Где ты, счастье мое? [Зинаида Федоровна Каткова] (fb2) читать онлайн

ЗИНАИДА КАТКОВА
ГДЕ ТЫ, СЧАСТЬЕ МОЕ?

роман

ЗИНАИДА КАТКОВА

Перевод с марийского языка автора

Зинаида Фёдоровна Каткова

ГДЕ ТЫ, СЧАСТЬЕ МОЕ? Роман

Перевод с марийского языка автора

432 с, с илл.

Редактор А. Ф. Смоликов. Художник Л. Д. Пашкина Художественный редактор Л. Л. Аказеев. Технический редактор 3. И. Охотникова. Корректор Р. Г. Мамуткина

Сдано в набор 6 июня 1973 г. Подписано к печати 17 июля 1973 г. Формат 84х108/22. Физ. печ. л. 13,5. Усл. печ. л. 22,68. Учетно-изд. л. 23,30. Тираж 80 000 (1 — 40 000) Заказ № 59. Бумага типогр. № 1. Цена 88 коп.

Э-01607.

МАРИЙСКОЕ КНИЖНОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО 424025, г. Йошкар-Ола, ул. Карла Маркса, 43. Типография, ул.Комсомольская, 112  

Роман «Где ты, счастье мое?» Зинаиды Федоровны Катковой, — первой, среди марийских женщин-прозаиков, принятой в члены Союза Писателей СССР, — посвящен послевоенной деревне. Герои его — молодые люди с разными судьбами и характерами: рано познавшая горе и нужду Катя Яшмолкина, всей душой полюбивший труд хлебороба Костя Бахманов, воспитанная в интеллигентной семье, но избалованная Нелли, изворотливый Пузырьков… На широком полотне жизни района, села, в трудовых буднях, раскрываются характеры представителей старшего поколения, секретаря райкома Доронина, редактора «районки» Невзорова, председателя колхоза Харитонова, вдосталь хлебнувшей горя, но неунывающей бабки Епремихи… Все они пришли в книгу прямо из жизни и каждый по-своему помогает молодым найти свое место в борьбе за счастье.

Книгам лукшо марий издательство, 1965.  Перевод на русский язык. Марийское книжное издательство, 1973

0733 — 086

М 129-73

НА ПЕРЕПУТЬЕ
Глава 1. В СЕМЬЕ ЯШМОЛКИНЫХ
БАХМАНОВ ПОЛУЧАЕТ МАТ

Всю неделю лил дождь, и улицы Масканура превратились в сплошное темно-рыжее месиво.

Жизнь в селе словно замерла. Потемневшие избы, казалось, съежились, нахохлились. И только на центральной улице, мощеной серым булыжником, по которой курсировал забрызганный грязью городской автобус, было несколько оживленно: с каким-то ожесточением проносились грузовики, тарахтели телеги…

Автобус разворачивался у приземистого деревянного здания райповской столовой, высаживал горстку продрогших пассажиров, долго стоял с гостеприимно распахнутыми дверцами, наконец, словно обидевшись, с треском захлопывал их и, как слон-трудяга, медленно трогался в обратный путь. По такой погоде в город ехали лишь те, кому была в этом крайняя нужда.

Микале Яшмолкин задумчиво проводил взглядом автобус и заторопился долгой. Пора. И так замешкался, ушел на пару часов, а провозился до полудня. Зато мотор теперь работает, как часы, завтра, в понедельник, можно без задержки отправляться в рейс. А сегодня ему, конечно, нагорит от Майрук, поди, ждет не дождется. И сестренка не приехала… «А может, она уже дома?» — подумал Яшмолкин и прибавил шагу.

До города — всего четыре версты. При желании Катя могла бы приезжать каждую субботу. Не хочет. Да и что ей здесь делать? Одно название — районный центр. Только и гордости, что так называемый Дом Советов, куда недавно переехал райком партии. Да и то построили его в стороне, на отшибе, отчего белое двухэтажное здание с массивными колоннами по фасаду и широкими светлыми окнами кажется здесь случайным, не вписывается в облик села с его узкими улочками, глухими заборами, чахлыми палисадниками.

Дом культуры — так себе, развалюха. Три раза в неделю крутят кинофильмы, изредка пиликает гармошка. Микале и сам редко заглядывает туда, а уж Катю и вовсе не заманишь. Ей подай театр, парк, каток. «Не скоро все это у пас будет, — подумал Яшмолкин, переходя через мостик и сворачивая на обочину улицы. — Да и будет ли, доживем ли?»

О том, как жили в деревне до войны, Яшмолкин знает лишь по рассказам сельчан. Хорошо жили. В достатке. Разве лишь ситцу не хватало, сапог негде было купить. В лаптях ходили, в домотканном, зато сытые. Теперь мешками таскают печеный хлеб из города. Война? Оно, конечно, война…Так ведь сколько лет прошло…

В пятидесятом колхозы укрупнили. Ладно. Хорошее дело. Есть где развернуться. Машин прибавилось. Тут бы навалиться всем скопом, чтобы в каждом колхозе были свои мастера высокого урожая. Так нет же, бегут люди на сторону. А почему бегут? Трудодень пустой. В прошлом году и яровые, и озимые посеяли вовремя, сколько надо было по плану. Рассчитались по хлебозаготовкам, а колхозникам — опять получать нечего. Теперь вот сентябрьский Пленум ЦК… Ничего не скажешь, правильное постановление, а только люди что-то, но очень верят. Изверились. Мало ли, говорят, после войны было всяких постановлений да решений. Может, зря не верят? Когда-нибудь должен же быть перелом. Четыре года воевали. Сказать только, четыре года! До Берлина дошли… За что воевали? За землю свою, за жизнь хорошую. Так неужто теперь на своей-то земле жизнь хорошую построить не в силах? Построим. Дай срок… Верить надо. И дело делать. Каждому на своем месте. Только так. Яшмолкин неожиданно поймал себя на мысли, что, не будь семьи, сам бы переехал в колхоз. Назло тем, кто бежит из деревни. Только что бы там он делал? Работал рядовым? Или, на худой конец, возчиком? Так ведь и здесь, обслуживая тракторные бригады, он помогает деревне…

— Явился, неугомонный, — притворяясь сердитой, встретила мужа Майра, пряча усмешку в голубых глазах и, не выдержав, светло улыбнулась. — Наладил свой драндулет?

— Не драндулет, автомобиль марки ЗИС-150, темнота, — отшутился Яшмолкин. Тут же, у порога, он скинул отмытые в калужине мокрые солдатские «кирзяки», поставил в угол.

Жена заботливо стащила с него тяжелый, набухший влагой плащ, подала домашние тапочки.

— Иди, мойся и — за стол. Пельменями угощу.

— Вот это здорово! — Яшмолкин, дурачась, чмокнул жену в щеку. — Умница. Когда же ты успела?

— Да уж успела. Ладно детишки, набегавшись, уснули, а то бы… Иди, иди, автомобилист! — она легонько подтолкнула мужа.

Дождь перестал. В просвете туч робко проклюнулось солнышко, сквозь тюлевую занавеску на окне веселыми зайчиками рассыпалось оно по недавно вымытому, еще влажному полу, по пестрым домотканым дорожкам. Сразу комната стала просторной, по-праздничному нарядной.

Озорной лучик солнца скользнул по пухлому личику разметавшейся на кровати светловолосой девчушки, та забавно сморщила носик, звонко чихнула и проснулась. Заворочался, запыхтел, кулачками протирая глаза, её братик.

— Будь здорова, дочка, — ласково сказала мать. — Вставайте, дети, папа пришел. Сейчас будем кушать.

Накормив семью, Майра взяла чемоданчик, где у нее хранились спортивный костюм, тапочки и еще какая-то мелочь, сунула ноги в резиновые ботики, на ходу схватила с вешалки пальто и, наказав мужу, чтобы не забыл убрать со стола, ушла.

— Нехорошая у нас мама, — ворчит Микале, привычно и ловко перемывая посуду. — Выходной день, а она на работу ушла. Раз выходной, надо отдыхать, правда, дочка?

— А ты? А ты? Ты тоже ходил! — торжествует девочка, высоко подскакивая на пружинах дивана.

— Смотри, свалишься.

— А вот и не свалюсь! А вот и не свалюсь! Не трогай, порвешь! — кидается она к братику, который, пыхтя от натуги, тянет с этажерки стопку журнала «Огонек».

Управившись с делами, Микале глянул на ходики, с хрустом потянулся, зевнул. Вздремнуть бы после сытного обеда — вчера пришел с работы поздно, а сегодня ни свет ни заря — снова в гараж… Да разве они дадут? Они — это трехлетняя Таня и полуторагодовалый Вачий, что с ногами забрались на диван и сосредоточенно разглядывают картинки в «Огоньке». Яшмолкин тоже подсел к детям, просмотрел несколько номеров, вздохнул. Все кроссворды разгаданы еще в прошлом году, а нынче… понадеялся на жену — и остался без «Огонька». Упустили срок подписки. Глупо. Придумали какие-то лимиты. Зачем? Пусть бы выписывали люди что хотят и когда хотят. А что, если попробовать самому составить кроссворд? Идея! Это будет не какой-то, а, скажем, шоферский кроссворд. Чтобы разгадать его, надо знать многое из того, с чем приходится сталкиваться шоферам в своей повседневной работе.

Яшмолкин вооружился карандашом, бумагой, наказал детям не шуметь и, удобно разместившись за столом, задумался. Кардан… Камера… Карбюратор… Тьфу, все на «к». Может, сперва расчертить, а потом по готовым клеткам придумать слова? Интересно…

Увлеченный необычным занятием, Яшмолкин не услышал, как в дверь постучали.

— Можно! — крикнула бойкая Таня.

Вошел коренастый широкоплечий парень со смуглым цыганским лицом и густой шапкой черных как смоль волос. Воротник его белой рубашки был расстегнут, в прорези виднелся треугольник полосатой тельняшки. Флотский ремень, широченные брюки навыпуск, голубоватый якорь на запястье левой руки и небрежно накинутый на могучие плечи пиджак — все выдавало в нем человека бывалого, моряка.

— А-а, Костя! — обрадовался Яшмолкин. — Проходи, проходи…

— Ты что, один? — парень бегло оглядел комнату.

— А тебе мало?

— Сам говорил, Мария Арсентьевна по мне соскучилась.

— Знаешь, зачем ты ей понадобился? В школе задумали организовать боксерский кружок. Старшеклассники, говорит, прямо-таки замучили. А тренера нет. Понял?

— А больше ты мне ничего не скажешь?

— Остальное скажет Мария Арсентьевна. Она скоро придет. А мы пока… Я вот тут надумал кроссворд составить. А, шут с ним, потом! Давай в шахматишки перекинемся, а?

— Костя Бахманов от шахмат никогда не отказывался.

Яшмолкин Микале и механик МТС Костя Бахманов — старые друзья. После демобилизации из Армии Микале одно время работал слесарем. Потом с помощью Кости выучился на шофера, получил права. Но этого ему показалось мало. Прошлой осенью поступил в седьмой класс вечерней школы. Так что сражаться за шахматной доской им теперь приходится гораздо реже, разве только в выходной день.

К шахматам Яшмолкин пристрастился год назад, из-за того же Бахманова. Но ему еще ни разу не посчастливилось победить друга. Редко игра сводилась вничью. Поэтому обыграть Костю стало заветной мечтой Микале. Сегодня он с первых же ходов почувствовал, что Косте явно не до игры…

Опершись локтем о стол и подперев ладонью щеку, Бахманов думает совсем о другом. Перед глазами как наяву стоит стройная гибкая смуглянка. Как это в песне?.. «О смуглянке-молдаванке…». Да нет, та песня совсем про другую. Задорно и чуточку насмешливо искрятся большие карие глаза… Глянешь в них разок — пропал на веки-вечные. «Катя, Катя… Вчера звонила брату, сказала, что взяла отпуск, приедет погостить. Не приехала. Может, завтра? Прийти вечерком… Удобно ли?.. Ага, боксерский кружок! Увидимся, Катя, слово Бахманова — увидимся. Сегодня я ждать Марию Арсентьевну на стану, а завтра…»

— Ты, случаем, не заснул? — не выдержал Микале.

— Если ты считаешь, что мой ход, — пожалуйста.

— Эх, голова садовая, кто так ходит? — возмутился Яшмолкин. — Не ты ли учил: за игрой в шахматы ни о чем постороннем думать не положено. А сам?

— Так это ж о постороннем не положено. А я о деле думал, — Бахманов глянул на часы, заторопился. — Знаешь, давай оставили Мне еще в МТС забежать надо.

— Дал промашку — и на попятную? Не выйдет, — усмехнулся Яшмолкин.

— Слово даю — надо.

— А что ты там забыл? Шах, Костя.

— Видали мы такой шах. Директор соскучился. Говорит…

— Найдешь Бикмурзина в МТС. Забыл, какой сегодня день? Эх ты! Еще шах. Берегись, Костя…

Говорит, что, если не придешь — не видать мне счастья на этом свете.

— По моему разумению, не директор, другое тебя волнует.

— А что другое меня может волновать?

— Не что, а кто. Сестренка моя. Все еще не забыл?

— Вира! Тащи назад.

— Я тоже никогда не забуду.

— Кого?

— Не кого, а что. Эту партию. Мат, Костя!

Бахманов удивленно уставился на «поле сражения».

— Да-а… Силен, биндюжник.

— Стало быть, силен, коли самому Бахманову мат поставил, — самодовольно хохотнул Микале и, заслышав шаги в коридоре, упрекнул: — Вот и Майрук пришла. а ты уходить собрался.

ЭКИЙ ВЫ МЕДВЕДЬ

Микале не угадал. Вместо жены в комнату вошла его сестра, Качырий.

Увидев гостью, детишки кубарем скатились с дивана, наперегонки кинулись к ней.

— Ой, карапузы мои милые, ведь не забыли! — певуче говорила Качырий, обнимая и целуя малышей. А те, ревниво отталкивая друг друга, висли у нее на шее и визжали от восторга.

— Папа, папа, гляди, какая красивая кукла! Ой, тетя, она живая, видишь, — глазки закрывает! Папа, погляди!

— Ладно, ладно, дочка. Скажи спасибо.

— Тетя, а это что? — увидев в руках братика незнакомую игрушку, Таня потянулась к ней.

— Паровоз.

— Пла-а-вос, — лепечет Вачий, сердито отталкивая руку сестры. — Мой!

— Твой, твой, — смеется Качырий, подхватывает малыша на руки, садится с ним на диван. — А где Май — рук? Почему вы молчите? Случилось что?

— Ничего не случилось. Просто терпеливо ждем, когда очередь дойдет до нас.

— Ох, простите!

Качырий крепко обняла и расцеловала брата, глянула на Костю, прищурилась.

— Познакомься, это мой друг, Костя Бахманов, — представил Микале.

Бахманов порывисто встал, протянул руку. Маленькая девичья рука на мгновение затерялась в широченной ладони механика.

— Ой! — вскрикнула Качырий, отняла руку и, морщась, затрясла кистью.

— Простите…

— Экий вы медведь. Постойте, вроде я вас где-то видела.

— На катке, — подсказал Микале. — Помнишь, у тебя сломались коньки. И тогда мой друг Костя Бахманов…

— Раздобыл мне другие! Как же, помню… Но ты не ответил, где Майрук?

— В школу ушла, скоро придет. Вон и Костя битый час ждет ее, — Микале лукаво глянул на друга.

— Нет, я, видать, не дождусь. Дело есть.

Бахманов схватил свой пиджак и, буркнув на ходу «До свидания!», исчез за дверью. Сердце бешено колотилось. «Медведь… А то, кто же?.. Тебе бы только по Дерибасовской шляться, портовых девчонок задирать… Что — то не узнаю я вас, Костя Бахманов, не нравитесь вы мне такой».

Внезапный уход Бахманова. похоже, даже обрадовал Качырий. Один Микале искренне сочувствовал другу. «Да, Костя, плохи твои дела, — огорченно думал он. — Похоже, и тут ты получишь мат».

Микале привлек сестру к себе, заглянул в милые родные глаза.

— Рассказывай, как живешь? На свадьбу звать не собираешься?

— Собираюсь. Только вот беда — жениха подходящего не найду. Все попадаются какие-то завалящие. А мне, как ты знаешь, нужен сказочный принц. Вот сыщу такого, тотчас дам тебе телеграмму: «Срочно выезжай зпт намечается грандиозная свадьба тчк».

— Ясно. Буду ждать, — подхватил шутку Микале. — На работе как, нормально?

— Судим, — усмехнулась Качырий. — Позавчера судили такого же увальня, как твой Бахманов. В очереди одну бабку ограбил. Кошелек с деньгами стянул. Понимаешь? У старушки!

— Причем тут старушка…

— Неужто он, такой здоровенный детина, не в состоянии заработать? Ну, как ты это объяснишь?

— Просто паразит. Накипь жизни.

— Неужто у этого парня нет вот даже на столечко совести? Ведь он наш, советский человек, такой же, как ты, как я…

— Ну уж извини, коли в чужой карман залез, он — не как мы. Такого я товарищем не назову. Да и ты не назовешь. А есть у него совесть или нет, это ты лучше меня должна знать. Своими глазами видишь. Только ты, сестренка, наглядевшись на такого сорта людишек, в крайность не ударься, мол, преступников много, а хороших людей мало. Если послушать бабку Марпу, честных — то людей вообще нет. Каждый ловчит по-своему, как курица, гребет под себя.

БАБКА МАРПА

Вечером семья Яшмолкиных сидела за праздничным столом…

Дети набегались, наигрались и теперь сладко посапывали в своих кроватках, крепко обхватив ручонками подаренные тетей игрушки.

— Знаю, водку не пьешь. Красненького налью. Кагор, — уговаривает Микале сестру.

— Ты же знаешь, я вообще не пью.

— Ради встречи можно, — поддерживает мужа Майра. — Я тоже не пью. Нам, спортсменам, не положено. Но ради такого случая рюмочку кагора можно.

— Какой из тебя спортсмен! — подзадоривает Микале. — Вот Костя — да! Боксер! Футболист! Шахматист! Кстати, он сегодня заходил, больше часа тебя ждал.

— Отчего же не дождался?

— Катя спугнула. Сидели, играли в шахматы, все шло чин-чинарем. Чуть Катя на порог — парня как ветром сдуло.

Качырий нахмурилась. Микале виновато глянул на сестру.

— Извини, сестренка, я пошутил. Костя в МТС побежал, дело у него там.

— Жаль, — огорчилась Майра.

— Не тужи, увидишь, завтра снова прибежит.

После рюмки вина женщины разрумянились, повеселели. У каждой нашлось что-то такое, о чем надо непременно теперь же поделиться с другой…

Дверь тихонько приоткрылась — показалась голова соседки.

— Ой, накас^[1], Качырий приехала! Больно хорошо. А я на кухню шла, слышу, гомонят. Дай, думаю, загляну, уж не беда ли какая приключилась? А они, ишь ты, выпивают. Кабы знала…

— Заходи, тетка Марпа, садись за стол. Товарищем мне будешь, — пригласил Микале. — А то кругом одни трезвенники, даже почеканиться не с кем.

Марпа не из тех, кого надо упрашивать.

— Ладно, ладно, сяду, — затараторила она, подошла к гостье, похлопала её по спине, зачем-то потрогала свисающие почти до талии упругие косы и, наконец, принялась гладить по голове, приговаривая: — Ой-й, такая же пригожая, такая же молодая, ни капельки не постарела… И не старей, все такая же красавица будь. Дай бог тебе доброго здоровья! Я тоже, когда девкой была…

— Кувай^[2] тебе водки или кагорчику? — перебил Микале.

Забыв о Качырий и о том времени, когда она тоже девкой была. Марпа проворно уселась за стол, поближе к радушному хозяину.

— Ай, мне хоть что ладно. Налей уж тогда водочки, она кровь разгоняет, душу веселит. Э-э, накас, а вы то зачем рюмки отставляете? Выпей за компанию, Качырий! И ты, Майра, выпей!

— Я больше не буду.

— С меня тоже хватит.

— Водку пить — не снопы вязать, — глубокомысленно изрекла Марпа, лихо опрокинула содержимое рюмки в рот. Потом, смачно прожевав ломтик соленого огурца, тоном заговорщика зашептала хозяину: — Давеча виде — на, механик эмтээсовский от вас выскочил. Ровно ошалел, того и гляди с ног сшибет. Ладно успела отскочить. Ну чисто ослеп парень. С чего бы это, а?

Марпе нет еще и пятидесяти, но выглядит она намного старше. Небольшого роста, вся какая-то высохшая, с лицом, похожим на испеченное яблоко, ходит она, ссутулясь, мелкими, неслышными шажками, цепко подмечая все своими острыми, как буравчики, черными глазами. Свалявшиеся пряди полуседых волос вечно торчат из-под выгоревшего платка, свидетельствуя о том, что Марпа редко берется за гребень. На крошечном личике смешно топорщится тонкий, с горбинкой, нос, чуть нависая над верхней губой. Крылья носа и щеки испещрены багрово-красными прожилками — признак того, что владелица их питает повышенное пристрастие к спиртному.

— Уж не женишок ли сестрицын? — щуря свои глазки-буравчики, продолжает допытываться она.

— Кувай, выпей еще одну, — морщится Микале.

— А сам-то, сам-то? Э, накас, мужику мужика в компанию надо. Я что, старая баба… Чу, Миклая позову. Как это мне в голову не пришло.

— Какого Миклая?

— У меня на квартире офицер стоит, аль не видал?

— А^-а…

— Сейчас я тебе дружка хорошего приведу. А там, коли прикажешь, и за бутылочкой сбегаю. Глядишь, и её развеселим, — стрельнув своими буравчиками на Качырий, добавила Марна. — Как-никак офицер. А уж красавец! Я мигом…

Она снова осушила рюмку и, не закусив, метнулась к двери.

— Погоди, — остановил Микале. — Для хорошего друга и угощение надо хорошее. А у нас… Лучше в. другой раз пригласим его.

— Э-э, чего до другого раза ждать! Было бы что; выпить, закусить можно и хлебушком. Дружка ему хочу привести, а он…

— Поздно уже, спать пора. Так что в другой раз, — твердо повторил Микале.

— Сам же сказал, садись, товарищем мне будешь. А теперь выпроваживаешь, — уколола брата Качырий.

— Вот-вот, — встрепенулась Марпа. — Я ведь что, я ничего… Добра только хочу. Тебе, Качырий, добра хочу!

— Мне?! Интересно. В чем оно, твое добро?

— Фу! — выдохнул Микале. — На, пей и… Ну дай ты мне с сестрой поговорить! — взмолился он.

— Господи, в самом деле гонит! Ладно, выпью, коли так. Будь здоров! Дай бог всегда вместе пить-есть, друг у дружки гостевать…

Микале, как ошпаренный, выскочил из-за стола.

Качырий и Майра звонко расхохотались…

Микале и не думал ложиться спать. Просто ему надо было выпроводить назойливую соседку, которую он так опрометчиво пригласил за стол. Ему хотелось о многом переговорить со своей единственной сестрой. Но праздничный вечер был скомкан. Это, видимо, почувствовала и Качырий. Она сняла с вешалки пальто.

— Душно. Пойду прогуляюсь на свежем воздухе.

— Смотри недолго.

— Ладно.

Не думал, не гадал Микале, что сегодняшняя вечерняя прогулка будет началом крутого поворота в судьбе его любимой сестренки. Знал бы, не сидел гак спокойно, не пустил её одну…

Глава II. ЛИСА ПОПАЛА В КАПКАН
ЗНАКОМСТВО ПОНЕВОЛЕ

Марпа перехватила девушку в коридоре, увлекла на кухню, где на керосинке кипятила чай, и заохала:

— Ох-хо-хо, такая молоденькая, такая-то пригожая и ходит, скучает. Шла бы на танцы аль в кино!

— Кавалера нет, — отшутилась Качырий.

— Кавалер есть да только беда у него, горе-горькое. Сидит, сердешный, мается.

— А что с ним? Зубы болят?

— Поди спроси. В такую беду попал, не знай, как и выкрутится.

— Да кто же он?

— Постоялец мой. Уж так его жалко, так жалко… Вот разве ты ему поможешь. Ой, Качырий, придумай что-нибудь! А то пропал он, погубит его Фекла, вот помяни мое слово, погубит! Пойдем, он сам тебе все как есть обскажет.

Чуткая к чужому горю и добрая по натуре Качырий не смогла отказаться. Марпа повела её не в маленькую комнатушку, что рядом с кухней, которую вот уже несколько лет сдавала постояльцам, а в соседнюю, чуть побольше, где ютилась сама с тремя детьми. Качырий увидела незнакомого военного, в ладно сидящей офицерской форме без погон. На вид ему было не более двадцати пяти. Высокий чистый лоб под шапкой волнистых светло-русых волос, серые вдумчивые глаза и крепкий, чуть выступающий вперед подбородок говорили о его незаурядном уме, умении, если потребуется настоять на своем.

Завидев вошедших, мужчина встал из-за стола, привычным движением проверил выправку.

— Это соседка наша, к брату погостить приехала, — тараторила Марпа, разливая чай. — Миклай, ты расскажи ей. Она в суде работает, все законы знает. Вот увидишь, поможет. Качырий, чего стоишь, садись за стол.

— Николай Пузырьков, — отрекомендовался военный, как показалось Качырий, слишком пристально разглядывая её.

— Яшмолкина Катя.

Марпа продолжала свое: — Ой, накас, лиса-то хоть и не попала в капкан, а хвост-то там. Прищемила Фекла ему хвост-то. Ой, как прищемила! Уйдет, а она — в райком: «Глядите, каков он, а еще партийный. Судить его надо, судить!» Ты в суде работаешь, все законы знаешь, вот и растолкуй, как ему, сердешному, из того капкана целехоньким выбраться…

Заметив недовольство Пузырькова, его предостерегающие жесты хозяйке, Качырий пожалела, что пришла сюда. Она даже хотела уйти, дескать, человек взрослый, сам разберется. Где там. Если что пришло в голову Марпе — топором не вышибешь. Это понял и Пузырьков, отошел к окну и стал смотреть в темень улицы.

Качырий слушала и недоумевала. Что с того, что Фекла приютила человека, обещала со временем подыскать ему отдельную комнату. Надо же человеку где-то жить, тем более, раз он только что приехал и здесь у него ни родных, ни знакомых. Да и Фекле прибыток от постояльца…

— Вчера зашла я к Фекле. Деньги она у меня занимала и до сих пор, сатана, не отдает. Гляжу, Миклай… А Феклы нет. В магазин побежала. Ну я его к себе — маленькая-то комната пустая стоит, уехал жилец-то. Сегодня пошел он за вещами, а воротился пустой. Не отдает, стерва! Чтоб ей пусто было, чтоб её лихоманка схватила, чтоб её черти по ночам терзали, чтоб…

— Почему не отдает? — поморщилась Качырий (она не переносила брани).

— А это уж ты у него спроси!

Марна выплеснула остывший чай в цветочный горшок, налила себе горячего и, водрузив блюдце на растопыренных пальцах, принялась пить, фукая и отдуваясь. Вся её тщедушная фигурка выражала крайнее негодование такой вопиющей несправедливостью.

Незадачливый квартирант ее, нервно расхаживая во комнате, продолжил повествование.

Оказывается, Фекла приютила Пузырькова с дальним прицелом. Держа его в полном неведении в отношении своего замысла и, более того, создав видимость, что целиком взяла на себя заботу о подыскании ему комнаты, причем, не в селе, а в городе — у нее там уйма знакомых! — она, тем временем, распространила слух, что якобы вышла замуж и скоро собирается пригласить всех соседей на свадьбу. Когда же Пузырьков объявил ей, что нашел комнату и пришел за своими вещами, Фекла вспыхнула и закричала на него: «Попробуй только уйти — завтра же пойду в райком, скажу: обманул, надсмеялся, воспользовался моей беззащитностью. Весь барак знает — муж ты мне! Понадобится, всех в свидетели выставлю! Лучше и не думай уходить. Не хочешь жениться на мне, не надо, живи, как знаешь. А люди пущай думают — муж!» — «Да зачем тебе понадобилось обманывать соседей?» — изумился Пузырьков. «Тебе не надо, мне надо. И так судачат: «Нигде не работает, неизвестно на что живет». Спекулянткой называют. Прокурору хотели жаловаться. Как узнали, что замуж вышла, притихли. И не думай, вещи не отдам. В драку кинусь, соседей кликну в райком пойду, там ославлю… Так что живи и не рыпайся!»

— В общем, глупо получилось. Ладно, как-нибудь выкручусь. Неприятно, конечно, но что поделаешь, — смущенно развел руками Пузырьков и принялся за остывший чай.

Качырий не раз видела Феклу у Марпы. Ей не нравилась вечно вялая, словно не выспавшаяся Фекла с каким-то недобрым блеском в усталых, с припухшими веками, глазах. Несмотря на свой сонливый вид, Фекла, как это видела однажды Качырий, легко распалялась и тогда её не могла перекричать даже Марпа. Девушка давно терялась в догадках: что связывает этих двух, разных по возрасту и люто ненавидевших друг друга, женщин? Однако расспрашивать не пыталась.

Выслушав рассказ Пузырькова, обильно начиненный ядовитыми репликами Марпы, она поняла, что сам Пузырьков вряд ли сумеет «выбраться целехоньким» из хитроумного капкана Фёклы. Как бы то ни было, неприятностей ему не избежать. Выходит, Марпа права, только она, Качырий, может помочь в этой беде. Придется разыграть спектакль, иного она не видит.

НЕЖДАННЫЕ ГОСТИ

Фекла еще не спала: в двух окнах угловой комнаты старого барака горел свет.

Пузырьков постучал в обитую войлоком дверь.

— Кто там?

— Я… Миклай

Дверь распахнулась, и Качырий, отстранив Пузырькова, решительно шагнула в комнату.

— Здравствуй, Феня, — приветливо обратилась она к оторопевшей хозяйке. — Не ожидала? Спасибо тебе, что приютила моего мужа. Понимаешь, в командировке была, а ключ от квартиры не оставила. Не знала, что он так скоро приедет. Вот и пришлось бедняге скитаться. Ладно ты приютила, а потом тетка Марпа отвела его к нашим.

Фекла, ошеломленная напористостью незваной гостьи, стояла прижав руки к груди, расширенными глазами смотрела то на Качырий, то на Пузырькова, не зная, верить или нет.

— Когда же вы поженились? — наконец спросила она.

— Недавно, — беспечно ответила Качырий. — За месяц до его демобилизации. Миклай, что же ты стоишь? Собирайся, нас ждут, — приказала она, непринужденно прошла к столу и, не дожидаясь приглашения, села.

Пузырьков, преследуемый взглядом Феклы, заглянул под свою кровать, под хозяйкину, пошарил под вешалкой и недоуменно развел руками. Качырий, словно не замечая его растерянности, взяла со стола, где стояла раскрытая швейная машина, недошитое платье, принялась сосредоточенно разглядывать его.

— С вещами придется погодить, — нарушила неловкую паузу Фекла. Она, по-видимому, успела прийти в себя и теперь не верила ни одному слову Качырий. — Миклай мне не говорил, что женат.

— А почему он должен тебе докладывать об этом? — строго глянула Качырий.

— Покажите свидетельство о браке, тогда поверю. Качырий отшвырнула платье, резко встала.

— Вот что, дорогуша, или ты сейчас же отдашь вещи моего мужа, или я пойду в милицию — Миклай останется здесь! — попрошу взять санкцию прокурора на обыск и на законном основании произвести изъятие вещей, принадлежащих моему мужу. На обдумывание лаю тебе ровно одну минуту, — Качырий отвернула рукав пальто и демонстративно уставилась на часы.

Слова «прокурор», «санкция», «изъятие» не на шутку перепугали Феклу. Она туго натянула на груди концы цветастого полушалка, с ненавистью глянула на Качырий и молча вышла из комнаты. Скоро она вернулась, с грохотом обрушила на пол чемодан, вещмешок и офицерскую шинель.

— Берите и убирайтесь!

— Миклай, открой чемодан, проверь, все ли на месте, — спокойно распорядилась Качырий.

Это окончательно взбесило Феклу.

— Ты что, за воровку меня приняла? За воровку, да? — выпятив грудь, она пошла на Качырий, но та движением руки легко отстранила её и, усмехнувшись, сказала:

— Выяснением твоей личности, дорогуша, занимается прокурор. Полагаю, мне в это дело вмешиваться не стоит. Я не следователь, а всего лишь секретарь народного суда. Вот когда дело поступит к нам, в суд…

Это был жестокий нокаут. Фекла в полном изнеможении опустилась на сундук, и Качырий, в душе пожалев ее, умолкла на полуслове. Дело было сделано, теперь Фекла не предпримет ни малейшей попытки удержать своего квартиранта, поднять скандал и вообще не станет возводить на него никаких кляуз.

Когда они вышли из полутемного, зашарпанного подъезда, Пузырьков облегченно вздохнул.

— Спасибо, Катя. Здорово вы меня выручили.

— Но стоит. Впредь будьте осторожнее.

— Ну уж в другой раз… Скажите, вы завтра свободны?

— У меня отпуск.

— Великолепно! Тогда, может быть, покажете мне свой город?

— Почему мой? Разве вы…

— Я родился и вырос в деревне. Масканура знаю, он ничуть не изменился. А город… Поедемте завтра с утра?

— Что ж, если вам так хочется.

Глава III. ТАКОГО ЕЩЕ НЕ БЫВАЛО
БЕЛАЯ ШАПОЧКА

С самого утра Костю Бахманова не покидало радостное ожидание чего-то светлого, хорошего. Может быть, потому работалось удивительно легко, все так и горел в его руках. Трактор, который по графику должен был выйти на линейку готовности завтра, — вот он, садись и кати прямиком в поле. Даже обкатку сделали.

Бахманов погладил еще теплый двигатель, перешёл к другому трактору. С этим тоже придется повозиться: заменить бортовой редуктор, опорные катки…

Пошарив глазами вокруг и не найдя поблизости тракториста, механик вспомнил, что тот второй день бюллетенит. Придется самому разбирать трактор. Бахманов привычно орудовал ключом, а сам как бы прислушивался к тихой радости, переполнявшей сердце.

… Познакомились они минувшей зимой, на городском катке. Впрочем, вряд ли это можно назвать знакомством. Он лаже не узнал, как её зовут.

В тот вечер Костя появился на катке, где бывал каждое воскресенье, позже обычного. Вышел на лёд и, как всегда, сразу же захмелел от блеска огней, музыки, мелькания пар на искристом ледяном поле. Он пробежал один круг, второй и вдруг увидел на скамейке одинокую фигуру девушки. Положив ногу на колено, девушка склонилась над коньком. В одно мгновение Костя оказался возле нее.

— Вы чем-то огорчены?

— Вот… — девушка отвела в сторону носок конька.

— Ах, какое несчастье! Как же это вы…

— Сама не знаю. Видно, надломлен был. Надо же… Всего полчаса, как вышла на лед.

— Скажите, какой размер ваших ботинок?

— Тридцать шестой. А что?

Бахманов уже не слушал. Он стремительно заскользил на противоположную сторону поля, к продолговатому зданию, раздевалке, и вскоре вернулся с другими коньками.

— Прошу. А когда будете уходить, скажите мне. Я там…

Бахманов хотел сказать, что в залог за коньки он оставил свой паспорт, но в это время девушка подняла голову, благодарно глянула на него лучистыми карими глазами — и Костя забыл обо всем на свете. Как завороженный, не в силах оторвать глаз, глядел он на девушку, понимал, что это неприлично, что она может рассердиться, но ничего не мог поделать с собой.

Незнакомка быстро сменила ботинки.

— Чудесно! — улыбнулась она. — Спасибо вам. Сейчас я эти отнесу в раздевалку.

Она умчалась.

Костя долго ждал её у скамейки. Ему казалось, что девушка обязательно вернется на это место. Она не вернулась. «Вот чудак, — ругнул себя Костя, выходя на лед. — Она же поблагодарила тебя, чего еще?»

Весь вечер Костя украдкой следил за стройной фигуркой девушки в черном костюме и белой пуховой шапочке. А подойти не осмелился. В десятом часу незнакомка сама разыскала его.

— Еще раз спасибо вам.

— Вы уже уходите? — испугался Костя.

— Да, пора. А вы?

— Я.… я тоже.

Они вместе направились к раздевалке, вместе вышли за ворота катка на тихую улицу. «Сейчас она уйдет и.. прости-прощай, белая шапочка, — лихорадочно думал Костя. — Если бы знать, придет ли она на каток в следующее воскресенье? Надо спросить. Сейчас, сию минуту. Ну же, ну…» — подгонял себя Костя и, к своему ужасу, сказал совсем другое:

— Лед сегодня… необыкновенный.

— Чудесный лед! И я так благодарна вам.

— Ну что вы…

«А вот возьму, да и провожу её до дома, — вдруг с какой-то отчаянной решимостью подумал Костя. — Узнаю, где она живет…»

— Вот мы и пришли.

Пришли? Костя удивленно оглянулся по сторонам, не сразу сообразив, что они находятся на автобусной остановке. «Значит, она… Проклятые автобусы! Кто их только выдумал? Чтоб они все поломались и сошли с линии».

— Вам на какой автобус?

— Мне? Мне на этот… Ну, который…

— На какой этот? — незнакомка звонко рассмеялась. — Ох и смешной же вы!

Костя помрачнел. Он клял себя за свою неизвестно откуда взявшуюся робость и еще больше робел.

— Ой, вот и мой автобус! Может, и вам на этот? — девушка снова прыснула.

На остановке было многолюдно. Многие, как и они, возвращались с катка. Пропуская женщин, Костя отстал от незнакомки и почти последним втиснулся в переполненный автобус. Белая шапочка мелькнула на передней площадке. Когда же она успела пробраться туда? Ладно, только бы не прозевать её выход.

Остановка. Другая… Костя ненароком толкнул кого — то локтем, извинился. Но что это? Белая шапочка мелькнула в просвете выхода и скрылась. Костя рванулся к задней дверце… Поздно, автобус тронулся.

Однажды, это было уже весной, Костя зашел к своему другу Михаилу Яшмолкину.

Всегда веселый, жизнерадостный, на этот раз он казался чем-то удрученным. От Марии Арсентьевны не укрылось, что на душе у парня лежит какая-то тяжесть. Объяснив это неприятностями на работе, она решила отвлечь его.

— Костя, ты почему не женишься? Или наши девушки тебе не по душе? Тогда, давай, вези из Одессы.

Наступила неловкая пауза.

— Прости, Костя, я пошутила, — покаянно сказала Майра, женским сердцем угадав, что задела парня за больное.

— Вот так, сперва, не подумав, брякнут, а потом — не сердись, это шутка, — заметил Микале, хлопнул друга по плечу. — Не вешай голову, была бы шея — хомут найдется.

— Ну, ты скажешь тоже — хомут! — обиделась Майра.

— Гляди, опять не ладно, — развел руками Микале. — Не женись, Костя. Видишь, какие они.

— Да ну тебя, — отмахнулась Майра.

В который уже раз Костя почувствовал, что, бывая в этой семье, он словно бы отдыхает душой. Как они понимают друг друга — Микале и его жена! Порой, со стороны можно подумать, что бранятся, да где там, просто подтрунивают друг над другом. Легко с ними, покойно, даже не хочется уходить.

Неожиданно Костя поймал себя на желании рассказать друзьям о том, что вот уже несколько месяцев не дает ему покоя, лишает сна, — о девушке в белой шапочке. Сколько раз он ходил на каток, бродил по городу, но так ни разу её и не встретил.

— Есть одна девушка, — задумчиво начал он, — да только неизвестно, как её найти.

Начав говорить, Костя не мог остановиться. Яшмолкины внимательно выслушали его, переглянулись.

— А как её зовут? — спросила Майра.

— Не знаю.

Майра порылась в альбоме, протянула Косте фотокарточку.

— Не эта ли?

Костя глянул и обомлел: «Она! Откуда, каким чудом?!»

— Моя сестренка, — пояснил Микале.

Только тут Костя вспомнил: да ведь Микале не раз говорил ему о своей сестре, что живет в городе. Удивительно, как они ни разу не встретились здесь, у её брата?

— Бери адрес и кати к ней, — предложил Микале.

— Что ты! — испугался Костя. — Как это ни с того, ни с чего…

— Ну, как знаешь.

С этого дня Костя, надеясь встретить Катю, зачастил к другу. Много раз он порывался взять её адрес, но мысль, как он придет к девушке, что скажет, удерживала, пугала. Микале тоже больше не насылался адресом сестры.

Вчера мечта Кости сбылась: они встретились. И опять, как тогда, на катке, Костя был смешон. Что она теперь о нем думает? Ладно, главное — Катя здесь. И у нее — отпуск. Значит… значит не все еще потеряно.

Незадолго до конца работы Бахманов, на ходу обтирая замазученные руки ветошью, направился в контору МТС.

— Ты что сияешь, как солнце ясное? — поинтересовался директор. — Ремонтники и то говорят: «Механик наш сегодня именинником ходит». Может, правда, именинник?

— Если вы желаете прийти ко мне в гости — пожалуйста. А что на душе легко, так погода-то, видите, какая. Да и работа идет, как надо.

— Так, говоришь, работа идет, как надо? Трактор Уткина осмотрел? Что там?

— В капиталку — метит.

— Опять в капитальный… Ладно. В шесть — Совет МТС. Знаешь?

— Сегодня? — всполошился Бахманов. — Ведь намечено на послезавтра…

— Никакие наметки не вечны. Райком так распорядился.

А ЧЕМ ВЫ ПОМОГЛИ?

Совет проходил в эмтээсовской столовой.

Просторный зал, каким он выглядел в обычные дни, сейчас казался маленьким, тесным.

На передней скамье, прямо против стола, покрытого красным кумачом, по-хозяйски разместились специалисты МТС, за ними — председатели колхозов, бригадиры тракторных и полеводческих бригад.

Бахманов пришел к самому началу и не стал пробираться вперед, сел на свободное место рядом с незнакомым человеком, по всему видать, недавним военным. Бахманова порадовало, что вместо заболевшего секретаря по зоне МТС Алексеева на Совете присутствует первый секретарь райкома партии Доронин. Там же, в президиуме, сидели управляющий местным отделением Госбанка, уполномоченный министерства заготовок, председатель райпотребсоюза и еще несколько знакомых лиц.

Доклад мало интересовал Бахманова. Он не раз слышал пространные речи своего директора с высокой трибуны и знал, что ничего нового, необычного тот не скажет. К тому же текст доклада, как всегда, написан заранее, согласован с товарищем Алексеевым, отпечатан на машинке и не раз проштудирован. Поэтому Бикмурзин чувствует себя на трибуне свободно, говорит без малейшей запинки, с пафосом, даже с некоторым самолюбованием.

«Даже сентябрьский Пленум ЦК не задел его за живое», — с досадой подумал Бахманов, слушая, как докладчик перечисляет названия областей страны, сыплет цифрами, из которых слушатели должны понять, где и как прошла уборка урожая, сколько собрано зерна, какие площади засеяны озимыми. Видимо, так думал по один Бахманов. Сидящие в зале тихонько переговариваются между собой, некоторые, пригнувшись, просматривают газету или что-то строчат в своем блокноте. По-видимому, им поручено выступить в прениях, а подготовиться не успели.

Заметив, с каким вниманием его сосед, светловолосый парень, слушает Бикмурзина, одетого, как всегда, по-городскому: костюм, галстук, белая рубашка с дорогими запонками на манжетах, Бахманов легонько коснулся его локтем, шепнул:

— Мировой доклад, а?

— Вам нравится? — большие серые глаза парня глядели пытливо, чуточку настороженно.

— Очень, — схитрил Бахманов. — Если не ошибаюсь, вы из новых председателей. Интересно, какого колхоза?

— Давайте послушаем.

«Малокровный какой-то», — недружелюбно подумал Бахманов и тут же начисто забыл о своем соседе, потому что докладчик, наконец, перешел к возглавляемой им МТС. Люди оживились, отложили газеты. Бахманов тоже напряг внимание, но скоро его стала разбирать злость. Ведь если верить Бикмурзину, коллектив МТС нынче потрудился особенно хорошо, добился прямо-таки небывалых успехов. А в колхозах прохлаждались, волынили, поэтому немалый объем работ произведен с опозданием, в худшие агротехнические сроки, а кое-что осталось и вовсе незавершенным.

— План тракторных работ в переводе на мягкую пахоту мы выполнили на 95 процентов, — гремит голос докладчика. — Как видите, по сравнению с прошлым годом производство работ в колхозах силами МТС значительно возросло. Например, по посеву — на 340 га, по подъему зяби — на 632, а по уборке зерновых комбайнами — на целых 900…

— А не лучше ли назвать другие цифры? — громко спросил Бахманов.

— Какие?

— Уборку зерновых МТС обеспечила на 50 процентов, подъем зяби — на 60.

— Что вы хотите этим сказать? — нахмурился директор, явно не ожидавший такого подвоха от своего подчиненного.

— То, что сколько зерновых мы убрали комбайнами, ровно столько же колхозники убрали серпами; сколько зяби мы подняли тракторами, почти столько же колхозники вспахали на лошадках.

В зале поднялся шум, кто-то сзади одобрительно хлопнул Бахманова по плечу. Доронин постучал по графину и, дождавшись тишины, негромко заметил:

— Константин Ильич, вы имеете возможность выступить в прениях.

— Я уже все сказал, — отмахнулся Бахманов.

Бикмурзин между тем успел прийти в себя и теперь набросился на строптив до механика:

— Возмутительно, товарищ Бахманов! Вы потворствуете тем, кто привык надеяться на тракторы да машины: МТС вспашет, МТС посеет, МТС уберет, уж кому, как не вам, механику, знать, что «машина может сломаться, выйти из строя и пека её ремонтируешь — время не ждет. Поэтому в сельском хозяйстве нельзя надеяться только на машины, надо широко использовать тягловую силу, не пренебрегать и ручным трудом.

Последнюю часть доклада Бикмурзин посвятил животноводству, зная, что с нынешнего года, в светерешений сентябрьского Пленума, машинно-тракторные станции обязаны всячески помогать колхозам и в этой отрасли сельского хозяйства. Но тут Бикмурзину похвалиться было нечем, поэтому голос его приобрел снова обличающий тон.

— За девять месяцев по нашей зоне в среднем от одной коровы надоено менее чем по пятьсот килограммов молока. Может быть, председателей колхозов этот показатель и удовлетворяет, но мы никак не можем согласиться с такими мизерными надоями. Позор, товарищи, так работать, когда вся страна…

— А чем вы помогли? Критиковать все мастера. Вы помощь нам дайте! — послышалось с задних рядов.

— Похоже, вы забыли, когда состоялся Пленум ЦК. Напоминаю, он состоялся в прошлом месяце…

— Зря обижаешься, товарищ Бикмурзин, — упрекнул Доронин. — Ты лучше расскажи, как думаешь претворять в жизнь директивы партии.

— Но части животноводства, что ли?

— Хотя бы.

— Мы еще не обсуждали. Это для нас новое дело.

— Вот давайте и обсудим, для того и Совет созвали. Полагаю, председатели колхозов в своих выступлениях скажут, какая именно помощь требуется им от МТС.

Александра Петровича Доронина уважают в районе. если не видишь восход солнца, значит, ты неправильный человек», — говорит марийская пословица. Доронина редко застанешь в кабинете. Он почти всегда в колхозах, особенно когда идет посевная или уборка. Конечно, секретарю райкома нельзя не бывать в деревне. Но ведь иной секретарь как делает? Приедет в колхоз, зайдет в правление, расспросит председателя как идут дела, даст несколько руководящих указаний, а сочтет нужным, то и отругает для острастки, — и катит в другой колхоз. Так за день «обследует» пять-шесть хозяйств. Доронин не спешит заходить в правление, а едет в бригады, на фермы, беседует с народом. Бывает, что так и уедет, не повидавшись с председателем. Это значит, дела в колхозе идут, как надо, а если где и была промашка, то люди сами исправят её.

После перерыва слово взял Доронин.

— Товарищи, — негромко заговорил он чуть хрипловатым голосом. И тотчас все притихли, затаили дыхание, боясь пропустить хоть одно слово. — О том, с какой радостью советский народ воспринял решения сентябрьского Пленума ЦК и о том, как партия и правительство заботятся о дальнейшем развитии сельского хозяйства, докладчик нам изложил с предельной ясностью. Все это верно, все это хорошо. Но нам, дорогие товарищи, сегодня надо поговорить вот о чем. Решения Пленума мы все читали, знаем. Но прочесть их — этого мало, надо досконально изучить, вникнуть в каждую строку, попять не только разумом, но и сердцем. Понимаете? Сердцем, душой! А кое-кто из нас даже и не читал, а только просмотрел. Не обижайтесь, товарищи, я говорю правду. Вот и директор МТС, видимо, ограничился беглым чтением, это чувствуется по его докладу, — Доронин, похоже, умышленно вместо «товарищ Бикмурзин» сказал «директор МТС».

После Доронина на трибуну вышел председатель колхоза «У куат».

— Я сегодня не стану говорить по бумажке, а то, чего доброго, еще задремлете, как давеча, — пряча блокнот в карман, объявил он.

В задних рядах засмеялись.

— Давай, валяй так! — крикнул кто-то.

— Именно, — кивнул председатель. — Товарищ Бикмурзин тут много говорил о достижениях МТС. Достижения, конечно, есть, ежели оглянуться на прошлый год. А вот у меня такой будет вопрос к нашему уважаемому товарищу Бикмурзину: из сорока одного вида основных работ план выполнен по скольким?

— Почти по всем…

— Брехня! Только по двенадцати видам, — подал голос Бахманов.

— То-то и оно. Теперь возьмем обратную сторону дела. План-то выполнили и перевыполнили, а толку от этого ни на грош. Я что хочу сказать? Весной возили торф для торфо-перегнойных горшочков. Откуда? Со Змеиного болота. До него же рукой подать — план скоро выполнишь. План досрочно выполнили, торфу навозили — горы. Мы стараемся, делаем горшочки, больше трех тысяч наготовили. Посадили рассаду ранней капусты. Потираем руки, ждем прибыли от овощей. Как же, все сделано по науке. А рассада, дьявол её побери, заместо того, чтобы расти, чахнет. Спрашиваю участкового агронома: «Отчего так?» А он руками разводит, не знаю, мол, не ведаю. Звоним в МТС, главному агроному, так и так, помогите. Он говорит: «Наверное, торф кислый. Поливайте раствором извести, поправится ваша рассада». День поливаем, второй, третий… Эх, да что там, погибла рассада. Вот вам и помощь МТС! Вот вам и план! — сквозь шум в зале крикнул оратор. — Помню, в старину мой отец в конце тошкёма^[3] задумал посеять коноплю. Сперва вспахал и засеял вот этакую грядочку. Толку не вышло. На другой год вспахал еще две такие грядки. Одну удобрил золой, другую навозом, третью тем и другим. На третьей конопля уродилась — во! И только после этого отец засеял коноплей весь отведенный под нее участок. Вот оно как…

— Дорога смелость, да надобно и умение, — заметил Доронин.

— Именно, — кивнул председатель.

Поднялся невообразимый шум, кто что говорит — не поймешь. Доронин навел тишину и предоставил слово председателю колхоза «Чевер нур».

Старый хлебороб резко повернулся к президиуму.

— Вот вы, товарищ Бикмурзин, с этой высокой трибуны пели хвалу нашему деду Савлию. Деда Савлия похвалить не грех — шестьдесят лет стукнуло, а без дела не сидит. Таких дедов у нас в колхозе немало. Вся надежда на них да на женщин. Только они, прямо скажу, теперешний наш колхоз не подымут — силенок не хватит. Дед Савлий на одной лошаденке шесть гектаров вспахал. «Вот это работа!» — радуется товарищ Бикмурзин. А остальные три тыщи гектаров с гаком кто вспашет? А?

— Мы вспашем! МТС!

— Вы?! Эм-тэ-эс? Интересно. Очень даже интересно получается, товарищи. А не сам ли ты говорил: на эм-тэ-эс не надейтесь, ручной труд применяйте. Говорил?

— Говорил. И еще раз скажу…

— Этак что же, может, как в войну, лопатами землю копать станем, а?

Директор МТС заерзал на стуле, зачем-то стал шарить по карманам.

— Отвечайте, товарищ Бикмурзин, вопрос задан по существу, — напомнил Доронин.

— Он уже ответил!

— Погоди, подумает!

— Что-то долго думает!

— Не видишь, бумажку ищет!

Бахманов был ошеломлен. Никогда, ни на совещаниях, ни на Советах МТС он не слышал ничего подобного. Откуда у людей такая смелость, даже озлобленность? И почему молчат в президиуме? А главное, чему усмехается Доронин? Впрочем, ведь и сам, Бахманов, никогда не кидал такие реплики, как сегодня. Значит, не у него одного накипело на душе.

— Вы неправильно меня поняли, — откашлявшись, заговорил Бикмурзин. — Я сказал: и тракторами, и лошадьми. О лопатах и речи не было.

— Ладно, — как-то радостно согласился председатель. — Значит, лошадками. А где их взять, лошадок-то, на этакую площадь?

— Это уж ваша забота, где взять. МТС тяглом не располагает.

— Смотри-ка, ловко вывернулся! — Тише!

— Ладно, это наше дело, — снова согласился председатель. — А только не мешало бы и тебе, товарищ Бикмурзин, знать, сколько у нас этих самых лошадок и какие они. Взял бы карандашик да подсчитал, глядишь, картина прояснится.

— А вы учитываете, сколько у нас тракторов и какие они?

— А как же! Вот ты давеча не ответил на мой вопрос, постыдился, видать. Так я тебе скажу, слушай. За прошедшие девять месяцев у вас семьдесят тракторов простояло пятьдесят смен. Это только тракторы! А сколько простояло комбайнов, сеялок? То уж ты сам скажи. Бот почему, товарищи, мы каждый год запаздываем с полевыми работами. Вот почему земелька наша плохо родит, кое-как хватает на госпоставки да натуроплату МТС. Вот почему колхозники бегут на сторону. Вот почему…

— Может, заодно скажете, почему вы пьянствуете? — резко спросил Бикмурзин, склонившись к Доронину, добавил: — Он же и сейчас не трезвый.

— А потому и пьянствую, что душа горит! — стукнул себя по груди председатель. — Не гож — снимайте. А так работать… — он махнул рукой и пошел на свое место.

Бахманов сам не выступал, но ушел с Совета взбудораженный, как никогда раньше. «А здорово получилось», — удовлетворенно думал он. Если поначалу его поразила откровенность выступающих в прениях, то теперь он восхищался ими. И откуда что взялось, будто подменили людей. Те самые, что прежде выступали с самоотчетами и, как правило, заканчивали высокопарными заверениями: «добьемся», «выполним с честью», «приложим все силы», «мобилизуем массы», теперь обрушились с критикой на вышестоящее начальство, принялись выискивать свои и чужие недостатки. Бахманова радовало смутное ожидание каких-то больших перемен в работе, которая стала вдруг интересной, по-новому осмысленной. Радовало и сознание того, что любимая девушка здесь, поблизости, и это ничего, что первая встреча получилась не такой, какой он её видел в своих мечтах. Теперь уж Костя не оробеет, скажет девушке все, и тогда… Нет. это даже невозможно представить, что будет тогда. Скорее бы наступило завтра. Завтра!

НИЧЕГО, СРАБОТАЕМСЯ

На другой день Бахманова с утра вызвал директор. Он был не один, за приставным столиком сидел вчерашний светловолосый парень. Бахманов, будучи в самом благодушном настроении, весело поздоровался с директором, приветливо, как старому знакомому, кивнул парню в военном, тот сдержанно улыбнулся.

— Садись, — Бикмурзин жестом указал на самый крайний стул, грузно откинулся на спинку своего массивного кресла, исподлобья хмуро уставился на механика.

С лица Бахманова слетела благодушная улыбка, скулы затвердели. Он покосился на ряд стульев вдоль стены и остался стоять, засунув обе руки в широкие карманы заляпанного мазутом комбинезона.

— Ты что, под свое начальство подкапываешься? — забыв, что они не одни, сердито выпалил директор. — Отвечай!

Бахманов тотчас смекнул, на что именно намекает директор. Его захлестнул гнев. Как? С утра принялся сводить счеты? Да еще при постороннем…

— Подрывное дело — не моя специальность. Так что вы можете быть абсолютно спокойны, — стараясь сдержаться. Костя говорил тише, чем обычно.

— Ты дурачком-то не прикидывайся! — Бикмурзин повысил голос. — Хочешь работать — работай, выполняй указания старших. А нет… Что ты вчера ляпнул на Совете? Кто тебя просил?

— А ты на меня не ори, — губы Бахманова побелели, цыганские глаза полыхнули огнем. — А то я с перепугу могу в обморок упасть.

«Военный» как-то по-новому, с интересом и удивлением. глянул на богатыря-механика, но тотчас отвел глаза, приняв безучастный вид. Бикмурзин, словно призывая его в свидетели, сказал

— Видали такого. Вот с какими кадрами приходится работать. Сверху нажимают: «Давай, давай!» А ты тут воюй со своим народом. Механик называется, правая рука директора. — Он сердито покосился на Бахманова, представил: — Наш главный инженер. Николай Семенович Пузырьков. Рекомендован на работу районным комитетом партии.

— Очень приятно, — Бахманов демонстративно вытер руки о замасленный комбинезон, выпрямился, прищелкнул каблуками. — Позвольте отрекомендоваться: механик Масканурской МТС Константин Ильич Бахманов. — Прищурившись, с издевкой добавил: — Между прочим, еще ни разу не судим. По если на меня будут орать, я ни за что не ручаюсь.

— Вы беспартийный? — зачем-то спросил Пузырьков.

— Ошибаетесь. В партию рекомендован самим товарищем директором МТС, принят в тысяча девятьсот…

— Брось паясничать! — оборвал Бикмурзин, помолчав, обратился к Пузырькову: — Работник он хороший, дело свое знает на зубок. Только иногда бывают заскоки… Ну зачем ты бухнул про эти проценты и виды работ? Кто тебя тянул за язык?

— Товарищ директор, вы не совсем объективно выражаетесь. Вы, наверное, хотели сказать: «Константин Ильич очень удачно подсказал мне нужные цифры». Я вижу, в этих местах не умеют благодарить. У нас в Одессе…

— Ладно, иди работай, — поморщился Бикмурзин, в душе проклиная себя за то, что не сдержался, начал выговаривать механику в присутствии нового специалиста. Ну что он о нем знает, своем главном инженере? Ровным счетом ничего. Вчера, в конце дня, позвонил Алексеев: «Сейчас к вам зайдет офицер запаса. Бывший танкист. Райком рекомендует его на должность главного инженера. Просим любить и жаловать. Все» А тут еще Совет. Даже поговорить толком не успели…

— Как вам понравился вчерашний Совет МТС? — спросил Бикмурзин, пытаясь сгладить неприятное впечатление от стычки с механиком.

— Народ у вас, чувствуется, боевой. Разумеется, люди разные, к каждому нужен особый подход. Вы, как руководитель со стажем, лучше меня знаете это.

Бикмурзину ответ главного инженера пришелся по душе. Неизвестно, каким образом тот нащупал самую чувствительную струнку души директора Бикмурзин. действительно, считал себя опытным руководителем. Когда — то, еще парнем, он работал трактористом, затем ему доверили бригаду, а потом и колхоз. Три года был директором маслозавода, гол возглавлял льнозавод и уже пятый год занимает нелегкий пост директора МТС. Что ж, партия лучше знает, куда направить коммуниста. Не каждому дан талант руководителя, стало быть, у него, Бикмурзина, есть этот талант, коли его выдвигают.

— Люди разные, это вы правильно подметили, — согласился он, — Вот хотя бы механик наш. Не ожидал я от него такого. Всегда исполнительный, только и слышишь: «Есть», «Понял», «Будет сделано». А вчера такое брякнул…

А ведь, по существу, он прав, — вдруг сказал Пузырьков.

— Кто, Бахманов?

— Да. Конечно, следовало поставить вас в известность, посоветоваться. Как говорят, один ум хорошо, а два и того лучше. А вообще-то критика снизу — дело полезное. Принципиальная, партийная критика. Вы же изучали материалы Пленума ЦК, знаете.

— Да какая же это критика! — вскипел Бикмурзин. — Из отчетных данных нахватал цифр, растрезвонил на весь свет… Провокация это, а не критика! Подрыв авторитета!

«Ого, с тобой напрямую нельзя — обжечься можно», — подумал Пузырьков, примирительно сказал:

— Ваш авторитет подорвать не так-то просто, Зуфар Минулович. В райкоме вас ценят. Товарищ Алексеев так и сказал: «Посылаем вас в лучшую МТС. Товарищ Бикмурзин — знающий руководитель. Наш выдвиженец».

— Верно, выдвиженец, — Бикмурзин настроился на благодушный лад, поинтересовался. — Как у вас с жильем? Наверное, семья?

Семьи пока нет. Жильем обеспечен. Позвольте приступить к своим прямым обязанностям?

Да, да. Пойдемте, я вас представлю механизаторам.

Они пошли в мастерские, каждый по-своему довольные друг другом. Бикмурзина радовало, что наконец-то появился человек, на которого можно свалить основную тяжесть — ремонт и эксплуатацию техники. Видимо, толковый специалист, Алексеев какого-нибудь недоучку не пришлет. Пузырьков был доволен, что директор простоват, без хитростей С таким, если не лезть на рожон, вполне можно сработаться. А зачем ему лезть на рожон, дело-то у них общее. Труднее будет поладить с механиком. Флотские они все такие, за словом в карман не лезут. А этот еще одессит… «Ничего, сработаемся».

Глава IV. ДУМАЙ, КАЧЫРИЙ, ДУМАЙ
НА ПЕПЕЛИЩЕ ОТЧЕГО ДОМА

Согласие Николая Семеновича работать главным инженером МТС удивило Качырий. Неужели он, недавний офицер, не мог найти работу в городе? Со временем получил бы квартиру, в крайнем случае военкомат бы помог как офицеру запаса. Микале и то с удовольствием переехал бы в город, поступил на завод, чем вечно мотаться по колхозам, валяться под машиной. У него — семья, коммунальная квартира. Да еще бесплатная, потому что дали её Майре, учительнице. Это -его и держит. А Николай Семенович такой крупный специалист, одинокий…

Они бродили по городу, хотели зайти в кино. II вдруг Николай Семенович вспомнил, что в три част ему необходимо быть в райкоме. Угораздило же его встать на учет в Маскануре. Вот и запрягли.

«Так надо», — сказал он. Может, действительно так надо? Что она знает о деревенской жизни, если за все эти четырнадцать лет не побывала даже в своей родной Токтайсоле?.. Целых четырнадцать лет… Интересно, узнают ли её там?..

В тот год, когда Качырий пошла в школу, ночью забрали её отца. Долго от него не было никаких вестей, потом пришла бумага: «…умер от воспаления легких». Жилось голодно. Никто не помогал. Соседи даже заходить перестали. Мать не спала ночами, все горевала. Наверное, поэтому они и уехали из деревни. Теперь и матери нет, один брат, Микале… «А что, если съездить туда, посмотреть? Все равно делать нечего», — размышляла Качырий, проводив брата с невесткой на работу.

Сборы её были недолги, только написала брату записку, чтоб не потеряли, не тревожились. Через час она уже мчалась на попутной машине.

…У полевой дороги, пересекающей шоссе, Качырий попросила остановить машину, рассчиталась с шофером. Машина умчалась. Качырий оглянулась по сторонам.

Справа от шоссе, за пологим увалом, притаилась её родная Токтайсола. Как раз на половине пути к ней, почти на гребне увала, стоял густой еловый лесок — древняя моленная роща токтайсолинских марийцев. Летом мальчишки пригоняли сюда лошадей в ночное, пекли в горячей золе картошку и, затаив дыхание, слушали всякую небыль про леших и ведьм, про зарытый в землю котел с золотыми монетами, который может найти не каждый надо знать отворотное слово. Однажды Качырий тоже увязалась за ними, незаметно подкралась к костру, села в сторонке, поджав под себя босые, в цыпках, ноги. Сперва они хотели вздуть её хорошенько, чтобы впредь не лезла в мальчишеские дела, но хитрая Качырий откупилась от них десятком недозрелых яблок, принесенных за пазухой, и была милостиво принята в ребячью ватагу. её даже угостили печеной картошкой. До чего же вкусна картошка, испеченная в горячей золе костра!

И вот этой моленной рощи нет. Кругом поле, потемневшая стерня, редкие скирды обмолоченной соломы и одинокая старая ель, что сиротливо стоит на клочке невспаханной земли. Она и тогда росла, одна в сторонке. Качырий узнала ее, подбежала, погладила обомшелую, в капельках застывшей серы, кору.

— Здравствуй…

Налетел порыв ветра и дряхлая, много повидавшая на своем веку ель надсадно скрипнула, качнула тяжелыми игольчатыми лапами.

— Старенькая ты и.… бессчастная, — шепнула Качырий, снова погладив шершавую кору.

Дорога пошла под уклон.

Впереди, как на ладони, сразу и неожиданно открылась деревня — избы вперемежку с зарослями черемухи, рябины… Кое-где виднелись белые стволы берез и толстенные, в два обхвата, ивы с темными шапками вороньих гнезд в густых ветвях.

Грустная, притихшая шла Качырий по непривычно узенькой улице, с болью в сердце глядя на пустыри, заросшие лопухом и крапивой. Вот покосившиеся набок ворота… Не будь подпорок, они бы давно рухнули. А тут одна избенка. Ни клети, ни хлевушка… Снова пастырь, а в глубине его вросшая в землю банька с темным оконцем-продухом, как скинутый ветром на землю прогнивший скворечник. Качырий чудится: где-то, далеко от этих мест, пронесся огромный, небывалой силы ураган, выжег дотла, смешал с землей и пеплом зеленые, наполненные птичьим гомоном сады, разнес по бревнышку, искорежил, искромсал жилища людей и, заплутавшись в глухих лесных чащобах Поволжья, растратив свою бешеную силу, отголосками докатился сюда, сделал улицы её родной деревни щербатыми, как зубы старухи. Имя этому урагану короткое, как крик вороны, — сар^[4], но сколько горя и страданий причинил он народу, родной земле, сколько отцов и братьев полегло на полях великой битвы… Качырий подумалось, а не слишком ли легко она живет, ходит по этой многострадальной земле? Но что может сделать она, песчинка в огромном море людей, такая маленькая, слабая? Был бы отец, он бы помог, научил, а теперь…

Качырий зажмурилась, таким ослепительно светлым, нарядным вдруг предстал перед нею новенький домик с широкими сверкающими на солнце окнами и голубыми резными наличниками. Удивленная, она пытливо оглядела улицу и увидела то, чего не замечала прежде, потрясенная убожеством когда-то крепкой, зажиточной деревни: кое-где под окнами, вдоль заборов, аккуратно, по-хозяйски сложены бревна, высятся штабеля теса, прикрытого берестой и кусками толя. «Значит, те, кто остался, не собираются уезжать». От этой мысли на душе у Качырий стало легче, она сравнила своих односельчан со сказочными богатырями, которые долго спали, заколдованные злым кереметом^[5], а теперь проснулись, огляделись и принялись за дело.

Качырий шагнула за угол дома, увидела почернелый, но все еще могутный пень, а неподалеку молодую березку — и захолонуло сердце, потемнело в глазах, к горлу подкатила полынная горечь… Она подошла к березке, трепетно обхватила тонкий ствол, прижалась горячей щекой к шелковистой, прохладной коре…

Сколько времени Качырий простояла так, о чем она думала — никто не знает. Может быть, ей слышался ласковый, с хрипотцой, голос отца: «Это твоя, дочка, березка. Вы с нею — ровесницы, береги ее…» А может, припомнилось, как кто-то из охальников поранил березку, чтобы попробовать её сладкого сока, и обе они, Качырий и березка, неутешно плакали, пока отец не залепил ранку растопленным варом… Или вспоминала, как они, четверо босоногих подружек, вскарабкивались на широкий пень недавно спиленной ивы — она росла под самыми окнами и, как говорила мать, «гноила крышу избы», — усаживались в кружок спиной друг к дружке, болтали ногами и звонко распевали песни…

Вдруг Качырий показалось, что позади кто-то стоит. Она оглянулась.

— Таис?!

— Качырий!!

СПАСИБО ВАМ, СОСЕДИ

В Токтайсоле у Качырий нет ни близкой, ни дальней родни, поэтому ей все равно, к кому зайти.

Марийцы — народ радушный, гостеприимный. В дни праздников, когда по обычаю столы ломятся от обилия всяческой стряпни, жареного и пареного, зайди в любую избу совсем незнакомый человек — непременно усадят за стол. Хозяин нальет чарку крепкого первача или хмельной медовухи, а хозяйка с почетом поднесет узорчатый алдыр^[6] пенистой. золотисто-шоколадной пуры^[7]. Неделю длится праздник, и всю неделю с утра до позднего вечера на столе высятся стопки коман мелна^[8] , плошки с иодкогылью^[9], румяной, сочащейся жиром, пулашкамуно^[10]… Попили-поели в одной избе, поплясали под волынку да барабан, спели величальную песню в честь хлебосольных хозяев и, забрав их вместе с приезжими родственниками-гостями, гурьбой, с песнями, идут в другую избу. Каждый почитает честью для себя пригласить в свой дом, угостить на славу. Так и ходят из избы в избу, со двора во двор — хмельные, нарядные, добросердечные, позабыв былые обиды.

Качырий попала в родную деревню в обычный будний день, но в избе Таис шумно, как в праздник…

Тому, кто родился в марийской деревне или прожил в ней некоторое время, никому не причинив зла, совсем не обязательно иметь здесь родственников или поджидать праздник в любой день и в любом доме его примут как дорогого, желанного гостя. Качырий было приятно, что сельчане помнят её родителей и отзываются о них с уважением. Да, когда забрали её отца, многие отшатнулись от них, но все это давно забыто. Опять же, вины Ондри Павыла никто не знает, а дела его добрые знают и помнят все. Сельчане постарше испытывают чувство вины перед нежданной гостьей: ведь, если бы они тогда не отвернулись от её матери, не оставили её в беде, она бы и по сей день жила в Токтайсоле. Глядишь, одним пустырем было бы меньше. Много лет немым укором глядела на деревню заколоченными окнами избушка Ондри Павыла. Лишь три года назад Микале продал её какому-то нездешнему мужику на снос. Даже в суровые годы войны, жестоко страдая от нехватки дров, вырубив под корень моленную рощу, соседи не тронули ни одного прутика с осиротевшей усадьбы Ондри Павыла…

Женщины, что пришли повидаться с гостьей, как по уговору, принести для общего стола кто вареных яиц, кто топленого молока, кто соленых рыжиков… Поставив свое добровольное приношение на стол, они скромно садились поодаль на лавку, пока Степаниха, мать Таис, почти силком не усаживала их за стол.

— Ты гостью, гостью угощай. А я только что из-за стола.

— Только что или нет, мы не видели.

— Ладно, ладно, коли так…

Женщина бережно отламывает кусочек хлеба, степенно берет, ложку аккуратно, с краешку, черпает из ближней тарелки и. держа ложку над куском хлеба, чтобы не пролить ни капли, подносит её ко рту. Отхлебнув, она каждый раз кладет ложку на стол, бесшумно прожёвывает пищу, одновременно прислушиваясь к разговору. Три-четыре ложки, кусок съеден и женщина, поблагодарив хозяйку за утешение, выходит из-за стола. На освободившееся место Степаниха приглашает другую.

Качырий еще в детстве с каким-то благоговением наблюдала, как истово, по-крестьянски бережно и уважительно к пище, едят простые деревенские люди. Особенно этим отличается женщина-марийка. Она никогда не сядет впритык к столу и, упаси боже, не навалится на него грудью, а сидит прямо, не прикасаясь руками к столешнице, и при этом ест удивительно аккуратно, не оставляя после себя ни крошки хлеба, ни капли супа на столе.

Смеркалось. Степаниха зажгла висячую, под круглым абажуром, семилинейную лампу.

— Ой, дочка, как хорошо, что ты приехала, — в который уже раз говорила бабка Епремиха, то так, то этак разглядывая Качырий и похлопывая её по спине. — Спасибо, что не забыла соседей своих, навестила. И впредь приезжай, с братом приезжай. Чай, женатый эн?

— Двое детей, сын и дочка.

— Ой, хоть бы разок поглядеть на его жену! Верно, приезжайте на октябрьские, а?

— Там видно будет…

— Ты, сарманай^[11], не отговаривайся! Не «видно будет». а приезжайте. Муж-то у тебя есть?

— Нет.

— Что так?

— Да как вам сказать… Наверное, еще в зыбке качается.

— Э-э, тогда ты больно привередлива, — Епремиха укоризненно покачала головой. — Гляди, останешься вековушей, выхватят твоего суженого из зыбки-то. Нынешним девкам да разженям пальца в рот не клади — вместе с рукой отхватят и даже спасибо не скажут.

— Оно и хорошо, коли привередлива, — вступила в разговор Степаниха. — Сама знаешь, какие нынче мужики пошли. Тот водку пьет, жену колотит, этот, кобель, по бабам бегает… Чем за таким горе мыкать, лучше одной жить. Одна голова — один ответ.

— Не все же такие. — тихо обронила Таис.

Качырий поблагодарила за угощение, вышла из-за стола. Бабы загомонили, кинулись к ней.

— Что рано выходишь? Покушай еще.

— Молочка-то, молочка нашего отведай! У нас корова нынче мало тает, зато молоко жирное.

— Яишенку-то и не тронула. А я-то старалась, на самый жар поставила. Чу, не пригорела ли?

— Э-э, сарманай, сметаны-то почти полон горшок! Ты что, думаешь, я её назад понесу? Давай садись, ешь. такой сметаны во всем Маскануре не найдешь!

— Спасибо, дорогие соседушки, сыта по горло, — растроганно говорила Качырий, обнимая то одну, то другую. — Не думала, не гадала, что так примете…

— Э-э, сарманай, поскиталась по чужой-то стороне и обычай свой позабыла, — мягко журила Епремиха. — А если мы к тебе пожалуем, разве не так примешь?

— Пожалуйста, приезжайте. Буду очень рада.

— А вот и приедем, всей деревней нагрянем.

В избе жарко, душно — Степаниха в честь приезда гостьи не пожалела дров.

Качырий села возле открытого окна. То ли от духоты, то ли от раздумий у нее разболелась голова. «Видимо устала, да еще переволновалась», — думала она, жадно вдыхая вечернюю прохладу. Взрыв хохота оборвал её мысли. Девушка обернулась. Что такое? Почему все смеются?.. Случайно взгляд её упал на бабку Епремиху. Упершись растопыренными пальцами в скамейку и выпятив грудь, бабка Епремиха сидела прямо, словно проглотила деревянный аршин. Тонкие, блеклые губы её были надменно сжаты, глаза сузились в брезгливом прищуре, седая голова гордо вскинута, на лице — ни тени улыбки. Все так и покатываются от хохота, а бабка даже не шелохнется, не поведет бровью. Вдруг она, как ужаленная, вскочила со скамьи, выхватила из-под себя клочок газеты, брезгливо взяв кончиками пальцев за краешек, встряхнула несколько раз. будто выхлопала пыль, и воскликнула:

— Поже мой, ка-кой пыли-чча!

Затем, вихляя худыми бедрами, перешла на другую сторону избы, снова расстелила газету на скамье, осторожненько уселась на бумажную подстилку и, приняв ту же надменную позу, замерла.

В избе гремел хохот. Одни, повизгивая, как от щекотки, валялись по лавкам, другие, кто сидели на корточках, схватившись за живот, корчились на полу. Несколько мужиков, сидевших с трубками у порога, поперхнулись табачным дымом и теперь надсадно кашляли, вытирая слезящиеся глаза. Отовсюду летели стоны, вздохи, короткие возгласы: «Ой умру!» — «Ну и сатана!» и, перекрывая весь этот гвалт, хором кричали ребятишки:

— Йыван иза^[12]! Это Йыван иза!

— Какой Йыван? — спросила Качырий сидящую рядом с ней Степаниху, которая вконец обессилела от смеха и теперь принялась тоненько икать.

— Ик… Про эигервальского Элексана, может, слыхала? йк… Так вот его сын… йк… — не договорив, Степаниха махнула рукой и снова расхохоталась.

— Иди, выпей воды, — посоветовала Таис. — Три года где-то пропадал, блудный сын. Вернулся домой, заявился к бабке Епремихе в гости — она ему теткой двоюродной приходится — и вот этак же… уморил со смеху.

— Неужто газету под себя подстилал? — улыбнулась Качырий.

— Нет, платок носовой. Да только ли это… С ума сойти! Говорить-то по-своему разучился. За три-то года! Братишку своего заместо переводчика привел. Епремиха ему: «Ну как, племянничек, поди, скучал по дому-то?» А он — к братишке: «Что она говорит?»

— Вот я ему «что она говорит» и показала, — не вытерпела Епремиха, сама подсела к Качырий. — Схватила за шиворот и давай — коленом под зад… Он упирается, как телок, таращит глаза, а я его — в сенцы, оттуда — во двор.

— А дальше?

— Дальше за ворота. Только не успела…

— Язык у Йывана развязался, — подхватила Степаниха.

— Еще бы! Как раз семик, на улице полно народу, а тут молодого парня пинком под зад… Хоть кого возьми — срамота! Вот и он, видать, испугался сраму-то да как заорет: «Тетушка, ты что, с ума сошла?» Я и отпустила. Ой, сарманай, говорю, тогда заходи, гостем будешь. Носовик свой сопли вытирать прибереги, нечего заместо пеленки под себя стелить…

— Ха-ха-ха!

— Ох-хо-хо!

— Ну, уморила Епремиха, до коликов насмешила!

— Она это умеет!

— А что, разве не так было? Сами, чай, видели, — подытожила Епремиха и повернулась к Качырий. — Вот и сюда нарочно пришла на тебя поглядеть. Горшочек со сметаной и сенцах припрятала. А вдруг, думаю, и эта на платочке носовом сидит, чтобы, значит, об скамейку нашу не запачкаться… Стоит ли такую сметаной потчевать?

— А что, обратно бы унесла сметану-то? — спросил кто-то и прыснул в кулак.

— Унесла бы! — не моргнув глазом, ответила Епремиха. И, утерев концом платка потное лицо, живо спросила Качырий: — Чу, ты в городе живешь или в Маскануре?

— В городе. Сейчас в отпуске, гощу у Микале.

— Говорят, в городе ногти красят. Правда, что ли?

— Правда.

Качырий в душе порадовалась, что не сделала себе маникюр. Вот бы попала на язычок бабки Епремихи!

— Ой, сарманай, никак в толк не возьму, зачем надо ногти красить? — разглядывая свои обломанные, с въевшейся чернинкой, ногти, сокрушалась Епремиха. — Да еще, слыхать, за это большие деньги платят. Верно, что ли?

— Ну, хоть и небольшие…

— Наверное, у городских денег — некуда девать. Вот и выдумывают разное баловство. Послали бы их лучше мне!

— А что бы ты делала с теми деньгами? Тоже пошла бы ногти красить? — раздалось от порога.

— Да уж нашла бы что, — Епремиха оглядела всех присутствующих и выпалила: — Лисопед бы себе купила!

— Что-о?!

— Ли-со-пед, оглох, что ли? А то, как пойду в лес по грибы пли по ягоды, обратно еле плетусь.

— Да ты же с него свалишься, ребра переломаешь!

— А чего там хитрого? Садись, вот этак верхом, да и крути ногами. — Епремиха. по вставая со скамейки, показала, как ездят на велосипеде.

— Ой, не могу!

— Кувай, перестань, лопну!

— Ты лучше купи мотоцикл!

— На черта мне мотоцикл. Он больно тарахтит, еще оглохнешь.

Качырий не заметила, как голова у нее перестала болеть. хотя засиделись они допоздна.

РАЗГОВОРА ПО ДУШАМ НЕ ВЫШЛО

Тихо в избе. Только слышно, как на передней стенке, промеж окон тикают ходики: кылт-калт, кылт-калт…

На новом месте сон не идет… Жарко. Качырий откинула тяжелое стеганое одеяло, перевернула подушку.

Где-то неподалеку сонно тявкнула собачонка, выждала и залилась тонким, пронзительным лаем. «Совсем как наш Пурлеш^[13]», — подумала Качырий. Пурлешку крохотным мутноглазым щенком принес откуда-то отец. Поначалу его назвали Полканом. Щенок подрос, возмужал и превратился в веселенькую собачку, величиной не более кошки. «Вот так Полкан!» — смеялась мать. Однажды к ним во двор зашла незнакомая женщина. Собачка с лаем бросилась к ней. «Пурлеш! Пурлеш!» шутя крикнула мать. Женщина испуганно попятилась, а собачка тотчас подбежала к хозяйке и завиляла крендельком-хвостиком. «Я думала она и впрямь укусит, а это, оказывается, кличка такая», — облегченно вздохнула женщина. С той поры Полкан получил новую кличку: Пурлеш.

— Качырий, ты спишь?

— Нет.

Таис тихонько подсела на край кровати.

— Что-то и мне не спится…

Весь вечер Таис казалась задумчивой, шутила, смеялась. но все как-то не от души. И спать легла не сразу. Проводив гостей, они долго стояли на крыльце, глядели на далекие звезды и молчали. Потом Таис постелила гостье постель, а сама принялась убирать посуду и все о чем-то думала.

— Случилось что? — спросила Качырий, нащупав руку подруги.

— Ты материалы Пленума читала?

— Сентябрьского?

— Да, — в голосе Таис сквозило нетерпение.

— По радио мельком слышала. На политинформации говорили. А что?

— Да так… Ладно, спи.

— А сама что не спишь?

— Пить захотелось

— А-а…

Качырий снова прислушалась к собачьему лаю, к тиканью ходиков. С детства знакомые звуки. Не хватает лишь петушиного пения. И, как бы исполняя желание Качырий, во дворе гаркнул Степанихин петух: «Ке-ке-ре-ке-э-э!» Качырий улыбнулась. На душе стало хорошо, покойно. Она повернулась на другой бок и сразу заснула.

ТАК ВОТ ЧТО ТРЕВОЖИЛО ТАИС!

Всего два дня провела Качырий в Токтайсоле.

Она охотно прожила бы здесь до конца своего отпуска, если бы не видела, как бедно и трудно живут сельчане, как нелегко дается бескоровной Степанихе собрать хоть мало-мальски приличный обед пли ужин, как обе они, мать и дочь, тянутся из последнего, чтобы не уронить чести хлебосольных хозяев.

Рожденная в деревне и выросшая в нужде, Качырий отлично понимала душевное состояние Степанихи. Нет, хозяйка не стыдилась своей бедности, но и не выставляла её напоказ, не ныла, не сетовала на судьбу, может быть, потому что жила не одна она так. Просто ей было горько сознавать, что она не может принять свою гостью так, как ей хотелось бы, как положено по обычаю, как, бывало, принимали гостей до войны И эту боль, эту горечь она старалась подавить веселой шуткой.

Качырий решила пройтись по деревне, присмотреться к ней получше, поговорить с сельчанами. Таис куда-то исчезла. Степаниха отказалась сопровождать Качырий.

— Я свою деревню с закрытыми глазами вижу. Иди, прогуляйся, коли тебе интересно.

Разговоры с колхозниками открыли глаза Качырий на многое. Да, те, кто остался в деревне, не собираются уезжать на сторону, покидать землю отцов и дедов. Но и за дело по-настоящему не берутся, все чего-то выжидают, к чему-то примериваются.

Прежде колхоз был маленький — всего одна Токтайсола. Сейчас в него входят девять деревень. Председатель не здешний. Живет на частной квартире, раз в неделю наведывается к семье за десяток километров, где у него свой дом, хозяйство и где он много лет работал учителем.

— Партийный он. Приказали — стал председателем, — говорил старичок-бухгалтер. — По нонешним временам таких пришлых председателей много.

— Ну и как, справляется?

— Поначалу горячо взялся, а теперь… Так-то колхоз наш не на худом счету. Видать, справляется.

Уроженец Токтайсолы, в прошлом такой же бедняк, как и отец Качырий, с которым они вместе создавали колхоз. Пал Палыч явно чего-то не договаривал. Как ни старалась Качырий, ничего не получалось. Выпивает? Есть такой грех за председателем. Так ведь кто не без греха… Деревня пришла в упадок? Так разве ж одна Токтайсола. По другим местам еще не то увидишь. Война? Оно, конечно, война крепко порушила хозяйство. Опять же не век ссылаться на войну. Что дальше будет? А это один бог знает. Только еще в старину говаривали — на бога надейся, да сам не плошай.

Старый крестьянин, что еще с берданкой в руках дрался за Советскую власть, а потом «самолично» раскулачивал местных богатеев, в глубине души верил, что в недалеком будущем что-то должно измениться. Не может все остаться так, как есть, потому что не по закону это, не по справедливости. А кричать об этом прежде времени тоже нечего. Да и что может понять городская девчонка, хоть она и дочка Павыла? Жила бы в деревне, сама бы знала, что к чему, не лезла в душу людям, не бередила то, что и без того болит-ноет хуже гнилого зуба.

Не удалось поговорить и с председателем. Высокий, сухощавый, мускулистый, он лишь на минутку забежал в правление, сказал: «Если кто приедет из района, я — на ферме».

Больше всего Качырий поразила малочисленность, а то и полное отсутствие скота у колхозников. В городе почти каждый домовладелец имеет корову. А уж как с сеном мучаются! Косят по обочинам дорог, напустынях, на лесных полянках. Таскают накошенную траву мешками на себе, возят на багажнике велосипеда и раскладывают для просушки по крышам сараек, во дворах. Картофельную ботву и ту срезают, развешивают на заборах. А сколько мороки с выгоном на пастбище. Рано утром надо проводить корову за город, на место «сбора», вечером идти встречать ее. С середины зимы начинают кормить покупным сеном, с базара. И все-таки держат, находят в этом выгоду. А тут. в деревне. богатей лугами и сенокосными угодьями, стоят пустые хлевушки, из которых давно выветрился даже запах навоза.

За ужином Качырий спросила хозяйку:

— Кувай, почему вы не держите корову?

— А без нее лучше, вольготнее, — чуть улыбнулась хозяйка. — Летом ли, зимой ли спи хоть до одури, ни тебе доить, ни корму задавать не надо.

— А молоко? А навоз для огорода?

— Картошка пока родит, а под капусту да огурцы землицы из хлевушка натаскаем, куриным пометом вздобрим. Много ли нам надо, двоим-то, капустки да огурчиков? А молоко… Не дети малые, обойдемся.

— Вы все шутите, — обиделась Качырий. — Видимо, за чужую считаете, не хотите сказать правды. А ведь я родилась в этой деревне, и мне больно видеть, как вы…

— Что мы? Живем, хлеб жуем. А хлеба нет, на картошку наляжем.

Степаниха искоса глянула на Качырий и вдруг придвинулась к ней, для чего-то развязала и заново, тщательно повязала платок на голове, отчего сразу стала серьезной, неулыбчивой.

— Правду хочешь знать? Так слушай. Больно бы держали коровушку да толку-то что? Имеешь корову — молоко сдавай, мясо, имеешь овечку — опять же мясо, шерсть… Вот и получается, какая она, выгода от скота — то? Только, разве, навоз. А сколько мороки из-за этого навоза. Так лучше уж чернозему накопать! В позапрошлом году было у меня две овечки. От двух-то овечек трех ягнят получила. По осени всех троих на мясопоставки пришлось сдать. А тут одна-то овечка яловой осталась, вторая, как на грех, скинула. Вот и пришлось к покрову заколоть обеих… Так вот без овец и остались… Коров-то у нас кто. держит? Епремиха вот, желудком она мается, совсем без молока нельзя. Семой Кавырля да старик Кырля — детишки у них малые. на всю деревню коров десять-двенадцать осталось, а может, и того нет.

— Значит, если хочешь пить молоко, иди работать на колхозную ферму, — пошутила Качырий.

— Сходи, погляди, каково там. Председатель наш сколько сватал Таис в доярки, на дом приходил, чуть не в ноги кланялся — не пошла. Лучше, говорит, на лесозаготовки пойду али навоз возить, а на ферму — ни ногой.

— Была я там, — тихо откликнулась Таис, до сих пор не принимавшая участия в разговоре.

— Где?

— На ферме. Придется, мама, работать. И тебя хочу звать.

— Меня?! II думать не моги. Не пойду.

— Ты опытная доярка, десять лет работала на ферме.

— Работала, а теперь не хочу! Своей коровы нет, за чужими ухаживать? Да еще задарма? Хватит, поухаживала, — Степаниха сердито принялась убирать со стола, всем своим видом показывая, что говорить с ней на эту тему бесполезно.

Таис задумчиво посмотрела на мать и обратилась к Качырий.

— Вчера, когда тебя встретила, из правления я шла. Опять вызывали. Из райкома там был один, душевный такой и умный, видать. Вспомнила, Доронин его фамилия. Не подумаешь, что большой начальник, уж больно прост, смеется, шутит. Это поначалу так. А потом… — Таис устремила взгляд в окно и как бы заново переживала все случившееся с ней в правлении колхоза. — Потом говорит: «Ну, Таисья Степановна, — меня еще никто так не величал, по батюшке-то! — как будем дальше жить, так же или лучше?» Я стою, как дура, слова вымолвить не могу. Да и откуда мне знать, как дальше жизнь пойдет. Говорю председателю своему: «Зачем звал? Ежели на ферму — хоть убей, не пойду!»

— Правильно сказала, — одобрила Степаниха.

— То-то и оно, что неправильно! — горячо продолжала Таис. — Потом самой стыдно было, хоть провались. Много говорили, газету он мне показал. Ну, с постановлением Пленума… Это, говорит, только начало. Большое начало! Партия поставила задачу: покончить с отставанием сельского хозяйства, чтобы все колхозы стали богатыми, а колхозники — зажиточными. Понимаешь, мама? Ведь сколько лет мы этого ждем. Со временем, говорит, тот, кто уехал из деревни, назад вернется, снова будет проситься в колхоз, а вы еще поглядите, принять ли его.

— Не знаю, не знаю, — покачала головой Степаниха. Она тихонько подсела к столу, сложила на коленях свои натруженные, с набухшими венами руки. — Что-то не верится. На словах-то все можно, а на деле… Вон Кораксолу ровно корова языком слизнула, ни одного двора не осталось, все разъехались. Да и у нас… Не знаю, не знаю…

— А я верю! — убежденно говорила Таис. — Посуди сама, если и дальше так пойдет, все из деревни разбегутся. А кто хлеб станет сеять, землю пахать? Нет, мама, раз в Москве так решили, значит, правда. Ты говоришь, налоги замучили. Это потому,что оскудели мы, вот и налог стал в тягость. Жалко, тебя не было на той беседе. Секретарь говорит, пройдет несколько лет, и колхозники будут получать за свой труд не меньше рабочих, а может, и больше. Не знаю, когда это будет, а только правильно сказал секретарь: наш колхоз, нам и поднимать его.

Так вот что тревожило Таис, весь вечер не давало ей покоя! Вот о чем Таис хотела поговорить по душам с подругой детства. А она-то… Качырий вспомнила: «По радио мельком слышала. На политинформации говорили». И Качырий почувствовала жгучий стыд перед Таис. Еще бы, приехала из города, служащая, в суде работает и оказалась такой «темной».

Глава V. НАШЛА КОСА НА КАМЕНЬ
БАХМАНОВ РВЕТ И МЕЧЕТ

Всю неделю Костя на стареньком эмтээсовском мотоцикле, как угорелый, носился по колхозам: новый его начальник повел дело круто, приказал сосредоточить на усадьбе МТС все сеялки, плуги и прочий инвентарь, разбросанный где попало на полях. Сам главный тоже, не успев «обжить» свой новый кабинет, все эти дни колесил по району. Его больше интересовали животноводческие фермы, которые хоть в какой-то мере можно механизировать, как этого требует постановление сентябрьского Пленума ЦК.

Поездки по деревням, еда всухомятку для Бахманова — дело привычное. В другое время он готов хоть месяц пробыть в отлучке. Но только не сейчас, когда в Маскануре она, Катя. Вот почему он проклинал ретивого инженера, хотя сознавал, что распорядился тот весьма своевременно, злился и на самого себя: прояви он побольше требовательности к бригадирам тракторных бригад, не пришлось бы самому подбирать их «хвосты».

В ночь на воскресенье крепко подморозило. К утру земля покрылась белесой изморозью, на затененных местах до самого обеда лежал иней. К вечеру снова сильно похолодало, подул порывистый северный ветер, остервенело раскачивая тонкие, озябшие липы, срывая с них последнюю листву.

Костя Бахманов не чувствует пронизывающего ветра, не замечает ничего вокруг. Легкое демисезонное пальто нараспашку, кожаные перчатки зажаты в руке. На бледном, осунувшемся лице двумя сомкнутыми полукружьями выделяются черные как смоль брови, непокрытые волосы треплет ветер.

На углу Костя остановился, прислонился к затемненному киоску «Союзпечать», достал смятую пачку папирос. Да, он стал курить. К черту! Все к черту! Спортивный разряд, тренировки — все! Зачем ему все это, если…

Прикурив, Костя сорвался с места и, чуть не сбивая с ног редких прохожих, ринулся в завихренную мглу.

Быстрая ходьба и свежий воздух постепенно охладили его. Костя спокойнее принялся обдумывать случившееся. Да, вчера Катя ходила с ним в кино. Потом они с часок побродили но улицам села. Катя, оказывается, ездила в родную деревню, была грустной, задумчивой. Ах, если бы он знал, что она была в Токтайсоле, он бы непременно завернул туда… на воскресенье они договорились поехать в городской театр. Костя достал билеты, пришел к ней, а она… Как она могла так поступить! Катя, Катя… Неужели… Нет, этого не может быть, она хорошая, она… «И все-таки она ушла с другим!» — сурово подсказал какой-то внутренний голос, и Бахманов застонал, как от зубной боли.

Да, она ушла. Ей наплевать на чудаковатого механика из МТС. Вот бы знать, кто тот счастливчик… Какой виноватый вид был у её брата, когда Костя с билетами в руках ворвался в комнату и спросил, где Катя. А тут еще эта ведьма, соседка: «У Качырий — жених, они пошли в кино». Ну и пусть. К черту! Все к черту! «Вот пойду и напьюсь», — с каким-то злорадством подумал Костя, ускоряя шаг…

У Качырий и в мыслях не было идти в кино.

Она все еще не могла отделаться от дум, нахлынувших на нее под впечатлением встреч и разговоров со своими односельчанами, терзалась двояким чувством: то ей казалось, что там, в деревне, зарождается что-то но вое, интересное, хотелось быть рядом с Таис, вместе делать это новое, трудное, то вдруг нападали сомнения, а, может, ничего из этого не выйдет, много ли таких, как Таис?

Перед ужином она вышла подышать свежим воздухом, у подъезда встретилась с Пузырьковым. Слово за слово — и завязался разговор. Они дошли до небольшого сквера возле школы, сели на скамейку.

Качырий не забыла, что приятель брата пригласил её в театр, обещал достать билеты. Видимо, не достал, коли до сих пор не пришел. Оно и к лучшему. Ей совсем не хочется сегодня в театр. Куда интереснее побеседовать с Николаем Семеновичем, который так же, как и Таис, знает что-то такое, чего не знает она, Качырий.

— Конечно, я не предполагал, что «мне предложат должность главного инженера, — говорил Пузырьков. — Сам я танкист. Знаком и с сельскохозяйственной техникой. Переучиваться, менять специальность уже поздно. К тому же не вижу никакой необходимости. Люблю машины. С детства меня тянуло к ним. В деревне был трактористом. В армии, еще солдатом, получил права шофера. Техника с каждым годом совершенствуется, появляются новые машины. Так что придется работать и учиться. Простите, я вам не наскучил?

— Что вы, Николай Семенович. Я ведь тоже в душе деревенская.

— Ну какая же вы деревенская. Живете в городе, пользуетесь всеми благами цивилизованного общества. Лайте вашу руку… Какая изящная, нежная ручка.

Качырий вспыхнула, отняла руку, запальчиво сказала:

— Если хотите знать, эта «изящная ручка» месила глину, формовала кирпич.

— Простите, я не хотел…

— Ничего, я не из обидчивых. Когда мы из деревни переехали в город, мама поступила на кирпичный завод. Мы с братом учились. Потом его взяли в армию. Весной мама простудилась слегла. Пришлось мне самой зарабатывать на хлеб. Жили мы тогда на частной квартире, вместе с хозяевами. Бедствовали — страшно вспомнить.

— А как вы попали в нарсуд? — спросил Пузырьков. стараясь отвлечь девушку от тяжелых воспоминаний.

— Случайно. У нас на заводе судили одного хулигана. В клубе судили. Я тогда работала в конторе. Не знаю, как это вышло, а только «меня попросили вести протокол на суде. А потом судья говорит: «Идите к нам в суд работать». Может, не пошла бы, комнату обещали дать. Так и прижилась там. Привыкла.

— Нравится вам ваша работа?

— Не жалуюсь. Верно, когда-то мечтала об институте. У меня ведь десять классов. Теперь не мечтаю. Поздно.

— Напрасно. Человек без мечты, что птица без крыльев, — поучительно сказал Пузырьков.

— А вы… у вас есть мечта?

— Есть. И не одна.

— Скажите…

— Скажу. Только не сейчас. Пойдемте, а то вы без ног останетесь.

Он был прав. Качырий уже давно постукивала ногами. В резиновых ботиках поверх тонких чулок было холодно.

ДОСУЖИМ ЛЮДЯМ ДО ВСЕГО ДЕЛО

Как видим, между молодыми людьми не возникло и тени душевной близости. А между тем их сегодняшняя случайная встреча встревожила и взволновала не только Костю Бахманова.

— А где Катя? — спросила вернувшаяся из школы Майра. Сегодня она задержалась со своими гимнастами дольше обычного.

Дети уже спали. Микале, красный, взъерошенный, сидел над книгой, зубрил грамматику русского языка.

— С Пузырьковым в кино ушла, — буркнул он.

— Так чего же ты злишься?

— Костя с билетами примчался, а она… Ну погоди, придет, я ей устрою баню, — Микале ветел, нервно зашагал по комнате.

— Напрасно. Я бы советовала тебе не вмешиваться в дела сестры. Она взрослая девушка, притом не глупая.

— Не глупая, а связалась с каким-то Пузырьковым!

— Не с каким-то, а с инженером Пузырьковым. Я за тебя, за солдата, замуж вышла и не ошиблась. А он — бывший офицер.

— Офицеры тоже разные бывают. Не нравится мне этот Пузырьков!

— Мало ли, что тебе не нравится, — Майра подошла к мужу, пригладила его волосы. — За Костю переживаешь, ведь так? Мне тоже его жаль, но что поделаешь. У Кати свой разум.

— Матрос, а такой телок. В любви признаться не может. Срамота!

— Эх, ты! — Майра ласково потрепала мужа по щеке. — А сам-то, помнишь? Таким же телком был.

Микале привлек жену к себе, крепко поцеловал.

— Хорошая ты моя. Хочешь, сейчас признаюсь тебе в любви?

— Хочу.

— Легко мне с тобой, Майрук. Умеешь ты камень с души снимать. Вот и сейчас, мечусь, как волк в клетке, злобствую, а ты пришла и…

— И волк запел песню о любви! — расхохоталась Майра, закружила мужа по комнате. — Ну скажи, чем тебе не нравится главный инженер?

— Да разве в нем дело? Катя меня тревожит. Вчера с одним, сегодня с другим… Куда это годится? Николай Семенович здесь новый человек. Еще подумает, будто я… нарочно свою сестренку…

— Хочешь пристроить за него? — подхватила Майра. — Чепуха! Николай Семенович умный человек.

— То-то и оно, что умный. Будь он дурак — и толковать не о чем. Вон Марпа уже в женихи его произвела.

— Да брось ты расстраиваться. Нашел кого слушать — бабку Марпу. Прибери свои учебники, будем ужинать, — распорядилась Майра.

Откуда было знать Микале, что соседка его. Марпа, произвела своего квартиранта в женихи лишь ради того, чтобы насолить своей приятельнице Фекле. Видать, навсегда разошлись их пути-дорожки. Не простят они друг дружке сегодняшней потасовки. А впрочем, как знать…

Все эти дни. после памятного визита Качырий, Фекла была в страшном смятении, лишилась сна. аппетита. Шутка ли, коли ею заинтересовался сам прокурор и, по словам Качырий, дело может попасть в суд. Правда, её ни разу не вызывали, не в любую минуту могут вызвать на допрос, а там и арестовать. Кабы знать, откуда, с какой стороны грозит беда… Спекуляция? Шитье на дому без патента? Если заберут Феклу, несдобровать и Марпе — вместе продавали лавровый лист и прочий «товар». Она же, Марпа, подыскивала ей заказчиков, доставала материал на пошив женских жакеток. Взвесив все это, Фекла решила поговорить со своей компаньонкой. Пусть Марпа осторожненько разведает через родственников Качырий или при случае выведает у нее самой, что именно известно о ней, о Фекле, прокурору. Раз Качырий говорит, стало быть, ей что-то известно. Тогда можно будет «подмазать колеса», чтобы проскочить мимо опасной западни.

Марпа, заткнув за пояс кружевной подол старенького платья, ползала под кроватью в маленькой комнате, мыла пол. Фекла шагнула в распах двери, приметила на стене знакомую шинель, а посередь комнаты чемодан Николая и тут же забыла, с чем пришла. «Так вот оно что — Миклай квартирует у Марпы… Здорово они её разыграли! И все Марпа, эта ведьма».

— Это ты познакомила Миклая с Качырий? — задыхаясь от бешенства, крикнула она. — Говори, как они познакомились? Где?

Марпа от неожиданности ойкнула, задом выпятилась из-под кровати, выпрямилась, опустила платье, ухмыльнулась.

— Ой, накас, аль забыла, как парень с девкой знакомятся? Сама-то как с отцом Розы снюхалась, помнишь? Вот здесь, в этой же комнате…

— А-а, ты их свела! Ты! Опять суешь свой длинный нос в мои дела? Миклай мной жил. Слышишь, жил! А ты подсунула ему Качырий! Из-за тебя мой ребенок без отца остался!

— Не через меня, а через дурость твою. У-у, бесстыжая, сама мужикам на шею виснет! Кому ты нужна? Миклаю? Ха-ха-ха! Да в тебе ничего бабьего не осталось. Все равно, что вот эта тряпка! — Марпа с ожесточением потрясла перст носом Феклы мокрой тряпкой, та невольно отпрянула.

— Думаешь, твоя Качырий хороша? Такая же, как я, даже ещё хуже. Ухажеров — хоть пруд пруди!

— Так, так, — закивала Марпа. — Так и вьются вокруг нее. гудят, ровно пчелы вокруг цветка. Взять хоть того же Миклая. Как только увидел, ну ни на шаг от нее. А у тебя — тьфу! — хоть бы один! — она показала свой заскорузлый палец.

Ослепленная яростью, Фекла выхватила из рук Марпы тряпку и принялась хлестать её по лицу, по плечам, по чему попало.

— — Ой-ой, убивают! Карау-ул! — завопила Марпа и, изловчившись, с проворством обезьяны ухватила свою товарку за волосы.

За стенкой завозилась, заплакала перепуганная Олюк, младшая дочь Марпы, но утешать её было некому — сестрички еще не вернулись из школы.

В разгар «сражения», незамеченная дерущимися, вошла Качырий.

— Итак, статья семьдесят четвертая Уголовного Кодекса РСФСР налицо, — резюмировала она. — Остается составить акт и вызвать милицию.

Услышав это, Фекла поспешно подхватила с полу свой затоптанный в пылу драки платок и бочком, стараясь не задеть Качырий, выскользнула на улицу.

— Я тебе еще покажу-у! — сжав сухонький кулачок, грозила ей вслед разъяренная Марпа. Левый рукав её мокрого замызганного платья был наполовину оторван.

Позже, переодевшись в сухое, Марпа зашла к Качырий, поведала из-за чего произошла драка, злорадно зашептала:

— А ты назло ей, ходи с Миклаем. Ходи! Не я буду, если не сосватаю тебя за него. Инженершей станешь. Пущай у нее глаза полопаются от зависти!

— Да хватит, надоело, — отмахнулась Качырий.

В сумерки, выйдя на колодец за водой, Марпа столкнулась с Николаем и Качырий. «Вот тебе на, говорит, надоело, а сама, ишь ты, идет рядышком, воркует. Это хорошо, так и надо».

Марпа была на кухне, когда прибежал Костя Бахманов. Марпа тоже из любопытства зашла к соседям. Узнав, что механик пришел звать Качырий в театр — даже билеты купил! — она страшно возмутилась и брякнула:

— У Качырий — жених! Они пошли в кино.

Механик, побелел, нахмурился, Микале крякнул, опустил голову, а Марпа ликовала: «Молодец, Миклай, из-под носа девку увел».

Молодые люди, не спеша, шли к дому.

Ветер, словно притомившись, приутих, чуток потеплело.

Они шагали рядом, не в лад, иногда сталкиваясь плечами.

Качырий почему-то вдруг захотелось дурачится. Засунув озябшие руки в рукава и подняв воротник, она нарочно шла прямо по замерзшим лужицам, звонко раскалывая тонкий, неокрепший ледок, искрящийся в свете редких электрических фонарей.

Вот и знакомый подъезд.

Пузырьков остановился, чтобы прикурить. Качырий, не дожидаясь его, прошла вперед и, вскрикнув, метнулась назад — от стены дома отделилась огромная тень, кто-то крепко ухватил девушку за локоть.

Отшвырнув папиросу, Пузырьков в два прыжка очутился рядом.

— Откачнись, пехота, — Черноморский флот на причале!

Испуг Качырий сменился гневом — она узнала Костю Бахманова. Как он смеет… Девушка резко рванулась, но безуспешно, пальцы механика мертвой хваткой стиснули её локоть. Лицо парня показалось ей незнакомым, каким-то отчужденным, в глазах полыхал мрачный огонь. Девушке снова стало страшно. Что может сделать Николай Семенович с этим медведем? Она вспомнила их первую встречу на катке, вспомнила, что Костя — закадычный друг её брата… Нет, ей Бахманов не сделает ничего плохого, но её спутнику…

— Николай Семенович, вы идите, мне надо поговорить с Костей, — стараясь подавить свое волнение, как можно беспечнее сказала она.

— Я вас одну не оставлю. А ну отпусти девушку!

— Ну зачем вы так? — укоризненно заметила Качырий, понимая, что еще секунда и вспыхнет драка, улыбнулась Косте: — Ты что, решил сломать мне руку?

— Извините, мадам.

Костя разжал пальцы, но это отнюдь не означало, что он уже укрощен. Всем своим видом он как бы говорил Пузырькову: посмей только коснуться девушки, на полшага приблизиться к пей — и я разорву тебя в клочья.

— Идите, Николай Семенович, — мягко повторила Качырий.

Пузырьков не тронулся с места. Неужели она думает, что он, командир танкового взвода, струсил? Ну нет, такому не бывать!

— Вот что, Бахманов, иди проспись. Завтра поговорим.

— Если ты скажешь еще хоть одно слово, то уже больше ты ничего не скажешь, — сквозь зубы процедил Бахманов.

Качырий тронула Пузырькова за рукав.

— Прошу вас, не связывайтесь. Я сама…

— Ну хорошо.

Как только Пузырьков скрылся в подъезде, Качырий подхватила Костю под руку. Она онасалась, что Николай Семенович передумает, вернется и тогда…

Пройдя полквартала, она остановилась, хмуро спросила:

— Ну, что ты хотел мне сказать?

Холодность девушки вновь взвинтила уже начавшего успокаиваться Бахманова, он криво усмехнулся:

— По-моему, это со мной хотели поговорить.

— Тогда зачем караулил у подъезда?

— В своих действиях отчитываться не намерен.

Как он с ней разговаривает! Таким Качырий еще ни разу не видела Костю. Вдруг на нее пахнуло водочным перегаром. Ах, вон оно что, напился! Оттого и смелый такой. Кто знает, что может взбрести пьяному в голову. Качырий пытливо глянула на парня. Тот. не сводя с пес горящих глаз, перекатывал в губах замусоленный огрызок папиросы. Сердце Качырий словно клещами сдавил страх.

— Костя, — начала она, стараясь придать своему голосу как можно ласковый тон, — ты меня извини. Я… я совсем забыла, что мы собирались в театр. И потом… думала, ты не достал билетов.

