Антология зарубежного детектива-30. Компиляция. Книги 1-16 [Богомил Райнов] (fb2) читать онлайн

Берталан Маг Записки следователя из Будапешта

Протокол допроса автора

— Ваше имя?

— Берталан Маг.

— Возраст?

— Пятьдесят шесть лет.

— Род занятий?

— Следователь, подполковник милиции. Уже год в отставке. Для нашей профессии пенсионный возраст определен законом в пятьдесят пять лет.

— Вы хотите сказать, что в вашем деле человек исчерпывает свои «моторесурсы» раньше, чем люди других профессий?

— Пожалуй, да.

— Почему? Слишком велики нагрузки? Или повышенная опасность?

— И то, и другое.

— Не могли бы вы привести примеры?

— Да, конечно. Первое, относительно нагрузок, понять нетрудно — если мы напали на след преступника, то уже не смотрим на стрелки часов в конце рабочего дня. Впрочем, этот день у нас и не нормирован. Случалось, что я по неделям не ночевал дома, да и вообще по три-четыре дня подряд почти не смыкал глаз.

— Ну, а что касается опасности?

— Скажу несколько слов и об этом. Как-то раз моя оперативная группа преследовала вооруженного преступника, подозреваемого в убийстве. Неожиданно он вышел прямо на меня, лицом к лицу, поднял револьвер и спустил курок. Мне пришлось действовать в доли секунды — я схватил пистолет за ствол и свернул ему руку. Пуля разорвала мне ладонь, но я остался жив.

Другой случай — наша группа окружила здесь, в Будапеште, неподалеку от Восточного вокзала, одного преступника, нагло и жестоко расправлявшегося со своими жертвами, «специалиста» по уличным грабежам.

Преступник, загнанный в проходной двор, бешено отстреливался из автомата. Двое из моих сотрудников, прячась за углами зданий, теснили его ко вторым воротам проходного двора, где ожидал его я. Внезапно передо мной возникла обезьяноподобная фигура со «шмайсером», упертым в живот. Преступник обезумел от сознания безвыходности и долгой погони. У меня в руке был пистолет, и я не сомневался, что противник сейчас полоснет меня из автомата, но стрелять первым я не мог. Во-первых, это противоречило служебной инструкции, во-вторых, было ясно, что если я даже его раню, то он все равно успеет скосить меня очередью — нас разделяли всего пять-шесть шагов. И если даже не выстрелю я, он-то выстрелит все равно. Оставался единственный выход. Медленным движением я положил пистолет в боковой карман и, не двигаясь с места, громко и резко приказал пригнувшемуся, как для прыжка, дико вращавшему глазами и орущему: «Живым не возьмете!» преступнику: «Бросай оружие. Видишь, я убрал пистолет. Стрелять не буду». Но он продолжал кричать в исступлении, что перестреляет всех, как собак, и живым нам в руки не дастся. За его спиной затопали сапогами мои коллеги, что еще больше ухудшило мое положение. «Если ты застрелишь меня, тебя завтра же повесят. Если сдашься добровольно, суд учтет это как смягчающее обстоятельство…» Мои слова заставили его заколебаться, это я заметил. Тогда я продолжал: «Брось автомат, это для тебя сейчас единственное спасение…» И он с воем, скрежеща зубами, все-таки его бросил.

Третий случай: мы настигли банду грабителей, окружив ее в лесу. Со мной рядом шел мой сотрудник, молодой, очень способный, смелый и находчивый лейтенант. Бандиты яростно отстреливались, и в шуме перестрелки, да еще в темноте, я не заметил, как он упал. Пуля угодила ему прямо в лоб, парень даже не успел вскрикнуть. Лишь спустя полчаса мы узнали об этой трагической потере.

Было и такое, когда я сам был арестован и несколько дней просидел в тюремной камере. Это произошло в конце 1956 года. Помог случай — один из офицеров, командовавших тюремной охраной, узнал во мне преподавателя оперативного искусства в высшей офицерской школе, которую он недавно окончил. И мой бывший ученик в нарушение строжайшей инструкции выполнил мою просьбу: сообщил начальству, где я и что со мной. Оказалось, что мое начальство тоже толком не знало, куда я исчез. Было известно лишь, будто бы я оказался замешан в каком-то «грязном деле», а потому взят под стражу. Через два часа я был освобожден, а затем сумел доказать, что обвинение, выдвинутое против меня, было ложным от начала до конца. Его состряпали люди (кстати, в то время довольно авторитетные), которым по некоторым причинам не нравилась последовательная и беспощадная борьба с преступниками, проводившаяся моей оперативной группой… Таковы опасности в нашей работе. Нужны ли еще примеры?

— Пожалуй, достаточно. Но позвольте спросить, чем было вызвано это ложное обвинение? Зависть, ревность, месть?

— Ни то, ни другое. Мои обвинители имели в виду не меня, как личность, а мою линию поведения, деятельность руководимой мною группы. Поясню — в то время политическая конфронтация была весьма неясной и расплывчатой, осенью 1956 года еще четко не определилось, «кто есть кто». Так что мой пост был весьма соблазнителен для тайных сторонников реставрации старого строя, наших классовых врагов. Конечно, даже в те дни, я считаю, непозволительно было прибегать к подобным запрещенным приемам.

— Разве не интересно рассказать об этом случае в вашей книге воспоминаний. Вы не думали об этом?

— Думал. Но потом отказался от этой мысли. Дело в том, что эта история касается лично меня, а в своих воспоминаниях я вовсе не собираюсь ставить во главу угла свою собственную персону. О себе я пишу только в крайнем случае, там, где в интересах достоверности описываемых событий этого нельзя избежать.

— Тогда позвольте задать несколько «личных» вопросов сейчас, в предисловии к вашим воспоминаниям. Скажите, как была отмечена ваша работа на фронте борьбы с преступностью, продолжавшаяся без малого четверть века?

— Я получил много благодарностей, был удостоен нескольких правительственных наград, орденов и медалей. В общем и целом могу сказать, что мои начальники относились к моей работе с признанием.

— А подробнее?

— Полагаю, в этом нет особой необходимости.

— На каких же должностях вы работали за двадцать с лишним лет?

— Я начал рядовым оперативным сотрудником, а последние несколько лет руководил одним из управлений уголовного розыска страны. Прошел, так сказать, всю лестницу, от низа до верха.

— Как и почему вы стали следователем?

— Мне думается, читателей значительно больше интересует другой вопрос: как и почему тот или иной человек становится уголовным преступником? Кроме того, ответ на этот вопрос не отличался бы оригинальностью. В детстве я мечтал стать машинистом, летчиком, почтальоном, но, как видите, не стал, даже близко не подобрался. Одним словом, когда мне перевалило за тридцать, я оказался следователем, точнее сыщиком по уголовным делам. По убеждениям своим я был революционером, и когда после освобождения Венгрии в 1945 году мне предложили пойти на передний край борьбы за восстановление общественного порядка, сражаться против преступлений и преступников, я был счастлив и согласился. Вот так я и стал следователем.

— Значит, фактически в результате случайности?

— Я не верю в исключительную роль случайностей. Кроме того, два-три года спустя я мог бы оставить эту сферу деятельности. Но не оставил, и именно поэтому не верю в случайности, и в первую очередь во время ведения следствия. Я пришел к выводу, что в цепи случайностей и совпадений рождается и существует своя особая закономерность. Это необходимо усвоить и уметь распознать ее в любом деле, иными словами, найти и выстроить логику расследования, чтобы случайности, так сказать, работали на следователя, а не он сам оказывался в их власти. И если случайности вдруг оборачиваются против него, чтобы они не застигли его врасплох.

— Вы полагаете, это осуществимо?

— Если основываться на последних достижениях науки, вполне. Ведь нынче одна-единственная капля крови, один волосок или ниточка ткани, остатки табачного пепла или другие мельчайшие вещественные следы способны превратиться в решающие доказательства. С помощью медицины, например, мы можем много лет спустя установить подробности совершения очень многих видов преступлений. Такие же возможности открывают перед следователем и другие науки — химия, физика, биохимия. А если к этому добавить еще развитие психологии и психиатрии, то мы убедимся в том, что в распоряжении сотрудников органов борьбы с преступностью имеются сейчас весьма мощные союзники и помощники. Я не говорю уже о социологии, логике и специальных отраслях криминалистики…

— При раскрытии преступлений по-прежнему часто говорят об отпечатках пальцев…

— Верно, возьмем хотя бы дактилоскопию. В настоящее время имеются технические возможности обнаружить и снять отпечатки пальцев с таких предметов и по истечении столь продолжительного времени, что еще несколько лет назад было немыслимо, нам просто никто бы не поверил. А дактилоскопический узор является очень точным доказательством: математики подсчитали, что по теории вероятностей два абсолютно одинаковых узора могут, — заметьте, только могут! — встретиться в массе, равной 64 миллиардам аналогичных отпечатков. Практически это означает, что в пределах нашей планеты, а не только одной какой-либо страны существование двух одинаковых отпечатков совершенно исключено.

— Значит, возможность установить личность и найти преступника теперь резко возрастает?

— Да, это так. Но ведь преступники тоже знают об этом. Более того, они тоже стремятся использовать достижения науки и техники, но в своих, преступных целях, прямо противоположных нашим. Они, кроме того, весьма прилежно изучают право и уголовное законодательство, причем весьма ловко находят и используют все и всякие юридические лазейки, разумеется, в свою пользу. Например, некоторые преступления можно юридически «отредактировать» до такой степени, что уголовное преследование их совершителей становится крайне затруднительным. Особенно в том случае, если это преступление готовится заблаговременно и его совершает не один человек, а целая группа опытных «профессионалов». Пожалуй, можно смело утверждать, что научно-техническая революция произвела на свет и новый тип преступника, который, прежде чем совершить преступление, подробно разрабатывает его план.

— Выходит, соперничество между сыщиком и преступником по-прежнему сохраняется? Иными словами, игра продолжается?

— Продолжается, только в иной форме, чем прежде. Когда-то все расследование сводилось к допросу подозреваемых и свидетелей, к выявлению в этих показаниях противоречий и неувязок, которые затем следовало «увязать» или «развязать». Поэтому следователь всеми силами и средствами стремился к тому, чтобы вынудить преступника признаться в совершении преступления. Конечно, такие признания иногда оказывались далекими от истины; измученный допросами подозреваемый признавался в преступлении даже тогда, когда он совсем и не был в нем повинен. А свидетели, между тем, имели возможность заведомо его оговаривать, и этот оговор нередко имел силу решающего доказательства.

— Ну, а теперь, в наши дни? Разве признание вины потеряло свою доказательную силу?

— Не совсем так. Устные показания, в том числе и показания подследственного, могут прояснить многое. Но ни одно показание само по себе не имеет силы решающего доказательства даже в том случае, если подозреваемый добровольно признается в том, что преступление совершено им. Устные показания и признание виновного лишь помогают следствию обнаружить все причинные связи и построить замкнутую цепь из необходимых вещественных доказательств. Однако в большинстве случаев это происходит только тогда, когда подавляющая часть улик уже находится в наших руках, в руках следствия.

— А если на месте преступления не остается никаких следов?

— Так не бывает. Следы остаются после любого преступления. Вопрос лишь в том, способны ли органы следствия их обнаружить. Разумеется, под понятием «следы» я имею в виду не только чисто физические знаки, которые можно увидеть, пощупать, понюхать и так далее. Под термином «след» может скрываться, например, некая логическая связь или совпадение, скажем, периодическая повторность преступлений, совершенных одним и тем же способом. Во многих случаях, о которых я рассказываю в своих воспоминаниях, именно та или иная логическая связь отдельных признаков или событий была первым, но далеко не единственным «следом» преступления. Такая логическая цепь может быть, кстати, и негативной, когда она не подтверждает, а, наоборот, исключает какие-либо факты. Но и в этом случае она достаточна для того, чтобы служить исходным отправным пунктом для начала следствия.

— Не слишком ли ненадежны такого рода следы? Не могут ли они сбить следователя с толку, повести его в ложном направлении?

— Нет, не могут. Более того, я убедился, что логические следы очень часто более достоверны, чем следы физического свойства. Например, при расследовании одной квартирной кражи со взломом я столкнулся с явлением, когда логическое рассуждение и причинная связь оказались в полном противоречии со следами ног, обнаруженными на месте преступления. После тщательного фиксирования, выемки и измерения физических следов было установлено, что это следы дамских туфель, которые вели от небольшого окна в чулане, выходящего на внутренний двор, прямо до края террасы. По логике фактов, однако, взлом должен был совершить мужчина, который проник в квартиру именно через это окно. Через некоторое время, когда мы, руководствуясь все же логикой, а не формальными признаками, задержали преступника — мужчину, он признался, что действовал в туфлях домашней работницы хозяев квартиры, привязав их к своим ступням задом наперед.

— Остроумный прием, достойный детективного рассказа. Вы не находите?

— Возможно. Хотя, признаюсь, я не охотник смешивать столь модную ныне детективную литературу с истинными происшествиями и преступлениями. Ни в мыслях, ни в сравнениях. Так называемые «детективные истории» (заранее прошу извинения у тех, кого это может обидеть), с точки зрения опытного следователя, в подавляющем большинстве своем весьма примитивны. Надуманность и неправдоподобие так и вопиют во весь голос. И это, узы, не единственный их недостаток. Второй, еще более важный, состоит в том, что они не выдерживают никакой критики с точки зрения криминальной логики, логики преступника. Но поскольку цель подобной литературы заключается лишь в том, чтобы «захватить» читателя и пощекотать ему нервы, этой цели авторы детективов достигают вполне. Будем, однако, откровенны, не более того, поскольку их творения не имеют никакого отношения ни к жизни, ни к реально существующим в ней социальным проблемам. Между тем реальные, действительно совершенные преступления, — разумеется, на свой специфический лад, — отражают существующую социальную действительность столь же конкретно, реально по времени, месту и характеру, как это имеет место в научных исследованиях социологов, в репортажах с места событий или в художественных произведениях социалистического реализма. Современный детектив не имеет к ним, повторяю, никакого отношения и является как бы нейтральным «допингом» для нервов, только и всего.

— Если так, то получается, что истории о реальных преступлениях скучны и неинтересны?

— Напротив. Дело в том, что реальная действительность сама по себе всегда интереснее и волнительнее, чем любые вымыслы и домыслы. Но только в том случае, если читатель не будет себя заведомо обманывать и, беря в руки очередной «детектив», станет воспринимать его единственно как кроссворд или головоломку, в которой писатель нагромоздил и перепутал все на свете только для того, чтобы позабавить публику. При чтении же рассказов о раскрытии реальных преступлений он будет ясно отдавать себе отчет в том, что это и в самом деле отражение окружающей его действительности, пусть даже в особом, специфическом зеркале. В том, что, как говорит пословица, «эта сказочка про нас с тобой».

— Если так, то возникает еще один вопрос, в аспекте, так сказать, защиты интересов самого преступника. Вправе ли следователь рассказывать широкой публике историю о грехопадении, поимке и наказании такого человека, который уже искупил свою вину, отбыв срок заключения, — или вскоре его отбудет, — и через какое-то время, искупив свою вину, вновь станет полноправным членом нашего общества? Не оставит ли на нем этот рассказ о совершенном им преступлении несмываемое пятно позора?

— Вполне законный вопрос. В своих рассказах при такой ситуации я очень внимательно слежу за тем, чтобы не называть настоящего места действия, а также изменяю фамилии и имена. Конечно, в тех случаях, когда речь идет об особо тяжких преступлениях, за которые судебные органы выносили преступникам смертный приговор, эти предосторожности излишни. Но и тут я никогда не забываю о том, что можно невзначай оскорбить достоинство и честь непричастных к преступлению детей преступника, родственников и близких.

А теперь, пожалуй, настало время приступить к нашему рассказу…

Полмиллиона под кустом

«Медвежатники», так называют профессионалов-взломщиков несгораемых шкафов, составляют особую касту среди прочих представителей преступного мира. Они пустяками не занимаются и специализируются исключительно в охоте на крупного зверя — «медведей», так на воровском жаргоне обозначают несгораемые кассы и бронированные сейфы.

В первые годы после освобождения Венгрии Советской Армией число взломов несгораемых касс и бронированных сейфов уменьшилось. В большинстве случаев их совершали все те же «старые специалисты», оставшиеся от хортистского режима. Так или иначе с течением времени этот опасный вид преступлений уходил в прошлое — закоренелых «медвежатников» вылавливали, сажали за решетку на длительный «отдых», они старели и вымирали, как мамонты, не оставляя после себя преемников. Все реже и реже в сводках уголовного розыска попадалось слово «сейф», статистика успокаивала.

Неудивительно, что оперативное донесение, принятое центральной дежурной частью в Будапеште из Кечкемета в одно ничем другим не примечательное октябрьское утро 1961 года, прозвучало неожиданно. В нем сообщалось, что минувшей ночью на одном из крупнейших предприятий города из несгораемого шкафа, находившегося, как и положено, в бухгалтерии, похищены шестьсот тысяч форинтов. Эти деньги предназначались для выплаты заработной платы рабочим и служащим за первую половину месяца, которая должна была выдаваться на следующий день. Я без долгих сборов выехал в Кечкемет, чтобы возглавить следствие. Спустя три часа мы уже осматривали место происшествия.

Картина, открывшаяся перед нами в конторе заводоуправления, превзошла все ожидания и попросту огорошила: не видно было ни малейших внешних следов или признаков того, что несгораемая касса была кем-то вскрыта и ограблена. Мы не обнаружили ничего: ни следов ног на полу, ни отпечатков пальцев. Именно поэтому сам факт ограбления был обнаружен с большим опозданием.

Выдавал деньги рабочим непосредственно не сам главный кассир, а одна из сотрудниц отдела, пожилая женщина по фамилии Мольнарне. Чтобы ускорить процедуру, дело было организовано таким образом, что Мольнарне получала необходимую сумму в банке, затем специально составленная для этой цели из служащих бухгалтерии отдела бригада раскладывала денежные купюры и мелочь по конвертам, а Мольнарне вручала их людям после того, как они расписывались в ведомости. Состав упомянутой выше бригады почти не изменялся, деньги раскладывали каждый раз одни и те же сотрудники. Мольнарне контролировала их работу, а после проверки содержимого конвертов, в пять часов вечера, когда кончался рабочий день, все деньги, — и уже разложенные по конвертам, и остаток, который не успели разложить, — аккуратно складывала и запирала в несгораемый шкаф. Несгораемый шкаф стоял у стены в кабинете Лайоша Хорвата, главного кассира предприятия. В нем никогда не хранилось ничего, кроме денег, предназначенных для зарплаты. Таким образом, в течение двух недель шкаф пустовал, дожидаясь очередного дня, а ключ от него главный кассир держал в ящике своего письменного стола. Когда же накануне или в день получки в сейф поступали деньги, Мольнарне, тщательно его заперев, брала ключ себе и уносила домой.

Одиннадцатого октября, завершив рабочий день, Мольнарне, как обычно, заперла сейф, положила ключ в сумочку и отправилась домой. На другой день, придя к восьми утра на работу, она открыла сейф не сразу, а некоторое время спустя, занявшись сначала кое-какими повседневными мелочами, которых у каждого конторского служащего предостаточно. Покончив с этим, она достала ключ, вставила его в скважину и открыла дверцу, собираясь вынуть деньги. Полки сейфа были пусты. Не веря глазам, женщина невольно вскрикнула и позвала:

— Дядюшка Хорват! Подойдите сюда!

Старый кассир повиновался.

— Что вы видите в этом ящике?

Лайош Хорват глянул через очки, пожевал губами и не без юмора произнес:

— Пустоту.

Опомнившись, Мольнарне подняла шум и собрала возле шкафа чуть ли не всех сотрудников отдела. Не прошло и трех минут, как выяснилось, что ни она, ни старик-кассир отнюдь не галлюцинируют — сейф был пуст.

Потрясенные сотрудники тут же позвонили в городское управление милиции, оттуда внеочередное донесение о чрезвычайном происшествии полетело по проводам в Будапешт, а дежурный офицер, исполняя распоряжение высшего начальства, разыскал меня в Ходмезевашархее, где я занимался расследованием менее срочного дела, передал приказ немедленно выехать в Кечкемет и принять на себя руководство следствием. В результате в то же утро, в половине одиннадцатого я стоял перед настежь распахнутой дверцей сейфа и глядел в его, казалось, издевательски зиявшее пустое нутро.

Наши коллеги из местного уголовного розыска не ударили лицом в грязь — все было сделано правильно. Уяснив из сбивчивого потока слов по телефону главное, они тотчас выехали на место происшествия, деликатно и быстро выпроводили возбужденных бухгалтеров и конторщиц из кабинета главного кассира и из всех соседних помещений, где размещались сотрудники и через которые преступник мог проникнуть к намеченной цели. Кроме того, был оцеплен участок заводской территории, непосредственно примыкавший к зданию, на случай возможного обнаружения следов, оставленных вором на земле. Большинство сотрудников, присутствовавших в первые минуты после обнаружения преступления, были допрошены в качестве свидетелей, разумеется, поодиночке. Такая предосторожность диктовалась необходимостью, ибо перепуганные и взбудораженные случившимся бухгалтеры и конторщицы вполне могли принять услышанное от других за увиденное собственными глазами, спутать воображаемое с действительностью. Даже начинающему детективу известно, что в подобных острых ситуациях и воображение, и мышление неискушенных людей начинают работать особенно интенсивно, так что порой бывает весьма трудно провести между ними черту, по одну сторону которой находятся факты, а по другую — фантазия, ибо волны эмоций легко перехлестывают эту незримую границу. Психологи обычно говорят в таких случаях о повышенной взаимной диффузии эмоционального и рационального.

Первым сюрпризом для нас, специалистов, было то, что запор несгораемого шкафа, на первый взгляд казавшийся нетронутым, и на самом деле оказался таким, на его поверхности не нашли даже царапины. Более того, криминалисты-дактилоскописты — они успели примчаться из Будапешта почти одновременно со мной — не обнаружили ни малейших признаков проникновения или присутствия посторонних лиц в помещении, где стоял сейф. Ни одного отпечатка пальцев, никаких следов на ручках дверей, подоконниках оконных рамах, не говоря уже о самом сейфе! Из кабинета главного кассира вели две двери, одна — в бухгалтерию, вторая — в финансовый отдел, где сидели конторщицы, начислявшие зарплату. Обе двери запирались на ключ, но на замках тоже не установили никаких следов взлома. В стене было прорезано небольшое кассовое окошечко, выходившее в коридор, где в день получки выстраивалась очередь. Окошечко закрывалось раздвижными ставнями, которые запирались на надежную задвижку, открыть которую можно было только изнутри. Кассовое окошко нашли запертым, как обычно.

Внутренние двери, соединявшие все три комнаты, по утрам отпирала уборщица. Так было и на этот раз. Заботливая старушка пришла, как обычно, за час до звонка, аккуратно подмела полы и протерла сырой тряпкой все предметы с такой тщательностью, о которой теперь можно было только пожалеть. Педантичная чистоплотность уборщицы, увы, уничтожила наши последние надежды — комнаты сверкали чистотой.

В беседе со мной старушка подтвердила, что все двери были заперты, ключи она взяла с доски у дежурного вахтера, как всегда. Ничего подозрительного она не заметила. Замки в дверях открылись легко, посторонних предметов или каких-либо следов в комнатах она тоже не обнаружила. А свою работу она делает аккуратно и быстро, слава богу, не первый год. И вообще, ее никто еще не упрекнул за небрежность или верхоглядство.

Конечно, я не сказал уборщице, что эта ее добросовестность на этот раз и раздражает меня больше всего. Поблагодарив за информацию, я ее отпустил, а про себя отметил: надо поинтересоваться, не было ли у старушки каких-либо причин для того, чтобы сегодня прибирать особенно тщательно? Мысль о том, что она может быть непосредственно замешана в деле, я отбросил сразу же, задав ей первые два-три вопроса. Все признаки и обстоятельства, при которых было совершено ограбление сейфа, свидетельствовали о том, что преступники были ловкими, осторожными и умными людьми.

— Интеллектуальные бандиты, черт их возьми, — произнес вслух, словно прочитав мои мысли, один из дактилоскопистов, поднявшись с четверенек.

И все же ниточка была. Не исключено, что именно вчера кто-то дал старушке «добрый совет», а может, и прямое указание «вылизать» все помещения сегодня спозаранку особенно тщательно. Скажем, в честь дня рождения заместителя директора по хозяйственной части или прибытия какой-нибудь комиссии, мало ли что можно придумать…

— Товарищ лейтенант, через час вы допросите уборщицу еще раз, — приказал я одному из местных сотрудников. — Поподробнее, но предельно осторожно. Кроме того, так же вы поступите и с ночным вахтером, у которого хранились ключи от дверей.

Показания вахтера интересовали меня еще и по другой причине. Ограбление сейфа было совершено, вероятнее всего, перед рассветом. Большую часть ночного времени, с десяти часов вечера до шести утра, в проходной нес службу именно этот вахтер. Его застекленная будка помещалась возле ворот, а здание заводоуправления стояло метрах в двадцати от решетчатого забора и арки ворот. Если грабители проникли в здание с улицы, то им непременно нужно было пересечь это пустое пространство, хорошо освещенное яркими фонарями у ворот и над крыльцом единственного подъезда, ведущего внутрь здания. Фонари горели всю ночь.

Короткое замыкание? Прекращение подачи энергии или снижение напряжения в ночное время? Нет, как мы установили, ничего подобного в прошлую ночь не случалось. Все фонари и светильники были в исправности и образцовом порядке. Таким образом, весь двор просматривался сквозь стеклянную стенку проходной как на ладони.

Любопытно, что скажет вахтер?

Увы, ничего существенного он не сказал. Усатый дядюшка Понграц неизменно твердил одно и то же: всю ночь он не сомкнул глаз, сидел возле своего столика за перегородкой и никого не видел: «Будьте уверены, у нас незамеченной и мышь не проскочит!»

Не будь на рассвете дождя, да еще этого октябрьского утра, хмурого и туманного, возможно, и нашлись бы хоть какие-нибудь следы или точно удалось бы установить, были ли они вообще. К поискам мы привлекли даже собак. Пять псов обнюхали все в помещении бухгалтерии, и мы направились с ними к выходу. То и дело сбиваясь со следа, рыская вправо и влево, они все же вывели нас к заводской ограде. Миновав ворота, мы оказались на тротуаре, прошли по нему сотню-другую метров и вышли на шоссе. Здесь все наши ищейки потеряли след, и, хотя бились мы с ними долго, все было напрасно.

Да и уверенности в том, что они шли по следу грабителей, у нас не было. А если все-таки?.. Значит, ночной вахтер сказал неправду. Он или сам замешан, или заснул под утро и не смеет признаться. А может быть (в такую мерзкую погоду это немудрено), забылся, впал в этакую полудрему, что и сам не помнит об этом? Если первая версия правильна, то нетрудно представить, что именно он дал указание (или совет) уборщице навести в конторе идеальный порядок.

Однако ни вахтер, никто другой в то утро не давали уборщице ни указаний, ни советов. Старушка утверждала, что и на сей раз она убирала помещение, как всегда, на совесть. Это же подтверждали и другие работники конторы.

Тогда что же с вахтером? Если он вздремнул, очень трудно предположить, что взломщики выбрали именно то время, когда сторож спал. Следили за ним? Но как? Набрались смелости перелезть через забор, пройти через ярко освещенный двор, открыть дверь в здание, выполнить свою работу и тем же путем обратно? И все это за те минуты, когда вахтера одолел сон? Для такого предположения нужна слишком богатая фантазия, стечение такого количества случайностей, которые нельзя реально учитывать при расследовании преступлений.

Опрос вахтера, изучение его личных данных, обстоятельств семейной жизни, оценка его умственных и прочих качеств приводили к выводу: он не мог быть ни преступником, ни соучастником кражи.

Дальнейшей нашей задачей было помочь ему освободиться от нервозности, от страха перед следователем. Нужен был непринужденный, доверительный разговор, в ходе которого могли быть выяснены некоторые стороны, возможно, его невольной роли. Разумеется, на все это мало десяти минут, одного-двух часов и даже целой долгой беседы.

Вскоре по заводу пошел слух, что ночью из сейфа выкрадено все жалованье рабочих и в этот день зарплату выдавать не будут. Возмущение людей мы попытались использовать в интересах следствия. Через заводскую радиосеть подробно рассказали рабочим, что произошло ночью, и просили помочь в расследовании: если есть какие-либо подозрения или замечено что-то необычное, сообщить нам.

После допроса уборщицы и вахтера мы приступили к беседе с руководителем бригады кассиров Мольнарне, к выяснению ее роли.

Тут надо сказать: официально она не числилась бригадиром кассиров, но в последние месяцы постоянно возглавляла их работу.

Поинтересовались, как проходила выплата зарплаты. Деньги круглой суммой приносили из банка. На этот раз сумма составляла шестьсот тысяч форинтов.

Это было 11 октября до обеда. Деньги поместили в сейф, затем бригада собралась и по ведомости стала раскладывать деньги по конвертам. Работали двенадцать человек, их выделяли начальники отделов — финансового и бухгалтерии. По традиции бригада составлялась из младших служащих, инспекторов к этой работе не привлекали. Такой порядок в основном и соблюдался и только изредка — заболел кто или в отпуск ушел — его нарушали, брали в группу других. Так произошло и на этот раз: хотя Ласло Немеша недавно выдвинули на должность инспектора, его все-таки включили в бригаду.

Двадцатишестилетний, с дипломом экономического института, живущий в хороших условиях молодой человек работал на предприятии уже три года (пришел сразу после вуза), мечтал о дальнейшей карьере — хотел заняться наукой, подал заявление в одно солидное научное заведение, где объявили конкурс на замещение должности ассистента. У девушек пользовался успехом, что, впрочем, естественно: симпатичный, обходительный, с видами на будущее, к тому же еще и холостяк. Да что там у девушек! Среди женщин тоже было много тайных, а то и явных поклонниц Немеша.

Этого, собственно, было достаточно, чтобы исключить его из наших версий. Ведь единственное, на что можно было обратить внимание, это на его участие в работе бригады не по своей должности.

А пока вернемся к Мольнарне. Женщина материально обеспеченная, с благополучной семьей. Муж, двое детей. Муж зарабатывает хорошо, денежных трудностей не испытывают. На предприятии более десяти лет, претензий к ее работе или поведению никогда не было. Не случайно ее всегда и просили возглавлять бригаду кассиров. На допросе она показала: закончив работу (когда деньги были разложены по конвертам, оставшуюся сумму она сложила отдельно), все закрыла в сейфе; ключ положила сначала в карман рабочего халата и, только направившись домой, переложила в сумочку, чтобы взять с собой. До утра она в ридикюль и не заглядывала, даже и в мыслях того не было. Кто мог взять его из сумочки? Она и раньше поступала точно так, даже и не думала, что действует неправильно, не по форме.

Прежде всего требовалось установить, действительно ли находился ключ в ее сумочке с пяти часов вечера до восьми утра.

Познакомимся теперь с ее мужем. Инженер по образованию, сейчас находится на педагогической работе. Технические знания позволили бы ему быть исполнителем преступления, но образ жизни, семейное положение противоречили такому предположению. Разве только тайная страстишка, требующая больших денег, или какая-нибудь тайная связь, которая, — кто знает, какая, — поставила его в затруднительное положение, и теперь он с помощью крупной суммы задумал от нее избавиться. (Разумеется, для выяснения столь далеко идущей версии у нас не было ни времени, ни сил; пока мы не докопались до более вероятных фактов по всем направлениям, нельзя, да и нет в том необходимости, заниматься третьестепенными версиями.)

Словом, подозрения с Мольнарне были сняты; мы вынуждены были предположить, что ключ оставался в сумочке до утра, а сейф открыли ночью чем-то иным.

А что думает о преступлении сама Мольнарне? На допросе она сначала говорила, что несгораемый шкаф с деньгами закрывала в присутствии других, открывала тоже на глазах у людей.

Более того, главный кассир Лайош Хорват, когда она ушла, некоторое время оставался в помещении, хотя рабочий день уже закончился.

Тем временем прибыл наш эксперт по замкам. Он тщательно осмотрел дверцу сейфа и подтвердил, что при вскрытии шкафа сила не применялась, замок был открыт ключом, возможно, вторым или же очень точно подделанным третьим.

Второй ключ хранился в сейфе у директора предприятия, и его мы нашли на своем месте. Директор утверждал: не может быть, чтобы ночью он исчезал оттуда.

А вдруг есть третий экземпляр ключа? Быстро надо было выяснить, как попал сейф на завод. Мы узнали, что его купили в соседнем городе, у другого предприятия, лет пятнадцать тому назад. А как оказался сейф на том предприятии? Еще во время войны, а вот откуда — неизвестно. Никаких документов не сохранилось. Мы тут же поинтересовались (с помощью коллег — следователей из того города), кто там пользовался сейфом, кто имел доступ к ключу по долгу службы, а кто, возможно, незаконно.

Следствие тем временем продолжалось. Теперь стало очевидно, что преступление мог совершить только такой человек:

1) который получил доступ к первому ключу и после кражи снова положил его на место;

2) который мог добыть один из ключей еще тогда, когда шкаф принадлежал прежнему владельцу;

3) кто хорошо знает обстановку на заводе;

4) кто досконально знает порядок и время выдачи зарплаты;

5) кто хорошо знаком с обстановкой вокруг здания, со всеми уголками поблизости (а может, и с людьми, работающими в конторе);

6) человек неглупый, способный создавать нужные для себя условия и использовать обстоятельства;

7) кто (если замок сейфа и двери помещения были открыты не подлинным ключом) располагает знаниями техники и может своими руками изготовить отмычки.

Последнее предположение было оправдано лишь в том случае, если грабитель не заказывал ключей у слесаря. Возможно, что в деле замешано не одно лицо. Наиболее вероятным казалось участие двух человек. Несколько наших сотрудников обошли всех слесарей, имеющих свою мастерскую в городе, пригласили их к сейфу, показали замок, спросили, как можно было открыть его, и не помнят ли они, чтобы кто-нибудь просил их изготовить подобный ключ. Мастера приходили один за другим, высказывали единое мнение, будто сговорились: так чисто открыть замок можно лишь ключом от сейфа или же отмычка была сделана очень тщательно. Подлинный ключ имел весьма замысловатую форму, и все слесари, как только взглянули на него, в один голос заявили: сразу видно, что это ключ от несгораемого шкафа. И все утверждали, что, дескать, насколько помнят, таких ключей не делали.

Правда, трудно было представить, чтобы взломщик, если, конечно, имел голову на плечах, — а ума ему явно не занимать, — бегал ко всем кустарям в городе заказывать ключ. И тем не менее мы не отказывались от этой версии. Есть в каждом расследовании одно правило: любой преступник непременно где-то допустит просчет, поведет себя нелогично, непоследовательно, совершит нечто такое, что по своей незначительности в ходе подготовки «дела» не будет учтено, всплывет нежданно-негаданно при совершении преступления. Поспешное решение, которое надо принимать, порой приводит к просчету. К тому же иной раз появляются и непредвиденные обстоятельства. Вот только знать, где эти мелкие ошибки совершены, в чем проявились, пока было нам не дано. Ведь мы искали, по сути дела, во тьме. Значит, нам следовало делать и нелогичные шаги, как, скажем, в физике, когда неудачный эксперимент порой приводит к правильному решению. При расследовании преступления надо различать то, что подозреваем или предполагаем, что думаем, от того, что знаем наверняка и что можем доказать.

Другим шагом, который мы сделали в такой обстановке, было тщательное изучение работников бухгалтерии и финансового отдела. Основное внимание мы обратили на главного кассира Лайоша Хорвата. По словам бригадира, в тот вечер он оставался в помещении кассы и после того, как Мольнарне закрыла полный денег сейф, хотя рабочий день уже кончился и дел у него здесь, казалось бы, не было никаких.

Разговор с Хорватом мы начали с того, что допросили его как свидетеля. Однако раньше мы поинтересовались и его личностью. Узнали, что он уже давно достиг пенсионного возраста, сейчас ему шестьдесят пять. На заводе работает без перерыва двадцать лет, последние десять — главным кассиром. Живет вдвоем с женой, дети давно замуж повыходили, поженились и разлетелись из родного гнезда. Имеет собственный домик, жилье обставлено первоклассно, зарплаты (работает только муж) хватает. Ни о чем таком, что требовало бы больших денег, не мечтает. Значит, исключалось, чтобы он пошел на риск добывать средства столь опасным путем. Мы рассуждали: если даже и встретятся какие-либо улики против Хорвата, брать его под подозрение тоже не следует, в худшем случае он без умысла, неожиданно для себя мог стать лишь орудием в руках преступников.

Главный кассир производил впечатление на редкость спокойного скептика, безразличного ко всему человека. Я объяснил ему, что приглашение в качестве свидетеля он должен понять правильно: не располагая соответствующей информацией, мы ничего не добьемся. Поскольку сейф стоит в его комнате, а ключи от сейфа, когда он пуст, уже многие месяцы хранились в одном из ящиков письменного стола в той комнате, где работают его подчиненные, он непременно должен знать о таких вещах, которые могут иметь отношение к преступлению. Итак, мы рассчитываем на его искренность и ждем от него помощи.

От такого вступления Хорват пришел в замешательство. Крайне сдержанно, хотя и с досадой, он принялся утверждать, что, мол, ничего ему не известно, в последние дни и даже месяцы ничего особенного не примечал, как и в день накануне кражи; самому ему деньги не нужны, да и о своих сослуживцах он тоже не может сказать, чтобы кто-либо отважился на такое.

И мы опять ничего не добились. Надо было, чтобы он подробно, с желанием помочь нам, откровенно рассказал о себе и о событиях недавнего прошлого. Рассчитывая на эффект легкого шока, я напрямую спросил:

— Когда вы ушли вчера вечером из кассы?

Он удивленно взглянул на меня и произнес:

— Какое это имеет значение?

— Нам известно, что вы оставались в кабинете некоторое время уже после того, как все разошлись. Так было?

— Да.

— Зачем?

— Да просто так.

— Как долго вы находились в помещении кассы?

— С полчаса.

— Что делали за это время?

— По существу, ничего.

— Зачем же тогда оставались там?

— Я уже сказал, без особых причин. Не было настроения уходить, бывает ведь такое.

Сколько я ни спрашивал дальше, ничего нового от него не услышал. О себе главный кассир не хотел говорить больше, а о коллегах высказывался как благородный кавалер прошлого века, защищающий честь своей дамы. Вел себя неумно, говорил явно необоснованно. Мы поняли: здесь что-то не так.

Кстати сказать, если мы вызывали кого-то и допрашивали в качестве свидетеля, это довольно скоро становилось известным работникам завода. Ничего особенного мы в этом не усматривали, ведь на заводе в результате преступления не выдали зарплату и люди, естественно, интересовались ходом следствия. И я ничуть не сожалел об этом, хотя столь широкая гласность подчас и мешала нам, но в большинстве случаев все же помогала. Рабочие, при всяком новом варианте наших рассуждений, сами — в мыслях тут каждый считал себя «шерлокхолмсом» — разрабатывали свои версии, шли к нам, рассказывали нам новые данные, приводили неизвестные детали, тем более когда ход следствия не отталкивает их, а, наоборот, вызывает доверие, вот и шли они к нам со своими мыслями.

После допроса главного кассира пришел ко мне один работник завода и поведал, что вечером, как только стемнело, видел Лайоша Хорвата, когда тот, стараясь остаться незамеченным, прогуливался неподалеку от завода. Прячась в тень, кого-то поджидал, потом опять прогуливался, не выходя на свет.

Рабочего, максимально соблюдая осторожность, чтобы никто не заметил, попросили выйти на то место, откуда он видел главного кассира. Действительно, отсюда просматривались и вход в заводоуправление, и небольшой дворик, который располагался между заводскими воротами и конторскими помещениями.

Я снова вызвал главного кассира и, когда он сел, без обиняков спросил:

— В прошлый раз вы утверждали, что с завода пошли сразу домой?

— Да.

— Это было действительно так?

Он посмотрел на меня. Вид у него был слегка нервозный и неспокойный. Заметно было, как хотелосьему сейчас узнать, что это я замышляю. И он ответил на вопрос вопросом:

— С чего это вы взяли, будто было иначе?

— Просто с того, — ответил я, — что домой вы пришли намного позже.

Он смутился.

— Но, видите ли, я… я не обязан отчитываться перед вами в своих личных делах.

— Это точно. Только расхожденьица есть в ваших показаниях, а они-то вдруг да и будут связаны с кражей, которая далеко не личное дело.

— Отказываюсь отвечать на ваши вопросы, — резко ответил мне главный кассир.

Я немедленно распорядился взять его под стражу.

Признаться, я до сих пор не мог всерьез думать, что этот почтенный человек замешан в деле. Скорее всего утаивает какую-то старческую блажь или чего-то стыдится.

Тут же провели у него на квартире обыск. Ничего подозрительного не нашли, разве что на дне гардероба четырьмя аккуратными пачками 40 тысяч форинтов. На свой арест и обыск Хорват прореагировал тем, что вообще не произнес больше ни слова. Сжимал тонкие старческие губы и молчал. Однако жена с перепугу все выболтала. Рассказала, что муж с будущего года собирался выйти на пенсию, пора, дескать; к тому же устал от работы, болезни всякие, нервы опять же, но сначала хотел привести в порядок финансовые дела. Весной домик хотели отремонтировать, а на это надо 30—40 тысяч форинтов. Вот и экономили, где могли, копили денежки. К тому же она уговорила мужа давать знакомым в долг под проценты. Супруг ни за что не хотел соглашаться, но в конечном счете уступил. В тот самый вечер, накануне кражи, должен был получить долг от одного работника завода, женщины. Она, видите ли, несколько раз пропускала срок, все не платила, и Хорвату пришлось дожидаться ее у заводских ворот. Месяц назад дал ей 750 форинтов, рассчитывая получить 800. Вот этих ростовщических делишек и стыдился кассир.

Прошел всего лишь день, как Хорват был под арестом, — и вот результат. Когда он был освобожден из-под стражи, его словно подменили, особенно после того, как он убедился, что операцию «под процент» мы держим в строгом секрете и не собираемся что-либо предпринимать по этому поводу.

Хорват дал весьма интересные сведения. Нет, он никого ни в чем не подозревал, как говорил об этом и раньше, и сейчас высказывал не мнение, а то, что заметил.

Оказалось, что наблюдать умел, и неплохо. Тихоня, неразговорчив, в разговор с другими вмешивался редко, в личных делах вообще замкнут, но тем больше он видел, что творилось вокруг. И взирал он на это, думая о том, что жизнь его уже на закате и, кто знает, не придет ли завтра ей конец. Два десятка лет работы на одном предприятии (все его коллеги пришли сюда позже, и за каждым он с самого начала и с выгодной позиции наблюдал, как раскрывалась, формировалась личность) — большой срок; относиться к кому-либо с предубеждением было ему ни к чему.

Вот с этой точки зрения и характеризовал он своих сослуживцев. О Мольнарне сказал, что живет она уравновешенной жизнью, уверена в себе, решительна, а с мужем брак у них чисто символический, вероятно, из-за детей не расходятся, муж ведет самостоятельный образ жизни, независимый от супруги. Говоря о членах бригады кассиров, — отвечая на мой вопрос, разумеется — упомянул и о Ласло Немеше. Дескать, молодой человек, весьма самоуверенный, работу на заводе считает для себя временной, хотя трудится здесь с момента окончания института. Хочет достичь бо́льшего, да и способен на большее, толковый, здравомыслящий парень, стремится учиться, вот и на конкурс подавал заявление (это мы уже знали), метит на ассистента профессора в каком-то научно-исследовательском институте, первый тур якобы прошел, и есть шансы получить там должность. Конечно, тогда он уедет отсюда. Родители живут в курортном городке Балатонфеньвеше, у них свой особнячок и полный достаток. И здесь парню везет: окажись он на скромной зарплате, родители помогут.

В этой последней информации был ряд таких сведений, которые лично Хорвата не касались, поэтому я спросил у него, от кого он все это узнал. Главный кассир ответил: от Немеша, который часто заходит к нему поболтать. Друг другу они симпатизировали, и было у них нечто общее: оба стояли выше мелких личных забот, хлопот, интриг, столь частых среди конторского персонала. А большая разница в годах компенсировалась, по словам главного кассира, общим интересом к спорту. Рабочий день, особенно понедельник, начинался всегда с того, что Немеш заходил к Хорвату и обсуждал с ним спортивные события конца недели или предыдущего дня.

Я допросил Немеша. Ко мне вошел приятной наружности, высокий, темноволосый, аккуратно, но не франтовато одетый молодой человек, производящий впечатление педанта. Из его первых слов я понял, что он точно знает, о чем говорит, понимает смысл и значение сказанного. Фразы у него правильные, хорошо сформулированные. Я сообщил, что пригласил его как свидетеля. Ответ был таков: пора бы уже, ждал, что вызовут.

— Почему ждали?

— Да ведь я имел прямое отношение к деньгам. Вот и думал, наверное, поинтересуетесь, что мне известно или что я могу вам сказать.

— Так что же вы можете нам сказать?

— Собственно говоря, готовых выводов у меня нет, как нет и версий. Разве что какие-то детали по вашему желанию уточнить могу. Вдруг пригодятся…

— Итак?

— А вы спрашивайте.

— Попробуйте задавать вопросы вы. Будто сидите на моем месте. Что бы вы спросили у себя, будь вы в положении следователя?

Парень задумался.

— Мне трудно войти в вашу роль.

— Что же, тогда я буду спрашивать, а вы обо всем рассказывайте. Не обязательно по порядку. Говорите все, что считаете нужным.

Медленно он начал говорить о деле. В общем-то сказал много такого, что мы знали раньше от главного кассира Хорвата, от Мольнарне и других. Новое было лишь в том, что свою роль он преподносил иначе. Ни слова, например, не сказал о том, что часто захаживал к главному кассиру. Это показалось странным. В то же время Немеш подчеркивал, несколько раз повторяя, что в ночь на 12-е его не было в городе, он ездил к родителям, которые отмечали тридцатилетие свадьбы. По этому случаю он даже отпрашивался у директора еще неделю назад и 10-го вечером выехал в Балатонфеньвеш. Оттуда утренним поездом вернулся домой.

Когда он все это рассказывал, я подумал: зачем столько оправданий, притом навязчивых? Впрочем, может быть, я ошибался. Ведь и до этого каждый, кто имел хоть какое-то отношение к украденным деньгам, начинал оправдываться. Оправдывалась Мольнарне, оправдывался главный кассир, другие служащие конторы. И все же мне казалось: Немеш делает это с особым упорством, в большей мере, чем следовало бы. Хотя, может, у него натура такая. Я подумал: а что, если поглубже копнуть эту тему? Вот только с чего начать? Дай сделаю вид, что не очень верю в то, на что он особо упирает.

— Кто может подтвердить, что в тот день вы ездили в Балатонфеньвеш?

— Как — кто? Родители, конечно, — ответил он, и в голосе послышались нотки негодования.

— А то, что прибыли домой утренним поездом?

— Вот билет.

Он достал из кармана листочек. Это тоже показалось странным. И я тут же спросил:

— Вы всегда сохраняете билет, когда ездите поездом?

— Чаще всего — да. Но если формулировать точнее, не сразу выбрасываю.

— Это почему же?

— Не знаю. Как-то так, остается в кармане.

— Словом, у родителей вы были в этом костюме?

Немеш покраснел слегка и, чуть помедлив, ответил:

— Да, в этом.

Конечно, я его только поддразнивал, но все же было любопытно. Стечение обстоятельств? Я решил продолжать допрос без задержки и заставить его говорить о том, о чем ему и не хотелось рассказывать.

— Скажите, в каких вы отношениях с главным кассиром Лайошем Хорватом?

— Как прикажете вас понимать? — прозвучал вопрос на вопрос.

— Очень просто. Какие у вас с ним отношения на работе, о чем беседуете? Ваши встречи бывают только по службе или у них есть помимо этого и какое-то личное содержание?

Пауза слишком затянулась, и я поторопил собеседника.

— Итак?

Он улыбнулся.

— Ей богу, у меня такое ощущение, будто я попал под перекрестный допрос, — произнес он и добавил: — Хотя, думаю, у вас другие намерения.

— Будьте добры отвечать на мой вопрос прямо!

— Ладно, — сказал он, став сразу серьезным. — Все это мне представляется смешным, но я отвечу. У дядюшки Лайоша я иногда занимал деньги. И он охотно давал, но под бо́льший процент, чем принято. А мне, в общем-то, было все равно… знаете, неожиданное свиданье или там еще что… Надеюсь, понимаете?

— А других связей с ним не было?

— Как сказать… Старик-то ведь мудрец. Хорошо разбирается в жизни.

— Кроме этого?

— Не знаю, о чем вы? Болтали с ним о чемпионате по футболу, о других спортивных делах.

— Когда у вас бывали такие беседы? После работы, в ресторане, в кафе?

— Чаще всего в конторе.

— Чаше всего или только?

— Только.

— Он вас приглашает или вы сами заходите к нему?

— Я иду к нему. Он старше.

— В кассу?

— Бывает, и туда.

— Хорошо, спасибо.

Я закончил допрос, тем более что на стол мне положили записку, в которой говорилось, что некто (дружинник или боец рабочей милиции) обнаружил любопытную вещь. Как только Немеш вышел, мне доложили, что это за вещь: спортивная сумка, полная конвертов, в которых должны были раздавать зарплату и которые исчезли вместе с деньгами.

Значение этой находки было велико. Это — явный след! Нашедший, идя утром на работу, переходил через мостик над каналом. У края берега, на кусте, склонившемся над водой, он заметил висящую сумку. Достав ее, заглянул внутрь. Там лежал бумажный мешок, набитый смятыми конвертами, такими, в каких обычно выдают зарплату. Тут же подумал: находка может иметь отношение к преступлению, к взлому кассы, о чем в городе уже было известно. И он отнес сумку в отделение милиции.

Я немедленно дал распоряжение, во-первых, сосчитать, сколько денег было в конвертах, ведь на каждом из них стояли фамилия и сумма; во-вторых, спортивную сумку беречь как зеницу ока, сохранить на ней возможные следы и отправить в Будапешт, в лабораторию. В результате подсчета оказалось, что в сумке первоначально была примерно половина украденной суммы. Значит, должна быть где-то и вторая сумка, с другой половиной денег. В некоторых конвертах даже оказались деньги: 10-, 20-, 50-форинтовыми купюрами. Вывод был ясен: конверты опустошали в спешке, у преступников не было времени повнимательней заглядывать в них, мол, мелочь, нечего с ней возиться.

Эти данные уже могли служить отправной точкой. Подтверждалось и мое предположение о том, что преступников надо искать в городе; они — местные жители и после кражи находятся где-то поблизости. Подкреплялась и наша другая версия: их было двое, и деньги они, как видно, поделили. Один из них бросил сумку, другой либо был более осторожен или сделал то же, но в ином месте. Но тут же возникал вопрос: как мог столь расчетливый, осмотрительный, ловкий преступник, первоклассный организатор допустить такую глупую ошибку? Ведь бросить сумку где попало — это же примитивнейший просчет.

Особенно занимал меня последний вопрос. На такой шаг преступники могли пойти по какой-то причине, размышлял я, которая шла вразрез их планам. Может, им помешали. Или их заподозрил родственник, знакомый. Возможно, неожиданно появилась, вмешалась в дело посторонняя личность? Все это заставило преступников еще ночью освободиться от всего, кроме денег. Спортивная сумка могла их выдать. А если она принадлежит другому лицу? Если я рассуждаю правильно, значит, преступник, бросивший сумку, раньше где-то похитил ее, взял или попросил на время.

Я поторопил экспертов в лаборатории с исследованием. Ответ пришел быстро: результатов нет, следы пальцев обнаружить не удалось. Пришлось дать двум нашим сотрудникам не очень-то благодарное и приятное задание: с сумкой в руках обойти вокруг места ее обнаружения все дома, квартиры и опросить каждого, не знакома ли она ему. Сумка была ношеная, поэтому спрашивать в магазинах, кому она была продана, не имело смысла.

Опрос результатов не принес. Тогда мы выставили сумку у заводских ворот, а рядом повесили объявление: кто знает ее хозяина или имеет иные сведения о сумке, сообщите нам, разумеется, за особое вознаграждение.

Конечно, мы продолжали работу и на заводе. Однажды утром я зашел в комнату кассира, туда, где стоял сейф. Хорват работал. Я попросил его не отрываться от дел, дать мне спокойно осмотреть помещение. Он продолжал работать, но на сей раз явно в возбужденном состоянии. Я сел в угол комнаты. Стол главного кассира стоял у окна, напротив двух дверей, открывающихся из соседних помещений. Несгораемый шкаф — у двери, справа в углу. Одна дверь вела в финансовый отдел, другая — в бухгалтерию. Письменный стол невелик, на нем едва помещалась куча бумаг, которую ворошил главный кассир, и мне казалось, что он никак не может найти нужную. Конечно, это я относил за счет своего присутствия.

Прошло более получаса, кассир постепенно успокоился и вошел в нормальный ритм работы. А я думал: да, здесь, вот так, в такой обстановке, в рабочее время должен был готовиться преступник к краже. Подготовился он хорошо, значит, бывал здесь часто.

— Как сыграла ваша команда в воскресенье? — спросил я Хорвата.

— Проиграла, — ответил он.

— Моя тоже, — продолжал я.

— Да? За кого же вы болеете?

Мы начали говорить о спорте, затем я попросил кассира достать спортивную газету и посмотреть в ней результаты матчей, которые, как оказалось, интересовали нас обоих, а точного счета мы не знали. Главный кассир сначала поискал газету в портфеле и не нашел, затем достал ее из кармана пальто.

— Вы всегда кладете газету в карман?

— Нет.

— Куда же?

— Когда как, каждый раз в разные места.

— Позовите сюда Немеша, — сказал я неожиданно.

— Зачем?

— Позовите.

Кассир поднял трубку телефона, и молодой человек тотчас явился.

Увидев меня сидящим в углу, остановился. Я попросил его не обращать на меня внимания, вести себя как обычно. Затем спросил у парня:

— Немеш, скажите, где вы просматривали здесь газеты?

— Видите ли, дядюшка Лайош чаще всего складывал их на сейфе.

Тут заговорил главный кассир.

— Сколько раз я говорил ему, чтобы не читал газет у меня, здесь не читальный зал. Бери с собой, прочтешь и верни. А он обопрется о кассу, разложит сверху газету и читает.

Да, несгораемый шкаф располагался довольно низко, словно дополнительный столик в комнате; человеку удобно подойти к нему и читать стоя.

— Дядюшка Лайош, вы сами здесь складывали газеты и все такое прочее, разве не так? А брать с собой газеты в нашу комнату я не хотел: еще кому-нибудь бросится в глаза.

— Разве ваше поведение бросалось кому-либо в глаза? — спросил я.

— Что вы! — запротестовал он. — Мне к диссертации надо готовиться. Для нее пользуюсь материалами и нашего завода, порой сижу, изучаю их. А кое-кому из начальства не по душе, что я институт кончил и пишу диссертацию. Боятся, как бы я не обскакал их, хотя они и старше меня. Поэтому думал уйти отсюда на научную работу, надоели завистники вокруг.

— Это понятно, — заметил я. — Хорошо, спасибо.

Он ушел. Я обратился к главному кассиру.

— Как вы могли допустить, чтобы здесь, в служебном помещении, читали газеты? Это серьезное нарушение правил. Читать газету, да еще на сейфе?

— Сейф, в основном, пустовал. К тому же я неоднократно говорил Ласло, чтобы не читал здесь. Он лишь посмеивался: чего это я, мол, так напуган?

— Часто он приходил сюда читать?

— Да.

— Стоя у сейфа, он только читал, ничего другого не делал? Я имею в виду, ничем подозрительным или посторонним не занимался?

— Нет, абсолютно ничем. Хотя, впрочем, раз или два это было, читал там и другие бумаги, например, однажды попросил расчетную ведомость. Дескать, для диссертации нужно, как и сам об этом говорил вам.

Я попросил главного кассира показать, как облокачивался о сейф Немеш, когда читал газету или другие бумаги. Старик показал. Оказалось, что стоял он или спиной, или вполоборота к письменному столу, да так, что кассиру было не видно несгораемого шкафа. Иногда край газеты свешивался сверху сейфа, пояснял мне Хорват, и показал — вот так.

— Словом, не исключено, что он мог касаться и замка?

— Считаю, исключено. Но мне не было видно. Правда, я и не присматривался.

Я решил проверить алиби Немеша.

В тот день, 11 октября, у его родителей действительно был юбилей свадьбы. Он был у них, даже песню послал им по радио в концерте по заявкам, вечером они все вместе слушали ее. Семейное торжество затянулось допоздна, и Немеш, как он и показывал на допросе, ночным поездом отправился к месту своей работы. И мне вновь пришла в голову мысль, что его нужно исключить из комбинаций.

Но тут случилось непредвиденное: ко мне явился один из служащих и таинственно сообщил, что Ласло Немеш пару недель тому назад попросил у него такой же бумажный мешок, в который были втиснуты конверты из-под денег в спортивной сумке. Свою просьбу он объяснил тем, что хотел бы хранить в мешке разные бумаги. Я снова вызвал Немеша. Вопрос поставил в лоб. Он ответил тоже прямо: да, просил мешок, ведь в коммерческом отделе скопилось много закупочных квитанций, вот и сложил их для сохранения в одно место.

— Не покажете ли мне этот мешок?

— Пожалуйста.

Мы прошли в коммерческий отдел, он открыл один из шкафов — бумажный мешок лежал там.

Между тем мне по-прежнему не давал покоя вопрос о замке сейфа. Как все-таки его открыли? Мы вызывали новых и новых слесарей, просили их, как и их предшественников, как и наших экспертов, разобрать замок. Результат был тот же: следов повреждения деталей, применения силы — нигде.

От населения городка и от работников предприятия к нам поступило много сообщений о том, кто и у кого в последнее время покупал болванки ключей, кто заказывал дубликаты ключей к замкам и так далее. В некоторых случаях упоминались лица, работающие на заводе, и мы обратили особое внимание на этих людей. Попутно скажу, были и такие случаи, по которым так и не добились вразумительного ответа, и мы поняли: скрытность допрашиваемых объяснялась то ли семейными неурядицами, то ли любовными делишками. Лучше было не будоражить страсти. Был, например, один из мастеров на заводе. Сам — прекрасный слесарь, купил заготовку ключа в магазине; или два служащих конторы заказывали ключи к квартире одной и той же секретарши; или директриса солидного ресторана — симпатичная молодая женщина (муж ее работал учителем физкультуры в местной средней школе) тоже хотела заказать ключ, но, когда мастер попросил образец, смутилась и ушла. Этими делами мы тоже не стали заниматься — еще вызовешь семейные распри.

Впрочем, последний случай заставил меня призадуматься. Имею в виду случай с директрисой ресторана. Мы знали, что у Ласло Немеша в городе много хороших знакомых, знали и то, что у женщин он пользуется успехом. Правда, в близких дружеских отношениях он был лишь с одним человеком, точнее с одной семьей — с учителем физкультуры Иштваном Банати и с его очень милой супругой, директрисой ресторана. Злые языки говорят: причину дружбы ищи прежде всего в женщине. А что, если Немеш был привязан не столько к Банати, сколько к его очаровательной спутнице жизни? Она работала по скользящему графику, каждую вторую неделю вечерами. И в эти дни Немеш бывал в ресторане без ее мужа. Впрочем, это мало кому бросалось в глаза, ведь там он ужинал. Но вот заметили, что на вечернюю трапезу он сюда ходил реже в те дни, когда хозяйка ресторана работала с утра. Кое-кто говорил: дескать, у Немеша с супругой Банати интимная связь, а уж совсем «злые языки» утверждали, что мужу обо всем известно и у них этакая семейная троица. Последнее казалось и вовсе злой сплетней, но не исключалось, что Немеш ухаживал за красавицей и отнюдь не безрезультатно. Вопрос только в том, что известно обо всем Банати и как он относится к этому. Внешне у двух мужчин разногласий не было.

Слесарь, которому женщина приносила ключ, не помнил ни его формы, ни его образца, даже не обратил на это внимание, ведь заказчица хотела, чтобы мастер выполнил просьбу сразу же, в ее присутствии. А слесарь отказался.

Мы начали прикидывать: тот ключ, с которого жена Банати хотела сделать дубликат, мог быть или от ее квартиры или Немеша, но, возможно, и от другой квартиры, где они или уже встречались, или собирались встречаться.

И я пригласил слесаря к себе. Пришел усталый пожилой человек лет шестидесяти пяти, старый кустарь-одиночка, три десятка лет работавший в своей мастерской в каком-то подвале. Начал задавать вопросы, допытываться, не припомнит ли он, пусть туманно, что это был за ключ. Нет, не помнил. Но все-таки из разговора с ним я кое-что узнал. Ключ, который ему приносили, был какой-то необычный. Ведь будь он простым, что стоило ему, рассуждал слесарь, за пять минут выпилить из болванки дубликат, тем более что к простым замкам он может сделать ключ с закрытыми глазами. Наверное и сказал он супруге Банати, мол, оставьте ключ, потому что он особой формы.

— Но какой же?

— Чего не помню, того не помню, — ответил мне мастер.

Я попытался задавать наводящие вопросы: с одной или двумя бородками, с длинным стволом или коротким, хромированный или нет. И вопросы снова помогли мне. Слесарь рассказал: ключ был с двумя бородками — это он помнит почти наверняка; более того, ствол для удлинения был напаян медью.

Эта деталь меня буквально потрясла: ключ от сейфа имел две бородки, ствол был длиннее обычного, причем удлинен куском железа, припаянного медью! Это заявление было тем ценнее, что слесарь сделал его мимоходом, отвечая на какой-то другой вопрос. Правда, можно было предположить, что он перепутал этот случай с другим. Тем не менее я понял: мадам Банати заслуживает особого внимания.

Первым делом надо было поинтересоваться, для чего она хотела заказать ключ. Спросить напрямую казалось нецелесообразным. А что если вызвать сюда ее мужа и допросить его?

Конечно, это удивило бы его, но вдруг он скажет что-нибудь о своей супруге и о Немеше. Может быть, он подозревает их в связи, разумеется, если дружба между ними вообще имеет место. А ревность может заставить его вспомнить такие моменты в их отношениях, которые будут важны для следствия.

Несколько минут ожидания, и передо мной уже стоял Иштван Банати — школа, где он преподавал, находилась неподалеку от завода. Хорошо сложенный, плечистый, среднего роста молодой человек, полный достоинства. Я пригласил его сесть, извинился за вызов, сказав, что дело вовсе не срочное, спешить было ни к чему. Просто мне хотелось услышать его мнение. Не только его, мнение других я тоже выслушивал, но поговорить с ним особенно важно: толковый человек, с высшим образованием, широким кругозором, да и по профессии знаком со многими людьми. Его мысли и рассуждения, возможно, окажут помощь в выяснении истины.

Я был поражен его реакцией. Во-первых, он заявил, что не желает наушничать милиции. Во-вторых, если он кого-то и подозревает, все равно об этом мне не скажет, поскольку не хочет неприятностей безвинным людям. И, в-третьих, он вообще никого не подозревает, для него вся эта история представляется невероятной и он склонен даже не верить в нее.

Все это Банати преподнес весьма вежливым тоном, с чувством холодного превосходства, от него так и веяло непоколебимым спокойствием непричастного человека, стоявшего выше всего этого. И все же что-то выдавало его: спокойствие было деланным — указательный и средний пальцы правой руки непрерывно подрагивали. Конечно, постановка вопроса уже сама по себе дает повод для волнения. Да и поза, в которой он сидел, требовала определенного напряжения. Ну, а если он и сам подозревает связь жены с Немешем, то его нервное состояние — дело понятное. Более того, как это ему удается при таком волнении столь хорошо владеть собой?

А что если мне зацепиться за его нервозность, попытаться усилить ее до такой степени, чтобы добиться от него хоть чего-нибудь? Ведь за всякой позой таится нечто естественное и человеческое. Чтобы добраться до сущности, я видел два пути. Первый — снять напряжение, возвратить собеседника к нормальному разговору, тону, поведению. Второй — довести позу до такой степени напряжения, когда выдерживать ее становится не под силу. Для первого пути возможностей было маловато, поэтому пришлось избрать второй путь. Итак, надо привести его в состояние раздражения. Вызвать, так сказать, моральный шок.

— Вы уж извините меня, Банати, — начал я. — Вы учитель физкультуры, человек спорта, и мне пришло в голову спросить у вас, не знаете ли что-нибудь о той спортивной сумке, в которой нашли конверты из-под денег. Сумка выставлена на главной улице в одной из витрин. Кому могла она принадлежать?

— Как кому? — ответил он очень резким голосом.

— Просто скажите, чья эта сумка? Разумеется, если вам это известно.

— Ну, знаете, это уже почище клеветы! И вы не имеете никакого права!..

— Права на что, дорогой Иштван Банати? — спросил я вежливо, видя, что мой замысел удается. — Не имею права на расследование преступления?

— Нет, я не о том. Не имеете права обвинять!

— Сначала вы говорили о клевете, сейчас об обвинении. Решите же, наконец, что все-таки вы имеете в виду.

Я знал, что струна лопнет именно в этот момент. Лицо его побагровело, он встал, резко опустил руки по швам и очень медленно, стараясь не повышать голоса, сказал, а скорее, прошипел:

— Охотно проинформирую вас обо всем, что мне известно, но я не потерплю попыток заставить меня клеветать на других, как не допущу и клеветы на себя. У вас есть еще вопросы?

— Садитесь.

Он продолжал стоять.

— Садитесь и закурите. Вы меня неправильно поняли. Я хотел только узнать ваше мнение о преступлении. Ведь есть же у вас суждение о случившемся. И ваше мнение обо всем этом для меня очень важно, поскольку вы давно работаете здесь, многих знаете. Вот, собственно, об этом и речь.

Я протянул пачку сигарет. Он взял одну. Рука у него дрожала.

— Да сядьте же, умоляю, и успокойтесь. В конце концов, у вас нет никаких оснований волноваться. Видите ли, — начал я после небольшой паузы, в течение которой мы затягивались дымом, — я думал так: вы сами ожидаете, что меня заинтересует ваше мнение по этому делу. К кому же обращаться, как не к таким, как вы, людям толковым, образованным, разумным? Сами мы без помощи других в лучшем случае будем лишь медленно двигаться вперед. Возьмем хотя бы вашего друга, Ласло Немеша. Наверняка знаете, что мы не раз беседовали с ним, а раз вы приятели, то и дело обсуждали между собой. Поэтому и хотелось поговорить с вами. Теперь-то, надеюсь, вы понимаете меня?

Длинная тирада имела одну цель: посмотреть, как будут меняться его лицо, настроение, нервное состояние. Как среагирует он, услышав имя Немеша? И еще меня интересовало, скажет ли он хоть что-нибудь о жене, если я не упомяну о ней вообще в связи с Немешем. С другой стороны: если я попросту опущу разговор о спортивной сумке, будто бы забыл про нее, вернется ли он сам к этой теме?

Банати не говорил о жене, даже намека не сделал, и о сумке не обмолвился ни единым словом. Это было странно. С чего бы ему быть столь скрытным, раз уж он немного расслабился, отказался от позы? Что же заставило его так уйти в себя? Манерность? Едва ли. Оскорбленное чувство мужа, которому изменяют? Но тогда он иначе говорил бы о Немеше: его жесты, интонация, все высказывания о Немеше отнюдь не свидетельствовали о злобе на инженера.

Вот и все, что удалось выяснить.

Мы распрощались. На этот раз он приветливо пожал мне руку, улыбнулся и, уже уходя, сказал, что, если вспомнит по делу что-нибудь новое, явится сам.

Видно было, что уходил он с чувством облегчения.

Наш сотрудник, которому я поручил походить в окрестностях жилья Ласло Немеша, побеседовать с людьми и поинтересоваться связью Немеша и супруги Банати, вернулся с весьма интересной новостью. От одного электромонтера завода — соседа Немеша, бывшего с ним не в очень добрых отношениях, он узнал следующее: Немеш два месяца тому назад — дата совпадала с днем, когда супруга Банати приносила ключ слесарю, — попросил у этого монтера инструменты для каких-то поделок. Монтер дал ему несколько напильников, плоскогубцы, молоток. В тот же вечер Немеш вернул инструменты, сказав, что они слишком велики, нужны поменьше размером. Монтер спросил, что за работу надо выполнить. Немеш ответил: испортилось радио, хочу починить. Монтер предложил свои услуги, мол, придет, посмотрит приемник, но Немеш поблагодарил и не принял предложения. Сотрудник, доложивший об этом, сообщил мне еще и такую деталь: у Немеша нет и в ту пору не было радиоприемника.

Вот теперь был смысл всерьез понаблюдать за этими тремя людьми. Я все больше и больше убеждался в том, что тайна где-то здесь, в этом круге, в котором мы ведем следствие: главный кассир Лайош Хорват, руководительница бригады кассиров Мольнарне, Ласло Немеш, работники бухгалтерии и финансового отдела. Правда, я не мог с уверенностью сказать, что преступник один из них, но в том, что преступника надо искать через них, сомнений у меня уже не было.

Несколько дней мы наблюдали за мадам Банати и Немешем. Однажды любопытство заставило и меня понаблюдать, но не за Немешем, не за его пассией, а за самим Банати. Этот человек все еще интересовал меня больше остальных, правда, в той лишь мере, в какой можно было предположить его участие в деле. И действительно, если уж так, то его роль казалась слишком неблагодарной и несколько смешной: роль мужа с рогами. Дай, думаю, посмотрю на его поведение, когда он занят профессиональными делами, преподает физкультуру. Кроме работы в школе, он был еще и тренером, наставником одной из женских гандбольных команд города. Может, он там восполнял то, что отнято у него дома.

На мотоцикле Банати прямо из школы направился на стадион, где проводил тренировки своих подопечных. Я знал, куда он поехал, и старался по дороге не упускать его из виду, тем более что Банати уже знал меня в лицо, да что там Банати — весь город, В такой ситуации лучше выступать в открытую. Я пешком пришел на стадион — он был недалеко — и вошел в ворота. Тренировка шла на открытой площадке. Тренер стоял с краю и руководил разминкой. Я подошел поближе поприветствовать его, не дать ему заметить меня первым. Когда я поздоровался, он заметно удивился, но не стал спрашивать, зачем я здесь. Тренировка продолжалась, потом спортсменки пошли в зал. Я остался на площадке.

Мотоцикл Банати стоял у двери в зал. «Какая полезная вещь мотоцикл в маленьком городке, — подумал я. — В два счета можно выбраться в окрестности: на прогулку за город, на спортивные мероприятия в ближайшие села, даже в горы или на озеро Балатон. Не так-то уж плохо живется учителю физкультуры. И почему только педагоги не едут на периферию?»

Вот так рассуждал я про себя и завидовал тем, кто живет такой тихой, мирной, спокойной, без больших забот жизнью. Я вышел со стадиона на улицу и начал осматривать окрестности. Тем временем тренировка закончилась. Хорошо, что я не остался у ворот, когда Банати вышел со стадиона в сопровождении группы девушек. Тренер сел на мотоцикл, нажал на рычаг стартера и умчался. На руле у него висела спортивная сумка, в ней два мяча.

Девушки начали прощаться, одна из них направилась в мою сторону. Когда она приблизилась, я остановил ее. Спросил, знает ли меня. Сказала, нет. Слышала ли об ограблении кассы? Конечно, слышала, весь город говорит об этом. Кого подозревает? — спросил я. Удивилась: почему этот вопрос задан ей? — Просто так, — ответил я. — Могу спросить у любого; сам не знаю, кто скажет мне что-нибудь интересное. К ней обратился потому, что не так уж много в городе спортсменов, а тот, кто вскрыл сейф, часть опустошенных конвертов сложил в спортивную сумку. Она была старой, и нам не догадаться, кто пользовался ею. Сейчас она выставлена в витрине, но никто не приходит с сообщением, что ее опознал. Может, владелец и вовсе не из этого городка?

Моя собеседница ответила, — предварительно представившись: Ласлоне Конц, муж железнодорожник, — мол, откуда мне известно, что она опознала сумку?

Я постарался скрыть свое удивление.

— Видите ли, нам известно многое, но пока недостаточно, и хотелось бы послушать тех, кто знает больше. Поэтому сначала я не говорил об этом, а теперь прошу, расскажите, что вам известно.

Она окинула взглядом предвечернюю улочку.

— Пишта не узнает об этом? — спросила она, явно имея в виду Банати.

— Никто ничего не узнает, ни Пишта, ни другие. Впрочем, спрашивая вас, я хотел лишь проверить то, что нам и без того известно.

— Словом, я очень удивилась, — начала молодая женщина взволнованно. — В тот вечер я трижды рассматривала сумку; сомнений не было, в ней Пишта привозил на тренировку мячи. Если заметили, сегодня у него была новая сумка.

— Да, заметил.

— На одной из ручек я запомнила шов. Однажды на тренировке ручка оборвалась, и кто-то из девушек сшил ее.

— Другие из команды тоже узнали сумку? — спросил я.

— Мне стыдно сейчас говорить об этом. Ждала, может, другие заявят. Но все молчат. Наверное, как и я, не желают Пиште неприятностей.

— О каких неприятностях вы говорите?

— Да как вам сказать… То, что он не причастен к краже, это точно. Думаю, да и вы понимаете, он на такое не способен.

— Вы правы. Но как оказалась у преступников спортивная сумка Банати?

— Понятия не имею.

— Может, есть какие-нибудь предположения?

— Нет, никаких.

— Сам Банати не говорил об этом после приобретения новой сумки? Скажем, сегодня на тренировке?

— Нет.

— Спасибо. Не рассказывайте об этом разговоре никому, тем более Банати. Не надо его расстраивать понапрасну.

Информация была потрясающей. Раз Банати не сообщил мне об исчезновении сумки, значит, есть на то причина, о ней знает и его жена. А коль знает жена, об этом, может быть, известно и другу дома, Немешу. Где же нам ухватиться за эту цепочку? Там, где это менее всего вероятно. Там, где есть мотоцикл. Раз у Банати есть мотоцикл, а у Немеша его нет, значит, Банати или дает его Немешу на время, или сам возит его. Можно даже предположить, что порой «оторвутся» куда-нибудь погулять, ведь у них, как это выяснилось раньше, тесная дружба.

Я снова вызвал Немеша к себе. Этот молодой человек был противоположностью Банати. Учитель физкультуры производил впечатление уравновешенного, спокойного, осмотрительного человека, и если нервничал, то и тут умел владеть собой. Немеш, напротив, комок нервов, непоседа. Но самоуверенности у него хоть отбавляй. Я стал задавать ему ничего не значащие вопросы, он тоже нехотя спрашивал о ходе следствия. Потом я перешел к делу.

— Насколько помню, в прошлый раз вы сказали, что от родителей с юбилея свадьбы вернулись утренним поездом?

— Да, говорил.

— Это было действительно так?

— А как же иначе?

— Это тот поезд, который прибывает сюда утром, часов в пять?

— Да.

— Были ли в поезде кроме вас другие работники предприятия?

— Да, притом много.

— Не назовете ли вы тех, кто ехал в этом поезде с вами и видел вас? Может, разговаривали с ними?

Он помолчал, посмотрел перед собой, потом сказал:

— Этого не помню. В общем-то я редко разговариваю с коллегами. К тому же я показывал вам билет. Контролером закомпостирован.

— Да, да. Я и не сомневаюсь, просто любопытство. Скажите, откуда отправляется тот поезд, который прибывает сюда утром в пять?

— Из Секешфехервара.

— Когда же вам надо было выехать от родителей, чтобы успеть на этот поезд?

— К сожалению, вечером в одиннадцать.

— А потом три-четыре часа ночью болтаться на вокзале, ожидая пересадки? Не могли выбрать иной путь домой?

— К сожалению, своего автомобиля не имею.

— Но у вашего друга есть мотоцикл.

Он покраснел. Потом раздраженно сказал:

— О чем это вы?

— Да так, ни о чем. Хотелось бы еще раз уточнить, кто видел вас в том утреннем поезде, в котором вы ехали сюда из Секешфехервара. Ведь поезд состоит из многих вагонов, а на завод им едут человек тридцать. Наверняка, в Секешфехерваре вы встречались хоть с кем-нибудь из них. Да и в одном вагоне с вами были многие.

— Извините, никого не могу назвать, да и вообще нахожу смешным…

— Спасибо. А что вам известно о спортивной сумке Банати?

— О чем? — спросил он, побледнев, и встал.

— Да вы сидите. О спортивной сумке идет речь. Я слышал, исчезла его старая сумка, и теперь он возит мячи на тренировки в новой.

— Мне наплевать на Банати! — почти прокричал он. — Нечего меня путать с кем-то другим. И вообще мне нет никакого дела до этой кражи, как и до этого завода и этого паршивого городишка. Какой же я глупец, что не пошел после института преподавать, а ведь мог это сделать!

Я распорядился не выпускать Немеша из помещения, а взять под стражу в одной из свободных комнат. И вызвал супругу Банати.

Женщине было всего двадцать три года, она была красива, скромна, разумна. Некоторое время ей пришлось ждать, пока я не пригласил ее войти. В этот момент она беседовала с секретаршей и курила. Пепельница была полна окурков.

Я пригласил ее пройти в комнату и сесть. Не ожидая ее вопроса по поводу вызова, я сразу же начал говорить сам, быстро, без пауз.

— Знаю, что вызов удивил вас, может, даже неприятен для вас, нервирует, но это естественно. Редкий человек идет охотно в милицию давать показания по уголовному делу. К сожалению, это подчас неизбежно. Поэтому постараемся, чтобы все поскорее осталось позади. Прошу вас отвечать на мои вопросы откровенно и по возможности короче. Не вдавайтесь в подробности в описании побочных обстоятельств, отвечайте короткими фразами. Заверяю вас, если речь пойдет о каком-то личном, сугубо конфиденциальном деле, я его тут же забуду, будто о нем и речи не было. Меня интересует только то, что связано с преступлением. Словом, что за ключ вы хотели месяца два назад заказать у одного слесаря?

До сих пор она смотрела на меня с интересом и внимательно, а тут вдруг смешалась, заморгала и отвернулась.

— Молчите? Что ж, пойдем дальше. Как вы думаете, Ласло Немеш в одиночку вскрыл кассу или у него были сообщники?

Женщина вдруг разразилась рыданиями. Я отошел от нее на минуту. Когда вернулся, слезы почти высохли.

— Мой третий вопрос, — сказал я, — как давно вам обо всем известно?

Наконец, женщина заговорила. Всхлипывая, тихим голосом она медленно сказала:

— Вот уже много дней я не нахожу себе места, просто в отчаянии, слов нет. Говорила я мужу, Пиште, что это неправда, небылицы какие-то. Пишта и сам вне себя от отчаяния. Кричал, бил кулаком по столу, убью, говорит, этого психа, этого идиота. Как он мог, говорит, пойти на такое? Я до сих пор не могу поверить в то, что муж мой стал так к нему относиться. Знаем, но просто не верим…

— Откуда знаете?

— Мужу сам Ласло сказал. Вечером того дня, когда обнаружили кражу, он ужинал у нас. Я вышла в кухню, а он сказал Пиште. Когда я вернулась с тарелками, они уже ругались. Пишта был красный как рак, последний раз я видела его таким, когда он еще только ухаживал за мной. Он кричал на Ласло, говорил ему: скотина, идиот, зверь и прочее. Я спросила, что произошло, а они даже внимания не обратили на меня. Я поставила тарелки на стол и вышла. Они долго орали друг на друга, потом Ласло надел пальто и ушел. Пишта не мог ужинать — так был возбужден. Сначала он не хотел говорить мне, из-за чего весь сыр-бор. Потом не выдержал: Ласло, говорит, обокрал кассу на заводе.

— Спасибо, — сказал на сей раз я. — Посидите еще несколько минут в соседней комнате.

Один из моих коллег проводил женщину. Им предстояло пройти через ту комнату, в которой находился Немеш. Я попросил нашего сотрудника не разрешать им говорить.

Тем временем явился Банати — я посылал за ним в школу. Учитель пришел прямо с урока — в кедах, в тренировочном костюме, на плечах плащ-болонья. Когда он сел напротив, я снова стал наблюдать за его пальцами, подрагивают ли они, как в прошлый раз. Теперь они не дрожали, очевидно, он успокоился.

Как только учитель сел, я, не дав ему опомниться, резко спросил:

— Отвечайте, где украденные деньги? И не крутите, отвечайте!

Банати пораженно смотрел на меня.

— Молчите? Предупреждаю, если сейчас не заговорите, вынужден считать, что преступник — вы.

Учитель физкультуры медленно, очень медленно поднялся со стула, выпрямился и, словно лунатик, направился к двери.

Я подумал, не выдержали нервы, и окликнул его:

— Вы куда? Стойте.

Он остановился и удивленно, будто упрекая меня, ответил:

— За деньгами.

— Вы с ума сошли?

— Нет, не сошел. С чего это вы взяли? Хотел пойти за деньгами.

Я уж было подумал, что парень действительно свихнулся. Мне захотелось помочь ему, разрядить обстановку. Стараясь говорить как можно спокойнее, я сказал:

— Не надо. Пусть деньги остаются там, где они сейчас. И вообще, чего вы так испугались? Поговорим лучше о другом. Скажем, о вашей спортивной сумке.

С каким-то отрешенным выражением на лице Банати продолжал стоять перед дверью, потом взялся за ручку и произнес:

— Сначала принесу деньги, потом расскажу обо всем. Я должен их принести, мне сразу станет легче. Все равно я долго не выдержал бы.

До сих пор не могу понять, что произошло со мной, когда я прикрикнул на учителя:

— Слушайте, Банати! Прекратите комедию и отвечайте на мои вопросы четко и ясно! Что вам известно о вскрытии сейфа? Какова ваша роль в этом деле?

Он прервал меня жестом и снова умоляющим тоном, с пугающей улыбкой на лице произнес:

— Разрешите принести деньги…

Я позвонил. Вошел сотрудник. Я распорядился проводить Банати туда, куда он пойдет, и приготовиться к тому, что он может совершить попытку к побегу или самоубийству. Сейчас он производил впечатление невменяемого, вести себя с ним надо осторожно. Таково мое требование. Учитель, разумеется, этого не слышал.

Однако Банати не захотел идти без меня. Настаивал, что хочет передать деньги мне в руки. Из любопытства решил пойти с ним. Интересно, что же все-таки выйдет из его дурачества?

Мы вышли из здания милиции. На улице я решил уточнить.

— Так куда же вы поведете нас прогуляться?

— Вон туда, к мельнице, — ответил Банати.

— Далеко это?

— Нет, недалеко. За тем пустырем.

Действительно это было недалеко, совсем рядом с управлением милиции. Мы прошли через заросший сорняками пустой участок, свернули с тропинки и направились к каменной ограде соседней мельницы. Вблизи забора он нырнул в колючие кусты и через мгновенье появился с бумажным мешком в руках. Это был такой же мешок, какой Немешвыпросил у одного из служащих конторы, чтобы складывать туда старые документы. Мешок был чем-то набит. Банати держал его обеими руками, осторожно, словно боясь, что у того оторвется дно. Затем подошел и протянул его мне.

— Вот, пожалуйста, — сказал он, — деньги.

Отдав мешок, он даже потер ладони, словно выполнил какое-то доброе дело.

Прямо там, на заросшем лебедой участке земли, метрах в ста от управления милиции, я открыл мешок и заглянул внутрь.

Пачки денег, втиснутых как попало.

Я взглянул на Банати. От ухмылки лицо его стало круглым. Никогда в жизни я не встречался с таким случаем, чтобы краденые деньги отдавались бы с такой радостью. «Церемония» поразила не только меня, но и моих коллег, экспертов и даже фотографа-криминалиста.

— Что ж, тогда пошли, — сказал я. Но Банати коротко мотнул головой, дескать, подождите. Вот сейчас-то нервы его сдадут, подумал я. Видимо, и все остальные тоже. Банати продолжал:

— Сначала пойдемте в школу.

— Зачем?

— За остальными деньгами, — ответил он.

На сей раз мы отправились за ним, не произнеся ни слова. Учитель привел нас в кладовку, где хранился спортинвентарь. Открыл дверь, пропустил нас, захлопнул дверь, чтобы снаружи не видели, что делаем мы в каморке. Затем отодвинул стол, наклонился, сунул пальцы в щель между половицами и приподнял одну доску. Из ниши достал пакет из газетной бумаги, раскрыл его и втиснул мне в руки много тысяч форинтов.

Вернувшись в управление милиции, мои сотрудники сосчитали деньги: 600 тысяч, без какой-то мелочи, были налицо.

А я тем временем приступил к допросу Банати. Впрочем, это был даже не допрос, а спокойные, хоть и горькие признания; еще точнее, пожалуй, глупопечальная повесть об искушении и падении человека.

Иштвана Банати и Ласло Немеша объединяли одинаковый возраст, образование, общие интересы и, в общем-то, похожие запросы. Немеш был холост, Банати — женат, молодой человек часто хаживал к супругам ужинать, а когда жена работала в ресторане вечером, приходили к ней оба и опять-таки были втроем. Летом 1961 года дружба их была еще молодой, но уже весьма задушевной. На своем мотоцикле Банати во время летних каникул ездил по округе, в курортные местечки, где можно неплохо поразвлечься, но почти всегда возил с собой молодую, симпатичную подругу жизни. Они были молоды. Банати вел себя как образцовый муж. Другие женщины его не интересовали, он любил свою жену. Однако холостяка Немеша не удовлетворяли те тайные связи, которые были у него с женщинами на заводе, в конторе, в городке. Впрочем, они, эти связи, всегда наталкивались на трудности: девушки вели себя с ним осторожно, да и на квартире, которую он снимал, хозяйка поставила условие: гостей женского пола здесь быть не должно.

Поэтому по субботам Немеш, как правило, уезжал из городка часто к родителям, жившим по соседству, у Балатона, или в другие курортные поселки на берегу живописного озера. Но чаще всего ездил в Кечкемет. В то лето он не раз уговаривал Банати поехать куда-нибудь на мотоцикле. Учитель любил мотоцикл и часто, уступая просьбам Немеша, брал его с собой. Но бывало, что и у жены находился свободный денек, ей тоже хотелось поездить по округе, и тогда Немеш садился на поезд, хотя это было ему явно не по душе. Он и сам купил бы себе мотоцикл, только зарплаты на это не хватало. Конечно, родители могли бы помочь, ведь выручали же они его в других случаях и более крупными суммами. На холостяцкую жизнь, развлечения, одежду уходила вся зарплата.

На допросе Банати рассказывал:

— Ласло не раз говорил, мол, есть у него родственничек за границей, какой-то троюродный брат отца, надо лишь разыскать его. И он начал писать ему письма по тому адресу, какой сохранился у отца еще от давней переписки. Я этих писем не видел, знаю о них со слов Немеша. Письма шли, шли, а ответа на них не было. Затем он начал писать другим родственникам, и какой-то из них, наконец, прислал адрес дядюшки. О чем они переписывались со стариком, неизвестно, но с тех пор я то и дело слышал от приятеля, дескать, скоро получит он от своего родственника машину новой марки, очень красивую; Я спросил у него: какова может быть пошлина на заграничную машину. С той поры он только и говорил, сколько придется платить таможенникам. Даже письмо написал им. А когда ездили на мотоцикле, стоило ему увидеть машину западной марки, спрашивал у владельца, какую пошлину пришлось тому платить. Ответы были неутешительны, и однажды он мне даже сказал, когда мы, как сейчас помню, сидели в кафе на берегу Балатона втроем, мол, раз такая высокая пошлина, то машины у него не будет, ведь с зарплаты на нее не сэкономишь. Жена моя заметила, что и содержание машины тоже вещь дорогая, по мотоциклу знает, хотя он и расходует бензина и масла намного меньше, чем автомобиль. А тут еще всякий ремонт, то да се, словом, только успевай платить.

— Однажды Ласло мне заявил, — продолжал Банати, — будто нашел способ достать много денег. Я спросил, что это за способ. Он ответил, мол, дело не столь уж сложное. Я сказал, если есть сложности, на меня не рассчитывай. На другой или на третий день Ласло опять заговорил на ту же тему. Когда это было? В этом году, в конце лета, помню, неделя-две оставались до начала учебного года. Так вот, Ласло мне и говорит:

— За деньгами далеко ходить не надо, здесь они, совсем рядом.

— Где же? — спросил я.

— На заводе, — сказал он.

— На каком заводе?

— На нашем, где работаю, — ответил он. — Надо только взять их.

— Ей богу, думал, дурачится парень. Что значит, надо только взять их? Нет никакой двусмысленности, но именно поэтому всерьез и не думалось. Я даже одернул его однажды: прекрати, говорю, глупости болтать, слышать больше не хочу. А он свое, и так все чаще и чаще, дескать, деньги на заводе и их не очень-то бережно хранят. Зарплата рабочих. Раз в две недели привозят из банка, раскладывают по конвертам, а затем раздают. Если захотеть, можно спокойно взять всю сумму, комар носу не подточит.

Его болтовня начинала раздражать меня. Как-то раз я сказал ему, если не прекратит, не буду с ним разговаривать. А если узнаю, что хоть единым словом обмолвится об этом в присутствии моей жены, просто изобью. Несколько недель мы были в ссоре, он к нам не приходил, я тоже не разыскивал его. Жена даже спросила, что произошло между нами. Я ответил: Ласло занят по работе, а у меня хлопот в школе хоть отбавляй — начало учебного года. Да и нельзя же быть все время вместе. Но жена этому не поверила, взяла и спросила у Ласло, из-за чего поссорились. Ласло скрыл причину разлада, сказал, что я задрал нос из-за какой-то мелочи и вообще веду себя по отношению к нему не по-дружески. Жена сделала мне упрек и сообщила, что на завтрашний вечер пригласила Немеша к нам на ужин. Ласло пришел и, слава богу, не упоминал о своей глупой выдумке. Я думал, может отрезвел, покончил с фантазиями.

Оказалось, нет. На другой день пришел ко мне на тренировку, дождался конца и проводил до дому. На улице вновь начал говорить о том, что он все продумал: если два умных человека возьмутся за это дело, все будет шито-крыто. Все можно рассчитать, риска никакого. Осуществим замысел, когда уверенность будет на все сто! А не получится, ничего страшного не произойдет, небольшое приключение, поиграли немного. Я снова оборвал его, наговорил всяких грубостей, сказал, мол, такого идиота в жизни не видал. А он лишь смеялся и отвечал: вот когда у нас будет уйма денег и я поменяю свою развалюху на шикарное авто, то заговорю по-иному и всю жизнь буду благодарить его.

— Возможно, тогда мне надо было быть понастойчивее, но у меня не хватило решительности. Вся затея казалась мне настолько глупой, что от злости, да и от бессилия, а может, по слабости я плюнул на все. Ласло же начал планировать операцию, вдаваться в детали, о чем меня не ставил в известность, наверное, боялся, что отвергну его замысел. Одному ему дело было не под силу, он нуждался во мне. Теперь-то я понимаю, почему он так нажимал на меня, и дружба тут была не при чем, хотя он и твердил о ней. Ему нужен был сообщник. Иногда, правда, он говорил мне, что надо достать ключ от сейфа и заказать дубликат.

— Только позже я узнал, что он хочет вовлечь в дело и мою жену, возможно, для того, чтобы скомпрометировать ее, дескать, если догадается обо всем, будет молчать. Он отдал ей добытый ключ от сейфа, сказав, что это ключ от квартиры приятельницы его друга, очень срочно надо заказать еще один ключ, пока не вернулся муж, причем сделать все втайне, чтобы никто не догадался, поэтому дружок и попросил его, а он просит мою жену, и все концы тогда, как говорят, в воду. Между нами троими отношения были таковы, что жена даже не удивилась просьбе. Правда, ее смутило, почему даже мне рассказывать об этом нельзя. Бедняжка, не знаю, что она подозревала, но на другой день обо всем мне поведала. Правда, к тому времени Ласло взял у нее ключ, потому что слесарь, к которому она его принесла, отказался делать дубликат срочно. Я сказал жене: возможно, у Немеша свои делишки по женской линии, просто ему стыдно признаться. А самому Ласло заявил: его намерения меня больше не интересуют, прошу нас исключить из своих замыслов. Я и слышать не желаю больше об этом деле, а тем более моя жена.

Ласло покаялся, что ошибся, обратившись к моей жене — нельзя было показывать ключ местному слесарю. Он-де найдет иной способ.

— Находи какой угодно способ, — сказал я ему, — но мне можешь о нем не сообщать.

— Прошло две-три недели, не помню точно, о деньгах мы не говорили. Ласло по-прежнему приходил к нам по вечерам ужинать, вместе ходили в ресторан, когда жена работала во вторую смену. Словом, все шло как прежде. Он снова говорил о конкурсе, на который подал документы, о должности ассистента профессора, о своих планах. Сказал, что спланировал свою жизнь на все следующее десятилетие, по крайней мере, до сорокалетнего возраста. Что будет потом, неизвестно, ведь это так далеко. А пока он будет жить правильно, разумно, содержательно, приложит для этого свои способности и молодость. Чтобы не пришлось в старости упрекать себя за то, что упустил какие-то возможности. Тогда ведь поздно будет наверстывать. Хочет учиться упорно, много. Посвятит себя науке, не будет разбазаривать свой талант и духовные силы по мелочам. В ближайшем десятилетии денежный вопрос его не интересует; приобретение знаний, научная работа — вот его цель. Главное — к четвертому десятку он хочет иметь имя и ранг в своей профессии. Вот так он говорил. Жена нет-нет да и перебивала его, мол, как собирается он сочетать свои возвышенные планы с желанием пользоваться молодостью, веселиться, развлекаться. Ласло отвечал, что одно дополняет другое, от этого жизнь человека становится полноценной. Жена возражала — для этого нужны немалые деньги, а уход в науку — это еще не обязательно масса денег. Здесь Немеш, как правило, говорил о своем богатом дядюшке, который пишет ему теплые письма и обещает помощь. Скоро, говорил он, от него придет подарок — автомобиль, а потом, может, удастся выжать из старика и побольше: он будет присылать ежемесячно кругленькую сумму.

— Жена завидовала ему: вот ведь как устроил свои дела. А я ей свое: Ласло должен завидовать нам, у нас есть все, что приносит в жизни радость, даже и без дядюшки в Америке. Жена согласилась со мной. Особых забот у нас в общем-то нет, но красивое спортивное белое авто она все же приняла бы в подарок. Я разозлился. На какие средства будем содержать машину? Может, пойти воровать, чтобы хватило денег? Жена, бедняжка, не понимала, почему я так злюсь, и пыталась меня успокоить. Больше мы об этом не говорили. Мотоцикл удовлетворял все мои запросы. Сначала я думал, что и мечты жены тоже. Во всяком случае, я уже сказал, больше мы об этом не говорили, и я не знал ее мыслей. Но теперь меня раздражало ее молчание, особенно, когда Ласло болтал о своем.

— А о своих планах он говорил все чаще и чаще. Бранил завод, наш маленький городишко, здешнее общество, словом, все. Ждет не дождется, когда перейдет в свой научный институт. Советовал и мне, мол, поехали вместе, учителя физкультуры везде нужны, устроюсь, а жена найдет местечко в общепите. Тем более что мы так сдружились и ему жаль терять в нас хороших друзей. С дядюшкой у него все налаживается, и он-де поможет нам в переселении, а может, даже в бо́льшем.

— Моей жене это не понравилось, переполнилась чаша терпения и у нее. Она сочла это пустой болтовней, глупым бахвальством, не имеющим под собой никакой почвы. Обещает, ничего не имея или намереваясь иметь в весьма туманной дали! Если даже он и будет получать ежемесячную помощь, то быстро сообразит, — так оно и бывает, — что надо ему еще больше. Она даже сказала ему: «Не надо нам ничего обещать, утрясай дела с институтом и со своим дядюшкой. А мы останемся друзьями даже и тогда, если из этого ничего не получится».

— Я был рад такому повороту, Ласло — нет. При мне он сказал моей жене: не будь я таким тюфяком, нам жилось бы гораздо лучше.

— Однажды Ласло попросил меня отвезти его на мотоцикле в город Байя, сказал: срочное дело там у него. Я дождался его у завода, он занял место на седле, и мы отправились в путь. Остановились около хозяйственного магазина, он вошел, я ждал его на улице. Вскоре он вернулся, держа в руках болванку для ключа из алюминия. Попросил меня подождать еще немного, надо, мол, зайти к слесарю. Кустарь жил несколькими домами дальше, и Ласло зашел к нему. Минут через двадцать — двадцать пять он вышел, в руке у него был готовый на вид ключ.

— Знаешь, зачем это? — спросил он меня.

— Наверно, хочешь открыть этим сейф.

Он ответил: «Это еще не сам ключ, а заготовка, но окончательно подогнать его можно только дома».

— Шли дни, и однажды Ласло, будто между делом, заметил, что испробовал ключ, но он еще не подходит к замку. Прошло еще несколько дней, и он снова сказал то же, что и раньше, но добавил, что теперь испытания проходят успешнее. Я спросил, что это значит. Он пояснил: ключ уже поворачивается, но не полностью.

— А как тебе удается пробовать ключ? — спросил я, все еще не веря в его затею. И он рассказал. В комнате, где стоит сейф, всегда кто-то есть, а старик-кассир, когда уходит, запирает дверь. Но Ласло выбирает такой момент, когда кассир в комнате один. Хорват — его давний приятель, можно сказать, друг. При встрече беседуют о многом, а еще их связывает любовь к спорту. Старик выписывает спортивную газету, и Немеш ходит к нему читать ее, причем регулярно. Разложит ее поверх кассы, облокотится о сейф и читает. Все, как и раньше. Только сейчас он следит, чтобы свисающая часть газеты прикрывала несгораемый шкаф от главного кассира, а сам располагается так, чтобы вошедший в дверь не заметил бы, что делают его руки под газетой. Потом он вставляет ключ в замок и пробует его. Если не идет, чуть нажимает на ключ, и на мягком алюминии остается след, где бородка не проходит. Дома надфилем — сумел-таки раздобыть! — спиливает бородку, а на другой или на третий день, как удается, повторяет все снова.

— Вот так подбирал Немеш ключ к сейфу, а я, изумленный и удивленный, в каком-то странном оцепенении ожидал, чем же кончится это дело, в которое я все еще продолжал не верить. И однажды он объявил: повернулся! То есть ключ в замке повернулся. Лицо у него сияло от радости. Потом он еще несколько раз сообщал мне, что ключ работает не хуже настоящего. Это было недели две назад. Тут он стал высчитывать: зарплата будет тогда-то, вот и надо в тот день попробовать. Этим днем оказалось 12 октября.

Когда Ласло окончательно назначил день, я снова ужаснулся. Неужели этот псих отважится все-таки совершить свое дело? А затем удивился себе: почему я до сих пор еще сомневался. Уже только то, что он сделал, само по себе тяжкое преступление. Это я сказал и ему, добавив, что если есть бог, пусть он благодарит его за то, что не сидит за решеткой. А сейчас должен все прекратить, и как можно скорее. Он ответил, что не дурак бросить «дело», когда самое трудное позади. Если же я струсил и хочу выйти из игры, пожалуйста, он меня не держит. Его, конечно, я подведу страшно, потому что одному провернуть всю операцию трудновато, нужны два человека. От меня требуется немногое: стоять на улице и следить за обстановкой, а он войдет в помещение, откроет кассу и принесет ее содержимое. Готов со мной поделить все поровну, хотя ключ делал он один, да и вообще вся идея принадлежит ему. «Словом, подумай», — сказал он мне. Я ответил, что думать не о чем, с ним я не пойду и хочу, чтобы и он отказался от своей затеи. Нет, все уже готово — был ответ. Хорошо, он будет действовать один, но если его схватят, несдобровать и мне. Да и в его аресте буду повинен я, потому что не помог. О его замысле мне известно давно, знал я и о подготовке «операции», помогал даже ключ доставать, и после этого думаю выбраться сухим из воды? Не выйдет. — «Ах, так! — сказал я, — да я сейчас же сообщу о тебе в милицию» — Он рассмеялся. «Пожалуйста. Иди хоть сию минуту!»

— Я задумался над всем этим не на шутку. Неужто я и в самом деле так запутался? И жена моя тоже? Сопротивление мое было сломлено, и я согласился. Правда, смутно надеялся на какое-то чудо: что-то произойдет, и преступление не совершится. До того все это казалось фантастически нелепым…

— А дело двигалось быстро. Ласло рассказал, что у него подготовлено и алиби. День зарплаты удачно совпадает с юбилеем свадьбы его родителей. На этот день он отпросится с работы, уедет к родителям и вернется лишь 12-го утром, поездом. Это для всех. На поезд он сядет и позаботится, чтобы его видели как можно больше людей. Но от Секешфехервара я привезу его на мотоцикле, и до рассвета мы все завершим. Я согласился привезти его из Секешфехервара на мотоцикле. Жена работала в тот день в вечернюю смену до двух часов ночи, и ее можно было не посвящать ни во что. Работай она днем, не поехал бы я за Немешем! А так? Небольшая прогулка, не впервой, особенно летом, в тишине ночи, дорога пуста…

— Так все и произошло. Я привез Ласло из Секешфехервара, он сошел у своего дома. Я поставил мотоцикл у себя во дворе и вернулся к нему. Квартира, которую он снимал, была изолированной, имела отдельный вход со двора. Не очень-то заметишь, дома ли он, особенно если не включен свет. Немеш был наготове, и мы отправились. Он сказал, что у него имеется ключ не только от кассы, но и от всех нужных дверей. Ранее он этого не говорил, дескать, мелочь. Мне же надлежит слушаться его во всем и поступать, как он велит. Было уже за полночь. Мы старались идти по темной стороне улиц, со знакомыми не встречались.

Метрах в ста от заводских ворот Ласло предложил мне поотстать, держаться в темноте и наблюдать вокруг. Если замечу опасность, — но только действительно реальную! — должен свистнуть, резко, сильно. Если он подаст мне знак — поспешить к нему на помощь. Если его заметит вахтер, я должен отвлечь внимание на себя (мне ведь бояться нечего, я далеко от ворот, старик меня не знает, и в темноте я смогу скрыться). Пока сторож будет занят мной, Немеш тоже даст ходу. Другой опасности ожидать не приходится.

— Так все и было. Я укрылся в тени и наблюдал, что делает Ласло. Он прошел мимо проходной, потом вернулся, еще раз прошел, поглядывая на будку вахтера. В проходной горел свет, и издали было видно старика, сидящего у стола и наклонившегося вперед. Вероятно, он спал, облокотившись о стол. Миновав вахтерскую, Немеш ловко перемахнул через ограду, перебежал ярко освещенную часть двора и притаился у входа в здание заводоуправления. Здесь он был уже невидим для вахтера. На улице царила тишина. Ласло быстро открыл двери и скрылся в здании. Не прошло и пяти минут, как он появился с двумя бумажными мешками. Немного постоял в дверях, затем спокойно перешел освещенный двор. Я ждал его у забора. Он передал мне мешки и попросил подождать, пока он вернется в здание и принесет мою спортивную сумку. На это ему понадобилось не больше одной-двух минут. Вот он снова прошел через двор, перелез через ограду, и мы тотчас же скрылись в темноте на противоположной стороне улицы. Немного постояли там, затем заглянули в проходную. Вахтер за стеклом сидел все в той же позе, наклонившись вперед, по-стариковски дремал и явно ничего не заметил.

— Не спеша, как досужие люди, мы направились на квартиру к Немешу. Там начали потрошить конверты. Сначала мы выгребали из конвертов все до единой купюры, но дело шло медленно. Пришлось поторапливаться — время летело, мне до двух надо было еще успеть к жене в ресторан и проводить ее домой. Ни за что на свете я не хотел, чтобы она о чем-то догадалась. Хотя мы и спешили, удалось опустошить лишь половину конвертов. Их мы затолкали в спортивную сумку, и Ласло взялся спрятать ее вместе с оставшимися полными конвертами у себя на квартире. Остальные деньги взял я, чтобы с утра укрыть их где-нибудь в школе.

— На другой вечер Ласло ужинал у нас, и, когда жена вышла в кухню, я быстро сказал ему: деньги спрятаны под полом на складе спортивного инвентаря. Немеш тоже сообщил о том, что успел сделать: дома оставлять деньги было опасно, поэтому бумажный мешок, полный конвертов с деньгами, он спрятал на пустыре между милицией и мельницей, у забора под кустом, а пустые конверты в моей спортивной сумке бросил в канал. Это сообщение меня взбесило. Я понял, что он совершил ужасную глупость. Найди сумку кто-нибудь, и мы пропали. Ласло упорствовал: никто ее не найдет, она тут же пошла ко дну. А мешок с деньгами — тем более. Кому придет в голову искать по кустам возле милиции? Так мы спорили, пока не вошла жена с ужином. Она слышала наши возбужденные голоса, а увидев мое лицо, поняла, что мы опять поссорились. Но сколько она ни допытывалась о причине ссоры, я не сказал ей ни слова.

— Извлечь деньги из кустов мы уже не успели: в тот же день нагрянули следователи из столицы, даже собак-ищеек привезли, и мы испугались. С тех пор не ем, не сплю, сам не понимаю, жив я или уже мертв. Ей богу, сразу стало легче, когда наконец-то смог рассказать вам обо всем…

Да, по лицу Банати заметно было, что с души его упал камень. Бедняга! Я и впрямь пожалел его. Но это было, как говорится, уже частное дело. Я жалел в нем человека, а преступника осуждал.

Подробные допросы Ласло Немеша и супруги Банати, по сути дела, лишь подкрепили показания Банати. Расхождение состояло лишь в том, что Немеш первоначально хотел было все свалить на Банати, дескать, это его затея и он вовлек его в дело. Однако вскоре инженер сник и повел себя просто жалко: стал на колени, умолял отпустить его, даже деньги обещал, если мы устроим ему побег. Все это вызывало не сожаление, а омерзение.

Непричастность супруги Банати к делу полностью подтвердилась. Бедная женщина до самого дня суда, пока услышала признание мужа, не могла поверить, что тот мог совершить такое преступление.

Решением суда степень виновности Немеша и Банати была признана одинаковой. Наказание они получили тоже равное: по пятнадцати лет тюрьмы каждый.

Красный автомобиль

Почтальон позвонил к привратнику.

— Добрый день. Для Агнеш Сабо заказное письмо, но ее нет дома…

— Оставьте мне, в это время Агнешка еще на работе, — ответил старик. — Я отнесу сам, не беспокойтесь.

Почтальон поклонился и ушел.

Стояла теплая осень, какая бывает в Будапеште в середине октября. Начало смеркаться, когда старый привратник обнаружил, что у него кончился табак. Возвращаясь из табачной лавочки на углу, он взглянул наверх и увидел, что окно комнаты Агнеш Сабо освещено. Взяв конверт, он сказал жене:

— Поднимусь, обрадую Агнеш и сейчас же вернусь ужинать.

Семья Татар, как звали привратника, была в добрых отношениях с этой скромной и отзывчивой девушкой. Впрочем, ее уважали и любили все жители дома. В трудные годы войны ее доброе сердце и неутомимые руки помогали всем, кто нуждался в помощи. Особенно заботилась она о малышах. Во время осады и штурма города, когда на улицах и площадях бесновались гитлеровцы и их приспешники, пойманные в огромную мышеловку, а все мирное население отсиживалось в подвалах и бомбоубежищах, бесстрашная Агнеш добывала для детей хлеб и сало, зачастую рискуя жизнью: ходить по улицам было опасно.

Дядюшка Татар, кряхтя и отдуваясь, поднялся на четвертый этаж, но, когда подошел к застекленной двери маленькой квартирки, в прихожей было темно.

— Неужели ошибся? Нет, не может быть, не настолько же я выжил из ума, — пробормотал старик, нажал кнопку звонка и немного подождал. Никто не появлялся. Тогда он позвонил еще раз, уже более настойчиво…

— Вот уже полчаса прошло, а отца все нет, — пожаловалась жена привратника сыну Лаци, вернувшемуся с работы. — Пошел отнести Агнешке письмо. Ужин на столе, а он как в воду канул…

— Наверное, угостили где-нибудь стаканчиком палинки. Тогда дожидайся! — отозвался Лаци, вытирая полотенцем мокрые руки.

— Пойди, сынок, приведи отца. Или хотя бы покличь его со двора, может, услышит!

Лаци вышел во двор. На крытой галерее, опоясывающей дом по каждому этажу, не было видно никого, кого можно было бы попросить заглянуть к Агнеш Сабо и позвать старика домой. Кричать на дворе Лаци не захотелось, и он, шагая через две ступеньки, поспешил по знакомому адресу. Нажав кнопку звонка, он подождал с минуту и, поскольку и на этот раз тоже никто не отозвался, легонько нажал на рукоятку. Она поддалась, и дверь открылась, но только на узкую щель, сантиметров десять-пятнадцать, не более. Дальше, словно упершись во что-то, створка поворачиваться не желала. Лаци попробовал налечь плечом, но безуспешно. Тогда он крикнул в темную щель:

— Агнеш! Агнеш Сабо, вы дома? Отец у вас?

Ответа не последовало. Он повторил свой вопрос. Темнота за дверью продолжала безмолвствовать. Лаци еще раз нажал плечом на дверь, и, хотя она не поддалась, ему показалось, что в прихожей кто-то тихо застонал. «Что-то случилось! — мелькнула у парня тревожная догадка. — Уж не с отцом ли? Может, он потерял сознание и свалился у двери?»

Эта мысль настолько ужаснула Лаци, что он опрометью бросился к перилам и закричал, зовя мать:

— Мама! Мама, идите сюда!

На крики из ближайшей двери появился Иштван Гера, сосед Агнеш.

— Что кричишь на весь дом? Что случилось?

— Прошу вас, помогите мне открыть эту дверь. Там, кажется, кто-то лежит… — задыхаясь от волнения, выпалил Лаци.

Теперь они уже вдвоем навалились на непослушную дверь, и под тяжестью двух дюжих мужчин она все же отодвинулась еще на ладонь, так что Лаци смог проскользнуть внутрь. Он тотчас нащупал выключатель и зажег свет.

— Боже мой! Отец, это он!

Привалясь боком к входной двери, на полу прихожей неподвижно лежал дядюшка Татар с окровавленной головой. Лаци бросился на колени и прижал ухо к груди отца. Старое сердце едва слышно, но равномерно билось, привратник был жив. Он застонал, но глаза его оставались закрытыми.

— Побудьте тут, ради бога, я разыщу врача! — Лаци вскочил на ноги, но перед тем, как кинуться к выходу, распахнул дверь в комнату. Поперек широкой низкой кровати лежала лицом вниз Агнеш Сабо. Лаци окликнул ее, но девушка не изменила позы.

— Посмотрите, может она еще дышит? — крикнул он Иштвану Гера и бросился по лестнице.

Несколькими минутами спустя появился врач, а вслед за ним и участковый инспектор. На лестничной площадке к их приходу уже толпились десятка два жильцов.

Оказав раненому Татару первую помощь и сделав укол, врач приказал вызвать «скорую». Старика, так и не пришедшего в сознание, унесли на носилках санитары.

Осмотрев Агнеш Сабо, врач сумрачно покачал головой.

— Здесь моя помощь не нужна. Это по вашей части, товарищ. — Он кивнул участковому и поспешил к машине, ждавшей его внизу.

Через полчаса я выехал со своей группой на место происшествия. Участковый точно выполнил инструкцию: после ухода врача он не допустил в квартиру ни единого человека, сохранив все в первоначальном виде. Это было важно, техник-криминалист и фотограф тотчас приступили к выполнению своих обязанностей.

По мнению врача, осматривавшего привратника, у старика был проломлен череп, что вызвало сильное сотрясение мозга.

— По-видимому, удар нанесен вот этим предметом. — Он поднял с пола тяжелый медный пестик со следами крови.

Не спеша, шаг за шагом мы продвигались внутрь квартиры, внимательно осматривая каждую деталь. Козма тем временем ушел опрашивать соседей, Бордаш занялся тетушкой Татарне, женой потерпевшего.

— Старик пришел в сознание, когда его увозила «скорая»?

— К сожалению, нет.

— Будет жить?

— Думаю, да. Хотя рана опасная, он потерял много крови.

Внутренность комнаты выглядела, как после налета грабителей. Ящики вытащены и перевернуты, платье и белье в беспорядке разбросаны по полу, дверцы шкафа раскрыты настежь. Преступник что-то искал, это было для меня очевидно.

— Девушка была мертва задолго до моего прихода, — доложил врач. — Я не успел даже осмотреть ее толком. Лежала она в том же положении, что и сейчас.

— Причина смерти?

— Убийца задушил ее голыми руками. Это случилось несколько часов назад.

Возле кровати валялась записная книжка. Заметки, имена, номера телефонов. Один листок был вырван.

Несмотря на беспорядок, убранство комнаты говорило о том, что ее хозяйка отличалась чистоплотностью и аккуратностью, близкой к педантизму. Кружевные накидки ручной работы были сдернуты с подушек и валялись на полу. Остались нетронутыми две-три стопки белоснежного белья на полках, туфли в ящике для обуви, несколько платьев, два ряда книг на полке над столом. Я пробежал взглядом по корешкам: Золя, Толстой, Горький, венгерские классики, учебники по истории, политэкономии, философии, брошюры для занимающихся самообразованием. Стопка аккуратно, день за днем сложенных газет. Как видно, Агнеш Сабо много читала, интересовалась политикой, занималась самообразованием.

Врач закончил осмотр, вызванные мной еще ранее санитары увезли тело в морг. Козма и Бордаш продолжали опрос жильцов дома, а я поспешил в хирургическое отделение клиники, где находился сейчас дядюшка Татар.

— Жаль, но он пока все еще без сознания, — сказал мне хирург, оперировавший раненого. — Случай тяжелый, пришлось удалять осколки черепа, проникшие в мозг, больше часа лежал на столе. Сейчас спит, будить нельзя ни в коем случае.

— Есть надежда?

— Да, есть.

— Когда с ним можно будет говорить?

— Часов через шесть или семь он придет в себя. Полагаю, две-три минуты я смогу вам разрешить.

Я помчался обратно на улицу Барошш, в квартиру убитой.

Кто и за что мог убить Агнеш Сабо? Осмотр места происшествия ничего существенного по этому поводу не дал. Каких-либо ценностей или крупных денежных сумм на квартире обнаружено не было. Откуда могло взяться состояние у одинокой девушки-работницы? В сумочке Бордаш нашел всего шестнадцать форинтов с мелочью, а в кошельке записку, свидетельствующую о том, что Агнеш накануне получила заработную плату, которая стала добычей убийцы, так же как какие-нибудь колечки, сережки или иные мелкие украшения, если они были. Но даже в этом случае дело никак не походило на убийство с целью ограбления. Мотив преступления был мне неясен.

— А что если здесь замешана ревность? — высказал предположение кто-то из моих коллег, когда мы, как обычно после осмотра, присели обдумать и обсудить первые впечатления, собранные данные, а заодно и возможные версии.

— Едва ли, — возразил Козма. — Девушка интересовалась больше политикой, чем молодыми людьми.

Мне тоже показалось это более убедительным. О том, что Агнеш была серьезным человеком с определенными политическими взглядами, свидетельствовал хотя бы выбор книг, стоявших на полке. Среди прочего хлама на полу под кроватью мы обнаружили разорванные пополам личные бумаги, аттестат об окончании гимназии, пропуск на завод, метрику, членский билет коммунистической партии. В отличие от других документов партбилет был порван на мелкие клочки. Очевидно, убийца не скрывал своих антипатий и не боялся, что это может броситься в глаза следователю и даже навести на его след.

— Почему он не боялся? — Этот вопрос невольно оттеснил все остальные на задний план. — По глупости или по какой-то другой причине?

— Жена привратника рассказала кое-что интересное, — сказал Бордаш. — Оказывается, Агнеш Сабо приехала в Будапешт в конце 1941 года и поселилась у своей тетки, Белане Конц, которая жила в этой квартирке одна, кое-как перебиваясь на скудную вдовью пенсию. Ее муж, Бела Конц, был железнодорожным машинистом и погиб в катастрофе. Вдова не очень обрадовалась появлению племянницы, поскольку та приехала в столицу искать работу без благословения родителей, проживавших в Бестерцебанье. Руки Агнеш там домогался весьма солидный претендент, учитель местной гимназии, но девушка слышать не хотела о замужестве, собрала вещички и укатила в Пешт, мечтая о самостоятельной жизни. С течением времени тетка, поначалу осуждавшая Агнеш за легкомыслие, переменила свое мнение и даже помогла ей устроиться на электроламповый завод. Девушка была на редкость скромной и трудолюбивой, ее скоро признали и полюбили все товарищи по цеху, где она работала почти девять лет. После освобождения страны от фашистов она училась на различных курсах, окончила вечерний техникум и стала руководителем участка.

— Были ли у нее ухажеры? — спросил я.

— По словам тетушки Татарне, Агнеш никогда не интересовалась мужчинами всерьез: ни в военные годы, ни потом, хотя была очень миловидной, даже красивой, девушкой. В ответ на вопрос о ее дальнейшей судьбе Агнеш лишь смеялась и отвечала, что выйти замуж всегда успеет. В дни осады города она помогала многим, особенно больным, старикам, детям, доставала им продукты, лекарства, все, что могла. На завод она ходила до самого последнего часа. К концу войны на нее страшно было смотреть: так она исхудала и осунулась. Жильцы очень жалели девушку, думая, что она, как и многие в те трудные времена, подхватила чахотку. Но причина таилась в другом: об этом стало известно потом, позже. Лишь после того как на улицу Барошш пришли советские войска, жители дома узнали, что Агнеш и ее тетушка с первого дня оккупации Будапешта немцами и террора нилашистов, которых они привели к власти, скрывали у себя одного врача, еврея по национальности. Скудный паек, который Агнеш получала на заводе, в течение четырех месяцев женщины делили на троих. Этим и объяснялась худоба девушки. Никто из обитателей дома ни о чем не догадывался. Однажды утром, когда в их дворе после короткого огневого боя вдруг появились советские солдаты, Агнеш с непокрытой головой, путаясь в длинном пальто, висевшем на ней, как на вешалке, сбежала вниз по лестнице и почти без чувств бросилась на шею одному из автоматчиков. Рыдая от радости, она кое-как собралась с силами, взяла его за руку и повела на чердак. К изумлению высыпавших во двор и на галереи жильцов, на пороге чердачной двери показался высокий и тощий, заросший седой щетиной мужчина лет пятидесяти. Он пошатнулся и наверняка рухнул бы на ступеньки, если бы советские солдаты не подхватили его с двух сторон. Это и был доктор Гейер, за которым охотились нацисты. Советские бойцы увели врача к себе, а Агнеш, видимо, не выдержав всех волнений и внезапной радости, упала без чувств на каменные плиты двора. Жильцы подняли и перенесли ее в подвал, служивший им убежищем в эти долгие месяцы, полные страха, голода и лишений. Минут через десять автоматчики вернулись. С ними пришел офицер и военный врач. Офицер положил возле Агнеш печенье, несколько плиток шоколада и даже бидончик с молоком, а военврач, тщательно прослушав и осмотрев больную, оставил для нее лекарства и потом в течение двух-трех недель регулярно навещал девушку, пока она не стала на ноги.

Выздоровев и немного окрепнув, Агнеш тотчас же пошла на свой завод. С утра до позднего вечера она трудилась наравне с мужчинами, расчищала развалины, восстанавливала взорванные коммуникации. Видимо, это окончательно подорвало ее силы, и девушка слегла. Советское командование не оставило ее в беде: все тот же военврач увез ее в загородный санаторий, где она лечилась почти два месяца. За время отсутствия товарищи по работе привели в порядок и отремонтировали ее квартирку на верхнем этаже, в стенах и потолке которой зияли дыры, оставленные снарядами и минами в дни осады. Вернувшись из санатория, Агнеш Сабо в тот же день побежала в свой цех — их завод уже начал давать продукцию. Год спустя умерла ее тетка, вдова Концне, и девушка осталась одна…

На следующий день, около семи часов утра, у меня на квартире раздался телефонный звонок. Дежурный врач из клиники, где лежал дядюшка Татар, сообщил, что старый привратник пришел в себя и мне разрешен с ним пятиминутный разговор.

Ласло Татар лежал в отдельной палате. Сквозь щелку из-под бинтов виднелись одни глаза. В них все еще блуждали огоньки пережитой тревоги. Старик хотел видеть жену.

— Не волнуйтесь, она скоро придет, — успокоил я потерпевшего и присел на стул возле кровати.

— Как вы себя чувствуете, дядюшка Татар?

— Так себе. Болит голова.

— Вам не трудно говорить?

— Нет, ничего.

— Расскажите, что с вами произошло, только коротко. Начиная с того момента, как вы поднялись к Агнеш Сабо. Ваша жена сказала, что вы пошли отнести ей письмо?

— Да, так оно и было. — Татар говорил отрывисто, с видимым усилием. — С улицы я увидел, что у нее горит свет. Но в прихожей было темно. Я позвонил несколько раз, никто не ответил. Я собрался было уйти, но потом заглянул в замочную скважину. Ключ был вставлен изнутри, а из комнаты пробивался свет. Дверь в комнату как раз напротив. Тогда я стал барабанить в дверь. Послышались шаги, и мужской голос произнес: «Агнеш, я открою дверь, ты не вставай, лежи спокойно». Шаги приблизились, и тот же голос спросил: «Кто там?» Я ответил. Дверь открылась, передо мной на пороге темной прихожей стоял высокий мужчина. «Что вам угодно?» — «Я принес заказное письмо для Агнеш». — «Дайте сюда», — сказал мужчина. «Не могу, письмо заказное». — «Можете, я ее жених», — заявил незнакомец. — «Гм! Я никогда не знал, что у Агнеш Сабо есть жених», — возразил я. Все это мне показалось довольно подозрительным.

Старик закрыл глаза, очевидно, утомленный рассказом. Но я, к сожалению, должен был довести дело до конца.

— Что было потом?

— Он сказал: «Если вы не хотите отдать письмо мне, войдите и передайте его сами». Я вошел в прихожую и направился к двери в комнату.

— Вы видели этого мужчину когда-нибудь прежде?

— Нет, никогда.

— Продолжайте, пожалуйста, если можете.

— Дверь была приоткрыта, я ее распахнул и увидел, что Агнеш лежит почти поперек кровати. «Странно, — подумал я, — больные так не лежат, да еще в одежде». Только я хотел обернуться, чтобы спросить, что с ней, как почувствовал сильнейший удар сзади по голове. Больше ничего не помню. Очнулся уже здесь, в этой палате. Господин доктор сказал, ничего страшного, скоро я опять буду на ногах. Скажите, пожалуйста, что случилось с Агнеш Сабо? И почему я очутился здесь?

— Агнеш Сабо убита. В тот момент, когда вы позвонили у ее дверей, она уже была мертва.

— Какой ужас… За что?

— Этого мы пока не знаем.

— Но кто это сделал?

— По-видимому, тот же человек, который ударил и вас.

— Бедняга Агнеш. Она была такая приветливая, добрая, старалась всем помочь. Не знаю, говорила ли вам жена, что она спасла от фашистов одного врача?

— Да, ваша жена рассказала нам обо всем. Глаза привратника были полны слез. Я постарался, как мог, успокоить удрученного старика.

— И последнее, дядюшка Татар. Вы знали людей, которые приходили к Агнеш?

— К ней мало кто приходил. Иногда, очень редко бывали ее товарищи по работе. Однажды я приносил им из лавочки два литра вина. Моя жена еще испекла для нее торт и печенье. У Агнеш были гости, праздновали ее день рождения.

— Вы могли бы описать наружность мужчины, который впустил вас в квартиру Агнеш Сабо?

— Разумеется. Высокий, стройный, на вид лет тридцати — тридцати пяти. Пиджака на нем не было. Синий галстук, темная сорочка. Узкое лицо, волосы черные, густые, зачесаны назад…

Кроме этого, весьма поверхностного, описания личности неизвестного преступника, никаких других данных собрать не удалось. Никто из соседей и жильцов дома его не видел. Хирург, производивший вскрытие, сообщил, что смерть девушки наступила приблизительно за два часа до того, как привратник поднялся к ней с письмом.

— Причина смерти?

— Асфиксия. Преступник задушил ее голыми руками, обхватив сзади. Очень сильный человек, по-видимому. На теле убитой обнаружены ссадины в разных местах. Очевидно, девушка сопротивлялась, боролась за свою жизнь.

Мы еще раз самым тщательным образом осмотрели квартиру убитой, затратив на это полный день. Бордаш собрал в кучу все найденные письма, их оказалось немало. На одном из них отчетливо стояла подпись «Геза». Ни даты, ни обратного адреса. Письмо с такой подписью было единственным, но оно заинтересовало меня сразу, поскольку свидетельствовало о некоторой интимности. Один из абзацев этого нежного послания звучал так:

«Ты знаешь, что я давно уже люблю тебя, только тебя одну, и, если ты поможешь мне в том, о чем я тебя просил, мы оба будем счастливы и станем мужем и женой».

Кто он такой, этот Геза? Этого мы не знали. Во всяком случае, пока. На наши вопросы обитатели дома лишь недоуменно пожимали плечами. Мы заперли квартиру на ключ, опечатали и вернулись в управление. Там меня ожидал наш техник-криминалист Теглаш, выезжавший в квартиру Агнеш вместе с нами в первый раз.

— Я нашел один отпечаток пальца, вполне пригодный для идентификации. Но на учете в нашей дактилотеке он не состоит.

Позвонив на завод, где работала Агнеш, я попросил позвать капитана Козму, который находился там с раннего утра.

— Поинтересуйся, нет ли на заводе человека по имени Геза, который ухаживал бы за Агнеш или, по крайней мере, пытался это делать.

— Хорошо. Кстати, доктор Гейер, здешний заводской врач, тот самый, которого Агнеш спасала от гестаповцев в конце войны, к десяти часам придет к вам на прием. Характеризуют его со всех сторон только положительно.

Едва я положил трубку, как по служебному телефону сообщили, что доктор Гейер уже прибыл и находится в бюро пропусков.

— Попросите его подождать несколько минут, — я спущусь за ним сам, — ответил я дежурному. Необходимо было срочно переговорить с подполковником Чепаи, одним из руководителей контрразведки.

Чепаи добродушно пробасил в трубку:

— Алло, Карой! Я вижу, дела у вас идут на поправку. Из чего заключаю? Из того, что в последнее время ваша милость нас совсемзабыла.

— Как раз напротив, — ответил я. — Вот и сейчас я звоню потому, что нуждаюсь в помощи. Думаю, случай представляет интерес и для твоей епархии. — Я кратко изложил существо дела, а также свои соображения по поводу весьма подозрительного Гезы. В самом деле, если мы не ошиблись и убийство совершено по политическим мотивам, то не исключена возможность, что по описанию внешности и имени, под которым фигурировал неизвестный, мы вышли на одного из «пациентов» Чепаи. Конечно, это только догадка, пока ничем не подтвержденная, одна ниточка из множества других. Но чем черт не шутит…

Чепаи обещал распорядиться и позвонить о результатах проверки.

Закончив разговор, я спустился вниз и проводил к себе в кабинет доктора Гейера.

— Прошу садиться, уважаемый доктор, — сказал я заводскому врачу. Высокий, сгорбленный, он выглядел значительно старше своих лет. — Вы не догадываетесь, зачем мы пригласили вас к нам?

— Не имею ни малейшего представления. Какие дела могут быть у меня с уголовным розыском?

— Нам необходимо собрать некоторые сведения. И вы можете сообщить нам много полезного. Поэтому прошу вас, расскажите о вашей жизни с тех пор, как вы стали врачом на электроламповом заводе. В особенности о том, когда и как вы спаслись от фашистского гетто.

— На заводе я начал работать более тринадцати лет назад. Поначалу по совместительству, только два часа в день, но с начала войны окончательно перешел в штат и с тех пор являюсь главным врачом предприятия. Кроме того периода, когда мне пришлось скрываться. Женат, двое детей, младшей дочери четырнадцать лет.

— Где вы скрывались, когда к власти пришли нилашисты?

— О, господин майор, это целая история. — Врач вздохнул и прикрыл глаза, вспоминая. — Работая на заводе, я познакомился с многими рабочими. Они хорошо ко мне относились, делились своими заботами и невзгодами. Должен сказать, что подавляющее большинство заводских не изменили своей симпатии ко мне и потом, когда вступили в силу антиеврейские законы и начался террор. Мне удалось переправить семью в Швецию заблаговременно, до начала всего этого ужаса, а сам я остался здесь, в Будапеште, и ходил на завод, пока было можно.

— Почему вы не уехали вместе с семьей?

— Это было невозможно по материальным причинам. А потом, позже, мне не дали бы визу. Кроме того, я не переставал на что-то надеяться… Быть может, на то, что Хорти не допустит оккупации страны немцами, а потом на то, что для меня, как для врача, работающего на военном предприятии, будет сделано исключение… Но все вышло иначе. Когда вышел приказ всем евреям переселиться в гетто, некоторые рабочие говорили мне: ничего не бойтесь, док, если надо, будет, мы вас спрячем. Но я все оттягивал этот момент, сам не знаю почему… Однажды вечером, придя, домой, я получил повестку — немедленно переселиться в гетто. Я растерялся от неожиданности и не знал, как поступить. К кому обратиться за помощью? Я не помнил даже адресов своих доброжелателей. Упаковав самые необходимые вещи в два чемодана, я вызвал такси. Привратник у подъезда спросил: «Куда это вы собрались, господин доктор?» Не поняв, жалеет ли он меня или насмехается, я ответил: «В Берлин». Затем содрал с лацкана шестиконечную звезду и сунул ее в карман. Доехав до Восточного вокзала, я расплатился с шофером, сдал один чемодан в камеру хранения, второй взял в руку и двинулся в сторону Фиумского шоссе, не отдавая себе отчета, куда я иду и зачем. Быть может, живым хоронить себя на еврейском кладбище, не помню. Дойдя до какого-то сквера, я присел на скамейку, вынул сигареты, закурил. И вдруг почувствовал себя счастливейшим из смертных, который ничего не боится и всем доволен. Хотя бы на час-другой, но я словно вырвался из тисков ненавистного режима. Вынув записную книжку, я вдруг вспомнил: ведь адреса тех больных, кого я посещал на дому, я записывал на особом листочке! Их оказалось много, более ста. Среди других я увидел запись: Агнеш Сабо, улица Барошш, двадцать шесть. Эту приветливую, милую девушку я хорошо знал, бывал у них дома два или три раза по поводу болезни тетушки. Не раздумывая больше, я сел на первый номер трамвая и доехал до площади Орци.. Погода была прекрасная, теплая, солнце только что скрылось за холмами Буды. Я медленно брел по улице к дому, где жила Агнеш. Подойдя, остановился в раздумье: подниматься мне или нет? Решил, попробую. Иного выбора у меня все равно уже не было, наступил комендантский час. На лестнице не было света, никто не встретился мне по дороге. Я позвонил. Дверь открыла тетушка Концне и тотчас меня узнала.

— Здравствуйте, господин доктор, — сказала она.

— Агнеш дома? — спросил я, ответив на приветствие.

В этот момент вышла Агнеш. Мой визит был для девушки неожиданностью, но она сразу догадалась о его причине. Пригласив меня в комнату, мне предложили сесть.

— Вы никого не ждете? — спросил я.

— Нет, никого. Почему вы об этом спрашиваете?

— Мне не хотелось бы причинять вам неприятности.

— Пусть это вас не тревожит, — ласково сказала Агнеш. — К нам никто не ходит.

Немного успокоившись, я рассказал о причинах моего прихода. Поняв, о чем идет речь, Агнеш без колебаний приняла решение.

— Вы останетесь у нас. Пока здесь, в квартире, а потом посмотрим, что делать дальше.

Вдова Концне не вмешивалась в наш разговор, но по ее лицу я видел, что она одобряет решение племянницы. Так я остался у них. Жизнь шла своим путем, но для меня она остановилась, я даже носа на улицу высунуть не мог. Мне устроили постель, заботились, как о малом ребенке. Тетушка Концне по утрам выходила за покупками, потом готовила, убирала помещение. Постепенно мы привыкли друг к другу. Обе женщины оказались очень милыми, всегда приветливыми, спокойными. Уходя из дому, я забрал с собой те немногие ценности, какие у нас были, и много раз предлагал Агнеш их продать, а на вырученные деньги купить продуктов. Но девушка всякий раз вежливо отклоняла мои просьбы: «Поберегите, господин доктор, они еще могут вам пригодиться».

— Взяв у меня квитанцию, Агнеш выкупила на вокзале и привезла домой мой второй чемодан. Через два или три дня она прибежала после работы с тревожной вестью: меня разыскивает полиция. Два агента побывали в дирекции, заявив, что я скрылся и объявлен розыск.

Трудно даже рассказать, товарищ майор, насколько эта простая девушка была смела и самоотверженна в те дни. Я никогда не забуду того, что она ради меня сделала. Агнеш спасла мне жизнь, а свою ежечасно подвергала опасности. Ведь нилашисты непременно расстреляли бы и ее, и тетушку Концне — таков был приказ Салаши.

— Не обижайтесь, доктор, если я задам вам еще один вопрос. Между вами и Агнеш не было близких отношений?

— Упаси бог! Даже мысли такой у меня не возникало. Я относился к ней, как к родной дочери.

— А не было ли у нее кого-нибудь еще? Жениха, ухажера, например?

— Нет, у нее не было никого. Однажды, правда, еще в то время, когда я работал на заводе, она пришла ко мне за советом. Рассказала, что один молодой человек в нее влюбился и сделал ей предложение выйти за него замуж. Но она не может решиться, тем более в такие тревожные времена. «Если так, пусть он подождет, — сказал я. — Вы еще так молоды, что вполне можете повременить». Я видел, что мой совет обрадовал Агнеш, она поблагодарила меня и ушла.

— А как звали этого молодого человека, вы не помните?

— Не знаю. Впрочем, я об этом не спрашивал, а сама Агнеш имени не называла. Нужно ли рассказывать, что было дальше?

— О том, как Агнеш перевела вас для большей надежности на чердак, где вы и дождались прихода советских воинов-освободителей?

— Да, об этом.

— Благодарю, доктор, нам это известно из других источников. А что стало с вашей семьей?

— О, через два или три месяца они вернулись из Швеции домой. Ведь советское командование помогло мне вернуть квартиру и все вещи, которые не успели растащить нилашисты. Два месяца я пролежал в военном госпитале, меня поставили на ноги и вновь направили на завод. А когда я увидел свою жену и детей на перроне Восточного вокзала, думаю, во всем Будапеште не было семьи счастливее, чем наша!

— Скажите, дорогой доктор, не было ли у Агнеш каких-нибудь ценностей, украшений или чего-нибудь в этом роде?

— Почему вы говорите — «не было»? Их что, украли?

— Нет, речь не об этом. Нам нужно знать, какие именно драгоценности вы у нее видели?

— Насколько помню, у нее были красивые серьги, два колечка, золотые часики. После смерти тетушки Концне остались два перстня с камешками и, кажется, массивный витой браслет. Да, вот еще… После того, как моя семья вернулась и все устроилось, мы пригласили Агнеш к нам на праздничный ужин. Жена подарила ей в память о пережитом красивую золотую цепь старинной работы. Вы бы видели, как Агнеш отказывалась ее принять! Мы с трудом ее уговорили.

— Когда вы в последний раз разговаривали с Агнеш?

— Позавчера.

— А вчера?

— Нет, мы не встречались. На этой неделе она в утренней смене, работает до двух, а я прихожу к трем. Но почему вы спрашиваете? Ради бога, уж не случилось ли с ней какой беды?

— К сожалению, случилось.

— Что такое? Где она? — Доктор Гейер побледнел, губы у него дрожали, как в приступе лихорадки. — Говорите же, умоляю вас…

— Агнеш умерла. Ее убили.

— Убили? Агнеш? Нет, этого не может быть! — Он закрыл глаза руками, по щекам покатились крупные слезы. Доктор вытащил из кармана платок и отвернулся, вытирая лицо, как будто нужно было стыдиться этих слез.

Я постарался успокоить его, как мог.

— Кто мог это сделать? Кто? За что?

— Пока ничего не могу вам сказать. Не знаю.

— Где это произошло?

— В ее собственной квартире. Агнеш задушили, квартиру ограбили, все перевернули вверх дном. Вы никогда не слышали о мужчине по имени Геза?

— Геза? — Гейер задумался. — Нет, не слышал. О каком-то молодом человеке, кажется, я уже упоминал.

— Да, да, вы говорили, — поспешил я с ответом. — Кто бы мог рассказать нам о нем больше, чем вы, как вы думаете?

— Может быть, кто-нибудь из ее коллег по работе. На заводе у Агнеш было много друзей… Но близкого человека, такого, как вы говорите… Нет, не знаю. Таких у нее не было.

После ухода доктора Гейер а я решил объявить розыск неизвестного преступника. Оснований для этого было не слишком много, но с формальной стороны достаточно: описание его внешности, хотя и приблизительное, мы получили от дядюшки Татара, а перечень похищенных драгоценностей удалось составить с помощью доктора Гейера. На формуляре я сделал пометку: «пограничным КПП — с особым вниманием».

Меня отвлек телефонный звонок. Звонил подполковник Чепаи.

— Так вот, Карой, по твоей просьбе мы тут оглянулась окрест себя, как говаривали в старину. Нашлись у нас «клиенты» по имени Геза, и не один. Только не все они подходят под твою мерку. Правда, одного из этих голубчиков вроде можно было бы принять в расчет, но в настоящее время он не очень просматривается… Хотя, если постараться. Ты понял, о чем речь?

— Да, конечно.

— Это высокий, стройный мужчина, лет тридцати пяти, темный шатен, почти брюнет. Он замешан в нескольких темных делишках, которые относятся к нашей компетенции. Однако увертлив, как уж, схватить его за хвост покуда не удавалось. По нашим сведениям, в настоящее время этот Геза находится за кордоном.

Некоторое время спустя Чепаи существенно пополнил первоначальный портрет «нашего Гезы», которого стоило, по его мнению, принять в расчет. Геза Кантор родился в 1894 году, жил в Чехословакии, известен своей приверженностью к нацистам, во время войны проживал в Лошонце, в начале сорок пятого вместе со всей семьей бежал на запад. Один из его сыновей, тоже Геза, в настоящее время имеет тридцать два года от роду, живет отдельно от семьи. И отец, и сын ненавидят народный строй, лично участвовали в совершении нескольких политических преступлений.

«Похоже. Но не тот Геза», — подумал я. — «Агнеш родилась и выросла в Бестерцебанье, причем здесь Лошонц, это на другом конце страны?»

К пяти часам возвратились мои верные помощники. Козма, трудившийся на заводе, обнаружил интересный факт.

— Мне удалось установить, что некий Геза Кюрти, техник-приборист, тридцати одного года, состоял в близкой дружбе с Агнеш Сабо. Они работали рядом, в одном цеху, их часто видели оживленно о чем-то беседующими. По некоторым другим данным, интимных отношений между ними не было. Во всяком случае, этот молодой человек был одним из тех, кто ремонтировал квартиру Агнеш, пока она лечилась в санатории.

— Ты с ним встречался?

— Нет.

— Почему?

— Сегодня он уехал в Вену туристом вместе с одной знакомой ему супружеской парой. Через пять дней они вернутся домой.

— Ну да, если вернутся, — добавил я.

Факт был интересный, но малоприятный. Козма продолжал:

— Согласно полученной инструкции, прибыв на завод, я никому не сказал о случившемся. Однако директор сразу заподозрил, что дело тут неладное, — Агнеш Сабо не вышла на работу, никого не предупредив. Такого с ней не случалось. Пришлось сказать — директор все равно послал бы кого-нибудь к ней на дом. Больше того, обдумав ситуацию, я попросил его обратиться к работникам завода по местной радиосети. Сказать, что одна из лучших работниц, активистка Агнеш Сабо, зверски убита неизвестным злоумышленником, что уголовный розыск ищет преступника и просит всех, кто, может быть, знает что-то по этому делу, сообщить представителю милиции, который находится сейчас в помещении дирекции.

— Ну, и что? Был результат?

— Приходили многие. Но только одна женщина сообщила нечто любопытное. Анни Вадаш, одна из подруг покойной. В августе месяце она случайно встретила Агнеш в городском парке. В сопровождении стройного, симпатичного на вид молодого человека лет тридцати она прошла и села за столик на террасе кафе. Увидев Анни, она подозвала ее, пригласила за столик и представила ей своего спутника. «Они заказали мороженое и угостили меня тоже». — Капитан Козма записал рассказ Анни слово в слово. — «Я выбрала лимонное. Молодого человека звали Геза, фамилии не помню. Он назвал какую-то, но я не обратила внимания. Стояла жара, Геза был без пиджака, в белой тенниске. Мне не хотелось смущать их своим присутствием, я быстро доела свою порцию и распрощалась. Геза подал мне руку. Как сейчас вижу: на правой руке, чуть повыше кисти, у него была татуировка в виде монограммы, две буквы «К. Г.», а под ними цифра — «1915». Я не удержалась и спросила, откуда у него это? Он ответил: «Так, глупость! Память о службе в армии». На другой день я спросила у Агнеш, кто он такой, этот симпатичный шатен? Она замялась, а потом ответила: «Просто старый знакомый», и переменила разговор.

Я встал и прошелся по кабинету. Новость действительно была интересной.

— Анни Вадаш клянется, что узнает этого Гезу из тысячи мужчин хотя бы по голосу — резкий, грубый тембр, сильно отличается от других. У меня все, товарищ майор.

— Что ты сказал Анни?

— Я спросил ее, что она будет делать, если случайно встретит этого Гезу на улице. Она ответила: «Войду в ближайшую телефонную будку и позвоню вам».

— Смышленая девица, молодец.

Да, новость представляла несомненный интерес. Год рождения «нового» Гезы совпадал с описанием внешности преступника, полученным от привратника. И хотя Геза Кюрти, отправившийся туристом в Вену, тоже родился в 1915 году, я позвонил Чепаи и сообщил ему обо всем, что рассказала Анни Вадаш.

Наконец все сотрудники группы собрались в моем кабинете. Можно было приступить к поиску похищенных драгоценностей. Чем больше сотрудников занимается этим одновременно, тем лучше, особенно в Будапеште, где в те годы было еще полным-полно частных ювелирных лавочек. Но не только ювелиры скупали золотые вещички — в ночных барах французское шампанское тоже подавали за желтый металл. Шел сорок восьмой год…

На другой день Козма встретил меня необычайно взволнованный.

— Один из официантов в баре «Янчи Риго» по имени Анти купил вчера несколько золотых вещей.

— Что ж, значит, сегодня мы идем развлекаться.

К восьми часам вечера все столики в ночном баре оказались занятыми. Лишь благодаря некоторой протекции нам удалось занять два места в углу.

Официанты трудились в поте лица. Я с интересом их разглядывал, пытаясь отгадать, который же из них тот самый Анти?

— Анти! — окликнул я наугад молодого брюнета, хлопотавшего у соседнего столика.

Официант обернулся, приблизился на три шага и, улыбаясь, сказал:

— К вашим услугам, господин инспектор.

— Вы меня знаете? — Признаться, я был удивлен.

— Разумеется.

— Тем лучше. Принесите два кофе.

— Два кофе.

Через минуту перед нами стояли маленькие чашечки с ароматным напитком. Анти уже пятился, чтобы уйти.

— Погодите минутку.

— Слушаю, господин инспектор?

— Я ведь не случайно окликнул вас. На то есть причина.

— Что-нибудь случилось?

— Случилось.

— Беда?

— Зависит от вас.

— От меня? — Глаза официанта стали круглыми.

— Только от вас.

Анти глядел на меня с недоумением и тревогой. В актеры он явно не годился.

— Я хочу, чтобы вы показали мне те безделушки, которые купили вчера.

Лицо официанта стало белым, как его манишка. Право, я ожидал от него большей выдержки, кое-какой опыт у него, несомненно, был. «Привлекался за скупку краденого», — вспомнил я скупую характеристику, данную Козмой.

— Извините, но я…

— Извиняться не будем. Надеюсь, у вас достаточно ума, чтобы говорить правду. Если нет, то видите вон тех двух приятелей у стойки? Они только и ждут, чтобы познакомиться с вами. Итак?

— Видите ли… Я, собственно, их не купил… Дело в том, что их мне оставил в залог один молодой человек. Вчера он был здесь с дамой, они выпили много шампанского, и у кавалера не хватило денег.

— Где сейчас эти вещички?

— Дома, в шкафу.

— Хорошо, едем. Посмотрим там.

Я не собирался давать Анти времени на раздумье. Мы сели в такси и несколько минут спустя остановились у подъезда одного из домов на улице Фэ.

Официант открыл дверь своим ключом. В квартире звучало радио, передавали музыку для танцев. На пороге появилась супруга Анти в элегантном халатике.

— Что случилось, малыш, почему ты не на работе? — встревоженно проворковала она.

— Ничего особенного. Я ненадолго. Оставь нас наедине с этим господином.

Женщина вышла.

Анти подошел к стенному шкафу и долго возился с ключом, видимо, для того, чтобы убедить меня в том, что они хранят все свое достояние в одном месте.

— Все драгоценности моей жены тоже здесь, — сказал он, наконец, справившись с замком.

— Меня интересуют только те, которые попали сюда вчера.

Объемистая шкатулка была почти полна. Официант дрожащими руками выкладывал передо мной на стол одну вещь за другой. Первым оказался массивный золотой браслет. Я наблюдал за лицом хозяина квартиры. На лбу Анти выступили бисеринки пота.

— Не стесняйтесь, выкладывайте все.

На столе появилась толстая витая цепь старинной работы. «Вероятно, это та самая, которую подарила Агнеш жена доктора Гейера», — подумал я. «Во всяком случае, по описанию очень»похожа». Анти положил рядом с цепочкой еще какой-то перстенек с голубым камнем.

— Вот эти три вещи я получил в залог: цепочку, браслет и перстень с бирюзой, — прерывающимся голосом промолвил официант.

— Больше ничего?

— Ничего. Остальное принадлежит моей жене.

— От кого вы получили эти три вещи? Предлагаю говорить только правду. Из-за этих безделушек убили человека. Это вам понятно?

— Да, конечно.

— Итак, кто вам их оставил?

— Этого человека я не знаю, прежде никогда не видел. Он пришел вдвоем с дамой. После ужина они много пили, сидели у нас почти до закрытия. Когда я подал счет, мужчина вынул из кармана эти вещички и сказал: «Возьмите, пожалуйста, вот это. Завтра я зайду за ними и оплачу весь счет. В обиде не останетесь».

— Как он выглядел?

— Высокого роста, темный шатен, хорошо одет. На вид ему можно дать лет тридцать пять, не больше.

— Девица, которая была с ним, вам знакома?

— Нет, ее я тоже никогда не видел. Видимо, они посещают другой бар. Мне послышалось, дама называла своего спутника Геза. Разговаривали на «ты».

— Все, что вы сказали, правда?

— Клянусь, как перед богом! Можете мне верить, господин инспектор…

Я понимал, что Анти лжет, твердя о каком-то залоге, Ясно, он купил золото за наличные деньги. Но сейчас дело было не в этом. Сложив все три вещицы в карман, я поспешил в управление. Официанту я позволил вернуться в бар, предупредив о молчании.

— Никому ни слова. Если проболтаетесь, пеняйте на себя.

— Официанты не болтливы, господин инспектор. Профессия.

— Ладно. Если появится вчерашний шатен, вот телефон.

Один из наших людей, разумеется, уже сидел в «Янчи Риго» для неотступного наблюдения за ловким официантом. Спустя полчаса к нему присоединилась Эржи, сотрудница смежного отдела. За это время я успел добраться до квартиры доктора Гейера и показал ему золотые вещицы, изъятые мной у Анти. Гейер тотчас их опознал, и в первую очередь свой подарок Агнеш, старинную золотую цепь.

Оперативный аппарат милиции по всей стране пришел в движение. В особенности бдительно наблюдали за гражданами, выезжающими за границу, контрольные посты на всех пограничных пунктах и переправах. У нас были все основания полагать, что преступник попытается перейти границу.

Под вечер следующего дня пограничники вытащили из-под вагона скорого поезда Будапешт — Вена неизвестного субъекта. Внешность и возраст поездного «зайца» почти совпадали с признаками «нашего» Гезы, но, увы, после проверки выяснилось, что это не он.

Через пару дней приехали на похороны родители Агнеш. Старушка-мать тяжело переживала горе, обрушившееся на нее столь неожиданно. Наши расспросы о жизни Агнеш в Бестерцебанье под родительским кровом, о ее школьных годах не дали ничего. Старики даже не знали, был ли у их дочери знакомый молодой человек по имени Геза.

Тело Агнеш предали земле, родители уехали, собрав на память о дочери кое-какие оставшиеся в квартире вещички — в Будапеште у них никого больше не было.

День шел за днем, не принося новостей.

Впрочем, новости были: техник-приборист Геза Кюрти и Денеш Мольнар, его коллега с электролампового, в Будапешт не вернулись. Сбежав от группы туристов, они остались в Вене.

Мы нашли на заводе документ, написанный Гезой Кюрти от руки, и поручили эксперту сличить его с письмом, найденным в квартире убитой.

Эксперт, изучив почерки, дал заключение — письма написаны разными людьми. Это до некоторой степени успокоило меня в том смысле, что Кюрти не тот человек, который нам нужен. И все-таки я дорого дал бы за то, чтобы с ним побеседовать. К сожалению, такая возможность теперь исключалась.

Второй Геза, попавший в поле нашего зрения, бесследно исчез. Никто нигде его не встречал. Никуда ни за чем он не обращался. В приграничной полосе тоже не было обнаружено ни одного человека, сходного с разыскиваемым хотя бы по внешности и возрасту.

Спустя неделю после похорон я получил заказное письмо из Бестерцебанье. Мать Агнеш писала мне о том, что, перебирая школьные тетради покойной дочери, она нашла две открытки, подписанные именем Геза. Обе открытки были приложены к письму.

В первой из них некий Геза поздравлял Агнеш по случаю успешного окончания гимназии. Во второй посылал привет из Словакии. Открытка с видом Братиславы была опущена там же, двумя неделями позже.

Эксперт по почеркам вновь засел за работу и, сравнив обе открытки с уже упоминавшимся выше письмом, без всяких колебаний заявил, что все три послания написаны одним и тем же лицом. Это обстоятельство откровенно меня обрадовало, я тут же позвонил Чепаи.

— Что же, по-видимому, мы идем по правильному пути, и «наш» Геза Кантор вполне может оказаться тем мерзавцем, которого ищете вы. К сожалению, по всем признакам ему удалось на этот раз ускользнуть. Но не печалься, он еще появится, — сказал Чепаи.

— И уж тогда, надо думать, не ускользнет! — Очевидно, я сказал это с излишней уверенностью, потому что Чепаи коротко рассмеялся и положил трубку.

Уверенность в том, что мы поймаем убийцу, меня не покидала. В каждом задержанном преступнике я прежде всего искал его. Но пока безуспешно. След убийцы словно оборвался, очевидно, ему все-таки удалось выбраться за кордон, и теперь он фланировал где-то по заграничным тротуарам.

Первое время я частенько звонил Чепаи и справлялся, не мелькнул ли где-нибудь «их» Геза Кантор, который по всем статьям мог оказаться и «моим». Но ответ звучал всякий раз одинаково: «Пока нет. Наберись терпенья».

Шли недели, месяцы, потом годы. Дело об убийстве Агнеш Сабо с полным правом можно было отправить на полку нераскрытых преступлений с надписью: «Превращено за давностью лет». Но сам не знаю почему, я воздерживался от этого. Не поднималась рука. Настолько несправедливой, настолько нелепой представлялась мне наша беспомощность в том, чтобы отыскать, взять за горло, защелкнуть стальные наручники на запястьях подлого убийцы, поднявшего руку на эту чудесную, такую чистую и добрую к людям девушку-коммунистку, что я часто, придя на работу, выдвигал нижний ящик стола, где лежала заветная папка, смотрел на нее и задвигал обратно, В те годы мы вылавливали много бандитов, ускользнувших от «прочесывания» в первые послевоенные годы и теперь, после того как жизнь в стране наладилась, выползавших из своих тайных убежищ. Неужели не попадется? Быть этого не может!

В один прекрасный день я все-таки положил папку с делом Агнеш Сабо перед собой на стол и красными чернилами пометил: «Расследование продолжается».

В 1954 году, после почти шестилетнего отсутствия Геза Кюрти и Денеш Мольнар вернулись в Венгрию. Закон, принятый венгерским парламентом, разрешил это сделать всем венграм, не запятнавшим себя ничем, кроме необдуманного решения покинуть родину. Как видно, не оправдались их радужные надежды разбогатеть на западных хлебах. Хлеба эти оказались горькими, а тоска по родной земле и семьи, оставшиеся в Будапеште, звали домой.

Геза Кюрти был поражен, узнав об убийстве Агнеш Сабо.

— Мы были хорошими друзьями, — сказал он мне в нашей беседе, состоявшейся по моей инициативе. — Она была замечательная девушка, умная, добрая.

— А вы знаете, что некоторое время мы подозревали в убийстве вас?

— Меня? — Кюрти совсем растерялся.

— Да, вас. Но потом это подозрение отпало. Вы работаете на прежнем месте?

— Да, меня приняли, все восстановили.

Мое начальство знало о том, что я не закрыл дело Агнеш Сабо. Генерал время от времени интересовался, какие новости. Я отвечал, что по линии подполковника Чепаи и у пограничников наблюдение продолжается, мы тоже не сидим сложа руки.

— А не думаешь ли ты, что это безнадежно? Ведь прошло уже так много времени, — сказал генерал однажды.

— Не думаю, товарищ генерал. Время работает на нас. Человек, который способен совершить столь бесчеловечное убийство, клюнет на любую приманку, лишь бы получить кругленькую сумму, не прилагая труда. А потому рано или поздно он невольно станет на такую почву, где легко оступиться. Поскользнется, а мы тут как тут.

— Будем надеяться, что ты окажешься прав.

На этом мы и расстались.

Время шло. Зарубцовывались раны, нанесенные стране контрреволюционным мятежом 1956 года. Положение стабилизировалось, вновь оживились внешние связи. С каждым годом все больше венгерских граждан выезжало за рубеж, огромное число иностранцев посещало нашу страну. Среди них, разумеется, попадались и такие, которые приезжали к нам далеко не из дружеских побуждений. Если такие «гости» нарушали законы нашей страны, их визит, естественно, заканчивался за тюремной решеткой. Даже в наши дни встречаются еще, правда, очень редко, такие элементы, главным образом, агенты иностранных вражеских центров, которые пытаются повернуть людей против народной власти, вызвать у них недовольство, побудить к подрывным действиям. И хотя с каждым годом они находят все меньше и меньше желающих, вражеские разведки не прекращают своих неблаговидных попыток. Как видно, наши недруги по ту сторону границы никак не могут примириться с тем, что жизнь в нашей стране протекает спокойно и нормально.

Однажды вечером я явился к ужину вовремя. Моя жена, удивленная таким событием, не преминула заметить:

— Запишу на календаре.

Ужин оказался превосходным, чувствовал я себя отлично. Расположившись в кресле, я включил радио. Передавали мою любимую музыку, и я, кажется, задремал, потому что резкий телефонный звонок заставил меня вздрогнуть.

— В городе Сент-Эндре, в летнем домике на берегу Дуная, совершено покушение на убийство. Стреляли из пистолета. — Голос офицера дежурной части звучал бесстрастно, как всегда.

— Потерпевший умер?

— Нет, жив. Во всяком случае, по первичной информации.

Покачиваясь на заднем сиденье оперативной «Волги», я мысленно повторял мелодию Бартока. О чем думали мои коллеги, сказать затрудняюсь. Состав группы был обычный, на место происшествия мы прибыли через час сорок минут. За это время потерпевшего успели отвезти в больницу и сделать ему операцию.

Я прочитал докладную участкового инспектора. Преступление обнаружил Петер Кёхальми, сосед по даче. Уже в сумерки он решил проведать Денеша Мольнара, занимавшего третий участок по той же стороне улицы. Подойдя к калитке, он увидел, что Мольнар дома. Просунув руку, он собирался отодвинуть засов, как в этот момент услышал громкий крик, а затем звук выстрела. От волнения он не смог отодвинуть задвижку, перелез через забор и побежал к даче. Едва он сделал несколько шагов, как от заднего крыльца по направлению к кустам, выходившим к реке, метнулась темная фигура мужчины. Неизвестный пробежал с десяток метров вдоль живой изгороди, затем нырнул в кусты и скрылся.

Кёхальми обошел домик. Дверь заднего крыльца была распахнута настежь. Мольнар лежал ничком в трех шагах от двери головою к ней. Кёхальми выбежал на дорогу и остановил первую попавшуюся машину. На его крики подоспел милицейский патруль. Раненого Мольнара положили в машину и отвезли в больницу. Он дышал, но был без сознания.

Оценив ситуацию, я распорядился начинать осмотр, а сам помчался вслед за Мольнаром. Козма и Бордаш должны были подъехать с минуты на минуту.

В регистратуре приемного покоя мое подозрение подтвердилось: потерпевшим оказался тот самый Денеш Мольнар, который вместе с Гезой Кюрти остался в Вене на другой день после убийства Агнеш Сабо и возвратился на родину через шесть лет. С того дня прошло, я твердо это помнил, еще четыре года.

Потерпевший был вне опасности, но из-за слабости к нему пока не допускали. Из кабинета дежурного врача я дозвонился подполковнику Чепаи и проинформировал его о случившемся.

Чепаи приехал через несколько минут. Мы обменялись несколькими фразами и приняли решение: как только врачи позволят, перевести Мольнара в закрытую больницу.

Это удалось сделать в ту же ночь. Условились мы и еще об одном: в утренних газетах должно было появиться сообщение о покушении на Мольнара, заканчивающееся следующей фразой: «Раненный в голову, потерпевший умер, не приходя в сознание, по дороге в больницу».

Чепаи рассуждал просто:

— Затаившийся преступник, конечно, будет следить за печатью. Если он узнает, что замысел его удался и Мольнар уже не может его выдать, это его успокоит. Не исключено, что он начнет готовиться к следующей «акции», выползет из своего убежища, чем обнаружит себя и облегчит дело нам.

Капитан Козма доложил, что неподалеку от живой изгороди удалось зафиксировать четкие следы ног. Нашел он и стреляную гильзу, которая, по заключению эксперта, принадлежала патрону от бельгийского пистолета новейшего образца.

— Этого следовало ожидать, — сказал Чепаи.

— Почему?

— На днях в Будапешт прибыла большая группа западных туристов. Немцы, шведы, англичане, некоторые с семьями, некоторые в одиночку, на своих автомобилях. Все они путешествуют по классу люкс, живут в отеле на острове Маргит. По некоторым данным, весьма возможно, что среди них находятся и такие, кого мы называем «лжетуристами». Я рад, что ты занимаешься этим делом. Думаю, нам потребуется твоя помощь, и не один раз.

— Возражений не имею, — ответил я. — А сейчас мне хотелось бы допросить Мольнара, и как можно скорее. Он-то наверняка знает, кто в него стрелял. Может статься, они даже беседовали между собой.

— Врач сказал, что это возможно не раньше чем через два-три часа, — возразил Чепаи.

— Ну, что же, за это время мы успеем нанести визит супруге Мольнара. Согласен?

Жена Мольнара, разумеется, еще не знала о покушении на ее мужа. Пришлось нам сообщить ей эту печальную весть.

— Успокойтесь, сударыня, — сказал я рыдающей женщине. — Ваш муж вне опасности и скоро поправится. Скажите нам лучше, когда он поехал к себе на дачу?

— Сегодня утром.

— А почему вы не составили ему компанию?

— Муж собирался привести в порядок сад и живую изгородь, а это он делает всегда сам. Я должна была приехать к нему только завтра вечером.

— Ваш супруг не упоминал о том, что ожидает посетителя?

— Нет, об этом речи не было.

В разговор вступил Чепаи:

— Мы попросили бы вас, сударыня, нам помочь.

— Я готова. Что мне нужно делать?

— Сказать неправду. Иными словами, солгать.

— Солгать? Кому, зачем?

— Всем. Начиная с этой минуты, кто бы ни интересовался судьбой вашего мужа, вы должны отвечать: «Мой муж умер. Тело на вскрытии в институте, О дне похорон будет объявлено позже».

— Я должна распространять слух об убийстве собственного мужа? Это невероятно! — Женщина опять ударилась в слезы.

— Надеюсь, вы не хотите того, чтобы его и на самом деле убили? — Чепаи говорил холодно и отчетливо.

— О чем вы говорите? Конечно, нет! — Рыдания не давали ей говорить.

— А между тем, если кое-кто узнает, что он остался в живых, этого не миновать. Он его прикончит.

— Но кто? Кто этот «он»? — выкрикнула Мольнарне.

— Не в этом сейчас главное, сударыня, — уточнил я. — Главное в том, чтобы ваш муж как можно скорее поправился и встал на ноги. Вы согласны с нами, не правда ли?

— Разумеется, только бы поправился. — Женщина сдерживала слезы.

— Завтра утром за вами заедут два моих сотрудника и проводят вас к мужу в больницу. А до тех пор успокойтесь и отдохните.

Мы откланялись. Выходя из подъезда, я заметил нашего сотрудника, наблюдавшего за квартирой Мольнара с улицы. Второй должен был находиться во дворе — квартира имела черный ход.

— Твои заботы? — усмехнувшись, спросил Чепаи.

— На всякий случай.

К больнице мы подъехали уже засветло. Дежурный хирург дал разрешение побеседовать с потерпевшим. Когда Мольнар услышал, что мы из милиции, по его лицу пробежала легкая тень.

— Расскажите нам, господин Мольнар, что, собственно, произошло с вами вчера вечером? — задал я ему первый вопрос.

— Не знаю, — ответил он слабым голосом. — Я приводил в порядок сад и цветник, а когда стемнело, перебрался в дом, занимался уборкой. Вдруг кто-то в меня выстрелил.

— Вы знаете того человека, который в вас стрелял? — спросил Чепаи.

— Нет, не знаю.

— Ваши соседи рассказали, что этот человек пришел задолго до того, как прозвучал выстрел.

— Я его не видел, — пробормотал Мольнар. — Возможно, он прятался где-нибудь в саду.

— Возможно, — отозвался Чепаи. — Все возможно. Невозможно только одно — то, что вы не разговаривали с этим человеком. Поймите, мы действуем в ваших же интересах. Поэтому нам важно знать обо всем, что предшествовало покушению. Все, что произошло между вами.

— Что говорить? — Мольнар прикрыл глаза.

— По возможности, правду.

Чепаи прервал затянувшуюся паузу. Говорил он спокойным, благожелательным тоном.

— Пусть вас не смущает, господин Мольнар, тот факт, что в течение нескольких лет вы с женой жили в Вене. Это мы знаем.

— Да, без малого шесть лет. Но мы все-таки вернулись, не так ли? — Мольнар поискал взглядом врача. — Господин доктор, нельзя ли чего-нибудь болеутоляющего? Очень болит рана. Да и вообще, чувствую я себя отвратительно.

Видя, что доктор смотрит на нас с укоризной, мы прекратили допрос. Посоветовавшись, мы решили продолжить разговор в присутствии жены.

Я вернулся в управление. Капитан Козма сидел у стола и что-то писал.

— Есть новости?

— Почти никаких. Если не считать того, что недалеко от дачи Мольнара есть небольшой кабачок, а возле этого заведения в тот день долго стоял красный автомобиль с иностранным номером. Чья эта машина, никто не знает. Говорил с официантами, с барменом — тоже ничего. В тот вечер иностранцев у них не было.

Не успел я осмыслить эту информацию, как появился запыхавшийся Бордаш.

— Занимались следом, товарищ майор. Собаку пускали от самого крыльца. Сначала она довела нас до кабачка, прошла дальше, потом повернула обратно. Вернувшись к дому, пошла к живой изгороди, потом свернула к забору и по тропинке до самого шоссе. Дальше ни с места, потеряла след.

— Говоришь, до кабачка? — воскликнул Козма. — Но ведь там стояла весь вечер красная машина. Если допустить, что преступник приехал на ней в Сент-Эндре, то, очевидно, на ней и уехал!

— Тогда почему собака довела нас до кромки шоссе? — возразил Бордаш.

— Иногда ошибаются и собаки. Где гарантия, что этого не случилось и на сей раз?

Бордаш задумался.

— Вы говорите, автомобиль красного цвета стоял возле кабачка?

— Весь вечер.

— В дежурной части я слышал разговор, будто какая-то красная машина, принадлежавшая иностранцу, разбилась сегодня недалеко от Комарома, на дороге к границе.

— И ты говоришь мне об этом только сейчас? Эх вы, пинкертоны! — ополчился я на Бордаша безо всякой на то причины.

Я помчался в дежурную часть.

Запись в журнале гласила:

«В двух километрах от пограничного города Комаром автомобиль марки «мерседес» красного цвета с западногерманским номером на большой скорости врезался в километровый столб, перевернулся и свалился в канаву. Один пассажир умер, второй находится в больнице. Оба венгерские граждане, проживают в Будапеште, в третьем районе. Имя пассажира, оставшегося в живых, Чико Иштван. Перелом обеих рук, ног и нескольких ребер, тяжелая травма головы. Состояние потерпевшего критическое. Автомобиль разбит вдребезги».

Вернувшись к себе, я послал Козму в картотеку.

— Срочно запроси, не стоят ли эти двое у нас на учете?

Набрав номер Чепаи, я сообщил ему об аварии и ее результате. Подполковник не дослушал до конца.

— Знаю. О том, что владельцы машины, супружеская пара из ФРГ, преспокойно спят сейчас в отеле на острове Маргит, тоже знаю.

— Превосходно! Но ты, вероятно, не знаешь того, что такую же машину, тоже красного цвета, видели вчера на стоянке в Сент-Эндре, недалеко от дачи Мольнара.

— В самом деле? — В голосе Чепаи прозвучала нотка заинтересованности. — Любопытно.

В это же время по другому телефону дежурный из проходной сообщил, что жена Мольнара прибыла и ожидает в приемной.

— Встретимся у Мольнара, в больнице, — закончил я разговор с Чепаи.

— Как условились, — сказал он и положил трубку.

Козма доложил, что в наших картотеках пассажир и водитель красного мерседеса не числятся, но в журнале дорожного контроля службы движения есть запись о том, что эти два приятеля однажды уже задерживались инспекцией в иностранной машине, причем на том же самом шоссе Будапешт — Комаром.

— Узнай, куда они направлялись в прошлый раз, — поручил я Бордашу. — А кроме того, когда и где они взяли автомобиль.

Офицер, который ездил за Мольнарне, положил передо мной на стол свежую газету. В ней сообщалось о смерти Мольнара.

События развивались. Наступило время, когда, как говорят некоторые, надо приложить максимум усилий.

Мольнарне тщетно пыталась скрыть свое беспокойство. Усадив ее за курительный столик, я попросил принести нам кофе.

— Сударыня, я очень хотел бы, чтобы наш разговор был откровенным. Надеюсь, вы искренне хотите нам помочь, а не ввести в заблуждение.

— Я скажу вам все, что мне известно.

— Скажите, почему ваш муж взял вчера на работе свободный день в счет отпуска? Ведь та работа, которую, как вы говорите, он собирался проделать на участке, была отнюдь не такой уж срочной. Он вполне мог бы подождать до субботы или воскресенья.

— Вы правы, но Денеш непременно хотел поехать на дачу вчера.

— Почему именно вчера? В чем причина?

— Этого я не знаю.

— Полно, сударыня. Мне кажется, вы просто не осмеливаетесь назвать эту причину. Поймите, мы точно осведомлены о том, где, когда и как вы прожили те шесть лет, которые вы с мужем провели за границей. Больше того, мы знаем также, на какие средства вы жили.

— Мой муж работал и получал жалованье.

— Правильно, но не все время. Нам также известно, сударыня, что ваш муж не совершил ничего такого, что могло бы причинить ущерб интересам родины. Именно поэтому я настоятельно прошу вас говорить только правду. — Последнюю фразу я произнес скорее по привычке, чем из убеждения.

— Или вы не хотите помочь вашему мужу?

— Напротив. Я проплакала всю ночь, не сомкнула глаз даже на минуту. Бедный Денеш…

— Успокойтесь и ответьте на мой вопрос. Зачем ваш муж поехал в Сент-Эндре именно вчера?

Женщина расплакалась.

— Если мой муж узнает, что я рассказала об этом вам, он будет очень недоволен.

— Отчего же? Он попал в беду, вы хотите ему помочь. Совесть ваша чиста.

— Хорошо. Позавчера вечером Денеш вернулся с работы сам не свой. Он был настолько взволнован, что не стал даже ужинать. Я долго донимала его вопросами, что с ним происходит. Наконец, он не выдержал и сказал мне, что случилась большая беда. Какой-то человек позвонил ему по телефону и потребовал, именно потребовал, немедленно с ним встретиться. Более того, незнакомец назначил ему время, в которое он нанесет Денешу визит в нашем загородном домике в Сент-Эндре.

— Кто был этот человек?

— Не знаю. Муж тоже не знал. «Я взял отпуск на один день по семейным обстоятельствам», — сказал Денеш. — На другое утро он упаковал дачный рюкзак и отправился в Сент-Эндре.

— Ну, вот, теперь можно навестить и вашего супруга, сударыня. Мы едем в больницу, прошу.

В проходной я столкнулся с Бордашем.

— Пассажирами красного автомобиля оказались два приятеля, молодежь. Оба жили в одном доме, — быстро доложил он. — Ехать собирались к родственнику, который живет в селе,недалеко от города Дьера. У кого они брали машину, родители не знают. Парни двинулись в путь, когда старшие члены семьи еще не возвращались с работы. Врач больницы, где лежит Иштван Чико, сказал мне по телефону, что состояние тяжелое. Будет ли жив, неизвестно. О допросе и речи быть не может.

— Хорошо, спасибо. Теперь поезжай в отель на остров Маргит. Что там делать, знаешь сам.

Мольнар чувствовал себя уже лучше и очень обрадовался приходу жены. Она постаралась его успокоить и приободрить. Однако потерпевший с видимой тревогой переводил взгляд с меня на врача, затем на жену и снова на меня. По-видимому, он догадывался, что в воздухе висит один и тот же вопрос.

— Как вы себя чувствуете? — спросил я.

— Благодарю, сегодня получше.

— Тогда побеседуем немного?

— Пожалуйста, если вы настаиваете, — согласился Мольнар крайне неохотно.

— Кто был тот человек, который позавчера звонил вам на работу по телефону? Тот, кто посетил вас на другой день в Сент-Эндре?

Мольнара, как видно, особенно поразила та часть вопроса, которая касалась телефонного разговора! «Откуда они знают и об этом?» Я прочел в его глазах эту тревожную мысль.

— Почему он в вас выстрелил? Может быть, вам помочь?

Мольнар неопределенно кивнул.

— Поймите, господин Мольнар, нам известно, в какую западню вы попали там, в Вене. Не вы первый, кого они сначала сбивают с толку, а потом обманывают. А теперь, очевидно, их человек явился требовать от вас отчета о выполнении обязательств, которые вы на себя взяли.

Мольнар молчал, глаза его перебегали с одного предмета на другой. По всей видимости, он взвешивал про себя, что с ним будет, если он откровенно во всем признается.

— Смелее, вам нет смысла скрывать правду, поверьте! — Я постарался говорить убедительно.

Жена Мольнара склонилась к нему и шепнула!

— Не бойся, расскажи все, как было!

Очевидно, Мольнар принял для себя какое-то решение. Откинувшись на подушке, он заговорил дрожащим голосом.

— Я понимаю, господин следователь, что совершил преступление, за которое меня, наверно, посадят в тюрьму. Но я не чувствую себя виновным. Человек, о котором вы спрашиваете, стрелял в меня за то, что я «не выполнил своих обязательств». Так он выразился.

— Продолжайте, господин Мольнар. И ничего можете не опасаться, ведь для всех посторонних вы умерли.

— То есть как, умер? Я, кажется, жив…

— Правильно. Но тот человек уверен, что благополучно отправил вас на тот свет.

— Но откуда ему это известно?

— Из газет. Вот, прочтите. — Я показал больному заметку в утренней газете.

Мольнар вздрогнул, но продолжал уже спокойнее.

— Теперь мне уже все равно, чему быть, того не миновать. Горько вспомнить! Оказавшись десять лет назад на западе без средств и без друзей, да еще с женой, я несколько раз попадал в такое положение, что вынужден был обращаться за помощью в различные организации. Деньги давали, но каждый раз отбирали расписку. Позднее, когда после шести лет бесплодных скитаний я принял решение вернуться на родину, мной стали интересоваться. Однажды нас навестил католический священник, затем два или три раза еще какие-то лица, говорившие по-венгерски. За несколько недель до нашего отъезда приехали двое, на машине. Один из них заявил мне, что я должен поехать с ними в Мюнхен, в какое-то учреждение, которое занимается выдачей пособий венграм-эмигрантам. По его тону я понял, что, если бы отказался, меня повезли бы силой. Меня привезли и представили высокому господину лет пятидесяти. Он держался как хозяин, носил монокль и был со мной очень любезен. Говорил он на изысканном венгерском языке, живо интересовался моей семьей, местом прежней работы в Венгрии, оборудованием и продукцией завода. Отвечал я односложно либо общими, ничего не значащими фразами. «Господин директор», как называли его окружающие, два или три раза подчеркнул важность того, чтобы, вернувшись домой, я вел себя так, как подобает гражданину своей страны. Мне стало понятно, куда он клонит, после того как он выразил надежду, что после возвращения в Будапешт я останусь истинным патриотом Венгрии. «Именно в таких патриотах скоро возникнет нужда», — добавил он. Я не очень внимательно следил за разговором, думая о своем. Наконец, «господин директор» окончил проповедь и положил передо мной лист бумаги с каким-то текстом, отпечатанным на машинке, а рядом с ним двести долларов. «Прочтите, подумайте и подпишите», — сказал он. Поразмыслив, я пришел к выводу, что иного выхода у меня нет. Ведь я прежде уже подписал несколько подобных бумажек, и если откажусь сейчас, то меня, пожалуй, не пустят в Венгрию вообще. Короче говоря, я поставил свою подпись. Конечно, я понимал, что рано или поздно это будет иметь последствия. Но в тот момент я мечтал только об одном — вернуться на родину, чего бы это не стоило. Вся их махинация была хорошо отрепетирована, накануне моего отъезда к нам заглянул один прежний знакомый, венгр по национальности, и предупредил еще раз: если меня навестят в Будапеште, я должен буду вспомнить об обязательствах перед «фирмой», с которой связал свою судьбу.

Мольнар говорил быстро, но с видимым усилием. Видя это, я предложил:

— Отдохните немного, я подожду.

— Нет, я не устал. Уж если я начал, то позвольте и закончить…

— Хорошо. Если так, продолжайте.

— В течение нескольких лет меня никто не беспокоил, ничего не требовал, не шантажировал. За это время меня восстановили на прежней работе, я получил квартиру, мне несколько раз выдавали пособие, как репатрианту. Жизнь наладилась, я всем был доволен. Удалось даже построить небольшую дачу, правда, на участке, принадлежавшем брату жены. Все шло хорошо вплоть до позавчерашнего дня. Около двух часов меня позвали к телефону. Незнакомый мужчина сказал, что очень хотел бы встретиться со мной по вопросу об участке в Сент-Эндре. Напрасно я старался узнать, кто со мной говорит, абонент положил трубку. После работы он остановил меня на тротуаре, неподалеку от завода. Он сам меня окликнул, я его прежде никогда не видел.

— Что он сказал?

— «Добрый день, господин Мольнар!» Да, чуть не забыл — перед уходом домой я сказал начальнику цеха, что завтра мне необходимо отлучиться по важному семейному делу, и я прошу один день в счет отпуска. Начальник не возражал. — «Добрый день, — ответил я незнакомцу. — С кем имею честь?» «Завтра в Сент-Эндре вы все узнаете, — ответил он. — Будьте у себя на даче, я навещу вас во второй половине дня. Это в ваших интересах». С этими словами он поклонился и ушел. На другой день я с утра отправился в Сент-Эндре. Лучше бы я пошел к вам, в милицию, но я не посмел…

— Вы правы, господин Мольнар. В этом случае вам не пришлось бы сейчас лежать здесь с тяжелой раной, да и нам было бы намного проще. Ну, ничего. Продолжайте, если не утомились.

— Прождал я этого типа весь день. Признаюсь, изрядно нервничал, работа валилась из рук. Наступил вечер, темнело. Жена знала, что я останусь ночевать на даче. Собираясь развести огонь в камине, я выглянул в окно и увидел, как во двор вошел какой-то человек. Он затворил за собой калитку и запер ее на засов так уверенно, будто уже не раз здесь бывал. Задняя дверь была отворена настежь, незнакомец вошел в дом и поздоровался. Я ответил и пригласил его сесть. «Полагаю, господин Мольнар, вы догадываетесь, по чьему поручению я приехал», — сказал незнакомец. «Понятия не имею», — возразил я. «Ай-ай, господин Мольнар. Я привез вам привет от господина директора из Мюнхена. Меня послали к вам». «В самом деле? Для чего же?» «Вы приняли на себя некоторые обязательства, скрепив документ собственноручной подписью. Вероятно, из-за того, что с того момента прошло много времени, вы подумали, что нам не понадобятся ваши услуги, не так ли?» «Именно так. Я полагал, что меня уже забыли и не будут беспокоить». «Это не беда. Какую вы занимаете должность на заводе?» «Начальник участка». «Превосходно». Незнакомец, видно, был доволен. «Теперь, вы понимаете, я надеюсь, что для вас пришла пора приступить к делу». «К какому делу?» «К тому, которое вы обязались выполнять». Тут я сделал паузу, чтобы собраться с духом.

«Я должен вам заявить, что меня на моей работе уважают и любят, люди все сделали для того, чтобы я мог жить честно. Это вы понимаете?» «Разумеется. Не означает ли это, что вы отказываетесь от своих обязательств?» «Именно, отказываюсь». «И вы думаете, вам это так легко пройдет?» «Я не давал никаких обещаний. А деньги принял от вас потому, что меня вынудили их взять. Если угодно, я выплачу все до гроша!» «Каким образом?» Незнакомец встал и отошел в глубь комнаты. «Продам вот этот дом, если нужно». «Нам, уважаемый господин Мольнар, форинты не нужны, вы получали в долларах». «Долларов у меня нет. Но так или иначе, я не сделаю ничего, что повредило бы моей родине». «Это для вас родина? — заорал он и начал браниться последними словами. — Мы переправим все ваши расписки в органы безопасности, что тогда? До конца жизни за решетку?» «Делайте, что хотите». «Это ваше последнее слово?» «Да, последнее». Он кинулся к выключателю и погасил свет. «Даю вам последнюю возможность! Иначе сдохнете тут, как собака. Да или нет?» Я успел заметить, что он полез во внутренний карман пальто. «Нет, и еще раз нет», — ответил я и бросился к нему. В этот момент он выстрелил и я упал. Больше ничего не помню.

— Как он выглядел, этот незнакомец?

— Высокий, лет сорока. Темные волосы, зачесаны назад. Под носом короткие стриженые усики.

— Одежда?

— Короткое пальто, серое или черное, без шляпы. При входе в комнату снял очки, кажется, в тонкой золотой оправе. Больше ничего не заметил.

— Благодарю вас, господин Мольнар. Надеюсь, вас не слишком утомил наш разговор? Теперь для вас главное побыстрее выздоравливать. Остальное наше дело.

— Что будет со мной? — Мольнар сник, голос его опять задрожал.

— Ровным счетом ничего. Вы поправитесь и пойдете на свою работу. Вас, сударыня, — обратился я к жене потерпевшего, — сейчас отвезут домой, а завтра привезут снова. В остальном прошу соблюдать нашу договоренность. Обещаете?

— Обещаю, господин следователь. — Женщина взглянула на меня с надеждой.

Вернувшись в управление, я выслушал Козму, побывавшего в отеле «Маргит». Гражданин ФРГ Ганс Клюге заявил в бюро жалоб о пропаже своего автомобиля, спортивного «мерседеса» красного цвета. Вернувшись в отель накануне в пять часов вечера, он оставил машину на стоянке и только сегодня утром, намереваясь отбыть на Балатон, обнаружил, что автомобиль исчез.

— Опиши внешность этого Ганса Клюге.

— Я его не видел.

Пришлось позвонить в бюро.

— Старший лейтенант Кормош слушает.

— Майор Маг. Скажите, кто принимал жалобу от Ганса Клюге о пропаже автомобиля?

— Я лично.

— Как он выглядит?

— Рост около ста семидесяти пяти, светлые вьющиеся волосы, усов и бороды нет, очки в золотой оправе. Особых примет не замечено.

— Возраст?

— Не более тридцати, тридцати двух.

— Благодарю. — Повесив трубку, я повернулся к Козме. — Кое-что не сходится.

— Что именно?

— В Мольнара стрелял брюнет сорока лет, а владелец красного автомобиля блондин и на десять лет моложе.

— Может быть, он действовал в парике и в гриме?

— Все может быть. И все-таки…

Мы обсуждали различные варианты дальнейших действий, когда пришел Бордаш.

— Ты, как всегда, вовремя.

— Вот список западных туристов, которые приехали в отель в один день. Большинство прибыли на три недели. Только две пары уплатили всего за неделю вперед: Ганс Клюге из ФРГ и Вильям Бенкс с невестой мисс Мэгг Браун, англичане, оба из Лондона.

— Когда они прибыли?

— Сегодня четвертый день.

— Значит, время у нас еще есть.

— Установлено, что вчера вечером в ресторане гостиницы к ужину не явились восемь человек. В том числе Вильям Бенкс и мисс Браун, Клюге с женой, Петер Мюллер с дочерью, а также Рой Кент и Морис Таун, которые приехали вдвоем в одной машине.

— Так, хорошо. Чем заняты наши остальные люди?

— Выполняют свои обязанности по плану операции. Кстати, коллеги от Чепаи тоже появились на этом объекте.

— Знаю, но у них другие задачи. Передай список этих лиц пограничникам на случай их внезапного отъезда из страны. В принципе мы с ними условились, но фамилий они не знают. Затем садись в машину, возьми из Сент-Эндре очевидца, который видел красную машину около кабачка, и отвези его в Комаром. Пусть взглянет на останки, не она ли. А ты, Козма, побудь здесь, у телефона, я хочу перекусить что-нибудь в нашем буфете.

Телефонный звонок вернул меня от двери.

— Да, слушаю.

Несмотря на то что полученная новость была отнюдь не радостного свойства, на моем лице появилась, вероятно, довольно веселая улыбка, ибо я поймал в глазах моих коллег выражение полного недоумения.

— Мальчики, нам, кажется, начинает везти! — воскликнул я, бросая трубку на аппарат. — Некий мужчина, лет сорока на вид, интересовался в анатомичке, когда состоятся похороны Денеша Мольнара. Ему ответили, что дня через два-три.

— Пташка начинает терять спокойствие, это хорошо. — Лица Козмы и Бордаша тоже прояснились.

— Итак, у нас есть два человека, которые видели преступника своими глазами! Конечно, если предположить, что человек, наводивший справки в больнице о Мольнаре и покушавшийся на его жизнь, одно лицо. Теперь-то уж мне ничто не помешает навестить Жужи за буфетной стойкой.

Жужи, как всегда, оказалась на высоте, и, уплетая приготовленную яичницу с ветчиной, я на минуту забыл о существовании такой вещи, как телефонный аппарат в моем кабинете. Но он продолжал существовать, и капитан Козма выполнял мои функции. Высокий женский голос требовал меня, назвав по имени и фамилии.

— Будет через четверть часа. А что вам угодно?

— Я по очень срочному делу. Через десять минут я буду у вас в проходной. Простите, с кем я говорю?

— Капитан Козма. Назовите ваше имя, иначе мы не сможем выписать пропуск.

— Ничего, я приеду, и вы меня узнаете. Очень спешу. До свидания!

Для удивления и раздумий у Козмы не было времени, ибо тут же позвонил Чепаи.

— Есть что-нибудь новенькое?

— Да, товарищ подполковник. Мольнар дал довольно подробное описание личности преступника. Кроме того, похожий на него человек интересовался датой похорон Мольнара в дежурке морга.

— Ага, значит, клюнуло! Превосходно. Пусть майор Маг позвонит мне.

Довольный своим общением с Жужи и творением ее рук, я вернулся к себе. Козма передал мне содержание разговоров по телефону. Я набрал номер Чепаи.

— Хочу тебя предупредить, чтобы твои мальчики глядели в оба. И ничего лишнего! — сказал он. — Сам знаешь, иностранные гости требуют деликатного обращения.

— Не беспокойся, все будет, как надо.

— Я жду кое-какую информацию, но она запаздывает. Погода испортилась, самолеты сидят в аэропортах. Как смогу, позвоню сразу же. Может статься, будем знать о наших подопечных чуть-чуть больше, чем сейчас. Сервус!

В дверь постучали.

— Входите!

На пороге стояла белокурая, стройная женщина лет тридцати с небольшим.

— Я хотела бы видеть майора Мага.

Козма внимательно посмотрел на вошедшую. Лицо ее показалось ему знакомым. Да, они встречались. Но где, когда, ему не приходило в голову.

— С вами, капитан, мы уже встречались.

— Возможно. Где и когда?

— Около десяти лет назад. Вы меня не узнаете?

— Если вы скажете мне свое имя, сударыня, это будет сделать значительно легче.

— Меня зовут Анни Вадаш. Мы беседовали с вами об Агнеш Сабо.

— О, да, конечно! Вот теперь я вспомнил. Но тогда вы были шатенкой и не носили очков.

— Женщины тоже стареют, капитан…

— Видно, и тут есть исключения, сударыня. Прошу садиться. — Козма усадил женщину, представил меня и отошел в сторонку.

Мое изумление было неподдельно. Агнеш Сабо! Бедная девушка-работница, задушенная неизвестно кем и за что более десяти лет назад, убийцу которой я разыскиваю до сих пор! И именно теперь, когда все мы заняты расследованием исключительно важного дела, я во второй раз слышу ее имя…

— Нужно думать, что-то случилось, если вы вдруг вспомнили номер моего телефона? — спросил я, садясь рядом с Анни Вадаш.

— Да, но я прошу сохранить мой приход в тайне. Дело в том, что я уже несколько лет работаю официанткой в ресторане на острове Маргит. Мне не хотелось бы, чтобы мое начальство узнало, что я по каким-то делам хожу в милицию, вы понимаете. В тот день, когда Агнеш Сабо нашли убитой, меня допрашивал вот этот капитан. — Она повернулась в сторону Козмы.

— Да, да, было такое дело, — Козма утвердительно кивнул.

— Тогда вы спросили меня, смогла ли бы я узнать того мужчину, в обществе которого Агнеш и я угощались мороженым на террасе кафе в городском парке. Должна признаться, что с того дня я изучила внешность нескольких тысяч мужчин, которые хотя бы чем-нибудь походили на спутника Агнеш. Но ни один из них не оказался тем, которого я искала. Не проходило дня, чтобы я не вспоминала о моей несчастной подруге. И вот теперь, мне кажется, я его встретила. Не могу сказать с уверенностью, на все сто процентов, но что-то мне подсказывает — это он.

— Где вы его видели, когда? — Волнение женщины передалось мне. Полагаю, даже легендарному комиссару Мегрэ изменило бы хладнокровие в подобной ситуации.

— Вчера я обслуживала иностранцев, как обычно. Гости ужинали, и вдруг мой слух поразил голос одного из них. Резкий, скрипучий, не как у других мужчин. Помнится, я и в тот день говорила вам об этом необычном голосе, капитан.

— Совершенно верно, я это тоже хорошо помню, — подтвердил Козма. — Впрочем, мы можем заглянуть и в протокол дела, если потребуется.

— Видите ли, я сносно понимаю по-английски, разумеется, в пределах ресторанного меню и обычных туристских забот. Я как раз брала заказ у англичан, сидевших за моим столиком, и вдруг услышала звук этого голоса. Откуда он мне знаком? Поначалу я не могла этого понять, ведь прошло много лет. Продолжая хлопотать возле столика, я лихорадочно пыталась вспомнить. И тут меня словно осенило, я едва не уронила поднос. Агнеш Сабо и ее партнер там, на террасе, словно живые возникли у меня перед глазами. Это же он, его голос! Чтобы не ошибиться, я как бы невзначай подошла поближе. Лицо его несколько изменилось, под носом появились усики, а на глазах очки, но прямые, зачесанные назад волосы, фигура и, главное, голос, этот скрипучий, грубый голос, остались прежними. Волнение мое было настолько велико, что я с трудом оторвалась от столика, а когда вошла в кухню, одна из моих коллег даже рассмеялась: «Что это ты так бледна, Анни? Уж не влюбилась ли в того симпатичного англичанина с первого взгляда?» Мне очень хотелось рассмотреть его руки, увидеть ту необычную татуировку, которая мне запомнилась, чтобы убедиться окончательно. Но это мне никак не удавалось. Вчера вечером он опоздал к ужину.

— В котором часу он пришел?

— Около десяти.

— Что вы еще успели заметить?

— Когда этот англичанин поднес бокал ко рту и манжет рукава немного опустился, мне показалось, что на правой руке я увидела татуировку. Но, повторяю, только показалось.

За это время мы получили еще одно телефонное сообщение — Бордаш доложил из Комарома, что кладовщик кабачка в Сент-Эндре, который видел красный автомобиль, стоящий возле своего заведения, опознал разбитую машину и даже ее номер. Кроме того, врач из комаромской больницы сказал, что оставшийся в живых один из похитителей автомобиля на некоторое время пришел в сознание и признался, что они с приятелем угнали его со стоянки в Сент-Эндре.

«Что же, сделан еще один шаг вперед», — отметил я про себя и вернулся в свой кабинет к Анни Вадаш.

— Дорогая Анни, сегодня вечером вы работаете, как обычно?

— Да.

— Тогда мы непременно встретимся. Прошу вас, закажите нам столик, по возможности недалеко от этой компании.

— Столик будет.

— Мы придем вчетвером, трое мужчин и одна дама. Постараемся ровно в девять. И вы нам кое в чем поможете.

— Я очень волнуюсь, товарищ майор. Не знаю, смогу ли?

— Сможете. Только будьте осторожны.

Мы простились с Анни Вадаш до вечера.

Коротко набросав сценарий нашего визита в ресторан, мы распределили роли.

— Этого Ганса Клюге тоже надо хорошенько пощупать со всех сторон, — заметил я. — Ведь именно его машину почему-то украли. А кроме того, он и его жена вообще не явились к ужину в день убийства. И только после десяти спустились в салон играть в карты.

— Как в приключенческом романе начала века — алиби за партией в бридж! — рассмеялся Козма.

— Не смейся. Надеюсь, сегодня вечером мы кое-что узнаем более достоверно. Конечно, если счастье будет на нашей стороне.

— А на чьей же еще?

Оставалось договориться с Чепаи. Он одобрил наш план и пожелал приятно провести вечер. «Не исключено, что я тоже поддержу вам компанию. Каким образом? Там видно будет».

Перед уходом я заглянул к генералу. Сценарий вечера в ресторане ему понравился.

— Желаю успеха. Только поосторожнее. Не бейте хрусталь и не мните крахмальных манишек.

В вестибюле ресторана нас встретил вылощенный метрдотель с бриллиантиновым пробором.

— Пожалуйте, куда прикажете проводить? Может быть, поближе к оркестру?

— Благодарю, предпочитаем меньше шума. Пожалуй, вон за тот столик. — Издали заметив Анни Вадаш, мы направились в ее сторону.

— Прошу, здесь вам будет удобно. — Анни произнесла заученную фразу с полным равнодушием.

Прежде чем войти в ресторан, мы слегка огляделись в вестибюле и на стоянке автомобилей у подъезда.

Анни услужливо положила передо мной меню и незаметно указала на соседний столик.

— Этот. Еще не все собрались.

Я с важным видом заказал ужин.

— Из нас четверых вы, Марика, самая безмятежная, — сказал я нашей «даме».

— Почему вы так думаете? — Марика улыбнулась.

— Ведь вы, собственно, даже не знаете, в честь чего у нас сегодня такой респектабельный ужин.

— Мне все известно.

— От кого же?

— От меня, — вставил Козма. — Я успел проинформировать Марику о наших делах.

Анни Вадаш поставила на наш столик вино и содовую воду, разлила по бокалам и чуть слышно шепнула:

— Понемногу собираются.

— Вон у того блондина, что с красивой дамой, украли машину? — спросил я.

— Нет, тот выше ростом. Но они сидят обычно за одним столом.

Мы чинно переговаривались, ожидая ужина. И хотя все изрядно проголодались за день, мысли каждого из нас были заняты отнюдь не предвкушением вкусной еды. Время двигалось со скоростью улитки. Я взглянул на часы.

— Уже половина десятого.

— Господа задерживаются, — отозвался Козма. — В конце концов, они имеют на это право. Приехали отдыхать после праведных трудов.

Анни вновь возникла возле нашего столика, принесла салат и закуски.

— Большинство моих клиентов уже в салоне. Однако ни англичанина, ни его подруги не видно. Отсутствует и немец Клюге, жена сидит в салоне одна.

Спустя несколько минут иностранные гости покинули салон и стали занимать места за оставленными для них столиками. Было без десяти десять, когда через зал быстро прошел высокий белокурый мужчина и сел к столику напротив нас, где его ожидала жена и компаньоны. «Клюге», — отметил я.

Анни принесла горячее.

— Англичанина все нет, не знаю, куда он мог запропаститься. — Официантка явно нервничала.

— Ничего, еще появится, — успокоил я ее.

Разложив жаркое по тарелкам, Анни уже собиралась отойти, но вдруг остановилась и сдавленным голосом произнесла:

— Вот он.

Высокий брюнет в очках с золотой оправой шел между столиками, поглядывая по сторонам, словно ища кого-то. В нескольких шагах за ним следовала изящная, стройная женщина. Ее красота невольно привлекала взгляды окружающих.

Анни поспешила к вновь прибывшим и вручила англичанину меню. Быстро пробежав глазами по строчкам, он указал на несколько блюд. Официантка слегка поклонилась и, повернув голову в нашу сторону, усмехнулась.

«Так, значит, он». — Машинально зафиксировав, в памяти внешние признаки, я отметил про себя: «Именно таким я его и представлял. Возможна ли ошибка?»

Мы еще не покончили с ужином, как капитан Козма вдруг встал и быстро вышел из зала. Несколькими минутами позже его примеру последовал Бордаш.

Оставшись вдвоем с Марикой, мы негромко беседовали, но мысли мои были далеко. Вскоре вернулся Бордаш и, отпив глоток содовой, с равнодушным видом доложил:

— Англичанин вернулся недавно, машину поставил на стоянку. Поднявшись к себе, он сменил костюм и направился в салон. По дороге остановился у пульта портье, написал несколько слов на рекламной почтовой открытке и бросил ее в ящик. Его спутница находилась все это время у себя в номере. Англичанин постучал и, не дожидаясь ответа, направился сюда, в ресторан. Что касается Клюге, он приехал позже англичанина, ездил с другим туристом на его машине.

— Где они могли быть так долго?

— Катались на автомобиле, — заметила Марика.

— Это ясно. Вопрос только в том, где?

— Англичанина мы вели некоторое время, — пояснил Бордаш. — Примерно в половине восьмого он сел в машину и, выехав на мост Маргит, помчался в Пешт. Миновав улицу Байчи-Жилинского, на площади Кальвина он проскочил на красный светофор и скрылся в направлении площади Свободы. Мы потеряли его из виду.

— Досадно. И это уже не в первый раз!

— Что делать, машины у нас старые, вышли в тираж.

Чуть погодя Бордаш опять поднялся и прошел в раздвижную застекленную дверь, ведущую в кафе.

Тем временем Анни Вадаш бесшумно и ловко обслуживала стоявшие рядом столики англичанина и немцев. На первый взгляд со стороны ужин протекал в полном мире и спокойствии. Спустя некоторое время Анни принесла нам кофе. Я попросил ее проделать следующее: убирая со стола посуду, отставить в сторонку бокал, из которого пил англичанин, но не касаясь его поверхности, а затем передать нам.

Покуда продолжался ужин, Анни все время маневрировала между столиками, не привлекая особого внимания. Исподтишка наблюдая за заморским гостем, она ждала наступления момента, когда можно будет убрать со стола. Наконец, ритуал приема пищи окончился, и Анни могла выполнить задание. Она проделала все быстро и ловко и понесла поднос с посудой в кухню. Марика в это время отправилась в туалетную комнату. По дороге в коридорчике она незаметно взяла с подноса отставленный в сторону бокал, положила его в сумку и через минуту вернулась к нашему столику.

Возвратился Козма, а за ним и Бордаш.

— Все в полном порядке, мы немного побродили по гостинице. Первоклассный отель, ничего не скажешь.

Марика встала и простилась с нами, как дама, желающая отправиться на покой в свои апартаменты. Десять минут спустя бокал из ее сумочки находился уже в криминалистической лаборатории.

Гости, между тем, поодиночке либо парами потянулись в холл. Некоторые погрузились в глубокие кресла, чтобы выкурить сигару, другие стали танцевать под приглушенную музыку маленького джаза.

— Пожалуй, пора и нам, — сказал я, подозвал знаком Анни и расплатился по счету.

— Хороший был ужин? — спросила она.

— Превыше всяческих похвал, — ответил за всех Козма и, понизив голос, добавил — Вы ловко это провернули. Позвоните завтра с утра или зайдите к двенадцати, хорошо? — Анни присела и проводила нас взглядом, ровно настолько, насколько это подобает вышколенной официантке первоклассного отеля.

Не заходя в мой кабинет, Козма поднялся в лабораторию. Ему не терпелось подготовить для нас, как потом выяснилось, маленький сюрприз. По возвращении он застал меня у телефона разговаривающим с Чепаи.

— Извини, не сдержал обещания, — сказал подполковник. — Взяли тут двух голубчиков, пришлось заниматься.

— Имеют отношение к нашему делу?

— Пока не знаю, может быть. Что у тебя?

— Через час, пожалуй, будут ясны первые итоги.

Время перевалило за полночь.

— Если мне будет дозволено высказать мое мнение, — с ужасающей вежливостью начал Бордаш (это качество почему-то особенно одолевало его по ночам), — в случае, если отпечатки пальцев на бокале и на месте покушения на Мольнара совпадут, мы можем арестовать мистера Вильяма Бенкса по подозрению в убийстве.

— Гениально. А если не совпадут?

— Тогда его надо как-то показать дежурному врачу из морга, который его видел.

— А если он не сам приходил наводить справки, а послал кого-то другого?

— В этом случае остается только один путь — Мольнар.

— Правильно. Только тяжелораненого Мольнара мы не можем, да и не имеем права таскать туда-сюда для опознания. А ждать, пока он поправится, у нас нет времени.

Козма, сидевший, как на иголках, куда-то опять отлучился, а когда вернулся спустя несколько минут, его физиономия сияла. Он положил передо мной несколько больших, еще влажных снимков.

— Это еще что?

— Мой сюрприз.

— Чьи это следы?

— Правое фото — это следы, которые мы взяли в саду Мольнара в Сент-Эндре, а второе — подошвы спортивных туфель мистера Бенкса, которые находятся сейчас в шкафу его комнаты в отеле «Маргит».

— Похожи, очень похожи. Но как ты попал в шкаф? Кто разрешил? Или сам мистер Бенкс? Это же легкомыслие! Мы обязаны действовать в полной тайне, скрытно и в пределах закона.

— На свой риск, товарищ майор. Один щелчок, и снимок готов. — Козма был сама скромность, знал, что обстоятельства дела допускают такой риск, тем более если он не привлекает ничьего внимания.

— Кроме того, я немного поинтересовался его стаканом для полоскания зубов в ванной.

— Еще не легче! — Я сделал сердитое лицо. — Ну, и где же отпечатки?

— Все в лаборатории. Теглаш трудится второй час.

Мы сидели вокруг стола, как верующие в ожидании чуда. Это были часы, полные тревог и сомнений, домыслов и вымыслов. Их прервал телефонный звонок.

— Это ты, Теглаш?

— Я, товарищ майор.

— Ну, говори же что-нибудь!

— К сожалению, ничего определенного. Есть некоторое сходство, но нет уверенности. Следы на стекле смазаны, вероятно, от неоднократного употребления.

— В общем, не годятся?

— К сожалению, нет. Похожи, но не могу ручаться. — С огорчением я повесил трубку.

— Не совпали? — спросил Козма.

— Считай, что нет. Недостаточно четкие, Теглаш не ручается.

— Но следы туфель-то совпадают!

— Этого мало. Кроме того, такие туфли носят сотни людей.

— Ну, тогда остается только Мольнар! — Козма был удручен не на шутку. Сюрприз явно не удался.

— Да, когда он поправится.

Дым стоял коромыслом. Мы спорили и взвешивали шансы той или другой комбинации. Часы показывали половину пятого утра, когда Куташ сообщил из отеля, что пять минут назад Мюллер и Клюге, оба с женами, сели в машину Мюллера, и, включив полный газ, укатили в неизвестном направлении. Портье говорит, что обещали вернуться к обеду.

— Черт возьми! — Я грохнул кулаком по столу. — Неужто прошляпили? Экие мы ротозеи!

— Что случилось, начальник? — Бордаш и Козма замерли, впившись в меня глазами.

— Обе немецкие пары сделали нам на прощанье ручкой, вот что! Сесть им на хвост не было возможности. На заре весь город, как на ладони… Козма, звони пограничникам! Если они попытаются пересечь границу, пусть задержат под любым предлогом!

Ожил селекторный аппарат. Говорил дежурный по управлению.

— Капитан Микеш, докладываю. Я уже хотел звонить вам домой, товарищ майор. Но мне сказали, вы еще здесь.

— К великому сожалению. Что у вас?

— На Будафокском шоссе, сто восемнадцать, в квартире обнаружен труп гражданина Кюртеша или Кюрти. Фамилию не разобрал.

— Вот проклятие! Опять убийство?

— По донесению, да.

— Хорошо, сейчас спущусь.

— Доктор будет через минуту, остальные готовы, ждут вас — Я обернулся к Козме.

— Мы едем с Бордашем, ты остаешься тут. Действуй по обстановке, я позвоню.

В комнате убитого нас встретила полная тишина. Никаких следов беспорядка. На ночном столике открытая книга. По-видимому, за несколько мгновений до смерти человек еще читал.

— Ваше мнение? — спросил я врача.

— Выстрел в упор. Об этом говорят следы пороха и ожог вокруг раны. Смерть наступила мгновенно. Пуля, очевидно, проникла в сердце. Выходного отверстия я не обнаружил, вероятно, застряла внутри.

— И никто не слышал выстрела? — Вопрос адресовался Бордашу, который беседовал в это время с вдовой Ласлоне Каллош, теткой покойного, у которой он снимал комнату.

— Нет, никто. Слышали только, что громко играло радио.

— Как вы обнаружили все это? — обратился я к убитой горем старой женщине.

— Не знаю, который был час. Помню только, я проснулась и вышла в туалет, через коридор. Прикрыв свою дверь, я услышала, что в комнате у Гезы громко звучит радио. Такого с ним не случалось, тем более ночью. Я постучала. Никто не ответил. Я подумала, что Геза уснул и забыл выключить приемник. Постучав еще раз и не получив ответа, я отворила дверь и вошла. Над столом горела лампа. Геза стоял на коленях, упав грудью на постель, в какой-то странной позе. Испугавшись, я все же подошла ближе, тряхнула его за плечо. Он отвалился в сторону, и я увидела на белом покрывале, около его рта, темное пятно крови. От ужаса я вскрикнула и бросилась к соседям, потом спустилась к привратнику, он тут же позвонил в милицию. Бедный Геза, когда его мать узнает, она не переживет! — Вдова разрыдалась.

— Вы видели здесь кого-нибудь вечером? Кто-нибудь приходил к Гезе или уходил?

— Никого я не видела. Обычно я нахожусь в своей комнате, выхожу редко, разве что на кухню.

Бордаш шепнул мне на ухо, что перед нами тот самый Геза Кюрти, который в свое время остался в Вене вместе с Мольнаром.

— Знаю, — негромко ответил я. Следов, разумеется, не удалось обнаружить никаких. Спустя два часа это подтвердили и эксперты-криминалисты.

Из квартиры привратника я соединился с приемным покоем при анатомическом театре и попросил, чтобы пулю, извлеченную из тела Гезы Кюрти, немедленно прислали к нам в лабораторию.

Оставив Бордаша продолжать расследование, я вернулся в управление. Здесь меня ждала новая неожиданность. Мистер Вильям Бенкс в половине седьмого утра покинул отель и укатил на своем быстроходном «альфа-ромео» в сторону Буды.

— Дальше? — нетерпеливо перебил я доклад Козмы.

— Меры приняты. Я немедленно оповестил все пограничные КПП, лично переговорил с их начальниками. Объяснил, почему нужно задержать Бенкса при любых условиях.

— Что они ответили?

— Обещали сделать все возможное, но он англичанин, и если виза в порядке… Для убедительности я пояснил, что, по всей вероятности, он такой же англичанин, как племянники моей тетки из деревни Алмапатак.

— Ну, а если это не так?

— Пока выяснится, многое может произойти.

— Да, да, все это верно… Кажется, ты сказал вчера, что успел поинтересоваться стаканом в ванной? И хорошенько его протереть?

— Так точно.

— Тогда прыгай в машину и включай сирену. Надеюсь, остальное ты понял.

Вскоре позвонили с КПП. Начальник заставы сообщил, что никаких мер по отношению двух немецких супружеских пар принимать не понадобилось: они прибыли на границу, но выезжать не собирались. Просто встретили еще одну знакомую чету из Кельна, тоже на автомобиле, и с полчаса назад всей компанией двинулись обратно в Будапешт, намереваясь успеть к обеду.

Я поблагодарил за информацию и попросил проявить максимум осторожности, если появится мистер Бенкс.

— Естественно, речь идет об иностранце. Англичане часто бывают обидчивы, это мы знаем, — успокоил меня коллега.

— Не в этом дело. Тут случай несколько необычный.

— Чем же?

— Он может иметь при себе оружие.

Примчался Козма и побежал в лабораторию, бросив на бегу, что все в порядке. Теглаш сел к микроскопу, Козма буквально стоял у него над душой.

Вскоре явился Бордаш.

— В одной из книг, принадлежавших Кюрти, я нашел вот это письмецо.

Письмо гласило:

«Если в течение десяти дней вы не передадите известному вам лицу необходимый материал, считайте, что вы уже в тюрьме».

По штампу на конверте можно было заключить, что письмо опущено в Будапеште за четыре дня до смерти Гезы Кюрти.

Что и кому должен был передать Кюрти? И почему его убили раньше назначенного срока? Или письмо и выстрел не связаны между собой?

Раздумывать над этими вопросами не было времени. Вновь позвонили с КПП.

— Прибыл ваш англичанин. — В голосе начальника заставы чувствовалось некоторое волнение. — Он требует пропустить его в Вену, утверждает, будто к вечеру должен вернуться в Будапешт. Нервничает и ведет себя крайне вызывающе.

— Если вы его выпустите, ищи ветра в поле, — сказал я. — Скажите, что его подруга Мэгг Браун уже выехала вслед за ним на машине посольства и просит подождать ее на границе. Считайте, что мы уже в пути. Задержите Бенкса во что бы то ни стало!

Узнав, что мы отправляемся за Бенксом на границу, Чепаи выразил желание поехать с нами.

— У нас появился новенький «оппель-капитан», с его помощью мы доберемся быстрее, — предложил подполковник.

Предложение было принято. Мы выехали на автостраду Будапешт — Вена.

— Дюри, — сказал Чепаи водителю, — гони вовсю, но так, чтобы доставить нас живыми.

— Значит, не больше ста сорока, — усмехнулся шофер, глянув в зеркальце на лобовом стекле. — Будет исполнено, товарищ начальник.

Наконец-то появилось немного времени, когда можно было не спеша взвесить и оценить создавшееся положение. Я протянул подполковнику письмо, найденное Бордашем на квартире Кюрти.

— Полагаю, это интересно и для тебя.

Письмо привело Чепаи в хорошее настроение. Оно невольно передалось и мне. Я начинал верить, что наши усилия завершатся успехом.

— Понимаешь, только теперь мне стало как-то спокойнее. Такого скользкого дела у меня не бывало еще никогда. Кругом одни только косвенные улики, прямых доказательств нет. Возможно, конечно, сказывается усталость, кружимся четвертые сутки. А если точнее, одиннадцатый год.

Чепаи удивленно посмотрел на меня.

— Как это понимать, старина?

— А так, что розыск убийцы Агнеш Сабо я не прекращал ни на один день, если даже и не говорил об этом. Повсюду мне мерещился его след.

— Ничего, скоро отдохнешь. Найдем время, чтобы подлечить нервишки, и даже непременно.

— Если бы не эта спешка, хорошо бы остановиться у придорожной корчмы и выпить рюмку чего-нибудь покрепче. Давно так не хотелось, как сейчас…

— Ну, для этого останавливаться нет нужды. Гоп-ля-ля! Чепаи вытащил откуда-то двухсотграммовую бутылочку чистейшей палинки с завинчивающейся крышкой, опечатанной красным сургучом.

— Ого! Такие штуковины идут на экспорт во славу венгерских самогонщиков. Ведь ее варят только на дому. Откуда ты ее наколдовал?

— Ношу в кармане на всякий случай. Прошу! — Чепаи, лукаво улыбаясь, протянул мне фляжку.

«Оппель-капитан», между тем, пожирал километры, словно в американском фильме, где сыщики охотятся за гангстерами, а гангстеры за сыщиками. «Глупейшее сравнение», — подумал я, завинтил крышку, вернул фляжку и задремал.

Скрип тормозов возвестил о том, что мы прибыли к месту назначения. Машина стояла перед зданием КПП, начальник заставы спешил нам навстречу, проявляя явные признаки нетерпения. После обмена приветствиями он пригласил нас к себе. По дороге, наклонившись к моему уху, он негромко сказал:

— Мистер Бенкс легко ранен в кисть правой руки.

— Как это случилось? — Я встревожился не на шутку.

— После нашего разговора я вернулся к англичанину, сидевшему с моим помощником в приемной. Он вскочил и, раздраженно жестикулируя, начал что-то объяснять по-английски. Выяснилось, что в Вене они забыли часть багажа, который непременно нужно привезти. Узнав, что причиной задержки является желание мисс Мэгг Браун, уже выехавшей из Будапешта сюда, чтобы отправиться в Вену вместе, он немного успокоился, сел и закурил. Потом встал и начал прогуливаться по комнате, в которую мы его провели. Мы не обращали на него особого внимания. Его автомобиль был заблокирован, удрать на нем он не мог, а ограничивать его свободу движения мы пока не имели оснований. Я ушел к себе и занялся делами, но минут через десять дежурный офицер доложил, что мистер Бенкс бесследно исчез. Я немедленно объявил тревогу. Все возможные пути подхода к границе были перекрыты, опасные участки тоже. Спустя три четверти часа мистера Бенкса доставили обратно, рука у него была забинтована и висела на перевязи.

— Что он совершил?

— Убедившись, что вырваться из кольца ему не удастся, он применил оружие. Выстрелил по моим пограничникам два раза. Тогда один из бойцов, видя, что нарушитель, несмотря на повторную команду, не бросает оружия и сдаваться не намерен, незаметно подобрался к нему поближе и, когда мистер Бенкс поднял руку с пистолетом, чтобы пустить пулю в подползавший к нему дозор, метким выстрелом выбил у него пистолет. Дальнейшее вам понятно. Пистолет англичанина с оставшимися двумя патронами у меня в сейфе. Врач осмотрел рану и признал ее неопасной, пуля пробила ладонь. Ему сделали перевязку, перенес он ее спокойно. Видно, недаром наш парень выиграл республиканские соревнования по стрельбе.

— И где же сейчас мистер Бенкс?

— Сидит в соседней комнате и курит.

На столе начальника КПП зазвонил телефон прямой связи с Будапештом. Меня вызывал Козма.

— Товарищ майор, у нас все в полном ажуре. — В голосе капитана слышалось ликование. — Отпечатки пальцев совпали. Пистолетные пули тоже. В Мольнара и Гезу Кюрти стреляли из одного и того же пистолета. Кроме того, все открытки написаны одним почерком.

— Какие открытки? Не понимаю.

— Те, что были найдены в комнате Агнеш Сабо и присланы ее матерью…

— Это ясно. А еще?

— Та рекламная открытка, которую отправил мистер Бенкс из отеля «Маргит».

— Значит, открытка не ушла?

— Ушла, только чуть-чуть позже.

Чепаи посмотрел на мою сияющую физиономию, хмыкнул и спросил:

— Интересно, чему ты так радуешься?

— Отличные новости. И не только для меня.

В сопровождении начальника КПП мы вошли в комнату, где в удобном кресле расположился мистер Вильям Бенкс. Пахло дорогими сигарами.

— Мистер Бенкс, вы, кажется, опять сделали какую-то глупость? — спросил я.

Переводчик перевел мой вопрос.

— Да, я был очень взволнован. Это заставило меня на минуту потерять голову. — Бенкс ответил, разумеется, по-английски.

— Почему вы так внезапно покинули отель?

— Мне необходимо было попасть в Вену и спешно вернуться, чтобы успеть к вечеру. — Ответ звучалубедительно. — Часть нашего багажа осталась в тамошнем отеле, его нужно было привезти.

— Насколько мне известно, вы живете в Лондоне?

— Да, в Челси.

— Учились в школе тоже там?

— Да, там.

— И каким видом спорта вы увлекаетесь? Может быть, состояли членом какого-нибудь клуба?

Бенкса несколько озадачил этот неожиданный поворот, но он не подал вида и быстро ответил:

— Да, разумеется. Я интересовался футболом.

— И за какую команду вы болеете?

— За «Челси», конечно.

— Вы считаете, это хорошая команда?

— Да, лучшая в Англии.

Поскольку я сам уже много лет считаюсь заядлым болельщиком, я счел возможным задержаться на этой теме.

— Прекрасно. И вы, наверняка, знаете лучших игроков этой команды, не правда ли?

Мистер Бенкс наморщил лоб, будто пытаясь что-то вспомнить, но промолчал.

— Ну-ну, мистер Бенкс, имя центрального форварда вы должны помнить непременно! Или, может быть, у вас есть в «Челси» другой любимый игрок? Не стесняйтесь, назовите.

Англичанин растерянно обвел глазами сидящих вокруг него людей и, не встретив поддержки, потупился. Затем, кисло улыбнувшись, процедил сквозь зубы:

— Странно, но ни одно из имен не приходит мне сейчас в голову.

— Это действительно странно. Мне кажется, вы плохой болельщик, мистер Бенкс. Я вот живу не в Лондоне, но знаю наперечет всех игроков вашего любимого клуба. — Я повернулся к Чепаи.

— Думаю, пока достаточно. Нам пора возвращаться, а разговор мы можем продолжить и по дороге.

Зайдя к начальнику КПП, я взял у него пистолет Бенкса вместе с глушителем и оставшимися патронами, аккуратно упаковал и убрал в портфель. Мы распрощались с пограничниками, поблагодарив их за помощь.

— Желаю вашему стрелку получить еще одну медаль, — сказал я, пожимая всем руки.

Мистер Бенкс поднялся из своего кресла с большой неохотой. Когда ему сообщили, что пора собираться в путь, он с хорошо наигранным изумлением спросил:

— И куда же?

— В Будапешт, мистер Бенкс. Пока в Будапешт.

Англичанин хотел было устроить взрыв негодования, но потом, видимо, раздумал и довольно сдержанно произнес:

— Мне нужно в Вену, а не в Будапешт. Но если вы настаиваете, я вынужден подчиниться.

На просьбу переводчика передать ему ключи от машины мистер Бенкс опять скривил губы.

— Я никому не доверяю свой автомобиль. Поеду сам.

— Побойтесь бога, мистер Бенкс, — сказал я, — у нас в Венгрии не разрешается водить машину одной рукой. В Англии, между прочим, тоже. А вы ранены.

Пришлось англичанину влезть в наш «оппель», а за руль «альфа-ромео» уселся Бордаш.

Прежде чем тронуться в путь, Чепаи успел переговорить с Будапештом и отдать приказ направить в мое распоряжение лейтенанта Фаркаша, лучшего переводчика.

Подполковнику доложили, что долгожданная информация из-за рубежа, наконец, получена и доставлена лично капитаном Темешем. Чепаи не замедлил сообщить мне об этом, отведя в сторону. Мистеру Вильяму Бенксу, понимающему по-венгерски не хуже нас обоих, знать об этом было пока рано.

Добравшись в Будапешт без всяких приключений, мы поднялись в управление. Чепаи ушел к себе, пообещав, что через некоторое время непременно появится.

Капитан Козма ждал нас с нетерпением.

— Петер Мюллер, немец из ФРГ, арестован нашими коллегами, находится у них. Лейтенант Фаркаш прибыл, рассказывает Марике английский анекдот.

— Надеюсь, не очень длинный? Допрос начнем сейчас же, позаботься о кофе. И предупреди всех — мистер Бенкс говорит по-венгерски и понимает каждое слово.

Кратко проинформировав генерала о развитии событий, я поспешил к себе в кабинет, где уже собрались Козма, Бордаш и Фаркаш. Мистер Вильям Бенкс сидел у стола в кресле с довольно бодрым видом — наш доктор за это время еще раз осмотрел рану и наложил свежий бинт.

— Быть может, мы продолжим нашу беседу на венгерском языке, господин Бенкс? — обратился я к англичанину.

Лейтенант Фаркаш перевел.

— Он отвечает, что не знает ни венгерского языка, ни человека, который с ним разговаривает.

— Допустим. Тогда переведите — инспектор Маг, уголовный розыск.

Фаркаш перевел.

— Что нужно от меня венгерскому уголовному розыску? — холодно и высокомерно спросил Бенкс все так же по-английски.

— Буду краток. Сейчас я попытаюсь рассказать вам, мистер Бенкс, по какой причине вы оказались здесь. И хотя я буду говорить по-венгерски, надеюсь, что вы поймете все еще задолго до того, как я кончу мой рассказ.

— Он отвечает, — перевел Фаркаш, — что ему безразлично, на каком языке вы будете говорить. Кроме того, он вообще не понимает, зачем его привезли сюда.

— Сейчас поймет, успокойте мистера Бенкса. А теперь, начиная со следующей фразы, вы будете переводить только в том случае, если я специально попрошу об этом. Итак, начнем.

Я взглянул на Бенкса. Он продолжал сидеть с безучастным видом.

— Неделю назад вы, мистер Бенкс, приехали в Будапешт, заняли заказанный вам номер в отеле. «Маргит» и тотчас же принялись за работу. Придерживаясь инструкции, которую вы получили от своего шефа, вы позвонили на работу Денешу Мольнару, венгерскому гражданину, завербованному в Австрии несколько лет назад и после этого возвратившемуся на родину. Вы назначили ему встречу в Сент-Эндре, на его даче. Для поездки в Сент-Эндре вы выбрали, для себя автомобиль красного цвета, принадлежавший одному из иностранных туристов. Владелец, разумеется, об этом не подозревал. Мольнар повиновался вашему приказу и приехал в Сент-Эндре, но, когда, вы потребовали от него шпионских сведений, он не захотел предавать родину. Вы попытались склонить его обещаниями, потом угрозами и, когда убедились в неуспехе, вы выстрелили в Мольнара из пистолета с глушителем. Вот из этого, — я указал на оружие, лежавшее передо мной на столе. — Совершив убийство, вы поспешили к корчме, где оставили украденный автомобиль. Но машина исчезла. Тогда вы вышли на шоссе, остановили первое свободное такси и вернулись в Будапешт. На другой день из газет вы узнали, что Мольнар скончался, не приходя в сознание. Не опасаясь разоблачений с его стороны, вы могли теперь приняться за другого агента. Им оказался Геза Кюрти, завербованный в одно время с Мольнаром. Но и на этот раз вы потерпели фиаско. Геза Кюрти, как и Мольнар, наотрез отказался сделаться предателем, и тогда, точно выполняя инструкцию шефа, вы пристрелили второго несостоявшегося агента в квартире его тетки на Будафокском шоссе. Считая свою миссию выполненной, вы решили со спокойной совестью вернуться в Западную Германию, где дислоцируется центр диверсий и шпионажа, который заслал вас сюда. О результатах своей «туристской поездки» вы известили шефа почтовой открыткой и сели за руль. Но в ваши расчеты вкрались кое-какие ошибки. Мы напали на след угнанного вами красного автомобиля, а потом нашли того шофера такси, который вез вас из Сент-Эндре в Будапешт. Кроме того, Денеш Мольнар не умер, он жив, почти здоров и дал подробные показания. Скоро вы с ним встретитесь.

Бенкс все это время равнодушно смотрел в одну точку на противоположной стене. Даже при упоминании о встрече с Мольнаром на лице его не дрогнул ни один мускул.

— Взгляните сюда, это фотографии двух следов. Вы оставили их в саду Мольнара у крыльца и у забора. Оба точно соответствуют подошвам ваших спортивных туфель.

Англичанин, не пошевельнувшись, продолжал смотреть перед собой.

— Но это далеко не все. Установлено, что вы отнюдь не впервые посетили нашу страну. В первые послевоенные годы вы переписывались с одной девушкой и даже, как утверждают, были в нее влюблены. Эту девушку звали Агнеш Сабо.

Услышав это имя, Бенкс побледнел. Имя Агнеш произвело впечатление, но крепкие нервы и, видимо, систематическая тренировка позволили ему усилием воли подавить страх и сохранить прежнее состояние.

— Агнеш Сабо родилась и выросла в Бестерцебанье, — продолжал я, — но с сорок первого года жила в Будапеште, у своей тетки. Она была честной и трудолюбивой девушкой, после освобождения столицы от фашистов вступила в коммунистическую партию, стала заметным человеком на фабрике, где работала. Вы задумали совратить ее с этого пути, сделать вашей сообщницей, заставить изменить родине, помогать вам в ваших черных делах. Агнеш отвергла эти гнусные предложения, и вы в бессильной ярости и страхе перед разоблачением зверски убили ее, злоупотребив девичьей доверчивостью. Но тут вы совершили несколько ошибок. Человек, который поднялся в квартиру к Агнеш и которого вы тоже хотели убить, остался в живых и здравствует поныне. Жива и подруга Агнеш, которая однажды встретила вас с ней на террасе кафе в городском парке, где вы лакомились мороженым. Знаете, кто она сейчас? Припомните ту высокую, светловолосую официантку в ресторане отеля «Маргит», которая угощала вас таким вкусным ужином. Да, да, это она…

На лбу мистера Бенкса выступили капли пота, но выдержка не изменила ему и на этот раз.

Я положил на стол еще несколько фотографий.

— Вот снимки ваших писем. Вот эти вы писали Агнеш Сабо много лет тому назад. А эту открытку вы отправили своему шефу в Мюнхен вчера. Они написаны одной рукой — вашей.

Воцарилась мертвая тишина. Выждав минуту-другую, я быстро подошел к англичанину, осторожно взял его правую забинтованную руку и, приподняв ее вверх, сдвинул манжет. Немного выше запястья на белой коже отчетливо стали видны вытатуированные буквы «К. Г.» и цифра «1915».

— Геза Кантор, вы провалились, — медленно сказал я. — Провалились раз и навсегда!

В эту минуту в дверь постучали, и Марика, приблизившись ко мне, шепнула:

— Прибыл подполковник Чепаи.

Я вышел в приемную. Рядом с Чепаи стояла незнакомая мне красивая молодая женщина, военная форма была ей явно к лицу.

— Позволь тебе представить капитана Юлию Темеш. Как идут наши дела?

— Я только что перечислил мистеру Бенксу все его грехи, но он упорно молчит.

— Что ж, пусть товарищ Темеш попробует его немного оживить. Она умеет это делать. Не правда ли, Юлия? Кстати, объясните майору, почему мы немного задержались.

— Пришлось действовать с большой осторожностью. Передать информацию для вас по обычным каналам оказалось невозможно. Вернулась домой я тоже кружным путем, через Швейцарию и Триест. Мне удалось собрать почти всех «лжетуристов» в одну группу, но из-за этого я потеряла несколько дней.

— Понимаю. Жаль только, что за это время мистер Бенкс успел отправить на тот свет одного человека, а второй чудом остался в живых, — заметил я.

Мы вошли в мой кабинет. Мнимый англичанин сидел к двери спиной. Юлия Темеш не спеша прошла за письменный стол, где обычно сидел я, затем резко повернулась и воскликнула на отличном английском языке (об этом мне потом сказал лейтенант Фаркаш):

— Какая приятная встреча, мистер Бенкс! Очень рада, что вижу вас здесь. — И тут же, не изменяя тона, добавила: — Пожалуй, все же будет лучше, если мы будем говорить на родном языке, ведь все мы здесь венгры, не правда ли?

Мистер Бенкс, или, точнее, Геза Кантор, окаменел. Не веря глазам, он пристально вглядывался в лицо стоявшей перед ним женщины. Затем губы его зашевелились, и он, словно в полусне, хрипло пробормотал, на этот раз по-венгерски:

— Юлия, секретарь шефа из Мюнхена. Это вы?

Прошло две или три минуты. Никто не нарушил молчания. Наконец, преступник перевел взгляд на меня и тихо, но отчетливо сказал:

— Да, все произошло так, как рассказал здесь господин инспектор. Если можете, пощадите…

Он словно переломился пополам и закрыл лицо ладонью здоровой руки.

Я взглянул на Чепаи, и он меня понял. Именно этого момента я ждал более десяти лет. И дождался.

Предательская авторучка

К трем часам пополудни я вернулся в управление из Кишпешта. Ночью был срочный вызов — самоубийство, совершенное при подозрительных обстоятельствах. Надо было разобраться и доложить начальству.

— Ну, что там? — спросил генерал.

— Подозрение не подтвердилось. Пожилая женщина давно мучалась грудной жабой, приняла два десятка таблеток сильнодействующего снотворного и не проснулась. Таково заключение врача. Обнаружены два прощальных письма, написанных собственноручно — бедняжка заблаговременно готовилась умереть.

Окончив доклад, я прошел к себе и расположился отдохнуть, не предполагая, что спустя полчаса мне придется мчаться в тот же район, но уже по значительно более сложному делу.

За окном свистел пронизывающий ветер, как всегда в это время года. Притворив фрамугу — свежего воздуха я наглотался с пяти утра предостаточно, — я почувствовал неприятный озноб. Уж не простуда ли?

— Марика, принесите горячего кофе. — Только я взял в руки чашку, затрещал служебный телефон.

— Да, я. Записываю, товарищ генерал… Все понял, выезжаю. Марика, позовите капитана Козму. Черт бы их взял, этих преступников! Почему они непременно выбирают предрассветные часы?

Козма молча стоял у двери.

— А, ты уже здесь? Бери Немета и всю опергруппу, выезжаем на место происшествия. В Буде обнаружен труп, по внешним признакам — убийство. Участковый там не юнец, разбирается кое в чем. Так что не теряй времени.

В половине четвертого мы были на месте происшествия. Машина остановилась у подъезда старинного четырехэтажного жилого дома. На сером граните фасада кое-где виднелись следы пуль и осколков снарядов, хотя со времени штурма Будапешта минуло уже более пятнадцати лет.

Привратник стоял у массивных дверей подъезда.

— Добрый день. Уголовный розыск, майор Маг.

— Я так и подумал.

— Почему?

— Вас, господин майор, многие знают в лицо. Я тоже.

— Весьма польщен. Где помещается квартира Золтана Бенде?

— Четвертый этаж, номер один. Первая направо, на галерею дверь не закрывается.

— Лифт?

— Увы, в соседнем доме. Наш не работает, жду мастеров. Обещали скоро быть.

— Обещанного три года ждут. Идемте, товарищи!

Мы отправились пешком. На площадке каждого этажа стояли, перешептываясь, группки жильцов дома. В доме уже знали, что в квартире Золтана Бенде что-то произошло. Разумеется, порога квартиры никто не переступал, но таково уж свойство любопытствующих — покуда весть дойдет сверху вниз по всем этажам, она обрастет подробностями, как снежный ком, и жена сапожника, квартирующего в полуподвале, может рассказать вам об убийстве во всех деталях. И зачем только снимают детективные фильмы!

Перед неприкрытой двухстворчатой дверью квартиры стоял пожилой старшина, местный участковый. Он доложил, что успел вызвать врача. По его заключению владелец квартиры Золтан Бенде, шестидесяти шести лет, умер насильственной смертью. Врач уехал, оставив подписанный акт.

— Кто-нибудь входил в квартиру после врача?

— Никто.

— Кто сообщил о смерти Бенде?

— Одна старая женщина. Она живет в этом доме.

— Ее имя?

— Лайошне Дароци, вдова.

— Благодарю.

Войдя в прихожую и сделав несколько шагов, я остановился. Нужно было, чтобы глаза немного привыкли к сумраку, царившему в квартире.

— Свет не зажигать! Старшина, откройте дверь в комнату.

Метрах в трех от двери на полу лежал труп. Лежал на боку, халат был распахнут на груди, одна пола завернулась то ли при падении, то ли во время осмотра врача. В комнате негромко звучала музыка — приемник стоял на маленьком столике в углу. Я спросил:

— Скажите, старшина, когда вы в первый раз вошли в квартиру, радио тоже было включено?

— Так точно, товарищ майор. Передавали новости.

Попросив нашего врача подойти к телу, я сказал:

— Фотограф и криминалист уже заканчивают. Прошу вас освидетельствовать и установить как можно точнее, когда наступила смерть.

Взглянув на труп, доктор снял очки.

— Более двадцати четырех часов назад, это не вызывает сомнений. Точнее скажу после вскрытия.

Фотограф щелкнул в последний раз и убрал аппарат. Криминалисты все еще ползали по полу, осматривали мебель, притолоки, поверхность дверей. Отпечатков пальцев нашли много, в самых разных местах.

— Годятся?

— В большинстве да, можно использовать.

Козма, Немет и я вышли на внутреннюю галерею. Галереи эти опоясывали дом, имевший форму буквы «п», по каждому этажу со стороны двора. Обычный доходный дом конца прошлого века… Меня поразило полное безмолвие — на галереях, во дворе, на лестничных площадках не было ни души. Особенно странной казалась эта тишина после того тревожного оживления, которым встретило нас население дома всего несколько минут назад. Правда, шел мелкий дождь с холодным ветром, погода была отвратительная. Но ведь она была не лучше и при нашем приходе. Очевидно, появление милиции сыграло роль.

— Как вы вошли в квартиру? — спросил я старшину.

— Получив сигнал по телефону, мы прибыли вдвоем. Переговорили с привратником и его женой, затем поднялись сюда, привратница показала нам дверь. Заглянув в замочную скважину, мы установили, что дверь заперта на ключ изнутри и ключ торчит в замке. Позвонили несколько раз, на звонок никто не ответил. Выждав еще некоторое время, мы послали за слесарем, который и вскрыл замок в присутствии двух понятых. Когда дверь открылась, изнутри квартиры стали доноситься негромкие звуки музыки.

— Такие, как сейчас?

— Точно такие. Привратница пошла к двери, ведущей в гостиную, и вдруг вскрикнула: «Господи, здесь кто-то лежит!» Я поспешил за ней и увидел лежащее тело. Привратница опрометью бросилась за врачом. Мой напарник спустился вниз и позвонил дежурному по городу, я же остался охранять место происшествия. Все, товарищ майор.

— Так, ясно. Продолжайте, — кивнул я коллегам. Вместе с доктором мы подошли к трупу. Став на одно колено, врач-криминалист ловко и быстро делал свое дело. На теле убитого следов насилия или борьбы он не обнаружил. Только на правой стороне головы, неясно различимые среди волос, виднелись две глубокие продолговатые вмятины.

— Взгляните сюда, майор. — Доктор поднял короткую, массивную кочергу из литой бронзы, валявшуюся возле камина. — Вот этим он был убит.

— Вы в этом уверены?

— Да, безусловно. Раны на голове — следы от ударов этой штукой. Первый же проломил череп у основания уха. Кровоизлияние внутрь, на ковре почти нет следов крови, смотрите сами.

— Не спешите.

Осмотрев и проверив все еще раз, врач подтвердил свое первоначальное заключение: смерть наступила не менее суток тому назад. Детали и клинические обстоятельства смерти могли быть установлены только после вскрытия. Я распорядился отправить труп в морг, санитарная машина подошла через четверть часа.

Наступила наша очередь. Не первый год мы работали втроем, осмотр места происшествия продвигался быстро, без лишних слов и согласований. Мельчайшие детали обстановки каждый заносил в блокнот.

Квартира состояла из двух квадратных комнат, разделенных просторным холлом, была хорошо, со вкусом обставлена. Если не считать нескольких выдвинутых ящиков да двух-трех книг на полу, никаких следов беспорядка не было заметно. Ценные картины в тяжелых рамах, украшавшие стены холла и обеих комнат, висели на своих местах. Пушистый турецкий ковер на полу, изящные безделушки и украшения из серебра и фарфора, золоченые блюда, хрусталь в дорогой оправе, выставленный на полках и полочках, столах и столиках, — все это казалось нетронутым. Множество всевозможных часов, стенных и настольных, музыкальным перезвоном отмечали каждый час или полчаса.

Складывалось впечатление, что неизвестный злоумышленник вовсе не собирался грабить квартиру, а искал что-то определенное, ему хорошо знакомое. Удалось ли ему это сделать? На этот вопрос должен был ответить следователь.

Первым шагом при расследовании такого рода преступлений является, как правило, подробный опрос родственников покойного, а также беседа с обитателями дома, в котором совершено убийство. Необходимо выяснить, что они думают по этому поводу, что знают о жертве преступления, не подозревают ли какое-нибудь конкретное лицо. Радиоприемник между тем продолжал работать — передавали инструментальную музыку. Я приказал участковому:

— Пригласите сюда супругу привратника.

— Я здесь, на лестнице! — прозвучал женский голос.

— Пройдите на кухню, будьте добры. Я должен задать вам два-три вопроса.

Жена привратника, как мне показалось, чуточку нервничала.

— Входите, входите, любезнейшая, не волнуйтесь. Покойника увезли, в кухне нам никто не помешает. Вот так, садитесь. С какого времени проживал Золтан Бенде в вашем доме?

— Очень давно. Мы с мужем живем здесь уже двадцать два года, а их семья проживала здесь еще задолго до нашего приезда.

— Чем он занимался?

— Насколько мне известно, был он человек ученый, прежде где-то преподавал. Только уже давно вышел на пенсию. Имел двоих детей. Сын тоже наукой занимается, а дочь вышла замуж и уехала в Америку. Каждый месяц от нее приходил ему перевод, иногда сто долларов, иногда сто пятьдесят.

— Где живет сын Бенде?

— В Кишпеште, могу дать адрес.

— Кто убирал квартиру и готовил старику еду?

— Он дома не кушал. Знаю только, что обедал всегда в маленьком ресторанчике, тут по соседству, на углу, платил за месяц вперед. А убирать квартиру приходила Юлишка. Она работает в семье Бенде с девичьих лет, с тех пор, когда его жена была еще жива.

— Супруга Бенде умерла давно?

— Лет шестнадцать или семнадцать тому назад.

— Вы знакомы с Юлишкой?

— Конечно, много лет.

— Расскажите о ней немного.

— Видите ли, господин майор, я не люблю говорить о людях дурное.

— Правильно, только это зависит от того, что считать дурным.

— Дело в том, что ее выдал замуж сам старый господин Бенде, теперь она по мужу Шандорне Биро. Красивая женщина, ничего не скажешь, хотя ей теперь уже под пятьдесят.

— Что же в этом дурного?

— Болтали, будто бы Юлишка была прежде у старика чем-то вроде любовницы. Может, и неправда это, только знаете, какие у людей языки.

— Сколько лет было покойному?

— Шестьдесят шесть.

— Вот видите. А что до их отношений, если они и были, так это их личное дело, не так ли?

— Конечно, конечно. Только могу добавить, что господин Бенде никогда для нее не скупился, ни боже мой. Квартиру тоже он для нее купил.

— Когда эта Юлишка была здесь в последний раз?

— Позавчера, во вторник.

— Утром или вечером?

— С утра. Она, извольте видеть, приходит сюда два раза в неделю, всегда по вторникам и пятницам, и работает полный день. Наводит порядок, стирает, готовит старику что-нибудь этакое на завтрак и на ужин, потом ставит в холодильник.

— У господина Бенде были друзья, знакомые?

— Конечно. К нему приходили многие.

— Кто такие?

— Все больше пожилые господа, такие же, как он, пенсионеры. Но, случалось, бывали мужчины и помоложе.

— В какое время они приходили?

— Как правило, утром или днем. Заходили и к вечеру, только редко.

— Сына Бенде вы давно видели здесь?

— После нового года что-то он не появлялся. Очень достойный молодой человек, всегда, бывало, ко мне под лестницу заглянет. Я ведь знаю его с детства. Только вот отца он, по-моему, не очень любил.

— Почему вы так думаете?

— Он ничего не говорил об этом, но по его вопросам и замечаниям я поняла, что ему не нравилось, что к отцу, пусть изредка, но ходят женщины.

— Значит, бывали и дамы?

— В последнее время, пожалуй, реже, а вот лет пять-шесть назад старый Бенде был любителем этого дела, хоть куда. Пожалуй, вам, господин майор, не вредно побеседовать с вдовой Лайошне Дароци, она тоже давным-давно живет в нашем доме, а квартира ее как раз напротив. Она знала всю семью Бенде, когда-то они были близкими друзьями. Из своей кухни старушка все видит, день-деньской сидит у окна. Она вам больше расскажет, чем я.

— Уважаемая, вы свободны. Дайте мне на всякий случай список жильцов. Благодарю вас.

Привратница с достоинством удалилась.

— Лаци, возьми машину и привези сына покойного Бенде. А ты, Козма, доставь сюда Юлишку, ныне Шандорне Биро, адреса получите у привратницы. Старшина, вы обедали сегодня?

— Пока нет, товарищ майор.

— Поторопитесь, а то придется совмещать обед с ужином. Потом возвращайтесь, вы мне нужны.

Привратница принесла список жильцов, я насчитал более двух десятков фамилий. Дай бог терпения! Начав с первого этажа, я начал обходить одну квартиру за другой, этаж за этажом. Фамилии в списке обретали конкретный облик, превращались в лица, голоса, мнения, интонации. Старушенция с первого этажа прежде, наверное, работала в цирке — так резво подскочила она к двери на мой звонок.

— Милиция. Здравствуйте.

— Значит, что-то случилось! Ну, да, я видела, как на черной машине увезли кого-то на носилках. Кто-нибудь умер?

— Золтан Бенде, с четвертого этажа.

— Бедняга! Я его не знала.

Вторая квартира оказалась на замке. В соседней девяностолетняя матрона принимала ванну с помощью сиделки. Не переступая порога, я прикрыл дверь.

На втором этаже проживала престарелая чета пенсионеров. Почтенная старушка оглядела меня с ног до головы и, увидев в моей руке блокнот, воскликнула:

— Счет на электричество? Почему так рано? Ведь мы получаем пенсию только двадцатого.

— Нет, сударыня, речь не о том. Я из милиции.

— Милиция? В этом тишайшем доме? Тут никогда ничего не случается. Впрочем, мы почти никого не знаем из жильцов.

В следующей квартире приходящая работница пылесосила в комнате ковры. Оглохшая от гудения пылесоса, потная и красная толстуха прокричала:

— Что? Милиция? Хозяев нету, приходите вечером.

Еще квартира, еще и еще. Один этаж за другим.

— Как его звали? — спросил очередной жилец.

— Золтан Бенде.

— А, знаю. Такой благообразный седой господин. К сожалению, не был знаком, мы переселились сюда недавно, всего пятый месяц. Говорили, очень порядочный был человек, любил детей, особенно малышей…

Две дюжины вопросов, две дюжины ответов, и в каждом какая-то крупица, отличающая его от других. Но что же главное, решающее для данной ситуации? Нет смысла до бесконечности накапливать информацию, надо выделить ту, что «работает» на раскрытие преступления. А вдруг просто ее еще нет? Значит, пойдем дальше. Еще квартира, другая, третья. Разговор о пустяках, о том, о сем. Как будто к делу не относится, а между тем вдруг проясняет еще одну сторону личности убитого.

Наконец, четвертый этаж. На двери висела позеленевшая от времени табличка: «Д-р Лайош Дароци». Вдова уважала память о муже.

— Майор Маг, уголовный розыск.

— Прошу, входите. Чем могу служить?

Лайошне Дароци оказалась подвижной, улыбчивой старушкой с копной серебряных волос.

— Я знала.

— Что вы знали, сударыня?

— Знала, что вы рано или поздно придете ко мне. Я наблюдаю уже два часа, как вы ходите по лестницам. Проходите в комнату, садитесь, пожалуйста.

Мы сели.

— У вас тут превосходный наблюдательный пункт, сударыня. Отсюда прекрасно видна вся галерея.

— И дверь квартиры Золтана Бенде тоже, — хозяйка угадала мой вопрос. — Если к нему кто-нибудь приходит или уходит, мне это видно. Ведь именно об этом вы хотите спросить, господин майор?

— Да, об этом.

На окне, выходившем во двор, висела тонкая тюлевая занавеска. Днем сквозь нее нельзя было заметить человека, стоявшего или сидевшего возле окна, сам же он видел все.

— Вот уже скоро двадцать лет, господин майор, как я сижу возле этого окна. С тех пор, как умер мой муж. Здесь, в этом кресле, я вяжу для своих внучат, а передо мной течет жизнь нашего дома. Люди уходят, приходят, принимают гостей, провожают родственников. Двери всех квартир открываются только на галерею, все как на ладони.

— Именно поэтому я и пришел к вам, любезнейшая Дароцине. Кроме того, ведь это вы звонили в милицию, не так ли?

— Да, звонила я.

— Почему? Вы заметили что-нибудь подозрительное?

— В этом доме я живу более сорока лет. Здесь родились мои дети, сын и дочь. Здесь они выросли. На этой галерее они, бывало, играли с детьми Золтана Бенде, тогда доцента университета. При жизни моего мужа и его супруги мы были добрыми соседями, частенько заходили друг к другу в гости. А потом все понемногу переменилось. Умер мой муж, затем вскоре и жена Бенде. Дети выросли, один за другим разлетелись из родительского гнезда в разные стороны. Увы, так бывает всегда.

— Да. И что же дальше?

— Дальше? Поначалу все шло по-старому. Мы продолжали оставаться добрыми соседями, только встречаться стали все реже и реже. Похоронив жену, в первые годы Бенде частенько заглядывал ко мне. Мы подолгу беседовали, я вязала, он раскладывал пасьянс. По воскресеньям, когда меня навещала дочь, мы готовили хороший обед и приглашали его. Некоторое время спустя я заболела и несколько недель пролежала в больнице. Когда возвратилась, Бенде в первый же день нанес мне визит, принес цветы, радовался, что я, наконец, выздоровела и снова дома. С месяц тому назад я позвонила ему и пригласила пить чай. Он пришел, был любезен, как всегда. Рассказывал о сыне, который ведет какую-то научную работу, часто ездит за границу. Особенно он хвалил дочь, которая живет в Америке, но не забывает старого отца. Каждый месяц, по его словам, она присылает ему по сто — сто пятьдесят долларов. Их бывшая служанка каждую неделю приходила к нему убирать квартиру, наводила порядок, кое-что готовила. Квартира у него — полная чаша. У старика имелись ценности, вероятно, водились и деньги, накопленные за долгую жизнь. Жил он размеренно и спокойно, без особых забот.

— Вам не приходилось видеть те ценные вещи, о которых вы упомянули?

— Да, Бенде сам их мне показывал, еще давно. Кажется, он хранил их в плоской шкатулке. Держал ее в нижнем ящике письменного стола, что стоит в кабинете.

— Что было в шкатулке?

— Точно не знаю. Помнится, я видела два массивных, очень красивых браслета, еще там была длинная, чуть ли не в метр золотая цепочка восточной работы, два или три перстня, серьги с довольно крупными бриллиантами, золотая пудреница с миниатюрой на крышке. Было и еще что-то, не помню.

— Вы узнали бы эти вещи?

— Боюсь утверждать. Наверное, да.

— А что вас заставило позвонить нам?

— Мне показалось, будто что-то изменилось. Произошло нечто такое, что нарушило обычный порядок жизни, который я наблюдаю и слышу много лет подряд.

— Изменилось? Но что именно?

— По утрам я завтракаю всегда в восемь часов, а потом независимо от погоды сажусь сюда, к окну, и берусь за свое вязание. Иногда, очень редко, спускаюсь вниз, чтобы купить продукты в соседней лавочке. Обычно это делает моя дочь.

— Одним словом, вы по утрам сидите здесь и рукодельничаете.

— Да. И так каждый день, с утра до вечера, это мое главное занятие. Конечно, я вижу и слышу все, что происходит в доме и во дворе. Знаю, например, что около половины второго Золтан Бенде выйдет из своей квартиры, запрет дверь и отправится обедать в ресторанчик на углу. Мне слышно, как он открывает и запирает дверь в прихожую, как хлопает стеклянная дверь с галереи на лестничную площадку. Знаю, когда идет почтальон или привратник разносит счета. В половине третьего обязательно хлопает стеклянная дверь; мне и смотреть не надо — это Бенде возвращается домой после обеда. Для интереса взгляну, бывало, и никогда не ошибаюсь — точно, это он, Бенде. Кто же еще может прийти в это время?

— Значит, вы видели и тех людей, которые приходили к Бенде?

— Разумеется. Большинство из них приходили не один раз и навещали его давно, годами.

— В котором часу они приходили?

— Обычно между десятью утра и часом дня. Не раньше и не позже. Визитеров иногда бывало двое, а то и трое, и тогда я думала, что они собираются к Бенде поиграть в карты, но потом поняла, что ошибаюсь. Пришедшие раньше, пробыв у старика не более часа, всегда удалялись до прихода вторых. Как правило, они являлись и уходили один за другим, с интервалом в полчаса.

— Иначе говоря, они приходили не на партию в преферанс?

— Именно так, господин майор.

— Как они выглядели?

— Солидные люди, все хорошо одетые.

— С какой же целью они посещали Бенде, как вы думаете?

— Я никогда не задумывалась, меня это не интересовало. Может быть, просто повидаться, поговорить. Здороваясь или прощаясь с хозяином дома, провожавшим их до дверей, они всегда раскланивались и улыбались.

— Вы смогли бы их узнать?

— Всех до одного.

— Интересно, и очень. Возможно, в этом возникнет необходимость. Еще один вопрос: сколько их было, этих постоянных посетителей?

