Он и Я [Елена Тодорова] (fb2)

Он и Я Елена Тодорова

Пролог


Щецин, Польша,

16 км от границы с Германией.


Сердце вылетает. Тело вибрирует от нервного напряжения. Дыхание срывается. Но я не прекращаю бежать по мраморным ступеням наверх. Промахнувшись, с задушенным вскриком хватаюсь вспотевшей ладонью за перила. Замешкавшись лишь на секунду, несусь выше.

Здесь останавливаться нельзя.

Тарский следом поднимается. Нас разделяет каких-то пару пролетов. Уверена, что он зол, и прекрасно осознаю, во что это для меня выльется.

Ключ в личинку замка с первой попытки не попадает.

— Черт, черт… — отчаянно сокрушаюсь я.

— Цо ту ше, курва, джейе[1]? — гневно ворчит выглянувшая из соседней квартиры женщина.

— Гитлер капут, бабчя[2]! — запыханно выпаливаю и на нервах звонко смеюсь.

Когда, наконец, удается открыть дверь и влететь в квартиру, в безопасности себя не ощущаю. Не пытаюсь баррикадироваться или как-то прятаться. Столкновение неизбежно. Отбрасывая ключи на тумбу, скидываю куртку и ботинки. Машинально цепляюсь взглядом за тонкую «стрелку» на зеленых колготках.

Да плевать уже…

Метнувшись из стороны в сторону, выбираю между кухней и дальней комнатой все же последнюю.

Едва пересекаю спальню, слышу позади себя твердые шаги своего фиктивного супруга. Взвизгнув на эмоциях, со смехом оборачиваюсь. Сердце сжимается и замирает, когда встречаюсь с Таиром взглядом. В груди, словно после разрыва какого-то органа, жгучее тепло разливается.

— Кича-кича[3]… — дрожа от страха, умудряюсь дразнить и улыбаться.

Ничего не поделать. Голову на плаху положу так, чтобы на колени не упасть.

Спиной в шкаф вжимаюсь. Тарский же, в несколько шагов пересекая комнату, прихватывает меня за плечи и буквально вдавливает в лаковое полотнище. Кажется, еще чуть-чуть, и щепки за спиной полетят.

— Я знаю, кто ты, — с жаром предъявляю, глядя прямо в глаза.

Как будто это может послужить аргументом, чтобы пощадить меня… Нет, это движимый инструмент против. Спусковой механизм. Кроме того, он и сам в курсе, что я его раскусила.

— Лучше тебе этого не озвучивать, — предупреждает жестким и приглушенным тоном.

Мои глаза, словно в попытке наглядеться, жадно исследуют свирепое лицо. Даже сейчас больше всего на свете хочу целовать его. Разгладить пальцами залом между бровями и пройтись губами по всему лицу. А потом и ниже… Шею, плечи, грудь, живот… Он ведь мой. Весь мой.

Теперь нет. Возможность упущена. После такого отец никогда не позволит быть нам вместе. Я сама не смогу.

Мне бы помолчать… Да не могу я молчать! Внутри все клокочет.

— Если бы папа знал, никогда бы тебе меня не доверил… Он бы тебя уничтожил… Уничтожит!

— Бога ради, заткнись, Катерина, — рассекает пространство с той же затаенной яростью. — Не сотрясай зазря воздух.

— Иначе что? Меня тоже к стулу пристегнешь и горячим утюгом по лицу прокатишься? А потом пулю в лоб? Так? — лихо вопрошаю. — Когда мы ездили в Берлин… — голос на эмоциях звенит и резко срывается. — Тогда? Тогда?!

Глаза не только от страха слезятся. Хочу, чтобы Тарский обнял, к сердцу прижал, сказал, что никуда меня не отпустит. Пусть запрет, силой удерживает, память сотрет… Что угодно, только не разлука.

— Скажи уже что-то? — имею безрассудство ударить его кулаками в грудь. — Гордей… Каменная ты глыба! Отвечай! Меня тоже истязать будешь?

Крупная горячая ладонь, которая лишь несколько часов назад ласкала и доводила до сладкой дрожи, решительно обхватывает мою тонкую шею. Припечатывая к шкафу затылком, фиксирует и полностью обездвиживает.

Инстинктивно дышать перестаю, но вынуждаю себя смотреть в затянутые бурей зеленые глаза.

У него там тоже война. Меня сокрушает.

Я сдаюсь. Ну же… Забирай.

За прошедшие пять месяцев столько всего вместе пережили. Неужели для него ничего не значит?

Пока я себя на лоскутки рву, Тарский продолжает затягивать тишину. Как же это невыносимо!

— Будешь мучить, значит… — саму себя оглушаю догадкой.