— И немедленно подцепила инженера? — Бахманов выхватил из кармана смятые билеты, сунул в руку девушке. — На. бери! Сбереги на память! А я…

— Костя!..

— Чего испугалась? — Бахманов шумно дышал, грудь его вздымалась, как кузнечные мехи, пот был полуоткрыт. казалось, ему не хватает воздуха. Вдруг он медвежьей хваткой стиснул плечи Качырий. притянул её к себе, прохрипел: — А если я тебя… убью?!

У Качырий подкосились колени, перед глазами качнулось высокое звездное небо…

— Что ж… если в этом твое счастье…

Опомнившись, Бахманов резко оттолкнул её от себя, пошатываясь, отошел к забору, уткнулся з пего пылающим лбом…

Качырий хотела тотчас убежать, но удержалась. Большой, сильный, добрый Костя стоял неподвижно, ссутулившись, с безвольно повисшими руками и казался таким беспомощным, что сердце Качырий пронзила щемящая женская жалость. Она нерешительно подошла к нему.

— Присядем, Костя. Тут есть скамеечка.

Бахманов послушно оторвался от забора, сел, рывком вытащил пачку папирос. Руки его дрожали, спичка гасла.

— Ты разве куришь?

Бахманов промолчал.

— Скажи, Костя, за что ты на меня злишься? Что плохого я тебе сделала? Ну, не пошли в театр…

— А зачем ты ходишь с этим пижоном?

Слово «ходишь» неприятно резануло Качырий. Выходит, ревность. Только этого ей не хватало! Да и на каком основании? Подумаешь, разорился на один билет в кино. Ведь ничегошеньки она ему не обещала, да и разговора о том, чтобы дружить, не было. Согласилась пойти ради компании, только и всего. Какие же все-таки мужчины собственники!

— А почему бы мне не ходить? — в гон ему спросила Качырий, намеренно сделав ударение на последнем слове.

— За двумя зайцами бегаешь? — гнев Кости улегся, теперь он чувствовал страшную усталость, словно сутки нес штормовую вахту.

— Не так, Костя. Удивляешь ты меня. Кого оспариваешь? Человека или вещь? Не понимаю я таких людей. Стоит разок сходить в кино, пройтись по городу и, на тебе, тотчас наложат на тебя этакое табу: «Моя!»

— А Пузырьков тебя… целовал?

— Фу, какая глупость! Да что с тобой разговаривать, ты пьян. Прощай!

— Погоди, Катя! Извини, гам вижу, глупость сморозил, — оправдывался Бахманов. Он готов был стать прежним добродушным увальнем, готов был хоть до утра просидеть с девушкой на этой, впритык к забору, низкой и узкой, крайне не удобной для него скамейке, но что-то оставалось еще не выясненным и продолжало держать его в нервном напряжении.

— Скажи, как ты ко мне относишься? — спросил он после паузы.

— Опять? Эх, ничего ты не понял! Был бы трезвый, а то…

Качырий встала, но Бахманов движением руки заставил её снова сесть.

— Не спеши.

Такое насилие над собой взорвало Качырий. Она с силой рванула парня за плечо и, глядя ему прямо в глаза, задыхаясь сказала:

— Слушай… убить ты меня можешь, на это силы у тебя хватит. Но сделать из меня безвольную тряпку — никогда! Понимаешь? Никогда!

— Катюша… Ласточка…

— Молчи! — суженные глаза Качырий блеснули, как острие ножа. — Любишь? Допустим. Стало быть, и я тебя должна любить, так? А я не люблю. Вот не люблю и все. Понятно тебе?

— На все сто. А ты, малохольный Бахманов, надеялся…

— На что ты мог надеяться? Если сам вбил что-то себе в голову, пеняй на себя. Я тут ни причем. Удивляюсь, как это…

— Все ясно! — резко оборвал Костя. — Прощай!

Не успела Качырий сказать ответное «Прощай», как осталась одна.

Глава VI. НА ПРИЕМЕ У СЕКРЕТАРЯ РАЙКОМА
ЖИЗНЬ — ОНА, БРАТ, С ИЗЛОМАМИ

— Разрешите, товарищ Алексеев?

— Да. да, пожалуйста. Садитесь, товарищ Пузырьков, побеседуем.

На душе у главного инженера неспокойно. Зачем его так спешно вызвали в райком? Неужели Фекла? Или это козни проклятого механика? Он осторожно присел на краешек стула, всем своим видом изобразив почтительное внимание.

Слышал, все по колхозам ездите? — просматривая Какие-то бумаги, спросил секретарь райкома. Невысокого роста, непомерно тучный, он почти утопал в мягком кресле за массивным письменным столом.

— Приходится. Такая наша работа.

— Механизацию фермы в «У куате» начали?

— Начали, — Пузырьков выдержал паузу, вкрадчиво добавил: — Хотел с вами посоветоваться…

Белесые брови секретаря взметнулись вверх.

— Как-никак, дело для меня новое. И вообще…

— Посоветоваться с райкомом никогда не лишне. Кстати, какая у вас общеобразовательная подготовка?

— Семь классов, если не считать танкового училища. Я вам уже докладывал.

— Да, да, помню. Не густо. И все — война. Сколько жизней унесла, проклятая, и каких жизней! — Алексеев снял очки, задумался, держа их в руке. Без очков си выглядел усталым, по-домашнему простым. Вот он резко встряхнул головой, ладонью пристукнул по столу. — Ничего, товарищ Пузырьков, у вас все еще впереди. Родители живы?

— Нет, товарищ Алексеев.

— Можете называть меня Николаем Петровичем. Вы ведь тоже Николай, значит, тезки.

Пузырьков, кивнул, поудобнее устроился на стуле. Нет, его вызвали в райком не для проработки. Еще несколько ничего не значащих вопросов, папироса, гостеприимно предложенная хозяином кабинета, — сам он не курит, но всегда держит про запас, — и скованность Пузырькова исчезла. Доброжелательность секретаря, его теплое участие в судьбе недавнего воина, располагали к откровенности. Незаметно для себя Пузырьков рассказал ему о своем детстве и юности. Отца он потерял рано. Мать вторично вышла замуж. С двумя девочками, одной восемь лет, другой — четыре, переехала в соседнюю деревню. У отчима от первой жены осталось трое детей. С шести лет Пузырькова воспитывали дедушка с бабушкой по отцовской линии.

Потом весной умерла бабушка. А тут началась война. Мать забрала сына к себе, по Николаю там не понравилось, сбежал. Потом ремесленное, текстильный комбинат, где он работал токарем. Холодное общежитие, набитый древесной трухой замызганный тюфяк, постоянное чувство голода… И он вернулся к дедушке. Дед к тому времени крепко сдал, стал запивать, хозяйство пришло в упадок. Николай работал в колхозе, сперва плугарем, потом сел на трактор. Оттуда его и взяли в армию.

За окном холодный ветер неистово трепал ветви старой рябины, злясь, что она, растерявшая всю свою листву, все еще стоит нарядная, украшенная тяжелыми гроздьями спелых ягод. На нижней, почти горизонтально вросшей в ствол ветке, нахохлившись, сидели рядышком три воробья. А чуть выше беспокойно порхала с ветки на ветку желтогрудая синичка.

В просторном квадратном кабинете секретаря райкома с массивным столом, несгораемым шкафом и двумя рядами стульев вдоль стен, было тепло. Мирно, по-домашнему, тикали настольные часы в зеленом, похожем на малахит, пластмассовом корпусе.

— А что сталось с вашей матерью и двумя сестрами?

— Сестренки утонули. Младшенькая провалилась под лед, старшая кинулась её спасать, ну и… Мать не перенесла такого горя. Годом раньше умер дед, старенький был. Так что теперь у меня никого. Один.

— Да, нелегко сложилось ваше детство, — сочувственно заметил секретарь. — Что ж, бывает. Случается и хуже. Жизнь — она, брат, с изломами. По линеечке не пройдешь. Н-да… А вот что один, это плохо. И это вы зря. У вас же есть друзья. Разумеется, и невеста есть на примете, а?

Вопрос застал Пузырькова врасплох. Невеста? Вряд ли кого из знакомых девушек Пузырьков мог назвать своей невестой…

Шестнадцатилетним пареньком пригрела его деревенская вдовушка, рябая Овдаки. Как сейчас помнит он тот осенний день… До позднего вечера пахал под дождем. В сумерки грязный, продрогший шел с поля. Знал, дома, в не топленной избе, пьяный дед и ни корки хлеба. В переулке встретилась Овдаки, заохала: «Ой-ой, как ^ты вымок! А я как раз курицу зарубила. Зайди, супу горячего похлебаешь». Зашел да так и застрял до утра — к курятине Овдаки выставила бутылку самогона.

С той поры и зачастил он в низенькую избушку Овдаки, что, как скворечник, одиноко стояла на краю оврага в самом конце деревни. «Пей, соловушка, ешь, все равно — война. Живи, пока живется, кто знает, что дальше будет». А на столе — мясной суп, молоко, сметана, вареные яйца, хлеб…

Так продолжалось почти два года. Старики журили — отмалчивался, бабы судачили — обходил стороной, мальчишки дразнили: «Спекулянткин муж! Смотрите, идет спекулянткин муж!» — нарочно, не скрываясь, сворачивал к избушке Овдаки.

Темной осенней ночью, после поминок по деду, поднялся на знакомое крылечко, постучал. Ни звука. «Спит. Не ждала». Подошел к окошку, выходящему в не огороженный дворик. Как всегда, окошко завешено темной шалью. Только постучать… «Наверное, соседка», — послышался голос Овдаки. Угол шали приподнялся, за стеклом, как на негативе, появилось жирное, усатое лицо, рявкнуло: «Тебе чего?» Сдавило горло, остро закололо в висках. Перебежал улицу, схватил булыжник, глотая слезы обиды, с размаху швырнул в одно из затемненных окон.

— Спекулянтка паршивая!

Той же осенью его призвали в Армию…

Потом, когда он уже был сержантом, пришла любовь. Это была златокудрая Нина, продавщица гастронома. Нина, Нина! С каким нетерпением он ждал воскресенья, чтобы получить увольнительную и потом часами стоять возле прилавка, глядеть, как она отпускает товар, как весело улыбается покупателям. Иногда её синие глаза задерживались на нем, и тогда лицо его полыхало жаром, руки казались неуклюже длинными. Перед закрытием магазина он выходил на улицу, ждал, появления Нины и молча шел за нею до самого её дома — шесть с половиной кварталов. Теперь он уже не помнит, как они разговорились. В памяти осталось одно: маленькая, вся какая-то светленькая комнатка, уйма белоснежных, расшитых гладью салфеточек, дорожек, крохотных подушечек, мягкий пружинистый диван и на нем — Нина. На коленях у нее гитара с пышным розовым бантом.

— Ведь ты всего-навсего сержант, — говорила она, томно полузакрыв глаза и пощипывая струны гитары.

— А вам кто… нужен?

— Глупый вопрос, — она отложила гитару, потянулась, как изнеженная кошечка, зевнула, прикрыв ладошкой алый ротик. — Через год-два сможешь стать офицером — приходи. А пока…

— Приду, — сказал Пузырьков и, не простившись, ушел.

Накануне того дня ему предлагали поехать в танковое училище, но он отказался. А теперь…

И вот, через год, в новенькой офицерской форме с портупеей через плечо, с букетом розовых астр он явился к Нине.

В комнате ничего не изменилось. Те же салфеточки, дорожки, подушечки, тот же диван и та же гитара, только бант на ней выгорел, обтрепался. Нина, в простеньком халатике, похудевшая, неприбранная, валялась с книжкой на диване.

— Добрый вечер, Нина.

— Здравствуйте…

— Не узнаете?

— Н-нет…

— Разрешите представиться: младший лейтенант Николай Пузырьков. Явился по вашему личному приглашению, полученному в этой комнате ровно…

— Ах, это вы! Коля! Как я рада! Боже, как я рада! Садитесь, пожалуйста. Вот сюда. Я сейчас…

Она схватила со спинки кровати платье, по пути прихватила с тумбочки зеркало и сумочку, скрылась за легкой ширмой. Мелькнула оголенная рука, послышался шелест шелка, по комнате разлился тонкий аромат духов. Скоро она вышла — розовая, сияющая, чуть запыхавшаяся.

— Какие прелестные цветы! Надо скорее поставить их в вазу. Да садитесь же…

— Спасибо, я всего на минутку.

— Нет, нет, я вас никуда не отпущу!

— Нельзя, у меня сегодня…

— Дежурство?

— Нет. День рожденья жены.

— Что-о?! — в синих глазах мелькнуло недоумение, лицо побледнело.

— Я зашел, чтобы сказать вам: в груди солдата, так же, как и в груди офицера, бьется живое горячее сердце. Прощайте.

БЫВАЮТ ЖЕ ТАКИЕ ЛЮДИ

Все эти, уже полузабытые, картинки прошлого вдруг отчетливо всплыли в памяти Пузырькова. Но не рассказывать же все это секретарю райкома. И без того, кажется, наговорил лишнего. Про ремесленное, замызганный тюфяк… Можно подумать, на жалость напрашивается.

— Невесты тоже, можно сказать, нет. — наконец ответил Пузырьков.

Алексеев по-своему истолковал его запоздалый ответ.

— Жениться вам надо. Укореняться пора. Я говорил с предриком, квартиру вам дадут. Сейчас там кое-что ремонтируют — красят, белят.

На душе у Пузырькова потеплело. Что за человек, этот секретарь райкома. За такого — в огонь и в воду. Вот у кого надо поучиться заботе о людях!

Алексеев наслаждался произведенным впечатлением. Барабаня пальцами по краешку стола, он ждал, что скажет обрадованный инженер. Не дождавшись, подытожил:

— Вот так, Николай Семенович. Вся жизнь твоя еще впереди, только прожить её надо умеючи. Теперь поговорим о деле.

— Слушаю, товарищ секретарь.

Пузырьков понял: разговор по душам окончен, теперь перед ним не просто Николай Петрович, тезка, а вышестоящий начальник, партийный руководитель.

— Вам предстоит командировка. Договоритесь о поставке кое-какого оборудования.

— Простите, а разве «Сельхозснаб»?..

— «Сельхозснаб» — само собой. Мы должны проявить инициативу. Между прочим, сельхозснабовцам совсем не обязательно знать о цели вашей командировки.

— Понимаю. Это что, Зуфар Минулович предложил мою кандидатуру?

— Допустим, что это моя идея. Что вас так удивило? Вы — главный инженер, вам и карты в руки.

— Спасибо за доверие. Но, может быть, Зуфар Минулович сам… у него опыт…

— Товарищ Бикмурзин — директор. Он должен осуществлять руководство на месте. А опыт — дело наживное. Кстати, говорят, вы не ладите с механиком?

У Пузырькова неприятно заныло под ложечкой. Как? И в райкоме уже стало известно? Черт его дернул на другой день после стычки у подъезда сделать Бахманову замечание за плохо отрегулированный двигатель. Тот принял это за попытку свести личные счеты, стал огрызаться. Вышел форменный скандал при всем честном народе. Нет, впредь надо вести себя более сдержанно. С механика, с него как с гуся вода. Даже директор, похоже, побаивается его, старается держаться подальше. Узнав о скандале, он только и сказал: «Ваши кадры, вы и разбирайтесь».

— На работе всякое бывает, — уклончиво сказал Пузырьков. — Люди разные, к каждому нужен особый подход, — повторил он фразу, однажды уже высказанную в кабинете директора МТС. — Лично у меня к механику Бахманову нет никаких претензий. Работник он хороший.

— Это я уже не раз слышал от Бикмурзина. А только не мешало бы этого хорошего работника вызвать на партбюро, поговорить по душам… Впрочем, вам на месте виднее.

— Я предложил назначить Бахманова старшим механиком МТС по механизации трудоемких работ в колхозах. Есть такая должность…

— Знаю.

— Выходит, поспешил?

— Зачем же, раз он хороший работник и претензий к нему не имеется.

— Но вы говорите…

— Я говорю, что вам на месте виднее.

«К чему он клонит?» — недоумевал Пузырьков, стараясь за стеклами очков разглядел, выражение глаз секретаря, понять недосказанную им мысль. Но Алексеев уже переключился на другое, заговорил о механизации животноводческих ферм.

Спустя полчаса Пузырьков, радостно взволнованный предстоящей поездкой и обещанной квартирой, вышел из райкома. Все его тревоги, недоумения рассеялись. Может быть, ему только показалось, что секретарь не совсем доброжелательно относится к Бахманову, при случае не прочь бы и наложить на него партийное взыскание? Наверное, показалось. Такой человек не может быть черствым, необъективным… Все-таки ему, Пузырькову, здорово повезло. И директор — мужик простецкий, и секретарь райкома по зоне МТС что надо.

Проходя мимо нарядной рябины, Пузырьков легко подпрыгнул, сорвал горсть ярко-красных ягод. Они были терпко-кислые, прохладные.

Поезд уходит ночью. Хорошо бы вечером навестить Катю… Не успеть. А зачем спешить? Уедет завтра.

Глава VII. ВСТРЕЧИ НА ДОРОГАХ
НЕОБЫЧНОЕ ПОРУЧЕНИЕ

За окном слегка подувает ветерок, кружит в морозном воздухе легкие, как пух, снежинки. И земля, и ветви деревьев, и строения, и маленькая низенькая скамейка под березой стали белыми, словно нахлобучили заячьи шапки или надели белоснежный шовыр^[14]. А воздух какой чистый, прозрачный! Вдохнешь, будто березового сока хлебнешь.

После надоевшей слякотной осени, первый снежок радует всех. Ребятишки, взяв салазки или нацепив на ноги самодельные коньки, веселой гурьбой бегут кататься. На улицах, возле горок, до самых сумерек не умолкает гомон. Взрослые, напившись горячего чаю, оживленные и приподнятые, спешат на работу. Те, которым некуда спешить, тоже не могут усидеть дома, с каким-нибудь задельем то и дело забегают к соседям. Нерасторопные хозяйки спешно проверяют зимнюю одежду, при этом выясняется, что самое нужное осталось недошитым, недовязанным.

Сейчас еще рано. На улицах Масканура тихо, пустынно. Лишь кое-где увидишь редких прохожих. Они нарочно пораньше вышли на работу, чтобы успеть полюбоваться зимним пейзажем. Яшмолкин Микале, как всегда, пришел раньше всех. До прихода своих товарищей успел смести с капота, из кузова снег, разогреть мотор.

— Михаилу Павлычу большой-пребольшой привет! — послышался веселый голос.

— Знатный шофер Масканурской МТС к выезду в рейс готов! — вытянувшись в струнку перед кабиной Яшмолкина и вскинув руку к своей приплюснутой с крошечным козырьком кепочке, отрапортовал другой, парень лет восемнадцати.

— Тебя бы в цирк отправить. Хороший клоун из тебя выйдет, — ворчливо заметил Яшмолкин.

— Верно! Вот там — жизнь! А здесь что? Зима настала… Зимой нашему брату шоферу — ой-й-ёй! — досыта наваляешься под машиной.

Влюбленный в свою шоферскую профессию Микале хотел резко отчитать паренька, но его позвали в контору, к директору.

Только что звонил председатель райпотребсоюза. На складах Памаш-Энгерского сельпо кончился сахар. На исходе папиросы, соль и другие ходовые товары. То же самое в Пюнчерйымале. Как на грех, под рукой у него ни одной свободной машины. Может, товарищ Бикмурзин по-соседски выручит? Товар надо отправить немедленно. Так распорядился первый секретарь райкома Доронин.

— Как думаешь, надо выручить? — спросил Бикмурзин шофера.

— Откуда Доронину знать, что в Памаш-Энгсре или там в Пюнчерйымале кончились папиросы. Он же некурящий, — пошутил Яшмолкин.

— Ты дело говори. Машина на ходу?

— Машина-то на ходу. Не охота мне с накладными путаться. Мое дело — баранку крутить. А с товаром пускай своего человека посылают. Чей груз, тот и в ответе.

— Правильно. Наше дело доставить товар на место, — согласился директор.

— Кто поедет на второй машине?

— Решай сам. Главный в райком ушел, Бахманов теперь занимается другими делами…

Как ни упирался Яшмолкин, ответственность за сохранность груза ему и его напарнику, лихому пареньку в приплюснутой кепочке, пришлось взять на себя. Яшмолкин даже попробовал «навести критику».

— Ворон считаете! Не могли вовремя товар завезти! Своих шесть машин, а все побираетесь. Привыкли за счет дяди выезжать! — бушевал он.

— Эх, мил-человек! — густым басом рокотал председатель райпо, седоволосый грузный человек, всю свою жизнь посвятивший потребкооперации. — Не знаешь ты нашего дела, мил-человек. Ты сколько за рейс товару отвезешь? Одному магазину на месяц не хватит. Люди — то каждый день кушать хотят. А в Памаш-Энгерском сельпо у нас двадцать пять магазинов. В других есть и по три десятка. Чуешь? Так где же мы, мил-человек, людей наберем, чтобы каждый рейс товар сопровождать? У нас шофера сами возят. Примут по накладной., отвезут и сдадут. Народ честный. А ты, что же, мил — человек, сам себе не доверяешь?

— Давайте накладную, — сдался Яшмолкин.

— А она на складе. Пойдем, покажу тебе наше хозяйство.

Во дворе райпотребсоюза, захламленном пустыми ящиками, бочкотарой, Яшмолкин приметил две автомашины, присыпанные снегом.

— Стоят, — кивнул председатель райпо. — А почему стоят? Одна без резины, разутая, у другой уже месяц мотор в ремонте. У вас, мил-человек, в МТС ремонтируют, по-соседству.

«Ну и хват этот председатель, — подумал Яшмолкин. — Не забыл про шесть машин, подковырнул в отместку. Такого на мякине не проведешь». Яшмолкин припомнил, что чей-то «чужой» мотор действительно валяется в МТС — руки до него не доходят. «Раз взялись, надо сделать. А то красней тут за вас», — чертыхнулся он в адрес заведующего ремонтно-механической мастерской.

По первопутку ехать в дальнюю дорогу — красота: ни грязи, ни пыли, ни снежных заносов. Мотор гудит ровно, машина идет легко. По обе стороны дороги раскинулось поле, покрытое топким слоем снега, кое-где, как щетина, топорщится потемневшая от дождей стерня. Изредка за окнами кабины мелькают березки, сосенки. Хорошо!

ВЕСЕЛАЯ ПОПУТЧИЦА

Передняя машина спустилась в ложбину. По ту сторону ложбины, за оврагом, где дорога круто взбегает вверх, тяжело опираясь на батожок, шагает женщина — марийка. На фоне черного мыжера^[15] издалека видна холщовая котомка, перекинутая за спину. Услыхав гул мотора, женщина обернулась, стоит, ждет. Когда машина с надсадным ревом преодолела крутизну оврага, женщина подняла руку. Но машина не остановилась.

— Вот дьявол! — рассердился Микале. — Иной раз полный кузов насадит, а тут в пустую кабину не взял.

Женщина, наверное, потеряла надежду ехать на машине, шагает вдоль дороги прямо по снегу, даже не оглядывается.

Поравнявшись с ней, Микале нажал на тормоза, приоткрыл дверцу кабины.

— Садись, кувай.

Женщина все еще не верит, на самом деле посадит или смеется над ней? Микале повторил приглашение. Тогда только она поверила улыбчивому шоферу, обрадовалась.

— Ой, больно пасибе, сынок! Дай бог тебе здоровья.

— Котомку-то сними. Рядом с собой положи, места хватит.

— Ой, больно паспбе! Пешком бы шла, да-а… силушки нет. По ровной дороге еще ладно, шагаю. А как на горушку поднялась, тут и задохнулась. Шагаю, а сама фу да фу… Как рыба на бережку!

Таких разговорчивых пассажиров Микале особенно любит. И правда, что хорошего сидеть в кабине одному? За разговором дорога короче, а с новым человеком познакомишься, что-нибудь интересное услышишь.

— Сколько лет тебе, кувай? — сторожко следя за дорогой, краем глаза глянул на женщину Микале.

— На пасху пятьдесят шесть годков исполнится, — охотно ответила та. — По годам считать, так еще не старая, — здоровья нет. Желудком больно маюсь. К докторам много раз хаживала, лекарства давали, в горло резиновую трубку вставляли, белой кашицей из мела потчевали — это когда в темной комнате кишки через мутное стекло разглядывали… А все равно болит! Того не ешь, говорят, этого не ешь… Теперь не знаю, чего и есть, хоть не емши живи. Ты-то куда так гонишь?

— В Памаш-Эшер.

— Ой, сарманай, так ведь это совсем по пути! Я из Токтайсолы, может, слыхал?

— Из Токтайсолы?! Погоди, уж не бабка ли Епремиха будешь? — обрадовался Микале. — По «сармапаю» признал.

— Она, она самая… А ты э-э… не сыпок ли Ондри Павыла? Звать-то как?

— Микале.

— Микале, истинно Микале. Ой, сарманай, вот ведь с кем ехать довелось!

Разговор в кабине оживился. Епремиха рассказала о приезде в деревню Качырий, расспросила Микале с его житье-бытье и под конец принялась звать к себе в гости.

— Мучицы овсяной чуток припасла, блинов с маслицем поешь.

— Спасибо.

— Ты, сарманай, сперва поешь, потом пасибо-то говори! — рассердилась Епремиха и с нескрываемой обидой добавила: — Что это вы меня обходите? Качырий приехала, к Степанихе зашла. Ты мимо проезжаешь. Айда! У меня трое парней недавно на постой определились. Весе-олые! Только один, черный-то. все думает, думает…

— В другой раз, кувай, с удовольствием заеду, сегодня не могу:

«Как бы его затащить к себе, — озабоченно думает Епремиха. — Вон при Качырий у Степапихи сколько пароду собралось, так бы и у меня сегодня… Пусть хоть до рассвета сидят, мне только веселее».

— Если блинов не хочешь ждать, грибовницей угощу, — соблазняет она. — Белых грибков насушила и груздочки соленые имеются. Туесочек с собой накладу, жене гостинца отвезешь.

— Спасибо, кувай, некогда. К обеду домой вернуться надо.

— Такого сармапая сколь живу, не видела! — вконец обиделась Епремиха. — Родную деревню стороной проезжает, в Памаш-Эшер спешит, видали такою?

— Товар везу, кувай. Сахару, конфет… Говорят, в вашем магазине конфеты кончились, — смеется Микале.

— Това-ар?! — подскочила Епремиха. — И пряники медовые тоже везешь?

— И пряники, и печенье… Даже баранки есть.

— Но, сарманай! — всплеснула руками Епремиха. — А я нарочно за пряниками в Масканур ходила — с черного-то хлеба изжога больно мучает. Три кило взяла. Но, сарманай! Теперь куда их девать, засохнут, поди?

На перекрестке дорог Микале остановил машину.

— Счастливо дойти, кувай. До самого дома подвез бы. Но тороплюсь.

— Ладно, ладно и на том спасибо. В другой раз приедешь, заезжай. Прямо ко мне!

— Обязательно!

ЗА ЛЮБОВЬ НАДО БОРОТЬСЯ

Собираясь захлопнуть дверцу кабины, Микале с грустью посмотрел в сторону родной деревни, до которой от большака не более полторы версты. Вдруг глаза его радостно вспыхнул”. «Костя?! Как он сюда попал?»

— Здорово, Костя! Куда бежишь?

— А, Михаил… Привет. В Памаш-Энгер. А ты?

— И я туда же.

— Вот это повезло! — Бахманов втиснулся в кабину старенького ЗИС-а. — В правлении телефон не работает, а мне точно в райком позвонить требуется.

— Алексееву?

— Чихал я на Алексеева! Пусть он нашему главному дурит голову, а я его насквозь вижу.

— Слушай, с повышением тебя, — вспомнит Яшмолкин.

Бахманов пронзительно глянул на друга, сощурился, пропел:

Глаза Бахманова смотрели печально и насмешливо.

— Послушайся моего совета, не говори о том, чего ты сам не знаешь. Он, собака, думает, что Костя может подорвать ему престиж. Так пусть тот Костя механизирует колхозные фермы, чем иметь его перед глазами и рисковать.

«Преувеличиваешь ты, браток», — подумал Яшмолкин, нопромолчал.

Они не виделись больше недели. За последнее время Костя стал избегать Яшмолкина. В МТС он появляется редко, забежит в мастерские, к директору, переночует в общежитии, а с утра снова уезжает в колхоз на всю неделю. Встретятся мимоходом, перекинутся парой слов — только и всего. Словно между ними не было никаких дружеских отношений. Сестра как-то говорила, что Костя однажды чуть не подрался с главным инженером — был сильно пьян. С той поры Яшмолкин все собирался поговорить с другом по душам, но не выпадало подходящего случая. И вот, встреча на дороге. Яшмолкин видел, что парень страдает: похудел, лицо заросло черной щетиной, в глазах затаилась невысказанная боль, обида. На инженера, злобствует… Зря. Ни одного плохого слова о своем друге не слышал Яшмолкин от Пузырькова. Наоборот, хвалит его, в старшие механики выдвинул. Стало быть, хороший человек, не помнит обиды. Костя мелочится. Но как сказать ему об этом? Поймет ли, да и станет ли слушать?..

— Ты иди, звони, а я пока груз сдам, — притормозив у почты, сказал Яшмолкин. — Как освободишься, подойди к сельпо, до шоссе вместе поедем.

— Добро.

На обратном пути Бахманов, опасаясь ненужных расспросов друга, принялся рассказывать о деревенских делах. Его возмущало, что основная тяжесть колхозного труда по-прежнему лежит на плечах женщин. Мужики все больше в начальниках ходят — бухгалтер, счетовод, бригадир, кладовщик, заведующий фермой, учетчик — черт-те что! А где мускульная сила нужна, там — бабы. И в домашнем хозяйстве все на них держится.

— Вчера мимо зернового склада проходил. Рожь веяли. Пожилые женщины, молоденькие девушки мешки таскают. Кладовщик, здоровенный детина — ему бы в порту грузчиком работать! — около весов стоит. В руках — тетрадочка, за ухом — карандашик. Да еще покрикивает: «Живее, живее пошевеливайтесь!» Другой, такой же жлоб, фермой заведует. У дверей коровника гора промерзшего навоза, скоро дверь нельзя будет открыть. Говорю ему: «Слушай, неужто нельзя подальше откидать?» А он, зараза, на доярок: «Ну-ка, быстро берите вилы, чтоб через час этого навоза не было!» Те, бедолаги, с утра на коромыслах воду таскают, еле на ногах держатся — коров-то поить надо. Зло меня взяло. «Сам-то, говорю, вилы в руках держать не умеешь или пуп надорвать боишься?» Лупает на меня глазищами, как же — начальник! Целый день ходит, руки в брюки, командует. Сволочь!

— Так и не взялся?

— Куда денется. Не взялся бы — помогли… Ну ладно, до свидания! По возвращению в Масканур как-нибудь встретимся.

— Постой, — Микале придержал друга, заглянул в глаза. — Ты вот что, головы не вешай.

— Ты о чем? — огрубевшее от ветра лицо Бахманова окаменело, он поспешно отвернулся.

— О том. За любовь бороться надо, понял?

— На кулаках, что ли? — горько усмехнулся Костя.

— На кулаках тут ничего не сделаешь. Ты — моряк, перед штормами не пасовал, а тут…

— Струсил, хочешь сказать?

— Да, струсил!

— Выходит, надо было морду ему набить?

— Не то, Костя. Ты сам отлично знаешь, о чем речь.

— Я говорил с нею…

— Как? В пьяном виде? Хорош, нечего сказать.

«А если я тебя убью?»

— А, ты и это знаешь!

— Эх, моряк, моряк! Одессит. Забыл, что тут у тебя — партийный билет, — Микале дотронулся до своего нагрудного кармана. — А об этом нельзя забывать ни на минуту. Не ожидал, Костя, никак не ожидал.

— На, вдарь по морде, только душу не трави! — выкрикнул Бахманов, в упор глянув на друга.

— В другой раз так напьешься, и вдарю, — не отводя взгляда, спокойно и твердо сказал Яшмолкин, выждал паузу и уже другим топом, мягче, продолжил: — Ладно, давай свою лапу. Вот так… Когда вернешься?

— Не знаю. Как работа пойдет.

— Ты вот что, как вернешься, в гости к сестренке загляни. Чего вылупил глаза? Не бойся не съест, живой останешься. Адрес её знаешь? Эх, ты!

Микале выхватил из кармана Кости записную книжку, авторучку, черкнул несколько строк.

— на, держи. От меня привет передан. на Новый од пусть в гости приедет. Ждать будем.

Бахманов некоторое время молча мял в руках записную книжку, носком сапога ковырял снег на обочине дороги, потом резко вскинул голову.

— Не стану я к ней заходить. Ни к чему. Не любит она меня. Сама сказала.

— Вот чудак-человек! — рассмеялся Микале. — Да разве я тебе сказал: «Зайди, объяснись в любви?» Об этом ты вообще ни гугу. Просто забеги по-товарищески. «Здравствуйте. Как живете? Привет от брата».

— Да не могу я с нею так!

— Сможешь. Меня моя Майрук однажды за дверь выставила. Да еще такую оплеуху влепила, что ой-ой! Не лезь с поцелуями, когда тебя не просят. Так я ей две недели цветы таскал. Сперва черемуху, потом сирень. Сам не могу, с дружком каким перешлю, от Мишки, мол. Она мой букет швырк за окно, а я назавтра — другой. Только пятнадцатым букетом пропял: вышла на улицу, вроде к подружке пошла, а я — тут как тут. «Здравствуй, Майрук. Кино сегодня хорошее, может, пойдем, а?». Не сразу, правда, но согласилась. Так и отшил всех парней. Потом меня в другую часть перевели, письма стали друг дружке писать. Так я и тут про любовь боялся заикнуться, все больше природу описывал. Заболтался я с тобой. Пока!

Микале крепко тряхнул руку Бахманова, захлопнул кабину.

Глава VIII. ДУМАЕШЬ ТАК, А ВЫХОДИТ…
ТЯЖЕЛЫЙ ДЕНЬ

— Встать, суд идет!

Каждый раз, произнося эти три слова, Качырий испытывает волнение.

Иные думают, что судья — это человек с каменным сердцем, его ничем не проймешь, ему лишь бы засадить человека в тюрьму. Виноват или не виноват, а раз попал под суд, ничего хорошего, мол, ждать не приходится. Поэтому само слово суд вызывает у них душевный трепет.

Качырий тоже первое время, слушая обвинительное заключение по какому-либо уголовному делу, глядела на подсудимого и злорадно думала: «Ага, попался! Вот посидишь в тюрьме, поумнеешь, так тебе и надо». Теперь спа научилась мыслить по-другому и смотрит на все происходящее в зале заседания глазами судьи, пытаясь понять, почему человек стал преступником? Как это случилось? Сам ли он сознательно совершил преступление или кто-то натолкнул его на это? Наконец, осознал ли он свою ошибку, сможет ли стать хорошим человеком в будущем?

Придя на работу в день судебного заседания, народный судья, как обычно, уединяется в своем кабинете, еще и еще раз изучает дела, подлежащие рассмотрению на сегодняшнем процессе. Ни о чем другом он не тревожится, знает, секретарь Яшмолкина сделает все как паю. Ничего не упустит.

Сегодня Яшмолкина в качестве секретаря участвует на процессе в вышестоящем суде. Рассматривается уголовное дело двухгодичной давности. По первому приговору все трое обвиняемых, двое мужчин и одна женщина, были осуждены к высшей мере наказания. Кассационная коллегия Верховного суда РСФСР вернула дело на новое рассмотрение. Второй приговор: одному из обвиняемых высшая мера наказания, двум другим, в том числе женщине, — десять лет лишения свободы. Снова кассационная жалоба, и снова приговор отменен, а дело направлено на пересмотр. Теперь Верховный суд республики уже в третий раз рассматривает это дело. И опять весь состав суда — другой.

Показания дает подсудимая, женщина с ярко-красными губами и серым, помятым лицом с бесцветными, холодно-льдистыми глазами. Качырий слушает её и чувствует, как по телу пробегают мурашки — о таких страшных вещах и так спокойно, равнодушно говорит подсудимая.

— Кузьмину мы с Богачевым вдвоём ухлопали. Вечером это было, в одиннадцатом часу. она уже спать легла. Богачев постучал в дверь. Откликнулась я — постороннему она не откроет. Богачев там же, в сенях, схватил ее, а я дверь заперла. Кузьмина оборонялась здорово, да только у него — нож. Потом Богачев волоком втащил её в избу. Стали мы собирать добро, которое получше, деньги искать. А Кузьмина-то, видать, не кончилась еще, живая, голову этак подняла, встать хочет… У Богачева нож-то еще в сенях поломался, рукоятка только осталась. Говорю же, у нас он взял нож-то, кухонный, картошку я им чистила. «Скорее, дай что-нибудь!» — кричит. Гляжу, на плите утюг стоит… Сама я её ни разу не ударила. Богачев прикончил. Утюгом.

— А где в это время был Мирошниченко?

— Откуда мне знать? С нами его не было. Не причастен он к этому делу.

— На следствии, а также на первом судебном заседании вы говорили, что убийство совершили втроем. Чем это объяснить?

— Богачев научил. Сказал, что на троих меньше дадут.

— Так. А почему вы на втором судебном заседании не изменили своих показаний?

— Боялась. Думала, за обман побольше дадут, еще и другую статью припишут.

По залу прошло оживление, но тут же стихло.

— А сейчас, значит, не боитесь?

— Теперь мне все равно. Устала. Если и расстреляют, все равно. Душа горит… Перед смертью хоть одно доброе дело сделаю, авось на том свете зачтется. Мирошниченко не виноват. Как перед богом клянусь — не виноватый он! Безвинно страдает.

— Садитесь, Белова. Подсудимый Богачёв, что вы можете рассказать суду по части предъявленного вам обвинения?

— Что я расскажу… Вот эти три толстых тома, что лежат перед вами на столе, — коренастый, крепко сбитый мужчина в щеголеватой коричневой вельветке, с пронзительными серыми глазами и залысиной на голове, величественно повел рукой в сторону судейского стола, — это не что иное, как французский роман. Бальзак… Ги де Мопассан… Одним словом, сочинение. Я никого не убивал, кто такая Кузьмина и зачем её прикончили — не знаю. Белова знает, её и спрашивайте. Может, она со своим полюбовником, вот этим Мирошниченком, её прикончила, а вы меня таскаете! Третий раз перед судом стою и третий раз говорю: я никого не убивал. Где закон, я вас спрашиваю? Где справедливость? Дело мне пришить хотите?!

— Спокойно, подсудимый Богачев. Расскажите, где и когда вы познакомились с подсудимой Беловой?

— Не знаком я с ней. Понятно? Впервые увидал на следствии.

— Подсудимая Белова, встаньте…

Час за часом идет судебное следствие. Короткий перерыв и снова между правосудием и преступником продолжается невидимый глазу психологический поединок. Преступник с большим опытом, никаких прямых улик против него нет. Факт убийства Кузьминой никто не видел, тело её обнаружили только утром на следующий день. А спустя несколько дней Белову задержали на базаре с вещами убитой — продавала «из-под полы».

Один за другим проходят свидетели, рассказывают об обстоятельствах жизни всех троих подсудимых, их взаимоотношениях.

Показания дает Мирошниченко.

— Жизнью детей своих клянусь: я ничего не знаю. Страшное дело… Шестеро у меня детишек. Никогда, пальцем их не тронул… А чтобы человека убить…

Высокий, сильно исхудавший Мирошниченко закрыл ладонями лицо, сгорбился, пошатнулся и молча опустился на скамью. Тотчас же вскочила Белова.

— Не виноват он! Слышите, не виноват! Это мы… Богачёв! Хоть к расстрелу присуждайте, только скорее! Я больше не могу! — она плюхнулась на скамью, разрыдалась.

Зал притих. И вдруг раздался спокойно-насмешливый голос Богачёва:

— Белова мне мстит. Она ко мне в жены метила, а я отшил.

— Подсудимый Богачёв, подойдите сюда, — говорит председательствующий.

— Это еще зачем? — в нагловатых глазах подсудимого плеснулся страх, но он тут же овладел собой, словно делая великое одолжение, шагнул к столу. — Пожалуйста…

— Поближе. Еще, еще… Глядите, вот двор Кузьминой, настежь открыта дверь в сени… А это внутренность — сеней. Видите, дверь в избу открыта, видна часть кухонной плиты… Теперь войдем в избу, — председательствующий перелистнул страницу дела, открылась новая фотография. — Вот тело убитой… Оно же, с другой стороны. Видите, темные пятна? Это кровь, человеческая кровь. Эта же кровь у вас на руках…

Богачев дико взглянул на свои растопыренные пальцы, потом, затравленно, на судью.

— Вы… вы…

— Взгляните еще на этот снимок, — в руках председательствующего фотография гладко причесанной, улыбающейся женщины и другая — крупным планом одно только лицо.

— А-а-а!!! Глаза! её глаза! Прочь!!! Не хочу!! — загородившись руками и отвернув лицо, как безумный, выкрикивал Богачев и, не подоспей конвой, вероятно, упал бы, забился в истерике. Два милиционера, подхватив его под руки, посадили на место. Подсудимый все еще дрожал, затравленно озирался по сторонам, словно не понимая, где он находится.

— Товарищ секретарь, дайте подсудимому воды, — как ни в чем не бывало, спокойно распорядился председательствующий.

Злая воля преступника была сломлена, психологический поединок между преступником и правосудием окончен. Выступления сторон, последнее слово подсудимых — и суд удаляется на совещание. А еще через некоторое время…

— Именем Российской Советской Федеративной Социалистической Республики…

Присутствующие в зале дружными аплодисментами одобрили приговор суда: Богачева — к высшей мере наказания, Белову — к десяти годам лишения свободы, Мирошниченко считать оправданным, освободить из-под стражи.

Напряженный до предела рабочий день пришел к концу. Качырий вернулась к себе, в канцелярию народного суда. Здесь все уже ушли. Качырий тоже может идти домой, но она не спешит: дома её никто не ждет, да и на душе смятение. Подумать только, хороший человек, отец шестерых детей ни за что, ни про что два гола просидел в тюрьме. Кто в этом виноват? Суд? нет. Ведь приговор выносится на основании доказательств, добытых в ходе судебного следствия, а Белова первоначально с пеной у рта доказывала, что Мирошниченко — соучастник убийства. Да-а, у преступников совести ни на грош. Постой, почему ни на грош? Пусть через два года, а все-гаки совесть Беловой проснулась, заговорила. «Душа горит… хоть одно доброе дело сделаю… не виноватый он!» Богачев — этот другое дело, такой на все пойдет…

Качырий не заметила, как в канцелярию зашел народный судья.

— Екатерина Павловна?! Я полагал, что вы прямо домой отправились, а вы вон где сидите. Ну, каков приговор?

Качырий вспомнила: народный судья почти на протяжении всего процесса сидел в зале, видимо, присматривался к работе своих коллег. Она ответила на вопрос судьи и взволнованно спросила:

— Как же так, выходит, дважды была допущена судебная ошибка? Неужели как при первом, так и при втором разбирательстве не возникло ни малейшего подозрения, догадки, что Белова лжет, оговаривает?

— Вы сами прекрасно знаете, суд не руководствуется подозрениями и догадками.

— Я понимаю, но все-таки…

— Все-таки вам надо поступить на юридический факультет, — так же серьезно сказал судья. Он уже не раз высказывал эту мысль. — Вы же прирожденный юрист. А после такого процесса, как сегодняшний, юристам положено отдыхать. Настоятельно рекомендую вам пойти в театр или в кино и ни в коем случае не сидеть дома, ломая голову над юридическими ребусами, — он задумчиво потер переносицу, мягкая улыбка тронула губы, засветилась в глазах. — Лично меня дома ждет внучек, вот этакий карапуз. Вчера только я за порог, он ко мне. «Дедусь, а дедусь, ты орешки щелкать будешь?» — «Буду». — «А как ты их щелкать будешь, у тебя же зуб сло-матый?» Видали такого хитреца? Зуб у деда сломатый, стало быть, все орешки должны достаться Олегу.

Судья, попрощавшись, ушел…

Качырий не воспользовалась советом. она пошла домой и сразу же легла спать, о чем потом пожалела. Спала она плохо, всю ночь мучили кошмарные сновидения: то Богачев гонится за ней с огромным, как пила, ножом, то Белова, хихикая, тянет её в глубокий черный омут, то шестеро белоголовых босоногих ребятишек теребят её за подол И Жалобно кричат: «Отдай! Отдай нашего папу!»

Встала Качырий поздно, вялая, вся какая-то разбитая. Так, бывало, с нею в первые дни, когда она работала на формовке кирпича. Потом втянулась, привыкла, перестала чувствовать усталость. Да ведь и в суде не первый день. Правда, в народном суде подобных дел разбирать не приходилось, все больше воришки, хулиганы да растратчики. «Нет уж, видимо, профессия юриста не по мне, — думала Качырий, плескаясь под умывальником. — И нечего соваться в юридический».

Холодная вода несколько освежила ее. С аппетитом поев горячей картошки на постном масле и запив её стаканом простокваши, Качырий решила в выходной день, как обычно, с утра пройтись по магазинам, запастись продуктами на неделю.

Она уже возвращалась домой, нагруженная покупками, когда услышала знакомый голос:

— Доброе утро, Катя!

— А, Николай Семенович! Здравствуйте!

— Позвольте, я помогу.

Оказалось, что Пузырьков сегодня ночным поездом едет в командировку и приехал в город, чтобы кое-что купить на дорогу.

— Вы что-то забыли пас, не навещаете, — упрекнул он и тут же предложил поехать в Масканур. У её брата и невестки есть лыжи, и, если Катя попросит, ей не откажут. Тогда они могут предпринять чудесную прогулку в лес.

Качырий согласилась. Пробежаться по первой пороше на лыжах… Это же лучший отдых в погожий воскресный день.

СЮРПРИЗ БАБКИ МАРПЫ

В Маскануре молодых людей ждала неприятность.

Дело в том, что сегодня утром Пузырьков сообщил хозяйке, что получил ордер на квартиру. Как только вернется из командировки — переедет. К тому времени в квартире закончат ремонт.

— Больно хорошо, — сказала Марпа. — Дай бог тебе счастья на новой квартире.

Она сказала первое, что пришло ей на ум и побежала в магазин, где заняла очередь за вяленой рыбой. Люди запасаются к Новому году, чего же ей зевать. Чай, живая душа, в праздник не грех выпить и закусить.

Добравшись до прилавка и увидев жирных, золотисто-коричневых лещей, Марпа пожалела, что не привела с собой детей. Вчетвером они получили бы целых полпуда, а одной ей дадут только два кило. Господи, надо же так опростоволоситься! Вяленая рыба… Да вышей она её на базар, продавай поштучно — сколько бы денег выручила! Надо занять другую очередь, сбегать за детьми. Хватит ли денег? Ладно, одолжит у Миклая.

Дома Марпа швырнула на сундук сумку с лещами, кинулась в комнату постояльца. Вот незадача, ушел. Куда его черти унесли? На вокзал еще рано. Говорил, ночью поедет. На целых две недели куда-то посылают. Постой, стало быть, две недели эта комната будет пустовать?! Да это же сто рублей. Целая сотня!^[16] Если сегодня, ну пусть хоть завтра или послезавтра пустить нового жильца…

Сделав такое открытие, Марпа в смятении заметалась по комнате. Она начисто забыла о вяленой рыбе, о барыше, который могла бы получить, продав красавцев-лещей. До лещей ли, когда так, ни за что ни про что, можно заполучить лишнюю сотню рублей, стоит только найти подходящего человека. Все равно комнату придется сдавать новому постояльцу — Миклай получил казенную квартиру. Так лучше сделать это как можно скорее. А Миклай пусть немедленно уходит, не станет же она из — за него терять сто рублей. Такие деньги на дороге не валяются.

Довольная своим решением, Марпа, как была, в обтрепанной шубенке, крытой черным сатином, так и присела на кровать Пузырькова, радостно потерла руки, словно хрустящая сторублевка уже была у нее в кармане. На лисьем личике ее, стянутом поверх платка грубой шерстяной шалью, светилась хитрая ухмылка, черные глазки-буравчики весело поблескивали. Да, да, вещи Миклая она перенесет пока к себе, а комнату… Вот хорошо, разиня Миклай даже не взял ключ. Пусть-ка теперь сунется!

За тонкой дощатой перегородкой, оклеенной желтыми обоями, слышалась возня детей. Рая и Галя опять чего-то не поделили, ссорятся. Олюк тоненьким голоском напевает песенку, видать, укачивает куклу. Марна вспомнила про очередь в магазине и, прихватив вещи постояльца, поспешила к себе.

А там — бог ты мой! — Рая и Галя, вместо того чтобы учить уроки, уплетали вяленую рыбу. По всему столу валялась рыбья чешуя, кости, да головы.

Марпа метнулась к сундуку, куда приткнула сумку с покупками, вытряхнула её содержимое — тюбики чая, сахар, две палочки дрожжей, дешевые конфеты — и набросилась на девчонок.

— Где рыба? Сожрали? Чтоб вам лопнуть, проклятым! — кричала она, щедро награждая дочерей подзатыльниками.

— Мы… мы не знаем, — захныкала Галя, руками прикрывая голову.

— Мы взяли только по две рыбки, — сердито насупилась Рая.

— «По две рыбки…» А остальные где? Где, я вас спрашиваю? Убью-ю!..

Под столом громко, взахлеб, закричала, заплакала шестилетняя Олюк. Марпа заглянула под клеенку, в изнемождении опустилась на пол, не зная, то ли отшлепать Олюк, то ли собирать разбросанную по полу рыбу. Одна рыбина была наполовину очищена, обмусолена, другие обернуты тряпицами — «куклы».

— Не реви, — сказала Марпа, сгребая «кукол» в одну кучу, не выдержав, всхлипнула и сама. она порывисто схватила Олюк, прижала к себе, целовала мокрое от слез личико, гладила острые худенькие плечики, рыжие кудряшки. Олюк вся в отца, как шляпка подсолнуха с крапинками-веснушками на курносом лице, близнецы, Рая и Галя, по матери — смуглые, темноволосые, не по годам серьезные.

Пять лет назад на стройке погиб их отец, кровельщик — пьяный был, вот и не уберегся. С той поры жизнь Марпы пошла кувырком, как пущенный под гору обруч от рассохшейся кадушки. Правда, люди не оставляли её в беде. Приходили из школы, из райздрава, еще откуда-то, предлагали определить тогда еще годовалую Олюк в детские ясли или даже в дом ребенка на полное государственное обеспечение, подыскали для вдовы работу — посудницей в столовую, а если хочет — в промкомбинат, где можно побольше заработать. Марпа не согласилась. Всю жизнь прожив на иждивении сначала отца, потом мужа, она страшилась постоянной работы. Каждое утро в одно и о же время идти на работу, по часам обедать, по часам приходить домой, вечно торопиться, чтобы, упаси боже, не опоздать, — нет, это не для нее. Да еще отдать своего ребенка в чужие руки… А кто за остальными двумя приглядит? Куда уж ей на работу от троих-то детей. Не хватит пенсии? Ну и что ж, пустит квартирантов. Самим довольно и одной комнаты, чай, не бары — обойдутся.

Первый год Марпа не испытывала особой нужды: от мужа остались кой-какие сбережения, да еще пособие хорошее выдали. А потом пришлось изворачиваться, перебиваться случайными заработками. Кому постирать, кому понянчить ребенка у себя на дому, кому помочь распилить дрова. Но скоро Марпа поняла, что выгоднее всего «базарить» — подешевле купить, подороже продать, «толкать» вещи знакомых, которые сами почему-то стесняются стоять на толкучке. Постоишь полдня на холоде да на ветру, поневоле потянет обогреть нутро, пропустить чарку-другую, особенно, если выпало счастье взять хороший «калым». Так и пристрастилась Марпа к спиртному. Есть у Марпы денежки и про запас да только о том никто не знает. Скупая стала Марпа, своего не упустит, каждую копейку к рукам приберет, а на людях прибедняется, в расчете, не перепадет ли и туг что-нибудь на её вдовью бедность.

— Хватит, перестаньте, — беззлобно сказала Марпа близнецам, все еще продолжавшим хныкать. — Лучше приберитесь на столе, вишь, насорили сколько.

Уложив задремавшую Олюк на своей кровати, Марпа заботливо прикрыла её босые ножонки углом рваного ватного одеяла и только теперь почувствовала, что задыхается от жары в своей толстой шали и шубенке. Бежать в магазин уже не к чему, очередь давно прошла. Марпа разделась, оглядела комнату. Все, как при покойном муже: две кровати, стол, шаткая этажерка с ученическими книжками и тетрадками, большой супдук, окованный полосками железа, — материнское приданое…

Взгляд Марпы задержался на старинном, похожем на бочонок, висячем замке. Ключ от этого замка вместе с медным крестиком всегда висел у нее на груди, на потемневшем от пота сыромятном гайтане. Боже сохрани, чтобы кто-нибудь заглянул в сундук, нащупал там, на самом дне, жестяную коробку с кредитками.

Скоро Марпа добавит к ним еще одну сторублевку. Вот только бы… Чу, а вдруг Миклай потребует деньги обратно, — уплатил-то за месяц вперед, а прожил… И нового постояльца сразу не найдешь… «Ой, накаас, что теперь делать? Не надо было переносить его вещи к себе, подождать бы, когда уедет. Скорее отнести назад!»

Марпа забегала в поисках ключа от маленькой комнаты, забыв, что положила его в карман шубенки. Как раз в это время появился Пузырьков вместе с Качырий.

Пузырьков торкнулся к себе — закрыто. Яшмолкиных тоже не оказалось дома.

— Куда они подевались? — недоумевала Качырий.

— Катя, акай! — обрадовалась Рая, выглянувшая в коридор. — А они в город уехали, к тебе. Разве вы…

Не успела девочка договорить, как из комнаты Марпы вылетел чемодан, а за ним — рюкзак и кое-какая мелочь.

— Забирай свое добро! — крикнула Марпа, рывком втащила перепуганную Раю в комнату и, подбоченившись, стала на пороге. — Я чужим вещам не сторож! Получил квартиру — убирайся!

Тщетно Пузырьков старался объяснить, что в его квартире красят пол, Марпа и слышать ничего не хотела. Она знала: при девушке Миклай не заикнется о деньгах.

— Забирай, а то выкину на улицу!

— Чего ты так? — вмешалась Качырий. — Много ли места займут чемодан и рюкзак?..

— Ты живешь одна, вот и поставь к себе! — отрезала Марпа, захлопнула дверь и заперла на ключ.

Вот тебе и лыжная прогулка по первой пороше!

Делать нечего, прошлось возвращаться в город с вещами.

— Ладно, оставите у моих соседей, — говорила Качырий.

— Неудобно беспокоить чужих людей.

Пузырьков чувствовал себя крайне униженным, оскорбленным перед девушкой. Еще бы, ведь сумасбродная Марпа так швырнула чемодан, что он раскрылся и все содержимое вывалилось на пол, разлетелось по коридору. Вдобавок от удара сломались замки и теперь чемодан перевязан обрывком веревки, найденным на кухне.

— Да бросьте вы переживать. На худой конец, можете оставить пока у меня…

Не знала Качырий, как дорого обойдется ей эта маленькая услуга…

Я ТЕБЕ ВСЕ РАССКАЖУ

Огорчения начались с письма брата.

Не застав сестру дома, Яшмолкин со своим семейством зашел к её соседке обогреться, заодно узнать, надолго ли ушла Качырий.

— Вот беда-а, — заохала та. — Только-только вот уехали они в Масканур.

— Кто они?

— Качырий с дружком своим. Миклаем, кажись, зовут, аль не знаешь?

Яшмолкин тотчас догадался, что речь идет о Пузырькове и, не дав семье как следует обогреться, заторопился обратно, тревожась, не слишком ли далеко зашла Качырий в отношениях с главным инженером?

Как на грех вышло так, что брат с сестрой опять разминулись, он — в Масканур, она — обратно в город.

А тут еще Марпа подлила масла в огонь.

— Как же, приезжала. Не одна, с Миклаем. Забрали его вещи и уехали. Ой, нака-ас, на свадьбу-то хоть звала, нет?

Взбешенный таким оборотом дела Микале хотел тут же бежать на автобусную остановку, поехать в город, дать сестре хорошую взбучку, чтобы не дурила.

Удержала Майра.

— Остынь, завтра съездишь. А то в горячке наломаешь дров.

Вечером Микале накатал сестре письмо. Не показав жене, не слушая её уговоров, отнес в ближайший почтовый ящик. Раз мнение брата для Качырий ничто, пусть не считает его братом. С этого дня ноги Микале не будет у сестры!

Письмо единственного, горячо любимого брата поначалу ошеломило Качырий. Первым её порывом, как и у Микале, было немедленно ехать к нему, объясниться. Еще и еще раз она пробежала половинку тетрадной страницы, исписанную крупным размашистым почерком, и рассердилась. Как он мог подумать о пей такое? Разве он не знает, что кроме него у нее нет ни одного близкого, родного человека? Так легко отречься от родной сестры… Ну и пусть! Ни к кому она на поклон не ходила, не пойдет и к брату. Мог бы приехать если так. Узнал бы, что и как, так нет же, письмо написал. Как чужой… Ну и пусть!

В понедельник, после работы, чтобы отвлечься от мрачных мыслей, Качырий затеяла стирку. Но письмо брата не выходило из головы, жгло душу. она вспомнила, как Николай Семенович, красный от стыда, собирал с пола свое белье, — грязное вперемешку с чистым, и злая усмешка искривила её губы. Вот возьмет и назло брату постирает белье Пузырькова. Руки у нее от этого не отвалятся…

Сегодня Качырий принесла с чердака хорошо вымерзшее, пахнущее свежестью белье, принялась гладить.

По радио передают её любимую песню «Марий Эл». Качырий усилила звук, заслушалась.

В дверь тихонько постучали.

— Войдите, — думая, что это соседка, Качырий даже не обернулась.

— Добрый вечер.

— Ты?!.

— Я. В деревне встретились с Михаилом и вот… Не помешал?

Качырий глянула на мужское белье, разостланное на столе для утюжки, и смутилась.

Бахманов невольно проследил за её взглядом и, сурово сдвинув брови, шагнул к столу.

— Это… чье? Чье барахло, спрашиваю?!

— Ни… Николая…

— Так… — Костя тяжело опустился на стул, рывком оттянул высокий ворот шерстяного свитера. — Значит, Пузырьков тут отдал якорь… Ловка-ач!

Растсояная. с полыхающим липом, стоя та Качьгрп, кпепко сцепив пальцы, и не знала, что сказать, как выпутаться пз нелепого положения.

Ее растерянность не ускользнула от пытливого взора

Бахманова, самые худшие подозрения вспыхнули в нем с новой силон.

— Говори, замуж вышла или… ночевать только приходит да грязное белье стирать оставляет?

Качырий уже готова была рассказать ему всю правду, но последние слова стегнули ее, как бичом, по самому сердцу. «Не поймет, не поверит…» Она поспешно отвернулась, отошла к окну.

— Все ясно, как на картине. Разрешите поздравить, мадам?

Качырий глянула на Бахманова: не пьян ли? Нет, вроде трезвый. Но как страшно смотрит… Почему он так на нее смотрит? И вообще, как он смеет так с пей разговаривать? Кто она ему?

Она решительно подошла к столу, взялась за утюг, гневно сверкнула глазами.

— Чего ты ко мне пристал? Почему я перед тобой должна отчитываться?

Бахманов медленно поднялся, уперся могучими кулаками в столешницу и, не сводя с нее глаз, сказал:

— Ты еще не знаешь Костю Бахманова. Если замуж вышла, ладно, тут тебе никто не указ. А чтобы какому — то жлобу любовницей стать… пока я жив, этого не будет. Имей в виду, Катерина, в порошок его сотру! Костей своих не соберет! Ну, говори, вышла?

— Вышла… — ежась под пытливым взглядом Бахманова, тихо обронила Качырий. И тут же снова рассердилась. — А тебе какое дело?

— Какое мне дело, говоришь? — Костя рывком выдернул шнур утюга из розетки, шагнул к девушке, но вдруг вспомнил свой последний разговор с Микале, там, на шоссе, вернулся на свое место, уронил голову на грудь.

Бахманов, казалось, забыл обо всем на свете, забыл, где он находится, забыл о Качырий. Бледное, без кровинки лицо, потухшие глаза, две глубокие морщины на лбу.

— Слушай, Костя, я тебе все расскажу…

— Не надо! — вскочил тот. — Ничего не говори!

— Жаль мне тебя, Костя. Зря ты…

— Мне твоя жалость не нужна, я не ребенок! Ты себя пожалей. Прощай!

Он взялся за ручку двери.

— Да, забыл… Брата твоего видел. Приглашает на Новый год. С мужем. Ну, еще привет передавал…

— Костя!..

— Все! Будь счастлива!

— Костя!!!

Хлопнула дверь. Качырий отняла руки от пылающего лица, бессильно повалилась на стул. Значит, Микале тоже… Ох, что же она наделала!

Ничего не видя, Костя Бахманов, как сорванный с якоря баркас, метался по улицам вечернего города. Перед глазами, чередуясь, мелькали два образа девушки: одна. — в черном спортивном костюме и белой пуховой шапочке, веселая, с лукавыми искорками в глазах, другая — смущенная, растерянная, в простеньком ситцевом хала гике, с крепко сцепленными пальцами рук. «Все, все пропало! Эх, Мишка, Мишка, зачем ты снова разбередил душу, подал надежду? Неужто ты не знал, что она… Да ведь мы две недели не виделись. Две недели! Пузырьков не терял время… Но как же она, Катя… так быстро…»

— Ты что, ослеп?!

— Извините.

— Я вот тебе извиню — милицию позову! Ишь, моду взяли, напьются и шатаются по улице!

— Простите, мамаша. Честное слово…

— Шагай, шагай! Залил глаза-то!

«За пьяного приняла… А что, если… А, была не была! Пусть Михаил съездит по морде, теперь уж все равно».

Спустя несколько минут Костя сидел в ресторане.

Народу в зале было еще немного, половина столиков пустовала. На небольшой сцене горстка оркестрантов расставляла пюпитры. Музыканты двигались не спеша, неодобрительно поглядывая в зал.

Бахманов взял меню, но строчки прыгали перед глазами. Да и не все ли равно, что заказать. Для начала сто пятьдесят и пару бутылок пива. Ну, салат какой-нибудь. А может, бутылочку коньяку? «На свадьбе гулять не пришлось, так здесь… за её счастье… Пожалела… Утешать вздумала… На черта мне твои утешения! Не ребенок, как-нибудь переживу! «Ты одессит, Мишка, а это значит…» Ага, сейчас будет музыка! «…а это значит, что не страшны тебе ни горе, ни беда». Певица ничего, толстовата немного. «Ведь ты моряк, Мишка, моряк не плачет и не теряет бодрость духа никогда…» Никогда! Слышишь, Константин? Никогда!»

Что будете заказывать? Есть ликер, кольях «КВ», сегодня поступил.

— Подождите, потом.

«Почему она не поет? Ушла… Бережет голос. Ладно, послушаем оркестр… Зачем они это играют? Это же., это совсем не для ресторана. А, пусть!»

Бахманов оперся локтями на стол, стиснул голову руками.

Одесса… Молдаванка… Пересыпь… Море… И дым. Огромный столб дыма. Пламя охватило весь дом, взметнулось ввысь… Жарко. От жары корежатся листья каштана. А потом… болтающийся в петле отец… расстрелянная мать… надруганное тело сестренки… Ей было четырнадцать лет. Всего четырнадцать! «Ты одессит, Мишка, а это значит…» Потом морская пехота… Десант за десантом… Бои, бои, бои! «Полундра-а-а!!!» Снова бой. Последний. На самой окраине Одессы-мамы. «Костя, братишка, эту записку — в третий батальон… Скорее!» Скорее! Скорее! Скорее!.. Только бы выдержало сердце, только бы… А кругом дым, смрад, свист пуль, разрывы снарядов… Совсем рядом взметнулся столб черной земли, сильный толчок в грудь, удар и… круги. Красные круги и густая, черная мгла… Медсанбат… Санитарный поезд… Наконец, тыловой госпиталь. Неслыханный, невиданный городишко, затерянный в приволжских лесах…

— Выбрали? Что вам принести?

— Два стакана крепкого кофе.

— А еще?

— Все. Только, пожалуйста, покрепче и погорячее.

Глава IX. МЕНЯ ЗОВУТ НЕЛЛИ
СКАЖИТЕ, ВЫ ВСЕГДА ТАКОЙ?

Нигде люди не знакомятся так быстро, как в дороге.

Возвращался Пузырьков из командировки поездом.В купе их было четверо, двое мужчин и две женщины.

Иван Егорович Невзоров по возрасту много старше Пузырькова. Чуть пониже его ростом, в меру полный, с большой розовой лысиной на макушке и лучиками морщинок вокруг лаз, он выглядит удивительно добродушным. Особенно примечательны его глаза: один небесно-голубой, другой карий, с золотистыми искорками. Близоруко щурясь, он то и дело рассказывает своим спутникам забавные истории. Откуда что берется. Чувствуется, что Иван Егорович за свою жизнь немало поколесил по стране, многое повидал, пережил…

На нижних местах купе расположились женщины. Одна, совсем уже старенькая, едет в гости к сыну. Она почти не принимает участия в разговоре, напьется чаю всласть тихо дремлет, а то вдруг очнется и тревожно спросит: «Поди, уж подъезжаем, нора укладываться?» — «Не беспокойтесь, бабуся, как станем подъезжать, скажем», — говорит Иван Егорович. «Едем, едем и все никак не приедем», — не обращаясь ни к кому, ворчит старая и опять затихает.

Другая попутчица совсем еще молоденькая, больше двадцати никак не дашь. Тонкие выщипанные брови на круглом румяном лице, большие открытые голубые глаза с густо накрашенными ресницами, искусно завитые белокурые волосы и ярко-красные пухлые губки делают её похожей на куколку с витрины магазина.

В начале пути девушка была грустная, молчаливая, вся погруженная в какие-то свои, очевидно, далеко не веселые мысли. Чтобы не тревожить ее, мужчины старались разговаривать потише, редко заходили в купе, коротали время в ресторане или в проходе, у окна.

Но вот девушка сама вышла к ним.

— Что это вы все уединяетесь? Давайте знакомиться. Меня зовут Нелли…

Теперь мужчины выходят из купе только покурить, все остальное время проводят в обществе своих спутниц. И как только они увлекутся каким-нибудь спором, Нелли обижается и спешит «переменить пластинку».

Вот и сейчас, взглянув на свои крошечные золотые часы-браслет, Нелли заторопилась, раскрыла изящную из черного замша с бронзовой застежкой сумочку, вынула овальное зеркальце, обмахнула пуховкой лицо, подкрасила и без того яркие губы, поправила прическу, накинула на плечи котиковую шубку, капризно сказала: Мальчики, ресторан открыт. Хватит о политике спорить, поберегите свое здоровье. — Мы о спорте говорим.

— Знаю. О зарубежном спорте. А это разве не политика? — Нелли стрельнула взглядом из-под длинных, черных ресниц.

— Иван Егорович, в самом деле, пойдемте ужинать, — Пузырьков ловко соскочил вниз.

— Ну, коли дама приглашает, возражать не приходится, — охотно согласился Невзоров.

В вагоне-ресторане они пробыли больше часа.

Иван Егорович, к удивлению Пузырькова, показал себя на редкость галантным кавалером. Пропустив Нелли вперед, к окну, он сел рядом, услужливо подал девушке меню. И вообще на протяжении всего ужина не упускал инициативу из своих рук: угадывал малейшее желание своей красивой соседки, без конца сыпал остротами, рассказывал забавные случаи — коротко, метко. Пузырькова раздражала эта пустая болтовня, за которой он чувствовал неискренность, по крайней мере со стороны Нелли. Вот так же, вероятно, вела бы себя златокудрая Нина, продавщица из гастронома, окажись она на месте этой Нелли. Обе одного поля ягодки, ветер в голове. А красива, ничего не скажешь. Такие же, как у той, синие глаза-васильки… У Кати не такие. У Кати…

Вспомнив о своей масканурской знакомой, Пузырьков впервые увидел её всю разом, увидел и зажмурился. Ну, как он мог столько времени не замечать, что она… Ну, конечно, она в сто раз красивее этой размалеванной куклы! И ни капли жеманства, никаких «Ах, вы меня уморите!», все просто, естественно и все так мило, даже когда она сердится.

Радостно возбужденный своим неожиданным открытием, Пузырьков налил себе и Нелли коньяку.

— Прошу. Давайте выпьем. Знаете, за кого?

— За кого? — глаза Нелли ободряют, ласкают, зовут.

— За одну чудесную девушку.

Нелли хохотнула, осушила рюмку, закашлялась, замахала руками.

Иван Егорович услужливо налил ей лимонаду.

— Нет, нет я не стану запивать. Я, как Ника, буду закусывать. Вот, селедочкой. Иван Егорович, а вы что же? — она наполнила рюмку Невзорова.

— Увы, один не могу.

— Ой, я совсем опьянею!

— А вы не пейте, — Невзоров убрал рюмку Нелли, поставил перед ней вазу с яблоками. — Смотрите, какая прелесть.

— Нет, мы все будем пить коньяк, — с пьяной настойчивостью заявила Нелли.

После второй рюмки она заметно опьянела, беспричинно смеялась, томно делала глазки Пузырькову, часто встряхивала головой, отчего прическа её пришла в некоторый беспорядок, как у расшалившейся девочки.

Наконец, Нелли сдалась.

— Хватит, пошли. У меня голова кружится.

Невзоров расплатился с официантом, набросил на плечи Нелли шубку.

— Какой вы внимательный, — разнежась, заметила Нелли, кокетливо улыбнулась. — Вы всегда такой или только в ресторане?

— Как вам сказать…

— Ау себя на службе?

— На службе? — прищуренные глаза Невзорова глядели трезво, серьезно. — Что ж, может быть, доведется встретиться и по службе.

Нелли вдруг стало не по себе. Ей показалось, что этот человек, с разными глазами, видит её насквозь, читает самые сокровенные её мысли, хотя прикидывается простачком. Вся напускная веселость разом слетела с Нелли. Припомнилось недавнее прошлое, неопределенность её теперешнего положения. Куда она едет? Что её там ждет?..

Зайдя в купе, Нелли сказала, что ей ужасно хочется спать. И, как только мужчины вышли, быстро разобрала постель, притворилась спящей. А в голову назойливо лезли воспоминания…

ЖИВИ, КЛК МЫШКА В НОРЕ

Каких только людей нет на свете! Это Нелли поняла совсем недавно. Раньше она всех людей делила на две категории: один — умеющие жить, другие, наоборот, не умеющие жить. Именно такого мнения придерживались и её московские дядя с тетей. Тетя не раз говаривала: Иной всю жизнь работает, как вол, а не то, чтобы одеться по-человечески, даже поесть как следует не может — не на что. Такой человек жить не умеет».

Неллин дядя возглавлял крупный отдел в министерстве торговли. Тетя, по её собственному выражению, «ни одного дня не состояла в должности». Тем не менее, опять же, по её словам, «зарабатывала» не меньше мужа. Нелли знает, в чем именно заключалась «работа» тети: через её ловкие руки прошли сотни меховых шубок, серого каракуля, ковров и других дефицитных товаров. Почти в каждом магазине, на базах у тети «свои люди». Все это, плюс солидная зарплата мужа, позволяло тете жить на широкую ногу, каждое лето ездить на «самые дорогие курорты юга». Не лечиться, — эта цветущая, всегда модно одетая женщина никогда в жизни не страдала даже насморком, — просто отдохнуть, развлечься, завести новые полезные знакомства.

С малых лет Нелли воспитывалась в семье своего бездетного дяди. Оба, и дядя, и тетя, относились к ней, как к родной дочери, во всяком случае, ей не было ни в чем отказа.

Еще в восьмом классе Нелли познакомилась с одним студентом медицинского института. Узнав, что между молодыми людьми завязалась дружба, тетя быстренько навела справки и осталась довольна. Единственный сын известного профессора, учится отлично, подает самые блестящие надежды. Нет никакого сомнения, что после окончания института его оставят в Москве, в аспирантуре, а это значит, что со временем он станет крупным ученым — папочка уж постарается устроить карьеру единственного сыночка.

— Дурой будешь, если выпустишь Васю из рук, — нравоучительно говорила она Нелли. — Знай: главное для женщины — выйти замуж за человека с положением и суметь прибрать его к рукам. Вася твой — тихоня, из него веревки вить можно.

Через два года, окончив институт и не дожидаясь распределения, Вася сделал Нелли официальное предложение. К этому времени тетя уже была знакома с отцом Васи и доподлинно знала: будущий зять остается в Москве, в аспирантуре. Таким образом, никаких осложнений в будущем молодоженов не предвиделось, и после шумной свадьбы Нелли переселилась в просторную профессорскую квартиру.

Гром грянул через неделю.

Вася категорически отказался остаться в Москве, предложил Нелли на выбор либо Крайний Север, либо Дальний Восток и никаких компромиссов. Нелли плакала, умоляла, падала в обморок, грозила разводом — Вася был неумолим. Он старался утешить Нелли, убедить ее, что неотказывается от научных изысканий и аспирантуры, но все это — потом, а сначала он должен приобрести солидную лечебную практику, в конце концов оправдать хоть средства, затраченные на его ученье, послужить людям, поработать именно там, где острая нехватка врачей. Да это же ему самому интересно — поработать самостоятельно, узнать, чему научили его в институте.

Нелли не хотела ничего слышать.

Пока она обрабатывала Васю, тетя осаждала его отца. Поначалу профессор и сам не хотел отпускать Васю из столицы, но тот каким-то образом сумел переубедить его… Старый профессор прослезился, крепко обнял сына, сказал: «Пожалуй, ты прав, Василий. Поезжай. Извини меня, старика».

— Старый заслуженный человек, профессор с мировым именем, просит прощения у своего сына, вчерашнего студента, — возмущалась тетя Нелли. — А каково коварство! Ну, скажите, зачем было обнадеживать? Разве так поступают порядочные люди? Ах, да что с них возьмешь! Вы знаете, я недавно узнала, профессор-то в молодости был… пастухом. Понимаете? Пастухом! Пас деревенских коров. Бр-р! И вот сын этого кр… кор… коровопаса — боже, какое ужасное слово! — нашу Неллочку… Нет, не могу! Я этого так не оставлю! Я заставлю его, заставлю… Нет вы только подумайте, каково коварство!

Несколько дней тетя провалялась в постели с мокрым полотенцем на голове — у нее разыгралась страшная мигрень, потом решительно заявила Нелли: «Пусть едет хоть на край света, ты останешься здесь. Не один он свет в окошке. Чем плох, скажем, Борис? Правда, ему уже тридцать пять. Но какое это имеет значение? В тридцать пять — доцент, это кое-что значит».

Нелли предпочла остаться с Васей, вернее, поехать с ним. Во-первых, он «распределился» не на Север. к белым медведям, и не на край света — Дальний Восток, а сравнительно недалеко от Москвы, всего лишь сутки езды поездом, в Марийскую республику; во-вторых, он твердо обещал: только на один год. В первый же отпуск они вернутся в Москву и останутся там.

— В Марийскую так в Марийскую, как-никак это родина Нелли, там она родилась и там, в Йошкар-Оле, живет её мать.

Но беда не приходит одна. «Тихоню» Васю и тут обошли: вместо того, чтобы оставить в столице республики, его загнали в какой-то медвежий угол — в леспромхоз. И он не возражал, похоже, сам напросился. Привез её в лесную глухомань, в деревянный барак. Вместо центрального отопления — кирпичная печь с плитой. Ни газа, ни водопровода, ни ванны. Воду носят из колодца. Парикмахерская только для мужчин, о том, чтобы сделать перманент или маникюр и думать нечего. Странно, как в таких условиях могут жить женщины, хотя бы жена начальника леспромхоза или главного инженера? А ведь живут, делают вид, что счастливы. Одеты старомодно, причесаны как попало: у одной косы, у другой мещанский пучок на затылке. Фи! Ладно, может, они ничего другого не видели, может, лес и кирпичные печи — их стихия. Но как понять Васю? Коренной москвич и вдруг согласился на поселковую больницу, где уже два года не было врача. Два года никто не хотел туда ехать, а Вася поехал. Нашел свое счастье, мотается, как угорелый, с утра до вечера.

Ах, как она ошиблась в нем! Подумать только, ее, Нелли, променял на примитивную поселковую больницу. «Неллочка, пойми, мое место здесь». Профессорский сын — и такой примитив. Знала бы, ни за что не вышла за него замуж.

Ладно, она молода, неопытна, могла не разглядеть. Но куда смотрела её тетя, которая, как она сама говорит, видит человека насквозь? «Вася твой тихоня, из него веревки вить можно». Попробуй, свей, упрется, как бык, и ни с места.

Всего неделю прожила Нелли в леспромхозе, вернулась в Москву. «Пусть поживет один, соскучится, все равно приедет», — думала она. А чтобы Вася сильнее почувствовал свое одиночество, по совету тети, не ответила ни на одно из его писем. Несколько раз Вася вызывал Москву по телефону, но Нелли не брала трубку, разговаривала с ним опять же тетя.

Так прошло три месяца. Письма от Васи стали приходить реже, и были они суше, короче. Нелли забеспокоилась. Вспомнила молоденькую медсестру, которая страшно робела перед Васей, каждый раз, стоило ему обратиться к ней, опускала глаза и заливалась румянцем. Тетя сказала: «Брось, не такой уж он дурак, чтобы променять тебя на провинциальную медичку. Да и паспорт заштампован. Борис звонил, говорил, что взял билеты. А куда, не помню. Да он скоро сам явится».

В день рождения Нелли Вася прислал телеграмму: «Горячо поздравляю днем рождения, сердцем всегда тобою, скучаю, жду, крепко целую. Твой Вася». Значит, тетя права, медсестра тут ни при чем. Даже на день рождения не соизволил приехать. Поздравил телеграммой…

Все бы ничего, но вскоре после Неллиных именин дядю сняли с работы. Тетя переполошилась, стала раздражительной, нервной, пугалась каждого звонка в передней. Дядя замкнулся в себе, к нему стали приходить какие-то люди. Запрутся в дядином кабинете, поговорят немного и расходятся — тихо, украдкой. Потом никто не стал приходить, по всей квартире разлилась тревожная тишина. Каждая вещь затаилась в ожидании чего-то ужасного. Дошло до того, что дядя с тетей стали таиться даже от Нелли, разговаривали недомолвками, по ночам долго шептались у себя в спальне. В довершение всего куда-то исчез Борис, и Нелли отчаянно скучала.

Как-то вечером тетя позвала Нелли в кабинет дяди.

Небритый, осунувшийся, он сидел в кресле перед электрокамином, зябко кутался в дорогой бухарский халат. Нелли стало жаль его, доброго и такого растерянного, виноватого. она подошла к нему сзади, по давней привычке обняла за плечи, он гладил её руку, но не сказал, как бывало: «Ну что, коза-егоза?»

— Говори, чего тянешь, — недовольно заметила тетя.

— Придется тебе, Неллочка, ехать к мужу, — глядя куда-то в угол, начал дядя. — Сама понимаешь, неизвестно чем вес это кончится. Во всяком случае тебе надо остаться в стороне. Ты все уложила? — обратился он к чете, та кивнула. — Возьмешь с собой кое-какие вещи, ценности. Это хорошо, что твой Василий в глуши, и не так далеко. Но ты пока сюда не приезжай, живи там. Инеем тоже не пиши, если что. мы тебя известим. Живи, как мышка в поре. Гак надо. Ты меня поняла?

— Да.

— Доверяем тебе многое, ласкаясь к Нелли, заговорила тетя. — Смотри, не транжирь. Оставишь нас нищими. Васе — ни слова. Как думаешь, не станет он конаться в твоих чемоданах?

— Вася?! Да вы что…

— Ну хорошо, хорошо. Старику свекру пиши почаще да будь с ним поласковее. Только не проговорись, что приехала недавно, пусть думает, что ты давно уже там, с Васей. Если только он не писал ему, Вася твой…

— Какое имеет значение, когда я приехала? — небрежно заметила Нелли.

— Как ты не понимаешь! — всплеснула руками тетя, зашмыгала носом, несколько раз промокнула глаза надушенным платочком. — Одно его слово… — она перехватила предостерегающий взгляд мужа, строго поджала губы. — Не такое время, чтобы бросаться родством с профессором.

Долго еще дядя с тетей читали наставления, учили, как вести себя с Васей: не перечить ни в чем, быть ласковой, послушной, потерпеть, смириться с неудобствами провинциальной жизни. Нелли уже не слушала. Потрясенная, растерянная, она понимала одно: не ехать нельзя. Иного выхода все равно йот. она сидела на диване, ссутулясь, втянув голову в плечи, не сводя глаз с замысловатого узора на ковре. Совершенно безучастная к судьбе дяди и тети, к тому, что с ними будет дальше, она испытывала острую жалость к себе. «Кичились, кичились и вот, попались, как заяц в силки. Теперь задумали прикрыться мной». Хотелось отстегать их словами, по понимала: сердить дядю и тетю нет никакого расчета. Да и онасно, можно остаться ни с чем. Вещи, ценности… С деньгами можно поехать куда угодно, не обязательно к Васе. Да, он ждет, скучает. Что бы ни случилось с её родными, Вася не бросит ее, не отвернется, ни в чем не упрекнет. Но как там жить? Погубить свою молодость, свои лучшие годы? Ради чего? Дядя с тетей не сумели спрятать копны, теперь спасают свою шкуру. хотят укрыться за спиной влиятельного профессора. А ей, Нелли, какое дело? Ради этих кичливых ротозеев похоронить себя в лесу? Нет, Нелли не настолько глупа.

Думая так, Нелли ничем не выдала своих намерений. Этому искусству — скрывать свои чувства — её тоже научила тетя.

Ночью, лежа на своей мягкой постели под пуховым одеялом, Нелли прикидывала, как сделать, чтобы дядя с тетей не провожали её на вокзал, не узнали, куда она поедет. Она твердо решила поехать куда-нибудь на юг, в шумный портовый город и навсегда порвать связь со своими столичными родственниками. Так будет лучше, по крайней мере, для нее. Но дядя оказался предусмотрительнее, чем она думала. Кто-то из его друзей купил для Нелли билет, отвез и сдал вещи в багаж малой скоростью. Нелли кусала губы от досады, на глазах накипали злые слезы, по делать было нечего, приходилось смириться.

— На вокзал поедешь одна, — говорила тетя. — Не забудь сразу же дать телеграмму Васе, чтобы встретил. Вдруг приедешь ночью, тогда что? Да и добираться одной до него… Муж обязан встретить. За вещами в город приедете потом. Постарайтесь провезти их к себе незаметно — не к чему мозолить людям глаза. Живите скромно, на Васино жалованье, не век так будет.

Вот тут-то Нелли и осенила мысль: ведь в том городе, куда ей взяли билет и откуда она потом на автомашине должна добираться до постылого Васиного леспромхоза, живет её родная мать. Верно, Нелли её почти не помнит. Тетя рассказывала, что ей шел всего пятый годик, когда дядя привез ее, худую, изможденную, ни слова не знавшую по-русски замарашку, к себе, в Москву — мать сочла девочку обузой, хотела отдать в детдом. Хорошо, что дядя оказался там, был в отпуске, иначе быть бы Нелли «приютским оборвышем», как говорила тетя. Нелли не знает, так оно было или не совсем так. От того далекого прошлого в памяти, как смутный сон, осталось только ощущение полумрака, постоянного желания поесть, согреться и еще — женщина в белом шершавом платье, с шершавыми руками, на которых было тепло, удобно лежать. Женщина эта, мать, часто и надолго уходила. Нелли ждала ее, плакала, жалась к брату, по он тоже убегал, и тогда Нелли было страшно, неуютно, холодно. Потом появился дядя и много-много вкусной еды. Потом спи долго ехали. Наконец, жизнь как в сказке: красивые платья, игрушки, мягкая теплая постелька, сытная еда и другая женщина, которой Нелли говорила «мама», а тому, кто привез ее, — «папа». Тогда она еще не знала, что означают эти слова. Потом смутно почувствовала, что они ей никакие не папа и не мама, но не знала, как называть по-другому, когда пришла пора получать паспорт, все открылось. С той поры Нелли все реже и реже стала произносить слова «папа» и «мама», пока окончательно не перешла на «тетю» и «дядю».

Вспомнив о матери, Нелли не знала, сердиться ей или радоваться. Почему мать за все эти годы ни разу не повидалась со своей дочерью? Этот вопрос Нелли задавала себе уже не впервые и каждый раз испытывала обиду, перераставшую в глухое озлобление: значит, права тетя — не окажись там дяди, мать отдала бы её в детдом и навсегда бы забыла о ней.

Недоброе чувство испытывала она и к дяде с тетей: коли так, почему они не удочерили её по закону? Не знала Нелли, что родная мать её неоднократно приезжала в Москву, чтобы забрать дочь к себе, но стараниями хитрой тети ей не удавалось даже повидаться с девочкой — то Нелли прятали на даче, то отправляли в пионерлагерь, то она, ничего не подозревавшая, гостила у каких-то «хороших знакомых». Поначалу тетя приютила девочку из онасения потерять мужа — своих детей у них не было, и это его весьма огорчало. Потом, незаметно для себя, тетя привязалась к своей воспитаннице, души не чаяла в ней и не допускала мысли, чтобы вернуть её матери, наоборот, много раз просила, умоляла её отдать им девочку насовсем, но та решительно не соглашалась. Они рассорились окончательно. Тетя запретила ей приезжать к ним, заявила, что не пустит на порог. Не раз отчаявшаяся женщина подумывала обратиться в суд, по останавливало её одно: виданное ли дело — судиться с родным братом?

Незадолго до своей свадьбы Нелли наткнулась на письмо матери, адресованное дяде. По обратному адресу поняла, что мать живет не в деревне, как ей говорили, а в городе, из любопытства хотела прочесть, по не смогла — написано не по-русски. Отнесла в кабинет дяди, положила на стол. Хотела потом спросить его, что она пишет да забыла. Тогда ей это было ни к чему, теперь — другое дело, не мешает заиметь адрес матери, авось пригодится.

— Дядя, а ты не дашь мне адрес… ну своей сестры, что живет где-то там же. — с хорошо наигранной небрежностью спросила Нелли.

— Зачем тебе её адрес? — встревожилась тетя, бросила испуганный взгляд на мужа.

— Так, на всякий случай. Вдруг приеду ночью, а Вася не сможет встретить. Мало ли что… Может, выехал куда. Он же там ездит но лесным участкам. Что мне тогда, на вокзале прозябать? Сутки? Двое суток? — голос Нелли капризно задрожал. — Хотите, чтобы меня там обокрали, да?

Дядя молчал, что-то обдумывал. Вот он поднял голову, глянул на жену.

— А ведь это резонно. Часть вещей можно оставить у сестры — надежнее. Живет одинокая женщина, пенсионерка или близко к этому, никому и в голову не придет…

После коротких наставлений — времени было в обрез, Нелли пора ехать на вокзал — дядя вручил ей адрес матери.

Сидя в такси, Нелли отчужденно думала: «Никто из вас мне не нужен. Никто! Раз я вам не нужна. Перекидывают, как мячик… Была когда-то мать. Родная. Сбыла с рук и успокоилась. Живи, дочка, как хочешь. Тетя с дядей поскорее замуж спихнули. Как же, профессорский сынок, будущее светило… А этому «будущему светилу» захолустная больница, леспромхозовские мужики да бабы дороже, чем жена. Докторишко несчастный!.. Теперь и вовсе из дому выдворили. Ценности им сбереги… А как жить станешь, им наплевать. Ну и мне наплевать! Сберегу, ждите. Поживу в Йошкар-Оле пока не придет багаж, а там махну куда-нибудь — ищи ветра в поле. Пропади они все пропадом! Надоело!»

В вагоне, среди чужих и, как ей поначалу казалось, неинтересных людей, Нелли почувствовала себя потерянной, беспомощной. Впервые она ехала туда, где её никто не ждет, никто не встретит и где ей предстоит самостоятельно решать, как жить дальше. И от этого было жутковато. Страшила и встреча с матерью. А вдруг та скажет: «Зачем приехала? Кто тебя звал? Я тебя не знаю!» Скажет и захлопнет дверь. Тогда придется ехать к Васе, а это значит — снова стать игрушкой в руках дяди и тети. А если дядю засудят? II ниточка дотянется до нее, Нелли? Ведь не с пустыми руками она покинула Москву…

На какой-то станции Нелли, выйдя из купе, лицом к лицу столкнулась с милицейским капитаном. Капитан вежливо извинился перед ней и скрылся в соседнем купе. Нелли похолодела. Как? Рядом с нею, буквально за стенкой, едет работник милиции? Неужели за нею следят от самой Москвы?..

Нелли вернулась в свое купе. Что же делать? Сони на этой станции и дождаться следующего поезда? Нет, сойти незаметно не удастся. Двое её попутчиков стоят в коридоре, курят. Они знают, куда она едет, удивятся, пристанут с расспросами… А идти предстоит мимо тою купе… Нелли кусала губы, готовая разреветься. И вдруг она поймала себя на мысли, что неправильно себя ведет и уже одним этим может навлечь на себя подозрения. «Надо быть общительной, весело-бесшабашной. Да, да! Чтобы никому в голову не пришло, что я… боюсь».

Нелли быстро привела себя в порядок. Приветливо спросила проснувшуюся старушку, не хочет ли она чаю. «Спасибо, милая, я уже пила». — «Пойду, посмотрю, какая станция», — Нелли выпорхнула из купе, присоединилась к двум другим попутчикам и принялась весело болтать с ними, краем глаза поглядывая на «милицейское» купе.

Постепенно страхи её рассеялись. Тем более, что милицейский капитан куда-то исчез, видимо, сошел. В соседнем купе ехала пожилая чета с двумя детьми-подростками. Нелли совсем успокоилась. И вот разговор с Иваном Егоровичем, его загадочная фраза: «Что ж, может быть, доведется встретиться и по службе».

«Кто он, этот Невзоров? — размышляла Нелли, прислушиваясь к сонному дыханию спящих. — Пузырьков — инженер. Похоже, они знакомы. Спросить Нику?.. Ни в коем случае! Просто надо быть осмотрительной, не болтать лишнего. Недолго уж, завтра попрощаемся — и все».

ТАК ВОТ ОНА КАКАЯ — МАМА

Утром Нелли проснулась позже всех.

В купе было пусто. Старушка сошла. Мужчины тоже упаковали свои вещи.

Нелли взяла полотенце, достала мыло, пошла умываться.

В коридоре, у окна, стояли Невзоров и Пузырьков.

— Доброе утро.

— Ах вы встали! А я уж хотел будить, — весело откликнулся Невзоров. Скоро выходить.

— Ничего, успею.

Вернувшись, Нелли тщательно навела косметику, подумала, не убрать ли постель, махнула рукой: пусть этим занимается проводник — его дело.

Дверь плавно откатилась, в проеме её показался улыбающийся Иван Егорович.

— Ну вот и приехали. Позвольте, я вам помогу.

Он взял объемистый чемодан Нелли, для надежности перехваченный новеньким багажным ремнем, ей достались баул и сумочка.

— Спасибо. — поблагодарила Нелли, мило улыбаясь, а сама в смятении подумала: «Уж не проводить ли хочет? Только этого не хватало!»

Она покосилась на Пузырькова, безучастно стоявшего в проходе с одним лишь портфелем. Что с ним? Был такой веселый, любезный, а тут даже не смотрит. Может, что-нибудь шепнул Невзоров? Или на вокзале должна встретить жена и он боится, как бы не приревновала? «Ну уж не обессудь, дружок, хочешь не хочешь, а выручать тебе меня придется». Нелли, смеясь, глянула на Пузырькова, кивнула на Ивана Егоровича.

— Николай Семенович, вы меня извините, но вам бы следовало пожалеть старшего товарища. Видите, ему тяжело. Надеюсь, вас не затруднит оказать небольшую услугу ламе?

— Нисколько, — Пузырьков взял из рук Невзорова чемодан.

На перроне к Ивану Егоровичу бросилась невысокая, щупленькая, удивительно миловидная женщина. Они обнялись, расцеловались, посмотрели друг на друга, снова расцеловались.

— Жена. — пояснил Невзоров, весь светясь счастьем.

Он тут же забыл о своих дорожных спутниках, забыл даже попрощаться с ними, бережно взял жену под руку, и они затерялись в людском потоке.

Нелли облегчено вздохнула.

— А вас кто встречает? — спросила она, бросив на Пузырькова благодарный взгляд.

— Как видите, никто. Но за мной должна прийти машина. Если не возражаете, могу подвезти. О, вы так великодушны! Но я могу и на такси…

На привокзальной площади, в скопище машин, они с трудом разыскали эмтээсовский «газик». Пузырьков проводил Нелли до самой квартиры, поставил чемодан на лестничной площадке.

— Ну вот вы и дома.

— Спасибо. Всего вам хорошего.

Нелли постояла, услышала, как внизу хлопнула входная дверь, вздохнула, робко нажала кнопку звонка.

— Кто там?

Нелли растерялась. А вдруг здесь живут совсем другие люди, вдруг мать умерла или переехала? Может, не та квартира?

Дверь открылась. Перед Нелли стояла полная пожилая женщина в теплом фланелевом халате и пестрой косынке на густо посеребренных волосах.

— Здравствуйте. Извините, я приезжая. Из Москвы. Мне нужна Медведева… Пелагея Романовна. Адрес этот…

Нелли достала из сумочки бумажку, чтобы сверить адрес, но взглянув на женщину, почувствовала, как сердце её бешено заколотилось, перехватило дыхание. Она заметила, как глаза женщины, усталые и безучастные, вдруг расширились, потемнели, стали почти такими же синими, как у Нелли, в них плеснулся испуг, смятение и какая-то безумная радость.

— Натали!! Удырём^[17]!!!

Повиснув на шее Нелли, она жадно, исступленно целовала её лицо, подбитой птицей грузно припадала к дочерней груди, сжимала в объятиях, смеясь и плача, снова принималась осыпать поцелуями…

Нелли стояла, как неживая, не отвечая на ласки матери и не отстраняясь. Все чувства её притупились, не было ничего — ни сочувствия, ни отвращения. Натали… Да, так её звали давным-давно. Натали… Наташа, Нелли…

— Ты ли это? Зачем молчишь? Скажи хоть словечко, — не сознавая, что дочь может её не попять, так же по-марийски говорила мать, трепетно заглядывая в глаза Нелли и не находя в них ни малейшего проблеска дочерней любви, ласки — Забыла! Родную мать забыла! — она снова стиснула Нелли, припала к ней, горько разрыдалась.

Нелли очнулась. Что же она, в самом деле, как статуя… Заметила, что мать вся обвисла, вот-вот упадет. У Нелли тоже слабели ноги, кружилась голова. Не хватает только обеим грохнуться в обморок на лестничной площадке — вот это была бы «классическая мелодрама».

— Не плачь… Ну перестань, перестань. Я думала, ты все еще носишь этот… как его… чурик^[18], а ты совсем как русская стала. Рада за тебя, — глупо лепетала Нелли, лишь бы что сказать.

Мать перестала плакать, отстранила Нелли на расстояние вытянутых рук, долго смотрела, узнавая и не узнавая. В глазах ее, омытых слезами, была мольба о прощении, застарелая душевная мука.

— Что же мы тут стоим? Приглашай в комнату, — натянуто улыбнулась Нелли.

— Да, да, — засуетилась мать, распахнула дверь, сама отошла в сторону. Спохватившись, взяла чемодан. — Проходи, доченька. Вот сюда… Тут я и живу, одна-одинехонька.

Странное чувство овладело Нелли, когда она переступила порог материнского жилья.

Мать жила на втором этаже небольшого каменного дома с двумя подъездами, паровым отоплением. Эти стандартно-розовые домики занимали несколько кварталов, образуя свой обособленный городок, утопающий в зелени. Весной каждый двор благоухал ароматом цветущей черемухи и сирени, летом напоминал зеленую чащу леса лишь кое-где, на покрытых асфальтом площадках, полоскалось на ветру вывешенное для просушки белье.

Сейчас, зимой, вид из окна не радовал глаз: серая паутина оголенных деревьев, две-три, занесенные снегом, скамейки и нелепое сооружение из столбов и перекладин с провисшими бельевыми веревками, на одной из которых болтается прогнивший детский тюфяк, Такой же унылой, жалкой показалась Нелли квартира матери. Крохотная прихожая, налево — дверь в тесную, загроможденную кухню, прямо — в комнату с ветхим, надо полагать, купленным с рук, по дешевке, шифоньером, допотопного вида диваном и этажеркой в углу, плотно забитой обтрепанными старыми журналами. Обстановку дополнял неказистый стол у окна и справа о г него кровать-полуторка с выгнутыми никелированными спинками. Несмотря на убожество обстановки, комната выглядела чистой, опрятной. Эту чистоту и опрятность придавали ей белоснежная простынь, аккуратно расстеленная на диване, голубая клеенка на столе поверх полотняной скатерти и пышно заправленная кровать с горой подушек и кружевным подзором, выглядывавшим из-под голубенького пикейного покрывала. Нелли вспомнила московскую квартиру дяди из пяти комнат, с гостиной и столовой, уставленными дорогим импортным гарнитуром, и ей показалось, что судьба снова забросила её на край света, в затерянную среди снегов деревеньку. Поймав горделивый взгляд матери, она снисходительно улыбнулась: что ж, матери эта комната кажется раем — она же ничего другого не видела. А впрочем, если сравнить с тем, что видела Нелли в раннем детстве, — скрипучую деревянную кровать с ворохом рваного тряпья, голые закопченные стены с пятнами раздавленных клопов и щербатую печь, которая вечно дымила, — мать сейчас живет богато. Как бы то ни было, её такая обстановка вполне устраивает. Даже вон этот кусок яркого сатина, прибитый над кроватью вместо ковра; даже разлапистый колючий столетник и чахлая герань, что загромоздили почти весь подоконник.

«Ах, какое мне дело, я здесь всего лишь залетная птица», — подумала Нелли, кинула на диван сумочку, перчатки и принялась снимать шубку. Мать подхватила шубку, бережно повесила в шифоньер.

Нелли сидела за столом, заложив нога на ногу, разглядывала свой маникюр и озабоченно хмурила брови, не зная о чем говорить. «Чего она так смотрит? (стоит и смотрит. Сказала бы что-нибудь…»

— Натали, доченька, ты устала с дороги. Приляг, отдохни, а я пока приготовлю завтрак.

— Ты меня извини, по давай условимся: не называй меня этим противным именем — Натали. Меня зовут Нелли. Запомни, Нел-ли! Это, во-первых. Во-вторых, изволь говорить со мной по-русски, я не понимаю этой тарабарщины.

— Да, да, нимат огыл, тунемат. Ничего, говорю, научишься.

— Представь себе, не имею ни малейшего желания. И потом, зачем?

Нелли хотела сказать, что она тут намерена пожить всего несколько дней, возможно, неделю-две, по что-то её удержало.

— Так-так, — горестно вздохнула Пелагея Романовна. — Язык свой забыла, уши режет. Нелли… Кто такое имя выдумал? Не русское и не марийское. Тарабарщина… Эх, доченька!

Пелагея Романовна отвернулась, украдкой смахнула слезу, зачем-то стала переставлять с места на место чемодан и баул Нелли.

Выговор женщины, которую Нелли никак не могла воспринять как мать, вызвал в её душе досаду.

— Я вижу, ты недовольна, что я приехала. Так я могу уехать.

— Нет! Нет! — Пелагея Романовна рухнула на колени, в страстном порыве обхватила колени дочери, зарылась лицом в складках её платья и затряслась от рыданий.

— Ну вот, опять слезы, — недовольно заметила Нелли.

— Огым, огым.. Не буду, говорю. Это я так, от радости. Ой, чего я мешкаю, надо же накормить тебя. Я сейчас! — Пелагея Романовна кончиками пальцев вытерла глаза, виновато улыбнулась, схватила с кровати подушку. — А ты приляг. Хоть на диване, хоть на моей постели. Отдохни с дороги, полежи.

— Не надо, я не устала. А вот от завтрака не откажусь.

Сейчас, сейчас все будет готово! — Пелагея Романовна скрылась на кухне.

Пожилая, много повидавшая на своем веку женщина была в полном смятении. Такой ли она представляла свою дочь, свою нежную ласточку-щебетунью Наташ! Где её шелковистые темно-русые волосы? Голова, что овсяный сноп. «Постаралась барыня-невестушка, из девушки-марийки сделала какую-то мериканку. Брови — ниточки… Большой красный рот… А ногти-то. ногти-то все равно, что у кошки. Аж загнулись… Знать бы такое, не то, что пожить, в гости бы к брату не пустила. Он-то куда глядел, зачем позволил? Ладно, какая бы ни была — дочь. Своя кровиночка. Спасибо хоть вспомнила, приехала к матери. В гости или насовсем? Нет уж, никуда я её больше не отпущу. Никуда! Вместе жить будем. Может, она с виду только такая, может, сердце-то у нее доброе, чистое. А матерью не зовет… Ничего, ничего, попривыкнет. Кому я, глупая, дитя свое доверила? Кому?» Горит материнское сердце, огнем полыхает. А что делать? Как говорится, было бы масло, можно бы блины испечь, да муки нет.

ПАМЯТЬ ХРАНИТ МНОГОЕ

Много горя и невзгод выпало на долю Пелагеи Романовны.

Уже здесь, в городе, слышала однажды Пелагея Романовна, как пели её заводские товарки:

Эта, впервые услышанная, русская песня до глубины души взволновала деревенскую марийку. Тогда еще Пелагея Романовна не привыкла к голоду, все еще тосковала по просторам полей и лугов. «Выходит, и у русских были такие обездоленные, как я», — растроганно думала она, испытывая горячее чувство благодарности к тому, кто придумал эту песню про девушку-сиротку, одетую в лохмотья.

Правда, все правда. Мало ли безродных девушек-батрачек, опозоренных богатым хозяином, кончило свою жизнь в петле пли в глубоком омуте; мало ли их насильно выдано замуж за постылого богатея-вдовца, сведшего в могилу не одну жену. Может, такая судьба была уготована и ей, дочке бедняка Романа синеглазой Палаш, если бы не Советская власть, не колхозы. Не стало кулаков-богатеев, радостно, легко было работать в колхозе — не на хозяина, на себя. Нашелся и жених — пастушок из соседнего села, добрый, тихий Элексей, тоже круглый сирота. Вместе стали работать в колхозе, вместе по бревнышку, по жердочке сколотили себе избенку взамен развалюхи, что досталась ей от горемыки-отца. Одно огорчало Элексея и Палаги — родится ребенок, года не проживет, умирает. Только двое и выжили, сынок да дочка, росли, резвились на радость родителям. А тут, как снег на голову, обрушилась беда. Страшное, непоправимое несчастье. Поехал Элексей на мельницу-ветрянку намолоть муки из зерна нового урожая, а привезли его домой замертво — раскололся жернов, осколком зашибло Элексея. Куда только не возила его Палаш — и в Йошкар-Олу, и в Казань, последнюю коровенку продала, а мужа спасти не смогла. Головой все маялся, заговариваться стал, а там и вовсе помутился рассудок, в больнице и помер. С той поры и покатилась её жизнь через пень-колоду.

Тем летом, когда схоронили Элексея, нежданно-негаданно приехал брат Палаги. Еще подростком он ушел в город на заработки, писал, что поступил учиться, долго учился и вот приехал на побывку — в шляпе, в городской одёже, не узнать. Говорил, что служит на хорошем месте, в Москве, женился, дочку своего начальника взял, живут хорошо, богато. Обрадовалась Палаги родному человеку, распахнула перед ним душу, наревелась всласть. А потом воспрянула духом. Не одна она, брат у неё, в люди вышел, начальником стал и её не оставит в беде, поможет поднять детей на ноги. Самой ей ничего не надо, только бы детей вырастить, выучить, в люди вывести. Коровушку бы, плохо детям без молочка.

— Вышлю я тебе денег на корову, — обещал брат. — Осенью купишь. Сейчас, в летнюю пору, хорошую корову по найти. А пока суть да дело отпусти со мной меньшенькую, пусть погостит до будущего лета, окрепнет. Ишь, какая худущая! Жена у меня не работает, своих детей нет, не обидим. А летом приедем с женой вместе, привезем. Глядишь, к тому времени хозяйство свое поднимешь да и я без помощи не оставлю.

Боязно было отрывать дочку от себя да как обидишь брата? И то — целый день Натали одна в избе, то ли пожару наделает, то ли в колодец упадет. На старшего надежда плоха — парнишка, ему бы только носиться по улице.

Вот так и рассталась с дочкой своей единственной, ласточкой сизокрылой. На корову, выходит, променяла се. Да и корову потом в Москву проездила, дочку хотела вызволить — где там, даже увидеть ни разу не довелось.

А потом — война. Худо ли, бедно ли перебедовала её. Всякое было, такое, что не приведи бог испытать снова. Одно утешало: дочка живет в тепле, в достатке, толстенькая такая на карточке, нарядная, на ножках — ботиночки.

Брат на войну не ходил, глазами он слаб, да еще, писал, в груди болезнь какую-то нашли. Так всю войну и просидел дома, подле бабы своей. А вот сыночку её, брату Нелли, не повезло. На второй год войны повестка ему пришла. Три года воевал без единой царапинки, а перед самым концом войны, надо же случиться такому, получил тяжелое ранение, долго мытарился по разным госпиталям, а напоследок привезли его в Йошкар-Олу. Чтобы быть поближе к сыну, Палаги тоже переехала в город, поступила на завод, получила угол в бараке. Не одна она покинула в те годы родную деревню, многие заколотили свои избы, а то и вовсе продали, прижились на новом месте. Прижилась и Палаги. Сперва работала подсобницей, потом выучилась на фрезеровщицу. Старалась. Не зря же ей в числе первых дали квартиру, как только завод начал строить свои дома. И печку топить не надо — батареи греют, и ведрами воду таскать — сама из крапа течет. Живи, не тужи. А тужить приходится. Одна. Сынок так и не встал на ноги — догорел, как свечка.

Когда работала на заводе, не скучала. Некогда было скучать, целый день на людях, в шумном цехе, за станком, как в большой дружной семье. Да и вечером то собрание какое, то девчонки придумают культпоход и её тянут с собой — в кино, на спектакль. Ученицы ее, как все равно что дочки. Осенью проводили на пенсию. Тут уж не хочешь, да заскучаешь. Соседи с утра до вечера на работе, ребятишки, что постарше, в шкоте, малыши в садике. Одна на весь подъезд. Правда, не забывают её «дочки», забегают вечерком или в выходной день. Да ведь видит она: не до нее им, свои у них заботы, свои дела. Сама скажет: «Идите, погуляйте, а я прилягу, отдохну — ночь-то плохо спала». Они и поверят, упорхнут, как стайка птичек. Этак почти совсем отвадила их. Какой интерес им со старухой сидеть, пусть резвятся пока молодые.

Дочь приехала… А радости нет. Ровно и не её дочь, квартирантка. Про себя ничего не рассказывает и про мать ничего не спросит. Валяется целый день на диване, с книжкой, к вечеру начинает «штукатуриться», потом куда-то уходит. Подружек себе завела, такие же накрашенные куклы с соломенными волосами. Глаза бы на них не глядели. Все хихоньки да хаханьки, ни одного путного слова. Как она будет жить? Ведь ни постряпай, ни в квартире прибрать, ни постирать на себя. В магазин за продуктами не сходит: вот тебе деньги, купи то-то и то-то. Тьфу! А деньгами сорит, видать, не поскупились дядя с теткой, отвалили денег кучу. Все чего-то ходит на вокзал, похоже, ждет кого-то. Уж не приехать ли за ней должны? Приедут, заберут, не удержишь. Как станешь её удерживать? За мать не считает, вроде стряпки при ней. Батрачка, у родной дочери в услужении.

Горит сердце старой женщины, огнем полыхает. Спать ляжет — сон не идет, есть сядет — кусок в горло не лезет. Постаралась невестушка, душу дочери подменила, разум из головы вынула. Что с того, что телом крепка, здоровьем пышет, коли ветер в голове.