— Погодите, надо посчитать… Кажется, их было восемь. Не считая тех, кто приходил, нажимал кнопку звонка, обменивался с Бенде несколькими словами и тут же уходил.

— Как вы их узнавали?

— Очень просто. Прежде всего хлопала дверь, ведущая на галерею. Кроме того, она немного скрипит, так что я слышу всегда, когда кто-нибудь приходит, если даже дверь придерживать. А если дует ветер, стук такой, как выстрел из ружья. Выглянув на галерею и увидев пришельца, я тотчас определяла, бывал ли он здесь раньше, зрительная память у меня отличная. Гость звонил, и спустя несколько секунд дверь открывал сам Бенде. Он почти всегда выходил в шелковом домашнем халате, хотя и при галстуке. Они пожимали друг другу руки, и гость исчезал за порогом, дверь закрывалась. Некоторые из пришельцев держали в руке портфель, но большинство не имели ничего.

— Что происходило потом?

— Если случалось, что приходил второй посетитель, то первый выходил почти сразу, через несколько минут после его прихода. Но старый Бенде всякий раз провожал каждого до порога и прощался за руку. Стоя в дверях, приветливо махал вслед, пока уходящий не скрывался на лестнице, хотя второй посетитель оставался в это время в квартире.

— Были случаи, когда гости приходили вдвоем?

— Нет, никогда. Они приходили и уходили только поодиночке.

— Вы полагаете, эти люди знали друг друга?

— К сожалению, не знаю. Встречаясь с Бенде, я никогда о них не заговаривала, а он сам тоже не распространялся. Любопытно, что по вторникам и пятницам, когда Юлишка работала у Бенде с утра до вечера, визитеры ни разу не показывались.

— Почему, как вы думаете?

— Вероятно, Бенде не хотел, чтобы Юлишка их видела или слышала, о чем они беседуют между собой.

— Все это выглядит довольно загадочно. Ведь эта Юлишка, как я слышал, прежде состояла при Бенде кем-то вроде любовницы?

— Не знаю. Люди всегда говорят больше, чем есть на самом деле.

— Скажите, любезная Дароцине, когда жена Бенде была еще жива, эти загадочные незнакомцы тоже бывали у Бенде?

— Нет, в те годы я не видела ни одного из них.

— И с каких же пор они здесь появились?

— Лет десять назад, пожалуй, даже раньше.

— И что же, состав визитеров не менялся? Приходили всегда одни и те же?

— В большинстве. Но двое из тех, кто прежде частенько навещал старика, не приходят уже более года. Думаю, что это знакомые Бенде по Балатону.

— Не понимаю.

— Видите ли, на берегу Балатона супруги Бенде имели дачу. Вскоре после смерти жены старик ее продал. Он сам однажды рассказал мне об этом.

— Если позволите, вернемся ко вчерашнему дню. Вас что-то обеспокоило, и вы позвонили в милицию. Что это было?

— Вы уже знаете, господин майор, что я на протяжении многих лет волей-неволей была свидетельницей того, что происходило напротив моего окна. Запомнились даже мелочи, которые я вовсе не хотела замечать.

— Вы очень наблюдательны, сударыня.

— Возможно. Во всяком случае, события вчерашнего дня мало чем отличались от обычного. Около полудня к Бенде пришел один из постоянных посетителей. Старик впустил его, как обычно. Спустя полчаса он удалился. Бенде с улыбкой помахал ему с порога, потом дверь закрылась. Прошел час, может быть, даже больше, когда слух мой поразил резкий стук двери на галерее. Подняв глаза, я увидела фигуру мужчины в темном плаще, с портфелем в руке.

— Вы и прежде видели этого мужчину?

— Видела и неоднократно.

— Когда в последний раз?

— На прошлой неделе, в четверг или в субботу.

— Продолжайте, пожалуйста.

Добравшись до главного, вдова разволновалась. Прерывающимся голосом она рассказывала, стараясь не упустить деталей:

— Этот пришел позже обычного. «Наверное, условились по телефону», — подумала я. — «Теперь старик Бенде непременно опоздает к обеду». Не знаю почему, но это опоздание задело меня за живое. В два часа без пяти минут — я специально взглянула на часы — мужчина в плаще вышел из квартиры и, взявшись за медное кольцо, сильно хлопнул дверью. Ведь снаружи у нас в доме нет нажимных рукояток. Быстрыми шагами он прошел по галерее до лестничной клетки и исчез. Это показалось мне странным…

— Что именно?

— То, что незнакомец сам захлопнул дверь квартиры, а не хозяин. «Наверное, старик одевается для выхода, и так-то уже опоздал к обеду против обычного», — подумала я. Но часы прозвонили три, а он все не выходил.

— И что вы подумали?

— Что он, возможно, немного приболел или решил ограничиться холодными блюдами, что приготовила ему Юлишка. Позвонила дочь, я отвлеклась и больше о Бенде не вспоминала. На другой день, то есть сегодня, я, как обычно, выпила кофе и села к окну со своим вязанием.

— И никто не пришел?

— Напротив. Около одиннадцати возле двери Бенде появился человек. Это был другой, не вчерашний, но один из тех, что приходили и раньше. Он позвонил и стал ждать, дверь не открывалась. Тогда он позвонил еще раз. Безрезультатно. Подождав еще минуты три, он повернулся и ушел. Вот это показалось мне совсем уже необычным.

— Что произошло дальше?

— Без четверти двенадцать пришла моя дочь. Я тут же поведала ей всю эту, как бы поточнее выразиться, историю… Она пожала плечами и сказала поучительным тоном: «Мама, не занимайтесь чужими делами, это только действует на нервы и ничего не дает». Откровенно говоря, это высказывание родной дочери меня несколько рассердило. Она всегда была доброй девочкой, и вдруг такое. Конечно, ее больше всего волнует мое здоровье, это правда. Во всяком случае, больше я с ней о Бенде не заговаривала. Через час, сделав все, как обычно, дочь ушла. Но мысль о том, что со стариком что-то случилось, меня не покидала. Я вышла, обошла галерею и позвонила у его двери. Никто не ответил. Я позвонила еще, за дверью молчали, не слышно было никакого движения, но как будто доносились звуки тихой музыки. Наклонившись, я заглянула в скважину и убедилась, что ключ находится в замке. Тут я уже совсем заволновалась. Постучав к Барабашам, соседям, из их квартиры я набрала телефон милиции и обо всем сообщила дежурному.

— Вы правильно сделали, сударыня. И я благодарю вас за весьма ценную информацию.

— Скажите, господин майор, он убит?

— К сожалению, да.

— Это ужасно…

Возвратившись в квартиру Бенде, я застал там Козму и Немета, а также участкового, успевшего пообедать.

Немет доложил, что сын покойного, Ласло Бенде, находится в длительной служебной командировке в Сирии. По сведениям, полученным на месте работы, его возвращение ожидается не раньше, чем через месяц. Там же он узнал, что жена Ласло Бенде вместе с ребенком и своей матерью пребывает сейчас в городе Печ. Козме повезло больше — он застал Бироне, то есть Юлишку, дома, привез ее сюда и поместил на кухне в обществе старшины.

— Хорошо. Позаботьтесь, чтобы весть об убийстве не попала в утренние газеты. Кроме того, нужно известить о смерти Золтана Бенде его детей, находящихся в США и Сирии, а также невестку, уехавшую в Печ. Теперь займемся Юлишкой. Надеюсь, она еще не знает о кончине старика? — обратился я к капитану Козме.

— Нет. Я постарался, чтобы она ни с кем не общалась.

— Правильно. Будем соблюдать правила игры.

Мы с Козмой прошли на кухню. Я представился.

— Как давно вы служите у Золтана Бенде?

— О, я поступила к ним совсем девчонкой.

— Так сколько вам лет?

— Сорок восьмой пошел.

— Вы знаете, почему я вас сюда пригласил?

— Не знаю.

— Когда вы были в этой квартире в последний раз?

— Позавчера, во вторник.

— Вы работали тут полный день?

— Да, с самого утра. Обычно я приезжаю к восьми, убираю комнаты, кухню, всю квартиру, стираю мелкие вещи, отношу постельное белье в прачечную. Иногда готовлю для господина доцента что-нибудь впрок. Прошлый раз я зажарила ему говяжье филе, он очень его любит, и на завтрак, и на ужин. А чай он сам кипятит, вот в том кофейнике.

— Ваша работа? — Козма указал на большой, аппетитно приготовленный кусок холодного мяса, лежавший на блюде.

— Моя. — Ответ прозвучал едва слышно. Женщина из наших вопросов словно почувствовала что-то неладное.

— Скажите, ради бога, уж не случилось ли беды с господином Бенде?

— Случилось, к сожалению. Ваш хозяин убит.

— Боже, страх-то какой! — Женщина вскинула к лицу обе руки. — Но кто, кто мог это сделать? Он был такой добрый человек! — Юлишка разрыдалась.

— Вы знали людей, которые приходили к господину доценту?

— Никто к нему не ходил.

— Так уж и никто?

— Приезжал сын с женой и ребенком, но это еще перед рождеством. С тех пор я их не видела. Сейчас господин Ласло где-то за границей. Там, где много песка и очень жарко. В понедельник господин Бенде получил от него открытку, очень красивую. Мне показывал во вторник, на другой день. Очень радовался, что сын ему пишет.

— Он любил сына?

— Очень. Много о нем рассказывал, какой он умный, талантливый. Поэтому, мол, его и посылают в разные страны.

— Вы хорошо знаете эту квартиру?

— Еще бы не знать! Ведь я начала тут работать, когда госпожа Бенде еще жива была, она меня приучала. Все знаю, где что стоит, где лежит, сколько тарелок, вилок, бокалов, какие вазы, каждую безделушку!

— Где господин Бенде хранил деньги?

— В своем письменном столе, в нижнем ящике. Там есть такая красивая шкатулка. В ней он держал деньги и украшения покойной жены.

— Вы хорошо помните эти украшения?

— Все до единого!

— Тогда идемте, поможете нам осмотреть квартиру.

На пороге гостиной Юлишка остановилась и попятилась:

— Господи! Никак это кровь, там на ковре…

— Идите смелее, ничего не бойтесь, тело господина Бенде уже увезли. Смотрите вокруг, отмечайте, что не на месте, говорите вслух.

— Ящики выдвинуты… Книги на полу. Их место вон там, на полке. — Она подошла к шифоньеру с бельем, открыла дверцу. — Господи, тут все вверх дном перевернуто! Сорочки, нижнее белье! Полный хаос…

— Значит, при жизни Бенде было иначе?

— Разумеется! Господин доцент был очень аккуратным, любил,чтобы все было в порядке, в чистоте.

В холле и во второй комнате Юлишка не обнаружила никаких изменений, но при взгляде на широкую, низкую кровать воскликнула:

— Матрац поднимали, это точно!

— Как вы определили?

— Убирая постель, я всегда загибаю край простыни под матрац, а сейчас он наружу. Да и сам матрац сдвинут, видите щель?

— Что могли искать под матрацем?

— Не знаю, наверное, деньги. Однажды, года два назад, у господина Бенде был гость. Он пришел днем, часов в двенадцать. Когда я внесла на подносе кофе, господин доцент взял со стола толстую пачку купюр по сто форинтов, выдвинул ящик и положил ее в шкатулку. Я еще подумала: «Наверное, этот принес…»

— А до того дня вы видели этого человека?

— Да, только очень давно, на даче в Балатон-Алманди, вскоре после смерти госпожи Бенде. Господин майор, я еще кое-что вспомнила!

— Говорите.

— Один раз я видела, как мой хозяин стоял возле книжного шкафа и держал в одной руке книгу, а в другой какие-то бумажки, целую стопку. Не, знаю, хотел он их положить в книгу или, наоборот, только что вынул. А какая это была книга, убейте, не помню.

— Где работает ваш муж, Юлишка?

— В автобусном парке, механиком.

— Благодарю, извините, что потревожили. На сегодня, пожалуй, довольно. Завтра у нас пятница. Прошу вас приехать сюда к восьми часам, как обычно. Посмотрим еще раз, более подробно.

После ухода Юлишки мы заперли квартиру, опечатали двери и поехали в управление. На улицах уже зажглись фонари.

— Ключ от шкатулки, вероятно, находится в той связке, которую я нашел в кармане халата убитого, — сказал Немет. — Связку я положил в верхний ящик стола.

На другой день мы приехали в квартиру Бенде пораньше, отложив в сторону менее срочные дела. Козма и Немет занялись огромным, во всю стену, книжным шкафом. Стремянки не потребовалось, все книги можно было достать рукой. Слой пыли на верхнем ряду свидетельствовал о том, что к нему давно не прикасались. Но и без этого работы хватило.

Я тем временем сел к письменному столу и начал исследовать содержимое ящиков. В среднем верхнем ящике царил полный беспорядок. Чувствовалось, что здесь побывали посторонние руки, что-то искавшие. Блокноты, фломастеры, личные бумаги покойного, письма, документы и другие мелкие вещицы были перемешаны в хаотическом беспорядке. «Преступник спешил», — отметил я в памяти. На дне лежала изящная папка из сафьяновой кожи. В ней оказались какие-то заметки, договор на продажу дачи в Балатон-Алманди и все сопроводительные к нему документы. В другой папке хранились письма от дочери и от сына. В одном из них дочь сообщала об очередном переводе на сто пятьдесят долларов. Там же я нашел с десяток цветных открыток из разных стран мира, подписанных именем сына старика. Среди них оказалась та, о которой упомянула Юлишка. Раздался звонок. Это была Юлишка.

— Ну, как, пришло вам в голову что-нибудь новенькое?

— Нет, господин майор, ничего. Хотя я всю ночь почти не спала. Мой муж до сих пор не верит, что бедный господин Бенде убит. Кому он сделал зло? Не может быть! Твердит одно и то же.

— Нам хотелось бы, Юлишка, чтобы вы еще раз очень внимательно пересмотрели все вещи в квартире. Не торопитесь, капитан будет с вами. Задача прежняя — обнаружить, что изменилось или исчезло с привычного места. Начинайте с кухни.

Продолжая изучать содержимое письменного стола, я открыл остальные ящики. Связка ключей, о которой упомянул Немет, была на месте. Вынув шкатулку, я поставил ее на стол. Следы порошка говорили о том, что криминалист-дактилоскопист уже с ней поработал еще вчера. Меньший ключ из связки подошел, крышка открылась…

— Прошу всех подойти сюда! Юлишку тоже.

Все собрались вокруг стола и смотрели на небольшой ящичек. Наконец, Козма произнес:

— Значит, пуста.

— Ни украшений, ни денег, — сокрушенно прошептала Юлишка. — Из-за них его и убили…

Юлишка и Дароцине довольно подробно описали пропавшие драгоценности. По совпавшим признакам я дал информацию в республиканский розыск.

В одном из ящиков мое внимание привлекла тетрадь в клеенчатом переплете. Все ее страницы оказались разграфлены на три столбца. В первом аккуратно, с указанием дат были занесены цифры — пенсия, переводы в долларах, полученные от дочери, вложены квитанции национального банка. Очевидно, в эту графу покойный заносил свои доходы. Во втором столбце с точностью до филлера учитывались расходы. Третья графа была не совсем понятной — в ней фигурировали какие-то суммы, от шестисот форинтов до тысячи, некоторые из них были отмечены знаком плюс. Учет велся по годам, нарастающим итогом, вся сумма составляла пятнадцать тысяч.

Что означали эти суммы, откуда они брались? Это было непонятно, во всяком случае, пока. Любопытно, что учет по этой графе велся систематически, из года в год, более десятка лет подряд.

Немет подошел, держа в руках толковый словарь в золоченом переплете.

— Взгляните, вот что я в нем обнаружил, — сказал он, протягивая мне стопку одинаковых по размеру четвертушек бумаги. Это были заемные расписки, все подписанные одним и тем же лицом, на сумму от тысячи пятисот до шестисот форинтов. Даты охватывали период более десяти лет, подпись неразборчива.

— Не то Кампер, не то Келлер или Клапнер, не разберу. Может быть, вам удастся, — Немет протянул мне лупу. — Жаль, что не указан адрес лица, выдавшего эти расписки.

— Положи их в красную папку, Лаци, и продолжай осмотр. Передадим на экспертизу специалисту по почеркам.

Я взглянул на часы — они показывали пять минут одиннадцатого. Необходимо было срочно повидать Дароцине.

— Входите, господин майор, — приветливо встретила меня старушка.

— Сударыня, у меня к вам просьба. Сядьте, как обычно, у своего окна и наблюдайте за дверью квартиры Бенде. Может быть, пожалуют какие-нибудь гости, хотя сегодня и пятница, неприемный день. Если позвонят, дверь откроем мы, не беспокойтесь.

Вернувшись в гостиную, я продолжал заниматься столом. Сравнение записей в третьем столбце с цифрами на расписках ничего не дало, но мысль сформулировалась: а не занимался ли старый Бенде тайным ростовщичеством? Давал взаймы деньги под проценты? Похоже, и даже очень.

Мои размышления прервал резкий звонок в прихожей. Я поспешил к входной двери.

— Привет, старина, — произнес пожилой, сухощавый мужчина, вытирая ноги о половичок перед порогом. Подняв глаза и увидев меня вместо Золтана Бенде, он явно опешил и отступил назад, готовый ретироваться. — Извините, я, кажется, ошибся дверью…

— Напротив, сударь, вы пришли по адресу. Ведь вам нужен господин Бенде, не так ли?

— Да, я к нему.

— В таком случае прошу вас, проходите.

Пригласив незнакомца войти в гостиную, я усадил его в одно из кресел.

— Вы ведь обычно сидели здесь, в этом кресле, правда?

— И в этом, и в том, что возле окна, перед кофейным столиком. Но где Золтан?

— Он сегодня занят, просил его извинить и поручил мне принять гостя. Позвольте, ваше имя?

— Эндре Алмаши, в прошлом директор гимназии.

— Так, все верно. — Я выдвинул пустой ящик стола и заглянул туда, словно желая в чем-то удостовериться. — Итак, сударь, сколько вы принесли? Или вам требуется дополнительная сумма?

— Принес, но, к сожалению, не все сполна. Цель моего визита как раз в том и состоит, чтобы попросить отсрочку.

— На какой срок? — Попав в точку, я почувствовал себя увереннее.

— Если не затруднит, еще на месяц. Я знаю, Золтан любит аккуратность в денежных делах и требует соблюдения сроков. Иначе он теряет доверие и в следующий раз наверняка откажет.

— Да, он предупредил меня. Но бывают исключения. Так когда вы хотите рассчитаться окончательно?

— Прошу прощения, я принес три тысячи. Вся сумма долга составляет шесть. Если возможно, эти три тысячи я оставлю здесь, оставшуюся половину уплачу ровно через месяц. Дело в том, что две недели назад у меня умерла жена. Кроме того, пришлось потратиться на ремонт дома, на переезд, везде расходы…

— Вы сменили квартиру?

— Да, Золтан знает. Я все-таки получил тот дом в Алманди, который он мне рекомендовал. Раньше я жил здесь, в Будапеште, при обмене пришлось изрядно доплатить.

— Значит, у вас изменился адрес? Позвольте записать. — Гость назвал улицу и номер дома. Это могло пригодиться.

— Итак, три тысячи вы оставите сегодня, а оставшиеся три вернете через месяц? Извините, я должен вас покинуть на несколько минут.

Сидевшие в соседней комнате Козма и Немет переглянулись. Наблюдать за игрой начальника было любопытно. Но куда он вдруг помчался, оставив незнакомца наедине с собой? Я в это время уже стоял возле Дароцине.

— Бывал ли он здесь прежде?

— Да, бывал. Но в тот день приходил не он.

— Благодарю.

Возвратившись, я увидел пачку денег на краю стола.

— Здесь три тысячи. Прошу вернуть одну расписку. Я дал их Золтану две, каждая на три тысячи.

Эта неожиданная просьба меня озадачила. Я опять выдвинул ящик, пошарил в нем для вида и, изобразив на лице недоумение, развел руками:

— К сожалению, не могу найти. Могу вас заверить, однако, что при первом же случае…

— Посмотрите в шкатулке. Золтан держал там все денежные документы.

— Шкатулка перед вами. Как видите, пуста. Очевидно, Золтан переложил их в другое место. У нас, понимаете, большая уборка, все вверх дном, разбросано, раскидано. Так как же, господин Алмаши?

Поднявшись из-за стола, я пристально посмотрел на отставного директора гимназии. Он отвел глаза.

— Скажите, а где все-таки сам Золтан?

— Вы давно с ним знакомы?

— Очень давно. Много лет проводили лето на Балатоне, всегда вместе. И наша дружба сохранилась до сего дня.

— Какой процент вы должны уплатить господину Бенде с занятой вами суммы?

— Ни единого филлера! Он никогда не принял бы от меня ничего подобного. Иногда, правда, я посылаю ему из нашего сада корзину-другую фруктов, винограда, а осенью десяток литров доброго вина, но это чисто по-дружески. Вот и сейчас я собирался пригласить его к нам, не торчать же одному в Пеште в этакую жару!

— К сожалению, господин Алмаши, ваше приглашение опоздало.

— Но почему?

— Господина Бенде убили и ограбили в собственной квартире два дня назад.

В глазах старого друга появились слезы. В их искренности я не сомневался. Подавленный, старик молчал.

— Господин Алмаши, поймите меня. Три тысячи долга, которые вы вернули, мы приняли потому, что в квартире не оказалось ни гроша денег. Сын Бенде сейчас в Сирии, а за похороны нужно платить.

— Но, как мне известно, у Бенде было много денег! После смерти жены остались драгоценности, и немало. Дочь тоже присылала кое-что. А потом за свою дачу на Балатоне он получил без малого сто пятьдесят тысяч!

— Мы известили о его смерти обоих детей. И даже жену сына, которая сейчас в Пече.

— Бедняжки, им будет тяжело узнать о такой страшной смерти любимого отца. — По морщинистым щекам почтенного старика ручьем катились слезы. Попытка овладеть собой ему не удавалась.

— Когда назначены похороны? Я должен проводить его до могилы.

— Позвоните завтра, вам скажут. Скажите, господин Алмаши, вам известны другие знакомые Бенде по Балатону?

— Я знаю в лицо многих, кто проводил лето в Алманди по соседству с семейством Бенде, либо на собственных дачах, либо в качестве арендаторов. Но их фамилий и имен, извините, не помню… Годы, годы берут свое.

— Если вам все же придет на память какое-либо имя, сообщите нам, вот телефон. И еще — скажите, ваш друг не говорил вам, например, о том, что он выручил ссудой еще кого-нибудь из друзей или знакомых, кроме вас?

— Погодите-ка… Помнится, говорил. Да, да, он дал взаймы человеку по имени Тамаш десять тысяч. Этого Тамаша я видел и знаю, их семья также проводит лето на Балатоне, в Алманди. Но вот фамилии, право, не спрашивал, не знаю.

— А в какой именно даче они жили, вы помните?

— Разумеется. Они были на Балатоне в позапрошлом году. У них двое детей, мальчик и девочка, обоим лет по десять-двенадцать, не более. Золтан в тот год гостил у меня, вел разговор о том, что он не прочь снова купить участок рядом с моим. Но теперь ему уже ничего не надо. Какое несчастье!

— Благодарю, не смею задерживать. Возможно, мне еще придется вас навестить, до свидания.

После ухода Алмаши работа по изучению квартиры возобновилась, поиски продолжались. Однако мы сами точно не знали, что именно хотим найти. Какой-то документ, заметку или адрес одного из посетителей, хоть какой-то след, указывающий на преступника. На тот факт, что убийца принадлежал к узкому кругу знакомых покойного, часто бывал у него дома и хорошо ориентировался в квартире, убедительно указывали сведения, полученные от Дароцине, а также минимальный беспорядок на месте происшествия. Это обстоятельство не вызывало сомнений. Преступник копался в строго определенных местах, переворошил стол, некоторые книги, значит, искал что-то очень важное для него. Но что именно? Наткнувшись на деньги и драгоценности, он прихватил их с собой. Но были ли они главной целью преступления? В этом я был не уверен.

Немет с грохотом спрыгнул на пол с табурета. Он-таки добрался до верхнего ряда книг, хотя слой пыли, казалось, исключал необходимость их осмотра.

— Товарищ майор, взгляните, отличные бумажки! Я нашел их в этой книге.

— Покажи…

— Расписки, квитанции написаны разными людьми, но свидетельствуют об одном: лица, их подписавшие, брали деньги взаймы у Бенде.

Документов было всего восемь, я разложил их по срокам подписания. Сумма займа колебалась от трех до восьми тысяч форинтов. Самая свежая, на пять тысяч, была помечена пятнадцатым марта этого года, долг надлежало возвратить до пятнадцатого августа. Подписи, как и на предыдущих, найденных мной в словаре, были неразборчивы.

— Погоди, попробуем все-таки разгадать. Яноши или Ярмаи, имя — Геза, это точно. Посмотрим, однако, другие. — Находка Немета была действительно очень кстати. Дотошность моего младшего по возрасту помощника уже не раз выручала группу, выводила ее, как выражаются, из следственного тупика.

Вторая расписка, тоже на пять тысяч, была подписана фамилией Туроци, срок уплаты истекал первого июня. Под третьей, на восемь тысяч форинтов, виднелись четкие, прямые буквы — «Татраи».

Далее я читал почти без труда: Миклош Ковач, шесть тысяч, срок — 15 мая. Антал Добо, пять тысяч, срок — 1 мая. Эндре Алмаши, шесть тысяч, — из них три тысячи лежат на столе, — получено… Эге, тут есть кое-что интересное.

— Козма, иди сюда, смотри: Эрне Сабадош получил деньги от Бенде позавчера, в день убийства. Этого человека надобно разыскать во что бы то ни стало! Наконец, последний — Тамаш Мохаи, шесть тысяч форинтов, срок не обозначен. Вот что, Лаци, возьми в прихожей телефонную книгу и выпиши мне всех Эрне Сабадошей, всех до единого. Многовато окажется? Не беда, если потребуется, посетим каждого персонально. В отборе нам поможет Дароцине и наш специалист по почеркам. Да, и еще — отставной директор гимназии упоминал о каком-то Тамаше, отдыхавшем на Балатоне по соседству с Бенде, которому старик будто бы ссудил десять тысяч. Мохаи Тамаш, наверное, это он. Судя по всему, ему должно быть сейчас около пятидесяти. В самом деле, не прогуляться ли нам в Алманди?

— Товарищ майор, в телефонной книге значится шестнадцать абонентов по имени Эрне Сабадош.

— Черт с ними, выпиши адрес каждого.

Козма задумчиво разглядывал расписки, лежавшие на столе.

— Сколько же у старика было клиентов? Надо полагать, значительно больше, чем этих расписок. Здесь только самые свеженькие. Плюс те, что вы обнаружили в столе.

— Конечно, больше. Ведь если верить Дароцине, старый Бенде начал заниматься «благотворительностью» более десяти лет назад. И почти всех этих «клиентов» она помнит в лицо. Если нам повезет, именно эта симпатичная вдовушка наведет нас на правильный след… Кстати, Козма, ты не чувствуешь пустоты в желудке? Пора бы и перекусить. Сбегай в ресторанчик, достань всем нам по паре бутербродов. Но прежде спроси Юлишку, не согласится ли она сварить для нас кофе, если мы принесем ей зерна?

— Зачем беспокоиться, господин майор, на кухне ведь есть кофе, — услужливо откликнулась Юлишка. — Сейчас я вам приготовлю.

— Нет, нет, уважаемая, так не положено. На месте происшествия все должно сохраниться до последнего зернышка.

Откинувшись в кресле, я закурил. Мой взгляд упал на перекидной календарь, стоявший рядом с массивной бронзовой чернильницей. Пододвинув календарь к себе, я начал его перелистывать. На листке от восьмого января стояла пометка: «переговорить с Шельмеци». Кто такой этот Шельмеци и по какому делу с ним надо было переговорить? Да, если бы дочь и сын старика находились здесь, возможно, они смогли бы внести ясность. Машинально я продолжал листать календарь дальше. Десятое марта: «Придет Сабадош с женой. Кофе, ликер, виски»…

— Юлишка, зайдите на минутку!

— К вашим услугам.

— Скажите, у старика бывали гости? Друзья, знакомые?

— Случалось. Но большей частью они приходили еще при жизни его покойной жены.

— А потом? Совсем перестали бывать?

— Приходили, но очень редко.

— Назовите кого-нибудь из последних.

— Последний раз приходил господин Сабадош с супругой.

— Когда-то было?

— С месяц назад. Я сварила кофе, перелила его в термос, купила ликер, еще какого-то вина, приготовила сэндвичи, а потом ушла домой.

— Кто он по профессии, этот господин Сабадош?

— Кажется, преподаватель. Но тоже на пенсии, как и мой хозяин. Они примерно одного возраста.

— Кто еще приходил после них?

— После них никто. А фамилии тех, что бывали раньше, при госпоже Бенде, я не знала.

На листке от третьего апреля стояло: «Переговорить с Мохаи». От пятого: «Сабадошу — 3000. Приготовить». Дальше, от восьмого: «Срочно переговорить с Мохаи». Больше записей не было. Конечно, от последней из них до дня убийства прошло менее недели. Я поставил календарь на прежнее место и стал шарить по столу в поисках карандаша, которым были сделаны заметки. Нечаянно уронил на пол блокнот, нагнулся, чтобы его поднять, и локтем невзначай сдвинул с места тяжелую, переплетенную в кожу папку, лежавшую с края. Приподняв ее, увидел под ней тоненький реестр в коленкоровых корочках. На старенькой обложке виднелась полустертая золоченая надпись — «1959». Я ухватился за него, как утопающий за спасательный круг, с волнением открыл первую страницу и начал читать. Усилием воли я взял себя в руки — кажется, передо мной лежало то, что мы искали. На первой странице было написано следующее:

«Наличными — 76 тысяч.

Роздано в долг — 65 тысяч».

«Ага, вот где прорезалась сумма, вырученная от продажи виллы на Балатоне!» — мелькнула у меня мысль.

Дальше шел перечень фамилий должников с указанием того, кто, когда и сколько просил в долг, сколько получил, на какой срок. Под каждой фамилией был обозначен номер телефона. Для тех, у кого телефона, видимо, не было, записан адрес. Среди перечня фамилий я нашел и те, подписи которых стояли на расписках, и другие, владельцы которых, очевидно, расплатились и получили свои расписки назад. Эти фамилии были вычеркнуты черным карандашом. Или, пожалуй, шариковой ручкой. Слева от фамилий стояли цифры, составлявшие десять процентов от величины ссуды. «А старичок-то все-таки оказался ростовщиком. Жаль», — подумал я со вздохом.

В дверях показался Козма с объемистым пакетом бутербродов, тремя бутылками пива и прозрачным кулечком зернистого кофе в руках.

— Лаци, кончай чистописание, иди завтракать! — крикнул я Немету, трудившемуся в поте лица в соседней комнате.

— Сейчас, осталось всего три адреса.

— Они не понадобятся, все ясно! — Я облюбовал себе бутерброд с ветчиной и принялся за него весьма энергично.

— Юлишка, вот вам кофе, приступайте, — сказал Козма и последовал моему примеру. Мы дружно жевали.

— Как — не понадобятся? Не возьму в толк. — Немет пристально смотрел на меня, стоя на пороге.

— Не туда смотришь, старина. Обрати лучше внимание на харч, обед вовремя гарантировать не могу. Поешь, выпей кофе и гони за Эрне Сабадошем.

— Вы нашли адрес?

— Вон там, в волшебной книжице с цифрой «1959». Все как на ладони: кто, где, когда, сколько. И да здравствует педантичность ростовщиков! Что бы мы без нее делали?

Юлишка внесла на подносе чашки с дымящимся кофе.

— Большое спасибо, Юлишка, можете собираться домой. Если возникнет необходимость, мы вам сообщим.

Дожевав четвертый бутерброд, я снова взялся за реестр.

— Вот, пожалуйста: Эрне Сабадош, адрес. Вызови машину и отправляйся. Если застанешь, позвони по телефону сюда.

Немет скрылся за дверью, а я набрал свой собственный номер в управлении.

— Лейтенант Бордаш.

— Будь любезен, запиши адреса и фамилии, я продиктую. Распредели всех, кого я назову, по нашим сотрудникам, и чтобы завтра к утру я имел информацию о каждом. Задача ясна? Приступай без промедления!

Список был длинный, занятие не из приятных, я даже немного охрип.

— Вы полагаете, убийство совершил кто-нибудь из них? — В голосе Козмы звучал оттенок сомнения.

— Так мне кажется, старина. Но могу и ошибиться. Надо заглянуть к Дароцине. Дверь открывай только после повторного звонка. Я отлучусь ненадолго.

Из морга при институте скорой помощи сообщили, что при вскрытии установлена причина смерти Золтана Бенде. Она наступила в результате травмы головного мозга от ударов тяжелым предметом, проломившим черепную коробку. Перед уходом я успел еще позвонить в криминалистическую лабораторию.

— Ну, как? Разобрались с отпечатками?

— К утру закончим. Всего одиннадцать. Но в дактилотеке не числится ни один из найденных на месте происшествия.

— Подготовьте все одиннадцать. Возможно, завтра вам придется выехать сюда, к нам. Будем сличать на месте.

От долгого сидения поламывало поясницу. Я встал и прошелся по пушистому ковру.

— И все-таки это был кто-то из «своих». Эта мысль не выходит у меня из головы, как я ни стараюсь, — сказал я Козме, меряя комнату шагами из угла в угол. Козма продолжал возиться с книгами.

— Вы правы. Преступник обшарил шкафы, постель и переворачивал матрац для отвода глаз, это ясно. Его интересовали только письменный стол и книги, он искал какой-то документ. Может быть, свою расписку?

— Пожалуй, пожалуй… Очень может быть.

В прихожей затрещал телефон. Докладывал Немет.

— Товарищ майор, все в порядке, мы выезжаем.

— Сделаешь так, как условились. Посади Сабадоша в кресло у окна и займи разговором, — сказал я Козме.

— О чем?

— Почем я знаю! Спроси, любит ли он компот со сливами или предпочитает пудинг с изюмом.

Дароцине уже не удивлялась моему приходу.

— Надоел я вам, сударыня, но что делать? Придется нам с вами опять понаблюдать.

Первым у двери показался Сабадош, за ним шел Немет. Подойдя к квартире Бенде, Сабадош позвонил. Ожидая, пока ему откроют, он немного повернулся в профиль. Старушка вздрогнула и сжала мою руку.

— Да, это он! — сказала она дрожащим голосом. — Это он приходил в тот день к старому Бенде, я его узнала. Но после него приходил еще один, в плаще. Тот был повыше ростом.

— Благодарю вас, сударыня, до свидания.

Представляться всем проходящим по делу — формальность не слишком приятная, но необходимая.

— Майор милиции Берталан Маг. Скажите, господин Сабадош, как давно вы знакомы с Золтаном Бенде?

— Более двадцати лет. Мы преподавали в одной гимназии. Но я уже давно на пенсии. У меня есть маленький домик в Алманди, у Балатона. В прошлом мы встречались и там каждое лето.

— Когда вы были здесь, в этой квартире, в последний раз?

— Минуточку, дайте вспомнить… Сейчас, сейчас. Сегодня у нас пятница? Я заходил к Бенде два дня назад, в прошлую среду. Да, да, в среду, что-то около полудня.

— С какой целью?

— Я заходил к нему и раньше. Просто так, на чашечку кофе, он приглашал и всегда был рад.

— В среду, значит, вы тоже пришли на кофе?

Щеки старого учителя порозовели, но он не проявил никаких признаков смятения.

— Не совсем так. Видите ли, это сугубо частное дело, но вам я готов открыться. Мне нужны были деньги, я попросил у Золтана три тысячи форинтов, он охотно согласился. Взамен я вручил ему расписку на всю сумму. Он отказывался, но я настоял.

— Это все, что я хотел узнать. Извините, что пришлось побеспокоить, привезти сюда. Не буду задерживать, благодарю за помощь.

— О чем вы говорите? Какая помощь? — Старик встал и после некоторого колебания спросил: — Господин майор, что здесь происходит? Все это так странно. Где Золтан? Что с ним?

— К сожалению, его уже нет в живых. Убит здесь, в своей квартире. Но об этом прошу вас пока никому не говорить.

— Убит?! Ничего не понимаю. Он был таким порядочным человеком… — Бывший учитель рассеянно поклонился и пошел к выходу. Глубоко подавленный случившимся, он едва не забыл шляпу в прихожей. За окнами сгущались сумерки, наступил вечер.

— На сегодня все, все отправляются по домам. Темно, вдова Дароцине из своего окошка все равно ничего не увидит и никого не узнает. Отложим до завтра.

Наступила суббота. Правда, сотрудники уголовного розыска рассматривают календарь несколько с другой точки зрения, чем остальные граждане. Об этом я напомнил Бордашу, положившему мне на стол пачку донесений наших сотрудников. Лейтенант даже не улыбнулся.

— Шутить изволите, товарищ майор. А донесения-то не очень, времени вы дали в обрез.

— Ничего, для начала хватит и этого.

Забрав помощников, я опять поехал на квартиру Бенде. Уже оттуда послал Козму за Анталом Добо, очередным «клиентом» покойного доцента.

— Доброе утро, сударыня! Я вижу, вы уже за работой?

Дароцине подняла очки на лоб и слегка поклонилась.

— Не лучше ли вам немного отдохнуть?

— Эх, господин майор, в моем возрасте такая работа и занятие, и отдых. Кроме того, сегодня прохладно, не хочется выходить. Но вы не думайте, что я с утра до ночи только шевелю спицами. Летом после обеда я каждый день выхожу погулять в соседний парк. Забираю внучат и на волю… Сегодня мы тоже будем, как это у вас говорят, ловить преступника? — В глазах старой женщины блеснул огонек. Увы, все возрасты покорны не только любви.

— Да, привезем парочку ваших заочных знакомцев.

— Не беспокойтесь, я буду глядеть во все глаза. Мне так хочется, чтобы этот мерзавец поскорее оказался за решеткой!

— Нам тоже, сударыня, уж вы поверьте.

Едва я вернулся в квартиру, как у двери позвонили. На второй звонок я открыл дверь.

— Прошу извинения, — смущенно пробормотал незнакомец в тирольской шляпе и коротком пальто. Из-за его плеча виднелась голова Козмы.

— Входите, пожалуйста. Это квартира господина Бенде, не сомневайтесь.

— В самом деле? А я уж подумал, ошибся.

Пока Антал Добо снимал пальто и шляпу, я успел заглянуть к нашей помощнице. Старушка покачала головой.

— Нет, господин майор. К сожалению, в среду приходил не он. Хотя лицо его мне знакомо.

Процедура повторилась по вчерашнему сценарию.

— Майор Маг.

— Из уголовного розыска?

— Да. Вас это смущает?

— Как вам сказать. По дороге сюда я ломал себе голову: просят приехать к Золтану, зачем такая срочность? А тут вы… Несколько странно, вы не находите?

— Нахожу. Ваша профессия, господин Добо?

— Служил главным бухгалтером в тресте, уже пять лет на пенсии.

— Когда вы посетили господина Бенде в последний раз?

— Кого, Золтана? В прошлом году, незадолго до рождества.

— Вы друзья?

— Еще бы, вместе окончили гимназию.

— В чем заключается ваша дружба?

— Странный вопрос. Мы дружили со школьной скамьи. Часто встречались, бывали друг у друга, вместе развлекались. Потом вместе проводили лето в Алманди, близ Балатона, — у меня там домик. Золтан свой, к сожалению, продал вскоре после смерти жены.

— С какой целью вы посетили его накануне рождества?

Добо замялся, медлил с ответом.

— Говорите правду, всю правду!

— Ну, если правду… Я просил у него денег взаймы. Пять тысяч, до первого мая. К тому времени я обычно сдаю часть своей дачи, получаю аванс, а потому был уверен, что смогу вернуть долг точно в срок.

— Раньше вы обращались к нему с такой же просьбой?

— Случалось. Раза три или четыре, точно не припоминаю. Он никогда мне не отказывал.

— Разумеется, ведь вы друзья. И сколько процентов вы ему платили?

— Десять. Обычное дело, как везде…

— Благодарю вас, вы свободны.

— Скажите же, в чем провинился Золтан? Где он?

— Он убит.

Добо вытаращил глаза от изумления.

— Невероятно! Золтан убит. Мой дорогой, незабвенный друг. Какая жалость, — бормотал бывший бухгалтер, глядя перед собой остановившимся взором. — Когда похороны?

— Еще не знаю. Должны приехать его сын и дочь, они распорядятся. Видимо, узнать можно будет у них.

Шаркая ногами, Антал Добо побрел к выходу. Козма и Немет глядели на меня, я на них. Что делать дальше? Я понял их безмолвный вопрос.

— Что дальше? Продолжим наше знакомство с «клиентами».

— Кто на очереди?

— Петер Туроци.

— Везти его сюда?

— Разумеется. Но о смерти Бенде ни слова.

Расследование явно затягивалось, это меня раздражало: «Ходим вокруг да около, а результат на нуле». Козма видел, что начальство нервничает, но не подавал вида и продолжал исследовать библиотеку.

С четверть часа мы молчали. Потом я не выдержал.

— Есть тут еще один человечек. Но только фамилия, больше ничего. Ни адреса, ни телефона.

— Как она звучит?

— Шельмеци.

— Шельмеци? Ну, этих хоть пруд пруди. Только где они живут? Придется выписывать в адресном столе. Засядем недельки на две.

— Если потребуется, и на месяц. Не найдем другого выхода, засядем.

Мы снова погрузились в молчание. Медленно перекладывая бумажки в какой-то папке, я продолжал размышлять над перечнем имен, фигурировавших в «бухгалтерском» реестре.

— Письмо. Выпало из книги, вот оно.

Слова Козмы прозвучали, как трубный глас среди пустыни.

— Покажи, пожалуйста.

— Адресовано Золтану Бенде, на почтовом штемпеле различима дата — май 1957 года.

Взяв листок, я прочитал его вслух.

«Дорогой Золтан, я очень сожалею о случившемся, меня вся эта история очень удручает, хотя и не лишает надежды. Надеюсь, что на нашу дружбу она не повлияет… Пишу потому, что за это время перебралась на жительство к своей сестре. Так что, если надумаете, пишите сюда. Наш последний разговор в тот памятный вечер вселяет в меня надежду. С дружеским приветом и любовью. Като».

Далее следовал полный почтовый адрес.

— Чего ты ждешь? Отправляйся и выясни, что за таинственная личность эта Като.

Подойдя к окну, я выглянул на улицу. Впрочем, панорама улицы меня мало интересовала. «Любопытно, — размышлял я, — почему вдова Дароцине ни разу не упомянула ни об одной женщине, посетившей Бенде? Между тем привратница ясно намекнула, что старик живо интересовался прекрасным полом. Очевидно, они приходили затемно, по вечерам. Письмо Като тоже в какой-то мере это подтверждает». Звонок в прихожей прервал ход моих мыслей.

— Господин Туроци? Входите, не стесняйтесь.

— Да, это я. С кем имею честь?

— Майор Маг, уголовный розыск.

После обмена несколькими незначительными фразами я поспешил на наблюдательный пункт вдовы Дароцине.

— Зачем вы привезли меня сюда, на квартиру моего друга? — Туроци адресовал этот вопрос к оставшемуся с ним Козме.

— На этот вопрос вам ответит только товарищ майор.

— А где сам господин Бенде?

— Это тоже относится к компетенции майора.

Вдова Дароцине отвела и эту кандидатуру.

— Бывал, и не один раз, но в среду приходил не он, — твердо сказала она.

Пришлось продолжать беседу с Туроци, хотя прок от этого был невелик. На вид статному, импозантному мужчине было лет шестьдесят пять, не более. Холеное лицо, чуть серебрящиеся виски, костюм от дорогого портного.

— Я вижу, вы тщетно ищете причину, по которой вас сюда пригласили?

— Признаюсь, да. Мне хотелось бы это знать!

— Всего два-три вопроса, и вы свободны, господин Туроци. Вы давно знаете господина Бенде?

— Да, мы знакомы более двадцати лет. Кроме того, мы еще и родственники, — Туроци улыбнулся.

— Каким образом?

— Моя дочь замужем за его сыном.

— О, я этого не знал. А ваша жена?

— Сейчас она в Пече. Сестра жены серьезно больна. Дочь и внучка сопровождают ее. Жду их возвращения сегодня.

— Еще кое-что. Вы никогда не брали у Бенде никаких денег?

— Пять тысяч форинтов, с возвратом в начале июля.

— Когда вы с ним беседовали в последний раз?

— На прошлой неделе, кажется, в пятницу. Мы получили письмо от зятя из Сирии. Пишет, что через месяц собирается домой.

— Я думаю, он вернется раньше, мы дали ему телеграмму. Кстати, вашей дочери тоже.

— Телеграмму? О чем?

— О том, что господин Бенде убит.

— Боже праведный! За что? — Туроци остолбенел, почти лишившись дара речи. — Кто его убил?

— Для этого мы и находимся здесь, господин Туроци. Чтобы это узнать.

Туроци все еще не мог прийти в себя. Весть о смерти друга и родственника подкосила его, пожалуй, сильнее, чем всех остальных.

— Лаци, отвези его домой, — тихо сказал я. — И постарайся успокоить дочь, если она уже дома.

Немет увел поникшего Туроци. Едва они вышли, как примчался запыхавшийся Козма.

— Занятные новости, товарищ майор! Знаете, кто эта дама, скрывающаяся под именем Като? Разведенная жена господина Шельмеци, который вас почему-то так заинтересовал.

— В самом деле? И где же она сейчас?

— Уехала в Чехословакию на две недели. В понедельник или во вторник возвращается домой. Удалось потолковать с ее сестрой. Под величайшим секретом она сообщила мне, что причиной развода Като с мужем было то, что Шельмеци узнал о ее связи со старым Бенде. Каков старичок?

— Ага, теперь понятно. Что представляет собой сам Шельмеци?

— Инженер, шестьдесят пять лет. Вчера утром его положили в больницу, будут оперировать. У Шельмеци отличная большая квартира, живет он с сыном, тоже разведенным. Сын — химик, недавно удостоен высокой награды. По словам привратницы, с тех пор, как Шельмеци-старший выставил жену, он сильно сдал, пьет, играет на скачках.

— Очень жаль.

— Что он играет на скачках?

— Что он лег в больницу.

— Что вы имеете в виду?

— То, что его трудно будет показать Дароцине для опознания.

— Вы подозреваете, он?

— Я подозреваю всех. В том числе и его. Все возможно, буквально все. Шельмеци потерял семью, это его подкосило, морально и физически. Ненависть и страсть могут толкнуть на самое жестокое преступление.

— Надо поговорить с главным врачом. Но опознать «визитера» в пижаме, на фоне больничной палаты для Дароцине будет нелегко. Хотя…

Приход Немета прервал рассуждения Козмы.

— Кто следующий? — Немет делал свое дело.

— Сейчас. Вот, возьми адрес. Пригласи к нам в гости Тамаша Мохаи.

Немет ушел, не задавая вопросов.

— Почему мы не нашли это письмо днем раньше? Теория бутерброда, падающего маслом вниз? Слабое утешение.

Досадуя на себя, я прошелся по кабинету, потом сел к столу и, уткнувшись в свои заметки, погрузился в размышления. Козма уныло наблюдал, как карандаш в руке начальника рисует какие-то бессмысленные завитушки.

— Может, сварить кофе?

— Свари, если умеешь.

Козма вышел на кухню. Несколько минут спустя я присоединился к нему.

— Прогуляюсь-ка я к Дароцине.

— Зачем?

— С минуты на минуту появится Немет с Мохаи.

— Ну и что? Успеете. Кофе уже закипает.

Дымя сигаретой, я молча мерил шагами кухню.

— Готово, товарищ майор. Как в лучших домах…

Присев к малюсенькому столику, я придвинул чашку.

— Понимаешь, мне хотелось бы… Звонок в прихожей не дал мне договорить. — Открой дверь.

Мои помощники ввели очередного «кандидата», а я поспешил к Дароцине. Не успел я снять палец с кнопки звонка, дверь отворилась, и на пороге возникла сама почтенная вдова. Дароцине дрожала всем телом, глаза ее округлились от волнения. Срывающимся и вместе с тем торжествующим голосом она почти выкрикнула:

— Это он! Это тот самый, который захлопнул за собой дверь! И плащ тот же, я тотчас узнала!

— Вы уверены?

— Голову даю на отсечение! Портфель тоже с ним, как в тот день.

Я вернулся в квартиру с чувством полководца, выигравшего сражение. Мохаи сидел в холле, в кресле для посетителей. Немет стоял в сторонке и рассматривал пуговицу на своем рукаве.

— Здравствуйте. Майор Маг, уголовный розыск.

— Тамаш Мохаи. — Мужчина встал. — Хотел бы знать, по какой причине вы привели меня сюда?

— Разве привели? Мы лишь пригласили вас для беседы.

— Допустим. Что вам угодно?

— Я задержу вас всего на несколько минут.

Немет незаметно вышел.

— Прошу прощения, одну секунду. — Я последовал за своим помощником на кухню. Немет начал было докладывать, что ему удалось узнать о Мохаи.

— Остановись. Все эти данные здесь, в моем кармане, со вчерашнего дня. Постарался Бордаш со своими мальчиками. Вы оставите меня с Мохаи с глазу на глаз. Войди и подай знак Козме, чтобы он вышел к тебе. Ждите здесь, на кухне…

— Итак, господин Мохаи, где вы обычно проводите лето? Я имею в виду с семьей?

— На Балатоне, в Алманди.

— Как давно вы знакомы с Золтаном Бенде?

— Точно не помню, во всяком случае лет шестнадцать или семнадцать.

— Вы знали и жену Бенде?

— Да, но вскоре после нашего знакомства она умерла.

— Где вы познакомились?

— В Алманди, летом. Мы жили по соседству.

— Продолжается ли ваше знакомство по сей день?

— Да, только встречаемся мы все реже.

— В последний раз когда вы разговаривали с господином Бенде?

— Когда? Гм… — Мохаи задумался. Наморщив лоб, он загибал пальцы, будто это помогало ему вспомнить.

Не мешая его вычислениям, я положил на стол свой блокнот и похлопал себя по карманам, словно в поисках чего-то.

— Моя авторучка. Куда я ее задевал, черт…

Мохаи вежливо отозвался:

— Пожалуйста. Может быть, это вас устроит?

Достав из внутреннего кармана изящный коричневый футлярчик с шариковыми ручками, он приоткрыл его и протянул мне. Я взял одну из двух пластмассовых ручек и начал записывать. Стержень оказался красного цвета.

— Не беда, сойдет и красный. Итак? — повторил я, не выпуская футлярчик из левой руки, — когда вы в последний раз встречались с Бенде здесь, на его квартире?

— Стараюсь припомнить.

— Это было так давно?

Мохаи продолжал медлить с ответом.

— Лаци, — громко позвал я Немета, — войди и попроси Козму тоже ко мне.

— Слушаю, товарищ майор. — Козма вытянулся у двери.

— Где там ваш кофе? А, пойду взгляну сам. Извините. — Я вышел на кухню, а на мое место сел Немет.

— Немного погодя войдешь и ты. Займите гостя разговором, говорите о чем угодно, только не о Бенде. Меня вызвали к начальству, ясно? Скоро вернусь.

Прыгая через ступеньки, я сбежал вниз, вскочил в машину и ринулся в управление. Заглянул к генералу, затем поспешил в лабораторию.

— На анализ. Срочно!

Через десять минут я стоял перед дверью квартиры Мохаи. Мне открыла симпатичная женщина лет сорока. Я представился.

— Что угодно?

— Задать вам два-три вопроса.

— Прошу. Входите, садитесь. Слушаю?

— А ваши дети?

— Гуляют. Откуда вы знаете, что у меня есть дети?

— Следователю многое приходится знать, сударыня. У вас двое, мальчик и девочка, не правда ли?

— Правда. Не удивляйтесь, но я тоже знаю вас, господин майор.

— Но мы никогда не встречались.

— Это неважно. Я читала о вас в газетах, и не один раз.

— Весьма польщен. Значит, мы уже знакомы. Тем лучше.

— Считайте, что так. Так чем же все-таки я обязана вашему визиту?

— Один вопрос: где вы обычно проводите лето? — Я достал блокнот, футляр с шариковыми авторучками, принадлежащими Мохаи, вынул одну, с красным стержнем, и положил футляр на стол.

— Интересно! — Заметила женщина. — У моего мужа точно такой же набор: синий, зеленый и красный.

— Вероятно, купил его там же, где и я.

— Нет, это мой подарок ему ко дню рождения. Новинка, на прошлой неделе я приобрела ее в универмаге «Корвин». Ах, да, я, кажется, не ответила на ваш вопрос? Мы проводим лето всегда в одном и том же месте, в Алманди.

— У кого вы снимаете дачу?

— Помнится, хозяина зовут Фаркаш. Да, да, Фаркаш.

— И дорого это вам обходится?

— Право, не знаю. Денежными расчетами занимается муж.

— И как долго вы гостите на Балатоне?

— Иногда месяц, иногда полтора. В зависимости от погоды.

— Благодарю вас, сударыня, позвольте откланяться.

— Только и всего?

— Только и всего. Извините, спешу, много работы.

Заехав по дороге в универмаг «Корвин», я вернулся в управление и вновь зашел к генералу, где ожидал уже приглашенный по моей просьбе прокурор. Получив все, что нужно, я еще раз заглянул в лабораторию, захватил результаты анализов и поспешил на квартиру Бенде.

— Ну, как, готов наш кофе? — спросил я, снимая пальто.

— Давным давно, товарищ майор. — Козма направился в кухню.

Войдя в холл, я занял свое прежнее место напротив Мохаи и весело сказал вдогонку Немету:

— Не забудьте чашечку и для господина Мохаи.

— Очень благодарен. — Мохаи был сдержан и насторожен.

— Итак, вы готовы ответить на мой вопрос? Или мне следует вам помочь?

— Нет, нет, не нужно. Знаете, так много работы было за последние дни.

— А если точнее? Сколько дней составляют эти «последние дни»?

— Теперь вспомнил. Я был у Золтана Бенде либо во вторник, либо в среду.

— А если еще точнее? В который из этих двух дней?

— Пожалуй, во вторник. — Голос Мохаи звучал неуверенно.

— В котором часу это было?

— Около полудня, где-то между одиннадцатью и двенадцатью.

— Этого не могло быть, господин Мохаи.

— То есть, как «не могло быть»? Почему?

— Потому, что во вторник с восьми утра до шести вечера, никуда не отлучаясь, в квартире находилась приходящая служанка господина Бенде, и она вас не видела.

— Но дверь мне открыл сам Золтан!

— Правильно. Только это было не во вторник, и не между одиннадцатью и двенадцатью дня, а в другое время.

— Позвольте, но что вы, собственно, от меня хотите?

— Ничего особенного, только точности во времени.

— Ваш кофе, прошу. — Козма поставил на стол две чашки.

— Не угодно ли, господин Мохаи? Это освежает, особенно память. Вы курите? Вот сигареты. Говорят, никотин вреден, но успокаиваетнервы.

— А я и не волнуюсь. С чего вы взяли?

— У вас дрожат пальцы, а щеки белее, чем стена.

— Это оттого, что я ничего не понимаю.

Я встал, подошел к окну, выглянул на улицу. Серое небо в тучах нависло над городом, невидимые струйки дождя падали на мокрый асфальт. Тоскливая погода. Разговор обещал быть таким же, долгим и нудным.

— Хорошо, я задам вам другой вопрос. — Вернувшись к своему месту, я опять уселся напротив Мохаи. — Скажите, когда Бенде в последний раз говорил с вами по телефону?

— Со мной?

— С вами. Я понимаю, вам нелегко ответить на этот вопрос, ибо вы знаете, что, ответив на него, вы получите следующий, еще более трудный. Но так или иначе отвечать вам придется.

— Извините, это допрос?

— Нет, только беседа. Итак, когда вы имели с ним телефонный разговор?

Раздался звонок в прихожей. «Дактилоскопист прибыл», — отметил я про себя.

— Козма, уберите посуду! — Капитан безмолвно выполнил мою просьбу.

— Не могу ручаться за точность, — уклончиво ответил Мохаи. — Телефоны трезвонят у меня на работе с утра до вечера.

— И все же, когда? Неделю назад, две недели?

— Думается, дней десять.

— Почему Бенде звонил вам несколько раз? Зачем такая срочность, что ему было от вас нужно? Ответ мне известен, предупреждаю. Я хочу лишь услышать правду от вас, господин Мохаи.

— Хорошо, я скажу. Не хотелось бы, поскольку это сугубо частное дело. Но если вы настаиваете, извольте. Я должен был вернуть господину Бенде некоторую сумму денег, взятую в долг. И он звонил мне именно по этому вопросу.

— Именно такого ответа я и ждал. И сколь велика эта сумма?

— Шесть тысяч форинтов.

— Где же эти шесть тысяч сейчас?

— Я их ему вернул.

— Превосходно! Когда это было?

— Я уже говорил.

— Да, но ваш ответ не соответствует действительности. Во вторник, господин Мохаи, вы не покидали своего рабочего места до вечера. И только на другой день, в среду, вы ушли куда-то ровно в двенадцать часов десять минут.

Оценив мой первый ход, Мохаи съежился в своем кресле.

— Каким транспортом вы добирались сюда?

— На такси.

— В котором часу приехали?

— Около часу дня.

— Почему так спешили, что взяли такси?

— Хотел поскорее вернуть долг, чтобы не слышать упреков по телефону.

— Вернули?

— Разумеется.

— В каких купюрах?

— Сотенными.

— В чем вы везли деньги?

— Помнится, в портфеле.

— Правильно. Что сделал Бенде, когда вы вручили ему деньги?

— Помнится, он достал небольшую шкатулку и положил в нее всю пачку.

— Почему Бенде торопил вас с уплатой долга?

— Он сказал, что собирается купить участок под дачу.

— А может, по другой причине?

— Нет.

— Вот сейчас вы, господин Мохаи, сказали неправду.

— Извините, но…

— Не отрицайте. Когда вы получили заем?

— В прошлом году.

— Если можно, поточнее.

— Если память мне не изменяет, в октябре.

— И когда должны были возвратить долг?

— На днях.

— Слишком туманно. Вы все время даете приблизительные ответы. А между тем отлично помните точный срок платежа.

— Кажется, в первых числах апреля.

— Не в первых числах, а до первого апреля. Правильно?

— Правильно.

— Господин Бенде, таким образом, торопил вас потому, что вы пропустили срок, а он любил точность и аккуратность. Вы посетили его уже после звонка?

— Да, он позвонил и попросил меня прийти.

— В какое время дня это было?

От амбиции Мохаи не осталось и следа. Передо мной сидел другой человек. Голос его стал глуше, звучал неуверенно, лицо стало каким-то серым.

В двери показалась голова криминалиста-дактилоскописта.

— У меня все готово, товарищ майор.

— Если готово, подождите.

— Что готово? В чем вы меня подозреваете?

— Вы знаете об этом лучше меня, господин Мохаи.

Мохаи не ответил. Лицо его выражало полную безучастность. Опустив голову, он неподвижно смотрел в пол.

— Результат? — Я вопросительно взглянул на дактилоскописта.

— Полностью совпали.

— Благодарю. Господин Мохаи, вы только что спросили меня, в чем вас подозревают. Теперь я вам скажу это. Вы подозреваетесь в том, что убили Золтана Бенде. Убили, а потом ограбили.

— Как вы смеете! Это просто нелепо.

— Знаю. Но дело обстоит именно так.

— Это роковая ошибка! Или чистое недоразумение.

— Ни то, ни другое, господин Мохаи. Каким образом следы ваших пальцев могли оказаться на крышке шкатулки? Объясните!

— Помнится, он попросил меня помочь, — забормотал Мохаи. — Точнее, он положил деньги в шкатулку, а потом сказал: «Будь любезен, отнеси ее назад».

— Превосходно. Я охотно бы вам поверил, если бы не одно обстоятельство. Взгляните на этот футлярчик. Этот набор купила вам в подарок ваша жена несколько дней назад. Это правда?

— Правда.

— В нем находятся три ручки разных цветов — красного, зеленого и синего. Точно так же, как в этом, — я вынул из кармана такой же футляр. — Он куплен мною в том же магазине, что и ваш. Разница лишь в том, что в вашем комплекте авторучек две, а в моем три. Синего цвета в вашем комплекте нет. Спрашивается, где третья авторучка? Вы ее потеряли?

Мохаи безмолвно следил за моими словами, силясь понять, куда я клоню. Наконец, он произнес:

— Не знаю. Может быть, я оставил ее на работе, в письменном столе.

— Там ее нет, господин Мохаи. И это вам известно не хуже меня. И еще один вопрос: где вы взяли в середине месяца шесть тысяч форинтов?

— Я…

— Не говорите только, что вы их выиграли на скачках. Мне известно, что вы были на ипподроме вчера вечером, дважды ставили на разных лошадей по сто форинтов, но оба раза проиграли.

— Позвольте, но уж это вы откуда…

— Неважно, пусть это останется тайной следствия. Если бы вы имели эти шесть тысяч, вы не дожидались бы телефонных звонков покойного Бенде, а он звонил вам дважды. Вы бы пришли к нему первого числа и вернули долг. Но денег у вас не было. Поэтому вы пришли к нему, пытались уговорить его, обещая все на свете, но он остался непреклонен. И тогда вы схватили вот эту штуку, — нагнувшись, я поднял из-за стола короткую бронзовую кочергу, — и ударили ею старика по голове. Таким образом, вы не принесли ничего, а унесли немало. Вот как было дело, господин Мохаи!

— Боже мой, значит, Бенде умер? И вы думаете, что убил его я? Я не нахожу слов!

— И не ищите, не найдете.

— Поверьте, это не я! Я не убивал Золтана!

— Оставьте, Мохаи. Вы совершили слишком много ошибок. Самая крупная из них заключалась в том, что вы не нашли и не уничтожили свою расписку на шесть тысяч форинтов. Конечно, вы были крайне возбуждены и, забыв о всякой осторожности, схватили со стола реестр, в котором Бенде записывал фамилии должников, — вот этот, видите, он передо мной — и собственной авторучкой вычеркнули свое имя. А ручку потом выбросили или уничтожили. Но именно ее отсутствие в наборе и выдало вас с головой. Что это с вами, вам дурно?

— Нет, нет. Но даже слышать это чудовищное обвинение слишком тяжело…

— Вот она, ваша расписка. Узнаете свою подпись?

— Да. Но Бенде сказал, что уничтожит ее…

— Бенде уже ничего не мог сказать, он был мертв… А вот ваша фамилия в реестре вычеркнута синей линией. Вы сразу поняли, что это для вас означает. Но если другие расплатившиеся должники были вычеркнуты черным цветом, а линии, проведенные рукой старика, были прямые, как по линейке, то ваша, синяя, неровная и почти на два сантиметра длиннее других. Видите, как она выходит на поля? Такую линию может провести в спешке человек, у которого дрожат руки. Кроме того, я собрал все авторучки, найденные в квартире, и отправил их на химический анализ. Линия, вычеркивающая вашу фамилию, не принадлежит ни одной из них. А в вашем наборе отсутствует как раз авторучка с синим цветом. Предательская авторучка, не правда ли?

Мохаи неподвижно смотрел перед собой. По оконному стеклу медленно стекали дождевые капли. Ненастный выдался в том году апрель.

В тупике

© Перевод на русский язык издательство „Молодая Гвардия“, 1976.

Весной 1939 года вдова Юлия Кочишне возвратилась, наконец, на родину из США, где она прожила не один десяток лет.

Вдова Кочишне, в девичестве Юлия Томпа, родилась в маленьком глухом селении, где-то на краю области Бекеш. Отец, бедный крестьянин, перебивался кое-как на малюсеньком клочке земли. Ее мать умерла, когда Юлика была еще ребенком. Отец не пожелал жениться во второй раз, решив посвятить остаток жизни воспитанию единственной дочери. Младшая сестра отца, Каталин, жила вместе с ними. Едва ли нужно распространяться о том, сколь тяжела была доля деревенских бедняков в те далекие времена. Гонимые нищетой, тысячи венгерских крестьян и городских безработных бежали с родной земли за океан, надеясь там, в Америке, найти возможность для существования, эмиграция шла полным ходом. Дьердь Томпа, отец Юлики, по примеру других тоже решился поискать счастья в Новом Свете. Так в 1895 году он вместе со своей пятнадцатилетней дочерью пересек Атлантический океан. Сестра Каталин осталась дома, в Венгрии. У нее не хватило смелости пуститься в столь далекий и опасный путь в неведомые края.

Берега Нового Света оказались тоже далеко не сахарными: отцу и дочери пришлось в Америке нелегко, особенно на первых порах. Однако после нескольких лет напряженного труда Дьердь Томпа добился-таки своего и стал хозяином собственной фермы. Дальше дела его пошли лучше, и вскоре он нажил небольшое, но вполне приличное состояние — конъюнктура рынка благоприятствовала. Нужно сказать, что и Юлишка не сидела сложа руки, во всем помогая отцу. Успела она получить и кое-какое образование. На четырнадцатый год их американской жизни, в 1908 году, она вышла замуж за Денеша Кочиша, сына такого же фермера венгерского происхождения, каким был ее отец.

Все, казалось, предвещало для Юлишки безоблачное небо и счастливый брак, но три года спустя ее муж попал в катастрофу, был тяжело ранен и умер, не приходя в сознание. Прошло еще несколько лет, и вдова проводила в последний путь, на чужое кладбище, и родного отца. Детей у Юлишки не было, и она осталась в полном одиночестве.

Будучи недурна собой и обладая приличным состоянием, она могла бы, разумеется, во второй раз выйти замуж: в охотниках недостатка не было. Но по неведомой до сих пор причине она этого не сделала и продолжала жить одна. Справиться с фермой, конечно, она не смогла, поэтому вскоре продала все свое хозяйство, положила деньги в банк и поступила работать медицинской сестрой в частную клинику.

Тоска по родине не покидала Юлишку на протяжении всех лет жизни за океаном. В своем дневнике, найденном нами спустя много лет, она писала:

«Так я и жила сиротой. Чувство одиночества к 1935 году сделалось для меня настолько нестерпимым, что я решила вернуться в Венгрию. Деньги у меня были, за минувшие годы я приобрела даже кое-какие драгоценности. И намерение, зревшее годами, стало окончательным: только на родину. Сорок лет, прожитые в Америке, так и не сделали ее для меня родным домом. Я твердо решила вернуться и умереть на родной земле».

Осуществить это решение оказалось не так-то просто. Юлии Кочишне пришлось пройти немало бюрократических рогаток и преодолеть всевозможные барьеры, прежде чем в 1939 году она получила наконец венгерский паспорт и села на пароход. Но вот позади долгий путь, она снова на венгерской земле. Ступив на нее, Юлишка невольно расплакалась. Наконец-то она дома!

Тотчас же после приезда она кинулась на поиски родственников. Послала несколько запросов в область Бекеш, писала в сельскую управу родной деревни, давала десятки объявлений в столичных и провинциальных газетах. Но все ее старания успеха не имели, на объявления никто не откликнулся. Все ее родственники по линии матери умерли, а сестра отца, Каталин Томпа, как в воду канула. Юлишка особенно тяжело переживала ее молчание, она очень любила свою тетушку, еще будучи ребенком.

Утомившись от ожидания и безрезультатных поисков, Кочишне поехала немного отдохнуть в одно из курортных мест на берегу озера Балатон. Она никогда в жизни еще здесь не бывала, и оживленная, бурлящая весельем жизнь курортного городка пришлась ей по душе. Поразмыслив, Юлишка решила обосноваться здесь навсегда и заняться каким-нибудь полезным делом. Взвесив свои возможности, она остановилась на том, что откроет небольшой частный пансион. Ей повезло: вскоре она нашла подходящий дом и арендовала его по договору на двенадцать лет.

Два-три месяца спустя заново отремонтированный и уютно обставленный «семейный пансион вдовы Кочишне» распахнул свои гостеприимные двери. Юлишка оказалась отличной хозяйкой и способным коммерсантом. Она весьма удачно подобрала обслуживающий персонал, состоявший из садовника, поварихи и горничной. Весть о пансионе «американской вдовушки» быстро распространилась, и вскоре от гостей, желающих там поселиться, уже не было отбоя.

Кочишне свободно говорила на нескольких языках, особенным успехом ее заведение пользовалось среди иностранцев. Среди них преимущественно фигурировали англичане и швейцарцы, а также выходцы из фашистской Германии. Многие из них приезжали на летний сезон, а потом оставались и жили целый год.

В марте 1944 года, обеспокоенный колебаниями венгерского правительства, Гитлер приказал войскам «третьего рейха» оккупировать Венгрию. В связи с этим часть гостей, англичане и другие граждане союзных государств, уехали, не дожидаясь прихода немцев. Но пансион продолжал функционировать почти до самого конца второй мировой войны. С той лишь разницей, что его обитателями были теперь почти исключительно граждане гитлеровского рейха.

Пришла осень, а потом зима 1944 года. Наступающие войска Советской Армии-освободительницы вплотную приблизились к озеру Балатон, и из пансиона поспешно ретировались еще остававшиеся в нем гости. Когда последний из них убрался восвояси, его хозяйку, Кочишне, урожденную Юлию Томпа, нашли мертвой в собственном кабинете. С проломленным черепом она лежала на полу…

— Привет, старина! Я слышал, ты собрался в отпуск? — окликнул меня майор Фехер. Мы оба спешили на оперативное совещание.

— Соответствует действительности, — подтвердил я. — И скажу откровенно, очень доволен этим обстоятельством. За три года я не имел ни одного свободного дня. Надо и отдохнуть наконец, пора.

— Правильно. — Фехер понимающе кивнул. — И куда же? В наш санаторий, в Лелле?

— Да.

— Можно позавидовать. Балатон есть Балатон. М-да… — Фехер немного помялся, а потом со смущенной улыбкой добавил:

— Если у тебя найдется несколько свободных минут, не заглянул ли бы ты ко мне? Перед отъездом, разумеется. Понимаешь, есть у меня одно небольшое дельце, нераскрытое убийство, совершенное при весьма странных обстоятельствах. И убили человека как раз неподалеку от Лелле, в тех местах, — Фехер улыбнулся еще раз. — Только не подумай, чего доброго, что я собираюсь испортить тебе весь отпуск! Я рассудил, что если уж ты собрался в Лелле, то все равно полистал бы дело, быть может, заинтересуешься! Для разнообразия, так сказать, а?

— Что же, я с удовольствием, — тоже с улыбкой ответил я дорогому коллеге, а про себя послал его ко всем чертям вместе с его «дельцем». И надо же мне было сунуться на это совещание, на которое вполне достаточно было послать заместителя!

На другой день я все же заглянул к Фехеру. Увидев меня, он искренне обрадовался. Гм, гм… Ясное дело. Не теряя времени, майор тут же положил передо мной на стол тоненькую серую папку. Раскрыв ее, я взглянул на Фехера с таким же искренним удивлением — в папке был подшит всего один документ: протокол на трех страницах. Бумага, на которой он был напечатан, уже начала желтеть от времени.

— И это все?

— Все.

— Однако не густо.

— Старая история. Погляди на дату, — заметил Фехер. — Понимаешь, я и сам думаю, стоит ли терять дорогое время. Работы, сам знаешь, и так по горло. В общем, решай сам. Погляди, пожалуйста, там, на месте, и, если сочтешь безнадежным, позвони. Все дело в том, что начальство решило расчистить авгиевы конюшни. Требует пересмотреть и закрыть все нераскрытые старые дела. Этот протокол я составил собственноручно девять лет назад, когда еще только начинал свою работу в сыскной полиции. Но расследование дальше протокола не пошло — жандармерия наложила тогда вето и приказала приостановить дело. Убийство Кочишне ведь было совершено буквально за месяц-два до полного освобождения страны.

К протоколу был подшит отчетливый отпечаток трех пальцев. Снят ловко, аккуратно, хранился в целлофановом пакетике.

— Твоя работа? — спросил я, покосившись на майора.

— Моя. Я обнаружил его на крышке небольшой шкатулки красного дерева, найденной на месте происшествия. По всей видимости, в этой шкатулке убитая хранила деньги, драгоценности. Кроме этого отпечатка, который удалось зафиксировать, я нашел еще один, с явными признаками крови, но он был сдвинут и смазан, не пригодился.

— Как эта Кочишне была убита?

— Пролом черепа. Убийца ударил ее тяжелым бронзовым подсвечником.

— Врач осматривал убитую?

— По моим данным, нет. К моменту нашего прихода труп уже увезли в морг.

— В момент обнаружения трупа, точнее вашего прихода, в доме, кроме убитой, не нашли никого?

— Нашли. Кухарка Ференцне Шулек лежала в своей комнате на кровати. Она была связана по рукам и ногам, с кляпом во рту.

— Хорошо, так и быть, — сказал я. — Так и быть, я посмотрю на месте, что можно выжать из этого твоего «дельца». Папку с протоколом запиши на меня.

Дома, прежде чем собирать чемодан, я еще раз внимательно перечитал протокол. На первый взгляд дело было для тех времен самым обычным. По всей вероятности, у этой «американской» венгерской вдовы водились денежки, и немалые. Во всяком случае, именно так должны были думать окружающие. Ее знали многие лично, а значит, и могли прикинуть величину ее состояния. Более того, как хозяйка частного пансиона Кочишне должна была сталкиваться и общаться со множеством самых разнообразных людей. В пансионе, кроме того, она держала наемную прислугу, садовника, кухарку. Вероятнее всего, здесь был просто корыстный мотив: какой-то злоумышленник решил завладеть состоянием хозяйки пансиона любой ценой.

До отъезда я успел просмотреть в архиве газеты того времени. Иногда в полицейской хронике и уголовных репортажах попадаются весьма любопытные для следствия сведения и детали, ускользнувшие от взора следователя.

Кое-что интересное я обнаружил. Оно состояло именно в отсутствии деталей. Иными словами, ни в одной газете я не нашел ни строчки об убийстве владелицы пансиона.

Как известно, газеты того времени были падки на различного рода сенсации, в особенности на уголовную хронику и описания убийств, репортажи с места совершения и тому подобную «журналистику». Щекотание нервов обывателя повышало тираж газеты, цель состояла в этом. Именно поэтому мне показалось странным, что убийство одинокой богатой вдовы в курортном городке близ Балатона вообще не попало на страницы буржуазных газет. О нем даже не упоминалось.

Я выписал себе в записную книжку несколько имен, сдал серую папку с делом Кочишне в канцелярию и поехал в санаторий. Надо все-таки отдыхать…

Мне не повезло — Балатон встретил меня проливным дождем. По озеру, подгоняемые ветром, гуляли мутные пенистые волны. Я даже обрадовался, что мне, слава богу, есть чем заняться. На второй же день, уточнив адрес, я отправился в бывший пансион «американской вдовы» Юлишки Кочишне.

Прежде всего надо было заглянуть в местный Совет и потолковать с секретарем партийной организации поселка. Об отделении милиции я уже не говорю, это само собой разумеется. Вот что мне удалось узнать: Кочишне была, оказывается, популярным человеком, ее знали и любили все жители поселка. Но самым неожиданным было то, что на месте ее погребения возвышался почетный памятник. Вскоре после освобождения ее могилу посетила группа советских офицеров. Они-то и позаботились о памятнике, а затем возложили траурный венок. Приезжали и позже.

Из бесед с представителями местных властей передо мной вырисовывался постепенно образ поистине незаурядный.

— Что говорить, замечательная была женщина, — рассказывал мне председатель поселкового Совета. — Она была одной из тех немногих, кого не устрашил и не сломил режим Хорти и кто смело боролся против фашистских прихвостней. В окрестностях Балатона в последние годы войны действовала подпольная группа Сопротивления, которой руководил учитель начальной школы в одной маленькой деревушке. Впоследствии мы узнали, что он был офицером стратегической военной разведки Советской Армии. Под его командованием члены антифашистской подпольной группы совершили немало славных дел и нанесли серьезный урон фашистам. Вдова Кочишне выполняла весьма важную роль — она была радисткой, поддерживавшей связь с Центром. И пала жертвой в борьбе не она одна. Ее трагическую судьбу разделили и другие жители поселка. Ее садовника, дядюшку Петера Руми, нашли однажды утром на железнодорожных путях с простреленной головой. Немецкая пуля в затылок настигла и Яноша Баги. Он был сыном бывшего бойца венгерской Красной армии революции 1919 года и по этой причине находился под постоянным наблюдением жандармов. Жители поселка догадывались, что оба они были убиты, хотя фашисты пытались законспирировать свои подлые дела и упрятать концы в воду. Конечно, истинные причины этой кровавой расправы стали известны только после того, как наш поселок был освобожден советскими войсками. Немцы, видимо, нащупали группу и охотились за ней уже с лета 1944 года. В конце концов им удалось раскрыть и уничтожить нескольких подпольщиков. Очень возможно, что и Юлию Кочишне убили гестаповцы или фашистская контрразведка.

Вернувшись из отпуска, я доложил руководству о предварительно собранных данных по делу «американской вдовы». Начальник управления задумался. Стоит ли дальше им заниматься? Ведь путь отступления гитлеровцев из Венгрии был усеян трупами их жертв, виновных и безвинных, и нет им числа.

Окончательное решение, однако, было принято в тот же день — стоит. Убийца вдовы не найден, и его надо найти, рано или поздно, но найти. Одних сожалений и скорби о погибших героях недостаточно. Память о них требует возмездия, убийцы должны предстать перед судом. Последовало распоряжение: возобновить дело, назначить расследование, объявить республиканский розыск. Возглавить следствие поручалось мне.

На первых порах я привлек к непосредственной работе только двух сотрудников: капитана Козму и старшего лейтенанта Бордаша. Но вместе с тем собрал весь отдел и для ориентировки познакомил всех с содержанием дела и полученными мной предварительными сведениями, а также кратко изложил свои соображения и дальнейший план действий.

На следующий день рано утром старший лейтенант Бордаш выехал в область Бекеш с задачей собрать всю возможную информацию о семействе Кочишне, в девичестве Юлишки Томпа. Спустя час мы с капитаном Козмой отправились на Балатон. Отныне наша резиденция перемещалась на место события.

Начали мы с повторного визита к местным властям. Точнее, к тем из них, кто наиболее подробно был посвящен в историю жизни и смерти «американской вдовы», а также знал о деятельности подпольной группы Сопротивления. Первое, что мы услышали, были воспоминания об открытом судебном процессе над местными нилашистами и другими пособниками гитлеровцев. Как известно, в каждом более или менее значительном населенном пункте Венгрии вскоре после освобождения после тщательного предварительного расследования перед народными трибуналами предстали враги народа самых различных мастей, подвизавшиеся в данной местности. На судебном заседании, таким образом, был пролит свет и на деятельность подпольной группы Сопротивления.

— Процесс денацификации не обходился без драматических эпизодов, — рассказал секретарь поселковой парторганизации Дюла Харасти. — Так, например, народный трибунал привлек к ответственности как военного преступника железнодорожного мастера Шандора Барту на том основании, что он был активным членом нилашистской партии и не снимая носил нарукавную повязку со скрещенными стрелами. Однако Барта заявил судьям, что он делал это с целью маскировки, стал нилашистом по специальному заданию высших органов антифашистского Сопротивления, а фактически являлся членом боевой антифашистской группы, действовавшей в районе Балатона. Разумеется, народный трибунал не поверил этому его заявлению. И вот тут, ко всеобщему изумлению, со скамьи свидетелей поднялся советский майор — в нем тотчас узнали тогдашнего деревенского учителя — и на чистейшем венгерском языке подтвердил все до одного факты, рассказанные Бартой. Кстати, Шандор Барта по сей день жив и здоров, проживает в соседнем селе.

— По данным, выяснившимся на заседании трибунала, — продолжал Харасти, — «американская вдова» Кочишне выполняла в этой группе роль связного и, кроме того, радистки на связи с Центром. Это подтвердили несколько свидетелей. У Кочишне была тайная радиостанция, с помощью которой, она передавала добытые разведданные и получала директивы из центра, которые отправляла дальше. О том, что Юлия Кочишне была активным борцом движения Сопротивления, мы узнали также из вышестоящих инстанций. На ее могиле поставили памятник с почетной мемориальной доской. Впрочем, вы его уже видели.

— Да, — сказал я. — История очень интересная. И необычная.

Выйдя от Харасти, мы посетили поселковый Совет. Заместитель председателя исполкома Бела Лакош рассказал наш еще кое-что существенное:

— Железнодорожная ветка, проходящая через наш поселок, играла важную роль в системе коммуникаций вермахта. Дело в том, что эта линия ведет дальше через Надьканижу в Югославию. По ней непрерывным потоком шли эшелоны с войсками, боеприпасами и техникой, и немцы бдительно ее охраняли. Но и тут случались вдруг неожиданные для них происшествия, и довольно часто. Однажды, например, на перегоне сошел с рельсов и взлетел на воздух эшелон с боеприпасами. Венгерская жандармерия оцепила весь район, было арестовано множество железнодорожников. В их числе был и я, поскольку работал в те годы в ближайшем депо. В жандармском участке нас нещадно избивали, многих чуть не до полусмерти. Но этим дело не кончилось. Акты саботажа, хоть и мелкие, продолжались на железной дороге изо дня в день то тут, то там. Эти изверги с петушиными перьями^[1] ничего не могли поделать.

— Скажите, кто был близко знаком с Кочишне?

— Ее знали все. Но близко, пожалуй, только ее служащие. Люди, которые работали в ее пансионе.

— Где можно найти этих людей?

— Одну из них, бывшую повариху, я сам хорошо знаю, — подумав немного, сказал Лакош. — Ее зовут Яношне Баги. Живет она неподалеку, в дачном поселке. Вдова, ее мужа тоже застрелили фашисты либо наши жандармы. Да, вот еще — был у нас тогда один почтальон. Во время допроса немцы и нилашисты переломали ему руки и ноги, сделали инвалидом. Сейчас он живет у сына в городе Капошваре.

— Как его имя и фамилия?

— Карой Пензеш.

— Почему его изувечили во время пыток?

— После окончания войны в поселке многие поговаривали, что Карой Пензеш был вхож в пансион и даже тесно связан с вдовой Кочишне. Народный трибунал, проводивший денацификацию, за издевательства и пытки мирного населения строго осудил многих здешних нилашистов и бывших жандармов. Так, например, начальник местного участка жандармерии, ротмистр Арпад Бодьо получил пятнадцать лет тюрьмы, а его, подчиненные поменьше, но тоже по заслугам.

— Благодарим за информацию.

Выйдя из здания поселкового Совета, я сказал Козме:

— Пожалуй, лучше всего начать с вдовы Яношне Баги. Побеседуем с ней, а потом ты поедешь в областную прокуратуру и ознакомишься с протоколами заседаний трибунала. Надеюсь, с их помощью мы получим дополнительные подробности о тех событиях, которые здесь разыгрались когда-то. Возражений нет?

Когда Яношне Баги поняла, что ее посетители сотрудники милиции из Будапешта, она немного смутилась и негромко сказала:

— Проходите в дом, пожалуйста. Вот тут я и живу, в этой квартирке, вдвоем с сыном. — Говорила она спокойно и непосредственно. — Большой уже, в четвертый класс перешел.

— На что существуете, тетушка Баги?

— Получаю за мужа небольшую пенсию, для сына. А сама работаю приходящей. Кому постирать, убрать, полы помыть, кому обед сготовить. Ничего, нам хватает.

— Вы не могли бы вспомнить, как вы познакомились с Юлией Кочишне? — спросил я почти без перехода.

Яношне Баги вздохнула, глаза ее стали печальными.

— Бедняжка! Она никогда, наверное, не думала, что ее ожидает такая страшная смерть. Добрая, очень добрая была госпожа. А познакомилась я с ней уже после того, как она приобрела в аренду дом под пансион, а мой муж поступил к ней работать садовником. Он привел в порядок сад, разбил цветник, ухаживал за виноградником, ремонтировал водопровод, одним словом, всю работу вокруг дома делал.

— Разве Кочишне арендовала, а не купила свой дом? — Меня этот факт заинтересовал.

— Нет, не купила. Насколько я знаю, она заключила договор об аренде на двенадцать лет. Вот и мужа моего, наверное, потому убили, что он служил у Кочишне. — Вдова Баги неожиданно расплакалась.

— Вы это точно знаете? Кто убил вашего мужа?

— Говорили, будто это дело рук эсэсовцев или жандармов. Но кто из них именно и за что, об этом никто не знает.

Баги горько плакала, не в силах удержать слезы.

— Не нужно плакать, тетушка Баги. Быть может, нам еще удастся разыскать убийцу.

— В это я уже перестала верить. Да и что с того? Отца моему сыну все равно не вернуть. В тот вечер, когда муж в последний раз уходил из дома, он сказал мне: «Иду по очень важному делу, постараюсь скоро вернуться. Не волнуйся, мамочка». И с тех пор я его больше не видела. На другое утро его нашли изрезанным на куски на железнодорожных путях, по которым ночью прошел не один поезд. Жандармы объявили, что он был пьян и сам свалился из вагона под колеса. Но как это могло случиться, не представляю. Зачем ему было лезть в вагон? Да и пьяным он никогда не бывал, я этому не верю. За всю нашу с ним жизнь он глотка палинки не сделал, да и вообще не пил. После войны могилу его вскрыли, вынули, сердечного… Врачебная комиссия осмотрела останки и дала заключение, что он был убит выстрелом в затылок. Точно так же, как и прежний садовник, дядюшка Петера Руми. Старик ведь тоже работал у Кочишне.

— Расскажите, как вы попали к ней на службу.

— По рекомендации мужа. Он же и меня уговорил. «Пойдешь, не пожалеешь, — сказал он. — Ведь ты все умеешь: и варить, и жарить, и парить. Тем более тебе не впервой в поварихах состоять, была уже». Я согласилась, на другой же день пришла к Кочишне, мы поладили, а вечером я уже хозяйничала на кухне.

— Какие люди жили в пансионе Кочишне?

— Всякие. И венгры и иностранцы.

— А каких национальностей были иностранцы?

— Этого сказать не могу, я ведь не понимаю по-иностранному. На каких они языках разговаривали, не знаю, — призналась Багине, — но моя хозяйка отлично с ними объяснялась. Помню, были и такие гости, которые жили весь год напролет, потом уезжали на короткое время и снова возвращались. Жили там и семейные пары, и одиночки. А в 1944 году, когда гитлеровцы оккупировали страну, из старых постояльцев вернулись два-три человека, не больше.

— Вы могли бы назвать тех, кто жил у Кочишне при фашистах?

— Нет, не помню. Вот только одного человека помню хорошо, потому что он жил в пансионе дольше всех, хотя часто отлучался. Высокий блондин, в очках, молодой еще человек, лет двадцати пяти. Он всегда ходил только в цивильном платье. По-венгерски не говорил, во всяком случае, я ни разу не слышала. Я видела его на улице за неделю до того, как пришли русские. Тогда я уже не работала в пансионе. Как-то раз хозяйка сказала мне: «Будь с ним осторожна. Это очень опасный и жестокий субъект». Видно, Кочишне тоже его недолюбливала.

— Почему вы ушли из пансиона? Поссорились с хозяйкой?

— Боже сохрани! Однажды меня вызвали в жандармский участок, и Лайош Береш, тамошний вахмистр, грубо и напрямик мне объявил, чтобы я не смела больше работать у Кочишне. «Чтобы ноги твоей там больше не было, слышишь?» — рявкнул он. «Но почему же?» — спросила я. «И ты еще спрашиваешь, мразь, жулье? Все вы там коммунисты, все до одного!» — заорал он и толкнул меня к двери. Я уже была на пороге, когда он добавил: «Если узнаю, что ты заходила к Кочишне, посажу за решетку, помни».

— И как же вы поступили?

— Плакала до самого дома. Вечером рассказала обо всем мужу. Он старался меня успокоить, но напрасно. Меня больше всего обидело то, что жандарм назвал меня жульем. А я никогда, ни разу в жизни не взяла чужого.

— Что произошло потом, после этого?

— Месяца полтора спустя, в августе 1944 года убили моего мужа. Я совсем потеряла голову, только плакала и дрожала от страха за сына. Но нашлись люди, которые не оставили нас в беде. Прошло несколько дней, когда поздно вечером, около одиннадцати, кто-то постучал нам в окно. У меня чуть ноги не отнялись. «Кто там?» — спрашиваю. Отвечает мужской голос, негромко так, спокойно: «Я принес вам маленькую посылочку от госпожи Кочишне». Я накинула на себя платье, открыла дверь. На пороге стоял незнакомый мужчина с большим пакетом в руках. «Это вам и вашему сынишке. Кушайте на здоровье», — сказал он и тут же ушел, скрывшись в темноте. В пакете был картофель, два литра подсолнечного масла, мука, шпиг.

— Кто был этот незнакомец?

— Я увидела его снова только в трибунале, когда жандармов судили, и тотчас узнала. А до этого никогда не встречала. Сейчас он живет в соседнем селе. Говорят, будто он из коммунистов.

— Как его имя?

— Шандор Барта, железнодорожный обходчик. С тех пор он иногда к нам заходит, всегда спрашивает, не нужна ли какая помощь. Мне часто приходит на ум, что моего мужа убили те же люди, что и его отца. За то, что старик был бойцом Красной армии в девятнадцатом году.

— Скажите, уважаемая Багине, что за человек была Кочишне?

— Она часто меня расспрашивала о жизни, о людях, обо всем. Особенно интересовалась, как живут такие, как мы, бедняки. Очень любила детей бедных родителей, жалела, помогала, чем могла. На рождество, бывало, покупала им много подарков, одежду, платье, пряники, конфеты. Поначалу вела себя сдержанно, а потом, когда узнала, что мой тесть был красноармейцем, стала откровеннее. Сердечная была женщина, очень.

— Однажды вечером, когда все гости уже поужинали и разошлись, хозяйка позвала меня к себе в кабинет, он помещался в бельэтаже. Взглянув на часы — было около половины десятого, — она дала мне в руки половую щетку и вывела в коридор. «Будь около двери, вот здесь, и делай вид, будто подметаешь лестницу». Сама она вернулась в кабинет, заперла дверь, и я слышала, опустила жалюзи на окнах. Перед этим она сказала: «Вся надежда на тебя, милая. Если кто-нибудь появится в холле и направится к лестнице, кто бы он ни был, все равно, сейчас же подойди к моей двери и тихонько постучи. Четыре раза, вот так». Я сделала все, как она приказала. Подметаю, а сама гляжу во все глаза. А Кочишне у себя в кабинете как будто по телефону разговаривает на иностранном языке, ничего я не поняла. Потом, видимо, на пишущей машинке стучать начала, быстро-быстро, но с перерывами. Минут через двадцать она отперла дверь и вышла. «Никто не приходил?» — спрашивает. «Ни единой души, ваша милость», — ответила я. Лицо у нее стало вдруг строгим. «О том, что сейчас было, не говори никому. Никому ни слова, даже мужу».

— Кто из персонала, кроме вас, работал в пансионе Кочишне?

— Когда я ушла, боясь жандармов, хозяйка взяла себе другую кухарку.

— Как ее звали?

— Тереза. Фамилии не помню. Кроме нее, сменилось несколько горничных, одни уходили, другие приходили. В тот же день, когда на кухню пришла Тереза, в пансионе появилась и новая горничная. Смазливая такая девица с пепельными волосами, голубоглазая. Имя у нее было какое-то чудное, не наше… не то Хелена, не то Хельга… Немцы возле нее так и увивались, она свободно говорила на их языке.

— Что вы знаете о гибели Кочишне?

— Весть о ее ужасной смерти ошеломила всех. Мы, жители поселка, очень ее жалели. Жандармы, прибывшие на место происшествия, обнаружили еще и кухарку Терезу, связанную, с заткнутым тряпкой ртом. Но никакого следствия они не проводили, никого не допрашивали, а труп Кочишне поскорее упрятали в гроб, отвезли на кладбище и тайком похоронили. Так, что никто об этом не знал. Только после освобождения на ее могиле поставили красивый памятник.

— Да, мы его видели. Прошу вас, если вы припомните еще что-нибудь о вашей бывшей хозяйке, немедленно дайте нам знать.

Мы поднялись и уже собрались было уходить, как вдруг Багине всплеснула руками.

— Подождите минутку! Я совсем забыла, ведь у меня есть кое-что.

Багине торопливо прошла в соседнюю комнату и через минуту вернулась, держа в руках небольшой, аккуратно обвязанный шнурком сверток.

— Вот, пожалуйста, — сказала она и положила сверток передо мной на стол.

— Что это?

— Бумаги вдовы Кочишне.

— Как они попали к вам?

— Это произошло уже после смерти мужа. Однажды вечером я украдкой, огородами пробралась к пансиону, захватив с собой ведерко. Конечно, я выждала, пока совсем стемнело, чтобы никто меня не заметил. У меня остался поросенок, а кормить его было совсем нечем. Вот я и хотела попросить у Кочишне ведро помоев. Только бы меня не увидели жандармы! Кажется, все обошлось благополучно. Кочишне стояла у окна в своем кабинете и смотрела на озеро. Увидев меня, она сделала знак рукой, чтобы я подошла к задней калитке. Мы встретились, и я расплакалась. Кочишне гладила меня по плечу, стараясь утешить. Потом взяла у меня ведерко, пошла в дом и через несколько минут вернулась. Ведро было наполнено до верха, только в нем оказались не помои, а картофель, мука и сахар. Я опять было ударилась в слезы, но хозяйка знаком остановила меня и тихо сказала: «Иди за мной». Когда мы вошли в кабинет, она заперла дверь и так же негромко спросила: «Могу я дать тебе поручение?» Я молча кивнула. Тогда она вынула из стенного сейфа большой, толстый бумажный конверт, заклеенный и опечатанный. «Прошу тебя, спрячь вот это у себя, но так, чтобы никто не нашел. Ни в коем случае не в доме, а где-нибудь поблизости. Если со мной что-нибудь случится, передай эти бумаги властям. Только не теперешним нилашистам, а потом, другим… Ну, ты понимаешь». — «Понимаю», — ответила я. «А вот этот перстень, — продолжала она, — прими в подарок, на память обо мне…» Кочишне сняла с пальца массивное кольцо со сверкающим камнем. «Не расставайся с ним никогда. Продай только, если мальчику не будет на хлеб». Потом она проводила меня до калитки и обняла на прощание. Мне показалось, что в глазах у нее стояли слезы. Я поспешила домой, перевязала пакет шпагатом, положила его в коробку от ботинок, тоже хорошенько завязала, а потом закопала под яслями в коровнике — все равно он стоял пустой. Яму заложила черепками и утрамбовала, сверху навалила земли и прикрыла сеном, чтобы не видно было.

— Почему же вы до сих пор не передали пакет в милицию? Или в Совет?

— Когда наш поселок освободили русские и советские офицеры вместе с новыми венгерскими властями стали разыскивать и арестовывать жандармов и нилашистов, я вынула пакет и вскрыла. В нем оказалась пансионная книга, а в ней много-много фамилий. Одни из них были подчеркнуты красным, другие — зеленым цветом, а перед некоторыми стояли еще и малюсенькие крестики. Эту книгу я передала в народный трибунал, самому судье в руки. А личные документы покойной решила пока сохранить у себя, чтобы, чего доброго, не затерялись. Ведь в канцелярии у трибунала я видела целые горы всяких бумаг. Вот взгляните — это ее памятные записки, или, точнее сказать, дневник. А вот это — договор об аренде дома, фотографии драгоценностей, письма… «Зачем они трибуналу? — подумала я. — А у меня будут в целости».

— Какие драгоценности имела Кочишне?

— Несколько раз, по особым каким-то дням, она надевала на шею золотую цепочку с большим голубоватым камнем, очень красивым. «Этот алмаз мне подарил мой муж в первую годовщину нашей свадьбы там, в Америке», — сказала она как-то. Других украшений я у нее не видела.

Мы поблагодарили вдову Багине за сохраненные бумаги Кочишне и за все, что она нам рассказала. Потом попросили дать на некоторое время подаренный ей перстень, чтобы подвергнуть его тщательному осмотру, и откланялись. Вернувшись к себе, мы сразу же засели за документы.

— Любопытный договорчик, — заметил Козма, окончив чтение. — Подписан в марте 1939 года между Юлией Кочишне и Акошем Драгошем, владельцем дома. Имеется тут такой пункт, послушайте: «В случае, если в течение двенадцати лет, составляющих срок аренды, с арендатором Юлией Кочишне произойдет какое-либо несчастье, повлекшее за собой ее смерть, право владения домом возвращается его собственнику Акошу Драгошу, а в случае смерти последнего — его жене, Илоне Пайж как прямой и законной наследнице». Интересно, это что еще за персона?

— Что касается моей персоны, — откликнулся я, — то меня гораздо больше интересует личность смазливой горничной с пепельными волосами, о которой упомянула Багине. Кто она и где она сейчас?

— Может быть, об этом нам расскажет Тереза, вторая кухарка «американской вдовы»?

Отыскать вторую кухарку не составило большого труда. Часа через два мы сидели в уютной, со вкусом обставленной квартире вдовы Матьяшне Шулек, урожденной Терезы Коллер. Вид удостоверения будапештского уголовного розыска, как мне показалось, привел ее в некоторое замешательство, но ненадолго.

— Давно вы живете в этой квартире?

— Я получила ее вскоре после освобождения поселка и прихода русских. С тех пор здесь и живу, никуда не выезжала.

— А до этого где проживали?

— Работала кухаркой в пансионе у вдовы Кочишне, там и жила. Однако после того, как мою хозяйку нашли убитой, мне пришлось оттуда уйти, потому что местные власти закрыли пансион.

— Что вам известно об убийстве?

— В тот день я рано легла спать и быстро уснула. Приблизительно часов в одиннадцать вдруг раздался грубый стук в дверь, затем треск, и я не успела даже сесть в кровати, как по обе стороны от меня оказались два незнакомца. Один из них зажал мне рот, а второй заломил руки заспину и связал их полотенцем. Потом они связали мне ноги и заткнули рот носовым платком. Я не успела даже вскрикнуть.

— Они говорили что-нибудь?

— Тот, что постарше, сказал: «Лежи и не смей шевелиться. Иначе убью на месте, нилашистка поганая».

— Вы их узнали?

— Нет, я уже сказала. Ни того, ни другого я никогда раньше не видела.

— Кто они были, как вы думаете?

— Кто их знает? Наверное, из коммунистов.

— Из чего вы это заключили?

— Из того, что они обозвали меня «поганой нилашисткой».

— И для этого было основание?

— Боже упаси! Я никогда ни во что не вмешивалась, тем более в политику. Это все знают.

— Как давно вы овдовели?

— Мой муж умер десять лет назад. Он работал на железной дороге, попал в крушение. После его смерти я приехала сюда, на Балатон, искать работу.

— У вас есть дети?

— Был сын, один-единственный. Погиб на фронте. Сейчас я покажу извещение. — Она быстро встала и, вынув из шкатулки бумагу, протянула мне. В извещении значилось, что ее сын Ференц Коллер погиб на фронте под Воронежем в 1942 году.

— Сколько лет было тогда вашему сыну?

— Двадцать четыре. Единственная моя надежда…

— Кто из персонала, кроме вас, работал в то время в пансионе Кочишне?

Вдова Шулек на минуту задумалась вспоминая.

— Был там официант, звали его Бела Фекете. До этого он служил в ресторане «Белый парус». После него хозяйка взяла двух девушек, Като и Хельгу. Был еще садовник. Того я не знала, он вскоре пропал куда-то.

— Какие гости жили в пансионе? Помните их по именам?

— Жили всякие… Среди них было много иностранцев, только я их языка не понимаю.

Мы попрощались и ушли. По дороге домой Козма меня спросил:

— Почему ты не попросил описать хотя бы внешне тех мужчин, которые жили в пансионе?

— Потому что почувствовал: вдова Шулек что-то не договаривает. С ней надо будет разобраться поподробнее, поглядеть вокруг нее, и повнимательнее. Интересно, какие показания дала она народному трибуналу? Посмотрим в протоколах. Тебе не показалось странным ее утверждение, что преступники, ее связавшие, были «из коммунистов»?

— Но в жандармском донесении зафиксировано то же самое.

— Разумеется. Только это донесение писалось жандармами еще до прихода советских войск! С тех пор, как ты заметил, у нас кое-что переменилось, не так ли? А эта женщина продолжает твердить то же самое, что и тогда, при допросе ее жандармами, словно ей специально вбили эти слова в голову и заставили выучить наизусть.

В местном отделении милиции меня ожидала телефонограмма. Бордаш докладывал, что вернулся из командировки по области Бекеш и ждет дальнейших указаний. Мы не мешкая собрались и сели в машину.

— В Будапешт, — сказал я водителю.

Дом, в котором помещался когда-то пансион «американской вдовы», стоял недалеко от шоссе, нам по пути. Приказав шоферу остановиться, мы вылезли и подошли к калитке соседнего дома. В палисаднике, разбитом перед домом, что-то окапывал, старичок лет семидесяти.

— Добрый день, — поздоровался я через низенький заборчик. — Ну как, работа подвигается?

— Подвигается. Только в моем возрасте не очень-то быстро, эхе-хе…

— Как давно вы живете в этом доме, дядюшка?

— Как сказать? Давненько. Тридцать седьмой год пошел.

— Вы не могли бы нам помочь? Нас интересует один вопрос.

— Отчего же, если требуется. Проходите в сад, — приветливо отозвался старик.

Мы вошли. Хозяин сада проводил нас в беседку и пригласил сесть. Его звали дядюшка Бачо.

— Скажите, любезный, вы еще помните свою соседку, вдову Кочишне?

— Как же не помнить, часто вспоминаю даже. Хорошая была женщина, царство ей небесное, бедняжке.

— Что вы знаете о том, как она умерла? Кто ее убил, что говорили тогда в поселке?

— Говорили, будто бы коммунисты-подпольщики.

— И вы этому поверили?

— Кто, я-то? Черта с два. Тогда не поверил и сейчас не верю. Либо жандармы, либо германцы, проклятые, укокошили. Ведь они у нее и жили в последнее время. Потому, как разнесся слух, что Юлишка, то есть Кочишне, была агентом на службе у красных. Очень добрая была, все годы детям бедняков помогала, любила их очень. Нет, все эти слухи распустили сами немцы и их прихлебатели пропаганды ради. Вот, мол, какие звери эти красные.

— В какое время в ее пансионе жили немцы?

— Да всегда жили. Особенно много их наехало с весны 1944 года, когда Гитлер оккупировал нашу страну. Жили до тех самых пор, пока русские их не вышибли и не погнали дальше на Запад.

— Знали вы кого-нибудь из этих жильцов?

— Некоторых помню. По внешности, конечно. В особенности одного, который тут больше околачивался.

— Как он выглядел? Чем занимался?

— Высокий такой, блондинистый, всегда очки носил. Лет ему, пожалуй, не было и тридцати. Я, видите ли, — пояснил дядюшка Бачо, — если хорошая погода, всегда тут в беседке сижу, иной раз до позднего вечера, пока не стемнеет. Так что невольно слышал много раз, о чем говорили там, по ту сторону забора, ведь я понимаю немного по-немецки. Один раз, уже под вечер, пожалуй, около девяти часов, гляжу, из полуподвала выскакивает Янчи, то есть Янош Баги, садовник у Кочишне, — он и мне помогал по саду каждый год. Выскочил, значит, и сломя голову куда-то помчался. Я еще подумал: и куда это может так спешить Янчи? А тот немец, в очках, тоже его заметил — они целой компанией в саду сидели, — быстро встал и за ним, тоже со всех ног. Гм, подумал я, что-то из этого будет? Посидел я еще, подождал, но ничего не случилось. Потом я пошел домой и лег спать. А на другой день утром, слышу, люди говорят, будто бедняга Янчи напился допьяна и ночью попал под поезд. Странно, подумал я, ведь в тот вечер, накануне, когда я его видел в последний раз, он был совершенно трезв, да и вообще в рот не брал спиртного. Сколько раз, бывало, я угощал его стаканчиком водки или бокалом вина, но он всегда отказывался. Язвой желудка страдал, бедняга, потому и воздерживался.

— Ну а еще? Еще чего-нибудь странного вы не замечали, дядюшка Бачо?

— Было. Тот самый немец, о котором я рассказывал, ухлестывал за одной служанкой, она тоже работала у Юлишки. Как-то раз, вижу, сидит эта девица в саду на скамеечке одна и скучает. Минут через десять выходит этот самый очкастый германец, садится с ней рядом, обнимает и вдруг, к моему полному изумлению, начинает болтать с ней на чистейшем венгерском языке. До тех пор и я, и все вокруг думали, что этот человек — немец и по-венгерски вымолвить слова не может. Полюбезничали они, значит, минутки две, а потом девица встала и говорит: «Мне пора, идти нужно, Франци». А он ей — тоже по-венгерски: «Не уходи, побудь еще немного, ты ведь знаешь, как я тебя обожаю».

— Кого вы еще знали из людей, окружавших покойную?

— Знал еще официанта по имени Бела Фекете. Прежде он тут неподалеку в ресторанчике служил, где и мне случалось, что греха таить, выпить бутылочку-другую хорошего вина.

— Не можете ли вы еще что-нибудь сказать о служанке?

— Нет, больше ничего. Вот, наверное, Бела Фекете может. Он каждый день с ней сталкивался. Спросите у него.

В Будапеште Бордаш подробно доложил о результатах своей поездки, о том, в какой нищете умерла мать Юлишки Кочишне, о том, как отец с дочерью отправились искать работы и счастья за океан.

— С родственниками виделся, разговаривал? — спросил я.

— Нет у нее родственников. Каталина Томпа, единственная тетка Кочишне, еще до начала первой мировой войны, а может, уже в годы этой войны, ушла из села, нанялась куда-то в батрачки или в кухарки. Во всяком случае, с той поры ее в родном селе не видели. Нашел я там одного старика, с которым Кочишне возвращалась в тридцать девятом вместе из Америки. Он мне сказал, что Юлишка специально поехала и жила в Будапеште только для того, чтобы разыскать эту свою тетушку, но безуспешно.

— Ладно. Пока не густо. Вот что: ты, Козма, на основе имеющихся у нас данных разыщешь официанта Бела Фекете и побеседуешь с ним. А ты, Бордаш, возьми этот перстень, который мы получили взаймы у вдовы Баги, и попробуй установить, какого он происхождения, где сделан и сколько примерно может стоить в западной валюте. Прогуляешься ко всем знакомым ювелирам; ничего, навестишь стариков, им полезно. Но прежде всего вот это, — я вручил Бордашу снимки драгоценностей, принадлежавших Кочишне, которые передала нам вдова Баги. — Размножь в трехстах экземплярах и разошли во все ювелирные мастерские, судебным экспертам по этой части и в областные управления. Пусть пришлют свое мнение и сохранят у себя для возможной идентификации, чем черт не шутит. Я же вытащу из архива документы народного трибунала и займусь ими. Надо составить список лиц, которые могут быть допрошены по делу Кочишне, а также установить, где они находятся, если дело потребует, чтобы были под рукой.

Третьего своего сотрудника я отправил в Секешфехервар с целью сбора данных и точной информации о покойном железнодорожнике Матьяше Шулеке и его поныне здравствующей супруге.

Вскоре архивные дела трибунала лежали на моем столе. Просмотрев несколько сотен страниц протоколов, я наконец обнаружил, где следует искать гостевую книгу пансиона «американской вдовы», которая интересовала меня в первую очередь. Да, концы следовало искать именно там.

Бордаш вернулся еще до обеда и, огорченный, сообщил, что официант Бела Фекете в первые же месяцы после освобождения познакомился с какой-то француженкой, освобожденной из лагеря, женился на ней и уехал во Францию. В настоящее время они проживают в городе Бордо, где содержат небольшой ресторанчик с венгерской кухней.

— Это все, что удалось узнать от его собственной матушки, — закончил Козма свой доклад.

— Гм. Это обстоятельство несколько затрудняет ход дела. Впрочем, не сомневаюсь, что товарищи из министерства иностранных дел нам помогут. Набросай-ка побыстрее проект письма в МИД с просьбой о помощи и обозначь точно вопросы, на которые мы хотим получить ответы от Белы Фекете. Генерал подпишет, а там все пойдет само собой.

Из протоколов следствия и заседаний народного трибунала я выписал себе имена и фамилии нескольких человек, которых считал необходимым подвергнуть допросу. Среди них бывшего начальника жандармского участка ротмистра жандармерии Арпада Бодьо, вахмистра Лайоша Береша, местного «фюрера» нилашистов Иштвана Хорняка, а также Шандора Барта, бывшего подпольщика, маскировавшегося под нилашиста.

На следующий день заказанные триста копий фотоснимков драгоценностей, принадлежавших Кочишне, которые заказал Бордаш, были готовы. Мы разослали их всем известным нам ювелирам и экспертам с просьбой, если эти или подобные вещи попадут в их поле зрения, немедленно известить об этом нашу группу.

Бордаш вернул мне перстень Багине.

— Я показал его трем ювелирам. Все они определили, что бриллиант американского происхождения по тому самому клейму в форме скошенного треугольника. Примерная стоимость кольца — около двух тысяч пятисот довоенных долларов.

— Так, отлично, — сказал я. — Теперь мы знаем уже точно, что перстень, подаренный Кочишне своей любимой кухарке Багине, сделан в Америке. Надо полагать, другие драгоценности тоже приобретены там, а не в Европе. Взгляните: в их описании говорится об одинаковом клейме, а именно, о треугольной скошенной звездочке. Это нам еще может пригодиться.

Вскоре поступили сведения и из Секешфехервара.

— Матьяш Шулек действительно погиб в 1940 году в железнодорожной катастрофе, — докладывал старший лейтенант Сабо. — У них был приемный сын; о нем известно лишь, что он был убит на Восточном фронте еще в начале войны.

— От кого ты получил эти сведения? — спросил я.

— Я опросил коллег Шулека по месту его прежней работы, а также беседовал с родственниками погибшего.

— Странно, — вдруг заметил Козма.

— Что именно?

— Хотя бы то, что вдова Шулек, говоря о сыне, не сказала нам, что он был не родным, а приемным.

— Кроме того, я установил, — продолжал свой доклад Сабо, — что Матьяшне Шулек — урожденная Тереза Коллер и до того, как выйти замуж, проживала в предместье Будапешта.

— Гм, ясно. Козма! — сказал я. — Завтра же с утра ты отправишься на Балатон. Разнюхай, чем пахнет на дворе у Акоша Драгоша. Не спеши, с ним лично не разговаривай. Впрочем, ты и сам знаешь, что к чему. А ты, Бордаш, продолжишь собирать данные о семействе вдовы Шулек, о Коллерах или как их там.

Сам я поднялся на третий этаж к майору Кеньерешу. Как явствовало из документов, именно он вел предварительное следствие по делаем военных преступников, осужденных народным трибуналом на Балатоне.

— Видишь ли, — сказал майор, — мы в то время имели целью установить только одно: какие антинародные преступления совершили в том районе гитлеровцы и их пособники, нилашисты и жандармы. Следствие было проведено успешно, преступники задержаны и предстали перед судом. В ходе расследования нам удалось установить и долю вины каждого из обвиняемых в отдельности в тех или иных преступных акциях, массовых расстрелах, пытках и экзекуциях. Из показаний большинства свидетелей можно было сделать вывод, что Кочишне убили немцы при участии венгерской жандармерии. Однако жандармы наотрез отказывались признать свое участие в этом гнусном деле, настаивая на том, что с вдовой расправились одни гитлеровцы.

— Вообще-то говоря, для меня не совсем ясна причина расправы, — сказал я. — Слухи слухами, показания показаниями, а документы, факты, доказательства? Где они?

— Погоди минутку. — Кеньереш подошел к сейфу и достал со дна его какую-то толстую книгу в зеленом переплете. — Вот они.

Передо мной лежала та самая гостевая книга пансиона, «американской вдовы», о которой упоминала Багине.

— Просмотри ее внимательно. В этом фолианте тайнописью, невидимыми чернилами занесены все те лица, с которыми Кочишне поддерживала связь в годы войны. В особенности тебя заинтересует одно из них. Этого товарища сейчас нет в Будапеште, он в командировке, но скоро вернется, сможешь поговорить лично. Еще в 1940 году Кочишне установила связь с одним резидентом английской разведки и через него передавала союзникам информацию, которую получала от одного скромного деревенского учителя. Этот учитель был одним из выдающихся представителей советской стратегической военной разведки. Кроме сбора данных, он руководил подпольным движением Сопротивления вокруг Балатона. Кочишне отлично справлялась с обязанностями связного, точно и в срок передавая всю полученную ею информацию. Между прочим, она не знала учителя в лицо и поддерживала с ним связь только по радио. В пылу усердия она совершила, к сожалению, одну непростительную ошибку, которая, по моему мнению, и явилась главной причиной ее гибели.

— Что ты имеешь в виду?

— Из записей Кочишне следует, что еще задолго до прихода советских войск она получила указание немедленно свернуть работу, спрятать рацию или уничтожить ее. Это указание Центра она не выполнила. Вероятно, потому, что обнаружила в нескольких метрах от себя, в одной из комнат своего пансиона, немецкий радиопередатчик, работавший на разведку гитлеровцев. Подумав, вероятно, что под его прикрытием ей обеспечена безопасность, она продолжала вести радиопередачи. Вторым тревожным сигналом для нее должно было стать убийство садовника Яноша Баги. Ее выследил и выдал гитлеровцам кто-то из служащих пансиона.

— А что означают вот эти зеленые и красные крестики перед фамилиями постояльцев? — спросил я.

— Красные крестики стоят перед именами английских туристов, приезжавших с швейцарскими паспортами. По мнению Кочишне, это были надежные люди, друзья, союзники. Зеленые крестики обозначают туристов, также имевших швейцарские паспорта, но по национальности исключительно немцев. Видишь эти кружочки? Этим знаком отмечены те из «швейцарских немцев», кого Кочишне считала осведомителями гестапо или агентами гитлеровской разведки. Их трое — Ганс Реннер, Франц Кольманн и Эрих Шмидт. Двое из них, Ганс Реннер и Франц Кольманн, часто отлучались из пансиона, иногда на несколько дней, но всякий раз возвращались. Они покинули свою штаб-квартиру на Балатоне в самый последний момент перед приходом советских войск. А Кочишне была убита значительно раньше, советские танки еще только переправились через Дунай. Кроме того, известно, что Франц Кольманн находился в весьма близких отношениях с одной из служанок пансиона по имени Хельга, миловидной блондинкой. Девица уехала вместе с ними, это установлено.

— Скажи, пожалуйста, а установлен ли тот факт, что перечисленная тобой троица действительно имела швейцарские паспорта?

— Нет, конечно. На такие имена консульство Швейцарии вообще не выдавало паспортов. Это были ловко сработанные фальшивки, а имена — конспиративные клички гитлеровских гестаповцев или офицеров абвера, точно не знаю.

— Кочишне была не только убита, но и ограблена. По предварительным данным, преступники похитили многие драгоценности и большую сумму денег, вероятно, в западной валюте. Оттиски пальцев, по-видимому убийцы, у нас имеются. Помогла случайность. Сохранилось ли описание внешности Кольманна?

— Он носил очки в темной роговой оправе, высокий, со светлыми волосами, возраст около тридцати лет, типичный немец.

— Могу добавить, — сказал я, — что этот типичный немец отлично говорил по-венгерски.

— В самом деле? — Кеньереша явно заинтересовало это сообщение.

— Представь себе. К сожалению, о второй «белокурой бестии», о Хельге, мы не знаем почти ничего. Но разрабатываем и это направление. Нас, как ты понимаешь, интересует чисто уголовная сторона дела, мы должны найти убийцу и похищенные ценности. Могу ли я рассчитывать в этом деле на твою помощь?

— Разумеется. Я сделаю все, что смогу, — не раздумывая долго, сказал Кеньереш.

— Я хотел бы допросить некоторых проходивших по делу и осужденных трибуналом лиц. Их данные я выписал из протоколов.

— Пожалуйста. Места их заключения известны, — ответил майор. — Ты думаешь, можно выудить еще что-нибудь из этого запутанного клубка? Очень темное дело.

— Попробуем.

— Ну что же… Желаю удачи.

Мы распрощались.

Имена и приметы Ганса Реннера, Франца Кольманна и Эриха Шмидта я разослал — на всякий случай, разумеется, — на все пограничные заставы и контрольно-пропускные пункты. В шифровке указал, что в случае обнаружения лиц, имеющих документы на эти имена, независимо от того, выезжают они или въезжают, прошу незамедлительно сообщить в главную дежурную часть телефонограммой на мое имя.

В комнату следователя при тюрьме ввели ротмистра хортистской жандармерии Арпада Бодьо, бывшего начальника участка жандармерии на озере Балатон. Приговором народного трибунала он был осужден на пятнадцать лет.

Передо мной стоял высокий, грубо сколоченный, массивный мужчина лет сорока, почти лысый. Держался он подчеркнуто спокойно, но сквозь это наигранное спокойствие проглядывала тревога перед неизвестным.

— В свое время органы следствия вас как бывшего начальника жандармского участка допрашивали неоднократно, не так ли?

— Точно так, — ответил Бодьо. — Считаю своим долгом еще раз заявить, что я лично никаких пыток или экзекуций не проводил.

— Возможно. Но на совершение таковых отдавали приказы своим подчиненным. Если же на допрос приводили коммуниста, вы присутствовали лично. Например, когда Карою Пензешу перебили руки и ноги. Вы еще заявили тогда: «Так будет с каждым коммунистом, запомните это». Вы видели Пензеша на судебном заседании? Его привезли на инвалидной тележке, не так ли?

— Точно так.

— Вы были знакомы с Юлией Кочишне?

— Был.

— Почему ее убили?

— Не знаю. Это сделали не мы.

— Тогда кто же?

— Немцы, которые жили в ее пансионе. У нее обнаружили радиопередатчик.

— Кто обнаружил, точнее?

— Те же немцы. Они сказали мне об этом только тогда, когда я прибыл на место смерти Кочишне. Кухарка пансиона лежала в своей каморке связанная, с кляпом во рту. В кабинете Кочишне я увидел остатки разбитого радиопередатчика.

— Очень интересно. Сейчас вы говорите, что Кочишне убили немцы. А в то время утверждали, что убийцами были коммунисты-подпольщики. Так ли это?

— Неправда! Я ничего не утверждал. Я сказал лишь то, что услышал сам от кухарки Терезы.

— Вот-вот. А кухарка Тереза показала, что впервые услышала это от вас. Кроме того, в донесении сотрудника уголовной полиции также зафиксировано это утверждение. Он, кстати, указывает, что вы не разрешили ему подробно осмотреть жертву и место происшествия. Больше того, вы запретили врачу приближаться к трупу.

— Извините, но я получил указание никакого осмотра и расследования не производить и похоронить Кочишне немедленно.

— От кого вы получили такое указание?

— От немцев.

— От кого из них лично?

— От резидента гестапо.

— Как звали этого резидента?

— Франц Кольманн.

— Каким путем вы получили это указание?

— По телефону.

— И вы поверили тому, что Кочишне убили коммунисты? Те самые коммунисты, у которых она была радисткой, как вы сами утверждаете?

— Нет, не поверил.

— Тогда почему же вы распространили эту версию?

— По приказу.

— Когда вы познакомились с Кольманном?

— Впервые Кольманн появился в наших краях в конце 1942 года, а в течение всего сорок третьего часто приезжал на Балатон. С 1944 года, после того как немцы оккупировали страну, он постоянно находился в этом районе и жил в пансионе Кочишне.

— На каком языке вы объяснялись с Кольманном?

— На немецком.

— А на венгерском?

— Кольманн не знал венгерского языка.

— Кто была та блондинка-служанка, за которой ухаживал герр Кольманн?

— Ее я лично не знаю.

— Кому принадлежал дом, который Кочишне арендовала под свой пансион?

— Насколько мне известно, Акошу Драгошу.

— Вы знакомы с этой семьей?

— Немного. Шапочное знакомство.

— Ай-ай, господин Бодьо, какая у вас слабая память. Те бесчисленные оргии, которые устраивал Драгош и в которых вы принимали участие наравне с немцами, свидетельствуют о том, что это знакомство было совсем не шапочное. Так, так. А за что убили выстрелом в затылок Петера Руми?

— Кто это сделал, мне неизвестно.

— Неизвестно… А Яноша Баги? Разумеется, это тоже вам неизвестно. Вы не знаете, по-видимому, и о том, что ваш подчиненный, вахмистр Лайош Береш, самым наглым образом угрожал тюрьмой жене Яноша Баги и запретил ей работать кухаркой у Кочишне. Хотя Береш дал на суде показания, что сделал это по вашему указанию. Это правда?

— Правда. Но и на это я получил приказ от Кольманна.

— Почему?

— Он не объяснил.

— Оригинально. Получается, что вам никто ничего не объяснял, а вы сами или руками своих подчиненных слепо выполняли чужие приказы, да еще самым беспощадным и жестоким образом. Конвойный! Уведите заключенного.

Когда лысого ротмистра увели, я затребовал для допроса Лайоша Береша, бывшего жандармского вахмистра.

Ввели здоровенного детину лет тридцати с низким лбом и квадратной челюстью.

— Приказывайте, господин майор! — Увидев меня, бывший жандарм вытянул руки по швам и щелкнул каблуками арестантских башмаков.

— Приказывать не собираюсь. Садитесь и отвечайте на вопросы. Кто был вашим начальником на участке Балатон?

— Ротмистр королевской жандармерии господин Арпад Бодьо.

— Кроме вас, кто еще служил в этом участке?

— Старший вахмистр Янош Боршоди, вахмистр Бела Шимо и вахмистр Петер Далош.

— Что с ними стало после прихода советских войск?

— Насколько мне известно, они удрали вместе с немцами на запад.

— Почему вы не последовали их примеру?

— Я не чувствовал за собой вины, поэтому остался дома. Жена, дети, господин майор.

— За что же вы получили тогда двенадцать лет тюрьмы?

Подумав немного, Береш решительно сказал:

— Собственно говоря, даже не знаю.

— Но ведь на заседании трибунала свидетели обвинения Карой Пензеш, Бела Лакош и другие прямо в лицо сказали вам о той животной жестокости, с которой вы с ними обращались. Или они солгали, сказали неправду?

— Правду, господин майор.

— Тогда почему же вы заявляете, что не знаете, за что получили наказание?

— Двенадцать лет. Многовато, считаю.

— А я считаю, в самый раз. Скажите, Береш, почему вы запретили жене Баги работать кухаркой у Кочишне?

— Так приказал ротмистр, господин Бодьо.

— А ему кто приказал?

— Об этом, прошу прощения, он мне не сообщил. Не знаю.

— А кто убил вдову Кочишне и за что, вы тоже не знаете?

— Не знаю. Я слышал только от господина Бодьо, что это дело рук коммунистов-подпольщиков.

— И вы этому поверили?

— Нет.

— Почему?

— В поселке все знали, что вдова Кочишне всегда помогала бедным людям, особенно их детям. Покупала им одежду, ботинки и всякое такое прочее. Но мы обязаны были распространить этот слух, таков был приказ.

— Ну вот, хоть один раз вы сказали правду!

— Что правда, то правда. От нее не уйдешь.

— Кто был тот высокий немец в очках и в цивильном платье, который часто приходил к вам в участок?

— Их много приходило, прошу прощения. Особенно начиная с 1944 года. То один явится, то другой, и все приказывают, командуют. Однажды произошло крушение на железной дороге, немецкий эшелон пустили под откос, вагоны загорелись. Эх, как они тогда переполошились! Хватали всех по малейшему подозрению, а железнодорожников всех до одного согнали в сарай. Допрашивали день и ночь. Многих избивали, конечно.

— В этом деле и вы не сидели сложа руки, так?

Береш промолчал насупившись.

— И конечно, в каждом задержанном видели коммуниста?

— Верно, — негромко отозвался бывший жандарм.

— А истинных виновников крушения так и не поймали.

— Верно.

— Но все равно всех задержанных избили до полусмерти.

— Это немцы умели…

— Ну, ну, вы тоже далеко от них не отстали! Расскажите о том фашисте, который был среди всех главным и разговаривал только с Бодьо с глазу на глаз.

— Извините, но с господином Бодьо тогда многие немцы разговаривали с глазу на глаз. Если вы имеете в виду того очкастого, то его фамилия была Кольманн.

— Может быть, вы знаете фамилию и той белокурой девицы, за которой ухаживал Кольманн?

— Не знаю, хотя видел. Думаю, на этот вопрос вам лучше ответит Акош Драгош.

— Почему? Разве Драгош был тоже знаком с этой девицей?

— А то как же. Как-то раз, поздно вечером, я понес срочную телефонограмму господину Бодьо, который в это время ужинал в доме у Драгошей. Там я и увидел эту девицу. Она сидела за столом рядом с Кольманном. А потом я слышал, что она не венгерка, а какой-то другой нации.

— От кого слышали?

— Помнится, от официанта, который тоже служил в пансионе у Кочишне.

— Этого официанта звали Бела Фекете?

— Кажется, так. Да, так его звали, точно.

— У вас был там местный «фюрер» нилашистов Иштван Хорняк. Что это за человек?

— Зверь, а не человек, прошу прощения. Пытал и увечил людей беспощадно. Я только на суде услышал, что это он самолично переломал кости рук и ног некому Пензешу, которого на коляске в зал привезли родственники.

Я отправил Береша в камеру. До Хорняка очередь не дошла. Оказалось, что суд год назад, пересмотрев дело в связи с вновь открывшимися обстоятельствами, вынес нилашистскому палачу смертный приговор…

Расследование по делу убийства на Балатоне понемногу двигалось вперед. Как и следовало ожидать, львиную долю времени у сотрудников нашей группы занимали текущие дела. Преступники не дремали, и мы, их противники, поистине не могли пожаловаться на безработицу.

Время от времени, естественно, я должен был докладывать о ходе следствия по делу Кочишне высшему начальству. Ход расследования, видимо, интересовал генерала, но и он не мог предоставить в наше распоряжение самое дорогое для сотрудника уголовного розыска — время. И опять-таки из-за нее, из-за обычной, каждодневной текучки.

Я занимался каким-то несложным делом о покушении на убийство выстрелом из самодельного револьвера, когда после двухдневного отсутствия в комнату, запыхавшись, ворвался Бордаш. Данные, которые ему удалось собрать, на первый взгляд заслуживали внимания.

— Я беседовал с великим множеством жителей Будаэрша и окрестных деревень, — докладывал Бордаш. — Разумеется, только с теми, которые живут там давно. Из этих мест многие семьи были высланы в Германию после войны по той причине, что во время гитлеровской оккупации заявили и были зарегистрированы как «стопроцентные арийцы», чистокровные немцы. В их числе оказалось и семейство Коллер. Весь архив предместья, хранившийся в ратуше, сгорел вместе с ней во время боев за Будапешт. Но мне все же удалось разыскать нескольких человек, которые хорошо знали Коллеров. Один из них, Янош Фодор, показал, что в семье Коллер было две дочери. Первую звали Терезой, это наша старая знакомая, то бишь вдова Матьяшне Шулек. Вторая, младшая, носила имя Эмма. Эмма училась в гимназии в Будапеште, и дома, в Будаэрше, ее видели очень редко. Где именно она жила, кто ее воспитывал, установить я еще не успел. По всей видимости, кто-нибудь из близких родственников.

— Эмма, — продолжал Бордаш, — была значительно моложе своей сестры, вдовы Шулек. Но сколько ей лет и как она сейчас выглядит, тоже неизвестно. Я только узнал от одной пожилой женщины, будто бы у нее родился ребенок от какого-то иностранца, а некоторое время спустя она вышла за него замуж. С тех пор моя собеседница, имя у меня записано, ни разу Эмму не видела. Тереза же вышла замуж за Шулека там, в Будаэрше, а уже потом его перевели по службе в Секешфехервар. Был в семье и сын по имени Ференц, который выехал в Германию вместе со стариками Коллерами. В этот момент ему было лет двадцать шесть — двадцать семь.

— Что же, семейство Коллер широко пустило свои корни. Насколько они глубоки, в какую сторону разветвились, это мы увидим. Итак, значит, у Эммы и Терезы был еще брат. Им особенно стоит заинтересоваться, ты понял меня, Бордаш? Если ты сумеешь добыть о нем какие-либо данные или узнать его нынешний адрес, срочно сообщи мне в Балатонский отдел милиции. Я выезжаю туда завтра…

Мы подвели предварительные итоги. Козма подробно изложил все данные, которые он собрал за это время о Драгоше и его домочадцах. В прошлом Акош Драгош был помещиком, но еще задолго, до прихода советских войск распродал большую часть своих земель, оставив себе всего сорок хольдов. На этом участке, впрочем, он тоже не вел хозяйства, а сдавал в аренду крестьянам за пятьдесят процентов от вырученного дохода. Теперь он жил со своей супругой, наслаждаясь тишиной и покоем, в огромном, похожем на феодальный замок доме, удалившись от дел и мирской суеты. Но в усадьбе Драгошей далеко не всегда царила столь благостная тишина. В год, предшествовавший приходу Советской Армии-освободительницы, ее хозяин каждую неделю, а то и чаще устраивал шумные балы и громогласные попойки. Вся местная «аристократия» обычно назначала друг другу свидания на приемах в доме Драгошей, а гитлеровские офицеры фигурировали в качестве почетных гостей.

Козма подтвердил показания бывшего жандармского вахмистра о белокурой Хельге. Да, служанка Кочишне была равноправным и частым гостем в семействе Драгошей.

Из гитлеровских офицеров этот открытый дом особенно часто посещал Кольманн.

Я рассказал о моей встрече и разговоре с майором Кеньерешем. Не дослушав, Козма прервал меня восклицанием:

— Раз так, то ты должен был узнать и о том, что первая жена Драгоша с ним развелась и вышла замуж за иностранца.

— Об этом я ничего не слышал, — сказал я с искренним удивлением.

— Подожди удивляться! Вот когда ты узнаешь, кто была его первая жена, тогда пожалуйста.

— Почему же? Кто она такая, в самом деле?

— Младшая сестра Терезы Шулек, юная Эмма Коллер.

— Гениально… Но ведь это полностью завершает схему, нарисованную Бордашем! Получается, не зря мы заинтересовались выселенной в Германию семьей Коллер. Но насколько надежны источники твоей информации, Козма?

— Вполне, — Козма улыбнулся. — Тетушка Каройне Шолти, которая мне об этом рассказала, около десяти лет, еще до войны, служила горничной в доме Драгошей.

— Так. Теперь нам остается установить, где бродил и чем занимался братец Эммы и Терезы, молодой человек по имени Ференц. Если это нам удастся, пожалуй, мы будем близки к тому, чтобы поставить решающую точку на деле Кочишне.

— Едва ли. Разве наши власти выпустили бы из страны убийцу в числе выселенных в Германию немцев? Ты знаешь, как их «прочесывали». Нет, это невозможно.

— Все возможно, — сказал я. — Но одной возможности нам мало. Нужны факты.

— Хорошо бы побеседовать с Драгошем, — предложил Козма. — Едва ли он сможет скрыть теперь от нас все свои родственные связи.

— Ошибаешься. Или бедная, одинокая вдова Шулек, урожденная Тереза Коллер, выложила нам все на блюдечке с каемочкой? Как же, дожидайся. А между тем ясно, что живет она тут, в поселке, только потому, что Драгош подбрасывает ей на жизнь малую толику. Кроме того, вероятно, и младшая сестренка Эмма, которая проживает где-то за рубежом, тоже ее не забывает. Но «несчастная» вдова ни словом об этом не обмолвилась. Чего же ты ждешь от старой лисы Драгоша?

— Интересно, кто такие родители ее приемного сына, погибшего под Воронежем?

— Полагаю, — заключил я, — что лучше всего их обоих пока не тревожить. Наша позиция будет гораздо выигрышнее, если мы сами установим всех до одного членов этой семейки.

— Но Терезу Коллер надо бы все же допросить, — не сдавал свои позиции Козма.

— Считаю это тактически неправильным.

— Почему?

— Потому что я не верю этой женщине. Как выяснилось, она уже дважды нам солгала. Кто знает, какие у нее еще есть секреты? Так что при всех условиях ты, Козма, должен продолжать свою миссию в этом поселке. Не упускай ничего, даже мелочей. А я поеду в соседнее село, чтобы навестить Шандора Барту. Помните, того подпольщика, которого везде видели только с нилашистской повязкой на рукаве.

Сделав паузу, я затянулся сигаретой.

— Кроме того, я думаю, нам не следует забывать и о родственниках Кочишне. Правда, там надежда найти кого-нибудь равна почти нулю. Ведь сама бедняжка Юлия буквально обшарила все уголки страны, чтобы отыскать своих законных наследников.

— Надо найти Каталину Томпа, ее тетку. Это главное. Сомнительно, однако, что она еще жива. Старушке было за семьдесят, когда вдруг навалились все тяготы войны. Старым людям нелегко их пережить.

— Не волнуйся, ее уже ищут. И не только мы.

— Стоп, еще один вопрос. Как зовут нынешнюю вторую жену Драгоша?

— В девичестве ее имя было Илона, Илона Пайж. Свадьба состоялась в 1937 году.

— Вот что, Козма, — сказал я, — ты умеешь рисовать?

— Рисовать? Разве и это входит теперь в обязанности сотрудника уголовного розыска?

— Входит. К завтрашнему утру изволь нарисовать мне красивое, развесистое родословное дерево… Основными ветвями на нем будут Акош Драгош, Эмма Коллер, Тереза Коллер, а потом пойдут жены, мужья, дети, внуки и прочая мелюзга… Если не нарисуешь, рано или поздно мы так запутаемся в этой семейке, что нас отправят лечиться в сумасшедший дом…

При входе в заботливо ухоженный садик перед аккуратным и каким-то приветливым домиком, принадлежавшим Шандору Барта, меня невольно охватило приятное чувство. На мой стук в дверь ответил мягкий, глубокий женский голос:

— Входите, пожалуйста.

В кухне молодая хозяйка убирала со стола остатки обеденной трапезы. Из дверей, ведущих в комнаты, вышел ладно скроенный, моложавый мужчина лет сорока.

— Вы ко мне?

— Да, товарищ Барта. Если не возражаете, хотел бы побеседовать с вами несколько минут.

Жена Барты выпроводила во двор двух ребятишек, с любопытством таращивших глаза на незнакомого дядю в форме.

— Садитесь, прошу вас.

— Я многое слышал о вас, товарищ Барта.

Мужчина улыбнулся.

— В самом деле? Ну да, после заседания трибунала неожиданно для себя я сделался довольно популярной личностью, чего не скажешь о годах войны. Ведь я разгуливал по улицам с нарукавной повязкой нилашистской партии, и только в судебном заседании выяснилось, что я коммунист и выполнял особое задание руководства.

— Значит, все действительно принимали вас за нилашиста? А сами нилашисты?

— Вероятно. Во всяком случае, подозрений в мой адрес не высказывали. Это давало мне ряд преимуществ, я мог передвигаться куда и когда хотел.

— Операции, в которых вы принимали участие, мне известны. Мне хотелось бы знать, через кого вы получали задания и инструкции?

— Всякий раз от разных людей, по условленному паролю. Иногда их передавали девушки; один раз какой-то древний старикашка, но всегда только на словах.

— Вы знали, от кого исходят эти задания?

— В то время понятия не имел. Только на заседании народного трибунала я узнал имя своего руководителя. Садовник Баги шел на встречу со мной, чтобы передать задание, но его выследили и застрелили агенты гестапо. Весь день я прождал напрасно. Время и место было условлено, я околачивался вокруг довольно долго, но связной так и не появился. На другой день мне сказали, что Яноша Баги нашли мертвым на железнодорожных путях. Только впоследствии выяснилось, что его направила ко мне вдова Кочишне, получившая важную информацию и очередное задание для меня по радиосвязи. Между тем я не был с ней знаком и никогда не встречался.

— Овдовевшей жене Яноша Баги помогали вы?

— Нет. Я лишь передал ей продукты, собранные нашей подпольной ячейкой.

Мы простились. «Смелый человек. И удачливый», — подумал я, возвращаясь в свою временную штаб-квартиру.

Козма ждал меня. Мы сели в машину и поехали в Будапешт.

— Я думаю, надо будет основательно покопаться в адресном столе, в отделе прописки, — сказал Козма. — Должны же остаться какие-то следы от этих людишек. Ведь они не призраки и не иголки.

— Пожалуй. Кроме того, пошарь в воинском архиве. Хорошо бы установить, призывался ли в армию этот Ференц Коллер, а если призывался, то когда и в каких частях служил.

Несколько недель подряд уже шла эта внешне незаметная, кропотливая работа по всем основным линиям расследования. Наконец пришло письмо из Бордо от Белы Фекете. Бывший официант, как мы и ожидали, охотно ответил на поставленные вопросы.

«К моему великому сожалению, — писал Фекете, — не на каждый вопрос я могу ответить точно. Но, насколько я понял, мои воспоминания до некоторой степени могут послужить исходной точкой. Прежде всего считаю своим долгом упомянуть о Франце Кольманне. По-моему, он относился к числу самых отъявленных нацистов, был резидентом или полномочным комиссаром гестапо, наводившим ужас на все окрестное население близ Балатона. По его требованию я устроил так, чтобы белокурая Хельга Хунт — так звали эту девушку — получила место горничной в пансионе Кочишне. Я мог ее рекомендовать, так как прежде мы работали вместе в одном ресторане. Хельга Хунт одинаково хорошо говорила по-венгерски и по-немецки. Ее отец, Рёгер Хунт, сам швед по национальности, жил в Швеции, но часто навещал свою дочь, поселившуюся близ Балатона, поскольку Хельга выросла и воспитывалась в Венгрии. Как-то раз, позднее, когда я уже и сам перешел на службу к Кочишне, она как бы в шутку сказала: «И почему, собственно говоря, я должна прислуживать гостям пансиона, если этот дом принадлежит мне? Не понимаю». Это меня удивило. «То есть как тебе?» — спросил я. Однако Хельга уклонилась от ответа и, посмеявшись, ушла. Кольманн был в нее влюблен не на шутку. Они частенько вдвоем посещали ужины в доме Акоша Драгоша, все симпатии которого были на стороне немцев. Перед приходом советских войск поднялась большая суматоха, все словно потеряли голову. Однажды утром я узнал, что моя хозяйка Кочишне убита, а преступник скрылся. Я жил не в пансионе, а в соседнем селе. Мне было искренне жаль вдову Кочишне, она была добрым, умным и сердечным человеком. Возможно, я ошибаюсь, но мне кажется, что Тереза Шулек, наша кухарка, тоже была человеком Кольманна. Ведь именно он устроил так, чтобы прежняя повариха Яношне Баги была уволена с единственной целью: освободить место для Терезы. Между прочим, я видел Кольманна в пансионе уже после смерти Кочишне, а Хельга исчезла неизвестно куда. В те дни все окончательно развалилось, наступил полный хаос, нилашисты совсем распоясались и начали массовый террор, угоняя людей на запад, вешая и расстреливая на месте. Не желая ни того, ни другого, я пробрался через линию фронта к своим родителям, жившим в Будапеште. Уже после освобождения Венгрии я познакомился с одной француженкой, полюбил и женился на ней. Вскоре мы уехали к ней на родину, во Францию. Если я могу быть полезен еще чем-нибудь, кроме этого письма, прошу, располагайте мной».

— Ну вот. Теперь мы, по крайней мере, знаем, что за фигура родной папочка прелестнейшей Хельги, — сказал я Козме. — Одного не понимаю: каким образом дом, арендованный Кочишне, может принадлежать этой «белокурой бестии номер два»? Напомни мне, как девичье имя второй жены Акоша Драгоша?

— Илона Пайж, — Козма знал его на память.

— Скажи, старина, ты не видишь какой-то взаимосвязи между этой репликой Хельги, визитами дорогого ее папочки-шведа на берега Балатона и семейством Драгошей как таковым?

— Возможно, тут что-то есть, — в голосе Козмы, однако, прозвучала неуверенность.

— Немедленно займись Илоной Пайж, немедленно! Выясни, откуда она, кто такие ее папа, мама и прочие. Черт бы побрал это развесистое дерево!

— Будет сделано, — коротко ответил Козма.

— Только действуй еще осторожнее, чем обычно. Только бы они не пронюхали или не почувствовали наше к ним внимание.

— Понял. Разрешите приступать?

— С богом.

Козма вышел, притворив за собой дверь.

Некоторое время спустя по служебному телефону позвонил Бордаш.

— Я связался с нашими помощниками по зарубежным делам, попросил выяснить и подробно информировать нас о том, где проживает сейчас выселенная в Германию чета Коллеров, а также их сын Ференц. Если можно, пусть пришлют описание личности этого Ференца, а еще лучше фотографию.

— Молодец!

— Должен еще добавить, что, по словам некоторых жителей Будаэрша, Ференц Коллер был высокого роста, примерно один метр восемьдесят, а служил он якобы в какой-то немецкой воинской части. Но в какой точно и где, никто не знает. В архиве ничего о нем нет.

О Рёгере Хунте мы получили следующие сведения: во времена Хорти в течение нескольких лет он был торговым атташешведского посольства в Будапеште. В настоящее время проживает в Стокгольме, имеет собственное торговое агентство.

Козма зашел доложить о проделанной им работе. В этот момент на моем столе зазвонил телефон. Я поднял трубку.

— Я как раз разыскиваю вас, господин инспектор, — раздался шепелявый говорок с противоположного конца провода. — Это Циммер. Я хотел бы вам кое-что сообщить. У меня в магазине был мужчина лет сорока, одет с иголочки, и предложил мне купить бриллиантовый перстень в платиновой оправе. На камне я обнаружил точно такой знак, как на фото, которое мне прислали из вашего учреждения.

— Примерная стоимость?

— Около пятнадцати-двадцати тысяч форинтов.

— Что было дальше?

— Я сказал ему, что такой суммы в кассе нет и я смогу заплатить ему только завтра.

— Кто был этот мужчина? Фамилия?

— Не знаю.

— Значит, вы даже об этом его не спросили?

— Не спросил. Это могло вызвать у клиента подозрение.

— Тогда как же мы его найдем? Можно сказать наверняка, что завтра он уже не появится! — Я невольно возвысил голос, досадуя на трусливого ювелира.

— Господин инспектор, вы только не волнуйтесь. У меня есть его адрес.

— Каким образом?

— Видите ли, в юности я тоже мечтал стать детективом. Вполне понятно, что, когда клиент вышел, унося свой перстень, я послал ему вдогонку своего помощника, и тот абсолютно точно записал номер жилого дома на улице Байчи-Жилинского, в который вошел интересующий вас человек. Прошу вас, возьмите карандаш и запишите…

Волнуясь, я кое-как нацарапал адрес на полях газеты.

— Спасибо, господин Циммер. — Бросив трубку, я уставился на Козму.

— Илона Пайж немного подождет, — сказал я наконец. — Сейчас ты поедешь со мной.

— Что-нибудь случилось? — Мое возбуждение невольно передалось ему.

— Кажется, да. Если нам немного повезет…

Несколько минут спустя мы уже стояли перед подъездом указанного Циммером дома по улице Байчи-Жилинского.

— Кто проживает у вас на третьем этаже, квартира пять? — спросил я у консьержа.

— Одна старушка по фамилии Боллнерне со своим сыном.

— Чем занимается ее сын?

— Работает бухгалтером.

Мы торопливо поднялись по лестнице. Козма нажал кнопку звонка. Через окно, выходящее во двор, с балкона, опоясывающего здание, можно было видеть пожилую женщину, лежавшую в постели. Подле нее на стуле сидел человек, мужчина лет сорока. Ну и глаза у Циммера! Услышав звонок, мужчина встал, вышел из комнаты и открыл нам дверь.

— Милиция. Именем закона.

— Прошу. Что угодно?

— Мы хотели бы с вами побеседовать.

— Пожалуйста, проходите, — спокойно сказал Боллнер.

— Часа полтора назад вы заходили к одному ювелиру?

— Как, вам это уже известно? — На лице Боллнера отразилось изумление. — Да, я хотел продать перстень, принадлежащий моей матушке. Бедная мама тяжело больна, а на врачей и лекарства нужны деньги. Если желаете, я могу показать. Пожалуйста, вот этот перстень. Моя мать вернулась домой из Америки, где прожила шесть лет. Там она и приобрела это кольцо.

— И давно ваша матушка вернулась на родину?

— Два года назад.

— А вы?

— Я работаю в министерстве внешней торговли. Как еврей я был интернирован, вернулся в 1945 году.

— Извините, сударь, за причиненное беспокойство.

— О чем вы говорите! Если вам нужно еще что-нибудь…

— Спасибо, ничего не нужно. И вы спокойно можете продавать матушкин перстень кому хотите. Мы ищем другой, похожий на этот. Всего наилучшего.

— Холостой выстрел, — заметил я, когда мы спускались по лестнице. — Фортуна всегда стоит к сыщику спиной.

— Полно, — отозвался Козма. — Не одна Кочишне, другие ведь тоже могли покупать в Америке эти блестящие камушки.

Неудача, однако, не отбила у меня охоту довести дело до конца. Скорее напротив. Я вспомнил, что еще не успел сообщить пограничникам фамилию Хельги и ее отца, Рёгера Хунта. Вернувшись в управление, я срочно по селектору соединился с начальниками контрольно-пропускных пунктов, изложил свою просьбу и подчеркнул, что нас особенно интересует личность «белокурой бестии номер два».

Вот тут-то я получил настоящую оплеуху. Сам начальник погранвойск, вмешавшись в разговор, сказал мне, что подданный его величества короля Швеции Рёгер Хунт три дня назад законно пересек границу, передвигаясь со скоростью сто километров в час на темно-синем автомобиле марки «Волво», после того как в течение недели гостил в Венгрии в качестве туриста.

Я вытащил носовой платок, чтобы вытереть вспотевший лоб.

— Шляпа! Но где в таком случае пребывает его дочь? — Я вопросительно взглянул на Козму.

— Чья дочь? — Козма непонимающе уставился на меня.

— Ах да, ведь ты не в курсе дела. Понимаешь, эта новость подействовала на меня, как обух на осла. Так вот, Рёгер Хунт, отец Хельги, торчал у нас целых семь дней и только три дня назад укатил восвояси! А мы изучали в это время прикладную ботанику на примере генеалогического древа Драгошей!

— Стоит ли так расстраиваться, начальник. Право, не беда. Приехал один раз, приедет и в другой, — попытался утешить меня Козма.

— Приедет, но когда? Упустить такой случай! Именно сейчас нам надо было назначить ему свидание, а не через год или два. — Этот прокол не на шутку меня расстроил. — Ну хорошо. Кто у нас там на очереди? Ага, нынешняя жена Акоша Драгоша, Илона Пайж. Когда ты поедешь?

— Завтра утром.

— Надеюсь, тебе больше повезет, чем мне.

Поздно вечером у меня на квартире раздался телефонный звонок. Старший лейтенант Сабо доложил о своем возвращении.

— Хорошие новости, начальник, — голос Сабо звучал весело и звонко, несмотря на поздний час. — Удалось узнать кое-что интересное.

— Именно? — Меня опять прошиб пот.

— Я нашел Каталину Томпа, тетушку Кочишне.

— Великолепно! Говори, как это тебе удалось? Скажу прямо, твоя новость ко времени.

— Долгая история, сразу не расскажешь, — видимо, довольный, продолжал Сабо.

— Знаешь, что? Приезжай-ка поскорее к нам домой. За чашкой кофе все и доложишь.

— А я не помешаю? Ведь одиннадцатый час.

— Глупости.

Моя жена, давно привыкшая к подобным поздним визитам, поставила на огонь кофе для Сабо.

— Входи, садись и рассказывай. — Я усадил старшего лейтенанта в кресло у кофейного столика. Глядя на него, я чувствовал, что настроение у меня явно улучшается. — Итак?

— Итак… я опять поехал в область Бекеш. Прежде всего навестил ту деревню, где Дьердь Томпа проживал когда-то со своей женой, дочерью и сестрой Каталиной. После смерти жены они остались втроем. Жили бедно, почти в нищете. Вскоре люди из села начали уезжать в Америку искать счастья, а главное, работу. Дьердь Томпа распродал все, что у него было, и вдвоем с дочерью Юлишкой тоже двинулся в далекий путь. Младшая его сестра Каталина с ними не поехала, испытывая панический страх перед путешествием через океан на корабле. Некоторое время она жила в селе, а потом вдруг неожиданно исчезла. Куда, зачем? На этот вопрос мне и предстояло найти ответ. — Сабо отхлебнул кофе, откровенно наслаждаясь своим рассказом. — Я начал искать концы. Пришлось побеседовать с массой людей, походить по дворам. Я решил взять на прицел в первую очередь девушек — сверстниц Каталины, которые теперь, разумеется, все уже давно стали бабушками. День за днем я обходил близлежащие хуторки, расспрашивал каждого встречного-поперечного, Но нигде ничего, хотя бы малейшей дельной информации получить не удавалось. Уже больше недели я колесил по полевым дорогам от хутора к хутору, и все без толку. С горя зашел еще раз в сельский Совет и там случайно разговорился с одной молодой женщиной. Она дала мне совет: навестите, мол, моего отца, Лайоша Шимона. Старикан давно на пенсий, но знает тут всех от мала до велика, поскольку несколько десятков лет служил писарем в сельской управе и все официальные бумаги для жителей составлял и выдавал собственноручно. Я летел к отставному писарю как на крыльях. И должен вам доложить, редкая оказалась у старикана голова! Память — нам позавидовать. Стоило мне только назвать имя Каталины Томпа, как он знаком меня остановил, подумал немного, а затем сказал: «Припоминаю такую девицу. Она уехала в город Сегед и нанялась там в прислуги. Но месяцев шесть спустя вновь приехала в село, чтобы получить свидетельство о рождении. Я сделал ей все по форме, выдал и спросил, для чего оно ей понадобилось? Она покраснела и говорит: «Выхожу замуж». — «И за кого же, красавица?» — поинтересовался я. «За одного бочара, он живет в Цегледе», — ответила Каталина.

Я слушал рассказ Сабо с неподдельным изумлением. Казалось невероятным, чтобы сельский писарь мог столь отчетливо воспроизвести в памяти эпизод пятидесятилетней давности. Ведь на его веку таких случаев были тысячи!

— Ну и что же дальше? — Мне не терпелось услышать конец этой истории.

— Дальше пошло уже легче. Правда, пришлось еще три дня помесить грязь в районе Цегледа. Разумеется, первым делом я наведывался к хозяевам, имеющим свои виноградники. Кому, как не им, думал я, знать всех бочаров в округе? Наконец я наткнулся на одного виноградаря, которому когда-то, еще до первой мировой войны, делал бочки дипломированный мастер Лайош Пайж.

Я непроизвольно глотнул слюну, но сдержался.

— Мастер он был отменный, по словам старого виноградаря, жаль, что умер в 1917 году. Но он твердо помнил, что жену мастера звали Каталина Томпа, и взял он ее из Сегеда, из служанок. Старик припомнил также, что у четы Пайж незадолго до смерти мужа родилась дочь, которую назвали Илонкой. Я на этом не успокоился и продолжал свои розыски дальше. Так я установил, что Каталина Томпа, то есть вдова Лайошне Пайж, в 1920 году вторично вышла замуж, на этот раз за зажиточного хозяина из Обуды. У этого хозяина был там виноградник и большой плодовый сад. Второго мужа Каталины звали Ференц Кольбех. Этот Кольбех удочерил ее дочь Илону от первого брака, и, таким образом, из Илоны Пайж она превратилась в Илону Кольбех… Ты еще в состоянии следить за этой чехардой, начальник? Тогда продолжу. Эта Илона Кольбех была очень красивой девушкой, и мамаша даже обучила ее играть на пианино. Впоследствии Илона Кольбех вышла замуж за иностранного подданного, но, как видно, брак этот оказался неудачным, потому что несколько лет спустя она вернулась на родину с ребенком, и начиная с этого времени ребенок жил и воспитывался у бабушки, то есть у Каталины Томпа. Прошло еще некоторое время, и Илона Кольбех опять вышла замуж, на этот раз за венгра. И ты знаешь за кого? Теперь держись за стол: за Акоша Драгоша, нашего знакомого с Балатона!

Очевидно, у меня был странный вид, потому что торжествующий взгляд Сабо изменился, выразил озабоченность.

— Что с тобой, начальник? Тебе нехорошо?

— Слишком хорошо. Так хорошо, что даже чересчур. Признаюсь, мы не подозревали, что и по этой линии окажутся родственные связи… Совпадения просто фантастические! Ну и деревце теперь будет у Козмы, диву даешься. Между тем я сразу все понял, когда ты произнес фамилию Пайж. О том, что вторая жена Драгоша в девицах звалась Илона Пайж, мы уже знали. Но где сейчас дочь?

— Чья дочь?

— Чья, чья! Илоны Кольбех, разумеется, или, точнее, теперь Акошне Драгош.

— Ах да, конечно! Ее дочь зовут Хельгой, но в Обуде ее нет. В доме Кольбехов проживает только старая Ференцне Кольбех, бывшая Каталина Томпа.

— Ты случайно не наведывался к старушке?

— Разумеется, нет.

Я встал, положил руку на плечо Сабо и изрек следующие слова:

— Уважаемый Сабо! Ты самый мудрый из всех сотрудников уголовного розыска, которых я когда-либо встречал. А сейчас отправляйся домой, ложись в постель и спи, пока я не разбужу тебя по телефону. Ты двинул дело к победному концу так, что даже сам того не представляешь!

Вот, значит, почему белокурая Хельга сказала якобы в шутку официанту Фекете о том, что «зачем мне прислуживать гостям, когда этот дом, по существу, принадлежит мне!» Не замечая, что бормочу вслух, я вернулся в комнату, проводив Сабо до дверей. Да, вся эта история начинает дурно пахнуть. Любопытно, каков будет финал.

Погасив лампу, я попытался заснуть. Но, хотя я отнюдь не отношусь к числу слабонервных, меня одолевало какое-то смутное беспокойство. Десятки, сотни мыслей рождались и исчезали в моей голове, одна прогоняла другую.

На следующее утро Бордаш, Сабо и остальные сотрудники с нетерпением ожидали моего прихода.

— А где Козма? — спросил я у секретарши.

— Он не появлялся, товарищ майор. Очевидно, еще не вернулся.

— Бордаш, прошу тебя, срочно позвони Козме. Если его на месте нет, пусть найдут. Пусть бросает все и немедленно едет сюда, в управление.

Как только Козма переступил порог, я собрал всех на оперативное совещание. Из отдельных штрихов и фактов, как из камешков мозаики, мы начали постепенно складывать общую картину. Козма доложил о том, что водитель темно-синего автомобиля марки «Волво» с иностранным номером на прошлой неделе посетил Акоша Драгоша.

— Это был Рёгер Хунт, — пояснил я.

— Машина стояла перед домом всю ночь до утра, — продолжал докладывать Козма.

— Значит, господин Хунт решил заночевать у господина Драгоша.

— По-видимому, между этими господами по сей день существует какая-то связь, — высказал свое предположение Козма.

— Рёгер Хунт сохранил хорошие отношения со своей бывшей женой и перенес их на ее нового мужа. Что же, бывает. Особенно если учесть, что у них есть общая дочь, белокурая Хельга. Но самое важное сейчас не это. Главное в том, что нам удалось обнаружить родственников вдовы Кочишне. Бедная женщина, она затратила при жизни столько сил и времени на их розыск, и все безуспешно. Мы же выполнили это ее желание, увы, только после ее трагической смерти.

— Как, вы действительно нашли ее родных? — с недоверием в голосе спросил Козма.

— Одну только тетушку, сестру ее отца Каталину Томпа.

— Значит, она жива?

— Жива и здорова. Правда, совсем уже дряхлая старушка, ей пошел восемьдесят четвертый год. А имя ее теперь Ференцне Кольбех.

Козма разинул рот от удивления. Это казалось таким забавным, что я продолжал ковать железо, пока горячо:

— По всей видимости, господин Рёгер Хунт за время своего пребывания в Венгрии навестил и ее. Как же иначе, ведь именно она воспитала и вырастила его дочь Хельгу.

— Позвольте, но как все это так сразу открылось? — Козма продолжал недоумевать, и рот его по-прежнему не закрывался.

— Хе-хе! Разве не ты еще в самом начале предложил искать Каталину Томпа и утверждал, что в ней ключ к разгадке. Или уже не помнишь?

— Прекрасно помню.

— Так вот, благодаря усилиям твоего коллеги, выдающегося сыщика современности, товарища Сабо, твоя идея воплотилась, в жизнь. Он напал на след семьи Томпа и в результате осветил все деревце как прожектором. Таким образом, мы, как видите, значительно продвинулись вперед. Теперь эта линия для нас вполне ясна. А это означает, что дом Ференцне Кольбех и усадьба Акоша Драгоша должны быть взяты под удвоенный контроль.

— Хорошо, но куда провалилась белокурая Хельга? — спросил Бордаш. — Кроме того, я не понимаю, почему жена Драгоша выступает под именем Илоны Пайж, если, как ты сказал, ее удочерил в свое время Ференц Кольбех, второй муж Каталины Томпа?

— Это еще выяснится. В настоящий момент нам следует дождаться ответа на наш запрос о выселенной в Германию семье Коллеров, в частности, об их сыне Ференце Коллере. А потом мы выложим все на стол и будем, как гадалка, решать, кто убил вдову Кочишне. Гестаповец Кольманн? Или Ференц Коллер? Или какой-нибудь другой фашист?

— Не исключено, что с ней покончил Иштван Хорняк, бывший нилашистский «фюрер» тех мест, — заметил Козма. — Он получил свое, и допросить его мы уже не имеем возможности. А может быть, и кто-нибудь из жандармов?

— Как видите, — сказал я, — перед нами еще немало неразрешенных загадок. Каждая возможная версия требует самого тщательного анализа. Факты, факты и еще раз факты, вот чего нам недостает.

— Получается, что это дельце куда сложнее, чем я его себе представлял, — заметил Бордаш.

— И к тому же абсолютно безнадежное, — со вздохом добавил Козма.

— Безнадежное? — тут я уже вспылил. — Откуда у вас этот пессимизм? Забудьте об этом и думать. Время работает на нас. Но если хотите успеха, надо работать, упорно, терпеливо работать и работать. И результат не заставит себя ждать.

— Ну да, копайся, как курица в навозе, найдешь жемчужное зерно, — с кислой миной отозвался Бордаш. — Только беда в том, что на эту кучу у нас нет ни времени, ни сил. Ведь и других дел по горло.

— Это верно. Но все равно, дорогие коллеги, мы обязаны ни минуты не ослаблять внимания к делу «американской вдовы». Тайна смерти Кочишне должна быть раскрыта, и убийцы преданы суду, — так я закончил совещание, подбадривая не только своих сотрудников, но и самого себя.

О новых поворотах дела я доложил генералу, а также сообщил майору Кеньерешу. Дело нужно продолжать — таково было всеобщее мнение. Да, сказать легко…

Прошло еще несколько недель. Наконец пришло долгожданное известие о семье переселенцев Коллеров. Оно гласило, что выселенное в 1945 году из Будаэрша «чистопородное арийское» семейство Коллеров, в том числе и Ференц Коллер, проживает в Западной Германии, недалеко от Франкфурта, где они ведут хозяйство на собственной ферме. Эмма Коллер среди членов семьи не обнаружена. Ференцу Коллеру исполнилось тридцать пять лет, он высокого роста, светловолосый. По имеющимся данным, Ференц Коллер действительно служил в гитлеровской армии, но где и в какой части, установить не представляется возможным.

— Вот, значит, какие дела, — заключил я, проинформировав своих сотрудников. — Большой знак вопроса, повисший над делом Кочишне, как видите, не уменьшился в размере и продолжает висеть.

Время от времени я напоминал пограничникам о том, что, с какими бы паспортами ни появились на границе Рёгер Хунт или Хельга Хунт, его дочь, вместе или порознь, все равно я прошу немедленно сообщить об этом мне. Эта моя просьба в форме специального приказа начальника погранвойск была распространена на аэропорты и все границы страны, не только западную, но и восточную, северную и южную.

Расследование понемногу дополнялось мелкими деталями. Наблюдение за объектами продолжалось, дело потихоньку разбухало от оперативных донесений, но с места не двигалось. Все словно повисло в воздухе.

Так незаметно прошли три года, а следствие по делу об убийстве вдовы Кочишне находилось все в том же замороженном состоянии. За все это время мы не сделали вперед ни шагу. Все перемены исчерпывались тем, что престарелая Ференцне Кольбех, урожденная Каталина Томпа, серьезно заболела и слегла, а ее дочь, Акошне Драгош, урожденная Илона Пайж, переселилась в ее дом, официально прописавшись. Поскольку дом был в свое время национализирован, а старушка могла умереть со дня на день, причина была ясна — сохранить за собой жилье и прочее движимое и недвижимое имущество.

За эти годы через наш отдел прошли многие сотни преступлений. Однажды капитан Козма расследовал кражу со взломом, совершенную на вилле известного киноартиста. Одного из взломщиков ему удалось вскоре задержать. Его передали другой группе, которая еще раньше арестовала его сообщника и уже почти завершила формальную сторону дела. Только значительно позже, просматривая протоколы и кассационные жалобы, я узнал, что среди похищенных преступниками вещей находились и различные драгоценности. Большую часть этих драгоценностей нашли и возвратили владельцу, но бриллиантовые серьги, самые ценные из всех украшений, бесследно исчезли.

В коридоре я встретил коллегу, проводившего следствие по этому делу. Я спросил у него, какие новости. Коллега чертыхнулся.

— Этот Гажи упрям, как сто ослов. Ни за что не хочет признаваться, кому он сплавил эти проклятые сережки!

— Гажи? Постой, ведь он еще совсем недавно отправился на скамью подсудимых прямехонько из моего кабинета.

— Тем более ты должен знать его дурацкий характер.

— Разумеется. Если ты не возражаешь, я с ним потолкую.

— Сделай милость! — охотно согласился капитан. — В данный момент он как раз у меня в комнате.

Мы вошли. Увидев меня, Гажи тотчас поднялся со своего стула возле окна.

— Добрый день, господин начальник! — поздоровался он весьма любезным тоном.

— Ай-ай, Гажи, — с укоризной сказал я. — Получается, что я вас опять вижу в этих стенах?

— К сожалению. Попался из-за идиота, которого сам взял в напарники.

— Я думаю, теперь уже поздно по этому поводу расстраиваться. Вам надо себя выручать, чтобы поменьше срок дали. — Я угостил Гажи сигаретой. — Закуривайте.

— Весьма благодарен. — Парень прикурил и с наслаждением затянулся.

— Вы помните, Гажи, прошлый раз вы могли заработать гораздо более тяжкое наказание, чем получили. И благодаря чему? Благодаря чистосердечному признанию, не так ли?

— Так, но, видите ли, господин начальник…

— Погодите, — прервал его я. — Ваше дело до тех пор не передадут прокурору, пока вы не скажете правды, всей правды. Это первое, о чем я хочу вас предупредить. Второе: я думаю, вам не безразлично, сколько вам дадут на этот раз. А потому весьма важно, что напишет следователь в своем постановлении об окончании следствия. Искренне ли рассказал подследственный об украденных вещах и куда он их сбыл, или их нашли в результате длительных поисков, а он молчал или врал. Вы меня понимаете?

— Понимаю. — Тон ответа явно говорил о том, что Гажи колеблется.

— Тогда отвечайте мне без утайки. Будете отвечать?

— Так-то оно так, господин начальник. Но…

— Никаких «но». Отвечайте прямо — да или нет?

Гажи скорчил жалобную гримасу, затем, поколебавшись, выдавил из себя:

— Вам я не могу противиться, господин начальник. А ведь я поклялся, что не продам этого малинщика ни за какие коврижки. Но вы разговариваете со мной как родной отец. И я не могу не сказать правду.

— Так-то лучше. Итак, кому вы их продали?

— Бузашу.

— За сколько?

— За тысячу форинтов.

Час спустя передо мной сидел Бузаш собственной персоной.

— У меня мало времени, резину тянуть не будем, — сказал я ему. — Кажется, вы меня знаете.

— Встречались, — ответил Бузаш.

— Тогда говорите, где сережки, которые вы купили у Гажи за тысячу форинтов?

Бузаш вознегодовал:

— Я поражен, господин начальник! Эта гнида, этот мерзавец все-таки раскололся, хотя клялся землей и небом, что все останется между нами.

— Оставим это, Бузаш. Где бриллиантовые серьги?

— У меня на квартире.

— Поехали!

Через минуту мы сидели в машине. По дороге Бузаш начал было оправдываться:

— Поверьте мне, господин начальник, я только…

— Знаю, знаю, Бузаш, все знаю. Знаю и скупщиков краденого вашего сорта, будьте спокойны. Вы отлично знали, сколько стоят эти сережки. Почему? Да потому, что предварительно вы успели их показать специалисту. Или не так?

— Так.

— Их смотрел Чёрге?

— Он.

— И что же он сказал?

— Он сказал: «Можешь спокойно отвалить две косых».

— Так. А вы дали Гажи одну. Потому что знали, что наш общий знакомый отнюдь не унаследовал их от бабушки. Правильно?

— Прошу прощения, но я как раз собирался позвонить и заявить…

Я остановил его:

— Перестаньте, Бузаш. «Малинщики» вроде вас всегда собираются позвонить и заявить, но только тогда, когда чувствуют, что деваться им некуда. Или заявить, или самому сесть за решетку.

Вскоре у меня на ладони лежали обе серьги, стоимость которых по меньшей мере составляла тридцать тысяч форинтов. Но самое любопытное состояло в том, что на бриллиантах было обнаружено то же американское клеймо, которое стояло на драгоценностях Кочишне.

Я снял трубку, и буквально через несколько минут потерпевший, известный в то время киноартист, сидел перед моим письменным столом.

— Скажите, кому принадлежат эти серьги? — задал я свой первый вопрос.

— Моей жене.

— Как они к ней попали?

— Мой шурин, который живет в Мюнхене, преподнес ей их в подарок. Если потребуется, я представлю официальный документ, подтверждающий, что серьги привезены из Мюнхена.

— Где находится сейчас ваша жена?

— На работе.

— Вот телефон, позвоните ей, пожалуйста.

Потерпевший начал было набирать номер, но я остановил его:

— Подождите минутку. — Я нажал кнопку звонка три раза. Вошел Бордаш.

— Будь так любезен, сядь в машину, поезжай по этому адресу, попроси спуститься жену потерпевшего, фамилию ты знаешь, и привези ее сюда, в управление. С ее согласия, разумеется. По дороге, кстати, загляните к ней домой, чтобы прихватить с собой ее паспорт и гарантийный документ вот на эти безделушки происхождением из Мюнхена.

Бордаш, понимая, о чем идет речь, обернулся необычайно скоро. Не прошло и часа, как упомянутая выше дама в его сопровождении вошла в мой кабинет.

Дама отнюдь не нервничала, напротив, казалась слишком уверенной в себе.

— Скажите, уважаемая, где вы купили серьги, которые у вас похитили взломщики?

— Я получила их в подарок в день моего рождения от старшего брата. Этот день пришелся на то время, когда я была у него в гостях. Он живет в Западной Германии.

— А ваш брат, где он купил эти драгоценности?

— У одного господина, тоже в Мюнхене.

— Вы сами видели этого господина?

— Да, видела.

— Он говорил по-венгерски?

— Нет, по-немецки.

— Попробуйте описать его внешность.

— На вид лет тридцати восьми или сорока. Довольно высокого роста. Но ничего особенно примечательного я не заметила.

— Смогли бы вы его опознать при встрече?

— Безусловно.

Я внимательно осмотрел паспорт, затем свидетельство о купле бриллиантовых серег со штемпелем «Мюнхен, Городская торговая биржа».

— Прошу извинить за беспокойство, — сказал я, вставая и провожая супружескую пару к двери.

— Что вы! Напротив, мы вам благодарны, — сказала жена артиста. — Я так рада, что они нашлись. Очень дорогая вещь, а для меня вдвойне, ведь я получила их от брата на память.

— К сожалению, ваши серьги вернуть вам пока не могу. Но после осмотра и прочих формальностей вы непременно их получите.

— Главное, что они нашлись, — со вздохом облегчения произнесла дама. — А остальное не так уж важно.

Все говорило за то, что мы сделаем шаг вперед на пути к развязке, и вот опять мы вернулись в управление, и мне нужно было хоть что-то сказать своим сотрудникам, собравшимся у меня в комнате.

— Как видите, фортуна и теперь не повернулась к нам лицом.

— Не беда, — утешил меня Козма. — Ведь ты обычно говоришь: «Время работает на нас».

— Работает, гм-гм… — хмыкнул Бордаш. — Ладно, подождем, ведь мы еще молоды.

— Перестань, Бордаш. Вот если бы этот Ференц Коллер оказался не под Франкфуртом, а чуть-чуть поближе к нам…

— И что было бы тогда? — спросил Козма.

— Во всяком случае, мы смогли бы провести с ним часок в приятной беседе.

— А если он не замешан в этом деле?

— Тогда отпал бы хотя бы один из подозреваемых в убийстве Кочишне… Генерал все чаще справляется, как идут дела. Что я ему скажу?

— То, что есть, — решительно отрезал Бордаш. — Прекратить дело за отсутствием обвиняемых — чего проще. Ведь Кочишне тоже принадлежала к этому семейному «деревцу» — вот смотрите, даже бумага пожелтела. А если так, напрасно мы будем искать убийцу на других его ветвях. Как говорится, следствие зашло в тупик.

— Неправда! Не забывай, что о принадлежности Кочишне к этому семейству известно только нам. Ни она, ни они этого не знали! — Козма со всей страстью молодости ринулся в спор.

— Не забывайте о том, что в нашей папке лежат прекрасно снятые отпечатки пальцев на месте преступления! — утихомирил я спорщиков. — Именно они и решат все дело. Эти отпечатки ясно скажут нам, кто именно убил «американскую вдову».

— Но когда это произойдет? — Бордаш вздохнул.

— Когда на нашей улице появятся заграничные родственнички. Вот тогда можно будет говорить о тупике. Только о другом, о том, в который они сами себя загонят.

— Что же, значит, будем ждать дальше! — Бордаш наконец сдался. — Все имеет свой конец. А мы действительно, какие еще наши годы-то? Мальчишки…

Около восьми часов вечера я вернулся домой из суда. Едва переступил порог, как прерывисто зазвонил телефон. «Из дежурной части», — сказала жена.

«Что там еще?» — Я устал и неохотно взял трубку.

— Слушаю.

— Вам звонили с контрольного пограничного пункта номер два. Просили, если можно, срочно с ними связаться.

Усталость как рукой сняло. Через четверть часа я уже был в управлении и набирал номер прямого телефона заставы.

— Наконец-то! Куда ты пропал? Мне уже надоело тебя разыскивать, — в голосе начальника КПП прозвучали веселые нотки.

— А разве есть какие-нибудь новости?

— Есть. Должен тебя обрадовать: твоя долгожданная Хельга Хунт в сопровождении некоего Роберта Шмидта примерно полтора часа назад пересекла границу и направилась по шоссе, ведущему в Будапешт. Автомашина «оппель-капитан» последнего выпуска, светло-серого цвета.

— Действительно приятная новость! Опиши-ка мне, пожалуйста, побыстрей внешность господина Роберта Шмидта.

— По паспорту тридцать пять лет, высокого роста, носит очки. Волосы волнистые, светлые, густые. Проследовавшая с ним Хельга Хунт тоже белокурая, глаза голубовато-серые, двадцать восемь лет.

— Благодарю. И еще одна просьба: доложи своему начальнику, мне некогда, и распорядись сам, чтобы эту парочку не выпускали с нашей территории ни при каких обстоятельствах до тех пор, пока я не позвоню. Тебе или вашему начальнику. Ты понял?

— Понял. Птички прилетели.

— Еще один вопрос. Какие у них паспорта?

— Шведские.

— Благодарю. Будь здоров!

Я с жаром принялся за дело. Короткое время спустя все мои помощники были в сборе. Несколько минут дополнительного инструктажа, и они уже мчались на оперативных машинах в различных направлениях.

Первым и главным объектом наблюдения была квартира старушки Ференцне Кольбех в Обуде. Одновременно посты были расставлены возле дома Терезы Коллер, бывшей кухарки, и вокруг усадьбы Акоша Драгоша.

Распределив силы и покончив с организацией наблюдения, я откинулся на спинку стула и вытер лоб. Возраст, черт возьми, давал себя знать. Стрелки показывали около полуночи. В моей голове роились всевозможные комбинации. Машина заработала словно после долгого застоя.

Вошел Козма.

— Я принес кофе, крепкий, как яд. Выпей чашечку, сейчас не повредит. Впереди ночь, — Козма понимающе взглянул на меня.

— Спасибо. Все у нас в порядке?

— Пока да. Жди донесений, скоро зазвонят. — Он придвинул оба телефона.

Не прошло и двух часов после моего разговора с пограничником, как наблюдатели доложили, что господин Шмидт вместе с Хельгой Хунт на светло-сером «опеле» подъехали к дому Ференцне Кольбех в Обуде. Взяв из машины несколько больших пакетов, они вошли в дом. Спустя полчаса Роберт Шмидт вышел один, сел за руль и, дав с места полный газ, умчался по направлению к центру города.

Стрелки часов передвинулись на три часа утра. Опять звонок, на этот раз из поселка близ Балатона: светло-серый «оппель» остановился возле дома вдовы Шулек, до замужества Терезы Коллер. Водитель, опять с двумя пакетами под мышкой, прошел по двору и скрылся в доме.

— Что делать нам? — спросил из телефонной трубки хрипловатый голос старшего лейтенанта Сабо.

— Ничего. Продолжайте наблюдение. И поддерживайте связь.

В шесть утра Сабо позвонил снова. Роберт Шмидт вышел из дома Терезы Коллер с пустыми руками, сел в машину и поехал по дороге на Секешфехервар.

Прошел целый час, а сообщения о появлении машины господина Шмидта возле мирной обители старушки Ференцне Кольбех — она же Каталина Томпа — не поступало.

— Куда к черту мог провалиться этот Шмидт? — спросил я, обращаясь к Козме, делившему со мной эту бессонную ночь. — Ясно одно — к Драгошу он не поехал. Это рядом, и нам бы давно сообщили.

Время шло, телефоны молчали, а нервное напряжение росло в геометрической прогрессии к числу кругов, описываемых минутной стрелкой. Наконец раздался знакомый прерывистый звонок. Часы показывали девять часов ровно.

Я схватился за трубку и узнал голос начальника КПП.

— Это ты, Берталан? Еще жив?

— Жив. Говори скорее!

— Все в порядке. Вчерашний шведский гость, господин Роберт Шмидт, опять у нас. Сидит в соседней комнате. Хотел проследовать в Вену, но мы его попросили немного задержаться.

— Правильно сделали! — Я с облегчением вздохнул.

— Что дальше?

— Задержите его как бывшего резидента гестапо, действовавшего на территории Венгрии в годы войны. Не спускайте с него глаз, мы выезжаем. Если будет протестовать, успокойте. Скажите, через два часа он получит возможность снять с себя это обвинение.

Я бросил трубку, встал и потянулся.

— Ну, Козма, пора и нам вступить в бой. Время не ждет. — Часы показывали девять двадцать. — Ровно в полдень, захватив с собой еще двоих наших парней, ты поедешь в Обуду и доставишь сюда белокурую Хельгу Хунт вместе с ее мамочкой, Илоной Пайж, она же Акошне Драгош.

— Что мне им сказать?

— Скажешь, что господин Шмидт попал в аварию.

— Понял.

— Одного сотрудника оставишь в Обуде при престарелой Ференцне Кольбех. Пусть ждет дальнейших распоряжений. А сейчас, как только я выйду, свяжись с Сабо и его коллегой. Пусть ровно в одиннадцать они посадят в машину вдову Шулек и везут ее сюда, в управление. Всех гостей разместить по отдельным комнатам. Предусмотреть, чтобы никто из них не видел друг друга. За усадьбой Драгошей наблюдение продолжать. А теперь я спешу. Прихвачу по дороге Бордаша и вернусь сюда как можно скорее.

Уже на пороге я обернулся и добавил:

— И ни малейшего волнения! Это понятно?

Козма кивнул, хотя это последнее указание больше всего касалось меня самого.

Через четверть часа мы с Бордашем уже мчались по автостраде, ведущей к границе.

— Ну что, Бордаш? Может быть, хочешь пари? Ставлю «Москвич» против слепой лошади, если мы не раскроем это дело до конца!

— Не могу понять господина Шмидта. — Бордаш предпочел уклониться от предложенного пари и всю дорогу говорил только о госте из Швеции. — Почему ему так приспичило перескочить через границу? Ей-богу, не понимаю.

В половине двенадцатого мы подкатили к зданию пограничной заставы. Начальник КПП ждал нас на крыльце.

— Что-то мы часто стали встречаться последнее время, — заметил я после рукопожатия.

— Пожалуй, — майор рассмеялся. — И всякий раз по поводу какой-нибудь любопытной истории. Скажи, этот господин Шмидт в самом деле такой отпетый негодяй, как ты сказал мне по телефону? Пробу негде ставить?

— Только если на ошейнике из веревки. Где он?

— Сидит у меня и беседует с двумя моими офицерами.

— На каком языке?

— На немецком.

— Вот мерзавец! — Я не удержался от эмоций. — Ведь он говорит по-венгерски не хуже нас с тобой.

— Добрый день, господин Шмидт, — поздоровался я, войдя в сопровождении Бордаша и начальника КПП в большую комнату, где находился задержанный.

— Простите, не понимаю, — ответил он по-немецки.

— Оставим эти штучки, герр Кольманн! Вы прибыли сюда прямехонько с Балатона, от вдовы Шулек, она же Тереза Коллер. Вы с ней тоже по-немецки объяснялись? Думаю, мы лучше поймем друг друга, если будем придерживаться венгерской речи.

Лицо Роберта Шмидта выразило безграничное удивление. После короткого раздумья он сказал:

— Хорошо, согласен. Будем объясняться по-венгерски. Уж если вы знаете, кто я такой.

— Вот видите! Так будет куда разумнее.

— Что вам угодно?

— Собственно говоря, мне угодно получить ответ только на один вопрос: кто вы? Ференц Коллер? Франц Кольманн? Роберт Шмидт? Ференц Шулек? Или у вас есть еще какое-нибудь, настоящее имя?

— Нет. Мое настоящее имя со стороны матери Ференц Коллер. А со стороны отца Роберт Шмидт.

— Не понимаю.

— Результат небольшой семейной путаницы. Мои родители, после того как на свет появился я, не захотели сочетаться законным браком. С младенческого возраста я воспитывался у сестры моей матери, Терезы Коллер.

— Которую вы сегодня ночью и посетили?

— Да. Когда Тереза Коллер вышла замуж, мое имя превратилось в Ференца Шулека, так как ее муж меня усыновил. В то время моя родная мамочка тоже вышла замуж, на этот раз за Акоша Драгоша, но вскоре с ним развелась и уехала в Швейцарию, где проживает по сей день. Мой отец, который тоже живет в Швейцарских Альпах, всегда называл меня Робертом, и, когда я приехал к нему, он везде заявил обо мне и выправил документы тоже на имя Роберта Шмидта. Вот почему я им теперь используюсь. Остальное, как я понимаю, вам известно.

— Если позволите, еще один вопрос. Когда вы женились на Хельге Хунт?

— В 1944 году, в Венгрии. Я тайно обвенчался с ней в Капошваре.

— Под каким именем?

— Под именем Роберта Шмидта.

— Но ведь вашим официальным именем было тогда имя Франц Кольманн. Ваша невеста знала только это имя!

— Хельга — человек сообразительный. Я объяснил ей, в чем дело, и она поняла.

— И еще один вопрос. Почему вы решили столь быстро покинуть Венгрию? Ведь не прошло и суток, как вы с женой пересекли границу.

— Стоило мне ее пересечь, как я понял, что совершил глупость. Но жена категорически настаивала на том, чтобы мы ехали вместе. Я подчинился ее желанию — и вот, пожалуйста, имею удовольствие беседовать с вами. Между тем уже в Будапеште я почувствовал, что вокруг меня пахнет жареным.

— Почему?

— У меня было такое ощущение, будто все вокруг за мной следят. Поэтому я решил доставить Хельгу к бабушке, навестить приемную мать, меня воспитавшую, и как можно быстрее убраться. Но я, кажется, опоздал.

— Вы не ошиблись. И нам пора в обратный путь.

— Что вы от меня хотите?

— И вы еще спрашиваете, господин Шмидт? Я полагаю, нам есть о чем поговорить, чтобы выяснить все недоразумения в более удобной для этой цели обстановке.

— Но я гражданин Швеции, подданный короля!

— Теперь да. Но в то, другое время, вы им не были, не так ли? Ваш автомобиль останется пока здесь. О нем позаботятся вот эти товарищи. А вы поедете с нами, о вас позаботимся мы.

Я попрощался с начальником КПП, от всего сердца поблагодарив его за помощь, которую он оказывал нам уже не в первый и, вероятно, не в последний раз.

Когда мы подкатили в Будапеште к управлению, солнце уже клонилось к западу. Все шло так, как было намечено утром. Прибывших «гостей» разместили в отдельных «палатах». Я мысленно набросал список: Матьяшне Шулек, урожденная Тереза Коллер; Хельга Хунт, она же супруга Роберта Шмидта; Акошне Драгош, урожденная Илона Пайж, или, если угодно, Илона Кольбех.

Прежде всего я поднялся к генералу. Подробно доложив о состоянии дел и ответив на его вопрос о моем дальнейшем плане действий, я заглянул к майору Кеньерешу, чтобы сообщить и ему о том, как разворачиваются события по делу, первым следователем по которому он оказался волею судеб и высшего начальства почти десять лет назад.

— Значит, все-таки ты добился своего? — с радостью в голосе спросил Кеньереш.

— Еще не окончательно, но надеюсь.

Прихватив Козму, я вошел в комнату, в которую поместили Роберта Шмидта. Начался официальный допрос.

— Скажите, в каком году вы в первый раз покинули Венгрию?

— В 1941-м.

— Под каким именем?

— Под именем Роберта Шмидта.

— Как вам удалось получить на это имя паспорт?

— Мой отец находился в то время в Будапеште и все устроил, чтобы меня не призвали в армию.

— Когда вы вернулись в Венгрию?

— В первый раз весной 1942 года.

— Под каким именем?

— Под именем Франца Кольманна.

— Как это произошло?

— В Вене я примкнул к фашистам. Там я прошел специальную школу и, поскольку хорошо говорил по-венгерски, еще с несколькими коллегами был направлен на родину.

— В качестве кого?

— В качестве резидента гестапо. В числе прочих я получил задание наблюдать за одной венгеркой, репатриировавшейся из США. Она жила в небольшом курортном поселке на берегу Балатона. Эту женщину по фамилии Кочишне гестапо подозревало в связях с английской и русской разведками.

— Что вы установили, наблюдая за Кочишне?

— На первых порах тот факт, что большинство персонала ее пансиона — люди весьма подозрительные: либо «левые», либо коммунисты. Значительно позже, незадолго до прихода русских мне стало известно, что у нее есть радиопередатчик. Но с кем она поддерживала связь, установить так и не удалось.

— Я знаю, что на вопрос, который я сейчас задам, ответить вам будет нелегко. Но все же я его поставлю: от кого вы узнали, что у Кочишне имеется радиопередатчик?

— К сожалению, не помню.

— Понятно. К вашему сведению, мы-то знаем, от кого, но хотели проверить, откровенны ли ваши показания до конца. Впрочем, ваша неискренность легко объяснима — вам пришлось бы дать обвинительные показания против своих родственников и близких. Скажите, пожалуйста, с какой целью вы постарались устроить на работу к Кочишне вашу приемную мать Терезу Коллер и свою будущую жену Хельгу Хунт?

— На этот вопрос я не могу отвечать. И не обязан.

— Хорошо, пусть так. Тем более цель эта нам достоверно известна. Но должен вас предупредить, вам все равно придется ответить на этот вопрос рано или поздно. Каковы были ваши связи с Акошем Драгошем?

— Родственные. Мы были в хороших отношениях уже тогда, с самого начала. Драгош весьма сожалел, что сдал в аренду под пансион свой дом «американской вдове», как он называл Кочишне. Но он ничего не мог поделать, договор был заключен на длительный срок.

— Зачем он сообщил об этом вам, немцу, представителю гестапо?

— Не знаю. Может быть, потому, что недолюбливал эту женщину. Он считал ее коммунисткой. Он давал мне весьма ценную информацию и о других жителях поселка.

— Иными словами, он тоже был вашим агентом.

— Можно и так… На добровольных началах.

— Почему был убит Янош Баги?

— Начальник жандармского участка сообщил нам, что отец Баги был когда-то солдатом венгерской Красной армии. Поэтому весьма вероятно, что и сын стал коммунистом.

— Кто убил Яноша Баги?

— Этого я не знаю.

— Лжете, господин Шмидт! — Его наглость вывела меня из себя. — Люди видели, как вы побежали за садовником, когда вечером в день убийства Янош Баги вышел из дома Кочишне и поспешил к железнодорожной станции. На другое утро его изуродованный труп нашли на путях. Онбыл убит пулей из немецкого пистолета, выстрелом в затылок.

— Это сделал не я! — Господину Шмидту-Кольманну тоже изменила выдержка.

— Ну, это мы уточним на вашей очной ставке с бывшими жандармами. Они почему-то утверждают, что это сделали именно вы, а не они. Еще вопрос: когда вы были в Западной Германии?

— Я бывал там несколько раз.

— Ах так. Тогда вы наверняка припомните случай, когда два года назад в Мюнхене вы продали кое-кому серьги с бриллиантами. Не отрицайте. Человек, который их у вас приобрел, тоже находится неподалеку отсюда.

Шмидт немного подумал, затем произнес:

— Кажется, припоминаю. Да, такой случай имел место.

— Кому принадлежали проданные вами серьги?

— Моей жене. Она получила их в подарок от своей матери.

— И когда же?

— Не знаю. Вероятно, еще до того, как мы уехали из Венгрии.

— Ай, ай, господин Шмидт, опять у вас выпадение памяти. Неужели вы не помните? Эти серьги принадлежали вдове Кочишне, которую вы отправили на тот свет, а попросту убили.

— Это ложь! — Шмидт вскочил со стула, лицо его налилось кровью. — Я не убивал никого!

— Не убивали? Сейчас выясним и этот вопрос. — Наклонившись к уху Козмы, я тихо сказал: — Вызови сюда дактилоскописта, и побыстрее!

Нервы были напряжены до предела. Сотрудники, присутствующие при допросе, затаив дыхание ожидали, чем кончится эта схватка. До прихода дактилоскописта я решил прогуляться в другую «палату», где ожидала жена Драгоша, урожденная Илона Пайж.

Я вошел и представился. На когда-то, видимо, очень красивом лице этой пожилой уже женщины отразились испуг и растерянность. Срывающимся голосом она спросила:

— Умоляю вас, что случилось с моим зятем? Что-нибудь серьезное? Он жив?

— Успокойтесь, сударыня, с ним не случилось ничего особенного. В причинах аварии мы еще разберемся, следствие уже началось. Между прочим, мадам, нам не совсем понятен один факт: вы везде фигурируете под именем Илоны Пайж, в то время как ваша родная матушка зовется Ференцне Кольбех и, насколько нам известно, покойный Ференц Кольбех вас удочерил.

— Я никогда не носила фамилии отчима. И во всех моих документах значится имя Илоны Пайж. Даже учась в школе, я носила фамилию своего родного отца.

— Тогда, быть может, вы скажете мне, какие драгоценности вы подарили вашей дочери до того, как она вышла замуж и покинула Венгрию?

— Я? Подарила дочери? Никогда никаких драгоценностей я ей не дарила.

— А какие украшения вы получили в подарок сами от вашего мужа Акоша Драгоша?

— Когда, сейчас? — Драгошне, по-видимому, все еще ничего не понимала.

— Не сейчас, а в прошлом. Скажем, за последние десять лет. И где они сейчас?

— Все, что я когда-нибудь от него получала, находится дома, в моей шкатулке.

— Как, вы не помните, когда что он вам дарил?

— Помню, разумеется.

— Так когда же и что именно?

— Помнится, в 1947 году, в день десятилетия нашей свадьбы, я получила от мужа в подарок бриллиантовый перстень и кулон на золотой цепочке, очень красивый.

— И эти драгоценности в настоящий момент находятся у вас дома, в вашей шкатулке?

— Отчасти.

— То есть как это «отчасти»?

— Ведь перстень здесь, со мной. Вот он! — Илона Пайж вытянула вперед тонкую кисть руки.

— Я могу взглянуть на него?

— Пожалуйста. — Она сняла с пальца кольцо с большим бриллиантом и протянула его мне. Внимательно осмотрев камень, я вернул его владелице.

— Благодарю.

Супруга Драгоша, видимо, немного успокоилась.

— Скажите, сударыня… Хорошо ли себя чувствует ваша матушка?

— К сожалению, не слишком. Почти не встает с постели.

— Что с ней?

— Обычное дело, старость. Ей уже далеко за семьдесят. Нелегко дожить до такого возраста.

— Как звали вашу матушку в юности?

— Каталин Томпа.

— Вы слышали о том, что недалеко от вашей виллы на Балатоне в последний год войны убили вдову Кочишне, вернувшуюся на родину из Америки?

— Да, слышала. И очень жалела бедняжку. Я была с ней знакома.

— Что вы слышали о том, кто именно ее убил?

— В то время болтали всякое. Ходили самые нелепые слухи.

— Слухи? И кто же их распространял? Можете говорить, ведь нам известно, что вы и ваш муж состояли в самой тесной дружбе с начальником жандармерии. В вашем доме устраивались пышные приемы, обеды и ужины, а на этих ужинах во главе стола сидели немецкие офицеры, в том числе и ваш теперешний зять и его приятели… Так что не смущайтесь.

— Насколько я припоминаю, начальник жандармов господин Бодьо был первым, кто упомянул о том, что Кочишне убили коммунисты-подпольщики. Но то же самое говорили мой зять и мой муж. В те времена люди говорили и думали иначе, чем теперь. Вы, конечно, понимаете… Но почему вы об этом меня спрашиваете? — Щеки Илоны Пайж вновь побледнели от волнения. — Вы знаете, кто убил Кочишне? Кто?

— Кто? В самое ближайшее время вы узнаете об этом. Так же, как и мы. Поверьте, нас этот вопрос интересует, пожалуй, значительно больше, чем вас. А пока, сударыня, вам придется еще немного подождать. Да, да, здесь, в этой комнате.

Побеседовав таким образом с женой Акоша Драгоша, я навестил вдову Шулек, урожденную Терезу Коллер, помещавшуюся в третьей «палате».

— Как себя чувствуете, сударыня? — осведомился я.

— Благодарю вас, — едва слышно ответила Тереза.

— Сколько лет было бы сейчас вашему сыну, если бы он не погиб на фронте, а остался в живых?

— Тридцать четыре. Ушел от меня, оставил одну-одинешеньку. Живу сиротой, некому меня поддержать, — жалобным тоном промолвила вдова Шулек.

— Ну, я не нахожу ваше положение таким уж бедственным. Ведь он только вчера ночью вас посетил, и не с пустыми руками.

Женщина дернулась, словно ее ущипнули. Побледнев, она смотрела на меня во все глаза.

— Кто навестил?

— Вероятно, ваш сын, столь внезапно воскресший из мертвых. Или это был не он, а кто-то другой?

Тереза Коллер не ответила, опустила голову и неподвижно, застывшим взглядом уставилась себе под ноги.

— Неплохо будет, сударыня, если вы хорошенько поразмыслите над этим чудом. А когда вам захочется говорить, обратитесь вот к этому молодому человеку.

Знаком подозвав одного из сотрудников, охранявших Терезу Коллер, я приказал ему подробно запротоколировать ее показания.

С временной обитательницей четвертой «палаты» я не был знаком, пришлось представиться.

— Как ваше здоровье, уважаемая фрейлейн Хельга, то бишь госпожа Шмидт?

— Благодарю.

— Как вам нравится здесь, у нас?

— Не очень. Я хочу домой.

— Куда это?

— В Швецию, разумеется.

— Но ведь ваш дом здесь, в Венгрии. Вы же венгерка, а не шведка. Или, может быть, вы стыдитесь своего отечества? Понимаю. Тот, кто однажды стал предателем, никогда не будет чувствовать себя хорошо на родине, которую он предал.

— Я никого не предавала!

— Разве? Будь я на вашем месте, я бы этого не сказал. Вы знали Белу Фекете, официанта?

— Да, знала.

— Тогда, я думаю, мне лучше не стоит продолжать.

— Отчего же, говорите все, что хотите. Мне даже интересно. — Хельга держалась вызывающе.

— Ну уж если вы того желаете, то послушайте. По доносам таких, как вы, Тереза Коллер и другие тайные агенты гестапо, ваши друзья-гитлеровцы мучили, пытали и убили многих честных людей, патриотов своей родины. В том числе вдову Кочишне.

— Мне ничего об этом не известно.

— Весьма странно, сударыня. Разве не вас приставили в качестве осведомителя к этой вдове? Разве не вы доносили на нее герру Кольманну? Или я ошибаюсь, кому-нибудь другому?

Хельга Хунт не удостоила меня ответом.

— Вы знаете, кем была Кочишне?

— Я знаю только, что она приехала на родину из США.

— Лучше было бы вам этого не знать. Ну а что о ней говорили в кругу ваших друзей?

— Ее считали агентом красных.

— Вот теперь все понятно. Кто же так считал персонально?

— Все, с кем я встречалась. Так говорили и жандармы, и мой муж, который был тогда еще женихом, и мой отчим тоже.

Я направился было к двери, но, сделав два шага, остановился.

— Только сейчас заметил, какой красивый у вас кулон! Наверное, стоит больших денег.

— Я получила его в подарок от мужа!

— И когда же?

— В 1945 году, в Швейцарии.

— Разрешите взглянуть?

— Прошу, вот он, — Хельга сняла с шеи ажурную золотую цепочку, на которой висел крупный граненый алмаз исключительной красоты и блеска. Я повернул его обратной стороной. На поверхности отчетливо виден был знак американской ювелирной фирмы.

— Этот камешек тоже обагрен кровью, — сказал я сотруднику, разделявшему одиночество госпожи Шмидт в мое отсутствие.

Уже стоя у двери, я обернулся и добавил:

— Полагаю, госпожа Шмидт, лучше всего для вас откровенно и без утайки рассказать все о вашей деятельности. Хотя бы потому, что в соседней комнате ваш муженек делает сейчас то же самое. А вы, лейтенант, — обратился я к сотруднику, — занесите в протокол показания госпожи Шмидт по всей форме.

Дактилоскописты помещались этажом выше. Прыгая, как мальчик, через две ступеньки, я поднялся по лестнице и, распахнув дверь, остановился на пороге. Начальник лаборатории, мой старый друг, взглянул на меня. Лицо его было серьезно.

— Ну что, готово?

— Готово. Я только что собирался тебе позвонить.

— Итак?

— К сожалению, не совпадают.

— Не совпадают? — Я вскрикнул как от удара. — Этого не может быть!

Но огорченное выражение лица моего коллеги и друга погасило во мне остатки надежды.

— Вот так сюрприз! — произнес я шепотом. Затем, немного оправившись от изумления, уже громче добавил: — Очень прошу, об этом пока никому ни слова.

Опрометью выскочив из лаборатории, я скатился по лестнице. В голове лихорадочно билась мысль: «Не может быть! Столько кропотливой работы, и все насмарку? Не может быть!» Пока я дошел до своей двери, план действий у меня уже созрел.

Я вызвал Козму в коридор и шепотом сказал ему:

— Позаботься, чтобы все было обеспечено. Задержанных держать врозь. Допроси Роберта Шмидта еще раз. Я должен срочно уехать кое-куда, но скоро вернусь. Если генерал спросит, скажи, что я обещал скоро быть.

Мои товарищи не могли понять, что со мной стряслось. Но начальник дактилоскопической лаборатории держал данное мне слово. Минуты растягивались в часы. Наконец моя машина затормозила у центрального подъезда. Я вернулся, и вернулся не один. Следуя на полшага позади моего гостя, я препроводил его прямехонько в дактилоскопическую лабораторию. У него взяли отпечатки пальцев.

Еще с улицы я заметил, что окна в кабинете генерала освещены. Значит, он еще в управлении. Сидит и ждет меня, хотя время давно уже перешагнуло за полночь. Я направился к нему. Генерал сидел за столом и дремал.

— Где тебя черти носили? — спросил он сонным, но сердитым, почти официальным тоном.

— Ездил за убийцей.

— За убийцей? — Генерал окончательно проснулся. — Ты же доложил, что он сидит у тебя в комнате?

— Да, я был уверен в этом. Но убил Кочишне не он, а другой.

— Так кто же, наконец?

— Через несколько минут мы об этом узнаем.

Мы оба уперлись взглядом в телефон. Бывают минуты, когда ничего нет на свете важнее этой нелепой коробки из бакелита.

Когда раздался звонок, мы почти одновременно потянулись к трубке. Казалось, даже сам звонок звучал иначе, чем обычно, настойчивее и торжественнее. Генерал кивнул, я взял трубку.

— Да, это я. Совпали? Спасибо, друг. Большое спасибо.

Я положил трубку на место и в этот момент почувствовал, что буквально мокр от выступившего пота. Глаза мои непроизвольно закрылись.

— Что с тобой? — встревоженно спросил начальник управления.

Я едва шевелил губами.

— Убийца арестован.

— Кто же он?

— Акош Драгош.

— Вот тебе раз… Никогда бы не подумал.

Я вернулся к себе и приступил к допросу господина Драгоша. При обыске в его покоях мы с шофером-оперативником обнаружили часть драгоценностей, похищенных после убийства Кочишне. Нашлась и копия завещания, согласно которому единственной наследницей дома, сданного в аренду «американской вдове» на двенадцать лет, объявлялась Хельга Хунт.

Драгош признался во всем, однако упорно отрицал, что убил Кочишне в одиночку. По его утверждению, они расправились с вдовой вдвоем с герром Кольманном, то есть Робертом Шмидтом, бывшим резидентом гестапо, ныне подданным короля Швеции. Награбленные драгоценности и найденные в столе Кочишне восемь тысяч долларов они поделили пополам. Это они связали Терезу Коллер, предварительно обговорив ее поведение при обнаружении убийства на следующее утро и заставив вызубрить наизусть текст заявления венгерским жандармам. «Ты скажешь им, что на тебя напали коммунисты, которые обругали тебя нилашистской сволочью», — сказал Кольманн своей приемной матушке, заставив ее повторить эту версию несколько раз. За соучастие в преступлении Акош Драгош купил для нее домик и обставил его мебелью и прочей утварью. Сверх того вдова Шулек получила от него значительную сумму денег.

Протокол допроса был подписан. Я вызвал охранников, которые надели на Драгоша стальные наручники и проводили наверх, в одну из больших комнат. Туда же я приказал привести по одному всех членов этого выдающегося в своем роде семейства, предварительно выяснив, какие они дали показания. Оказалось, что за то время, пока я ездил на Балатон за Драгошем, все они признали подавляющее большинство предъявленных им обвинений и тоже подписали протоколы допроса.

Итак, все были в сборе: господин Роберт Шмидт-Кольманн-Коллер-Шулек; его жена Хельга Хунт; мать Хельги Илона Пайж, она же супруга Драгоша; вдова Шулек, она же Тереза Коллер, приемная мать Шмидта-Кольманна. Войдя в помещение и увидев Акоша Драгоша, главу семейства, сидящим в наручниках на стуле посреди комнаты, каждый из них испытал одно и то же тягостное чувство — это конец, конец всему.

— Прошу внимания, — обратился я к собравшимся. — Мы приложили немало усилий на протяжении многих лет для того, чтобы иметь удовольствие увидеть вас вот так, всех вместе, в тесном, так сказать, семейном кругу. Сегодня наконец нам это удалось.

Не мое дело произносить обвинительные речи, для этого существуют прокуроры. Но несколько «теплых» слов я посчитал все же своим долгом сказать.

— Вы душой и телом служили фашистам. Господин Кольманн был офицером гестапо, остальные — агентами, осведомителями, шпиками и своими доносами погубили многих невинных, честных людей. Но этого мало. Своими руками вы лишили жизни Яноша Баги, убили и ограбили вдову Кочишне. Это преступление совершил Акош Драгош совместно с господином Кольманном собственноручно.

— Я непричастен к этому убийству! — вскочив со своего места, вскричал Шмидт-Кольманн.

— Сядьте и успокойтесь. Ведь мы передадим вас теперь соответствующим властям, которые разберутся и установят меру вины каждого из вас. Так что сохраните свой пыл на будущее. Вы получите возможность повидаться с вашими старинными друзьями-жандармами, рука об руку с которыми вы творили свои подлые дела. Но встретитесь вы и с другими людьми. С теми, которых вам не удалось уничтожить и которые вопреки всем вашим стараниям остались в живых. Вы увидите их на скамье свидетелей во время справедливого суда.

Указав на кучку драгоценностей, изъятых на квартире у Драгоша при его аресте и лежавших теперь посередине стола, я продолжал:

— Госпожа Драгош, прошу вас снять перстень, украшающий ваши пальцы, и положить его сюда же. Благодарю. То же предлагаю проделать госпоже Хельге Хунт со своим кулоном на золотой цепи. Вот так. Теперь посмотрите на них хорошенько. Каждая из этих драгоценных безделушек обагрена кровью вдовы Кочишне, ибо принадлежали они ей. Она пала жертвой алчности и подлости. Еще живя в Америке, вдова Кочишне большую часть своего состояния, оставшегося после мужа и отца, вложила в драгоценности. Она думала, что так будет надежнее, что эти камушки легче перенесут инфляцию, назревавшую уже тогда, и ей будет что оставить своим наследникам. Детей у нее не было, а жизнь близилась к закату, тянуло на родину. Вернувшись в Венгрию, одинокая вдова в течение нескольких лет разыскивала своих родственников, зная, что они должны где-то быть. По всей стране она искала сестру отца и ее отпрысков. Но ей не повезло. На ее объявления и призывы никто не откликнулся. Между тем эти родственники есть и здравствуют по сей день.

То, что не удалось сделать Кочишне, удалось нам. Мы разыскали ее родных и теперь знаем, кто именно стал бы ее законным наследником. Младшая сестра отца Кочишне уже пожилая женщина, но еще жива. Проживает она в Обуде, и имя ее Ференцне Кольбех.

На застывших в тупом, безучастном внимании лицах отразилось смятение. В комнате воцарилась мертвая тишина.

— Отца Кочишне звали Дьердь Томпа, а Ференцне Кольбех — его родная сестра, в девичестве она носила имя Каталины Томпа.

— Но это же моя мать! — Вопль отчаяния и боли вырвался наконец из груди Илоны Пайж, супруги Драгоша.

— Совершенно верно, — подтвердил я. — Всех вас, здесь собравшихся, она и разыскивала. За этим Кочишне вернулась на родину из Соединенных Штатов. Ее последней надеждой и радостью было бы жить среди вас, родных ей людей. Она не смогла найти вас. Зато вы нашли ее. Нашли и убили.

Жена Драгоша побледнела как стена. Казалось, она сейчас рухнет и лишится чувств.

— Госпожа Драгошне, — сказал я, — вы свободны. Мы больше вас не задерживаем. Идите и возвращайтесь к своей больной матери, ваш долг о ней позаботиться. Но только не говорите ей о том, что два члена вашего семейства убили ее любимую племянницу Юлишку, которую она наверняка хотела бы увидеть еще раз. Если старушка узнает об этом, боюсь, эта весть сведет ее в могилу.

Илона Пайж встала и машинально пошла к двери. Ее душили глухие рыдания. Остальные молча смотрели ей вслед.

Енё Рейто Карантин в Гранд-отеле

Глава 1

Когда Мод вернулась к себе в комнату, из шкафа вышел мужчина в пижаме, с зеленым шелковым, не лишенным вкуса, абажуром на голове и дружески улыбнулся ей.

— Тысяча извинений, — проговорил он, вежливо приподнимая абажур. — Меня зовут Феликс ван дер Гуллен.

Девушка с трудом овладела собой и прислонилась к двери. Незнакомец, наверняка, сумасшедший.

— Что вам здесь нужно? Как вы очутились в моем шкафу?

— Прошу вас, — сказал сумасшедший незнакомец, — не кричите. Этим вы можете погубить симпатичного, веселого человека, который к тому же и так немедленно удалится.

— Как вы попали в шкаф?

— А… из комнаты.

— Бросьте! Я не это имела в виду!

— А в комнату я попал через окно. На рассвете. Мне пришлось спасаться бегством… и я заметил открытое окно. Взобравшись на карниз, заглянул внутрь и увидел, что комната пуста… Что ж, я влез, спрятался в шкафу и от пережитых волнений глубоко уснул. Проснулся только сейчас. Внутри не было ничего, кроме вот этого, так что прошу прощения…

Поскольку Мод не ответила, незнакомец снял с головы сползавший на глаза абажур, поклонился и направился к двери.

— Стойте! — крикнула Мод.

— Слушаюсь! — ответил загадочный молодой человек щелкая каблуками домашних шлепанцев.

— Вы что же, хотите… в одной пижаме выйти от меня… в коридор?!!

Незнакомец послушно направился к окну. Мод чуть не взвыла:

— Остановитесь!

— Пожалуйста… — он испуганно повернулся и остановился в позе человека, заранее готового выполнить любое приказание. Мод с отчанием выглянула в сад.

В саду отеля было полно только что прибывших гостей!

— Если из моего окна выскочит мужчина в одной пижаме, я никогда больше не смогу показаться на глаза этим людям…

— Перспектива, действительно не из веселых… Но, может быть, потом… вы сможете переговорить с каждым из гостей в отдельности и объяснить, что за человек выскочил отсюда в пижаме…

— Так я же и сама этого не знаю!

— Верно, — с грустным видом согласился Феликс ван дер Гуллен. — Тогда остается только… — проговорил он, садясь в кресло. — У вас, случайно, не найдется сигареты?

— Что вы себе воображаете?… Хотите остаться здесь?! Здесь?! В моей комнате?!

Совсем уже огорченный незнакомец хлопнул себя по колену:

— Не сердитесь, пожалуйста, но если я не могу выйти ни в дверь, ни в окно, придется остаться здесь! Даже от человека в моем положении нельзя требовать, чтобы он превратился в газ или рассосался, как камни в почках!… Это уж извините!

Почувствовав некоторые временные преимущества своего положения, он стал немного уверенней. Мод испуганно огляделась по сторонам.

— Но ведь… что-то все-таки надо делать!…

— Прошу прощения, но мне остается только вам посочувствовать. Люди и впрямь склонны неправильно истолковывать неожиданное появление человека в пижаме.

— Постыдитесь!

— Стыдиться надо тем людям, у которых возникают такие дурные мысли… У вас действительно не найдется сигареты?

Мод схватила пачку со столика возле ее кровати и швырнула ему. Мужчина с просветлевшим лицом закурил, а пачку спрятал себе в карман.

— Хорошенькая история, — проговорил он, поудобнее откидываясь на спинку кресла.

— Не знаю, кто вы: негодяй или сумасшедший, — со злостью проговорила Мод, — но уже за одно ужасное положение, в которое вы меня поставили, вас расстрелять мало.

— Это был бы выход, но для меня чересчур радикальный. Пожалуйста, если это может спасти вашу добрую репутацию и искупить мою вину, — предложил он вежливо, — я охотно на вас женюсь. Это все-таки лучше, чем быть расстрелянным. Хотя некоторые считают, что это вопрос спорный.

— Пожалуйста… — сказала Мод. — Сегодня вечером я уезжаю, оставайтесь до тех пор здесь, а ночью как-нибудь исчезните. Ясно?… Но предупреждаю, что если вы доведете меня до белого каления, я наплюю на свою добрую славу и сдам вас в полицию.

— Да, с вас это станется, — ответил мужчина таким тоном, будто давно уже знал Мод. — Придется попытаться завоевать ваше доброе расположение…

— У вас не будет для этого случая, потому что я сейчас же запру вас в ванной и выпущу только тогда, когда буду уезжать…

На лице незнакомца появилось похоронное выражение.

— И вы способны так злоупотребить положением зависящего от вас волей судьбы человека? — печально спросил он.

— Способна. Можете выбирать между шкафом и ванной.

— Взаперти?… Прошу вас, одумайтесь. Держать в заключении и рабстве беззащитного человека…

— Если вы и дальше будете вести себя столь легкомысленно, может случиться кое-что похуже.

— Вы способны и ударить? — спросил явно испуганно незнакомец, и Мод, как ни была она рассержена, не смогла удержаться от смеха.

— Я с величайшим удовольствием передам вас полиции, потому что вас следует наказать! И строго наказать! — продолжала Мод, все больше распаляясь. — Вы, похоже, совершенно не раскаиваетесь, что поставили женщину из фешенебельного отеля в такое идиотское положение!

— Откуда вы знаете, может, мне, в моем положении, в тысячу раз хуже? Откуда вы знаете, как я страдаю в это самое мгновенье?

Мод, чуть испуганная, невольно шагнула ближе к мужчине.

— С вами… случилась какая-нибудь беда?

— Случилась… Быть может, через несколько минут я умру от голода… — И он замогильным голосом добавил: — Уже полдень, а я еще не обедал…

— Ну, знаете ли… Не удивлюсь, если вы — грабитель, которого разыскивает полиция! Такой цинизм…

— Милый мой тиран, прежде чем я начну отбывать срок своего заключения в ванной, знайте, что и ваше поведение оставляет желать лучшего.

— Как?! Что вы хотите сказать?!

— Вы упрекаете меня в том, что я безвинно компрометирую вас. Однако, — его голос стал мрачным и даже обвиняющим, — где были вы сегодня ночью?!

— Что?…

— Не притворяйтесь, что не расслышали! Почему я забрался именно в эту комнату? Потому что она была пуста. А почему она была пуста? Потому что вас в ней не было. Если бы вы спокойно спали в своей постели, я бы осторожно слез с карниза и сейчас мне не грозило бы заключение в ванной, где мне придется грызть мыло, чтобы не погибнуть от голода… Да, уважаемая! — тут он возвысил голос, словно суровый прокурор перед присяжными. — Где вы были сегодня между четырьмя и пятью часами утра?!

Мод несколько мгновений растерянно молчала, сраженная потрясающим нахальством незнакомца в пижаме. Потом она сказала:

— Я не стану запирать вас в ванной.

— Значит, придется побыть в шкафу?

— Нет! Я все-таки сдам вас полиции.

— Я готов, — скорбно ответил он и, глубоко вздохнув, словно человек, отправляющийся на эшафот, шагнул к двери.

— Погодите! — вскрикнула Мод и топнула от злости ногой. Господи, что за положение!… — Останьтесь!…

— Нет, нет… Вы обиделись. Мод схватила его за руку:

— Я просто шутила… Не может быть и речи о том, чтобы вы вышли от меня в таком виде…

Незнакомец вздохнул и с видом героического самопожертвования покачал головой:

— Нет.,. Ведите меня в полицию. Ведите! Я заслужил наказание… Вы были правы. — Он ударил себя в грудь. — Я хочу понести наказание! Меа culpa! — воскликнул он. — Меа culpa… Я хочу понести наказание.

Мод вцепилась в его руку:

— Ради бога, не кричите!

— Но я не дам запереть себя в ванной…

— Не запру… — сломленным голосом прошептала Мод.

— Это другое дело… Тогда я могу и остаться, — он снова сел. — Я не такой уж дурной человек и, если женщина просит меня о помощи…

В это мгновенье раздался стук в дверь.

Глава 2

Напряженное молчание… Затем Мод неуверенно спросила:

— Кто там?…

— Князь Сергей…

Мод повернулась к незнакомцу, чтобы отправить его в ванную, но нахала нигде не было видно. Нетерпеливый стук в дверь повторился.

— Сейчас… — с напускной бодростью ответила девушка, — закончу только одеваться. — Через мгновенье она весело крикнула: — Входите!

Пока дверь отворялась, она начала быстро поправлять платье, чтобы вошедший решил, что присутствует при последних мгновеньях утреннего туалета.

Вошел князь. Это был седой мужчина лет около шестидесяти, с худым, бледным лицом и удивительно чистыми умными синими глазами.

— Почему вы не вышли на завтрак, Мод?

— Когда одевалась, оборвала пряжку у платья. Но сейчас мы уже можем пойти, — быстро нашлась Мод.

«Ага, — подумал про себя лежавший под кроватью нахальный незнакомец. — Хочет увести его. Похоже, ей не по вкусу, что я могу услышать разговор. Собственно говоря, стоило бы навострить уши, но не хочется. Гнусность…» — Тут нахальному незнакомцу ужасно захотелось закурить.

— Всего несколько слов… — остановил Мод князь. — За столом мы будем не одни. Вы уже говорили с ним?

— Не надо сейчас об этом… — нервно проговорила Мод.

— Нет. Если уж я принимаю эту жертву, я должен знать все. Вы можете попасть в тюрьму, и я тогда…

— Замолчите, прошу вас!…

— Но ведь мы здесь одни…

— Да… да, но, если кто-нибудь подслушает… «Ой-ои-ой. Выходит, эта красавица может и в тюрьму угодить? Увы… увы…» — подумал нахальный незнакомец. Старик заговорил тише:

— Вы говорили с ним?

— Прошу вас, пойдемте… я не хочу говорить об этом…

— Похоже, что вас подводят нервы, дорогая… Я думал, что вы сильнее…

— Нет, нервы у меня в порядке, но сегодня… сегодня у меня тяжелый день и… пойдемте же, — чуть не со слезами сказала девушка.

— Только потому, что в девять вечера самолет унесет вас в Сингапур, и полиция…

— Пойдемте… пойдемте же…

— Но ведь…

— Не спрашивайте меня ни о чем! Прошу вас, пойдемте. Немедленно!

«Хорошенькое дельце, — подумал нахальный незнакомец. — И она еще хотела запереть меня в ванной…»

— Хорошо, Мод, пойдемте…

Князь взял ее под руку, и девушка, облегченно вздохнув, направилась к двери. Раздался стук.

— Кто там?

— Полиция, — ответил суровый голос.

Глава 3

Тишина…

Старик медленно сунул руку в задний карман. Мод вцепилась в нее обеими руками прежде, чем он успел вытащить пистолет. Затем, словно нервную, взволнованную девушку, которая только что была в комнате, подменили, она спокойно, почти безразлично воскликнула:

— Простите, я не поняла! Меня ищет полиция?… Что за глупость?

— Полиция просит, чтобы жильцы отеля все до одного спустились в холл.

— Зачем?

— В «Гранд-отеле» установлен карантин, — ответил голос. Шаги удалились, и послышался стук уже в соседнюю дверь.

— Мы пропали, — после минутной паузы проговорил князь.

— Чепуха. И не хватайтесь постоянно за свой задний карман.

— Это движение успокаивает. Пока пистолет при мне, я…

— Я не хочу и слышать об этом! — с силой воскликнула Мод.

«Сейчас она и этого запрет в ванную», — подумал под кроватью легкомысленный незнакомец.

— Нам прежде всего надо спуститься в холл и узнать, что произошло…

— Но если вам сегодня вечером не удастся бежать, все пропало!

— Замолчите, прошу вас. Нельзя судить о ситуации вслепую.

Молодой человек услышал, как хлопнула дверь, и облегченно вздохнул. Подождав еще несколько секунд, он решил, что в комнате, наконец, никого нет…

Какой — то звук…

Голова незнакомца вновь мгновенно исчезла под кроватью Что это? Медленно отворилась дверь, послышался звук шагов. Может быть, горничная? Не похоже. Кто-то шел очень осторожно, прямо-таки крался!

Хорошо бы увидеть, кто это, но разглядеть можно было только ноги. Белые теннисные туфли. Чуть запачканы, и как раз на носке — странной формы коричневое пятно. Кофе, наверное.

Теннисные туфли удалились, дверь захлопнулась вновь.

Сейчас или никогда!

Он быстро выскользнул из-под кровати. Если все гости в холле — значит, в саду пусто. Он быстро огляделся… На столе лежало письмо. Вот те на! Вот, значит, с чем крались белые тенниски со странной формы кофейным пятном… Адрес отпечатан на машинке:

«Мод Боркман, 2 этаж, 72 комната…»

Неважно, скорее отсюда! Он подкрался к окну, осторожно выглянул…

Что это? Отель стал театром военных действий? В саду работали саперы, устанавливая проволочное заграждение. Начали работать они совсем недавно, но колючая проволока протянулась уже вдоль всего сада, а с внешней стороны заграждения стояли часовые. Стояли составленные в пирамидку винтовки, дымила полевая кухня. Короче говоря, вокруг отеля расположилось целое войско.

Нахальный незнакомец несколько мгновений постоял у окна, а потом, опустив голову, с угрюмым видом направился в ванную, в добровольное заточение.

Глава 4

Принадлежащий к архипелагу Бали остров Малая Лагонда спокойно пребывал еще три года назад в исконной неизвестности у юго-восточной оконечности Явы. Собственно говоря, Вольфганг Кунд, известный художник, воспользовался бедным маленьким островком, чтобы слать отсюда одну за другой картины в Сурабайю, получая за каждую следующую все меньше. Когда была жива его жена, все шло по-иному. Жена его, дочь владельца сахарной плантации, была очень мила, умна и симпатична, но исключительно косоглаза. Художник, однако, искал в браке не внешность и не увлечения безумной молодости. Он был творцом! Таких людей вдохновляет совсем другое. Он женился на этой женщине, потому что она дала ему то, о чем он мечтал после часов вдохновенного творчества — богатого тестя.

Отец богатой, но столь тонко чувствующей девушки принадлежал, между прочим, к самым богатым людям в Бейтен-зорге.

Отец поначалу видеть не мог художника, но в конце концов согласился на брак. Вскоре после свадьбы художника видеть не могла уже и дочь, причем настолько, что лучшего муж не мог и желать.

Разбогатевший художник подкупил журналистов, и они начали трубить о нем на весь мир.

Пришел, однако, день, когда косые глаза жены художника сомкнулись навеки. От приданого к тому времени не осталось и следа, а тесть не захотел и слышать об овдовевшем зяте. Вольфганг обнищал до того, что в один прекрасный день сбежал от кредиторов на Малую Лагонду и зажил там отшельником.

После недолгих, но глубоких раздумий ему, однако, пришла в голову блестящая мысль. Относилась она не к отшельничеству. Нет, она заключалась в том, что в таком благодатном месте можно создать мировой славы курорт. Соседнее Бали последнее время здорово вошло в моду.

Надо будет поговорить с раджой.

На острове жило совсем дикое туземное племя. Дикари испуганно разбегались по домам при виде полуголого, но в очках европейца. Он нашел раджу Налайу, комфортабельно устроившегося в луже перед своей хижиной. Налайа был цивилизованным туземцем, потому что когда-то служил кочегаром на английском угольщике и был за это весьма почитаем небольшим племенем диких малайцев. В один прекрасный день он сообщил им потрясающую новость, заключавшуюся в том, что теперь он — их раджа.

Лишь один из туземцев поинтересовался, на чем основано это утверждение, и был за это избит так, что остальные с готовностью приняли свершившийся факт.

Увидев приближающегося к нему светловолосого, но загоревшего дочерна художника, раджа Налайа со снисходительной любезностью срыгнул в его сторону. Вольфганг знал уже, как ему следует поступать, если он хочет добиться своего.

— Я принес тебе подарок, о вождь малайцев.

— Это неплохо, если только он мне понравится, — ответил раджа Налайа.

Вольфганг протянул туземцу тюбик ультрамарина, это был его любимый цвет, и их у него оставался еще целый запас. Малаец бросил на тюбик взгляд.

— Подарок неплох, но такое я уже ел. Так что тебе нужно, грязный старый чужеземец?

— Выслушай меня, раджа. О соседнем острове Бали написали роман, и с тех пор туземцы там живут богато. Почему бы тебе не последовать их примеру?

— Я не умею писать романы и даже не видел их никогда в жизни.

— Роман напишут другие, а ты разбогатеешь… Ты знаешь, что такое реклама?

— Еще не ел ее.

— Она не съедобна. Я объясню тебе, что такое реклама. Люди любят развлекаться. Я — художник.

— Понимаю. Это реклама.

— Нет. Реклама будет, если мы убедим людей, что здесь есть чем развлечься. Я нарисую картины об острове, журналисты о нем напишут, и предприниматели клюнут на удочку. Мы скажем, что этот остров — курорт. Туристы — дикое белое племя, поклоняющееся богу по имени путеводитель, — хлынут сюда. Это называется конъюнктура. И Малая Лагонда станет курортом.

Его величество погрузился в раздумье.

— Заметано, — сказал он наконец, вспомнив одно из выражений, усвоенных им в бытность кочегаром.

Они ударили по рукам. Вольфганг вернулся на Яву, и операция началась.

Несколько слабо информированных журналистов, не зная, что богатый художник успел уже превратиться в полуголого отшельника, ухватились за его новое поручение: написать цикл статей о Малой Лагонде, иллюстрированный рисунками Вольфганга, на которых будут изображены дикие воины, стройные девушки и прочие достопримечательности экзотического острова.

Вскоре какой-то делец построил там первый бар, за ним последовали другие. Малая Лагонда стала модной среди миллионеров, приезжающих поглядеть на острова Индийского океана. Был построен «Гранд-отель», потом «Маями Грилл», потом огромная набережная. О маленьком острове в южных морях распускали слухи сотни фильмов и грошовых романов, и виллы, одна красивей другой, росли, как грибы…

«Гранд-отель» был самой дорогой и самой шикарной гостиницей на острове — волшебным сном из мрамора и шелка. Великолепный персонал, чудесно меблированные комнаты, бар, ресторан и пристань для яхт…

Случилось так, что один из его жильцов подхватил где-то бубонную чуму. Отправить гостей «Гранд-отеля» в госпиталь было, конечно, невозможно, так что пришлось установить карантин.

В течение трех недель ни одна живая душа не имела права покинуть «Гранд-отель».

Глава 5

Непосредственно перед тем, как был объявлен карантин, ситуация в холле «Гранд-отеля» выглядела следующим образом:

Армин Вангольд, торговец сельскохозяйственными продуктами, составивший за тридцать лет работы очень приличное состояние и решивший, что пора, наконец, пожить в свое удовольствие, приехал вместе с женой на Малую Лагонду и сейчас провожал ее к дверям отеля. Юлии Вангольд было пятьдесят два года, весила она восемьдесят семь килограммов и двойной подбородок резко выступал на ее суровом лице. Она собиралась в город за покупками, а Вангольд, сославшись на ревматические боли, оставался дома. Дело было, конечно, не в суставах: они у Вангольда сегодня совсем не болели — скорее даже наоборот. Вангольду просто хотелось немного побыть одному в этом сказочном дворце, погулять, почитать, выпить кружечку пива и… при случае… поболтать с какой-нибудь красивой женщиной… В этом ведь нет ничего дурного. Жену он любит, но имеет же он право хоть иногда делать то, что хочется ему самому… Господи, если бы он мог хоть недельку потолкаться здесь один! Вечером… он заглянул бы в бар! Упомянуть о таком желании при Юлии равнялось бы смертному греху… Он поглядел вслед удаляющейся супруге… Замечательная, любящая женщина; но ведь и без воды человек обходиться не может, а тем не менее, по временам ему совсем не помешает стаканчик коньяка.

Отт ван Линднер — растолстевший баритон. От его всемирно известного голоса осталась только мировая слава. Он только что спустился в холл и как раз спрашивал у портье, пришла ли дневная почта?… Нет, еще не приходила. Брунс, широкоплечий курносый мужчина с мрачным лицом, стоял на лестнице, засунув руки в карманы и курил. Странный, уже несколько раз уезжавший и снова возвращающийся гость.

В большом кресле сидела синьора Релли — очень высокая, но отлично сложенная вдова-сицилианка, привлекавшая всеобщее внимание в отеле своим немного смахивающим на мужской голосом и умным, с резкими чертами лицом. Попросив боя принести ей «Коррьере делла Сера», она спокойно покуривала сигару. Дикман, отставной капитан линкора «Батавия», болтал с фабрикантом мороженого из Бостона Хиллером, а в парадную дверь как раз вносили чемоданы какой-то чуточку полноватой блондинки. Портье она назвать женой капитана Гулда из Сиднея. Блондинка была красива, но когда она поворачивала голову, в уголках глаз и на шее виднелись, несмотря на слой пудры и крема, морщины. В уголке холла стоял франтовато одетый, с холеной белой кожей и умным красивым лицом, молодой человек, Эрих Крамарц. Он поклонился вошедшей. Миссис Гулд ответила ему и направилась к лифту.

В этот момент вошел доктор Ранке, которого вызывали к внезапно заболевшему жильцу.

— Откуда я могу позвонить?

— Кабины слева, — ответил портье.

Врач поспешил к телефону. Эрих Крамарц не спеша направился к лифту, только что увезшему наверх новую гостью, миссис Гулд. Еще через пару минут господин Вангольд подошел к портье и с безразличным видом спросил:

— Не скажете, кто та дама, которая только что вошла в ресторан? Она удивительно напоминает… одну мою родственницу…

Портье сумрачно поглядел на него:

— Та дама? Леди Вилльерс. Ее муж — главный редактор одной из газет в Сингапуре.

Вангольд медленно направился вслед за нею… Просто так… как человек, от нечего делать разглядывающий окружающее его…

Из ресторана вышел священник-миссионер, спешивший на автобус. Он едва успел пообедать и уже снова отправлялся в путь из этого сверкающего ада мирских грехов. Согласно строгим правилам его ордена, на нем была черная куртка с бархатным воротником. Большие дешевые пуговицы болтались в петлях куртки, и это одеяние означало, что его владелец провел долгие годы на островке прокаженных в качестве добровольного брата милосердия.

Сицилианка, оказавшаяся на целую голову выше миссионера, медленной, как будто сонной, походкой подошла к нему и улыбнулась, сверкнув всеми зубами.

— Простите, сэр, но ваша фамилия — не Крессон?

— Нет.

— Любопытно. Вы напомнили мне одного недавно умершего моего знакомого. Я решила, что вы родственники… Прошу прощения…

Она отошла в сторону.

В это мгновение пронзительный звук сирены разорвал тишину отеля. Из десятка машин, остановившихся у отеля, начали выпрыгивать солдаты и полицейские.

На улице, недалеко от входа, какой-то малаец продавал какие-то ритуальные маски, сувениры и открытки. Хекер, безработный портовый рабочий, слонялся рядом, глазея на малайца. Потом к нему подошла мисс Лидия, которой как раз этим утром власти порекомендовали покинуть остров, пребывание на котором она до сих пор мотивировала тем, что дожидается возвращения морского офицера, вышедшего от нее на пару минут два года назад. Подошел и Вальтер, помощник местного фотографа, воображавший себя светским человеком на том основании, что курил из мундштука и прогуливался со стеком.

…Солдаты, выскочившие из машин, загнали всех в холл отеля — даже седобородого продавца газет Крегена, который расхаживал, повесив на шею проволочную рамку со своим товаром и наигрывая на небольшой шарманке для привлечения внимания покупателей.

В холле воспринимали происходящее с удивлением, но относительно спокойно до тех пор, пока представитель властей не потребовал, чтобы «все сохраняли спокойствие, поскольку никакой опасности нет» — после чего немедленно вспыхнула паника.

У всех выходов из холла встали полицейские, и командовавший ими капитан громко приказал:

— Собрать всех жильцов в холле… Отель объявлен находящимся на карантине.

К капитану подошел управляющий.

— Меня зовут Вольфганг Кунд. Это я позвонил в полицию, когда врач обнаружил инфекционное заболевание.

— Сообщите об этом в санитарное управление — лучше всего, в письменном виде. О какой заразе идет речь?

— Бубонная чума.

…Несколько гостей, стоявших неподалеку, при звуке слов «бубонная чума» испуганно попятились.

— Больной только один? — спросил капитан.

— Пока да.

Появился, наконец, и представитель санитарного управления — советник Маркхейт, невероятно толстый мужчина с огромным двойным подбородком и тяжелым, как у астматика, дыханием. Прежде всего он спросил у еле стоявшего на дрожащих ногах портье, что сегодня в отеле на обед, и попросил не подавать ему к рису соуса карри, потому что удержаться он не сможет, а для желудка это вредно. Это был старый трюк советника Маркхейта: несколькими быстрыми, прозаическими распоряжениями сбить состояние истерики, возникающее всякий раз, когда объявляется карантин. На судне,вошедшем в порт под желтым флагом с девятью больными холерой и обезумевшими пассажирами на борту, советник в первую очередь обрыскал все в поисках соленого гороха, горько жалуясь полумертвым от страха пассажирам, что это единственное средство от начавшегося у него расстройства желудка.

— Так в чем, собственно, дело? — повернулся Маркхейт к управляющему.

— Вчера в одиннадцать часов утра один из жильцов вызвал к себе врача. Сегодня утром врач убедился, что у больного бубонная чума. Думаю, что поступил правильно, не став сообщать об этом жильцам, потому что не дать им разбежаться куда глаза глядят можно было бы только силой. Два соседних номера я запер, а в номере больного оставил горничную. Ее тоже придется изолировать, потому что, не зная, в чем дело, она зашла на минутку в комнату больного. Говорит, что ее мучил ишиас и захотелось посидеть в мягком кресле.

…Целая толпа гостей собралась вокруг, причем большинство требовало, чтобы врач немедленно осмотрел их, потому что они уже обнаружили у себя симптомы чумы. Капитан успокаивал их, заявляя, что, как только будет покончено с формальностями, все сделают для их спасения.

Госпожа Вилльерс упала в обморок и сейчас лежала на руках капитана Дикмана, не знавшего, что с нею делать.

Старый продавец газет, решив, что с официальной частью уже покончено и можно заняться делом, начал наигрывать на шарманке.

Один из полицейских в крайне доходчивой форме вразумил его…

Лифт невозможно было вызвать, потому что у лифтера начался припадок истерики. Ему дали таблетку равердана, а капитан Дикман уложил леди Вилльерс на ковер за стеклянной стойкой галантерейного киоска. В это время Вальтер, помощник фотографа, громко предложил всем отойти немного назад и разделиться на небольшие компании для групповых снимков.

— Дамы и господа… — обратился к присутствующим полицейский капитан.

— Слушайте, слушайте, — подхватил фотограф.

— Властями объявлен карантин этого здания. В течение трех недель никто не сможет покинуть «Гранд-отель». Для тех, кто попытается уклониться от этого распоряжения, закон предусматривает наказание в пределах от пяти лет до пожизненного заключения. Вас, собственно говоря, следовало бы отправить в карантин на остров Святой Аннунциаты. Однако ради удобства проживающих в отеле иностранных туристов и в порядке исключения карантин будет организован на месте. В течение трех недель полиция, служба здравоохранения и одна из частей местного гарнизона будут заботиться о поддержании порядка и о вашей безопасности. Власти рассчитывают на помощь и понимание со стороны гостей. Мы надеемся, что очаг болезни удастся изолировать и жертв больше не будет…

Гости немедленно бросились в ответную атаку. У всех без исключения нашлись важные доводы. Для одних невозможность уехать немедленно означала потерю не менее тысячи фунтов стерлингов, за что они, разумеется, подадут в суд, другим нужно было уехать по дипломатическим делам, третьим — на свадьбу внучки, и так далее.

— Очень сожалею! — крикнул капитан. — Распоряжения колониальной службы здравоохранения не мог бы нарушить даже король. Малейшая уступка в этом вопросе может привести к гибели сотен тысяч людей… Владелец отеля обязан разместить всех, расходы по содержанию тех, кто не может сам оплатить его, возьмет на себя государство. Конечно, условия в последнем случае будут поскромнее.

— А я не желаю торчать здесь в условиях поскромнее, — выкрикнул Хекер, безработный докер. Сержант мгновенно вразумил и его.

Больше всех был, однако, взволнован Вангольд. С полным отчаяния видом он обратился к капитану:

— Прошу прощения, но моя жена не так давно уехала в город…

— Вернуться сюда она не сможет. Установлено заграждение.

— Да, но, — разнервничался Вангольд, — ведь не исключено, что исключительно сильная женщина сможет преодолеть его…

— Совершенно исключено.

Ответ явно успокоил торговца. Остальные, несколько устав и совсем запутавшись в происходящем, тоже умолкли. И тогда Вольфганг громко произнес:

— Мы сделаем все, чтобы карантин стал для наших гостей волнующим, но чудесным экзотическим переживанием…

Глава 6

Вернувшись к себе в комнату, Мод в первое мгновенье решила, что незнакомец в пижаме уже исчез. Тем сильнее испортилось у нее настроение, когда нахальный незнакомец высунулся из-за портьеры и весело спросил:

— Как дела?

Из коридора вновь доносился шум шагов и голоса.

— Почему вы не ушли, пока все были в холле?

— Не смел хоть что-то сделать без вашего указания.

— Что за чушь!

— Кроме того, не все были в холле.

— Как это понимать?

— Например, там не мог быть тот, кто принес вам это письмо… — Он показал на стол, где лежал конверт.

Девушка удивленно посмотрела на него.

— Пока меня не было, сюда кто-то приходил?

— А как же…

Мод разорвала конверт и прочла письмо. Затем, положив в пепельницу, она подожгла его и не сводила глаз, пока листок не догорел.

— Надеюсь, никаких дурных вестей? — непринужденно спросил незнакомец.

— Вы невольно стали свидетелем разговора, из которого, несмотря нa все мои старания, услышали, вероятно, несколько слов…

— Могу вас уверить, что, насколько это от меня зависело…

— Замолчите, прошу вас!… Я не знаю, что вы за человек, но, по-моему, неплохой. Наверняка лишь отчаянное положение принудило вас прибегнуть к моей помощи. Ответьте взаимностью и не пытайтесь следить за мной, если я выйду…

— На этот счет можете не волноваться, — успокоил ее молодой человек, — ведь карантин продлится несколько недель, а за это время мы сумеем обсудить…

— Еще чего! Не воображаете ли вы, что останетесь здесь на время карантина?

— А куда же я денусь?

— Откуда я знаю?… Если у вас нет причин скрываться, можете просто выйти из комнаты.

— Есть у меня причина скрываться: мой отец хочет меня женить. Я собирался переплыть в лодке на Бали. Там на побережье живет один мой друг, и я раздобыл бы у него одежду.

— А где осталась ваша?

— Отец запер, чтобы я не смог сбежать. Утром должна была состояться свадьба, и только перед самым ее началом я получил бы фрак. Ну, а я ночью выбрался в окно и в одной пижаме отправился на Бали. Шквал выбросил лодку на берег возле вашего отеля, я влез сюда, и с тех пор стал вашим узником.

Лицо Мод немного прояснилось, и она уже дружелюбнее проговорила:

— Все это ужасно трагично или ужасно смешно — с какой стороны смотреть. Тем не менее вам придется смириться: карантин вынуждает вас прекратить борьбу. Вы не можете неделями прятаться здесь в пижаме.

— Но что я отвечу, если меня спросят: как я очутился здесь в таком облегченном костюме?

— Выдумайте какое-нибудь галантное приключение или что хотите…

— Что ж, хорошо. Я ухожу. Благодарю за бессердечный прием… Вы мне даже поесть не дали. Это факт — и от него никуда не уйдешь.

Несколько секунд они молчали, потом мужчина взглянул на пепел, оставшийся от письма.

— Лучше бы вы доверились мне, — проговорил он. — Я чувствую, что вы страшно запутались в чем-то, и те остроносые лакированные туфли, с которыми вы беседовали, не были другом, готовым на все.

Несколько мгновений Мод неподвижно глядела прямо перед собой, а потом угрюмо ответила:

— Нет, вы ничем не можете мне помочь…

— А что будет, если вас арестуют?

— Что?! Откуда вы… это взяли?…

— Не хочу заниматься блефом. Я услышал, что сегодня вечером вы собирались улететь отсюда, бежать. Стало быть, весьма правдоподобно, что вас преследуют. Поскольку из-за карантина вам пришлось остаться, очень может быть, что вас найдут…

— Но с чего вы взяли, что меня преследует полиция? — Это ясно, потому что…

Раздался стук в дверь.

— Кто там?

— Полиция…

Глава 7

Незнакомец в пижаме бесшумно исчез под кроватью.

— Войдите! — бодрым голосом воскликнула Мод. «Дружище! Вот это женщина! — ошеломленно подумал человек в пижаме. — Беспримерное хладнокровие!»

Тупоносые башмаки появились в поле зрения между двумя ножками кровати.

— Прошу извинить за беспокойство. Я — инспектор Элдер.

— Мод Боркман. Слушаю вас — Две маленькие, изящные туфельки немного сдвинулись с места. — Присаживайтесь.

— Спасибо, — ответили тупоносые башмаки. — Видите ли, допрос жильцов идет в холле, но чтобы ускорить дело, я решил сам выслушать нескольких наиболее важных свидетелей.

— С каких это пор при карантине нужно допрашивать свидетелей?

Одна из туфелек исчезла. По-видимому, Мод закинула ногу на ногу.

— Именно так! — ответили уродливые тупоносые башмаки. — Только это не имеет никакого отношения к карантину. Разве вы не знаете, мисс Боркман, что, пока гости собирались в холле, через одну комнату отсюда, в семьдесят первом номере, произошло убийство?

Снова появилась вторая туфелька… Мод от удивления опустила ногу на пол.

— Что?… Кто убит?

— Доктор Ранке.

— Как?… Все это так… странно… Не сердитесь, что я набрасываюсь на вас с вопросами…

— Я понимаю вас, мисс Боркман. Кто-то заколол доктора Ранке… Семидесятый номер пуст. Другой соседний номер — семьдесят второй, где живете вы. Больше до поворота коридора номеров нет… Здесь, я вижу, жгли какую-то бумагу…

— Я получила письмо с неприятными новостями и решила уничтожить его.

«Какое хладнокровие… Господи! Какое хладнокровие!…» — подумал человек в пижаме.

— В отеле есть пневматическая почта? — спросил инспектор.

— Не знаю. Письмо пришло с обычной.

— Любопытно… Сегодняшняя почта не пришла из-за карантина.

Долгая пауза.

— Тогда я просто не понимаю, — спокойно ответила Мод. — Оно лежало у меня на столе. Может быть, пришло со вчерашней почтой.

— Вполне возможно. Разрешите несколько рутинных вопросов. Ваше имя?

— Мод Боркман.

— Год рождения?

— 1919 — й.

— Где вы родились? Пауза…

— …В Ачинске… в России…

— Это в Сибири, не так ли?

— Да.

— Ваше постоянное место жительства?

— Сурабая. Я работаю в химическом институте ассистенткой профессора Декера…

— Да? Я сам отношусь к почитателям таланта великого ученого. Проводите здесь отпуск?

Пауза.

— Нет. Я ушла с той работы.

Феликс ван дер Гуллен, нахальный незнакомец, лежал на животе под кроватью, и на душе у него было довольно-таки мерзко. Что-то тут неладно. Очень и очень неладно с этой чертовски красивой девушкой. Сейчас то, что она лжет, уже просто факт. И с какой стороны ни посмотреть: что-то тут неладно.

Тупоносые чудища, однако, оказались, судя по всему, намного доверчивее. Они почти не обратили внимания на смущение туфелек.

— Конечно, — успокаивающим тоном проговорили башмаки, — все это чисто формальные вопросы, мисс Боркман, и если они вам неприятны, можете не отвечать. С моей точки зрения существенен только один вопрос. Нет никаких сомнений, что убийство произошло в то время, как зачитывали распоряжение о введении карантина. Доктора видели как раз перед этим, а минут через пятнадцать он уже был мертв. Стало быть, важно лишь одно: выяснить у жильцов отеля, где они находились в эти критические пятнадцать минут?

Тишина. Одна из туфелек вновь исчезла. По-видимому, самообладание вернулось к Мод.

— Ясно, — равнодушно, почти весело проговорила она своим чистым, звонким голосом.

— Обычная рутина. Так что будьте добры, мисс Боркман, рассказать мне, где вы были, когда сообщили о введении карантина?

— Здесь. В этой комнате.

Под кроватью человек в пижаме просто остолбенел. Что она несет?

— Понятно. Полицейский, разумеется, постучал к вам и попросил спуститься в холл?

— Совершенно верно.

— У вас были какие-то причины для того, чтобы все-таки остаться здесь?

— Никаких особых причин. Смотрела в окно, как солдаты ставят проволочное заграждение. Я пятнадцать лет прожила в этих краях и знаю, что это такое, и… я не люблю все эти официальные нравоучения.

— Ага! Понимаю! Теперь ясно! — кивнул инспектор. — Гости фешенебельного отеля не любят формальностей.

— К сожалению, человек и не подозревает заранее, каким существенным может оказаться его присутствие на них.

— Разумеется, разумеется, — снова с видом парикмахера, готового во всем угодить клиенту, кивнул инспектор. — У меня, однако, слава богу, большой опыт, и я знаю, что бывает, когда неожиданно вводится карантин. Первые минуты паники не раз уже использовали преступники, гостиничные воры, так что я всегда быстренько переписываю всех, кто присутствовал, когда зачитывалось постановление.

— Да? Очень предусмотрительно с вашей стороны.

— Спасибо. Если не возражаете, еще один вопрос. Формальность, но она сильно упростила бы дело. Быть может, кто-нибудь был у вас, когда полицейский стучал в дверь? Алиби всегда выглядит надежнее, если кто-то может его подтвердить.

Пауза — совсем короткая на этот раз. Чиркнула спичка.

— Нет, у меня никого не было.

— Ага! Хорошо, что мы это установили… Глуп все-таки персонал в этом отеле. Лифтер говорит, что видел в коридоре князя Сергея, который будто бы выходил из вашей комнаты… Чушь, разумеется, эти парни готовы наврать что угодно, лишь бы казаться поважнее…

— Князь, действительно, заходил ко мне. Минут за десять до того, как установили карантин. Но когда полицейский стучал ко мне, его уже тут не было. Он сказал, что собирается зайти еще к Вангольду, хотя не исключено, что коммерсант успел уже уйти. Наверняка, князь выходил именно от него. У Вангольда семидесятый номер, третий но коридору.

— Да, я это знаю. Лифтер сказал, что толком не уверен: — может быть князь выходил и от Вангольда, но я ему не поверил. Теперь, однако, раз он выходил не от вас, приходится поверить.

— Конечно, князь мог выходить только из семидесятого, от Вангольда.

— Любопытно. Именно там и произошло убийство.

Глава 8

Долгое, мертвое молчание. Человеку под кроватью казалось, что оно душит его.

— Но ведь… — послышался голос девушки, — вы сказали, что… доктора Ранке убили в семьдесят первом…

— Я говорил такое?… Значит, ошибся. Убийство произошло в семидесятом номере, номере господина Вангольда. Ваш номер — семьдесят второй, а в семьдесят первом никто не живет.

Что говорить, удар был ниже пояса. В комнате наступило гнетущее молчание. Скрипнул стул…

— Ну… — мягко проговорили тупоносые башмаки, — думаю, на этом мы закончим формальности. Конечно, пережить такое… Простите, что обеспокоил вас…

— Послушайте… — снова скрип стула. — Заметьте, что я не видела князя после того, как он вышел от меня… Я только предположила, что он мог зайти к Вангольду…

— Естественно. Я даже не стал этого записывать… Такой утонченный, знатный аристократ никак не может быть связан с подобной историей.

— Я тоже так думаю.

— Рад, что наши мнения совпадают. Я с большим почтением отношусь к князю, и лорд Шиллинг, губернатор острова Тонга, которому я в свое время имел счастье оказать кое-какие услуги, только сегодня утром обещал меня с ним познакомить. К сожалению, тут вмешался этот карантин.

— А… вы прибыли сюда не из-за карантина?

— Разумеется, нет. Я расследую совсем другое дело и сам застрял здесь из-за карантина.

— И еще какое-то… преступление… случилось в отеле?

— Не в отеле. Однако к отелю привели следы одного из самых опасных мерзавцев на наших островах. В преступном мире он известен как «Ужас Явы». Безжалостный грабитель и убийца. И при этом человек с обманчиво приятной внешностью. Следы оборвались в саду отеля. Если бы я знал, что он и впрямь скрывается где-то здесь, можно было бы и не ломать голову над убийством… Странное дело, но рядом с убитым Ранке я нашел вот такую белую роговую пуговицу. Очень напоминает пуговицу от домашнего костюма… Не так ли?

— На мужские костюмы не ставят белых роговых пуговиц…

— На выходных, конечно, нет, но на пижамах случается. Именно в такой пижаме он удрал от меня, хотя, разумеется, не обязательно сюда. Было бы слишком большим везением, если бы карантин сыграл мне на руку.

Тупоносые башмаки щелкнули друг о друга — видимо, их хозяин поклонился… Скрип двери…

— Рада была познакомиться с вами… — проговорила Мод.

— В случае чего можете довериться мне, мисс Мод. Я не бессердечная ищейка…

Дверь захлопнулась. Когда Мод повернулась, человек в пижаме уже сидел в кресле и курил.

Глава 9

Мод бросила на него безмолвный, мрачный взгляд.

— Слушаю? — спросил молодой человек и, не получив ответа, с признательностью добавил: — Я в основательном долгу перед вами… Что вы после всего этого скажете мне как «Ужасу Явы»?

Мод тихо, без всякого укора в голосе спросила:

— Это вы убили доктора Ранке?

— Разрешите сначала и мне задать один вопрос.

— Пожалуйста.

— Это вы убили доктора Ранке?

— Не забывайте, что и у моего терпения есть предел. Спасая вас, я сейчас рискую уже гораздо большим, чем простой компрометацией.

— Это верно. Сейчас вы спасаете меня, рассчитывая на взаимность. Ведь я знаю, что когда полицейский постучал и сообщил, что вводится карантин, вы были не одни. Знаю, что вас не было в вашем номере, когда произошло убийство, и что князь Сергей ушел вовсе не до прихода полицейского. Где вы были в течение пятнадцати минут после его ухода? В холле вас не было, здесь в номере тоже. То же самое относится и к князю.

— Я спускалась в холл, но потом вернулась…

— Так… Тогда почему вы не рассказали об этом инспектору?

Девушка взорвалась:

— Как вы смеете задавать мне такие вопросы?! Тот, кого инспектор назвал величайшим мерзавцем в этой стране, человек, бежавший в одном белье, спасаясь от петли…

— Конечно, я с большей охотой удрал бы на самолете в Сингапур!

Удар попал в цель. Мод побледнела и умолкла. Молодой человек встал с места.

— Послушайте, — сказал он спокойно, — давайте заключим мир или, если хотите, союз…

— С вами? Из-за несчастного стечения обстоятельств я, быть может, не способна передать вас в руки полиции, но я не заключаю союзов с мерзавцами… Зря думаешь, что я одной породы с тобою…

— Тогда давайте договоримся. Мы оба помолчим о том, что знаем друг о друге.