Таир на какое-то мгновение прикрывает веки. А после смотрит так, что уже никаких слов не нужно.

— Разве я могу, Катенька? Тебя мне придется просто убить.


[1] Цо ту ше, курва, джейе?(польск.) — Что тут, блядь, происходит?

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍[2] Бабчя (польск.) — бабушка.

[3] Кича-кича (польск.) — кис-кис.

1

Сделай мне музыку громче, да посильней…

© Инна Вальтер «Дымом лечилась»

Москва, Россия,

за полгода до событий в прологе


— Зачем это нужно, пап? — недоумеваю и интуитивно протестую.

Только не уверена, что отец слышит. Едва входим в зал ресторана, вышагивает вперед. Двое непробиваемых верзил за ним следуют. Меня оцепляет пара идентичных.

— Хочу похвастаться дочерью, — сухо информирует, когда занимаем дальний стол в левом углу зала.

В ответ на это заявление внутренне киплю и негодую. Храню молчание, хотя так и подмывает вычудить что-то из ряда вон, чтобы вся достопочтенная публика этого чертового кабака внимание обратила да надолго дар речи утратила.

Рядовые шестерки отступают, сливаются с тыловой и боковой стенами. За стол садятся только двое. Стул между мной и отцом остается свободным. Знаю, для кого он предназначен, и невольно начинаю нервничать. Ждать приходится недолго. Главный среди отцовских людей, его доверенное лицо и правая рука, появляется со стороны административной части.

Гордей Мирославович Тарский.

Бывший боксер и военнослужащий, офицер запаса.

Темноволосый и смуглый, высокий и очень крупный — такие моментально из толпы выделяются. Черты лица четкие и чуть резковатые. Взгляд пронзительный, пытливый и въедливый. Реакция молниеносная. Пока к нам идет, уверена, все помещение вниманием оцепляет.

Лучше бы на меня так смотрел…

Таир же, мазнув по мне беспристрастным взглядом, практически сразу же на отца переключается. Не расшаркиваясь в приветствиях, занимает соседний стул.

— Ну что? — негромко интересуется папа.

— Есть проблемы. Катерину лучше отправить домой, — сообщает, глядя перед собой.

Подаваясь вперед, наливает в стакан воду. Отпивая, выглядит совершенно расслабленным. Только я чувствую, что все это напускное.

Мне было пятнадцать, когда Таир впервые появился в нашем доме. Прошло три года, я так и не научилась читать его реакции. Нет, не научилась… Вместо этого я их ощущаю, сколь бы неправдоподобным это не казалось. Тарский в лице не изменится, а я точно пойму, если ему что-то не нравится.

— Даже так? Считаешь, есть риски?

— Считаю.

По словам папы, Таир — лучший из лучших. И сейчас отец недолго раздумывает: прислушиваться или игнорировать данный совет.

— Иван, отвези Катерину домой.

Я, конечно, и сама не в восторге тут находиться. Но это уже, простите, какой-то беспредел! Только вошли в зал, и вдруг домой. Да я челку дольше начесывала!

Иван отлепляется от стены и встает за моей спиной. Я поднимаюсь, но не для того, чтобы уйти. Осмеливаюсь выразить протест.

— А я не хочу домой. Танцевать буду! Вон музыканты как стараются…

Подхватив юбку одной рукой, второй изображаю причудливый пируэт и плавно выплываю в проход между столиками.

Похвастаться, говоришь, решил?

Никого не знаю, но назло отцу каждому встречному-поперечному мужчине призывно улыбаюсь. Пол под ногами не ощущаю. Такой кураж захватывает, я будто по воздуху зал пересекаю. И обратно к нашему столику причаливаю.

Продолжаю танцевать. Настроение не портит даже то, что папа, вместо того, чтобы зеленеть от злости, спокойно принимается за еду.

— Возраст, — все, что бросает, якобы в оправдание, и продолжает жевать.

— Я решу вопрос, — поднимается из-за стола Тарский.

— Давай! — смеюсь я, стратегически назад отступаю и замираю.

Все просто: выбираю расстояние, с которого нас не услышит отец. На остальных плевать.

Когда Тарский приближается и буквально врывается в мое личное пространство, сама в наступление иду. Руки ему на плечи забрасываю и юбками опутываю.

— Таи-и-и-р-р… Я тебе нравлюсь?

— Очень.

— Правда? А по виду не скажешь.

Не лицо, а хладнокровная маска. И голос без каких-либо эмоций:

— Прекрати дергаться. На выход давай. Пока я тебя силой не поволок.

— Папа против будет.

— Мне простит.