Целый вечер мечется Пелагея Романовна по комнате, места себе не находит. Все чаше и чаще вспоминается далекое, безвозвратное.

…Шумит, волнуется густая колхозная рожь. Вдали стрекочет конная косилка Элексея. Возле леска, где поле перерезано петляющим оврагом, бабы жнут серпами. В небе поет-заливается жаворонок. Жарко, пот заливает глаза, хочется пить. Палаги подходит к суслону, где в холодке забавляется её крошка Натали. Старшенький с ватагой ребят умчался в ближайший лесок по малину. Палаги пьет из берестяного туеска теплый квас, улыбается дочке. Девочка тряпицей обертывает свою босую ножонку, весело лопочет: «Оньо, оньо, илим пиям», что должно означать: «Гляди, гляди, я обуваюсь». — «Хорошо, хорошо, — хвалит Палаги. — Играй себе, скоро братик придет, малинкой угостит». А он тут как тут. На загорелой ладошке — лопух, на нем — горка душистой лесной малины. «Ешь, мама, я еще принесу». — «Спасибо, сынок, корми сестренку и поиграй с ней».

Годовалая начала лепетать, к полутора годам на ножки встала. Натали, моя Натали… А теперь — Нел-ли. — Я не понимаю этой тарабарщины». Эх, Элексей, Элексей, зачем только ты поехал в тот день на мельницу, ведь была мука, половина ларя муки было!

Незадолго до несчастья ездил Элексей в город с красным обозом. Гостинцев накупил. Дочке — красные сапожки с ушками. Выговорила: «Проходила бы и в лапотках, не купеческая дочь. Нечего зря деньги тратить». — «А ты на дочку глянь, радости-то сколько». Глянула и сама заулыбалась. Вышагивает дочка по полу в красных сапожках, важная такая, носик задрала. Заметила притихшего брата, кинулась к отцу, обхватила за шею: «Тятя, а братцу такие купишь? Купи, тятя!» Жалостливая была, хотела, чтобы радость была у всех, не у нее одной. А теперь чем её порадуешь? Хлеб двумя пальчиками держит — барыня.

Горит сердце Пелагеи Романовны, огнем полыхает. Спать ляжет — сон бежит от нее, за стол сядет — кусок в горле застревает. А что делать — не знает. И от этого еще жарче полыхает огонь в груди: сама виновата, сама…

ИНЫЕ ЛЮДИ, ИНАЯ ЖИЗНЬ

Нелли в последний раз полюбовалась на коричневую мушку-родинку слева над уголком рта, положила карандаш и принялась одеваться. Сегодня она наденет платье-костюм, пошитый у лучшей московской модистки. Здешние приятельницы еще не видели Нелли в этом наряде. Вот ахнут! Дуры набитые, стараются копировать ее, из кожи лезут, чтобы стать похожей на Нелли. Смехота!

А вообще в этом городишке жить можно. По крайней мере, до весны. Зимой страшно трогаться куда-то. Ищи квартиру, домработницу, еще на какую нарвешься — обокрадет. Здесь надежно. Матери и платить ни за что не надо, захочется чего, дашь денег — принесет, сготовит. Только вот убожество квартиры… Даже трюмо нет. А что, если купить его, поставить вот сюда, в угол? Пусть потом останется матери, на память, все-таки заботится она о Нелли. Только хмурая все время, думает, думает, вздыхает — тоска зеленая! Не понять, чего ей надо? Нелли теперь и по марийски понимает. Вон, даже словарь приобрела. Натали называет… Ладно, пусть будет Натали, что со старухи взять. Нелли и сама мамой её называть стала. Конечно, по-марийски. Трудно ли выговорить короткое слово авай. Так нет же, все равно недовольна, все чего-то косится. И это — родная мать.

Управившись на кухне с посудой, Пелагея Романовна вышла в комнату, прислонилась к дверному косяку, сложила руки на груди, безмолвно смотрит на сборы дочери.

— Авай, может, ты недовольна, что я приехала? Может, мне обратно уехать? — притворяясь огорченной, говорит Нелли, застегивая на себе связку крупных янтарных бус.

— На одежду твою гляжу, — вздохнула мать. — Надо же такой материал испортить. Что платье, что жакетка — тьфу. Пакча ороллан шогалташ гын, ик чыват пураш ок тошт. В огород, говорю, поставить, так ни одна курица близко не подойдет.

— Пакча ороллан, — смеется Нелли. — Ну и язык! Ороллан! Ха-ха-ха! — она схватила словарь, принялась листать. — Сейчас посмотрим, что это такое.

Пелагея Романовна тоже подошла к столу, села. Молча наблюдает за дочерью, в глазах — снисходительная усмешка.

— Так… Орол — сторож, караул. Оролаш, оролы — маш… А ороллан нет. Теперь посмотрим пакча. Пак… Пал… Ага, пакча — огород. Итак, что мы имеем? Мы имеем огород — сторож. Значит, я — огородный сторож? Ха-ха-ха!

— В книжке твоей орол — это сторож. А в народе и по-другому говорят: огородное пугало. Слыхала?

— Мый — огородное пугало? — обиделась Нелли. — Спасибо за комплимент. Не ожидала.

Мать метнула на нее взгляд. Показать? Ладно, будь что будет. Хватит, молчала, сил больше нет. Надо же когда-то начинать. она взяла с этажерки журнал «Крокодил», отыскала нужную страницу.

— Ты по книжке, так и я по книжке. Вон, гляди, не тебя ли нарисовали? Нравится?

— Ну, авай, ты приличной одежды не видела. Что ты понимаешь? В этом городе, верно, одеваться по моде нельзя, сразу скажут — стиляга. Провинция!

— Журнал-то в Москве печатали, — строго глянула Пелагея Романовна. — А что мать хорошей одежды не видела… — Пелагея Романовне! откинула крышку сундука, что стоял в ногах кровати, принялась выкидывать из него вещи. — Это что, плохое платье? А это? Ты думала, мать по-прежнему в холщовых платьях ходит, на ногах — лапти, на голове — шымакш? На, гляди, — она кинула на руки дочери темно-синий бостоновый костюм. — Это мне, когда на пенсию провожали, от завода преподнесли. А это — от цеха, девчата мои постарались, сами связали, — на плечи Нелли лег большой мягкий платок из чистого козьего пуха.

«А дядя с тетей на свадьбу её побоялись позвать», — вдруг вспомнила Нелли. Дядя хотел, как-никак мать, но тетя запротестовала: «И думать не смей! Приедет темная деревенская женщина в холщовой одежде, в лаптях — сраму не оберешься. А что скажет Васин отец, профессор? Боже избавь, не вздумай сообщить, припрется, все дело расстроит».

Пелагея Романовна села на диван рядом с дочерью, ласково обняла за плечи, взволнованно заговорила:

— Тебе, дочка, на работу поступить надо. Без работы человек, как муха в паутине. Ровно слепой, жизни не видит. Сердцем ржавеет. Ты сейчас не на ту дорожку вышла. Кривая та дорожка, пропадешь на ней. Не тебя виню, себя. Я виновата. Одна я! Придет время, поймешь! А хочешь, расскажу, как это вышло, что ты… что мы… врозь жили. Почему я тебя, маленькую, дяде отдала. Не совсем, погостить только, а вышло… видишь, как…

В этот вечер Нелли никуда не пошла: разговор с матерью затянулся до полуночи. Нелли вскипятила чай, собрала на стол, причем вызвалась на это сама, дескать, ты рассказывай, я все сделаю. Потом, лежа в постели, они продолжали разговаривать. Никто никогда не говорил так с Нелли. Дядя все больше шутил, насмешничал, поддразнивал, тетя читала наставления, учила жить. Оба они были большие, умные, а Нелли в их глазах — маленькая глупышка, которую надо постоянно водить за руку, утирать нос. Одна Егоровна, приходящая домработница, бывало, поругивала Нелли как взрослую, заставляла заправлять за собой постель, требовала, чтобы Нелли не раскидывала свои вещи за что и была рассчитана, заменена толстухой Лизой.

Мать не насмешничала, не читала наставлений, она рассказывала. Говорила, как с близкой задушевной подругой, делилась тем, что наболело на душе, о чем, может, никогда никому не говорила, прятала в себе. Не плакала, не заламывала рук, не жаловалась на судьбу, никого не проклинала — просто вспоминала былое, и плохое, и хорошее. Иногда умолкала, как бы переживая вновь, потом снова принималась рассказывать. Нелли слушала, и странное ощущение владело ею: за рассказом матери, она, как сквозь тонкую пелену тумана, видела совершенно иную жизнь, о которой и не подозревала. Эта жизнь, как времена года — то холодная зима, то жаркое лето, то бурливая весна, то осенняя слякоть. И люди в этой жизни, полной суровых ветров и палящего зноя с редкими проблесками ласкового весеннего солнышка, не такие, как её дядя и тетя, как сама Нелли. Они, эти люди, сильные, гордые, чистые душой, готовые ь любую минуту прийти на помощь друг другу. Мать и сейчас какими-то незримыми нитями привязана к этой жизни, к этим людям, а Нелли — в стороне. «Не на ту дорожку вышла…». Может быть, не на ту. Но при чем тут мать? Ежели уж кого винить, так это тетю — она же воспитала Нелли, вывела на «кривую дорожку». А с другой стороны, что плохого сделала ей тетя? Жила бы Нелли здесь, с матерью, стала бы такой же заводской рабочей, только и всего. Всю жизнь прозябать за станком… Нет! Поздно. И не надо, думать об этом, матери — свое, ей — свое.

«Мама… А все-таки хорошо, когда у тебя есть мама… Пусть и такая», — уже засыпая, подумала Нелли. На душе стало легко, радостно.

Глава X. КРУТОЙ ПОВОРОТ
ЭСМЕРАЛЬДА

Зима в этом году выпала довольно мягкая с обильными снегами, погожими солнечными днями, частыми оттепелями.

В середине декабря неожиданно ударил мороз. Закуржевели безлистые ветки деревьев, белесым инеем покрылись гладкие стволы молоденьких лип. Назавтра, после полудня, снова потеплело, густыми хлопьями повалил снег. Но Пузырьков и Качырий запомнили первую морозную ночь.

Проводив Нелли, Пузырьков сразу же поехал в Масканур. Ему хотелось, не откладывая на завтра, доложить товарищу Алексееву о результатах своей поездки.Они проговорили около часа. Николай Петрович остался доволен главным инженером, пожелал ему дальнейших успехов в работе, посоветовал не стесняться почаще заходить и вообще держать его, Алексеева, в курсе всех дел. Где-то в конце января состоится пленум районного комитета партии, будет обсуждаться работа МТС и надо, чтобы все было в ажуре.

Таким образом, Пузырькову с ходу пришлось окунуться в гущу неотложных дел. Его немало раздосадовало сообщение директора о том, что график техуходов стоит под угрозой срыва.

— Распустились паши механизаторы, — говорил Бикмурзин. — Работают — день прошел и ладно. Часть тракторов до сих пор не переведена на зимний режим. На ремонте участились случаи брака.

— Ничего, наведем порядок, — заверил Пузырьков, опасаясь, как бы директор не начал сожалеть о Бахманове. Нет уж, пусть этот бывший матрос занимается механизацией ферм, здесь обойдутся и без него.

Пузырькова порадовало, что к его приезду комнату отремонтировали, вымыли, откуда-то раздобыли стол, пару стульев и такую же, какая была у бабки Марпы, железную койку с полным комплектом постельных принадлежностей. И все-таки комната выглядела не жилой, напоминала больничный изолятор — полосатый матрац, синее грубошерстное одеяло, жиденькая подушка без верхней наволочки, стопка желтоватого застиранного постельного белья на столе рядом с пустым графином и плохо промытым стаканом. Пузырьков еще днем на минутку забегал сюда, как только техничка, — пожилая медлительная женщина, следившая за порядком в общежитии механизаторов, — передала ему ключ от комнаты, сказала: «Печку я протопила, можете вселяться».

Вселяться… Не раздеваясь, Пузырьков присел на край койки, задумался.

Как-то не складно сложилась у пего жизнь. Может, оттого так пусто, холодно на душе. Вот и комнату заимел. Впервые в жизни у него собственная коммунальная квартира. Можно пригласить друзей, справить новоселье. Каких друзей? Где они у него? Армейские друзья далеко, новых еще не приобрел. Зато врагов уже нажил. Главный из них — Бахманов, с которым, видимо, так и не удастся поладить. Зверем смотрит, исподтишка люден настраивает против пего, главного инженера, своего непосредственного начальника. Катиного брата настропалил, тот тоже глядит исподлобья. Сегодня предложил Яшмолкину пересесть на «газик», а он: «Вещички ваши от сестренки перевезти могу, а за «газик» — спасибо». Вещички… Яшмолкин прав, надо перевезти вещи, устраиваться. А что если… Пузырьков посмотрел на часы, было начало девятого.

…Качырий еще не спала. она недавно пришла из бани, напилась чаю и, стоя перед настенным зеркалом, расчесывала свои длинные густые волосы, чтобы заплести их на ночь.

— тихонько напевала она старинную марийскую песню, не вникая в её содержание.

Дверь была не заперта. Пузырьков вошел и, забыв поздороваться, загляделся на девушку.

Качырий не сразу заметила его, а увидев, смутилась, быстро запахнула полы цветастого ситцевого халатика, туго перетянув пояском по талии.

— Вы… приехали… Почему вы молчите?

— Эсмеральда! Право, Эсмеральда!

— Ну уж и скажете, — пуще того смутилась Качырий.

— Истинно! Не хватает белой козочки и бубна. Как идет вам этот яркий халат!

— Когда вы приехали?

— Сегодня, утренним поездом.

— Хотите чаю? С малиновым вареньем…

— С удовольствием.

Качырий закрутила волосы в тугой узел на затылке, повязала голову косынкой. То ли потому, что недавно была в бане, то ли о смущения щеки её полыхали румянцем, и вся она легкая, подвижная, выглядела удивительно юной. Доведись Пузырькову увидеть её такой впервые, он ни за что не дал бы ей больше семнадцати.

— Горячий, даже подогревать не надо. Раздевайтесь, Николай Семенович. Вы, наверное, за вещами?

— Да. Был в своей комнате. С вашей, конечно, не сравнишь.

— Ничего, обживетесь.

— Знаете что, Эсмеральда, — Пузырьков взял девушку за руки, заглянул в глаза. — Вы не сердитесь, что я так поздно? Скажите честно.

— Что вы! Еще нет и десяти.

— Тогда вот что. Давайте отметим нашу встречу и… справим мое новоселье.

— Как? Здесь? Вдвоем?

— Да, здесь и вдвоем. У меня же никого нет.

— Но я, право, не знаю…

— Вы меня боитесь?

Качырий отрицательно покачала головой. Нет, она не боялась. За все время их знакомства Николай Семенович еще ни разу не позволил себе какой-либо вольности. Да случись такое, она и сама сумеет дать отпор. Качырий смущало, что у нее ничего нет, кроме чая с вареньем. Но Пузырьков сбегал в ближайший ресторан и скоро на столе красовалась бутылка шампанского, конфеты, фрукты.

— Ну что ж, за ваше новоселье.

— И за вас, Эсмеральда.

— Не называйте меня так.

— Хорошо, побуду. Какие у вас чудесные косы… И эго платье.

— Вы довольны своей поездкой?

— Я доволен сегодняшним вечером. Скажите, почему ваш брат сердится на меня?

— Вам так показалось.

Ответ Качырий прозвучал не совсем уверенно. В тот вечер. когда к ней неожиданно ввалился Костя Бахманов, Качырий, после его ухода, не выдержала, поехала к брату и рассказала ему всю правду. Микале вгорячах накричал на нее и, не окажись дома спокойной, рассудительной Майры, пожалуй, брат с сестрой могли окончательно разругаться. «Ничего страшного не случи лось, — сказала Майра. — На месте Качырий я бы поступила так же. А что толки могут пойти, так ведь на чужой роток не накинешь платок. Главное, чтобы совесть была чиста, а Качырий стыдиться нечего — она сделала доброе дело». — «Как только приедет, пусть забирает свои вещи. Тоже мне, нашел камеру хранения. Я сам ему напомню», — пообещал Микале.

— Нет, мне не показалось, — сказал Пузырьков, снова припомнив сегодняшний разговор с шофером Яшмолкиным.

— Заберете свои вещи, не будет сердиться.

— Вот как… А если я заберу… Катюш, я должен вам сказать…

— Не надо, Николай Семенович.

— Просто Николай. Прошу вас.

— Мы так мало знакомы.

— Да, вы правы. Но хотите верьте, хотите нет, я никогда не встречал такой девушки, как вы.

— Это комплимент?

— Боюсь, что нет. Выпьем за вашего брата.

Пузырьков не мог понять, что же такое происходит с ним? Уезжая в командировку, он совсем не думал об этой девушке, да и там ни разу не вспомнил о ней. И только на обратном пути, в вагоне-ресторане, случайно сравнив её с вертлявой Нелли… Именно тогда это и началось. Ночью, лежа на вагонной полке и слушая перестук колес, он припомнил каждую их встречу, её слова, жесты, улыбку… Утром с трудом удержался, чтобы не заехать к ней, в нарсуд, не потому что спешил к себе в Масканур, а потому что не знал, как она к этому отнесется. И все-таки вечером не выдержал, приехал. Зачем? За вещами? Нет, вещи это только предлог. Он хотел видеть ее, он не мог оставаться в своей комнате, снова вспоминать каждое её слово, улыбку, жест.

Качырий думала о другом. По мнению брата, она сегодня снова поступила опрометчиво. и и пусть! Разве она не вправе жить своим умом? Почему Микале должен её постоянно опекать? «Главное, чтобы совесть была чиста», — сказала Майра. Хорошая у брата жена, все понимает. А Микале порой рубит с плеча…

— О чем вы задумались? Ругаете, что засиделся?

— А ведь и правда, вам пора. Но как же вы с вещами? Автобусы уже не ходят.

— Чепуха! Найду попутную машину. если нет, пешком.

— Тогда сделаем так. За вещами приедете завтра, а сейчас немного побродим по городу. Мне хочется помыть на воздухе.

— Чудесно! Пусть это будет взамен пашей не состоявшейся лыжной прогулки. Помните?

— Да…

На другой день, приехав после работы в город, как было условлено, Пузырьков застал девушку дома. В пуховом платке и теплой шерстяной кофточке она лежала с головой укрытая одеялом и тряслась от озноба. В комнате было жарко натоплено, возле докрасна раскаленной плиты хлопотала старушка-соседка, готовя малиновый отвар.

Пузырьков нерешительно подошел к девушке.

— Что с вами?

— Голова…

Качырий попыталась улыбнуться, но тут же зашлась в сухом кашле, отвернулась к стене.

— Простыла, — пояснила соседка. — Шуточное ли дело, после бани, в этакий-то мороз, вздумала гулять по городу. Эдак ведь, нет родной матери и приглядеть некому.

— Врача вызывали?

— Какой сейчас врач, завтра уж… Вот папою горячим отваром, согреется.

Пузырьков вышел на улицу. Хорошо, что он приехал на своей машине. А то, как вызовешь «скорую»? Где искать телефон?

Пока врач осматривала больную, Пузырьков выкурил несколько папирос. В коридор выглянула старушка — соседка.

— Идите, вас зовет.

— Ну, что? — с тревогой спросил он врача.

Боюсь, что воспаление легких. Придется положить в больницу.

Качырий жестом попросила Пузырькова подойти к ней, с трудом прошептала: «Не берите сегодня вещи… Я не хочу при соседке. Приедете потом, с братом».

— Я провожу вас в больницу.

— Не надо… Поезжайте домой.

Пузырьков послушался.

Долго в эту ночь он ходил но своей комнате — пять шагов вперед, пять шагов назад, — называл себя идиотом, мерзавцем, представлял, что скажет ему Яшмолкин, когда узнает, из-за чего простудилась и заболела его сестра.

Утром, не заходя в контору, Пузырьков разыскал шофера Яшмолкина, возившегося возле своей машины, поздоровался.

— Здравствуйте, — хмуро ответил тот.

— Вот что, Михаил Павлович. Ставьте машину на профилактику.

— Да вы что, забыли? Мне же в рейс выходить.

— Никуда вы не поедете. Берите отгул.

— Это в честь чего?

Пузырьков достал пачку «Беломора», пошарил в ней и с досадой отбросил — пачка была пуста. Стараясь не смотреть на шофера, он крепко потер лоб, огладил подбородок и только тут вспомнил, что сегодня не брился.

Яшмолкин окликнул пробегавшего мимо паренька.

— Генок, дай главному закурить.

— Закурить аль прикурить? У меня только «гвоздики».

— Попроси у ребят. Говорите же, в чем дело?

— Сестра ваша в больнице, — глухо выдавил Пузырьков.

— Катя?! Откуда вы знаете?

— Сам вызывал «скорую».

Яшмолкин, не помня себя, схватил главного инженера за грудки, притянул к себе.

— Что с ней?!

— Воспаление легких… Уберите руки.

Подбежал запыхавшийся Генок, выпалил:

— Вот… «Казбек». У самого директора стрельнул.

Ему никто не ответил.

Яшмолкин, ссутулившись, быстро направился к воротам. Пузырьков догнал его.

— Берите «газик», поезжайте…

Генок, так и оставшийся с протянутой папиросой, с недоумением покрутил её в руке.

— Зря только старался… Ладно, сам искурю. Директорская!

ВИДНО, ГАК УЖ СУЖДЕНО

Болезнь Качырий примирила Яшмолкина с главным инженером.

Хотел того Микале или не хотел, пока не миновал кризис, Пузырьков каждый день навещал больную, что не всегда удавалось Микале — в больницу пускали только до семи. Из-за этого Яшмолкин был вынужден перейти на «газик», стал возить главного инженера, чем окончательно оттолкнул от себя прежнего друга Костю Бахманова.

Теперь они навещали больную вместе. Качырий выздоравливала и, казалось, была рада их примирению Она опасалась, что из-за нее брат запустит занятия в вечерней школе, стеснялась Пузырькова и просила не приезжать к ней так часто.

К Новому году её не выписали. В девятом часу, доставив своего шефа на его холостяцкую квартиру — в этот день им в порядке исключения разрешили побыть возле больной до восьми часов, — Яшмолкин сказал:

— Приходите к нам встречать Новый год. Будут две учительницы с мужьями, ну и еще кое-кто.

— Спасибо, приду.

Яшмолкин приглашал и Костю, по тот, как и следовало ожидать, не пришел.

Без пяти двенадцать слегка захмелевший Яшмолкин, поглядывая на часы, откупоривал бутылку шампанского…

Без пяти двенадцать в палату, где лежала Качырий, вошла дежурная сестра, поставила на её тумбочку букет полураспустившихся гладиолусов.

— Какая прелесть! — воскликнула Качырий. — Где вы их взяли?

— Мне передала дневная сестра. Говорит, принесли еще засветло.

— Но кто, кто принес?

— Какой-то мужчина.

— Странно… А вы не ошиблись? Может, эго не мне?

— Вам. От имени принесшего цветы сердечно поздравляю вас с наступающим Новым годом, желаю скорейшего выздоровления.

— Спасибо. Но… если принесли засветло, почему вы только сейчас…

— Так велено.

Стоило Качырий спросить, как выглядел этот мужчина, бывал ли он хоть раз в её палате… Нет, она не спросила. Сердце её было переполнено чувством признательности. «Какой чудак», — растроганно подумала Качырий. Она не сомневалась, что чудесные гладиолусы принес Николай Семенович и, конечно же, тайком от Микале. Впервые в жизни ей дарили цветы. Живые, благоухающие, нежно-розовые… Да еще средь зимы, в больничной палате. Просто невероятно, где он мог их раздобыть? Он… Николай. Мику. Микуш. Умный, ласковый, чуткий. С таким легко идти по жизни, плечом к плечу, рука в руке. Как хорошо, что на свете есть он — Мику, Микуш…

Через неделю Яшмолкин приехал за сестрой.

— Я думала… — начала она, заглянув внутрь «газика» и обнаружив, что там никого нет.

— Николай Семенович на совещании.

— Нет, я думала Майрук тоже приехала, — Качырий почувствовала, что краснеет и поспешно юркнула в машину.

— Ладно, не притворяйся. Я не слепой, вижу, — Яшмолкин включил зажигание, машина тронулась.

— И как ты к этому относишься? — вся замирая, спросила Качырий.

Яшмолкин долго молчал.

— Как отношусь… Видно, так уж суждено, — уже за городом сказал он.

Качырий окинула его долгим взглядом. Почему-то ей показалось, что брат недоволен. Не ответил на её взгляд, не улыбнулся. А может, ей только показалось?

Холодный ветер-низовик перелопачивал снег, словно задался целью заровнять все ямки. Но серому асфальту шоссе мела поземка. Глаза Микале были устремлены вперед. Может быть, впервые за всю его шоферскую жизнь Яшмолкин ехал молча, хотя рядом с ним сидел самый близкий, самый родной человек — единственная сестренка.

По-разному приходит к человеку любовь. Но коль уж она пришла, зима ли вьюжная, осенняя ли слякоть, на сердце — весна.

Сослуживцы Качырий шутили, что болезнь пошла си па пользу. Качырий не обижалась. Она была счастлива, в её жизнь вошел Николай, Мику, Микуш…

В марте, в день выборов, Пузырьков пригласил девушку к себе, посмотреть на его холостяцкое житье. Он заранее приготовился к приему гостьи, попросил техничку хорошенько вымыть пол, протереть окно, помыть грязную посуду. И все-таки Качырий стало как-то не по себе, когда она переступила порог крохотной комнатушки с голыми стенами и устоявшимся запахом табачного дыма. «Бедняжка, как ему, должно быть, трудно», — подумала Качырий, представив, как её Микуш, придя с работы поздно, усталый, топит печь, в одиночестве сидит за этим, покрытым газетой, столом, а потом ложится на жесткую солдатскую кровать, наверняка не дождавшись, когда прогорят дрова в плите.

Пузырьков заметил смятение девушки.

— Все собираюсь приобрести скатерть и кое-что из мебели, да никак руки не доходят, — сказал он.

— Давай затопим печь, — предложила Качырий. — Где у тебя дрова?

— Этим я займусь сам. А ты накрывай стол — у меня кое-что припасено.

В этот день Качырий сказала своему любимому «да».

В апреле они зарегистрировались, сыграли шумную свадьбу, а через три дня Качырий уволилась с работы и переехала к мужу.

На марийскую землю пришла весна. Зеленой дымкой окутались кущи деревьев, буйно зацвела верба, по оврагам и буеракам звенели ручьи и над всем этим стоял неумолчный гомон скворцов.

Глава XI. МАТЬ И ДОЧЬ
ПРАЗДНИК ОБЕРНУЛСЯ ГОРЕМ

Пелагею Романовну по каким-то делам вызвали на завод. Вернулась она оттуда поздно, радостная, помолодевшая.

— Собрание профсоюзное было. В цехком меня выбрали. Шутка ли, председателем жилищно-бытовой комиссии назначили, — как бы не веря случившемуся, рассказывала она.

Сообщение матери не столько порадовало, сколько удивило Нелли. Что там, помоложе не нашлось? Зачем понадобилось обременять старую женщину, пенсионерку? По закону ей отдыхать положено заслужила. Небось, выделить путевку на курорт и не подумали, а в работу запрягли. Рабочие из-за жилища за горло их берут, а старая, больная женщина бегай, хлопочи.

Все это Нелли не замедлила высказать матери.

— Что ты, дочка… Да я сама просила о работе, насиделась дома-то. Насылались путевкой в дом отдыха — отказалась. И без того все бока отлежала — ночь спишь, днем приляжешь. Этак всю жизнь проспать можно. А много ли её у меня осталось… Сама просила, найдите, мол, хоть какую ни на есть общественную нагрузку. Нашли. Спасибо им великое за доверие. Ровно десяток лет с плеч скинула. Это оттого, что снова в рабочем коллективе, с людьми.

Нелли скорчила гримаску. Путевку в дом отдыха променять на общественное поручение… Фи, какая глупость! Но спорить не стала.

— Про тебя словечко замолвила, — продолжала Пелагея Романовна. — Велели завтра в отдел кадров зайти, ученицей возьмут. А потом — на фрезерный станок. Заместо меня. Ты грамотная, скоро приноровишься.

Пелагея Романовна стала с увлечением рассказывать о своей любимой профессии. Говорила живо, интересно. Нелли многого не понимала, удивлялась. Как это, у каждого стайка — свой норов. Что он, живой? Так, груда металла.

— Не говори, станок, он ласку любит. С ним надо уважительно. Попробуй, накричи на него, обругай, он тебе живо деталь запорет. А чистюля страсть! Чуть вовремя не почистишь, не смажешь, начнет капризы выкидывать — намучаешься. Видела я свой станочек. На нем теперь Сима работает. Ничего, ухоженный. Вот я сейчас тебе её покажу, Симу-то…

Пелагея Романовна достала из сундука толстый альбом. Тут были Почетные грамоты, фотокарточки, вырезки из газет. Нелли была изумлена. Как? У простой рабочей и столько Почетных грамот?! Про нее писали в газетах. даже снимок поместили? «Знатная фрезеровщица П. Р. Медведева за работой». Знатная! Ну кто бы подумал…

Это вот Нина, бригадир наш, моя выученица, — вся светясь радостью говорила Пелагея Романовна — А это Сима с Шурой, тоже фрезеровщицы. Соревнуются между собой и дружат — водой не разольёшь. А вот и Валя, не смотри, что тихоней выглядит, полторы нормы дает. Все молодые. Завтра ты их увидишь, вместе станете работать, подружитесь. Ты куда, Наташа?

— Чаю вам согрею.

Незаметно для себя Нелли назвала мать на «вы». Как-то само так выговорилось.

— Согрей, дочка, согрей. Вместе и попьем.

За чаем они продолжали разговор. Нелли живо представила себе огромный цех, длинные ряды станков, за ними — молодых парней и девчат. Жж-ж и-и! — гудят станки, весело переговариваются девчата, а по проходу идет мастер — высокий, статный. На нем темно-синий халат и.. очки. Нет, лучше без очков. Девчонки заискивающе улыбаются ему, он ни на кого не смотрит, идет прямо к станку Нелли. С восхищением смотрит на её ловкие красивые руки, потом спрашивает: «Как ваш станочек, работаете» — «А что ему сделается». Мастер… нет, лучше главный инженер, мнется, робеет и так тихонько, чтобы никто другой не слышал, говорит: «Можно вас сегодня проводить? Я буду ждать в машине».

— Мама, а главный инженер приходит в ваш цех?

— Бывает, что и наведывается.

— Он молодой?

— В средних летах. Самая младшая у него, кажись, в седьмой класс ходит.

— А мастер? Тоже в средних годах?

— Нет, он уже старичок. Скоро на пенсию выйдет. Начальник цеха молодой. В прошлом году институт кончил. Жена у него — врач. Ты не тревожься, примут. У нас на заводе зря болтать не станут, раз обещали — тревожиться нечего.

На другой день Нелли пошла устраиваться на работу. Пелагея Романовна хотела сама пойти с нею, Нелли отговорила. Что она, маленькая, сама не найдет? Такая самостоятельность дочери порадовала Пелагею Романовну. Характерная — это хорошо, значит, не все еще потеряно, выправится, человеком станет.

Окрыленная, чувствуя в себе давно небывалый прилив сил, Пелагея Романовна принялась за уборку квартиры. Сегодня Натали поступит на завод, вольется в рабочий коллектив. Эго для них большой праздник. Надо чтобы все в квартире сверкало чистотой, уютом. Первый шаг на пути в самостоятельную, жизнь… Такое бывает раз в жизни. «Ничего, выправится», — снова подумала Пелагея Романовна, сияя тихой, ласковой улыбкой.

Уже в сумерки Нелли позвонила в свою квартиру. Матери дома не оказалось, пришлось открыть дверь своим ключом.

Нелли вошла в комнату и остановилась, пораженная. Комнату заливал яркий свет — мать сменила электролампочку. Все выглядело торжественно, празднично. Стол выдвинут на середину, в центре стола, в окружении тарелок с разными яствами, горделиво высилась бутылка шампанского. На спинке кровати, у изголовья, висело наглаженное платье Нелли, на другой — тёмно-синий бостоновый костюм матери. «Что за чудеса? Вероятно, должны прийти гости», — подумала Нелли.

Как раз в эту минуту появилась Пелагея Романовна.

— Ой, ты уже здесь! А я в магазин бегала, конфет забыла купить, — она положила на стол два бумажных кулька. — Тут твои любимые «Чио-чио-сан», а это — карамель «Гусиные лапки». Люблю с ними чайку попить. Давно пришла?

— Только что. У нас что, гости будут?

— Будут. Ты да я. Сегодня вдвоем отпразднуем, сами — гости, сами — хозяева. Давай будем наряжаться — и за стол. Как там Нина? Нет, сначала скажи, к кому тебя прикрепили? Я просила к Симе. Валя, та не больно-то разговорчива. Да что с тобой? — заметив неподвижность Нелли, её вымученную улыбку, встревожилась Пелагея Романовна.

— Я… в общем так получилось, в столовую зашла… ну и…

— Хороню сделала, что зашла. С утра не емши… Поди, не обедала?

— Обедала.

— Вместе с девчатами?

— Да нет… Не была я на заводе. Понимаете? Не была! Устроилась на работу в столовую. Официанткой. Хотела в ресторан…

Пелагея Романовна пошатнулась, как слепая, нащупала кран стола, тяжело оперлась, смахнув на пол кульки с конфетами. Перепуганная Нелли подбежала, подхватила её под. мышки.

— Уй-ди, — чуть слышно прошелестела мать побелевшими губами, всей грудью навалилась на стол.

«Официантка… Что ж, тоже нужное дело. Но ведь мы договорились! Сказала бы сразу: «Не хочу! Не желаю!» Так нет… Душу ей открыла… Всю наизнанку вывернула… А она в эту душу… плюнула. Родной матери в душу наплевала!»

— Авай, с сердцем плохо, да? Где валерьянка? Я сейчас…

— Уйди!

«На заводе ждут ее. Девчата… Милые родные девчата. Что я теперь им скажу? Как в глаза им гляну, ученицам своим? Директора обманула… Начальника цеха… Всю бригаду обманула! Стыд-то какой… Ох! Лечь надо скорее… На постель лечь. Чего она стоит? Нел-ли… Ушла бы, сгинула».

Пелагея Романовна с трудом оторвалась от столешницы, кусая губы и хватаясь за сердце, сделала несколько шагов, легла на постель.

Нелли, давя конфеты, беспомощно топталась на месте, понимала, что нужно что-то делать, может быть, позвать на помощь и не решалась оставить мать одну. Вдруг она громко всхлипнула, закрыла руками лицо, убежала на кухню. Вернулась скоро, испуганно глянула на мать и сердце её сжалось. Не раздетая, мать по-прежнему лежала, высоко закинув голову и безвольно раскинув натруженные, с узловатыми венами, руки. Лицо её было бледное, губы плотно сжаты. Нелли скользнула взглядом ниже — грудь матери чуть заметно вздымалась. Значит, дышит.

Нелли вспомнила тетю. Сколько раз та, особенно после того, как дядю уволили с работы, с мокрым полотенцем на голове лежала на своей роскошной кровати из карельской березы, но ни разу Нелли не испытывала к тете такую острую жалость. Наоборот, в такие дни она злилась, старалась под каким-либо предлогом улизнуть из дома. Тетя без конца капризничала, голосом умирающей умоляла выключить телефон, не ходить по квартире, не разговаривать. Нелли с дядей ходили на цыпочках, говорили шепотом, по очереди дежурили у ее постели, старались угадать малейшее её желание. Но стоило прийти влиятельному знакомому — и тетя, наскоро припудрив лицо, подкрасив губы и облачившись в дорогой халат, с видом страдалицы выходила в гостиную, разыгрывала радушную хозяйку. «Как хорошо, что вы пришли! А у меня такая мигрень, такая мигрень!.. Лиза, детка, что же ты, подавай на стол. Такой гость! Нет, нет, и не думайте. Мне уже гораздо легче. Вы просто чародей, волшебник! Стоило вам прийти…»

Не смея подойти к матери, Нелли принялась собирать с полу конфеты, то и дело поглядывая на кровать.

Пелагея Романовна глубоко вздохнула, печальным взором обвела комнату, попыталась приподняться.

Нелли отшвырнула собранные в кулек конфеты, упала на колени перед кроватью, прижалась своей пылающей щекой к холодной безучастной руке Пелагеи Романовны.

— Авай, прости меня. Пойми, то есть умыло, мама… Не договорив, она снова горько расплакалась.

Пелагея Романовна медленно, с трудом подняла руку, занесла над белокурой головой дочери, только погладить… нет, рука беспомощно опустилась на постель. Прошла минута, может, две. Снова мать подняла руку, чуть коснулась волос дочери, и снова отвела. Какие чувства бушевали в многострадальной материнской груди? Почему она хотела и не могла погладить дочку по голове, приласкать её, утешить?..

Нелли захлебывалась слезами, вся содрогаясь от рыданий. Московская тетя назвала бы это истерикой, накапала валерьянки, вызвала врача. Но тетя была далеко. Да Нелли и не нужна валерьянка, как не нужен врач. Ей хотелось одного: чтобы мать пожалела ее, простила.

Рука матери вслепую нашла голову Нелли, принялась гладить, едва касаясь копчиками пальцев.

— Не плачь…

Понемногу Нелли затихла, вытерла платочком лицо, присела на край постели, горячо, взволнованно заговорила:

— Мама, пойми, я правильно сделала. Из-за этого так убиваться… Ты пойми, в столовой чисто, тепло…

— Не надо… Потом.

— Но, ты слушай! А на заводе кругом пыль, грязь..,

— Не надо!

— Станки шумят, грохочут — с ума сойти!

— Да, да, станки… Ты не видела…

— Разве для этого я десять лет училась? Чернорабочей стать? Токарь, фрезеровщица — все равно рабочие. Вечно ходить с обломанными ногтями? Замарашкой?

— Замолчи! Как ты смеешь…

— Нет, ты слушай! Я ведь на время только в столовую… Потом в ресторан перейду. Ресторан! Музыка! Шик-блеск! Там у меня знакомая официантка есть. Знаешь, сколько она от клиентов имеет? Да не в деньгах дело. Я могу и без работы жить. Ты думаешь, я нищая? Ха-ха! Мама, что с тобой? Мама-а!!! — внезапно взглянув на мать, вскрикнула Нелли.

Пелагея Романовна обеими руками держалась за сердце, лицо её исказилось от боли, губы беспомощно трепетали, в уголках сомкнутых глаз стояли слезы.

Нелли в чем была выскочила на улицу, схватила первого попавшегося прохожего.

— Телефон… Где телефон? Надо «скорую»… Скорее!

БЕДА НЕ ПРИХОДИТ ОДНА

Почти два месяца Пелагея Романовна пролежала в больнице. Выписалась уже в мае, когда все вокруг зеленело, радовало глаз.

Нелли все это время была очень внимательна к матери, часто навещала ее, приносила фрукты, конфеты, шоколад — она уже работала в ресторане. Но главный сюрприз Нелли приготовила матери дома — заново обставила всю квартиру.

Пелагея Романовна вошла и не узнала свою комнату. Новая дорогая мебель — сверкающий полировкой шифоньер, низкая деревянная кровать, на месте дивана но то кушетка, не то черт-те что, без спинки и валиков, покрытая чем-то ярким, клетчатым. Над этой чертовщиной и над кроватью два огромных, во всю стену, ковра, такой же большой ковер, только другой расцветки, -на полу. Новый полированный стол, новые мягкие стулья. Этажерка в углу исчезла, на месте её появился сверкающий лаком радиоприемник, такой же, как в кабинете директора завода, и тоже на маленьком столике с тоненькими ножками. Пелагея Романовна не знала, куда ступить, как повернуться, чтобы ненароком чего-нибудь не замарать, не поцарапать.

— Ну как? — горделиво спросила Нелли.

— Откуда все это? Где ты взяла столько денег?

На мгновение Нелли смутилась. Сказать или не сказать? Она долге не получала свой багаж, далеко не уверенная, что останется жить в этом городе. Вернее, получила, но там же, на вокзале, сдала в камеру хранения, объяснив, что ей пока некуда везти, живет на частной квартире в крохотной комнатенке. Оставшись одна, Нелли стала стыдиться своей убогой обстановки и, наконец, решилась. Но говорить обо всем этом матери, пожалуй, не стоит.

— Тетя приезжала, — сказала Нелли. Подумав, добавила: — Уговаривала меня обратно, в Москву. Ругалась, плакала…

— А ты что? — Пелагея Романовна обессиленно опустилась на тахту, что стояла на месте её старого дивана.

— Как видишь, не поехала. Думала, тебе будет скучно одной.

— Спасибо, доченька, — растрогалась Пелагея Романовна, забыв обо всем и помня только одно: дочь могла уехать, а вот не уехала, не бросила мать. Пусть, пусть делает, как хочет, лишь бы жила здесь. Ни слова она теперь ей не скажет поперек, ни в чем не упрекнет. Только спросила: — Что же она, все это с собой привезла? Кому, раз хотела тебя увезти?

— Зачем с собой, здесь купили. Не понравилось ей, как я живу. Дала дяде телеграмму, он выслал денег. Ты не знаешь тетю, она, если захочет, из-под земли достанет. Неделю здесь жила.

— Отчего же ко мне не зашла? Да что я для нее…

— Хотела, некогда было. А потом дядя вызвал её телеграммой, — как по писаному врала Нелли.

И ты мне ничего не «казала там. в больнице…

— Сюрприз, — Нелли подсела к матери, обняла. — Нравится?

— Как в директорской квартире, — улыбнулась Пелагея Романовна, в душе все еще недоумевая, с чего бы эта заносчивая барыня, никогда не пускавшая её дальше кухни, вдруг так расщедрилась?..

Не знала Нелли, что творилось в это самое время в их московской пятикомнатной квартире. Тетя, её рассудительная, интеллигентная тетя, рвала на себе волосы, разъяренной тигрицей металась по опустевшим пяти комнатам. Вскоре после отъезда Нелли дядю арестовали. Долго шло следствие. Тетя бегала по своим влиятельным знакомым, обивала пороги «нужных людей», с риском для себя делала щедрые «подарки», — ничего не помогло. Состоялся суд. Дядю приговорили к длительному сроку лишения свободы, имущество конфисковали. Над тетей тоже нависли грозовые тучи — кое-что вышло наружу. опасаясь навсегда потерять московскую квартиру, тетя срочной телеграммой вызвала Нелли: если не удастся отстоять все пять комнат, пусть хоть останется одна — две. Надо, чтобы кто-то в них жил. И вот пришла ответная телеграмма: Нелли там нет и не было. Василий тревожится, просит сообщить, в чем дело.

«Неужели эта поганка обманула? Где она может быть? Несчастье на дороге? Крушение поезда?» Тетя не знала, что и думать, чувствовала, что пока что крушение претерпевала она сама. Крушение всех надежд! Полный, непоправимый крах!

Вдруг она вспомнила про сестру мужа. Не она ли завладела Нелли и всем, что было с нею?! Запросить телеграммой?.. Так сна тебе и скажет правду. «Нет и не было…» Она должна знать, где Нелли. Должна! Нелли поехала туда, к ней. Выходит, там и застряла. Чем эта деревенская баба улестила её модную капризулю Нелли? А если её и там нет? Палашка должна знать, где Нелли. И она скажет. Скажет! Пока не поздно, надо ехать туда. Это недалеко, каких-то два-три для. Никто и не заметит её отсутствия. А если и заметят… Ах, не все ли равно!

В субботу Нелли не работала. Весь день провела на Кокшаге в веселой компании друзей — купалась, загорала, каталась на лодке.

В сумерки загорелая, пахнущая солнцем, цветами, с охапкой душистой черемухи вернулась домой. На звонок никто не подходил. Нелли огорчилась — забыла взять с собой ключ. Случайно надавила на дверь, та подалась. «Спит», — подумала Нелли. Тихонько, чтобы не разбудить мать — она еще слабая, недавно из больницы, — вошла в комнату и остолбенела. В квартире был полный разгром: чемоданы раскрыты, перебуравлены, дверца шифоньера висит на одном нижнем, покореженном шпингалете, ковры исчезли, все остальное разбито, искромсано, помято.

Черемуха выскользнула из рук Нелли.

Почти теряя сознание, она повернула выключатель. Заметила на столе листок бумаги, карандаш. Подошла, прочла. «Мерзавка! Мерзавка! Мерзавка!!! Думала, не найду? Воровка проклятая! Попомнишь еще меня! Ты нас сгубила! Ты! Ты! Ты!!!»

«Тетя! Она была здесь!.. Но почему мама спит? Как она может спать?»

Нелли кинулась к матери, схватила её за плечи и отшатнулась: мать была холодная, неподатливая…

— Убила-а! Маму убила-а!!!

В ужасе Нелли выскочила из комнаты, не помня себя, кинулась вниз по лестнице.

Глава XII. ВМЕСТО ПАРКА — МИЛИЦИЯ
ЭТО Я НЕЧАЯННО

Весна для Кости Бахманова, как летняя страда — дыхнуть некогда.

По решению бюро райкома все силы МТС брошены на полевые работы.

Костя Бахманов хоть и остался в прежней должности, но и ему теперь было не до механизации колхозных ферм. Хлеб — всему голова, а судьба хлеба решалась именно в эти весенние дни.

С утра до вечера на стареньком эмтээсовском мотоцикле Костя, как угорелый, носится по полям — из колхоза в колхоз, из бригады в бригаду, — ковыряется в тракторе или, сломя голову, мчится в МТС обточить какую-то деталь, привезти запасную.

Сегодня почти весь день он проторчал в колхозе «Чевер нур». Часов в одиннадцать оттуда позвонили: встал трактор. Оказалось, брехня.

Верно, к прибытию механика трактор стоял на краю недопаханного поля, а хозяин его, молодой парень, сладко похрапывал в тени агрегата. Даже рокот мотоцикла не в силах был прервать богатырский сон тракториста. Бахманов подкатил свой мотоцикл к голове спящего, резко нажал на педаль. Мотор взревел, парень очумело вскочил.

— А? Что?!

Он тер заспанные глаза, пучил их на механика, спросонок не понимая, где он и что от него требуют.

— Почему стоишь? — закипая, спросил Бахманов.

— Поломка, — парень наконец сообразил что к чему, отвел глаза.

— Какая поломка?

— А шут его знает! Идет-идет да остановится. Опять чуток пройдет и снова станет. Чихает, кашляет, как чахоточный. А потом и вовсе стал. Вот, глядите…

Парень забрался в кабину трактора, взялся за рычаги управления. Мотор надсадно взвыл, заработал неровно, с перебоями, трактор содрогался, трясся, как в лихорадке, казалось, вот-вот тронется с места, но не трогался, словно не мог преодолеть какое-то невидимое препятствие. Наконец мотор заглох, из выхлопной трубы перестали вылетать клочья сизого дыма.

Бахманов стоял в сторонке, наблюдал за усилиями тракториста. Лицо его было абсолютно бесстрастным

— Видали? — парень пытливо взглянул на механика. — Ровно сглазили. А вы, Константин Ильич, не беспокойтесь, езжайте по своим делам. Я сам исправлю, — поспешно добавил он.

Бахманов молчал, не сводя глаз с паренька. Так они и стояли, глядя друг на друга. Тракторист первый отвел взгляд, понурился, принялся носком кирзового сапога ковырять ямку в земле.

— Ты что, недоучился или переучился? — спросил механик.

Парень молчал.

— «Сглазили…» Скажи, ты нарочно это сделал? Чтобы валяться в тени, дрыхнуть?

— Нарочно, товарищ механик! — тракторист с отчаянной решимостью глянул на механика, ругнул себя: «Кого провести задумал — Бахманова! Эх!..» — Только :с спать, это я нечаянно…

Волнуясь и не скупясь на соленые словечки, парень принялся рассказывать.

На поле он пришел рано, с восходом солнца. Сразу приступил к пахоте. Работал как зверь. Да и как не работать, погода что надо, трактор идет ровно, наши да паши. В такое время вся душа поет-ликует, как жаворонок в небе.

Около десяти на поле появился председатель колхоза. Остановил агрегат, разорался:

— Что мало вспахал? Лодыря гоняешь? — Забрался в кабину, отстранил тракториста, сел на его место. — Я тебе покажу, как надо работать!

Испугавшись, как бы пьяный вдрызг председатель не вывел трактор из строя, парень выключил мотор.

— Эй, ты, заводи, мать твою так! Заводи, а не то!..

Что делать, драться с ним? Пришлось пойти на хитрость — подвернуть краник, чтобы горючее из топливного бака не могло равномерно поступать к форсункам. Председатель ничего не заметил. Трактор прошел несколько метров, забарахлил.

Тракторист напустился на председателя.

— Что ты делаешь? Видишь, вывел из строя…

— Уйди! Не мешай — орал председатель, пытаясь сдвинуть агрегат с места, но безуспешно. — Давай, налаживай! Ремонтируй! Чини!

— Чего чинить? Теперь, пока не прибудет механик, спать только остается, — парень демонстративно расстелил свою телогрейку у края пахоты, улегся в ожидании, когда председатель уберется с поля. Незаметно заснул.

За время своего рассказа паренек успел «отремонтировать» трактор и теперь сидел, готовый приступить к работе.

— Вы не думайте, сегодня я это поле закончу. — обнадежил он. — До полночи буду пахать, а закончу!

— Посмотрим, — улыбнулся Бахманов. — Когда здесь сеять думают?

— Говорили, завтра. А вы посмотрите, какие у них семена. Курей только кормить. Половину склюют, остальное председателю на кашу останется.

Бахманов поехал на центральную усадьбу колхоза. Председателя в правлении не оказалось, агроном была на току, где шла очистка семенного зерна. Одна сортировка работала, другая третий день стояла.

— Не успеваем очищать, — пожаловалась девушка — агроном. — А из района нажимают, вот и приходится отправлять зерно на поле прямо из склада. Многое мог бы сказать Бахманов колхозному агроному, да что толку? Девушка работает здесь всего второй месяц, ей и без того не сладко — все полевые работы на ней.

Вместе с машинистом Бахманов занялся сортировкой и к вечеру она наконец ожила.

— Большое вам спасибо, — прощаясь, говорила девушка-агроном. — Будем работать ночью, людей я уже подобрала.

В эту ночь, перед воскресеньем, Бахманов решил хорошенько отоспаться. Не где-нибудь на тракторном стане среди комарья и не в душной деревенской избе, а дома, в общежитии МТС. Не двужильный же он, имеет право одну ночь поспать на чистом постельном белье.

Приехал злой. Из головы не выходило увиденное, услышанное в колхозе «Чевер нур». Больше всего его возмущал председатель — от него все беспорядки в колхозе. Хороший человек, коренной хлебороб, а вот спился вконец. В такую горячую пору пьянствовать… Весь колхоз развалил. За всю зиму семена не могли очистить. «А, нехай, мне-то что, пусть районное начальство о председателях думает — кого снять, кого поставить. Мое дело — техника».

Припомнил, как этот же председатель осенью прошлого года на Совете МТС говорил высокопарную речь, громил эмтээсовское начальство. «Критикан. Дела не делает, а других учит. Есть такие люди, вроде и дело знают, с понятием, а толку от них — ни на грош. Полез бы он ко мне на трактор… И ведь звонит: «Тут у вас тракторист напился, трактор поломал. Теперь спит возле него. Приезжайте, разбудите». Ни за что, ни про что наклепал на парня, свою вину на другого свалил. И совесть его не мучает, подлеца».

ГЕНОК

В общежитии тихо, прохладно. Все шесть коек стоят аккуратно заправленные, во всем виден порядок. Это несколько умиротворило Бахманова: ребята без него не распустились, следят за чистотой — Бахманов теплеть по мог нерях.

Вое куда-то разбежались. Жаль, так хотелось побалакать с ребятами.

Бахманов разделся до пояса, поставил на табуретку посреди комнаты таз с водой, тщательно отмыл руки. Вода в тазу стала темной, как после мытья пола. Сменив воду, он принялся мыть голову.

Холодная вода освежила, взбодрила его, исчезло чувство усталости. Бахманов умело подтер пол, сходил опорожнил помойное ведро, вынул из чемодана чистую майку, рубашку, стал одеваться.

— О-о, кого я вижу! Механик объявился! Или это мне только померещилось?

Бахманов оглянулся. В проеме двери, картинно изогнувшись, стоял молодой токарь Генок. Улыбка — до ушей.

— А ты перекрестись, деточка. Если не сгину, значит, это я и есть, собственной персоной.

— Ладно, я не поп, чтобы креститься. Поверю и так. Одного не пойму, зачем ты сюда прикатил? Завернул бы на мэ-тэ-фэ, сперва попил парного молочка, потом…

— А я его тебе оставил, — отшутился Бахманов. — Мне же оно ни к чему, а ты с него будешь толстый, как шеф-повар из ресторана, где я впервые в жизни пил пиво и закусывал раками.

— Погоди, я не все сказал. Потом…

— Потом, когда напьешься парного молочка, человеком станешь, глупые фантазии в голову не полезут.

— А девчата любить будут?

— Удивительно и сакраментально. Все парни так и зайдутся от зависти.

— Ух, ты! Говори, где га мэ-тэ-фэ, где поят волшебным молоком, — Генок подсел к столу, пятерней расчесал свои рыжие кудри, дурашливо уставился на механика.

— Ты, наверное, и перед девушками вот так же, — Бахманов растопырил пальцы, помахал ими перед носом Генока.

— А я виноват, что расчески нет?

— Купи.

— Напокупаешься! Одну купил, Васька об свои лохмы сломал.

— Так он же тебе взамен свою отдал.

— Отдал. А потом пожалел и стибрил.

— Васька?

— А то, кто?

Бахманов Не знал, То ли ему расхохотаться, то А отругать хорошенько непутевого паренька. Он по-своему любил Генока, даже скучал по нему, если долго не виделись и в то же время многое в этом парне ему не нравилось.

Генок появился в МТС два года назад, пятнадцатилетним подростком. Маленький, щуплый, он затравленно озирался по сторонам, как бы норовя убежать, забиться в какую-нибудь щель. Пожалуй, он бы и убежал, если бы не отец, такой же рыжий, здоровенный, что крепко держал сына за руку. Отец привел его по к директору, а прямо в мастерские. Сказал:

— Забирайте его. Никакого сладу нет. Курит. Крадет. Ненароком могу пришибить… Или сам в тюрьму попадет!

Механизаторы, побросав работу, плотным кольцом окружили родителя с его заморышем-сынком, молчали, не зная, как поступить в такой необычной ситуации.

— Куришь? — спросил Бахманов мальца.

— Так, балуюсь.

— Крадешь?

— Ага…

— И здесь будешь красть?

— Не, здесь не буду.

— А не врешь?

— Кормить станете, не буду! — заверил пацан.

Все засмеялись. Ишь ты, соображает. Востёр на язык.

— Так ведь ты убежишь, — высказал кто-то сомнение.

— Куда? К нему?! — мальчуган с ненавистью глянул на отца. — Ни в жисть!

— Из какого колхоза? — поинтересовался Бахманов.

— Мы не колхозники, мы — лесники, — степенно ответил отец, чувствуя благополучный исход. — В лесу живем.

— Оно и видно, что в лесу. Зачем мальчонку сюда привел?

— Так ведь сладу с ним нет. Курит. Крадет. Гляди — лес подожгёт, отвечай за него.

— Дяденьки! — вдруг засуетился мальчуган, перебегая глазами с одного на другого. — Возьмите меня. Я не бегу. Куда яубегу? Некуда мне бежать. А то — к цыганам уйду!

— Разве ты цыганенок? — пошутил кто-то.

— Ага.

— Чего ты мелешь? — окрысился лесник. — Патлы-то у него — эвон, — он сграбастал сына за огненно-рыжие вихры, тот ловко увернулся, юркнул за широченную спину Бахманова и оттуда сделал отцу «э-э!» — показал язык.

Механизаторы расхохотались. Последняя выходка мальчугана решила его судьбу.

— Пускай остается, — выразил общее мнение Бахманов.

Лесник кивнул и, не сказав ни слова, зашагал к воротам. Даже не оглянулся.

Такое равнодушное отношение к судьбе сына поразило механизаторов. И только сам виновник происшествия не обратил на это ни малейшего внимания. Еще фигура отца не скрылась за воротами, как он вышел из — за спины Бахманова, заложил руки назад и, глядя снизу вверх своими хитрющими голубыми глазами, спросил:

— Как тебя звать? Меня — Генка.

— Генок, — переиначил кто-то на марийский лад.

— Ага, Генок.

Так мальчуган прижился в МТС.

Хотели его определить в детский дом, он — ни в какую. «Сбегу! К цыганам уйду!» Тогда дали ему место в общежитии, сказали: «Будешь по силе возможности работать, обучаться ремеслу, а вечерами — в школу. Нет иди к цыганам».

За два года Генок стал отменным токарем, окончил шестой и седьмой класс вечерней школы, сильно вытянулся, по по-прежнему остался худым. «Не в коня корм», — смеялись механизаторы. Генок не обижался, как не обижались и на пего. Ему многое прощалось, сходило с рук и это порой вызывало недовольство Бахманова, который взял «цыганенка» на свою ответствен кость, обещал сделай, из него человека.

Недостатков, на взгляд Бахманова, было у его подопечного немало. От отца он унаследовал скупость, прижимистость, недоверие к людям во всем, что касалось материальных благ. Чужого он не брал — как потом выяснилось, он крал только в родительском доме, где все было под замком, крал потому, что вечно был голоден, — но и свое старался укрыть от постороннего глаза. Короче, он был из. тех, про кого говорят: «У него зимой горсточки снега не выпросишь». Второе, что серьезно тревожило Бахманова, — это пренебрежительное, почти хамское отношение парня к женщинам. Ему ничего не стоило сыграть злую шутку над старушкой, оскорбить девушку. Похоже было, что он люто ненавидит женщин, ищет случая, чтобы свести с ними какие-то свои счеты.

Жестоким Генок не был. Все помнят, как однажды, промозглым осенним вечером, он принес в общежитие замызганного щенка с пришибленной лапой, таскал ему из столовой котлеты, подтирал за ним лужицы и зверем накидывался на каждого, кто смел протестовать против собачьего соседства. Этот щенок, выросший в солидного пса, и теперь живет во дворе общежития, и только ему одному Генок поверяет свои самые сокровенные тайны.

В общем, если Генок кого и любил, так это свой токарный станок, если кому доверял, так это псу Тиграну, если кого побаивался, так это механика Бахманова. Все остальные, в том числе и директор, были для пего ничто. Да и с Бахмановым он старался разговаривать в грубоватом тоне, чтобы не подумали, что он перед ним заискивает.

Бахманов молча наблюдал, как Генок, ухмыляясь, «наводил красоту». Достал из чемодана, который всегда держал на запоре, новенький серый костюм, голубую тенниску. Бахманов подивился: когда он успел все это купить? Тенниска была к лицу, костюм тоже, по…

— Слушай, погладь ты его.

— Сойдет и так.

— Ля тебе говорю — погладь!

— Погладь, погладь… Что я, баба? Мое это дело?

— Чудак, так бы и сказал. Скидай. Включай утюг.

Спустя полчаса Генок стоял перед Бахмановым в хорошо выглаженном костюме и до блеска начищенных ботинках. Чувствовалось, что он был доволен как никогда. Вот он скорчил забавную рожу, нырнул в чемодан, вытянул почти полный флакон цветочного одеколона.

Бахманов фыркнул.

— Ты чего? — насторожился Генок.

— Куркуль ты несчастный, одеколон и тот в чемодан запираешь. Ну подумай своей медно-рыжей головой, кому нужен твой паршивый одеколон?

— А то нет? Васька ж твой «Шипр» вылакал.

— Сколько его там было — на донышке. И потом, не всегда же у него похмелье.

— А я знаю?

Бахманов отмахнулся. Если Генок начал рубить короткими фразами, строить из себя глупого «цыганенка», то разговаривать с ним бесполезно.

Генок наодеколонился, невозмутимо спрятал флакон обратно в чемодан, который тщательно запер на ключ.

— Жлоб ты! — не сдержался Бахманов. — За копейку готов в глотку вцепиться. За какую-нибудь затертую копейку!

Генок и тут не обиделся.

— Ладно. Кость, дай свой мотоцикл.

— Зачем он тебе?

— На мэ-тэ-фэ съезжу.

— Волшебного молочка отведать?

— Ага. Доярочку полапаю. Ты ж не захотел.

— Слушай, Геннадий, — Бахманов покачал увесистым кулаком. — Чтобы это было в последний раз. Чего ты на женщин кидаешься? Мать у тебя была?

— Нет.

— То есть как это нет? Ты что, с неба свалился?

— Потаскуха была, матери — нет.

— Да как ты смеешь?! — Бахманов схватил парня за грудки, приподнял со стула.

Генок попытался высвободиться, не вышло. Тогда он пригнулся и, как загнанный зверек, глядя на Бахманова побелевшими бешеными глазами, весь дрожа от клокотавшей в тс-а злобы, закричал:

— Смею! Стерва она была! П-пусти!

Бахманов был изумлен. Никогда он не видел Геннадия в таком исступленном состоянии. А тот бегал по комнате, натыкался на мебель, отшвыривал ногами, бил кулаком и яростно выкрикивал:

— Интересно, да? В душу лезешь, да? Знай: потаскуха она была! Вон с тем… рыжим… меня прижила! От мужа… к нему бегала! А потом бросила! Меня! Думаешь, я… титьку мамкину видал? Не видал… ее. Стерва она! Стерва! Стерва!!!

Он ничком бросился на кровать, зубами вцепился в подушку, рвал её, грыз, рыча по-звериному и трясясь, как в лихорадке.

Бахманов подошел, положил руку на плечо.

— Прости, Генок. Не знал я…

Тот резко вскинул голову, глаза были полны слез.

— А тебе надо знать, да? Надо, да?

— Клянусь тебе: никому ни слова!

Бахманов принялся наводить порядок в комнате. Заметил на улице ватагу парней, посоветовал:

Ребятня идет. Кончай истерику, в город поедем.

— Тиграна пусти. Царапается…

Собака бросилась к хозяину, принялась лизать ему руки, лицо, радостно повизгивала.

— Тиграша…

Генок притянул собаку к себе, уткнулся в её мягкую густую шерсть на груди. Запал псины ничуть не отталкивал его, наоборот, успокаивал, смягчал душевную боль, застарелую обиду.

Бахманов, выгнув бровь, неодобрительно посмотрел на паренька, хотел сказать: «ты его еще на постель затащи с грязными-то лапами», но промолчал.

Если бы мог знать Бахманов, что произошло семнадцать лег назад, за три года до войны, в одной глухой лесной сторожке, где Геноку суждено было появиться на свет. Бахманов, как и миллионы других людей, с детства запомнил тепло материнских рук, её ласковый голос, её лучистый бесконечно нежный взгляд. Генок никогда не знал своей матери, он запомнил другое — теплые бока собаки Альмы, её горячий шершавый язык, её умные глаза, её грозное рычание, если кто-то чужой подходил к избушке лесника. Никому на свете не смог бы признаться Генок, что его вынянчила борзая собака Альма. Вот это-то и давит ему на душу, вызывает лютую ненависть к той, которая родила его, а потом, как он считает, бросила на произвол судьбы. Не знает Генок, что мать его, бедная сиротка-пастушка, полюбившая рослого неразговорчивого лесника, ни в чем не погрешила перед сыном, что виноват во всем только один человек — отец, сынок раскулаченного богатея из-под Прииска, бежавший из ссылки.

В ту ночь лесник приехал домой на рассвете. Жена с вечера мучилась в родовых схватках. «Умоляю., скорее… к доктору…» — «Лошадь притомилась. Разродишься сама, ничего с гобой не станется». Чего греха таить, в глубине души он опасался за жизнь жены, которую по-своему любил и даже жалел, но еще больше опасался, как бы жена, там, в больнице, не наговорила лишнего — ведь одной ей он открылся, скинул тяжесть с души, и она не отшатнулась от него, не донесла властям. Перед обедом родился сын. «Ну вот, говорил я тебе…» — «Помираю я… ребеночка…»

Забыв обо всем, он кинулся запрягать лошадь. В больницу привез уж мертвую — померла в дороге.

Вечером долго глядел на крохотное беспомощное существо, завернутое в тряпицу. В настежь распахнутую дверь заглядывали звезды, глухо шумел лес. Красный сморщенный, как старичок, мальчонка крутил головенкой, жалобно разевал ротик: «Уа-уа-уа…» Думал, не жилец на свете, окачурится на козьем-то молоке, без материнского присмотру. А он, шельмец, выжил.

На войну лесник не ходил — еще будучи одиноким, в схватке с медведем покалечил левую руку.

Генок дичился людей, не знал их, а в лесу чувствовал себя как дома. Шестилетним он набрел на табор цыган, долго украдкой следил за ними, за их непонятной жизнью. На другой день пришел снова — утром. В таборе было тихо, ни песен, ни плясок, лишь у потухающего костра копошились цыганята, выгребали из горячей золы печеную картошку. Генок подошел, протянул руку. «Дай!». Цыганята уставились на него, потом сердито загомонили, прикрывая руками картошку. Подошла старая цыганка с желтыми ободками в ушах. «Чего тебе, красавчик?» — «Картошки хочу, — сказал Генок, на всякий случай пригрозил: — Лес наш. Вот скажу тяте, леснику… Альма!» Собака села у ног своего маленького хозяина, злобно насторожилась. «Ах, какая хорошая собачка! — восхитилась цыганка, отгребла в сторону несколько картофелин. — Садись, красавчик, кушай». Она по-своему что-то сказала старшему цыганенку, тот сбегал, принес ломоть хлеба и кусок вареного мяса. Половину мяса и хлеба Генок отдал Альме. К вечеру собака стала беспокоиться, тянуть Генока домой, он грубо прогнал ее, потому что решил остаться у цыган. С ними было хорошо, весело. Никогда Генок не слышал таких песен, музыки, не видал таких плясок. Вернувшиеся в табор молодые цыганки ласково гладили его спутанные волосенки, задарили лакомствами. «Хочешь быть вольным, красавчик?» — «Хочу». Но Альма привела отца. Отец сердито кричал на цыган, ругался. А на другой день табора на месте не оказалось — ушли цыгане. «Ты виновата! — со слезами кричал Генок на верную Альму. — Зачем привела тятьку? Я тебя просил, да? Просил?» Потом они с Альмой лежали на мягком мху, Генок просил у Альмы прощения за то, что больно поколотил ее, говорил: «Если они опять приедут, мы уйдем с ними. Ладно? Насовсем уйдем! А тятьке ты не говори, ладно?» Собака виновато смотрела на него старческими, слезящимися глазами, согласно помахивала облезлым хвостом.

Восьмилетнего, отец отвел его в ближайшую деревенскую школу за пять верст. Так для Генока началась совсем другая жизнь — интересная, полная неожиданных открытий. Оказывается, петь и плясать умеют не только цыгане и говорить на непонятном языке могут не только они. В первый же день Генок спросил своего соседа по парте: «Ты цыган, да?» — «Нет, я мариец». — «А она цыганка, да?» — Генок показал на черноволосую девчонку. «Зульфара? Нет, она татарка. А ты кто?» — «Не знаю». — «А я знаю, ты — русский. Ваня тоже русский». — Аркаш показал на сидящего впереди, рядом с Зульфарой, белобрысого крепыша.

В школе Геноку очень нравилось. Понравилась ему и деревня. Зимой, в сильный мороз или буран, Генок оставался ночевать у своих новых товарищей. Особенно крепко он подружился с Аркашем и Ваней. Генок узнал, что у каждого из его сверстников есть не только отец, но и мать. У некоторых отец погиб на войне, но мать все равно есть. У Аркаша еще есть и бабушка, а у Вани — братишки и сестренки. У Генока только отец. А мать? Была у него мать или её не было? Этот вопрос мучил Генока, отравлял ему жизнь.

Однажды — это было уже в пятом классе — Генок набрался смелости, спросил:

— Тять, у меня мамка была?

— Была…

— А где она?

Отец взял топор, вышел из избы, принялся колоть дрова. Колол долго. Не дождавшись, Генок вышел к нему, стал складывать дрова в поленницу.

— Она ушла, да?

— Ушла…

— Куда? — Генок выронил поленья. — Зачем ты её отпустил? Зачем?!

— Закудыкал! — отец с размаху вонзил топор в пораспиленный кряж. — К мужику ушла! Понятно? Не жила она здесь, так, приходила…

— Неправда! Неправда! Это ты… ты…

Лесник как бы переломился напополам, понуро зашагал в лес. Он давно ждал этих вопросов и страшился их. До сих пор по ночам, а го и средь белого дня, в лесной тиши, ему чудился слабый трепетный голос жены: «Умоляю… скорее… к доктору…», — «Помираю я… ребеночка…»

С этого времени Генок стал приглядываться ко всем женщинам: а вдруг это и есть его мать? «Ты чего, мальчик?» — спросит, бывало, женщина, хочет приласкать его, погладить по голове, Генок, стремглав, убегает, на глазах его закипают жгучие слезы обиды.

Учиться он стал плохо, грубил учителям, дрался с мальчишками, имеющими родителей, нещадно колотил девчонок. Жаловались отцу, тот сначала ругал Генока, потом стал бить, морить голодом — ничего не помогало. Генок и раньше не любил отца, вечно хмурого, нелюдимого, теперь и вовсе возненавидел его.

Как-то, потеряв всякое терпение, отец сграбастал сына за шиворот, приподнял над полом, встряхнул, яростно крича:

— Чего ты хочешь от меня, стервец? Душу выну!!!

— Где моя мама? Скажи! Правду скажи! — кричал Генок, извиваясь и бесстрашно глядя на отца такими же голубыми, побелевшими от злости глазами.

Отец швырнул его и как всегда, когда речь заходила о покойнице, ушел в лес. Генок схватил топор и принялся крушить все, что попадалось ему на глаза — стол, лавки, чугунки, глиняные плошки… Потом забрался под стог сена и завыл от страха и отчаяния. На рассвете, обнаружив, что отца все еще нет дома, Генок решил спалить избушку, чтобы избежать кары за учиненный разгром. Обложил её сеном, надерганным из стога, чиркнул спичку. Как раз в это время подоспел отец…

В этот день Генок и появился В Масканурской МТС. Отец вел его в город, чтобы отдать в детский дом, по увидев раскрытые ворота МТС, копошащихся возле машин чумазых механизаторов, передумал: «Оставлю здесь, пущай приучат к ремеслу. А нет — сами отправят в детдом».

Ничего этого не знал Бахманов, как не знал никто, роме Генока и его родителя, которого за эти годы Генок не навестил ни разу и даже старался не вспоминать о нем, не подозревая, что родитель его давно уже подался в неведомые края — непрощенная вина перед покойницей-женой и боязнь возвращения волчонка-сына согнали его с насиженного места. Давно уж Генок перестал искать и мать, приглядываться к женщинам. Зачем? Раз ушла, бросила, стало быть, не нужен он ей, а коли так — и она ему не нужна. Проживет один, только пусть никто не лезет к нему в душу, не пристает с расспросами. Работает он? Работает. Кормит себя. Ну и все!

ВСТРЕЧА ПОД СИРЕНЬЮ

Спустя некоторое время Костя Бахманов и Генок на мотоцикле мчались в город.

Вечер был теплый. Струи встречного воздуха приятно холодили лицо.

Быстрая езда успокоила Генока.

— Куда мы едем? — прокричал он.

— В город.

— Знаю. А там?

— В парк.

Густо застроенная частными домовладениями окраина осталась позади. Замелькали розовые, одинакового типа, двухэтажные дома, окруженные плотной зеленью. Возле одного такого дома Бахманов притормозил мотоцикл.

— Гляди, сирень!

— Нарвем?

— Хозяева тебе нарвут.

— Гляди, еще… Ух, как много! Стой

— Ты чего? Не надо.

— Стой, говорю! Удавятся они из-за пары веток? Это же не яблоня — сирень.

— Ладно, валяй. Только немного.

— А на кой нам много?

Воровато озираясь, Генок открыл легкую калитку, шмыгнул под сиреневый куст.

Вскоре он задом, пятясь, вышел за калитку, бегом припустил к мотоциклу.

— Что, обжегся?

— Не… Девчонка там.

— Ну и что?

— Ревет.

— Как ревет?

— А как я даве ревел? Иди, погляди!

Злясь на себя за напоминание о своей недавней слабости, Генок отошел, насупился.

Бахманов пошел к дому.

В легком, без рукавов, платье девушка стояла, обхватив тонкий ствол сирени, всхлипывала.

Бахманов раздвинул ветки, подошел ближе.

— Вас кто-нибудь обидел?

Девушка зарыдала громче.

— Не надо так… Успокойтесь. Пойдемте, я вас провожу домой.

— Нет!.. Нет!!! Я боюсь!

— Кого вы боитесь?

— Она… она… убила! Маму!..

Бахманов невольно отступи. Что за бред? О каком убийстве она говорит?

— Кто она? Да говорите же вы, черт возьми! Или вы сумасшедшая?

Не дождавшись ответа, он оторвал девушку от дерева, почти насильно вытащил на освещенное место. Девушка слабо пыталась сопротивляться, но силы оставили ее.

— Где вы живете?

— Там, — она показала на ярко освещенное окно угловой квартиры на втором этаже.

— Генок, иди сюда!

В окнах квартиры нижнего этажа вспыхнул свет. Между занавесками мелькнуло чье-то лицо.

— Побудь с нею, — бросил Бахманов подошедшему товарищу, скрываясь в подъезде.

Распахнулось окно. Высунулась растрепанная женская голова.

— Нелли, когда кончатся эти безобразия? Днем скандалили и вечером нет покоя! Хоть бы с одним хороводилась, а то сразу двоих привела!

— А ну сгинь! — цыкнул Генок.

— Защитник нашелся! Вот вызову милицию, погляжу, как ты запоешь!

Крупно шагая, из подъезда вышел Бахманов.

Окно захлопнулось, женщина торопливо задернула занавески.

— Генок, быстро на второй этаж. Встань у дверей восьмой квартиры, никого не пускай.

— А что такое?

— Некогда, потом. Чтобы ни одна живая душа, понял? А мы — в милицию.

— А если кто из квартиры выйдет? Тоже не выпущать?

— Никто не выйдет…

В Масканур Бахманов вернулся утром, к началу работы. Генок на мотоцикле уехал на рассвете.

Тело Пелагеи Романовны увезли в морг. Забрали и записку.

Нелли просила Бахманова:

— Не оставляйте меня. Мне страшно. Приезжайте вечером.

— Приеду. Если не я, то Генок.

На третий день Бахманов узнал: судебно-медицинской экспертизой признаков насильственной смерти гражданки Медведевой Пелагеи Романовны не установлено. Вскрытие показало: скончалась от разрыва сердца.

Записка московской гостьи вместе с показаниями Нелли в специальном пакете была отправлена в Москву по определенному адресу. Но об этом знали только сами отправители.

Глава XIII. ДЕЛА ДЕРЕВЕНСКИЕ
ПЕРВОЕ РАЗОЧАРОВАНИЕ

Три месяца минуло, как Качырий живет на новом месте.

Поначалу её здесь все радовало: небольшая уютная комнатка, внимательный муж, уйма свободного времени. Никаких забот, никаких треволнений.

Позавтракав, Николай уходит на работу, Качырий моет посулу, убирается в комнате. Два-три часа — и она свободна. Можно почитать книгу, прогуляться в ближайший лесок, нарвать цветов, послушать пение птиц.

После обеда муж ненадолго приляжет отдохнуть и снова уходит. И опять Качырий одна до самого вечера. От нечего делать она в который уже раз развешивает для просушки верхнюю одежду, выколачивает пыль., чистит, наглаживает.

Иногда Николай приносит домой какие-то таблицы, что-то высчитывает, пишет или читает техническую литературу. Качырий старается ему не мешать, сядет в сторонке, займется шитьем или вышивкой. Глядя на сидящего за столом, сосредоточенного мужа, она испытывает к нему чувство невыразимой нежности, любви. Не в силах сдержать своих чувств, подойдет, погладит его белокурые волосы. Николай, не отрываясь от книги, трется щекой об её теплую ладонь, затем, как бы очнувшись, привлекает жену к себе, целует в губы, глаза, кончик носа.

— Катюш, у меня чуть-чуть… Я сейчас закончу.

Качырий кивает и отходит, не обижаясь.

Снова в комнате повисает тишина, каждый занимается своим делом.

Нередко Николай приходит с работы поздно, а то и вовсе не ночует дома — ездит по колхозам. Качырий становится тоскливо до слез, она не находит себе места, все валится из рук. Качырий и сама удивляется: чего ей еще надо? Квартира, как гнездышко. Денег хватает. Недавно муж купил ей хорошее зимнее пальто, а до этого — чудесный отрез крепдешина на платье. Николай любит ее, жалеет. С таким век прожить — горя не знать. Но отчего порой так тоскливо сжимается сердце, чего оно ищет, куда зовет?..

Молодая женщина отложила начатую вышивать салфетку, грустным взглядом окинула комнату. Нет, ничего не радует сегодня Качырий, ни к чему не хочется приложить руки.

Тяжело вздохнув, она вышла на крыльцо, услышала рокот мотора за углом. Может, Николай? Нет, не оп. Худощавый паренек с огненно-рыжей шевелюрой свор пул к ихнему дому, затормозил у крыльца мотоцикл.

— Здравствуйте. Не вы Катя Яшмолкина?

— Я.

— Вот хорошо! Хотите поступить на работу?

— На работу? Куда?

— В конторе МТС требуется секретарь-машинистка. Пойдете?

— Кто вас прислал?

— Никто. Я сам.

— Значит, вы — директор МТС? — улыбнулась Качырий.

— Не… Директор у нас другой. Бикмурзин его фамилия. Садитесь на багажник, мигом домчу!

— А примет?

— А то нет? Еще обрадуется. На машинке-то печатать некому. Вы не бойтесь, научитесь.

— Да я и не боюсь. Когда работала в суде, немного печатала.

— Так поехали, а то мне некогда!

— А вы поезжайте. Я сама туда дорогу найду.

— Честно?

— Честно. Спасибо вам.

Мотоцикл умчался. Качырий долго смотрела ему вслед. Поступить на работу… Это именно то, чего ей не хватало. Утром вместе уходят на работу, в обед… Чу, а кто приготовит обед? Об этом она не подумала… А что тут думать, разве нельзя приготовить с утра. Стоит только пораньше встать. Но откуда этот напень узнал про нее?.. Постой, как же ей не пришло в голову, ведь это Николай позаботился о ней. Какой он все-таки чуткий, заботливый. Качырий и сама не знала, чего ей не хватает, а он вот понял, нашел для нее работу. Сам постеснялся сказать, прислал паренька, пусть, мол, сама решает.

Кое-как дождавшись мужа, Качырий с любопытством присматривалась к нему. Проговорится или нет?

Поужинав, Пузырьков прилег на кровать.

Качырий управилась с посудой, присела рядом, концом косы пощекотала мужа возле уха.

— Прости, задремал.

— Кончай играть в прятки. Это ты прислал парня на мотоцикле?

— Какого парня? Когда?

— Не хитри. Завтра иду в контору, поступаю на работу.

— То есть как это — на работу? Куда? — Пузырьков вскочил, сна как не бывало.

«Значит, не он», — почему-то огорчилась Качырий, принялась рассказывать.

— Странно, — сказал Пузырьков. — Похоже, это был… Но кто его просил лезть в чужие дела! Не обижайся, Катюш, но я не хочу, чтобы ты работала. Зачем это нужно? Что я, не в состоянии содержать жену? Детей у нас пока нет. Живи себе тихо, спокойно…

— Да не нужен мне этот покой! — вспылила Качырий, нервно прошлась по комнате. — Пойми, не могу я так! Не могу! Надоели мне все эти скатерти-дорожки! Душат они меня, понимаешь, душат!

— Ну а кричать-то зачем?

— Извини, — она присела рядом, заговорила спокойнее. — Я сама не понимала, отчего на меня нападает тоска. Теперь знаю: от безделья. Не отговаривай, Николай. Вспомни, как я не хотела уходить из суда. Разве нельзя было жить здесь и работать в городе.

— Хорошо, допустим, ты будешь работать. А кто нам приготовит обед? В столовую станем ходить? Лично мне эти столовские обеды и ужины во как приелись!

— Сама приготовлю, Мику. Встану пораньше и все.

Пузырьков задумался. Может, уступить?.. В самом деле, целый день одна… Секретарь-машинистка нужна позарез… Его жена — секретарь-машинистка?! Будет отвечать на звонки, бегать по кабинетам с бумажками?..

— И все-таки, Катюш, на работу я тебя не отпущу, — твердо сказал Пузырьков.

— Не отпустишь? Интересно, каким образом?

— А вот так, не отпущу, да и все! — то ли в шутку, то ли всерьез хохочет Пузырьков.

Смех мужа оскорбил Качырий. Что он, за человека её не считает?

— А если я не подчинюсь твоему высочайшему повелению? — спросила Качырий, чувствуя, как внутри у нее все напряглось.

— Никаких подчинении. Никакого высочайшего повеления, — Пузырьков подхватил жену на руки, как ребенка, стал носить но комнате. — Просто ты меня любишь и сделаешь по-моему. Ведь любишь? Любишь! Любишь! — говорил он, крепко целуя и не давая возможности сказать хоть слово.

Наконец, он поставил её на ноги.

— Знаешь что, давай сходим, погуляем!

— Вечером-то?

— Как будто мы с тобой не гуляли вечерами. Только о работе — ни-ни. Ведь мы все решили, да?

— Да.

Качырий украдкой вздохнула. Чувство неудовлетворенности осталось. К нему примешалось что-то вроде легкого разочарования, досады на себя и на мужа.

В ГОСТЯХ У ТЕТКИ МАТРЫ

Почти весь май погода стояла ясная, по-летнему жаркая, с редкими грозовыми ливнями. В начале июня небо плотно заволокло тучами, пошли затяжные дожди.

Яровые быстро пошли в рост, набирали силу. Травы вымахали по пояс. Косить такую траву было одно удовольствие — плотная, но мягкая, сочная она легко валилась под косой, образуя сплошные зеленые завалы, зато ворошить и копнить — чистое наказание. С утра проглянет солнышко, думаешь, ну теперь-то распогодится, ан нет, к обеду, откуда ни возьмись, снова нагонит тучи, польет дождь.

Тяжелой и продолжительной была нынче пора сенокосная…

Едва управились с сеном, созрели хлеба. И сразу же наступило вёдро.

— Бог-то понял: лей не лей, а упрямые колхозники все равно делают свое дело. Забрал свой дырявый мешок, да и завалился спать, — смеялись одни.

— Уй, зачем так говорить! — пугались другие. — Вот как разгневается…

А что будет, когда бог разгневается, не говорили — сами не знали.

Боженька, видать, заснул крепко: третью неделю не было дождя, третью неделю нещадно палило солнце, над полевыми дорогами серым облаком клубилась пыль, по ночам полыхали тихие зарницы.

Такие же зарницы — тихие, чуточку тревожные, куда-то зовущие — полыхали в душе Качырий…

Соседка насыпала ей тарелку лесной малины вперемешку с земляникой. Земляника уже отходила, малина — в самом разгаре. Качырий пожалела, что тетка Матра не принесла ей сегодня молока. Так хотелось полакомиться земляникой с молоком!

В пяти километрах от Масканура, за лесом, раскинулась деревня Пюнчерйымал. Оттуда женщины-колхозницы рано утром приносят в районный центр молоко, сметану, свежие яйца, иногда грибы, ягоды. Они не стоят со своим товаром «па бойком месте», у каждой имеется по нескольку постоянных покупателей. Иногда хозяйки, занятые на работе, посылают вместо себя детей.

У тетки Матры детей нет, она всегда приходит сама и очень спешит.

«Не захворала ли? — размышляла Качырий. — А что если проведать ее?» Эта мысль обрадовала молодую женщину. Все равно делать ей нечего — Николай предупредил, что обедать не придет, вернется поздно вечером.

Пройдя лесом, Качырий вышла на полевую дорогу, покрытую толстым слоем мягкой пепельно-серой пыли. С обеих сторон стеной подступала уже начавшая осыпаться рожь. Свернуть некуда, приходится шагать прямо по пыли.

Впереди, в ложбине, виднелась деревня. Вдали, на горизонте, трепетало знойное марево.

У горных мари, Качырий это знала, с какой бы стороны не подъедешь к деревне, в начале улицы непременно наткнешься на закрытые наглухо ворота. Вечером пастух пригонит стадо, закроет ворота и может идти отдыхать, уверенный, что ни одна блудливая корова или овечка не выйдет за пределы села, даже если хозяев не окажется дома, некому пустить скотину во двор. Не очень-то разгонишься и на автомашине: перед въездом в деревню вылезай из кабины, открывай ворота, перед выездом — то же самое. Иной лихач-шофер лютует, а жители только посмеиваются: «Ничего, милок, тише едешь, дальше будешь, и куры паши целы останутся».

У луговых мари так не заведено. Даже между избами, бывает, зияет просвет, двор стоит неогороженным. Так и здесь, Качырий беспрепятственно вошла в деревню, на тихую пустынную улочку. Кого бы спросить?

Она шла по улице, присматривалась к строениям и поражалась их убожеству. Пюнчерйымал выглядел хуже, чем её родная Токтайсола, хотя отсюда до её деревни всего шесть километров. Вспомнились разговори с Таис, её матерью, старой Степанихой: «Больно бы держали корову, да толку-то что», — -заныло сердце.

Заметив стайку ребятишек, верхом сидевших на жердине изгороди и с любопытством глазевших на нее, Качырий спросила их, где живет тетка Матра. Пришлось идти обратно — изба тетки Матры оказалась третьей от конца улицы.

Хозяйки дома не было, на двери висел замок. Качырий огляделась. Открытый всем ветрам маленький двор, старенькая избушка с приткнувшейся к ней клетью осевший набок хлевушок с дырявой крышей, а за ним — огород, где зеленели гряды капусты, лука, помидоров, кое-где виднелись невзрачные цветы поникшей от жары картошки.

Качырий присела в тени на ступеньке крыльца, привалилась к шаткому столбику, закрыла глаза. Клонило ко сну. Как и прошлым летом, когда она была в Токтайсоле, перед глазами проплывали картинки детства.

…Вечереет. Пастух пригнал стадо. По улице, вздымая пыль, степенно бредут коровы. Налетая друг на друга, одичало несутся овны… На ходу стукаются лбами два круторогих барана… Последним важно вышагивает красно-пегий широкогрудый бык, косит налитым кровью глазом, прикидывая, кого бы поддеть на свои короткие подпиленные рога. Пахнет полынью, парным молоком…

С задворок, от пруда, из-за гумен бегут заигравшиеся ребятишки, торопясь, распахивают скрипучие ворота, зазывают своих овец:

— Чыда-а, чыда-а, чыда-а!

В ответ им несется:

— Мму-у-у! Бб-эээ-э! Мм-е-е-е!..

Тетка Матра пришла, когда дневная жара спала, с огородов потянуло прохладой, запахом свежего сена.

Появилась она не с улицы, а откуда-то из-за хлевушка, усталая, рассерженная, бормоча ругательства. Не удивилась.

— Салам. Давно пришла?

— Порядочно. Кого ты так ругаешь?

— А всех подряд, шоб им передохнуть! — она стянула с головы платок, вытряхнула, обтерла потное лицо, устало присела рядом. — Рожь почти вся на корню стоит. Какое там стоит — лежит! Зерно сыпется. Пять жнеек есть — калеки. То гайка слетела, то болта нужного нет… Из эм-тэ-эса комбайн пригнали было. Вздохнул парод. А он, комбайн-то, три дня поработал и прощай — ушел в соседний колхоз. Как не уйти, час работает, два стоит — зерно из бункера не успеваем отвозить. Лошади есть, сбруи нет, телег мачо. В лесу живем, телегу не можем сделать — тьфу! Да разве все перескажешь. Видать, опять на трудодни шиш получим… Заколачивай избу да иди, куда глаза глядят. А как уйдешь? Земля велика, а лучше той, где родился, нет. Вот и выходит, плохо ли, хорошо ли — терпи.

— А куда смотрит ваш председатель?

— В бутылку он глядит, вот куда! Скоро весь колхоз пропьет. Ему бы хлебопоставки выполнить, эм-тэ-эсу хлебушка отвалить, а остальное хоть под снег уйдет, никто с него не спросит. А коли спросят, вывернется. На собраниях он речист, соловьем разливается. Перед начальством — лучше некуда. Будь моя власть, я бы его — помелом, поганой метлой!

— Так в чем же дело? Возьмите, да и снимите, другого изберите, — с досадой сказала Качырий.

Колхозница посмотрела на нее с укоризной, качнула головой.

— Это только сказать легко: снимите, изберите… Оно, если посудить, председатель наш неплохой человек Здешний, коренной. Десять лет в председателях ходит, с самой войны. Поначалу всю душу вкладывал. А только и ему крылышки подрезали… разные там полномоченные. Им — вера, ему — нет. Вот и запил, пропал человек. Хоть кого избери, это же будет.

— А если бы тебя избрали, тетя Матра? Смогла бы? — задорно спросила Качырий.

Женщина подперла щеку рукой, задумалась. Похоже, такая мысль приходила ей и самой.

— Не знай… В войну два года работала. Тогда другое было… Теперь… долго бы не наработала.

— Почему?

— А скинут. Зубастая я. Таких долго не держат.

В голове Качырий потревоженным роем закружились мысли. Стало страшно. Что же будет с деревней, с колхозами, если и дальше пойдет так? Она хотела спросить об этом тетку Матру, удержалась. Что может ответить ей простая деревенская женщина, рядовая колхозница? Это она, Качырий, должна объяснить тетке Матре, что и как будет дальше. Если бы она знала! А кто виноват, что она не знает? Кто? Окончила десятилетку, работала в народном суде… А теперь заделалась домохозяйкой и дальше своей семьи ничего не видит. Ведь до сих пор не удосужилась прочитать материалы сентябрьского Пленума ЦК, считала, что ей это ни к чему. А вышло, что есть к чему. Забыла, как однажды опростоволосилась перед Таис, теперь о том же может спросить тетка Матра. Как бы перевести разговор на другое?

Тетка Матра повязалась платком, усмехнулась.

— И его скинут. Слыхать, уж и председателя нового сосватали. Семенов фамилия. Скоро собрание должно быть.

— Вот видишь, а ты горюешь, — упрекнула Качырий она искренне обрадовалась, что какой-то, пусть и небольшой, сдвиг наметился, даже кандидатуру подобрали. Ей хотелось верить, что новый председатель возьмется за дело по-настоящему, наведет порядок в колхозе.

Тетка Матра хотела еще что-то сказать, но, увидев шедших по улице двух женщин и высокого, сурового с виду старика в потертом, военного образца, картузе, крикнула:

— Савлий кугызай^[19], зайдите-ка!

Она отперла дверь, пригласила всех в избу, концом своего старенького передника обмахнула лавки. Когда все уселись, кивнула Качырий на старика:

— Про Семенова у него спроси. Он знает. А я самовар поставлю.

Старик из-под седых кустистых бровей пытливо глянул на незнакомую женщину, зачем-то приподнял и снова надел картуз с надтреснутым, скрепленным тонкой проволокой, лакированным козырьком, полюбопытствовал:

— А вы откудова будете?

— Из города, — не желая вдаваться в подробности, коротко ответила Качырий.

— Так, так… Про Семенова хотите узнать? — заскорузлая, с бугристыми суставами ладонь его потянулась к небритой щеке, потерла седой ус. Голубые, чуток поблекшие глаза, не отрываясь, смотрели на Качырий, как будто старик прикидывал, стоит ли вести с ней серьезный разговор. — Скажу. Хороший человек. Два колхоза развалил. Два колхоза, а? Его бы под суд, но хороших людей не судят. Их на новую должность назначают. Во! Назначили. Председателем промартели. Сельхозартель, мол, развалил, неужто с промартелью не управишься? Управился, году не прошло — развалил. Ликвидировали. Под корень. Не Семенова, он — хороший человек, артель ликвидировали. Так… Теперь куда его? Под суд? Нельзя, обидится. А в «Чевер нур». Председателем. Опыта ему не занимать-стать. Вот так.

— Вместо одной кривой палки, другую такую же хотят всучить, — не выдержала одна из женщин.

— Еще хуже! — добавила другая.

Подошла хозяйка избы.

— Мы, как узнали, — обрадовались. А дядюшка Савлий говорит: «Погодите радоваться, сперва надо узнать, какой это человек». Неделю ходил, все разузнал.

— Я бы ни за что не сумела! — сказала соседка. — Уй, про чужого человека как будешь расспрашивать!

— Спрашивать не надо, — старик достал кисет, набил трубку. — Словечко-другое забрось, парод сам расскажет. А станешь спрашивать, правды не узнаешь.

— Из вас бы хороший разведчик вышел, — пошутила Качырий.

— А я и есть разведчик. Еще в гражданскую войну к белякам в тыл ходил, — дед Савлий выпустил клуб дыма, хитро прищурился. — Здоров был, что купеческий сыпок. По-русски хорошо знал. Когда пастушил в русской деревне, выучился.

Самовар вскипел. Тетка Матра собрала на стол, принялась угощать чаем.

За столом разговор снова пошел о колхозных делах.

Теперь больше говорили женщины, горячо, взволнованно, как о самом наболевшем. Дед Савлий согласно кивал головой, кое-где вставлял свое слово. Вдруг он в упор глянул на Качырий, спросил:

— Дочка, ты почему ничего не записываешь?

— Я?! А что… писать?

— Как что? Разве ты не из редакции?

— Это моя знакомая, — пояснила хозяйка. — Молоко у меня покупает.

— Тьфу! — дед схватил с подоконника свой картуз. — Столько времени зря потерял.

Сердито глянув на хозяйку, он снова сплюнул и ушел.

— Ты же сказала, из города, — растерянно заметила одна из женщин, переглянувшись с товаркой.

— Из Масканура я, — ни в чем не виноватая Качырий готова была провалиться со стыда. — Раньше в городе жила.

— Где-нибудь работаешь? — спросила вторая.

— Муж у нее инженер, — снова вмешалась тетка Матра.

Женщины, как по команде, засобирались уходить.

— Хорошо, больно хорошо… Муж кормит-поит, одевает… Спасибо за чай, сестрица Матра. И к нам приходи, не чурайся.

— Приду, приду. Сами заходите.

Подоив корову, хозяйка налила бидон парного молока, проводила гостью за околицу.

— Ты на них не обижайся, — говорила она. — Они добрые, хорошие. Накипело на душе, вот и не удержались. Я тоже вон сколько тебе наговорила. Знаю, помочь не сможешь, душу отвела. А они, вишь, думали — из редакции. Моя вина, сразу не сказала. Теперь дядюшке Савлию хоть на глаза не показывайся — заест.

Тетя Матра, а кто вам этого Семенова навязывает? — спросила Качырий.

— Райисполком. Председатель тамошний.

— Он, может, не знает про Семенова?

Как не знать… Дядюшка Савлий ходил к нему. говорил — слушать не хочет. Это, говорит, ваше дело, кого председателем поставить. Ладно, иди, а то стемнеет. Забоишься лесом-то…

Всю дорогу Качырий раздумывала, как помочь колхозникам? А помочь надо, иначе, грош цепа ей в глазах хоть того же деда Савлия. Да при чем тут дед Савлий Это она должна сделать для себя, чтобы потом не пришлось думать о самой себе: «Ничего-то ты не можешь, ничего не стоишь». Да, но её ли это дело? Допустим, не ее. Тогда чье же? Кто послал деда Савлия разузнавать про Семенова? Никто. Сам пошел, по велению совести. А что говорит её совесть? Надо действовать. Но как? Может, с судьей посоветоваться? Прокурору рассказать?.. «Думали, из редакции…» Постой, а если написать в газету? В «Марий коммуну?» Но что она знает о Семенове? Все слова, слова… Вот если бы они сами… Что ж, выйдет не выйдет, а надо попробовать.

СЕМЕЙНАЯ ССОРА

Пузырьков очень удивился, не застав жену дома. Небывалое дело!

Качырий по его виду поняла: рассказывать о своих тревогах не стоит — не поймет. Объяснив, что ходила за молоком и загостилась у тетки Матры, принялась готовить ужин.

На другой день, сразу после обеда, она снова пошла в деревню.

Тетки Матры, как и накануне, дома не оказалось. Но Качырий повезло — на улице встретила деда Савлия. Едва кивнув, тот хотел пройти мимо, Качырий схватил? его за руку, горячо заговорила:

— Дедушка, я всю ночь думала о вчерашнем… Давайте напишем в газету! В «Марий коммуну»!

— В «Марий коммуну»? — глаза старика оживились. — Дело говоришь, дочка. Только кто напишет, шибко грамотных-то у нас нет. С таким делом к кому пойдешь? В правление — нельзя. Разве что учителку попросить…

— Не надо никого просить, дедушка. Сами напишем Вы, тетя Матра, я, те две женщины. Вы же все знаете! А я… в нарсуде работала. Напишу. Только подпишемся все.

— Айда в поле! — решительно сказал старик. — Ревизию сделаем по всему колхозу. В «Марий коммуну» …Смекалистая! А подписи — что, подписей сколько хошь найдем. Вес подпишутся. Глядишь, еще кой-чего подскажут.

В этот день Качырий не удалось избежать объяснений с мужем.

Пузырьков был взбешен. Не для того он женился, чтобы, придя с работы, целый час ждать жену, а потом — когда она приготовит ужин. Нашла подругу — деревенскую старую бабу. Как будто здесь нельзя найти подруг, равных себе. Не хочет эта баба носить молоко, не надо, можно договориться с другой, а бегать вечерами по лесу — нечего. Он работает, ему некогда следить, кого она берет себе в провожатые. Откуда ему знать, может, Качырий сама подсказала той бабе не носить молока, чтобы был повод…

— Хватит! — резко оборвала Качырий. Слова мужа до глубины души оскорбили ее. — Хватит, — повторила она, стараясь взять себя в руки, не расплакаться. — Давай договоримся раз и навсегда. Если ты мне не веришь, лучше разойдемся. Сейчас же, немедленно! Без веры, без полного взаимного доверия нельзя да и незачем жить вместе.

— Катюш, я не хотел…

— Скажи только одно: ты мне веришь? Честно скажи.

— Верю, конечно.

— Хорошо. Ты ничего не говорил, я ничего не слышала. Теперь слушай, зачем я сегодня ходила в деревню. Я буду готовить ужин и рассказывать.

Ошеломленный неожиданной отповедью жены, Пузырьков был не в состоянии внимательно следить за её рассказом. Понял лишь, что жена решила вступиться за каких-то колхозников, по вряд ли из её затеи выйдет что-либо путное. Пузырьков вдруг почувствовал, что многого еще не знает в своей жене, и это его встревожило.

— Завтра иду в райком, — говорила Качырий. — Хотела сразу в редакцию, в город, но дедушка Савлий настоятельно просил сначала показать написанное секретарю райкома товарищу Доронину. Боюсь, как бы этот секретарь не положил нашу статью под сукно. А посоветоваться с партийным работником надо бы… Как ты думаешь?

— Охота тебе тратить время попусту. Что они тебе, родня? Ну чего так смотришь? Глупенькая, тебя же жалею. Шутка ли, пять километров туда и обратно, а сколько по полям набегалась.

— А их, тетку Матру, дедушку Савлия и других ты не жалеешь? Чужие?

— Так они ж не дети! Сами в райком дорогу найдут. Зря ты все эго затеяла.

— Может, и зря, — Качырий задумалась, закусила губу. — А может, не зря.

— Значит, пойдешь?

— Пойду.

— Дай хоть прочитаю, что вы там написали…

— Тебе это ни к чему.

Пузырьков промолчал. Отговаривать дальше бесполезно — не послушается. Пусть сходит. Обожжется разок, не станет хлопотать за других, присмиреет. А то ишь разошлась, не знаешь, с какой стороны подойти.

ЧЕЛОВЕК С ПОНЯТИЕМ

За всю свою жизнь Качырий ни разу не бывала в районном комитете партии. А сегодня ей предстоит разговаривать с первым секретарем, может быть, даже спорить, доказывать. Хватит ли у нее смелости, не собьется ли, не оробеет? Вдруг этот Доронин скажет: «Кто вы такая, по какому праву лезете не в свое дело?» Возьмет и порвет статью, не читая. Что тогда? Качырий пожалела, что не успела переписать письмо. Но тогда снова пришлось бы идти в Пюнчерйымал, за подписями. Некстати вспомнила, чем окончился разговор деда Савлия с председателем райисполкома, и сердце сдавил страх. Правда, дед говорил, что Доронина тогда не было, а то бы он обязательно зашел к нему, что Доронин — «человек с понятием».

Почти не веря в успех задуманного, Качырий подошла к белому двухэтажному зданию с колоннами и большими, остекленными дверями. Несколько раз внимательно прочитала табличку, золотом по-черному: «Масканурский районный комитет КПСС». Поколебавшись, потянула на себя тяжелую дверь…

В просторном светлом вестибюле было прохладно. Вправо и влево по коридору — двери, двери… Прямо — широкая лестница на второй этаж. Куда идти?

Мимо пробежала девушка с кипой бумаг.

— Вам к кому?

—К товарищу Доронину.

— Это наверху.

Качырий, все более робея, поднялась на второй этаж, открыла дверь с надписью: «Приемная»…

В приемной — никого. Письменный стол, машинка, рядок стульев вдоль стены. «Наверное, та девушка — секретарша», — подумала Качырий, не зная, что делать дальше.

Дверь слева распахнулась, выпустив нескольких мужчин, которые на ходу продолжали о чем-то спорить и даже не заметили Качырий. Почти следом за ними вышли ещё двое, направились к противоположной двери. Первый, уже взявшись за скобку, как показалось Качырий, с досадой спросил:

— Вы ко мне?

Качырий быстро глянула на табличку возле самой двери: «Второй секретарь…»

— Нет, я к первому.

Секретарша все не возвращалась. Качырий подождала, не выйдет ли еще кто из кабинета слева, решилась: «Пойду».

Доронин был высокий крепкий мужчина, чем-то напоминавший Костю Бахманова, такой же смуглый, с темными, поседевшими на висках волосами и пытливыми карими глазами. Только вид у него был усталый, словно он всю ночь не спал или несколько дней подряд вел судебный процесс. Одет он был просто — сапоги, темно-синие галифе и такой же френч с наглухо застегнутыми пуговицами. Заметив Качырий, Доронин весь преобразился, усталости как не бывало, легко и быстро вышел из-за стола, приветливо улыбаясь, сказал:

— Вот хорошо, что зашли. Здравствуйте.

— Откуда вы меня знаете? — изумилась Качырий, забыв ответить на приветствие и ощущая крепкое пожатие сильной руки. Она сразу и бесповоротно поверила этому человеку. На душе стало легко, от недавней робости не осталось и следа.

— Ну, раз не знаю, давайте познакомимся. Александр Петрович Доронин.

— Катя. Пузырькова Екатерина. Лучше просто Катя.

— Очень хорошо. Садитесь, Катя, и рассказывайте. Ведь есть о чем?

Зазвонил телефон. Доронин, извинившись, взял трубку.

— Да, я… — послушал, весело подмигнул Качырий, та улыбнулась. Сказал в трубку: — Переговорите со вторым секретарем, — откинулся на спинку стула, кивнул Качырий. — Рассказывайте, Катя.

— Рассказывать долго, вы лучше прочитайте, — Качырий положила перед Дорониным письмо. — Это мы написали в «Марий коммуну», а дедушка Савлий велел непременно показать вам.

— Как у него поясница, не болит?

— Н-нет… Здоровый вроде.

— Так он и заболеет — не скажет, пока совсем не скрутит.

Доронин внимательно читал письмо, временами качал головой, делал какие-то пометки в своем блокноте. Качырий, не отрываясь, следила за выражением его лица и не могла понять, одобряет он пли осуждает. Но тревоги почему-то не было. Верила: если даже они в чем-то переборщили, Доронин не рассердится, растолкует, что к чему.

— Вы недавно в «Чевер нуре»? Почему я вас не знаю?

Качырий объяснила.

— Вы очень хорошо сделали, Катя, что пришли ко мне. Передайте там колхозникам: Семенов не будет у них председателем.

— Но председатель райисполкома…

— С председателем райисполкома мы поговорим. Пусть это их не волнует.

Доронин покрутил диск телефона, попросил кого-то зайти к нему.

Вскоре появился невысокий полноватый человек с венчиком светло-русых волос на затылке и у висков.

— Знакомьтесь, — Доронин кивнул ему на Качырий. — Похоже, ваш будущий селькор.

— Невзоров.

— Пузырькова.

Это редактор пашей районной газеты. Иван Егорович. Вы его не бойтесь, он добрый, — пошутил Доронин.

— Не для всех, — садясь напротив «будущего селькора», улыбнулся Невзоров.

— Да она сама не из трусливых. Гляди, что они тут накатали, — Доронин передал редактору письмо, погасил улыбку. — Займись с товарищем сам. Статью дать в следующем номере, увязать с решениями сентябрьского Пленума. Про Семенова можно не упоминать, то, что он якобы рекомендован в «Чевер нур» председателем — слухи. С Семеновым будем разбираться особо. Все остальные факты достоверны. Кое-что я уточню сам, позвоню тебе. А вам, Катя, большое спасибо.

— Товарищ Доронин, можно один вопрос?

— Пожалуйста, хоть десять.

— Товарищ Доронин… Александр Петрович… Нельзя ли… один комбайн… в «Чевер нур»? Хлеб осыпается — голос Качырий дрогнул, она по-детски шмыгнула, тыльной стороной ладони провела под носом. — И еще… один грузовик. Зерно отвозить.

Доронин подошел к ней, обнял за плечи.

— Будет вам комбайн. И грузовик будет.

ИВАН ПЕТРОВИЧ САПУНОВ

Когда Качырий второй раз была в деревне, тетка Матра предупредила ее: пока не кончится страда, она не будет носить молоко — некогда, надо серпами жать рожь.

И вдруг тетка Матра пришла, да еще в необычное время — после обеда.

— А как же жатва? — удивилась Качырий.

— Ничего, теперь управимся. Комбайном убираем. Из «У куата» две жатки прислали, свои четыре в ход пустили. С рожью покончено, на овес перешли.

— А грузовик вам дали? — вспомнила Качырий.

— Есть и грузовик, из отдела культуры прислали. Шофер у меня на квартире стал. Хороший парнишка, старательный. Ой, сестрина, а уж тебя колхозники хвалят!.. Крепко ты нам помогла. Дядюшка Савлий прямо — таки не нахвалится, в гости к себе зовет. Хорошо получилось, больно хорошо. Видать, ты потом еще добавила, переделала.

— Что переделала?

— А ты разве не читала? Вот, гляди, — тетка Матра подала газету. — Ладно догадалась захватить. Как ровно знала…

Качырий жадно читала статью, узнавала и не узнавала. Действительно, написано было хорошо, сильно, она бы так, пожалуй, не сумела. Внизу три подписи и последняя, четвертая: «Е. Пузырькова, селькор».

— Вчера у нас собрание было, — рассказывала Матра. — Народу собралось! Сам Доронин приезжал. До — Досталось нашему председателю, не знал, куда деваться со стыда. Больно клялся, больше, мол, хмельного в рот не возьму. Скинули! Хватит. Сколько волка ни корми, все равно в лес норовит. Так и наш. Впервой, что ли, ему клятву-то давать.

— А кого вместо него избрали? — волнуясь, спросила Качырий. Она раскраснелась, глаза возбужденно блестели. — Поди, своего деревенского?

— Не наш и даже не мариец…

— Со стороны? Чужого?

— Так выходит. Из Москвы он. Русский.

— Из Москвы?!

— Из нее самой.

Тетка Матра принялась обстоятельно рассказывать.

… Когда перешли к выборам нового состава правления, слово взял Доронин. Он представил колхозникам сидевшего с краю стола незнакомого человека, коротко рассказал его биографию и порекомендовал избрать председателем артели. Стало так тихо, что люди слышали свое собственное дыхание. Никто не верил, что главный инженер одного из московских заводов с чистым сердцем и по своей доброй воле решил переехать в деревню. Наверняка его там выгнали, деваться ему некуда, вот и задумал пожить в глуши, пока не забудутся старые грехи. От такого добра ждать не приходится — залетная птица.