— Это вы убили?… — спросила испуганно, почти шепотом, девушка. — Ответьте же… я никогда никому… не выдам вас…

Молодой человек ненадолго задумался. Мод подошла ближе к нему и неподвижно уставилась на его красивую шелковую пижаму.

Молодой человек невольно проследил направление её взгляда.

На куртке пижамы недоставало белой роговой пуговицы

Глава 10

— Одним словом… это вы?… Прошу вас… ради бога… скажите правду… умоляю вас.

Он взглянул на девушку и медленно кивнул:

— Я…

Мод облегченно вздохнула.

— А… почему?

— Он узнал меня… Однажды в Батавии я ограбил дом, где как раз гостил доктор Ранке. Меня поймали. Во время следствия он не раз меня видел и хорошо запомнил. Когда я выглянул из комнаты, мы столкнулись лицом к лицу. Кинжал я всегда ношу с собою… Один удар — и все было кончено.

Мод с отвращением смотрела в приятное, мягкое лицо молодого человека… Гнусный убийца! Рассказывает так, будто речь идет о каком-нибудь анекдоте. Она и сама не могла понять, почему это причиняет ей такую боль. Ведь она должна радоваться, что это был не Сергей…

— Убили?… Вы хладнокровно убили человека? Молодой человек равнодушно пожал плечами.

— Одним больше или меньше… какая разница?

— Уходите… прошу вас… Сейчас же уходите…

Уже начинало смеркаться. В саду было полно людей. Жильцы отеля немного освоились с карантином и обменивались шуточками с солдатами, стоявшими по ту сторону проволочного заграждения… Лишь несколько ипохондриков во главе с миссис Вилльерс (той самой, у которой муж был редактором сингапурской газеты) заперлись в своих комнатах, отыскивая у себя симптомы бубонной чумы. Мальчишка-рассыльный каждые полчаса драматическим шепотом докладывал, Маркхейту, что кто-то из гостей пришел к выводу, будто его часы уже сочтены.

Был конец сезона, к вечеру с моря начинал наползать туман, оседая блестящими капельками на листьях пальм и чашечках цветов орхидей… Горячий ветер — предвестник муссона — приносил с собою от берега запах разложения и гнили…

Пока что лишь в изнурительные часы вечернего прилива чувствовалось, как приближающаяся пора муссонов превращает тропический рай в ад. Еще всего несколько дней, а может быть только часов, — здесь ведь не бывает резкой границы между временами года — и такая доводящая людей до апоплексии погода установится надолго. Опускающееся в море солнце бросило последние лучи в комнату, где два попавшихся в западню человека молча стояли, глядя друг на друга.

— По-моему, момент как раз подходящий, — проговорил человек в пижаме, беря с умывальника кусок мыла и полотенце. — Выгляньте, пожалуйста, свободен ли путь.

Мод чуть приоткрыла дверь.

— Давайте, — быстро прошептала она.

— Еще раз извините за все, — сказал молодой человек, вышел из комнаты и уверенным шагом человека, чувствующего себя дома, зашагал по коридору.

…Мод прислонилась спиной к двери и закрыла глаза.

«Слава тебе, господи…» — было ее первой мыслью.

Затем она вытащила из выреза платья небольшую кружевную салфетку из тех, что лежали на столе в каждой комнате, развернула ее и вынула маленький, с окровавленным лезвием кинжал…

Глава 11

Феликс, повесив на руку полотенце и держа мыльницу, быстро шел по коридору. Персонал отеля ввиду приближающегося мертвого сезона был уже на добрую половину сокращен. Сейчас его численность оказалась совсем уж недостаточной — карантин задержал в отеле, помимо представителей властей, кучу людей, случайно оказавшихся в холле или ресторане, людей, которых теперь необходимо было как-то разместить. В разгар сезона «Гранд-отель» кишел горничными и рассыльными, но с приходом муссона гости разъезжались и отель пустел.

К довершению беды в отеле застряла и группа туристов, которая приехала на автобусе к обеду и вечером должна была возвратиться в Сурабайю. Среди этой группы были отец Пауло Соргетте, высокий седой миссионер-иезут, баронет Калсон и сахарный король Дженкинс…

Впрочем, для управляющего Вольфганга происходящее имело и свою хорошую сторону: его ждал солидный дополнительный доход, поскольку было ясно, что большинство гостей «Гранд-отеля» не воспользуется предложенными за государственный счет на время карантина маленькими дешевыми номерами, а будут еще три недели жить здесь на самую широкую ногу. Чудесная перспектива.

Феликс, «Ужас Явы», уверенно шагал — сам, правда, еще толком не зная куда — в пижаме и с куском мыла в руке, весьма довольный, словно вымершими из-за отсутствия персонала коридорами. Особая опасность ему не грозила: в отеле много новых людей, да и кому придет в голову заподозрить человека в пижаме, шагающего с мылом и переброшенным через руку полотенцем?

Навстречу ему появился негритенок в шапке с золотым галуном. Лифтер. Не исключено, что мог запомнить, кого ему приходилось возить на этот этаж.

Феликс остановился, весело махнул мальчишке полотенцем и спросил:

— Хелло! Который час?

— Начало седьмого, мингер.

— Thank you! — Феликс, насвистывая, поспешил дальше и, заметив дверь с надписью «туалет», быстро вошел туда.

…Черт возьми, надо что-то придумать, иначе он либо умрет с голоду, либо, если придется и дальше метаться по коридорам с полотенцем на руке, свалится от истощения, как загнанный марафонский бегун.

Загудел лифт.

Ага! Этот чертов щенок убрался наконец со своим лифтом. Выйти… Медленно осмотреться… Нужна только одежда. Но где ее раздобыть? Как раз напротив отворилась дверь…

Феликс снова бодрым, уверенным шагом, помахивая полотенцем, рванулся вперед и через мгновенье был уже за поворотом коридора. Взбежав на этаж выше, он остановился, тяжело дыша.

Навстречу ему шел мальчишка — все тот же проклятый негритенок. На сей раз ему взбрело в голову остановиться со своим лифтом здесь. На лице мальчишки было написано явное изумление.

Феликс чуть не бегом миновал мальчишку. Так не пойдет — у него уже колени дрожат… Пройдя по коридору, он остановился у новой двери с надписью «туалет». Сюда!

Дверь оказалась запертой. Ну, что теперь?

Соседняя дверь приотворилась, и Феликс снова было двинулся с целеустремленным видом дальше по коридору, когда увидел, что чья-то рука выставила наружу два ботинка. Затем дверь вновь затворилась…

Над ботинками на тремпеле висел предназначенный для чистки костюм.

Будь что будет!… Этот человек проспит до самого завтрака… А до тех пор зачем ему костюм? Взять его! Тогда можно будет спуститься в холл и поесть! Поесть!

Потом он вернет костюм. Сто шестьдесят шестая комната. Надо только запомнить номер. Решено. Другого выхода нет.

Схватив костюм и ботинки он поспешил вперед. Сзади загудел лифт. Быстрей, сейчас этот щенок снова появится здесь!… В конце коридора в узкой нише он увидел железную лестницу, крутые ступеньки которой вели куда-то вниз. Над лестницей висела табличка

НЕ ДЛЯ УВАЖАЕМЫХ Г-Д ГОСТЕЙ

Вот это как раз для него. Он ведь не уважаемый г-дин гость. Быстро спустившись на несколько ступенек, он присел, прижав к груди одежду, чтобы немного отдышаться.

— Эй, Мартин! — прозвучал откуда-то из глубины неприятно резкий, протяжный женский голос.

— Ну! — сердито ответил молодой человек. — В чем дело?!

— Это ты?

— А то кто же.

Женщина успокоилась. Что-то зазвякало. На первом этаже или в подвале.

Кто этот Мартин, с которым его перепутали?!

Поскорей переодеться! Он просто умирал от голода. Прежде всего — долой шлепанцы.

— Марти-и-ин!

Она таки не успокоилась.

— Ну!!

— Ты еще здесь?

— Уже нет! Но в любой момент могу вернуться! — ответил он со злостью.

— Все шутки шути-ишь!

Чтоб ей провалиться. Он не ответил и начал быстро переодеваться.

— Марти-и-ин!…

Черт бы побрал этого Мартина.

— В чем дело?

— Когда будешь идти вниз, захвати ключ от главной двери. Я не могу уйти-и, а он остался у меня в комнате.

Ну и воет же!

— Ладно. Принесу… Больше ничего не надо?

— Можешь притащить копченой рыбы… Занесешь все в прачечную… Только будь поосторожнее!!

Костюм был уже на нем. Чуть широковат. Покрой старомодный, и рукава начали протираться на локтях. Но как-никак смокинг — редкость в тропиках! Сложенную пижаму он положил на лестнице. Вряд ли тут кто-нибудь скоро набредет на нее.

— Ма-арти-и-ин… Марти-и-ин… Чертова баба поднимет на ноги весь отель!

— Ну, что там еще!

— Будь как можно осторожнее! А то ведь нам запретят встречаться, когда ты приходишь в прачечную!

— Ладно! Буду осторожным!

— А завтра я тебя жду, Ма-арти-и-ин!…

— Вот и отлично!

Черт бы побрал и Мартина, и эту бабу. У Феликса от голода кружилась голова. Он медленно спустился на несколько ступенек к выходу в коридор.

— Ма-арти-ин?!

Заткнись же ты! Он замер, ничего не отвечая.

— Ты слышишь, Марти-ин? Хорошо, если б ты принес… «А еще лучше, если б тебя унесло», — подумал Феликс.

— Если б ты принес, Мартин, коралловые бу-усы… Они лежат за зеркалом… только не переверни ва-азу…

Тишина. Внизу хлопнула дверь. Ушла, наконец, эта дьяволица… Он осторожно выглянул и сразу же отдернул голову назад. У лифта, жуя соломинку и по временам сплевывая на пол, стоял все тот же негритенок…

Ладно, в конце концов можно спуститься и по этой винтовой лестнице. Женщина перекрикивалась с ним откуда-то снизу и к тому же сейчас вышла.

Он очень медленно двинулся по лестнице. Второй этаж. Он глянул вниз. Далеко — наверное, в одном из подвальных коридоров — виднелось круглое пятно света… Оттуда, видимо, и перекрикивалась с ним женщина.

Эх, если бы переменить себе лицо… Как легко это делается в книгах и до чего невозможно в жизни… С первого этажа послышались голоса. Он остановился. Послышались шаги, что-то звякнуло. Сабля?… Ага, это тот капитан…

— Допрос не дал никаких положительных результатов. У всех есть алиби. Те же, кто оставался в своих комнатах, стоят выше всяких подозрений.

Чуть позади капитана стоял инспектор Элдер.

— На мой взгляд, подозревать надо каждого, у кого нет алиби, — перебил он.

Капитан с чуть обиженным видом повернулся к нему.

— Мне бы не хотелось, Элдер, чтобы вы впутывались в это дело. В «Гранд-отеле» необходим особый подход. Любая бестактность, любой скандал могут привести к самым необозримым последствиям…

— Мне и в голову не приходило вмешиваться в ваши дела. Тем более, что это совершенно излишне, раз ваша группа уже начала следствие. А вот помощь ваша, я думаю, мне может понадобиться…

Капитан подозрительно поглядел на инспектора, пользовавшегося, несмотря на сравнительно молодой возраст, почти сказочной славой во всей колонии. Правда, по мнению капитана, слава эта была основана большей частью на везении и умении держать себя в обществе. Расследование щепетильных политических дел и крупных преступлений часто, минуя других, поручалось инспектору, что, разумеется, не вызывало восторга его коллег.

— Если вам понадобятся мои люди, только скажите, — ответил капитан. — Хотя я и не знаю, какое вам, собственно поручено дело.

— Если я, в конечном счете, сяду в лужу, а, к сожалению, похоже, что так оно и будет, придется просить вашей помощи. Что-то фортуна отвернулась от меня…

— А то, что вы допрашивали Мод Боркман, тоже связано с вашим заданием?! — спросил один из стоявших рядом полицейских.

— Должен заметить, Элдер, что вы совершенно незаконно вмешиваетесь в дело, порученное моей группе…

— Прошу прощения, но с Мод Боркман я беседовал исключительно в связи со своим заданием. Я ищу человека, который был прослежен до сада этого отеля и, вполне возможно, забрался в одну из комнат… Именно поэтому я беседовал с несколькими жильцами, хотя и не сумел выяснить ничего интересного. А сейчас я отправляюсь немного поспать. Всего доброго.

— Шарлатан, — проговорил один из полицейских, когда Элдер исчез из виду. — Что-то на манер туземных колдунов. Мастер пускать пыль в глаза. Ну, а серьезную работу, само собой, никогда не ценят так, как всякие фокусы-покусы.

— Ну, господа, — сказал капитан, — своим заместителем я назначаю Седлинца. Работать, оставаясь, по возможности, в тени. Завтра необходимо выяснить, кто мог быть заинтересован в смерти доктора Ранке.

— И надо, — вставил один из полицейских, — разыскать унесенный убийцей с собою кинжал. Где кинжал, там и убийца.

— Правильно. Проверьте часовых и не забывайте: побольше такта, Седлинц. Это «Гранд-отель»!… Спокойной ночи.

Шаги, хлопанье дверей. Полицейские отправились спать.

«Ужас Явы» двинулся дальше по винтовой лестнице. Освещения на ней не было — видимо, по вечерам ею не пользовались. Просто свинство так скупердяйничать. Устраивая тут свидания, Мартин и та женщина прямо-таки жизнью рискуют.

Кажется, он уже на первом этаже. Внизу подвалы. Оттуда доносились голоса и стук посуды. Комнаты для прислуги?

— Не вздумайте пытаться… — прошептал чей-то голос.

— Я ничего не могу… Я боюсь… Всюду полно полицейских…

— Не бойтесь… Полицейские уже спят да сюда они и не пришли бы… Одним словом, говорите, иначе…

— Я ничего не знаю… Я только видела, что нож забрала мисс Боркман… Завернула в белую салфеточку…

— Значит, она и есть убийца!

Молодой человек застыл на месте. Этот отель словно переполнен привидениями… Опуститься ниже?… Чуть двинувшись, он может спугнуть эту пару, спустившуюся в подвал, чтобы побеседовать… Шептались они взволнованно, ясно было слышно каждое слово.

— Завтра расскажете об этом полиции.

— Нет… нет… все откроется, и тогда никому не избежать тюрьмы…

— Ма-арти-ин…

Черт побери!… Эта уж их наверняка спугнет. Шепот мгновенно умолк… Звук удаляющихся шагов… Молодой человек не смел тронуться с места.

— Ма-артин… Почему же ты не принес рыбу, кораллы и ключ?! Ты слышишь, Мартин?

Тишина. Потом шаги и сердитое ворчанье.

— Не слышит… напился или спит, свинья проклятая… ну, погоди-ка…

«Ничего не скажешь — галантная дамочка, — подумал молодой человек. Выбрал же ее себе этот Мартин».

Он вышел в коридор первого этажа. А у девушки дела, действительно, плохи. Если кинжал у нее и полиция получит донос, ей конец… Что-то надо предпринять…

Прежде всего, однако, надо хоть немного поесть… Почему это здесь так темно?

Он на что-то наткнулся. Стол. Сбоку просачивался слабый свет. Столы. Плохо дело. Это ресторан отеля и, судя по всему, с ужином уже давно покончено. Но ведь откуда-то чуть доносятся сюда звуки джаза…

Ну, это из бара «Гранд-отеля». Народа там, наверное, сейчас почти нет. Неважно — главное, что там первоклассная кухня.

Он спокойно вышел в холл. Освещение и здесь было довольно экономным. В другом конце огромного, пустого зала швейцар, прислонившись к стойке, что-то читал. Молодому человеку пришло в голову, что на нем нет галстука. Мягкий воротничок ночной рубашки еще сошел бы под смокингом здесь в тропиках — но только с галстуком. На одном из столиков стояла «пунка» — маленький вентилятор с прикрепленными к лопастям длинными шелковыми лентами. Он оторвал одну из лент и быстро завязал узел. Немного старомодная «бабочка», но каждый, в конце концов, одевается по своему вкусу.

Теперь он уже спокойно направился в сторону бара. Швейцар поднял глаза, но, увидев, что гость не собирается подходить к нему, снова погрузился в чтение.

Феликс, этот почти уже загнанный охотниками зверь, вошел в бар.

Голубоватый свет. Чудесная танцевальная музыка… и полным полно народу. Шорох платьев, шарканье ног, сигаретный дым и аппетитный запах закусок над подсвеченным снизу прозрачным паркетом… Негромко плачет гармоника. Голоса, звон бокалов и тарелок по временам заглушают ее. Освещение изменилось, стало розоватым… Короткая вспышка смеха: это неудержимо расхохоталась вдова-сицилианка, увидев, как Вангольд нерасчетливым движением швырнул скорлупу вареного рака прямо на колени сидящего чуть дальше губернатора Шиллинга. Драгоценности на сидевших в полумраке господах поблескивали, словно белые жуки-светлячки, шелестели созданные фантазией парижских портных буквально из клочка материи шелковые платья. Плечи, спины и обнаженные руки женщин резко выделялись в сумраке.

Феликс подошел к стойке бара. Бармен-туземец приветливо улыбнулся.

— Бокал шампанского со льдом — побольше льда! — приказал голодный, нахальный, загнанный незнакомец.

Через мгновенье бокал стоял уже перед ним, рядом на блюдечке лежали кубики льда и костяная ложечка. В этот момент к нему подошла заведующая баром — бельгийка с волосами цвета спелой пшеницы. Звучало танго, и весь свет был сконцентрирован на паркете, так что различить можно было только ее силуэт, но этого было достаточно, чтобы Феликс оценил ее великолепную фигуру.

— Меня зовут Одетта Дюфлёр. Здесь, в баре, вы — мой гость…

— Счастлив это слышать.

Он поставил бокал, из которого как раз собирался отхлебнуть. А ведь так хочется сделать хоть глоток холодного шампанского.

— Вы танцуете? — спросила Одетта Дюфлёр.

— Конечно. Разрешите пригласить вас?

Они сделали пару кругов по залитому теперь темно-лиловым светом паркету.

— Танцуете вы отлично, — прошептала директриса.

— Люблю музыку — вот и все. Не так уж трудно танцевать, когда ведешь женщину с такими легкими движениями и таким чувством ритма… Какими духами пахнут ваши волосы? Нет, нет, это не «Лантерик»!… Это «Шалимар»!

— Верно. Вы и впрямь разбираетесь…

Какая-то доля секунды темноты и тишины, и теперь уже ослепительный свет залил помещение. Загнанный зверь привычным легким жестом взял Одетту под руку и направился к своему столику, к шампанскому… Он протянул руку к бокалу…

Странно, что после конца танца не слышно аплодисментов. Вообще, все как будто онемели. С бокалом в руке молодой человек обернулся.

Что произошло?!

Глаза всех присутствующих были устремлены к нему. Одетта, приоткрыв маленький, ярко накрашенный ротик, тоже растерянно глядела на него.

Молодой человек стоял, словно окаменев, не выпуская бокала из рук. Он чувствовал, что произошла какая-то катастрофа… Внезапно он увидел свое отражение в висевшем напротив зеркале и у него мороз пробежал по коже.

За стойкой бара стоял с бокалом шампанского в руке молодой человек в черной, с бархатным воротником куртке миссионера, принадлежащего к одному из самых суровых монашеских орденов.

Глава 12

Именно так. Он стоял перед изумленной публикой в черной куртке с квадратными роговыми пуговицами — одежде людей, проведших по меньшей мере пять лет среди прокаженных и отказавшихся от всех мирских удовольствий… А в руке у него был бокал шампанского. И мгновенье назад он танцевал!…

Сейчас начнется невиданный еще в стенах «Гранд-отеля» скандал, который неминуемо завершится его арестом.

Внезапно молодой человек высоко поднял бокал с шампанским и голосом, в котором звучал металл, сказал:

— Люди! Призрак смерти уже бродит по дому сему! Я пришел, чтобы напомнить вам о невидимой руке, начертавшей письмена на стенах дворца Набупалассара! Напомнить, что среди мраморных колонн и шелковых занавесей чума пишет свое «мене, текел!» так же, как и в хижине последнего рыбака. Я пришел, чтобы танцевать и развлекаться вместе с вами, ибо, быть может, даже глухие уши услышат, даже слепые глаза увидят призрак смерти, когда я высоко подниму этот сосуд греха…

В глухой тишине он высоко поднял бокал, а затем, швырнув его о пол, обвел всех взглядом и, уже отходя от стойки, сказал:

— Для того я и заказал шампанское… Чтобы уничтожить его как символ мирского греха.

Бармен с суеверным страхом прошептал:

— Это я понимаю… Но для чего нужен был лед?… Ответа не последовало, поскольку суровый миссионер уже покинул тяжелыми шагами бар.

Глава 13

Князь Сергей задумчиво проговорил Мод, сидевшей вместe с ним за одним из дальних столиков:

— Нечто фантастическое… В прошлом году в Сингапуре какой-то миссионер выбежал на сцену варьете и начал танцевать вместе с балетом… Отвратительное было зрелище…

Мод не ответила.

Тяжелое впечатление, которое неожиданное событие произвело на общество, понемногу рассеивалось.

— Совершенно неуместный поступок, — сказал советник Маркхейт миссис Вилльерс, вместе с которой он ужинал, предварительно точно установив, что у нее нет никаких признаков бубонной чумы. — Если бы он не был миссионером, его бы стоило привлечь к ответственности за распространение паники на территории, охваченной карантином…

— Кто это был? — взволнованно спросила вдова-сицилианка у господина Вангольда, с которым она успела случайно познакомиться. Коммерсант был до того расстроен отсутствием жены, что, находясь в столь убитом состоянии духа, за ужином по рассеянности сел вместо своего за столик синьоры Релли, а красавица-вдова предложила ему остаться за ее столиком и после того, как недоразумение выяснилось. После ужина они вместе пошли в бар, чтобы немного освежиться.

— Какой-то миссионер, — ответил Вангольд, — больше я о нем ничего не знаю.

— Петер! — подозвала вдова официанта.

— Слушаю, синьора.

— Кто этот миссионер?

— Не знаю, синьора. Сегодня у нас очень много новых гостей, — ответил официант и поспешил к другим столикам, откуда его уже нетерпеливо подзывали. Разбираться со всякими миссионерами — дело управляющего.

— Вас так интересуют миссионеры?

— Да. Девушкой я была влюблена в одного проповедника. Надежды на то, чтобы добиться согласия моих родителей, у нас, к сожалению, не было, и он уехал миссионером к каким-го дикарям. Мой покойный муж был добрым, умным человеком, он любил меня, но я никогда не могла забыть Крессона. Став вдовой, я стараюсь почаще бывать в местах, где можно встретить миссионеров, где… все напоминает мне о нем…

— Вы надеетесь когда-нибудь встретить его вновь? — спросил Вангольд.

— Его нет в живых. Он принес себя в жертву призванию, и я за свой счет поставила ему памятник на его родной земле.

— Его прах доставили на родину? — растроганно спросил Вангольд.

— Нет, — холодно ответила вдова и после короткой паузы добавила: — Дикари съели его…

У их столика остановился Линднер, оперный певец.

— Не нравятся мне такие миссионеры, — сказал он, и на его усталом жирном лице появилось выражение обиженного ребенка. — Теперь опять придется принимать снотворное, а я уже совсем хорошо себя чувствовал.

— Никаких снотворных! — воскликнула вдова. — Присаживайтесь к нам! Петер! Бутылку чинцано… синьор Линднер… господин Вангольд…

— Рад познакомиться, — проговорил коммерсант, приподымаясь, чтобы пожать руку Линднеру. — Когда-то я был поклонником вашего голоса. Еще в молодости, конечно. Вы чудесно пели Лоэнгрина, да и фигура у вас была великолепная! Эх, где те старые, добрые времена…

Вангольд вздохнул и, кажется, так и не понял, почему Линднер присел за столик с таким ледяным выражением на лице.

— А теперь выпьем все до дна! — воскликнула синьора Релли, поднимая бокал с рубиново-красным вермутом. Все выпили, даже Линднер, которому пить вовсе не хотелось. Вдова поднялась и, проговорив: — Прошу извинить меня, — вышла из зала.

— Исключительно симпатичная женщина, — заметил Вангольд и вновь наполнил бокалы. Чувствовал он себя просто замечательно. Сказывалась и непривычная для него обильная выпивка и… и… изумительно приятное общество синьоры Релли… — А пели вы когда-то просто феноменально, — обратился он к Линднеру, желая доставить удовольствие знаменитому артисту. — Ужасно жаль, что у вас пропал голос. Это уже насовсем? Я знавал одного церковного певчего, у которого горло через некоторое время прочистилось. Может быть, и у вас будет так же.

— Исключено, — ответил смертельно бледный Линднер. — Любые нервные переживания вредят голосу, а меня до смерти раздражает всякая глупая болтовня…

— Серьезно? Вот и я выхожу из себя, когда начинаю говорить со своим кладовщиком. Я ему говорю: «Господин Штук, принесите то-то и то-то», а он…

— Синьора Релли что-то долго не возвращается, — нетерпеливо проговорил певец.

— Верно.По-моему, она решила разыскать миссионера, только что обругавшего нас.

…Господин Вангольд был прав. Выйдя в холл, синьора Релли огляделась и увидела миссионера, сидевшего за маленьким столиком и что-то втолковывавшего официанту.

— Прошу извинить меня, но я поужинаю здесь. Я не могу и не хочу снова возвращаться в этот Содом, — говорил Феликс, бросая уничтожительный взгляд в сторону бара.

— Я с удовольствием подам и сюда, но могу предложить только кусок вареной рыбы. Повариха приготовила ее для себя, потому что лечится от ожирения.

— Что? В таком первоклассном отеле?!

— К сожалению, среди наших гостей редко бывают миссионеры. Наши жильцы — грешники, которым и в голову не приходит, что по пятницам надо соблюдать пост, так что у господина миссионера наши блюда могут вызвать только отвращение: ростбиф, цыплята-табака и все такое прочее.

У господина миссионера потекли слюнки при одном упоминании о ростбифе и цыплятах (табака!), но он угрюмо произнес:

— Что ж, принесите рыбу и воды, чтобы ее запить… Он продолжал мрачно сидеть за столиком, готовый рвать на себе волосы от досады.

— Прошу прощения, господин миссионер… Я — вдова Релли…

Перед ним стояла высокая, со стройной фигурой женщина. На грубовато очерченном, но приятном лице огнем горели глаза.

— Я не могу отделаться от впечатления, вызванного вашими словами. То, что вы только что сделали, было так жутко и так прекрасно…

— Наш долг — бороться с грехом… — он нетерпеливо огляделся, высматривая официанта. Черт с ним, пусть блюдо будет постным, лишь бы побыстрее!

— Мне нужен человек, с которым я могла бы поговорить откровенно. Если у вас найдется для меня полчаса, прошу вас: выслушайте меня и…

— Сейчас я собираюсь поужинать, — заметил он, увидев приближающегося официанта с рыбой.

— Мне так это необходимо! Мне нужен суровый, с горящими глазами проповедник, которому я могла бы раскрыть тайны сердца…

К сожалению, при этих словах она взмахнула рукой и выбила поднос у не ожидавшего подобной резвости официанта. Кусок рыбы, разбрызгивая соус, шлепнулся на ковер.

— О Мадонна! — в отчаянии воскликнула синьора Релли. — До чего я неловка… Прошу вас, разрешите пригласить вас к себе на чашку чая, чтобы хоть как-то возместить испорченный ужин… Не отказывайтесь, иначе вы меня обидите… Я живу в двадцатом номере, это совсем рядом…

— Хорошо… но мне сегодня можно есть только постное, — ответил он, сдаваясь, и посмотрел на лежащий на полу кусок рыбы так, словно это было тело только что скончавшегося, горячо любимого родственника.

Коротко кивнув официанту, миссионер с совершенно пустым желудком направился к лестнице.

В следующее мгновенье он, круто повернувшись, исчез в темном помещении ресторана.

По лестнице навстречу ему спускался инспектор Элдер.

Глава 14

Элдер видел его только одно мгновенье и немедленно поспешил к швейцару.

— Вам знаком этот миссионер?

— Да, конечно. Но сегодня прибыло столько народу, что, если господин инспектор хочет что-то о нем узнать, мне надо будет поглядеть…

— Выясните его имя и все прочие данные.

Из бара вышел официант и поспешно подошел к синьоре Релли.

— Не могли бы вы вернуться в бар, синьора. Два господина за вашим столиком ругают друг друга во весь голос.

— О Санта Мадонна! — воскликнула вдова и поспешила за официантом.

— Отец Пауло Соргетте, миссионер, — прочел швейцар. — Прибыл на автобусе вместе с экскурсией с Явы, номер в «Гранд-отеле» оплачен банковским переводом. Задержался здесь из-за известных вам событий.

— В каком номере он живет?

— Шестьдесят шестом. Третий этаж.

— Спасибо…

Инспектор подошел к двери в ресторане. Дверь была заперта! Теперь уже он без всяких колебаний подошел к лифту и вошел в кабину.

— Третий этаж… — Лифт, загудев, тронулся с места… Инспектор готов был надавать самому себе пощечин за то, что сразу не бросился вслед за этим миссионером.

Лифт остановился. Инспектор взялся за ручку двери.

— Нельзя, господин, — сказал негритенок-лифтер. — Мы как раз между этажами.

— Почему же остановился лифт?

— Наверное, на каком-то этаже кто-то открыл дверь.

— И что теперь делать? — нетерпеливо топнул ногой Элдер.

— Надо позвонить швейцару. Он пройдет по этажам, закроет дверь и мы сразу же двинемся. Только он ужас как медленно ходит. Если дверцу открыли на одном из верхних этажей, мы здесь до самого утра проторчим. У бедняги ишиас. Страх как неудобно, если работаешь швейцаром… Я бы такого держать не стал.

— Ты уже позвонил?

— Еще нет, но это быстро делается, — успокаивающим тоном ответил мальчишка и нажал на одну из кнопок. — А теперь сами увидите, сколько времени будет копаться этот старичок.

Действительно, прошло с полчаса, пока он обошел все шесть этажей, обнаружив в конце концов, что забыл поглядеть на первом, а дверь-то была приоткрыта именно там.

Лифт дрогнул, загудел, и мальчишка распахнул дверцу.

— Пятый этаж.

Элдеру кровь бросилась в голову.

— Мне нужен третий!

— Одну секундочку!…

Лифт двинулся вниз! Через пару секунд он остановился, Элдер шагнул к двери, но лифтер снова остановил его.

— Опять где-то открыта дверца. Похоже, кто-то решил поразвлекаться.

— Мать его!…

…Примерно через три четверти часа после этого инспектор стоял наконец перед дверью шестьдесят шестого номера. Куртка миссионера висела на тремпеле, у порога стояла пара башмаков.

Инспектор постучал в дверь.

— Кто там? — спросил хрипловатый голос.

— Мне нужен преподобный отец…

Послышалось шарканье ног, и дверь приотворилась. Выглянул седой мужчина с изможденным лицом.

— Вы ищете меня?

— Да. Вас ждут в салоне, отец Краффорд.

— Меня зовут Пауло Соргетте!

— Прошу прощения, тогда это ошибка. Мне нужен отец Краффорд.

— Этого не может быть. Отца Краффорда еще в прошлом году изжарили на берегу озера Виктории…

— По-видимому, это другой Краффорд.

— Послушайте! Кто вы?! Я не верю ни единому вашему слову! И совсем недавно кто-то скребся у моей двери! Что все это значит?

— Я — старший инспектор Элдер. А деньги, между прочим, в любом случае разумнее было бы сдать на хранение в сейф.

— Что… Откуда вы знаете?…

— Швейцар сказал, что вы получили перевод. Когда вы уснули?

— В одиннадцать, — ответил миссионер, захлопывая дверь.

Сейчас время подходило к двенадцати.

Элдер на несколько секунд задумался, а потом быстро наклонился.

На башмаках миссионера поблескивали крохотные капельки влаги. Жидкость на поверхности кожи высыхает медленно, но с вечера капельки должны были давно исчезнуть. А вот сок от шлепнувшейся на пол рыбы брызнул во все стороны…

Нет сомнений, что, пока миссионер спал, кто-то воспользовался его одеждой. В том, кто именно, у инспектора сомнений тоже не было…

Глава 15

Мод попрощалась с князем Сергеем у двери своего номера.

— Не бойтесь, — сказал он. — Я уверен, что надежда еще не потеряна…

— Я… мне бы такую уверенность…

— Надо верить!

— Но профессор возвращается сегодня…

— Тс-с! Не стоит сушить голову из-за того, чему мы все равно не можем помочь. Спокойной ночи.

Князь ушел, и Мод вошла в свою комнату. Щелчок выключателя — и в залившем комнату ярком свете она увидела перед собою молодого человека с полотенцем вместо набедренной повязки, но зато в безукоризненно сшитом клетчатом пиджаке, чуточку разве что коротковатом.

— Как вы посмели!…

— Тихо! Постараюсь покороче. Время не терпит и к тому же я зверски голоден. Немедленно отдайте мне нож и белую салфетку, в которую он был завернут.

У Мод словно отнялся язык.

— Не задавайте вопросов и ничего не пытайтесь объяснить, а просто делайте то, что я говорю. Кто-то видел, как вы забрали нож. В вашей комнате будет обыск.

— Кто… видел это?

— Побыстрее, пожалуйста. Если нож найдут здесь, вам конец!

— Но откуда мне знать…

— Сейчас нет времени торговаться. Вы должны поверить мне, иначе погибли. Нож!

Поколебавшись несколько мгновений, Мод быстро подошла к окну и вытащила из щели между рамой и карнизом белый сверточек.

— Вот он. Хотите еще что-нибудь?

— Нет… Если вы сами не хотите рассказать…

— Я не буду ничего рассказывать. Можете думать все, что вам угодно. Вы сам убийца и вряд ли можете считать меня такой уж преступницей.

— Зачем вы забрали нож?

— Я думала, что виноват совсем другой, и хотела спасти его… А вы… вы… каким образом вы очутились здесь…

— Для завершения сегодняшнего вечера… Вернув одежду миссионеру, я в неописуемо скупом костюме добежал до винтовой лестницы, чтобы снова взять пижаму. Вместо нее там лежало с полдюжины выстиранных простынь и полотенец. Пижамы и след простыл! Вообразите мое положение! Что делать? Я обернулся полотенцем и поспешил сюда. В это время господин, которого трое парней, именуя Вангольдом, с трудом доволокли до номера, улегся, видимо, спать и вывесил для чистки свой костюм. Пиджак я позаимствовал у него, а брюки, к сожалению, не подошли. Пару сапог пришлось занять до утра у жильца восемьдесят седьмого номера. Подозреваю, что он — полицейский.

— Как вы узнали, что нож…

— Спокойной ночи, — перебил ее молодой человек, как раз вовремя поправил начавшее сползать полотенце и вышел:

У поворота коридора он остановился и прислушался. Убедившись, что все спокойно, вытащил кинжал из кармана пиджака и изо всех сил швырнул его в открытое окно. Проходя мимо комнаты Вангольда, он повесил клетчатый пиджак на место.

Молодой человек спешил. Может быть, в подвале найдется что-нибудь вроде кладовой, где он сможет устроиться. Он смертельно устал. Он был уже в районе первого этажа, когда снизу послышались шаги и прозвучал голос:

— Марти-ин… это ты-ы…

Господи помилуй!

Молодой человек молниеносно выскочил в коридор и бросился к темному ресторану. Голос:

— Да откройте же! Какой черт запер меня снаружи?

— Мне-то откуда знать? — ответил швейцар…

Назад. Мимо все новых и новых дверей… Какой-то ужас! Голоса донеслись и с другого конца коридора.

— Я думал, что вы уже легли, Элдер.

Седлинц, офицер полиции из группы капитана!

— Я услыхал какой-то подозрительный шум. В такой обстановке становишься подозрительным…

Сейчас они пойдут сюда… Он оказался между двух огней.

— Ма-арти-ин!… Ты что — не слышишь меня? Чтоб тебе удавиться!

Прямо перед собой он увидел дверь двадцатого номера. Номер, где живет эта итальянка. Из-за двери доносилось негромкое пение и постукиванье каблучков. Голоса приближались.

Он постучал.

— Войдите!

Он вошел в номер и очутился перед одетой в кимоно сицилианкой, глядевшей на него разинув рот.

— Это вы… вы?

— Прошу прощения, — ответил молодой человек в ночной сорочке, повязанном поверх нее галстуке из темной ленты и полотенце, обернутом вокруг бедер, — но вы оказали мне честь, пригласив…

— Но вы же сказали… сегодня пост… и…

— Это ничего. Полночь миновала, и сейчас уже суббота.

— Извините, но… все это так странно…

— Вы имеете в виду это… Парадная форма миссионеров, ухаживающих за прокаженными… Я надел ее в вашу честь: белая сорочка, темный галстук… и сапоги с высокими голенищами. В Индии этот костюм пользуется большим уважением…

— Очень любопытно… Я, правда, уже собиралась лечь… Но не беда! Отвернитесь, пока я что-нибудь накину на себя…

Он повернулся к ней спиною и подошел к окну. Синьора Релли зашла за ширму и переоделась. Вернувшись, она с удивлением обнаружила, что миссионера нет в комнате. Он словно вылетел в распахнутое окно.

Так оно, впрочем, и было.

Глава 16

На следующее утро новая сенсация потрясла «Гранд-отель».

Коммерсант Вангольд был арестован за убийство доктора Ранке. Негритенок, чистивший платье, нашел в кармане пиджака Вангольда покрытую кровавыми пятнами салфетку. Салфетка эта исчезла со стола в комнате, где был найден труп доктора Ранке.

Бледный, как мел, Вангольд сидел перед капитаном.

— Расскажите откровенно обо всем.

— Простите, — со слезами в голосе ответил Вангольд, — нельзя ли оповестить о случившемся мою жену? Она намного умнее меня.

— Вашей супруги здесь нет и, пока не кончится карантин, она не сможет сюда вернуться.

— Жаль. Лучше бы я пошел вместе с нею за покупками.

— Это к делу не относится. Расскажите во всех подробностях об убийстве. Почему вы убили доктора Ранке и как до этого дошло?

Вангольд, заламывая руки, ответил:

— Но, господин капитан… Уж не думаете ли вы, что это я убийца?

— Может быть, у вас имеется алиби?

— Что-что?

— Алиби! Есть у вас алиби? Коммерсант испуганно забормотал:

— Чемоданы собирала жена… Я, честное слово, не знаю… взяла она его или нет…

Это было уже немножко чересчур, и капитан вышел из себя. Неужели этот тип пытается строить из себя такого простака, который даже не знает значения слова «алиби»?

Неслыханно! Капитан стукнул кулаком по столу.

— Прекратите эту комедию! Идиота хотите из себя корчить?!

— Господин капитан, — простонал обвиняемый, — клянусь, никого я не хочу корчить и только прошу немедленно вызвать сюда мою жену.

Вангольд сидел с опущенной головой между двумя полицейскими, чувствуя себя как нельзя более несчастным… Капитан расположился напротив, спрятав глубоко под письменным столом ноги, обутые в домашние шлепанцы. Какой-то мерзавец спер у него из-под двери сапоги. Ужасно неприятно!

— Убийство произошло непосредственно перед тем, как объявили о введении карантина. Где вы находились в это время?! Ну?!

— Разговаривал с господином капитаном.

— Гм… да… это я помню. Вы интересовались, насколько надежно оцепление.

— Клянусь, я ни в чем не виноват…

— Вы утверждаете, что все это время находились в холле? Вангольд молчал.

— Ну? Перед тем, как заговорить со мною, вы стояли вместе со всеми остальными? Предупреждаю, что я проверю ваши слова, допросив любого, о ком вы скажете, что он стоял рядом с вами. Сознайтесь лучше, этим вы облегчите свою участь.

— Но, прошу прощения, я действительно был внизу…

— Где?! Говорите же, ради бога. Есть у вас алиби или нет?!

— Я же ведь сказал, что не знаю. Покупками всегда занимается моя жена и…

— В последний раз предупреждаю: прекратите разыгрывать идиота!

— Клянусь, что я ничего не разыгрываю… — чуть не плача, и обхватив голову дрожащими руками, ответил Вангольд.

— Где вы были перед тем, как подошли ко мне?

— С дамой… некой миссис Вилльерс… В дверь постучали.

— Прошу прощения. — В комнату вошел инспектор Элдер. — Я хотел бы кое-что сообщить вам…

— После того, как я окончу допрос, — ответил капитан. Элдер присел и в ответ на удивленный взгляд капитана извиняющимся тоном сказал:

— Разрешите мне присутствовать при допросе. Все равно мне — в связи с моим заданием — тоже нужно поговорить со всеми жильцами.

— Ну, господин Вангольд, — сухо продолжал капитан, — о чем же вы беседовали с миссис Вилльерс?

Вангольд, заламывая руки, всхлипнул.

— Миссис Вилльерс стояла у окна, а я подошел и сказал, что стоит чудесная погода… потом мы познакомились… потом…

Он потер себе лоб.

— Продолжайте…

— Она пригласила меня… зайти на минутку к ней в номер… это на первом этаже…

— И что дальше?!

— И… поставила передо мной сэндвичи… Такие, знаете, маленькие, с сыром, они еще продаются в коробках… Только надо их упаковывать в станиоль, иначе они быстро портятся.

— Ерунда какая-то!

— Конечно, ерунда, потому что они все равно подсыхают, но все-таки лучше…

Капитан снова ударил по столу.

— Чем вы занимались в номере миссис Вилльерс?

— Звонил по телефону.

— Кому?…

— Н-не знаю…

Капитан глубоко вздохнул и закурил сигарету.

— Хотите закурить? — спросил он у совершенно уже растерявшегося преступника. Быть может, когда он немного успокоится, дело сдвинется с мертвой точки.

— А они без опиума? Моя жена говорит, что это ужасно вредно…

— Без опиума. Пожалуйста… — Подав Вангольду огонь, капитан откинулся на спинку стула. — Кому же вы все-таки звонили? Давайте попробуем поговорить по-хорошему, — сказал он с ласковым видом укротителя тигров.

— Миссис Вилльерс набрала номер и… и, знаете, попросила меня сделать ей услугу… сказать мужчине, который снимет трубку… такую фразу: «Артур напал на след».

— И вы сказали…

— Д-да… Миссис Вилльерс сразу же нажала на вилку телефона… так что ответа я не услышал.

— В каком номере все это происходило?

— В сорок втором… Там живет миссис Вилльерс…

— Мы выслушаем и ее. Горк, попросите миссис Вилльерс прийти сюда.

Горк вышел.

— Клянусь, господин капитан, я невиновен, — прохныкал Вангольд.

 ; А каким образом очутилась в вашем кармане окровавленная салфетка, по которой ясно видно, что в нее был завернут нож?

— Честное слово, не знаю… Я, понимаете, немного выпил с горя, потому что без жены…

— Жаль. Окровавленный платок — решающая улика. Не могу себе представить человека, который сумел бы избежать скамьи подсудимых после того, как corpus delieti кровавого преступления было найдено в одежде, которую он носил в тот самый день.

— В таком случае нам предстоит еще один сенсационный поворот событий, — неожиданно вмешался Элдер. — Я обнаружил покрытый кровавыми пятнами кинжал в чьем-то сапоге. Когда мы выясним, чей это сапог, у нас появится и второй преступник — ведь орудие убийства найдено в его одежде!

У капитана отвисла челюсть, и он непроизвольным жестом вытянул вперед обе ноги.

Глава 17

— О чем вы говорите? — немного прийдя в себя, спросил капитан у Элдера.

— Если мы будем считать улику, найденную в одежде, неопровержимым доказательством участия в преступлении, то владелец сапог — соучастник господина Вангольда.

— Где вы нашли сапоги?

— Перед восемьдесят седьмым номером.

— Это мой номер! — воскликнул капитан.

— Вероятно, сапоги подбросили туда после того, как вы ушли. Вы встали на рассвете, а бой обнаружил их только сейчас.

— Это… мои сапоги! Наступило неловкое молчание.

— Тогда и вам, господин капитан, не избежать скамьи подсудимых, — проговорил наконец Вангольд.

— Чушь! Сапоги стояли перед дверью, и кто-то, проходя мимо, бросил в них нож.

— Ну, мой костюм тоже висел перед дверью, и кто-то, проходя мимо, сунул в него салфетку. Либо немедленно освободите меня, либо прикажите арестовать и вас самого!…

Ситуация явно становилась нелепой.

— Прошу прощения, господин Валгольд, но вы вовсе не арестованы, я просто допрашиваю вас.

— Я буду жаловаться. Мне нанесен моральный ущерб, и я требую компенсации.

— Инспектору Элдеру следовало пораньше сообщить о своей находке.

— Вы сами разрешили мне быть лишь свидетелем допроса, капитан. Приказ есть приказ.

— Что ж, господин Вангольд, на этом мы сейчас закончим, но я попрошу вас оставаться в нашем распоряжении.

— Я до самого правительства дойду! — выкрикнул Вангольд и выбежал из комнаты.

— Только что бой прибежал ко мне, — начал Элдер, — и сказал, что из пары сапог, которые он взял, чтобы почистить, перед восемьдесят седьмым номером, выпало вот это.

Элдер вытащил из кармана кинжал и положил его перед капитаном. Собственно говоря, это, скорее, был охотничий нож с черной рукояткой и коротким, острым лезвием, только немного старомодного образца. На украшенной драгоценными камнями рукоятке была выгравирована римская цифра два. На лезвии изумительно легкого кинжала виднелось несколько ржавого цвета пятен.

— Вряд ли можно сомневаться, что это и есть кинжал убийцы, — заметил капитан. — Маркхейт провел уже вскрытие. Рана не такая уж глубокая, но широкая… Здесь тоже лезвие короткое, но широкое у основания.

— Почему только он такой легкий? — спросил один из полицейских, подбрасывая кинжал в руке. — Словно детская игрушка.

— Вот именно, — сказал капитан. — Это не настоящее оружие. Какая-то безделушка или игрушка. Если бы лезвие при ударе наткнулось на кость, оно бы согнулось или сломалось. Но кто все-таки мог подбросить его в мой сапог?

— Согласно моей теории, это сделал Вангольд, и это был просто гениальный ход с его стороны, — сказал полицейский.

— Неплохая теория, — кивнул Элдер. — Особенно… если учесть, что вчера вечером украли, а потом снова вернули назад платье еще и у миссионера.

Снова наступило неловкое молчание.

— Каким, собственно говоря, делом занимаетесь вы здесь в отеле, инспектор? — спросил наконец капитан.

— Разыскиваю преступника, следы которого привели сюда. Я дал слово, что ни в коем случае не разглашу, о ком идет речь.

— Надо полагать, это условие не может относиться к лицам, стоящим выше вас по званию.

— Я тоже так думаю. Если вы позвоните советнику Мейлену, я полагаю, он наверняка даст свое разрешение…

— Спасибо, но я думаю, что мы вполне можем заниматься своими делами раздельно, — холодно ответил капитан.

В комнату вошел полицейский, посланный за миссис Вилльерс. Вместе с ним был и советник Маркхейт.

— Виноват, господин капитан, — сказал полицейский, — но миссис Вилльерс исчезла из отеля.

— Что?

— Я вместе с людьми из санитарного отряда господина Mapкхейта обошел все комнаты, и мы точно установили, что миссис Вилльерс в отеле нет.

— Кто видел ее в последний раз? — спросил капитан.

— Официант, подававший миссис Вилльерс завтрак в саду. Он видел, как она потом прогуливалась по саду и беседовала с часовым, стоящим на посту у прохода через проволочное заграждение.

Капитан беспомощно посмотрел на Маркхейта.

— Возможно, чтобы кто-то прошел через заградительный кордон?

— Ну… случаи такие бывали… Но крайне маловероятно… Как вы считаете, Элдер? — обратился он к забытому всеми инспектору.

Элдер взглянул на капитана.

— Если у вас есть какие-то соображения, — проговорил тог смущенно, — можете высказать их господину советнику. Я не возражаю…

— Я бы в первую очередь допросил часового, с которым разговаривала миссис Вилльерс, и официанта.

Маркхейт щелкнул пальцами.

— Черт возьми, это он попал в точку. Как вы полагаете, капитан?

— Естественно, допросить этих двоих необходимо. Это мы сделали бы так или иначе. Пришлите сюда солдата и официанта, Седлинц. Хотя многого я от этих допросов не ожидаю.

Официант не сообщил ничего нового. Завтрак он подавал около девяти часов.

— Эта дама не показалась вам взволнованной или расстроенной?

Официант пожал плечами.

— Эта дама всегда была немножко нервной… На этот раз она выглядела как раз относительно спокойной. Читала газету, писала какое-то письмо…

— Вы не заметили: после завтрака она не возвращалась в холл?

— Нет. Разговаривала о чем-то с часовым, потом я ушел на кухню, а когда вернулся, ее уже не было.

— Спасибо. Вы можете быть свободны.

Пришел часовой, которого только что сменили с поста. Теперь до конца карантина и он стал пленником «Гранд-отеля».

— Когда вы сегодня стояли на посту, с вами беседовала какая-либо дама?

— Да. Нам дали приказ быть повежливее. Можно даже разговаривать, стоя на посту, если кто-нибудь из гостей заговорит с той стороны заграждения.

— О чем она говорила с вами?

— Спросила, сколько мне еще осталось стоять, и не приму ли я от нее небольшой подарок… Я ответил, что это запрещено, потому что так можно разнести заразу…

— Больше вы ее не видели?

— Нет.

— Можете быть свободны.

— Погодите-ка!

Это проговорил, подходя к солдату, инспектор Элдер.

— Слушай, братец, если ты сейчас же отдашь мне письмо, это обойдется тебе всего в два дня карцера. А если нет, я постараюсь, чтобы ты не миновал военного трибунала. Не забывай, что во время карантина действуют законы военного времени!

— Но… прошу прощения…

— Прекрати заикаться, а то хуже будет! — оборвал его Элдер. — Эта женщина пообещала заплатить тебе, если ты отправишь тайком ее письмо! Ты вчера уже так сделал, а это тяжелое…

— Неправда! Сегодня она в первый раз попросила…

— Давай сюда письмо, тогда, может, и выйдешь сухим из воды!

Побелевший как мел часовой вытащил из кармана конверт.

— Что она тебе наговорила? — продолжал инспектор.

— Что… даст мне сто гульденов… если я отправлю письмо… Я не хотел… Но она плакала… умоляла.

— Убирайся! Сейчас ты под карантином, а потом посмотрим, что с тобой делать!

Солдат вышел.

— Я почти не сомневался, что так оно и будет, — сказал Элдер. — На кой черт писать письмо, если отправишь его только через три недели? Только чтобы попытаться передать его контрабандой. Проще всего обратиться прямо к часовому…

— Можно взять письмо? — негромко проговорил капитан.

— Пожалуйста.

Письмо было адресовано Артуру Кеклину в Сингапур.

— Полагаю, что у нас достаточно оснований, чтобы вскрыть его… — неуверенно проговорил капитан и разорвал конверт.

На листке было написано:

«Знайте правду! Марджори встретилась с Додди. Они вместе на Малой Лагонде, в „Гранд-отеле“. Застряли там из-за карантина. Одна итальянка по имени Релли тоже знает обо всем, и они смеются над вами…» Подписи не было…

— Дело запутывается, — проговорил капитан, играя кинжалом.

— А вы что скажете, Элдер? — спросил Маркхейт.

— Надо бы поговорить с этой Релли.

— Разумеется, — сказал капитан. — Седлинц, пригласите сюда синьору Релли.

Она вошла в кокетливом черном шелковом платье, с ясными глазами отлично выспавшегося человека. В комнате сразу же повеяло запахом дорогих духов. Улыбнувшись, она громко поздоровалась.

— Доброе утро, господа! Беднягу Вангольда напугали прямо-таки до смерти.

— Он излишне впечатлителен. Нам всего-навсего нужно было кое-что у него выяснить. Садитесь, синьора.

— Спасибо.

Она обернула вокруг пальца конец великолепного жемчужного ожерелья.

— Вы знакомы с неким Артуром Коклином? Она с задумчивым видом выпятила нижнюю губу.

— Коклин?… Фамилия довольно обычная, но я такого не знаю… А что это как-то связано с убийством бедного доктора Ранке?

— Поначалу мы думали, что да, — ответил капитан, — но тут выплыло еще несколько довольно темных дел.

Капитан взял со стола кинжал и начал нервно вертеть его в руках.

— Что это? — спросила синьора Релли, вытягивая шею.

— Кинжал. По сути дела — игрушка, но, тем не менее, Доктор Ранке был убит именно им.

Синьора Релли без чувств опустилась на пол.

Глава 18

…Выпрыгнув в сад, молодой человек в обернутом вокруг бедер полотенце начал осторожно красться вдоль стены. Он чувствовал, что еще немного и свалится от усталости.

Как раз над собою он заметил открытое окно, стекла в котором были защищены металлической сеткой. Разумеется, это не жилая комната, а ванная. Затянув покрепче полотенце, он взобрался на карниз. Темно и тихо.

Он спрыгнул в комнату. Так и есть, он нащупал рукой край ванны. Слишком расхаживать тут не стоит — из-под двери пробивался легкий свет. Его рука наткнулась на какое-то покрывало… по крайней мере, не придется лежать прямо на полу… Отлично. Что-то на манер кушетки. Будем надеяться, что хозяин не вздумает купаться ни свет ни заря. Он быстро приподнял покрывало и, забравшись под кушетку, сразу же уснул.

Проснулся он от того, что прямо у него над головой делали вскрытие доктора Ранке.

Утро уже наступило, было совсем светло. То, что он принял за кушетку, оказалось низеньким, длинным столом для вскрытия. Протяни он ночью руку чуть дальше, он дотронулся бы до трупа.

Бр — р-р!… Не слишком-то приятное ощущение.

— Печень слегка увеличена, результат рецидива малярии… этого не пишите, коллега, — услышал он голос Маркхейта. — На внутренней стенке желудка затвердение от залеченной язвы… Так, пошли дальше… Который там час? Что-то есть хочется… Ладно, это ерунда… Значит, так. Пишите: вокруг входного отверстия колотой раны, нанесенной в районе верхней оконечности легкого, имеется примерно двухсантиметровый след, оставленный, по всей видимости, рукояткой… Ох, и жарко же… Так… ну, это чепуха… Пойдем дальше… — Шелестя халатом, он продолжал диктовать: — Причина смерти — внутреннее кровоизлияние из артерии, поврежденной каким-то режущим инструментом. Зашейте его снова, Грубер, а протокол в двух экземплярах будьте добры отпечатать к ланчу.

Грубер начал, пыхтя, зашивать разрез, потом послышался плеск воды из рукомойника, и они вышли. Молодой человек видел из-под покрывала ноги уходящих.

Черт возьми!

На одной из пар ног были белые, не слишком чистые теннисные туфли с необычной формы кофейным пятном на носке!

Этот человек принес в комнату Мод письмо, которое девушка потом сожгла. Он уже у порога… Жалко, черт побери, что Грубер не ушел вместо с остальными, слышно, как он продолжает возиться над трупом… Сейчас можно было бы узнать…

Но ничего не поделаешь.

Дверь захлопнулась, а Грубер все продолжал зашивать рану. Да еще и насвистывает, сукин сын!

Ну и жарища же… просто дышать нечем. Надо поразмыслить. Кто мог присутствовать на вскрытии? Советник Маркхейт, его помощник, другие врачи. Вообще только врачи. Значит, туфли с коричневым пятном принадлежат кому-то из врачей.

Жара становилась невыносимой. Когда этот тип закончит сшивать рану? Еще насвистывает, подлец.

Ну, наконец-то. Моет руки. Теперь начал что-то напевать. Придет же в голову! Грубер наконец вышел, и еле живой Феликс выбрался на воздух. Труп, прикрытый простыней, продолжал лежать на столе. Не самое приятное зрелище.

Как же теперь выйти отсюда?… Он огляделся вокруг. На стене висело несколько халатов.

Феликс быстро схватил один из них. Длина подходящая: закрывает до самых лодыжек. Он решительно подошел к двери и распахнул ее.

Будь, что будет.

Щелкнули каблуки. Полицейский, стоявший у двери, отрапортовал ему. Отлично. Значит, пока все в порядке.

— Куда пошли мои коллеги? — спросил Феликс. В дезинфекционную, в подвал.

— Спасибо.

Сейчас он в одном из боковых коридоров первого этажа. Раздевалки, кладовые, машинное отделение…

Он вышел в устланный коврами главный коридор отеля. Куда дальше? Это он и сам хотел бы знать.

— Господин доктор!

Крупный, коренастый мужчина окликал его из открытой двери номера.

— Слушаю вас?

— Меня зовут Иоганнес Брунс и, насколько я могу судить, советник Маркхейт послал вас как раз ко мне.

— Да… да… Я задумался и прошел мимо…

— Разрешите пригласить вас…

Феликс, не раздумывая, вошел в номер. Может быть, здесь удастся раздобыть какую-нибудь одежду.

— Так в чем, собственно, дело?

Широкоплечий, с грубыми чертами лица мужчина был одет с бьющим в глаза шиком. Однако на лице его было написано страдание.

— Советник Маркхейт сказал мне… что вы можете помочь мне, господин доктор… вы — сын знаменитого профессора Рейли…

— Совершенно верно. Я — Джон Рейли… к вашим услугам.

— Но… разве вас зовут не Чарльз?

— Не совсем. Мое имя — Джон Чарльз Рейли. Имя Джон я получил по дедушке, и оно мне больше нравится… Так на что вы жалуетесь?

— Разве господин Маркхейт не сказал вам?

— Ну… только в самых общих чертах… Всегда лучше выслушать самого больного… Давно у вас начались боли?…

— У меня? У меня ничего не болит…

— Я имел в виду катар… или лихорадку, кажется… когда все это началось?… Жарко у вас здесь…

Он вытер вспотевший лоб.

— У меня не было ни лихорадки, ни катара… я не понимаю… — удивленно проговорил больной.

— Видите ли, я рассчитывал обнаружить эти симптомы, потому что при частых головных болях…

— У меня нет частых головных болей.

— Что же у тебя есть, черт бы тебя подрал?!

— У меня вообще никогда не болит голова, — повторил больной.

— Так… это тревожный признак… при ревматизме…

— У меня нет ревматизма! Нет, это безнадежно!

— От чего же вы, собственно, страдаете?

— Ни от чего!

— Да?… С этим мы справимся. Вы принимаете уже какие-нибудь лекарства?

— Нет, — вздохнул Брунс. Его измученное, изможденное лицо покрылось капельками пота — свидетельством панического страха… — Я думаю… мне… может помочь только Ли Синг.

— Китайский… знахарь?

— Нет… Это и есть моя болезнь… Ли Синг! Маркхейт сказал, что посоветуется обо мне с вами.

— Ну да… он посоветовался… Но лучше, если вы сами расскажете… в таких случаях мало услышать от кого-то…

Что это?… Накрытый стол, великолепные холодные закуски! Такое не часто увидишь у тяжелобольного, а для Феликса, уже сутки не евшего, а только бегавшего, спасавшегося, переодевавшегося, обличавшего грехи и принимавшего незримое участие во вскрытии, — это муки Тантала. Боже, какая чудесная ветчина лежит там!

— …Это началось четыре года назад, — с глубоким вздохом сказал мужчина с фигурой мясника и грубым лицом, с громадными, словно противни, ручищами, одетый во франтоватый костюм. — Четыре года назад я первый раз приехал в Куала Лумпур. Там все и началось. В жаркий, сырой вечер…

— Подхватили лихорадку?

— Нет… влюбился.

— С этим нельзя шутить.

— Я познакомился с Ли Синг, и мы полюбили друг друга. Я ее полюбил всерьез, но, понимаете, китаянка и этот вонючий, захолустный Куала Лумпур… Короче говоря, через два месяца я удрал. Ночью я тайком сел на судно и отправился в Шанхай. Тут-то все и началось. Через пять минут после того, как я вышел на берег, ко мне подошел старый китаец. «Господин, — сказал он, — Ли Синг велела мне передать тебе вот это». И он подал мне письмо. Какой-то подлец-китаец написал его, видно, под диктовку Ли Синг. Там говорилось, что она уезжает куда-то в леса и будет там денно и нощно проклинать меня и молиться, чтобы я умер. Когда придет мой последний час, я вспомню Ли Синг, потому, что она пришлет мне как предвестников смерти четыре цветка мимозы. Смерть придет ко мне после того, как я получу четвертый цветок… Вы улыбаетесь? Я тогда тоже рассмеялся и дал пинка китайцу. А ведь я много слыхал о ворожбе, мне приходилось встречать здесь, на Востоке, людей, над которыми тяготело проклятие и которые день ото дня худели и сохли, а врачи ничем не могли им помочь. Три месяца назад я получил первый цветок и, может быть, засмеялся бы, если бы… если бы это произошло не в Лондоне.

— Где?!

— Вы не ослышались. Цветок лежал в моей лондонской квартире, на полу в ванной, и никто не мог объяснить, как он туда попал. После этого я тяжело переболел гриппом… С тех пор я поверил… Да… С тех пор я начал бояться… Я начал плохо спать… худеть…

— Сколько вы весили до того, как начали худеть?

— Больше двухсот фунтов, — ответил с глубоким вздохом больной и закурил. — Я пытался разыскать Ли Синг, но она исчезла из Куала Лумпура. Я потратил не одну тысячу, расспрашивая сотни людей по всей Азии, но все напрасно. Два месяца назад в Коломбо, садясь завтракать, я нашел на столе вторую мимозу…

— Прошу прощения, — перебил его молодой человек в белом халате, — но разрешите полюбопытствовать, кто вы по профессии?

Мгновенье взгляд коренастого блуждал по стенам комнаты.

— Я — рантье…

Неловкое молчание. Врет, скорее всего. Молодой человек бросил взгляд на уставленный закусками столик.

— А вчера, — продолжал коренастый, — произошла катастрофа.

— Новая мимоза?

— Да.

Коренастый вытер покрытый холодным потом лоб. Неважные дела у этого человека. Пожелтевшая кожа, бегающий взгляд и впрямь наводили на мысль о близкой смерти.

— Маркхейт сказал, что попросит вас зайти ко мне, мистер Рейли, потому что вам удалось уже однажды справиться с подобным случаем у одного морского офицера…

— Да, да… был такой случай.

— Такой же, как и у меня?

— Не совсем. Там присылали нарциссы, но худел он точно так же.

— Я уже потерял всякую надежду… Ничего не ем, нервы на пределе, тяжело дышать… но хуже всего потеря аппетита. Совершенно не могу есть…

— Невероятно, — тяжело дыша, ответил Феликс и проглотил слюну.

— Вот эти закуски стоят здесь весь день. Я надеялся, что мне все-таки захочется… но увы!… Не знаю, так ли это было и у того моряка?…

Лицо молодого человека прояснилось.

— Точно так же. И именно здесь-то мне и удалось ему помочь!

— Каким образом?

— Внушением! Это единственный способ. Вы поддаетесь влиянию более сильной воли…

— Вправду?!. Это не повредило бы и мне!… Знаете, я просто пришел в отчаяние, когда Маркхейт сказал, что вы сможете прийти только в том случае, если сегодня не будет, — тут у него передернулось лицо, — вскрытия… А я не могу ждать… Потому что близится мой конец… мой конец…

У молодого человека стало легче на душе. Все в порядке. Настоящий Рейли не появится — вскрытие ведь состоялось.

— Что ж, попробуем… Начнем сеанс гипноза. Вы должны во всем слушаться меня, каким бы трудным вам это ни показалось. Делайте то, что я вам скажу. Моряка я спас буквально за четверть часа до смерти, в таком же точно душевном состоянии, как и у вас… Встаньте… вот так… Смотрите мне прямо в глаза… Идите… Сядьте… Так…

Они сели за стол. Молодой человек широко раздутыми ноздрями вдыхал запах мяса и, глядя прямо в глаза удивленно уставившемуся на него Брунсу, хрипло командовал:

— Режьте! Так… Кладите в рот! — Молодой человек показал пример… — Так… Жуйте!… Жуйте!… Вот так… Еще раз… — Он отрезал и со сверкающими глазами поглощал пищу. Коренастый с несчастным, как у ребенка, лицом, давясь, подражал ему. — Еще раз… Хороший пример заразителен… Так было и с моряком… ешьте… жуйте! Жуйте! Смотрите мне в глаза: жуйте… ешьте… Горчицы не надо?

Больной, совершенно обалдев, смотрел на него. С помощью метода внушения и нового врача закуски в молниеносном, темпе исчезали со стола…

В конце концов, глядя на жующего с таким аппетитом врача, Брунс и сам начал получать удовольствие от еды… Чудо, а не врач.

— А теперь налейте виски…

— Я не пью…

— Тихо! Делайте то же, что и я! Вот так! К чертовой матери… И пейте! Пейте!

Брунс опорожнил свой бокал.

— А теперь что?

— А теперь мы с вами вместе десять раз споем «Путь далёкий до Типперери…»

… Несколько позже живший в соседнем номере миссионер колотил обеими руками в стену, пытаясь прекратить этот невыносимый концерт и грозясь пожаловаться управляющему, но так ничего и не добился. Больше того, за стеной пустились в пляс да так, что начали дрожать стекла!

Глава 19

Придя в себя, синьора Релли так и не объяснила причину своего обморока.

— Со мной часто случается такое в период дождей. Не зря я еще два дня назад хотела уехать в горы.

— Но все-таки при виде кинжала вы… — начал было капитан.

— Что? Вы меня в чем-то подозреваете?…

— Об этом и речи быть не может… Мне показалось, что вы что-то вспомнили…

— Такое ужасное зрелище и такое ужасное время года… Этот карантин может стоить мне жизни, если я не смогу вовремя уехать в горы…

Капитан беспомощно посмотрел на Элдера. Инспектор взял в руки кинжал.

— Как зрелище он ничего особенного не представляет. А вот не могли бы вы нам сказать, синьора, почему он такой легкий?

— Откуда мне знать? Может быть, это игрушка…

— А что может означать эта римская двойка?…

— Может быть, цену… Элдер кивнул.

— Может быть… Хотя обычно цену обозначают арабскими цифрами. Мне кажется, что это, скорее, какой-то знак.

Вдова нервно теребила свое ожерелье…

— Не знаю, — быстро ответила она. — Полагаю, что я могу уже уйти, не так ли?…

— Я просил бы вас задержаться еще на минутку… — с улыбкой проговорил Элдер.

— Вы считаете себя вправе вести допрос? Мне казалось, что это дело капитана.

Элдер с довольным видом кивнул.

— Вы совершенно правы, синьора. Надеюсь, капитан поинтересуется, откуда вам известно, как главное управление распределило между нами обязанности?

Синьора Релли, побледнев, поднялась с места.

— Можете арестовать меня, если посмеете, но этого унизительного допроса я не потерплю!

— Мы задаем вопросы в самой вежливой форме, и мне совершенно непонятно, почему вы так нервничаете…

Синьора Релли села снова.

— Si! Можете задавать мне вопросы, капитан, но этот господин в штатском…

— Старший инспектор Элдер — известный сотрудник полиции, и я попросил его принять участие в следствии… — ответил капитан и покраснел, чувствуя, что это капитуляция с его стороны.

— Не понимаю, почему вы сердитесь на меня, синьора, — сказал Элдер. — Я отношусь к вам с безусловным уважением и ни в коем случае не собираюсь впутывать вас во что бы то ни было. Я лишь хотел бы задать несколько вопросов.

— Va bene… давайте… О кинжале мне ничего не известно и…

— Но, простите, — улыбнулся Элдер, — кто говорит о кинжале?… Мне лично хотелось бы узнать, когда умер синьор Релли?…

— Почему это вас интересует?

— Старая привычка уточнять все данные о людях.

— Мой муж умер восемь лет назад.

— Как его звали?

— Может, вас интересует и национальность?

— Упаси бог. Только имя.

— Да? Его звали Арнольдо.

— И где он похоронен?

— В Виченце… Вы можете сказать, какое все это имеет отношение к делу?

Капитан тоже бросил на Элдера недоуменный взгляд.

— Это действительно так важно, Элдер?

— Если нет, то почему синьора Релли так нервничает?

— Потому что мне не нравится, когда суют нос в мою личную жизнь. Я этого не терплю.

— Ну, тогда не буду, — спокойно ответил инспектор. — Скажите только, пожалуйста, что означает двойка на кинжале?

С дрожащими губами она вскочила с места.

— Я уже сказала, что не знаю… Это… какой-то игрушечный кинжал… Детская игрушка.

Элдер встал перед нею и посмотрел ей прямо в глаза.

— Вы ошибаетесь, синьора Манзини! Это игрушка для взрослых.

Женщина впервые за весь разговор растерялась, потом она пожала плечами и уныло прошептала:

— Si! Вам все известно… Да, я Недда Манзини… Удивленные взгляды всех присутствующих обратились к ней. Капитан потер лоб.

— Где-то я уже слыхал это имя…

— Слыхали. Оно известно было всему миру. Я была оперной певицей. Девятнадцать лет назад… Потом я ушла со сцены и уехала с одним миссионером на Борнео… А когда… он умер… — Ее глаза наполнились слезами, — я решила вернуться… Но я не хотела быть постаревшейартисткой… Вместо этого я стала играть роль молодой еще вдовы и приняла фамилию Релли… Унизительно, когда люди высказывают свое сочувствие человеку, когда-то бывшему знаменитым… Я стала синьорой Релли. Basta!… Надеюсь, вы удовлетворили свое любопытство…

— О, меня интересовали совсем другие вещи. Я только хотел узнать, сколько артистов сейчас в этом доме?

Маркхейт покачал головой. Куда снова метит этот хитрец?

— Почему вы спросили об этом? — нервно повернулась к Элдеру итальянка.

— Потому, — ответил Элдер, — что этот кинжал — театральный реквизит…

Молчание…

— И… что вы хотите этим сказать?

— Что мне необходимо познакомиться со всеми находящимися в этом отеле артистами, которые могли сохранить в качестве сувенира этот реквизит, — он бросил взгляд на кинжал, — которым они пользовались во втором акте оперы.

— Вы… меня… подозреваете?…

— Нет. Но, найдя кинжал из театрального реквизита, я должен знать, есть ли в этом доме и другие артисты помимо господина Линднера…

— Линднер — добросердечный и безусловно порядочный человек.

— Никто его и не подозревает. Мы лишь хотим выслушать его показания насчет кинжала. Лейтенант Седлинц попросит сейчас его прийти сюда…

— Прошу вас… умоляю… он наверняка не имеет никакого отношения к этому кинжалу…

— Успокойтесь же, синьора…

— Нет! Линднер — человек с больным сердцем и нервами, он так мнителен… Вы убьете его…

Она чуть не плакала, ломая себе руки, а полицейские не могли прийти в себя от изумления. Колдун, что ли, этот Элдер? Откуда, черт возьми, он извлекает свои сюрпризы?

— Положитесь на нашу тактичность, синьора. А сейчас, пока мы будем беседовать с господином Линднером, я попрошу вас побыть в канцелярии вместе с лейтенантом Боргеном.

— Хорошо. Да, я жалею и люблю этого большого ребенка. Поверьте мне, он не имеет ничего общего со всем этим делом, и… и… не подозревайте его… Будьте с ним поосторожнее… пожалуйста… — У нее на глазах выступили слезы. — К нему надо относиться очень бережно.

Синьра Релли вышла из комнаты вместе с лейтенантом Боргеном.

— Откуда вы все это узнали? — спросил у Элдера капитан.

— Не забывайте, что я тоже интересовался жильцами этого отеля. Лицо итальянки показалось мне знакомым, и я позвонил в их консульство. Там история этой женщины хорошо известна и, учитывая обстоятельства, они не стали делать из нее тайны… Вы действительно предлагаете мне принять участие в следствии, господин капитан?

— Гм… да. Признаюсь, мое мнение о вас изменилось… Раньше я думал, что вы обязаны своими успехами больше везению, чем знаниям.

— Чтобы чего-то добиться, нужно и то, и другое. Вошел Седлинц вместе с толстым, похожим выражением лица на ребенка, певцом. Правда, дряблые мешки под глазами и жирные складки на подбородке говорили о том, что годы дают о себе знать… Он тяжело дышал, пожелтевшие, усталые глаза свидетельствовали о бессонной ночи.

— Садитесь, господин Линднер…

— Спасибо… — Линднер, пыхтя, сел. Капитан хотел показать ему кинжал, но тот исчез со стола… Куда же это он мог деваться?

— Небольшая формальность, — улыбаясь, проговорил Элдер. — Мы провернем по очереди алиби всех жильцов. Вы, насколько я помню, стояли в холле, когда капитан зачитывал распоряжение о введении карантина?

— Да.

— Но сразу же после этого вы вышли?

— Совершенно верно. Я поднялся к себе в номер, потому что устал… и мне было неинтересно…

— Что ж, в холле действительно было скучновато. В коридоре вы никого не встретили?

— Ну… Встретил князя Сергея, и мы с ним поздоровались.

— Больше никого?

— На лестнице стояла девушка, которая тоже живет на моем этаже. По-моему, она ждала князя.

— Это была Мод Боркман… Вы прошли прямо к себе в номер?

— Нет. Меня неожиданно позвала синьора Релли…

— Но ведь синьора была внизу, в холле!

— Да, но тем временем она тоже поднялась наверх. Она ехала лифтом и поэтому обогнала меня. Она попросила меня принести ей сумочку с деньгами, которую она забыла в холле.

— И вы принесли?

— В холле я ее не нашел. Совершенно не понимаю, куда она могла деваться…

— Спасибо, — сказал Элдер. — Будем считать, что с формальностями мы покончили.

— Пожалуйста… я всегда готов помочь полиции… — Линднер тяжело поднялся с места.

— Мне бы хотелось еще мимоходом выполнить просьбу господина Вольфганга, — с улыбкой проговорил Элдер. — Его люди во время уборки нашли в мусоре вот эту безделушку, и он не знает, кому она принадлежит.

Элдер вытащил из кармана кинжал. Глуповатое лицо Линднера прояснилось.

— Это моя вещь… сувенир. Память о втором акте «Волшебного стрелка». Это была моя лучшая роль.

— Как же это кинжал оказался в мусоре?

— Может быть, упал с письменного стола. Он у меня всегда там и лежал…

— Будьте добры обратиться за ним в дирекцию отеля… Это только формальность. Сами мы не можем возвращать найденные вещи… Еще только вот что… А коричневое пятно с ковра у вас не исчезло?

Дверь из соседней комнаты распахнулась и ворвалась синьора Релли.

— Довольно!

Линднер удивленно уставился на нее.

— Я хочу дать показания.

— Но… синьора…

— Пусть господин Линднер на минутку выйдет. Не бойтесь, ничего страшного не произойдет. Я просто хочу объяснить одно недоразумение…

— Я не уйду! Я хочу знать, что происходит… Что все это значит?

Элдер закурил сигарету и сказал:

— Садитесь, господин Линднер, и вы тоже, синьора. S'accomodi…

Услышав итальянское слово, женщина с выражением легкого удивления на лице села.

— Мне кажется, самое разумное — сразу же выяснить все. Мы никого ни в чем не подозреваем, и не случится ничего страшного, если и господин Линднер услышит правду. Так что прошу вас, синьора, мы вас слушаем.

Итальянка уже заметно успокоилась.

— Когда господин капитан начал уже зачитывать распоряжение, я увидела, что Линднер направился к лестнице. Походка у него была немножко неуверенной. Мне не хотелось, чтобы он продолжал пить — день и без того обещал быть достаточно трудным. Я решила зайти к нему и села в лифт. Подойдя к его номеру, я увидела, что дверь приоткрыта. Внутри в луже крови лежал труп…

Линднер слушал ее с окаменевшим лицом.

— Это был доктор Ранке, — сказал Элдер.

— Si! Это был он. Я знала, что все гости внизу, в холле…

— Тут вы ошибались.

— Тогда я считала, что ушел только Линднер. Ушел и, значит, алиби у него не будет, а в его комнате лежит труп. Я — хладнокровная и сильная женщина. Годы, прожитые с миссионером на Борнео, не прошли для меня зря. Дверь в номере напротив была открыта и подперта метлой. Видимо, уборщицу вызвали прежде, чем она управилась с работой. Я схватила труп — сила у меня, как видите, есть — и быстро перенесла его в тот номер. Номер был Вангольда, а у него-то ведь есть алиби. В этот момент я услышала голоса и прижалась к стенке. Дверь распахнулась, скрыв меня от глаз стоящего на пороге. Увидев труп, этот человек захлопнул дверь и куда-то побежал. Я тоже выскочила из номера. Выдернуть из Ранке кинжал я уже не решилась. Как раз тогда я и встретила в коридоре Линднера. Я отослала его в холл… Может быть, никто и не обратит внимания, что он уходил… А сама я поспешила к себе в комнату.

— По пути вы никого не встретили?

— Ну… Мод Боркман прощалась с князем Сергеем… на лестнице…

— Для меня было очевидно, что Ранке убили не там, где он был найден… — сказал Элдер. — На полу крови почти не было, а судя по протоколу вскрытия, ее должно было быть немало. Я сразу же задал себе вопрос: куда девалась кровь?

Линднер встал.

— Господа, я должен сделать признание. Это я убил доктора Ранке!

Вдова вскочила, но капитан вмешался на сей раз достаточно энергично:

— Сядьте, синьора, здесь ведется допрос! Вы должны только отвечать на вопросы.

Теперь надо быстренько выключить Элдера из допроса. До того, как наступит развязка. В течение получаса инспектор слишком уж оттеснил всех остальных на второй план. Хо-хо! Еще посмотрим, кто будет в выигрыше.

— Ваше имя? — задал вопрос капитан.

— Энрико Линднер.

Перед Седлинцем уже появился блокнот.

— Линднер — не итальянская фамилия.

— Мой отец был австрийцем, но я родился уже в Италии. В 1886 году, в Турине…

Усталый, изнервничавшийся человечек выглядел сейчас спокойным и сдержанным.

— Вы хотите признаться?

— Да, я признаюсь, что убил доктора Ранке, убил в своем номере.

— Как это произошло?

— Доктор Ранке постучался ко мне со словами, что прибыла полиция и просит всех спуститься в холл. Я отворил дверь, доктор вошел и удивился, что в номере живу я. Он считал, что это все еще номер той дамы, с которой я обменялся.

Элдер вскочил с места.

— Как?… В том номере… раньше жили не вы?…

— Нет, не я. Я жил в семьдесят втором, но швейцар попросил меня обменяться с одной дамой…

— Вы не знаете, кто она? — спросил капитан.

— Мод Боркман, — сказал Элдер.

— Продолжайте.

— Доктор спросил, не знаю ли я, куда перебралась та дама, которая здесь жила. Раздраженный его резким, нетерпеливым тоном, я ответил, что не знаю. Он схватил меня за плечо и начал орать на меня. Я оттолкнул его, он бросился на меня, и тут я ударил его случайно подвернувшимся мне под руку сценическим кинжалом…

— Почему вы решили сразу же после этого спуститься в холл?

— В дверь постучали снова. На этот раз спуститься в холл требовал уже полицейский. Я боялся, что он захочет войти, и поэтому сразу же вышел, а потом постарался поскорее вернуться назад, чтобы убрать труп. Синьора Релли, однако, отослала меня найти сумочку. Когда я вернулся к себе, трупа в комнате уже не было.

— А ковер? — спросил Элдер.

— Прошу прощения? — с непонимающим видом переспросил Линднер.

— Куда девался залитый кровью ковер? Я был вчера в вашей комнате и она оказалась единственной на всем этаже, где отсутствовал ковер.

— Да… сейчас, когда вы это говорите, мне и самому странно. Ковер исчез.

— Не понимаю, какое это может иметь значение, — перебил нетерпеливо капитан.

— По-моему, большое, — ответил Элдер. — Кровь убитого куда-то исчезла, а пролилась она, насколько я понимаю, на этот ковер.

— Каким образом убийца может не знать ответа на этот вопрос? Кроме него, никто не был заинтересован в том, чтобы прятать ковер!

Элдер откинулся на спинку стула и беззвучно присвистнул…

— Ну? — нервно спросил один из полицейских.

— Ковер — самое важное во всем этом деле. — Элдер внезапно повернулся к Линднеру. — Как вы стояли по отношению друг к другу, когда ткнули врача кинжалом в живот?

— Мы стояли напротив, и я ударил его в живот… — Линднер растерянно замолчал, поняв по ошарашенным лицам, что что-то тут не так.

— Ну вот! — сказал, поднимаясь, Элдер. — Теперь все ясно. Вы выдали себя, господин Линднер! Доктор Ранке был убит ударом не в живот, а в горло.

Линднер нервно провел рукой по редеющим волосам.

— Я не понял ваш вопрос… Конечно, я ударил Ранке в горло. Он стоял напротив меня, и я еще подумал, что таким игрушечным кинжалом только горло и можно пробить…

Он испуганно умолк, потому что синьора Релли захохотала, захохотала во весь голос, облегченно, радостно, от всего сердца…

Глава 20

— Синьор Элдер… Benissimo! Вы, действительно, и дьявол и ангел в одном лице… — воскликнула вдова и, прежде чем кто-нибудь успел ей помешать, быстро наклонилась и поцеловала руку инспектора.

— Но, синьора…

— Послушайте… — Она шагнула к Линднеру. — О, как вам не стыдно, глупый вы ребенок! Так напугать меня… Никогда бы не поверила, что вы умеете так лгать! Как вам не стыдно!

Толстый, старый ребенок с убитым видом опустился на стул.

— Это я убил его… — попытался еще пробормотать он.

— Basta! Вот сумасшедший! Доктор Ранке был заколот ударом в спину, а вовсе не в горло и не в живот!

— Что все это значит, Элдер?

— То, что ковер все-таки важен. Кто забрал его и куда? На ковре были пятна крови.

— Но…

— Что касается господина Линднера, я думаю — часть его показаний правдива. Доктор Ранке искал Мод Боркман, но не знал, что она уже перебралась в другой номер. Господин Линднер сказал ему, что она не живет уже здесь. И…

— И что? — спросил капитан.

— Отвечайте же, господин Линднер! — сказал Элдер. — Сейчас каждое слово имеет значение.

Певец вновь превратился в прежнее нерешительное существо.

— Я только что сказал неправду… Я думал, что вы подозреваете синьору… и решил… взять на себя…

— Глупый большой ребенок, — воскликнула вдова.

— Попрошу соблюдать тишину, — вмешался капитан. — Короче говоря, вы намерены изменить свои показания?

— Да.

— Что произошло между вами и доктором Ранке?

— Я сказал ему, что прежняя жилица перебралась отсюда, но я не знаю — куда. Тогда доктор попросил у меня разрешения позвонить из номера. Я не стал возражать и поспешил в холл. Через несколько минут мне пришло в голову, что врач, уходя, не закроет мою комнату, а ведь там лежат все мои деньги. Я решил вернуться, но по дороге встретил синьору, вновь отославшую меня в холл за сумочкой. Когда я попал наконец в свой номер, там все было в порядке.

— Ковер был на месте?

Линднер, задумавшись, наморщил лоб…

— Не помню… Честное слово, не помню…

— Не знаю, почему для вас так важен этот ковер, — вмешался капитан. — В любом случае, на основании услышанного мною…

— Прошу прощения, что перебиваю вас, — сказал Элдер, — но мне хотелось бы попросить наших невольных гостей пройти по одному в соседнюю комнату, чтобы я мог еще раз побеседовать с ними.

— Не возражаю, я и так решил на основании услышанного мною арестовать их…

— Этого-то я и боялся, — мрачно проговорил Элдер.

— Прошу вас, господин капитан… — пролепетал Линднер.

— Замолчите, Энрико! — с силой проговорила синьора Релли. — Правда на нашей стороне, и я верю в этого инспектора. Он намного умнее, чем капитан, и постарается не допустить конфуза для полиции. Я уже все сказала. Можете делать со мной все, что вам заблагорассудится.

У капитана кровь отлила от лица.

— Боюсь, что вы разочаруетесь в инспекторе. Седлинц, Ульрик! Отведите этих господ по их комнатам. Не разрешайте им разговаривать друг с другом и поставьте часовых у дверей.

— А как Вангольд? — спросил Элдер. — Ему можно разгуливать на свободе? У него нет алиби, и вещественные улики…

— Само собою, поскольку серьезные подозрения существуют и против господина Вангольда, он тоже будет находиться под домашним арестом…

— Есть еще князь Сергей и Мод Боркман, — продолжал безжалостно Элдер. — Многие свидетели видели их в коридоре, а алиби и у них нет!

Капитан оторопел. Теперь ему было ясно, что его снова поймали в ловушку.

— Мы допросим их, — ответил он решительно, — и, если нужно, арестуем. По закону любой подозреваемый может быть подвергнут аресту на двадцать четыре часа…

— …Если это нужно, чтобы помешать им скрыться. Но ведь отсюда и муха не улетит незамеченной.

— Ошибаетесь! Миссис Вилльерс и след простыл. Можете увести их, Седлинц.

— Браво, инспектор! — воскликнула синьора Релли выходя.

— Господин инспектор! — строго проговорил капитан. — В ходе следствия вам удалось получить сведения, которые вы сохраняли в тайне, а потом использовали для создания театральных эффектов. Готов признать ваши выдающиеся способности, но такое поведение — явное нарушение дисциплины.

— Вы с самого начала попросили меня не вмешиваться в ход следствия. Сейчас я сделал это только для того, чтобы уберечь полицию от крайне неприятного скандала.

— Какого еще скандала?

— Сейчас под арестом находятся три человека. На том же основании необходимо арестовать еще двоих. Итого пять. Пятеро влиятельных людей, из которых преступником, в самом лучшем случае, может быть лишь кто-то один, остальные четверо будут потом жаловаться, подымут шум в прессе… И по праву.

— Каких еще двоих вы имеете в виду?

— Князя Сергея и Мод Боркман.

— Мы допросим и их. Сейчас я пошлю за ними. Маркхейт встал.

— Я не хочу вмешиваться в работу полиции, но, по-моему, Элдер хочет вам только добра. Нет смысла провоцировать неприятности, пока у нас нет еще никакой уверенности.

— Пока мы не знаем, куда девалась миссис Вилльерс, необходимо держать под арестом всех подозреваемых. К сожалению, введение карантина не дало нам достаточных гарантий… — добавил он, направляя шпильку в адрес Маркхейта.

— С этим приходится согласиться, — сказал со вздохом Элдер. — Хотя, на мой взгляд, миссис Вилльерс не покинула этот отель…

— С чего вы это решили?!

— Она не стала бы рисковать, пытаясь тайком передать письмо, если бы могла спокойно вынести его сама.

— Согласен! Мы сегодня же еще раз обыщем весь отель, каждую комнату, каждый закоулок.

Князь пришел вместе с Мод. Он был уже одет к обеду: в смокинге и белых перчатках.

— Господа, синьора Релли и господин Линднер видели вас в коридоре неподалеку от того места, где произошло убийство, и примерно в то же время, когда оно случилось.

— В коридоре… да… я шел по нему с мисс Боркман.

— Вы не заметили ничего подозрительного? Князь, помедлив, ответил:

— Я услыхал какой-то шум из семидесятого номера, где живет Вангольд. Я знал, что он внизу, в ресторане…

— И что?

— И я, оставив Мод на минутку на лестнице, вернулся, чтобы узнать… — он замялся.

— И заглянули в комнату, — сказал Элдер.

— Да… — Князь снова умолк.

— Что вы увидели там? Князь очень тихо ответил:

— Увидел лежавшего на полу седого мужчину… Он был заколот.

— Это подтверждает показания синьоры Релли, — кивнул Элдер. — Кто-то заглянул в дверь после того, как она перенесла труп Ранке в семидесятый номер.

Капитан постучал ручкой по столу.

— Допрос веду я.

— Прошу прощения.

— Что вы сделали после этого? И руки, и голос князя дрожали.

— Я сказал… я сказала мисс Боркман, чтобы она вернулась в номер… я тоже вернулся к себе… Чтобы не быть ни в чем замешанным… Можно попросить немного воды?…

— Пожалуйста… — Один из полицейских услужливо наполнил стакан.

— Спасибо…

— Вы встретили кого-нибудь? — спросил капитан.

— По коридору проходил господин Линднер.

— Ну, а потом?

— Я подождал, пока мисс Боркман уйдет к себе, и тоже вернулся…

Мод, побледнев, смотрела на все больше и больше запутывающегося князя.

— Будьте добры подождать немного в соседней комнате — сказал капитан и жестом показал Седлинцу, чтобы он проводил князя.

Старик бросил с порога озабоченный взгляд на Мод.

— Все будет в порядке, — сказала девушка. Князь вышел, опустив голову.

— Мод Боркман?

— Да.

— Без определенных занятий?

— Почему же? Я — ассистентка профессора Декера. Маркхейг удивленно приподнялся с места.

— Что?!.

Почему это вас так удивило?

— Но ведь… разве вы не знаете… что человек, умирающий от бубонной чумы, и есть профессор Декер?!. Воды… скорее… коньяку… положите ее сюда на диван.

Слова Маркхейта словно громом поразили Мод, и она без чувств повалилась на пол.

Глава 21

Капитан с забавным выражением беспомощности на лице почесал себе затылок.

— Черт его знает…

— Вам лучше? — спросил Маркхейт у девушки.

— Дда…

Она приподнялась и медленно опустила ноги на пол.

— Что… что с профессором?

— Бубонная чума… Надежды почти не осталось. Он все время без сознания, сильная горячка и типичные признаки сепсиса. Лимфатические узлы распухли… одним словом… медицина тут беспомощна… Все, что мы можем сделать, это давать ему болеутоляющие…

— Никакой надежды?…

— Ну… Бубонная чума, что ни говорите… Очень жаль, одним словом, потому что это большой ученый…

— Чем вы объясняете, мисс Боркман, — спросил капитан, — то, что шеф не сообщил вам, что тоже собирается приехать сюда? У вас были неважные отношения?

— Нет. Профессор очень хорошо относился ко мне и… Она умолкла.

— Может быть, я могу объяснить это, — сказал Маркхейт. — Мне удалось несколько минут поговорить с больным. Он приехал сюда инкогнито. Хотел, не вмешивая в это дело полицию, перехватить здесь одного из своих сотрудников, обманувшего его доверие… — Маркхейт выразительно посмотрел на Мод.

— Вам что-нибудь известно об этом? — спросил у Мод капитан.

— Нет. Во всяком случае речь не могла идти обо мне.

— А что вы знаете о преступлении, совершенном в семидесятом номере?

— Многое!

— Расскажите, пожалуйста. Мод спокойно ответила:

— Это я убила доктора Ранке.

Глава 22

После мгновенья мертвой тишины капитан так стукнул кулаком по столу, что подскочила чернильница.

— Черт бы побрал…

— Не понимаю вас… — удивилась девушка. — Я хочу признаться во всем. Доктор Ранке в 11 часов вечера накануне убийства — он ведь уже тогда был у больного, но только на следующий день констатировал чуму — прислал мне письмо. Вот оно.

Капитан прочел вслух протянутое ему письмо. Вот что стояло в нем:

«Многократный убийца Боркман и его дочь могут ждать пощады лишь от меня. В три часа ночи выйдите в холл и принесите с собою записи. Д-р Р.»

— О каких записях идет речь?

— Я не знаю…

— Кто этот «убийца Боркман»?

— Мой отец.

— Где он сейчас?

— Не знаю. Когда начались репрессии, он бежал из Москвы. Мы с матерью тоже бежали и поселились в Батавии, воспользовавшись покровительством и гостеприимством князя Сергея.

— Что хотел от вас Ранке?

— Шантажировать меня. Я пошла на ночную встречу с ним. Он сказал, что скроет ото всех мое происхождение и то, что я — дочь убийцы, если я добуду для него у князя десять тысяч гульденов.

— И что же?

— Он дал мне срок до следующего дня.

— Что произошло на следующий день в коридоре, где вас видели вместе с князем примерно в то же время, когда произошло убийство?

— Князь пошел к себе в номер за перчатками — он всегда надевает их к обеду. Как раз в это время из номера господина Линднера вышел доктор Ранке, увидел меня и, пригласив и комнату, начал требовать денег. Я заметила небольшой кинжал, лежавший на столе, схватила его, ударила доктора в спину и поспешила вдогонку за князем. Он удивился, увидев, что я жду его у дверей, но ничего не сказал. Мы снова вышли в коридор к семидесятому номеру. Уже на лестнице князь сказал мне, что на минутку покинет меня, а затем пришел и попросил меня вернуться в мой номер.

— На основании сделанного вами признания я должен арестовать вас.

— Разумеется. Я бы только хотела, чтобы вы разрешили мне ухаживать за профессором Декером. Ведь все равно, где держать меня под арестом…

— Я не могу разрешить это…

В комнату вбежал полицейский.

— Прошу прощения, господин капитан!… Князь заявил, что желает сделать признание… Это он убил доктора Ранке…

На мгновенье капитану почудилось, что он сходит с ума.

Глава 23

— Это неправда, — сказала Мод. — Князь думает, что может спасти меня, взяв на себя вину. В это мгновенье вошел князь.

— Оставь, Мод… — сказал он тихо. — Я убил доктора Ранке еще прежде, чем постучал к тебе. Он стоял у телефона в номере Линднера, дверь была приоткрыта. Я услышал, как он просит соединить его с семьдесят вторым номером. Меня охватила ярость. Я вырвал трубку у него из рук, начал что-то говорить, но он только рассмеялся и повернулся, чтобы уйти. Моя рука нащупала случайно кинжал… я схватил его и…

— Неправда! — крикнула Мод.

— Не надо пытаться спасти меня. Это сделал я. Можете меня арестовать.

Элдер сидел, не вмешиваясь, и делал какие-то заметки в своем блокноте. Капитан по временам обменивался с ним взглядом.

Наконец капитан кивнул Седлинцу и повернулся к допрашиваемым.

— Я принял к сведению все услышанное. Сейчас я прошу вас вернуться в свои комнаты и впредь до дальнейших распоряжений находиться там.

После того как Седлинц вышел вместе с князем и Мод, капитан повернулся к Элдеру.

— Чертова история. Такого со мной еще не бывало. Три кандидата на одно убийство.

— Четыре. Ведь окровавленная салфетка была в кармане у Вангольда.

Капитан опустил глаза, разглядывая свои ногти.

— Гм… По-моему, вы что-то записывали, — сказал он наконец совсем тихо.

— Да… Несколько основных моментов этого дела.

— Серьезно? Кто же, по-вашему, наиболее подозрителен?

— Тот кто унес ковер.

— Но почему?

— Потому что он ушел из номера самым последним, а значит, прятался там, когда вошел первый подозреваемый, и, увидев, что труп забрали, ушел, унося с собою ковер.

— Этот человек не может быть князем, Линднером, мисс Боркман или синьорой Релли?

— Нет. Все они встречались друг с другом сразу после убийства. Ковра ни у кого из них не было.

— Самая подозрительная — эта итальянка!

— Все одинаковы, — сказал Элдер. — У каждого из них нет алиби на несколько минут как раз около времени убийства.

Маркхейт встал.

— Я иду обедать. Хотел бы только еще услышать, что вы-то, Элдер, думаете обо всем этом деле?

— Немного застопорилось. На мой взгляд, лучше было бы разрешить нашим подозреваемым свободно разгуливать по дому и понаблюдать за ними.

— До тех пор, пока мы не знаем, куда девалась миссис Вилльерс, я не могу согласиться на это, — коротко ответил капитан.

— Во всяком случае, господин капитан, разрешите мне поискать ковер.

— Каким образом?

— Обыщем все комнаты без исключения. Речь идет о ковре размером два на три метра. Он может быть спрятан только где-нибудь в шкафу или под кроватью. Там, где ковер, там и убийца.

— Не возражаю. Можете осмотреть комнаты.

— Это может оказаться полезным, даже и невзирая на ковер, — сказал Элдер и вышел.

Глава 24

Молодой человек проснулся. Его не удивило ни то, что он спал в ванне, ни то, что он совершенно голый, если не считать надетого на голову тропического шлема. Такие вещи последнее время были, так сказать, в порядке дня. Поразился он тому, что вода, хлещущая из крана, давно уже переполнила ванну и слоем в несколько миллиметров залила пол.

Где он?

Постепенно в голове у него начинало проясняться… Ли Синг… Брунс… доктор Рейли и цветки мимозы…

Он закрутил кран. Из соседней комнаты доносился храп. Надо уходить… надо уходить… Ни в коем случае нельзя задерживаться здесь. Он бросил мрачный взгляд на свой халат, мокнувший на дне ванны в компании с несколькими кусками ветчины и вылез из воды. Брунс спал в соседней комнате, улегшись прямо на полу между диваном и столом и прислонив голову к перевернутому креслу. Уже начинало смеркаться, наступал вечер…

Молодой человек поспешил к гардеробу. Никакие соображения нравственного порядка его сейчас не смущали, он чувствовал себя загнанным зверем. Если его схватят, останется только покончить с собой. Не говоря ни о чем другом, у них будут все доказательства, уличающие его в убийстве.

Он начал лихорадочно рыться в одежде. Искал он что-нибудь похуже и наконец вытащил мешковатый летний костюм.

Но тут наступило горькое разочарование. Его приземистый хозяин был ниже на добрых полметра. Рукава по локоть, брюки едва доходили до колен… Он продолжал отчаянно искать. Сейчас этот ненормальный проснется, и тогда всему конец. Первое, о чем он спросит: чем занимается голышом в его комнате этот странный врач?

Он начал выдвигать один за другим ящики. Куча писем. В одном из ящиков громадного комода — ковер. Два на три метра, но цвета ржавчины. Не пойдет… Он выдвинул следующий ящик комода…

В нем было добрых два десятка самых разнообразных пистолетов и ручная граната. Что за чертовщина? Автоматический пистолет и тут же старый шестизарядный «бульдог»… Н-да! Любопытный пациент. Он выдвинул еще один ящик.

Час от часу не легче.

Ручной пулемет. Не совсем обычное содержимое комода в этом номере «Гранд-отеля». Ковер и ручной пулемет. И так уж, совсем мимоходом, — противогаз.

Однако никакой одежды! Отчаянное положение! На кой черт ему весь этот арсенал? Сплошные загадки. Молодой человек вернулся в ванную и отворил окно.

Из открытого окна напротив доносились голоса. Кто-то сердито говорил:

— Я не виноват, что застрял здесь. А работать меня никто не имеет права заставлять!

— Ошибаетесь, господин Хеккер! Пока здесь карантин, работать обязаны все, — строго ответил другой голос. Он принадлежал управляющему Вольфгангу.

— Хорошо! Но тогда пусть работает и губернатор Шиллинг! А я слонялся перед «Грандом» не для того, чтобы искать работу!

— Вот так-так! Прошу прощения, но вам должно быть известно, что у нас слишком мало персонала, чтобы обслуживать такое количество гостей, и власти разрешили нам использовать в качестве вспомогательной силы тех, кто на время карантина содержится здесь за счет казначейства.

— Я работать не буду, — ответил Хеккер.

— И правильно, — поддержал его старый продавец газет. — Нас здесь задержали…

— Заткнитесь, — оборвал его Вольфганг. — А что касается дармовой кормежки, то тем, кто не захочет работать, она будет основательно урезана. Зарубите это себе на носу!

— Тогда я подам на вас в суд! — воскликнул Хеккер. — Нас и без того поселили по двое в одной комнате, а это во время эпидемии не допускается!

— А если… мы согласимся платить вам за работу?

— Меня вам подкупить не удастся.

— Так. Тогда примите к сведению, что, если вы не будете работать, мы не станем вас кормить.

— Попробуйте только! Я сам раздобуду себе пропитание! И ошибаетесь, если думаете, что меня потом обвинят в воровстве. В такой ситуации я просто вынужден пойти на это. Мой сосед засвидетельствует это. И Лидия, которую вы обрекли на принудительную работу, тоже.

— Вы бы лучше взяли с нее пример! Она ежедневно получает от двух до трех гульденов одних чаевых.

— Я собираюсь не зарабатывать, а отдыхать.

— Отлично, — сказал Вольфганг. — Если вы не возьметесь за ум и не явитесь немедленно к старшему по этажу — Мартину, будете получать только пустую похлебку и хлеб…

— Чудесно, я как раз хотел немного похудеть!

Старый продавец газет, не слишком прислушиваясь к разговору, занимался тем, что погрузился в чтение своих запасов. Там были и газеты, и иллюстрированные журналы — словом, как раз то, что нужно.

— А насчет развлечений, то читать вы сможете только днём, потому что я отключу у вас свет.

— На это вы не имеете права, — возмутился Хеккер.

— Совершенно верно! Никакого права, — тоном опытного юриста подтвердил газетчик.

Вольфганг, однако, уже вышел.

— Вот подлец! Хочет эксплуатировать нас, раз уж мы тут очутились, — фыркнул Хеккер.

— Лидия подвела нас. Типичная алкоголичка, сразу видно, и, конечно, согласилась пойти в горничные…

Бум! Свет в комнатке погас. Похоже, что Вольфганг выполнил-таки свою первую угрозу. Хеккер выругался.

— Черт побери! Сейчас семь часов, а я никогда не могу уснуть раньше десяти. Эта свинья считает, что таким способом сможет принудить нас.

— Ну, развлекаться мы все-равно будем, — ответил старик, начиная наигрывать на шарманке. — Это и в темноте можно…

— Хотел бы я уметь дрыхнуть весь день, как этот стервец. — Он показал на угол комнаты, где храпел торговавший сувенирами малаец. — Его-то работать не зовут…

— Потому что цветной, — сказал старик и вновь заиграл на шарманке. — Их в официанты не берут, разве что в бои…

Некоторое время слышно было одну шарманку.

— Слушай… Там, напротив, толстяк наверняка ушел в ресторан… По-моему, не вредно притащить из его комнаты немного выпивки и сигарет… Чтобы и нам было повеселей…

— Идея недурна… Если попадется малость деньжат, тоже не оставляй.

Снова только шарманка.

Хеккер выбрался в окно и через мгновенье уже скользнул в окно ванной напротив.

Лужа! Черт… Что это — плавал, что ли, кто-то в этой комнате? Он сделал еще несколько шагов и включил свет.

И остановился, словно пораженный громом! Напротив стоял совершенно голый мужчина в противогазе и с ручным пулеметом в руках. Хеккер не в силах был оторвать от него взгляд или произнести хоть звук. Ствол пулемета качнулся. Хеккер, опомнившись, схватил его рукой, но в тот же момент могучий удар кулаком в челюсть послал его в нокаут и он, подняв фонтан брызг, свалился в ванну…

Старик продолжал играть на шарманке. Минут через десять какая-то тень с легким шумом скользнула в окно.

«Ага! Хеккер, этот отчаянный безработный, наконец-то вернулся», — подумал старик, который не мог, конечно, в темноте увидеть, что единственной одеждой появившегося в окне господина служит противогаз.

— Что принес? — спросил старик у направившейся к платьевому шкафу тени.

— Тс-с… — прозвучало в ответ.

«Что — то неладно, — подумал старый продавец газет и молча продолжал играть на шарманке. Потом разберемся, почему сейчас нельзя разговаривать…» Тем временем вошедший вроде бы начал раздеваться. Стукнул упавший на пол ботинок…

Еще минут через пять скрипнула дверь. Смывается! Уж не натворил ли он там какой-нибудь беды? Куда это он? Встревоженный старик еще с большим усердием закрутил шарманку.

Через десять минут перед Мартином появился молодой человек. Это был Феликс.

— Директор велел, чтобы я поработал у вас.

— Это вы тот самый докер?

— Я.

— Что это на вас за наряд?!

Феликс оглядел себя. На нем была куртка с золотыми пуговицами — из тех, какие носят лакеи и официанты. Это куда ни шло. Но к ней были одеты до невозможности замызганные брюки из мешковины — часть костюма малайского торговца сувенирами. Что поделаешь? Одеваться пришлось в темноте.

— А на ногах?

Феликс опустил взгляд. Что это?… На мгновенье у него закружилась голова!…На нем были белые теннисные туфли со знакомым коричневым пятном.

Глава 25

— Прошу прощения… Господин управляющий выключил свет, и мне пришлось одеваться в темноте… — про говорил он, когда к нему наконец вернулся дар речи.

— Ну, ладно… пойдете вон туда, рядом с лестницей, в девяностую комнату. Попозже я пришлю вам другие брюки.

Если на доске загорится какой-нибудь номер, отправитесь к гостю и выясните, что ему нужно. Заказы передавайте по телефону в ресторан. Если не будете знать, как поступить, можете позвонить на пятый этаж: там работает опытный персонал.

Феликс отправился в указанную комнату, уселся поудобнее и закурил. У него хватило присутствия духа сунуть сигареты в противогаз, прежде чем полезть в окно. Сигареты были с позолоченным ободком и надписью «Брунс». Ага, этот парень, как часто делают богатые люди, сам набивает гильзы своей любимой смесью.

На доске вспыхнул номер. Шестидесятый. Он направился туда. Дверь отворил совсем молодой, миловидный мужчина.

— Не могли бы вы сказать… где здесь можно постирать рубашки?! Просто ужас, как они выглядят.

— Прошу прощения, я здесь человек новый, но полагаю, что в отеле есть прачечная.

— Распорядитесь, чтобы оттуда прислали кого-нибудь ко мне. Меня зовут Эрих Крамарц.

— Слушаюсь.

Феликс позвонил в ресторан, но старший официант отказался принять такой заказ шестидесятого номера.

— Мы прачками не распоряжаемся.

— Ну, пришлите уборщицу. Мне-то какое дело.

— Ладно, передам в хозяйственную часть.

— А по мне хоть… — ответил новоиспеченный служащий и повесил трубку.

Сейчас ему хотелось повидать Мод. Теперь, когда его положение в отеле стало чуть надежнее, он сразу же подумал о ней. Что-то с ней неладно, очень неладно… Загадка теннисных туфель во многом прояснялась. Письмо принес человек именно в этих туфлях, это точно. У пятна достаточно характерная форма. Чьи они могут быть? Только малайца, потому что Хеккер и продавец газет были в ботинках. Стало быть, письмо принес от кого-то малаец. А во время вскрытия он мог подавать инструменты или что-нибудь еще в этом роде. Там ведь нужны не только врачи, но и обслуживающий персонал. Сразу тогда он об этом не подумал.

Он свернул в коридор, ведущий к семидесятому номеру…

И быстро отскочил назад…

По коридору осторожно шел малаец. Он был в довольно аккуратном пиджаке, но босиком и в кричащих, синих в красную клетку пижамных брюках. Словно змея, он скользнул к двери Мод, наклонился, сунул в щель конверт и поспешил дальше. Конверт наполовину торчал из двери, но через несколько мгновений исчез. Девушка приняла письмо!

Немедленно туда!

В этот момент на этаже погас свет. Откуда-то послышался голос дежурного полицейского:

— Алло! Что там у вас: короткое замыкание? Феликс чувствовал, что внезапная темнота как-то связана с появлением посланца-малайца.

Он быстро подошел к двери девушки и негромко постучал. Дверь приоткрылась. Он хотел войти, но наткнулся на вытянутую руку Мод. Что-то сунув ему, она прошептала:

— Ради бога, уходите… Уходите. И будьте прокляты, сатана…

Он инстинктивно взял протянутый ему предмет… Что-то вроде тетради. Послышались приближающиеся шаги… Хлопанье дверей… Он столкнулся с кем-то, и сильная рука сжала его плечо…

— Это кто еще?!…

— Рассыльный… Что вам угодно?

Тень направилась к двери Мод. Феликс, сам не зная, почему, толкнул ее в грудь так, что она покачнулась, и сразу же бросился прочь, потому что приближались голоса… Шаги ног, обутых в тяжелые сапоги…

Вбежав в свою служебную комнатку, он включил свет.

У него в руках была синяя тетрадь с подписью на обложке:

ИЗГОТОВЛЕНИЕ И ПРИМЕНЕНИЕ БАНАНОКСИДА

профессор Рихард ДЕКЕР

Где — то бегали полицейские, раздавался стук, но постепенно все успокоилось. Ничего страшного не произошло. В комнатку к молодому человеку вошел Мартин.

— Ну? Что там было?

— Погас свет.

— Это не страшно. Больше ничего?

— Ничего. Один из гостей сделал заказ, но ресторан его, наверное, уже обслужил.

— Тогда можешь завалиться спать. Я переключу щит на сигнал звонком. И сам тоже пойду спать. Спокойной ночи.

— Спокойной ночи.

Мартин вышел. Феликс раскрыл тетрадь.

ОКОНЧАТЕЛЬНАЯ ФОРМУЛА БАНАНОКСИДА

Это было заглавие раздела. Гм… Эта тетрадка явно играет какую-то важную роль во всем деле. Смешная случайность. Малаец наверняка передал записку, в которой было сказано, что кто-то явится за тетрадью. Между тем в дверь постучал он — Феликс. Девушка отдала тетрадь, заодно прокляв его. Тот, кто должен был в действительности прийти за тетрадью, остановил его у двери, заподозрив, что что-то неладно, но приближались полицейские и ему пришлось бежать.

Свет снова погас.

Что это значит? Кто-то бесшумно проскользнул в комнату не замеченный им и выключил свет. Феликс спокойно сунул тетрадку в карман. Он подозревал, что дело именно в ней.

— Кто это?

В ответ раздался шепот:

— Отдай тетрадь, которую ты держишь в руках.

— Должен обратить ваше внимание на то, что я человек не нервный. С кем имею честь?

— Я Петер Боркман.

Феликс вздрогнул. Боркман… Но ведь и Мод тоже…

— Ну? — с угрожающим холодком прошептал голос — Так как?

— Это так срочно? Может, немного побеседуем?

— О чем?

— Вы — родственник Мод?

— Я ее отец.

Ну и история.

— Вы отдаете себе отчет, — спросил молодой человек, — в каком положении окажется девушка, если отдаст секретные записки своего шефа?

— Ничего с ней не станется. Сбежит потом куда-нибудь. За промышленный шпионаж не выдают, так что этим вы меня не испугаете. Сами-то вы кто?

— Рассыльный в отеле. Из тех, которые очень близко к сердцу принимают дела гостей.

Что — то блеснуло в темноте.

— У меня в руке заряженный револьвер, — сказал Боркман. — Если немедленно не отдадите мне тетрадь, я просто застрелю вас и делу конец.

Отдать? Отец Мод вполне может оказаться мерзавцем, который не остановится перед тем, чтобы погубить девушку. Этому необходимо помешать.

— Что ж, берите, — сказал Феликс.

Вошедший не мог в темноте увидеть, куда ему потянуться за тетрадью и, выставив вперед руку с револьвером, сделал шаг вперед. В этот момент молодой человек перевернул стоявший между ними столик и отпрыгнул в сторону. Боркман рванулся назад и, наткнувшись на подставленную ногу, растянулся на полу…

Он не выстрелил — все равно было непонятно, куда стрелять. Вскочив на ноги, он получил удар кулаком в лицо и вслепую нанес ответный удар, который пришелся по воздуху.

Хлопнула дверь, и послышался звук поворачиваемого ключа. Боркман остался запертым в темной комнате.

Метра на два ниже окна комнаты была застекленная крыша ресторана. Загадочный посетитель, завернувшись в покрывало, начал осторожно спускаться.

Глава 26

Молодой человек выскочил в коридор. Куда теперь? После темноты яркий свет слепил глаза. Он решил, что пойдет к Мод. Но едва успел сделать один шаг, как внезапно, словно выскочив из-под земли, на него кто-то бросился сбоку. Сверкнуло лезвие кинжала. Защищаться от удара было уже поздно, он лишь отклонился в сторону, и кинжал, вместо того, чтобы вонзиться в горло, попал в плечо, скользнул вниз и, основательно распоров кожу, не нанес глубокой раны. Феликс схватил нападавшего за запястье и…

У него перехватило дыхание от изумления… князь Сергей!

— Вы…

Кинжал упал на пол. Князь испуганно взглянул на него.

— Да… Я решил, что убью… — он почти задыхался. — Вам не удастся погубить Мод… Я… убью вас, если это вы забрали… ту тетрадь…

Молодой человек извлек из кармана тетрадь и взглянул в сторону двери, из которой появился князь.

— Прежде всего зайдем туда. Мне надо поговорить с вами, князь, только не нервничайте так, как сейчас — Он взял князя за плечо и подтолкнул вперед.

Князь Сергей топтался на месте, с испугом глядя на Феликса.

— Куда вы хотите идти?

— К Мод…

— Нет!

Безусловно, то, что сделал Феликс, было крайне непочтительным, если учесть, что речь шла о пожилом аристократе. Он схватил князя за шиворот и потащил за собой. Постучавшись в дверь девушки, он, не дожидаясь ответа, втолкнул туда князя, вошел сам и запер дверь. Мод сидела, полуодетая, за столом и что-то писала. При виде их она испуганно вскочила.

— Скорее дайте бинт, — сказал Феликс. — Он меня не зарезал.

Князь упал в кресло и закрыл лицо руками. Слышно было только его тяжелое, прерывистое дыхание. Мод с удивительным самообладанием, не задавая никаких вопросов, подошла к шкафу ивытащила оттуда бинт.

— Постарайтесь осторожнее, — сказал молодой человек, — чтобы кровь случайно не капнула на пол. В этом отеле неизвестно, к каким осложнениям это может привести.

Он сбросил куртку и расстегнул рубашку.

Мод до сих пор не произнесла ни единого слова. Видно было, что она предельно собрана.

Растворив в воде какую-то таблетку, она продезинфицировала рану и перевязала ее. Затем аккуратно убрала все, не оставив даже малейших следов.

— Выключите свет, — сказал молодой человек, — дежурный полицейский прохаживается снаружи и может обратить внимание.

Девушка погасила свет и спросила:

— Где вы встретились с князем?

— Только что в коридоре. Я попросил его зайти вместе со мной сюда, а он не захотел. Пришлось применить силу.

…Зловредные, пахнущие плесенью, сырые испарения дождливого сезона сгущались в комнате. Безустанный дождь стучал за окном, назойливо гудел москит. В комнату врывался тяжелый, удушливый запах тропических растений.

— Кто же вы, в конце концов? — спросила девушка.

Что ей ответить? Он был уже миссионером, врачом и рассыльным. Кем еще будет? Он закурил сигарету Брунса.

— Будьте осторожны, Мод, — проговорил вдруг князь. — Это он забрал заметки.

— Что?… — Девушка вскочила с места. — Вы… вы человек Боркмана?

— Спокойно, давайте-ка разберемся во всем. Тетрадь у меня, но я вовсе не человек Боркмана. Я видел, как какой-то ужасно ободранный посыльный сунул письмо вам под дверь. Потом я постучался, потому что хотел переговорить с вами, но вы, вместо этого, сунули мне тетрадь, наскоро прокляли и захлопнули дверь. Тут же появился какой-то господин, от которого мне с трудом удалось отделаться. Чуть позже он же пытался меня застрелить, потому что я не отдавал ему тетрадь.

— Где… где сейчас… этот человек?

— Я запер его в комнате номер девяносто.

Девушка подошла к двери и остановилась, прислушиваясь.

— Посидите тихонько, — прошептала она и выскользнула наружу.

— Изумительная девушка, — сказал молодой человек. — Что за характер!

— Господи… — прошептал князь. — И из-за меня… Ведь все это из-за меня…

— Если вы не сочтете мой вопрос слишком бестактным, князь, то скажите: что связывает вас с мисс Боркман?

Молчание. Только дождь, не переставая, стучал за окном. Две сигареты еле заметно светились напротив друг друга. Потом послышался еле слышный ответ князя:

— Она — моя дочь…

Глава 27

…Мод вернулась.

— Он выбрался в окно. Вы ранили его?

— Нет. У него был револьвер. Я рад, что сам улизнул целым в коридор.

— Отдайте тетрадь.

— И не подумаю. Вы же, наверняка, отдадите ее этому мерзавцу.

— Я должна это сделать!

— Черт побери… Прошу прощения, но я вне себя… Эта тетрадь принадлежит профессору Декеру, не исключено, что он уже разыскивает ее.

— Не разыскивает и не будет разыскивать. Быть может, его уже нет в живых… — со вздохом ответила девушка.

— Не смейте так говорить.

— Профессор Декер и есть тот больной чумой, из-за которого установлен карантин.

Молодой человек присвистнул.

— Добрый, замечательный человек, — продолжала девушка. — Разумеется, он поехал вслед за мною, потому что не хотел обращаться в полицию. От него доктор Ранке и узнал, что записи у меня.

— Это тот врач, которого я убил? — спросил с любопытством молодой человек.

— Глупости! Теперь-то я уже знаю, что его убили не вы. Зачем вам нужна была эта ложь?

— Видел, что вам очень хотелось, чтобы это было правдой… — чистосердечно признался он. — Вы ведь думали, что его убил князь. Потому и унесли с собой улику: кинжал.

— Да… Но теперь это уже не имеет значения. Ранке занялся шантажом и кто-то убил его. Скорее всего — Боркман.

Если он немедленно не получит тетрадь, многие люди будут в опасности… От него не приходится ожидать жалости…

— Если вы хотите, чтобы я отдал тетрадь этому мерзавцу, вам придется откровенно рассказать обо всем.

— Вы… вы… из полиции или частный детектив?

— Частный, — безо всяких колебаний ответил молодой человек, так что вы можете спокойно довериться мне, если только честно ответите на все мои вопросы.

— Быть может, вы и сейчас лжете?

— Я на все способен, — мрачно ответил молодой человек, — но, даю слово, я отдал бы не один год моей жизни, чтобы иметь возможность помочь вам.

Наступило долгое молчание. Жара, сырость, волнение обволакивали их, словно удушливое покрывало.

— Я все расскажу вам, — начала Мод. — Приходится. Мы в ваших руках. А судьба нескольких людей, не считая нас, зависит от того, отдадите ли вы эту тетрадь Боркману.

Начинало светать. Точно в четыре утра, словно по часам, дождь прекратился. Лил он с трех часов дня до самого рассвета. Под действием тропической жары массы воды испарялись, превращая остров в подобие огромной прачечной, погруженной в малярийный, тифозный, ревматический туман.

— Рассказывать буду я, — вмешался князь. — Видите ли… вы согласны, Мод?… Кроме меня, никто этого не сможет сделать…

Вместо шума дождя тишину теперь нарушал пронзительный крик попугаев, а за окном в предрассветных сумерках начали вырисовываться очертания крон пальм.

— Я родился в семье русского офицера. Мой отец, генерал Сергей Миленко, погиб, сражаясь на стороне адмирала Колчака. Я и сам пытался бежать от революции, но мне никак не удавалось перебраться через границу. Я скрывался в Москве. В конце концов мне удалось на черном рынке, торговавшем, помимо всего прочего, и паспортами, купить нужные документы. В них стояло имя Петера Боркмана. Тогда я услыхал его в первый раз. Моя жена, ребенок и несколько родственников еще в первые дни революции выехали в Париж, прихватив все, что удалось спасти из моего состояния. Теперь, с документами Боркмана, я мог надеяться перебраться к ним. Этого не случилось, потому что я встретил Анну Мирскую и влюбился в нее. Она была молодой студенткой университета — революционеркой. Во время своих скитаний я познакомился с нею, назвавшись Боркманом и, естественно, умолчав о своем настоящем имени. Мой первый брак не был счастливым. Мы с женою уважали друг друга и очень любили нашего сына, но это было единственное, что нас связывало. Конечно, это не оправдывает того, что я сделал. Двоеженство… большой и тяжкий грех, но меня толкнули на него страсть и неудачный первый брак. Я женился на Анне… Мы поселились вдалеке от больших событий — в Сибире, в Ачинске. У нас родились два ребенка — Мод и Петер. Девять лет мы прожили, тяжело работая, но счастливые. Старая барская страсть к охоте пригодилась мне: я стал добывать пушнину. Анна знала уже мою тайну, поняла и простила меня. Она давно уже не была революционеркой, а просто женой и матерью, да и я не тосковал за княжеской жизнью. Я был просто счастлив. Однажды меня разыскал начальник местной милиции. Человек этот был моим ближайшим другом, но сейчас голос его звучал холодно. Он сообщил мне, что есть приказ о розыске некоего Петера Боркмана — крупного преступника, совершившего во время и после революции немало грабежей и убийств. Список его преступлений был просто чудовищен. Начальник милиции сказал, что даст мне день, чтобы скрыться, но я должен поспешить. Представляете мое положение? Защититься от обвинения я мог, только признавшись, что я — князь Сергей, бывший казачий ротмистр. Сын белого генерала. Это верная смерть, как Боркмана меня немедленно расстреляют…

Надо было бежать. Я направился в Китай. Моя жена заболела и не могла перейти границу. Я оставил ее с детьми в Хабаровске, а сам двинулся дальше. Мы договорились, что я буду ждать их в Шанхае. В Шанхае, однако, я в первый же день попал в больницу с тифом. Несколько недель был на грани жизни и смерти. Врач — тоже из русских эмигрантов — узнал меня и немедленно телеграфировал в Париж. Когда я пришел в себя, рядом со мной уже были моя первая жена, сын и брат… Они нашли, наконец, меня. Бежать? Невозможно. Если бы сейчас раскрылось, что князь Сергей оказался двоеженцем, я разрушил бы обе семьи. Мне не оставалось ничего другого, как написать обо всем Анне и уехать с моей семьей в Париж. Анна была разумной женщиной и все поняла. Ради наших детей она примирилась со всем.

Тяжело дыша, он умолк на несколько секунд. В свете рождающегося дня сверкали бесчисленные дождевые капельки, а крупные, яркие цветы хибискуса покачивались под утренним ветерком на стеблях с длинными, похожими на сверкающие сабли листьями.

Молодой человек закурил новую сигарету и глубоко вздохнул. Приближение убийственного для европейцев сезона дождей ощущалось во всем.

— …В Шанхае Анна встретилась со своим старым и добрым другом, чудесным человеком — доцентом Декером. Тогда он был еще только начинающим приобретать известность ученым. Когда-то они вместе проходили практику в одной из московских больниц. С помощью Декера моей второй жене удалось переехать в Бейтензорг. Старый товарищ помогал ей все то трудное время, пока я, наконец, смог начать помогать им из Парижа. Мой сын, брат Мод, поступил на голландскую военную службу и сейчас он — капитан. Мой другой сын — князь Иван — тоже военный. Служит во французской армии. Анна умерла в прошлом году. Это была незаурядная, умная и добрая женщина… Мод унаследовала ее характер…

…От нагревающейся земли поднимался пар. Слабый юго-западный ветер нес в глубину острова сероводородный запах болот. Листья пальм вздрагивали под ударами ветра, огромные красноватые папоротники качались под окном…

— …Между тем я почти разорился, потому что в мою жизнь вторглось чудовище. Боркман! В Париже я получил от него письмо. Он потребовал десять тысяч франков ежемесячно, а потом писал лишь, на какой счет я должен выплатить деньги, если не хочу, чтобы все узнали, что князь Сергей под именем Петера Боркмана был грабителем и двоеженцем. Вы понимаете? Я вынужден был платить и молчать. Страшное искупление за совершенный грех! Самого Боркмана я никогда не видел. Деньги выплачивались на счета банков в Африке, Южной Америке или Австралии… За десять лет, в течение которых Боркман меня шантажировал, он выжал из меня почти все. И, наконец, последовал еще и этот удар…

Горьковатый запах сигарет «Брунс» заполнил всю комнату.

— Теперь продолжу я, — сказала Мод. — Я стала ассистенткой профессора Декера. Созданные им сыворотки выдвинули его в ряды крупнейших ученых мира. О нас он продолжал заботиться по-прежнему, а со мной был всегда исключительно добр. Последнее время он работал над самой замечательной из своих сывороток — «Бананоксидом». Возможно, вы слыхали о проблеме «банановой болезни»?

Боль пронизывала сейчас каждую клеточку в голове молодого человека.

— Как же, — ответил он устало. — Если срезать банан неспелым, дерево немедленно заболеет и погибнет. Однако, перевозить их можно только в незрелом виде… потому что… они испортятся… и…

— Что с вами? — спросила девушка.

— Это… погода… я тяжело переношу ее… — Он вздохнул. — Продолжайте, пожалуйста.

— Сыворотка, способная сохранить деревья от гибели после того, как с них собрали незрелые плоды, принесла бы миллионы. До сих пор создать ее не удавалось никому. Декер сделал это. Государство заплатило ему за решение этой задачи пятьсот тысяч гульденов. И тут пришло письмо от Боркмана. Он требовал, чтобы я похитила описание «Бананоксида» и доставила ему. Обокрала замечательного человека, нашего благодетеля! Если я это сделаю, писал он, мы будем в расчете. Если нет… Что мне сказать вам? Вы знаете моего отца и меня, мой брат — офицер… Одним словом, это означало бы гибель для многих людей… В письме были точные указания, как забрать записки из сейфа Декера, когда профессор уедет в Велтереден, где он должен был участвовать в конгрессе. Здесь, на Малой Лагонде, я должна была поселиться в номере, комнаты рядом с которым были бы свободны. Когда надо будет передать записки, мне сообщат. Приходилось подчиниться. Когда по соседству со мной кто-то поселился, я воспользовалась добротой бедняги Линднера и перебралась сюда. Тогда, на рассвете, когда вы забрались ко мне в окно, у меня была встреча с доктором. Он пытался шантажировать меня, потому что доверчивый Декер на смертном одре рассказал ему обо всем. Бедный профессор приехал вслед за мной, чтобы все уладить… Добрый, золотой человек, он не донес на меня в полицию… А теперь… он умирает…

Жара начинала становиться невыносимой. Сад будто дымился, над ним поднималось облако испарений. Сидящая на карнизе ящерица, похожая на миниатюрного крокодильчика, с любопытством заглядывала в комнату.

— Чи-чокк! — громко выкрикнула рептилия, потом, чуть подождав, повторила: — Чи-чокк! — и исчезла с окна.

Мод закурила. Все хранили молчание.

— Пожалуй, вы правы. Я отдам вам тетрадь, — хрипло сказал Феликс и, положив сигарету, сунул руку в карман.

Раздался стук в дверь.

— Кто там?

— Полиция!

Молодой человек в костюме рассыльного бесшумно исчез в шкафу.

Глава 28

В комнату вошли капитан и инспектор Элдер.

— Прошу прощения, — сказал капитан. — Из отеля исчезла женщина — некая миссис Вилльерс. Совершенно непостижимый случай. Не встречали ли вы ее в течение последних суток?

— Нет, но встречала, — ответила Мод. Князь Сергей задумался.

— Я видел ее. Она постучалась в дверь комнаты, расположенной напротив моей, и я слышал, как кто-то ответил: «Да». Женщина вошла. На дверной ручке я увидел на мгновенье руку мужчины в темном пиджаке… В этом я уверен.

— Вы не знаете, какой номер этой комнаты?

— Конечно, знаю. Сто второй.

— Спасибо…

Капитан подошел к телефону.

— Разрешите, мисс Боркман? Девушка закурила.

— Пожалуйста.

Капитан попросил соединить его с портье.

— Говорит капитан Вуйдер. Кто живет в сто втором номере… Что? Это точно?! Спасибо…

Он с удивленным видом положил трубку.

— Ну? — спросил Элдер. — Кто же живет в сто втором?

— Никто. Он пустует уже две недели.

— Чудненько!

Это было все, что сказал Элдер. У Мод перехватило горло от волнения. Этот мужчина сейчас здесь — в шкафу. И он вовсе не частный детектив! Такая же выдумка, как и то, что он убил доктора. Но кто же он тогда? Несмотря на все происходящее, этот человек заинтересовал ее уже с первой встречи. Преступник?… Нет! Этого не может быть… Нет… только не это!…

— Так вы заболеете, мисс Боркман, — сказал Элдер.

— Я?… Почему?

— У вас в пепельнице еще дымится сигарета, а вы уже закурили новую.

Он взял в руки толстую, с золотым концом сигарету, оставленную Феликсом в пепельнице. Князь сидел слишком далеко, чтобы она могла оказаться его.

— Она мне не понравилась… Это кто-то меня угостил.

— Вижу. Мистер Брунс. А я и не знал, что вы знакомы… Мод ничего не ответила. Она чувствовала себя загнанной в тупик.

Никакого Брунса она не знала!

— Если не возражаете, — сказал капитан, — мы осмотрим вашу комнату.

Мод проглотила слюну, сердце у нее отчаянно колотилось, но ответила она спокойно.

— А… что вы ищете?

— Один небольшой ковер…

— Я нахожусь под арестом?

— Нет… Об этом и речи нет, такое распоряжение уже давно отменено.

— Тогда я попрошу вас предъявить ордер на обыск. Насколько я знаю, без него осмотр будет незаконным.

Капитан удивленно поднял на нее глаза.

— Пожалуйста, — с изысканной вежливостью проговорил Элдер, доставая из кармана бумагу. — Разумеется, даже малейшее нарушение закона совершенно недопустимо.

Это была подписанная прокурором бумага, дававшая старшему инспектору Элдеру право проводить, без указания поводов, обыск любого из помещений «Гранд-отеля».

Капитан был удивлен, наверное, еще больше, но, не теряя времени, приступил к обыску и уже заглядывал за зеркало, где две стены, сходясь, образовывали небольшое пустое пространство.

— Тут ничего нет.

— Он может быть только под кроватью или в шкафу, — сказал Элдер и направился к шкафу.

Сейчас они найдут его!

Мод готова была расплакаться. Князь кусал побледневшие губы.

Капитан заглянул под кровать.

— Тут ничего нет.

Элдер открыл дверцу шкафа. Какую-то долю секунды они с Феликсом смотрели друг другу прямо в глаза.

— Тут тоже, — сказал инспектор и затворил дверцу. Затем они попрощались и вышли.

Глава 29

Молодой человек выскочил из шкафа. Голова у него была обмотана в легкое клетчатое демисезонное пальто. Мод и князь, все еще не пришедшие в себя от изумления, сидели молча.

— Мне надо исчезнуть! — выпалил на одном дыхании молодой человек. — Элдер сейчас вернется. — Он бросил пальто на спинку стула.

— Подождите! — воскликнула Мод. — Мы раскрыли перед вами все наши тайны. Не можете вы быть таким крупным преступником, чтобы продолжать и дальше опасаться нас.

— Не в том дело… Если бы я был преступником, я бы во всем вам признался. К сожалению, я всего лишь болван, а в этом признаваться стыдно. Зовут меня и впрямь Феликс, и то, что я вам рассказал в первый раз, было, в основном, правдой.

— Но ведь полиция не разыскивает за такие вещи! Элдер сказал…

— Что я — «Ужас Явы»? — Он махнул рукой. — Это была военная хитрость. Он хотел, чтобы вы испугались и выдали меня, если я прячусь у вас. Кто же осмелится скрывать грабителя и убийцу. Вы, однако, оказались исключением, и Элдеру его трюк не принес ничего, кроме разочарования. Вы, поверив, что я — «Ужас Явы», все же продолжали прятать меня. И за это нижайший вам поклон

— Но, — вмешался князь, — почему инспектор не задержал вас только что?

— Потому что это впутало бы меня в развернувшуюся здесь уголовную историю, а Элдер знает, что, в общем-то, я — неплохой парень. Кроме того, он и не собирается арестовывать меня. Только пугает.

— Почему же вы тогда так бежите от него?

— Потому что не хочу жениться. Хотя, — добавил он быстро, — решение это, пожалуй, не окончательное. Со временем человеку становится ясно, что плоха не женитьба сама по себе, а…

Легкий шорох…

В щель под дверью просунулось письмо. Феликс, словно кошка, прыгнул к двери и распахнул ее. Глухой звук, словно от вылетевшей пробки, вскрик, и молодой человек отшатнулся назад, обеими руками закрывая глаза.

— Что с вами? — испуганно спросила девушка.

— Кажется… я ослеп… или что-то в этом роде…

— Покажите… покажите, ради бога!

Глаза покраснели и ужасно горели, но постепенно зрение восстановилось.

— Вот мерзавец! У него был газовый пистолет…

С глазами все было уже нормально, но голова продолжала кружиться. Но от газа ли? Молодой человек уже несколько часов чувствовал себя очень неважно, похоже было на приступ малярии — вещь в этих местах вполне возможная. Девушка мокрым полотенцем протирала ему лицо.

— Ну и разбойник… — буркнул Феликс.

Князь закончил читать письмо и протянул его Мод.

«Завтра в полночь положите тетрадь у порога. Если вы этого не сделаете, послезавтра утром весь мир узнает правду. В том числе и то, что Мод Боркман обокрала своего шефа, а Феликс Крикли, сын губернатора, убил доктора Ранке и совершил в „Гранд-отеле“ еще целый ряд преступлений. Это последнее предупреждение.

Боркман.»

— Вы?… — удивленно спросила Мод, и много сразу же стало ей понятным.

— Да. Я действительно сын губернатора Крикли… Отец велел мне вернуться домой из Парижа, потому что… потому что я слишком уж много тратил в… гм… в университете… В Париже любое развлечение стоит так дорого. Один только приличный слуга обходится в восемьсот франков ежемесячно… Остальное вы знаете… Требование жениться… то, как у меня отобрали одежду и как я в одной пижаме бежал на парусной лодке и причалил у вас в шкафу… Не мог же сын губернатора явиться полуголым и попросить себе номер? А теперь я совсем пропащий человек, потому что тут случилась добрая сотня преступлений, а алиби у меня никакого… Что мне делать?

Он проговорил это так жалобно, что девушка засмеялась.

— Зачем же тогда Элдер ищет вас, если он не собирается вас арестовывать?

— Чтобы задержать до тех пор, пока приедет отец. Тогда уж спорить не придется. Со стариком лучше этого и не пробовать…

В коридоре послышались тяжелые шаги, умолкшие у самой двери. Молодой человек мигом очутился на подоконнике, спрыгнул, словно кузнечик, вниз и исчез…

Мод, несмотря на серьезность своего положения, невольно поглядела вслед молодому человеку и была очень счастлива… он все-таки не был преступником…

Глава 30

В дверь постучали.

Вошел советник Маркхейт в сопровождении двух санитаров. Вид у него был мрачный и проговорил он прямо-таки ледяным голосом:

— Я пришел передать вам последнюю просьбу умирающего…

— Декер! — испуганно воскликнула девушка.

— Да. Его конец уже близок. Пульс едва прощупывается. Я ежедневно захожу к больному, и сегодня дежурный санитар, который сейчас стоит рядом со мною, сказал, что, по его мнению, Декер хотел бы что-то сказать, но слишком слаб для этого. Мы сделали инъекцию камфоры…

— Он очень… страдает?…

— Вам любопытно, в каком положении он очутился по вашей милости?… Его тело покрыто язвами, лимфатические узлы страшно распухли, кожа, даже смазанная бальзамом, невыносимо горит…

— Не надо… умоляю вас… — прошептала Мод. Князь Сергей выпрямился.

— Прошу прощения, но во всем виновен только один человек… Это я…

— Тогда то, что я скажу, будет относиться и к вам. Этот ученый, человек большого сердца, приехал сюда, чтобы спасти мисс Боркман от тюрьмы и вернуть государству его законную собственность. Даже сейчас, умирая, он велел мне отослать санитара из комнаты, чтобы у нашего разговора не было лишних свидетелей, а меня попросил еще раз попытаться вернуть добром описание открытия. Для этого я и пришел сюда. Верните тетрадь, я передам ее Декеру и забуду о вашем существовании. Если вы не сделаете этого, я от имени Декера заявляю, что…

Мод испуганно переглянулась с князем.

— Простите… Тетрадь… Ее забрали у меня.

— Короче говоря, вы не отдадите ее?

— Поверьте, что у меня ее нет… Но, если вы подождете один только день…

— Хорошо. Я дам вам этот день. Думаю, что так сделал бы и сам Декер. Но после этого: никакой пощады!

Чуть кивнув головой, он вышел.

— Что будем делать? — спросил Сергей. Девушка решительно ответила:

— Вернем Декеру его собственность, и будь, что будет…

Глава 31

Капитан и Элдер стояли посреди сто второй комнаты. Часть размокшего от дождей потолка рухнула, и отверстие было сейчас прикрыто досками.

— Не ожидал увидеть такую картину в дорогом отеле.

— Не забывайте, — сказал Элдер, — что, если бы не карантин, в это время года отель был бы пуст. Как раз самое время заниматься ремонтом… А это что?

На полу лежал окурок сигареты с позолоченным обрезом. «Брунс».

— Любопытно. По-моему, не повредило бы заглянуть к мистеру Брунсу. Как вы полагаете, господин капитан?

— Не возражаю… Но зачем понадобилось кому-то звать сюда миссис Вилльерс? И кто был тот мужчина, руку которого видел князь Сергей?

— У меня есть соображения насчет роли миссис Вилльерс. Единственно возможное решение.

— Может быть, вы сообщите его мне.

— В общих чертах. Символически, если хотите. Скажем так: можно быть капитаном полиции и одновременно играть на скрипке.

— Попрошу без намеков. Я играю на скрипке только дома, для себя, и понятия не имею, откуда это стало вам известно!

— Прошу прощения, но я говорил просто так, ради примера. Можно взять и другой пример. Если человек ждет на вокзале свою жену и тем же поездом приезжает его хорошая подруга, это еще не значит, что они ехали в одном купе.

— Но это крайне правдоподобно.

— Больше я ничего не могу сказать, потому что иметь подозрения и докладывать о результатах следствия — две разные вещи.

— Одним словом, у вас есть подозрения насчет того, кто убил доктора Ранке?

— Да.

— Что-то определенное?

— Больше того: я знаю, кто убийца! Знаю, начиная с первого дня.

— Почему же вы не скажете об этом?

— У меня нет никаких доказательств. Пойдемте к Брунсу.

Глава 32

Брунс сидел в кресле с пожелтевшим лицом и темными кругами под глазами. Умирающий! Мысль об этом пришла в голову Элдеру, как только они вошли в комнату.

— Я хотел бы спросить у вас, мистер Брунс, когда вы заходили в сто вторую комнату? — задал вопрос инспектор.

Брунс вздохнул.

— Какую комнату?

— На самом верхнем этаже. Там, где обвалился потолок.

— Никогда я там не был.

— Но этот окурок от вашей сигареты? Брунс взглянул на него.

— От моей.

— Вы угощали кого-нибудь своими сигаретами?

— Угощал. А что тут такого?

— Гм… У вас, мне кажется, неважное настроение, мистер Брунс?

— Вам правильно кажется! Я болен!

— Можно спросить, в чем собственно, беда?

— А вам-то что? Может, и это относится к делу?

— Слушайте! — вмешался капитан. — А может, вы будете разговаривать с нами другим тоном?

— Спокойно, господин капитан. Раздражение мистера Брунса вполне можно понять… Н-да… Где это все время вертят шарманку?…

— И это тоже, — сердито фыркнул больной. — Какой-то дьявол целый день пиликает где-то поблизости.

Элдер направился в сторону ванной, откуда тоже доносились какие-то звуки.

— Играют не там, — быстро проговорил Брунс — Это во дворике напротив.

Элдер нажал на дверную ручку…

— Ну, что там? — раздался голос изнутри.

— Кто там? — спросил капитан.

— Хеккер, — ответил голос. — Что вам от меня нужно? Я купаюсь.

— Это ваш гость? — спросил Элдер у Брунса.

— Да! Может быть, вы и против этого что-то имеете? Портовый рабочий по имени Хеккер застрял здесь из-за карантина. Это мой старый знакомый, зашел сюда выкупаться и почитать журналы.

— Хорошо… хорошо… не надо так горячиться, господин Брунс. Я хотел бы поговорить с вашим другом Хеккером.

Брунс подошел к двери ванной и стукнул в нее ногой.

— Эй! Выходи, да только пошевеливайся.

— Ладно! Чего орать-то, ты…

— Не надо выражаться! Тут полиция.

Капитан провел рукою по лбу. Влияние усталости все больше сказывалось. Сейчас снова пойдет дождь… В такую погоду человеку кажется, что у него нервы натянуты, словно струны.

Дверь ванной отворилась, и в крикливо яркой пижаме вышел Хеккер.

— Что вам угодно? — спросил он с видом аристократа, вытаскивая из кармана сигарету «Брунс».

— Что вы делали в сто втором номере? — крикнул на него Элдер.

— Такой тон…

— Заткнись, а то так врежу, что зубы повылетают! И вынь изо рта сигарету, когда стоишь передо мной!

Слова Элдера произвели изумительный эффект. Поведение Хеккера молниеносно изменилось. Одно движение — и погашенная сигарета исчезла.

— Прошу прощения… господин инспектор… я теперь совершенно переменился…

— Молчать!

— Не разговаривайте в таком тоне с моим гостем, — вмешался Брунс.

— Вы, разумеется, правы. Пойдем, спустимся в прачечную, там я с тобою побеседую… да пошевеливайся, подонок!

— Прошу прощения, господин инспектор… не надо… я и так все вам расскажу… мистер Брунс не станет возражать, чтобы… вы расспросили меня здесь…

— Естественно… — вставил Брунс.

— Ладно. Но тогда я попрошу вас, мистер Брунс, оставить нас, потому что не исключено, что мне придется основательно избить этого голубчика, а в такие минуты мы с Хеккером предпочитаем быть наедине.

— Да, но…

— Выбирайте то, что вам кажется предпочтительнее, мистер Брунс — Каждый раз, когда Элдер поворачивался к американцу, его лицо и голос становились изысканно вежливыми, мгновенно меняясь, когда он снова обращался к Хеккеру. — Ну, погоди, сукин сын! Я тебе все кости переломаю! Ты меня попомнишь!

Брунс вышел в другую комнату. Элдер огляделся вокруг, словно в поисках чего-то. Наконец, найдя длинный ремень от чемодана, он сложил его в несколько раз и подошел к Хеккеру.

— Элдер… — сказал капитан. — Вы же знаете, что при допросах нельзя…

— Послушайте, господин капитан! Хеккер — это по моей части, я ведь работаю в отделе, который отвечает и за порядок в порту. Там приходится иметь дело совсем с другим народом, чем у вас в службе безопасности. Этот Хеккер другого языка не понимает…

— Прошу прощения… господин инспектор… Я признаюсь, что был там… еще перед рестораном… Но к велосипеду я и не притрагивался…

— Значит, запираешься?! — проговорил Элдер таким тоном, будто и впрямь его интересовал этот велосипед. — Выходит, не ты его разобрал?

— Это… это уже потом… Слипе сказал, что продаст меня, если я не помогу разобрать… Ну, я и разобрал, но продавать ничего не продавал… кроме фары и цепи… да и то за гроши…

— Слушай, Хеккер, ты мне надоел. Перебрался бы ты в английские колонии, там бы тебя полиция научила уму-разуму, а с меня хватит. Если ты пообещаешь, что навсегда уберешься с Явы, я отпущу тебя…

— И бить не станете?

— Это уже совсем другой разговор. Об этом мы поговорим после того, как ты мне скажешь, что тебе было нужно в сто втором номере.

— Так я же серьезно и не… Рука с ремнем шевельнулась.

— Я же серьезно… не делал ничего особенно плохого… Когда меня поселили в той каморке с шарманщиком, я несколько раз… залезал сюда, если… тут никого не было… И… воровал сигареты… Но денег ни разу не брал. А по вечерам я удирал из своей каморки и спал в сто втором, потому что…

— Откуда ты взял ключ?

— У меня есть отмычка…

— Откуда…

— Сам сделал, из стальной проволоки… Вы же сказали, что бить не будете!!

— Такого я не говорил. Ну, давай дальше.

— Это и все…

— Не лги! Как все было, когда там встретились мужчина и одна женщина…

— Я не…

— Что?!

— Я не отрицаю: однажды вечером кто-то пришел туда… Я еле успел спрятаться в шкафу. Видеть я его не видел, только слышал, как он расхаживает по комнате. Потом в дверь постучали, и вошла еще и женщина…

— О чем они говорили?

— Почти и не говорили. Мужчина сказал, зло так: «Что ты от меня хочешь?» А женщина прямо прошипела в ответ: «Я вас погублю… Когда Артур обо всем узнает, вам конец… И убежать отсюда не удастся…» Мужчина сказал: «Хочешь денег?» А она ему: «Нет! С этим ты опоздал, мерзавец! Ты думал, что тебе все сойдет! Так ведь? Я собой пожертвовала… Ненавижу эту Вилльерс…»

— А потом?

— Больше я ничего не слышал.

— Ты! Не лги, иначе…

— Больше я ничего не слышал.

Элдер знал людей подобного сорта. Знал, что Хеккер что-то скрывает, но знал и то, что он будет упрямо молчать, чтобы самому не впутаться в беду.

— Чем ты шантажировал этого Брунса?

— Я не…

— Ты снова?

— Я ничего и не отрицаю. Я забрался сюда, думал прихватить чего-нибудь пожрать. Какой-то голый тип выскочил и огрел меня по голове. Когда я пришел в себя, Брунс храпел без задних ног… я осмотрел комнату… и в ящике нашел письма… от какой-то дамы…

— Ты! — инспектор схватил Хеккера за шиворот и крепко встряхнул. — Снова лжешь, мерзавец!

Хеккер, однако, продолжал что-то скрывать. Элдер снова понял, что его старания напрасны. Хеккер не будет говорить, потому что сейчас это выглядело бы как донос, а он лучше выдержит любые побои, чем станет доносчиком…

— Ну, слушай тогда, подонок! Утром и вечером будешь являться ко мне в канцелярию, если хоть раз пропустишь — я тебя арестую. Понял?

— Понял, господин инспектор!

— Нам здесь больше нечего делать, господин капитан. Как только они вышли, в комнату вернулся Брунс.

— Ты хоть понимаешь, пиявка, что я мог запросто от тебя избавиться? — со злостью проговорил он и, вздохнув, закурил сигарету.

— Ничего подобного, — ответил Хеккер. — Я люблю хорошо пожить, а вы, как-никак, торгуете контрабандным оружием. Такие люди неплохо зарабатывают и малость помочь бедному шантажисту им ничего не стоит. Найдется чего-нибудь перекусить?

Похожий на мясника мужчина с измученным лицом мрачно вздохнул.

— Закажи у официанта все, что захочешь. Сукин сын. Хеккер не обиделся.

— Скажите, мистер Брунс, — спросил он, — что это с вами, что вы постоянно вздыхаете?

— Не твое дело. Ясно? Ешь и спи, а меня оставь в покое… Все равно долго ты мою кровь пить не будешь. Мне жить осталось самое большее несколько недель.

— Тоже неплохо, — по крайней мере о пенсии не надо заботиться. А почему бы вам подольше не пожить?

— Потому что не жилец я на этом свете. Хеккер закурил.

— Если б у вас не было такое желтое да измученное лицо, я бы сказал, что вы здоровы, как бык.

— Был… Когда-то… И не так давно. Торговать-то приходится с бандитами и пиратами, тут без здоровья не обойдешься. А теперь заткнись и оставь меня в покое. Не понимаю, чего ради я тебя терплю, когда и так меня прокляли и мне все равно конец…

— Ради того письма, наверное, что я у вас из письменного стола вытащил — это ж для вас верных десять лет тюрьмы…

Несколько мгновений они молчали.

— Чертовски мерзкая погода, — пробормотал Хеккер. — Старею… Раньше плевать мне было на муссон…

И он с огорченным видом проглотил кусок…

— Жри все, что хочешь, только оставь ты меня в покое, — хриплым замогильным голосом проговорил Брунс. Хеккер, однако, только сморщил покрытый потом лоб.

— Нет… что-то аппетит пропал…

— А что ты чувствуешь? — полюбопытствовал Брунс.

— Словно чем-то сжимает голову…

— Вот и у меня то же самое. И еще ногам холодно, а в глазах по временам словно точечки бегают.

Хеккер побледнел.

— А это самое… проклятие… не может быть заразным?

— Не думаю.

— Я ведь тоже… чувствую себя так, будто меня… прокляли.

— Очень даже может быть, — ответил Брунс — Если только мое проклятие могло подействовать…

Глава 33

Феликс отлично понимал, что в саду ему задерживаться нельзя… Прижавшись к стене, он пробирался по похожей на трясину, размокшей от дождя земле. Вот, наконец, окошко поменьше. Это не жилая комната.

Он огляделся вокруг и, быстро подтянувшись, оказался внутри. Он ошибся. Это была все же жилая комната, но из тех, что попроще. Вместо обоев — простые крашеные стены, жестяной умывальник, старомодная деревянная кровать, запыленное круглое зеркало.

Здесь вполне могла жить какая-нибудь горничная. Гляди-ка! На зеркале висели коралловые бусы. Комната напоминала ему о той голосистой женщине, которая приняла его за Мартина. Он прилег на потрепанный кожаный диван, который, похоже, поставили здесь по ошибке вместо того, чтобы отправить на свалку. Он чувствовал страшную усталость. Уж не малярия ли? Его тошнило, руки и ноги будто онемели. Такое ощущение появлялось у него сегодня уже не в первый раз, но быстро проходило.

Прошло оно и теперь, как только он лег.

Вот это да!

На столе лежал ключ. Общий, универсальный ключ! Именно его та женщина велела принести Мартину. Он же открывает все двери! Ура!

Теперь он немедленно заберется в какую-нибудь пустующую комнату. Мало того! Выкупается! Да и побриться не помешало бы, а то он чертовски зарос… Раз уж есть ключ… Господи… С таким ключом раздобыть бритву не шутка.

М — да… Вот что делает с человеком необходимость. Он сунул ключ в карман и отправился на охоту за бритвой. Он свернул в слабо освещенный боковой коридор… Чуть дальше отворилась дверь, мужчина в сером костюме вышел из номера, запер дверь, сунул ключ в карман и направился к лестнице, ведущей в холл или ресторан. Вперед!

Ключ легко повернулся в замке, и Феликс вошел в комнату. Искать долго не пришлось, на стекле туалетного сто лика лежал полный набор: бритва, ремень для правки, крем и квасцы.

Он быстро засунул в карман бритву и крем. Все первого сорта. Отличное лезвие, на отделанной перламутром рукоятке золотыми буквами выбито: «Сидни Крик». Захватив ещё мыло и полотенце, он поспешил наружу.

Ну, а топерь. Какая из комнат пустует? Бельэтаж наверняка переполнен. Он начал подниматься по винтовой лестнице наверх.

Постой-ка!…

Перед дверцей кухонного лифта, удобно прислонившись к стене, сидел один из слуг.

— Ну, поехали! — крикнул он в окошко лифта. — Долго там еще?

— Послушай, незачем так орать. — В коридоре появился управляющий Вольфганг.

— Прошу прощения, но клиенты начинают нервничать.

— Все равно кричать не следует. Что там с ковром?

— Вышла небольшая путаница… Я его положил в коридоре, чтобы потом отнести на склад… А он исчез…

— Каким это еще образом?

— Мартин сказал, что по ошибке отнес его в номер господина Брунса. Только там его тоже не видно…

— Улетел, значит… Его разыскивает полиция… Куда он мог деваться из комнаты Брунса?! — вышел из себя управляющий.

— Может, он там и есть в каком-нибудь из ящиков. Господин Брунс не любит ковров и мог засунуть его куда-нибудь…

— Почему же ты не поискал его?

— Потому что… он ведь разрешил нам убирать комнату только в его присутствии, а к ящикам никто из нас и прикасаться не смеет. Ужасный грубиян.

— Улаживайте сами!… Если завтра ковра не будет, пожалеете… Ясно?

— Да .

Загудев, появился маленький лифт с подносами, на которых стояли заказанные блюда. Забрав их, слуга отправил лифт назад.

— Кроме того, в сто втором надо убрать белье с постели. Чтоб завтра его там не было! И приведите в порядок стену: она там совсем обрушивается.

Рассерженный управляющий отправился дальше. Ушел я слуга с подносами. Феликс сразу же покинул свое укрытие на винтовой лестнице. С комнатой все уладилось! Сто второй номер наверняка пуст, раз там начала обрушиваться стенка. В это мгновенье появился лифт со вторыми блюдами. На тарелке лежала чудесная половинка жареного цыпленка. Феликс, недолго думая, сунул ее в карман и поспешил в сто второй номер.

Глава 34

Пустой номер был полон запаха заплесневевшей от сырости штукатурки. Феликс быстро прошел в ванную и повернул кран. Полилась теплая вода. Однако даже чудесное ощущение, что сейчас он будет купаться, не прогнало горьковатый привкус во рту и чувство недомогания… Что-то с ним неладно. Даже цыпленок не доставил удовольствия, хотя он давно уже не ел. Добрую половину Феликс выкинул за окно. Потом выложил все из карманов на стул. Ключ, мыло и бритву с надписью «Сидни Крик». Выкупавшись, он, не вылезая из ванны, поставил перед собой зеркало и начал бриться. Как раз когда он покончил с одной щекой, раздался скрип поворачиваемого в замке ключа… Кто-то идет!… Феликс, не выпуская из рук мыло и крем, бесшумно скользнул к окну. Ключ со стула он захватил, но одежда была далеко, на тремпеле у двери…

— Вот так!… Давайте сюда ковер, этот номер все равно пустует, — послышался голос Вольфганга. — И не надо болтать о нем, пока его как следует не почистят.

— А чем это его так испоганили?

— Опрокинули бутылку наливки. А тебе должно быть стыдно. Всего и надо было прямо спросить у Брунса. Он сразу сказал, что сунул ковер в комод…

У Феликса стало легче на душе. В ванную они не зайдут,

— А вообще-то лучше положить его в ванной. Гоп!

У Феликса времени хватило только на то, чтобы молниеносно выскользнуть в окно и, вцепившись в пожарную лестницу, прижаться совершенно голому к стене на высоте третьего этажа. Хорошо еще, что окно выходило в глухой внутренний дворик.

— Неслыханная наглость! — послышался голос Вольфганга. — Какой-то сукин сын забрался сюда, чтобы переодеться!… И выкупаться к тому же!… Заберите это тряпье в канцелярию! Если я узнаю, какой подлец это сделал, я ему это так не спущу! Банда какая-то! Ну, пошли! Пошли!

…Они унесли его одежду. Он стоял в комнате с выбритым до половины лицом, бритвой и ключом в руках, но без одежды.

Он завернул ключ, бритву и мыло в полотенце и привязал узелок к руке. После этого он снова выбрался на лестницу.

Снова начиналась волнующая охота за одеждой.

В полной темноте вовсю хлестал дождь. Одно утешение, что, будь он одет, все равно сразу же промок бы до нитки. Темных окон виднелось всего-навсего три. Первое, справа от него, было тоже окном ванной. Он влез в него.

Плохо. Сквозь неплотно прикрытую дверь пробивался свет и слышались голоса.

Вдова! Он сразу узнал глубокий голос синьоры Релли.

— …У меня в жизни было не так уж много радости, но временами я была счастлива и поэтому мне не больно думать, что я старею…

— Он был добрым человеком? — спросил грубоватый мужской голос.

— Думаю, что да… Отчасти поэтому у меня сейчас и нелегко на душе. Я хотела попросить совета у вашего коллеги, но, странное дело, после двух коротких встреч он больше не попадался мне на глаза.

— Я не знал, что здесь, кроме меня, живет еще кто-то из миссионеров.

— А он даже из того же самого ордена, что и вы: такие же самые пуговицы, такая же бархатная куртка с серым пятном.

— Очень странно…Серое пятно просто-напросто выела на бархате моль…

— Любопытно…

— Гм… Я потом поищу этого странного коллегу… Одним словом, что же беспокоит синьору?

— Очень неприятное дело, и я скорее прошу у вас совета, чем утешения, потому что я, видите ли, обманула полицию. Я сказала, что не знаю Артура Коклина, а я ведь часто встречала его в Сингапуре.

— Почему же вы умолчали об этом?

— Потому что… я знала, что они расспрашивают меня из-за его жены… Она живет здесь в «Гранд-отеле» под чужим именем… а ее муж считает, что она гостит у меня… Ужасно, но у меня такой романтический характер… Эта женщина влюбилась в одного молодого человека… и они хотели бежать… Еще в Сингапуре она попросила меня написать мужу письмо о том, что я приглашаю ее погостить несколько дней у меня. Тогда ей несложно будет уехать… Я написала…

— Вы поступили дурно…

— Я — итальянка… Речь шла о любви, о романтике, о несчастной женщине… Потом я пожалела о сделанном, потому что здесь же оказалась и другая женщина… которая тоже любила этого молодого человека — уже много лет… и пошла ради него на большую жертву… эта женщина тоже была артисткой и танцевала вместе с этим молодым человеком, а потом вышла замуж за старого, безобразного редактора газеты только для того, чтобы у Додди было много-много денег. Речь идет о миссис Вилльерс, той самой, которая исчезла… Перед этим она была у меня, плакала, падала в обморок. Тот молодой человек еще в Сингапуре бросил ее ради другой, и у нее не осталось ничего, кроме старого, нелюбимого мужа и… Она сказала, что напишет мужу той другой, потому что она не может без Додди…

— Грешники, заслуживающие адского огня…

— Si, si… теперь и я это понимаю… но в Сингапуре я все этовидела в романтическом свете. И миссис Вилльерс все равно бежала бы так или иначе… Я не сказала полиции то, что я знаю… потому что эта грешная женщина живет здесь под псевдонимом, сказала, что ее фамилия Гулд. Она хочет убежать с этим молодым человеком, а ведь у нее такой чудесный малыш… Вот это я и хотела вам рассказать и попросить помочь советом: как я должна поступить?…

Феликс, позабыв о своем собственном положении, тихонько стоял в темной ванной, откуда было слышно каждое слово.

Советы миссионера не интересовали молодого человека, и он вновь выбрался на пожарную лестницу, чтобы продолжить отчаянную охоту за одеждой. Еще одно темное окошко ванной. Он, крадучись, пробрался к нему… Прислушался… Спрыгнул в комнату и испуганно застыл на холодных плитках паркета…

Комната была отделена от маленького салона одной лишь портьерой. В салоне кто-то как раз включил граммофон…

Miss Otis regrets she is

Inable to lunch to day

— Выключи ты эту проклятую музыку, — сказала белокурая, полная женщина в вечернем платье.

В этом номере жил фабрикант мороженого Хиллер со своею женой. Один из некоронованных королей Америки.

— Не указывай, что мне делать, Мей… — ответил он, продолжая повязывать галстук.

— Постыдился бы лучше! Что обо мне будет думать прислуга! Ты же флиртуешь с горничной. А еще американский миллиардер!

Хиллер, насвистывая, надел смокинг и поправил узел галстука. Его жена сорвала с головы украшенную алмазами заколку ценой в верных десять тысяч и швырнула ее в граммофон.

— Отвечай мне!… — закричала она тоном базарной торговки. — Я тебе не комнатная собачка! Ясно?!

Хиллер с равнодушным видом закурил сигарету.

— Не кричи, пожалуйста, — ответил он скучающе, — ты не за стойкой бара.

— Подлец! Если тебе не нравится, что я была кассиршей, надо было жениться на какой-нибудь аристократке. Да только кто пошел бы за такого базарного зазывалу? Из тех, что кривляются перед ларьками… Ты и сейчас остался тем же, что и был: мелким лавочником! Несмотря на все твои миллионы.

Хиллер, насвистывая, посмотрел на часы. Граммофон продолжал свое:

Miss Otis regrets she is

Inable to lunch to day

Его жена швырнула на пол вазу, и ее пухлое, начавшее уже увядать, кукольное личико исказилось от ярости.

— Мерзавец! Зазывала! Тебе бы в тюрьме сидеть!

— Пожалуйста, без скандалов, — негромко сказал Хиллер, — потому что…

— Ударишь меня?!… Ты на это способен! Фу!… Рыцарь для горничных.

— Слушай, Мей, прекрати-ка это… Горничная ничем не хуже, чем шофер… Мой собственный шофер. Ты думаешь, что я совсем уж идиот?…

— Мерзавец! Я тебя засажу в тюрьму за клевету… — И она рванула с себя великолепное парижское платье, разодрав его чуть не напополам…

…Феликс поспешно сбежал.

Снова по нему хлестал дождь, а издалека глухо доносилось сквозь ливень, что:

Miss Otis regrets she is

Inable to lunch to day.

Глава 35

…Он снова был в ванной. Оттуда он осторожно пробрался в темную спальню. И…

…Из соседней комнаты кто-то вошел. У него хватило времени лишь на то, чтобы прижаться к стенке за шкафом. На пороге стояла горничная в аккуратном чепчике, залитая светом из соседней комнаты. Там сидели три женщины. Молодая и красивая графиня Ольга Петрова — известная теннисистка, Урсула Гугерсгейм, по крайней мере, семидесятилетняя вдова барона фон дер Фрюварта, и Хельга Йоринс — шведка, автор многих работ по метафизике, основательница индийского движения Обновления Душ. Сухопарая седая женщина в черной блузке с высоким воротником и пенсне, Хельга Йоринс (основательница движения Обновления Душ) как раз говорила горничной:

— Вода в ванной должна иметь сорок градусов…

Бежать Феликс не мог, потому что горничная вошла в ванную. Зашумела вода. Гостьи начали прощаться.

— Я пришлю вам эту настойку, — сказала Урсула Гугерсгейм (вдова барона фон дер Фрюварта). — В такую сырую погоду человек должен беречься от ревматизма.

— Это так мило с вашей стороны… — ответила Хельга Йоринс — Спасибо… Примите, дорогая, в знак благодарности мой скромный труд «Величие и бессмертие женской морали».

— Спасибо. Вы тоже идете, графиня?

— Задержусь еще на минутку. Мисс Йоринс обещала, что разрешит мне выбрать несколько книг… В такую погоду, когда нельзя ни поиграть в теннис, ни выкупаться в море, чувствуешь себя просто ужасно. Может быть, хоть хорошая книга выручит меня.

Петрова была настоящей красавицей. Белокурая, с тонким лицом и спортивной фигурой. В сером костюме из английской шерсти она напоминала героинь пьес Ибсена. Мягкой, ритмичной походкой она подошла к книжной полке и, помахивая сумочкой, висящей на пальце заложенной за спину руки, начала разглядывать корешки.

Урсула Гугерсгейм (вдова барона фон дер Фрюварта) вышла из комнаты в сопровождении мисс Йоринс.

Феликс продолжал стоять неподвижно. То, что он видел в соседней комнате, все больше делало его похожим на изваяние с вытаращенными глазами.

Графиня Петрова быстро оглянулась, выдвинула один из ящиков комода и сунула в сумочку две небольшие вещицы. Затем, обнаружив под стопкой белья пачку банкнот, она прихватила изрядную долю их. Закрыв ящик, она вынула пудреницу и начала приводить в порядок лицо… Для женщин это иногда бывает отличным средством успокоиться.

Воровка…

Вернулась мисс Йоринс.

— Выбрали что-нибудь, дорогая?

— Да, вот эту и эту, — ответила Петрова, показывая наугад на две книги. — Спокойной ночи.

— Это действительно великолепные вещи, — сказало седая теософка, беря в руки одну из подобранных книг. — Чудесно! Вы, оказывается, умеете читать по арабски?…

— Я… когда-то… занималась… Спокойной ночи…

— До свидания. Графиня вышла.

— Ванна готова, — сообщила горничная и, поклонившись ушла.

Мисс Йоринс направилась в ванную. Салон был теперь пуст.

Феликс с отчаянием огляделся по сторонам. Что накинуть на себя, чтобы можно было выскочить в коридор? Покрывало с кровати!… Из ванной слышался плеск воды… Старуха скоро вернется!

Бр — р-р!…

Он схватил покрывало и прыгнул на кровать, стараясг прикрыться им… Кто-то идет!

Поздно!… Кошмар…

Вошел слуга с настойкой и оторопело застыл перед зрелищем, представшим ему в свете, пробивавшемся из соседней комнаты.

Феликс стоял на кровати на четвереньках!… Лакей выронил настойку и метнулся назад в коридор, бормоча:

— Гадость… Что же это… Неслыханно. Вот это да!

Потом у него начался приступ икоты. Еще много недель беднягу передергивало при одном воспоминании об увиденном.

Мисс Йоринс так никогда и не смогла понять, почему Урсула Гугерсгейм (вдова барона фон дер Фрюварта) перестала здороваться с нею и при встречах смотрела куда-то в пространство над ее седой головой…

Глава 36

Было около одиннадцати часов. Мод еще читала, когда в дверь постучали.

— Войдите.

В комнату ворвалась диковинного вида дама. На ней была старомодная кофейного цвета блузка, нижняя юбка из темной тафты и лаковые туфли. Лицо с геометрической точностью было разделено на две половины, одна из которых заросла густой щетиной.

— Тс-с… Мне надо переодеться… Одежду я принес с собою… — В руках у странного создания был узел, из которого торчал конец шпаги.

Мод зажала руками рот, чтобы не расхохотаться во весь голос.

— Характерно для вас, — с горечью проговорил Феликс. — Вам бы только хихикать в самых драматических ситуациях.

— Откуда вы явились?

— Может быть, сами узнаете по костюму?…

Он исчез в ванной и через мгновенье вернулся в форме командира линкора Дикмана. Рукава были коротки, брюки доходили только до щиколоток, а один из эполетов отлетел при первом же движении.

— Теперь мне надо кончить бриться, — сказал мрачно Феликс, сумевший пронести сквозь все невзгоды бритву с надписью «Сидни Крик», мыло и универсальный ключ.

— Да, вид у вас с половиной бороды ошеломляющий.

— Я так и думал, когда шел сюда, что лучше мне уж сразу умереть. Я хотел понравиться вам, а выгляжу до половины освежеванным козлом…

Он привлек девушку к себе.

— Мод… вам будет легче, ее та я скажу, что знаю о вас все… И все равно люблю вас…

Девушка стояла перед ним, печально опустив голову.

— Я рада… тому, что вы сказали это… И, может быть, если когда-нибудь… А, ладно…

— Слушайте, Мод… Вы можете бежать вместе с князем в Америку, я тоже приеду туда…

— Поздно. Я все равно пропала — заявит на меня Декер или выдаст Боркман… Самое лучшее, что я могу сделать, это ценой своего доброго имени спасти несколько хороших людей… Отдайте мне, пожалуйста, тетрадь.

— Те-традь…

Мод с испугом посмотрела на растерянное лицо Феликса.

— Что… с тетрадью?!

— Она… осталась в сто втором… в моем костюме рассыльного… она была в кармане… а они забрали его…

Глава 37

— Вы не можете… снова забрать ее?… — прошептала девушка.

— Они унесли одежду в канцелярию… Тетрадь была в куртке…

Девушка в отчаянии опустила руки.

— Тогда… все кончено. В полночь Боркман явится за тетрадью… Если ее не будет, завтра он осуществит свою угрозу… и все… мой отец… мой брат…

Феликс изо всех сил старался что-нибудь придумать.

— Нам остается только одно… Вместо тетради мы оставим Боркману письмо, в котором скажем, что тетрадь случайно очутилась в куртке, которую забрали из сто второго номера… А я сейчас пойду в канцелярию…

— Нет! Вы не можете так рисковать. Ведь здесь произошло убийство! А у вас нет алиби…

— Послушайте, Мод, до сих пор я очень легко относился к жизни… За последние дни я во многом переменился… И причина этого — вы. Какое мне дело до моего доброго имени, если в опасности ваше. Будем держаться вместе, что бы ни произошло…

— О… если вы серьезно… Он обнял девушку.

— Теперь вы не одна в этой схватке. Мод… И серьезнее этого быть не может… Напишите несколько строк Боркману и положите под дверь… А я пошел.

Он быстро выскользнул за дверь.

Глава 38

Время было уже позднее… Приближалась полночь… А с ней Боркман…

Мод честно описала в письме создавшееся положение и сунула листок под дверь. Потом она выключила в комнате свет, закурила и стала ждать.

По временам за окном тяжело падали капли, оставшиеся от прошедшего дождя, в саду квакали лягушки… Туман все гуще окутывал остров.

Потом издалека донесся тоскливый вой корабельной сирены — туман сгущался и над океаном. Прошло примерно с полчаса. Равномерный стук капель отсчитывал время.

Мод охватило беспокойство. Это не был страх перед ночной встречей, тяжело на душе у нее было из-за Феликса. Может быть, как раз сейчас ее веселый, отчаянный друг попал из-за нее в беду.

Где — то далеко по коридору прозвучали шаги… Хлопнула дверь, полилась из крана вода.. Снова тишина… В саду с глухим треском сломалась какая-то ветка. Запах цветов вместе с ночным воздухом медленно заполнял комнату. Несколько москитов жужжали под потолком, часы в соседнем номере пробили двенадцать…

Полночь!

Час Боркмана.

Летучая мышь ударилась в сетку, прикрывающую окно от москитов. Мод обернулась. Она была удивительно спокойна. За окном в призрачном лунном свете четко выделялись черные кроны пальм.

«Хо-хи, хо-хи, хо-хи…» — с равномерностью часового механизма выкрикивал маленький смелый мангуст, готовясь броситься на кобру…

Тишина.

Там кто — то уже погиб в схватке. Мангуст или змея, а может быть, оба?…

Тропическая ночь…

После полуночи ветер переменил направление, и затхлый запах болот примешался к аромату цветов…

Стук капель лишь подчеркивал мертвую тишину. Луна зашла, и ночь, словно бесконечная, неосязаемая, черная стена встала вокруг комнаты.

Мод взяла зажигалку и сунула сигарету в рот…

— Не зажигать!

Голос звучал в комнате, но не со стороны двери. Говоривший наверняка был уже здесь, когда Мод вернулась в номер. Прятался где-то добрых пару часов, если не больше.

Девушка послушно положила зажигалку и сигарету.

— Это вы, Боркман?

— Да.

— Значит, вы слыхали, о чем я только что говорила с тем молодым человеком. Тетрадь в канцелярии, в костюме рассыльного. Под дверью я оставила вам письмо — я ведь не знала, что вы уже прячетесь в комнате. Дайте нам отсрочку, чтобы мы смогли вернуть заметки.

— Надо подумать. Завтра в дверях будет новая весточка от меня. Теперь сидеть тихо.

Мод не видела говорившего. Голос доносился откуда-то из дальнего угла комнаты. Девушка даже не повернулась в его сторону. Внезапно полоска света, пробивавшаяся под дверью от лампы в коридоре, исчезла. Ее непрошеный гость в несколько прыжков очутился у двери, нажал на ручку и выскочил наружу…

Пару секунд казалось, что снова вернулась гнетущая тишина…

Но вдруг словно все черти вырвались на волю из ада…

— Есть! — прогремел чей-то голос, и тут же какое-то звяканье; звук удара и бегущих людей, а потом чей-то задыхающийся, зловещий крик:

— Держите! Убийца! Держи-и-и! Бах! Бах! Бах!

Три выстрела!

Мод продолжала сидеть, словно оцепенев. Снова стало светло. Шум… хлопающие двери… голоса в коридоре.

— Вы не ранены, Элдер?…

— Кто-то меня основательно стукнул по голове… К сожалению, фонарик выбили раньше, чем я успел его включить… Перевяжите мне голову…

— Я стрелял вслепую, в темноте — вряд ли попал… — заметил капитан. Потом гул растерянных голосов перекрыл все звуки. Проснувшиеся жильцы спешили к месту происшествия.

— Ради бога, — прозвучал голос Вольфганга, — что тут произошло?

— Немедленно разойдитесь по своим комнатам, — приказал капитан. — Полиция сама сумеет навести порядок.

Это, естественно, вызвало только новый приступ истерической паники.

Дамы решили, что будут спать все вместе, оставив свет включенным до утра. Старичок, маркиз Равердан, опираясь на палочку, выскочил в коридор, угрожающе размахивая невесть откуда взявшимся у него старинным дуэльным пистолетом.

Князь Сергей, тоже поспешивший на место событий, дошел только до поворота коридора. Увидев, что перед дверями Мод собралась целая толпа, он потерял сознание. Шиллинг, губернатор островов Тонга, успел подхватить его.

— Врача!… Врача! Человеку плохо… — крикнул он.

Несколько женщин подняли крик, пятилетний сын французского атташе заорал во всю глотку, а управляющий Вольфганг стоял, даже не пытаясь вытирать стекавший по лбу пот. Хоть какой-то порядок удалось навести лишь с трудом. Маркхейт сделал князю укол, а затем перевязал Элдера, прижимавшего к ране совершенно промокший от крови платок.

— Мод… — прошептал князь.

— С ней все в порядке, — ответил Элдер. — Не беспокойтесь и возвращайтесь к себе в номер. С Мод я уже разговаривал, но сейчас не надо мешать работе полиции…

После того как князю помогли уйти, Элдер направился к комнате Мод. Маркхейт пошел вместе с ним… Кто знает, что там — ведь Элдер сказал, что уже беседовал с Мод, только ради того, чтобы успокоить князя.

У висевшего в коридоре телефона Элдер остановился.

— Одну минутку, — он набрал номер.

— Ну? — спросил он и, выслушав ответ, сказал: — Превосходно. Спасибо, Седлинц, отличная работа. — Он повесил трубку.

— Что сообщил Седлинц? — полюбопытствовал капитан.

— Я еще вечером попросил его, если вновь погаснет свет, немедленно, что бы ни случилось, мчаться к распределительному щиту и снять отпечатки пальцев.

— Браво! — невольно вырвалось у Маркхейта.

— Отличная мысль, — чуть кисло признал капитан. — Надо полагать, рубильник выключил кто-то из сообщников преступника.

— Я думаю, что это сделал он сам.

— Почему?

— Потому что я знаю, кто преступник. Он любит оставаться на втором плане.

— Я знаю вашу теорию на этот счет и не буду снова выспрашивать — кто же он. Откуда, однако, вы узнали, что этот мерзавец именно сегодня в полночь собирается нанести девушке визит?

— Разрешите мне не ответить и на этот вопрос. У меня есть для этого очень серьезные причины. Между прочим, господин капитан, действуете вы исключительно быстро и энергично.

— Жаль лишь, что в темноте я промахнулся. Но откуда взялся тот, который разбил вам голову, инспектор?

— Из соседней комнаты. Я услышал, как скрипнула дверь, и тут же получил по голове палкой или резиновой дубинкой.

Они уже стояли перед дверью Мод. Элдер постучал.

— Войдите!

Мод встретила их с совершенно спокойным лицом, и теперь уже это не было игрой. Страх, тревога исчезли, она готова была встретить свою судьбу.

— Полагаю, мисс Боркман, — сказал Элдер, — что разумнее всего будет, если вы, ничего не опуская, расскажете нам обо всем, что случилось здесь сегодня ночью… обо всем, разумеется, что имеет отношение к нашему следствию, — добавил он быстро.

— Пожалуйста…

Она рассказала о назначенной в письме на полночь встрече, о неожиданном появлении ее необычного гостя, и постаралась как можно точнее передать весь их разговор.

Элдер задумался.

— Во время нашего последнего разговора вы сказали, что понятия не имеете ни о каких «заметках».

— Я сказала неправду. Я украла заметки профессора Декера о Бананоксиде. Один мерзавец шантажировал меня, и мне не оставалось ничего другого. Я хотела отдать ему эти заметки, но, к сожалению, их у меня больше нет. Это все, что я могу сказать.

— В этом случае нам придется арестовать вас, мисс Боркман, — со вздохом сказал Элдер.

— Вполне естественно, — спокойно ответила Мод.

— А теперь вернемся к вашему незваному гостю. Вы уверены, что точно передали его слова?

— Я отлично запомнила их.

— Первые слова были «Не зажигайте огня»?

— Не совсем. Он сказал категорично: «Не зажигать!»

— А в конце он сказал: «Я подумаю… теперь сидите тихо»?

— Не совсем так. «Надо подумать… теперь сидите тихо…»

— Спасибо. Это даст нам возможность легко схватить одного из сообщников. Спокойной ночи, мисс Боркман. Верьте мне, если только это окажется возможным, я постараюсь вытащить вас из беды, не причинив никому вреда. Попрошу вас оставаться в своей комнате. Перед дверью мы поставим часового.

В коридоре капитан нервно спросил у Элдера:

— Почему вы сказали, что мы легко схватим сообщника?

— Среди работающих в отеле туземцев будет не так уж трудно найти того, кто сегодня ночью пробрался к девушке.

— Откуда вы взяли, что это именно туземец? — спросил Маркхейт.

— Для них характерно, что из всех форм глаголов они чаще всего используют неопределенную, ведь трудно спрягать глаголы на чужом языке. Мы говорим: «не зажигайте, я подумаю…» Туземец скажет: «не зажигать… надо подумать».

— Думаю, что вы снова попали в самую точку, — пробормотал капитан.

Глава 39

Уже светало, когда они вернулись в канцелярию. Седлинц и еще пара полицейских пили чай. Всех будто немного морозило и при тридцати пяти градусах жары. Карандаш выдавил бороздку на размякшей от сырости бумаге блокнота.

— Где управляющий? — спросил Элдер.

Один из полицейских сходил за Вольфгангом. Волосы управляющего были растрепаны, глаза впали, холодные, как лед, руки дрожали.

— Ужасно, ужасно… — хриплым голосом непрерывно повторял он.

— Чего вы хнычете?! — перебил его инспектор. — Для вас эта чертова история только лишний доход. Отель полон три недели — в самый мертвый сезон.

— Но, простите, а скандал?!

— Это только лишняя реклама. На будущий год отель будет битком набит.

— На будущий год срок моего десятилетнего контракта истекает, и отель перейдет государству. Что мне толку от рекламы?

— Вот как? Значит, вы только арендатор?

— Да.

— Вы один? Вольфганг замялся.

— Нет… Я создал здесь курорт и купил у малайского раджи Малой Лагонды концессию на десять лет, но так, что половина паев принадлежит ему. Голландские власти утвердили это соглашение, «Нидерландише Банк» тоже.

— Как получилось, что в вашем отеле любой может так запросто орудовать с распределительным щитом? С сегодняшнего дня мы поставим у него часового.

— Щит находится рядом с машинным отделением, где бывают только кочегары и механик. До сих пор не было никаких поводов для принятия особых мер предосторожностей.

— Мы допросим всех, кто работает в машинном отделении. Кроме того, пришлите в канцелярию всех туземцев, которые сейчас находятся в отеле.

Вольфганг вышел.

— Вот отпечатки пальцев, — сказал Седлинц.

— Спасибо. Возьмите, — сказал Элдер, протягивая завернутое в папиросную бумагу зеркальце. — Здесь тоже есть отпечатки. Сравните их с теми, что у вас.

Седлинц поспешил взяться за дело.

— Откуда у вас это зеркало? — спросил капитан.

— Оно побывало в руках у преступника.

— Если эти отпечатки и отпечатки на рубильнике совпадут, вы арестуете его?

— Нет. Слишком мало улик.

— Разве то, что он в критический момент выключил свет, не достаточная улика?

— Достачная, чтобы обвинить его в соучастии, а я хочу доказать и то, что он — убийца, шантажист, бандит!

— Как насчет его алиби?

— Безупречно. Найдется немало свидетелей, готовых чистосердечно и под присягой показать, что они были вместе с ним…

— И все-таки…

— И все-таки он — убийца.

В комнату вошли рабочие из машинного отделения, лифтер-негр, мулат-бармен, шофер-тамил, два туземца-поваренка, малаец-торговец сувенирами и, наконец, прачка-полукровка.

— Фергюсон! Уведите туземцев в соседнюю комнату, отберите тех, у кого несомненное алиби, а остальных будете присылать сюда по одному.

…Туземцы большими, испуганными, круглыми глазами смотрели на полицейских и с взволнованным шепотом последовали за Фергюсоном.

— Прошу вас, — обратился Элдер к кочегару в замасленной спецовке. — Примерно полтора часа назад с центрального щита был выключен свет. Что вам известно об этом?

— Я сразу же побежал туда, — ответил рабочий, — и постарался как можно быстрее привести все в порядок. Когда я прибежал к щиту, там уже возился с фонариком кто-то из полицейских.

Это был Седлинц, снимавший отпечатки пальцев.

— Больше вы ничего не видели?

— Нет.

— Я видел какого-то странного типа, — заговорил другой кочегар. — Вез как раз тележку с коксом, от поворота виден щит, и я заметил человека, убегающего от него. Я было кинулся за ним, но он исчез за следующим поворотом, а мне надо было спешить с коксом… Очень странный был тип…

— Что же в нем было странного?…

— Ну… я хорошо разглядел — это был морской офицер…

— Что?!

— Я глазам своим не поверил; морской офицер ночью в подвалах гостиницы…

— Да, довольно странно… Спасибо, вы можете быть свободны.

Рабочие ушли.

Теперь пришел черед допросить туземцев. Алиби не было только у двоих: прачки и торговца сувенирами, заодно продававшего и открытки.

— Как тебя зовут? — спросил Элдер у прачки.

— Джильда… я из Джайпура… из Инди-и-и…

— Прачка?

— Да-а… Там в подвале. Теперь, когда в доме больной сагиб… нам не разрешают… подниматься сюда-а-а…

— Где ты живешь?

— В прачечной… Раньше жила наверху-у, в маленькой комнатке… но когда в доме больной саги-иб…

— Это я знаю. Этой ночью ты не заметила ничего особенного?

— Луна… была вся в крови… Я такой…

— Как это ты увидела луну в подвале? А?! Джильда испуганно вздрогнула.

— Я… во… во сне…

— Не лги, не то я велю обрить тебя наголо…

В комнату вошел управляющий вместе с Мартином. Девушка умоляюще посмотрела на слугу.

— Если мне обреют волосы, я-я…

— Тихо! Одним словом, ты выходила из подвалов — почему и куда? Говори, иначе… — он схватил Джильду, собиравшуюся в страхе повалиться на колени, за плечо.

— Я встречалась с Ма… с Мартином… он такой сильный, и я его так люблю-ю…

— Она встречалась с вами?

— Да, — хмуро ответил Мартин.

Элдер ясно видел, что зашел в тупик и из дальнейших расспросов ничего не выйдет, хотя что-то во всем этом не так.

— Убирайся! — крикнул он девушке. — И помни, что я теперь с тебя глаз не буду спускать.

Девушка выскользнула из комнаты, втянув голову в плечи и бросив на Мартина полный отчаяния взгляд.

Теперь пришла очередь малайского торговца сувенирами. Костюм его здорово напоминал костюм водолаза — только что без шлема, но зато с ярко-синим галстуком. У шляпы не было полей, на ногах — ни ботинок, ни носков, зато на манжетах сверкали давно вышедшие из моды запонки, а в руках он вертел тросточку с костяным набалдашником. Из кармана ого костюма торчала туземная маска.

— Имя?

— Налайа Великолепный.

— Занятие?

— Раджа и торговец сувенирами.

— Что?!

— Я, по милости королевы, правитель острова и совладелец всех заведений для туристов на Малой Лагонде…

Это было уже сюрпризом для Элдера.

— Почему же ты тогда живешь вместе с другими в какой-то грязной комнатушке?

— Чтобы никто не догадался, кто я. Так часто делают в больших отелях, называется инкогнито.

— А… для чего ты занимаешься продажей масок?

— Чтобы зарабатывать деньги.

— Но ведь ты же мог бы жить, как большой сагиб, на свои доходы.

— Тогда мне надо было бы уметь торговать чем-то другим. Работать хорошо. Зарабатывать деньги хорошо, даже если это просто приработок. Это правда.

Он вытащил маску и с любовью посмотрел на нее. Элдер взял маску у него из рук.

— Это большая редкость на Лагонде?

— Очень большая, господин, такая, что и не найти.

— Откуда она у тебя?

— Из Лейпцига. Там это не редкость. Они их делают. У нас таких безобразных не делают, а там делают очень хорошо, очень безобразно. И это тоже большая правда.

— Где ты был этой ночью?

— Наверху. Дрался с тобою, и кто-то стрелял в меня.

— Что?! Это был ты?

— Я. Я пробрался к девушке, в полночь говорил с нею, а когда вышел, ты набросился на меня, я испугался… бух… бух… надо было убегать.

Элдер долго глядел в ухмыляющееся лицо малайца. Либо очень простое, либо уж очень хитрое объяснение.

— Скажи, раджа, ты знаешь, кто я такой?

— Это знают все. Ты умен и стар, словно крокодил, и королева платит тебе, чтобы ты был не знающей жалости ищейкой. Из-за этого тебя ненавидят и когда-нибудь убьют.

— Предположим… А ты знаешь, что я делаю с теми негодяями, которые пробуют обмануть меня?

— Ты их бьешь, и они от этого болеют. Но раджу нельзя бить.

В ответ он немедленно получил такую затрещину, что даже швейцар в холле на мгновенье вышел из своей дремоты.

— Думаю, господин, что я ошибался. Наверное, все-таки можно, — угрюмо сверкнув глазами, проговорил Налайа Великолепный.

— Рад, что мы поняли друг друга. А теперь скажи, Налайа, чего ради ты забрался в чужую комнату и почему убегал от меня? Только говори правду.

— Я скажу правду, я очень-очень редко обманываю. Ночью кто-то разбудил меня. Я не видел — кто, было темно. Старый продавец газет, у которого в ящике, когда он крутит ручку, плачут души умерших младенцев, может подтвердить.

— Давай дальше.

Голос сказал: «Спустись в каморку, что рядом с прачечной и у тебя будет много денег». Я сразу заподозрил, господин, что это опять какое-то злое волшебство белых людей — из тех, которые они называют аферами.

— Что ты несешь?

— Еще наследником трона я был кочегаром на пароходе и знаю, что такое цивилизация.

— Гм… Продолжай.

— В каморке было темно. Все тот же человек, которого я так и не видел, объяснил мне, куда я должен пойти, и сказал, что я не должен ничего там красть, а только получить какую-то тетрадь. Когда я принесу ее ему, он даст мне пятьдесят гульденов. Это очень хорошее предложение, господин.

— Больше он ничего не говорил?

— Нет.

Элдер оглянулся.

— Нет ли здесь где-нибудь плетки?

— Собственно… говорил, — быстро затараторил раджа, — что, если я столкнусь с кем-нибудь, то бояться не надо — он придет мне на помощь… Потом я поспешил назад в ту каморку, и по дороге меня сильно побил матросский офицер, потому что я в темноте наступил ему на лицо…

— Что ты рассказываешь?

— В коридоре подвала меня побил матросский офицер в серой форме. Это правда, так оно и было.

— Слушай, ты!

— Клянусь предками, я не выдумываю, белый господин с тяжелой рукой.

— Как выглядел тот, кто разговаривал с тобою?

— Я же сказал, что не видел его в темноте.

— Ты наговорил много лжи, раджа, и за это я в конце концов изобью тебя так, что ты будешь долго болеть. И это очень большая правда.

— Но очень невеселая, господин.

— Убирайся! Фергюсон, пойдите с ним и допросите старого продавца газет.

Элдер обернулся к Вольфгангу.

— Вам известно что-нибудь о том, что рассказывал ваш компаньон?

— Абсолютно ничего. Единственное, что нас связывает, это старый договор. Помимо этого у нас с ним не было и нет никаких отношений.

Вернулся Седлинц.

— Пожалуйста… — Он протянул отпечатки пальцев. — Те и другие, несомненно, тождественны.

— Что это? — спросил Вольфганг.

— Отпечатки пальцев, — с особым нажимом ответил Элдер. Управляющий побледнел, раскрыл было рот и, не в силах держаться на ногах, вдруг сел.

Глава 40

За время ночных похождений форма капитана Дикмана успела уже достаточно попортить нервы Феликсу. К рассвету в гостинице все наконец достаточно утихло, чтобы молодой человек решился пробраться к винтовой лестнице. Форму капитана в любом случае необходимо возвратить. Через несколько мгновений Феликс был уже в подвале.

Черт…

Неподалеку от лестницы сидела рядом с каким-то лакеем та самая полукровка. Они разговаривали вполголоса.

— Послушай, Ма-артин… Тот молодой господин передал через старшего официанта, чтобы я пришла к нему… Что рубашки будто плохо выглажены… Красивый господин, лицо — совсем как у ребенка, но для меня только ты-ы-ы…

— Что он хотел от тебя?

— Ты говорил, Мартин, что женишься на мне, если у нас будет тысяча гульденов и мы сможем открыть свое дело-о… Ты говорил, что мы открое-ем свою прачечную…

— Ближе к делу, пока нас тут никто не застал.

— Тот молодой господин с красивым лицом сказал: он даст тысячу гульденов. Если я помогу ему выбраться из карантина… Я должна пропустить его через прачечную, и он проберется по сточному каналу, тому, что с большой решеткой… Завтра вечером… в десять часо-ов…

— Значит, это он и убил того гостя. Девушка спокойно ответила:

— Ну, убил… Наверное, он иначе не мог, бедняжка. Гостей много, а мы с тысячей гульденов можем сразу пойти и обвенчаться…

— Да ты что! Если узнают, ты же десять лет получишь.

— Не узнают, Мартин… вот увидишь… Молодой господин красивый и умный, у него бе-елая кожа и длинные черные ресницы…

— Он — убийца.

— Ну, случилось так…

— Нам пора уже уходить отсюда. Я тебе скажу только вот что: будь поосторожнее!… И не впутывай меня, если что будет не так…

Послышался звук поцелуя. Потом Мартин ушел, а девушка, напевая, вернулась к себе в прачечную.

Пора было возвращаться и Феликсу. Хорошо, костюм Дикмана он повесит на место. Но что же одеть? Дальше, возле котельной, слабо светилась синяя лампочка… Он увидел несколько засаленных спецовок и надел одну из них. Нашлись и стоптанные полотняные туфли… Так… Теперь можно уходить…

Он повесил на место вывешенный Дикманом для чистки костюм. Вид, правда, у костюма был сейчас такой, будто кто-то всю ночь катался в нем по полу.

А теперь к Мод!… Феликс осторожно проскользнул по лестнице, потом по коридору… Заглянул за поворот и испуганно отдернул назад голову…

Перед дверью Мод стоял полицейский!

Феликс сразу же понял, что произошло. Ее арестовали! Феликс повернулся и поспешил назад. Решительно, уже без всяких предосторожностей, поднялся на этаж выше и постучал в одну из дверей.

— Да!

Феликс вошел в комнату. Элдер, одетый в пижаму, сидел за столом и пил чай.

— Вы арестовали ее? — спросил Феликс.

— Только задержали.

— Когда я тогда ночью все откровенно рассказал, ты обещал, что забудешь все мною сказанное.

— Девушка сама призналась во всем перед капитаном. Мне больше ничего не оставалось делать. Пей чай.

Феликс мрачно прихлебывал кипящий напиток.

— Тетрадь не нашел?

— Нет. Всю одежду отнесли из канцелярии в прачечную и, когда я добрался до нее, там уже ничего не было. Кто-то опередил нас.

— Ей можно еще чем-то помочь?

— Надежда есть. Я даже уверен в этом.

— Слушай, Элдер, ты всегда был моим другом. И останешься им. Я же и минуты на тебя не сердился, когда ты следил за мной, словно за каким-нибудь арестантом, и даже костюм забрал, так что мне пришлось удрать в одной пижаме. Может, ты был и прав, выполняя приказ моего отца. Я на тебя за это не сердился. Но если ты не сделаешь для этой девушки исключения, если будешь строго выполнять только то, что велит тебе твой долг… — Феликс умолк. — Я бывал очень легкомысленным, — начал он снова. — Сейчас совсем другое дело. Я люблю эту девушку и хочу жениться на ней. Если придется, то и после того, как она отбудет наказание. Я буду ждать у ворот тюрьмы, когда ее выпустят…

— Девушка она отличная…

— Но, может быть, до этого не дойдет. Слушай, теперь мне придется прятаться до самого конца.

— К сожалению. Мне бы следовало отыскать тебя раньше. А так у тебя нет и следа алиби.

— Вот именно. Тут уж ничего не поделаешь. Буду прятаться… Возможно, однако, что мне удастся сбежать отсюда, и тогда захвачу с собою и ее.

Последовала короткая пауза.

— А теперь ты выслушай меня, Феликс. Ты промолчал только что о том, чем я обязан тебе и твоему отцу: если бы вы не помогли мне поступить в полицию, я так и остался бы никому неведомым адвокатом без всяких шансов на будущее. Я никогда не забуду этого. Но если ты попытаешься бежать вместе с мисс Боркман, я буду смотреть в оба, арестую вас обоих и сделаю все, что велит мне долг полицейского. После этого я подам в отставку. Иначе я поступить не могу.

Феликс встал.

— Я понял.

— Поверь в меня и в справедливость. Не порть сам всего, будь терпеливей.

— Я не верю тебе. Прощай.

Феликс вышел из комнаты. Спорить с Элдером он даже не пытался, не воспользовался он и случаем, чтобы докончить бриться, хотя половина его лица заросла прямо-таки жуткой щетиной. Он поспешил к комнате девушки.

— Что вам нужно? — спросил полицейский, слегка изумленный появлением выбритого до половины незнакомца в спецовке.

— Можно сюда? — громко сказал Феликс — Надо починить кран для горячей воды. Вызывали по телефону.

Полицейский постучал и приоткрыл дверь. Феликс встал у самого порога, чтобы Мод могла его увидеть.

— Нужен слесарь? — спросил полицейский.

— Да, — ответила Мод. — Я вызывала.

— Только быстро, — сказал Феликсу полицейский, отодвинулся в сторону, чтобы пропустить его, а затем, козырнув Мод, вернулся в коридор.

Как только дверь захлопнулась, Феликс бросился к Мод и поцеловал ее руку.

— Тетрадь? — спросила девушка.

— Пропала… исчезла. У нас очень мало времени, Мод… Одним словом: соберите самые необходимые вещи и будьте в любую минуту готовы бежать.

— Нет.

— Да послушайте же!

Они говорили почти грубо. Феликс привлек девушку к себе и крепко обнял ее.

— Убежим вместе, Мод. Мы уедем в Америку. Лишь бы выбраться отсюда, а на любой корабль мы проберемся шутя.

— Я не хочу… никаких… жертв, — слабо возразила она, прижимаясь к Феликсу.

— Я люблю вас, Мод. Все остальное не имеет значения! Я люблю вас и, хоть убежим мы, хоть нет, буду во всем вместе с вами…

Их губы уже почти касались друг друга…

Глава 41

Когда Феликс вышел в коридор, в отеле уже начала пробуждаться жизнь. Жильцы спешили к умывальникам, все, как один в пижамах, мыло и зубная паста в руке с перекинутым через нее полотенцем.

Со стороны лестницы слышно было позвякивание, это начали разносить по комнатам жаровни с горящими углями. В нескольких комнатах ржавчина начала разъедать металлические вещи жильцов, а выглаженное начало покрываться плесенью, появляющейся в сыром тропическом воздухе уже через два-три дня. Центрального отопления в «Гранд-отеле» не было — котельная служила лишь для обслуживания кухни и прачечной — и доведенный до отчаяния управляющий решил на время карантина установить в комнатах жаровни.

Несмотря на гнетущую жару, все были рады «отоплению», потому что стены начали пропитываться сыростью, а от москитов не спасал даже удушливый запах раскиданных повсюду трав.

Климат даже в самом начале сезона дождей стал невыносимым для европейцев. Случаев чумы, правда, больше не было, но начала распространяться малярия. Мисс Йоринс совершенно не могла передвигаться из-за приступа ревматизма. Головные боли, бронхит и расстройства желудка изводили гостей. Иногда остров был часами окутан желтовато-розовым туманом, а потом начинал без перерыва хлестать тропический ливень.

В баре поглощалось невероятное количество спиртного. Оно согревало и на время снимало напряжение — … Гости нервничали, часто ссорились, заводили интриги, а в одном из номеров верхнего этажа застрелился английский лорд, бывший, как потом оказалось, растратившим деньги и сбежавшим из Голландии инкассатором… Уже после первых ливней из сырой земли полезли целые полчища насекомых и червей. Опрыскивание нефтью от муравьев только добавляло новый отвратительный запах к и без того невыносимой атмосфере.

Одетта Дюфлер, красавица-бельгийка, отравилась лекарством от астмы — адреналоном и сейчас была на грани жизни и смерти; никто не знал причины ее поступка.

Некоторые без конца играли в карты. У графини Петровой то и дело случались истерические припадки, Маркхейт использовал против них все известные ему средства, но единственным результатом было то, что у него куда-то исчезли карманные часы…

Феликсу сейчас больше всего хотелось побриться. Пока он продолжал слоняться по коридорам. Наконец из одного из номеров вышел Эрих Крамарц, похожий на кинозвезду молодой человек с совсем детским лицом и красиво изогнутыми, явно подстриженными рукой искусного мастера бровями. Ему не было на вид и тридцати лет. Из нагрудного кармана высовывался кончик шелкового платочка, двубортный костюм был шедевром портного.

Насвистывая, Крамарц зашагал прочь.

Феликс отворил универсальным ключом номер Крамарца и поспешил в ванную.

Прежде всего побриться! Но только он начал намыливать лицо, в замке скрипнул ключ.

В номер вошел Крамарц с миссис Гулд. Той самой пышной красоткой бальзаковского возраста.

— К чему это, Марджори? — нетерпеливо и раздраженно сказал молодой человек. — Если уж решилась, то нечего мучиться.

— Пойми, Додди… все не так просто… — дрожащим голосом ответила миссис Гулд. — Если мы уедем отсюда и Артур узнает обо всем, тогда уже… всему будет конец.

— Но ведь с тобою я…

— Сейчас. А если через год тебя не будет со мною? Додди! Я ведь оставляю не только мужа, а и ребенка… У меня нет никого, кроме тебя…

— Разве этого мало? Я люблю тебя, Марджори…

— Тебе только двадцать шесть лет… а мне…

Миссис Гулд было сорок два. Красивое лицо, но все же уже женщина в возрасте. В уголках глаз и на шее уже появились морщины, хотя пудра пока что хорошо скрывала их.

— Мы уедем в Каир, Марджори. Я найду себе какое-нибудь хорошее дело…

— А если не получится?

— Получится!

— Сколько надеешься получить за мои драгоценности?

— Хорошую цену. Камни отличные, особенно брильянты… Первым делом обзаведемся маленьким уютным гнездышком, и еще в избытке останется… Мы будем счастливы, Марджори.

— О Додди… Мне так тяжело. Молодой человек обнял ее.

— Это все из-за здешнего проклятого климата. Тут у любого нервы не выдерживают…

— Нет… нет… я боюсь тебя… Кто ты, собственно?

— Ты снова намекаешь на то, что я был танцовщиком? Может быть, презираешь меня за это?

— Не сердись, Додди!

— Я уже по горло сыт этим!

Он открыл письменный стол и поставил перед нею шкатулку.

— Пожалуйста, вот твои драгоценности! И уезжай домой.

— Не сердись, Додди. Я не хотела тебя обидеть.

— Меня оскорбляет то, что ты упрекаешь меня моим прошлым! Я готовился стать инженером, но отец заболел, нужны были деньги, вот и пришлось танцевать…

— Я знаю, знаю… Извини, но… я люблю тебя и одновременно боюсь… Не сердись…

Он снова обнял ее.

— Маленькая глупая Марджори… Верь мне.

Феликс с приобретенной опытом ловкостью выбрался через окно на пожарную лестницу, а оттуда снова в коридор. Что делать? Придется спуститься в подвал. Только там найдется, пожалуй, спокойное место, где можно будет побриться… Он поспешил к винтовой лестнице.

В подвале тоже не было спокойно. Вокруг котельной вертелись рабочие… Феликс заметил приоткрытую железную дверь, ведущую в один из боковых коридоров.

Склад! Здесь хранились пустые чемоданы жильцов. Пару чемоданов как раз укладывали в стоявший внизу грузовой лифт.

— Склад оставь открытым, пусть проветрится. И надо будет поставить жаровню, а то все чемоданы заплесневеют, — сказал Мартин лифтеру, и лифт тронулся наверх.

Феликс проскользнул внутрь, подальше в глубину склада. В конце было небольшое, выходящее в сад вентиляционное окошко. Вонь стояла тут, действительно, невыносимая. Он и не представлял, что заплесневевшая кожа может издавать такой отвратительный запах. Феликс пробрался поближе к окошку, он чувствовал, что ему станет дурно, если он немедленно не глотнет немного свежего воздуха. Он отодвинул в сторону пару чемоданов, толкнул еще один стоявший на дороге большой чемодан, но он не сдвинулся с места… Почему он такой тяжелый? Приостановившись, Феликс толкнул его так, что чемодан отодвинулся к самой стенке.

Усевшись на пол, Феликс вытащил бритву с надписью «Сидни Крик» и крем для бритья… Запах, однако, здесь был невыносимым. Придется подвинуться еще ближе к окошку… Кошмар просто.

Он снова толкнул чемодан. Крышка внезапно открылась, и на пол к его ногам вывалился труп.

Это был труп миссис Вилльерс!

Глава 42

Феликс стоял неподвижно, словно окаменев. Покрытый запекшейся кровью труп с приоткрытым ртом и неподвижными глазами лежал перед ним, словно какое-то кошмарное видение, а удушливый запах с каждым мгновеньем все сильнее заполнял подвал.

Не обращая ни на что внимания, Феликс, спотыкаясь, направился к выходу.

— Черт бы побрал все эти проплесневевшие чемоданы, — услышал он чей-то голос — Закройтесклад.

Железная дверь захлопнулась. Феликс чувствовал, что еще немного и он потеряет сознание. Взобравшись на какой-то сундук, он дотянулся до окна и, не думая уже о том, что кто-то может его увидеть, выбрался на свежий воздух. К счастью, шел дождь и в саду не было ни души. Сделав несколько шагов, он заглянул в ближайшее окно. Прачечная! Отлично! Он быстро забрался в окно. В комнате были поставлены кровать и столик. На время карантина сюда поселили Джильду. На столике небольшой несессер. Интересно, украла она его или просто кто-то забыл его здесь?

Тяжело дыша, Феликс присел и обеими руками сжал голову. Что происходит?

Миссис Вилльерс кто-то убил. Феликс ясно видел жуткую рану на горле. Кто убил ее? Додди! Мерзавец. Та сицилианка говорила миссионеру, что миссис Вилльерс приехала сюда вслед за Додди. Миссис Гулд, конечно, та другая женщина, которая убежала от мужа. Элдер даже упоминал его имя: Артур Коклин. Додди хочет теперь сбежать с драгоценностями своей возлюбленной. Миссис Вилльерс представляла серьезное препятствие для планов Додди, поэтому он убил ее, спрятал труп в чемодан, а потом просто отправил его на склад. Сегодня вечером он скроется вместе с драгоценностями Марджори, и делу конец…

Сказать Элдеру? Нет! Он, Феликс, тоже ведь хочет бежать вместе с Мод через сточный канал. Если Додди схватят и он откроет свой план бегства, тут поставят часового…

Пусть этот мерзавец бежит! Ведь речь идет о Мод.

Пусть Додди бежит, и пусть бог накажет его…

Феликс немного успокоился. Он подошел к круглому, прикрытому решеткой входу в канал. Как раз таких размеров, чтобы мог пролезть человек. В глубину вела железная лесенка.

Теперь в первую очередь побриться. Феликс вернулся к столу. Может быть, в несессере найдется зеркальце. Раскрыв несессер, он убедился, что когда-то там и впрямь были бритвенные принадлежности, но теперь там было полно вещиц, вне всяких сомнений украденных из комнат рассеянных жильцов: черепаховый гребень, набор для шитья, пудреница…

Он захлопнул несессер. Не беда — можно обойтись и без зеркальца. Он начал уже шарить по карманам, пытаясь найти куда-то девавшуюся бритву, когда услышал голоса.

Феликс быстро скрылся под кроватью. Увы, так все время. Под кроватью, на пожарной лестнице или в шкафу. Теперь и отвыкнуть уже будет трудно. Вошла Джильда. Напевая, с корзиной белья в руках. Она включила свет, потому что уже начало темнеть.

— Эй! Джильда! — крикнул кто-то. — Быстрее сюда!

— Что случилось?

— В складе нашли труп!

Джильда выбежала. Мартин и мальчишка-лифтер нашли труп, когда вернулись в склад с жаровней. Сейчас вокруг трупа кольцом стояли рабочие и слуги с перепуганными лицами.

— Близко не подходить! — крикнул Мартин. — Там могут быть следы!

Появилась полиция, за которой послали негритенка. Капитан, Элдер, Маркхейт и несколько полицейских.

— Так я и знал, — кивнув, сказал инспектор. — Миссис Вилльерс.

Началось следствие. Через полчаса торговец Вангольд был арестован, после того как он сам признался, что найденная рядом с трупом, у которого было перерезано горло, бритва с надписью «Сидни Крик» принадлежит именно ему.

Глава 43

Был уже вечер. Джильда, все-так же напевая, вернулась к себе в комнату. Чуть позже вошла горничная, задержавшаяся, потому что ее допрашивала полиция. Теперь они вместе начали разбирать корзину. Джильда вынимала белье, а горничная пересчитывала его.

— Две простыни… один пододеяльник…

— Наволочку не считай, это моя… Они допрашивали тебя?

— Ну да… спросили — обхожу я по ночам коридоры?… А как же, говорю, — инспекция! Они тогда спросили — не видела ли я чего-нибудь подозрительного? Я сказала… в коридорах все было тихо… а господин Вангольд — настоящий кавалер. Раз дал мне гульден, чтобы я отнесла письмо и цветы графине Петровой… А на другой день опять дал гульден, чтобы я отнесла еще одно письмо, но графиня велела передать ему на словах, что никакой золотой авторучки он у нее не оставлял… Он, бедняга, все время плакал и просил полицейских, чтобы ему разрешили поговорить с женой… по телефону…

«Бедный Вангольд» — подумал под кроватью Феликс, невыносимо страдавший от ползавших по нему муравьев и сороконожек.

— Вот если бы они спросили о четвертом этаже, тогда было бы чего рассказать. Свинство просто… Губернатор каких-то там островов, этот самый Шиллинг, и капитан Дикман на прошлой неделе перехватили сигареты, которые прислали откуда-то Брунсу. Подкупили портье… Три матраца… Я случайно услышала. Они тогда дали мне пятьдесят гульденов и сказали, что, если я буду держать язык за зубами, получу еще пятьдесят… чтобы я отнесла эти сигареты Брунсу, будто они так и пришли прямо по почте… А этот Брунс доставляет контрабандой оружие в Китай. Мне Фердинанд рассказывал. Это большое преступление, если вывозить тайком куда-то оружие с Явы. У него куча денег, хотя когда-то он был простым матросом и даже в тюрьме сидел… А теперь для него даже, сигареты специальные делают, чтобы табак был по его вкусу и его фамилия на ободке…

— О-о… это тот коренастый, который когда-то побил лифтера?

— Тот самый… А потом дал ему пятьдесят гульденов, потому что он неплохой человек, только большой грубиян… Теперь-то он уже ни с кем не дерется, потому что его отравили и он умирает. Это мне тоже Фердинанд сказал. Фердинанд — человек экономный и сигареты не покупает, а ворует у гостей. И он заболел от них. Тогда он решил, что этого Брунса хотят отравить, обыскал тайком комнату Дикмана и нашел там какой-то яд, который делают из конопли и мака. Если этот яд курить, он медленно убивает человека… Фердинанд сказал, что этого нельзя так оставить, потребовал у капитана и того англичанина денег и теперь сможет купить мотоцикл с коляской… Восемь голубых шелковых пододеяльников положи отдельно, это той бельгийки Одетты. Все шелковые, а вот решила же покончить с собой. Мартин говорит, что какой-то сахарозаводчик ухаживал за ней, а потом решил бросить, и вот из-за этого…

Феликс уже не обращал внимания на насекомых. Лежа на животе под кроватью, он весь обратился в слух… Он вспомнил, что ему тоже было плохо, когда он выкурил сигарету «Брунс». Конечно! Они отравили сигареты! И они оставляли на пороге мимозы — весточку от Ли Синг. А Брунс-то думает, что это ее проклятие…

— …А потом Фердинанд подслушал, как Дикман сказал Шиллингу: «…этот Брунс становится слишком опасным конкурентом. Для двух фирм тут нет места.» И тогда им пришлось еще дать ему летний костюм и бинокль. Лидия тоже берет деньги у одного адвоката с Явы за то, что молчит о его ребенке, который воспитывается тут в миссии, а на третьем этаже лифтер шантажирует одну даму…

— Только у нас в прачечной никаких приработков… В коридоре погас свет. Горело только несколько небольших синих ночных лампочек…

— Спокойной ночи, — сказала горничная и вышла с пустой корзиной. Джильда выключила свет, но раздеваться не стала. Она ждала…

Издалека послышался гул: в котельной загружают уголь. И снова тишина, которую нарушал только ровный шум дождя… Прошло полчаса.

Стук в дверь.

— Мартин?…

Ответа не было. Джильда отворила дверь, и кто-то вошел в комнату.

— Не зажигайте свет… Это я, — прошептал Крамарц. — Открывайте люк и получите деньги… Только не забывайте, что вам за это грозит десять лет. Так что держите язык за зубами.

— О… сагиб… Джильда… будет молчать…

Двигаясь в почти непроглядной темноте, молодой человек и девушка порядком шумели, так что Феликс смог выбраться из-под кровати. Вслед за Крамарцом и прачкой он тоже направился ко входу в канал. У Крамарца был при себе только крохотный чемоданчик. С драгоценностями миссис Гулд!

— Немного тяжело… поднять, — прохныкала Джильда, возясь с решеткой.

— Отодвиньтесь! — Крамарц отложил чемоданчик, вытащил что-то из кармана, немного повозился с решеткой… скрип… Люк был открыт, послышался шум воды. Крамарц схватил чемоданчик, протянул девушке деньги… Снова опустив за собой крышку люка, он поспешил вниз по ступенькам лестницы…

С писком бросились врассыпную крысы. Крамарц прижался к самой стене, чтобы случайно не свалиться в воду канала. У каждого поворота сквозь густые испарения тускло светилась лампочка… Примерно за десятым он увидел, наконец, ведущую вверх лесенку… Поднявшись по ней, он прислушался. Тишина… и плотный, тяжелый туман… Снова воспользовавшись своим инструментом, он поднял крышку… и был на свободе!

Он очутился в туземном квартале, почти у самого берега. Через нару минут на перекрестке он услышал топот бегущего рикши. Крамарц громко хлопнул в ладоши, и рикша подъехал к нему.

— В порт, — сказал Крамарц, садясь.

…Через час Крамарц был уже на пароходе, идущем в Сурабаю. Облегченно вздохнув, он присел на узкую койку и открыл чемоданчик, чтобы взглянуть на драгоценности, чудесные драгоценности Марджори.

В чемоданчике было почти пусто. Черепаховый гребень, набор для шитья, пудреница… словом, всё то, что Джильда привыкла заимствовать у жильцов… И никаких драгоценностей.

Побледнев, с искаженным лицом он выронил чемоданчик, и вещицы рассыпались по полу каюты.

Глава 44

Вновь включив свет, Джильда замерла от испуга. Перед нею стоял выбритый до половины незнакомец с чемоданчиком в руке.

— Слушай! Ты помогла кому-то бежать из карантина! За это отправляют прямо на Сумбаву.

— Умоляю, сагиб…

— Для тебя теперь только одно спасение! Самое большее через полтора часа сюда придет белая госпожа. Если ты поможешь ей бежать через канал, я буду молчать о том, что тут было. Если тебя здесь не будет, я заявлю в полицию.

— Я буду, сагиб.

Феликс вышел в коридор. В руках у него был чемоданчик с драгоценностями Марджори. В темноте, пока Додди возился с решеткой, он подменил его на несессер Джильды.

У одной из дверей словно вымершего коридора он остановился и прислушался. Хриплый плачущий голос говорил:

— Увы… два дня назад… я был совсем другим… Я тоже умираю. Это заразное проклятие…

— Мне очень жаль, Хеккер, — проговорил другой плачущий голос — Ты мне… даже нравишься. Ты разделил мое… предсмертное одиночество… Спасибо…

— Я…

Чиркнула спичка. Кто-то закурил.

— Знаешь… — тяжело дыша, проговорил Брунс, — я бы многое… делал теперь по-другому… если бы… если бы не надо было умирать… Скотина я был… У меня же столько денег… столько денег… а я никогда не делал ничего… ничего хорошего… Сейчас уже поздно… Меня прокляли…

— Я все думал, что все это сказки…

— Я тоже… А теперь оказывается, что нет. После третьей мимозы… теперь уже нет спасения…

— Но я-то причем… без всяких мимоз?!…

— Ты попал… под проклятие… Глубокий вздох.

— Плохо я жил, Хеккер…

— У меня кружится голова… мистер Брунс…

— Не зови меня… Брунс… я — Герман Торн… Только я не живу под этим именем… Когда-то в Каире я ограбил судовую кассу… меня разыскивали… Теперь уже можно об этом сказать.

Тишина.

— Где те старые… добрые времена.

Феликс вошел без стука и быстро сказал двум остолбенело глядевшим на него мужчинам:

— Коротко, у меня нет времени. Скажите спасибо и не вздумайте выяснять, кто я. С вами ничего страшного. Проклятие — чушь. Сигареты отравлены, не курите их. Пейте побольше спиртного и черного кофе, и через два дня будете в полном порядке…

— Откуда… вы знаете?

— Ваши конкуренты по контрабанде отравили сигареты. Скорого вам выздоровления.

Феликс выскользнул в коридор и затворил за собою дверь.

Брунс, исхудавший, с покрытым желтыми пятнами лицом, ошарашенно глядел на дверь.

Потом он переглянулся с Хеккером. Приговоренных к смерти было двое, потому что и Хеккер был в жалком состоянии. Впавшие, окруженные темными тенями глаза. Но Хеккер уже схватил бутылку с виски и прижал ее к губам.

— Сволочи… — прошипел Брунс. — Это все англичане… Но они пожалеют… потому что, если только я и впрямь выздоровею, горе им… Эй! Дай-ка мне бутылку, ты, пропойца!

— Что? — довольно пыхтя, сказал Хеккер. — А я только что думал, что, если вы поправитесь, то станете преподавать в воскресной школе.

— Глупости! Я покажу им… сволочам… чего ты скалишь зубы?

— Я только… подумал. — Хеккер икнул. — Кстат-ти: не хотите спеть что-нибудь?

— Нет!

— Между прочим… из меня получится хороший секретарь…

— У меня нет секретаря. И никогда не будет!

— Но… может, вы еще передумаете, мистер Герман Торн…

Брунс почесал подбородок и тихо сказал:

— Что ж, не исключено, что он мне понадобится…

На следующей день в журнале Маркхейта было отмечено, помимо нескольких случаев малярии, два случая острого алкогольного отравления.

Глава 45

…Молодой человек, как тень, проскользнул по коридору. Перед дверью Мод часового не было… Может быть, инспектор все же решил им помочь?… Феликс постучал, а затем повернул ручку и вошел…

В полумраке в кресле, на обычном месте Мод, виднелась какая-то тень.

— Мод… — неуверенно прошептал Феликс.

— Ее здесь нет, — ответил спокойный голос. В кресле сидел Элдер.

— Где она?!

— В надежном месте. Узнав, что ты хочешь бежать с ней, я принял меры предосторожности. Мод под хорошей охраной.

— Элдер!

— Слушай, старина, здесь справедливость борется с преступлением. И справедливость, пусть на свой нелегкий манер, но должна победить. Я верю в это, ради этого живу и своих убеждений не продаю. Девушку необходимо очистить от подозрений. Убежать сейчас — значит лить воду на мельницу преступника.

— А если ее не удастся оправдать?

— Тогда… тогда…

— Тогда ты погубишь ее… Элдер задумался.

— Спокойнее, Феликс. У нас немало шансов. Я ищу ковер. Уничтожить его не так-то просто, спрятать, не посвящая в дело персонал отеля, тоже… Сжечь его не могли… Если я найду ковер, мы победили!

— О каком ковре ты говоришь?

— Персидском ковре цвета ржавчины.

— Так ведь… когда я купался… Вольфганг отнес его в сто вторую комнату.

— Что ты говоришь?! Ту, где обвалилась стенка?

— Да.

— Господи, если бы я знал об этом раньше… Почему же ты не сказал мне… Пошли! — Феликс никогда еще не видел Элдера таким взволнованным.

Они поспешно вышли из номера…

…Ковер был все там же — в сырой, затхлой комнате. Элдер опустился на колени, а потом…

Феликс чуть не сел на пол от изумления. Инспектор, растянувшись на ковре и прижавшись к нему лицом, старательно обнюхивал его…

— Да… — прошептал он наконец. — Я оказался прав… — Глаза Элдера заблестели. — Тебе не понадобится бежать, старина. Теперь все стало на свои места! Давай-ка, свернем его…

В это мгновенье свет погас…

— Берегись! — крикнул Элдер, но было уже поздно. Феликс свалился без чувств, получив удар по голове от кого-то, проскользнувшего в открытую дверь. Элдер трижды выстрелил. Послышался свист пуль, рикошетирующих от стен, однако стрелял инспектор не в нападавшего, а в воздух.

Из ковра вдруг полыхнуло пламя. Судя по запаху, незнакомец облил его эфиром и, бросив спичку, немедленно кинулся прочь, так что Элдеру, которому мешал лежавший на полу Феликс, не удалось его схватить. Подхватив Феликса на руки, Элдер вытащил его в коридор и бросился в погоню… Словно по сигналу, в разных местах коридора вспыхнули фонарики расставленных там полицейских. Элдер, перепрыгивая через ступеньки, бежал по лестнице…

Убегавший от него видел, как на каждом этаже вспыхивают фонарики… Позади погоня… впереди поднятые по тревоге полицейские… Он растерянно остановился…

Элдер, бросившись вперед, схватил его за горло, и оба упали на пол.

— Свет сюда! — крикнул Элдер. — Теперь-то ты попался, мерзавец, игра окончена.

Незнакомец безнадежным тоном ответил:

— И это очень большая правда, господин.

Глава 46

Стоявший на посту у распределительного щита полицейский свалился без сознания от неожиданного удара.

Когда из рубильника вырвался пучок синих искр и стало темно, после короткой паузы издалека прозвучали три выстрела. Ударивший полицейского бросился бежать — наверх, поскорее в свою комнату…

Он отшатнулся, ослепленный ярким светом. Луч фонарика ударил ему прямо в глаза, впереди маячил ствол полицейского револьвера.

— Руки, Вольфганг! — крикнул Седлинц. — И побыстрее! Прежде чем Вольфганг пришел в себя от изумления, на нем уже были наручники и его втащили в его же собственную комнату. Через пару минут ввели и Налайу Великолепного — тоже в наручниках и с разбитым носом.

Капитан старался навести порядок на этаже.

— Все по своим комнатам! — надрывался он. — Ничего не произошло! Не надо паники!

При последних словах кое-кто из гостей свалился в обморок. Подбежавший полицейский доложил:

— В отеле пожар!

Капитан разбил стекло сигнального устройства на стенке коридора, через несколько секунд взвыла сирена, и начали появляться пожарники.

Пожар в «Гранд-отеле»! Вырывавшееся из одного из окон пламя освещало все далеко вокруг!

К счастью, очаг пожара оказался незначительным, и вскоре собравшиеся в холле гости смогли вернуться по своим комнатам.

Элдер занялся арестованными только после того, как убедился, что Феликс пришел в себя и уже без посторонней помощи идет рядом с Маркхейтом.

Прежде всего инспектор подозвал к себе тех полицейских, которым было приказано, если вновь погаснет свет, немедленно занять назначенные места и не покидать их, что бы ни произошло. Места эти были выбраны вдоль лестницы и в нескольких комнатах.

— Где Фергюсон?

Лейтенант поднялся с места. Кровью, стекавшей со лба, у него было залито чуть не пол-лица.

— Что с вами?

— Я стоял… в проходе на первом этаже… как было приказано… Кто-то шел… я схватил его… он оказался быстрее…

— Далеко бежать он не мог! Обыскать дом! — крикнул Элдер. — Надо искать человека в красной клетчатой пижаме… Действуйте!

…Феликс быстро прошел в прачечную. Там было темно. Феликс догадывался, что тот, кого он ищет, бежал именно здесь.

— Джильда!

— Я здесь, сагиб… — Вспыхнул свет. Девушка, дрожа, стояла перед ним.

— Я ищу человека в пижаме. Джильда молчала.

— Если ты выпустила его, так и скажи. Тогда тебе ничего не будет. Иначе ты погибла.

— Он бежал отсюда, сагиб.

— Как он выглядел?

— Я не видела лица… он завязал его платком…

— Хорошо, Джильда.

На этот раз решетка поднялась легко. Сегодня ее снимали уже третий раз.

Феликс быстро спустился по лесенке и побежал. Крысы врассыпную кидались от него…

Остановившись, он услышал звук далеких шагов. Кто-то бежал, бежал изо всех сил…

За одним из поворотов Феликс увидел беглеца. В пижаме, с головой, обвязанной на пиратский манер платком…

Вот он обернулся и увидел преследователя. Снова побежал!

Феликс бросился вслед за ним. Следующий поворот… В узком, сводчатом туннеле два выстрела прогремели оглушительно, разрывая барабанные перепонки…

Молодой человек, словно наткнувшись на что-то, остановился и привалился к стене. Все вокруг вдруг потемнело…

…Человек в пижаме продолжал бежать. Он уже давно миновал то место, где поднялся наверх Крамарц. Вот, наконец, лесенка… Собрав все силы, он вскарабкался по ней наверх…

Он стоял уже на асфальте. Тяжело дыша, огляделся вокруг…

Внезапно его окружило кольцо полицейских и солдат…

Он выхватил револьвер, но сильный удар по руке заставил выронить оружие.

— Нет… Это было бы слишком просто, — проговорил, шагнув вперед, Элдер и сорвал платок с лица человека в пижаме…

Стоявшие вокруг испуганно отшатнулись. Лицо арестованного было покрыто безобразными багровыми шрамами.

— Мингер профессор Декер, вы арестованы. Щелкнули наручники.

Глава 47

…Когда Феликс пришел в себя, то обнаружил, что лежит в постели, а над ним склонилась Мод.

— Как вы себя чувствуете?

Феликс улыбнулся и взял девушку за руку.

— Хорошо… отлично.

— У вас прострелено плечо, но легкое пуля не задела. Маркхейт сказал, что вы потеряли сознание больше от истощения, чем от раны… Выпейте чаю.

— Чем все кончилось?…

— Спокойнее… сначала выпейте чай, а потом поговорим.

Поговорить, однако, не удалось. Не успев сделать последний глоток, Феликс вновь уснул. Проснулся он поздно вечером. Мод сидела рядом. Феликс чувствовал себя посвежевшим и совсем здоровым. Он тронул девушку за руку…

— Мод… я хочу знать, как у вас дела? Девушка улыбнулась.

— Да как сказать? Арестована…

— Элдером…

— Нет, — ответила Мод, — вами. По мнению Элдера, я попала из огня да в полымя, — она наклонилась совсем близко к нему, — потому что вы больше… не отпустите меня на свободу… Это правда?

…Они оторвались друг от друга, только когда в комнату вошел инспектор.

Элдер крепко пожал руку Феликса.

— Только что я говорил по телефону с твоим отцом. О том, что ты ранен, я не сказал.

— Правильно сделал. Представляю, как старик разнервничался, когда увидел, что в отеле пожар. Элдер еще раньше сообщил ему, что я здесь, — сказал он, обращаясь к Мод.

— Вы уже рассказали ему, мисс Боркман, об эпилоге всего этого дела?

— Феликс только что проснулся. К тому же мне казалось, что лучше это сделать вам. Я ведь сама многого не знаю.

В дверь постучали. Вошел официант с подносом.

— Значит, как все это было?… — начал Элдер. — Что вы копаетесь, Фердинанд?

— Подслушивать нет смысла, — заметил Феликс — Получите от меня летний костюм и бинокль, а сейчас убирайтесь прочь.

Стаканы зазвенели в трясущихся руках официанта.

— Но, прошу прощения…

— О мотоцикле с коляской не может быть и речи. Марш! Побледневший Фердинанд пулей вылетел из комнаты.

— Профессор Декер — первостатейный мерзавец, — начал Элдер.

— Что?… — не веря своим ушам, воскликнул Феликс.

— А ты еще не знаешь об этом? Декер и был тем привидением, тем шантажистом, который заставил вас поверить в то, что он Боркман.

— Я думала, что с ума сойду, когда узнала об этом, — сказала Мод.

— Ну, а я подозревал это с первого дня. Правда, старые, еще из России, корни этой истории были загадкой и для меня до тех пор, пока Декер не начал давать показания. Он учился в Москве вместе с матерью мисс Боркман и был влюблен в красавицу-студентку. На сцене, однако, появился князь Сергей, пользовавшийся уже тогда фальшивыми документами на имя Боркмана. Девушка полюбила его, и они поженились. Задетый в своем самолюбии Декер начал наводить справки о Боркмане, которого он ненавидел, и выяснил, что это фальшивая фамилия. Однако он не подозревал, что за ней скрывается князь Сергей. Через много лет он случайно узнал, что настоящий Боркман, именем которого воспользовался князь, грабитель и убийца. Ненависть и ревность не угасли за эти годы. Он написал донос на «Боркмана» — Сергея, жившего, как он выяснил еще раньше, вместе со своею маленькой семьей в Ачинске. На основании этого доноса князь Сергей был бы, разумеется, арестован, однако его дружба с начальником милиции перечеркнула планы Декера. В Шанхае Сергея узнали, и ему пришлось расстаться со своей семьей и вновь стать князем. Декеру удалось вновь напасть на их след, и он тайно следил за ними. Когда мать с двумя детьми приехала в Шанхай, он инсценировал случайную встречу, выступив в роли старого друга. Декер, словно ангел-хранитель, принял на себя заботу о семье, забрал ее с собою на Яву и всячески старался показать свое великодушие. Все было напрасно: женщина была благодарна ему за доброту, но ни на минуту не забывала князя Сергея. Однако, она настолько поверила Декеру, что раскрыла ему свою тайну: ее муж не Боркман, а князь Сергей. Врач — потому что тогда он еще не был профессором — обнаружил перед собой вместо недостижимой вполне реальную цель. Он отправился на несколько недель в Париж и начал шантажировать князя, сделав вид, что он и есть настоящий Боркман. На деньги, добытые шантажом, он оборудовал свою первую лабораторию на Яве, на эти самые деньги он был щедр с семьей Боркманов и на них же вел свою двойную жизнь. Солидный профессор, отправляясь в отпуск на Таити или Гаваи, жил там на широкую ногу, имел виллы, яхту, любовниц, играл в рулетку, а потом, вернувшись на Яву, вновь становился серьезным ученым, делавшим и впрямь ценные работы. Бананоксид был его крупнейшим достижением: государство заплатило ему пятьдесят тысяч гульденов за это открытие.

Азарт и игра на бирже к этому времени практически разорили его. Эти пятьсот тысяч могли только отсрочить крах. И он решил получить еще столько же. Он знал, что одно государство охотно заплатило бы такую сумму, лишь бы вырвать из рук голландцев монополию на Бананоксид. Однако, пойди он на такую сделку, ему пришлось бы пожертвовать своим положением и репутацией. И тогда в его голове родился план: применив шантаж, заставить свою ассистентку Мод украсть описание Бананоксида и бежать с ним. В этом случае, поскольку личность преступника не вызывала бы сомнений, профессор остался бы, разумеется, выше подозрений. Дальнейшее разыгрывалось уже здесь. Мисс Боркман вынуждена была взять заметки, хотя и считала, что из-за Боркмана обкрадывает своего шефа. Она ведь не знала, что это один и тот же человек. Выполняя указания Боркмана, она приехала в «Гранд-отель» и купила билет на самолет, чтобы бежать дальше. Декер воспользовался поездкой на конгресс, чтобы не быть на месте во время кражи. Сбрив бороду, он инкогнито приехал сюда и поселился в дешевом номере на первом этаже. Ночью он уж сумел бы в качестве Боркмана забрать у Мод тетрадь так, чтобы она не встретилась с ним лицом к лицу.

— Она должна была положить ее у порога двери, — сказал Феликс.

— К счастью, тут в ход драмы вмешалась трагикомедия. Два мошенника, Вольфганг и Налайа Великолепный, десять лет назад вознамерилась превратить Малую Лагонду в курорт. Они получили концессию на десять лет, которые истекают как раз сейчас. Дальше банк взял бы все предприятие в свои руки. Оба мошенника решили, что надо получше использовать оставшиеся в их распоряжении деньки. У них возникла идея: продлить сезон еще хотя бы на три недели. При восьмидесяти жильцах в отеле это означало бы дополнительную прибыль в добрую сотню тысяч гульденов. Но как продлить сезон? С помощью карантина. Он длится как раз три недели. Налайа знал о существовании сока ядовитого растения, вызывающего характерные для бубонной чумы симптомы — только без смертельного исхода. Они выбрали среди гостей жертву — серенького человечка, которого ради доброго дела не грех немножко отравить. Тут профессора Декера подвело его инкогнито. Пришлось, правда, до некоторой степени посвятить в дело официанта, который должен был влить яд в кофе профессора, и дать ему за это пятьдесят гульденов. Мелочность уже не раз губила преступников. Так, в конечном счете, оказалось и на этот раз. Официант подал Декеру отравленный кофе, и на следующее утро профессору стало плохо. Пришел доктор Ранке — рвач и халтурщик. Он лишь взглянул па профессора и, задав пару вопросов, сразу поставил диагноз: бубонная чума. После этого он лишь издали протянул ему обычное в таких случаях средство — бальзам, чтобы смазывать им тело. Теперь уже и профессор понял, в чем дело. Этот бальзам с удушливым запахом применяют, чтобы смягчать боль от страшных чумных язв. Он прямо спросил стоявшего у порога врача:

«Коллега, я — приехавший сюда инкогнито профессор Декер. Я хочу знать правду: это бубонная чума?»

«Да. Типичный случай, господин профессор», — ответил врач.

От бубонной чумы выздоравливает один человек на тысячу, да и тот остается жалким инвалидом. Декер решил оставить в покое жертвы, попавшиеся в его западню. Он попросил доктора Ранке помочь ему. Пусть он пойдет в восемьдесят восьмой номер (Мод еще жила там, она только на следующий день поменялась с Линднером) и скажет мисс Боркман, что она может вернуть драгоценную тетрадь и жить спокойно. Это он был Боркманом. Ранке сразу же понял, какие перед ним открываются возможности. Он понимал, что такое Бананоксид! Ранке не стал немедленно поднимать шум о случае чумы в отеле, решив сначала встретиться с Мод. Как раз в эту ночь ты и забрался к ней в окно.

— По крайней мере, выбрал удачно, — сказал Феликс, прижимая к себе и вторую руку Мод.

Ранке явился на встречу с таким видом, будто ему все отлично известно и сумел ловко выпытать у Мод подробности. Затем, грозя разоблачением, он потребовал у нее тетрадь, дав срок до следующего дня. Утром Вольфганг и Налайа узнали от Ранке, кто их «серенький гость». Узнал об этом, однако, и официант. Выходит, он рисковал пожизненной каторгой… ради пятидесяти гульденов! После того как Ранке сообщил по телефону о чуме в отеле, официант направился к больному. Декеру уже и самому начала казаться подозрительной эта странная чума без высокой температуры и паралича. Официант, спасая свою шкуру, честно рассказал все. Декер мгновенно разобрался в ситуации, дал официанту денег, с тем чтобы он продолжал молчать и дальше, и стал ждать возвращения Ранке. Тем временем, однако, прибыла полиция и был введен карантин. Лишь только Маркхейт вышел из его комнаты, Декер выскользнул в коридор. Ранке в это время пришел в 88 — й номер, но застал там уже Линднера, поменявшегося с Мод. Он попросил у певца разрешения позвонить по телефону. Полиция как раз собирала всех в холле, и Линднер вышел из номера. Ранке не успел еще снять трубку, чтобы позвонить Мод, как вошел Декер. Разговор между ними перешел в ссору, а потом и драку. Об этом свидетельствуют сдвинутый набок галстук и разорванная рубашка убитого. Ранке легко сбил с ног ослабевшего от яда Декера, но, повернувшись, чтобы выйти из комнаты, получил удар в спину театральным кинжалом, который Декер схватил со стола. Дальше в ход событий вмешивается куча людей, находящиеся в близком к истерике состоянии. Синьора Релли забирает труп из комнаты Линднера. Мод, считая, что убийца — князь, прячет кинжал. Феликс заглядывает, чтобы выяснить причину странного шума, спешит, чтобы не навлечь на себя подозрений, назад в свое убежище, но оставляет рядом с трупом пуговицу от своей пижамы. Все это сильно тормозило следствие, но, к счастью, мне удалось напасть на важный след. Труп очень слабо, но все же пахнул каким-то маслом. Бальзамом, которым пользовался Декер. Так я напал на правильный след. К тому же в комнате было странно мало крови для такой раны. Я пришел к выводу, что ковер, на котором разыгралась драма и который был залит кровью, исчез! Ковер тоже должен был сохранить запах бальзама, но это сообразил и Декер. Вольфганг и раджа были в его руках. Если Декера схватят и история с отравлением и ложной чумой выйдет на свет божий, для них это кончится суровым приговором. Профессор сумел использовать в своих целях этих загнанных в угол людей, превратить их в рабов. Вольфганг унес ковер, а Налайа передал по назначению письмо. Меня, кстати, ударил в темноте тоже Вольфганг. Сон у сиделки крепкий, а врач бывал у Декера только днем, когда тот притворялся больным. Мне, однако, удалось найти в комнате больного зеркальце с отпечатками пальцев профессора, и они совпадали с отпечатками на распределительном щите. К третьему затемнению мы уже подготовились как следует. Фергюсон, выполняя мой приказ, сразу же поспешил к лестнице, ведущей в комнату больного. Декер не мог вернуться туда, и ему пришлось спасаться бегством.

— А как вам удалось схватить его?

— Маркхейт еще перед началом пожара отменил карантин, поскольку из показаний Вольфганга стало ясно, что никакой чумы в отеле нет. Я поспешил вслед за тобой, потому что, как-никак, чувствовал, что отвечаю за тебя. Джильда выложила все сразу же после того, как я прикрикнул на нее. Мы посадили в грузовик солдат и проехались вдоль канала, оставляя по три человека у каждого выхода. К последнему мы явились одновременно с Декером, и он попался нам прямо в руки.

— А как было с миссис Вилльерс? — спросила Мод.

— Случайно в отеле было совершено еще одно, совершенно независимое преступление. Ревнивая женщина угрожала подонку, с которым она когда-то танцевала вместе как «Додди и Энн». Теперь Додди хотел обобрать другую женщину и, как только миссис Вилльерс начала представлять для него опасность, убрал ее со своего пути. Мы уже объявили розыск этого мерзавца. Хотя, надо сказать, совесть иногда пробуждается и в преступниках. Декер попросил не вносить в протокол все рассказанное им о князе Сергее и Мод. Я обещал ему это… и не без удовольствия.

— Спасибо… — прошептала Мод.

— Элдер! Ты великий…

— Велик не я, а справедливость, — ответил инспектор.

Глава 48

Началось великое переселение народов из «Гранд-отеля» на стоявшие в порту суда. Графиня Петрова и мисс Йоринс уехали вместе на Яву. Линднер и синьора Релли отправились в Италию, чтобы там сочетаться браком… Хеккер, уже как секретарь Брунса, заказал два билета на самолет в Шанхай. Оба были уже отменно здоровы. Комнаты опустели, Одетту Дюфлер отвезли в санаторий, а дождь за окнами все продолжал хлестать.

Перед застекленными дверьми отеля жалобно пела шарманка…

Марджори за одну ночь состарилась на много лет… Додди исчез… драгоценности тоже… Можно было бы вернуться домой… алиби у нее есть… она же была гостьей синьоры Релли… Но как объяснить Артуру исчезновение драгоценностей?… Нет, домой она вернуться не может… Но куда же тогда?…

Она бросила взгляд в сторону бутылочно-зеленой, враждебной воды залива…

Да… больше ничего не остается!

— Прошу прощения. — К стоявшей в вестибюле Марджори подошел какой-то слуга. — Вы забыли в своем номере вот это. — И он протянул ей… хорошо знакомую шкатулку!

Марджори открыла ее… Все на месте… Все цело… все… все…

Может, она сошла с ума?… Возможно ли это?

— Кто вы? — спросила она задыхаясь.

— Слуга. Слуга судьбы. Она решила еще раз сжалиться над вами… последний раз… Вы поняли меня?… Почитайте мужа своего и радуйтесь своему ребенку…

Слуга судьбы исчез. Он направился к Элдеру.

— Просто счастье, старина, — сказал он, — что ты наткнулся на эти драгоценности. Я о них совсем забыл, а ведь не исключено, что мы спасли жизнь этой женщины…

— Пошли, — сказал Элдер, — князь Сергей и Мод уже два часа у твоего отца. Надеюсь, на этот раз ты не сбежишь в одной пижаме перед самой свадьбой.

— Мало правдоподобно.

Они сделали пару шагов, но Феликс вдруг остановился.

— Слушай… А куда девался кинжал, который я выбросил в окно?

— Оказался в сапоге капитана.

— Где?… Кто его туда положил?

— Я! Мне не хотелось, чтобы Вангольда арестовали, и я, наткнувшись в саду на кинжал, сунул его в сапог капитана. Только не выдавай меня.

— А тетрадь с формулой Бананоксида?

— Она уже там, где следует. Я нашел ее в канцелярии — во внутреннем кармане твоей куртки.

— И скрыл это от меня!

— Конечно, скрыл! Иначе пришлось бы отдать ее Декеру… Пошли.

…На вилле губернатора за столом сидели счастливые люди. Шел дождь, но кто обращал на него внимание? Губернатор радовался счастью своего сына, Элдер — повышению в чине, а Феликс — всему на свете, потому что его рука все время сжимала под столом руку девушки… Заметка в одной из газет:

«…Необычная драма разыгралась в сингапурском кабаре „Альказар“. Одна из балерин в припадке ревности застрелила Эриха Крамарца, выступавшего в программе под именем Додди. Эрих Крамарц скончался на месте…»

…К тому моменту, как опустился занавес над последним актом нашей драмы, Малая Лагонда была уже окутана плотным облаком удушливого, дурно пахнущего тумана.

Молодая пара отправилась в свадебное путешествие на Гавайи.

Конец

****

Переведено по изданиям:

Rejtо Jenо (P Howard). Az elatkozott part. — Budapest; Albatrosz Konyven, 1972.

Rejtо Jeno (P. Howard). A. szoke ciklon. — Budapest; Albatrosz Konyven, 1979.

Rejtо Jenо (P. Howard). A. Lathatatlan Legio. — Budapest: Albatrosz Konyven, 1978.

Rejtо Jeno (P. Howard). Vesztegzar a Grand Hotelban. — Budapest: Albatrosz Konyven, 1973.

Перевел с венгерского А. П. Креснин

Составитель А. П. Левада

Художник-оформитель С. Н. Бердников

Общество с ограниченной ответственностью «Интербук Украина», перевод на русский язык, 1993

Издательско-полиграфическое общество с ограниченной ответственностью «Лианда», составление художественное оформление, 1993

OCR и вычитка Угленко Александр

Иштван Немере Опасный груз

1

Париж, 22 февраля, около 15 часов

Город под серым небосводом тоже кажется посеревшим. В садах кое-где еще лежит снег, деревья жалобно простирают свои голые ветви к небу. То тут, то там зеленой полоской выделяются ели, посаженные вдоль ограды. Прохожих почти не встретишь, в этих местах машины и те проезжают редко. День, удручающе серый, нагоняет уныние и сон. Даже окна домов, поддавшись общему настроению, приглушили свой стеклянный блеск.

Темно-зеленый «рено» замедляет ход. Осторожно сворачивает вправо и подъезжает к дорожному указателю. Крупная надпись на табличке извещает о том, что в трехстах метрах отсюда находится поворот к небольшому городку, который, в сущности, уже давно слился с метрополией.

Машину ведет мужчина лет сорока пяти, плечистый, хотя и не слишком мощного сложения, черноволосый и смуглокожий. Взгляд его темных глаз беспокойно перебегает из стороны в сторону. Мужчина частенько посматривает в зеркало, с облегчением убеждаясь, что слежки за ним нет. Ни одна машина не свернула с шоссе у той же развилки, что и «рено». По обочинам дороги сугробами лежит грязно-серый, забрызганный колесными шинами снег. Кое-где в лесу над верхушками деревьев виднеются крыши вилл с трубами и мачтами телевизионных антенн.

Принимается накрапывать дождь, однако вскоре перестает. Мокрый асфальт поблескивает на поворотах.

Машина подкатывает к вилле, скрывшейся за деревьями. Ворота, забранные металлической решеткой, открывает привратник в плаще с капюшоном. Темно-зеленый «рено» въезжает под «козырек» подъезда. Мужчина выходит из машины, не оглядываясь по сторонам: он тут явно не впервые. В дом ведет застекленная, в тяжелой металлической раме дверь, медная ручка влажным холодом отвечает на прикосновение ладони. Пальто и шляпу у гостя молча берет рослый, здоровенный детина — пиджак у него подозрительно оттопырен спереди и сбоку. Однако прибывший не обращает на это внимания. Он поднимается по лестнице на второй этаж, темно-коричневая ковровая дорожка мягко заглушает шаги. Наверху он попадает в отделанный деревянными панелями холл, зеркала в позолоченных рамах, изящный столик на консолях свидетельствуют об изысканном вкусе хозяина. Распахнув двойные дубовые двери, пришелец попадает наконец в кабинет, где его ждут.

При его появлении из-за стола поднимается мужчина — высокий, худощавый, с заметной проседью, хотя лет ему, пожалуй, немногим больше пятидесяти. У него выразительный профиль: орлиный нос, решительный, волевой подбородок. Несведущий человек принял бы господина Кабри за дипломата.

— Приветствую вас, Диллен, — оживленно произносит хозяин дома.

— По вашему приказанию явился, господин полковник, — вновь прибывший щелкает каблуками и вытягивается во фрунт. Резко вскинутая голова напряженно застывает.

— Бросьте вы эти формальности, майор. В данный момент я для вас не старший по чину, а скорее… партнер по переговорам, что ли. Вы захватили с собой план?

— Разумеется, шеф.

Собеседники располагаются в больших креслах. Вспыхивают яркие лампы, разгоняя полумрак в кабинете. Окна здесь всегда наглухо закрыты плотными шторами, так что даже по вибрации оконных стекол снаружи невозможно подслушать, о чем говорится в кабинете.

— Итак, майор?.. — Господин Кабри, приготовившись слушать, удобно откидывается в кресле. Под рукой у него на маленьком столике выжидательно выстроились бутылка коньяка «Бисквит» и хрустальные рюмки. Однако Диллен знает, что до скупо отмеренной порции дорогого напитка очередь дойдет позднее, и то лишь в том случае, если составленный им план будет одобрен шефом.

— Позвольте, господин полковник, сначала задать один вопрос. Данные, предоставленные вами в мое распоряжение, получены от надежного лица?

— На этот счет не может быть никаких сомнений. Как вам известно, за последние годы нам удалось проникнуть во многие важные учреждения. А в объектах, представляющих для нас особый интерес, мы не раз вербовали информаторов. Там, откуда получены эти сведения, также находится наш человек.

— В таком случае… — Диллен достает из портфеля черную папку. — Стало быть, маршрут перевозки установлен точно. Если принять этот факт за непременное и постоянное условие, то — после обстоятельного изучения всей трассы — я пришел к выводу: существует одно-единственное место, где нападение можно произвести с минимальным риском, без особых потерь и, я надеюсь, с полным успехом.

— Гладкости ваших выражений, Диллен, просто позавидуешь. Однако не забывайте, что сейчас вы не на курсах по подготовке наших боевых кадров… Отставьте свой лекторский тон и скажите-ка мне лучше: вы самолично проехались по всему маршруту?

— Так точно, господин полковник. Два дня я провел в Швейцарии и столько же в Италии, изучил все до мельчайших подробностей. Намеченное мною место находится здесь, — он ткнул пальцем в карту, — в недавно отстроенном ультрасовременном тоннеле под перевалом Сен-Георг.

— В тоннеле?.. Это обещает быть интересным.

— Повторяю: это единственное место, где операция сулит успех. Ведь груз сопровождает вооруженная охрана.

— Да, впереди камиона всегда идет машина с гражданским номерным знаком и двумя полицейскими в штатском. Они наверняка вооружены.

— Но всего лишь пистолетами, как мне кажется.

— Вероятно. А у наших людей будет при себе весь привычный арсенал… Однако вернемся к вашему плану.

— Слушаюсь, господин полковник. Транспорт с грузом отправляется из Байнингена в утренние часы. Как известно, экспедиторы выезжают очень рано, чтобы до наступления темноты попасть в Геную, где «товар» грузят на пароход.

— Да, они не любят ездить в потемках, — с язвительной усмешкой вставляет реплику полковник.

— Их можно понять. Я бы тоже не согласился с таким грузом мчать среди ночи по пересеченной местности… Дважды проехал я вдоль всей трассы и нигде не нашел подходящего места. Дорога представляет собой открытую автостраду, движение там плотное независимо от порысуток и времени года, ведь это наиболее оживленная магистраль Европы. Из полученной информации явствует, что небольшой караван из двух машин останавливается на отдых всего лишь раз — около полудня и уже на итальянской территории. Но место стоянки всегда меняется, так что план операции на этом строить нельзя.

— Разумеется! Ну так расскажите мне о тоннеле.

— Я высчитал, что обе машины прибывают в Вигау, то есть к северному входу тоннеля, в промежуток от девяти тридцати до девяти пятидесяти. Наших людей следует разбить на две группы…

Минут двадцать длится скрупулезное обсуждение плана. Полковник Кабри удовлетворенно кивает головой, на висках его серебром отливает седина. Своей респектабельной внешностью он напоминает преуспевающего дельца. И, подобно дельцу, взвешивает про себя предполагаемую выгоду и убытки, пытается предугадать степень риска — ведь приходится принимать в расчет все моменты… Тут он вспоминает об исполнителях.

— Кто будет участвовать в операции?

— Участников я подбирал согласно вашим указаниям. Тут немалую помощь мне оказала финансируемая нашим Вторым отделом Панарабская лига…

— Да, лучшей «ширмы» не сыскать, — улыбается господин Кабри. — Кому придет в голову, что именно мы — при том, что нас никак не назовешь друзьями арабов, — финансируем эту террористическую организацию!

— Никому не придет, — усердно кивая, поддакивает майор. — Люди, которых я отобрал, — или арабы, или симпатизирующие нам европейские террористы. Почти все они уже больше года находятся на нелегальном положении и существуют, разумеется, при нашей поддержке. Каждого из них я отбирал самолично, такую задачу никому другому не доверишь. Я отдаю себе отчет в том, что это очень опасно, господин полковник. Однако риск этот неизбежен, еще опаснее было бы вклинивать какое-то промежуточное звено. Чем меньше людей знает о готовящейся операции, тем лучше. Так что число посвященных мне удалось сократить до девяти: вы, я и еще семь человек…

— Значит, их будет семеро.

— Да, господин полковник. Вот их данные.

Господин Кабри внимательно изучает все семь тоненьких папок. В каждом досье помимо фотографий и кратких биографических сведений содержится не так уж много материала.

— Значит, трое ливанцев, один выходец из Иордании, один итальянец и двое немцев… недурно! Чем не международная сборная, — говорит полковник, задумчиво перебирая пачку досье. — На каком языке они общаются между собой?