— И куда ты меня поволочёшь? Учти, пока ты ломался, невинность мою уже украли. Вторым будешь, — забавы ради, безбашенно вру.

Расходившееся сердце не слушаю.

— Вторым? — глаза Таира сужаются, губы в тонкую полоску превращаются.

— А может, и третьим, четвертым, пятым… — продолжаю смеяться. — Как говорится, каждый, кто не первый, тот у нас второй.

— Рот закрой, Катерина.

А его, напротив, открываю, чтобы выпалить очередную колкость. Да только не успеваю. Тарский сбивает меня с ног. Опрокидывает на пол прямо посреди ресторана. Оглушающая автоматная очередь открывается, прежде чем я соображаю, что происходит. Подмывает истошно завопить, только дыхания на это не хватает. Получается лишь бесцельно двигать губами и испуганно таращиться в стремительно сгущающуюся темноту зеленых глаз Таира.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Выстрелы на мгновение прекращаются. Со звенящим гомоном сыплются стекла, валится мебель, и кричат люди.

— Глаза закрой. Тихо лежи. Расслабленно. Не вздумай шевелиться, — глухо приказывает Тарский.

Поймав дрожащую челюсть, захлопываю рот и, прикладывая усилие, киваю. Едва закрываю глаза, вес его тела исчезает. Веки жжет. Один раз их разжимаю. Машинально прослеживаю за тем, как Таир опрокидывает прошитый металлом стол и, устраиваясь за ним, выдергивает из-за пояса пистолет.

Отчаянно зажмуриваюсь. Потом, ухватившись за, казалось бы, непосильную задачу, расслабляю лицо. Лежу будто мертвая, пока вокруг гремят выстрелы и продолжают лететь прямо на меня осколки, горячие брызги крови и какие-то ошметки.

Невозможно определить, сколько времени длится перестрелка. Тело успевает занеметь. Когда же все стихает, не могу понять, дышу ли я в принципе, или уже все.

— Иван, сюда иди.

От звуков этого сильного голоса в грудь хлестко бьет невообразимая волна радости. Словно дефибриллятор запускает сердце. Я резко вдыхаю и распахиваю глаза. Быстро сфокусировать взгляд не получается. Изображение плывет и множится.

Не пытаюсь подняться. На ноги меня вздергивает Тарский, так же стремительно, как до этого ронял. Пока я борюсь с отступающим шоком и непосильным ворохом разрозненных эмоций, он бегло оценивает мое лицо.

— Как ты? Идти сможешь? — вопросы задает привычным хладнокровным тоном.

Это меня всю растрясло, а он стоит, как ни в чем не бывало. Словно все происходящее мне одной привиделось! Я бы так и решила… Вот только разруха вокруг не позволяет спрятаться за этой иллюзией.

Тарский накидывает мне на плечи свой пиджак, и я на автомате затягиваю полы, чтобы прикрыть окровавленное белое платье.

— Катерина? Говорить можешь?

Киваю, однако ни одного звука так и не произвожу.

Заторможенно оглядываясь, натыкаюсь взглядом на отца. Он останавливается у тела какого-то мужчины, легко, будто брезгливо, подбивает того под бок ногой и со свойственным ему пафосом философски оглашает:

— Если власть лежит на земле, ее надо поднять.

Реакцией на это служат жуткие смешки и даже откровенный хохот.

— Гордей… — мой голос словно простуженный. — Домой хочу.

Тарский кивает и переводит взгляд на охранника.

— Иван, через «черный» Катерину выведи. Булат, Рустам и Артур — с ними. Прямиком домой. Всех собрать, усилить охрану, менять каждые полчаса. Остальным ждать меня. Столько, сколько понадобится. Найду кого-то в койке, расстреляю, на хрен.

2

Мир, в котором я живу, называется мечтой…

© Кристина Орбакайте «Мой мир»

После душа не утруждаюсь поисками одежды, в халате и с тюрбаном на голове спускаюсь на первый этаж. Оседаю на последних ступеньках лестницы и, гипнотизируя входную дверь, замираю в привычном ожидании.

Не знаю, кого сильнее увидеть хочу: отца или Тарского.

Тело еще прилично потряхивает, но страх постепенно отступает. Вместо него приходят гнев и ненавистное мне чувство отчаяния. Самое гадкое, что только можно испытывать.

Первым в дом входит отец. За ним уверенно следует Тарский. Вот, казалось бы, позади шагает, а все внимание на себя перетягивает. Не напрягаясь, удерживает, формируя внутри меня стойкое ощущение, что именно он тут главный, а не папа.

Подскакиваю на ноги так резко, что полотенце с головы слетает. Длинные влажные пряди темным тяжелым полотном рассыпаются по плечам. Отмечаю это отстраненно, не пытаясь как-то препятствовать стремительному намоканию шелковой ткани халата.