Дед Савлий шагнул к президиуму, остановился напротив Доронина, откашлялся, взволнованно заговорил:

— Не прими за обиду, секретарь. Мы тебя знаем, верим тебе. До сих пор верили. А сегодня… Песня твоя хороша, да мотив староват. Под этот мотив мы сколько лет живем, знаешь? — дед Савлий повысил голос. — А я вон на собрание в рваных лаптях пришел. И штаны, звон, полюбуйся, заплата на заплате. Что теперь старуха станет делать, на старые заплаты новые нашивать! Видать, так и придется — без штанов не станешь ходить, срамно.

— Ты что, сдурел? — накинулся на деда председатель собрания, заведующий молочно-товарной фермой Кргорий. — Кто тебе слово дал?

— Не перебивайте, пусть говорит, — Доронин кивнул деду, мол, валяй дальше.

— Слов у меня своих хватит, у тебя заимствовать не собираюсь, — степенно ответил дед Савлий, разглаживая усы. Холодно глянул на приезжего. — Про этого человека я так скажу…

— Дедушка, ты сперва спроси, может, он тебе штаны новые купит! — язвительно крикнули из задних рядов.

Люди словно только этого и ждали, задвигались, загомонили.

— Купит, жди! Сам отсюда без штанов удерет!..

— Тихо! Дайте деду сказать!

Дед Савлий невозмутимо ждал, когда народ стихнет, подошел поближе к приезжему, некоторое время молча смотрел на него.

— Мы не знаем, какой ты человек. Может, больно хороший. Не хотим зря охаивать. А только председателем избрать не можем. Сердись, не сердись, мил-человек, — не можем. Вот тебе и весь сказ.

Не успел дед Савлий дойти до своего места, как сзади, грубо расталкивая людей, протиснулся бригадир полеводческой бригады, рослый, с распухшим и как бы помятым лицом, как старому знакомому кивнул Доронину, улыбнулся приезжему, требовательно взглянул на председательствующего. Тот поспешно предоставил ему слово.

— Товарищи! — привычно уверенно крикнул бригадир. — Дед Савлий говорил неправильно. Отсталый человек, что с него взять. По-старинке живет, вперед не видит. Райком партии и райисполком рекомендуют нам избрать председателем товарища Сапунова. Мы должны благодарить за это. Им, — бригадир широким жестом показал на президиум, — виднее, кому доверить руководство колхозом. А мы люди маленькие, наше дело…

— Хватит, слышали!

— Нам чужого не надо! Пусть убирается, откуда прибыл!

— И ты кати за ним, пьяница!

— Тише! — надрывается председательствующий.

— Дайте мне договорить! — вторит ему обескураженный бригадир.

— Иди, проспись! — слышится звонкий женский голос.

Доронин посмотрел на Сапунова, прищурил один глаз, каково, а? Тот ответил улыбкой и снова посерьезнел, спокойно и внимательно смотрел на расходившихся колхозников. Теперь инициативу взяли женщины.

— Станет тебе городской человек жить в деревне!

— Семья-то у него в Москве!

— Будет, как козел, за девками бегать!

— Вы что, против райкома идете?! — кричит бригадир, растеряно смотрит на президиум.

Доронин что-то сказал председательствующему, тот согласно кивнул, махнул рукой бригадиру, мол, уходи, объявил:

— Слово предоставляется Сапунову Ивану Петровичу!

Сапунов вышел из-за стола, стал возле неказистой шаткой трибуны, положил на нее большую загорелую кисть руки, выжидающе оглядел зал. Дед Савлий, тетка Матра и другие, сидевшие впереди, не сводили настороженных глаз с приезжего — среднего роста, широкоплечего, в ладно сидевшей на нем кожаной тужурке с блестящей «молнией». Полноватое лицо на широком, немного выступающем вперед подбородке обозначилась крохотная ямочка, темно-русые волосы зачесаны назад, открывая выпуклый лоб.

«Чего еще хочет сказать? Постыдился бы насильно лезть в председатели!» От напряжения у деда Савлия заслезились глаза. Он поморгал, протер глаза рукой и вдруг встретился с веселым, доброжелательным взглядом приезжего.

— Дорогие товарищи! — голос у Сапунова оказался сильный, звучный. — Зря вы так разволновались. Да, в районном комитете партии был разговор о том, чтобы я возглавил ваш колхоз. Товарищ Доронин от имени райкома и исполкома предложил вам на обсуждение мою кандидатуру. Вы высказали свое мнение и, полагаю, что вы правы. Лучше будет, если изберете кого-нибудь из своих односельчан, кто хорошо знает дело.

— Короче говоря, насильно я вам в председатели набиваться не собираюсь. Это было бы грубейшим нарушением колхозной демократии, Устава сельхозартели.

— Демократия! Не здесь, так в другой колхоз председателем пошлют! Не больно-то с нами считаются!

— Могут и послать. Я коммунист и слово партии для меня — закон. По зову партии я приехал в ваши края. И не жалею, вижу, мое место в данный момент именно здесь, в деревне. Коммунисты должны быть там, где наиболее трудно, на то они и коммунисты. Так я говорю?

— Так! Правильно говоришь!

— Тише! Пусть дальше скажет!

— Так вот, районный комитет партии может рекомендовать меня в другой колхоз. А мне бы не хотелось этого. Почему? Вдруг и там колхозники скажут: «Не надо! Не хотим!» Что же, так и будут меня, как диковинного зверя, возить из колхоза в колхоз, из деревни в деревню?

В зале грохнул смех, но это был доброжелательный смех. Люди весело переглядывались, дескать, смотри-ка ты, не обиделся.

— Стало быть, обратно в Москву укатишь? — послышался смешливый голос.

— Нет, не укачу. Совесть не позволит. Уехать обратно, значит дезертировать.

— А что делать станешь? — в голосе спросившего сквозила озабоченность, сочувствие.

— Что делать… Прошу принять меня в ваш колхоз рядовым членом артели. Вот мое заявление.

Сапунов расстегнул свою кожаную тужурку, достал из внутреннего кармана пиджака сложенный вчетверо листок бумаги, сошел вниз и протянул деду Савлию.

— Дык я… дык я не председатель колхоза, — растерялся дед, смущенно озираясь по сторонам, как бы ища совета. Но никто не глядел на деда Савлия, у всех перед глазами светилась золотая звездочка Героя, что лишь на мгновение сверкнула на груди Сапунова, пока он доставал заявление.

По рядам пробежал шепоток. Люди отводили глаза, устыдившись своей горячности. Шутка ли так надсмеяться над Героем, назвать его блудливым козлом… Лишь дед Савлий ничего не заметил, растеряно крутил в руках бумажку, наконец, решил передать её Доронину.

— Решайте сами, — улыбнулся тот.

Тогда дед Савлий приосанился, строго нахмурил свои кустистые брови, спросил:

— На какую работу желаете? Извиняюсь, профессия ваша какая?

— Я инженер. Неплохо знаю сельскохозяйственную технику. Могу работать трактористом, комбайнером, шофером, механиком… Ну, а поскольку таких машин в колхозе пока нет, могу сесть на жатку. Должен вам сказать, товарищи, все эти машины в колхозе будут. Этого требует сама жизнь. Будет свой гараж, свои мастерские, свой машинный двор — все будет. Но не будем забегать вперед. Жена моя — врач. Старший сын поступил в сельскохозяйственный институт, учится на агронома.

— Принять его, принять! — послышались голоса.

— Теперь если уехать захочет, не отпустим!

— Не отпустим! И сына сюда затребуем!

— Председателем колхоза поставим!

— Кого, сына?

— Зачем сына? Отца!

— Правильно! Кргорий, уснул, что ли? Ставь на голосование!

Вот так пюнчерйымальцы избрали себе нового председателя.

— Только бы не запил, — тревожилась тетка Матра. — У нас ведь как, не хочешь да выпьешь: у того свадьба, у другого крестины, у третьего поминки, четвертый поросенка заколол… Каждый зовет к себе председателя, не придет — обидится, дескать, зазнался, брезгует нашей хлебом-солью. А церковных-то праздников сколько! Крещение, рождество, пасха, семик, троица, казанская… В открытую вроде никто не празднует, стыдно свою отсталость показать, а тайком самогонку гонят, пьют. И опять же каждый норовит угостить председателя, чтобы, значит, га крючок его зацепить, улестить, задобрить. Попробуй, удержись, если не хочешь народ обидеть.

— Не пойму я тебя, тетя Матра, — сказала Качырий. — То ты радовалась, что сияли старого председателя, теперь, вроде, оправдываешь его, жалеешь.

— Не жалею, чего жалеть. То хочу сказать, крепким надо быть, не поддаваться на уговоры. Самому крепко стоять и других в руках держать. Тогда дело пойдет.

— А газетку я заберу, показать только принесла.

Качырий вздохнула. Не хотелось ей отдавать газету — маленькую, четверть обычной, да что поделаешь.

КАКАЯ ОНА, ЛЮБОВЬ?

Только Качырий проводила тетку Матру, из редакции принесли пакет. Иван Егорович прислал ей уже знакомый номер газеты, поздравил с первой «ласточкой», выразил надежду, что она и впредь будет активно сотрудничать в «районке», пригласил на совещание рабселькоров, которое состоится через три дня. «Обязательно приходите. Вам это будет полезно».

С радостным нетерпением ждала Качырий возвращения мужа с работы. Интересно, читал он пли не читал? Газета вышла вчера, по Николай почему-то ни словом не обмолвился о ней.

— Ну, как? — спросила она, едва Пузырьков появился в комнате.

— Что «как»?

— Ты… газеты читаешь?

— А как же, — Пузырьков с недоумением смотрел на жену. — Ах, да, твоя статья… Нет, её еще не напечатали. Да и вряд ли напечатают.

— Ошибаешься, — Качырий, торжествуя и чуточку смущаясь, протянула мужу газету.

— Что это, районная? её я не смотрел. Неужели напечатали? Но ты же говорила… Ну-ка, поглядим, что у тебя получилось.

Пузырьков внимательно прочитал статью. Глаза его заблестели.

— Здорово! Не ожидал. Смотри ты, как заправский корреспондент.

— Я же не одна… Вместе с колхозниками писали.

— А, они не в счет! — небрежно отмахнулся Пузырьков. Подосадовал: — Надо бы поставить только свою подпись: «Е. Пузырькова, сельский корреспондент». Сила!

— Мы бы так не сумели, это Иван Егорович… И вот еще, — Качырий подала мужу письмо редактора.

— Что ж, сходи. Подучишься, настоящим корреспондентом станешь. Сиди себе дома, пописывай. — О чем?

— Как это, о чем?

— Ты говоришь: сиди дома, пописывай. Вот я и спрашиваю: о чем? О том, как готовлю обед, стираю, мою полы, так, что ли?

— Чего ты хочешь? — в голосе Пузырькова сквозило раздражение.

— Чтобы писать в газету, надо быть в гуще жизни, с народом. А я — как птица в клетке. Почему ты не разрешил мне поступить на работу?

— Потому что не хочу, чтобы ты была у кого-то на побегушках. Секретарь-машинистка… Тоже мне, нашла себе работу!

— Удивляюсь, как ты мог жениться на секретаре народного суда, товарищ главный инженер? — язвительно сказала Качырий. — Взял бы учительницу, врача или агронома. А впрочем, понимаю: тебе нужна была домохозяйка, стряпка, которая бы создавала тебе уют — стирала, стряпала…

— Катя!

— …и жила только тобой. Сколько же в тебе, Николай, тщеславия, эгоизма. А я-то думала…

— Перестань! Ты упрекаешь меня в эгоизме, а сама думаешь только о себе. Да-да!

— По-твоему, ради себя я писала эту статью, ходила в райком? — Качырий потрясла газетой, в сердцах кинула её на стол. — Людям это было нужно, деду Савлию, тетке Матре, другим колхозникам, до которых тебе, главному инженеру МТС, коммунисту, нет никакого дела! Помнишь, как ты ругал меня, отговаривал? Нет, Николай, не по той дорожке ты идешь. Обидно мне за тебя и… больно, — губы Качырий дрогнули, она отвернулась.

Пузырьков молча курил, искоса поглядывая на жену. Наконец, притушил окурок, тихо обронил:

— Не любишь ты меня, Катя. Сознайся, ведь не любишь?

— Не знаю.

Качырий не лгала, в эту минуту она сама не могла разобраться в своих чувствах к мужу. А может, такая она и есть, любовь — не всегда солнышко ясное, случается и дождь, и ненастье?..

ЖИЗНЬ ПРОЖИТЬ — НЕ ПОЛЕ ПЕРЕЙТИ
Глава XIV. РЫТВИНЫ И УХАБЫ
ШОФЕР ЯШМОЛКИН ОБВИНЯЕТ

Снова наступила весна, по оврагам и буеракам, пенясь, забурлили мутные вешние воды. В лесу, на затененных местах, снег еще сохранился, но уже не искрится, не слепит глаза, лежит плотным слоем и как бы говорит солнцу: «Сколько ни грей — не сдамся, не растаю!» Улыбчивое апрельское солнце обрушивает на землю потоки теплых ласковых лучей, гладит ветки деревьев с набухшими почками, ноздреватит снег.

На полях появились большие плешины оттаявшей земли. С каждым днем они расширяются, покрываются нежной зеленью озимых хлебов. Озорной ветер-низовик колышет тонкие, еще не окрепшие листочки и бежит дальше, с ходу налетает на оставшиеся там и сям островки потемневшего разбухшего снега, гонит его, съедает.

Каждый год на землю приходит весна, радуя сердце хлебороба, вселяя в него надежду на лучшую жизнь. Но нынешняя весна, весна первого года семилетки, — особенная. А ведь минуло всего каких-то пять лет. Много это или мало? Что такое пять лет в истории человечества? Песчинка, невидимая глазу. Но если приглядеться к жизни, припомнить, сколько событий произошло за эти пять лет, — дух захватывает. Думал ли Микале, что в скором времени советские ученые запустят в космос искусственный спутник Земли? Да он и слова-то такого не слыхивал: космос. А теперь оно стало почти таким же привычным, как небо, где летают реактивные самолеты. Думал ли он, Микале, что уже в нынешнем году советская космическая ракета полетит к Луне и станет новой планетой — спутником Солнца? Такое ему и во сне не снилось. Планета, сделанная руками человека… Подумать только! Нет, теперь уж Микале ничему не удивляется. Теперь он твердо верит: все, о чем говорилось на внеочередном двадцать первом съезде партии, сбудется. К концу семилетки жизнь станет неузнаваемой: построят новые фабрики, заводы, жилые дома, появятся новые машины, оборудование. Так что Микале не зря окончил десятый класс и поступил в политехнический техникум. Нельзя уподобляться лежачему камню, обрастать мхом, когда вокруг столько изменений. Вон даже МТС с прошлого года стали не МТС, а ремонтно-технические станции.

— Знаете, о чем я думаю, — обратился Яшмолкин к сидящему рядом Невзорову. — Давно бы надо передать всю технику колхозам. У кого земля, тот пусть и владеет машинами. А то, что же получается, как будто со стороны нанимали пахать, сеять, а расплачивались за это хлебом.

— Каждому овощу свое время, — задумчиво сказал Невзоров. — И теперь еще не все колхозы приобрели нужное количество машин — не хватает средств.

— Так ведь государство даст на это ссуду!

— Дает. По дальновидный хозяин, беря деньги взаем, рассчитывает, когда и чем будет отдавать долг. Без этого нельзя. За годы войны и послевоенной разрухи сельское хозяйство пришло в такой упадок, что потребуется немало времени, чтобы восстановить его, поставить на новые рельсы. То, что сделано, это только начало.

— Не слишком ли много начал, — усмехнулся Яшмолкин. — После сентябрьского Пленума ЦК говорили: «Это только начало», после двадцатого съезда партии — тоже, теперь, спустя еще три года, снова говорим: «Это только начало».

— Да, и еще не раз будем начинать… Сделаем одно — приступим к другому. Кое-кому кажется, что теперь все трудности позади, впереди — гладкая дорога. Нет, впереди еще много трудностей… Пока не выйдем на какой-то определенный рубеж.

— Как у нас, пока не выберемся на шоссе, — пошутил Яшмолкин.

Сегодня Яшмолкин завез минеральные удобрения в один из самых отдаленных колхозов района, и там, в селе, встретился с редактором районной газеты. Иван Егорович по заданию райкома несколько дней занимался контрактацией телят у, так называемого, частного сектора. Как раз сегодня срок его командировки кончился, и Невзоров, не любивший терять времени зря, крайне обрадовался подвернувшейся машине.

Дорога — хуже некуда. Рытвины, ухабы, глубокие колеи, заполненные талой водой. Того и гляди, сядешь на дифер и тогда снова вылезай из кабины, берись за лопату, копай эту чавкающую глину, будь она неладна.

Яшмолкин в своем деле виртуоз. Но из-за этой «виртуозности» шофера Иван Егорович отбил себе все бока. Краем глаза он следит за тем, как мускулистые руки водителя вдруг круто поворачивают руль влево, потом, так же круто, — вправо. Машину бросает из стороны в сторону. Иван Егорович обеими руками хватается за железную скобу на переднем щитке машины, вжимается в расхлябанное сиденье.

Наконец машина, с натужным ревом преодолев крутой подъем, выбралась на шоссе.

Невзоров облегченно перевел дух, выпрямил спину.

— Ну все! Будем надеяться, что больше толкать машину не придется.

— Теперь можете подремать до Масканура, — смеется Яшмолкин.

Иван Егорович за эти дни здорово устал, вымотался. С раннего утра он ходил по деревням, вечерами допоздна засиживался на фермах, в бригадных конторках, где нередко оставался на ночлег. За все время командировки ему ни разу не удалось просушить обувь и теперь портянки в резиновых сапогах стали волглыми, неприятно холодили ноги. Ныло в боку и в ключице — сказывались старые раны. Невзоров бездумно смотрел в окно, мечтая об одном: помыться в бане, пропариться березовым веником.

— Иван Егорович, вы не заснули? — окликнул Яшмолкин, любивший поговорить в дороге.

— Нет, просто задумался.

— Я тоже в последнее время часто задумываюсь.

— О чем?

— О жизни. О людях. Вот, к примеру, взять Пузырькова, нашего главного инженера. Как вы думаете, что он за человек?

— Вам лучше знать, он же родственник ваш, — отшутился Невзоров.

— Ну, а по-вашему? — настаивал Яшмолкин.

— По-моему, неплохой. Исполнительный, дело свое знает.

— Ни черта он не знает! — вспылил Яшмолкин. — К начальству умеет подлаживаться, это верно. На второго секретаря Алексеева молиться готов. Оба одного поля ягоды — барчуки и карьеристы.

— Ну уж это ты, брат, загнул, — неодобрительно заметил Невзоров. — Такими обвинениями кидаться не следует.

— А я и не кидаюсь, я в лицо ему это сказал, Пузырькову. Вот вы давеча говорили о трудностях. Как же не быть трудностям, когда у нас еще всякая сволочь ходит в начальниках.

— Это вы о Пузырькове? Чем же он вам насолил? — Невзоров повернулся к Яшмолкину, слегка улыбнулся.

— Причем тут я, — с досадой бросил Яшмолкин, переключая скорость. Они миновали мостик, преодолели небольшой подъем и только тогда Яшмолкин продолжил: — Мое дело маленькое — взял путевой лист, поехал, лишь бы машина была в исправности. Не о себе говорю. Знаете, поди, тетю Варю, что в райисполкоме конюхом работала?

— Знаю. Хорошая женщина. Где она теперь?

— В городе, на каком-то подсобном хозяйстве. Съел ее Алексеев, дружок моего зятя.

— Как это «съел»?

— А вот так. Прошлой весной приходит, значит, к ней жена Алексеева, да и говорит: «Запряги, Варя, лошадь, повезем картошку в поле. Ты будешь за плугом ходить, я — кидать, так и посадим». Тетя Варя согласилась, а сама — к соседу своему, рабочему промкомбината: «Помоги посадить алексеевскую картошку. Жена его прибегала, а я за плугом-то ходить не могу. Выручи старуху». Согласился Игнат Ильич, подсобил.

Пришло время боронить. Прибегает к тете Варе наш Пузырьков, мол, не заборонишь ли мою картошку. У него картошка-то рядом с алексеевской оказалась и всего-то соток пять, не больше. Мог бы сам взять грабельки, поразмяться. Так нет же… Тетя Варя ему в ответ: «Вот поеду Николаю Петровичу боронить и вашу забороню. Только не знаю, когда он велит». Пузырьков прямиком в райком, а воротившись, говорит: «Николай Петрович велел боронить». Ну, делать нечего, поехала тетя Варя, с грехом пополам заборонила оба участка.

Пришло время окучивать. На этот раз Алексеев вызывает тетю Варю к себе в кабинет, спрашивает: «Картошка моя окучена»? — «Нет, Николай Петрович, не окучена». — «Надо окучить». А тетя Варя возьми и скажи: «Рада бы, да не могу за окучником-то ходить, ноги болят. Попросите кого-нибудь из мужиков, вон, зять Игната Ильича, соседа моего. Вместе мы с ним -сажали картошку-то». Ничего не сказал на это товарищ Алексеев, в бумаги свои уткнулся. Тетя Варя постояла — постояла, да и ушла. А назавтра попросили её написать заявление, дескать, не могу больше ходить за лошадьми, ноги болят, прошу уволить. Вот как дело-то обернулось.

— Откуда у вас такие подробности? — поинтересовался Невзоров. Чувствовалось, что рассказ шофера взволновал его, задел за живое.

— Тетя Варя сама рассказывала. В город я её как-то подвез. Очень она обижена. Не за деньги, говорит, работала, добро человеку хотела сделать. А он даже спасибо ей не сказал, за доброту-то лиходейством отплатил, — Яшмолкин сердито сплюнул за окно кабины. — Жалко мне ее, тетю Варю, — после паузы продолжал он, — много горюшка хлебнула. Мужа её и старшего сына на войне убили. Младшего женила — не возрадовалась: сноха поедом ела се, пока совсем из деревни не выжила. Шесть лет тетя Варя работала охранницей в заготскоте, премии получала, благодарности. При ней четыре начальника сменилось, всем была хороша, а последнему, пятому, не угодила. Скот он разбазаривал. Тетя Варя не стерпела, пригрозила: «В милицию заявлю!» Выгнал, ни расчета, ни трудовой книжки не дал. Говорили ей добрые люди: иди к прокурору. Не пошла, дескать, отродясь ни с кем не судилась, пусть подавится, злодей, моими вдовьими деньгами. Да и недолго тот начальник пожил на дармовщину — сколько веревочка ни вьется, а конец будет. Засудили.

— Ну, а тетя Варя?

— А что она… Помыкалась, погоревала, пошла к сыну. Авось, одумалась сноха, сменила гнев на милость. Где там! Насыпал сын пуда два ржаной муки — иди, куда хочешь. А куда идти? Пришла обратно в Масканур, к одной знакомой прачке, что в детсаде работает. «Давай я тебе стану помогать стирать. Платы мне никакой не надо. Кусок хлеба да угол, где переспать, вот и все». Так и жили с год, пока тетя Варя не поступила конюхом в райисполком. Поначалу-то, говорит, забоялась поступать туда, дескать, у них, должно быть, сильные рысаки, управлюсь ли? А как поглядела на лошадей — грязные, заморенные, чуть не заревела, жалеючи их. Видели, поди, какими потом стали эти лошадки, райисполкомовская да сельхозинспекцин. И теперь еще по ним тоскует, как же, своими руками выхолила… Да и в лошадях ли дело! Знаете, что говорит тетя Варя? Правды, говорит, нет на земле. Правды! Я ей отвечаю: «Не искала ты ее, правду-то». А она мне: «Коли уж в райкоме партии правды нет, так, где же её искать?» Вот ведь оно как.

— Вы не знаете, где она сейчас живет? — вдруг спросил Невзоров. Он весь как-то подобрался, в глазах появился горячий блеск.

— Говорила, у какой-то старушки снимает угол, а где, не знаю.

— Надо её найти. Обязательно найти!

— Попробую, может, и найду. А только зачем? Вы же не пойдете, против Алексеева, побоитесь, — сказал Яшмолкин, словно подзадоривая редактора.

— А вы боитесь? — Невзоров в упор посмотрел на шофера.

— Я что… Мое дело маленькое. Уволят — без работы не останусь. На целину махну, там шоферы во как нужны. А вы — другое дело. Вас, ежели снимут с работы, так, пожалуй, и партбилет отберут.

— Ну, это как сказать, — нахмурился Невзоров, широкое, всегда добродушное лицо его затвердело. — Не Алексеев давал мне партбилет, не ему и отбирать.

Дорога шла по лесу. Ярко, по-весеннему ласково, светило солнце, торопясь прогнать остатки зимы. Пять дней назад, когда Невзоров выехал из Масканура, лес на этом участке не был затоплен. А теперь деревья стоят по колено в воде. В одном месте молоденькие березки, словно расшалившиеся девчата, выбежали из гущи леса на кочковатую поляну с лужицами талой воды и остановились, не зная куда бежать дальше: справа и слева — вода, прямо — высокий настил шоссе, по которому то и дело с ревом проносятся автомашины.

— В жизни всякое случается, — как бы продолжая начатый разговор, сказал Яшмолкин. — Думал ли я, что придется зятя своего возить и зарплату за это получать. Полгода возил. Еще тогда понял: скользкий он человек. Как налим. Не зря сестренка моя ушла от него.

— Как ушла? Куда? — удивился Невзоров.

— Пока живет у нас. Пузырьков-то на юг уехал, в санаторий. Почти каждый год на юге отдыхает. Как же, работает человек, надрывается, отдохнуть надо. А жену за пять лет ни разу в дом отдыха не пустил. После работы на него батрачит, отпуск — опять же от дома ни на шаг. Разве что в деревню на недельку вырвется, так и то муженек попреками её замучит.

— Что же она, совсем ушла от него?

— Вроде бы так… Теперь с работы хочет уйти, в городе думает устроиться.

— Нда-а, — качнул головой Невзоров. — Давненько она к нам не заглядывала…

— Не до того ей. Немало крови ей попортили эти газетные заметки. Про хорошее напишет — ладно, промолчат. Спасибо не скажут, по и не ругают. А как про плохое… А, что говорить! Не будь она женой главного инженера, а тот дружком Алексеева, Бикмурзин давно бы дал ей от ворот поворот. Это вы сверху ничего не видите, а нам снизу все видно. Рабочие её уважают, это верно. Тем и держится. До этой поры держалась, а теперь вот хочет уйти.

— Передайте Екатерине Павловне, пусть зайдет к нам, в редакцию, — попросил Невзоров.

— Ладно, передам. Только навряд ли она зайдет.

ВСЕ МЫ ЧЕЛОВЕКИ

Ивану Егоровичу в тот день так и не удалось сходить в баню, пропариться березовым веником. Перекусив с дороги, он начал писать передовую в завтрашний номер. Засиделся допоздна, да так и не закончил — голова была забита другими мыслями. Утром, на свежую голову, дописал статью и, придя в редакцию, сразу же отдал на машинку.

— Я буду у Доронина, — сказал он ответственному секретарю, пожилой флегматичной женщине.

— Может, посмотрите материалы сегодняшнего номера? — заискивающе спросила та, кивая на тощую стопку гранок у себя на столе. — Макет еще не готов, часть материала в наборе. И вот тут «белое пятно».

Невзоров принялся читать гранки, потребовал вторые экземпляры рукописей, засланных в набор. Картина вырисовывалась безотрадная: почти весь номер состоял из материалов ТАСС. И в папке «загона» было пусто. Настроение Невзорова испортилось, на душе саднило, закипала злость. Вместо того, чтобы делать газету, редактора заставляют заниматься контрактацией телят, а потом его же критикуют за плохое качество газеты. Вот она, правда жизни. На такой правде далеко не уедешь. «А что же ты молчал, когда утверждали список на бюро? — вдруг подсказал внутренний голос. — Не потому ли, что бюро вел Алексеев?» Нет, не потому. Вернее, не только потому. Невзорову и самому хотелось побывать в деревне, не наскоком, а пожить там несколько дней, присмотреться к жизни села, потолковать с пародом. Съездил он не зря, много повидал, перечувствовал, осмыслил как бы заново…

Вот хотя бы эта заметка о падеже телят, Сигнал, действительно, серьезный. Но правильно ли во всем обвинять заведующего фермой, требовать снятия его с работы? Нет, неправильно. Заметка селькора дает лишь повод для большого разговора о причинах падежа молодняка, который имеет место не только на этой ферме. А сколько таких тревожных сигналов проскочило на страницы газеты, и сколько людей получило взыскания или снято с работы по «сигналам печати»?..

Зазвонил телефон.

— Слушаю…

— Яшмолкин говорит. Шофер. В общем, я передал сестре вашу просьбу, Иван Егорович.

— Ну?

— Велела сказать вам спасибо. А заходить не хочет.

— Почему?

— Говорит, ни к чему это. С работы она уволилась. Завтра в город собирается. Видать, окончательно решила порвать с Пузырьковым. Ума не приложу, где она будет жить в городе? А только и здесь…

— Простите, Михаил Павлович. Я сейчас очень занят. Вечером, если разрешите, зайду к вам. С женой придем. Идет?

— Приходите. Я сестре ничего не скажу, а то еще укатит в город. Верно?

— Пожалуй, так будет лучше.

В райком Невзоров выбрался лишь во второй половине дня.

Доронин встретил его приветливо. Выглядел Александр Петрович неважно: по щекам разлилась нездоровая бледность, под глазами набрякли мешки — признак частого недосыпания. Невзоров знал, что у первого секретаря больное сердце. Еще в начале войны заброшенный в глубокий тыл врага комиссаром партизанского отряда, на топких белорусских болотах, он приобрел себе ревматизм. А потом порок сердца… Прошлой осенью Доронин, почти месяц пролежав в больнице, отдыхал и лечился в Ялте.

— Устал, Ваня? — участливо спросил Доронин, разглядывая хмурое, заметно осунувшееся лицо редактора со свежим порезом-ссадинкой возле уха. «Видать, спешил, когда брился».

— Так ведь и ты устал, — качнул головой Невзоров, в свою очередь, пытливо глянув на давнишнего товарища по работе. Еще до войны они вместе окончили совпартшколу, потом пути их надолго разошлись, а десять лет назад судьба снова свела их здесь, в Маскануре.

— Ничего, — мечтательно проговорил Доронин. — Как-нибудь вместе махнем в Ялту. Вот уж тогда отдохнем на славу.

Они помолчали, умышленно оттягивая деловой разговор. Редко им доводилось встречаться вот так, наедине. И в такие минуты каждому хотелось помолчать, как бы отдохнуть душой в присутствии близкого друга, чувствуя на себе его теплый, всепонимающий взгляд.

Удобно откинувшись на спинку стула, Невзоров кончиками пальцев поглаживал мягкий, нежный ворс темно-сиреневого сукна, покрывавшего длинный, приставной стол, окруженный рядком стульев. Чуть прищуренные глаза его были устремлены на большой, ничем не покрытый стол секретаря, единственным украшением которого был оригинальный письменный прибор с фигурками маралов. В середине, опустив голову к «водопою» — небольшому углублению, стоит мощный, грудастый рогач буроватого оттенка. Похоже, он уже напился и теперь задумчиво разглядывает в воде свое отражение или недоумевает, что это за диковинные предметы — ручка и карандаш — покоятся на его широких, ветвистых рогах. По бокам его в тревожном ожидании застыли две стройные оленихи с короной тонких, изящных и таких же ветвистых рогов. Чудится, стоит хлопнуть в ладоши, как рогач встряхнет головой, скинет ненужный груз — и все семейство маралов стремглав исчезнет, оставив на месте две серо-зеленые кочки с чернильницами внутри. Прибор этот появился в райкоме вместе с Дорониным и с тех пор стал неотъемлемой частью кабинета первого секретаря.

Невзорову припомнилось, как Алексеев, став вторым секретарем, где-то раздобыл два массивных чернильных прибора с фигурками львов и пещерой посередине. Один он поставил у себя, второй распорядился отнести в кабинет Доронина, заменив им «надоевших оленей». Вышел форменный скандал. Доронин тут же приказал убрать «хищников» и вернуть маралов на место. Рассказывали, что секретарша приемной хотела оставить «хищников» у себя, но Доронин категорически запретил. «Ни в коем случае, выкиньте их на помойку». Так оно было или не так, но второй прибор со львами перекочевал в кабинет председателя райисполкома Шуматова.

— Нравится? — спросил Доронин, проследив за взглядом редактора.

— Давно собираюсь спросить, откуда он у вас?

— Подарок одного друга с Енисея. Вместе партизанили. Чудесные маралы! Иной раз не по себе станет. Все мы человеки… Сяду вот так, — Доронин грузно навалился на стол, подпер щеку, — гляжу на этого красавца-рогача, друзей своих припомню… Леса белорусские… Болота… И посветлеет на душе. Тяжело было. Ох, тяжело! А ведь выстояли. — Взгляд Доронина посуровел, стал серьезным. — Значит, и теперь надо выстоять. Трудно, а надо.

— Трудно, конечно, но с теми трудностями не сравнишь, — сказал Невзоров, видимо, тоже припомнив свои фронтовые будни.

— Это верно.

— Интересно, какие мысли навевают Николаю Петровичу его мраморные львы, — смеясь одними глазами, обронил Невзоров, чтобы отвлечь себя и Доронина от давящих на сердце воспоминаний.

Доронин промолчал. Затем круто переменил тему разговора:

— Ты мне вот что скажи, редактор. Когда начнешь выпускать газету большего формата?

— Надо бы с первомайского номера… С кадрами беда, Александр Петрович. Вот отлучился на пяток дней — и хоть не выпускай газету.

— Знаю, все знаю, — Доронин легонько пристукнул ладонью по столу, живые карие глаза его снова потеплели, мягко очерченные губы тронула улыбка. — Пока ты там контрактовал телят, я тут тоже даром времени не терял, подобрал тебе двух человек.

— Ну?! Кто такие? — встрепенулся Невзоров.

— Один из уральских марийцев, недавно приехал. Два года работал литсотрудником в областной молодежной газете, так что с опытом.

— О, вот это хорошо! А второй?

— Второй для нас с тобой прямо-таки клад. Четверть века отдал газетному делу.

— Неужели Замятин?

— Он. Вчера звонил мне, договорились окончательно. Ну как, доволен? Признаешь, что секретарь райкома времени зря не терял? — Доронин любил веселую шутку и не упускал случая пошутить даже тогда, когда на душе у него было не спокойно, одолевали тревожные думы. Александр Петрович называл это «душевной разрядкой».

— Тут еще надо разобраться, — невольно подпадая под настроение Доронина, сказал Невзоров. — Лично я в деревне был, телят контрактовал. Как никак больше сотни голов в сводочке указано. А между делом… тоже двух человек подобрал.

— Где, в деревне?

— Нет, здесь. Если, конечно, райком не будет против.

— Смотря кого ты подобрал.

Невзоров боком привалился к столу, прищурил левый, голубой глаз, в правом, рыжевато-коричневом, устремленном на Доронина, светилось упрямство.

— Послушай, Александр Петрович, дай ты мне Соловьева. Человек рвется в газету, постоянный наш автор. Ну кому мы доверим отдел партийной жизни?

— Ладно, подумаем, — уклонился от прямого ответа Доронин. С того времени, как вышло постановление об увеличении формата районных газет, Невзоров уже не раз заговаривал с ним о Соловьеве, втором секретаре райкома комсомола. Соловьев, конечно, самая подходящая кандидатура, но кем его заменить? — Ладно, подумаем, — повторил Доронин. — Ну, а еще кто?

— Селькор наш, Екатерина Яшмолкина, по мужу — Пузырькова.

— Это та, что работает секретарем у Бикмурзина?

— Работала. Теперь собирается устроиться в городе. В семье у нее что-то не ладится. От мужа ушла.

— Как же Бикмурзин отпустил ее? — удивился Доронин. — Да еще в отсутствие главного инженера. С Пузырьковым они, вроде, ладят.

— Селькоров, особенно тех, кто пишет безо всяких прикрас, не держат, если те изъявляют желание уволиться, — сказал Невзоров. — У Яшмолкиной на этой почве уже были стычки с директором, да и с мужем тоже. Вообще, она там пришлась не ко двору.

Вошла секретарша, сухонькая женщина с коротко подстриженными седыми волосами и лучиками морщинок вокруг глаз.

— Александр Петрович, уже пять часов. Люди собрались.

— Пусть заходят, — разрешил Доронин. — Что ж, против Яшмолкиной у меня возражений нет… Сейчас будем разбираться с семенами, с подготовкой к севу. Оставайся, послушаешь.

— Рад бы — не могу. Выпуск газеты…

Выйдя из райкома, Невзоров с досадой почувствовал, что многое из того, о чем он хотел поговорить с Дорониным, осталось невысказанным.

Невзоров усмехнулся, вспомнив, чем он занимался все эти пять дней в колхозе «У куат». Контрактацией телят? Как бы не так. Председатель колхоза Харитонов, человек молодой, по башковитый, в первый же день заявил:

— Давайте так договоримся, товарищ «уполномоченный». Телят мы законтрактуем сами, ради этого вам не стоило и ехать сюда. И сводочку ежедневную будем передавать в район от вашего имени. А вам дадим лошадку да паренька хорошего в провожатые. Ездите себе по бригадам да фермам, несите народу слово партии. Не для галочки в отчете — этих галочек у нас хоть пруд пруди: и беседы были, и лекции, и доклады, — а так, чтобы до каждого дошло, за живое взяло. Ну, не мне вас учить, как и о чем говорить с народом. Согласны?

Конечно, он с радостью согласился стать на несколько дней пропагандистом-агитатором, охотно разъяснял колхозникам материалы декабрьского Пленума ЦК, с интересом выслушивал их соображения по поводу еще не использованных резервов и возможностей, о том, что мешает работе, тянет назад. Не только блокнот, даже голова пухла от всех этих предложений, замечаний, споров и конкретных пожеланий, основанных на многолетней практике. Вот обо всем этом ему и хотелось поговорить с Дорониным. Не успел. Загляделся намаралов, похвалился сводочкой по телятам, а главное — упустил.

Над Маскануром опускался тихий теплый вечер, полный весенних запахов. В высоком прозрачном небе, как стадо разбредшихся барашков, курчавились невесомые бело-розовые облака, предвещая и на завтра хорошую погоду. Как и днем, громко, на все лады, насвистывали неугомонные скворцы, ошалелые от радости возвращения в родные гнездовья и любовного угара. Все село казалось обновленным, принаряженным, сверкало чисто промытыми окнами, голубыми и белыми наличниками, новыми тесовыми изгородями, тротуарами, железными и шиферными крышами, а кое-где светлыми стенами из своего, марийского, силикатного кирпича. Деревья стояли в зеленой дымке, и эта призрачная зеленая дымка, пронизанная лучами заходящего солнца, казалось, струилась над всем селом.

Невзоров привычно здоровался со встречными знакомыми, краем уха ловил гул автомашин, изредка проносившихся по булыжной, уже подсохшей мостовой, звонкие голоса ребятишек, затеявших в глубине дворов свои бесшабашные игры и на мгновение как бы слился со всеми этими звуками, запахами, весенними красками, растворился в них. Но какая-то смутная тревога, засевшая в глубине души, не покидала его. Стряхнув с себя так некстати нахлынувшее оцепенение, Невзоров повел глазами по сторонам и с удивлением обнаружил, что прошел мимо редакции. А там, на столе, его. наверное, ждет готовая полоса. Стоило вспомнить о пей, как Невзорова со всех сторон обступили заботы. Предстоящее в самом ближайшем времени увеличение формата газеты, новый штат сотрудников… Какими-то они окажутся на деле? Ах, да, ведь сегодня он обещал зайти к Яшмолкиным. А время бежит, бежит…

Невзоров заторопился в редакцию.

Глава XV. ЖИЗНЬ ДАЛА ТРЕЩИНУ
ПОИСТИНЕ МИР ТЕСЕН

Зайти пли не зайти? Как она встретит… А вдруг холодно взглянет, скажет: «Зачем явился?» — и отвернется. Что тогда ответить? Сказать, что зашел проведать Михаила… А она спросит: «Почему же раньше, когда меня тут не было, глаз не казал?» Признаться, что захотелось повидаться… А зачем он ей нужен? Да и как он теперь посмотрит ей в глаза?..

С такими мыслями Костя Бахманов уже в который раз проходит мимо дома, где живет шофер Яшмолкин, некогда бывший его закадычным приятелем. Из окна, поверх белых занавесок, сквозь тюлевую штору струится мягкий свет. Ни звука, ни тени, словно там, внутри, никого нет.

А кругом шумит-ликует весна, разливается соловьиными трелями, дурманит ароматом цветущих яблонь и вишен, будоражит душу воспоминаниями о далекой юности, что сгорела в огне войны, пробуждает несбыточные надежды, и ноги сами несут Костю туда, куда пути — дорожки ему давно заказаны.

Целую вечность Костя Бахманов не бывал в Маскануре, словно уехал за тридевять земель, отрешился от всего, что когда-то было для него необходимо, как воздух. Как он ругал себя за то, что в тот далекий зимний вечер погорячился. Разве для этого Михаил тогда дал ему адрес Кати? «Как вернешься, проведай мою сестренку. Просто так, по-товарищески». Проведал… Сходу налетел с упреками, с угрозами… Как он обидел её тогда! Может быть, именно эта обида и толкнула Катю на сближение с Пузырьковым…

Вскоре она заболела… Почему он, Костя, ни разу не навестил её в больнице, когда Пузырьков… почти каждый день бывал у нее. Не нашел в себе мужества посмотреть ей в глаза, извиниться… Боялся, что она не захочет его видеть… В канун Нового года решился. Ему повезло — достал букет живых цветов, ради которых объездил весь город. увидел во дворе больницы знакомый «газик» и снова заштормило в душе. Даже записки не оставил…

Бахманов постоял у знакомого подъезда, кинул взгляд на освещенное окно и медленно пошел дальше. Думы, думы, думы… Они больно ранили, жгли душу, вызывая в памяти то одно, то другое. Бахманов вспомнил то летнее утро, когда Катя впервые пришла на работу. Да, он сам позаботился о том, чтобы Катя работала в МТС, не сидела затворницей дома, хотел хоть изредка видеть ее, перекинуться, словом, поэтому и послал Генока сказать ей, что есть свободная должность. И вот первый день работы. Рано утром Костя, тайком от всех, поставил на её стол большой букет гладиолусов. Где-то около десяти зашел в приемную. «Доброе утро, Катя». — «А, Константин Ильич! Здравствуйте». — «С выходом вас…» — «Спасибо». Только и всего. А стоило появиться Пузырькову, как вся она преобразилась, расцвела. Пузырьков наклонился, понюхал цветы. «Как хорошо пахнут! Откуда они у тебя?» — «Ой, не хитри, Мику, я все знаю!» И ему, Бахманову; «Николай всегда дарит мне гладиолусы. Однажды даже зимой где-то раздобыл их, принес в больницу». Пузырьков колко взглянул на Бахманова, видать, понял, но только усмехнулся: «Чего не сделаешь ради любимой жены, правда?» А через час пришел в мастерские, отозвал Бахманова в сторону, ядовито прошипел: «Не вздумай похвастаться Кате своими цветами — все равно не поверит. А вот на партбюро пропесочить могут — за моральное разложение, за попытку внести разлад в чужую семью». Какая сволочь! Да и сам-то он, Костя, хорош, сентиментальный дурак! Додумался дарить чужой жене цветы. Но причем тут чужая жена? Просто он хотел сделать Кате приятное, как-то отметить первый день её работы на новом месте. Разве ж поймет это Пузырь…

Да, вот тогда-то осенью Костя и уволился из МТС, устроился в городе. Испугался Пузырькова? Нет. Ушел, чтобы не видеть её и его, не травить душу. Даже Генока, что изредка навещал его, однажды выругал: «Не напоминай!» Забыть хотел, вычеркнуть навсегда. Казалось, забыл, вырвал её из сердца, только иногда, при случайном воспоминании, испытывал тихую боль. Думал, со временем и эго пройдет. А вот не прошло. Стоило Геноку прийти и сказать, что Екатерина Павловна ушла от Пузыря, к брату своему перебралась, как все ожило, словно не было этих пяти лет, не было… Нелли.

Нелли… С виду простая, беспечная девчонка, а копнешь поглубже — не обрадуешься.

Они познакомились в тот вечер, когда так трагически ушла из жизни её мать. Нелли боялась оставаться дома одна, просила заходить. Он заходил, иногда один, чаще с названным братишкой Геноком. Постепенно они стали друзьями. Оба одинокие, обездоленные… По крайней мере, так ему казалось. Да, он знал, что у Нелли есть муж, живет где-то в леспромхозе. Нелли уверяла, что с мужем у нее все кончено — он там увлекся какой-то медичкой. Возмущалась, когда от Василия приходили письма, денежные переводы. «Как он смеет писать, посылать деньги! Завтра же отошлю назад!» Однажды поехала к мужу, чтобы получить согласие на развод. Вернулась ни с чем. «Идиот! Зачем он мучает меня, когда сам скоро будет отцом!» Кинулась Косте на грудь, разрыдалась. «Костик! Ты у меня один во всем свете. Костик! Какая я несчастная… Неужели и ты, Костик, покинешь меня? Нет, я этого не переживу!»

Почему он в тот вечер не ушел? Между ними еще не было ничего… Стоило уйти… Да, надо было уйти. Не ушел. Нелли перестала плакать, снова стала веселой, беспечной. «Костик, давай выпьем и ни о чем не будем думать. Выпьем за нашу дружбу». На столе появился коньяк, ломтики лимона, конфеты…

Под утро в дверь постучали. Еще и еще…

— Кто там?

— Родная, открой скорее! Замерз совсем!

Бледная, без кровинки в лице, расширенными глазами смотрела Нелли то на дверь, то на него, Костю, вскочила, ломая руки, заметалась по комнате. «Спрячься… Скорее… в шифоньер. Нет, под кровать. Умоляю… Это Вася… Муж!»

Как он сдержался, чтобы не ударить ее, не швырнуть на пол?..

Василий тоже не ударил. Вошел и, ошеломленный, прислонился к косяку двери. Потом, не говоря ни слова, выбежал из комнаты.

Костя уже выходил на улицу, когда заметил в углу подъезда Василия с окаменевшим лицом. Секунду они молча смотрели друг на друга.

— Давно вы… — наконец, выдохнул Василий.

— Какое это имеет значение.

— Да, да…

«Значит, она водила за нос не только мужа, но и меня, Костю Бахманова…»

Весной Генока призвали в армию. Костя тоже подумывал уехать куда-нибудь. Но куда? В Одессу?

Как знать, может, он бы и уехал, если бы… да, если бы не письма Генока. Парень писал, что, отслужив, обязательно вернется в родные края, потому что кроме бати — так он называл Бахманова — у него никого нет. «Батя, я дал себе зарок никогда не жениться. И ты не женись. На кой черт нам бабы? Проживем и без них. Еще как проживем! Ты не думай, я всегда буду с тобой Ты жди меня, ладно? Мне, батя, без тебя очень плохо, но я помню твои слова и буду служить хорошо».

Генок, конечно, женится. А вот он, Костя… Жена, милая, любимая, верная… Но это лишь мечта. Бахманов привык жить один. Жизнь научила его всему — он может сам приготовить обед, постирать, вымыть полы…

Очутившись возле общежития механизаторов, Бахманов остановился. Зачем он здесь? Ах, да, Катя! При этом воспоминании цыганские глаза его засветились мягким, теплым светом. Бахманов постоял немного и круто повернул назад, к дому Яшмолкиных…

Микале встретил Бахманова как родного брата. У Кости тоже полегчало на душе, только где-то, на самом её донышке, затаилась неясная тревога.

— Смотри ты, каким пижоном стал! — пошутил он, награждая друга увесистым тумаком. Бахманову еще никогда не доводилось видеть Микале таким разнаряженным — в новом костюме, в шелковой рубашке, при галстуке.

— А ты думал! — подмигнул Яшмолкин. — Чай, и мы не лыком шиты. Садись, черт косолапый, давно мы с тобой не толковали. Рассказывай, как живешь?

— Нечего рассказывать, — Бахманов придвинул табуретку, сел, мельком огляделся.

В комнате, как всегда, было чисто, но сейчас в ней царил легкий беспорядок. На полу, на диване разбросаны детские игрушки — потертый плюшевый медвежонок, лопоухий, резиновый зайчишка, картинки, кубики. У стола, задрав голову в бешеном галопе, горделиво косил глазом раскрашенный деревянный красавец-конь на зеленой подставке-лодочке. Рядом, раскинув пухлые розовые руки, ничком лежала большая кукла с белокурыми льняными волосами. Бахманов поднял куклу, посадил на коня, но кукла чем-то напомнила ему Нелли, и Бахманов с досадой швырнул её на диван.

Я вижу, ты имеешь не жизнь, а картину Айвазовского, — пытаясь скрыть свое смущение, Бахманов, незаметно для самого себя, перешел на полузабытый одесский говор.

— Еще бы! — весело подхватил Яшмолкин. — Четвертый наследник родился. Только что из роддома… Сын! Вес — три восемьсот. Здорово, а? Тезкой тебе будет. Константин Михайлович! Звучит, а?

— Богато живешь, — искрение позавидовал Бахманов.

Яшмолкин ругнул себя: нашел перед кем детьми хвастаться.

— Давай выпьем по такому поводу, — предложил он. — Много нет, а по чарочке найдется.

Они выпили, похрустели зеленым луком. Яшмолкин не стал досаждать другу вопросами, рассказывал о делах РТС, вспоминал общих знакомых. Директором у них по-прежнему Бикмурзин, а так — много новых. Из старых остались только семейные, молодежь вся разъехалась, кто на целину, на новые стройки, кто в армию. Микале тоже не прочь бы уехать, только вот семья… Тесно ему здесь, все одно и то же, а душа просит простора. Чем он хуже других?

— Вообще-то и здесь можно жить, но… — не договорив, Яшмолкин разлил остатки водки, усмехнулся. — Майрук на компрессы берегла, а мы… — отодвинув стакан, Микале в упор взглянул на друга. — Ты Катю видел?

Бахманов отрицательно качнул головой, шея его побагровела, на скулах выступили красные пятна.

— Ушла она от Пузырькова, — тихо, словно самому себе, сказал Яшмолкин. — И с работы ушла, в редакцию поступила. Живет у нас…

Бахманов встал, задвигал руками, как будто чего-то искал — расческу или платок. Шагнул к двери.

— Ты куда? — всполошился Яшмолкин. — Сиди. Катя в командировке. Послезавтра только приедет. Давай выпьем.

— Оставь жене на компрессы.

Бахманов оттянул ворот рубашки. Ему было жарко. Гулко стучало в висках. Как хорошо, что Кати не оказалось дома. Ведь она могла подумать… Да и вообще при таких обстоятельствах встреча с ним вряд ли доставила бы ей удовольствие, скорее наоборот, причинила бы излишнюю боль. Бахманов с новой силой ненавидел Пузырькова, который заставил Катю, его Катю, так много пережить.

Яшмолкин, словно угадав мысли друга, сказал:

— А я уж думал, Пузырьков пожаловал. Телеграмму вон прислал, чтобы сегодня Катя встречала его утренним поездом.

— Разве он знает, что Катя здесь?

— Явился домой, узнал. Телеграмму-то сюда принесли. Теперь сам понимаешь, что в РТС мне не работать. Перейду в твой гараж. Примешь?

Бахманов кивнул:

— О чем разговор… Ну ладно, пока… Пойду, жарко у вас.

— Погоди, в кои-то веки зашел и…

Бахманов даже не оглянулся.

Сойдя с автобуса, Костя бесцельно бродил по вечерним улицам города. Неподалеку, в парке, гремел духовой оркестр. Незаметно Костя вышел на окраину. Здесь было тихо, и это его вполне устраивало — не мешало думать. Он распахнул ворот рубашки, в грудь ему дохнул прохладный майский ветерок. Где-то вдали пели девчата. Каждый раз, когда песня готова была вот-вот оборваться, высокий девичий подголосок снова подхватывал ее, вел дальше…

Задумавшись, Костя свернул в узенький тенистый переулок, прошел немного и резко повернул назад. «Как меня сюда занесло? Нет, нет только не это!» Стараясь не смотреть по сторонам, он прибавил шагу и столкнулся с мужчиной в щегольском сером костюме.

— Ты что, ослеп?

— Извините…

Костя остолбенел: Пузырьков… А рядом… Нелли. Нет. Не может быть!

Пузырьков тоже пристально смотрел на Бахманова, что-то припоминая. Постепенно лицо его краснело, потом стало бледнеть. Бахманов перевел взгляд на Нелли, та капризно поджала губы, как бы говоря: «Ну и что? Сам виноват!» Вот она тряхнула золотистыми локонами, взяла мужчину под руку.

— Пошли, Коленька.

— Так, — выдохнул Костя, шагнув вплотную к мужчине. — Значит, Пузырьков. Гуляете…

— Ника, пошли! — Нелли испуганно потянула своего кавалера за руку.

— Вы идите…

— А вы?

— Я… я зайду следом.

— Я подожду у калитки.

— Нет. Идите домой.

— Хорошо.

Оставшись одни, они еще с минуту меряли друг друга глазами.

— Похоже, ты и этой дал телеграмму, чтобы встретила?

— Тебя как звать? Кажется, Константин?

— Допустим.

— Скажи, ты Катю видел? Она здорова?

— Зачем тебе она? Ты же сказал: зайду следом. Иди!

— Да погоди ты… Я просил Катю утром встретить на вокзале. Ждал, ждал — нету. И машину не прислали… Раз так, думаю, спешить нечего. Решил побродить, но городу, зашел в ресторан. Там встретился с этой… Старая знакомая, когда-то в поезде вместе ехали, я еще холостым был. Ты не думай, между нами, ничего нет, просто…

— Ты зачем мне все это рассказываешь? — перебил Бахманов. — Я тебе не жена, чтобы отчитываться передо мной. Катя в деревне, о телеграмме твоей ничего не знает. Вернется только в понедельник. Так что спешить тебе некуда, можешь идеально наслаждаться с этой… Времени вполне достаточно.

— Нет, Константин, ты ошибаешься. Я свою жену люблю, а что рассердился на нее… Ничего, Катя поймет, она у меня добрая. Только ты… будь мужчиной, о сегодняшнем ей ни слова. Хорошо? Так-то ничего и не было, но… знаешь, женщины…

— Перестань, паскуда, трепаться о женщинах! — с ненавистью выговорил Костя. — Что ты знаешь о них, шалава? Врезал бы я тебе да рук пачкать не хочется об такую гниду?

Круто повернувшись, Бахманов ушел.

«Скажет или не скажет?» — глядя Косте вслед, тревожно думал Пузырьков, оглянулся на калитку, где скрылась Нелли, махнул рукой. «Немедленно на вокзал! Возьму из камеры храпения чемодан — и в Масканур. к её брату. Скажу, приехал вечерним поездом. Мало ли… Телеграмму послал заранее, а билетов не было. Или в Казани опоздал на пересадку. Только бы этот… механик не продал. Да нет, я её раньше увижу, а потом, пусть говорит».

ТАЙНОЕ СТАЛО ЯВНЫМ

Приезд Пузырькова в Маскануре никого не обрадовал.

Зайти прямо к Микале, как было задумано, Пузырьков не решился. Он постучал в окно соседки Яшмолкиных, Марпы, у которой когда-то стоял на квартире. Но и гут хозяйка встретила его в штыки.

А произошло эго вот почему.

Около десяти к Марпе наведалась её старая приятельница Фекла, хотела одолжить денег.

— Купить что-нибудь хочешь? — спросила Марпа.

— Какое там купить… Из райфо налог принесли.

— Ой, нака-ас, уж не из-за того ли, что не работаешь, на дому шьешь?

— Конечно, из-за этого. Соседи, кереметы, донесли. Теперь не знаю, что и делать.

Тяжело вздохнув, Фекла опустилась на краешек стула. Разумеется, она и не надеялась, что Марпа даст ей такую сумму. На одной зарплате да пенсии — четверо. Девчонки подрастают, им то одно надо, то другое, а добывать деньги против прежнего стало куда труднее. На базаре не больно-то напромышляешь, того и гляди, задержат, скажут — спекуляция. В прошлом году Марпа на лавровом листе попалась, кое-как от штрафа отвертелась, с той поры на базар — ни ногой. Вскоре же устроилась на работу. А тут еще маленькую комнату отобрать хотели, дескать, сами там не живете, стало быть, не нужна она вам. Так что пустить постояльца, как прежде, — и думать нечего.

Короче говоря, но мнению Феклы, жизнь совсем никудышная стала. Прежде она, бывало, нашьет коротких женских жакеток, осенью и зимой — на вате, весной — из одного сукна с дешевенькой подкладкой, вынесет на базар — с руками оторвут. От каждой жакетки сто пятьдесят-двести рублей барыша брала. За неделю сошьет три-четыре жакетки, глядишь, пятьсот, а то и все восемьсот рубликов в кармане. Меньше двух тысяч в месяц никогда не выходило. А теперь… Вынесешь одну жакетенку, так и за ту дрожишь. Да и покупатель пошел привередливый: то сукно, вишь, плохое, то пошито не так, а иной и вовсе глядеть не хочет, дескать, лучше в магазине пальто куплю. Как назло, в магазинах товару становится все больше и больше. Ателье разные понаоткрывали, на заказ шьют. А ты — хоть пропадай. Барыша — кот наплакал, а патент плати.

Вообще-то этот налог уплатить Фекле — раз плюнуть. Не так уж бедна, кое-какие запасы имеются. Но на кой черт она будет швырять деньги на ветер? Один раз уплатишь, в другой раз опять принесут. На казну деньги добывать, Фекла еще с ума не сошла.

— Тетушка, как бога прошу, выручи! — умоляет Фекла.

— Где я тебе столько денег возьму? — всплеснула руками Марпа. — Даже копейки нету!

— Верю, — соглашается Фекла, пригорюнивается. — У кого бы еще попросить? Прямо голова кругом идет… Кокай, если с кем разговор зайдет, скажи: «Фекла и у меня просила денег, прямо в ногах валялась». Скажешь?

— Ой, накас, уж не на суде ли свидетелем хочешь выставить? — испугалась Марпа.

— Да нет, может, кто из райфо поинтересуется.

— Сказать-то можно да-а… — вдруг Марпа рассердилась. — Ой, нет! Из-за тебя я против казны не пойду! Если чего должна в казну, плати. Нечего хитрить. Ишь, в старое платье обрядилась, дырявые тапки надела, бедной прикинулась. Денег-то, поди, тысячи лежат! О, господи, совсем бесстыжая стала. Как только тебя земля носит!

Фекла была ошеломлена. Какая муха укусила Марну? Раньше хоть и ссорились, но такого промеж них не бывало. Сколько раз на базаре друг дружку выручали, когда надо было где-то схитрить, что-то припрятать от ненужного глаза. Теперь же Марпа совсем по-другому запела.

— Много ты от казны добра видела? — зло спросила Фекла. — Комнату чуть не отобрали, штраф наложить хотели…

— Хотели, да не наложили, — перебила Марпа. — Еще Олюк совсем бесплатно путевку в пионерский лагерь дали. А про комнату ты лучше не напоминай.

— О, господи, сколько лет мои дети на полу валялись! Родные ведь, не чужие. А сама в кухне ютилась, как собака в конуре, соседей от кухни отвадила. Теперь, слава богу, по-людски живем. Своего ума не хватало, так спасибо, надоумили.

Фекла обозленно поднялась.

— Знаю, чью песенку поешь — Качырий! Хорошую советчицу нашла. Муж-то выгнал ее! Вот и притащилась сюда.

— Ой, накас, если не знаешь толком, зачем зря болтаешь? Качырий сама его бросила. Сама! Миклай на курорт уехал, а она забрала свои манатки и сюда. Вот как! — залпом выпалила Марпа.

Но Феклу осадить не так-то легко.

— На курорт, говоришь? Знаем мы эти курорты! У него в городе не такая есть. Сегодня после обеда своими глазами видела. А уж красива! Качырий ей в подметки не годится.

Услыхав эго, Марпа словно онемела. Долго сидела с выпученными глазами, выпила кружку холодной воды и прохрипела:

— Врешь…

— Истину говорю. Вот как перед богом, — Фекла даже перекрестилась.

— Ой, нака-ас, — Марпа покрутила головой, схватили Феклу за рукав. — Ты, смотри, об этом Качырий не скажи. А то, боже сохрани… Миклай тебя убьет! Ей — богу, убьёт! Вот увидишь, все равно убьет!

— Нужна мне твоя Качырий! Сама узнает. А то ты же и проболтаешься. — насмешливо сказала Фекла.

— Уй, я не скажу! Боже упаси, промеж мужем с женой соваться. И ты не суйся. Вот я лучше, когда из райпо придут, скажу: «Налог платить у Феклы совсем денег нет. Ни копейки нет! По всем соседям бегала, волосы, скажу, на себе рвала!»

— Не райпо, а раифо.

— Ладно, пусть так будет. А если ты Качырий скажешь про ту, городскую-то, я тоже человеку из райфо скажу: «Феклу нисколько не жалейте, хорошенько потрясите. Деньги у нее тысячами лежат, так только прибедняется».

— Тогда ладно, не скажу, — согласилась Фекла

— И и, даже не заикайся! А то Качырий тоже рассердятся да напишет про тебя в газету, мол, спекулянтка, судить её надо, в тюрьму упрягать.

Выпроводив незваную гостью, Марпа долго не могла успокоиться. Легла спать, а сама думала: «Качырий-то, может, кается, что ушла. Вин как похудела. II глаза такие печальные. О, господи, зачем ей лишнее горе причинять? Кто знает, что у них там вышло… Качырий добрая, платок подарила. Своим ничего не подарила, а мне — платок. Фекла, она Фекла и есть, столько наболтает, что на телеге не увезешь».

Как раз в это время в окно постучали.

Думая, что это Качырий — Микале спит крепко, к нему не достучишься, — Марпа босиком вышла в коридор, откинула крючок и попятилась.

— Здравствуй, тетушка Марпа, — стараясь казаться веселым, сказал Пузырьков. — Катя не здесь? Приехал, а квартира на замке.

Вопрос Пузырькова вывел Марпу из оцепенения. Она вплотную подступила к Пузырькову, задрав вверх свой острый подбородок, яростно выкрикнула:

— Ты зачем сюда пришел, а? Качырий надо стало? А городскую красотку свою куда денешь? О, господи, и ведь посмел прийти! Ну-ка, марш отсюда! Бесстыжий! Дегтярная морда!

Пузырькова обдало жаром. Откуда эта ведьма узнала?

— О чем ты говоришь? Какая красотка?

— Э-э, накас, еще он же и спрашивает! — пуще того рассердилась Марка. — С какой сегодня после обеда по городу шлялся?

— После обеда?.. — Пузырьков старается выиграть время, лихорадочно думает: «Бахманов видел, скажет… Ладно, когда он еще скажет». — Ах, после обеда! Да меня в это время в городе-то не было. Я же вечерним поездом приехал. Должен был утром, в Казани опоздал на пересадку. Стал бы я с вещами таскаться, — Пузырьков кивнул на чемодан.

Сбитая с толку Марпа только и пролепетала:

— Тогда Фекла-то кого видела?

— А вот уж это мне неизвестно. Может, обозналась, — весело сказал Пузырьков, хотя в душе был сильно раздосадован. «Вот городишко, один день побыл и каждый шаг уже известен». — Кто знает, бывает и так, — согласилась Марий, мысленно проклиная Феклу: «Керемет, обманула. Еще и божится. О, господи, разве можно так обманывать? Пусть только придут из райфо, я им все расскажу. Пускай еще один штраф наложат да побольше!»

От бывшей своей хозяйки Пузырьков узнал, что Бахманов сказал правду: жена действительно в деревне. «За каким дьяволом её туда понесло? — недовольно подумал он. — И чего она торчит у брата, похоже, даже ночует здесь, когда есть своя квартира!» Но расспрашивать не стал. Дело сделано, Марпа может подтвердить, что приехал он вечером, а не утром, а о своих похождениях жена пусть расскажет сама.

ГЛАВНОЕ — ВЫЖДАТЬ ВРЕМЯ

Рано утром Пузырьков пошел к Яшмолкиным выяснять отношения. Нервы его были взвинчены до предела. Он не чувствовал за собой никакой вины и весь кипел гневом. Каково, воспользоваться отсутствием мужа и уйти из дома! Конечно, тут не обошлось без советов брата. Наверняка и Бахманов, причастен к этому, иначе откуда бы ему знать, что Качырий в деревне. Значит, частенько наведывается к Яшмолкиным, мутит воду.

День был воскресный. Микале, повязавшись фартуком жены, с видом заправской хозяйки ловко раскатывал тесто для пельменей. Дети еще спали. Старшая, Таня, подложив ладошку под румяную щечку, посапывала на сундуке, возле окна. Угол голубого одеяла свесился на пол, на нем, резвясь, кувыркался серый пушистый котенок. Средний, Вачий, разметался на широкой родительской кровати. Младшая — Пузырьков никак не мог вспомнить её имя — спала в деревянной качалке. Хозяйки дома не было. Решив, что она вышла по домашней надобности, Пузырьков насмешливо скривил губы. «Тоже мне, мужчина, стряпней занялся». Он вспомнил, как однажды Качырий попросила его снять во дворе высохшее белье. «Снимешь сама, не мужское это дело», — ответил он. Такие стычки бывали у них не раз с тех пор, как жена поступила на работу. Сама захотела, против его воли пошла, так пусть и дома все успевает делать. Он не Яшмолкин, чтобы заниматься бабьими делами.

Микале, похоже, ничуть не удивился приходу зятя в такое необычное время. Не отрываясь от дела, коротко бросил:

— Прибыл.

— Вчера еще приехал, — натянуто улыбаясь, Пузырьков протянул руку. — Давай хоть поздороваемся, как мужчины. Больше месяца не виделись.

Яшмолкин сделал вид, что не слышал. Рука Пузырькова повисла в воздухе. «Как он смеет! Забыл, кто он и кто я? Да если я захочу…»

— Теперь понятно, почему у нас жизнь не ладится, — раздраженно заговорил Пузырьков. — В первый же год, бывало, чуть поссоримся, к вам бежит. А вы, нет чтобы примирить с мужем, клин между нами вбивали.

— Стало быть, мы вам жить мешаем…

— Да, вы! Воспользовались моментом, когда меня не было. Думаете, все? Нет, не все! Сводничеством занялись? Попомни, Яшмолкин: если Катя не вернется, партийный билет выложишь. И жена твоя вряд ли останется на учительской должности. Имей в виду, фактов наберется достаточно.

— Знаешь что, катись-ка ты отсюда со своими фактами, пока я тебя… — Микале покачал зажатой в руке скалкой. — Не доводи меня до греха.

Тем и закончились переговоры. Пузырькову ничего не оставалось, как хлопнуть дверью.

Дома, в полупустой комнате, ему не сиделось. Пузырькова коробили любопытные и, как ему казалось, полные злорадства взгляды соседей, знакомых. Чтобы избежать их, он уехал в город и домой вернулся поздно, сильно пьяный.

Пузырьков смутно помнит, как наутро, в тяжелом похмелье, весь помятый и опустошенный, он сидел в своем кабинете, стиснув голову руками. Только здесь, в конторе РТС, Пузырьков узнал, что его жена скоро месяц как работает в редакции районной газеты. «Та-ак, — стучало в мозгу. — Значит, окончательно решила… Так, значит».

Заходил Бикмурзин.

— Да брось ты переживать. Мало ли что бывает в жизни… ц домой, успокойся, возьми себя в руки.

— Зачем ты её отпустил?

— Откуда мне было знать… И вообще, дьявол вас разберет. То упрекал, зачем я её принял, теперь недоволен, что отпустил.

Пузырьков послушался Бикмурзина, ушел домой и проспал до вечера.

Постепенно он взял себя в руки, с головой ушел в работу, но мысль добиться возвращения жены ни на минуту не покидала его. Теперь он знал, что наскоком тут ничего не сделаешь. Главное — выждать время и постараться ничем не скомпрометировать себя. К такому выводу Пузырьков пришел после визита к секретарю райкома Алексееву.

— В семейных делах своих, пожалуйста, разбирайтесь сами, — холодно сказал Алексеев. — И чем скорее вы это сделаете, тем лучше для вас.

— — Николай Петрович, — взволнованно говорил Пузырьков, — конечно, мы разберемся сами. Меня только удивляет позиция редактора газеты товарища Невзорова. Уж кто, как не он, должен бороться за моральные устои семьи. Ведь если бы он не переманил её из РТС…

— Все, что касается товарища Невзорова, можете высказать ему самому, — недовольно поморщился Алексеев. — Простите, я очень занят.

«Зазнался, как стал вторым секретарем, — возмущенно думал Пузырьков, вспоминая этот эпизод. — Людей перестал видеть. А до этого в душу лез, каждой мелочью интересовался. Подлец!»

Не знал Пузырьков, что всего неделю назад из-за его жены Алексееву пришлось здорово схлестнуться сначала с Невзоровым, а потом и с Дорониным.

Во второй половине дня к Алексееву пришел один из председателей колхозов, весьма уважаемый в районе человек.

— Это что же получается, Николай Петрович, — с порога заговорил он, размахивая газетой. Выполняя директиву районного комитета партии, мы решили поставить группу поросят на откорм. Всем правлением ломали голову, где найти подходящее помещение. До полночи заседали. И вот, видите, — председатель развернул газету, с сарказмом процитировал: — «Вот с этого ночного заседания и начались у поросят страдания…». Тут дело государственной важности, а какая-то Е. Яшмолкина — фельетон, стишки… Я не понимаю, как газета могла опубликовать такое? Разве допустимо так опошлять хорошее начинание?

Алексеев поднял трубку, попросил редактора немедленно прийти в райком вместе с автором фельетона.

Невзоров появился лишь через час и председатель, у которого в райцентре были другие дела, ушел, не дождавшись.

— Не вижу автора фельетона, — сухо поздоровавшись с Невзоровым, сказал Алексеев.

— Газету подписывает редактор. Следовательно, он и несет ответственность за все, что в ней опубликовано, — ответил Невзоров, глядя не в глаза секретаря, скрытые за очками, а на полный, лоснящийся от жары подбородок его, подпертый туго накрахмаленным воротником белоснежной рубашки.

— Никто не собирается снимать с вас ответственность, — Алексеев нервным движением поправил галстук. — Но мне бы хотелось, чтобы ваш литсотрудник впредь… Вы понимаете, в какой адрес направлено острие критики? Павел Сидорович — член райкома!

— Ну и что же?

— Как это «ну и что же»? — взорвался Алексеев. — Не забывайте, что редактируемая вами газета — орган районного комитета партии. Может, ваша Яшмолкина задумает настрочить фельетон на секретаря райкома. Вы и тогда…

— Нет, тогда я посоветую ей послать фельетон в республиканскую газету, а то и в «Правду», — отпарировал Невзоров и уже более спокойно продолжал: — Что вас волнует? Разве факты, изложенные в фельетоне Яшмолкиной. не соответствуют действительности?

— Вот именно, не соответствуют!

— Хорошо. Завтра я сам выеду на место, проверю и. если дело обстоит действительно так, как вы говорите, газета даст опровержение. Надеюсь, это все? — Невзоров собрался уходить.

— Нот, не все, — Алексеев усилием воли подавил клокотавшее в нем раздражение. — Вы знаете, что Яшмолкина ушла от мужа?

Гривастые мраморные львы, с двух сторон охранявшие пещеру, сидели спокойно и важно, уставившись на своего хозяина. И только тот, что на пресс-папье, припал на передние лапы, готовый вот-вот прыгнуть на строптивого пришельца, вцепиться ему в горло.

— Да, знаю, — Невзоров в упор смотрел на сердитого льва, мысленно говоря ему: «А ну, прыгни. Посмотрим, кто кого».

— И как вы к этому относитесь?

— Никак. Это её личное дело.

— Напрасно. Я бы советовал вам поинтересоваться моральным обликом своего новоиспеченного литсотрудника.

— А я бы советовал вам поинтересоваться моральными и деловыми качествами своего подшефного Пузырькова, — в тон Алексееву сказал Невзоров. — Извините, у меня еще уйма дел.

— Хорошо, мы поставим этот вопрос на бюро, — пригрозил Алексеев.

— Пожалуйста.

Но пропесочить строптивого редактора на бюро, как намеревался второй секретарь, не пришлось. Этому воспротивился Доронин.

— Не туда вы гнете, Николай Петрович, — резко говорил он. — Газета критиковала Сидорова не как члена райкома, а как председателя колхоза. Правильно критиковала! Кто, как не председатель, повинен в том, что сотню поросят-отъемышей загнали в старый сарай и не удосужились хотя бы соломой покрыть крышу, не обеспечили кормами, в результате чего допустили падеж. И это в летнее время! То, что Сидоров является членом райкома, ни в коей мере не оправдывает его. Раз он член райкома, с него и спросу больше. Вот его и следует заслушать на бюро. Боюсь, что Невзоров не промолчит, расскажет о вашей попытке давить на газету.

Да, Невзоров не промолчал. По его инициативе фельетон обсуждался на расширенном заседании правления колхоза, при этом выявилось немало других недостатков. После этого Сидорову ничего не оставалось, как тут же написать на имя редакции письмо, признать критику справедливой и сообщить о принятых мерах. С этим письмом Невзоров явился на бюро райкома и, конечно, отдуваться пришлось уже не Сидорову — тот сделал свое дело, — а ему, Алексееву.

— Вы демагог, товарищ Алексеев! — сурово обличал Невзоров, распаленный настойчивыми попытками Алексеева повернуть обсуждаемый вопрос в нужное ему русло. — Окружили себя львами и сами стали рычать на людей, аки лев, не разбирая, кто прав, а кто виноват. Чего стоят все ваши высокопарные речи, вся эта словес — лая шелуха, если вы перестали видеть людей, перестали понимать их. Вспомните, за что вы уволили тетю Варю… Варвару Никифоровну Шульпину…

— Конюхами райисполкома я не распоряжаюсь, — кисло заметил Алексеев.

— Нет, распоряжаетесь! При мне вы говорили по телефону председателю райисполкома товарищу Шуматову, что Варвара Никифоровна якобы хочет уволиться, ноги болят, но не смеет или не умеет написать заявление. Дескать, подскажите кому-нибудь, чтобы ей помогли написать заявление и не задерживайте с расчетом. Так было дело, товарищ Шуматов?

— Так. А разве тетя Варя не хотела увольняться? — изумился Шуматов, высокий, костлявый мужчина, с черными кустистыми бровями и нездоровым румянцем на впалых щеках.

— Вот именно, не хотела. Со слезами ушла. С обидой в душе, потеряв веру в людей, в нас, товарищи коммунисты! И я считаю своим долгом заявить здесь, на бюро: мы должны восстановить Варвару Никифоровну на работе. Вот её заявление. В понедельник, товарищ Шуматов, она зайдет к вам. Женщине скоро на пенсию, а у нее сезонная работа и никакого жилья. И вообще, товарищи, надо нам получше знать людей, исходить из их деловых качеств, а не из личной симпатии или антипатии, как это делает порой товарищ Алексеев…

К удивлению Алексеева, никто из членов бюро не встал на его защиту. Одни угрюмо отмалчивались, избегая встретиться с ним взглядом, другие всем своим видом как бы поддакивали Невзорову. Алексеев попытался воздействовать на Доронина, передав ему записку: «Как вы можете позволять такое? Сегодня — я, завтра — вы!» На что Доронин ответил вслух: «Ничего, лучше высказаться на бюро, чем где-то».

Словом, жарко было Алексееву на недавнем бюро. Так жарко, что он даже испугался за свое будущее, хотя не хотел признаться в этом даже себе. Ясно было одно: с Дорониным ему не сработаться. Будь другое время, давно бы он расправился с этим выскочкой с его партизанскими замашками и не прозябал бы столько лет в районе, да еще на второстепенных должностях. Не то время, вот и приходится терпеть, приспосабливаться, улыбаться и признавать критику справедливой, когда хочется метать громы и молнии.

Ничего этого Пузырьков не знал. Поэтому нежелание Николая Петровича помочь ему выпутаться из затруднительного положения расценил как зазнайство. У него было такое ощущение, словно человек, которому он безгранично верил и которого глубоко уважал, вдруг в самый неожиданный момент предал его. Особенно покоробила Пузырькова фраза «и чем скорее вы это сделаете, тем лучше», прозвучавшая как предостережение. Чем больше Пузырьков размышлял над этой фразой, тем сильнее им овладевала какая-то неясная тревога. Уж если Николай Петрович, тот, кто все эти годы покровительствовал ему и совсем недавно, перед поездкой в санаторий, намекнул о предполагаемом повышении его, Пузырькова, — уж если Алексеев заговорил так, то, чего же можно ждать от других? На мгновение Пузырьков почувствовал щемящее одиночество. Да, случись с ним беда, к примеру, окажись он предметом обсуждения на партбюро или, тем паче, на собрании, его никто не поддержит. Наоборот, заклюют. Злые, завистливые люди… До сих пор они ему завидовали, теперь, наверное, злорадствуют. Как же, есть за что уцепиться — от Пузырькова ушла жена. «Вы слышали? От Пузырькова ушла жена!» Пойдут всевозможные толки, пересуды… А Качырий — в редакции газеты. И живет не где-нибудь, у брата. Вот если бы она убежала к другому… Да, в этом случае его, Пузырькова, не в чем было бы упрекнуть. Нет, нет, Качырий его законная жена, и она должна вернуться. Тогда все встанет на свои места. Даже больше. Ведь не каждый мужчина найдет в себе силы простить такой поступок жены, а вот он, Пузырьков, простит. Он не злопамятен, он умеет прощать чужие ошибки.

Надо непременно повидаться с женой, основательно поговорить. Правда, она не хочет его видеть, не подходит к телефону. Как-то он встретил её после работы. Качырий была не одна, со стариком Замятиным. «Катюш, на минутку». Извинилась перед Замятиным, подошла. «Вот что, Николай, не смеши людей, перестань меня преследовать». И все. Даже не оглянулась.

Откуда у нее такая непреклонность? Не иначе, кто-то её настраивает. Уж он-то, Пузырьков, за столько лег хорошо изучил свою жену. Добрая по натуре, уступчивая, она иногда может настоять на своем, что называется проявить характер, но, чтобы без ведома и согласия мужа пойти на какой-то решительный шаг, поставить мужа перед фактом, такое с нею случилось впервые. И сейчас она продолжает петь с чужого голоса. Михаил Яшмолкин — вот кто его злейший враг. Как можно было забыть об этом! Яшмолкин водит дружбу с Невзоровым, говорят, редактор вместе с женой бывает в гостях у Яшмолкина. К Яшмолкину хорошо относится Доронин, это Пузырьков видел своими глазами, когда первый секретарь райкома как-то побывал у них в РТС. Теперь понятно, почему Алексеев так недружелюбно отнесся к нему. Пузырькову. Видимо, его достаточно проинформировали. Ну что ж, по всему видать, борьба предстоит нелегкая. Значит, надо действовать обдуманно. Правильно он решил: главное — выждать время и постараться ничем не скомпрометировать себя.

Пузырьков сел на кровати, где он, как это часто бывало в последнее время, не раздеваясь, провалялся несколько часов, с хрустом потянулся. В комнате было душно, накурено. Пузырьков толкнул створки окна — и на него повеяло вечерней прохладой. Прямо напротив окна, над кущей деревьев, плыла круглая, как огромный апельсин, луна, освещая тесовые крыши изб, пустынную улицу, избитую колесами автомашин, и узенькую серую тропинку, бегущую вдоль палисадников по той стороне улицы. Видимо, было уже за полночь и все село погрузилось в сои. Где-то неподалеку назойливо, слово жалуясь на свою судьбу, лаял-подвывал одинокий пес. От этого воя Пузырькову стало невыносимо тоскливо. Он почувствовал острую жалость к самому себе, к этой, залитой голубоватым светом луны, никому не нужной комнате, где вся мебель — кровать, стол, платяной шкаф, стулья — принадлежит Качырий. Жена взяла только своп личные вещи… И все-таки комната выглядит полупустой, неуютной, покинутой. «Надо сказать техничке, чтобы завтра же прибралась здесь, как следует. И потом пусть хоть через день наведывается, следит за порядком», подумал Пузырьков. Ему и в голову не пришло, что смахнуть со стола окурки, подмести пол и вообще следить за чистотой в своей комнате он мог бы и сам. Если бы жена лежала в больнице или гостила в деревне. Пузырьков бы и не подумал навести порядок — вернется жена, все сделает. Какой с него спрос, раз жены нет дома. Теперь — другое дело. Заглянет кто-нибудь ненароком, а потом начнет языком чесать: «Опустился Пузырьков, в квартире у него черт ногу сломит». Не-ет, теперь он должен жить так, чтобы комар носу не подточит.

«Да, не забыть бы сказать техничке, пусть заодно постирает рубашки», — уже засыпая, подумал Пузырьков.

Глава XVI. ПУЗЫРЬКОВ ДЕЛАЕТ ХОД КОНЕМ
ЧУЖИЕ

До чего же сложно устроена человеческая жизнь! Кажется, все предельно ясно, перед тобой один, единственно правильный выход, и ты делаешь решительный шаг. Но проходит какое-то время, и в душу начинают закрадываться сомнения.

Качырий сама не понимала, что такое творится с нею. Еще недавно она была уверена, что любовь кончилась, все хорошее, что связывало её с Николаем, перегорело в душе. А коли так, зачем жить вместе, мучить друг друга. Лучше уж порвать паз и навсегда. Эта мысль пришла к ней не впервые. Качырий и раньше подумывала о разводе, но не находила силы для решительного шага. И вот этот шаг сделан. Но отчего так смутно, тревожно на душе? Почему, стоит ей увидеть Николая, как внутри у нее все ощетинивается против пего, а стоит им долго не видеться, как все плохое, что было между ними, забывается, память подсказывает только хорошее. Что это — жалость, безволие, отсутствие самостоятельности пли просто привычка чувствовать возле себя опору? Какую ни на есть, пусть даже плохонькую, ненадежную… X почему ненадежную? Ведь Николай любит се. Да. любит. По-своему, эгоистически. Он холост, чтобы жена жила им. только им А сам? Может ли он жить только ею. её интересами? Смешно. Значит, он любит прежде всего самого себя. А она, Качырий, любит его?..

Да, она была уверена, что любовь кончилась. Когда перешла к брату, первые дни чувствовала себя легко, покойно. А потом? Когда это началось? Она спокойно ждала возвращения Николая из санатория, знала, что он придет к ней, станет упрекать, умолять вернуться. И тогда она скажет ему: «Нет! Никогда!» А он не пришел. Лишь спустя неделю позвонил в редакцию. Она испугалась предстоящего разговора и не взяла трубку. Николай звонил еще несколько раз, она не подошла к аппарату. А потом встреча на улице. Мимоходом. Разве можно говорить о таком мимоходом? Она сказала ему что-то резкое, а Николай даже не попытался её остановить, удержать. Больше он не звонит, не ищет встреч. Да, именно это и сказала она ему тогда, на улице: «Перестань меня преследовать». Он послушался, перестал. Так чего же теперь она злится на него и… тоскует? Да, да, тоскует, от себя-то не скроешь.

Сегодня ночью Качырий проснулась в смятении и долго не могла попять, отчего бы это? И вдруг, как молния, мысль: «С Николаем все кончено. Мы чужие». И сразу тоскливо заныло сердце, пропал сои. Качырий обвела взглядом спящую комнату… Теснота. Майрук положила с собой новорожденного, а Микале спит на полу. Видимо, ему жестко, неудобно, часто ворочается,что-то бормочет во сне. Не будь ее, Микале мог бы спать на диване. А что будет зимой? Что будет, когда у нее тоже родится ребенок? Ребенок… Надо же, столько лет ждали и вот… так некстати… Но почему некстати? Ведь это её ребенок! У нее будет ребенок. Сын. А может, дочка? Все равно. Но где они будут жить? Здесь? Нет, здесь нельзя. Попросить бабку Марпу сдать ей хоть на время маленькую комнату? Но там живут девочки. Рая и Галя, им нужно заниматься. II все-таки тянуть нельзя, надо как-то устраиваться. Николай… Нет, к нему на поклон она не пойдет. Пусть ненавидит, презирает, только не жалеет. Даже ради ребенка она не хочет ничьей жалости.

Утром, когда Микале ушел на работу, Качырий, помогая Майре одевать малышей, сказала:

— Майрук, мне надо перейти на частную квартиру.

— Зачем? Разве тебе у нас плохо?

— У меня будет ребенок.

— Правда? — радостно воскликнула Майра.

— Да. Вчера была у врача. До этого все не верилось

Обув младшую дочку, Майра вместе с нею подсела к золовке, ласково обняла её за талию.

— Жалеешь, что ушла от Миклая?

Качырий рассказала о своих тревогах и сомнениях, о том, в каком смятении проснулась сегодня ночью, и расплакалась.

— Ты не думай, — говорила она, — я плачу не из-за пего. Просто тяжело мне. Все так сразу навалилось… Не знаю, поймешь ли ты.

— Чего уж туг не понять, — вздохнула Майра, заглянула в заплаканное лицо Качырий, ободряюще улыбнулась. — А ты не жалей. Поначалу всегда трудно. С непривычки. Начинать жизнь заново — штука нелегкая. Ты чего, Вачий? — обратилась она к семилетнему сынишке, который, на ходу подтягивая штанишки, подошел к ним и тревожно уставился на Качырий.

— Тебя кто обидел? — насупясь, спросил он, подражая интонации отца. — Я ему ка-ак дам! — мальчонка воинственно взмахнул загорелым кулачком.

Качырий и Майра невольно улыбнулись. Вачий влез на диван, всем своим щупленьким тельцем прильнул к спине Качырий, обхватил её за шею ручонками и, дыша ей в ухо, зашептал:

— Вот придет папа, ты ему скажи, ладно? Ты больше не будешь плакать?

— Не буду. Ни за что не буду! — серьезно пообещала Качырий, хватая в охапку мальца и целуя его.

После завтрака Таня повела маленькую Свету в детский садик. Вачий увязался за ними. Майра горячим утюгом прогладила пеленки Костика, распеленала ребенка, передала золовке.

— Подержи немного. Приучайся.

Качырий осторожно приняла на руки крошечное тельце с розовыми ножонками, ребенок, кряхтя, вертел головенкой, тыкался ей в грудь… Горячее неизъяснимое волнение захлестнуло ей душу. От полуголого ребенка шел нежный молочный запах. Не отдавая себе отчета, Качырий прижала ребенка к себе и ощутила, как сладко заныло в грудях, словно к ним прикоснулись эти жадные розовые губки. Ребенок недовольно скривил ротик, заплакал. Качырий испуганно взглянула на Майру.

— Ничего, малыш. Сейчас покушаем и будем спать, — ворковала Майра, ловко пеленая плачущего сына. Костик насытился и сладко посапывал на руках у матери, а они все еще сидели молча, любуясь малышом и боясь потревожить его.

— Тебе надо было уйти при нем, — вернулась Майра к начатому разговору. — Самой было бы легче. А так — словно осталось что-то недоговоренным. Отсюда все твои сомнения.

— По-твоему, я поступила нечестно?

— В какой-то мере, да. У тебя не хватило мужества порвать открыто… Почему ты не хочешь сказать ему, что у тебя будет ребенок? Опять не хватает мужества? Ведь он — отец.

— А зачем? Чтобы он пожалел меня?

— Чтобы чувствовал ответственность за судьбу ребенка. И за то, что произошло между вами.

— Ты хочешь, чтобы я вернулась к нему?

— Я не сторонник семейной жизни без любви. В этом случае лучше разойтись.

— Даже если есть дети? — Качырий кивнула на Костика.

— Да. Там, где нет взаимной любви, глубокого взаимного уважения, там дети не будут счастливы. Лично я в этом случае не стала бы жить вместе ни одного дня.

— Ушла бы?

— Да. Только не тайком.

— С четырьмя детьми? — усомнилась Качырий.

— С четырьмя детьми, — Майра прямо и открыто взглянула на золовку, и Качырий поняла: да, Майра ушла бы.

Значит, она поступила правильно? И не надо жалеть, не надо мучить себя сомнениями? А. если бы она не ожидала ребенка… Неужели все из-за ребенка?

— Ты опоздаешь на работу, — напомнила Майра.

Качырий заторопилась. Действительно, как она могла забыть, что ей пора идти.

На работе, в суматохе дел, Качырий некогда было думать о своем, личном. Но разговор с Майрой запал в душу. Она чувствовала себя увереннее. Есть же матери, без отца воспитывают детей. Воспитает и она. «Тебе надо было уйти при нем». Да, надо было. Не хотелось портить Николаю настроение перед поездкой в санаторий. Еще до отъезда Николая она решила, что уйдет от него. её оскорбляли радостные сборы мужа, его бесконечные: «Купи мне то-то и то-то», «Не забудь почистить мой летний костюм», «Как ты думаешь, не обновить ли мне шляпу? Все-таки юг, тьма народу». Собирался, как на смотрины к невесте. На вокзале небрежно чмокнул в щеку. «Не скучай, в другой раз поедем вместе». — «Другого раза не будет», — подумала она.

Нет, не станет она ему говорить о ребенке…

Домой Качырий пришла уже в сумерки. Майра, сидя на кровати, кормила грудью Костика. Увидев Качырий, потупилась, отвела взгляд. Зато дети во все глаза смотрели то на тетю, то на отца, навзничь лежавшего на диване. Грязная в кисти, мускулистая рука его свесилась до пола, пальцы слабо шевелились. Серый пушистый котенок настороженно следил за пальцами хозяина, готовясь к прыжку. Качырий ногой отстранила котенка.

— Что случилось?

— Права отобрали, — глядя куда-то в сторону, тихо обронила Майра.

— Как? За что?

Майра не успела ответить, к Качырий подбежал взбудораженный Вачий, возбужденно сверкая глазенками, заговорил:

— Папа рулил. И тот дяденька тоже рулил. Плохо рулил! Папа — бац! И машина сломалась. На кусочки!

— Авария? — ахнула Качырий, бросилась к брату, повернула его взлохмаченную голову. В нос ей ударило водочным перегаром. Качырий отшатнулась, с недоумением уставилась на Майру.

— Это уж он потом напился. Николая твоего все ругал.

— Моего…

— Микале зря ругать не станет.

— Неужели Николай мог подстроить что?

— Машину ему неисправную дали.

— Как же Микале не проверил, выехал…

— Что он теперь будет делать? — не слыша золовку, продолжала Майра. — Первый класс у него…

Вачий что-то рассказывал, теребил её за платье, но Качырий, ошеломленная случившимся, не слышала слов мальчика. Она никогда не видела своего брата таким пьяным и ей стало страшно.

КРУЖКА ПИВА

«Как это могло случиться?» — спрашивал себя Яшмолкин на другой день и не мог найти ответа. Привыкший при любых обстоятельствах спать не более семи часов, в четыре утра он проснулся, словно его толкнули под бок. И сразу же нахлынуло ощущение непоправимой беды, приключившейся с ним накануне. Болела голова — угораздило же его так напиться, других ругал за это, а гам? — во рту стояла противная горечь, тягуче сосало под ложечкой.

Яшмолкин выпил стакан крепкого холодного чая, вышел на улицу, но, боясь наткнуться на кого-либо из знакомых, свернул во двор, долго сидел на старом ящике возле своей сарайки, полной грудью вдыхая прохладный утренний воздух. Постепенно хмель проходил, головная боль притупилась, а вчерашние события воспринимались еще острее, болезненнее.

Как же все-таки могло случиться? Яшмолкин отлично помнил, что перед выездом в рейс он, как всегда, тщательно проверил машину: осмотрел крепления основных узлов, замерил уровень масла в двигателе, особое внимание обратил на состояние рулевого управления и тормозов. На его ЗИЛ-е тормоза пневматические, послушны легкому нажатию на педаль, а здесь, на ГАЗ-51, — гидравлические, непривычные для него. Но ведь приехал же он на склад «Сельхозснаба», погрузился, выехал назад. Все было в полном порядке. И вдруг…

Беда подкараулила его на окраине города. Впереди шел самосвал, груженый кирпичом. Яшмолкин пошел на обгон и как раз в ту секунду, когда ему следовало повернуть руль влево, из глухого переулка на большой скорости вылетел мотоцикл. Яшмолкин резко затормозил и с ужасом почувствовал, как педаль тормоза провалилась. Только после третьего нажатия тормоза «схватили», но было уже поздно — машина врезалась в борт самосвала. Жизнь бесшабашного мотоциклиста была спасена, а Яшмолкин впервые за свою шоферскую жизнь совершил аварию. Не успел Яшмолкин прийти в себя, осмыслить происшедшее, из-за самосвала вынырнул автоинспектор, для чего-то глянут на номер его машины и только тогда обратился к шоферу:

— Прошу предъявить путевочку, а заодно и права.

А потом началось что-то непонятное.

— Ну-ка дыхни.

— Да вы что, чтобы я выпивши сел за руль…

— Дыхни, тебе говорят!

— Пожалуйста.

— Еще раз, — глаза у автоинспектора стали круглые, похоже, он удивился, почему это от шофера не разит водочным перегаром.

Честно вам говорю: кроме крюшона ничего не пил.

— Знаем мы этот крюшон… Поедешь на экспертизу.

Никогда не бывал Яшмолкин на подобных экспертизах и даже не представлял, какая это, оказывается, морока. Сначала, как у больного, прощупали пульс, потом заставили протянуть руки, сжать в кулак, разжать, дескать, не дрожат ли. Обследовали зрачки глаз, веки; с закрытыми глазами, руки вперед, заставили пройти по комнате… Наконец дали заключение: трезв.

— Зря вы на меня обижаетесь, — сказал потом молоденький автоинспектор. — Раз поступил сигнал, мы должны были проверить.

— Какой сигнал?

Оказывается, кто-то, не назвавший себя, позвонил в автоинспекцию, сообщил, что вскоре из города в Масканур пойдет машина под таким-то номером, водитель её находится в нетрезвом состоянии и потому вполне возможна авария.

«Какой негодяй мог так подло наклепать на меня?» — снова и снова думал Яшмолкин, перебирая события вчерашнего дня.

…Накануне главный инженер распорядился поставить его ЗИЛ на техническое обслуживание.

— Но ведь по графику…

— Знаю. Помимо всего заменишь поршневую группу двигателя, вкладыши подшипников.

— Так у меня ж не полный пробег. Вот через неделю…

— Делай, что велено.

С утра Яшмолкин разобрал двигатель, отнес коленчатый вал на шлифовку. Перед обедом вспомнил: для ускорения дела надо отнести и аккумулятор на зарядку.

— Эй, работяга, пошли обедать! — окликнул Яшмолкина шофер, который тоже стоял на ремонте.

— Возьми там на меня что-нибудь, я сейчас. — Лады.

Когда Яшмолкин пришел в столовую, братва уже сидела за столом. Перед каждым стояла кружка пенистого янтарного пива. Пиво было редкостью в здешней столовой, поэтому у буфета создалась давка. Одни терпеливо ожидали своей очереди, другие, понахальнее, пытались пролезть вперед, третьи, разомлевшие от еды и чуточку хмельные, через головы людей протягивали буфетчице пустые кружки, требуя «повторить». От табачного дыма и запаха пригоревшего масла саднило в горле.

Яшмолкин отодвинул свою кружку, с аппетитом хорошо поработавшего человека принялся за наваристый борщ.

— Ты чего? — недовольно заметил шофер. — Пей!

— Не потребляю, — коротко отрезал Яшмолкин.

— Вот чудак… Мы ж на ремонте. За рулем — другое дело, а в гараже… Пей, я угощаю!

— На кой шут мне твое угощение. Захочу, сам возьму.

— Слушай, брось ломаться, — рассердился шофер. — Тебе взяли, ну и пей.

— Братва, так он же зятька своего боится, — хихикнул один из слесарей-ремонтников, моргнув в угол, где в полном одиночестве обедал Пузырьков. — Верно я говорю?

Яшмолкин почувствовал, как жалкая волна ударила ему в голову и тут же отхлынула. Он вприщур оглядел сидящих за столом, хотел что-то сказать, но от соседнего стола к нему с кружкой в руке шагнул Генок, недавно демобилизованный из армии.

Кто, Мишка боится? Да он терпеть не может бочкового пива, как и я, между прочим. Верно, Михаил? на, у меня бутылочное, — Генок поставил перед Яшмолкиным свою кружку, лихо подмигнул голубым хитрющим глазом.

Яшмолкин отхлебнул глоток, крякнул, глаза его повеселели.

— Ну как? — поинтересовался Генок.

— Во! — Яшмолкин показал большой палеи. — Где ты взял такое?

— Буфетчица по блату дала.

Яшмолкин, смакуя, пил… сладкий крюшон, краем глаза следил за Пузырьковым. На мгновение их взгляды встретились, тогда Яшмолкин залпом допил напиток, со стуком поставил кружку на стол.

— Свежее…

— А ты думал, — Генок горделиво выпятил грудь, лукаво спросил: — Может, повторим?

— А чего ж, — весело подхватил Яшмолкин. — Только ты уж давай всем этого… бутылочного.

Генок сгреб пустые кружки, метнулся к буфету. А когда вернулся, Пузырькова в столовой уже не было.

— Ты чего нам принес? — напустился на Генока пожилой шофер. — Это ж…

— Чего заказывали, то и принес, — назидательно сказал Генок. — Не правится, идите сами.

Перерыв на обед кончался. Вес вышли из-за стола, беззлобно посмеиваясь над проделкой Генока.

Нет, никто из них не мог совершить такую подлость — позвонить в ГАИ. Может быть, кто-нибудь из сидящих за другими столами?.. Вряд ли, свои ребята, такое и в голову никому не придет. Пузырьков? От этой мысли Яшмолкин вздрогнул, зябко передернул плечами. «Неужели он, Пузырьков?..»

Яшмолкин вспомнил, как вскоре его вызвали к директору. Пузырькова там не было. Вообще, после обеда главного инженера он больше не видел, сказали, что гот ушел в райком.

— Срочно поезжай в «Сельхозснаб». Поступили дефицитные детали, механик все оформил, осталось получить и привезти, — распорядился Бикмурзин.

— Так я ж на ремонте…

— Знаю. Берн машину Петрова, она на ходу.

— А Петров?

— Заболел, отпросился в больницу.

Путевку подписал заведующий мастерскими, Потапыч. Значит, Пузырьков не знал о поездке Яшмолкина в город. Но тогда кто же, кто позвонил в ГАИ, сообщил номер машины Петрова? Может, Петров был выпивши и, чтобы избежать непредвиденного рейса, решил прикинуться больным. А тот, звонивший, не знал, что перед самой поездкой Петров ушел в больницу. Да, так могло быть. Но чтобы кто-то из своих ребят… трудно поверить….

Было около семи, когда Микале разыскала жена, тронула за плечо:

— Пойдем домой.

— Катя встала?

— Завтрак готовит.

— Принеси мне пиджак и рубашку.

— Ты бы хоть поел…

— Не хочу.

Во дворе РТС Яшмолкину сразу же бросилась в глаза машина Петрова. Правое крыло и облицовка радиатора изрядно помяты, капот погнуло. Яшмолкин проверил радиатор, поскреб затылок, половина месячного заработка, как пить дать, улыбнулась, не считая простоя автомашины. Что же, надо приниматься за дело. Вот уж не повезло так не повезло, думал сегодня свою закончить, а теперь придется недельку повозиться, если не больше.

С нетерпением Яшмолкин ждал Петрова, по оказалось, что его положили в больницу — острый приступ аппендицита. Выяснилось, что Петров вчера был трезв, как стеклышко, только жаловался на боль в животе. Яшмолкин уже и не пытался докапываться, кто именно звонил в автоинспекцию: какая разница, аварию-то он совершил, стало быть, наказан не зря.

Подходили ребята, утешали, мол, обойдется, с кем небывало, пытались помочь, Яшмолкин молча отстранял их, стиснув зубы, все делал сам. Только от Генока так и не смог отмахнуться, парень, как и Яшмолкин, приходил на рассвете и, не спрашивая, не говоря ни слова, включался в работу. В восемь убегал к своему токарному станку, в обед почти насильно тащил Яшмолкина в столовую, вечером приносил ему из столовой ужин, и пока Яшмолкин вяло хлебал теплый суп, Генок орудовал возле машины. Домой они уходили вместе, уже затемно.

В первый же день, до начала смены, подошел Пузырьков, сказал:

— Профилактику твоей машины сделаем сами, а ты восстанавливай эту.

Яшмолкин хмуро глянул на бывшего зятя:

— Не беспокойтесь, обе машины будут в порядке.

— Точно! — подхватил Генок. — Сделаем как новенькие.

Больше Пузырьков по вмешивался.

Сегодня они с Геноком еще засветло пошабашили.

— Спасибо, дружище, — сказал Яшмолкин, устало опускаясь на подножку машины и вытирая руки пучком промасленной ветоши. — Дважды ты меня выручил, думаю, не откажешь и в третий. — Яшмолкин достал из кармана вчетверо сложенный листок. — Передай утром директору. Увольняюсь я. Сколько не хватит из заработка, доплачу наличными, а работать больше здесь не намерен.

— Правильно, — одобрил Генок. — Раз такое дело, нечего им смотреть в зубы. Иди к бате, я бы тоже, кабы там требовались токари…

— Скажи механику, пусть принимает машину. Петров на меня в обиде не останется.

— Еще чего… Ему теперь полгода можно катать без профилактики.

Яшмолкин прошел в угол двора, где стоял его ЗИЛ — на нем уже работали, — открыл дверцу кабины, погладил кожаную обивку сиденья… В носу запершило, к горлу подкатил горький ком. Яшмолкин бережно прикрыл дверцу, скользнул взглядом по всей машине и, круто повернувшись, понуро зашагал к воротам. Все! Больше ему здесь делать нечего, только взять трудовую книжку.

— Ты завтра заскочи туда… Может, вернут права, — говорил Генок.

— Будет время, заскочу.

На другой день вечером у Яшмолкиных состоялся семейный совет.

Яшмолкин извинился перед женой и сестрой за то, что в день аварии смалодушничал, поддался уговорам каких-то незнакомцев, выпил с ними «на троих».

— Больше такого не повторится, — заверил он.

— Хватит уж тебе казнить себя, — мягко заметила Майра. — И так извелся весь.

— Ладно еще ума хватило домой прийти, — сказала Качырий. — Попади в вытрезвитель, не то бы еще было.

Яшмолкин кивнул. Да, в этом случае не только водительских прав, партбилета мог лишиться. Все одно к одному, где тонко, там и рвется.

— Говори, чего надумал, — не выдержала Майра, хорошо знавшая мужа.

Яшмолкин рассказал. Сегодня он ходил к уполномоченному по оргнабору, дал согласие на переселение в Кустанайскую область, на целинные земли. Договор пока не заключил, не знал, как к этому отнесется жена.

— Если ты не согласна, поеду один, — твердо сказал Яшмолкин. — Не могу я тут больше. II не в правах дело, не в аварии… Не успел выехать из города, как в ГАИ позвонили: такой-то за рулем в пьяном виде. Хоть бы правда была, а то ни в одном глазу… Не знаю, кто это сделал и думать о том не хочу, а только не могу жить и работать рядом с таким гадом. Это ж надо… Скажи, Майрук, поедешь со мной?

Майра обвела взглядом притихших детей, вздохнула.

— Когда ехать-то?

— Отправка через неделю. Катюш, может, и ты с нами?

Качырий отрицательно качнула головой.

— Ну что ж… Ты здесь прописана, квартира останется за тобой. Но лучше бы тебе поехать.

— Нет.

Стук в дверь заставил женщин вздрогнуть. Кто бы это мог быть в такое время?

Пришел тот, кого уж никак нельзя было ожидать — Пузырьков.

Качырий вспыхнула, притянула к себе маленькую Свету, словно желая отгородиться ею от непрошенного гостя. Яшмолкин, не скрывая своей неприязни, выжидательно глядел на Пузырькова, ждал, что тот скажет. И только Майра не выказала никакого удивления, казалось, даже обрадовалась окончанию неприятного разговора. Что-то подсказало ей, что Пузырьков пришел не с плохими вестями. Так оно и вышло.

— Заболел, что ли? — поздоровавшись и дождавшись ответа только от Майры, спросил Пузырьков.

— Как видите, здоров.

— Чего ж не был на работе?

— Заявление мое вам передали? А за трудовой книжкой могу и завтра зайти.

— Брось дурить, — дружески заметил Пузырьков. — Никто тебя увольнять не собирается. Машину ты восстановил. На, держи.

— Что это?

— Справка. РТС никаких претензий к тебе за поломку машины не имеет. С утра зайди в ГАИ, тебе вернут права.

— Правда, вернут? — обрадовалась Майра.

— Я уже обо веем договорился. Сказали, пусть зайдет сам.

— Спасибо тебе, Николай…

— Погоди, Майрук, — остановил Яшмолкин жену, пытливо глянул на Пузырькова. — Ты это сделал как главный инженер или… как зять?

— Понимай как хочешь, — Пузырьков взялся за ручку двери. — Часиков в десять будь на месте, предстоит рейс.

— Нет уж, мой маршрут теперь другой. Скажи Бикмурзину, пусть оформит приказ — после обеда приду за трудовой книжкой.

Пузырьков помедлил, потом веско сказал:

— Подумай, ты не мальчишка, — кивнул на детишек. — Вон у тебя их сколько… Мой совет тебе ни к чему, так жену послушай. Она тебе плохого не присоветует. До завтра!

Как только за Пузырьковым закрылась дверь, Майра кинулась к мужу, обняла за плечи, горячо, взволнованно заговорила:

— Может, теперь нам не надо ехать в такую даль? Четверо ж у нас…

— Надо, Майрук. Не бойся, все будет хорошо.

Качырий была растерянна. Как? Значит, не он, Николай, виноват во всем, что случилось с её братом? Выходит, это не месть с его стороны, как она полагала, а просто нелепая случайность. И вместо того, чтобы злорадствовать, радоваться их несчастью, Николай хлопотал, чтобы брату вернули права. Вот уж никак не ждала она от Николая такого благородства. А на нее даже не взглянул, не простился… Значит, она для него — отрезанный ломоть. От этой мысли Качырий стало горько…

«Ох, какая же я дура! вдруг подумала Качырий. -Ведь все это он сделал ради меня. Ну, конечно, ради меня. А что внимания не обратил… хотел показать, мол, вернешься пли нет — дело твое, а только знай: я вам не враг и зла на вас не держу». Качырий захотелось тут же догнать мужа, поговорит!» с ним, но что-то удержало ее. Может быть, надежда уговорить брата не увольняться с работы, не уезжать.

Простая, бесхитростная к людям Качырий сразу и бесповоротно поверила, что Пузырьков сделал все это исключительно, но доброте души. Микале же не сомневался, что Пузырьков ведет какую-то сложную игру.

ПРОЩАЙ, СЕСТРЕНКА…

Немало пришлось Пузырькову поломать голову, раздумывая, как избавиться от шофера Яшмолкина, виновника всех его семейных неурядиц. Пузырьков знал, что по работе к Яшмолкину не придерешься — человек он непьющий, машину содержит в образцовом состоянии, не имеет ни одного дорожного происшествия. Знал Пузырьков и другое: Яшмолкин терпеть не может стоять на ремонте, готов ночами торчать в гараже только бы поскорее вернуть машину в строй, выехать в рейс. Неважно, куда и с каким грузом, лишь бы сидеть за баранкой, видеть, как по обочинам дороги мелькают поля, перелески, чувствовать на щеке прохладную струю встречного воздуха. Сначала Пузырьков решил хоть в малой степени насолить Яшмолкину, приказав вне графика поставить его машину на профилактику. Бикмурзину он объяснил так: чем раньше закончим техническое обслуживание автопарка, тем лучше — не за горами страдная пора уборки урожая, когда каждая машина будет на счету.

И вдруг такой случай.

Заметив, что Яшмолкин за обедом выпил кружку пива и согласился «повторить», Пузырьков пожалел, что тот стоит на ремонте. Но едва он вернулся к себе, как зашел озабоченный Бикмурзин

— Механик звонил из «Сельхозсиаба». Машину ждет. А Петров отпросился в больницу. Давай, распорядись.

Вот она, желанная непредвиденная поездка! Лучшего и не придумаешь.