— Все они говорят по-немецки. Арабы работали по найму в Западном Берлине и других странах, итальянец какое-то время жил в Швейцарии. Все они хорошо знакомы и с тоннельной системой.

— Что им известно о вас?

— В подобных случаях я всегда пользуюсь полученным от Организации подлинным канадским паспортом. Для этих людей я француз-бизнесмен из Монреаля с определенными капиталовложениями на Ближнем Востоке. И славлюсь щедрой поддержкой, оказываемой Панарабской лиге.

— Ну что ж, тут все в порядке. А что известно этой семерке насчет груза?

— Они знают, какой груз будет в камионе, но это их не страшит. Разумеется, они полагают, будто швейцарцы поставляют это вещество Иргелю…

— А Иргель — исконный враг арабов, — смеется господин Кабри.

Диллен отвечает ему улыбкой, затем продолжает свою речь:

— Если бы они знали, что груз предназначен вовсе не Иргелю, а одной из арабских стран!.. Но я заблаговременно подготовил их к тому, что швейцарские власти пустят в ход этот «пропагандистский трюк», как только дело дойдет до переговоров.

— О взрывчатке вы позаботились?

— Да, господин полковник. На днях двое моих людей незаметно доставили необходимые средства в Штайг. Утром того дня, когда мы решим провести акцию, я самолично передам участникам взрывчатку и все снаряжение. Базой у нас будет вилла неподалеку от тоннеля, я под вымышленным именем арендовал ее на целый месяц.

— Я хочу, Диллен, чтобы вы все время находились там. Иначе эти молодчики, решив, что мы далеко, могут растеряться и спасовать перед швейцарской полицией в ходе переговоров.

— Само собой разумеется, господин полковник, я буду поблизости и не выпущу их из-под контроля. Остается уточнить лишь один вопрос: время операции?

— Груз этот отправляется из Байнингена раз в месяц. Дата очередной транспортировки — двадцать седьмое февраля, то есть через пять дней… Не ждать же нам еще месяц!

— Я тоже так считаю, господин полковник… Итак, двадцать седьмого.

— Вы, майор, неплохо потрудились. — Господин Кабри с довольным видом откидывается на спинку кресла. — Видимо, наши не ошиблись в своем выборе, направляя вас в Европу. В своем отчете я с похвалой отзовусь о вашей роли… конечно, если операция пройдет удачно, — улыбаясь, добавляет он и протягивает руку к коньячной бутылке. Хрустальные рюмки сверкают гранями под ярким электрическим светом.

2

Ардоннское озеро, 27 февраля, 8 часов 50 минут

Спозаранку, едва начало светать, лейтенант Хорн отчалил от берега; с тех пор он уже успел обогнуть Голубой мыс, и теперь его яхта малым ходом идет по озеру, держа курс на восток.

Туман над вершинами гор рассеивается, но понизу, вдоль берега, пока еще стелется серовато-белыми клубами. Солнце взошло, однако светит не в полную силу: оранжевому шару не пробиться сквозь пелену грязноватых облаков, затянувших небо. Озерная гладь спокойна, вода мягкими толчками ударяет в борта небольшой моторной яхты. Воздух плотный и до того холодный, что покалывает внутри, когда вдохнешь его полной грудью; пока еще пахнет зимой. Время от времени над водой пробегает слабый ветерок, но не касается голубовато-зеленой поверхности воды, не вздымает волны, а стихает так же внезапно, как и налетел.

Хорн очень любит эти ранние утренние часы. Собственно говоря, ради этого удовольствия годами откладывал он деньги, ради этого посещал судовые распродажи, бродил вдоль причалов, присматриваясь к чужим яхтам, изучал рекламные проспекты. На работу ездил в старомодных, подержанных машинах. Если вдуматься в события последнего времени, то волей-неволей придется признать, что поворот начался с того рокового дня в прошлом году. И владельцем яхты он тоже заделался с тех самых пор. Самолюбие Хорна было болезненно задето тем непреложным фактом, что вожделенную вещь он приобрел ценою не только собственных усилий. И все же это суденышко означало, что Хорн поднялся ступенькой выше по лестнице общественной иерархии. Став владельцем яхты, он вынужден был соприкасаться с людьми совсем иного круга, хотя поначалу не замечал этого. Все получилось как-то само собой и отнюдь не намеренно — просто времени у Хорна стало гораздо меньше, и он посещал лишь такие места, где можно было получить полезные сведения относительно яхт и правил судоходства по озерам. Он вступил в яхт-клуб, и последствия этого шага не замедлили сказаться: Хорн и опомниться не успел, как круг его общения свелся к чисто служебным отношениям с коллегами, зато более широким связям с яхтсменами, такими же одержимыми чудаками, как и он сам. Среди последних ему приходилось сталкиваться с богатыми и влиятельными людьми, которые считали его равноправным членом своего клана, не подозревая, что лейтенант Хорн вовсе не относится к породе толстосумов. Разумеется, Хорн в глубине души сознавал двойственность своего положения, однако в этой игре условностей он был лишь начинающим игроком и поэтому не чувствовал, будто кого-то обманывает.

Каждую свободную минуту Хорн норовил провести на яхте; конечно, после окончания специальных полицейских курсов урывать эти минуты стало труднее, и все же он не жалел, что приобрел ее. Будучи далек от снобизма, Хорн не считал, будто благодаря этому он стал лучше, значительнее или знатнее. Озерную гладь рассекали тысячи мелких суденышек, и лейтенант Хорн инстинктивно старался не выделяться из общей массы. И в то же время — как ни странно — ему отнюдь не было чуждо честолюбие, и в душе он не причислял себя к заурядным обывателям. У Хорна были высокие запросы и стремления, подогреваемые твердой убежденностью: придет время, когда он сумеет показать себя.

Все началось с того, что год назад Хорна вызвали в Министерство внутренних дел, где некий господин средних лет в штатском облачении, но с подчеркнуто военной выправкой долго выспрашивал его и лишь на втором часу беседы обмолвился, что его, Хорна, «включили в недавно сформированную бригаду особого назначения». Откуда тогда было знать Хорну, что под «бригадой особого назначения» или «оперативной группой» подразумевается отряд полиции по борьбе с террористами…

До этого Хорн успел отслужить в полиции четыре года: занимался расследованием мелких дел, изредка участвовал в задержании преступников. Однако большая часть времени уходила на составление нудных протоколов, оформление допросов по всем правилам — словом, на канцелярскую работу. Единственное, что выделяло Хорна среди прочих полицейских, были его усиленные занятия спортом. Тренируясь, он добился немалых успехов в гимнастике и плавании, японской борьбе и стрельбе в цель. Позднее — уже после собеседования в министерстве — Хорн вспомнил, что с некоторых пор во время занятий каратэ и на стрельбах к ним, офицерам полиции, внимательно присматривались какие-то люди в штатском… Разрозненные факты сложились в мозгу Хорна, составив ладно подогнанную мозаичную картину, из которой явствовало: властями решено создать в Швейцарии группу по борьбе с террористами. В дальнейшем чисто случайно получилось так, что командиром группы стал лейтенант Хорн; прошлой осенью капитан — прежний командир группы, — возвращаясь из отпуска с Канарских островов, погиб в результате авиационной катастрофы, и Хорн занял его место. Последнее время — как Хорну стало известно из доверительных разговоров — его вроде бы собираются повысить в чине. Да оно и понятно: что же это за «особая бригада», если возглавляет ее всего-навсего лейтенант?.. Пусть даже бригада эта состоит из двенадцати человек.

Жалованье Хорна сразу же подскочило, и к ноябрю в банке накопилась вполне приличная сумма. У Хорна не хватило пороху выждать до весны, когда выбор бывает больше: как правило, в марте-апреле судостроительные верфи выбрасывают на рынок свои новинки.

Тем не менее жаловаться грех — выбор все же был, и Хорн сегодня утром лишний раз убеждается в том, что выбрал правильно. Смонтированный из пластика корпус «Беллы» отличается легкостью, гибкостью и в то же время достаточно прочен. Судно длиною в одиннадцать метров располагает всеми удобствами: четырехместной каютой, небольшой кухней, туалетом, душем, системой встроенных шкафов. Каюта снабжена телевизором, радиоприемником, проигрывателем, кухня оборудована газовой плитой и холодильником. По сути, на яхте можно даже проводить отпуск. Каким блаженством будет изо дня в день плыть по озерам, причаливая у симпатичных маленьких городков, чтобы с утра запастись свежим молоком и мягкими булочками… А затем, нажав на одну-единственную кнопку, запустить мотор мощностью в двести десять лошадиных сил и вылететь на залитый солнцем водный простор!.. Конечно, для полноты удовольствия требуется и компания — как минимум общество девушки, но еще лучше пригласить кого-либо из приятелей со своей подружкой, и тогда вчетвером можно будет отлично провести время, переплывая с одного озера на другое по цепочке шлюзов, соединительных каналов, наслаждаясь столь редким в здешних краях солнцем…

Руки Хорна покоятся на рулевом колесе, каждой косточкой ощущает лейтенант прохладную влажность воздуха. Взгляд его падает на радиотелефон, стоящий на пульте управления: ничего не попишешь, даже на яхте он не застрахован от вторжения внешнего мира. Майор Аргентер — господин с военной выправкой, беседовавший с ним в министерстве, — категорически настаивал на том, чтобы Хорн, как командир особой бригады, находился в пределах досягаемости в любое время дня и ночи. Точно такой же прибор Аргентер распорядился вмонтировать и в автомашину Хорна. Тогда-то впервые и почувствовал лейтенант, что высокое жалованье причитается ему не только за ежедневную готовность рисковать собой, но и за посягательство на его личную жизнь. С тех пор в душе его лишь крепло подозрение, что за почетный статус владельца яхты ему еще придется расплачиваться не раз, и дорогой ценой.

Однако сейчас Хорн не думает об этом. Он любуется прихотливым изгибом берегов. Горы голубовато-серой громадой возвышаются вдали, в воздухе мелькают какие-то белые, живые комочки, они постепенно приближаются, растут. Чайки… Быстрыми взмахами неутомимых крыльев рассекают они плотную воздушную массу, порой пролетая над самой водою и едва не задевая лапками озерную поверхность. Чайки резко вскрикивают, голоса их звучат необычайно агрессивно, диссонируя с тишиной и покоем, с мирной идиллией вокруг. Хорн смотрит, как птицы, вытянув головки, ныряют в буруны волн, пенистым шлейфом тянущихся за кормой «Беллы».

Лейтенант направляет яхту к востоку; негромко урчит скрытый палубой мотор. Туман еще не рассеялся окончательно, неровными, рваными клочьями колышется он над озером, подхватываемый легким ветерком.

3

Вигау, 9 часов 08 минут

Из тоннеля, выложенного плитками белого искусственного камня, выныривает желтый автобус; замедлив ход, он выжидает, пока проедут два тяжело груженных камиона, затем сворачивает с шоссе и проворно катит вверх по узкой асфальтовой дорожке. Разорвав пелену грязных облаков, на миг выглядывает солнце. Влажно поблескивает непросохший от утренней сырости асфальт. Вся территория возле выхода из тоннеля отведена под автомобильные стоянки, кустики живой изгороди отгораживают друг от друга парковочные площадки и торговые киоски. Оголенные растения уныло выстроились вдоль забрызганных грязью обочин.

Метрах в двухстах от выхода из тоннеля видно внушительное трехэтажное здание. Подъехав к нему, автобус тормозит. На стоянке перед домом выстроилось более десятка машин, вход в здание охраняют два швейцара.

Первым выходит из автобуса энергичный мужчина средних лет. Сразу видно, что он пытается подражать новомодным менеджерам: на эту мысль наводят и его хорошо сшитый костюм, и жизнерадостная улыбка, не сходящая с лица, и энергичные жесты. Вслед за ним из автобуса выходит группа японцев — мужчин и женщин, вооруженных фотоаппаратами и корреспондентскими блокнотами.

— Ваш тоннель прекрасен, мистер Манакор, — тоненьким голоском щебечет одна дама.

Ее спутники разделяют это мнение. Большинству из них нелегко изъясняться на чужом языке, они непрестанно путают звуки «р» и «л». Однако Манакор, как и подобает многоопытному гиду, с неколебимым терпением выслушивает их. Чувствуется, что сопровождать гостей из далеких, неевропейских стран ему не внове. Он улыбается похвале, не скрывая своего удовольствия.

— Итак, дамы и господа, хотя мы с вами только что проделали весь путь под горой Сен-Георг, я все же осмеливаюсь заявить: тоннеля вы не видели… Вас это удивляет? Тем не менее это так. Пассажиры быстроходных автомобилей и понятия не имеют, сколь сложную систему представляет собою современный тоннель подобного типа. Рискуя показаться смешным, я бы даже прибегнул к такому сравнению: тоннель — в некотором роде живое существо. Ведь он тоже живет полнокровной жизнью, дышит, смотрит и слушает, радуется и страдает… Правда, по-настоящему почувствовать и понять это способен лишь тот, кто с самого начала присутствовал при его зарождении, кто — подобно вашему покорному слуге — по праву может считать его своим кровным детищем…

Манакор ничуть не преувеличивает, он искренне говорит то, что думает. При строительстве тоннеля он был в числе инженеров-проектировщиков, впоследствии все свои свободные капиталы вложил в акции тоннеля Сен-Георг, а теперь, по прошествии многих лет, занял в акционерном обществе один из руководящих постов. (Будучи главным инженером, он в то же время отвечает и за развитие внешних связей, и за рекламу.) Швейцары почтительно кланяются и распахивают перед ним сверкающие стеклянные двери. Войдя в вестибюль, Манакор останавливается, выжидая, пока соберется вся группа.

— В вашей стране тоже существуют так называемые гигантские тоннели, и наверняка вам доводилось проезжать через них. Однако вам как журналистам, вероятно, захочется познакомиться с нашим ближе. Я постараюсь, дамы и господа, максимально удовлетворить ваше любопытство. Начнем, пожалуй, с изучения макета…

Манакор подходит к стоящему посреди вестибюля столу длиной в несколько метров. Среди шпинатной зелени гипсовых гор белой змейкой выделяется отрезок тоннеля, вскрытый для наглядности и предстающий как бы обнаженным. По краям тоннеля — по обоим концам стола — вдоль шоссе шеренгой вытянулись игрушечные домики с красными крышами.

При виде макета в каждом из мужчин просыпается извечная ребяческая страсть к играм, а этот удивительный стол и впрямь сулит множество забав, одну другой увлекательнее. Японцы, оживленно щебеча, теснятся вокруг макета.

— По всей вероятности, вам известно, — продолжает свой рассказ главный инженер, — что нашу небольшую страну создатель наградил — или, если угодно, покарал — множеством высоких гор. Поэтому при строительстве дорог швейцарцы всегда сталкивались с массой трудностей. Судите сами: ведь нам приходилось прокладывать дороги в Альпах через высокогорные долины, плоскогорья и перевалы, а иные вершины там превышают две тысячи метров. Излишне напоминать, что на такой высоте почти круглый год стоит суровая погода. Поэтому еще в прошлом веке было начато строительство тоннелей, правда, в основном для железных дорог. В наше время на первый план выдвинулся автомобильный транспорт, его потребности обеспечивают такие знаменитые тоннели, как проложенный под горой Мон-Блан или под Сен-Готардским перевалом… Короче говоря, тоннель Сен-Георг, через который мы с вами только что проехали, создан по последнему слову науки и техники. Строительство продолжалось одиннадцать лет; при этом двадцать три строительных рабочих поплатились жизнью. Хотя длина тоннеля составляет всего лишь восемнадцать километров, он сокращает путь из Северной Европы в Южную на 286 километров… Именно такое число километров составляет тот отрезок пути, который прежде пролегал в горах, — головокружительная серпантинная дорога, на высоте около двух тысяч метров, где автомобилиста на каждом шагу подстерегают опасности; с осени до весны непрерывные снегопады, лавины, гололед затрудняют передвижение или делают его вовсе невозможным. Теперь с этими трудностями покончено: машины за каких-нибудь двадцать минут пересекают некогда опасный и коварный перевал — благодаря комфортабельному, сухому, хорошо освещенному тоннелю.

Итак, взгляните на макет. Вначале предполагалось сделать проезжую часть для четырехрядного движения, затем в целях экономии мы решили ограничиться двумя рядами. Но и это немалое достижение… Ширина дороги 3 метра 30 сантиметров; пропускная способность — около 1800 транспортных единиц в час, в том и другом направлении. Предвосхищая ваш вопрос: каким образом осуществляется вывод выхлопных газов и дыма? — сразу же на него и отвечу. Помните, я сказал, будто тоннель «дышит»? Я вовсе не оговорился: у него семь «легких» — семь гигантских, действующих независимо друг от друга вентиляционных установок. Четыре из них находятся к северу от горы Сен-Георг, а остальные три — с южной стороны. Задача этих установок заключается не только в том, чтобы вытягивать из тоннеля выхлопные газы и другие продукты сгорания; одновременно они насыщают эту восемнадцатикилометровую бетонную трубу свежим горным воздухом.

— А какова предохранительная система? — интересуется один из корреспондентов — мужчина в очках.

— Сейчас все вам продемонстрирую. Прошу вас последовать за мной. У нас нет секретов от прессы. Все для журналистов! — широко улыбается Манакор и поворачивает к лестнице. Японцы гурьбой направляются за ним.

Минуту спустя они попадают в просторный зал, где расположены всевозможные пульты управления с вереницей вспыхивающих и гаснущих лампочек, с уймой телефонов, радиотелефонов и микрофонов. Дальняя стена зала сплошь увешана телевизионными экранами, за изображением следят трое мужчин в белых халатах. Манакор поворачивается лицом к группе и продолжает:

— Дамы и господа, перед вами душа и сердце нашего тоннеля, — он делает несколько театральный жест. — Такой зал у нас не один. К примеру, в соседнем помещении находятся компьютеры, поскольку контроль в основном осуществляется приборами. Скажем, датчики фиксируют интенсивность движения: стоит количеству машин, въехавших в тоннель, превысить определенную цифру, и приборы, без вмешательства человека, самостоятельно увеличивают приток свежего воздуха. В таких случаях вентиляторы способны нагнетать чистый альпийский воздух со скоростью до 140 километров в час… Благодаря мощным телевизионным камерам — а их в потолок тоннеля вмонтировано 96 — отсюда, из диспетчерского зала, просматривается каждый сантиметр пути. Камеры размещены на расстоянии двухсот метров друг от друга, кроме того, особые телевизионные установки фиксируют интенсивность движения у входа и выхода из тоннеля… Зато у нас нет необходимости в моторизованных полицейских патрулях. Если вдруг произойдет несчастный случай, то наблюдатели увидят его и отсюда. Если какой-либо лихач превысит установленную скорость 80 километров в час, его проступок не пройдет безнаказанно: стоит только нарушителю подкатить к выезду из тоннеля, как он сразу же будет остановлен полицейскими. У обоих концов тоннеля находятся полицейские посты, обеспечивающие бесперебойное круглосуточное дежурство… В случае, если вдруг в тоннеле произойдет катастрофа, вспыхнет пожар или кому-то станет плохо, это, разумеется, будет замечено диспетчерами. Правда, существует незначительная вероятность того, что происшествие все же останется незамеченным — скажем, наблюдательная камера в тот момент будет переключена на другой участок. Такие варианты предусмотрены и подстрахованы аварийными средствами связи: через каждые 250 метров в тоннеле установлены телефоны, а возле каждого такого пункта связи мы встроили в стене довольно вместительное помещение, способное в случае чего послужить противопожарным убежищем для 50 человек. Убежища эти снабжены специальными вентиляционными установками. Через каждые 125 метров можно обнаружить пожарный кран… Ну и конечно, повсюду подключена сигнализация: вошел человек в убежище или снял со стены тоннеля огнетушитель — и здесь, на диспетчерском пункте, тотчас же вспыхивают красные лампочки, автоматически включается контролирующая данный участок камера и незамедлительно усиливают режим своей работы вентиляционные установки, дабы избежать дымовых отравлений. Дежурные диспетчеры в тот же момент нажатием кнопки вызывают по тревоге пожарную команду или «скорую помощь»… У нас своя пожарная служба и станция «Скорой помощи», — не без гордости вставляет Манакор. — Пожарная и санитарная машины постоянно дежурят в Штайге и здесь, в Вигау…

— У нас, на острове Хонсю, тоннель покороче этого, — перебивает его японская журналистка, — однако там на всем протяжении с интервалом в семьсот метров оборудованы аварийные выходы, чтобы в случае пожара путники могли выбраться из тоннеля пешком…

— Ваш тоннель, очевидно, проходит под ровной местностью или же среди невысоких холмов. — Главный инженер ревниво вступается за свое детище, стараясь при этом не терять благодушия. — А здесь куда прикажете выводить путешественников? Не забывайте, что над нашим тоннелем горы высотой в полторы-две тысячи метров… Правда, и у нас автоклуб выступал с аналогичными претензиями, но такие дополнительные сооружения дорого бы стоили. Мы не располагали лишними средствами, чтобы строить два параллельных тоннеля: один, побольше, для автомобильного транспорта, а другой, поменьше, на случай какой-либо аварии или в целях технической профилактики. Повторяю: если бы тогда пойти навстречу этим пожеланиям, нам, пожалуй, и до сих пор было бы не управиться со строительством этого грандиозного сооружения. Наш тоннель — свидетельство выдержки и умения, торжество человеческого разума… А теперь, дамы и господа, предлагаю вам несколько минут последить за экранами. Весь тоннель у вас перед глазами, и, что бы там ни происходило, вы явитесь свидетелями происходящего…

В качестве наглядного подтверждения его слов как нельзя кстати подворачивается нарушитель скорости: на четырнадцатом километре сломя голову мчится новехонький «опель», то и дело заезжая на встречную полосу и вынуждая других водителей прибегать к опасным маневрам. Дерзкий гонщик явно не подозревает, что здесь, в диспетчерской, следят за каждым его движением и техник уже успел предупредить по телефону полицейских, несущих дежурство в Вигау. На одном из экранов хорошо видно, как полицейские, получив сообщение, записывают номер машины и тотчас занимают пост у выхода из тоннеля, где машины обычно замедляют ход и выстраиваются друг за дружкой. Не проходит и пяти минут, как полицейские останавливают прыткого водителя и заставляют уплатить штраф; на экране мелькает его перекошенное от злобы лицо. Японские журналисты смеются, кое-кто даже принимается аплодировать, словно перед ними разыграна хорошо отрепетированная сцена.

— Таков наш тоннель Сен-Георг, — заканчивает свою сопроводительную лекцию Манакор. Его улыбка преуспевающего менеджера адресована объективам журналистских фотоаппаратов, при этом главного инженера не оставляет мысль: как же хорошо, что тоннель не является промышленной тайной, здесь все можно показывать, можно рекламировать, пусть люди подражают, заимствуют, копируют сколько душе угодно! А его дело — без утайки рассказывать о своем детище и даже хвастать им по праву бывшего проектировщика и нынешнего администратора…

Японцы поочередно подходят к Манакору поклониться и поблагодарить за интересную информацию. Инженер неуклюже пытается ответить им столь же грациозным поклоном. Затем он провожает гостей к выходу и ждет, пока тронется автобус. «Ну что ж, десятка полтора хвалебных статей в японской печати обеспечено, не говоря о фотоиллюстрациях», — удовлетворенно думает он, торопливым, деловым шагом входя в вестибюль. Он машинально бросает взгляд на часы: стрелки показывают девять часов двадцать девять минут.

4

Вершина холма близ Вигау, 9 часов 30 минут

Диллен удобно располагается, откинувшись на спинку сиденья. Купленные утром свежие газеты он уже успел просмотреть, но ничего интересного не обнаружил. «Не важно, — думает он, — зато для отвода глаз сгодятся. Если кто-нибудь появится поблизости, можно будет в них уткнуться…» Но автомобильная стоянка на вершине холма словно вымерла, никто здесь не появляется — ни в машине, ни пешком, лишь прохладный ветерок пробегает иногда. Время от времени по шоссе проносятся машины, однако водители не смотрят по сторонам — в ста метрах отсюда крутой поворот, и тут уж гляди в оба. Диллен рад, что ему удалось выбрать столь удобное место. Он не знает, сколько еще придется ждать, поэтому захватил с собой бутерброды и термос с горячим чаем. На сиденье, прикрытая шарфом, лежит портативная рация.

В руках у Диллена бинокль. Вот уже двадцать минут он внимательно следит за дорогой, ведущей к Вигау с северо-запада. Отсюда хорошо виден и северный вход в тоннель; этот наблюдательный пункт Диллен сперва облюбовал себе по крупномасштабной карте, а потом заранее проверил на месте, чтобы выяснить, насколько велика площадь обзора. Жаль, конечно, что второго выхода — у Штайга — отсюда не разглядеть. Из всего городка видна лишь высоченная, в красно-белую полоску, заводская труба, торчащая над чахлым, обнаженным кустарником.

Уныло-бурые холмы цепочкой сбегают к озерам. То тут, то там по сторонам узких дорог, карабкающихся кверху, белеют виллы. Коричневые крыши сливаются со стволами сосен или же скрыты кронами.

Диллену вдруг вспоминаются слова полковника Кабри, произнесенные им во время их последней встречи при обсуждении плана операции. Похоже, у них из европейского отдела происходит утечка информации. Пока еще не удалось установить, по какому именно каналу она происходит, но контрразведка Организации уже направила двух агентов в Париж. Парни эти, как бы мимоходом упомянул Кабри, прибыли прямиком из Таллави и «производят впечатление людей весьма решительных… С такими шутки плохи». Диллен сейчас впервые всерьез призадумался над тем, с какой целью шеф сообщил ему эту новость. Ведь он, Диллен, тоже приехал из Таллави, однако там ему никто и словом не обмолвился насчет утечки информации. Да и вообще руководители Организации делятся подобными новостями со своими подчиненными только в самых редких случаях. Вероятно, шеф намеревался предостеречь его, чтобы правила конспирации соблюдались еще строже. А может, это обычное запугивание? Или… Уж не ловушку ли хотят ему подстроить? Возможно, и он, Диллен, наравне с прочими попал под подозрение. Но ведь до сих пор ему не приходилось сталкиваться с европейским отделом. Вдруг да Кабри вздумал «предостеречь» его на тот случай, если он является агентом-двойником и поставляет сведения противнику: ведь тогда он должен впасть в панику и каким-нибудь образом выдать себя… Неужто руководители Организации могли предположить, будто он, Диллен, отважится рисковать достигнутым положением? «Ерунда все это, — успокаивает себя Диллен, — я чист как стеклышко. Ни в каком предательстве я не замешан, к утечке информации не причастен, а стало быть, мне нечего и бояться».

Он снова подносит бинокль к глазам и тотчас забывает обо всем на свете. С северо-запада по автостраде движется… ну, конечно же, сомнений быть не может! Грузовик с красной кабиной тянет за собой на прицепе серебристый алюминиевый контейнер, сбоку которого значится фирменная надпись: «БЕРГЕР ТРАНСПОРТ — БАЙНИНГЕН». Непосредственно впереди камиона идет легковая машина, в которой — с помощью сильного бинокля это отчетливо видно — сидят двое мужчин.

Диллен высовывает в окошко машины антенну и нажимает кнопку рации:

— Алло, Чарли!

— Чарли слушает.

— Транспорт приближается. По всем внешним приметам соответствует описанию. Впереди черный «рено-16» с двумя мужчинами… Видно вам?

— Да, Портер, видно.

— Тогда приступайте…

Диллен не убирает рацию. Выждав несколько мгновений, он зорко оглядывается по сторонам — вершина холма по-прежнему безлюдна. Зеленоватые кристаллики на циферблате его часов, перемещаясь, выстраиваются в столбики цифр: 09.44. Диллен вновь нажимает кнопку переговорного устройства:

— Алло, Билли!

— Билли слушает, — тотчас отзывается мужской голос. Это подключилась группа, занявшая выжидательную позицию в Штайге.

— Приготовьтесь! Как только скомандую, сразу выезжайте.

— Так точно, Портер, мы готовы.

Диллен знает, что должно за этим последовать. А события, разворачивающиеся в Вигау, он может наблюдать воочию. Черный «рено» и вплотную идущий за ним камион тормозят. Тем временем со стоянки на шоссе выруливает зеленый «мерседес». У входа в тоннель стоят небольшие будочки, выкрашенные в красный цвет, — платежные кассы; ведь за пользование тоннелем водители должны платить. Поэтому каждая машина здесь замедляет ход, водители, опустив боковое стекло автомобиля, протягивают требуемую сумму. Диллену все происходящее видно как на ладони, от его внимания не ускользает ни малейшая подробность. Он снова вызывает группу в Штайге:

— Алло, Билли!

— Билли слушает. Мы готовы.

— Впереди транспорта движется желто-зеленый голландский туристский автобус, а позади — «вольво-164» стального цвета.

— Ясно.

В бинокль видно, как вереница машин, выстроившихся у входа в тоннель, приходит в движение. Черный «рено» и идущий следом за ним камион скрываются в полукруглом жерле тоннеля.

— Давай, Билли, на полную скорость!

— Будет сделано, шеф.

В эфире наступает тишина. Диллен видит, как зеленый «мерседес», пропустив несколько легковых автомобилей, подкатывает к кассовой будке, водитель быстро расплачивается, и машина, набрав скорость, въезжает в тоннель.

Диллен с минуту наблюдает за входом, однако ничего подозрительного не замечает. Он откладывает бинокль в сторону, снимает трубку вмонтированного в приборную доску радиотелефона и заказывает срочный разговор с Парижем, продиктовав номер по памяти. Ждать ему приходится недолго, спустя минуту на другом конце провода отзывается мужской голос: «Слушаю», и Диллен тотчас узнает голос полковника. В целях конспирации собеседники обмениваются заранее условленными фразами: «С вами говорят из Швейцарии». — «Ясно. Что у вас нового?» — «Родовые схватки начались». — «Благодарю за добрую весть. Надеюсь, ребенок родится здоровым… В случае каких-либо осложнений дайте мне знать». — «Будет исполнено». Раздается щелчок, разговор окончен.

Диллен продолжает сидеть в машине и ждать сообщений о ходе событий.

5

Вигау, диспетчерский пункт тоннеля, 9 часов 53 минуты

Двадцать седьмого февраля утреннее дежурство несет диспетчерская бригада, возглавляемая старшим техником Плюме, сравнительно молодым человеком, лет двадцати восьми, подтянутым и сухощавым, необычайно пунктуальным в работе. «Опорой» ему, как говорит в таких случаях Манакор, служат двое коллег. Диспетчеры сидят в удобных вращающихся креслах перед телевизионными экранами и приборной доской. Все здесь размещено крайне продуманно: шкалы всех приборов — перед глазами, тумблеры телекамер и микрофонов — под рукой, и на пульте остается место для блокнотов и ручек. Время от времени то один, то другой из диспетчеров встает с места и направляется к автоматической кофеварке в углу зала. Тут же, за шторой, находится раковина или умывальник и электрическая сушилка для рук. Здесь не услышишь развлекательных радиопередач, не увидишь обычного, бытового телевизора — ничто не отвлекает внимания техников. Сказать по правде, им не по душе и привычка Манакора приводить сюда группы посторонних посетителей. Ведь тоннель Сен-Георг — это, в сущности, крупное предприятие, к тому же опасное. Манакор прекрасно отдает себе в этом отчет, более того, он сам постоянно подчеркивает этот факт в разговоре с подчиненными. Достаточно вспомнить хотя бы о том, что тоннель представляет собою узкую восемнадцатикилометровую трубу, внутри которой беспрестанно мчатся машины, иногда проскакивая лишь в нескольких сантиметрах друг от друга. Сколько литров бензина, сколько раскаленных моторов скапливается ежеминутно в недрах мощной горы?..

Манакор часто задумывается над этим. Тоннель для него стал смыслом существования. Пережив две неудачные женитьбы, оставив троих не слишком-то похожих на него детей, перенеся множество житейских невзгод и неурядиц, инженер смело может сказать: тоннель — его единственная удача в жизни. Теперь — когда он сделался обладателем акций — и его материальное благополучие, и душевный покой целиком зависят от этой «бетонной трубы».

В диспетчерском зале не жарко и не холодно, температура воздуха приятная, шум снаружи не проникает. Двойные оконные рамы защищают помещение от резкого февральского ветра. Бросив взгляд на часы, Плюме вздыхает. До конца вахты еще четыре часа. Работа вроде бы и не тяжелая, но здорово изматывает: диспетчеры вынуждены трудиться в три смены, поскольку движение через тоннель не прекращается даже ночью. График рабочих смен составлен понедельно, и на каждую третью неделю выпадает ночное дежурство. Хотя, по правде сказать, ночная служба считается наиболее легкой, поскольку автомобильная волна — в особенности зимой — к ночи спадает. Когда организм привыкает к такому чередованию ритма, то постоянное напряжение уже меньше изматывает человека. И тем не менее непрерывно приходится быть начеку. Дневное дежурство требует от диспетчера несравненно больше внимания, неубывающий поток машин беспрестанно вливается в «трубу» с обоих ее концов, и по крайней мере ежечасно случается какое-либо происшествие: то одна машина налетит на другую (как правило, водители забывают о соблюдении обязательной дистанции между машинами), то произойдет какая-нибудь поломка и неисправный автомобиль, преградив дорогу, полностью парализует движение в одном направлении. У обоих концов тоннеля в постоянной готовности дежурят аварийные машины с бригадой механиков; по сигналу диспетчера незамедлительно выезжают они на указанный участок, чтобы отбуксировать поврежденный автомобиль.

На стене перед старшим механиком светятся девять голубых экранов. Сегодня на его «долю» пришелся средний участок тоннеля, иными словами, ему отведен сектор наблюдения с седьмого километра (считая со стороны Штайга) до двенадцатого. Для удобства наблюдения тоннель на всей своей протяженности разбит на три равных участка, каждый из которых контролируется тридцатью двумя вмонтированными в потолок тоннеля автоматическими телекамерами. Объективы камер приходится еженедельно подвергать чистке из-за скапливающейся там копоти.

В данный момент работают тридцать две камеры, но нет никакой необходимости передавать сюда, в диспетчерский пункт, каждое изображение: девять экранов дают общую картину происходящего на шестикилометровом участке. Если где-нибудь образуется затор или произойдет катастрофа, то достаточно нажать кнопку, чтобы на центральном, большом телеэкране зала возникло изображение нужного участка. В зависимости от масштабов случившегося старший техник, постоянно возглавляющий диспетчерскую бригаду, правомочен принимать необходимые меры — разумеется, в том случае, если рядом нет Манакора или его заместителя. Круг обязанностей каждого из служащих был четко ограничен, дабы избежать возможных споров и препирательств.

Плюме, обведя экраны скучающим взглядом, собрался было встать и пройти к кофеварке в углу, как вдруг страх леденящим холодом пробежал у него по спине.

— Вы только взгляните!.. Что он, совсем с ума спятил? — нажатием кнопки он переключает изображение сорок четвертой камеры на центральный большой экран.

На экране виден участок тоннеля на девятом километре: стены, выложенные голубовато-зеленоватой мозаичной плиткой, машины, несущиеся двумя встречными колоннами, едва не задевая друг друга. Мелькают желтые, синие, красные, черные, зеленые крыши автомобилей…

Черная машина, идущая со стороны Штайга, после внезапного разворота становится поперек проезжей части. На обеих полосах дороги мгновенно образуются «пробки»; машинам не обогнуть возникшее препятствие: слишком мало места между ним и стенами тоннеля. Камеры передают лишь изображение, но не транслируют звук, однако Плюме слышит мощный, разгневанный хор автомобильных гудков.

Не отрывая взгляда от экрана, он протягивает руку к телефонной трубке, чтобы отдать необходимые распоряжения, и вдруг глаза у него округляются от удивления и страха.

Все происходящее видно совершенно отчетливо, так что ошибки быть не может… Из черной машины выскакивают мужчины в черных, облегающих спортивных костюмах и черных масках, скрывающих лицо. Мужчин четверо, движения их проворны и почти синхронны. Двое с молниеносной быстротой опускаются на колени прямо на дорожный асфальт, в руках у них какие-то продолговатые, черные предметы… Прежде чем Плюме успевает сообразить, что это автоматы, он видит вырывающееся из них пламя. Вспышки выстрелов ярко освещают тоннель, хотя и света неоновых ламп было бы достаточно, чтобы разглядеть кошмарную сцену во всех подробностях.

— Террористы… — едва слышно шепчет один из техников. На мгновение люди в зале словно оцепенели перед экраном. Не в силах пошевельнуться, они не сводят глаз с безмолвного экрана, и из-за отсутствия звука происходящее кажется фантастическим, невероятным. А на экране летят во все стороны осколки стекла, из дверцы какой-то легковой машины вываливается окровавленное тело, тормозит идущий следом за этой машиной камион…

Тревожная картина возникает и на сорок втором экране — также на участке Плюме. Местом действия служит все тот же отрезок девятого километра, но чуть подальше, почти в самой середине тоннеля. Здесь дорога перегорожена зеленым «мерседесом», за которым укрылось несколько мужчин; эти тоже упражняются в стрельбе с колена — явственно видны вспышки автоматных выстрелов…

Плюме с силой нажимает на красную кнопку.

Неискушенному глазу, пожалуй, и не заметить никаких перемен, однако с нажатием красной кнопки тотчас меняется привычная жизнь тоннеля. У обоих его входов зеленые глазки светофора тотчас переключаются на красный свет: въезд в тоннель запрещен! В тот же миг тревожные звонки раздаются в обоих полицейских участках, пунктах «Скорой помощи» и постах пожарной охраны, во всех комнатах главного здания, где помещается управление тоннелем Сен-Георг. Сигнал тревоги приводит в боевую готовность и бригады «скорой технической помощи», и всех водителей, дежурящих в подземном гараже.

Один из диспетчеров вызывает по телефону инженера Манакора. Плюме чувствует, как по спине у него, вдоль ложбинки между лопатками, стекает струйка холодного пота. Он наклоняется к микрофону внутренней связи, поворачивает все шесть включателей и дрожащим от волнения голосом произносит:

— Внимание, говорит диспетчерский пункт!.. Тревога! Тревога! На девятом участке произошло вооруженное нападение террористов. Повторяю: на девятом километре произошло вооруженное нападение террористов. Немедленно перекрыть въезды в тоннель. Полицейским постам просить подкрепления из Вигау и Штайга. Нападающих, по всей вероятности, семеро: мужчины, вооруженные автоматами… Тоннель перекрыть с обеих сторон! Повторяю: перекрыть тоннель! Наружным постам обеспечить движение в объезд. Санитарам, пожарникам находиться в полной готовности!.. Ждите дальнейших указаний!

Когда Плюме заканчивает свою речь, Манакор уже стоит позади него. Взволнованный, побледневший, он нервно сжимает плечо старшего техника. Все четверо не сводят глаз с экрана. Черный «рено» охвачен мощным столбом пламени, по тоннелю густыми клубами расползается дым. Стрельба, похоже, закончилась. Нападение произошло одновременно в двух местах, отстоящих друг от друга метров на сто пятьдесят. Между этими двумя «горячими» точкамизастрял камион и около десятка легковых машин, не считая транспорта самих нападающих. Мужчины в черных масках, держа оружие наготове, перебегают от машины к машине, грубо вытаскивая оттуда насмерть перепуганных пассажиров. Террористы угрожающе кричат на беспомощных людей — об этом нетрудно догадаться, глядя на кадры этого чудовищного немого фильма. Кое-где на асфальте видны неподвижные тела. Неужто мертвые?..

Но вот один из бандитов, задрав голову, тычет рукой куда-то вверх и словно встречается взглядом с главным инженером, с Плюме и его коллегами. Диспетчер невольно отшатывается назад… На экране видна лишь черная маска с тремя прорезями: для глаз и рта.

Затем дула автоматов вскидываются. Ослепительная вспышка выстрелов, и изображение на одном из экранов гаснет. Следом тотчас же гаснет и соседний экран.

— Немедленно вызвать директора! — хрипло произносит Манакор и короткими, отрывистыми фразами начинает отдавать распоряжения. — Полицейским машинам подъехать к въездам в тоннель. Занять места на безопасном расстоянии и как можно скорее повернуть обратно все направляющиеся в тоннель машины. Если не удастся по-другому, то пусть машины выбираются задним ходом… Лишь бы побыстрее! Всем, кто может, немедленно покинуть тоннель!.. Увеличить мощность третьей и четвертой вентиляционной шахты! Ну и затем направить в тоннель кареты «скорой помощи» и пожарные команды!

Плюме дрожащим голосом повторяет в микрофон эти указания. Молодой человек крайне взволнован, да оно и понятно: ведь это первое чрезвычайное происшествие за все время его работы здесь. Манакор между тем набирает специальный номер. В трубке гудит незнакомый зуммер, и наконец раздается голос:

— Шестисотый слушает.

Манакор начинает сбивчиво рассказывать о том, что произошло в тоннеле, но постепенно приходит в себя, речь его становится более связной и быстрой. Этот телефонный номер ему вручили в министерстве непосредственно после сдачи тоннеля в эксплуатацию. Манакору на этот счет известно немногое: под шестисотым номером закодирована секретная воинская служба, обеспечивающая круглосуточную охрану безопасности Швейцарии, а посему надлежит незамедлительно ставить ее в известность о негативных изменениях, происшедших в каком бы то ни было стратегическом пункте страны, — так гласила полученная им инструкция. А сооружения такого типа, как тоннель Сен-Георг, конечно же, имеют важное стратегическое значение.

Собеседник на другом конце провода принимает информацию к сведению. Он ничего не переспрашивает, не уточняет, и у Манакора возникает подозрение, что их разговор — как, вероятно, и всякий разговор с этим номером — записывается на пленку. Однако сейчас ему некогда задумываться над подобными деталями, он набирает другой номер — командира оперативной группы в полиции Вигау, с которым они довольно хорошо знакомы.

— Капитан Вольф? Вас беспокоит Манакор. Ага, значит, вы уже в курсе!.. Да, их семеро, во всяком случае, мы насчитали семерых. Въехали они на двух машинах… Сколько человек вы могли бы выделить? Чем больше, тем лучше, надо ведь позаботиться о том, чтобы движение было перекрыто. Вольф, просите подкрепления где угодно, хоть в соседнем кантоне, лишь бы полицейские прибыли сюда как можно скорее!..

Техники тем временем ведут переговоры по внутренней связи. Плюме отдает распоряжение переключить телевизионные камеры, и теперь на экранах отчетливо видны оба входа, весь участок тоннеля со стороны Штайга и противоположный отрезок — от Вигау вплоть до восьмого километра, и лишь наиболее опасный отсек девятого километра не контролируется телекамерами.

— У Штайга сейчас выйдут из тоннеля последние машины, — докладывает старшему технику один из подчиненных.

— Тогда пусть сразу же въезжают пожарные и «скорая помощь», — решительно вмешивается Манакор. — Какая ситуация у другого входа?

— Затор пока еще не удалось ликвидировать…

— Поторопите патрульную службу. Как обстоит с вентиляцией?

— Третья и четвертая вентиляционные шахты работают на полную мощность.

Манакор связывается и с директором акционерного общества «Тоннель»; даже по телефону чувствуется, до какой степени старик взволнован. «Сейчас пришлю своего зятя!» — под конец разговора заявляет директор, и Манакор с некоторым облегчением вздыхает: по крайней мере будет с кем разделить ответственность. Хотя, с другой стороны, радоваться тут нечему — зятя этого Манакор отлично знает, поскольку тот — правая рука директора во всех делах. Алекс Тисс — будущий руководитель фирмы — по натуре зануда и педант, так и норовит к чему-нибудь придраться.

— Я распорядился, чтобы у пропускных пунктов выставили заградительные щиты. К щитам будут прикреплены объявления о том, что ввиду несчастного случая тоннель временно закрыт и транспорту предлагается ехать в объезд…

— Молодчина, Плюме! Все ваши действия оперативны.

При иных обстоятельствах Плюме был бы рад похвале главного инженера, но сейчас не до этого. Всеобщее напряжение достигло такого накала, что сама атмосфера кажется наэлектризованной. Раздается звонок внутреннего телефона: полицейский у пропускного пункта в Вигау желает поговорить с Манакором. Главного инженера хорошо знают во всей округе, в городках, расположенных по берегам Ардоннского и Линардского озер; люди непосвященные и вовсе считают Манакора владельцем тоннеля Сен-Георг…

— Я слушаю. Доложите обстановку.

— Господин главный инженер, машины все до одной выведены из тоннеля. Пассажиры в ужасном состоянии, одной женщине сделалось дурно… Согласно рассказам очевидцев, бандиты стреляли без разбора по машинам, по людям… Вроде бы есть и убитые. А несколько машин вместе с пассажирами застряли в середине тоннеля, отрезанные двумя очагами нападения.

— Благодарю за сообщение. С минуты на минуту должен подоспеть капитан Вольф со своими людьми. Но вы, не дожидаясь его, перекройте подходы к вентиляционным колодцам.

Раздается треск в радиоприемнике. Манакор машинально бросает взгляд на настенные часы — стрелки показывают десять часов одиннадцать минут. Из мегафона доносится мужской голос:

— Говорит пожарная команда из Вигау. Вызываю диспетчерский пункт!..

— Диспетчерский пункт слушает, — отзывается в микрофон Плюме.

— Мы находимся у конца восьмого километра. Ближе не подъехать, бандиты стреляют в нас…

— Назад! Немедленно отходите назад! — вырывается крик у Манакора. Плюме повторяет в микрофон его распоряжение. Почти в тот же момент на другой волне подключается бригада «скорой помощи», проникшая в тоннель со стороны Штайга: санитарной машине также не удалось подобраться к зоне нападения, выставленная террористами охрана открыла огонь по спасателям… Плюме считает хорошим предзнаменованием уже тот факт, что на этот раз бандиты вроде бы стреляли не по машинам, а целились выше. Повреждено несколько неоновых ламп, но никто из людей не пострадал. Карета «скорой помощи» с молниеносной скоростью развернулась и сейчас мчится к выходу.

— Две камеры прострелены насквозь, — докладывает один из техников; мини-компьютер, подключенный к системе внутренней телевизионной сети одним нажатием кнопки, прокручивает заранее заложенную в него контрольную программу. Обе камеры находятся на девятом километре и расположены одна возле другой.

— Как обстоит с вентиляцией?

— Обе центральные шахты включены. Согласно показаниям приборов, дым от горящих машин рассеивается, уровень загрязнения воздуха снизился до пределов допустимого. Вскоре все будет в норме… разумеется, с точки зрения чистоты воздуха.

— Понятно… — Манакор подходит к окну. Хмурое февральское утро вступило в свои права. Солнца не видать, можно лишь догадываться, в каком месте небосвода укрылось оно за грязноватой пеленой облаков. Главный инженер нервно кусает губы. Взглянув вниз, он видит, как по шоссе, огибая плотную цепочку разномастных автомобилей, приближаются две машины с синими «мигалками» на крышах. А вот донесся и звук сирен — прибыло полицейское подкрепление.

Главный инженер, обернувшись к Плюме, негромко произносит:

— Семеро вооруженных людей… Какого черта им надо?

6

Ардоннское озеро, 10 часов 16 минут

Нос яхты по-прежнему обращен к востоку, за истекшие полтора часа «Белла» миновала центральную часть озера, сужающегося в этом месте. Туман почти совсем рассеялся; Хорн уже видит белеющий на склоне горы знаменитый легочный санаторий. Перед суденышком опять простирается широкая темно-зеленая водная гладь.

Хорн наслаждается путешествием. Стоит только чуть высунуться из-за ветрового стекла кабины, и в лицо тотчас ударяет ветер. На это у него силы хватает, а вот вспенить поверхность настоящими крутыми волнами он слабоват. Лейтенант Хорн и сам удивляется, откуда у него в крови эта тоска по морю. Будь Швейцария морской страной, он, пожалуй, заделался бы судовым капитаном. Или… он все равно стал бы полицейским? Да, скорее всего, так. Служа делу охраны порядка, он не только не испытывает разлада с совестью, но, напротив, использует возможность проявить лучшие свойства своей натуры. Еще с детства возненавидел он всяческое насилие и беззаконие: бессмысленные драки, коварное мошенничество, воровство. И если раньше у Хорна не хватало сил или авторитета, чтобы пресечь чью-либо злую волю, то теперь за плечами у него высшая школа полиции…

Негромко урчит судовой мотор. Голубой мыс остался далеко позади, его даже в бинокль не увидишь. «Быстро же мы идем», — думает лейтенант. Находясь на борту яхты, он всегда думает и говорит как бы от лица двоих, считая «Беллу» своим равноправным товарищем. Выходит, он успел свыкнуться, сродниться с этим уютным суденышком.

Хорн стоит за штурвалом, взгляд его скользит по воде, и мысли тянутся покойно, неторопливо. Чем же еще необходимо пополнить снаряжение яхты? В крошечный отсек, именуемый кухней, стоило бы вмонтировать еще один светильник, да и тарелок подкупить не мешало бы, пожалуй, практичнее всего будут легкие, пластмассовые. А в каюте недурно было бы укрепить под потолком две стереоколонки, тогда и у радиопередач, и у магнитофонных записей звук был бы совсем другой. Значит, обзаводиться кассетным магнитофоном тоже придется, не вечно же ему коротать время в одиночестве, рано или поздно подберется компания. Скажем, хорошо бы по субботам-воскресеньям совершать путешествия на пару с какой-нибудь симпатичной девушкой…

Плавное течение его мыслей прерывается звонком радиотелефона. Хорн с досадой смотрит на аппарат, установленный по настоянию майора… Черт побери, до чего некстати!

Он снимает трубку.

— Лейтенант Хорн? — слышится голос майора Аргентера. Да кроме него, и звонить больше некому, ведь этот номер знают лишь в министерстве.

— Да, господин майор. Доброе утро!

— Доложите, где вы находитесь в данный момент.

Голос майора звучит сухо, официально, слова вылетают отрывистой скороговоркой, будто Аргентер не намерен терять ни одной лишней секунды. Хорн догадывается, что это неспроста, и невольно переходит на такой же тон, докладывает четко, внятно и так же быстро. Трудно понять, удовлетворил ли майора его ответ, поскольку тот, едва дослушав Хорна, сообщает:

— Случилось происшествие второй категории. Вам, Хорн, надлежит немедленно отбыть к месту действия. Ваших людей сейчас собирают отовсюду, а за вами я высылаю вертолет. Подробности узнаете по дороге.

— А что будет с «Беллой»? — Хорн задает вопрос совсем не по уставу и с нескрываемой горечью в голосе.

— С какой еще Беллой? Это ваша женщина, что ли? — раздраженно спрашивает майор.

— Нет, это моя яхта.

— Пришлю кого-нибудь, чтобы транспортировать ее в Ланжен.

На другом конце провода кладут трубку. Хорн вытирает вспотевший лоб. Ему нет нужды смотреть по карте: в Ланжене он бывал и помнит, что там оборудован совсем неплохой причал для яхт.

Ему не дают покоя слова майора. «Происшествие второй категории» — дело нешуточное и означает, что один из важнейших объектов страны находится в опасности.

Проходит не более десяти минут, и над озером появляется черная точка. Она быстро приближается, растет, однако шум доносится до слуха лейтенанта лишь в тот момент, когда вертолет оказывается над головой. Хорн останавливает мотор яхты, прихватывает с собой документы; оранжевый нейлоновый дождевик с капюшоном уступает место форменному мундиру. Тем временем вертолет зависает над яхтой, и от него тотчас же отделяется какой-то черный, громоздкий предмет, но Хорн знает, что это вовсе не предмет, а человек. Быстро разматывается стальной трос, опуская мужчину, и вот уже можно рассмотреть его лицо. Он молод, примерно одних лет с лейтенантом. Хорн уже наготове, и в тот миг, когда пришелец ловко хватается за перила палубы, он цепляется руками за петлю троса.

— Не беспокойтесь, господин лейтенант, доставлю ваш корабль к берегу в целости и сохранности! — задорно выпаливает молодой сержант.

— Ладно… а ключи оставьте в полицейском участке, там же, в порту!

— Будет сделано, господин лейтенант!

Хорн взмывает в воздух. Не успел он сделать знак пилоту, как почувствовал, что плывет вверх. Проворно крутится лебедка, сматывая стальной трос.

«Белла» остается далеко внизу и кажется сейчас совсем крохотной.

7

Вигау, 10 часов 20 минут

— Полиция блокировала все подступы к тоннелю, — докладывает Плюме.

Распахивается дверь, и в диспетчерскую входит мужчина в форме капитана полиции. Фуражку он держит под мышкой, как и положено по уставу. На вид ему около сорока. Он темноволосый и темноглазый; проницательный взгляд и несколько крупноватый римский нос придают его лицу решительное выражение.

— Капитан Вольф! — с облегчением восклицает Манакор. — Рад приветствовать вас в нашем безрадостном положении…

— Доложите обстановку! — прямо, без обиняков, приступает капитан. Он ни с кем не здоровается, да и не смотрит по сторонам. С Манакором он знаком лично, а остальные его не интересуют. Фуражку свою он с размаху бросает на вешалку.

— Пока без перемен, — отвечает Манакор и подробнее вводит капитана в курс дела.

Тем временем раздается телефонный звонок: из ближайшей больницы справляются о масштабах катастрофы, чтобы знать, на какое количество раненых надо рассчитывать. Манакор затрудняется с ответом, и капитан берет у него из рук трубку. Он предлагает директору больницы привести хирургический корпус в полную готовность и ждать, пока не последуют другие распоряжения. «Не помешало бы, — добавляет он в заключение, — направить еще по одной карете „скорой помощи“ к обоим концам тоннеля».

— Господин Тисс прибыл, — докладывает один из техников, стоящий у окна. У Манакора вырывается глубокий вздох, хотя щека дергается в нервном тике. К счастью, этого, кажется, никто не замечает. Лишь немногие, близкие Манакору люди знают, что главный инженер недолюбливает Тисса.

Прежде чем зять и полномочный представитель директора успевает подняться на второй этаж, Плюме указывает на один из пультов, где тревожным огоньком вспыхнула красная лампочка.

— Кто-то вошел в убежище номер тридцать восемь!

— Что это за убежище? — тотчас интересуется Вольф.

— Через каждые двести пятьдесят метров в стене тоннеля встроены небольшие помещения с узким проходом. В случае пожара там может укрыться человек пятьдесят… Так вот, фотоэлемент сигнализирует, что в помещение кто-то вошел, может быть, и не один человек, а несколько…

— Думаете, это террористы? — спрашивает капитан.

— Возможно. Впрочем, ведь в тоннеле находятся не только террористы… — Манакор не успевает закончить фразу, так как в этот момент появляется господин Тисс — пожилой мужчина с благообразной сединой на висках и отталкивающе неприятным выражением лица. Среди подчиненных он не пользуется симпатией, его считают человеком замкнутым, суровым, не способным на проявление чувств, не имеющим каких бы то ни было слабостей.

Манакор поспешно представляет друг другу офицера полиции и главу фирмы, затем продолжает прерванную фразу:

— Между двумя пунктами, где была открыта стрельба, в момент нападения находилось не менее десятка машин.

— Значит, пассажиры десяти машин теперь являются заложниками, — хладнокровно подытоживает капитан Вольф. Тисс молчит, но губы его сжимаются тонкой полоской.

— У входа в каждое такое убежище висит телефонный аппарат для связи на случай аварии, — говорит Манакор. — Так что мы могли бы позвонить террористам…

— Это было бы крупнейшим психологическим просчетом с нашей стороны, — качает головой капитан Вольф. — Террористы чувствуют себя хозяевами положения и наверняка объявятся сами, в этом можно не сомневаться. Вот увидите, они не заставят долго ждать…

— Тогда звонок раздастся по этому телефону, — говорит Плюме, указывая на кремовый аппарат у края пульта, ничем не отличающийся от множества других телефонных аппаратов. — Я подключу к нему линии всех убежищ.

— А можно ли записать разговоры на пленку? — тотчас осведомляется Вольф.

— Разумеется, господин капитан.

Неожиданный шум сотрясает оконные стекла, и присутствующие в диспетчерском зале видят снижающийся вертолет. Полицейские спешно освобождают автостоянку, готовя для него посадочную площадку. По счастью, вблизи нет ни высоких деревьев, ни электрических проводов. За окном мелькает стеклянный купол кабины, так что можно разглядеть сидящих там людей. Вертолет слегка балансирует в воздухе, готовясь приземлиться, но прежде, чем он успевает коснуться асфальта колесами, на землю соскакивает молодой человек в военной форме. Зоркие глаза Вольфа даже на таком расстоянии ухитряются различить опознавательные знаки на петлицах, и он отворачивается от окна.

— А вот и коммандос прибыли… — замечает он, изо всех сил стараясь, чтобы в голосе его не прозвучало облегчение. Капитан Вольф всей душой ненавидит террористов, и ему жаль было бы посылать своих людей в тоннель. Что толку от пуленепробиваемых жилетов, если полицейские не обладают специальной выучкой, необходимой для борьбы такого рода?.. Ведь полицейским Швейцарии, к их счастью, никогда не приходилось сталкиваться с терроризмом, с необузданной жестокостью бандитов, готовых на все. Поэтому здешние полицейские производят впечатление мирных чиновников вроде почтальонов или железнодорожников: добродушные люди, с неторопливыми движениями и столь же замедленными рефлексами… Капитан Вольф все это прекрасно понимает и потому радуется, что наконец-то создан специальный отряд по борьбе с терроризмом — те ребята наверняка из другого теста сделаны. А вот доведись ему послать своих людей в тоннель, и, конечно, многие из них не выйдут оттуда живыми. Ох, как не хотелось бы Вольфу отдавать такой приказ!.. Но теперь, слава богу, в этом надобность отпала.

Резким рывком распахивается дверь. На пороге появляется высокий, плечистый шатен.

— Лейтенант Хорн, командир отряда по борьбе с терроризмом, — отчеканивает он.

Капитан Вольф, будучи единственным военным во всей этой штатской компании, чувствует, что должен ввести новичка в курс дела. Он знакомит лейтенанта с присутствующими и кратко обрисовывает сложившуюся ситуацию.

— Сейчас половина одиннадцатого, — смотрит на часы Хорн. — В котором часу произошло нападение?

— Примерно в девять пятьдесят пять.

— И они до сих пор не вступили в переговоры?

Манакор, молча разведя руками, дает понять, что от террористов ни слуху ни духу.

Раздается телефонный звонок, но не тот, которого все ждут: редакция ведущей газеты кантона жаждет свежих новостей. Плюме, едва сдерживая нетерпение, решительным тоном заявляет редактору, что он пока еще не может сообщить подробности «катастрофы», происшедшей в тоннеле, и тотчас же кладет трубку. Тем временем по внутреннему телефону докладывают Манакору, что к полицейскому кордону со стороны Вигау прибыли машиной четверо военных, которые ссылаются на некоего лейтенанта Хорна.

— Да ведь это же мои ребята! — радуется Хорн. — Не найдется ли поблизости какой-нибудь свободной комнаты, где мы все могли бы разместиться, пока не решим, что делать дальше?

— Конечно, найдется. Я сейчас распоряжусь. — Манакор выходит из диспетчерской и дает указание своим людям немедленно освободить все помещения второго этажа. Служащих в конторе раз-два и обчелся, так что «переселение» на первый этаж происходит быстро.

— Возможно, они захватили заложников, — говорит капитан Вольф Хорну.

— Не исключено, — задумчиво отвечает тот. — Хотя столь же вероятно, что у них на уме нечто совсем иное. Почему они произвели нападение с двух сторон сразу?.. В общем, тут возникает немало вопросов… — Хорн пока воздерживается высказывать прочие свои сомнения, считая это преждевременным. На мгновение ему вдруг вспоминается «Белла», но мысль тут же перескакивает на другое: ведь, по сути, это первая настоящая акция отряда с тех пор, как он стал командиром. Огромная ответственность ложится на его плечи. Вздумай он сегодня подкачать, и министерскому начальству ничего не стоит сделать его опять простым полицейским в провинциальном городишке.

Однако лейтенанту Хорну некогда размышлять о собственной судьбе. Техникам все время приходится отвечать на звонки. Директор акционерного общества звонит каждые четверть часа, взволнованно интересуясь ходом событий. Зять терпеливо успокаивает его… Хорн тем временем молниеносно прокручивает в уме все причины нападения; одно обстоятельство сбивает его с толку, и он тотчас же делится своими сомнениями с остальными:

— По свидетельству техников, террористы стреляли подряд, без разбора… При этом были убитые?

— По всей вероятности, да. Прежде чем они успели пробить выстрелами телевизионные камеры, мы явственно видели лежащие на асфальте тела. Пострадавших было по меньшей мере двое… — говорит Манакор, и голос его слегка дрожит. Трагедия произошла каких-то три четверти часа назад, и стоит только на миг представить себе ту жуткую картину, как к горлу противным комком подкатывает тошнота.

— Если в их намерения входило лишь захватить заложников, то незачем было палить без разбора. Ведь тем самым они сократили число потенциальных заложников. А может, все-таки стрельба велась не как попало, но по определенной цели?..

— Или они просто хотели запугать, создать панику… — выдвигает свое предположение Тисс, но Хорн качает головой.

— Во время спецподготовки мы детально проанализировали не меньше сорока случаев террористских нападений, имевших место за последние годы в Западной Европе и на Ближнем Востоке. У меня такое впечатление, что на этот раз нападающие преследовали какую-то иную цель. А вот какую именно — пока не известно.

— Может, этой целью является сам тоннель? — задает вопрос Манакор, и голос у него срывается.

— Что вы имеете в виду?

— Налетчики захватили середину тоннеля, тем самым парализовав движение, и лишь за большой выкуп согласятся уйти…

— Куда? — сбивает его вопросом Хорн.

— Наверное, за границу.

Лейтенант молча качает головой, считая это предположение настолько нелепым, что даже жаль тратить на него контраргументы.

— Надеюсь, что дело все же не в этом, — вмешивается господин Тисс. — Хотя уже сам факт, что тоннель будет перекрыт в течение нескольких часов, нанесет фирме серьезный ущерб.

— Не хочу волновать вас, господин Тисс, однако вынужден предупредить, что тоннель, возможно, будет перекрыт до вечера, а то и до завтрашнего утра. — На этом Хорн считает законченными свои переговоры с главой фирмы; по лицу Тисса видно, что о таком исходе он даже не решался думать. Манакор тем временем звонит в столицу, пытаясь связаться с центральной государственной радиостанцией. Когда ему это удается, он просит во время ближайшего интервала между радиопередачами предупредить автомобилистов о том, что тоннель Сен-Георг временно закрыт и движение идет в объезд: по старым дорогам через перевал, а также по магистралям S-68 и S-70. Выглянув в окно, Манакор видит, что с перевала движение по шоссе усилилось, судя по всему, это хлынул поток машин от Штайга. У развилки дороги стоят полицейские машины, предостерегающе мигает синий «глазок» на крышах. Похоже, некоторый порядок налажен, и на главного инженера это зрелище действует успокоительно.

И в этот момент звонит телефон… тот самый.

Лейтенант Хорн невольно бросает взгляд на часы: 10 часов 43 минуты. Телефон звонит не умолкая.

— Кому брать трубку? — спрашивает Вольф, и тут только до сознания присутствующих доходит, что их аварийный штаб остался без руководителя. А ведь с террористами придется вступать в переговоры, и далеко не безразлично, кто эти переговоры будет вести.

— Говорите вы, — наконец решает Хорн, делая знак господину Манакору.

Вполне естественно, если хотя бы в первый раз от имени потерпевшей стороны выступит кто-то из ответственных лиц фирмы. Господина Манакора Хорн считает гораздо более подходящим для этой цели, чем директорского зятя. За четверть часа, проведенные совместно, у лейтенанта сложилось не слишком-то благоприятное впечатление о Тиссе; тот словно бы излучает отчетливо ощутимые волны холодного высокомерия и недоброжелательства. «Такой человек не способен на длительные переговоры с бандитами, где понадобятся и хитрость, и гибкость, и умение лавировать, — думает Хорн, — такая задача по плечу скорее Манакору или капитану Вольфу».

По знаку Хорна Манакор снимает трубку; прохладный пластмассовый наушник прижимается к уху. Плюме усиливает звук с помощью вмонтированных в стены динамиков и одновременно включает магнитофон для записи разговора.

— Слушаю, — произносит Манакор.

— Кто это говорит? — тотчас отзывается мужской голос.

— Главный инженер Манакор, из центральной диспетчерской тоннеля.

— Полицейские уже прибыли? — резко звучит очередной вопрос.

Господин Манакор в нерешительности смотрит на Вольфа. Капитан и лейтенант, не сговариваясь, утвердительно кивают головой: можно сказать правду.

— Да, прибыли.

— Тогда передайте им, чтобы они не вздумали делать глупости. Мы готовы на все и не остановимся ни перед чем. У нас при себе взрывчатка… ну и четырнадцать заложников, их имена мы вскорости сообщим. Так что вам лучше поостеречься!

— Никаких глупостей мы делать не собираемся, — заверяет его господин Манакор и действительно искренне так думает. — Чего вы требуете — денег?

— Придет время — узнаете! А покамест сообщите в Байнинген фирме «Бергер транспорт», что их груз находится здесь, в тоннеле! — разговор неожиданно обрывается. В телефоне раздается щелчок, и наступает звеняще-гулкая тишина, усиленная микрофонами.

Тисс бросается к другому телефонному аппарату и принимается названивать в Байнинген. Манакор в растерянности кладет трубку на место и вскидывает взгляд на лейтенанта:

— Как по-вашему, удалось нам хоть что-нибудь узнать?

— Конечно! У главаря шайки родной язык немецкий. Лет ему, должно быть, около тридцати. Держится он весьма уверенно, значит, в руках у террористов такой козырь, о котором нам пока еще неизвестно. Задержка их звонка говорит о том, что действуют они по заранее разработанному плану, где время каждого шага установлено совершенно точно.

Инженер Манакор, не скрывая удивления, смотрит на молодого человека: подумать только, как это он ухитрился выжать такое количество информации из столь короткого разговора! Но лейтенант Хорн как ни в чем не бывало продолжает:

— Прошу дать мне дубликат этой записи. Немедленно отправим вертолетом пленку в министерство, пусть там попробуют идентифицировать этого человека по голосу и вступят в контакт с западногерманскими органами по борьбе с терроризмом.

Капитан Вольф кивает головой с видом человека, которому такие дела не в диковинку.

Тисс, закончив разговор по телефону, обращается к присутствующим:

— Дозвонился я до этой фирмы «Бергер транспорт», передал все, что следовало, а там переполошились сверх всякой меры. Ума не приложу, с чего бы так пугаться… Уж не контрабанда ли тут какая замешана?

— Байнинген… «Бергер транспорт»… — вполголоса повторяет лейтенант Хорн, и теперь уже он завладевает телефонным аппаратом. Необходимо проинформировать майора Аргентера о дальнейшем развитии событий, а заодно и сделать запрос по поводу этой транспортной фирмы. Открывается дверь, и в диспетчерскую входит темноволосый мужчина среднего роста, облаченный в такую же форму, как и лейтенант Хорн.

— Господин лейтенант, разрешите доложить: отряд в сборе. Из всех, кто был в увольнительной, не удалось найти лишь одного человека, так что нас в общей сложности вместе с вами двенадцать.

— Старший сержант Клод, — Хорн представляет подчиненного остальным членам штаба. — А что с нашим оборудованием?

— Майор высылает его вертолетом.

— Прекрасно!.. Ну что ж, Клод, обождите пока в соседней комнате.

— Слушаюсь, господин лейтенант.

С майором Аргентером удается связаться минут через пять. В небольшом подотделе, занимающемся борьбой с терроризмом, переполох, судя по всему, царит неимоверный. Лейтенант Хорн едва успевает раскрыть рот, как Аргентер торопливо перебивает его:

— Хорн, не вздумайте предпринимать какие бы то ни было меры, ясно? Надеюсь, выходы из тоннеля уже перекрыты, а от других акций воздержитесь, пока к вам не прибудет представитель фирмы «Бергер транспорт» — вертолет за ним я уже направил. Человек этот объяснит вам, в чем дело, и тогда уж вы решайте, как быть, но перед началом операции непременно поставьте меня в известность… У меня пока все.

Хорн чувствует, что во рту у него пересохло. Итак, его предположения оправдались: ответственность и впрямь взвалили на него.

Лейтенант доводит этот факт до сведения присутствующих и видит, как все облегченно вздыхают. Даже капитан Вольф не скрывает своей радости, оттого что события сложились для него столь благоприятно. Не беда, что операцией будет руководить младший по званию — тут уж не до таких пустяков, как престиж… Хорн делает вид, будто не замечает реакции присутствующих.

— Неплохо бы выпить чего-нибудь освежающего, — обращается он к Манакору. — Может, у вас найдется кока-кола?

— Сию минуту позвоню в буфет, и официант принесет, — с готовностью подхватывает Манакор.

— Нет, так дело не пойдет… Лучше уж я пошлю в буфет кого-нибудь из своих ребят. Давайте условимся, что с этой минуты доступ на второй этаж будет перекрыт для всех, за исключением абсолютно надежных людей. Не хочу, чтобы посторонние уловили хотя бы обрывки наших разговоров…

— Вы полагаете, что у террористов могут оказаться сообщники среди нашего персонала? — Брови господина Тисса возмущенно взлетают кверху. Он сверлит лейтенанта неприязненным взглядом, явно давая понять, что его задело подозрение Хорна.

— Полагаться только на самих себя — это основная заповедь нашей профессии, — заявляет лейтенант Хорн, даже не делая попытки уклониться от ответа. Бесстрастная, отчужденно-холодная манера Тисса не вызывает в нем ни малейшей симпатии.

Манакор молчаливо принимает условие лейтенанта, и, пока Хорн на минуту отлучается в соседнее помещение, главный инженер достает крупномасштабные чертежи отдельных участков тоннеля. Едва успевает он разложить на столе чертеж подвергшегося нападению девятого участка, как лейтенант возвращается в диспетчерскую. Капитан Вольф связывается со всеми полицейскими постами, запрашивает, нет ли каких новостей. Ему докладывают, что ни у вентиляционных шахт, ни в горах поблизости от тоннеля не замечено ничего подозрительного. Вокруг тишина и спокойствие. Правда, закрытие тоннеля привело к некоторым осложнениям. Служба безопасности движения доносит, что на перевале Сен-Георг дорожные условия сейчас крайне неблагоприятные. Снегоочистители с утра прошлись по всему серпантину, однако с десяти часов опять повалил снег, к тому же дорога очень скользкая.

Из Штайга сообщают, что к тоннелю прибыла еще одна машина «скорой помощи». Манакор призывает медицинский персонал и пожарные бригады находиться в постоянной готовности. Белые и красные машины выстраиваются у обоих концов тоннеля, ожидая команды приступить к действию.

— Ну что ж, изучим пока чертеж… — Хорн постепенно овладевает собой. В конце концов, этого следовало ожидать. Вот уже несколько месяцев он знает, что настанет день, когда начальство бросит его в глубокую воду. Его акция, его и ответственность. И все же в глубине души Хорн не может отделаться от чувства удивления, неожиданности. Подумать только: ведь сегодня спозаранку он еще плыл на яхте, наслаждаясь путешествием, жадно вдыхая прохладный, влажный воздух…

— Вот он, девятый участок, — Манакор тычет пальцем в глянцевитый шуршащий бумажный лист. — Это убежище, где находятся заложники. Двумя черточками обозначен проход из тоннеля в убежище. А синяя точка рядом — телефон, которым воспользовались налетчики.

— Ну и поблизости от убежища, наверное, стоят машины, пассажиры которых стали заложниками, — добавляет капитан Вольф.

— И там же где-то находится взрывчатка. — Лицо инженера Манакора искажается нервной гримасой. — Как вы считаете, господа, эти бандиты действительно прихватили с собой взрывчатку, как они утверждают, или это блеф?

— В нашей практике рекомендуется всегда исходить из того, что террористы не блефуют, — отвечает ему Хорн. — Благодаря этому удается избежать многих осложнений.

В этот момент с автостоянки перед домом, оглушительно грохоча, взмывает вертолет; на своем борту он увозит в столицу магнитофонную пленку, где записан голос главаря террористов.

— Как решена в убежищах проблема вентиляции? — задает вопрос капитан Вольф.

— К каждому убежищу подведена специальная труба, по которой сверху поступает свежий воздух. Другая труба вытягивает из помещения отработанный воздух, дым.

— Какого диаметра эти трубы? — тотчас интересуется Хорн.

— Господин Манакор проектировал этот тоннель, ему и карты в руки, — кивает капитан в сторону главного инженера. — Он наверняка все данные наизусть знает.

— Конечно, знаю. Начнем с самого верха. Построенные в горах мощные вентиляционные установки с огромной скоростью нагнетают воздух в вертикальный колодец диаметром в два метра. Этот колодец на уровне двадцати двух метров над потолком тоннеля разделяется на более узкие каналы. Основная часть свежего воздуха поступает в тоннель через забранные решеткой отверстия в стенах тоннеля, а менее значительный поток приходится на долю убежищ. Диаметр вентиляционных отверстий тоннеля девяносто сантиметров, а в убежищах — семьдесят.

— Покажите, в каких местах они вмонтированы в самом тоннеле!

Манакор недоумевает, с какой стати лейтенант вдруг настолько заинтересовался всеми этими подробностями, однако показывает на дополнительном чертеже схему вентиляции. Выясняется, что ближе всего к убежищу, захваченному террористами, — примерно в ста пятидесяти метрах — находится отверстие номер 35, расположенное на той же стороне тоннеля.

— А на какой высоте находится выходное отверстие? — следует очередной вопрос.

— Три метра восемьдесят сантиметров, если считать от асфальта.

— Хотите пустить газ? — интересуется Вольф со знанием дела. Хорн несколько мгновений молча всматривается в лицо капитана, как бы взвешивая про себя его предложение, прозвучавшее в форме вопроса, затем отрицательно качает головой.

— Не выйдет! Слишком уж велика площадь распыления. Можно бы прибегнуть к газам, воздействующим на нервную систему, но все они, какой ни возьми, распространяются слишком медленно. А стоит только бандитам учуять газ, и они успеют перестрелять заложников или устроить взрыв. На такой риск мы не можем пойти.

— Да, вы правы: на такой риск идти нельзя, — неожиданно поддакивает Тисс. Манакор поднимает на него взгляд, однако воздерживается от каких бы то ни было замечаний.

Входит старший сержант Клод, пытаясь удержать в равновесии расставленные на подносе бутылки. С несвойственной ему ролью официанта он справляется не слишком ловко.

— Скажите, а какой решеткой защищено вентиляционное отверстие?

Главный инженер готов дать обстоятельный ответ, но в этот момент вдруг раздается телефонный звонок. Плюме, не в силах вымолвить ни слова, указывает рукою на кремовый аппарат.

— Возьмите трубку, Манакор, — командует Тисс, и главный инженер подчиняется приказу.

— Вас слушают…

— Ну как, господин инженер, прибыл представитель транспортной фирмы?

— Мы поставили фирму в известность, но представитель еще не успел приехать.

— Действуйте порасторопнее! Чем скорее этот тип примчится в Вигау, тем будет лучше и для вас… А теперь слушайте внимательно, я зачитаю список заложников.

Террорист перечисляет имена четырнадцати человек; среди заложников есть женщины и даже дети. Лейтенант Хорн не дает себе труда запоминать весь перечень: разговор записывается на пленку и у него еще будет время внимательно прослушать и проанализировать его. Называя имена, главарь террористов иногда упоминает и род занятий того или иного пленника. Старший сержант Клод ставит на стол поднос с бутылками. А Плюме весь обратился в слух. При одном имени он явно настораживается, видно, что какая-то мысль не дает ему покоя.

— …и все они у нас в руках! Успели записать имена, инженер?

— Да, успел, — запинаясь, бормочет Манакор.

— Ну а когда прибудет представитель фирмы, мы с вами заговорим по-другому! И не вздумайте лезть на рожон, наделаете глупостей — пеняйте на себя!

— Мы не станем предпринимать никаких шагов, — заверяет его Манакор. Лоб его мгновенно покрывается испариной. В трубке раздается щелчок — закончен и второй разговор с террористами.

— Они почему-то опять не сообщили свои условия, — замечает господин Тисс.

Он не сводит тревожного взгляда с черных кружков усилителей, словно ожидая продолжения разговора.

— Значит, они захватили четырнадцать человек, — говорит капитан Вольф, мучительно морща лоб, затем делает знак Плюме. — Прокрутите, пожалуйста, запись.

«Агнес Милла, 38 лет, Гренобль… Себастьян Луарка, 22 года, Милан… Бертольд Крюн, 36 лет, Базель… Якоб Крюн, 11 лет, Базель… Катарина Маттер, 59 лет, Цюрих… Жан Ризо, 42 года, директор банка в кантоне Фурр… Луи Хьюссен, 45 лет, Женева, фабрикант… Берта Хьюссен, 43 года, Женева…»

Клод выходит из диспетчерской, осторожно притворив за собой дверь. Господин Тисс нервно барабанит пальцами по столу.

— С их точки зрения, наиболее ценные заложники — это директор банка, женевский фабрикант и его супруга, — задумчиво произносит лейтенант Хорн, расхаживая взад-вперед по залу. Подойдя к столу, рассеянно наливает себе кока-колы, отпивает глоток; взгляд его вновь останавливается на чертеже тоннеля. Однако, прежде чем он успевает заговорить, раздается оглушительный грохот, от которого сотрясаются оконные рамы; военный вертолет зеленого цвета резко идет на посадку. Полицейские, придерживая на голове фуражки, разбегаются по автостоянке в разные стороны, спасаясь от поднятого вертолетом смерча.

Через минуту-другую бойцы из отряда Хорна пропускают на второй этаж мужчину лет пятидесяти с легкими залысинами на висках; взгляд его серых глаз внимательный и напряженный, черты лица резкие. Быстрые и решительные движения выдают в нем кадрового военного. По всей вероятности, он принадлежит к числу тех офицеров, что к сорока годам не дослужились до высших чинов и предпочитают, пока не поздно, искать удачи на коммерческом поприще.

— Позвольте представиться: Жак Брокка, заместитель директора фирмы «Бергер транспорт», — негромко произносит он, обводя присутствующих выжидательным взглядом. Каждый из них скороговоркой бормочет свое имя, считая совершенно излишней эту церемонию.

— Господа, — начинает вновь прибывший, — я должен сообщить вам дурную весть. В камионе, захваченном террористами, находится очень важный груз.

— Само собой разумеется! — досадливо бросает Хорн. — Не обладай этот груз ценностью, террористы не стали бы придавать ему такое значение. Скажите, господин Брокка, этот груз ценный или опасный? — уточняет лейтенант.

Господин Брокка молчит, затрудняясь с ответом.

— Ну, говорите же наконец! — нетерпеливо взрывается господин Тисс. — Тут каждая минута дорога.

Брокка облизывает внезапно пересохшие губы и через силу выдавливает:

— В контейнере… радиоактивное вещество.

8

Холм близ Вигау, 10 часов 54 минуты

«Вот уже час, как началась операция!» — отмечает про себя Диллен. У него затекла рука, держащая бинокль, и он вынужден на время опустить этот маленький полезный прибор. Окружающий ландшафт выдержан в серовато-белых тонах, то здесь, то там выглядывает прячущийся под кустами снег. В машине тепло и уютно, обогреватель работает без остановки. Из радиоприемника доносятся негромкие звуки музыки. Диллен, конечно же, следит за передачами швейцарской государственной радиостанции. Совсем недавно, уже во второй раз, прозвучало сообщение о том, что ввиду несчастного случая тоннель Сен-Георг закрыт…

Диллену отсюда хорошо видна вереница автомобилей, неподвижно застывших у въезда в тоннель со стороны Вигау. Чуть поодаль — также выжидательно — замерла и пожарная машина. Ну и конечно, куда ни кинешь взгляд, повсюду полицейские. Даже вертолет прилетал, причем дважды.

Тоннель блокирован намертво — майор Диллен отлично понимает это и все же не тревожится за своих людей. Пусть полицейские оцепили всю округу, все равно хозяевами положения являются не они… На мгновение у Диллена мелькает мысль снова позвонить в Париж, но он сразу же прогоняет ее: не следует беспокоить полковника слишком часто, это может вызвать у него вполне законное недовольство и раздражение.

Диллен выходит из машины слегка поразмяться. От долгого неподвижного сидения руки-ноги словно онемели, и возобновившаяся циркуляция крови дает о себе знать приятным покалыванием во всех членах. На шоссе позади стоянки движение явно оживилось, да оно и понятно: тоннель перекрыт и часть автомобильного потока со стороны Вигау направлена в объезд. Диллен прохаживается взад-вперед, стараясь не удаляться от машины, ведь его в любой момент могут вызвать по телефону.

Однако телефонный аппарат пока что молчит.Мирную тишину края нарушают лишь отдаленный рокот автомобильных моторов да порывистый ветер, пробегающий вдоль склона холма. В поднебесье черными цепочками мелькают стаи птиц, а внизу, по дну долины, непрестанной вереницей тянутся автомобили. На праздного созерцателя подобная картина действует умиротворяюще.

Диллен медленно открывает дверцу машины и, поудобнее устраиваясь на сиденье, занимает свой наблюдательный пост.

Томительно ползет время, минуты ожидания кажутся бесконечно долгими.

9

Вигау, 11 часов 00 минут

— Извольте объяснить поподробнее, — говорит господин Тисс. Он сознает, что в данный момент выступает от имени всех присутствующих, и это придает его голосу твердость.

— С этой целью я и прибыл сюда, — отвечает господин Брокка, однако не спешит пускаться в объяснения. Четким шагом он проходит к столику у стены, привычным движением открывает бутылку кока-колы. Наливает в стакан пенящийся коричневато-бурый напиток, неторопливо отхлебывает. Господин Тисс чувствует, как в нем вскипает раздражение.

— Необходимо все взвесить как следует, — затем продолжает Жак Брокка. — Налетчики прибегли к шантажу, а стало быть, у нас есть время обмозговать ситуацию. Вряд ли что может быть хуже поспешных, опрометчивых решений… Груз, вне всяких сомнений, захвачен террористами. Судя по рассказам техников, ясно как белый день, что шофер и сопровождавшие камион полицейские убиты. Их имена не фигурируют в списке заложников.

— Так это были полицейские? — Капитан Вольф с трудом сглатывает подступивший к горлу комок.

— Да, капитан, только в гражданской одежде. Аналогичный транспорт мы снаряжаем регулярно раз в месяц и направляем его из Байнингена в Геную; он состоит из камиона и идущей перед ним машины с двумя полицейскими в штатском. Их задача — охранять груз.

— На сей раз им не удалось справиться со своей задачей, — не без горечи замечает господин Манакор. — Их убили прежде, чем они успели выхватить свое оружие.

— Они ведь никак не рассчитывали на то, что нападение произойдет именно в тоннеле, — пытается господин Брокка отстоять репутацию погибших охранников. Он хмурится, лоб его перерезает резкая продольная складка. — Для того чтобы вам стали понятнее все происшедшие события, я вынужден ввести вас в курс дел, которые… гм… как бы это выразиться поточнее… являются государственной тайной.

— И вы уполномочены раскрыть перед нами эту тайну? — спрашивает капитан Вольф, подчеркивая интонацией каждое слово.

— Да, полчаса назад мною получено разрешение от министерства. Как мне было сказано, не располагая этой секретной информацией, вы не смогли бы организовать встречную акцию. Ну что ж, начнем с главного: каким образом очутилось радиоактивное вещество в камионе экспедиционной конторы «Бергер транспорт»? Если вы внимательно читаете прессу, то, вероятно, заметили, что, несмотря на всеобщие протесты, повсюду в мире растет число атомных электростанций. И это не случайно. Атомная электростанция, обеспеченная должным предохранительным устройством, сулит человечеству не больше риска, чем любой иной традиционный источник энергии. Ток, вырабатываемый атомными электростанциями, при благоприятных условиях и поныне обходится гораздо дешевле всякой другой энергии. Цены на нефть неимоверно подскочили, разработка угольных залежей тоже дело не дешевое, к тому же энергетическая переработка угля неизбежно сталкивается с проблемами охраны среды. Итак, атомная энергия привлекает своей дешевизной; американцы, к примеру, добились такого уровня развития, при котором один киловатт-час электроэнергии, получаемой в результате атомного распада, обходится потребителю в один цент, а та же самая энергия, добытая путем переработки нефти, стоит в четыре раза дороже. Поэтому бесспорный факт, что каждая страна рано или поздно вынуждена будет прибегнуть к энергетическим ресурсам неорганического происхождения. Ну а глядишь, лет через двести урановая руда, в наши дни добываемая из земли, будет вытеснена солнечной энергией. Однако до тех пор еще далеко, и на нынешней, промежуточной, стадии развития мы как раз вступаем в эпоху атомной энергии. И сколько бы ни протестовали защитники окружающей среды против строительства атомных электростанций, даже они не в силах опровергнуть очевидную истину: в наше время этот способ получения энергии является наиболее дешевым. Ведь в конечном счете речь идет о нашей всеобщей выгоде…

Рад отметить, что к аналогичному выводу приходят многие страны. На данный момент французы располагают 48 атомными электростанциями, и 60 процентов всей энергии добывается ядерным путем. Немцами построено 27 атомных электростанций, англичанами — 40, шведами и испанцами — по 12, итальянцами — 9, у нас же всего лишь 5. Поэтому и наша энергетическая мощность едва достигает 3000 мегаватт… Впрочем, неважно, я ведь не собирался жаловаться вам на наши трудности.

— Все это верно, однако нам по-прежнему не ясно, каким образом в тоннеле очутилось радиоактивное вещество, — вмешивается инженер Манакор.

— Сейчас дойдет очередь и до этого… В сущности, наша роль определяется тем, что некоторые государства так называемого «третьего мира» также намерены воспользоваться этой дешевой электроэнергией. И тут вступают в силу факторы военно-стратегические. В наши дни ни для кого не секрет, что «мирный атом» при известных условиях может быть применен и в военных целях, то есть для производства ядерного оружия. Короче говоря, как известно, из радиоактивных отходов на атомных электростанциях может быть изготовлена и атомная бомба. Способ ее изготовления давно не является военной тайной, описание его фигурирует в любой энциклопедии. Для этого необходим лишь достаточно высокий уровень технического и технологического развития данной страны или заинтересованной организации… Возьмем в качестве примера хотя бы реакторы, применяющие так называемую «тяжелую воду», они и поныне служат если не самыми современными, то, во всяком случае, наиболее распространенными энергетическими реакторами. Ну так в реакторах подобного типа нейтроны, возникающие в процессе распада, замедляются обычной водой, дабы удержать реакцию в необходимых рамках. Та же самая вода и выводит образующееся в реакторах тепло. Правда, воду эту, чтобы она не вскипала, держат под высоким давлением, а тепло с помощью специальных приспособлений затем передают другой системе водной циркуляции, где вода не радиоактивна. В этой системе вода преобразуется в пар, который затем приводит в движение турбины. Если взглянуть на дело с этой точки зрения, то даже самый сверхсовременный атомный реактор, по сути, есть не что иное, как простейшая паровая машина…

В общих чертах примерно так вырабатывается на атомной электростанции электрический ток, при помощи которого обогреваются и освещаются наши жилища. Ну и разумеется, на каждой такой электростанции образуются радиоактивные отходы, по большей части являющиеся конечным продуктом реакции распада. «Жизненный срок» реактора, применяющего тяжелую воду, исчисляется 25–30 годами: за это время в нем образуется примерно 10 тонн продуктов распада. Отработанному топливу, изолировав его должным образом — как правило, под слоем воды, — дают «отлежаться», в результате чего оно частично утрачивает свою радиоактивность. Затем его свозят на свалки промышленных отходов и, замуровав в бетонные и стеклянные глыбы, погребают в заброшенных шахтах. Израсходованное горючее атомных реакторов содержит — причем в немалых количествах — уран, плутоний и другие продукты реакции распада. Химическим путем эти элементы могут быть выделены и получены в чистом виде, хотя основной целью прежде являлась добыча плутония. Однако за последние годы рамки использования отходов расширились. В результате ядерного распада образуется множество всевозможных изотопов. Например, после получения урана и плутония в тонне радиоактивных отходов остается около 4 килограммов циркония, 3,5 килограмма молибдена, почти 3 килограмма цезия и даже небольшое количество серебра. Из этих же остатков могут быть извлечены и некоторые газы, скажем ксенон; он быстро утрачивает свою радиоактивность и пригоден для использования в электронных трубках, лампах, в медицинской практике — для усыпления больных — и в десятках других целей. Попадаются среди отходов и изотопы, не встречающиеся в природе, например палладий с удельным весом 107; его применяют в электронике и химической промышленности. Изотоп прометия-147 служит для изготовления светящихся красителей, а изотоп цезия-137 используется в терапии как источник гамма-излучения, позволяя заменить дорогостоящий кобальт. Кроме того, из отходов можно выделить криптон, стронций, церий… Однако вернемся к реакторам. Изотоп урана-238 поглощает часть образующихся в реакторе нейтронов. Его атомы преобразуются в атомы элемента под названием «плутоний», который — вместо урана-235 — вновь может быть использован в качестве сырья для реактора, равно как и для изготовления атомных бомб.

Для атомных реакторов годится даже такая урановая руда, в которой уран-235 составляет всего лишь несколько процентов; для бомбы же требуется руда, обогащенная чистым металлическим ураном не менее чем на 90 процентов. Причем необходимо ее по крайней мере килограммов 25 для каждой бомбы, это так называемая критическая масса, при которой способна начаться цепная реакция. Достаточно подсоединить к ней взрывное устройство, и бомба готова. По такому принципу была сконструирована бомба, взорванная над Хиросимой.

Но существует еще более легкий и простой вариант. Изотоп урана-238, с трудом поддающийся распаду, необходимо подвергнуть воздействию нейтронов. Реакция такого рода возникает в каждом атомном реакторе, ведь именно нейтронное излучение поддерживает цепную реакцию. Под воздействием этой реакции уран-238 превращается в новый элемент — плутоний с удельным весом 239. Элемент этот весьма стабилен, несмотря на то что в природе он не встречается. От нейтрального урана он может быть отделен химическими способами. Для бомбы достаточно и семи килограммов этого вещества, ну и конечно, требуется уже упомянутое мною традиционное взрывное устройство. Такое сырье было использовано, например, в той бомбе, что американцы сбросили на Нагасаки.

Господин Тисс бросает взгляд на капитана Вольфа, затем на стенные часы. Жак Брокка улавливает этот намек и поспешно продолжает:

— Я сейчас закончу. Наверняка вам доводилось слышать, что всевозможные интернациональные инспекции и комитеты путем межгосударственных и международных соглашений вот уже двадцать с лишним лет пытаются воспрепятствовать распространению атомного оружия. Как я уже говорил, поскольку во многих странах существуют атомные электростанции, используемые в мирных целях, то там же образуются и радиоактивные отходы, которые могут быть пущены и на производство атомного оружия. Так что не приходится удивляться, если некоторые страны — не располагая собственными атомными станциями — покупают у других государств использованные заряды реакторов, химическим путем извлекая из отходов плутоний. Ведь ядерное топливо или заряды в реакторах необходимо время от времени заменять, когда те в ходе цепной реакции настолько истощаются, что дальнейшее их использование становится нерентабельным. Во многих промышленно развитых странах это использованное ядерное топливо доставляют на предприятия воспроизводства, где — как я уже подробно изложил вам — его химическим путем разлагают на составляющие элементы и приводят в состояние, годное для дальнейшей переработки или для применения в реакторе… И тут к делу подключаемся мы, то бишь швейцарское правительство. Как вам известно, наша страна не является членом ООН, поэтому мы не подписывали каких бы то ни было ограничительных соглашений, а если даже и ставили когда-либо свою подпись, то не считаем себя обязанными соблюдать такого рода ограничения, поскольку другие страны нарушают их. Этот принцип в значительной степени распространяется на соглашения, регулирующие торговлю радиоактивными веществами… Не каждая западноевропейская электростанция поставляет отработанное ядерное топливо предприятиям воспроизводства, или, во всяком случае, процесс воспроизводства происходит не в той же самой стране. Более десятка французских, западногерманских и бельгийских энергостанций попросту продают израсходованное топливо одной швейцарской фирме. Об этих торговых сделках, разумеется, известно и правительствам заинтересованных стран, однако правящие круги… смотрят на это сквозь пальцы.

— И процесс воспроизводства урана осуществляется на территории Швейцарии? — задает вопрос лейтенант Хорн.

В отличие от остальных присутствующих его отнюдь не раздражает популярная лекция Жака Брокка. Напротив, лейтенант знает, что полученная информация имеет очень большое значение с точки зрения планируемой им контракции.

— Нет, — улыбается в ответ Жак Брокка, но улыбка эта несколько странная, разочарованно-горькая. Представитель транспортного агентства вновь обводит испытующим взглядом присутствующих мужчин, по всей вероятности в очередной раз взвешивая, стоит ли посвящать их в такие тайны.

— Я уже упоминал, что не менее двадцати стран «третьего мира» не прочь приобрести радиоактивные отходы. Это относится главным образом к странам, исповедующим ислам. Вряд ли подлежит сомнению, для чего нужно им это сырье…

— Для производства бомб, — резко бросает капитан Вольф. — И мы способствуем этому?

— Не помогали бы мы, нашлись бы другие пособники, — тотчас парирует Жак Брокка, — а так по крайней мере каждый получает свою выгоду.

— Больше всего выгоды перепало сегодня нам, — саркастически замечает господин Тисс, выразительно ткнув рукой в пол. Смысл этого жеста понятен всем: там, в глубине горы, затаились сейчас террористы. В диспетчерской воцаряется напряженная тишина. Брокка чувствует, что остался в полном одиночестве. Его собеседники не скрывают своего враждебного отношения. Стараясь не встречаться с ними взглядом, Брокка торопливо продолжает:

— Доставляемое из-за границы сырье размещается в специально оборудованных подземных хранилищах фирмы «Бергер транспорт», созданной компетентными органами для прикрытия сделки, а затем — как правило, раз в месяц — в большом контейнере переправляется в генуэзский порт. Там его грузят на корабль; согласно сопроводительным документам, в контейнере содержатся запчасти к горно-шахтному оборудованию.

— Уж не представляет ли этот груз радиоактивную опасность? — с подозрением осведомляется Манакор.

— Нет. Но чтобы успокоить вас, расскажу, каким образом происходит легальная транспортировка продуктов ядерного распада в странах Западной Европы. В соответствии с установленными инструкциями подобный груз разрешается к перевозке по суше, водным или воздушным путем лишь в специальных емкостях, не пропускающих радиацию. Сложность транспортировки усиливается тем, что эти вещества вместе с тем легковоспламеняемы, взрывоопасны и обладают высокой химической токсичностью. Иными словами, высвободясь каким-либо образом из контейнеров, вещества эти в силу своей радиации и отравляющего воздействия способны были бы поставить под удар многие человеческие жизни… При определенных условиях даже обыкновенное нагревание чревато страшнейшими последствиями…

«И эта смерть на колесах как ни в чем не бывало разъезжает по дорогам», — содрогаясь, думает Плюме, но не высказывает свою мысль вслух. Старший техник прекрасно понимает, что в этой крупной игре он слишком мелкая и незначительная фигура, однако обо всем происходящем у него есть собственное, твердо сложившееся мнение. Вот только мнение это он вынужден оставить при себе.

— Необходимо признать, что, вздумай мы пренебречь строгими инструкциями или же попади груз в ненадежные руки, могут произойти самые драматические события. Одно из основных требований, к примеру, заключается в том, чтобы во время перевозки ни при каких обстоятельствах не образовалась критическая масса и не возникла цепная реакция. Для того чтобы исключить эту, мягко говоря, неприятную возможность, точнейшие предписания регулируют каждый момент транспортировки. Скажем, предусмотрена полная неподвижность груза, особые приспособления удерживают бруски вещества, не позволяя им перемещаться во время пути… Автоматы контролируют работу поглотителя нейтронов и замедлителя. Контейнеры сконструированы с таким расчетом, что обеспечивают герметичность даже в том случае, если груз вдруг упадет в реку, рухнет в пропасть, окажется погребенным под снежной лавиной, подвергнется перегреву выше определенной температуры…

— И лишь один вариант не предусмотрен: что произойдет с грузом в том случае, если его захватят готовые на все террористы! — говорит капитан Вольф, и в голосе его звучит горький упрек.

— Ну как же — «не предусмотрен»! — возражает Жак Брокка. — Поэтому транспорт и сопровождается вооруженной охраной.

Господин Тисс пренебрежительно машет рукой и погружается в свои мысли. Жак Брокка снова наливает себе стакан кока-колы. Лейтенант Хорн деловито встает и подходит к чертежу.

— Давайте подытожим, что же нам удалось установить. Судя по всему, террористы располагали точными сведениями о грузе; они знали, как он выглядит, знали, когда он прибудет в тоннель, и, видимо, отлично изучили весь маршрут от Байнингена до Генуи. Им было известно о мерах по охране транспорта, и, несомненно, они были превосходно осведомлены относительно характера груза: ведь он и явился целью нападения.

— Тайна охранялась строжайшим образом, и все же произошла утечка информации, — озабоченно бормочет Жак Брокка, как бы обращаясь к самому себе.

Лейтенант Хорн бросает на него вопрошающий взгляд, затем продолжает:

— В связи с этим возникает несколько вопросов. И прежде всего: кем совершено это нападение? Поскольку груз имеет стратегическую важность, то не напрашивается ли предположение, что участниками акции являются вооруженные агенты, отряд коммандос какой-либо иностранной державы или же террористы, служащие интересам этой страны. Куда направлялись эти грузы? — неожиданно обращается он с вопросом к Жаку Брокка.

— Вот уже полтора года — исключительно в арабские государства и страны ислама, — отвечает тот. — Однако я не вправе раскрывать все секреты даже перед вами…

— Ясно!.. Зато командует нападающими немец. Правда, нам не известно, какой национальности его подчиненные и чьи интересы они представляют… Во всяком случае, пока не известно… И второй вопрос: чем они могут нас шантажировать?

— Но ведь это очевидно, — нетерпеливо вступает в разговор господин Тисс. — Они и сами сказали: у них при себе взрывчатка.

— С помощью внушительного количества пластика или динамита они могут взорвать контейнер, и тогда герметизация будет нарушена, — заявляет господин Брокка.

— Может возникнуть и цепная реакция?

— Это маловероятно, хотя масса груза в общей сложности может составить критическую. Тут, скорее, представляет опасность проникновение в воздух радиоактивных газов, пыли. Вредная для человека, скажем, попросту угрожающая жизни радиоактивная пыль попадет в природный круговорот и будет разнесена облаками, ветрами, поверхностными и грунтовыми водами на очень большое расстояние, так что в данном случае не может быть и речи всего лишь о локальном радиационном загрязнении. Произойдет «стихийное» бедствие, причем не только в этом районе Швейцарии, но и в пограничных областях соседних стран…

Речь Брокка внезапно прерывает телефонный звонок. Взгляды всех присутствующих обращаются к кремовому аппарату. Первым приходит в себя лейтенант Хорн:

— Возьмите трубку, господин Манакор.

Характерный голос главаря нападающих агрессивно вырывается из громкоговорителей:

— Ну что там у вас? Прибыл наконец этот тип из транспортной конторы?

Инженер Манакор, запинаясь на каждом слове, пускается в оправдания. С тех пор как он узнал, насколько опасным грузом завладели террористы, в нем словно надломилось что-то. Эту перемену замечает и лейтенант Хорн.

— Господин капитан, возьмите переговоры на себя. И держитесь с ними потверже, не так, как главный инженер…

Капитан Вольф подходит к аппарату.

— Передаю трубку капитану полиции Вольфу, — успевает сказать в микрофон инженер Манакор.

Капитан уверенно перехватывает инициативу:

— Представитель транспортной фирмы уже прибыл. Мы не звонили вам, потому что прежде хотели переговорить с ним. Да и вообще, насколько я понимаю, сроки поджимают вас, а нам не к спеху.

— Уж больно вы заноситесь, капитан! Движение парализовано, заложники в наших руках, а взорви мы контейнер, и такой костер разгорится, что всей округе жарко станет!

— Но жарче всех будет именно вам! — тотчас парирует Вольф.

Наступает короткая пауза. Мужчины в диспетчерской напряженно ждут ответа.

— Нечего нас запугивать, фараон проклятый! Небось родственнички заложников не обрадуются, если полиция пожертвует четырнадцатью жизнями…

Капитан Вольф смотрит на лейтенанта, однако ему не удается прочесть во взгляде Хорна нужный ответ. Приходится решать самому:

— Стоит ли тут горячку пороть? Не забывайте, что заложники представляют ценность лишь до тех пор, пока они живы. А теперь выкладывайте ваши требования!

— Значит, вы согласны на компромисс? — в голосе террориста звучит нескрываемое удовольствие.

— По-моему, я ни словом не выразил согласия с вами, и вообще не известно, будет ли оно достигнуто в дальнейшем. Ваши условия мы доведем до сведения компетентных властей, и результат будет зависеть от них. Однако нам не мешает знать, чего же именно вы добиваетесь.

Какое-то время слышится лишь учащенное дыхание говорящих: динамики усиливают каждый малейший звук. Лейтенант Хорн отмечает про себя, что во время этой паузы в отдалении кто-то выкрикивает несколько слов, вот только смысла их не разобрать. Это мелкое событие заинтересовало лишь лейтенанта, остальные присутствующие не обратили на него внимания. На площадке перед зданием конторы с грохотом приземляется очередной вертолет.

— Ну тогда слушайте и запоминайте! Мы являемся борцами Панарабской лиги. В результате сегодняшней успешно проведенной акции нам удалось захватить транспорт, направлявшийся из Байнингена в Геную. Ваше правительство регулярно поставляет ядерное сырье Иргелю; мы решили положить этому конец. Итак, цель нашей акции состоит в том, чтобы обнародовать этот факт и тем самым воспрепятствовать дальнейшим поставкам Иргелю аналогичных грузов…

Жак Брокка явно хочет вмешаться, однако капитан Вольф не дает хода этой его попытке, и главарь террористов продолжает:

— И цель наша будет достигнута. Предав гласности этот вопиющий факт, мы вызовем грандиозный скандал. Вашему трусливому правительству придется поджать хвост и прекратить свои заигрывания с Иргелем. Ну а если оно и после этого решится хоть раз переправить туда отработанное ядерное топливо, мы ответим на это очередным ударом…

— Вынужден прервать вас, — вмешивается капитан Вольф в своей обычной резковатой манере, и голос его звучит сурово. — Не хочется портить вам настроение, но факт остается фактом: вы захватили груз, предназначавшийся вовсе не Иргелю, а одной из стран ислама. Рядом со мной находится представитель фирмы «Бергер транспорт»; он может подтвердить, что вот уже полтора года аналогичные поставки адресуются лишь арабским государствам и странам ислама.

— Думаете, мы клюнем на эту дешевую приманку?.. Нам было заранее известно, что, если вас припереть к стенке, вы попытаетесь вылезти с этим оправданием. Напрасно надеетесь обвести нас вокруг пальца!

Жак Брокка тем временем успевает шепнуть капитану несколько слов; тот, моментально уловив, в чем дело, выдвигает новые аргументы:

— Прежде чем организовать налет, могли бы заглянуть в любое справочное пособие. Государство Иргель обладает большим количеством атомных электростанций, нежели все арабские страны, вместе взятые. И, судя по всем признакам, оно вот уже несколько лет располагает и собственными атомными бомбами… Отработанное ядерное топливо требуется в первую очередь как раз слаборазвитым воинственным государствам ислама, и грузы из Байнингена последнее время предназначались исключительно для них…

— Зря стараетесь, вам все равно меня не переспорить. Мы прекрасно знаем, что и зачем делаем. И вот вам первое требование: мы желаем сегодня, в три часа пополудни, провести пресс-конференцию, с тем чтобы она непосредственно транслировалась по телевидению!

— Что-о? — Капитан Вольф не в силах скрыть свое удивление.

— То, что слышали! В четырнадцать часов извольте прислать на электрокаре телевизионную камеру со всем необходимым снаряжением. Передача должна быть прямой и транслироваться по всей швейцарской территории. В конференции должны принять участие представители по меньшей мере трех крупнейших международных информационных агентств и корреспонденты ведущих газет. Вопросы могут быть заданы ими из Вигау или из центральной студии. Мы зачитаем также и подготовленное нами коммюнике… Вот вам первое условие.

— У вас есть и другие?

— А как же! Второе условие заключается в следующем: в интервале между половиной четвертого и четырьмя часами, когда закончится пресс-конференция, пришлите в тоннель два десятиместных микробуса. В одном из них должны находиться тридцать миллионов швейцарских франков подержанными купюрами по пятьдесят франков. Если все пройдет как надо, мы на двух микробусах и камионе двинемся к выходу у Штайга. Имейте в виду, что под контейнер заложена взрывчатка, и если вам вздумается лезть на рожон, то это к добру не приведет.

— Продолжайте, — тихо говорит капитан Вольф. Лоб его покрывается бисеринками пота.

— В шести километрах от выхода тоннеля у Штайга отходит дорога на Линардское озеро, она упирается в причал. Мы требуем, чтобы на молу не было ни одной живой души, и настаиваем на полном затемнении. У причала должен стоять наготове гидроплан, обеспеченный горючим, но без пилота. Гидроплан, способный принять на борт не меньше десяти человек! — повторяет террорист.

Вольф вытирает мокрый лоб. Тем временем лейтенант Хорн быстро пишет что-то на клочке бумаги и передает его капитану. Тот пробегает записку глазами, и голос его звучит тверже:

— Это все?

— Да.

— По-моему, вы упустили одну немаловажную деталь. Как вы собираетесь расплачиваться с нами за наши услуги?

— О какой еще расплате вы тут толкуете?! Разве вам мало того, что мы не взорвали тоннель, что не тронули ваш контейнер?

— Если бы вы устроили взрыв, то сами же и погибли бы, вот что удерживает вас от крайних мер. Так что не стоит включать это «одолжение» в сделку, которую мы сейчас заключаем… Ничто не делается бесплатно.

— К чему вы гнете?

Капитан Вольф бросает беглый взгляд на бумажку, подсунутую ему лейтенантом Хорном.

— За телекамеру вы должны будете отпустить одного заложника. За пресс-конференцию — двух. За микробусы — еще четырех. А об остальном поговорим позднее. Обдумайте наши предложения. Ровно в двенадцать тридцать мы вам позвоним. — Капитан Вольф кладет трубку и поворачивается к лейтенанту Хорну. — Хорошо я провел переговоры?

— Могу вас только похвалить, капитан, — самым серьезным тоном отвечает Хорн, и ни один из них не замечает курьезности ситуации, сложившейся из-за разницы в возрасте и различий в ранге. Сейчас принимается в расчет только личный опыт…

— Как бы они не озлобились… — в отчаянии ломает руки господин Манакор, боящийся мести террористов.

— Не надо бояться! Они ведь тоже находятся в западне, и возможности инициативы для них весьма ограниченны, — успокаивает его лейтенант, хотя мысли его заняты другим.

Он смотрит на часы: одиннадцать тридцать четыре. До половины первого остается совсем мало времени.

— Что прикажете делать? — сухо, по-военному, справляется Жак Брокка.

Лейтенант Хорн на мгновение прикусывает губу. Настает та минута, которую он будет помнить даже долгие годы спустя. Именно сейчас в голове его зарождается план — необычайно дерзкий, опасный и рискованный. План этот состоит из множества элементов; стоит лишь одному из них оказаться плохо подогнанным, неточно встроенным в целое, и весь замысел Хорна рухнет как карточный домик.

Но он не колеблясь принимает решение.

— Пока что наши пути разойдутся, господа. Я сейчас свяжусь по телефону со своим начальством, а затем слетаю на вертолете к Линардскому озеру. Капитан Вольф сопроводит меня. Думаю, что мы пробудем в отлучке минут двадцать… А вас, господин Брокка, я попрошу в течение получаса раздобыть камион точно такого типа, как тот, что находится в тоннеле. Господин Манакор, созовите всех слесарей — специалистов по вентиляции и дежурных электриков! Телекамеру и все необходимое для трансляции оборудование я сейчас же запрошу у министерства.

— Зачем вам камера? — удивленно спрашивает инженер. — Уж не собираетесь ли вы и в самом деле организовать телепередачу из тоннеля?

— Вот именно, собираюсь, — решительно отвечает лейтенант. — Передача непременно состоится и будет на редкость интересной, господа…

10

Штайг — Вигау, 11 часов 52 минуты

На ходу шум вертолета становится буквально оглушительным, поэтому лейтенант Хорн и капитан Вольф лишены возможности переброситься хотя бы словом. Пилот придерживается маршрута, предварительно намеченного на карте.

Вокруг, куда ни кинешь взгляд, горы в снежных проплешинах; временами кое-где на вершинах вдруг сверкнет на мгновение проглянувшее сквозь облачную пелену солнце и снова скроется из глаз. По дну долины черной полоской змеится шоссе, оживленное движение на нем не прекращается ни на минуту. Среди проворных разноцветных легковых машин натужно ползут громоздкие серые цистерны и мощные, тяжело нагруженные камионы. Время от времени в общем потоке мелькают оранжевые снегоочистители, направляющиеся к перевалу Сен-Георг.

Там, на высоте 2100 метров, — как только что передало радио — начался снегопад, и в местах, не защищенных от ветра, могут образоваться завалы. Обитатели высокогорных санаториев, туристских баз и любители лыжного спорта предупреждены о том, что с наступлением темноты им надлежит вернуться под защиту крова. По всем окрестным магистралям и дорогам движение явно замедлилось.

В долине на первый взгляд вроде бы все без перемен. Правда, поток машин, направлявшихся прежде к Штайгу, теперь пущен в обход, и жерло тоннеля зияет черной пустотой. Столь же непривычно пустынны и прямая полоска шоссе, ведущая к тоннелю, и вместительная автостоянка у въезда. «Воображаю, как проклинают сейчас судьбу владельцы буфетов и газетных киосков, лоточники и торговцы сувенирами», — думает лейтенант Хорн.

Сверху берег Линардского озера виден как на ладони. Можно не сомневаться: террористы загодя подробнейшим образом изучили местность; все перечисленные пункты расположены в точности так, как сообщил по телефону главарь бандитов. Лейтенант Хорн, погрузившись в свои невеселые мысли, делает знак пилоту поворачивать обратно. Скупые лучи зимнего солнца на мгновение слепят глаза, однако желтый шар тотчас же снова скрывается за пеленой рваных облаков. Вертолет движется сейчас вдоль дороги, ведущей от озера к Штайгу. Лейтенант не сводит внимательно изучающего взгляда от извилистой ленточки дороги, плавно спускающейся от тоннеля к берегу озера.

В двенадцать десять вертолет приземляется в Вигау. Возле автомобильной стоянки, отведенной под взлетно-посадочную площадку, выстроились шеренгой синие и черные полицейские машины; кордон простирается довольно далеко, лишь у этого конца тоннеля собралось не менее сотни полицейских. Хорн и Вольф торопливо направляются к конторе акционерного общества «Тоннель».

— Как вы полагаете, удастся нам что-нибудь сделать? — спрашивает капитан Вольф, имея в виду какую-либо ответную акцию.

— Думаю, что да. — Лейтенант вскидывает взгляд на свинцово-серое небо и убежденно добавляет: — У меня уже созревает один план, остается отработать кое-какие детали.

Майор Аргентер обещал снова позвонить лейтенанту примерно в четверть первого. Хорн распоряжается переключить разговор из центрального зала на аппарат в соседнем помещении. «Даже штабу незачем вникать во все подробности!» — думает он. В коридоре дожидается человек восемь мужчин — по большей части итальянцы; все они облачены в синие комбинезоны. Видимо, это и есть дежурная бригада слесарей.

Пока лейтенант Хорн ждет звонка из Женевы, осторожно открывается дверь, в комнату входят сержант Клод и Плюме.

— Господин лейтенант, старший техник хотел бы поделиться кое-какими соображениями… — докладывает сержант Клод.

— Слушаю вас, Плюме…

— Правда, у меня нет полной уверенности, господин лейтенант… — несколько растерянно начинает старший техник.

— В чем дело, Плюме! Не тяните!

— Среди заложников якобы находится Жан Ризо, сорока двух лет, директор банка в кантоне Фурр…

— Да, я помню это имя.

— Тут какая-то неувязка… Правда, Фурр расположен на другом конце страны, и, наверное, нелегко будет проверить все данные. Но я-то сам родом из тех краев и до сих пор каждый месяц наезжаю домой проведать родителей. Отец мой — банковский служащий, так что и я понаслышке знаю тамошних финансовых заправил…

— Ближе к делу, Плюме, у нас каждая минута на вес золота!

— Директору тамошнего банка не сорок два года и зовут его не Жан Ризо.

— Это точно?

— Да, господин лейтенант, — техник Плюме усиленно кивает головой.

В это время раздается телефонный звонок. Хорн поспешно отдает распоряжение:

— Клод, проверьте по телефону эти сведения. Возможно, тут действительно какая-то накладка… Неужели террористы блефуют?

Сержант и техник оставляют лейтенанта одного. Хорн тотчас же поднимает трубку. На другом конце провода отзывается майор Аргентер.

— Алло, Хорн! Я выполнил все, о чем вы просили. Через полчаса ребята прибудут к вам и по дороге подучат свою роль. Я одолжил их у Министерства иностранных дел, все парни надежные, говорят на нескольких языках и вполне сойдут за иностранных журналистов. Кстати, один из них и вправду иностранец. И все же не мешает и вам провести с ними подготовительную беседу, поскольку они не очень-то представляют, в какую передрягу могут угодить… Микропередатчик и специально оборудованную аппаратуру «журналисты» прихватят с собой. Дикторшу мы также высылаем, а еще направим к вам подлинного репортера с телевидения и техническую обслугу. Подходящий газ выберите из собственного арсенала, Хорн. Готов у вас план действий?

— План вскорости будет готов во всех деталях, господин майор. Но мне не хотелось бы обсуждать его по телефону…

— Разумеется, лейтенант. Желаю успеха!

Хорн направляется в диспетчерский зал, но в дверях сталкивается с представителем транспортной фирмы. Лицо Жака Брокка озабоченно, однако, завидев лейтенанта, он с готовностью докладывает:

— Камион доставлен. Машина точно такого же типа, и контейнер сходного размера.

— Ну-ка, покажите.

Они выходят из здания конторы. Жак Брокка с помощью полицейских выудил нужный камион из вереницы скопившихся на дороге машин. Шофер-бельгиец сыплет ругательствами по-французски, но лейтенант Хорн заверяет его, что через десять минут полицейская машина с синей «мигалкой» вне очереди проведет камион к магистрали, где путь перед ним будет свободен. У водителя сразу поднимается настроение.

— Большая часть повсеместно находящихся в обращении алюминиевых контейнеров — это так называемые «нормальные» емкости, то есть длиной в двадцать футов, — начинает свои пояснения Брокка. — Цена каждого такого контейнера на мировом рынке — две тысячи восемьсот долларов. Вместимость — двадцать четыре тонны…

— В данный момент это неважно, — обрывает его лейтенант. Хорна интересует промежуток между контейнером и водительской кабиной. Взобравшись на шасси, он внимательнейшим образом изучает детали, встроенные в стенки обоих сооружений, поручни, желтый огнетушитель, мощное запасное колесо. Затем залезает под контейнер, разглядывает и ощупывает раму шасси. Лейтенант выбирается наконец из-под машины, руки у него перепачканы грязью. Брокка в полном недоумении наблюдает за странными действиями Хорна, но тот не считает нужным давать какие бы то ни было пояснения. Вот он открывает дверцу кабины и устраивается на водительском сиденье. Шофер смотрит во все глаза, но тоже помалкивает. Он не произносит ни слова, даже когда Хорн приспускает оконное стекло и разглядывает образовавшуюся щель, приникнув к ней чуть ли не вплотную, словно человек, страдающий близорукостью. Затем лейтенант внезапно выпрыгивает из кабины и делает знак водителю камиона, что тот может ехать. Сам же торопливо направляется в диспетчерский зал. Инженер Брокка едва за ним поспевает. Когда они входят в зал, часы показывают двадцать восемь минут первого.

— Пора звонить им, — мрачно говорит капитан Вольф, указывая рукой на кремовый телефонный аппарат.

— Господин лейтенант, мы запросили Фурр, — докладывает сержант Клод и наклоняется к Хорну, очевидно полагая, что сообщаемые им сведения не для посторонних ушей. — Плюме оказался прав: тот заложник, захваченный бандитами, вовсе не директор банка.

— Благодарю. — Хорн поворачивается к капитану Вольфу. — Давайте обсудим, что вы будете говорить террористам…

Ровно в половине первого капитан снимает трубку кремового аппарата. В диспетчерском зале собрались все члены штаба: господа Тисс и Манакор, Жак Брокка, Плюме, оба младших техника и сержант Клод, старающийся держаться поближе к окнам; он прохаживается взад-вперед, выглядывает наружу. Кто знает: то ли ему мерещатся затаившиеся вдали бандитские снайперы, то ли он попросту наблюдает за приземляющимися перед конторой вертолетами…

— Никак опять сам шеф полиции?

— Да, это я. Ваши требования обсуждены компетентными властями.

— Воображаю, с какой радостью! — язвительно вставляет главарь террористов. По его тону нетрудно почувствовать, до какой степени он уверен в себе. Хорн прикусывает губу. «Сбить бы с тебя спесь», — думает он, однако тотчас же смекает, что надо до последней минуты поддерживать в бандитах уверенность, будто бы все идет так, как они задумали… А затем в мгновение ока обрушиться на них и… Руки Хорна невольно сжимаются в кулаки.

— Не могу сказать, чтобы встречены они были с радостью. Однако власти склонны пойти на определенные уступки, — продолжает капитан Вольф.

— Выкладывайте, что это за уступки.

— Возник, правда, и такой план: запустить в тоннель с обеих сторон броневики и истребить вас всех до единого.

— Вот уж не советую! Прежде чем ваши броневики сюда доберутся, мы прикончим заложников, а если и контейнер взлетит на воздух…

— Спокойно! Если бы этот план был одобрен, я бы не стал сейчас сообщать вам об этом. Власти порешили на том, что придется до известной степени уступить. Слушайте меня внимательно, я не намерен повторять еще раз. Вы получите камеру и переносной телеприемник, так что сможете проверить, действительно ли идет в эфир ваша передача. Трансляция будет вестись по первому каналу. Вскоре должны прибыть корреспонденты. Временную студию организуем здесь, в Вигау… Все необходимое оборудование мы вам доставим. Умеете вы обращаться с камерой?

— Конечно, умеем.

— Как только электрокар с оборудованием прибудет к вам, вы должны будете отпустить одного заложника, и он пешком направится в сторону Вигау. Но тут у нас есть оговорка: пусть этим заложником будет Якоб Крюн, мальчик одиннадцати лет. Договорились?

После удручающе долгой паузы раздается ответ:

— Договорились. Валяйте дальше.

— По окончании телепередачи со стороны Вигау к вам выйдут два микробуса. На расстоянии двухсот метров от вашего убежища они остановятся, и шоферы пешком вернутся обратно. Тогда вы снова направите к Вигау еще четырех заложников. На этот раз желательно женщин… Когда все эти условия будут выполнены, мы свяжемся с вами по телефону и обсудим дальнейшие шаги.

— Гидроплан вы нам дадите?

— Дадим. — Капитан Вольф кладет трубку.

Инженер Манакор выдыхает воздух с таким шумом, словно сдерживал дыхание во время всего разговора. Жак Брокка опускается на стул и неожиданно произносит:

— Я проголодался. Нельзя ли чего-нибудь перекусить?

— Тотчас же распоряжусь, чтобы принесли бутерброды, — с готовностью подхватывается Манакор.

Хорн обращается к капитану Вольфу:

— Я дал указание, чтобы пока собирали деньги… Разумеется, о тридцати миллионах не может быть и речи. Вам придется с ними поторговаться, но для этого мы выберем психологически подходящий момент… А сейчас, господа, у меня к вам просьба…

В этот момент внимание лейтенанта Хорна привлекает Клод, стоящий у окна; сержант, прижав палец к губам, другой рукой указывает на собственное ухо и делает какие-то загадочные жесты, не понятные постороннему человеку. Однако Хорн сразу же улавливает их смысл. За время спецподготовки они основательно усвоили систему условных знаков, с помощью которых коммандос и без слов могут переговариваться между собой.

Хорн на мгновение умолкает, а затем как ни в чем не бывало продолжает прерванную фразу:

— …сделать перерыв на пятнадцать минут. Желающие тем временем могут поесть. — И он поспешно направляется к Клоду. Манакор вступает в разговор с Брокка, а Плюме вместе с техниками обследует один из телевизионных приборов; на Хорна и сержанта никто не обращает внимания.

В ответ на вопрошающий взгляд лейтенанта Клод — по-прежнему без единого звука — подталкивает Хорна к окну и указывает рукой на стекло.

С наружной стороны окна, почти впритык к нижней планке алюминиевой рамы, виден черный пластмассовый кружочек, плотно прилепившийся к стеклу. Из кружка выступает крохотный, тоже черный прутик антенны, прилаженный перпендикулярно поверхности стекла.

Коммандос переглядываются между собой. Лейтенант подносит к глазам руки, как бы изображая бинокль. При этом он тоже не произносит ни слова, ведь теперь совершенно очевидно, что все разговоры, ведущиеся в диспетчерском зале, подслушиваются… Сержант понимающе кивает иторопливо уходит в соседнюю комнату, где находится все снаряжение спецбригады.

Прочие присутствующие, поглощенные своими занятиями, не замечают этой сцены. По телефону поступает важное сообщение — результат лабораторного исследования магнитофонной записи. Экспертам удалось установить, что во время одного из разговоров бандитского главаря с капитаном Вольфом, когда кто-то из террористов выкрикнул несколько слов в глубине тоннеля, фраза была произнесена по-арабски и означала: «Давай поторапливайся!»

— Итак, среди террористов по крайней мере двое арабов, — мгновенно подытоживает лейтенант. — Один — тот, кто говорил, а другой — тот, к кому он обращался. Ведь среди заложников нет лиц арабского происхождения.

— Выходит, они сказали правду, и мы имеем дело с членами Панарабской лиги, — с неудовольствием замечает капитан Вольф.

Возвращается Клод с биноклем в руках и занимает позицию возле окна, однако не слишком близко к стеклу. Осторожно и внимательно изучает он склон противоположного холма — там тоже находится автомобильная стоянка, вплотную к которой подходит петля серпантинной дороги, — и делает знак лейтенанту. Хорн берет у него бинокль.

Лейтенант почти сразу же обнаруживает искомую цель. На автомобильной стоянке у серпантина — почти на одном уровне с окнами диспетчерского зала, метрах в трехстах отсюда, — видна машина с двумя пассажирами внутри. К окну машины прикреплена поблескивающая металлом антенна.

Картина достаточно ясна. Хорн делает знак сержанту отодвинуться от окна и подзывает капитана Вольфа:

— Господин капитан, подойдите-ка сюда!

Выйдя из диспетчерской, лейтенант прихватывает четверку своих людей. Сжимая в руках оружие, они следуют за командиром. Однако на ступеньках лестницы лейтенант останавливается.

— Господин капитан, распорядитесь, пожалуйста, чтобы к заднему входу в здание были поданы два легковых автомобиля… Ну а затем позаботьтесь о микробусах. Только раздобудьте не два, как просили террористы, а четыре. Каждая пара должна быть одного и того же типа и одинакового цвета… И сделайте так, чтобы полицейский кордон не препятствовал нам незаметно покинуть служебную территорию.

11

Автостоянка вблизи Вигау, 12 часов 46 минут

В первой машине едут четверо, хотя на виду лишь двое мужчин на переднем сиденье; бойцы из отряда коммандос — с автоматами в руках, — съежившись, залегли на заднем сиденье, чтобы не вызвать подозрений у таинственных любителей подслушивать. Машина, в которую сел лейтенант Хорн, идет следом. Капитан Вольф помог им проникнуть за кордон под прикрытием здания конторы, и наблюдателям на холме не догадаться, откуда идут эти две машины, тем более что они воспользовались обходным путем и движутся по другой серпантинной дороге. Еще минут пять, и маленький «десант» прибудет к автомобильной стоянке.

Тем временем Хорн прокручивает в памяти все, что им рассказывали во время спецподготовки о подслушивающих устройствах. Майор Аргентер располагает богатой коллекцией приборов, изготовленных для шпионов-профессионалов и для разведывательных служб. Хорн слышал от майора, что в некоторых странах крупнейшие контрразведывательные организации имеют собственные лаборатории и всевозможные специальные мастерские, где производится необходимое оборудование… Разумеется, промышленные предприятия тоже не отстают от них: вот уже лет пять, как любое мало-мальски стоящее изобретение в этой области становится предметом торговли.

«В настоящее время и швейцарские фирмы занимаются сбытом подобных изделий», — говорил майор Аргентер. Кроме Хорна, сержанта Клода и нескольких офицеров полиции в занятиях обычно принимали участие еще три-четыре молчаливых человека в штатском. Хорн догадывался, что это, должно быть, сотрудники секретных служб. Майор Аргентер, обращаясь к этим курсантам, никогда не называл их по фамилии и не упоминал званий, хотя наверняка у каждого из них дома в платяном шкафу висел военный мундир.

На первых занятиях речь шла о подслушивающих устройствах, подсоединяемых к телефону. В частности, одно из новейших изобретений заключалось в следующем: на взятой под наблюдение квартире в телефонную трубку закладывается крохотный приборчик, затем где-то набирается данный номер и подается сигнал заранее установленной высоты звука. От этого сигнала включается устройство, которое и передает, записывая на магнитофон, не только телефонные разговоры, но и вообще все звуки, возникающие в комнате. Существуют и так называемые «клопы» размером в мелкую монету; для достижения нужной цели достаточно прикрепить их к телефонному кабелю. По сути, это микропередатчики, действующие на токе, урываемом от телефонной сети; они улавливают звучащие разговоры и передают их на расстояние до пятисот метров.

«На сегодняшний день нам доступно не менее трехсот различных типов подслушивающих устройств», — говорил Аргентер и даже демонстрировал «наглядные пособия»; курсанты, в том числе и лейтенант Хорн, имели возможность не только, что называется, подержать их в руках, а со схемой некоторых приборов познакомиться детально. Большинство из этих устройств несложны в обращении; единственная трудность заключается в том, чтобы поместить приборчик поблизости от нужного объекта. Но и эта трудность вполне преодолима. Теперь научились прилаживать радиопередатчики в самых невообразимых местах: в значке, приколотом к лацкану пиджака, в пуговице, шариковой ручке, в мундштуке, зажигалке, в ожерелье или бюстгальтере. С кем бы и о чем бы мы ни говорили, неприятель может нас подслушать при помощи, казалось бы, самого безобидного предмета: курительной трубки, запонки, наручных часов, стоящих на столе бутылки, солонки, пепельницы или вазы, ластика или подставки для самописок, букета цветов и так далее.

Последующие занятия проходили не в помещении, а уже на местности. Курсанты под бдительным надзором майора Аргентера должны были установить микроскопические подслушивающие аппараты в лесу, в наспех разбитом палаточном городке (металлические стойки палаток служили превосходными антеннами), на стенах домов снаружи и внутри квартир, в вентиляционных люках на крышах городских домов… Они учились пользоваться биноклем с пеленгующим устройством; с помощью такого прибора можно прослушивать разговоры в радиусе до 150 метров. Майор рассказывал им и о таких технических изобретениях, в которых у швейцарской полиции и контрразведки не было необходимости, а поэтому министерство и не стало обзаводиться ими. К примеру, сочетание электронных приборов и кабельной телевизионной сети вызвало к жизни такие визуально-наблюдательные приспособления, которыми обычно пользуются в целях государственного или промышленного шпионажа, соответствующим образом «оборудуя» залы важнейших политических или деловых переговоров. Приводился и такой пример: вмонтированная в автомобильную фару камера передает изображение в монитор на приборной шкале машины и одновременно производит видеозапись; разумеется, эта запись может быть сохранена и впоследствии использована.

На курсах их познакомили и с микроскопическими фотоаппаратами, которые ничего не стоило спрятать в кулаке или в каком-нибудь небольшом предмете. Сверхчувствительные камеры были снабжены такими телеобъективами, с помощью которых можно было с расстояния в 120 метров сфотографировать набранное мелким шрифтом газетное объявление. Некоторые аппараты давали возможность производить съемку ночью — при свете луны или хотя бы звезд.

Подслушивающее устройство, обнаруженное Клодом на окне диспетчерской, закладывалось в пластмассовую капсулу и выстреливалось, а попав на стекло, приклеивалось к нему намертво.

Лейтенант отлично помнит, как на занятиях они, курсанты, специальным бесшумным пневматическим ружьем, а иной раз и луком «выстреливали» подобные — снабженные антенной — приспособления, метя в стены и окна домов, решетки вентиляционных отверстий… Крохотные диски прилипают к любой поверхности; тот, что «приклеился» к окну диспетчерского зала, улавливая мельчайшие колебания стекла, схватывает каждое произнесенное в помещении слово и с помощью миниатюрного, но исключительно мощного передатчика транслирует эту «программу» на расстояние нескольких сот метров.

«Выходит, любознательным незнакомцам уже известно все то, что удалось узнать нам и обсудить между собой в диспетчерской», — лихорадочно соображает Хорн, и эта мысль вызывает у него нервный озноб. Мало им было хлопот с засевшими в тоннеле террористами, не говоря уже о заложниках, а теперь и новые враги объявились!.. Или это происки все тех же террористов? Хорн очень обеспокоен внезапным осложнением; он терпеть не может такие досадные сюрпризы, которые к тому же неизбежно затруднят проведение ответной акции, четко продуманной и уже спланированной им…

Дорога круто петляет, поэтому Хорну не видно, как первая машина подкатывает к автостоянке, медленно проезжает мимо неприятельского автомобиля и припарковывается в нескольких метрах от него. Затем, по сигналу Клода, коммандос с молниеносной быстротой выскакивают из машины. Незнакомцы не успевают опомниться, как со всех сторон оказываются под прицелом направленных на них автоматов, готовых в любую минуту выстрелить.

— Марш из машины! — командует сержант Клод. Захваченных врасплох пленников ставят лицом к машине и обыскивают. У одного из них обнаруживают заряженный пистолет. В машине чего только нет: тут и подробные карты местности, и магнитофоны, приемник и передатчик и радиотелефон. А из динамика раздается голос Плюме, беседующего со своими коллегами-техниками в диспетчерском зале… Картина яснее ясного!

В этот момент на площадке тормозит подоспевшая вторая машина. Лейтенант Хорн, видя, что задержанные стоят, подняв над головой руки, выскакивает без оружия.

Один из неизвестных — плечистый блондин лет тридцати с лишком; второй — черноволосый, низкого роста, ему на вид под тридцать, не больше, физиономию его украшают густые усы, отпущенные явно для того, чтобы обладатель их казался посолиднее и постарше. Пистолет обнаружен именно у этого усатого. Оба незнакомца одеты в штатское, а блондин, тот даже при галстуке.

Завидев приближающегося лейтенанта, блондин горько улыбается. Натренированным глазом Хорн видит: противник не напуган.

— Приветствую вас, лейтенант Хорн. Будьте любезны скомандовать своим людям убрать оружие, — говорит блондин.

— Незачем поднимать шумиху, — тотчас подхватывает и усатый.

— Кто вы такие? — сурово спрашивает Хорн.

Блондин опускает руки и достает из нагрудного кармашка удостоверение в прозрачном целлофане. Поперек картонки прочерчена красная полоса, а в верхнем уголке красуется швейцарский герб.

— Мы с вами коллеги, лейтенант.

Хорн сердито фыркает. Охотнее всего он сейчас выругался бы, однако предпочитает воздержаться. Бросив взгляд на удостоверение, предъявленное усатым, Хорн принимает решение. Он берет в руки пистолет, валяющийся на капоте чужой машины, и делает знак сержанту:

— Клод, отойдите в сторонку, а я пока что переговорю с коллегами.

Смысл этих выражений: «отойдите в сторонку» и «пока что» — сержант Клод отлично понимает. Лейтенант дает понять своим товарищам, что чужаки все еще находятся под подозрением, а значит, коммандос должны держаться поблизости и быть начеку. Послушные этому условному приказу, бойцы, опустив дула автоматов, отходят метров на десять, однако по-прежнему зорко следят за посторонней машиной и за окрестностями.

— Давайте расположимся в машине, — предлагает Хорн. Дождавшись, пока хозяева автомобиля заняли свои места впереди, лейтенант усаживается на заднем сиденье. В руках у него трофейный пистолет, хотя теперь уже Хорн чувствует, что оружие ему не понадобится.

— Значит, это вы прилепили к окну черную кругляшку?

— Да, — отвечает блондин, полуобернувшись к Хорну. — Быстро же вы ее обнаружили, поздравляю… Знакомьтесь: мой коллега лейтенант Эндер, а я — капитан Даниэль Бриан, заведующий ближневосточным сектором отдела «Ц».

Хорну отлично известно, что под этим условным названием скрывается швейцарская секретная служба, однако такой оборот дела не удивляет его.

— Ближневосточный сектор? Стало быть, вы интересуетесь арабскими террористами?

— Конечно, — отвечает Бриан. — И не сердитесь на нас за подслушивание, Хорн. Ведь нам необходимо было знать, какие требования выставляют террористы и какую ответную акцию затеваете вы. А получить эти сведения иным путем нам не представлялось возможным.

— Не проще ли было запросить их у меня по телефону?

— Нет, лейтенант. Никому не следует знать о том, что секретная служба также проявляет интерес к происходящим событиям. Если об этом станет известно силам, стоящим за террористами, можно рассчитывать на самые тяжелые последствия… Мы должны избежать шумихи и в то же время находиться здесь, поблизости от места действия: мы кое-кого поджидаем…

Объяснение отнюдь не удовлетворяет лейтенанта, но он не выказывает недовольства, понимая, что контрразведчики сознательно недоговаривают правды.

— Мне кажется, для всех нас будет лучше открыть карты. — Хорна не смущает, что его собеседник старше по званию и занимает важный пост. Он чувствует себя ответственным за успех акции. — И хорошо бы нам в дальнейшем не мешать друг другу. Мне бы не хотелось, чтобы вы перечеркнули мои намерения.

— Понапрасну вы так опасаетесь, — хладнокровно парирует Бриан. — Я со своей стороны охотно буду взаимодействовать с вами, но прежде мне придется спросить разрешения начальства: ведь тем самым круг посвященных волей-неволей расширяется. — Капитан протягивает руку к радиотелефону. Должно быть, они поддерживают постоянную связь со столицей, поскольку Бриан не нажимает ни на какие кнопки, не просит вызвать номер, а сразу начинает говорить. Собственно, весь разговор состоит из отдельных, отрывочных фраз, таинственных полунамеков — Хорн слышит, как упоминается его имя, — и завершается очень быстро.

— Все в порядке. — Бриан откидывается на спинку сиденья. За окнами машины расползается унылый, серый сумрак; трудно поверить, что время едва перевалило за полдень. Лейтенанту Хорну с его места видна часть шоссе, змеящегося по дну долины; проплывают яркие крыши автомобилей, медленно карабкающихся вверх, к перевалу. Из выхлопных труб вылетают голубоватые клубочки дыма. — Вам необходимо знать, лейтенант, что здесь сейчас развертывается не одна акция, а две параллельно идущие.

— Начинаю догадываться, — угрюмо бормочет Хорн.

— Одну акцию проводит общество «Тоннель» и ваша бригада, другую — мы. О нападении мы знали заранее и, насколько было возможно, подготовились к нему.

— Вы знали заранее?! — Неожиданность слишком велика, и Хорн не в силах скрыть удивления. Беззастенчивое признание Бриана действует, словно удар в поддых, и Хорн чувствует, как в нем закипает гнев. — Тогда могли бы предупредить и персонал тоннеля.

— Не так-то все просто, Хорн… — Бриан смотрит в лицо лейтенанта и, вздохнув, продолжает: — Для того чтобы вам было понятнее, придется ввести вас в курс дела. Начнем по порядку… Как известно, Западная Европа является излюбленной охотничьей территорией для всех секретных служб мира. Главы правительств, государственные деятели, министры, главы шпионских центров, смещенные со своих постов в Африке, Азии и Латинской Америке, с превеликим удовольствием подвизаются здесь. Париж, Лондон, Брюссель, Женева и ряд других городов служат для них полем деятельности. Свергнутые диктаторы, неудавшиеся революционеры, предприимчивые террористы, агенты разведки чувствуют тут себя в своей стихии… В одной Швейцарии их собралось такое множество, что нам с трудом удается осуществлять за ними надзор… Арабы и иргеляне, магометане Филиппинских островов и канадские сепаратисты, борцы чилийского сопротивления, аргентинские городские герильяс, немецкие террористы, португальские наемные убийцы, суданские мятежники, палестинцы, белые и черные южноафриканцы, шиитские фанатики, иранские эмигранты, албанские националисты, армянские «освободители», члены Лиги защиты евреев, хорватские усташи… Я мог бы продолжить этот перечень. Но нас в первую очередь интересуют те, кто совершает преступления на нашей территории, к примеру организует убийства, похищения людей, вторгается с целью грабежа в частные дома или государственные учреждения. Поэтому одной из таких организаций, которую мы совместно с французской контрразведкой постоянно держим под наблюдением, является иргельский разведывательный центр в Париже. С полковника Кабри — шефа западноевропейского отдела этого разведцентра — наши французские коллеги не спускают глаз. Нам известен и такой факт, что пресловутая Панарабская лига на самом деле представляет собой организацию, сформированную иргельской секретной службой исключительно из арабов. Правда, арабы эти и понятия не имеют о том, что их действия из-за кулис направляются иргелянами — их смертельными врагами.

— В это трудно поверить, — качает головой Хорн.

— И все же дело обстоит именно так. Многие признаки указывают на это, и тем не менее должен признаться: конкретных доказательств у нас нет. Иргеляне очень ловко конспирируют свою деятельность. Их люди вступают в контакт с руководителями Панарабской лиги под видом проарабски настроенных западноевропейских или заокеанских дельцов; материальная поддержка, обеспечивающая существование организации, как правило, поступает через Бразилию, Канаду, Голландию. Тут мы все проверили… Короче говоря, поскольку швейцарское правительство тесно связано с арабскими странами — («Без нефти никуда не денешься!» — мелькает мысль у Хорна, однако он оставляет ее при себе), — мы довольно давно сотрудничаем с секретными службами трех-четырех ведущих арабских государств. Основная наша задача в этой области — доказать, что Панарабская лига фактически является не чем иным, как организацией иргелян. Я бы даже сказал: ее используют в качестве тарана. Если иргеляне в силу тех или иных причин сами не могут куда-либо проникнуть, они посылают вместо себя этих введенных в заблуждение террористов. Должен вам признаться, лейтенант, что, когда мы говорили об этом арабам, они так же недоверчиво качали головой, как и вы. Да, иргеляне — великолепные конспираторы, и все же мы надеемся рано или поздно разоблачить их. Сотрудничающие с нами арабские секретные службы пошли нам навстречу: полтора года назад заслали «эмигрантом» в Париж одного из лучших своих агентов, которому удалось попасть в число «борцов» Панарабской лиги.

— Иными словами, он заделался террористом у иргелян, — делает совершенно излишнее добавление лейтенант Эндер только для того, чтобы хоть что-нибудь сказать.

— Я бы скорее назвал его агентом-двойником, — возражает ему Хорн.

— Вы совершенно правы. — Бриан доволен ответом. — Этот человек снабдил нас — то есть арабо-франко-швейцарскую группу по ликвидации подрывной деятельности иргелян в Западной Европе — богатой информацией. Вот уже целый год мы, запасясь терпением, выжидаем, когда наш человек будет вовлечен в какую-либо значительную акцию и, предупредив нас заранее, даст нам возможность поймать преступников с поличным… И этот день настал, Хорн. Недавно наш человек сообщил, что один из «патронов» Панарабской лиги — некий богатый господин из Канады — замышляет террористическую акцию, в которой примет участие и наш агент…

— Если вы знали, что террористы позарятся на ядерный груз, то вполне могли бы обставить дело таким образом, чтобы сегодня в порядке исключения транспортировался не уран, — возмущенно перебивает его Хорн.

Однако капитан решительно возражает:

— Этого невозможно было сделать по двум причинам. Во-первых, нельзя исключить вероятность того, что террористы каким-либо способом проверят содержимое контейнера, скажем с помощью особого ультрасовременного, сверхчувствительного прибора. Если бы они обнаружили, что груз подменен, то жизнь заложников оказалась бы в опасности. Другая причина будет посущественнее: судя по всему, у иргелян есть свой человек в Байнингене, в экспедиционном отделе фирмы «Бергер транспорт»! А иначе откуда бы им знать о точных сроках транспортировки ядерных грузов? Личность этого засланного ими агента нам пока что не удалось установить, но, думаю, мы нападем на его след.

Взгляды Бриана и Хорна на мгновение встречаются. У обоих мелькает одна и та же мысль, и капитан не колеблясь вслух отвечает на невысказанный вопрос собеседника:

— Нет, господин Брокка — не их человек… Он скорее, как бы это выразиться… представляет в фирме «Бергер транспорт» интересы швейцарского государства и нашего учреждения. — Капитан явно не желает подробнее распространяться по поводу прежних и нынешних заслуг господина Брокка. — Стоило нам подменить содержимое контейнера или передвинуть срок транспортировки, и агент из Байнингена тотчас поставил бы об этом в известность своих хозяев, а значит, иргелянам сразу же стало бы ясно, что среди неполного десятка людей, посвященных в план нападения, находится двойной агент. Тем самым мы обрекли бы на смерть нашего арабского коллегу, которого с таким трудом удалось внедрить во вражеский стан…

— И вы предпочли обречь на смерть трех швейцарских граждан, в том числе двух работников полиции! — гневно взрывается Хорн. На сей раз он не может, да и не хочет совладать с собой. Вновь перед глазами у него стоит страшная картина, описанная Плюме: налетчики бешеным огнем автоматов скосили сопровождающих камион охранников в штатском.

— Не следует судить столь поспешно, лейтенант! Перед отправлением транспорта мы деликатно предупредили полицейских, чтобы они были начеку, поскольку, по имеющимся у нас данным, «могут произойти неожиданности»… Большего мы не могли себе позволить, не поставив под удар собственные интересы. Вздумай мы усилить охрану, это не укрылось бы от террористов, ведь наверняка камион был взят под наблюдение еще до отправки.

— Для вас превыше всего ваши махинации, — не сдается Хорн.

— От наших «махинаций», господин лейтенант, зависят сотни и тысячи жизней! Если нам удастся разоблачить и разгромить европейскую организацию иргелян, мы спасем множество человеческих жизней как здесь, так и на Ближнем Востоке — избавим людей от угрозы стать жертвами бандитских налетов или заложниками террористов.

— Любопытно узнать, как вы собираетесь это сделать.

— Удовлетворю ваше любопытство. Нам необходимо заполучить руководителя акции. Я имею в виду не того террориста, который в тоннеле командует сейчас горсткой бандитов, нет. Речь идет о мнимом «канадском бизнесмене», который — судя по приметам — идентичен майору Диллену, а точнее, известному под этим именем иргельскому агенту. Его настоящее имя — Давид Кимох; несколько лет назад он тоже работал в Париже, поддерживал связи с Лигой защиты евреев, финансировал французские правые организации, направленные против арабов, а потом занял ответственный пост в министерстве иностранных дел у себя на родине. Сейчас его прислали из Таллави специально для подготовки и проведения этой акции. А вот деталь, непосредственно касающаяся нас: нашему агенту удалось узнать, что Кимох-Диллен во время проведения акции будет находиться в Швейцарии и оттуда руководить действиями террористов, и если все, с их точки зрения, пройдет удачно, он покинет страну вместе с ними. Как они решат эту проблему технически, мы пока не знаем.

— Если я вас правильно понял, то из семи засевших в тоннеле террористов один работает на нас.

— Все верно, только… — Бриан лукаво улыбается, и у глаз его собираются морщинки. В сущности, он человек привлекательный и симпатичный, однако Хорн не в силах подавить свою неприязнь, по-прежнему чувствуя себя задетым этой историей с подслушиванием.

— Слушаю вас, капитан.

— Ситуация сложилась так, что в тоннеле находится еще один наш человек. Только он — среди заложников…

Хорн, тотчас смекнув, в чем дело, продолжает:

— Если верить подложным документам, то зовут его Жан Ризо, ему сорок два года и он директор банка, не так ли?

Теперь настает черед контрразведчиков удивиться. Правда, профессия обязывает их, что бы они ни услышали, сохранять полнейшую невозмутимость, однако Хорн видит, что его удар попал в цель.

— А откуда… вам это известно? — выдавливает наконец из себя капитан.

Хорн какое-то мгновение чисто по-мальчишески наслаждается одержанной победой, а затем отвечает на вопрос. Капитан Бриан облегченно вздыхает.

— Значит, вы раскрыли нашу тайну совершенно случайно? Тогда это еще полбеды. Будем надеяться, что террористы даже не подозревают о том, кого они «захватили» в числе заложников. Фамилия этого человека Юртал, ему тридцать девять лет, и он — чемпион по каратэ. В ботинке у него спрятан миниатюрный передатчик, автоматически подающий сигналы, так что за террористами можно будет проследить и после того, как они уберутся из тоннеля.

— Если, конечно, они прихватят с собой и Ризо-Юртала.

— Как же им его не прихватить? Ведь террористы наверняка не решатся выбраться из тоннеля без заложников. А мы в свою очередь позаботились о том, чтобы наш коллега по документам производил впечатление человека богатого и высокопоставленного, а стало быть, и крайне ценного заложника. Снабдили его роскошным автомобилем, и он от Вигау следовал непосредственно за камионом. Нам было известно, что нападение произойдет в тоннеле и что террористы помимо груза постараются захватить и заложников. Грешно было бы упустить такую возможность, вот мы ею и воспользовались. И теперь ни майор Диллен, ни главарь бандитов не подозревают, что в тоннеле находятся двое наших людей.

— Главарь говорит по-немецки.

— Верно! Ведь в Париже была сколочена интернациональная группа, но большинство ее членов — арабы. Немцы и их пособники работают за деньги, арабы же действуют ради убеждений. При этом они и не догадываются, что вместо интересов своего дела служат вражеским целям.

Хорн начинает улавливать взаимосвязи, однако кое-какие подробности пока еще не ясны ему.

— Сколько людей у вас здесь, в округе?

— От нашей службы совсем немного, но мы получили в подкрепление два десятка полицейских. Разместившись в нескольких легковых машинах, они заняли позиции в окрестностях Вигау и Штайга и ждут наших указаний. С помощью радиосвязи мы в любой момент можем поднять их по тревоге.

— А что произойдет, если террористы, добившись выполнения своих требований, вместе с заложниками покинут тоннель?

— Они получат гидроплан, в котором также будет запрятан автоматический радиопередатчик… Куда бы они потом ни направились, им не улететь далеко. Гидроплан будет снабжен таким количеством горючего, какого хватит лишь на двести километров полета. Министерство заблаговременно оповестит полицейские службы соседних стран… Но надеемся, что до этого дело не дойдет. Как только террористы возьмут на борт самолета Диллена, наши люди начнут действовать: обезоружат или ликвидируют террористов и заставят пилота посадить машину на швейцарской территории. Но есть тут одна закавыка. Нам стало известно, что бандиты, прежде чем покинуть страну, замышляют выкинуть еще какой-то трюк. В подробности наш человек не посвящен, тут всем заправляют майор Диллен и главарь группы.

— Выходит, под занавес надо ждать немалых сюрпризов, — задумчиво произносит лейтенант Хорн и внезапно оживляется: — А что будет с грузом?

— Бандиты наверняка захватили его не затем, чтобы вывезти с собой. Это практически невозможно, да и не нужно. Ведь все действия террористов направляются государством Иргель, а оно не нуждается в ядерном топливе, у иргелян своего хватает… Цель акции, скорее, заключается в том, чтобы привлечь внимание мировой общественности к арабским связям швейцарского правительства. Расчет иргелян понятен: если сейчас будет предан гласности тот факт, что государственные органы время от времени транспортируют по дорогам Швейцарии ядерное топливо под видом безобидного груза, то это вызовет массовую волну протеста… Вы ведь знаете, что у нас из-за любого пустяка норовят поднять заваруху — собирают подписи под воззваниями да проводят плебисцит. И в результате этого хитроумного хода иргеляне добьются своего: наше правительство будет вынуждено отказаться от крайне выгодной сделки, что в свою очередь приведет к катастрофическому ухудшению наших контактов с арабскими государствами и странами ислама. Так что, как видите, планы у них далеко идущие.

«И нефти лишимся!» — снова мелькает в голове лейтенанта невысказанная Брианом мысль. Но теперь рассыпанная мозаика выстраивается в довольно логическую картину. Игра, которая полчаса назад казалась Хорну затеей кучки террористов, стремящихся урвать выкуп, вдруг обрела в его глазах свои истинные масштабы. Да, конечная цель акции несравненно больше, чем казалось ему поначалу.

В этот момент до сознания Хорна доходит голос капитана Вольфа. Весь разговор лейтенанта с Брианом проходил на фоне звуковой «трансляции» из диспетчерского зала; вмонтированное в машину подслушивающее устройство работало бесперебойно. Сейчас голос капитана слышится громче, Вольф сообщает кому-то, что он раздобыл микробусы. Затем по телефону начинает говорить Манакор. Лейтенант Хорн спохватывается, что пора возвращаться. Ведь время летит неудержимо!

— Ну что ж, продолжайте слушать, — он делает рукой знак в сторону прибора. Лейтенант Эндер, коснувшись кнопки, усиливает звук. — Если в начале какой-либо моей фразы прозвучит упоминание о «Белле», это значит, что я обращаюсь к вам.

— Понятно, — кивает Бриан. — Какой у вас план действий?

— Я еще не все решил, — уклончиво отвечает Хорн, а между тем план у него в голове созрел окончательно, и он совершенно точно знает, что́ намеревается делать по возвращении. Но лейтенант не слишком-то доверяет этим работникам секретной службы. Не может он до срока раскрыть перед ними свои карты, ведь тогда он поставил бы и все дело, и себя самого в зависимость от этого ведомства. А Хорн не склонен вверять свою судьбу в руки расчетливых контрразведчиков, которые со спокойной совестью пожертвовали сегодня утром жизнью троих людей. Вернув пистолет лейтенанту Эндеру, он проворно выскакивает из машины и машет рукой сержанту.

— Поехали обратно, Клод.

12

Вигау, 13 часов 19 минут

— Немедленно доставить специалиста-подрывника! — отдает приказание лейтенант Хорн, едва войдя в диспетчерскую. Старший техник Плюме ест бутерброд с котлетой; при появлении лейтенанта он смущается, словно ученик, пойманный на шалости. Лицо его заливает краска: над людьми в тоннеле нависла смертельная угроза, а он тут закусывает как ни в чем не бывало…

Хорн, конечно, и внимания не обращает на такие пустяки. Капитан Вольф — распоряжение лейтенанта относилось к нему — тотчас подходит к телефону, а Хорна уж и след простыл. В коридоре по-прежнему терпеливо дожидаются электромонтеры и слесари из бригады, обслуживающей вентиляционные устройства. Лейтенант коротко совещается с рабочими, облаченными в синие комбинезоны, после чего говорит, что рабочие впредь до его приказа не должны покидать здание конторы.

С оглушительным грохотом на автостоянке приземляется большой военно-транспортный вертолет. Сержант Клод выглядывает из окна, недобро покосившись на крохотный подслушивающий аппарат, все так же прочно сидящий на оконном стекле.

Из вертолета высаживается довольно странная компания — восемь мужчин и одна женщина. Сверху удается разглядеть, что женщина стройная, длинноногая и хорошо одета: на ней экзотическая, украшенная вышивкой шуба и модный, до колен, шарф. Несущие вахту полицейские не сводят с нее восхищенных глаз. Один из прибывших остается у вертолета следить за выгрузкой снаряжения; рабочие сгружают на тележку здоровенные ящики.

Раздается телефонный звонок: майор Аргентер спрашивает лейтенанта Хорна. Лейтенант распоряжается переключить разговор на соседнюю комнату, откуда можно говорить без помех. В беседе с шефом Хорн деликатно упоминает о том, что к месту действия прибыли и сотрудники отдела «Ц». Майор ничуть не удивлен этим обстоятельством.

— Этого и следовало ожидать, они везде норовят сунуть свой нос… Пусть вас это не смущает, Хорн, занимайтесь своим делом. Я направил к вам группу телевизионщиков, это не подставные лица, а действительно специалисты. Только не вздумайте отпустить их до завершения акции, а то с них станется раззвонить о том, что увидели в тоннеле.

Хорн выходит в коридор встретить группу. Он сразу узнает в женщине Петру Набер, звезду швейцарского государственного телевидения. Прелестное лицо молодой дикторши, ее светлые, с рыжеватым отливом волосы и зеленые глаза ежедневно появляются на экране в передачах по первой программе. В печати неоднократно сообщалось о том, что Петра Набер каждую неделю получает по нескольку сот писем, в основном любовного содержания; по меньшей мере дюжина мужчин еженедельно просит ее руки, и все же Петра не торопится связать себя узами брака.

Лейтенант до сих пор полагал, будто женщины подобного типа непременно должны задирать нос. Да и как тут не заноситься, если все при тебе: и красота, и соответствующее общественное положение. Небось и увиваются за такими красотками богатые дельцы да прославленные кинорежиссеры. Однако, судя по всему, Петра Набер ничуть и не думает зазнаваться, она держится непосредственно и приветливо. Улыбаясь, протягивает руку лейтенанту.

— Приветствую вас… Мне представиться? — игриво спрашивает она.

— О, это совершенно излишне, вас знает вся страна, — галантно раскланивается лейтенант. Зато сам он представляется по всей форме, затем указывает на дверь слева: — Пожалуйте сюда, я велел освободить для вас это помещение. Здесь и придется организовать студию.

— Да тут у вас спартанская простота, — замечает Петра, оглядевшись по сторонам. Лет ей наверняка не больше, чем Хорну. В следующие минуты взгляды молодых людей без конца встречаются; воздух в комнате словно наэлектризован. Петра Набер и лейтенант Хорн нравятся друг другу, и оба тотчас почувствовали это. Мужчине вспоминаются одинокие вечера, когда он любовался улыбающейся с экрана Петрой, а порой и позволял себе размечтаться: что, если бы удалось с ней познакомиться?.. Должно быть, переживания отражаются на его лице, потому что Петра спрашивает:

— О чем вы сейчас думаете, лейтенант?

— Вспоминаю, как мы с вами вдвоем плавали на яхте. За бортом бушуют волны, воет холодный ветер, а в каюте тепло, вы смотрите на меня с экрана своими зелеными глазами и улыбаетесь…

— Это точно, что вы лейтенант, а не поэт? — смеется девушка.

К сожалению, на этом разговор обрывается, хотя лейтенанту очень хотелось бы его продолжить. Входит Манакор с группой вновь прибывших. Никто из собравшихся не тратит время на то, чтобы, обменявшись рукопожатиями, перезнакомиться друг с другом. Один из группы — человек азиатского типа, остальные — европейцы.

— Господа, вам предстоит выступить в роли репортеров и корреспондентов. — Лейтенант Хорн начинает с того, что наверняка было сказано людям в министерстве, прежде чем их направили сюда, затем кратко обрисовывает сложившуюся ситуацию и продолжает: — Примерно в четырнадцать часов террористы получат необходимое оборудование. Будем надеяться, что они не обнаружат ничего подозрительного, хотя наши специалисты слегка потрудились над этой аппаратурой… Короче говоря, речь идет о грандиозной мистификации. С помощью полученного от нас прибора террористы желают проверить, действительно ли пошла в эфир подготовленная ими программа и демонстрируется ли она по всей стране. Они наверняка зачитают свой гнусный манифест, чтобы каждому было ясно, что и зачем они делают… Когда настанет условленный час, мы включим эту импровизированную студию, и фрейлейн Набер объявит зрителям о случившемся, объяснит, почему прерван показ первой программы и какую трансляцию им предстоит увидеть. Прибывшие вместе с вами специалисты подключат камеру, перед которой выступят террористы. Они изложат свою мутную политическую программу, а затем наступит ваш черед. — Хорн обводит взглядом лица присутствующих. — Наскоро распределите между собой роли. Один из вас будет представлять агентство Рейтер, другой — Франс Пресс, третий — американское агентство ЮПИ. Потребуются и журналисты; кто-то выступит от швейцарской печати, другой… — Хорн поворачивается к мужчине с восточными чертами лица, — мог бы выдать себя за представителя японской телекомпании НХК… Вы японец?

— Нет, я кореец, но долго жил в Японии и знаю язык, — серьезным тоном отвечает мужчина. — Если среди террористов случайно окажется человек, говорящий по-японски, меня это не застанет врасплох.

— Тогда все в порядке. Передачу будет вести приехавший с вами репортер Вальтер Белль, операторы и техники, по всей вероятности, будут чередовать кадры с таким расчетом, чтобы на экране появлялись то «корреспонденты», то террористы. Со стороны все должно выглядеть как импровизированная пресс-конференция; все вы не раз видели подобное на экранах швейцарского телевидения. Старайтесь не обращать внимания на телекамеры, ведите себя естественно. Не забывайте: вы — журналисты, которым сотни раз доводилось выступать на аналогичных пресс-конференциях, десятки раз участвовать в телевизионных дискуссиях; держитесь свободно, раскованно, небрежно. И конечно, не переигрывайте… Продиктовать вам заранее вопросы я не могу, придется уж вам самим импровизировать по ходу дела в зависимости от ситуации и от того, что наговорят террористы. Каждому из вас надо будет задать максимум по три-четыре вопроса. Передача продлится тридцать минут, а затем камера вновь будет направлена на фрейлейн Набер, которая объявит, что чрезвычайная пресс-конференция закончена и дальнейшая программа пойдет опять из центральной студии… Мы постараемся подгадать время так, чтобы снова подключиться к первой программе не в разгар идущей по ней передачи.

— Это нетрудно будет сделать, — вмешивается Манакор. — Согласно объявленной программе, в промежутке с половины четвертого до четырех часов будут демонстрироваться короткометражные — минут на десять-пятнадцать — фильмы с перебивкой обычными рекламными объявлениями.

— Вот и прекрасно! А сейчас господин Манакор познакомит вас с предысторией дела и останется в вашем распоряжении до конца передачи. После этого всем вам придется задержаться здесь до завершения акции.

— В чем состоит ваша акция? — спрашивает загорелый здоровяк в кожаном пиджаке и свитере с глухим воротом.

— На этот вопрос я ответить не могу, — решительно заявляет Хорн.

Петра Набер выказывает беспокойство.

— Не получится ли так, что террористы все же узнают об обмане? Ведь у них может оказаться при себе и еще один переносной телевизор. Что им стоило прихватить его с собой в тоннель? И тогда они обнаружат, что их пресс-конференция вовсе никуда не транслировалась…

Хорн поворачивается к девушке. «Господи, до чего же красивые у нее глаза!» — думает он.

— Не беспокойтесь, фрейлейн. В тоннеле, под толщей горы Сен-Георг, вообще невозможно поймать никакую телепрограмму, ведь электромагнитные волны, передающие изображение, распространяются по прямой линии, а в глубь земли не проникают. Поэтому ваше лицо увидят лишь террористы, фрейлейн Набер. Я упомянул о грандиозной мистификации… Так оно и есть. Камеры не станут передавать изображение в столицу, в центральную студию, поскольку у нас будет создана замкнутая телевизионная сеть. В силу уже упомянутых топографических помех террористы смогут увидеть на экране присланного им телевизора лишь то, что с помощью помещенной в тоннеле передающей аппаратуры будем транслировать им мы. Если вы удачно справитесь со своими ролями, у террористов останется впечатление, будто их передача пошла в эфир и ее видели по всей стране, а значит, пропаганда им обеспечена, все только и говорят, что об этой акции… Тем самым в их глазах мы выполним одно из требований. Нескольким заложникам удастся обрести свободу, а перед нами откроется путь для дальнейших действий… — этой загадочной фразой Хорн неожиданно завершает свой инструктаж и быстрыми шагами выходит из помещения, прежде чем ему успевают задать какой-либо вопрос.

В диспетчерской Плюме заворачивает в бумагу остатки своего так называемого «обеда». Хорн бросает взгляд на часы: 13 часов 35 минут. Как же быстро летит время!..

— Господин капитан, что там у нас с микробусами?

— Я раздобыл два красных и два зеленых одного типа.

— Очень хорошо. Подгоните один красный и один зеленый к выходу тоннеля у Вигау, и пусть будут наготове два невооруженных шофера… — Хорн подходит к разостланному на столе плану тоннеля. — Видите вот этот участок? — Лейтенант показывает пальцем место на карте. — Здесь, метрах в ста от выхода у Штайга, находится небольшое ответвление от основной линии тоннеля. По словам Манакора, тут обычно стоят уборочные и аварийно-ремонтные машины. Распорядитесь, пожалуйста, чтобы их убрали оттуда все до единой… Удалось вам разыскать подрывника?

— Да, он вскоре должен прибыть. Это сотрудник полиции, так что человек надежный.

— Благодарю. А сейчас пройдите со мной, пожалуйста.

Хорн берет Вольфа за локоть и, несмотря на удивление капитана, увлекает его в коридор. Лейтенанту вовсе не хочется, чтобы Бриан и Эндер тоже оказались посвященными в его план. А план этот теперь уже сложился во всех деталях.

— Вот что я хотел сказать вам, господин капитан. Сержант Клод с ребятами поработают над теми микробусами, которые мы пошлем террористам.

— Что значит — «поработают»?

— Спрячут в укромных уголках газовые баллоны и радиоприемники… А затем, по данному радиосигналу, содержимое баллонов проникнет внутрь машины и за считанные секунды усыпит всех, кто там находится.

— Опасную игру вы затеяли, лейтенант.

— Это я и сам понимаю. Сержант Клод отлично знает свое дело. Газ мы применим эффективный, мгновенно действующий… Приборы, установленные в микробусах, будут реагировать каждый на свою радиоволну, таким образом по ходу дела у нас будет возможность, скажем, одну из машин — вместе с пассажирами — вывести из строя, а другую пропустить без помех… Ну а двадругих микробуса — с моими людьми — должны стоять наготове в ответвлении тоннеля, поблизости от выхода к Штайгу. Для маскировки освещение там придется выключить полностью.

— Что вы задумали, лейтенант?

— Долго рассказывать. Суть заключается в том, что акцию необходимо развернуть в непосредственной близости от террористов — лишь в этом случае у нас есть шанс на успех. Не можем же мы дожидаться, пока они по своей воле выберутся из тоннеля!.. Следовательно, одному из наших людей придется туда спуститься. Он попытается выведать их намерения, и в первую очередь определить, действительно ли они собираются взорвать радиоактивное вещество. На месте легче будет прикинуть, каким образом можно освободить хоть часть заложников и помешать бандитам улизнуть на гидроплане.

— Пока они прикрываются заложниками, у нас связаны руки.

— Количество заложников надо постараться свести к минимуму, — роняет Хорн загадочную фразу и, не давая собеседнику опомниться, сразу же задает вопрос: — А как обстоит дело с деньгами?

— Власти и слышать не хотят о тридцати миллионах. Придется поторговаться с бандитами.

— Сколько же они согласны выделить?

— Миллионов пятнадцать-двадцать. У министерства финансов для таких случаев существует определенный фонд, доступ к которому открыт в любое время дня и ночи. Выделенная нам сумма вскоре будет доставлена на вертолете.

— Понятно. Будем надеяться, что они поторопятся… А что сообщает радио?

— По-прежнему остается в силе версия о дорожной катастрофе, из-за которой пришлось перекрыть движение через тоннель Сен-Георг. Новость передается в виде краткого объявления и адресована пока что лишь водителям автомашин.

Мимо проходит сержант Клод с охапкой одежды и всевозможных пакетов.

— Снаряжение прибыло, господин лейтенант.

— Давайте пройдем в наше помещение.

Капитан Вольф возвращается в диспетчерский зал. Плюме сидит у телевизионных экранов, последовательно отображающих участки тоннеля. Губы старшего техника плотно сжаты, он ни с кем не разговаривает. Взгляд его неотрывно прикован к светящимся голубоватым квадратикам, в общей сложности составляющим тоннель. Плюме никогда и никому не признавался в том, что любит это грандиозное творение человеческих рук. Ежедневно по восемь часов кряду просиживает он на этом месте, наблюдая за жизнью гигантской подземной змеи; он изучил каждый изгиб ее мощного «тела», каждый вздох этого сложного организма. И сейчас ему страшно… Он так опасается за свое любимое детище!

— Что нового? — подходит к нему Вольф.

— Все по-прежнему, господин капитан. Вентиляторы работают на минимальную мощность, освещение мы убавили наполовину, — устало отвечает старший техник.

В помещении, отведенном для коммандос, Клод демонстрирует специальное снаряжение.

— Черные спортивные костюмы… Противогазы… Кусок жесткой проволоки, согнутый так, как вы просили… Малогабаритный радиопередатчик с микрофоном… Десятиметровый моток веревки… Ботинки на резиновой подошве… Газовый распылитель CS…

— Спасибо, Клод. Вы познакомили ребят с нашим планом?

— Да, господин лейтенант. Они рады, что предстоит серьезная работа.

За несколько минут до четырнадцати часов Хорн вызывает по телефону майора Аргентера; разговор, естественно, ведется из помещения коммандос.

— Господин майор, если возникнет такая ситуация, что я буду поставлен перед выбором: спасти заложников, отбить у террористов радиоактивный груз и деньги или же пожертвовать успехом ради того, чтобы коллеги из отдела «Ц» могли осуществить свою сепаратную акцию, то как мне тогда поступить?

— Разумеется, предпочесть первый вариант. Если на то пошло, я сумею объяснить министру, что жизнь заложников и устранение возможности взрыва для всех нас важнее, чем манипуляции отдела «Ц».

— Это я и хотел от вас услышать, господин майор. Сейчас мы отправляем террористам телевизионное оборудование.

— Действуйте, лейтенант, да смотрите не подкачайте. Многое зависит от этой акции.

Молодой человек догадывается, что смысл последней фразы Аргентера имеет отношение и к нему, Хорну. Сегодняшняя акция может укрепить его позиции, а глядишь, и принесет повышение в звании. С точки зрения начальства, этот февральский день — экзамен для Хорна. Экзамен, который может увенчаться успехом, а может и закончиться провалом. Хорн кладет трубку, несколько успокоенный: теперь он знает, что будет поступать так, как подсказывает ему в первую очередь собственная совесть и реальные возможности. Бриан и компания готовы пожертвовать чем и кем угодно, лишь бы заполучить иргельского шпиона, этого майора Диллена. Конечно, было бы идеально, если бы удалось выполнить обе задачи. «А вдруг да получится», — с надеждой думает лейтенант и посылает одного из своих людей в диспетчерскую, за капитаном Вольфом. Тот незамедлительно является.

— Господин капитан, как только они получат телекамеру и отпустят на свободу первого заложника, мальчика, сержант Клод поедет на машине ему навстречу и доставит его сюда. Надо будет как следует повыспросить мальчонку, что он видел…

— Совершенно верно.

— Далее. Гидроплан должен быть окружен под водой вооруженными аквалангистами. Да и несколько быстроходных моторок тоже не помешают. Не исключено, что они нам понадобятся. События могут развернуться так, что придется атаковать их в последний момент перед взлетом…

— Все может быть.

— Вот именно, тут всякое возможно. Помнится, я уже говорил вам, что одному из нас следует проникнуть в тоннель… Я знаю единственного человека, который сумеет выполнить задание в точности так, как я его продумал.

— Кто же это?

— Я сам.

Наступает томительное молчание. Глаза капитана Вольфа сужаются в щелочки, лоб прорезает глубокая поперечная морщина.

— Вы пойдете один, лейтенант?

— Да, я уже проделал все необходимые приготовления.

— Вы несколько удивили меня, Хорн… — Капитан потирает лоб. — Я думал, что в самое пекло вы пошлете кого-нибудь из своих хорошо подготовленных людей.

— Мы все прошли одинаковую подготовку. Я мог бы послать любого из них, и каждый пошел бы не колеблясь… Но я предпочитаю взять эту задачу на себя.

Капитан Вольф, бросив на лейтенанта проницательный взгляд, едва заметно пожимает плечами, словно говоря: «Воля ваша». Офицеры вкратце повторили свои действия на ближайшие часы. Затем Хорн снова возвращается к деталям своей акции.

— Слесари помогут мне спуститься в вентиляционный колодец, а оттуда я — через ближайшее к убежищу террористов вентиляционное отверстие — проберусь в тоннель… С вами я буду поддерживать постоянную радиосвязь. Бригада электромонтеров и четверо моих ребят уже приступили к работе: на каждом километре отрезка между убежищем террористов и Вигау через вентиляционное отверстие они выведут наружу небольшие антенны. Подсоединенные к антеннам усилители дадут вам возможность уловить сигналы моего миниатюрного передатчика.

— А если… с вами что-нибудь случится, Хорн? Что нам тогда делать?

— Здесь остается сержант Клод.

Договорившись обо всем, они возвращаются в диспетчерский зал. Следом входят господин Манакор и Петра Набер. Судя по всему, они разработали сценарий будущей передачи. Капитан Вольф, правда, недоволен тем, что Манакор привел в «штабное помещение» постороннюю девицу, но сейчас ему некогда отвлекаться по пустякам.

— Электрокар к отправке готов, — докладывает Плюме. — Один из полицейских добровольно вызвался вести его в тоннель.

Четырнадцать часов три минуты. Хорн переглядывается с капитаном Вольфом и Жаком Брокка. Представитель транспортной фирмы переводит взгляд на часы; по непроницаемому выражению его лица невозможно угадать, о чем он думает. Господин Тисс нервно барабанит пальцами по столу. «Он намного бледнее обычного», — отмечает инженер Манакор. Петра, чуть растерянная и недоумевающая, стоит позади всех, каждым своим нервом ощущает она напряженность, наэлектризованность атмосферы, однако не понимает смысла происходящего.

— Звоните им, — делает знак лейтенант Хорн.

Плюме крутит диск кремового аппарата, затем передает трубку капитану. Хорн тем временем увлекает Манакора в сторонку и шепотом посвящает его в свой план. Инженер как завороженный во все глаза смотрит на лейтенанта. Отправиться в тоннель? Одному против своры бандитов?!

— Опять фараон на проводе? — раздается из динамиков уже знакомый голос главаря террористов.

— Да, это я. Журналисты и телевизионщики прибыли. Оборудование, как и было условлено, мы сейчас высылаем вам со стороны Штайга. А как там ребенок?

— Готов отправиться в путь.

— Хорошо. Но вот с деньгами получилась заминка… Видите ли, эти типы в министерстве финансов…

— Жмутся за каждый грош? Сквалыги проклятущие, другого от них и ждать не приходится!.. — В голосе террориста появляются угрожающие нотки, однако капитан готов к такой реакции. Он решительным тоном перебивает бандитского главаря:

— Нас самих поставили перед свершившимся фактом. Велено передать: или вам выдадут сполна тридцать миллионов, но тогда вы не получите гидроплан, или же вы удовольствуетесь меньшей суммой и самолетом в придачу.

— И на какую сумму они намерены раскошелиться, ваши скупердяи?

— Они исходят из соображения, что вам нужны не столько деньги, сколько выступление по телевидению…

— Какие умники, лучше нас самих знают, что нам нужно! Хватит тянуть резину, говорите, сколько у вас денег?

— Десять миллионов.

— Неслыханная наглость! — захлебывается от возмущения террорист. — В наших руках радиоактивное вещество, четырнадцать заложников и тоннель, а они, видите ли, вздумали торговаться! Двадцать миллионов — и разговор короток!

— Я, конечно, попытаюсь настоять на том, чтобы сумму увеличили. Но вряд ли мне удастся отвоевать больше пяти миллионов… Пятнадцать — хорошее число. Что вы на это скажете?

— Двадцать миллионов, и ни франком меньше!

— Зато, если вы согласитесь на пятнадцать миллионов, мы не потребуем ни единого заложника в обмен на телетрансляцию.

Наступает напряженная тишина, затем раздается ответ:

— Торгашеские душонки, знай норовят обхитрить другого да урвать себе побольше! Ладно, черт с вами, пусть будет пятнадцать миллионов!

Капитан Вольф облегченно вздыхает, затем быстро произносит:

— Электрокар выезжает к вам, — и кладет трубку.

Плюме тотчас говорит в микрофон другого аппарата:

— Передайте ему, чтобы выезжал.

Присутствующие в зале и Петра подходят к экранам, занимающим почти всю стену. Техники вновь включают освещение на полную мощность. На одном из экранов появляется низкая зеленая тележка. Она быстро пересекает квадратик экрана, удаляясь от вмонтированной в потолок тоннеля камеры.

— Электрокар скоро войдет в поле зрения следующей камеры, — поясняет Плюме. — Но до тех пор ему надо проехать девять километров.

Так проходит минут двадцать. Тоннель на всем своем протяжении выглядит совершенно одинаково, и Петра не в силах избавиться от навязчивой мысли, будто перед ней без конца мелькает одно и то же изображение. Маленькая тележка едет и едет по безлюдному, вымершему тоннелю среди равнодушно-холодных голубовато-зеленых стен, и при этом у зрителя нет ощущения, будто она действительно передвигается в пространстве.

— Где сержант Клод? — спрашивает Хорн.

— Он в машине, у выхода со стороны Вигау, — докладывает Плюме.

Господин Тисс по-прежнему барабанит пальцами по столу. Жак Брокка нервно кусает губы. Инженер Манакор судорожно ухватился руками за спинку стула.

Неподалеку от убежища террористов электрокар останавливается. Водитель спрыгивает на землю и быстрыми шагами направляется обратно. Если бы камеры передавали не только изображение, но и звук, то сейчас в диспетчерской наверняка было бы слышно, как гулко отдаются его шаги в опустелой бетонной трубе тоннеля.

Тележка стоит на асфальте. Томительно тянутся минуты. В диспетчерской гробовая тишина. Рука Плюме замерла над кнопками камер.

Затем на экране появляется фигура, появляется так внезапно, что Петра вскрикивает и в растерянности зажимает рот рукой. Неизвестный и в самом деле выглядит страшно: черная одежда плотно облегает тело, лицо закрыто черной маской, лишь для глаз и рта оставлены узкие прорези. Бандит приближается настороженно, словно ожидая подвоха, обходит тележку со всех сторон. Но, видимо не обнаружив ничего подозрительного, перебрасывает через плечо ремень автомата и вспрыгивает на сиденье кара. Тележка трогается и, доехав до участка, захваченного террористами, исчезает из кадра.

— Мужчина, рост примерно сто восемьдесят, щуплый, лет тридцати, — перечисляет приметы неизвестного капитан Вольф. — Вооружен автоматом СТ-32 бельгийского производства.

Остальные присутствующие застыли, боясь пошевелиться. Лейтенант Хорн освежает в памяти курс психологической подготовки. Последующие минуты во многих отношениях окажутся решающими. Если террористы отпустят ребенка, то есть первого заложника, — это явный признак, что они склонны на уступки, а точнее говоря, на обменные сделки.

— Что, если они все же взорвут камион? — шепотом спрашивает Петра.

Девушка стоит рядом с Хорном, но не смотрит на лейтенанта. Как и все присутствующие, она не отрывает взгляда от экрана, на котором еще несколько минут назад стояла тележка с телевизионным оборудованием.

— Мы им помешаем в этом, — также шепотом отвечает лейтенант Хорн. — Надо только устроить так, чтобы к тому времени, когда караван машин с бандитами и заложниками выберется из тоннеля, камион уже находился бы не в их руках, но чтобы террористы не знали об этом. — Он и сам понимает, что объяснение его звучит сбивчиво и туманно. Впрочем, он не столько обращается к девушке, сколько пытается упорядочить собственные мысли. Затем лейтенант поворачивается к Плюме:

— Позвоните на автостоянку, пусть готовят вертолет. Я сейчас подойду.

Проходит еще четыре минуты; террористы явно заняты проверкой снаряжения.

— Мальчик идет! — радостно восклицает господин Манакор, хотя оповещение это совершенно излишне: ведь взгляды всех присутствующих прикованы к экрану. На часах почти половина третьего.

Лицо мальчика бледно, голова непокрыта. На нем длинные штаны и белая рубашка; кто-то обмотал ему шею шарфом. Мальчик раз-другой оборачивается назад, а затем торопливо шагает по тоннелю в сторону Вигау.

— Пусть Клод выезжает! — командует Хорн. Плюме передает его распоряжение по телефону. Лейтенант, бросив взгляд на капитана Вольфа, выходит из диспетчерской.

На автостоянке уже тарахтит прогретый мотор вертолета.

13

Холм вблизи Вигау, 14 часов 30 минут

Диллен устал от ожидания. Он опускает боковое стекло и глубоко вдыхает свежий, холодный воздух. Теперь уже ясно, что солнцу сегодня не пробиться, серые тучи сгущаются все больше, плотной пеленой окутывая небо. Горы не отбрасывают теней; до вечера еще далеко, но окрестные холмы и долины погружаются в сумрак, даже снежный покров на вершинах гор и холмов кажется посеревшим. Пик Сен-Георг, окутанный облаками, сейчас не виден. Изредка с криками проносятся черные стаи птиц и исчезают вдали, за Вигау.

Диллен, наблюдая в бинокль, видел вертолеты, один за другим приземлявшиеся на автостоянке в Вигау, и прибывавшие полицейские подкрепления. Особое внимание его привлек вертолет, который примерно в полдень вдруг взмыл со стоянки, полетел по направлению к Штайгу и вскоре вернулся обратно. «Все ясно, они решили обследовать причал на Линардском озере!» — с удовлетворением отмечает он. Значит, Чарли уже вступил в контакт с полицией и продиктовал свой ультиматум…

Вот и сейчас в воздух поднимается вертолет; на сей раз он летит не к озеру, а в другом направлении и через минуту скрывается за горой Сен-Георг. «Наверное, за деньгами отправились…» — строит предположения Диллен. Взглянув на часы, он решает, что пора проинформировать шефа.

Диллен связывается с Парижем. Едва успевает раздаться первый звонок, как трубку снимают. «Ага, выходит, шеф тоже волнуется, хотя и строит из себя невозмутимого супершпиона», — мелькает в голове у Диллена злорадная мысль, но он тут же настраивается на официальный лад.

— Да, мосье, это я. Родовые муки пока продолжаются, но если судить по определенным признакам, то все идет как надо.

— Вы в этом уверены? — спрашивает Кабри.

— Да, мосье, все события происходят в той самой последовательности, на какую мы рассчитывали, и нет ни малейших оснований предполагать какого-либо отклонения.

— Надеюсь, и в дальнейшем не возникнет осложнений. Что нового по телевидению?

— Пока ничего. Позвольте напомнить: по плану до этого дойдет черед не раньше, чем через полчаса. Вы тоже будете смотреть?

— Да, благодаря кабельной сети и здесь можно поймать эту передачу. Ведь она пойдет по первой программе, верно?

— Совершенно верно, мосье, мы именно на это и рассчитываем.

— Тогда все в порядке. Только не забывайте, что главная задача у вас впереди. Вы готовы?

— Разумеется, мосье.

В трубке раздается щелчок, Кабри считает разговор законченным. Диллен тоже кладет трубку и включает вмонтированный в приборную доску небольшой телевизор. Тускло мерцающее опаловое стекло постепенно освещается все ярче и ярче; передают состязания по бобслею. Комментатор возбужденно перечисляет пары игроков, вышедших в финал. Камера пробегает вдоль ряда заснеженных, сказочно красивых елей, под которыми, переминаясь с ноги на ногу, стоят группы озябших зрителей. В одном месте у барьера собралась целая толпа, с неослабным вниманием смотрят они вниз, на покрытое льдом углубление, где с минуты на минуту вновь должны промчаться черные аэродинамические сани.

Диллен смотрит на часы, они показывают без четверти три.

14

Гора Сен-Георг, вентиляционная шахта № 3, 14 часов 40 минут

Вертолет зависает над бетонной площадкой, серым прямоугольником выделяющейся на белом снегу, затем резко снижается. Около импровизированной посадочной площадки выстроились мужчины в плотной, утепленной спецодежде. Лейтенант Хорн вместе с двумя своими помощниками спрыгивает на землю. Вертолет тотчас же набирает высоту. Грохот мотора заполняет все воздушное пространство. Здесь, у вершины горы, облаков почти нет, прозрачно-чистый воздух пронизан ослепительным сиянием солнца. На белоснежном фоне горного склона выделяется некое бесформенное бетонное сооружение — это и есть вентиляционная шахта; по трубам, уходящим в глубь земли, нагнетается в тоннель прохладный горный воздух. Мужчины торопливо проходят в просторное помещение с машинным залом. Лейтенанта дожидаются два слесаря, с которыми он прежде успел побеседовать в коридоре конторы, и сейчас, не тратя слов, один из рабочих отправляется вместе с отрядом. По винтовой лестнице они спускаются на несколько этажей вниз; здесь температура воздуха приятнее, теплее. Хорн торопливо переодевается. Люди из его сопровождения также обувают легкие ботинки на резиновой подошве. Затем слесарь открывает узкую дверцу; Хорн видит слабо освещенный бетонный колодец диаметром метра в два и вплотную примыкающий к одной из стенок тесный лифт. Металлические тросы подъемника, отвесно уходя вниз, теряются где-то в глубине.

— Заходите в кабину, — предлагает слесарь, хотя гости уже направились туда без приглашения. Захлопывается дверца лифта, и у людей на мгновение все внутри замирает: лифт стремительно идет вниз. Места в кабине маловато, людям приходится стоять вплотную друг к другу. Изредка мелькают укрепленные на стене лампы, в шахте царит полумрак. Спуск продолжается довольно долго. Слесарь перехватывает вопрошающий взгляд лейтенанта.

— Мы опускаемся на уровень тысячи шестисот метров, — поясняет он. — Там находится второй вентилятор, а мы пройдем дальше под машинным залом…

Какое-то время Хорн ощущает неприятный шум в ушах; затем разница в давлении постепенно выравнивается. Но лейтенанту уже не до собственных ощущений: все мысли его сосредоточены на другой задаче.

Движение воздуха становится все ощутимее и сильнее, сквозняк ерошит волосы на голове. Ровную цепочку ламп разрывает неподвижный красный свет; лифт тормозит и останавливается. Едва успевает слесарь открыть дверцу кабины, как людей буквально выталкивает сквозняком в узкий, горизонтально идущий коридор. Очередная, огражденная решеткой лестница. Гулкий равномерный грохот: мощный мотор, подобный пароходному двигателю, вращает вертикальные оси. В прогретом воздухе плавает запах машинного масла, скользят черные поршни, на стенах закреплены щиты трехфазного распределения. Где-то поблизости, скрытые подрагивающими от вибрации стенами, гигантские пропеллеры, вращаясь с колоссальной скоростью, втягивают снаружи свежий воздух и подают его вниз.

Но вот и грохот машинного зала остается позади. Люди спускаются вниз вдоль покатого, напоминающего штрек, но идеально чистого и хорошо освещенного тоннеля. По стенам, на уровне человеческого роста, проложены кабели в плотной изоляционной оболочке из пластика разных цветов.

— Это специальный коридор для бригады обслуживания, — поясняет сопровождающий группу специалист. Мужчины идут быстро, не задерживаясь; подземный коридор часто разветвляется, у развилок стены размечены какими-то знаками и цифрами, нанесенными красной и синей краской. Если не знаешь, где находишься, то трудно предположить, что над головой у тебя — полуторакилометровая толща горы. Коридор постепенно сужается, и теперь уже можно продвигаться вперед, лишь согнувшись в три погибели. Вмонтированные в потолок лампы под белыми пластмассовыми абажурами тоже попадаются все реже. Слесарь делает знак рукой, призывая своих спутников к тишине.

— Теперь недалеко… От этого разветвления до них метров сто двадцать, не больше.

«До них», — повторяет про себя Хорн, и руки его сжимаются в кулаки.

Идущий впереди группы слесарь опускается на колени, и остальные следуют его примеру. Бетонная труба сужается в диаметре до метра, и теперь действительно иначе чем на карачках не проберешься. Узкий лаз заканчивается небольшим сумрачным помещением, ламп здесь почти не видно.

— Обождите тут, — шепчет слесарь, — а я проползу вперед и отвинчу решетку люка.

— Там выход? — указывает Хорн в сторону узкого, круглого отверстия в стене.

— Да, господин лейтенант.

Через несколько минут слесарь с трудом протискивается обратно из тесного лаза; со лба его ручьями струится пот.

— Готово…

Хорн с одним из своих людей забирается в узкий ход; коммандос тащит за собой неразлучный автомат. В руках у Хорна небольшая брезентовая сумка с необходимым снаряжением и конец веревки.

Впереди он видит кружок света — в том месте кончается узкий ход. Хорну представляется, будто он вернулся во времена своего детства. На соседней улице прокладывали трубы, и он вместе с мальчишками-сверстниками целые дни напролет проводил на строительстве. Ползать по трубам было для них любимым развлечением, прервать которое способны были разве что рабочие, прогонявшие озорников прочь. Воспоминание это врезалось в память Хорна, должно быть, потому, что от беззаботной детской поры до страшного мига катастрофы оставались считанные дни… За рулем машины сидел отец, рядом с ним — мать. Сам он, тогда тринадцатилетний мальчишка, развалился на заднем сиденье, мысленно воображая себя пузатым миллионером, как в кинофильме. Дела у него идут прекрасно, предприятия приносят богатейший доход, а он знай себе раскатывает в роскошном автомобиле. Из всего происходящего Хорн запомнил только отчаянный крик отца и скрежет тормозов, словно раздирающий мозг. Хорн почувствовал, что летит куда-то, чудовищная боль пронзила голову, перед глазами вспыхнул ослепительно яркий белый свет, а затем мальчик словно погрузился в какую-то густую, липкую патоку. Очнулся он в больнице; врачи вели себя с ним как-то странно, кое-кто из сестер, отвернувшись, украдкой вытирал слезы. Лишь через несколько недель узнал он, что произошло. Могилу родителей он впервые посетил спустя полгода, когда окреп настолько, что смог без посторонней помощи выбраться на кладбище. Живущий в другом городе дядюшка, которого он видел всего два раза в жизни, посылал деньги на его воспитание.

Сейчас бетонная труба напомнила ему последние, ничем не омраченные дни счастья. Пятнадцать лет назад полз он так же, с ободранными коленками и локтями, весело перекликаясь с товарищами своих детских игр.

Впереди виден кружок света. В том месте вентиляционный канал, оставив позади множество уступов и ответвлений, напрямую смыкается с тоннелем, образуя в его стене, под самым сводом потолка, круглый, забранный решеткой люк. Таких вентиляционных отверстий на всем протяжении тоннеля насчитывается несколько сот.

Хорн осторожно высовывает голову.

Влево тянется безлюдный тоннель — две темные полоски асфальта, разделенные посередине белой чертой. Неоновые лампы под потолком излучают резкий, нестерпимо яркий свет.

Лейтенант поворачивает голову вправо. Он видит около десятка беспорядочно сбившихся машин, при этом одна из них — «фиат» — налетела на впереди идущий «мерседес». Дорожная полоса по направлению к Штайгу относительно свободна. Хорну виден и камион фирмы «Бергер транспорт». Он одиноко застыл неподалеку от входа в убежище, на отшибе от всех прочих машин.

Хорн не решается чересчур далеко высовываться из люка, но ему необходимо увидеть все до мельчайших подробностей. Ну, скажем, выставили ли террористы часовых, и если выставили, то где именно?.. Приглядевшись внимательно, Хорн вскоре замечает у тесного прохода в убежище человека, с головы до ног одетого в черное, с автоматом в руках; рядом с часовым стоит электрокар. До террориста примерно метров сто.

Хорн скрывается в люке и включает свой радиопередатчик. С этого момента миниатюрный прибор будет постоянно находиться в действии. Лейтенант вставляет в ухо слуховую трубку — крохотное устройство, напоминающее обычную противошумовую затычку. Малюсенький микрофон пристегнут к воротнику спортивной рубашки Хорна, так что не надо будет специально подносить его ко рту.

— Говорит Хорн. Как слышите?

— Диспетчерская слушает, — тотчас отзывается капитан Вольф.

— Какие новости за время моего отсутствия?

— Сержант доставил ребенка. Маленький Якоб, несмотря на пережитое потрясение, держался молодцом, и только минут через десять у него началась истерика. Он без конца повторял, что отец его остался в тоннеле, а мужчины в масках очень грубы. Сейчас мальчик находится под опекой врачей.

— Что он сумел увидеть?

— Как мы и предполагали, заложников согнали в убежище, мужчинам связали за спиной руки. Террористы обосновались вокруг единственного входа в убежище, между собой они говорят то по-немецки, то на каком-то незнакомом «гортанном» языке…

— Видимо, по-арабски.

— Мы тоже так считаем. По описанию мальчика, ведут себя эти мерзавцы беспокойно. Часто без всякой причины орут на беззащитных пленников, без толку расхаживают туда-сюда…

— И это все, что ему удалось подметить?

— Много ли возьмешь с перепуганного ребенка!.. А какова ситуация у вас, Хорн?

— Электротехники разместили радиоусилители по всему тоннелю, благодаря этому вы сейчас и слышите меня, Вольф. Я нахожусь в ста метрах от их логова, намереваюсь сейчас отправиться… А как с телепередачей?

— С минуты на минуту приступаем.

— Тогда все в порядке. Выключите освещение, когда я скомандую. Начинаю обратный отсчет… Двадцать, девятнадцать, восемнадцать…

Боец из отряда Хорна упирается ногами в бетонную стену. Действия его уверенны, они заранее обсудили с лейтенантом все детали. Он крепко сжимает веревку, для пущей надежности переброшенную через плечо.

— Четырнадцать, тринадцать…

Конечно, Хорн мог бы спуститься и без всякой веревки; спрыгнуть с высоты два-три метра для коммандос — сущие пустяки, но такой прыжок неизбежно сопровождается шумом. В тоннеле же сейчас царит тишина, и шум наверняка был бы услышан часовым. Хорн надеется на свои резиновые подметки, которые приглушат звук прыжка, и на товарища, который удержит его на весу.

— Семь, шесть, пять…

Сидя у края отверстия ногами вперед, Хорн изготовился к прыжку. Снаружи в тоннеле ослепительным немигающим светом горят лампы.

— Два, один… Давай!

В тоннеле внезапно гаснет свет, и наступившая темнота кажется непроглядной, хоть глаз коли.

Однако Хорна это не застает врасплох, ведь он только и дожидался благоприятного момента. Оттолкнувшись, лейтенант выскакивает из люка. Веревка чуть слышно шелестит под руками. Напарник надежно страхует его. Лейтенант чувствует резкий рывок: по предварительным подсчетам, ноги его сейчас должны находиться сантиметрах в шестидесяти от асфальта. Выпустив из рук веревку, Хорн тихонько соскакивает на землю. Глаза его вооружены инфракрасными очками.

Изо всех сил мчится Хорн, по диагонали пересекая свободную часть дороги…

Белоснежная вершина горы Сен-Георг по-прежнему залита ослепительно щедрым солнечным сиянием, а здесь, под скалой, в кромешной, адской тьме бежит мужчина. И все же он отчетливо видит стены тоннеля, сгрудившиеся, неподвижные автомобили: специальные очки, действующие по принципу инфракрасного излучения, делают это возможным. Бесшумно скользит Хорн вдоль стены тоннеля. Прошло секунд восемь, как он соскочил и бросился бежать, и тренированные легкие молодого лейтенанта дышат по-прежнему бесшумно и равномерно, когда Хорн, беззвучно распластавшись на асфальте, прячется за машинами.

Отсюда отчетливо слышны возбужденные голоса террористов.

15

Вигау, 15 часов 01 минута

Истошно надрывается кремовый телефонный аппарат. И в этот момент в одном из динамиков раздается краткая команда:

— Включайте! — Это голос Хорна.

Вольф делает утвердительный кивок. Плюме приводит в действие сенсорные включатели. Один из техников тотчас же отсоединяет прибор, передающий голос лейтенанта сюда, в диспетчерскую, и надевает наушники, чтобы не терять связи с лейтенантом. Эта мера предосторожности отнюдь не лишена смысла: нельзя допустить, чтобы террористы ненароком услышали по телефону усиленные динамиком сообщения Хорна из тоннеля… Капитан Вольф снимает трубку.

— Что это еще за фокусы?.. — заходится от ярости главарь террористов. — Зачем вам понадобилось отключать освещение?

— Ничего страшного, — заверяет его капитан. — На миг прекратилась подача питания, только и всего. Не исключено, что и тут не обошлось без вашего участия, — переходит Вольф в контрнаступление. — Похоже, что утром, когда вы палили в телекамеры, был задет центральный кабель… Во всяком случае электротехники отмечают, что с кабелем неблагополучно.

— Не советую пускаться на уловки, это к добру не приведет. Что там с телепередачей?

— Мы постоянно держим связь с центральной студией. Сейчас подходит к концу последний короткометражный фильм, и прерывать передачу студии не хотелось. Минут через пять наступит ваша очередь, так что будьте готовы. Ваш прибор хорошо принимает центральную программу?

— Да. Значит, через несколько минут начнется? Мы будем готовы.

В трубке раздается щелчок. Капитан Вольф с облегчением кладет трубку. Обернувшись, он видит, что господа Манакор, Тисс и Брокка направляются к выходу, и поспешно присоединяется к ним, однако успевает на ходу бросить Плюме:

— Сообщите лейтенанту Хорну, что передача вот-вот начнется. Для него эти сведения очень важны: пока будет идти передача, он может смелее двигаться…

Помещение, переоборудованное под телестудию, изменилось до неузнаваемости. Сержант Клод со своими ребятами и телевизионщики поработали на славу. С окна сняли огромную коричневую штору и с помощью нескольких досок задрапировали одну из стен, на фоне которой должна будет вестись передача. В тон коричневой драпировке был подобран бежевый пластмассовый столик, только сейчас на нем вместо обычной пишущей машинки красовался букет живых цветов. За этот столик оператор усадил Петру Набер. Заученными движениями поправив на лице легкий слой грима, девушка просматривает текст, написанный господином Манакором.

В углу стоит телевизор; два из множества протянутых по полу цветных проводов подсоединены к этому прибору. Оператор, видимо, решает заранее опробовать камеру; изображение на экране с лица Петры «перескакивает» в другой угол помещения, где за длинным столом, лишенным каких бы то ни было украшений, сидят «журналисты». Перед ними микрофоны, стопки чистой бумаги, две бутылки кока-колы и стаканы. Памятуя наставления Хорна, «корреспонденты» стараются держаться раскованно и спокойно, однако от внимательного глаза не укрылось бы множество мелких признаков их внутреннего волнения.

В промежутке между окнами стоит другой телевизор, на экране которого присутствующие могут следить за первой программой официального швейцарского телевидения. Сейчас там демонстрируется заснятый в Индии короткометражный цветной фильм. Худые, иссохшие индусы в белоснежных тюрбанах обступили со всех сторон какую-то необычную конструкцию и внимательно выслушивают пояснение, которое дает мужчина в темном костюме. Звучит бесстрастный голос диктора: «В Индии биогаз с успехом мог бы заменить топливо. Это вызвало бы коренной поворот и в земледелии, и в производстве продуктов питания. Ведь сейчас в индийских деревнях ощущается такая нехватка топлива, что крестьяне вынуждены повсеместно вырубать не только деревья, но и кусты. В результате этого эрозия почвы достигает невероятных размеров, и создается парадоксальная ситуация, когда населению при его постоянно растущей численности приходится кормиться за счет убывающей площади плодородных земель…»

— Приготовились! — подает команду один из телевизионщиков; теперь уже оба оператора заняли свои места за камерами. Техник склоняется над приборами и выключателями. В глазах его застыло напряжение.

16

Тоннель, 15 часов 09 минут

Хорн, укрывшись за одной из машин, неподвижно распластался на асфальте. Он не решается даже слегка пошевелиться, отлично понимая: стоит часовому сейчас, вслед за подозрительным отключением тока, заслышать хоть малейший шум, и он сразу же поднимет по тревоге остальных террористов. А те в приподнятом настроении, заранее предвкушая победу, должно быть, выстраиваются перед телекамерой в полной уверенности, что их скрытые черной маской физиономии появятся на экранах в каждом мирном доме Швейцарии…

На курсах спецподготовки у коммандос вырабатывали навык подолгу находиться без движения в самых нелепых и неудобных позах. Хорн лежит не шелохнувшись и напряженно прислушивается. Со стороны убежища доносятся обрывки фраз, негромкие возгласы, однако разобрать ни слова не удается. От того места, где затаился Хорн, до узкого прохода в бетонной стене примерно метров пятьдесят.

Хорн улавливает момент, когда внимание часового ослабевает. Царящая в тоннеле тишина, постоянная температура воздуха способны нагнать истому на каждого, кто длительное время находится здесь. Не теряя времени, Хорн начинает осторожно, медленно передвигаться вперед. Из-под синего «вольво» он перекатывается под красную «мазду» и тут замечает убитого — до сих пор его заслоняли колеса машины. Возле обгорелого, закопченного черного «рено» лежит труп темноволосого мужчины лет тридцати с небольшим; руки его судорожно стиснуты. На асфальте расплылась лужа крови, уже успевшей подсохнуть. По другую сторону машины тоже лежит бездыханное тело, но Хорну некогда разглядывать покойника и некогда помянуть недобрым словом Бриана и компанию. Даже не будь рядом этих трупов, он все равно знал бы, в какой опасности находится и в какую рискованную игру вступил. Что бы ни случилось, ему не на кого рассчитывать. Он — один против целой шайки врагов…

Лейтенант, неслышно передвигаясь, ползет дальше. Он видит перед собой лишь свою заветную цель: камион. От камиона его отделяют каких-нибудь метров двадцать, но до него надо преодолеть открытое пространство.

Если часовой заметит его, все усилия пойдут насмарку и акция провалится.

17

Вигау, 15 часов 10 минут

Фильм, превозносящий достоинства биогаза, близится к концу. Один из техников поднимает руку:

— Внимание! Включаемся в передачу!..

Петра облизывает губы и бросает последний взгляд на лежащий перед ней текст. В помещении мало места, поэтому рефлекторы стоят слишком близко, и лицо девушки при таком освещении кажется бледнее, чем на самом деле. Петра знает об этом, но вынуждена смириться. Жара в помещении все усиливается, а окна открыть нельзя.

В стороне стоят два контрольных телевизора. На одном экране демонстрируется первая программа центрального телевидения, на другом лицо Петры Набер. Мелькают последние кадры короткометражного фильма об Индии: пейзажные зарисовки сменяют одна другую, женщины в цветных сари несут на головах глиняные кувшины с водой. Затем экран темнеет. Телевизионный техник — высокий лысеющий мужчина — командует:

— Переключай!

Его коллега у импровизированного контрольного устройства движением руки переключает изображение, и вот уже и на втором экране возникает лицо Петры Набер.

— Добрый день, уважаемые телезрители. Вы смотрите первую программу швейцарского телевидения. Просим прощения, но в силу чрезвычайных событий мы вынуждены прервать нашу передачу. Включаем импровизированную студию в Вигау, и наш комментатор Вальтер Белль проинформирует вас о случившемся.

Вальтер Белль и есть тот высокий лысеющий мужчина, которому по необходимости пришлось выполнять и обязанности режиссера. Вид у него представительный: пиджак, очки в толстой оправе, в руках микрофон. Рядом с ним стоит инженер Манакор. Объектив одной из камер направлен на эту пару.

У стены, в укромном месте, выстроились члены «оперативного штаба»: господин Тисс нервно кусает губы, Жак Брокка, скрестив руки на груди, старается выглядеть хладнокровным. Капитан Вольф стоит у двери, чтобы в любой момент выскочить и бежать в диспетчерскую. Ведь лейтенант Хорн может выйти на связь с минуты на минуту, и тогда Плюме вызовет капитана из студии.

— Говорит Вальтер Белль из Вигау. Уважаемые телезрители, сегодня утром в тоннеле Сен-Георг совершен террористический налет. При каких обстоятельствах произошло нападение? Ответить на этот вопрос я предлагаю главному инженеру тоннеля господину Манакору.

Господин Манакор явно волнуется. Он невольно ведет себя так, словно сейчас и вправду на него устремлены взгляды всех телезрителей страны. Видимо, ему и в голову не приходит, что его выступление будет демонстрироваться всего лишь на нескольких телеэкранах. Под ярким светом направленных на него «юпитеров» и перед объективами телекамер главный инженер испытывает подлинное волнение. По счастью, говорит он без запинки, толково и связно излагает происшедшие утром события. Вальтер Белль краткими наводящими вопросами умело заставляет его пересказать некоторые эпизоды трагедии. Когда интервью с Манакором окончено, репортер объявляет, что сейчас зрителям предстоит увидеть весьма необычную «двойную трансляцию». По требованию террористов здесь, на студии в Вигау, находятся швейцарские представители зарубежной печати; что же касается таинственных налетчиков, то они скажут свое слово, не выходя из убежища в тоннеле Сен-Георг, где они и скрываются вплоть до настоящего момента… Белль наконец оставляет в покое обливающегося потом беднягу Манакора и переходит к столу, за которым сидят «журналисты». Камеры следуют за ним, не выпуская его из кадра. Техники регулируют на контрольном мониторе изображение, передаваемое снизу, из тоннеля; они подключают звук, и Петра Набер, которая сейчас тоже превратилась в зрительницу, наблюдает на одном из приборов передачу в таком виде, как она должна бы идти в эфир. Конечно, если бы пошла… Во всяком случае, террористам — на экране их телевизора — передача предстает именно в таком виде.

Вальтер Белль открывает необычную «пресс-конференцию». Изображение меняется: на экране появляется слабо освещенное бетонное помещение с грубо сколоченными скамьями вдоль стен, на которых сидят мужчины со связанными за спиной руками и женщины. Тусклый свет единственной лампочки выхватывает из полумрака бледные, измученные лица. Судя по всему, камера направляется неопытной рукой — изображение время от времени «скачет». Затем объектив поворачивается к противоположной стене, и Петра невольно содрогается от ужаса: с экрана прямо к зрителю обращены три головы — в глухих черных масках.

— Это вы совершили нападение? — задает вопрос Белль.

— Да, — отвечает тот из террористов, что сидит посередине. Члены «штаба» тотчас узнают его по голосу. Сомнений нет: перед ними главарь террористов.

— Представляю вам корреспондентов, согласившихся принять участие в пресс-конференции, — невозмутимым тоном продолжает Белль и гладко проводит вступительную церемонию. Имена «корреспондентов» он зачитывает по бумажке; на слух они звучат весьма правдоподобно и убедительно. Затем, повернувшись к камерам, ведущий продолжает: — Теперь очередь за вами. Извольте представиться нашим телезрителям.

Изображение меняется, на экране снова появляются три головы в черном. Главарь террористов начинает говорить, и в узкой прорези для рта сверкают его зубы.

— Мы выступаем от имени Панарабской лиги, — произносит он, и голос его звучит угрожающе.

18

Тоннель, 15 часов 16 минут

— Подрывник прибыл? — хриплым, приглушенным голосом спрашивает Хорн. Распластавшись на животе, он лежит под камионом неподалеку от бандитского логова. Говорить громко лейтенант не может и все надежды возлагает на высокие технические качества своего радиопередатчика и пришпиленного к рубашке микрофона.

— Да, он здесь, — отвечает Плюме. Голос техника срывается от волнения: таких событий ему еще не доводилось пережить.

До сих пор террористов он видел только по телевизору. Правда, и сейчас он столкнулся с ними лишь на экране, однако сознание того, что нападению подвергся объект его работы, а значит, как бы и сам он, Плюме, не даетмолодому человеку покоя. Он чувствует, как нервный спазм перехватывает горло.

Хорн медленно продвигается вперед. Под машиной довольно темно, да ведь свет не зажжешь. Перекинутая через плечо брезентовая сумка врезалась в бок, Хорн осторожно поправляет ее. Еще два бесшумных движения по-пластунски, и прямо над головой у лейтенанта оказывается необычная красно-черная конструкция, прилаженная к нижней части контейнера. Тем временем стоявший на посту террорист тоже проходит в убежище, явно не желая пропустить передачу.

— Эксперт слушает, — раздается в наушнике лейтенанта незнакомый мужской голос.

— Под контейнером прикреплена какая-то конструкция — величиной с кирпич и с круглым циферблатом…

— Сколько на нем цифр? — коротко осведомляется эксперт.

— От нуля до двенадцати, против каждой цифры деление, а между ними еще черточки, но поменьше… К конструкции подсоединены два провода, оба черного цвета. Один из них, примерно в полметра длиной, примотан к свободно свисающей оголенной проволоке. Другой провод уходит куда-то вперед, судя по всему — к водительской кабине. Вся эта штуковина держится на винтах.

— Ясно. Есть на этой коробке какие-нибудь надписи?

— Нет. Во всяком случае, я ничего не вижу.

— Господин лейтенант, это радиодистанционный…

— Тсс!

Эксперт удивленно замолкает. Правда, голос его слышен только лейтенанту, но Хорн сейчас не может сосредоточиться на технических пояснениях, да и сам лишен возможности произнести вслух хотя бы слово. Гулко звучат в тишине тоннеля приближающиеся шаги. Хорн замер. Из-под машины он видит ноги, обтянутые узкими черными брюками; лейтенант вытаскивает пистолет. Если его обнаружат, он постарается подороже продать свою жизнь… Ну, и в какой-то степени можно рассчитывать на поддержку бойца, который после ухода лейтенанта, втащив наверх веревку, с автоматом в руках затаился у вентиляционного люка. В случае необходимости он тоже вмешается.

Пара черных ног, должно быть, принадлежит часовому. Видимо, он получил приказ обследовать тоннель, чтобы полиция не нагрянула под шумок, пока террористы увлечены телепередачей… До чего же предусмотрителен их главарь, старается учесть все возможности… Дозорный доходит до того места, где кончается вереница машин. Затем он поспешно возвращается, проходя совсем близко от камиона, осматривает участок пути по направлению к Вигау. Хорн лежит затаив дыхание. «Разведка» длится минут пять. Когда ноги в тяжелых черных башмаках опять сворачивают к входу в убежище, Хорн негромко произносит:

— Итак… слушаю вас, эксперт!

— Тьфу ты!.. — вскрикивает тот от неожиданности, но сразу же переходит на деловой тон: — Эти негодяи подложили радиовзрыватель. Цифровые обозначения не имеют ничего общего с часовым механизмом, с помощью которого заранее устанавливают срок взрыва. В данном случае они служат для установления длины волны.

— Ах, вот оно что!..

— Ну конечно. На определенной, заранее установленной волне будет передана серия радиосигналов, на которые и отреагирует конструкция: ключ замкнет электрическую цепь, и произойдет взрыв.

— Понятно. А как можно этому воспрепятствовать?

— Самыми различными способами. Во-первых — снять эту штуковину.

— Отпадает. Перед отъездом они наверняка захотят проверить, все ли в порядке.

— Во-вторых, можно отключить передатчик или настроить его на другую волну. Но тогда пришлось бы вскрыть коробку, а это долгий, кропотливый труд даже для специалиста. К тому же если внутрь вмонтирована сигнализация…

— Этот способ тоже не годится. Что у вас еще в запасе?

— Можно приладить где-нибудь поблизости от радиовзрывателя, скажем на самом контейнере, другое устройство, которое вызывало бы радиопомехи на данной волне. Тогда, вздумай бандиты с расстояния послать свои сигналы, радиовзрыватель не в состоянии будет уловить их, и заряд не взорвется.

— Позовите капитана Вольфа.

Капитан отзывается через несколько секунд. Хорн, не переставая наблюдать за входом в убежище, энергично дает наставления:

— Раздобудьте по меньшей мере два радиоглушителя, эксперт скажет вам, какие нужно. Вложите их в магнитную обертку, и, когда камион подъедет к выходу из тоннеля, мои люди через вентиляционные люки забросят их на крышу контейнера…

— А пристанут ли они к контейнеру?

— Я очень надеюсь, что хотя бы один глушитель да пристанет. Проследите, чтобы был использован магнит посильнее. — Затем лейтенант расшифровывает вслух показания прибора — длину волны, на которую настроен радиовзрыватель, и справляется, как проходит «телетрансляция».

— Превосходно… Берегите себя, лейтенант! — По тону Вольфа Хорн чувствует, что сейчас к нему обращается не официальный партнер, а просто человек, тревожащийся за его судьбу. Ему хотелось бы дать понять Вольфу, что он уловил эту разницу, но впопыхах ничего путного не приходит в голову.

— Постараюсь, капитан…

Разговор кончается, и Хорн опять остается в одиночестве. Он поднимает взгляд кверху и видит прямо перед собой заляпанное грязью алюминиевое дно контейнера. «И за этой тонкой пластинкой металла скрывается убийственный груз», — вздыхая, думает он.

В тоннеле царит глубокая, ничем не нарушаемая тишина.

19

Вигау, 15 часов 22 минуты

Огласив декларацию, главарь террористов показывает куда-то в сторону.

— Вы только что видели захваченных нами заложников и понимаете, что нам не до шуток. Мы ни перед чем не остановимся и, если понадобится, произведем в тоннеле ядерный взрыв…

Один из «корреспондентов» — низенький рыжеватый мужчина с пухлыми губами — поднимает руку, прося слова. Объектив камеры тотчас же нацеливается на него. Изображение на экране меняется: вместо террористов появляется представитель мировой общественности.

— Берти Зильберт, корреспондент агентства Рейтер… В своей декларации вы настойчиво проводили мысль о том, что Панарабская лига считает своим единственным врагом государство Иргель. Тогда позвольте задать вам вопрос: почему же вы совершили нападение на груз, предназначенный для одной из арабских стран?

Техник щелкает переключателем, и весь экран заполняет обмотанная черным голова террориста. Сквозь прорези маски видны лишь темные глаза и два ряда зубов:

— Гнусная ложь! Трюк, типичный для такой торгашеской державы, как Швейцария… Годами скупать у западноевропейских атомных станций ядерные отходы и перепродавать это стратегически важное сырье Иргелю для увеличения ядерного потенциала в борьбе против арабов. Об этом швейцарские власти помалкивают. А теперь, когда мы их вывели на чистую воду, норовят выкрутиться такой жалкой отговоркой! Да кто же им поверит, будто груз этот предназначен арабским странам?

Просит слова невысокий темноволосый мужчина. Бросив взгляд на лежащие перед ним записи, он атакует вопросами главаря террористов.

— Моррис, представитель агентства ЮПИ. Первый вопрос к вам: сейчас, после того как в ходе телевизионной пресс-конференции общественному мнению стало известно об этой порочной практике правительства, что вы намереваетесь сделать с находящимся в тоннеле грузом?

На экране вновь появляется черная голова террориста.

— Груз останется в наших руках до самого последнего момента. Отсюда мы улетим на самолете, стало быть, очевидно, что контейнер мы с собой прихватить не сможем.

— Значит, вы задумали свою акцию как примерное наказание для швейцарских властей? Другой цели у вас не было?

— Можно назвать ее и наказанием. Швейцарское правительство так ловко облапошило свой народ, а теперь пусть-ка попляшет, когда добропорядочные граждане призовут его к ответу за такие рискованные игры!

— Вы рассчитываете, что отдельные политические силы, скажем оппозиционные партии, теперь обрушатся на правительство с нападками?

— Да, и надеемся, что защитники окружающей среды тоже поднимут свой голос…

Юркий белобрысый молодой человек наперегонки с «японцем» рвется к микрофону. Белобрысый высоко тянет руку, положив на колени раскрытый блокнот, он готовится застенографировать ответ террориста.

— Жюль Базе, представитель агентства Франс Пресс… В каком положении сейчас заложники? — Голос мнимого корреспондента срывается от волнения.

— Вы только что их видели. Пока им никакая опасность не угрожает. Один заложник — мальчик одиннадцати лет — уже находится на свободе. Не думайте, будто мы какие-то звери кровожадные.

— Рад слышать, — роняет замечание «французский корреспондент» и уступает место своему «японскому коллеге».

20

Холм вблизи Вигау, 15 часов 27 минут

Вот уже двадцать минут Диллен только и делает, что нажимает на кнопки телевизора. В силу топографических особенностей здесь можно поймать передачи даже некоторых заграничных телестудий, за исключением североитальянской: двухкилометровая громада пика Сен-Георг препятствует свободному прохождению волн и изображение получается туманным. Зато все три канала швейцарского телевидения работают безупречно. Но ни один из них пока не начинал транслировать пресс-конференцию. По второй программе демонстрируют какой-то давний вестерн; всякий раз, как Диллен включает эту программу, слышатся боевые кличи индейцев, стук лошадиных копыт, звуки перестрелки. Белолицая женщина, разряженная в пышные, сборчатые юбки, удаляет главному герою, раненному в руку, наконечник стрелы, а тот не моргнув глазом позволяет ей ковыряться в ране. Индеец с боевой раскраской на лице лупит томагавком не просыхающего от пьянства дозорного бледнолицых…

По третьей программе член иезуитского ордена из Западной Германии дотошно, по пунктам разбирает комплекс религиозно-социальных вопросов, не оставляя в стороне ни одного из аспектов проблемы; глаза его светятся фанатическим блеском, глубина анализа свидетельствует о серьезных научных познаниях, но материал он излагает скучно. Или это просто кажется Диллену, который сейчас не в состоянии сосредоточиться на какой бы то ни было серьезной теме? Раздраженным жестом переключает он телевизор на первую программу. Двое мужчин и одна женщина — все одинаково хорошо одетые, пышущие здоровьем, безмятежно улыбающиеся — обсуждают шансы и перспективы плебисцита, который состоится в ближайшее воскресенье в одном из кантонов. Вряд ли эта передача займет много времени; скорее всего, это обычная «разбивка», вслед за которой будет продолжен показ короткометражных фильмов.

Диллен начинает нервничать. Он то и дело переключает каналы, чтобы не упустить момент, когда передача будет прервана. Какое-то время он тешит себя надеждой, что дирекция телецентра пустит трансляцию не по первому каналу, однако и сам чувствует слабость этого аргумента. Да и для властей это, конечно, тоже не аргумент. Тоннель захвачен, заложники и радиоактивное вещество в руках у террористов… Нет, дирекция телевидения сейчас не в такой ситуации, чтобы препираться из-за пустяков. Для Швейцарии слишком многое поставлено на карту.

Индейцы, после неудачной попытки штурмовать поселение белых, с большими потерями отступают. Обрадованные поселенцы выходят из укрытия, юная пара влюбленных шлет в объектив счастливые улыбки. «Дело явно идет к концу», — думает Диллен. Часы показывают половину четвертого. Уже смеркается. Темнота подкрадывается постепенно, как проступающие на поверхность земли подпочвенные воды: сперва заполняет чернотою низинные места, луга и долины. Зато склоны гор и холмов пока еще отчетливо видны при серовато-тусклом свете зимнего дня. Машины, идущие непрерывным потоком, забрызгали черной грязью снег по обочинам дороги. Голые ветви деревьев напоминают простертые вверх руки с тонкими, хрупкими пальцами…

21

Тоннель, 15 часов 31 минута

— Эксперт, отзовитесь!

— Я здесь, господин лейтенант.

— Что, если я перережу провода?

— Не советую. В таких случаях — в зависимости от технического решения — либо заряд взрывается сразу, либо срабатывает сигнализация.

— Какая и где?

— Сигнал предупреждает того, кто должен вызвать взрыв по радио… Вполне вероятно, что детонатор тоже снабжен радиопередатчиком, и при малейшей неисправности или вмешательстве извне серия радиосигналов сообщает об этом.

— Черт побери! — Хорн с ненавистью смотрит на прикрепленную к контейнеру коробку. Казалось бы, проще простого ухватить ее половчей да и отодрать одним махом. Или перерезать любой из проводов… Но лейтенант связан по рукам по ногам, ведь с техникой не поспоришь. На курсах им рассказывали об аналогичных взрывных устройствах, так что тут, к сожалению, не усомнишься в правоте специалиста.

— Ну что ж, и на том спасибо. Все же будьте наготове, вдруг мне понадобится ваш совет. Как там передача? — Этот вопрос уже относится к капитану Вольфу, который занимает место у микрофона.

— Идет вовсю. Я получил сообщение о том, что гидроплан прибыл и стоит на берегу, в назначенном месте.

И снова наступает тишина. Хорн напряженно прислушивается, но не улавливает ничего подозрительного и, осмелев, выбирается из-под контейнера наружу. Однако он сразу же вынужден спрятаться за кабиной: в тоннеле появляется часовой. Размахивая автоматом, он делает десяток шагов в одном направлении, затем поворачивает обратно, проходит еще метров двадцать и, видимо считая свою миссию выполненной, скрывается в убежище.

Тоннель снова пустеет, и лейтенанта вдруг до глубины души поражает тишина — он ощущает ее каждой клеточкой своего существа, и разум не в силах примириться с абсурдностью этого факта. Ведь с тех пор, как люди проникли сюда, в недра земли, тишина ушла отсюда навеки. Сперва оглушительно ревели буровые механизмы, вгрызаясь в толщу горы, гремели взрывы, сметая прочь непокорные камни, а едва было закончено строительство тоннеля, как сюда хлынули машины, и нескончаемый поток их тянулся днем и ночью. Каждую минуту под сводами тоннеля громогласным эхом отдавался рев мощных моторов. Сотни тысяч людей на головокружительной скорости преодолевали короткий отрезок пути под двухкилометровой горой. Стены, своды тоннеля с трудом противостояли всесокрушающему напору звуковых волн — вплоть до сегодняшнего утра. С тех пор здесь воцарилась тишина. Странная, непривычная, чуждая. И даже сам тоннель словно бы удивляется этой непостижимой перемене.

Хорн осторожно обходит камион. Неслышно открывает дверцу, встает на подножку, однако не садится в кабину. Он крутит рукоятку, опуская боковое стекло, затем достает кусок толстой проволоки и сгибает его под прямым углом. Бесшумно и ловко прилаживает стальной крючок в верхнем уголке оконной выемки, сильными пальцами вдавив его в щель между металлической рамой и поролоновой прокладкой так, чтобы помеха не была заметна снаружи. Теперь, вздумай кто-либо поднять стекло до упора, это ему не удастся; в верхней части окна, на уровне головы водителя, останется щель шириной в восемь-десять сантиметров. Хорн убеждается в этом, неоднократно пробуя закрыть окно. Стекло, дойдя до проволочного «уголка», оказывается блокированным намертво.

Заслышав звук шагов, лейтенант соскакивает с подножки и, укрывшись за мощным колесом камиона, выжидает, пока часовой торопливо обходит небольшой участок тоннеля у входа в убежище. Судя по всему, террористы не опасаются, что полиция начнет наступательную операцию во время телепередачи. Капитан Вольф своим поведением, манерой речи убедил налетчиков в том, что все козыри у них в руках, и усыпил их бдительность.

22

Вигау, 15 часов 35 минут

— Теруо Нагата, представитель японской телевизионной компании НХК, — уверенно называет себя кореец. Оператор почти вплотную подкатывает к нему камеру; на экране крупным планом видны выступающие скулы, желтоватая кожа и черные, с отливом, волосы «корреспондента». В речи его чувствуется чужестранный акцент, но говорит он толково и внятно. — У меня к вам вопрос: какая судьба уготована заложникам?

— Еще несколько человек мы вскоре отпустим на свободу, но большинство заложников будет сопровождать нас к Линардскому озеру. Можно выразиться и так: заложники и контейнер являются гарантией нашей безопасности.

Капитан Вольф на минуту заглядывает в студию. Господин Тисс, пожалуй, с самого полудня не проронил ни слова; вот и сейчас он молча сидит в дальнем конце комнаты. Лицо его напоминает застывшие лики первобытных скульптур, и лишь глаза выдают скрытое беспокойство.

— Сержант! — Вольф делает знак рукой, и оба военных выходят в коридор. Капитан испытующе всматривается в лицо Клода. Сержант производит впечатление этакого простака, но взгляд у него с хитрецой. «Наверняка не без оснований зачислили его в бригаду, куда принимают только избранных, — мелькает мысль у капитана. — Видно, парень бывалый».

— Хорн велел подготовить не меньше четырех костюмов — таких, как на террористах.

— И маски тоже? — лаконично, бесстрастным тоном осведомляется Клод.

— Да.

— Любой спортивный костюм сгодится, лишь бы был темного цвета. К тому времени, как они выберутся из тоннеля, совсем стемнеет, — сержант выразительно машет в сторону окна, за которым сгущаются сумерки. — По-моему, они потому и время-то тянут, что надеются, будто в потемках проскочить будет легче.

— Ваши люди пока еще обрабатывают микробусы?

— Через двадцать минут все будет готово.

Взгляд Вольфа тоже прикован к темно-серому квадрату окна. Гнетущее беспокойство тяжкой глыбой наваливается на обоих мужчин. Глубоко вздохнув, Вольф неожиданно спрашивает:

— Скажите… все хорошо кончится?

— Должно хорошо кончиться, — решительно кивает Клод. — Ведь в конечном счете все козыри в наших руках. Это только им кажется по-другому, — он делает жест в сторону горы и тоннеля, где затаились террористы.

— А что будет с контейнером и заложниками?..

— Тут можно положиться на лейтенанта, — все с тем же неколебимым спокойствием отвечает сержант Клод.

На экране опять появляются три террориста, сидящие друг возле друга. «Говорит все время один и тот же, а эти двое как в рот воды набрали», — думает Манакор, стоящий возле столика Петры Набер. Девушка с такой силой ухватилась за краешек стола, что пальцы ее побелели.

— Пусть знает не только Швейцария, но и вся Европа, весь мир: мы, борцы Панарабской лиги, готовы без колебаний пожертвовать собственной жизнью…

Корреспондент, назвавшийся Зильбертом, перебивает главаря террористов:

— Скажите, а разве вашу совесть не смущает тот факт, что боретесь вы против беззащитных людей, против женщин? Заложники ведь перед вами ни в чем не провинились…

— Безвинных людей не бывает, — с маху рубит бандитский вожак. — В этой благополучной стране каждый обыватель так или иначе разживается на коммерческих прибылях, а наши народы влачат нищенское существование…

Господину Тиссу явно надоело выслушивать эту словесную пикировку, тем более что передача близится к концу. Об этом свидетельствует и поведение техника, который делает знаки Вальтеру Беллю, а затем что-то шепчет Петре Набер. Она, глядя в зеркальце, поправляет грим на лице. Тисс встает и бесшумно направляется к двери.

Манакор идет за ним следом и догоняет его в коридоре у входа в диспетчерскую. Директорский зять останавливается в дверях; видно, что он не прочь поговорить.

— Досадно, что все так надолго затянулось, — приходит ему на помощь Манакор.

— Да! По-моему, полиции давно следовало бы вмешаться, — желчно вставляет Тисс.

— А если бы террористы в отместку взорвали тоннель? — Манакор чувствует, как у него перехватывает горло; при одной этой мысли становится страшно.

— Они и сами погибли бы при этом, — осаживает Тисс инженера. — Во всяком случае, тогда весь этот балаган кончился бы.

— Балага-ан?

Тисс нетерпеливо отмахивается, а у Манакора такое ощущение, будто внутри вдруг обрывается какая-то туго натянутая струна. Лицо его багровеет от гнева. Он пытается сдержаться, но это оказывается свыше его сил.

— Видите ли, господин Тисс… У вас множество собственных предприятий, заводов, на пару с тестем вы даже банком владеете. Тоннель для вас всего лишь одна доходная статья из многих. Одним акционерным обществом больше, одним меньше — какая разница, не так ли? А для меня тоннель — не только способ капиталовложений. У меня, кроме этого, ничего нет. Я построил тоннель своими руками, я присутствовал при прокладке каждого метра, я был вместе с рабочими во время каждого взрыва… Иным из погибших мне довелось и глаза закрыть… — Он хотел продолжить свою пылкую речь, но в это время из помещения коммандос выходит сержант Клод. Он наверняка слышал последнюю фразу Манакора, однако с невозмутимым выражением лица проходит мимо. Тисс пользуется возможностью прервать неприятный разговор. Быстро распахнув дверь, он проскальзывает в диспетчерскую. Манакор, глядя перед собой, неподвижно стоит какое-то время. Ему и самому не верится, что он дерзнул на такую выходку.

— Черт побери, хоть раз в жизни удалось высказать правду в глаза этому живоглоту! — рассерженно бормочет он и возвращается в студию.

Полыхают «юпитеры», жара в помещении стоит нестерпимая. «Корреспонденты» по знаку Вальтера Белля догадываются, что их задача — протянуть еще две минуты, заполнив это время толковыми или хотя бы сносными вопросами. Представитель агентства Франс Пресс допытывается, есть ли у террористов семья, дети. Думают ли они о своих близких во время таких кровавых акций? Главарь террористов с растущим раздражением отражает поток вопросов.

Техник работает в наушниках: следит за первой программой по одному из телевизоров, у которого приглушен звук. Через минуту закончится показ последнего короткометражного фильма. Здесь, в Вигау, требуется завершить «трансляцию» таким образом, чтобы Петра успела произнести заключительные фразы и вслед за тем, по возможности незаметно, переключиться на подлинную первую программу. Тогда террористы не заметят ничего подозрительного и по-прежнему будут пребывать в убеждении, будто «пресс-конференцию» видела вся страна.

Камера направлена на Вальтера Белля.

— Уважаемые телезрители, на этом мы заканчиваем трансляцию. Драматическим событиям в Вигау пока еще не положен конец; в ближайший час следует ожидать, что переговоры между борцами Панарабской лиги и полицией будут продолжены. Все мы надеемся, что заложники в целости и сохранности окажутся на свободе и движение через тоннель Сен-Георг вскоре возобновится…

Комментатор умолкает. На другой камере загорается красная лампочка. На экранах — лицо Петры Набер.

Девушка чувствует: улыбаться сейчас нельзя. Ее обычная приветливая «вечерняя улыбка» на сей раз показалась бы неуместной и бестактной. Иное дело — вести развлекательную программу или воскресными вечерами представлять давние популярные фильмы любителям вспомнить добрые старые времена. В тех случаях обворожительные улыбки необходимы. Но сейчас надлежит сохранять серьезность… Петра не обращает внимания на техника, на остальных присутствующих. Она никого не видит и не замечает, глядя прямо в холодный, стеклянный глаз камеры.

— Уважаемые телезрители! На этом наша студия в Вигау, временно организованная в конторе акционерного общества «Тоннель», прощается с вами. О дальнейшем развитии событий вы узнаете из передачи последних известий.

По первой программе заканчивается показ короткометражного фильма. Техник дожидается, пока смолкнет музыка и на мгновение опустеет экран. До тех пор изображение Петры Набер держится на другом экране — «идет в эфир», хотя, точнее, видно лишь в этом зале и под землей, на телевизоре у террористов. Молчаливо-сосредоточенное лицо девушки задерживается на экране секундой дольше положенного; затем, улучив подходящий момент, техник проворно переключает приборы. И вот уже на всех экранах мелькают кадры одного и того же дурацкого рекламного фильма: цирковой силач здоровенной кувалдой со всего маху ударяет по голове клоуна в шляпе. Однако клоун сносит удар не моргнув глазом, огромный ярко-красный рот на густо набеленном лице растягивается в ухмылке, и зрители слышат: «Цилиндры фирмы „Вальтер“ способны выдержать и не такое!»

— Получилось! — торжествующе выпаливает техник. Петра с облегчением вздыхает. В помещении поднимается невообразимый гвалт, все говорят одновременно, перебивая друг друга. Но теперь нечего бояться, звук выключен. Террористы слышат лишь рекламный текст клоуна. Техник заглядывает в брошюрку с телевизионной программой: через несколько минут по этому каналу начнется дискуссия на политические темы.

— Фрейлейн Набер, давайте выясним, до каких пор нам вести передачу для тоннеля, — предлагает Белль. Вместе с девушкой они проходят в диспетчерскую.

Члены «оперативного штаба» сидят вокруг стола. Не хватает лишь самого главного лица — лейтенанта Хорна. Плюме несет вахту у микрофонов. Манакор в этот момент как раз обращается к старшему технику:

— Разве ваше дежурство не кончилось, Плюме?

— Кончилось, господин инженер. Но я решил побыть здесь… пока не решится судьба тоннеля.

Взгляды обоих мужчин встречаются. Никакие слова им больше не нужны. В этот момент они очень сблизились, гораздо теснее, чем за полтора года совместной работы.

— Я думала, лейтенант Хорн руководит акцией, — шепчет Петра одному из техников.

— Так оно и есть. Только он сейчас внизу… — тот тычет куда-то себе под ноги.

— На первом этаже? — спрашивает девушка, ничего не понимая.

По лицу техника проскальзывает нервная улыбка.

— В тоннеле, метрах в пятидесяти от террористов. — Он отходит к приборам. Из нескольких десятков экранов на стене лишь немногие передают изображение. Тоннель освещен, но зияет тревожной пустотой.

Петра ошеломленно молчит. Так лейтенант… внизу? Не успевает она прийти в себя от неожиданности, как вдруг оживает один из динамиков.

— Хочу спросить кое о чем эксперта.

Это голос Хорна. Теперь его узнает и Петра. Какой-то пожилой усатый мужчина торопливо подходит к микрофону:

— Я здесь.

— Знаете, у меня никак из головы не выходит это взрывное устройство… Как нам быть, если не удастся поместить на контейнере передатчики для радиопомех? Да и не исключено, что мы не успеем получить их вовремя… Взрыв мы должны предотвратить во что бы то ни стало. Что произойдет, если контейнер вместе с взрывным устройством свалится в воду?

— Если он погрузится на глубину хотя бы нескольких метров, то есть серьезные шансы надеяться, что бандиты не сумеют взорвать его. Но не забывайте, лейтенант, с каким грузом мы имеем дело…

— Брокка, плотно они закрыты, эти распроклятые контейнеры? — разносится по залу напряженный голос Хорна.

Петру все сильнее охватывает ужас. Специалист по радиоактивным грузам тоже подходит к микрофону.

— Теоретически — да. Во всяком случае, несколько часов они без ущерба выдержат под водой, радиоактивное вещество не подмокнет.

— Возможно, возникнет именно такая ситуация… На этот случай пусть на берегу Линардского озера стоит наготове машина с мощным подъемным краном и пожарная команда: вдруг да придется столкнуть камион в воду, пока ситуация не стабилизируется… И выясните, какая глубина у причала.

Раздается телефонный звонок: майор Аргентер интересуется, что нового. Вольф кратко вводит его в курс событий. Со всех сторон поступают сообщения. Сержант Клод куда-то уходит, затем возвращается. Кто-то из персонала приносит карту. За окном уже почти стемнело. Стекла огромных окон отражают беловатый свет, струящийся из ламп у потолка.

Господин Тисс, верный своей дурной привычке, барабанит пальцами по столу. Руки у него ухоженные, пальцы длинные, тонкие. Петра, сама не зная почему, как загипнотизированная, не в силах оторвать взгляда от этих нервно барабанящих пальцев.

Капитан Вольф направляется к кремовому аппарату. Вальтер Белль преграждает ему дорогу.

— Господин капитан, мы хотели спросить, долго ли нам еще вести передачу для этих…

— Пока продолжайте, а там видно будет… — Капитан подносит к уху трубку, ждет, пока не раздастся щелчок, означающий, что на другом конце провода тоже сняли трубку. Стало быть, сигнальный звонок сработал…

— Опять фараон объявился? — в самодовольном тоне террориста звучит торжество. — Ну что ж, еще шаг вперед мы сделали. Теперь уж вам шила в мешке не утаить, вся Швейцария знает о том, что произошло сегодня в тоннеле…

— Да, к сожалению, — отвечает Вольф с притворной досадой в голосе.

Террорист смеется. Высмеивает его, Вольфа, высмеивает беспомощность полиции… Но капитан делает вид, будто проглотил эту горькую пилюлю и теперь старается перевести разговор на другое.

— Телепередачу мы выключаем. Камеру и все остальное оборудование оставьте в убежище. Скоро четыре часа, так что высылаю микробусы.

— Мы уславливались насчет двух десятиместных.

— Совершенно верно. И о четырех заложниках в обмен на машины.

— Вы забыли о деньгах!

— Нет, не забыл. Мы порешили на пятнадцати миллионах. Половину суммы — в черной сумке — вы найдете в одном из микробусов. Как только получите деньги и машины, направьте в сторону Вигау четырех заложников. Если можно — женщин.

Ответом служит тяжелое, недоброе молчание. Вольф слышит, как террористы на другом конце провода перешептываются между собой. Затем опять раздается голос главаря:

— Ладно, фараон, договорились!

Вольф тотчас же проходит в «студию» сказать, чтобы передачу прекратили. Затем поочередно жмет руку телевизионщикам, поздравляя их с удачным проведением обманного маневра. Капитан придает важное значение этой церемонии, стараясь не обойти вниманием даже простого технического работника.

— Все вы оказались на высоте, господа. Вы тоже отлично справились со своей задачей, фрейлейн Набер. В своем донесении я, разумеется, отмечу вас. А теперь… займитесь чем-нибудь. Согласно полученным мною указаниям, до конца операции вам, из соображений безопасности, не следует покидать здание конторы. — Капитан быстрыми шагами удаляется из «студии» и входит в помещение коммандос.

— Господин капитан, машины подготовлены, — докладывает сержант Клод.

— Заложили газовые баллоны?

— В оба микробуса, господин капитан. А вот приборы дистанционного управления, — показывает Клод на стол, где лежат две маленькие черные коробочки с антеннами и кнопками, похожие на невинные карманные радиоприемники.

— Как обстоит дело с костюмами для маскировки под террористов?

— Все в порядке, ребята примерили их. Вся четверка уже внизу, у вертолета, сейчас отправится к выходу тоннеля у Штайга. Два других микробуса уже доставлены туда.

— Скоро и нам отправляться, Клод, — тихо говорит Вольф.

23

Холм вблизи Вигау, 15 часов 59 минут

Диллен понимает, что дальше тянуть некуда, и вызывает парижский номер. Со страхом ожидает он предстоящего разговора, предвидя, что застанет полковника далеко не в лучшем настроении. И не ошибается в своих предположениях.

— Наконец-то! Ну рассказывайте, что там у вас стряслось.

— Трансляции до сих пор нет.

— Это я и без вас заметил. Что же могло с ними случиться?..

— Не знаю, господин полковник. До сих пор ситуация вроде бы не изменилась. Все вокруг так же, как утром, и не сказать, чтобы переполох усилился… Но уже стемнело. И приближается критический срок…

— Когда и вам надлежит покинуть теперешнее место. Как по-вашему, еще есть надежда на телетрансляцию?

— Есть. Во всяком случае, в ближайшие двадцать — двадцать пять минут… Возможно, переговоры затянулись.

— Ну ладно, теперь главное — вам вовремя отбыть оттуда. Случись с вами что-нибудь, это только повредит делу.

— Я непременно потороплюсь. Ведь если что… тотчас будут перекрыты границы, и нетрудно предположить, что им известны мои приметы.

— Не звоните мне больше, пока не пересечете границу.

— Слушаюсь, господин полковник.

Кладя трубку, Диллен чувствует, что вспотел. Лишь сейчас, задним числом вспоминая этот неприятный разговор, он спохватывается, что оба они пренебрегли элементарными правилами конспирации. Это, конечно, серьезный просчет; остается только надеяться, что он не повлечет за собой последствий.

Диллен на всякий случай выжидает еще десять минут. Однако понапрасну щелкает он переключателем: по всем трем каналам швейцарского телевидения идут ничем не примечательные передачи.

Майор включает мотор, дает задний ход. Бросив последний взгляд на погруженную во мрак долину, он выруливает на шоссе. Автомобильные фары белыми конусами разрывают темноту. Легкой дымкой плавает туман, небо закрыто облаками.

Диллен подъезжает к развилке, сворачивает вправо, выезжая на дорогу, крутым спуском уходящую вниз. Свет фар выхватывает надпись на зеленом дорожном указателе:

ЛИНАРДСКОЕ ОЗЕРО 15 КМ.

24

Тоннель, 16 часов 02 минуты

Хорн ползком пробирается среди легковых автомобилей. Твердость асфальтового покрытия дает о себе знать саднящими ссадинами на локтях. Лейтенант движется бесшумно и медленно, зная, что у него еще есть в запасе время. Сейчас четыре часа. Плюме только что сообщил ему, что телетрансляция закончилась и микробусы отправляются в тоннель.

Лейтенант не обнаруживает ничего интересного. Оружие убитых забрали террористы. В безлюдных машинах на сиденьях валяются портфели, сумки с покупками, рекламные полиэтиленовые пакеты. Хорн вновь остро ощущает мертвую тишину тоннеля и слышит, как в ушах у него толчками стучит кровь. Он не думает о смерти, хотя здесь сейчас не безопаснее, чем на минном поле. Достаточно неверного движения, и тотчас застрочит автомат; правда, он, Хорн, скорее всего, уже не услышит, как дробь автоматной очереди гулким эхом разнесется в бетонных стенах тоннеля.

Лейтенант снова смотрит на часы и отползает обратно, поближе к камиону. Оглядевшись по сторонам, натренированным глазом он сразу видит, какие из машин террористы будут вынуждены оттащить в сторону, чтобы расчистить для камионов и микробусов путь к Штайгу.

Затем он снова затаился и стал ждать. Постепенно в душе его воцаряется спокойствие. Мысли его переключаются на озеро и яхту, и в какое-то мгновение он вновь ощущает под ногами мягко покачивающийся пол каюты, видит белый нос яхты, рассекающий озерную гладь, видит теряющуюся в голубоватом тумане полоску горизонта и серое, все в облаках, небо — как сегодня утром…

А ведь сегодняшнее утро кануло в прошлое, отодвинулось в такую дальнюю даль, словно между ним и настоящим моментом пролегли века. Хорн встряхивается, отгоняя мечтательный дурман. Прислушивается: раздается звук приближающихся шагов. Гулко стучат по асфальту тяжелые башмаки. Двое мужчин переговариваются между собой.

— Отпустим женщин?

— Чего ж не отпустить! Выгодный обмен…

— Машины и деньги, — со смехом подхватывает другой; по его произношению чувствуется, что говорит он не на родном языке.

— К пяти будем у озера?

— Разве что на несколько минут опоздаем. Надеюсь, Портер будет уже на месте.

— Это ведь и в его интересах…

Террористы проходят мимо. Хорн, затаив дыхание, распластался под машиной. В руках у него пистолет, лейтенант готов драться не на жизнь, а на смерть. Если его обнаружат, у него не останется иного выхода.

Но тоннель опять затихает.

25

Вигау, 16 часов 16 минут

Члены штаба собираются у телевизионных экранов. Жак Брокка молчит, уйдя в свои мысли. Вольф ощущает первые, едва уловимые признаки усталости. Внутри — он и сам не мог бы сказать, где именно, — копится глухая неимоверная тяжесть. Капитан пытается сосредоточить мысли на чем-нибудь другом, например на микробусах, которые в этот момент появляются на экране. Тоннель свободен, поэтому обе машины идут рядом, заняв обе дорожные полосы. Справа движется красный, слева — зеленый. Водители не гонят, едут на средней скорости. Едва успев выйти из поля обзора одной камеры, они сразу же появляются на соседнем экране. Обе машины находятся под постоянным наблюдением.

— Половина денег в красной машине, — говорит Вольф.

Господин Манакор судорожно хватается за край стола. Его так и подмывает спросить, что же задумал лейтенант. Ведь у него наверняка есть какой-то план, иначе не стал бы он просто так спускаться в тоннель, под бандитские пули! А может, он и не собирается ничего предпринимать?.. Террористы прихватят с собой деньги, заложников побогаче да и улетят подобру-поздорову?

Все помыслы Брокка сосредоточены на контейнере. Ему вспоминается недавний разговор с министром о деятельности фирмы «Бергер транспорт»: «Вы, Брокка, офицер старой закалки, на вас можно положиться, — сказал ему министр. — Ни при каких обстоятельствах не упускайте из виду, что миссия, взятая на себя вашей фирмой, чрезвычайно важна для нашего государства. Мы вынуждены ладить с арабскими нефтедобывающими странами, иначе наш нефтяной импорт резко сократится. Атомные электростанции — хотя число их постоянно возрастает — способны удовлетворить наши энергетические потребности максимум наполовину, и это положение вряд ли изменится до 2000 года. Нефть, а стало быть, и добрые отношения с арабами нам нужны как воздух. Помните об этом, Брокка. Поставлять арабским странам отработанное атомное сырье мы должны при любых условиях!»

Капитан Вольф берет в руки микрофон.

— Хорн, вы меня слышите?

— Слышу, — раздается усиленный мегафонами шепот лейтенанта.

— Микробусы почти у цели. Сержант Клод соответствующим образом обработал их.

— Хорошо. Вы тоже готовьтесь… Пусть сержант даст знать Белле — повторяю: Белле, — что восьмой террорист, судя по всему, находится поблизости. Он фигурирует под именем Портер. Повторяю: Портер…

Клод понимающе кивает. Уж ему-то отлично известно: все, что раздается из громкоговорителя, от слова до слова слышат и Бриан с Эндером.

Волнение Плюме все возрастает. «У этого лейтенанта стальные нервы!» — думает он. Старший техник видит, как оба микробуса въезжают на восьмой участок тоннеля. Еще минута-другая, и они доберутся до убежища террористов.

Из динамиков доносится лишь слабый шелест. Хорн умолк, видимо, он не может говорить.

Члены штаба тоже молчат, не сводя глаз с экранов. Плюме поочередно трогает сенсорные регуляторы, и изображение становится резче. Машины, доехав до места, тормозят. Водители высаживаются и быстрыми шагами, не оглядываясь, направляются обратно. Еще минута, и они исчезают из кадра.

— Нельзя ли заснять последующую сцену на видеопленку? — негромко спрашивает Вольф.

— Конечно, — с готовностью отвечает Манакор и делает знак старшему технику.

— Для суда это наверняка послужит главной уликой, — сухим, размеренным тоном неожиданно произносит господин Тисс.

«Никакого суда не будет!» — готов оборвать его Брокка, однако предпочитает сдержаться. Дела подобного рода разбирает военный трибунал, причем при закрытых дверях. Но ситуация может сложиться по-разному. Не исключено, что снайперы, улучив подходящий момент, перестреляют всю банду. Или же всей семерке удастся улизнуть. Впрочем, почему — семерке? Хорн только что упомянул какого-то восьмого террориста… Брокка не в восторге от лейтенанта, которого сегодня увидел впервые. Хорн произвел на него впечатление человека слишком молодого и неопытного, к тому же безрассудно дерзкого. Хуже нет, когда солдат или полицейский без нужды подставляет себя под пулю.

Петра и Вальтер Белль стоят у двери. Девушка не в силах оторвать взгляд от происходящего на экране.

Поблизости от микробусов возникают две фигуры в масках. Один из террористов, присев на корточки, заглядывает под машины, затем, видимо удовлетворенный результатами осмотра, выпрямляется. Его спутник проходит вперед, огибает машину. Затем оба садятся, занимая места за рулями микробусов. Голубоватый дымок вырывается из-под машин; микробусы набирают скорость и укатывают прочь, исчезая из кадра.

— Готовить вертолеты! — командует капитан Вольф.

Клод передает его команду по телефону, и вскоре снизу раздается рев моторов.

— Господин Манакор, вам я поручаю позаботиться о женщинах… То бишь о заложницах. Вместе с врачами ждите их у выхода из тоннеля.

— Не беспокойтесь, все сделаю, — заверяет Вольфа инженер.

— Плюме, вы остаетесь здесь. Будете поддерживать постоянную радиосвязь с вертолетом и лейтенантом Хорном.

— Слушаю, господин капитан! — отвечает старший техник. «Наконец-то и у меня будет самостоятельная задача», — думает он.

Затем капитан Вольф звонит по телефону: отдает распоряжение своим подчиненным перекрыть участок дороги от выхода из тоннеля до Линардского озера. Это мероприятие уже было обсуждено офицерами полиции, когда они по карте распределили между собой участки местности.

И тут Петра, не в силах справиться с волнением, громко вскрикивает. На телевизионном экране возникают фигуры людей. Одна… вторая… третья… четвертая. Ну конечно же — заложницы! Женщины бредут медленно, спотыкаясь, потирая затекшие руки. Две хватаются друг за друга, чтобы не упасть. Вот одна из них вдруг резко останавливается, согнувшись, наклоняется вперед. Плачет она или ей сделалось дурно? Вторая обнимает ее за плечи, и они в обнимку идут дальше. Несчастным женщинам, разумеется, невдомек, что телекамеры следят за каждым их движением.

— Выходит, эти мерзавцы сдержали свое обещание, — замечает Тисс, и в голосе его, похоже, звучит некоторое недовольство. По натуре он злопамятен и беспощаден, хотя и старается не выдавать этого. Будь в его власти, он бы этих террористов немедля стер в порошок, раздавил в лепешку — прямо там же, в тоннеле. В таких случаях он жалости не знает, да и не желает испытывать ее по отношению к подобным выродкам.

Разумеется, никто не реагирует на замечание Тисса. Внимание всех присутствующих сосредоточено на заложницах. Женщины вот-вот выйдут из поля зрения камеры — ближайшей к убежищу террористов, а это значит, что они на двести метров удалились от своей тюрьмы.

— Пора выезжать им навстречу, — говорит капитан. Манакор по телефону передает его распоряжение работникам медицинской службы, а затем и сам отправляется к тоннелю. Капитан Вольф медленно подходит к кремовому аппарату. Сняв трубку, онбросает взгляд на часы: шестнадцать тридцать семь.

— Ну как, фараон, вы нами довольны? Женщин мы отпустили.

— Да, мы видели их на телеэкране. Деньги вы обнаружили?

— В сумке оказалось семь с половиной миллионов. Остальная часть будет в гидроплане?

— Вот именно. А теперь нам предстоит еще кое о чем столковаться.

— Я думал, мы уже все обсудили…

— За телетрансляцию и микробусы вы расплатились, но беспрепятственный проезд к причалу и гидроплан — тоже ведь не даровое удовольствие.

— На вашем месте я бы не стал так зарываться. Вспомнили бы лучше о контейнере…

— Да, кстати, как вы намереваетесь с ним поступить?

— Оставим его на берегу озера. Но не вздумайте только подсылать туда своих ищеек, иначе…

— К чему повторяться, вы уже один раз высказались на эту тему. А где гарантия, что вы с помощью дистанционного управления не взорвете контейнер после того, как вам удастся улететь?

— Никаких гарантий вы от нас не дождетесь.

— Ну, если на то пошло, тогда еще не поздно переиграть. Сидите себе в тоннеле, пока не надоест… Нам не к спеху.