— Так и думал, что не спишь, — папа улыбается и направляется прямиком ко мне.

Приблизившись, протягивает большую охапку белых роз. А я смотрю на него и только мириады красных точек на рубашке вижу. Не помня себя от злости, принимаю цветы и, яростно размахнувшись, швыряю их в сторону. Несчастные розы с приглушенным шелестом рассыпаются по паркету.

Пока я, едва сдерживая злые слезы, гляжу отцу в лицо, он ведет взглядом по длинным цветочным стеблям и тяжело вздыхает. Обратившись ко мне, мерцающей изморозью припечатывает. Никак не комментирует мою глупую выходку. Потирая переносицу, сурово оповещает:

— Завтра в институт не поедешь.

— Опять?

— Так надо. Подождем, пока ситуация с Игнатьевым успокоится. И не вздумай истерить, Катерина. Знаешь же, что мне не до капризов.

— Меня сегодня чуть на дуршлаг не изрешетили! Могу и поистерить. Этого мне никто запретить не может. Даже ты!

— Эти люди кровью заплатили.

— Одни заплатили, другие придут. И розы… В следующий раз на могилу их понесешь.

— Ну-ну, жемчужина, — идет на примирение после небольшой паузы. Треплет меня, словно ребенка, по макушке и нетерпеливым тоном пытается убрать с глаз. — Пойди, выпей чаю и успокойся. Велю, чтобы завтра Людмила с Кариной приехали. Скучать не придется.

Это сообщение слабо утешает. Тетя Люда — приставучая и надоедливая особа, а ее дочь и по совместительству моя двоюродная сестра Карина — та еще стервозина.

Отмахнувшись от последующих указаний отца, сердито шлепаю босыми ступнями в кухню. По пути с Тарским взглядами пересекаемся. Сейчас не желаю на него реагировать, но, как обычно, стоит ему задержать на мне внимание, позвоночник током простреливает, а спину мурашками обсыпает.

Добравшись до кухни, дверь прикрываю до того, как зажечь свет. Да и потом лишь одиночное бра включаю.

Набираю в чайник воды и, водрузив на плиту, занимаю руки суетливой работой. Достаю из шкафчика чашку, любимый цейлонский сбор, сахар и заварник. Из хлебницы тяну кирпичик бородинского, из холодильника — масленицу и черную икру. Пока жду чай, пару ложек без ничего наворачиваю. Голод тотчас стихает, но я все же сооружаю два небольших бутерброда.

Расслабиться и успокоиться, как требовал отец, не получается. Особенно когда до меня доносится жесткий разбор полетов, который устраивает бойцам в бильярдной Таир. Голос практически не повышает. Однако каждое слово будто хлыстом воздух высекает. Продавливает такой силой и яростью, что даже меня лихорадить начинает.

Чайник вскипает, и я спешу залить заварку. Оставив настаиваться, на автопилоте к окну подхожу. Вцепившись пальцами в занавеску, осторожно выглядываю во двор. Никого, кроме постовых, не вижу, но, судя по воцарившейся тишине, собрание окончено.

Мои догадки, появляясь в кухне, подтверждает сам Тарский. Едва успеваю отскочить от окна.

— Ты напугал меня.

На мой визг не реагирует. Проходит примерно в центр помещения и, остановившись напротив, пронизывает меня обжигающим взглядом. С головы до ног скользит, будто кожу срывая.

Застигнутая врасплох столь пристальным изучением, на первых порах пошевелиться не могу. Возобновляю двигательные функции машинально, когда Таир бросает мне толстый и длинный кардиган. Знаю, что оставляла тот днем в гостиной, только не пойму, зачем принес его мне сейчас.

— Одевайся.

— Это еще зачем? Я и так одета.

— В халате по дому разгуливать больше не будешь. Я усилил охрану. С сегодняшней ночи несколько парней будут находиться непосредственно в доме.

— А без халата можно? — вопрошаю звенящим от напряжения голосом и, отбросив на стул кардиган, распускаю пояс.

Развожу полы и сбрасываю шелковое одеяние на пол.

— Что ты, на хрен, вытворяешь?

Как бы там ни было, Тарский не пытается отвернуться или сделать вид, что не замечает моей наготы. Смотрит… Еще как смотрит! Неторопливо и абсолютно откровенно, будто имея на то какое-то право, меня разглядывает. Медленно скатывает взгляд по груди, животу, бедрам, ногам. Возвращаясь, задерживается на треугольнике между ног. Потом обратно к бесстыдно восставшим соскам поднимается. ...

Скачать полную версию книги