— Яшмолкин съездит, — не раздумывая, сказал Пузырьков. — -Он сейчас в столовой. Потапыч подготовит путевку, а Яшмолкину вы уж сами скажите — меня срочно вызывают в райком.

Действительно, в этот день Пузырькову звонил Алексеев, просил в конце дня заглянуть к нему. По Пузырьков решил идти немедленно: пусть Яшмолкин отправится в рейс без его участия, так будет лучше…

Алексеев встретил Пузырькова в приемной.

— Я к Доронину, — сказал он. — Посиди у меня….

После стычки с Невзоровым на бюро райкома Алексеев не вызывал Пузырькова. Тот тоже, обвинив Алексеева в зазнайстве, не заходил к нему и теперь недоумевал, зачем он понадобился Николаю Петровичу?

Пузырьков безучастно смотрел в окно… Вдруг мимо райкома в сторону тракта пронеслась знакомая машина. «Яшмолкин!.. Ишь катит-то как! Видать, рад поездке. Ну, недолго ты у меня порадуешься!» — Пузырьков взял телефонную трубку и решительно набрал номер автоинспекции. Он отлично понимал, что такой опытный шофер, как Яшмолкин, с двух кружек пива никакой аварии не сделает, а вот запах его выдаст. Этого вполне достаточно, чтобы лишить его водительских прав хотя бы на полгода. А там будет видно. Яшмолкин, наверняка, не захочет работать слесарем по ремонту, устроится где-нибудь в городе.

У Алексеева не было неотложных дел к главному инженеру РТС, просто ему хотелось восстановить прежние приятельские отношения со своим подопечным. Директора РТС Алексеев считал недалеким, трусоватым и не сомневался, что в случае чего Бикмурзин, как член бюро, даже не подумает замолвить за него, Алексеева, доброе словечко, скорее наоборот, брякнет сдуру такое, что подрежет под самый корень. Сторонник Доронина, что с него возьмешь. Поэтому Алексеев давно мечтает под каким-либо предлогом сместить Бикмурзина и выдвинуть на его место Пузырькова — умного, изворотливого, тщеславного, прекрасно понимающего, кому именно он обязан своим выдвижением.

Поговорив о текущих делах, Алексеев сказал:

— Пора нам подумать о предстоящей уборке урожая. И не только в своем районе. Есть указание направить колонну автомашин на целинные земли. Это не минует и вас. Подумай, кого направишь, чтобы машины и люди были в полной готовности.

— Будет сделано, Николай Петрович.

«Глупец! Какой глупец, — ругал себя Пузырьков, выйдя из райкома. — и дернула же меня нелегкая позвонить в автоинспекцию. Стоило подождать несколько минут… Упустил такую возможность».

Рабочий день близился к концу, когда во двор РТС на буксире доставили автомашину, на которой Яшмолкин уехал в город. За рулем её сидел механик, больше в кабине никого не было…

Стоя в воротах мастерских, Пузырьков наблюдал, как механик, отцепив буксир, направился в контору, а шофер первой машины, похоже, райповской, что-то сказал подбежавшим ремонтникам и стал разворачиваться. Позади, в глубине мастерских, стоял стук и грохот, шумели станки, скрежетало железо, как дятел-великан постукивал молоток клепальщика. — Пузырьков ничего не слышал. Он тоже поспешил в контору…

— Что?!.

— Наскочили на впереди идущий самосвал — тормоза не сработали, — с досадой сказал механик.

Утром Пузырьков узнал о заключении медэкспертизы. «Значит, права ему вернут… Но как удалось Яшмолкину скрыть от медиков запах выпитого пива?.. Ладно, теперь его преспокойно можно будет отправить на уборку целинного урожая. Наверняка пробудет там до самой осени. И Катя не обидится…» Пузырьков понимал, что Качырий не простит ему, если брат её уйдет из РТС с обидой в душе, в любом случае будет винить его, Пузырькова. А так — все законно. Как один из лучших водителей командирован на целину. Наезд на самосвал не в счет — обычное дорожное происшествие.

Пузырьков наказал механику и заведующему мастерскими сделать все, от них зависящее, чтобы машина Петрова была поскорее восстановлена. Все обошлось как нельзя лучше. И вдруг оказалось, что Яшмолкин вместе с семьей решил переселиться в Кустанайскую область. Уже подписал договор (об этом Пузырьков узнал от Бикмурзина).

Яшмолкин получил расчет и только что отошел от окошечка кассы — встретил Пузырькова.

— Ну что ж, главинж, прощай.

— Когда едешь?

— На днях.

— Понадобится машина, позвони.

Они смотрели друг на друга, Яшмолкин — спокойно-иронически, Пузырьков — грустно и озабоченно. Яшмолкин понял, что тревожит его, отвел взгляд.

— Катя остается… Не хочет ехать. Скажи по-честному, ты рад?

— Тому, что мы уезжаем, а Катя остается.

Пузырьков ответил не сразу.

— Раньше был бы рад… Не скрою, даже хотел этого. Теперь… не знаю. По-моему, лучше бы тебе не срываться с места. Съезди на уборку, осмотрись. А гак сразу, с семьей…

— Что-то не узнаю я тебя, Пузырьков… Ну что ж, как говорит Иван Егорович, жизнь течет, все меняется. А на добром слове — спасибо.

Как хотелось Пузырькову в эти дни зайти к Яшмолкиным, по-родственному помочь им в сборах, убедиться, что Качырий не передумала, остается! Его не звали, а сам не решился. Лишь накануне отправки, в субботу, Яшмолкин позвонил ему: «Если можно, пришли завтра к двенадцати часам грузовую машину, как обещал».

Проводы были шумные. Оказывается, в Маскануре у Яшмолкиных уйма друзей, и все они приехали на вокзал, чтобы проводить в дальний путь, пожелать счастья на новом месте. Пузырьков тоже был на вокзале, но ему так и не удалось поговорить напоследок с Яшмолкиным: возле него неотлучно находились Костя Бахманов, Генок, тетка Марна со своими дочерьми Раей и Галей… Пузырьков стоял в сторонке, ждал, когда Яшмолкин сам обратит на него внимание, может быть, подойдет. Яшмолкин не подошел. Увидел его, помахал рукой, прокричал:

— А, Николай Семенович! Спасибо за машину. Будь здоров!

Майра передала сынишку своей подруге, учительнице, протиснулась к Пузырькову.

— До свидания, Николай.

Пузырьков с признательностью пожал её маленькую крепкую ладонь.

— До свидания, Мария Арсентьевна. Желаю вам большого счастья!

— Спасибо. Хочу поздравить тебя заранее…

— Меня?! С чем?

— Катя ждет ребенка.

— Что вы говорите? — Пузырьков поискал глазами жену. Качырий стояла, крепко обняв брата, похоже, плакала.

Пузырьков бросился к ним, ему нужно было сказать Яшмолкину что-то очень важное, обнять жену, успокоить ее, но в это время раздался свисток. Те, кто уезжал, поспешно поднялись в вагоны, провожающие плотной стеной стали у двери. Поезд медленно тронулся, по ходу поезда двинулась и толпа провожающих. Пузырьков теперь видел только одну ее, Качырий. Вместе с другими она шла возле вагона, все ускоряя шаг и не сводя глаз с дорогих ей людей. Вот она споткнулась, кто-то бережно поддержал ее… Поезд ускоряет ход, многие уже отстали, а Качырий все бежит и бежит, махая рукой и что-то крича. Следом за нею бегут Рая и Галя.

Постепенно перрон опустел. Не ушли лишь Бахманов с Геноком. Нет, еще осталась Марпа. Маленькая, сухонькая, она неотрывно смотрит в конец перрона, где возле чахлых кустов акации виднеются три женские Фигуры. Качырий, закрыв руками лицо, горько плачет, девушки с двух сторон поддерживают ее, стараются утешить.

Пузырьков подошел к ним, мягко отстранив Галю, обнял жену за плечи.

— Не надо, Катюш… Поедем домой.

Качырий вскинула на мужа полные слез глаза, приткнулась к его груди.

Старая Марпа, видевшая эту сцепу, набожно перекрестилась, зашмыгала носом.

Бахманов, не выдержав укоризненного взгляда Генока, отвернулся, поспешно зашагал к выходу в город, на ходу бросив:

— Пошли, чего там…

Глава XVII. ГДЕ ТОНКО, ТАМ И РВЕТСЯ
СНОВА В РОДНЫХ МЕСТАХ

Нынешнее лето радовало земледельцев. Ясных, теплых дней было более чем достаточно, да и дождь не заставляет себя ждать, досыта поит землю-матушку. По всему видать, в этом году колхозникам из-за кормов тужить не придется — соломы будет вдоволь и сена накосят достаточно.

С такими мыслями Качырий шла по улице родной деревни. Во всех колхозах района она уже побывала, в некоторых даже по два-три раза, а вот в родной «У куат» после того, как стала работать в редакции, приехала впервые. Вообще-то по сводкам здесь дела идут хорошо, но одно дело — сводка и совсем другое — увидеть своими глазами, поговорить с народом. Интересно, почему её коллеги так неохотно едут в этот колхоз? Вот и сегодня должен был поехать Соловьев, отговорился занятостью, свалил на Качырий: «Ты ведь там родилась, людей знаешь, вот и поезжай».

Проходя мимо своего подворья, Качырий остановилась, заглядевшись на березку, свою сверстницу. Ой, как её изранили! Видать, ребятишки весной вдоволь полакомились сладким березовым соком. Глупые, зачем было в стольких местах делать надрубы?

— Дочка, ты, что ли? — послышался сзади знакомый голос.

— Епрем кувай! Как напугала…

— А ты чего тут стоишь? Не на березу ли залезть хочешь? — смеется старая женщина.

— Думаю, как бы не засохла.

— Ай, березе что будет! — бабка Епремиха села на травку в тени дерева, пригласила: — Садись, малость передохнем. Только идешь, что ли?

— Да. Интересно получается, — улыбнулась Качырий, — под этой березой всегда кого-нибудь встречаю.

— На улице стоит, все мимо нее ходим. Ой, сарманай, солнышко-то так и печет, так и печет… Совсем запарилась. Ф-фу! Старому человеку много ли надо? Взад-вперед по деревне пройдешь, вот и выдохлась.

— Далеко ли ходила?

— Далеко ли, близко ли… В правлении техничкой состою.

— Ты?!

— А что? Думаешь, не гожусь? — бабка лукаво сощурила свои удивительно живые серые глаза и вдруг обиделась. Похоже, ты таких, как я, вовсе в расчет не берешь, дескать, пущай лежат на печке, пока не помрут. А мы еще ничего, помирать не собираемся, работы тоже не страшимся — привычны.

Качырий не знала, что сказать. Бабку Епремиху никак не поймешь: только что жаловалась на усталость, жару, мол, совсем выдохлась, а тут гордится своей работой.

— Надолго приехала? — нарушила молчание бабка.

— Денька два пробуду. Хочу посмотреть, как идут дела в вашем колхозе. Из редакции послали.

— Ой, сарманай, так это же больно хорошо! И в газету пропечатать думаешь? Это кого же?

— А кто попадется, — отшутилась Качырий.

— Может, председателя нашего поругать хочешь? — настороженно глядя на гостью, спросила бабка Епремиха.

— И так может случиться.

Бабка Епремиха проворно вскочила на ноги.

— Ты, сарманай, нашего председателя не трожь! Товарища Харитонова мы в обиду не дадим. Ты кто такая? Откуда заявилась? Где ты была, когда мы без хлеба сидели, горе-нужду мыкали? Нет, так дело не пойдет, поскорее Степанихе сказать надо. Глядите-ка, явилась, в газету хочет пропечатать… Ой, сарманай! — последние слова бабка выкрикивала уже на ходу, быстро семеня мелкими шажками.

Обескураженная Качырий осталась одна в тени березки.

В конце бывшей отцовской усадьбы из-за молодого осинника выглядывает тесовая крыша какого-то строения. Пять лет назад там был конный двор, а теперь что? Петухи поют… Может, новую птицеферму завели? Качырий направилась туда. У густых зарослей черемухи остановилась. Здесь, под зеленым шатром, когда-то она играла с деревенскими подружками. Неподалеку росла яблоня. Теперь от нее остался лишь полусгнивший пень, а вокруг него поднялась буйная поросль молодых яблонь-дичков. «Так и у людей, — подумала Качырий, — родители, состарившись, умирают, на смену им подрастают дети. У меня тоже родится ребенок. Сын. А может, дочка. Николай хочет сына. Пусть будет сын».

— Ой, сарманай, поживее-то шагать не можешь, что ли?

Качырий обернулась. По ту сторону ближнего овражка, то и дело оглядываясь назад, спешит бабка Епремиха, следом за нею идет какая-то женщина, в белом вышитом платье и пестром переднике. «Степаниха», — приглядевшись, ушла Качырий.

— Вот, гляди, — приблизившись к Качырий, бабка с негодованием указала на нее заскорузлым пальнем. -

Знаешь эту сарманай? В пашей деревне родилась и выросла, как дорогую гостью её встречали, а теперь…

— Салам лийже, Качырий, — Степаниха подала руку. — Как живешь-можешь.

— Ой, сарманай, еще руку подает! — подскочила от возмущения бабка Епремиха. — Говорю же, в газету пропечатать хочет! Председателя нашего!

— Кувай, что с тобой? — изумилась Качырий. — ›1 ведь так сказала, никого критиковать не собираюсь. Чего ты так взъелась на меня?

— А вот тебе Степаниха покажет — чего! она больно большой человек. Де-пу-тат! Поняла? То-то, сарманай!

— Да не слушай ты ее, — -засмеялась Степаниха. — Пойдем ко мне, чайку попьем, там и потолкуем.

Степаниха теперь живет одна, дочь вышла замуж за вдовца Кавырлю, заменила трем осиротевшим детишкам мать. Все эти годы Таис работает на ферме и считается лучшей дояркой не только в своем колхозе, но и во всем районе. Да и сама Степаниха пользуется заслуженным уважением односельчан — знатная птичница, депутат Верховного Совета республики, как говорит бабка Епремиха, «больно большой человек».

До обеда Качырий успела побывать в правлении, поговорить с сельчанами, потом пошла к Таис, на молочно-товарную ферму.

…Таис и Качырий узенькой тропинкой поднимаются от пруда и задворками идут за околицу деревни. Обе одинаково смуглые, только Таис ростом чуточку пониже и немного полнее. Еще там, на ферме, Качырий подметила, что Таис, когда-то тихая, нерешительная, сейчас держится так, словно она здесь хозяйка всему — за все в ответе. Подруги только что искупались в пруду и расплели косы — пусть волосы быстрее просохнут.

Качырий решила побывать во второй бригаде. Таис вызвалась её проводить. Коровы подоены, так что до вечера она свободна.

— Жаль, не умею писать очерков. Непременно написала бы про твою мать, — говорит Качырий.

— Про нее можно. Помню, в войну гусей завела. Две гусыни и гусак. Голодно было, самим есть нечего, а тут еще этих обжор корми. Сколько просила: «Мама, давай зарежем гусака». — не дала. А потом всех трех — в моленную рощу. Ондри Япык и его приспешники сожрали наших гусей, а нам на двоих досталась миска горячего бульона. Ох и вкусный же был тот бульон!

— И сейчас в бога верует?

— А ты её спроси, — Таис, что-то вспомнив, улыбнулась. — Как-то на птицеферму забрела бабка Епремиха. Посудачили. Уходя, та и говорит: «Дай бог тебе побольше яиц получить». А мама ей в ответ: «Бог-то мне больше тридцати-сорока яиц от несушки никогда не давал. А без него я в прошлом году по сто десять получила. Чем на бога кивать, ты лучше председателю напомни, ракушек бы толченых прислали да муки рыбной». Вот тебе одна картинка. Нравится?

— Нравится.

— Таких картинок я тебе много нарисую, не только про маму мою. Знай пиши.

— Очерк? Боюсь, не сумею, не выйдет у меня.

Таис свела брови, укоризненно глянула на подругу.

— Легко живешь. Не умею и баста. А вот нам так нельзя. Не умеешь — учись, зубами скрипи, а делай. Раз не выйдет, в другой раз не выйдет, на третий — получится. А коли для этого дела толку нет, за другое берись.

— Таис!..

— Что Таис? Правду говорю. Все вы, служащие, легко живете. Вам бы где почище да поденежнее. Сама говоришь, в суде работала, в РТС. Теперь в редакцию ушла. Бегаешь с места на место. А зачем? Чего ищешь? Счастье свое? Нашла?

— А ты нашла? — голос Качырий прозвучал сухо — уж слишком больное место затронула Таис.

— Может, и нашла, — спокойно молвила Таис и, на ходу заплетая косу, ускорила шаг.

В словах подруги Качырий чувствовала суровую правду и тем не менее они больно ранили ее. Будоражило душу и другое. Казалось, люди деревин знают что-то такое, чего не знает она. Такое ощущение Качырий испытывает не впервые с той поры, как перешла в редакцию, стала чаще бывать в деревнях. Вот и Таис: «Может, и нашла». Ни да, ни нет, понимай, как хочешь. Все загадки, недомолвки. Харитонов… Странный человек. Родом из Чебоксар, Чувашии, там же окончил сельскохозяйственный институт и приехал в неведомую ему марийскую деревню. Мечтает об аспирантуре и работает председателем колхоза. Люди его хвалят, бабка Епремиха за него — в огонь и в воду. Но не все. Ондри Япык со злостью сказал: «Щенок он, Харитонов. Обычаев наших не знает. Отцы и деды говаривали, что мариец, прежде чем шагнуть вперед, трижды назад оглянется. Харитонов этого не понимает. Ему бы все вскачь, вскачь…» Что этим хотел сказать Ондри Япык?..

— Таюш, какого ты мнения о вашем председателе?

— А что? Не понравился тебе?

— Причем тут поправился, не понравился. Не о женихе разговор.

Они миновали деревню, вышли на луга и теперь сели отдохнуть в тени ветвистой ольхи, что росла у края небольшого ручья.

— Максим Игнатьевич хороший человек, — задумчиво начала Таис. — Только вот, — она лукаво глянула на подругу, — гостей наподобие тебя не жалует. С товарищем Дорониным или с вашим редактором он может беседовать часами, по полям ездит. А с другими… Помню, в прошлом году, во время жатвы, приехал к нам уполномоченный из района. Зашел в правление и как начал кричать! «Ты, — говорит Харитонову, — партбилет хочешь выложить, да? План продажи хлеба государству не выполнил, а колхозникам зерно по домам развозишь. На лошади! Сегодня же собери все зерно обратно и отправь на заготпункт!» Вона как… А ведь и ржи-то выдали всего по два пуда. В позапрошлом году и рожь, и овес начисто выгребли, два плана выполнили, этого приезжий в расчет не взял. Выходит, пусть колхозники хлеб с поля убирают, а сами без куска сидят. Как подумаешь, зло берет…

— Ну, а Харитонов что?

— Харитонов? Постой, как же он ему ответил? Э-э, вот как… Выслушал, стало быть, уполномоченного и этан тихонечко говорит: «Вы, может, на мое место председателем колхоза сядете? Нет? Тогда не мешайте работать. Не умеете разговаривать по-человечески, идите, поостыньте малость».

— Так и сказал?

— А ты думала… Уполномоченный будто аршин проглотил. Зыркает глазами, а потом — за дверь. Так ни с чем и уехал. Только Харитонову нашему выговор за это дали… А то был у нас другой, из какой-то газеты, — помедлив, продолжала Таис. — Молодой парень. Ехал с поля мимо фермы на мотоцикле, увидел председателя, подкатил. «Вы будете товарищ Харитонов?» — «Я Харитонов». — «Бракоделов у вас много». — «Где вы нашли бракоделов?» — «Л вот… — вытаскивает из кармана бумажку, а в ней — два стебелька, показывает председателю. — Видите, какая неровная заделка семян. И это — по всему полю. Вот у этого стебля листья как листья и стручки, а у этого… Считай, половина семян осталась на поверхности, отсюда и поздние хилые всходы». Харитонов аж головой покачал. «Так это же, — говорит, — горох, а это — вика». — «То есть как вика?» — «Очень просто, посеяна вико-гороховая смесь на зеленую подкормку…»

Плюнул наш председатель и ушел. Доярки хохочут. А меня зло взяло. «Идите-ка, — говорю, — отсюда. Нечего вам здесь делать». Много мы видали таких приезжих, а толку от них ни на грош, только время отнимают, — сердито закончила Таис.

Теперь Качырий стало ясно, почему председатель уклонился от разговора с нею…

Со стороны деревни послышался рокот мотоцикла. Таис вскочила на ноги.

— Смотри-ка, агроном наш катит.

Она выбежала на дорогу, замахала платком.

— Стой! Сто-эй! Салам, Кузьма Филипыч. Куда едешь?

— Во вторую бригаду.

— Качырий, чем пешком тащиться, поезжай с ним. Мигом домчит.

СЕМОН КАВЫРЛЯ

Хорошо спится летом в просторных деревенских сенях под холщовым пологом.

Степаниха поднялась до восхода солнца. Дома в такое время Качырий еще спала бы сладким сном, а тут все рано встают, и ей показалось неудобным нежиться в постели.

Качырий умылась студеной колодезной водой из подвешенного возле перил крыльца старинного рукомойника, утерлась новеньким, с вышивкой на концах. холщовым полотенцем и вышла в огород. Когда-то, еще до войны, за избой Степанихи густо рос малинник, авдоль забора — красная и черная смородина. Дядя Степан погиб на фронте, без хозяина зачах, одичал сад. Что тут теперь растет — не разберешь. Качырий нестерпимо захотелось попробовать хоть несколько ягодок из тех, которыми лакомилась в далеком детстве, и она, осторожно раздвигая кусты, чтобы не обжечься крапивой, стала пробираться вглубь зарослей.

Справа, неподалеку, раздался стук в окно.

— Тетка Епремиха, давай на луга, сено грести! Людей не хватает!

Ответа Качырий не расслышала. Снова тот же голос:

— Что? Поясница болит? В медпункте справку возьми. Справку, говорю, принеси!

С треском распахнулось окошко, словно пулемет зачастил визгливый женский голос, окно захлопнулось, и все стихло. Спустя минуту, мужчина на улице чертыхнулся заковыристым матом. «Семон Кавырля», — подумала Качырий. Во всей деревне только Костинган Семен, отец Кавырли, ругался так. А теперь, видишь, сын как бы по наследству перенял эту дурную привычку. Таис рассказывала, что однажды её муж за это даже в стенгазету попал. «Разрисовали: рот — что озеро, где раньше мочили коноплю, вся деревня хохотала». После этого, говорит, Кавырля стал сдержаннее, разве уж когда сильно рассердится, выругается. «Наверное и обличьем весь в отца», — представила Качырий, торопливо пробираясь к забору, чтобы проверить свое предположение. Но тут нога её угодила в какую-то ямину, и Качырий, ломая ветки кустарника, упала на невидимую сквозь заросли груду битого кирпича. Тотчас же острая боль ножом полоснула по низу живота…

— Качырий, где ты? — с огорода донесся голос Степанихи. — Пригляди за самоваром, я на ферму сбегаю.

— Ладно, — собравшись с силами, ответила Качырий, опасаясь, как бы хозяйка не пошла её искать.

Когда она вернулась в избу, самовар, стоявший перед печкой на широком березовом чурбаке, уже давно вскипел, на никелированных боках его образовались белесые подтеки. Пришлось объяснить Степанихе причину своей оплошности. Боль уже утихла, и Качырий рассказала о случившемся в шутливом тоне.

— Больно-то не хвались. Еще неизвестно, как оно обернется.

Они пили чай, когда пришел Семой Кавырля.

— Хлеб да соль, — весело молвил он, кинув свой потрепанный картуз на подоконник и рукавом вытирая пот.

— Садись, затек, с нами. Наверное, не ел еще, — пригласила теща.

— Маленько закусил, да ведь ежели и плотно пообедать, дважды успеешь проголодаться, — пошутил Кавырля и, взяв табуретку, сел напротив стола, где по обычаю положено сидеть главе семьи — мужчине. — Харитонов дал приказ: кто лошадьми править пли грабли в руках держать умеет — всех на луга! Влажное сено переворошить, сухое — заскирдовать. Точка! Так сказал Харитонов.

— Сам-то тоже, видать, на луга придет, — заметила Степаниха.

— Придет или нет, не знаю, а пока что меня за главного командира поставил, — Кавырля с хрустом откусил сахар, глотнул горячего чаю, покосился на Качырий. — Вот я с самого рассвета и бегаю по всей деревне, солдат своих собираю. Эх, было бы у нас свое радио, засел бы в кабинете и давай командовать: тетка Дарья туда, тетка Марья сюда… А пока, если до вечера ноги не протяну, слава богу. Велосипед и тот развалился… Меня-то узнаешь, поди? — вдруг спросил он Качырий.

— Кабы встретились в городе, не узнала бы. А так… Слышала давеча, как ты очному своему «солдату» с соседнего двора команду давал. Как тебе Епремиха нос не прищемила…

Кавырля на мгновение смутился, но тут же отпарировал:

— А ты чего подбородок-то листочком заклеила? Не таракан ли, случаем, покусал?

— Кошка поцарапала.

— Кошка? — Кавырля глянул на тещу. — Вроде у тебя её не было.

— В малиннике не знай какую поймала, — смеется Степаниха. — Епремихин пушистый кот все время там лазает.

«Опять эта проклятая Епремиха, — поморщился Кавырля. — Куда ни поверни — все эта ведьма».

Настроение у Кавырли испортилось. Он молча допил чай, взял картуз и как бы, между прочим, обронил:

— Доярки согласились помочь сено грести…

— Ладно, не хитри, — усмехнулась Степаниха. — Знаю, зачем пришел. Мы тоже с Лидой на луга придем, Марина на ферме останется.

— Вот это хорошо! — обрадовался Кавырля. — Бегу, некогда прохлаждаться.

Едва он успел надеть картуз, как за окном раздался певучий голос бабки Епремихи.

— Качырий, дома, что ли? Айда по землянику! За Змеиным оврагом её полным-полно!

Сделав знак, чтобы бабку позвали в избу, Кавырля спрятался за печку.

Епремихе не нужно особых приглашений. Что-то приговаривая, она шагнула через порог. На ней старенький шовыр, на ногах разношенные лапти, за спиной виднеется легкий берестяной кузовок.

— Ой, сарманай, я думала, ты одна! — заметив хозяйку, бабка всплеснула руками. — На птицеферму — то свою не пошла, что ли? Бывало, на заре убегала.

— Сходила, — Степаниха собирала в узелок нехитрую домашнюю снедь, чтобы перекусить в обед.

Качырий тайком погрозила пальцем выглянувшему из-за печки Кавырле, пересела к окну, ласково обратилась к Епремихе:

— Кувай, ты же говорила, что поясница болит. Прошло, что ли?

Щуплое тело Епремихи заколыхалось от смеха, по лицу разбежались лучики морщинок. она скинула кузовок, приткнула его у порога, подсела к Качырий.

— Тебе, что ли. говорила, сарманай, Кавырле говорила! Ему и не такое скажешь. Весной пристал ко мне, как репей, иди, мол, навоз возить. Я ему: «Не могу, милок, на самом наиглавнейшем месте чирей вскочил». Он не верит, ругается — с ума сойти! Хошь верь, говорю, хошь не верь, а подол перед тобой задирать не стану — еще сглазишь ненароком али сам окривеешь…

— А-а, ты вон как! — гаркнул выскочивший из-за печки Кавырля. Схватил бабкин кузовок и через открытое окно швырнул на улицу. — Вот тебе земляника! Поясница болит!.. В лес идти, так ничего не болит! Чирей… Я тебе покажу чирей! У-у, бесстыжая! Ребятишки сено грести идут, а ты… Марш сейчас же на луга — и точка! Так сказал Семон Кавырля!

Бабка Епремиха в страхе метнулась к двери, но скоро опомнилась, и сама перешла в наступление:

— Ты, сарманай, зачем чужими вещами кидаешься, а? За это знаешь, что…

— Марш на луга, говорю!

— Я тебе покажу «марш»! Чтобы сей момент кузов был здесь! Слышишь? А то Харитонову пожалуюсь!

— Вот-вот, расскажи ему. Харитонов тебе даст жару, — остывая, хмуро заметил Кавырля.

— Харитонов даст жару? Мне? Ты, сарманай, чего не знаешь, не говори! — размахивая пальцем перед носом бригадира, наступала Епремиха. — Я еще вчера ему сказала: «Завтра до вечера в правление прийти не смогу, потому сегодня же приберусь». Он, знаешь, что мне сказал? Молодец, говорит, завтра совсем не приходи, к вечеру и так устанешь. Понял, сарманай? А ты — «жару даст». Тьфу!

Семон Кавырля недоуменно пожал плечами, поскреб затылок и вдруг раскатисто захохотал.

— Ой, не могу! Да ведь он, Харитонов, думал, что ты не в лес пойдешь — сено грести… — видя, что Епремиха ему не верит, Кавырля прихвастнул: — Он и мне сегодня говорил: «Молодец наша техничка, вперед всех на луга идти вызвалась. Надо про нее в стенгазету написать, похвалить».

— Ну?! — радостно засветилась Епремиха. — А я-то старая дура… — И вдруг она снова рассердилась. — Так бы и сказал: «Харитонов на луга идти велел». А ты — марш да марш! Плевать я хотела на твой марш!

— Кувай, ты частушку слышала: «Мой миленок бригадир, на тридцать девок командир». А под началом Кавырли не тридцать, сто человек наберется, — сказала Качырий.

— Пущай хоть тыщей командует, а я сама себе командир! — отрезала бабка. — Молод он еще, чтоб надо мной командовать.

— А Харитонов? Он-то моложе Кавырли.

— Ты, сарманай, Харитонова не трожь! Он, видишь, как наш колхоз поднимает. На будущий год, говорит, лектричество во все избы проведут. Ни керосину, ни лампы не надо, нажми кнопку — и светло, как днем. А с такими-то начальничками, как Семой Кавырля, мы бы давно с сумой по миру пошли.

Выпалив все это, Епремиха сердито хлопнула дверью.

Качырий и Кавырля рассмеялись.

Степаниха уговаривала гостью остаться дома, отдохнуть, но Качырий отказалась, взяла грабли Таис и тоже пошла. На улице было тихо, пустынно, похоже, весь народ уже на лугах. Выйдя за околицу деревни, Качырий и Степаниха далеко впереди увидели Епремиху — идет, торопится, даже не оглянется, на плечах — грабли, в руке — узелок.

Скоро их догнал Кавырля.

— Домой забегал, — пояснил он. — Меньшенькие проснулись, дал им хлеба с молоком — старшая дочка с матерью на покосе.

Вынув из кармана потертый кожаный кисет с табаком, он на ходу свернул цигарку, прикурил, отвернувшись от ветра, озабоченно глянул на небо, где курчавились редкие прозрачно-белые облака. Качырий тоже глянула в голубую высь, потом перевела взгляд на бригадира, и ей почему-то стало жаль его. Качырий была еще совсем маленькой, а он уже взрослый форсистый парень. А теперь перед нею обыкновенный деревенский мужик, чуточку сутулый, с худощавым, огрубевшим лицом, в стареньком матерчатом пиджаке, в залатанных брючишках. Когда-то густые золотисто-русые волосы его поредели, может быть, от пыли стали блеклыми, в глазах затаилась усталость. Пальцы правой руки пожелтели от махорки, под затвердевшими ногтями и в трещинках ладоней — несмываемая чернинка — «Крестьянские руки, — подумалось Качырий. — Вот такие руки выращивают для нас хлеб. Хлеб, без которого нет жизни на земле. Темные, шершавые, все в трещинках…». Но стоит такой руке коснуться детской головки, как она окажется совсем не шершавой, совсем не твердой, а нежной, мягкой… Это Качырий знает по себе, ведь точно такие же руки были у её отца. «Интересно, Таис по любви вышла за него или пожалела сироток-детей?..»

— Что так разглядываешь, небось постарел? — щурясь от табачного дыма, спросил Кавырля.

— Да нет, просто так, — смутилась Качырий.

— Епремиха скоро его в гроб загонит, — недовольно заметила Степаниха. — Во всей бригаде одна такая, бригадира и в грош не ставит. Вот погляжу-погляжу да и скажу Харитонову, пущай на заседании правления проберут. Дальше так терпеть нельзя.

— Не надо, — отмахнулся Кавырля и, обращаясь к Качырий, сказал: — Язык у бабки злой, а душа добрая. Думаешь, землянику на базар понесет? Как бы не так! Недавно притащила в правление целое решето. «Ешьте, самим-то вам в лес сходить недосуг». Ты, смотри, не вздумай про нее в газету написать, дескать, лодырничает или еще что… В лес ходить любит, это верно. Так разве ж для себя? Зимой захочешь грибовницы похлебать, шагай к бабке Епремихе. Ни у кого нет, а у нее есть. Нарочно сварит, только скажи.

— Что верно, то верно, — согласилась Степаниха.

— Да я и сам давеча лишку погорячился, — признался Кавырля. — Ну вот, мы и пришли. Эх и люблю же я пору сенокосную!

ЗНАТЬ БЫ, ГДЕ УПАДЕШЬ…

На пологом берегу небольшой речушки до самого леса раскинулись луга. Народу здесь, что муравьев в муравейнике. Вдали, у леса, женщины ворошат еще не подсохшее сено, а здесь уже сгребают его в кучи, кладут на телеги. В двух-трех местах начали метать стога. Мелькают грабли, вилы, слышно понукание лошадей, откуда-то доносится песня. Как в старину, женщины все в белых платьях. Мужики и парни тоже вышли на покос в белых рубашках. Словно на луг опустилась большая стая белоснежных хлопотливых голубей.

Качырий всей грудью вдохнула волнующий, с детства знакомый аромат свежего лугового сена и, раскинув руки, побежала вперед, схватила охапку душистого сена, зарылась в него лицом и счастливо засмеялась. Ей было щекотно, весело и как никогда хорошо на душе.

— Качырий! Иди к на-ам! — услышала она голос Таис и побежала к ней.

— Из города на двух машинах приехали, — вся, сияя, говорила Таис. — Вон, на том конце работают. А там, возле речки, на обед варят мясной суп. Во! какой котел привезли. Новый. Не знай, где такой нашли. Ой, гляди, сам Харитонов на стог лезет!

Скоро Качырий, охваченная азартом работы, потеряла из виду и Таис, и её мать. Свежий воздух, густо напоенный запахами увядших трав, будоражил кровь, слегка кружил голову. Мелькают в руках легкие грабельки, прыгают, ища укрытия, зеленые кузнечики, ласкают слух задорные голоса парней и девчат.

— Эй-эй, посторонись!

— Девушки, кто меня полюбит? Земляничкой угощу!

— Сам ешь!

— Мне мало. Иди, на язычок положу, потом разок поцелую!

— Бабушку свою поцелуй!

— Такина, ты чего свой платок вместе с сеном загребаешь?

— Пусть корова им полакомится!

— Ой, глупая, лучше мне подари!

— Повяжешь на голову, подарю!

— Давай!

— Глядите, глядите, какой красавицей стал!

— Ой, только штаны мешают! Виталий, надень мой шовыр!

Сколько времени они уже работают — час, два, три? Жарко. Одежда прилипла к телу, пот заливает лицо, щиплет глаза. И грабли почему-то стали тяжелыми, неповоротливыми. Вдобавок ко всему по всей пояснице разливается тупая, ноющая боль. То чуток отпустит, то снова схватит так, что на мгновение темнеет в глазах. На счастье Качырий откуда-то вынырнула Степаниха.

— Устала? Отдохни немного.

— Ничего, — Качырий выпрямилась, оперлась на грабли, сдернув с головы легкую шелковую косынку, обтерла вспотевшее лицо, со страхом подумала: «Если сяду, то уже наверное не встану».

Степаниха принялась сгребать рядок, начатый Качырий. Старая женщина выглядит ничуть не усталой, словно только что пришла из дому. «Если Степаниха может, почему я не могу?» — рассердившись на себя, Качырий снова принялась за дело.

Чуть поодаль на сухом взгорочке Семон Кавырля с каким-то парнем вбили в землю высокий тонкий стожар.

— Бабы-ы! — кричит Кавырля. — Таскайте сюда, стоговать начнем!

Словно радуясь перемене работы, женщины ринулись к кучам. Возле стожара быстро растет груда сена, вот уже и бригадира не видать, только мелькают деревянные вилы подавальщика. Качырий тоже с охапкой сена спешит туда, новый ритм работы захватил и ее. Навстречу пробежала стайка девчат, скоро они, уже с ношей, опередили ее. Вот с нею поравнялась Степаниха, посоветовала:

— Ты лучше сгребай, без тебя управимся.

— Нет, — Качырий упрямо мотнула головой, прибавила шагу. Почти бегом вернулась назад, схватила новую охапку. Внезапно острая, нестерпимая боль пронзила все её существо, перед глазами поплыли оранжево-красные круги. Глухо вскрикнув, Качырий уронила свою ношу и сама, как-то боком, повалилась на нее. Подбежала незнакомая девушка в голубых спортивных брюках, видать, из городских, спросила:

— Что с вами?

Не дождавшись ответа, девушка принялась поднимать Качырий. Оттолкнув незнакомку, та замотала головой, еле выдохнула:

— Таисью… позови.

— Таисья! Кто здесь Таисья! — озираясь кругом, закричала девушка. — Таисья-а!!!

— Ой, потише кричи! — взмолилась Качырий, держась за живот и тяжело, прерывисто дыша. Глянув на её побелевшее лицо, расширенные глаза и жалобно вздрагивающие губы, девушка громче прежнего принялась звать неведомую ей Таисью.

Вокруг Качырий столпились женщины.

— Что случилось?

— Видать, нога подвернулась.

— А может, змея ужалила?

— Откуда здесь змея!

Запыхавшись, прибежала Степаниха, с другой стороны, появилась Таис. Все, побросав работу, спешат к месту происшествия. То тут, то там мелькает голова бабки Епремихи в выгоревшем красном платке. Локтями расталкивая женщин, она старается пробраться в середину. Кто-то больно толкнул её в бок, бабка разъярилась:

— Вы, сарманай, на базар, что ли, пришли? Какой такой концерт вам здесь? Марш на работу! Если женщина занемогла, так на нее глаза пялить надо?

Брань Епремихи подействовала. Возле Качырий осталось пять-шесть женщин, но к ним то и дело подходили другие.

— Упала, что ли? — подхватив подругу подмышки, Таис попыталась её поднять.

— Не тронь ее, — остановила Степаниха, обратилась к женщинам. — Соседки, беритесь за работу. Идите, идите, нечего здесь глазеть. Таис, беги за подводой. Да положите в телегу сена побольше, в деревню придется везти. — Она участливо склонилась к Качырий. — Потерпи, все обойдется. Серафима тебе поможет.

Люди разошлись, снова принялись за работу. Но уже не слыхать веселых голосов, все примолкли, как будто ьраз устали и ждут не дождутся перерыва на обед. Лишь иногда то в одном месте, то в другом слышен негромкий говор. Только на дальнем конце луга, возле леса да у речки, где дымится костер, по-прежнему оживленно.

Степаниха разровняла сено, застелила своим платком.

— Ляг поудобнее, может, полегчает. Сильно болит, да?

— Пить хочу, — Качырий облизнула пересохшие губы.

Степаниха озабоченно глянула в сторону речки, просветлела.

— Вон Епремиха бежит, бутылку воды несет.

Качырий напилась, освежила лицо. То ли от прохладной речной воды, то ли оттого, что отдохнула, ей стало легче.

— Харитонову сказала, — тараторила Епремиха. — Хотел сразу сюда бежать, да я отговорила. Ты, говорю, сарманай, лучше врача раздобудь, кто знает, может, паша фельдшерица тут ничем не поможет…

— Ему-то не надо бы говорить, — стыдливо заметила Качырий, кривясь от нового приступа боли.

Нещадно нахлестывая лошадь, примчалась Таис. Женщины бережно уложили Качырий на телегу, до краев наполненную сеном, Таис взялась за вожжи.

— Больно-то не гони, — напутствовала Степаниха.

Дорогой Качырий стало совсем худо. Мотая головой и кусая губы, она умоляла Таис:

— Скорее… Прошу тебя, скорее…

Опережая их, верхом на рысаке председателя вихрем промчался Семой Кавырля. Минут через двадцать на этой же лошади навстречу им прискакала заведующая Токтайсолинским медпунктом Серафима Никитична.

— Тпру-у!

Таис привязала рысака к задку телеги, вопросительно глянула на медичку, хлопотавшую над больной.

— Гони! Скорее!

Теперь Таис не так страшно — Серафима Никитична здесь, она поможет.

— Ничего, потерпите, — слышится позади голос медички.

— Ох, только бы его спасти… ребеночка…

— Успокойтесь. Это у вас первенький?

— Первый. Нет, я больше не могу… Да сделайте же что-нибудь!

Таис, боясь оглянуться назад, в каком-то исступлении хлещет лошадь. Мелькают избы, заборы, ворота… Скорее, скорее! Вот и медпункт. С крыльца сбегает Семой Кавырля, за ним — санитарка в белом халате.

— Несите ее, — командует Серафима Никитична. — Осторожно…

Через час вызванная бригадиром машина скорой помощи увезла Качырий в Масканур. Лишь на рассвете вконец измученная и уже потерявшая надежду остаться в живых молодая женщина родила ребенка. Он был мертв.

Глава XVIII. СЧАСТЬЕ — НЕ УХО,РУКОЙ НЕ УХВАТИШЬ
НЕЛЛИ ИЩЕТ ФЕЛЬЕТОНИСТА

Сегодняшний день у редактора выдался особенно тяжелым. Формат газеты увеличился, штату прибавилось, а качество… Только что у Невзорова состоялся неприятный разговор с секретарем райкома. Через час — бюро. Не миновать и там критики, особенно, в адрес отдела сельского хозяйства. А что он может ответить? Никаких сдвигов нет и пока что не предвидится. И все-таки надо что-то делать. Быть может, произвести кое-какую перестановку кадров?..

Размышления Ивана Егоровича были прерваны появлением молодой, модно одетой женщины с ярко накрашенными губами и таким же ярким маникюром. она вошла без стука, смело шагнула к столу.

— Здравствуйте, — сказала она странно знакомым, игривым голосом. — Я вам фельетон… нет, пет, вы сами должны его написать. У меня только факты…

Садитесь, — пригласил Невзоров, силясь припомнить, где он её видел. Он был уверен, что где-то, когда — то они встречались. И голос, и вес её облик…

— Благодарю, вы очень любезны.

— Будем знакомы. Невзоров.

— Нелли… Медведева.

Нелли… Ах, Нелли! «Кавалеры, ресторан открыт. Хватит вам спорить о политике… Вы всегда такой или только в ресторане?»

— Слушаю вас, товарищ Нелли Медведева.

— Простите… Вам не кажется, что мы где-то встречались? — встрепенулась Нелли, заметив мимолетную улыбку редактора.

— Да, но это было давно. Вы тогда, кажется, ехали из Москвы.

— Вспомнила! Вы — Иван Георгиевич?

— Егорович.

— Верно. Так, значит, вы — редактор? Какая удача! — Нелли непринужденно откинулась на спинку стула, положила сумочку на край стола. — Как хорошо, что мне пришло в голову прийти к вам. Уж вы-то мне непременно поможете. Я была в редакции городской газеты. Знаете, какие там бюрократы! Один, правда, выслушал меня, записал, велел прийти через неделю. Пришла. А он… Нет, если бы я знала, что вы тоже работаете в газете, да еще редактором… Скажите, вы ведь пишете не только в свою газету, правда?

Иван Егорович взглянул на часы. Пора идти в райком.

— Извините, товарищ Медведева, я спешу на бюро. Пройдите в соседнюю комнату, там есть Екатерина Павловна…

— Нет-нет, я предпочитаю говорить лично с вами!

— Екатерина Павловна паша сотрудница. А мне, поверьте, надо идти.

— Хорошо. А она, ваша сотрудница, сможет написать фельетон? Скажем, в городскую газету? Впрочем, я не против, если фельетон будет напечатан в вашей газете. Вы его напечатаете, правда?

— Если он будет написан, — улыбнулся Невзоров…

Спустя несколько минут Нелли сидела возле стола Качырий и с нетерпением ждала, когда та закончит что — то писать. её разбирала злость. Подумаешь, строит из себя занятого человека. «Извините, вам придется немного подождать». Даже руки не подала. Нелли с неприязнью разглядывала «фельетонистку». Скромно одетая, с бледным осунувшимся лицом и глубоко запавшими чертями глазами, она выглядела больной или чрезмерно усталой. «Наверное, большая семья, дети, на одежду и питание не хватает, — отметила Нелли. — Если у человека кругом нехватки, он не упустит случая заработать». Нелли воспрянула духом, полагая, что и здесь ей здорово повезло.

Качырий отнесла статью на машинку.

— Ну вот, теперь рассказывайте, что вас привело к нам.

Большие усталые глаза смотрели на Нелли тепло, участливо, и Нелли растерялась, не зная, с чего начать. Что-то неуловимое в облике «фельетонистки» напомнило ей покойную мать, и все приготовленные слова вылетели из головы.

— Вы замужем? — как-то по-домашнему просто спросила Качырий.

— Да… то есть нет, — Нелли нервно теребила кружевной краешек носового платка, осторожно, чтобы не смазать тушь, промокнула глаза, прижала платок к подбородку. — Была. Мой муж — единственный сын известного профессора. Врач. Мы жили чудесно, он был так заботлив, так внимателен…

— Почему — был? Он что же, погиб?

— Живет-здравствует. Просто мы разошлись. Из-за одного… Я вам все расскажу. Иван Егорович, ваш редактор, послал меня к вам. Сказал, что вы можете написать об этом человеке фельетон. Только прошу вас не называть моего имени. Вы обещаете?

— Продолжайте.

— Нет, вы должны дать мне честное слово. Как женщина, вы должны попять…

— Хорошо, обещаю.

— Его вы можете назвать полным именем. Знаете, это такой негодяй… Он ворвался в мою жизнь, разрушил семью и… подло обманул.

— Как же вы, имея мужа, доверились какому-то негодяю? — Качырий не скрывала своего негодования.

— Я… я любила его, — потупилась Нелли. И вдруг, резко тряхнув светлыми локонами, в упор глянула на Качырий. — Скажите, разве это совместимо со званием коммуниста? Где у него совесть? Разве не стоит вывести его на чистую воду? Иван Егорович заверил меня, что непременно напечатает фельетон в газете. Ах да, я забыла назвать имя этого негодяя. Его зовут Константин Ильич Бахманов.

— Бахманов?!

— Вы его знаете?

— Фамилия знакомая… Где он работает?

— В городе, в одном автохозяйстве, — Нелли порылась в сумочке, достала вчетверо сложенный лист бумаги. — Вот… Прочтите, тут все факты изложены.

Качырий не притронулась к бумаге.

— Боюсь, что ничем не смогу помочь вам.

— Почему?

— Мне не хотелось бы называть причины…

— Понимаю, — Нелли снова порылась в сумочке, протянула Качырий две сторублевки.

— Что это? Зачем? — отшатнулась Качырий.

— Ваш гонорар.

— Спрячьте… и уходите. Немедленно уходите!

— Вы меня не поняли, это всего лишь задаток. Всю сумму вы получите после опубликования фельетона.

— Никакого фельетона я писать не буду! Уходите.

— Не будете? Интересно, почему?

— Потому что знаю этого человека.

— Ах, вот как! — губы Нелли скривились в злой усмешке. — Значит, вы — его знакомая. Понятно. Может быть, он…

— Замолчите! — Качырий встала, кивнула на бумагу. — Возьмите и уходите!

Синие глаза Нелли полыхнули яростью. Минуту она молча смотрела на Качырий, медленно взяла бумагу, так же медленно сложила и спрятала в сумочку, поднялась.

— Имейте в виду, я этого гак не оставлю.

— Все? — в черных глазах сквозило откровенное презрение. — Тогда всего хорошего.

— Нет, не все. Завтра с вами поговорит Иван Егорович. Между прочим, мы с ним давние знакомые.

Качырий принялась черкать и править какую-то статью. Но едва за посетительницей закрылась дверь, статья была забыта. В полном смятении Качырий уставилась в одну точку, беззвучно шепча: «Какая мерзость… Боже мой, какая мерзость!»

На другой день, около одиннадцати, Качырий вызвал редактор.

— Что с вами? — тревожно спросил он. Всегда спокойная, приветливая сегодня она выглядела хмурой, нелюдимой, не поздоровавшись, села на краешек стула. — Вы не здоровы?

— Я совершенно здорова. Слушаю вас, Иван Егорович.

— Не знаю, стоит ли вам говорить…

— Говорите, Иван Егорович.

— Видите ли, на вас поступила жалоба.

— Я это предвидела, — Качырий смело выдержала пытливый взгляд редактора, поудобнее устроилась на стуле.

— Даже предвидели?

— Так ведь она, Медведева, не скрывала, что будет жаловаться. Причем говорила… Впрочем, это не имеет значения.

— Говорила, что мы с нею — старые знакомые? — как бы подзадоривая, подхватил Невзоров.

— Если хотите, да.

— Скажите, она вам предлагала взятку?

— Да. Двести рублей, — Качырий порывисто встала, прошлась по кабинету, снова села. — Какая мерзость! Это, говорит, только задаток, всю сумму вы получите после опубликования фельетона. Я её выгнала, Иван Егорович! Можете меня наказать за грубость, но я не могла иначе. Теперь, правда, жалею.

— Жалеете?

— Да, жалею. Бывший работник нарсуда и так опростоволосилась. Надо было положить деньги в эту её писанину, оставить на столе, позвать товарищей и составить акт. Это же уголовное преступление, карается лишением свободы на срок до пяти лет. А я упустила преступницу. Выгнала!

— А ведь эта особа хуже, чем вы думаете, Екатерина Павловна. она утверждает, что вы вымогали у нее взятку.

— Я?! Вымогала? — Оставим этот разговор. Я ни минуты не сомневался…

— Неужели она могла так сказать?

— Да, оказала, что вы запросили с нее пятьсот рублей, а у нее было только двести.

— Иван Егорович!..

— Успокойтесь. Нелли Медведева уже не хочет никакого фельетона. Мы нашли с ней общий язык. А если захочет, что ж, тогда я сам возьмусь за дело. Только она очень просила не делать этого. Собственно, я вас вызвал по другому поводу. Вчера мы с Дорониным после бюро говорили… Есть такое мнение — назначить вас заведующей отделом сельского хозяйства.

— Меня?! — удивилась Качырий и, решив, что ослышалась, переспросила: — Вы говорите, завотделом?

— Да. Сельское хозяйство вам ближе, чем кому-либо другому.

— Но это невозможно! Ведь я новичок в газете. И вообще…

— Ну какой же вы новичок, — Иван Егорович вышел из-за стола, присел рядом, заговорил просто, как старший товарищ. — Не спешите с выводами, хорошенько подумайте. Как литсотрудник вы все время в разъездах…

— Именно это мне и по душе!

— Знаю. Ну, а мужу? Вероятно, не совсем, а?

— Причем тут муж? Это он вас просил?

— Нет. Это вызвано интересами дела. Сами видите, сколько нареканий в адрес отдела сельского хозяйства. На каждой летучке склоняем. Доронин одобрил вашу кандидатуру.

— Вы полагаете, что я смогу улучшить работу? — Качырий с сомнением взглянула на редактора.

— Не только полагаю, уверен. Ну как, согласны?

— Попробую.

— Вот и отлично, — Невзоров вернулся на свое место. — Теперь давайте набросаем план работы вашего отдела. Итак, материалы о жатве должны быть из номера в номер. Надо придумать какую-то рубрику, чтобы было коротко, броско…

ИГРА В ТРЕТИЙ ЛИШНИЙ

Почему же Нелли, давно забывшая Костю Бахманова, с такой яростью ополчилась против него?

С годами человек меняется не только внешне, в какой-то мере изменяются его взгляды на жизнь, стремления. Нелли внешне мало изменилась, разве что похудела и стала ярче одеваться, тщательнее следить за собой. Но она все чаще и чаще стала задумываться о своем будущем. Мимолетные связи надоели, перестали интересовать. Вася потерян навсегда, у него другая семья, с Костей Бахмановым тоже все кончено, впереди — никаких перспектив. Нелли изо всех сил старалась не поддаться унынию, идя на работу, как прежде, «наводила красоту», а дома не знала, куда деваться от скуки; порой весь вечер бродила по комнате неодетая, непричесанная, берясь то за одно дело, то за другое и не доводя до донца.

И вдруг встреча с Пузырьковым. Нелли не сразу узнала его — мало ли клиентов ей приходится обслужить за день. Она подавала ему второе, когда кто-то из официанток окликнул её по имени.

— Так вас зовут Нелли? — сказал Пузырьков, как только она вернулась к его столу. — Вы, случаем, не москвичка?

— Москвичка… Но я давно оттуда.

— Похоже, мы с вами ехали в одном купе. Помните, такой лысый чудак… Еще какая-то старушка…

— Ника?! — Нелли была приятно изумлена, присела к столу. — Как же я вас не узнала… Вы все такой же. Где вы теперь?

— Все там же, в Масканурской МТС. Вернее, теперь РТС. А сейчас возвращаюсь с юга.

— Минуточку…

Работа есть работа, и разговаривать им приходилось урывками. Обслуживая других клиентов, Нелли то и дело ловила на себе взгляды Пузырькова, понимала, что правится ему, и улыбалась в ответ. Во всем огромном зале для нее сейчас был один только Ника — красивый, загорелый, в шикарном сером костюме, с нетерпением ожидающий, когда она снова подойдёт к нему. Вася, её муж. выглядел худощавым подростком, Костя Бахманов всегда напоминал ей неуклюжего медведя, а этот — само изящество,

Заметив, что Пузырьков покончил с обедом и закурил папиросу, Нелли, как мотылек на свет, порхнула к нему.

— Надеюсь, вы не спешите?

— Ничуть. А вы не смогли бы отпроситься с работы?

— Зачем?

Пузырьков ответил ей долгим взглядом, притушил окурок.

— Хорошо, я попытаюсь…

Они катались на лодке, вечером зашли в другой ресторан, где просидели до самого его закрытия. Нелли была счастлива, казалось, ничто не может омрачить этот чудесный вечер. Встреча с Бахмановым неподалеку от её дома ничуть не огорчила Нелли. «Соскучился мальчик, пришел, да только поздно», — подумала она, торжествуя. То, что Бахманов, оказывается, знаком с Пузырьковым и готов из ревности, как думала Нелли, намять ему бока, тоже льстило её самолюбию. Правда, на мгновение она испугалась за своего Нику, но все-таки подчинилась ему, ушла, поднялась к себе, чтобы хоть наспех прибрать в комнате. А когда снова сошла вниз, Пузырькова на улице уже не было.

Около получаса Нелли ждала у калитки, полагая, что Ника отведет подальше своего соперника и вернется к ней, но он не пришел. «Что этот кретин мог наговорить Нике про меня?» — думала Нелли, не сомневаясь, что виноват во всем Бахманов.

Выждав неделю, Нелли позвонила главному инженеру Масканурской РТС — надо же выяснить, в чем дело. Пузырьков, как ей показалось, ничуть не обрадовался её звонку, даже не сразу понял, кто именно говорит с ним, а поняв, сослался на занятость и поспешил положить трубку. Не знала Нелли, что Пузырькову в то время было не до нее, — оскорбленный уходом жены, он, ради сохранения своей репутации, стремился любыми путями добиться возвращения жены.

Пузырьков достиг своей цели. В день отъезда Яшмолкиных он привез Качырий домой, в квартиру её брата.

— Катюш, это правда, что у нас будет ребенок?

— Откуда ты знаешь?

— Знаю. Катюш, забудем все… Ты моя жена. Ну разве я могу без тебя, без нашего… Я же отец. Ну, прости, если я в чем виноват.

И опять, как там, на вокзале, Качырий подняла на мужа полные слез глаза, молча прильнула к его груди.

Вскоре Пузырьков переселился к жене.

Поначалу все шло хорошо, казалось, в сердцах обоих ожила прежняя любовь. Но счастье оказалось недолгим. В одной из своих бесчисленных поездок Качырий не убереглась…

— Ничего, — говорил Пузырьков, придя к жене в больницу. — Мы еще не старые, у нас все впереди.

— Не надо, — просила Качырий. — Не надо так…

Пузырьков старался утешить жену, дескать, что поделаешь, коли так случилось, но Качырий воспринимала его слова по-своему, и это причиняло ей боль, ожесточало против мужа. «Как он мог так легко, так беспечно примириться с этой утратой, он, отец!» — возмущенно думала Качырий.

Постепенно между ними снова начала возникать стена отчуждения. Качырий замкнулась в себе, стала избегать его ласк, все о чем-то думала, не желая открыться ему, мужу. Это, в свою очередь, раздражало Пузырькова. А между тем, стоило ему хоть раз высказать сожаление о ребенке, даже упрекнуть жену, что не сберегла их первенца или молча разделить её горе, все было бы иначе…

— Не надо тебе ехать, ты нездорова, — однажды сказал Пузырьков, узнав, что назавтра жена собирается в командировку.

— Я здорова.

— Разве я не вижу.

— Ничего ты не видишь! Разве можешь ты что-нибудь понять? — голос Качырий задрожал, она поспешно вышла из комнаты.

Как ни старалась, Качырий не могла забыть то крохотное существо, которое показали ей там, в больнице — её сына, которого она — она сама! — погубила. Если бы она тогда не забрела в малинник Степанихи пли хотя бы потом послушалась совета старой женщины и не пошла на покос, он мог бы жить, видеть голубое небо, зеленую травку, солнышко и когда-то сказать ей: «Мама». А теперь у нее, быть может, никогда не будет детей…

— Ну, опять началась истерика, — сердито бросил Пузырьков вслед жене.

В этот вечер они почти не разговаривали.

Назавтра Пузырьков по делам был в городе, зашел в ресторан пообедать. Увидел Нелли, сел за её стол.

Наконец-то! — вся просияв, воскликнула Нелли. — Я уж думала, что больше не увижу вас.

— Разве вы меня ждали? — пошутил Пузырьков, радуясь, что Нелли не обиделась.

— И вы еще спрашиваете… Что же вас задержало так надолго? Надеюсь, не болезнь?

— Дела. Если не возражаете, приеду к вам в гости. Вечером я свободен.

— Но я на работе…

— Я приду сюда. Хорошо? Часиков в десять.

— Приходите.

…В начале двенадцатого они вышли из ресторана. И надо же было так случиться, что, проходя мимо парка, как и в тот раз, лицом к лицу столкнулись с Костей Бахмановым. Костя ничего не сказал, казалось, он даже не заметил их, по Нелли почувствовала, как рука её спутника дрогнула, он ускорил шаг.

— Вы знаете этого человека?

— Немного. Работал у меня механиком. Пьяница и бузотер. А вы что, тоже его знаете?

— Только на личность, — на всякий случай сказала Нелли, не зная, чем окончился тот памятный разговор Бахманова с Пузырьковым у калитки её дома.

Потом они забыли о Бахманове, но тот сам напомнил о себе.

Не успела Нелли пригласить гостя за стол (она прихватила из ресторана бутылку коньяку), как дверь с треском распахнулась, вошел Бахманов. Нелли испуганно шарахнулась в сторону, выронив из рук фужер. Комнату наполнил тонкий звон разбитого стекла. Пузырьков вопросительно посмотрел на хозяйку, колюче уставился на незваного пришельца.

— Я говорил одному жлобу, — обращаясь к Нелли и как бы не замечая Пузырькова, начал Бахманов, — я говорил ему, чтобы он бросил свои фантазии. Так нет! Не мог человек послушать умного совета, не может он жить, как живут порядочные люди.

— Ты… вы зачем сюда пришли? — опомнилась Нелли. — Сейчас же уходите отсюда!

— Спокойно, деточка. Не надо нервничать. Вы еще успеете продегустировать этот коньячок, если, конечно, ваш дорогой гость захочет остаться. А он не захочет, потому что, если он останется, он знает, что он потеряет. А теперь, с вашего позволения, я удаляюсь и подожду внизу.

Как всегда, в минуты крайнего раздражения, Костя перешел та одесский говор, чтобы подавить в себе желание «кой-кому набить, морду».

Как только Бахманов вышел, Пузырьков тоже встал, поправил галстук.

— Вы уходите? — растерялась Нелли.

— Да. Видите ли… пока здесь Бахманов…

— У меня с ним ничего нет. Ничего! Вы не верите?

— Верю. Это очень сложно. Когда-нибудь я вам объясню, а сейчас мне надо уйти.

— Но он там! Он поджидает вас! Хотите, я вызову милицию?

— Нет. Ни в коем случае.

Нелли бросилась к нему на шею, всхлипывая и целуя, говорила:

— Я буду ждать вас. Очень… У меня никого нет. Вы один. Вы не забудете меня? Придете? Приходите прямо сюда. В субботу я не работаю. Придете?

— Приду. До свидания, Неллочка.

Но ни в эту субботу, ни в следующую Пузырьков не пришел. Не появлялся он и в ресторане. И Нелли, считая во всем виноватым Бахманова, задумала отомстить ему, ославить через газету. Пусть тогда он попробует встать на её пути.

Пузырьков опасался, что Бахманов расскажет о его похождениях жене, возникнет семейный скандал, быть может, снова развод и это набросит тень на его, с таким трудом восстановленную, репутацию. В тот вечер, дождавшись Пузырькова на улице, Бахманов прямо заявил: «Пока Катя с тобой, я не позволю тебе обманывать ее. А если тебе нужна эта, оставь Катю». — «Защитник нашелся. Моралист». Но, как бы то ни было, Пузырькову пришлось смириться, хотя во сне и наяву ему часто мерещились синие глаза, белокурая головка и страстный шёпот: «Вы не забудете меня? Придете?»

ПОРВАННОЕ НЕ ВОССТАНОВИШЬ

С той поры, как Качырий получила новое назначение, прошло три месяца. На первый взгляд в её жизни как будто ничего не изменилось. Люди думают, что между нею и мужем все идет как надо. Откуда им знать, какой груз давит на душу Качырий, лишает её покоя. Она уже не раз покаялась, что не уехала вместе с братом. А коли уж осталась, не надо было возвращаться к мужу. Сколько ни пытайся, а то, что было порвано однажды, видать, не восстановишь.

Николай стал каким-то равнодушным ко всему. Придет с работы, поужинает и завалится спать. А то сидит с газетой на диване, позевывая в кулак. Иногда Качырий замечает на себе его сухой колючий взгляд, словно Николай хочет упрекнуть её в чем-то, но не решается. Качырий никак не может понять, что с ним происходит, чего он хочет, к чему стремится. Да Николай и сам, пожалуй, вряд ли понимает это.

В последнее время Качырий редко выезжает в колхозы. Чтобы как-то сократить тягостные для нее вечера, она старается подольше задерживаться на работе. Или придет, сготовит ужин, накормит мужа — и снова идет в редакцию, сославшись на неотложные дела. Николай не протестует, как бывало прежде, раз надо — иди. Может, так оно и должно быть в семейной жизни: сначала любовь, потом привычка, а там и холодное равнодушие. Но почему у брата её, Микале, не так? Дети?.. Да, наверное, все дело в детях. А если у них с Николаем теперь уже никогда не будет детей?.. Нет, не надо было ей возвращаться к мужу. Чужие они, и с каждым днем все больше отдаляются друг от друга. А коли так, незачем жить вместе. Пусть каждый пойдет своей дорогой. Да, так будет лучше. Сейчас же она поговорит с Николаем Хватит, надо решать.

…Сегодня, к удивлению, Качырий, Пузырькова дома не оказалось. она приготовила ужин, но есть не хотелось. Оттого, что разговор с мужем откладывался, на душе стало еще тягостнее. Хорошо хоть навестили соседки — бабка Марпа и Фекла. Они давно забыли свои обиды. Фекла работает посудницей в той же столовой, где и Марпа. Она-то, Марпа, и помогла ей устроиться туда.

— Может, ты и в нашей деревне бывала? В Пюнчер-йымале… Интересно, как там живут? — спрашивает Фекла.

— Съезди, посмотри. Возможно, захочешь остаться насовсем.

— Кому я там нужна.

— Напрасно так думаешь. В колхозе сейчас каждому человеку рады. Останешься — не прогадаешь.

— Спасибо за добрый совет, — язвительно сказала Фекла. — Умные-то люди давно из деревни разбежались. А дураков там к без меня хватает. Как Пакеев Кргорий, брат мой двоюродный… Плотник он. И еще — комбайнер. От страды до страды, бывало, плотничал, денежки зарабатывал. А в страду — на комбайн. Опять же денежки немалые. А теперь… Осенью в столовой его видела. «Комбайн, говорю, ремонтировать пригнал, что ли? Аль в плотники наниматься пришел?» Он смеется: «Я теперь пастух. Все лето телят колхозных пас». Ну не дурак ли? Старики, говорит, отказались — выгоды нет. А он… сам напросился. Поди, вся деревня над ним смеялась.

— Как не смеяться, — подхватила Марпа. — Этакий здоровенный мужик за телятами бегает!

— Что-то я не видела, чтобы над Пакеевым смеялись, — сказала Качырий. — Наоборот, те старики, что до прошлого лета телят пасли, теперь затылки чешут — каются.

— Да чего каяться-то? — воскликнула Фекла. — Задарма ж работали! Много ли на трудодни-то дают? Дадут по фунту зерна — и на том спасибо, — она накинула на голову теплый полушалок, видимо, собралась уходить.

— Ну, не скажи, — возразила Качырий. — Сколько бы ни причиталось колхозникам, а пастухи свое получали. По фунту или по полфунта — это их не касалось. Они знали, что на каждый трудодень получат зерна не меньше, как на три рубля.

— Это почему же? — удивилась Фекла.

— Такой был порядок. На общем собрании решили. И еще… Вот ты, тетушка Марпа, когда-то в колхозе работала. Сколько трудодней ты вырабатывала за день?

— Уй, я на работу ловкая была! Когда полтора, а когда и два выходило.

— А в «Чевер нуре» пастухам каждый день начисляли по три трудодня, — Качырий, улыбаясь, глянула на Феклу. — Вот тебе и задарма работали.

— Э-э, Кргорий-то, выходит, не дурак, — сказала Марпа.

Фекла, похоже, раздумала уходить. она о чем-то размышляла. И вдруг махнула рукой:

— Говоришь складно, да не больно верится. Старики-то, чай, тоже не дураки. Ежели так, зачем бы они отказались? Нет, тут что-то не то…

— Все правда. Вот слушай… В прошлом году пастухам решили платить по-новому. А то что получалось? Выгонят, скажем, коров на луга — и делу конец. Сидят в тени, лясы точат или спят по очереди. День прошел и ладно, а наелись коровы или пришли голодные — не их забота. Все равно три трудодня им запишут. Вот правление и решило: отменить трудодни. Платить пастухам деньгами. И не поденно, а смотря по надою молока. А за пастьбу телят — по привесам. За каждый центнер привеса шестьдесят рублей. Нет привеса, стало быть, нет и заработка. Вот тут-то пастухи и взбунтовались. Пришли в правление, расшумелись да так и ушли ни с чем. Договорились между собой — не соглашаться и баста! Приспела пора выгонять скот на пастбище. Недельку можно бы подождать да вот беда, корма кончились. А пастухи и в ус не дуют. Иван Петровичсам ходил по домам, уговаривал. Где там! «Кто знает, говорят, каковы будут надои или там привесы. Трава-то еще — как щетина на подбородке. Платите по-старому, пойдем!» Что делать? Срочно созвали общее собрание. Колхозники согласились с решением правления о новой оплате, но желающих идти в пастухи не находилось. Тогда Сапунов говорит: «Что ж, товарищи, коли такое дело — избирайте новый состав правления. А мы пойдем пастушить. Скот наш, общий, мы все за него в ответе».

— Сапунов-то председатель, что ли? — спросила Марна.

— Председатель.

— Э-э, кабы председатель пошел пастушить!

— Тут встал Фенин брат, Кргорий, — продолжала Качырий. — Если, говорит, доверите, я возьмусь. В напарники к нему пошел молодой паренек, комсомолец. А коров решили пасти сами скотники. Вот так… Старики-пастухи, видя такое дело, плюнули и ушли. «Поглядим, надолго ли вас хватит».

— Ну и как, получился у них этот привес? — полюбопытствовала Фекла.

— В первый месяц, в мае, вес стада увеличился на двадцать шесть центнеров.

— А сколько Кргорий заработал?

— Считай. За один центнер — шестьдесят рублей. Два пастуха.

Фекла принялась считать. Закончив, недоверчиво посмотрела на Качырий: что-то многовато получается — семьсот восемьдесят рублей на брата.

— А прежние пастухи сколько получали? Что-то не соображу…

— Считай… Девять рублей в день, в месяц где-то в пределах двухсот семидесяти. Да и то хлебом, не деньгами.

— Выходит, прежние-то пастухи здорово обмишурились! — захихикала Марпа. — А еще старики. Так им и надо, пусть не жадничают.

— В июне привес телят составил еще больше — сорок восемь центнеров.

Фекла, глядя куда-то в потолок, шевелит губами, считает. По лицу её пошли красные пятна, в глазах появился жадный блеск. Виданное ли дело, деревенский пастух за один месяц заработал около полутора тысяч, а она тут… Разве она не могла бы пасти телят?

По-видимому, такие же мысли забродили в голове Марны.

— А жена Кргория сколько получает? — спросила она.

— Вот уж этого не знаю. Одно могу сказать, в колхозе она — передовая доярка да и в районе на третьем месте. — Качырий обратилась к Фекле: — Ты побывай в своей деревне, много интересного увидишь. К тетке Матре зайди, привет от меня передай. Скажи, в конце месяца приеду.

— В гости, что ли?

— Очерк хочу с ней написать. В газету.

— В газету?! Натворила что-нибудь?

— Работает хорошо. Да ты разве не знаешь, она же второй год бригадир комплексной бригады.

— Матра?!

— Она.

Фекла была сражена. Рядовая колхозница, тихоня — вдова, которую каждая собака может облаять — бригадир. Может, Качырий их разыгрывает? Да нет, не похоже.

Посидев еще немного, женщины ушли. Качырий глянула на часы — двенадцатый час. Куда же запропастился Николай? Она постелила себе на диване, с досадой думая, что еще один день придется провести в ожидании тягостного разговора, выключила свет и легла.

Качырий уже задремала, пригревшись под одеялом, как в окно сильно постучали. Надев халат и сунув ноги в домашние тапочки, Качырий отперла коридорную дверь и отпрянула. В пальто нараспашку, с окровавленным лицом, через порог шагнул Николай, весь в снегу. Пошатнулся, прислонился к косяку. Ни о чем не расспрашивая, Качырий вернулась в комнату, села на свою постель.

Вошел Николай, плюхнулся на стул.

— М-муж из города пешком… замерз, а жена д-дрыхнет! — рыкнул он. — Ч-чего глаза таращишь? Сладкий с-сон нарушил?..

Тишину комнаты разорвал хлёсткий мат…

Ровно в восемь Качырий растолкала мужа.

— Вставай, на работу опоздаешь.

— А? — вскинулся Пузырьков и со стоном повалился обратно на постель, схватился за грудь.

— Дело твое. Но имей в виду, уже девятый час.

— Катюш… грудь… ровно нож вонзили. Помоги… повернуться. Ой, не надо!

Качырий пощупала лоб мужа, действительно, жар.

— Лежи, я вызову врача.

Она сбегала в больницу, по пути заскочила в редакцию, предупредила, что задержится.

Пузырьков не спал, попросил пить. Дыхание его было частым, прерывистым, нос сильно распух, под правым глазом разлился багровый синяк.

После обеда пришел врач.

— Острый плеврит, — поставил он диагноз. — Надо бы в стационар, нет мест. Придется вам денька три побыть дома. Сестра будет приходить, делать уколы.

Выписав кучу рецептов и пообещав, что завтра навестит больного, врач ушел.

Три дин и три ночи Качырий, не отходила от постели мужа. В первую ночь Пузырьков был очень плох. Температура держалась на пределе, он стонал, метался, сбрасывал одеяло, то и дело просил пить. Качырий поила его теплым чаем, терпеливо укрывала, утешала, как могла. Она забыла все обиды, лишь бы спасти, выходить.

Во втором часу пополуночи Пузырьков затих, долго смотрел на жену.

— Катюш…

— Что, милый?

— Катюш, ты… ангел, а я… я свинья.

— Успокойся, все будет хорошо.

— Нет, я чувствую, что умру и я… должен сказать. Катюш!

— Не надо, молчи. Постарайся заснуть.

— Не могу… я должен. Катюш! Ведь я вчера… в городе был. Уйди, Катюш! Ты чистая, а я… Правильно меня набили, за дело…

— Кто тебя бил?

— Кто?.. — Пузырьков опомнился. Готовое сорваться с языка признание так и осталось невысказанным. Не мог он, вот так, глядя в чистые, доверчивые глаза жены, сказать ей, что весь вчерашний вечер провел с Нелли. Когда вышел от нее, автобусы на Масканур уже не ходили. Остановил проезжавшее мимо такси, а там, как назло, сидел его заклятый враг — Бахманов. «А-а, Пузырьков! Хорош, ничего не скажешь». — «Катись ты к черту!» Пузырьков пошел своей дорогой, но Бахманов, отпустив такси, догнал его. Поговорили. Бахманов ушел, а он, Пузырьков, остался лежать в кювете…

Вспомнив все это, Пузырьков застонал от бессильной ярости к Бахманову и отвращения к самому себе.

— Пить.. Воды! Ох!..

Через три недели Пузырькова выписали на работу. К этому времени на лице его не осталось следов побоев. Пузырьков был рад, что простудился, заболел, иначе как бы он на работе объяснил свои синяки? Словом, все обошлось как нельзя лучше. Только Качырий ходит какая-то притихшая, задумчивая. Уж не сказал ли он ей чего лишнего?

К приходу жены с работы Пузырьков небывалое дело — приготовил ужин, да какой — собственноручно настряпал подкогыльо^[20], купил бутылку вина.

— В честь чего такой праздник? — осведомилась Качырий.

— В честь моего выздоровления. Ты так ухаживала за мной, была так заботлива, что я… как бы в долгу…

— В больнице был?

— Был. Бюллетень закрыли, послезавтра выхожу на работу. Давай подумаем, как завтра проведем выходной день.

— Вот что, Николай… Не будем кривить душой. Я много думала… Не только в эти дни, но и раньше… Ничего у нас с тобой не получится. Лучше разойдемся по-хорошему.

— Та-ак, — Пузырьков рывком придвинул стул, сел, облокотившись на спинку стула и опустив голову.

В комнате нависла тягостная тишина.

Пузырьков заметил на колене пятно муки, принялся отряхивать, но тут же забыл. Руки его мелко дрожали. Он робко поднял глаза на жену, тихо обронил:

— Почему? — чуть погодя, спросил громче: — Почему мы должны разойтись?

Качырий нервно прошлась по комнате, стиснула руки.

— Устала. Страшно устала! И потом…

— Что потом?

— Все, что было в душе, перегорело, покрылось пеплом. Ничего не осталось. Ни-че-го!

Несколько минут Пузырьков молча смотрел на жену, потом закурил, сделал несколько глубоких затяжек, отшвырнул папиросу.

— Разойтись так разойтись.

Он налил полный стакан вина, выпил, закусил остывшим подкогыльо, бросил вилку.

— Другого нашла?

Качырий не ответила.

Пузырьков осушил второй стакан вина, утер губы тыльной стороной руки, принялся разминать папиросу,

— Не хочешь признаться? Не надо. Ты все сказала. К мужу охладела, понадобился развод. Все ясно.

Пусть, пусть говорит, что хочет, пусть обвиняет ее. Все равно. Только бы к одному концу. Подавай на развод. Но имей в виду, как бы не пришлось пожалеть. После суда в редакции тебе не работать — это факт.

— Пожалуйста, не пугай.

— А я и не пугаю. Если хочешь знать, охотно дам согласие на развод. Ты же морально разложившийся элемент!

— Николай!..

— Не кричи. И не делай такие страшные глаза. Однажды ты уже уходила от мужа, даже не дождалась его возвращения из санатория. Так? А потом, узнав что забеременела, — конечно, не от меня! — пошла на попятную.

— Да как ты смеешь?! Ведь ты же сам… сам…

— Да, сам. Пожалел тебя, хотел скрыть твой позор.

— Мой позор! Ох, какой же ты негодяй!!

— Повторяю, не кричи, если не хочешь, чтобы сбежались соседи. Все это тебе придется выслушать на суде. Так уж послушай заранее.

— Хорошо, говори. По крайней мере, буду знать, что ты за человек.

— Ну обо мне никто плохого слова не скажет. Я весь на виду. Разве что за тебя упрекнут. Вспомни, как в деревне какая-то бабка-повитуха сделала тебе аборт. Вот с той поры я и стал тебе не нужен. Я даже знаю, кто он, твой любовник.

— Николай! Я… я ударю тебя! Как ты можешь…

— Ударь. Тебе мало, что твой любовник чуть не покалечил меня, так берись за дело сама.

Качырий, уже занесшая руку для пощечины, отпрянула, закрыла руками лицо, простонала:

— Кто? Какой любовник?..

— Константин Бахманов, — резко отчеканил Пузырьков. — Разве не ты его натравила? Я, как знал, заручился справкой о нанесенных мне телесных повреждениях. II все-таки не хотел доводить дело до суда. А теперь… подумай, в каком свете ты будешь выглядеть.

Никакой справки о нанесенных ему побоях Пузырьков, разумеется, не брал. Такого и в мыслях у него не было. Сказал, чтобы покрепче припугнуть жену. И добился своего. В полном отчаянии Качырий бросилась на диван, разрыдалась.

— Боже мой… Какой же ты подлец!

Утром Качырий написала заявление об увольнении с работы. Уволиться, уехать к брату в далекий Казахстан, оттуда подать на развод. Пусть дело рассмотрят без нее, пусть Николай говорит, что угодно — возражать против расторжения брака он не станет.

Иван Егорович не подписал её заявления.

— Глупость хотите сделать, — сердито сказал он. — Если все уедут на целинные земли, кто останется здесь? Думаете, там вам рай земной приготовили? С мужем не клеится… Бывает. А причем работа? Товарищи ваши причем? Забирайте свое заявление и больше не заикайтесь о нем.

Подать на развод Качырий не решилась. Что она может сказать в свое оправдание, когда все факты против нее? Начнется следствие… Станут допрашивать деревенских, искать «бабку-повитуху»… А тут еще Костя… Его запросто могут привлечь к уголовной ответственности за избиение. Ох, зачем только она не уехала вместе с братом!.

Глава XIX. ЗДРАВСТВУЙ, НОВЫЙ ГОД!
ПРИЯТНЫЙ СЮРПРИЗ

В канун Нового года в просторном зале районного Дома культуры, впервые в истории Масканура, состоялся бал-маскарад. Галя с Раей, дочки Марпы, давно убежали туда. Они звали и Качырий, но она вместе с мужем была приглашена в гости к Ивану Егоровичу. В последний момент Николай заупрямился.

— Встретим Новый гот. дома, вдвоем, — сказал он. — Собирай на стол, я пойду куплю шампанского…

В последнее время Николай стал относиться к ней хорошо. После того бурного объяснения он, выждав несколько дней, сказал:

— Катюш, я был резок с тобой, прости. Не сдержался. Я к тебе с душой, а ты — развод. К тому же пьян был, вот и наговорил лишнего, оскорбил тебя.

— Так я же «морально разложившийся элемент», — язвительно напомнила Качырий.

— Ты — моя жена. В семье всякое бывает, забудем. Думаешь, в других семьях все гладко? Как бы не так! Бесконечные скандалы, драки. У нас этого нет. Да и не к лицу нам с тобой ссориться, давать пишу для разговоров. Спасибо, что не подала на развод — обоим хватило бы неприятностей.

Качырий смирилась, понимая, что так просто, по-хорошему, Николай её не отпустит, а разойтись по-плохому, значит, не миновать публичного скандала, сплетен. В глубине души она презирала себя за малодушие, но сделать решительный шаг не находила силы.

Так они и жили, не зная, чем все это кончится, не близкие, по и не чужие, старались не придираться друг к другу по пустякам, иногда ходили в кино, а больше коротали время дома.

Качырий собрала на стол, подумав, надела синее шерстяное платье, приколола любимую брошку. «Иван Егорович с Клавдией Владимировной, поди, заждались. Нехорошо, надо все-таки уговорить Николая…»

Пузырьков все не возвращался. Наверное, в магазине очередь. Ладно, придет. Качырий взяла «Анну Каренину» и забыла обо всем.

Стрелка часов приближалась к одиннадцати. Качырий спохватилась. Как? Николая все еще нет? Чем это объяснить? Неужели забрел куда-нибудь… «Эх, Николай, Николай, даже в такой вечер… Пойти к Невзоровым одной? Спросят, а где муж… Да и настроение испорчено. Осталось раздеться и лечь спать».

Заслышав в коридоре топот — кто-то сбивал с ботинок снег, — Качырий встрепенулась. Идет! Наверняка, под градусом. Пусть…

Она схватила книгу, сделала вид, что читает.

— Здравствуйте, Катя.

— Ты?! — Качырий опешила: перед ней стоял Бахманов, водной руке — чемодан, в другой — раздутая до предела авоська.

— Прошу извинить, не постучал — руки заняты, — Бахманов поискал глазами куда поставить чемодан, приткнул его к дивану, сверху пристроил наполненную свертками авоську, потер озябшие руки.

Ничего не понимая, Качырий во все глаза смотрела на Бахманова и не знала, что сказать. А тот, широко улыбаясь, расстегнул свое полупальто, по-хозяйски прошел вперед и сел напротив Качырий. Возмущенная такой бесцеремонностью гостя, она холодно спросила:

— Ты зачем пришел? И вообще, что все это значит?

— Это значит, что вас ждет приятный сюрприз. А вот и он сам, пожалуйста.

Дверь распахнулась, и Качырий увидела… брата.

— Микале!

Костя сидел и улыбался, наблюдая а радостной встречей двух близких.

— Микале! — говорила Качырий, вновь и вновь прижимаясь щекой к раскрасневшемуся от мороза липу брата. — Микале… Если бы я знала… Какой ты молодец, что приехал!

— Ну, хватит, хватит, — смущенно отвечал Яшмолкин. — Позволь хоть раздеться. Костя, а ты чего ждешь? Давай свое пальто!

— Я тут сбоку припека.

— Раздевайся, Костя, — радушно предложила Качырий и вдруг, подбежав, крепко поцеловала парня в щеку, шепнула: — Спасибо за сюрприз.

Смуглое лицо Бахманова залилось румянцем.

— Видишь, и тебе кое-что перепало, — пошутил Яшмолкин, спохватился: — А где же хозяин?

— За шампанским пошел. Вот уже четыре часа ходит, — улыбнулась Качырий, стараясь скрыть свою досаду. Заметив, как брат нахмурился и тревожно переглянулся с Костей, она с упреком сказала: — -Ты же к сестре приехал!

— Это само собой, — Яшмолкин крепко потер лоб. — Ну что ж, други, втроем будем встречать Новый год? Ставлю на голосование. Костя?

— Я за!

— Катя?

— Присоединяюсь к большинству.

— А я — против. Категорически! Три человека — одна дама и два кавалера — это разве компания? Ради этого стоило ехать в такую даль? Да у меня дома шесть душ за столом! А тут — трое, да еще третий-то я сам. Не потерплю, никак не потерплю!

— Но… как же быть? — растерялась Качырий.

— Как быть? — Яшмолкин передал Бахманову авоську, раскрыл чемодан. — Сестренка, утюг, быстро! Костя, расстилай скатерть-самобранку. Осторожно, там есть «белоголовка», не разбей! Так… Пиджак есть, галстук тут, брюки — вот они… В Дом культуры пойдем, товарищи! Костя, ты обратил внимание на афишу? Бал-маскарад!

В комнате поднялась веселая суматоха. Пока Качырий наводила стрелки на брюках брата, гладила рубашку, мужчины пропустили по одной «для сугрева души», закусили.

Вез пяти двенадцать они уже были в Доме культуры. В буфете — не протолкнешься. За столиками, расставленными в фойе, тоже многолюдно. Но им повезло. За одним из столиков, пока еще пустым, сидели Рая и Галя, обе в маскарадных костюмах.

— Катя акай, сюда, сюда!

Из буфета вывалились Генок и местный киномеханик Миша, невысокий, широкоплечий парень, в шутку прозванный Мишкой-медведем. Тотчас на столе появилась бутылка шампанского, конфеты, яблоки.

— Бахманов! Батя! — восторженно орал Генок.

— Салам, Микале! Вот черт, какими судьбами?

— Мишка! Тюлень!

— Мальчики, осталась одна минута!

— Стаканы! Где стаканы?

Послышался бой кремлевских курантов, захлопали пробки шампанского, и все слилось в праздничном гуле.

В большом зале, где стояла сверкающая разноцветными огнями нарядная елка, оркестр грянул вальс.

— Катя акай, идемте танцевать!

— Идите, девочки. Мне что-то не хочется.

— Это еще что такое! — возмутился Яшмолкин. — Костя! Поручаю тебе эту даму. Смотри, чтобы не скучала.

— Что за вопрос! — весело откликнулся Бахманов.

— Двинулись, други!

Яшмолкин оглядел сверкающий огнями, разукрашенный зал. Молодцы, земляки, постарались, не ударили в грязь лицом. Что это? Похоже, девушка грустит. Ух, а платье! Золотые звезды по темно-синему небу… И волосы — чистое золото. Вот только маска ни к чему.

— Разрешите?

Девушка нехотя положила руку ему на плечо.

— С Новым годом вас с новым счастьем.

— Спасибо. Только счастье мое где-то заплуталось.

— Не огорчайтесь, придет.

— Вы уверены?

— Абсолютно! Зря, что ли, я преодолел сотни километров лишь ради того, чтобы поздравить вас с Новым годом, пожелать счастья, — балагурил Микале, стремясь развеселить незнакомку.

— Так вы нездешний? — заинтересовалась она.

— Из далекого степного Казахстана. Целинник. А родом отсюда. Про колхоз «У куат» слышали?

— Может, и слышала, не помню. А знаете, я ведь тоже родом из деревни. Называется Нурсола. Только я её совсем не знаю.

— Так это же рядом с нашей, — обрадовался Микале. — Давайте присядем. Как вас зовут?..

Так случай свел Яшмолкина с Нелли. Обрадованный встречей с землячкой, почти односельчанкой, он загорелся желанием познакомить её с сестрой, пригласить в гости. Но вышло иначе.

Сначала Нелли была весела, засыпала его вопросами. Надолго ли приехал, что там делает, какая у него специальность. Узнав, что новый знакомы?! её шофер, почему-то усомнилась.

— Не верите? Жена у меня учительница, а я — шофер.

— И дети есть?

— А как же, четверо!

После этого Нелли сразу увяла и больше не задала ни единого вопроса. Поболтав еще немного, Микале почувствовал себя неловко. Может, обиделась?

— Потанцуем?

Нелли безучастно смотрела куда-то в сторону. Вдруг она оживилась, схватила Микале за руку.

— Вы уверяли, что счастье мое придет…

— Непременно.

— Видите вон того брюнета? На нас смотрит…

— Вижу.

— Это и есть мое счастье.

— Костя?!

— Вы его знаете?

— Еще бы, мой лучший друг!

— Тогда почему счастье обходит меня?

— Ну, если Костя — ваше счастье, сейчас я его… Вот досада, опоздал! — воскликнул Микале, видя как Бахманов с его сестрой присоединились к танцующим…

— Вы на Костю не обижайтесь, — виновато сказал он. — Это я навязал ему свою сестру. Я же не знал…Нелли сдернула с себя маску.

— Эта… в синем… ваша сестра? Разве она не замужем?

— Конечно, замужем.

— Тогда почему она… с Костей?

— Именно это я и хочу объяснить. О моем приезде знал только Костя, сестре я хотел сделать сюрприз. Он и встретил меня. С вокзала на такси — прямо к сестренке. Смотрю, одна-одинешенька, в глазах — тоска. Муженек — погоди, я ему еще намылю шею — изволил куда — то смыться. Вот мы и махнули сюда. Я сказал Косте… В общем, ерунда получилась. Ну да не беда, сейчас мы все исправим.

— Стоит ли, — сказала Нелли, следя за танцующими. Ей не раз приходилось танцевать с Костей, но никогда он не был таким, как сейчас. Что же такое с ним происходит?.. «Господи, да ведь они любят друг друга!» Нелли даже зажмурилась от поразившей её догадки и, забывшись, вслух произнесла: — Интересно, кто её муж?

— Так, пустой человечишко. Хотя должность имеет приличную — главный инженер. Некий Николай Пузырьков.

— Пузырьков?! — Микале заметил, как собеседница его закусила губу.

— Вы его знаете?

— Н-нет, — Нелли вдруг заторопилась. — Извините, мне пора.

— А Костя?

— Я пошутила, он — не мое счастье. Пусть развлекает вашу сестру…

Микале растерянно захлопал глазами. «Дела-а… Похоже, эта злотокудрая знает не только Костю».

РАЗГОВОР НАЧИСТОТУ

Уже неделю Яшмолкин живет в родных местах. За это время побывал в нескольких колхозах, денек погостил в родной деревне. Хотя он и сказал, что приехал повидаться с сестрой, поглядеть на её житье-бытье, это не совсем так. Дирекция совхоза дала ему ответственное задание: уговорить местных механизаторов — трактористов, комбайнеров, шоферов — последовать его примеру, переселиться на целинные земли. «Человек пять наберешь — низкий тебе поклон», — напутствовал директор. «Больше сагитирую», — похвастал Микале. А зря. Охотников на переселение нашлось всего четверо. И то благодаря Косте Бахманову. Сам Костя охотно принял предложение друга — давно подумывал уехать куда-нибудь, да все медлил, чего-то выжидал. Он же уговорил еще троих. Итак, механик, два шофера и бульдозерист. Все городские.

Поездки по колхозам не дали ничего. А Харитонов, узнав с чем пожаловал гость, развел такую контрагитацию, что ой-ой-ой! «Чем парод мутить, сам оставайся у нас. Если на то пошло, это даже твой партийный долг. На целину потянуло, романтика, видишь ли. Степь, ночевки у костра, мечты о подвиге… Думаешь, я не мечтал об этом, когда кончал институт? А вот направили в ваш захудалый колхоз. И не ропщу, роптать некогда, дело надо делать, колхоз поднимать. А ты здешний, коренной, тебе и карты в руки. Оставайся. Механик нам позарез нужен. А ты первоклассный шофер, техникум кончил, справишься».

Разговор с председателем разбередил душу Микале. Пожалуй, он и в самом деле маху дал, надо было в родной колхоз… Тут такие дела начинаются… Глядишь, и усадьба отцовская не пустовала бы… Поздно. Теперь уж поздно. Поехать за пополнением, а вернувшись, просить расчет? И думать нечего. Майрук первая скажет: «Летун ты, хоть и партийный билет имеешь». Надо скорее возвращаться и приниматься за дело. И так сколько времени потерял. Да, но как оставить сестру с этим ветрогоном? Сначала вроде рада была поехать с ним, потом раздумала. «Приеду весной». И этот керемет, если не может жить по-хорошему, то какого черта привязался к ней? Разве это не издевательство — в новогодний вечер ушел и оставил жену одну. До утра где-то пьянствовал.

Как еще Микале сдержался, не схватил за шиворот и не выкинул за дверь, как шелудивого пса! Столько лет прослужил в армии, в офицеры вышел и, на тебе, ветер в голове.

Не-ет, не такие были офицеры, которых знал Микале. Как-никак семь лет прослужил в армии, разных командиров повидал и всю жизнь будет вспоминать о них с благодарностью.

…1944 год. В Ленинской комнате собрались коммунисты роты. На дворе трещит мороз, а здесь жарко, как б бане. Рядовой Яшмолкин рассказывает про свою жизнь. Десятки глаз смотрят на него. Потом коммунисты один за другим встают и сами говорят о нем. Мнение у всех одно: Яшмолкин достоин быть в рядах партии. Но вот вперед выходит ротный, медленно обводит глазами собравшихся.

— Все, что здесь сказано в адрес рядового Яшмолкина, правильно, — рубанув рукой воздух, говорит он — Дисциплинирован. Имеет немало благодарностей. Но на войне, товарищи, этого мало. На войне солдат должен уметь действовать, сообразуясь с обстановкой, а по лезть на рожон. Вот этого как раз у Яшмолкина не хватает. Горяч не в меру…

Слушая командира, Микале как бы со стороны увидел себя. А когда ротный поддержал решение партбюро и при голосовании первым поднял руку, Микале понял: лучше умереть, чем не оправдать доверия товарищей.

…1945 год. Зловещий, багрово-красный закат. В раскаленном воздухе, не оседая, сплошным розовым туманом висит пыль, поднятая гусеницами танков. Едкая чужая пыль забивает рот, нос, проникает в легкие, вызывая острую, колющую боль в груди. Бешено стучит сердце, перехватывает дыхание. Солдаты бегут вперед, стараясь не отстать от танков, распластываются на сухой, потрескавшейся земле. Сбоку, из-за холма, строчит вражеский миномет, не давая поднять головы.

— Подавить огневую точку противника!

Гранаты на месте. Скорее, скорее… Только бы хватило сил. Нет, не хватит. Попить бы… Один глоточек… Только один… Смочить губы. Вперед! Только вперед! Багрово-красное солнце… Гаолян, гаолян, гаолян… Высокие, упругие, как лоза, стебли… Ни сломать их, ни вырвать с корнем… Справа и слева тоже ползут. Скорее, скорее! Грохнул взрыв. Другой, третий… Вдали раздалась команда:

— Коммунисты, за мной! Ур-ра-а-а!!!

Сам комбат…

После боя солдаты рыли могилу. А неподалеку, на запыленной, местами пробитой пулями плащ-палатке, лежало неподвижное тело комбата…

…Ноябрь 1945 года. Двадцать восьмая годовщина Великого Октября. Тихая, уютная комната. За ситцевой занавеской спят дети. Мальчик и девочка. На столе, покрытом простенькой полотняной скатертью, письма, фотокарточки. Светловолосая женщина, зябко кутаясь в старенький пуховый платок, тихо, словно сама себе, рассказывает:

— Когда мне очень трудно… так трудно, что хочется кричать… я беседую с ним. Как будто он живой. Как будто он скоро придет… Не могу поверить, что его нет. Не могу! Знаю. Сережа погиб. Бот извещение… Да и вы говорите… А сердце не верит…

— Весь батальон любил его. — не выдержав затянувшейся паузы, говорит Яшмолкин.

— Его нельзя не любить, — чуть слышно откликается женщина. — Он очень любил людей, верил им. Не выносил малейшей лжи. «Перед кем лгать? — говорил он. — Кругом советские люди, друзья, товарищи». Он очень любил жизнь…

Да, вот какие офицеры были командирами и наставниками Микале. И как же далеко до них Пузырькову!

Перед отъездом Яшмолкин решил поговорить с зятем начистоту. Сестра побежала в магазин, и они остались вдвоем.

— За что тебя побил Костя? — напрямую спросил Яшмолкин.

— Когда?

— Когда ты в городе остановил такси.

— А-а, было такое дело, подрались.

— Из-за чего?

Пузырьков пожал плечами, отвел глаза.

— Не помню. Пьян был.

— Врешь!

— Из-за твоей сестры. Давно по пей сохнет, сам знаешь.

— Знаю. Только до этого он тебе не бил морду, хоть и следовало. Почему?

— Да чего ты ко мне прицепился? Не тебя били, меня.

— Отвечай!

— К девке своей приревновал. Понятно?

— Допустим. Значит, были основания. Так?

— Ты чего хочешь? — Пузырьков вскочил, глаза его стали бешеными. — В моей квартире и мне же допросы чинить? Приехал в гости, так будь гостем, а не то…

— Не то выгонишь? — перебил Яшмолкин, тоже встал, ладонью надавив на плечо зятя, усадил его на место. — Вот так, — стараясь сдержать клокотавшую внутри ярость, почти шепотом сказал оп. И вдруг сорвался. — Хозяином стал? А какой ты к черту хозяин? Чего ты достиг своим умом, заработал своими руками? Молчишь, сукин сын? Хозяин! Чью квартиру занял, забыл? На чьей сестре женился, забыл? Квартиру я не тебе, Кате оставил. Не будь ее, духу бы твоего тут не было!

— Может, на прощанье выгнать надумал? — зло усмехнулся Пузырьков.

— Понадобится, не только с квартиры выгоню! Во всем свете места себе не найдешь.

Мало-помалу Микале овладел собой, стал говорить спокойнее. Пузырьков слушает и не слушает, вид у пего пришибленный. Привыкший ловчить, а где надо и запугивать, он понял, что с Яшмолкиным не словчишь, его не запугаешь.

— Ты думаешь, Бахманову нужна твоя Нелли? Плевать он на нее хотел. Костя в Казахстан едет, уже с работы увольняется. А ты, женатый человек, бегаешь за ней. Когда-то Нелли хотела обратать Бахманова. Что и говорить, губа у нее не дура. А тот дал ей от ворот поворот. Теперь нацелилась на тебя. А на Бахманова злится за то, что он мешает вам, не хочет, чтобы ты обманывал мою сестру. В редакцию приходила, просила Катю написать о Бахманове фельетон, дескать, обольстил, бросил.

— Разве они… разве Катя её знает?

— То-то и оно, что не знает, а это тебе на руку. Костя давно мог рассказать Кате о твоих похождениях, но считает неудобным вмешиваться в ваши семейные дела. А вот я возьму, да и выложу ей все, как есть, пусть решает!

— Не надо, — испугался Пузырьков. — Прошу тебя, не говори, её пожалей, сестру свою… Уедет, бросит любимую работу… А что там? Даю слово, больше этого не будет!

Яшмолкин взглянул на зятя и брезгливо отвернулся: всегда самоуверенный, нагловатый Пузырьков сейчас выглядел жалким, беспомощным. Что в нем нашла сестра? За что она его любит?

— Заруби себе на носу, — сурово продолжал Яшмолкин, — еще что-нибудь услышу, пеняй на себя. Как говорит Костя, на дне моря сыщу. Помни!

КОРАБЛЬ ПЕРЕМЕНИЛ КУРС

В середине января разбушевалась метель. За одну ночь вдоль заборов, возле домов намело огромные сугробы. Снежные завалы образовались и на проезжей части улицы. Тем, кому надо в город на работу или из города в Масканур, пришлось встать пораньше и пешечком шагать по рыхлому снегу — автобусы пройти не смогли. К полудню эртээссвский бульдозер расчистил дорогу до тракта, а к утру её снова замело. Так продолжалось несколько дней…

— Откуда такая прорва снегу? — возмущался Пузырьков. — Валит и валит…

— Ничего. Зато влаги на полях будет больше, — говорила Качырий.

Ладони её покрылись мозолями — сотрудникам редакции, как и всем масканурцам, немало пришлось поработать лопатой на расчистке снега.

Придя в редакцию, Качырий только успела снять пальто, как в кабинет вошел Невзоров.

— Доброе утро. Хорошо, что пришли пораньше.

— Здравствуйте, Иван Егорович. Вы чем-то расстроены?

— Кузьмич загрипповал. Придется вам заняться версткой.

— Что ж, попробую.

Качырий давно хотелось сверстать хоть один номер, побыть в роли «инженера газеты», как в шутку называли ответственного секретаря редакции Замятина. Она была уверена, что ничего сложного тут нет. Бери макет и прикидывай, где какой материал разместить, каким шрифтом дать заголовок, рубрику, «шапку». Куда легче, чем срочно написать передовую статью пли подготовить целый «разворот». Но, став «инженером», Качырий не на шутку растерялась. В одном месте «не лезет», надо сократить, в другом, наоборот, не хватает, остается пустое место, а в запасе ничего подходящего нет. Все надо вымерить строкомером, высчитать… В довершение всех бед Иван Егорович в последнюю минуту распорядился заменить «подвал» другим, более актуальным материалом, который только что сдан в набор. Значит, надо ждать, когда из типографии поступят гранки, сокращать или дополнять…

Только в восьмом часу Качырий вышла из редакции.

Ветер стих. Потеплело. Повалил крупный пушистый снег.

Качырий шла не спеша, хотелось подольше подышать свежим воздухом.

Напротив освещенного входа в Дом культуры, возле киноафиши, одиноко стоял Бахманов, приплясывая и постукивая ногой о ногу. «Чего он тут мерзнет в своих ботиночках?» — подумала Качырий. Вспомнила новогодний вечер и сразу потеплело на душе, в то же время стало неловко. Качырий хотела незаметно пройти и ускорила ваг.

— Катя! Что так поздно?

— Заработалась.

— А я вот афишей заинтересовался, — Бахманов пошел рядом. — Да что там, тебя поджидал, — признался он.

Качырий промолчала.

— Ты сердишься?

Она покачала головой.

— Я бы не осмелился, но… может, это паша последняя встреча.

— Последняя? Почему?

— Уезжаю. В Казахстан.

— А-а, брат говорил…

— Жаль, что он не появился раньше. Тогда бы я хоть уехал со спокойной душой.

— А что теперь мешает тебе уехать со спокойной душой? — спросила Качырий, хотя отлично знала, что.

— Пожалуй, ничего. Осталось проститься. Прощай, Катя…

— Ну вот, я и дома.

Качырий помедлила, ожидая, не скажет ли он еще чего, но Бахманов молчал.

— Прощай, Костя, — дрогнувшим голосом сказала Качырий и вбежала в подъезд.

«Эх, Катя, Катя, даже руки не подала…»

Бахманов вышел на улицу, остановился. Утром он уезжает. «Так много хотелось сказать ей и… не вышло. Ушла. Поспешила к мужу. Но что такое? Почему в комнате по-прежнему нет света? Видимо, Пузырьков спит, и она не хочет его тревожить».

Повернув за угол дома, Бахманов медленно пошел по знакомому переулку. Впереди, припорошенная снегом, также медленно идет женщина. Что-то в её фигуре показалось Бахманову знакомым, он ускорил шаг. «Катя?»

Не говоря ни слова, они дошли до сквера, остановились.

— Тебе холодно?

— Нет.

— Почему ты не пошла домой?

— Ой, ты же обморозишь ноги! Идем скорее, проводишь меня, — она схватила Бахманова за руку, потянула за собой.

— Жалеешь?

— Боюсь, простудишься и не сможешь поехать в Казахстан.

— Катя, скажи, ты счастлива? — вдруг, решившись, спросил Бахманов.

— Не надо, Костя.

— Я не понимаю, как ты можешь жить с этим… этим…

— Думаешь, ты лучше его?

— Что ты имеешь в виду?

— Нелли. Она приходила к нам в редакцию… Впрочем, все это ни к чему. Прощай, Костя. Будь счастлив!

— Нет, постой! — теперь Бахманов схватил её за руку, рывком повернул к себе. — Я вижу, некоторые думают, что Костя Бахманов святой угодник или дите малое. Сколько лет ты замужем? А я… Может, ты мне скажешь, чего ждет Костя Бахманов, почему он не женится?

— Костя!.. Зачем ты бередишь мне душу?

— Смотрите-ка, женская душа нежная, её нельзя бередить. Ей больно! А над мужской, валяй, измывайся, она все вытерпит. Да что говорить! Прощай! Не думал, что наша последняя встреча будет такой.

— Погоди!..

Что же она хоте на ему сказать, о чем спросить?

— Ну?

— Давай помолчим.

— Катя…

— Да?

— Поедем вместе… Ну сколько тебе мучиться с Пузырьковым?

— Костя!

— Ты думаешь, я не знаю, как тебе тяжело? Тебе очень плохо. Катя. Ласточка моя…

— Не надо… Молчи… Не могу я, Костя, поехать с тобой. Хотела бы… Не могу. Не спрашивай ни о чем.

— Только один вопрос: ты хорошо знаешь своего мужа?

— Знаю.

— Нет, ты не знаешь!

— Знаю, Костя. Все знаю.

— И остаешься с ним?

— Так надо. Пока… А ты поезжай. Обязательно поезжай! Когда ты едешь?

— Завтра.

— Завтра… Передай нашим привет

— Ничего не выйдет, корабль переменил курс. Я еду в Одессу. В солнечную Одессу. Прощай, Катя. Теперь уж наши пути никогда не сойдутся. Будь счастлива!

Сквозь тонкую перчатку Качырий ощутила горячую ладонь Бахманова, но не успела ответить на его крепкое пожатие, как он, не оглядываясь, быстро зашагал прочь.

Качырий долго смотрела ему вслед, не в силах сделать хотя бы шаг. В воздухе мельтешили снежинки и, может быть, поэтому светлые пятна окон, уличные фонари, стеклянная витрина газетного киоска затуманились, стали расплывчатыми. Горячая соленая капля обожгла щеку, застряла в уголке рта, вторая повисла на ресницах…

Глава XX. ВСЕ ПОЛЕТЕЛО ВВЕРХТОРМАШКАМИ
СТРОГАЯ УЧИТЕЛЬНИЦА

Незаметно пришла весна. В этом году она была бурной, стремительной. Ветер и солнце растопили остатки снега, день-два — и зазеленели поля, молодыми клейкими листочками закурчавились березы.

Первого мая Качырий с мужем, а с ними неразлучные Рая, Галя, Генок и Мишка-медведь были в городе на праздничной демонстрации. Обратно шли пешком, полевой тропкой, впереди — молодежь, чуть поотстав — Пузырьков с женой. Качырий была в приподнятом настроении. она дурачилась, подпевала молодым, хотя почти не знала современных песен, или вдруг принималась импровизировать стихи: про весну, про звонкоголосых скворцов, про то, как хороши родные поля.

— Николай, знаешь, что, я пойду босиком.

— Простудишься.

— Эге!

Миг — и новенькие лодочки оказались в руках.

— Девчата, скидайте туфли! Хорошо-то как!

— Ой, и правда! Галя, скидай!

— Давай побежим! Ребята, догоняйте!

— Катя акай, айда с нами!

Вся ватага, кроме Пузырькова, наперегонки, с визгом и хохотом устремилась к видневшемуся неподалеку селу. Пришлось ускорить шаг и Пузырькову. Он был раздосадован легкомысленным поведением жены. Женщина в годах, заведующая отделом редакции, член партии, а никакой серьезности.

Качырий поджидала мужа на окраине села. Прислонившись к стволу старой раскидистой липы и запрокинув голову, она с улыбкой слушала шелест листвы, гомон птиц и не сразу заметила мужа.

— Набегалась? — насмешливо спросил Пузырьков.

— Еще как! — она надела туфли, взяла мужа под руку. — Ты не сердишься?

— Что толку. Если ты не дорожишь своим авторитетом…

— Не надо, Николай. Зачем прежде времени записываться в старики? Посмотри, как хорошо вокруг!

Вокруг было действительно хорошо: улица, залитая солнечными лучами, утопала в зеленой кипени садов, наполненных щебетом птиц, но Качырий спешила домой. Войдя в комнату, она села на диван, скинула злополучные лодочки и принялась настирать затекшие ступни.

— Жмут? — Пузырьков подсел к жене. — Ну-ка, покажи… Да ты натерла ногу до крови! Как же ты шла и даже не хромала…

— Берегла твой авторитет. Ну какая, уважающая себя женщина, идя по улице с мужем, станет хромать? — шутила Качырий.

— Ладно, лежи, инвалид, пока не соберу на стол.

— Да я сама…

— Лежи, тебе говорят!

До чего же забавно смотреть, как он накрывает стол! Мужчина, он и есть мужчина — смешной, неуклюжий.

— Пожалуйте к столу, все готово!

За чаем Качырий задумчиво обронила:

— Осенью думаю поступить на литфак. Заочно. Что на это скажешь?

— Что скажу… Поступай.

— А ты?

— Мне тоже на литфак? — расхохотался Пузырьков, но, встретив серьезный взгляд жены, оборвал смех. — Прости, я пошутил.

— А я не шучу. Почему бы тебе не поступить в вечернюю школу. Закончишь десятилетку — и в институт.

— Легко сказать. Я же все перезабыл.

— Ну и что? Я тоже забыла.

В последующие дни они еще по раз возвращались к этой теме. Наконец, Качырий где-то раздобыла нужные себе и мужу учебники и по-настоящему стала готовиться к приемным экзаменам. Дорожа каждой минутой, Качырий, даже выезжая в командировку, брала с собой один из учебников, строго-настрого наказывала мужу:

— Смотри, занимайся. Выучишь вот отсюда и досюда, решишь эти задачи. Вернусь, проверю.