— Никак грозить вздумали? Я ведь не шутил, когда предупреждал вас, что мы готовы на все! Решите переиграть — пеняйте на себя: ухлопаем пару заложников, тогда живо пойдете на попятный. Даю голову на отсечение, что ваши слабонервные правители сразу же взмолятся, лишь бы мы соблаговолили убраться из тоннеля вместе с контейнером…

— Но я лично ни о чем вас молить не собираюсь. Гидроплан стоит наготове, и в нем вторая половина денег. Отпустите двух заложников, тогда мы дадим вам «зеленую улицу» до самого озера, где вас поджидает гидроплан. Но взлететь вы сможете лишь в том случае, если отпустите на свободу еще пятерых заложников. К рулевому колесу гидроплана приделан замок, который открывается лишь с помощью специального кода. Мы сообщим вам этот код по рупору после того, как вы отпустите заложников.

— Только и знай норовят обвести нас вокруг пальца!.. Ну вот что, фараон растреклятый: или вы уберете к чертовой матери этот свой кодовый замок, или…

— Прежде чем выставлять ультиматум, пораскиньте-ка мозгами. Времени, между прочим, уже без четверти пять. Как только мы придем к соглашению, можете отправляться на все четыре стороны.

— Черт с вами, торговаться так торговаться! За проезд до озера вы не получите ни единого заложника. Радуйтесь, что наконец-то освободим вам тоннель и вывезем оттуда опасный груз… У меня другое предложение: перед посадкой в гидроплан мы отпустим шестерых заложников.

— Значит, троих вы собираетесь забрать с собой?

— Вот именно, троицу, да каких поценнее: фабриканта с супругой и директора банка. Так что если вы подложили в самолет бомбу, то поторопитесь убрать ее оттуда. Или вы не побоитесь взять грех на душу и отправить на тот свет своих соотечественников?

— Хватит болтать глупости! Никакой бомбы в самолете нет… Лучше скажите, что будет с заложниками и с гидропланом после того, как вы отбудете?

— Улетим за границу. Когда окажемся в безопасности, то приземлимся и отпустим заложников, а гидроплан оставим там же, на месте.

— Считайте, что мы договорились.

— Я так и считаю.

26

Окрестности Линардского озера, 16 часов 50 минут

Диллен минует два дорожных перекрестка; повсюду предостерегающе мигают желтые и синие лампы полицейских патрулей. Движение регулируют полицейские в белых касках. Машина Диллена, влившись в непрерывный автомобильный поток, никем не обнаруженная, добирается до небольшого городка на берегу Линардского озера, где руководитель террористической акции загодя снял дом. Погруженная в темноту вилла на прибрежной аллее затаилась в укромном месте, движения тут почти нет. Свет автомобильных фар скользит по стволам деревьев; чуть скрипнув, распахиваются железные ворота, и под колесами машины шуршит гравий, которым посыпаны дорожки сада. Диллен без всякой надежды в последний раз включает телевизор и крутит рычажок переключателя. Ни в одной из программ швейцарского телевидения не фигурирует происшествие в тоннеле Сен-Георг, ни словом не упоминается о нападении террористов, о радиоактивном грузе, об опасности, нависшей над округой, о полицейских кордонах, перекрывших подступы к тоннелю.

Диллен ставит машину в гараж. Прихватив с собой сумку и миниатюрную рацию, он запирает низкое, полутемное помещение гаража и торопливо спускается к берегу озера. У небольшого причала, прикрепленная к свае, покачивается на волнах моторная лодка под брезентовым чехлом.

Сняв чехол, Диллен при свете карманного фонарика проверяет мотор. Удостоверившись, что все в порядке, он снова прикрывает капот брезентовым чехлом. Лодка по-прежнему прикреплена цепью к свае, пассажир не спешит выбраться на широкий водный простор, уходящий в дальнюю даль, к подножию гор, едва различимых в дымке тумана.

Диллен снова выжидает.

27

Тоннель, 16 часов 58 минут

Хорн затаился вблизи контейнера, под черным «вольво». В отличие от прежней мертвой тишины сейчас тоннель наполняется жизнью: гулко стучат башмаки террористов, все оживленнее и громче становится перекличка. Двое бандитов изо всех сил стараются оттащить в сторону застрявшую посреди дороги машину. Выхлопная труба с противным скрежетом обдирает дверцу соседнего автомобиля, и у террористов это вызывает смех. Хорн, расставив ноги, упирается ими в дно кузова. Если террористы вздумают передвинуть и «вольво», лейтенант мгновенно подтянется на руках, прижавшись всем телом к машине, и перекатится вместе с ней. Однако к «вольво» бандиты не притрагиваются: видимо, эта машина им не помеха. Гулкое эхо, отражаясь от стен тоннеля, усиливает людские голоса, так что теперь Хорну отчетливо слышно каждое слово. Террористы переговариваются между собой в основном по-арабски; языка, правда, лейтенант не знает, однако по тону разговора нетрудно догадаться, что налетчики нервничают. Испуг и напряжение выдают их голоса, движения, шаги и даже смех — принужденный, неестественно веселый.

Взглянув на светящийся циферблат своих часов, лейтенант видит, что время приближается к пяти, а значит, снаружи наверняка стемнело. До сих пор террористы никакой спешки не выказывали. Да и вообще, если продумать все события дня, легко прийти к выводу, что демонстративное спокойствие террористов тоже было запланировано заранее. Спешки они избегали неспроста, а выжидали явно с определенной целью. И Хорн догадывается, в чем заключалась эта цель. В Швейцарии в конце февраля полная темнота наступает к пяти часам пополудни. Собственно говоря, смеркается уже после четырех, так что видимость становится плохой. Хорн хорошо испытал это на себе, когда плавал на яхте. В эту пору дня, даже если нет тумана, все равно почти ничего не видно — ни на воде, ни на возвышенных местах, а уж о долинах, зажатых громадой гор, и говорить не приходится. По всей вероятности, план террористов преследовал именно эту цель: переждать в тоннеле до наступления полной темноты и тем самым сковать действия полиции. Мерзавцы надеются, продолжает ход своих рассуждений Хорн, что под покровом темноты им легче будет улизнуть… Лейтенант с сожалением вынужден признать, что надежды эти не лишены резона. Из юго-восточной части Швейцарии, где расположен Вигау, не составит труда добраться до северной Италии или южной Франции, то есть до краев, изобилующих озерами — превосходными посадочными площадками для гидроплана. Вздумай террористы удирать на обычном самолете, эта задача оказалась бы куда сложнее.

Лейтенанту не дает покоя мысль о детонаторе, прикрепленном к днищу контейнера. Зачем понадобилось снабжать взрывное устройство радиодистанционным управлением? Террористы явно предпочитают находиться подальше от контейнера, когда тот взорвется. Катастрофа будет спровоцирована с расстояния и, видимо, уже после того, как бандиты уберутся отсюда… Хотя вещество, которое находится в контейнере — радиоактивное, взрыва, как объяснил специалист, не произойдет. Однако окружающая среда подвергнется опасному заражению, все масштабы и последствия которого на данный момент непредсказуемы.

Раздается какой-то выкрик, похожий на команду. Один из микробусов подкатывает к выходу из убежища — Хорну видны лишь его колеса. Слышно, как запускают мотор и второго микробуса. Сейчас поблизости от «вольво» нет никого из террористов. Воспользовавшись возможностью, Хорн приникает губами к микрофону. Сперва отзывается Плюме, затем в крохотном наушнике слышится какой-то щелчок, и наконец сквозь равномерный грохот мотора прорывается голос капитана Вольфа:

— Вольф слушает. Как там у вас дела, лейтенант?

— Сборы идут полным ходом. Думаю, минут через пять они тронутся. Наши готовы к встрече?

— Да, мы взяли под контроль каждый участок дороги от Штайга до берега озера. Ваши люди ожидают наготове поблизости от выхода из тоннеля, туда же я направил и своих самых надежных ребят… Кроме того, только что объявился некий лейтенант Эндер. Вам что-нибудь говорит это имя?

— Да.

— Он сказал, что якобы необходимо его присутствие на месте действия, и сержант Клод доставил его к выходу из тоннеля…

— Ну, тогда все в порядке. Еще какие-нибудь новости есть?

— Установки для радиопомех доставлены, так что ваши парни постараются «посадить» их на контейнер… Вторая половина денежного выкупа находится в гидроплане. Аквалангисты и два быстроходных катера спрятаны вблизи от причала. Ну и снайперы, конечно… В полицейских тоже недостатка не будет.

— Хорошо. А где будете вы, капитан?

— Собираюсь конвоировать их колонну сверху. Собственно говоря, я уже нахожусь в вертолете.

— Ну ладно… Плюме, откликнитесь!

— Я здесь, господин лейтенант.

— Необходимо дважды погасить свет в тоннеле. Первый раз — через несколько минут, а второй чуть позже, когда колонна подойдет к выходу из тоннеля. Будьте начеку, Плюме.

— Слушаюсь, господин лейтенант.

И вновь наступает томительно долгая тишина. Затем раздаются резкие слова команды. Кто-то — по всей вероятности, один из заложников — произносит несколько фраз по-французски; смысла их за дальностью расстояния не разобрать, слышна лишь мягкая интонация и характерное, грассирующее «р». Притаившись под кузовом «вольво», лейтенант Хорн видит лишь вереницу ног: обычные брюки и полуботинки явно принадлежат заложникам, а спортивные штаны в обтяжку и грубые башмаки подсказывают наблюдателю, что конвоиры сопровождают пленников с двух сторон.

— Заложников усаживают в один из микробусов. Ноги у них не связаны, — тихо произносит лейтенант Хорн в микрофон и в тот же момент замечает, что второй микробус тоже подкатывает к убежищу. Террористы заталкивают заложников в обе машины. Хорн внимательно наблюдает за этой сценой и вслух уточняет подробности: — В один микробус посадили пятерых заложников, в другой четверых. Больше говорить не могу, сюда идут…

У камиона останавливаются двое террористов. Один из них забирается в кабину, захлопывает дверцу.

— Ты поедешь в середине! — кричит ему тот, что остался внизу. Хорн по голосу тотчас узнает в нем главаря террористов, который по телефону вел все переговоры с капитаном Вольфом. А вожак продолжает напутствовать своего подчиненного:

— Как подъедешь к причалу, постарайся встать с самого края, поближе к воде… а для чего — надеюсь, и сам понимаешь!

— Как не понять, шеф, все ясно! — отвечает тот, что сидит за рулем, и включает мотор камиона. Машина вздрагивает и сотрясается равномерной, мелкой дрожью.

Один из микробусов проносится мимо, а затем водитель тормозит с такой лихостью, что шины отзываются жалобным скрипом. Главарь террористов усаживается в остановившийся микробус. Лейтенант Хорн, выглянув из своего укрытия, видит, что первым в колонне пойдет красный микробус. Водитель камиона несколько раз нажимает ногой на газовую педаль, и мотор отзывается мощным ревом. Трогается с места и зеленый микробус, но, подкатив к камиону, тормозит и пристраивается следом. Хорн ловким и осторожным движением перекатывается под черным «вольво» к самому краю своего убежища. Шум моторов заглушает сейчас все звуки, и лейтенант кричит в микрофон:

— Внимание! Машины следуют в таком порядке: впереди красный микробус, за ним камион, замыкает колонну зеленый микробус. Клод, приготовьтесь пустить газ в зеленую машину, а ребята пусть займут места в нашей запасной, тоже зеленой!

— Будет сделано, господин лейтенант! — тотчас отзывается сержант Клод.

— Плюме! Кнопка выключателя у вас под рукой?

— Да, господин лейтенант!

Секундная пауза — Хорн все еще колеблется. Но моторы всех трех машин ревут, возвещая о полной рабочей готовности, и лейтенант, лежа на асфальте, видит, что никого из террористов в тоннеле не осталось. Еще мгновение, и заждавшиеся водители нетерпеливо нажмут на педали, и машины рванут с места. Ждать дольше некуда.

— Вырубайте, Плюме!

В тоннеле наступает непроглядная тьма. Лейтенант Хорн, выкатясь из-под черного «вольво», вскакивает на ноги. Он уже успел надеть инфракрасные очки, так что темнота ему не помеха, зато террористам из зеленого микробуса позади его не видно. В два скачка добирается он до камиона и с молниеносной быстротой протискивается в промежуток между водительской кабиной и контейнером. Прочно упершись ногами, он хватается левой рукой за прикрепленный к кабине огнетушитель и кричит:

— Давайте свет!

И тоннель вновь залит ярким светом. Неоновые лампы щедро источают мертвенно-белые световые потоки, тени от машин снова ложатся на асфальт. Затемнение длилось не более трех секунд. Слышится чей-то короткий возглас, и лейтенант Хорн чувствует, как камион стронулся с места. Цепочка ламп под потолком замелькала в обратном направлении.

Колонна двинулась к выходу из тоннеля!..

28

Вертолет, курсирующий над горой Сен-Георг, 17 часов 12 минут

Майор Аргентер звонит в самый неподходящий момент. Техники, занятые обслуживанием радиотелефона, подключают к разговору капитана Вольфа, находящегося в вертолете. Приборы несколько искажают голоса, но капитан сегодня один раз беседовал с майором Аргентером и сразу же узнает министерское начальство. Вольф знает, что майор, возглавляющий отдел по борьбе с терроризмом, имеет полное право в любой момент поинтересоваться ходом событий и даже вмешаться в них. Стоит министерству дать соответствующее указание, и Аргентер может на любой стадии приостановить встречную акцию или же распорядиться вообще закончить ее каким-либо иным способом. К примеру, отдаст приказ, чтобы снайперы при удобном случае перестреляли террористов всех до единого, независимо от того, какая участь постигнет при этом заложников. Вольф прекрасно понимает, что в столице с самого утра идут закулисные игры. Министру внутренних дел сегодня не позавидуешь. С тех пор как террористы захватили тоннель, в министерстве — в присутствии самого министра — ведутся ожесточенные дебаты: стоит ли выполнять требования террористов, и если стоит, то до каких пределов могут власти пойти на уступки, не рискуя при этом подорвать свой авторитет. Ведь не приставишь круглосуточные полицейские пикеты к каждому мало-мальски важному объекту… Впрочем, даже такими мерами не застрахуешься от возможных покушений.

У капитана Вольфа на мгновение мелькает неприятная мысль: а что, если дебаты в министерстве завершились определенным решением? Как быть, если сейчас ему будет дан приказ атаковать террористов сразу же, как те выйдут из тоннеля?.. Тяжело вздохнув, он нажимает кнопку микрофона.

— Капитан Вольф слушает.

— Доложите ситуацию, капитан.

Вольф лаконично, четко излагает события за последние полчаса. Вертолет тем временем летит во тьме, и капитан сквозь прозрачные стенки кабины видит мелькающие внизу огни селений. В одном месте воздушная трасса вертолета пересекает прежнюю дорогу через перевал Сен-Георг; сейчас, петляя вдоль серпантина, медленно, натужно сплошным потоком тянутся машины. Сверху видны лишь бледные снопики лучей, отбрасываемых фарами, да вспыхивающие время от времени — перед крутым поворотом — красные огоньки стоп-сигналов.

— Минуту назад колонна двинулась в путь и сейчас направляется к выходу в сторону Штайга.

— Надо будет заняться убежищем…

— Разумеется, господин майор. Наши люди находятся в полной готовности у входа со стороны Вигау, и, как только террористы подъедут к Штайгу, оперативная группа немедленно двинется в тоннель. Будут сняты отпечатки пальцев со всех предметов в убежище и с автомашин, проделают всю необходимую работу и фотографы, ну и, конечно, санитары увезут тела убитых. Думаю, нам понадобится на это минут сорок, после чего администрация тоннеля сможет запустить туда машины с кранами, чтобы расчистить дорогу. Так что движение через тоннель возобновится сегодня же вечером… По-моему, владельцы тоннеля только этого от нас и дожидаются, все остальное их мало волнует…

— Ну что ж, капитан, все намеченные вами меры я одобряю.

— Господин майор! — чуть поколебавшись, капитан Вольф решает все же выяснить волнующий его вопрос. — Мне бы хотелось узнать, какое решение принято министерством. Ведь от этого зависит, как повернутся события…

Аргентер тотчас понимает, о чем речь. Секундная пауза перед ответом вовсе не означает, что он стремится уйти от ответа; напротив, в министерстве за майором утвердилась репутация человека прямого и решительного.

— Сейчас нет оснований тревожиться, капитан. Хотя и происходит столкновение определенных интересов, но… Короче говоря, принято решение, чтобы операцию от начала до конца проводил лейтенант Хорн. Он уже знает о своих полномочиях и проявил живую инициативу. По-моему, это для парня великолепный шанс, пусть покажет, на что он способен… Так что и вы, капитан, действуйте по его указаниям.

В трубке раздается щелчок, и капитан Вольф понимает, что разговор окончен. Однако результат беседы можно счесть вполне удовлетворительным, ведь, по сути, он узнал что нужно. Стало быть, вся ответственность возложена на этого молодого лейтенанта.

Капитан Вольф знаком с Хорном всего лишь несколько часов. Не сказать, чтобы молодой человек целиком завоевал его симпатию, но Вольф привык трезво смотреть на вещи и знает: существуют определенные посты, которые положено занимать только молодым людям подобного типа. Попробуй-ка заставь человека в сорок лет очертя голову броситься под пули.

Вертолет постепенно идет на снижение. Впереди чуть ли не до самого горизонта простирается огромный черный полукруг; на нем не увидишь огней городов и селений. Линардское озеро…

Капитану Вольфу достаточно беглого взгляда для того, чтобы удостовериться: полицейские подразделения вдоль линии берега находятся в полной боевой готовности. Вертолет поворачивает обратно и, летя вдоль шоссе, вскоре достигает Штайга. Он зависает над выходом из тоннеля, поджидая автоколонну.

Семнадцать часов шестнадцать минут.

29

Тоннель, 17 часов 16 минут

Камион с грохотом мчится среди бетонных стен тоннеля. По счастью, тряски почти не ощущается — проезжая часть в идеальном состоянии. «Да, инженер Манакор свое дело знает», — думает Хорн. Он стоит между водительской кабиной и алюминиевым контейнером на шатких металлических планках, которые непрестанно разъезжаются у него под ногами, и чувствует рывки тягового крюка. Ухватиться за опору можно лишь одной рукой, хорошо еще, что опоясанный металлическим обручем огнетушитель прочно прикреплен к стене кабины. От убежища они отъехали, должно быть, километра на два, хотя трудно определить расстояние с точностью, ведь тоннель на всем своем протяжении одинаков: те же гладкие стены, те же неоновые лампы. Через равномерные промежутки мелькают по сторонам узкие черные щели входов в убежища и ярко-оранжевые телефоны на стене у каждого входа.

— Плюме! — вызывает старшего техника Хорн.

— Слушаю!

— Где мы сейчас находимся? Как далеко от Штайга?

Плюме прослеживает на экранах весь путь колонны. Но в этом занятии он не одинок: за ним стоят Тисс, Жак Брокка и Манакор, а вдоль стены выстроился весь телевизионный штаб. Возле усатого эксперта-подрывника стоит Петра Набер; до девушки только сейчас доходит, что и Хорн находится там же, в одной из машин, движущихся к выходу из тоннеля. Но как он туда проник и как удается ему оставаться незамеченным?

Старший техник Плюме плотно стискивает губы. Ему страшно за лейтенанта. Разумеется, никто не посвящал его в подробности боевого плана, однако по отдельным словам и намекам он догадывается, какую опасную игру затеял Хорн. Лейтенант намеревается завладеть камионом, прежде чем колонна выберется из тоннеля.

— Еще четыре километра, господин лейтенант.

— Готовьтесь выключить свет!.. Сержант Клод!

Сержант отзывается тоже из тоннеля, но из другой его части, со стороны Штайга. Здесь, в ста двадцати метрах от выхода из тоннеля, от основной «трубы» отходит более узкое ее ответвление: это так называемый вспомогательный отсек, служащий сугубо техническим внутренним нуждам. Уборочные машины отсюда удалены, а их место заняли два запасных микробуса. Сейчас по указанию Хорна их моментально перегруппировали, поставив впереди зеленый. Красный микробус, судя по всему, вообще не понадобится. Трое бойцов, в том числе и сам сержант Клод, натягивают на себя черные маски, четверо других, облачившись в гражданскую одежду, уже садятся в зеленый микробус. Оружие держат на виду лишь коммандос, замаскированные под террористов. В руке у сержанта Клода зажат миниатюрный радиопередатчик. По его знаку «террористы» также занимают свои места в микробусе вместе с мнимыми заложниками. Сержант усаживается на водительское сиденье боком, ноги — на асфальте, чтобы в любой момент удобно было вскочить, рука с зажатым в ней передатчиком вытянута вперед — так лучше для приема и передачи.

Как было условлено заранее, Плюме сейчас должен убавить освещение на последнем двухсотметровом отрезке пути. И действительно, здесь горит лишь каждая четвертая лампа. Зато в глубине тоннеля во всю мощь полыхают неоновые лампы, заливая бетонную трубу голубоватым светом, — сержант Клод видит это, осторожно выглядывая из бокового ответвления тоннеля.

— Господин лейтенант, у нас все готово.

— Плюме, Клод!.. Как только я скомандую: «Давай!» — моментально вырубить освещение и задействовать газовый распылитель в зеленом микробусе!

— Ясно.

— Слушаюсь, господин лейтенант.

— Где мы сейчас находимся?

— В двух километрах от Штайга.

Хорн понимает, что времени у него в обрез. Выхватив противогаз из болтающейся сбоку брезентовой сумки, лейтенант пытается его надеть. Задача не из легких: ноги то и дело соскальзывают с ненадежной, шаткой опоры. Хорошо еще, что днем ему удалось в спокойных условиях изучить устройство аналогичного камиона. Сейчас вся его надежда на металлические скобы, которыми прикреплены к задней стенке кабины огромное запасное колесо и огнетушитель. Если покрепче ухватиться рукой за скобу, то, конечно, удержишься, но зато и работать тогда приходится тоже лишь одной рукой.

В конце концов ему удается натянуть противогаз.

Лейтенант Хорн достает из сумки металлический баллончик, по виду напоминающий обычный косметический пульверизатор. Да и принцип действия у них одинаковый, с той лишь разницей, что при нажатии кнопки из распылителя вырывается газ, определенным образом воздействующий на нервную систему: он по крайней мере на полчаса совершенно выводит человека из строя.

Хорн прекрасно понимает, что поднять стекло доверху террорист не может: втиснутый в раму проволочный «уголок» препятствует этому. А значит, в окне остается щель, и впрыснуть туда газ ничего не стоит.

— До Штайга всего восемьсот метров, господин лейтенант.

— Давай! — кричит Хорн и всем телом прижимается к стенке кабины.

В тоннеле снова гаснет свет.

Сержант Клод слышит приближающийся гул моторов и нащупывает кнопку на миниатюрном приборе, уместившемся в его ладони. Он только и ждет, когда в крошечном наушнике, прилаженном к уху, раздастся команда лейтенанта Хорна, чтобы немедля нажать кнопку передатчика. И вот условная команда прозвучала, и почти в то же мгновение погас свет.

Внезапно наступившая темнота застает террористов врасплох, нагоняет на душу такой же черный, панический страх, мгновенно внушая им сознание полнейшего бессилия. Из хозяев положения они превращаются в жалких, беспомощных, опрокинутых на спину букашек. Мрачная глубь земли враз поглотила, погребла их. Темнота обернулась страшным, неуловимым врагом.

Лейтенант Хорн, приникнув к стенке кабины, молниеносным движением вытягивает вперед левую руку с баллончиком и, поднеся его к оконной щели, нажимает кнопку. Камион, несмотря на наступившую темноту, по инерции продолжает нестись вперед. Лейтенант хотя и не слышит, но знает: газ со свистом врывается в кабину. Вся процедура занимает не больше нескольких секунд, и вот уже Хорн поспешно засовывает в карман опорожненный баллончик. Дышать в противогазе не так-то легко: мешает противный запах резины и химикатов. Да оно и понятно, ведь противогазами редко приходится пользоваться. «К счастью…» — думает лейтенант Хорн и рывком распахивает дверцу кабины.

В тоннеле по-прежнему темно, однако водитель первого микробуса уже успел включить фары. Желтые подфарники сзади отбрасывают достаточно света для того, чтобы разглядеть внутренность кабины идущего вплотную за ним камиона.

Водитель для Хорна опасности не представляет. Лейтенант знает, что под воздействием газа сидящий за рулем террорист уже потерял сознание. Однако угроза нависла с другой стороны: краешком глаза Хорн видит, как камион, свернув вбок, пересек разделительную черту и стремительно приближается к стене тоннеля… Одурманенный террорист повалился грудью на руль и управлять машиной не в состоянии. Крутани он нечаянно руль, и камион врежется в стену. Тогда пиши пропало: весь тщательно продуманный план рухнет, террористы, поняв, что лишились груза, сбегут «налегке», а контейнер с помощью дистанционного управления в отместку взорвут.

Лейтенант одной рукой обхватывает водителя за плечи и, напрягая все силы, рывком сдергивает с сиденья тяжелое, безвольное тело. Черная фигура, мрачной тенью мелькнув в слабом свете подфарников, падает на асфальт… В следующее мгновение Хорн, ухватившись за руль, успевает повернуть его. Широченное колесо делает крутой разворот, становясь чуть ли не параллельно сиденью кабины, камион занимает прежнее положение в центре асфальтовой дороги, так что разделительная полоска оказывается у него между передними колесами. Камион при этом идет, не сбавляя хода.

Лейтенант плюхается на сиденье, захлопывает дверцу кабины. Уверенно берет в свои руки руль и кричит:

— Давай свет!..

30

Штайг, 17 часов 28 минут

Внезапно вспыхивают лампы, ослепительно яркий свет заливает весь тоннель, окрашивая стены в привычный голубовато-зеленый тон.

— Прошло всего шесть секунд, — с трудом выговаривает Плюме, от волнения у него пересохло во рту.

Слова старшего техника слышит и капитан Вольф в вертолете, зависшем над выходом из тоннеля. Внизу словно бы каждая пядь земли занята — такое количество полицейских стянуто к Штайгу. Толпа зевак оттеснена к автостоянке метрах в двухстах от тоннеля. А любопытствующих собралось немало: от газетчиков отбоя нет. По радио вот уже седьмой час предупреждают водителей о какой-то загадочной катастрофе в тоннеле Сен-Георг, однако до сих пор никому из репортеров не удалось пронюхать, в чем дело. Лучшей приманки для пишущей братии и не придумаешь, вот корреспондентов и понахлынуло видимо-невидимо. Фоторепортеры отлаживают свою технику, объективы нацелены на тоннель, как оружие, чтобы не упустить сенсационный момент. Более прочих взволнованы радиорепортеры, уверенные, что произошло событие чрезвычайной важности. Ведь когда из дирекции центральных радиостанций обратились за разъяснениями в министерство внутренних дел, то натолкнулись на глухую стену молчания… Во всяком случае, версии о «катастрофе» больше никто не верит.

И вот несколько десятков репортеров стоят сейчас за кордоном, строя всевозможные догадки и предположения. Военный маневр? Тайна государственной важности? Фоторепортеры на всякий случай снимают все подряд, в объектив попадает и вертолет, кружащий над Штайгом.

Вольфу сверху отчетливо видна эта картина: выход из тоннеля ярко освещен уймой прожекторов, автомобильных фар, дорожных фонарей. Не нравится капитану такой оборот дела, ох, как не нравится! «Стоит только репортерам увидеть на камионе фирменную надпись транспортной конторы, и им не составит труда докопаться до сути дела!» — пронзает его неприятная мысль. Капитан жалеет, что раньше не подумал об этом, и тотчас же отдает приказ офицеру, командующему полицейскими подразделениями на земле:

— Немедленно погасить всю эту иллюминацию. Направьте несколько прожекторов в сторону репортеров и, как только колонна покажется из тоннеля, включите свет на полную мощность, чтобы газетчики ничего не смогли разглядеть!..

— Слушаюсь, господин капитан!

В динамиках наступает напряженная тишина; раздаются какие-то таинственные шорохи, шелест — словно дуновение далекого космоса.

И вдруг в тишину врывается незнакомый голос. Кто-то — судя по всему, один из людей Хорна — кричит:

— В тоннеле перестрелка!..

31

Тоннель, 17 часов 30 минут

В ту же секунду, как в тоннеле гаснет свет, сержант Клод нажимает кнопку миниатюрного прибора, который посылает серию радиосигналов; эти электромагнитные волны распространяются на недалекое расстояние, но для данного случая этого достаточно.

Крохотные приемники, подключенные к краникам четырех газовых баллонов в зеленом микробусе, тотчас же реагируют на радиосигналы: приходят в действие миниатюрные электромоторы и автоматически открывают краны. Газ, находящийся под давлением в несколько атмосфер, со свистом вырывается из отверстий и заполняет все внутреннее пространство машины. Процедура не занимает и пятнадцати секунд.

Газ не имеет ни запаха, ни цвета, ни привкуса, поэтому в первые мгновения ни террористы, ни заложники не испытывают никаких необычных ощущений. Микробус по-прежнему идет вслед за камионом.

Когда в тоннеле гаснет свет, это обстоятельство настораживает водителя микробуса.

— Что бы это значило?.. — обеспокоенно спрашивает он, хотя ответа ждать не от кого. Один из его сообщников, сидя к нему спиной, стережет заложников, другой примостился у дверцы, держа наготове автомат. Заложники со связанными за спиной руками сидят без движения, лица у них окаменели, и лишь в глазах застыл страх. Правда, в неожиданно наступившей темноте этого не видно…

Заложников в микробусе четверо, все — мужчины; есть среди них и старик, тщательно одетый: белоснежная сорочка, ботинки из дорогой, мягкой кожи… Сейчас у этого старика жалкий вид — волосы сбились на лоб, карман пиджака вывернут и висит шелковой подкладкой наружу.

Сознание собственной беспомощности, страх за свою участь угнетающе действуют на измученных людей. Они пока еще и не подозревают, что по прихоти судьбы им суждено скорее очутиться на свободе, нежели их товарищам по несчастью, попавшим в первый микробус.

Несколько секунд зеленый микробус мчится в темноте, а затем в тоннеле опять вспыхивают лампы.

— Кажется… кто-то вы… выпал… из камиона… — слабым, прерывающимся голосом произносит водитель.

Еще до того, как зажегся свет, при слабом отсвете подфарников первого микробуса ему померещилась какая-то темная человеческая фигура, вылетевшая из кабины грузовика. Но террорист не уверен, что так оно и было. Он вообще ни в чем не уверен. Во рту появился какой-то странный привкус, руки настолько ослабли, что не в силах удержать руль…

Один из заложников, наклонившись всем телом, неожиданно падает ничком, ударяясь головой о спинку сиденья впереди.

— А ну сядь на место!.. — злобно кричит террорист, сидящий у двери, и вскидывает автомат на изготовку. Но четкие круги ламп вдруг расплываются у него перед глазами, а в следующий момент эта размытая световая цепочка начинает двоиться.

Микробус медленно сворачивает вбок. Водитель, бессильно поникнув, заваливается на руль. Микробус ударяется о стену тоннеля. Трещит искореженная дверца, противно скрежещет металлический кузов, трущийся о кафельную облицовку тоннеля. Со звоном разлетаются осколки разбитой автомобильной фары. Еще двое заложников, потеряв сознание, сползают с сидений.

Сидящий у двери террорист высовывает голову в открытое окошко и делает несколько глубоких вдохов. Когда микробус второй раз ударяется о стену, дверца распахивается, и террорист падает на асфальт. Газ не успел одурманить его окончательно, поэтому он чувствует, как перехватывает горло, как текут из глаз слезы. Лежа посреди дороги, он стискивает в руках автомат… Появляются какие-то люди. Стараясь держаться поближе к стенам, они бегут сюда, прямо к нему. Они в военной форме и вооружены…

Террорист поспешно целится и нажимает на спусковой крючок. Автоматная очередь оглушительным эхом раскатывается в узких стенах тоннеля. Ей тотчас отвечают выстрелы нескольких автоматов.

Террорист, ткнувшись лицом в асфальт, неподвижно замирает. Из уголка рта у него сочится тоненькая струйка крови.

32

Берег Линардского озера, 17 часов 31 минута

Диллен с помощью бинокля ночного видения внимательно следит за противоположным берегом. Он сидит в моторной лодке, плавно покачивающейся на волнах. Ему холодно. Промозглый ветер резкими порывами налетает со стороны горы Сен-Георг, обрушивается на водную поверхность и, не встречая отпора, мчит дальше. В затуманенном, влажном воздухе все контуры кажутся размытыми. Сейчас бы куда-нибудь в тепло, под крышу… А рядом — вилла, арендованная им на месяц. Каменная ограда, несколько елей в саду, перед домом газон, зеленеющий с ранней весны и до поздней осени. Пока же сад являет собой унылое зрелище: голые ветви кустарника, грустно поникшие ели, пожухлая трава, кое-где покрытая снегом, жидкая, хлюпающая грязь…

Диллен знает: его исчезновение никому не бросится в глаза. Вилла заперта, никто туда не проникнет, к тому же дом еще три недели числится за ним, так что даже владелец не спохватится. А когда шумиха уляжется, скажем недельки через две, полковник Кабри пришлет кого-нибудь из своих людей вернуть машину и ключи от дома. И не так уж важно, что один человек арендовал дом, а сдает его владельцу другой — всегда можно сослаться на какой-нибудь предлог. К тому же полковнику ничего не стоит подослать, к примеру, женщину. «Мой муж заболел, вот мне и приходится улаживать его дела». Да тут какую отговорку ни приведи, все равно это подозрений не вызовет. Полиции, хоть сбейся с ног, ни до чего не докопаться, а уж в особенности здешней. Этих олухов и полицейскими-то не назовешь, ни опыта у них, ни знаний, где уж им размотать такое серьезное, запутанное дело!

Налетевший порыв ветра раскачивает прибрежные деревья. Диллен зябко ежится и поднимает воротник пальто. Пора бы уже им объявиться… Он подносит к глазам бинокль, но видит лишь безлюдную дорогу и пустой причал на противоположном берегу.

33

Тоннель, 17 часов 31 минута

Двое бойцов, выделенных сержантом Клодом, заняли свои посты у вентиляционных люков, решетки с которых были предварительно сняты слесарями. Отверстия узкие — обоим коммандос приходится стоять на коленях, — зато расположены высоко, под самым потолком, так что есть надежда забросить на крышу контейнера радиоглушители в тот момент, когда колонна будет проходить мимо.

Солдаты слышат приближающийся гул моторов и готовятся действовать. Первый, осторожно выглянув из люка, видит, что колонна находится отсюда метрах в ста и приближается на большой скорости; головной микробус, вырвавшись вперед, значительно обогнал остальные машины. А вот камион вроде бы притормаживает…

Наконец колонна подъезжает к тому месту, где затаились коммандос. Красный микробус проносится мимо. Бойцы, заняв исходную позицию, изготовились к броску.

Камион и в самом деле притормаживает ход. Внутри водительской кабины темно, лишь отраженные в ветровом стекле лампы яркими пятнышками скользят снизу вверх, быстро-быстро. Первый боец бросает глушитель… Металлическая коробочка, несколько раз перевернувшись в воздухе, падает на серый алюминиевый контейнер и… сваливается на асфальт. Бросок слишком запоздал, вот прибор и не сумел удержаться на твердой крыше контейнера. Камион катит дальше.

Второй солдат не видит этой сцены. Сержант Клод категорически наказал ему ни в коем случае не следить за действиями товарища и не ставить свои поступки в зависимость от них. Поэтому молодой человек, заняв устойчивую позицию, выжидает удобного момента и, когда видит внизу мелькающую кабину камиона, сбрасывает намагниченный прибор.

Коробка скользит вдоль гладкой крыши контейнера и застревает на стальном крюке. Такие крюки выступают по всем четырем углам верхней части, чтобы контейнер при разгрузке можно было подцепить подъемным краном.

Сержант Клод дает газ, и второй зеленый микробус с боевой группой коммандос готов вот-вот стронуться с места… Однако нельзя показаться до срока, чтобы террористы из красного микробуса не заметили затаившуюся в узком, темном отсеке машину.

Мимо развилки тоннеля проносится красный микробус. Чуть поотстав и не так быстро проезжает следом за ним и камион.

В наушниках — звуковой хаос. Явственно доносится треск автоматных очередей; голос солдата, слегка запыхавшегося на бегу, сообщает, что в тоннеле началась перестрелка. Затем другой боец докладывает сержанту по радио:

— Третья машина встала. Можете ехать, господин сержант!

Клод натягивает черную маску и нажимает на педаль газа. Дверцу машины он захлопывает уже на ходу. Микробус проворно выкатывает из бокового отсека, набирает скорость и, через несколько секунд пристроившись к колонне, вслед за камионом движется к выходу из тоннеля.

— Что это была за перестрелка? — справляется сержант Клод и тотчас получает по радио исчерпывающий ответ:

— Газовая атака в общем прошла удачно. Как только зеленый микробус отстал от колонны и врезался в стенку, мы бросились к нему. Но на одного из террористов газ еще не успел подействовать окончательно, и он открыл огонь.

— Раненые есть?

— Да, Макс схлопотал две пули в бедро. Террориста мы застрелили.

— Благодарю за сообщение. Господин лейтенант, вы слышите? — обращается с вопросом сержант Клод. Ведь приемник лейтенанта Хорна работает на той же волне, что и его собственный.

Лейтенант в боковом зеркале наблюдал эту сцену, когда зеленый микробус врезался в стену. Вскоре вслед за этим увидел он и своих парней, затаившихся у вентиляционных люков.

— Да, Клод, я все слышал, — отвечает он. — Плюме, отзовитесь!

— Я здесь, господин лейтенант!

И в это время Хорн видит, как справа — такое впечатление, будто прямо из стены, — выныривает микробус и пристраивается вслед за ним. Несомненно, все идет по плану: это «подставной» микробус, а в нем — сержант Клод и ребята.

— Три машины «скорой помощи» к выходу у Штайга, немедленно! — кричит Хорн в микрофон.

— Я уже распорядился, господин лейтенант. Машины выехали, но не из Штайга, а со стороны Вигау. По пустынному тоннелю они домчат за две минуты.

— Хорошо… Дайте знать в хирургическое отделение ближайшей больницы, чтобы там подготовились к операции. Придется иметь дело с огнестрельными ранами… Заложников тоже необходимо доставить в больницу!

— Сейчас же приму все меры.

Колонна тем временем подъезжает к выходу из тоннеля. Лейтенант Хорн видит, как вспыхивают стоп-сигналы идущего впереди микробуса. Бандиты явно насторожены, опасаясь полицейской засады у выхода. Красные огоньки на мгновение слепят лейтенанта. Хорошо бы снять противогаз, но Хорн пока что не решается рисковать; газ, должно быть, еще не успел выветриться из кабины. Поэтому лейтенант опускает оконное стекло до отказа. И тут взгляд его падает на сиденье справа. На глянцевой черной кожаной обивке тускло поблескивают автомат и миниатюрная рация, антенна из которой наполовину вытащена.

«Наверняка террористы поддерживают между собой связь по этой рации», — мелькает у лейтенанта тревожная мысль. Что, если главарь террористов или сам «шеф» вздумает обратиться к нему с вопросами или распоряжениями? Впрочем, в таком же положении могут оказаться и пассажиры зеленого микробуса. Клод и его парни лишь внешне, да и то издали, похожи на террористов. Весь трюк с переодеванием и подменой микробуса был рассчитан на то, чтобы усыпить подозрение бандитов до тех пор, пока колонна не доберется до берега Линардского озера. Каким образом развернутся события дальше — Хорн и по сей момент предположить не в состоянии. Эта часть плана не могла быть разработана заранее, поскольку слишком многие моменты были не ясны.

Да и сейчас целый ряд факторов по-прежнему от него не зависит.

Тоннель наконец остается позади. А впереди — мрак и неизвестность.

34

Вигау, 17 часов 36 минут

Господин Тисс так громко вздыхает, что на миг привлекает к себе всеобщее внимание.

— Они ушли из тоннеля… — шепчет он.

Жак Брокка, стоящий рядом с ним, единственный из всех присутствующих, видит, что лоб этого вроде бы невозмутимо-бесстрастного человека покрыт мелкими бисеринками пота.

Инженер Манакор тоже испытывает облегчение, но в отличие от господина Тисса не выказывает этого в открытую. По его мнению, опасность пока еще не миновала окончательно; ведь стоит террористам заподозрить малейший подвох, и они опять скроются в тоннеле, а полиция, щадя заложников, не сможет им воспрепятствовать.

Плюме отдает по телефону последние распоряжения. На экранах видно, как в тоннель на бешеной скорости влетают три кареты «скорой помощи». Ярко вспыхивают синие «мигалки», но это предостережение совершенно излишне, машины беспрепятственно мчатся по безлюдной дороге.

Петра Набер побелевшими пальцами стискивает краешек стола. Она не слышитперешептывания Вальтера Белля и оператора — профессионалов, для которых мозаика событий складывается не только из зрительных впечатлений, но и из акустических восприятий.

— В операционной все подготовлено к приему раненого, — сообщает Плюме после разговора с больницей.

— Господи, только бы не было больше жертв, — шепотом вздыхает Манакор, но никто не обращает на него внимания.

Инженер медленно направляется к столу посреди диспетчерского зала. Чертежи тоннеля по-прежнему беспорядочно там разбросаны, некоторые листы кальки свисают со стола, грозя упасть на пол. Манакор, склонившись над чертежами, рассеянно пробегает взглядом по переплетению тонких и жирно обведенных линий, но мысли его явно далеко. Тоннель, за судьбу которого он так тревожился, остался цел и невредим. Да, по всей вероятности, теперь уже можно и не опасаться каких-либо очередных неожиданных ударов… Глубоко вздохнув, инженер подходит к одному из внутренних телефонов и отдает распоряжение готовиться к смене технико-обслуживающих бригад. Вскоре тоннель вновь примет транспортный поток.

35

Шоссе от Штайга к Линардскому озеру, 17 часов 37 минут

Лейтенант Хорн озабоченно прикусывает губу. Едва выбравшись из тоннеля, колонна погружается в темноту. Все здания и автостоянки у входа тонут в глухом, словно бы ночном мраке. Правда, кое-где мелькают огоньки автомобильных фар, а в стороне, поодаль от дороги, цепочка фонарей и рефлекторов отбрасывает ослепительный свет. Но эта световая волна направлена в противоположную сторону, и машины в колонне вынуждены ориентироваться лишь при помощи собственных фар. Хорну тоже приходится включить фары на полную мощность. Яркие снопы лучей прорезают темноту, и лейтенант явственно видит перед собою красный микробус. За стеклами окон угадываются неясные силуэты сидящих в нем людей.

— Удалось забросить глушители на контейнер? — спрашивает он.

В раскрытое окно вливается свежая прохлада, столь отличная от подогретого, кондиционированного воздуха в тоннеле. Вскоре можно будет снять противогаз.

— Одному из них удалось зацепиться в заднем углу справа, но он держится еле-еле, — тотчас отзывается Клод; зеленый микробус следует впритык за камионом, и сержанту хорошо видна коробочка с прибором. — Дорога скоро пойдет крутыми поворотами, и глушитель в любой момент может свалиться…

— А, черт!.. — Хорн чувствует, как по спине у него бегут мурашки. Если не удастся предотвратить взрыв — ему конец. И погибнет не он один. Погибнет сержант Клод и все, кто находится в зеленом микробусе. Погибнут полицейские, оцепившие район. Непредсказуемы последствия для всех обитателей округи, ведь господин Брокка достаточно ясно нарисовал возможную картину.

Однако в следующий момент Хорн успокаивается, полагаясь на здравую логику: совершенно очевидно, что взрыва не произойдет до тех пор, пока вожак террористов и его приспешники находятся в непосредственной близости от контейнера. Лейтенант невольно прибавляет скорость, чтобы сократить расстояние между обеими машинами. Но это оказывается не так-то просто: дорога сужается, выхваченный светом фар мелькает дорожный указатель. Изображенный на нем треугольник означает поворот влево, и верно, дорога заметно кренится, а вот и сам поворот. Хорну нелегко управлять тяжелой, громоздкой машиной. Водительской практики за его плечами ровно столько, сколько приобрел он за время спецподготовки. На курсах их обучали вождению всех сухопутных и водных транспортных средств.

В наушниках раздается легкий треск, а затем сквозь равномерный гул мотора прорывается голос капитана Вольфа:

— Вызываю лейтенанта Хорна.

— Слушаю вас, капитан. Где вы сейчас летите?

— Над вашей колонной. У меня для вас дурные вести.

— Выкладывайте!

— Мои люди доложили, что лейтенант Эндер из секретной службы после того, как сержант доставил его в тоннель, осмотрел взятых в плен одурманенных террористов, а также пострадавших.

— И каков результат?

— Тот, которого вы выбросили из камиона, был их человек.

— Ах, чтоб тебя!.. — Хорн с трудом подавляет досаду.

— Наконец-то сочли возможным и меня посвятить в подробности! — невозмутимо продолжает Вольф. — Так что среди террористов вам больше не на кого рассчитывать, Хорн. Постарайтесь не заходить в этой игре слишком далеко. Опасность возрастает с каждой минутой…

— Я и сам знаю! — Хорн срывает с себя противогаз и бросает его на сиденье. — Удалось узнать что-нибудь новое о том типе, которого террористы собираются взять на борт гидроплана по окончании операции?

— Пока никаких новостей нет. Возможно, он вообще далеко отсюда.

В эфире наступает тишина; колонна тем временем успевает проехать несколько километров. Дорога заметно спускается вниз, петляя без конца. Лейтенант Хорн предпринимает героические усилия, чтобы не потерять управления над длинной, вихляющейся коробкой на колесах.

А у выхода из тоннеля репортеры затевают невообразимый скандал. Ослепленные светом мощных прожекторов, они слишком поздно спохватываются, что упустили какое-то важное событие. Пока они рассаживаются по машинам, чтобы пуститься в преследование за таинственным караваном машин, полиция успевает забаррикадировать дорогу своими автомобилями. Репортеры беснуются от ярости. Лейтенант Хорн снова слышит какие-то голоса, обрывки фраз — но не из своего приемника. Он поворачивает голову на звук и все понимает: ожила рация, которая до сих пор без дела валялась на сиденье справа. Понять из чужого разговора не удается ни слова, и Хорн предпочитает обратиться к собственному микрофону:

— Клод, глушитель все еще на контейнере?

Ответ приходит с легким опозданием:

— Да. Но на самом краешке, господин лейтенант. Может, удержится благодаря магниту… — произносит сержант без особого убеждения, и Хорн это безошибочно чувствует.

Дорога какое-то время идет по прямой. Слева она окаймлена деревьями, справа свет фар выхватывает заросли кустарника и темные пятна земли, выступившей из-под талого снега. Лейтенант Хорн ведет машину одной рукой, а другой подхватывает рацию. Голос, хотя и сильно искаженный помехами, он узнает сразу.

— Омар, ты меня слышишь? Отзовись! — надсаживается главарь террористов. — Куда вы все провалились? Хабиб! Махмед! Джулио!

«Знать бы, который из них вел камион!» — ломает голову лейтенант. По словам Эндера, за рулем сидел именно тот араб, который является агентом секретной службы. Тогда ясно одно: из перечисленных террористов Джулио не может быть шофером, судя по имени, это, скорее всего, итальянец. «Откуда только они не навербовали людей в свою шайку», — думает Хорн.

Однако настойчивый голос главаря не оставляет времени для размышлений:

— Какого черта вы молчите? Уселись на рацию, что ли, идиоты? Джулио!

И после небольшой паузы:

— Эй, в камионе! Омар, оглох ты, что ли?

Теперь у Хорна сомнений не остается: он и есть Омар. Нажав кнопку рации, он старается говорить низким голосом и как можно неразборчивее.

— Омар слушает.

— Это ты? — В голосе главаря слышится неуверенность.

— Я, а кто же еще! Подаю световой сигнал, — буркает Хорн и ногой включает фары. Камион «подмигивает» обеими лампами.

— О’кей. А что с Джулио и остальными?

— Они едут за мной следом, — отвечает лейтенант.

Главарь еще несколько раз пытается вызвать пассажиров зеленого микробуса, и, разумеется, понапрасну. Дорога опять пошла петлять поворотами. Хорн кладет на колени рацию террористов и говорит в свой микрофон:

— Капитан, слышали этот разговор?

— Слышал. Что же будет с сержантом и его группой?

— Я тоже об этом думаю. Как только мы подъедем к причалу, обман выявится. Ведь стоит нашим ребятам выйти из микробуса, и террористы сразу же увидят, что заложники совсем не те, кого они в тоннеле затолкали в зеленый микробус, а значит, и охранники в масках чужие. Начнут палить без разбора, и тут уж за жизнь заложников я не дал бы и ломаного гроша.

— Я тоже. Пока что у меня одно предложение: пусть ребята как ехали, так и едут себе дальше, тогда главарь на поворотах увидит, что все три машины целы. А там что-нибудь придумаем… Клод, вы слышите?

— Да, господин капитан, и у меня есть идея.

— Выкладывайте побыстрее!

Лейтенант Хорн выписывает очередную петлю поворота. Все его мускулы напряжены, крутить огромную баранку руля — дело нелегкое. Озеро недалеко, но сейчас оно не вызывает у него ассоциаций с любимой яхтой и мирными прогулками по воде. Мысли его поглощены другим.

— По мере приближения к причалу мы чуть поотстанем, — начинает излагать свой план сержант Клод. — Там ведь сейчас наверняка темно, не так ли?

— Да. Я распорядился, чтобы выключили все фонари и лампы, — вмешивается капитан Вольф. Вертолет все это время летит над колонной.

— Мы остановимся метрах в ста поодаль, и наши люди в штатском, которые сейчас изображают заложников, выскочат из машины с оружием, а мы, «террористы», выйдем с поднятыми руками… В темноте да на расстоянии трудно будет разобрать, кто есть кто, и главарю придется поверить, будто бы по дороге заложникам удалось разоружить его людей…

— Мне этот вариант нравится, — перебивает его лейтенант Хорн. — Давайте на том и порешим, Клод.

Машины продолжают мчаться во тьме. Дорога безлюдная, так что не приходится опасаться встречных автомобилей. Хорн снимает с плеча брезентовую сумку и рассовывает по карманам своего спортивного костюма пистолет и пружинный нож. Но вот он снова обеими руками хватается за руль — дорога круто идет вниз. Спуск, поворот и тут же следом еще один поворот. Вдали пообочь возникают дома с освещенными окнами и остаются позади; по сторонам дороги вновь мелькают кусты да деревья. При свете фар стволы их кажутся белыми. Недавние сумерки сгустились в черную, непроглядную тьму. Небо тоже густо затянуто тучами, звезд совсем не видно.

По рации снова раздается голос главаря, пытающегося связаться с «командой» зеленого микробуса:

— Хабиб, Махмед, отзовитесь! Джулио!

Голос вожака стихает — машины проходят мимо линии высокого напряжения, — в приборе раздается лишь треск. И в этот момент вдруг вклинивается чей-то незнакомый голос:

— Алло, Чарли! Я — Портер! Чарли, отзовись!

«Так ведь Портером зовут восьмого», — мгновенно вспоминается Хорну диалог, подслушанный в тоннеле. Он подносит трофейную рацию к своему микрофону: пусть последующий разговор будет услышан и его коллегами в зеленом микробусе, и капитаном Вольфом в вертолете, и «оперативным штабом» в Вигау, где у Плюме, по всей вероятности, хватит ума записать его на пленку… Ну и майор Бриан благодаря своей чудо-технике сможет узнать о неожиданном повороте событий, тем более что он охотится именно за Портером…

— Чарли слушает, — отзывается главарь террористов. — Все идет по плану. Через несколько минут мы будем у озера.

— Что там у вас вышло с телетрансляцией?

— А ты видел? Классно все получилось! Эти кретины журналисты здорово подыграли нам. Передача шла минут сорок, и…

— Передача не шла ни минуты, Чарли!

— Что-о?

— Вас провели, Чарли. Трансляции не было ни по одному каналу.

— Как это — не было? Я своими глазами видел, по первой программе. Передачу прервали и подключили нас…

— Никуда вас не подключали. Понятия не имею, как им это удалось, но факт остается фактом: вас облапошили. Ни одна живая душа не знает о том, что произошло в тоннеле. По радио все время твердят о дорожной катастрофе.

— Чтоб им пусто было, фараонам проклятым! Обманули-таки… А ведь все было обставлено таким образом, будто и впрямь идет трансляция…

— Сейчас не время обсуждать это, Чарли. Делайте все так, как было условлено. Камион подгоните к самому берегу, чтобы контейнер можно было сбросить в воду…

— Не беспокойся, все будет сделано! Уж теперь-то мы их жалеть не станем! Попомнят эти корыстолюбивые душонки, как торговать с Иргелем… Долго им не придется купаться в Линардском озере… чтоб им сдохнуть, всем до единого!..

И наступает тишина — мрачная, зловещая.

Лейтенант Хорн с трудом переводит дыхание. Подогнать камион к самому берегу?.. Но ведь это означает, что…

— Они хотят взорвать контейнер в озере! — восклицает он чересчур громко, слишком нервно. Таким тоном не пристало говорить командиру боевого отряда…

Капитан Вольф проявляет больше самообладания:

— Спокойствие, лейтенант. У нас еще несколько минут в запасе.

— Плюме!

— Да, господин лейтенант!

— Что говорит по этому поводу Брокка?

Щелчок, легкий шум в эфире, затем раздается голос представителя транспортной конторы:

— Наш контейнер достаточно прочен, но если сильной детонацией окажется повреждена оболочка, то вода будет заражена… И если контейнер попадет в воду в поврежденном виде, мы никак не сумеем предотвратить распространение радиации…

Лейтенант стискивает зубы. Линардское озеро связано с Ардоннским, да и не только с ним. Все озера края шлюзами, каналами связаны между собой в единую систему, их воды бороздят рыбачьи лодки, небольшие яхты. Такие, как его «Белла»…

Тоннель бесспорно удалось спасти, но зато подвергся опасности озерный край. Голубые водные просторы. И берега тоже. Небольшие портовые городки и поселки, обитатели ярких, веселых домиков. Гнездящиеся в прибрежных камышах птицы. Ручьи, несущие вдаль свои воды. Глетчеры…

Мысленным взором Хорн видит рыб, всплывающих брюхом кверху, выброшенных на берег белых птиц, таких быстрых и некогда грациозных в полете. Опустевшие, безлюдные города с табличками при въезде: «ЗАПРЕТНАЯ ЗОНА. ВЪЕЗД ЗАПРЕЩЕН!» Видит массу обездоленных людей, вынужденных ютиться на чужбине в школах и спортзалах. Видит мертвый край.

Тогда уж ему больше не плавать по здешним озерам — если он вообще уцелеет в этой передряге. Осиротевшая «Белла» так и будет стоять, покачиваясь на волнах у какого-нибудь причала.

— Где мы сейчас находимся, капитан? — внезапно охрипшим голосом спрашивает Хорн.

— До причала еще километр, — отвечает Вольф.

Машины, сбавив скорость, преодолевают последний участок пути. Лейтенант Хорн, напряженно всматриваясь в заросли придорожного кустарника, временами улавливает поблескивание металла. Впрочем, он и без того не сомневается: за деревьями и кустами повсюду скрываются полицейские, а над крышами вездеходов торчат антенны. Красный микробус тормозит. Хорн тоже нажимает на педаль тормоза. Дорожный указатель напоминает путникам, что они приближаются к развилке.

— После поворота вправо до причала останется восемьсот метров, — торопливо подсказывает капитан Вольф.

И тут лейтенант Хорн впервые видит вертолет, который, держась прямо над колонной, все время сопровождал ее: два ярких красных огонька, срезая угол, сворачивают вправо.

В эфире раздается голос старшего техника Плюме:

— Господин лейтенант, звонил некий майор Бриан.

— Да-а? И что он сказал?

— Просил передать, чтобы вы не забыли о вашем с ним уговоре.

— Не забуду! — Хорн прикусывает губу. Машину трясет и подбрасывает на ухабах. Судя по всему, этот участок дороги вымощен гораздо хуже. Отсюда уже видно озеро — черное, неподвижное зеркало воды. Неподалеку от него масса ярких точек: прибрежный городок в вечернем освещении. «В этих домах люди, — думает Хорн. — Люди, которые даже не подозревают, как может повернуться сейчас их судьба. Ведь о радиоактивном излучении им известно разве что из газет».

Колонна спускается по откосу вниз, громоздкий камион шатает из стороны в сторону. Лейтенант Хорн изо всех сил вцепился в баранку руля.

Снова раздается голос в наушнике, на этот раз говорит сержант Клод:

— Господин лейтенант!

— Слушаю.

— Глушитель упал с контейнера!

Лейтенант чувствует, как на лбу у него проступает пот. Из-за этой проклятой тряски он лишился единственной своей защиты — маленького хитроумного прибора, который мог бы нейтрализовать поступающие в радиовзрыватель волны. С этой минуты заключенный в контейнере чудовищный груз выходит из-под контроля и снова оказывается в руках террористов. Стоит только бандитам заподозрить неладное, решить, что они попали в западню, и в отместку достаточно нажать на кнопку…

«Может произойти все что угодно!» — бьется в голове Хорна тревожная мысль. Капитан Вольф, словно догадываясь о том, что творится в душе лейтенанта, вовремя подоспевает со словами поддержки:

— Спокойно, лейтенант, спокойно! Пока вы находитесь рядом с террористами, никакая опасность контейнеру не угрожает.

— А потом? — хрипло спрашивает лейтенант и в тот же момент принимает решение. — Теперь у меня нет другого выхода, я вынужден сбросить камион в воду, — торопливо говорит он. — Оставить его на берегу хоть на минуту — значит пойти на огромный риск… А после я присоединюсь к террористам и попытаюсь вместе с ними проникнуть в гидроплан!

Еще один поворот — на этот раз последний. Лейтенант Хорн отчаянно крутит руль, и камион, трясясь и подпрыгивая, мчится дальше. Очередная табличка на краю дороги указывает, что до причала осталось двести метров…

— Сейчас вы выйдете на прямую, — предупреждает капитан Вольф, и голос у него тоже срывается.

Лейтенант Хорн понимает смысл этого предупреждения.

— Скажите, когда прибавить скорость, — просит он.

Маленькая колонна мчится дальше в непроглядной тьме.

36

Вигау, 17 часов 51 минута

Плюме дрожащей рукой тянется к стакану, куда один из коллег налил ему кока-колы.

Господин Тисс, уединившись в углу диспетчерской, говорит по местному телефону с руководителями вспомогательных служб. Он не скрывает своего недовольства: ему хотелось бы как можно скорее вновь запустить тоннель в эксплуатацию, однако полиция не согласна на это. Пока что даже уборочная бригада не допущена на девятый участок, где по-прежнему валяются обгорелые остовы двух машин, груды разбитых деталей, осколки стекла. Тела убитых полицейских и бесчувственного водителя камиона уже увезены, однако обследование места происшествия длится гораздо дольше, чем рассчитывал господин Тисс. К тому же и тесть без конца обрывает провода, извольте и его успокаивать. У выхода со стороны Вигау в бездействии дожидается аварийная машина бригады электриков — надо бы заменить телевизионные камеры, поврежденные выстрелами террористов. Вот разве что на вентиляцию нельзя пожаловаться: эта система действует безукоризненно.

На экранах камер, расположенных поблизости от выхода к Штайгу, видно, какое там царит оживление. Петра Набер и инженер Манакор наблюдают за тем, как две кареты «скорой помощи» направляются к городу, а полицейская машина с синей «мигалкой» прокладывает им путь: в больницу везут спасенных, но пока еще не пришедших в себя после газовой атаки заложников. Затем к тоннелю подкатывает низкий черный фургон с плотно занавешенными окошечками. Петра не догадывается, что это за машина, а Манакор знает, но помалкивает. Это фургон для перевозки трупов.

Жак Брокка тянется к стоящим на столе бутылкам с кока-колой. Господин Тисс, покончив с телефонными переговорами, присаживается к столу и принимается по привычке нервно барабанить пальцами. Плюме уставился на квадрат экрана прямо перед собою, хотя там вроде бы и видеть нечего: совершенно безлюдный участок тоннеля, темный асфальт, облицованные голубовато-зеленой плиткой стены, ровная цепочка ламп.

Мыслями старший техник перенесся на берег Линардского озера. Он хорошо знает те места, нередко бывал и у причала. Вот и сейчас он словно бы ощущает на лице дуновение прохладного, влажного ветерка. Плюме рад бы помочь молодому симпатичному лейтенанту, который снова — который раз за сегодняшний день! — берет на себя самый большой риск. Но как тут поможешь на расстоянии…

Петра Набер не сводит глаз с мегафона — бездушной круглой коробки, откуда в любой момент может раздаться голос. Какими будут следующие фразы — предугадать невозможно. Обнадеживающие сообщения, дурные вести? Или вместо людской речи прогремит автоматная очередь, отдаваясь в сердце щемящей болью?.. Девушка чувствует, как при одной мысли о такой возможности леденящий холодок пробегает по спине. Сердце ее колотится учащенно. Она даже кинофильмы не умеет смотреть равнодушно, всегда волнуется в напряженный момент, хотя и понимает, что все экранные коллизии придуманы. А сейчас сюжет пишет сама живая реальность, и какой финал ей будет угодно предпочесть, никому не известно заранее. Вполне возможно, что восторжествует зло, а не добро. Какие сюрпризы готовит следующая минута, какие события развернутся через пять минут, через полчаса? Чем завершатся эти невообразимые переживания? Ответа на все эти вопросы ждать не от кого. Сценарий событий не был написан заранее, не был отрепетирован режиссерской рукой, не был увековечен на целлулоидной пленке.

Даже Вальтер Белль и оператор оставили свои перешептывания. Все присутствующие умолкают. Гнетущее напряжение висит в воздухе, оно растет, заполняет весь зал подобно неукротимому потоку наводнения.

Ожидание всем изматывает нервы.

37

Берег Линардского озера, 17 часов 52 минуты

— Сейчас мы от вас отстанем, — говорит в микрофон сержант Клод. Голос его спокоен: это не первая операция, в которой сержанту приходится участвовать.

— Хорошо, Клод! — Лейтенант Хорн вновь обретает хладнокровие. Он знает, что на карту поставлено очень многое, риск слишком велик. И знает также, что не имеет права на ошибку. Для проб и прикидок у него тоже возможности нет. Сейчас, несколько мгновений спустя, ему представится первый и единственный шанс, и упустить его попросту невозможно.

Хорну вспоминается майор Аргентер. Этот сдержанный на вид, почтенный господин с благородной проседью требовал от лейтенанта непреклонной твердости, хотя ни разу не сказал об этом на словах. Ведь террористам в упорстве и жестокости не откажешь. А значит, в борьбе против них требуется столь же неколебимая твердость.

Лейтенант кладет на колени трофейный автомат. Он больше не слышит гула мотора, не ощущает толчков под кабиной; все его помыслы прикованы к грядущей задаче.

— Хорн, до причала двести метров! Дорога прямая как стрела! — восклицает капитан Вольф, которому сверху все видно как на ладони.

Лейтенант Хорн не тратит времени на слова. Левой рукой он открывает дверцу кабины, но не распахивает ее, и дает газ. Красный микробус идет далеко впереди; он как раз замедляет ход, собираясь свернуть влево.

Пирс, в сущности, представляет собой серый бетонный прямоугольник, с трех сторон окруженный водой. По краям его вертикально свешиваются уходящие под воду деревянные балки; их назначение — защищать от удара корпуса причаливающих судов. В центре пирса стоит металлическая будка в окружении нескольких цветочных клумб. Разумеется, в темноте не разглядеть таких подробностей, но в памяти лейтенанта запечатлелась эта картина, когда он днем производил рекогносцировку местности с вертолета.

Красный микробус исчезает из поля зрения, свернув налево, к причалу. Хорн опять прибавляет скорость. В открытое окно кабины со свистом врывается ветер.

— До воды еще сто метров! — кричит капитан Вольф. Вертолет выписывает круг над причалом.

Затаившиеся поблизости на палубах прогулочных катеров снайперы поудобнее устраиваются на локтях. Приклады у винтовок теплые — стрелки, находясь в боевой готовности, вот уже больше часа сжимают их в руках. Полицейские заняли места у нацеленных на причал прожекторов. Едва только по радио будет отдана соответствующая команда, здесь станет светло как днем.

Вдоль берега — позади торговых киосков и полицейских машин — также прячутся снайперы. Наготове и бойцы штурмового отряда: два десятка человек в касках и пуленепробиваемых жилетах, в инфракрасных очках и вооруженные скорострельными автоматами. Если им будет отдан приказ о нападении, то ходу событий не сможет противостоять и сам господь бог.

У края причала покачивается на волнах гидроплан, двумя тросами прикрепленный к швартовным тумбам. Одним своим крылом он вплотную примыкает к бетонному пирсу.

Неподалеку от причала в укромном местечке дожидаются своего часа две быстроходные моторки; в каждой из них по три вооруженных полицейских и два аквалангиста. Не исключено, что их помощь тоже понадобится.

Камион разогнался и мчит на полной скорости.

Хорн выключает мотор. Схватив трофейную рацию, кричит во всю мочь:

— Тормоза отказали!.. — и, не дожидаясь ответа, отбрасывает рацию прочь. Крепко ухватив правой рукой автомат, левой Хорн распахивает дверцу кабины.

До края пирса остается не более двадцати метров.

Лейтенант бросается из кабины вперед.

Как их учили во время подготовки, он касается земли обеими ногами и тут же свертывается клубком. Тело его, храня в себе скорость разогнавшегося камиона, катится по бетонной площадке причала. Натренированные мускулы лейтенанта напряглись, стараясь максимально смягчить удары.

Камион проносится мимо, обдавая человека волной разгоряченного воздуха. И вот нос гигантской машины зависает над водой. В этот момент камион до смешного напоминает беспомощного, бестолкового зверя, который, разбежавшись, слишком поздно понимает, что перед ним пропасть, и, прежде чем упасть, на миг зависает в воздухе. Грузовик падает, увлекая за собою и контейнер. Столбы воды взмывают вверх, контейнер несколько мгновений удерживается на поверхности, затем внезапно погружается, камнем идет на дно. Черная толща воды смыкается над ним, потревоженные волны с силой ударяют в стенку причала.

Лейтенант Хорн лежит на земле. Плечо сковано болью, кожа на запястьях содрана при падении. Но автомат он удержал, так и не выпустил из рук. Слабость и головокружение довольно быстро проходят, и Хорн, приподняв голову, встряхивается, оглядывается по сторонам. Затонувший контейнер его больше не интересует. Лейтенант встает на ноги. Напрягая зрение, видит, как зеленый микробус только еще сворачивает на дорогу, ведущую к пирсу. Дольше ждать некогда. Тряхнув головой в черной маске, он чувствует, что в ушах еще гудит. Ну да ничего не поделаешь… Хорн бегом припускается к гидроплану. Красный микробус уже стоит там, а рядом — две фигуры в черном. Один из террористов перешагивает с причала на крыло гидроплана.

— Проверь-ка, там ли деньги! — кричит террорист — тот, что стоит у машины.

Голос его Хорну знаком; ну конечно же, это главарь банды. Подтянутый, жилистый. «А ростом примерно с меня», — определяет лейтенант, направляясь к нему. Хорн слегка волочит ногу, притворяясь, будто охромел. Это дает ему возможность сгорбиться, чтобы скрыть свой высокий рост; ведь он не успел разглядеть, каких габаритов был террорист, выброшенный им из камиона. Если шеф сейчас сообразит, что перед ним вовсе не Омар, то, пожалуй, пристрелит его без звука. Поэтому Хорн следит за каждым его движением, а сам на всякий случай держит палец на спусковом крючке автомата.

— А ну, выходите! — Главарь делает энергичный жест, обращаясь к сидящим в микробусе заложникам. Тем временем Хорн успевает доковылять туда. Сокрушенно разведя руками, он всем своим видом показывает: старался, мол, да не получилось. Не удалось удержать камион у береговой кромки. Сейчас его задача — как можно дольше сохранить молчание. Если до сих пор была надежда сослаться на отговорку, что радиопомехи в какой-то мере искажают звук, то теперь голос сразу же выдаст его.

Главарь террористов крепко обозлен, об этом свидетельствуют и его резкий тон, и раздраженные жесты. Из микробуса выбираются заложники: четверо мужчин — легко одетые, с непокрытыми головами — и женщина средних лет. Бандитский вожак уверенно отбирает из этой группы двоих мужчин и женщину и подталкивает их к гидроплану. Оставшимся двоим заложникам велит стоять возле машины. При этом он без конца нервно оглядывается по сторонам, указательный палец правой руки ни на миг не соскальзывает со спускового крючка. Террорист, конечно, не может не чувствовать, что сам он тоже находится под прицелом снайперов.

Из микробуса вылезает и четвертый террорист — невысокий, коренастый, с мощным черепом, обтянутым черной маской. Дуло автомата он тотчас направляет на двух заложников, стоящих у машины.

— Все планы срываются к черту, с камионом пришлось распроститься! — Главарь заходится от ярости. И тут взгляд его падает на дорогу, ведущую к причалу. — А Джулио что там еще удумал?

Зеленый микробус останавливается у въезда на пирс, метрах в семидесяти от гидроплана. Распахиваются дверцы, и первыми из машины вылезают… мужчины в штатском — это отчетливо видно даже на расстоянии.

В этот момент в дверном проеме гидроплана появляется террорист, посланный туда с определенным заданием.

— Чарли! Все деньги на месте!

В наушнике лейтенанта Хорна раздается тихий голос:

— Хорн, вы уже к ним присоединились? Дайте нам какой-нибудь знак, мы не можем отличить вас от прочих.

Но Хорну сейчас вступать в переговоры со своими несподручно.

— А ну, марш в самолет! — бешено орет главарь. — Да побыстрей пошевеливайтесь, свиньи паршивые! — Чарли грубо толкает пожилого мужчину, так что тому лишь с трудом удается удержаться на ногах.

«Террористы решили выполнить свою угрозу, — определяет про себя Хорн. — Ценными заложниками они считают фабриканта с супругой и банкира, значит, их и намереваются прихватить с собой». «Банкир» выглядит в точности так, как описал его майор Бриан. Плечистый, спортивного вида мужчина стоит с гордо поднятой головой; от его живого, внимательного взгляда не скрывается ни одна деталь происходящего. Лейтенант сразу же узнает в нем Юртала, своего коллегу. Агента секретной службы.

Даже в полумраке лейтенант видит страх в глазах несчастной женщины. Перенесенные страдания сильно сказались на ней, и вряд ли бедняжка сможет продержаться долго. Утром, в момент нападения, по всей вероятности, она, как и другие, тоже кричала от ужаса и плакала. Но сейчас она не в состоянии вымолвить ни слова. Руки у нее за спиной связаны, как и у остальных пленников; спотыкаясь, бредет она к гидроплану, отчаянно стараясь держаться поближе к мужу. Лейтенанту так хочется ее утешить, шепнуть несколько ободряющих слов, заверить, что весь этот кошмар скоро окажется позади, но он вынужден молчать. Как раз в этот момент мимо него проходит «банкир», готовясь ступить на обращенное к берегу крыло гидроплана. И тут Хорну приходит в голову блестящая мысль. Грубо ухватив за плечо коллегу, он с силой подталкивает его и идет за ним следом к гидроплану, где у входа уже столпились остальные заложники. Лейтенант помогает женщине перешагнуть через высокий металлический порог. Стоящий в дверях террорист не смотрит на них; все его внимание поглощено непонятной сценой, разыгрывающейся у зеленого микробуса. Чарли тоже проявляет нетерпение:

— Джулио, чего копаетесь? Быстрей сюда!

Лейтенант Хорн торопливо заталкивает пленников в гидроплан. Людям приходится пригнуть голову: машина довольно низкая и тесная. Овальная дверца впереди ведет в кабину пилота, в хвостовой части гидроплана вдоль стен тянутся скамьи. Хорн делает знак супружеской паре садиться; по лицу мужчины разлита смертельная бледность, взгляд затравленно бегает по сторонам. Пока фабрикант с женой рассаживаются, Хорн подталкивает «банкира» к противоположной скамье. Даже в полумраке видно, как тот обдает лейтенанта ненавидящим взглядом, но сейчас это не имеет значения. Вытащив нож, лейтенант нажимает пружину, и лезвие бесшумно выскакивает. Хорн на мгновение присаживается рядом с заложником, незаметно протягивает руку за его спину.

— Я от Бриана, — шепчет он, наклоняясь к Юрталу.

Нож у лейтенанта острый как бритва, достаточно разок провести им по веревкам, и они моментально оказываются разрезанными. Хорн встает и, заслонив коллегу спиной, чтобы сидящая напротив супружеская пара ничего не заметила, вытаскивает из кармана пистолет и сует его Юрталу. — Ждите, пока я не сниму маску, — говорит он и, заслышав крики снаружи, поспешно выходит…

Кричит главарь бандитов, не в силах скрыть своего разочарования. От его былой самоуверенности не осталось и следа. Пассажиры зеленого микробуса все до одного удаляются прочь. «Заложники» с автоматами, вскинутыми на изготовку, конвоируют «террористов»; трое мужчин в черной одежде и черных масках, подняв руки над головой, шагают впереди.

Тем временем по радио происходит следующий диалог:

— Говорит Вольф. Сержант, что бы ни случилось, идите к дороге.

— Слушаюсь, господин капитан.

— Хорн, можете ответить?

Лейтенант слышит этот разговор и принимает к сведению тактику своих коллег, однако обстановка никак не располагает для переклички с ними.

— Выходит, они захватили всю группу Джулио! — беснуется главарь.

Оба других террориста стоят рядом с ним, один из них держит под прицелом заложников, оставшихся на берегу.

— Так вот почему они не отзывались дорогой! — В руках у Чарли сумка с миллионами франков. Он протягивает ее Хорну. — Омар, отнеси в самолет!

Вокруг сгущается тревожная, мрачная темнота. И подобно выстрелу звучит во мраке усиленный мегафоном голос:

— К вам обращается полиция. Отпустите на свободу остальных двух заложников!

— Ну уж нет! — кричит в ответ Чарли. Зычный голос его разносится далеко вокруг. — Вы нас обманули и потрудитесь немедленно отпустить моих людей!

— Не мы захватили их в плен, а заложники. Так что к ним и обращайтесь со своей просьбой, — твердо отвечает незнакомый голос.

Чарли в ответ разражается бранью, однако это ничуть не меняет ситуации. Офицер полиции, которому поручено вести переговоры, бесстрастным тоном произносит в рупор:

— Ваше положение и без того трудное, не усугубляйте его. Верните свободу двум заложникам, которые сейчас стоят возле красного микробуса. При этом условии мы дадим вам возможность улететь. В противном случае можете оставаться здесь хоть до утра…

Наступает напряженная тишина. Один из террористов заходит в гидроплан, чтобы осмотреть кабину пилота. Он действует с такой свободой и уверенностью, какая, несомненно, выдает в нем профессионального летчика. По всей вероятности, он и должен вести машину… Но пока что пилот не в состоянии стронуть ее с места, поскольку рычаг управления блокирован стальной цепью, на конце которой — здоровенный, с ладонь величиной, замок, открывающийся с помощью кода.

Лейтенант Хорн стоит в дверях машины с сумкой, набитой деньгами. Семь с половиной миллионов франков — шутка сказать! Ему сроду не доводилось держать в руках такое невероятное богатство. Однако мысль об этом оставляет его совершенно равнодушным.

— Верните моих людей, иначе перестреляем всех заложников! — кричит Чарли.

Несчастные пленники, дрожа от страха, стоят возле красного микробуса. Один из них — белокурый парнишка — совсем молодой, лет двадцати, не больше.

— Отпустите этих двух заложников, а за это мы сообщим вам шифр! — по-прежнему решительно отвечает полицейский.

«Значит, наши не намерены идти на уступки, — думает Хорн. — Что ж, Вольф решил правильно. С этими головорезами только так и надо разговаривать: чем тверже, тем лучше…»

Загнанный в тупик, Чарли не знает, на что решиться. Он подносит ко рту крошечный радиомикрофон:

— Чарли вызывает Портера. Портер, отзовись!

38

Противоположный берег озера, 18 часов 01 минута

— Портер слушает.

Диллен сбрасывает с лодки чехол. Вновь берет в руки коротковолновую рацию. Медленно опускается на сиденье, занимает место за рулем. Бинокль висит у него на груди. Берег погружен в темноту. Ветер почти стих. Над водой легкой дымкой клубится туман.

— Что прикажешь делать? У камиона отказал тормоз, и контейнер свалился в воду…

— Я видел.

— Джулио и его группу заложники доро́гой разоружили… Нас осталось четверо!

Диллен молчит. Он пытается не терять самообладания, но ведь сейчас его все равно никто не видит. Строить из себя супермена со стальными нервами — такой спектакль имеет смысл разыгрывать лишь перед подчиненными. Майор лихорадочно соображает. Все шло без сучка, без задоринки до определенного момента. Первый сбой произошел, когда сорвалась телепередача. Затем контейнер рухнул в воду, а трое террористов оказались сами в плену у швейцарцев… Между тем нападение преследовало две основные цели: использовав телевидение, вызвать политический скандал и взорвать контейнер с радиоактивными отходами сразу же после того, как гидроплан удалится от берега… Ни одна из этих целей не достигнута. «Что же предпринять?» — настойчиво бьется мысль в мозгу у Диллена, и тут ему вспоминается полковник Кабри. Контрразведка Организации будет убеждена, что акция провалилась из-за утечки информации… Конечно, полковник получит отчет о случившемся из первых рук, то есть от самого Диллена. И так ясно, что не могут акции все до одной идти как по маслу. Всегда существует определенный процент риска, да и надо делать скидку на непредвиденные обстоятельства. Тут сам характер деятельности таков, что невозможно предвидеть все заранее на сто процентов. Заложники, видимо, воспользовались моментом, когда камион рухнул в воду и внимание конвойных было приковано к нему… А может, они оказались некрепко связаны, ведь достаточно было освободиться хотя бы одному из них.

Диллену некогда сейчас раздумывать над причинами провала. Организация поручила ему подготовку и проведение этой акции. И на месте действия он должен был находиться для того, чтобы в критический момент принять решение. Вот и сейчас он вынужден думать один за всех этих остолопов, которые горазды палить в божий свет как в копеечку, а пораскинуть мозгами — на это их не хватает.

— Портер, ты слышал, что я сказал? — нетерпеливо восклицает Чарли.

— Слышал, слышал. Чего ты дергаешься, не психуй!.. Деньги при вас, гидроплан получен, значит, надо довольствоваться тем, что есть. Садитесь в машину — и марш! Встретимся в условленном месте.

Диллен кладет рацию на колени, мгновенно запускает мотор. Гулкое, равномерное тарахтение разрывает мирную тишину, доселе нарушаемую лишь чуть слышным плеском волн. Диллен уверенной рукой поворачивает руль. Лодка, оставляя за собой вспененный клин, постепенно удаляется от берега.

39

У причала, 18 часов 03 минуты

Один из заложников — белобрысый парнишка — не выдерживает нервного напряжения. Внезапно выскочив из-за микробуса, он пускается бежать — неловко пригнувшись, со связанными за спиной руками. Паренек бежит в ту сторону, где только что скрылись люди из зеленого микробуса, где минутой назад смолк рупор полицейского… Панический страх, безумная надежда, стремление вырваться на свободу толкнули его на этот отчаянный шаг. Ему кажется, что достаточно пробежать два десятка метров, и он окажется под защитой: незримая, но вездесущая полиция отведет от него опасность, спасет его… О террористах он не думает — просто не хочет думать о них.

Пареньку не удается убежать далеко.

Автомат в руках у Чарли разражается очередью — настолько оглушительной, что шум выстрелов заглушает крик несчастного юноши…

Заложник падает на бетонную площадку причала. Автоматная очередь прошила его насквозь, из ран на спине хлещет кровь. Одна нога у юноши судорожно вздрагивает, но через несколько мгновений он затихает без движения.

Первой реакцией Хорна было помочь заложнику. Но он находился слишком далеко, в дверях гидроплана, и по-прежнему держал в руках сумку с деньгами; кроме того, все произошло чересчур неожиданно и быстро…

— Так же сдохнут и остальные, все до одного! — остервенело вопит Чарли.

На мгновение воцаряется грозная, напряженная тишина. По всей округе, чуть ли не за каждым деревом-кустом притаились вооруженные полицейские, любой из которых сейчас охотнее всего уложил бы на месте бандитского главаря и всю его компанию.

— Ты что, совсем спятил? — обрушивается на Чарли один из его сообщников. — Надо немедленно отпустить второго, иначе нас всех перестреляют.

Чарли злобно молчит, слышно лишь его тяжелое дыхание. Лейтенант Хорн бросает сумку на пол кабины.

— Высылаем к причалу «скорую помощь», — раздается голос из громкоговорителя. — Отпустите второго заложника. Даем десять секунд на размышление.

— Говорит Вольф, — слышит Хорн в своем наушнике. — Если они ответят отказом, мы атакуем их. Спрячьтесь в гидроплане!

Лейтенант не успевает ответить. Чарли, схватив за руку второго заложника — насмерть перепуганного пожилого мужчину, — отталкивает его от микробуса.

— А ну, убирайся отсюда! Проваливай, да поживее! В глазах заложника застыл панический ужас. Кто знает, не уготовлена ли и ему такая же участь, как его товарищу по несчастью? Едва передвигая ноги, он бредет прочь от красного микробуса, обходит валяющегося в луже крови юношу, который уже не подает признаков жизни. Сверкая фарами и «мигалкой», к причалу подкатывает «скорая помощь».

— Говорите шифр! — кричит Чарли. Его сообщник подскакивает к двери гидроплана. Хорн едва успевает посторониться. Третий террорист усаживается в пилотское кресло. Привычными движениями он включает подачу горючего, приводит в действие приборы управления.

— Шесть-шестнадцать, четыре-тридцать два! — гремит голос из мегафона.

Чарли повторяет цифры — уже для пилота. Лейтенанту Хорну с его места видно, как пилот набирает шестизначное число на кодовой табличке. Замок, щелкнув, открывается.

В кабинах загораются вмонтированные в потолок лампы; бледно-желтый свет заливает внутреннее пространство гидроплана.

— О’кей, поехали! — кричит один из террористов и, дождавшись, пока Чарли тоже вскакивает в кабину, захлопывает дверцу гидроплана. Мощным гулом ревет мотор, машина сотрясается равномерными толчками.

Взгляд Хорна падает на заложников. Фабрикант и его жена, оба белые как полотно, сидят, тесно прижавшись друг к другу. Напротив них — банкир Ризо, он же агент секретной службы. Юртал сидит в неподвижной, напряженной позе, по-прежнему держа руки за спиной, хотя веревки свободно свисают у него на груди. К сожалению, это очень заметно со стороны, и Хорну остается лишь надеяться, что террористам сейчас не до того.

Чарли опять в своей стихии. Нервозности его как не бывало. Судя по всему, расправа над заложником дала выход копившемуся в немнапряжению, и сейчас он вновь чувствует себя уверенно и смело. Перемена сказывается в каждом его движении, в каждом слове. Ловко и проворно пробирается он в кабину пилота. Из-за шума мотора он вынужден кричать, чтобы его услышал пилот, а потому через раскрытую дверь и до остальных явственно доносятся слова приказа:

— Правь потихоньку к середине озера! Да следи за зеленым сигналом, чтобы не задавить Портера!

И тут Хорна осеняет. Последний квадратик мозаики встает на место. Значит, майор Бриан оказался-таки прав: таинственный восьмой террорист находится поблизости!

Лейтенант быстро наклоняется, будто хочет убрать сумки с деньгами с дороги и переложить их к стене. Отвернувшись в сторону, он приникает губами к крохотному микрофону и говорит:

— Вольф! Немедленно запускайте лодки! Восьмого бандита они примут на борт здесь же, на озере.

— Лодки выходят, — тотчас слышится ответ.

Лейтенант Хорн выпрямляется и подходит к дверям пилотской кабины. Один из террористов правит машиной. Чарли и другой бандит приникли к окнам. Рано сгустившийся сумрак плотным, черным покровом навис над озером. Гидроплан отходит от причала и, выписав дугу, выруливает на простор. Быстро мелькают и остаются позади огни какого-то прибрежного поселка. Волны, набегая, ударяются о широкий корпус машины. Хорн ощущает под ногами эти едва уловимые, равномерные толчки.

Гидроплан, тарахтя мотором, мчится по озерной глади.

— Вон он! — вскрикивает вдруг наблюдатель.

— Верно, зеленый фонарь! — оживленно подхватывает Чарли.

Действительно, вдали неуверенно подмигивает зеленый огонек. Портер, по всей вероятности, приплыл сюда на лодке в надежде, что террористы под покровом темноты примут его на борт гидроплана и для полиции все останется шито-крыто.

«И этот „восьмой“ весь день скрывался поблизости!» — с досадой думает лейтенант Хорн и снова отворачивается к микрофону.

— Ну, где же ваши лодки?

— Идут полным ходом, — слышит он ответ капитана Вольфа.

— «Восьмой» уже здесь, — быстро произносит Хорн и, подняв взгляд, видит Чарли, который появляется на пороге кабины. Главарь террористов подходит к дверце гидроплана, готовясь отдраить ее.

Дольше ждать некуда. Сорвав с головы маску, лейтенант Хорн подскакивает к Чарли и упирает ствол автомата ему в спину.

— Оставь дверцу в покое, Чарли. Руки вверх!

Террорист замирает. Лейтенант Хорн краешком глаза видит, как Юртал срывается с места. В руке у него пистолет… Хорн кивает головой, делая ему знак подойти поближе.

— Забери у него оружие.

Чарли, подняв руки, послушно дает себя разоружить. Он настолько растерялся от неожиданности, что даже пошевельнуться не может. Лица его Хорн не видит, однако лейтенанту вполне достаточно нескольких мгновений, пока бандит стоит как вкопанный. Юртал вырывает у него из рук автомат. Лейтенант чуть отступает назад. Террорист медленно поворачивается и ошеломленно вглядывается в лицо Хорна.

— Ты… не Омар… — тупо бормочет он.

— Некогда нам разговоры разговаривать. Ложись на пол, Чарли!

Хорн понимает, что промедление опасно. Ведь два других вооруженных бандита совсем рядом, за тонкой перегородкой кабины, да и дверь распахнута настежь…

Гидроплан замедляет ход. Лейтенант Хорн появляется в дверном проеме.

— Бросай оружие!

Стоящий у окна террорист мгновенно поворачивается всем корпусом. Рука его тем временем тянется к спусковому крючку автомата, висящего на шее. Лейтенант сотни раз наблюдал это движение. Во время тренировок они стреляли друг в друга холостыми патронами, и им по нескольку десятков раз приходилось повторять одни и те же движения, пока они не складывались в чисто отработанный механизм: мгновенно опускаешься на одно колено, а рука, привычно легшая на спусковой крючок, стреляет. Тренеры постоянно внушали им: надо стрелять первым. В случае опасности прежде всего думать об этом. Или ты первым выстрелишь в террориста, или он убьет тебя.

Выпущенная Хорном очередь оглушительным эхом отдается в узкой металлической коробке гидроплана. Не все пули попадают в террориста: с грохотом разбиваются стеклянные крышки приборов на панельной доске, во все стороны летят осколки. Террорист падает. В этот момент Хорн боковым зрением улавливает, как пилот норовит взяться за свой лежащий рядом автомат, и успевает наступить ногой на вражеское оружие.

— Спокойно, парень, не двигаться!

Лейтенант ногой отшвыривает автомат и тут же ловит его на лету. Раненый террорист со стоном корчится на полу. Хорн и у него отбирает оружие.

В дверях появляется Юртал.

— Все в порядке? — лаконично справляется он.

— Да. Ты присмотри за пилотом, мы сейчас остановимся.

Юртал направляет дуло своего пистолета на сидящего за штурвалом пилота. Гидроплан тем временем все медленнее скользит по поверхности воды.

— Давай останавливай! — кричит Юртал пилоту.

Тот переключает приборы, и машина резко сбавляет ход.

Чарли лежит на полу в пассажирской кабине. Хорн, проходя мимо, даже не смотрит на него. Юртал занимает позицию на пороге так, чтобы держать в поле зрения обе кабины. Лейтенант поворачивает рукоятки, задраивающие дверной люк; на мгновение у него мелькает мысль, что надо бы сказать заложникам хоть несколько успокоительных слов, но и на это сейчас нет времени. Он распахивает дверь.

В кабину тотчас врывается холодный воздух. Мрак снаружи кажется непроглядным, проходит несколько секунд, прежде чем глаза лейтенанта привыкают к темноте. И тогда он замечает с левого борта какой-то движущийся предмет.

К гидроплану приближается моторная лодка.

— Ну, наконец-то! — раздается оттуда возглас. — Это ты, Чарли?

— Я, — громко отвечает Хорн, не думая при этом, что по радио голос его слышен во многих местах, в том числе и в диспетчерском зале тоннеля…

Моторная лодка ударяется о борт гидроплана. Лейтенанту сейчас видны даже гребешки волн, омывающих лодку. В лодке стоит человек. Лицо его разглядеть невозможно, и Хорн очень надеется, что его черты так же неразличимы впотьмах и «восьмой» не догадается раньше времени, что нарвался на чужого. Жаль, что он позабыл о маске, забросив ее куда-то в угол кабины.

Лейтенант слышит за спиной какой-то шум, но оборачиваться уже некогда. Он протягивает руку, словно желая человеку из лодки помочь подняться, и, когда тот протягивает в ответ свою, Хорн произносит:

— Приветствую вас, майор Диллен… — и не выпускает стиснутую им руку, хотя противник с молчаливым отчаянием старается высвободиться. Левой рукой Хорн тычет ему в бок дулом автомата. — Марш в кабину!

Лейтенант, конечно, не видит, как позади, в кабине, вдруг неожиданно вскакивает с пола Чарли. Юртал не колеблясь стреляет, но террорист бросается к двери и всей тяжестью тела наваливается на Хорна, который, потеряв равновесие, падает в воду.

— Портер! — вопит Чарли. — Бежим! Возьми меня с собой!

Но все его призывы напрасны. Юртал всаживает в него три пули, затем с молниеносной быстротой подскакивает к двери между кабинами и снова направляет пистолет на пилота.

— Сиди и не двигайся! — предостерегающе говорит он. — У меня в патроннике еще три пули…

Лейтенант Хорн даже при падении не выпускает руку противника, инстинктивно сжимая ее. Моторку затянуло течением под крыло гидроплана, но, падая, Хорн все же ударился плечом о твердую обшивку лодки. Резкая, парализующая боль сковала руку, однако сознания лейтенант не теряет. Вода холодная как лед, и лейтенант чувствует во всем теле покалывание, словно в него вонзаются тысячи игл…

Хорн отдает себе отчет в том, что, падая, увлек за собой и противника. «Не выпущу, ни за что не выпущу!» — судорожно твердит он про себя. Вода заливает Хорну лицо. Он пытается вынырнуть на поверхность, вобрать в себя побольше воздуха и чувствует, как противник сзади хватает его за шею и все сильнее сдавливает ее… Хорн задыхается, и у него не хватает сил сбросить с себя навалившегося врага. Диллен вцепился в него мертвой хваткой… Стоит ли сопротивляться, ведь силы настолько не равны. А Вольф? Куда же запропастился капитан Вольф? А Клод и его парни? Неужели они бросят в беде своего командира?

Ноющей рукой Хорн пытается под водой нащупать в кармане нож. На мгновение ему удается вынырнуть и глотнуть воздуха, однако нож вытащить он не успевает. Диллен опять заталкивает его под воду. Хорн чувствует, как пальцы врага клещами сжимают его шею. В ушах раздается оглушительный звон, того гляди, лопнут барабанные перепонки, к горлу подкатывает тошнота. Перед глазами пляшут разноцветные круги… Ослепительный белый свет. Все вокруг тонет в море света. Над водой зависает вертолет, и его беспощадно нацеленные прожекторы высвечивают то место посреди озера, где вода словно бурлит и клокочет. Двое мужчин борются не на жизнь, а на смерть, тела настолько переплелись в жестокой схватке, что их не различить и не разделить.

Быстроходные лодки, тарахтя моторами, мчатся к месту поединка. Вот они замедляют ход, тормозят — и сильные руки выхватывают из воды дерущихся противников… Хорн ощущает под ногами колышущийся на волнах пол. «Я на судне», — думает он, но затем, видимо, опять теряет сознание, погружаясь в мрак и тишину. Когда он приходит в себя, то чувствует, что его укачивает. Тут ему вспоминается яхта… И наконец до слуха его доносится шум вертолета. Дышать трудно, он наглотался воды, и его бьет кашель. Одежда на нем промокла насквозь, и от холода зуб на зуб не попадает.

— Все в порядке, господин лейтенант, — произносит над ним чей-то голос. Голос сержанта Клода.

40

Берег озера, 18 часов 22 минуты

Лейтенант Хорн, переодевшись во все сухое, спускается на берег. Среди камней тускло поблескивает черная вода. Неожиданно проглядывает луна, но не долго удается ей покрасоваться над горами: набегают новые тучи и опять скрывают ее.

Лейтенант смотрит на простирающееся вдаль озеро. Поблизости плавают и ныряют аквалангисты, подцепляя крюком подъемного крана затонувший контейнер. Натягиваются тросы, крутятся лебедки. При свете прожекторов оживленно суетятся люди, время от времени раздаются слова команды.

«А все-таки не удалось им загрязнить наши воды!» — думает Хорн, и перед глазами его встает «Белла». Стройный белый корпус яхты рассекает волны. Молодому человеку чудится, что пенящиеся брызги мелкими прохладными капельками орошают лицо, а над зеленоватой водной гладью с криком проносятся белокрылые чайки.

Но вот он слышит, как кто-то — наверное, капитан Вольф — зовет его. Должно быть, звонит майор Аргентер, хочет его поздравить. А может, это… Петра Набер?

Хорн поворачивает обратно, карабкаясь вверх по крутому откосу туда, где желтоватые огни разгоняют неприветливый мрак. Остроконечные крыши прибрежных домов, мощные сосны и ели скрашивают суровый ландшафт. «Надо будет как-нибудь приплыть сюда на яхте!» — решает молодой человек, глубоко вдыхая прохладный, пахнущий снегом воздух.

Иштван Немере На грани тьмы

За неделю до событий

Вилла на окраине города в глубине большого сада. Меж кустами и деревьями расхаживают бдительные охранники. Сад обнесен высокой железной решеткой. Ворота заперты. Иногда проносится мимо машина, отбрасывая снопы света. И снова тишина. Теплый летний вечер. Окна виллы закрыты и тщательно завешены тяжелыми портьерами. Свет сквозь них не проникает.

В одной из комнат второго этажа в удобных креслах семеро людей. Шесть мужчин и женщина. Несколько бра роняют тусклый свет на лица и на темный камин.

Старший среди них — сорокачетырехлетний мужчина, невысокий, с лисьим лицом, с тупыми, короткими пальцами. Потому-то и прячет все время руки. Сейчас вот под какими-то бумагами, картами. Рядом с ним на маленьком столике проекционный аппарат. В углу комнаты — экран.

— Итак, Центр принял решение, — говорит он. — Думаю, ясно: если вас прислали на эту встречу, именно вы, шестеро, и станете участниками предстоящей акции. Не будет сюрпризом и другое мое сообщение: уходить отсюда вам теперь нельзя. По многим причинам. Во-первых, вас разыскивает полиция, а лишний риск нам ни к чему. Во-вторых, вам надо готовиться к операции.

— Сколько у нас времени? — спрашивает женщина.

— Неделя.

— Немного, — скупо бросает один из мужчин, видимо самый младший. Лицо у него совсем мальчишеское — большие, чистые синие глаза, на упрямый лоб волной спадают волосы.

— Времени хватит, — говорит коротышка. — Дело не очень сложное. В подобных вы уже принимали участие, но не вместе, не в таком составе. Кстати, познакомьтесь, — показывает он на своего соседа, высокого черноволосого человека с загорелым лицом. — Кирк Лиммат, командир группы. Возглавит операцию с начала и до конца. Будете ему подчиняться. Кирку тридцать девять лет, участвовал во многих акциях Фронта, прекрасно стреляет, пилот, парашютист, хорошо знаком с радиотехникой… Верно, Кирк?

— Да, — коротко кивнул тот и обвел взглядом будущих подчиненных, тоже его рассматривающих. Большинство слышало о нем: у Фронта не так много людей.

— А это Роджер Манч. — Коротышка указал на сидящего напротив со скрещенными ногами блондина с незапоминающейся внешностью. — Специалист по сейфам. Прекрасно разбирается во взрывных устройствах. — Палец говорящего поплыл в воздухе и остановился на женщине. — Катарина Хиртен, несмотря на свою молодость — я ведь могу сказать, что вам двадцать восемь? — известный боец Фронта. Только в прошлом году принимала участие в трех крупных операциях. В нынешнем деле женщина необходима, ее задача очень важна. Катарина знает приемы каратэ, словом, будет нам очень полезна. — На мгновенье он задержал взгляд на круглом ее лице, изящной фигуре, спадающих на плечи волосах. И строго добавил: — Надо что-то сделать с вашими волосами! Может, парик?

— Хорошо, — кивнула Катарина.

— Рядом с Катариной Хиртен — Бейтер Маарен. — Он ткнул пальцем в человека с черными живыми глазами и неторопливыми четкими движениями хорошо тренированного спортсмена. — Ему, как и Марчу, тридцать семь. Выстрелы его всегда попадают в цель. Отлично знаком с тяжелым оружием, знаток электронного оборудования. Поэтому пойдет с вами. Его знания могут пригодиться.

Человек с лисьим лицом поднял глаза на самого молодого из присутствующих.

— Стену Флатро всего двадцать четыре года, но храбрости ему не занимать, она испытана. Точно выполнит все указания, на него можно положиться.

Флатро улыбнулся, блеснув белыми зубами. Он тщательно следил за собой, все у него было безупречно элегантным — костюм, галстук, прическа — волосок к волоску. Его можно было принять за франта, но он им не был.

— Шестой участник — Макс Гейд. Ему двадцать девять. Первоклассно водит машину. Лучше шофера не сыскать, да и при необходимости о раненых позаботится.

Гейд сидел неподвижно, ни на кого не глядя. Широкоплечий, мускулистый, с огромными руками и ногами. Сделав паузу, человек с лисьим лицом продолжал:

— А теперь познакомьтесь с остальными действующими лицами, которые пока понятия не имеют о своем участии в акции. — Он нажал кнопку в столике, свет погас. Зажужжал проектор. На экране замелькали черно-белые кадры: дом, прохожие, машины. — Мужчина, выходящий из ворот… вон тот, высокий, видите? Речь пойдет о нем. Это профессор Хомер Дрейменс, один из виднейших микробиологов. Ему пятьдесят пять лет. Живет в доме, из которого вышел. А второй — заметили? — его шофер и телохранитель. Каждый день подъезжает к дому ровно в восемь утра. Профессор любит точность. Он раб привычек… педант… Смотрите, машина тронулась!

Киноаппарат, наверное, был установлен в другом автомобиле, следовавшем за черной машиной Дрейменса по утренним оживленным улицам. Они проехали Северный вокзал, новый торговый квартал, мост Малага. Поток машин набирал скорость. Однако все же замедлял у светофоров, где автомобили выстраивались длинными колоннами.

— Обратите внимание на следующий светофор! Машина профессора здесь всегда притормаживает, даже на зеленый свет… Видите девушку, продающую газеты? В белой панамке? Дрейменс каждое утро покупает у нее газету. Вон она!

Машина остановилась. Шофер протянул девушке в опущенное окошко мелочь, она подала ему газету, улыбнулась. Машина тотчас двинулась дальше, все это заняло не более четырех секунд. Затем автомобиль Дрейменса, прибавив скорость, вырвался на шестиполосную автостраду, машина с кинокамерой за ним. Скоро город остался позади, исчезли и трубы заводов. Черная машина свернула на боковую дорогу, вдали виднелось несколько зданий, навстречу промчался трейлер. Доехав до высокой, обнесенной колючей проволокой ограды, шофер затормозил. Ворота. Вооруженные часовые в форме. Шлагбаум. Один из часовых подошел к машине, заглянул в нее, козырнул и махнул рукой стражам, сидевшим у окна в караульной. Шлагбаум поднялся, машина въехала во двор. Автомобиль с кинокамерой медленно проследовал мимо ворот, объектив схватил вывеску с надписью, она застыла на экране, и все ясно увидели название учреждения: ИССЛЕДОВАТЕЛЬСКИЙ ИНСТИТУТ СЕЛЬСКОГО ХОЗЯЙСТВА.

Зажегся свет. Коротышка сказал:

— Профессор Дрейменс — директор этого института. Не стоит и говорить, что вывеска фальшивая. В институте ведутся исследования, не имеющие никакого отношения к сельскому хозяйству. Ваша непосредственная задача — убедить Дрейменса провести вас в институт и отдать кое-какие важные и полезные для нас документы, хранящиеся у него в сейфе.

— Три секунды на девушку-газетчицу, — кратко сказал Лиммат.

— Ясно, — кивнула Катарина, разглядывая свои накрашенные блестящие ногти. — Но как быть с настоящей газетчицей?

— За пять минут до этого пьяный бродяга с ведром натолкнется на нее и обольет краской. Ей придется уйти, чтобы отмыться и переодеться. Пусть вас не беспокоят мелочи, это мое дело, — сказал мужчина с лисьим лицом. — Ваша задача детально разработана Центром, получите план, расписанный с точностью до минуты. Существует несколько вариантов: предусмотрены неожиданные обстоятельства, варианты взаимозаменяемы. Вы будете подготовлены ко всему. Намеченная Фронтом акция может в ближайшие дни привести к значительным политическим переменам. Если дело пойдет удачно, справитесь с заданием за час.

— А если не все пойдет удачно? — спросил Маарен.

— Время на обсуждение еще есть. Завтра утром в подвале проведем учебную стрельбу, затем снова встретимся здесь. Вы ознакомитесь с помещением института, его структурой, оборудованием и прочим. На сегодня все. Лиммат, задержитесь!

Пятеро медленно вышли. Лиммат сел в кресло напротив коротышки. Они о чем-то заговорили.

За два дня до начала

Вечер, другая вилла. Молчаливый телохранитель ведет только что прибывшего коротышку к хозяину дома. Гость несет пухлую папку. Они проходят по коридору с голыми стенами, телохранитель распахивает двустворчатую дверь, провожает коротышку глазами до середины комнаты и медленно закрывает дверь.

Хозяин дома — осанистый человек лет пятидесяти со строгим взглядом. Даже в домашней обстановке носит пиджак. Оба — и хозяин, и гость — хорошо одеты.

— Добрый вечер!

— Приветствую вас, Поулис! Что нового?

— Думаю, все в порядке, — ответил Поулис, он же коротышка с лисьим лицом. — Люди готовы. Теперь помешать может лишь одно — отмена акции.

— Отмены не будет. Через три недели выборы. Борьба в самом разгаре. Только бы ваши люди не подкачали!

— Не подкачают! Террористы-профессионалы, не новички, не раз испытаны в деле.

— Все еще ничего не подозревают?

— Нет, конечно! Верят в победу Третьего фронта.

— Если б они знали! — рассмеялся хозяин. Даже улыбка не красила его неприятного лица. Поулис тоже ухмыльнулся. Они уселись в кресла, и хозяин дома потянулся за папкой, которую гость держал в руках.

— Посмотрим планы. Надеюсь, наше участие в деле останется тайной.

— Об этом я позаботился, господин Ньюинг. Подготовил предложение, как все уладить после окончания акции. Прошу!

Хозяин дома погрузился в изучение записей, фотографий, планов. Он долго разглядывал одну из карт, потом отложил ее.

— Операция начнется сразу после полуночи, придется угнать две машины. А в среду утром захватить директора. Надеюсь, все пройдет гладко. Меня беспокоят только институтские охранники.

— Что вы, господин Ньюинг! Парни наши ловкие, да и не в интересах директора… — Коротышка махнул рукой.

— Будем надеяться. — Ньюинг захлопнул папку, подержал ее в руках, словно взвешивая. — Это сожгите в среду утром. Не оставляйте никаких следов! Понятно?

— Естественно. Сожгу.

— Риск велик. Если те узнают, что операция подготовлена нами, тогда всему конец. Провалимся вместе, Поулис. Начальника отдела внутренних дел и его заместителя всегда сменяют вместе.

— А если все сойдет удачно, — улыбнулся Поулис, — вы шагнете по меньшей мере на ступень выше, станете директором Службы, а я займу ваше место. Договорились, не правда ли?

— Да, Поулис. Лишь бы дело удалось!

— Должно удаться, господин Ньюинг!

Среда: и началось светопреставление

Семь часов десять минут утра. В квартире на девятом этаже гремит радио. Виктор бреется в ванной комнате, восьмилетняя Мириам, худенькая живая болтушка, сидит в кухне за столом.

Сишане, тридцатидвухлетняя смуглая брюнетка, еще в халате. Приготовив завтрак, стучит в ванную:

— Виктор!.. Завтракать!

— Иду! — Виктор смывает с лица пену и, как всегда после бритья, несколько секунд разглядывает себя в зеркале. «Виктор Масперо, журналист, тридцати пяти лет, к суду не привлекался, — мысленно говорит он своему отражению и сам задает себе вопрос: — Ну как, Виктор, ты и сегодня выдашь сенсацию?»

Все трое сидят за столом. Виктор и Мириам случайно берутся за один кусок хлеба, каждый шутливо тянет его из плетеной корзинки к себе, потом отец уступает. Сишане наливает им кофе.

— Снова куда-то выезжаешь?

— Не думаю. Сенсаций не предвидится, а шеф по средам держит асов в конторе, под рукой.

— А ты ас, папа? — интересуется Мириам.

— Называют асом, — скромничает отец. Взгляд его встречается с глазами Сишане.

— Когда-нибудь нарвешься на неприятности, вот увидишь. — Лицо жены становится озабоченным. — Твой «Мустанг» одними скандальными сенсациями и живет. Слишком уж вы лихо подчас беретесь за дело… Помнишь, что случилось в прошлом году с твоим коллегой?

— Он попал в беду по собственной глупости. Но ведь остался жив, хотя теперь в инвалидной коляске! А «Мустанг» не обижай! Если бы не мы…

— Знаю, знаю, тысячу раз от тебя слышала, что скандалы очищают атмосферу и вынуждают общество жить честно. И все-таки вечно вы подсмотренное, подслушанное смакуете, вечно в чужую личную жизнь влезаете!

— За это нам платят. И не волнуйся, у нас есть страховка. Если когда-нибудь меня принесут домой, получишь сто тысяч франков… И с похоронами редакция поможет! — Засмеявшись, Виктор встал и взглянул на часы: — О, уже половина восьмого! Я помчался. Спасибо за завтрак!

Он коснулся губами щеки Сишане, погладил по головке дочку. На ходу натягивая пиджак, крикнул с порога:

— Хорошо тебе, Сишане! Каникулы! Доведись сейчас выбирать, я тоже стал бы учителем!

Дверь захлопнулась.

Сишане и Мириам улыбнулись друг другу.

Восемь часов. Из ворот серого дома выходит высокий мужчина. Неподалеку в парке самозабвенно носится собака-боксер, девушка в белом платье тщетно окликает ее. По улице проезжает мусороуборочная машина, чуть дальше со скрипом тормозит потрепанный фургон телевизионной ремонтной мастерской. Солнце уже высоко, но дома́ еще в тени. От этого полусвета улица кажется серой. Серый асфальт, тускло поблескивающие витрины отражают серый свет.

Шофер открывает заднюю дверку.

— Доброе утро, господин директор.

— Доброе утро. Едем в институт.

— Слушаюсь, господин директор.

Черная машина трогается с места. На углу к ней пристраивается другая, расстояние между ними совсем невелико. Обе машины вливаются в поток утреннего транспорта, скорость движения все увеличивается. Они проезжают мимо Северного вокзала, мимо высотных домов нового квартала. Влетают на мост. Второй автомобиль неотступно следует за первым. В нем четверо мужчин в спортивной одежде, трое в светло-коричневых рубашках и серых брюках. Под руками прикрытое газетами оружие. Четвертый, Лиммат, в белой рубашке и сером пиджаке. На коленях у него — черный «дипломат». Сидит он рядом с шофером. Машину ведет Гейд. Сзади — Флатро и Манч. Лица спокойны, но напряжение чувствуется во взглядах.

Светофор переключается на красный свет; длинная вереница машин, идущих впереди, тормозит. Гейд меняет полосу, ловко подкатывает ближе к черному автомобилю. Когда вновь зажигается зеленый свет, он быстро возвращается на прежнюю полосу, но теперь уже впереди черной машины. Так они движутся до следующего светофора.

Лиммат молчит. Давать указания излишне, его людям задача ясна. Сто раз они повторяли ее мысленно, устно, изучали планы и карты.

Поток машин с грохотом летит по дороге, десятки тысяч рук крутят баранки, десятки тысяч ног нажимают на тормозные педали, взгляды устремлены на серые асфальтовые полосы.

Гейд в зеркальце видит черный автомобиль. Через несколько секунд слева, на островке безопасности, замечает девушку-газетчицу. Желтая майка, потертые брюки, развевающиеся светлые волосы, в левой руке держит кипу газет, правой поднимает то одну, то другую, показывая приближающимся автомобилистам. Гейд сигналит фарами и, проезжая мимо девушки, тормозит. Черная машина останавливается за ними. Шофер протягивает в опущенное окошко деньги. Газетчица стоит к нему спиной. Из другой машины выскакивают Лиммат и Манч, приближаются к автомобилю директора. Катарина неожиданно поворачивается, выхватывает из-под газет пистолет и направляет его на водителя.

— Ни с места!

Дверцы черной машины с правой стороны рывком распахиваются. Лиммат садится на переднее сиденье. В руке у него газета, из-под нее на шофера глядит черное дуло. Сзади Манч уже держит под прицелом профессора.

— Трогай! — приказывает Лиммат.

Бледный, с трясущимися губами шофер повинуется. Лиммат ловким движением вынимает из его куртки оружие.

— Спокойно, профессор! — говорит Лиммат. Впереди идет машина с Гейдом, Катариной и Маареном — последний только что подстраховывал девушку, стоя по соседству с ней на островке безопасности. За рулем теперь Флатро, он выжимает газ, машина делает рывок и несется по шестиполосной автостраде к городской окраине.

Лиммат следит за шофером. Тот твердо держит баранку, но иногда косится по сторонам.

— Ну-ну, без фокусов, получишь пулю! Следуй за той машиной. Едем в институт. — Затем обращается к профессору: — Если выполните наши указания, вам ничего не грозит, господин профессор.

— Что… что я должен сделать? — спрашивает Дрейменс. Лицо его смертельно бледно, губы бескровны, голос тих. На лбу капли холодного пота. «Только бы не сердечный приступ», — думает Манч.

— Спокойно, профессор, без паники! Если все пойдет хорошо, через полчаса оба будете свободны. В воротах института скажете охраннику, что вы с друзьями. Остальное узнаете после.

Теперь они мчались по узкой дороге. Вдали появились дома, дымящие трубы заводов, высоковольтная линия. Вскоре показался высокий забор, обнесенный колючей проволокой. В воротах опущенный шлагбаум. Восемь часов семнадцать минут.

Пистолеты террористов прикрыты газетами. Напряжение достигает предела. Профессор дрожит. Лиммат видит двух часовых. Один, обогнув шлагбаум, подходит к машине, которую вел Флатро. Тот что-то объясняет. Второй заглядывает в машину профессора. Манч опускает стекло с правой стороны.

— Это мои друзья, — говорит Дрейменс.

— Ясно, господин директор. По инструкции мы должны записать их данные.

— Мы пробудем здесь не больше пяти минут, — улыбается Манч. — Данные запишете при выходе, идет? Мы спешим, боимся пропустить важный телефонный звонок из-за границы.

— Господа — мои друзья, — несколько тверже произносит Дрейменс.

Караульный лениво берет под козырек, говорит напарнику:

— Отошли тех с дороги!

Шлагбаум поднимается. Машину Флатро один из охраны останавливает у входа, но уже на территории. Автомобиль директора едет дальше. Лиммат внимательно следит за шофером, не подаст ли тот знак охране.

— К главному входу, — приказывает он. — Оба подниметесь с нами на второй этаж в канцелярию директора. Советую не делать лишних движений.

Между тем возле караульной что-то происходит. Солнце косо освещает двор, цветочные клумбы, зажатые в серые рамки бетона. В окнах института иногда мелькают люди — рабочий день начался. По двору вдоль стены торопливо проходит лаборантка в белом халате.

Катарина в машине переоделась. Сняла светлый парик, поношенные джинсы, желтую майку. Сейчас на ней юбка, белая облегающая блузка. Улыбаясь, она входит в караульную. Оба охранника с пистолетами на поясе следуют за ней.

— А вы к кому? — спрашивает тот, что помоложе, с усами.

Флатро между тем успел приблизиться к караульной, а Гейд, открыв багажник машины, вынул из него две большие сумки. Кажется, он ни на кого и ни на что не обращает внимания. Маарен стоит у открытого окна караульной.

— Толком даже не знаю! Нас пригласил молодой человек, который здесь работает, забыла, как его зовут, а ведь где-то записано. — Катарина, делая вид, будто ищет записку в сумочке, вдруг выхватывает пистолет и наставляет на охранников.

— А ну, лицом к стене! Живо!

У раскрытого окна Маарен с автоматом в руках. Флатро наблюдает за двором. Караульные становятся к стене. Маарен вбегает в помещение, отбирает у них оружие, заталкивает в маленькую боковушку, предназначенную для отдыха. Флатро тоже входит в караульную, снимает с вешалки форменную фуражку, садится у окна. Он откроет шлагбаум, если еще кто-нибудь приедет.

Гейд и Катарина с сумками поднимаются на второй этаж вслед за Лимматом и профессором. Маарен медленно бредет по двору мимо цветочных клумб, у входа в главное здание останавливается, внимательно оглядывается.

Часы показывают восемь часов двадцать одну минуту.

У кабинета директора секретарша — рыжая, слегка веснушчатая женщина лет тридцати — улыбается Дрейменсу.

— Доброе утро, господин профессор!

— Доброе… — бормочет Дрейменс и нерешительно смотрит на Лиммата. Правая рука Лиммата в кармане пиджака, глазами он показывает на обитую дверь. Они заходят в кабинет. Секретарша с изумлением замечает, что шофер идет вместе с ними. Едва захлопывается дверь, как появляются Катарина и Гейд, усаживаются в кресла.

— Мы обождем наших компаньонов, — сообщают они рыжеволосой.

В кабинете шофера ставят лицом к стене. Его стережет Манч. Лиммат, все еще держа руку в кармане, указывает на стоящий в углу сейф, замаскированный темной деревянной обшивкой.

— Открывайте!

— Значит, вам нужны деньги? — Дрейменс покорно вынимает ключи, подходит к сейфу. — Мы деньги здесь не держим.

— Открывайте!

Тяжелая дверца распахивается. На трех металлических полках — документы, досье, а в самом низу синяя коробка с четырьмя белыми, герметически закрытыми цилиндрами размером со стакан.

— Послушайте, профессор! Нам абсолютно точно известно, что делается в вашем институте. Нам нужны описания секретных испытаний и протоколы опытов. Достаточно по одному экземпляру каждого, — великодушно добавляет Лиммат с иронией. Улыбка у него неприятная, высокомерная.

Профессор еще больше бледнеет, руки дрожат.

— Нет… это невозможно! — запинаясь, протестует он. Лицо его нервно подергивается.

Лиммат вынимает пистолет. Движения его небрежны, но в них отчетливо читается угроза. Лоб Дрейменса уже весь в поту. Он медлит. Лезет в сейф, что-то отбирает, роется в досье. Некоторые бумаги откладывает на стол.

— Это материалы новейших исследований… Описание четырех вариантов серии БЦ-8…

Лиммат свободной рукой перелистывает бумаги. Текст, рисунки, кое-где вклеены фотографии. Таблицы и длинные ряды цифр. Вероятно, он находит, что с описаниями все в порядке, так как сдержанно кивает.

— А это? — поднимает он синюю пластмассовую коробку.

Дрейменс в отчаянии хватает его за руку, но тотчас овладевает собой. Однако голос его звучит непривычно резко:

— Не прикасайтесь к коробке! Вы просили описания, правда? А тут материалы опытов, которые выносить отсюда нельзя! Последствия этого…

По лицу Лиммата пробегает жесткая ухмылка.

— Так что у вас в этих сосудах, господин директор? — интересуется он.

Восемь часов двадцать девять минут.

Откуда-то из глубины двора появляется третий охранник. Как потом выяснилось, он был на складе: поставщики привезли в институт животных для опытов. Он подождал, пока они уедут, потом помог служителю перенести клетки с белыми мышами в здание. Собственно говоря, охранник нарушил инструкцию, хотя впоследствии вместо наказания получил поощрение. Шел он не торопясь вдоль забора и задней стены караулки, поэтому Флатро не заметил его. Уже собираясь завернуть за угол, он услышал стук и поднял голову. В крошечном окошке заметил лица своих товарищей, делавших ему какие-то знаки. Вероятно, знаки были условными, потому что охранник выхватил оружие, прижался к стене и стал осторожно и медленно красться. Добравшись до открытого окна, заглянул внутрь и увидел постороннего человека в форменной фуражке на голове. Он сразу понял, что произошло. Несколько секунд выжидал с поднятым пистолетом. В это время с улицы к шлагбауму свернула машина, в ней сидели мужчина и женщина. Флатро потянул руку к кнопке, поднял шлагбаум и сделал разрешающий жест: проезжайте! Его левая рука на мгновение прикрыла правую, в которой он держал оружие. Тут-то охранник молниеносно выбросил руку над подоконником и сделал три выстрела подряд. Флатро смог ответить лишь одним, его пуля вошла в потолок, стрелял он уже в падении. Две пули попали ему в грудь, третья — в голову. Ноги его странно задергались, и Флатро вытянулся на полу — он был мертв.

Охранник быстро влез в окно. Пассажиры подъехавшей машины, услышав выстрелы, в ужасе выскочили и кинулись бежать. Женщина отчаянно кричала. Не медля ни секунды, охранник бросился к встроенному в стену сигнальному устройству, нажал кнопки с надписью «Тревога», «Закрыто», «Полиция». Над кнопками замигали красные лампочки. За шлагбаумом бесшумно сомкнулись стальные ворота. Во дворе на углах здания дребезжали звонки, внутри во всех коридорах загорелись красные лампы: «Тревога, тревога!» Двери института автоматически захлопнулись — тревога была не пожарная, — на лестницах между этажами опустились решетки, лифты тотчас вернулись вниз. Дверцы их открылись, но сами они бездействовали: сработала блокирующая система. Все останется в этом положении до тех пор, пока те, кому положено, не отключат сигнальное устройство.

— Ага, это оно и есть! — Лиммат задумчиво разглядывал белые цилиндрики. В глазах его снова мелькнули зловещие огоньки.

И в этот момент загремели выстрелы, раздались сигнальные звонки.

— Черт побери! — Манч бросился к окну.

Шофер Дрейменса только этого и ждал — тотчас кинулся сзади на Лиммата. Однако Манч оказался проворнее. Подскочив, он ударил телохранителя по голове рукояткой пистолета. Оглушенный, тот упал на толстый ковер.

Дверь распахнулась, на пороге стоял Гейд.

— Флатро убит! Охрана в воротах, все выходы перекрыты!

— Попытаемся выбраться! — Лиммат схватил бумаги.

В эту секунду вбежала Катарина:

— Этаж перекрыли! Мы не сможем выйти!

Лиммат огляделся. На окнах железные решетки, такие же на лестнице второго этажа. Снаружи нарастал вой сирены.

— Полиция!

Сохранявший хладнокровие Лиммат чуть прикусил губу.

— Остаемся здесь! Действуем по второму варианту плана. Берем заложников!

Гейд, Катарина и Манч выскочили в коридор. Лиммат наставил пистолет на побледневшую рыжеволосую секретаршу.

— Лицом к стене! И вы, профессор!

В восемь тридцать сигнал тревоги прозвучал в двенадцатом участке городского полицейского управления. Дежурил капитан полиции Трааль. Его считали лучшим полицейским района, добросовестным, исполнительным, знающим свое дело. Недавно Трааля представили к повышению, ожидалось, что его назначат начальником районного управления полиции. Однако вышестоящие чиновники в министерстве внутренних дел не торопились, занятые главным образом приближающимися выборами президента, а не своими непосредственными делами.

Трааль послал две патрульные машины к Исследовательскому институту сельского хозяйства и приказал дежурному сержанту позвонить туда по телефону. Перепуганный женский голос на коммутаторе пробормотал что-то насчет стрельбы. Трааль попросил соединить его с кем-либо из институтского руководства и одновременно нажал свободной рукой кнопку общей тревоги. В служебных помещениях и гаражах прерывисто задребезжали звонки.

В секретариате директора института никто не снимает трубку, сообщила Траалю телефонистка.

На столе сержанта зазвонил другой телефон — докладывала охрана института. Голос караульного казался спокойным, хотя и немного напряженным. Он назвал свое имя и сообщил, что институт подвергся нападению террористов, они захватили директора и вместе с ним блокированы в главном здании на втором этаже. Один из нападающих застрелен. На этом связь прервалась. Трааль приказал сержанту позвонить в Центральное управление полиции, доложить о случившемся, попросить указаний и передать, что он, Трааль, отправился на место происшествия.

В восемь часов тридцать одну минуту целая автоколонна, ревя сиренами, выехала из ворот полицейского управления. С ней ехал Трааль. Он слушал радиодонесение первой посланной к институту патрульной машины. В донесении подтверждалось то, о чем сообщил по телефону охранник.

«Странно, почему в этом институте вооруженная охрана?» — задумался Трааль. Перед его мысленным взором пронеслись теплицы, парники, крытые фольгой, лаборатории, в которых над тысячами посаженных в одинаковые горшочки ростков склонялись ассистенты в белых халатах. Между тем колонна свирепо воющих автомашин подъехала к институту.

— Оцепить! — скомандовал Трааль, выйдя из автомобиля. Машины разъехались в разных направлениях. Район оцепляли.

Из Центрального управления столичной полиции запросили по радио о случившемся. Капитан кратко доложил.

Ворота института отворились, полицейские вбежали во двор и помчались к главному входу: надо было оттеснить террористов обратно на второй этаж, так как те уже, оказывается, добрались до пульта сигнального устройства и подняли решетку между этажами. Вероятно, среди них есть специалисты и по этой части. Раздались первые выстрелы. Террористы стреляли из окон второго этажа. Один полицейский пошатнулся, упал. Другие, подхватив его под мышки, потащили назад. Раненый спотыкался, спешил, стараясь не задерживать товарищей. Двум полицейским удалось добраться до главного входа, они залегли на каменном полу возле лестницы.

— Пришлите команду особого назначения! Не менее десяти человек в пуленепробиваемых жилетах. И две машины «скорой помощи»! — кричал в микрофон Трааль. — У нас есть раненый!

Больше двадцати полицейских оцепили институт. С первого этажа выбегали мужчины и женщины, некоторые в белых халатах. Трааль пока никого не отпускал, направляя бегущих на окруженную патрульными машинами автостоянку за оградой института. К нему подошел мужчина лет пятидесяти, руководитель лаборатории.

— На втором этаже остались директор, его секретарша и весь персонал одной из лабораторий. Примерно человек восемь, — дрожащим голосом произнес он.

Кто-то добавил, что до начала стрельбы видел директорского шофера, поднимающегося на второй этаж. Самую полезную информацию удалось получить от молодого усатого начальника охраны. Трааль узнал, что нападавших было пятеро или шестеро. Теперь ясно — директора Дрейменса держали под прицелом, потому он и действовал так странно. Вместе с ним террористы проникли за ворота института, а потом на второй этаж главного здания. Трааль распорядился доставить в лабораторию криминалистики машину, на которой приехали террористы, но из-за перестрелки пока до нее нельзя было добраться. Начальник охраны сообщил также, что среди террористов есть женщина.

В восемь сорок из Центрального полицейского управления прибыла команда в пуленепробиваемых жилетах. После короткого совещания — пока одна из машин «скорой помощи» увозила раненого — решили идти на приступ главного здания. Остальные помещения были уже заняты и очищены командой Трааля. Атака принесла частичный успех — в руках террористов остался только второй этаж. Все другие оказались под контролем полицейских. Но отдельные выстрелы еще гремят.

В девять часов две минуты один из полицейских сообщает капитану Траалю, что его вызывают по радио. Машина окружена встревоженными людьми. Трааль приказывает оттеснить подальше посторонних, просовывает голову в машину и нажимает кнопку микрофона.

— Капитан Трааль слушает.

Он узнает голос шефа, комиссара столичной полиции:

— Трааль, передаю микрофон только что назначенному руководителю операцией. Следуйте во всем его приказам!

— Слушаюсь, господин комиссар, вас понял.

После небольшой паузы послышался незнакомый голос:

— Говорит полковник Корнелиус Эберт, начальник отдела управления национальной безопасности. Несколько минут назад я получил специальные полномочия. Как уполномоченный правительства буду руководить акцией, цель которой — ликвидировать террористов, действующих на территории Исследовательского института сельского хозяйства. Капитан Трааль, приказываю немедленно прекратить атаку на здание! Она может вызвать ужасные последствия! Охраняйте здание и ничего больше не предпринимайте! Через десять минут буду у вас.

Щелчок дал понять капитану, что полковник закончил разговор.

Солнце поднималось все выше. Теплый ветерок овевал площадку автостоянки. У главного здания института тишина, зловещая тишина.

«Из-за чего такая суматоха? — думал Трааль. — Вооруженная охрана, высокий забор с колючей проволокой, сигнальное устройство. А теперь еще уполномоченный правительства…Что за всем этим кроется?»

— Унести убитого и установить его личность, — приказал он своему заместителю.

— Глядите, глядите, капитан! — воскликнул один из полицейских, показывая на небо.

С шумом и треском подлетел и медленно опустился вертолет с армейским опознавательным знаком. Он не коснулся земли, повис примерно в метре от нее. Военные в хаки выпрыгнули из вертолета. Слева на груди у всех значки — на синем фоне что-то желтое. Вертолет улетел.

Трое мужчин средних лет шагали к Траалю, обходя машины. На плече у одного висела рация в кожаном футляре. За спиной торчала антенна. Значки на груди прибывших, оказывается, изображали желтую крапчатую голову гепарда. От глаз животного к пасти сбегали черные линии. Казалось, что гепард плачет. Шедший впереди рослый мускулистый светловолосый и светлоглазый мужчина с твердым взглядом — судя по знакам отличия, майор. Он протянул руку.

— Капитан Трааль? Я майор Бренн, командир особого отряда по борьбе с терроризмом.

Трааль пожимает протянутую руку. Теперь ему все ясно. Об особых частях «гепардов» в полиции ходило немало слухов, но почти никто не видел их в действии. Акции «гепардов» не проводятся публично. Это они вернули захваченный террористами самолет. Это их сбросили на парашютах в деревню, где двое сумасшедших перестреляли множество людей. А когда боевики Третьего фронта забрались в подземное водохранилище города, против них тоже выслали «гепардов». Эти люди никогда не отступали.

— Я прибыл по приказу полковника. Мой отряд скоро будет здесь. Разрешите представить офицеров — лейтенанты Меравил и Чаринг. С отрядом прибудет еще лейтенант Пирон.

Трааль рад помощи, но одновременно чувствует себя немного уязвленным. Хотя теперь ответственности меньше, он огорчен: люди из полиции оттеснены на задний план.

— У меня один раненый, — говорит он.

— Больше раненых не будет, — обещает Бренн серьезно, без улыбки. От него исходят сила и спокойствие.

Девять часов восемнадцать минут. Трааль приказывает полицейским отвести сотрудников института в здание ближайшей школы, сейчас, во время каникул, пустующее. Одному из своих офицеров поручает собрать все данные о террористах. Машины, скопившиеся из-за того, что дорогу перекрыли — среди них несколько трейлеров и грузовиков, перевозящих уголь, — направляются в объезд. Временный, из нескольких человек, штаб избирает караульное помещение своей штаб-квартирой. Растекшуюся на полу лужу крови огораживают стульями, чтобы кто-нибудь ненароком не ступил в нее.

Команда «гепардов» и уполномоченный правительства прибывают почти одновременно. Автоколонна «гепардов» не привлекла к себе внимания горожан. Солдаты сидели в двух обыкновенных автобусах, отличавшихся разве что окнами — покрытые специальным химическим составом, они обеспечивали одностороннюю видимость, снаружи оставаясь непроницаемыми. За автобусами следовала машина «скорой помощи» с амбулаторией, оборудованием для операций и реанимации и запасом донорской крови. За «скорой» шли два военных вездехода со сверхмощными моторами, два скоростных черных автомобиля с гражданскими номерными знаками и огромный грузовик. Все машины оснащены коротковолновой радиоаппаратурой, телефоном, радиопеленгатором и прочим снаряжением. У «гепардов» под хаки пуленепробиваемые жилеты. Им жарко, солнце стоит высоко, облаков мало, а тени почти совсем нет. Вокруг ни деревца, только во дворе института в бетонных рамах зеленые пятна — цветы, вьющиеся растения, несколько розовых кустов.

Майор Бренн отдавал распоряжения с молниеносной быстротой. Лейтенант Меравил, двухметровый гигант, своими черными прямыми волосами и странным именем напомнил Траалю индейца. Вместе с двенадцатью «гепардами» он направился к институту, чтобы сменить полицейские силы.

На груди у каждого «гепарда» — коротковолновая рация, к воротнику приколот маленький микрофончик. С кем бы что ни случилось, тотчас можно доложить. Лейтенант Пирон, молодой худощавый человек с детской, несмотря на свои двадцать шесть лет, физиономией, поглаживая рыжеватые волосы, ожидал приказа майора. Он наслаждался своим участием в операции. Вообще Пирон все делал с удовольствием и никогда не терял хорошего расположения духа. Сейчас ему велено с десятью «гепардами» занять соседнее здание. Среди его людей несколько снайперов. Они возьмут на прицел окна этажа, захваченного террористами.

Третий лейтенант, Чаринг, — натура философского склада. Рефлексы у него быстрые, но проявляется это только при крайней необходимости. А так он медлителен, задумчив. Прекрасно переносит физические нагрузки. В свободное время увлекается йогой, азиатскими видами спорта и тибетской философией. Пожалуй, единственный из коммандос носит длинные, прикрывающие уши волосы, что противоречит армейскому уставу. С дюжиной «гепардов» он занимает двор, первый этаж здания дирекции, держит под контролем территорию, примыкающую к решетчатому забору со стороны улицы.

Полицейские — из Центрального управления тоже прибыла специальная группа — оттянулись назад и заняли позиции в добрых ста метрах от забора. Прочным кордоном перекрыли весь район. «Теперь отсюда и муха не вылетит, разве что разрешение получит с тремя печатями!» — шутит кто-то из полицейских.

Правительственный уполномоченный появился в сопровождении своего шофера. Взглянув на Эберта, никто бы не подумал, что он руководит отделом национальной безопасности. Это элегантный мужчина среднего роста и средних лет. На правом виске бледный след давнего, но неисчезающего шрама. От носа идут две глубокие морщины, заставляющие подозревать язву желудка. Но взгляд у него твердый, движения уверенные. Выйдя из машины, он зашагал к ожидающим у входа Траалю и Бренну.

— Привет, Бренн!

— Приветствую вас, полковник!

Их тон позволяет сделать вывод, что они давно знают друг друга. Быть может, вместе принимали участие в подобных делах. Все это проносится в мыслях Трааля, пока он, вытянувшись, четко докладывает обстановку. Майор Бренн стоит рядом с легкой улыбкой на губах. Он молчит.

— Ясно, — говорит полковник Эберт и обращается к Бренну: — «Гепарды» заняли свои места?

— Разумеется.

— Тогда пошли.

Эберт входит в караульную, бросает взгляд на красную лужу, огороженную стульями, и, не меняя тона, продолжает:

— Я хочу поговорить с террористами. Сколько у них заложников?

— По мнению сотрудников института и по штатному расписанию, человек десять-двенадцать застряли в момент тревоги на втором этаже, — отвечает Трааль. — Среди них директор Дрейменс, его шофер, секретарша, руководитель верхней лаборатории, его заместитель, четверо лаборантов и трое или двое других служащих.

Наступает тяжелая тишина. Стоящий у окна снайпер медленно меняет позу, вытирает лоб и снова устремляет взгляд в оптический прицел автомата, направленного на одно из окон второго этажа.

— Есть какое-нибудь движение? — спрашивает Эберт.

— Со времени последней перестрелки никакого. Затаились.

— Заложники для них хороший козырь, — размышляет вслух Трааль.

Эберт долго глядит на капитана полиции, потом с расстановкой произносит:

— У них и другие козыри есть.

Трааль вздыхает. Его тянет спросить «какие?», но пока он решает повременить. Лучше подождать! Эберт улавливает невысказанный вопрос и, обращаясь к обоим офицерам, говорит:

— Скоро пришлют специалиста. От него узнаем детали.

Итак, они ждут. На циферблате электронных часов подгоняют одна другую стрелки. Девять часов сорок минут. Девять сорок одна. Сорок две.

Приезжает специалист, однако на машине его через полицейский кордон не пропускают. Слишком много транспорта скопилось у здания, слишком много бензина, слишком велика опасность взрыва и пожара. Поэтому в сопровождении полицейского он направляется в штаб пешком.

Это приземистый человек лет пятидесяти. Лицо морщинистое. Одет небрежно — галстук завязан криво, пиджак на размер больше, чем следует. Лысоват. Стекла очков толстые, движения неуверенные, выдающие близорукость.

— А, это вы? — слегка оживился полковник. — Мы с вами знакомы. Вместе заседали в комитете. Не так ли?

— Да, полковник. Но хочу представиться господам. Я врач-эпидемиолог. Доктор Эдмонт Амстел, из военного министерства.

— Эпидемиолог? — У Трааля округлились глаза. — Тут, очевидно, недоразумение! Мы занимаемся не эпидемией! Не ошиблись ли вы, доктор?

— Адрес он не спутал, — перебил Эберт. — Пройдемте в караульную, там все обсудим.

Глубоко вздохнув, доктор Амстел сел к узкому столу и обратился к Эберту:

— Вы, как уполномоченный правительства, разрешаете сообщить важную государственную тайну господам Бренну и Траалю?

— Оба давали присягу по службе, и для правильных действий им необходимо знать все, — кивнул Эберт.

— Как угодно, — с явной неохотой повиновался Амстел, но вдруг добавил: — Все же предлагаю сначала позвонить террористам. Возможно, они и не добрались до материалов.

— Вы правы, — быстро согласился полковник.

Траалю казалось, будто они говорят, на незнакомом ему языке. Он абсолютно ничего не понимал. Бросил взгляд на Бренна — командир «гепардов» сидел с безмятежным спокойствием, поглядывая в окно на осажденное здание. Что-то хищное проглядывало в том, как он сидел, делая вид, что расслабился. На самом деле Бренн был напряжен и как-то по-кошачьи помаргивал. «Он и сам похож на гепарда, голова которого красуется у него на груди», — подумал Трааль.

Уполномоченный тем временем узнавал у ожидающего поблизости начальника охраны телефон директора.

В небе исчезли последние облака, жара усилилась. Бренн, подозвав одного из своих людей, распорядился насчет прохладительных напитков со льдом. Сидящим в засаде «гепардам» отнесли около ста пятидесяти бутылок с тоником и апельсиновым соком.

Раздался телефонный звонок.

В просторном зале заседаний, дверь которого ведет в комнату секретарши, за большим овальным столом сидят заложники. Среди них профессор Дрейменс, рыжеволосая секретарша, шофер-телохранитель. Всего одиннадцать женщин и мужчин. Большинство в белых лабораторных халатах. На лицах заложников — ужас, одну из женщин колотит дрожь. По приказу террористов руки у всех сложены на столе. Стоящему в дверях Гейду так легче за ними следить.

— Кто шевельнется, прикончу! — предупредил он. Сквозь маску, сделанную из чулка, его глаза недобро поблескивают.

До сих пор террористов в лицо видели только профессор, шофер и секретарша, да и то не всех. Когда началась стрельба, те сразу натянули на голову чулки и согнали в зал всех сотрудников, каких нашли на этаже. Ни лаборанты — трое мужчин и три женщины, — ни руководитель лаборатории ничего не понимают. Все молчат, заведующий лабораторией сидит со сжатыми зубами, его поташнивает.

На площадке второго этажа, возле шахты лифта, дежурит Манч. «Хорошо, что на окнах решетки, — думает он. — Отсюда нам не грозит опасность. Железная дверь с крыши на лестницу тоже закрыта изнутри».

Маарен распахнул двери, чтобы лаборатория, две соседние комнатушки и вход в приемную просматривались. Катарина и Лиммат стоят у открытого сейфа в кабинете. Под ногами хрустят осколки стекла. После стрельбы в кабинете не осталось ни одного целого окна. На стенах следы пуль, на полу валяются картины.

Катарина вынимает из сумки рацию, настраивает на нужную волну, нажимает кнопку передатчика. Загорается зеленая лампочка.

Лиммат наблюдает за улицей. Видит вдали полицейский кордон, перекрытую дорогу, притаившихся за выступами стен снайперов. Да, сомнений нет, они окружены! Вся надежда на заложников.

— «Флора» вызывает «Ромео»!

Легкий треск, затем ясно слышится голос Поулиса:

— «Ромео» слушает. Докладывайте кратко. Положение изменилось?

— Пока нет, все как прежде, — отвечает Катарина, глядя на Лиммата. Тот кивает.

— Приступайте ко второму варианту плана. Помните его?

— Да, ждем их звонка.

— Хорошо, а пока подготовьте материал.

Щелчок, Поулис отключил связь. «Он, наверное, очень близко отсюда, — думает Лиммат. — Голос звучит чисто».

Катарина опускает рацию. В соседней комнате звонит телефон, стоящий на столе секретарши.

Лиммат вскакивает.

— К стене! Бейтер, следи, чтобы они чего-нибудь не выкинули!

Сдвинув на лоб чулки, не выпуская из рук пистолеты, они оглядывают помещение. Катарина сейчас кажется некрасивой. Дугообразные брови, тонкий нос делают ее похожей на вспугнутую птицу. Из двери, ведущей в коридор, просовывает голову Гейд:

— Как будто никаких изменений. Наверное, хотят начать переговоры.

Телефон продолжает трезвонить. Лиммат подходит, снимает трубку.

— Я полковник Эберт. Хочу говорить с вашим руководителем.

Лиммат успокоительно машет всем рукой. Гейд, Катарина и Маарен занимают свои посты.

— Я руководитель, — говорит Лиммат.

— Мы окружили здание. У вас нет шансов выбраться. Сдавайтесь!

— Не стоит спешить, полковник, — деланно смеется Лиммат. Эберт ощущает напряжение в его голосе. — Куда торопитесь? Попытаетесь проникнуть в помещение, пристрелим парочку заложников.

— Тогда и вам конец.

— Мы готовы на все! Бойцы Третьего фронта шутить не любят. Мы боремся против правительства и не признаем нынешнего режима.

— Меня не интересует ваша идеология. Для нас вы просто бандиты, как и все террористы, — твердо отвечает Эберт, но потом меняет тактику и сбавляет тон: — А вот насчет заложников надо поговорить.

Лиммат молчит. Уверен, что одержит верх. Поэтому ждет.

— Я хочу знать, сколько у вас заложников и кто они, — продолжает полковник.

— Одиннадцать, — коротко бросает Лиммат.

— А директор Дрейменс?

— И он тут.

— Позовите его к телефону, мне нужно с ним поговорить.

Лиммат раздумывает. Через раскрытую дверь поглядывает на сейф в кабинете профессора. На лице появляется жестокая улыбка.

— О’кей! Сейчас! — И кладет трубку на стол.

— Все в порядке? — спрашивает стоящий в дверях Маарен.

— Надеюсь. Приведи сюда профессора.

Маарен натягивает на лицо чулок, идет в зал совещаний.

Часы показывают десять.

В телефонной трубке слышатся приближающиеся шаги, тяжелое дыхание.

Трааль прикрепляет к аппарату миниатюрной мегафон, чтобы разговор был слышен всем, кто находится в штабной комнате.

— Алло! Дрейменс у телефона.

— Господин профессор? Я полковник Эберт из отдела национальной безопасности. Ситуация нам известна, но прошу ответить на несколько вопросов. Заложникам не причинили вреда?

— Нет, господин полковник.

— Значит, все целы… Террористы что-нибудь захватили?

Эберт знает: кроме профессора Дрейменса, разговор слышат и террористы. Надо следить за тем, что спрашивать, каким тоном, на чем акцентировать внимание. Каждое слово может иметь самые неожиданные последствия.

— Документы… Описания опытов с БЦ-8.

— Больше ничего?

Пауза. Гнетущая тишина. Слышится тяжелое дыхание Дрейменса, какой-то шум, потом уже знакомый Эберту мужской голос произносит:

— Хватит болтать, главный жандарм! Профессор вам ответил. Мы прочли бумаги, знаем, что творили в институте ваши люди. А на последний вопрос отвечу я сам, полковник. Да, мы отыскали кое-что в сейфе. Профессор пришел в отчаяние, когда сообразил, что попало в наши руки. Я имею в виду четыре цилиндра. Поэтому будьте благоразумны! Нападете на нас, разобьем эти очаровательные стаканчики. Подумайте. Свои условия мы скоро сообщим.

Разговор прервался в десять часов двадцать минут. Трааль вынул из магнитофона, подключенного к телефонному аппарату, кассету, вставил новую. Подозвал заместителя и приказал:

— Прокрутите сначала сотрудникам института. Надо узнать, действительно ли это голос профессора. Потом отвезите ленту в звуковую лабораторию для сравнения с имеющимися там записями голосов известных нам террористов. О результатах доложить. И побыстрее!

С минуту все сидели, молча глядя друг на друга. Потом Эберт откинулся на стуле и сказал доктору Амстелу:

— Профессор говорил о каком-то БЦ-8. И главарь террористов о том же. Скажите, доктор, поточнее, в чем тут дело?

— Как я уже говорил, речь идет об очень важной государственной тайне, — начал доктор Амстел.

Виктор Масперо сидел в редакции «Мустанга» за правкой статьи. Время тянулось медленно, до обеда далеко, еще не было половины двенадцатого. В перегороженных стеклянными стенками закутках народу немного. Шеф отослал всех «асов» на окраину города, где террористы напали на какой-то исследовательский институт, говорят, и стрельба была. Дело не очень заинтересовало Масперо. Он был специалистом по другого рода скандалам. Его репортажи не раз вызывали падение «великих мира сего». Масперо знал, что врагов у него немало. Да иначе и быть не могло. Но он оптимист и принимает жизнь такой, какая есть. Недели тишины, работы почти нет, потом в один час все меняется, редакция становится похожа на растревоженный муравейник, сотрудники, главным образом молодые, с благоговением шепчут: «Масперо опять взорвал „бомбу“!» Шеф Леонте знает его стиль и потому не смотрит косо, когда Масперо по две-три недели не приносит ни единой строчки.

Почесывая лоб, журналист встает, чтобы отнести выправленную статью на машинку, и тут на его столе звонит телефон.

— Масперо? Господин Виктор Масперо? — Мужской голос нетороплив, говорящий, видимо, желает удостовериться, действительно ли у аппарата нужное ему лицо.

— Да, это я.

— Хотите свергнуть правительство?

Вопрос неожиданный. Но не зря Масперо двенадцать лет занимается журналистикой, успел занять в «Мустанге» прочное положение. За это время он слыхивал много удивительных историй — и при личных встречах, и по телефону.

— Буду рад, если вы объяснитесь подробнее, — осторожно отвечает он и нажимает кнопку под столом, включая лежащий в ящике магнитофон.

— У меня мало времени. Вы слышали о нападении террористов?

— Да.

— Так вот, вопрос там решится в ближайшие часы. Хотите взять интервью у террористов?

— А есть такая возможность?

— Да. Кроме того, раздобудете факты, с помощью которых можно вызвать правительственный кризис и даже пошатнуть положение президента.

— Ладно, — прерывает Масперо. Голос незнакомца показался ему очень убедительным. Из многолетнего опыта Масперо известно, что обладатели таких голосов весьма целеустремленные люди, хорошо знающие, что им нужно. — Скажите, что предпринять, и я тотчас выеду.

— Внизу у консьержа для вас оставлена сумка. Возьмите ее.

— Надеюсь, в ней нет адской машины? Предупреждаю, сам я ее открывать не стану.

— Причин для паники нет, господин Масперо. Вы нам нужны. — Масперо отметил это «нам». — В сумке найдете коротковолновую рацию, настроенную на определенную волну. Садитесь в машину, поезжайте в район Малагского моста, остановитесь в спокойном месте, выведите из окна антенну и вызывайте «Флору». Вы меня поняли?

— Вызвать «Флору». Понял.

— Разумеется, прихватите магнитофон. Остальное — ваше дело. Хорошо, если бы вам удалось продать материал и какой-нибудь радиокомпании.

— Постараюсь. Если он на самом деле сенсационный, в моих интересах сделать из него «бомбу».

Но незнакомец еще не считал разговор оконченным.

— Чтобы все было в полном порядке, мы переведем на ваш счет десять тысяч франков в ту самую минуту, когда материал появится в газете или прозвучит по радио, — добавил он.

Масперо промолчал. «Я им в самом деле очень нужен, — мелькнуло у него в голове. — Явно просочилась секретная информация, как в том деле, два года назад».

— Желаю удачи, господин Масперо! Вечером постарайтесь быть в досягаемом месте, скажем в редакции. Вероятно, получите еще одну «бомбу». Успеха вам, — закончил незнакомец.

Доктор Амстел облизал пересохшие губы. Тихо заговорил:

— Наша страна в свое время подписала одно международное соглашение. С тех пор, правда, появлялись известия о том, что некоторые страны нарушили соглашение, но в конце концов это оказывалось уткой. А сейчас мы сами попали в крайне опасное положение.

Трааль почувствовал, как по спине его пробежал холодок.

— Нам неизвестно, как поступили другие правительства. Мы же на всякий случай кое-что предприняли… Три года назад президент в обстановке величайшей секретности дал указание о проведении исследовательской программы. О ней не сообщено даже союзникам… И вот три года назад были созданы эти лаборатории. — Доктор указал рукой на видневшиеся в окне здания. — Мы начали со сравнительно простого вида бактериологического оружия. Средства предоставило военное министерство. Оно и содержит институт. Разумеется, вывеска «Исследовательский институт сельского хозяйства» — всего лишь камуфляж.

«Предчувствия меня не обманули». Трааль оглядел собравшихся. На лице Бренна ничего не отразилось. Он сидел, молча уставившись в стену, хотя было ясно, что не упустил ни единого слова. Полковнику Эберту, вероятно, кое-что известно об этом деле, и он ожидал продолжения с легким нетерпением. «Отделу национальной безопасности, конечно, положено знать о таких исследованиях», — подумал Трааль.

— Не будем увиливать от истины, господа, — сухо продолжал доктор Амстел. — В этом институте, как и в ряде других подобных учреждений, уже несколько лет ведутся испытания нового биологического оружия. Его применение, способное вызвать массовые эпидемии, даже в наше время, в эпоху атомных и водородных бомб, может решить судьбу ограниченной войны.

— Теперь мне ясно, почему наш консультант — эпидемиолог, — с горечью заметил Трааль.

Эберт без обиняков подступил прямо к сути, не обратив внимания на его реплику.

— Конкретно: что́ в настоящее время находится в руках террористов?

— В учреждениях, где разводят культуру бактерий первой степени опасности, — ответил доктор, — в конце каждого дня материалы опытов выносят из лабораторий и запирают в сейфы. Очевидно, так было и здесь. Профессор Дрейменс — человек очень аккуратный и блестящий руководитель. Он всегда строго придерживался правил. Кроме того, сам он микробиолог и осознавал опасность. В институте занимались усовершенствованием различных видов бактериологического оружия. Самую серьезную опасность представляет средство под названием БЦ-8. По всей вероятности, на ночь в сейф директора помещали резервуары, содержащие культуру именно этих бактерий.

— У террористов прекрасные связи, — пробурчал Эберт. — Они знали, что в сельскохозяйственном институте ведутся опыты отнюдь не с почвенными бактериями.

— Если документы, подтверждающие характер исследований, попадут им в руки, нам несдобровать, — сказал Амстел.

— Они, конечно, хотели забрать документы, — прикинул вслух Трааль. — На цилиндры с бактериями наткнулись случайно.

— Так или иначе, суть в том, что в их руках, к сожалению, четыре цилиндра с БЦ-8. А из захваченных описаний им ясно, чем они располагают. Скоро одиннадцать. Неужели все это затянется надолго? — Эберт взглянул на часы.

После небольшой паузы Амстел продолжал:

— Каждый день в институте готовили новые дозы БЦ-8. Дело в том, что бактерии этой культуры еще недостаточно стойки. В лабораториях работа идет, естественно, в стерильных условиях. Четыре резервуара, попавшие в руки террористов, содержат вариант бактерий, которые хорошо переносят колебания температуры от минус двадцати до плюс семидесяти градусов Цельсия. Они начинают гибнуть лишь при семидесяти пяти — восьмидесяти градусах.

— Но если эти штуковины в их руках, — вырвалось у Трааля, — не грозит ли нам опасность?

— Нет, — без промедления отрезал доктор. — Цилиндры сделаны из прочного материала, и, прежде чем вынести из стерильного отсека лаборатории, их герметически запаяли. Находящийся в цилиндрах новый вид бактерий БЦ-8 размножается делением, причем очень быстро. Деление происходит каждые двадцать пять минут. Через шестьдесят — шестьдесят пять часов, считая со времени запаивания цилиндра, запасы питательного вещества иссякнут, и тогда бактерии начнут погибать.

— Расскажите подробнее о бактериях, — попросил Эберт.

— Ну… Бактерии БЦ-8 — это простейшие одноклеточные микроорганизмы величиной в три микрона. По форме напоминают пламя свечи. Слизистая оболочка охраняет их от иммунных реакций человеческого организма.

— Но если эти цилиндры не представляют опасности… — начал было Эберт.

— К сожалению, все не так просто, — хмуро покачал головой Амстел. — Если будет нарушена герметичность цилиндров, бактерии, попав в воздух, тотчас рассеются и… и затем, господа, начнется настоящее светопреставление!

Масперо мчался по городу, ловко лавируя в потоке транспорта, несущегося по улицам в эти предполуденные часы. На сиденье рядом с ним лежала чужая сумка. В ней — рация. Свободной рукой он поднял трубку автомобильного телефона:

— Пьетро?.. Меня мало волнует, что ты занят. Бросай все и беги на улицу! Я сейчас подъеду к вашему жалкому нелегальному радио! Останавливаться не могу. «Бомба», понимаешь? Ничего не спрашивай. Если Масперо сказал «бомба» — значит, «БОМБА»! Скорее! Да, захвати магнитофон! Двухкассетный! Давай скорее!

Он бросил трубку, затормозил, чуть не врезавшись в идущую впереди машину. Пробка. Масперо нервно хмурился и поглядывал на сумку: рация новейшей модели, чудо техники. До сих пор такие он видел только в фильмах. За нее, пожалуй, тысяч пять франков уплатили. А вдруг аппарат останется у него навсегда? Теперь он всерьез верил, что «бомба» на самом деле получится. Кто-то очень заинтересован в том, чтобы он сделал интервью с террористами. И Масперо прибавил газ.

— Что вы имеете в виду под «светопреставлением»? — поинтересовался полковник.

Амстел вздохнул. Бренн встал и спросил что-то у сидящего на корточках под окном снайпера, слушавшего по коротковолновой рации разговор своих товарищей, оцепивших здание института. Снайпер отрицательно потряс головой. Никаких важных новостей не было. Бренн быстро вернулся на место.

Трааль следил за электронными часами, висящими на стене. Одиннадцать ноль три. Он вспомнил жену. Сейчас она на работе. Быть может, в полдень позвонит в управление, узнать, когда Трааль придет домой. «А правда, когда я попаду домой? И попаду ли сегодня вообще?»

— Оказавшись в воздухе, бактерии БЦ-8 тут же повсюду рассеются, и с этого момента эпидемия неизбежна. Предположим, это произойдет в районе нежилой или малонаселенной территории. Тогда инфекция распространится на близлежащие города и села только через несколько дней. Но если это случится вблизи больших городов, катастрофа разразится немедленно. Теплая, влажная погода, характерная для нашей страны в это время года, очень благоприятна для бактерий. При такой температуре они быстро начнут размножаться. Каждый отдельный экземпляр раздвоится в течение двадцати пяти минут, то есть вместо него появятся две полноценные, способные вызвать заражение бактерии. Следовательно, двадцать пять минут спустя их станет две, сто минут спустя — шестнадцать, двести минут спустя — двести пятьдесят шесть. За четыре часа количество их достигнет тысячи, шесть часов спустя — шестнадцати тысяч, а через восемь часов — полумиллиона. И не забудьте, что в момент начала деления там будет не одна бактерия. В каждом цилиндре их больше десяти тысяч единиц!

— Скажите, доктор, какую эпидемию они могут вызвать? — мрачно перебил Эберт.

— Не забывайте, что речь идет о биологическом оружии. Правда, БЦ-8 находится в экспериментальной стадии, тем не менее его создали именно для того, чтобы в случае необходимости в кратчайший срок сделать недееспособными как можно больше людей.

— А как же с гражданским населением? — спросил Трааль.

Доктор Амстел раздраженно дернул плечом:

— Сейчас неподходящее время для разъяснений, почему в современной стратегии нет такого понятия — «гражданское население». Мы живем в эпоху опустошительного ядерного оружия. Нейтронная бомба не делает различия между жертвами в форме и в штатской одежде, она убивает всех подряд. Это, так сказать, демократичное оружие. Той же цели служит бактериологическое оружие. Если на территорию врага удастся доставить — по воздуху с помощью ракет или самолетов, по суше или по рекам — большое количество вредоносных бактерий или вирусов в автоматически открывающихся резервуарах, через определенное время эффект будет ужасен. Повторяю, ужасен для каждого, кто подвергнется воздействию болезнетворных бактерий. В наше время укрепленный тыл, населенный гражданскими лицами, вместе со всеми военными и прочими заводами и учреждениями, обеспечивающими снабжение армии, может стать такой же важной целью любых военных действий, ударов и контрударов, как и объекты в строго военном смысле — искусственные спутники, ракетные площадки, корабли, оснащенные ядерным оружием, подводные лодки и так далее.

— Нас интересует, что случится, если эти парни, засевшие на втором этаже, сломают какой-нибудь цилиндр. — Бренн мотнул головой в сторону главного здания.

— Если они откроют хотя бы один из них, массовая катастрофа неминуема. Зараженные через несколько часов станут жаловаться на головную боль, температура подскочит до предела. Одновременно начнутся тяжелые расстройства нервной системы, припадки, судороги. Потом появятся признаки менингита, энцефалита, наступят необратимые изменения головного мозга. Затем — смерть. Симптомы также напоминают болезнь Лисса, иначе говоря — бешенства. Специальная литература называет заболевание, вызванное БЦ-8, болезнью Кортези. Повторяю, симптомы ее похожи на признаки самых разных болезней, но по количеству заболевших, а следовательно, и смертности, она значительно превосходит их. Судя по проведенным нами опытам, разумеется совершенно секретным и на ограниченном числе особей, в первые семьдесят два часа умирает сорок процентов заболевших; значительная часть остальных — в следующие два-три дня. Практически если сегодня в столице окажется хотя бы один заболевший болезнью Кортези, через неделю из пятимиллионного населения останутся в живых только полтора-два миллиона, да и те будут полутрупами. Чтобы ситуация стала вам совершенно ясна, я довел суть дела до абсурда, но не забывайте: все это может стать реальностью. Итак, в начале следующей недели в столице будут гнить три миллиона незахороненных трупов, а полтора миллиона полуживых людей — фактически без всякой помощи — валяться в домах, парках, метро, машинах, общественных зданиях, где придется. Ввиду того что болезнь будет косить людей массами, в начале вспыхнувшей эпидемии многие побегут из столицы и понесут бактерии в соседние города. А с двух международных аэропортов во все концы мира… Понимаете теперь, что находится в руках террористов?

Трааль вскочил:

— Вы так говорите, доктор, будто террористы сами вырастили культуры бактерий. А это ваша работа! Как вы могли создавать такое ужасное оружие?!

— Меня нечего обвинять. Знаете, сколько ученых мира работает на военную промышленность? Выполняют заказы. Нас просят или нам приказывают, и мы делаем, — развел руками Амстел.

— Но это может привести к мировой катастрофе!

Доктор сел на место и совсем другим тоном сказал:

— Предвидя ваши вопросы, отвечу: против болезни Кортези нет лекарств. Соответствующих опытов с препаратами, годными для массовых вакцинаций, не проводилось. Для этого необходимо более основательно изучить механизм действия БЦ-8. Теперь понимаете, почему запретили стрельбу в районе института? Ведь если хоть одна пуля попадет в цилиндр, всем конец!

На верхнем этаже президентского дворца расположены апартаменты с окнами, выходящими во внутренний, хорошо охраняемый парк. У ведущей на крышу лестницы, где постоянно в полной готовности держат вертолет, стоят телохранители. Рядом в комнате ожидания их начальник, пилот и дежурный врач убивают время за картами.

Секретарь — молодой человек с нервным лицом, в очках от Диора, в безукоризненном костюме — осторожно приоткрывает большую резную дверь.

— Господин президент! Военный министр господин Фальконер сейчас явится.

— Прекрасно. Немедленно вызовите Стейдела и Фрогне.

— Сию минуту, господин президент!

Президенту Ореллону за шестьдесят. Заметно лысеет, постоянно носит очки, исключая те случаи, когда выступает на митингах профсоюзов или позирует фоторепортерам для плакатов в дни избирательной кампании. Он розовощек, склонен к полноте, даже пальцы у него жирные. Четвертый год он пребывает на этом посту.

Отодвинув лежащие перед ним бумаги, Ореллон нехотя встает, когда отворяется дверь.

— А, Фальконер… Входите, входите! В какое грязное дело вы снова влипли?

Фальконеру сразу ясно, что разговор будет не из приятных. Он к этому подготовился, принес с собой кое-какие документы. Министр в штатском, хотя имеет чин генерала. Он моложав, на загорелом лице, несмотря на седьмой десяток, почти нет морщин, из-за чего президент ему завидует. Об этом министру доложили верные люди.

— Мы в этом деле неповинны, — быстро говорит Фальконер.

— Как бы не так, генерал, как бы не так! По-вашему, охрана института была достаточной? Мне доложили, что человек, занимающий там ключевую позицию, — директор, профессор, как его?.. — разъезжает по городу с одним-единственным телохранителем! А ваши люди не способны защитить столь важный объект!

— Господин президент, — Фальконер явно сдерживается, стараясь оставаться вежливым и предупредительным, — охрана института малочисленна потому, что мы хотели избежать шума, не вызывать толков. В свое время под вашим руководством было вынесено памятное решение…

— Под моим руководством, да. — Президент проглотил слюну. — Но не забывайте, я уступил вашим пожеланиям. Вы и члены генерального штаба постоянно допекали меня шпионскими донесениями, в которых сообщалось, что наши враги занимаются исследованиями подобного рода. Я и сейчас не убежден, что это правда!

К счастью для генерала, дверь в эту минуту распахнулась. Секретарь без доклада пропустил двух мужчин.

— Это мои специалисты, — бросил президент Фальконеру, ответившему улыбкой, которая застыла на его лице легко снимаемой маской. — Советник по делам здравоохранения Стейдел, — представил он пятидесятилетнего блондина с быстрыми, нервными движениями. — И Фрогне. Советник по избирательной кампании.

Лысеющий краснолицый крепыш неловко согнул в поклоне толстую бычью шею.

Фальконер знал обоих понаслышке, в особенности Фрогне. В партии президента он занимал какой-то незначительный пост. Типичный серый кардинал! Настоящую работу он вел здесь, в президентском дворце. Сейчас, когда приближались выборы, Фрогне был особенно необходим президенту.

Тот, несомненно, тоже подумал об этом:

— Приближаются выборы, и надо же, какая фатальная случайность! Что будет, если разразится скандал?

— А случайность ли это? — быстро спросил Стейдел.

Фрогне его понял.

— Если правда, что там велись бактериологические исследования, об этом могли узнать многие. Такие вещи хранятся в секрете лишь до поры до времени. Даже военные тайны. В институте работают по меньшей мере тридцать человек, знающих, какая идет игра. Исследователи, лаборанты и прочие. У большинства есть жены, мужья, Дети, любовницы и другие доверенные лица. В конце концов просто удивительно, что слухи об этом не просочились гораздо раньше, — сказал Фрогне.

— Если пресса начнет копать, какие опыты там ведутся, — произнес генерал, — все станут обвинять нас в том, что мы нарушили международное соглашение.

— И будут правы, — раздраженно щелкнул пальцами президент. — А если они поднимут этот вопрос, сколько всяких дел всплывет!

— Через три недели выборы, — прозвучал низкий, как набат, голос Фрогне. — И я подозреваю, что за этим делом стоит либо Наварино, либо Грондейл.

— Вечно вам ужасы мерещатся. — Президент еще не потерял надежды.

— Институты общественного мнения считают, что партия Наварино получит сорок процентов голосов. Грондейл много воды не замутит, но как стрелка весов может сыграть важную роль, если наберет процентов двадцать.

— Увидим, увидим. — Президент о чем-то задумался, погрузившись в черное кожаное кресло. Фальконер нашел время подходящим, чтобы обратиться к советнику по здравоохранению:

— Возможно, террористы не подозревают о том, какое оружие попало им в руки?

— Пока не знаем. Вероятнее всего, их послали туда раздобыть описания опытов. Именно это докажет виновность правительства.

Услышав последние слова, президент поднял глаза к потолку, но ничего не сказал. А Фрогне, ни на кого не глядя, продолжал спокойно, вполголоса рассуждать:

— Многие рассчитывают на победу Наварино. Это и вы хорошо знаете, генерал. Разумеется, генеральный штаб исключение, но в министерстве внутренних дел немало сотрудников думают, что после выборов Наварино даст им больше, не станет держать на коротком поводке контрразведку, разрешит жестко разделаться с левыми. Они считают нашу внутреннюю политику в этой области слишком мягкой.

— Значит, по-вашему, за всем этим стоят сторонники Наварино? — сердито спросил президент.

— Без доказательств ничего нельзя утверждать, — осторожно ответил Фальконер, — но кое-какие признаки подозрительны. Например, что это произошло именно накануне выборов.

В дверь проскальзывает секретарь, по всему видно, что ему хотелось бы сделаться невидимкой. Он молча протягивает президенту записку и неслышно удаляется.

— Вот, пожалуйста! — встает президент; его собеседники тоже вскакивают. — Это донесение о том, что министр внутренних дел разослал по столице и провинциям своих соглядатаев и начались повальные обыски и аресты левых.

— Лучшего предлога ему не сыскать, — говорит Фрогне, водя носком ботинка по рисунку ковра. — Но это не изменит тяжелой ситуации.

— Что произойдет, если производство бактериологического оружия получит огласку? — спрашивает президент.

— Первый шаг — опровержение! — решительно говорит Фальконер. — Представитель правительства заявит, что в институте ведутся исключительно сельскохозяйственные исследования.

— Но ничем не прикрыть фактов, если разразится эпидемия. Наше опровержение гроша ломаного не будет стоить! — замечает Стейдел. — Самое большее, что мы сможем сделать, — заверить, что эпидемия вызвана какой-нибудь другой болезнью.

— Если это действительно дело рук наших политических противников, они легко загонят нас в угол, — хмурится Фрогне.

— Пока мы вынуждены ждать. — Президент изрекает свою любимую фразу, которой пользуется главным образом во время телевизионных выступлений.

— Другого нам и не остается, — с горечью заключил Фрогне.

— Подождем еще? — спрашивает Бренн Эберта.

Тот подходит к окну, долго глядит на второй этаж главного здания, потом отвечает вопросом на вопрос:

— Канализационные тупики перекрыты?

— Я сразу вызвал коменданта института, он превосходно знаком со всеми помещениями, и приказал перекрыть выходы канализационных каналов, водопровод, запереть гаражи и котельные. Электричество отключено, телефоны прослушиваются полицией. — В голосе майора звучит обида. Он не новичок в своем деле. Он начальник лучшего в стране отряда коммандос.

Но голова Эберта, очевидно, занята другими мыслями, он не замечает нюансов в тоне Бренна.

— Скоро полдень, а они все еще молчат, — говорит он.

— Тянут время, — предполагает Трааль.

— По-моему, не случайно. На что-то рассчитывают, — размышляет вслух Эберт.

На холме у Малагского моста Масперо находит почти пустую автостоянку и ставит туда машину.

— Может, это розыгрыш? — сомневается Пьетро, беря в руки магнитофон, но, взглянув на сумку с рацией, умолкает.

Масперо выключает мотор. Кладет рацию на колени, вытягивает антенну. Пьетро внимательно осматривается по сторонам. Кудрявый, с бачками, в распахнутой на волосатой груди красной с синим рубахе, весельчак и слегка циник, Пьетро работает в одной из четырех частных «независимых» радиокомпаний города, в «Радио Маддалена». Его обязанности там, пожалуй, напоминают функции Масперо в «Мустанге». Не раз бывало, репортеры помогали друг другу в подобных ситуациях. Тем охотнее, что они не конкуренты.

— Вытяни антенну из окна, и начнем. Скорей бы с этим развязаться, — говорит Пьетро.

Масперо включает рацию, зажигается маленькая зеленая лампочка. Журналист подносит к губам микрофон:

— Вызываю «Флору»! «Флора», «Флора», откликнитесь, перехожу на прием!

Некоторое время Масперо слышит только тихое гудение. Будто из космоса доносится. Вероятно, так гудят далекие миры… Он повторяет вызов. И слышит спокойный, твердый мужской голос:

— Я «Флора». «Флора» слушает. Кто вызывает?

— Виктор Масперо из «Мустанга». И Пьетро Хаутас из «Радио Маддалена». Если вы согласны, мы сделаем о вас репортаж.

— Валяйте! Правда, времени у нас немного.

Первый вопрос задает Масперо:

— Где вы сейчас?

— В так называемом Исследовательском институте сельского хозяйства. В двенадцатом районе города.

— Почему в «так называемом»?

— На самом деле это заведение принадлежит военному министерству. С ведома правительства и при его материальной поддержке здесь уже три года ведутся опасные опыты.

— Что вы имеете в виду под словом «опасные»?

— То, что здесь производят, может в течение нескольких дней истребить целый город, целую страну.

— Это звучит неожиданно. Не расскажете ли подробнее?

— В моих руках доказательства. Жаль, что вы не можете их увидеть. Цель опытов, которые здесь ведутся, — изготовить для армии бактериологическое оружие.

— Насколько мне известно, подобное оружие и опыты по его производству запрещены международным соглашением, — говорит Масперо. — Если все, что вы сказали, правда, это настоящая «бомба»!..

— Повторяю, опыты ведутся с ведома нынешнего правительства и лично президента Ореллона, больше того, поощряются ими.

Микрофон перехватывает Пьетро:

— «Радио Маддалена»! Слушателей очень интересует, кто вы такие.

— Мы бойцы Третьего фронта.

— Террористы?..

— Не наклеивайте ярлыки на тех, кто пытается противостоять несправедливости ущербного, изнеженного общества.

— Вы считаете, что боретесь конструктивным образом? Я имею в виду ограбления банков, поездов, угон самолетов,ответственность за которые вы брали на себя…

— У нас нет времени для идеологических дискуссий! В данном случае мы, безусловно, правы. Мы сорвем маску с вашего прогнившего правительства. Пусть все знают, на что тратятся деньги налогоплательщиков. Пусть и за рубежом станет известно, как выполняет правительство Ореллона международные обязательства!

— Вы руководитель Фронта?

— Нет, я руковожу только этой группой.

Микрофон снова у Масперо.

— Имя свое вы, конечно, нам не сообщите?

— Само собой.

— И не скажете, сколько человек захватило институт?

— Нет. Утром мы заняли главное здание, а теперь окружены полицией и небезызвестной командой «гепардов»… Мы взяли больше десяти заложников, среди них директор института и другие ученые, которые занимались этими проклятыми опытами.

— Что вы намерены делать?

— Наша цель — открыть общественности глаза на то, что происходит за кулисами власти.

— Документы, которые вы захватили, интересны?

Крутится лента в магнитофонных кассетах. Палит солнце. Полдень миновал. Голос, доносящийся из аппарата, спокоен:

— Безусловно! Мы унесем их с собой.

— Но как вы из института выберетесь? Ведь вы окружены!

— Не забывайте, что в наших руках заложники. И кое-что еще!

— А именно?

— Несколько цилиндриков с ядом, который настряпали эти ученые! Бактериологическое оружие. Мы знаем, какое средство в наших руках. Достаточно сломать один цилиндр — и миллионы людей в столице погибнут. Вы этого хотите? — теперь голос звучал громко и агрессивно.

— Мы этого не хотим, — осторожно ответил Масперо.

— Все равно. Бактерии у нас, а мы никогда не колеблемся.

— Ну что же, давайте закругляться. Спасибо за интервью. Будем внимательно следить за ходом событий.

— О’кей! Закончим!

Раздался щелчок, и снова послышалось тихое гудение. Пьетро выключил рацию. Масперо запустил мотор, и они тронулись со стоянки. Пьетро вынул кассеты, одну из них отдал Масперо.

— Вы будете первыми, — сказал Масперо. — Звуковой материал ваш. А мы…

— Ясно! «Мустанг» все опубликует. Когда газета попадет на улицы?

— Сейчас узнаю. Вы, конечно, сошлетесь на нас?

— А то как же.

Масперо связался по телефону с редакцией. Машина уже мчалась по Малагскому мосту.

— Леонте? Слушай внимательно, я буду краток. Передай в типографию, чтобы были готовы. Что значит к чему? Специальный выпуск, старик! Ты правильно понял. На одной полосе. Пока сто тысяч экземпляров, а там посмотрим. Предупредите мальчишек-газетчиков. Материал передаст «Маддалена» через сорок минут и объявит о нашем специальном выпуске. Мы выйдем с полным текстом репортажа. Заголовок можно набирать: «Террористы в тайной бактериологической лаборатории». Ты понял правильно. Бак-те-ри-о-ло-ги-чес-кой. А подзаголовок такой: «Отставка правительства ожидается через несколько часов». Я сейчас подъеду.

Он положил трубку. Несколько минут они ехали молча. Пьетро судорожно сжимал магнитофон. Заговорил он не скоро.

— Знаешь, что будет, если мы пустим в эфир эти несколько фраз в конце пленки? Начнется такая паника, что город просто разнесут.

— Ты прав.

— Выбросим эти фразы.

— О’кей! После упоминания о заложниках вырежь пленку до фразы «Спасибо за интервью».

— Ладно. Будет сделано.

В двенадцать часов сорок минут зазвонил телефон.

— Эберт слушает, — поднял трубку полковник.

— Нам нужна еда, — кратко сообщил Лиммат.

Благодаря усилителю слова его были слышны всем находящимся в комнате. Доктор Амстел нервно облизнул губы. Трааль вспомнил о столовой в полицейском управлении, густом запахе еды, вентиляторе, приятно ерошащем волосы на затылке. Появился офицер «гепардов» Чаринг с каким-то донесением.

— Когда мы начнем переговоры? — поинтересовался полковник.

— Терпение, терпение! Пришлите нам сначала обед. И погорячее. Пусть его принесет на второй этаж женщина.

— Ни в коем случае! Еще заложницу захотели?

— Не нервничайте, шеф! Женщина принесет еду на лестничную клетку, мы опустим веревку с крюком, она повесит на него корзину с посудой. И не забудьте о ножах и вилках.

— Сколько вам порций? — схитрил Эберт. Его уступчивость преследовала определенную цель, но для Лиммата это было шито белыми нитками.

— Не считайте меня ребенком, полковник. Пришлите двадцать порций. — И Лиммат положил трубку.

— Спеси-то сколько, — проворчал Трааль.

— Ничего, поубавим, — с угрозой пообещал Эберт.

— Моему отряду принесите восемьдесят две порции. И побольше! — велел Бренн появившемуся полицейскому офицеру.

Трааль ощутил усталость. Он встал в пять утра, с шести на службе. Ноги его налились свинцом. Он поднялся и, чтобы размяться, стал прохаживаться взад и вперед по маленькому помещению. Необходимость все время оставаться на одном месте угнетала его. Лето в разгаре, снаружи настоящее пекло, тени почти совсем исчезли. Солнце словно неумолимый огненный шар. В своих укрытиях сидят, не шевелясь, «гепарды».

Эберт набрал номер президента, через несколько секунд его соединили, и он кратко доложил, что пока ничего существенного не произошло.

— Что значит ничего существенного? — рассердился президент. — Почему вы ничего не предпринимаете?

— Вы сами знаете, господин президент, о штурме и думать нельзя! В лабораториях есть такие препараты… не буду говорить по телефону, вам лучше меня известно, господин президент. Вдобавок они в руках террористов, и те, к сожалению, знают, чем завладели. Перестрелка может привести к ужасным последствиям.

— Так что же тогда делать? — нетерпеливо спросил президент. — Они там до вечера просидят? Или, может быть, несколько дней, недель?

— Будем вести с ними переговоры.

— Подобные переговоры всегда кончаются бегством террористов за границу. Надеюсь, вам ясно, полковник, что этого не должно произойти? Ни в коем случае не выпускайте их за рубеж, да еще с этими материалами!

— Разумеется, господин президент. Мы с коллегами обсудили все возможные меры, даже те, что на первый взгляд кажутся невероятными.

— Надеюсь, Эберт, вы понимаете, что поставлено на карту?!

— Понимаю, господин президент.

— Держите меня в курсе событий. Не принимайте серьезных решений без моего участия. — И президент, не прощаясь, положил трубку. Но Эберт не обиделся. Он понимал его положение — ставка действительно велика. Полковник и сам был неспокоен. Ведь если рухнет президент, с ним падет все его окружение. В том числе руководитель отдела национальной безопасности…

Бренн оживился.

— Газ! — воскликнул он.

— Когда он подействует? — быстро спросил Эберт.

— В течение тридцати секунд.

— Не пойдет! — решительно отрезал Эберт.

Трааль ничего не понял. Поймав его удивленный взгляд, Эберт объяснил:

— Майор имеет в виду газовую атаку против террористов. Газ подействует через двадцать пять — тридцать секунд.

— Хорошая мысль! — воодушевился капитан, но уполномоченный правительства охладил его:

— Ничего хорошего. У них будет двадцать пять секунд с момента, когда они заметят действие газа, до того, как потеряют сознание. Этого времени хватит, чтобы разбить один или несколько цилиндров. И бактерии окажутся на свободе.

— Да, нужно что-то другое, — согласился Трааль.

В двенадцать пятьдесят полицейская машина привезла из ближайшего ресторана обед для заложников и террористов. Женщина-полицейский в белом халате понесла к зданию серебристые бачки и плетеные корзины с посудой из пластмассы.

— Подмешать бы в еду какое-нибудь лекарство, чтобы их одурманить, — спохватился Трааль.

Бренн и полковник переглянулись. Затем с улыбкой сожаления посмотрели на него. В ответе майора ощущался богатый опыт:

— Во-первых, террористы всегда пробуют полученную еду на заложниках. Во-вторых, если мы подсыплем средство, действующее не сразу, у них хватит времени для какой-нибудь пакости. Не говоря о том, что такие средства сказываются на всех по-разному. Это зависит от возраста, веса и прочих обстоятельств.

Они помолчали. Где-то проехал поезд, донесся монотонный гудок дизель-электровоза.

Потрясшая общественное мнение «бомба», вторая по счету, взорвалась в тринадцать часов. Первая — утренняя новость о непонятном нападении террористов — не стала сенсацией. Большинство только плечами пожимали — сколько в нынешние времена подобных случаев! «И чего это они напали на сельскохозяйственный институт? — озадаченно говорили некоторые и сами себе отвечали: — Террористам нужны деньги». В последнее время экстремистские группировки расплодились, словно грибы после дождя.

В подвале редакции «Мустанга» грохотали печатные машины.

В тринадцать часов дежурный диктор «Радио Маддалена» прервал музыкальную передачу и сообщил: через несколько минут будет зачитано чрезвычайное сообщение. Две минуты спустя снова прервал передачу и заявил: событие, о котором радиослушатели вскоре услышат, по своему значению далеко превосходит все случившееся за последние месяцы. При этом смутно намекнул, что известие, которое передаст «Радио Маддалена», повлияет на ход приближающихся выборов. Затем снова заиграла музыка. Она звучала в радиоприемниках бесчисленных автомашин. В городе и в провинции. Ее слушали обедавшие в это время семьи. «Радио Маддалена» всегда передавало много музыки, и за это его любили. Перерывы для кратких сообщений и рекламы бывали сравнительно редко. Слушали «Маддалену» идущие по улицам подростки, чиновники, торопливо заглатывающие куски у стоек буфетов, дельцы в такси, залах аэропортов, на террасах своих вилл, в шикарных бассейнах. Слушали его в тесных квартирках окраин, бабушки и домашние хозяйки, покуривающие на лесах рабочие в защитных шлемах, больные в больницах.

В тринадцать часов четыре минуты музыку снова выключили. Тишина, продолжавшаяся несколько секунд, предвещала недоброе. И вот в нее ворвался взволнованный голос Пьетро Хаутаса. Он рассказал, как они с Масперо записали на магнитофон сенсационное интервью. Затем в эфире прозвучал записанный ими разговор. В тринадцать часов шестнадцать минут все слушатели уже знали, в чем дело.

Когда пленка кончилась, Хаутас заявил: через час, если события в институте не изменятся, радио повторит передачу. Но, добавил Пьетро Хаутас, текст интервью можно прочитать и в специальном выпуске «Мустанга», который вскоре появится на улицах. И вновь заиграла музыка.

Типографские машины «Мустанга» работали на полную мощность.

А в это время президент принимал делегацию руководителей «Союза рыболовов». С его улыбающихся губ слетали ничего не значащие слова, он пожимал руки направо и налево. Принял подарок — великолепную удочку-супермодерн для ловли форели. Фоторепортеры толкались, щелкали затворами, стараясь опередить друг друга. У входа в большой зал аудиенций переминались с ноги на ногу представители владельцев гостиниц. Начальник протокольного отдела поглядел на часы: тринадцать часов восемнадцать минут. В тринадцать тридцать должен прибыть министр иностранных дел одного островного государства. Начальник нервничал, мысли его лихорадочно мчались наперегонки с секундными стрелками часов.

Вошел секретарь в очках от Диора. Теперь даже он не мог скрыть волнения. Президент заметил это и быстро распрощался с рыболовами. Секретарь что-то шепнул ему на ухо. Начальник протокольного отдела, увидев болезненную гримасу на лице президента, окончательно понял, что и министру иностранных дел придется обождать, не только владельцам гостиниц.

В тринадцать тридцать из управления полиции прибыл на мотоцикле курьер. Он привез адресованную Траалю магнитофонную ленту. Присутствующие внимательно прослушали интервью «Радио Маддалена». Ленту передали из центральной радиоперехватной, где постоянно записывали на магнитофон передачи всех легальных (и неофициальных тоже) радиокомпаний. Через неделю, если передача не вызывала каких-либо конфликтов, ленту стирали. Одновременно из радиоперехвата Траалю сообщили, что аппаратура настроена на все находящиеся в частных руках коротковолновые передатчики. Весьма вероятно, окруженные террористы поддерживают связь со своими сообщниками вне института с помощью радио.

— Значит, все-таки сведения просочились, — проворчал Эберт.

Бренн молчал. Ему было абсолютно наплевать, кому и что известно об этом деле. Его интересовали только террористы и культура бактерий. Да жизнь заложников. И еще он хотел, чтобы атака, когда они получат приказ от полковника, оказалась удачной.

Эберту доложили по телефону, что на улицах продают специальный выпуск «Мустанга». Он задумался, прикусив губу. Всего на секунду. План у него был готов.

— Нужно как можно быстрее ударить по источнику информации! Сейчас каждое известие опасно. Трааль, это ваша задача, мы не можем посвящать в дело посторонних.

Капитан полиции ответил не задумываясь:

— Это не в моем районе.

— Не имеет значения! Как уполномоченный правительства я поручаю вам и беру на себя всю ответственность перед вашим начальством.

Трааль кивнул и, не прощаясь, вышел. Почти сразу же донесся рев удаляющейся полицейской сирены.

Было тринадцать часов тридцать шесть минут.

Профессор Дрейменс уже отобедал. Один из террористов в натянутом на голову черном чулке унес его тарелки, столовый прибор. Настал черед получить свою порцию самой молодой ассистентке. На другом конце стола ел руководитель лаборатории со второго этажа. Его все еще тошнило, он давился, насильно запихивая еду в рот, старался не думать о происходящем. «Может, все обойдется», — внушал он себе.

На стол поставили очередные две тарелки. Ложки получили рыжеволосая секретарша и перепуганная взлохмаченная пожилая уборщица. Горло у секретарши пересохло и сжалось, она едва могла сделать глоток, а у уборщицы так дрожали руки, что суп расплескивался с ложки.

Дрейменс пытался собраться с мыслями. Он вспомнил специальные курсы для руководящих лиц, которые посещал несколько лет назад. Там обучали тех, кто служил в учреждениях, работающих в режиме повышенной опасности. Прежде всего, говорили им, нельзя терять спокойствия. Главное — хладнокровие. Для страха у террористов причин не меньше, чем у заложников. Им объясняли, что заложник никогда не должен брать на себя посредничество между полицией и террористами, это обычно плохо кончается. Заложник должен сознавать, что он, только пока жив, представляет для похитителей ценность.

Потом профессор подумал о жене, дочери и внуке. Последний раз он видел малыша на прошлой неделе. А вдруг никогда больше не увидит? Он вздрогнул, медленно повернул голову к окну. Солнце светило ярко. Перевалило за полдень. До каких пор это будет тянуться? Когда это кончится?

— Вы были правы, — мрачно сказал президент, обращаясь к Фрогне.

Советник по избирательной кампании молчал. Что он мог ответить?

— Скверно, — суммировал свои соображения Стейдел.

— Первая задача — опровергнуть, — решительно заявил президент. — Представитель правительства через двадцать минут зачитает информацию о том, что в институте ведутся опыты, относящиеся исключительно к сельскому хозяйству. Любое сообщение о бактериологических исследованиях, о создании бактериологического оружия абсолютно необоснованно, — закончил он, отдуваясь.

— Проклятые писаки! — Министр Фальконер сердито хмурил брови. — Вечно они всюду суются!

Секретарь принес несколько экземпляров специального выпуска «Мустанга». Все углубились в чтение.

— Вот, полюбуйтесь! — воскликнул президент. — Безоговорочно обвиняют правительство! Меня даже лично упомянули!

— Этого следовало ожидать, — проворчал Фальконер.

— Теперь вся надежда на «гепардов», — сказал Стейдел.

Лиммат послал к заложникам Катарину. Гейд, Маарен и Манч стояли в коридоре, в дверях секретариата. Отсюда они могли наблюдать за всеми стратегическими пунктами второго этажа.

— Скоро начнем переговоры, — объявил Лиммат. Его высокую фигуру ловко облегал пиджак, на загорелом лице ни следа тревоги. Черные волосы прикрыты, словно шапкой, чулком.

— Думаешь, они будут упрямиться? — спросил Гейд, скрестив на груди массивные руки.

— Конечно! — пожал плечами Лиммат. — Но в конце концов им придется уступить. Полковник еще утром упомянул о переговорах. Пока потянем время, а там и начнем.

— Не спеши, — предупредил Манч. Он был бледнее обычного и нервно моргал, поглядывая то на лестничную клетку, то на дверь лифта. Но повсюду царила тишина.

— Нам спешить сейчас некуда, подождем, пока станут уступчивее, — сказал Маарен и прислонился к стене. Движения у него, как и всегда, были замедленные.

— Не бойтесь, я в этом прекрасно разбираюсь. Не впервые в таком деле. В позапрошлом году в банке, когда мы унесли три с половиной миллиона франков, я тянул с переговорами, пока они, щадя заложников, не согласились почти на все, что мы требовали. И сейчас так будет.

— Ты участвовал в той операции? Я читал о ней в газетах, — улыбнулся Маарен. Казалось, ему сразу стало легче.

— Смотри о деньгах не забудь! — тоже почувствовав облегчение, добавил Манч.

— Скоро начнем, — сказал Лиммат, взглянув на часы.

К четырнадцати часам Виктор Масперо пожал все возможные лавры. Он купался в славе. Его шеф Леонте принес шампанское. Коллеги и кое-кто из наборщиков поздравляли журналиста.

— Вот это да! — в который раз повторял Леонте. — Молодец парень! Всего за час сделал специальный выпуск, и кто знает, сколько еще шкур мы сдерем с этой лисы! Бактерии — прекрасная тема! — Он потирал руки, глаза его сияли. Масперо был счастлив. В конце концов, ради этих минут он живет. В такие моменты забываются недели неудач, утопающие в коврах приемные боссов, откуда его вышвыривали спесивые секретари, телефонные звонки, поднимающие по ложной тревоге, неизвестные любители шуток, ночью выманивающие его из дома на безлюдные городские окраины, где ничего не стоило распроститься с жизнью, ибо всегда найдутся охотники сквитаться по старому счету.

Но сейчас он наслаждался успехом. Мало кто из коллег ему завидовал. Большинство радовались: популярность «Мустанга» возрастет, тираж увеличится, а это поднимет и их доходы. Чествование еще не кончилось, когда кто-то вызвал Леонте из корректорского зала. Тот быстро вернулся, не в силах скрыть смущения, отозвал в сторону Масперо:

— Иди в мою комнату. Там с тобой хотят поговорить. Срочно!

Масперо глянул в честные голубые глаза Старика и вышел. «Вечно испортят радость», — досадливо щелкнул он пальцами. Войдя в комнату шефа, журналист насторожился. Возле кресла стоял мужчина в полицейской форме. Офицер.

— Капитан Трааль.

Масперо кивнул и с горечью сказал:

— Значит, цветочки уже были, а теперь пойдут ягодки. Головомойка! Удивлен, что вы явились в форме.

— Я представляю уполномоченного правительства, полковника Эберта. Садитесь, вам придется ответить на несколько вопросов. Думаю, нет смысла говорить, о каком деле идет речь.

Масперо молчал. «Интересно, они уже были у Пьетро?» — подумал он. Капитан словно прочитал его мысли.

— Я беседовал с вашим коллегой Хаутасом. От него мы узнали, что на магнитофонной ленте было несколько фраз, которые не вошли ни в передачу, ни в материалы специального выпуска. Мы знаем, что это за фразы.

— Да. Они могли вызвать страшную панику.

— Вы правы. Думаю, мы поймем друг друга и в остальном.

Масперо выжидательно уставился на полицейского.

На допрос беседа не походила. Отвечая Траалю, журналист рассказал, как ему позвонил неизвестный. Потом принес и прокрутил магнитофонную ленту, на которую записал свой разговор с ним. «Хорошо, что я догадался это сделать!» — мысленно похвалил он себя. Капитан Трааль сунул кассету в карман.

— Рация останется у вас. На каких бы волнах ею ни пользовались, она будет прослушиваться. Планы неизвестного явно связаны с вами и Хаутасом, поэтому он просил вас вечером быть в редакции. Им нужно, чтобы захваченные террористами документы были опубликованы в «Мустанге» и прозвучали по «Радио Маддалена».

— Вы так считаете? Для этой цели они могут обратиться и к другим репортерам.

— Не думаю. Они подбросили дело вам и Хаутасу. Отныне люди будут следить за материалами именно вашей газеты и сообщениями «Радио Маддалена». Совершенно ясно, и в ближайшие дни тоже. Террористы и их сообщники на это рассчитывают. Они хотят, чтобы как можно больше людей узнало о якобы неправильных действиях администрации Ореллона.

— Якобы?

Трааль сделал вид, будто не слышал вопроса. Но его следующую фразу можно было расценить как ответ.

— Через несколько минут представитель правительства даст опровержение информационным агентствам. В институте не ведется никаких бактериологических опытов, так он скажет. Дальше видно будет. Надеюсь, вам понятно, что, если террористам удастся вынести культуры бактерий из института, последствия могут быть ужасающими. У вас есть семья?

— Да, — кивнул Масперо и почувствовал, как у него вдруг пересохло во рту.

— Тогда подумайте о ней! Это опасная игра, Масперо. Я могу прислать к редакции детективов, и они не отстанут от вас, куда бы вы ни пошли. Но меня больше устраивает другой вариант.

— А именно?

— В ваших собственных интересах, как только получите известие от таинственного незнакомца или от кого-то иного, сообщить об этом нам. Вот номер телефона. Стоит вам позвонить и произнести слово «Кортези», как вас тотчас соединят с уполномоченным правительства или со мной.

— Понял. — Масперо взял бумажку.

Трааль мгновение нерешительно постоял в дверях, потом тихо проговорил:

— Мы на вас рассчитываем, господин Масперо.

Масперо позвонил домой. Набрал не свой номер, а соседский. Попросил позвать жену, мол, их телефон, похоже, испорчен. Соседка, ничего не подозревая, выполнила просьбу. Масперо солгал без всяких угрызений совести. Вполне вероятно, полиция все-таки прослушивает его домашний телефон.

Стоя в одном из таксофонов редакционного холла, он через стекло наблюдал за снующими мимо людьми. А вдруг среди них затесалась парочка детективов?

— Это ты, Виктор? Что случилось? Почему не звонишь прямо домой?

— Есть на то причины. Слушай меня внимательно, Сишане! — Голос у Масперо был твердым, решительным. — Бери Мириам, садись в такси и поезжай в центр города. Там найми машину и немедленно отправляйся к своей тетке.

— Но в чем дело? — воскликнула Сишане, сразу заподозрив беду.

— Не спрашивай, времени для объяснений нет! Если слушала радио, можешь догадаться. Вы должны уехать! В провинции будете в большей безопасности. Я вам позвоню. Отправляйтесь немедленно!

— Хорошо, — прошептала жена.

— И не забудь: я люблю тебя!

— Я люблю тебя! — повторила Сишане.

Масперо положил трубку, машинально глянул на часы. Четырнадцать тридцать четыре.

Наконец зазвонил телефон. Эберт поднял трубку.

— Перечисляю наши требования, — произнес уже знакомый голос.

— Слушаю, — ответил полковник и принял успокоительную таблетку.

Бренн пообедал, был сыт, спокоен, ничего не боялся. Он никогда не испытывал страха. Только так и можно выжить. Если во время акции потеряешь голову, тебе конец. Кодовое наименование «гепардов» в армии — «специальное пятьсот двадцать пятое соединение». Платят им много. И все же найти подходящих людей трудно. У Бренна восемьдесят солдат, «суперменов». В их соединение попадают лишь те, кто из ста выстрелов набирает по меньшей мере девятьсот очков; снайперы, разумеется, должны выбивать больше. Кроме того, все владеют приемами каратэ и дзюдо, могут пробежать без передышки десять километров, водят легковые машины, грузовики, трейлеры, тракторы, дизель-электровозы. У них должно быть за плечами не менее пятидесяти парашютных прыжков. Они обязаны знать все системы имеющегося в обращении оружия. Среди «гепардов» есть пилоты самолетов и вертолетчики, специалисты по электрооборудованию, замка́м и сигнальным устройствам. «Гепарды» занимаются альпинизмом, плаваньем под водой с кислородными приборами и без оных, выдерживают большие перепады температур. Они знакомы с приемами ближнего боя на борту пассажирского самолета, в заваленных туннелях, на крышах небоскребов, мчащихся экспрессов, на кораблях и в штольнях шахт.

Доктора Амстела мало волновали переговоры. Он размышлял о том, кто стоит за террористами. Ведь за ними всегда кто-то стоит, даже если им это неизвестно. Их действиями всегда кто-то манипулирует.

— Заложников мы отпустим, если выполните наши условия, — говорит Лиммат. — Условия следующие…

«Этот парень не простой уголовник, не полуграмотный анархист, не напыщенный лжефилософ, — слушая, думал Эберт. — Он целеустремлен, холодно-расчетлив. Трудно будет договариваться».

— Вечером подгоните во двор к главному входу автобус средних размеров. Затемнение должно быть полным! Шофер выйдет из машины, а вы отведете своих «гепардов». Если раздастся хоть один выстрел, перебьем заложников. Понятно?

— Продолжайте! — Эберт набрался терпения, ему ясно, что список будет длинным.

— Мы сядем в автобус, поедем в аэропорт. Безопасность дороги обеспечите вы. Все машины должны находиться от нас на расстоянии не ближе ста метров. На аэродроме приготовьте небольшой самолет, заправленный горючим. С экипажем из двух пилотов. В дорожную сумку положите тридцать миллионов бывшими в употреблении стофранковыми купюрами.

— Это все? — бесстрастно спросил Эберт. — Вы ничего не забыли?

— Что вы имеете в виду, полковник?

— Несколько мелочей, например заложников. Когда вы их отпустите? Что будет с захваченными документами? И с культурой бактерий?

— Обсудим. Заранее оговариваю: в самолете мы будем чувствовать себя в безопасности только вместе с заложниками.

— Ну-с, — Эберт намеренно начал с наименее важного, — во-первых, тридцать миллионов франков многовато. Во-вторых, даром мы не дадим вам ни автобуса, ни самолета. Придется платить.

— Нам платить? — поразился Лиммат.

— Да, заложниками.

— Ага, вот оно что!

— Только так.

— Если вы не выполните наших требований, мы пристрелим парочку заложников. И… в крайнем случае разобьем цилиндрики!

— Это на самом деле будет крайний случай, не забывайте. Бактерии из цилиндров прежде всего проникнут в организм людей, находящихся в непосредственной близости. Более подробную информацию можете получить у профессора Дрейменса, если не верите мне.

— А в-третьих?

— В-третьих, не может быть и речи о вашем отлете за границу.

Долгая напряженная тишина.

— Это вы серьезно, полковник?

— Абсолютно серьезно. Поэтому и говорю сейчас, чтобы у вас не было иллюзий. На этот счет я получил ясные указания.

— Из-за бактерий?

— Из-за документов тоже.

— Но ведь радио и печать уже ухватились за это. И за рубежом узнают.

— Я не уполномочен спорить с вами, перечислять доводы. Одно несомненно: за границу вы не полетите!

Снова долгая пауза, затем Лиммат говорит:

— Подумайте, полковник. И скажите своему начальству, что дело плохо кончится, если вы не выполните наших требований.

Щелчок. Конец первого раунда переговоров. Эберт тяжело, громко отдувается, оглядывает присутствующих.

— Надо позвонить президенту, — говорит он и протягивает руку к телефону.

— Крепкие парни! — качает головой Бренн.

В голосе его Трааль с удивлением улавливает похвалу. Капитану невдомек, что участие Бренна в подобных переделках сводится лишь к боевым действиям, и его вовсе не тянет вникать, что кроется за кулисами событий. Слишком часто он натыкался бы на всякое свинство, это уж точно. К чему терзаться сомнениями? Не думать куда лучше. Так считают большинство людей. Бренн любит своих «гепардов», его устраивает жизнь, которую он ведет. Со временем, когда по возрасту он уже не сможет служить в специальном соединении, если его не подстрелят до тех пор и не превратят в инвалида, за него обеими руками ухватятся фирмы, поставляющие телохранителей частным лицам.

Пока Эберт звонит по телефону, от забора отделяется полицейский офицер с белым конвертом в руках. Он подходит к Траалю.

— Данные на убитого террориста, господин капитан.

— Благодарю.

— За кордоном собралось не меньше пятидесяти журналистов. Среди них и зарубежные. И телевидение подъехало. Что делать?

Трааль смотрит на Эберта. Тот закончил разговор.

— Журналисты? Еще чего! Гоните их прочь! И без них хлопот хватает!

Офицер уходит. Трааль вскрывает конверт, пробегает глазами текст:

— «Стен Флатро, двадцати четырех лет… В прошлом году присоединился к Третьему фронту. По донесениям тайной службы, принимал активное участие в нескольких операциях. Отличный шофер. В последнее время перешел на нелегальное положение. Скрывался, вероятно, у людей, симпатизирующих террористам. Личность установлена по отпечаткам пальцев и ладоней, всякое сомнение исключено».

— Да, маловато, — проворчал Бренн. Он подозвал лейтенанта Чаринга, приказал сменить «гепардов» из первой цепи окружения, дать им возможность отдохнуть. Одну группу снайперов отвести назад. Остальным следить за происходящим еще внимательнее.

— Президент сердится, — кратко резюмирует свой телефонный разговор Эберт. — Но другого выхода у нас нет, уступать террористам нельзя.

— Тяжелый предстоит денек, — говорит Бренн и смотрит на часы. Скоро пятнадцать часов.

У большого стола — тяжелая тишина. Лишь изредка слышно, как кто-то скрипнет стулом или вздохнет. Сквозь зарешеченные окна светит послеполуденное солнце.

Профессор украдкой оглядывается. Его интересует не стоящий в дверях террорист, а товарищи по несчастью — заложники. Он видит их дрожащие руки на столе, поникшие плечи и искаженные страхом бледные лица. Испуганно бегающие глаза. Или уставившиеся в одну точку отрешенные взгляды.

Где-то трезвонит телефон. «Кто, интересно, звонит?» — думает секретарша. Прядь волос падает на глаза, она не осмеливается отвести ее. Стоящий в дверях террорист может неправильно истолковать ее жест. «Кто звонит в такое время?» Секретарша судорожно цепляется за эту мысль, чтобы не думать о положении, в котором они оказались. Где-то кто-то набрал номер их телефона, наверное, ждет ответа, прижав к уху трубку. Ему и в голову не приходит, что сейчас в институте не суетятся лаборанты, не склоняются над микроскопами ученые, не вспыхивают лампы в фотолаборатории, не бегают за стеклом под пытливыми взглядами мышки с розовыми носиками. С ними-то что? Кормили их?..

Молодой лаборант напряженно о чем-то думает. В голове его вырисовываются контуры отчаянного плана, и, несмотря на страх, решение его крепнет, он все больше уверен, что осуществит его.

Так проходит более часа.

Бренн спокоен. В войне нервов всегда побеждает тот, у кого они крепче. Майору привычна атмосфера, когда в воздухе вибрирует напряжение, люди — словно натянутая стальная струна, а во рту от ожидания появляется какой-то странный привкус.

— Значит, ждем, — говорит Трааль.

— Вот именно, — ворчит Эберт, не глядя на капитана.

Звонок городского телефона. Траалю докладывают о результатах анализа звуколаборатории.

— Голос на первой магнитофонной пленке с записью, сделанной в институте, вероятно, принадлежит Кирку Лиммату. Ему тридцать девять лет, неоднократно был судим за вооруженные ограбления и террористические акции. Давно числится на нелегальном положении. Подробности о нем тайной службе неизвестны.

— А другой голос? Того, что звонил журналисту?

— Установить не удалось. В звуковой картотеке его нет.

— Благодарю.

— Так мы ни на шаг не продвинемся, — размышляет Эберт. — Возможно, будет какой-то результат, если установим, кому принадлежит другой голос.

— Я все думаю о заложниках, — со вздохом проговорил Амстел и посмотрел на часы. — Им, наверное, страшно. Давайте звонить террористам!

— Знаю, что страшно, — раздраженно кивнул Эберт. — Но если позвоним сами, то выкажем слабость.

— По-вашему, это теперь так важно? — вскочил Амстел. — Безопасность заложников и культуры бактерий — вот что главное! А не мнение о нас каких-то паршивых уголовников!

— Как раз это их мнение очень существенно, — перебил Бренн. — От него зависит, как они поведут себя с заложниками. Нельзя еще более обострять положение.

Сказав это, Бренн, в сущности, признал правоту обоих.

Эберт снова задумался. Как и майор, он прекрасно знал, что встречаются террористы с неустойчивой психикой, которые способны убить заложников, а потом пустить себе пулю в лоб. Если такое случится, что станет с бактериями? Доктор Амстел говорил о двух миллионах трупов. Сначала два миллиона, а потом сколько? Эберт вздохнул и подошел к телефону.

— Чего ты нервничаешь? — Лиммат смотрел на Манча сверху вниз. Теперь было особенно заметно, насколько тот ниже его ростом. Манч с трудом скрывал волнение, а Лиммат такие вещи замечал сразу.

— Они обозлятся да напустят на нас своих «гепардов». Тогда нам крышка! Конец! — пробормотал Манч.

— Лучше б тебе мессы в церкви служить, там не страшно. Ну, чего трусишь? — Лиммат дружелюбно хлопнул его по спине.

Однако и он был встревожен. Именно из-за Манча. «Крепость любой цепи зависит от ее самого слабого звена, — подумал он. — Авось остальные не перетрусили и продержатся до конца, иначе и в самом деле скверно придется».

— Хорошо еще, что сам я убежден в успехе. — Лиммат выглянул в коридор. Маарен невозмутимо стоял на часах, это успокоило Лиммата. — Если бы вел переговоры ты, они бы уже атаковали нас. По твоему голосу ясно, что ты колеблешься. А ведь как шеф тебя расписывал! Говорил, без Манча и не беритесь: если он с вами, все удастся!

— Так и сказал? — немного ободрился Манч. Лиммат, пристально посмотрев на него, кивнул.

— Да. Но теперь я сомневаюсь в его словах.

— Не сомневайся! Я уже в порядке. — Манч встал и направился к двери. — Сменю Маарена.

— О’кей! И пришли сюда Катарину.

В четыре часа семнадцать минут на столе секретарши зазвонил телефон. Лиммат ухмыльнулся. Катарина подошла ближе. Ей тоже хотелось слышать разговор.

— Говорит полковник Эберт. Вы обдумали?

— А вы? — Последовала пауза, потом Лиммат снова заговорил: — Мы должны вылететь за границу, полковник. Думаю, вы не впервые руководите такой акцией, не так ли? Значит, вам ясно: после того что произошло в институте, нам нельзя оставаться в стране!

— Ваши интересы нас не волнуют. Мы не можем принять их во внимание.

— А придется! Условия диктуют именно наши интересы! Или рассчитываете, что мы поднимем руки и промаршируем в ваши объятья, а?

— Нет. Но о загранице не может быть и речи!

— А о самолете?

Эберт помолчал, потом медленно, обдуманно ответил:

— Может.

— Отвечайте определеннее!

— Да.

— О’кей! Мы это обмозгуем. А что с деньгами?

— Даем десять миллионов. Банки уже закрыты.

— Не смешите меня, полковник! Такие деньги приносят не из банков. Для подобных случаев есть специальные резервные фонды. Тридцать миллионов франков, полковник!

— Десять.

— Не унижайтесь, полковник! Мы оба рождены не для торга.

— Десять миллионов.

— Значит, торгуетесь? Тридцать!

— Сойдемся на половине, — предложил Эберт.

— Двадцать пять. Это мое последнее слово! — чуть помолчав, сказал Лиммат.

— Предлагаю двадцать.

Новая пауза. Лиммат и Катарина переглянулись. Казалось, в эти секунды даже воздух сгустился.

— О’кей! Пусть будет двадцать, но, как я сказал, бывшими в употреблении банкнотами. Доставьте их в самолет!

— Хорошо. — Голос Эберта звучал бесстрастно. Вожак террористов не уловил в нем ни усталости, ни волнения. — А теперь о заложниках.

— Оставим пока заложников! У нас есть новое требование.

— Говорите. — Эберт держал себя в руках.

— Положите в самолет шесть военных парашютов. В днище должен быть люк, из которого можно выпрыгнуть.

И опять короткая пауза.

— Доложу начальству, — ответил Эберт. — А теперь наши условия. Обсудите их.

— Говорите, полковник, говорите! — В голосе Лиммата звучало высокомерное превосходство.

— Одновременно с прибытием автобуса вы отпускаете четырех заложников. На аэродроме прежде, чем сесть в самолет, отпускаете еще четырех. Остальных трех заберете с собой.

— Дальше! — Лиммат ничего не обещал. Он хотел выслушать все до конца.

— На аэродроме вернете документы, передадите с заложниками. Если этого не произойдет, машина не взлетит. Понятно?

— Продолжайте.

— Мы дадим вам самолет, в котором кабина герметически отделена от салона. Пилоты по внутреннему телевизору будут следить за тем, что происходит в пассажирском салоне. Поэтому не рекомендую причинять заложникам вред. Случись с ними беда, люк не откроется!

— А как с бактериями?

— Оставите в самолете с заложниками.

— Сколько дадите горючего?

— Сколько потребуется. Но повторяю: машина границу не перелетит! — голос Эберта отвердел.

— В самолете должна быть двусторонняя звуковая связь с пилотами, шесть компасов и один высотомер, — перечислил новые требования Лиммат. После упоминания о компасах Эберт понял, что он затевает, и не стал возражать.

— Значит, договорились? — спокойно заключил он.

— Еще нет, полковник, еще нет! Пока только о деньгах. Что касается остального, я посоветуюсь с товарищами и позвоню.

Через две минуты Институт радиоперехвата Центрального полицейского управления на одной из коротких волн услышал и записал на пленку следующий разговор:

— «Флора» вызывает «Джонатана»! «Флора» вызывает «Джонатана»!

— «Джонатан» слушает.

— Вероятно, придется осуществить третий вариант плана. Время и место встречи согласно договоренности.

— Понял. У вас все?

— Я кончил, «Джонатан».

— Желаю успеха, «Флора»!

Пеленгаторы продолжали шарить в эфире, но безуспешно. Через десять минут было готово заключение звуколаборатории: «Голос с позывными „Флора“, говоривший по коротковолновой радиостанции, принадлежит Кирку Лиммату. „Джонатан“ — кличка неизвестного, который утром звонил по телефону Масперо. Замеры показали, что один из передатчиков находится в Исследовательском институте сельского хозяйства, местонахождение другого ввиду краткости передачи установить не удалось».

— Вы считаете, что-нибудь выгорит? — спросил Бренн Эберта. Полковник успел проинформировать президента и сейчас расхаживал по тесному помещению, пытаясь преодолеть нервозность. Ясно, террористы что-то замышляют. И если им это удастся…

— Они в конце концов выскользнут у нас из рук! — Полковник рубит рукой воздух.

— Подозрительно тянут время, — качает головой Бренн.

— Явно ждут ночи, — вмешивается Трааль.

— Мне не нравится, что вы разрешили вынести бактерии из института. Если их вынесут, мы рискуем какого-нибудь цилиндра недосчитаться. А последствия… — вступил в разговор Амстел.

— Мы знаем о последствиях, — прервал его Эберт. — Лучше подумайте о том, что делать.

— В любом случае дать приказ о подготовке второго самолета, — предлагает Бренн. Эберт соглашается. Бренн подносит к губам микрофон передатчика, отдает распоряжение лейтенанту Меравилу: взять вертолет и лететь с несколькими «гепардами» на расположенный вблизи города аэродром.

Молодого лаборанта зовут Бруннен. Он невысокого роста, со спортивной фигурой. План в его голове окончательно созрел. Бруннен успокаивается, но лишь на короткое время, потом снова ощущает волнение. Подняв руку, он делает знак стоящему в дверях террористу. Рукав белого халата соскальзывает, взгляд лаборанта падает на часы. Семнадцать с минутами.

— Ну, чего тебе?

— Мне нужно выйти.

— Давай, но быстрее!

Бруннен встает. Только теперь он чувствует, как затекли все суставы. Но через несколько шагов это ощущение проходит. В секретариате он видит двух террористов, лица их закрыты, да это и не имеет значения. Он выходит в коридор. За ним шагает террорист, в руке у него пистолет. Всего лишь один пистолет.

Туалеты размещены в углу коридора. Бруннен заходит, террорист — следом за ним. На стене холодно блестит зеркало, сверкают белые плитки кафеля, фаянсовый умывальник.

— Давай быстрее! — Конвоир ростом не выше Бруннена, но плотнее, движения у него замедленные.

Бруннен одним глазом косится в зеркало, подмечает и взвешивает. Зайдя в кабину, он становится так, чтобы ему видна была на освещенной стене тень конвоира. Тот шагает взад-вперед, ожидая Бруннена. Оставшихся в зале заложников, по-видимому, сторожит его напарник.

Облегчившись, Бруннен пристально следит за тенью. Террорист делает очередной шаг влево, дойдя до стены, на мгновение поворачивается к нему спиной, и тут Бруннен прыгает. Ведь этот парень так близко — всего один шаг! Лаборант рассчитал хорошо. Доли секунды достаточно для прыжка — и вот уже пистолет ему не страшен. Железной хваткой Бруннен сжимает бандиту руки, наваливается всем телом. Тот ударяется лбом о плитку. Левым кулаком Бруннен бьет его снизу в закрытое чулком лицо, по голове, тот снова стукается о стену. Лаборант, отпустив обмякшее тело, выскакивает в коридор. Не оглядываясь по сторонам, мчится налево. Из туалета слышен душераздирающий вой.

Манч стоит на верху лестничной клетки, тут его пост. Он нервно шагает по площадке, напряженно вслушиваясь в доносящиеся снизу шорохи. С того момента, как они застряли на втором этаже института, его преследует страх. Что будет, если на них нападут «гепарды»? Эти коммандос не знают ни страха, ни пощады. Когда их бросают против террористов, им почти всегда предоставляют свободу действий.

Неожиданно он слышит рев, но не со стороны лестничной клетки, а из-за собственной спины. Стучат шаги. Манч поворачивается и, завидев незнакомца, не раздумывая, стреляет.

За секунду до выстрела Бруннен прыгнул, сейчас кажется, будто он плывет в воздухе, затем вдруг планирует на каменный пол и с хрипом падает. Изо рта хлещет кровь.

— Он напал на меня, гадюка, — тяжело дышит подбежавший Маарен. Из-под черного чулка по лбу его стекают кровавые струйки. Он стягивает чулок на макушку.

К ним подбегает Лиммат.

— Что случилось?

Маарен рассказывает. А Манч смотрит на умирающего. Ноги Бруннена подергиваются, затем замирают. Конец. В секретариате нетерпеливо названивает телефон.

— Оставайтесь здесь и глядите в оба! — бросаетЛиммат обоим и бегом возвращается в секретариат, догадываясь, что «гепардов» обеспокоил выстрел. Катарина стоит в дверях зала заседаний, на лице у нее чулок.

— Возьми трубку, твой полковник с ума сойдет!

Лиммат поднимает трубку.

— Что случилось? — взволнованно спрашивает Эберт.

«Вам какое дело?» — чуть было не ответил Лиммат, но, передумав, твердо говорит:

— У нас осталось десять заложников, полковник.

— Вы не должны были этого допускать, — после паузы так же твердо произносит полковник.

— Не учите меня! Сами знаем, что делаем.

— Надеюсь! Может, ответите, кто это был?

— Пока нет. Могу только сказать, что не профессор.

Он бросает трубку, делает знак рукой стоящему в дверях Гейду.

— Пошли в коридор! Обсудим план действий на вечер.

Эберт смотрит на Трааля. Капитан полиции нерешительно говорит:

— Может, просто хотели нас напугать… Может, никого не убили.

— Они дорожат каждым заложником, им нет смысла убивать, — соглашается с ним доктор Амстел. Но Эберт качает головой.

— Во-первых, в такой напряженной ситуации без причины не стреляют. К сожалению, они не любители, а профессионалы. Именно потому, что им необходимы заложники, они не станут внушать нам, будто потеряли один из своих козырей.

— Значит?..

— Возможно, была попытка к бегству. Кто-то попробовал убежать, его пристрелили.

Прикрыв глаза, Эберт силится проанализировать случившееся, призвав на помощь свой богатый опыт. Вряд ли это была женщина. Среди заложников четверо или трое мужчин. Профессора Дрейменса как будто можно исключить. Кто же это был?

Поулис и Ньюинг в семнадцать двадцать пять встречаются в многоэтажном гараже возле церкви святого Михаила. На девятом этаже огромного бетонного строения — сейчас здесь почти нет машин — два автомобиля остановились рядом. Водители даже не выключили моторы, только опустили стекла окон.

— Что с ними будет? — спросил Ньюинг.

— Они должны выбраться из института.

— Но вопрос — какой ценой? Мне, правда, не жаль заложников, но лучше обойтись без крови.

— А цилиндры? — спросил Поулис.

— Ваши люди, несомненно, вынесут их с собой, хотя бы в интересах собственной безопасности. Положитесь в этом на них. Пока цилиндры в их руках, «гепарды» не осмелятся на атаку. В радиосвязь больше не вступайте, наверняка все волны прослушивают. — Голос Ньюинга звучал повелительно.

— Надеюсь, они сфотографировали материалы. Оригиналы, конечно, придется оставить, если они хотят целыми и невредимыми выбраться из передряги. Какие будут еще указания?

— Никаких. Все идет по плану. Вечером не отходите от телефона. Когда наступит черед третьего варианта, у вас появятся новые задачи. Достали машины?

— Да. Меня только бактерии тревожат.

— Меня тоже, Поулис. Это было неожиданно. Мы не могли предвидеть, что Лиммат на них наткнется! Теперь-то все равно отступать нельзя. Придется пойти на риск.

— Понял.

Ньюинг кивнул, дал газ и умчался. Поулис обождал, лучше не уезжать одновременно. Машина Ньюинга исчезла на спуске. Поулис оглянулся — поблизости никого. Он медленно закатал левый рукав куртки. Его рука во время разговора лежала на опущенном стекле сантиметрах в сорока от Ньюинга. Маленький микрофон, замаскированный под электронные часы, наверняка все записал. Поулис вынул из кармана магнитофон величиной с сигаретную пачку, перекрутил миниатюрную ленту, поднял коробочку к уху и включил кнопку. Услышав фразу Ньюинга: «В радиосвязь больше не вступайте…», злорадно ухмыльнулся. «Ты у меня в руках!» — прошептал он и стронул с места большую черную машину.

Лиммат стоит, прислонясь к стене, на плече его автомат. Гейд и Манч караулят неподалеку, Маарен — рану на лбу Гейд ему промыл — наблюдает за лестничной клеткой.

— По-моему, переговоры прошли удачно, — говорит Лиммат.

— Ты командир, — уклончиво отвечает Гейд.

— А сможем определить, где находимся, когда выпрыгнем из самолета? — спрашивает Манч, волнение которого постепенно проходит.

Узнав от Лиммата о плане спасения, он почувствовал себя гораздо лучше. Манч принимал уже участие во многих операциях Фронта, но в такую ловушку попал впервые.

— Надеюсь. Я не желторотый птенец, старик. — Лиммат беззвучно рассмеялся. — Был летчиком на халавайском фронте.

— Тебе легко, — пробормотал Гейд. — А я только пять раз прыгал с парашютом.

— Это будет шестой, — беззаботно засмеялся Маарен, сам прыгавший много раз.

— А деньги?

— Двадцать миллионов. Фотокопии документов Катарина сделала, мы унесем их с собой. Из-за них ведь и вся заваруха. Получим награду от шефа. Но у меня есть еще одна идея, ребята!

— Идея?

— Да. Она принесет по парочке-другой миллионов на брата! Но об этом потом. Отправляйтесь по местам, чтобы эти проклятые «гепарды» не застали нас врасплох.

Полицейский офицер принес Траалю еще один конверт. Капитан вскрыл его.

— Новые данные о вожаке террористов Кирке Лиммате. Пятнадцать лет назад окончил электроинженерный факультет Центрального университета, в армии научился водить вертолеты, воевал на халавайском фронте. В военном формуляре записано, что совершил сто пятьдесят прыжков с парашютом. Имеет судимость за нарушение права частной собственности. Вторгся в квартиру одного банкира, пытался спрятать там подслушивающий аппарат, но был пойман. В тюрьме познакомился с террористами мелкого пошиба, от них нахватался анархистских идей. Позднее сам организовал террористические группы. Но посадить его за решетку больше не удавалось, хотя есть подозрения, что именно он стоял за многими крупными акциями.

— Трудный противник, — покачал головой Амстел. Перед глазами его все время стояли четыре маленьких цилиндра, четыре белых цилиндрика.

В роскошно обставленном зале военный министр Фальконер, Фрогне и Стейдел ожидали президента. Советник по делам здравоохранения чувствовал себя неловко в бывшем королевском дворце. В зале стояла мебель с золотой инкрустацией, паркет блестел как зеркало, стены украшали дорогие картины. Особенно угнетающе действовала на Стейдела висевшая против входной двери большая картина прошлого века, изображавшая охоту. Пегие охотничьи собаки преследовали перепуганную лису, на заднем плане, на фоне темных деревьев, мчались всадники во фраках.

Отворилась дверь. Поспешно вошел президент. Все трое вскочили с кресел. Президент несколько минут назад прилетел на вертолете из небольшого городка, где произнес предвыборную речь. Он был в темном костюме с мягким серым галстуком. Голова гладко причесана.

— Ну так что, господа? — хрипло спросил он, не здороваясь.

— Вышли вечерние газеты, — сказал Фальконер, кивая на большую кипу.

— Доложите кратко, что пишут.

— Как и следовало ожидать, смакуют скандал. Обсуждают, какова ваша роль в этом деле.

— Меня сильно ругают?

— Сильно.

Фрогне чувствовал, что его положение шатко. В конце концов, зачем нужен советник по выборам кандидату, выдвижение которого с минуты на минуту становится все сомнительнее? Он понимал, что должен вступить в разговор.

— Противники наши молчат, — заговорил он. — Наварино сделал только одно заявление. «Пока нет доказательств, что нынешнее правительство действительно дало указание о производстве бактериологического оружия, мы никого ни в чем не обвиняем». Так он сказал.

— Ишь ты, как благородно! — выпятил губы президент.

— Грондейл дал интервью «Радио Маддалена». Он кандидат и от защитников окружающей среды, поэтому, естественно, заявил, что «ведение бактериологической войны — преступление против человечества, природы и всего живого мира», — продолжал Фрогне.

— Значит, никаких признаков того, что они воспользовались удобным случаем, — сказал президент и сел. Остальные последовали его примеру.

— Еще воспользуются, просто ждут, чтобы ситуация прояснилась. Не хотят вслепую набрасываться, дело-то обоюдоострое.

— Да, это так. — Фальконер взял сторону советника, хотя и недолюбливал Фрогне. Но теперь они стали вынужденными союзниками. — Завтра атака на нас усилится. Они ко всему станут придираться.

— Как бы все ни кончилось, неприятностей не оберемся. — Стейдел решил, что и ему следует внести свою лепту в разговор. — Даже если «гепардам» удастся разделаться с террористами, институт, как ни крути, «погорел»! Там будут кишеть репортеры, вынюхивать, высматривать. Как же — зловещая слава!

— Я уже распорядился перевести его в другое место, — сообщил Фальконер.

— Какова будет смертность, если бактерии вырвутся на свободу? — спросил президент у Стейдела.

Тот подумал и медленно ответил:

— Это зависит от многого. От того, какая погода в данном районе в данное время, какой ветер дует, от населенности территории. Если это произойдет в столице, инфекция быстро распространится на весь город. В первые два-три дня число погибших достигнет двух — двух с половиной миллионов. Потом еще возрастет. Ущерб может быть неисчислимым. В течение нескольких часов расстроится вся общественная жизнь, снабжение, работа учреждений, полиции, армии. Практически мы окажемся на военном положении. И на собственной шкуре ощутим, что значит быть атакованными бактериологическим оружием.

Ничего хорошего объяснение Стейдела не предвещало. Минуту все молчали.

— Вы преувеличиваете, — заговорил Фальконер. Голос военного министра был спокоен, но одно веко предательски подрагивало. Стейдел всего пять лет назад попал в министерство, потом стал советником президента. Раньше он был практикующим врачом и уж в подобных-то симптомах разбирался.

— Надеюсь, сегодня ночью этот кошмар кончится, — вздохнул президент. — Уполномоченный правительства Эберт, которого вы хорошо знаете, обещал к рассвету доложить об окончании «акции Кортези».

— Весьма легкомысленно с его стороны, — зловеще процедил Фрогне. — Я бы на его месте таких обещаний не давал. Дело зависит не только от него. Это уж точно.

— Во всяком случае, мы в него верим. В Эберта и его «гепардов»! На его месте, — Фальконер выпятил грудь, — я бы разделался с террористами, как только стемнеет.

— И вспыхнула бы эпидемия, — презрительно отмахнулся президент. На это министр не смог ответить, наступила неловкая тишина. Все ощутили облегчение, когда открылась дверь и вошел секретарь.

— Господин президент, вам надо переодеться. Прием начнется в половине восьмого.

— Действительно, чуть было не забыл об этом министре иностранных дел! Моя супруга готова?

— Она звонила, что ждет вас.

— Иду.

С порога он обернулся. При свете лампы было видно, как скверно он выглядит. «Сразу постарел», — недовольно подумал Фрогне.

— Не уходите, господа! После банкета я вернусь. А к тому времени, возможно, получим более благоприятные известия.

Ровно девятнадцать часов.

Темнота приближалась к городу с востока. На западе нет-нет да блистал солнечный луч, словно арьергард потерпевшей поражение армии, кусочки света, обращенные в постыдное бегство. Они быстро исчезали со стен, с тускло сереющих оконных стекол. Сумрак окутывал город, тени труб, брандмауэров растворялись в приближавшейся ночи. На улицах загорелись гирлянды белого жемчуга. Спешили люди с серыми лицами. С обманной веселостью заплясали чередой, заиграли потрескивающие, крутящиеся, мерцающие неоновые огни. Крыши домов еще хранили следы солнца. На западе неярко тлели полосы подсвечиваемого снизу небосвода. Скоро и они поблекнут, вступит в свои права вечер, уже сейчас пульсирующий на тысячах улиц города — чудовищного исполина с сердцем — дизелем внутреннего сгорания, глазами-рекламами, руками-электрокабелями, ногами — лестницами метро.

Редакция почти опустела. Давно ушли печатники, в подвале темно. У вахтера тихо звучит радио, передают «Патетическую симфонию». Масперо с Пьетро Хаутасом сидят в большом общем зале, разгороженном стеклянными стенками на клетушки.

— Если кто-нибудь поднимет крышу и заглянет сюда, то увидит лабиринт, а в нем два человеческих существа. Сидят они там в центре и гадают, какой же из путей единственный спасительный, верный путь, — рассуждает Масперо.

— Мы и в самом деле как подопытные крысы в искусственном лабиринте, — ворчит Пьетро, запуская пятерню в кучерявую шевелюру. Чувствуется, что мыслями он где-то далеко, сидит как на иголках.

— Не нервничай, — говорит Масперо, хотя и сам не может похвастать спокойствием. Сегодняшний успех неплохо бы закрепить. «Подбросить бы огоньку». Но он тревожится. Понимает, что началась опасная игра, но говорить об этом Пьетро не хочет. Парень и так мается. Быть может, что-то предчувствует? А вдруг террористы не позвонят? Хотя по радио передавали, что институт все еще в осаде. Значит, дело не прикрыто.

— Сам не нервничай, — отвечает Пьетро, продолжая безостановочно мерить шагами зал от стены до стены. Взгляд у него отсутствующий, он с нетерпением ждет, когда наконец зазвонит телефон.

По радио с аэродрома лейтенант Меравил сообщает, что самолет и парашюты готовы. Почти в тот же момент по городскому телефону полковнику Эберту докладывают, что Национальный банк под сильной полицейской охраной отправил деньги — двадцать миллионов в стофранковых купюрах, бывших в употреблении. Словно ощутив, что пришло время, звонят террористы.

— Значит, так, полковник, — слышит Эберт голос Лиммата, — мы решили принять ваше предложение. С небольшими поправками.

Эберт предпочел помолчать несколько секунд, чтобы не выдать своего облегчения, потом спросил:

— А именно?

— За автобус мы даем двух заложников. На аэродроме перед взлетом — документы и четырех заложников. Остальные четверо полетят с нами. Все прочее — как договорились.

— Хорошо, — перевел дух Эберт.

— Автобус должен быть здесь через час, — добавил Лиммат.

— Я могу прислать его сейчас же. Он стоит неподалеку.

— Я сказал: через час! Предварительно позвоню.

Щелчок, трубка положена.

— Странно, что они не спешат. Другие террористы обычно хотят получить все сразу, — сказал Бренн.

— Наверное, действуют по заранее разработанному плану, — предположил Трааль. — Это подтверждает радиосообщение, перехваченное Центром. Они упоминали о каком-то варианте плана, которым хотят воспользоваться.

— Да, и еще с времени и месте.

— Вероятно, о том месте, где по окончании акции должны встретиться со своими сообщниками, — добавил Эберт.

— У меня есть предложение, — обращается Бренн к полковнику.

— Выкладывайте.

— Надо привести авиабазы в боевую готовность. В важнейших пунктах держать наготове вертолеты. В них положить парашюты. За самолетом, на котором полетят террористы и заложники, должен следовать другой. Я сам полечу вслед за ними с отборными парашютистами. На нашем самолете должно быть инфракрасное фото- и кинооборудование. Надо поднять по тревоге специалистов Военного картографического института.

Трааль не улавливает взаимосвязи слов и фраз. А полковнику Эберту логика Бренна ясна.

— Вы правы, — кивает он. — Распорядитесь насчет самолета. Я займусь остальным. — Эберт набирает номер городского телефона и, услышав мужской голос, приказывает: — Соедините меня с военным министром Фальконером!

Через десять минут на одиннадцати крупнейших военных авиабазах страны прозвучали сигналы тревоги. По специальным линиям телетайпов и с помощью коротковолновых радиопередатчиков начальникам всех подразделений полетели короткие закодированные указания. Объявлялась тревога третьей степени, не затрагивающая уволенных в отпуск рядовых и офицеров. На взлетные дорожки баз, расположенных вдоль границ, выкатились сверхзвуковые истребители-перехватчики, скорость полета которых в два раза превышает скорость звука. Пилоты в шлемах сидят на своих местах. Получив приказ о взлете, который передаст диспетчер, они в ту же минуту поднимутся в воздух. Но пока машины неподвижно стоят у начала бетонных полос, их алюминиевые тела тускло поблескивают в сумраке. На полях, окружающих авиабазы, отрывисто стрекочут кузнечики, ветерок доносит летние ароматы. Ночь обещает быть теплой.

На других базах рокочут моторы вертолетов — проводится техническая проверка. Рядом дислоцированы военные штурмовые отряды. Радары внимательно уставились в небо. Десятки глаз на наземных станциях слежения впиваются в круглые экраны, наблюдая за мелькающими световыми точками и линиями.

В полиции тоже объявлена тревога третьей степени. Большие полицейские автобусы выкатываются из гаражей. В маленьких городках патрульные машины развозят к главным узлам коммуникаций всех сотрудников полицейских управлений, каких только можно снять с постов. Детективы в штатском дежурят на железнодорожных вокзалах, конечных станциях автобусов, в портах и на аэродромах гражданской авиации. В руки военного министра и министра внутренних дел стекаются суммированные донесения. Из них выясняется, что в девятнадцать часов тридцать минут по стране в связи с акцией Кортези поднято по тревоге двадцать четыре тысячи человек. Из всей этой армии, быть может, только десяток посвящены в серьезность ситуации.

Почти совсем стемнело. Еще полчаса, и страну окутает тьма.

В девятнадцать сорок пять по второму каналу телевидения прервали передачу. Светловолосая красавица дикторша сообщила, что вместо объявленной программы из студии будут передавать политическую дискуссию с участием известных комментаторов и ведущих журналистов.

— Вопрос в том, — без всяких предисловий заявил один из участников дискуссии, — действительно ли в так называемом Исследовательском институте сельского хозяйства ведутся опыты, цель которых — создать биологическое оружие. Если да, это ставит под сомнение авторитет правительства Ореллона. Наша страна подписала в Женеве договор о запрещении биологического и химического оружия. Кабинет Ореллона, принимая присягу, торжественно поклялся соблюдать все международные и прочие обязательства, взятые на себя страной.

— Если в связи с этим делом парламент поставит на голосование вопрос о доверии, администрация Ореллона будет забаллотирована, — бесстрастно предсказал главный редактор известного внешнеполитического еженедельника, — тем более что оно потеряет доверие в глазах мирового общественного мнения. До сих пор симпатизирующие нам страны считали нашу администрацию верным союзником, а те, кто не особенно нам симпатизирует, — надежным партнером.

— Если будет доказано, что мы нарушили соглашение, другие страны с полным правом могут последовать нашему примеру!

— Нет необходимости ни в каких доказательствах. Нынешнее событие послужит прецедентом для наших противников, чтобы осуждать нас на всевозможных международных форумах и в то же время чувствовать себя вправе нарушить любое другое соглашение об ограничении вооружений.

— Не говоря уже о том, что́ будет, если в этом институте на самом деле создали оружие массового уничтожения! Военное министерство и, разумеется, администрация Ореллона проявили величайшее легкомыслие. В непосредственной близости от крупного, пятимиллионного города…

— Даже в пределах его административных границ!

— …в пределах административных границ столицы хранить такое оружие…

— Так или иначе этому правительству конец!

— Вовсе не обязательно!

— Возникает новый вопрос: ввиду того что через три недели состоятся выборы, не имеем ли мы дело с кампанией политических противников Ореллона, затеянной, чтобы его дискредитировать?

— Значит, вы считаете других двух кандидатов политиками, способными прибегнуть к столь крайним методам? Думаете, с них станется нанять террористов, чтобы дискредитировать соперника в глазах общественного мнения?

— Господа, мы живем в такое время, когда все возможно. В том числе и это.

— Но простите…

— Это только одно из многих предположений!

За минуту до двадцати часов раздался телефонный звонок.

— Полковник Эберт слушает.

— Подавайте автобус, — сказал Лиммат. — Напомню об условиях. Когда шофер выйдет из машины, погасите свет, и пусть ни один «гепард» не показывается на расстоянии ближе пятидесяти метров. Если заметим, что вы что-то замышляете, вернемся в здание и убьем еще одного заложника.

— Можете не беспокоиться. Отход «гепардов», считайте, уже начался.

Эберт рукой сделал знак Бренну, и тот отдал в микрофон соответствующий приказ.

— Полицейская машина с синей мигалкой должна следовать в ста метрах впереди. Движение остановите. На какой аэродром мы едем?

— На военный аэродром Аточа. Он отсюда в двадцати двух километрах, — ответил Эберт, но Лиммат нетерпеливо перебил:

— Знаю, где он находится. Самолет готов к взлету?

— Да.

— И еще, полковник. Не делайте попыток пустить в ход снайперов. Мы наденем заложникам на головы чулки. Будет неприятно, если «гепарды» кого-нибудь из них застрелят!

— Договорились.

— Тогда подавайте автобус.

Эберт лихорадочно распоряжался.

— Трааль, пришлите сюда двух своих лучших офицеров! Одному сразу же заняться освобожденными заложниками. Он отправится с ними на «скорой» в больницу, там их обследуют врачи. Пусть расспросит их обо всем и запишет на магнитофонную ленту. Нужно узнать, сколько всего террористов. Быть может, заложники видели кого-нибудь в лицо. Если да, показать им альбом из нашей картотеки с фотографиями террористов. Другому офицеру немедленно заняться вторым этажом. Снять отпечатки пальцев с мебели, стен, различных предметов, дверных ручек, тарелок и сейфа. С ним пойдут доктор Амстел и сотрудники института, чтобы установить, какие документы унесены. О результатах тут же доложить!

— Будет сделано! — Трааль поспешно вышел вместе с доктором Амстелом.

— Я полечу вертолетом над автобусом с террористами, вы останетесь внизу. Моей штаб-квартирой будет пока Аточа, — сказал полковник Бренну и пристроился к окну наблюдать за событиями.

«Гепарды» по двое покидали места засады. На дворе еще горели фонари. Бренн отослал снайперов, поднес к глазам полевой бинокль, предназначенный для ночной охоты.

— Ты тоже можешь идти, — сказал он лейтенанту Пирону. — Отправишься с двумя парнями в полицейской машине во главе процессии. Я с остальными поеду сзади. Парашютисты прибыли на аэродром?

— Меравил сообщил — в полном снаряжении сидят в самолете. Ждут тебя.

— О’кей! Ну что же, в путь!

Средних размеров автобус, рассчитанный на восемнадцать пассажиров, въехал во двор. Шофер, не выключая мотора, вышел из машины, оставив дверцу открытой, и быстрыми шагами ретировался. «Шкуру спасает», — подумал Эберт, отдавая распоряжения стоящим рядом полицейским офицерам: отключить свет, выслать патрульные машины, перекрыть движение. Обеспечить на всем пути свободный и беспрепятственный проезд.

Первым спустился Гейд. Обошел холл — нигде ни души. Заглянул в ведущие из холла двери кабинетов.

— Порядок! Пошли! — крикнул он, вернувшись на лестницу.

Заложники с руками на затылках спускались гуськом. Труп лаборанта террористы прикрыли одеялом, чтобы заложники не заметили его, на головы им натянули чулки, сквозь которые те почти ничего не различали. Медленно, спотыкаясь, пленники вышли в холл, дрожащие и перепуганные встали у стены — им не сообщили о результатах переговоров между полицией и террористами, они не знали, какая участь их ожидает.

Лиммат схватил одну из женщин и, подталкивая ее перед собой, вышел во двор. Там царила напряженная тишина.

Прижав к глазам бинокль, Бренн тихо говорил в микрофон:

— Первая линия, внимание! Идут! Снайперы, осторожнее!

У дверцы автобуса остановилось несколько темных фигур, затем они медленно проскользнули внутрь. Бренн считал про себя тени. И слушал, как Эберт разговаривает по телефону с Центральным радиоперехватом: необходимо тщательно следить за эфиром, у террористов, по всей вероятности, есть переносная рация.

— Пятнадцать человек, — доложил Бренн.

— Десять заложников, значит, их пятеро, — нахмурился Эберт. — Но они просили шесть парашютов!

— Чтобы ввести нас в заблуждение. Или хотят иметь запасной. — Бренн всматривался, остались ли возле автобуса две тени. Если нет, надо тотчас отдать приказ, чтобы дорогу перекрыли стоящие у ворот грузовики. Но все оказалось в порядке, и он сказал в микрофон:

— Двое идут вдоль стены, уходят от автобуса. Внимание! Вероятно, это освобожденные заложники. На головах у них нет чулок. Похоже, две женщины… Да, женщины!

Автобус тронулся. За рулем сидел мужчина с чулком на голове. Это все, что разглядели «гепарды», когда автобус вывернул из ворот. Впереди стартовал полицейский вездеход с синей мигалкой. Они выехали на шоссе.

— Машину мне!

Бренн вышел из ворот. Возле него затормозил автомобиль «гепардов». Майор прыгнул на сиденье рядом с шофером, и они помчались за автобусом. За ними в четырех машинах ехали «гепарды». С ближайшей, очищенной от машин автостоянки взлетел вертолет уполномоченного правительства Эберта. Всю дорогу он будет лететь над конвоем, поддерживая постоянную радиосвязь с Бренном.

— Сегодня ночью выяснится, верен ли ваш девиз, — мрачно кивает полковник в сторону сидящего рядом с ним снайпера. При слабом внутреннем освещении на значке видны бегущие вокруг головы «плачущего» гепарда слова: «Никогда не отступать!»

Репортеры неистовствовали. Большинство уже с утра теснились за кордоном полиции, ближе их не пускали, и информации они не получали, хотя испробовали все. Полицейские власти под различными предлогами уклонялись от объяснений. Автомобиль с репортерами местной радиокомпании помчался вслед за «гепардами», «скорой помощью» и полицейскими машинами с воющими сиренами. Остальные тоже спохватились и бросились за конвоем. Стало ясно, что террористы вместе с заложниками покинули институт. Куда они направляются? Конвой повернул в сторону окраины, однако проехал ее и понесся дальше по широкому шоссе. На темно-сером небе изредка поблескивали звезды, затем оно снова затягивалось клочьями облаков.

Уполномоченный правительства сидел рядом с вертолетчиком. Его штатский костюм, белая рубашка, галстук выглядели довольно странно в сочетании со шлемом. Из прозрачной кабины он наблюдал за идущей внизу колонной машин. Сами машины были невидимы, но фары их излучали белый свет, да иногда еще зажигались красные двойные точки стоп-сигналов. Тогда колонна притормаживала, а затем снова неслась дальше. По обеим сторонам шоссе мелькали повороты, развилки…

Минут через десять полковника Эберта вызвали с земли. Заместитель Трааля докладывал из института, что отпущенных заложников отвезли в ближайшую больницу. Это женщины средних лет; конечно, пережитые события надломили их, но состояние сравнительно сносное. Сейчас их допрашивают. Установлено совершенно точно: террористов пятеро, среди них женщина.

— Могу поспорить, что они отпустили уборщицу! — крикнул в микрофон Эберт. В вертолете стоял ужасный шум.

— Разумеется. И одну лаборантку. Самых ценных заложников они возьмут с собой в самолет, — уверенно заключил полицейский офицер.

В восемь часов семнадцать минут зазвонил телефон. Пьетро вскочил, но Масперо оказался быстрее. Рука его сжала холодную пластмассовую трубку.

— Алло! Масперо слушает.

— Алло, — отозвался голос. Масперо ощутил, как сердце заколотилось прямо в горле. Сомнений нет! Тот самый голос! Который звонил утром.

— Это я. Можете говорить спокойно, — ободрил Масперо.

— Отправляйтесь на своей машине в сторону Стренне. У города сверните направо на двести одиннадцатую дорогу, поезжайте в горы. Когда проедете Лунгар, остановитесь и ждите. У вас в машине есть телефон, не так ли? Я позвоню вам и сообщу конечную цель.

Щелчок, разговор окончен.

— Обо мне ни слова, — оскорбился Пьетро, отводя голову от трубки, к которой он тоже прилип.

— Не расстраивайся, старик! — хлопнул его по плечу Масперо. Напряжение его спало — это видно было и по лицу, — он снова стал самоуверенным «великим Масперо», «асом». — Поедешь со мной, и все! Вместе начали дело, вместе и продолжим. «Маддалена» и «Мустанг»! Едем!

Они сбежали с лестницы. Пьетро тащил магнитофон. Ввалились в стоящий у освещенного подъезда автомобиль. Пьетро включил мотор, Масперо вынул автомобильную карту, развернул и начал искать Стренне и Лунгар.

Полицейская машина с воющей сиреной свернула на шоссе, ведущее к военному аэродрому Аточа. Последние два автомобиля, замыкающие колонну, затормозили, развернулись и стали поперек дороги. Журналисты разочарованно чертыхались. Среди деревьев возвышались сторожевые вышки, там и тут тянулись заграждения из колючей проволоки, замаскированные кустами. На опушке леса стояли ангары. Беззвучно вращались радары. Все было окутано темнотой.

Автобус осторожно следует за синей мигалкой полицейской машины. Лиммат с автоматом в руках стоит впереди рядом с шофером. Чулок он стянул повыше, чтобы лучше видеть. Глаза сверкают, он начеку. Сейчас Лиммат напоминает принюхивающегося зверя, в любой момент готового к кровавой схватке. На лбу его пульсирует жила, он нервно облизывает пересохшие губы, напряженно вглядывается в темноту. Странно, но он любит такое состояние. Еще с детства его тянуло к риску. В мечтах бывал первооткрывателем и космонавтом, командиром штурмового отряда и грабителем банков.

— Тормози, — громко приказывает он.

Гейд повинуется. Повернувшись лицом к салону, Лиммат окидывает взглядом пассажиров. Вооруженные Катарина и Манч стоят между кресел, Маарен занял место сзади, наблюдает, не приближаются ли «гепарды». Но те сохраняют обусловленное расстояние. В ночи резко светятся фары идущих машин. Самая первая — не ближе ста метров.

— Вон самолет, — показывает подбородком Гейд. За широко открытыми, неохраняемыми воротами тянется бетонное поле. Прожектора освещают лишь входы в здания и один самолет. Лиммат тоже заметил его. В потоке света самолет сверкает белизной. Он стоит у самого последнего ангара. Вокруг тишина и спокойствие.

Гейд тормозит. Автобус замедляет ход, почти останавливается. Манч и Маарен внимательно осматриваются.

— Подгони к самолету, — приказывает Лиммат.

Вертолет Эберта покачивался на бетоне. Полковник сбросил на сиденье кожаный шлем и выпрыгнул. Начальник авиабазы, прижав к голове фуражку, спешил ему навстречу, но полковник и внимания на него не обратил. Взгляд его искал Бренна.

Командир «гепардов» в этот момент выходил из автомобиля. Короткие слова приказа, и его люди разбежались по бетонному полю. Окружили, сохраняя дистанцию, освещенный самолет.

— Предупредили Картографический институт? — хрипло спросил Эберт.

— Да, — ответил кто-то. — Поехали за специалистами. Через полчаса будут здесь со всем снаряжением. Как только получат инфракрасные пленки.

— Все готовы? — спрашивает Бренн. Эберт смотрит на автобус, подъезжающий к самолету, широкое металлическое брюхо которого чуть не касается бетона. Необходимости в трапе нет.

— Вышел первый субчик, — докладывает Бренн, прижав к глазам бинокль. — Оглядывается, сунул голову в открытую дверь, вошел в самолет. Наверное, проверяет, там ли деньги.

Все ждут. Пальцы снайперов на курках. Вдруг начнется переполох, стрельба. Но все тихо. Лишь вдали стучит вертолет.

— Нашел деньги, — лаконично докладывает Бренн. — Четыре человека отходят от самолета, направляются к нам. Три женщины… мужчина… сдергивает чулок с головы. Это заложники!

Резко завизжали шины, в воротах остановился полицейский автомобиль. Трааль в сопровождении толстенького человечка подбежал к стоящей группе.

— Этот господин — заместитель директора института, — тяжело дыша, выговорил капитан. — Он может сказать, какие документы исчезли из сейфа.

— Самое время, — ворчит Эберт. Полковник не удостаивает взглядом толстяка, пристально следя за приближающимися заложниками.

Бренна они уже не интересуют, он снова смотрит в бинокль на самолет. Автобус опустел, террористы захлопывают дверцу самолета.

Группа заложников приближается бегом. Несколько «гепардов» оказываются позади них, опускаются на колени, повернув дула автоматов в сторону самолета.

Женщины плачут. Одна — громко, захлебываясь, другая неслышно. К ним спешат врачи в белых халатах. Мужчина держится хорошо — это шофер-телохранитель профессора. Он протягивает спешащим к нему людям кипу бумаг.

— Проверьте, это ли описания опытов и все ли тут, — приказывает Эберт заместителю директора, а затем спешит вместе с Траалем к диспетчерской вышке. По дороге тихо говорит капитану: — Абсолютно не имеет значения. Они, конечно, все пересняли, для них фотокопии важны не менее оригиналов. Бренн!

— Да? — подскочил майор.

— Отправляйтесь. Я буду на вышке.

Взвизгнули шины джипа. Выкатив из круга света, машина съехала с бетонного поля на ухабистую дорогу, потом вновь под ее колесами побежал бетон. В конце второй неосвещенной полосы под покровом ночи ожидал другой самолет. Вездеход еще не остановился, когда из него выпрыгнул майор. Сапоги застучали по бетону, Бренн вскочил в низкую дверцу самолета.

— Приготовиться к взлету! — загремел он.

Эберт сидел на вышке. Вокруг него собрался командный состав аэродрома. В открытую дверь маленького круглого помещения протиснулись Трааль и лейтенант Пирон.

— Кодовое название самолета террористов — «Мотылек». Первый пилот Костис, второй Ваубан. Оба — лучшие летчики военно-воздушных сил, — доложил начальник авиабазы Эберту.

— Микрофон! — сухо приказал Эберт и тотчас получил его. — Аточа вызывает «Мотылек»!

— «Мотылек» слушает, — послышалось из стенного репродуктора. — Я командир корабля Костис. Докладываю: обе группы пассажиров сели в машину. Дверь закрыли. К взлету готовы.

— Понял, немного обождите.

В помещение заглянул полицейский офицер.

— Господин уполномоченный правительства! Заместитель директора Исследовательского института сельского хозяйства проверил документы. По его словам, все на месте.

— Благодарю. — Эберт вздохнул и снова нажал кнопку микрофона: — «Мотылек», отзовитесь!

— «Мотылек» слушает!

— Диспетчер разрешает взлет. Выкатывайте на первую полосу. Держите с нами постоянную связь и докладывайте обо всем, что происходит на борту.

— Понял. Приступаю к выполнению.

Полковник склонился к другому микрофону:

— Вызываю «Летучую мышь»! «Летучая мышь», отзовитесь! — Кодовое название второго самолета ему только что шепнул начальник авиабазы. «Хорошее название, — мелькнуло в голове Эберта. — Летучая мышь охотится и на бабочек!»

— «Летучая мышь» к взлету готова! — раздался голос Бренна.

— Дождитесь полной темноты. Как только «Мотылек» взлетит с первой дорожки, можете стартовать, не ожидая особого приказа.

— Есть!

До двадцати одного часа оставалось тридцать минут.

В темноте взревели моторы. Через широкие стеклянные окна Трааль увидел, как поднимается в воздух самолет с террористами. Лейтенант Пирон задумчиво вглядывался в ночь. Вполголоса бормотал:

— Охота начинается…

Ночная охота

Заложники сидели в хвосте военного самолета. На их лицах уже не было чулок. Волнение профессора Дрейменса немного улеглось. «Нас осталось всего четверо», — думал он. При виде аэродрома в нем пробудилась надежда, он цеплялся за тонкую соломинку, и, хотя сомнения то и дело повергали его в отчаяние, ему хотелось верить в благополучный исход, но… Смертельно бледное лицо секретарши казалось совсем белым. Говорить друг с другом им запретили, но иногда они исподтишка обменивались взглядами. В глазах профессора секретарша читала ободрение и пыталась успокоиться. Это ей плохо удавалось.

Руководитель лаборатории успокаивал себя тем, что не он главный заложник. Если еще кого-либо отпустят на свободу, быть может, он будет в их числе. Но пока все это только слабая надежда. Он ощущал страшную усталость, на шее вздулись жилы. Четвертый заложник — худенькая женщина средних лет, сотрудница лаборатории. Днем она плакала, но сейчас глаза ее сухи, уголки рта нервно подергиваются. Она почти ничего не видит, едва слышит, смутно понимает, что вокруг происходит. «Только бы наступил конец, скорее бы конец», — безостановочно повторяет она про себя.

Все пассажиры ощутили, как машина поднялась в воздух.

Террористы сидели в пассажирском салоне ближе к носу самолета на металлических сиденьях, прикрепленных к ребристым боковым стенкам. Они переодевались. Из больших сумок вынули зеленовато-коричневые брюки и куртки, ботинки на толстой подошве. Парашюты валялись на полу — большие коричневые полотняные пакеты с тщательно пристегнутыми сверху шнурами.