— Ну и строгая же ты учительница, — то ли сердясь, то ли шутя, ворчал Пузырьков.

Однако осуществиться их благим намерениям было не дано.

ПАКЕТ

Тихим июньским вечером Качырий сидела над алгебраическим уравнением, над которым билась уже целый час. Николай уехал в колхоз, вернется не раньше полуночи.

В комнате тишина. Только тикают ходики: тик-так, тик-так…

Дверь тихонько приоткрылась, показалась черноволосая голова вездесущей Раи.

— Катя акай, не помешаю?

— Не помешаешь.

Пора сделать небольшой перерыв, размять мускулы. Все тело затекло, голова стала чугунной. Может, попросить Раю помочь? Нет, надо решить самой, непременно самой.

— Что хорошего скажешь?

— Тебе пакет. Вот.

— Пакет? Откуда?

— Не знаю. Мы с Галей сидели на лавочке у подъезда. Подошла женщина. «Вы Пузырьковых знаете?» — «Знаем», — «Они дома?» Катя, говорю, дома, а Николай на работе. Тогда она дала пакет, велела занести.

— Тут ничего не написано. Может, Николаю?

— Она сказала: «Передай его жене». Еще сказала, что ей очень некогда. Катя акай, давай посмотрим, что там, — черные глаза-смородинки горели любопытством.

— Посмотри, — разрешила Качырий.

Девушка нетерпеливо разорвала голубой плотный конверт, вытащила несколько фотокарточек, глянула и гневно швырнула на стол.

— Ты чего? — Качырий потянулась к карточкам.

— Не тронь! — отчаянно взвизгнула девушка, грудью бросаясь на стол и, как клушка цыплят, сгребая под себя карточки. Одна из карточек упала под стол. Качырий наклонилась за ней, а когда выпрямилась лицо её было белым, окаменевшим, как гипсовая маска.

— Катя акай!!

— Уйди, Рая… Оставь и уйди.

Рая нерешительно попятилась к двери, взялась за скобку. Округлившимися глазами она смотрела, как Качырий тяжело поднялась со стула и вдруг, как подкошенная, рухнула на пол.

— Катя акай!!

Хлопнула дверь. В комнату вбежала перепуганная Галя, за нею — тетушка Марпа и босая, полураздетая Олюк…

Пузырьков приехал домой.

Наружная дверь была заперта. Он постучал в окно. Раз, другой… Тишина. «Крепко заснула», — подумал Пузырьков и забарабанил по раме так, что задрожали стекла. Ответа не было. Пузырькова охватила смутная тревога. Он вбежал в подъезд и ногами заколотил в дверь.

— Кто там?

— Я, Николай.

Звякнул крючок, Пузырьков рванул дверь на себя.

Заплаканная Галя швырнула к его ногам ключ и, не сказав ни слова, направилась к себе.

— Галя!

Девушка даже не оглянулась, в дверях щелкнул замок.

«Что здесь произошло?» — с недоумением подумал Пузырьков, зашел в свою комнату, повернул выключатель и остолбенел. Вещи были разбросаны, скатерть со стола наполовину сдернута, на полу, возле дивана, валяется скомканное мокрое полотенце в пятнах крови. Такое же пятно расплылось та подушке. Кровать застелена помятой простынью, одеяло куда-то исчезло. На полу поблескивают лужицы воды, повсюду запах каких-то лекарств.

Пузырьков выскочил в коридор, кулаками замолотил в дверь маленькой комнаты, куца зашла Галя.

— Галя! Где Катя? Галя!!

— В больнице, — раздалось в ответ.

— Галя, открой! Скажи, что случилось? Галя!

Девушка молчала. Он снова зашел к себе, зачерпнул из ведра кружку холодной воды. На глаза ему попал распечатанный голубой конверт на кухонном столе и на нем — фотокарточка. Пузырьков машинально взял ее, глянул, схватился за голову. «Вот оно что… В больницу! Скорее в больницу!»

Как ошалелый, Пузырьков выскочил на улицу, побежал к центру села. Навстречу ему с большим узлом на спине устало шла Рая, следом семенила Марпа.

— Катя… где? Что с ней? — схватив Марпу за локоть, еле выговорил Пузырьков.

— Ой, нака-ас, еще спрашивает, — Марпа резко дернула локтем. — Жену в гроб загнал, теперь безвинной овечкой прикинулся. О, господи, как только тебя земля носит!

— Рая, скажи, где она? В какой больнице? Она… жива?

— В городе. Пока жива, а дальше… — девушка всхлипнула.

— Но где? В какой больнице?

— А тебе зачем? — со слезами крикнула Рая, — Все равно тебя к ней не пустят!

Больше Пузырьков не добился от них ничего.

На другой день, рано утром, Пузырьков помчался в город, разыскал больницу, куда положили Качырий, дождался врачей, просил, умолял, но все напрасно. Рая оказалась права, к жене его не пустили. Не пустили и на другой день, и на третий, и через неделю. Пузырьков возмутился. Тогда к нему вышел высокий седой врач.

— Вы перестаньте сюда ходить. Больная не хочет вас видеть.

— Не хочет? Почему?

— Это вам лучше знать, молодой человек.

Пузырькову показалось, что умные проницательные глаза седого врачазаглянули ему в самую душу, и он покраснел.

Все полетело вверх тормашками…

Хмурый, не выспавшийся, весь помятый приходил Пузырьков на работу, но и тут все валилось из рук. Никто не заходил к нему в кабинет, не обращался с какими-либо вопросами. Стоило Пузырькову появиться в мастерских, как все умолкали, делали вид, что не замечают его. Пузырьков знал: это дело рук Генока. И его бесило, что какой-то приблудный мальчишка (Пузырьков знал историю Генока) имеет на рабочих большее влияние, чем оп, главный инженер.

В субботу вечером, подметая дома пол — уж слишком много скопилось мусора, хоть лопатой выгребай. — Пузырьков наткнулся на обрывок фотокарточки. «Шлюха! Это она, шлюха…» Он задохнулся от ярости, бросил веник. «Морду ей набить за такое дело. А чего ж тянуть?..»

Через полчаса Пузырьков мчался в город.

КОРАБЛЬ СНОВА МЕНЯЕТ КУРС

В ресторане гремел оркестр, но суровый швейцар не пускал никого — нет свободных мест. Несколько мужчин терпеливо ожидали, когда им посчастливится: кто-нибудь выйдет и они смогут войти.

Пузырьков протиснулся к застекленной двери, постучал.

— Мест нет!

— Откройте, я по делу!

Швейцар всмотрелся через стекло, видимо, решил, что идет какое-то начальство, приоткрыл дверь.

— Пожалуйста.

Пузырьков с ходу направился в зал. Между колоннами, отделяющими зал от кухни и буфета, мелькнула фигурка официантки. Пузырьков заметил возле одного из столов подружку Нелли, попросил:

— Скажи ей, пусть выйдет. Поговорить надо.

— Кому, Нелли? её здесь нет.

— Как нет, когда я только что видел её своими глазами.

— Вы ошибаетесь. Нелли больна, ушла домой. Садитесь за мой стол, как раз и место освободилось.

Пузырьков сел, попросил бутылку пива и двести граммов водки.

Хмель сразу ударил в голову. Пузырьков решил, что Нелли избегает его, пошел искать.

Возле раздаточной его остановили.

— Гражданин, посторонним сюда нельзя.

— Пошли вы к дьяволу!

— Не шумите, а то вызовем милицию.

— Вызывайте. Пока вызываете, я ей морду набью.

— Кому?

— Медведевой Нелли. А заодно и вам, если станете приставать.

Подбежала подружка Нелли, ухватила за рукав.

— Коля, не надо. Честное слово, Нелли ушла. Правда, я не знаю, куда, может, в больницу. Она оставила вам записку, но я её потеряла.

— Никакой записки она оставить не могла!

— Честное слово!

— Он расплатился? — спросила, подойдя, администратор.

— Да, конечно. Идите, Коля, идите. Приходите завтра.

— Ладно, — Пузырьков сунул официантке деньги. — Если на квартире не застану, вернусь. Тогда держитесь!

Нелли была дома. Она сидела за столом, подперев голову руками и, казалось, вся ушла в себя. Все эти дни она провела в страшной тревоге, не зная, как Пузырьков воспримет её отчаянный поступок. Нет, она не раскаивалась, не жалела свою «соперницу», имеющую на её Нику законные права: раз, та крутит с Костей (а это Нелли видела своими глазами), значит, она, Нелли, вправе отнять Нику.

Пузырьков рванул дверь, остановился на пороге.

— Ника?! — огромные синие глаза на похудевшем, матово-бледном лице, вспыхнули. Не успел Пузырьков опомниться, как нежные прохладные руки крепко обвились вокруг его шеи, светлая головка прильнула к плечу.

— Прости меня. Я не хотела…

Пузырьков оторвал женщину от себя, швырнул на кровать.

— Говори, дрянь, кто фотографировал? Тот, пузатый? Ну?

— Ника! Я люблю тебя. Слышишь? Люблю!

— Хватит, слышал. Ты и Бахманова любишь.

— Нет! Клянусь тебе, нет! Тебя… одного тебя!

— Перестань, — Пузырьков присел на стул, с тоской огляделся вокруг. Когда-то эта комната казалась ему земным раем, где он, Пузырьков, был желанным гостем. Похоже, он и сейчас здесь желанный гость.

— Зачем ты это сделала?

— Ты знаешь.

— Я никогда не женюсь на тебе.

— Слепец! Боже мой, какой слепец! Неужели ты ничего не видишь.

— Что?

— Бахманов и она… твоя женушка…

— Брось! Там ничего нет. Бахманов уехал.

— И ты простишь ей? Ника!

— Замолчи! — скрежетнул зубами Пузырьков. — Ты судишь по себе.

— По себе? Боже мой, и ты упрекаешь меня? За что? За то, что люблю тебя? Ника!

Нелли бросилась к Пузырькову, страстно обняла его, приговаривая:

— Да, я нарочно пригласила тебя на день рождения. Нарочно! Все, все нарочно! Я не хотела, чтобы ты был с ней… Ты не любишь ее… Нет, нет, не любишь! И она тоже… Ты любишь меня. Только меня!

— Пусти…

— Скажи, что любишь… Ника, скажи…

— Пусти!

— Ника!!.

— Ладно, не бойсь, не трону. Выпить у тебя найдется?

Вышел он от Нелли уже утром, изрядно опохмелившись. Его мутило. Пузырьков шагнул на газон, привалился к деревцу. Тут его и забрали, доставили в медвытрезвитель. Только к вечеру Пузырьков приехал домой, не раздеваясь, грохнулся на кровать и забылся в тяжелом беспокойном сне.

Он не знал, сколько прошло времени, когда почувствовал, как чья-то сильная рука крепко тряхнула его за плечо. Разлепив тяжелые припухшие веки, Пузырьков тут же снова сомкнул их. «Не может быть, померещилось».

— Вставай.

«Нет, это что-то невероятное. Откуда он взялся, ведь он же уехал, еще зимой уехал…»

Разом протрезвев, Пузырьков протер глаза. В легкой тенниске, плотно обтянувшей крутые, налитые силой плечи, со скрещенными на груди, дочерна загорелыми руками, слегка расставив ноги, возле кровати стоял… Бахманов.

Пузырьков скользнул взглядом по запущенной донельзя комнате, увидел кучу мусора на полу, брошенный веник, хрипло спросил:

— Зачем пришел?

Бахманов медленно разнял руки, огромные кулаки оттопырили карманы широких флотских брюк.

Как завороженный, глядел Пузырьков на эти оттопыренные карманы, чувствуя, как в душу холодной змеей заползает страх. Вспомнилось, как однажды он попал под боксерский кулак Бахманова и потом полчаса отлеживался в придорожной канаве, отплевывая кровь. «Саданет разок по виску, вот тебе и нокаут».

— Садись, раз пришел, чего стоишь, — вымученно улыбаясь, пригласил он.

Бахманов не шевельнулся.

«На испуг берет», — Пузырькову стало жарко. Он сел на кровати, пошарил в карманах, не найдя расчески, пятерней пригладил свалявшиеся волосы, потом, схватив веник, принялся заметать мусор.

— Оставь, не пыли, — сказал Бахманов. — Если ты думаешь, что я пришел к тебе в гости, то ты глубоко ошибаешься.

Пузырьков бросил веник, сел, достал помятую пачку «Беломора».

— Тогда говори…

— Разговор у меня короткий. Запомни: если она по поправится, тебе — гроб. Костя Бахманов трепаться не станет.

Пузырькову показалось, как будто внутри у него дрогнула и выпрямилась какая-то пружина, которая все это время держала его в сжатом, согнутом состоянии. Он стремительно вскочил.

— Счеты сводить пришел? Давай! — Пузырьков разорвал на себе рубашку, оголил грудь. — Бей! Насмерть бей!

— Дур-рак!

— Согласен, дурак. А почему? Потому что люблю, ее, Катю…

— Брось трепаться, сволочь! Разве ж ты можешь понимать, что такое любовь? Еще одно слово и ты у меня, собака, не про любовь будешь говорить, а на луну выть. Я вижу, тебе жмет на сердце серая скука существования. Так в чем дело? Женись на Нелли, и ты будешь иметь обширные знакомства в городе, жить, как описано в романах, с музыкой и любовью.

— Как это — женись? Я женат.

— Был, — Бахманов тяжело переступил с ноги на ногу. — Катю забудь, понял?

— Как это забудь?

— А вот так. Пора кончать волынку. Не отдам я тебе ее, понял? Слово одессита!

Минуту они смотрели друг на друга. Не сказав больше ни слова, Бахманов круто повернулся и хлопнул дверью.

О болезни Качырий Бахманову сообщил Генок. Правда, в своем коротком письме из Одессы Бахманов ни словом не упомянул о Кате: доехал благополучно, устроился вполне сносно, работает на портовом кране, передает привет товарищам. Заполучив адрес «бати», Генок каждую неделю стал слать ему обстоятельные отчеты обо всем, что происходило в Маскануре, не забывая в конце сообщить, что Екатерина Павловна жива — здорова, а иногда и вложить в конверт вырезку из газеты с её статьей. Бахманов удивлялся, откуда у парня такая проницательность? Сообщения Генока бередили душу, и однажды Бахманов даже хотел отчитать его, но раздумал: пусть пишет, что хочет. Телеграмма, что Катя тяжело больна, лежит в больнице, встревожила Бахманова. Но чем он мог ей помочь? Рядом с нею муж, друзья, врачи… он — лишний, чужой ей человек. И все-таки он попросил Генока подробнее сообщить, что с нею. Генок не замедлил с ответом. «…Мы с Раей были у Екатерины Павловны. Ей нельзя вставать и даже поворачиваться. У нее забинтована голова. Это когда она упала, то ударилась об угол стола. Ей наложили шов. И еще у нее что-то с сердцем, мы не успели спросить, потому что пришел сердитый доктор и нас выгнал. А Пузыря туда не пускают и передачи от него не принимают. Так ему и надо».

На другой день Бахманов взял расчет и пустился в обратный путь…

По случаю выходного дня в общежитии РТС никого не было. Оставив вещи у технички, Бахманов пошел к Рае, надеясь застать там Генока. Но и Раи дома не оказалось. Тогда он зашел к Пузырькову.

Вечером Генок и Рая сказали Бахманову, что Кате уже лучше, ей разрешили сидеть. Только пусть он пока в больницу не ходит. «А то она увидит, разволнуется и опять ей будет плохо», — сказала Рая.

Что ж, он подождет. Лишь бы Катя выздоровела. И пусть они пока не говорят ей о его приезде. Как знать, может, это её огорчит, расстроит.

Глава XXI. ХОРОША ТЫ, РЕКА КАЗАНКА!
СЕРНУРСКАЯ ПЛЯСОВАЯ

Вторую педелю Качырий живет в санатории, белые корпуса которого укрылись в зеленой куще деревьев на высоком берегу реки Казанки. От широкой асфальтовой аллеи, с обеих сторон затененной густой кроной тополей и лип, разбегаются узенькие аллейки и, прихотливо извиваясь, прячутся в куще зелени. Да и сама основная аллея, прямая как тетива лука, через несколько сот метров вдруг круто поворачивает вправо и через ажурный мостик, перекинутый над глубоким безводным оврагом, уводит в городской парк, а оттуда на крутой берег реки.

С утра до вечера на этой аллее, в парке, на песчаном пляже многолюдно. Все это мельканье, суетня, возгласы, шутки, смех, звон гитары, стук костяшек домино и вокальные упражнения подвыпивших дядек поначалу раздражали Качырий, вызывали досаду. Поэтому она целые дни проводила в палате, но и там не находила желанной тишины, покоя: звуки извне достигали её слуха, вызывали тупую, изнуряющую боль в мозгу. Тогда она ложилась в постель, прятала голову под подушку, однако спасения не было: вспоминались картины недавнего прошлого, на глаза навертывались слезы обиды, сердце сжимала тоска. Столько лет прожила вместе и не разглядела человека… Верила. А другой, хороший, честный был рядом, любил ее…

Однажды в таком состоянии её застала лечащий врач, пожилая женщина с тугим пучком серебристых волос на затылке. Неслышно войдя, она подошла к кровати, сняла подушку с головы своей подопечной, тревожно заглянула в глаза.

— Что с вами?

— Не знаю…

Врач присела на краешек кровати, собираясь осмотреть больную.

— Не трудитесь, — с ноткой враждебности сказала Качырий. — Над моей болезнью вы не властны.

— Возможно, — нисколько не сердясь, согласилась врач. — Но это ничего не значит. Созовем консилиум, а без помощи вас не оставим.

Она отошла к окну, поправила пучок волос на затылке и, не отнимая руки, о чем-то задумалась.

Качырий смотрела на сгорбленную фигуру худенькой женщины в белом докторском халате, на её поникшие плечи, на тонкие, как бы прозрачные, пальцы, на старенькие дешевые туфли, и сердце её пронзила жалость. «Зачем я её обидела? Она намного старше меня и, кто знает, как много выпало на её долю невзгод. А может, и сейчас у нее большое горе…»

— Простите меня, — виновато сказала она. — Я не имела в виду лично вас. Вам я верю, но… не хочется жить. Все… все растоптано, заплевано, опоганено. Все!

— Я сейчас думала о минувшей войне, — не оборачиваясь, тихо сказала врач. — В сорок третьем получила похоронную на мужа… А до этого фашисты заживо сожгли отца и мать. Я тогда работала в госпитале, а они остались в деревне. На оккупированной территории… Мне тоже не хотелось жить. А жить было надо. Надо!

Она вернулась к кровати, встретилась со взглядом Качырий, которая, забыв о себе, с глубоким состраданием и изумлением глядела на все, тепло, по-матерински улыбнулась.

— Кажется, вы меня жалеете. Не надо. Человек не жалок, человек силен. Должен быть силен. Иначе нельзя… А то, что у вас, — пройдет. Только не надо замыкаться в себе. Идемте на воздух. Я знаю одно чудесное местечко, где вам никто и ничто не будет помехой. Идемте!

С той поры Качырий редко заходит в свою палату. Вот и сейчас, сразу после обеда, она уединилась в тихом, укромном уголке, куда привела её врач в тот памятный день. Ей выдали легкую кровать-раскладушку. Хочешь, лежи, отдыхай на свежем воздухе, хочешь, читай книжку.

Сегодня Качырий что-то не читается. Бездумно глядя в голубой просвет неба над головой, она как бы прислушивается к себе, к непривычному безмятежному покою, царящему вокруг. Теплый, парной ветерок шаловливо треплет прядь волос над виском. Золотистые лучи солнца, пробиваясь сквозь густую листву, ласково нежат кожу лица, шеи, почти не тронутую летним загаром. Кругом — тишина. Слышен лишь мягкий шелест листвы, да какая-то неугомонная птичка-хлопотунья звонко щебечет где-то неподалеку. Качырий чуть повернула голову. На самой нижней ветке старого клена, в тени которого стоит её раскладушка, прыгает, суетится крохотная серенькая пичуга и самозабвенно поет свою незатейливую песенку:

— Смотри, сорвешь голос, — улыбнулась Качырий.

Птичка перепорхнула на другую ветку, глянула вниз своими темными бусинками, отряхнула перышки на груди и снова запрыгала, защебетала, как бы приглашая Качырий принять участие в её самодеятельном конверте.

— Ишь, какая бесстрашная. — рассмеялась Качырий и глубоко, всей грудью, вздохнула. Пахло свежестью реки, далекими покосами И еще чем-то, до боли знакомым. Сердце Качырий трепыхнулось и сладко замерло, как бы в ожидании чего-то светлого, радостного. Она с удивлением оглянулась вокруг.

Между огромными старыми кленами и тополями озорно шелестят листвой молоденькие липки, тонкие клены и густые кусты орешника. В прозрачном воздухе плавает белый тополиный пух. Но стволу ближнего клена двумя нескончаемыми цепочками снуют муравьи: одни вверх, другие вниз. На разлапистом лопухе отдыхает и нежится пестрая бабочка-крапивница, а неподалеку от нее, у края лопуха, прилепились две «божьи коровки».

Хлопотунья-пичуга улетела к своим товаркам и теперь к ней присоединились полоса других птиц.

Кто они? О чем щебечут?..

Где-то возле корпусов санатория рыкнул баян и, поперхнувшись, замолк. Раздался всплеск дружного смеха, звонкие голоса. И, перекрывая людской гомон, сначала робко, потом все смелее, шире полилась плавная мелодия вальса.

Качырий снова оглянулась вокруг. Ничто не изменилось. Тан же шелестят листья деревьев, щебечут птицы, взад-вперед снуют труженики-муравьи, нежатся на солнце бабочки и «божьи коровки», кружится в воздухе тополиный пух. Но что-то померкло, потеряло яркость красок и уже не радует сердце, скорее наоборот, нагоняет тоску. А там, возле санаторного клуба, на просторной танцплощадке, разгорается веселье. Вальс сменила разухабистая русская пляска. Гремит дощатый настил под дробным топотом каблуков, звенят, переливаются задорные девичьи припевки, наконец шквал, аплодисментов покрывает все.

Неведомая сила потянула Качырий туда, в гущу людей. Она огладила платье — не помялось ли? — и сквозь заросли молодого орешника выбралась на узенькую асфальтовую дорожку, ведущую к танцплощадке. А там какой-то чубатый дядька лихо отбивал чечетку. Потом парень с девушкой плясали татарский танец.

Качырий разыскала светловолосую удмуртку Любу, с которой жила в одной комнате, подсела к ней.

— Какая ты нарядная, Любушка…

— Ой, Катя, — обрадовалась та. — Танцевать будем, да? Где ты была?

Качырий улыбнулась, неопределенно пожала плечами. Что она может ответить?

В круг вошла массовик санатория, небольшая, по крепко сбитая пожилая женщина с сединой на висках и удивительно молодыми, жгуче-черными глазами — любимица отдыхающих Зульфара Керимовна.

— А теперь… — её смеющиеся глаза обежали по кругу, остановились на Качырий. — Что вам сыграть, жаным?^[21]

Качырий вспыхнула, испуганно глянула на массовика, замотала головой. Зульфара Керимовна ободряюще кивнула ей, дескать, смелее, тут все свои и обратилась к отдыхающим:

— Попросим, друзья.

Гром аплодисментов, крики «Про-осим!», веселые улыбающиеся лица, жаркий шепот Любы «Иди… иди же, люди просят» растопили последние осколки льда в душе Качырий. Увлекаемая Зульфарой Керимовной, она несмело вошла в круг, встретилась с вопросительным взглядом молодого баяниста.

— Сыграйте марийскую…

И тут получился конфуз.

Баянист виновато развел руками.

— К сожалению…

Качырий попятилась. Ох, зачем она пришла сюда! Такой позор. Впору сгореть со стыда.

— Эх, была бы двухрядка! — воскликнул вихрастый паренек в белой полосатой рубашке с закатанными до локтей рукавами. — А на баяне… пальцы кривые! — он помахал растопыренными пальцами.

— А вам какую надо — Звениговскую или, может, горных мари? — уже готовая убежать обратно в свою зеленую обитель, услышала Качырий.

По центру круга, направляясь к баянисту, шел пожилой интеллигентный мужчина в сером костюме и светлой капроновой шляпе, чем-то похожий на сельского учителя.

— Сернурскую, — одними губами выдохнула Качырий, крепко стискивая похолодевшими пальцами горячую ладонь Зульфары Керимовны, которая все еще держала её за руку и ободряюще улыбалась.

Молоденький баянист с поспешной готовностью передал сверкающий перламутром инструмент «учителю», скромно отошел в сторону. «Учитель» склонился над мехами, взял аккорд, секунда — и вечернюю прохладу разорвала протяжная мелодия… Сердце Качырий горячо дрогнуло, заколотилось, глаза просветлели. Опустив ресницы, она как бы увидела деревенскую улицу, стайки девушек в белоснежных шовырах и шелковых цветастых платках, парней в расшитых по вороту и подолу коленкоровых рубашках, перехваченных по талии узеньким, с кистями на конце, пояском…

Поет-заливается двухрядка-гармонь в руках удалого деревенского гармониста. Нежнейшую мелодию выводят трепетные губы девушек, плотно прижавшие краешек продолговатого листочка ивы или черемухи.

Забыв обо всем, как зачарованная, слушала Качырий волнующую мелодию далекого детства. Но вот баян плавно закруглил последнее коленце, вздохнул. И вдруг…

— И-ех! Давайте спляшем! — вымахнув на середину площадки, крикнул вихрастый паренек.

Баянист словно только этого и ждал. Он рванул меха баяна, пальцы его бешено запрыгали но клавишам, воздух разорвала ритмичная дробь обжигающей душу марийской пляски. Качырий показалось, что за спиной у нее выросли могучие крылья. Они подхватили её и легко, плавно понесли по кругу. Все, кто видел Качырий раньше — бледную, нелюдимую и как бы надломленную, теперь с изумлением глядели на нее. Откуда что взялось. Вмиг помолодевшая, с порозовевшими щеками, искрящимися глазами и лукавой улыбкой на губах, она, как белая лебедь, горделиво плыла вокруг своего партнера, тонкие гибкие руки её трепетали, как лебединые крылья, а каблучки выбивали четкую, частую дробь. А парень, чего только он не выделывал своими ногами этот вихрастый парень!

— Вот это пляска! — восхищенно сказал кто-то,

Паренек тряхнул своим льняным чубом и, прищелкивая в такт музыки пальцами, задорно пропел:

Когда Качырий, слегка запыхавшаяся, вернулась на свое место, к ней подбежала Зульфара Керимовна.

— Теперь я от вас не отстану. Через неделю — концерт. За вами марийская пляска. Так?

— Посмотрим, — снова застыдилась Качырий.

ДАВАЙ ПОКАТАЕМСЯ НА ЛОДКЕ

Откинув легкое пикейное покрывало, Качырий ногами нащупала тапочки, распахнула окно. Теплые струи свежего воздуха ворвались в комнату, приятно освежая разгоряченное от духоты лицо.

Крепкий, без сновидений, полуторачасовой сон прогнал усталость. Во всем теле чувствовалась бодрость, прилив сил.

Соседняя кровать была пуста. Люба не привыкла спать днем. Вот и сегодня, сразу после обеда, куда-то исчезла — то ли поехала в город, то ли загорает где-нибудь на пляже. Любу удивляет, как её товарка может столько спать? Утром едва успевает на завтрак, в конце обеда глаза делаются сонными-пресонными, стоит положить голову на подушку, как уже заснула.

С наслаждением умывшись из-под крапа холодной водой, Качырий надела свое любимое шелковое платье, белое в черную горошинку, причесалась. Короткая стрижка делала её моложе, придавала топкому смуглому лицу мальчишеский вид. А самое главное — волосы над правым виском отросли настолько, что шрам стал совсем незаметным.

В палату неслышными шагами вошла медсестра, полная моложавая женщина с мягкими, добродушными чертами лица.

— Встали? Вот и хорошо. К вам гость приехал, целый час дожидается на скамейке под окном.

— Кто?

— По-видимому, муж. Говорит, из Йошкар-Олы.

— Передайте ему, пусть не ждет, не выйду, — вся вспыхнув, сказала Качырий.

— Но как же так…

— Не о чем нам говорить. И вообще… Пусть уезжает!:

— Хорошо.

Сестра ушла. Качырий принялась заправлять постель. Движения её были резкими, порывистыми. «Приехал… И сюда добрался. Что ему надо? Пора бы понять, наконец…»

Сестра вернулась. Вид у нее был расстроенный.

— Не уходит. Говорит: «До утра просижу, а дождусь».

— Ну, так и я до утра не выйду из палаты! — Качырий сердито ткнула кулаком в подушку, взбивая ее. — И не смейте его пускать сюда — в окно выброшусь. Не хочу я его видеть и все!

Сестра вышла.

Качырий захлопнула окно, села на кровать. В голове потревоженным пчелиным роем завихрились мысли. После той страшной ночи она ни разу не видела мужа, не хотела его видеть, старалась забыть о его существовании, навсегда вычеркнуть из памяти. Путевку в санаторий Иван Егорович привез в больницу. Она не хотела ехать, но уступила его уговорам. Он же на своей машине завез её домой за вещами, когда тот был на работе, а потом — сразу на вокзал. Качырий ни разу не задумывалась о том, где будет жить, когда вернется. Где угодно — в сарае, на частной квартире, но только не дома, пока там тот. «Приехать сюда… Какая наглость!»

Постепенно мысли её приняли иное направление. Этому способствовали звуки, проникающие в комнату извне через неплотно прикрытую форточку. Где-то неподалеку слышались глухие удары по мячу — играли в волейбол. В другом месте женские голоса выводили задушевную мелодию:

Качырий подошла к окну. Полуденная жара спала и. как всегда в эту пору, аллеи санаторного парка заполнены отдыхающими. её тоже тянуло туда, где кипела, бурлила жизнь, — к людям. «А чего я из-за него сижу как в тюрьме? — обозлилась Качырий. — Сидит, ну и пусть сидит, пройду, даже не взгляну». Она завернула в газету купальник, подумав, повязала голову газовой косынкой и почти бегом сбежала по лестнице на первый этаж. У выхода на мгновение зажмурилась и, словно с разбегу бросаясь в холодный омут, рывком распахнула дверь, не оглядываясь, быстро пошла вглубь тенистой аллеи.

— Катя!

«Что это? Это не его голос, это…» Как бы налетев на невидимую преграду, она круто остановилась, повернула голову. Широко улыбаясь, к ней приближался Костя Бахманов. А где же тот? Скамейка под окном пуста. Так, значит…

— Костя-а!

С протянутыми вперед руками, ничего не видя, кроме улыбающегося Бахманова, Качырий шагнула к нему, не успев удивиться, почему голубое небо вдруг качнулось набок, вниз, а земля со всей своей зеленью вздыбилась вверх. Сильные руки подхватили ее, не дали упасть, и сразу все стало на свои места: небо оказалось высоко над головой, вокруг шумела зеленая листва.

— Костя…

— Что, родная?

— Неужели это ты? Я не могу поверить.

— Я, Катя, я.

— Но ты же уехал в Одессу!

— Вернулся.

— Когда?

— Недавно. Знаешь, я теперь кто? Механик колхоза «У куат». Каково, а?

— Ой, Костя! Это правда?

— Правда. Живу в Токтайсоле, у одинокой старушки. Чудесная старушка! Догадываешься, кто?

— «Сармаиай», да?

— Точно.

Почему ты не назвался сестре? Я бы.,. Ведь я думала…

— Не надо об этом, Катя.

— А как ты попал в Токтайсолу?

— Совершенно случайно. На другой день после приезда в Маскануре встретил Харитонова. Ну вот, он и сосватал, — Это моя родная деревня…

— Знаю.

— А сюда…

Качырий запнулась, но Бахманов понял, что она хотела спросить.

— К тебе.

Качырий быстро взглянула на него, потупилась.

Какая-то женщина протянула ей бумажный сверток.

— Вы обронили.

— Спасибо.

Только сейчас Качырий заметила, что вокруг них много отдыхающих. Прохожие тепло улыбались, сидящие на скамейках притихли, словно опасаясь помешать их свиданию. Качырий стало неловко. И опять Бахманов без слов понял все.

— Ты не хочешь погулять?

— Хочу. Костя, давай покатаемся на лодке.

— С удовольствием.

КАКАЯ ОНА, ОДЕССА?

Как прекрасна река Казанка! Давно ли она была небольшой обмелевшей речушкой не больше Кокшаги, а с пуском Куйбышевской гидростанции разлилась, как Волга. В голубой трепетной дали чуть видна зеленая кромка противоположного, пологого берега. В сотне метров от лодочной станции и городского пляжа возвышается ровный островок, покрытый шелковистой травкой. Зеркальная гладь воды, солнце, воздух и далекое бездонное небо…

— Ух, какая красотища! — щурясь от яркого солнца, воскликнул Бахманов.

— А небо! Посмотри, Костя, на небо. Оно как будто только что умылось. Ни единого облачка!

На Бахманове белая сетчатая майка и черные плавки. Загорелое под южным солнцем, крупное, с бугристыми мускулами тело его блестит, как бронзовое. В могучих руках легкие весла кажутся хрупкими, игрушечными. Голубая лодка стремительно несется вперед, оставляя за кормой пенистую дорожку воды.

— Костя, а на море вода такая же?

— Нет. У берегов зеленоватая, дальше — голубая, еще дальше — густо-синяя. В шторм принимает стальной оттенок, и по нему — белые барашки пены. За морской водой не уследишь, она постоянно меняется.

— А эта мутная.

— Еще не отстоялась, со временем посветлеет.

— А какая теплая! Слушай, давай искупаемся,

— Прямо с лодки?

— Э нет, еще утону. Правь во-он к тому берегу.

…Они лежали на широком лупу, густо поросшем отавой дикого клевера, под нежаркими лучами заходящего солнца. Нагретая за день земля источала приятное тепло. Вокруг стрекотали кузнечики. Качырий лежала на спине и, покусывая стебелек розовой кашки, смотрела на опрокинувшийся над ними голубой небосвод, на прозрачное, как жиденький клочок ваты, только что народившееся облачко, на темную точку с длинным белесым хвостом, которая медленно и неуклонно приближалась к этому облачку. Самолет летел так высоко, что рокот его моторов не доходил до земли. Вот темная точка коснулась края облака, исчезла в нем. Через некоторое время самолет вынырнул с другой стороны и потащил облачко на своем белесом хвосте пока не растаял совсем.

Интересно, что делает Костя? Что-то разглядывает в траве. Что он там нашел? Качырий перевернулась на живот. Чудак, увлекся каким-то жуком. Да не одним, тремя и все разной окраски — черный, коричневый… Постой, а пятнистый-то куда пропал? Только что был тут… Поддавшись азарту Кости, она тоже стала шарить глазами по пятачку оголенной земли. Ага, вот он!

— Переверни его на спину, тогда не уйдет. Черного, черного не упускай!

Оба словно расшалившиеся дети старались сгрудить расползавшихся жуков в центре пятачка. Самому маленькому и самому шустрому, продолговатому «пятнашке» удалось юркнуть в траву, под локоть Качырий. Боясь раздавить его, она отпрянула в сторону и в тот же миг очутилась в крепких объятиях Бахманова.

— Костя, ты что…

— Катюша, любимая… Ласточка моя… Одно только слово…

— Костя!..

Он посмотрел на нее долгим взглядом, разжал руки

— Прости.

— Ты обиделся?

— Что ты, родная, на что? Я счастлив! Думал ли я… Эх!

Костя побежал к реке, с разбега прыгнул в воду и сильными бросками поплыл к далекому островку.

Солнце клонилось к закату. Качырий сидела на берегу, опустив ноги в воду и болтая ими. Бахманов заплыл далеко, на темно-серой глади воды черным пятнышком выделялась его голова. Пятно делалось все меньше, наконец, исчезло совсем. Качырий охватил страх. она вскочила, забегала по берегу, стараясь разглядеть черное пятнышко.

— Костя-а!

Небольшое грязно-белое облако накрыло солнце, и все вокруг потускнело, подул холодный ветер, по воде побежала мелкая рябь.

— Костя-а-а!!!

Качырий оттолкнула лодку, прыгнула в нее, схватилась за весла, но они не слушались ее, вырывались из рук, скользили по поверхности воды, поднимая фонтаны холодных брызг. Поняв тщетность своих усилий и проклиная себя за то, что до сих пор не научилась управлять лодкой, Качырий бросила весла, закрыла лицо руками и расплакалась.

Снова выглянуло солнце, уже коснувшееся краешком горизонта.

— Катя-а! — послышалось издалека.

Прошла целая вечность, пока Костя подплыл к лодке.

— Ты чего? — встревожился он. — За меня испугалась? Чудачка, я же вырос на море, — он взял лодку на буксир и, загребая одной рукой, поплыл к берету.

Обратно возвращались не спеша.

Костя, расскажи про свою Одессу, какая она, — попросила Качырий.

— Одесса… — Бахманов сложил весла, не управляв мая лодка тихо покачивалась на волнах. — Есть у нас в Одессе местечко, Малый Фонтан называется. Там еще до революции были роскошные дачи. Там, с обрыва, открывается божественный вид на море. Ты даже не знаешь, до чего доводит человека фантазия. Стоишь, к примеру, на обрыве, на этом самом Малом Фонтане, смотришь вдаль, в сторону Днестровского лимана. Внизу тихо рокочут волны, пахнет нагретым ракушечным камнем, желтыми цветами дрока, маттиолой. Смотришь на эти бесконечные морские дали, откуда приходят и куда уходят корабли, тают в трепетной голубоватой дымке, вдыхаешь все эти исключительные ароматы и чувствуешь, как сердце зовет тебя куда-то. Человек, Катюша, не может жить без фантазии даже если он имеет что кушать на каждый день. У настоящего человека в голове постоянно рождаются какие-нибудь проекты, потому что у него не только голова, а еще двадцать ног, сорок рук и сто глаз, как говорят у нас в Одессе… Я тебе скажу, другого такого города, как Одесса, не найдешь во всем свете, — убеждено закончил Бахманов, берясь за весла.

— Так уж и не найдешь… А Москва? А Ленинград? — подзадорила Качырий.

— У каждого города своя, неповторимая красота… По, если ты хочешь знать, все знаменитые люди родились в Одессе. Не веришь? Считай. Уточкин одессит, Куприн одессит, профессор Филатов, Ильф и Петров, Багрицкий и Бабель, Инбер и Кирсанов… Хватит? А то пожалуйста: Валентин Катаев, Леонид Утесов, Давид Ойстрах…

— Константин Бахманов, — в тон ему подхватила Качырий.

— Точно! Механик Бахманов тоже родом из Одессы. А ты говоришь…

— Сдаюсь! — Качырий дурашливо подняла руки. — Одесса — самый славный город на свете. И все-таки одна из его знаменитостей в лице Константина Бахманова оставила этот славный город, поменяла его на никому неведомую Токтайсолу. А, Костя?

— А другая знамени гость в лице Екатерины Яш моленной прекрасно знает, ради чего совершен этот героический подвиг, — глядя ей в глаза, сказал Бахманов.

Качырий смутилась. Яшмолкина… Да, теперь она снова будет Яшмолкиной. Но как он догадался…

— Ты еще долго будешь здесь? — спросил Бахманов.

— А что?

— Можно мне еще приехать? В воскресенье?

— Не надо. Костя. Я сама приеду к тебе, в колхоз.

— Это правда?

— Непременно. Посмотрю, как у вас идет уборка урожая. В случае чего держись, механик!

Бахманов широко улыбнулся, навалился на весла.

Пускай нам с тобой обоим

Беда грозит за бедою,

— вполголоса запела Качырий услышанную здесь, в санатории, песню.

И тотчас сильный голос Бахманова подхватил:

Качырий запела громче, голоса их слились.

НЕЛЛИ ИДЕТ НА ТАРАН

«За счастье надо бороться…» Какой дурак это сказал? Она ли не боролась, а где оно, её счастье? Теперь Нелли окончательно убедилась: все мужчины одинаковы. Кобели! Сначала увиваются за тобой, заваливают подарками, томно вздыхают: «Неллочка, ты мое счастье!» — «Ты самая красивая на свете!» — «Золотко мое ненаглядное». А потом — поминай как звали. Один вдруг оказывается женат, у другого нашлась новая зазноба, третий напрямик заявляет: «Так — пожалуйста, а жениться, уволь, пока не намерен». Спрашивается, если не намерен, так какого черта ходил? А годы идут, их не остановишь, не вернешь.

Нелли придвинула к себе зеркало. Как она постарела! Вокруг глаз залегли предательские морщинки, щеки поблекли. Даже волосы потеряли свой золотистый блеск, стали тусклыми, неживыми. Видимо, это от перманента и перекиси… Вдобавок она сильно похудела. Сейчас еще ничего, а весной страшно было смотреть.

Нелли припомнила, как в новогодний вечер, возвратившись из Масканура, она встретила Николая у подъезда своего дома, накинулась с упреками. Он поклялся, что не любит жену и скоро, очень скоро, разойдется с ней. Тогда они поженятся и будут счастливы. Она поверила. А вышло что? Не прошло и недели, письмо: «Между нами все кончено. Николай». И все-таки она ждала, долго ждала. Наконец, пригласила его сама. Придумала день рождения. Как она волновалась, что он не придет! Пришел… И еще раз дал понять, что к прошлому возврата нет. А раз нет… Пусть! Она ни о чем не жалеет. Говорят, его жена в больнице. Так ей и надо. Не одной Нелли валяться на больничной койке, пусть и та… Хотя бы за то, что грубо обошлась с ней в редакции, не захотела разоблачить Бахманова. Если бы не этот кретин, она бы не потеряла Васю. Когда умерла мать, надо было дать Васе телеграмму, вызвать его. Она бы так и сделала, не появись Бахманов. Да, он как-то сразу понравился ей — чуткий, заботливый, немного смешной, неуклюжий… Нет! Вася, только Вася мог дать ей настоящую жизнь. Ах, если бы можно было его вернуть! Не вернешь. Он — в Москве, защитил диссертацию, женился, уже стал отцом. Зачем она не послушалась тогда тети, не поехала сразу к нему, в леспромхоз! Теперь бы была женой преуспевающего научного работника, доктора медицинских наук, жила в Москве… Все, все разлетелось прахом. Дядя все еще в тюрьме, тетя — подумать только! — вышла замуж, бросила московскую квартиру и укатила куда-то на юг. Тетя умеет жить, а вот она, Нелли… Из ресторана уволили. Это все Николай, устроил там скандал и вот… Пришлось поступить в захудалую столовую. И это с десятью классами образования! А куда пойдешь? На завод, к станкам, чтобы глотать пыль и грязь? Нет уж, покорно благодарим.

Но так дальше продолжаться не может, надо что-то делать. Еще пяток лет — и она превратится в старуху. Кто тогда на нее посмотрит, кому она будет нужна? Весь век жить одной… «За счастье надо бороться…» Бороться? Значит, она недостаточно боролась? Но где, где её счастье? Вася? Мираж. Костя? Мимолетный сон. Ника?.. Как он на нее кричал, чуть не побил и все-таки… все-таки остался. Ушел хмурый, молчаливый, даже не простился. Не простился… Постой, он что-то говорил про жену… Не хочет видеть, не принимает от него передачи? А может, она… «За счастье надо бороться…» Бороться! Так чего же она тянет, чего ждет?

Нелли взглянула на часы и стала поспешно одеваться.

Стук в дверь разбудил тетушку Марпу. «Кого еще черт несет. Чу, может, Качырий?»

Босая, накинув на голые плечи платок, она вышла в коридор, откинула крючок.

— Николай Семенович Пузырьков дома?

— Спит, наверно, — изумленно глядя на белокурую, с накрашенными губами незнакомую женщину, ответила Марна. В голове её молнией пронеслась мысль: «Ой, на — ка-ас, уж не случилось ли что с Качырий?» Она принялась стучать в дверь соседа. — Миклай, вставай скорее! Человек пришел, что-то сказать хочет!

Щелкнул ключ. Незнакомка, отстранив Марпу, шагнула за порог. В то же мгновение в комнате вспыхнул свет. Любопытная тетушка Марпа придержала дверь, навострила уши.

— Нелли?! Ты с ума сошла… Зачем ты здесь, кто тебя звал?

— Ника, выслушай меня…

— Уходи! Сейчас, же уходи!

Через голову Марны в комнату заглянула не менее любопытная Рая, шарахнулась назад.

— Она… Это она принесла те карточки.

Услыхав такое, тетушка Марпа вихрем ворвалась к соседу.

— Бесстыжая! Да как ты осмелилась прийти сюда? Тресни её по роже, Миклай! И тебя бы не мешало хорошенько треснуть. Ой, накас…

— А ты чего суешься? Вон отсюда! — рявкнул Пузырьков.

Его крик только подстегнул Марпу. Уперев руки в боки, отчего платок оттянулся назад и оголил худую грудь, едва прикрытую ветхой трикотажной сорочкой, она топнула босой ногой и пронзительно завизжала:

— Ты, сопляк, кого гонишь, а? — поддев ногой, она распахнула дверь. — Рая! Галя! Бегите в милицию! Видали, жену чуть в гроб не загнал, а теперь на дом шлюху привел!

— Погоди, тетушка Марпа…

— Я тебе погожу! Я тебе так погожу… Сейчас же убирай свою шлюху! Слышишь? У-у, бесстыжая, чтоб твоей головой собаки играли!

Пузырьков стал уговаривать Нелли выйти на улицу и подождать его там, но та демонстративно села на диван, закинула ногу на ногу. От такой наглости тетушка Марпа как бы онемела.

— Нелли, прошу тебя, выйди, не доводи до скандала.

Нелли, улыбаясь, отрицательно качала головой. Чтобы ею командовала эта старая ведьма? Ни за что! Пусть вызывает милицию — она ничего не украла, она пришла проведать своего знакомого и до этого нет никому дела.

Потеряв терпение, Пузырьков схватил её за руку, вытащил в коридор, а оттуда в подъезд. Тетушка Марпа, шедшая за ними, моментально накинула крючок, торжествующе сказала дочерям:

— Ай да, спите. Обоих вытолкала.

Пузырьков дернул дверь, постучал. На улице сыро, идет дождь, а он в одной майке, на ногах — войлочные тапочки. Ладно хоть брюки успел натянуть.

После долгих уговоров тетушка Марпа смилостивилась, выкинула в форточку пиджак, ботинки, плащ.

— Я скоро приду! — крикнул Пузырьков.

— Придешь не придешь до утра все равно не открою, — послышалось в ответ…

Молча, они стояли в глубине темного подъезда, слушая шум дождя на улице. Пузырьков беспрерывно курил. При каждой вспышке спички Нелли видела его бледное, угрюмое лицо, мокрые волосы, в беспорядке спадавшие на лоб. Спичка гасла, и снова обоих поглощала темнота. В душе Нелли была благодарна злой, полураздетой ведьме за то, что она закрыла дверь за Николаем и не пустила его. Теперь они оказались в равном положении, да и разговаривать здесь куда легче, чем там, в чужой, освещенной комнате, где он чувствовал себя хозяином, а она — непрошенной гостьей.

— Говори, зачем пришла, — притушив ногой очередной окурок, глухо выдавил Пузырьков.

Нелли бросилась ему на шею. горячо зашептала:

— Ника… Какой ты бессердечный… Вспомни, ведь я быта на волосок от смерти. Из-за тебя… Если бы ты… разве бы я решилась на аборт? Я люблю тебя, Ника. Верь мне, люблю. И я… снова беременна.

— Врешь!

— Клянусь! Я хотела… по врачи говорят: нельзя, мы не можем поручиться… Что же мне делать, Ника?

Она уткнулась ему в грудь, горько разрыдалась. О, если бы она на самом деле была беременна! До сих пор слышится ворчливый голос старого доктора: «Напрасно вы это сделали. Теперь вы навсегда лишены возможности стать матерью».

— Может, это не мой…

— Твой, Ника. Твой! Никто мне не нужен, только ты. Один ты, — Нелли исступленно принялась целовать его холодное, мокрое лицо, плотно сомкнутые губы.

Пузырьков оторвал от себя руки женщины.

— Погоди, дай подумать.

— Поздно, Ника, думать. Раньше надо было. Теперь мне одно остается — написать: «Прощай!» — и под машину…

Когда дождь утих, Пузырьков проводил Нелли до остановки, посадил на последний автобус. Было решено, что пока не вернется из санатория жена, все останется по-прежнему. А потом он переселится к Нелли. Пусть она подождет, осталось совсем немного.

Паровоз дал протяжный гудок. За окнами вагона замелькали строения городской окраины. Проплыл пестрый шлагбаум, перекрывший путь десятку автомашин, и повозок, водокачка, красное кирпичное здание Товарного склада. Лязгнули буфера, и поезд остановился.

Качырий спрыгнула с подножки вагона, огляделась. Неужели её никто не встретит? Телеграмму о своем приезде она дала только в редакцию. Если бы знал Костя… Нет, нет, она правильно поступила, что не сообщила ему. Да и зачем её встречать, разве она сама не доберется до Масканура со своим небольшим чемоданом.

Стараясь никого не задеть в густой шумной толпе пассажиров и встречающих, Качырий пошла вдоль вагонов, направляясь к выходу в город. В конце узкого прохода к ней метнулась женщина, пошла рядом.

— Простите, всего два слова…

— Ну?

— Я… я беременна. От Николая.

— Поздравляю. Надеюсь, он знает?

— Разумеется. Только он… не решается сказать вам.

— Напрасно. Желаю вам счастья.

— Так вы…

— Он мне не нужен. Вам ясно? Не ну-жен!

На противоположной стороне привокзальной площади у кромки тротуара остановился «газик». Хлопнула дверца.

— Екатерина Павловна, сюда!

— Иван Егорович! — Качырий радостно бросилась навстречу.

— Здравствуйте, здравствуйте, — говорил Невзоров, крепко пожимая руку Качырий. Подбежавший шофер подхватил еёчемодан.

— С приездом вас.

— Спасибо, Сеня. Зачем же вы… Я бы и так добралась, — растроганно говорила Качырий. Она была искренне рада встрече с редактором и в то же время ею овладело смятение. Куда они её повезут? Домой? Нет, лучше она будет ночевать в редакции, пока не подыщет себе угол.

— Зачем же в редакции? — удивился Невзоров, когда она сказала ему о своем намерении. — Поживете у нас.

— Ой, нет! Я же вас стесню.

— Напротив, веселее будет. А то моя Клавдия Владимировна совсем скисла. Дети выросли, разлетелись кто куда. Как вечер, так вздыхает, охает: «Что-то Володенька давно не пишет. Уж не случилось ли какой беды с нашим мальчиком?» А Володеньке уже под тридцать, у самого двое мальцов. Поехали, Семен! Задаст нам перцу хозяйка, если не поспеем на горячие пироги.

Глава XXII. В ТОКТАЙСОЛЕ
ХАРИТОНОВ ДЕЛАЕТ ОТКРЫТИЕ

Вот уж не думал Бахманов, что работать механиком в колхозе куда труднее, чем в автохозяйстве или даже в РТС. Там все под рукой — в мастерских, во дворе. Доставят, скажем, трактор на ремонт, загони его под крышу и разбирай — ни дождь, ни ветер не помеха. А тут все под открытым небом, на полях. Комбайнов не хватает, жатки то и дело выходят из строя, а запчастей — кот наплакал. Вот и мудри, выдумывай, где взять ту или» иную деталь. Ладно хоть ребята в РТС знакомые, выручают.

И никаких тебе выходных, никакой передышки. Не успеешь убрать рожь, подоспел овес, а там — лен, картофель и еще эта. богом проклятая, кукуруза, от которой толку ни на грош, а затрат уйма. Потом вспашка зяби, сев… И опять морока, теперь уж с тракторами, будь они неладны!

Хоть и не уложились в намеченные сроки, все-таки с полевыми работами, можно сказать, управились. Впер вые за время своего пребывания в колхозе Бахманову удалось хорошо отоспаться. Спасибо дождю. Как зарядил с воскресенья, так лил до самого четверга.

— Все бы ничего, если бы Катя выполнила свое обещание, хоть на денек заглянула в Токтайсолу. Не едет… На письма не отвечает и по телефону не всегда удается поговорить. Почему она так упорно избегает их колхоз? Почти в каждом номере появляются её статьи из других колхозов, а сюда — ни ногой. Была один раз, проездом. С Дорониным. О чем можно поговорить, когда рядом — секретарь райкома. Эх, Катя, Катя! Одно только успокаивает: живет на квартире у редактора, значит, с Пузырьковым все покончено. Говорят, его сняли с должности главного инженера, исключили из партии. Давно бы следовало.

— Ты, сарманай, почему не встаешь? — заглянув под полог, ворчливо сказала бабка Епремиха. — Думаешь, опять дождь идет? Сегодня вёдро будет, вставай, скоро самовар вскипит.

Выждав, когда хозяйка ушла в избу, Бахманов вылез из-под полога, босиком, в одних трусах выбежал во двор, под сарай, принялся делать гимнастику.

Небо было чистое, как в дни бабьего лета. Сквозь щели сарая пробивались солнечные лучи. По двору, горделиво выгнув сизо-зеленую шею, важно разгуливал петух. «Ко-ко-ко-ко». — ворковали куры, косо поглядывая на голенастых, выросших за лето цыплят.

Сделав «ласточку», Бахманов не заметил, как приоткрылись ворота, во двор вошел Харитонов.

— Ого, чем он занимается, — басовито заговорил он, идя к сараю. — А я думал, механик наш седьмой сон досматривает.

— Тише ты, — шикнул Бахманов, с опаской глянув на окна. — Заходи в избу, я сейчас.

— Так я ж тебе не мешаю. Валяй, продолжай.

— Иди, а то хозяйка выйдет.

— Стесняешься? Это старухи-то.

— Будь она молодая, я бы из нее спортсменку сделал. А то… Увидела как-то, схватилась за бока и ну хохотать. Как будто я ей цирковой клоун.

— Да хоть кому смешно. Ты же не мальчишка и не служащий, что целый день сидит за столом. Вон бухгалтеру нашему, Пал Палычу, еще куда ни шло от сиденья весь зад залоснился. А нам с тобой, брат, гимнастика ни к чему, мы с тобой и так все равно что бугаи. Целый день рыщем по полям, бригадам да фермам.

— Поглядим, какой ты бугай, — Бахманов вытянул из угла двухпудовую гирю. — Ну-ка, покажи свою силу.

— А что? — поплевав на ладони, Харитонов одной рукой выжал гирю. Раз, другой, третий… На девятый поднял её с трудом, поставил на землю, смахнул со лба капли пота.

— Ничего себе дышишь, будто целую версту бежал, — усмехнулся Бахманов.

— Поглядим, сколько сам пробежишь.

Бахманов взялся за гирю. Харитонов считает. Пять… Восемь… Двенадцать… Ого, пятнадцать… Двадцать один… Бахманов на лету перехватил гирю в левую руку, и она снова замелькала перед глазами пораженного Харитонова.

— Да-а, силен, ничего не скажешь, — одобрительно заметил он. — Легкие у тебя, что кузнечные мехи.

— Тренировка, — улыбнулся Бахманов, побежал к колодцу.

Вытянув полную бадью студеной колодезной воды, он ополоснул лицо, поплескал на плечи и вдруг обрушил на себя всю бадью. По телу Харитонова пробежали мурашки. А механик между тем вытянул вторую бадью воды, протянул Харитонову.

— Лей на спину понемногу… Ах, хорошо! Ну, хорошо! Уф! Ровно заново родился.

Харитонов только качал головой, глядя, как механик холщовым полотенцем энергично растирает свое покрасневшее тело.

— Давно гимнастикой занимаешься? — спросил он уже в сенях.

— С детства.

— Выходит, я опоздал. Жаль.

— А ты попробуй.

— Ладно, завтра вместе искупаемся, — пошутил председатель.

— Ну нет, такое купание Тебе не пойдет — сразу воспаление легких схватишь, — не поняв шутки, Бахманов стал объяснять, как и с чего следует начинать, но Харитонов перебил его.

— Что ты меня агитируешь, ты за молодежь возьмись. Организуй команды, чтобы были у нас свои футболисты, волейболисты, лыжники, силачи… Глядишь, интерес у парней появится к родному колхозу, перестанут уезжать на сторону, дескать, скучно в деревне. Да и дисциплинку подтянем, пьянства будет меньше. Давно об этом думаю, человека подходящего не находилось. А он, ишь ты, под сараем прячется. Ты мне эти единоличные замашки брось. Чтобы спортивная работа у нас в колхозе была на высоте. Понятно?

— Понятно. Только ведь деньжата потребуются, форму спортивную купить, инвентарь. А наши правленцы…

— Что наши правленцы? На такое дело денег не пожалеем.

Харитонов чуть не забыл о цели своего раннего визита.

— Вчера звонил Сапунов, собирается нагрянуть с проверкой. Понимаешь, чем это пахнет?

— Когда они приедут?

— Говорит, если не на этой неделе, так на той непременно. Верь ему. Помяни мое слово, не сегодня-завтра их комиссия будет здесь. Это он нарочно позвонил, чтобы потом можно было сказать: «Я же предупреждал вас, дорогие соседушки, заранее известил, дал время подобрать хвосты». А вы, дескать, ушами хлопали… Так что ты учти, чтобы техника была в полном порядке.

— Учту, Максим Игнатьевич.

ДОЛГОЖДАННОЕ ПИСЬМО

Проводив председателя, Бахманов наскоро позавтракал, набросил на плечи пиджак и зашагал в сторону мастерских. По правде сказать, никаких мастерских в колхозе не было, вся техника стояла на высоком берегу пруда. Зимой машины заносило снегом, осенью и весной •они мокли под дождем. Но Бахманов упорно называл это место мастерскими, тем самым каждый раз напоминая председателю и членам правления о своем проекте постройки машинного двора с теплым гаражом и просторной мастерской, который отклонили, как сказал Пал Палыч, «за неимением свободных средств». Справа от стоянки тракторов, комбайнов и жаток высилось новое типовое помещение зерносклада, слева, у самой воды, тремя стенами уйдя в землю, к берегу прилепилась крохотная, насквозь прокопченная кузница, построенная еще в годы коллективизации.

Бахманов с болью смотрел на облупившиеся жатки, комбайны, на «разутые» тракторы, на валявшиеся где попало загрязненные части машин и клял правленцев за то, что пожалели денег на постройку машинного двора. «Хоть бы пока деревянный навес поставить, соломой покрыть», — думал он. Харитонова убедить не трудно, остальные уперлись и ни с места. Машины, вишь, неживые, они и под открытым небом могут стоять, не то, что коровы пли свиньи. Конечно, есть такие председатели, что все решают сами, приказал — и баста. Харитонов не из таких, соблюдает колхозную демократию, старается убедить. Да только не каждого убедишь.

Над кузницей голубоватой струйкой курится дымок, слышен хохот механизаторов. Черти, сидят, травят баланду. Бахманов немного постоял, чтобы поостыть, не сорвать на людях свою досаду, и не спеша стал спускаться по чуть подсохшей глинистой тропинке.

— Доброе утро, товарищи.

— Салам, Константин Ильич.

— Веселый вы народ, хохочете — за версту слышно. Ну, за работу примемся или байки продолжим?

— Какие байки, мы только покурить…

— Курево у них вышло, а лавка закрыта, — подмигнул дружкам вынырнувший из кузницы высокий, чернобородый Микивыр.

— Вот что, братва, завтра к нам из «Чевер нура» делегация прибудет. Что мы им покажем, «разутые» тракторы? Ты картофелекопалку где оставил? — спросил Бахманов невысокого, коренастого парня с рыжим, вихрастым чубом.

— Во второй бригаде.

— А где плуг, сцепка борон?

— Там же.

— В поле бросил?

— Зачем в поле, возле Моей избы, на улице.

— Милое дело, как раз на пути делегации. Сегодня же доставишь сюда. II копалку тоже, да чтоб была чистенькая!

— Мыть ее, что ли…

— Хоть языком вылижи. А то прикреплю к ней табличку с твоим именем, сам красней перед гостями.

— Так ведь позавчера только картошку копать, закончили. А дождь-то какой был!

— Ты на дождь не ссылайся. В «Чевер нуре» до дождя управились, а мы… в общем, сам краснеть будешь.

— Он и так красный!

— Ему не впервой, — зашумели механизаторы.

— Э-э, как сказать, — заметил кузнец Микивыр. — Попадешь на язычок тетке Матре, неделю чесаться станешь. Ух и зловредная баба!

— Верно! Потому Сапунов и сует её каждый раз в состав комиссии. Как же, бригадир!

Весть о приезде соседей встревожила механизаторов. Скоро на берегу пруда закипела работа. Кузнец Микивыр и тот выпросил у механика полчаса, чтобы навести порядок в своем хозяйстве. Как знать, вдруг гости нагрянут сейчас, пюнчерйымальцы — народ хитрый.

Сам Бахманов весь день мотался по бригадам, фермам, где работали механизмы. Лишь в сумерки он на своем мотоцикле — ладно хоть правленцы расщедрились на мотоцикл — подкатил к дому, чтобы перекусить. У ворот Бахманова поджидал сынишка Микивыра, Олеш.

— Костя изай, а у меня что-то есть.

— Покажи.

— Какой хитрый! Сперва спляши.

— Письмо?! Дай сюда.

Мальчишка метнулся в сторону, запрыгал, помахивая конвертом.

— Пока не спляшешь, не дам! Зря, что ли, я тут целый час сидел, продрог весь. Бабушки Епремихи дома нет. Я уж и в мастерские бегал. Будешь плясать? А то порву…

— Ну, ты! — прикрикнул Бахманов и вдруг погрустнел. — Плясать дело не хитрое, вот как бы плакать не пришлось с твоего письма.

Услышав это, Олеш сразу притих, протянул конверт и стал внимательно следить за выражением лица механика, пытаясь угадать, хорошее пли плохое принес он письмо. Если плохое, то стоило ли ему столько времени торчать у ворот, пусть бы валялось в правлении, пока очкастый Пал Палыч не смахнет в корзинку для ненужных бумаг.

— Ура-а! — пробежав глазами листок, крикнул механик, схватил мальчугана под мышки, поднял над головой.

— А плясать? Плясать? — суча ногами, радостно визжал тот.

— Плясать, говоришь? Пожалуйста, — Бахманов пустился вприсядку вокруг мотоцикла, не смущаясь тем, что его могут увидеть люди и подумать невесть что.

В избе он снова, уже не торопясь, прочел письмо.

«Добрый день, дорогой друг!

Вот я опять дома, в своей комнате. Николай уехал, кажется, в Казахстан. Может, зайдет к моим. Как его там встретят, не знаю. Для меня он — отрезанный ломоть. Навсегда!

Семнадцатого у меня день рождения. Соберутся друзья. А ты? Ты ведь тоже друг…

Приезжай, Костя. Буду ждать.

Катя».

ЗЕМЛЯ РОДНАЯ
Глава XXIII. ВЕСНА РАДОСТНЫХ ОЖИДАНИИ
ПЕРВАЯ БОРОЗДА

В колхозе «У куат» в этом году посевную начали рано.

На низинных и затененных местах почва еще не доспела. Если пустить туда трактор, пожалуй, будешь только месить грязь. А на возвышенных участках, открытых солнцу и со всех сторон, обдуваемых ветром, вполне можно вести не только боронование, по и культивацию. Вот и сегодня, неподалеку от дороги, ведущей в Памаш-Энгер, с утра рокочет трактор, время от времени выкидывая голубую струйку дыма, видимую издалека в прозрачном весеннем воздухе. Позади агрегата остается широкая полоса свежевзрыхленной земли.

Молча, сосредоточенно передвигает рычаги управления молодой хлебороб, прокладывая первую в этом году борозду. И, словно понимая величие совершаемого, также молча и сосредоточенно хлопочет над обнаженной пашней стая глянцевито-черных грачей.

По дороге из Памаш-Энгера шагает налегке щуплый, пожилой мужичонка. Это Ондри Япык из деревни Нурсола. Заслышав рокот трактора, он остановился, в голубых, с хитринкой, глазах мелькнуло недоумение. Неужели пахать начали?

Агрегат медленно отдалялся…

Ондри Япык проводил его задумчивым взглядом, потеребил свою жиденькую бороденку и вдруг, нагнувшись, отковырнул ком земли, размял на ладони.

— Сыро… Семена можно попортить.

Со стороны Токтайсолы вымахнул мотоцикл. Загородив ладонью глаза от солнца, Ондри Япык вгляделся, узнал агронома. Потрясая над головой кулаками, он бросился навстречу.

— Стой! Сто-ой!

Кузьма Филиппович Осипов притормозил.

— Салам, Япык кугызай. Далеко ли ходил? — спросил агроном, мельком оглядев запыленную одежду колхозника — пиджак и штаны из толстого сукна, видать, пошитые на дому деревенским портным, заляпанные грязью сапоги.

— В сельсовет ходил, — хмуро ответил Япык. — Ты мне зубы-то не заговаривай. Кто дал команду пахать на этом поле? Киямат^[22] механик, наверно?

— Не пахать, а культивировать.

— Э-э, что ворона, что галка — один черт! Этот ваш городской цыган-механик, как я погляжу, вконец испохабит землю. Вон, погляди…

Ондри Япык отколупнул новый ком земли, поднял до уровня груди и разжал пальцы. Ударившись оземь, комок не рассыпался, а лишь слегка сплющился.

— Видал? Такое поле пахать — над землей измываться. А он…

— Не он, я распорядился.

— Ты?!

— Я. Там, подальше-то, не так сыро, иначе бы и трактор не пошел. Не можем мы больше ждать, Япык кугызай, чуешь, как солнышко печет. Не успеешь оглянуться, вся земля доспеет.

— Слава богу, пущай доспевает. Вот тогда и пашите.

— Тогда поздно будет, влагу закрыть не успеем.

— Сеять-то когда начнете?

— По мере готовности почвы и начнем. Нам главное — влагу не упустить.

Они помолчали.

— Я понимаю твою тревогу, кугызай, — продолжал агроном. — Только зря ты тревожишься. Видишь, Аркаш уже по второму кругу идет. Пойдем к нему, сам убедишься.

— Ладно, делайте, как знаете, — буркнул Оидри Япык и, не простившись, зашагал в свою Нурсолу.

«Знаю, что тебя разобидело: не посоветовавшись с тобой в поле вышли», — усмехнулся агроном и, отведя мотоцикл с дороги, направился к трактору.

Агрегат ведет молодой паренек Виногоров Аркаш. Чему-то улыбаясь, он время от времени смотрит вверх, на небо, и тогда лицо его еще более светлеет, большие серые глаза искрятся радостью. Что его так радует? Почему, глядя на небо, паренек как бы ощущает прилив новых сил и рокот трактора кажется ему неведомой доселе чудесной музыкой? Может, его изумила, зачаровала белесая, словно посыпанная мукой, дорожка, что ровной линией прочертила небо? Нет, это всего лишь след реактивного самолета, пролетевшего на недосягаемой глазом высоте. Да и не на него смотрит Аркаш, не самолеты у него на уме — Юрий Гагарин. Первый в мире космонавт. Такой же, как Аркаш, простой советский паренек, почти сверстник…

В тот день, 12 апреля, Аркаш возил солому на ферму. Подъехал к воротам, смотрит, что такое, на дворе — ни души, никто не бежит ему навстречу, не открывает ворота. Аркаш слез с трактора, оттащил жерди — перекладины, въехал на выгульный двор. И тут никого, только коровы. Одни сгрудились вокруг охапок зеленой хвои, похрустывают ею и время от времени призывно мычат, чуя весну, торопясь на приволье лугов. Другие, выбрав прогретое солнцем сухое местечко, улеглись и блаженно дремлют, жуя свою бесконечную жвачку. «Куда они запропастились?» — заглушив мотор, с досадой подумал Аркаш, чувствуя как в душе закипает злость на доярок.

Надо побыстрее разгрузить сани и ехать в лес за бревнами, а тут ни одного помощника.

Аркаш загляну. в домик животноводов и вовсе разварился. так, и есть, сидят сплетничают, чешут языки. А дело стоит. Схватив брошенные у крыльца вилы, Аркаш остервенело заколотил по косяку.

— Эй, чего зубы скалите! Солому разгружать надо!

Доярки заулыбались, призывно замахали ему руками. «Ишь развеселились, кереметы», — в сердцах сплюнул Аркаш, отшвырнул вилы и направился к крыльцу, чтобы задать им жару. Но не успел он войти в сени, как навстречу выбежала Таис, чмокнула Аркаша в щеку.

— Человек в космосе! Понимаешь? Наш, советский человек! Пойдем, может, еще что скажут.

Таис схватила ошеломленного парня за руку, потащила в избу, где возле приемника сгрудились её товарки, слушая весёлый марш. Все повернулись к Аркашу, выжидая, что он скажет.

— Купили и довольны, да? — обиделся Аркаш. — Вам бы все шуточки.

— Не веришь? Тогда садись и слушай. Девчата, пошли, скорее разгрузим солому! — скомандовала Таис.

Аркаш остался один. Правду сказали или… Вот радио умолкло. И вдруг… «Говорит Москва. Работают все радиостанции Советского Союза. Передаем сообщение ТАСС. 12 апреля… в Советском Союзе выведен на орбиту…» Аркаш затаил дыхание. Вся душа его пела, ликовала. «Наш! Наш! Советский человек!» Окажись в это мгновение возле него совсем незнакомый человек и Аркаш тоже, от избытка чувств, схватил бы его в объятия, расцеловал в обе щеки. Сердце его наполнилось безграничной радостью и гордостью за свою страну. В такие минуты человек не может оставаться один, наедине с собой. Аркаш со всех ног кинулся во двор, туда, где кипела работа.

— Девчата, дайте и мне вилы!

— Ну что, купили, да?..

— Еще что сообщали?

— Да говори же, не тяни!

— Так вы же слышали… Майор Гагарин в космосе!..

Вскоре Аркаш на предельной скорости мчался в лес. Как не торопиться: восемь человек, работающих в лесу, еще не знают эту ошеломляющую новость.

Несмотря на то, что в тот день Аркаш выехал за бревнами позже обычного, он сделал три рейса вместо двух. А ночью, как ни измотался на работе, никак не мог заснуть. Несколько раз выходил во двор, курил и разглядывал усеянное звездами небо. Вот и сейчас, спустя две недели после полета Юрия Гагарина, Аркаш не может удержаться, чтобы не взглянуть в голубую высь…

Заприметив спешащего к нему агронома, Аркаш тревожно заерзал на сиденье, оглянулся по сторонам. Долго ли до греха, когда глаза шарят не по земле, а по небу и мысли витают в заоблачной высоте. Трактор, как и ракета, должен идти ровно, безо всяких отклонений. Потому, смотри в оба, чуть зазевался — огрех. А Кузьма Филиппович не то, что за огрех, а за малую промашку по головке не погладит, будет торчать над душой пока не переделаешь все заново. Аркаш остановил агрегат, проверил глубину обработки, окинул взглядом взрыхленный участок. Вроде, придраться не к чему, а все-таки на душе неспокойно: когда твои соотечественники летают в космос, брак в работе — позор.,

— Салам, Кузьма Филипыч, — поздоровался Аркаш, тревожно вглядываясь в озабоченное лицо агронома.

— Салам, салам… Ну, как твои дела?

— Сам видишь.

— Вижу. Только что встретил Оидри Япыка. Злой, как черт.

— Кто?

— Япык. Кто ж еще…

— Почему?

— Землю, говорит, поганите. Погодить надо.

— Выходит, что же, бросать работу?

— А сам как думаешь?

— По-моему, ждать нечего. Видишь, как солнце и ветер помогают нам. Еще вчера на этом участке было сыро, а сегодня вон сколько отмахал — и ничего. Первый день, как в поле выехал, душа поет, а ты говоришь: бросай.

— Когда я тебе это говорил? — рассмеялся Кузьма Филиппович. И сразу лицо его помолодело, даже крошечные щербинки, след оспы, густо усеявшие его лоб и подбородок, стали почти незаметны. Аркаш тоже улыбнулся. Почему-то всегда так: стоит агроному засмеяться, и на душе делается хорошо.

Присев на корточки, Кузьма Филиппович проверил глубину обработки почвы. Молодец, Аркаш, трудится на совесть. Денька через три в эту рыхлую землю лягут добротные семена, укоренятся, пробьются зелеными ростками навстречу солнышку и, набирая силу, пойдут в рост.

— Сегодня еще три трактора вышли на культивацию, — выпрямившись, сказал агроном. — Ты правильно сказал, ждать нам нечего, весна нынче ранняя. Скоро придется работать в две смены…

Аркаш снова припомнил 12 апреля. В тот день во всех бригадах прошли митинги. Аркаш сам в это время был в лесу, но знает: колхозники взяли обязательство закончить сев ранних яровых за пять-шесть дней. Вспомнив это, Аркаш взволнованно сказал:

— Надо поскорее начать сев. Ночью готовить почву, а днем сеять.

— Начнем, Аркаш. Все будет сделано в нужные сроки. Вот тракторов бы нам побольше да, что поделаешь, в колхозной кассе пока не густо. Мало мы с тобой прибыли даем, браток. Потому и навоз с фермы вывозить не на чем, приходится лошадок запрягать. Космический век — и лошадки. Не очень-то соответствует.

— А все равно душа к работе тянется! — задорно воскликнул Аркаш. — Кузьма Филиппович, а почему сегодня с утра самолета не видать? В другую бригаду перешли, что ли?

— В другой колхоз. Подкормку озимых минеральными удобрениями мы закончили.

— Всю озимь подкормили?

— Всю. Немножко и под гречиху подсыпали.

— Вот это здорово! Крепко нам авиаторы помогли!

Расставшись с агрономом, Аркаш двинул свой агрегат. Теперь его думы были о земле. Что же это получается? В космосе ракеты летают, спутники земли. С неба же самолеты удобряют поля, а на земле, как в старину, лошадки возят навоз. Действительно, не соответствует. И не оттого, что мало выпускают тракторов и других умных машин, купить их не на что — вот беда. Как сказал однажды на собрании Харитонов, не будешь все время «доить» государство, брать ссуды. Свои надо иметь денежки. «А может, лучше бы взять ссуду и купить еще пяток тракторов?» — подумал Аркаш. Ладно, это не его ума дело. Раз Харитонов говорит нельзя, значит, так надо. Он ученый человек, ему виднее. «Надо было зимой побольше навозу вывезти, с ремонтом долго провозились».

«ПОХИЩЕННЫЕ» ДЕТАЛИ

Костя Бахманов тоже мог бы сказать о себе словами Аркаша: «Душа к работе тянется». И для него эта весна казалась особенной, полной радостных ожиданий. От зари до зари он пропадал в бригадах, на полях, спал урывками, где придется, однако усталости не чувствовал. Бахманов знал: сейчас он самый счастливый человек на свете и никакие трудности ему не страшны.

Когда же началось его счастье? Семнадцатого октября прошлою года. В тот вечер он приехал в Масканур поздно — задержался из-за делегации с соседнего колхоза. Но там его ждали. Ждала она, Катя. Этот вечер изменил всю его жизнь. Где бы он ни был, что бы ни делал, каждый час, каждую минуту знал: он не одинок, в нескольких километрах живет его любимая, которая помнит о нем, ждет. Разве это не счастье?

Они не писали друг другу длинных писем, для этого у обоих не хватало времени. Для них вполне достаточно было тех редких встреч, когда он по делам бывал в Маскануре или Катя заглядывала сюда хотя бы проездом. Иногда он звонил ей, иногда она ему. Просто, чтобы услышать родной голос, узнать, что оба живы-здоровы. Ведь это так много.

Прошлой осенью Катя поступила учиться на заочное отделение литфака. Скоро начнется весенняя сессия, поэтому в редакции ей дали отпуск. Об этом она сообщила по телефону. «Думаю, что к экзаменам я смогу готовиться и в деревне. Наверное, мне пришла пора расстаться с Маскануром, вернуться в родную Токтайсолу».

Всю эту неделю Бахманов занимался устройством своего жилья: вдвоем с бабкой Епремихой побелили печь, оклеили степы новыми обоями, покрасили полы. Епремиха хотела позвать на помощь соседок, Бахманов не согласился: нет, он должен все сделать сам.

Сегодня Костя, как всегда, встал затемно. Прибрался во дворе, под сараем, наколол дров для печурки, принес два ведра воды — полы в избе и сенцах уже просох ли, пусть бабушка сполоснет их холодной водой, а сам побежал в правление. Ему позарез нужно было переговорить с Харитоновым. Но ветрена с председателем не состоялась — на улице Бахманова перехватил агроном, сообщил неприятную весть: в конце ночной смены на поле третьей бригады встал трактор, просили прислать механика. Делать нечего, пришлось садится на мотоцикл и ехать в бригаду.

Только к вечеру Бахманов вернулся на центральную усадьбу. К счастью, Харитонов оказался на месте, разговаривал по телефону. Увидев механика, он кивком головы поздоровался, указал на стул. «Чего он на меня уставился?» — недовольно подумал Бахманов, чувствуя на себе смеющийся взгляд председателя.

— Так, говоришь, все перерыл? — хохочет Харитонов, прижав к уху телефонную трубку и снова кивнув механику на стул, дескать, садись. — Выходит, пустил ты козла в огород,

Бахманов сел, с нетерпением ожидая, когда председатель закончит разговор.

— Что-о?! — вдруг привскочил Харитонов. — Деньги, говоришь? Да ты что, рехнулся? Кто же за утиль деньги платит. А зачем тогда выкинули в металлолом? В суд подашь? Ну и хватанул… Да с какими глазами ты перед судом-то станешь! То-то и оно, что небольшая сумма… Нет, ни копейки не дам. Детали, говоришь, вернут»? Знаю, и другим колхозам надо… А ты в металлоломе покопайся, авось, целый трактор найдешь. Новехонький!

Бахманов понял, о чем речь.

— Если не трактор, то сеялку, — улыбаясь подсказал он Харитонову.

— Слышишь, что механик мой говорит: если не трактор, то сеялка попадется. Как найдешь, брякни, так и быть, купим за наличные. Алло!.. Бросил трубку. Ох и зол же на тебя бывший твой шеф, испепелить готов!

История в РТС произошла такая.

Еще зимой деревенские умельцы-механизаторы во главе со своим напористым механиком стали думать, как улучшить весеннюю обработку земли. Как всегда в таких случаях, решение оказалось простым. Культиватор со стрельчатыми лапами как бы разрезает землю, а если сделать эти лапы пружинчатыми… Но для этого нужны кронштейны. Где их взять? Разумеется, в РТС. Отрядили туда нарочного, вернулся ни с чем: кронштейнов нет. Позже Харитонов, заинтересованный выдумкой механизаторов, не раз звонил в РТС. Ответ был один: ног и не будет.

С началом полевых работ агроном и механик затужили. Почвы в колхозе тяжелые, суглинистые, одной культивацией не обойдешься, придется бороновать в три-четыре следа, чтобы как следует разрыхлить землю. А на это потребуется время, дополнительные затраты.

— Поеду сам, может, хоть старые кронштейны найду, — решил Бахманов.

Вместо старых привез новехонькие. И где раздобыл? В углу двора, в груде железного лома. Ему и в голову не пришло зайти в контору, похвастаться своей находкой. У ворот столкнулся с заведующим мастерских Потапычем, насмешливо сказал:

— В случае, если какой дефицитной детали не окажется, пошарьте вон в той куче хлама. Порядочки у вас!

И вот теперь, спустя неделю, директор РТС звонит в колхоз, требует уплатить деньги, в противном случае грозится отдать под суд за «похищенные» детали.

— Видал, когда очухались? — хохотал Харитонов. — Не будь тебя, лежали бы спи детали под дождичком до сих пор., Кто бы им тогда деньги платил?

— Списали бы.

— Вот и пусть списывают. В металлолом. А мы на них еще поработаем. Ну как, все культиваторы «переобули»?

— Все, Максим Игнатьевич. Ребята довольны, теперь, говорят, земля будет как пух.

— Еще бы, чай, у нас механик — голова! У тебя что ко мне?

— В Масканур мне надо, Максим Игнатьевич. По личному делу.

— Когда собираешься ехать?

— Лучше бы сегодня. Завтра к обеду вернусь. Машину бы мне…

— Бери мою. С утра я никуда не поеду.

— «Газик» мне не подходит, грузовую надо, — всегда смелый и решительный, механик краснел и смущался, как провинившийся школьник перед учителем: не любил Бахманов тревожить начальство личными просьбами.

— Грузовую? — удивился Харитонов и вдруг понял: — Так, значит, Екатерина Павловна… Вот это молодцы! Поздравляю. На свадьбу позовешь?

— Что за вопрос! Первого мая милости просим, пожалуйте.

— Поезжай, браток, вези ее. А то еще передумает, — пошутил Харитонов.

НЕВЕСТИНЫ БЛИНЫ

Первого мая утром возле конторы правления колхоза состоялся короткий митинг. Поскольку пора горячая, решили обойтись без традиционного доклада. Харитонов поздравил колхозников с праздником, зачитал приветственную телеграмму райкома партии и райисполкома, рассказал о ходе весенне-полевых работ, напомнил об обязательствах. Дел невпроворот, поэтому после митинга все, кто занят на полевых работах, разошлись по своим местам. Раз уж взялись поднимать колхоз, ничего не поделаешь, придется поднатужиться и в праздник. Не зря говорят: «Весенний день год кормит».

Бабка Епремиха тоже пришла на митинг. Нарядная, в новом платье и коленкоровом шовыре, в шелковом цветастом платке, сохраненном еще с девичьей поры, она горделиво шла по улице рядом с Качырий и без умолку щебетала:

— Тебе тоже надо марийскую одежду справить. Хоть в праздник наденешь. От матери-то ничего не осталось, что ли?

— Нет.

— Э-э, не будь слепой, сама бы тебе вышила и платье, и шовыр. Раньше всю семью одевала. И на людей вышивать приходилось. Электричества-то не было, с лучиной сидели, потом с коптилкой… Вот и глаза-то испортила. Нитку не могу в иголку вдеть.

— Шовыр мне не надо, а платье с марийской вышивкой давно хочу справить, — сказала Качырий. — Только не такое, а современное

— Вот-вот… Зимой из города артисты приезжали. Нели, плясали… На девушках платья больно красивые. Кто им вышивал, не знай.

— В городе есть артель «Труженица», там вышивают. Изделия с марийской вышивкой идут в Москву, в Ленинград и даже за границу.

— Ну? И покупают?

— Еще как покупают. В наших-то магазинах нету, для нас не достается.

— Э-э, сарманай! — рассердилась бабка Епремиха. — На сторону отправляют, а самим не остается. Побольше надо вышивать! Чай, мастерицы то не перевелись, по деревням поискать надо. Фабрику открыть! Раз людям нравится, пусть покупают. Правильно я говорю?

— Правильно, бабушка. Когда-нибудь так и будет.

Дома они принялись за стряпню. Вечером зайдет Харитонов с женой, придут и другие соседи — таков обычай.

Бабка Епремиха на двух сковородках печет блины. Время от времени оглянет избу, улыбнется. Никогда не думала, что под старость лет ей придется жить в избе, обставленной по-городскому. Повезло ей с квартирантом, еще как повезло! Не будь Кости, разве бы ей, старухе, пришло в голову покрасить пол, обклеить почерневшие стены такими красивыми обоями. Как сатин голубой со цветочками, а потолок ровно коленкором белым обтянут. Епремиха вспомнила, как переполошилась, когда в её избу провели электричество. До этого, бывало, смахнет наспех крошки со стола, подметет березовым веником середину избы — и чисто. А как вспыхнула электролампочка под потолком, так и ахнула бабка: и за печкой, и под лавками, и под кроватью все чугуны-тряпки, весь сор-мусор на глаза вылез. Срамота! Пришлось все мыть, чистить, что выносить в амбар, что выкинуть. А теперь хоть десять лампочек зажги, нигде ни соринки. Пол блестит, как масляная сковородка, на столе новенькая клеенка, на окошках занавески кружевные повешены. В такой избе сто лет проживешь и то не надоест. Теперь, слава богу, и у нее не хуже, чем у со седей. Пусть приходят, полюбуются.

Сухие дрова горят жарко, блины пекутся быстро, успевай только, поворачивайся. Бабка раскраснелась, помолодела.

— Э-э, сарманай, — смеется она, — думала, невестиных блинов отведаю. Самой же пришлось печь!

— Ты и сама сегодня, как невеста, — улыбнулась Качырий. — Еще много, что ли? Давай допеку.

— Айда делай свое дело, — отмахнулась Епримиха. — Блины печь я еще девкой мастерица была. А вот на то, что ты делаешь, у меня толку не хватит. II что же это у тебя будет?

— Салат.

— Не знай, захочет ли кто есть… На силос похоже.

— На попробуй.

— Уй-уй, вкусно получилось! А рыбу-то, рыбу-то как разукрасила! Это что, на поглядку только али есть?

— Конечно, есть.

— Возишься… Я бы поленилась. Ой, сарманай, про блины-то забыла! Совсем сгорели. Вот тебе и невестины блины! Ладно свекрови рядом нет, она бы за такую оплошку — ой-ой!

Пришла Фекла. Еще в марте, по зимнему пути, она переселилась в родной Пюнчерйымал и теперь вместе с женой двоюродного брата работает дояркой.

Костя не смог вырваться домой на обед, видимо, уехал в дальнюю бригаду. Трое женщин, не дождавшись его, сели за стол. Бабка Епремиха по случаю праздника осушила стопочку, расчувствовалась.

— Ой, сарманай, даже в праздник хозяина дома нет. Другие — пусть, муж-то твой что думает? Жену молодую привез, называется… Ночью придет, на заре снова убежит. Ни поесть, ни по-человечески отдохнуть… Чпу!

— Раньше, когда жили своим хозяйством, в эту пору ты много дома сидела? — спросила Качырий.

— Говоришь, не знай что… Раньше сохой пахали, серпом жали, а теперь везде машины.

— Машиной-то человек управляет.

— Э-э, что с тобой толковать! — Епремиха повязалась стареньким платком и пошла в правление. Пока время есть, надо прибраться в конторе, вечером некогда будет.

Оставшись одни, Качырий и Фекла не сразу начали разговор. Качырий ломала голову, зачем пришла Фекла? Просто так поболтать? Вряд ли…

— Завидую тебе, — разглядывая обстановку избы, сказала Фекла. — Счастливая ты…

— В чем ты видишь мое счастье?

— В семейной жизни. За Миклая замуж вышла, не понравилось — бросила, другого нашла. А я… так белый свет копчу.

Качырий почувствовала жалость к этой женщине. Фекла на четыре года моложе ее, а выглядит куда старше. Одна воспитывает дочь. Теперь вот и квартиру в райцентре потеряла. У брата двоюродного живет. А у него и своя семья — сам шестой.

— Глупая была, — задумчиво говорит Фекла. — Приехала в город за покупками, ночку-две решила переночевать у Марпы. Родней она нам приходится… Квартирант у нее был. В маленькой комнате. Инженер какой-то, в годах уж… Марпа сколько ругала: «Отправляйся домой, наделаешь беды на свою голову!» Не послушалась. Семнадцатилетней девчонкой доверилась старому козлу. В платье русское нарядил, колечко подарил, в кино водил… Теперь бы я на то платье и плевать не хотела — простой штапель, и кольцо, так себе, дешевое, а тогда… Жениться обещал, подлец. Зарабатывал хорошо. А потом уехал. «Квартиру получу, приеду за тобой. Жди». Ждала. Ребенок родился. Стала искать отца ребенка через милицию. Все без толку, как в воду канул. Было бы хоть свидетельство о браке, а так…

— Его же судить надо было за совращение несовершеннолетней! — воскликнула Качырий.

— Не сказала я в милиции про года свои. Пожалела его. Думала, заговорит в нем совесть, приедет или напишет. Говорю же, глупая была. Эх, Качырий, никто не знает, сколько мне пришлось пережить! Марпа поедом ест: на её шее сижу. Работать идти — ребенка не с кем оставить. В ясли не берут, мест нет.

— Домой бы вернулась.

— С таким «товаром» как в деревне покажешься? К кому придешь? Матери нет, давно умерла, отец с фронта не пришел. Я ведь у дяди жила, отцова брата. Дядя и за ворота бы не пустил, людей постыдился. Эх, не стоит вспоминать, душу бередить. Вот гляжу на тебя, на людей и кажется мне: жизнь прошла где-то стороной, мимо меня. Красивая жизнь, счастливая… Все у меня есть, как говорит братова жена, барахла — носить не переносить. А счастья нет. Душа горит. Думаешь, я бы не смогла устроить свою жизнь? Был момент, упустила. Помню, пришла в райком, к самому большому начальнику. Доронин его фамилия. Так и так, говорю, или квартиру дайте, или ребенка заберите. Хороший попался человек. С квартирой помог, на работу устроил, через месяц и дочку в ясли определил Живи, товарищ Пакеева! А я… через год машину швейную себе купила, с работы ушла, дома начала шить. На базар. В пошивочной же работала, научили дуру. Все легкой жизни искала, хитрее людей хотела быть, вот и доискалась, дохитрила.

— А сейчас как? Тоже хитришь? — спросила Качырий.

Фекла метнула на нее быстрый взгляд, отвернулась. Скулы её порозовели, даже мочка уха стала малиновой. Похоже, Фекла отчего-то смутилась или рассердилась за прямой вопрос.

— Как… Помнишь, ты расхваливала деревенскую жизнь? Побыв в гостях, чего, не хвалить. А ты попробуй поживи в деревне. Видишь, руки-то какие стали? Хорошо тебе, муж есть. В начальниках ходит. Тебе не придется ухаживать за пятнадцатью коровами, корма, воду таскать, доить, навоз убирать. Жена начальника!

— Почему не придется? Куда пошлют, туда и пойду. Может, как раз в доярки.

— Не пойдешь. Языком-то трепать легко. «Куда пошлют, туда и пойду». Я тоже так думала, когда в деревню ехала. Сама в доярки напросилась. Брат с невесткой возле скота тысячи загребают, как тут утерпеть.

— Ну и потом?

— Что потом? Они-то огребают, а мне — шиш. Ты не сердись, я сегодня сама не своя. Душа горит. Оставь меня, делай свое дело.

Качырий убрала со стола, перемыла посуду, принесла свежей воды. Фекла все еще сидит, облокотившись на стол и обхватив голову руками.

— Качырий, — вдруг вскинулась она, — я думаю уехать куда-нибудь. По вербовке. Что ты присоветуешь?

— Глупой была, говоришь. А теперь совсем сдурела. Опять на кривую дорожку потянуло? Смотри, этак действительно вся жизнь мимо тебя пройдет. Останешься в стороне, как бурьян придорожный. Уехать по вербовке… Куда? Зачем?

— Жизнь и так прошла, не догонишь.

— Захочешь, догонишь.

— Ты-то работать, что ли, в деревню приехала? За мужиком погналась! Разве не так?

— Правду хочешь знать? Изволь, — Качырий придвинула табурет, села напротив гостьи. — Да, с Костей мы давно знакомы. В свое время не оценила я его, как ты же, глупая была. Но дело не в этом. Не будь Кости, все равно рано или поздно я бы приехала сюда. Насовсем. Здесь я родилась, босиком бегала по лугам, здесь впервые услышала трель соловья, шорох листьев и трав… Здесь был мой дом! А теперь на том месте пустырь. Лебеда да крапива… Кораксолу помнишь? Больше полсотни дворов было. Как-то весной ходили туда с отцом. Маленькая была, а помню: вся деревня в черемуховом цвету. Улица зеленая-зеленая… И девушки, как белые лебеди. Песни поют, хороводы водят, гармонь играет… Праздник какой-то был. Жили люди, свадьбы играли, детей рожали. Где теперь эта Кораксола? Разъехались люди, не выдержали трудностей, разметало их по белу свету. А вот наши токтайсолинские выдержали! Заново возрождают деревню. Клуб строят, сад заложили… А я — в стороне? Брату моему, Микале, надо было жить здесь — единственный сын, наследник отцовой усадьбы, родного гнезда. Не захотел. Значит, — мне.

— Ты же в институте учишься.

— Думаешь, в колхозе образованные люди не нужны? Возьми нашего председателя. Или вашего. Оба с высшим образованием. То-то и оно! До окончания института мне еще далеко. А пока… дояркой поставят — пойду, в свинарки пошлют — пойду. Тяжело, говоришь? Душа горит? Думаешь, у меня не горит? И я боюсь: к легкой работе привыкла, смогу ли? Смогу! Зубы стисну, а не отступлю. Таис — доярка, мать её — птичница. Они могут, почему я не смогу? Почему ты не сможешь? Тяжело, это верно. Пока. У нас. В некоторых колхозах уже есть машинная дойка, строят механизированные свинарники, птичники. И у нас будет. Все будет. Всё! Или ты хочешь снова отойти в сторону, пусть, мол, односельчане делают, а я приеду на готовенькое? Я так не хочу. Костя… Он гоже мог бы устроиться в городе, в райцентре, а вот приехал сюда, в деревню. Мы видим перед собой цель, знаем, ради чего живем. Раньше я этого не знала, жила сама по себе, своим узким семейным мирком. А мир, оказывается, гораздо шире, интереснее…

Фекла жадно слушала. Качырий права — куда ни приедешь, везде поначалу будет трудно. А тут скоро коров переведут в летний лагерь. К зиме собираются построить механизированный коровник. Работать станет легче. На новой ферме будет дом для животноводов, председатель обещал дать ей там отдельную комнату…

— Ладно, никуда не поеду, — сказала Фекла. — Если станешь дояркой, соревноваться будем. Так?

— Обязательно! Условия у нас с тобой одинаковые во всех отношениях. С Таис, честно говоря, побаиваюсь, а с тобой — охотно.

Фекла собралась уходить — не опоздать бы на вечернюю дойку. Качырий проводила её за околицу, при случае обещала заглянуть в гости.

Вечером, как только управились со скотиной, в избе бабки Епремихи собрались гости. По обычаю поздравили молодых, пожелали им счастья и согласия, долгих лет жизни, «девять сыновей и девять дочерей». Харитонов сказал:

— Настоящую свадьбу осенью справим. В новом доме. Это вам будет свадебный подарок от колхоза.

— Зачем новый дом? — испугалась бабка Епремиха. — Этот хороший. Два нижних венца сменить — сто лет простоит. Ты, сарманай, опять меня одну оставить хочешь? — напустилась она на председателя. — Думаешь, я все это в могилу унесу? На них перепишу! Сами говорите, девять сыновей и девять дочерей. А кто с ними возиться будет? Новый дом… Зачем он нам, новый дом?

— Не тебе ведь, кувай, молодым, — смеется Кавырля

— Костя мне как сын, — отрубила бабка Епремиха, повернулась к Бахманову. — Сынок, неужто бросишь меня, старую?

— Никогда, мамаша. Вместе будем жить.

— Слышали? — Епремиха метнулась к Качырий. — А ты, дочка, что скажешь?

Качырий ласково обняла старушку за худенькие плечи, прижалась к ней щекой..

— Не тревожься, мы тебя не бросим.

— Слышали? — торжествующе повторила бабка Епремиха, помолчала, о чем-то раздумывая, и вдруг ринулась на председателя. — Новый дом, говоришь? Давай! — она сделала широкий жест. — Этот сломаем, которые бревна получше выберем… Пол еще хороший, а потолок надо заменить. Окошки сделаем побольше, а то света мало. Качырий, где строиться-то станем, здесь или на твоей отцовой усадьбе?

Вначале все были растроганы. Степаниха даже прослезилась. Последние же слова Епремихи вызвали громкий хохот. Семон Кавырля, корчась от смеха, приговаривал:

— Ну, бабка… Вот это бабка. Сперва… сто лет простоит, а потом… сломаем. Давай!

Улучив момент, Качырий попробовала закинуть удочку насчет работы. К экзаменам она может готовиться и вечером — неудобно целыми днями сидеть дома в такую горячую лору. Харитонов отказал.

— Тебе для чего отпуск дали? К экзаменам готовиться? Вот иготовься. На консультацию надо поехать, скажи мужу. Константин, «газик» ей дашь. Чтобы отвезли и привезли.

— Нет, нет, что вы, — смутилась Качырий. — Оставить вас без машины…

— Не беспокойся. Я ещё верхом ездить не разучился. Машину имей, а верховую лошадь в запасе держи. Так-то вот…

САПУНОВ СПРАВЛЯЕТ НОВОСЕЛЬЕ

В колхозе «Чевер нур» полевые работы еще не начинали, ждут, когда подоспеет земля.

Председатель, Иван Петрович Сапунов, ко дню Первого мая приурочил свое новоселье. Вообще-то колхозники еще в первый год поговаривали построить председателю дом — тогда никуда не уедет, семью свою привезет, как обещал на отчетно-выборном собрании. Иван Петрович противился. «Лесу маловато. Телятник срочно ремонтировать надо, коровник вот-вот развалится, новый придется строить», — говорил он. Поначалу снимал угол у деда Савлия, потом, когда построили новое помещение для конторы колхоза, отремонтировал старое и перебрался туда, привез семью. Три года назад по совету деда Савлия присмотрел в одной деревне подходящий сруб, купил. А через неделю отдал в колхоз — скоро начнется опорос, придется дежурить на ферме, а у свинарок нет своего угла, в деревню ходить далеко.

Сегодня в новом доме Ивана Петровича впервые идет застолье. Славят хозяина, желают его семье счастья и достатка. Старший сын, агроном Петр Иванович, играет на баяне, стараясь с голоса парней и девушек освоить никак не поддающиеся ему марийские мелодии. Хозяйка потчует гостей. Гости все свои, здешние, давно знакомые. Правда, парторг работает в колхозе первый год, но и он уже стал своим, близким. Добродушный, простой в обращении с людьми, он, если нужно, умеет настоять на своем. Сапунов не раз убеждался в силе и ясности логики секретаря парткома, в его умении как-то незаметно, исподволь, воздействовать на людей и, чего греха таить, завидовал этому качеству Старовойтова.

…Иван Петрович познакомился с ним весной прошлого года в кабинете первого секретаря райкома партии. Увидев Сапунова, Доронин весело поздоровался с ним, обратился к сидевшему напротив грузноватому майору:

— О ком говорили, тот и явился. Знакомьтесь, товарищи. Погуляйте по селу, побеседуйте, а потом милости прошу ко мне.

Оказалось, что майор в отставке Старовойтов пришел в райком разузнать, не найдется ли для него подходящего дела. Кадровый политотделец, он не успел приобрести никакой производственной специальности и теперь остался не у дел. Секретарь райкома предложил ему возглавить партийную организацию в колхозе «У куат» или «Чевер нур».

Сапунов и Старовойтов сидели на затененной садовой скамейке неподалеку от райкома, Сапунов горячо убеждал:

— Соглашайтесь, не пожалеете. Я вон из Москвы приехал, не жалею.

— Так-то оно так, — колебался Старовойтов. — Незнаком я с деревней, с сельскохозяйственным производством. К примеру, парторгом цеха где-нибудь на заводе еще куда ни шло. А в колхоз… Честно говоря, страшновато. А ну как не оправдаю доверия? Подумать надо.

— Да зачем тебе знать сельскохозяйственное производство — севообороты, агротехнику и прочую премудрость? — Сапунов даже не заметил, как перешел на «ты», уж больно ему понравился этот скупой на слова, вдумчивый майор. — Ты мне людей мобилизуй, политико-массовую работу наладь. Думаешь, я, коренной горожанин, знал деревню? Куда там! А вот послала партия, работаю. Ничего, в хвосте не плетемся. Да ты не представляешь, какое интересное дело тебе предлагают!

Спустя час, не повидавшись с Дорониным — того вызвали в обком, — Сапунов и Старовойтов выехали в Пюнчерйымал. А через неделю коммунисты колхоза «Чевер нур» избрали новый состав парткома во главе с Кондратием Силычем Старовойтовым.

Председатель колхоза «У куат» Харитонов, узнав об этом, долго сердился на Доронина. И к Сапунову перестал, как бывало, заезжать по-соседски, даже по телефону не звонил. Лишь спустя месяца два, перед самой уборкой, встретившись с Сапуновым на районном совещании механизаторов, хлопнул его по плечу, сказал:

— Ну, Сапунов, не кичись, что у меня из-под носа парторга выхватил — механика, такого, как наш, найди.

— На что мне механик? Я сам инженер-механик. А. ты такого комиссара, как наш, заполучи, — подмигнув Старовойтову, подзадорил Сапунов. — Живем душа в душу, не ссоримся.

До ссор у председателя и секретаря парткома, конечно, не доходило, но нередко они стояли на разных позициях и тогда каждый старался склонить другого на свою сторону. Вот и сейчас Сапунов и Старовойтов увлеклись разговором, в чем-то горячо убеждают друг друга. Парни и девушки ушли на улицу, шумят где-то в конце деревни. Пожилые тоже, поблагодарив хозяйку за угощение, разошлись по домам. Только подвыпивший дед Савлий сладко дремлет, откинувшись на спинку дивана. Он здесь все равно что дома, может и заночевать. Семья председателя колхоза для него — как близкая родня. Не зря младшие дети Ивана Петровича, сын и дочка, едва завидев Савлия, бросаются ему навстречу: «Деда пришел! Деда!»

— Ты сегодня последние известия слушал? Или хоть газету просмотрел? — наседает Кондратий Силыч. — Вижу, опять времени не хватило. Так я говорю тебе: в других районах уже начали сев. А у нас тишь да гладь, божья благодать.

— Ты на других не кивай. Райком даст команду — и мы начнем.

— А стоит ли ждать команду? Не лучше ли проехать по полям, посмотреть.

— Чего смотреть? Петро же сказал: почва еще не подоспела. Он агроном с высшим образованием, ему виднее.

— Тревожно мне что-то. Вдруг затянем с севом.

— Не затянем. Техника в полной готовности. Ты сам не знаешь, о чем тревожишься.

— То-то и оно… Кабы знать все слабые места… Слушай, давай съездим к соседям, поглядим, как у них.

— В «У куат» тянешь? Не поеду! И тебя, комиссар, не пущу. Нечего нам там делать.

— Напрасно. У них агроном опытный, есть чему поучиться.

— Возможно. Зато у нас парторг куда более опытный, — стараясь смягчить резкость своих слов, миролюбиво заметил Сапунов.

Старовойтов не принял шутки, мысли его были заняты другим.

— Грош цена моему опыту, если я не знаю агротехники.

— За агротехнику мы с Петра спросим. А ты народ мобилизуй. Технику я беру на себя. Вот и пойдем в наступление за высокий урожай. Понял, комиссар?

Кто-то постучал в окно. Иван Петрович распахнул створку, выглянул.

— А-а, Феня. Что-нибудь на ферме случилось?

— Ничего не случилось, — ответил женский голос. — Привет вам велели передать, с праздником поздравить. Пузырыкова. Помните, в редакции работала?

— Екатерина Павловна? Где ты её видела?

— Дома, в гости к ней заходила. Она ведь замуж вышла.

— Да ну? Надо поздравить. Послезавтра поеду в район, обязательно навещу ее.

— Зачем в район? Качырий здесь, в «У куате».

— Жена механика, — подсказал Старовойтов.

— А-а, — Сапунову стало досадно оттого, что Кондратий Силыч оказался более осведомленным, чем он.

— Не слышала, когда наши соседи сеять начнут? — спросил Старовойтов.

— Начали. Сегодня тоже весь день сеют. Ну, я пошла. До свиданья!

— Начали?! — забыв обо всем. Сапунов рванулся к окну, но там уже никого не было. Иван Петрович взглянул на Старовойтова, словно тот был в чем-то виноват. — Они сеют, а мы…

— А мы празднуем, водочку пьем, о наступлении за высокий урожай толкуем. Сапунов трахнул кулаком по столу.

— Агронома сюда! Живого или мертвого — немедленно!

— Слушаюсь, — стараясь сдержать смех, со смиренным видом сказал Старовойтов. — Сейчас агроном будет доставлен.

— Да ты что? — опомнился Сапунов. — Не тебе сказано.

— Тогда приказ адресован деду Савлию?

— Ась? Куда идти? — мигом проснулся дед.

— Хватит, Кондратий Силыч, не иронизируй, — поняв свою оплошку, говорит Сапунов. — Характер мой знаешь. Эх, сколько раз твердил Петру: следи за землей, глаз с нее не спускай. Доверился сопляку. Ну, если что, я с него шкуру спущу!

— Мое дело маленькое, вам. начальникам, виднее. А только я так скажу: по нонешней весне самое время пахать, — вступил в разговор окончательно проснувшийся дед Савлий.

— А где же ты. дедушка, раньше был, почему молчал? — укоризненно спросил Сапунов.

— Дык ведь, — дед Савлий почесал затылок, в глазах его появилось лукавое выражение, — дык ведь мы с комиссаром за агротехнику не в ответе. Вот ведь дело-то какое.

Видя, что рука председателя тоже потянулась к затылку, Старовойтов раскатисто захохотал.

— Вот это подкузьмил так подкузьмил! Слышал, Иван?

— Слышал, — Сапунов тоже смеялся, хотя ему было совсем не весело.

— Так что мы с дедом в стороне, с нас и взятки гладки. Это вам с Петром Ивановичем чесать затылки.

— Ладно, твоя взяла. — Сапунов прихлопнул ладонью по столу. — Чуть развиднеется, поедем на поля. Дипломата этого прихватим. — он кивнул на деда Сав лия. — Наука наукой, а крестьянская смекалка тоже не помешает.

— Верно, — согласился Старовойтов. — Мне в голову пришла одна мыслишка. Что если нам этого «дипломата» назначить… ну, вроде общественного контролера. Хватит ему отираться возле председателя на положении адъютанта, быть на побегушках. Старик крепкий, дать ему верховую лошадь — и пусть ездит по полям, присматривается, если, где неладно — сигналит в правление. Как, дедушка, согласен на такое дело?

— Как не согласен, больно согласен. Уй, я им задам жару! Савлий кутыза лодырей не любит, хоть кого в деревне спроси — скажут.

— Ты, главное, за качеством следи, чтобы брака не было, — говорил Сапунов, радуясь находчивости секретаря парткома. Ума у этого Старовойтова — палата, откуда что берется.

— Можно и за качеством, — дед приосанился, подкрутил седые усы. — Не бойтесь, раз я — контроль, за всем буду следить. Только…

— Что только?

— Лошадь какую дашь? Давай свою, другую не возьму.

— Вот те и на! Почему не возьмешь?

— Дык ведь я — контроль, авторитетный человек. Если сяду на плохую лошадь, люди смеяться станут.

— Ладно, бери.

— Тогда я пойду. Сам же говоришь: как развиднеется, в поле поедем, — заторопился дед Савлий.

Спустя полчаса дед Савлий, гордый своей новой обязанностью, верхом на председательской лошади прискакал на околицу деревни, где веселилась молодежь.

— Кончай гулянку! — подражая голосу Сапунова, крикнул он. — На заре сеять начнем. А ты, Петю, беги домой, спрячь свой баян подальше.

— Кугызай, тебя председателем, что ли, выбрали? — хихикнула одна из девушек. — Что-то мы не слышали про такое собрание.

— Я теперь выше председателя, вроде уполномоченного из района. Одним словом — контроль, — пояснил дед. — Чуть что, могу и в райком позвонить, — для пущей важности добавил он. — Так, мол, и так, надо посевную начинать, а девушки наши гулянку затеяли, агронома от дела отрывают.

— Да не слушайте вы его, — смеясь, крикнул молодой тракторист. — Дорвался до лошади председателя и бахвалится. Вот узнает Иван Петрович, устроит ему баню.

— Мне? — возмущенный дед так натянул поводья, что застоявшийся конь взвился на дыбы. Девушки визгом шарахнулись в сторону. — Сапунов сам вместе с комиссаром назначил меня на это дело. Поняли? Вот я тебе задам так задам жару, — напустился он на парня, посмевшего обвинить его в бахвальстве. — Знаю, как ты работаешь. Смотри у меня, придешь выпивши, за шиворот стащу с трактора. Иди тогда в правление, жалуйся на меня, поглядим, кому председатель устроит баню.

Молодежь присмирела. Кто-то робко напомнил:

— Кугызай, праздник же сегодня Первое мая. Забыл, что ли?

— Не забыл. Кому завтра не в поле — гуляйте, а механизаторам пора спать.

— Да кто сказал, что завтра в поле? — с досадой спросил молодой Сапунов. В самом деле, кто может дать такое распоряжение, кроме агронома или председателя? Отец остался с гостями… Разве что из райкома позвонили.

— Иди домой, там узнаешь, — ответил дед Савлий-

Смех девчат и реплика тракториста поколебали его уверенность. Дед Савлий знал, что трудодни ему за эту работу начислять не будут, как не начисляли до сих пор, хотя он был вроде правой руки председателя. Просто дали общественное поручение, за которое платить не полагается. Только все это решилось как-то по-домашнему, за праздничным столом. Вот если бы его утвердили на заседании правления или в парткоме, тогда другое дело. А так поди, докажи, что ты контроль. Только народ озлобишь.

Забегая вперед, скажем: несмотря на свои колебания, дед Савлий, самым добросовестным образом выполнял свое поручение, и вскоре нерадивые стали побаиваться его больше, чем самого председателя. А через несколько лет, когда во всех колхозах образовались группы народного контроля, а в районах — комитеты, дед Савлий вполне резонно заявлял:

— Кто самый первый контроль? Я, Савлий кугыза. А кто первый это придумал? Паш Кондратий Силыч.

Глава XXIV. НЕЛЕГКО ДОСТАЕТСЯ ХЛЕБУШКО
С БОЛЬНОЙ ГОЛОВЫ НА ЗДОРОВУЮ

Прошло пять дней. За это время не выпало ни капли дождя. Земля высохла. Над агрегатами клубилась пыль, запорошивала глаза, хрустела на зубах. Еще только девять часов утра, а жара стоит, как в полдень. На небе — ни облачка.

Виногоров Аркаш остановил трактор, спрыгнул на землю. Набежавший ветерок чуточку освежил его разгоряченное лицо, облегчил дыхание. Утершись потемневшим от пота и пыли рукавом рубашки, Аркаш нагнулся, взял горсть земли. Почти как зола. Не скоро дождешься всходов. Эх, дождя бы хорошего!

— Аркаш, ты чего там мудришь? — засыпав в бункер семена, окликнул сеяльщик, пожилой мужчина. — Давай погоняй своего стального коня, а то ещё день тут провозимся.

Не ответив, Аркаш поднялся в кабину трактора. Только тронутся, как вдруг с края поля послышался рокот мотоцикла. В кирзовых сапогах, р защитных очках к ним спешил агроном.

— Салам, товарищи!

— Будь здоров, Кузьма Филипыч, — приветливо откликнулся сеяльщик.

Аркаш смотрел в сторону, не ответил на приветствие.

— Ты чего? Поломка, что ли? — встревожился Осипов.

— Это у вас с председателем в мозгах поломка, — сердито сказал Аркаш, хватаясь за рычаг управления.

— Ничего не понимаю. Ты о чем?

— Поезжай на поле соседей, глядишь, посветлеет в голове.

— Или газетку сегодняшнюю почитай, — подсказал сеяльщик. Привалившись к бункеру сеялки, он свертывал цигарку, исподлобья пытливо смотрел на агронома.

— А, вон оно что! — понял Кузьма Филиппович, кинул взгляд за дорогу, где раскинулись земли соседнего колхоза. Сразу за дорогой зеленеет озимь, а дальше большим темным пятном полого поднимается яровой клин. На всем поле ни души, видимо, отсеялись. Временами порыв ветра доносит слабый гул тракторов — по всей вероятности, по ту сторону холма работа еще не окончена.

— Сеют, говоришь? — агроном кивнул в ту сторону.

— Нет, сено косят, — съязвил Аркаш.

— Ты, Аркаш, как горячий самовар. Это неплохо, но… перехлестываешь через край. Видишь, погода-то какая стоит?

— Не слепой. Стало быть, с первых же дней надо было начать сев.

— Нет, сперва надо было подготовить почву. Этот участок позже всех культивировали. Видишь, что получилось? А еще бы день-два протянуть, совсем беда.

— Скоро ли с ранними яровыми покончим? — спросил сеяльщик, не любивший пустых споров с начальством.

— Об этом вас надо спросить. В других бригадах еще вчера закончили.

— Ну?! Как же так…

— У вас на сегодня оставалось около шестидесяти гектаров. Сколько сегодня посеете, не знаю.

Аркаш недоумевал. Выходит, все, что написано в газете, относится не к колхозу в целом, а только к их бригаде. Клянут председателя с агрономом, а виноваты, оказывается, сами. «Бригадир намудрил», — со злостью подумал Аркаш.

— Вечером приходите в правление, разговор будет, — сказал на прощанье агроном.

На закате солнца в помещении правления народу собралось полным-полно. Виногоров Аркаш даже не успел переодеться после работы. Сидя недалеко от входа в окружении своих сверстников, он прислушивался к негромким разговорам и в то же время листал «Справочник сельского механизатора», стараясь не испачкать страницы. Чернобородый богатырь Когой Микивыр, заперев кузницу, тоже пришел в правление. Как знать, раз вызвали механизаторов, бригадиров, может, и он понадобится. Микивыр сидел позади всех, у печки, прислонившись к ней широкой спиной. Механик Бахманов с бухгалтером Пал Палычем что-то спешно подсчитывают, уточняют. Из кабинета председателя слышится голос Харитонова:

— Выехали, говоришь? Значит, скоро подъедут.

— Константин Ильич, кого еще ждем, не знаешь? — спросил только что пришедший Семон Кавырля.

— Из «Чевер нура» должны подъехать.

— Они-то зачем нужны?

— Не знаю, Доронин вызвал, — Бахманов кивнул на кабинет председателя.

«Видать, здесь что-то важное затевается, — подумал Когой Микивыр. — Зря не поел, еще успел бы».

Вскоре прибыли пюнчерйымальцы. Из кабинета вышли Харитонов и Доронин, прошли к столу.

— Совещание актива считаю открытым, — начал Харитонов. — Статью в газете все читали? Вот её и обсудим. Придется нам перед райкомом партии ответ держать, товарищи. В статье и про соседей говорится. Поэтому товарищ Доронин их тоже пригласил сюда. По всей вероятности, они поделятся с нами опытом своей работы, — улыбнувшись Сапунову, добавил Харитонов.

— От соседей у нас секретов нет, что имеем, рады поделиться, — самодовольно заметил тот.

— Ну, Кузьма Филиппович, ты у нас главный законодатель полей. Расскажи, как идет посевная.

Осипов, не спеша, прошел к столу, пригладил свои редкие льняного цвета волосы, полузакрыл глаза, видимо, собираясь с мыслями. «Не успел подготовиться», — сочувственно подумал Сапунов, заметив, что в руках агронома нет ни блокнота, ни хотя бы «шпаргалки» Ему было невдомек, что Кузьма Филиппович не любит говорить с народом по бумажке. «Если есть что сказать и так скажешь, а нет, так нечего бубнить по бумажке, отнимать у людей время», — говаривал он. Правда, записная книжка, чуть побольше спичечной коробки, у Осипова имеется всегда при себе, да только, кроме хозяина, никто в ней ничего не поймет.

— 24 апреля мы приступили к боронованию зяби, — негромко, как бы припоминая, говорил агроном. В этот день два трактора работал! Почва не везде доспела. На другой день еще три агрегата вышли, во второй бригаде. Ну, а на третий все тракторы бросили на культивацию. В этот же день в первой бригаде начали весновспашку — там одно поле осенью не вспаханным осталось и это, конечно, в какой-то мере замедлило темпы работ…

По мере рассказа Осипова настроение руководителей соседнего колхоза стало меняться. В карих глазах Сапунова недавнее выражение самодовольства сменилось тревогой. Старовойтов, до этого с интересом разглядывавший собравшихся, теперь не сводил глазе докладчика, словно боялся пропустить хоть одно слово. И только молодой Сапунов чему-то улыбался, вероятно, думал о чем-то своем, не имеющем никакого отношения к обсуждаемому вопросу. Но вот он встретился с гневным взглядом отца, притушил улыбку, начал слушать.

— Ко дню Первого мая влагу закрыли, культивацию закончили, — продолжал Осипов. — И сразу же все агрегаты приступили к севу. На сегодняшний день только в первой бригаде осталось гектаров тридцать. Завтра сев ранних яровых будет полностью завершен.

— Подкормку озимых провели на всей площади с самолета, — бросил реплику Бахманов.

Далее Кузьма Филиппович стал рассказывать, кто как работал, сколько и под какие культуры вывезено навоза, золы, куриного помета. Удивительно, как он всё помнит. Многие из названных им механизаторов сидят здесь же, нет-не да что-нибудь подскажут, уточнят.

Сапунов сидит у открытого окна, без конца курит, швыряет окурки за окно, облокотившись на подоконник, сосредоточенно смотрит на улицу. Сын его, Петр Иванович, боится взглянуть на отца. Ростом на целую голову выше родителя, худощавый, с коротко подстриженными ежиком волосами, с покрасневшими от недосыпания веками, бледный и осунувшийся, он выглядит каким-то жалким. Старовойтов понимающе глянул на него, усмехнулся. «Это только цветочки, ягодки — впереди. А ты, секретарь парткома, куда смотрел?», — вдруг сурово одернул он себя и сразу посерьезнел.

— Все? — спросил Доронин, когда Осипов умолк.

— Все.

— А почему вы одновременно с культивацией не начали сев

Осипов удивленно посмотрел на секретаря райкома, словно хотел сказать: вы сами это прекрасно знаете, зачем спрашивать?

— Погода-то видите… Пересохнет почва, если не закрыть влагу.

— А вот в «Чевер нуре» ночью пашут, культивируют, днем сеют. Что на это скажете?

— У нас тоже техника день и ночь на полях.

— Дело не только в сохранении влаги, — поднялся Бахманов. — Днем сеять, ночью работать на культивации зяби, снова сеять, потом идти на весновспашку механизаторам несподручно. Сами знаете, когда человек делает одно дело, он приноравливается к нему. Сегодня дал столько, завтра старается дать больше, учтя допущенные промахи. А бегать с одной работы на другую — толку мало. Такая работа не радует душу, не вселяет уверенности в своих силах, наоборот, расхолаживает. Наши механизаторы и на культивации, и на севе по полторы-две нормы выполняли. И ответственности больше. Каждый работал на своем участке. Как обработал почву, как посеял — никуда не скроешь.

— Ау нас есть такие, что и до нормы не дотягивают, — сказал Старовойтов.

Сапунов с упреком глянул на секретаря парткома, тяжело вздохнул: «Ну к чему было об этом говорить? Эх, простота! И без того тошно, а он…»

— Зато вас газета хвалит, — не без иронии заметил Доронин. — Дружно сев начали, а вот эти товарищи все еще «раскачиваются, упускают дорогое время». Когда сеять закончите? — сурово спросил он Сапунова.

— Подсчитали с коммисс… парторгом. Радоваться нечему, еще на недельку хватит.

— Сколько у вас весновспашки?

— Почти половина ярового клина.

— Ау вас? — обратился Доронин к Осипову.

— Пятьдесят гектаров было, в первой бригаде.

— Это мы в порядке эксперимента оставили, — пояснил Харитонов. — Бригадир, вон он сидит, Гаврил Семеныч, ну и другие пожилые колхозники недооценивают культивацию. Дескать, если весной вспахать, урожай будет лучше. Осенью увидим, кто прав.

Когой Микивыр ткнул в бок сидевшего впереди него Семона Кавырлю, прогудел, как шмель:

— Слушай, про тебя говорят.

— Ондри Япык, керемет, надоумил, — полуобернувшись, прошептал Семой Кавырля, ерзая на месте.

Осипов глазами разыскал бригадира, смеясь сказал:

— Наш бригадир с агротехникой не в ладах. Он больше стариков слушает, по старинке живет. Такого словами не убедишь. Вот когда своими глазами увидит, руками пощупает, тогда другое дело. Так, что ли, Кавырля?

— Я что… Говорю же, Ондри Япык, керемет…

Послышался смех, реплики:

— У нашего бригадира своей головы пет!

— Он Я лыковым умом живет!

— А как же! Чай, дальняя родня: отец Кавырли В молодости отцу Япыка, карту^[23], дрова для жертвенного костра заготовлял!

— Ну и родня! Ха-ха-ха!

Красный от стыда Семон Кавырля готов был провалиться сквозь землю. Ну и черти эти молодые трактористы, нашли перед кем срамить бригадира — перед самим секретарем райкома. Да еще жертвенный костер приплели. Такое выдумают, что и во сне не приснится.

Не смеялись только гости. Сапунову теперь было ясно, зачем их Доронин пригласил сюда. Хитрющий человек! Не ругал, не стыдил, а своими вопросами всю душу вымотал. Вспомнив, с каким настроением он ехал сюда, что говорил по дороге, Иван Петрович еще больше устыдился. Слышал бы это Доронин… Да и Старовойтов не упустит случая подковырнуть, дескать, что, съел? «Ну, Петро, про баян придется забыть. А Харитонов-то… вот волк. И где только такого механика откопал? Говорят, сам пришел… Везет Харитонову: механик сам пришел, агроном местный, с детства здешнюю землю знает». Вдруг Сапунова осенила блестящая мысль. Он окинул глазами помещение. Совещание уже закончилось, многие разошлись, остальные, разбившись на группы, свертывали цигарки. Только у стола было людно.

Сапунов решительно протолкался к Харитонову, дружески ткнул его в плечо.

— Максим Игнатьевич, ты ведь по специальности агроном. Так?

— Допустим.

— Не допустим, а точно. Я же знаю, ты сельхозинститут окончил, имеешь диплом агронома.

— Ну и что из этого следует?

— Слушай, дай ты мне своего Осипова. А взамен, вон, Петра Иваныча возьми. На практике его подучишь. А Филипыч у нас поработает.

— Да ты что, рехнулся? — Харитонов раскатисто захохотал. — Александр Петрович, слышите, что говорит? — обратился он к Доронину, беседовавшему со Старовойтовым. — Как цыган лошадей меняет, так он хочет… людей. Ха-ха-ха!

— Кто меняет? Что? — не понял Доронин.

— Осипова просит, взамен сынка своего предлагает. Ну, умора!

«А что, Петрович дельное надумал», — мысленно одобрил Старовойтов, переглянулся с Дорониным.

— А механика тебе не надо? — смеется Харитонов.

— Механика? Разве есть на примете? Давай. Где он?

— Вой стоит. Бери под мышку и тащи, если силы хватит, — Харитонов показал на Бахманова и снова закатился хохотом.

— Я думал, дельное предлагаешь, а тебе лишь бы шуточки, — рассердился Сапунов.

— Агронома не пущу! — перестав смеяться, отрубил Харитонов. — Тракторов не хватает — дам парочку, сеялку или семена для посева — бери.

— Погоди, Максим Игнатьевич, — вмешался Осипов. — Иван Петрович правильно говорит. Недельки две поработать у них я не против.

— Не против?! Может, ты насовсем туда…

— Зачем же насовсем. Я и сюда наведываться буду. Не на краю света живем, рядышком.

— Молодец, товарищ Осипов, одобряю, — сказал Доронин.

— Эх, Александр Петрович, и вы туда же, — укоризненно заметил Харитонов. — Народ что скажет. Ведь по решению общего собрания его из другого района выкорябали.

— Но насовсем же он уходит.

— В залог семью свою оставляю, — смеется Осипов.

— Товарищ председатель, — хитро улыбаясь, заговорил Когой Микивыр, — туг неувязочка получается. Наш агроном будет передавать им свой опыт, а они нам что?

— Говори яснее, — поторопил Харитонов.

— Вот я и говорю… Наш агроном к ним идет, а их комиссар на это время пущай у нас останется, парторга нашего поучит. А то мы его только на собраниях и видим.

— А что? Верно!

— Вот это обмен!

— Не продешевил кузнец!

— Э-э, Микивыра голыми руками не возьмешь — обожжешься!

— Я не против, — сказал Старовойтов. — Только в «Чевер нуре» я «комиссар», а здесь стану рядовым коммунистом. Ведь не будете же вы избирать парторга на две недели? К тому же коммунисты нашего колхоза пока что не освободили меня от обязанностей секретаря парткома.

— Смотри-ка ты, вывернулся, — удивился Микивыр.

На другой день Харитонов вместе с молодым Сапуновым поехал по бригадам. А Кузьма Филиппович Осипов еще до восхода солнца был на полях соседнего колхоза. К обеду его запыленный мотоцикл подкатил к правлению. На крыльце показался Старовойтов.

— Прибыл, — удовлетворенно заметил он, пошутил: — Иван Петрович всю ночь не спал, боялся, что жена тебя не отпустит.

— Кондратий Силыч, надо бы как-то собрать коммунистов и комсомольцев, поговорить.

— Может, сперва на поля съездим?

— С утра езжу. Брака в работе много, производительность низкая. В общем, надо поговорить с людьми, особенно с механизаторами.

— Хорошо, к вечеру соберем.

В этот же день в Маскануре состоялось бюро районного комитета партии. Обсуждался ход весенне-полевых работ в районе. Изрядно досталось на орехи и Невзорову. За опубликование статьи, извратившей положение дел в двух соседних колхозах, редактору газеты поставили на вид. Автор статьи, сотрудник редакции коммунист Соловьев, получил выговор.

ПОЛЕ ГОВОРИТ О МНОГОМ

Слова Харитонова «мы его выкорябали из другого района» соответствовали действительности.

Кузьма Филиппович Осипов родился и вырос в Токтайсоле, сызмала прикипел душой к машинам. Эта его привязанность нередко вызывала спор между родителями.

— Сынок, что хорошего вечно ходить чумазым? — журила мать. — Смотри, ни одна девушка тебя не полюбит.

— Не трогай его, жена, — ворчал отец. — Хочет, пусть станет трактористом.

— А если, не дай бог, покалечится? — повышала голос мать. — Не слушай его, сынок, лучше выучись на доктора или учителя. Всегда будешь чистенький, в хорошей одёже — любо поглядеть.

Шли годы. Кузьма окончил семилетку и, несмотря на слезы и мольбы матери, не захотел «ходить чистеньким». Лето работал прицепщиком, а зимой поступил на курсы трактористов при Масканурской МТС.

Наконец, его заветная мечта осуществилась — он сел за руль трактора. Но не долго пришлось парню пахать землю, сеять хлеб — грянула война.

Служил в пехоте, потом стал водителем танка, не миновал и госпитальной койки. Особенно тяжелое ранение получил в боях за город Софию. Вернулся домой через год после окончания войны, летом снова сел на трактор.

Радостно было смотреть на мирные поля, слушать песню жаворонка, вдыхать запах парной земли. Но постепенно к этой радости примешивалась горечь. И чем дальше, тем тревожнее становилось на душе. До войны, бывало, рожь стоит стеной, густая, высокая, войдешь в нее и головы не видать, колосья щекочут лицо, нашептывают что-то в уши. По десять-одиннадцать центнеров зерна собирали на каждом гектаре. А теперь… смотреть не на что. Четыре-пять центнеров, а где и того не наберешь. Отчего так?

— Земля истощала, — говорил отец. — Удобрять надо. Навоза не хватает.

— В прошлом году вы на энгервальское поле сколько навозу вывезли. Все хлевы колхозников вычистили! А где он, урожай?

— Видать, туда, кроме навоза, что-то другое надо. На том поле хоть что посей — не растет.

— А почему не растет? Почему раньше росло?

— Откуда мне знать… Скажи директору МТС, пусть агронома пришлет.

Агроном… Да, только агроном может знать, в чем нуждается земля, что ей надо. Но их на все колхозы не хватает, тут и директор МТС не поможет. Разве самому пойти учиться? Согласится ли жена? Скоро будет ребенок… Согласилась. «Агрономом станешь, может, дома будешь жить, а то только в бане помыться приходишь». Возражал директор: «И без того трактористов нехватка». Но Кузьма настоял на своем.

Три года учебы остались позади, диплом агронома на руках. И тут непредвиденный удар: по распределению Осипова направили совсем в другой район — из Масканура не было заявки на агронома. За три года, пока он учился, в деревне произошли большие перемены. Мелкие колхозы объединились, стали крупными и, таким образом, проблема кадров в какой-то мере была решена. Как бы то ни было, в их колхозе, объединившемся с соседними артелями, агроном теперь был.

…В колхозе «У куат» шло отчетно-выборное собрание. Внимательно слушали колхозники отчет своего председателя, предшественника Харитонова, уже зная, что ему не быть больше председателем: в президиуме, рядом с секретарем райкома, сидел приезжий человек. А потом высказали все, что наболело на душе. Не пощадили и агронома.

— Когда пахать, когда сеять, какими семенами — ему все равно.

— Будто в командировку приехал. Сам здесь, семья на стороне. Как суббота, так укатит домой.

— Совсем уедет, так не жалко. У нас свой агроном есть — Кузьма Осипов.

— Верно! Почему его в другой район направили? Отозвать надо!

— Настачи? с двумя детьми мается. Разве это порядок?

— Отозвать! Пусть секретарь райкома скажет.

— Решайте сами, товарищи, — сказал Доронин.

Затаив дыхание, слушал Выльып реплики колхозников. Он был растроган вниманием односельчан к сыну. Придя домой, не удержался, сказал снохе:

— Скоро наш Кузьма домой приедет. Насовсем.

— Письмо, что ли, прислал? — обрадовалась Настачи?.

— Сегодня на собрании решение вынесли: отозвать Кузьму в свой колхоз.

— Ай, так и отпустят по вашему решению! Мало ли что вы придумаете.

— Поживем — увидим, — в глубине души Выльып и сам сомневался в благополучном исходе.

Вскоре Осипова вызвали в райком партии.

— Из Масканура интересную бумагу прислали, — сказал секретарь. — Решение общего собрания колхоза. Читайте. Масканурский райком партии присоединяется к мнению колхозников. Что на это скажете?

— Поеду! — весь просияв, ответил Осипов.

Вторая неделя на исходе, как Кузьма Филиппович живет в соседнем колхозе. За это время только два раза сумел выбраться домой, помыться в бане, сменить белье. Ездить чаще, тем более, заглянуть на поля, как обещал Харитонову, считал неудобным. Петр Иванович может обидеться, дескать, не доверяет, проверять приехал. Да и перед Сапуновым неловко: горячая пора, а его к жене потянуло. К тому же совсем нет свободного времени. Спать приходится урывками, три-четыре часа. Нелегко достается хлебушко, очень нелегко. Много пота надо пролить, чтобы вырастить тучный колос.

Сапунов пригласил его на жительство к себе. «На место сына ты пришел, в его комнате и располагайся» Хороший человек, душевный. И вообще люди в «Чевер нуре» неплохие, работать с ними можно. Один Савлий кугыза чего стоит.

Вспомнив о нем, Кузьма Филиппович тепло улыбнулся. Этот старик с первого дня стал осаждать его то какими-либо претензиями, то неожиданными вопросами:

— Как думаешь, браток, лён сеять не пора?

— Рановато.

— Верно, рановато.

Через два-три дня снова:

— Когда будем сеять лён?..

Как-то под вечер, возвращаясь с поля, Кузьма Филиппович приметил деда под рябиной. Нагнув нижнюю ветку, дед Савлий сосредоточенно разглядывал кисть рябины, начавшую распускаться. Но стоило ему увидеть агронома — Осипов огородами шел пешком, кончился бензин, — как дед отпустил ветку, метнулся за ближайший куст и присел, якобы по нужде. «Так вот оно что», — подумал Кузьма Филиппович, решив посмотреть, что будет дальше. Дед Савлий вышел из-за куста и, не глядя по сторонам, между капустных гряд зашагал к дому. «Все равно не вытерпишь, прибежишь, спросишь про лён», — подумал Кузьма Филиппович. Так оно и вышло.

Не прошло и четверти часа, как дед Савлий был в доме Сапунова.

— Э-э, агроном дома, оказывается, — нараспев заговорил он, словно они сегодня не виделись. — Больно хорошо, больно хорошо… Лён-то когда будем сеять, не скажешь?

— Недели через три, — Кузьма Филиппович еле сдерживал смех.

— Три педели?!

— А что, рано, думаешь? Поглядим, как земля, а то еще недельку подождем.

— Чпу! — сердито плюнул дед. — Видать, скворца на воробья променяли. Наш Петю хоть баянист толковый.

— А я?

— Ты? Одно название, что агроном. Ни хрена не понимаешь в крестьянском деле.

— Эго тебе рябина сказала?

— Какай еще рябина? — насторожился дед.

— Та, то растет у тебя за баней. Она мне тоже кое — что шепнул а.

— Что?

— Про старый конспект техникумовский напомнила, где записано: «Лучшая пора для сева льна — начало цветения рябины».

— А-а, знаешь, оказывается, — заулыбался дед Савлий.

…Задумавшись, Кузьма Филиппович не заметил крутого поворота и с ходу врезался в зеленя. Пришлось слезть с мотоцикла, размять затекшие ноги. Озимь не радует сердце: местами густая, темно-зеленая, а больше — изреженная, блеклая. Какой-нибудь горожанин мог бы залюбоваться простором полей, нежной шелковистой «травкой», поддавшись лирическому настроению мурлыкать себе под нос песенку. Кузьме Филипповичу не до лирики. Как раскрытая книга, поле говорит ему о многом: о том, что ему худо, о том, что оно давно тоскует по щедрой дозе удобрений. Прошлым летом, похоже, вывозили сюда навоз, сложили кучами, а разбросать не догадались. Сделали это перед самой вспашкой, когда навоз пересох, все питательные вещества ушли в землю. Вот и получилось, где густо, а где пусто. Дать бы весной минеральную подкормку, все бы сколько-нибудь выровнялось — прошляпил Петр Иванович, не завез удобрений. «Молодой, опыта нет. А может, душа у него не лежит к хлеборобскому делу?..»

Не думал, не гадал Кузьма Филиппович, что, поработав в соседнем колхозе, он оставит здесь кусочек своего сердца. А вот так получилось. Не может он быть равнодушным к земле, ни к своей, ни к чужой. Почему чужой? Вся она наша — народная. Земля-матушка…

После обеда Кузьма Филиппович долго сидел в кабинете Сапунова. Сюда же пришел Старовойтов. Говорили о земле, о том, как повысить её плодородие. Многое стало понятно Сапунову после этой беседы — до этого им не удавалось поговорить вот так, обстоятельно, не торопясь. Сегодня Осипов возвращается в свой колхоз. Харитонов уже звонил, напомнил, что срок «договора» истек.

— Так ты не забывай нас, заглядывай, — говорил на прощанье Сапунов.

— Непременно.

— Да, совсем забыл. Звонили из РТС, поступил какой-то препарат для химической прополки льна. Как думаешь, стоящее дело?

— Сам я не применял, но Харитонов хвалит.

— Ты вот что, когда будете пробовать, брякни мне. Петра пошлю, пусть посмотрит, поучится..

Глава XXV. СНОВА АВРАЛ
КОГДА ТОЛЬКО ЭТО КОНЧИТСЯ

— Ну, как, товарищи? — уже в который раз спрашивал Харитонов.

Тишина. Все сидят, опустив головы, нещадно дымят самокрутками.

Бухгалтер Пал Палыч, кашлянув в кулак, тихо сказал:

— Так-то оно так, будет ли толк, наперед не угадаешь. Похоже, что труды зря пропадут. Сам же говоришь: все сроки сева прошли.

— Твое мнение, Кузьма Филиппович?

— Ты мое мнение знаешь, Максим Игнатьевич. И я твое знаю. Но, — Осипов развел руками, — сеять придется.

— Закрыть глаза и кинуть деньги на ветер! — Пал Палыч сердито захлопнул папку.

— Тогда что делать?

— Отказаться. Гак, мол, и так, план посева кукурузы Мы выполнили, а больше подходящей земли нет.

— Умно придумал! А Харитонову выговор влепят!

— Саботажником назовут!

— Из партии могут исключить.

Старый бухгалтер устало посмотрел на собравшихся, потом на озабоченного Харитонова, согласился:

— И так может быть.

Снова нависла тягостная тишина. Некурящий Бахманов устроился у открытого окна и, сидя вполуоборот, молча смотрит куда-то в угол.

— Максим Игнатьевич, — подал голос кузнец Когой Микивыр. — Ты позвони в район, пущай какого-нибудь уполномоченного пришлют.

— Зачем?

— А чтоб землю подыскал. Где скажет, там и посеем. Потом и убытки с него сдерем.

Послышался сдержанный смешок.

— Глупости говоришь, — рассердился Харитонов.

Кузнец встал во весь свой богатырский рост, расправил окладистую бороду, возразил:

— Это еще неизвестно, кто глупости говорит. Когда не надо, уполномоченный тут как тут. Неделю-две в колхозе крутится, ровно мы, деревенские люди, без него ни хлеб сеять, ни убирать не умеем. Да разве только это? Вон, телят контрактовать и то вам, руководителям колхоза, не доверяют, обязательно какого-нибудь уполномоченного пришлют. Нынче как-то на посевную не прислали, забыли, видать.

— Товарищ Пекпулатов…

— Что Пекпулатов? — кузнец рванул ворот рубахи, гаркнул: — Душа горит! Глаза бы мои не глядели! Сколько лет кукурузу сеем, удобрения кидаем, а пользы от нее ни на грош. Где, спрашиваю, доход от неё проклятой? Э-э, да что вам говорить, сами знаете, — махнув рукой, Когой Микивыр принялся крутить новую цигарку.

Выходка кузнеца не разрядила напряженность обстановки. Люди по-прежнему хмурились, избегал смотреть друг на друга.

— Может, мы не научились её возделывать? — спросил Бахманов.

Ему никто не ответил.

— Товарищи, так нельзя, — говорит Харитонов. — Я вас понимаю, целиком согласен с вами, но… — как недавно агроном, он развел руками и повторил его же слова, — но придется сеять. Я разговаривал с районом, ничего не добился. Ты что-то хочешь сказать, Аркадий?

— Да.

— Сиди уж, — кузнец дернул тракториста за рукав. — Тоже мне петух.

— Сам ты старый петух, — обиделся парень, дернул локтем. — Я так скажу: надо сеять. По осени будет куда скот выгонять и то ладно.

— Скот выгонять! — Пал Палыч задохнулся от возмущения. — Видали? Америку открыл. А ты подумал, какова будет цена этого твоего пастбища?

— Цена… — Аркаш покосился на своего закадычного дружка Исаева Валерия, тот согласно кивнул. — Думаю, не дороже остальной кукурузы. А может, и дешевле…

— Ты что имеешь в виду? — заинтересовался Харитонов.

— А то, что эти пятнадцать гектаров мы с Валерием берем на себя. За два вечера управимся, подготовим почву. А днем на других участках станем работать, где Кузьма Филипыч скажет. За эти пятнадцать гектаров можете не платить нам. Так, Валерий?

— Согласен.

— А сажать парни и девушки помогут.

Харитонов подошел к парням, крепко пожал им руки.

— Спасибо, ребята, хорошо придумали. Все поможем, и трудодни вам будут начислены, зачем же задарма работать.

Сколько раз в трудную минуту молодежь выручала Харитонова, понимала его с полуслова. Не то что старики, как упрутся, ни с места. Эх, побольше бы в деревне вот таких, как Виногоров Аркаш!

Все заговорили разом, словно сбросили с плеч тяжелую ношу.

— Верно! Пусть молодые поработают!

— Что выйдет, потом увидим.

— Не кукуруза, так бурьян вырастет!

— Тише вы! — осадил Пал Палыч. — Разгалделись… А земля где? Где твои пятнадцать гектаров? — накинулся он на Аркаша. — «За два вечера управимся». А кустарник корчевать, пни выворачивать ты не хочешь? Земли-то свободной нет…

Люди притихли. Что верно, то верно, земли свободной нет, а для расчистки целины нужно время. Прав старый бухгалтер, только средства на ветер выкинешь.

— Можно мне сказать? — спросил Исаев Валерий.

— Говори.

— Земля есть. Хорошая, удобренная. И расчищать немного — десяток гнилых пней выковырнуть.

— Где ты нашел такую землю?

— А бывшие огороды кораксолипцев.

— Деревню запахать?!

— Так ведь там ни одного дома не осталось, даже деревья все повырубали, — поддержал друга Аркаш.

Где-то на улице раздался детский плач, визгливая брань женщины. Под самым окном прокукарекал горластый петух. Харитонов не торопил. Он знал, почти у каждого из токтайсолинцев и жителей других ближних деревень когда-то в Кораксоле жили родственники, знакомые, с которыми они издавна водили хлеб-соль. Сейчас хоть, проходя мнимо, остановятся, вспомнят: здесь жил такой-то человек. Где он теперь, чем занимается? Жив или помер давно?.. Некоторые из присутствующих сами бывшие кораксолинцы, им особенно дорого родное пепелище — не от легкой жизни ушли с насиженного места, нужда заставила.

Кузьма Филиппович тоже молчал. У него уже давно горит зуб на этот обширный пустырь, что, как бельмо на глазу, торчит посреди вспаханного и засеянного поля. Но как к нему подступишься? Вон сидит пожилой мариец, последним покинул Кораксолу.

— Иогор изай, запашем, что ли? — спросил агроном.

— Этак скоро и до кладбища доберемся, — не поднимая головы, ответил тот, тяжело вздохнул.

— Рожью или озимой пшеницей засеять еще куда ни шло, — подалголос старый садовод, Опанас Кырля. Но кукурузой… как-то душа не лежит.

— Может, как раз там кукуруза во какая вырастет! — сказал бригадир Семон Кавырля. — Под огородами земля жирная, а на месте хлевов — и говорить нечего. Раз уж сеять, то наверняка, чтобы доход был. А так — нечего и браться.

— Ладно, как хотите, так и делайте, — снова вздохнул пожилой мариец. — Хоть жена успокоится и то ладно. Как выйдет в тошкем, все в ту сторону глядит. Здесь ей ни черемуха, ни рябина не по вкусу, на старой усадьбе были слаще. Опять же весной борщевик да щавель не растет.

— Ты яблоками её корми, клубникой, тогда рябину и в рот не возьмет, — советует Семон Кавырля.

— Ты клубнику-то сажать помогал? — рассердился Опанас Кырля. — Каждый год людей у тебя клянчу. Никто о саде не думает, один я, безногий инвалид, надрываюсь.

— Сегодня я как раз думал сад осмотреть, — сказал Харитонов. — Вместе пойдем. Потише, товарищи! — он постучал карандашом. — Сейчас закончим. Итак, землю нашли, но и там работы по горло. Старые колодцы, ямы, обломки кирпича… Пни тоже придется выкорчевать.

— Это не беда. Сообща пойдем, все сделаем, — горячится Аркаш.

— Ладно. Константин Ильич, ты займись техникой. Валерий тебе поможет. Трос не забудьте. А вы, — председатель обратился к Аркашу и бригадиру, — пройдите по деревне, кто свободен, всех — туда. Пусть возьмут топоры, лопаты. Завтра начнем пахать. Так?

— Да, прохлаждаться некогда, — кивнул агроном, грустно подумал: «Сами знаем, ненужное это дело, бесполезное, а приходится уверять людей, мол, надо. Эх, когда только эго кончится!»

Оставшись наедине с председателем, Осипов посетовал:

— Жаль, Доронин в отпуске. С Алексеевым, конечно, не договоришься.

— А что бы сделал Доронин? Да хоть и секретари обкома. Республике дали дополнительный план, вот и раскинули по всем районам.

СТАРЫЙ САДОВОД

После осмотра сада Опанас Кырля пригласил председателя к себе на обед.

Они сидят в углу небольшого, чисто подметенного двора. Молодая калина, что растет на улице, доверчиво протянула свои ветви через невысокий забор. Лучи солнца, запутавшись в густой листве, не проникают сюда. На столе, врытом в землю, шумит самовар. Располневшая, кроткого нрава женщина, жена хозяина, радушно угощает гостя. После горячей молочной лапши — яичница, приправленная зеленым луком. К чаю хозяйка подала мёд от своих пчел да купленное в магазине клюквенное варенье.

Семья у Кырли небольшая — сам четвертый. Дочка окончила институт, вышла замуж да что-то не склеилась у нее семейная жизнь. Сейчас учительствует в школе, где когда-то училась сама, воспитывает сынишку. Любимец деда и бабушкин баловень скоро тоже пойдет в школу.

Кырля три года был на войне, вернулся без ноги, на протезе. Его пенсии, дочериной зарплаты да алиментов на внука вполне хватает, чтобы семья жила в достатке. Много ли надо деревенскому жителю, имеющему к тому же свой огород, свое молоко, мясо? Но ветеран колхоза, фронтовик и старый коммунист не может жить без дела. Поэтому, два года назад, узнав что позади его ободворицы решили разбить колхозный сад, Кырля пришел в правление.

— Ежели доверите, сад возьму на себя. Дело знакомое.

Опанас Кырля человек крепкого телосложения. Всегда тщательно побрит, только под носом топорщатся пышные, как у пюнчерйымальского деда Савлия, седые усы. Чистые, как ключевая вода, светло-серые глаза его смотрят пытливо, словно вопрошают: «Ну-ка, поглядим, что ты за человек, чего стоишь?» С каким-нибудь пустомелей он и разговаривать не станет, отойдет в сторонку. А умному, серьезному собеседнику всегда рад, с таким готов просидеть до утра.

Кырля и сам великолепный рассказчик, стоит только затронуть чувствительную струнку его души. Вот и сейчас, забыв обо всем, он с увлечением рассказывает председателю про сад Омыляна, некогда жившего на конце Токтайсолы. Теперь от этого сада ничего не осталось, а в прежние времена он славился на всю округу. Из города приезжали к Омыляну за яблоками, малиной, орехами…

— У приволжских марийцев, сказывают, и по тем временам водились богатейшие сады, — вспоминал Кырля. — А по нашим местам про другой такой — и слуху не было. Редко у кого две-три яблони, грядка малинника в тесном кутке за избой да чахлый кустик красной смородины подле забора. Все больше черемуха, рябина, калина да прочие деревья, которые никакого ухода не требуют. Зимой испечет, бывало, хозяйка пирог с калиной да солодом, усядутся всей семьей за стол, едят-нахваливают, ровно невесть какая редкость. Не зря говорят, не видавшему мяса и требуха вкусна.

— А где же ты садоводству обучился?

— На дорогах войны, — Кырля помолчал, вспоминая. — На Украине сады, я тебе скажу!.. А больше в госпитале, где пролежал почти год. Бо-ольшущий был сад при госпитале, ухоженный. Старичок один, золотые руки, выпестовал. Ну, а я, как встал на костыли, по пятам за ним ходил — приглядывался. Душевный был старичок, все тебе расскажет и покажет. Вот тогда я и загорелся. Нам бы, думаю, такой сад. Был же у Омыляна…

Сад неизвестного Харитонову Омыляна токтайсолинцы хорошо помнят. Поэтому и задумали завести свой, колхозный. Несколько вишен нынче уже зацвели. Правда, Кырля оборвал цвет: рано, пусть сперва силу наберут. Через год-два будет вишня, а вот яблок еще долго ждать.

— Ничего, наш тоже будет не хуже, — сказал Харитонов.

Кырля не ответил, достал папиросу, зажег спичку. Раньше он курил махорку — фронтовая привычка, потом врачи запретили курить. Пытался бросить, не смог, перешел на «Прибой», объяснив: «Цепа подходящая и табачок слабее, вреда от него нет».

— Как со здоровьем, Кирилл Афанасьевич? — спросил Харитонов. — Что-то ты сумрачен сегодня.

— Не с чего веселиться-то. Покамест одни убытки колхозу приношу. Слыхал, как давеча Кавырля принародно осрамил? Клубнику ему подавай… Оно, конечно, какой сад без клубники?

— Клубника будет. Завтра поедешь в городской питомник, привезешь рассаду. А сажать и поливать дадим помощников.

— А деньги? Думаешь, этот скупердяй даст?

— Как-нибудь уломаем. Пал Палыч мужик прижимистый, это верно. Так ведь не для себя старается, для общего дела. Такого бухгалтера поискать — копейки зря не истратит. Разве что заставят, прижмут как следует.

Кырля словно прочел мысли председателя, качнул головой.

— У тебя и самого воли-то немного. Все больше под чужую дудку пляшешь. Не хочешь, а делаешь и других заставляешь.

— Приходится. Ничего, Кирилл Афанасьевич, придет и на нашу улицу праздник.

— Думаешь? — старик с сомнением заглянул в глаза молодого председателя.

— Уверен.

— Оно, конечно, перемены должны быть. Ежели сравнить с послевоенными годами, много чего изменилось. Тракторы, вишь, комбайны в руки колхозов перешли. Самолеты над полями летают, удобрения раскидывают. Скотину держать стало вольготнее… Вот только хозяйствовать бы нам самим дозволили. Не верят нашему брату, крестьянину. И тебе, хоть ты ученый, тоже не верят. А вот заезжим умникам, им вера. С чего бы это, а?

— Поживем — увидим, — уклонился от прямого ответа Харитонов, предложил: — Пойдем в Кораксолу. Там Бахманов, договоримся насчет машины.

— Не пойду. Ящики сколотить надо. Куда рассаду — то класть? Ты там скажи механику, пораньше надо выехать. На жаре завянет рассада-то. А за деньгами я под вечер загляну в правление.

Выйдя за ворота, Харитонов заметил под окнами несколько бревен. Одно из них недавно обтесано, свежие щепки источают запах смолы. В глаза бросилась осевшая набок изба Кырли. «Видимо, решил заменить нижние венцы, — догадался Харитонов. — Вот человек, и ведь ни словом не обмолвился, все про сад да про сад. Не забыть бы прислать плотников».

Харитонов на ходу сделал пометку в блокноте.

В СЕМЬЕ БАХМАНОВА РАДОСТЬ

Бахманов пришел домой уже в сумерки, потный, запыленный, но веселый, радостный.

— Явился, сарманай, — ворчливо встретила бабка Епремиха. — Чего обедать не приходил? Жена туг ждет не дождется, а ему и в голову не стукнет.

— Катя приехала?! — просиял Бахманов. — Где она?

— За луком пошла. Вишь, исхудал как, целыми днями голодный носишься.

— Совсем не голодный. Сестра Аркаша хлеба с молоком принесла. Картошку в горячей золе пекли. Вку-ус-ная! Наелись до отвала, — стараясь успокоить хозяйку, хвастался Бахманов.

Когда Бахманов говорил на марийском языке, который хорошо освоил за долгие годы проживания в этих краях, никто бы не заподозрил в нем одессита. Живя в деревне, Бахманов теперь и с женой нередко разговаривал по-марийски — как-то само так получалось, видимо, вошло в привычку.

— Э-э, сарманай, а мне и невдомек поесть тебе принести. Молоко-то свое есть, — подосадовала бабка Епремиха.

Прихватив смену белья и полотенце с мылом, Бахманов помчался на пруд, искупаться. Вернувшись, встретил жену во дворе. Качырий подбежала к мужу, горячо обняла.

— Можно поздравить? — спросил Бахманов.

— Можно. Последний экзамен сдан на четверку.

— Ух, какая ты у меня молодец!

— Да и ты вроде ничего, — ласкаясь к мужу, промолвила Качырий, дурачась, поднесла к его рту пучок зеленого лука. — Попробуй, сладкий-сладкий!

Бахманов губами выдернул одно перышко, разжевал.

— Ну как?

— Сладкий-сладкий, — тоном жены ответил Бахманов и скривился, словно ненароком разжевал горсть клюквы.

Оба расхохотались.

— Айда заходите, суп стынет! — крикнула в окно бабка Епремиха.

Увидев на столе грибной суп со сметаной и румяную, пышущую жаром яичницу, Бахманов почувствовал, что голоден. Не дожидаясь пока, жена накрошит лук, с аппетитом принялся за еду.

Сразу после ужина бабка Епремиха, чтобы не мешать молодым — мало ли о чем им надо поговорить между собой, — сослалась на какие-то дела и вышла из избы. Бахманов помог жене убрать со стола, усадил рядышком.

— Давай посумерничаем.

— Давай, — Качырий разгладила морщинки на лбу мужа. — Сильно устал?

— Самую малость, — Бахманов прижал ладонь жены к своей щеке. — У меня просьба к тебе, Катюша.

— Какая, милый?

— Надо мне сдать экзамены за десятый класс. В институт хочу поступить. Не век же мне в механиках ходить. Жалко, что раньше не додумался. По математике у меня есть консультант, директор школы сам согласился. С другими учителями говорил, тоже помогут. А по русскому и литературе тебя придется просить. Поможешь?

— Да когда же тебе заниматься? — удивилась Качырий. — Целыми днями на работе, без выходных.

— А зимой? Зимой вечера длинные и выходные будут. Харитонов даже обрадовался: «Учись, поможем, свой инженер будет». Надо, Катюша. А то, чего доброго, окончишь институт, смотреть на меня не захочешь.

— Как тебе не стыдно!

— Не сердись, шучу. Так поможешь?

— Чудак ты, конечно, помогу.

Качырий вспомнила, как заставляла Николая заниматься. Костю принуждать не надо, сам решил. А ведь куда больше занят, чем Николай. Как она смогла столько лет прожить с Пузырьковым?.. Вчера Качырий подала заявление о разводе. Судья сказал, что Пузырькову пошлют повестку. По-видимому, не приедет — далеко. Оно и лучше, Качырий совсем не хочется его видеть.

Молчание жены встревожило Бахманова.

— Ты о чем задумалась, Катюша? Или тебе нездоровится? От яичницы отказалась…

— Еще как нездоровится, — пригорюнилась Качырий, пряча улыбку. — Аппетит пропал, все время мутит, тошнит.

— Тошнит? — Костя побледнел. — Завтра же поедем в больницу!

— Была я у врача…

— Ну и что? Что он сказал?

— Что сказал… Два с половиной месяца.

— Что «два с половиной месяца?»

— Ох, какой ты недогадливый! Отцом будешь, понятно?

— Катюшка а! — Бахманов схватил жену на руки, пустился в пляс.

— Пусти, уронишь!

— Уроню? Да я лучше трактор опрокину! — Бахманов поставил жену на широкую лавку, спрятал лицо у нее на груди, счастливо прошептал: — Как ты обрадовала меня, Катюша…Вернулась бабка Епремиха. Зажгла свет и обомлела. Что за чудеса? Никогда не видывала, чтобы муж обнимал жену, поставив её на лавку. Что это они вытворяют?

— Ты, сарманай, лучше её на божницу посади, — всплеснув руками, сказала она.

Качырий, смущенная появлением старухи, спрыгнула на пол, упрекнула мужа:

— Сумасшедший.

— Мамаша, — весь светясь от радости, заговорил Бахманов. — Скоро у меня родится сын. Понимаешь? Сын!

Бабка Епремиха быстро глянула на Качырий и тоже просияла — Но слова Кости «у меня родится сын» настроили её на шутливый лад.

— Сын, говоришь? Ой. сарманай, выходит, ты брюхатый? Сколько же месяцев?

В марийском языке нет мужского и женского рола. Поэтому сказанное бабкой «ты брюхатый» для Бахманова прозвучало как «ты брюхатая». А поскольку это относилось к его жене, Кате, фраза показалась Бахманову грубоватой и он, гордо выпятив грудь, мол, знай наших и больше не подтрунивай, когда речь идет о серьезном деле, поспешил ответить сам:

— Два с половиной.

— Так, так, — подмигнув Качырий, продолжала Епремиха. — Впервые рожать собираешься пли и раньше приходилось?

Испугавшись, что жена скажет «нет, не впервые» (Бахманов хотел, чтобы Качырий навсегда забыла о своем несчастном первенце и обо всем, что связано с ним), он снова поспешил с ответом:

— В первый раз.

— В первый-то раз тяжеленько придется. Хотя, говорят, в Китае, что ли, один двойню родил…

— Кувай, перестань, я больше не могу, — стонет Качырий.

— Не родил, разрезали живот, да и вынули. Видать, и тебе живот разрезать придется. Ребенок-то крупный будет.

Бахманов перестал улыбаться, нахмурился, недовольно сказал:

— Не к лицу тебе, мамаша, запугивать. Как старшая успокаивать должна, а ты…

— Э-э, сарманай. он, мужик, рожать надумал, а я, старая, его успокаивай. Больно мне нужно! Как забрюхател, так и рожай.

— Кто, я?!

— А то я, что ли?

— Хватит, кувай, — хохочет Качырий. — Костя, бабушка поймала тебя на слове «у меня», а ты… Вот умора!

Поняв свою оплошность, Бахманов тоже расхохотался.

— Я думала, рассердишься, — улыбаясь всеми своими морщинками, сказала Епремиха. — Шутки понимаешь, это хорошо. — Вдруг Епремиха вспомнила, что произошло с Качырий на лугах во время сенокоса, встревожилась. — Ты, смотри, остерегайся. Помнишь?

Качырий кивнула.

Бахманов догадался, на что намекнула старая женщина, строго сказал жене:

— С сегодняшнего дня за водой не ходи — сам натаскаю.

Епремиха хотела возразить, дескать, от ведра воды ничего ей не станется, раньше бабы до последнего дня в поле работали, бывало, прямо на полосе и рожали, но промолчала: кто его знает, эту Качырий, видать, нынешние бабы не те пошли. Пусть лучше побережется, а то помрешь, так и не дождавшись внучонка.

Глава XXVI. ПРОЗРЕНИЕ ОНДРИ ЯПЫКА
ЗА ТАКОЕ ПОД СУД НАДО ОТДАТЬ

Последнее время Ондри Япыку кажется, что акырсаман наступает. А что, может, в самом деле светопреставление началось? Куда ни погляди, везде творится что-то непонятное. Скажете, Ондри Япык умом одряхлел? Поэтому многого не понимает? Э-э, попробуй, найди такого человека, который бы знал столько, сколько знает он, Ондри Япык. Голова, что амбар купца-богатея, чего только в ней нет. Все есть! Ондри Япык все видит, один раз увидел, услышал, на всю жизнь запомнит. Вот какой мужик Ондри Япык!

И все-таки, видать, копен света близок. Прежде, бывало, мужики на деревне стариков слушались, к ним за советом ходили. Да только ли за советом! Кого приглашали с почетом бросить в землю первую горсть зерна? Отца Япыка — Ондрия. У него рука легкая. А как начнется молотьба, кого просили обмолотить первый сноп? Опять же Ондрия. Даже хозяин мельницы-ветрянки Онтон и лавочник Мирон прислушивались к его советам, по праздникам подносили чарку медовухи. А кого потом деревенский карт в помощники себе взял? Сына Ондрия — Япыка. Отца твоего, говорит, вся деревня почитала, стало быть, это от бога. А что? Конечно, такое было божье предначертание. Вон и в войну бабы упросили Япыка устроить моление в роще. На другую весну, в ага — вайрем^[24], тоже было, моление. А потом бабы умом тронулись — всю рощу на дрова вырубили. До конца войны святой рощей печи топили, даже хворост подчистую вывезлп. На салазках. Такого кощунства бог не стерпел — на месте рощи поднялся густой подлесок. Так и его выкорчевали, рожь посеяли. Совсем озверели люди.

Ладно, такой грех и по другим деревням случался. Как говорят, новой жизни — новые обычаи. Пусть буду новые обычаи, коли бог допустил. А еще-то чего дурят? В небеса, говорят, какие-то спутники, ракеты посылают. Вокруг земли… э-э, разве только это? — вокруг солнца, говорят, крутят их, спутники да ракеты-то! Будто солнышко им игрушка какая. Кого обдурить думают? Ондри Япык такой байке поверит, как бы не так. Байка, она байка и есть, слушать забавно, а своими глазами не увидишь, руками не пощупаешь. А ему, Ондри Япыку, не только руками пощупать, на зуб попробовать надо, иначе он не поверит, шалишь! Пусть такого глупца в другом месте поищут. Человек, говорят, вокруг земли летал, фамилию его называют, портрет в газетах напечатали… Ондри Япык с ним не летал, что земля круглая — тоже не видал, сказать не может.

Э-э, про небеса пусть что хотят выдумывают, на земле-то за каким дьяволом столько мудрят? Каких только баек не порассказывают! А ведь земля — это тебе не небо, тут и глазами увидеть, и руками потрогать можно. Так нет же, чувашину-председателю да морскому керемету-мехапику какой-нибудь да «эксперименд» делать надо. Им что? Сегодня здесь, завтра — ищи ветра в поле. А ты с земли предков куда пойдешь? Ых, кияматы, испохабят землю, совсем испохабят! После их «эксперимендов» даже сорняк не вырастет. Голой станет земля. Голой! Кузьма тоже на их сторону стал, ровно околдовали его. Так-то сын Выльыпа, Кузьма, зря ничего не делает. Кто знает, кто знает… Раньше не делал, а теперь… долго ли обмануть человека? Выльып кугыза на второй день говорил: «Кузьма всю ночь маялся, даже во сне про лён вспоминал». Как не вспоминать, хоть бы дождь зарядил на целый день, все бы маленько смыло. Теперь уж поздно… Ай, что там говорить, был бы дождь, так все равно не помог, чай, и корни-то все пожгло!

Лежит Ондри Япык на полатях, с боку на бок ворочаемся, она — ми в одном глазу. Чем больше думает, тем больше горит душа, накипает злость. Вдобавок ко всему разболелась голова, заныли простуженные суставы. На фронте Ондри Япыку побывать не довелось, здоровьем не вышел, но и дома лиха хватил — всю войну зерно в город возил, на элеватор.

Что же так тревожит почтенного Ондри Япыка? Почему он председателя да механика ругает, агронома корит?

Дело было так.

Неделю назад шел Ондри Япык от свояка, который живет верстах в четырех от его Нурсолы. Повернул с тропинки на дорогу, что ведет в Токтайсолу, не прошел по ней и ста шагов, как в нос ему ударил тошнотворный запах чего-то незнакомого. Видит Япык, что стоит он на краю льняного поля, а по нему неведомая машина ходит, разбрызгивает что-то розовое, вонючее. «Что за чертовщина? — удивился почтенный старик. — Зачем лён розовой водой поливать, он и так хорош, только прополоть надо — сорняк густо пошел». Шагнул Япык поближе к машине да и нос рукой зажал. В голове молнией пронеслась мысль: «Потравят лён этой вонючей водой, как есть потравят!»

Не помня себя, кинулся Япык к председателю, стоявшему неподалеку от машины, закричал:

— Мозги у вас, что ли, повылазили? Что делаете, а? Зачем лён портите?

— Не портим, Яков Андреич, сорняк уничтожаем, — ответил тот. Машину ведет сам механик, зубы скалит, керемет. Агроном Кузьма тоже тут и еще какой-то незнакомый молодой человек, одетый по-городскому, приезжий, видать. Этот тоже улыбается, а Кузьма стебелек льна покусывает, стало быть, у него не больно-то спокойно на душе.

«С ума сошли, — негодовал Ондри Япык. — Сорную траву ядовитой водой хотят уничтожить. Лён-то… лён-то разве не такая же трава, калтак^[25]».

Ондрн Япык бросился к агроному.

— Кузьма, как бога прошу, останови их! Останови, говорю! А то колхозников приведу, милицию вызову!

Механик остановил машину, спрыгнул на землю. Все, кроме агронома, смотрят на Ондри Япыка и хохочут, черти. Если бы мог Япык в этот момент увидеть себя со стороны, пожалуй, тоже не удержался бы от смеха. Низенький, щуплый, с взлохмаченным пучком волос на макушке, с жиденькой расстрепанной бороденкой и свисающими вниз концами усов, он был похож на рассерженного хорька, которого загнали в тупик.

— Смеетесь? — кричал он, бегая с места на место и размахивая руками. — За такое дело под суд надо отдать! Под суд! Вот я сейчас скажу колхозникам…

— Не беспокойся, Яков Андреич, — пытался урезонить старика Харитонов. — Все будет хорошо. Приходи через недельку, сам увидишь.

На другой день, едва взошло солнце, Ондри Япык пришел на лён. Долго стоял на краю поля, как у могилы безвременно скончавшегося близкого человека. Чуть погодя, появился Кузьма Филиппович, стал рядом. Гак и стояли они, не глядя друг на друга, не сказав друг другу ни единого слова. О чем говорить? И так все ясно. Пропал лён. Густой, кудрявый лён. Завяли, поникли зеленые листочки. Поле, что вчера еще радовало глаз, выглядело пышным зеленым лугом, — потемнело. При каждом порыве ветра больные растения чуть колышутся, словно хотят сказать: «Что же вы с нами сделали, ведь мы так радовались солнцу!»

— Чем обрызгали-то? — проглотив горький ком, хрипло спросил Япык.

— Дпкотексом, — глухо выдавил Кузьма Филиппович.

«Что-о? — не понял Ондри Япык. — Дикобесом? О, господи!»

Он не стал больше ни о чем расспрашивать, круто повернувшись, зашагал в свою деревню. С той поры Япык никуда не отлучался из дома. Днем копошится во дворе, на огороде, а к вечеру забирается на полати и до утра его не видно, не слышно. «Япык, не захворал ли ты? К фельдшеру бы сходил», — говорила встревоженная жена. Япык в сердцах отмахивался: «Отстань! Хоть ты-то с ума не своди».

ВОТ ТАК ЧУДЕСА В РЕШЕТЕ

На рассвете жена Япыка сходила во двор. Теперь стоит в одной рубашке, босиком посреди избы, сладко зевает, потягивается. В противоположность своему щуплому старику, жена Япыка грузная, гладкая, как пшеничное тесто в квашонке, когда подоспеет. И ростом на целую голову выше мужа. За всю жизнь еще ни разу не хворала, к докторам не ходила. Семерых родила, из них только двое остались в живых, пятеро померли еще малютками. Сын, Йыван, с войны не вернулся. Дочь, Анна, приняла в дом мужика, больше двух лет жили со стариками, а потом завербовались, да и уехали невесть куда. Не с доброй душой уехали. Йывана жена да сынишка ее, Витюш, поперек горла им стали. День и ночь грызли горемыку-вдову, из дома, вишь, выжить хотели. А куда она пойдет с мальчонком, коли у нее во всем свете никого нет — сиротой была взята за Йывана. Терпел-терпел Япык да лопнуло его терпение, надоело в собственном доме скандалы слушать. Пошел в сельсовет да все хозяйство на внука переписал, сам опекуном над ним стал. «Теперь вам — шиш, — вернувшись домой, сказал он злюке-дочери. — По закону вы теперь в избе внука моего живете. Захочет — выгонит, его воля». Вскоре после этого Анна вместе со своим мужиком укатила в дальнюю сторону. Теперь в семье никаких ссор по бывает, разве что сам Ондри Япык пошумит иной раз для острастки. Вот и сейчас, увидев позевывающую жену, он рассердился.

— Эй, сонная тетеря! Всю ночь дрыхла, видать, еще мало. Бесстыжая, чем этак выгибаться, лучше бы делом занялась!

— Сам-то много работаешь? — вяло отозвалась жена. — Морковь велела прополоть и то на половине бросил.

— Что я тебе — баба, морковь полоть… — огрызнулся Япык.

— Мужичье дело не видишь, так хоть бабье делай.

Вот сатана баба. Ай, что с ней говорить! Япык повернулся к стене, закрыл глаза. Хоть бы чуток поспать да разве теперь заснешь: то дверями хлопают, то подойником гремят, самоварная труба, вон, упала, по всей избе, грохот пошел.

Проснулся внучек.

— Ой, мама, я ведь сегодня на школьном огороде дежурный!

Все спешат, одному Япыку спешить некуда. На колхозную работу его давно уже не наряжают^[26]. Когда наряжали, Япык привередничал: туда не пойду, это не по мне. хотел, чтобы его упрашивали. Кабы председатель сам пришел, мол, надо, Яков Андреич, выручай, тогда другое дело. А то передадут через ребятишек или бригадир, Семой Кавырля, подкатит на велосипеде, постучит в окошко: «Эй, Япык кугыза, навоз возить иди!» Плевать он хотел на этого голоштанного Кавырлю. До войны Ондри Япык сам в бригадирах ходил, да разве только это? Заместителем председателя был! За моление в роще сняли… Как бы то не было, тогда Ондри Япык начальником был, а Семой Кавырля — на разных работах, куда он, Ондри Япык, пошлет. Теперь, видишь, Кавырля начальником стал, хочет над ним, Ондри Япыком, командовать. Так он ему и дался, разевай рот. Кавырля что понимает? Вон осенью землю под яровые пахать начал. Ладно Ондри Япык увидел, остановил. Осенью пласт земли наружу вывернуть, весной обратно повернуть, что тогда получится?

— Отец, спишь, что ли? — послышался снизу голос снохи.

— Чего тебе? — недовольно отозвался Япык, свесив голову с полатей.

Орина уж чаю напилась, платок повязывает, на работу идти собирается.

— Но обижайся, тятя. Сам знаешь, как я тебя почитаю, за родного отца ты мне. Кроме тебя да матушки у нас с сыночком никого нет. До сих пор словечка супротив тебя не вымодвила. Теперь не могу смолчать. От чистого сердца тебе говорю, не сердись.

— Что-то больно долго поешь. Говори, чего надо?

— Ты Харитонова ругаешь, передовой метод поносишь, все назад оглядываешься. Ладно, не станем разбирать, что к чему. Сегодня… на лён сходи…

— На лён?! За каким чертом я туда пойду? Дикого явила изгонять, что ли?

— Какого дикого явила?

— Дикобес-то не дикий явыл разве?

Орина недоуменно пожала плечами, повторила:

— Сходи, отец, не пожалеешь.

— Хватит! Сам знаю, что мне делать.

После завтрака Ондри Япык вышел в огород, походил между грядками и, незаметно для себя, задами пошел на конец деревни. Очутившись в поле, он опомнился, чертыхнулся и хотел повернуть назад, как вдруг со стороны Токтайсолы увидел непонятное шествие. Ондри Япык ладонью заслонил глаза от солнца, всмотрелся… Впереди, похоже, Харитонов. Он самый и есть. Э-э, и морской керемет-мехатпик тут же, дочку сгинувшего Павыла, Качырий, под ручку подхватил. Ишь, как вышагивает, киямат! Э-э, даже Опанас Кырля с ними… Куда они идут?.. О-о. еще одна компания! Тут все молодые. Не свадьба ли? Тогда почему пешком идут, в колхозе и лошади, и машины есть. Чу, может, сегодня какой-нибудь праздник? Теперь ведь не как прежде, праздники-то сами придумывают-. День учителя, День строителя, вечер животноводов. вечер механизаторов… А сегодня чей день? До вечера-то ещё далеко… Остановились. Погоди, ведь там лён… был. Что они задумали? Господи, да ведь это люди за погибший лён начальников сулят! Надо, надо… Может, из района кто приехал. Ишь, Харитонов что-то говорит, на поле показывает. А-а, пришлось ответ держать! Теперь понятно, зачем сноха на лён его послала. Ай, молодец. сноха! Над Ондри Япыком смеялись? Вот теперь он им покажет!

Во весь дух пустился Япык к плотной кучке людей, стоявших на дороге, у края поля. Разъяренный, коршуном налетел на Харитонова и… что такое? Откуда тут взялся такой чудесный лён? Чистый, ровный, он мягкими волнами колыхался по всему полю, словно смеялся и говорил: «А я живой! Видишь, даже подрос». Ондри Япык наклонился, раздвинул упругие стебли… Ну и ну! Вся сорная трава засохла, скорючилась, а лён как бы помолодел, стал густым, темно-зеленым. По всему полю ни одной сорной травинки, не то, что у них на морковной грядке. Вот бы её тоже обрызгать розовой водой! Может, после этого и полоть никогда не надо будет — перестанут расти сорняки. Да и весь огород неплохо бы обрызгать. Ночью. Вот переполошится жена, неделю будет пилить его, волосы на себе рвать, а потом…

— Ну, Яков Андреич, теперь что скажешь? — сквозь веселый гул услышал он смешливый голос Харитонова и выпрямился, заулыбался в ответ.

— Что скажу… Просить пришел… Хе-хе-хе! Этот дико… э-э, розовая вода-то осталась, наверно? Старуха., э-э, на морковную грядку хочет побрызгать. Совсем сорняки одолели.

— Ха-ха-ха!

— Кому что, Япыку — морковь!

— Кугызай, ты что, домашним овощеводом заделался?

— Ты козла туда пусти — все выполет!

— Ха-ха-ха!

— Перестаньте! Стыдно смеяться над стариком! — повысил голос Харитонов, повернулся к Япыку. — Рады бы всей душой, да нету, даже на лён не хватило. Только семь гектаров и обработали.

— Что-о?! Семь гектаров? А остальной как же? — Япык растерянно заморгал своими крошечными глазками.

— Придется полоть вручную.

Ондри Япык подскочил, как ужаленный.

— Мозги у вас повылазили! Почему больше не взяли? Вручную полоть… Вытопчут! Такой лён вытопчут! Э-э, калтак, своего ума не хватает, так хоть бы меня, Ондри Япыка, спросили!

— Хотели спросить, — вмешался Бахманов. — Но ты же милицией пригрозил, не посмели.

Япык чертом глянул на механика, буркнул: «Как же. вы не посмеете!» — и чуть не бегом кинулся обратно, домой.

— Япык кугызай, подожди! — бросаясь за ним, крикнула Качырий…

НАКОНЕЦ-ТО И ОН ПОНАДОБИЛСЯ

Вчера утром Качырий пришла в правление, чтобы выяснить, на какую работу её определят. Надела простенькое ситцевое платье, легкие тапочки, повязала голову белым платочком. Как знать, может, оттуда сразу придется идти в поле или на ферму.

— Максим Игнатьевич только что на свиноферму пошел, беги, догонишь, — сказал бухгалтер Пал Палыч

Качырий вышла из конторы, задумалась. А не лучше ли пойти к бригадиру? Хорошо сейчас в поле, на свежем воздухе, среди людей. Нет уж, надо сразу определиться на постоянное место — не на время она сюда приехала, навсегда. Да и Харитонов может обидеться: не пришла, не посоветовалась.

Свиноферма находится за прудом, на конце другой улицы. Качырий шла мимо Костиных «мастерских», когда от зерносклада её окликнул Харитонов.

— Екатерина Павловна, куда так спешите?

— Председателя разыскиваю, — не узнав его по голосу, ответила Качырий, вгляделась, засмеялась. — Пал Палыч сказал, что вы на свиноферму пошли.

— Туда иду да вот задержался. Склад просушиваем, для нового хлеба готовим. Дело какое ко мне?

— На работу пора определяться.

— Та-ак… — Харитонов сбежал со ступенек зерносклада, отряхнул запыленный рукав. — Значит, душа к делу тянется. Это хорошо. Дело мы тебе найдем. А пока… если располагаешь временем, пойдем на свиноферму, оттуда прогуляемся на лапсолипские луга.

Качырий встретила его смеющийся взгляд, вспыхнула.

— Я ему про работу, а он… Чем без дела по лугам разгуливать, лучше на прополку пойду!

— А ты без дела не ходи, приглядывайся, что к чему. Представь себе, что не я, а ты руководитель колхоза. Вот с этих позиций и приглядывайся ко всему. Думаю, пригодится. Не поняла? Короче, на прополку у нас и без тебя людей хватит. Для тебя посложнее дело найдется.

Прогулка с председателем оказалась не только интересной, но и полезной.

На свиноферме Качырий бывала и раньше, ничего нового для себя она тут не увидела. Зато на лугах… Оказывается, здесь хотят построить летний лагерь для поросят-отъемышей. Хорошая мысль, на свежем воздухе поросята быстро окрепнут, подрастут, наберут свои пятьдесят килограммов и будут переведены в группу откорма. Там уж им не придется бегать, резвиться: обильное кормление, ограниченность движений и, как результат, высокие привесы. Но лагерь еще надо строить, пока что здесь один навес, крытый соломой и больше ничего.

— Ты здешняя, людей знаешь, — говорил Харитонов. — Скажи, кому бы ты поручила строительство лагеря?

— Конечно, заведующему свинофермой.

— То-то и оно — заболел, в больнице лежит. А время не ждет. Видела, какая скученность в свинарниках. На этой неделе надо разгрузить. И людей нет — плотники на строительстве телятника заняты. Потом им предстоит подготовить к уборке молотильные тока. Придется идти на поклон к старикам. Есть же, наверное, среди них плотники? А кто этим займется? Самому везде не поспеть, у бригадиров тоже хлопот по горло. Может, ты знаешь подходящего человека?

— Не знаю… Разве самой попробовать? — Качырий вопросительно посмотрела на Харитонова. Тот словно только этого и ждал.

— Вот это по-партийному. А то «на прополку пойду». Значит, так, выделим тебе двух лошадей с упряжками, мало — проси еще. Лес рядом, место для заготовки жердей выделено. Еще чего? Да, для кормушек материал есть, вон, под навесом. Ну, а людей сама найдешь, с народом разговаривать тебя не учить.

Весь день Качырий ломала голову, где найти плотника? Побывала у нескольких стариков, но безуспешно. Те, что покрепче, заняты: одни в строительной бригаде, другие за лошадьми ухаживают. Подсобников нашла, подростки согласились, а вот мастера, чтобы руководил ими, не находится.

— Ты с нурсолинским Ондри Япыком поговори, — посоветовал Кузьма Филиппович. — Только умело, а то ничего не добьешься. Своенравный старик, обидчивый. Адела колхозные близко к сердцу принимает. За лён больше всех переживал.

Что из себя представляет этот старик, сегодня Качырий увидела сама. «Вытопчут! Такой лён вытопчут!» И, не теряя времени, побежала за ним,

Она догнала его на повертке в Нурсолу, пошла рядом.

— Ну и шагаешь, кугызай, еле догнала.

Ондри Япык не ответил.

— Как живете-можете? Давненько в вашей деревне не была.

— Живем… Что нам сделается, — буркнул Япык.

Разговор не клеился. Действительно, своенравный старик. Такого вряд ли уломаешь. Видать, здорово обиделся. Как бы его успокоить? Качырий заговорила о погоде, словно ненароком спросила, скоро ли будет дождь. «Я не бог, откуда мне знать», — последовал ответ.

«Нет, такого не проймешь», — с огорчением подумала Качырий, продолжая, однако, идти.

Ондри Япык замедлил шаг, недовольно спросил:

— Ты зачем за мной увязалась? Чего тебе надо?

— Совета хочу попросить, кугызай.

— Совета? Ладно, хоть ты-то не смейся, хватит, там посмеялись, — старик дернул бороденкой, ускорил шаг.

— Где уж тут смеяться, хоть реви. Помоги, кугызай, — взяв старика под руку и заглядывая ему в глаза, взволнованно говорила Качырий. — Ты здешних людей знаешь, а я что, недавно приехала.

Ондри Япык все еще недоверчиво смотрел на нее, наконец, поверил в искренность её слов.

— Ладно, говори.

— Пойдем на лапсолииские луга, тут близко. Там и поговорим. Посмотришь своими глазами, может, что присоветуешь.

Япык хотел возразить, дескать, это еще зачем, промолчал. Ему было любопытно узнать, на что он должен посмотреть своими глазами, прежде чем дать совет.

Как видим, урок Харитонова пригодился Качырий. До самого места она больше ни слова не проронила о деле, опасаясь, как бы Япык не потерял интерес и не повернул назад.

— Вот, смотри, — сказала она, широко поведя рукой, — здесь будет летний лагерь для поросят. Как думаешь. место подходящее?

— Начальникам виднее, а я что могу сказать, — Япык подобрал щепку и принялся счищать налипшую на сапоги землю — они прямиком прошли через овраг, на дне которого лениво протекал неширокий ручей.

— Вот только загородки надо сделать, кормушки смастерить, — озабочено продолжала Качырий. — на той педеле сотню поросят сюда привезут. А к концу месяца сот пять наберется.

«Тогда здесь настоящий свиной базар будет, — подумал Ондри Япык. — А что? Место хорошее подобрали: лес, луга и речка рядом».

— До самого леса с обеих сторон огородить надо, а то поросята разбегутся, потеряются. Это ребята-подростки сделают, а вот кормушки… — Качырий развернула журнал, прихваченный в правлении. — Тут три образна, даже чертежи есть. Посоветуй, какой нам больше подойдет, я ведь в этих делах совсем не разбираюсь.

Ондри Япык ликовал. Наконец-то и он понадобился. Не кто-нибудь, жена самого механика совета у него просит, да еще в таком важном, новом деле.

— Совет — не деньги, отчего бы не дать, — сказал Япык и, усевшись на обрезке бревна, стал рассматривать чертежи.

— Погоди, — вдруг встрепенулся он. — Э-э, а кто делать-то их станет? Тут хорошего мастера надо…

— Надо, да где его возьмешь. Плотники заняты, — притворно вздохнула Качырий. — Придется ребят попросить. Поэтому и решила заранее посоветоваться с тобой. А то вместо кормушек не знай, что наделают.

Ондри Япык поглядел на крытый навес. Стены из горбыля, плотные, ветер не проникнет. Сзади и с бонов высокие, под самую крышу, спереди — ниже, по пояс. С обоих концов навеса сделаны широкие двери с поперечным засовом. Настелить на земляной пол соломы, хорошо будет поросятам, даже дождь не страшен. Ондри Япык на глазок прикинул расстояние до леса. Метров сто, не больше. Изгородь тоже надо сделать плотную, чтобы поросята не смогли пролезть. Сумеют ли шалопуты-подростки?

— Дочка, изгородь-то… э-э, кормушки тоже, и я бы сделал, — сказал Япык.

— Спасибо, кугызай, — Качырий почувствовала, как с плеч её свалилась тяжесть. — Большое спасибо! О таком мастере я и не мечтала. Теперь знаю: все будет сделано, как надо.

— Э-э, киямат, чего ты меня хвалишь? — стараясь скрыть свою радость, грубовато заметил Япык. — Лучше скажи, из чего изгородь делать будем? В лес надо…

— В лес ребята поехали, скоро жерди привезут. А ты, кугызай, бригадиром будь, командуй, что и как делать.

Такое предложение еще больше польстило старику. Он горделиво выпрямился, выпятил острую бороденку, пригладил концы усов.

— Где доски, показывай! Нечего время тянуть. Пока эти шалопаи приедут, кормушки делать начнем. Сейчас я свои струмент принесу…

Глава ХХУП. И РАЗОШЛИСЬ,КАК В МОРЕ КОРАБЛИ
НЕ ЗАЩИЩАТЬСЯ, А ОБВИНЯТЬ

Качырий ошиблась: несмотря на дальнее расстояние, Пузырьков приехал на суд.

Повестку он получил в середине дня — участковый механик доставил её прямо на полевой стан — и до конца смены раздумывал: ехать или не ехать? Вспомнились слова Бахманова: «Не отдам я её тебе, понял?» Значит, Бахманов добился своего, коли жене понадобился развод. Долго же ему пришлось добиваться — целый год. А может, не Бахманов, кто-то другой? Не похоже, чтобы этот черномазый верзила мог вскружить ей голову — еще девушкой Качырий пренебрегла им. Интересно, кого она там нашла?..

Пузырьков вспомнил свое последнее свидание с женой. Он был тогда в отчаянии. На партийном собрании, где обсуждалось письмо из медвытрезвителя (ведь как просил, чтобы не сообщали по месту работы!), ему, ранее не имевшему никаких взысканий, влепили строгача. А на бюро райкома Невзоров повернул дело так, что даже Алексеев голосовал за его исключение. Мало того, что исключили из партии, сняли с должности главного инженера, так еще сделали соответствующую запись в трудовой книжке. Нелли! Вот кому он обязан своим головокружительным падением. Подлая, коварная женщина! Как он мог связаться с пей? Как?!.

…Качырий пришла вечером. В первую минуту Пузырьков не поверил своим глазам,

— Катя?

— Здравствуй, Николай.

Разговор был трудный. Качырий спросила, почему он не устраивается на работу, ведь со времени его увольнения из РТС прошло больше месяца, как думает жить дальше. Предупредила: между ними все кончено, но поскольку он живет в её квартире, она вправе поинтересоваться его дальнейшими планами.

— Боишься, что распродам твои вещи? Диван уже продал…

— Не боюсь. Продавай всё. А дальше что?

— Дальше… Поступлю куда-нибудь слесарем, буду вкалывать. Меня ведь даже механиком никуда не берут — аморальный тип, — Пузырьков нашарил на столе окурок, прикурил.

— Уехать тебе надо, — тихо сказала Качырий. — Уехать и начать новую жизнь. Я. кажется, понимаю твою трагедию. Приехал ты сюда после демобилизации из армии, ни на что не рассчитывал. Готов был работать слесарем, трактористом, в лучшем случае — механиком, жить в общежитии или на частной квартире. Так?

— Допустим.

— А тебя сразу — главным инженером. Пожалуйста, комната. Пожалуйста, машина. Нянчились с тобой, подогревали твои тщеславные мечты… Кто, сам знаешь. Вот и возомнил о себе, думал, все тебе дозволено. Забыл, что живешь в обществе, забыл, что кому много дано, с того и спрос больше…

Много горького пришлось услышать Пузырькову в тот вечер. Впервые ему было стыдно перед женой. Перед бывшей женой. «Уехать! Немедленно уехать! Но куда? А главное, на какие шиши?..»

Качырий, видимо, поняла его затруднения.

— Можешь поехать в Казахстан, к моему брату. Он сейчас управляющий отделением. Поможет на первых норах.

— Катюш, но у меня…

— Знаю. Сколько дней тебе потребуется на сборы? Билет я приобрету сама. Брату напишу записку.

Яшмолкины встретили его, конечно, не с распростертыми объятиями, но и не враждебно. Видимо, решили: пусть живет здесь, хватит ему играть на нервах Качырий…

И вот — повестка. Пузырьков решил: «Поеду!» Вечером пошел к Яшмолкину, просить недельный отпуск.

Управляющий вторым отделением жил в белом кирпичном домике, с шиферной крышей и застекленной верандой, точно таком же, как все другие дома нового поселка, затерянного в бескрайней казахстанской степи. Вдоль прямой, как стрела, широкой улицы высажены деревья. Микале, которого жители поселка, в основном, механизаторы, уважительно величают Михаилом Павловичем, вышел со двора с двумя ведрами колодезной воды, чтобы полить тонкую, хрупкую рябинку, завезенную им невесть откуда прошлой весной.

Вдали, на горизонте, огромным оранжевым шаром садилось солнце. Последние лучи его ослепительным пламенем полыхали в стеклах окон, серебристыми искорками вспыхивали на осколках битого стекла, втоптанного в каменистый тротуар.

Пахло степной пылью, нагретой щебенкой, ковылем…

— Вот, — Пузырьков показал повестку. — Хочу просить отпуск за свой счет. Не возражаешь?

— А зачем тебе туда ехать? Отпиши в суд, что, мол, на развод согласен.

— А если я не согласен? — запальчиво спросил Пузырьков.

Яшмолкин наблюдал, как земля впитывала влагу, аккуратно вылил под рябину второе ведро.

— Брось дурить… Ни к чему это. Если хочешь знать, у сестры новая семья. Они счастливы.

— Они. А я? Я счастлив?

— Тебе лучше знать.

Яшмолкин, подхватив ведра, направился во двор.

— Значит, не дашь отпуск?

— Не дам. Не время ездить по отпускам — уборка на носу.

— А, провалитесь вы со своей уборкой! Надоело! Завтра же беру расчет!

— Скатертью дорога.

Директор совхоза, узнав в чем дело, согласился дать недельный отпуск. Но Пузырьков, прибывший на центральную усадьбу с вещами, не захотел переменить свое решение: трактористом он может работать, где угодно, не в этом, так в другом совхозе. Это даже лучше, чем быть в подчинении у своего бывшего шофера. Да и на черта емусдались эта безлесая степь, целинный совхоз, койка в холостяцком общежитии!

На этот раз Пузырькову пришлось остановиться в городской гостинице. Можно бы по старой памяти навестить Нелли, как она там. Потом, после суда. Суд — завтра.

Спать Пузырьков лег рано, чтобы хорошенько отдохнуть с дороги и явиться в суд бодрым, со свежей головой. Но сон не шел. На душе было смутно, тоскливо. Приехал. А зачем? Узнать, кого она нашла? Но какое это имеет значение для него, Пузырькова? Ровным счетом никакого. Показаться старым знакомым и масканурским деятелям, вот, мол, я, видите, не пропал, жив-здоров, одет с иголочки и при деньгах?.. Или узнать, как Нелли, кого родила — сына или дочь и, если что, забрать с собой? Но тогда не надо было увольняться. Впрочем, Нелли — не то, совсем-совсем не то. Не лежит к ней душа. Качырий… Катюш… Ох, какого же он свалял дурака! Ведь помирились было, все шло хорошо, Яшмолкины уехали… Надо же, позвонила Нелли: «У меня день ангела, соберутся близкие друзья. Приходи, если не боишься разориться на подарок. Можешь с женой». Как знала, что Качырий в командировке. Конечно, Нелли и не рассчитывала, что он придет с женой. Пошел, боялся, что потом, при случае, скажет: «Поскупился на подарок или жена денег не дала?» Ну и влип, попал в ловушку. Сволочь, заранее все продумала, фотографа какого-то пригласила. То-то и висла на шею, на колени садилась. Вроде бы в шутку. Шутка!

У Качырий — новая семья. Они счастливы. Счастливы? А если он не даст ей развода? Основания? Найдутся и основания. Ведь не он женился, она вышла замуж. А его спровадила в Казахстан к своему брату. Сама купила билет, чемодан, помогла собраться в дорогу. Разве он не мог ожидать, что она приедет следом? Мог. Ждал. Может, они так и договорились было, чем она докажет обратное? И вдруг, вместо жены, повестка в суд. Развод. А он не желает. Вот не желает и все!..

Утром, обдумав все на свежую голову, Пузырьков понял, что доводы его весьма шаткие. Это еще более озлобило его, пробудило мстительные чувства. Нет, он не станет защищаться, он будет обвинять. Главный его козырь — не он, она изменила супружеской верности. Нелли?.. Ну эту теперь к нему не припишешь. Ведь не взял же он её с собой, оставил. Да, они знакомы, были в товарищеских отношениях, только и всего. Кто докажет обратное? Бахманов? Пусть попробует. Если он с Качырий, то какая ему вера? Если нег, значит, на суде его не будет. Итак, не защищаться, а обвинять. И ни в коем случае не давать согласия на развод!

Наспех перекусив в буфете гостиницы, Пузырьков помчался в Масканур…

Они пришли вдвоём.

Пузырьков взглянул на судейский стол… и обомлел. Между двумя народными заседателями — пожилым бухгалтером райпо и молоденькой работницей промкомбината, сидела женщина, которая год назад принимала участие в разборе его персонального дела на бюро райкома партии. Вот она открыла судебное заседание, объявила состав суда. Спрашивает, нет ли отводов…

— Имею отвод! — весь подавшись вперед, хрипло сказал Пузырьков.

— Кому именно вы заявляете отвод?

— Вам!

Народный судья чуть заметно кивнула седому бухгалтеру и вышла в боковую дверь.

— Каковы причины вашего отвода? — спросил райповский бухгалтер.

— Я… я ей не доверяю.

— Почему?

— Не доверяю и всё!

— Это не ответ. Назовите конкретные мотивы вашего недоверия.

Пузырьков молчал.

Бухгалтер что-то тихо сказал работнице промкомбината, та согласно кивнула.

— Суд, посовещавшись на месте, решил: отвод, заявленный ответчиком председательствующему суда, как ничем не обоснованный, отклонить.

Заседание продолжалось.

Народный судья огласила заявление истицы. В таком-то году вступила в юридический брак с человеком, которого как следует не знала и допустила ошибку. Детей нет. Фактически, брак давно расторгнут. Сейчас у нее другая семья…

— О примирении с гражданином Пузырьковым не думаете?

— Никогда! Вот мой муж.

Бахманов передал судье какую-то бумажку.

— Этот документ считаю необходимым приобщить к делу.

«Какой еще документ? Почему не оглашают?»

— Ответчик Пузырьков, вы даете согласие на расторжение брака с гражданкой Пузырьковой?

— Нет! Я не согласен. Потому что она… Я уехал в Казахстан…

— Когда вы уехали?

— В прошлом году.

— После того, как вас исключили из партии за пьянство и аморальное поведение в быту?

Пузырьков облизнул пересохшие губы. У него было такое ощущение, словно его выпотрошили: пусто в голове, пусто в груди. Махнув рукой, Пузырьков сел и больше ничего не видел, не слышал.

НЕ ВСЕ КОТУ МАСЛЕНИЦА

Тетушка Марпа не находила себе места.

Месяц назад Галя вышла замуж за бывшего киномеханика Дома культуры. Живет он в городе с родителями в Галю увез туда же. Сегодня ошеломила Рая. принесла комсомольскую путевку в… Нет, нет, лучше об этом не вспоминать. Конечно, взрослые дети не станут всю жизнь сидеть возле материнского подола, у них — своя дорога. С этим ничего не поделаешь, но… думала ли она, что Рая, окончив десятилетку, поедет в колхоз, на ферму, станет работать дояркой? Качырий улестила, она проклятая. Феклу с ума свела, теперь за Раю принялась. Ых. эту Качырий!

Постой, а может, не она? Зачем ей Рая, когда сами живут на квартире у старухи? Может, написать ей, пусть хорошенько отругает глупую девчонку, скажет: «Марш назад и поступай в институт, нечего тебе тут делать!» Ах, хорошо, если бы так сказала! Качырий умная женщина, она сумеет сказать, сама, вон, в институте учится. Только вот как написать ей? Придется попросить Олюк. Ладно хоть третья дочка есть, а то — беда. Сейчас надо написать, как только Рая приедет, пусть гонят в шею. Но где же эта негодница Олюк? Когда не надо, дома торчит, а как надо, не знаешь, где её найти.

С треском распахнулась дверь, в комнату шагнул Пузырьков. Он был мертвецки пьян, фуражка сбита на затылок, мутные глаза блуждали, и весь он выглядел каким-то растерзанным, измученным.

От неожиданности тетушка Марпа вскрикнула, в страхе отступила в угол.

— Н-не узнаешь? — кривя губы, спросил Пузырьков.

— Господи, разве можно так пугать? — пролепетала Марпа. Сердце её бешено колотилось, ноги подкашивались. — Ровно с неба свалился.

Не отвечая, Пузырьков шагнул к столу, неуклюже сел, сдвинув локтем клеенку, мрачно уставился на хозяйку.

Марпе стало страшно. Кто знает, с чем пожаловал нежданный гость, да еще в таком виде. Как на грех, и дочерей нет дома. Вдруг она что-то вспомнила, с опаской вышла из своего угла, вкрадчиво заговорила:

— Миклай, может, выпьешь чуток? Много-то нет, с полстакана найдется. Твоя же… Как ты уехал, Качырий велела убрать бутылки. В одной водка недопитая осталась. В кладовку я вынесла, да так и забыла. Принести, что ли?

— Н-неси.

Пока Марпа бегала в кладовку, где среди разного хлама, банок и склянок не сразу нашла нужную бутылку, Пузырьков, казалось, задремал. Вот так же, поставив локти на стол и уткнувшись лбом в ладони, он сидел когда-то, не зная, как избавиться от притязаний бесстыжей Феклы. Тогда его выручила Качырий, а теперь кто выручит? Какая такая беда стряслась над не — путевым Миклаем? И откуда он, керемет, взялся? Ведь уехал было, совсем уехал…

— Вот, глотни, авось полегчает. Ой, накас, может, ты есть хочешь?

Пузырьков одной рукой взял стакан, выпил и снова застыл в прежней позе.

«О, господи, даже горечь водки не чувствует, как воду выхлестал! Или она выдохлась?» Страх тетушки Марпы прошел, теперь сна прикидывала, как бы до прихода младшей дочери половчее выпроводить незваного гостя.

— Все! — отняв ладони от лица, Пузырьков вдруг трезво взглянул на хозяйку. — Разошлись, как в море корабли. Она поплыла дальше, легко, красиво, а я… на дно!

— Стоит ли из-за нее горевать. Скажи спасибо, что разошлись.

— Кому спасибо? Тебе? Ты меня с нею познакомила, вот за этим самым столом!

— Я?! Ой, накас, она же сама пришла. Ночью пришла! Забыл, что ли?

— Кто… ночью?

— Она… э-э, светловолосая, с накрашенными ногтями.

— Я про жену говорю. Качырий. Екатерина… Теперь Бахманова будет. Бахманова! Ха-ха-ха! — дико захохотал Пузырьков и, уронив голову на стол, залился пьяными слезами.

Марпа не знала, что делать. её разбирала злость. Мужик называется, не мог жить с женой по-хорошему, а теперь ревет, как баба. Выходит, он не живет с той, все еще гоняется за Качырий. Поймаешь её теперь, как же, у нее — муж.

Постепенно Пузырьков успокоился, попросил холодной воды, опорожнил кружку, усмехнулся.

— Вот так… Не думал, что из-за женщины плакать придется.

— Не все нам, бабам, реветь, пусть и мужик поревет, — резонно заметила тетушка Марпа.

— Да-а, Качырий из-за меня много слез пролила. Сколько я её терзал! А ведь, по правде сказать,, не за что было.

— Вот-вот, черная кошка нашкодит, а виновата — белая.

— На суд пришла, — как бы сам с собой говорил Пузырьков. — Красивая, даже помолодела. Рядом он, Бахманов. Счастливые… А я? Где ты, счастье мое? Есть или нет? Где мне тебя искать? А если найду, как сберечь, сохранить?..

— То-то и оно, много красивых любишь, счастье свое потеряешь, — безжалостно добивала Марпа. — Есть же у тебя в городе зазноба, иди к ней. Или, может, увез с собой да бросил?

— Сама же говоришь, много красивых любишь, счастье потеряешь…

— А ты одну люби! — отрезала тетушка Марпа. — Иди, иди, нечего тут рассиживать. Скоро дочки мои с подружками придут.

Маленькая, щуплая, она цепко ухватила Пузырькова за рукав и почти насильно вытолкала за дверь.

ЭТО ЖЕ НАШИ, ЗАВОДСКИЕ

Стайка молодых женщин шла по улице вечернего города.

Впереди шла высокая статная красавица с русыми косами, золотистой короной уложенными вокруг головы. Одета она была строго и вместе с тем просто. Темный костюм ладно облегал её полноватую, но все еще стройную фигуру. Чуть по-отстав от нее, шла маленькая смешливая брюнетка в черной юбке и пестрой шерстяной кофточке. Она то и дело оглядывалась назад, на двух других, шедших под руку. Эти две были почти одинакового роста, обе в ярких цветастых платьях, но одна беленькая, с кудряшками, другая смуглая, с тяжелым узлом пышных каштановых волос и яркой, под цвет платья, косынке.

Женщины шли не спеша, мирно беседуя о чем-то своем. Сегодня они отвечали за порядок в городе, на своем участке, потому что все четверо были членами народной дружины, о чем свидетельствовала красная повязка на левой руке каждой. До конца дежурства оставался час, и это настраивало на домашний лад, тем более что дежурство проходило спокойно, без происшествий.

— Постоим немного, — предложила смешливая

брюнетка, которую все звали Шурочкой.

Они остановились возле двухэтажного домика, окруженного густой зеленью, и с грустью смотрели на затемненное окно второго этажа.

— Кто теперь там живет?

— Наверное, дочь.

— Жалко Пелагею Романовну. Такая была женщина… А дочка у нее непутевая.

— Нина, — встрепенулась Шурочка, — а ведь мы не выполнили наказ Пелагеи Романовны. Помните: «Девочки, если что — дочку мою не забудьте».

— Так мы же два раза были у нее. Разве такую перевоспитаешь. Чокнутая она, ветер в голове,

— И все-таки она дочь Пелагеи Романовны.

— Смотрите, свет зажгли! — воскликнула Шурочка. — Зайдём на минутку, посмотрим, как живет. Наверное, замужем, может, и дети есть.

— Только ненадолго, — согласилась старшая, Нина.

Они вошли в подъезд и, стараясь не топать, стали подниматься по лестнице, как вдруг на площадке второго этажа раздался отчаянный женский крик:

— Люди! Помогите-е!

Подруги метнулись на крик, вбежали в открытую настежь комнату и увидели…

Спустя полчаса из комнаты вышла женщина, поднявшая переполох, с нею две соседки.

— Подумать только, на что решилась!

— Незадолго до этого она приходила ко мне, просила уксусной эссенции. Я сказала, что нету. Она помялась — помялась и ушла. Что-то, думаю, неладно, глаза у нее были нехорошие, смутные какие-то. Говорит, а сама как во сне… Дай-ка, думаю, наведаюсь. Толкнулась — не заперто, а свету нет. Включила, а она висит, сердешная, видать только, что повесилась. У меня так все и оборвалось внутри, без памяти выскочила.

— Не дай бог, я бы умерла со страха.

— Ладно еще дружинницы подоспели. Трое разом её ухватили, а Нина — чик по веревке ножом.

— Смелые, не растерялись.

— Так это ж наши, заводские!

— Ничего, второй раз в петлю не полезет, умней будет.

— Догулялась девка.

Посудачив, соседки разошлись по своим квартирам.

И надо же было случиться такому, что как раз в это время пришел Пузырьков. Фуражку он где-то потерял, костюм был помят, запачкан известкой, прядь русых волос свисала на лоб, отчего Пузырьков выглядел лихим уличным забиякой.

На звонок вышла незнакомая ему, высокая женщина в белой шелковой кофточке, плотно облегавшей её сильное тело.

— Вам кого? — строго спросила она.

Пузырьков огляделся, может, не туда попал? Нет, все правильно.

— Нелли дома?

— Она больна.

— Ха-ха, больна. Увидит меня, сразу выздоровеет.

— Гражданин, вы пьяны. Идите домой, — женщина закрыла дверь.

— Домой… Хотел бы я знать, где мой дом, — Пузырьков принялся колотить в дверь, сперва кулаком, потом пустил в ход ноги. Какое имеет право эта женщина не пускать его в квартиру, где ему будут рады.

На этот раз вышли трое.

— Ну-ка, гражданин, предъявите документы.

— А вы… кто такие? М-милиция?

— Народные дружинники.

— А-а! Ладно, я пойду.

— Нет, вы не уйдете, — по знаку высокой двое других стали позади Пузырькова, отрезав ему путь на лестницу.

— Да вы что? Нет у меня документов, в гостинице оставил, — для большей убедительности Пузырьков стал шарить по карманам, нащупал бумажку. — Вот, если хотите, — он протянул железнодорожный билет.

— Это не документ. Придется вам пойти с нами. Валя, ты пойдешь со мной, а ты, Сима, останешься здесь.

— Там же Шурочка…

— Ничего, побудешь и ты. Мы скоро вернемся, и тогда решим, как быть с Наташей.

Несмотря на просьбы и уговоры, Пузырькова доставили в штаб дружины. Сопровождавшие его очень спешили и, коротко доложив пожилому, с виду добродушному мужчине, сидевшему у телефона, тотчас ушли. Это ободрило Пузырькова: с мужчиной легче найти общий язык.

В штабе было людно. Работа дружинников подходила к концу. Одни приходили, другие уходили. В большинстве это были парни, заводские ребята — рослые, мускулистые, как на подбор. Когда в комнате осталось человек пять, командир дружины занялся выяснением личности задержанного: кто он такой, где работает, по каким делам приехал сюда

— В отпуск приехал.

— Зачем ломились в чужую квартиру?

— Я… не ломился. Стучал. Приятеля своего искал.

— Кто ваш приятель?

— Яшмолкин Михаил. Шофер, — не моргнув глазом, солгал Пузырьков.

— Где он живет?

— По-моему, в том самом доме. Может, ошибаюсь.

Позвонили в гостиницу, справились, проживает ли^: там некий Пузырьков. Да, проживает.

«Ну, теперь отпустят», — облегченно вздохнул Пузырьков, но не тут-то было.

— Отправьте его в медвытрезвитель, — положив трубку, распорядился командир дружины.

— Меня?! В вытрезвитель? Да я же… ни в одном глазу.

— Оно и видно.

В гостиницу Пузырьков пришел только утром. Крадучись, как воришка, прошмыгнул по коридору и юркнул в свой номер. Сосед по номеру, молодой монтажник из Ленинграда, собирался уходить.

Завтракать в ресторан Пузырьков не пошел. Рассчитался за гостиницу и поехал на вокзал. А после обеда, дневным поездом, он уже мчался неведомо куда, проклиная город, куда еще недавно так спешил. Никому он в этом городе не нужен, никто не вспомнит о нем добрым словом, не назовет милым, желанным. А тол ко ли в этом городе?..

Глава XXVIII. ЛЮДИ ВСЕ ПОМНЯТ
НАСТОЯЩЕЕ ДЕЛО

Вместо намеченных пяти-шести дней летний лагерь для поросят был оборудован за три дня. Особенно старательно поработал Ондрп Япык. С рассвета дотемна он неотлучно находился в лагере, все что-нибудь мастерил, даже не ходил домой на, обед. К двенадцати часам прибежит внучек, принесет узелок с хлебом, вареными яйцами и бутылкой молока, покормит деда и остается с ним. Прибегут другие ребята, сверстники внука и постарше. Каждому Япык находит посильное дело.

— Что ни день, бригада моя растет, — хвастался старик. За это время Ондри Япык сильно изменился. Глаза подобрели, смотрят весело, с чувством собственного достоинства, в движениях его появилась уверенность, хозяйская хватка. Эти перемены радовали Качырий.

На четвертый день в лагерь пришла молоденькая девушка, сестра Виногорова Аркаша, Ведасий. она искала деда Япыка.

— Вон он, под навесом, — показала Качырий.

— Япык кугызай, меня к тебе помощницей прислали, — сказала девушка.

— Качырий говори, она тут главная.

— Кто тебя послал? — спросила Качырий, удивленная таким оборотом дела.

Девушка объяснила. Сегодня её вызвали в правление, сказали, чтобы она шла в летний лагерь. Пока что с дедом Япыком вдвоем будут ухаживать за поросятами, котом правление подберет третьего человека.

— Я спрашиваю, кто тебя послал?

— Председатель.

— А про меня что-нибудь сказал?

— Нет, ничего.

Качырий недоумевала. Как же так, неужели её решили отстранить от работы? За что? И почему так неожиданно, не сказав ей ни слова?..

Вечером Качырий зашла в правление, но Харитонова не застала — куда-то уехал. Костя тоже не знал ничего определенного. На другой день она встретила Харитонова на улице, на ходу поймала его.

— А, Екатерина Павловна! Здравствуйте. Поговорим вечером, я тороплюсь.

Качырий поняла это по-своему, холодно спросила:

— Могу я съездить в Пюнчерйымал, в гости?

— Пожалуйста. Костя давно думает побывать там, вместе и поезжайте.

— Значит, начисто отстранили от работы? Осталось только по гостям ездить?

— Как это отстранили? Ты назначаешься заведующей свинофермой. Петухову после операции тяжело будет, сам просил освободить. Да, Александр Петрович о тебе спрашивал.

— Доронин? Приехал, что ли? — Качырий сразу забыла все свои обиды.

— Сбежал, неделю не долечился, — Харитонов взглянул на часы. — Пал Палыч в банк спешит, чек надо подписать. Идем в правление, как освобожусь, побеседуем.

Харитонов начал с упреков.

— Ты на фермы, в красные уголки заглядываешь? Что там делается, знаешь?

— Так ведь…

— Знаю, эти дни ты занималась летним лагерем. За него тебе спасибо. А вог что свинаркой задумала стать, не одобряю. Ты же газетный работник, понимаешь, какое значение имеет политмассовая работа на селе. А у вас ни боевых листков, ни молний, стенгазета выходит раз в год, о наглядной агитации и говорить не приходится. Вот достроим клуб, легче будет. А пока… Ну, скажи, кому всем этим заняться, как не тебе?

— Да, но… какое это имеет отношение к заведующей свинофермой?

— На свиноферму ты пойдешь временно, пока не подберем подходящего человека. Присмотрись там, может, сама кого порекомендуешь. А тебе… ладно уж, так и быть, открою секрет. Скоро намечается отчетно-выборное партийное собрание. Думаем рекомендовать тебя в состав партбюро, на пост секретаря.

— Что вы, Максим Игнатьевич! — испугалась Качырий. — Я же совсем молодая коммунистка.

— Люди помоложе нас с тобой революцию делали, в гражданскую войну полки в бой водили, — назидательно сказал Харитонов. — Ты это хорошо надумала, поехать в «Чевер нур». Завтра же и поезжайте. Поговори там с Кондратием Силычем, у него есть чему поучиться.

В эту ночь Качырий долго не могла уснуть. На душе было радостно и тревожно. Так вот о каком «настоящем деле» намекал ей еще в первые дни Харитонов! Но справится ли она, сумеет ли? Да изберут ли её„ пришлую, в состав партбюро, доверят ли дело такой огромной важности? Вдруг скажут: «Пусть поработает год-два, поглядим, чего она стоит». Что ж, это будет правильно. Кто она такая, чтобы ей сразу оказали полное доверие. Не изберут, обижаться не приходится, доверие надо заслужить. А уж коли изберут…

Качырий вспомнила свиноферму, где она пробыла до позднего вечера. её порадовала чистота в свинарниках, побеленные стены и перегородки. Во всем чувствуется хозяйская рука зоотехника Нины Георгиевны Харитоновой, жены председателя колхоза. Свинарки строго следят за чистотой кормушек, пола, регулярно проветривают помещение, выпускают животные на прогулку. А вот в красном уголке и, особенно, в жилой комнате дежурных свинарок — полное запустение. Тон всему за дает крошечный, насквозь прокуренный кабинет заведующего фермой, втиснутый между комнатой дежурных свинарок и красным уголком. «Сколько раз говорила свинаркам и самому заведующему, все без толку, — пожаловалась Нина Георгиевна. — Не хотят люди позаботиться о себе, свыклись. Хоть вы их пристыдите, может, рас послушают». Пристыдить легче всего, а вот как сдвинуть дело с мертвой точки? «Ладно и так, не больно мы барыни», — беспечно отмахнулась Орина, невестка Ондри Япыка, когда Качырий заговорила с ней на эту тему. Орину поддержали другие, дескать, много ли они бывают в красном уголке да и в дежурке тоже.

«Нет, не ладно, — уже засыпая, подумала Качырий. — Плохо я с ними говорила, раз не смогла убедить. По — другому надо».

Назавтра в легком тарантасе Бахманов подкатил к дому бабки Епремихи.

Они хотели выехать в Пюнчерйымал с утра, но Качырий вдруг передумала, ранехонько убежала на свиноферму и вернулась только к обеду, веселая, оживленная.

— Знаешь, чем я занималась? — лукаво спросила она мужа.

— Подсчетом свинопоголовья?

— Ни за что не угадаешь. Уборкой, Мыла полы…

— В свинарнике?

— В красном уголке. В свинарник только на минутку забежала, сказала девчатам: «Как освободитесь, зайдите в красный уголок». Они приходят, а я уже пол домываю. Ты бы видел, как они смутились! Столпились у порога, не знают, что сказать. Я им: «Погуляйте чуток, я вас позову». Тут Чачук, дочка Семона Кавырли, отобрала у меня тряпку. «Хватит, Качырий акай, не позорь нас, сама иди погуляй». Как взялись все, и в сенцах вымыли, и на крылечке. Теперь за свою комнату принялись, а меня прогнали — посыльный твой прибежал.

— Жалко, что я раньше его не послал. Воду, поди, таскала?

— Немного, Костя, всего… одно ведерко.

Пообедав, они выехали.

Качырий заметила, что Костя совершенно не умеет править лошадью: пригнувшись, обеими руками держит вожжи, как баранку автомашины, боится хоть чуточку ослабить их. Вороной жеребчик, застоявшийся в ко нюшне, с ходу перешел на крупную рысь и это, видимо, встревожило Костю.

За деревней Качырий сказала:

— Костя, а ведь дуга-то у нас кривая. Иди, подправь

Бахманов передал ей вожжи, спрыгнул с тарантаса, подергал дугу, недоуменно пожал плечами.

— Чудак, где ты видел прямую дугу? — расхохоталась Качырий. — Иди, садись, я пошутила.

Едва обескураженный Костя вскочил в тарантас, как Качырий взмахнула над крупом лошади концами вожжей, гикнула:

— И-ех, вороные!

— Сумасшедшая! — испугался Бахманов. — Смотри, опрокинемся.

— Держись, Костя!

— Что ты делаешь? Видишь, впереди овраг! Давай вожжи!

— Не тронь. Ш-ш-ш!

Качырий легонько натянула вожжи, лошадь послушно перешла на шаг. Миновав небольшой овражек, Качырий снова гикнула:

— А ну-ка, давай с ветерком!

— Катя, ты когда-нибудь состаришься, нет?

— Никогда! А зачем нам стареть, милый?

— Уж слишком ты озорная. Как девчонка. Хоть бы ради сына побереглась.

— Сын будет в отца. Джигит!

— Вот уж тогда перестанешь дурить.

— Как знать…

— Ладно, мама будущего джигита, дай сюда вожжи. А то совсем опозоришь…

— Эх, ты, одессит! На мотоцикле едешь, ветер в ушах свистит. А на лошади, словно молоко везешь, боишься расплескать.

— Ты права, боюсь. Ну да ладно, держись крепче за меня!

За шутками и смехом они не заметили, как шесть километров остались позади. Дорога пошла под уклон, и скоро они въехали в узенький проулок.

— Давай прямо к правлению.

— Зачем? Сапунова со Старовойтовым нет, сегодня после обеда бюро райкома. Харитонов тоже уехал в Масканур.

— Что же ты раньше не сказал, — огорчилась Качырий.

— Ничего, пока навестим твою знакомую доярку. Спроси-ка у этой бабуси. Тпру-у!

На вопрос Качырий, где живет Пакеева Фекла, старушка объяснила, что Фекла сейчас в лесу, куда перевели коров на лето, и домой приходит раз в неделю.

— Вот незадача-то, — огорчился и Бахманов.

— Поезжай прямо по этой улице. У меня тут есть еще одна знакомая, — сказала Качырий.

Но и тетушки Матры дома не оказалось.

— Гости у ворот, а у хозяев изба на замке, — пошутил Бахманов.

Качырий оглядела двор. Это был уже не тот, обдуваемый всеми ветрами двор, каким Качырий увидела его впервые, несколько лет назад. Изба та же, лишь нижние венцы бревен заменены да сбоку пристроена небольшая, светлая терраска. От ворот до самого хлева во всю длину забора тянется поленница колотых сосновых дров. Дрова хорошо просохли, стали розовыми, на поленьях выступили золотистые капельки смолы. В тени поленницы и под сараем копошатся куры — белые, с высокими пурпурными гребешками и ни одной пеструшки или чернушки, каких еще недавно можно было видеть во всех крестьянских дворах. Под большой плетенкой из ивовых прутьев-лубнёй, опрокинутой на травке, попискивают цыплята. Где-то в глубине хлева визжит поросенок.

— Хозяйка и на обед не приходила. Значит, скоро придет, — сказала Качырий.

— Дедуктивный метод? — смеется Бахманов.

— Чисто женская наблюдательность. А если хочешь, крестьянская смекалка, хотя последнее для меня звучит слишком громко. Слышишь, как визжит поросенок? Это означает, что он с утра не кормлен. А теперь взгляни сюда. Видишь, у цыплят ни корма, ни воды. Слушай, давай нальем им воды, смотри, как они хотят пить. Бедненькие!

— А если эти бедненькие разбегутся?

— Никуда они не денутся, — Качырий чуть-чуть приподняла краешек лубней, вытянула из-под нее сковородку, зачерпнула из корыта воды и также осторожно подсунула под лубню. Цыплята сразу же залезли в воду, теснясь, стали пить.

— А ты умеешь хозяйствовать. Не знал.

— Ты обо мне еще многого не знаешь, — отшутилась Качырий.

Больше делать было нечего. Они рядышком сели на крыльце.

Тетушка Матра пришла скоро. Безотказный деревенский «телеграф» незамедлительно сообщил ей, что у ворот её двора привязан вороной рысак, запряженный в тарантас. Заметив на крыльце обнявшуюся парочку, хозяйка смутилась и направилась к своим цыплятам.

— Матра кокай, не узнаешь?

— Качырий!

— Она самая. А это мой муж, знакомьтесь.

Матра обрадовалась им, как дорогим родственникам, обняла Качырий, ласково похлопала её по спине, протянула руку Бахманову.

— Хорошо ли живешь, товарищ Бахманов? Не обессудь, как звать-величать не помню.

— Зовите просто Костей, Матрена Дмитриевна.

— Э-э, какая я тебе Дмитриевна. Тетя Матра да и ладно. Здесь все меня так зовут.

Качырий удивленно посмотрела на тетку Матру, потом на мужа: откуда они знают друг друга?

— Прошлой осенью Матрена Дмитриевна с проверкой к нам приезжала.

— Да что там — десятая спица в колесе не стоит и говорить.