Лица их оставались под чулками. Несмотря на это, капитан Костис сделал много снимков со светящегося голубоватым светом экрана. Кто знает, быть может, специалисты смогут использовать эти фотографии. В микрофон он сказал:

— Высота две тысячи метров, направление юго-юго-восток. Находимся в сорока километрах от аэродрома Аточа.

Перед сиденьем Лиммата тоже микрофон. Его подставка наспех прикреплена прямо к полу. На металлической пластине индикаторы приборов.

— Поверните на шесть градусов восточнее, — приказал Лиммат.

Пилот повиновался. Пассажиры ощутили, как самолет забрал чуть левее. Лиммат проследил за приборами и отдал новое указание:

— Юго-юго-запад, высота три тысячи метров!

Он с удовлетворением отметил про себя, что приборы функционируют безукоризненно.

Кабину от салона отделяла герметически закрытая толстая металлическая дверь. Летчики были в безопасности, зато жизнь заложников все еще зависела от террористов.

Пока Костис переговаривался с Лимматом, Ваубан, второй пилот, по радио связался с диспетчерской вышкой Аточи.

— Что происходит? — услышал он голос полковника Эберта. — Радары отметили, что «Мотылек» все время вихляет.

— Я — «Мотылек»! Вожак террористов испытывал контрольные приборы. Все в порядке.

Снова тихо. Самолет продолжает свой полет.

Выдерживая расстояние в несколько километров, за «Мотыльком» летит второй самолет. Хотя это против правил, Бренн велел погасить сигнальные огни. В кабине пилота темно, только слабо мерцают маленькие лампочки приборов.

— Готов инфракрасный киноаппарат? — спрашивает майор.

— Готов, — докладывает лейтенант Меравил. Этот детина едва помещается за креслом одного из пилотов.

— Приемник радиосигналов?

— Готов! — докладывает другой лейтенант, Чаринг.

— Жаль, что мы не знаем их планов, — ворчит майор. В шуме моторов никто этого не слышит. Пилоты следят за приборами. Машина идет плавно.

— Получил новое указание, — слышится голос Костиса, докладывающего диспетчерской Аточи. — Вожак приказал лететь в сторону Ленбурга. На высоте трех тысяч метров поворачиваю на юг.

Бренн молчит, пилотам «Летучей мыши» специальный приказ не нужен, они и без того следуют за летящим впереди «Мотыльком».

Полковник Эберт устал. С половины седьмого утра он на ногах. В полвосьмого уже был во дворце президента, а потом колесо завертелось. Сейчас поздний вечер. Двадцать один двадцать.

— Донесение из больницы, — докладывает кто-то за его спиной, вероятно полицейский офицер.

— Читайте.

— «Состояние четырех заложников, отпущенных на аэродроме, в пределах нормы. Женщины получили успокоительное. Шофер Дрейменса в альбоме полицейской картотеки опознал двух террористов. Женщина — Катарина Хиртен, ей двадцать восемь лет, принимала участие во многих террористических акциях, в течение двух лет разыскивается полицией. До сих пор была на нелегальном положении. Второй — Роджер Манч, тридцати семи лет, с декабря прошлого года разыскивается за вооруженное ограбление банка и похищение людей».

— Троих мы теперь знаем, — заключает Трааль и добавляет: — Я прикажу усилить слежку за старыми квартирами Лиммата, Хиртен и Манча, за их знакомыми и членами семьи, если таковые имеются.

— Уполномочиваю вас прослушивать телефонные разговоры. Письменное разрешение подпишу позднее, — кивает Эберт.

— Понял. Благодарю.

Трааль уходит. Эберт и его штаб продолжают наблюдать за двумя движущимися на радарных экранах точками.

— Я — «Мотылек», — слышат они голос Костиса. — Мы над Ленбургом. Террористы приготовили один парашют.

Эберт и лейтенант Пирон подходят к карте.

— Ленбургской полиции объявить тревогу второй степени! — бросает Эберт.

Начальник аэродрома показывает на карту:

— Вот Ленбург. Если они не изменят курса, минут через пять будут над горами Буллер. Эта территория, километров в сто пятьдесят, мало заселена из-за топографических условий.

Его перебивает голос пилота:

— Согласно новому указанию, повернул на пятнадцать градусов на юго-запад. Высоту снизил до двух с половиной тысяч.

— Продолжайте лететь на заданной высоте. Воздушное движение в этом районе снимаем, — приказал в микрофон начальник авиабазы.

Взглянув на подошедшего доктора Амстела, покусывающего губы, Эберт сказал:

— Посмотрим, что будет дальше. Пока они то и дело меняют курс. Значит, у них какая-то цель.

— Боюсь, это выяснится слишком поздно.

«Мотылек» и следующая за ним «Летучая мышь» больше часа летели, постоянно меняя направление, но ни на одном участке не отклонились от столицы дальше чем на четыреста километров.

Было двадцать два тридцать, когда они проехали Лунгар. Маленький городок был погружен в сонную тишь. Единственный открытый ночью ресторан и бензоколонка освещались световыми вспышками вывесок.

— Надо позвонить в полицию, — потянулся к телефону Масперо.

— Ты уверен? — спросил его друг. Он вел осторожно, то и дело замедлял ход — на дороге все больше резких поворотов.

— Я обещал, — ответил Масперо.

— Если позвонишь, их столько сюда нагрянет, что все дело испортят! Никакой «бомбы» не получится!

— А если мы ничего не сделаем? Ты забыл о бактериях? Они у террористов. Ты же сам слышал по радио, что они получили самолет в обмен на заложников и полетели в неизвестном направлении! Люди не знают, но нам-то ведь известно, какая ведется игра, Пьетро, что поставлено на карту!

Хаутас молчит, понимает, что Виктор прав, но не хочет упускать из рук блестящий материал для репортажа.

— Я не журналист-ас, как ты, — тихоотвечает он. — Я не знаменит, и у меня нет капитала, который бы приносил дивиденды. Мы мчимся сейчас в темноте как оголтелые вовсе не для того, чтобы вдруг отовсюду повылазили полицейские и закрыли нам дорогу. Так с детьми поступают, выключая вечером телевизор, чтобы они не видели чего не следует.

— Если мы допустим промах в деле с этими бактериями, все полетит к дьяволу! — сердится Масперо, думая о Сишане и Мириам.

Но тут дребезжит телефонный аппарат, репортеры прерывают спор.

— Это он! — взволнованно восклицает Масперо. — Тормози! — Он хватает трубку. Слышит уже знакомый голос:

— Вы проехали Лунгар, господин Масперо?

— Пять минут назад. Едем вверх по горному серпантину.

— Хорошо. Доезжайте до развилки, а там сверните налево.

Неизвестный отсоединился.

Пьетро вглядывался в темноту. Где находится этот таинственный человек? В далеком городе или поблизости?

— Теперь мы по уши влезли в это дело! — положив трубку, буркнул Масперо.

— Если хочешь, вызови полицейских, — недовольно ответил Пьетро. От его обычного юмора не осталось и следа.

Масперо взглянул на бумажку с телефоном Трааля, вызвал указанный в ней номер. Отозвался женский голос. Журналист удивился и нерешительно проговорил:

— Э-э-э… простите! Вам что-нибудь говорит слово «Кортези»?

— Конечно, сударь. С кем желаете говорить?

— С капитаном Траалем.

— Соединяю.

Масперо, разумеется, не знает, что его соединяют с авиабазой Аточа. Да и зачем ему это знать! Через несколько секунд мужской голос спрашивает, кто хочет говорить с капитаном. Журналист называет себя.

— Масперо? Что случилось? — почти сразу же откликается Трааль.

— Что вы и предполагали. Мы с коллегой Хаутасом мчимся куда-то в машине. Проехали Лунгар. Едем в горы. Дорогу указывают по телефону.

— Понял. Очень важная информация! Когда станет ясно, что прибыли к цели, сообщите.

Поменявшись местами с Пьетро, Масперо повел машину. Они продолжали путь.

— Лунгар? — повторил Эберт, грызя карандаш. Сейчас он был похож на школьника-переростка.

— «Мотылек» тоже приближается к горам неподалеку от Лунгара, — указал на карту начальник авиабазы. — Если они не переменят курса, минут через пятнадцать будут там.

— Место встречи?

— Задачей террористов было раздобыть документы об опытах с бактериями. Попав в трудное положение, они вынуждены были вернуть их, но ясно, успели сделать в институте фотокопии. Их-то они и хотят передать своим шефам, — сказал Трааль.

— Понятно, они действовали не по собственному почину, — подключился к разговору Эберт. — В такой грандиозной кампании по дискредитации правительства заинтересованы определенные политические круги. Раздуть скандал — вот что они хотят. В какой-то точке страны кто-то ждет «упавшую с неба» посылку. Возможно, с шестым парашютом они сбросят сумку с документами, а сами полетят дальше. Возможно, все вместе спрыгнут там, где их ждут сообщники, наверняка с машинами. И вся компания бесследно исчезнет. Но мы не можем этого позволить. Найти их потом вряд ли удастся. Преступники должны быть наказаны! — резко закончил Эберт.

— Я — «Мотылек», — раздался из стенного динамика голос второго пилота Ваубана. — Наши пассажиры потребовали открыть люк.

— С заложниками все в порядке? — спросил полковник.

— Да. Сидят в хвосте самолета. Террористы столпились у люка, надевают парашюты.

— Скажите, чтобы они положили цилиндры с бактериями на сиденье поближе к кабине. Все четыре цилиндра ни на секунду не должны исчезать из поля зрения телекамеры.

— Вас понял. Они приказали Костису изменить курс.

— Скажите, куда приказано повернуть. Пусть услышит и «Летучая мышь».

— Двести семьдесят четыре градуса, высота тысяча пятьсот. Снижаюсь. Летим над Дотарбе, чуть правее курса вижу огни города, — вмешался Костис.

— Это километрах в ста от Лунгара, — тихо заметил Трааль.

Эберт услышал и понял его. Он тотчас приказал одному из дежурных:

— Лунгарской полиции объявить тревогу первой степени! Лейтенант Пирон! С пятнадцатью «гепардами» на специальном самолете — немедленно в Лунгар! В пути получите дальнейшие указания.

— Понял! — Пирон сорвался с места.

— Скоро половина одиннадцатого. Они уже два часа в воздухе, — заметил начальник авиабазы.

— «Мотылек», «Мотылек», отзовитесь! — позвал в микрофон Эберт.

— Я — «Мотылек».

— Как у вас с горючим?

— Хватит еще часа на полтора полета.

— А что с цилиндрами?

— Террористы положили их на сиденье. Прошу разрешения открыть люк.

Глаза Эберта сузились. Он ни на кого не смотрел. Сейчас он должен решать один. Полковник чувствовал, как от усталости и напряжения у него дергается веко.

— Разрешаю! — Эберт, казалось, выплюнул из себя это слово и тотчас отвернулся от микрофона. Вытер лоб. Энергия вновь кипела в нем. Он был готов к новым неожиданностям.

— Наблюдатели на радаре! Регулярно фиксировать положение «Мотылька»!.. А теперь соедините меня с президентом, — звенящим голосом приказал он.

Бренн знал: еще несколько минут, и поднимется кутерьма. Вместе с лейтенантом Меравилом на борту самолета их тридцать два человека, а тридцать два «гепарда», если потребуется, способны на чудеса.

— Я прыгну первым, — буркнул лейтенант Меравил прямо в ухо майору.

В полумраке Бренн взглянул на гиганта. Вспомнил, сколько им довелось испытать вместе. Всем тридцати двум…

— Прыгай! С собой возьми шестерых.

Диспетчерская Аточи ведет по радио разговор с «Мотыльком».

«Мотылек»: Террористы надели парашюты. Заметно, что умеют с ними обращаться, вероятно, прыгали и раньше.

Аточа: Женщина тоже?

«Мотылек»: Да.

Аточа: Чулки не сняли?

«Мотылек»: Нет. Вожак проверяет координаты самолета. Минуточку… Потребовал изменить курс на два градуса на северо-северо-восток. Высота та же — тысяча пятьсот метров. Один из них прикрепил к поясу маленькую кожаную сумку. Подошел к люку. Готовится. Выпрыгнул!

На земле множество рук потянулись к приборам, пальцы приблизились к сенсорным кнопкам, зазвенели звонки, зажглись лампочки. На цифровых кварцевых табло в бешеном танце заплясали цифры и вновь угомонились. Результаты измерений стекались в Центр. Не прошло десяти секунд, как перед Эбертом лежали точные координаты «Мотылька». Осталось нанести эти данные на карту, и станет ясно, куда летел самолет в те секунды, когда из него выпрыгнул первый террорист.

— Прыгай! — заорал Бренн.

Меравил бросился в черный зев люка. Шесть теней последовали за ним без малейших колебаний. Правильный металлический четырехугольник обрамлял черноту, и казалось, парашютистов поглотил другой, незнакомый мир, иного измерения.

— Прошу метеосводку, — сказал Бренн, удивляясь, что «Мотылек» не докладывает, выпрыгнули ли остальные террористы. Или только один?

Аточа передала:

— Над означенным пунктом небо безоблачное, температура на поверхности земли восемнадцать градусов Цельсия, скорость ветра пять километров в час, направление северо-северо-западное.

— Я — «Летучая мышь», вас понял. — Бренн подумал о Меравиле. Тот не мог включиться в разговор, но во время прыжка слышал по своей рации сообщение о погоде и разговор между самолетом и диспетчерской.

— Как инфрафильм? — обратился к пилоту майор.

— Готов. Я снял участок в десять километров. Думаю, этого достаточно, — удовлетворенно улыбнулся пилот.

Аточа: «Мотылек», отзовитесь! Что происходит на борту?

«Мотылек»: Беседуют. Не слышу, о чем. Вожак снова корректирует курс.

— Я — «Летучая мышь»! Докладываю: лейтенант Меравил с шестью «гепардами» совершил затяжной прыжок над указанным пунктом. Парашюты раскроют на высоте четыреста метров.

«Мотылек»: Впереди огни Делла. Летим правее города.

Аточа: По вашему курсу сейчас последует холмистый район Делла.

«Мотылек»: Докладываю! Прыгает следующий. Нет, еще не прыгнул, только готовится. Кажется, женщина. Пролетели Делл, наверное, сейчас находимся над холмами. Прыгнула!

Аточа: Спокойно, «Мотылек»! Ваше положение зафиксировано.

— Я — «Летучая мышь». В этот пункт сбрасываю также шесть «гепардов»… Приходится экономить… Прыгнули!

Аточа: Благодарю.

Вскоре раздалось:

— Аточа! Я — «Мотылек»! Отзовитесь!

— Аточа слушает!

— К прыжку готовится третий. Вожак снова изменил курс. Юго-юго-запад.

— Следуйте его указаниям.

— Летим над рекой Миссер и озером Ламбер. Теперь над сушей. Внимание! Прыгает третий. Прыгнул!

Эберт отер лоб.

— Проклятье! Догадались, что мы не сдали игру! Это максимально усложняет дело. Ясно, что будут прыгать в пяти различных пунктах. Очевидно, разделили деньги, надеются спастись поодиночке, вырваться из кольца!

— Да, будет нелегко! — сердито пробурчал Трааль.

— Но и им не легче! — заметил Эберт. — Полиции Делла объявить тревогу!

Ветки задрожали. Что-то пролетело рядом с деревом. Глухой стук. На ветру заколыхалась тень. В темноте белый купол приподнялся, дернулся и осел. Мелькнул быстро удаляющийся силуэт. И снова стало тихо.

Люди Меравила приземлились на отлогом, поросшем кустарником склоне холма довольно близко друг от друга. Луна выглянула из-за горы. Лейтенант тихим свистом дал знать, где он находится. «Гепарды» собрались вокруг него, стянули парашюты в кучу. Времени сложить не было. Побросали возле куста, сверху прижали камнями, чтобы ветер не разворошил легкую ткань. Завтра, когда рассветет, полицейские их отыщут. У «гепардов» задача поважнее.

— Все здесь? — спросил Меравил. Он возвышался над остальными на целую голову, хотя и они были почти двухметрового роста. В слабом свете лиц не разглядеть. Меравил считал: — Четыре… пять… шесть! О’кей! Радиолокаторы?

Два «гепарда» подняли руки.

— Включите приборы!

В лунном свете блеснули антенны. Оба «гепарда» надели наушники.

— Есть! — воскликнул один. Второй доложил, что слышит в наушниках какой-то еле слышный скрип.

— Первая группа вызывает Аточу, — сказал в микрофон Меравил.

В эфире тихое гудение. Меравил отправляет своих людей в путь. Двое «гепардов» с круглыми антеннами идут на расстоянии пятидесяти метров друг от друга, между ними цепочкой остальные.

— Я Аточа!

— Докладывает Меравил. В парашюте террориста, спрыгнувшего первым, вмонтирован микропередатчик. Движемся в направлении сигналов.

— Благодарю.

И снова тишина. В лунном свете карабкаются вверх «гепарды». В руках автоматы, пальцы на курках. Ночные бинокли внимательно шарят по склону холма. Лишь ботинки шуршат по траве, изредка скрипнет камешек под подошвой да хрустнет ветка.

Двадцать три часа восемнадцать минут.

— Похоже на состязание по бегу, — говорит Поулис.

— Так оно и есть, — отзывается Ньюинг.

Оба всматриваются в прерывистую, кажущуюся далекой линию гор. Луна бросает слабый свет, делая пейзаж фантастическим. Вдоль склонов холмов — капризно изогнутая речушка. Деревья представляются бесформенными пятнами.

Дороги сюда нет, домик давно необитаем. Стены его когда-то возвели древним способом, плоские камни положили один на другой, даже известью не скрепили. Крышу поддерживают источенные жуком-древоедом балки, пол давно сгнил. Электричество никогда не проводили. Если и останавливался когда на ночлег пастух или турист, за водой им приходилось спускаться к речушке. Домик стоит на вершине холма, днем вид отсюда прекрасный. Сейчас кругом тишина, прерываемая лишь громкими голосами собеседников. Они не боятся, что их услышат.

— Кажется, самолет гудит, — вертит головой Поулис. Шеф не отвечает, над чем-то задумался.

— Меня бактерии тревожат. Излишне осложнили дело, — немного погодя высказывает он свои опасения.

— Не думаю, чтобы власти отнеслись к этому пассивно. Они, несомненно, не выпустят их с бактериями.

— Все равно! Главное, чтобы бумаги и деньги попали в надежное место. А тогда спрячем концы в воду. Нас никто подозревать не станет. — Тон у Ньюинга уверенный. — Не стоит ли вернуться к нашей машине? Журналисты уже близко.

— Вы правы, пойду позвоню им, скажу, где нас ждать. А когда подойдут наши люди, отберем для печати фотокопии!

Поулис ушел. Ньюинг некоторое время видел его удаляющуюся тень, потом и она растворилась, растаяла среди кустов.

Дорога шла по вершине холма — в слабом лунном свете шоссе было хорошо видно. Затрещал телефон. Трубку взял Пьетро, молча выслушал короткие указания.

— Скоро подъедем к кресту, поставленному на месте дорожной аварии. От него идет грунтовая дорога. Она ведет в лес. Надо ехать по ней, пока не кончатся деревья. Остановимся на опушке и будем ждать, — повторил он, немного повеселев.

Через десять минут они свернули на лесную дорогу. Она была ухабистой, с обеих сторон по корпусу машины хлестали ветки елок. В днище барабанили мелкие камешки.

Настроение Пьетро поднялось. Ему не терпелось приступить к действиям.

— Что ты скажешь, если я, пока суд да дело, поброжу по лесу? Теперь мы близко. Они где-то неподалеку. А может, там только один типчик, тот, что звонит. Или у него есть сообщники?

— Нет, отходить нельзя! Они могут дать новые координаты. Где тебя искать? Ждать будет некогда.

— Меня это дело здорово завело, — признался Пьетро. — Я просто кожей чувствую, старик, что мы добрались до их логова, центра всех событий! Сегодня ночью сделаем еще одну «бомбу»! Потрясающий репортаж! Вот увидишь!

Машина доехала до опушки. Масперо не хотел рисковать, с дороги не свернул. Остановился, выключил мотор. За стеклом меж деревьев таинственно шумел ветер, иногда раздавался птичий крик, невидимые зверюшки тихо шуршали в прошлогодней сухой листве.

— Надо бы сообщить в полицию, — прошептал Масперо.

Пьетро не ответил. Может, не слыхал. Не хотел слышать. Ему пришла в голову одна идея, и он ее обдумывал.

Эберту принесли крепкий кофе. Он отхлебнул и тут же вспомнил, что не ужинал. Желудок сразу сжался, руки задрожали. В диспетчерской авиабазы царил полумрак. Дежурные тоже устали, осоловели от духоты, хотя вентиляторы непрерывно вращались.

— Скоро полночь. Двое террористов все еще в самолете, — бросил, ни к кому не обращаясь, Трааль.

Эберт думал о другом. Он подозвал младшего офицера полиции:

— Прошу записать! Сообщите лейтенанту Пирону и его «гепардам» в Лунгаре, чтобы приготовили к рассвету вертолеты. Пусть воспользуются местным запасным аэродромом, подкрепление и машины попросят у полиции. Начальнику тамошнего полицейского управления прикажите перекрыть все дороги, ведущие с лунгарских гор, все тропинки. Искать мужчину лет двадцати пяти — сорока. О нем ничего не известно, кроме того, что у него, быть может, с собой несколько миллионов в стофранковых купюрах, бывших в употреблении. По-видимому, в кожаной сумке. Всех мужчин примерно такого возраста, которые попытаются выйти с окруженной территории, брать под стражу. Не отпускать до тех пор, пока не установят их личность. Если это не местные жители и по документам проживают в других районах страны, ни в коем случае не отпускать, пока наши люди с ними не разберутся. Полиции Делла действовать так же! И немедленно! Заняться поисками женщины лет тридцати. Ее зовут Катарина Хиртен. Передайте в Центральное управление приказ размножить ее фотографию по меньшей мере в двух тысячах экземпляров и раздать всем патрульным, кордонам на дорогах, шоферам автобусов, вывесить во всех магазинах и опубликовать в утренних выпусках местных газет, если до тех пор она не будет схвачена. Сообщить, что это опасная террористка, совершившая преступление, за содействие в поимке объявить награду. С рассветом «гепардам» и другим отрядам двинуться по следам террористки. Записывайте дальше: объявить тревогу в восточном прибрежном районе озера Ламбер и вообще во всем приозерном районе… Когда узнаем больше, получите дальнейшие указания. Пока все. Выполняйте!

Трааль молчал. На стенках щелкали приборы, иногда зажигались маленькие лампочки. На экране радара были видны две мерцающие рядом точки, два самолета.

— Полночь, — произнес кто-то.

Доктор Амстел закрыл глаза, устало потер лоб. В это время он всегда спит, даже если после вечернего телефильма засидится за специальными журналами. Утром, когда его послали в институт, он был уверен, что самое позднее после полудня это неприятное — больше того, опасное — приключение закончится. И вот начался следующий день, а они, собственно, почти ничего не добились. Правда, бо́льшая часть заложников освобождена. Но культура бактерий…

В пять минут первого снова заработали рации.

— Я — «Мотылек», я — «Мотылек»! Докладываю: четвертый террорист готовится к прыжку! Идем курсом на юго-юго-запад, высота тысяча пятьсот метров. Приближаемся к Богштаду.

— Вас понял. Поднимаем по тревоге богштадскую полицию.

— Я — первая группа! Вызываю Аточу!

— Аточа слушает.

— Говорит Меравил. Докладываю: продвигаемся пешком по горному району Лунгара. Пока искомое лицо не обнаружено!

— Дайте свои точные координаты!

— Движемся по западному склону вершины Орана, высотой восемьсот сорок пять метров. Идем в южном направлении метров на двести ниже вершины. Судя по силе радиосигналов с парашюта, он примерно в двух-трех километрах. Видимо, террориста отнес ветер. В зависимости от характера местности доберемся туда через час-полтора.

— Вас понял. Вызываю «Летучую мышь».

— Я — «Летучая мышь»!

— Четвертая группа готова?

— Да. Прошу метеосводку! Лейтенант Меравил не получил точных данных о направлении ветра, поэтому его группа приземлилась далеко от террориста…

— Понял, не продолжайте. Прикажите вашим людям сразу открывать парашюты. Тогда ветер отнесет их туда же, куда и террориста.

— Будет сделано!

— Я — «Мотылек»! «Мотылек»! Готовится четвертый террорист!.. Прыгнул! Только что прыгнул! Находимся к западу от Богштада…

— Мы засекли вас, «Мотылек». У вас нет причин волноваться. Заложники и цилиндры?

— На месте.

Эберт поднял по тревоге богштадские полицейские силы. Все, кто мог оставить свой пост, были посланы прочесать территорию западнее города, площадью примерно в сто пятьдесят квадратных километров.

Группа «гепардов» под командованием лейтенанта Чаринга уже выпрыгнула из самолета. Бренн пристально следил за экраном радара. «Мотылек» продолжал лететь на запад теперь в четырех с половиной километрах впереди, на той же высоте. Километрах в двухстах пятидесяти от столицы. За время полета они дважды облетели город. Бренн представил себе карту страны. Четыре пункта на севере, северо-востоке, юге и юго-востоке от столицы… Где же приземлится пятый, последний?

— Который час? — машинально спросил он, хотя мог поглядеть на собственные часы.

— Ноль часов двенадцать минут, — ответил второй пилот.

Словно сговорившись, застрекотали кузнечики. Когда луна взошла в зенит и ночь, казалось, стала светлее, со всех сторон послышалось пение всякой насекомой твари.

— Ну, я пошел. — Пьетро открыл дверцу.

— Куда?

— А ты как думаешь? Мой пузырь не из резины, как твой… Сейчас вернусь.

Масперо остался один. Взгляд его остановился на телефоне. Надо позвонить в полицию. Правда, Пьетро будет ворчать, когда узнает. Масперо чуть помешкал, улыбнулся и протянул руку к трубке.

— Я — «Мотылек»! Как вы меня слышите? Аточа, отзовитесь!

— Слышу вас хорошо. Докладывайте!

— Последний террорист готовится к прыжку. Это их вожак, он распоряжался, где кому прыгать. У него тоже маленькая сумка. Летим над городком Кентис, вижу синие неоновые огни рекламы… Пролетели над городом… Прыгнул! Да, точно!

— Вас понял. На борту все в порядке?

— Да.

— Немедленно ложитесь на обратный курс!

— Слушаюсь! Выполняю!

— Я — «Летучая мышь»! Аточа, приземлилась пятая группа! Я остался с пилотами и пятью инфрафильмами. — Голос Бренна звучал недовольно. Ему хотелось сейчас падать вместе со своими «гепардами» в ночную тьму.

«Неужели этот человек никогда не знает усталости?» — подивился Эберт.

— Летите за «Мотыльком». Высоту сейчас передадим. Специалисты уже ждут фильмы.

Полковник Эберт огляделся. Рядом стояли Трааль, Амстел и несколько офицеров, все усталые, с красными глазами.

— Велите принести поесть. Через полчаса самолеты приземлятся. Что с группами?

— Вторая сброшена в районе Делла. Вмонтированный в парашют террориста микропередатчик подает сигналы, «гепарды» идут по следу. А с третьей группой дело сложнее. В районе озера Ламбер местность трудная даже при дневном свете, — доложил заместитель Трааля.

В другом помещении долго звонил телефон, просили Трааля. Он вернулся взволнованный — снова объявился Масперо и указал пункт, где сейчас вместе с другом ожидает от неизвестного новых указаний. Капитан подошел к висящей на стене карте с пятью флажками вокруг столицы, обозначавшими места, где предполагалось нахождение террористов. Прищурившись, стал шарить глазами по карте. Кто-то направил на стену свет сильной лампы. Трааль слегка отодвинулся, чтобы его тень не падала на карту.

— Смотрите! По серпантину, ведущему от Лунгара, они доехали до лесной дороги, свернули на нее и сейчас стоят на опушке леса.

Продолжать он не смог, в трансляторе словно взорвался взволнованный голос:

— Аточа, Аточа, отзовитесь!

— Это капитан Костис! — вполголоса сказал начальник авиабазы. Эберт спокойно подошел к микрофону. Он чувствовал себя гораздо увереннее с тех пор, как террористы выпрыгнули, оставив цилиндры. Самая большая опасность миновала, теперь задача — найти преступников. Двадцать миллионов, которые они унесли с собой, доставят несравнимо меньше хлопот, чем несколько тысяч бактерий.

— Диспетчерская авиабазы Аточа слушает! Что случилось, «Мотылек»?

— Цилиндры! — закричал пилот.

— Что с цилиндрами? — быстро спросил Эберт, почувствовав беду.

— Это не те цилиндры! Их подменили! Цилиндры, оставленные в самолете, пустые!

Ньюинг услышал шаги. Он узнал приближавшуюся фигуру по походке, но на всякий случай укрылся за углом домика.

— Поулис?

— Это я, шеф.

— Долго еще?

Поулис понял его.

— Они могут быть здесь в любую минуту.

— А что с журналистами?

— Терпеливо ждут на опушке. Метрах в пятистах отсюда.

— Они ничего не заметили?

— Нет. Как только ребята принесут фотокопии, отберем по одному экземпляру каждой, оставим здесь и уедем. Журналистам сообщим, где их найти. Сами будем уже далеко.

— А… где произойдет окончательная развязка?

— Неподалеку отсюда, в пропасти.

— То есть?

— Я знаю, что вы имеете в виду, шеф. Нам поможет мой человек, которого я подослал к террористам. Я вам о нем говорил. И тогда нас останется трое, господин Ньюинг.

— Я слышу шорохи. А вы? Прислушайтесь!

— Да нет! Пустяки! Наверное, сухая ветка упала с дерева… Так вот, нас останется трое. Тогда придется освободиться и от Дэниса. Мы будем в безопасности лишь в том случае, если, кроме нас двоих, никто не будет знать, что произошло в действительности.

— Послушайте, Поулис, вы мало информировали меня о деталях. Ваш план представляется мне похожим на плохой детектив. Трупы обязательно найдут, установят личности убитых, а среди них окажется наш человек. Это может навести на след!

— Среди трупов его не будет, — твердо прозвучал голос Поулиса. — Террористы останутся в пропасти, а нашего человека уберем в другом месте. Позавчера я нашел подходящее возле Лунгара и даже вырыл могилу. Яму заложим дерном, и никто никогда ее не найдет. Тише! Сейчас и я слышу шорох!

Они напряженно прислушались. Ветер шевелил кусты. Кузнечики умолкли, луна пошла на убыль. На востоке светлело.

— Смотрите! — Ньюинг схватил Поулиса за руку. — Там бежит человек!

— Где? В самом деле!

— Он прятался за домом! Сомнений нет, это один из журналистов! Говорил я, что из-за них будут неприятности!

— Я пристрелю этого стервеца!

— Выстрел вспугнет наших людей. Наденьте глушитель! — Шеф перехватил руку Поулиса, сжимавшую пистолет.

Поулис бросился за тенью, которая то исчезала, то вновь появлялась. Но он знал, куда бежит человек, и знал, что настигнет его. Должен настигнуть. Журналист наверняка их подслушал…

У полковника Эберта голова пошла кругом. «Только этого недоставало!» — думал он. Но сдаваться не собирался. Если сейчас руководство операцией поручат другому, для него все пропало! Это конец! И возглавлять отдел национальной безопасности ему уже не придется.

— Успокойтесь, — приказал он пилоту. — Доложите, что произошло.

— Я уже докладывал, что четыре белых цилиндра террористы положили на сиденье. Когда вожак спрыгнул и мы повернули обратно, профессор Дрейменс проверил цилиндры. И обнаружил подмену. Это не те, которые террористы вынули из сейфа. Вероятно, они нашли другие в лаборатории на втором этаже. Там было много пустых. Так сказал профессор…

— Значит, обманули нас, нарушили соглашение, — заключил Эберт. Он сказал это в микрофон, хотя обращался не к пилоту. В эфире наступила тишина, тихо потрескивали приборы, потом кто-то их выключил.

Белый как мел Трааль первым пришел в себя и начал распоряжаться:

— Немедленно сообщить всем группам «гепардов»: в террористов ни в коем случае не стрелять. При обнаружении не позволять им скрыться. Описание цилиндров с бактериями раздать полицейским частям пяти кордонов. И объяснить, что делать, если подобный предмет попадет им в руки.

— «Мотылек» через шесть минут сядет на первую полосу, — тихо сообщил начальник авиабазы. — «Летучая мышь» ожидается через десять минут на второй.

— Врачей к первой взлетной полосе! — Эберт собрался с силами, голос его окреп. — Заложников отвезти в больницу. Полицейскому офицеру взять альбом с фотографиями террористов и отправиться вместе с заложниками. Если они в состоянии рассказывать, записать на магнитофон. Послать к второй полосе две машины. На одной отвезти в лабораторию фильмы. Пусть проявят и дадут заключение. На второй доставить сюда майора Бренна.

Полковник умолк. Взгляд его скользил по темному небу, по двойным нитям бус, неожиданно вспыхнувшим вдоль взлетных дорожек.

Масперо начал беспокоиться. Пьетро ушел больше двадцати минут назад. Давно пора ему вернуться. В открытое окошко подул легкий ветерок. На востоке уже посветлело небо. Летом восход ранний. Скоро вся местность будет окутана серым светом. Прохладно. Масперо вздрогнул, хотел было выйти из машины, поразмяться, как вдруг зашуршали кусты. Какая-то тень отделилась от них и помчалась к машине.

— Виктор!

— Где тебя носило столько времени? — взорвался Масперо.

— Надо спасаться! — Тяжело дыша, Пьетро рванул дверцу и прыгнул за руль. — Сматываемся! Скорее!

Он завел мотор, звук которого странно прозвучал в тишине, прерываемой лишь стрекотом кузнечиков и шуршанием веток, колышущихся от дуновения ветерка.

— Но что случилось?

— Меня преследуют!.. Держись!

На узкой лесной дороге Пьетро не мог развернуться, поэтому рванул вперед. Машина тяжело шла вверх по травянистому отлогому склону.

— Тут неподалеку у каменной хибары я подслушал разговор двух типов. Террористы работают на них! Зовут их Ньюинг и Поулис!

— Ньюинг? Поулис? — переспросил Масперо. Кажется, имена ему знакомы, но откуда? Из-за шума мотора приходилось кричать. Он был зол на Пьетро, который пытается испортить их очередную «бомбу».

— Заправилы секретной службы, болван! — заорал Пьетро. Лицо его было багровым, на лбу вздулась вена. — Знаменитый журналист, а не знаешь таких важных птиц! Я и сам узнал их случайно, однажды довелось столкнуться. Но и одного раза вполне достаточно! С ними шутки плохи, старик! Террористы работали по их заданию, ясно теперь? Когда они дотащатся сюда, эти двое их уберут, ликвидируют, понял? А документы подкинут нам. Секретная служба хочет свалить правительство, Виктор! Понял, во что мы влипли?

Масперо не отвечал. Метров через пятьдесят Пьетро выехал на лужайку, где не было кустов, и с трудом развернул машину.

— А что будет с «бомбой»? — крикнул Масперо.

Пьетро затормозил, протянул руку через Масперо, открыл дверцу:

— Если «бомба» тебе важнее, оставайся!

Это были последние его слова. Совсем близко вспыхнул огонь, вдребезги разлетелось ветровое стекло. Масперо инстинктивным рывком выбросился из машины. Еще две вспышки — странно, слышатся только тихие хлопки, но осколки летят! На этот раз зазвенело боковое стекло. Его охватил дикий ужас. Сломя голову он бросился бежать. Пролезал под кустами на четвереньках, спеша и задыхаясь, падал, катился по откосу, стараясь оказаться как можно дальше от страшного места.

Под одним из кустов споткнулся и рухнул в изнеможении на колени. Машина катилась вниз по склону, было тихо, только чуть поскрипывали твердые шины. Дверцы были открыты, слабо светила маленькая лампочка над смотровым зеркальцем.

Масперо хотел закричать, но не смог, молчал, замерев в траве на коленях, его медленно сковывал ледяной ужас. Зрелище было жутким: Пьетро сидел за рулем с простреленной головой, залитым кровью лицом… Кошмарное видение медленно проплыло мимо репортера. Затем машина въехала в кусты, затрещали ветки, угас свет, и все заволокло тьмой.

Масперо закрыл глаза. Скорее выбраться отсюда! Он дрожал, к горлу подступала тошнота, сил не было даже шевельнуться. Инстинкт подсказывал ему, что убийца подстерегает его поблизости. Он прислушивался, показалось, будто слышит шаги. Стрелявший в Пьетро определенно знает, что в машине их было двое! Забившись как можно глубже под куст, в холодную траву, сжавшись в комок, Масперо замер, превратился в неподвижное олицетворение ужаса.

— Ну, Поулис! Тихо не получилось, я слышал шум. Кто это был?

— Один из журналистов. Не знаю, что на него нашло. Пытался улизнуть на машине, но я его ликвидировал. Мы не можем рисковать!

— А что со вторым?

— Исчез.

— Он еще натравит на нас полицию.

— Я вырвал телефон из машины. А пока он доберется отсюда до шоссе…

— Поглядите туда! Я кого-то вижу. Ну?!

— Да, кто-то идет… Прямо сюда.

Небосвод светлел. Смутно виднелись горы, кусты отделились друг от друга, уже не чернели сплошным массивом, земля посерела.

Неизвестный, вероятно, хорошо видел в темноте, он шел прямо к домику. Подождав, когда он подойдет поближе, Поулис крикнул:

— Стой!

— Я Дэнис, — послышался отклик.

— Наш человек, — шепнул Поулис Ньюингу и громко отозвался: — Идите сюда, Дэнис. Что с остальными?

— Я один.

Они стояли у домика. С неба на землю струился белый свет. Уже можно было различать лица.

— Говорите при нем без утайки. — Поулис указал на прислонившегося к стене Ньюинга.

— Сперва все шло по плану, — заговорил Дэнис. — Неприятности начались, когда Лиммат наткнулся в сейфе на цилиндры, лежавшие рядом с бумагами. Днем, когда окончательно выяснилось, что мы улетим с заложниками, но за границу нас не выпустят, Лиммат и Катарина придумали новый план. Они собрали всех нас, и Лиммат предложил обмануть и полицию, и вас, господин Поулис.

Поулис сердито фыркнул. На Ньюинга он не смотрел, а тот отодвинулся в тень.

— Деньги разделили на пять частей, — продолжал Дэнис. — По четыре миллиона на каждого. Потом Лиммат отыскал в лаборатории четыре пустых цилиндра, таких же, как те, с бактериями… В сумки вместе с деньгами положили по цилиндру с бактериями. Перед прыжками Лиммат вынул из своей сумки четыре пустых цилиндра. Когда пилоты открыли люк…

— Все понятно. Где остальные?

— Не знаю. Лиммат о чем-то догадывался, подозревал меня. Быть может, потому, что я во что бы то ни стало тоже хотел получить цилиндр, когда узнал, что прыгать будем поодиночке. Но мне он дал только фотокопии, приказал прыгать над горами Лунгара, а после приземления идти на место встречи с вами, сюда.

— Черт побери! — Руки Поулиса сжались в кулаки. Ньюинг слегка пошевелился. С минуты на минуту светлело. — Надеюсь, они не догадались, что террориста по имени Бейтер Маарен вообще не существует?

— Нет. Ведь меня представили вы, господин Поулис. Если бы они узнали, что я офицер секретной службы, кто знает, как бы развернулись события. Лиммат не верит никому, в том числе и вам, господин Поулис. Поэтому он не выпрыгнул вместе со всеми над горами Лунгара. Сказал, чтобы каждый спасался на свой страх и риск.

— Выскользнул из рук, — злобно прошипел Поулис. — Если любого из них схватят, выяснится, что руководил ими я, что за их спиной стоит секретная служба!

— А вот этого нельзя допустить, — сказал Ньюинг, подойдя ближе. — Я знаю, что делать. — В руке его слабо блеснул пистолет. — Руки вверх, вы оба!

Дэнис тотчас поднял руки. Удивленный Поулис тоже повиновался.

— Но шеф, я…

— Молчать! Лицом к стене! — С проворством, неожиданным для его медлительных, сонных движений, он метнулся к стоящим у стены мужчинам. Забрал оружие у Поулиса, потом у Дэниса. Попятился. — А теперь раскроем карты, Поулис! С самого начала вы вели двойную игру. Я стоял за кандидатуру Наварино, а вы связались с Грондейлом, пообещав ему раздобыть перед выборами факты о нарушении Ореллоном международных соглашений, мало того — доказать, что Наварино связан с террористами и секретной службой… Должен признаться, если бы вам все удалось, это была бы искусная работа. Грондейл наверняка победил бы на выборах! Но ставка слишком велика, Поулис, и я с самого начала был осторожен. Приказал следить за вами. За каждым вашим шагом. Знаю, что никакой вы не рыли могилы, что по вашему с Лимматом уговору все террористы должны были скрыться. А вы потом обнародуете, дескать, за всей этой операцией стоял один лишь Ньюинг. Знаю, что вы записывали на магнитофонные ленты разговоры со мной, собирая доказательства. Мои люди сегодня вечером перетряхнули вашу квартиру, Поулис. Магнитофонные ленты у меня.

— Грязная свинья! — в ярости прошипел Поулис.

— Придержите свой язык! Тайная служба не терпит двойной игры, Поулис! За нее платят дорого… очень дорого!

— Не-е-е…

Крик Поулиса потонул в загрохотавших выстрелах.

Самолет Бренна «Летучая мышь» приземлился в час ночи; майор передал металлические кассеты с отснятыми фильмами ожидавшим его людям, а сам поехал в расположение авиабазы.

— Виноват я, — мрачно сказал Эберт, когда майор ввалился в узкое помещение. Под глазами полковника набухли мешки, лицо обрюзгло. — Надо было настоять, чтобы террористы передали цилиндры с БЦ-8 заложникам в руки. Профессор вовремя заметил бы обман. Но я боялся, что заложники занервничают, кто-нибудь выронит цилиндр, и он выпадет в открытый люк.

— Оставьте! — махнул рукой Бренн. — Теперь не это важно. Все парашюты найдены?

— Лейтенант Меравил недавно сообщил, что нашел парашют террориста, спрыгнувшего первым. Вот флажок в месте его приземления, — указал на карту полковник.

Бренн долго разглядывал карту с обозначенным на ней районом горы Лунгар, словно пытаясь запомнить ее.

Услышав звук нового выстрела, Масперо очнулся от одуряющего страха. Он не мог сообразить, сколько времени прошло с момента смерти Пьетро. Журналист медленно встал. Лишь теперь он заметил, как вырисовываются на сером светлеющем небе горы, леса на склонах. Кусты уже не казались зловещими людскими тенями. Выстрел донесся с вершины. Хотя все предметы еще заволакивало полумраком, он разглядел белый правильный четырехугольник. Пьетро говорил о каменной хибаре, вероятно, это она и есть.

Пьетро убили. Масперо вдруг почувствовал, как страх его исчезает. Он и сам удивился тому, что в нем происходит. До сих пор смерть Пьетро вызывала ужас, теперь вместе с рассветом к нему вернулось присутствие духа. Он огляделся. Нет, теперь ему не страшно, он не боится. В голову пришла мысль о мести. Он сжал зубы. Пьетро сказал правду. Они пошли против секретной службы, а там шуток не признают. «Но и я не намерен с ними шутить!» — подумал он. Со стороны каменной хибары раздалось еще два выстрела. Взлетели вспугнутые птицы, прошелестев крыльями над головой Масперо, со свистом разрезав воздух. Масперо, не колеблясь, бегом кинулся к хибаре.

Через несколько минут он туда добрался, его ботинки на мягкой подошве ступали бесшумно, да и бежал он по траве. Приблизившись, Масперо огляделся. До домика оставалось совсем немного, когда послышалось тарахтенье автомобильного мотора. Шум становился все сильнее. Масперо укрылся за кустами. Машина теперь уже с ревом поднималась вверх по горе, фары были погашены. Она направлялась прямо к домику. Это не был вездеход. Трясясь и хрипя, автомобиль преодолевал подъем. Шел прямо по траве, наезжал на мелкие кусты, сминал их, потом остановился. Водитель выключил мотор, открыл багажник и пошел к дому. Масперо не смел шевельнуться.

Мужчина вскоре вышел, направился к машине, неси в руках какие-то бумаги, бросил их на переднее сиденье, а сам вернулся в дом. Небо было уже светлым, на востоке разгоралась заря.

Масперо проскользнул за кустами к машине. Неизвестный исчез в хибаре, шумно там возился. С быстротой молнии журналист кинулся к машине, протянул руку через окно, нащупал скользкий пластик: в нем лежали твердые листы. Фотокопии! Неизвестный, пятясь, вышел из лачуги, таща что-то тяжелое. Масперо выхватил несколько фотокопий из пачки, медленно, как можно бесшумнее, отступил к кустам и под их прикрытием поспешил прочь. Он успел еще заметить в полумраке, как неизвестный заталкивает в багажник чье-то безжизненное тело.

Журналист припустил по лесу, стараясь поскорее убраться подальше.

— Через час можно начинать, — отодвигая от себя тарелку, сказал Бренн. Трааля теперь раздражало каждое громкое слово, шум, казалось, разламывает ему голову. Очень хотелось спать.

— Полвторого, — заметил Эберт. — Сегодня солнце встает в четыре сорок.

— В половине третьего посветлеет настолько, что парни смогут тронуться в путь, — заявил Бренн беспрекословным тоном. Эберт не ответил. Доктор Амстел, прикрыв глаза, сидел в кресле, прислушиваясь к разговору. — Меравил скоро доберется до того места, откуда в полночь звонил Масперо, — продолжал Бренн. — Лунгарские полицейские и «гепарды» Пирона успели окружить весь горный район. После трех надо послать вертолет. А что с остальными?

— Катарина Хиртен прыгнула в районе Делла, — показывая на карту, ответил Эберт. — Но я успел распорядиться, чтобы установили кордон со стороны города. Ведь если она войдет в него с цилиндрами БЦ-8…

— Думаете, у нее тоже цилиндр? — неожиданно вмешался Амстел.

— Вероятно, — кивнул полковник. — На месте Лиммата я разделил бы и бактерии, и деньги. Эти цилиндрики стоят больших денег! Ими можно нас шантажировать. Вместе с тем, как ни парадоксально, они защищают террористов, им ведь понятно, что мы не можем использовать оружие, пока эта пакость у них в руках.

— Все выяснится, как только схватим первого, — заметил Трааль. Голова у него раскалывалась, собственный голос доносился, казалось, через стекло. «Будто из аквариума», — подумал он.

— Цилиндра четыре, а террористов пятеро, — проворчал Бренн. — Знать бы, у кого из них его нет.

— Утром узнаем, — заверил Трааль. Он выпил стакан воды и удивился, ощутив, что головная боль сразу прошла.

— Первая группа вызывает Аточу! — затрещало в стенном динамике.

— Это Меравил. Ешьте, ешьте, я сам с ним поговорю. — Майор подошел к микрофону. Он стал напротив карты, отыскивая глазами пункт, где должна находиться первая группа. — Аточа слушает.

— Мы нашли парашют. С юго-восточной стороны слышали выстрелы, примерно в пятистах метрах. Побежали туда. Сейчас уже светло. Видели, как от стоящего на горе белого домика отъехала машина. Она шла без огней вниз по склону на восток. Потом исчезла в лесу. — Лейтенант тяжело дышал.

— Вас понял, распоряжения будут отданы. Отправляйтесь в домик!

Бренн нажал другую кнопку:

— Вызываю Лунгар! Отзовитесь!

Ему пришлось повторить вызов. Трааль искал на карте домик, о котором говорил Меравил. Эберт думал о президенте. Интересно, спит ли он? Неужели смог заснуть?

В эфире тишина. Потом послышалось гудение, сквозь него пробился голос:

— Я — Пирон! Я — Пирон!

— Вниз по шоссе на участке Лунгар — Стренне движется машина. Задержите ее. Возможно вооруженное сопротивление. Вы меня поняли?

— Понял. Кордон выставлен. Все дороги перекрыты.

— Отправьте в этот сектор вертолет. На восток от пика Орана, где лесная дорога выходит на опушку, есть каменное строение. Оно обозначено на карте. Пусть приземлится там.

Эберт куда-то звонил:

— Что с микрофильмом номер один? Доставьте скорее!

Они перешли в бо́льшее помещение рядом с диспетчерской. Личный состав аэродрома вернулся к обычной работе. Вертелись экраны радаров. В воздушном пространстве страны возобновлены полеты гражданских самолетов. Эберт отдал распоряжение — повсюду, за исключением пяти квадратов, отмеченных на карте, отменить военную и полицейскую тревогу.

— Сейчас прокрутим первый фильм, — произнес кто-то. Все уселись в кресла. Бренн держал на коленях планшет с армейской картой. Демонстрация фильма задерживалась, и доктор Амстел наклонился к полковнику:

— Я сделал некоторые подсчеты относительно срока жизни бактерий. Профессор Дрейменс после своего освобождения сказал, что эти четыре цилиндра с БЦ-8 изготовлены во вторник часов около шестнадцати. С тех пор культура живет и размножается. Сейчас четверг, два часа… Значит, бактерии живут тридцать четыре часа.

— То есть прожили половину своего срока, — Эберт сразу понял, что имеет в виду Амстел. — И только в пятницу к полудню начнут погибать.

— Да, если до того времени не попадут в воздух, — предостерегающе поднял палец доктор.

— Смотрите! — сказал Бренн.

На экране появилась странная картина. Сверху вниз двигались темные неясные пятна и линии.

— Вам, наверно, известно, — объясняет Эберт, — что каждое теплое тело или предмет испускает инфракрасные, иными словами, электромагнитные лучи. Второй самолет, пролетая над пунктами, где приземлялись террористы, с помощью специального оборудования вел съемку. Таким образом мы пытались обнаружить, не ждут ли их где-нибудь сообщники, а если по каким-то причинам радио-локаторными измерениями не удалось бы установить место прыжка, мы сделали бы это сопоставлением характеристик заснятой местности и карты. В данном случае в этом не было необходимости, но мы надеемсяполучить другие важные для нас данные.

— Стоп! — прервал Эберта майор. Бренн не обращал внимания на слова полковника. Он напряженно вглядывался в экран. Полицейский офицер, демонстрировавший фильм, остановил ленту. Бренн подошел к экрану. — Видите белую точку? Это теплое тело.

— Может быть, птица, — с сомнением произнес Амстел.

— Нет. Это террорист! Слабо различаются контуры парашюта. После многочасового полета парашюты нагрелись, а на земле температура была ниже, поэтому пленка обнаружила излучение, температурную разницу. Давайте дальше!

Снова замелькали кадры. Белое пятно уменьшилось и исчезло.

— За это время «Летучая мышь» пролетела три или четыре километра, — заметил Бренн. Эберт пристально следил за экраном, но ничего заметить не мог. Он было отвернулся, как вдруг Бренн и Трааль одновременно воскликнули:

— Стоп!

Изображение — это были последние кадры фильма — вновь застыло.

— Определите место! — приказал Эберт и, пока Бренн изучал карту, ткнул пальцем в четырехугольное белесое пятно. — Это машина.

— Она стоит в лесу под деревьями, — в раздумье произнес Бренн. Он держал в руке подробную штабную карту и сравнивал ее с кадром. — Да! В пяти с половиной километрах от того пункта, где парень прыгнул из самолета. Тут лес, склон холма. Секунду! — Он еще раз вгляделся в кадр и поднял глаза на Эберта. — Господин полковник, сомнений нет! Это тот пункт возле лесного домика, куда направился лейтенант Меравил. В полночь в этом абсолютно безлюдном месте стоял какой-то автомобиль. Кого-то ждал. Будь он здесь давно, пленка бы не зафиксировала излучения. Его мотор остыл бы. А кадр доказывает, что машина прибыла недавно, издалека. Об этом свидетельствует степень нагрева мотора. В дверь просунул голову полицейский.

— Вторая группа «гепардов» нашла парашют террористки.

— Кордон?

— Почти сомкнулся вокруг второго и третьего пункта.

— Поторопитесь!

— Подойдем к большой карте, — после секундной паузы предложил Трааль.

Свет проектора погас. Все четверо вернулись в диспетчерскую. Стрелки показывали два часа восемь минут.

Полчаса спустя Масперо добрался до тропинки. Он не знал, куда она ведет, но идти по ней было легче, чем продираться сквозь кусты и спотыкаться о кочки. Вскоре он шагал по опушке леса. Луна исчезала, зато на востоке разгоралась заря. Это помогло ему сориентироваться. Он увидел, что тропинка ведет на юг. Перевалив через два высоких холма, Масперо спустился вниз, в долину. Попробовал воспроизвести по памяти местность, карту которой не так давно держал в руках. Но ничего вспомнить не смог. Когда они с Пьетро ехали в машине, он обращал внимание только на дороги. Пьетро…

Масперо старался не думать о случившемся. Собственно говоря, он не понимал, что произошло. Теперь самое важное — фотокопии. Становилось все светлее, и он уже мог разобрать крупные буквы. Заголовки. «БЦ-8, вариант второй». «Сила заражения и вероятность распространения по территории». Да, это необходимо доставить в столицу. Но как?

«Кто-нибудь спохватится, что несколько фотокопий недостает, и очень скоро я превращусь в дичь, которую преследуют охотники», — подумал он и прибавил шагу, решив идти на юг.

— Первая группа вызывает Аточу!

— Аточа слушает!

— В лесном доме обнаружен тяжело раненный мужчина лет тридцати. Грудь прострелена двумя пулями.

— Через несколько минут у вас будет вертолет. Я уведомлю Лунгарский госпиталь. Сфотографируйте раненого. Что у него нашли?

— Ни оружия, ни документов. Под рубашкой черный женский чулок.

— Вас понял. Он что-нибудь сказал?

— Нет. Только стонет. Мы перевязали ему раны, как сумели.

— Когда раненого увезут, прочешите район. Недалеко от строения стояла машина. Найдите ее следы.

— Вас понял, приступаю к выполнению.

Лейтенант Пирон молниеносно расставил своих людей. Только что пилот вертолета сообщил о разыскиваемой машине — катит по склону с погашенными фарами.

Опытные «гепарды» рассредоточились, заняли места вдоль дороги между деревьями. Автоматы готовы к бою. Два вездехода, на которых они приехали, перегородили дорогу. С обеих сторон густые деревья, свернуть некуда. Двенадцать солдат скрываются по обочинам в зарослях. Сам Пирон и два «гепарда» в пуленепробиваемых жилетах стоят перед вездеходами. Не проходит и двух минут, как слышится шум мотора. Пирон поднимает бинокль и приказывает в приколотый к воротнику микрофон:

— Внимание, ребята!

Машина вылетает из-за поворота. Пирон опускает бинокль, шагает вперед и дает рукой знак остановиться.

Водитель изо всех сил нажимает на тормоз, машина, юля по асфальту, замедляет ход. Сидящий за рулем мужчина громко чертыхается. Бледный серый рассвет окутывает верхушки сосен. Над землей клубится туман. Происходящее неправдоподобно резко запечатлевается в мозгу, но удивляться этому некогда. Скрипят тормоза. Водитель пытается остановиться, уже совсем близки перегородившие дорогу вездеходы. С трудом ему это удается. Он лихорадочно соображает, как бы удрать, спастись. Дорога узкая, шансов сделать разворот нет. Впереди вооруженные люди в хаки… С пистолетом в руке он выпрыгивает на дорогу.

— Стой! — кричит Пирон, а в микрофон «гепардам»: — Стреляйте в ноги!

Не успел он умолкнуть, как, грянули выстрелы. Неизвестный упал в кювет. Пирон понял, что дело плохо. Рефлексы у «гепардов» быстрее, чем у обычных солдат. Быть может, они думали, что в машине не один, а несколько вооруженных людей, да и автоматы у них были установлены на стрельбу очередями. Увидев первого, выскочившего с пистолетом в руке, механически нажали на гашетки. Когда Пирон подбежал, человек был мертв. Очередь перерезала его почти пополам. Росистую траву, стенки кювета заливала кровь.

— Не следовало бы, — проворчал лейтенант, потом дернул плечом — теперь уж все равно. Они поступили правильно. В руках у убитого было оружие, он пытался скрыться. К тому же этот человек не из тех, в кого запрещено стрелять из-за цилиндриков. И зачем бы он удирал, если ни в чем не виновен?

— Господин лейтенант! Прошу вас сюда! — крикнул один из «гепардов», открывший багажник неизвестного.

Увидев в багажнике труп мужчины с лисьим лицом, Пирон только присвистнул. Потом заглянул в машину. В бардачке нашел два пистолета, на сиденье более десятка фотокопий. Он перелистал пачку, потом не спеша пошел к своей машине. Взял микрофон.

— Аточа, отзовитесь! Вызываю Аточу!

— Все больше убитых, — заметил Эберт. Только что он получил донесение Меравила о том, что неподалеку от каменного домика в машине обнаружен труп молодого бородатого мужчины. Убит выстрелом в голову. Ветровое стекло разнесено вдребезги. Автомобиль скатился с холма и налетел на дерево. Личность убитого пока не установлена. А теперь еще один, которого пристрелили люди Пирона.

— И труп в багажнике, — добавил капитан Трааль.

— Здесь два автомобильных номера, — принес записку Бренн.

— Через пять минут узнаем имена владельцев, — сказал Трааль, подходя к телефону.

— Посылайте вертолеты, рассвело, — приказал Эберт.

Четыре минуты назад минуло полтретьего.

С военных аэродромов, находящихся вблизи Лунгара, Делла, Ламбера, Богштада и Кентиса, поднялись в небо десятки самолетов. По дорогам помчались зеленые грузовики, у перекрестков разъезжаясь в разных направлениях. Оживился район на берегу озера Ламбер, тишину вод разорвал треск катеров. Кольцо кордонов вокруг холмистого, с тремя деревнями, района, расположенного рядом с Деллом, замкнулось. Землю покрывал полумрак, еще виднелись одиночные звезды, но небосвод светлел.

Особенно подозрительным представлялось крупное поместье на запад от Богштада, с рощами, перелесками, изрезанное речушками. В центре его — большой замок с парком, озером, где разводят рыбу. Замок связывают с именем аристократов, когда-то известных и часто упоминаемых в исторических хрониках. Местность здесь красивая: до горизонта тянется зеленое море лужаек, в богатстве свежих красок приятно отдохнуть взгляду. И чуть ли не святотатственной выглядела здесь находка лейтенанта Чаринга, вместе со своими «гепардами» наткнувшегося неподалеку от хвойного парка, в километре от замка, — было это в два с лишним часа ночи — на парашют третьего террориста.

Район Кентиса порос густыми лесами. Вот уже два века этот край славится своими браконьерами. В самые фешенебельные рестораны столицы поставляют отсюда фазанов, кабанов и косуль. Леса Кентиса приносят немало радости и охотникам, имеющим разрешение на отстрел животных. Промышленность здесь представляют несколько лесозаготовительных предприятий. Тут редко встретишь заасфальтированную дорогу, да и по ней ездят главным образом мощные тягачи, везущие стволы огромных деревьев. Район этот равнинный, но из-за необъятности территории его трудно прочесать. Террорист выбрал для себя весьма удобное место. В необозримой чаще можно исчезнуть бесследно.

Четверг. Четыре всадника апокалипсиса

В половине четвертого полковник Эберт сказал:

— Обстановка осложняется. Придется разделиться. Трааль, берите вертолет, немедленно летите в Лунгар. Отправляйтесь в госпиталь к террористу номер один, если это в самом деле он, потом осмотритесь в горах.

— Слушаюсь. Будет исполнено.

— Бренн, летите в Делл. Прошло несколько часов после прыжка Катарины Хиртен, а ваши люди до сих пор не напали на ее след.

Наконец-то! Бренн не скрывал радости. Тесная комната диспетчерской авиабазы не его стихия. Он совсем не устал, энергия в нем так и бурлит. Свет наступающего дня усилил в нем жажду действий. Через пять минут он уже сидел в военном транспортном вертолете, который, кроме людей, поднял в воздух и вездеход.

Спустя тридцать минут Трааль приземлился на военном аэродроме в Лунгаре. Собственно, называть его аэродромом было бы преувеличением, так как на самом деле это просто сравнительно гладкое поле, используемое для тренировок небольшим местным гарнизоном. Несколько палаток прилепились на его краю под акациями с редкой листвой. Пыльная грунтовая дорога ведет к городу. Здесь же стоят вертолеты и машины с устремленной в небо радиоантенной.

Капитана поджидал лейтенант Пирон.

— Никаких изменений, — кратко доложил он.

Трааль чувствовал себя неловко в неожиданной для себя роли. По особому поручению уполномоченного правительства он оказался командующим силами, сосредоточенными против террористов в районе Лунгара. Ему, районному полицейскому офицеру, теперь подчинялись все военные и полицейские силы, а также соединения коммандос. Справится ли он с таким множеством людей?

— Номера обеих машин проверены, — прокричал он в ухо лейтенанту, пока они мчались на джипе к маленькому городку. — Черная машина, которую вы остановили на шоссе, краденая. Она исчезла со стоянки вчера утром. Владелец второй машины — Виктор Масперо. Где трупы?

— Я отправил их в городской морг на вскрытие.

— Значит, едем в госпиталь.

Вскоре совсем рассвело, и Масперо прочитал материал целиком. Ему удалось захватить пять фотокопий. Теперь он сам удивлялся, что смог с таким самообладанием действовать почти сразу после смерти Пьетро. «Человек даже не знает, на что он способен», — подумал он и с горечью улыбнулся. Хотя не очень-то он был хладнокровен. Да и теперь еще боится. Интересно, что вообще происходит? Что с террористами? Неужели перелетели за границу? Как же тогда попали в сторожку фотокопии? Или террористы выпрыгнули над горой Лунгар? Пьетро говорил, что те двое из спецслужбы ожидали их там.

Масперо был на грани нервного истощения. День тяжелый, тяжелая ночь, и конца неприятностям не видно. Он старался идти, не оставляя следов. Ведь его непременно будут преследовать. В этом он был абсолютно уверен. Он представлял себя индейцем, последним из могикан, любимым героем детства… Террористы или их сообщники хватятся недостающих фотокопий, они ведь пронумерованы. У него одна копия из второй пачки и по две из третьей и четвертой. Все они имеют отношение к опытам, которые проводили с сильнодействующим бактериологическим оружием. Называется оно БЦ-8. На одной фотокопии он разглядел печать военного министерства. Среди подписей разобрал имя профессора Дрейменса, которое утром упоминали репортеры, толпившиеся возле института.

А если люди правительственного уполномоченного уже схватили террористов? Вполне вероятно. Они заметят, что листов не хватает. Правда, только нескольких, тех, что попали к нему, но этого достаточно, чтобы доказать: правительство действительно проводило подобные опыты. А из описаний можно сделать однозначный вывод о задаче, которая ставилась, — искусственное провоцирование массовой эпидемии в военных целях. «Когда наступит утро, они пойдут по моим следам», — пророчил он себе, но все же надеялся как-то выкрутиться.

И вот в полумгле среди деревьев замаячили дома.

Трааль сморщился. Едкий запах формалина щипал глаза, бил в нос. Стены до потолка были выложены белой плиткой.

Лейтенант Пирон с равнодушным видом стоял в дверях прозекторской. Несмотря на свои двадцать шесть лет, ему довелось повидать немало покойников.

Капитан долго разглядывал труп. Лисье лицо показалось ему знакомым. Где-то он его видел. Но где? Второй мертвец, мужчина лет пятидесяти в элегантном пиджаке, насквозь прошит автоматной очередью. Но лицо почти не повреждено. Этот человек был ему совсем незнаком.

Третий труп, найденный в машине Масперо, — молодой бородатый человек. Седеющие завитки волос выглядывали из распахнутой рубашки. На месте левого виска зияла кровавая рана. Установить его личность не представляло труда — не прошло и суток с момента их разговора. Это был радиорепортер Хаутас.

— Когда мои люди прибудут из города, — обратился капитан к местному полицейскому офицеру, охранявшему со своими подчиненными больницу, — пусть сфотографируют этих двух и снимут отпечатки пальцев.

— А с этим как быть? — Полицейский офицер вопросительно кивнул на тело молодого человека.

— Его я знаю, — лаконично ответил капитан и отправился звонить Эберту.

— Вызываю Аточу! — задребезжало в динамике.

— Слушаю вас, — склонился к микрофону Эберт, узнав голос Бренна. «Любопытно, — подумал он, — некоторые голоса совершенно не искажаются ни микрофонами, ни магнитофонными записями, ни динамиком».

— Прибыл в Делл. Получил собак в местной полиции. Иду на поиски. Прошу проследить, господин полковник, чтобы Меравила и Пирона вместе с моими людьми отпустили из Лунгара, как только необходимость в них отпадет.

— Это произойдет скоро. Меравила я направил к озеру Ламбер, а Пирона в Кентис.

— Принесли фотографии Катарины Хиртен, несколько тысяч экземпляров. Раздал их на кордоне и в трех деревнях.

— Благодарю.

И снова тишина. Эберт смотрел на аэродром, на тянущиеся вдаль бетонные полосы, грибовидные черные головки фонарей, радарные установки. Белело на востоке небо, из-за гор всходило солнце. Еще полчаса или минут двадцать, и все зальет свет.

— Господин полковник, — обратился к нему доктор Амстел, — попытайтесь уснуть. В соседней комнате я приказал поставить две походные койки. Народу здесь много, да и я подежурю. Если что-нибудь случится, вас разбудят.

Глаза у Эберта слипались, в голове шумело. Услыхав о койке, он почувствовал, как хорошо было бы прилечь. Сопротивляться нет сил. Он молча прошел в соседнее помещение, где им демонстрировали фильмы, снятые с помощью инфракрасных лучей. Не раздеваясь, лег прямо на одеяло и лишь потом сказал в открытую дверь Амстелу:

— Спасибо, доктор.

Делл — тихий сонный городок, лежит он далеко от дорог, ведущих к морю. Несколько мелких заводов и построенный в тринадцатом веке большой монастырь разнообразят картину. Вокруг города громоздятся холмы. Рано на рассвете городишко вдруг ожил. Грохот грузовиков вспугнул тишину. Громко звучали слова команд. На восточной окраине города за четверть часа вырос настоящий военный лагерь. На случай, если появятся раненые, раскинули палатку с красным крестом, прибыл медперсонал в белых халатах. В небо уставились передающие и принимающие антенны, солдаты тащили аккумуляторы. Зажглись прожектора. В двух цистернах привезли горючее. Одно для машин, другое для вертолетов.

С грохотом прилетели три вертолета, опустились поблизости. Сотни ног топтали траву. Потом людей стало меньше, они уехали дальше на вездеходах. Установленные на козелках столы покрылись большими картами, прижатыми камешками, чтобы ветерок не поднимал края. Искаженные металлические голоса звучали из больших и маленьких раций. Над картами склонялись офицеры. Прошло еще немного времени, взлетели вертолеты, и лагерь почти обезлюдел.

Мобилизовано было две тысячи четыреста семьдесят человек. Объединенные военно-полицейские силы оцепили территорию неправильной ромбовидной формы площадью в сто девяносто квадратных километров, вытянувшуюся от окраины Делла на северо-восток, восток и юго-восток. Первые контрольные пункты кордона установили через пятнадцать-двадцать минут после того, как Катарина Хиртен приземлилась в центральной точке района. Первым делом перекрыли дороги, по которым могут передвигаться машины. Но донесений о террористке не поступало. Никто ее не видел, никто о ней не слышал.

Бренн с четырнадцатью «гепардами» — среди них двое снайперов — и пятью овчарками примерно в это же время прибыл туда, где на рассвете его люди нашли спрятанный под кустами парашют Катарины Хиртен. Собаки взяли след и, тявкая, помчались на юго-запад. Люди и собаки продвигались очень быстро.

Всходило солнце.

В деревню Масперо не заходил. Было слишком рано. Так и не узнав, где находится, Масперо повернул вправо. Первые лучи солнца сначала осветили бетонную водонапорную башню, затем желтоватый свет опустился на красные крыши домов. Тени потеряли резкость и, посерев, постепенно совсем растворились, потесненные светом. В несколько минут пейзаж изменился. Он казался уже не таким чужим и угрожающим. Масперо даже почудилось, будто эти места знакомы ему, хотя он твердо знал, что в горах Лунгара никогда не бывал.

Часам к пяти он дошел до шоссе. Долго вглядывался, прежде чем пересечь дорогу. Лучше себя не обнаруживать, идти незаметно. Если полиция ищет в этом районе террористов, его легко могут принять за одного из них. В такой ситуации все посторонние подозрительны. А о «гепардах» ходили слухи, будто они сначала стреляют, а уж потом задают вопросы. Рисковать не стоило.

На дорожной табличке он прочел название села — или городка? — Селам. Быстро пошел вдоль стоящих на околице домов. Где-то лаяли собаки, пыхтел трактор. Собаки и трактор. Никакого другого шума не было слышно. Роса испарялась буквально на глазах. Заметив узенький переулок, Масперо, поколебавшись, свернул в него и зашагал по булыжной мостовой. Вышел на маленькую площадь. Церковь, поодаль почта, перед ней желтая будка таксофона. Увидев ее, Масперо обрадовался, но сперва все же зашел в церковь. Ему чудилось, будто к стуку его шагов прислушиваются все жители городка.

Дверь церкви была распахнута. Масперо зашел, выбрал стул, на который падал свет из окна, сел на него, вынул ручку и, так как бумаги у него не было, принялся писать мелкими буквами на обороте фотокопий.

Трааль сидел в реанимационном отделении госпиталя. Входили и выходили врачи, сестры. Когда дверь с матовым стеклом открывалась, поблескивая хромированными ручками, видны были дежурившие в коридоре плечистые полицейские с пистолетами.

Капитан разглядывал лежащего на койке мужчину. К рукам его прикреплены гибкие трубки капельниц. Лицо без кровинки. Никаких сомнений, это один из террористов. Его опознали по фотографии охранники Исследовательского института сельского хозяйства. Один из тех, кто захватил караульную в то время, как его спутники проникли в главное здание института.

Трааль сидел и ждал момента, когда раненый придет в себя. Только он может ответить на вопросы капитана. Кто принес в лачугу четыре миллиона, которые обнаружили в кожаной сумке неизвестного, сломя голову мчавшегося в черной краденой машине? Был ли у него цилиндр с бактериями и, если да, куда он его спрятал? Трааль ждал.

Рыболовы, сидевшие на рассвете у озера Ламбер, долго будут проклинать этот день.

Едва забрезжило, над камышами зависли вертолеты, шаря прожекторами по прибрежным водам. Потом возле восточного берега затарахтели катера. Разгневанные рыболовы цеплялись за бортики своих лодок, опасно раскачивающихся на волнах, отчаянно ругались, вычерпывая набравшуюся воду, и ломали головы над тем, что тут такое творится.

На рассвете территория площадью в двести восемьдесят пять квадратных километров была полностью оцеплена кордоном. Штаб постоянно поддерживал связь с «гепардами», ведущими розыск в центре этого участка, обещал скоро прислать собак.

Около пяти часов взошло солнце. Неправдоподобно длинные тени заштриховали землю. Вертолет доставил собак в пункт, где «гепарды» нашли брошенный парашют. Круг сужался. Тысяча восемьсот солдат и триста пятьдесят полицейских медленно продвигались в глубь территории. Дула автоматов были нацелены на каждый куст, овраг, скирды сена на краю лужаек.

Из расположенного неподалеку города выехали грузовики с завтраками и обедами для всей этой массы людей. В эфире раздавались слова команд, летели краткие донесения. В пять пятнадцать все еще не было найдено никаких следов, о чем и сообщили на авиабазу Аточа.

Масперо пересек площадь, зашел в телефонную будку. На другой стороне площади под аркадой открывали магазин. На тротуаре хлопотал мужчина в белом халате. Масперо бросил в аппарат мелочь и набрал код. Сколько может быть времени? Пять двадцать. Он нервно поглядывал на свои фосфоресцирующие часы. Пять двадцать одна. Долгие безответные гудки.

— Алло! — послышался наконец голос.

— Сишане?

— Виктор! — обрадовалась жена. На сердце Масперо потеплело. — Что с тобой? Я так тревожусь! В редакцию звонила — тебя нет!

— Слушай меня внимательно. У меня мало времени. Пьетро убит.

— Господи! Виктор!

— Успокойся, я пока в полном порядке. Но чувствую, что скоро стану у них на пути.

— У кого?

— Потом все узнаешь. Садись в машину и поезжай в Стренне. Поняла? В Стренне. Возьми карту. После Стренне через горы проедешь в село или городишко Селам. Ясно? В Се-лам! На главной площади напротив почты стоит церковь с белой башенкой. Как войдешь, слева увидишь каменную фигуру святого. Между ним и стеной есть щель. В ней лежат фотокопии. Немедленно отвези их Леонте, но будь осторожна, по дороге твою машину могут обыскать. Хорошенько их спрячь! И береги себя!

— Когда мы встретимся?

— Надеюсь, еще сегодня. Я люблю тебя, Сишане!

— Я люблю тебя, Виктор.

Щелчок. Масперо обыскал карманы — мелочи больше не нашлось. А монеты еще понадобятся. В глаза ему бросился белый халат лавочника, и он побежал через площадь.

В половине шестого центральная радиостанция передала новости. Диктор бесстрастным голосом прочел сообщение официального телеграфного агентства: по требованию оппозиционных партий сегодня в десять часов утра созывается чрезвычайная сессия парламента, на которой пойдет речь о, «по-видимому, поддерживаемых кабинетом Ореллона научных опытах, имеющих якобы военно-технический характер».

В половине шестого Эберт поднялся с койки, поставленной для него в помещении рядом с диспетчерской. Сон его был коротким и беспокойным. Он не чувствовал, что отдохнул, однако уговорил прилечь и доктора Амстела.

В половине шестого в лунгарской больнице стал подавать признаки жизни раненый террорист. Он застонал, пробормотал что-то невнятное. Трааль нагнулся над ним, но ничего не понял, не запечатлела ни единого связного слова и равнодушно крутившаяся магнитофонная лента. Возле раненого постоянно дежурил врач.

В половине шестого в далеком городке вышла из гаража Сишане. Лицо ее было усталым, без всяких следов косметики. Быстро заведя мотор, она помчалась по широкому шоссе.

В половине шестого в Лунгар прибыли врачи из Центрального управления полиции. В прозекторской готовились к вскрытию. Первым на белый стол положили мужчину с лисьим лицом. Поправили висящие над столом микрофон и лампы. В углу на маленьком столике магнитофоны ожидали нажатия кнопки. Холодно поблескивали металлические инструменты.

В половине шестого Масперо покинул деревню и углубился в лес. Он держал путь к вершине ближайшего холма.

В половине шестого Бренн и его люди, тяжело дыша, остановились на краю пастбища. Солнце светило им прямо в глаза. Неподалеку стояло несколько одиноких строений: каменный дом, сараи, деревянный амбар и гараж. Виднелись хлева, загоны для мелкого скота, сложенное под навесом сено. Майор вскинул бинокль.

Без четверти шесть раненый снова застонал, повернул голову на подушке. Трааль тотчас склонился над ним. Раненый открыл глаза. Взгляд его был еще мутным, но он, видимо, уже пришел в сознание. Капитан громко спросил:

— Вы меня слышите?

Тот глазами ответил: да.

— Говорить можете?

— Не может, — вмешался врач и тихо добавил: — Для него это слишком большое усилие.

— Я буду спрашивать, а вы знаком отвечайте только «да» или «нет». — Трааль поднес к своим губам микрофон. — Вы были в институте?

Мужчина глазами ответил: да. Трааль громко повторил в магнитофон: да.

— Группой руководил Кирк Лиммат?.. Да. Вы выпрыгнули из самолета первым?.. Да. У вас было с собой четыре миллиона?.. Да. А бактерии? Нет?.. Повторяю вопрос: был у вас с собой цилиндрик с бактериями? Нет. А у остальных есть цилиндры?.. Да. У одного из них?.. Нет. У двоих?.. Нет. Значит, у всех четверых по цилиндру?.. Да. Мы нашли вас в горном домике. Вас там ждали сообщники?.. Да. Был ли среди них инициатор, руководитель акции?.. Да. Кто он? Человек с лисьим лицом?.. Или кто-то другой? Отвечайте!

— Оставьте его! — К раненому подошел врач.

Трааль нахмурился, сел на стул, отметил время разговора, написал на записке несколько фраз и, позвав полицейского, приказал отправить донесение. И вот он снова сидит, наблюдая за террористом. Глаза его то и дело закрываются от усталости.

Сейчас он похож на паука, подкарауливающего жертву.

Бренн задумчиво разглядывал груду стоящих особняком строений. От яркого солнечного света глаза его сузились. Наконец он принял решение.

— Ребята! Назад! В лес!

Коммандос затаились среди деревьев и стали невидимыми для постороннего взгляда. Майор разложил карту и, поочередно вызывая по рации группы, со всех сторон двигавшиеся к центру оцепленной местности, камешками стал отмечать на карте их продвижение. Выяснилось, что с запада и юга группы достигли опушки леса, а цепи кордонов, перемещающиеся с севера и востока, примерно через четверть часа дойдут до грунтовой дороги, проходящей мимо фермы. В голове Бренна созрел план. Он передал приказ западной и южной цепи остановиться и не приближаться к ферме. Другой цепи — прочесать лежащую перед ней территорию и остановиться в километре от фермы. Вертолетам не летать над фермой, а ожидать поблизости. До нового приказа всё и все должны оставаться на своих местах.

— Штатскую одежду! — приказал он «гепардам», которые всегда и ко всему были готовы. Из походных мешков вынули брюки и рубашки, башмаки и сапоги, пиджаки и куртки, тужурки и пуловеры, шляпы и береты разных размеров. Бренн выбрал коричневую рубашку, серые брюки, сапоги с короткими голенищами. Воткнул в плотный воротник микрофон с булавочную головку от миниатюрной рации, пристегнул под рубашку пистолет и отправился в путь. В одиночестве пересек пастбище, сапоги его скользили по росистой траве. Шел он спокойно и был похож на местного жителя, идущего на работу.

Маленькая точка на ровном поле, хорошо заметная со всех сторон.

Через двадцать пять минут раненый снова открыл глаза.

— Где я? — пробормотал он.

— В больнице. — В руках у Трааля микрофон.

— Кто вы? — тихо спросил раненый.

— Капитан полиции Трааль. А как вас зовут?

— Бейтер Маарен… но это не настоящее имя.

— Назовите настоящее.

— Нельзя!

— Вам запретили? Кто?

— Шеф.

— Мужчина с лисьим лицом? Коренастый, лет сорока восьми? Или тот, что с седыми висками?

— Запрещено.

— Ладно, пока оставим. Это вы доставили фотокопии?

— Да.

— Сколько их было?

— Восемнадцать.

— Восемнадцать? Вы уверены?

— Уверен.

— Вы застрелили журналиста?

— Кого? Ничего об этом не знаю.

И раненый вновь потерял сознание. Врач следил за чувствительными стрелками приборов. Трааль выключил магнитофон и задумался. Но как ни прикидывал, все время натыкался на простое арифметическое действие: от восемнадцати отнять тринадцать — пять. В таинственной черной машине люди лейтенанта Пирона нашли тринадцать фотокопий. Где же недостающие пять, в чьи руки они попали?

Эберта позвали к телефону. Один из его заместителей дежурил у рации. Когда полковник вернулся, заместитель доложил:

— Лейтенант Меравил сообщил, что первая группа задание выполнила, прочесала район лесного домика.

Эберт был озабочен. Рядом стоял начальник авиабазы Аточа. Взглянув на часы — шесть двадцать, — полковник начал размеренно отдавать распоряжения:

— Лейтенанта Меравила с людьми направить к озеру Ламбер. Лейтенанта Пирона — в Кентис. Лунгарскому военно-полицейскому кордону оставаться на месте.

— На месте? — поразился заместитель. — Ведь они там больше не нужны! Террориста поймали и деньги нашли.

— Цилиндра с бактериями у него не было, — сообщил Эберт только что полученную новость и, не глядя на заместителя, сказал: — Кордону оставаться, а «гепардам» отойти. Будем искать человека, выкравшего из лесной хибары часть фотокопий с протоколами опытов БЦ-8. Пока не будут найдены все экземпляры, мы не можем быть спокойны. Это и указание президента… Фотокопии тоже могут вызвать катастрофу, хотя и не столь ужасную и трагическую, как бактерии!

— Опубликование фотокопий было бы катастрофой только для правительства, — заметил начальник авиабазы.

— Этому правительству мы служим, — твердо ответил полковник.

— Вопрос — стоит ли служить такому правительству, — тихо то ли спросил, то ли заявил начальник авиабазы.

Полковник сделал вид, будто не расслышал. Сейчас для него это самая удобная позиция. Однако мысленно даже он согласился с начальником авиабазы. Правительство виновато, это несомненно, но он работает по поручению именно этого правительства. Надо быть лояльным. Он работает на них и в отделе национальной безопасности. «Военная акция Кортези» для него вдвойне жизненный вопрос. Если правительство падет — теперь или через три недели на выборах, — все, кто занимает руководящие посты, будут смещены. Понятно, каждый президент хочет видеть на ключевых постах своих сторонников, испытанных людей. Новый президент приведет с собой нового военного министра, нового министра внутренних дел, новые министры приведут своих надежных — или тех, кого таковыми считают, — людей. Отдел национальной обороны, секретная служба, «специальный исследовательский фонд» — столько лакомых кусков для вновь пришедших! А старых без жалости вышвырнут.

— Надо попросить у полиции словесный портрет журналиста Виктора Масперо. Сто против одного, что копии у него! Никто другой не был сегодня ночью у домика на Лунгаре, а он был определенно. Сам доложил об этом по телефону. И машина его там осталась. Значит, бежал оттуда… Лунгарскому кордону оставаться на месте и проверять всех лиц, выходящих из оцепления. Полицейским обшарить все закутки в пределах кордона и опросить население!

— А если найдут, что с ним делать?

— Официально не арестовывать, но отвезти в такое место, где он не сможет ни с кем общаться. А там видно будет! Самое важное — забрать у него фотокопии. — Эберт снова уставился на взлетные дорожки, теперь купавшиеся в золотом солнечном свете. Он думал, что, если удастся схватить Масперо, положение можно спасти. Никаких доказательств о проведении опытов с БЦ-8 не просочится в прессу, правительство сможет все отрицать, и тогда Ореллон победит на выборах, а он, Эберт, сохранит свою должность, и все пойдет по-прежнему. Все останутся на своих местах.

Но четыре цилиндрика с культурой бактерий, четыре несущих смерть всадника апокалипсиса странствуют где-то по стране, и это значительно важнее. Если разразится эпидемия, правительство ничто не спасет. Да и страну тоже.

Приказ насчет Виктора Масперо в шесть тридцать получили во временном лагере, разбитом на лунгарском военном плацу. Офицеры склонились над картами. Указания были переданы по радио всем контрольным постам. Вертолеты вновь поднялись в воздух, по дорогам понеслись машины с вооруженными солдатами. Направление — два села и горный городок Селам.

По мере приближения Бренна к ферме дома и деревья приобретали четкие очертания. Он ясно различал трубы, телевизионную антенну, громоотвод. Дошел до свежескошенного поля — похоже, косили вчера. На равном расстоянии друг от друга тянулись узкие полоски увядающей травы. Потом он увидел что-то вроде входа. Когда-то, вероятно, между двумя каменными колоннами стояли широкие ворота. Теперь их и следа не было. Вход был свободным. Он не задумываясь направился туда.

В шесть часов сорок минут майор ступил на просторный утоптанный двор. В крытом шифером сарае стояли сеялка и разобранный трактор. Чуть поодаль свалены промасленные шестерни. Старые каменные стены, когда-то окружавшие главную постройку, наполовину разрушены. На земле валяются сгнившие рамы с выбитыми стеклами. В стороне копаются куры, ветер доносит запах навоза. Возле дома Бренн заметил полную женщину с толстыми ногами, развешивающую на веревке белье. Он не спеша направился к ней. Женщине было лет тридцать пять, но на первый взгляд выглядела она старше. Недоверчиво следила она за приближавшимся Бренном.

— Доброе утро!

— Доброе. — Она продолжала возиться с бельем.

— У меня машина застряла, — начал Бренн. — Вез деревья на лесопилку. Тягач с полуприцепом соскользнул в кювет, никак его, проклятого, из грязи не вытянуть. — Он неопределенно махнул рукой куда-то за спину. — Оставил его на грунтовой дороге.

— Чего вы хотите? — хрипло спросила женщина, вынимая из таза детские рубашонки, штанишки.

— Прежде всего позавтракать. Я заплачу́. А потом одного или парочку мужчин на подмогу. Трактором можно вытянуть.

— У нас только двое мужчин, — дернула плечом женщина. — Мой муж и отец. Но они сейчас работают.

— Далеко?

— Здесь, в сарае.

Бренн больше не расспрашивал. Он последовал за ней в дом. Ветхая лестница, скрипучая дверь, кухня, пропитанная запахом пищи. У плиты стоял большеглазый мальчик.

— Мам, кто этот дядя? — спросил он.

— Чужой. Сбегай в погреб, скажи отцу.

Женщина поставила на стол чашку, тарелку, нарезала хлеб. Майор внимательно осмотрелся. В помещении две двери. Та, через которую они вошли, и другая, ведущая в глубь дома. Взгляд его снова вернулся к хозяйке, которая ставила воду на газ.

— Чай пить будете? — спросила она.

— Да, большое спасибо. — Бренн смущенно улыбнулся. — Пока закипит вода, я сбегаю… ну, сами знаете куда… Где у вас?

— Во дворе налево.

Сортир Бренну не был нужен. Он спрятался за углом сарая. Ждал он не зря. Мальчик бежал обратно. Бренн протянул руку, схватил его, втащил в сарай. Никто ничего не заметил.

— Тихо! Узнаёшь эту тетю? — Он вытащил фотографию Катарины Хиртен. Большими испуганными глазами ребенок взглянул на карточку. Во взгляде его что-то мелькнуло. Бренн заметил это. Карточка была скверной, но лицо у Катарины довольно характерное: выгнутые брови, чуть заостренный нос.

— Не-а, — затряс головой мальчик.

— Врешь, — спокойно сказал Бренн, наблюдая сквозь щели дощатой стены за дверью погреба, не появится ли отец ребенка. — Вижу по глазам, что узнал. Она пришла к вам сегодня на рассвете, правда?

Ребенок молчал, упрямо сжав губы. Он хотел было вырваться и убежать, но майор крепко держал его за руку.

— Она и сейчас здесь. Эта тетя принесет вам несчастье. И отец твой, и мать попадут из-за нее в беду.

— А вот и нет! — запротестовал ребенок. — Она дала папе много денег.

— Видишь! — обрадовался Бренн. — Эта тетя украла деньги. Полицейские заберут их у нее. И у отца твоего заберут.

— А мне обещали купить машинку! — скривил рот мальчик.

— Я тебе две куплю. И в обиду полицейским не дам. Где сейчас эта тетя?

— Не знаю. А ты правда подаришь мне машинки? Одну красную, а другую зеленую. Или синюю. Только чтоб большие были!

— О’кей! Ты слыхал, как стреляют?

— По телеку слыхал.

— Если опять услышишь, не по телеку, а здесь, во дворе, сразу бросайся на землю или на пол и не двигайся. Понял?

Ребенок серьезно кивнул головой.

— Как тебя зовут? — спросил Бренн.

— Берт.

— О’кей, Берт, иди играть. В кухню пока не ходи.

Ребенок побежал в сторону хлевов. Из погреба вышел худой, жилистый мужчина лет пятидесяти. Он направился в кухню. Бренн огляделся и тихо сказал в приколотый к воротнику микрофон:

— Я Бренн! Отзовитесь, ребята!

— Мы здесь, командир.

— Всем прекратить поиски! Женщина на ферме. Полная готовность! Скомандую атаку, мигом ко мне!

— Вас поняли, командир!

Бренн спокойно поднялся по лесенке и вошел в кухню.

Около семи часов Сишане проехала Лунгар. По крутому серпантину она направлялась в Селам, встречая в пути все больше военных машин. Вскоре доехала до контрольного пункта у города. Возле вездеходов стояли солдаты, наполовину загородив шоссе. Сишане вынуждена была затормозить: в оставленном узком проходе одновременно могла проехать лишь одна машина. Она видела, как останавливали и проверяли шедшие навстречу автомобили — те, что выезжали из окруженной и контролируемой зоны. В ее машину тоже заглянули, но лишь через окно, и разрешили продолжать путь. «Как же я вывезу документы?» — подумала она, слегка струхнув. Но вспомнила Виктора и почувствовала, что как-нибудь выкрутится. «Только бы с ним ничего не случилось!» Она нажала на газ и помчалась дальше по извилистой горной дороге. В небе появились два вертолета.

Через несколько минут Сишане доедет до Селама.

Масперо уселся в кустах на склоне холма, чтобы была видна главная площадь Селама. Он видел подъехавшую к церкви машину. Отсюда Сишане казалась крошечной точкой. Она поднялась по лестнице и исчезла. В городе народу на улицах было мало. Масперо пристально вглядывался в дверь церкви. Минуту спустя Сишане появилась, села в машину и уехала. Все в порядке до сих пор, ее никто не преследует. Теперь надо что-то придумать, чтобы она беспрепятственно проехала кордон, который, несомненно, уже установлен.

Спотыкаясь, Масперо поспешил с холма. Летнее солнце сильно припекало, все вокруг купалось в море света. Дойдя до домов, посмотрел на часы: семь пятнадцать. Он сбавил шаг, медленно побрел к площади. Телефонная будка у почты пуста. Он выгреб из кармана мелочь.

— «Радио Маддалена»?

— Да, что вам угодно, сударь?

— Я хочу говорить с директором.

— Директор пока не пришел, сударь. Еще только семь часов.

— Верно. Тогда дайте дежурного по передаче.

— Боюсь, у него не найдется для вас времени…

— Я Виктор Масперо из «Мустанга».

— Почему вы сразу с этого не начали, господин Масперо? Соединяю!

— Это действительно вы, господин Масперо?

— Надеюсь, вы узнаете мой голос.

— Естественно, господин Масперо!

— Слушайте меня внимательно. Времени мало. Пьетро убили.

— Простите?

— Вы поняли правильно, Пьетро убит. Убит во время работы над репортажем. Хотите узнать подробности, немедленно вылетайте вертолетом в Селам. Селам, маленькое горное селение возле Лунгара. Сюда можно попасть только вертолетом. Жду вас на главной площади, опуститесь там. Если можно, постарайтесь до половины девятого. Будет «бомба» почище вчерашней!

— Она связана с террористами, похитившими бактерии?

— Самым тесным образом. Выяснилось, кто за ними стоит. На тот случай, если и со мной что-нибудь случится, запишите две фамилии: Ньюинг и Поулис!

— С вами может что-то случиться?

— За мной охотится целая армия, понимаете? Торопитесь, дорога каждая минута!

Потом он набрал еще один номер. Ответил женский голос.

— «Акция Кортези»? Прошу капитана Трааля.

— Трааль слушает. Кто говорит?

— Виктор Масперо.

— Кто? Масперо?

— Ушам своим не верите? Я думал, вы обрадуетесь звонку.

— Конечно, я рад. Еще как! Ведь я как раз… хотел с вами поговорить!

— Это хорошо. Я тоже хочу поговорить с вами.

— Где вы сейчас, Масперо?

— Не имеет значения. Суть в том, где я буду час спустя. Мы встретимся в кафе на главной площади Селама.

— На главной площади Селама?

— Сейчас семь двадцать. Между восемью двадцатью и половиной девятого в кафе на главной площади. Я вам расскажу, кто стоит за террористами, похитившими бактерии. — И он положил трубку.

Сишане затормозила у кордона. Стоящую впереди нее машину кончили проверять, хлопнула крышка багажника. К ее машине подошли двое.

— Выйдите, пожалуйста, из машины, сударыня. Попрошу ваши права. — Солдат открыл багажник, его напарник заглянул на заднее сиденье машины. Сишане порадовалась тому, что права у нее были не на фамилию Масперо, а на ее старую, девичью.

Один из стоявших возле контрольного пункта джипов был оснащен радиоаппаратурой. Солдат в наушниках передал офицеру:

— Парень нашелся! Он в Селаме. Есть приказ окружить Селам!

— Проезжайте. — Солдат отдал Сишане права и махнул рукой. Пока она усаживалась в машину, контрольного пункта как не бывало. Машины умчались, солдат и полицейских стало меньше, а вскоре и последние исчезли. Лишь затоптанная трава да окурки свидетельствовали о том, что недавно здесь стоял кордон.

Сишане нащупала фотокопии, спрятанные за резиновым ковриком под ногами, и тронула машину.

Путь был свободен до самой столицы.

Бренн неторопливо завтракал. Хозяин дома — лохматый, загорелый, в грязной рубахе — сидел неподвижно, хозяйка стояла у газовой плиты с конфорками, горевшими неровным пламенем. Оба смотрели подозрительно и недоверчиво. Майор делал вид, что ничего не замечает.

— Завтрак хороший, за него стоит заплатить, — сказал он и полез за бумажником. Увидел мелькнувшую в глазах хозяев жадность.Значит, любят деньги! Бренн вынул не денежную купюру, а фотографию и положил ее на стол вниз изображением. Потом встал, подошел к ведущей внутрь дома двери, быстро распахнул ее. Там никого не было, передняя была пуста. Он закрыл дверь, повернулся.

Хозяин взял фотографию, уставился на нее. Жена подошла ближе, неподвижно застыла рядом с мужем. «Скульптурная группа», — подумал Бренн, а вслух произнес:

— В обмен за завтрак я спасу вас от большой беды. Я знаю, что эта женщина скрывается у вас на ферме. Скажите, где она прячется, и мы не станем возбуждать против вас судебное дело за помощь террористке. За это ведь можно получить восемь лет, знаете?!

— Никого у нас нет. Мы никогда ее не видели! — осипшим голосом ответил хозяин.

— На ее деньги не рассчитывайте! — угрожающе сузил глаза Бренн. — На кожаную сумку, набитую миллионами. Не лучше ли удовольствоваться обычной наградой, обещанной правительством тому, кто наведет на след? Будете долго колебаться — и этого вам не обещаю.

— Кто вы?

— Один из двух тысяч человек, которые залегли в лесу, на краю пастбища, вокруг фермы. — Он наклонил голову к микрофону и сказал: — Вы здесь, парни?

— Так точно, командир! — услышали ответ и гость, и хозяева.

— Все группы на месте?

— Так точно!

— Полная готовность!

Бренн взглянул на хозяев. Губы мужчины дрожали.

— Все из-за тебя! — злобно прошипела женщина.

— Это ты хотела ее спрятать!

— Где она? — резко спросил майор. Хозяйка отвернулась.

— В погребе, — буркнул хозяин.

— Что делает?

— Сидит и ждет, пока мы с тестем приготовим ей тайник. Она дала нам много денег. Сказала, что просидит в погребе недели две и за каждый день будет платить по пятьсот франков, если мы будем ее кормить и никто не узнает, что она тут скрывается. У нее есть пистолет.

— А видели у нее маленький белый стаканчик из пластмассы?

— Да, — кивнула, несколько успокоившись, женщина. — Я видела. Он у нее в сумке, вместе с деньгами.

— Ага! — Бренн на мгновение задумался, потом снова сказал в микрофон: — «Гепарды»! Отзовитесь!

— «Гепарды» слушают!

— Сколько здесь снайперов?

— Четверо, — прозвучал ответ после короткой паузы.

— Все четверо бегом через поле! Занять позиции в воротах фермы!

— Будет сделано, командир!

Бренн обратился к женщине:

— Спуститесь в погреб и выманите ее под каким-нибудь предлогом.

— Она оттуда не двинется, — замотала головой женщина, начавшая приходить в себя от сюрприза, преподнесенного Бренном. — Уж больно недоверчива.

— Понятно. Тогда я сам спущусь. — Бренн взял с буфета большой кусок мела и кинул на стол. — Нарисуйте расположение вашего погреба.

Рисунок, набросанный неопытной рукой на клеенке стола, был понятен майору. Он спросил, где копают тайник, какое там освещение, сколько ступеней ведет в погреб. План его был готов.

— Вы, — обратился он к хозяину, — пойдете и позовете тестя. Старик уже завтракал?

— Нет еще.

— Значит, сейчас позавтракает. Достаточно покричать ему с верха лестницы. А вы, — сказал он женщине, — спуститесь потом вместе со мной. Мы понесем завтрак даме, вашей гостье.

Лейтенант Меравил прибыл со своими людьми в лагерь, разбитый на берегу озера Ламбер. Его ожидали командиры военных и полицейских частей. Увидев не по-армейски длинноволосого верзилу лейтенанта, они слегка подивились, но промолчали. Да и времени для замечаний не было. Меравил и его люди сели на вездеходы и двинулись к сброшенным ночью на парашютах «гепардам», искавшим вместе с собаками следы в центре все более сужающегося кольца.

Около восьми группа Меравила из двадцати двух «гепардов» устремилась на восток от озера. С рассвета они прошагали одиннадцать километров. Когда прошли низменное, поросшее осокой болотистое приозерье, собаки вновь учуяли след и, натянув кожаные поводки, с удвоенной энергией бросились вперед, о чем Меравил доложил по рации в штаб, расположившийся на берегу озера. Теперь они шли по дубняку. Пейзаж был мирным, с трудом верилось, что где-то здесь в маленьком пластмассовом цилиндрике притаились миллионы смертей.

Около восьми часов президент вызвал авиабазу Аточа.

— Полковник? Какие новости?

— Задержан один раненый террорист. Но именно у него не оказалось цилиндра с бактериями. — Эберт решил повременить с сообщением о недостающих фотокопиях, об убитом радиорепортере, о двух других, еще не опознанных трупах. С некоторым удовлетворением он добавил: — А вот четыре миллиона франков мы вернули.

— Скоро сутки, как это началось. — Голос Ореллона звучал устало, глухо. — Результат пока ничтожный, вернее, никакого результата.

— Десять заложников освобождены, — слабо защищался полковник.

— А четыре цилиндра с культурой бактерий! И где они, одному богу известно! — упорствовал президент.

— Нам известны четыре пункта, где они могут быть. Одного из террористов только что обнаружили «гепарды», господин президент. Я жду дальнейших донесений.

— Поторопитесь, полковник. Думаю, вам ясно, что мы можем потерять. И я, и вы! И многие другие. Проследите, чтобы никто ничего не узнал, иначе нас вышвырнут отовсюду! Положение и так не блестяще! Вы, несомненно, слышали, что на десять часов назначена сессия парламента. Потрудитесь, чтобы до этого времени никаких сведений не просочилось! — На этом президент закончил разговор.

Зазвонил другой телефон. Минуту спустя полицейский офицер доложил уполномоченному правительства:

— По отпечаткам пальцев, найденным в институте, дактилоскопия установила личность еще одного террориста. Компьютерный анализатор сличил отпечатки с теми, которые есть в полицейской картотеке. Макс Гейд, двадцати девяти лет, бывший брат милосердия. Четыре года связан с террористами. Полиция арестовывала его по подозрению в краже машины, но из-за недостатка улик пришлось отпустить.

Эберт не ответил. Полицейский офицер прикрепил бумажку с именем террориста к краю карты, на то место, которое раньше было обозначено иксом. Четыре имени. И четыре флажка на карте.

Старик крестьянин вышел из погреба. Поморгал на солнце, вразвалку направился в кухню. Когда дверь за ним закрылась, Бренн сказал женщине:

— Возьмите поднос и идите, я — за вами. Говорите с ней как обычно. — Бренн скинул сапоги. Босиком пошел за хозяйкой. Когда они подошли к двери погреба, в руках в него появился пистолет.

Лестница была крутой, длинной и мрачной. Внизу брезжил слабый свет. «Скупердяи! Ввинтили крохотную лампочку!» — бранил майор про себя хозяев, стараясь ступать бесшумно. Внизу он остановился, подождал, пока женщина толкнет створку двери.

— Кто там? — спросил изнутри женский голос.

Она! Бренн замер, чуть дыша.

— Это я, барышня, — ответила хозяйка.

Бренн выжидал. Мысленно представил нарисованный на клеенке план погреба: влево от входа он идет в форме большой печатной латинской буквы «L», в конце его, в угловой нише, хозяева собирались поставить походную койку, а нишу неплотно заложить кирпичом — так они сказали. Это будет тайник. «Теперь он ей не понадобится», — мелькнуло в голове. Он осторожно, тихо протиснулся в оставшуюся открытой дверь. И услышал разговор.

— Я яиц принесла, уж не знаю, угодила ли…

— Крутые? — спросил незнакомый голос.

— Крутые. Да вы сядьте, барышня. Устали небось.

Бренн с одобрением слушал женщину, в голосе которой не было ни капли волнения. Хитра бестия! Конечно, обещанная Бренном свобода вместо восьми лет тюрьмы плюс солидная награда, положенная за содействие поимке, свое дело сделали. Майор тихонько крался к выступу холодной каменной стены по коридорчику мимо сложенных из досок клетушек с овощами — репой, картофелем, а в одной хранились дрова. Было прохладно.

Бренн следил, чтобы тень не опередила его, не показалась из-за стены раньше, чем он сам. К счастью, в закутке было темно. Слышался стук тарелок, какой-то скрип.

— Кушайте на здоровье! — сказала хозяйка.

Бренн осторожно выглянул из своего убежища. Помещение сводчатое, стены грязно-серые. Под голой лампочкой деревянный, покрытый газетой стол на козлах, ветхий стул. Посуда на деревянном подносе, запах известки, на земле разбросаны камни, кирпичи, инструменты каменщика. Красное полотно койки, взятой, видимо, из кемпинга, выделялось резким пятном. Худая женщина сидит у стола, ест. Рядом с тарелкой пистолет. Бледная хозяйка стоит у стены. Бренн не стал дольше ждать. Высунувшись из-за выступа стены, поднял пистолет:

— Ни с места, Катарина!..

Масперо повезло. Местный фотограф жил на главной площади над лавкой. Журналист прошел под аркадой к дому, глянул на невзрачную витрину, свернул к подъезду и поднялся по скрипучей лестнице. На него пахнуло затхлостью, в темноте проскользнула кошка, посыпалась штукатурка.

— Что вам угодно? — открыл дверь лохматый фотограф в майке.

— Впустите меня! — Масперо оттолкнул его в сторону и вошел в убогую квартиру. На электроплитке кипела вода, на столе валялись остатки скудного завтрака.

— Кто вы и что вам угодно? — снова спросил хозяин дома.

Масперо подошел к окну, отодвинул грязную занавеску и выглянул:

— Фамилия у меня очень симпатичная: три тысячи франков!

— Хотите дать или взять? — с подозрением спросил хозяин.

— Разве я похож на судебного исполнителя? — улыбнулся Масперо.

— Да нет! Но в чем дело?

Масперо смотрел на главную площадь. Отсюда все хорошо просматривалось. И кафе было почти напротив.

— Вы получите три тысячи франков за четверть часа работы.

— Да? — оживился фотограф.

— Я пробуду у вас в квартире сорок минут. В двадцать пять девятого спущусь на площадь. Отсюда из окна вы сфотографируете все, что там будет происходить. Речь идет о нескольких минутах. Пленку проявлять не надо, сразу отвезите ее в столицу. У вас есть машина?

— Есть.

— Значит, так: пленку отвезете главному редактору «Мустанга» господину Леонте. Отдайте ему лично в руки. Только ему! Я напишу записку, вы ее покажете и сразу получите три тысячи франков.

Катарина оцепенела. Слишком велика была неожиданность, она застигла ее врасплох, почти парализовала. Темные брюки, куртка защитного цвета, волосы коротко острижены. Сомнений нет, это она, женщина с фотографии! Пистолет лежит на столе совсем рядом с правой рукой. Бренн ухватил взглядом все, даже мелкие детали. Он стоял прикрытый выступом стены. Дуло пистолета направлено на Хиртен.

— Не двигаться! Сударыня, сбросьте ее пистолет на землю!

Хозяйка нерешительно приблизилась. По телевизору она видела бесчисленное количество детективов, поэтому знала, как действовать. Ошибку она совершила лишь одну: подошла к Катарине не с той стороны. На какую-то долю секунды оказалась между пистолетом Бренна и Катариной. Террористка тотчас воспользовалась моментом. Одной рукой крепко схватила женщину, другой — пистолет. Бренн знал, что стрелять нельзя. Катарина держала перед собой перепуганную насмерть хозяйку с белым как мел лицом. Живая стена — щит из человека — загораживала террористку от «гепарда».

— Вон отсюда, — сипло выговорила Катарина. Она не знала, кто ее противник.

— Так легко ты не выкрутишься, — ответил Бренн, сообразив, что делать. План готов. Но в подвале его не осуществить. Жертвой может стать хозяйка.

— Деньги нужны? — спросила террористка.

— Это точно. И много! — решительно ответил майор. Левой рукой он дотянулся до воротника, нажал кнопку. Теперь каждое его слово будет слышно «гепардам». Если его голос не дойдет до тех, на краю пастбища, его наверняка услышат притаившиеся у ворот снайперы.

— Думаешь, даром уйду из погреба? Наслышан, что полиция ищет Катарину Хиртен, а прячется она где-то в наших местах. Я сразу смекнул, что укрыться ты могла только тут. А пистолет мне не в диковинку! Плати или живой отсюда не выйдешь! Денег у тебя много.

— Сколько надо? — спросила после минутной паузы Катарина.

— Миллион!

— Ошалел?!

— А твоя жизнь того не стоит?

Секунду поколебавшись, Катарина шагнула к валявшейся на койке кожаной сумке, таща за собой хозяйку, безвольную от страха. Бренн не спускал с них глаз.

— Твое счастье, что у тебя в руках заложница, — проговорил он, чтобы снайперы поняли, что происходит в погребе. — Иначе…

— Заткнись! — Катарина щелкнула пряжкой сумки.

Бренн слишком поздно понял ее хитрость. Схватив сумку, Катарина кулаком, в котором был зажат пистолет, изо всех сил толкнула хозяйку к майору. Всей тяжестью грузного тела та врезалась в Бренна. Отскочить он не успел. Или не захотел? Катарина выстрелила, но от волнения промазала, пуля ударилась в стену, посыпалась штукатурка, и в облаке пыли она выскочила из погреба. Бренн оттолкнул хозяйку, но за беглянкой не побежал, рассчитывая, что та в панике помчится прямо на снайперов, как он надеялся, без цилиндра с бактериями. К его великому сожалению — он убедился в этом мгновенно, — вместе с сумкой исчез и белый цилиндрик. В погребе его не оказалось. Бренн поднес к губам микрофон:

— Снайперы, внимание! Объект выбежал во двор! Не стрелять по сумке! Старайтесь по ногам!

Мальчик играл с собакой у хлева. Когда из погреба послышался выстрел, он бросился на землю, прикрыл руками голову и замер. Собака, виляя хвостом, стояла рядом с ним, не понимая, в чем заключается новая игра, и нерешительно шевелила ухом.

Катарина бежала к сараю, где у хозяина стоял потрепанный вездеходик. Видно, на рассвете она тщательно осмотрела ферму, прежде чем спуститься в погреб. Стоящий в дверях Бренн понимал, что Катарине не добежать до машины. А если и добежит, то сколько ей удастся проехать? С двух сторон вынырнули снайперы, опустились на колени, прицелились. Они были так близко, что промахнуться просто не могли. С резким, похожим на клекот чайки криком Катарина рухнула на землю. Сумка отлетела к разобранному трактору, упав между замасленными шестеренками и ржавой листовой жестью.

— «Гепарды»! — позвал в микрофон Бренн.

— Слушаем, шеф!

— Немедленно к воротам вертолет «скорой помощи» с врачами!

— Вертолет взлетает!

— Второй вертолет с полицейскими для сопровождения раненой!

— Сейчас поднимется.

— Известить хирургов в Делле! Больницу охранять силами местной полиции! Обеспечить место для посадки вертолета! Через две минуты соединить меня с Аточей!

— Будет сделано, командир!

Бренн пошел к сараю. Бледная Катарина лежала, закрыв глаза. Ее брюки и куртка были в крови.

— Пуля попала в тазовую кость, — доложили снайперы.

— Врачи вылетели. — Бренн открыл сумку. На пачках денег лежал цилиндр. Майор осторожно взял его в руки, проверил, не поврежден ли. Затем снова вызвал по радио «гепардов»: — Прислать из лагеря специальный отряд для сопровождения цилиндра в город.

— Будет исполнено, командир! Соединяем с Аточей!

— Я — Эберт. Как дела, Бренн?

Майор доложил о событиях. Между тем с неистовым шумом приземлились вертолеты. Из них выскочили люди в белых халатах с носилками и специальным вакуумным матрацем. Сначала обработали раны Катарины, затем осторожно уложили ее на матрац, выпустили из него воздух. Серый, твердый как камень пластик облепил тело женщины.

— Жива будет, но останется калекой, — доложил Бренн полковнику.

— Жалеть ее не могу, — жестко ответил тот. — Вы приказали доставить ее в Делл? Хорошо. Немедленно высылаю туда ловкого полицейского офицера, который все у нее вызнает. Конечно, если она способна говорить. Цилиндр с БЦ-8 отошлите в институт.

— Я еду в Делл, оттуда со своими людьми полечу дальше, в другую горячую точку, — доложил майор.

Он все еще держал в руках белый стаканчик с бактериями, когда к нему подошел маленький Берт. В больших глазах его светилось восхищение. Он уже знал, что этот дядя командует снующими вокруг людьми в форме, вертолетами и машинами, повинующимися одному мановению его руки.

А Бренн снова поднял микрофон:

— Внимание всем группам! Я майор Бренн! Акция в Делле закончена. Повторяю: акция окончилась успешно! Отрядам вернуться в исходный пункт. Конец.

— Ты купишь мне машинку? Ты обещал! — ухватил его за руку ребенок.

— Куплю, — кивнул Бренн. Взгляд его на мгновение смягчился. Пора бы жениться, промелькнуло в голове, когда он ощутил в своей руке теплую ручонку мальчишки. — Зеленую и красную. Я пришлю их тебе.

— Хорошо, — обрадовался мальчик.

Шесть минут назад минуло восемь часов.

— Скоро дойдем до монастыря, — сказал «гепард» с планшетом в руках.

— Какого монастыря? — Лейтенант Меравил задержал шаг.

— На карте отмечен разрушенный монастырь. Написано, что в двенадцатом веке здесь было поселение.

От поселения даже следа не осталось. На тихих склонах редкий лес, громадные одинокие дубы, орешник. Лишь веет ветерок, бесшумно летают птицы, каркают вороны, словно предчувствуя, что тут затевается.

— Будто в плохом фильме, — бормочет Меравил.

— Простите, не понял? — переспросил солдат с планшетом.

— Неважно.

Меравил вглядывался в пейзаж. Башня разрушенного монастыря. Без крыши. Черно и слепо таращатся дугообразные окна. Монастырь метрах в трехстах. Тявкают собаки.

— В цепь, ребята! — приказал лейтенант. Пока они двигались к башне, Меравил произвел молниеносный подсчет. Террорист выпрыгнул из самолета между десятью и одиннадцатью вечера. Девять часов назад. Он не спал больше суток, все время был на ногах, да к тому же в постоянном нервном напряжении. Прыгал с парашютом ночью, надо полагать, в незнакомом для себя районе. Потом восемь часов бежал, плутая по холмам и темному лесу. Наверно, безумно устал. И не знает, что с момента приземления за ним идет погоня. Ему обязательно нужно отдохнуть, иначе он не дойдет до ближайшего города, шоссе или железнодорожного вокзала. А если он решил поспать, то где? Под кустом. А вдруг дождь пойдет? Промокнет ведь. Ясно, ему нужен кров над головой. Судя по карте, в радиусе двадцати пяти километров здесь нет никакого другого строения, кроме этих руин. Предчувствие Меравила не обмануло. Издалека послышался собачий лай. Они были метрах в ста от башни, когда грянул выстрел. Маленькое белое облачко дыма появилось в одном из черных окон.

— Укрыться! — крикнул Меравил. — Осторожно окружить руины!

По рации он доложил штабу обстановку. Попросил подкрепления. Пока пятьдесят солдат, не больше.

Масперо знал, что Трааль где-то поблизости. Капитан определенно явится не один. В восемь пятнадцать промчался по площади военный вездеход. На прилегающих улицах гудели машины. То тут, то там слышался топот сапог. «Человек сто здесь прячется. И все из-за меня!» — подумал журналист. Но ощутил не гордость, а тревогу. Вспомнилась Сишане. Сейчас она мчится к столице, если ей удалось прорваться через кордон.

Чего хочет Трааль? В одном Масперо был уверен: полицейский офицер действует, разумеется, с согласия штаба «акции Кортези». Им надо забрать у него фотокопии. И тогда, если бактерии не вырвутся на свободу, никаких следов не останется, доказательств не будет, никого не убедишь в том, что в институте проводили опыты с бактериологическим оружием.

— Все наготове, — сказал фотограф. Он установил у окна треногу. Один аппарат прикрепил на штатив, другой, тоже заряженный, лежал на столе. Масперо кивнул. Восемь двадцать, а из «Радио Маддалена» никого. Приподняв занавеску, он наблюдал за площадью. Цветные зонты кафе бросали на камни странные раскидистые тени. Вряд ли это Трааль там сидит, за одним из столиков. Лица человека в мундире не разглядеть, да и не это существенно. Масперо ждал вовсе не капитана. Восемь двадцать пять, двадцать шесть, двадцать семь. Да появляйтесь же вы наконец! Он нервно прищелкивал пальцами.

Но вот послышался грохот, стук, треск, и тень вертолета пронеслась над мощеной площадью. Красно-белая, сверкающая стеклами металлическая птица зависла над домами. На борту ее черными буквами было написано «Радио Маддалена».

— Они! — оживился Масперо. — Приступайте! — бросил он на ходу фотографу и, выскочив из двери, сбежал по лестнице.

Посредине площади покачивался вертолет «Маддалены». Из него выпрыгнули двое мужчин в защитных шлемах, с наушниками, микрофонами и магнитофонами. Половина девятого. Масперо поспешил к ним. Лицо его было озабочено. Слишком велика ставка.

В кафе из-за столика поднялся Трааль. Но журналиста заметили и радиорепортеры. Он сразу узнал их.

— Масперо! — вскричал один, и оба кинулись к нему.

Пилот выключил мотор вертолета, репортеры подсунули черные микрофоны к самому рту Масперо, который физически ощущал, как за его спиной в окне второго этажа щелкает и щелкает аппаратом фотограф.

— Правда, что Пьетро убит? Говори, Масперо! Расскажи все!

И Масперо заговорил.

— Репортер «Радио Маддалена» Пьетро Хаутас погиб, выполняя свой долг. Погиб через несколько минут после того, как обнаружил, что за террористами, вторгшимися в военную лабораторию так называемого Исследовательского института сельского хозяйства, стоит секретная служба. Могу назвать имена. Это Ньюинг и Поулис. Они использовали свои руководящие посты в аппарате секретной службы и в течение многих лет укрывали террористов, которых ищет полиция, а теперь прибегнули к их услугам, организовав акцию, направленную против нынешнего правительства. Сегодня на горе Лунгар вблизи горного домика один из них собственноручно убил Пьетро Хаутаса. В моей машине. Мне чудом удалось спастись.

— Вы считаете, Ньюинг и Поулис работали в интересах другого кандидата в президенты?

— Похоже на то. Ясно одно: правительство Ореллона действительно проводит опасные и запрещенные опыты с биологическим оружием. Я могу это доказать, предъявив протоколы опытов.

— Можно взглянуть на эти документы?

— Фотокопии вскоре будут опубликованы.

Одним глазом Масперо видел, как нервно машет ему рукой Трааль. К маленькой группе, беседующей возле вертолета, бежали солдаты и полицейские. Капитан понял, что Масперо организовал дело так, что он, Трааль, вынужден теперь действовать открыто.

Один из репортеров еще пытался расспросить о чем-то Масперо, другой выхватил из аппарата кассету, спрятал ее под рубашку, а в аппарат вставил другую. По его знаку пилот запустил мотор.

— Отдай пленки! — ревел сержант с багровой шеей.

Двое солдат сорвали магнитофоны с плеч репортеров, те протестовали, противились. Трое схватили Масперо и потащили его к кафе. Репортеры громко кричали, Масперо, чтобы фотографу удалось все получше заснять, упирался, заставив волочить себя по мостовой и разозлив тем самым солдат. Сцена напоминала показываемые по телевизору разгоны демонстраций с арестами участников. Площадь окружили любопытные, но никто даже пальцем не шевельнул. Солнце палило нещадно.

У репортеров отняли кассеты. Помятые, потные, рассерженные, осыпая солдат угрозами, они залезли обратно в вертолет, и тот взмыл в воздух. Трааль сделал знак, и солдаты отпустили Масперо. Солдатские сапоги, автоматы, кепи. Масперо чувствовал себя неважно. Капитан молчал, ждал, пока подъедет машина. Они сели, автомобиль тронулся с места. Вслед за ними устремилась целая колонна зеленых военных вездеходов.

— Этого не следовало делать! — сказал Трааль.

— Этого не следовало делать! — отпарировал Масперо.

— У меня есть указание попросить у вас пять фотокопий, — сухо сказал Трааль.

— Попросить или потребовать?

— Все равно, какое слово употребить. Давайте их сюда!

Масперо улыбнулся. Ему вспомнились фотограф и спрятанная под рубашкой репортера кассета, Сишане и фотокопии. Он был уверен, что ему удалось провести всю их военную машинерию. В конце концов победителем окажется он. Поэтому он невозмутимо принялся рассказывать о том, что случилось ночью возле каменного домика в горах Лунгара.

В три четверти девятого Меравил доложил Эберту о том, что «гепарды» окружили третьего террориста. Несмотря на это, полковник не отменил тревоги. Две тысячи вооруженных людей, сосредоточенных в районе озера Ламбер, оставались в полной боевой готовности и тщательно охраняли сузившуюся до семидесяти пяти квадратных километров территорию.

Вокруг монастыря царила тишина. Птицы вернулись на деревья, порядок восстановился, по крайней мере в природе. Лениво покачивались ветви деревьев, шелестели листья. От мягкого ветерка трава высотой по колено колыхалась, словно море. Но лейтенант знал, что за каждым кустом скрываются его люди, выглядывают ружейные дула, каблуки сапог уминают мягкую, рыхлую черную лесную землю. От монастыря осталась только башня с разрушенными окнами да две выцветшие серые стены. Там, где на них падает солнце, они кажутся белыми, а теневая сторона почти черная. Стоит монастырь на небольшом холме, из башни местность, несомненно, хорошо просматривается.

— Парень-то, верно, заснул, а собаки его разбудили, — заметил один из «гепардов».

Меравил велел отвести собак и вынул бинокль. Перед глазами запрыгала дуга двойного окна. Он не видел террориста, но чувствовал, что тот следит за ним.

К девяти часам лейтенант обошел развалины монастыря. «Гепарды» заняли позиции на расстоянии восьмидесяти-ста метров от руин. С южной стороны было легче подойти, там заросли кустарника тянулись почти до самого подножия холма. Меравил взял рупор и предложил террористу сдаться, бросить оружие, выйти с поднятыми руками. Хотя его и не уполномочивали, он упомянул о снисхождении, на которое тот может рассчитывать при разбирательстве дела в суде. В ответ раздался выстрел. Пуля, просвистев мимо лейтенанта, осыпала его листьями. «Гепарды» оттянулись под прикрытие.

— Прошу разрешения на штурм, — обратился Меравил по радио к Эберту.

— Ни в коем случае! — ответил тот. — Не забывайте о бактериях!

Меравил прикидывал взглядом, какова высота башни, над чем-то раздумывал. Потом попросил Эберта распорядиться о проведении опыта с находящимися в институте пустыми цилиндрами.

— Какой еще опыт? Что вы имеете в виду?

— Надо сбросить цилиндры на камни с восемнадцати-двадцатиметровой высоты. И посмотреть, не треснут ли они, не разобьются.

— Ясно, лейтенант. Наберитесь терпения, скоро вас вызову.

— Звучит довольно достоверно, — кивнул Трааль, выслушав рассказ Масперо о ночных событиях. Машина приблизилась к разбитому возле Лунгара лагерю. — И в некоторых деталях совпадает с имеющимися у меня сведениями. Поулис был агентом-двойником. За это Ньюинг убил его. Но ему еще пришлось убрать лишнего свидетеля — агента, подосланного Поулисом к террористам. Однако нам нужны фотокопии. Где вы их спрятали?

— Ищите, — пожал плечами журналист. — Пошлите по моим следам людей с сыскными собаками.

— Бросьте глупые шутки! Я думал, с вами будет легче найти общий язык, чем с… другими. Нам нужны эти документы!

— Чтобы уничтожить их, ликвидировать? Чтобы нельзя было доказать, как по инициативе и при поддержке правительства ведутся запрещенные опыты, подвергающие опасности жизнь миллионов?

— Не вмешивайтесь не в свое дело! Не видите разве, что речь идет о политике? — нетерпеливо перебил Трааль.

— Вот именно! — отрезал Масперо. — Вам тоже следовало бы призадуматься, капитан. Вы впутались в мерзкое дело, и еще вопрос, сможете ли вовремя из него выпутаться! Пьетро убили люди из секретной службы за то, что он открыл их тайны. Тот, кому эти тайны известны, не может чувствовать себя в безопасности.

— Не пугайте, Масперо! Отдайте копии! Скажите, где они?

— В надежном месте, Трааль. И там останутся.

Они уже ехали по территории лагеря. Затормозили у пятнистых палаток. Машину окружили здоровенные парни.

— Подумайте еще, Масперо, — сказал капитан. — Того, кто пойдет против правительства, сметут как пылинку. Бактериологическое оружие представляет государственный интерес, в конце концов его все равно разработают, что бы там ни делали вы и вам подобные!

— А я верю, что людей, подобных мне, гораздо больше, чем вы думаете! Они-то и пресекут это безумие!

Трааль не ответил. Сжал губы. Быть может, обдумывал услышанное.

Через пять часов после того, как нашли парашют террориста, люди Чаринга поняли, что скрываться он может только в замке. Восемьсот сорок солдат и сто тридцать полицейских прочесали весь подозрительный район. Петля захлестывалась. Лейтенант посовещался с Эбертом. Тот призвал его к спокойствию и хладнокровию. Лучше захватить террориста на несколько часов позже, но без лишних жертв. В замке, по всей видимости, много народу, к тому же там все влиятельные лица, не какая-нибудь шушера. Очевидно, информация о владельцах замка у него была более подробная, нежели у Чаринга.

В половине девятого кольцо вооруженных до зубов людей замкнулось вокруг замка. Движение между Богштадом и удивительно красивым парком было полностью прервано. Никто не мог проехать через полицейские кордоны. Чуть позднее «гепарды» арестовали двух мужчин и женщину, которые якобы жили в Богштаде и теперь направлялись в замок на работу через парк, потому что, как они сказали, этот путь короче. Чаринг приказал установить их личности. Один из мужчин, по виду весивший килограммов сто двадцать, был поваром. От него Чаринг узнал, что фамильный замок некогда знаменитых аристократов несколько лет является собственностью столичного великосветского общества. Члены этого общества — богатые дельцы и менеджеры — приезжают сюда поразвлечься, отключиться от дел.

У лейтенанта возникла хорошая идея. Он запросил у богштадской полиции две фотографии. Через четверть часа они были у него в руках. Два мужских лица — на одном Роджер Манч, на другом Макс Гейд. Их имена стояли на обороте фотографий.

— Хотите нам помочь? — спросил он у повара.

Могучая туша нерешительно кивнула.

— В случае успеха получите награду от правительства, обещанную за помощь в поимке преступника, — посулил Чаринг.

Туша закивала живее и вся обратилась в слух.

— Вот фотографии, отправляйтесь с ними в замок. Возьмитесь там за свои обычные обязанности. Потом попытайтесь выйти из кухни и разглядеть гостей. Я подозреваю, что мужчина, которого мы ищем, затесался в эту компанию и выдает себя за гостя.

— Если я увижу этого типа, как вас известить?

— Вот, взгляните, — Чаринг показал умещавшийся на ладони маленький коротковолновый передатчик, затем вручил его повару. — Аппарат свободно можно спрятать в верхнем кармане пиджака. Захотите что-нибудь сообщить, нажмите вот эту кнопку. Вызывайте «Гепарда». А теперь в путь. Желаю удачи!

Офицер не сказал повару, что будет, если в ближайшее время от него не поступит сообщений. Тогда сам Чаринг со своими людьми войдет в замок незваным гостем.

После девяти часов начали собираться депутаты. В коридорах парламента толпились спорящие. Утренние газеты нападали на кабинет Ореллона, лишь несколько правительственных листков заявили, что все так называемое дело с бактериями существует лишь в воображении оппозиционных группировок. Мол, в Исследовательском институте сельского хозяйства занимаются исключительно почвенными бактериями, и ничем иным. «Радио Маддалена» вопреки ожиданиям молчало. Только посвященные знали, что тому причиной. Пьетро Хаутас, со вчерашнего дня признанный «специалист по бактериям», не вернулся к первому выпуску новостей из своей таинственной ночной экскурсии.

С тех пор как начал действовать режим экономии электроэнергии, «Мустанг» по четвергам не выходил. Несмотря на это, между девятью и десятью часами в журналистских кругах с быстротой молнии распространилась весть, что главный редактор Леонте готовит специальный выпуск: он вызвал на работу типографов, у которых был выходной день. Однако настоящая сенсация случилась без четверти десять, когда «Радио Маддалена» вдруг прервало музыку и включило магнитофонную пленку с коротким незавершенным интервью, записанным на площади в Селаме. Ловкому репортеру все же удалось провезти ее в столицу, обманув бдительность полиции. Вся страна слышала слова Виктора Масперо: «…за террористами, вторгшимися в военную лабораторию так называемого Исследовательского института сельского хозяйства, стоит секретная служба. Могу назвать имена. Это Ньюинг и Поулис… Правительство Ореллона действительно проводит опасные и запрещенные опыты с биологическим оружием…»

Парламент гудел как растревоженный улей. Столь нетерпеливо ожидаемая сессия началась с большим опозданием, так как президент и министр внутренних дел задерживались. Ходили слухи, будто между ними произошла неприятная, тягостная сцена.

Радиорепортеры рассказали и о том, как на их глазах Виктора Масперо уволокли солдаты и полицейские. Затем по «Радио Маддалена» передали музыку Шопена в память о Пьетро Хаутасе — третью часть Второй сонаты, которую называют «Траурным маршем».

В половине десятого треск радиоприемников нарушил зловещую тишину. Таинственно шумели деревья, светило солнце, белые барашки облаков плыли по небу с востока.

— Прошу к аппарату лейтенанта Меравила!

— Меравил слушает, господин полковник.

— Из ста сброшенных с высоты двадцати метров цилиндров девяносто восемь остались невредимыми.

— А что с двумя?

— Треснули. — После небольшой паузы Эберт продолжал: — Со мной доктор Амстел. Он считает, что вы идете на риск, лейтенант!

— Что делать, если треснет цилиндр? — сухо спросил Меравил.

— Высокая температура, несколько сот градусов…

— Благодарю. Я вызову вас через четверть часа.

Меравил отключил радио. В раздумье огляделся. За орешником расположился штаб, там же стоял вездеход. Коротко посовещавшись кое с кем из своих людей, лейтенант приказал солдату-шоферу приготовить бидон с бензином. Надел пуленепробиваемый жилет и взял у одного из снайперов винтовку с оптическим прицелом.

— Я сам разделаюсь с ним, — сказал он.

— А как же ответственность, господин лейтенант?

— Отвечу. — Меравил упрямо выпятил подбородок и стал похож на воинственного индейца, которого он и без того напоминал своими прямыми черными, до плеч волосами.

— Быть в боевой готовности! — приказал он «гепардам».

Задача полностью поглотила его. Он повесил на шею рацию и, не глядя по сторонам, под прикрытием кустов направился к башне. Теперь все его внимание занимали только два черных оконных проема.

Нервы его были напряжены. Продвигаясь, он говорил в микрофон:

— Внимание! Правый фланг! Начать ложную атаку! Открыть стрельбу! Отвлечь внимание!

Тотчас с северной стороны послышались выстрелы. Меравил следил за черными проемами окон — пока все спокойно. И вдруг с башни прогремели выстрелы. Судя по звуку, стреляли из автомата, не установленного на стрельбу очередями. Террорист экономил патроны. Их у него немного. Эти мысли мелькали в голове Меравила, пока он бежал зигзагами то влево, то вправо, иногда припадая к земле. Замерев в траве на несколько секунд, он снова вскакивал, мчался вперед от куста к кусту. Со стороны руин продолжали стрелять. Через полторы минуты Меравил был у монастырской стены. В микрофон приказал прекратить пальбу. Тишина наступила внезапно. Где-то испуганно каркали вороны. Лейтенант осторожно пробирался вдоль стены.

Вскоре по прибытии в Кентис Пирону передали пакет, доставленный из города специальным вертолетом. Когда лейтенант его вскрыл, в руках у него оказалась пачка фотографий Кирка Лиммата, сделанных шесть лет назад в тюрьме. Лейтенант приказал раздать их по всему кордону, сам сел в вертолет и полетел над оцепленной территорией.

Стальная птица с шумом и треском неслась над лесами. Пирон оглядывал территорию, простирающуюся на двести сорок с лишним квадратных километров. Тут и там разбросаны мелкие полянки, кругом бесконечное зеленое море, рай для зверья и охотников. Как можно отыскать здесь человека? А ведь где-то он скрывается. Самый главный враг. В его руках миллионы смертей. Всесилен, как сама судьба. Одно движение — и выпустит из сосуда злого духа.

Трааль снова сидел у койки раненого террориста. Врачи сказали, что раненый пришел в себя, может говорить.

— Я ненадолго, — начал капитан. — Должен задать вам несколько вопросов. Вы работник секретной службы?

— Да. И по уставу не могу назвать своего имени. Мой опознавательный номер ноль двадцать шесть пятнадцать.

— Вас нашли с двумя пулями в груди у горного домика. — Трааль наладил микрофон. — Прошу кратко рассказать, как вы туда попали и что произошло до нашего прибытия.

Раненый говорил медленно, внятно, с небольшими паузами. Перед капитаном вырисовывались события минувшей ночи. Вскоре он понял, что сейчас во всей стране не найдется человека, который знал бы о предыстории «дела Кортези» больше, нежели он. На него как бы легла вся тяжесть ответственности. Он колебался: стоит ли докладывать полковнику Эберту? Но привычка к повиновению в нем победила. Спрятав кассету в карман, он вышел из строго охраняемой палаты, чувствуя себя сразу очень постаревшим.

Меравил стоял у подножия башни. Сложенное из огромных серых камней четырехугольное строение почти не было повреждено. Остатки монастырского нефа заросли высокой травой. Место бывшей стены можно было определить по осевшим грудам камней. С противоположной стороны виднелись остатки закругленных стен. Тени были резкими, солнце уже поднялось высоко.

Лейтенант оперся спиной о темную холодную стену. Раза три глубоко вздохнул, чтобы восстановить дыхание. Он двигался осторожно, стараясь не наступать на камни, держа в руке винтовку. Негромко сказал в микрофон:

— Еще раз предложите ему сдаться!

Загремел рупор. Один из «гепардов» с явным удовольствием кричал:

— Сдавайся! Ты окружен «гепардами»! Бросай оружие! Подымай руки и выходи! Не жди, пока сами к тебе придем!

«Гепард» орал довольно долго. Крики помогли лейтенанту: террорист не расслышал его шагов. Меравил находился уже между стенами башни. Ветхая деревянная лестница вела наверх в маленькое помещение с дощатым полом. Кто поставил ее сюда? Но размышлять об этом у лейтенанта не было времени. Тем более что лестница стояла на этом месте по меньшей мере полвека и сейчас поскрипывала под его ногами, пока он поднимался со взведенным курком.

Террорист наверняка засел наверху. Сквозь щели дощатого пола иногда мелькало цветное пятно. Нет сомнений — это он! Уже и голос слышен:

— Нет! Не сдамся, будьте вы прокляты! Еще один выстрел — и я открою цилиндр! Будьте вы прокляты! Убирайтесь к дьяволу…

Голос хриплый, истерический. Самое время кончать акцию, подумал Меравил. Парень небось совсем измучился. В таком состоянии в любой момент может зайти ум за разум. Еще стрельнет в цилиндр с бактериями.

Лестница вела к лазу в дощатом полу. Меравил боялся, что под ним обломятся тонкие ступеньки, поэтому не спешил. Но вдруг случилось то, чего он боялся. Рупор смолк, террорист перестал кричать, и в секундной тишине под ногой лейтенанта треснула ступенька. Меравил левой рукой ухватился за перила лестницы, правой поднял винтовку.

Голова террориста показалась в лазе, он глянул вниз.

Меравил нажал на курок.

Каменные стены усилили грохот выстрела. Лейтенант больше не медлил. Увидев руку и плечо террориста, он выстрелил еще раз, другой. Отверстие на мгновение стало темным, затем из него вывалилось тело террориста и с глухим стуком упало на землю. Меравил прицелился в него, но это было уже лишним. Лейтенант быстро взбежал по лестнице. На дощатом полу валялась кожаная сумка, в ней пачки денег. Пустые патронные гильзы, автомат.

— Все ко мне! — крикнул Меравил и полез вниз. Его охватило беспокойство. Где же цилиндр? Лейтенант спрыгнул рядом с мертвым террористом, широкоплечим мускулистым мужчиной с толстыми ляжками. Он был немного моложе лейтенанта. Первая пуля разворотила ему подбородок, в двух других выстрелах, собственно говоря, нужды не было.

К башне со всех сторон мчались «гепарды».

Меравил перевернул тело. Где же цилиндрик? А вдруг террорист открыл его раньше или во время своих блужданий спрятал где-то в лесу?

В промокшей от крови одежде мелькнуло что-то белое. Вот он, цилиндр. Террорист держал его под рубашкой. Думал, цилиндр сможет его защитить и спасти… Меравил склонился ниже и неожиданно крикнул «гепардам»:

— Стой! Назад! Не приближаться! Принести из джипа фотоаппарат. Шофер! Скорее бензин!

Один из «гепардов» подал Меравилу аппарат. Лейтенант с близкого расстояния несколько раз сфотографировал окровавленное лицо, чтобы потом не было осложнений с опознанием.

— Цилиндр треснул, — тихо сказал он «гепардам». — Надо спешить. Бактерии могут просочиться из трещины. Отойти подальше!

Приподняв канистру, лейтенант обильно полил бензином мертвое тело. Если бактерии уже угнездились в трещине цилиндра, они могли проникнуть и в складки одежды террориста. Маловероятно, но все же… Он бросил зажженную спичку и отпрянул назад. Вспыхнуло пламя. Горел труп. Горели бактерии БЦ-8. Меравила обдало жаром, он попятился. Прошла минута. В каменных развалинах ярко полыхало пламя. Бледная полоска дыма тянулась вверх и возле башни бесследно рассеивалась.

Масперо смотрел на часы. Десять часов одна минута, две, три. Как медленно тянется время. Что-то, вероятно, случилось, это он заметил по поведению обитателей лагеря. Солдаты ходили вокруг палатки, останавливались у входа, смотрели на сидевшего на стуле журналиста. Вскоре ему стало казаться, будто они специально приходят поглядеть на него. Солдаты приближались, останавливались, смотрели, перешептывались, уходили. Роль обезьяны в зоопарке не очень приятна. Двухметровые детины из военной полиции, охранявшие его, стояли у входа с каменными лицами. Где-то звучало радио. Послышался шум джипа, появился Трааль.

— Долго вы собираетесь меня здесь держать? — спросил Масперо с напускным спокойствием. — Я подам жалобу лично на вас. У меня есть свидетели, что вы уволокли меня, будто преступника. По какому праву? У вас есть приказ об аресте?

Капитан вел себя странно. Он не смотрел Масперо в глаза.

— Отдайте присвоенные копии, и вы свободны, — сказал он.

Журналист отрицательно покачал головой.

— В таком случае останетесь здесь, несмотря на ваши протесты, — вздохнул капитан.

— Вы рискуете карьерой, — ответил Масперо так тихо, чтобы никто, кроме капитана, не услышал. Он хотел дать Траалю последний шанс. Тот был в смятении.

— Ваш трюк с радио удался, приходится признать. Но больше ходов у вас нет, Масперо. Правительство на все готово, чтобы вернуть фотокопии…культуру бактерий… то есть доказательства. Вы понимаете, какую опасную игру затеяли? Шансов на выигрыш у вас нет.

— Это выяснится в конце.

— Время работает на правительство. — Лицо Трааля затвердело.

— На какое правительство — сегодняшнее или завтрашнее? — едко спросил журналист.

Трааль ушел. Только тут до Масперо дошло, что полицейский офицер упомянул о «трюке с радио». Значит, ребятам из «Радио Маддалена» удалось вывезти репортаж из Селама, и они передали его в эфир. Тогда все в порядке! А если еще фотограф добрался до города! А Сишане?

Масперо ничего не знает, дела разворачиваются без него, но он чувствует, что там, на вершинах власти, что-то происходит. И не без его участия.

Лейтенант Чаринг очень терпелив. Не зря он в свободное время занимается йогой и восточной философией. Время не проходит для него даром и сейчас. Он задержал какого-то сорокалетнего дельца, пожелавшего выехать из парка. С помощью набросанных им приблизительных чертежиков ознакомился с внутренним устройством замка. Узнал, что на первом этаже помещаются столовая, кухня и склады с припасами продовольствия. На втором — большой зал, две гостиные поменьше, курительная и библиотека. На третьем — спальни. Обслуживающий персонал живет в мансардах.

До половины одиннадцатого Чаринг ожидал известий от повара. Известий не поступило, и он по рации попросил указаний у Эберта. С этого момента события развивались в стремительном темпе. Полковник позвонил управляющему замка. Представился, спросил, слышал ли тот радио, читал ли вчерашнюю вечернюю или сегодняшние утренние газеты. Тот, разумеется, ответил утвердительно. Но когда Эберт сообщил ему, что разыскиваемый ими террорист находится в замке, вверенном его попечению, беднягу охватил панический ужас.

— Скоро к вам явятся мои люди, от них узнаете, что надо делать, — закончил разговор полковник.

Чаринг выбрал одну из задержанных патрулем машин. На этом грузовике с брезентовым верхом возили в замок овощи. Машину задержали, чтобы в замке не узнали о том, что он окружен солдатами и полицейскими. «Гепарды» забрались в грузовик, расселись на ящиках с капустой и помидорами. Их было одиннадцать, среди них три снайпера. За руль сел Чаринг, накинув поверх формы белый халат. Оружие он положил на сиденье, при себе оставил только рацию и пистолет П-09.

Они мчались по удивительно красивой главной аллее парка. Декоративные сосны, росшие на пологом холме, отражались в воде маленького озера. Лейтенант смотрел на окружающий пейзаж, на высокую башню замка. «Угораздило же его именно здесь спрятаться!» — подавил он вздох сожаления. Подъехав к хозяйственному входу, Чаринг нажал на ручной тормоз. И тут затрещала рация. Его вызывал Эберт.

— Лейтенант Чаринг? Сообщаю дополнительные данные. Меравил ликвидировал третьего террориста. Это был Макс Гейд. Тот, что скрывается в замке, Роджер Манч. Бледный, невысокий блондин тридцати семи лет. У вас есть его фотография?

— Есть, благодарю. Приступаю к акции.

Чаринг направился к двери. «Осталось схватить только двоих», — думал он, поднимаясь по лестнице и входя в прохладный коридор склада. Он пытался сориентироваться, куда идти дальше, когда вновь затрещала рация. Он остановился в углу:

— Чаринг слушает.

— Я повар, сударь, знаете, который…

— Знаю. Говорите!

— Я его видел, узнал по фотографии.

— Где?

— В зеленой гостиной на втором этаже. Он играет в шахматы, но, кажется, нервничает, играет плохо.

— Когда вы его видели?

— Минут пять назад. Наверняка он еще там.

— Подите к управляющему. Он в курсе. Пусть ждет нас у зеленой гостиной. Мы сейчас там будем.

Чаринг знал, что делать. Их обучали таким акциям при подготовке. «В кратчайший срок проникнуть внутрь здания, — повторяли инструкторы. — Коммандос, атакующие здание, должны войти в него, как нож в масло…» Лейтенант побежал назад к грузовику.

— Пошли, ребята! Гуськом, за мной! Бегом!

И двенадцать «гепардов» бросились в здание. Стены овощного склада дрожали от топота сапог. Впереди мчался лейтенант в белом халате. Возле кухни им стали попадаться люди, они с изумлением глазели на бежавших солдат, не зная, что и подумать. Может, фильм снимают? А между тем «гепарды» достигли лестницы. Большой сноровки стоило не столкнуть никого из спускающихся гостей. И вот они очутились в маленьком холле второго этажа. Чаринг сорвал с себя белый халат и бросил в угол. Навстречу им спешил повар с пожилым мужчиной — управляющим.

— Где зеленая гостиная?

— Здесь налево.

Лейтенант повернулся к «гепардам»:

— Снайперы, ко мне! Остальным очистить холл!

Управляющий, повар и лейтенант остановились у двустворчатой резной двери.

— Это единственная дверь?

— Вторая выходит в коридор. Умоляю вас, я понятия не имею, как попал сюда этот субъект! Наверное, под видом гостя.

— Пойдите к другой двери с моими людьми. Никого не выпускайте. Ребята! — скомандовал он «гепардам», успевшим меж тем выпроводить всех из коридора и холла. — Приготовиться!

Чаринг заглянул в замочную скважину. В глубоких удобных кожаных креслах сидело четверо или пятеро мужчин, двое — спиной к двери. Среди них, вероятно, и Роджер Манч. Ни одно из лиц, которые удалось разглядеть, не походило на фотографию. А ведь ошибиться нельзя, цилиндрик и сейчас у террориста. Чаринг осторожно приоткрыл створку двери и в щель увидел Роджера Манча.

Тот и в самом деле играл в шахматы с лысым господином, курившим сигару. За двумя другими столиками сидело еще несколько человек. Они беседовали, читали газеты, один дремал, склонив голову набок. На дверь никто не смотрел. Лейтенант принял решение. С пистолетом в руке он неожиданно распахнул дверь и твердыми шагами направился к шахматному столику. Он был готов выстрелить при малейшем подозрительном движении террориста. Но делать этого не пришлось. Сидевшие удивленно повернулись к вооруженному человеку, на груди которого блестел значок с желтой головой гепарда. Когда поднял голову Манч, в лицо ему смотрело дуло пистолета.

— Спокойно, Манч.

Какую-то долю секунды зрелище напоминало игру в «живые картины». Манч видел лишь направленное на себя черное дуло и пристально буравящие его глаза. Тишина была гнетущей, воздух, казалось, сгустился. Где-то тикали стенные часы. Нарушая тишину, стуча сапогами и разбрасывая стулья, в гостиную ворвались «гепарды». Управляющий дрожащим голосом попросил всех спуститься на первый этаж. Захлопнулись двери, в гостиной остались только «гепарды» и террорист.

— Где цилиндр? — спросил Чаринг.

Манч облизал пересохшие губы. Один из «гепардов» обшарил его, но нашел лишь пистолет.

— Где цилиндр с бактериями? — повторил Чаринг.

— Спрятал. В надежном месте, — чуть не шепотом ответил тот. Лицо его побелело, на лбу выступил холодный пот.

— Где?

— Не скажу! Только при условии…

— Никаких условий! — жестко произнес Чаринг. — Мы шли по твоим следам с собаками. Где бы ты ни останавливался, собаки находили твой след. Они знают твой запах. Он на деньгах и на цилиндре. Ты нам, по сути, не нужен. Можем тебя пристрелить. Конечно, при попытке к бегству, на законном основании, понял?

Манч был перепуган, тяжело дышал. Губы его шевелились, но произнести он ничего не смог. «Гепарды» ждали, взведя курки.

— Последний раз спрашиваю, Манч! Считаю до трех и… Раз!

Террорист дрожал всем телом. Зрачки его сузились.

— Два! — Холодное дуло коснулось лба Манча.

— Не-е-ет! Я скажу! — оглушительно взвыл он.

— Говори.

— В котельной. Слева от входа, за огнетушителем.

Чаринг подал знак головой. Два «гепарда» сорвались с места. В тишине прошло почти пять минут. Затем «гепарды» вернулись, принеся сумку с деньгами. И цилиндр.

— Твое счастье! — сказал Чаринг и опустил пистолет.

В двенадцать часов председатель парламента объявил перерыв. Разгоряченные спорами депутаты хлынули в холлы. До половины двенадцатого партия Ореллона еще держалась. Фальконер и министр внутренних дел отражали нападки оппозиции. Публика на галерее то аплодировала, то свистела, хотя правилами это было запрещено. В дипломатических ложах сидели представители всех аккредитованных стран. На галерее для журналистов ощущалось особое волнение. В половине одиннадцатого был прорван казавшийся единым фронт партии Ореллона. Один из депутатов встал и заявил: он прошел в парламент как сторонник Ореллона, но партия опозорила своих членов и сделала выборы посмешищем. Лично он, продолжал депутат, считает доказанным преступление правительства, ибо, согласно имеющейся у него информации, Исследовательский институт сельского хозяйства действительно финансировался военным министерством. А это означает, что в институте ведутся опыты военного характера. Потом депутат сказал, что поддержка правительства, которое попирает международные соглашения и законы собственной страны, несовместима с его совестью. Тут он сослался на право свободной информации и арест журналиста Виктора Масперо.

Председатель парламента сжалился над партией Ореллона и объявил перерыв. Фальконер и его коллеги-министры вздохнули с облегчением. Но истинный удар последовал как раз в перерыве. Среди депутатов молниеносно разнеслась весть о том, что несколько минут назад вышел специальный номер «Мустанга». Вскоре первые его экземпляры попали в здание парламента. В газете была опубликована статья Виктора Масперо, написанная в селамской церкви на обратной стороне фотокопий. Он рассказывал о ночных событиях в горах Лунгара. Кроме того, в специальном номере были опубликованы фотокопии протоколов опытов. Любой мог прочесть и убедиться в том, что в Исследовательском институте сельского хозяйства проводились многократные опыты с бактериями БЦ-8, цель которых — создание биологического оружия массового уничтожения, устойчивых культур большой «убойной» силы, способных в кратчайший срок поразить миллионы людей.

И, словно всего этого оказалось мало, на последней полосе главный редактор Леонте поместил несколько фотографий: на них было ясно видно, как Масперо, разоблачившего «дело БЦ-8», хватают полицейские и солдаты в тот момент, когда он дает интервью репортерам «Радио Маддалена». Хватают и куда-то волокут.

Такие фотографии появились и в других органах печати. Видно, Леонте не захотел выбрасывать и то, что не смог использовать в специальном выпуске из-за недостатка места. После полудня одна из столичных телевизионных компаний показала восемь таких снимков, еще три с помощью Центрального агентства новостей были разосланы в редакции всех газет страны. До четверти первого радиостанции не передавали ничего, кроме сообщений о БЦ-8: говорили о «грязной роли секретной службы», об опасности бактериологической войны, о Викторе Масперо, Пьетро Хаутасе, Ньюинге и Поулисе.

Затем в холлах и коридорах парламента затрещали звонки. Депутаты снова потянулись в зал заседаний.

— Почему ты до сих пор ничего не сделал? — удивился Бренн. — С самого утра здесь торчишь!

— А ты погляди на карту! — отпарировал лейтенант Пирон. — Двести сорок квадратных километров густых лесов. Мне пришлось установить кордон почти в семьдесят километров. Сейчас у меня больше трех тысяч человек, в десять часов я получил подкрепление — моторизованную пехоту и батальон артиллерии.

— Парашют? — спросил Бренн.

— Не нашли.

— Как не нашли?

— Этот Лиммат очень хитер. Думаю, он догадался, что мы замыслили, и, приземлившись, отыскал и уничтожил в парашюте миниатюрный передатчик. Иначе нельзя объяснить, почему передатчик замолчал, и «гепарды» напрасно блуждали все утро по лесу.

— А вообще ты уверен, что он здесь? — Майор кивнул в сторону леса.

— Совершенно уверен. Еще ночью мы окружили подозрительную зону. Позднее я усилил кордон подкреплением. Выбраться отсюда Лиммат не мог! Это точно.

— Ну что ж. Давай действовать.

Они стояли на лесной поляне на краю «подозрительной зоны». В два ряда дюжина грузовиков, много больших палаток. В одном месте к небу вился дымок, походная кухня привезла обед для трех тысяч человек.

— Я Бренн! Вызываю командиров групп! — сказал майор в микрофон.

— Я первая группа! Северная сторона, шестьсот сорок человек.

— Я вторая группа! Восток, семьсот пятнадцать человек.

— Третья группа! Юг, девятьсот восемьдесят два человека.

— Четвертая группа, западная сторона, шестьсот семьдесят человек, — стоя рядом, вытянулся и доложил Пирон.

— О’кей! Группам сомкнуться, сузить круг! Повторяю, в террориста без особого распоряжения не стрелять! Донесения передавать каждые пятнадцать минут. Собак — вперед!

Затем он обратился к Пирону:

— Два вертолета! На одном полечу я. В лагере стоять наготове вертолету «скорой помощи» с походной операционной. Могут быть раненые. Когда явятся остальные, командование лагерем передать Меравилу, а Чарингу перейти на восточную сторону.

И началась последняя большая травля «зверя».

Эберт слушал «Радио Маддалена». Он знал, что произошло в столице. С сессии парламента еще не просочилось никаких слухов, но ясно, что и там положение хуже некуда. Этот Масперо доставил массу неприятностей, раздраженно думал полковник, счастье, что хоть цилиндры нашлись. Только один осталось вернуть. В районе Кентиса БЦ-8 все еще в руках террориста. Сколько миллионов бактерий расплодилось за это время в цилиндре? Надо бы спросить доктора Амстела. Но ничего спрашивать Эберт не стал, только рукой махнул. Надо решить, стоит ли ему ехать в Кентис вместе с капитаном Траалем и доктором Амстелом. Здесь больше делать нечего, а там положение трудное и может еще обостриться. Он приказал подготовить вертолет.

Лиммат с рассвета в пути. Местность ему хорошо знакома: в юности он часто бывал в этих лесах. Дед его служил лесником в районе Кентиса. Старик четырнадцать лет назад умер, с тех пор никто не вспоминает об их семье, и слуху о ней не осталось.

Лиммат устал, но отдыхать ему нельзя. Ясно, что «гепарды» и полицейские каким-то образом обнаружили их след. Смешно было думать, что их отпустят подобру-поздорову с бактериями и миллионами. А напасть на след они могли только с помощью парашютов. После приземления он вынул карманный фонарик и проверил парашют. Так и есть! В лямке зашит маленький передатчик. Передатчик он разломал, а парашют спрятал. Лиммат даже не очень спешил, в особенности после того, как передатчик был уничтожен. Он знал, что ночью в лесных дебрях его не найти. Из-за бактерий организуют, конечно, большую травлю, но и на рассвете им трудно будет определить, где его искать. Поэтому они оцепят всю подозрительную территорию, перекроют все дороги. Прорваться через кордон можно многими способами. А рано утром, когда Лиммат вышел к маленькой речушке, пересекающей эту местность, надежда выбраться из оцепления переросла у него в уверенность.

В двенадцать пятьдесят в палатке снова появился капитан Трааль. Его сопровождал человек в штатском с бросающейся в глаза военной выправкой; один раз, обмолвившись, Трааль назвал его господином майором. Масперо понял, что это офицер контрразведки. Трааль оставил их вдвоем. Сквозь палатку проникали лучи солнца.

Майор — высокий тощий человек с суровым лицом — сел, не протянув руки Масперо, и без предисловий начал:

— Вам придется выбирать, господин Масперо. У вас осталось две возможности.

— Я вижу больше, — смело парировал Масперо, чтобы этот типчик не подумал, будто он испугался.

— Только две, — упрямо повторил тот. — Первая: продолжать настаивать на том, что вы были ночью с Пьетро Хаутасом в горах, видели, как его убили, а потом украли документы у якобы тайных агентов.

— Конечно, буду настаивать! Так оно и было.

— Вторая возможность: выступить по телевидению и отказаться от всего, что вы наговорили репортерам «Радио Маддалена» и что от вашего имени было напечатано в «Мустанге».

— Значит, моя статья опубликована? И фотокопии тоже? Это добрая новость. Тогда не понимаю, чего вы хотите, майор. Изменить уже ничего нельзя. — Про себя он порадовался, что Сишане благополучно пробралась через кордон и он добился своего фотографиями и статьей. Теперь понятно, почему в лагере на него так глазели солдаты. «Маддалена» передала интервью с ним.

— Все можно изменить, — ответил офицер контрразведки. — Вы откажетесь от своих утверждений в интервью и статье, заявив, что ошиблись, что не видели сотрудников секретной службы. Вы ведь их и правда не видели! А фотокопии фальшивки. Это подтвердят наши эксперты. В Исследовательском институте сельского хозяйства никаких опытов с бактериологическим оружием не велось. И все. Неприятному делу будет положен конец.

— Верю, — перебил его Масперо, — что для вас оно неприятно. Но зачем мне помогать вам вылезать из грязи? Мы — вы, я, капитан Трааль и многие другие — знаем, что в институте действительно велись опыты с бактериями, более того, там создали бактериологическое оружие. В случае нужды это засвидетельствуют многие.

— Никто не станет свидетельствовать, — решительно произнес офицер. — Не рассчитывайте на это, господин Масперо. Правда, из-за вас дело предано огласке, но мы будем упорно отрицать. Правительство, армия, секретная служба и принимавшие участие в опытах ученые.

— Пьетро Хаутас убит секретной службой, которая поддерживала террористов и даже руководила ими. Этого отрицать вы не сможете!

— Как бы не так! Именно это и будем отрицать! Сегодня ночью в горах Лунгара никаких террористов не было. В горном домике их никто не ждал, а у нас никогда не числились в сотрудниках ни Ньюинг, ни Поулис, что от имени секретной службы вскоре и будет заявлено в печати.

— А кто убил Пьетро Хаутаса? — разозлившись, вскричал Масперо.

— Вы, — тихо ответил контрразведчик.

Виктор похолодел и потрясенно уставился на майора:

— Я?

— Конечно. Днем вы напечатали на машинке в редакции «Мустанга» листки с мнимыми протоколами опытов, сфотографировали их и с помощью фотокопий заманили Хаутаса в горы Лунгара, где поссорились с ним, так как он не хотел участвовать в обмане. Он раскаивался, что дал себя уговорить и ввязался в мистификацию с репортажем, сделанным на основе интервью, якобы взятого у террористов.

— Вы с ума сошли! — принужденно рассмеялся Масперо, но в голосе его уже крылся страх. — Чушь несете! Для чего мне было все это делать?

— Вы готовились к новой мистификации. Хотели, чтобы ваша известность, слава возросли. Поэтому вчера ночью вам понадобился новый сенсационный репортаж. Дело с террористами подвернулось весьма кстати. Когда вы услышали по радио, что они вместе с заложниками получили самолет и полетели в неизвестном направлении, вы увезли Пьетро в малонаселенный район, попытались заручиться его поддержкой. Больше веры, если двое утверждают одно и то же. Не так ли? Вы показали Пьетро фотокопии и сказали, что надо несколько часов подождать, а потом вернуться в город и сообщить, что вы раздобыли их у террористов, которые вечером выехали из Исследовательского института сельского хозяйства. Так вы собирались представить дело радиослушателям и читателям. Переждать в горах Лунгара, пока не выяснится, что стало с террористами, узнать, удалось ли им убежать за границу. Но у Пьетро были сомнения еще в связи с первой, утренней сенсацией, а во второй раз он не захотел рисковать. Тогда вы решили принудить его к взаимодействию оружием.

— Что за идиотизм!

— Пьетро сел в машину и попытался уехать. А вы его пристрелили.

— Чем?

— Пистолетом. Оружие нашли. Будет вовсе не трудно обнаружить на нем отпечатки ваших пальцев.

— Но ведь я все расскажу на суде!

— Конечно, господин Масперо! Расскажете свой вариант. Довольно запутанную версию, которой судьи не поверят. Особенно после того, как в редакции «Мустанга» полицейские детективы найдут пишущую машинку, на которой писались так называемые «протоколы опытов».

— Но машинка находится в секретариате института!

— Находилась, господин Масперо, — сухо ответил офицер. — Наши люди под видом мастеров по ремонту час назад заменили в редакции несколько неисправных машинок…

— Негодяи! — Масперо вскочил и заметался по палатке, чувствуя, как петля все туже стягивается у него на шее. — Будьте вы прокляты! Зачем вы это делаете? Какой смысл в этой грязной игре? Правительство Ореллона все равно падет!

— Да, — спокойно кивнул офицер. — Ну и что? Это не меняет дела, господин Масперо. Правительства приходят и уходят, а секретная служба остается. И она всегда неизменна. Президентов, которые сменяют друг друга, держат на более коротком поводке, чем они себе это представляют. У них не связаны руки, нет! Просто мы являемся их глазами. Они смотрят на мир глазами людей секретной службы, армии, министерства внутренних дел. Мы складываем для них мозаику сводок об обстановке, о положении дел. И они видят все так, как этого хотим мы. Рука действует в соответствии с тем, что видит глаз. Правительства и премьер-министры могут говорить, что им угодно, проповедовать демократию, права человека, свободу. В конечном итоге настоящий господин положения — армия. Все решается нами, господин Масперо. Я думал, вам давно это ясно.

— А тот человек? Который стрелял ночью в горах? И труп, который он положил в багажник?

— Вы бредите! Сегодня ночью в горах Лунгара не было никого, кроме Пьетро Хаутаса и вас.

Масперо долго глядел в лицо офицеру, потом тихо сказал:

— Я, кажется, начинаю понимать террористов, действующих против вас. Видимо, в борьбе с вами все средства хороши.

Офицер отвел глаза и спокойно продолжил:

— Мы сейчас поедем в город. В телестудии вы сделаете заявление. Не подумайте, что мы дадим прямую передачу, допустим вас к камере. Нет! Вы скажете свою маленькую речь перед видеомагнитофоном, а потом мы проиграем ее по всем трем каналам государственного телевидения одновременно.

Масперо молча покачал головой. Офицер продолжал:

— Подумайте о своей жене и дочери. Они часто пользуются машиной. В любой момент возможен несчастный случай. В наше время участились похищения людей. А уж когда охотятся на членов семьи столь известного человека, как вы…

— Подлец! Это шантаж! — гневно вскричал Масперо.

Тот холодно кивнул. И, не глядя на журналиста, добавил:

— Поймите, Масперо, вашей карьере, куда ни кинь, пришел конец. Попробуйте спасти то, что для вас ценно. Собственную жизнь, безопасность жены и ребенка.

— Моя карьера! В самом деле. Если я публично объявлю все сказанное мною ложью, конец журналистике! А если…

— Если вы этого не сделаете, то попадете под суд за убийство. А мы устроим так, чтобы судьи получили массу улик против вас. Нет сомнений в том, каков будет приговор, а вашей карьере журналиста все равно конец. В лучшем случае вас ждет пожизненное заключение, а может, смертный приговор. Даю вам пять минут на размышление. — Офицер встал, посмотрел сверху вниз на разбитого противника. И вышел.

После тринадцати часов дело приняло новый оборот. На «Радио Маддалена» явилась работавшая в торговой экспортно-импортной фирме двадцатилетняя стенографистка Илла Амаджер. С плачем она заявила дежурному, что убитый в институте заложник — ассистент Бруннен — был ее женихом и она хочет сообщить кое-что очень важное. Директор радиокомпании выслушал прерываемый рыданиями рассказ и провел девушку прямо в студию. Музыкальную передачу прервали, и в следующие минуты радио стало напрямую передавать ее рассказ. Радиослушатели узнали, что Бруннен часто жаловался Илле на свою работу. В лаборатории Исследовательского института сельского хозяйства он вынужден был участвовать в проведении опасных опытов, в результате которых может погибнуть вся страна. Он дважды пытался сменить работу, но его не отпускали, ссылаясь на то, что ему известны секретные данные, касающиеся обороноспособности страны.

Почти сразу после передачи в студию позвонила женщина, не пожелавшая назвать своего имени. Она сказала, что ее муж работает в том же институте. Последние два года он не раз говорил ей об этих опасных опытах.

Сотрудники «Радио Маддалена» воодушевились и уже подумывали о том, как организовать выступление против правительства Ореллона и вообще против применения бактериологического оружия. Очень кстати оказался и звонок руководителей движения за всеобщее разоружение. Они заявили, что в восемь вечера на площади перед Дворцом биржи организуют массовую демонстрацию против биологического, химического и ядерного оружия. «Радио Маддалена» обещало прислать туда трансляционную машину. В тринадцать тридцать появился выпуск газеты «Голос столицы». Набранная крупным шрифтом шапка на первой полосе призывала обратить внимание на одну из статей, помещенную в номере. Репортеру газеты, крутившемуся у кордона из солдат и полицейских, удалось узнать, что они получили приказ не стрелять в террористов, если их заметят, так как у тех есть какие-то цилиндрики, которые ни в коем случае не рекомендуется дырявить. Все это подкрепляло версию о том, что из института было вынесено бактериологическое оружие. Представитель правительства сделал слабую попытку убедить общественное мнение в том, что террористы хотя и унесли с собой бактерии, но это всего лишь возбудители болезней растений. Никто этого всерьез не принял.

В парламенте атмосфера накалялась. Депутаты один за другим нападали на премьер-министра Ореллона, его упрекали в том, что уже несколько лет он незаконно заставляет титуловать себя президентом, не будучи оным. Нападали и на Фальконера, и на министра внутренних дел, и на депутата Наварино. Тот, багровея от гнева, протестовал против нападок и, потеряв самообладание, кричал, что не имеет никакого отношения к случившемуся. Мало кто ему поверил. Оппозиция и некоторые члены партии Ореллона потребовали провести вотум доверия. В половине второго началось голосование, и, как можно было ожидать, кабинет Ореллона пал. В два часа парламент тремястами шестьюдесятью четырьмя голосами против ста двадцати восьми выразил недоверие Ореллону и его сторонникам и принял решение о создании временного парламентского совета, который до новых выборов будет руководить страной. Совет возглавил председатель парламента. Когда все решили, что чрезвычайная сессия закончена, слова попросил видный представитель партии Грондейла, известный столичный адвокат, потребовавший официального расследования деятельности Ореллона, Фальконера и других членов старой администрации, а в зависимости от результата этого разбирательства возбуждения судебного процесса против Ореллона и присных. Выступление было встречено депутатами и публикой на галерее аплодисментами.

До полудня Лиммат шел по руслу речушки. Он не спешил. Знал, что кордон сужают — операция наверняка началась — и полиция, несомненно, пустила по следу собак. Мало шансов на спасение, если остаться в лесу. А идя по речушке, он хотя бы выиграет время.

В полдень до него донесся гул. Над деревьями летели два вертолета. Он спрятался в кустах, и его не заметили. Когда вертолеты улетели, он продолжал путь. В половине первого услышал новый шум и вскоре вышел к небольшой лесопилке. Затоптанная лужайка на берегу речки была завалена огромными стволами деревьев. Тут же лепились временные бараки и сараи из неструганых досок. Стучала лесопилка, обнаженные по пояс рабочие распиливали стволы деревьев на куски, готовя их к транспортировке. Чуть поодаль стояли два грузовика. Лиммат, спрятавшись за деревьями, наблюдал за происходящим, но ничего подозрительного не обнаружил. Все же он не терял осторожности. Подобрался поближе к грузовикам, которые никем не охранялись, но тут откуда-то появился джип с двумя молодыми солдатами. У лесопилки они затормозили, заговорили с лесорубами. Из своего укрытия Лиммат видел, как они показывали рабочим фотографию, а те отрицательно качали головами. Солдаты оставили им фотографию, шофер дал газ, джип свернул к речке и остановился на ее берегу. Лиммат напряженно следил. В пятидесяти метрах от него была возможность спасения — военный джип и солдатская форма.

Стараясь не поднимать шума, осторожно перебегая от дерева к дереву, он крался к машине. Мотор джипа не был выключен, солдаты сидели в тени ветвей у реки, пили воду. Один из них наполнял флягу.

Лиммат был уже почти рядом. Он не забыл навинтить глушитель на дуло пистолета — слишком близко работают лесорубы.

Щелчки выстрелов утонули в стуке и жужжании лесопилки. Даже птицы не встрепенулись.

Капитан Трааль искал в эфире Эберта и нашел его, когда тот приземлялся в вертолете возле временного лагеря в Кентисе.

— Что-нибудь случилось, капитан?

— Нет… то есть да. Прошу освободить меня от дальнейшего участия в «акции Кортези». — Голос Трааля звучал глухо.

— Однако, Трааль! Правда, в Лунгаре работа, по существу, окончена, можно снимать кордон и распускать отряды. Но в чем все же дело? — изумился Эберт.

— Не стоит об этом по радио, господин полковник. Вы слышали и читали, что происходит. Однако то, что здесь делают с Масперо…

— Это не наше дело, капитан!

— Мы не сможем уклониться от ответственности, господин полковник. Ни вы, ни я. По-моему, мы слишком далеко зашли, вернее, допустили, чтобы некие силы использовали нас в своих интересах, ради собственных низменных целей.

— Повторяю, капитан, это не наше дело! Наша задача поймать террористов и забрать у них цилиндры.

— Сожалею, господин уполномоченный правительства. Я официально заявляю, что возвращаюсь в город.

Эберт подумал было дисциплинарным путем приструнить Трааля. Но зачем? Есть ли в этом смысл?

— Хорошо, Трааль. Я освобождаю вас от дальнейшего участия. — Он поколебался, стоит ли говорить, и все-таки добавил: — Возможно, вы и правы.

— Разрешите доложить, господин полковник, мы сужаем кордон. Сейчас нами окружена территория приблизительно в семьдесят квадратных километров, — встретил Эберта Меравил.

— Вы уверены, что Лиммат там? — спросил полковник.

— Абсолютно уверен. Мы поставили такую густую цепь, что через нее даже заяц не проскочит.

— Прикажите следить и за воздухом. Мне бы не хотелось, чтобы вездесущие радиорепортеры или журналисты проникли на территорию военных действий, как это случилось в Селаме.

— Будет исполнено, господин полковник.

Эберт прошел в штабную палатку. На одном из столов стоял транзисторный приемник. Было четырнадцать часов, передавали новости. Когда полковник услышал, что правительство пало, две глубокие складки, перерезавшие его лицо у рта, стали еще заметнее.

Контрразведчик с суровым лицом остановился у палатки.

— Время для размышлений истекло. Выходите.

Масперо встал. Ему казалось, на плечи давит тяжелый груз. Он последовал за майором, не оглядываясь. Рядом ожидала черная машина. Шофер был в штатском. Журналист не сомневался, что и он из секретной службы. Машина тронулась, лагерь остался позади. По дороге они обогнали колонну военных грузовиков, развозивших солдат по казармам.

— Вас не интересует мое решение? — заговорил Масперо.

Офицер — они сидели рядом на заднем сиденье — ответил:

— У вас не было выбора, Масперо. Вы заявите, что солгали, магнитофон все зафиксирует, а вы отправитесь к семье.

— Сомневаюсь, что на этом закончится, — пробормотал журналист, понимая, что секретная служба не оставит его в покое даже в том случае, если он сделает столь необходимое ей «признание». Ведь потом он всегда сможет изменить его, уехать с семьей за границу и там публично открыть правду, полную правду. Мысли лихорадочно сменяли одна другую, как и мелькавшие по сторонам деревья и дома. Шоссе пересекало какой-то городок. Машина неслась мимо двухэтажных особнячков, магазинов. Да, это Стренне, они проезжали его вчера ночью с Пьетро. Значит, Пьетро погиб напрасно? И правда никогда не увидит свет?

Впереди ехали два огромных крытых трейлера. Шофер не осмелился обогнать мощные машины — дорога была узкой, к тому же скоро поворот. По обеим сторонам дороги стояли ярко выкрашенные дома. Грузовики затормозили. По тротуарам спешили прохожие. Взгляд Масперо скользнул по мелькавшим красным стоп-сигналам. И в эту секунду мозг пронзила острая боль: Пьетро, Сишане, Мириам, собственное положение, позор, падение…

Неожиданно шофер затормозил. Трейлеры, идущие впереди, остановились, пришлось затормозить и их машине. Они все еще были в Стренне. Рука Масперо лежала на ручке дверцы. Он рванул ее и выпрыгнул. Майор попытался удержать его, но не успел. Почувствовав под ногами асфальт, Масперо помчался назад. Дорога за машиной была пуста. Вдали у домов стояли люди. Он побежал в их сторону.

— Назад! — взвыл офицер с перекосившимся лицом.

— Стой! — закричал шофер.

Но Масперо бежал, не видя оружия в их руках.

Пули обожгли его, казалось, весь мир охватило пламенем. Масперо не понял, что произошло. На него надвигался черный грязный асфальт. Дома как-то странно покачнулись, он увидел бегущие к нему ноги, солнце потускнело.

— Я не… — прошептал он. — Я… не… — увидел светлую улыбку Мириам, хотел крикнуть, но уже не смог.

Лиммат широкой дугой развернул джип в центре лагеря. Он искал укромное место, чтобы припарковаться, не привлекая к себе внимания. Такое место нашлось между двумя большими палатками. Прикрывавшее голову Лиммата форменное кепи было ему явно маловато. Он опасался, что его небритая физиономия бросится кому-нибудь в глаза. Зайдя за палатки и надвинув поглубже кепи, он зашагал прочь от машины. Лиммат не знал, что вблизи лесной дороги разбит военный лагерь. Прикончив солдат, он сел в их джип и покатил прямехонько сюда. Когда лагерь возник между деревьями, он заметил часовых. Помахав им рукой, Лиммат пронесся мимо. От кожаной сумки он отделался еще по дороге. Деньги и цилиндр с бактериями лежали теперь в бившей его по боку толстой патрульной сумке.

Остановившись у одной из палаток, Лиммат осмотрелся. Район ему знаком. Кентис отсюда, вероятно, километрах в десяти. Надо ехать туда. А может, подальше? Попасть в лагерь было легко, а как выбраться? Несомненно, проверяются даже военные машины, выезжающие с территории лагеря. Значит, этот путь закрыт. Лиммат был человеком абсолютно беспринципным, ни в чем не знал удержу, ни с кем и ни с чем не считался, но отказать ему в уме и проницательности было нельзя. Даже в самые неподходящие моменты он замечал и юмористическую сторону дела. Сейчас ему вспомнились виденные в кино средневековые удалые рыцари. «Хорошо бы оставить здесь какой-нибудь знак, выцарапать свою подпись, чтобы внушить им ужас!» Он гордился собой, тем, что попал в лагерь, в самое логово врага. Однако все эти мысли быстро вытеснил знакомый тарахтящий стук.

К лагерю приближался вертолет.

И Лиммат понял, что надо делать.

Бренн приземлился к востоку от лагеря. Сверху «загонщики» выглядели довольно странно. Они продвигались неровной линией, на какое-то время наводняли часть района, появляясь почти из-за каждого куста, каждого дерева, потом людской поток катился дальше, и зеленое море успокаивалось. Внутри «загона» метались вспугнутые косули.

Лейтенант Чаринг шел по оврагу, заросшему высокой густой травой.

— Хорошо, что ты прилетел, — сказал он. — Один полицейский вывихнул ногу, не отвезешь его в лагерь?

— О’кей, тащите его сюда! Все равно мне в лагерь лететь.

Бренн смотрел на деревья. Вертолет стоял на лужайке, пилот не выключил мотора, Бренн и Чаринг едва слышали друг друга.

— Что-то неладно! Мы давно должны были напасть на его след!

— Думаешь, ускользнул?

— Похоже на то.

Два солдата принесли на скрещенных руках полицейского, усадили в вертолет. Сел и Бренн. Увядшая, спаленная солнцем трава прижалась к земле потоком взвихренного воздуха. Стук нарастал. Лейтенант и солдаты схватились за береты, чтобы их не унесло ветром. Железная птица закачалась над кронами деревьев.

Бренн вынул полевой бинокль, чтобы лучше видеть простиравшуюся под ним местность. Но следов террориста нигде не было. Минут десять они кружили над стягивающейся петлей, потом майор сделал пилоту знак, что пора возвращаться в лагерь. И тут оба услышали странный шум, крики.

— Какого черта! Что там происходит? Эй, лагерь! Отзовитесь! — закричал в микрофон пилот. Бренн пока молчал. Через несколько секунд загремел голос Эберта:

— Всем, всем соединениям! Кордоны! Стоп! Остановиться!

«Поймали!» — обрадовавшись было, подумал Бренн, но полковник продолжал:

— Майор Бренн! Майор Бренн! Я Эберт! Перехожу на прием!

— Я Бренн.

— Где вы сейчас?

— Приближаюсь к лагерю.

— Не приземляйтесь! Тот, кого ищем, удрал на вертолете!

Это поразило даже видавшего виды майора. Лиммат на вертолете?!

— Направление — юго-восток. Он взял этот курс после старта. В лагере сейчас нет другого вертолета, мы не можем организовать погоню. Попытайтесь вы, Бренн!

— Изменяем курс. Как он раздобыл вертолет?

— Проник в лагерь в солдатской форме. В это время приземлился вертолет санитарной службы с красным крестом. Угрожая пистолетом, Лиммат вынудил пилота вылезти из кабины, сел на его место и взлетел. У него автомат. И, разумеется, тот самый материал, понимаете, что я имею в виду, Бренн?!

— Понимаю. — Майор смотрел в полевой бинокль. Ему сильно мешало ярко светящее солнце. Над лесом влажность воздуха была велика, свет преломлялся, в глазах рябило. Вертолет простучал над лагерем. Полевой бинокль танцевал в руках Бренна, машина дрожала. Пилот поднялся немного выше, чтобы обеспечить майору большую площадь обзора. Что-то блеснуло на краю горизонта. Они летели над Кентисом. Под ними в том же направлении мчались по шоссе полицейские машины с воющими сиренами.

— Вертолет вызывает лагерь!

— Лагерь слушает!

— На каких волнах работает радио санитарного вертолета?

— Не беспокойтесь, майор, на этом диапазоне остановлены все передачи.

— О’кей! Господин полковник, вижу этого парня. Мы оставили за собой Кентис, летим на юго-восток по прямой. Сколько горючего в резервуарах санитарного вертолета?

— Пилот недавно заправился. Говорит, километров на триста пятьдесят хватит с лихвой.

— Лагерь! Объект перелетел Миссер! За рекой повернул чуть южнее.

— Какое между вами расстояние?

— Примерно четыре или пять километров. Скорость у нас максимальная, у него тоже. Господин полковник! Прошу немедленно выслать вслед за нами «гепардов», лучше снайперов.

— Хорошо, я распоряжусь…

— Я Бренн! Курс объекта не изменился…

— Получил несколько вертолетов. Три снайпера в пути, пока на машинах… Объявлена тревога в полицейских соединениях.

— Вас понял! Теперь он летит над железной дорогой.

Наконец-то Бренн был в своей стихии. На мгновение он повернулся к сидевшему сзади молодому полицейскому и улыбнулся.

— Ну, парень, надеюсь, с рукой у тебя все в порядке? Приготовь свою гитару, скоро сыграешь на ней красивый мотивчик!

Полковник Эберт положил на карту линейку. Провел линию — курс вертолета, захваченного террористом, — от лагеря к железной дороге, развернул другую, до сих пор сложенную половину карты и продлил линию. И тут, похолодев, понял, что Лиммат летит прямо к столице. Если ему удастся туда добраться…

Было четырнадцать часов тридцать минут.

Капитан Трааль ехал домой на полицейской машине. Шофер молчал, у Трааля тоже не было никакого настроения разговаривать. Когда широкое шоссе взбежало на Малагский мост и вдали показались бело-серые небоскребы делового квартала, капитан нажал кнопку радио, чтобы как-то переключить внимание, отогнать гнетущие мысли. Он услышал взволнованный голос репортера:

— По первым сообщениям, поступившим из Стренне, стало известно, что в результате стрельбы имеется один убитый. Как мы уже информировали наших слушателей, четверть часа назад на ведущей из Стренне дороге с оживленным движением неизвестные преступники подняли стрельбу, жертвой которой стал популярный журналист Виктор Масперо. Он возвращался из Лунгара, где полиция задала ему несколько вопросов, а потом отпустила домой. По рассказам свидетелей, преступников было двое, и они удрали с места преступления на черной машине типа «ланита-03». Номер машины заметить не удалось… Ведется следствие. Многие полагают, что Виктора Масперо убрали с помощью наемных убийц круги, симпатизирующие павшему правительству Ореллона.

— Негодяи, — шептал Трааль. — Хотя бактерии остались в цилиндрах, нас всех замарали, опоганили.

— Вы что-то сказали, господин капитан? — спросил шофер.

Трааль сидел, уставившись на дорогу. Ему вспомнилась черная машина марки «ланита», принадлежавшая офицеру контрразведки, Эберт, Бренн, Амстел, профессор Дрейменс — все, кто оказался замешанным в этом деле.

— Ничего я не сказал, — тихо ответил он.

— Я Бренн. Господин полковник, есть возможность получить ракету?

— Вы имеете в виду ракету воздух-воздух?

— Да.

— Вы летите над густонаселенным районом, майор.

— Лучше два-три сгоревших дома, рухнувший вертолет и несколько раненых, чем три миллиона трупов, не так ли?

— Позвоню в воздушные силы. Однако не забывайте, минут через пятнадцать Лиммат подлетит к столице.

— Я Эберт. Майор Бренн, как меня слышите?

— Слышу вас хорошо.

— Стрелять по объекту ракетами или другими средствами не разрешается. Доктор Амстел тоже возражает в связи с известными обстоятельствами.

— А я не могу его настичь! Мы летим с максимальной скоростью, а к объекту едва приблизились. Он километрах в двух с половиной.

— Из лагеря вслед за вами послан вертолет с двумя снайперами на борту. В некоторых районах столицы подняты по тревоге полицейские силы. С воздушной базы Аточа сейчас взлетят три вертолета.

Несколько лет назад Бренн видел приключенческий фильм, в котором один вертолет преследовал другой. Сейчас ему казалось, будто он сам участник фильма, снимающегося при резком, режущем глаза свете солнца. Мелькавший под ним пейзаж быстро менялся, рощицы перемежались фруктовыми садами, сверкали огромные парники, теплицы. Его выводило из себя собственное бессилие.

Известный всей стране комментатор «Радио Маддалена» в четырнадцать сорок пять начал свое выступление у микрофона. Он был известен и как критически мыслящий журналист, пишущий по вопросам внутренней жизни. Говорил он без заранее подготовленного текста и настроен был весьма пессимистически.

— События слишком быстро следуют одно задругим. Несмотря на это, многое определилось. Факт, что кабинет Ореллона и лично бывший президент в течение многих лет санкционировали производство оружия, которое представляет величайшую опасность для человечества и поэтому давно запрещено во всех цивилизованных странах. Я не стану останавливаться на том, что все это делалось на деньги налогоплательщиков. Однако — и это стоит подчеркнуть особо — до сих пор правительству практически удавалось держать в тайне свои усилия, направленные на производство бактериологического оружия. Мы имеем дело с нарушением основных принципов демократии, равным которому не было примера в истории нашей страны за последние десятилетия. И все выяснилось лишь благодаря случайности.

Второй факт, о котором мы узнали в связи с этими событиями, заключается в том, что некоторые наши учреждения, которые считаются необходимыми, занимаются совсем не тем, чем им надлежит заниматься. Например, наша шпионская сеть, стыдливо называемая «службой» или «контрразведкой», весьма активно принимает участие — на это указывают многие признаки и сигналы — во внутриполитической борьбе. В силу характера организации, о которой идет речь, слово «борьба» я сейчас употребил в его прямом смысле. Секретная служба самым предосудительным образом вмешалась во внутриполитическую предвыборную борьбу. А почему? — задаем мы вопрос. Один из возможных ответов звучит так: а потому, что секретной службе и части армейского руководства было мало того, что правительство делало в их интересах. Правительство Ореллона пошло на прямой отход от международных соглашений ради того, чтобы удовлетворить все возрастающие требования и аппетиты военных. Но, как мы видим, военным кругам и этого было мало, они сделали все, чтобы свалить правительство Ореллона и на его место посадить людей, которые в будущем согласятся пойти на еще большие уступки во имя мнимых «оборонных» целей. Невольно возникает мысль: в том обществе, при том политическом строе, которые мы до сих пор считали самыми демократичными, самыми свободными в мире, за нашей спиной, без нашего ведома творятся грязные дела! Так где же тогда хваленая демократия?

Мы не можем забыть и о тех, кто попытался сорвать покров с грязной игры темных сил. Пьетро Хаутас, Виктор Масперо, а возможно, и другие, чьих имен мы пока не знаем, сделали все, чтобы проинформировать общественное мнение о том, что стало им известно. Можно, конечно, оспаривать методы Виктора Масперо, можно соглашаться или нет с тем, например, как популярный журналист раздобыл у террористов разоблачительные материалы, но в конце концов он и его коллега отдали свои жизни ради того, чтобы открыть нам глаза. И это не красивые слова. Это суть дела. Те, кто четверть часа назад здесь, в редакции радио, видели и слышали разрывающие душу рыдания жены Масперо, задавали себе вопрос: за что? И второй вопрос: действительно ли мы живем в демократической стране? И пусть пало правительство, но где гарантия того, что и следующее не будет таким же?

Нас захлестывают темные силы. Так неужели мы ничего не предпримем против них?! Мне припоминается Библия и отчаянный глас вопиющего Иова: «Какой же путь ведет туда, где господствует свет, и где место тьмы?» Мы знаем, где место тьмы, где ей должно быть место! Но где предел беззакония, грязной игры, разыгрывающейся за кулисами политики, где предел обмана народа, где грань постепенно все заволакивающей тьмы? Где этот предел?

Лиммат достиг окраины столицы. Сначала пролетел над кварталом Тельмар, потом повернул к центру города.

Бренн не спускал с него глаз, глядя в бинокль, и давал короткие указания пилоту. За их спиной молодой, коротко стриженный полицейский крепко сжимал автомат. Майор быстро проанализировал положение. Попытался представить себя на месте преследуемого террориста. Лиммат явно не для того летел к городу, чтобы, пронесшись над ним, дать себя поймать в каком-нибудь безлюдном районе. Сотни тысяч городских строений, пять миллионов жителей невольно стали его союзниками. Коснувшись земли, он тотчас исчезнет в каменных джунглях. Или нет? Не так-то легко приземлиться в центре, это Бренн знал по опыту. Вертолет, который Лиммат захватил, может сесть в «чистом» круге диаметром не меньше сорока метров. На «чистой» площадке, где нет высоких деревьев, рекламных тумб, электрических проводов, жестких кабелей. В городских парках трудно найти такое место, автостоянки в это время суток полны машин, над широкими улицами протянуты провода, висят рекламы. Майор посмотрел вниз. На улицах масса народу. С высоты все хорошо видно. Никто и головы не поднимет на стук вертолета, из-за шума автомобилей он едва слышен. В бинокле возникли белые небоскребы, это деловой квартал центра города. И вдруг Бренн догадался о намерении террориста. Да, для Лиммата это единственная возможность! Майор сказал в микрофон:

— Я Бренн! Вызываю лагерь!

— Эберт слушает, — спокойный голос полковника давно в прошлом. Чувствуется, что он получил слишком много ударов за последние часы. Падение правительства означало и его скорую отставку. Не наверняка, но весьма вероятно. Новое правительство станет подчеркивать ошибки своих предшественников и поэтому не потерпит на руководящих постах людей прежних хозяев. К тому же теперь, несмотря на все его усилия, оружие массового уничтожения вновь оказалось в столице.

— У объекта только один шанс на спасение — сесть на крышу небоскреба в центре города, — сообщил майор.

— Вы правы, Бренн. Он может незаметно спуститься лифтом на первый этаж и исчезнуть!

— Надо захватить все небоскребы! — закричал Бренн и перестал прислушиваться к радио, увидев, что вертолет Лиммата изменил курс.

На улицах взвыли сирены. Полицейские машины мчались к центру города. В этом квартале семнадцать небоскребов, в других районах города только обычные пяти-, семи-, девятиэтажные дома.

Он на минуту забыл о террористе, о бактериях БЦ-8 и повторял про себя слова генерала. Остановился на фразе «я постоянно получал детальные донесения о мероприятиях „акции Кортези“». Постоянно информировать генерала мог лишь тот, кто с самого начала находился рядом с ним, здесь, в штабе… Трааль? Маловероятно. Особенно после того, как он отказался от дальнейшего участия. И тут взгляд Эберта остановился на стоящем у одной из палаток докторе Амстеле.

Бренн чувствовал, что был прав. В пятнадцать часов десять минут Лиммат описал полукруг над отелем «Омар». Гостиница была построена богатыми нефтяными шейхами, обычно там жили только арабы.

— Как насчет отеля «Омар»? — закричал в микрофон Бренн.

— Сейчас там будут полицейские, — послышался в ответ крик Эберта. Рация шипела и хрипела.

— Пусть поторапливаются! Кажется, он летит туда!

— Здешний командный пункт мы ликвидируем, Бренн. Я тоже лечу в город. В центре подняты по тревоге все полицейские!

Бренн не ответил. В бинокль он ясно видел, как вертолет с красным крестом завис над крышей гостиницы, а затем медленно на нее опустился.

— Отель «Омар»! Он сел! — кричал майор. И вертолет, на котором он летел, взял курс на гостиницу. Еще два километра. Полтора. Один. Всего несколько сотен метров…

Эберт вновь обрел спокойствие. Ровным голосом отдавал по радио указания. Лагерь возле Кентиса ликвидируется, в состоянии боевой готовности остаются до окончания акции лишь двести солдат. Своим командным пунктом он избрал администраторскую отеля «Омар»; полиции приказал обеспечить место для посадки по меньшей мере трех вертолетов, немедля очистить автостоянку гостиницы, направить в отель новые подразделения, офицерам взять под наблюдение подвалы, склады и подземные гаражи. Уже с борта вертолета велел соединить себя с управляющим акционерного общества отеля «Омар». За двадцать секунд стал обладателем важной, скрываемой от общественного мнения деловой тайны, выяснив, что восемьдесят два процента акций отеля «Омар» являются собственностью некоего арабского эмира и гостиница, по сути дела, принадлежит иностранцам. Поэтому ее истинный хозяин находится вне страны. Здешний доверенный представитель фирмы в подтверждение своих слов произнес на арабском языке название акционерного общества. Эберту удалось лишь разобрать, какому эмирату принадлежит отель.

Узнав, почему его беспокоят, представитель фирмы от потрясения начал заикаться:

— С-сел н-на кр-ры-шу?.. Н-но… н-но… н-но ведь весь в-верхний этаж арендует с-семья эмира!

— Не волнуйтесь! Террорист постарается как можно скорее попасть на первый этаж… На всякий случай скажите, чтобы в апартаментах заперли двери.

Затем полковник снова нажал на кнопку радиомикрофона.

— Майор Бренн! Майор Бренн! Отзовитесь! Я Эберт!

— Мы садимся на крышу рядом с вертолетом Лиммата! Полицейский и пилот останутся охранять вертолеты. Я иду за Лимматом!

— Первый этаж занят полицейскими. Послать вам «гепардов»? — спросил полковник.

— Несколько снайперов на крышу, остальные пусть поднимаются по лестнице! Остановите лифты!

Их беседа прервалась, так как вертолет майора тряхнуло на крыше небоскреба. Бренн с пистолетом в руке выпрыгнул на горячий бетон. Полицейский с вывихнутой ногой осторожно выбрался из машины, проковылял к санитарному вертолету, на котором приземлился Лиммат, и уселся рядом — ему было приказано стеречь машину.

Бренн направился к двери в крыше.

Он был один, совершенно один.

В коридоре тихо. Солдатские сапоги тонут в мягкой ковровой дорожке. Несколько запертых дверей и одна открытая. Лиммат осторожно подкрался к ней. Он видел своих преследователей еще в воздухе, понимал, что надо спешить. В его распоряжении всего несколько минут.

Щуплый коротышка в форме официанта хлопотал в маленькой кухне. На электроплитке кипела вода, на столике поднос со стаканами, чашки, блюдца.

— Ни с места! — Лиммат стал в дверях так, что мог одновременно следить и за коридором. Тускло поблескивал пистолет. Перепуганный официант, выронив чашку, поднял руки.

— К-кто вы? Что в-вам угодно? — заикаясь, спросил он.

— Не любопытствуй, старичок! Меньше знаешь, больше проживешь! Спрашивать буду я, а отвечать ты. Можешь дешево отделаться! Сколько комнат на этом этаже?

— Только два… два апартамента. Один пустует.

— А второй?

— В нем живет богатая арабская семья.

— Они сейчас там?

— Только эмир… Дети куда-то ушли.

— Эмир? — Лиммат не рассчитывал на такую удачу. Взгляд его задержатся на телефоне. — А ну, позвони ему!

— Пожалуйста, но… все равно трубку возьмет секретарь.

__ Ах, у него есть секретарь? А сколько еще людей?

— Два телохранителя, но они сопровождают детей.

— Позвони секретарю и покажи дверь, которая ведет к эмиру.

В пятнадцать двадцать Бренн был на верхнем этаже. Со стороны лестницы услышал стук сапог. «Это „гепарды“», — с удовлетворением подумал он. Скоро появится и Эберт.

Неожиданно распахнулась дверь, и двое мужчин ринулись к выходу. Майор тотчас направил на них пистолет, хотя сразу увидел, что Лиммата среди них нет.

— О господи! Еще один! — вырвалось у официанта. Второй, высокий, одетый в европейский костюм молодой человек с оливковым лицом, от волнения не мог слова вымолвить и только заикался. Зато майор не терял спокойствия.

— Значит, вы уже встретились с ним! Но я не террорист, мундир ношу по праву. — Он ткнул пальцем в значок с головой гепарда, украшавший его грудь, и, вынув фотографию, спросил: — Это он?

— Да.

— Где он сейчас?

— У эмира.

Бренн сначала не понял. Потом, сообразив, мгновенно оценил ситуацию, шансы. Значит, Лиммат, заметив погоню, вновь прибегнул к оправдавшему себя захвату заложников.

— Он сказал, что убьет господина эмира, если кто-нибудь попробует проникнуть в апартамент. — Официант был бледен, колени его тряслись. Секретарь чувствовал себя не лучше.

— Спокойно. Оставайтесь здесь, вы мне понадобитесь. — Бренн поднес к губам микрофон. — Я Бренн! Вызываю первый этаж!

— Слушаем, командир! Мы здесь!

— Освободите вход. Внимательно оглядывайте каждого выходящего, но не задерживайте. Лифты пускать нельзя. На верхний этаж никому, кроме снайперов, не подыматься. Полицейский кордон уменьшить, не следует привлекать внимания. Пришлите мне пуленепробиваемый жилет и сообщите, как только прибудут Меравил и Эберт.

— Будет исполнено, командир. Майор обернулся к официанту:

— Принесите-ка мне апельсинового соку, да похолоднее! Сегодня у меня горячий денек!

Через пару минут Бренн уже хорошо знал расположение апартаментов. Не снимая автомат с плеча, то и дело поглядывал на дверь, за которой притаился Лиммат. Вспомнил, что давно ничего не ел. Только утром позавтракал на той ферме, где схватили Катарину Хиртен.

— Господин эмир очень богат, — сказал секретарь. Говорил он почти без акцента. — У него масса деловых друзей в вашей стране, не говоря о капиталовложениях. Вашему правительству не понравится, если с ним что-нибудь случится.

При слове «правительство» Бренн лишь рукой махнул. Он понимал, что Лиммату повезло, он захватил ценного заложника. Нефтяного шейха! Но бактерии важнее десятка шейхов!

Вскоре на лестнице появился Меравил. Он сообщил, что Эберт устроил временную штаб-квартиру в нижнем холле. С лейтенантом поднялись шестеро снайперов. Они быстро перекрыли коридор, спрятавшись за выступами.

— Окна? — спросил Бренн.

Лейтенант доложил, что апартаменты — владение эмира, к сожалению, там повсюду вмонтированы пуленепробиваемые стекла. С вертолета их разбить можно разве что бронебойными, а это обрекло бы на смерть всех, кто внутри. Да и о цилиндре нельзя забывать.

По внутреннему телефону позвонил Эберт. Сказал, что предоставляет майору полную свободу действий, если у того есть ясный план. Он же на всякий случай поместит этажом ниже пожарную бригаду, двух пиротехников, отряд полицейских в пуленепробиваемых жилетах, врачей, носилки и переводчика с арабского. Там же будет технический директор отеля, который при необходимости даст совет, касающийся здания. Бренн поблагодарил.

Было пятнадцать часов пятьдесят три минуты. Бактерии БЦ-8 еще почти сутки будут жизнеспособны и смогут вызывать заражение.

Через десять минут Бренн приказал пустить лифты. Первым спустился сам. К Эберту.

— Я хочу кое-что предложить, — сказал он.

— Говорите, майор.

— Позвоните Лиммату, спросите, чего он требует.

Эберт набрал номер. Майор ждал. Поговорив, полковник сказал:

— Он повторяется. Требует свободного пропуска на аэродром, а там самолет и в придачу десять миллионов. Разумеется, на сей раз он действительно хочет улететь за рубеж и забрать с собой БЦ-8.

— Ну, юморист! Надеюсь, вы не согласились?

— Вы считаете меня ребенком? Я тяну время. Еще он сказал, что хочет стартовать с крыши на вертолете. И забрать с собой эмира.

— Да? — Бренн минуту-другую прикидывал, прежде чем изложить свой план: — Подождем минут десять-пятнадцать, потом вы ему скажете, что мы принимаем условия. Пусть выйдет на крышу, где его ждет вертолет с пилотом.

— Он не хочет пилота.

— Будет вынужден согласиться, мы только в этом случае примем его условия.

— Он сказал, чтобы ему никто не показывался на глаза. Заметит хоть одного «гепарда», пристрелит эмира.

— Пустая угроза. Ну да ладно. Он не увидит ни «гепарда», ни полицейского, ни солдата. Только пилота.

— Послушайте! Вы снова хотите упустить этого безумца?

— Он далеко не безумец. Очень даже нормальный. К счастью! Будь он безумцем, нам было бы труднее.

— Да, но если его на этих условиях отпустить, он и в самом деле улетит.

— Не улетит! — решительно отрезал майор.

— Почему? — брови Эберта вползли на лоб.

— Потому что на месте пилота будет наш человек. И без всяких церемоний пристрелит Лиммата.

— Каким образом?

— Уладим.

— А кто этот человек?

— Я знаю лишь одного, кто возьмется за дело и способен его выполнить.

— Кто это?

— Я, — решительно ответил майор. Полковника что-то обеспокоило в его взгляде:

— Почему именно вы?

— Мне надоел этот парень, — ответил майор. — Два дня я гоняюсь за ним по земле и в воздухе, не спал, почти не ел!.. Я никогда не видел Лиммата, но теперь хочу с ним встретиться с глазу на глаз. Пока он жив. Хочу заглянуть этому убийце в глаза. Я не со вчерашнего дня в специальном подразделении, полковник, но такой долгой травли не припомню. Я еще не видал террориста под стать этому. Но я «гепард» и докажу ему, кто из нас сильнее.

Эберт долго смотрел в лицо Бренну, потом тихо произнес:

— Не знаю, майор, хороший ли советчик гнев. Говорят, плохой.

— Это не гнев, — возразил Бренн. — Это ответ на вызов. Лиммат бросает вызов судьбе. А в роли его судьбы выступлю я. Буду возмездием, последним ударом! И потом — бактерии-то у Лиммата! Эмир лишь довесок, откровенно говоря, он меня ни капли не волнует, сколько бы миллиардов, вырученных за нефть, у него ни было! Меня интересует цилиндр. И Лиммат!

— Вы хотите убить его, правда?

Бренн кивнул и добавил:

— Если не будет другого выхода.

— Что ж, я согласен, — закончил разговор Эберт.

На улицы города высыпа́ло все больше народу. В учреждениях и банках кончалась работа. В магазинах торгового квартала толкотня. Но даже в нескольких сотнях метров от отеля «Омар» никому и в голову не приходит, что гостиница окружена полицейскими. В универмагах идет распродажа, сотни женщин роются в наваленных на прилавки пуловерах, блузах, юбках, купальниках. Лениво тянутся огромные автобусы, на перекрестках застывает поток машин, поблескивая сигнальными фарами. Никто не догадывается, что на крыше одного из белых небоскребов в маленьком цилиндре копошится масса проворных бактерий, а специальное подразделение готовится к последнему, завершающему этапу борьбы.

— Всем отойти! — приказал Бренн.

— Ты хорошо все продумал? — спросил Меравил. — Ответственность…

— Будь спокоен, я знаю, что делаю. Хоть этот Лиммат и профессиональный террорист, его нервы тоже не из стали. И близится момент, когда они сдадут. У этого молодчика с утра они так натянуты, как мне и не снилось.

— Как хочешь. Но я буду поблизости.

— Очистить весь этаж! На крыше я останусь один.

— Не упрямься, это опасно, — попытался убедить его лейтенант.

— Я останусь один! — повторил майор. Мгновение они смотрели друг другу в глаза. Бренн ничего больше не сказал. Слишком много пришлось бы говорить даже Меравилу, с которым его связывала многолетняя дружба. Они молчали. Потом лейтенант отвернулся, подал знак «гепардам». Официант и секретарь стали спускаться вниз. Секретарь вдруг обернулся.

— Все мы в руках аллаха! — сказал он Бренну.

Майор не знал, что ответить. Лишь рукой помахал.

Постепенно умолк шум шагов. Тишина пустого коридора окружала майора. Он смотрел на стены, двери, красный ковер. Потом двинулся к лестнице, ведущей на крышу. Там его встретил ослепительный свет. Он стоял, щурясь, под огромным пылающим солнечным диском. Захрипела висящая на груди маленькая рация:

— Бренн! Отзовитесь!

— Слушаю вас.

— Лиммат согласен на наши условия. Через десять минут я скажу ему, что все готово, они могут выходить на крышу.

— В каком он настроении?

— Кажется, нервы у него сдают. Он орал, выл, как шакал, грозил, что пристрелит эмира, если увидит хоть одну живую душу. И сбросит на улицу цилиндр. Сами понимаете, майор, что тогда будет!

— Да. Цилиндр не выдержит падения с высоты в сто метров.

— Вот видите! Еще раз прошу быть осторожнее. Я сказал Лиммату, что в вертолете его ожидает невооруженный пилот. Сначала он и слышать не желал о пилоте, твердил, что сам поведет машину. Но я сказал, что это последнее наше слово. И он смирился. Скажите, Бренн, вы умеете водить вертолет?

— Нет! Но это и не понадобится.

— Будьте осторожны! Через десять минут, как только Лиммат выйдет из апартаментов эмира, я вам сообщу.

Щелчок — и тишина. Бренн медленно брел к вертолету. Воздух обжигал. Майор снял куртку с эмблемой гепарда, засунул под зеленую солдатскую рубаху рацию, отцепил кобуру, положил пистолет на прикрытое одеялом заднее сиденье так, чтобы его можно было при надобности схватить одним движением руки. И принялся ждать.

Шестнадцать часов двадцать минут.

Эберт думал о том, что приглашен на завтра обедать к генералу. Скорее бы кончился сегодняшний день! Да, долго он будет помнить эту операцию!

Зазвонил телефон. Трубку взял его заместитель. Полицейский офицер докладывал: специалисты по баллистике установили, что заложник Бруннен убит в Исследовательском институте из пистолета, найденного у Роджера Манча. Известие если и представляло важность, то разве что для будущего суда.

Доктор Амстел сидел здесь же, в холле, и молчал. Рядом наготове стояли полицейские. Наконец Эберт нарушил тишину:

— Время!

Он поднял телефонную трубку, попросил соединить с апартаментами эмира.

Бренн нутром почувствовал, что они приближаются. Он стоял так, чтобы видеть дверь, ведущую на крышу. Оружия у него не было.

Как он и предполагал, первым появился эмир. Руки его были связаны за спиной. Шагал он неуверенно.

Затем майор увидел террориста. Высокий, широкоплечий, черноволосый, сложением похож на него, Бренна.

Оба, сделав первые шаги, на мгновение остановились. Левой рукой Лиммат придерживал эмира, в правой был пистолет. А где сумка? — мелькнуло у майора, но тут же в глаза ему бросилась висящая через плечо толстая патрульная сумка, которую Лиммат захватил вместе с солдатским мундиром. Очевидно, в ней цилиндр и деньги. Все это Бренн отметил в первую же секунду.

Уголком глаза он видел в нескольких сотнях метров от здания, почти на одной высоте с крышей, парящий серебристый вертолет. Майор знал, что в нем сидят снайперы.

— Вы один? — крикнул ему Лиммат.

— Конечно Идите сюда, — спокойно ответил Бренн, не отрывая взгляда от приближавшихся мужчин. Лиммат, пожалуй, похож на свою фотографию, но морщин у него больше, да и выражение лица напряженнее. Глаза кажутся тверже. Смотрит недоверчиво, вероятно, боится.

Дверь на крышу Лиммат захлопнул и запер на ключ. Подтолкнул эмира, тот молча зашагал к вертолету. Галстук пленника сбился набок. Тонкие, как лезвие ножа, губы крепко сжаты.

— А ну, руки вверх! — крикнул Лиммат Бренну. Майор повиновался. — Повернитесь!

Лиммат проверил, нет ли у Бренна оружия. Затем все трое подошли к вертолету, Бренна и Лиммата разделяло расстояние всего в несколько метров. Террорист велел эмиру сесть на переднее сиденье. Ему пришлось подсадить его, так как руки у эмира были связаны и он не мог уцепиться за поручни сидений. Пистолет Лиммата все время был нацелен на Бренна. Майор спокойно ждал с заложенными на затылок руками.

— Поведете сами? — спросил он у террориста. — Тогда я сяду сзади.

На лице Лиммата что-то мелькнуло. Конечно, он хотел вести машину сам, ведь он это умел. Но позволить, чтобы Бренн оказался у него за спиной?.. Жесткая улыбка показалась на его лице, и с нескрываемой ненавистью он бросил:

— Я-то поведу, но ты останешься здесь! — и быстро вскочил на сиденье пилота.

Бренн не удивился тому, что Лиммат нарушил соглашение. Этого он, собственно, и добивался, поэтому предложил, чтобы террорист сам вел вертолет. Но на что надеялся Лиммат? Выскользнуть из кольца преследователей? Бренн невозмутимо стоял в трех метрах от вертолета. Отсюда ему прекрасно видно сиденье пилота. Эмир будто одеревенел. Лиммат нервно поправил соскользнувший с плеча ремень сумки. Другой рукой судорожно сжал нацеленный на Бренна пистолет. Тело майора напряглось. Осталось меньше секунды, сейчас Лиммату понадобятся обе руки, чтобы запустить мотор. Вот он подкачивает горючее, нажимает пусковую кнопку. Крылья пропеллера начинают вращаться, раздается треск, и в этот момент Бренн прыгает.

Так, как его учили инструкторы коммандос. Так, как он сам учил своих «гепардов». Ногами вперед, почти горизонтально он летит в воздухе.

Лиммат реагирует с секундным опозданием, хватает пистолет и стреляет. Пуля впивается в ногу майора. Бренн ощущает резкую боль, однако ему удается своим почти стокилограммовым телом врезаться в Лиммата, вытолкнув его с сиденья. Крылья поворачиваются разок-другой и останавливаются. Мотор хрипит и глохнет.

Эмир выпрыгивает из вертолета. Пистолет Лиммата на бетоне, террорист, лежа, тянется к нему. Эмир ногой отбрасывает оружие и, пригнувшись, со связанными за спиной руками мчится к двери на крыше.

Бренн приподнимается и обрушивает на Лиммата страшный удар. Но террорист прошел такую же школу, что и Бренн. Он ловко уклоняется, коленом отталкивает Бренна и вскакивает. Майор тоже поднимается на ноги.

— Убью! — ревет Лиммат.

Бренн все-таки наносит удар. Попадает Лиммату по голове. Тот бьет майора в живот и бросается на него. Бренн головой врезается Лиммату в лицо, срывает с плеча террориста сумку. Он не обращает внимания на кровь, льющуюся из раны, на странно немеющую левую ногу.

Ремень сумки лопается, банкноты рассыпаются, а белый цилиндр катится по бетону крыши.

Лиммат отталкивает Бренна, хватает свой пистолет — в разгаре борьбы оба оказались рядом с оружием, — майор прыгает за вертолет. Гремят выстрелы. Пули с визгом отскакивают от металлического тела машины. По лбу Лиммата, в глаза течет кровь, он ничего не видит, кроме своего смертельного врага.

— Это я тебя убью, Лиммат! — кричит Бренн. Безоружный, вторично раненный, на этот раз в левую руку, он стоит за вертолетом. Мотор заглох, но воздух еще полон треска и шума.

Приклады автоматов колотят в дверь крыши изнутри. Лицо Лиммата искажается.

— Цилиндр! Я сброшу цилиндр! — кричит он и прыгает за катящимся по бетону цилиндром.

Бренн выигрывает секунду, хватает с заднего сиденья пистолет. Потрескавшиеся губы, рука, нога, грудь — все у него в крови, бровь рассечена.

Лиммат почти ухватил цилиндр.

И тут пули скашивают его. Бренн не экономит патроны, выпускает в Лиммата всю обойму.

Потом Бренн видит только цилиндр. Всего несколько метров осталось до края крыши, наклонно спускающейся к щели водостока. Из последних сил, припадая на ногу, он устремляется за цилиндром. Сейчас схватит его, но тут резкая боль пронзает все тело, и он падает на колени, небесный свод качается, дрожит. А воздух наполняется шумом, треском, стуком, где-то кричат люди.

Бренн ничего не видит, кроме катящегося цилиндра. Вот-вот он достигнет края крыши и вывалится из-под перил. Бренн ползет по бетону с вытянутой рукой. На самом краю крыши его окровавленные пальцы прилипают к цилиндру. И почти тут же в глазах у него темнеет, боль опрокидывает его навзничь.

Цилиндр едва сумели вытащить из его судорожно сжатых пальцев. Меравил поднял голову Бренна и положил себе на колени.

— Говорил тебе, не ходи один!..

На несколько минут Бренн приходит в себя. Он не видит суетящихся возле него врачей. Только черные глаза Меравила. Ему он говорит:

— Сегодня утром на ферме… где мы схватили женщину… я обещал мальчишке два игрушечных автомобиля…

Глаза его закрываются, он снова проваливается в темноту.

— Я отвезу ему сам, — отвечает Меравил, хотя понимает, что Бренн его не слышит и кто знает, услышит ли когда-нибудь.

— Всем, всем, всем! Внимание! Говорит уполномоченный правительства Эберт. «Военная акция Кортези» закончена. Повторяю: акция закончена! Всем подразделениям вернуться на свои базы! От имени руководства благодарю за самоотверженные действия!

В шестнадцать часов тридцать восемь минут обыкновенный зеленый микробус отъехал от черного хода отеля «Омар». В микробусе сидели трое мужчин в штатском. У одного на коленях лежал небольшой ящичек. Сзади следовали две полицейские машины. Маленький кортеж направлялся к западному кварталу города. У перекрестка одна из полицейских машин отстала. Другая сопровождала зеленый микробус до конца квартала, потом и она свернула в сторону. Микробус то и дело возникал в волнах оживленного дневного движения. Но вот он въехал в тихий квартал с виллами. По обеим сторонам улицы стояли, как часовые, вековые деревья, в тени сидели на скамейках старики пенсионеры, молодая женщина прогуливала собачонку. Микробус остановился у железных решетчатых ворот. За каменной оградой среди величественных неподвижных сосен возвышалось двухэтажное здание. Решетчатые ворота плавно отворились. Бдительные взгляды следили за микробусом. Машина въехала, ворота захлопнулись. Снаружи на каменной стене висела недавно прикрепленная черная табличка:

МИНИСТЕРСТВО ЛЕСНОГО ХОЗЯЙСТВА

ЛАБОРАТОРИЯ ЦЕЛЛЮЛОЗНОЙ ПРОМЫШЛЕННОСТИ

Здание ничем не отличалось от других таких же особняков.

Дёрдь Фалуш, Габор Йожеф Немое досье

Глава I

1

Над автострадой сгустились сумерки.

Машин заметно прибавилось. Заполонив серую ленту бетона, они мчались с рокочущим гулом двумя нескончаемыми потоками. Из вереницы автомобилей, не обращая внимания на встречный поток, то и дело вырывался какой-нибудь лихач и, совершив обгон, снова вклинивался в ряд. В ответ на эти маневры раздавался пронзительный визг тормозов. Водители встречных машин выражали свое отношение к происходящему разъяренными вспышками фар.

Владельца кремового «опеля», ехавшего от Будапешта в сторону Татабани, подобное каскадерство оставляло безучастным. Машину он вел уверенно и спокойно, с готовностью прижимаясь к бровке, если его обгоняли, и терпеливо пропуская спешащих по встречной полосе.

Пал Ковач вел себя за рулем точно так же, как и жил все последние годы. Хладнокровно и осмотрительно. В свои сорок два он был еще холост. Работал в центральной конторе кооперации ревизором. И если бы кто-нибудь полюбопытствовал у его начальства или коллег, что они думают о Коваче, те, пожимая плечами, ответили бы, что претензий к нему не имеют, и только. Им просто нечего было бы рассказать об этом высоком человеке с резкими чертами лица и не выражающими никаких эмоций глазами, которые смотрели на собеседника, будь то начальник или коллега, всегда одинаковым непроницаемым взором.

Ковач взглянул на часы. Но и вид торопливо бегущей секундной стрелки не заставил его прибавить скорости. Он ехал так, будто отправился на загородную прогулку.

За изгибом дороги, по левую руку, в глаза ему бросилась сбитая из деревянных кругляшей вывеска «Золотой барашек», зазывавшая посетителей в стилизованную деревенскую корчму, где на горячее наверняка можно было получить что угодно, кроме упомянутого в вывеске барашка. На стоянке перед корчмой он увидел несколько машин, чуть дальше — бело-голубой пикап милицейского патруля.

Ковач притормозил, подъехал к разграничительной полосе и включил сигнал поворота, давая знать, что собирается свернуть влево. Он терпеливо ждал, пока поредеет поток набегающих автомобилей.

Наконец один из встречных водителей, шофер грузовика, мигнул фарами, показывая, что пропускает «опель». Жестом поблагодарив его, Ковач оглянулся — проверить, не собрался ли кто обогнать его, включил передачу и… в этот момент из-за грузовика на полном ходу вывернул громоздкий зеленый «рено». Ошарашенный Ковач рванул руль вправо.

Отчаянно взвизгнули тормозные колодки. Водитель «рено» нечеловеческими усилиями попытался остановить машину. Но было поздно.

С адским грохотом металл ударился о металл, автомобили, вращаясь волчком, отскакивали и снова сшибались друг с другом, лопались стекла и фары, рассыпая вокруг град осколков. На террасе корчмы кто-то вскрикнул, и на шоссе воцарилась гнетущая тишина.

«Опель» завис над кюветом, врезавшись правой дверцей в дорожный столб. Ковач лежал головой на руле, со лба стекала кровь и, оставляя вдоль носа узенькую дорожку, тяжелыми каплями падала под ноги на ребристый резиновый коврик.

Из «рено» выбрались двое мужчин. Один, шатаясь, пошел к обочине, другой бросился к Ковачу.

Движение замерло.

Из корчмы высыпали посетители, среди них — двое патрульных милиционеров. Тот, что был помоложе, поспешил к радиотелефону, а старший пробился сквозь толпу любопытных к месту происшествия.

Ему помогли вытащить Ковача из машины и положить на землю. Кто-то достал уже из «опеля» аптечку, когда с противоположной стороны шоссе подоспела молодая блондинка.

— Я врач! — сказала она.

Перед ней расступились, пропуская к пострадавшему.

— Он жив! — вскоре определила она и, обтирая от крови лицо лежавшего без движения Ковача, добавила: — Сейчас он придет в себя!

Молодой патрульный доложил о несчастном случае и принялся опрашивать водителя «рено» и свидетелей.

Немного спустя, завывая сиреной, подкатила машина «скорой помощи», следом — оперативная группа автоинспекции. Пока врач «скорой» консультировался с белокурой докторшей, санитары уложили пострадавшего на носилки и вдвинули их в машину.

Милиционер постарше — начальник патруля — тем временем с нескрываемым любопытством осматривал «опель». Тут же щелкал своим аппаратом фотограф оперативной группы. Старший патрульный, человек наблюдательный, заметил, что из поврежденной правой дверцы выглядывает что-то вроде алюминиевой капсулы. Он попытался было извлечь ее, но из-за вмявшегося в дверцу дорожного столба это никак не удавалось.

Общими усилиями «опель» поставили на дорогу и откатили на несколько метров. Едва он сдвинулся с места, из бреши, пробитой в дверце, посыпались капсулы.

Милиционер осторожно открыл одну из них, заглянул внутрь и вытряхнул на ладонь свернутую трубочкой тонкую, полупрозрачную бумажку.

На голове у Ковача уже белела повязка. Он пришел в себя и, несмотря на протесты врача, сел, озираясь по сторонам в поисках своей машины. Увидев патрульного, который как раз вскрывал капсулу, Ковач обомлел, в глазах его, обычно таких спокойных и невозмутимых, вспыхнул ужас.

Старший патрульный развернул полоску тонкой бумаги. Она была сверху донизу заполнена убористыми столбцами из пятизначных цифр:

54 322

17 543

86 358

19 431

26 519

32 417

.

.

Озадаченный этой цифирью, он с минуту глядел на бумажку, потом двинулся было к Ковачу, но передумал и, подойдя к помощнику, распорядился:

— Садитесь в «скорую помощь», рядом с пострадавшим! А я доложу в дежурную часть и последую за вами. Только смотрите в оба!

Ссыпав алюминиевые капсулы в карман, он поспешил к патрульной машине, выхватил трубку радиотелефона, набрал код и прерывающимся от волнения голосом заговорил:

— Я сто четвертый! Докладываю…

2

В жизни современного человечества все меньше становится благ, которые ничего не стоили бы. Даже личная жизнь стоит денег. Особенно дорого обходится она, когда эгоизм, произвол, непомерное честолюбие делают проблемы сугубо приватные проблемами общества или, во всяком случае, тех его ведомств и институций, которым приходится в них разбираться. Ведь в такой ситуации пострадавший или обидчик — а чаще всего обе стороны одновременно — ищут правды, заверенной официальной печатью, в коих поисках первой инстанцией обычно становится приемная адвоката.

В Будапеште приемные адвокатских коллегий размещаются большей частью в помещениях мрачноватых и тесных, бывших некогда складами или лавками. Посетители в ожидании встречи со своими заступниками стоят вдоль стен или бродят по коридорам, едва освещенным двадцатипятисвечовыми лампочками.

Контора д-ра Лайоша Немеша, члена коллегии адвокатов, в этом смысле являла собой исключение. В ней было два помещения. Одно — кабинет самого адвоката. В другом работали секретарша и молодой стажер, которые готовили для него материалы.

Жуже Шелл, секретарше, в прошлом месяце минуло двадцать восемь. Это была высокая, бесподобно стройная девица с золотистыми мягкими волосами, стриженными по-мальчишески коротко и расчесанными на прямой пробор; серые глаза ее глядели на мир с легким презрением; плотно сжатые губы и все лицо, изящное и в то же время решительное, придавали ей вид неприступности. На Жуже была желтая шелковая блузка, надетая на голое тело, и бирюзовая юбка макси, которая при каждом шаге эффектно обтягивала бедра.

Она только что вернулась из похода по магазинам — с сумочкой через плечо, в руках фирменный пластиковый пакет универмага «Люкс».

— Босс у себя? — спросила она, останавливаясь у письменного стола, за которым сидел молодой человек с бакенбардами.

— У себя, — ответил стажер — рослый парень чуть старше Жужи, добродушный, с карими, слегка навыкате глазами. На широких, нескладных плечах его висела, будто на вешалке, белая тенниска. — Просил не беспокоить его, — добавил он, окидывая фигуру девушки мечтательным взглядом.

— Какое мне дело! Пока он тут в кабинетике прохлаждается, я бегаю по жаре, устраивая его дела. Кто я ему, жена, по магазинам носиться? — Она вскинула пластиковый пакет. — Да он и не думает разводиться со своей старой калошей.

— А я тебя не устрою? — рассмеялся стажер.

— Разве что лет через десять, — пожала она плечами. — Ты знаешь, Ретфалви, я обожаю звучные имена и зрелых мужчин, но картофельный паприкаш и соцстраховские путевки со скидкой меня не прельщают.

Жужа вытащила из стола блок «пэл-мэла» и со злостью его распечатала.

— Даже о его сигаретах приходится мне заботиться!

С двумя пачками сигарет и пакетом из «Люкса» она подошла к кабинету шефа, выпрямилась, чтобы лучше смотрелась линия бюста и бедер, постучала и, не дожидаясь ответа, скрылась за дверью.

Д-ру Лайошу Немешу было уже за пятьдесят. Напряженная работа ума оставила на его лице лишь две небольшие морщинки, пересекающиеся над переносицей. Вообще благодаря здоровому образу жизни, достатку и любимой работе он производил впечатление человека без возраста. Работал много, но относился к той категории людей, для которых работа ни при каких обстоятельствах не бывает обузой. Читал он уже с очками, но в волосах еще не было ни сединки. «Труд хорошо консервирует!» — любил говорить он, когда кто-нибудь интересовался секретом его почти идиллических отношений со временем.

— Босс, — обрушилась на него Жужа, — я купила рубашку в полосочку и к ней гольфы!

— В полосочку я не люблю, — недовольно взглянул он на упакованную в целлофан рубашку.

— Что поделать, сейчас это модно! Не брать же какое-нибудь старье!

Адвокат поправил съехавшие на нос очки и снова уткнулся в бумаги.

— Не слишком она молодит? — пробурчал он с убийственным равнодушием к стоящей перед ним секретарше со всей ее галантереей.

— Естественно, молодит! — воскликнула Жужа насмешливо. — Именно потому я ее и выбрала!

— Спасибо, — смиренно сказал адвокат, спохватившийся, что, в сущности, ему нужно быть благодарным ей за заботу. Но дел у него было слишком много, чтобы тратить на эту рубашку и какие-то там носки больше полминуты.

Жужа проглотила обиду. Она решила быть терпеливой и ласковой.

— Преуспевающий адвокат должен одеваться по последней моде, — снисходительно объявила она, чувствуя, как ее разбирает злость, но пытаясь держать себя в руках. — К вашему уму и деньгам остается добавить только мой вкус! — Однако такое распределение ролей показалось ей столь унизительным, что она не выдержала и взорвалась: — Не знаю, стоит ли все это продолжать? Во всяком случае, с меня хватит! — Жужа Шелл швырнула на стол две пачки «пэл-мэла» и вызывающе посмотрела на шефа.

Немеш убрал одну пачку в карман, из другой предложил сигарету девушке и закурил сам.

— Займемся-ка лучше делом, — невозмутимо сказал он, протягивая секретарше несколько бумаг. — Вот это перепечатайте, на это подготовьте ответ и соберите мне все, что касается дела Феледи против Семеша. Не откажите в любезности, — добавил он с рассеянной улыбкой, которую Жужа могла при желании истолковать как знак примирения и призыв не терять надежды.

В приемной разобиженную девицу встретил испытующий взгляд Ретфалви.

— Ну как там? — полюбопытствовал он.

— Кошмар, Ретфалви! Кошмар! Клянусь тебе, я уволюсь. Этому импотенту лишь бы деньги грести!..

— Тут новое дело прислали… — Он положил перед нею досье.

— К черту новое дело! Что ты уставился на меня, не понесу я его. Довольно!

Она со смертельно усталым видом упала на стул, раскинула длинные стройные ноги и беспомощно уронила руки на колени. Во рту ее грустно дымилась сигарета «пэл-мэл».

Ретфалви встал и, натянув на себя пиджак, купленный явно по случаю распродажи, постучался к Немешу.

— Вчера из суда сообщили, что вы назначены защитником по делу о подозрении в шпионаже, — доложил он. — Я принял бумаги и попросил на сегодня свидания с подзащитным.

Спокойствие на минуту оставило Немеша.

— Как вы посмели принять решение без меня?!

— От дел, назначаемых судом, мы обычно не отказываемся! — уверенно ответил Ретфалви.

— Но ведь я не успею подготовиться! Во сколько свидание?

— В четыре.

Немеш взглянул на часы.

— Ну, удружили вы мне! Что в деле?

— В дела под грифом «особо секретно» я заглядывать не привык!

В кабинет вошла Жужа.

— Пожалуйста! — положила она перед Немешем тоненькое досье.

«Дело Пала Ковача», — прочел адвокат на обложке. Он нерешительно протянул руку к папке. Раскрыл ее. Досье было пусто.

— Как это понимать? — воскликнул он изумленно.

— Это все! — ехидно заметила секретарша.

Немеш хотел еще что-то сказать, но зашелся в приступе кашля. Его душил дым «пэл-мэла».

— Довольно с меня! — Он смял сигарету. — К черту весь этот шик!

— Преуспевающий адвокат не может позволить себе курить какую-нибудь «симфонию», — не скрывая злорадства, сказала Жужа и повернулась к стажеру: — Идемте, Ретфалви, у шефа много работы!

3

На свидание с подзащитным д-ра Немеша сопровождал молодой офицер следственного отдела.

Предварительно они коротко посовещались. Информация следователя исчерпывалась несколькими фразами — он и сам пребывал почти в полном неведении. Кроме полосок бумаги, исписанных столбцами цифр, других обвинительных материалов у него не было. Он изложил адвокату обстоятельства катастрофы, заметив, что Ковачу еще крупно повезло — отделался раной на лбу, машины же обе разбиты вдребезги, или, выражаясь языком госстраха, ущербстопроцентный.

Следователь рассказал также, что алюминиевые капсулы были обнаружены в момент, когда Ковач находился без сознания. Надо думать, очнись он раньше, он непременно попытался бы спрятать их. Но вышло так, что патрульный милиционер извлекал эти самые капсулы из «опеля» на его глазах.

И с тех пор он молчит, хотя медицинское освидетельствование показало, что органы речи и мозг подследственного в результате аварии не пострадали.

Больше следователю сообщить было нечего, поэтому оба молчали, ожидая, пока приведут Пала Ковача.

За десятилетия адвокатской практики д-р Немеш усвоил: двух одинаковых дел не бывает, поэтому каждое дело требует основательной подготовки. Но о какой подготовке может идти речь, если к его услугам — лишь немое досье и более чем скупая информация следователя?

Он ждал с беспокойством, в воображении рисуя себе камеру, где без галстука и в ботинках без шнурков сидит, уставясь в беленую стену, его подзащитный. У стены — по-военному строго прибранная тюремная койка с пустой полочкой наверху. Деревянный стол с алюминиевой ложкой — единственным предметом казенной сервировки. В углу — унитаз и раковина с зубной щеткой и мылом. Над ней — полотенце.

Два конвоира в сопровождении офицера, наверное, уже ведут его подзащитного в помещение для свиданий. Они шагают в гнетущей тишине по крашенным ослепительно белой краской коридорам, перекрытым решетками, вокруг ни души: за минуту до этого по требованию офицера заперли даже тех, кто был занят на хозработах.

Подозреваемый понурил голову, руки заложены за спину. Стук шагов по надраенному до стерильного блеска каменному полу отдается от стен гулким эхом.

Не намного приятней и обстановка в комнате для свиданий. Посреди нее — стол с двумя стульями по сторонам. Окно с армированными стеклами забрано снаружи решеткой. В дверях, будто еще один предмет обстановки, застыл конвойный.

Наконец Пала Ковача привели. Конвоир встал у двери с таким расчетом, чтобы от глаз его не могло укрыться ни малейшее движение присутствующих.

На голове у подозреваемого белела узкая повязка — единственное, что напоминало о катастрофе. «И впрямь повезло ему», — подумал, глядя на него, адвокат.

— Пал Ковач, — первым нарушил молчание следователь, — за сбор разведывательной информации вам грозит лишение свободы сроком до двенадцати лет!

Взгляд Ковача устремился куда-то поверх головы следователя. Тот посмотрел на адвоката и продолжал:

— Если вы будете упорствовать в молчании и при этом будет доказано, что шпионажем вы занимались систематически и в составе шпионской группы, то приговор может оказаться и самым суровым!..

Лицо и глаза арестованного застыли, он словно окаменел.

С минуту следователь глядел на него в упор, потом круто повернулся.

— До свидания! — попрощался он с адвокатом и вышел.

— Доктор Немеш, — представился адвокат, протягивая руку Ковачу. — По вашему пожеланию я назначен защитником. Садитесь.

Ковач сел, подтянув под себя стул, положил руки на стол, пристально оглядел Немеша и перевел взгляд на стену.

Адвокат подошел к нему ближе.

— Я спешил увидеться с вами, — начал он дружелюбным тоном, — чтобы попытаться пробудить вашу совесть и здравый рассудок! Единственное, что вам может сейчас помочь, — это чистосердечное признание вины.

В ответ молчание. Ковач лишь бросил взгляд на адвоката и снова уставился на беленую стену.

Немеш прошелся к окну и, закурив сигарету «пэл-мэл», выпустил струйку голубоватого ароматного дыма.

— Должен признаться, — продолжал он, но уже значительно суше, — что дела ваши обстоят весьма скверно. Как смягчающее обстоятельство суд может принять во внимание только полное раскаяние. В этом случае законодательство позволяет определить минимальную меру наказания.

Ковач будто воды в рот набрал. Адвокат стал терять терпение.

— Коль скоро, — тоном выше взял он, — из целого списка защитников вы изволили выбрать меня, так потрудитесь хотя бы ответить!

Тишина.

Раздражение Немеша нарастало. Отыскав пепельницу, он загасил сигарету и снова подошел к подзащитному.

— Да поймите же наконец, если вы будете играть со мной в молчанку, я не смогу защитить вас. Вы должны мне довериться, слышите? Иначе не ждите помощи!

Ни звука в ответ.

Немеш потянулся за новой сигаретой. Вынув пачку «пэл-мэла», он угостил подзащитного и жестом предложил конвоиру, на что тот качнул головой: «Спасибо, мол, не курю». Адвокат дал огня Ковачу, закурил сам и, несколько успокоившись, продолжал:

— Чистосердечное признание, только оно, повторяю вам, может смягчить вашу участь. Иначе вас сам господь бог не спасет.

Ковач глубоко затянулся, медленно поднялся со стула и, словно о чем-то задумавшись, стал прохаживаться, поглядывая на адвоката. Вот он повернулся спиной к конвоиру — и к Немешу — и, неуловимым движением оторвав фильтр сигареты, спрятал его в рукав. Ни тот, ни другой ничего не заметили. В следующее мгновение Ковач уже стоял лицом к ним, продолжая курить.

— Я хотел бы остаться со своим подзащитным наедине! — попросил д-р Немеш.

Конвоир кивнул и молча вышел из комнаты.

Ковач вопросительно посмотрел на адвоката.

Тот, вздохнув, продолжал уговаривать:

— Убедительно вас прошу быть со мной откровенным! — В голосе его звучали чуть ли не дружеские нотки. — Неужто вам непонятно? С вами все кончено! После провала для ваших работодателей вы больше не существуете!

Снова молчание.

— В том списке, что вам представили, мое имя значится не случайно. Я готов бороться за вас в меру сил и способностей, требуется только ваше желание!..

Ковач молча курил сигарету, огонек которой уже обжигал ему пальцы.

Он был нем.

— Ну что вы упрямитесь! — закричал на него адвокат.

Молчание.

Д-р Немеш развел руками.

— Не понимаю вас, — сказал он, отчаявшись, и впился глазами в Ковача. Не выдержав его взгляда, подзащитный отвернулся.

4

Ковача увели.

Очутившись в камере, он подошел к окну и замер, подняв лицо к свету.

Конвоир закрыл за ним дверь, заглянул для порядка в глазок и ушел.

Неимоверным усилием воли Ковач заставил себя выждать несколько минут и только потом, не меняя позы, запустил пальцы в рукав, где был спрятан фильтр сигареты. Он осторожно разорвал его и нашел внутри скрученную трубочкой тончайшую полоску бумаги. С замирающим сердцем прочел он отпечатанные на машинке несколько слов:

БУТОН ПРИКАЗЫВАЕТ МОЛЧАТЬ!

МАК ВЫРУЧИТ ВАС!

По сдержанному лицу Ковача скользнула тень облегчения и исчезла столь же быстро, как исчезает тень ласточки, стремительно пролетевшей над головой. Бумажка тут же была разорвана на мельчайшие клочки. Вместе с остатками фильтра Ковач бросил их в унитаз, спустил воду и проследил, чтобы от записки не осталось ни малейшего следа.

5

Приблизительно в то же время, когда Ковач читал в камере эту записку, в фешенебельном номере венского отеля «Интерконтиненталь» беседовали два господина.

— …А где сейчас Мак? Он остался в Шопроне? — спрашивал пожилой, седовласый, подтянутый господин. Судя по его тону, он привык отдавать приказы и не терпел возражений.

— Сообщив о случившемся, он тут же вернулся в Будапешт. Ведь утром ему нужно быть на работе! — докладывал господин помоложе, с военной выправкой.

— Верно, — одобрительно кивнул седовласый. — В сложившейся ситуации он должен быть осторожен, как никогда! Ничего подозрительного, ничего привлекающего внимания!

— Именно так я его и проинструктировал!

— Правильно сделали! Этот канал нужно спасти во что бы то ни стало, раз уж с Ковачем вышла такая осечка. Если этот несчастный заговорит, рухнет все, что мы с таким трудом возводили в течение десяти лет. Он знает всех наших агентов и потянет их за собой на скамью подсудимых. Я уж не говорю о международном скандале! После Бутона он важнейший наш человек.

— Уж лучше бы эта дурацкая катастрофа закончилась его смертью! — произнес молодой.

— Арестом! Вот чем она закончилась! — в ярости ударил кулаком по столу седовласый. — Нужно действовать, а не рассуждать! И действовать незамедлительно! Надеюсь, вы понимаете, что я имею в виду?

— Так точно!

— Вы уверены, что Мак говорит правду? У него в самом деле налажена связь с Ковачем?

— Мак — один из лучших наших агентов. Выполнив задание, он должен вернуться сюда. Какой ему смысл обманывать нас, да еще так наивно? Он слишком многим рискует.

— Пожалуй, вы правы, — помолчав, произнес господин в летах. — Так, говорите, он просит двоих?

— Так точно.

— Он их получит!

— Кого вы имеете в виду? — спросил младший из собеседников. — Задачка будет не из простых.

— Мюллер! Вольф! Эти ребята выручали нас в самые трудные времена.

— И, кстати, умеют держать язык за зубами!

— Ну, это самое меньшее, что от них требуется. Не забудьте, что в нашем деле очень многое зависит от обстоятельств. Я это к тому, что там, — он кивнул, — теперь тоже научились работать.

— Равно как и Мюллер с Вольфом.

— Я в этом не сомневаюсь. К тому же они сейчас под рукой, готовы отправиться в любую минуту.

— Так точно, — кивнул господин помоложе. — Но все же я предлагаю подстраховать их. Проверить, как переправятся. Охрана границы усилена, всех въезжающих тщательно проверяют. Конечно, Вольф бывал там неоднократно, свободно владеет венгерским, но…

— Никаких «но»! — раздраженно прервал его собеседник и швырнул на стол карту.

Это был план Будапешта, помеченный кое-где зелеными точками с цифровыми обозначениями.

— Как по-вашему, для чего я это достал? — похлопал седовласый по карте.

Его визави промолчал, зная, что любое его высказывание или вопрос вызовут у хозяина приступ гнева.

— Так, не знаете? — подзадоривал его шеф. — Тогда слушайте. Вместе с ними поедет Мадам. Только Мюллер с Вольфом отправятся поездом, а Мадам на машине. Она пересечет границу через час после поезда. В Дёре они встретятся у театра. Не заговаривая с ними, она убедится, что парни благополучно переправились через границу, и проводит их до Будапешта, где на вокзале проверит, нет ли за ними хвоста.

— Все понятно.

— Я еще не закончил!

— Простите!

— Да заткнетесь вы наконец?! — Он ткнул пальцем в план Будапешта. — Ежедневно, согласно инструкции, ровно в полдень Мак появляется в точке под номером семь. Здесь Мадам сообщит ему, чтобы он в пункте «2» принял двоих наших людей. Вольф останется с Маком, а Мюллер будет работать самостоятельно. О местонахождении Мюллера Вольф знать не должен. Все ясно?

— Так точно.

— Какие есть предложения?

— Хорошо, если бы Мак доложил затем Мадам о том, что он принял людей.

— Согласен.

— Когда их отправлять?

— Как только я с ними поговорю. Пригласите Вольфа и Мюллера, потом Мадам. Радиостанцию включите на постоянный прием. Хотя едва ли они рискнут сейчас выйти в эфир.

— На встрече в Шопроне Мак сказал мне, что в эфир он выйдет только в том случае, если терять уже будет нечего. То есть в случае, если Ковач заговорит.

Подтянутый пожилой господин на мгновение замер, лицо его побагровело и кулак с грохотом опустился на стол.

— Он не должен заговорить!

Глава II

1

Иштван Кути после гимназии учился на телемеханика, но всю жизнь мечтал стать писателем.

И вот стал… офицером милиции.

Его талант открыл подполковник Балинт Ружа. Правда, открыл он его не для будущих поколений, а для органов внутренних дел. А началось с того, что Кути написал детективный роман, который направлен был на спецрецензирование подполковнику Руже.

Тот прочел рукопись в один вечер, а два дня спустя, также вечером, долго беседовал с подающим надежды автором. После знакомства с рукописью он уже знал о юноше очень многое — и, скорее, благодаря не писательскому таланту автора, а своему собственному, следовательскому. О художественных достоинствах романа сказать было просто нечего!

— А вы не хотели бы приобрести некоторый профессиональный опыт? — неожиданно спросил Ружа у автора.

— Я был бы счастлив, — ничего не подозревая, ответил начинающий беллетрист.

С тех пор минуло восемь лет. И все это время Кути постигал опыт профессионала с такой увлеченностью, что к тридцати трем годам, когда он между делом окончил уже не одно соответствующее учебное заведение, ему присвоили звание капитана. Иногда он, правда, давал себе обещание приступить наконец к большому роману — ведь, кроме той первой книжонки, он так ничего и не написал, — но подполковник Ружа, взявший юношу под свою опеку, советовал ему лучше подналечь на чтение.

О чем вскоре сам же и пожалел.

Свои устные доклады Кути для придания им выразительности сопровождал теперь таким количеством литературных цитат, что подполковнику легче было сообразить, что читал накануне его юный сотрудник, чем вникнуть в суть сообщения. Протоколы допросов выходили из-под его пера, словно мастерские интервью, а донесения были просто художественными репортажами. И, учитывая, что на прокуратуру парламентом возложены функции, от вынесения эстетических суждений весьма далекие, их нередко приходилось переписывать.

Так что Ружа нимало не удивился, когда неподалеку от его сада в Будаэрше затормозила черная «волга» и выбравшийся из нее долговязый темноволосый Кути, в мгновение ока перемахнув через изгородь, приветствовал его классическим гекзаметром.

— «Гнев, богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева сына!» — нараспев процитировал он, чем-то явно расстроенный.

— Ну-ну, — кивнул ему Ружа, опуская распылитель, чтобы не забрызгать Кути ядовитым раствором. — Чем разгневан так наш Ахиллес?

— Молчит!

— Кто молчит?

— Ковач, кто же еще?! — И, распираемый злостью, продекламировал «под Гомера»: — Он молчит, как воды в рот набрал, чтоб его разорвало!

— Пойдем в дом. — Ружа грустно взглянул на обработанную наполовину виноградную беседку, сбросил на землю заплечный опрыскиватель, перепачканную робу и, оставшись в майке и шортах, направился к веранде.

— Я уже в следственном отделе боюсь показываться, — жаловался, идя рядом с ним, Кути. — Только и слышу от них: собирай доказательства, чем больше, тем лучше, тогда он как миленький заговорит. А где мне их взять, если нет их! Провели на квартире обыск: ничего. Коллег опросили: опять ничего.

— Друзья? Родственники? Знакомые?

— Ни родственников, ни друзей! Живет в Пеште, одинок, квартира отдельная. Закончил экономический факультет. Ревизор. Разведенный. Есть дочь, с которой сейчас он мог бы отметить ее восемнадцатилетие.

— Что значит «мог бы»?

— Жена с дочерью во время туристской поездки остались на Западе. Живут в Бельгии.

В углу веранды, распространяя пьянящий аромат, стояла корзина с грушами. Кути, не церемонясь, подтащил ее к плетеному креслу, удобно расположился и с жадностью принялся их уплетать.

— На аппетит, я гляжу, ты не жалуешься! — заметил завистливо Ружа.

Подполковник, пятидесятичетырехлетний, седовласый, широкий в плечах и крепкий еще мужчина с огромными ручищами, не любил фруктов. Врач, обращая его внимание на опасную предрасположенность к полноте, посоветовал ему умерить свой аппетит. «Ешьте фрукты, как можно больше фруктов!» — говорил он подполковнику. К несчастью, сказано это было в присутствии жены, и с тех пор его завтраком, полдником и ужином были фрукты. Бедный Ружа держался только за счет министерской столовой, поскольку давать указания поварам МВД жена все-таки не могла.

— Ну а подруга жизни есть у этого Ковача?

Кути от неожиданности поперхнулся и закашлялся до испарины.

— Ну-ну, — приговаривал, хлопая его по спине, Ружа. — Ты готов задохнуться при одном только упоминании о женщинах.

— В том и беда, что у него нет даже женщины.

— Да где их нет! — разочарованно махнул рукой Ружа. — Женщины — всюду, иногда даже больше, чем требуется.

Кути молчал, зная, что шеф имел в виду жену и невестку. Они жили вместе с молодыми. И поддерживать мир между двумя женщинами, которые и раньше-то не были друг от друга в восторге, с тех пор как в семье год назад появился внук, удавалось с большим трудом. Капитан же не был женат. Уже не раз находилась ему подходящая невеста, но, как только дело доходило до женитьбы, ему казалось, что он не любит свою избранницу по-настоящему.

— Что еще удалось узнать? — вздохнув, спросил подполковник.

— Как ревизору ему приходилось много ездить. Так что имел возможность вести наружные наблюдения, заниматься сбором разведданных, мог быть использован как связной.

— Это только предположения. Нужны доказательства.

— Их нет!

— Думай, брат! Быть может, он относится к той компании, которую мы уже несколько месяцев держим на подозрении, но пока не имеем конкретных данных!

Огорченный Кути уставился снова на желтые груши, взял еще одну и, откусив, стал задумчиво, но с тем же завидным аппетитом пережевывать.

— Пока я одеваюсь, — заметил Ружа, — можешь отнести корзину в машину. Разумеется, если в ней еще что-нибудь останется!

— Уж не хочешь ли ты сказать, — перестав жевать, с надеждой спросил Кути, — что решил подключиться к делу?

— А разве ты не за этим сюда пожаловал? — стоя уже в дверях, ответил Ружа.

2

— Не знаю, какой в этом смысл, — говорил Кути шефу, вместе с ним направляясь к месту работы Ковача — центральной конторе кооперации. — Всех, кто мог хоть что-нибудь сообщить о Коваче, я уже опросил.

Ружа, не отвечая, неспешно поднимался по лестнице на второй этаж.

В том, что шеф решил снова встретиться с теми, кого он уже основательно допросил, капитан усматривал оскорбительное для себя сомнение и потому не без злорадства слушал теперь, каким поучающим тоном, с подчеркнутой сухостью в голосе разговаривает с его начальником секретарша Ковача, старая дева лет сорока.

— Как я уже сообщала в предыдущей беседе, которую два дня назад вел со мной капитан, никакими сведениями, которые могли бы помочь вам в работе, я не располагаю. — Ружа хотел было прервать ее, но секретарша с холодным спокойствием продолжала: — Однако, если мои ответы вас не удовлетворили, пожалуйста, спрашивайте еще, только как можно короче, потому что из-за неожиданного исчезновения — назовем это так — коллеги Ковача на меня свалилась уйма работы, но пусть товарищей это не смущает. Я с готовностью вам помогу в меру своих скромных способностей.

Она убрала со стола бумаги и, положив перед собой руки, сосредоточилась в ожидании вопросов.

Слушая эту женщину, Кути подумал, что если бы учение о переселении душ не было вымыслом, то душа ее в следующей своей жизни, наверное, поселилась бы в мешке с толчеными сухарями.

Но Ружа был с ней предельно любезен.

— Мы очень надеемся на вас и ваши способности, которые, как я понял из разговоров с вашими коллегами, вовсе не так уж скромны. Честно признаться, я был бы счастлив иметь столь примерную и добросовестную секретаршу, как вы.

«Какое предательство! — ужаснулся про себя Кути. — Бедная Кларика!»

Но комплимент старую деву не тронул.

— Так все говорят, когда что-нибудь нужно. А когда я сделаю все, о чем меня просят, тут же забывают свои обещания! Но это я к слову, к вам это не относится. Задавайте ваши вопросы!

— То, что вы нам сообщили, было весьма интересно! — продолжал льстить ей Ружа. («Ничего особенного она не сообщила!» — усмехнулся про себя Кути.) — Об одном только вы умолчали.

— О чем же?

— Щекотливый вопрос. Поверьте, мне не хотелось бы задавать его такой симпатичной, но все же, как мне показалось, весьма сдержанной, я бы сказал, благонравной даме.

Кути, сидевший чуть в стороне у окна и не принимавший участия в разговоре, от изумления раскрыл рот. «Рехнулся старик! Нашел, с кем заводить амуры!»

Секретарша воздела руки к затылку и легким движением поправила прическу.

— Не смущайтесь! — подбодрила она Ружу. — Обещаю вам не упасть в обморок.

— Дело в том, что нас интересует интимная сторона жизни Ковача.

— Таковой просто нет! — отрезала секретарша.

— Должна быть, — упорствовал Ружа. — Пал Ковач — мужчина здоровый и привлекательный. Не может он жить монахом.

— Должна заявить вам, — отчеканила она тоном, не терпящим возражений, — что главное для нас — наша работа. Работа и еще раз работа. Альфа и омега нашего бытия. Такого же мнения придерживался и коллега Ковач.

Кути хотел было вставить слово, но шеф жестом остановил его.

— Все мои прежние начальники делали мне предложения или, во всяком случае, намекали, я думаю, вы понимаете на что, — продолжала секретарша. — Коллега Ковач никогда не позволял себе ничего подобного. Потому что уважал меня.

Мысленному взору Кути представился бессловесный, бесчувственный Ковач, с благоговейным почтением обхаживающий мешок с толчеными сухарями, в который перевоплотилась старая дева. А Ружа, человек терпеливый, спокойный в речах и неторопливый в движениях, за тридцать два года службы научившийся ничему не удивляться, согласно кивал головой, хотя глаза его хитро сощурились, виски порозовели и в уголках губ подрагивала улыбка.

— Если не ошибаюсь, у вас прекрасная память, — сдержанно произнес он.

— А как же иначе! — воскликнула тщеславная секретарша. — Это же профессиональное качество.

— Быть может, вы припомните случаи или случай, недавний или давнишний, когда Пал Ковач посылал кому-нибудь подарки или цветы. Ведь должна была быть причина, по которой он воздерживался от намеков в ваш адрес! — добавил он, с лукавым смущением поглядывая на секретаршу. — Вы понимаете, о чем я? Это просто непостижимо.

«Ну, актер!» — улыбнулся Кути, с изумлением вдруг заметив, как преобразилась женщина. Она замерла на мгновение, затем вскинула голову, в глазах вспыхнули огоньки, черты лица разгладились, обнажив глубоко скрытую горечь. Плохо слушающимися пальцами она отыскала в ящике стола несколько старых исчерканных настольных календарей, полистала один, другой, третий.

— Вот! — хрипло сказала она, показывая Руже на один из листков. — Это то, что вам нужно!

Ружа прочел вслух сделанную от руки запись:

— «Эва Ласло, 3-й район, улица Лео Франкеля, 96». Кто такая?

— Крестная! — бросила секретарша. — Но я не уверена.

— Не уверены?

— Представьте себе, нет. Два года назад, вот, взгляните, девятого мая, он попросил меня отослать ей букет красных роз. Меня, понимаете? Сказал, что это его крестная мать.

«Ну и ну! Этот Ковач, оказывается, не без юмора!» — мысленно удивился Кути.

— Наверняка это так и есть, иначе он не обратился бы с такой просьбой к вам, — продолжал льстить ей Ружа.

— Ах, вот как? — насмешливо протянула старая дева. — И почему-то именно тридцать одну розу?!

— Почему бы и нет? — возразил ей Ружа. — Вы ведь сами сказали, что женщины его не интересовали! — и тут же понял, что совершил ошибку: помог женщине подавить в себе ревность. Так и случилось.

— Впрочем, эта история так стара, что я о ней давно забыла, — после некоторого молчания ответила секретарша. Извиняющая улыбка и задумчивый взгляд были, видимо, адресованы Ковачу. — С тех пор я ни разу ни о ком не слышала.

— И что же, эта Эва Ласло никогда не звонила?

— Нет, — отрезала секретарша. — Ему вообще никто не звонил.

Она была явно недовольна тем, что проговорилась.

Зато Кути повеселел.

— «Белокура, чернокудра, худощава иль полна, черноглаза, синеока? Как-то выглядит она?» — уже сидя в машине, декламировал он из Петефи.

Ружа слушал его, улыбаясь.

— Хорошо ли вы осмотрели квартиру Ковача? — спросил он у капитана.

— Трижды осматривали, и все впустую.

— В таком случае придется мне вместе с Салаи осмотреть ее еще раз.

3

Иштван Кути обладал развитой интуицией. Для писателя это крайне важно, полагал он не без основания, но с годами все более убеждался, что чутье выручает его главным образом в расследовании преступлений, изменяя в художественных исканиях.

Вот и сейчас, как офицер органов безопасности, он тут же смекнул: Эва Ласло явится для него важной зацепкой. Но о том, что на улице Лео Франкеля, 96 жизнь сведет его с двумя бесподобными персонажами будущего романа, наш писатель догадался далеко не сразу.

Видимо, свою роль тут сыграло то обстоятельство, что среди пештских привратников (число которых все убывает!) почти не осталось колоритных фигур. Коммунальные управления, назначая привратников, отдают предпочтение людям со специальностью — электрикам, водопроводчикам и газовщикам — или разного рода халтурщикам, которые только думают, что во всем разбираются. Все они одинаковы, как автоматы, не работающие, пока в них не бросят монету. Разве можно сравнить их с былыми привратниками, умевшими и пошутить, и устроить разнос? С такими, скажем, как тетушка Эта, семидесятилетняя толстуха, которая спала день-деньской, зато ночью, отпирая запоздавшим жильцам ворота, была бодрой, нарядной, с завитыми волосами. Или такими, как дядя Тони, гренадер с огромными седыми усами, что красовался у лифта в неизменном темном костюме и в котелке. А как забыть чету Лукачей?! К восьми утра оба уже были навеселе, успев спустить ночные чаевые и поскандалить, выясняя, кто больше выпил в корчме. В углу двора большого доходного дома они держали уток, резать которых им было жалко, а когда это сделали неизвестные добровольцы из тех, кому не давало покоя беспрестанное кряканье, хмельные супруги оплакали своих подопечных крупными старческими слезами. Откормленную кукурузным зерном птицу они раздали самым щедрым плательщикам чаевых, наотрез отказавшись хотя бы отведать утятинки. А неделю спустя во дворе появилась новая партия желтых пушистых птенцов…

Словом, Кути, шагая по улочкам Обуды и думая то о Круди и Геллери, увековечивших в своем творчестве эту окраину Будапешта, то об Эве Ласло, рассчитывал встретить в лице привратника сквалыжника и зануду, с которым намучишься, пока что-нибудь разузнаешь.

Каково же было его удивление, когда в привратницкой дома 96 по улице Лео Франкеля он застал двух изящных старушек. Подвижные, хрупкие, седовласые, увешанные тонкими золотыми цепочками и медальонами, с крохотными топазами в ушах, они, живо поблескивая карими глазками, суетились, сновали по комнате. «Как две шустрые белочки», — подумал Кути, с трудом удерживавший их в поле зрения.

Мебель, которой заставлена была привратницкая, казалось, попала сюда со сцены Ибсена — громоздкая и тяжелая, в стиле начала века. Огромный овальный стол окружали шесть стульев с высокими жесткими спинками. Буфет на львиных лапах занимал целую стену и был сплошь в резьбе, с тремя большими ящиками посредине и двустворчатыми, украшенными светлой ореховой инкрустацией дверцами по бокам. Такой же инкрустацией был отделан буфет поменьше. На верхней полке высокой горки виднелись серебряное распятие, четки с черными и пурпурными бусинами, кубок, молитвенник с перламутром и золотыми застежками на обложке. Ну а на нижних полках творилось нечто невообразимое: тут были кокошники, душегрейки, ленты, веера, кинжал с позолоченной рукоятью, вазочки, статуэтки, браслеты, засохшие букетики в целлофане и роскошный зеленый венок, перевитый красно-бело-зеленой лентой. Похожий венок Кути заметил и на стене, между картинами с изображением батальных сцен 1848 года. На красной ленте, концы которой были пришпилены к стене кнопками, сохранилась надпись: «Достославным Катице и Оршике!»

— До того, как попасть в привратницы, мы играли на сцене, — в такт словам тряся головой, заговорила Оршика, старушка, что выглядела помоложе. — Точнее, в привратницы мы подались, удрав из дома для престарелых актеров. Там было так скучно!

— Когда-то мы играли первые роли! — подхватила Катица. — Оршика — примадонна, а я — драматическая актриса.

На лестничной клетке послышались чьи-то шаги. Оршика выбежала на кухню и, тут же вернувшись, сказала:

— Это Едличка, старая климактеричка, с рынка приволоклась. Она вас едва ли заинтересует.

— Как вы узнали, кто пришел, если даже не открывали двери? — удивился Кути.

— Как узнала? — игриво переспросила старушка. — Идемте, я кое-что покажу вам. — Она засеменила на кухню, Кути — за нею.

На оконной раме снаружи было укреплено большое зеркало от машины, направленное на подворотню.

— В нашем доме живет водитель грузовика, он для нас и украл это зеркало, — пояснила Оршика. — И поставить помог!

Тут на лестнице показался мужчина в летах, но удивительно крепкого телосложения, с густыми, косматыми бровями.

— Оливер Лукач! — взволнованно сообщила Оршика капитану. — Главный наш греховодник! У него целый гарем! Не мешало бы поинтересоваться, откуда он берет деньги на своих курочек!

— Ну что ты несешь, дорогуша! — с жаром возразила ей Катица. — Сколько раз тебе повторять, что он никому не платит, а только сулит!

— Сестрица моя совсем выжила из ума! — шепнула Оршика гостю.

Тем временем Катица достала книгу регистрации жильцов. Кути сел и принялся изучать ее.

— Антал, Аради, Бокрош, Хиршлер, этих пропустим, — говорил он, листая книгу. — Оливер Лукач, вы его только что поминали. Возможно, придется проверить. Далее: Ене Керекеш, Эва Ласло, — задумался он с деланным равнодушием, — тоже, как будто, внимания не заслуживают…

Старушки разом встрепенулись.

— То есть как это — не заслуживают?! Эва Ласло заслуживает в первую очередь! — воскликнула Оршика, показывая в потолок. — Она прямо над нами живет.

— Товарищ инспектор прав, — возразила ей Катица. — Не заслуживает она внимания. Вы знаете, к ней ходит симпатичный брюнет, высокий, лет сорока, но они ведут себя так тихо, что удовольствия от них никакого! — махнула она рукой.

Кути обмер, услышав ее слова. А Оршика закивала:

— Все верно, от них никакого шума!

— О чем это вы? — с трудом сдерживая волнение, спросил капитан.

Оршика, не говоря ни слова, удалилась на кухню и вернулась с большой стремянкой и толстым граненым стаканом. Ловко взобравшись под потолок, старушка приставила к нему донышко стакана и приложилась ухом.

Глядя на это «подслушивающее устройство», Кути не знал, то ли плакать ему, то ли смеяться.

— И что вы там слышите? — спросил он.

— Что слышим?! — возмущенно воскликнула Катица. — Ничего! Ни единого вздоха не слышим! Ну разве это мужчина?!

4

Ковач жил на четвертом этаже в доме по тихой узенькой улочке Дёндьхаз.

Построенный в тридцатые годы, дом в ту пору считался весьма современным по архитектуре. Двери прихожей выходили на лестничную площадку, а застекленная кухонная дверь — на галерею.

— Два выхода — обрати внимание, — заметил старший лейтенант Салаи.

— Таких квартир в Будапеште тысячи, — махнул рукой Ружа, — так что не думай, будто он специально ее подбирал. Случайно такая досталась.

— По-моему, этот человек случайно ничего не делает, — разочарованно ответил старший лейтенант.

Золтану Салаи было тридцать два года. В Будапешт он попал из провинции, откуда-то из-под Веспрема, и сохранил характерный для тех мест певучий выговор. Женился на односельчанке, которая вскорости после свадьбы на радостях одарила его двумя прелестными девчушками. Курносый, с высоким открытым лбом, кареглазый Салаи был человеком огромного роста и недюжинной силы. Ни в одном магазине столицы на него не могли подобрать костюм, поэтому он их шил на заказ и по необходимости был самым элегантным мужчиной в министерстве внутренних дел. Его спокойствие и размеренная походка только усиливали это впечатление, и неудивительно, что девушки провожали Салаи долгими взглядами, хотя и знали: старший лейтенант души не чает в жене и кокетничать с ним бесполезно.

Квартира Ковача выглядела довольно странно: казалось, в ней никогда не жили; обстановка — роскошная, но безликая, как в гостиничных апартаментах; картины, шторы на окнах напоминали театральные декорации.

— Я уж трижды тут побывал, и никаких результатов, — сказал Салаи подполковнику.

Тот приступил к осмотру.

Двери холла в обе комнаты были распахнуты. В ближней комнате, слева от входа, он увидел тахту, застеленную ярко-красным покрывалом, на ночном столике — будильник в кожаном футляре, телефон, фарфоровый ночник с шелковым абажуром.

— Ему не звонили? — спросил Ружа.

Салаи отрицательно покачал головой.

У тахты стоял книжный шкаф. На окнах — тяжелые парчовые шторы. Посередине комнаты — два кресла, журнальный столик. Дорогие, со вкусом подобранные, совершенно новые вещи.

В другой комнате громоздился огромный письменный стол в стиле «ампир» с таким же креслом. Стол был насмешливо, вызывающе пуст. В углу — цветной телевизор, а напротив, на другой половине комнаты, опять тот же «ампир», еще два кресла и столик. Обстановку кабинета дополняли картины: современные, приятные глазу работы, особой ценности, насколько мог судить Ружа, не представлявшие.

На столике, в глубокой керамической пепельнице, было полно окурков. Подполковник, сам некурящий, терпеть не мог табачного дыма, а уж вони окурков тем более. Когда в его кабинете кто-нибудь, подчиненный или начальник, гасил сигарету, Ружа тут же брал пепельницу и опорожнял ее в корзину для мусора. И если на совещании — которых, увы, хватало — собиралось десять курильщиков, ему не лень было десять раз подняться, чтобы проделать эту операцию.

— Впредь выбрасывайте за собой окурки, — поморщился Ружа, глядя на пепельницу.

— Мы здесь ни при чем, они тут были, — сказал Салаи и, подхватив переполненную пепельницу, двинулся в кухню.

— А ну покажи, — задержал его Ружа.

— Я уже посмотрел, ничего особенного, — сказал старший лейтенант. — Обычные сигареты. Все импортные.

— Похоже, — начал Ружа, когда Салаи, выбросив окурки, вернулся в кабинет, — хозяин квартиры сменил мебель, чтобы забыть о семье. Здесь нет ничего, что напоминало бы о присутствии женщины или ребенка. Женщина в этом мрачном великолепии жить не смогла бы…

— Не говоря уже о девчонке, — добавил Салаи, опираясь на собственный опыт семейной жизни.

— Как я понял, — сменив тон, деловито продолжил Ружа, — фотоэлемент за все это время ни разу не сработал. Но все же подумай, не изменилось ли что в квартире с тех пор, как ты был здесь с последним обыском?

— Никаких перемен!

— Может, кто-то здесь побывал, кого не заметили наши парни?

— Ну, если только в окно залетел, — обиделся Салаи. — Ну и дельце досталось нам!

— Трудное, — согласился с ним Ружа. — Одно из труднейших дел за последние годы! Тут терпенье нужно, железная выдержка! Если передать Ковача прокуратуре с теми уликами, которые нам доставил дорожный патруль, суд, скорее всего, признает его невиновным. Он может сказать, что никаких капсул в глаза не видел и понятия не имеет, кто их спрятал в машине и для чего!

— На его месте я так и сделал бы!

— А ведь эти шифровки он где-то готовил, используя специальные материалы. Где именно? И где хранил реактивы, бумагу, капсулы? Вот что я здесь ищу!

Салаи слушал его молча.

— Ясно, работала группа преступников. Кроме Ковача, мне нужны его соучастники. А для этого нужно, чтобы он наконец раскрыл рот. Но он его не раскроет, пока мы не выложим перед ним вещественные доказательства! Доказательства и еще раз доказательства!

— Ты прав, — согласился с ним старший лейтенант. — Я уж было подумал, что ты просто решил нас проверить. Думал, боишься на нас положиться, — признался он искренне.

— Я на себя боюсь положиться, — вздохнул Ружа. — Уже подал в отставку. Так что не знаю, успею ли завершить это дело?

— Завершим, я в этом не сомневаюсь!

— Я тоже надеюсь. Главное, что заработано мной за долгие годы, — это уважение. Хотелось бы взять его с собою, ведь капитал этот к ежемесячной пенсии, которую будет мне приносить почтальон, никто не приложит.

Глава III

1

Время близилось к вечеру. К конечной остановке подвесной канатной дороги в Будайских горах прибывали шумные ватаги школьников-экскурсантов.

В очереди к кассовому окошку и у турникетов, куда после разворота плавно подплывали спаренные сиденья канатки, весело толпились люди.

Рядом с одной из оживленных групп, стараясь не привлекать к себе внимания, стоял высокий мужчина лет пятидесяти, элегантно одетый и моложавый.

Это был Георг Юнг, представитель западной фирмы, поставляющей в Венгрию полиграфическое оборудование. Инженер руководил в Будапеште наладкой печатных станков, которые закупила крупная типография, проводящая реконструкцию.

Юнг посматривал по сторонам с беззаботным видом, как будто все, что происходило вокруг, его не интересовало. Глаза его останавливались только на пассажирах подъезжавших к остановке автомашин. Он кого-то ждал.

Но вот у дверей застекленного павильона канатки показалась темноволосая стройная женщина лет тридцати пяти в кремовом костюмчике и черной в белый горошек блузке. Сняв солнечные очки, она огляделась и направилась к кассе. Через минуту Георг Юнг уже стоял у нее за спиной. Следом за ней он купил билет и при посадке постарался расположиться так, чтобы оказаться в паре с женщиной.

Та как будто не замечала его. Какое-то время они ехали молча, любуясь зеленой долиной. Наконец Юнг нарушил молчание:

— Должен сказать вам, Мадам, дело гораздо серьезней, чем можно было подумать.

— Успокойтесь, Георг! Люди, которых вы просили, прибыли. Оба профессионалы. Они сделают все, что потребуется.

— Хочется верить, что они подоспели вовремя.

— Через час они будут ждать вас в пункте «два», — сообщила дама.

— Есть ли какие-нибудь указания?

— Нет. Все распоряжения, как обычно, будут поступать через Бутона.

— Я докладывал, что связь с Ковачем установлена.

Она кивнула:

— Ваше донесение принято. Из центра еще раз напоминают, что молчание Ковача следует обеспечить любыми средствами. Кроме Бутона, у него была связь и с вышестоящим звеном агентуры. Ни в коем случае нельзя допустить, чтобы он проболтался!

— Я вас понял, Мадам!

— Это приказ центра! — Решительный голос женщины зазвучал еще тверже. — С верхним звеном связан также Бутон, но до Бутона, будем надеяться, им не добраться! Что касается Ковача, или он будет молчать, или его уберут! Решение на этот счет примет Бутон!

— Буду действовать соответственно, — почтительно отозвался Юнг.

— Устраивайте людей. Через час жду вас на запасной явке.

— Понятно.

— О местонахождении друг друга они знать не должны. Это мне было велено подчеркнуть вам особо.

Юнг кивнул.

— И будьте предельно осторожны. Остерегайтесь слежки.

Они прибыли на нижнюю остановку канатной дороги. Спутница Юнга поспешила к стоянке такси, а сам он исчез в толпе пассажиров, ожидающих посадки.

2

Тюремный двор с четырех сторон окружен высокими стенами. Здесь пустынно, ни кустика, ни травинки. Всюду господствует серый цвет. Правда, наверху голубеет клочок неба, но выведенные на прогулку арестанты видят под ногами лишь красноватый щебень.

Они прогуливаются парами, заложив руки за спину, потупив глаза. Разговаривать им запрещается.

Из противоположных углов двора за гуляющими присматривают двое часовых.

Но вот раздается свисток.

— Прогулка окончена, — командует один из охранников. — В помещение! Бегом марш!

Шеренга гуляющих оживляется, шарканье ног сменяется топотом. Открываются створки железных ворот, и через минуту тюремный двор пустеет.

Высоко над крышами пролетают несколько голубей.

Тишина.

Снова распахиваются ворота. Входят четверо охранников и встают по углам двора. В сопровождении офицера и двух часовых появляется Ковач. Офицер пропускает его вперед и делает знак рукой, означающий начало прогулки.

Ковач на минуту поднимает осунувшееся лицо к небу, затем направляется к середине двора, посыпанной красноватым щебнем. Заложив руки за спину, начинает прохаживаться.

Часовые и офицер следят за каждым его движением. Он не обращает на них внимания. Он их не видит. Перед глазами стоит полоска тонкой папиросной бумаги с шестью словами:

БУТОН ПРИКАЗЫВАЕТ МОЛЧАТЬ!

МАК ВЫРУЧИТ ВАС!

Глава IV

1

— «Что говорить — мне жизнь постыла!» — поэтической строчкой из Ади начал свое донесение Кути, вернувшись с улицы Лео Франкеля.

— Что, плохи дела? — сочувственно спросил его Ружа.

— Хуже некуда! — простонал Кути. — Эта особа спит с любовником в гробовом молчании… без единого вздоха!

— Это все, что тебе удалось узнать о ней?

— Все! — падая на стул, только и сказал капитан.

— Не так уж и мало, — попытался утешить его подполковник. Он задумчиво помолчал. — Давайте-ка нынче вечером с ней познакомимся. Может, с нами она поведет себя более страстно. — Он поднял трубку телефона: — Кларика! Разыщите старшего лейтенанта Салаи!

— И Золи пойдет? — усмехнулся Кути.

— Его выдержка нам понадобится.

— А вдруг эта дамочка предпочитает интеллектуалов?

— Тогда почитаешь ей что-нибудь из поэзии!

В кабинет вошел Салаи.

— Садись, Золи, — сказал ему Ружа. — Ты нам сегодня нужен. Без твоей выдержки и самообладания мы просто не справимся.

— Без твоей осмотрительности мы сядем в калошу! — с иронией подхватил Кути.

— Да заткнись хоть на минуту, — осадил его подполковник. — Кто из вас знает какой-нибудь тихий летний ресторанчик?

После короткой дискуссии выбор пал на один из ресторанов Городского парка.

— Ну и порядок, — подвел черту Ружа. — В таком случае поручаю вам передать Эве Ласло — разумеется, в самой любезной форме — приглашение быть нашей гостьей сегодня после работы.

Кути бросил на шефа недоумевающий взгляд.

— Боюсь, что от этого приглашения она не только завздыхает, но и застонет, — неуверенно произнес он.

— Не бойся, — ответил Ружа, — Золи сделает все корректно, со свойственной ему осмотрительностью, не так ли?

2

Юнг остановился на углу площади Мадача у газетного киоска и принялсяне спеша разглядывать зарубежную прессу, которой киоск был обложен снаружи снизу доверху. Он наклонялся, брал то одно, то другое издание, некоторые подавал в окошко киоскеру, попутно посматривая по сторонам. Вокруг не было ничего подозрительного. Он снял со стенда еще одну газету, подал ее продавцу. Тот, поднося к глазам каждую, подсчитал общую стоимость.

— С вас двадцать шесть восемьдесят, — сказал он.

Юнг дал ему тридцать форинтов, взял газеты и, не дожидаясь сдачи, быстро направился к поликлинике. Он уверенно, как человек, бывавший здесь много раз, вошел в здание и поднялся к буфету на площадке между первым и вторым этажами, откуда улица хорошо просматривалась. Заказав себе кофе, Юнг подошел к окну и стал наблюдать за движением.

Вскоре со стороны бульвара Танач показался белый автомобиль марки «остин», сбавил скорость и припарковался на стоянке перед поликлиникой.

Юнг шагнул к окну, чтобы получше разглядеть машину. За рулем сидела Мадам. Немного подождав, он убедился, что за машиной нет слежки, и, успокоенный, спустился вниз.

Выходя, он еще раз оглянулся, из «остина» дали знак фарами. Юнг быстрыми шагами приблизился и сел в машину рядом с Мадам.

— Я принес вам газеты, — сказал он, бросая их на заднее сиденье.

Мадам, ни слова не говоря, вырулила со стоянки и, набрав скорость, помчалась по направлению к улице Ашбот.

— Я бы вам не советовал ездить так быстро, — предостерег ее Юнг, — здешняя инспекция реагирует на это болезненно. Проверка документов нам сейчас ни к чему.

— Благодарю за предупреждение, — сказала дама, сбавляя скорость. — Ну как, прибыли парни?

— О да, все в порядке.

Машина свернула на улицу Юллеи.

— Где Вольф?

— Вольф остановится у меня.

— А Мюллер?

Юнг молчал, не спеша с ответом.

— Мюллер в надежном месте, — сказал наконец он.

Мадам посмотрела на него недоумевающе.

— Насколько я понял инструкции, — сказал Юнг, — до начала операции о его местопребывании должен знать только я.

Мадам прибавила скорость. Они мчались уже по улице Юллеи.

— Куда это мы направляемся? — поинтересовался Юнг.

— В Ферихедь, — ответила она. — Я возвращаюсь самолетом. Вы не хотите передать в центр еще что-нибудь?

Юнг молчал.

— Что еще я могу передать? — раздраженно переспросила Мадам.

— Пока ничего! Никаких новостей у меня нет!

После длительной паузы, когда они были уже на скоростной автостраде, Мадам снова заговорила:

— Еще раз предупреждаю вас: вопрос о судьбе Ковача будет решать Бутон. Без него не предпринимайте никаких шагов. Это приказ!

— Приказ! Приказ! — Лицо Юнга исказила гримаса. — Приказывать легче всего. Приказывать будет Бутон, а рисковать собственной шкурой предоставляется мне!

— Я могу передать это в центр? — насмешливо спросила Мадам.

— Не настаиваю, — спохватился Юнг и, успокоившись, продолжал: — Но войдите в мое положение. Когда здесь все шло уже как по маслу, нужно же было этому идиоту попасть в аварию. Ну ладно бы со смертельным исходом. Так нет же! Отделался легкой царапиной. И все, что мы создавали годами, повисло на волоске. — Он вопросительно посмотрел на спутницу. — Надеюсь, вы понимаете мое состояние?

— Понимаю, — отвечала Мадам. — И советую вам, как только кончится эта история, основательно отдохнуть.

— Когда она кончится — вот вопрос.

Они въехали на стоянку при аэропорте. Мадам, вытащив ключ зажигания, протянула его Юнгу:

— Прошу, Мак, машина в вашем распоряжении!

Взяв сумочку, она вышла из автомобиля. Юнг потянулся за газетами, но женщина даже не обернулась. Через минуту фигура ее скрылась в здании аэропорта.

Юнг пересел за руль и выехал со стоянки, поглядывая в зеркало, нет ли за ним «хвоста». Его никто не преследовал. Через минуту «остин» свернул на скоростное шоссе и затерялся в потоке машин.

3

На бульвар Танач, где находилось отделение сберегательной кассы, они отправились на «жигулях» Салаи, решив, что черная служебная «волга» будет бросаться в глаза и придавать их поездке слишком официальный характер. Машину, хотя и не без осложнений, удалось поставить неподалеку от цели — на улице Вешшелени. Единственное свободное место было перекрыто натянутой между мусорными контейнерами веревкой, на которой болталась картонка с надписью: «Выгрузка топлива!»

Кути без колебаний отпихнул один из контейнеров. Пока он отбивался от накинувшихся на него теток, которые поджидали машину с углем, Салаи не спеша двинулся к сберегательной кассе.

За десятком столов, отделенных от зала длинной, сверкающей черно-коричневым пластиком стойкой, еще кипела работа. У окон с желтыми занавесками трещали две электрические пишущие машинки. В застекленной конторке кассир готовился к сдаче денег.

Приблизительно посередине зала старший лейтенант заметил на стойке зеленую табличку с надписью крупными буквами: «Индивидуальный кредит». И ниже, буковками помельче: «Эва Ласло».

«Да она красавица!» — сразу отметил про себя Салаи. Эва, стройная голубоглазая блондинка, уже собирала вещи. Глаза ее светились не яркой, кукольно-глупой голубизной, а нежной, улыбчивой. Длинные волосы были собраны сзади в тугой пучок. Из-за мягко очерченных губ влажно поблескивали жемчужные зубы. Сняв халат, она осталась в голубой блузке, чуть приподнятой небольшой девичьей грудью. Под белой, прямого кроя юбкой угадывались тугие бедра. Было заметно, что о своей красоте Эва знает и относится к ней естественно, не пряча, но и не выставляя напоказ.

Салаи понял, что девушка не из тех, с кем можно запросто познакомиться и пригласить в ресторанчик. Потоптавшись у стойки, он вышел на улицу и подозвал Кути, который, отбившись от теток, как раз направлялся к сберкассе.

— Старик, дело дрянь! — мрачно сообщил он. — Лучше не затевать с ней игру, иначе можем забить гол в собственные ворота!

— Что, сдрейфил? — поддел его Кути. — Эх ты! Надо было так и сказать, что боишься, когда шеф давал тебе это задание!

Салаи не успел ответить. Рабочий день подошел к концу, и служащие сберкассы группами и поодиночке стали выходить на залитую предвечерним солнцем улицу.

Эва Ласло появилась в сопровождении сослуживицы — пожилой седовласой женщины. Остановившись перед витриной соседнего магазина готового платья, они что-то рассматривали. Женщине, видимо, приглянулся какой-то наряд, но размер — она показала это красноречивым жестом — не подходил. Эва сочувственно закивала и, к ужасу наблюдавших за ними двух офицеров, потянула ее в магазин, но та, сложив указательный и большой пальцы, дала понять, что, кроме прочего, от покупки ее удерживают соображения материального свойства. На этом они пришли к согласию и, расцеловавшись, наконец расстались.

Дело было за Салаи. Он не очень уверенно шагнул навстречу девушке. Эва встретила его любопытным взглядом, настолько спокойным, что Салаи вконец смешался. Порывшись в кармане, он достал удостоверение. Девушка внимательно с ним ознакомилась. Тем временем Кути подошел поближе, чтобы, насколько возможно, отгородить их от людского потока.

— Чем могу быть полезна? — спросила она приятным грудным голосом.

— Наш начальник хотел бы с вами поговорить, — ответил Салаи, добавив зачем-то: — По официальному делу, разумеется.

— И вам поручено меня доставить?

— Ну что вы? — вмешался тут Кути. — Что значит доставить? Мы вас просто проводим.

— Куда?

— В летний ресторанчик, — сообщил Салаи.

— Кофе-гляссе, охлажденное пиво, холодный арбуз, персики, виски со льдом и безо льда и солидный, преклонных лет господин, — перечислил все ожидающие ее прелести Кути.

— Разумеется, вы не обязаны с нами идти, — пояснил Салаи.

— Но завтра или уже сегодня вечером меня будет ждать повестка? Не так ли?

— Вот они, плоды нашей пропаганды правовых знаний! Вы разбираетесь во всех мелочах нашей работы, — с восторгом в голосе констатировал Кути.

— В таком случае я предпочитаю кофе-гляссе! — решила девушка. — Где ваша машина?

В этот момент мимо них медленно проехала черная «волга», в которой сидел подполковник. «Все в порядке!» — знаком показал ему Кути.

4

В Городской парк с девушкой отправился Салаи. Кути остался, наблюдая, не увяжется ли кто-нибудь за ними.

Подполковник Ружа поджидал их в одной из беседок летнего ресторанчика. Завидев Эву, он встал, представился и предложил ей сесть.

— Спасибо, что приняли наше приглашение, — сказал он.

— Надо признаться, без особого удовольствия. Все это очень странно. Никак не пойму, чего вы от меня хотите? — Она села.

Салаи удалился, чтобы встретить Кути.

— Скажите, знакомы ли вы с Палом Ковачем? — начал разговор подполковник.

— Вы, разумеется, уже знаете, что знакома? — с милой улыбкой ответила девушка вопросом на вопрос.

— Об этом многие знают! — ничтоже сумняшеся соврал Ружа.

— Вот как? — Эва Ласло пристально посмотрела ему в глаза и слегка покраснела. — До этого никому дела нет! Мы оба люди независимые и не обязаны ни перед кем отчитываться!

К столику подошел официант и принял заказ.

— Когда вы говорили с ним в последний раз?

— С Ковачем? Постойте-ка. Кажется, в понедельник. Он позвонил мне, чтобы сказать, что уезжает и вернется только к концу недели.

— Как часто он уезжает из Будапешта?

— В провинции у кооператива множество отделений. — В голосе девушки вдруг зазвучали нотки настойчивости: — Может быть, вы наконец объясните, зачем меня пригласили и что приключилось с Пали?

В этот момент у столика появился официант с кофе-гляссе и чашечкой черного кофе. Перед девушкой он поставил также пирожные.

— Пал Ковач находится в предварительном заключении! По основательному подозрению в систематическом сборе секретных данных для заграничных спецслужб! — сообщил подполковник.

— Этого не может быть! — воскликнула побледневшая Эва. — Пали не мог заниматься такими вещами! — с трудом проговорила она. — Это он сам вам сказал?

— Пока нет! Но не исключено, что нужные нам доказательства находятся у вас дома.

— У меня? Вы серьезно так думаете?!

Ружа взглянул на часы.

— Я хотел бы вас попросить о помощи, — сказал он любезным тоном. — Позвольте нам осмотреть вашу квартиру.

— Как вы сказали? — Глаза девушки широко раскрылись. — Вы хотите устроить у меня обыск?

— Послушайте, — попытался ей объяснить Ружа, — мне не составит труда получить ордер на обыск вашей квартиры. Но лучше, если вы сами и прямо сейчас дадите согласие на осмотр, это в ваших интересах.

— Что в моих интересах? Чтобы вы перевернули вверх дном квартиру?!

— Если я получу ордер на обыск, то придется звать понятых. Поймите, я хочу вас избавить от лишних свидетелей и, разумеется, сплетен!

Эва Ласло нерешительно посмотрела на Ружу.

— Ничего не пойму, — проронила она потерянно.

— Ну так как? — торопил с ответом подполковник.

— Делайте что хотите! — ответила девушка. В глазах ее стояли слезы.

Они поднялись, Ружа оставил на столике деньги и повел Эву к выходу.

Глава V

1

— Опять перекопают всю мостовую! — зароптали жильцы улицы Лео Франкеля, когда на левой ее стороне между 90-м и 100-м домами появился вагончик дорожно-ремонтного управления.

— Прошу всех успокоиться, мы только замеры произведем! — пытался угомонить собравшихся низкорослый рыжеватый парень, стоя в дверях вагончика. — А мостовую будут вскрывать в следующей пятилетке!

Слова его были чистой правдой, ибо можно не сомневаться, что в одну из ближайших пятилеток улицу Лео Франкеля снова перекопают.

Оборудование вагончика мало чем отличалось от обычного, если не считать, что наряду с измерительными инструментами дорожников здесь были фотоаппарат «поляроид», делающий моментальные фотоснимки, узкопленочная кинокамера и устройство, регистрирующее сигналы фотоэлемента, установленного на двери квартиры Эвы Ласло.

Несколько минут спустя неподалеку от вагончика остановились зеленая «дачия» и оранжевый «вартбург». Пассажиры в обеих машинах сидели спокойно, видимо чего-то дожидаясь.

Импровизированный митинг жильцов вскоре закончился, и на улице вновь воцарилось спокойствие. Из продовольственного магазина на углу вышла женщина с кошелками. Поодаль прогуливалась с детской коляской другая. Рядом с ней вопил во всю глотку трехлетний малыш. У одного из домов остановились поговорить двое мужчин, по виду — служащие.

Рыжеватый парень, заметив на улице хоть малейшее движение, тут же включал кинокамеру, а его напарник, постарше, подстриженный ежиком, щелкал «поляроидом».

Вот из дома 98, на ходу перебирая письма, вышел почтальон.

Кинокамера и «поляроид» на несколько секунд повернулись объективами в его сторону. Мужчина, изучив адреса на конвертах, не спеша направился к дому под номером 96.

На полутемной лестничной клетке он достал из почтальонской сумки план двух квартир — Эвы Ласло и ее соседей. Проходя мимо двери с табличкой, где значилось имя Эвы Ласло, почтальон усмехнулся, заметив замаскированный глазок фотоэлемента, и остановился у соседней квартиры. Надев перчатки, он позвенел ключами и с нескольких попыток открыл замок.

Ориентируясь по плану, он прошел в туалет, открыл окошко, выходящее в световой колодец, и, найдя у стены деревянную лестницу, перебросил ее на карниз такого же окна, выходящего в колодец из туалета соседней квартиры. Потом прополз по лестнице, достал стеклорез и вырезал им отверстие у щеколды.

План помог ему сориентироваться и в квартире Эвы Ласло. Прихожая, спальня, из спальни — дверь в ванную комнату. Пятая плитка слева во втором верхнем ряду! Он постучал по ней. Под кафельной плиткой была пустота.

Плитку он вынул при помощи ножика, напоминающего хирургический скальпель, и двух резиновых присосок. Все, что было в тайнике: заметки, алюминиевые капсулы, средства тайнописи, код, револьвер, — перекочевало в почтальонскую сумку. Затем, аккуратно поставив плитку на место, он протер ее носовым платком, ликвидируя возможные следы, прошел в спальню и осмотрелся. Ничего интересного.

В столовой он обратил внимание на переносной транзисторный радиоприемник довольно больших размеров. Снял его с полки, осмотрел, попытался открыть заднюю крышку, но…

С улицы донесся скрип тормозов. Он подошел к окну и глянул вниз сквозь занавеску.

К дому подъехала черная «волга» подполковника Ружи. Он вышел первым и помог выбраться Эве Ласло. Сзади подкатили красные «жигули», в которых сидели Кути и Салаи. Все двинулись к воротам дома. Не успели они войти, как затормозила подъехавшая машина с экспертами, из нее показались несколько человек и тоже направились к воротам дома 96.

Почтальон, оставив приемник, быстро вернулся в соседнюю квартиру, вышел на лестничную площадку, запер дверь и едва успел привести в порядок свою летнюю униформу. Чуть не столкнувшись в воротах с подполковником, он на мгновение застыл на месте, извинился и небрежным жестом поднял руку к козырьку форменной фуражки. Ружа, глядя мимо него, кивнул и сделал знак девушке и Салаи, пропуская их вперед. Почтальон же дошел до перекрестка, сел на мотоцикл и поехал своей дорогой.

— Это ты вызвал съемочную группу? — тихо спросил Кути у подполковника.

— А что? Ты ведь не догадался бы! — так же тихо ответил Ружа. — Зайди к ребятам, возьми у них снимки.

Кути поспешил к вагончику дорожно-ремонтного управления.

— Что случилось? — смеясь, встретил его рыжеволосый. — Ну и демонстрацию вы устроили. Может, не стоило поднимать столько шума?

— Не знаю, посмотрим. Сколько снимков вы сделали?

— Целую кучу, — ответил фотограф, подстриженный ежиком. — Даже шефа засняли. Взгляни, какой молодец!

— А у меня на пленке вся ваша кавалькада. Напишете музыку, и будет почище «Аиды»!

— Полно дурачиться! Давайте снимки.

— Изволь! Тебе в конвертик упаковать или так сойдет?

Взяв фотографии, Кути выбрался из вагончика.

2

Похоже, по дороге сюда подполковнику удалось несколько успокоить Эву. Открыв дверь, девушка с готовностью и даже с гордостью хозяйки пригласила следователей:

— Прошу вас! Это прихожая, направо кухня, извините за некоторый беспорядок, — чуть смешалась она, — с утра не успела помыть посуду. Здесь кладовка, пустая. Тут туалет. Прямо — гостиная… — Она прошла вперед, открыла дверь в гостиную и вдруг застыла как вкопанная.

— Что случилось? — остановился и Ружа, шедший следом за ней.

Девушка, бывшая столь любезной, вдруг преобразилась в фурию.

— Зачем вы ломали передо мной комедию?! — побелев от негодования, крикнула она Руже. — Зачем спрашивали моего разрешения на обыск, грозились ордером и болтали, затягивая время? Чтобы ваши люди успели перевернуть вверх дном всю квартиру?

Она бросила сумочку в кресло.

Следователи, недоумевая, смотрели на взбешенную женщину.

— Может, вы объясните, что случилось? В вашей квартире никого из нас не было.

— Как не было? — язвительно воскликнула Эва. — В таком случае объясните мне, кто поставил это на стол? — показала она на приемник. — Он всегда стоит в стенке, на средней полке. Я не снимала его оттуда с тех пор, как он появился в доме. Как мог приемник оказаться на столе, если ваших людей здесь не было?

— Вы уверены, что утром, когда уходили из дому, он был на месте? — спросил Ружа.

— Чем угодно вам поклянусь! В семь утра я прослушала новости, выключила приемник и отправилась на работу.

— Кто-то опередил нас! — хладнокровно сказал Ружа и обратился к экспертам: — Ищите следы, ребята, фиксируйте каждую мелочь. Приступайте!

Те разбрелись по квартире.

Подполковник сел на кушетку и предложил девушке сесть рядом.

Видно было, что Эва Ласло встревожена не на шутку.

— Успокойтесь, — приободрил ее Ружа.

Несколько секунд было тихо, слышались только шорохи, производимые занявшимися своим делом следователями.

— Ответьте мне на несколько вопросов, — помолчав, обратился к девушке подполковник.

Эва Ласло покорно кивнула.

— Какие между вами были отношения?

Та подняла глаза, протянула руку к сумочке и, вынув платок, промокнула накатившие на глаза слезы.

— Как вам сказать, — неуверенно начала она, словно только теперь давая себе отчет о своих отношениях с Ковачем. — Женихом моим он не был, и вообще он об этом никогда не заговаривал. Но был привязан ко мне, внимателен, мы встречались два-три раза в неделю, уик-энд и праздники проводили обычно вместе. Какой он был? Скромный, вежливый… необычный мужчина.

— Он переписывался с дочерью и женой?

— Дочь обожал. И писал ей регулярно, она же, куда бы ни поехала отдыхать, обязательно присылала ему открытки. О жене я почти ничего не знаю. Пали молчал о ней — видимо, из тактичности. А я, как вы можете догадаться, не интересовалась… — В голосе ее снова зазвучали раздраженные нотки. — Ваши люди перевернут мне весь дом! Велите им прекратить, все равно зря стараются!

— Как закончите, — распорядился Ружа, — наведите полный порядок!

— Уж это само собой, шеф, — откликнулся парень в очках, один из экспертов.

В дверях спальни появился Салаи. Подойдя к подполковнику, он взволнованно что-то зашептал ему на ухо. Ружа вскочил с кушетки.

— Идемте! — сказал он девушке и вслед за Салаи направился в ванную. Там под потолком колдовали над кафелем двое экспертов. Во втором верхнем ряду пятая слева плитка, судя по звуку, скрывала какую-то полость.

— Снимайте, — скомандовал Ружа.

Один из экспертов блестящим зубильцем аккуратно поддел кафельную плитку. Салаи, поднявшись на цыпочки, снял с зубильца налипший материал и подал его подполковнику.

— Замазка! — сказал он и, видя, что Эва не понимает, пояснил: — Остальные поставлены на цемент, а эта временно, на замазку.

Эксперт снял плитку, за которой открылось прямоугольное углубление.

— Пусто! — объявил он, посветив в углубление фонарем.

Все выжидающе повернулись к хозяйке. Она испуганно и беспомощно обвела их глазами.

— Я не знала об этом, клянусь! — прошептала Эва.

— Ну, теперь вы мне верите? — спросил у нее Ружа.

— Но это еще ничего не доказывает, — растерянно ответила она. — Я не знала о тайнике. Наверняка его сделал не Пали, а кто-то другой. Во всяком случае, мне так кажется…

В квартиру вошел рослый мужчина с грубоватыми чертами лица.

— Прибыл по вашему вызову, товарищ подполковник! — доложил он.

— Спасибо, что приехал, — обрадовался Ружа, здороваясь с ним за руку.

Это был Пал Ладани, капитан милиции, эксперт по технике связи.

— Оглядись здесь, — попросил его Ружа. — Салаи тебе все расскажет.

Он взял Эву за руку и отвел ее в гостиную.

Ладани приступил к работе. Первым делом он распорядился, чтобы эксперты осмотрели транзистор — нет ли на нем отпечатков пальцев.

— Они уже осмотрели, ничего нет, — сказал Ружа.

— Если и есть, то мои, на ручке настройки и выключателя, — добавила Эва Ласло.

Ладани ловкими движениями снял заднюю крышку приемника и, прищурившись, стал разглядывать его внутренности. Салаи во все глаза наблюдал за его работой, словно решил освоить профессию радиотехника.

— Эта штука переоборудована, — сказал наконец Ладани, — на коротких волнах она может принимать специально предназначенные для нее сигналы.

Наступила глубокая тишина.

— Чей приемник? — спросил Ружа.

— Это Пали, вернее, мой, — дрожащим голосом ответила Эва Ласло. — Он мне его подарил!.. Но ведь это ужасно!

Ладани и Салаи смотрели на нее с участием.

— В квартиру проникли через окно туалета, — доложил один из следователей.

Ружа вздохнул.

— К сожалению, — обратился он к девушке, не сводя глаз с ее испуганного лица, — мы должны считаться с тем, что и вы фигурируете в их списках.

— В каких списках?

— Те, на кого работал Ковач, видимо, знали адрес вашей квартиры и место, где расположен тайник, знали и о приемнике.

— Мне страшно! — прошептала девушка. — Что со мной сделают, если они сюда вернутся? Какое счастье, что меня не было дома!

— Да, в противном случае мы едва ли смогли бы сейчас разговаривать с вами, — откровенно признался Ружа.

— Я уеду отсюда, — истерически закричала Эва. — Я не вынесу этого! Эти игры не для меня.

— Вы можете оставаться в квартире, мы позаботимся о вашей безопасности.

— Разве со мной что-то может случиться?

— Не знаю, все может быть. Вы достаточно долго общались с Ковачем, и они могут предположить, что вы что-то знаете.

— Клянусь, он не говорил со мной ни о чем! И вообще, заметь я хоть что-нибудь подозрительное, я обязательно бы вмешалась и не позволила бы ему впутаться в эту историю!

— Каким образом? Обратились бы к нам?

— Как ни странно: да! Возможно, он порвал бы со мной, но был бы спасен.

— Вы поступили бы правильно, — согласился подполковник.

Руководитель группы экспертов подошел к Руже.

— Мы закончили!

— Благодарю вас! Пусть двое останутся здесь, наведут порядок. Не исключено, что они мне понадобятся. Остальные свободны.

Кути, едва начался обыск, пристроился к книжному шкафу, найдя себе занятие по душе и как следователь, и как литератор. Снимая книги, он прочитывал абзац-другой и только потом перелистывал страницы, проверяя, не спрятано ли что между ними.

— А что с этим делать? — спросил он, услышав приказ Ружи об окончании обыска, и протянул ему пачку фотоснимков.

— Мог бы и раньше мне показать, — с досадой сказал ему Ружа.

Кути подошел к столу и аккуратно, по восемь штук в ряд, разложил на нем фотографии.

— Вуаля́! — сказал он, театральным жестом приглашая шефа.

— Брось дурачиться, — укоризненно покачал головой тот и шепотом отдал распоряжение: — Позови привратниц!

Кути вышел в прихожую и послал стоявшего у дверей милиционера за старушками.

— Посмотрите, — сказал подполковник девушке, — быть может, кого-то узнаете.

Эва внимательно посмотрела на фотографии.

— Вот этого почтальона я знаю. Когда он застает меня дома, я угощаю его рюмкой ликера, и он в благодарность частенько приносит мне заказную или служебную почту сразу, как только она поступает. Случается, даже вечером.

— Больше никого не узнали?

— Нет, — отрицательно качнула головой Эва.

— А кто же этот? — показал Ружа на снимок, запечатлевший того почтальона, с которым он столкнулся в воротах.

— Привел привратниц! — доложил милиционер.

Сестры были убеждены, что наконец-то их ожидают заглавные роли, во всяком случае, они ожидали чего-то подобного и с волнением оглядывали комнату.

— Добрый день! — как старого знакомого, приветствовали они Кути. А на Эву бросили колючие взгляды. — Нас пригласили, — пояснили они хозяйке.

— Да-да, — сказал Ружа, с трудом сдерживая улыбку. — Нам нужна ваша помощь. Покажите, пожалуйста, кто из этих людей ваш постоянный почтальон?

Старушки сунули руки в карманы передников, достали очки и долго их протирали носовыми платочками, разглядывая на свет, достаточно ли чисты стекла. Потом склонились над фотографиями.

Каждый снимок они изучали, как ученый изучает под микроскопом какую-нибудь редкостную бактерию.

— Это госпожа Буяки из восемьдесят восьмого, — стала перечислять Катица, Оршика согласно при том кивала. — А вот Дежё Киш разговаривает с дядей Дани — разумеется, перед рюмочной… А Яника снова гоняет на велосипеде по тротуару…

— Почтальона, пожалуйста, — попросил Ружа.

Перебрав почти все фотоснимки, они одновременно схватились за фото с изображением старого почтальона.

— Вот он! Он самый и есть! — И, перебивая друг друга, заговорили: — Дядя Гергей его зовут. Через четыре месяца выходит на пенсию. У него есть участок в Эрдлигете, с фруктовым садом…

— Большой? — невольно поинтересовался Ружа, но тут же пожалел о своем вопросе.

— Двести пятьдесят элей. С однокомнатным кирпичным домиком и сарайчиком для инструментов. У бедняги недавно скончалась жена. Он остался с дочкой и зятем. А на чай дядя Гергей берет только натурой: вином, палинкой или ромом. К обеду он обычно уже навеселе. За исключением дней, когда разносит пенсии. Тут он себя соблюдает. И чаевые берет деньгами… — тараторила Оршика.

— Но на следующий день все равно пропивает их, — дополнила ее рассказ сестра.

Ружа взял фотографию второго почтальона.

— А это кто? Может, разносчик телеграмм?

— Мы его никогда не видали, — покачала головой Оршика.

— Разносчики телеграмм обычно мальчишки. На велосипедах или мопедах, — добавила Катица. — А этот — взрослый совсем. И потом, кто же разносит телеграммы с такой огромной сумкой!

— Стало быть, вы его никогда не видели?

— Никогда!

— Спасибо за помощь, — улыбнулся им Ружа, — можете быть свободны.

— Мы с удовольствием вам и в другом поможем! Стоит нас только спросить! Мы не спешим, верно, Оршика?

Но Ружа был неумолим.

— Спасибо, мы уже все выяснили, — сказал он.

— Все? — разочарованно спросила Катица.

— Все, все, — подтвердил подполковник и, не обращая больше внимания на старушек, углубился в изучение фотографии молодого почтальона.

Потоптавшись на месте, они ушли с обиженным видом.

— Салаи, — отозвал Ружа помощника в спальню, — вот этот снимок нужно срочно размножить и объявить розыск! Всю милицию нужно снабдить, а главное, пограничников.

— Так точно! — Салаи убрал снимок в карман. — Но сначала я проверю в министерстве связи, может, там его знают.

— Да, проверь, хотя, как мне кажется, этого человека не знает никто.

Салаи поспешил выполнять задание.

— Теперь-то вы понимаете, что за игра здесь идет? — вернувшись в гостиную, сказал подполковник Эве.

— В голове не укладывается, как Пали мог впутаться в эту историю.

Подполковник молчал.

— Он мне лгал! Подло лгал и использовал меня в своих грязных целях! — взорвалась она, но тут же опомнилась и прошептала упавшим голосом: — Мне страшно! Мне очень страшно!

Ища поддержки, Эва ухватилась за руку подполковника.

— Что со мной будет?!

— Я сказал, что мы вас защитим. — Он задумался, разглядывая черно-красный орнамент ковра. — Но для этого, разумеется, нам потребуется ваша помощь.

— Чем я могу вам помочь?! — горько воскликнула девушка. — Ведь я даже не могу доказать свою невиновность!

— Я вам расскажу, вот послушайте…

Глава VI

1

Было уже совсем поздно, когда черная «волга», в которой сидели Ружа, Кути и Салаи, въехала на мост Маргит. Усталые, погруженные в свои мысли, они задумчиво смотрели на темное зеркало Дуная, на пароходы и баржи, стоявшие у берегов, на слабо освещенный купол Парламента.

— Торопитесь домой? — нарушил молчание Ружа, полуобернувшись назад. Он сидел рядом с шофером.

— Моя очередная невеста сегодня красуется в новых нарядах на встрече с бывшими однокашниками, — усмехнулся Кути. — Так что я не спешу.

— А я уже позвонил жене и предупредил, что сегодня задержусь на работе. Так что, уложив спать детей, она будет смотреть телевизор, — сообщил Салаи.

— Тогда домой поедете только вы, — сказал Ружа шоферу, — остальных приглашаю на тарелку фасолевого супа.

— Шеф, ты гений! — поспешил принять приглашение Кути. — В последний раз я ел нормальную пищу неделю назад. Кстати, на твоем ранчо.

— Держим курс на пивную «Пожонь»! — обратился к шоферу Ружа. — Там фасолевый суп просто великолепен!

Водитель свернул под мост и вырулил на Пожоньское шоссе.

В ресторанчике, как всегда в будний день, было затишье. Влюбленные парочки сидели по боксам, иностранцы общались с родственниками-венграми или партнерами по коммерции. Сдвинув столы, веселилась туристская группа ИБУСа. Двое гостей с осоловелыми глазами, еле ворочая языками, пытались убедить официанта, что подавать им счет не приспело время и вместо этого лучше подать еще пива. Словом, царила обычная для пивной «Пожонь» мирная атмосфера.

Вновь прибывшие довольно быстро нашли себе бокс, по соседству с которым не было посетителей. Ружу здесь, видимо, знали, так как официант подскочил к их столу, едва они сели.

— Что будете пить? — спросил он.

— Колу! — сказал Ружа.

— Воду! — поскромничал Салаи.

— Пиво! — весело сказал Кути.

Салаи бросил на него завистливый взгляд.

— В одном я уверен, — начал Ружа, заглядывая под салфетку на хлебнице, чтобы проверить, хватает ли хлеба и, главное, не успел ли он зачерстветь, — а именно в том, что Ковач является тем звеном, от которого тянутся ниточки к звеньям куда более важным. Они всеми силами пытаются спасти его связи.

— Значит, собственно, важен не Ковач сам по себе!

— Если Ковачу было бы с самого начала ясно, насколько не важен он сам, он в первый же день нам все рассказал бы. Но он крепко на что-то надеется.

— Вот только на что? — наморщил лоб Салаи.

— Как раз это тебе и предстоит узнать, братец Салаи!

Ружа смолк, видя, что приближается официант с дымящейся супницей. Другой нес напитки. Перед Салаи он с каменным выражением на лице поставил бутылку зельтерской.

— Завтра с утра отправишься в следственную тюрьму, — сказал подполковник, обращаясь к Салаи, когда суп был разлит по тарелкам, — и будешь при Коваче, следя за каждым его шагом, за каждым движением и даже за каждым вздохом.

— На тюремный паек сядешь, — уплетая суп, ехидно заметил Кути.

— А ты не радуйся наперед! — охладил его Ружа. — Ты вообще без пайка останешься!

Ложка в руке у Кути застыла.

— Что это значит? Пост и молитва, да будет тебе известно, успеху следствия не способствуют!

— Ты будешь постоянно дежурить на улице. Организуешь у адвокатской коллегии наблюдение за доктором Немешем и его помощниками.

— Но ведь Немеш имеет допуск к особо важным делам, — возразил Кути, — он абсолютно надежен.

— Он — единственная живая связь с нашим подследственным, — пресек спор Ружа, — я никого не подозреваю, но нужна полная ясность.

Некоторое время Кути молча ел суп.

— Истинно говорю тебе, — взглянул он на Салаи, — не пропоет петух, как ты трижды отречешься от меня!

— Что, что? — встрепенулся Ружа.

— Это я из «Тайной вечери» цитирую.

Салаи только рукой махнул.

2

Рано утром маленький «трабант» с трудом припарковался у адвокатской коллегии, напротив входа. В машине сидели парень и девушка. Перед ними, на полочке под приборным щитком, лежало устройство с кнопками. Поглядывая за движением, они разговаривали.

Юноша как раз что-то объяснял девушке, когда та его вдруг перебила на полуслове:

— Смотри!

Из ворот вышел д-р Немеш с большим черным портфелем-дипломатом в левой руке.

— Адвокат, — сказала девчушка, провожая взглядом Немеша, который быстрым шагом направлялся к своей машине. — Жми три раза…

Парень быстро нажал на кнопку.

Чуть поодаль в «БМВ» находился Кути с двумя следователями. В аппарате, лежащем на сиденье, трижды вспыхнула лампочка.

— Немеш! — оживился Кути. — Приготовиться к старту!

Водитель повернул ключ зажигания.

Машина Немеша тронулась.

«БМВ» последовал за нею.

3

Старший лейтенант Салаи не был тщеславен, но все же, направляясь к зданию тюрьмы, он долго размышлял, в каком звании ему там появиться. Наконец он остановился на звании старшего сержанта. Для младшего сержанта или сержанта он был стар, а для старшины — слишком молод.

Кряжистый, загорелый старший сержант выглядел в дверях комнаты для свиданий как нельзя лучше. Он стоял на часах и смотрел в оба.

Пал Ковач сел к столу с безразличным видом. Время от времени он поднимал взгляд на Немеша, который, теряя последние надежды, еще пытался выудить из него хоть слово.

На Салаи подзащитный внимания не обращал. Он был для него таким же охранником, как и все остальные.

Немеш занервничал. Перешел на скороговорку. Ковач, не реагируя на его слова, опустил голову.

Но вот он оживился. Адвокат достал из кармана пачку «пэл-мэла» и закурил. Потом предложил Салаи, тот махнул рукой, давая знать, что не курит. Немеш показал пачкой на Ковача, спрашивая, может ли он угостить подзащитного.

Салаи кивнул.

Ковач сделал глубокую затяжку и, открыв рот, с удовольствием выпустил дым. Лицо его смягчилось, он с благодарностью посмотрел на адвоката. Немешу показалось, что наступил благоприятный с психологической точки зрения момент, и, чтобы сделать Ковача еще податливей, попросил Салаи:

— Вы позволите мне остаться с подзащитным наедине? — Голос его звучал твердо.

Салаи заколебался, однако против процессуального кодекса он был бессилен. Пришлось согласиться.

— Пожалуйста! — вытянулся он и повернулся кругом. Но, прежде чем удалиться, оглянулся, чтобы предупредить адвоката: — Я буду рядом, у двери!

Глава VII

1

Все было готово к торжественному открытию. Разумеется, на венгерский лад. Над входом возведенного на окраине Пешта современного шестиэтажного здания типографии красовался кумачовый транспарант, на котором оформитель вывел четкими белыми буквами: «Добро пожаловать, дорогие гости!» Между тем во дворе и в цехах еще высились груды мусора.

По наружным стенам вились провода и кабели, бригады уборщиц скребли и мыли огромные окна, а в конференц-зале кипели страсти: строители сдавали приемной комиссии здание.

Только в машинном зале — сердце всего сооружения, — где собрались инженеры, печатники и наладчики оборудования, было тихо. Приближались волнующие минуты пуска наборной машины с программным управлением — одного из важнейших звеньев реконструкции венгерской полиграфической промышленности, на которую предполагалось затратить не один миллиард форинтов.

Между директором типографии и главным инженером стоял, объясняя что-то наладчику, Георг Юнг. Вот он открыл портфель и, порывшись в нем, достал листок с текстом.

— Начнем сразу с самого сложного, — предложил он, показывая собравшимся иноязычный текст с какими-то математическими выкладками. Затем запрограммировал формат, шрифты, варианты и обратился к директору: — Кто у вас старший наборщик?

— Дядя Немак! Вот он рядом со мной.

Юнг взял старика под руку и подвел к машине.

— Вам принадлежит право пуска. Я думаю, вы это заслужили.

Этот жест всем понравился.

— Нажмите на кнопку, вот здесь, — показал Юнг.

Старик, робко улыбнувшись, нажал пусковую кнопку, и через несколько секунд, к удивлению всех присутствующих, машина начала выдавать оттиски.

Главный инженер подошел к зарубежному коллеге и протянул руку.

— Прекрасная работа, господин Юнг, поздравляю! — с восторгом сказал он. — Мы не ошиблись, обратившись именно к вашей фирме.

Юнг поблагодарил его.

— Я надеюсь, это не последний заказ! Как частное лицо, должен сказать, что с удовольствием провел бы в вашей прекрасной стране еще несколько месяцев.

— Это решится в течение ближайших двух недель. Вы ведь пока остаетесь?

— Да, две недели, пока идет обкатка, пробуду здесь, а там, если все будет благополучно, отправлюсь домой.

— Господин Юнг! — выглянув из застекленной конторки, окликнула его девушка-администратор. — Вас к телефону!

— Иду! — Он остановил машину и пошел в конторку. — Георг Юнг! — сказал он, плотно прикрыв за собой дверь, в телефонную трубку.

Девушка осталась снаружи. Не хотела ему мешать.

В трубке было тихо. Юнг знал, что нужно немного подождать.

2

В затемненной плотными шторами квартире горела только настольная лампа.

Слабый свет был направлен на телефонный аппарат с автоматическим ответчиком и лежащий у телефона миниатюрный черный магнитофон. Трубку держала чья-то рука в перчатке.

— Георг Юнг! — донесся из трубки твердый голос инженера.

Затянутая в перчатку рука включила магнитофон и переключила скорость, после чего поднесла трубку к магнитофону. Искаженный замедленной скоростью голос сообщил Юнгу:

— Говорит Бутон! Милиция произвела обыск на квартире у Эвы Ласло. Но мы их опередили. Начинайте действовать! Сегодня вечером очередное послание будет в тайнике. Заберите его! И пусть наш второй человек приступает к делу. Следующего звонка ждите в обычное время.

— Все понял, — прошептал Юнг.

Рука опустила трубку на рычаги. Раздался щелчок.

Девушка-администратор, оставшаяся снаружи, видела через стекло, как Юнг еще какое-то время разговаривал по телефону, умолкал, делая вид, что слушает собеседника, и даже смеялся в трубку. Наконец он с улыбкой положил ее на место, вышел из конторки и, поблагодарив девушку за то, что была так любезна позвать его к телефону, вернулся к главному инженеру.

3

Ружа сидел за письменным столом без пиджака: на улице нещадно палило солнце, как будто лето, спохватившись, спешило наверстать упущенное в июне — июле.

Проникающий в щели жалюзи свет падал лишь на подставку с цветами, придвинутую к окну.

В дальнем углу просторного кабинета, создавая иллюзию свежести, гудел вентилятор, направленный на офицеров, которые расположились напротив Ружи за скошенным в виде ромба — и оттого якобы современным — столом для совещаний.

Кларика, секретарь подполковника, подавала мужчинам кофе. Кути как посвященный ассистировал ей. Первыми получили гости, подполковник пограничной службы Даниэл и капитан Ладани, потом Ружа, наконец Кути взял чашечку и себе. Салаи жестом дал знать, что кофе не хочет.

— Товарищ Кути и Салаи, — начал Ружа, — как ваши наблюдатели?

— У адвокатской коллегии полный порядок, — доложил Кути.

— В следственной тюрьме тоже, — добавил Салаи.

— Что касается Эвы Ласло, — сказала Кларика, — мне только что сообщили: она в сберкассе, работает, внешне спокойна.

Свою секретаршу подполковник знал уже ни много ни мало пятнадцать лет. Когда ее прислали к Руже, это была тридцатилетняя темноволосая женщина с большими карими глазами. С тех пор она успела стать бабушкой. «Вот выйду на пенсию, что будете делать?» — спросил ее как-то, месяца два назад, Ружа. «Не пытайтесь меня разжалобить, товарищ подполковник, — ответила Кларика. — Всем известно, что вы никуда не уйдете, пока последний шпион не займется мирным трудом землепашца. Так что вам еще долго придется трепать мне нервы, а мне — возиться с вашим молодняком и литрами варить вам кофе!»

В кабинет постучали. Вошли двое экспертов в белых халатах, с восьмимиллиметровым кинопроектором, штативом и переносным экраном. Пока они устанавливали аппаратуру и заряжали пленку, Салаи опустил шторы на окнах. Кларика села за стол, придвинула к себе настольную лампу и приготовила карандаш и блокнот для стенографирования.

— Все готово, товарищ подполковник, — сказал один из экспертов.

— Начнем! — распорядился Ружа.

На экране, перебирая на ходу письма, появился молодой почтальон. Перед тем как войти в дом номер 96 по улице Лео Франкеля, он оглянулся. Лицо его в этот момент было хорошо различимо.

— Стоп! — остановил Ружа просмотр. — Сделайте покрупнее!

Щелкнул выключатель маленькой настольной лампы, осветившей блокнот и проворный карандаш Кларики.

На экране снова поплыли кадры. К дому номер 96 подкатила черная «волга». Из нее бодро выскочил подполковник и помог выйти Эве Ласло. Подъехали другие машины. Следователи и эксперты поспешили к Руже. В это время, уже выходя из дому, в воротах снова показался почтальон.

— Стоп! — распорядился подполковник.

На лице почтальона была заметна растерянность.

— Опешил, стервец, — прокомментировал стоп-кадр Кути.

— Но в панику не ударился! — сказал Салаи. — Видно, парень бывалый!

— Прямо в руки шел товарищу Руже! — с легкой иронией заметил подполковник Даниэл.

— Что верно, то верно, — вздохнул Ружа. — Я мог бы схватить его, стоило только руку протянуть. Да вот не схватил. Придется теперь бедолаге Кути посидеть на сухом пайке.

— Ничего, я это переживу, — утешил его капитан.

Он достал сигарету и закурил. Даниэл докуривал уже вторую.

— Давайте дальше, — велел Ружа киномеханику.

— Осталось совсемнемного, — сказал тот.

Проектор снова застрекотал. Почтальон беспрепятственно удалился, а Ружа со всей своей свитой вошел в дом.

Экран вспыхнул белым светом: пленка кончилась.

— Конец, товарищ подполковник, — объявил киномеханик.

— Ошибаетесь, братец! — усмехнулся Ружа. — Это только начало, до конца еще далеко!

Он поблагодарил экспертов за работу. Салаи и Кути подняли шторы.

— Аппаратуру и это, — показал Ружа на экран, — заберете после совещания.

Эксперты вышли. Подполковник взял слово.

— Если в моих рассуждениях вы обнаружите противоречия или ошибочные заключения, прошу поправить меня, — сказал Ружа и продолжил: — Итак, что нам нужно узнать? Кто враги, кто ими руководит и откуда? Сколько их? Куда внедрились? И наконец, какие сведения их интересуют и почему молчит Ковач?

Он окинул взглядом собравшихся.

— Рассмотрим сперва, что они предприняли, с тех пор как мы начали следствие? Ликвидировали вещественные доказательства того, что Ковач занимался систематическим шпионажем. Одновременно, судя по всему, установили с ним связь, поэтому он держится так уверенно и молчит.

— Вполне вероятно, — подтвердил Салаи, все еще раздосадованный, что накануне, уступив просьбе адвоката, вынужден был оставить его наедине с Ковачем.

— Вопрос следующий, — продолжал Ружа, — что они намереваются предпринять? Иными словами, к чему мы должны быть готовы? Будут спасаться бегством? По-моему, это исключено, ведь тогда рухнет вся сеть, создававшаяся, очевидно, годами. Этого они себе позволить не могут. На основании сказанного можно предположить, что они пытаются спасти какое-то важное звено агентуры. Любой ценой! И вполне возможно, что пойдут на риск. Затеют опасную игру!

— А что мы будем делать? Ждать? — снова прервал его Салаи.

— Что будем делать мы? — повторил Ружа вопрос и тут же ответил: — Лично ты отправишься в следственную тюрьму и позаботишься, чтобы была ослаблена изоляция Ковача.

— То есть как? — поразился Салаи.

— Нужно перевести его в общую камеру, — твердо сказал Ружа. — И следить за ним, следить, не смыкая глаз!

— Не слишком ли это опасно? — забеспокоился Кути.

— Более чем опасно! Ясно предвидеть успех или неудачу в данном случае невозможно.

— Тогда зачем это делать?

Прежде чем Ружа успел ответить, заговорил Салаи:

— У нас в деревне, — задумчиво начал он, — когда отец поутру выпускал боровов из хлева, чтобы они не только жирели, но и мясо нагуливали, он говорил, бывало: «Пускай побегают по двору, побесятся, подерутся из-за оброненной корки». И если мать беспокоилась: дескать, а ну как они забор повалят иль сорняков ядовитых налопаются, старик отвечал ей, показывая на меня: «На то и глаза у мальца, чтобы следить за разбойниками!»

Все засмеялись.

— Раз Золи отныне будет прикован к нашему подозреваемому, — продолжал распоряжаться Ружа, — тебе, Кути, придется, кроме наблюдения за Немешем и его сотрудниками, взять на себя и безопасность Эвы Ласло. Твои люди должны ходить за ними будто привязанные, чтобы они не могли шевельнуться без вашего ведома.

— Слушаюсь!

Ружа повернулся к Ладани.

— Тебя попрошу следить за эфиром на случай возможной радиосвязи. Я, правда, не думаю, что в такой ситуации они к ней прибегнут. Но как знать? Если будет уж очень туго, могут совершить и оплошность.

Капитан положил перед Ружей листок бумаги.

— Нам уже удалось установить, на каких частотах может принимать сигналы обнаруженный в квартире транзистор, — сказал он. — Здесь все написано, оставь это у себя, у нас экземпляров достаточно.

— Конечно, оставлю, — кивнул Ружа. — Для суда это важное доказательство.

— Наверняка на этих частотах не работает ни одна официально зарегистрированная радиостанция, — высказал предположение Кути.

— Неизвестно! — возразил Ладани. — Приемная станция, работающая на этих частотах, у нас действительно не зарегистрирована. Но у них там какая-нибудь фирма или частное лицо могли зарегистрировать передатчик с такими частотами, не сообщая, разумеется, в каких целях намереваются его использовать. Кстати, — доложил он подполковнику, — за эфиром мы уже следим.

— Благодарю! Товарищ Даниэл, — обратился Ружа к подтянутому подполковнику погранслужбы, — розыск почтальона объявлен, но все-таки обрати на него еще раз внимание всех начальников контрольно-пропускных пунктов. Он не должен пересечь границу!

— Понятно!

— Всем спасибо! А теперь за работу! — Ружа встал, чтобы проводить участников совещания. — Постой-ка, — задержал он Салаи. — Скажи, брат, когда вы прирезали тех боровов, о которых ты нам рассказывал?

— В ноябре, на день Каталины, — ответил удивленный Салаи. — В наших краях так принято.

— Ну, нам-то до ноября ждать нельзя, — улыбнулся Ружа.

А оставшись вдвоем с Кларикой, уже совершенно серьезно распорядился:

— Просмотрите, пожалуйста, все заявления по поводу въездных виз. Думаю, почтальон прибыл из-за границы недавно. В нашей картотеке мы его не нашли, а начинающий с такой работой не справится. Тут явно работал профессионал.

— Сейчас же займусь! — Кларика собрала на поднос кофейные чашечки и направилась к выходу.

— И вот что еще, — сказал ей Ружа, показывая на кинопроектор, — эту машину, свидетельницу того позорного факта, что я полностью потерял бдительность, попросите убрать отсюда. Немедленно! — Он глубоко вздохнул, подошел к столу и, взяв пепельницу, с отвращением опорожнил ее в корзину для мусора.

Глава VIII

1

В роскошном ресторане не менее роскошного старинного отеля за столиком в центре зала ужинал элегантный широкоплечий молодой человек. Крупная жилка, поднимавшаяся по высокому лбу от виска до корней курчавых темно-русых волос, зеленовато-серые глаза, тонкие губы, орлиный нос — все свидетельствовало о мужественном, волевом характере.

Мюллер — это был именно он — сидел прямо, ел медленно, не наклоняясь к тарелке, а почти вертикально поднося вилку ко рту, как делают англичане.

Его столик, как и все остальные, освещала мягким опаловым светом антикварного вида лампа на изящной фарфоровой ножке, расписанной стилизованными листьями с золоченой каймой и прожилками.

Звон посуды и голоса поглощали пушистые ковры, тяжелые драпировки и морёного дерева потолок с кессонами, с которого свешивались две огромные бронзовые люстры с бесчисленным множеством светильников.

В проходе между столиками показался пожилой официант и, с ловкостью эквилибриста балансируя подносом, уставленным бульонными чашками, поспешил к компании, что ужинала у окна.

Нож и вилка замерли в руках Мюллера. Как только официант оказался у него за спиной, он едва заметным движением локтя толкнул его под руку. Поднос накренился, и чашки посыпались на пол, обдавая горячим бульоном одежду гостя.

Ошарашенный официант был ни жив ни мертв. Такого с ним никогда не случалось. Наконец он опомнился, положил поднос на соседний столик и с готовностью бросился к Мюллеру, чтобы обтереть салфеткой его костюм.

Но Мюллер уже вскочил с разъяренным воплем:

— Что такое?! Скотина! Ты облил мне костюм! — и ударил официанта по лицу.

Тот пошатнулся и, еще более ошарашенный неожиданным нападением, уставился на Мюллера.

Многие посетители повскакивали с мест, наблюдая за инцидентом.

— Меня, кажется, кто-то толкнул, — пробормотал наконец пожилой официант. — Сию же минуту, сударь, я приведу ваш костюм в порядок!

— Его кто-то толкнул?! — заорал Мюллер. — Уж не я ли был этим «кто-то»? Мерзавец, ты еще смеешь подозревать меня! — Он опять замахнулся на официанта.

В зале стояла жуткая тишина. В эту минуту подоспел запыхавшийся метрдотель.

— Прошу прощения! Это первый случай в нашем ресторане. Позвольте, мы приведем ваш костюм в порядок! Разумеется, за наш счет…

— Ни черта я вам не позволю! — орал Мюллер. — Лучше людей своих научите обслуживать по-европейски! А то рекламируют себя, заманивают гостей, и вот что выходит на поверку! Я, между прочим, вам долларами плачу, а не вонючими форинтами!

Метрдотель отшатнулся и хладнокровно ответил Мюллеру:

— Нам, сударь, вы платите форинтами, а не валютой. Но после всего, что случилось, считайте, что вы ничего не должны. Можете сделать нам только последнее одолжение: воспользоваться помощью одного из служащих, который проводит вас до стоянки такси.

— Ты решил меня выставить?! Это меня-то! Ах ты ничтожество! — Он рванул крахмальную скатерть. Зазвенели стаканы, тарелки, разбилась настольная лампа. — Значит, доллары мои прикарманили, а мне — пошел вон! Ишь чего захотели! — кричал Мюллер, швыряя скатерть в лицо метрдотелю.

Подбежавшие официанты попытались схватить его.

— Не смейте ко мне прикасаться, свиньи! Я гражданин свободной страны! — И он ударил подвернувшегося официанта так, что тот растянулся на ковре.

Перепуганный насмерть буфетчик вызвал по телефону наряд милиции.

Несколько посетителей посмелее подошли, собираясь призвать к порядку разбушевавшегося хулигана.

— Кто дотронется до меня, отведает моего кулака! — пригрозил им Мюллер.

В ресторан вошли трое милиционеров.

— Вам придется пройти с нами и предъявить документы, — строго сказал ему старшина, командир наряда.

— Ты тоже мне не указ, легавый! — толкнул его Мюллер.

Милиционеры набросились на него. Мюллер сопротивлялся, но вскоре вынужден был сдаться и, оглашая ресторан воплями и угрозами, пошел с ними к патрульной машине.

2

Приблизительно в то же время, когда Мюллер устроил дебош в гостинице, на горе Сабадшаг к стоянке неподалеку от ресторана «Нормафа» медленно подкатил белый автомобиль марки «остин» и остановился под прикрытием деревьев напротив бензоколонки.

Водитель выключил фары, и на минуту машину окутал глубокий, непроницаемый мрак, сквозь который вскоре проступило мерцание звездного августовского неба, стали видны огни бензоколонки и — чуть дальше — освещенные окна ресторана.

За рулем сидел Юнг, хотя вряд ли его сейчас узнали бы главный инженер и другие работники типографии: на нем был пышный седой парик, а рот и щеки прикрывали мохнатые усы.

Заглушив мотор, он всматривался сквозь ветровое стекло в темноту. Кругом было тихо, только прохладный вечерний ветерок шелестел листьями деревьев. В конторе бензоколонки двое служащих при открытой двери подсчитывали дневную выручку. Вдали вспыхнули фары приближающейся машины, но через некоторое время пучки света изменили направление: машина свернула с дороги.

Юнг вышел, обошел автомобиль, закрыл его и двинулся в лес. Судя по всему, дорогу он знал хорошо. Пройдя метров сто, повернул в кусты и, продравшись сквозь них, остановился у дуба. Чуть выше его головы в дереве было дупло. Запустив туда руку, Юнг достал две пачки «пэл-мэла» и, не мешкая, зашагал назад.

Служащие тем временем подсчитали выручку. Один из них снял комбинезон, положил деньги в сумку и сел в машину. Разворачиваясь, он при свете фар окинул глазами стоянку. Все было спокойно, ничего привлекающего внимание.

Юнг дождался, пока он отъедет, и только потом вышел из-за деревьев, не спеша подошел к «остину», сел, включил зажигание. Мотор заурчал. Две пачки «пэл-мэла» Юнг бережно положил в перчаточный ящик. Зажег фары.

В этот момент к стоянке подъехала машина автоинспекции, и не успел инженер нажать на стартер, как она преградила ему дорогу.

— Здравия желаю! — козырнул ему старший инспектор. — Попрошу вас выйти из машины!

Юнг решил сделать вид, что по-венгерски не понимает ни слова. Он смотрел на милиционера с недоумевающей улыбкой, но потом, повинуясь красноречивому жесту, все же выбрался из «остина». Инспектор знаком велел ему пройти за машину и показал, что у нее не работает габаритный фонарь.

— А! — обрадованно воскликнул Юнг и залопотал на непонятном милиционеру языке, прижимая руки к груди и уверяя его в своих добрых намерениях, затем показал направление, куда собирается ехать, поясняя при этом: — Сервис! Сервис! — мол, сию же минуту отправится в «автосервис».

Инспектора — их было двое — слушали его молча. Разыграв этот трудный спектакль, Юнг достал из кармана пачку «пэл-мэла» и хотел распечатать ее, как вдруг один из инспекторов сказал:

— Документы!

Юнг понял, чего от него хотят, и раздраженно швырнул сигареты в машину. Непочатая пачка упала под сиденье. С трудом сдерживая дрожь и пытаясь не выдать волнения, инженер подал старшему инспектору паспорт.

Пока тот листал документ при свете карманного фонаря, его напарник зашел за машину и, разглядев номер, записал его в свой блокнотик.

— Георг Джонсон? — спросил старший инспектор, всматриваясь в фотографию на заграничном паспорте.

Юнг кивнул.

— Проживает в отеле «Интерконтиненталь», — заглянул в документ другой инспектор.

— Запиши номер визы и паспорта, — велел ему командир патруля.

Инженер встревожился не на шутку. На губах у него блуждала растерянная улыбка, в глазах застыло напряженное ожидание.

Наконец ему вернули паспорт. Инспектор махнул рукой в сторону светофора. Юнг сел за руль, показывая жестами: да, да, мол, немедленно отправляется в «автосервис», только пусть уберут с дороги машину. Он завел мотор, выехал на шоссе, и через минуту «остин» скрылся из виду.

Машина автоинспекции медленно тронулась с места. Командир патруля задумчиво посмотрел вслед отъехавшему «остину».

— Ишь как помчался! Думаешь, это он в «автосервис» отправился?

— Странно, чего он так нервничал? — откликнулся напарник.

— Мне показалось, он вышел из лесу — продолжал размышлять командир.

— Мне тоже.

— Дай-ка мне твой блокнот, — сказал старший инспектор и потянулся к радиотелефону. — Кто знает, с кем мы сейчас повстречались, может, с нечистым духом, — пошутил он. — Надо сообщить его данные и номер тачки… Я сорок второй, — сказал он в трубку. — Дайте центр…

3

За первым же поворотом Юнг сбавил скорость, мягко остановил машину и в зеркало заднего вида стал наблюдать за легковушкой инспекторов.

Желтые огни бензоколонки просвечивали ее кабину, и Юнг видел, как один из милиционеров, наклонившись к приборному щитку, поднял трубку радиотелефона.

Остальное его не интересовало. Он знал, что инспектор докладывает сейчас о нем. Чутье, как всегда, безошибочно подсказало Юнгу, что над ним нависла опасность. Он рванул переключатель скоростей и, не зажигая огней, покатил по склону.

Было ясно, что от своего теперешнего «я», то есть от Георга Джонсона, он должен избавиться как можно быстрее и так, чтобы тот уже никогда не воскрес.

Решение созрело мгновенно. Резко свернув вправо, Юнг, насколько это было возможно, загнал машину в лес, остановился и вытащил ключ зажигания. Две пачки «пэл-мэла» он переложил из перчаточного ящика в портфель и, бросив машину, отправился к автобусной остановке.

С автобуса он сошел, немного не доезжая до конечной остановки. Снова углубился в лес. Вырезал перочинным ножом квадрат дерна, вырыл ямку и, сняв парик и усы, поместил их туда вместе с паспортом и ключами от машины. Дерновый квадрат он приладил на место, расправив чуть ли не каждую травинку.

Довольный своей работой, инженер встал с коленей и огляделся. Неподалеку лежал большой камень. Он водрузил его на «захоронение».

— Пусть земля тебе будет пухом! — с облегчением простился он с Георгом Джонсоном.

Но тут же почувствовал, как по спине поползли мурашки. Думать о смерти инженер не любил. Он хотел жить, и к тому же как можно лучше.

Перед тем как отправиться в обратный путь, он тщательно отряхнул одежду и причесался, а подойдя к автобусной остановке, посмотрелся при свете фонаря в карманное зеркальце.

Из зеркала на него глядел Георг Юнг.

4

Этот вечер Ружа проводил в семейном кругу, скучая у телевизора. Он хотел отоспаться, но жена и невестка решительно потребовали уделить им внимание. Разумеется, он готов был откликнуться на их требование, однако женщины так и не дали ему сказать ни слова. Они без конца спорили между собой то о насморке внука и породивших его причинах, то о новом утюге с увлажнителем, испортившемся неизвестно по чьей вине, и, наконец, о том, зачем покупать невестке новое демисезонное пальто, если можно проходить еще год и в старом. К восьми часам они несколько успокоились, усадили Ружу перед телевизором, принесли печенье, фрукты и заставили его смотреть какой-то занудный фильм. По крайней мере обе при этом молчали.

Но, едва в фильме начали наконец развиваться события, зазвонил телефон.

— Слушаю! — поднял Ружа трубку.

— Это старший лейтенант Тот, дежурный по министерству! Разрешите доложить, товарищ подполковник!

— Докладывайте, товарищ старший лейтенант!

— Не знаю, заинтересует ли это вас: неподалеку от ресторана «Нормафа» в лесу обнаружен брошенный автомобиль белого цвета, марки «остин», с иностранным номером.

— Кем обнаружен?

— Служащим бензоколонки. Он возвращался из города после того, как сдал выручку, и при свете фар заметил среди деревьев этот автомобиль. Следователь и эксперт уже выехали на место.

— Пришлите за мной машину, — задумавшись на мгновенье, распорядился Ружа и виновато посмотрел на жену с невесткой.

Пока он ехал, эксперт уже осмотрел «остин».

— Это все, что было в машине, — подал он Руже нераспечатанную пачку сигарет «пэл-мэл».

— Спасибо! — сказал подполковник, убирая сигареты в карман. — Направим в лабораторию на срочную экспертизу.

Из-за деревьев показался следователь.

— Поблизости никого, — сказал он, выключая фонарик. — Ни живых, ни мертвых.

Ружа стоял, задумчиво глядя на номер автомобиля: 12-861.

— Товарищ подполковник, — позвал его водитель. — Ваша секретарша на связи!

— Она и здесь меня отыскала! — проворчал он, направляясь к своей машине. — Ружа у телефона!

— Шеф, — услышал он голос Кларики, — мы получили донесение автоинспекции о том, что в 20.15 один из их патрулей проверял недалеко от ресторана «Нормафа» иностранный автомобиль. У него не работал левый габаритный фонарь. Водителя зовут Георг Джонсон, проживает в отеле «Интерконтиненталь». Номер машины 12-861. Как сообщил инспектор, этот Георг Джонсон что-то искал в лесу.

— Каким образом вы получили это донесение? И вообще, почему вы не спите в столь поздний час?

— Пусть это вас не волнует! — обиделась Кларика. — Сперва они вам позвонили, но не застали дома. Тогда позвонили мне, и я решила поехать на службу, мало ли, вдруг нужна будет моя помощь!

— Ну-ну, не сердитесь, — примирительно сказал Ружа. — Вы молодчина! — И, оживившись, добавил: — Но раз уж вы там, срочно пришлите мне собаку-ищейку! И инспектор тот пусть подъедет.

Подполковник вернулся к «остину» и попросил зажечь фары.

Эксперт щелкнул выключателем, зажглись фары, подфарники. Ружа глянул на габаритный фонарь. Левый не горел.

5

— След, Тиги! След!

Собака встала передними лапами на коврик под сиденьем водителя и обнюхала педали.

— Ищи! — скомандовал ей проводник, младший сержант в штатском.

Выпрыгнув из машины, овчарка походила вокруг, отыскала среди множества прочих следы Юнга и, увлекая за собой сержанта, рванулась к шоссе.

— Ищи, Тиги! Вперед! Ай, умница! — подбадривал ее проводник.

Собака бежала по кустам вдоль шоссе. Метров через двести она остановилась, подошла к кювету, принюхалась и побежала дальше уже по дороге. Но вскоре села на обочине и оглянулась на проводника.

— След оборвался! — сказал сержант. — Умница, Тиги! Молодчина! — погладил он овчарку.

— Может, и умница, — проговорил запыхавшийся следователь, — только не нашла ничего!

— Нашла! — улыбнулся Ружа. — Автобусную остановку. — Он взял из рук следователя фонарь и посветил на столб с синей табличкой автобусного расписания. — Тут он сел в автобус и уехал в город.

— Но мы проверяли у него документы не здесь. И не там, где сейчас машина, — сказал старший автоинспектор, обмахивая фуражкой раскрасневшееся после бега лицо. — Мы его на стоянке застигли, около бензоколонки. Он как раз выходил из лесу.

— Идемте туда! — решил Ружа. — А вы двое, — обратился он к рядовому милиции и эксперту, — доставьте пока машину в город. Ключ-то найдется?

— Что за вопрос! — укоризненно покачал головой парень-эксперт.

Все рассмеялись.

На стоянке собака без труда отыскала след. Пришлось снова бежать за нею, сперва по тропке, потом по кустарнику. Продравшись через него, собака неожиданно остановилась у дерева и залаяла, прыгая на ствол.

Посветив фонарями, они заметили дупло. Следователь пошарил в нем рукой.

— Ничего нет! — сказал он.

— Разумеется, ничего, — повернул подполковник назад. — По шпионскому правилу, — объяснил он идущему рядом инспектору, — тайник следует опорожнять немедленно, как только в него положили то, что хотят передать. — Он повернулся к следователю: — Нужно установить здесь постоянное наблюдение. Я пришлю людей, а пока останьтесь здесь вместе с инспектором. Только машину отгоните подальше.

Ружа связался по телефону с Кларикой.

— Я закончил. Выезжаю, — коротко сказал он.

Но у секретарши было что ему сообщить.

— Звонила в «Интерконтиненталь». Георг Джонсон у них не проживает. И вообще, за последние месяцы постояльцев с такой фамилией не было.

— Так я и думал! — Подполковник сделал паузу и добавил: — А теперь отправляйтесь домой и как следует выспитесь!

— А вы?

— Можете быть спокойны, — проворчал Ружа. — Я тоже посплю. Если усну, разумеется. Так набегался по кустам, что на ногах не стою от усталости.

Клари хотела было предложить шефу какое-нибудь хорошее снотворное, но вспомнила, как в ответ на подобные советы уже не раз нарывалась на оскорбительное: «Пусть их пьют старушенции вроде вас!», и потому ограничилась пожеланием:

— Спокойной ночи, товарищ подполковник.

Глава IX

1

Иштван Кути оглянулся по сторонам: на улице Лео Франкеля в этот ранний час еще не было ни души. Он прошмыгнул в вагончик дорожно-ремонтной службы.

— Бритва есть, братцы? — спросил он, ощупывая заросшие щеки.

Парень со стрижкой ежиком протянул ему электробритву на батарейках и лосьон для бритья.

— Можем налить горячего чая. И вода теплая есть, если хочешь — умойся.

— Ну и круги у тебя под глазами, — сочувственно посмотрел на Кути рыжеволосый. — Будто только что двойню родил!

Не реагируя на замечание, тот старательно водил бритвой по подбородку.

— Ну, как результаты? Узнали хоть что-нибудь? — полюбопытствовал стриженый.

— Какие там результаты, старик! — наконец кончил бриться Кути и скинул рубашку. — В пяти местах выставлено наблюдение: здесь, у квартиры Ковача, у адвоката и двух его сотрудников, — сказал он, склоняясь над тазиком для умывания. — Всю ночь носился от поста к посту, контролировал, инструктировал, вразумлял, развлекал. С ног валюсь от усталости. А результатов нет… Может, у вас и поесть найдется?

К тому времени, как он умылся и перекусил, улица оживилась. Капитан обошел машины наблюдателей, обмениваясь со следователями словом-другим, и влился в поток утренних пешеходов.

— Здравствуйте! Здравствуйте! — услышал он из окна высокого первого этажа радостные голоса двух старушек привратниц.

Кути любезно ответил на приветствия и хотел было двинуться дальше, но престарелые дамы явно жаждали сообщить ему нечто важное.

— Тут у нас по соседству, в девяносто восьмом, проживает еще одна штучка вроде той, у которой вчера был обыск, — перегнувшись через подоконник, зашептала Оршика. — Надо бы и ее проверить! Правда, она гораздо старше. И сын у нее совсем взрослый.

Кути смотрел на них, не зная, что и ответить.

— А вот и Эва! — кивнула Катица в сторону подворотни.

Оставив старушек, капитан устремился за девушкой, которая вышла из дому и, обгоняя спешащих на работу взрослых и шумные стайки школьников, огибая грузовики, стоящие на разгрузке у магазинов, быстро зашагала к трамвайной остановке. Кути с трудом поспевал за нею.

Неожиданно в конце улицы показалась машина и с бешеной скоростью помчалась навстречу людскому потоку. Взрослые и дети в страхе разбегались с проезжей части. Какой-то мужчина в последний момент буквально выхватил из-под колес замешкавшегося мальчугана. Грузчики бросили работу и, разинув от изумления рты, смотрели на сумасшедшего лихача.

Остановилась и Эва Ласло. Одной ногой она ступила уже на мостовую, собираясь перейти улицу, но, завидев автомобиль, испуганно попятилась.

Водитель резко взял в сторону и с разгону въехал на тротуар. В мгновение ока смекнув, за кем он охотится, Кути бросился к девушке и чудом успел оттолкнуть ее за дерево.

Машину занесло, она едва не перевернулась, но водитель все же овладел управлением и помчался дальше. Первым из наблюдателей опомнился шофер «вартбурга» и ринулся было в погоню, но опоздал: люди высыпали на проезжую часть, потрясая в воздухе кулаками и посылая вслед хулигану проклятия. «Вартбург», сигналя, пытался пробиться сквозь них, однако вскоре вынужден был повернуть назад.

— Ну и дела! — с трудом приходя в себя, сказал Кути дрожащей девушке.

— Мне страшно! — в отчаянии воскликнула она сквозь слезы. — Я сойду с ума! Что я им сделала, чтобы меня убивать?!

— Успокойтесь, — неловко утешал ее Кути, вытирая платком взмокший лоб. — Как видите, обошлось и на этот раз. Мы вас охраняем! — Он махнул водителю «вартбурга». — Сейчас вас отвезут на работу, и вот этот симпатичный молодой человек, — показал он на сидевшего рядом с водителем следователя, — останется с вами.

Проводив Эву Ласло, Кути с облегчением перевел дыхание, но не успел он еще раз вытереть пот со лба, как кто-то дернул его за рукав. Он оглянулся. За спиной у него стояла Катица, младшая из сестер-привратниц.

— XX 37–10! — сообщила она номер машины, пытавшейся совершить наезд. — Вот только не знаю, какой она была марки.

— «Жигули-комби»! — сказал капитан.

— А сидел в ней тот второй почтальон! — выпалила старушка.

— Не может быть! — поразился Кути.

— Да, да, мы узнали его! — И в один голос с Оршикой воскликнула: — Молодой почтальон! Хотя на сей раз он был без униформы.

Кути почувствовал прилив нежности к старушкам. Только теперь ему наконец пришло в голову, что, если когда-нибудь он все же напишет свой главный роман, они непременно будут в нем фигурировать.

Капитан подошел к машине и связался по радиотелефону с Ружей.

— Шеф, — доложил он, — в семь тридцать две, используя автомобиль «жигули-комби» с номерным знаком XX 37–10, они попытались убрать Эву Ласло.

— Началось! — тяжело вздохнул Ружа.

— Да как! — откликнулся Кути. — Они действуют, будто чикагские гангстеры!

Ружа молчал.

— Верно ты говоришь, — наконец проронил он. Кути чувствовал по тону шефа, что он размышляет. — Как раз это мне и не нравится. Чикагские методы. Чересчур примитивно. В час пик у нас обычно работают карманники, а не убийцы. Ну да ладно, там видно будет. Во всяком случае, я сейчас же проверю, кто владелец «жигулей» XX 37–10.

— Почтальон! Тот самый! — сообщил ему Кути.

2

Хотя Золтана Салаи в караульном помещении ждала свежая постель, ночь он провел не смыкая глаз, устроившись в конце коридора в деревянном кресле.

То и дело он вставал и, подойдя к камере Пала Ковача, заглядывал в глазок. Тот спал сном праведника.

— Бывалые спят спокойно, — прошептал дежурный офицер, остановившись после обхода постов у кресла Салаи. — Новички, что по первому разу попались, те психуют. Сидят на койке или мечутся, как в горячке, а то и плачут.

После подъема Салаи обождал, пока произведут уборку, раздадут завтрак, назначат людей на хозяйственные работы, и, только убедившись, что Ковач, который за все это время не обменялся ни с кем ни словом, вновь заперт в камере, отправился в контору начальника следственной тюрьмы. Он решил позвонить Руже: доложить, что ночь миновала без приключений.

Секретарша начальника, знавшая, кто такой Салаи, предложила ему выпить кофе.

— Сейчас будет готов, — сказала она. — А пока, если хотите, можете просмотреть сводку происшествий. Своему шефу я подаю ее вместе с кофе.

Салаи облокотился на стол.

— Бывают дни, — философично заметил он, — когда вместо кофе впору подавать к ней успокаивающие пилюли.

И углубился в сводку:

«Городское управление внутренних дел Беренькута заключило под стражу и начало следствие по делу Иштвана Домоша, 1931 г. р., и Имре Печковича, 1937 г. р., ранее судимых жителей Будапешта, которые, вскрыв стену, проникли в 23 ч. 15 мин. в помещение местного кооперативного магазина и похитили несколько радиоприемников, магнитофонов и прочие товары длительного пользования. Имеется подозрение, что подобные преступления совершались ими и в других населенных пунктах страны».

«Габор Шёрёш, 1947 г. р., водитель самосвала, на 12-м километре шоссе между Сигетхазой и Рончошом совершил наезд со смертельным исходом на Лайоша Хармата, 64 лет, жителя Рончоша, пенсионера, передвигавшегося на велосипеде с незажженной фарой. Ведется расследование».

«Пауль Мюллер, 1938 г. р., иностранный подданный, в 20 ч. 20 мин. учинил скандал в ресторане гостиницы „Надьсалло“. Допускал высказывания, оскорбляющие наш государственный и общественный строй. Совершил нападение на милицейский патруль, пытавшийся пресечь его действия. Произведено заключение под стражу».

«Исмаил Таваридж, 1950 г. р., иностранный подданный, в промежутке между 22 ч. 30 мин. и 23 ч. 00 мин. в состоянии алкогольного опьянения угнал на Балатоне лодку, принадлежащую отелю „Серебряный жемчуг“, и утонул во время шторма. Тело обнаружено милицейским патрулем у балатонфюредского мола. Ведется расследование».

— Вам сколько сахара? — отвлекла его от чтения сводки секретарша.

Салаи поднял два пальца и, повернувшись к телефону, стал набирать номер шефа.

3

— Ну и бумаг у вас! — пошутил Ружа, завидев в дверях кабинета Кларику со стопкой папок в руках.

— Да уж, задали вы мне работу! — ответила она, останавливаясь у стола.

Кларика выглядела свежей и бодрой, как будто вовсе не она накануне вернулась домой глубоко за полночь.

— Вот сведения о машине XX 37–10, — положила секретарша одну из папок на письменный стол подполковника. — Вчера вечером ее взял напрокат Георг Джонсон. На пункт проката прибыл пешком. Просил на три дня. Оплатил долларами.

— После чего скоропостижно скончался, оставив машину в наследство почтальону, — пробормотал Ружа, не зная, как недалек он был от истины.

— Почтальон пересек границу в Хедешхаломе три дня назад, — положила секретарша на стол начальника следующее досье.

— Браво! — воскликнул Ружа.

— Прибыл под именем Томаса Вольфа, — продолжала Кларика. — Нигде не прописан.

— И не будет прописываться, если чутье мне не изменяет! Но все-таки хорошо, что мы кое-что о нем разузнали. — Он рассматривал фотографию, приложенную к прошению о визе. — Эту тоже размножить и распространить! Не забудьте о Даниэле. Эта лучше, чем та, что мы им послали. Что еще?

— Сводка происшествий. Один иностранец напился и утонул в Балатоне. Другой, некий Пауль Мюллер, устроил скандал в гостинице, поносил все на свете, набросился на милиционеров.

— Он был пьян?

— Не сказано.

— Что это, провокация? Кого провоцировал? И зачем?

Клари пожала плечами.

— Получит год, не более! Или отделается высылкой из страны, — прикидывал будущий приговор подполковник. — Странно: приехать в социалистическую страну для того, чтобы поносить социализм? Он что, ненормальный? — Ружа на минуту задумался. — Или, может быть, даже очень нормальный! Как вы думаете?

— Если он вас интересует, я могу посмотреть, нет ли его у нас в картотеке.

— Да, будьте любезны. И узнайте, был ли он пьян.

Зазвонил телефон.

— Ружа слушает.

— Говорит Салаи!

— Что нового, Золтан?

— С Ковачем все в порядке.

— Следи за ним в оба. Похоже, они начали свою игру. Нынче утром Эва Ласло едва не стала жертвой автомобильной катастрофы. Наезд пытался совершить молодой почтальон. Мы узнали, что зовут его Томас Вольф, прибыл в страну три дня назад через Хедешхалом.

— Когда прибыл?

— Что значит — когда? Я сказал: три дня назад!

— Прошу прощения, шеф, — смущенно оправдывался Салаи.

Ружа тут же пожалел, что повысил голос. Затыкать подчиненным рот было не в его правилах. Он догадался, что старший лейтенант переспросил его не случайно.

— А в чем дело? Что ты хотел сказать, Золи? — ободряющим тоном спросил он.

— Да вроде бы ничего особенного, — неуверенно начал Салаи. — Я тут в конторе начальника заглянул в сводку происшествий. Там фигурирует некий Пауль Мюллер.

— Мы только что говорили о нем с Кларикой. Ну и что?

— Не знаю. Странный случай. Я звонил Даниэлу. Узнал, что Мюллер тоже три дня назад пересек границу и тоже у Хедешхалома.

— Вот так да! — поразился Ружа. — Молодец, что навел справки. Хотя, — добавил он осторожно, — этим поездом прибыло человек восемьсот.

— Но из них семьсот девяносто восемь не устраивали никаких скандалов. Лишь эти двое.

— Это верно.

— В главном управлении будапештской милиции мне сообщили, что Мюллер вчера был абсолютно трезв. Я спросил, что с ним делать будут? Как — что? — говорят. — Допросим и после обеда отправим в предварительное заключение.

Ружу бросило в жар.

— У камеры Ковача выставь охрану, а сам жми сюда! — В голосе подполковника, обычно бесстрастном, звучали теплые нотки: — Золи, братец, ты еще слушаешь? Поздравляю тебя! Я тобой горжусь!

4

— Итак, к вечеру в следственную тюрьму будет доставлен Пауль Мюллер, который, как ты полагаешь, затеял вчерашний скандал с единственной целью — подобраться поближе к Ковачу, — резюмировал Ружа.

— Я в этом уверен, — решительно кивнул Салаи.

— Ничего не скажешь, — рассуждал далее Ружа, — наши процедурные правила они знают досконально. Но, как бы то ни было, лисицу заметил ты, значит, тебе и ведать, куда она путь держит.

— В курятник, — лаконично ответил Салаи.

Подполковник рассмеялся:

— В таком случае лисице нужно помочь. Откроем перед бедняжкой дверку курятника. Позаботься, чтобы Мюллера назначили дежурным, и пусть поручат ему работу на этаже, где находится Ковач.

— Опасно!

— Риск — благородное дело. Но ты, разумеется, не должен спускать с них глаз. Получишь подкрепление. Вот фотография Мюллера. Хорошо, успели размножить, — весело сказал Ружа.

Салаи протянул руку за фотографией и тут заметил на столе подполковника пачку «пэл-мэла».

— Ты что, закурил? — удивился он.

— Нашел на горе Сабадшаг, в пустой машине, — ответил Ружа и рассказал о своем ночном приключении. — Исследовали в лаборатории, никаких следов.

Салаи уставился на сигареты, будто удав на кролика. Взял пачку в руки, покрутил, положил на стол, но глаз с нее не спускал.

— Что с тобой? — спросил Ружа. — Уж не хочешь ли закурить?

Салаи скрестил руки на груди и откинулся на спинку стула.

— Знаешь, кто курит такие?

— Кому денег не жаль, — предположил Ружа.

— Видимо, доктору Немешу, нашему адвокату, их не жаль.

Ружа воззрился на сигареты.

— Во время свидания он угощал такой сигаретой Ковача, — продолжал Салаи. — И мне предлагал.

Подполковник долго молчал.

— Есть еще какие-нибудь сюрпризы или все на сегодня? — спросил он наконец.

— Не исключено, что будут, — вполне серьезно ответил Салаи. — Сегодня или, быть может, завтра. Если ты дашь мне эту пачку сигарет.

— Забирай! — махнул рукой Ружа.

Оставшись один, он попытался осмыслить факты. Беспризорный «остин», пачка «пэл-мэла» под сиденьем, пустой тайник в лесу, д-р Немеш, угощающий сигаретами бессловесного Ковача, покушение на жизнь Эвы Ласло и провокация Пауля Мюллера — все это, как догадывался подполковник, было каким-то образом связано, но логика этой связи оставалась ему неясной.

Глава X

1

В Буде, в одном из глухих переулков Пашарета, куда не доносился шум автобусов, под сенью деревьев скрывался неказистый с виду особнячок. По сведениям соседей, принадлежал он какому-то венгру, живущему за границей. И в самом деле, иногда в нем появлялся пожилой мужчина — владелец, как полагали некоторые. Однако в последнее время — соседи, будь они повнимательней, могли бы это заметить — вокруг особнячка мелькали люди помоложе, причем передвигались они, за исключением Георга Юнга, с большой осторожностью.

Вот и Томас Вольф через час после покушения проскользнул в дом тихо, как мышь. Взятые напрокат «жигули» он оставил в переулке неподалеку от площади Москвы и добрался сюда на автобусе.

— Машин на эту операцию не напасешься, — криво усмехнулся он, глядя на Юнга. — За неполных два дня бросаем уже вторую.

Юнг молчал, поглядывая на часы. Было половина десятого.

Они сидели в гостиной у телефонного столика, погрузившись в огромные кресла. Сквозь густую тюлевую занавеску видна была утренняя улица и полукруглая терраса с резными столбиками. В комнате стоял приятный полумрак. Правый от двери угол ее занимал большой концертный рояль. В горке и двустворчатом, готического стиля серванте со слюдяными стеклами в свинцовых переплетах сверкали хрустальные вазы, серебро, бутылки с напитками и множество граненых фужеров.

— Сколько на ваших? — нервно спросил Юнг.

— Тридцать две минуты десятого.

— Значит, уже не позвонит, — поднялся Юнг. — Или разве что вечером. — Он взял с рояля портфель. — Сидите тихо и не показывайтесь на улице. Вас и так слишком многие видели.

— Если бы вы прислали мне девочку, — сказал Вольф, — я пообещал бы вам даже в окно не выглядывать.

Юнг пропустил его слова мимо ушей.

— Без моего приказа вы не можете покидать этот дом. Мы не вправе рисковать. Понятно?

Вольф кивнул и, удобно вытянув ноги, сцепил руки на животе, всем своим видом показывая, что приготовился к затяжному безделью.

В этот момент зазвонил телефон. Вольф вскочил. Юнг медленно положил портфель на рояль. Лицо его застыло от напряжения. Выждав еще два звонка, он осторожно поднес трубку к уху.

— Бутон! — послышался искаженный магнитофоном голос.

— Мак! — отозвался Юнг.

— Наш человек проник внутрь! — сообщил голос. — Если возникнут осложнения, проводим операцию «ноль». Но без меня ничего не предпринимать! Понятно? Слушаю ваше донесение!

— Все ясно! — сдавленным голосом сказал Юнг. — Записка ушла. Сегодня ее передадут по назначению.

Он ждал ответа, но в трубке раздался щелчок, потом частые гудки. Инженер пожал плечами и положил ее на место.

— Кто это был? — поинтересовался Вольф.

— Я не знаком с ним. Единственный, кто его знает, — Ковач!

Юнг взял портфель и вышел из дому.

2

За столом в комнате для свиданий сидел Салаи, напротив него — двое сержантов.

— Не замечали мы ничего подозрительного, — говорил один из них, грузный, усатый мужчина, державшийся уверенно и степенно. — Ну а ежели адвокат просил выйти, я выходил, как положено, и, уж что они там промеж собой делали, не могу знать.

— Разумеется, — сказал Салаи. — Но все же давайте начнем сначала. Только слушайте меня внимательно, — обратился он к грузному сержанту. — Встаньте туда, где вы стояли, когда адвокат был уже в помещении.

Сержант подошел к двери, повернулся кругом и посмотрел на Салаи.

— Я всегда здесь стою, у дверной ручки! — сказал он.

— И в тот раз так стояли?

— В точности, как говорю!

Салаи обратился теперь к другому сержанту — коренастому парню с жилистой шеей.

— А вы сядьте на место Ковача и постарайтесь припомнить весь ход свидания, все до последнего движения. Каждая мелочь может иметь значение… Я буду за адвоката.

Наступила напряженная пауза. Салаи встал и, подражая адвокату, принялся расхаживать по комнате. Вот он резко остановился, сунул руку в карман, вынул пачку «пэл-мэла» и, распечатав, предложил сидящему на месте Ковача сержанту. Потом взял сигарету сам и собрался уже прикурить, как охранник, стоявший у двери, сказал вдруг:

— Не так это было! Сперва адвокат выкурил сигарету, затем достал вторую и, прежде чем прикурить, предложил Ковачу. То есть сначала он мне предложил, а потом попросил разрешения угостить Ковача, и, когда я кивнул, мол, не возражаю, он протянул пачку подзащитному. Он, кстати, всегда так делает.

— Каждого подзащитного угощает такими вот сигаретами?

— По-разному, — неуверенно ответил охранник.

— Я помню, раньше он курил и «симфонию», — вмешался в разговор коренастый. — Угощал меня как-то. Но я «кошут» предпочитаю. Они ароматнее.

— Когда это «раньше»? — допытывался у него Салаи.

— Ну, — сержант сделал неопределенный жест, — давно уж. Когда по делу Фичора здесь бывал. Добился-таки для этого типа пожизненного, хотя все готовы были чем угодно поклясться, что ему не спасти свою шкуру. Словом, около года назад.

Салаи на минуту задумался, потом снова обратился к охраннику у двери:

— Ковач наугад брал сигарету из пачки или же выбирал?

— Не выбирал.

— А что адвокат делал дальше?

— Что он мог делать? Прохаживался, как вот только что товарищ старший лейтенант, говорил, руками размахивал, все уламывал Ковача раскрыть рот.

Салаи снова прошелся по комнате, жестикулируя и время от времени останавливаясь.

— Так он ходил?

— Точно так, — сказал грузный сержант.

— То есть иногда закрывал собой Ковача? Верно?

Охранник замялся и покраснел.

— Ну вот, — осерчал Салаи. — Я ведь вам не экзамен по бдительности устраиваю, а прошу помочь следствию!

— Случались, конечно, моменты, — уже с готовностью заговорил сержант, — но поверьте, товарищ старший лейтенант, я с Ковача глаз не спускал, не мог ему адвокат ничего передать. Даже если бы знак подал, и то я заметил бы!

— Каким образом?

— По глазам Ковача, повыражению лица. Уж поверьте, мы на этом собаку съели. И к тому же они довольно долго были наедине, так что, если адвокату нужно было что-нибудь передать, он спокойно мог это сделать, пока я стоял за дверью.

Салаи растерянно посмотрел на сержантов.

— Ну ладно, — сказал он после некоторого молчания. — Ответьте еще на один вопрос: Ковач докурил сигарету до конца?

— До конца, — кивнул высокий охранник.

— А окурок куда девался?

— Как куда? После свидания дежурный вынес пепельницу. Как обычно.

Салаи, уже готовый поверить, что ошибся в своем предположении, при этих словах оживился:

— Почему не сказали об этом раньше?

— Откуда мне было знать, что вас это интересует! — спокойно ответил охранник.

— Кто дежурил?

— Тридцать девятый.

— Давайте его сюда, — распорядился Салаи. — Вы останьтесь, — махнул он стоявшему у двери сержанту.

За тридцать девятым пошел коренастый.

Арестованный под номером 39 оказался долговязым лысеющим мужчиной на голову выше Салаи, с огромными, как лопаты, ручищами.

— Вы занимаетесь здесь уборкой? — спросил у него старший лейтенант.

— Так точно, гражданин начальник! — вытянулся он.

— Когда выносили пепельницу?

Великан с подозрением покосился на Салаи, почуяв в его вопросе подвох.

— Отвечайте, не бойтесь, — ободрил его старший лейтенант. — Что бы вы ни сказали, вам ничего не будет.

— Осмелюсь доложить, — собрался с духом арестованный, — дня два или три назад.

— В таком случае вы, наверное, помните, что в ней было?

— Помню. Два окурка!

Салаи вытряхнул из пачки сигарету и подал ее долговязому.

— Такие? Взгляните как следует. Если ответите по совести, сможете оставить ее себе.

— Как вам сказать… Один вроде такой был. А другой не совсем.

— А какой же? — удивился Салаи.

— Без этого, как его. Ну, без фильтра.

— Что вы хотите сказать?

— А то, что он был оборван.

— Откуда вы знаете, что его оборвали?

— Вы изволили сказать, — вскинул голову тридцать девятый, — что мне ничего не будет.

— Конечно, не будет. Так что выкладывайте.

— Я его выкурил. Оттуда и знаю, что не было фильтра. Пальцы себе обжег.

Салаи на минуту словно окаменел. Арестованный и сержанты смотрели на него с изумлением.

— Уведите, — сказал он наконец охраннику и вручил тридцать девятому несколько сигарет. — Можете выкурить. Под мою ответственность!

Салаи сломя голову выбежал из комнаты для свиданий. В конторе начальника тюрьмы он схватил телефонную трубку, набрал номер и радостно завопил:

— Кларика! Дайте шефа! Не важно, кто у него!

Когда Ружа ответил, волнение старшего лейтенанта несколько улеглось.

— Я обещал на сегодня сюрприз, товарищ подполковник! — улыбаясь, сказал он и коротко доложил о своем открытии.

— Ты просто гений! — выслушав его, воскликнул Ружа. — Если еще не роздал все сигареты, разорви одну.

— Сию минуту.

Письменный стол в конторе начальника тут же заполнился желтыми нитями табака, обрывками папиросной бумаги и фильтра.

— Ничего не нашел, — разочарованно доложил Салаи через минуту.

— Но это ведь не адвокатские сигареты, — успокоил его подполковник. — Мюллера привезли?

— Нет пока.

— Как привезут, смотри за ним в оба!

3

Кларика быстро разыскала по телефону капитана Кути. Он разговаривал с двумя следователями неподалеку от адвокатской коллегии.

Когда Ружа подъехал к нему на «волге», Кути начал было докладывать обстановку.

— Подожди, — оборвал его подполковник. — Сигареты есть?

— Пожалуйста! — протянул он начальнику слегка помятую пачку «симфонии».

Ружа взял сигареты, сунул в карман.

— И спички!

— У меня зажигалка. Вот, возьми. Нажимать нужно на эту кнопку.

— А я и не догадался бы! Знаешь что, мне рассказами тебя развлекать некогда, пойдем-ка лучше со мной. Но веди себя умно. То есть помалкивай! Ты меня понял?

— Понял, — сказал ровным счетом ничего не понимающий Кути.

— Вот и ладно, — улыбнулся Ружа.

Они вошли в здание коллегии. В приемной адвоката Ретфалви изучал какой-то документ. Жужа тюкала на машинке.

— Мы к доктору Немешу, — сказал Ружа.

Он внимательно посмотрел на Ретфалви, перевел взгляд на симпатичную, элегантную девушку, которая, не отрываясь от машинки, холодно бросила:

— Кто такие, по какому делу?

— Мы сами доложим, — сказал Ружа и прошел в кабинет адвоката.

— Какое счастье видеть вас здесь, — вскочил Немеш навстречу им.

— Прошу прощения, — смутился Ружа, — я к вам по личному делу. К сожалению, у меня, точнее, у нас тоже случаются личные дела.

— Я к вашим услугам, — воодушевился адвокат. — Располагайтесь как дома; сюда, прошу вас, в креслах будет удобнее. Нужно ли говорить, что я с величайшей радостью готов оказать вам любую услугу. Разумеется, и по личному делу.

— Спасибо, — сказал Ружа, устраиваясь у курительного столика. — Вы знаете, у меня когда-то был начальник, который любил приговаривать: «Друг мой, за долгую жизнь я усвоил, что из всех дел самые важные — личные».

Они рассмеялись.

— Да, наверное, это так и есть, — просиял Немеш.

— Вот, взгляните на моего коллегу, — показал подполковник на Кути. — Бедняга работать не может из-за всех своих личных проблем. Хватит с меня, заявил я ему нынче утром и повел его к вам за советом.

— Слушаю вас, — сидя поклонился адвокат, поворачиваясь к капитану. Тот растерянно взглянул на Ружу.

— Дело вот в чем, — начал подполковник, — мой коллега вступил в строительный кооператив…

— Понимаю! — кивнул Немеш.

Ружа сунул руку в карман, крепко сжал пачку «симфонии», потом расправил ее, достал и вынул одну, другую, третью сигарету.

— Что за черт! — выругался он. — Сигареты уже разучились делать. Ни одной целой нет!

Немеш схватил с письменного стола пачку «пэл-мэла» и с готовностью предложил собеседникам.

Когда все трое задымили, адвокат грустно заметил:

— А я уж было надеялся разжиться у вас «симфонией». Я их курил когда-то и иногда, знаете ли, с грустью вспоминаю о них. Так что с этой стройкой?

— Сплошные неприятности. Подрядчики обманывают. Не могли бы вы предложить нам опытного юриста, который взял бы дела в свои руки?

Ружа курил, стараясь не затягиваться дымом.

— Разумеется! — Адвокат взял со стола список и с готовностью стал диктовать: — Доктор Михай Месарош…

Он глянул на Кути, назвал адрес и номер телефона. Капитан сидел как загипнотизированный.

— Записывай! — велел ему Ружа.

Кути спохватился и вынул из кармана блокнот.

Подполковник поблагодарил адвоката, встал, попрощался с ним за руку. Кути последовал его примеру и, как воспитанный человек, прежде чем удалиться, хотел загасить сигарету, но подполковник незаметно наступил ему на ногу. Капитан не понял, что означала эта выходка шефа, но инстинктивно остановил занесенную над пепельницей руку, и они с горящими сигаретами вышли от адвоката.

Немеш проводил их до дверей приемной.

Спускаясь по лестнице, Ружа шепнул помощнику:

— Оглянись, только осторожно!

Кути поднял глаза наверх. На площадке в ту же секунду от перил метнулась чья-то фигура.

— Я даже не успел разобрать, кто это был, мужчина или женщина, — оправдывался Кути.

— Не беда, друг мой, — довольным тоном сказал Ружа. — Кто бы то ни был, одно я знаю наверняка: я только что, кроме тебя, наступил на мозоль кому-то еще. И крепко.

Они сели в машину и отъехали метров на сто.

Расстелив на сиденье газету, Ружа принялся препарировать загашенный еще на лестнице адвокатуры окурок.

Кути смотрел на него удивленно.

— А ты чего ждешь?

Капитан разорвал свой окурок.

— Взгляни! — триумфально воскликнул Ружа, вынимая из фильтра тончайшую полоску бумаги. На ней было написано:

БУТОН СООБЩАЕТ!

НАШ ЧЕЛОВЕК СКОРО ВЫРУЧИТ ВАС! МАК!

Кути достал из своей сигареты записку с таким же текстом.

— Не сердись, — сказал ему сияющий Ружа. — Не было времени сразу тебе рассказать.

И он сообщил капитану о разысканиях Салаи.

— Остается вопрос, — продолжил подполковник, — кто посылает эти записки? Адвокат? Может быть, он и есть Бутон? Или Мак?

— Или он — «наш человек», который скоро выручит Ковача?

— Не знаю, — признался Ружа. — Если Салаи не ошибается, то «наш человек» находится уже в стенах тюрьмы.

— Что он может там сделать?! Ведь это не Запад, где ничего не стоит организовать групповой побег.

Подполковник не ответил.

4

Оставив машину неподалеку от площади Жигмонда, они молча шли по улице Лео Франкеля.

На душе у Ружи было тревожно. Среди обрывочных сведений, которыми он располагал, не хватало той ниточки, что могла бы привести его к цели. Факты и события последних дней мелькали в его голове, никак не складываясь в отчетливую картину.

Пока Кути разговаривал с наблюдателями, Ружа дошел до вагончика дорожной службы. Прежде чем войти в него, он наклонился и, делая вид, будто завязывает шнурок на ботинке, посмотрел, нет ли кого поблизости.

Рыжеволосый парень хотел доложить как положено, но подполковник остановил его.

— Давайте-ка без формальностей и, главное, — повернулся он к стриженому, — без кино- и фотосъемки. — И пригрозил шутливо: — За последний ваш фильм мы еще посчитаемся! Только прежде мне нужно свести счеты еще кое с кем.

— С почтальоном? — полюбопытствовал рыжий.

— И с ним, — вздохнул Ружа, — и со всей остальной компанией.

— А сколько их?

— Если бы я знал, — сказал Ружа, — то не прогуливался бы здесь, любуясь закатом, а допрашивал бы их. — Он кивнул на окна Эвы Ласло: — Дома?

— Полчаса, как пришла.

— Пойду проведаю. — Выходя из вагончика, он оглянулся: — Насчет съемки еще раз предупреждаю: на меня пленку не переводить!

Звонок Ружи Эва Ласло услышала из ванной. Она вышла и, приблизившись к окну, осторожно отодвинула штору.

На улице было пустынно и тихо. У ворот ни людей, ни машин.

Увидев в дверной глазок подполковника, Эва сняла цепочку, открыла нижний замок, потом верхний и впустила гостя.

— Я рад, что вы соблюдаете все предосторожности, — сказал он, осматривая дверь. — Вижу, не зря мы поставили вам эти замки.

Девушка пригласила его в гостиную.

— Один из ваших сотрудников спас мне жизнь. Я вам так благодарна!

— Не за что нас благодарить. Это наша работа. — Ружа заметил, что Эва в махровом халате и с полотенцем на голове. — Простите, я, кажется, помешал вам.

— Нет-нет, вы мне не мешаете. Я счастлива, что наконец не одна в квартире!

— Успокойтесь, — сказал Ружа, усаживаясь в кресло. — Думаю, самое трудное для вас уже позади.

— Что вы имеете в виду? — удивилась девушка.

— Теперь они знают или, во всяком случае, догадываются, что вы находитесь под нашей усиленной охраной. Дома, на службе, на улице. Так что любая новая акция для них слишком опасна.

— Да сколько же это будет продолжаться?! — вышла из себя Эва Ласло.

— Я говорил вам, — уклончиво ответил Ружа, — что вы, очевидно, фигурируете в их списках.

— Проклятые списки! — воскликнула она. — Я сном-духом ни о чем не ведаю и все-таки фигурирую в чьих-то списках как человек, которого следует ликвидировать!

— Дело в том, что они не знают, рассказывал ли вам Ковач о своих делах!

— Ничего! — заплакала девушка. — Поймите же наконец, что ничего он мне не рассказывал!

— Я вам верю, — успокоил ее Ружа. — Если бы вы что-нибудь знали, то, естественно, сообщили бы нам, чтобы тем самым помочь Палу Ковачу.

Глаза Эвы прояснились.

— Вот видите, — сказала она, улыбаясь, — до чего довел меня страх. Я даже не спросила у вас, как Пали? Что с ним?

— Трудное у него положение, — вполголоса, словно бы про себя, произнес подполковник. — А молчанием он только усугубляет его.

— Это ужасно!

Ружа, как бы машинально, открыл лежащую перед ним на столике посеребренную шкатулку для сигарет.

— Извините, — спохватилась девушка, — я вам не предложила. Закуривайте!

Ружа сначала протянул сигаретницу Эве.

— Спасибо, я не курю, — отказалась она.

— Тогда и я не буду у вас дымить, — с облегчением отложил сигареты некурящий Ружа. То, что было нужно ему, он узнал. В шкатулке лежали только венгерские сигареты.

— Нет-нет, пожалуйста, — уговаривала его Эва. — Пали ведь тоже курящий.

— Какие он курит? — поинтересовался Ружа. Вопрос прозвучал естественно, как будто задал его заядлый курильщик, мечтающий узнать, не существует ли сигарет, которые спасли бы его от неизбежного никотинного отравления.

— Только импортные, — едва заметно улыбнулась Эва. — «Честерфилд», «пэл-мэл», «данхил», «лорд» — все, что может купить в табачном ларьке.

— А теперь, как я вижу, — иронически сказал Ружа, — вы держите в доме только венгерские.

Эва Ласло помедлила, словно бы в нерешительности, потом резко встала, подошла к шкафу и, вытащив один из ящиков, поставила его перед подполковником. Он был полон импортных сигарет. Среди прочих лежали и пачки «пэл-мэла».

— Это сигареты Пали, — сказала девушка и посмотрела на подполковника колючим взглядом. — Я убрала их, чтобы они не напоминали мне о прошлом. Надеюсь, вы понимаете меня?

Ружа был ошеломлен, на это он не рассчитывал и потому поспешил сменить тему:

— Пожалуй, я сегодня же расскажу Ковачу, что с вами пытались покончить. Он должен знать, что те, кого он прикрывает своим молчанием, посягают на вашу жизнь. Если вы ему дороги, он будет давать показания.

— Пали любит меня, — сказала Эва задумчиво. — Да-да, расскажите ему, и как можно скорее, о том, что случилось сегодня утром. Это и в моих интересах.

— Возможно, тогда он поймет наконец, что дальше ломать комедию не имеет смысла.

Девушка не ответила. Она встала, подошла к окну и посмотрела на улицу.

— Я даже в окно боюсь выглянуть, — сказала она. — Думаю, вот увидят меня за занавеской и выстрелят.

— О вашей безопасности в данный момент заботятся четверо наших людей.

— Я никого не вижу, — удивилась девушка.

— Было бы плохо, если бы вы их видели!

Ружа тоже поднялся, давая понять, что визит окончен, ему пора уходить.

Эва Ласло проводила его до двери.

Глава XI

1

По мнению Мюллера, все шло, как было задумано, и даже лучше. Его назначили дежурным. Он для виду посопротивлялся, но не слишком настойчиво, хорошо понимая, что независимо от того, какую ему поручат работу, он сможет перемещаться относительно свободно. Днем его распределили на кухню: помогать поварам, участвовать в раздаче пищи.

Товарищи по несчастью — без особых расспросов со стороны Мюллера — вскоре выболтали, в каких камерах содержат «особо опасных». Таких было трое. О двоих они знали все, о третьем — ничего. Мюллер решил сконцентрировать внимание на третьем, и удача, которую в данном случае олицетворял старший лейтенант Салаи, не заставила себя долго ждать.

Вечером Мюллер с напарником таскали от камеры к камере тяжеленный бак с густой похлебкой, причем как раз в том отсеке, где находилась одиночка Ковача.

В глухой тишине слышен был только звон ключей да скрежет замков. Отперев камеру, охранник распахивал дверь, Мюллер подходил к заключенному и, взяв у него котелок, нес к баку. Напарник наполнял посудину, и Мюллер вручал ее ожидающему на пороге арестанту. Тот поворачивался и отходил к столу, после чего охранник запирал камеру и, сопровождаемый дежурными, направлялся к следующей двери.

За ними, чуть поотстав, шел Салаи в форме старшего сержанта. Мюллер не обращал на него внимания. Он думал, что так положено по уставу, чтобы процессию замыкал второй охранник, проверяющий через глазок, что делают заключенные, получив свою порцию супа.

Когда подошли к камере Ковача, Мюллеру показалось, что тишина в коридоре еще больше сгустилась. Звуки — скрежет ключа, стук бака о каменный пол — доносились до его слуха словно бы издалека.

Салаи, напрягая внимание, замер у третьей камеры, взявшись рукой за накладку глазка и делая вид, что собирается заглянуть в него. Но взор его был прикован к Мюллеру.

Вот дверь отворилась, и на пороге показался Пал Ковач. «Он самый!» — мгновенно узнал его Мюллер и, взяв у него из рук котелок, с деланным равнодушием пошел к напарнику.

Салаи не мог объяснить себе, что необычного было в движении Мюллера, когда тот, чуть подавшись вперед, подхватил полу пиджака, чтобы она, чего доброго, не попала в наполненный доверху котелок. Движение было естественным. Правда, до этого о чистоте своего пиджака Мюллер почему-то не заботился.

Сделав два шага, Мюллер взялся за ручку котелка обеими руками, при этом правая едва заметно ударилась о край посудины, и тут же на поверхность супа всплыл пузырек воздуха.

Салаи был начеку. Он бросился к Мюллеру, выбил у него из рук котелок, а самого отшвырнул от бака с едой. Охранник заломил Мюллеру руку за спину, так что тот не мог и пошевелиться. Второй дежурный с большим половником в руках наблюдал за этой сценой, не веря своим глазам.

Склонившись над лужей, старший лейтенант размазал суп по полу и мигом нашел таблетку, которую Мюллер подбросил в похлебку Ковача. Судя по тому, как обтаяли края таблетки, она была из быстрорастворимого вещества. Салаи завернул ее в носовой платок и бросился в канцелярию.

— Наденьте ему наручники и ведите за мной! — крикнул он на бегу.

Мюллер беспомощно бился в железных объятиях охранника.

— Отставить раздачу пищи! Закрыть камеры! — выкрикивал команды подоспевший дежурный офицер. — Обыскать! — показал он на Мюллера, со стиснутыми зубами стоявшего лицом к лицу с Ковачем.

По всему коридору загремели железные двери.

Ковач был бледен как смерть. В ужасе раскрыв глаза, смотрел он, как уводили Мюллера. К нему подскочил охранник и втолкнул в камеру.

Дверь одиночки захлопнулась.

2

Через полчаса Мюллер в наручниках, в сопровождении двух конвоиров, предстал перед Ружей, Салаи и судебным следователем.

Эксперты проявили оперативность: не успел подполковник подъехать к зданию тюрьмы, как прибыл курьер с результатами химического анализа таблетки.

Ружа взглянул на листок и передал его Салаи.

— Садитесь, — сказал он арестованному. — Снимите с него наручники.

Мюллер опустился на стул посредине комнаты. Судебный следователь встал у него за спиной, Салаи прислонился к подоконнику. Ружа сел за стол, положил перед собой паспорт и бумажник Мюллера.

— Нас в данный момент не интересует, за что вы попали сюда! Давайте поговорим о том, что произошло уже здесь. Вы обвиняетесь в покушении на убийство.

— Неправда! — крикнул Мюллер. — Когда один из господ надзирателей (стоящего сзади Салаи он не узнал) толкнул меня и выбил из рук котелок, я сразу понял, что меня хотят впутать в какую-то историю.

— Не разыгрывайте из себя дурачка! — строго сказал Ружа. — Покушение на убийство — в любой стране дело очень серьезное. В нашей тоже.

Мюллер растерянно закрутил головой, глядя то на Салаи, то на следователя.

— Я не хотел никого убивать, — проскулил он, явно отдавая себе отчет, что выходка в ресторане, по сравнению с этим обвинением, — мелкий проступок. Испуг его выглядел искренним.

— Вот заключение экспертизы. Взгляните! Если бы не бдительность конвоиров, через два часа Ковач был бы мертв. Причина смерти — сердечный приступ! В таблетке содержалась огромная доза дигитоксина.

Арестованного заколотила дрожь.

— Мне было известно только, что нужно попасть в предварительное заключение и передать Ковачу таблетку, в которой якобы содержалось какое-то убийственно важное для него сообщение!

— Убийственное, это точно, — кивнул Ружа, и они с Салаи горько усмехнулись. — Кто вам это сказал?

Мюллер понурил голову. Он молчал.

— Сколько вам обещали за передачу сообщения? — мирно спросил Салаи.

— Двадцать тысяч долларов, — признался тот.

— И ради них вы готовы были пойти на убийство? — сказал старший лейтенант.

— Нет, — встрепенулся Мюллер. — Убивать не хотел! Об убийстве и речи не было!

— Значит, вас обманули! — констатировал Салаи. — Знали, что деньги выплачивать не придется. Рассчитывали на то, что причину смерти мы без труда установим и, естественно, найдем виновника. И вы получите либо пожизненное заключение, либо выйдете на свободу, когда ваших хозяев и в живых уж не будет.

Мюллер закрыл лицо руками.

— Яд был спрятан в пуговице пиджака? — после паузы поинтересовался Салаи.

— Да, в нижней пуговице.

— Ну что ж, — взял слово Ружа, — возможно, мы и поверим, что вы хотели передать некое сообщение, не более. Но для этого нужны доказательства!

— Как я это могу доказать?

— Очень просто. Расскажите нам, кто послал сообщение.

— Я не знаю! — сказал Мюллер и, видя, что Ружа резко поднялся с места, испуганно добавил: — Клянусь чем угодно: не знаю. Там, — показал он туда, где, по его представлениям, находились сопредельные с Венгрией западные территории, — я встретился с симпатичной темноволосой высокой дамой.

— По имени?

— Она велела называть ее Мадам. Мы познакомились в баре, где я работал.

— Вместе с Томасом Вольфом? — огорошил его Ружа.

«Они много знают, — мелькнуло в мозгу Мюллера, — лучше признаться им, но, разумеется, не во всем. Я не хочу терять все». И он заговорил.

— Да, Вольф был музыкантом, а я развлекал гостей танцевальными номерами. Дама частенько заходила в бар, потом как-то спросила у нас, не хотим ли мы заработать.

— Эта самая Мадам бывала в баре одна?

— Не припомню, чтобы с ней кто-нибудь приходил. Странным образом она о нас знала все: семейное и материальное положение, предыдущее место работы…

— Дальше! — поторопил его Ружа.

— Мы приняли ее предложение. Это было два года назад, — промямлил Мюллер.

— Чем занимались эти два года? — вмешался в допрос Салаи.

— Год учились в спецлагере. Затем полгода работали в Африке, потом вернулись в Европу.

— Ну, об этом после, — сказал Ружа и, подойдя к следователю, что-то шепнул ему. Следователь вышел.

— Границу вы пересекли вместе с Томасом Вольфом? — спросил Салаи.

— Да.

— С кем установили связь?

— В пункте «два», в ресторане «Матра», мы должны были встретиться со связным. На столе перед ним должна была лежать газета «Мадяр хирлап» и ключ зажигания с эмблемой Мюнхенской олимпиады, на которой из пяти колец два верхних просверлены. Седовласый, усатый мужчина.

— Имя?

— Он назвался Георгом.

— Потом вы нам точно опишете этого Георга, — сказал Ружа. — Это он передал вам таблетку?

— Нет, Мадам. Георг объяснил мне, как я могу сюда попасть и когда устроить скандал.

В комнату вернулся следователь. За ним ввели Ковача. Он был бледен, глаза широко раскрыты. Видно, еще не отделался от потрясения, пережитого час назад.

— Посмотрите друг на друга внимательно, — обратился к арестованным Ружа. — Вы знакомы с Палом Ковачем? — спросил он Мюллера.

— Только по фотографии.

— Знаете ли вы Пауля Мюллера? — спросил подполковник Ковача.

Тот молчал, опустив голову.

— Уведите! — махнул Ружа.

Когда за Ковачем закрылась дверь, подполковник приблизился к Мюллеру.

— Ну, хватит ломать комедию! — повысил он голос. — Решайте: или вы будете говорить, или я передам вас в прокуратуру с обвинением в подстрекательстве против государства и общественного строя, в нападении на представителей органов власти и с основательным подозрением в покушении на убийство!

— Но ведь я все рассказал! — с ужасом в глазах пробормотал Мюллер.

— Вы рассказали нам сказку. Про Белоснежку Мадам, гнома Георга и принца Вольфа. Я хочу знать главное.

— Что я должен еще рассказать?

— Все, что знаете.

— Я больше ничего не знаю.

— Возможно, вы не знаете, кто этот Георг, не знаете, где сейчас Вольф. Но вы должны знать о запасной явке, номере телефона или каком-то другом способе связи. Не так ли? Ведь в случае непредвиденных обстоятельств вы должны как-то выйти на связь! Говорите, или я прикажу увести вас. И больше не буду вас вызывать. Решайте! У меня мало времени!

Плечи Мюллера опустились.

— Хорошо. Я все расскажу.

— Слушаем вас, — сказал Ружа и, придвинув стул к арестованному, стал внимательно следить за его лицом.

3

Около десяти часов вечера зарядил моросящий дождь. Ветер швырял в лицо колючие мелкие капли, от которых немели щеки и по спине разбегались мурашки. Выйдя из театров и с последних сеансов кино, публика поспешила домой. Город словно вымер, лишь несколько пустых такси разъезжали под яркими фонарями по мокрым и скользким центральным улицам.

Кути явился в кабинет Ружи в кожаной куртке, но с выпущенным, как обычно, воротничком рубашки.

— Устал? — сочувственно спросил его Ружа.

— Пустяки, — пожал капитан плечами.

— Говорят, шеф отнял у тебя сигареты, — ехидно заметил Салаи.

— Почти полную пачку!

— И все поломал! — не без гордости заявил подполковник.

— Хиреет мадьяр, — пророчески возвестил Кути, — король Матяш подковы ломал, а тебя хватает только на сигареты.

Салаи великодушно протянул ему остатки «пэл-мэла».

— Эти можешь спокойно курить, шефу они не понадобятся.

В кабинет заглянула Кларика.

— Поставить кофе? — спросила она.

— Только для молодежи, — распорядился Ружа. — Что касается нас с вами, сегодня ночью мы будем спать. Постойте, куда же вы! — окликнул он секретаршу. — Вот фотография Мюллера. Попросите размножить и отправьте во все газеты. Пусть в утреннем выпуске опубликуют сообщение милиции о побеге Пауля Мюллера, подозреваемого в тяжком преступлении. С приметами, личными данными и так далее. Впрочем, что я вам объясняю, вы знаете все лучше меня.

— Уже поздно, — взглянула Кларика на часы. — Не знаю, до которого часа дежурят в редакциях.

— Неважно. Если не выйдет иначе, звоните домой главным редакторам, заведующим отделов, выпускающим. Столько раз они нас выручали. Думаю, и теперь не откажутся.

Уже стоя в дверях, Кларика предложила:

— Я вам чаю могу заварить. Хотите? А то на улице холодно!

— Хочу, — с улыбкой сказал подполковник и обратился к Кути: — Я пригласил тебя, чтобы рассказать о покушении Мюллера, его показаниях, словом, о полном бурных событий сегодняшнем вечере.

— Чтобы в следующий раз не нужно было опять наступать мне на ногу, — пробурчал капитан и приготовился слушать.

— Операция следует за операцией. Они вынуждены спешить, потому что не знают, как долго еще продержится Ковач.

Кути взял со стола начальника чистый блокнот и ручку, что-то записал и поставил рядом три вопросительных знака.

— Салаи, — продолжал подполковник, — ты вернешься сейчас в тюрьму и примешь меры, чтобы Ковач в течение суток не показывался из камеры. Никто не должен получать о нем никаких известий. Понятно? Ни одна живая душа. А ты, — повернулся он к Кути, — усилишь на всех постах наблюдение. Завтра мы начинаем действовать!

Капитан один за другим перечеркивал вопросительные знаки.

— Откуда они знают, — не отрывая глаз от блокнота, спросил он, — что Ковач по-прежнему молчит?

— От адвоката, — тут же встрял Салаи. — Мог бы придумать вопрос поумнее!

Кути все еще что-то черкал в блокноте.

— Адвокат был у него позавчера. С тех пор он мог и заговорить.

— Тогда мы уже арестовали бы их! — строго возразил старший лейтенант.

Ружа, нахмурившись, следил за их диалогом.

— С арестами, как известно, у нас не спешат, — сказал Кути. — Раскрытие всей агентуры, сбор доказательств требуют времени. Они это понимают. — И решительно заключил: — Они откуда-то знают, и знают наверняка, что Ковач молчит! Откуда? Кто им сказал? — вопросительно посмотрел он на шефа.

Глава XII

1

На город опустился туманный вечер.

Дождь утих еще в полдень. Порывистый ветер высушил улицы, но плотная и унылая облачная завеса оказалась ему не по силам.

Владелец эспрессо, он же единственный официант, готовился к закрытию. Он уже подмел пол и протер влажной губкой стойку, когда дверь распахнулась и на пороге появились двое мужчин с симпатичной девушкой.

— Добрый вечер! — весело поздоровались они, оглядываясь среди множества пустых столиков. Наконец выбрали место в правом углу у окна.

— Душа горит! — пробасил мужчина пониже ростом.

— Что будете пить? Крепкое или чего пожиже? Например, пиво, — с готовностью отозвался хозяин.

— Еще жиже, папаша! Трауби-соду, колу или что-нибудь в этом роде.

— Могу предложить только сок. Малиновый или апельсиновый.

Мужчина повыше, старший лейтенант Салаи, вскочил из-за столика.

— Заказывайте! А я пока позвоню Рози. — Он порылся в кармане в поисках форинтовой монеты, набрал номер собственной квартиры, где в это время никого не было, и, слушая долгие гудки, наблюдал за улицей сквозь желто-серую от табачного дыма и пыли занавеску.

— Не берет, — сказал он через некоторое время, — пойду гляну, может, она уже вышла.

— Я бы выпила лимонаду, — обратилась к хозяину девушка. — Вы можете приготовить?

— Два лимонада? Сию минуту!

— Три, — уточнил мужчина. — Хотя я с удовольствием пропустил бы холодненького рассола.

— Есть сливовый компот. Довольно кислый. Венгерский консерв.

Салаи вышел на улицу и, едва не столкнувшись с Мюллером, пропустил его в эспрессо. Они даже не взглянули друг на друга.

Неподалеку старший лейтенант заметил припаркованную машину. Другая с противоположной стороны как раз выворачивала из переулка. В обеих сидели следователи.

Он вернулся в эспрессо.

Мюллер расположился за столиком у витрины с пирожными. Он вполголоса заказывал что-то хозяину.

— Я от Оскара. Он сказал, что у вас очень вкусные слойки. Особенно с маком.

Хозяин эспрессо покосился на столик Салаи и его приятелей, но они не обращали на вновь пришедшего никакого внимания, занятые своим разговором. Девушка громко смеялась.

— От Оскара? Я не видал его месяца два.

— То есть около шестидесяти дней, — не задумываясь, отвечал заученными фразами Мюллер.

— Точно так, — подтвердил хозяин. — А слойки действительно хороши. Сейчас принесу.

Он поспешил за стойку, одной рукой поставил на нее картонное блюдце, другой выдвинул ящик. В нем лежала газета с большой, 9×12, фотографией Мюллера, на которого был объявлен всевенгерский розыск. Хозяин сличил фотографию с посетителем, потом поместил на тарелочку слойки и пошел к столику.

— Если можно, заверните три слойки, я возьму их с собой. Мне далеко ехать.

— Как прикажете! — Владелец эспрессо положил на стойку бумагу, на нее — картонный подносик, быстрым движением вытащил из ящика другой такой же подносик, на котором лежал паспорт, и накрыл его первым. Затем он разместил на верхнем подносике слойки, завернул все в бумагу и понес Мюллеру.

— Три слойки! — громко объявил он и уже шепотом спросил: — Что передать?

— Мне нужно доложить лично.

— Это невозможно, — наотрез отказался хозяин.

— Мне еще там было дано такое указание.

— Я об этом не знаю, — упрямился владелец эспрессо.

— Немедленно соедините меня! Это приказ!

— Мы хотим расплатиться, — крикнул Салаи. — Ну ее, эту Рози, чего ее ждать. Лучше пойдем навстречу.

— Сию минуту! — Хозяин отошел от Мюллера.

Как только дверь за Салаи и его компанией закрылась, он запер ее и повесил табличку с надписью «Закрыто».

Затем снял трубку телефона-автомата, но, прежде чем бросить монету, приказал Мюллеру отвернуться.

Тот возмутился, однако все-таки повернулся спиной к автомату. Хозяин поставил палец на диск. Мюллер в этот момент нажал на своих часах какую-то кнопочку. Дождавшись гудков, владелец эспрессо протянул ему трубку. Автоответчик предложил звонившему свои услуги.

— Его перевели в больницу с сердечным приступом! Пакет забрал сегодня в шестнадцать пятьдесят. Тотчас же выезжаю обратно! — продиктовал Мюллер автоответчику.

2

Салаи и Ладани, который обеспечивал у эспрессо наружное охранение, нога в ногу вошли в кабинет подполковника. По их сияющим лицам не трудно было понять, что операция удалась. Между ними почтительно остановился Мюллер.

— Еще вчера вечером, — заметил, глядя на него, Ружа, — я ни за что не поверил бы, что вы так подружитесь со старшим лейтенантом.

— Да и я не поверил бы, — засмеялся Салаи. — Во всяком случае, надо признать, что действовал он находчиво.

— В самом деле? Ну, садитесь, рассказывайте!

Старший лейтенант положил перед ним сверток со слойками.

— Что это? — удивился Ружа.

— Слойки с маком!

— Настоящие? — спросил подполковник, разворачивая сверток. — Я их лет пять не пробовал, хотя вся семья знает, как я к ним неравнодушен. Это вы мне принесли?

— Вообще-то, они адресованы другому, — туманно пояснил Салаи, — но мы принесли их тебе.

— Зови сюда Кларику, — с воодушевлением сказал Ружа и полез в карман за ножом. — Разделим по-братски.

— На меня не рассчитывайте, у меня зуб болит, — отказался от угощения Ладани.

— Поосторожней с ножом, — пропуская в кабинет Кларику, предупредил подполковника Салаи. — Там еще кое-что припрятано, не разрежь заодно со слойками!

Ружа вытащил из-под слоек паспорт, полистал его, взглянул на Мюллера, на фотографию, проверил на свет водяные знаки, изучил печати и отложил паспорт на угол стола.

— Неплохая подделка, хотя бывают и лучше.

Мюллер достал из кармана миниатюрный магнитофон и снял часы с вмонтированным в них микрофоном.

— Ввезли, конечно, без пошлины, — не удержалась от замечания Кларика.

Ружа угостил ее слойкой и попросил, кивая на Мюллера:

— Распорядитесь, чтобы его доставили назад в следственную тюрьму. — Он порылся в бумажнике. — Почем нынче слойки?

— Форинта по четыре, — предположил Салаи.

Подполковник протянул Мюллеру двенадцать форинтов.

— Они мне достались бесплатно, — отказался тот.

— Не имеет значения, — настаивал Ружа. — Правда, деньги у вас в тюрьме отберут, но, как знать, может быть, вскоре же и вернут. О вашем откровенном признании и помощи, которую вы оказали следствию, я обязательно доложу. Можете не сомневаться, это будет принято во внимание.

Мюллер кивнул и, следуя за секретаршей, вышел из кабинета.

— А теперь ближе к делу! — сказал Ружа.

Ладани включил магнитофон, перемотал пленку и нажал на воспроизведение. Они услышали звук вращающегося телефонного диска, гудки, механический голос автоответчика и, наконец, лаконичное донесение Мюллера.

— А ну-ка, еще раз! — попросил Ружа.

Вторично прослушав шумы, издаваемые наборным диском, подполковник приказал выключить магнитофон.

— Сколько времени нужно, чтобы установить, какой номер он набирал?

— В наши дни это не проблема, — улыбнулся Ладани, — установим за пять минут.

— Тогда узнай заодно и фамилию абонента, а также адрес!

Ладани подхватил со стола магнитофон и поспешил выполнять задание.

Подполковник потянулся в кресле, потом встал и, подойдя к окну, принялся поливать цветы.

— Разыщи-ка мне судебного следователя, что ведет дело Ковача, — обратился он к Салаи после долгой паузы.

Салаи сел за телефон. В дверь просунулась голова Кларики.

— Только что доложили, — сказала секретарша, — владелец эспрессо вернулся домой. На квартире у него телефона нет. За домом установлено наблюдение.

Ружа кивнул. Салаи подал ему телефонную трубку.

— Говорит подполковник Ружа. Здравия желаю! Хотел бы вас попросить об одной любезности!

— Приказывайте, товарищ подполковник, — послышался голос судебного следователя.

— Приказывать не могу, речь именно о любезности, от которой, однако, зависит очень и очень многое. В связи с делом Ковача…

— Мы все сделаем. Это ведь в наших общих интересах.

— Завтра утром, ровно в половине девятого, нужно позвонить в контору доктора Немеша и сообщить, что…

— Я слушаю.

— …позавчера вечером Пала Ковача пытались отравить. Благодаря экстренной медицинской помощи жизнь его спасена. Покушение так потрясло его, что он решил дать показания, но настаивает на присутствии адвоката. Допрос назначен на половину одиннадцатого. Пусть доктор Немеш подъедет.

Следователь долго молчал.

— Но простите, — удивленно сказал наконец он, — ведь это не соответствует действительности.

— Знаю! Однако мне непременно нужно передать Немешу такое сообщение.

— Трудно… — попытался уклониться следователь.

— А как же общие интересы? — напомнил ему Ружа. — Разумеется, всю ответственность я беру на себя. В том числе и перед Генералом. Успех гарантирую. Если же выйдет осечка, валите все на меня.

— Хорошо, — после паузы решительно сказал следователь. — Я сообщу Немешу. Только ответственность делим поровну.

— Спасибо. До встречи! — Ружа переключил линию и справился по селектору у секретарши: — Кути докладывал?

— У него ничего нового. За адвокатской коллегией наблюдают. Эва Ласло никуда не отлучается. Только работа и дом.

— Не густо, не густо, — разочарованно протянул подполковник.

3

Томас Вольф не находил себе места. На него накатила отчаянная, невыносимая тоска. Весь день и всю ночь он проспал, но, едва рассвело, вскочил как встрепанный и с тех пор не знал, куда себя деть. Он включил радио, нашел музыку и, приглушив звук, сел завтракать.

К полудню содержимое холодильника было полностью уничтожено. От съеденных всухомятку мясных консервов, колбасы, сыра у Вольфа заболел живот. Он придвинул кресло к окну, положил на живот подушку и стал глазеть сквозь занавеску на улицу в надежде хоть чем-то развлечься.

Но в глухом переулке на Пашарете, в районе особняков, в этот ветреный, непогожий день не было даже прохожих.

Наконец Вольф решил: будь что будет, он выйдет из дому и прогуляется до перекрестка. Ведь в округе живет столько красивых женщин, наверняка кто-нибудь подвернется.

Он открыл шкафчик со слюдяными стеклышками, выбрал из богатой коллекции марочных напитков бутылку абрикосовой палинки и как следует приложился к ней. По жилам разлилось приятное тепло, боли в желудке как не бывало. «Раз уж я за границей, нужно знакомиться с достопримечательностями», — подумал он, сделал еще глоток и направился к выходу.

В этот момент зазвонил телефон. Вольф замер на месте. «Взять, не взять? — колебался он. — Может быть, Юнг хочет предупредить меня об опасности? Или это таинственный босс? Но что я ему отвечу? А вдруг милиция? Интересуется, нет ли кого в особняке?»

Телефон умолк. Охота к прогулке у Вольфа пропала. Он подумал, что риск все же слишком велик, и решил лучше что-нибудь почитать.

Порывшись на книжной полке, он снял с нее какой-то художественный альбом, снова устроился у окна и погрузился в созерцание репродукций с обнаженными женскими телами.

Но вот на садовой дорожке показался Юнг. Вольф захлопнул альбом.

— Поесть принесли? — первым делом спросил он У инженера. — Я умял все, что было в доме.

Юнг вывалил из портфеля на стол консервы и полуфабрикаты. Принюхался. Уловил в воздухе запах палинки.

— Полчаса назад кто-то звонил, — сказал Вольф, — я к телефону не подошел.

— И правильно сделали! Надо будет, еще позвонят! — С этими словами инженер положил перед Вольфом газету, раскрытую на странице, где было помещено объявление о розыске Мюллера с его фотографией.

Вольф ошарашенно уставился на газету, потом пробежал глазами объявление.

— Что он наделал, кретин?!

— Вы бы лучше поменьше пили и не устраивали истерик! По-видимому, он сделал то, что ему было приказано. К тому же Мюллер не знает ни имен, ни явок. Я не сказал ему даже номера телефона. Так что, если его поймают, он не сможет нам навредить, разве что сообщит приметы! — Инженер улыбнулся, вспомнив о захороненных парике и усах. — Но приметы им ничего не дадут.

— А что будет со мной? — забеспокоился Вольф. — Через границу теперь комару не перелететь.

— Ничто не вечно, — махнул рукой Юнг. — Поживете пока у меня. Если бы что-то стряслось, Бутон своевременно предупредил бы нас.

Их разговор прервал телефонный звонок. Оба как завороженные уставились на аппарат. Наконец инженер опомнился и снял трубку.

— Бутон! — раздался в трубке механический голос.

— Мак! — ответил Юнг.

У него перехватило дыхание, от волнения он едва ли смог бы выдавить из себя еще хоть слово.

Вольф подкрался к нему, прислушиваясь.

На магнитофоне переключили скорость, и последующий текст прозвучал растянуто, искаженно:

— Ночью наш человек уезжает. Когда он переправится, нам сообщат. До тех пор оставайтесь дома! — Раздался щелчок, на другом конце провода положили трубку.

— Это он был? — полюбопытствовал Вольф.

— Сами слышали! — Юнг, покашливая, задумчиво стоял у телефона.

— Стало быть, все в порядке, — облегченно вздохнул Вольф и, повеселев, добавил: — По крайней мере теперь не придется сидеть одному!

Он снова отхлебнул из бутылки.

— Если не можете обойтись без выпивки, — раздраженно сказал инженер, — пейте хотя бы из стакана!

Глава XIII

1

Салаи съездил в следственную тюрьму, где распорядился, чтобы Мюллера изолировали от остальных заключенных так же надежно, как и Ковача.

Возвращаясь, он встретил в коридоре Ладани, и они вместе вошли в кабинет Ружи.

— Вот вам магнитофон, а вот и номер телефона, — положил он на стол подполковника аппарат и записку. — Телефон установлен в центре, по улице Вешшелени, второй этаж, квартира два.

— Ты гений! — восторженно воскликнул Ружа.

— Мы также установили, что квартира сдается, — продолжал капитан, — но последние пять месяцев в ней никто не живет. Владелец квартиры появляется редко. Вход не с галереи, а с лестничной площадки.

— Отлично, — вставил Салаи.

— Это все ты узнал из магнитофона? — удивился Ружа.

— Люди добрые помогли, — скромно сказал Ладани. — Разузнали даже, что владелец живет на улице Напхедь, в Буде, в настоящее время ондома, но телефона там у него нет.

— Салаи, — распорядился Ружа, — пошли ребят за владельцем квартиры. Пусть привезут его на улицу Вешшелени. С ключами. Остановятся неподалеку от дома и подождут нас. Действуй!

Салаи вышел из кабинета.

— Клари, — попросил подполковник секретаршу, — свяжите меня с Кути! — Потом, повернувшись к Ладани, спросил: — В квартире сейчас никого?

— Никого. Мы проверили. Я оставил наблюдателей. Если кто появится, они тут же нам сообщат.

— Товарищ Кути у телефона! — сказала Кларика.

Ружа схватил трубку:

— Доложи обстановку на постах!

— Адвокат только что вышел из конторы. За ним следят. Помощники адвоката на месте.

— Что на втором?

— Эва вернулась с работы.

— Берегите ее как зеницу ока! — прокричал Ружа и снова позвал секретаршу: — Клари!

— Ну и денек сегодня! — заглянула она в кабинет. — Я вас слушаю.

— Свяжитесь с третьим постом, узнайте, что поделывает хозяин эспрессо.

— Недавно докладывали: сидит дома.

— Путь берут его. Только без шума! — Ему пришла в голову какая-то идея. — Салаи, — сказал он только что вернувшемуся капитану, — как ты думаешь, не представить ли этого кондитера Ковачу?

— Не думаю, чтобы они были знакомы. Агентура у них разветвленная и тщательно законспирированная…

— Была, братец! Была! — сказал Ружа и поглядел на часы. — Как только сообщат, что владельца квартиры привезли на Вешшелени, поедем туда. Ты с нами, Ладани, ты нам понадобишься.

Ладани шутливо прищелкнул каблуками.

— А пока, — оглянулся Ружа на Кларику, — не выпить ли нам по чашечке кофе?

2

Антал Сикра, владелец квартиры на улице Вешшелени, за последние годы успел провернуть столько разного рода махинаций, что никак не мог сообразить, по какому поводу к нему явились следователи.

Он имел патент на окраску тканей. Закупал огромные партии теннисных маек и штамповал на груди или на спине, а иногда и с обеих сторон виды города, тексты, картинки. Где и как он делал закупки, никто не знал, как не знало налоговое управление и реальных его доходов, не знало, на какие деньги куплены, кроме квартиры на улице Вешшелени, еще и будайская вилла, дача на Балатоне, «вольво» и «мерседес», драгоценности, шубы и стильная мебель.

Он относился к той категории людей, которые искренне убеждены, что если бы они жили в Америке, то составили бы серьезную конкуренцию Рокфеллерам, Ротшильдам и компании «Дженерал моторс». Но все же в Америку или еще куда за кордон почему-то не едут, а сидят себе дома и злопыхательствуют. «Да знаете ли вы, как живут там рабочие?» — приговаривают они. «А сколько там зарабатывает начинающий педагог, слыхали?» — спрашивают они у приятелей своих детей. «Вы и представить не можете, чего мы могли бы добиться, будь у нас настоящая демократия!» — оплакивают они гениальные свои способности, сидя на выложенном кафельной плиткой бордюре личного бассейна. Но в один прекрасный день появляется налоговый инспектор, народный контроль или милиция, и наш гениальный знакомый, заикаясь, бормочет: «Да ведь я еще в 1947-м голосовал за коммунистов!»

У подполковника с Сикрой разговор был короткий. Он посадил его рядом в машину и сразу взял быка за рога.

— Пять месяцев назад вы сдали квартиру! Все верно?

— Знаете, это было так… — залепетал Сикра.

— Меня интересует не то, что было, а то, что есть! Вы заявили об этом куда полагается?

— О, тогда я еще не знал, как это делается.

— Но знали, что если будете сдавать втихую, то можно обойтись без уплаты налога!

— Что вы, что вы, я не собирался ничего скрывать.

— Но и открывать тоже не собирались. По закону, вы должны быть наказаны. Ну об этом потом. А сейчас я хотел бы осмотреть квартиру. Не возражаете?

— Разумеется, нет, — с готовностью отозвался Сикра, — напротив, я даже рад.

— Чему? — удивился Ружа.

— Вы увидите, в каких скромных условиях мы живем.

Следователь, доставивший Сикру из роскошной виллы на улице Напхедь, чуть было не расхохотался.

— Пожалуй, это будет интересно, — согласился Ружа. — Давайте ключи.

— Извольте. Это от нижнего замка, а это от верхнего.

— Других ключей нет?

— Вторая пара у квартиранта.

На лице подполковника напряглись желваки.

— Кто такой? — спросил он с деланным равнодушием.

— Георг Джонсон, — поспешно, все тем же предупредительным тоном ответил владелец квартиры.

— Откуда вы его знаете? — набросился на него Ружа.

— Я его видел всего раз, когда мы уславливались о цене. Первого числа каждого месяца он присылает деньги.

— В долларах?

— В долларах, — пробормотал перепуганный Сикра.

Ружа повернулся к следователю:

— Отвезите его, и пусть он даст исчерпывающие показания. Понятно?! В помощь себе возьмите нескольких ревизоров.

3

Двое следователей вошли первыми, за ними в квартиру ступил подполковник, потом Салаи и Ладани. Света не зажигали. Прикрыв за собой дверь, прошли в глубь квартиры, освещая путь фонариками. Следователи держали в руках револьверы.

Воздух был спертый, пахло пылью, где-то капала из крана вода.

В прихожей они заметили громоздкий белый двустворчатый шкаф. Пока следователи осматривали ванную и туалет, Салаи заглянул в него. В шкафу навалом лежали узлы и пакеты.

— У них родственники в Америке, — сказал старший лейтенант, изучив содержимое одного из пакетов. — Они сюда сваливают тряпье, которое получают с Запада.

Небогатая обстановка гостиной, по-видимому, была куплена еще в пятидесятых годах. Стулья и кресла на алюминиевых ножках, когда-то окрашенные в зеленый цвет, покрывал толстый слой пыли. На стене в массивной лакированной раме висела аляповатая картина — натюрморт с цветами, насколько можно было установить сквозь грязное стекло. Вторая комната, размером поменьше, была совершенно пуста. С потемневшего потолка вместо люстры сиротливо свисали концы проводки.

— Здесь явно никто не живет, — сказал Ружа. — Квартирант, будь то Георг Джонсон или кто другой, заглядывает сюда разве что на короткое время.

На дряхлом комоде стояла пишущая машинка. Ружа вырвал листок из блокнота и подал его Салаи:

— Отпечатай несколько раз слова «Мак» и «Бутон» и срочно отправь экспертам, пусть сличат со шрифтом на записках, которые мы нашли в сигаретах.

Ладани осветил фонарем низкий столик. На нем стоял телефон с подключенным к нему автоответчиком. Рядом лежал маленький магнитофон.

— Посвети-ка получше, — попросил Ружа. Он склонился над столиком. — Этот прибор отвечал владельцу эспрессо. Проверь, сохранился ли текст.

— Тут нет ни пылинки, — вставил Салаи. — Видимо, нет и отпечатков. Тщательно вытирают.

— Или в перчатках работают, как я в данный момент, — сказал Ладани.

Он включил магнитофон, но из него доносился лишь шорох перекручивающейся пленки.

— Спустись и набери из машины номер, — велел Ружа Салаи. — Только не вздумай что-нибудь говорить.

Он прошелся по комнате.

Вскоре зазвонил телефон. После второго звонка включился автоответчик:

— Абонента нет дома. Все, что вы захотите ему передать, будет записано на магнитофон.

Послышался щелчок: это Салаи положил трубку, и автоответчик отключился.

— Можно идти, — сказал Ружа. — Здесь нам пока делать нечего.

Ладани поставил пленку магнитофона в исходное положение, и они двинулись к выходу.

Заперев дверь, подполковник протянул ему ключи:

— Завтра утром я хотел бы из своего кабинета слышать каждое слово, произносимое в этой квартире!

— К полуночи сделаем, — пообещал Ладани. — Сможешь услышать даже шорохи привидений!

Спустившись, Ружа направился не на улицу, а во двор.

Желтые плитки, которыми был вымощен двор, дышали холодной сыростью. Из окна привратницкой лился голубоватый свет телевизора. Напротив, в квартире с опущенными плотными шторами, кто-то тихонько играл на рояле. «Гайдн», — прислушавшись, определил Ружа.

Он обошел двор, заглядывая в подвальные окна, осматривая углы и ведущие к квартирам первого этажа ступеньки, и вернулся к машине.

— Ну и проголодался же я, — пожаловался он старшему лейтенанту.

— Сейчас бы тарелочку фасолевого супа! — со стоном вырвалось из груди Салаи.

— Я не против, — согласился Ружа. — Одна группа пусть останется здесь. Салаи, объясни им, что нужно делать. Остальные свободны. Ладани! Ты поедешь с нами.

Он сел в машину. Проехав по улице Вешшелени, черная «волга» свернула на бульвар Танач.

Через минуту капитан Кути с величайшей радостью принял по радиотелефону приглашение шефа на очередной фасолевый суп.

4

— Если я когда-нибудь выиграю в лотерею крупную сумму, — сидя уже в ресторане в ожидании супа, мечтал Кути, — то найму Эву Ласло, доктора Немеша и обоих его помощников двое суток подряд непрерывно следить за мной и заботиться о моей сохранности. При этом им будет позволено есть только чайную колбасу, зельц и охотничью салями, а пить только ледяное молоко, несвежую колу и теплую трауби-соду. Менять белье им будет запрещено, умываться они смогут только из тазика в жилом вагончике, а чтобы не уснуть, они обязаны будут вполголоса бормотать наизусть текст «Надгробного слова»^[2].

Никто из сидящих за столом не смеялся. Все устали.

— У нас в деревне, — глубокомысленно заметил Салаи, — на этот счет была поговорка: «Не за деньги виноград возделывают, а из любви к вину».

— Подвинь-ка мне хлеб, — попросил его Ружа, — а то сегодня официанты что-то не торопятся, пока дождешься, ноги протянешь. — Он взял ломоть хлеба и принялся есть. — Кути еще ничего не знает, а я на голодный желудок рассказывать не мастак.

— Я расскажу, — предложил свои услуги Ладани и спокойно, не торопясь, изложил все, что произошло за день. К тому времени, как он закончил, официант принес суп.

Ели молча.

Первым ложку отложил Кути. Он откинулся на спинку стула, скрестил на груди руки и ублаготворенно пробормотал:

— Что-то я разомлел!

— Ничего, брат, — откликнулся Ружа, зачерпывая уже со дна тарелки, — зато сегодня ты отоспишься. Наблюдатели обойдутся и без тебя. Ты мне завтра понадобишься. Салаи тоже поедет домой! Утром я хочу видеть вас бодрыми и отдохнувшими!

Немного спустя он продолжил:

— Ты, Кути, начнешь с адвокатской коллегии. Будь там в восемь. И приготовься не только к наблюдению, но и к преследованию. Не исключено, что уже в половине девятого ты заметишь необычное оживление. Действуй спокойно и рассудительно. Я буду на связи, докладывай мне обо всем. Понятно?

Кути кивнул.

— Салаи, перед тем как ехать домой, позвони на квартиру Кларике. Пусть с утра отправится в архитектурное управление и раздобудет там планы дома по улице Вешшелени и соседних с ним зданий. Чтобы без них не казала и носа.

— Все ясно!

— Сам же в восемь будь на Вешшелени.

— А чем мне заняться? — спросил Ладани.

— Установишь у меня на столе три динамика с тремя микрофонами. Первые два мне понадобятся для постоянной связи с Кути и Салаи. А по третьему я хочу слышать, что будет происходить в квартире, где мы только что побывали!.. Что будете пить?

— Пиво! — выпалил Кути.

— Большой фрёч^[3], если можно, — попросил Салаи.

— А я воду! — наполняя стакан из графина, сказал Ладани.

Глава XIV

1

В семь утра подполковник застал в своем кабинете радиотехника. Парень в синем халате дремал в кресле, облокотившись на письменный стол.

— Вы что, сюда спать пришли? — вспугнул его Ружа.

Было ясное утро. До работы он добирался пешком по залитым солнцем улицам, всеми нервными клетками ощущая волнение, как обычно перед решающей схваткой. Дела, похоже, входили в нормальную колею, и от этого, как у всякого здорового человека, настроение у подполковника было приподнятое, почти беззаботное.

— Разрешите доложить, — вскочил радиотехник, — дежурю здесь с двадцати четырех ноль-ноль по приказанию капитана Ладани. — Сонный взгляд его прояснился. Испуг и смущение быстро привели в чувство. — Не подумайте, я не спал. Просто несколько утомился. У нас маленький дома, ревет по ночам, мы с женой сколько дней уже глаз не смыкаем! Но если бы хоть один из них заговорил, — он показал на динамики, — я непременно услышал бы.

На столе подполковника, как он и просил, были установлены три динамика и три микрофона.

— Первый — для связи с капитаном Кути, — пояснил ему радиотехник, — второй — с товарищем Салаи, а вот этот, за которым я тут всю ночь следил, подключен к квартире на Вешшелени. По нему вы услышите даже прыжок блохи, — позволил он себе пошутить.

Ружа сбросил плащ и подошел к столу. Он был уверен, что Кути еще нет на месте, но все же включил первый микрофон и произнес:

— Говорит Ружа! Кути, ответь! Прием!

Из динамика к величайшему изумлению подполковника раздался такой рев, что он в страхе отпрянул.

— Докладывает Кути! Пока все спокойно. Прием!

— Не ори ты так, я оглохну! Сделайте тише, — попросил он радиотехника. — Какая нелегкая принесла тебя в такую рань? Прием!

— Сегодня вышел номер «Венгерской милиции»! — сказал Кути. Подполковник хорошо представлял себе его ехидную ухмылку. — Боялся, что до восьми расхватают! Теперь вот просматриваю.

— Так держать! — тепло сказал Ружа.

— У тебя все? — спросил капитан.

— Все! — крикнул он и выключил микрофон.

Разумеется, на месте оказался и Салаи.

— У моей младшей режутся зубы, разбудила ни свет ни заря! — нашел он себе оправдание. — Вот я и вышел пораньше.

— Как курятник?

— Пустует пока! — сообщил старший лейтенант.

Третий динамик молчал.

— Ничего, он сегодня еще заговорит! — уверенно сказал Ружа и протянул руку радиотехнику. — Передайте товарищу Ладани мою благодарность. Вам всем большое спасибо! А маленького, — улыбнулся он, — покажите врачу. Безотлагательно! Если младенец здоров и сыт, с какой стати он будет плакать ночью?

Когда парень ушел, Ружа взял пепельницу и опорожнил ее в корзину для бумаг.

— Накурил тут, — проворчал он.

За спиной у него появилась уборщица с пылесосом.

— Вечно вы мимо корзины окурки бросаете, — принялась она отчитывать подполковника. — Нет бы складывали их в кулек, а кулек уж в корзину! Вы только взгляните на пол, весь в пепле!

— Вы правы! — виновато признался Ружа, вынужденный ретироваться в коридор.

Навстречу ему спешила Кларика с двумя огромными папками в руках.

— Что это вы несете? — полюбопытствовал он.

— То, что просили, — ответила секретарша. — Планы зданий.

— Да ведь еще нет и половины восьмого! Как вы проникли в архитектурное управление? Оно открывается через час!

— У меня там связи, — похвалилась Кларика. — Нашелся человек, который ради меня готов был прийти на работу пораньше.

— Так бы и сказали, что главный архитектор когда-то за вами ухаживал! — рассмеялся Ружа.

— А что? Разве этого не могло быть? — Она сгрузила папки на руки подполковнику. — Да, кстати: эксперты установили, что шрифты на машинке и на записках совпадают.

2

Д-р Немеш был неплохим начальником. Он никогда не перегружал своих подчиненных, давал им достаточно времени для выполнения заданий и если бывал взвинчен или в плохом настроении, то считал это своим личным делом, о котором сотрудникам знать не обязательно. Он вообще не обременял их своим вниманием. Знал, что Ретфалви вот-вот получит диплом и уйдет юрисконсультом на предприятие; что касается Жужи, то однажды он предложил ей продолжить учебу, но та напрямик заявила, что лучше быть машинисткой со среднем образованием, чем дипломированным бумагомарателем. И адвокат оставил ее в покое.

Он даже не замечал или не хотел замечать, что Жужа остановила на нем свой выбор, проча его то ли в мужья себе, то ли в любовники. Немеш и впрямь охладел к жене, но ему и в голову не приходило менять ее на кого бы то ни было. В том числе и на Жужу Шелл, даром что ее молодое тело было гораздо пленительнее, чем то, от прелестей которого он иногда вкушал дома.

Правда, случалось, взгляд его останавливался на девушке. Как, например, в эту минуту. Когда он вошел, Жужа пыталась достать с верхней полки какую-то папку. Ее крепкая грудь, стройные бедра и тонкая талия напоминали классическую скульптуру юной красавицы.

Ретфалви, охотясь двумя указательными пальцами за нужными клавишами, печатал на машинке. Полностью поглощенный этим занятием, он ничего не замечал вокруг себя.

— Доброе утро! — поздоровался адвокат, оторвав взгляд от девушки, и, не улыбнувшись, с равнодушным видом прошел к себе. Закрывая дверь кабинета, он услышал звонок телефона и крик Жужи, обращенный к Ретфалви: «Возьми трубку!»

Ретфалви как ни в чем не бывало продолжал стучать на машинке, то и дело склоняясь к тексту и проверяя, что у него получилось. Пришлось ей самой подойти к телефону.

— Контора доктора Немеша! — раздраженно сказала она, но тут же тон ее изменился. — Я вас слушаю! — пропела Жужа, тряся за плечо Ретфалви, чтобы он перестал печатать. — Непременно передам господину адвокату! — Она вдруг села, и лицо ее покрылось мертвенной бледностью. — Я его секретарь, Жужа Шелл. Да-да, передам. — Последние слова она произнесла почти шепотом.

— Что с тобой? — удивленно спросил Ретфалви.

— Отвяжись! Лучше пойди передай шефу… — Она махнула рукой. — Ладно, не ходи, я сама.

Жужа открыла дверь кабинета и, прислонившись к притолоке, спрятала руки за спину.

— Звонили из следственного отдела, — сдавленным голосом сказала она. — Ковача пытались отравить, поэтому он решил дать показания. Сегодня в половине одиннадцатого… Настаивает на вашем присутствии.

— Отравить?! Как, в тюрьме? — поразился Немеш.

— Так сказал этот, не знаю, как его звать, лейтенант.

— Неслыханно! На моей памяти за последние тридцать лет не было ничего подобного!

Жужа пожала плечами, глядя на адвоката невидящими глазами.

Немеш только теперь обратил внимание на ее бледность.

— Вам плохо?

— Я спущусь на полчасика вниз…

— Ретфалви проводит вас.

— Нет-нет. Мне лучше побыть одной! — И она, пошатываясь, вышла из конторы.

Но пока спускалась на первый этаж и шла к воротам, постепенно овладела собой. Лицо ее раскраснелось, в глазах появился решительный блеск. Твердыми, энергичными шагами она поспешила к Бульварному кольцу.

3

Ружа расстелил на столе план дома по улице Вешшелени и прилегающих к нему зданий и стал изучать его, водя по сплошным и пунктирным линиям заостренным кончиком карандаша. Чертеж кое-где расплылся, на сгибах линии прерывались. Такие места подполковник разглядывал через лупу. Он рассматривал план с нарастающим интересом. Прямые линии, сопряжения, прямоугольники оживали перед его мысленным взором, превращаясь в дворы, помещения, галереи.

Размышления Ружи были прерваны голосом из динамика.

— Говорит Кути! В восемь тридцать секретарша Немеша вышла из ворот и поспешила к проспекту Непкёзтаршашаг. Следую за ней. Прием!

— Не упускай ее из виду! Действуй спокойно и осмотрительно!

4

Неожиданно Жужа остановилась. В руках у нее блеснуло зеркальце. Она навела его сначала на тротуар, потом на проезжую часть и поднесла к лицу. Пригладила двумя пальцами волосы над висками, двинулась дальше.

Она шла мимо витрин. У гастронома разгружали машину. На тротуаре и в самом магазине было не протолкнуться. Воспользовавшись столпотворением, Жужа скрылась от наблюдателей.

Машина Кути затормозила, и под прикрытием грузовика из нее выскочил следователь, сидевший позади капитана. Он устремился за девушкой. Та пыталась через другой выход улизнуть на соседнюю улицу, но дорогу ей преградили контейнеры со свежим хлебом.

Пришлось ей вернуться на Бульварное кольцо. Она заметно нервничала.

Все сложней становилось и положение преследующих. Оставаться незамеченными, двигаясь по кольцу с черепашьей скоростью, долго было нельзя. Кути хотел было вызвать другую машину, как вдруг у отеля «Ройал» девушка что-то сказала швейцару и тот свистком подозвал ей такси.

Следователь сел в машину. Они свернули на Непкёзтаршашаг. Такси помчалось в сторону Городского парка.

— Будьте внимательны, не исключено, что она попытается выскочить у какого-нибудь светофора, — предупредил Кути шофера и следователя.

В парке, недалеко от ресторана, такси остановилось. Жужа бросилась к телефонной будке и набрала номер.

Машина Кути проехала мимо и затормозила за туристским автобусом.

— Это Астра! — заговорила Жужа. — В девять будьте у пункта «шесть». Не могу ничего объяснить. В девять!

Она бегом вернулась к такси и села теперь на заднее сиденье.

— Будьте любезны, в Секешфехервар! — сказала она, устраиваясь так, чтобы было удобно наблюдать в зеркало за дорогой.

Таксист взял микрофон:

— Сто шестнадцатый просит диспетчера! Нет ли заказа из Секешфехервара? Мой номер JA 22–78, Янош Канижаи. Принял! Записываю телефон: 13-456. Порядок!

На столе подполковника Ружи снова ожил динамик. Планы он уже изучил и убрал, сосредоточив теперь все внимание на связи. В кабинете сидели, стояли старшие офицеры, тут был и сам Генерал.

— Докладываю, — услышали они голос Кути. — Жужа Шелл села в такси номер JA 22–78. Две минуты назад в Городском парке кому-то звонила из телефона-автомата. Говорила недолго. Потом таксист разговаривал по УКВ с диспетчером. Нужно узнать — о чем? Прием!

— Где вы сейчас? Прием!

— По проспекту Непкёзтаршашаг направляемся в сторону площади 7 Ноября. Вышлите две скоростные машины. По-моему, она нас заметила.

— Плохо! — сказал кто-то из офицеров.

— Ничего страшного! — успокоил капитана Ружа, уважительным, но недвусмысленным жестом призывая присутствующих к тишине. — Главное, пташка вылетела из гнезда! Продолжай преследование!

Жужа глянула на часы: без десяти девять.

Такси помчалось по проспекту Бартока, миновало площадь Жигмонда Морица.

В машине Кути раздался сигнал телефона.

— Таксист сообщил диспетчеру, что направляется в Секешфехервар, — узнал Кути голос Кларики. — Две машины, что вы просили, приближаются к балатонской автостраде!

— Вас понял!

У выезда за город, на шоссе Будаэрши, Жужа взмолилась перед шофером:

— Помогите мне, я прошу вас! Меня преследует муж, он сходит с ума от ревности!

Таксист заметил сзади машину Кути и повернул зеркальце так, чтобы видеть девушку.

— Есть причины для ревности! — оценил он ее красоту.

— Если и есть, то это его вина! — кокетливо бросила Жужа, заставив себя улыбнуться. — Он убьет меня!

Таксист был из тех парней, которым самим доводилось спасаться от ревности разъяренных мужей и родичей. Решив помочь симпатичной молодке, он нажал на газ, и машина рванулась вперед.

— Молодец! — вынужден был признать мастерство соперника водитель Кути. — Но ничего, — успокоил он капитана, — от меня не уйдет!

У въезда на балатонскую автостраду уже поджидала посланная им на помощь машина.

— Пропусти ее, — распорядился Кути.

Жужа Шелл оглянулась.

— Отстал! — радостно сообщила она.

— Рано радуетесь. Так просто от ревнивого мужа вы не отделаетесь!

— Его обогнала «лада» и мешает ему! — воскликнула Жужа.

Таксист впился глазами в дорогу. Моторы трех автомобилей, давно превысивших все ограничения скорости, ревели на предельных оборотах.

Однако у Жужи Шелл было припасено для преследователей еще несколько сюрпризов.

Не доезжая Будаэрша, такси неожиданно свернуло с автострады к бензоколонке и остановилось. Швырнув на сиденье деньги, девушка выскочила из машины и побежала к подземному переходу, под автостраду.

Преследователям не сразу удалось остановиться, и они потеряли ее из виду. Капитан и его помощники, несмотря на четырехрядное движение, бросились через автостраду. Тем временем водитель Кути подал машину назад, к съезду на бензоколонку.

Они успели заметить только, как Жужа впрыгнула в голубой «мерседес» с венским номером. Шофер «мерседеса» тут же нажал на газ.

— Томас Вольф! Почтальон! — узнал его Кути.

Один из следователей успел записать номер. «Мерседес» выскочил на автостраду перед носом огромного трейлера и растворился в потоке машин, мчащихся в сторону Будапешта.

— У бензоколонки в районе Будаэрша ей удалось уйти, — докладывал Кути, вернувшись к машине. — Пересела в голубой «мерседес». Номер W 381–265. За рулем — Томас Вольф! Они скрылись в направлении Будапешта. Прием! — сказал он, тяжело вздохнул и стал ждать, когда разорвется бомба.

Офицеры в кабинете Ружи были ошеломлены. Кто-то сгоряча ударил кулаком по столу.

— Сейчас же ко мне! — рявкнул Ружа.

— Слушаюсь, — простонал Кути. Шофер сочувственно посмотрел на него.

— Приезжайте, ребята, — снова услышали они голос Ружи, заметно смягчившийся. — Все пути ведут в Рим, — сказал он, — в том числе и балатонская автострада, — и пояснил собравшимся вокруг стола офицерам, показывая на динамик, связанный с квартирой на улице Вешшелени: — Вот он, Рим. Конец их пути.

Глава XV

1

У въезда в город «мерседес» сбавил скорость. Встречи с автоинспекцией Вольф, естественно, не хотел. Жужа забеспокоилась.

— Они заметили номер!

— Ничего, — хладнокровно сказал Вольф, — нам бы только до города добраться.

— Они уже не догонят нас?

— Они-то? Ни в коем случае. Самое большее, что им может достаться, — этот прекрасный «мерседес». Но мы купим себе другой. Там у нас деньги будут!

Девушка промолчала. Новый «мерседес» казался ей очень далеким миражем, зато возможный провал — близким призраком.

Они въехали в город. Вдалеке показалась стоянка такси. Не доезжая ее, Вольф свернул в переулок, потом в другой, третий и остановился у тротуара под желтеющей кроной платана.

До стоянки они дошли пешком, сели в такси, попросив отвезти их до площади Москвы. Жужа обожала кататься на автомобиле, но в эти минуты готова была разрыдаться. Она почувствовала такую ненависть к адвокату, что заломило в висках. Хотелось всадить в него нож и вспороть от сердца до живота. Когда во время заграничной поездки ее завербовали, она решила, что все это ненадолго. Пока не станет любовницей или женой адвоката. Или другого хорошо зарабатывающего мужчины. Но надежды не оправдались. То, что ей ни за что не позволили бы выйти из игры, Жуже даже в голову не приходило.

Они проехали несколько остановок на автобусе, потом пошли пешком.

Юнг, заметив их у особняка, выбежал к калитке.

— Что вам здесь нужно?! — накинулся он на девушку. — Как вы посмели сюда явиться?!

— В доме объяснимся! — оглядываясь по сторонам, сказал Вольф.

Юнг пропустил их вперед.

— Ковача хотели отравить. Сегодня в половине одиннадцатого он заговорит, — сообщила Жужа.

От оказанного ей приема девушке было не по себе. «Значит, на них нельзя положиться!» — подумала она. Хотя могла бы догадаться и раньше.

— Откуда вы узнали? — побледнев, спросил Юнг.

— Через меня сообщили Немешу. Он, вероятно, уже отправился на свидание с Ковачем.

— Почему же вы не сказали об этом час назад по телефону?

Они стояли уже в гостиной, со злостью глядя друг на друга.

— Потому что тогда вы удрали бы! Без меня!

— На эту тему мы еще поговорим! — пригрозил ей Юнг.

— Я вам не верю!

Юнг ударил ее по лицу. Девушка упала в кресло и, прижимая руку к горящей щеке, заплакала.

— Можно было без этого обойтись, — возмутился Вольф.

— Где машина? — не обращая внимания на его слова, спросил Юнг.

— Мы ее бросили. Наш номер, кажется, засекли. И вообще она слишком заметная. Если за нами будут охотиться, на ней не уйдем. А что ты задумал?

— Нужно дождаться звонка! — сказал Юнг.

Жужа с опаской глянула на него. Пощечина жгла ее изнутри, из самой глубины души, побуждая к мести. Но пока она не могла ничего предпринять.

— Нам нужно спасаться! — взмолилась она.

Юнг налил в большой стакан виски и подал его Жуже.

— Выпейте! — И, когда она выпила, бросил ей на колени пачку сигарет: — Курите и помалкивайте! Я сказал, мы ждем указаний по телефону!

Вольф взглянул на часы.

Было ровно половина десятого.

2

В дверях кабинета показался Кути.

— Ну наконец-то! — встретил его Ружа. — С минуты на минуту ты мне понадобишься. Клари, дайте ему чашечку кофе, иначе он не придет в себя. Ну, садись, рассказывай. Пусть товарищи поучатся, — хитро посмотрел он на офицеров и подбодрил смутившегося капитана: — Смелее! Когда-то и мы были новичками.

Кути принялся рассказывать о погоне, сначала скованно, потом все ярче и темпераментней. Клари слушала его, застыв у дверей с чашкой в руках.

Отчет Кути прервал треск из второго динамика.

— Докладывает Салаи! Фотоэлемент показал, что в квартиру кто-то вошел…

— Ты видел кого-нибудь у ворот? — перебил его Ружа.

— Никого.

— Вот и отлично, — словно бы про себя прошептал Ружа.

В этот миг наконец ожил и третий динамик.

Слышно было, как в квартире открылась, потом закрылась входная дверь.

Ружа подался вперед, стараясь не пропустить ни звука. Рукав его пиджака задрался, обнажив часы.

Кути взглянул. Было ровно половина десятого.

Включился и некоторое время спустя выключился автоответчик. Последовала пауза.

Неизвестная рука подняла телефонную трубку, набрала номер.

— Говорит Бутон! — раздался механический голос.

Взволнованным, торопливым голосом Юнга ответили:

— Ковач уцелел! Он жив! Сегодня в половине одиннадцатого он даст показания!

Ружа довольно усмехнулся.

Голос, теперь уже не механический, но все-таки искаженный, ответил Юнгу:

— Откуда вы об этом узнали?

— У меня сидит Астра. Информация поступила через нее. Ее чуть было не схватили!

Короткая пауза. Сдавленный голос:

— Начнем операцию «ноль»! Вы приедете за мной. Мой адрес — на обороте картины, она висит над камином. Я тем временем займусь паспортами. Поторапливайтесь!

Раздался щелчок. Неизвестный положил трубку. Офицеры оживились. Ружа попросил тишины. В квартире хлопнула дверь.

— Клари! — скомандовал подполковник. — Распорядитесь, чтобы все машины наблюдения ехали на улицу Вешшелени. Командирам установить связь с Салаи. Пусть будут в полной готовности, но ничего не предпринимают, пока я не подъеду. Только в случае крайней необходимости!.. Кути!

— Я здесь!

— Поедешь со мной! — Он повернулся к офицерам и, улыбаясь, сказал: — Ровно в двенадцать я буду докладывать товарищу Генералу. Приглашаю туда всех.

Генерал лишь развел руками:

— Вы слышали? Товарищ Ружа пригласил вас ко мне!..

3

У въезда на улицу Вешшелени в это утро было особенно оживленно. Одна за другой прибывали машины, водители которых, похоже, не знали элементарных правил паркировки. Останавливались у гаражей, у разгрузочной рампы, а один, оглядевшись в поисках знака «Стоянка запрещена», как нарочно, поставил машину под этим знаком. Какой-то шофер грузовика попытался было протестовать, пригрозить милицией, но его успокоили, попросив немного потерпеть.

Пассажиры легковых автомобилей в споры не вмешивались. Их взгляды были устремлены в сторону дома номер 2, они ожидали подполковника Ружу.

В машине начальника приехал Кути. Он рассказал Салаи о телефонном разговоре, который они слышали через динамик, и обошел машины, давая знать, чтобы все были начеку.

Подполковник изменил решение, когда они ехали по бульвару Танач.

— Время есть, — спокойно сказал он Кути. — Зайду проведаю нашу Эву.

— Как, сейчас?! — удивился капитан.

— Ты поезжай. Здесь рядом, я пройдусь. Не беспокойся, в нужный момент буду на месте.

В сберегательной кассе он направился прямо к Эве.

— У вас тут народу, как в гастрономе или в распивочной, — кивнул он на оживленный зал, останавливаясь у стойки Эвы Ласло.

— Добрый день! — дружелюбно сказала девушка и подала ему руку. — Что-то давно вас не видно.

— Дел в последнее время невпроворот, — оправдывался Ружа. — Но вот проходил мимо. Дай, думаю, зайду.

— Вид любого милиционера, тем более в таком ранге, на меня действует успокаивающе, — улыбнулась Эва. И серьезно добавила: — Честное слово.

— А меня успокаивает ваше хорошее настроение, — ответил подполковник.

— Это только так кажется, — сказала девушка. В руках у нее была целая кипа папок и скоросшивателей. — Скажите, что с Пали?

Ружа потупился, замолчал.

— Ну скажите же что-нибудь, — упрашивала его девушка. — Хорошее или плохое, все равно, лишь бы что-то узнать о нем!

— Его пытались отравить!

— О боже! — воскликнула Эва, прижимая папки к груди.

— Успокойтесь, опасность уже миновала. Быть может, это и к лучшему, что так вышло.

— Я вас не понимаю!

— Покушение доказало ему, что он списан хозяевами со счетов и его хотят убрать. Так что теперь он решил откровенно во всем сознаться. На суде это будет для него очень много значить.

Эва вздохнула.

— Бедный Пали! А я даже не знаю, когда его увижу. — И, оживившись, спросила: — И вы нашли того, кто покушался?

— Нашли, но он, к сожалению, сбежал. Первый случай на моей памяти.

— А вдруг он теперь за меня возьмется? — испугалась девушка.

— Мы вас охраняем, не беспокойтесь. — Ружа кивнул на улицу. — Видите того человека? Единственное его задание — охранять вас.

— Спасибо вам за заботу, — с благодарностью сказала Эва. — Не сердитесь, но мне пора, нужно идти в архив. Срочное задание. Да вы знаете по своей работе, не мне вам объяснять. Поручили подготовить справку за полугодие. А у меня на уме только Пали! Скажите, — заглянула Эва ему в глаза, — если он во всем сознается, это облегчит его судьбу?

— Будьте спокойны, — кивнул Ружа, — мы его не оставим.

Они попрощались, и девушка пошла по своим делам.

Глава XVI

1

По шоссе Пашарети с включенной сиреной неслась «скорая».

Обгоняя машины, услужливо уступавшие ей дорогу, она свернула в переулок и остановилась у дома под номером 52. Сирена умолкла.

Водитель нетерпеливо посигналил.

Вольф уже поджидал ее. Он побежал открывать ворота. Машина вкатилась во двор. Вольф попросил подъехать к самым дверям особняка.

Взяв носилки, санитары поспешили за врачом, которому Вольф показывал дорогу в спальню.

Жужа, тяжело дыша, лежала на тахте, укутанная до подбородка. Глаза ее были закрыты, лицо в поту.

Молодая докторша со стетоскопом на шее присела на краешек тахты и потрогала Жужин лоб.

— Отвернитесь, пожалуйста, — попросила она санитаров и Вольфа. — Я хочу осмотреть ее.

— Это лишнее! — Жужа села.

В руке у нее был револьвер. Она вскочила на ноги. Вольф взял под прицел санитаров. Из гостиной вошел Юнг, тоже с оружием.

— Раздевайтесь! — приказала Жужа.

— Что за глупые шутки?! — поразилась докторша. — Прекратите сейчас же, сегодня не первое апреля.

— Никаких шуток, барышня, — весело сказал Вольф. — Согласитесь, что трое голых врачей лучше, чем три голых трупа. Вашу одежду мы заполучим любым способом.

— Вы слышите? — сказал Юнг. — Раздевайтесь! Через несколько минут в одежде медработников они подбежали к машине. Вольф сунул водителю в бок пистолет.

— Доложите по рации, что везете тяжелобольного в загородную больницу. Скажете лишнее слово, пристрелю!

Шофер даже не пытался сопротивляться. Послушно включил рацию и, стараясь говорить спокойно, сообщил:

— Говорит 98–78. Отправляюсь с тяжелобольным в чепельскую больницу!

— Принято, — прозвучало в ответ.

Водитель выключил рацию. В следующее мгновение Вольф залепил ему рот пластырем, выпихнул из машины и, оттащив в дом, привязал к перилам лестницы.

— Скорей! — подгонял его Юнг.

Все трое, в белых халатах, сели в машину и выехали из ворот.

— Скорей! — поторапливал Юнг сидевшего за рулем Вольфа.

— Не могу сирену включить, — ответил он.

Наконец нашел нужную кнопку, и машина, завывая сиреной, помчалась по направлению к центру.

2

Ружа не спеша свернул за угол, но на улице Вешшелени все же ускорил шаг. Кути он велел сесть в машину Салаи, сам устроился в «волге» и включил радиотелефон. — Внимание! — услышали во всех машинах его голос. — Враг, конечно, предпримет попытку бежать. Что бы ни произошло, действовать только по моему приказу. Я знаю обо всем, что происходит в квартире. — И переключил на прием квартиры.

Сделал он это в самое время.

Послышался дверной скрип, какие-то шорохи. В квартире что-то перекладывали. Потом все стихло.

Неожиданно с душераздирающим воем сирены к дому подкатила карета «скорой помощи». Юнг и Вольф подхватили носилки и ринулись в подворотню. За ними с саквояжем в руках поспешала Жужа в белом халате.

— Она! — вырвалось у Кути, увидевшего девушку, которую он преследовал полтора часа назад.

— Вольф! — по фотографии узнал молодого мужчину Салаи.

— Всем оставаться на местах! — послышался спокойный голос Ружи.

На тротуаре вокруг «скорой» собиралась толпа любопытных. Салаи с беспокойством следил за скоплением людей.

— Первая и вторая команды! — приказал подполковник. — Смешайтесь с толпой!

Через несколько секунд среди любопытных уже толкалось несколько следователей.

В машине Салаи сверкнула лампочка — сработал фотоэлемент. Значит, вошли в квартиру.

— Вошли! — доложил Салаи.

— Знаю, слышу! — ответил Ружа.

Вскоре из динамика донеслось, как оправдывается перед кем-то Юнг:

— «Скорая помощь» долго не приезжала!

Голос Вольфа:

— И это берем?

— Да брось ты это к дьяволу! — сказал ему Юнг.

Что-то загремело, раздались шаги.

— Значит, я теперь Герхардт Келлер? — спросил Вольф.

— Откуда ты взял?

— Так написано в паспорте! — ответил Вольф Юнгу.

— Правильно, — сказал Юнг, — каждый должен запомнить свое новое имя.

Ружа улыбнулся.

— Быстрей! — торопила их Жужа.

— Лицо тоже закроем, — предложил Вольф.

— Пошли! — скомандовал Юнг.

Ружа выключил связь и выскочил из машины. Он был бодр и решителен. Сделал знак: всем выходить из машин. Кути и Салаи первыми бросились к нему.

3

Мальчишка лет десяти, не выдержав ожидания, побежал в подъезд, но вскоре вернулся.

— Идут! — радостно известил он собравшихся.

— Кого несут-то? — поинтересовался старик, житель дома.

— Не видно! — сказал мальчишка. — Одеялом прикрыли.

Стена любопытных подалась вперед, потом расступилась, пропуская носилки.

Лица Вольфа и Юнга были, под стать ситуации, серьезными и внушающими почтение. Жужа шла за ними, склонив голову, с таким видом, будто очень встревожена состоянием пациента.

Человек на носилках был покрыт одеялом до половины лица. Лоб прикрывал большой носовой платок, из-под которого торчал только кончик носа.

— Кого понесли? — снова спросил старик, но ответа не получил.

Жужа прошла вперед, оглянулась и не заметила ничего подозрительного. Народ стоял на тротуаре. У машины никого не было.

Вольф и Юнг подошли к задней дверце, приподняли носилки. Жужа открыла им дверь.

В машине стоял Кути, направляя на окаменевшую троицу пистолет.

— Хоть ваш «мерседес» и быстр, — усмехнулся он, глядя на Жужу, — я все же не думал, что нам придется так скоро увидеться!

Юнг и Вольф не успели поставить носилки, как Салаи и двое следователей подошли сзади. Несколько движений, и их оружие уже было в карманах офицеров.

— Разрешите, — протиснулся к носилкам Ружа. Лежащий на них человек, вцепившись в одеяло, закрывал им лицо.

— Георг Юнг, шпионская кличка Мак, — начал Ружа перечисление, — Томас Вольф, клички нет, Жужа Шелл, шпионская кличка Астра, и Эва Ласло, шпионская кличка Бутон, именем Венгерской Народной Республики вы арестованы!

Вцепившиеся в одеяло пальцы разжались. Подполковник отбросил его с лица Эвы Ласло и встретился взглядом с ее полыхающими ненавистью глазами.

Он равнодушно отвернулся, подозвал зна́ком следователей.

Эва Ласло встала с носилок.

На руках у всех четверых защелкнулись наручники.

Глава XVII

Несмотря на вполне солидный возраст, подполковник был не лишен мальчишеского тщеславия. Хотя в здание министерства Ружа прибыл без десяти двенадцать, в дверь генеральского кабинета он постучал лишь в момент, когда из репродуктора донесся первый удар возвещавшего полдень колокола.

Кути, который знал толк не только в поэзии и прозе, но и в драматургии, смог по достоинству оценить блестящую мизансцену: переступив под раскаты колокольного звона порог кабинета, Ружа застыл у двери, за ним, на полшага отстав, он и Салаи, а перед ними — выстроившиеся, словно перед фотографом, высшие офицеры.

Ружа доложил о прибытии. Офицеры оживились.

Генерал подошел, поздоровался за руку со всеми троими.

— Все в порядке? — спросил, а точнее, констатировал он, догадываясь об исходе событий по их лицам и взглядам. Он обнял подполковника, подвел к креслу и усадил, предложив сесть и двум молодым офицерам. — Как видишь, — обвел он рукой кабинет, — здесь все, кого ты приглашал. Пришли пропивать мои карманные деньги! Теперь месяц буду ходить с пустым кошельком.

Это было недалеко от истины. Все знали, что по части карманных расходов он не избалован. В семье было четверо детей — четвертый остался от недавно умершей сестры, — а жена его, которая никак не могла оправиться после третьих родов, уже долгие годы не работала.

Но знали и то, что представительские деньги он позволяет расходовать лишь в исключительных случаях. Вот почему коньяку в маленьких рюмочках было буквально по нескольку капель. Ружа и его подчиненные отказались, однако, и от этого.

— Мы за вас беспокоились, — сказал седовласый розовощекий полковник с брюшком, старый приятель Ружи.

— А я беспокоился, когда начинал это дело, — сказал Ружа. — Когда не было ни одной ниточки, а Ковач молчал…

— Мы знаем, — перебил егодругой офицер, сравнительно молодой и потому любопытный и нетерпеливый. — Вы лучше расскажите о том, чем они, собственно, занимались?

— Главная цель, — не спеша начал Ружа, — состояла в налаживании экономической разведки. Мы это предполагали, потому что в последнее время именно на этом концентрируют основные усилия наши противники. Согласно заданию, группа должна была, и, по-моему, это ей удавалось, собирать информацию о ситуации на крупнейших объектах строительства, о темпах и графиках работ. Сроки пуска таких объектов и предполагаемая мощность, правда, как правило, хорошо известны, много внимания этому уделяют органы массовой информации. Но когда противники знают конкретно, на какой стадии находится строительство, то, задерживая поставки определенных материалов, могут основательно отодвинуть срок пуска. В результате мы вынуждены приобретать за рубежом то, что уже могли бы производить и сами, если бы завершили строительство вовремя. Более того, могли бы составить конкуренцию западным фирмам на внешнем рынке.

Переведя дух, Ружа продолжил:

— Их агентура функционировала, можно сказать, идеально. Хотя у нас были сигналы, мы долгие месяцы не могли ничего поделать. Разумеется, рано или поздно мы вскрыли бы хоть какой-нибудь из их каналов, но эта случайная катастрофа нам здорово помогла.

— Лично я на случайности не рассчитываю, — вставил молодой подполковник, недавно окончивший юридический факультет и еще не успевший, в дополнение к знаниям, приобрести необходимый опыт. А может, он просто хотел отличиться в глазах начальства.

— А я не рассчитываю на следователей с компьютером вместо мозгов, — спокойно заметил Ружа. — Потому что случайность помогает думающему и мешает дураку или проходимцу.

— Продолжай, — попросил его Генерал.

— Так вот, агентура эта работала настолько надежно, что через нее переправляли даже информацию, поступающую из других соцстран. Пал Ковач поддерживал связь с курьерами. Знал их лично, принимал информацию, шифровал и переправлял. Помимо курьеров, был связан еще с рядом лиц, завербованных и внедрившихся в различные учреждения. Со временем он становился все более важным звеном агентуры.

Пораженные офицеры слушали его, не прерывая.

— Значит, Ковач стал у них ключевой фигурой, — сказал Генерал, закуривая.

— Потому они и решили держать его под постоянным контролем, — продолжил рассказ Ружа. — И тут совершили ошибку, совершенно непростительную в своей профессии, если можно назвать профессией такое ремесло. Приказали Эве Ласло установить с Ковачем «живую связь». Таким образом они могли контролировать каждый шаг Ковача почти в открытую.

— Это действительно нечто новое, — признал полковник. — Как ты об этом догадался?

— Просто считал невозможным, чтобы люди, по сути, живя вместе, не знали о делах друг друга. Такое возможно до поры до времени, но не постоянно. А связь у них была продолжительная. Ковач любил женщину откровенно, она же, возможно, испытывала влечение, но не была влюблена. Говоря с Эвой Ласло, я всегда ощущал, что влюбленная женщина так себя не может вести. Такие вещи, тем более в моем возрасте, легко замечаются. Ей, например, не пришло в голову попросить свидания. Или хотя бы послать смену белья, передачу. Эта женщина казалась мне все более странной и подозрительной.

Ружа помолчал.

— А тут еще этот наезд. Покушение, — усмехнулся он. — Уж очень, должен сказать вам, грубо работали. Как чикагские гангстеры, пользуясь выражением моего друга Кути. Если бы они действительно решили ликвидировать Эву Ласло, то нашли бы тысячу других способов вместо этого, явно рассчитанного на нас, трюка. Было ясно, что этим покушением они просто хотели отвести от нее подозрения. Так старались ее сохранить, что сами и провалили.

— Логично, — сказал Генерал.

— Ковач тем временем молчал. Мы полагали, что с таким грузом на совести он долго не протянет, рано или поздно заговорит; а с другой стороны, мы подозревали, что его соучастники установили с ним связь, заставляя его молчать. Ковач человек не глупый. Ему же понятно было, что суд сочтет его молчание отягчающим обстоятельством, но он любил Эву Ласло и если бы заговорил, то навсегда потерял бы ее. Записки помогали ему еще на что-то надеяться.

— На чудо рассчитывал? — засмеялся полковник.

— Любовь может заставить поверить и в чудеса. И он верил своим хозяевам. За предательство эти бандиты заплатили среднеоплачиваемому служащему колоссальную сумму! К тому же Ковач считал, очевидно, что это подарок Эвы. И думал так: или его спасут, или он принесет себя в жертву Эве. Записки обещали ему спасение, поэтому перед нами был человек совершенно спокойный: не готовящий себя к мученичеству Ковач, а другой, уверенный и невозмутимый. Вот и нужно было искать, кто и как поддерживает с ним связь.

— В первую очередь вы заподозрили, разумеется, доктора Немеша? — не без издевки заметил подполковник юстиции.

— Ни минуты его не подозревали, — смерил подполковника юстиции взглядом Ружа. — Я доктора Немеша знаю давно: честный, порядочный человек. То, что денег у него больше, чем у нас с тобой, или манеры другие, не мешало ему быть корректным партнером во всех делах. Даже в случаях, когда наши с ним мнения не совпадали.

— И все же записки передавал он, — заметил низкорослый тучный полковник.

— Не зная и не желая того. Записки изготовляла Эва Ласло у себя на квартире. Правда, при обыске мы ничего не нашли, потому что Томас Вольф нас опередил, но позднее он вернул ей все необходимое для изготовления записок. Днем она незаметно уходила с работы — каким образом, я скажу позднее, — отвозила их в Буду на такси и оставляла в «почтовом ящике», то есть в дупле. По телефону сообщала Юнгу (он же Джонсон, он же Мак), что можно забрать материал. Юнг посылал две пачки «пэл-мэла» с начинкой по почте на адрес адвокатской конторы, разумеется, всякий раз предупреждая об этом Жужу Шелл (она же Астра). Девушка вкладывала две пачки сигарет в блок, причем всегда сверху. Конечно, именно в те дни, когда Немеш шел на свидание с Ковачем. Очень простое решение, но как трудно было его разгадать.

— Объясни еще вот что, — попросил Генерал Ружу, который уже устал от собственного рассказа. — Товарищ Кути со своими людьми круглосуточно вел наблюдение за Эвой Ласло, и все же она в любое время могла незамеченной уходить из сберкассы. Каким образом?

— Как раз это я и хотел оставить напоследок. Я все понял, когда осматривал двор дома на улице Вешшелени. Кое-где там видны еще печальной памяти надписи: «Бомбоубежище»! По давнему личному опыту я смекнул, что дом должен быть связан с соседними зданиями целой системой, лабиринтом подвалов. Я знал, что архив сберкассы расположен в подвале, в бывшем бомбоубежище, ныне переоборудованном. Достал план зданий, и выяснилось, что коридорчик рядом с архивом связан с запасным выходом, который выводит в соседний двор — во двор дома по улице Вешшелени. Эве Ласло нужно было только достать ключ от двери запасного выхода.

— Что с Ковачем?

— Я устроил ему очную ставку с Эвой Ласло. Она не смогла опровергнуть, что приказ отравить любовника исходит от нее самой. Ковач был потрясен. Это вторая женщина, которой он верил и которая, как и первая, обманула его. Сейчас он диктует свои показания. Сведения мы сразу же проверяем. Проверяем упоминаемых в его показаниях лиц, устанавливаем наблюдение. Всю цепочку выловим.

Генерал поднялся, подошел к Руже и его помощникам. Пожал им руки.

— Потрудились на славу! Спасибо, братцы!

Но полковник юстиции все не успокаивался:

— Ты только что говорил, что доктор Немеш присутствует на допросе. Как же так? Ведь следователь вызывал его к половине одиннадцатого просто так, для приманки?

— Какой еще приманки? — возмутился Ружа. — Не хочешь ли ты сказать, что я обманул Немеша? Что нарушил процессуальный кодекс? Ну и ну! — сказал он и рассмеялся, глядя на Генерала.

Богомил Райнов ИНСПЕКТОР И НОЧЬ

О прозе Богомила Райнова

Круг творческих интересов Богомила Райнова, одного из наиболее ярких представителей современной болгарской литературы, необыкновенно широк. Будучи профессором Софийского высшего института изобразительных искусств, он публикует монографии и критические статьи, освещает в ряде очерков и статей вопросы эстетики и теории искусства. Б.Райнов известен и как киносценарист и драматург. Важное место в творчестве Богомила Райнова занимают его исследования, в которых он разбивает буржуазные эстетические позиции — «Художественное мастерство», «Чёрный роман» и «Эрос и Танатос».

Богомил Райнов — не только популярный писатель, но и видный общественный деятель. Он является заместителем председателя Союза болгарских писателей, членом ЦК Болгарской коммунистической партии, членом-корреспондентом Болгарской академии наук.

Подобно писателям, принадлежащим к поколению, «рождённому в период между двумя войнами», — таким, как Валерий Петров, Александр Геров, Веселии Ханчев, Божидар Божилов, — Богомил Райнов начал свой творческий путь как поэт. И хотя критика ставит его поэтические произведения в один ряд с лучшими образцами современной болгарской лирики, славу ему приносит его проза.

В прозе Богомила Райнова живы традиции классического реализма 19 века, подтверждением чего могут служить присущее ему добросовестное изучение представляемого жизнью «материала» склонность к тонкому психологическому анализу характеров, строгая социальная определённость образов, «флоберовское» построение фразы.

Круг беллетристических тем Богомила Райнова можно разделить — тематически, а в некоторой степени и хронологически, — на три части. Первая — это его «парижская проза», или рассказы и новеллы о жизни за рубежом, собранные в книгах: «Человек на углу» (1958 г.), «Дождливый вечер» (1961 г.), «Ночные бульвары» (1963 г.). К этому циклу относится и его новелла об алжирском движении Сопротивления «Как только мы можем умирать». Во вторую часть вошли приключенческие повести и романы писателя главным героем одной серии которых является инспектор милиции («Инспектор и ночь», «Человек возвращается из прошлого» и «Бразильская мелодия»), а главным героем другой серии контрразведчик Эмиль Боев («Господин Никто», «Нет ничего лучшего, чем плохая погода», «Реквием одной негодяйке»). Указанные произведения, как и книги других современных болгарских «классиков» этого жанра (Андрея Гуляшки, Павла Вежинова), отличаются не только занимательностью; в них мы находим верную обрисовку социальных явлении опирающуюся на изощрённую наблюдательность и психологизм.

Социально-психологический роман «Дороги в никуда» кладёт начало третьему циклу в творчестве Б. Райнова. Эта книга ставит важные социально-этические вопросы, показывает душевный разлад поколения, обретавшего зрелость в первые годы после победы социалистической революции. Книга представляет собой безмолвный монолог изнурённого болезнью человека — научного работника, творческие силы которого деформированы чуждым ему и несвойственным социалистическому обществу догматическим мышлением. Что является итогом жизни, прожитой не так, как тебе хотелось бы? Воспоминания о ранней любви или двое детей, которые стоят под окнами больницы? И была ли эта жизнь ошибкой? Могла ли она быть иной? Не на грани ли гуманистической резиньяции и естественных движений вечно мечущегося сердца проявляется самое лучшее, что есть в человеке, — стремление к прекрасному, которое делает человека победителем, даже тогда, когда его уже сразила смерть?

Эта книга Богомила Райнова свидетельствует об умении писателя преодолевать всё мрачное и сложное в жизни, опираясь на коммунистическую направленность своих убеждений. Она свидетельствует также о том, что «новейшие» приёмы прозы могут быть исключительно функциональными в контексте социалистическо-реалистической творческой концепции. Потому что субъективистско-монологическое повествование может выражать не только психологическую замкнутость индивида в «узком» внутреннем мире, как это чаще всего бывает в современной западной прозе (Марсель Пруст, Вирджиния Вульф, Джеймс Джойс, Франц Кафка); порой такое повествование основывается на своеобразном преломлении проблем социальной жизни в сознании индивида, свидетельствует об его творческой активности в условиях новой жизни.

Включённые в книгу произведения Богомила Райнова верно отражают как творческие предпочтения писателя, так и его идейно-художественную позицию. В них выведен интересный социальный «типаж», тонко переданы психологические нюансы, духовное бытие раскрыто как функция социального.

Даже любовь у Богомила Райнова — это чаще всего деформированные из-за условий капиталистического города человеческие взаимоотношения. В этом смысле показательна не только его проза, но и его ранняя поэзия, в которой любовь предстаёт реальной, зримой силой, далёкой от какой-либо сентиментальности. В прозе Богомила Райнова любовь — очень зыбкая «почва» бытия, что особенно ощутимо в повести «Моя незнакомка», как и в конце романа «Нет ничего лучше плохой погоды». Любовь даёт ощущение счастья растворяется в воспоминаниях, становится почти призрачной в своём экстатическом воплощении, и это, в свою очередь, придаёт особое очарование его рационально сконструированной прозе. Это чувство у Богомила Райнова имеет глубокий поэтико-гуманистический смысл, оно как бы выступает компенсацией реальной любви, сломленной враждебными законами капиталистического общества («Моя незнакомка») или подавленной неумолимостью профессионально-гражданского долга (приключенческие произведения писателя).

Личность в прозе Б. Райнова имеет строго определённые социальные координаты. Но в обществе его герои отделены друг от друга бронёй своего одиночества, что особенно ярко показано в рассказе «Между шестью и семью». Однако это не «добровольное» внутреннее одиночество. Людей разделяет классовая, идейная, национальная или профессиональная разобщённость. И люди не всегда обходят молчанием факты столь безотрадной действительности, восстают против неё.

Светлозар Игов

Инспектор и ночь Перевод Т. Теховой под редакцией М. Маринова

Если вам скажет кто-нибудь, что профессия инспектора милиции романтична, пошлите его ко мне. Или к чёрту.

Половина восьмого утра. Я жду телефонного звонка и изучаю пейзаж в окне: тёмное декабрьское утро, свет уличных фонарей, с трудом рассеивающих плотный туман, пригоршни дождя, которые ветер остервенело швыряет в стекло, плюс отражение собственной физиономии. Словом — лучезарное лицо на лучезарном фоне.

Я жду телефонного звонка, но отнюдь не сгораю от нетерпения: единственное, что мне предстоит, это свидание с мертвецом. Вообще мертвецы — это мои ребята, хоть и создают мне массу неприятностей. Только успеешь разделаться с одним, как тебе уже преподносят другого, а антракта между этими историями никогда не хватает для того, чтобы сделать что-нибудь полезное. Сходить подстричься, например, или сменить эту сорокасвечовую лампочку, от которой портятся глаза, или, на худой конец, убрать со стены портрет старой немецкой овчарки с всепонимающей улыбкой и лиловатой шерстью.

Телефон всё ещё не звонит. Я отрываюсь от пленительного пейзажа и начинаю расхаживать по кабинету, между четырьмя пустыми письменными столами. Нас четыре инспектора в комнате, но мне редко случается видеть остальных, а им — меня, потому что каждый из нас вечно возится с очередным покойником. Зато столы всегда налицо. И эти пустые канцелярские столы, освещённые вышеупомянутой лампочкой, придают комнате изумительный уют. Тот особый уют, от которого хочется задрать голову, как овчарка на стене, и завыть во весь голос.

Мне удаётся подавить это атавистическое желание, и я только поднимаю шляпу; это означает на моём тайном языке: «Выше голову, дорогой! Смотри на вещи веселей!»

Итак, я бодро вскидываю голову и даже принимаюсь тихонечко насвистывать — ни твист, ни рокк, а какое-то танго — старомодное, как мой плащ. Я насвистываю и в такт мелодии передвигаю пальцы по столу, и постепенно мои два пальца превращаются в двух человечков — её и меня — двух маленьких человечков, которые кружатся по письменному столу, но это уже не стол, а летний дансинг, где всё и началось…

Дансинг… Слово это в достаточной степени говорит о серьёзности происшествия, ибо в танцах я столь же подвижен, как труп, который меня ждёт. Это случилось на берегу моря — почти, как у Павла и Виргинии, в доме отдыха профсоюзов… Громкоговоритель в ресторане гремел всё одной и той же мелодией. Это была, должно быть, единственная не заигранная ещё вконец пластинка. Нас познакомили — меня и её. Другие встали и пошли танцевать. Мы остались одни за столиком. Глупо, конечно, — после стольких допросов не суметь толком ни о чём спросить! Впрочем, и она мне не очень помогала. Только узнав, чем я занимаюсь, проговорила: «Это, наверно, ужасно — видеть жизнь только с теневой стороны!» До этого мне не приходило в голову, что я вижу жизнь только с теневой стороны, но собеседница моя была учительницей, и, видно, разбиралась что к чему. Громкоговоритель, чуточку помолчав, снова грянул ту же мелодию… «Потанцуем?» — предложила она. «С удовольствием, но я не умею». «Ничего, попробуем». А внизу шумело в темноте море.

В это мгновение звонит телефон, и я, всё ещё под властью воспоминаний, беру трубку и машинально бормочу:

— Готово? Сейчас спускаюсь.

Потом надвигаю шляпу на лоб, что на моём тайном языке означает самые различные вещи, но в данном случае: «Всё, кончай. Тебя ждёт дело, голубчик». На ходу срываю с вешалки плащ, на ходу, на лестнице, его натягиваю, а в ушах у меня всё ещё звучит и звучит то старое танго, что играли на дансинге, и история не желает улетучиваться из головы, и всё, что я делаю, я делаю машинально, просто в силу привычки. Мелодия мешает мне поступать, как положено сознательному, оперативному работнику, и превращает меня в автомат, который кивает своим коллегам, собравшимся под дождём во дворе, садится на заднее сиденье машины — шофёр уже успел завести мотор — и, откинувшись на кожаную спинку, насколько позволяет подобную роскошь теснота, натягивает на нос шляпу, чтобы отгородиться от всех знакомых и не очень-то приятных вещей, с которых начинается рабочий день, и ещё хоть несколько минут побыть там, на дансинге.

Машина, заурчав, на первой скорости выезжает со двора. Прикрыв глаза в темноте под шляпой, я призываю себя к сознательности, но продолжаю лениво полулежать, потому что и не открывая глаз знаю, что меня окружает: спины шофёра и лейтенанта научно-технического отдела, два жёлтых снопа фар, едва пробивающихся сквозь туман, и вереница серых фасадов, смутно проступающих в предрассветных сумерках.

Машина некоторое время ползёт, потом останавливается. И не глядя я знаю, что мы сейчас перед домом судебного медика. И не глядя знаю, что в этот миг именно он, а не кто другой, открывает дверцу машины и, сопя, устраивается рядом со мной.

— Погодка, а?

По всей вероятности, вопрос относится ко мне. Я привожу в порядок шляпу и без особого интереса смотрю на виртуоза вскрытий.

— Ты со своей профессией обойдёшься и без фиалок и лучей, — замечаю я, когда шофёр снова трогает с места.

— Не согласен, мой дорогой. Лучи и фиалки необходимы всем. И, разумеется, сытный завтрак. Я вот заправился как следует. Утром вообще надо завтракать плотно. Особенно в такую погоду.

Рассуждения о пользе завтрака отнюдь не новы для меня. Я слушаю их рассеянно и также рассеянно вытаскиваю из кармана пачку сигарет. Фатальная ошибка, потому что я тут же слышу знакомое:

— Угости!..

— Ты что — опять бросил курить?

— Вот именно, — заявляет Паганини вскрытий, бесцеремонно роясь в пачке и выбирая сигарету помягче.

Я вздыхаю, примиряясь с неизбежным, и даю ему прикурить.

— Какое совпадение: когда я работаю с тобой, у тебя всегда период воздержания. И оно мне дорого обходится.

Паганини с наслаждением затягивается и добродушно предлагает:

— Брось и ты!

— Благодарю покорно. Жизнь и без того заставляет меня вечно от чего-то отказываться. В своё время — от медицины…

— Слышал… Слышал… — бормочет врач. — Но что тебе мешает начать сначала?

— Ты не слышал продолжения…

— А именно?

— Я ужасно страдал, что бедность помешала мне учиться. Так страдал, понимаешь, так страдал…

Тук я нарочно делаю паузу, пока не следует вопрос:

— А потом?

— Потом ничего. Встретился с тобою и понял, что я ничего не потерял.

— Я знал, что ты брякнешь что-нибудь такое, — замечает без тени раздражения врач.

Больше всего меня бесит в этом человеке то, что мне не удаётся вывести его из себя. Я называю его и «Паганини вскрытий», и «стариком», хотя он старше меня на каких-нибудь восемь лет, и «заслуженным гробовщиком», но ничто не в состоянии затуманить его безоблачного настроения.

— В сущности, старик, — отступаюсь я, — ты заслуживаешь известного уважения. Хоть ты и ходишь только по покойникам, но, по крайней мере, не фабрикуешь их сам, как некоторые твои коллеги…

Мне хочется выдать ему несколько комплиментов в этом же духе, но машина останавливается, и шофёр поворачивается к нам:

— Номер 27, товарищ майор.

Я смотрю на улицу сквозь стекло и еле различаю высокую железную ограду с ржавыми чугунными цветами и прочими допотопными финтифлюшками.

— Машину, — говорю я шофёру, — поставьте во дворе. Нечего устраивать представления.

Машина медленно ползёт по аллее. Справа чернеют мокрые ветви голых деревьев. Слева — силуэт старого, когда-то богатого дома. Высокие тоскливые окна. Облупившаяся штукатурка. Сырость и меланхолия. Не говоря уже о высокой квартирной плате. В голове у меня по привычке запечатлеваются особенности обстановки. Расположение окон. Первый этаж. Зимний сад, связанный с одной из комнат. Чуточку подальше — подъезд. Тот, перед которым мы останавливаемся.

Мы выходим и, поднявшись на несколько ступенек, оказываемся в обширном полутёмном холле. Это одно из тех традиционных помещений, которые символизировали буржуазный достаток и служили главным образом для того, чтобы спотыкаться в темноте о мебель. К счастью, мебели в этом холле нет Единственное, что я замечаю, это фигура милиционера у одной из дверей. Профессиональное чутьё подсказывает, что мне — туда.

И вот мы в комнате, которая впредь будет именоваться «местом происшествия». Оно просторно, это место происшествия, но ощущения простора нет: всё впритык заставлено мебелью. Тут и комод с мраморной плитой, и два платяных шкафа — с зеркалом и без, и несколько столиков, на которые вряд ли можно что-либо ставить — такие они шаткие на вид; и гигантская лжеяпонская ваза, два фикуса по обе стороны двери ведущей в тот самый зимний сад; кресла, табуретки, половички и масса всяких прочих вещей, от перечисления которых я воздержусь из боязни впасть в натурализм.

Среди этого нагромождения фамильной мебели выделяется несколько вещей, которым, по-видимому, принадлежит известная роль и в описываемой истории. Тяжёлый полированный стол. На нём — коробка шоколадных конфет, наполовину выпитая бутылка коньяку, две рюмки — одна почти пустая другая — почти полная. У стола — стулья. Тоже два. В углу комнаты — массивная кровать. Над ней в раме — портрет мужчины весьма внушительного вида. Поперёк кровати — оригинал.

Поза мужчины мучительно неудобна. Особенно если иметь в виду, что ему предстоит лежать в этой позе до скончания века или — без преувеличения — до того, как он полностью не сгниёт. Не нравится мне и выражение его лица, не имеющее ничего общего с самоуверенной улыбкой на портрете. Хотя и эта фотоулыбка тоже мне не очень нравится. В ней есть что-то нахальное и вызывающее. Если присовокупить эту улыбку к остальным данным обстановки, мы могли бы сделать заключение, что в прошлом хозяин в общем и целом был доволен судьбой.

Осматривая вышеописанный интерьер, я в то же время краешком глаза слежу за манёврами своего приятеля-врача. Это совсем не лишняя предосторожность. Когда Паганини склоняется над трупом, исполненный решимости установить диагноз, я вовремя одёргиваю его:

— Доктор, только не трогать…

— Обойдусь без советов, дорогой, — бурчит виртуоз и убирает руки.

— Не сомневаюсь. В последний раз мы нашли на ноже убийцы столько отпечатков твоих пальцев, что — захоти я сократить следствие — я мог бы вполне задержать тебя.

Вспыхивает магний фотоаппарата. Потом ещё и ещё. Лейтенант знает своё дело. Как, впрочем, и остальные. Начало осмотра. Начало опроса. Начало нового рабочего дня.

Некогда гениальные детективы с одного взгляда устанавливали всё, в том числе и ласкательное прозвище убийцы. А нам суждено идти по следу черепашьими шагами. Обзорные снимки. Узловые снимки. Детали. И писанина. Статистический отчёт. Динамический отчёт. Отпечатки пальцев И писанина. Пока не получится альбом семейных фотографий и документов, в которых отсутствует ответ на главный вопрос убийство или самоубийство?

— Убийство или самоубийство? — повторяю я на этот раз вслух.

— Вот это уж ты нам скажешь, дорогой, — мычит себе под нос врач.

— А когда наступила смерть? — спрашиваю я и смотрю на будильник, стоящий на ночном столике.

В романах часы обычно останавливаются именно в тот самый роковой час. Эти железно тикают.

— Когда наступила смерть? — повторяет врач, почёсывая затылок. — Около полуночи…

— Причина?

— Я ощущаю запах горького миндаля, — произносит Паганини.

— Этот запах напоминает мне детство.

— А мне — цианистый калий.

— Ещё что ты мне можешь сказать?

— Пиши-ка ты лучше самоубийство. А если убийца явится с повинной, большое дело — переправишь акт. Или иди обратным путём: ищи убийцу, а не найдёшь — напишем «самоубийство»…

Врач внезапно прерывает поток мудрых советов и, осенённый идеей, подходит к столу, протягивая руку к почти пустой рюмке коньяка.

— Доктор! — стонет лейтенант.

Врач поспешно убирает руку и, наклонившись, нюхает рюмку.

— Так и есть. Запах горького миндаля и коньяка.

— Какого — «Экстры» или «Плиски»?

— Попробуй, — добродушно предлагает доктор. — Ты лучше разбираешься в коньяке.

И, удивляясь, сколько можно размышлять над такими очевидными истинами, бросает на меня сокрушённый взгляд.

— Всё до того ясно, что лишь такому мизантропу, как ты может мерещиться убийство.

— Верно, — киваю я. — Особенно если б не было второй рюмки. Но, когда двое выпивают и после выпивки остаётся только один труп, приходится проверить, кто тот другой, что так легко перенёс цианистый калий.

При этих словах я поворачиваюсь к Паганини спиной — пусть себе спокойно нюхает рюмки — и выхожу в холл.

— Кто ещё живёт здесь? — спрашиваю милиционера, стоящего в полумраке.

— В комнате налево — Димов, адвокат. А здесь, справа, — Баевы.

— И это все обитатели дома?

— Нет, почему же. Внизу, в подвале, тоже живут люди.

Что ж — пойдём посмотрим подвал. У подвалов всегда подозрительные биографии. Потайные двери. Подземные ходы. Словом, читали в романах, знаете.

Я спускаюсь по лестнице и попадаю в узкий, недавно побелённый коридор, освещённый примерно так же, как и мой кабинет. В коридор выходят три двери. Стучу в первую — она моментально открывается. Естественно, у меня мелькает подозрение, не подслушивала ли хозяйка. Показываю ей удостоверение.

— Ах, товарищ начальник, заходите. Я Катя. Вам, наверно, сказали. Я даже хотела подняться наверх — может, что надо, — да мне велели сидеть здесь и дожидаться.

Вхожу в комнату и беглым взглядом окидываю обстановку. Здесь тоже всё заставлено, как и у покойника, с той разницей, что мебель — пониже категорией, и на стене вместо портрета висит старый линялый коврик. На нём вышит лев, продирающийся сквозь заросли ядовито-зелёных огурцов, призванных, вероятно, изображать пышную растительность девственных джунглей. Пока я созерцаю благородное животное, назойливый голос за спиной продолжает каркать:

— … Ужас, правда? Хотя покойный Маринов тоже был типчик, я вам скажу. Но всё же так неожиданно, правда? Представляю, как вылупит глаза моя приятельница Мара соседка. Она, знаете, всегда говорила: «Этого человека и старость не берёт!» Вообще-то все мы, конечно, стареем — кто медленней, кто быстрей, но покойный Маринов не старел, а молодел… К девушкам очень был неравнодушен…

— Постойте, постойте, не всё сразу… — останавливаю её я, поворачиваясь к ней лицом. — Обо всём будем говорить по порядку — первое, второе, третье…

Женщина, с вытаращенными глазами и большим, раскрытым на полуслове ртом, оторопело смотрит на меня. Она должно быть, впервые слышит, что можно говорить по плану, по порядку — первое, второе, третье. Потом соглашается:

— Как вы скажете… Вам видней, товарищ начальник… Я вот и Маре тоже говорю…

И заводится сначала.

— Постойте! — кричу я, прерывая этот словесный водопад. — С каких пор вы знаете Маринова?

— С каких пор? А я помню, с каких пор? Лет тридцать, если не соврать, не меньше… Я ещё девушкой пришла в этот дом. Он не такой тогда был, вы не думайте. Богатый дом, не то, что сейчас — плюшевые диваны и ковры, гипсовые потолки, паркет начищен — хоть языком лижи. Мы с Марой, моей подругой, как начнём убираться…

— А чем занимался Маринов?

— Профессия хорошая, ничего не скажешь. Да и покойная госпожа принесла ему деньжат в приданое…

— Чем он занимался? — терпеливо повторяю я.

— Сыщиком был. Частным. Помните, раньше нанимали агентов следить, кто кому ставит рога и прочее… Сам-то он, конечно, не следил — для этого была рыбёшка помельче — товарищ Димов, например, а господин Маринов сидел себе в кабинете и знай приказывал: ты пойдёшь туда, а ты сюда. И нас в хвост и гриву гонял. Бывало, в лепёшку расшибёшься — всё равно не угодишь. Сколько раз мы соберёмся, бывало, с Марой — я вам, кажется, говорила о ней…

Первое, второе, третье? Пока спросишь первое, эта женщина выпаливает уже сто первое. И льёт свой словесный водопад, эту живую летопись квартала, и раскрывает свой громадный рот, словно вытащенная из воды рыба, и рассказывает с мельчайшими подробностями, что было раньше и что потом, как Маринова уплотнили и он, чтобы не пускать чужих людей, взял к себе бывшего агента Димова и своего бывшего бухгалтера Баева, и какую роль во всей этой истории играли неразлучные подруги Катя и Мара.

Он всё хлещет, этот водопад, и невдомёк ей, что тебя интересует несколько совершенно конкретных вопросов: кто, когда, как и зачем. И что из всех возможных ответов налицо пока только один: тот, что лежит поперёк кровати.

— На какие средства жил Маринов? — успеваю вставить вопрос, пока женщина переводит дух.

— Брат доллары из-за границы посылал. Дачу недавно продал. Хватало. Больше десяти тысяч за неё получил. Небось, ещё и не прикоснулся…

— Погодите! — поднимаю руку. — А почему он тогда, по-вашему, кончил жизнь самоубийством?

— Почему?

Катино лицо приобретает таинственное выражение. Она доверительно склоняется ко мне и громким шёпотом, слышным за полквартала, заявляет:

— Если вы хотите знать моё мнение, это не самоубийство, а убийство.

Исполненный признательности, я в свою очередь склоняюсь к ней и доверительно спрашиваю:

— Вы его совершили?

Катя в ужасе отшатывается.

— Я?!..

— А кто?

— Баев. Кому же ещё. Все знают, что у жены Баева были с Мариновым шуры-муры. Из-за тряпок заграничных. И что они с Мариновым терпеть друг друга не могли, и… Я давно хочу вам сказать, да как-то вылетело из головы: нынче утром Баев, видать, что-то искал в комнате Маринова.

— Видать? Откуда видать?

— А тело-то, вы ж знаете, открыли мы с женщиной, что собирает плату за электричество. Она с семи отправляется по домам, и Маринов, бывало, всегда оставлял мне с вечера деньги, чтобы его спозаранку не будили. А в этот раз почему-то не оставил, и мы с женщиной поднялись наверх и постучали, но никто не откликнулся. Тогда мы нажали ручку — дверь была отперта, мы зажгли свет, и я успела заметить в зимнем саду, за стеклом, спину Баева. Он как раз улепётывал. Чем угодно могу поклясться, что это был Баев в своём клетчатом пиджаке. Я-то хорошо его разглядела, хотя он и торопился убежать…

— Значит, Баев и никто другой?

— Баев. Голову даю на отсечение. Хотя, может быть, и Димов.

— Димов?

— Ну да, Димов. А что? Они, Димов и Маринов, тоже друг дружку не выносили. В кости, правда, играли иногда, да больше ссорились: Маринов воображал, что может, как и раньше, приказывать Димову, что тот ему слуга, а не адвокат, самостоятельный человек…

— А вчера они играли в кости?

Женщина молчит. Её лицо приобретает хитрое выражение.

— Я не знаю. Не заметила.

— Но ведь ваша комната находится точно под комнатой Маринова. Так-таки ничего и не слыхали?

— Ничего, я вам говорю.

— Ни голосов, ни шагов — ничего?

— Ничегошеньки, пока не заснула. Я, знаете, рано засыпаю.

— Кто ещё живёт тут, внизу?

— Уйма народу. Вот тут, за занавеской, Жанна, моя племянница. Рядом, в двух комнатушках, инженер Славов и доктор Колев, хорошие ребята, аккуратные, работяги…

— Погодите! — поднимаю я руку. — А где ваша племянница? Может, она что-нибудь слышала этой ночью?

— Нет, не слышала. Исключено. Она ночевала у подруги. Славов и Колев ушли на работу. В эту пору все уже на работе. Может, Баева только дома. У этой другого дела нет, как только полировать свои ногти да сталкивать людей лбами…

«Ну, что ж, — говорю я себе. — Начну с Баевой — фатальной женщины, что сталкивает людей лбами».

С облегчением покидаю водопад, продолжающий клокотать за спиною, поднимаюсь на несколько ступенек и, оказавшись в полутёмном холле, стучу в первую попавшуюся дверь.

Стучать в двери (замечу в скобках) — это одно из моих привычных, хоть и не скажу, чтобы излюбленных занятий. По количеству дверей, перед которыми я торчал, я переплюну почтальонов любого столичного района. Многие из моих коллег считают, что я перебарщиваю, что для дела совершенно всё равно, вызываю ли я людей в кабинет или обхожу их сам, как инкассатор. Но я упорно остаюсь при своём, хотя это и пагубно отражается на моём бюджете и в особенности на статье расхода «Обувь и починка последней». Лицо такое-то, вызванное в мой кабинет, выдаст мне несравнимо меньше, нежели то же самое лицо в привычной для него обстановке. А кроме того, нечего заставлять людей тратить время, ежели тебе платят именно за то, что ты расходуешь своё. Впрочем, без отступлений, свойственных авторам, алчущим гонораров.

Итак, мне кажется, я уже сказал, я поднимаюсь и стучу к Баевым. Дверь тут же отворяется. Такое впечатление, что в этом доме все дежурят под дверью. Передо мною Дора Баева, фатальная женщина. В общем ничего, если бы только не излишек косметики. Губы, ресницы — это ещё куда ни шло. Но эти голубые веки уж чересчур. Почему тогда не зелёный нос?

— Товарищ из милиции, не правда ли? — протягивает Баева, избавляя меня от необходимости лезть в карман за удостоверением. — Наконец-то. Я сижу и жду, когда вы освободите меня из-под ареста.

Фатальная женщина, как видно, действительно приготовилась уходить. Превосходный тёмно-синий костюм с пуговицами, имитирующими античные монеты. Шик и запах духов «Шанель» или ещё чего-то заграничного.

— Что вы, что вы, при чём тут арест? — вхожу я в комнату. — Просто формальность. И в вашу пользу: вы потеряете сейчас десять минут вместо того, чтобы завтра терять два часа на хождение ко мне.

Дора оценивает моё добродушие и мило улыбается.

— Вы очень любезны. Заходите, прошу вас.

Именно это я и делаю. Комната невелика и обставлена с вкусам, который я, чтобы не показаться грубым, не назову дешёвым. Почти половину помещения занимает спальный гарнитур белого и красного дерева с гигантским платяным шкафом. Скатерти и скатёрки искусственного шёлка всех цветов радуги плюс некоторые краски, не свойственные этому атмосферному явлению. На столе — фотография в рамке из бамбуковых палочек. На фотографии — пожилой мужчина с одутловатым склеротическим лицом. Кажется, что он надувает шарик.

— Отец? — беззаботно осведомляюсь я, показывая на фотографию. — Вы похожи.

— Муж, — выдавливает из себя Дора.

— Ах, эти мне неравные браки! Впрочем, из-за чего вы вышли замуж, если не секрет? Чтобы получить этот шкаф-гигант или столичную прописку?

— А вы, оказывается, не так любезны, — кривит губы молодая женщина. — Ошибка. Глупая, нелепая наивность. Я всегда ошибаюсь.

— Как всегда? Неужели и с Баевым?

Она молчит. Потом усмехается.

— Вы мне позволите закурить?

— Я как раз хотел попросить вас об этом же, — галантным тоном замечаю я и с готовностью достаю сигареты. Угощать красивую женщину и разрешать судебному медику выбирать сигареты помягче — это не одно и то же.

Дора держит сигарету между пальцами (этот картинный жест наверняка подсмотрен где-нибудь в журнале мод), выпускает накрашенным ртом струйки дыма и будто ненароком перекидывает ногу на ногу.

— Откуда вы знаете о прописке?

— Просто догадка, — скромно отвечаю я и столь же скромно посматриваю на её оголившиеся колени.

— Вы опасный человек.

— А вы говорите это, сознавая, что вы опасны, — парирую я и опять многозначительно поглядываю на её и впрямь красивые ноги. — Но вернёмся к действительности. Каковы были отношения между вашим мужем и Мариновым?

— Не блестящие. Но и не такие уж плохие.

— Некоторые придерживаются иного мнения.

— Люди обычно преувеличивают. Особенно такие балаболки, как Катя.

— А в чём, по-вашему, причина этих… не совсем хороших отношений?

— Этого я не могу сказать. Какое-то старое недоразумение. Они ведь знакомы очень давно.

— Ваш муж служил когда-то у Маринова?

— Да. Кажется, служил.

— А не кажется вам, что Маринов проявлял к вам некоторую симпатию?

— Он к редкой женщине не проявлял симпатии, — иронически усмехается она. — Флиртовал и со мной. Муж мой не был от этого в восторге, но такая мелочь, сами понимаете, не может породить неприязнь.

— Вы говорите — неприязнь?

— Ну, может быть, я неточно выразилась. Хоть это и не затрагивает меня лично, но, знаете, всё-таки расстраиваешься.

— Понимаю. Идите погуляйте, а когда соберётесь с мыслями, мы побеседуем ещё.

— С удовольствием, — устало протягивает она. — Хоть и не знаю, право, чем я могла бы вам быть ещё полезной.

— Я тоже сейчас не могу сообразить, но как знать, — говорю я, прощаясь, и направляюсь к двери. Но, взявшись за ручку, поворачиваю голову.

— А вы не помните, в котором часу вернулся вчера ваш муж?

— Точно не могу вам сказать… — несколько растерянно отвечает Дора. — Очень поздно, во всяком случае.

— Что вы понимаете под «очень поздно»?

— Часа в три… Или в четыре…

— И часто он у вас так задерживается?

— Время от времени случается.

— Коньяк или преферанс? Или, может, третье?

— Не знаю. Я его не расспрашиваю. В этом отношении у нас существует давняя договорённость.

— А он соблюдает правила?

— Не понимаю вашего намёка, — поводит плечом фатальная женщина, но по её сердитому тону чувствую — поняла.

Я выхожу, предоставляя ей возможность восстановить душевное равновесие. В холле мрачно и пусто. Милиционер уже ушёл, осмотр закончился, тело вынесено, дом может возвращаться к нормальной жизни. Мне здесь больше делать нечего.

На улице, как и следовало ожидать, всё ещё хлещет дождь. Нахлобучиваю шляпу на нос и окунаюсь в густой туман. Погодка! — как говорит доктор. Самое мерзкое, что не разберёшь — светает только или уже темнеет. Но для этого есть часы. Интересно, долго ли ещё будут идти часы Маринова? У самоубийц, насколько я заметил, нет привычки заводить будильник перед тем, как ополоснуть свои внутренности раствором цианистого калия. Всё же предметы — часы или не часы — честней в показаниях, чем некоторые люди. О, извините, гражданка Баева, я вовсе не хотел вас обидеть. Вы, что могли, скрыли. Муж ваш, насколько ему позволяют возможности, постарается сделать то же. А остальные в свою очередь последуют его примеру. Дело в том только, что люди утаивают обыкновенно разные вещи. Следовательно — и выдают разные вещи

Углубившись в подобные размышления, я шагаю, не глядя по сторонам. Это избавляет меня от необходимости описывать улицы родного города, туман с его особенностями: цветом, специфическим запахом и температурой, прохожих — их возраст, походку, отличительные приметы, пол. Опишу лишь конечную цель — лабиринт дворов Торгового дома.

Почему дом этот называется «торговым», а не «адвокатским» — с незапамятных времён здесь помещаются конторы адвокатов — загадка даже для милиции. Как бы то ни было, но у дома — адвокатского или торгового — на редкость отталкивающий вид. Скучная охра, которой его красят почти ежегодно, не в состоянии прикрыть тягостный отпечаток, накладываемый временем. На только что выкрашенных стенах сразу же проступают подтёки сырости и копоти, скапливавшейся десятилетиями. За мрачными окошками словно притаилась не рассеялась ещё затхлая атмосфера каких-то не очень чистых дел. Клетушки в первом этаже похожи не на конторы, а на берлоги. Тесные дворики смахивают на колодцы, прикрытые от потоков дождя серыми цинковыми крышками.

Но есть здесь и одно бесспорное удобство: эмалированные таблички, прибитые длинными колонками справа и слева от подъездов. По этим табличкам, если ты располагаешь часом-другим свободного времени, можно довольно просто разыскать нужного представителя адвокатского сословия.

Я углубляюсь в чтение фамилий, пока наконец не нахожу то, что мне необходимо. Контора Димова помещается в клетушке подле главного входа. Внутри — четыре письменных стола и два занятых работой мужчины. Пятьдесят шансов и ста за то, что один из них — Димов.

Тот, что сидит поближе к свету и отстукивает на машинке очередной канцелярский шедевр, недовольно поднимает голову.

— Что вам угодно?

Передо мной — стареющий франт, который прилагает все усилия к тому, чтобы не выглядеть стареющим.

— Маленькую справку, — отвечаю я с располагающей улыбкой.

Улыбка не даёт эффекта.

— А именно?

— Я бы предпочёл поговорить наедине, — бросаю я выразительный взгляд на человека в глубине берлоги.

Димов, явно раздосадованный, решается наконец выйти из-за письменного стола. Мынаправляемся во двор.

— Не знаю, будет ли здесь удобно, — киваю я на проход, по которому движется нескончаемый поток людей.

— Отчего же? — хмурится Димов. — Ведь речь, насколько я понял, идёт о какой-то маленькой справке.

— Как хотите. Ваш сосед Маринов найден сегодня утром мёртвым.

— Что?! — Лицо Димова выражает изумление в превосходной степени.

— Отравлен.

— То есть как это отравлен? Кто его отравил?

Изумление почти настоящее. Или человек до такой степени сумел вжиться в свою роль.

— Я то же хотел спросить у вас.

Реплика производит известное впечатление. Димов на секунду опешивает. Потом лицо его приобретает привычное нагловатое выражение.

— Ошиблись адресом, товарищ.

— Но вы служили чиновником у Маринова, а затем находились с ним в дружеских отношениях, — перехожу я к фактам.

— Никаким чиновником я у него не был. Работал одно время подённо, потому что, — тут его голос становится подчёркнуто назидательным, — таким как я, чтобы получить диплом, надо было одновременно работать. Да. Да. В отличие от маменьких сынков, таким, как я, приходилось самим зарабатывать себе на хлеб.

— Очень приятно, что я имею дело с человеком из рабочих.

— И ни в каких дружеских отношениях мы с ним не были. Если только не считать дружбой то, что я соглашался иной раз сыграть с ним вечером в кости.

— Ясно. Тогда, видимо, меня попросту ввели в заблуждение. И всё же, если у вас есть какие-то соображения, то в интересах следствия…

— Никаких соображений у меня нет, — перебивает меня Димов. — И вообще я не могу понять, почему вы выбрали меня Отравления, насколько мне известно, — это скорей по части врачей. Обратитесь к доктору Колеву. Он лечил в последнее время Маринова. Спрашивайте у него…

— Прекрасная идея. Почему бы и нет? Но я, откровенно говоря, возлагал на вас большие надежды.

— И зря. Говорю — вы ошиблись адресом…

— Ну, в таком случае… — я развожу руками, и Димов уже поворачивается чтобы идти, как я останавливаю его вопросом

— Вы не помните, где вы были вчера вечером.

Димов растерянно дёргает головой, но тут же выпаливает:

— Меня не было в Софии.

— А где вы были?

— В Ямболе. По делу, которое я сейчас веду. Вернулся сегодня утром поездом в 5.40

— Весьма своевременная поездка.

У Димова, я чувствую, крутится на языке какая-то не очень изысканная реплика, и, чтобы спасти его от нарушения, именуемого «неуважение к исполнителям закона», я поворачиваюсь к нему спиной и ныряю в туман.

Дабы подвести черту, отмечу: в принципе я не имею ничего против адвокатов, но этот мне явно не по душе. А костюм у него ничего… Спросить бы адрес его портного… Это было бы единственной светлой точкой в общем мраке картины.

Доктор Колев — сосед Маринова. Что ж — познакомимся с доктором Колевым. Хотя я знаю, что люди в таких случаях перебрасывают тебя с рук на руки, как мяч. Грубо говоря, играют тобой. И невдомёк им, что порой бывают очень опасные игры. Тут услышишь что-нибудь, там — и мяч растёт, точно снежный ком. Надеюсь, вы меня понимаете?

Дождь почти перестал, но мне по опыту известно, что дождь, который «почти перестал», — самый гнусный, самый омерзительный. Он насквозь пронизывает собой атмосферу, включая прохожих, машины, дома, и устраивается в ней так прочно, словно будущее — за ним. Дождь, который «почти перестал», за какие-нибудь полчаса так пропитывает одежду влагой, что вы, ей-богу, прибавляете в весе больше, чем на курорте.

Именно это со мной и происходит, пока я дохожу до поликлиники. В поликлинике, к счастью, тепло, но тут мне уготовано новое испытание. Кабинет, который я должен посетить, — не для лиц моего пола. Мне приходится с любезной улыбкой слегка растолкать ожидающих приёма дам, потерпеть, пока очередная пациентка выйдет от доктора, и в свою очередь прорваться в кабинет гинеколога.

Мужчина в белом врачебном халате недоуменно поднимает брови. И только когда он, взглянув на удостоверение, убеждается, что я пришёл не на осмотр, лицо его приобретает обычное выражение. Выражение, надо сказать, не очень приветливое, хотя и не такое надменное, как у давешнего адвоката.

Пока доктор Колев моет руки, я продолжаю наблюдать за ним. Нет, это человек не типа Димова. Тот бонвиван и наверняка подлец, а этот суховат, не очень общителен, немножко, может быть, мизантроп, но поглощён своей работой, даже педант, пожалуй. Такой педант, что ещё, наверно, два часа будет мыть руки под краном.

В это мгновение доктор Колев, чтобы разрушить мои построения, берёт полотенце и, взглянув на меня, слабо, робко улыбается. Одна лишь улыбка — и все мои догадки разом летят к чёрту. Худое лицо становится добрым, всепонимающим и совсем не хмурым, а просто по-человечески усталым. Вы скажете, что улыбки могут лгать. Но не такие непроизвольные, неосознанные…

— Почему вы не сядете? — спрашивает врач, вешая на место полотенце.

— Я не вижу, на что здесь можно сесть, кроме гинекологического кресла…

На худом, усталом лице снова появляется тень улыбки.

— Ну, почему в гинекологическое кресло?.. Садитесь за мой стол.

Я не отказываюсь. После часа скитаний в холодном тумане, под дождём, это свыше моих сил. Я располагаюсь в кресле и, чтобы придать себе добродушный вид, сдвигаю шляпу на затылок. Колев садится на краешек стола и предлагает мне сигареты.

— Возьмите мои, — отвечаю я. — Чтобы вас не упрекнули подкупе.

— В таком случае ваши действия могут быть истолкованы, как нажим, — парирует он, но берёт.

Мы понимаем с ним друг друга. Жаль только, что люди, с которыми мы друг друга понимаем, обычно бывают меньше всех осведомлены об обстоятельствах убийства.

— Речь идёт о Маринове, — начинаю я. — Его нашли сегодня утром мёртвым.

Врач какую-то долю секунды размышляет над моими словами. И решает играть в открытую.

— Я уже знаю.

— От кого?

— Это очень важно — от кого? — спрашивает он, но надо понимать: «Так-то ты мне платишь за искренность?»

— Может, важно, а может быть, и нет.

— Мне сообщила Баева.

— А почему вам? И почему именно она?

— Мне, потому что я её врач. Именно она — потому что именно она моя единственная пациентка в доме.

— Вы хотите мне дать понять, что Маринов не был вашим пациентом?

— Учитывая мою специальность…

— Врач может давать советы не только по своей специальности.

— О, если вы имеете в виду такие пустяки, как грипп или ангина, то Маринов действительно забегал ко мне. Врач обязан помогать каждому.

— Прекрасный принцип.

— Плевал я на принципы, — неожиданно взрывается Колев. — Плевал, когда речь идёт о людях такого сорта, как Маринов.

— Плюёте? А как же правила гигиены? «Не плевать», «Не сорить» и т. д. Не мне бы вам напоминать…

— Значит, по-вашему, во имя принципа надо было оказывать услуги и Маринову? — сердито вскидывает брови врач, жуя кончик сигареты.

— Конечно, — без колебаний отвечаю я.

— А вы знаете, о чём просил меня Маринов?

— Надеюсь, вы мне скажете.

— Об абортах. Абортах его приятельницам. Значит, плевать запрещено, а делать аборты — нет?

Колев улыбается — на этот раз не очень приветливо — и в сердцах мнёт в пепельнице окурок.

— Простите, не знал, — извиняюсь я. — А сам он болел чем-нибудь серьёзным?

— Он? Здоров был, как бык. Если исключить то, что он весь прогнил. А так был здоров, как бык.

— В каком именно смысле прогнил? Бабник, что ли?

— В полном смысле слова. Бабник — это ещё не самое страшное. Человек, развращавший всё вокруг. Превративший своих соседей в слуг. И Баева, и Димова, и эту старую Катю. Вёл игру с Баевой и в то же время приставал с ухаживаниями к Жанне. Он пытался подкупить и меня. Не говоря уже о валютных сделках, растлении малолетних и т. д., и т. п.

— Вы говорите, он вёл игру с Баевой. Я не хочу вникать в подробности интимного свойства, но, поскольку вы гинеколог, может, вы больше осведомлены?

Колев снова слабо улыбается.

— Я изучал отношения полов только с точки зрения физиологического принципа, а тот или иной конкретный случай меня до сих пор не интересовал. И вообще я не любопытен.

— И я тоже. В этом мы сходимся. И всё-таки вы, наверно, порядком знаете о покойном?

— Вполне достаточно для того, чтобы здраво судить о нём. Впрочем, то, что я о нём узнал — не проводя специального опроса — я вам уже сказал. Мне, как видите, платят за другое. И в коридоре, если вы заметили, ещё порядочно пациенток.

— Я понимаю ваш намёк и не буду злоупотреблять терпением. Только один последний вопрос — так сказать, на прощанье.

При этих словах я ещё больше сдвигаю шляпу на затылок, дабы приобрести совсем располагающий вид, закуриваю новую сигарету и, удобно развалившись в кресле, думаю машинально, что в конечном счёте моя заветная мечта сбылась — я за докторским столом.

Колев встал уже с краешка стола, но терпеливо ждёт.

— Речь идёт о Доре. Мне кажется, что это женщина, которая сама играет другими, а вы говорите — Маринов ею играл.

— Да, говорю. Но говорю в то же время, что больше ничего не знаю. Во всяком случае, на вашем месте я бы не судил о людях с кондачка.

— Вы на моём месте и я на вашем… понаделали бы уйму глупостей. Вместо того, чтобы меняться местами, куда лучше было бы проявить больше искренности и доверия. А чутьё мне подсказывает, что Баева доверила вам гораздо больше, чем вы сочли нужным мне сообщить.

Колев хмурится. Его лицо становится почти злым.

— Послушайте, товарищ инспектор. Я вам сказал, что плюю на принципы, но это не значит, что я вообще плюю на все принципы. Если Дора, как вы утверждаете, и доверила мне что-то личное, надо быть последним подлецом, чтобы взять да растрепать об этом. Тем более, что я уверен: к смерти Маринова она не имеет никакого отношения. Дора — просто несчастное существо. И я пытался ей помочь. Безвозмездно. Подчёркиваю это обстоятельство. И если мне этого не удалось, то только потому, что я имел дело с несчастным, вконец запутавшимся существом.

— Ваше объяснение мне кажется не менее путаным. Или я не дорос до уровня вашей терминологии…

Сказал — и ожидаю взрыва. Так и есть: Колев воздевает руки, словно призывая в свидетели бога, и «выплёвывает» мне лицо:

— Но как можно не видеть очевидного? Считать обольстительницей жертву? Молоденькая неопытная девушка… сбегает от родителей-мещан… от перспективы быть всю жизнь домашней хозяйкой и кухаркой. Приезжает в Софию поступать в университет… Проваливается и попадает на удочку этого влюблённого дурака Баева. Не успевает прийти в себя, как снова оказывается в паутине лжи, которую плетёт другой. И настолько её опутывает, что, когда предлагаешь ей курсы медсестёр, она отказывается, предпочитая лживые обещания Маринова.

Он продолжает в том же духе, в сердцах рубит фразы на куски и, размахивая костлявой рукой, швыряет их мне в лицо. Когда он наконец выдыхается, я примирительным тонов говорю:

— Ладно, ладно. Осмотр окончен. Можете одеваться.

И, не дожидаясь нового взрыва, спешу покинуть кабинет.

На улице всё та же стынь и хлябь. Это заставляет меня сесть в трамвай, хотя я их презираю. Когда шагаешь по улице пешком — и мысли шагают с тобой в ногу, а стоит попасть в давку и толчею — и мыслям сразу делается тесно. Они становятся заземлёнными. Стоишь и думаешь, например, что время обеденное, но это отнюдь не означает, что ты будешь скоро обедать. Некоторые коллеги доктора Колева, правда, утверждают, что горячая пища вредна для желудка, но хотел бы видеть их мины, когда перед ними поставят суп с застывшим жиром и холодную баранину с кислой капустой — ту долю наслаждений, что отпущена мне в этом мире.

Выхожу у Судебной палаты, миную — уже транзитом — Торговый дом и буквально перед самым закрытием врываюсь в сберегательную кассу. Зал пуст, если не считать служащих, которые покидают свои окошечки и торопятся на обед. Меня интересует одно-единственное окошко — над которым висит надпись «КАССА». За мраморной перегородкой — человек уже знакомый мне по фотографии: крупный, тяжеловесный, со старчески дряблым и одутловатым лицом — кажется, что он надувает шар. Если судить по выражению лица, то владелец его из тех людей, для которых наивысшее наслаждение — читать свежие некрологи.

Я подхожу к окошку и скромно жду, но кассир до того углубился в свои расчёты, что не обращает на меня внимания. Когда же он наконец поднимает голову, то не удостаивает меня даже взглядом.

— Касса закрыта, — рычит человек с круглыми щеками и поворачивается к окну, словно я сижу именно там, на подоконнике.

— Тем лучше, — киваю я.

— Вот как, мы, оказывается, остроумны, — дарит мне Баев мрачный взгляд. — Я сказал: касса закрыта. Ждать не имеет смысла.

— В отношении кассы я понял. А как в отношении вас самого?

И прижимаю к стеклу удостоверение. Человек с круглыми щеками испытывает явное смущение, но столь же явно пытается его скрыть.