— Десятая, а все паши недостатки приметила. Другие члены комиссии помалкивают, а Матрена Дмитриевна так и кроет, так и кроет…

— Неужто напраслину сказала, обидела кого?

— Да нет, все правильно. Нынче первые к вам нагрянем, посмотрим, как хозяйствуете.

— А как же иначе. Вы — к нам, мы — к вам, на то и соревнование. Проходите в избу, дорогие гости.

— А я, если позволите, сегодня кое-что посмотрю, — уже в избе говорил Бахманов. — Катюша, дашь мне увольнительную?

— Иди уж, непоседа.

В марийской деревне исстари так повелось: стоит в какой избе появиться гостю, человеку со стороны, как туда потянутся соседи. Вот и сейчас, не успела тетушка Матра поставить самовар, как пришла её ближайшая соседка, потом дед Савлий и почти следом за ним запыхавшаяся Фекла.

Фекла отпросилась домой помыться в бане, но, узнав, что приехала Качырий и остановилась у бригадира, сразу же прибежала сюда. Она заметно посвежела, лицо и руки покрылись загаром, на щеках появился здоровый румянец, только в глазах нет-нет да и проскользнет грусть.

На столе шумит самовар. Фекла рассказывает о своей жизни, работе. В конце мая дойных коров перевели в летний лагерь, расположенный в лесу, на берегу озера. Хорошо там, как в лесном санатории. Кукушки кукуют, соловьи поют… Только вот по вечерам комары здорово наседают, приходится разводить дымокуры. Но это ничего, главное — травы вдоволь, коровы хорошо наедаются и молока дают куда больше, чем весной. Ох и намучились же тогда! Сена нет и в помине, силос еще в середине зимы кончился, одна ржаная солома, да и ту заправить нечем — фуража дают капельку, а молока требуют. Не чаяли, как дотянуть до травы. Теперь и у Феклы работа спорится. Половину её коров выбраковали, заменили холмогорками. Хорошие коровы, молодые, всего лишь по первому отелу. Ферму новую строят, зимой легче будет работать, воду на коромыслах таскать не придется, навоз лопатами выгребать — подвесная дорога будет, автопоилки…

— Ты лучше про свой «передовой метод» расскажи, — хитро поблескивая глазами, подсказал дед Савлий, хохотнул. — На весь колхоз прославилась наша товарищ Пакеева. Специальную «молнию» выпустили.

— А что, думаешь, постыжусь? — вскинулась Фекла. — Теперь мне стыдиться нечего.

— Ладно, к чему старое ворошить, — примирительно сказала пожилая колхозница, соседка Матры. — Знаю я, каких коров ей поначалу дали, сама с ними намучилась. Козы и те лучше доятся.

— Что верно, то верно, — подхватила Фекла. — Вот я и надумала, глупая голова, по-своему «повысить» надои. Кому охота в отстающих-то ходить? Уй, даже вспомнить страшно! Как тогда доярки на меня напали… А на другой день штук пять «молний» вышло. На каждой ферме вывесили, в правлении… Разрисовали, как я, трусливо озираясь, стою с ковшом над подойником и лью… воду. Молока — чуть-чуть, на донышке, а ковш огромный, полон воды. Сверху крупными буквами написано: «Передовой опыт» доярки Феклы Лакеевой». С работы хотели снять, хорошо еще парторг заступился. Я, говорит, товарищ Лакеевой верю. Так прямо на собрании и сказал, принародно. Потом велел спять все «молнии», хватит, мол, человека позорить. Вот какой он, парторг наш! До самой смерти не забуду, помирать стану, дочке накажу: «Почитай этого человека, Кондратия Силыча, слушайся его, как отца родного».

— Не тогда ли ты уехать-то надумала? — спросила Качырий.

— Тогда. Стыдно было людям в глаза смотреть. А потом решила: раз Кондратий Силыч мне верит… Уеду, что он подумает обо мне? Не сказала я тебе тогда про это, не могла. Думала, смеяться станешь… Когда шла обратно, не удержалась, постучала в окно председателя. Кондратий Силыч у него был. Хотелось хоть краешком глаза увидеть его, хоть голос услышать. Чую, и сейчас еще некоторые доярки не верят мне, следят исподтишка.

— Ну, это ты зря, — возразил дед Савлий. — Никто за тобой не следит, все давно забыто. А что напомнил, прост старика. Сам каюсь, не к чему было бередить.

Дальше Качырий уже не слушала, мысли её были заняты другим. А как бы она поступила на месте Старовойтова? «Раз Кондратий Силыч мне верит…» Значит, Фекла знала, что Качырий не поверит ей, опасалась быть осмеянной… Пожалуй, так бы оно и было. Во всяком случае, Качырий отругала бы Феклу, принялась стыдить, пробуждать её совесть. А Старовойтов просто поверил, сразу и бесповоротно. И не побоялся сказать об этом открыто, при народе. А если бы он обманулся? Нет, он знал, что не обманется, поверил не на словах, а от души, искренне. Вон и дед Савлий устыдился своего напоминания, прощения попросил. Наверное, и тут сказывается влияние парторга. Так что же ты за человек, Кондратий Силыч? Откуда у тебя такая безошибочная вера в людей?..

Вернулся Бахманов, а с ним пришли Сапунов и Старовойтов. Фекла и пожилая колхозница заторопились. Дед Савлий тоже поднялся.

ВОЛГОГРАДСКАЯ СОЛОМКА И ДУТЫЕ ЦИФРЫ В ОТЧЕТЕ

Бахманов попросил у хозяйки мыло, полотенце и пошел во двор умываться. Качырий заметила, что руки мужа по локоть испачканы мазутом, хотела пойти слить ему на руки, тетушка Матра остановила.

— Побудь с гостями, я сама…

Иван Петрович и Кондратий Силыч оба выглядели усталыми, казалось, они все ещё не могут отрешиться от тяжких раздумий.

— По какому поводу было бюро? — спросила Качырий.

— Повод всегда найдется, — уклончиво ответил Сапунов. — Накачку давали, мозги прочищали.

— Плохо выполняем решения январского Пленума ЦК, — не то с иронией, не то с горечью уточнил Старовойтов. — По-прежнему проявляем благодушие и самоуспокоенность. Особенно досталось Ивану Петровичу как участнику недавнего зонального совещания.

— Не прибедняйся и тебя не обошли. Выскочил, как из жаркой бани.

— Ничего за дорогу ветерком обдуло. Понимаешь, Екатерина Павловна, не умеем мы кукурузу возделывать. Как ни стараемся, а не умеем. Говорят, формально подходим к этому важнейшему делу, а в чем именно выражается сия формальность, даже там не могут объяснить, — Старовойтов пальцем указал куда-то в потолок.

— Смотри… Кондратий Силыч, она, как бывший газетчик, настрочит статью — греха не оберешься, — пошутил Сапунов.

— Да я сам готов нависать куда угодно, вплоть до ЦК, — вполне серьезно сказал Старовойтов. — Ты вот местная. Скажи, почему у нас кукуруза не растет?

— Только ли у вас. Кузьма Филиппович сколько лет с нею нянчится, кажется, все испробовал, что только можно в наших условиях, а толку нет. Земля паша, видимо, не подходит для этой «королевы», да и климат…

— В том-то и дело, что не земля виновата, не климат, а мы, руководители колхозов, — сказал Старовойтов и, перехватив удивленный взгляд Качырий, добавил: — Разумеется, это не мы с Сапуновым придумали, нам так разъяснили.

— После этой «чистки мозгов» у меня они, похоже, еще больше засорились, — угрюмо промолвил Сапунов.

Вернулись хозяйка и Бахманов. Тетушка Матра принялась заново собирать на стол. Бахманов, посвежевший, с влажными волосами, подсел к жене.

— О чем задумались великие умы?

— Где это ты так вывозился? — стараясь отвлечь своих собеседников ст деловых забот, Качырий переменила тему.

— Ну-ка, ну-ка выкладывай свои секреты, — подхватил Старовойтов, поняв нехитрый маневр Качырий. — От нас скрыл, от жены, брат, не скроешь.

Бахманов рассказал.

Перво-наперво он, как и задумал, пошел на машинный двор. Да, стараниями Сапунова, инженера-механика, такой двор в «Чевер нуре» построили еще в прошлом году. Он-то и не давал Бахманову покоя. Единственный г районе, а может быть, и во всей республике, колхозный машинный двор. Облазив мастерские и осмотрев все. что ему надо, Бахманов пошел в правление, горя желанием узнать, во сколько обошлось колхозу строительство двора и где они изыскали средства, материалы. По пути увидел стоявший на улице трактор. Молодой парень в замасленной одежде, зло матюкаясь, копался в моторе.

— Ты кого материшь? — спросил Бахманов. — У плохого хозяина конь всегда с норовом.

— Иди ты своей дорогой! — огрызнулся тракторист.

Бахманов постоял, посмотрел, скинул пиджак, бросил на ближайшую изгородь.

— Давай помогу.

— Сказано, иди! Хоть бы понимал что…

— Я механик колхоза «У куат», Бахманов.

— Ну? — смутился и обрадовался парень. — Похоже, свеча барахлит…

Только в сумерки трактор, наконец, ожил. Бахманов и молодой тракторист расстались, довольные друг другом.

— Что с пария взять, говорит, только что с курсов, — рассказывал Бахманов. — А напористый, дьявол, гордый, это хорошо.

— Да это не наш парень, практикант из училища механизации.

— Ошибаешься, Кондратий Силыч, коли матюкается, стало быть, наш. Есть у нас одни такой. Самоучка. Про курсы он тебе наплел. А к машинам у него большое пристрастие. Вот только выдержки маловато, горяч не в меру.

— Айда садитесь за стол, — радушно пригласила хозяйка. Давно, поди проголодались. Разговаривать-то и за столом можно.

— Ну что ж, Кондратий Силыч, раз уж навязались в гости, придется отведать хозяйской хлеба-соли. А курочку-то ты, Матрена Дмитриевна, зря загубила, она бы тебе яиц нанесла.

— Хватит и кур, и яиц, много ли одному-то надо. Корову вот пришлось продать, зимой кормить было нечем. Ладно, обойдусь и без коровы. Ой, что же это я…

Тетушка Матра сходила за перегородку, принесла бутылку водки, хранившуюся на всякий случай, до краев наполнила старинную, граненого стекла, стопку.

— Первому тебе, Иван Петрович, как старшему.

— Кондратий Силыч постарше меня будет.

— Ты у нас в колхозе голова.

— Матра кокай, по нашему обычаю первую чарку должна осушить хозяйка, — лукаво заметила Качырий.

— Так-то оно так, да марийцев-то ты да я, остальные все русские.

— На чьей земле живем, того народа обычаи чтим, — сказал Сапунов.

— Так что, Матрена Дмитриевна, придется вам самой сделать зачин, — поддержал Бахманов.

— Это с незапамятных времен так повелось, — объяснила Качырий. — В старину марийцы жили илёмами — отдельными поселениями. Сторона наша лесная, глухомань. Илем от илёма — на десятки верст. Наедет какой-нибудь заезжий человек, купец с товаром, попросится на ночлег. Откуда ему знать, что у хозяина на уме, не поднесет ли он проезжему чарку с зельем, чтобы поживиться его добром. Вот хозяин, в знак того, что^; зла на душе не таит, первую чарку выпьет сам, вторую поднесет хозяйке, а уж потом — гостю.

— Что ж, хозяюшка, покажи, что зла на нас не держишь, добром нашим поживиться не собираешься, — шутит Старовойтов.

— Слушайте вы ее, она наговорит, — смутилась тетушка Матра, с опаской поглядывая на стопку. Она отродясь столько не пила и теперь не знала, как быть, чтобы не обидеть гостей. Выручила Качырий.

— Имейте в виду, товарищи, хотя обычай этот, но деревням соблюдается, однако, не в первоначальном виде. В наше время непьющему хозяину пли хозяйке достаточно пригубить, и обычай соблюден.

— Ладно уж, ради дорогих гостей глоточек отопью, — решилась тетушка Матра. — Будьте здоровы, в другой раз тоже не обходите мой дом, не гнушайтесь моей хлеб-со ли.

Когда чарка обошла круг, Бахманов, так и не успевший зайти в правление, поинтересовался, как им удалось построить машинный двор.

— За счет ссуды, — ответил Сапунов. — У государства занять не трудно, а вот чем расплачиваться станем? Харитонову вашему легче, он до ссуд не больно охоч, берет с оглядкой.

— Зато у нас и машинного двора нет, — зло сказал Бахманов.

— С кормами лучше, молока больше производите, мяса, — вставил Старовойтов.

— Где там лучше! Как и вы, солому из-под Волгограда возим, своей не хватает.

— Ну не говори… Видел я ваших коровок весной, как выгнали на пастбище. Куда нашим до них! У нас половина телят нынче пала от бескормицы. Вот вам и мясо, молоко…

— Сами виноваты, клевера-то подчистую запахали, — сказала Качырий.

— Не запашешь, голову снимут.

— А вот Харитонов большую часть клеверов сохранил. Луга, верно, запахали, кукурузу посеяли. Эх, какие луга были! В иной год по сорок центнеров с гектара сена накашивали, теперь — конский щавель да лебеда…

— Как же ему удалось сохранить клевера? — заинтересовался Сапунов.

— На риск пошел, повадки приезжих начальников изучил. Они ведь подолгу не задерживаются в колхозе, но всем полям тоже не ездят — пыль, жара. Им покажи рожь, особенно, кукурузу, горох, кормовые бобы. Вот Харитонов или агроном Осипов ездят, показывают. Мне тоже показывали. В июле прошлого года дело было. Приехали мы с Харитоновым на кукурузу, где раньше луга-то были. По всей плантации ни одного сорняка, междурядья вдоль и поперек тщательно обработаны, почва взрыхлена. И на ней, куда ни кинешь взгляд, вот такусенькие стебельки кукурузы. Смотреть не на что. «Чем скот-то кормить будете?» — спрашиваю. «Чем?». Поглядел он на меня, этак, изучающе, вздохнул. «Ладно, покажу, но с условием: не для блокнота». И повез на клеверища. Это был чудо-клевер — высокий, густой, весь в крупных розовых кашках. Максим Игнатьевич так и просветлел, глаза сияют. Как мальчишка, сдернул с себя фуражку, кинул на травостой — и она лежит, вся на виду, чуть колышется на гибких сочных стеблях. Вот вам и «клевер — с поля вон!» Показал и другие участки, не хуже этого. По разным местам размещают его, на дальних участках, в плотном окружении других культур — гороха, кормовых бобов, словом, подальше от посторонних глаз.

— А как же в отчетах?

— По отчетам у нас клеверов и в помине нет, — усмехнулся Бахманов. — Мы же не какие-нибудь «травопольщики».

— Так это же явное очковтирательство! — воскликнул Старовойтов. — Обман среди бела дня.

— Возможно. Зато, как вы сами признаете, в «У куате» больше производят молока, мяса…

— У них, слыхать, и овес сеют, — вмешалась тетушка Матра.

— Мы тоже нынче посеяли полета гектаров, — сказал Сапунов. — Народ настоял. А то впору всех лошадей в расход пустить. Какая же лошадь, если ей не давать ни грамма овса? Они у нас зря не стоят: фураж на ферму подвозим, огороды колхозникам пашем, зимой в лес за дровишками съездить надо. Не тракторы же гонять за каждой малостью, их у нас и без того нехватка. А вот припрятать овес подальше с глаз не догадались. Харитонов тоже хорош, нет чтобы по-соседски надоумить, такое дело умолчал. Кузьма Филиппович две недели у пас был и тоже — ни слова. Много чего полезного подсказал, а про это — молчок.

— А ты бы сказал? — спросил Старовойтов. — Тебе, вон, за эти полета гектаров чуть выговор не влепили. А Харитонова в пример ставили: понял человек преимущества пропашной системы земледелия. — Одного в толк не возьму, — задумчиво продолжал Сапунов, — Как он умудрился упрятать свои клевера от Доронина? Этот не испугается пыли да жары, ездит по волям, пока все не высмотрит.

— От Доронина прятать не надо. Он был на клеверах.

— И что?

— Полюбовался, похвалил. На прощанье сказал: «Ты мне ничего не показывал, я ничего не видел».

— Та-ак…

— Я тоже вам ничего не рассказывала, вы ничего не слышали.

— Понятно. «Не для блокнота», — Сапунов пытливо глянул на Качырий. — А в других колхозах тоже так… приспосабливаются?

— Не везде

— Ничего, жизнь научит, — убежденно сказал Бахманов.

— Видишь, как получается, Кондратий Силыч. Век живи, век учись.

— Глядишь, по шее получишь.

Ну, это еще как сказать. — загорелся Сапунов. — Мы с тобой тоже не дураки. Сами не догадались, у других поучимся. Давеча, когда ты воскликнул, это, мол, очковтирательство, обман среди бела дня, я тоже хотел возмутиться: кого обманываете, партию? Нет, не партию, некоторых заумников, которые, не зная броду, лезут в воду, да еще покрикивают: «Давай, давай, тут мелко, возьмем на ура». А партия — это мы с вами, миллионы коммунистов во главе с Центральным Комитетом.

— Наш Филипыч как-то сказал мне, —вспомнила Качырий. — Главное, говорит, работать на совесть. Опираться на достижения науки и техники, но и учитывать практический опыт, местные условия.

— Верно. Скажи Максиму Игнатьевичу, соседи, мол, челом бьют, семян клевера просят.

— Значит, сам в петлю лезешь? — улыбнулся Бахманов.

— А тебе что, моей головы жалко? Впрягаюсь в одну упряжку с вами, с Харитоновым, с Дорониным… Сообща-то сподручнее тянуть воз, так, Кондратий Силыч?

— Что ж, поднатужимся, глядишь, и вытянем в гору.

КАК ЖЕ ЭТО СЛУЧИЛОСЬ?

В конце недели стряслась беда…

Утром из летнего лагеря прибежала Ведасий.

— Качырий акай, поросята дохнут!.. Из тех, что вчера привезли, восемь поросят пало…

— Беги за Ниной Георгиевной! — распорядилась Качырий, а сама поспешила в лагерь.

Под навесом, на соломе, лежало десятка полтора поросят. У Качырий сжалось сердце. Она тревожно, с жалостью глядела на больных животных, принялась тормошить их — одни пытались отползти, другие лежали, безучастные ко всему, тяжело дыша.

Ондри Япык принес еще одного, молча положил на солому.

— Чем кормили? -резко спросила Качырий.

— Ничего такого не давали, — развел руками старик. — Обратом поили. В кормушках сухой концентрат. Может, травой какой объелись?

Ондри Япык переживал больше всех. Ведь его здесь за старшего оставили, все поголовье ему доверили. Что люди теперь скажут? «Ондри Япыка и близко к лагерю не надо было допускать, кто знает, не доглядел или нарочно чем-нибудь потравил». Как еще за ними доглядывать? За своим поросенком так не ухаживал, даже ночевать домой не ходил…

— Ума не приложу, что с ними приключилось? — говорил он. — С утра хожу подбираю.

Пришла встревоженная Нина Георгиевна, осмотрела кормушки, корытца, обследовала территорию выгульной площадки, но ничего определенного сказать не смогла.

Вызванный из Масканура ветеринарный врач произвел вскрытие, сказал: «Кишечник застужен, чем-то холодным напоили».

К утру следующего дня пало еще тринадцать поросят, остальных удалось выходить.

Кто напоил поросят холодной водой? Как это случилось? Ондри Япык и Ведасий клянутся: мы тут ни при чем, поросята еще с вечера жались в кучу, плохо ели. С вечера? В тот вечер со свинофермы доставили тридцать поросят. Как раз они и заболели, остальные здоровехоньки. Значит, виновных надо искать не в летнем лагере…

Качырий посмотрела на зоотехника. Нина Георгиевна составляет для супоросных маток новый рацион. Вид у нее утомленный, веки покраснели, под глазами залегли синеватые тени. Досталось бедняжке за эти сутки.

Они сидят в крошечном кабинете завфермой. Здесь еще не успели навести порядок, только вымели бесчисленные окурки, смахнули пыль да помыли пол. Обстановка более чем скромная: колченогий стол, покрытый заляпанным чернилами сатином, и два полу рассохшихся стула. С потолка свисают клочья пожелтевших газет, между двойными рамами полно копоти.

Почувствовав на себе взгляд Качырий, Инна Георгиевна оторвалась от дела.

— Фу, какая духота! Сколько раз говорила твоему предшественнику: сделай хоть форточку. Раму не дал выставить — холодно.

— Пойдем в красный уголок, там прохладнее.

Обе перешли в соседнюю комнату, недавно оклеенную голубенькими обоями и сверкавшую чистотой. По радио передавали новые песни марийских композиторов. Женщины заслушались.

— Ты хотела мне что-то сказать?

— Да, — Качырий выключила радио. — По-моему, Нива, виновного надо искать здесь, на ферме.

— Это я знаю.

— Ты кого подозреваешь?

— Пока никого. Дело в том, что позавчера вышел из строя насос. Наладили его только утром.

— А разве в баке воды не было? — Качырий невольно глянула вглубь двора, на старый, глубокий колодец. Неужели поросят напоили колодезной водой, без подогрева?

— Видимо, не хватило.

— Как же Костя, механик, ничего не знает об этом…

— Я тоже не знала. Моторист понадеялся на себя. Лишь утром позвал на помощь кузнеца Микивыра.

— Со свинарками не говорила?

— Спрашивала. Никто ничего не знает.

— Надо же такому случиться… Да еще перед партсобранием. Ну, меня вызвали в райком, а ты-то, Нина, как не доглядела?

— Да разве у меня одна эта ферма!

— Прости, не то говорю… Ой, Ниночка, боюсь я идти на собрание!

— Ты-то при чем, без тебя все произошло.

— За свиноферму я в ответе.

В сенях послышалась какая-то возня, сердитый женский голос: «Айда, иди, иди!» Дверь распахнулась, на пороге показалась заплаканная Орина. Как слепая, она шагнула в комнату и остановилась, уставившись в пол. Но лицу её катились крупные, как горошины, слезы. Стоявшие за её спиной свинарки притихли, с жалостью смотрели на Орину. Только дочка бригадира Кавырли, Чачук, казалась сердитой. На щеках её полыхал гневный румянец, губы были плотно сжаты.

— Я пойду, — сказала Нина Георгиевна, обратилась к свинаркам. — Идемте, пусть они вдвоем поговорят.

Разгневанная Чачук хотела остаться, но Нина Георгиевна подхватила её под руку, шепнула что-то. Все вышли, прикрыв дверь.

— Сядь. И перестань плакать.

— Я… — женщина с тоской посмотрела на заведующую и снова расплакалась.

Качырий усадила её на стул.

— Успокойся, слезами горю не поможешь. Хорошо, что сама пришла.

— Не сама… Чачук привела.

— Значит, ты ей рассказала.

— Не рассказывала… Не знаю, откуда она узнала.

— Может, видела…

— Зачем ты это сделала? Ну, не плачь. Понимаю, тебе нелегко.

— Да если бы я знала! Я хотела, как лучше…

Всхлипывая и размазывая по лицу слезы, Орина стала рассказывать.

В тот день она ушла с фермы раньше обычного: прибежал сынишка, сказал, что свекровь зашибла ногу, велела идти домой. Управившись с домашними делами, Орина вернулась на ферму. Сама не знает, что её туда потянуло. Свинарки уже закончили работу, разошлись не домам. Дежурная, Чачук, тоже ушла ужинать. Еще издалека Орина услышала визг поросят, приготовленных для отправки в летний лагерь. Они были помещены в крайней секции, днем не успели отправить, не было машины. Увидев пересохшие корытца, Орина поняла, что поросята визжат от жажды — днем их тоже не поили, не хватило воды, надеялись, что отправят в лагерь. Жалостливая женщина, не задумываясь о последствиях, принесла из колодца воды, палила в корыта. Поросята напились и затихли.

— Чачук тебя видела?

— Когда я шла с фермы, она ехала навстречу. В кабине сидела. На этой машине и отправили поросят.

Качырий задумалась. Вот ведь как получается человек хочет сделать, как лучше, выходит наоборот. И все от недостатка знаний. Орина всего месяц работает на свиноферме, какой с неё спрос? Виноваты они — зоотехник и заведующая. Конечно, учить свинарок мастерству — дело зоотехника. Качырий и сама не знает всех этих топкостей. И все-таки она тоже в ответе, раз взялась за дело, должна все предусмотреть. Как говорила когда-то Таис, не умеешь — учись. Но неужели Орина то прихода на ферму не имела дела с поросятами?

«Кто виноват, тот и возместит убытки», — говорит Нина Георгиевна. А кто виноват? Если подойти к делу формально — Орина, а если по совести… только они двое.

— Значит, нам и платить, — неожиданно вслух сказала Качырий.

— Что платить? — не поняла Орина.

— За павших поросят. Знаешь, сколько их пало?

— Двадцать один, — Орина снова всхлипнула. — Я уплачу. Не сразу, пусть помаленьку удерживают… Качырий, как бога прошу: не говорите свекру моему. Из дому выгонит. Сегодня утром грозился: узнаю, кто это сделал, ребра переломаю. Не говорите, ладно?

— Не скажем. Только ведь шила в мешке не утаишь. Не бойся, свекор твой не такой уж плохой человек. Иди, работай.

Свинарка давно ушла, а Качырий все еще сидела в той же позе, устремив взгляд в одну точку…

НЕОБЫЧНОЕ СОБРАНИЕ

Сразу же после доклада отчетно-выборное партийное собрание резко отклонилось от повестки дня и пошло по сухому руслу. Тон этому, как ни странно, задал кузнец Когой Мкивыр, обычно избегавший выступать в прениях, предпочитавший сидеть где-нибудь в уголке, подальше от президиума.

Докладчик, директор школы, занял сорок минут, но желающих выступить в прениях не находилось.

Товарищи, давайте не будем тянуть время. Поговорить нам есть о чем, — взывал Харитонов, избранный председателем собрания.

— Похоже, наоборот, нет никаких наболевших вопросов, — с иронией заметил сидевший рядом с Харитоновым второй секретарь райкома партии Алексеев.

И тогда в заднем ряду поднялся чернобородый великан Когой Микивыр.

— Почему нет, есть. Так наболело, что терпеть невмоготу.

— Товарищ Пекпулатов, пройди сюда, а то люди тебя не видят, — попросил Харитонов.

— Меня отовсюду увидят, — сказал Микивыр, но все — таки пробрался вперед, встал возле стола президиума, наполовину загородив собой низкорослого Алексеева.

Харитонов показал ему на трибуну, покрытую красным кумачом, Микивыр отмахнулся: «Ну ее, еще раздавлю ненароком». Послышался смешок, но строгий взгляд кузнеца тут же оборвал его.

— У меня вопрос к вам, товарищ секретарь, — Микивыр всем корпусом повернулся к президиуму. — Скажите, когда будет конец всем этим безобразиям, а?

— О каких безобразиях вы говорите? — насторожился Алексеев.

— О тех самых. Видите, что у нас делается? Назад ведь идем, тварищи! Партия нас зовет вперед, к коммунизму, а мы — назад. Куда придем, а? Может, вы скажете, товарищ секретарь?

— Что это за демагог? — наклонившись к Харитонову, тихо спросил Алексеев. Но кузнец услышал.

— Ты меня не обзывай! — грозно зарокотал его бас. — Когда мы создавали колхоз, ты еще материну титьку сосал, пеленки марал. Ти-хо! — рявкнул он, заметив движение среди присутствующих. — Я еще не все сказал. Долго молчал, терпел, теперь скажу. А ты, Пал Палыч, в протокол записывай, нечего на меня глаза пялить, я тебе не старуха твоя.

— Никифор Когоевич, ты поспокойнее, — попросил Харитонов. — И ближе к делу.

— А ты меня не успокаивай! Ты, вон, его успокаивай. Знаю, что он тебе нашептывает, дескать, лишить его слова…

— Правильно! — не выдержал Алексеев. — Вы забыли, что здесь партийное собрание, вы. напрашиваетесь на персональное деле. Будет вам персональное дело! Никому не позволено…

— Хватит! — оборвал Микивыр. — Садись, а то сам посажу…

Харитонов черкнул на клочке бумаги, мол, не связывайтесь с ним, показал Алексееву. Секретарь сел, но долго еще не мог успокоиться, на полных щеках его выступили красные пятна, пухлые руки дрожали. Он что-то сердито выговаривал Харитонову, тот согласно кивал.

Микивыр ничего этого не видел, он продолжал греметь:

— Рабочие плавят сталь, добывают нефть… Верно! Тракторы для пас делают, машины. Труд наш облегчают! Ядохимикаты вырабатывают, минеральные удобрения… Для чего? Чтобы урожаи были выше. Концентраты, костную муку, всякие там минеральные корма… Чтобы скот был продуктивнее. А мы что им даем, рабочим? Фигу мы им даем, вот что, товарищи! Был я в воскресенье в городе, видел. Бедновато в магазинах с продуктами. За маслом в очередях стоят! Вот я и спрашиваю, отчего так? Была война — понятно. Теперь не война.

— Все это — временные затруднения, — подал реплику Алексеев, поднялся, видимо, собираясь дать разъяснения. Но кузнец не дал ему такой возможности.

— А раз временные, надо кончать с ними! — рубанув рукой, отрезал он. — Ты, секретарь, почему не придешь ко мне в кузницу, не поучишь, как железо ковать? Потому что никогда не кузнечил, не знаешь. А вот председателя нашего да агронома все учат, как сеять хлеб. Это не сей, то сей, эдак не сей, вот так сей… Кукурузы триста гектаров посеяли.

— Прибавь еще пятнадцать, — подсказал Пал Палыч, и тут же склонился над протоколом, наткнувшись на колючий взгляд Алексеева.

— Триста пятнадцать гектаров земельки пустует! Гороха столько же сеем, половину в земле оставляем — убирать печем. Вручную по справляемся, да все равно потери большие. Паров чистых нет, все занято. Рожь сеять надо, а где? Тут горох, там бобы, здесь свекла. Откуда будет хлеб? Откуда будут корма? Луга все испохабили. Ладно хоть клевера…

Распалившийся Микивыр хотел сказать: «Ладно хоть клевера не запахали, как в других колхозах», по Харитонов, за все это время ни разу не перебивший выступающего, вдруг грубо оборвал:

— Товарищ Пекпулатов, твое время вышло!

Микивыр волком глянул на внезапно побледневшего председателя колхоза, потом на Пал Палыча, многозначительно приложившего к губам кончик авторучки, на других, испуганно-настороженных, не сводящих с него глаз, смутился.

— Кхм . Сейчас закончу.

— Ты и так говорил целых пятнадцать минут. Садись!

— Не мешай, два слова только скажу. — Микивыр повысил голос: — Вот я и говорю, ладно хоть клевера запахали. Подчистую! на том месте рожь сеем, а то бы — беда. Все, я кончил.

Люди заговорили, задвигались. Кто-то ткнул кузнеца, пробиравшегося к своему месту, в бок, Микивыр ответил белозубой улыбкой. Алексеев о чем-то спрашивал Харитонова. Пал Палыч встал.

— Товарищи, по ходу дела даю справку. Наш уважаемый кузнец не совсем в курсе дела. Кукурузы у нас не триста, а пятьсот гектаров, точнее, пятьсот пятнадцать. Так, Кузьма Филиппович?

— Так.

— Верно, верно, — закивал Микивыр. — Я маленько маху дал.

Он сам удивлялся, как это мог забыть, что о клеверах говорить нельзя — считается, что там тоже посеяна кукуруза.

Прения продолжались. Но не скоро Харитонову удалось направить собрание в нужное русло. Горячее выступление кузнеца затронуло многих коммунистов села. Вспомнили о волгоградской пшенице, однажды выданной на трудодни. «Дорогой этот хлебушко, — говорили тогда колхозники. — На пароходе его везли, на поезде везли, потом на автомашинах — одна перевозка чего стоит». Только после выступления учителя и заведующей медпунктом положение выправилось, началось обсуждение доклада.

Алексеев, выступивший последним, сделал вывод, что все эти «нездоровые выпады», имевшие место на данном партсобрании, свидетельствуют о крайне низком уровне политико-массовой и воспитательной работы в колхозе, на что новому составу партбюро следует обратить самое пристальное внимание.

— Товарищи! — в заключение сказал он. — Сейчас, в дни подготовки к очередному двадцать второму съезду партии, мы должны направить все свои усилия на то, чтобы встретить это историческое событие новыми успехами во всех областях сельского хозяйства. Надо, подчеркиваю, не рассуждать, а работать, засучив рукава. Только так мы сможем с честью выполнить план третьего года семилетки и, тем самым, внести достойный вклад в дело построения коммунистического общества в пашей стране.

Краем уха слушая Алексеева, Харитонов еще раз пожалел, что Доронин не смог приехать на собрание. Алексеев, конечно, ничего нового не скажет, ничего по прояснит.

После короткого заключительного слова докладчика перешли ко второму вопросу — выборам нового состава партбюро. Когда назвали фамилию Качырий, её бросило в жар.

Началось обсуждение кандидатур. Слово взял старейший коммунист, ветеран колхоза Опанас Кырля.

— Екатерина Павловна пришла к нам недавно, — сказал он. — Но мы верим ей, потому что хорошо знаем её родителей. Отец Качырий, бедняк-безлошадник, был активным борцом за Советскую власть. Он первым из токтайсолинских марийцев вступил в партию большевиков. Из-за этого Павыл чуть не погиб от руки деревенских богатеев. Микивыр, помнишь?

— В семик дело было, — прогудел Микивыр.

— Верно, в семик. Подкараулили его вечером во дворе, навалились оравой и давай топтать. Ладно мы подоспели, Микивыр, вон, известил. Сам-то в драку кинулся, а мальчонку за нами послал. Полгода хворал Павыл, а как оклемался, еще крепче за новую жизнь бороться слал. Жена Павыла во всем ему подсобляла, в ликбез ходила, да и других баб за собой тянула… Потом колхоз организовали. Павыла председателем избрали. Первый наш председатель… Поначалу восемь хозяев записалось. А в деревне — больше полсотни дворов. Жена Павыла по дворам ходит, баб за колхоз агитирует, а мы — мужиков. Через неделю еще пять хозяев заявление подали. Так и пошло дело… Вот какие у тебя были родители, — назидательно сказал старым колхозник. — Гордись ими, не замарай чести отца…

Семон Кавырля и агроном Осипов тоже поддержали её кандидатуру.

Домой Бахмановы пришли поздно. Постояли на крылечке, глядя на звездное небо.

— Поздравляю, Катюша.

— Спасибо, родной. Боюсь, сумею ли оправдать доверие.

— Оправдаешь, Катя. Видишь, какой у тебя был отец.

— Не знала я про нападение кулаков. По рассказывала мама.

— Зато люди знают, помнят.

— Да, люди все помнят…

Глава XXIX. ЭХ, ДОЖДЯ БЫ БЛАГОДАТНОГО!
В НАСТУПЛЕНИЕ НА ЗАСУХУ

Погода то ли смеется над Аркашем, то ли мстит за то, что пошел против воли старших, взял на себя лишнюю обузу.

На той неделе ночью побрызгал дождик, и опять стоит сушь. Солнце палит и палит, словно само небо дышит раскаленным жаром. И весна стояла сухая. За все время было два хороших дождя — после сева яровых да вскоре после посадки кукурузы на месте бывшей Кораксолы. Кукуруза здесь взошла быстро, но каких трудов стоило сохранить эти всходы! Целыми днями ребята-школьники, разбившись на звенья, охраняли поле от пернатых врагов — грачей. Любят хитрецы полакомиться нежными зелеными росточками, чуть проклюнулось зерно — из земли выковырнут. Не уследи, за день-два опустошат все поле. Теперь все это позади. Еще недавно кукуруза радовала Аркаша. «Добрый будет силос, не зря при посадке в каждую лунку клали горсть минеральных удобрений», — думал он. Но погода перепутала все его планы. Кукуруза на глазах чахнет, как бы кричит: «Воды! Воды!»

«Может, не следовало уничтожать сорняки, все-таки была бы тень? — размышлял парень. — Нет, сорняки тоже тянут влагу. Правильно сделали, поле чистое, земля рыхлая. Но больше ничего сделать не можем. Как говорят старики, мы не боги, чтоб вызвать дождь».

Аркаш не заметил, как к нему на велосипеде подкатил Исаев Валерий, выхватил из кармана газету.

— Аркаш, смотри, что пишут. Кукурузу, говорят, надо поливать.

— Поливать?!.

Аркаш пробежал по отчеркнутым кем-то строчкам. «Бросить на это все силы…» «Использовать молоковозы пожарные и другие бочки». Мыслимое ли деле, чай, это не капуста, что растет где-нибудь подле речки. Сотни гектаров кукурузы… Ай, бумага все стерпит!

— Какой-то дурак написал, а ты радуешься, — Аркаш отшвырнул газету.

— Почему дурак? — обиделся Виталий. — Очень умный человек написал. Разве мы не можем полить свой участок?

— А остальные чьи, чужие? — серые глаза Аркаша зло сощурились.

— Аркаш, зачем сердишься? Мы ведь слово дали… Конечно, всю кукурузу не польешь, а здесь почему не попробовать? Смотри, земля-то какая, чисто зола. Не польем, пропадет кукуруза. Пал Палыч скажет: «Говорил вам, только средства загубите».

— Погоди, дай подумать.

— Отсюда до Токтайсслы с километр, не больше. В деревне два пруда, оба полны воды. В пожарном сарае стоят четыре насоса, можно использовать их. Воду — бочками, как раньше возили на пожар. Да и сейчас, случись пожар, загремят бочки да насосы. Разве что из района пришлют пожарную машину. На пожар пришлют, на поливку кукурузы не выпросишь…

— Аркаш, тут четыре колодца. Может, с водой?

— Давай посмотрим…

Два колодца оказались засыпаны землей и мусором, в двух других тускло отсвечивала вода.

— Сколько есть — выкачать, к утру снова наберется, — сказал Виталин.

Обдумав все детали предстоящей работы, друзья на велосипеде Виталия помчались в деревню…

К немалому огорчению комсомольцев, Харитонова в правлении не оказалось. В кабинете председателя хозяйничала Новый парторг, Екатерина Павловна. Обложившись папками, она деловито выписывала какие-то цифры в свой блокнот.

— Заходи, Аркадий. О, вас, оказывается, двое!

— Мы к Максиму Игнатьевичу. Где он?

— В райисполком вызвали. Опять, наверное, какое-нибудь совещание. А зачем вам Максим Игнатьевич?

— Да так… Дело одно надумали

— Расскажите, если не секрет.

— не знаю, может, вам смешно покажется. но в газете пишут… Виталин, дай-ка газету. Вот здесь…

— Знаю, читала. Как вы думаете организовать работу?

Выслушав горячий, сбивчивый рассказ парией, Качырий и сама загорелась их идеен. Правда, до сих пор ей не приходилось слышать, чтобы бочками возили воду на поля для полива. Но в печати дано чуть ли не директивное указание, так почему бы не попробовать. Харитонов с иронией отнесся к газетной статье: «Сидя за столом, легко попасть пальцем в небо». А Пал Палыч даже не стал читать. Как знать, не поэтому ли вопросу вызвали Харитонова в район? «Не организуем полив, снова будут склонять председателя на бюро», — подумала она.

— Молодцы, ребята, правильно решили. Не станем ждать Максима Игнатьевича, приступим к делу. К вечеру надо все подготовить, как спадет жара, начнем полив. Вон идет механик, попросим у него автоцистерны.

Бахманов, узнав суть дела, нахмурился.

— Не нравится мне ваша затея. Все равно что решетом воду носить.

— Надо, Костя. Ведь молодежный участок.

— Ты представляешь, сколько туда нужно воды?

— Поэтому и прошу автоцистерны.

— А где их взять? Одна с пивзавода возит бар у, другая — сыворотку я обрат на свинофермы.

— Мы же вечером будем поливать, ночью! — умоляет Виталий.

— Согласятся ли шофера… В приказном порядке решетом воду носить не заставишь. Да ещё сверхурочно. Ладно, на одну машину сам сяду.

— А на вторую я, — вызвался Аркаш

— Без прав?

— Ну и что? Хоть сегодня могу сдать… Стажировку прошел, правила уличного движения знаю, сами ж проверяли. Разрешите, Константин Ильич?

В кабинет вошел озабоченный Харитонов.

— Ого, и здесь совещание… Не помешаю?

— Как раз вовремя подоспели, — обрадовалась Качырий, коротко рассказала о сути дела. Харитонов выслушал её безо всякого интереса, равнодушно сказал:

— Ну что ж, поливайте, если сумеете поднять на это дело народ.

— Молодежь вся пойдет. Слово даю!

— А я с животноводами поговорю. Вечерами они свободны, помогут, — сказала Качырий. Школьников можно организовать.

— Вот и хорошо, подытожил Харитонов. — Возьмем бочки, ведра, ковши, пойдем в наступление на засуху… Ладно, действуйте, как решили.

Когда Бахманов и молодые механизаторы ушли, Качырий спросила:

— Что случилось, Максим Игнатьевич?

— Устал я, Екатерина Павловна. Страшно устал. Бросить бы все, пойти рядовым агрономом, а ещё лучше — затесаться куда-нибудь в писаря. Пиши себе бумажки — накладные, квитанции, входящие, исходящие…

— Для этого, Максим Игнатьевич, партбилета не нужно.

— Осуждаешь? Разнылся председатель, июни распустил? Ну, говори, режь начистоту.

— Не похоже, чтобы Харитонов ныл, июни распускал. Вето, устал. Да ведь не от работы ты устал.

— Не от работы… Верно подметила. Ладно, не взыщи. Это я перед тобой раскис, а там дрался аки лев.

— Из-за чего была драка?

— Из-за этой «директивы», — Харитонов кивнул на газету, лежавшую на краю стола. — Не стал бы я тарахтеть бочками, звенеть ведрами, пусть хоть с председателей снимают. Ну, коли ты затеяла, продолжай, мешать не стану.

С КОМСОМОЛЬСКОЙ ПУТЕВКОЙ

По полевой дороге легко и весело шагает девушка. Светлая косынка, наброшенная поверх черных, слегка вьющихся на висках, волос, припорошена пылью, белые, с голубой каемкой, носки стали совсем серыми. Завидев впереди, в ложбине, деревню, девушка остановилась, стряхнула с одежды пыль, выколотила о чемоданчик носки, тапочки, обулась. Уже на ходу достала носовой платок, вытерла потное лицо, шею.

Солнце клонилось к закату. Над деревней нависла предвечерняя тишина. Пахло дымком. В воздухе еще не осела пыль: только что пригнали стадо.

Жадно прислушиваясь и приглядываясь ко всему, девушка шла обочиной улицы по тропинке, проложенной вдоль заборов и палисадников. В широко раскрытых черных глазах её светилось любопытство, на пухлых, ярко очерченных губах играла улыбка.

Сзади послышался рокот автомашины. Девушка обернулась. Надо спросить, может, это не Токтайсола, а машина идет как раз туда. Скоро стемнеет, тогда совсем заплутаешься. Сойдя с тропинки, она подняла руку.

— Куда? — притормозив, спросил молодой курносый шофер.

— В Токтайсолу.

— Куда?! — в лучах заходящего солнца лицо парня казалось обрызганным золотистыми крапинками, в серых глазах искрился смех.

— В Токтайсолу иду. Дорога незнакомая, может, думаю, не туда попала.

Аркаш — это был он, веселый озерной Виногоров Аркаш — с изумлением смотрел на девушку, не в силах отвести глаз. Сначала его позабавило, что незнакомка на улице Токтайсолы остановила автомашину, чтобы ехать… в Токтайсолу. Но скоро он забыл об этом. «Откуда она взялась? Не с неба ли свалилась. Или на земле такая красавица выросла? Даже не верится».

Девушке не понравился взгляд парня, топкие брови сошлись на переносице, глаза полыхнули гневом.

— Чего зубы скалишь? Знаешь, скажи, а нет…

— Что сказать? — Аркаш оробел, даже почему-то охрип.

— Токтайсола…

Не дослушав, Аркаш распахнул дверцу кабины.

— Садитесь. Я как раз туда еду.

«Что я делаю? Зачем?» — подумал он, но мысль, что девушка уйдет и исчезнет навсегда, заглушила голос рассудка. Сейчас Аркаш знал одно: если девушка откажется сесть в кабину, жизнь для пего потеряет всю свою прелесть. Вдруг они больше никогда не встретятся…

— Пожалуйста, садитесь, — повторил он. — Здесь совсем недалеко.

— Раз недалеко, я и пешком дойду, — заколебалась девушка.

— Там лес, овраг, — самозабвенно врал Аркаш. — Запросто заблудитесь. А я как раз туда еду. Садитесь, — он передвинулся на свое место, мельком взглянул в зеркало, поправил фуражку.

Теперь девушка испугалась, что машина уйдет и ей придется в темноте идти через лес и овраг. Она быстро забралась в кабину, захлопнула дверцу, холодно взглянула на шофера. Пусть не думает, что она до смерти рада подвернувшейся машине.

Солнце село, но было еще совсем светло. Встречный поток воздуха врывался в окно кабины, приятно освежал разгоряченное лицо. Косынка соскользнула с головы, черные волосы рассыпались по плечам.

— Как вас зовут?

— Рая.

— А меня Аркаш. Фамилия Виногоров.

Девушка промолчала. Аркаш тоже приумолк, онасаясь ненароком рассердить ее.

Возле кукурузного поля Аркаш остановил машину, заглушил мотор.

— Уже приехали? — встрепенулась девушка, очнувшись от своих дум.

— Приехали, — отводя глаза, виноватым тоном сказал Аркаш, продолжая сидеть за баранкой.

Рая огляделась по сторожам. Что такое? Справа-поле с редкими! растениями, слева — невысокий кустарник. А где же деревня?

— Почему мы стоим?

— Скоро поедем, — Аркаш вылез из кабины, обошел вокруг машины «Ой, как нехорошо получилось! Скорее бы подъехали другие, чего там замешкались?» Он посмотрел в сторону Токтайсолы — ни машины, ни подвод не видать. «А парторг говорила, на закате начнем поливать. Начали. Пока наш народ раскачаешь… Ишь, как поникла кукуруза. Может, не ждать пока подвезут насос, попробовать полить с краешку?»

Аркаш залез в кабину, включил зажигание, стал разворачивать машину в сторону кустарника, чтобы конец цистерны оказался у самого поля.

— Стой! — крикнула Рая. — Сейчас же останови машину!

— Я только развернусь…

— Я тебе развернусь! Стой, тебе говорят! А то все стекла повыбиваю! — она угрожающе подняла своп чемоданчик.

— Ну, остановил… Зря вы так… Через полчаса куда надо, туда и доставлю, — Аркаш по-прежнему избегал её взгляда.

— Ах, через полчаса! Думаешь, на таковскую напал, да? За себя постоять не смогу? А ну вылазь из кабины!

— Да вы что? Рая…

— Вот тебе Рая! — она обрушила на голову шофера чемоданчик и, не давая ему опомниться, вытолкнула из кабины, с треском захлопнула дверцу. От удара чемоданчик раскрылся, содержимое его вывалилось. Рая не стала подбирать вещи, схватила заводную рукоятку, погрозила в окно. — Только сунься, башку разобью!

«Вот это да! — удивленно и восхищенно думал Аркаш, потирая макушку, где уже успела набухнуть здоровенная шишка, словно у ягненка начали прорезываться рога. — Ну и девушка… Шофера из кабины вытолкнула. Не то что наши деревенские — хи-хи да ха-ха».

Он подошел к кабине.

— Ну, успокоились? Или еще драться будете?

Вместо ответа Рая показала рукоятку.

— В Токтайсолу к кому приехали?

— А тебе какое дело?

Интересно получилось. Вы же на улице Токтайсолы были… Не сердитесь, сам не знаю, как это вышло. Потом только одумался. В гости приехали, да?

— Работать. По комсомольской путевке. А здесь на хулигана напоролась.

— Работать? Сюда? К нам? — заволновался Аркаш. — Да это же… Постой, это я хулиган?

— А то кто же? — Рая на всякий случай крепче зажала рукоятку.

— Да я еще никогда… На, смотри! — Аркаш протянул комсомольский билет. — Видела? А ты говоришь. хулиган. Выходит, на работу приехала. Ой, что же мы мешкаем! Я ведь хотел машину развернуть.

— Зачем?

— Шланг короткий. Не достает до кукурузы.

— До какой кукурузы?

— А вон, — Аркаш показал на ноле. — Разве я тебе не говорил?

— Ничего не говорил.

— Вот албаста!^[27] Тогда мне не мешает и второй рог набить, — Аркаш снова потрогал ушибленное место.

— Больно?

— Ничего, памятка останется.

— Ты про дело говори!

Кукурузу будем поливать. Эго наш комсомольско-молодежный участок. Смотри, из деревни целый обоз идет! Впереди, на машине, наш механик. Ты, сойди, ядам задний ход. Как достигну края поля — сигналь.

Рае стало неловко за свою оплошку, но раздумывать было некогда. она выпорхнула из кабины, отбежала назад.

— Дава-ай!

Аркаш, высунув голову из кабины, смотрит назад, но, кроме девушки, ничего не видит. «Какой сегодня счастливый день! Вот бы до утра так вместе работать…»

— Давай, давай! Стоп! Еще немного… Хватит! — Рая резко опустила поднятую руку.

Аркаш открепил конец шланга. Серебристая струя воды, шипя и брызгая, устремилась на ноле.

— Чуешь, как шипит земля?

— Это вода шипит.

— Нет, земля. Ишь, как жадно пьет.

— Ну и когда ты польешь всю кукурузу? — смеется девушка. — Или только краешек поля побрызгаешь?

— Не беспокойся, всю польем. Вон, Бахманов с той стороны заезжает.

— Костя?!

— А ты откуда его знаешь?

— Так ведь Катя, его жена, — наша соседка.

— Значит, ты у них будешь жить?

Рая не успела ответить, как примчалась подвода с пожарным насосом. На телеге сидел Виталий и еще два парня.

— Аркаш, показывай, где пожар — мигом потушим!

— Не видишь, в груди у него полыхает пламя! — увидев возле дружка незнакомую девушку, хохотнул Виталий.

— Так вот зачем он вперед всех укатил! Братва, что будем спасать — кукурузу или самого кукурузовода?

— А вот я вас самих чуток остужу! — Аркаш направил струю на парней. Те с хохотом кинулись врассыпную. Кто-то, изловчившись, вырвал шланг у Аркаша, окатил его самого.

— Братва, потушил! не горит, только чадит!

— Давай еще, а то снова вспыхнет!

Воспользовавшись суматохой, Рая шмыгнула в кабину. собрала свои вещички, с опаской обошла дурачившихся парней.

— Як Косте пойду. Еще увидимся!

— Слыхали? Они еще увидятся… Э, красавица, а мы еще увидимся нет?

— Увидимся! — донеслось в ответ.

Притихшие парни проводили её взглядом.

— Кто такая? — спросил друга Виталий.

— Знакомая Бахмановых, — нехотя ответил Аркаш и вдруг рассердился. — Чего рты поразевали? Беритесь за дело! И так сколько времени потеряли.

ЯБЛОНИ ЖДАТЬ НЕ МОГУТ

На другой день Бахмановы встали позже обычного. На столе уже шумит самовар, на шестке фырчит картошка, поджариваемая на свином сале.

Качырий в сенцах заправляет постель. Костя, как всегда, выбежал во двор на гимнастику. Сидя у окна, Рая наблюдает за ним.

Бабка Епремиха поставила на стол пышущую жаром сковородку, недовольно заметила:

— Каждое утро так изгибается. Удивляюсь, как ему не надоело? Погоди, еще гирю поднимать начнет, потом водой колодезной обливаться… Уй, как подумаю, мурашки по телу бегут!

— Кувай, после такой зарядки Костя сковородку-то один опростает, — смеется Рая.

— Он, сарманай, опростает. Айда пусть ест на здоровье. У пас еще каша есть, яички вареные…

На душе у Раи хорошо, покойно. Особенно ей полюбилась бабка Епремиха со своей забавной присказкой. Рассердится ли — сарманай, по спине ли ласково похлопывает — опять сарманай. Да вряд ли когда она сердится по-настоящему… Качырий рассказывала, что муж Епремихи и два старших сына не вернулись с фронта. До сих пор бабка Епремиха хранит на дне сундука завернутые в чистую тряпочку скупые солдатские письма, пожелтевшие фотографии и три «похоронки». Младшего сына должны были призвать в армию уж после войны. Но в тяжелый послевоенный год парень стянул из колхозного амбара мешок ржи. Судили. С тех пор о нем ни слуху, ни духу. Прокляла его Епремиха, так на суде и заявила: пусть хоть сквозь землю провалится, больше он ей не сын. Невестка, жена старшего сына, бездетная вдова, погоревала, поплакала, как получили похоронную, а потом перебралась к своим родителям и через год вышла замуж. Двух других сыновей Епремиха так и не успела женить. Много горя и невзгод выпало на долю одинокой старушки, а никто, говорит, в деревне не видел её слез, не слышал её жалоб.

— Ой, сарманай, что ты меня так разглядываешь? Смотри, сглазишь, кто тогда вам поесть сварит.

— А вы верите в сглаз?

— Как не верить, — вокруг глаз бабки разбежались лучики морщинок, казалось, каждая морщинка дрожит от смеха, излучает тихий мягкий свет. — Такую красавицу, как я, долго ли сглазить. Ишь, какая я молодая да пригожая. Только вот зубы повыпадали. Качырий собирается в город меня везти, новые зубы вставить. Не знай как будут вставлять, боюсь, кабы гвоздями к деснам прибивать не стали. А ну как вылезет гвоздь наружу, — Епремиха, скривив рот, приставила к щеке кулак, вытянула привой указательный палец, имитируя гвоздь, торчащий из её щеки.

Рая так и зашлась в заливистом смехе.

В конце завтрака к Бахмановым пришел Опанас Кырля, степенно поздоровался со всеми, только на Раю не обратил ни малейшего внимания, видимо, принял за постороннюю. Видя, с каким радушием Качырий и Костя встретили старика, Рая подумала: «Наверное, это очень заслуженный человек».

Опанас Кырля казался сильно встревоженным. На лбу его залегли глубокие морщины, в родниково-чистых глазах затаилась боль, горькая обида. Вытянув жилистую шею, он рывком расстегнул ворот линялой ситцевой рубахи, сложил руки на тяжелом набалдашнику трости, зажатой промеж колен.

Качырий пригласила садовода к столу.

— Не до чаев мне, — отмахнулся старик, с укором глянул на механика. — Обижаешь меня, старика, Константин Ильич. Аль неверно говорю? Кукурузу поливаете, а сад? Про сад почему забыли, а? Или, думаете, яблоням воды не надобно? Кукуруза, ежели хоть на силос вырастет, доярки вам спасибо скажут. А сад зачахнет, люди Кырлю проклинать станут, а? У тебя, вон, самого скоро дите будет. Ему яблочка не захочется, да? Аль в город съездишь, на рынке купишь, а меня, старого садовода, засохшие яблони корчевать заставишь? Не будет так! — Кырля гневно пристукнул тростью. — Лучше две — три цистерны воды в сад направляй. Каждый вечер! Чуешь? Добром прошу, а не то…

— Ну-ка, ну-ка, что ты сделаешь, сарманай? — живо подхватила бабка Епремиха, взглядом подбадривая соседа, мол, валяй, бери их за горло, нечего им с кукурузой канителиться, пусть настоящим делом займутся.

— Что сделаю? Перехвачу машину на дороге, заверну в сад. Не остановится — поперек дороги лягу, пусть меня, безногого инвалида, колесами задавит. Эх, механик, как ты не понимаешь? Погибнет сад, не жить мне. Всю душу свою в него вложил, все силы отдал, — Кырля уперся лбом на руки, сложенные на набалдашнике трости, умолк.

Рая забыла обо всем. Сад!.. В колхозе есть сад. Да еще такой чудесный дедушка-садовод. она во все глаза смотрела на доброго седоусого деда, каждое его слово острой болью отзывалось в её душе. Девушку душила злость: подумать только, поливают какую-то траву в то время, когда гибнут яблони!

Бахманов тоже задумался. В колхозе всего две автоцистерны, да и те на поливе можно использовать лишь вечером или рано утром, до рассвета. В бочках и кадушках не навозишь воды, а хоть одну автоцистерну направь в сад, Аркаш с Виталием взбунтуются. Бахманов как бы в шутку начал тело, а оно вон как обернулось, вся молодежь деревни поднялась

— Кирилл Афанасьевич, может, денька два-три потерпите? Пока молодежную кукурузу на спасем.

— На двух яблоньках листья совсем пожухли, в трубку свернулись. Раньше хоть ночью оживали, а теперь… Клубника сохнет, ведрами воду таскаю, землю без конца рыхлю… Руки-то, эвон, какие стали, — Кырля показал задубелые, в спекшихся мозолях ладони. — А боли не чувствую, только по ночам саднит. Старуха гусиным жиром смазывает…

— К Харитонову не заходили? — спросила Качырий Ходил, — старик безнадежно махнул рукой. — Тех ника, говорит, в распоряжении механика, он ею командует. А полив кукурузы по инициативе комсомольцев парторг Бахманова организовала. С ними, дескать, и толкуй.

— Дедушка, а поблизости от сада пруд или хоть калужина какая-нибудь есть? — взволнованно спросила Рая.

— Какой там пруд, — проворчала бабка Епремиха. — Овраг есть, неподалечку тянется, да воды в нем — курине по колено. Весной, когда не надо, сильно разливается, в половодье так и ревет, подойти боязно. А как лето, так пересохнет.

— А если из прудов воду спустить? — не отставала Рая. — Вон они какие полные, чуть не до краев. Куда пойдет вода, в тот же овраг?

Опанас Кырля с тихой лаской посмотрел на девушку — ишь как близко к сердцу приняла его боль!

— Она и так все время немаленькому течет, доченька. В прежние годы ребятишки в том овраге решетом усачей ловили, по ямам да омутам. А по нонешним временам и дно-то оврага пересохло, поближе к саду так и вовсе травой заросло. Спустишь воду, трава гуще пойдет, только и всего. Вот если бы канавку прорыть да запруду поставить…

— А ведь это идея! — воскликнул Бахманов. — В эртээс машина есть, канавокопатель называется. Так. без дела стоит. Она бы нам за день до самого сада канаву прорыла. Сколько там будет, с полкилометра?

— Меньше, метров триста, — уточнила Качырий.

— Тем лучше. Запруду сделать, хотя бы временную. Насос поставить, чтобы воду наверх подавал. Видел я там и трубы подходящего диаметра… Только даст ли Бикмурзин? «Ладно, как-нибудь уломаем. Сделаем, как говорит Рая, большую калужину, подадим воду наверх, где-нибудь с краешка сада. А там уж, Кирилл Афанасьевич, придется бочками на лошадях развозить. Пока нет у нас шлангов, чтобы протянуть под каждую яблоньку

— Ты мне на край сада воду подай, а там уж не твоя забота, — сказал Опанас Кырля. — Погоди, а когда все это будет сделано?

— Пошли к председателю, там решим, — поднялся Бахманов.

Выйдя на улицу, Кырля вдруг раздумал идти в правление.

— Вы идите, решайте, у меня своих дел полно. Смотри, не забудь вечерком направить машины с водой ь сад! — строго напомнил он.

— Как? Мы же договорились, что ты денька три подождешь.

— Я-то подожду, яблони ждать не могут. Ежели их сегодня не полить, тогда и канаву рыть, запруду делать ни к чему — погибнет сад.

— Да ведь машины у тебя там не развернутся…

— Давай подводы с бочками, а чтобы вода была! — отрезал старик и быстро зашагал вдоль улицы.

Рая метнулась к Качырий.

— Катя акай, я тоже пойду с дедушкой, ладно? Может, ему надо помочь… Ты скажи там председателю, пусть направит меня в помощники садовода. Ой, Катя акай, я ведь давно мечтаю разводить сады! Скажешь, ладно?

— Скажу. Давай свою комсомольскую путевку.

ДЕНЬ ПРЕДСЕДАТЕЛЯ КОЛХОЗА

Максим Игнатьевич сегодня злой, как черт.

Дождя нет, на полях все горит. Клевер косить начали, пока не огрубел, к страде готовиться надо, техники уборочной не хватает, людей, а тут полив кукурузы затеяли, в Кучкумбале петров день пируют. Об этом вчера по телефону сообщил агроном Осипов. Харитонов приказал Кузьме Филипповичу остаться в третьей бригаде, организовать работу, а сам хотел с утра ехать во вторую бригаду, на молотильный ток, где приезжие монтажники будут устанавливать зерносушилку.

— Много там у тебя еще? — недовольно спросил он бухгалтера, подсовывающего на подпись председателю бумажку за бумажкой.

— Последняя.

— Кто там скандалит?

— Кучкумбальский Сакари Петр.

— Пьяный, что ли?

— Иди, посмотри.

Харитонов следом за Пал Палычем вышел из кабинета. Между столами счетовода и плановика-экономиста, пошатываясь, стоял бригадир третьей бригады, тыкал себя кулаком в грудь и что-то яростно доказывал. Увидев председателя, шагнул к нему.

— Максим Игнатьевич… дорогой. Я думал, тебя нет…

— Зачем пришел? — сдерживая нарастающий гнев, спросил Харитонов.

— Пришел… жаловаться. Да! Выпил… праздник, все пьют. А Кузьма Филипыч… н-ну, агроном… принародно позорит. Ты, говорит, пережиток. Понимаешь? Пе-ре-жи-ток! Обидно!

— Мало. Взашей бы тебя гнать…

— Он… выгнал. Отстранил. Меня! Понимаешь?

— Правильно сделал. Давно бы надо.

— Максим! — бригадир скрежетнул зубами. — Мотри! Кучумбальокий мариец… Сакари Петр тебе не игрушка.

— Давай валяй отсюда, не мешай работать, — сказал Пал Палыч.

— Молчать! — бригадир трахнул кулаком по столу бухгалтера, тот отшатнулся. Девушка-счетовод взвизгнула, прижалась к шкафу.

Не помня себя, Харитонов схватил пьяного за шиворот, отбросил в сторону. Сакари Петр шмякнулся на пол.

— А? Вот вы так! — он матерно выругался, привстал, угрожающе повел налитыми кровью, бешено вытаращенными глазами, ища, чтобы ухватить, потянул на себя табурет, по Харитонов снова опрокинул его, завернул руки.

— Откройте подполье!

Через минуту пьяный бригадир был спущен в неглубокое подполье. Некоторое время он еще продолжал бушевать, изрыгая проклятия и угрожая расправой. Тыкался в пол, видимо, потеряв лаз, потом принялся петь и, наконец, затих.

— Пусть проспится в холодке, потом мы с ним поговорим, — сказал Харитонов.

Он уже совсем собрался уходить, когда в правление прямо-таки ворвалась заведующая медпунктом Серафима Никитична. Всегда приветливая, обходительная, сейчас она выглядела злой, раздраженной. У Харитонова екнуло сердце: опять что-то стряслось.

— Вы ко мне?

— К вам.

Харитонов пригласил её в кабинет, предложил сесть, га отмахнулась, заговорила горячо, напористо.

— Когда мы покончим с бродячими собаками? В городах их ежегодно отлавливают, а у нас… Сколько раз напоминала в беседах: имеете собаку, держите её на привязи. Так нетже, целыми стаями бродят!

Харитонов откинулся на спинку стула, устало сомкнул веки. В голове у него все перемешалось: косилки, жатки, водовозные бочки, зерносушилка, приезжие монтажники, петров день, кучкумбальский мариец, собаки… Рыжие, пестрые, черные, белые, хвостатые, бесхвостые…

— Вы меня не слушаете?

— Слушаю. Что случилось с этими… собаками?

— Да не с собаками! Мальчонку пятилетнего собака покусала. За ножонку цапнула.

Харитонов грудью навалился на стол, сердце сковал страх. Вспомнилось, ведь и его Еленка то и дело выбегает на улицу поиграть с ребятишками, где уж старушке — няне уследить за этой непоседой.

— Чей мальчонка?

— Соколовых.

— А собака чья?

— Откуда ребенку знать. Говорит, рыжая собачка укусила. Ладно хоть антирабическая вакцина в запасе есть. Шутка ли, двадцать уколов в брюшную мышцу, такому-то малышу.

— Зачем же двадцать…

— А может, она бешеная, раз на ребенка кинулась? Вот я и спрашиваю: когда мы покончим с собаками? Будем ждать, пока всех детей не покусают?

— Сейчас возьму ружье и пойду стрелять собак. — сквозь зубы мрачно сказал Харитонов. — Серафима Никитича, кто я — председатель колхоза или охотинспекция, а, может, ветнадзор? Черт его знает! Почему вы не идете с этим делом в сельсовет? В самом деле, осталось взять ружье и идти по деревням стрелять собак.

Харитонов еще не договорил, как в кабинет вошли две женщины. Одна держала на руках черноглазого мальчугана, другая крепко прижимала к груди рыжего, вислоухого щенка. Мальчуган нетерпеливо сучил босыми ножонками, одна из которых была чисто вымыта и перевязана бинтом чуть повыше пятки, тянулся к щенку, пытаясь погладить.

— Собак, говоришь, стрелять? — с ходу напустилась хозяйка щенка на председателя. — На, возьми вот этого песика, что хочешь с ним делай, а мать его не тронь, она двор сторожит. Ишь, какой нашелся, чужих собак стрелять… Этак ты и кур перестреляешь… Где, в каком законе сказано, чтобы чужую скотину убивать? Покажи такой закон!

— Да разве это скотина…

— А что же тогда? Зверь, что ли? Звери в лесу живут, а собака — дома, возле человека. Ученый человек, а даже этого не понимаешь.

— Собаку надо держать на привязи, — строго сказала Серафима Никитична.

Ее замечание подлило масла в огонь.

— Болтаешь, сама не знаешь что. Она не корова, чтобы её навязывать, тогда и кормить её не надо. Собака должна везде бегать — во дворе и вокруг двора. А так что, привяжи её в углу, корми, еще домик ей построй… Тьфу! Еще, скажешь, на цепочке её по улице водить. Видела однажды в городе…

— Этот щенок, что ли, покусал мальчонку? — спросил Харитонов женщину с ребенком.

— Он самый. Ивук ему хвост клешами прищемил, вот он и тяпнул его за ногу.

Мальчонка засмеялся, показал на щенка, объяснил:

— Ему больно, он — тяп! — и мне больно. Обоим больно! — Ивук округлил глазенки. — Тетя, ему тоже надо животик уколоть!

Как ни был расстроен и раздосадован Харитонов, а все-таки не смог сдержать улыбку.

— Не мешало бы еще кое-кому «животик уколоть»

Серафима Никитична приняла замечание на свой счет, вспыхнула, хотела возразить, но её опередила мать Ивука.

— Скажи фершелу, пусть не делает больше уколов. Выдумала ведь, три недели, говорит, колоть буду. С ума сошла, наверно. Мало ли меня собаки кусали, ни в какие больницы не ходила и сейчас жива-здорова.

— Она бешеную собаку ищет, — подхватила вторая женщина. — Гляди, какой же он бешеный? Если бы ей самой клещами нос прищемить, она бы тоже не стерпела…

Харитонов схватил фуражку.

— Ладно, идите, разбирайтесь, кому там животик уколоть, а мне некогда!

Не успели женщины уйти, как появились Бахмановы.

— Что это за делегация? — удивилась Качырий.

— Не говори. С утра собираюсь во вторую бригаду, не могу вырваться. Константин Ильич, поезжай на ток, посмотри, как там. Может, дополнительно рабочая сила нужна. Я через часик подъеду.

— Мы хотели посоветоваться… Ладно. Катя расскажет, — Бахманов вышел.

Харитонов прошелся по кабинету.

— Что-то я хотел тебе сказать… Не помню, вылетело из головы.

— Тогда послушай, что я скажу, — Качырий принялась рассказывать об идее поливки сала. Харитонов не дослушал:

— Не можем. Времени нет, людей нет. Да и не до сада сейчас. В третьей бригаде вся работа остановилась — петров день. Бригадир третий день пьет, не просыхая, пришлось в подполье его спустить.

— То есть как в подполье?

— Скандалить стал, ну и… Я теперь всех, кто пьяный зайдет в правление, буду в подполье кидать. Вместо вытрезвителя.

— Неприятности могут быть, Максим Игнатьевич.

— А пусть хоть под суд отдают! Иначе их не образумишь. Что у тебя еще!

— Вопрос все тот же, — Качырий облокотилась о стол, давая понять, что уходить не собирается.

Харитонов минуту молча смотрел на нее, улыбнулся.

— Видать, поездка в «Чевер нур» не пропала зря. Научил Старовойтов, как осаживать председателя. Сапунов, как Василий Иванович Чапаев, порой горячится, рубит с плеча. А Кондратий Силыч, этак, исподволь, вразумляет его. Поэтому Сапунов и величает Силыча «комиссаром». Ладно, выкладывай, что вы там надумали.

Качырий рассказала.

— Не даст Бикмурзин канавокопатель.

— Почему не даст?

— А вот увидишь, — Харитонов тут же по телефону связался с директором РТС и оказался прав: директор сказал, что канавокопатель находится в одном из отдаленных колхозов, в каком именно, он уже не помнит.

— А ведь врет, по голосу чую, врет. Теперь нарочно отправит его куда-нибудь в дальний колхоз.

Качырий решительно подняла трубку.

— Сама хочешь попытаться? Брось, ничего не выйдет.

— Памаш-Энгер? Дайте Масканур, секретаря райкома партии Доронина. Срочно! Нет его? Тогда приемную… Мария Ивановна, здравствуйте! Катя говорит, Бахманова. Как не знаете? Ой, я ведь тогда была Пузырькова! Александра Петровича ищу… Когда?.. Спасибо, Мария Ивановна. До свидания!

Харитонов с удивлением смотрел на парторга. Напористая женщина. Такая в случае чего и в обком позвонит, не дрогнет.

— Час назад выехал в «Восход». Попробую туда позвонить.

— Погоди, Екатерина Павловна, — остановил Харитонов. — Спешить незачем. Прежде чем говорить с Дорониным, надо определить объем работ, прикинуть ваш план на местности. Может, ничего не выйдет, а мы канавокопатель клянчим, в райком жалуемся. Верно говорю?

— Верно, — смутилась Качырий.

— Видишь, ты меня осадила, а я — тебя. Только чур не обижаться.

— Что вы, Максим Игнатьевич, так и должно быть.

— Я вот что хотел тебе сказать. Как думаешь, можно назначить Чачук старшей свинаркой?

— Вполне. Девушка боевая, комсомолка.

— Вот и хорошо. Помаленьку готовь её себе в замену. Надо выдвигать молодежь, лучших готовить в партию. А то последние два года у нас партийная организация почти не растет. Пора нам иметь партком, освобожденного секретаря. Ты за главное берись, за партийную работу, а кукурузу поливать и без тебя охотники найдутся.

Качырий почувствовала, как щеки её полыхнули жаром.

— Не больно-то находятся, Максим Игнатьевич. Только молодежь да ребятишки. Для них это скорее забава, развлечение. А взрослые лишь посмеиваются. Не видят люди смысла в работе.

— Вот именно! — казалось, Харитонов даже обрадовался.

— Конечно, вы правы, надо браться за главное. Но личный пример тоже нельзя сбрасывать со счета. Особенно в каком-либо новом деле. Помните, Владимир Ильич на субботнике таскает бревна… И потом, мне думается, в партийной работе нет мелочей, тем более, когда дело касается живого человека.

— Это ты верно, — задумчиво сказал Харитонов, хотел что-то добавить, но в это время, как будто из — под земли, раздался приглушенный крик:

— Карау-ул! Спасите-е!

— Вот он, живой человек, — нахмурился Харитонов.

— Что это?

— Кучкумбальский мариец проснулся.

Они вышли в другую комнату. Харитонов откинул тяжелую западню.

— Вылезай!

— Что такое? В темном квадрате подполья тишина, никто не лезет наверх. Куда же девался Сакари Петр?

Харитонов спрыгнул в подполье, огляделся, не сразу заметил человека, стоящего в дальнем углу на четвереньках. Едва Харитонов, пригнувшись, двинулся к нему, как тот, крестясь, стал пятиться назад.

— Чур меня, чур меня… Господи-боже, спаси, не давай в руки дьявола! Изыди, сатана, не подходи!

«Похоже, рехнулся со страху», — Харитонова бросило в жар, на лбу выступил холодный пот.

— Петр, это я, Харитонов…

— Нет, ты дьявол, дьявол… Не подходи!

— Не бойся, вылазь. Я пошутил. Екатерина Павловна, подайте голос!

— А что с ним?

Наконец Сакари Петр поверил, что перед ним не кто иной, как сам председатель колхоза, и страшно обрадовался.

— Максим! А я ведь думал…

— Вылазь.

Когда оба выбрались из-под пола, бригадир, под смех присутствующих, долго тряс руку Харитонова, благодарно хлопал его по плечу.

— Максим, дорогой… Спасибо, выручил, до самой смерти не забуду.

— Как же ты в подполье-то угодил? — спросил Пал Палыч.

— А черт его знает! Я ведь думал того… помер. Закопали меня. А я возьми да оживи. Темень, ни зги не видать. Тут пощупал — земля, там пощупал — земля. Холодная! И тихо так… Жуть! Заорал я, вскочил, а тут кто-то бац меня по башке, не то лопатой, плашмя, не то доской. Это, видать, об пол трахнулся. Ну и сковырнулся. Очухался, гляжу, черт ко мне подбирается — большой, черный, а позади него свет потихонечку струится… Ну, думаю, в ад попал, сейчас меня на костер поволокут. А это, оказывается, Максим. Все! Больше спиртного в рот не возьму. Этак не долго и умом рехнуться.

— «В ад попал…» Тоже мне, бригадир, — фыркнула девушка-счетовод.

— С сегодняшнего дня он не бригадир, — сказал Харитонов, — Пал Палыч, если кто позвонит, скажи что мы с парторгом поехали на ток второй бригады, а оттуда прямо — в Кучкумбал. Придется, Екатерина Павловна, провести бригадное собрание, поговорить с народом.

— Максим Игнатьевич, довольно вам со мной нянчиться. Собрание мы и без вас проведем.

Они обменялись долгим взглядом. Серые глаза Харитонова потеплели.

— Ну что ж, давай, комиссар, действуй.

ПОЛИКАРПОВ, ДА ДРУГОЙ

В Кучкумбале петров день был в разгаре.

Единственная, прямая, как стрела, улица, густо заросшая топтуном-травой, казалась пустынной. Но так только казалось. Время от времени то из одних ворот, то из других выйдет шумная ватага подвыпивших, разодетых по-празничному, мужиков и баб, с песнями и приплясыванием пройдет несколько дворов и хлынет в ворота, гостеприимно распахнутые хозяином, по обычаю зазвавшим сельчан к себе. Тотчас изба наполнится шумом, песнями, а если где пиликает гармошка или голосит волынка, то и дробным переплясом.

На Качырий так и пахнуло далекой стариной. До чего же, оказывается, живучи старые привычки.

Вспомнился разговор с Харитоновым по пути на молотильный ток второй бригады, где он остался, поручив шоферу подбросить её до Кучкумбала. Максим Игнатьевич с горечью говорил:

— Почему-то получается, что бороться с религиозными праздниками и разного рода предрассудками должны только мы, активисты села. Ни один партийный пли советский деятель даже районного масштаба, не говоря о более высоких должностных лицах, не приедет в деревню, когда там религиозный праздник. А если появится ненароком, то спешит поскорее убраться. В первый год моей работы здесь, помню, приехал к нам Доронин, а с ним инструктор обкома партии. Увидели на поле комбайн и меня возле него, спрашивают, в чем дело. Казанская, говорю, запьянствовали люди, зерно отвозить некому. Прошу Доронина: поговорите с народом, вас тут знают, уважают, а я — человек новый. Доронин смотрит на инструктора, дескать, как? Тот заколебался, мол, как бы не нарваться на неприятности — подумают, что приехали справлять казанскую. Так на том и распрощались, даже в деревню не заехали. Побоялись подмочить свою репутацию. Потом, на ближайшем бюро, председатель райисполкома в пух и прах раскритиковал меня: у Харитонова, видишь ли, три дня люди пьянствовали, казанскую справляли, вместо того чтобы все силы бросить на уборку урожая. Чуть выговор не влепили… Ладно еще Доронин заступился.

Качырий вспомнила, как, работая в редакции, она собралась в один колхоз. Получила деньги, командировочное удостоверение. И вдруг ей говорят: «Нельзя туда ехать, там — Михайлов день». Пришлось изменить маршрут. Странно… Литсотруднику районной газеты зазорно появиться в деревне, когда там религиозный праздник. А вот парторгу колхоза не только можно, но и должно поехать в Кучкумбал, где по случаю петрова дня идет пьяный разгул…

У небольшого бревенчатого здания бригадного клуба Качырий отпустила машину. Нет, заезжать за ней не надо, придется заночевать.

Возле фанерного щита для афиш стояли Кузьма Филиппович и заведующая клубом, о чем-то спорили. Осипов обрадовался приезду парторга.

— Рассудите нас, Екатерина Павловна. Никак не могу убедить Анук, что сегодня надо демонстрировать Чапаева». Эту картину киномеханик привез по моему указанию. Правда, я просил что-либо об Отечественной войне…

— «Чапаев» у нас шел полгода назад, а «Крепостная актриса» идет впервые. Вот увидите, все придут, — настаивала девушка, даже вспылила. — В конце-концов я заведующая клубом

— Комсомолка? — спросила Качырий.

— Да. А что?

— Это наш новый парторг, — с запозданием отрекомендовал Осипов.

Анук несколько охладила свой пыл, суховато спросила, подчеркнуто обращаясь к Качырий.

— «Чапаева», что ли?

Видимо, она полагала, что секретарь парторганизации еще может в какой-то мере вмешиваться в клубные дела, но уж никак не агроном.

— Кино сегодня весьма кстати, — сказала Качырий. — Те, кто придет в клуб, глядишь, не выпьют лишнюю чарку. А вот какой фильм демонстрировать, давайте подумаем. Прежде всего, чего мы хотим? Если мы хотим развлечь людей, повеселить, посмешить, то надо показать «Крепостную актрису». Люди придут навеселе и обратят внимание только на забавные ситуации этой музыкальной комедии. Если же мы хотим заставить их задуматься, напомнить, как их отцы и деды сражались за Советскую власть, за теперешнюю привольную жизнь, которую они, кучкумбальцы, топят в стакане самогона, то надо дать «Чапаева».

— Я об этом не подумала, — смутилась Анук.

— Я тоже бы не подумала. Спасибо Кузьме Филипповичу, надоумил.

Откровенность Качырий сгладила острые углы, все почувствовали себя легко, непринужденно, словно между ними не было никаких разногласий.

Вечером жители Кучкумбала и двух других деревень, входящих в третью бригаду, потянулись в клуб. Киномеханик, пристроившись возле крыльца за маленьким столом, продавал билеты. Анук пропускала людей в зрительный зал, уговаривала не напирать: до начала сеанса еще целых полчаса. Качырий сидела у открытого окна в тесной каморке заведующей клубом, просматривала план работы и с удовольствием прислушивалась к разговорам колхозников.

— Э-э, гляди, чодраяльские идут! Кокай, ты же никогда не ходишь в кино. Как это тебя сегодня принесло?

— Больно бы не пошла — гости у меня, да кучкумбальские ребятишки на велосипедах прикатили. Приходи, говорят, в клуб, кино привезли. Еще кое-что интересное увидишь, со смеху помрешь.

— Они и по нашей деревне ездили. Афиш везде по — наклеивали, даже на наши ворота пришлепнули.

— Не знай что интересное хотят показать… В афише написано: «Кто придет — увидит, кто не придет — пожалеет».

— Слышите, как е клубе хохочут. Может, цирк приехал, обезьян каких-нибудь привезли?

— Йыван, билеты-то побыстрее продавать нельзя, что ли? Еле шевелишься…

В каморку зашел молодой подтянутый парень с бравой выправкой, в военном обмундировании.

— Поужинал, Сережа?

— Так точно, Екатерина Павловна, подзаправился.

— Ну что родители?

— Ворчат, мол, отдохни, погуляй.

— Надо, Сережа. Сам видишь, что сейчас в бригаде делается.

— Как не видеть…

В окно заглянула раскрасневшаяся Анук.

— Ну, Сергей, держись — Сакари Петр идет.

— Пойдемте, Екатерина Павловна, посмотрим на нашу сатиру.

Народу в зрительном зале было уже порядочно. Большинство толпилось возле сатирических листков, где не умолкал смех. Большие, красочно оформленные, эти листки были развешаны в четырех местах, на той и другой стене. Герои дня, только что хохотавшие над своими незадачливыми соседями, отойдя к следующему листку, вдруг натыкались на самих себя и растерянно хлопали глазами, что вызывало новый взрыв смеха.

— Тихо, бригадир идет! — крикнул кто-то.

И сразу наступила тишина. Люди с выжиданием смотрели на крепкого, коренастого бригадира с хмурыми, запавшими глазами и бледным, чуть припухлым лицом.

— Чего ржете? — недружелюбно спросил Сакари Петр, оглядывая зал и направляясь к ближней кучке людей.

К нему подошел агроном, подхватил под руку.

— Не туда идешь, уважаемый. Сюда иди, здесь интереснее, — Кузьма Филиппович подвел его к сатирическому листку с броским заголовком: «Во славу апостола Петра».

Сакари Петр скользнул равнодушным взглядом и вдруг всем телом подался вперед, жадно разглядывая карикатуры. Лицо и шея его побагровели. Он круто повернулся, обежал глазами зал, увидел племянника, стоявшего рядом с Качырий и, по-бычьи выгнув шею, ринулся на него. Послышался гомон, женский визг. Качырий шагнула вперед, загородив собой Сергея, но парень легонько отстранил ее. Какое-то мгновение взбешенный, задыхающийся от ярости дядя и слегка побледневший, но с виду совершенно спокойный племянник молча смотрели друг на друга. Чья-то тяжелая ладонь сзади надавила на левое плечо Сакари? Петра, другая, как клещами, зажала запястье правой руки. Петр рванулся.

— Потише, браток, а то опять в подполье попадешь, — сказал Осипов.

— З-здорово рисуешь, — сквозь зубы выдавил Сакари Петр.

— В другой раз постараюсь лучше, — серьезно заверил Сергей. Сакари Петр, хлопнув дверью, выбежал из клуба.

Минута, и в зале снова грохнул хохот.

— Молодец, Сергей, не растерялся!

— А чего бы он ему сделал?

— Как чего, мог побить.

— Так бы ему и дали!

— Смотрите, вернулся!

Сакари Петр, ни на кого не глядя, протолкался к Качырий, коротко спросил:

— Кому передать бригаду?

Качырий оглядела колхозников.

— Товарищи, давайте проведем небольшое собрание. Товарищ Поликарпов просит освободить его от бригадирства. Так, Петр Захарович?

— Прошу… После такого надругательства… Вон, пусть он будет бригадиром, — Сакари Петр указал на племянника. — Рисовать мастер, поглядим, как на работе себя покажет.

Качырий и Осипов хотели провести собрание завтра. Но завтра люди могут не собраться и Качырий, с молчаливого согласия Осипова, решила не упускать подвернувшийся случай. Конечно, бригадира можно назначить решением правления, не обязательно для этого проводить собрание, но лучше, если колхозники изберут его сами.

— Как, товарищи, согласны?

— Согласны!

— Больно молодей, не станут его слушаться!

— Вон туда нарисует, так послушаешься!

— Мне-то что, мне хоть кого ставь.

— Давай! Был Поликарпов, опять будет Поликарпов!

— Поликарпов, да другой!

— Согласны, чего там. Ставь на голосование.

Так вчерашний воин Сергей Поликарпов стал бригадиром.

По правде говоря, демобилизовавшись из армии, он собирался обосноваться в городе. В деревню приехал лишь на побывку, повидаться с родными, отдохнуть недельку-две. Но дома ему показалось настолько тоскливо, что он готов был завтра же махнуть в город. По всей вероятности, так бы и случилось, но вдруг к нему прибежала Анук с просьбой помочь выпустить парочку «молний». Изнывающий от безделья и скуки Сергей обрадовался её предложению. А потом задушевный разговор с парторгом, перевернувший все его планы. Права Екатерина Павловна, кому, как не им самим, бороться со всей этой дикостью, отсталостью. Этак можно приехать в родную деревню еще через пять лет и застать то же самое. Одно только смущало: знал бы Сергей, что ему придется стать бригадиром, не стал бы так разрисовывать дядю. Получилось будто сам, нарочно сковырнул его. Ну да теперь отступать некуда.

После голосования Сергей взял слово.

— Товарищи! Когда вы провожали меня в армию, то дали наказ: служи хорошо, не урони чести Кучкумба — ла. Я, как видите, выполнил ваш наказ. А сами что вы делаете? Вдруг бы я приехал не один, пригласил в гости своих армейских товарищей, с которыми вместе демобилизовался. Что бы тогда было? Пришлось бы краснеть со стыда. Точно! Какой-то петров день выдумали, а работа стоит…

— Сергей, ты спроси их, что это за праздник? — подсказала Качырий.

— Верно! Ну-ка, скажите, что это такое — петров день? Вот хоть ты, Палаги кокай, скажи.

— Откуда мне знать… Церковный праздник.

— Ну, а что он обозначает? Первое мая знаем — международный день пролетариата. Еще при царе рабочие собирались на маевки, чтобы показать свою сплоченность и силу. 9 мая тоже знаем — День Победы, большой праздник. 7 ноября — годовщина Великого Октября… Ну, а петров день, что это такое? Именины моего дядюшки, что ли?

— Да хватит тебе меня трясти! Чего прицепился, как смола? — под смех односельчан огрызнулся Сакари Петр, сидевший у бокового прохода.

Сергей подождал, когда утихнет смех.

— Может, ты скажешь, дядя Метрий?

— А черт его знает, давно празднуют.

— Наверное, в этот день святой Петр родился!

— А ты что, дядя Серапим, святому Петру молишься? Ну и как, помогает он?

— Э-э, у церкви святых-то много, всем не намолишься. Одному помолись, другой обидится. Лучше никому не молиться.

— Стало быть, дядя Серапим, ты в бога не веруешь?

— В русского, православного, — нет, в своего, марийского, верую.

— Ну, а самогонку вчера или сегодня пил?

— И вчера пил, и сегодня.

— В честь чего?

— В честь петрова дня.

— Так ведь по марийской вере никаких святых нет. В честь какого Петра ты арака кочкал^[28]? Опять же выходит, в честь моего дядюшки.

— Тьфу! — сплюнул Сакари Петр, направился к выходу.

— Сиди, дядя Петр, больше я о тебе слова не скажу, — остановил Сергей. — Вот видите, товарищи, сами не знаете, ради чего пьянствуете. Тетушка Палаги корову в стадо не выгнала, проспала с похмелья. До обеда мычала бедная корова, недоенная. А дядя Микита… ты тут, дядя Микита?

— Здесь, эвон сидит!

— Дядя Микита с гусыней своей подрался, голову ей открутил. Теперь сам будет вместо гусыни гусят на речку водить. Смеетесь? Ладно, посмейтесь сами над собой, это полезно. Сейчас будет кино, после кино не расходитесь — скажем, кому куда завтра идти на работу. Все! Йыван, давай крути!

ПОСЛЕ ТАКОЙ СУШИ — БЫТЬ ДОЖДЮ

Только на третий день Качырий и Костя сумели выкроить часок, чтобы «прикинуть свой план на местности».

Они шли берегом старого, местами заросшего камышом пруда и с вожделением поглядывали на сверкающую гладь воды, представляя, как она, сверху теплая, как парное молоко, на глубине прохладная, как только что принесенный из погреба квас, ласково обволакивает тело, снимает усталость.

Нещадно палило солнце. В воздухе разлилась тяжелая, парная духота, какая обычно бывает перед грозой.

Бахманов сиял рубашку, оттянул потемневшую от пота шелковую майку, подул себе на грудь.

— Давай искупаемся, а?

Он кивнул на широкую прозрачную заводь, с двух сторон отгороженную высоким камышом с коричневыми палочками-бархотками на макушках. Чистая зеленоватая вода манила, сулила отдых и прохладу, из глубины на поверхность её выскакивали серебристые пузырьки воздуха — резвились рыбешки, изредка всплескивала крупная рыба, и тогда по воде расходились крути.

— Неудобно среди дня, да и некогда, — Качырий с сожалением отвела взгляд от воды.

Второй пруд, отделенный от первого высокой, в середине полой земляной насыпью, еще не успел зарасти камышом. На правом крутом берегу его тесно переплелись ветвями шиповник и красная смородина, левый, пологий, усыпан цветами дикого клевера и стрелами подорожника. Сразу за прудом начался глубокий овраг. Неподалеку он сворачивал влево, в сторону погибающего от жажды молодого колхозного сада; где-то там же терялась узкая полоска воды, ленивой струйкой стекающая из желобка плотины.

Дойдя до поворота, Бахмановы спустились на дно оврага и словно попали в душную парную. Под ногами смачно чавкала жирная, заболоченная земля. Пахло прелью, тиной, гниющей осокой. Чуть дальше русло ручья совсем пересохло, растрескалось, еще дальше, до самого сада, овраг был совершенно сухой, сплошь зарос травой, как будто по дну его никогда не журчала вода.

— Вот отсюда и начнем рыть канаву, — Бахманов показал на заболоченное место.

Качырий принялась рассказывать, что раньше по краям оврага шумели ольхи и ели, а склоны его были покрыты зарослями ивы и красной смородины. Тогда здесь все лето стояла прохладная тень и все лето журчала вода. Ручей питал корни деревьев живительной влагой, деревья прикрывали его от зноя.

— Закон природы, а мы его нарушили — вырубили деревья.

— И навредили сами себе.

— Конечно, навредили. Какая польза от этого сухого оврага?

— Не только это. Видела, какая там, под осокой, земля? Чернозем. Откуда он тут взялся, на дне оврага, когда склоны его — сплошная глина?

— С полей нанесло. Вешней водой.

— Именно! Кроме того, вешние воды разрушают края оврага, и он ежегодно ширится, наступает да поля. Со временем, нам придется снова садить здесь деревья и кустарники. Гляди, какой оползень… Считай, что и эта ель обречена.

На самом крутояре стояла одинокая ель. По обеим сторонам её край оврага был сильно размыт, и глыба земли, подточенная водой, сползла вниз, обнажив корни дерева. Хватаясь за них, Качырий вскарабкалась наверх, позвала:

— Иди сюда, здесь прохладнее!

Бахманов озабоченно ходил понизу, прикидывал, высчитывал, наконец, тоже выбрался наверх, присел рядом с женой з жиденькой тени полузасохшей ели.

— Дел нам предстоит много, Катюша. Пожалуй, до осени нечего и браться.

— А как же сад?

— Ума не приложу. Надо что-нибудь придумать.

Качырий не хотелось говорить о делах. Им редко выпадало счастье вот так, вдвоем, побыть на лоне природы. Пожалуй, это было только дважды: в санатории, на берегу Казанки, да на пути из Пюнчерйымала, когда они любовались восходом солнца.

Качырий доверчиво прильнула к мужу.

— Однажды ты меня спрашивал, счастлива ли я. Тогда я тебе не ответила, теперь скажу: да, счастлива. Знаю, впереди немало трудностей, жизнь — не гладкая дорога. Больше всего я страшусь разлуки…

— Разлук не будет.

— Как знать, не все в мире спокойно. Но я счастлива. Ничего больше не хочу, пусть только со мной останется то, что у меня есть. Ничего мне больше не надо. А тебе. Костя?

— О, мне много еще надо!

— Например?

— Например, у нас нет машинного двора. Хотя бы такого, как в «Чевер нуре». Дальше… Я хотел бы, чтобы на месте этого оврага протекала речка. Еще я бы хотел, чтобы у нас в колхозе был свой стадион…

— Какой ты жадный!

— Почему жадный, все в наших руках.

— Будет, Костя, со временем все будет. Даже то, о чем мы сегодня не помышляем. Ой, смотри, какая туча! И ветер поднялся… Пойдем скорее в сад, там у дедушки Кырли есть шалаш.

Бахманов подал руку жене, озабоченно поглядел на огромную свинцовую тучу, закрывшую полнеба. Налетел порыв ветра, старая ель заскрипела, замахала своими колючими лапами, устремив их в сторону оврага, словно, страшась надвигающейся прозы, хотела перескочить через него и убежать в лес, под защиту своих зеленых собратьев.

— Накинь мою рубашку, простудишься.

— Не надо. Идем скорее.

Они не успели дойти до противоположного края сада, где был шалаш, как ветер сразу и внезапно стих. Свинцовая туча с ходу налетела на солнце, проглотила его. Все вокруг потемнело, замерло в тревожном ожидании. Золотистый зигзаг молнии вспорол темное чрево тучи, и почти сразу же раскатисто грянул гром.

Бахманов подхватил жену на руки и бегом пустился к недалекому уже шалашу, у входа которого на кленовом чурбаке сидел старый Кырля, попыхивая цигаркой.

— Скорее лезь в шалаш.

— А ты?

— Катя акай, иди сюда! — позвала Рая.

Качырий, пригнувшись, шагнула в шалаш. Смыкающиеся прямо над головой наклонные стены его, сложенные из веток ивы и сверху обложенные еловыми лапами, еще источали полуденную жару. Пахло свежим сеном и мятой. Качырий нащупала горячую руку девушки, опустилась на мягкое травяное ложе.

— Пить хочу…

— Тут вода есть. На, только теплая.

Девушка протянула берестяной туесок, потом порывисто обняла старшую подругу.

— Ой, Катя акай, хорошо, что ты пришла. Ужасно боюсь грозы!

— Чего её бояться. После дождя оживет ваш сад. Любишь сад?

— Очень! И дедушку тоже, он такой хороший. Я уже многому научилась у него.

Разговаривая, Качырий прислушивалась к раскатам грома, ждала, когда пойдет дождь, но его все не было. Ей хотелось позвать мужа — вымокнет до нитки, но вчетвером в шалаше не поместиться, а оставить дедушку Кырлю одного неудобно. Вдруг ослепительная вспышка молнии озарила шалаш. Рая вскрикнула, зажмурилась и тотчас раздался такой грохот, словно само небо раскололось напополам.

— Костя! — крикнула Качырий.

В ответ послышался шум дождя, на утоптанном пятачке земли, возле входа, заплясали мутные, пузырчатые потоки…

— Катя акай, куда они ушли?

— Не знаю. Наверное, посмотреть, что делается в саду.

— Я боюсь, вдруг нас ударит громом.

— Рая, у меня будет ребенок…

— Правда?!

— Правда.

— А это очень трудно… рожать?

— Чудачка, конечно, трудно.

— Катя акай, я тебя очень, очень люблю! А я, знаешь… только ты не смейся! Мне Генок письмо прислал. Хочет приехать сюда. Насовсем…

— А ты хочешь, чтоб он приехал?

— Хочу. Только…

— Что только?

— Тут есть Аркаш. Такой смешной…

— Ох, Рая!

— Катя акай, ты не поняла. Аркаша любит Чачук, подружка Ведасий, сестренки его. А он… даже не догадывается. Генок бы сразу догадался.

Качырий прижала девушку к себе. Жизнь идет, одни стареют, другие подрастают, влюбляются. Давно ли Рая была девчушкой. «Катя акай, у меня задача не выходит, больно трудную задали». И вот уже взрослая девушка.

Снаружи послышались голоса.

— В двадцать первом голодном году была такая гроза, — говорил Опанас Кырля. — У нас за овином копешка ржи стояла. Думали, управимся с овсом, обмолотим. Вместе с овином сгорела. Всю зиму лебеду да кору древесную ели, как только выжили.

Дождь перестал. Качырий выглянула из шалаша, увидела встревоженное лицо мужа, спросила:

— Что случилось?

— На крутояре старую ель молнией ударило. Напополам расщепило. — Ту самую? — побледнела Качырий, представив, что было бы, не прибеги они сюда, останься под елью. — Как жаль!

— Чего её жалеть, — возразил Опанас Кырля. — Над обрывом стояла, одна-одинешенька. Один в поле не воин, рано или поздно все равно сковырнется. Так и с нею. Не порази её молнией, сама бы в овраг свалилась. К тому шло. Обходит стороной туча-то. Шуму много, толку мало. Эх, дождя бы благодатного! Уж больно истосковалась по нему земля-матушка.

Неподалеку от шалаша тянулись ровные грядки клубники, чуть дальше кустился кудрявый крыжовник, еще дальше радостно шелестели влажными листочками молодые яблоньки, вишни. Сад заметно посвежел, приободрился. Но дождя явно не хватало. Щедро полив в начале, он быстро иссяк, земля жадно впитала влагу, нигде ни единой лужицы. Качырий, Рая и Бахманов смотрели на небо. На западе оно посветлело, сквозь белесые лохмотья туч пытается проглянуть солнце. А с юга, над ближним лесом, по-прежнему нависает свинцовая мгла, полыхают молнии, слышатся отдаленные раскаты грома, словно какой-то великан ссыпает на свою огромную телегу груды камней.

— Ничего, авось, ветер снова повернет в нашу сторону, нагонит тучи, — убежденно говорил старый Кырля. — Такая сушь — редкость по нашим местам. А пока займемся делом. Пусть громыхает, после такой суши непременно быть грозовым дождям. Может, еще чего по крутоярам молнией поразит, зато земля-матушка вдоволь напьется живительной влаги.

Качырий подумалось, что старый крестьянин, говоря это, имеет в виду не только дождь, что в словах его таится какой-то скрытый смысл.

И только спустя три года Качырий поняла, о чем думал старик хлебороб, глядя на вспышки молний и слушая отдаленные раскаты грома.

[1]Накас — здесь непереводимое восклицание.

(обратно) [2] Кувай — почтительное обращение к старой женщине.

(обратно) [3]Тошкём — задворки.

(обратно) [4] Сар — война.

(обратно) [5] Керемет — злой дух.

(обратно) [6] Алдыр — деревянный резной ковш для пива.

(обратно) [7] Пура — квас.

(обратно) [8] Коман. мелна — слоеные блины.

(обратно) [9] Подкогыльо — отварные пирожки с творогом

(обратно) [10] 7улашкамуно — яичница на молоке.

(обратно) [11] Сарманай марийская присказка, не переводима.

(обратно) [12] Иза — брат. У марийцев, независимо от родственных отношений, подростки называют взрослых парней иза — старший брат, а старшие младших — шольо, младший брат. Точно так же ака — старшая сестра.

(обратно) [13] Пурлеш — укусит,

(обратно) [14]Шовыр — летняя женская одежда из коленікора, сильно присборенная у талии. Надевается поверх платья.

(обратно) [15] Мыжер — верхняя одежда женщины, кафтан.

(обратно) [16] Здесь и далее в старом денежном исчислении.

(обратно) [17] Удырём — доченька моя.

(обратно) [18] Чурйк — шутливо-насмешливое название головного убора замужней женщины луговых мари. Правильно — шымакш.

(обратно) [19] Кугызай — почтительное обращение к старшему, мужчине.

(обратно) [20] Подко?гыльо — марийское национальное блюдо, вареники (варёные пирожки) из пресного ржаного или пшеничного теста.

(обратно) [21] Жаным — душа моя (с татарского).

(обратно) [22] Киямат — бранное слово.

(обратно) [23] Карт — жрец, распоряжавшийся обрядом моления в роще.

(обратно) [24] Агавайрём — старинным языческий праздник марийцев, праздник земли. Справлялся перед весенними полевыми работами.

(обратно) [25] Калтак — жалкий, беспомощный, здесь — возглас сожаления.

(обратно) [26] Нарядить на работу — дать наряд, распоряжение.

(обратно) [27] Ллбаста — бранное слово, здесь — возглас, выражающий крайнюю досаду.

(обратно) [28] Арака — вино, водка. Кочкаи — кушать, есть. Арака коч_ кал — переиначенная на русский лад ироническая фраза, близкая по смыслу понятиям: напился, нахлестался спиртного.

(обратно)

Оглавление

роман

НА ПЕРЕПУТЬЕ Глава 1. В СЕМЬЕ ЯШМОЛКИНЫХ БАХМАНОВ ПОЛУЧАЕТ МАТ

ЭКИЙ ВЫ МЕДВЕДЬ

БАБКА МАРПА

Глава II. ЛИСА ПОПАЛА В КАПКАН ЗНАКОМСТВО ПОНЕВОЛЕ

НЕЖДАННЫЕ ГОСТИ

Глава III. ТАКОГО ЕЩЕ НЕ БЫВАЛО БЕЛАЯ ШАПОЧКА

А ЧЕМ ВЫ ПОМОГЛИ?

НИЧЕГО, СРАБОТАЕМСЯ

Глава IV. ДУМАЙ, КАЧЫРИЙ, ДУМАЙ НА ПЕПЕЛИЩЕ ОТЧЕГО ДОМА

СПАСИБО ВАМ, СОСЕДИ

РАЗГОВОРА ПО ДУШАМ НЕ ВЫШЛО

ТАК ВОТ ЧТО ТРЕВОЖИЛО ТАИС!

Глава V. НАШЛА КОСА НА КАМЕНЬ БАХМАНОВ РВЕТ И МЕЧЕТ

ДОСУЖИМ ЛЮДЯМ ДО ВСЕГО ДЕЛО

Глава VI. НА ПРИЕМЕ У СЕКРЕТАРЯ РАЙКОМА ЖИЗНЬ — ОНА, БРАТ, С ИЗЛОМАМИ

БЫВАЮТ ЖЕ ТАКИЕ ЛЮДИ

Глава VII. ВСТРЕЧИ НА ДОРОГАХ НЕОБЫЧНОЕ ПОРУЧЕНИЕ

ВЕСЕЛАЯ ПОПУТЧИЦА

ЗА ЛЮБОВЬ НАДО БОРОТЬСЯ

Глава VIII. ДУМАЕШЬ ТАК, А ВЫХОДИТ… ТЯЖЕЛЫЙ ДЕНЬ

СЮРПРИЗ БАБКИ МАРПЫ

Я ТЕБЕ ВСЕ РАССКАЖУ

Глава IX. МЕНЯ ЗОВУТ НЕЛЛИ СКАЖИТЕ, ВЫ ВСЕГДА ТАКОЙ?

ЖИВИ, КЛК МЫШКА В НОРЕ

ТАК ВОТ ОНА КАКАЯ — МАМА

ПАМЯТЬ ХРАНИТ МНОГОЕ

ИНЫЕ ЛЮДИ, ИНАЯ ЖИЗНЬ

Глава X. КРУТОЙ ПОВОРОТ ЭСМЕРАЛЬДА

ВИДНО, ГАК УЖ СУЖДЕНО

Глава XI. МАТЬ И ДОЧЬ ПРАЗДНИК ОБЕРНУЛСЯ ГОРЕМ

БЕДА НЕ ПРИХОДИТ ОДНА

Глава XII. ВМЕСТО ПАРКА — МИЛИЦИЯ ЭТО Я НЕЧАЯННО

ГЕНОК

ВСТРЕЧА ПОД СИРЕНЬЮ

Глава XIII. ДЕЛА ДЕРЕВЕНСКИЕ ПЕРВОЕ РАЗОЧАРОВАНИЕ

В ГОСТЯХ У ТЕТКИ МАТРЫ

СЕМЕЙНАЯ ССОРА

ЧЕЛОВЕК С ПОНЯТИЕМ

ИВАН ПЕТРОВИЧ САПУНОВ

КАКАЯ ОНА, ЛЮБОВЬ?

ЖИЗНЬ ПРОЖИТЬ — НЕ ПОЛЕ ПЕРЕЙТИ Глава XIV. РЫТВИНЫ И УХАБЫ ШОФЕР ЯШМОЛКИН ОБВИНЯЕТ

ВСЕ МЫ ЧЕЛОВЕКИ

Глава XV. ЖИЗНЬ ДАЛА ТРЕЩИНУ ПОИСТИНЕ МИР ТЕСЕН

ТАЙНОЕ СТАЛО ЯВНЫМ

ГЛАВНОЕ — ВЫЖДАТЬ ВРЕМЯ

Глава XVI. ПУЗЫРЬКОВ ДЕЛАЕТ ХОД КОНЕМ ЧУЖИЕ

КРУЖКА ПИВА

ПРОЩАЙ, СЕСТРЕНКА…

Глава XVII. ГДЕ ТОНКО, ТАМ И РВЕТСЯ СНОВА В РОДНЫХ МЕСТАХ

СЕМОН КАВЫРЛЯ

ЗНАТЬ БЫ, ГДЕ УПАДЕШЬ…

Глава XVIII. СЧАСТЬЕ — НЕ УХО,РУКОЙ НЕ УХВАТИШЬ НЕЛЛИ ИЩЕТ ФЕЛЬЕТОНИСТА

ИГРА В ТРЕТИЙ ЛИШНИЙ

ПОРВАННОЕ НЕ ВОССТАНОВИШЬ

Глава XIX. ЗДРАВСТВУЙ, НОВЫЙ ГОД! ПРИЯТНЫЙ СЮРПРИЗ

РАЗГОВОР НАЧИСТОТУ

КОРАБЛЬ ПЕРЕМЕНИЛ КУРС

Глава XX. ВСЕ ПОЛЕТЕЛО ВВЕРХТОРМАШКАМИ СТРОГАЯ УЧИТЕЛЬНИЦА

ПАКЕТ

КОРАБЛЬ СНОВА МЕНЯЕТ КУРС

Глава XXI. ХОРОША ТЫ, РЕКА КАЗАНКА! СЕРНУРСКАЯ ПЛЯСОВАЯ

ДАВАЙ ПОКАТАЕМСЯ НА ЛОДКЕ

КАКАЯ ОНА, ОДЕССА?

НЕЛЛИ ИДЕТ НА ТАРАН

Глава XXII. В ТОКТАЙСОЛЕ ХАРИТОНОВ ДЕЛАЕТ ОТКРЫТИЕ

ДОЛГОЖДАННОЕ ПИСЬМО

ЗЕМЛЯ РОДНАЯ Глава XXIII. ВЕСНА РАДОСТНЫХ ОЖИДАНИИ ПЕРВАЯ БОРОЗДА

«ПОХИЩЕННЫЕ» ДЕТАЛИ

НЕВЕСТИНЫ БЛИНЫ

САПУНОВ СПРАВЛЯЕТ НОВОСЕЛЬЕ

Глава XXIV. НЕЛЕГКО ДОСТАЕТСЯ ХЛЕБУШКО С БОЛЬНОЙ ГОЛОВЫ НА ЗДОРОВУЮ

ПОЛЕ ГОВОРИТ О МНОГОМ

Глава XXV. СНОВА АВРАЛ КОГДА ТОЛЬКО ЭТО КОНЧИТСЯ

СТАРЫЙ САДОВОД

В СЕМЬЕ БАХМАНОВА РАДОСТЬ

Глава XXVI. ПРОЗРЕНИЕ ОНДРИ ЯПЫКА ЗА ТАКОЕ ПОД СУД НАДО ОТДАТЬ

ВОТ ТАК ЧУДЕСА В РЕШЕТЕ

НАКОНЕЦ-ТО И ОН ПОНАДОБИЛСЯ

Глава ХХУП. И РАЗОШЛИСЬ,КАК В МОРЕ КОРАБЛИ НЕ ЗАЩИЩАТЬСЯ, А ОБВИНЯТЬ

НЕ ВСЕ КОТУ МАСЛЕНИЦА

ЭТО ЖЕ НАШИ, ЗАВОДСКИЕ

Глава XXVIII. ЛЮДИ ВСЕ ПОМНЯТ НАСТОЯЩЕЕ ДЕЛО

ВОЛГОГРАДСКАЯ СОЛОМКА И ДУТЫЕ ЦИФРЫ В ОТЧЕТЕ

КАК ЖЕ ЭТО СЛУЧИЛОСЬ?

НЕОБЫЧНОЕ СОБРАНИЕ

Глава XXIX. ЭХ, ДОЖДЯ БЫ БЛАГОДАТНОГО! В НАСТУПЛЕНИЕ НА ЗАСУХУ

С КОМСОМОЛЬСКОЙ ПУТЕВКОЙ

ЯБЛОНИ ЖДАТЬ НЕ МОГУТ

ДЕНЬ ПРЕДСЕДАТЕЛЯ КОЛХОЗА

ПОЛИКАРПОВ, ДА ДРУГОЙ

ПОСЛЕ ТАКОЙ СУШИ — БЫТЬ ДОЖДЮ