— Вы могли бы с этого начать, — рычит он тем же служебным тоном, смягчившимся лишь на самую малую толику. — Что вас интересует?

— Ваш сосед и приятель Маринов. Умер ведь человек-то.

— Умер?! — выкатывая глаза, переспрашивает Баев.

— Окончательно и бесповоротно. Единственным, что называется, возможным способом. Впрочем, вы уже, наверно, знаете эту скорбную новость?

— Что вы? Впервые от вас слышу!

— Странно.

— Чего ж тут странного? Не понимаю…

— Странно, потому что вы, в сущности, первый, кто видел его мёртвым.

Человек с круглыми щеками поднимается со своего места.

— Вопрос в том, не вы ли последний, кто видел его в живых.

Кассир наклоняется ко мне. Его округлённые глаза смотрят оторопело.

— Но погодите… Я ничего не знаю…

— Бросьте, Баев. Ей-богу, эта роль вам просто не по плечу. Лучше скажите, что вы делали рано утром в комнате мертвеца?

— Рано утром?.. В комнате мертвеца?..

— Да. И оставьте эту манеру переспрашивать, чтобы выиграть секунду-другую. Как двоечник в младшем классе. Вас видели. Есть свидетели. Следовательно, вы должны отвечать.

Баеву нужно несколько секунд, чтобы хорошенько взвесить ситуацию. Наконец, надутые щёки приходят в движение:

— Я не был в комнате. Шёл на работу и увидал, что дверь зимнего сада распахнута… И дверь комнаты тоже… Я удивился, что Маринов пораскрывал двери в такую погоду. Заглянул. Смотрю — спит. Я прикрыл двери и ушёл. Вот, пожалуй, и всё.

— А вам не показалось, что это довольно неудобная поза для сна?

Кассир постепенно набирается уверенности. Он почти доволен своим творчеством.

— На позу я не обратил внимания.

Не спуская с него глаз, я вытаскиваю сигарету и закуриваю.

— Вы, должно быть, не обратили внимания и на симпатии покойного к вашей жене?

Баев бросает на меня быстрый взгляд и тут же отводит глаза в сторону. На лице у него появляется гримаса, смутно напоминающая презрительную улыбку.

— Бабьи сплетни. Трепотня. Маринов был волокитой, это верно, но никогда не переступал границ… А симпатии он скорее питал к этой… к Жанне, студентке.

— Но, говорят, что и вашу жену он осыпал знаками внимания?

— Глупости. Мелкие подарки, не более.

— Например?

— Разве всё упомнишь? Пара чулок… Комбинация…

— А вам не кажется, — дружелюбно замечаю я, — что это довольно интимные подарки? Если кто-то на вас наденет комбинацию, не исключено, что в один прекрасный день ему захочется её снять…

— На меня никто не надевал комбинаций, — прерывает меня хмуро Баев.

— Охотно верю. Даже допускаю, что в комбинации вы выглядели бы так, что у каждого родилось бы желание не раздеть вас, а немедленно чем-нибудь прикрыть. Но речь идёт о вашей жене.

— Оставьте мою жену в покое, — рассерженно рявкает кассир. — Вы утратили чувство меры.

— И мне так кажется, но бывают случаи, когда это необходимо. После той истории, например, которую вы мне сочинили: заглянул, прикрыл обе двери, чтобы Маринов чего доброго не простыл, и тихонечко ушёл. Или, как сказал Юлий Цезарь: пришёл, увидел… отправился на работу.

До Баева, кажется, только сейчас доходит, что за сочинение ему поставили двойку. Крупное туловище его снова склоняется к стеклянному окошку.

— Я вам говорю сущую правду. Если вы хотите доказать, что я причастен к смерти Маринова…

— Погодите, — успокаиваю его я. — До этого мы ещё не дошли. Впрочем, где вы были в момент смерти?

Кассир почти готов выплюнуть ответ. Но внезапно замечает уловку.

— Не знаю, что вы имеете в виду, — осторожно бормочет он.

— Тогда скажите мне вообще, где вы были вчера вечером?

— С приятелями… То есть с одним приятелем.

— Имя, фамилия и адрес лица?

— Иван Костов, улица Светлая, 4.

— Где работает?

— Пенсионер.

— Телефон?

— Телефона нету.

Опираясь обеими руками о перегородку, я склоняюсь к окошку. Тёмные глаза с жёлто-грязными белками оказываются прямо передо мной.

— Как же вы тогда ему сообщите, что именно следует мне сказать? До улицы Светлой довольно далеко. Или вы уже ему сообщили? Когда? Перед тем, как прийти на работу?

Эта пулемётная очередь вопросов — не для таких тугодумов, как Баев. Единственное, что он способен выдавить в ответ, это междометия, ничего не значащие словечки и особенно повторения.

— Я… Ведь я вам уже сказал… С приятелем… А что мне нужно сообщать ему?

Я не вслушиваюсь в его лепет. Не стараюсь уличить во лжи. Важно, чтобы сам он понял: от его версии камня на камне не осталось. Да и это не так уж важно.

* * *

Суп и баранина с капустой не обманывают моих ожиданий. Они полностью покрылись жиром. Я закуриваю на закуску сигарету и поднимаюсь в кабинет. Щёлкаю выключателем и печально смотрю на тусклую лампочку. Зимние сумерки за окном вот-вот превратятся в темноту. Дождь, собравшись с силами, стучит в окно так же, как на рассвете. И я так же, как на рассвете, некоторое время созерцаю своё лучезарное отражение на этом лучезарном фоне. Только с утра произошли кой-какие небольшие события, и это заставляет меня снять телефонную трубку.

Пока я звоню туда-сюда, мной овладевает то чувство уверенности, которое испытывает шофёр, улавливая на слух, что мотор автомобиля работает вполне исправно. Итак, дан первоначальный толчок, и машина пришла в движение. В разных учреждениях в различных районах города начали наводить справки. Там, где-то на конце провода, — знакомые люди, и я слышу их голоса, прерываемые моим голосом.

— … Да, да, и о прошлом, и о настоящем… Будущим не интересуемся… Какие тут шутки — не до шуток… А также справки о двух других. И побыстрее, хорошо?

В своё время великие пионеры нашей профессии с голыми руками бросались в водоворот преступности. Интуиция. Единоборство. Ухо прижато к замочной скважине, рука — на спуске пистолета. Не говоря уж о кулачных ударах прямо в челюсть противника. А сейчас — сплошная канцелярщина. Нужны тебе сведения — пожалуйста, запрашиваешь в соответствующем ведомстве… Да если кто-нибудь вам скажет, что профессия инспектора милиции романтична, пошлите его, ко всем чертям.

И эта подслеповатая лампочка со своими сорока свечами… Действительно, есть с чего завыть. Надо теперь же пойти сказать, чтобы её сменили…

Воодушевлённый этим решением, я выхожу из-за письменного стола и делаю шаг к двери. Но в это мгновение дверь распахивается, и на пороге вырастает лейтенант.

— Вас вызывает товарищ полковник.

— Я как раз собирался к нему. А как насчёт цианистого калия?

— Распорядился. Завтра нам дадут список всех лиц, получивших его в прошлом году по специальному протоколу.

Пока я иду по коридору, у меня проносится мысль, что начальство вызывает не только для того, чтобы преподнести розы. Впрочем, однажды случилось и такое. Вхожу, а на письменном столе шефа — роскошный букет роз. Оказалось — вещественное доказательство. Убийца застенчиво прятал за цветами заряженный пистолет. Интересно, почему именно розы? Гладиолусы дешевле. Вкус…

— Ну, что нового? — говорит начальник, указывая мне на кресло у письменного стола.

Вечный вопрос. Вопрос без значения. Нечто вроде приветствия. В сущности, полковнику не хуже моего известно, что у нас нового.

Всё же я описываю в нескольких словах, чего нам удалось добиться. Останавливаюсь на некоторых версиях. Полковник внимательно, сосредоточенно слушает, словно впервые узнаёт от меня, как ведётся дознание. Я на его месте наверняка буркнул бы: «Покороче!» Но он слушает, и мне, как всегда, кажется, что он ищет слабые места в той или иной версии.

— Вообще, — заключаю, — в данном случае трудно не столько найти мотив, сколько понять, какой именно из множества мотивов сыграл свою роковую роль. Пока у нас четыре потенциальных преступника, но к вечеру их может оказаться шесть. Врагов у него хватало.

Полковник кивает и подвигает ко мне деревянную коробку с сигаретами. Сам он не курит, что не мешает ему вспоминать — пусть с опозданием — о потребностях курильщика.

— Похоже на тот случай повешения в Русе, когда инсценировали самоубийство, — задумчиво говорит полковник.

— Вот именно, — подтверждаю я, жадно глотая дым.

— Похоже, да всё-таки не то, — смеётся шеф, довольный что ему удалось поймать меня на удочку.

— Разница всегда бывает, — отвечаю. — Даже между близнецами.

— Да, но тут, пожалуй, побольше. Ты сам видишь, уверен. Пока у тебя, конечно, есть немало причин для серьёзных подозрений, но всё-таки недостаточно, чтобы эти подозрения перешли в полную уверенность. Допустим, что Маринова отравили. Тогда убийце ничего не стоило инсценировать самоубийство, спрятав вторую рюмку в карман. С другой стороны, давно известно, что самоубийца иногда вносит немалую путаницу в следствие, ставя перед собой вторую рюмку. Минимальная возможность, но всё-таки возможность…

— Не очень вероятная, по-моему.

— По-моему, тоже, — кивает шеф. — Но ты, конечно, отлично понимаешь, зачем я тебе всё это говорю.

Рискуя показаться не вполне интеллигентным, почитаю за лучшее промолчать.

Шеф медленно поднимается из-за стола. Он высок, чуточку сутуловат и старше меня совсем немного, хотя на его воображаемых погонах на две звёздочки больше. «На одну», — сказал бы другой, более суетный человек, так как в самое ближайшее время я ожидаю повышения. Но разница в звёздочках между полковником и мной не задевает моего самолюбия, и я говорю «две». Одна — за способность терпеливо слушать и вникать в обстоятельства дела, другая — за умение заниматься всеми историями одновременно.

Шеф делает несколько шагов, будто подыскивает подходящее слово. Это не похоже на него. Потом опирается на подоконник и смотрит на меня тем взглядом, который он приберегает для внеслужебных разговоров.

— Видишь ли, в чём дело, браток. Когда люди долгие годы вынуждены копаться в грязи, некоторые из них в конечном счёте привыкают всегда и везде видеть только самое худшее. Иными словами, становятся мнительными, подозрительными сверх меры — так сказать, профессиональная деформация. Вопрос этот не только морально-психологический — он имеет и деловую сторону. Мнительность сверх меры не только не полезна, как полагают некоторые, — она может подвести подсказать неправильное решение.

Я молчу. Не то, чтобы не понимаю или не согласен с полковником, а просто прикидываю, насколько это замечание касается лично меня.

— Правда ведь? — спрашивает шеф, глядя на меня спокойно светлыми глазами.

— Правда, хоть я и не в состоянии сейчас сообразить, в какой степени я деформирован.

Он улыбается.

— Прими это не как факт, а как возможность.

Затем его лицо снова обретает служебное выражение.

— Просто мне показалось, что в этой истории ты несколько преждевременно склонился к определённой версии. Конечно, следствие ещё не кончилось, и я допускаю, что ты можешь оказаться прав. Но всё же действуй осмотрительно.

Возвратившись в свой кабинет, я застаю там судебного медика, развалившегося за моим столом.

— А, благоволил наконец явиться, — кисло приветствую его я, всё ещё под впечатлением разговора с полковником.

Паганини вскрытий зябко потирает руки, не обращая малейшего внимания на моё кислое лицо. У этого человека вообще талант не замечать ничего неприятного.

— Холодно у тебя, дорогой. Я, пока ждал, окоченел. Может, выкурим по одной, согреемся?

Я вздыхаю и с видом великомученика бросаю на стол коробку сигарет — вторую за этот день.

— Твоим пациентам ещё холодней, и никто не угощает сигаретами. Ну, выкладывай: что нового?

Врач не торопится. Он бесцеремонно роется в коробке, выбирая сигарету помягче, ищет глазами спички, закуривает не спеша и только после третьей затяжки благоволит процедить:

— Пока что ничего окончательного. Смерть, как я и думал, наступила что-то около полуночи. Анализ яда ещё не закончен, но вот увидишь — я буду прав: цианистый калий, воспоминание детства. Кроме того, вскрытие показало систематическое злоупотребление спиртным.

— Это известно и без вскрытия.

— И ещё одно, что, вероятно, тоже известно инспектору, для которого не существует никаких тайн: рак лёгкого.

— Вот это уже что-то положительное.

— Настолько положительное, что может послужить заключительной главой истории, — торжественно заканчивает Паганини и разваливается в кресле.

— Ну, что ж, раз ты говоришь… — смотрю я на него рассеянно.

— Не понимаю, чего тут ещё думать. Человек узнал, что у него рак, и, чтобы избавиться от болей, взял да и глотнул цианистого калия. Такие случаи бывали.

— Но ты забываешь про вторую рюмку.

— Если она так тебя волнует, допей её и поставь точку, вторая рюмка… Может, перед этим к нему зашёл приятель, и они выпили вдвоём.

— Человек, решивший покончить с жизнью, вряд ли станет распивать с приятелем, — говорю я не столько Паганини, сколько самому себе.

В это мгновение судебный медик, осенённый идеей-молнией, приподнимается со стула и победоносно произносит:

— Слушай. Всё ясно — приятель его был врач. Они выпили, и Маринов, задавая исподволь вопросы, узнал страшный диагноз. Потом, когда врач ушёл к себе, больной, подавленный известием, глотнул цианистого калия.

— Ты доведёшь меня до нищенской сумы с твоими версиями, — отбиваюсь я устало. — И сядешь на моё место.

— Очень мне нужно твоё холодное место, — усмехается Паганини. — Дарю тебе эту версию. Лови.

— Ты мне покажи лучше акт вскрытия, а версию пока попридержи. Нет! Погоди! Стой!

Осенённый в свою очередь идеей, я хватаю Паганини за плечо.

— А откуда тебе, старому чёрту, известны все эти подробности? Уж не ты ли тот врач, который выпивал с Мариновым?

Между тем, как говорится в протоколах, наступил конец рабочего дня. Я покидаю кабинет, но из этого отнюдь не следует делать поспешного заключения, что мой рабочий день закончился. Я и те, что вроде меня, исключение: работаем всё равно, что сдельно. Пока убийца гуляет на свободе, об отдыхе нечего и думать.

Шагаю по улице под дождём, охваченный ностальгией. Ностальгией по старому дому. Не родному, которого, кстати говоря, я не помню, а по дому Маринова. Когда я, наконец, вхожу во двор, сумерки уже сгустились. Ветер гнёт ветки каштанов, но эти подробности пейзажа воспринимаются скорей на слух. Тускло светится лампа над подъездом. Катя с хозяйственной сумкой в руках чуть не сталкивается со мной в двери.

— А, товарищ начальник! — восторженно восклицает женщина-водопад, словно моё появление у них — просто предел мечтаний. — А я вот в магазин собралась…

— Идите, идите, не беспокойтесь. Мне надо только поговорить с вашей племянницей. Формальность…

— И мне тоже сердце подсказывало, что вы зайдёте; я ей говорю — не уходи, может, тебя товарищ начальник будет спрашивать, очень симпатичный человек, тот, который ведёт расследование. Да где там — разве удержишь. Эти нынешние такие — минутки дома спокойно не посидят. Сделает себе маникюр, покрутится перед зеркалом — и после ищи-свищи. Я вот даже Маре говорю: знаешь, говорю, Мара, эти нынешние…

— Простите, что я вас перебиваю. Вы не помните, в котором часу вернулся вчера вечером товарищ Димов?

Глаза женщины заговорщически щурятся. Она наклоняется ко мне.

— Товарищ Димов был вчера в Ямболе. Так он нам сегодня объявил. Но пусть другим рассказывает сказки. Уж я-то знаю, кто здесь, а кто не здесь. Каждый, кто возвращается домой, проходит мимо моего окошечка, и я вижу его ноги, и вчера видела ноги Димова — поздненько он воротился.

— До или после полуночи, не помните?

— До. Точно помню, что до. Я уж потом, когда он прошёл, встала попить и взглянула на часы — не было и полдвенадцатого…

— Вы, видать, беспокойно спите.

— В нашем возрасте ведь всегда так — спишь, не спишь — даже и не поймёшь.

— А говорите — ничего не слышали, что делалось у Маринова.

Женщина взвешивает, не сболтнула ли она чего лишнего, потом с неуверенной улыбкой говорит:

— Нет, ничего. Если б слыхала, почему бы и не сказать.

— Хорошо, хорошо, — отвечаю я. — А Колев и Славов дома?

— Доктор здесь и товарищ Славов тоже. Да и я мигом ворочусь, только б мне с Марой, моей подругой, не встретиться. Хорошая женщина, товарищ начальник, да ужасная болтушка… Уж на что я не из молчаливых — знаю за собой этот грешок, но Мара, моя подруга, уж действительно не знает никакой меры. Да и то сказать, товарищ начальник, привыкли уж мы с ней так-то. Бывало бегаешь день-деньской, умаешься, а когда освободишься — куда деться? В кино или там в кафе, как этих нынешних, не пригласят. Всей-то радости, что выйти на улицу да почесать язык с соседками — за это денег не берут…

Спускаясь в подвал, я представляю, как, усевшись, бывало, в кружок на низеньких стульчиках перед домом, женщины судачили до позднего вечера, и у меня проносится мысль: не так-то уж радостно жила эта женщина, если для неё единственным удовольствием была бесплатная болтовня. Хотя это, конечно, ещё не оправдание для того, чтобы врать в глаза.

Подвал скудно освещается лампочкой. За дверью Колева — оживлённые голоса. Мужской и женский. О чём-то разговаривают. Но так как подслушивать не в моих привычках, я решительно стучу. Дверь приоткрывается, и в щель просовывается голова Колева. Нельзя сказать, чтобы выражение его лица было очень гостеприимным.

— Опять я, — срывается у меня с языка довольно глупое замечание.

— Понятно, — холодно кивает Колев. — У меня тоже ненормированный день — могут вызвать в любое время. К сожалению, я сейчас не один — родственница зашла…

— Я хотел уточнить одну подробность, но раз так, оставим до завтра, — покладисто соглашаюсь я.

Доктор колеблется и, закрыв за собою дверь, делает шаг вперёд.

— Если только одну подробность… А то я, грешным делом, подумал — уж не решили ли вы повторить исчерпывающий осмотр, как утром.

— Не бойтесь, раздеваться не понадобится.

Я вынимаю коробку сигарет и угощаю собеседника.

— Ну, — немного нетерпеливо торопит меня Колев.

— Вы тогда мне, помните, сказали, что покойный был здоров, как бык.

— Да, совершенно верно.

— А забыли добавить, что у быка был, оказывается, рак.

— Рак?

Колев кажется удивлённым, но нельзя сказать, чтобы слишком.

— Да, рак. Может, вы и принадлежите к школе, которая считает рак пустяком, преходящим недомоганием, но всё же надо было упомянуть эту незначительную подробность.

— Как я могу упоминать подробности, которые мне неизвестны.

— Маринов никогда не говорил вам о раке — вообще или в частности?

— Никогда.

Тон категоричен. Выражение лица — тоже весьма категорично.

— А яду у вас, случаем, не просил? Цианистого калия или чего другого?

— Нет. Я вам уже сказал — он сам отравлял окружающих и притом без специальных препаратов.

— Понятно. Но речь в данном случае идёт о нём самом, а не об окружающих…

Дверь за спиной доктора в этот момент резко распахивается. На пороге вырастает стройная девушка с красивым и — чтобы быть объективными — недовольным лицом. Она бросает на меня беглый взгляд.

— А, у тебя гость. Я думала — куда ты делся…

— Товарищ из милиции, — объясняет Колев, не очень обрадованный появлением родственницы. Потом, вспомнив о правилах поведения, процеживает:

— Познакомьтесь.

Мы подаём друг другу руки.

— Вы тоже гинеколог? — спрашиваю.

— Нет, биолог, если это интересует милицию, — усмехается она.

— Биолог? До сих пор хорошенькие девушки шли прямой дорогой в кино, а теперь — извольте — в биологию. Дожили, нечего сказать.

— В жизни нет ничего непоправимого, — снова улыбается девушка. — Если подыщете мне что-нибудь в кино, можете, позвонить.

Она слегка кивает головой и, подчиняясь взгляду Колева, снова исчезает за дверью. Подумать, какой ревнивец!

— Симпатичный биолог, — ухмыляюсь я. — И родственница к тому же.

— Вам не кажется, что ваши мысли работают не в служебном направлении? — прерывает меня врач.

— Что поделаешь! Шерше ля фам, как говорят французы, когда принимаются изрекать избитые истины. Но вернёмся к нашему вопросу: скажите, с кем ещё из врачей советовался Маринов?

— Насколько мне известно, ни с кем. Стал бы он тратить деньги на лечение. Да и не было особых причин.

— Кроме рака, разрешите добавить.

— Не допускаю, чтоб он знал о раке. Во всяком случае со мной он об этом не говорил.

— Значит, тезис о самоубийстве отпадает, — бормочу я себе под нос.

— Что вы сказали?

— Ничего. Просто подумал вслух. Как в романах. Или в сумасшедшем доме. Сам спрашиваешь и сам отвечаешь.

— В таком случае я становлюсь третьим и, пожалуй, лишним собеседником.

— Да, да, идите к своей родственнице. Свой своему поневоле друг.

Вслед за этим я поворачиваюсь кругом и направляюсь к двери Славова. На стук мой никто не отвечает. Я нажимаю ручку двери, и она легко поддаётся. В помещении никого нет, но в нише, прикрытой полиэтиленовой занавеской, слышится плеск воды.

— Одну минутку, — раздаётся приглушённый голос из-за занавески. — Можете подождать в комнате.

Передо мной — неширокая постель, застланная безупречно чистым одеялом. Я сажусь и приготавливаюсь ждать. Постель оказывается мягкой, и я позволяю себе прилечь, сдвинув в знак отдыха шляпу на затылок, и блаженно закурить.

Обстановка комнаты не роскошная, но довольно-таки уютная. Словно хозяин задался целью доказать, что и холостяк — тоже человек. И я лелею скромные планы в отношении своей квартиры. Просто откладываю их, пока не решу одну маленькую личную историю. Историю, которая, как я уже упомянул, началась однажды летом на дансинге.

Откинув голову и чуть прикрыв глаза, я глубоко затягиваюсь дымом и чувствую, как в душе у меня рождается мелодия — старомодное, затасканное танго.

Море шумит внизу, в темноте, а я танцую с ней на веранде и, чтобы отвлечь её внимание от моего сверхоригинального стиля, болтаю всякие пустяки. Потом, устыдившись, наконец, предлагаю ей вернуться на место: «Вот видите — я ни на что не гожусь. Даже на то, чтобы танцевать танго». «Вы танцуете не так уж плохо, — великодушно возражает она. — Просто нужна привычка». «Нет у меня привычки, — лепечу я с почти незнакомым мне смущением. — Ни танцевать, ни отдыхать. Должно быть, у меня в процессе работы искривился позвоночник. Я вот смотрю на эту невинную салфетку и вспоминаю, что такой салфеткой один садист заткнул рот своей жене перед тем, как пырнуть её ножом. А за этой банальной бутылкой я вижу другую, совсем такую же — только в вино там долили купороса. Или вилка… Вы, небось, и не догадываетесь, для чего может послужить вилка, которой вы поддели огурец. А в прошлом году в Плевеле…» «Это страшно, — перебивает меня она. — Вы, наверно, переутомились». «Ничуть, я чувствую себя прекрасно. Просто — искривление позвоночника». «Но должна же у вас быть и личная жизнь?» «Должна, — отвечаю. — Теоретически должна. Но боюсь, что её нету». Мы поднимаемся из-за столика и идём погулять вдоль берега. Громкоговоритель издали посылает нам свою тающую мелодию, а море шумит и шумит в темноте.

Чтобы снова вернуться к действительности, приходится совершить большой скачок от ночного пустынного пляжа к холостяцкой квартире инспектора. Незастланная кровать… Шкаф с маленькой стопкой чистого и большой кучей грязного белья и — постойте, это что-то новое! — форма, которую инспектор никогда ещё не надевал и вряд ли когда-нибудь наденет, если не считать того последнего — торжественного и чуточку печального — момента, когда ближние в благодарность за заботу о стольких неопознанных трупах решат позаботиться и о твоём…

Мысль о быстротечности нашей жизни заставляет меня снова закурить. Встав с гостеприимной постели, я прохаживаюсь по комнате. Это даёт мне возможность перейти к конкретной оценке окружающей обстановки. Комната — это хорошо известно всем — зеркало проживающего в ней субъекта. Надо только уметь читать это зеркальное отражение. Надо пройти через сотни комнат, чтобы по комбинации мёртвых предметов мгновенно представить себе лицо, именуемое Георгием Славовым, которого ты до этого не видал в лицо. Кровать короткая — значит, небольшого роста. Полный комплект туалетных принадлежностей на стеклянной полочке над умывальником — заботится о своей внешности. Отсутствует только гребешок — вероятно, плешив. Всюду царит мелочный порядок — старый холостяк с устоявшимися привычками, свойственными старым девам…

Занавеска приподнимается, и в комнату, завернувшись в мохнатую, простыню ослепительной белизны, входит высокий молодой человек с густой тёмной шевелюрой.

— Товарищ Славов? Простите, что пришёл не вовремя, но мне необходимо с вами поговорить.

— Прошу вас, — любезно кивает Славов. — Чем могу быть полезным?

— Вы, вероятно, уже догадываетесь: я из милиции. Пришёл по поводу несчастья с Мариновым.

— Какого несчастья?

— Так вы не в курсе? Маринова сегодня утром нашли мёртвым. Отравление.

Славов буркает что-то под нос. Слов не улавливаю, но чувствую — это не соболезнование.

— Нельзя сказать, чтобы вы были потрясены.

— Нет, — признаётся инженер.

— Скорее наоборот.

— Пожалуй, да, — соглашается охотно Славов. — А что — вас это удивляет?

— Людей моей профессии ничто не удивляет. Кроме неизвестности. А в этой истории — одна сплошная неизвестность.

— Вряд ли я могу быть вам полезен. Я абсолютно не в курсе происшедшего.

— Не беспокойтесь. В этом доме все, как один, не в курсе. И меня, откровенно говоря, интересуют самые простые вещи, известные, вероятно, каждому.

— Но тогда почему вы обращаетесь именно ко мне? Колев, мне кажется, тоже дома.

— Да, но он сейчас занят. Биологией. Специалист-биолог посвящает его в таинства учения о виде.

— А, Евтимова… Почему такой тон? Это его невеста.

— А он сказал, что родственница. Ну, да бог с ней. Перейдём тогда к другим соседям. Вы мне разрешите сесть?

— Извините, — краснеет Славов. — Мне следовало самому вам предложить.

Мы садимся, и я снова возвращаюсь к своему вопросу, а Славов повторяет свой ответ.

— Я совершенно не в курсе происшедшего. С соседями я, признаться, дружбы не вожу.

— Ни с кем? — спрашиваю я в упор.

— Почти ни с кем, — уточняет Славов.

— «Почти» — это звучит уже более обнадёживающе. А как, простите, зовут исключение — Дора или Жанна?

— Жанна. И притом не сейчас. Раньше. Теперь мы с ней не разговариваем.

— Жаль. Порвать единственный контакт с этим миром… Держу пари, что причиной всему — Маринов.

— Причин много. И Маринов в данном случае ни при чём. Просто дружба, которая расстроилась из-за различия во вкусах и взглядах на жизнь.

Славов протягивает мне пепельницу — опасается, как бы я не просыпал пепел на пол.

— Хорошо, хорошо, — отступаюсь я. — Не будем углубляться в интимные подробности. Но вы поймите, что мне важно знать, состоял ли Маринов с Жанной в известных отношениях или нет.

— Маринов, мне кажется, в последнее время заигрывал с Жанной, но не допускаю, чтобы он имел успех.

— Что вам мешает допускать это?

— То, что я всё-таки знаю Жанну. Она поступает, может, не всегда разумно, но всегда руководствуется желанием. А чтобы такая девушка, как она, могла бы взять да увлечься Мариновым, это уж, знаете, чересчур…

— А что думает по этому поводу тётя Катя? — спрашиваю я и, прикурив одну сигарету о другую, бросаю окурок в пепельницу.

— Не знаю. Поймите же наконец: я искренне желаю вам помочь, но жизнь обитателей этого дома меня действительно никогда не интересовала.

— Ну, что ж, оставим этот вопрос. Кто был вчера вечером в комнате Маринова?

— Понятия не имею.

— Но вы хоть слышали шаги? — устремляю я взгляд на потолок. — Ваша комната и комната тёти Кати — точно под квартирой Маринова. Какие вы слышали шаги — мужские или женские?

Славов тоже невольно бросает взгляд на потолок и тут же отводит его в сторону.

— Я не обратил внимания. Вы бы лучше Катю спросили. У неё слух острей, особенно на такие вещи.

— Спасибо за идею. Непременно ею воспользуюсь. Но пока я спрашиваю вас. Что вы делали в это время?

— В какое время?

— Приблизительно между десятью и двенадцатью.

Инженер пожимает плечами и кивает головой на стол, заваленный чертежами.

— Работал. А потом лёг спать.

— Когда легли?

— Точно не помню.

Я чувствую, что человеку становится неловко из-за собственного упорства. И считаю необходимым ему помочь.

— Невозможно, чтобы вы не помнили. Вы слишком аккуратный человек. Достаточно окинуть взглядом вашу комнату, чтобы убедиться, что вы аккуратны во всём. Голову даю на отсечение, что вы ложитесь в кровать по часам и по часам встаёте. И что вчера в ушах у вас не было ваты. Зачем же вы тогда пытаетесь мне лгать?

Лицо Славова приобретает поистине страдальческое выражение.

— А зачем вы требуете от меня положительного ответа, когда я сам ещё не убеждён в некоторых вещах? Ведь произвольное заявление может навлечь на человека беду…

— Вы имеете в виду Жанну?

— Вовсе нет, — дёргается Славов. — Жанна на это не способна.

— Тогда освежите вашу память и ответьте на мой вопрос.

— Я сказал вам: точно не помню. Лёг что-то около двенадцати. Я всегда ложусь в это время, хоть и не смотрю на часы, как вы предполагаете. Спустя полчаса или час наверху действительно послышались шаги, но я не обратил внимания, чьи и сколько было человек. Я, вы сами видите, работаю, а работая, не замечаю ничего вокруг.

— Ну, что ж. Пусть будет так. Надо тогда поговорить с Жанной. Авось она слыхала больше вашего.

— Не думаю, — скептически улыбаетсяСлавов. — Она из тех, что возвращаются домой раньше полуночи только в том случае, если у них грипп.

— Значит, ждать её здесь нет смысла?

— Конечно. Она сейчас убивает время где-нибудь в «Варшаве» или «Берлине», а это, насколько я слыхал, довольно длительная процедура.

— Простите, у вас всегда так прибрано? — вырывается у меня без всякой связи.

— Как именно?

— Да вот так: всё на своём месте. Иными словами — вам никогда не случается искать свои домашние туфли?

Славов озадаченно смотрит на меня.

— Зачем же искать, когда я знаю, где они…

— Вот этого-то ответа я от вас и ждал. Впрочем, к делу это не относится. Ну, не буду больше вам мешать. Всего хорошего. С лёгким паром.

* * *

«Варшава» или «Берлин»? «Варшава» ближе. Так же, как и в географии. Поэтому я направляюсь туда. Заведение, как и следовало ожидать, переполнено в этот час. Светское общество. Главным образом — полунесовершеннолетние, зелёная молодёжь. Букет очаровательных девушек. И среди них — по крайней мере десяток Бриджитт Бардо. Инстинкт подсказывает мне, что мой объект — вряд ли среди тех, кто увлекается мороженым. Под звуки музыки пересекаю зал. Это не моя музыка. И к лучшему — некогда отвлекаться экскурсами в прошлое. Прежде всего дела.

Спустившись по лестнице, заглядываю в бар. Затем — соседнее помещение. Мне нужно разыскать Жанну. Лучше всего было бы написать этакий небольшой плакатик. Но, когда ты разыскиваешь девушку по каштановым взбитым волосам, бледно-розовой губной помаде и модному бежевому пальто, приходится обратиться к интуиции. Или к официантке.

На мой вопрос официантка глазами показывает мне столик в углу. Так вот она, Жанна. Наконец-то. И к тому же совсем одна.

Я подхожу и отодвигаю стул.

— Занято, — сухо замечает девушка.

— Вижу, но готов примириться, — усаживаюсь я удобней.

— Я позову официантку, — грозится Жанна.

— Прекрасная идея. Рюмка коньяку в такую сырость будет очень и очень кстати. Но давайте сперва поговорим.

— Я с незнакомыми не разговариваю.

— Ну, что ж, познакомимся и, как знать, может быть полюбим друг друга. Я, между прочим, из милиции.

Жанна рывком вскидывает голову, но тут же придаёт себе безразличный вид. Справедливости ради следует признать, что она действительно привлекательна. Не сказать, чтобы Венера Милосская. Скорее уменьшенный, карманный формат. Но в этом чуточку бледном лице с капризно вздёрнутым изящным носом и капризно изогнутыми губами есть своя прелесть. О глазах я не говорю: они, как зеркало человеческой души, в этот момент закрыты.

— Я искал вас в связи с Мариновым, — говорю я как можно галантней. — С ним — вы, наверно, уже знаете — произошла вчера неприятность.

— Я слышала, что он умер.

— Вот именно. И так как я со своей стороны слышал, что между вами существовала, может быть, чисто духовная близость, я позволил себе…

Тут мне приходится прервать на полуслове — к нам, что бывает редко в этих местах, подходит официантка.

— Что вам заказать? — спрашиваю я Жанну.

— Ничего.

— Но всё-таки…

— Чашку кофе, — сдаётся она с досадой.

— Чашку кофе и рюмку коньяку.

Затем возвращаюсь к нашей теме.

— Я говорил, что позволил себе отнять у вас сегодня немного времени, так как узнал, что между вами существовала близость.

— Зря теряете собственное время, — хмуро бросает Жанна. — Никакой близости — ни духовной, ни иной — между мной и Мариновым не существовало.

— Но он был явно неравнодушен к вам, — осмеливаюсь я напомнить факты.

— Я тоже к тысяче вещей неравнодушна, но неравнодушие — это одно, а реальность — совсем другое. Маринов хотел жениться на мне, но — вы сами знаете — для этого нужно согласие двоих.

— И всё же — чтобы такой практичный человек мог питать известную надежду, он должен был рассчитывать на что-то.

— Рассчитывал на мою тётку. Я ему так и заявила: «Раз ты договорился с тёткой — женись на ней и не порти мне больше пейзажа!»

— Со старшими так не говорят.

— Я привыкла говорить, что думаю.

— Это мы сейчас установим.

К нашему столику подходит пара. Это уже не полунесовершеннолетние, а просто несовершеннолетние, особенно девушка. Тем не менее они держатся с самоуверенностью светских людей. У парня — дымящаяся сигарета в зубах и горьковато-пресыщенное выражение человека подземного мира. Подземного мира Чикаго, например.

Они выдвигают свободные стулья, собираясь без церемоний расположиться за нашим столиком.

— Занято! — отрубаю я.

— Ничего, мы сядем, где не занято, — снисходительно смотрит на меня человек подземного мира и морщится, потому что папиросный дым попадает ему в глаза.

— Что, получили? — торжествующим шёпотом спрашивает меня Жанна.

Я только собираюсь доказать, что нет, как рядом с нами вырастает фигура ещё одного пришельца. Он гораздо старше тех двоих — ему уже, может быть, все двадцать. Рост у него не ахти какой, но телосложение хорошее. Физиономия тоже не уродливая: если б не наглые масляные глаза, право, совсем была бы ничего. Пришелец, видимо, под градусом.

— Эй, ты, представитель низших классов! — обращается он к малолетнему. — Ступай, пока тебя не нашлёпала мать. И смотри не забудь по дороге отвести девочку в детский сад.

Для вящей убедительности он кулаком подталкивает незадачливого кавалера.

— Как вы смеете… — возмущается кавалер, оглядываясь но сторонам.

Но помощи ждать неоткуда. Дым в зале настолько плотный, что вряд ли кто замечает что-либо вокруг.

— Давай сматывай, пока цел! — настаивает старший и нетерпеливо тянет молоденькую даму за рукав. Девушка вынуждена встать. Повернув к столику возмущённые, но не очень героические лица, малолетние отступают.

Победитель небрежно опускается на стул и тут только замечает моё присутствие. Губы его складываются в недоуменно-презрительную гримасу.

— Познакомьтесь, — спешит вмешаться Жанна. — Тома Симеонов. Мы зовём его просто Том.

— Пётр Антонов, — сообщаю я. — Можете звать меня просто Пепи.

— Охота ещё знакомиться со всякими, — лениво рычит Том.

Потом поворачивается к Жанне.

— Где ты откопала этого старика?

— Товарищ…

Я трогаю Жанну за локоть. Она умолкает. Но Том, хотя он и под мухой, успевает уловить этот жест и истолковывает его по-своему.

— А, уж и локотки начинаем пожимать…

И неожиданно даёт мне под столом сильный пинок ногой. Ботинок у парня не только острый, но и в достаточной мере твёрдый.

— Я случайно вас не задел? — осведомляется он со сладчайшей улыбкой.

— Ничего, со всякими случается, — наступаю я ему на ботинок всей тяжестью ноги.

Том от боли меняется в лице. Он пытается освободить ногу и, когда ему это удаётся, цедит сквозь зубы:

— Не прикидывайся чурбаном. Выйдем поговорим!

— Я заказал рюмку коньяку, но, чтобы вас не задерживать…

Мы одновременно встаём. Мне, как старику, предоставляется честь идти к выходу первым. Бросив беглый взгляд через плечо, я убеждаюсь, что и Жанна, отстав на несколько шагов, движется за нами следом.

Ночная улица почти пуста. Дождь льёт как из ведра. Не успеваю я это констатировать, как ощущаю удар в затылок. Разворачиваюсь и, взяв в железные клещи шею парня, тащу его, как мешок, в соседний подъезд. Продолжая сжимать ему шею, я прислоняю его к стене.

— Слушай, ты, маленький подонок! Я сказал «чтобы вас не задерживать», но имел я в виду обратное…

— Том, не глупи, прошу тебя! — кричит появившаяся в подъезде Жанна. — Товарищ Антонов из милиции…

Том, делавший тщетные попытки высвободиться из моих объятий, тут же, враз, перестаёт трепыхаться. Я убираю руки.

— Позже не могла сообщить? — бурчит он, потирая шею.

Затем поворачивается ко мне.

— Что ж вы молчали, что вы из милиции? И даже если из милиции, это не значит, что вы можете хватать за локоть мою невесту.

— Ты кем работаешь? — спрашиваю я, не прислушиваясь к его вяканью.

— Я не работаю. Учусь.

— Чему? Сомнительно, чтобы твоей специальности обучали в университете. Ну, как бы то ни было, всё это мы установим в отделении…

— Пожалуйста, не задерживайте меня, — хнычет, как мальчишка. Том.

— Чего ты так испугался — справки? Или, может, она не первая? Может, десятая или пятнадцатая?

— Простите, прошу вас, — повторяет он.

— А ты к тому же ещё и подлец. В спину норовишь ударить. Сейчас я вижу, что у тебя к тому же ни капли человеческого достоинства.

— Какое тут достоинство, — лепечет Том. — Против силы не попрёшь.

— А против кого? Против детей? Или под столом, ногой? Да ладно, убирайся с глаз долой! Но не строй никаких иллюзий: я тебе дал отсрочку.

Он поворачивается и покорно, не взглянув на свою невесту, плетётся назад, к «Варшаве». Жанна, готовая последовать за ним, нерешительно смотрит на меня.

— Вы останетесь, — говорю. — С вами я ещё не кончил.

— Как у вас быстро испортились манеры…

— Манеры зависят от обстоятельств. С такими типами, как ваш жених, поневоле забудешь о хорошем тоне.

— Пока он мне ещё не жених. Но это не исключено.

Обмениваясь подобными любезными репликами, мы, не сговариваясь, машинально, двигаемся вниз по улице.

— Что вас связывает с этим типом? Вместе, что ли, занимаетесь?

— И это имеет отношение к делу?

— Это имеет отношение к вам. А возможно, и к делу.

— По-моему, каждый хозяин своих вкусов.

— Можно сделаться и их рабом. Когда вы в последний раз были у Маринова?

— Никогда я не была у Маринова. То есть, никогда одна.

— А вообще?

— Раза два заходила с тётей. Послушать, как было бы разумно зажить своим домом, наконец.

— А что это тёте так приспичило выдать вас замуж?

— Очень просто — хотела устроить мою судьбу. А это был человек с деньгами. Не то, что прежде, конечно, но всё-таки… От брата из-за границы получал, дачу недавно продал…

— Кроме суммы, полученной за дачу, — он положил её на книжку, — других денег у него не нашли.

— Не знаю. Деньги у него всегда водились. Может, успели обобрать.

— Кто, по-вашему, мог это сделать?

— Не задумывалась. Да и вряд ли бы надумала. Я не инспектор из милиции.

Девушка останавливается и поворачивается ко мне.

— А куда мы, в сущности, идём?

— Вот вопрос, который нам следовало бы почаще задавать себе.

— Я спрашиваю в самом прямом смысле.

— Откуда мне знать? По-моему, к вам… Но, может, вы хотите вернуться в «Варшаву»?

— Да нет. Поздно. Пора домой.

Мы двигаемся дальше.

— Вы всегда так рано возвращаетесь?

— Как ни странно, да.

— Нет, почему же невероятно? Вчера вы тоже вернулись рано?

— Вчера я вообще не возвращалась.

— А где вы были?

— Вашим вопросам нет конца. И к чему вам такие подробности?

— Эта подробность мне нужна. А ещё она нужнее вам. Вы не слыхали слова алиби?

Жанна вскидывает на меня глаза и тут же опускает их: на тротуаре лужи.

— Алиби, насколько мне известно, бывает необходимо человеку, которого в чём-то подозревают, — медленно говорит она.

— Ну, что ж, пусть будет так. Где ж вы были вчера вечером? Вы, конечно, уже придумали ответ?

— Ночевала у подруги.

— Когда вы говорите, по возможности называйте фамилии и адреса, — терпеливо объясняю я. — Формализм, но ничего не поделаешь. И не забывайте, что всё немедленно будет проверено. До мельчайшей подробности. Включая и упомянутую подругу.

— Вы ужасны, — вздыхает девушка. — Я была вчера у Тома.

Меня передёргивает. Не от признания, а от ливня, который вдруг обрушивается на нас. Налетающий порывами ветер колеблет плотную пелену дождя, светящуюся вокруг уличных фонарей и мутную в тени высоких зданий, но одинаково мокрую и тут, и там. Жанна быстро раскрывает зонтик.

— Идите сюда, — приглашает она.

— Спасибо. Терпеть не могу зонтов. Особенно дамских.

— Что за ерунда. Идите, а то промокнете до нитки.

Она по-свойски хватает меня под руку и тянет к себе, под зонт, а я размышляю о том, до какой степени ослабился страх перед властью в наши дни. За такие фривольные жесты прежде, бывало, арестовывали.

Так мы и шагаем некоторое время, и, надо признаться, несмотря на тесноту, я стоически переношу испытание. И всё же, проходя мимо дома с эркером, я собираюсь с духом и выдёргиваю руку.

— Давайте переждём здесь. Этот зонтик, право, унижает моё мужское достоинство.

Мы останавливаемся под эркером. Уличный фонарь бросает блик на красивое лицо девушки. Вокруг низвергаются потоки воды, похожие на блестящие занавески из бусинок, что вешали прежде в парикмахерских.

— А сейчас, — продолжаю, — когда мы спаслись, позвольте вам заметить, что показания такого свидетеля, как ваш Том, гроша ломаного не стоят.

— Том, — возражает Жанна, — полноправный гражданин.

— Это его качество навряд ли особенно потрясёт следователя. Зато поступки этого гражданина наверняка будут учтены.

Я скашиваю глаза на девушку. Сейчас, в голубоватом свете фонаря, лицо её кажется ещё более бледным, а губы — ещё темней. Как будто они накрашены чёрной краской, а не розовой помадой.

— Вы мне не ответили, что вас связывает с подобным типом, а, может, и с коллекцией таких типов, потому что особи этого вида обычно держатся стадами.

— Ничто меня не связывает ни с кем.

Тон усталый. Почти безразличный.

— Довольно печальное признание. И капельку лицемерное.

— Я не собираюсь никого убеждать, — роняет она тем же бесцветным тоном.

— Впрочем, из того, что вы сказали до сих пор, это единственное, что хоть немного смахивает на правду. И всё-таки вы предпочитаете эту среду, а не какую-либо другую.

— Какой смысл пускаться в объяснения? Вы, видно, специалист по мертвецам, а я пока ещё не мертвец.

— Бросьте это слово. В ваших устах оно звучит ужасно некрасиво.

Девушка смотрит на меня внимательней, словно постепенно пробуждается от сна.

— Если б у вас было хоть какое-то понятие о красивом и некрасивом, вы давно бы уже покончили со всеми этими ехидными вопросами, за которыми кроется бог весть что. Неужели вы не можете понять, что и мне хочется, как всем, сесть за чистый полированный столик, выпить не спеша кофе, посмотреть на людей и почувствовать, что и на тебя тоже поглядывают и что ты нравишься. И вокруг чтоб было чуточку светлей, чем в том старом отвратительном доме, который сам похож на мертвеца, и чтоб пахло не плесенью, а чем-то чистым, и…

По лицу девушки пробегает дрожь. Я спешу предотвратить кризис.

— Ну, ладно, ладно, не ищите оправданий. Ещё немного — и вы расплачетесь над своей несчастной судьбой. Час-полтора тому назад я был в одной из комнат в том же доме, который похож на мертвеца. Там нет пластмассы и неонового освещения, но в общем обстановка довольно приятная. Я не говорю уже о хозяине.

Жанна иронически смотрит на меня. Кризис, как видно, миновал.

— И сколько вы пробыли в этом раю?

— К сожалению, очень недолго. Мной уже овладело влечение к вам.

— Потому-то вам и понравилось, что вы пробыли там недолго. А посидели бы там побольше… — Девушка покашливает и меняет голос. — «Убери сумку — перепутаешь чертежи». «Будь любезна; не играй карандашами — это тебе не карты, чтоб раскладывать пасьянс». «Здесь не трогай». «Там не садись». «Целый месяц не была в кино? Ну и что же, я два месяца не был и, как видишь, не умираю». «Погулять? Некогда мне гулять». А вообще-то вы правы — чисто. Даже слишком, по-моему. Чисто, но мухи дохнут со скуки.

— Может, и скучно, — соглашаюсь я. — Не то, что делить кусок, пардон, коньяк с настоящим героем. «Давай сматывай, пока цел!» «Где ты откопала этого старика?» «Не прикидывайся чурбаном!» Лев. Да только из трусливых.

Девушка чуть заметно улыбается.

— Том не трус. Во всяком случае, до сих пор я за ним этого не замечала. И не судите о человеке по каким-нибудь двум-трём фразам. Ваши выражения, между прочим, тоже не всегда изысканны.

— Да, но в спину я никогда не бью.

Жанна делает вид, что не слышит.

— Дождь перестал. Пошли.

Мы выходим из-под прикрытия. Дождь, действительно, едва накрапывает, и зонтик убран, и вообще нет никаких видимых причин идти, так тесно прижавшись друг к другу. Но мы тем не менее идём. И не только по моей вине.

Дует холодный, пронизывающий ветер. Лампы и деревья бросают свет и тень. Но всё это довольно сложно описывать…

— Декабрь… Какой тоскливый месяц, — произносит негромко девушка, словно разговаривая с самой собой.

— Тоскливая погода или весёлая — это зависит от человека — многозначительно замечаю я. — И жизнь, по-моему, тоже.

— Вы думаете, можно наладить жизнь, как ты хочешь? Что-то не верится.

— Мы углубились в философию… Во всяком случае, если человек не может сам наладить свою жизнь, разумней прибегнуть к помощи того, кто может её оказать.

— Вы рождены, чтобы быть проповедником.

— Не замечал за собой такой способности. Во мне говорит самый банальный практицизм.

— Да, — вздыхает Жанна. — Найти бы человека, на которого можно опереться…

Она опирается на меня. Я собираюсь ей сказать об этом но потом решаю промолчать.

— Умного и прямого… Настоящего мужчину… И по возможности не очень скучного…

Что ж, я не возражаю. Мы продолжаем медленно шагать. Сейчас за нас говорят наши плечи.

— Скажите, после стольких ваших вопросов можно и мне задать один? — неожиданно спрашивает девушка.

— Разумеется. Почему же нет?

— Вы всегда так обращаетесь с женщинами?

— Как это «так»?

— Как с объектами допросов?

Ого, с глубоко философских тем мы съезжаем теперь на скользкие. Хорошо, что дом уже рядом. Останавливаемся в темноте.

— Для меня и объект допросов — это прежде всего человек, — парирую я удар.

— Вывернулись всё-таки, — смеётся Жанна. — Но так или иначе я начинаю думать, что вы вовсе не такой ужасный, как кажется на первый взгляд.

— Конечно. Я просто сентиментальный человек, обречённый заниматься трупами.

— Не знаю, какой вы, но не грубиян, роль которого вы играете.

— Все мы играем какую-нибудь роль. А некоторые сразу несколько.

— Только не я, — возражает девушка. — По крайней мере сейчас, здесь, с вами. С вами мне хорошо.

Момент опасный. Жанна ещё теснее прижимается ко мне. Рука её случайно неуверенно скользит по моей и берёт меня за локоть, лицо приближается к моему, ресницы смыкаются. Я тоже почему-то наклоняюсь к ней. Губы ищут губ, как сказал поэт, не помню какой. За четверть секунды до поцелуя я вдруг слышу собственный голос:

— Эта помада… И кто только вам сказал, что она вам идёт?

— Нет! — резко отшатывается Жанна. — Вы не играете никакой роли. Вы чистопробный грубиян.

— Неподкупный, моя милая девочка, это точнее, — поправляю я. — Ну беги, а то ещё простудишься. И не сердиться.

Я отечески похлопываю Жанну по спине.

— Оставьте. Я не желаю вас больше видеть…

Каблучки сердито стучат по выложенной каменными плитами дорожке.

— Вот этого я не обещаю. Всё зависит от обстоятельств.

Жду, пока Жанна скроется в подъезде, надеясь хотя бы на прощальный взмах рукой. Нет. Она даже не оглядывается. Бесшумно ступая, я сворачиваю с аллеи в сторону, в кусты. Найдя удобное место для наблюдений, устраиваюсь в зарослях.

Зловеще… таинственно… и ужасно грязно. Под ногами — раскисшая земля. Я уж не говорю о сырости. Если Шерлок Холмс действительно существовал, то мне ясно, от чего он умер. Таких ревматизм не отпускает. Хорошо ещё, что в наши дни романтическая привычка наблюдать из-за кустов исчезла. Хотя иногда, как видите, случается…

Снова слышится стук каблучков. Не сердитый, а торопливый. Это каблуки Жанны. Я вижу, как бежевое пальто скрывается за углом дома.

Бедняжка! Протащиться целый километр, чтобы показать себя скромной девочкой, которая рано ложится баиньки, и в итоге — крушение легенды. Тётя, тётя, где же ваша крепкая педагогическая рука? Или вы уже спите, тётя? Да, в окошке подвала темно.

А инженер корпит над чертежами. И доктор бодрствует. И почтенный казначей с преданной подругой своей жизни. Только об адвокате ничего неизвестно. Скрытный человек — его окно выходит на другую сторону дома.

Да, тоскливый месяц декабрь. А для кого-то и июль был тоскливым. Только не для меня, если речь идёт о последнем июле.

Каждый вечер мы ходили гулять, всё по той же тропинке над морем, всё до того же миндального дерева на каменистом склоне горы. Там мы садились и молчали — я главным образом — или разговаривали — главным образом она. Я слушал о давно забытых вещах, и мне казалось, что слышу о них впервые. Она говорила мне о книгах, и я вспомнил, что уже с каких пор ничего толком не читаю. Она рассказывала о детях, и я чувствовал, что уже давно перестал думать о детях, — «я, знаете, детской преступностью не занимаюсь». Она говорила мне о том, как протекает её день в маленьком провинциальном городке, и о тысяче других вещей, которых я не запомнил, — вероятно, потому, что внимание моё в это время было приковано к её лицу. Хоть я и старался не подавать виду. Какое лицо! Если вы не верите, снимок дома, на столе.

Мне не нужно носить с собой снимка — достаточно только прикрыть глаза, и в памяти, где-то в темноте под веками, всплывает её лицо. Плохо только то, что в нашем деле нельзя, увы, закрывать глаза — надо смотреть в оба.

В кабинете доктора гаснет свет. Потом ложится и инженер. У кассира погасили ещё раньше. Дом погрузился в темноту. Полночь… Час, когда совершаются убийства и закрывается «Венгерский ресторан». Зловещий час. Всё живое засыпает.

А мертвец просыпается. Да-да, без шуток, за тёмным стеклом зимнего сада, принадлежавшего Маринову, загорается огонёк. Он то теряется, то снова вспыхивает, переползает туда-сюда. К сожалению, мертвец этот мой, и я не могу ему позволить делать всё, что ему взбредёт в голову.

Осторожно — чтобы, упаси боже, не увидел преступный глаз, а главное — чтобы не плюхнуться в лужу — выхожу из-за кустов. Скользнув вдоль фасада, подкрадываюсь к двери зимнего сада и бесшумно отпираю её соответствующим приспособлением. Потом резко распахиваю дверь, ведущую в комнату Маринова, и прорезаю темноту лучом карманного фонаря. Луч прямо ударяет в глаза копошащегося у шкафа человека.

Так вот он где, скрытный адвокат!

— Пришли к покойнику? — подмигиваю я. — Выразить ему соболезнование?

Димов, не говоря ни слова, выпрямляется и, закрыв одной рукой глаза, другой пытается незаметно спрятать в карман фонарик.

— Не стоит, — советую. — Испортите костюм. Да он вам больше всё равно не понадобится. Положите его сюда, на стол. Вот так.

Адвокат молча подчиняется.

— Ну, что — придумали объяснение? Только учтите: такие вещи придумывают заранее.

К Димову, наконец, возвращается дар речи.

— Вы застали меня в неловком положении. Признаю. Но не следует делать поспешных выводов.

— Вывод — это не ваша забота, — успокаиваю его я. — Подумайте лучше об объяснении.

— Я искал письма.

— Раз они ваши, почему же вы не попросили их у моих людей?

— Этого-то я и хотел избежать, но раз вы меня всё равно застали… Это были письма, вернее, ничего не значащие записки покойной супруге… э…э…

— Покойного, — прихожу я ему на помощь.

Димов кивает.

— Он, знаете, погуливал. И жена решила ему отомстить. Так между нами началась… установились известные отношения И в тот период… по различным поводам… я писал ей эти записки. Однако после смерти покойной Маринов нашёл их и стал мне ими тыкать в нос. И ни в какую не желал уничтожить. Мне было просто неудобно, не хотелось, чтобы эти глупости увидел чей-то посторонний глаз. И я решил их разыскать…

— И как, нашли?

Димов беспомощно разводит руками.

— Представьте, нет. Очевидно, Маринов всё-таки их уничтожил.

— Смотрите, как всё, оказывается, невинно. А я-то подумал… Но раз так, почему вы не зажжёте свет, а копаетесь в потёмках?

— Из-за Баева. Он такой подозрительный…

— Даже по отношению к вам? Человеку вне всяких подозрений?

Я на шаг подхожу к адвокату и направляю ему луч в лицо.

— Слушайте, Димов. Я не перевариваю лжецов. У меня такая профессия. Они создают мне уйму неприятностей. Но если лжец к тому же и нахал… Иными словами: если такому, как вы, придётся встретиться с таким, как я, вы поплатитесь за это совпадение.

Димов заслоняется от света рукой. Он смотрит в сторону, будто разговаривает не со мной, а с портретом Маринова.

— Я рассказал вам всё, как есть. Если у вас другая версия, попытайтесь её доказать. Хотя я не понимаю, куда вы клоните…

— Отлично понимаете, куда.

Димов поворачивается было ко мне, но луч фонарика ударяет ему в глаза, и он снова устремляет взгляд на портрет покойного на стенке.

— Но, бог мой — если б я отравил Маринова, я взял бы всё, что мне нужно, вчера…

— Логично — при условии, что, подбавив ему в рюмку яд, вы остались с ним до самой смерти. А это хоть и удобно, да не всегда возможно. Поэтому иногда приходится возвращаться на место дорогой сердцу утраты. А кроме того, я ещё не сказал, что именно вы отравили Маринова. Откуда у вас такие мысли?

— Перестаньте, я не ребёнок, — машет рукой Димов. — Вы забываете, что и моя профессия связана со следствиями и процессами.

— В таком случае вы, наверно, понимаете: у меня достаточно оснований для того, чтобы задержать вас…

Димов безмолвствует.

— … Но я, как мне только что пришлось признаться в другом месте и по другому поводу, — сентиментальный человек. Арест от вас не уйдёт. Если это, разумеется, будет необходимо.

Адвокат направляется к двери. Походка у него не очень бодрая. Видно, амнистия его не успокоила. Что поделать — человеческая слабость: мы всегда ожидаем большего.

Выждав, пока закроется дверь, я предусмотрительно гашу фонарик. Нечего зря расходовать батарейку, хотя совершенно неизвестно, когда она мне опять понадобится. Это вам не роман, где из карманов то и дело вытаскивают фонари, пистолеты и жевательную резинку.

Комната снова погружается во тьму. Я подхожу к окошку и, глядя в сад, поддаюсь лёгкой меланхолии. Тоскливый месяц — декабрь. Но вот за стенкой раздаются голоса. Сначала тихие, приглушённые, они постепенно становятся всё громче и рассеивают мою тоску. Казначей и его преданная подруга проснулись и, естественно, поцапались. Суть спора трудно уловить, но отдельные трогательные эпитеты звучат с удивительной отчётливостью. Надо ведь — даже в комнате мертвеца не найдёшь настоящего покоя! И всё же здесь уютно — я хочу сказать по сравнению с мокрыми кустами.

Голоса постепенно затихают. Ругань — какое бы это ни было увлекательное занятие — в конечном счёте утомляет. Я тоже испытываю известную усталость и позволяю себе присесть на кровать, где утром лежал знатный покойник. Слышно, как в тишине тикает будильник. Идёт, как это ни странно. Время продолжает свой беспощадный бег. Жизнь сокращается ещё на день, и на день — нет худа без добра — приближается дата получки. У этих будильников хватает завода примерно на двадцать шесть часов… Значит, самоубийца, приступая к делу, предварительно завёл часы? Потому что этот будильник явно заведён перед тем, как пробил роковой час. Если самоубийца — человек логичный, он должен был бы знать, что на страшный суд его поднимут и без будильника. Представляю — завожу будильничек и глотаю цианистый калий… Нет, звучит чересчур фальшиво. Покойник не был таким… чурбаном.

Я продолжаю рассеянно слушать тиканье часов, пока, наконец, сознаю, что к нему прибавилось какое-то постукивание. Может, появился второй будильник? Вот так-так! Неужели я попал в блаженную эру кибернетики, и машины уже производят потомство? Увы, радуюсь я недолго: звук доносится со двора. Знакомые каблучки стучат по аллее. Сначала быстрые и решительные. Потом медленные и осторожные. Наконец, они затихают, но за стеклом зимнего сада вырисовывается силуэт Жанны.

Возвращается, милая девочка. Услышала зов моего сердца. Лёгкий металлический звук показывает, что Жанна отпирает дверь. Маленькое усилие. Готово.

Я сравнительно быстро встаю и прячусь за огромным зеркальным шкафом. Неприлично сидеть, как пень, когда в комнату входит дама.

Дама входит и, остановившись на мгновенье, чтобы сориентироваться в темноте, медленно идёт ко мне. Шутки в сторону — она и впрямь услышала зов моего сердца.

Девушка уже совсем рядом со мной. Мне, наконец, удаётся побороть стыдливость.

— Любимая, — произношу я с соответствующей дозой нежности.

Вместо ласкового мурлыканья — сдавленный крик испуга.

— Милая девочка! — настаиваю я.

И, чтобы пролить свет на наши отношения, зажигаю электрический фонарь.

— Садист! Уберите этот луч!

— Хорошо, — соглашаюсь я с присущим мне добродушием. — Но давайте отыщем сперва деньги.

— Какие деньги?

— За которыми вы пришли. Деньги Маринова.

— Не нужны мне никакие деньги!

— А что же вы тогда ищете? Секретаря партийной организации? Он только что ушёл, старик. Внезапно почувствовал себя неважно и попросил извиниться перед вами. Или нет, как это я не догадался: убийца возвращается на место преступления. Об этом пишут и в книжках…

— Перестаньте! Вы сведёте меня с ума! — стонет Жанна, закрыв лицо руками.

— Тогда говорите! Быстро!

Она отворачивается от луча фонаря, но, встретившись стеклянным взглядом Маринова, смотрящего с портрета, опускает глаза.

Я терпеливо выжидаю. Бывают минуты, когда лучше всего просто молча подождать.

— За деньгами пришла, — выдавливает из себя Жанна. — В сущности, они мои… Он обещал их мне… Обещал купить меховое манто… Значит, деньги эти мои. Я просто пришла их взять.

— А почему вы не сказали мне раньше! Не потребовали своих денег?

— Я подумала… Я подумала… что вы можете подумать невесть что.

— А сейчас как вы полагаете, что я думаю?

Она молчит. А потом опять механически повторяет:

— Он мне обещал… Это мои деньги.

— Опоздали. Мы забрали их ещё утром. Они лежали именно там, где, как вы знаете, должны были находиться. Вот в этом комоде, в тайничке, в ящике для белья. Забрали, чтоб они не ввели в искушение какую-нибудь маленькую воровку.

— Я не воровка… — Голос почти беззвучен. — Деньги мои… Он мне обещал…

— А за что? В награду за целомудрие? И как это вы, не имея ничего общего с Мариновым, побывав у него всего два раза и притом в компании с тётей, знаете, где он прятал деньги? И откуда у вас этот ключ от зимнего сада? И кто именно заставил вас прийти за деньгами?

— Погодите… Я вам объясню…

— Мне надоели лживые объяснения. Объяснять будете в другом месте. Там допросы ведут короче. Без интимностей и интермедий. А сейчас — живо домой! Получите повестку — явитесь.

И — проклятие моей жизни — я снова в одиночестве. Снова мрак — батарейки дорогие. Я прохаживаюсь взад-вперёд, но меня с неудержимой силой притягивает к себе кровать. В ней кроется какая-то зловещая тайна. Решившись на всё, чтобы её постичь, я разваливаюсь поверх одеяла.

Что-то слишком много посещений. Надо бы позвонить — вызвать постового. Ещё бы один человек скучал… А зачем?

Неужто квартира с неприбранной кроватью намного уютней комнаты мертвеца?

Откуда эта лирика? И почему она вдруг всплыла в моей памяти? Не знаю. Должно быть, из букваря. Нет, не буду, пожалуй, звонить. Не такой уж я впечатлительный, что не могу полежать там, где до меня лежала смерть. Сон — это брат смерти, в конечном счёте. Тихо… Даже часы остановились. Спокойной ночи, дорогие слушатели!

И вот снова наступает утро. Утро чуть светлее вчерашнего. Туман рассеялся. Конец мрачному лондонскому фону — столь подходящему для распутывания историй. Глядя на мокрые деревья, растрёпанные вчерашним ветром, я набираю номер дирекции и вызываю своих людей. Они приезжают быстро — настолько быстро, что у меня даже не хватает времени побриться в ванной комнате Маринова и понюхать его французский одеколон. Я трогаю заросшее щетиной лицо и, задумчиво осматривая комнату, говорю лейтенанту:

— Надо обыскать. Миллиметр за миллиметром. Раз столько народу продолжает околачиваться вокруг, значит, тут что-то есть… Сначала Баев. Потом Димов. И, наконец, эта студентка. Как ты думаешь, а?

— Обыщем. Почему не обыскать. Чтобы не было никаких сомнений.

— Вот именно — чтобы не было сомнений. Даже с риском окончательно запутаться.

— Вы всё шутите, товарищ майор.

— Какие уж тут шутки? И чтоб была чистая работа. Понятно?

— Понятно, товарищ майор.

Что всё будет сделано чисто, безукоризненно — это мне и так известно. Лейтенант распределяет людей, и вскоре четыре человека начинают по плану, систематически, переворачивать всё вверх дном. Шаг за шагом, кресло за креслом, сантиметр за сантиметром. Стены, пол, притолоки дверей, оконные рамы, люстры, печные отдушины — всё будет тщательно простукано и прослушано.

Холмс, этот ревматик, полагал: чтобы найти решающую улику, нужно внезапное озарение, наитие. Оглядываешься, подперев голову рукой, и лихорадочно соображаешь, где, учитывая характер мыслительных процессов, протекавших в голове убийцы, он мог спрятать свою улику? Железная логика, чёрт побери, должна подсказать правильное решение. А дело куда проще: перерывай сантиметр за сантиметром — птичка сама попадётся в сети. Скучновато, конечно, как метод, мелочно и даже бюрократично, но в общем и целом — эффективно.

Сторонний наблюдатель, у которого достанет терпения следить за мной, может, пожалуй, ещё подумать, что я хожу от человека к человеку просто так, чтобы потрепать языком. Дабы избежать недоразумения, скажу, что я работаю по плану. В план мой на утро входит, например, посещение неких дам. Но так как упомянутые дамы могли бы истолковать мой внешний вид как проявление неуважения к их персоне со стороны власти, я слегка видоизменяю план и начинаю визиты с инженера. Я застаю его за хлопотами по хозяйству, точнее — за варкой кофе. Этот человек, видать, и впрямь приобретёт привычки старой девы. Если уже не приобрёл… Не удивлюсь, если увижу, как он сидит и гадает на кофейной гуще — письмо ему придёт издалека или предстоит дальняя дорога.

— Заходите, — приглашает меня со свойственным ему радушием Славов. — Одну минутку — как бы кофе не сбежал.

Он бросает на меня беглый взгляд и добавляет:

— Вы, видно, с головой ушли в эту историю. Если хотите, можете пока использовать время и побриться. Я просто не выношу, когда у меня отрастает щетина. Бритвенный прибор над умывальником. Чистый.

В том, что он чистый, я не сомневаюсь. Всё здесь чисто, в этой квартире. Так чисто, что мухи дохнут со скуки — как выразился недавно кто-то.

— Что ж, идея вполне разумная, — буркаю я под нос. — Надеюсь, использование чужой кисточки не будет истолковано, как принятие подкупа?

Присматривая за кофе, Славов пускает в ход знакомую реплику:

— Вы всё шутите.

— Я-то шучу, да другие не шутят. Там пытаются подсунуть деньги, тут предлагают поцелуй…

Сняв с себя галстук и пиджак, я тщательно намыливаюсь перед зеркалом. И только тогда Славов замечает:

— Догадываюсь, кто предложил вам поцелуй.

— Ошибаетесь, — отвечаю я, стараясь, чтобы мыло не попало мне в рот. — Это одна старая история. Летом, на дансинге… И к моей профессии не имеет ни малейшего отношения. А вы умеете танцевать?

— Танцую, но скверно, — несколько ошарашенный, отвечает мне инженер.

— Кто вам сказал, что вы плохо танцуете? Жанна?

— А кто ж ещё? — сопит инженер, аккуратно разливая кофе. — Женщины на таких не вешаются.

— А почему? — спрашиваю я, на секунду прекращая бриться. — Вы не глупы. И не урод. Вообще никаких видимых дефектов…

— Не знаю, почему. И, откровенно говоря, меня это не очень интересует.

Покончив с бритьём, осторожно предлагаю:

— Хотите, я раскрою вам тайну? Только боюсь, что вы обидитесь…

— Ничего. Я не из обидчивых.

Сунув голову под холодную струю, я плещусь, и мне кажется, что жизнь начинается для меня сызнова.

— Вы немножко… как бы это сказать… скучны…

— Чувствую, что вы вчера разыскали Жанну, — с горечью замечает Славов.

— Да, я её разыскал. Но констатация принадлежит не Жанне.

Инженеру не хочется вступать в спор. Он любезно протягивает полотенце и, пока я привожу себя в порядок, моет и кладёт на место бритвенный прибор.

— Вы — человек порядка, — отмечаю я. — Просто завидую. Минимальными средствами обеспечиваете себе полное удобство. Только не забывайте, что людей нельзя аккуратно раскладывать по полочкам в целях вашего удобства.

— Не вижу связи, — бормочет инженер.

— Да, а я был почти в восторге от точности выражения. Но ничего, не обращайте внимания. Вообще, если что не поймёте, не углубляйтесь… Кстати, что за тип этот Том?

— Не знаю. Никогда его не встречал и вообще мне неудобно об этом разговаривать.

— Мне тоже неудобно спрашивать иногда, но приходится. Студент или бездельник?

Славов, присев к столу, отпивает глоток. Потом, не поднимая головы, отвечает:

— Был студентом. А сейчас бездельничает. Впрочем, Жанна проинформирует вас подробнее. Она, по-моему, видит его каждый день.

— Что толку, если она его видит? Любовь, говорят, слепа.

— Может, я тоже ослеплён?.. — шепчет инженер.

— Ревностью?!

Выпив свой кофе, Славов долго смотрит в пустую чашку. Не думаю, чтоб он гадал.

— Ну бог с вами, не будем выходить за рамки служебной темы. Хочу только добавить, что гордость тут ни к чему. Пока ты играешь в гордость, те, попроще, приступают к иной игре.

Славов молчит и смотрит перед собой. Потом спохватывается:

— Кофе остынет.

Я, не присаживаясь, пью. Походные нравы в моём обычае. Потом закуриваю сигарету. После глотка крепкого кофе она кажется совсем неплохой. Дабы повысить её качества, я снова протягиваю руку к кофе.

— С риском второй раз быть обвинённым в подкупе, всё же допью, пожалуй.

Славов не отвечает. И вообще не слушает — сделался совсем рассеянным. Может быть, принял близко к сердцу моё замечание о гордости. А может, просто напевает про себя: «Ля донна е мобиле…»

Над нами отчётливо слышатся шаги лейтенанта и его людей. Они передвигают что-то тяжёлое.

— Слышите? — поднимаю я глаза к потолку.

Славов вздрагивает.

— Что?

— Как, хорошо слышно?

— Да. Но какое это имеет значение?

— Сейчас, — признаю я, — никакого. Но шаги, которые вы слышали в тот вечер, безусловно, имеют значение. И те звучали у вас над головой так же отчётливо, как эти. Чьи это были шаги?

— Я сказал уже…

— Меня не интересует, что вы сказали… — перебиваю я его. — Мне надо знать, о чём вы умолчали. Так чьи же это были шаги?

— Вы толкаете меня на подлость…

— Я хочу, чтобы вы сказали правду. «Правду, всю правду и только правду», как когда-то присягали.

Славов некоторое время молчит. Я прихожу ему на помощь. Это ведь человек логического мышления. Значит, надо подлить логики.

— Не забывайте, — говорю я, — что если вы решили кого-то уберечь, то действуете предельно глупо. Не потому, что заботитесь о существе, которое и думать о вас забыло. Это, может, даже благородно. А потому, что на моём месте каждый рассуждал бы примерно так: раз этот молодой человек молчит, значит, хочет прикрыть кого-то. Зачем это ему понадобилось? Да потому, что этот кто-то, видно, очень дорог ему. Кто же пользуется его симпатиями? Один-единственный человек — Жанна. Итак, конец силлогизма: Славов скрывает, что он слышал шаги, потому что это были шаги Жанны.

— Да, но…

— Погодите, — жестом останавливаю его я. — Силлогизм подтверждается и другим обстоятельством: ещё один человек, который тоже должен был бы слышать шаги, молчит. Человек этот — ваша соседка Катя. Жанна для неё — единственное близкое существо. Так что поймите: ваше молчание — красноречивый ответ для меня. Но точный ли, хочу я знать?

Славов молчит: ему, видимо, ещё раз нужно взвесить все мои доводы. После чего он, по всей вероятности, будет по-прежнему молчать. Эти педанты — ужасные упрямцы.

За дверью раздаются чёткие шаги. Входит один из милиционеров.

— Товарищ майор, можно вас на минуточку?

— Сейчас, — отвечаю. — И без того разговор тут что-то не клеится.

Комната Маринова наверху чувствительно изменилась и не к лучшему. Раньше она была просто заставлена. Теперь перевёрнута вверх дном и до основания обшарена. Зеркальный шкаф, за которым я вчера поджидал с трепетом возлюбленную, выдвинут вперёд и прислонён к стене. Одна из его передних подпорок смахивает на лапу льва или какого-то мифологического животного — достаточно громадного, чтобы можно было что-то спрятать внутри. Это «что-то» находится сейчас на столе, к которому меня подводит лейтенант. Если вы ожидали, что я увижу золото или драгоценные каменья, должен вас сразу же разочаровать. Речь идёт о листках бумаги, исписанных мелким почерком. Я внимательно рассматриваю их, что не мешает мне время от времени деловито поглядывать в окно. Через палисадник последовательно проходят исполненные трудового энтузиазма инженер, врач, кассир и адвокат. Последние двое, хоть и бросают опасливые взгляды на окно, шагают с особенным достоинством.

А в комнате всё ещё продолжается обыск, хотя, по мне, искать уже нечего: птичка у меня в руках. Или две птички, если хотите. Две птички — две жгучие тайны.

Ну, теперь-то я могу приступить к выполнению своего первоначального плана и нанести дамам утренний визит. Тем более, что я побрился.

Дору не очень удивил мой приход. Присутствие моё в доме наверняка не ускользнуло от её внимания. Особенно если иметь в виду, что в каждой двери есть замочная скважина. Тем не менее женщина старательно изображает удивление.

— Ах, это вы…

— Да, я…

После этих нежных восклицаний хозяйка приглашает меня в комнату и усаживает в мягкое кресло, а сама устраивается рядышком в другом, застенчиво придерживая полу халата с тем, чтобы тут же, скрестив ноги, обнажить их выше колен.

Дождь, припустивший с новой силой, поливает пологими струями высокое унылое окно. От этого в натопленной комнате становится ещё уютней. Особенно если абстрагироваться от шкафа — гиганта, занимающего половину площади.

Дора ласково усмехается, и глаза её при этом просят о соответствующей любезности. В стремлении избежать соблазна этих глаз и оголившихся колен, я невольно переключаюсь на грудь — такую высокую и открытую, что я тут же спасаюсь бегством в нейтральную полосу причёски.

— Ещё вчера, увидев вас, я понял, что это не последняя наша встреча, — галантно начинаю я. — Дора, Дора, позвольтемне вас так назвать, вы ужасно очаровательны…

Дора довольно улыбается — наконец-то.

— … и ужасно лживы.

Изумлённо вскинутые брови. Выражение обиды на лице.

— Да, да. Но покончим с этим театром. И опустите занавес.

При этих словах я небрежно киваю на приподнятую полу халата. Дора торопливо опускает её. И, чтобы не оставить и тени сомнений относительно цели моего визита, добавляю:

— Точно и коротко отвечайте на мои вопросы. А то смотрите — софийскую прописку можно легко заменить другой — вполне возможно, что тоже софийской, но уготованной для лжесвидетелей. Итак: когда вы вышли замуж за Баева?

— Два года тому назад, — пытается овладеть собой Дора. — Не понимаю только, почему необходимы были такие угрозы…

— Увидите. Когда точно?

— В конце сентября. Двадцать восьмого или двадцать девятого — что-то в этом роде, по-моему.

— Светлая дата явно не врезалась в вашу память сверкающими буквами. Но всё же постарайтесь вспомнить.

— Думаю, что двадцать девятого.

— Хорошо. Мы проверим, правильно ли вы думаете. А эта мебель и всё прочее когда появились? Перед свадьбой?

— Да.

— Приданое мужа?

Дора утвердительно кивает.

— А на какие средства он всё это купил?

— Возможно, у него были сбережения, — пожимает плечами женщина.

— Слушайте. То, что я вам только что сказал, это не дружеская шутка. У вас могут выйти большие неприятности, если вы меня не так поняли…

— Кажется, Маринов дал ему денег, — поколебавшись, отвечает Дора.

Она выглядит совсем расстроенной.

— Маринов дал ему денег, верно, но это произошло позже. А мы говорим сейчас о свадьбе. На что вы купили мебель и всё прочее?

— Я ничего не покупала. И перестаньте впутывать меня во все эти истории. Всё, что здесь есть, купил перед свадьбой он.

— На какие деньги?

— Взял из кассы, если вы так настаиваете. А потом занял у Маринова и восстановил сумму.

— Второе: когда вы вступили в связь с Мариновым?

Выражение обиды на лице на этот раз совершенно неподдельное.

— Это уж чересчур, инспектор… Вы слишком далеко заходите.

— Что ж, пойду ещё дальше и скажу, что речь идёт, возможно, об убийстве, что в этом убийстве замешана женщина и ваши уловки вряд ли могут сойти за проявление девичьей стыдливости. Когда вы вступили в связь с Мариновым? Не заставляйте меня повторять!

Женщина опускает голову. Обида уступает место усталости.

— Через несколько месяцев после свадьбы.

— Точнее.

— На четвёртый месяц.

— То есть, вскоре после того, как Маринов дал деньги вашему мужу?

— Да.

— А когда Баев это понял? Каким образом он об этом узнал? Как реагировал? Да говорите же! Не из-за ножек же я к вам пришёл…

— Понял, мне кажется, очень скоро, хоть и закрывал на это глаза. Но однажды вернулся раньше обычного и застал нас… Начался скандал… Баев угрожал… Маринов тоже… «Будешь, мол, болтать, посажу. Думаешь, я уничтожил твои расписки? И как деньги из кассы брал — всё скажу… Не попридержишь язык — заживо в тюрьме сгною». Долго ругались, и наконец Баев сдался.

— А вы?

Дора поднимает на меня измученные глаза.

— Я?.. Уж не думаете вы, что так приятно жить с этим типом? Противным, старым. И глупым вдобавок.

— Это вы о ком? О Баеве или о Маринове?

— О Баеве. Хоть и другой тоже был не такое уж сокровище. Но, по крайней мере, вёл себя галантно… По настроению, конечно… Голову закружил мне обещаниями. И материально, мол, обеспечит… И свободу предоставит… А тот дрожал над каждым грошом. Из-за лева устраивал сцены. И какая скотина, господи… Хорошенькое счастье жить с таким типом! Хотя, в сущности, со второго месяца я перестала с ним жить как жена. Он превратил мою жизнь в ад, и Маринов явился для меня спасением — Баев хоть и показывал свои когти, но всё же ужасно боялся Маринова. Господи, какой ад с этими двумя…

— А кто вас гнал силком в этот ад?

— Никто… Сама во всём виновата. Когда нет близкого человека…

— А родители?

Дора презрительно кривит губы.

— Если б не родители, я бы, может, не попала в этот переплёт. Отец поучал меня одними пощёчинами…

И женщина рассказывает о себе, о семье, об упоительных перспективах, которые ей сулили дома: кухня, швабра и вполне солидный, хоть и чуточку перезревший супруг. Я смотрю на неё — жалкую, униженную, начисто позабывшую о заученных позах — и думаю про себя: «Прорвало. Поди попробуй теперь остановить. Не замолкнет, пока не выложит всё до самой мельчайшей подробности».

Вечная история: ищешь убийцу, а наталкиваешься на ворох грязного белья. И занимаешься, помимо главного, целой кучей побочных дел… Только бы не расплакалась…

Именно в этот самый момент Дора начинает плакать. Сначала, закрыв лицо руками, тихонько всхлипывает, но я совершаю фатальную ошибку: встаю и успокаивающе похлопываю её по спине, забыв, что сочувствие лишь усиливает реакцию. Всхлипывания переходят в бурные рыдания, и я не знаю, что предпринять — не могу я равнодушно переносить чужого плача. Разве что заплачет сам старик Аденауэр.

— Ну, будет, будет, — похлопываю я её по плечу. — Некрасиво, когда человек плачет от жалости к себе. А вы жалеете себя. Правда, у вас есть для этого основания. Но не забывайте, что вина ваша, несмотря на смягчающие обстоятельства… Так на какие же это курсы вы собирались поступить?

— На курсы медицинских сестёр, — всхлипывает Дора. — Доктор Колев мне предлагал… Но я, дура, отказалась…

— И зря. Идея совсем не плохая. Куда лучше этой во всяком случае, — киваю я на фотографию Баева. — Но… дело ваше.

Дора вытирает платочком глаза.

— Доктор был очень добр ко мне. А я, дура, упрямилась.

— Ничего — на ошибках учатся. Вернётесь к доброму человеку…

— Вы неправильно меня поняли. Колев — не для таких, как я. У него есть невеста…

— Ах, да. Биология. Серьёзная наука. Но санитария тоже ничего. Впрочем, это ваше дело.

Я, взмахнув рукой, ухожу. У меня такое ощущение, что Дора достаточно потрясена событиями и не нуждается в дальнейших советах. Посмотрим, что делается с другой.

Спускаюсь в подвал и тут же опрометью вылетаю оттуда наверх, спасаясь от словесного водопада, которым собиралась меня окатить тётя Катя, сообщившая, что Жанны, к сожалению, нет дома. После того, что я выслушал у Баевых, это и впрямь было бы чересчур.

Интересующего меня лица не оказывается и в «Варшаве». Зачеркнув мысленно один пункт в разработанном мною плане, иду к Баеву в сберкассу. По пути забегаю в дирекцию — бросить взгляд на собранные сведения, касающиеся некоторых действующих лиц этой запутанной истории.

В кассу поспеваю как раз вовремя — я хочу сказать, за минуту до закрытия. Как и вчера, замешкавшиеся служащие торопятся на обед. Как и вчера, Баев задержался — раскладывает пачки денег и квитанции. Я с непринуждённостью старого знакомого опираюсь на перегородку. Баев сразу же отрывается от дел.

— Знаю, знаю, — поднимаю я руку. — Касса закрыта. И зарплату не даём. Сегодня мы даём показания. Итак — лживое алиби. Злоупотребление государственными средствами. Ревность к тому же Маринову. Угрозы по адресу упомяну того Маринова, сформулированные в присутствии третьего лица. Страх перед Мариновым. Желание уничтожить причину страха. В таких случаях обыкновенно спрашивают: «Где вы зарыли труп?» Я, однако, удовольствуюсь пока более невинным вопросом: откуда вы взяли яд?

— Вы… вы шутите… — шепчет Баев пересохшими от волнения губами.

— А чего же вы не смеётесь? Нет, мне не до шуточек, дорогой. Пришло время улик.

Широким, несколько театральным жестом, может быть, не свидетельствующим о тонком вкусе, вытаскиваю из кармана расписку и сую её под нос кассиру.

— Это улика номер один. Улика номер два — показания вашей жены. Улика номер три — ваши собственные показания которых я с нетерпением жду.

Баев мрачно смотрит на расписку — я чувствую, что он борется с желанием выхватить её у меня из рук и порвать. На конец, он овладевает собой и буркает:

— Не знаю, что сказала вам эта мерзавка. Я не имею ничего общего со смертью Маринова. Ничего!

— Ну, вот, мерзавка! С каких это пор женщина вашей мечты стала мерзавкой. И вообще — можете вы мне сказать, где вы находились в ночь убийства, учитывая, что полчаса назад я установил лживость вашего алиби.

— У своей первой жены…

— Первая жена… И вторая ложь… А почему вы не сказали мне сразу, если были у первой жены?

— Неудобно, сами понимаете…

— Какая чувствительность! А лгать вам не было неудобно… Что вам понадобилось от первой жены? Надёжное алиби?

— Ничего мне от неё не надо. Я часто туда хожу. Там для меня настоящий дом с тех пор, как эта мерзавка… сами понимаете… И после всего, что я сделал для неё… Из грязи вытащил… Влез в долги… Рисковал своим честным именем…

И этого прорвало. Поди останови. И новый ворох грязного белья вырастает передо мной. Или, может, того же самого, но рассматриваемого с другой позиции — с позиции уязвлённого рогоносца… Уйма живописных подробностей. Кроме одной, существенной.

Я рассеянно слушаю и опять улавливаю слово «ад».

— Погодите! — говорю я ему. — Голова пухнет от всего. Раз ад, почему же вы не поставили точку?

— Разве это зависело от меня? В этом доме решающее слово принадлежало одному Маринову… Он терроризировал нас всех.

— А кто ж из вас сумел поставить точку?

— Не знаю. Только не я.

— Допустим что не вы. Но тогда кто же?

— Не знаю. Во всяком случае не я. А за Димова не могу ручаться.

* * *

Шагая по улице под моросящим дождём, я с тоской представляю себе, как моя порция баранины покрывается слоем жира. Потом примиряюсь и начинаю смотреть на вещи философски. Во-первых, горячая пища вредна, во-вторых, я уже так отвык от неё, что случись мне её попробовать, я, наверно, с отвращением отвернусь. Поэтому железо должно быть горячим, если хочешь его ковать. Эта мысль придаёт мне бодрости, и я ускоряю шаг.

Димова я застаю одного в конторе. Это уже плюс. Ни от чего так не простужаешься, как от допросов под открытым небом. Вспотеешь, прохватит сквозняком — и вот тебе озноб, бред…

— Хочу вас обрадовать, — приветствую я Димова, который едва кивает в ответ. — Мы нашли то, что вы искали!

При этом я весело размахиваю письмами и доносами, найденными в тайнике, устроенном в мифологической ноге. Димов почему-то не бросается мне на шею — он становится ещё мрачней.

— Вы что, не рады? — продолжаю я. — Что ж, такова жизнь. Хочешь доставить человеку радость, а вместо этого. Ну, хоть развлеку вас новостью, что ваше алиби оказалось фальшивым, господин тайный агент!

— Я не был тайным агентом, — почти апатично произносит Димов.

— А доносы? Вы, наверно, припоминаете, что, кроме ваших любовных писем, там были и доносы.

Для пущей наглядности я снова помахиваю документами.

— Вы сами знаете их содержание, — мёртвым голосом отвечает Димов. — Мелкие, совсем пустяковые сведения, которые давал полиции не только я и которые сам Маринов заставлял меня собирать о клиентах.

— Почему же вы так боялись, что мы обнаружим эти пустяки?

— Из страха потерять адвокатское место.

— Что же, мотив серьёзный…

— Но, согласитесь, недостаточный для того, чтобы совершить убийство… В сущности, я впервые испугался, что документы эти найдут, только после смерти Маринова. Пока же этот подлец был жив, я вообще не думал об этом. Просто понимал, что ему самому было выгодно как можно дольше шантажировать меня.

— А что он требовал, шантажируя?

Подперев голову рукой, Димов уставился неподвижным взглядом в исцарапанную, забрызганную чернилами крышку письменного стола.

— Самых разных услуг. Командовал мною, будто я был у него на побегушках. Гонял по таможням… Заставлял продавать заграничные вещи… Требовал, чтоб я его знакомил с девушками… пока не отправился ко всем чертям.

— Ну, ну, полегче — всё-таки покойник. Давайте переменим тему. Итак, в тот вечер, когда ваш приятель отправился, как вы выразились, ко всем чертям, вы находились не в Ямболе, а в Софии. А если точнее?

— Дома.

— А почему вы солгали… простите, отклонились от истины?

— Чтобы избежать тех самых допросов, которым вы меня подвергаете.

— Легкомысленно. Судьбы всё равно не избежать. Но хватит избитых афоризмов! Что именно вы делали дома? Пили коньяк с Мариновым?

— Никакого коньяка я не пил.

— Значит, он пил, а вы наливали?

— Не был я у Маринова, я вам уже сказал. У Маринова была женщина.

— Женщина? Это слишком общо.

— Я не могу точно утверждать, но, когда я возвращался домой, мне показалось, что я слышу голос этой маленькой дурочки — Жанны.

* * *

Жанна. Временно зачёркнутый пункт разработанного мною плана. Пора снова возвратиться к нему — больше нельзя откладывать. Я начисто выбрасываю из головы всякие воспоминания о баранине и опять отправляюсь в путь. Шагаю по улице под дождём — и мысли шагают со мною рядом. Кое-какие версии отпадают, кое-какие проясняются. В голове становится просторней. Я раздумываю над последней возможностью: выпить чашку кофе в «Кознице». Заглядываю внутрь через стекло. Очередь перед автоматом небольшая. Времени, видимо, потеряю немного. Это окончательно решает вопрос.

Кофе обжигает, а горячая пища, я говорил уже, не в моих привычках. Дожидаясь, пока он остынет, я, от нечего делать, рассматриваю пару за соседним столиком. Появись эти двое в «Варшаве», они шокировали бы общество. Грубые свитеры, туфли за 15 левов. Диагональные брюки. Бумажная юбчонка. И это в декабре! Что совершенно не мешает им чувствовать себя прекрасно. Парень близко склонился к девушке. Она безотрывно смотрит в его глаза. Каких-нибудь два пальца расстояния отделяют их от поцелуя — и от штрафа за непристойное поведение в общественных местах.

Это напоминает мне другую историю, приключившуюся со мной на морском берегу, под корявым миндальным деревом.

Смена её кончалась. На другой день ей предстояло уезжать. В совместных прогулках, в разговорах о всякой всячине время пролетело незаметно. У меня была последняя возможность затронуть некоторые конкретные темы и особенно одну из них.

Я для храбрости закурил и приготовил мысленно фразу, но вместо этого произнёс:

— Итак, завтра?

— Завтра…

Ночь была светлой. Круглая луна самого что ни на есть банального типа вставала над морем и серебрила его — точь-в-точь, как на почтовых открытках эпохи моего начального образования. Лицо девушки было смутно-белым, что отнюдь не портило его, а губы едва заметно улыбались. Мне показалось, что она смеётся над моей непредприимчивостью. Поэтому я наконец решился преподнести ей небольшой урок.

— Может, женимся? Ты и я. Что ты на это скажешь?

Она засмеялась, но не вслух, а одними губами. И ничего не ответила.

— Если тебе нужно обдумать ответ, лучше не стоит. Не имеет смысла.

На этот раз она громко расхохоталась, но опять ничего не сказала.

— Не вижу абсолютно ничего смешного, — мрачно заметил я.

Тогда она наконец промолвила:

— Я всё думала, скажешь ли ты мне это и если скажешь, то в какой форме. И решила, что именно так. Как будто речь идёт о пустяке: «Может, выпьем бутылку пива?»

— Ладно, допустим, что ты страшно проницательна. Но ты так и не ответила на мой вопрос.

— И не собираюсь, — засмеялась она.

— Правильно. Не надо. Не имеет смысла.

Всё было ясно и без слов. Склонившись ко мне, она неожиданно положила мне руку на плечо. Я попытался было высвободиться — очень нужны мне чьи-то утешения, но рука её ещё крепче обняла меня, и всё смешалось: я почувствовал, как её губы прикоснулись к моим.

— Ты мальчишка. Большой мальчишка, — сказала она потом.

— Хорошенький мальчишка — сорок лет.

— Это ничего не значит. Зрелые люди не принимают серьёзных решений после пяти прогулок у моря…

— Их было не пять, а восемь.

Девушка снова улыбнулась.

— Знаю. Но это ничего не меняет.

Позже, возвращаясь в свой дом отдыха, она как настоящая учительница постаралась мне растолковать, что представляю собою я, словно для меня это было нечто совершенно незнакомое. При этом она внушала мне, что я не имею понятия и о ней, что, возможно, я многое придумал и принимаю необычное решение только потому, что на двадцать дней попал в непривычную обстановку… Или потому, что вообразил, будто она ждёт от меня этих слов, и не захотел её разочаровывать… Или потому, что внезапно почувствовал, как я одинок…

— Но потом ты вернёшься домой, начнёшь работать и, может быть, подумаешь: «К чему всё это было нужно?» Я не хочу, чтобы ты думал, будто я и море подвели тебя…

— Вовсе не собираюсь ничего такого думать. Всё это чистейший вздор.

Обратный путь показался нам слишком коротким. Вот и её дом отдыха — нам пора расставаться. Но из ресторана доносится мелодия, знакомая нам обоим, и девушка говорит:

— Пойдём потанцуем. Ведь последний вечер.

— Именно поэтому мне не хочется его портить.

— Тогда просто посидим…

Юноша и девушка за соседним столиком, наглядевшись друг на друга, встают. Кофе мой давно остыл. Наспех проглотив его, я возвращаюсь к мелким заботам сегодняшнего дня и, в частности, к невыполненному пункту моего плана. Выйдя, нахлобучиваю шляпу на лоб — чтобы поскорей сосредоточиться — и направляюсь к ковчегу мертвеца.

Из всех обитателей ковчега налицо одна тётя Катя.

— Всё ещё нету, товарищ начальник… И обедать не приходила…

— А вообще она приходит когда-нибудь домой?

Катя пожимает костлявыми плечами и сочувственно смотрит на меня.

— Все они, нынешние, такие… Калачом домой не заманишь. Ветер в голове — и только. Вот мы, бывало…

— Да, да, мне известно ваше мнение по этому вопросу, — спешу я остановить водопад. — А почему вы скрыли от меня, что Жанна в тот вечер была у Маринова?

— Жанна?! У Маринова?! Кто вам сказал?

Я доверительно шепчу ей на ухо:

— Ваша приятельница Мара! Ужасная болтушка, знаете…

* * *

До конца рабочего дня остаётся ещё два часа. Я решаю зайти в дирекцию — может, готовы уже некоторые справки. В кабинете, как и следовало ожидать, ни души. Бросив шляпу на письменный стол, я закуриваю сигарету и подвигаю к себе телефон. Но не успеваю я набрать номер, как меня вызывают к начальнику.

— Ну, что нового? — спрашивает начальник и, как всегда, показывает мне кресло перед самым письменным столом.

— Новости есть… Подвигаемся вперёд… По крайней мере в оценке версий… Некоторые отпадают.

— И то хлеб, — улыбается начальник. — Когда количество подозрений уменьшается, решение задачи упрощается.

«Порой настолько, что пропадает охота её решать», — отвечаю я, но про себя, потому что в служебном разговоре неуместны подробные рассуждения.

Вкратце излагаю новости. Начальник внимательно, с интересом слушает и так же внимательно смотрит на меня своими спокойными светлыми глазами. Потом, по своему обыкновению, встаёт и, сделав несколько шагов по комнате, опирается о подоконник.

— Да. Ты, по-моему, прав. Улики ведут в одном направлении. Время покажет, верном или нет, но пока всё клонится к этому. Хотя, повторяю: не увлекайся. Действуй без предвзятости.

— Нет у меня никакой предвзятости. Даже, откровенно говоря, я иногда задаю себе вопрос: стоит ли из-за смерти такого законченного негодяя, как Маринов, к тому же больного раком, обречённого…

Начальник против обыкновения не даёт мне договорить, словно боясь, что я вот-вот ляпну нечто совершенно неуместное. Голос его сух, официален.

— Стоит, нечего и спрашивать. Стоит, хотя и не из-за этого негодяя, а из-за принципа, который тебе доверен и который ты носишь в себе.

Разговор, надо полагать, окончен. Я порываюсь встать. Полковник жестом усаживает меня обратно. Светлые глаза устремлены на меня.

— Кури…

Я закуриваю.

Светлые глаза продолжают изучать меня.

— Ты что-то выглядишь усталым.

— Пустяки! Через мои руки проходили куда более сложные расследования.

— Дело не в сложности, а в отношении.

Начальник опирается о подоконник. Взгляд его светлых глаз меняется. Сейчас он снова неофициальный.

— Вчера мне хотелось тебя предостеречь от лишней мнительности. А сегодня ты ударился в другую крайность… Мнительность и мягкотелость в нашем деле одинаково вредны.

— Я не ребёнок, — отвечаю я нервно.

Видно, я и впрямь устал.

Полковник ласково улыбается.

— А я и не считаю тебя ребёнком. Мы с тобой просто разговариваем. Бывают моменты — ты их испытал, — когда нам хочется поступать так, как нам подсказывает вкус, наша субъективная оценка. Только мы с тобой, брат, не судьи. А если мы начнём вершить правосудие по собственному усмотрению и желанию вместо того, чтобы вести расследование, не знаю, до чего мы докатимся…

Я, наклонив голову, курю. Всё это известно мне не хуже, чем полковнику, хотя у меня на две звёздочки меньше. Он угадывает моё настроение.

— Ты, небось, думаешь: и чего это начальнику взбрело в голову читать мне вслух букварь. Но одно дело знать, а другое — в точности соблюдать. Ты просто чуть-чуть устал.

Возвратившись в наш кабинет, я берусь за телефонную трубку и рассеянно смотрю на неё. Устал? Может, и устал. Этот принцип — ведь он порой оказывается довольно увесистым. Порой тебе хочется бросить его, поставить в угол и порасправить плечи… Особенно если молоденькая девушка прижимается к тебе под зонтом, а ты в благодарность делаешь всё возможное, чтобы упечь её на долгие годы… Живая девушка… И мёртвый подлец… Ну, что же, решай, инспектор.

Я, наконец, вспоминаю о трубке. Да, ведь я собирался куда-то звонить. Задумчиво набираю номер.

— Как насчёт сведений о цианистом калии?.. Так что же вы, дожидаетесь письменного распоряжения?.. Немедленно, разумеется!

Я зажигаю свет и произношу свой привычный монолог по поводу похоронно-жёлтого света. Потом подхожу к окну. Улица тонет в вечерних сумерках. Рассматривать, по сути, нечего. Мост, деревья, угловые здания, фигурки людей, идущих по тротуару, — всё это мне давно известно. Пейзаж без экзотики, особенно сейчас, в синеватой вечерней мгле. И всё же, несмотря на декабрьскую сырость, есть в нём что-то тёплое и мирное. Стайка детей возвращается из школы… Маленькая девочка несёт хлеб и, оглянувшись, отламывает горбушку… Несколько человек в ожидании трамвая беззаботно болтают на остановке… Женщины останавливаются у витрин… Это не твой мир. Твой другой — со вскрытиями и запахом карболки, ножами и вероналом, мёртвыми телами и вещественными доказательствами, пятнами крови, отпечатками пальцев… Где уж тебе заниматься, дорогой, всякими личными историями…

Звонок. Я выбрасываю из головы всякие внеслужебные мысли и хватаю телефонную трубку.

— Да, я… Вот именно — отпечатками пальцев… Значит, вы уверены, что это её… Нет, не к спеху. Когда будут готовы…

Кончив разговор, я присаживаюсь на краешек стола и закуриваю сигарету. Такие-то дела, моя милая девочка… Не знаю, понимаешь ли ты меня…

Затем я снова снимаю трубку и набираю номер.

— Привет, старик… Ну, конечно, не дед Мороз… Ясно, вскрытием, а не твоим самочувствием… Ничего окончательного? М-да… А когда же будет окончательное? Ну и работнички же вы…

Только я собираюсь уточнить, что за работники эти черепахи, как в кабинет входит старшина.

— А, наконец-то!

Козырнув, старшина пересекает комнату и кладёт передо мной на стол какие-то бумаги. Это сведения о лицах, которым был отпущен за последний год цианистый калий. Приведённая в действие машина крутится плавно и неумолимо. Не нужен тебе ни Шерлок Холмс, ни гениальные догадки…

Взяв бумаги, я торопливо пробегаю глазами список. Потом уже более внимательно прочитываю его с начала до конца. Ничего! Да, моя милая девочка… Не знаю, понимаешь ли ты меня…

— Слушай! — говорю я старшине. — Этого недостаточно. Пусть приготовят точные выписки за последние три года. В срочном порядке. Завтра утром чтобы были тут, на столе.

* * *

Рабочий день подходит к концу. По крайней мере для таких, как Паганини вскрытий. А мой продолжается. Хоть и под открытым небом. Вот и ковчег мертвеца.

Подвал. Комната тёти Кати. От коврика с породистым жёлтым львом и ядовито-зелёными огурцами разит непроходимой экзотикой. Взгляд мой, однако, устремляется к банальной плюшевой занавеске в углу. Женщина-водопад, перехватив мой взгляд, отрицательно качает головой.

— Мне даже совестно смотреть, сколько она вам создаёт хлопот, — горестно вздыхает тётя Катя. — Нет, всё ещё не являлась…

Затем «Варшава». Высшее общество. Оживление. Но Жанны нет.

Потом «Берлин» и несколько заведений неподалёку от него. И снова «Варшава». На этот раз счастье мне улыбается, хоть и полуулыбкой: я не нахожу невесты, но вижу жениха.

Он сидит в баре, внизу. Погружённый в размышления. Перед ним рюмка коньяка. Я сажусь рядом, стараясь, по возможности, не досаждать ему своим присутствием. Официантка вопросительно смотрит на меня.

— Сто грамм коньяку, — заказываю я. — Со вчерашнего дня остался. Из-за всяких невоспитанных типов не можешь спокойно выпить коньяк.

Официантка, не обращая внимания на мою невразумительную болтовню, ставит передо мной рюмку. В эру атома уже никого не потрясёшь неврастенией.

Отпив глоток, я вспоминаю, что давно уже не курил. Затянувшись и выпустив дым, я скашиваю глаза на зеркало — стены бара облицованы зеркалами — и встречаю взгляд жениха. Он поспешно отводит глаза, но, почувствовав, что это неучтиво, цедит сквозь зубы какое-то приветствие.

— А, студент! — откликаюсь я. — Один? Вот и хорошо! Люблю, знаешь, мужскую компанию. От женщин никакого толка. Если они, конечно, не добывают червонцы… Жанна как? Что-нибудь принесла?

— Не понимаю, — лепечет Том.

— Учитесь в вузе, а не понимаете. Где вы, кстати, учитесь, и если не секрет?

— На юридическом.

— Изучаете кулачное право или что?

Ответа не следует.

— А где вы учитесь? В Оксфорде или Кембридже? Потому что в Софийском университете вы не числитесь среди студентов. Но это уже мелочи. Пустяки. Так как, вы говорите, обстоит дело с пиастрами?

— Не понимаю, — упорствует Том.

— С пиастрами, я говорю. С червонцами. С финансами этого чурбана Маринова. Сколько раз вы заимствовали у него?

Я напрягаю слух. Напрасно.

— Если вам неудобно говорить, можете просто показать на пальцах. Язык глухонемых мне как родной. Три раза? Пять? — настаиваю я.

Ответа всё нет и нет.

— Что ж, придётся разыскать Жанну. С женщинами мне положительно легче говорить. Хотя я, по сути дела, не бабник. Так куда она задевалась, этот ваш маленький частный банк?

— Если вы спрашиваете о Жанне, то я не знаю, — размыкает, наконец, губы Том.

— Ничего. Как-нибудь выясним… Речь шла, по существу, о вас. Вы куда метите, в тюрьму? В исправительную колонию? Тогда дерзайте. Цель близка.

Вслед за этим бодрым призывом я допиваю остатки коньяка и, расплатившись, направляюсь к выходу. На лестнице я на секунду останавливаюсь, словно для того, чтобы поправить галстук, и успеваю заметить, как Том бросается к автомату в глубине зала. Счастливец. Он знает номер, неизвестный даже мне. Зато я знаю другие вещи. Значит, нет оснований полагать, что мы играем не на равных.

Дождь снова начинает накрапывать, и я захожу в подъезд — тот самый, где мне вчера пришлось играть роль укротителя. Спустя немного времени в поле моего зрения появляется фигура жениха. Он куда-то торопится. Я даю ему фору 100 м, как принято делать с новичками, и направляюсь вслед за ним. Путешествие в неизвестное. Очередной рейс.

Неизвестное, в сущности, не так уж неизвестно, как это кажется на первый взгляд. Куда ещё приведёт вас бездельник, дорогой Холмс, как не в притон безделья?

Не знаю, что думает об этом Холмс, но именно так и получается. После плутания по разным улочкам, названия которых незачем перечислять, Том сворачивает во двор одного из тех бесцветных зданий, которые отличаются друг от друга лишь номерами. Пора, пожалуй, сократить расстояние. Я ускоряю шаг. Но, когда я вхожу в подъезд, лампа-автомат внезапно гаснет, и я теряю след жениха. Поднимаясь наверх по лестнице, я останавливаюсь на каждой площадке и размышляю, на каком из 36 приемлемых методов поимки противника разумнее всего остановиться. На четвёртом этаже становится ясно: слуховой метод лучше всех. Из-за двери слева доносится такой невообразимый шум и гам, что и без специальной подготовки можно понять, что там происходит сборище родственных жениху существ. Я фамильярно и продолжительно звоню. Молодой человек с модной причёской, сиречь со свободно взлохмаченной шевелюрой, гостеприимным жестом открывает дверь.

— Я приятель Тома.

— Великолепно! — кричит лохматый с пьяным энтузиазмом. — Том только-только пришёл… А я именинник. Заходите!

После сердечного рукопожатия меня без церемоний вводят в дом.

Все двери в квартире, в том числе и кухонная, настежь распахнуты — для простора действий. Но число званых и незваных гостей так катастрофически возросло, что никакого простора не получается. Картина напоминает поперечный разрез какого-то склада пьяных. На стульях и кушетках — груды людей обоего пола, как попало повалившихся друг на друга. На полу, прислонясь к стене, с рюмками и бутылками в руках, тоже сидят гости. В узких проходах, не занятых сидящими, теснятся танцующие пары, жестоко ударяясь об одушевлённый и неодушевлённый реквизит окружающей среды.

В комнатах так кошмарно накурено, что дым собственной сигареты показался бы мне, наверное, струёй чистого воздуха. Я оглядываюсь в поисках Тома — и открываю Жанну. Она танцует в густой толпе с каким-то двойником именинника — во всяком случае по части шевелюры. В этот момент к ней подходит Том. Специалист по кулачному праву, как и следовало ожидать, бесцеремонно вырывает невесту из объятий лохматого самозванца и сам закручивает её в стремительном вихре танца. Но танцуют они без огня — просто топчутся на одном месте. У Жанны — насколько мне позволяет разглядеть плотная дымовая завеса — усталое и озабоченное лицо. Том настойчиво шепчет ей на ухо. Должно быть, что-нибудь в этом духе:

«Инспектор, гад, пронюхал про нас и хочет втравить в историю. Ищет тебя днём с огнём. Если он станет приставать с расспросами, отрицай всё как есть — и баста. Пусть попробует доказать! Только этот чурбан был в курсе, да его ведь из гроба не подымут…»

Том всё шепчет что-то на ухо Жанне, а та кивает примирённо. Пора, решаю я, положить конец этому завидному единодушию. Маневрируя наподобие ледокола, я пробираюсь сквозь толпу и останавливаюсь невдалеке от пары. Жанна первая замечает меня и, вздрогнув, поворачивается в мою сторону. Том прослеживает за её взглядом.

— Послушайте, — говорю я, — юноша, соблюдайте правила. Не нарушайте ритм. Эта чача, например…

— Это рокк, — машинально поправляет Том, словно это имеет решающее значение.

— Именно, рокк, — киваю я. — А вы думаете, что это чача. Последите-ка за моим шагом.

Сделав несколько показательных и совершенно произвольных движений, я приближаюсь к паре и выхватываю Жанну из объятий разинувшего рот жениха. Дабы не тратить понапрасну энергии, я закручиваю девушку вокруг себя, а сам едва переступаю на месте.

— И главное, — добавляю, — предоставляйте действовать даме. В чём-в чём, а в этом у вас опыт есть.

И увлекаю Жанну в толпу, подальше от ревнивого взгляда любимого.

— Я велел тебе быть налицо? — говорю я, машинально топчась на месте.

— Как видите, я не перешла турецкой границы, — хмурится Жанна, так же машинально покачиваясь в ритме танца.

— Но переходишь границы моего терпения.

— Жестокий вы человек, — плаксиво произносит она и добавляет без всякой связи:

— Вы не читали Хемингуэя…

— Нет. Не читал.

Страдальческим голосом, словно стараясь выиграть время, Жанна продолжает:

— У Хемингуэя есть рассказ об одиноком старом человеке, который часами просиживает в барах, потому что ему хочется, чтобы вокруг было чисто и светло… Рассказ так и называется «Чисто и светло». Но вы не читали Хемингуэя…

— А ты не читала учебника по криминалистике. И оставила на рюмке отпечатки пальцев. Вообще понаделала уйму глупостей. И, наконец, яд…

— Яд? — в ужасе отшатывается Жанна. — Я его не травила…

— Ну, ладно, хватит голословных деклараций. Рассказывай, что было в тот вечер и вообще что было между тобой и Мариновым.

Жанна растерянно оглядывается, словно рассчитывая на помощь окружающих. Но окружающие, прижатые друг к другу, покачиваются в гвалте и дыму, и даже моя экстравагантная манера танцевать не в состоянии привлечь их внимания. Но вот девушка замечает Тома. Стоя у двери, он с мрачным лицом следит за нашим движениями. Прочтя в глазах девушки призыв, Том было направляется в нашу сторону, но я предостерегающе поднимаю руку. Лев поджимает хвост.

— Я сказал тебе: и моё терпение имеет границы. Не оглядывайся. Жених твой покуда вне игры. Сейчас танцуешь ты. Ну!

— Поверьте, ничего между нами не было… Как вы вообще можете допускать… Он был такой противный… Но Том заставлял меня водить его за нос. Понимаете, из-за денег… Тому нужны были деньги, и он заставлял меня брать у него… Два раза я посылала Маринова за конфетами или за коньяком — и брала… Я думала — он ничего не замечает… У него было много денег, а я брала понемножку…

Рассказывая, Жанна всё норовит взглянуть на Тома, но в глазах её уже страх, а не призыв о помощи. Однако Том куда-то улизнул или просто переменил позицию — я его в толпе не вижу.

— И вот однажды… в тот самый день… он позвал меня вечером к себе и сказал, что ему всё известно… что я — воровка… что он сообщит в милицию, если я не перестану упрямиться, что у него серьёзные намерения, что он мне купит меховое пальто, что будет носить меня на руках и так далее… Что я или останусь у него, или прямо угожу в милицию… Но я приготовилась к этому заранее — плеснула ему в рюмку из пузырька, чтобы он скорей заснул…

Жанна молчит, словно до неё лишь сейчас доходит весь смысл её поступка.

— И он заснул. И надолго заснул. А кто вам дал цианистый калий?

— Цианистый калий?! — Жанна меняется в лице. — Что вы! Это было снотворное. Том сказал, что снотворное…

— Том всё может сказать… На суде никто не станет интересоваться, что именно сказал Том.

— Том сказал, что это снотворное, — повторяет настойчиво Жанна. — Честное слово, я думала, что снотворное. И налила ему немного в рюмку… Маринов отпил чуть-чуть, но не заснул. Сначала бубнил то о шёлке, то о мехах, то о милиции… Потом вдруг скорчился, покрылся потом, побледнел и замолчал… И сказал, что ему очень плохо.

— Надо же! Его угощают цианистым калием, а он жалуется… И что потом?

— Потом он встал и велел мне уходить… И проводил через зимний сад. Он всегда, когда у него бывали гости, выводил их через зимний сад, чтобы соседи не видали…

— А где пузырёк?

— В саду… В кустах… Я выбросила потом.

— Ох, уж эти женщины! — вздыхаю я. — Выберут самое потайное место!

Магнитофон замолкает наконец.

— Уф, никогда ещё не танцевал так долго… и так хорошо, — вытираю я пот.

Подхватив под руку Жанну, я пробиваюсь к выходу.

— Куда? — хватает меня за рукав лохматый именинник, который встречает новую партию гостей. — Веселье только начинается.

— Схожу за цветами, — отвечаю я. — Неудобно… С пустыми руками…

— Брось цветы… Тут полно цветов. И все в нейлоновых чулках. Принеси-ка лучше коньяк. А то весь вылакали, черти.

— Будет и коньяк, — щедро обещаю я. — Веселье только начинается.

Таща за собой Жанну, я стремглав скатываюсь вниз по лестнице.

Напрасная спешка. Том внизу — дежурит у подъезда. Мы транзитом минуем мимо его неприкаянной фигуры. Жанна поворачивает голову — хочет взглядом что-то сказать ему на прощанье, но я вовремя дёргаю её за руку.

На улицах ни души. Только ветер и дождь. Мы с Жанной шагаем по мокрым тротуарам, всматриваясь в свои тени. Тени постепенно становятся длинней. Затем всё короче и короче, пока не исчезают за спиной. А потом снова выскакивают и опять начинают расти. Шаги глухо отдаются во мраке. И, не поворачивая головы, я чувствую, что Том тащится за нами следом. Остановившись на углу, круто поворачиваюсь кругом.

— Слушай, детка! Ты что — решил перенять у меня ремесло? Тогда позволь мне дать тебе совет: не делай этого по-идиотски. Следишь за кем-нибудь — следи издалека, а не наступай на пятки.

— Я не слежу… Я жду, когда вы отпустите Жанну и мы сможем пойти домой.

— Ах да, молодая семья. А в загсе вы расписались?

— Распишемся…

— Когда? После дождика в четверг? Ну, ладно, сматывайся, некогда!

— Жанна! — взывает студент, многозначительно глядя на девушку.

— Что Жанна? Не видишь — конец браку. Завтра, начинается следствие. Марш и без разговоров.

Идём дальше. На этот раз шагов третьего не слышно. Жанна в каком-то оцепенении шагает рядом со мной, как автомат. Глядя на тени, которые то исчезают, то появляются у наших ног, я размышляю над монологом Жанны, а на душе у меня так тяжело, будто я веду уже девушку в камеру.

— Сегодня без зонтика, — говорю я, глядя на её мокрое от дождя лицо.

— Забыла… Я вообще сегодня не в себе…

— Давно уже, надо думать, не в себе, если впуталась в эту историю…

Она не даёт себе труда возражать. Мы молча шагаем по тротуару, и я всё размышляю над монологом девушки, увязывая его с версией.

Дождь разошёлся не на шутку, но для меня это пустяки, а Жанна вообще его не замечает. Ветер, налетая то спереди, то сзади, обдаёт нас потоками воды — вообще заботится, чтобы на нас, упаси боже, не осталось и пяди сухой. Тоскливый месяц — декабрь.

— Что же теперь будет? — шепчет девушка, словно обращаясь к самой себе. у

— Уместный вопрос. Жаль только, что ты задаёшь его так поздно, — кисло замечаю я.

Потом, взглянув на девушку, смягчаюсь.

— Что будет? Не знаю. Поживём — увидим.

Я хочу добавить, что утро вечера мудрёней, но мы подходим к её дому, и мудрая сентенция остаётся при мне.

Медленно пройдя по мощёной аллее, входим в прихожую и спускаемся в подвал.

— Так вот, без шуток, — говорю я, останавливаясь перед дверью тёти Кати. — Отсюда пока что ни на шаг. Считай себя под домашним арестом.

Кто-то проходит у нас за спиной и, услыхав последнюю фразу, останавливается в нерешительности.

— Жанна? Какой арест?

— А, товарищ Славов, — поворачиваюсь я. — Вот кто нам поможет. Ваша знакомая находится, как вы слышали, под домашним арестом. Я просил бы вас проследить, чтобы она не выходила из дому.

— У меня нет опыта в подобных делах… — буркает инженер и с тревогой посматривает на нас.

— Не беда. И я, когда был маленький, ничего не понимал в убийствах.

И поднимаюсь наверх. На последней ступеньке останавливаюсь и прислушиваюсь. Инженер озабоченно расспрашивает девушку. Жанна что-то лепечет в ответ. И внезапно разражается плачем. Голос инженера успокаивает: «Не надо. Всё уладится, вот увидишь!» А рыдания продолжаются. Хорошо, что меня там нет.

* * *

Вот и дожили до утра. Хотя бы для того, чтобы установить: утро не всегда мудренее вечера. Зато сырее и холодней. Тяжёлые потоки воды хлещут в окно нашего кабинета. Такое впечатление, что тебя вмонтировали в Ниагарский водопад. С той разницей, что там, наверное, светлее.

Сидя за столом с сигаретой в зубах и в лихо сдвинутой на затылок шляпе, я жду, когда машина придёт в движение. Это произойдёт не раньше восьми. Значит, у меня есть ещё четверть часа, чтобы просмотреть газету. Разложив её на столе, я углубляюсь в колонки текста, но мысли мои скачут где-то далеко.

Вы читали Хемингуэя? Я три дня газеты не читал, а она мне — Хемингуэй!

Подперев щёку рукой, я смотрю на свои ботинки, замызганные липкой грязью: чисто… Тускло светят над головой знакомые сорок ватт: светло… Совсем, как в рассказе этого самого. Слов нет, каждому хочется, чтобы вокруг было чисто и светло. Но если ты ради этого готов на грязные и тёмные поступки, пеняй на себя, если вдруг окажешься в чистой и светлой тюремной камере. Опять сентенция. Опять афоризм.

Ты, моя девочка, не единственная, кто знает что-то о чистом и светлом. У меня, между прочим, тоже есть воспоминания на эту тему, только связанные не с Хемингуэем, а с летним дансингом на берегу. Это был наш последний вечер. Мы сидели на террасе ресторана, а внизу рокотало море. Мы подождали, пока подойдёт официант, потом подождали, пока он принесёт вино, а потом продолжали молчать, хотя ждать уже было нечего.

— Ты наговорила мне кучу вещей, — замечаю я наконец. — В том числе, должно быть, много верного. Но не ответила на мой вопрос.

Она с укором смотрит на меня.

— Ответила…

А, поцеловала… Но в ответе, не сформулированном в словах, всегда есть какая-то недоговорённость. По крайней мере для меня. Профессиональная привычка.

— Значит, вопрос решён? — настаиваю я.

— Ты сам должен его решить. И не сразу. Ты поймёшь, когда. Так часто всё начинается хорошо, а кончается очень плохо. Поэтому просто начинаешь бояться всего, что начинается хорошо.

— Фатализм и суеверие, — бросаю я. — Религиозные предрассудки. Роль судьбы в древнегреческой трагедии.

Она улыбается. Улыбка получается немножко грустной.

— Давай лучше потанцуем.

Так что мы всё-таки танцуем — горькая чаша не минует меня. Мелодия та же, море всё так же шумит где-то в темноте, внизу. И я всё так же, словно автомат, переступаю с ноги на ногу. К счастью, я вскоре забываю, что я именно делаю, и смотрю, смотрю в поднятые на меня глаза.

— Значит, в один прекрасный день я выхожу у вас на станции и застаю тебя готовой, да?

— Готовой? Как? В смысле туалетов?

— Психологически. И нечего размышлять о вещах, которые начинаются хорошо, а кончаются плохо, ясно?

Она смотрит поверх моего плеча, я на неё, и мы танцуем в жёлто-зелёном свете дансинга.

Потом, когда мы расстаёмся, я, начисто оглупев, говорю:

— Оставь мне что-нибудь на память.

— Ты боишься за свою память?

— Фотографию, — прошу я. — Ту, что у тебя в сумочке.

— Милиции, — вздыхает она, — всё известно.

И протягивает карточку.

Карточка и мелодия — это совсем не мало для того, чтобы удержать воспоминания. Мне, по крайней мере, достаточно. Карточка. И мелодия.

Восемь с минутами. Поднимаю трубку и набираю номер.

— Что? Всё ещё не приходил? Ну и дисциплинка… Ах, болен… Хорошо, что вы догадались мне об этом наконец сказать.

Ну, раз судебные медики стали болеть, значит, мы явно прогрессируем. Изнежились… Пьём чай, болеем…

В дверь стучат.Входит лейтенант. Протягивает папку с материалами.

— А сведения о цианистом калии?

— Пока ещё не приносили.

Лейтенант смотрит на меня — ждёт, вероятно, какой-нибудь шутки, но мне сейчас вовсе не до шуток. Он, поняв это, выходит. Взяв рассеянно папку с документами, я начинаю её листать. Так, понятно. Машина работает. Устанавливает. Документирует.

Вот пачка фотографических снимков, сделанных во время осмотра помещения. Узловые. Обзорные. Детальные. Семейный альбом готов. Правда, нельзя сказать, чтобы полный. Другое дело, если б объектив можно было устремить в прошлое. Тогда снимков было бы больше. И динамичных. Сочных. Маринов с разомлевшим лицом держит на коленях Дору. Маринов и Баев за столом. Считают деньги, подписывают расписки. Маринов и Димов с молоденькими девушками. Дольче вита, как говорится, сладкая жизнь. Коньяк и скрещённые женские ножки. Маринов увивается вокруг Жанны…

Жанна тоже фигурирует в папке. Не в воображении, а реально. Я держу в руках фотографию, сделанную, вероятно, год назад. Совсем молодое и чистое лицо. Ни помады, ни модной причёски. Миловидна, но не вызывающа. Живая девушка… судьба которой может быть исковеркана из-за мёртвого подлеца. Ну, что ты скажешь, инспектор? Что сказать? А что говорил старик? «Пиши-ка самоубийство». И правильно — пиши самоубийство. И, что называется, дело с концом. От этого никто не пострадает. Кроме принципа. Но то принцип, а то живой человек…

Я встаю и принимаюсь измерять шагами расстояние от стены до стены. И мысли шагают со мною рядом. В дверь опять кто-то стучит. Входит старшина. Наконец-то!

— Вот список лиц, которым за последние три года отпускался цианистый калий.

Нетерпеливо перелистываю его. Если я рассчитывал увидеть имя Колева, значит, я ошибся. И вообще-то должен радоваться. Доктор мне симпатичен. Характерец, правда, ого-го, но и у меня не лучше. Только вся версия — к чертям. Нету одного-единственного имени в списке — и всё-всё рушится. Милая девочка, не знаю, понимаешь ли ты меня.

Потом взгляд мой непроизвольно задерживается на чьём-то имени. Не том, что я искал, а совсем другом. Посидев с минуту в раздумье, я вскакиваю, засовывая список в карман, и, на ходу сорвав с вешалки плащ, скатываюсь вниз по лестнице.

На дворе — библейский потоп, но мне некогда заниматься метеорологическими наблюдениями. Надо нанести несколько визитов и в первую очередь навестить одного больного приятеля.

Остановившись перед закопчённым фасадом дома, в котором проживает мой Паганини, я начинаю подниматься по лестнице в тайной надежде, что судебный медик расположился не под самой крышей. И не угадываю. Светило вскрытий живёт на самой верхотуре. Мне открывает пожилая женщина. Я следую за ней по коридору, ожидая увидеть мрачную мансарду с заплесневелыми, пыльными книгами и анатомическими изображениями людей с содранной кожей.

И опять не угадываю. Комната, в которую я вхожу, вся в каких-то сложных изломах, с обилием верхнего и бокового света и размещёнными по углам лампами в кокетливых разноцветных абажурах. Но что потрясает меня больше всего, так это буйство всевозможной растительности. Бегонии, фикусы, лимоны и прочие овощи в разнокалиберных горшках, переплетаясь, образуют пышные джунгли, которые тянутся чуть не до потолка. В глубине этих джунглей вместо тигра безобидно развалился на кушетке под тремя шерстяными одеялами, с толстым компрессом вокруг шеи, мой Паганини вскрытий.

Слегка приподнявшись на локтях, он страдальчески улыбается.

— Что это, сон? — восклицаю в изумлении. — Или я ошибся адресом? Хотя почему… Трупы и цветы… Всё нормально. Совсем, как на кладбище… Ну, старик, что это с тобой стряслось?

— Ничего. Обыкновенный грипп, — отвечает он сиплым голосом. — А ты спешишь произвести осмотр?

— Обыкновенный грипп, — говорю я назидательно, — люди переносят на ногах. И на работе.

— С тридцатью девятью градусами?

— Градусы куда важней в напитках. А нам пока ещё рановато выпивать. Ну, да чёрт с тобой. Я хочу знать, что ты установил.

— Установил почти то же самое, что я тебе уже сказал. Слава богу — стреляный воробей. Цианистый калий — лошадиная доза.

— И всё?

— Установил и наличие люминала. Бог его знает откуда. Может, он глотал разные порошки?

— Какое количество?

— Незначительное… В отличие от цианистого калия. Вообще моя версия подтверждается.

— Да? А что это была за версия? — неторопливо закуриваю я.

Паганини грустными глазами следит за тем, как я выпускаю изо рта плотную струйку дыма.

— Ах да, — вспоминаю. Вы с Мариновым выпивали, ты сообщил ему, что у него рак, и в утешение угостил цианистым калием… Как же, помню…

Судебный медик сопит, возясь в своих многочисленных одеялах, но не думаю, чтоб он злился. Его ничто не в состоянии разозлить.

— Раз у тебя не хватает интеллекта придумать что-нибудь поумней, пиши! — буркает он. — Вообще пиши, что хочешь, дорогой. Только не превращай мой невинный грипп в агонию.

Он снова бросает завистливый взгляд на струйку дыма, которую я пускаю, и указывает мне на низкий столик, где среди разных пузырьков с лекарствами высится бутылка коньяку.

— Пей в счёт аванса за сигареты, которыми ты будешь меня угощать.

Но мне некогда распивать с ним. Мне предстоят ещё два визита, которые решат всё. Махнув виртуозу на прощанье рукой, я торопливо выхожу на площадку и чуть не бегу вниз. Что толку в опыте, если к концу каждого расследования испытываешь такое же нетерпение, что и много лет тому назад, во время своего дебюта?

Первый визит отнимает у меня много времени — из-за расстояния. Пока идёшь туда, пока назад… Сам же визит, неожиданно для меня оказывается коротким. Что не мешает ему, однако, быть весьма содержательным.

Спустя немного времени я опять в поликлинике среди беременных женщин. Пробившись к двери, я жду, когда выйдет очередная пациентка, и просовываю голову в кабинет.

— Можно?

— Можно, — отвечает мне человек в белом халате. Это не доктор Колев.

— Мне нужен Колев…

— Доктор Колев со вчерашнего дня в отпуске…

Обратная дорога. Не хватает, чтобы он куда-нибудь смотался… Отпуск в декабре! Случается и такое… В эру атома никого ничем не удивишь.

Обиталище мертвеца. Справляюсь о Жанне. Послушно сидит в комнате. Поумнела, значит, наконец, хоть и с некоторым опозданием. Затем стучусь к доктору и вхожу. Комната такая же, как у Славова, только нет той чистоты и уюта. Конечно же, человек моего склада. Две полки с медицинской литературой, незастланная кровать, на столе — разбросанные рукописи, а за столом — сам Колев. Он отрывается от работы и кивает мне.

— А, это вы… Заходите.

— Так-то вы отдыхаете? — спрашиваю я, показывая на рукописи.

— Вот именно.

Лицо Колева не выражает благодарности за то, что я даю ему возможность отдохнуть.

Всякий раз при виде медицинских книг я испытываю лёгкую грусть. Первая любовь не забывается. Колев замечает завистливые взгляды, которые я бросаю на толстые тома. На лице его появляется улыбка, внезапно смягчающая его резкие черты.

— Это не судебная медицина.

— Судебная — не судебная, всё равно она всегда интересна. У меня друг, так он просто мечтал о медицине, как некоторые мечтают о большой любви…

— И что же?

Я небрежно машу рукой.

— Не состоялось… Но это уже совсем другая история. Вернёмся к нашей. Я вот смотрю — сидите, работаете. Научный труд, по всей вероятности. И немало сделано. И всё это пойдёт прахом?

— Ваше участие меня трогает, но я вас не понимаю.

— Всё пойдёт прахом, говорю. Рухнет.

— Почему рухнет?

— Из-за того, что вы совершили глупость. Из-за того, что продали Маринову цианистый калий. Да, сколько вам, между прочим, заплатил за это покойник перед тем, как сделаться покойником?

Лицо Колева снова приобретает привычно хмурое выражение.

— Ничего я не продавал. Никто мне ничего не платил.

— Слушайте, доктор, — говорю, — бывают случаи, когда упорство приносит желанные результаты. В научной работе, например. Но сейчас оно абсолютно бессмысленно. Вот это видите?

Я вытаскиваю из карманов выписки из протоколов.

— Не понимаю, — упирается врач.

— А если я покажу вам здесь имя Евтимовой, вашей родственницы, биолога, поймёте?

Он отрицательно качает головой.

— Ничего не понимаю.

— Очень жаль, — повожу я плечами. — Стало быть, я ошибся. Стало быть, шерше ля фам. Тогда придётся задержать Евтимову.

— Вы шутите? — вскакивает Колев. — Что общего может иметь Евтимова с… с…

И почему это все думают, что я вечно шучу? Лицо, что ли, у меня такое?

— С отравлением Маринова, хотите вы сказать? Что ж, могу объяснить. Я только что был у Евтимовой, показал ей эти бумаги. Она, как видно, толковый человек. И вообще я установил, что с женщинами мне бывает легче столковаться. Она призналась, что взяла цианистый калий для каких-то там своих опытов, а остаток отдала Маринову, когда он попросил об этом.

— Чушь! Она не была даже знакома с Мариновым. В глаза его не видала!

— И мне так казалось. Но Евтимова утверждает, что была знакома с Мариновым и, причём, через вас. Значит, всё совпадает. Тем более, что сами вы отрицаете свою вину. Чего же ещё копаться?

Я закуриваю и делаю вид, что собираюсь уходить.

— Но вы не можете… Не имеете права… Она не знает, что говорит… Воображает, что спасает меня таким образом…

— Не воображает, — прерываю я. — Действительно спасает. Виновник налицо. Расследование окончено. Приятного отдыха

Колев сидит, склонившись над столом, словно тщательно взвешивая услышанное. Мои последние слова выводят его из оцепенения.

— Перестаньте. Евтимова не виновата.

— В таком случае виноваты вы. Другой возможности нет. И давайте не терять времени: сколько вам заплатил Маринов?

Колев, как загипнотизированный, встаёт со стула и приближается ко мне с белым от гнева лицом.

— Слушайте, инспектор, вы до того привыкли иметь дело со всякими мошенниками, что забываете: на этом свете есть и другие люди. Ничего мне не платил ваш Маринов. Да я бы ничего у него и не взял. Если на то пошло, я сам ему заплатил. Заплатил ядом, чтобы ваш Маринов отправился ко всем чертям.

Как вам понравится — «мой Маринов». Словно я его родил и воспитал! Народ пошёл — сплошные неврастеники.

— Ничего я не понимаю, — вздыхаю я. — Но обещаю понять при условии, что вы начнёте сначала.

Врач проводит худощавой рукой по волосам и пытается успокоиться. Я ускоряю этот процесс, протягивая ему сигарету. Доктор жадно затягивается.

— Маринов жаловался в последнее время на боли в желудке. Я сводил его к своему коллеге. Установили рак.

— Когда обнаруживают рак, пациенту об этом не сообщают. Есть ведь такой принцип.

— А я ещё позавчера вам сказал, что в известных случаях плюю на принципы. Из-за принципов мы порой забываем о людях…

— Без сентенций! — призываю я. — И — ближе к теме!

— Маринов догадывался, мне кажется, и всё время приставал с расспросами. И в то же время продолжал свои художества. Стал преследовать Жанну. И однажды я просто не выдержал: «Ты что же, говорю, до могилы будешь безобразничать? Не видишь, что одной ногой в гробу?» Он понял. И так как был труслив, как заяц, знал, что его ждут страшные мучения, попросил у меня яду. Я отказал. Он настаивал. И продолжал свои безобразия. Мысль о смерти делала его агрессивней, чем когда бы то ни было. «Он и эту маленькую испортит», подумал я. И когда однажды узнал, что у Евтимовой есть цианистый калий, попросил у неё якобы для опытов. И дал ему, вашему Маринову. Теперь поняли?

— Понял, что вы наплевали не только на принцип, но и на свою профессию. Человек мог прожить ещё столько лет! Больные раком живут годами…

По лицу Колева пробегает гневная дрожь. Бросив в угол окурок, он приближается ко мне.

— Ничего вы, значит, не поняли. Это был мерзавец… Махровый мерзавец, разлагавший всё вокруг себя. И когда я нашёл для него яд, я даже обрадовался… В конечном счёте ведь я не стал бы совать ему силой бутылку в рот. Он сам решил свою судьбу. А мёртвый мерзавец, я полагаю, всегда приятнее живого.

— Мёртвый мерзавец… И живая девушка… — бормочу я себе под нос.

— Какая девушка? — удивляется Колев.

— Такая… в платье.

— Да мы с вами говорим на разных языках!

— Ничего подобного, — возражаю. — Мы отлично понимаем друг друга. Должен признаться — вы с самого начала были мне симпатичны. Только меня, к сожалению, никогда не назначат председателем суда. Разделение власти, понимаете? Судебная, исполнительная и т. д. Возьмите с собой чистое бельё. А о сигаретах не беспокойтесь.

* * *

И вот я опять на фоне тех же знакомых декораций — пустые письменные столы, окно, в которое хлещет дождь, подслеповатая жёлтая лампочка. История кончается тем, чем началась, — обычный приём ленивых авторов. Ничего, как видите, не изменилось, за исключением небольшой подробности. Меня не ждёт новое расследование, не ждёт свидание с мертвецом. Впереди несколько свободных дней, и я сумею, наконец, сделать кое-какие неотложные дела. В том числе съездить в провинцию по поводу одной личной истории. Приближается Новый год.

Бодро сдвинув шляпу на затылок, я подхожу к своему любимому наблюдательному пункту — окну. Сквозь косые полосы дождя смутно вырисовываются голые деревья, мост, улица. Прохожие с зонтиками останавливаются возле витрин, заходят в магазины, делают покупки. Мне тоже надо кое-что купить. Пора уже подумать о преемнике моего плаща-ветерана, которому стукнет скоро десять лет.

Дверь за моей спиной открывается. В комнату входит старшина.

— Вас вызывает к себе начальник.

Надо полагать, не для того, чтобы преподнести мне розы.

Так и есть. Начальник, разумеется, доволен быстрым окончанием расследования. Дело только в том, что произошёл новый случай… И так как другие инспекторы заняты… Остаётся поехать мне.

Я опять стою у окна и жду телефонного звонка. Потом спущусь по лестнице, сяду в машину и надвину шляпу на лоб чтобы изолироваться на несколько минут и подумать об одном деле. Близятся праздники. Вот тогда я и займусь своей личной историей. На какие дни приходятся они? Только бы не на четверг. Так или иначе, до праздников остаётся целых две недели. А пока надо думать о ближайшей перспективе — маленьком интимном свидании с мертвецом. На этот раз вечером, для разнообразия.

За спиной звонит телефон.

— Готово? Сейчас спускаюсь.

На ходу сорвав с вешалки плащ, я на ходу натягиваю его на лестнице. Машина урчит внизу. Начинается новое расследование. Не знаю, понимаете ли вы меня.

Рабочий день мой кончается поздно. Случай, надо признаться, не из лёгких. Пока что сплошной туман. Я иду по улице под дождём и пытаюсь, насколько это возможно, что-то разглядеть в тумане. Шагаю, засунув руки в карманы своего старого плаща, и мысли шагают со мною рядом.

Улица, как зебра, изрезана тенями и полосами света, падающими от ламп и из освещённых окон. Я неожиданно ловлю себя на том, что вместо того, чтобы обдумывать версии, считаю тёмные и светлые полосы. Это нехороший признак. Ничего, пройдёт.

Свет… Тень… Опять свет… Опять тень… Мы, как фотографы, неразлучны с темнотой. Павел и Виргиния… Инспектор и ночь… Проходишь через разные человеческие истории и тащишь на плечах этот принцип. Через самые разные человеческие истории… Кроме своей собственной… Тень… Свет… На дансинге было светло. Поблизости шумело море. А ещё ближе стояла девушка. Так близко, что какой-нибудь вульгарный тип сказал бы, что она у меня в руках.

Путь лежит мимо обиталища Маринова. Но мне это теперь ничего не говорит. Дом этот зачислен уже в графу призраков, оставшихся, как старые ненужные вещи, где-то в чулане воспоминаний. Медленно прохожу я мимо двери и заржавелой железной ограды. Передо мной появляется пара. Юноша и девушка идут в обнимку под зонтом. Приходится обняться — зонтик маленький (надеюсь, вы улавливаете связь?). Девушка — Жанна. Юноша — не Том. Только поравнявшись со мной, они узнают меня.

— Инспектор! — шепчет Славов.

— Спокойной ночи, инспектор! — слышу я голос Жанны.

Не оборачиваясь и не замедляя шага, приветственно взмахиваю рукой. «Спокойной ночи!» говорю я про себя. Нет смысла кричать на улице.

И, засунув руки в карманы, с потухшей сигаретой в уголке рта, продолжаю себе шагать по тёмным и светлым полосам.

Так о чём мы, бишь, говорили?.. Ах да, о погоде… Значительная облачность с осадками в виде дождя в западных районах страны… Советую — не выходите без зонтика.

Между шестью и семью Перевод Е. Андреевой под редакцией Л. Жанова

Четверть седьмого. Движение на бульваре Мажента достигло кульминационной точки. Это час городского отлива, бегства из центра, из затхлых контор, из бетонных коробок учреждений. Тысячи автомашин заполнили большие артерии, чтобы пробиться к тихим жилым кварталам и далёким пригородам.

На бульварах начали образовываться пробки. Вспыхивают красные огни светофоров, чтобы открыть путь движению с боковых улиц. Но едва поток машин приходит в движение, как свет снова меняется. Теперь к светофору устремляются машины, находящиеся на бульваре. Они ревут на первой скорости и неуклюже бросаются вперёд. Через одну-две минуты снова вспыхивает красный свет, и снова машины замирают, окутанные синеватым дымом.

С высоты своей кабины Клод видел всю улицу. Машины напирали лавиной, скользя вниз по Фобур Сен-Дени, и ему вдруг показалось, что они вот-вот нагромоздятся одна на другую и, рухнув на бульвар, завалят его доверху, до самых крыш.

Клод взглянул на циферблат. Опоздание — пятнадцать минут. Это теперь, а пока доберётся до последней остановки, набежит ещё столько же. Опять жди неприятностей с контролёрами. Раньше, будучи новичком, он роптал и оправдывался:

— Что вы от меня хотите? Разве я придумал пробки?

Но его всегда обрывали:

— Раз ты в Париже, будешь ездить и когда пробки. А не можешь — отправляйся в Лион.

В сущности, он мог отправиться и в Лион, и куда угодно. Это не имело бы никакого значения, если бы не мать.

Колонна сгустилась. Перед автобусом образовалось небольшое пространство. Клод включил первую скорость и медленно тронулся. В это мгновение слева вынырнула открытая спортивная «симка». Ловко обогнув автобус, она замерла перед ним. Клод снял ногу с акселератора, нажал и тотчас отпустил педаль сцепления. В «симке» сидела женщина. Естественно. Такие дуры, как эта, суются всюду, для них не существует правил. Шофёр с раздражением смотрел на аккуратную причёску и гладко подбритую шею женщины. Были б у него руки втрое длиннее — съездил бы он разок по этой нахальной шее.

На углу вспыхнул зелёный свет. Клод хотел включить скорость. Напрасный труд. Пока первые соберутся двинуться с места, пока стоящие перед ним расшевелятся, пока тронется вся колонна, снова вспыхнет красный свет.

Так и случилось. Но всё же Клод продвинулся вперёд метров на пятнадцать. Остановка была совсем близко, но по ту сторону светофоров. Окажись он сейчас там, — и дорога бы немного расчистилась, и пассажиры бы сошли. А так, пока он тронется, опять образуется пробка.

Шофёр облокотился на руль и постарался думать о другом. Из своей стеклянной кабины он видел всю улицу. Когда-то ему было приятно сидеть так высоко и управлять этой большой машиной, рядом с которой другие автомобили выглядели букашками. Он крутил руль направо и налево, перегонял букашек и занимал удобную позицию впереди них. Пусть берегутся эти мошки, им стоит подумать о себе, ему же нечего бояться за свой автобус.

Но однажды Клод упёрся в вынырнувшее откуда-то маленькое «рено». Чуть только прикоснулся — «рено» сунулось ему под нос, и он не успел остановить автобус. Послышался хруст, — так трещит яичная скорлупа, — и задняя часть машины вдруг исчезла, смятая, как кулёк.

Не успел он понять, что произошло, как возле кабины собрался народ. Двое полицейских вытащили из «рено» толстого испуганного господина. Со всех сторон посыпалась ругань.

— До каких пор такие садисты будут ездить безнаказанно? — кричала высохшая старуха.

— Вытащите из кабины это животное! — подливал масла в огонь муж старухи, показывая на Клода.

Потом началось разбирательство случившегося, споры с полицейскими, штрафы, судебные анкеты. Когда после всего этого Клод снова сел за руль, его охватил страх. Автобус уже не казался ему надёжной машиной, он стал для него чужим существом с необузданной волей, которое каждую минуту может наброситься на толпу, движущуюся по тротуару, или подмять под себя хрупкую машину. В тот день дорога от Венсена до Клинанкура показалась ему бесконечно длинной, даже длиннее того страшного алжирского шоссе, по которому он трясся в военном грузовике, пока артиллерия Роммеля взметала вокруг фонтаны песка. Когда он добрался до последней остановки, с его лица струйками стекал пот, а рубашка прилипла к спине:

— Не пропустить ли по одной? — спросил Леон, кондуктор, но, увидев его лицо, воскликнул:

— Что это с тобой, приятель? Уж не умирать ли ты собрался?

Потом и это прошло. Теперь Клод водил машину без страха, но и без особой охоты. Он начинал рабочий день с безразличием и ждал, когда его начнёт мутить. Мутить начинало в первые же часы. Появлялся какой-то неприятный металлический привкус во рту, голова становилась тяжёлой. Его тошнило.

«Это от бензина, — думал Клод. — От отработанного. Свежий пахнет даже приятно».

Бензин и в самом деле разъедал ему лёгкие. Сгрудившиеся возле автобуса машины извергали зловонный голубоватый дым. Порой он закрывал окно, но тогда кабину заполнял ещё более неприятный запах отработанного газойля.

Его и сейчас поташнивало. Он поднял стекло, потом вновь опустил его. Может быть, это не только из-за бензина. И погода не балует. Весь день собирался дождь, но так и ни капли не упало на землю. Над железными крышами нависли свинцовые облака. Летний полдень походил на осенний вечер. Кое-где в окнах светились унылые жёлтые лампы. Город казался закопчённым, обветшалым и неприглядным, как старая изношенная одежда.

Клод расстегнул куртку, откинулся на спинку сиденья и вздохнул. Его снова охватило чувство усталости и безысходности. Словно эта пробка никогда не рассосётся, и он вечно будет сидеть среди моря застывших машин.

Наконец колонна зашевелилась. Шофёр включил скорость и тронулся почти одновременно с машинами, которые были перед ним. Нужно всегда висеть на хвосте у стоящей впереди машины, потому что стоит зазеваться, как какой-нибудь нахал тотчас вытеснит тебя. На перекрёстке Клод притормозил, выждал, когда перед ним расчистится дорога, и подогнал автобус к тротуару.

— Гар де л’Ест, сексион! — услышал он голос Леона, выкрикнувшего название остановки.

«Если тронемся сразу же, — подумал Клод, — удастся продвинуться по крайней мере ещё метров на двадцать. Только вряд ли мы сможем тотчас же тронуться».

Он слышал, как Леон ругается с пассажирами:

— Я сказал — только пять человек. Автобус переполнен. Посадка закончена, сударь. Понимаете, закончена!

Человек что-то путанно объяснял — очевидно, доказывал, что он не такой, как все. Леон раздражённо дёргал шнур звонка

«Можешь звонить сколько душе угодно, — сказал про себя Клод. — По крышам машин не проедешь.»

Леону легко. Правда, он весь день на ногах, но зато не один. Препирается с пассажирами из-за билетов, улыбается той да этой, одёргивает кое-кого, когда идёт посадка, — так время проходит куда быстрее. А Клод сидит в своей кабине совсем один. Он всегда один, даже после работы. Порой он говорил себе, что нужно сделать что-то, изменить это положение. А порой думал, что ничего не может сделать. Наверно, такова уж судьба. В голове у него вертелось какое-то изречение, которое он слышал ещё в школе: человек рождается один и один умирает. Наверное, это в самом деле так. Впервые он понял это в Дюнкерке.

Ему никогда не забыть Дюнкерк. Стоило закрыть глаза, и в памяти всплывала широкая полоса мокрого песка, оставленная отливом, и тысячи человеческих фигурок, бегущих к морю. Потом воздух вдруг становился плотным и тяжёлым от рёва самолётных моторов. Первые бомбы с зловещим воем устремлялись к земле. Грохотали взрывы. Клод больше ничего не видел. Он лежал, уткнувшись лицом в песок, и машинально разгребал его руками. Ему хотелось сделаться маленьким, как можно глубже зарыться в землю. Умом владела одна мысль: «Всё кончено». И он был один, совершенно один. И каждый из тысяч лежащих вокруг был один.

Шофёр провёл руками по лицу и снова оглядел улицу.

После воспоминания о Дюнкерке окружающее стало казаться уже не таким отталкивающим. Это всегда так. Клод давно заметил это, и когда становилось невмоготу, закрывал глаза и вспоминал Дюнкерк. Знал, что, когда он откроет глаза, настоящее будет казаться не таким уж мрачным. Почти сносным.

Вот и зелёный свет зажёгся. Колонна медленно двинулась вперёд. Клод старался держаться как можно ближе к передней машине. Хотя это и было опасно. Остановись внезапно идущая впереди машина — и автобус подомнёт её. Тут уж не до посторонних мыслей, нужно глядеть в оба. Что ж, так оно и лучше. Когда ты занят, время проходит быстрее.

Зелёный свет всё не гас. Наверно, полицейский на углу зазевался или ругал какого-нибудь слишком прыткого водителя. И это кстати. Ещё немного, и Клод доберётся до остановки. Только таких чудес не случается, особенно между шестью и семью.

Зелёный свет погас. Загорелся жёлтый, потом опять красный. А до остановки всего какая-нибудь сотня метров. Всегда так получается.

Сзади послышался голос Леона:

— Я же вам объясняю, что это не остановка, поймите же!

— Очень меня интересует ваша остановка! — кричала какая-то женщина. — Дайте мне сойти!

— Сойдёте, как все, на остановке.

— Боже, какое упорство! Вы откроете двери или нет?

— Нет. Существуют правила.

Леону куда легче. За разговорами день проходит быстрее. А Клод один в своей кабине. И дома тоже один. Когда он воз вращается домой, ему кажется, будто он попадает в могилу. Комната без окна. Вернее, окно есть, но оно чуть ли не упирается в нештукатуренную стену соседнего дома. Щёлкает выключатель, и комнату озаряет призрачный жёлтый свет. Чем слабее лампочка, тем меньше счёт за электричество. Клод кладёт на стол потрёпанную сумку и садится ужинать. Огрызок сухой колбасы, брынза, смятый кусок булки и полбутылки вина. Ужин — это то, что осталось от обеда. Клод покупал продукты в большом Монопри — универсальном магазине, где продаются дешёвые товары. На витрине там выставлено всё самое дешёвое. Колбаса — 90 франков, брынза — 65 франков банка, вино — 70 франков. Большего Клод не может себе позволить. Порой он покупал для разнообразия небольшую сардельку, но это была уже роскошь. От сардельки ничего не остаётся на ужин.

Клод расстилал на столе кусок старой газеты и садился есть. Аппетита не было. Снова появлялся противный металлический привкус. Словно кто-то набил ему желудок латунными болтами. Клод откупоривал тёмно-зелёную бутылку и отпивал большой глоток. Металлический привкус становился менее ощутимым, по телу разливалось приятное тепло. Будь у него побольше денег, каждый вечер выпивал бы по бутылке. Даже по две бутылки, как Бернар Бездонный, с которым они вместе живут. Бездонным его прозвали за то, что он, мог пить подолгу, без передышки. Клод знал, что и в эту минуту Бернар сидит перед стойкой в бистро на углу. Там же, наверно, и Леон, и ещё масса знакомых. Наверно, жребий бросают — кому оплачивать следующий заказ. Клод тоже мог пойти после ужина в бистро, но он знал, что не пойдёт туда. У него на это нет денег, а угощаться за чужой счёт не в его правилах. Он просто ляжет спать. Должно быть, поэтому приятели из их квартала считают его скучным человеком.

— Тебе бы, дорогой, не шофёром быть, а гробовщиком, — говорил ему Бернар. — Шофёра — весёлый народ.

«Тебе легко, — думал Клод. — С двумя литрами вина в животе каждый будет весёлым».

Но ничего не отвечал.

Окончив ужин, Клод заботливо сметал рукой крошки и бросал их в ведро. Потом ложился. Перед тем как заснуть, он просматривал помятую газету, принесённую в сумке вместе с хлебом и колбасой. Газету покупал Леон. Он прочитывал её в обед и отдавал Клоду — просвещаться. Леон был из товарищей. Клод же держался в стороне от политики, вся эта борьба казалась ему гиблым делом. Он принимал участие в забастовках, поскольку бастовали все, но в этом был хоть какой-то смысл. Требуешь, чтоб набавили десять франков, и ждёшь: может, и раскошелится компания, если деваться ей будет некуда. Но остальное гиблое дело. Если же чему-то и суждено произойти, то всё содеется и без Клода. Но он знает, что ничего не будет.

В темноте за окном церковные часы отбивали десять. Шофёр сворачивал газету и гасил свет. Скоро, наверно, воротится Бернар, как всегда, пьяный и склонный к длинным разговорам. А Клоду не до них. Тем более, что Бернар так набирался, что не мог связно говорить. Какая польза в том, что рядом живёт такой человек? Это всё равно, что ты один. Только квартирная плата вдвое меньше…

Зелёный свет горел уже две минуты, а Клод всё не мог двинуться с места. Наверно, там, впереди, у какого-нибудь новичка заглох двигатель. Дают права разным дуракам, не знающим, где у них сцепление. Сунет взятку инспектору — и права в кармане. За деньги всё можно.

Колонна вяло тронулась. Новичок всё же запустил двигатель. Клод дал газ. Зелёный свет продолжал гореть, но в любой момент мог погаснуть. Едва автобус достиг перекрёстка, как вспыхнул жёлтый свет. Но Клод газанул и проскочил внезапно опустевший перекрёсток. Полицейский на углу выразительно покрутил пальцем у виска — мол, сумасшедший?!

Клод остался доволен. Манёвр был опасным: с боковой улицы напирала толпа, и он рисковал врезаться в неё, но только так можно было выгадать пять минут. Он подогнал машину к остановке.

— Барбес — Рошеуар! — пропел Леон.

«Грязная дыра этот Барбес—Рошеуар», — подумал Клод.

Перекрёсток выглядел темнее и мрачнее из-за огромного закопчённого моста, который нависал над ним. Между высокими потемневшими зданиями и громадой моста виднелась тонкая полоска неба. А сейчас и она была серой от туч, словно кто-то законопатил эту щель грязным тряпьём.

Неожиданно булыжник дрогнул. Казалось, начинается землетрясение. Зазвенели стёкла автобуса. Рёв двигателей потонул в грохоте и треске. Клод на мгновение почувствовал в груди ту болезненную пустоту, которую впервые ощутил там, в Дюнкерке, во время бомбёжек. Только на мгновение — это был всего лишь поезд метро, промчавшийся по мосту. На обоих противоположных углах находились большие грязные кафе. Их фасады освещал красный неон, внутри горел белый и голубой свет. Около длинных стоек вертелись парни и женщины с крашеными волосами. Клод знал, что это за птицы, но порой завидовал им. Даже так жить приятнее, чем целый день крутить баранку. Час продаёшь контрабандные папиросы на углу, потом два часа играешь с приятелями в карты и потягиваешь вино. Потом опять продаёшь. Или в толпе запустишь руку в чужой карман — это ещё проще. Немного риска, немного удачи — гуляй себе целую неделю. А можно жить и совсем легко: твоя подружка зарабатывает деньги там, наверху, в гостиничном номере, а ты сидишь в бистро, в тепле и потягиваешь вино. Нет, пожалуй, это не самое лёгкое. По крайней мере для Клода. Стоит только представить себе, что этой подружкой может быть Жаклин, и становится невыносимо больно. Но остальное и в самом деле легко. Если, конечно, ты так устроен, что можешь это другое воспринять.

Леон давно уже дёргал за шнур звонка, а Клод всё не мог тронуться с места. Вокруг сновали автомашины, обгоняли его, резко заворачивали перед самым его носом, преграждая автобусу дорогу. Они не соблюдали осторожности, это ему следовало беречь их. Наконец он выбрал удобный момент и дал газ, но в это время большой зелёный «кадиллак» обогнал его и втиснулся между ним и машиной, за которой он хотел было пристроиться. Клод резко затормозил. Автобус затрясся, словно упёрся в стену, и замер в нескольких сантиметрах от «кадиллака». В тот же миг поток снова застыл. Клод высунулся из окна:

— Эй, ты, хитрец! Повезло тебе, что я ещё не разогнался. Иначе и от тебя, и от твоего поганого лимузина одно мокрое место осталось бы!

В машине сидел молодой мужчина с подпухшим нахальным лицом. Рядом с ним — женщина в белом манто. Мужчина безразлично смотрел перед собой, словно ругань не имела к нему ни малейшего отношения.

«Я тебя проучу, жирный боров!» — подумал Клод. Он изо всех сил налёг на руль и на месте повернул колёса. Как только колонна придёт в движение, он объедет «кадиллак» и покажет ему спину. Шофёр смотрел на пару в зелёном автомобиле, и в нём поднималось раздражение. «Делают вид, что не замечают меня, аристократы! Порядочные, изысканные люди не обращают внимания на разную шоферню!»

Женщина, указывая на что-то, капризно махнула белой перчаткой. Мужчина слегка наклонился к ней, чтобы расслышать вопрос. Они никуда не торопятся. Ни на работу, ни домой. Наверно, направляются на Монмартр — погулять или потанцевать. И всё же лезут вперёд. Не могут ждать. А Клод может, как и те восемьдесят человек, что толкутся за его спиной. Простолюдины могут и подождать.

Передние ряды задвигались. Клод держал ногу на педали, готовый в любой момент устремиться вперёд. В то мгновение, когда две машины слева тронулись, тронулся и он. «Кадиллак» на секунду замешкался, и этого было достаточно. Клод ловко вырулил автобус и преградил ему путь. «Будете плестись у меня в хвосте, аристократы!»

Поток набирал ход. Автобус прогромыхал по тёмному и гулкому туннелю под мостом, и в окно снова хлынул свет — впереди тянулась Барбес. Здесь движение было уже довольно оживлённым. Клоду очень часто удавалось почти без задержек добираться до Шато Руж и «отыгрывать» хотя бы несколько минут. Наверно, удастся и сейчас.

Он дал газ и включил третью скорость. Но в это время его опять обогнали. Всё тот же зелёный, кадиллак. Жирный боров, видимо, решил показать класс в маневрировании. Обогнав автобус, «кадиллак» стал двигаться вызывающе медленно, вынуждая Клода тоже сбавить скорость. Шофёр испытывал непреодолимое желание выпихнуть нахала куда-нибудь на тротуар вместе с обломками его лимузина. Чтобы утолить раздражение, он нажал на клаксон, хотя это и было запрещено. От резкого гудка «кадиллак» рванулся было вперёд, но тут же сбавил скорость. Молодой мужчина выглянул в окно и нагло посмотрел на Клода: будешь знать в другой раз!

Это было уж слишком. Шофёр, не снимая ноги с педали, в свою очередь тоже высунулся из окна и, силясь перекрыть голосом шум двигателя, крикнул:

— Слушай, ты, грязная свинья, сын шлюхи и бандита! Ты мне заплатишь за эти трюки, попадись мне только! Я с тобой так поговорю, будешь потом в больнице припухать, паршивый буржуй!

На углу автобус опять встал, прикованный к месту красным светом. «Кадиллак» унёсся вперёд. Но Клод продолжал ругаться — всё громче и ожесточённее, хотя и знал, что его никто не слышит. Он сидел один в своей кабине среди грохота и кричал, изощряясь в сквернословии, до тех пор, пока не обессилел.

На душе у него полегчало. Раздражение прошло. Остались лишь усталость и тошнота. Он провёл ладонями по лицу, потом откинулся назад и уронил руки. Нужно досчитать до восьми, нет, до десяти, и снова вспыхнет зелёный свет. Клод начал медленно считать про себя. Зелёный свет и в самом деле зажёгся. Но эта игра уже не доставляла ему удовольствия. Во-первых, он настолько привык к светофорам, что почти всегда «выигрывал». А во-вторых, ему уже не на что было загадывать. Раньше он загадывал на что-нибудь, связанное с Жаклин. Например, найдут ли они в течение одного месяца квартиру.

Автобус снова тронулся. Скоро Леон пропоёт:

— Шато Руж!..

Но Леон ничего не пропел. Наверно, проворонил из-за возни с пассажирами. Клод услышал только его сигнал. «Вместо того, чтобы трезвонить, был бы попроворнее, — буркнул вполголоса Клод. — Теперь жди-дожидайся».

Улицы подползали к Шато Руж с шести сторон, и всё вокруг было забито легковыми машинами и грузовиками. Видимо колонна с рю Кюстин не остановилась вовремя и теперь перекрыла движение. Двое полицейских с искажёнными от крика лицами протискивались между машинами, гневно размахивая руками. На рю Пуле давно вспыхнул зелёный свет, но автомашины не могли тронуться с места. Кто-то, потеряв терпение, загудел. Его примеру последовали остальные, и вскоре вся рю Пуле верещала десятками голосов — тонких грубых, пронзительных, басистых. В следующее мгновение загудела и рю Дежан, за ней бульвар Орнано, потом все шесть улиц разом. Полицейские яростно размахивали дубинками, из машин выглядывали разгорячённые лица. На балконы соседних домов высыпали люди.

Рёв клаксонов становился всё более пронзительным. Словно в этом нестерпимом металлическом вое город изливал накопившееся за день раздражение. Каждый, кто был почему-либо зол, мог в общей суматохе извергать ругательства. Люди, на которых никто никогда не обращал внимания, с жаром бросались в эту заваруху, чтобы помочь, дать совет почувствовать на миг, что и они представляют из себя что-то Отупевшие от однообразия домашние хозяйки высовывались из окон, чтобы увидеть, чем всё это кончится, и втайне надеялись, что конец наступит нескоро. Такая грандиозная пробка всё же лучше, чем ничего.

Клод продолжал сидеть в своей кабине, облокотившись на руль. Когда-то он тоже принимал участие в таких заварухах ругался, наставлял. Но это было давно. Сейчас он просто наблюдал за происходящим и думал о том, каким образом пробка рассосётся.

И вдруг ему показалось странным сидеть вот так и чувствовать себя одиноким среди бурлящего людского моря. По всему перекрёстку заливались свистки, носилась ругань, показывались одно за другим сотни человеческих лиц, а Клод оставался одиноким, более одиноким, чем Робинзон на своём острове. Его охватило нелепое ощущение нереальности происходящего: высокие закопчённые фасады угловых здании, беспорядочное скопище машин и пешеходов, вой гудков — может быть, ничего такого не было и всё это лишь плод его воображения? Может быть, открыв глаза, он увидит, как после сна, свою мать с добрым усталым лицом, склонившимся над его кроватью?

— Вставай, Клод, вставай, мой мальчик, опоздаешь в школу…

Ему показалось, что он улавливает лёгкий полузабытый запах поджаренного хлеба и свежезаваренного чая. Ободряющие струи холодной воды, завтрак, игра с кошкой. Кошка в сущности, была котом, но его назвали почему-то Марго, и он безропотно носил женское имя.

— Боже мой, оставь животное в покое, опоздаешь.

— Хорошо, иду. Дай мне только два су.

— Какие два су?

— На булочку, я съем её на большой перемене.

— Откуда же я их возьму? Ты же знаешь, что мы небогаты.

Но и без булочек можно было прожить. Школа придавала ему уверенности. Раз тебя заставляют учиться, значит, ты нужен, значит, где-то ждут тебя. Где точно, Клод не знал, да это и не интересовало его. Лично он предпочитал бы стать ковбоем или хотя бы индейцем.

Шофёр растёр ладонями веки и выпрямился. Мрачные здания зловещими громадами нависали над ним. Нет, это не было сном, сном были воспоминания детства.

К противоположному углу с трудом пробился крытый грузовичок. Из него высыпались полицейские под руководством комиссара в фуражке с белыми кантами.

«Посмотрим, что они сделают».

Пока полицейские сновали между машинами и усмиряли водителей угрозами и штрафами, комиссар встал на перекрёстке и, резко махая рукой, принялся отдавать какие-то распоряжения.

Следя за движениями человека в фуражке с белыми кантами, Клод сразу понял, что тот знает своё дело. Комиссар распорядился в первую очередь, чтобы отъехали назад все, кто выстроился в «арьергарде». Эту операцию нужно начать с боковых улиц, другого выхода не было. Клод с самого начала понял, что, вертясь на перекрёстке, полицейские порядка не наведут. Этот же сразу сообразил, как надо поступить.

Когда стало несколько свободнее на левой части полотна Барбеса, комиссар пустил по нему машины с Кюстина, которые запрудили площадь. Потом снова остановил всё движение, подождал, пока расчистится правая сторона полотна Орнано, и дал путь колонне, застрявшей на Барбесе.

Клод первым проскочил площадь. Бульвар впереди был свободен более чем на триста метров. Нужно было использовать удобный момент, прежде чем образуется очередной затор. Шофёр включил третью скорость, и через минуту опасный перекрёсток остался позади. «Если бы можно было так доехать до Маркаде…» — подумал Клод, хотя и знал, что это невозможно. Пробка, наверно, будет сказываться ещё на протяжении многих километров. Достаточно было движению остановиться где-нибудь на пять минут, как на три квартала вокруг всё путалось. Затор ширился, подобно расходящимся по воде кругам от брошенного камня. А когда потоки автомобилей, наконец, преодолевали затор, их останавливали побочные пробки, которые они сами же образовывали. Клод уже видел, как впереди сгущается поток машин. Он сбавил скорость, выбрал позицию поудобнее и в свою очередь остановился. Бегло оглядев перекрёсток, он понял, что движение не прекратилось, просто оно достигло предела плотности. Не придётся ждать целую вечность.

Клод с неприязнью глядел на скопище блестящих лимузинов. Больше всего было чёрных «ситроенов». Блестящие и чёрные, они казались ему крупными неуклюжими тараканами, заполнившими грязный угол. Он вдруг снова ощутил ту мучительную пустоту, которую хотел вытравить из груди, но она вместо этого ширилась и охватывала всё его существо.

Это чувство Клод часто испытывал после истории с Жаклин. Оно пришло не сразу. Сначала была мука, а потом пришла пустота.

Жаклин работала в Монопри, где Клод покупал продукты. Она запомнила его по неизменным словам:

— Колбаса и брынза…

Когда не было большой очереди, Жаклин находила время, чтобы с улыбкой сказать ему:

— Господи, и что это вы делаете? Вы испортите себе желудок этой вечной сухомяткой.

— А что же мне делать? — отвечал Клод. — Будь у меня дома такая красавица, как вы, я бы…

— Почему же её у вас нет, что вам мешает?

На этом разговор, как правило, кончался. Люди ждали, и Жаклин было не до разговоров.

Но однажды магазин оказался пуст, и Клод получил возможность ответить:

— Красивые девушки, вроде вас, ищут мужчин с деньгами.

— Это глупости. Их выдумывают те, на кого женщины не обращают внимания.

— Такие, как я.

Она посмотрела на него. У Клода было гладкое лицо, мягкие задумчивые глаза, и оночень походил на мальчишку. Только на большого мальчишку в форменной шофёрской фуражке.

— Не знаю, — Жаклин улыбнулась. — Если бы такой как вы, пригласил меня в кино, то я вряд ли бы отказалась.

Вечером они впервые пошли в кино. А потом ходили бессчётное число раз. Садились на балконе в углу, держались за руки и целовались. Клод не запомнил ничего из этих фильмов. Он помнил только тепло округлого плеча под мягким свитером, прохладу гладкой щеки, которая прижималась к его щеке, обрывки ничего не значащих и всё же незабываемых фраз.

Клод уже не обедал на остановке, держа на коленях раскрытую сумку, а ел с Жаклин бутерброды в бистро на углу. Бутерброды обходились несколько дороже, но зато он мог весь обеденный перерыв проводить с Жаклин. Они имели целый час на то, чтобы смотреть друг на друга и говорить о самых различных вещах, но чаще всего о квартире.

Сначала они решили временно поселиться у Клода. Но, увидев его тёмную комнатушку, Жаклин опустила глаза и разочарованно прошептала:

— Но здесь совсем, как в могиле…

— Я ведь тебе говорил, что здесь плохо, — смущённо ответил Клод.

В ту минуту ему самому казалось, что начни они свою совместную жизнь здесь, всё распадётся с самого начала. Они решили искать квартиру.

Отец Жаклин сразу согласился на их брак. Он был железнодорожником.

— Железнодорожник или шофёр, — говорил он, — какая разница? Одно и то же. А те, у кого есть деньги, просто шарили в чужих карманах. Чем больше денег, тем больше шарили. Я-то знаю.

Мать ничего не говорила. Клод понимал, что она молчит, потому что несогласна. Порой он даже сочувствовал ей: нелегко, вырастив такую красавицу, отдавать её за шофёра. Клод соглашался, что он не стоит Жаклин, но можно ли отказаться от счастья только потому, что не заслуживаешь его? Нужно только как можно скорее найти квартиру, остальное как-нибудь утрясётся.

Но подыскать квартиру всё не удавалось. Квартиры, конечно, сдавались, но те, что им предлагали, были невероятно дороги.

— Не отчаивайся, — говорила Жаклин. — Поищем ещё немного. В крайнем случае мы можем поселиться и у тебя.

И он успокаивался. Комната, хотя и без окна, на худой конец была выходом из положения.

Потом Жаклин перевели в другой магазин, в центре. Она была хорошей продавщицей и заслуживала повышения. Но теперь они уже не могли обедать вместе, читать объявления о квартирах и говорить о своих делах. Оставались вечера, но пока Жаклин возвращалась из центра, переваливало за восемь. Они ходили в кино или сидели с родителями, потому что каждый день невозможно было ходить в кино. Клода смущали и старики, и разговоры Жаклин:

— Если бы вы только видели, какие нарядные дамы приходят в магазин! Не поверишь, что такие сами могут делать покупки! В норковых шубках, в туфлях из крокодиловой кожи…

— Подумаешь, норка. Ерунда, — бурчал железнодорожник. — Одежда, как я полагаю, должна согревать, а не бросаться в глаза.

— То, что ты думаешь, не имеет значения, — отзывалась мать. — Одежда и твой синий халат — не одно и то же. Если Франция прославилась на весь мир, то как раз благодаря туалетам.

— Ишь ты, — злился отец. — Больно ты знаешь, чем она прославилась. Твои туалеты носят только воры, их только на ворованные деньги и покупают.

— Для тебя все воры, кроме таких оборванцев, как мы.

Клод молчал и неловко вертелся на своём стуле. Ему казалось, что в семейной распре скрыт совсем иной смысл, что всё вертится вокруг него, что старик, в сущности, хотел сказать:

«Не забивай себе голову глупостями, дочка. Знай своё место».

А старуха, в свою очередь, как бы возражала:

«Пусть она идёт своим путём. Больно нужен ей твой шофёр».

Клод украдкой глядел на Жаклин, чтобы понять, улавливает ли она смысл этого диалога. Но Жаклин целиком находилась во власти впечатлений прошедшего дня.

— Перед самым закрытием вошла одна. Если бы ты только видела, мама, как она была одета! Пальто табачного цвета из верблюжьей шерсти, высоко поднятый воротник…

Впереди машины задвигались, но Клод сразу понял, что не сделает более десяти метров. Однако ему не удалось продвинуться вперёд на пять. Едва тронувшись с места, автобус снова встал.

Клод опять стал думать о Жаклин. В сущности, это было излишне. Всё равно ничего не вышло.

Сначала всё шло, как и прежде. Потом свидания стали более редкими. То она была усталой, то должна была пойти куда-то с подругой или остаться в магазине, чтобы отработать сверхурочные часы. Когда они ходили в кино, Жаклин разрешала Клоду держать её за руку, но теперь фильм целиком занимал её внимание. О квартире она почти не спрашивала.

Клод говорил себе, что, возможно, он и дурак, но не настолько, чтобы не понимать, что квартал Опера не то, что окраина. В магазине вертятся богатые пожилые господа, да и молодые тоже, из тех, что не прочь встретиться с хорошенькой продавщицей. Продавщицы в таких магазинах всегда молоды и красивы, а их любовь стоит дешевле любви манекенщицы или артистки кабаре.

«Какой-нибудь из этих мерзавцев вскружил голову и моей, — думал Клод. — И если ещё не имел её, то будет иметь. Чего ж легче, Жаклин только о туалетах и мечтает».

Он знал, что не стоит Жаклин. Она слишком красива для шофёра и имеет право на многое из того, чего у него нет. Он чувствовал себя виноватым и беспомощным. Что он мог сделать и что мог предложить ей, кроме своей тёмной комнатушки!

— Скажи, ты меня больше не любишь? — спросил Клод как-то вечером, когда они выходили из кино.

— Боже мой, Клод, оставь эти смешные вопросы!

Через несколько шагов она добавила, несколько смягчившись:

— Разумеется, люблю, но разве ты не видишь, что в наших отношениях нет перспективы? Даже самой маленькой. Ты и квартиры найти не можешь.

«Выход на худой конец всё же есть — моя комната», — подумал Клод, но вслух сказал:

— Я продолжаю искать. Сегодня узнал, что можно найти возле Сен-Дени.

— Да, но когда? Ты ведь столько месяцев уже ищешь…

— Когда мы увидимся? — спросил Клод, когда они прощались.

Ему хотелось сказать: «Увидимся ли мы завтра?» — но в последний момент он не решился.

— Да, только не на днях. Мы готовимся к рождеству, и я страшно занята.

Клод чувствовал, что конец недалёк, он не понимал, что он, в сущности, уже пришёл. Жаклин больше не искала встреч с ним.

Как-то вечером они случайно столкнулись возле бистро. Было холодно, и Жаклин куталась в мягкое жёлтое пальто из верблюжьей шерсти.

— Да это никак Клод! — остановила она его, несколько смешавшись, и протянула ему руку.

Тоже смущённый, он попытался улыбнуться и робко посмотрел на неё. Но она выглядела далёкой и недоступной, эта Жаклин в пальто с высоко поднятым воротником, модно причёсанная, источающая аромат незнакомых духов…

Немного помолчав, Клод произнёс почти без упрёка:

— Значит, у тебя всё же появилось это верблюжье пальто…

— Да, — сказала она, — скопила немного денег и купила. А ты что делаешь?

— Ничего. Что я могу делать? Ничего.

Так они расстались. Потом он видел её ещё раз, последний, но это было издали, через витрину…

Колонна снова тронулась. На этот раз Клод заранее включил скорость и ждал, когда можно будет «выжать» сцепление. Автобус, почти прилипнув к идущим впереди машинам, проехал перекрёсток и остановился на бульваре Орнано.

— Маркаде-Пуассониер! — внушительно выкрикнул Леон.

Большие остановки он всегда объявлял торжественно.

«Здесь многие сходят, — подумал Клод, — придётся ждать». Ничего, теперь это уже не страшно. Впереди, насколько хватал глаз, бульвар заполняли машины, эти машины двигались. Автобус вырвался из пробки.

Леон дёрнул за шнур звонка. Хоть бы больше не было задержек. Конечно, ругани с инспектором всё равно не избежать. Только бы не застрять ещё где-нибудь.

Доехав до следующего угла Орнано, Клод по привычке поглядел вправо. Здесь находился магазин, где раньше работала Жаклин. За прилавком, где она стояла, была сейчас другая девушка в синем халате. Незнакомая девушка с бледным веснушчатым лицом.

«Почему всё так получилось? — подумал он. — Почему богатые забирают у бедных всё, даже красивых девушек? Поступит на работу хорошенькая, и её через месяц переводят в центр. Окраины обойдутся и без красавиц».

Клод вспомнил о Монопри около Опера. Это было за день до рождества, когда его смене дали полдня на покупки. Клод уже купил всё необходимое — кусок колбасы и одну сардельку по случаю праздника. Свободное время можно было использовать для прогулки. Он сел в автобус и сошёл на остановке. Знал, что сойдёт здесь, хотя предварительно не строил никаких планов. Магазин сиял красным и белым неоном. Моросил дождь, и люди торопились войти в широкие застеклённые двери. Клод протиснулся в толпе к витрине и заглянул внутрь. Сначала он ничего не мог рассмотреть — из-за слишком яркого света и обилия покупателей. Потом увидел Жаклин. Она стояла в своём синем халате за прилавком, где продавались конфеты. Все продавщицы были одеты в такие халаты, но синий цвет был словно специально создан для Жаклин, для её матовой кожи и тёмно-каштановых волос. В этом халате она снова показалась Клоду прежней, близкой Жаклин. Люди толкались и мешали ему смотреть.

— Слушай, парень, если ты не собираешься входить в магазин, не мешай другим, — проворчал за его спиной какой-то старик.

Клод посторонился и снова приблизил лицо к стеклу. Жаклин находилась далеко, но он видел, как её руки двигаются над прилавком, а лицо повёртывается то в одну, то в другую сторону. Сейчас она улыбается. Она всегда так приподнимает веки, перед тем как улыбнуться. Теперь она трогает брошку у себя на груди. Жаклин всегда трогает брошку, когда соображает что-то. А сейчас она показывает обеими руками — выбирайте сами, что купить.

На него напирали со всех сторон и несколько раз отталкивали от витрины. Потом пошёл проливной дождь, и толпа растаяла. Это было очень кстати. Клод теперь стоял один у витрины и мог смотреть сколько угодно. Вдруг Жаклин повернула голову к окну. Он быстро отступил, завернул за угол. И почувствовал, что город сразу стал пустым и тёмным. Некуда было идти, нечего было делать. По спине побежали мурашки — он промок насквозь. Ему припомнились слова Бернара Бездонного: когда тебе тяжело, напейся. Но пить не хотелось. Ничего не хотелось делать. Всё потеряло смысл…

— Семлон! — пропел голос Леона.

Автобус остановился на предпоследней остановке. Ещё немного, и рабочий день кончится. Но мысль об этом не ободрила. «Завтра воскресенье», — сказал он себе, чтобы повысить настроение. Но и это не обрадовало. Все воскресенья пахли карболкой, больницей. Воскресенья…

Леон усиленно дёргал шнур звонка, словно говорил: «Эй, приятель, ты что там, спишь? Нашёл, когда спать». Леон торопился уйти. У него пересохло в горле.

Клод тронулся, включил вторую скорость и опустил оконное стекло. Он чувствовал удушье. Впереди, между двумя длинными рядами железных крыш, увенчанных трубами и антеннами, всё так же нависало небо, закопчённое и мокрое. Наверно, наконец пойдёт дождь…

Воскресенье… Он встанет поздно в своей душной комнатушке и ощутит винный перегар, исходящий от Бездонного. Потом пойдёт в бистро, в самое дешёвое, пропахшее сажей и жжёным сахаром, а потом надо будет готовиться в путь. Клод наденет выходной костюм, в котором раньше ходил с Жаклин в кино. Спереди на брюках, вдоль складки, материя стала совсем тонкой, но костюм ещё не сносился до дыр, или, по крайней мере, их ещё не видно. Затем он нахлобучит фуражку и возьмёт со стола пакетик с дешёвыми кислыми конфетами. Одну конфету можно долго сосать. Бернар ещё будет покоиться во сне. Клод с завистью взглянет на его спокойное подпухшее лицо, потом выйдет, тихо прикрыв за собой дверь.

По воскресеньям автобусы идут с интервалами в двадцать-тридцать минут, а их приходится менять, чтобы добраться до Сальпетриеры. Клод пересаживался с одного автобуса на другой, подолгу ждал на пустынных в воскресный день остановках. Наконец он добирался до цели. Большая почерневшая арка выводила его на широкий двор. Это была Сальпетриера — «морг бедняков», как её называли. Клод хорошо знал дорогу — третий корпус, второй этаж. Ещё в приёмной жёлтого сырого здания с облупленными стенами его встречали противный дух карболки, смешанный с отвратительным сладковатым запахом гноя. Третий корпус, второй этаж.

Клод входил в палату, заставленную длинными рядами белых кроватей. Восьмая кровать от двери. Мать пыталась подняться ему навстречу, её голова, повязанная белым платком, дрожала на тоненькой жилистой шее:

— Клод, дорогой мой мальчик, вот и ты наконец. Наверно, пришлось ждать на остановках?

Он целовал её холодную морщинистую щёку и отвечал, что не пришлось ждать долго. Как всегда. Потом садился на приготовленный стул.

Мать рассказывала о своих делах. Кто умер за неделю, как сестра плохо относится к больным. «Хоть бы она рассказывала подольше, — думал Клод, — иначе придётся молчать».

Он слушал, глядел на облупленную штукатурку над кроватью. Пятно напоминало по форме карту Франции. Садясь здесь, он всегда смотрел на это пятно.

Наконец мать кончала рассказывать и спрашивала, что у него нового.

— Ничего нового, всё то же, — отвечал Клод.

— А квартиру так и не нашли?

— Пока не нашли, но всё утрясётся.

Мать не знала, что Жаклин — это уже прошлое. Но не было смысла говорить ей об этом.

— Всё устроится, мой мальчик, разумеется, всё будет хорошо. У меня предчувствие, что всё устроится очень скоро. Поженитесь, наконец, и заживёте по-семейному.

Клод всё ещё смотрел на облупившуюся штукатурку.

Потом мать тяжело вздыхала:

— Ох, и почему господь не смилуется надо мной, не закроет мне глаза, чтобы не мучилась сама и не мучила вас.

— Не говори так, — отвечал Клод, неловко ёрзая на стуле. — Ты же знаешь, что поправишься. И ты нисколько не мучаешь нас.

— Знаю я, мой мальчик. Знаю, денег стоит больница. И вижу, что у тебя и одежды-то нет. И почему не найдётся добрый человек, который был дал мне что-нибудь выпить, чтобы уж сразу отмучилась.

Клод говорил слова утешения, устало глядя на пятно. Потом они сидели и молчали. Каждый думал о своём. Высокое старинное окно медленно темнело. Противоположное здание казалось в сумерках мёртвым и далёким.

— Принёс тебе немного конфет, — говорил Клод, чтобы нарушить молчание. — Дешёвые, но освежают, — добавлял он, потому что пакетик, смявшийся в кармане, выглядел совсем жалким.

Они немного ссорились из-за этого лишнего расхода. А потом, как всегда, прощание, ожидание автобуса на остановках, тёмная комната с жёлтой лампочкой…

Автобус выкатил на бульвар, сделал широкий разворот на площади и остановился перед «стеклянной» остановкой.

— Порт дю Клинанкур! — бодро прокричал сзади Леон.

И, чтобы не оставалось места для сомнений, добавил:

— Конечная остановка!

Вскоре он уже заглядывал к Клоду в окно:

— Ну как, пропустим по одной?

— Не хочется, — ответил Клод, — подожду смену.

— Как хочешь. Тогда до понедельника.

— До понедельника.

Клод устало посмотрел на часы. Без пяти семь. За то время, что ушло на этот рейс, он мог бы сделать два. Не миновать ругани. В окно пахнуло влагой. Пыльные увядшие кроны деревьев закачались. Внезапно полил дождь. Наконец-то.

Мрачная площадь окраины потемнела ещё больше. За дождевой завесой закопчённые низкие здания стали почти чёрными. Бистро на углу светилось грязным зеленоватым светом. «Завтра воскресенье, — сказал себе Клод, чтобы подбодриться, — буду допоздна спать… Воскресенье, но что из того?» Его поташнивало, пустота внутри снова ширилась. Он прикрыл глаза.

Шум дождя напомнил ему шум морских волн. Вой ветра становился, всё громче. Потом воздух стал плотным и тяжёлым. Земля затряслась от взрывов. Рёв бомб раздирал воздух. Одна, две, три… Со стороны океана гремели орудия крейсеров. Злобно выли падающие бомбы. Клод прижимался к мокрому песку, дрожащий, оглушённый, обуреваемый одной мыслью — зарыться, скрыться от вселенной, которая бушевала вокруг него.

Он открыл глаза. Площадь была мирной и тихой. На углу светилось зелёное бистро. Дождь спокойно барабанил по оконному стеклу.

Теперь ему стало лучше. Теперь он опять мог дышать.

Моя незнакомка Перевод Е. Андреевой под редакцией Л. Жанова

Я приехал на этот опустевший курорт, чтобы писать, но в первый же день ощутил гнетущее чувство одиночества и потерял всякое желание работать. Расхаживал по гостиничному номеру или лежал, вперив взгляд в стену, оклеенную полосатыми зелёными обоями. Порой прикрывал глаза, потому что эти полоски раздражали меня. Я всё время порывался пересчитать их, словно их число могло иметь какое-то значение. Раздражала меня и тишина. И окно тоже. Я заплатил на триста франков больше за вид на море, а видел только запотевшее мокрое стекло, по которому уныло струился дождь.

Уже на третий день я решил, что приезд сюда нужно отнести ко всем остальным глупостям, наделанным мною в этой жизни. Писатель в некотором смысле могильщик или бродячий музыкант. Он живёт людскими скорбями и радостями, ему не место там, где ничего не происходит.

Наверное, я бы уехал, не повстречайся мне Жан-Люк. Жан-Люк совершил глупость, подобную моей. Только он искал одиночества, чтобы забыться. То есть делал совершенно противоположное тому, что он должен был сделать для этой цели. Когда ты наедине с самим собою, тебя обуревают такие мысли, от которых нет спасения, — ты не можешь ни убежать от них, ни противостоять им; они налетают на тебя со всех сторон, становятся шумными, громогласными, оглушительными на фоне тишины и молчания.

Наверное, Жан-Люк убедился в этом, потому что встретил меня с такой же радостью, с какой и я его. Если бы кто видел, как мы дождливым утром хлопали друг друга по спине, он бы непременно решил, что двое близких друзей встретились после долгой разлуки. А в сущности, мы знали друг друга очень мало, и если бы столкнулись в Париже, то обменялись бы, пожалуй, всего лишь одной-двумя незначительными фразами вроде «что нового» и «как дела». Но это был не Париж, а опустевший зимний Канн, с дождями, ветром и мутным морем, пепельно-серым, как мыльная вода.

С того дня и до самого отъезда мы были неразлучны. Вместе завтракали, потом шли покупать газеты, которые читали за чашкой кофе в каком-нибудь маленьком сонном бистро, или прогуливались по берегу, вдоль полосы жёлтого мокрого песка, на которую с тупым грохотом обрушивались серые волны. Вместе обедали, потому что Жан-Люк перебрался в «мой» ресторан, после обеда играли на бильярде и снова прогуливались у моря — на этот раз по пристани и покрытому пеной волнолому. Вместе ужинали, беспечно болтая и подолгу советуясь, что заказать, и ещё больше бремени проводили в разговорах после ужина, за рюмкой вина.

Сначала Жан-Люк говорил мало. Довольствовался тем, что мог с моей помощью коротать время. Но когда какая-нибудь назойливая мысль никак не выходит у тебя из головы и когда подле тебя есть благодарный слушатель, трудно устоять. Уже через несколько дней Жан-Люк начал вплетать в разговор туманные фразы о бессмысленности любви, потом стал приводить примеры и, наконец, как и следовало ожидать, принялся рассказывать о себе.

История его любви раскрывалась передо мной по частям, по кусочкам, вырванным из начала, середины или конца. Сначала она мало занимала меня. Я слушал невнимательно, вернее, делал вид, что слушаю. Но постепенно его рассказ стал захватывать меня. Может быть, оттого, что рассказчик был настойчивым, а может быть, оттого, что я хотел помочь ему, или просто оттого, что вечерами, оставшись один в своей комнате, я должен был о чём-то думать, отвлекать своё внимание от зелёных полосок на стене. Я принялся собирать по кусочкам его историю, словно черепки разбитой вазы, и когда обнаруживал, что некоторых не хватает, расспрашивал, чтобы отыскать недостающие куски. И наконец так увлёкся, что начал даже ссориться с Жан-Люком. Я прерывал его, злился, что он поступил не так, как должно, сказал не то, что нужно, а Жан-Люк твердил, что ему-то, знающему эту женщину, наверное, лучше меня, было виднее, как следовало поступить, и что со стороны всё всегда кажется лёгким.

Но даже после этих распрей, расставаясь после третьей бутылки, мы чувствовали облегчение: он — потому что излил душу, я — потому что получил достаточно пищи для ночных размышлений.

Самым странным во всей этой истории было то, что она случилась именно с Жан-Люком. Я не хочу сказать, что он некрасив или бесчувствен, как чурбан. Крупный и сильный, с несколько бледным, серьёзным лицом и спокойными глазами, мой знакомый был внешне довольно привлекательным. Но это был человек уравновешенный и скрытный. Когда он по привычке сжимал руки, наложив ладонь на ладонь, и смотрел на тебя слегка прищурившись, ты невольно представлял его стоящим за кафедрой или у классной доски. Впрочем, это соответствовало самой действительности, ведь Жан-Люк по профессии — преподаватель истории, но я не это хочу сказать. Просто на первый взгляд он мог бы показаться одним из тех людей, для которых всё ясно и которые всегда могут помочь советом, но сами в советах не нуждаются, поскольку не совершают глупостей и не увлекаются приключениями. Если такой человек вспомнит о любви или решит жениться, он выберет подругу из своего круга, которая тоже не делает глупостей, не любит авантюр и может с интересом слушать споры об экономических предпосылках Ренессанса.

После длинных дождливых дней наконец выглянуло солнце. Небо стало голубым и глубоким, ветер — нежным и тихим, море — спокойным и зелёным. Песчаная полоса пляжей, просыхая, бледнела, тёмные листья пальм колыхались, как веера. Короче говоря, всё обрело прежний вид и снова стало походить на цветные открытки.

— Со мной всегда так, — заявил Жан-Люк. — Всё улаживается, всё выясняется в последний момент, когда уже надо уезжать.

Зимние каникулы кончились, и Жан-Люк собирался в обратный путь.

— Не всегда, — возразил я.

— А, ты намекаешь на ту историю… Оставь её, мы достаточно ею занимались.

Он искал одиночества, чтобы успокоиться, и случай предоставил ему самое лучшее в этом роде: разговоры, разговоры до изнеможения с неутомимым собеседником. Если что-нибудь повторять без конца, оно обесцвечивается, теряет вся кий вкус. Потому что нет наждака более острого, чем язык.

Позднее тоска снова вернётся и наверняка не раз будет одолевать его в часы усталости и одиночества. Но сейчас Жан-Люк выглядел спокойным, и, когда мы прощались на вокзале, целиком был занят тем, что его ждало в Париже работой в школе, статьёй, заказанной ему какой-то газетой наделанными из-за отпуска долгами. Мы распрощались друзьями. благодарными друг другу. Мы получили немало один от другого. Он использовал меня как слушателя, я же нашёл тему.

Потому что, вернувшись в отель и раскрыв окно у себя в номере, на этот раз с настоящим видом на море, я увидел другое окно и другое море, точь-в-точь, как в рассказе Жан-Люка. Я вытащил из чемодана стопку белых листов и принялся за работу — без предварительной подготовки и тщательного оттачивания карандаша, то есть прямо с ходу, как, впрочем, начинаешь писать, когда и в самом деле берёшься за работу.

Жан-Люк рассказал мне свою историю путанно, по частям, но я давно уже собрал её воедино. И написал её так, как бы сам он рассказал её, имей на это достаточно времени и спокойствия. Я написал её, разумеется, от первого лица, но повторяю, что это история Жан-Люка, а не моя. Я человек женатый и не хочу, чтобы мне приписывали разные истории.

* * *

Пароходик был переполнен, но меня мучила не столько теснота, сколько жара: та влажная венецианская жара, когда тебе кажется, что вместо воздуха ты вдыхаешь кипящую воду. Солнце немилосердно пекло, несмотря на ранний час, слепило глаза, и я с завистью смотрел на нескольких счастливчиков, примостившихся в тени боцманской каюты.

Всё вокруг шумело и двигалось. По каналу сновали тёмные просмолённые баржи, жёлтые ладьи, гружённые ящиками, быстроходные «ведетты» из полированного дерева и длинные гондолы с туристами. Кричали лодочники в белых загрязнённых блузах, хрипло гудели, требуя дорогу, моторные лодки.

Судна отбрасывали к нам мутно-сизые волны, и при каждой волне пароходик так наклонялся, что только толпа удерживала меня от падения. Я уже успел привыкнуть к этому. Я столько времени проводил в лодках, что, когда ступал на твёрдую почву, у меня было такое чувство, будто подо мною вода. Плиты тротуара, паркет в ресторане покачивались у меня под ногами, как палуба, даже кровать в моём гостиничном номере ходила подо мной до тех пор, пока эта зыбкость не перерастала в иную неустойчивость — в неустойчивость сна.

На Каза д’Оро сошло много пассажиров, и мне удалось перебраться в каюту. Здесь, в тени, было прохладно. Моя голова, затуманенная солнцем, прояснилась. Свет уже не раздражал меня.

Из-за поворота показался изогнутый, как верблюжья спина, мост Риальто. Пароходик скользнул под влажный свод. Вода стала тёмно-зелёной, а птичьи голоса вдруг сделались необыкновенно резкими и гулкими, похожими на позваниванье колоколов. Потом кораблик снова окунулся в потоки света и направился к пристани.

Пассажиры сходили один за другим, поддерживаемые кондуктором. Мне тоже нужно было сходить, на что-то протестовало во мне, не давало выйти из прохладной тени.

«А дальше что?» — спросил я себя, когда пароходик снова направился к середине канала.

«Дальше? Дальше будем отдыхать. Не быть же вечно рабом твоих скучных программ».

Я приехал в Венецию на месяц, а месяц — совсем немного для осмотра того, что я решил осмотреть. В списке, составленном ещё в Париже, значилось несколько дюжин дворцов и почти столько же церквей, а ведь было ещё множество музеев и выставок. Всё это нужно было осмотреть, потому что история и искусство моя специальность, а в Венецию не поедешь, когда тебе взбредёт в голову, особенно если ты обыкновенный учитель и нужно три года собирать деньги на подобную поездку.

Ещё на вокзале в Венеции я купил путеводитель с картой и только после этого отправился искать отель. Мне удалось найти чистую и относительно недорогую комнату, без украшений и бархата, но с приятным видом на Большой канал. Сев за столик у окна и развернув план, я принялся составлять программу. Выделив по одному дню на ознакомление с наиболее значительным, я оставил пятнадцать дней на то, чтобы осмотреть более мелкие вещи, — на каждый день приходилось по три-четыре памятника. Это было много. Но в те первые часы, когда я сидел над пёстрым новеньким планом и дышал солёным морским воздухом, льющимся в окна, трудности только поднимали настроение.

Наутро с картой в руках я отправился на маленьком пароходике рассматривать чудеса. Это утро было счастливым, потому что было исполнено новизны, а глаза ещё не устали от впечатлений. Ветерок, овевавший прохладой улицы и каналы, как бы оттенял необыкновенность того, что меня окружало. Это были холодные зелёные здания на фоне алеющего свода, белые кружева карнизов, запах плесени, идущий из полумрака домов, аромат духов, источаемый женщинами, липкий запах жареной рыбы и густой горьковатый аромат кофе, глухой плеск воды, бьющейся о пожелтевший мрамор дворцов, неслышное порхание голубей над площадью Сан-Марко, протяжные крики гондольеров и печальный мотив, извлекаемый нищим из клавишей аккордеона. И было так приятно и так непривычно слышать повсюду звонкую и напевную итальянскую речь, которую я столько лет изучал и всё же впервые воспринимал в таких огромных «дозах».

Я проездил так весь день. Из лодки в лодку, с площади на площадь, через арки и коридоры, по лестницам, подземельям и залам с обнажёнными богинями и фресками, с которых смотрели неспокойные призрачные лица. Я ходил до тех пор, пока не стемнело и пока не почувствовал нестерпимую боль в ногах. Потом вернулся в отель, вытащил список и зачеркнул Палаццо Дукале. Это было всё, что я увидел, остальное не предусматривалось планом.

На следующий день я осмотрел Галерею дель Арте. На третий избавился от базилики Сан-Марко. Я говорю «избавился», потому что эти экскурсии, на которые уходило всё моё время, начали надоедать мне. Правда, я продолжал останавливаться перед каждой стенной росписью и рассматривать каждый предмет, читал объяснения в путеводителе, но голова уже отказывалась воспринимать увиденное, и в ней вертелись разные еретические мысли.

«Мозаика… — думал я, подняв глаза к потолку. — Прекрасная мозаика. И прекрасно сохранилась. Только что из этого? Люди могут прожить и без мозаики.»

Это была нелепость, но в тот момент она казалась мне истиной. Я пресытился. Пресытился мозаикой и фресками, скульптурами, бронзой и мрамором, сводами и колоннами. Потому что красота собрана здесь в невероятных количествах и потому что глупо считать, что можно за три дня вобрать в себя то, что титаны создавали веками.

Пароходик обогнул остров Сан-Джорджо. Двигатель, увеличив число оборотов, заработал легко и размеренно. Перед нами, до самой полосы Лидо, простиралась сине-зелёная гладь, на которой несколько моторных лодок, уже скрывшихся за горизонтом, прочертили длинные светлые борозды.

Ветер усилился, стало прохладнее. Я чувствовал себя чудесно в тени каюты, или, вернее, чувствовал бы себя так, если бы меня не донимала мысль, что я пренебрёг двумя церквями и одним дворцом.

«Не беспокойся, — утешал я себя. — Уплотнишь немного программу и наверстаешь упущенное. Какая польза осматривать достопримечательности, когда ты переутомлён. Всё равно ничего не запомнишь».

Я повернулся спиной к городу так резко, что задел локтем сидящую рядом со мной женщину. Она была так увлечена чтением, что даже не подняла головы, когда я приносил извинения.

«Ишь как важничает», — подумал я, мельком взглянув на неё. Важничала женщина или нет, но она читала себе, не интересуясь окружающими. У неё было красивое лицо, но не той здешней яркой красотой, которая сразу привлекает взгляд. Я рассматривал это лицо сначала просто так, от нечего делать. Потом признал, что оно и в самом деле красиво. И, наконец, с раздражением заметил, что не могу отвести от него взгляда.

Незнакомка была совсем молода, я бы назвал её девушкой, если бы в том, как она держалась, не сквозило нечто зрелое и серьёзное, что не присуще девушкам. У неё была стройная фигура, плотно охваченная дорогим платьем с бледно-розовой вышивкой. В одной руке, украшенной перстнем с большим аметистом, она держала раскрытый журнал, а в другой — белую сумку с бамбуковой ручкой.

«Богатая, — сказал я себе, — оттого и пыжится. Кроме того считает себя писаной красавицей. Воображает, что все на неё только и смотрят».

Я не очень разговорчив, но молчаливые люди тоже ворчат, только про себя.

Женщина читала кинороман, и это ещё больше восстановило меня против неё.

Наконец она кончила читать, закрыла журнал, засунула его в сумку и подняла глаза. Карие глаза, тёплые и серьёзные, которые не стреляют направо и налево, не спрашивают: «Как ты меня находишь?». Эти глаза немного сощурились от блеска моря, безразлично скользнули по моему лицу и остановились на пенистой борозде, тянущейся за пароходиком.

— Хорошая погода… — сказал я неожиданно для самого себя. Женщина ничего не ответила.

— Только вот слишком жарко, не правда ли?

На этот раз незнакомка медленно повернулась ко мне спиной.

— Существуют люди, с которыми трудно разговаривать, — проворчал у меня над ухом маленький старичок. — Они считают себя выше остальных смертных…

Старичок смотрел на меня своими маленькими влажными глазками и сочувственно улыбался.

И мы заговорили о погоде.

Пароходик подходил к Лидо. Он описал плавную другу и направился к пристани. Пассажиры столпились возле выхода.

Сидящая рядом со мной женщина повернулась лицом к берегу, но осталась на своём месте. Я снова взглянул на неё. В сущности, я не сводил с неё глаз всё время, пока старичок говорил о жаре и дождях, но видел только смуглые плечи, золотистые волосики на шее и густые каштановые волосы, поднятые в высокую причёску. Теперь я снова мог рассматривать её лицо, которое раскрывало свою красоту постепенно, по чёрточке, пока не почувствуешь, что уже не можешь отвести от него взгляда.

«Ты не дурнушка, — сказал я про себя, — но в тебе нет ничего особенного. У тебя открытый чистый лоб, но не высокий. Нос римский, правильный, каких тут сколько угодно. Губы у тебя скорее полные, но не очень. Совсем безликие губы, между нами говоря, не будь они такими надменными. Твой округлый подбородок тоже надменный. А кожа золотистая. Но это от солнца».

Пароходик повернулся бортом к пристани и вскоре с глухим шумом причалил к ней. Палуба затряслась, побежали мелкие волны. Кондуктор бросил на берег верёвку, и пассажиры стали сходить на берег, нетерпеливо подталкивая друг друга.

Женщина в розовом платье шла впереди меня. На тротуаре она на миг остановилась, словно раздумывая, какой путь выбрать. Я тоже остановился. Не потому, что решил пойти за ней, просто мне некуда было спешить, ведь я махнул рукой на все планы этого дня. Из-за угла показался автобус. Женщина подняла руку, шофёр остановил машину у тротуара, и незнакомка вошла в него. Пока я колебался, автобус тронулся.

«Это разрешает вопрос, — подумал я, приняв равнодушный вид. — Каждый пойдёт своей дорогой.»

Впрочем, сейчас все дороги были моими. Я отправился по широкому бульвару, который, наверно, вёл к морю, и попытался думать о чём-нибудь другом. На бульваре, затенённом большими платанами, было тихо. Проникавший через густую листву деревьев свет казался зеленоватым. Стоящие перед ресторанами столики пустовали. Пустовали и кофейни с лимонными навесами, и магазины, где продавались летние туалеты.

Я медленно шёл по тенистой аллее, и мне казалось, что я, гонимый огненным зноем, погружаюсь в прозрачные глубины прохладной реки. Венеция, конечно, — хорошая вещь, только в этом городе нет ничего, кроме воды и подточенных водой стен. Нужно проплутать несколько дней между этих каменных стен и затем попасть сюда, чтобы понять, что даже самый роскошный мрамор ничто перед хрупкой прелестью зелёной ветки, колыхаемой утренним ветерком.

Я шёл медленно, но бульвар был коротким, и вскоре я оказался на набережной. Насколько хватало глаза, по обе стороны от меня простиралась жёлтая полоса песка, усеянная пёстрыми зонтами и людскими телами. Дальше шла белая кружевная каёмка прибоя, за ней — тёмно-синее море, а над ним — вылинявшая от зноя голубизна неба.

Я пошёл направо, где вдали виднелось казино. Прибрежная улица была застроена современными домами, поэтому мне не грозила опасность пресытиться впечатлениями. Однообразные бетонные коробки с квадратными окнами однообразные хилые подстриженные деревца, однообразны чугунные фонарные столбы с неоновыми лампами и посередине ровная широкая полоса раскалённого солнцем асфальта.

Жара стояла невыносимая, а улице не было конца. Разумнее всего было закончить прогулку и направиться к морю.

За казино я нашёл магазин пляжных принадлежностей и вошёл внутрь. Две женщины тихо разговаривали у кассы. На одной из них было платье с розовой вышивкой. Ничего странного, это была моя спутница. Я поздоровался, но она не ответила мне, ничем не показала, что мы знакомы. Вторая обратила на меня больше внимания, поскольку была хозяйкой магазина.

— Сначала обслужите даму, — сказал я. — Я подожду.

— Вам незачем ждать, — ответила моя незнакомка, словно речь шла о чём-то другом.

Её голос был плотным, мягким, но недружелюбным.

— Как хотите.

Выбрав что-то недорогое и приличное, я расплатился и, попрощавшись с дамами, направился к выходу. Хозяйка проводила меня до дверей. Хорошо, что хоть она проявила любезность.

Я выбрал первый попавшийся пляж и, разумеется, наткнулся на самый дорогой. Это был пляж отеля «Эксцельсиор», а в «Эксцельсиоре» всё было категории «люкс», даже море и песок. Кассир одну за другой отрывал квитанции: за зонт, за матрас, за халат, за кабину… Пока я отсчитывал деньги, кассир взирал на меня с лёгким презрением: «Дорого, да? Тогда зачем ты сюда лезешь?..»

Это презрение не было его собственным. Он позаимствовал его у своих хозяев. Наверно, давно служил им и теперь вообразил, что принадлежит к их миру.

Раздевшись, я пошёл за пареньком, который носил зонты и другие вещи. Нам предстояло пересечь весь пляж, чтобы дойти до свободных мест на самом краю. Вокруг на резиновых матрасах и пёстрых халатах лежали мужчины и женщины с загорелыми телами — красноватыми, золотистыми, светло-коричневыми, шоколадными. Здесь были молодые люди с мускулами атлетов и другие — с жирными спинами. Здесь были старцы — худощавые и полные, с огромными обвислыми животами, здесь были молодые женщины — стройные и расплывшиеся. Здесь были различные люди, они лежали на животе и спине, полулежали, сидели. В общем, это был бы самый обычный пляж, если бы не некоторые мелкие детали, те мелочи, которые отличают избранных, даже когда они голые, от простых смертных. Золотые часы, браслеты, тёмные очки в дорогих оправах, модные халаты, рубашки и шорты, разбросанные по песку, серебряные табакерки и зажигалки. И лица, выражающие скуку или пресыщенность, иронию или подчёркнутую изысканность, и всегда — надменность, беспредельную вечную надменность людей высшего сорта, осуждённых неизвестно за какие прегрешения жить на одной земле с париями.

Я шёл, разрывая ногами песок, чтобы он не жёг ноги. Некоторые из лежащих поднимали глаза и небрежно оглядывали меня: «Уж очень ты белый». Быть белым среди лета было неприличным.

В конце пляжа, где ещё оставались свободные места, паренёк раскрыл зонт и воткнул его в песок. Я вошёл в море. Меня всего пронизал холод, вода показалась вдруг более тёмной и холодной. Тяжёлыми неловкими шагами я торопился достичь глубины, потом нырнул и повис в холодном зеленоватом полумраке между поверхностью и дном, пока в ушах не начала звенеть кровь и вода не вытолкнула меня наверх.

Под голубым зонтом был расстелен матрас, но я оттащил его в сторону и лёг на тёплый песок, который охватывает тебя своими шершавыми ладонями, впитывает в себя капли воды и утомление. Я всей грудью жадно вдыхал солёный морской воздух. Потом этот воздух вдруг стал густым и неприятным, от каких-то тяжёлых духов. Где-то ниже, между тем местом, где я лежал, и морем, расположились люди. Я не видел их, но слышал голоса. Женский голос был капризным, тонким, часто прерывался из-за учащённого дыхания; мужской был ленивым и хрипловатым.

— Может быть, нам всё же не нужно было выходить, — говорила женщина. — Хоть я и в тени, но жара плохо на меня действует.

— И я тебе то же говорил. Зачем выходить, когда такое пекло, тем более с твоим сердцем и твоими нервами.

— Ты всегда цепляешься за мои нервы. Если послушать тебя, можно подумать, что твоя жена — сумасшедшая. Мои нервы, мои нервы…

— Почему ты раздражаешься… — огорчённо выдохнул мужчина. — Согласен — твои нервы в чудесном состоянии, только не раздражайся.

— Я не говорю, что в чудесном, — недовольно ответила женщина. — Но я и не сумасшедшая, как ты хочешь меня представить.

— Я ничего не хочу, кроме того, чтобы ты перестала раздражаться.

— Если хочешь знать, ты виноват в том, что у меня расшатаны нервы. Думаю, что излишне напоминать тебе об этом!

— Совершенно излишне.

— Именно поэтому я прошу тебя оставить в покое мои нервы.

Мужчина ничего не ответил, только снова тяжело вздохнул.

— Может быть, и в самом деле не стоило выходить, — опять начала женщина после минутного молчания. — Я чувствую, что жара плохо действует на меня.

Мужчина ничего не ответил.

— Тебе, разумеется, это безразлично.

Ответа не последовало и на этот раз.

— Нет, тебе, конечно, не безразлично. Ты рад. Просто рад, что твоя жена мучается.

Её голос стал плаксивым.

— Послушай, разве не я советовал тебе не выходить? Зачем сейчас эти упрёки?

— Да, но я считала, что в тени будет хорошо.

— Тень… Какое значение имеет тень! Всё дело в йоде. Воздух полон йода, и поэтому ты чувствуешь удушье.

Женщина шумно вдохнула воздух, словно её и в самом деле что-то душило.

— Лучше всего я вернусь, — томно сказала она немного погодя.

И, поскольку её муж молчал, добавила:

— Тебе, разумеется, и в голову не приходит пойти со мной.

— Только не это! Прошу тебя, только не это! Всю ночь до зари проторчал с тобой в казино, где ты сорила деньгами, а сейчас, едва разделся, снова одеваться, это уже…

— Хватит. Другого я от тебя и не ожидала. Придётся, как всегда, идти одной.

Но она не сразу встала, и они ещё некоторое время разговаривали. Потом женщина выразила предположение, что в буфете, возможно, прохладнее. Муж считал, что никакой разницы нет. Тогда она встала и пошла. Сквозь полуприкрытые ресницы я видел её крупное расплывшееся тело и такое же расплывшееся стареющее лицо, блестящее и жирное от крема.

— Прошу тебя, скажи Роберту, чтобы вернулся после того, как отвезёт тебя, — прокричал ей вслед муж.

Я снова закрыл глаза и перевернулся на другой бок. Воздух опять стал прохладным и чистым, и это напомнило мне о тени каюты и о незнакомке с пароходика.

Она, конечно, принадлежит к тому же кругу, что и те, которые лежат вокруг меня. Платье с розовой вышивкой, сумка с бамбуковой ручкой, элегантные туфли — всё это стоит денег. Но красноречивее любых платьев были её манеры. Надменная замкнутость, умение сразу поставить тебя на место. Выше простых смертных… как сказал старичок.

Воспоминание об этой женщине, упивающейся своей красотой, продолжало раздражать меня. Читает кинороманы и кичится своей эрудицией и изысканным видом. Я про себя отругал её, а потом раздражение прошло, и я решил думать о чём-нибудь другом.

«Пусть идёт ко всем чертям», — сказал я себе, открыл глаза и увидел её. Она сидела в нескольких метрах от меня, обхватив руками колени, и смотрела на паренька, который тащил зонт и прочие вещи. Её тело, покрытое ровным золотистым загаром, было упругим и подтянутым, но не мускулистым, как это бывает у спортсменок. Оно было закруглённым и стройным одновременно, плавно изогнутым и гармоничным, как мелодия.

Паренёк установил зонт, расстелил под ним матрас и ушёл. Женщина осталась сидеть там, где сидела. Она, естественно, видела меня, человек всегда присматривается к своим соседям, но держалась так, словно была наедине с песком и солнцем.

«Дурак я, что кошусь на тебя. Но больше я не доставлю тебе этого удовольствия.»

Ясидел, почти демонстративно отвернувшись, и не смотрел в её сторону. Только время от времени украдкой бросал взгляды в сторону незнакомки, чтобы увидеть, какой эффект производит моё безразличное поведение.

Теперь я мог наблюдать и за мужчиной с ленивым хрипловатым голосом. Его редкие, заботливо напомаженные волосы, серые подстриженные усики и малиновые плавки выдавали желание казаться молодым. А в его возрасте это уже нелегко. Шоколадное холёное тело на первый взгляд казалось крепким, но под мышками и на спине уже собирались предательские старческие складки. Годы наложили свой неумолимый отпечаток и на гладко выбритые щёки, а под глазами темнели мешки, делающие взгляд мужчины тяжёлым и суровым, какими бывают взгляды святых на старых иконах.

Мужчина повернулся грудью к солнцу, и это позволило ему рассматривать незнакомку, не выдавая себя. Впрочем, она обращала на него ровно столько же внимания, сколько и на меня, и по крайней мере это было утешительно.

Погревшись на солнце, женщина встала и пошла к морю. Шла она медленно, неторопливо, и можно было подумать, что она нарочно подчёркивает грациозность своего тела, если бы не её полное безразличие к окружающим.

Мужчина поспешил повернуться спиной к солнцу, поскольку смотреть ему теперь было в том направлении не на что. Но и на море не было ничего интересного. Незнакомка прекрасно плавала, и вскоре виднелась только её розовая шапочка, которая становилась всё меньше и меньше.

Прошло немало времени, пока женщина снова оказалась на берегу. Она вернулась под свой зонт, накинула дорогой махровый халат. Пока она вытирала лицо, халат сполз с её плеч и упал на песок.

«Нужно бы встать и поднять его», — сказал я себе, но толстяк опередил меня. Девушка приняла халат из его рук к поблагодарила чем-то вроде улыбки. Старик, с этого момента я прозвал его Стариком, остался под её зонтом и завёл разговор о воде — тёплая она или холодная. Незнакомка ответила что вода приятная.

— Я так и думал, — заявил мужчина. — Какой чудесный день, не правда ли?

— Действительно, чудесный.

«Он тоже говорит тебе всякие плоскости о погоде, но ему ты отвечаешь. Видно, оттого, что он поднял твой халат. Большое дело.»

Они продолжали обмениваться пустыми фразами, и Старик вовсе не собирался возвращаться на место. Женщина оставалась всё такой же сдержанной, в её голосе не чувствовалось особого энтузиазма, но во всяком случае она отвечала.

Я вошёл в воду. Издали мне было видно, как Старик протянул незнакомке бинокль, показывая что-то на горизонте. На его руке блестели массивные золотые часы-браслет. Повернувшись спиной к берегу, я поплыл.

Плавал я долго, а когда вышел, ни незнакомки, ни Старика не было. Увидел я их немного позднее. Одетые, они поднимались вместе по лестнице, ведущей к ресторану.

Полежав ещё немного, я оделся и пошёл к отелю. Меню висело возле входа. Цены были такими, что я заколебался.

«Зачем ты пойдёшь туда? Чтобы поесть или чтобы созерцать тех двоих? Если для того, чтобы поесть, ты ошибся дверью».

Замечание было вполне уместным, но, пока я произносил его, ноги сами принесли меня к дверям ресторана. Метродотель, стоящий в дверях, равнодушно взглянул на меня, предоставив мне самому дойти до той истины, что я не туда попал. Те двое находились в глубине ресторана. Между мною и ими стояло множество столиков, застланных толстыми льняными скатертями, украшенных цветами и хрусталём, фарфором и серебром. Кое-где уже сидели мужчины в белых и индиговых пиджаках и женщины в туалетах пастельных тонов. И хотя я ломаного гроша не давал за всё это, мне вдруг показалось необычайно трудным пересечь зал и сесть там, где сидели те двое.

«Нечего заглядывать. Если решил войти, входи», — подумал я. «Если решил войти, входи», — машинально повторял я потом, спускаясь по лестнице, и позднее, шагая по пеклу вдоль набережной. Я досадовал, но не на тех там и их роскошь, а на себя, потому что потянулся к этой роскоши и почувствовал себя, как вытащенная из воды рыба. Мне была по вкусу другая обстановка — дешёвые клетчатые скатерти, щербатые тарелки с бифштексом и вечным картофелем.

Досада, разумеется, вскоре прошла.

Заметив на набережной кофейню, я расположился в тени оранжевого навеса и в наказание за расточительство на пляже заказал только кружку пива и бутерброд.

Пока я жевал длинную мягкую булку, в голове прояснилось, и я снова преисполнился благих намерений. «Хватит глупостей, — сказал я себе в третий раз за этот день. — Отправляйся в город. Ещё не поздно осмотреть две церкви. А с завтрашнего дня возьмёшься за программу — и никаких отклонений».

Я уже вставал, когда появились те двое. Они шли в мою сторону, и довольно быстро. Женщина шла впереди с нахмуренным лицом, а Старик бормотал что-то просительно и пытался взять её за руку. Они почти поравнялись с моим столиком, когда незнакомка остановилась и, обернувшись, почти крикнула:

— Оставите вы меня наконец в покое?

— Послушайте, послушайте… — прошептал Старик.

— Оставите или нет?

— Но послушайте же, боже мой…

«Вот и первые сцены», — констатировал я мысленно.

Девушка оглянулась, словно ища помощи, и её взгляд остановился на мне. Не могу точно сказать, что выражал этот взгляд, но я встал и медленно направился к Старику.

— Оставьте в покое даму, — потребовал я. — Что за глупость гоняться за женщинами в такую жару?

— А вы кто такой? Я вас не знаю! — буркнул тот.

— И я вас тоже. Но это не мешает мне дать вам совет: в такую жару и тем более в вашем возрасте разумнее всего прилечь…

Я взял его за руку выше локтя и потихоньку сжимал пальцы до тех пор, пока Старик не выпустил локоть девушки. Официант с сонным лицом наблюдал за развитием событий, стоя в дверях кофейни.

— Дама — моя знакомая, — объяснил я, обращаясь скорее к официанту, чем к Старику. — Сударыня, не сядете ли вы за мой столик?

Она несколько растерянно взглянула на меня, но села на предложенный ей стул. Я тоже сел. Старик продолжал стоять на тротуаре, его взгляд стал тяжелее взглядов святых на старинных иконах. Поняв наконец, что всё потеряно, он повернул назад, буркнув что-то вроде «негодяй».

— До свидания и приятного сна! — пожелал я ему, потом повернулся к девушке.

— Что вам заказать?

— Ничего.

Видно было, что её не развеселило приключение со Стариком, лицо её оставалось таким же хмурым.

— И всё же надо что-то заказать. Раз вы приняли моё приглашение…

— Видите ли, сударь… Я не принимала никакого приглашения. Хотела только отвязаться от назойливого кавалера и надеюсь, что не нарвалась на второго…

— Будьте спокойны. Так что вам заказать?

— Кружку пива…

— Гарсон, кружку пива!

Моё поведение стало вызывающим и недружелюбным. Девушка украдкой взглянула на меня.

— Извините, но здесь просто невозможно отвязаться от нахалов.

— Выход всегда есть, — несколько резко заметил я.

— Какой?

— Обедать одной.

— Это вас не касается.

— Безусловно. Только речь идёт не обо мне, а о вас. Красивые женщины сами виноваты в двух третях своих бед.

Она осталась равнодушной к косвенному комплименту. Отпила немного пива, потом холодно поинтересовалась:

— Вы хотите сказать, что они сами заставляют ухаживать за собой?

— Возможно. А кроме того воображают, что за ними ухаживают и тогда, когда этого нет.

— Подобное я, пожалуй, слышу впервые.

— Имейте это в виду на будущее.

— Чудесно, — сказала она и встала. — В таком случае спасибо за пиво. И за урок.

— Не стоит благодарности. Могу ли я проводить вас?

— Не беспокойтесь. До места, куда я иду, совсем недалеко.

— Как хотите.

Я посидел ещё немного, бессмысленно глядя на едва начатую кружку пива. Там, где её коснулись губы незнакомки, пена чуть-чуть спала. Меня вдруг охватило глупое желание опорожнить кружку, хотя пить совсем не хотелось.

«Странно…» — подумал я.

«Что именно странно?»

«Эта женщина в четвёртый раз встречается мне за этот день…»

«Ясно… Сама судьба толкает тебя в объятия красавицы. И ты разинул рот перед таким чудом. И тебе даже в голову не приходит, что в таком местечке, как Лидо, на этой крохотной пяди земли люди встречаются и по десять раз в день, не удивляясь этому».

«Молчи, хватит».

«Ну, встретил её четыре раза, так что из этого? Ты можешь встретить её и сорок раз. Сама она не подарила тебе ни одного свидания, разве не так?»

«Молчи», — сказал я и снова загляделся на кружку.

В город я вернулся после обеда и осмотрел Каза д’Оро. поскольку это было неподалёку от отеля и поскольку меня мучали угрызения совести. Я медленно обходил полутёмные залы с выщербленными временем мраморными полами. Добросовестно останавливался возле каждого гобелена, каждой картины, по привычке уделяя им столько же времени, сколько уделил бы, действительно, рассматривая их. Но я ничего не видел и думал о другом.

Когда я вышел на улицу, солнце уже заходило и небо, покрытое длинными фиолетовыми облаками, начало темнеть. Белый мрамор стал зеленоватым и холодным, вода канала казалась совсем чёрной, и я почувствовал, как тяжело одиночество даже в таком городе как Венеция.

На следующее утро я долго ждал пароходик. В сущности, у меня под носом один за другим прошли три пароходика, но я не садился, потому что незнакомки внутри не было. Она оказалась только в четвёртом — сидела в тени каюты.

— Какое совпадение… — сказал я. — Как вы себя чувствуете?

Девушка слегка кивнула головой и ответила, что хорошо.

На этом разговор иссяк, по крайней мере она его не поддерживала. Я несколько раз попытался заговорить, но незнакомка вперила взгляд в свой журнал, отвечала «да» и «нет» или вообще не отвечала. На берегу она резко отказалась от моих услуг, когда я предложил проводить её. На пляже её тоже не оказалось. Там, на том же месте, что и вчера, находился один Старик, и мы долго сидели и ждали, стараясь не смотреть друг на друга, но девушка так и не пришла.

«Хватит бездельничать, с завтрашнего дня за дело», — приказал сам себе я, не очень-то веря в собственное благоразумие. На следующее утро я снова торчал на остановке и ждал пароходик, тот, на котором находилась моя незнакомка.

— Какое совпадение… Как вы себя чувствуете?

С утра мне всегда удавалось встретиться с ней, но пользы в том было мало. Девушка держалась отчуждённо, всем своим видом говоря: «Оставь меня в покое. Зря тратишь время». Я знал, что зря, но не мог махнуть на неё рукой и даже объяснить себе, почему упорствую, и когда порой спрашивал себя, зачем делаю это, моё второе «я» упорно молчало, как ребёнок, который сделал пакость, но не хочет признаваться в том.

Незнакомка не поворачивалась ко мне спиной, не избегала меня. Она просто отказывалась замечать, что и я существую на этой земле, потому что это её не трогало. Один-единственный раз, на пятый или шестой день, между нами завязалось нечто вроде разговора.

В тот день на пароходике было немного народа, и мне удалось занять место возле девушки, не действуя усиленно плечами и локтями. На ней была блузка в синюю и белую полоску и тёмно-синяя плиссированная юбка. Это выглядело скромно, по крайней мере для того, кто никогда не приобретал подобные скромные вещи. Как бы то ни было, ни синий цвет очень шёл к покрытому золотистым загаром лицу и каштановым волосам.

— Мопассан… — пробормотал я, заметив в её руках книгу. — Это хорошо. В сущности, какая разница — кинороман или Мопассан? И там, и там говорится о любви, не правда ли?

Разговор становился острым. Я не хотел этого, но не мог преодолеть глухого раздражения, которое порождала во мне надменность этой женщины.

Она не осталась в долгу:

— Для вас важно только, чтобы там говорилось о любви, да?

— Почему же для меня? Я не читаю кино романов.

— Можно читать кинороманы и не верить им, — спокойно заметила она, поправляя сбившийся локон. — А можно читать Мопассана и не понимать прочитанного.

— Надеюсь, что, по крайней мере, вы понимаете его.

— Я тоже надеюсь, — бросила она и раскрыла книгу.

Разговор принял нежелательный оборот, и больше не о чем было разговаривать. Двигатель застучал громче. Мы приближались к остановке Палаццо Дукате. Кондуктор бросил канат. Двигатель заглох, одни пассажиры начали сходить на берег, другие занимали места на пароходике. Потом двигатель опять затарахтел, пароходик отошёл от пристани, описал широкую дугу и по тихому проливу пошёл к Лидо, скрытому где-то там, в утреннем тумане. Нос пароходика разрезал воду, оставляя на ней широкие борозды, и казалось, что единственным призванием пароходика было неутомимо толкать тяжёлую волну всё вперёд и вперёд.

Девушка продолжала читать. Непрочитанных страниц оставалось совсем немного, но их вполне хватало на то, чтобы читать до самого Лидо.

— Вы, наверно, дошли до похищения, — заметил я, не отрывая глаз от водной борозды.

— Точно до этого места, — ответила девушка, подняв голову и улыбнувшись.

— Каков этот Милый друг, а? — подбросил я, словно речь шла о нашем общем знакомом.

— Такой же, как большинство мужчин, — бесстрастно ответила она.

— Вы считаете, что большинство мужчин такие?

— Да. Я так считаю.

Незнакомка снова склонилась над книгой.

Эта её самоуверенность больше всего раздражала меня.

— Это плохо говорит о большинстве ваших знакомых, но не о большинстве мужчин. Большинство мужчин! Да вы разве их знаете?

Она не соблаговолила ответить и продолжала читать.

— В сущности, вы, возможно, и правы. Даже это бесспорно, что вы правы, поскольку речь идёт об известном обществе. Об обществе, где каждый стремится отхватить что-то и подняться повыше. В этом обществе женщины, разумеется, лишь средство для достижения успеха, как и всё остальное.

Я профилософствовал ещё немного в том же духе, уверенный, впрочем, что девушка не слушает меня. Но она снова подняла глаза и, внимательно посмотрев на меня, спросила:

— А какое другое общество существует? Вы говорите о нашем обществе так, словно существует какое-то иное.

— Конечно, существует. И я даже считаю, что в один прекрасный день всё общество станет иным, а алчность и эгоизм будут выставлены в музее с пояснительными надписями.

— Когда это произойдёт? Через год? Через два?

— О, не беспокойтесь. Не верю, что это произойдёт так скоро. Состоянию ваших родителей в данный момент ничто не угрожает.

Она только иронически улыбнулась и заметила:

— Меня не беспокоит состояние моих родителей, но не интересуют и события далёкого прошлого. Мы-то живём в настоящее время, не так ли?

И она снова углубилась в книгу.

В Лидо мы вместе сели в автобус. Но, когда у входа на пляж я пропустил её вперёд, она отрицательно покачала головой и собралась идти дальше.

— Вы не идёте на пляж? Сели бы опять там, в конце. Там всегда есть свободные места.

— Сейчас не могу. Может быть, приду позднее.

«Твоё дело, — сказал я про себя и направился к кассе. — Меня интересует море, а не ты. А море, полагаю, на месте»

Я расположился, как и в предыдущие дни, в конце пляжа Несколько ниже лежал Старик с шоколадными складками. Он теперь приходил всегда один, наверно, сумел как следует напугать жену йодными испарениями.

Я почти не загорал, потому что успел сгореть, и больше находился в воде. Девушки всё не было. Я решил пройтись вдоль мокрой полосы прибоя. Песок под ногами был твёрдым и прохладным. Белые пенистые волны лизали ноги, потом отступали, и я чувствовал, как вместе с ними песчинки ускользают у меня из-под ног. Пляж, как всегда, был усеян человеческими телами. Люди безучастно и безразлично смотрели на меня. Наверно, я довольно долго шёл так, когда вдруг увидел мою незнакомку. Она сидела возле моря, обхватив руками колени. Девушка тоже заметила меня.

«Значит, скрываешься? Прекрасно, тогда иди ко всем чертям».

Я собирался пройти мимо, но она не сводила с меня взгляда, а её глаза смеялись, хотя лицо и оставалось безучастным.

— Скажите на милость, — сказал я. — Вы выбрали лучшее место. Я хочу сказать, место, где меня нет.

— Места выбираю не я. Это делает мальчик. Для меня все места одинаковы.

Мне стоило бы почувствовать себя задетым тем, что она избегает меня. Нужно было обидеться на безразличие этого «все места одинаковы». Вообще надо было пройти мимо, но я сел рядом с ней, испытывая беспричинную глупую радость.

— Кончили читать книгу? — спросил я, чтобы сказать что-то.

Девушка кивнула в сторону зонта у себя за спиной:

— Могу дать её вам, если хотите. Я уже прочла.

— Благодарю покорно. У меня нет ни малейшего желания заниматься сейчас вашим Милым другом?

— Почему моим?

— Потому что такими вы представляете себе мужчин. А я предпочитаю обыкновенных людей.

— А каков обыкновенный человек, по-вашему?

— Каков? — я пожал плечами, затрудняясь с ответом. — Такой… как я, например.

— А вы какой?

«Сейчас я не стану объяснять тебе, какой я. Не обязан».

— Скажите же! Какой же он ваш обыкновенный человек?

В её словах не было ни настойчивости, ни особенного любопытства. Она просто посмеивалась.

— Я не могу привести вам точное определение. Знаю только, что, когда обыкновенный человек обращает внимание на женщину, он делает это оттого, что полюбил её, а всё остальное для него не имеет никакого значения. Речь идёт о настоящих отношениях, разумеется, а не о мелком флирте.

— Ах, да: великая любовь, — заметила она и многозначительно покачала головой. — Значит, для вас обыкновенный человек не герой Мопассана, а герой кинороманов. В них всегда рассказывается о великой любви. Не могу понять, почему вы тогда презираете их.

— Оставьте вы кинороманы! Это глупости. Слова там действительно о любви, но, в сущности, всё вертится вокруг денег. Кавалер не только ужасно влюблён, но и красив, и не только красив, но и богат. Или если он случайно не богат, то у женщины богатства хватит на двоих.

— В таком случае давайте выкупаемся, если вы не имеете ничего против.

Мои рассуждения явно не занимали её.

Девушка встала. Я украдкой смотрел на это стройное красивое тело, совершенное, как античный мрамор. Оно было недоступным в своём совершенстве, и вся она казалась мне недоступной, её нецелованные губы вряд ли кто-нибудь мог поцеловать, а спокойствие ясных глаз не могла замутить похоть.

— Ну как, вы идёте? Для вас солнце не очень-то полезно.

Кожа у меня действительно сгорела, и я смущённо подумал, что с такой кожей, покрытой красными пятнами, я вряд ли могу быть приличным кавалером для неё.

Мы плавали довольно долго и вылезли на берег возле моего зонта. Старик лежал на своём месте. Когда мы проходили мимо него, он приподнялся и с подчёркнутой учтивостью поклонился женщине. Она сделала вид, что не заметила его.

— Давайте сядем в тени, — предложил я и показал на зонт.

— Сколько сейчас времени?

Я ответил.

— Поздно. На сегодня хватит.

— В таком случае мы могли бы вместе пообедать.

Она посмотрела на меня, словно удивляясь такому бессмысленному упорству. Это снова разозлило меня:

— Если вам не неприятно, разумеется…

Старик сидел к нам вполоборота, и по всему было видно, что прислушивался к разговору. Девушка бросила взгляд в его сторону, потом снова посмотрела на меня и кивнула головой:

— Хорошо. Ждите меня у выхода.

Она уже сделала несколько шагов, когда Старик, смешно подпрыгивая, подбежал к ней. Я не мог расслышать, что он сказал незнакомке, но видел его смущённое, умоляющее лицо и руку, приложенную к груди и словно говорящую: «Вы допускаете, что я…» Женщина только досадливо вскинула голову и прошла мимо. Я принялся собирать свои вещи.

Мне пришлось ждать довольно долго, но это меня не раздражало. И вот она появилась — спокойная, свежая, аккуратно причёсанная.

— В «Эксцельсиор», да?

— Почему обязательно в «Эксцельсиор»? Пойдёмте туда, где мы с вами были.

— В бистро?

— А почему бы и нет? Сложные меню меня совсем не прельщают.

Видимо, она понимала, что я не богат. Женщины всегда понимают такие вещи.

— Послушайте, — несколько грубовато заявил я, — если вы считаете, что обед в «Эксцельсиоре» или где бы то ни было разорит меня…

— Я ничего не считаю. Просто лично я предпочитаю бутерброд и кружку пива. Вы знаете, что значит следить за своей фигурой, не правда ли?

— Несколько дней вы не очень-то заботились о своей фигуре.

— Именно поэтому сейчас я решила вдвое больше заботиться о ней.

Через несколько минут мы уже сидели в тени оранжевого навеса и ели бутерброды, пока официант дремал в дверях, засунув руки в карманы и зажав под мышкой салфетку. Мы уже кончали обедать, когда мимо террасы медленно прошёл Старик. Он посмотрел на нас, вернее, только на мою спутницу, учтиво поклонился и не спеша проследовал дальше.

— Послушайте, если этот старик раздражает вас, скажите мне. Я надаю ему по физиономии.

Она рассмеялась. Рассмеялась впервые, звонко, легко, как девчонка. Глядя на неё, замкнутую, строгую, невозможно было предположить, что она может так смеяться.

— Не вижу причин для того, чтобы покушаться на чью-либо физиономию.

— Но он преподнёс вам нечто вроде предложения, не правда ли?

— Нечто в этом роде, — уклончиво ответила она.

«Этот женатый старый дурак!» — хотелось сказать мне, но это походило на донос, и я заметил только:

— Он похож на богача.

— Наверняка богат.

— Вот одна из тех черт, которые раздражают меня в таких типах: они считают, что всё покупается за деньги…

Не знаю, что ещё я хотел сказать, когда вспомнил, что и моя незнакомка принадлежит к миру богачей. Пока мы жевали бутерброды, я совершенно забыл об этом.

— С деньгами и в самом деле многого можно добиться, — сухо возразила она. — И если вас это раздражает, то только оттого, что вы сами не имеете денег.

— Откуда вы знаете, что не имею?

Девушка посмотрела на меня с лёгкой иронией:

— Вы, наверно, считаете себя невероятно загадочным. А вы прозрачен, как это стекло, — она небрежно стукнула своим лакированным ноготком по высокой рюмке. — Вы можете сколько угодно разгуливать по пляжу «Эксцельсиор», но никогда не смешаетесь с его завсегдатаями. Вы не из их круга. Вы не такой, как они.

— Почему же?

— Да потому, например, что задаёте подобные вопросы. Такие вещи не объясняются, они просто чувствуются. Человека с положением сразу можно распознать. Такой человек говорит не так, как вы, и держится не так, как вы, и его костюм скроен не как ваш. Это чувствуется, понимаете? А вы вот не можете почувствовать. Вы анархист или коммунист, или нечто в этом роде и попали сюда по какому-то недоразумению.

— Интересно в таком случае, как вы решились сесть за один стол с таким низким типом…

— Это не более интересно, чем то, что некто, ненавидящий богачей, по целым дням вертится среди них.

— Любопытство и ничего больше, — ответил я.

— Представьте себе, что и мною руководит любопытство.

— Вот этого я не могу себе представить. Вы выше всякого любопытства. Вы невозмутима и недосягаема, как олимпийская богиня, и всё, что копошится возле вас, для вас только насекомые, не заслуживающие никакого внимания. Вы и любопытство! Нет, это совершенно исключено.

— Мне кажется, что солнце плохо действует на вас, — мягко произнесла она, — и не волнуйтесь так, потому что вы начинаете заговариваться.

Я раздражённо посмотрел на неё. Однако у меня был действительно жар. В голове шумело. Наверно, и вправду перегрелся.

Девушка отодвинула стул и встала.

— Пора идти.

— Разрешите проводить вас.

— Незачем. Мне недалеко.

Она сказала это сухо, тоном, не допускающим возражений.

— Встретимся ли мы по крайней мере утром?

— Не вижу необходимости в том.

— Ну хотя бы во имя любопытства. Завтра в десять.

— Вам лучше вернуться, — сдержанно улыбаясь, посоветовала девушка. — Мне кажется, что и в самом деле солнце плохо подействовало на вас.

И она ушла.

«Вам лучше вернуться… вернуться…» Её тихий, полный иронии голос всё время звучал у меня в ушах, пока я ехал на пароходике. Эта женщина воображала себя необычайно умной, имеющей право относиться к окружающим, как к умственно отсталым детям.

Я вышел возле Палаццо Дукале и отправился в церковь Санта Закариа. Из истории с незнакомкой ничего не выходило, лучше вернуться к плану и наверстать упущенное. В базилике было полутемно. От огромных влажных каменных стен веяло холодом. Я чувствовал, как этот холод всё глубже и глубже проникает в меня. Он пронизал меня до костей, и вскоре я начал дрожать. Я вышел на улицу, но летнее солнце потеряло всё своё тепло, и дрожь усилилась. «И в самом деле надо прилечь», — подумал я, силясь превозмочь болезненные конвульсии.

Кое-как добравшись до отеля, я лёг в постель, укрывшись всем, что нашлось под рукой. Лихорадка ещё некоторое время мучила меня, потом перешла в сухой жар. В голове у меня вертелись самые различные мысли. Я пытался разобраться в них, навести порядок, выделить главное. Это главное было где-то здесь, и в то же время его не было, оно растворялось в других образах, и только порой в пёстром калейдоскопе мелькали карие насмешливые глаза и слышался мягкий спокойный голос:

— Встретиться?.. Вы больны…

А потом передо мной вдруг всплыло её лицо, которое я так долго искал в этом беспорядочном калейдоскопе. Сначала оно было неясным и расплывчатым, потом начало становиться всё отчётливее и живее. Насмешка в глазах погасла, они стали ласковыми и близкими, а мягкий голос говорил:

— Давайте встретимся… Только не опаздывайте.

Начался бред.

* * *

— Как вы себя чувствуете? — спросил я, устроившись в тени каюты. — Какое совпадение, что вы здесь, не правда ли?

— Да, — ответила девушка. — Надеюсь, что вам не пришлось слишком долго ждать этого совпадения.

— Нет, — кивнул я. — Всего три пароходика.

Утро было солнечным и впервые не жарким. У меня слегка дрожали ноги после трёх дней, проведённых в постели. Я жадно вбирал в себя ароматы и краски, свет и тени, ветер и саму жизнь, которая начиналась сначала. Девушка была в том же розовом платье, в котором я впервые увидел её, и от этого мне казалось, что наше знакомство тоже начинается сначала, что мы не будем больше подтрунивать друг над другом, что она станет не такой сдержанной, как раньше.

Я перестал уже играть в кошки-мышки с самим собою и с возможным хладнокровием установил, что самым банальным образом влюблён и что если это нелепо и безнадёжно, то ничего, в сущности, не меняет.

Не знаю, говорил ли я уже, что являюсь человеком науки и привык больше следовать голосу разума, чем капризным голосам желаний и страстей. Я не хочу выдавать себя за отшельника, но связи, которые я имел до сих пор, были всегда тихими и разумными, порождёнными взаимной симпатией, протекали спокойно и заканчивались так же спокойно. Но то, что происходило со мной сейчас, было совсем иным. Может быть, это происходило оттого, что здесь вещи выглядели совсем не так, как в сером, скупом на краски Париже. А может быть, оттого, что я был лишён крепкой опоры — привычной среды, размеренного рабочего дня, школы, библиотеки, собраний, бистро и попал в странный и неустойчивый мир, где всё качалось под ногами, как палуба парохода. А, может быть, оттого, что имел несчастье встретить ту единственную, которая существует для каждого из нас где-то на свете, но которую не каждому дано встретить. Не знаю, в чём была причина, но я не хотел докапываться до неё и вообще чувствовал, что вселяющий рассудочность декартовский голос, который звучит в сознании настоящего француза, в эти дни совсем замолк. Я влюбился, как последний дурак, и это было единственным, что я осознавал в мутные часы бреда.

«Вы превратились в настоящую отбивную, — заявил врач из отеля. — Только сердце спасло вас. У вас на редкость здоровое сердце».

А я чувствовал, что как раз с сердцем у меня не в порядке. К температуре и удушью прибавлялась другая лихорадка, я задыхался при мысли о том, что девушка проплывает сейчас на пароходике в трёхстах метрах от отеля, а меня нет на пристани, и она может подумать, что я уехал, и исчезнет где-нибудь — мал ли мир? — а я буду потом напрасно искать её и никогда больше не найду, и это будет концом всего, потому что какой смысл имели бы мои дни без моей надменной, невыносимой и милой незнакомки — источника всех моих мук.

Болезненная путаница у меня в голове каким-то образом выкристаллизовалась в мысль, что, в сущности, девушка симпатизирует мне и важно только не потерять её по-глупому, а всё остальное устроится. Позднее, в последние два дня, когда температура спала и врач силой держал меня в постели, я убивал время, взвешивая все «за» и «против». Теперь, когда прошла лихорадка, я вынужден был признать, что этих «против» была целая гора и никаких «за», в сущности, не было, а если и были, то их можно было пересчитать по пальцам.

Так я лежал и разговаривал сам с собою, а лицо, которое вставало передо мной, снова становилось недоступным и замкнутым.

Именно таким было её лицо и в тот миг, когда мы стояли один возле другого на палубе, а кораблик тяжело зарывался в зеленовато-коричневую воду и разрезал носом белые отражения дворцов и голубизну неба и все другие блики солнечного утра, отражающиеся в тёмной поверхности воды. Глядя на девушку, такую бесстрастную и далёкую, я с горечью думал о том, что всё ясно и что вся эта история — гиблое дело. Но мой декартовский голос в те дни, как я уже говорил, совсем заглох, и поэтому я стоял рядом с незнакомкой, покачивался на ослабевших ногах и чувствовал себя почти счастливым.

— Ну как, прошла лихорадка? — спросила девушка.

Она едва взглянула на меня, но, видимо, заметила желтизну моего лица, тени под глазами, ввалившиеся щёки. Эта женщина видела всё, не глядя.

— Как всё в этом лучшем из миров. Прихворнёшь, помучаешься — и снова успокоение.

— Для вас всё заканчивается успокоением?

— Разумеется, всё.

— Независимо от того — успех или провал?

— В конечном счёте — да. Иначе жизнь не может продолжаться. Иначе она стала бы невозможной.

Она и теперь захватила с собой киножурнал. Она сунула под мышку белую сумочку, чтобы высвободить руки, свернула журнал вдвое и, прежде чем углубиться в чтение, заметила:

— Вы, по всему видно, счастливый человек.

— Почему именно я? Так происходит не только со мной — со всеми.

— Не думаю, что со всеми. Но с некоторыми, наверно, именно так. С теми, у кого нет больших желаний.

«Ну, конечно, только вы имеете желания. Простые смертные живут без желаний, как грибы и травы».

Будь это несколько дней назад, я, действительно, сказал бы подобное, одёрнул бы её, как она того заслуживала. Не сейчас я промолчал. Всё начиналось сначала, нельзя было ничего портить. Она склонилась над журналом, а я принялся созерцать мягкий овал чистого лица, словно карандашом на рисованные брови, маленький, но энергичный нос, чувственно полные и в то же время непорочные губы.

Больше мы не разговаривали.

Говорят, что между влюблённым и сумасшедшим нет большой разницы, а в тот день я замечал, что никогда не был так расчётлив, хитёр и сообразителен, как теперь. Всё время сдерживался, предусмотрительно избегал тем, которые больше всего волновали меня, часто делал обратное тому, что хотелось сделать.

«Будь осторожен, — говорил я себе, — она здесь, и всё дело в том, чтобы не упустить её. Поэтому старайся не оттолкнуть девушку, а там видно будет. Нет ничего невозможного в этом лучшем из миров». Не то, чтобы я позировал или играл какую-то роль, как это делают влюблённые в романах, а скорее просто соблюдал осторожность, потому что наши отношения держались на ниточке, и я очень боялся, что она оборвётся.

Девушка избегает ухаживаний и навязчивых людей. Пусть увидит, что я и не думаю ухаживать за ней. Хожу с ней, потому что я здесь один — что в том плохого? — и потому что она мне приятна, ничего больше. О сердечных отношениях речи не завожу, нескромных вопросов не задаю. Она не любит откровенничать, я тоже, и конец. Конец и проповедям, направленным против всех этих богатых глупцов. Они меня не интересуют. Если меня что-нибудь интересует, так это девушка и только она, независимо от того, кто она и откуда.

Она читала и молчала всё время, а я разговаривал сам с собою и рассматривал чистый профиль, нежный и гармоничный, как мелодия. И только когда мы пересекли на автобусе Лидо и оказались перед входом на пляж отеля «Эксцельсиор» я равнодушно спросил:

— Вы идёте на пляж?

— Сейчас нет. Возможно, приду позднее.

— Если это только из-за того, чтобы избавиться от меня, не имеет смысла отказываться от утренних ванн. Скажите об этом прямо, и будьте уверены, что я не стану вам навязывать своё общество.

Она бросила на меня беглый взгляд и подняла брови:

— Я вообще не думала об этом. Видите, и пляжных принадлежностей у меня с собой нет. Как я могу пойти на пляж…

Я пошёл на своё обычное место. В нескольких шагах от меня лежал Старик. Моя кожа, после того как облезла, потемнела, но на всякий случай я расположился в тени зонта. Зонт был голубым, тень тоже была голубой и от этого казалась ещё приятнее и прохладнее.

В первое мгновение, когда мальчик с шумом раскрыл зонт, Старик обернулся, и во взгляде его я прочёл ожидание. Потом его глаза безразлично скользнули по мне, словно я был вещью, и он снова повернулся ко мне спиной.

«Ждёшь девушку, старый развратник, — думал я, — только напрасно ты её поджидаешь. Едва ли она придёт, а если и придёт, то не ради тебя. Ты таскаешься за нами, как гиена, сверкаешь браслетом своих часов и своими голодными глазами, но добычи тебе не видать. Если она придёт, то будь уверен — не ради тебя. Только она вряд ли придёт. Предчувствую, что не придёт».

Она пришла через полчаса, указала на место рядом со мною и сказала мальчику:

— Оставьте вещи здесь.

«Оставьте здесь, — мысленно подтвердил я. — И как можно ближе».

И снова я почувствовал, что меня переполняет радость, на этот раз не беспричинная, потому что я одержал одну маленькую победу.

Старик опять обернулся, приподнялся и поклонился с подчёркнутой учтивостью. Девушка сделала вид, что не заметила его.

— Сегодня вы благоразумны, — сказала она, вытянувшись на песке. — Вот как нужно начинать принимать солнечные ванны.

— Да. К сожалению, мы уразумеваем, как должны поступить, только после того, как поступили иначе.

И, помолчав, добавил:

— В сущности, людям следовало бы жить две жизни. В первую — учиться, во вторую — жить, не ошибаясь.

Она слегка улыбнулась, но не согласилась со мной. Соглашаться было не в её характере.

— Думаю, что дело не в том, сколько жизней жить. Важно, с какими возможностями начинается жизнь. С капиталом или пустыми руками.

— Нет лучшего капитала, чем опыт. К несчастью, мы накапливаем его тогда, когда он нам уже не нужен.

— Опыт — пустой звук, если не располагаешь средствами для того, чтобы использовать его, — снова возразила она.

— Какие средства вы имеете в виду? Деньги?

— Если хотите, и деньги…

«Ты и тебе подобные всё мерите на деньги. У нас другой бог и другие меры», — мысленно одёрнул я её. А вслух спросил:

— И желания тоже, не правда ли?

(«Эти, большие, которых нет у меня»).

— И желания тоже, — кивнула она. — Чтобы достичь чего-то, надо хотеть достичь его, надо очень хотеть.

Я услышал в её голосе какую-то особенную твёрдость и поднял глаза. Девушка ладонью выравнивала подле себя песок. Её красивая смуглая рука с длинными пальцами, спокойная и одновременно сильная, привлекала мой взгляд, словно в её ленивых движениях скрывался какой-то неуловимый, но глубокий смысл.

— Интересно, — заметил я. — Вы говорите тоном человека, которого и в самом деле обуревают большие желания.

— Не вижу в этом ничего интересного.

— Мне кажется, вы сами скорее порождаете желания, чем сама желаете чего-то. Вы, вероятно, имеете всё, чего можно желать. Вам не остаётся ничего другого, кроме как ждать, как сложится дальше жизнь, и выбирать.

— Вам неведомы желания, вероятно, оттого, что у вас самого их нет. Вы — счастливец, — с лёгкой иронией возразила девушка.

Потом, перестав водить рукой по песку, неожиданно спросила:

— Кто же вы в действительности, могу я узнать?

«Что это ты заинтересовалась мною? И зачем задаёшь вопросы, если я прозрачен, как стекло?» — подумал я.

— Обыкновенный учитель, который проводит здесь свой летний отпуск и который по ошибке попал туда, где ему не место.

— Прекрасно. Это объясняет всё. Вы бедны, но не унизительной бедностью голода и тряпья, терпеливо сносите невзгоды жизни и ждёте очередного повышения зарплаты, или…

Она замолчала, словно решила, что зашла слишком далеко, но я подбодрил её:

— Или?

— Или какой-нибудь революции, которая даст бедным учителям всё то, что у них отняли богачи.

Она была не по возрасту высокомерна и цинична, но, видимо, представители её касты таковы уж от рождения.

На этот раз я едва не вышел из себя. Я сунул в песок руку и держал её так некоторое время, чувствуя холод и влагу мокрого нижнего пласта. Потом спросил с деланным безразличием:

— А вы? Чего ждёте вы?

— Сегодня будем играть в признания? — Она засмеялась. — Пойдёмте купаться. Это вам не повредит.

Позднее, когда мы шли одеваться, сопровождаемые тяжёлым взглядом Старика, я снова предложил ей вместе пообедать.

— Хорошо, — согласилась она. — Только там же, где и в первый раз.

И я снова почувствовал, как грудь заполняет радость, потому что это была вторая маленькая победа в тот день.

Пока мы ели в бистро под апельсиновым навесом, я пытался продолжить начатый раньше разговор и узнать что-нибудь о жизни моей незнакомки, но она перевела разговор на другое, и поскольку я стал очень расчётливым в тот день, то решил не настаивать. Мы болтали о незначительных вещах, девушка расспрашивала о Париже, о парижских модах и смеялась, слушая мои ответы, потому что мода далеко не самое сильное место учителя истории.

Потом она вдруг спохватилась:

— Сколько времени?

— Скоро два…

— Нужно идти…

И так как я тоже собрался встать, незнакомка добавила:

— Не стоит провожать меня. Это недалеко…

— А когда вы вернётесь в город?

— Только к вечеру.

— Какое совпадение. Я тоже думаю вернуться к вечеру. Может быть, вернёмся вместе?

— Что ж, вместе так вместе, — она улыбнулась. — Вам везёт на совпадения.

И вот я целых полдня слонялся без дела по Лидо, несколько раз пил кофе под зелёными, голубыми и жёлтыми навесами, рассматривал витрины магазинов и взвешивал свои мелкие успехи. Потом пошёл на пристань и долго ждал там, но мне не было скучно, потому что я о многом думал, хотя тема размышлений оставалась всё время одной и той же.

Когда мы с незнакомкой сели на пароходик, море уже стало фиолетово-синим, а небо — холодным и зелёным. Сейчас это было настоящее небо Веронезе, бледное, нежное, такое бледное и такое нежное, что захватывало дух, и казалось, будто и Веронезе был влюблён, когда впервые писал такое небо.

Мы сошли в сумерках на Палаццо Дукале и долго ходили без всякой цели по тесным улочкам, полным людских голосов, теней и неонового света. Потом прошли мимо какого-то заведения с небольшим садом, где кружились в танце пары, оркестр играл какую-то весёлую старинную мелодию, а на деревьях качались разноцветные бумажные фонарики. Мы нашли свободный столик, такой маленький, что наши колени соприкасались, отчего я чувствовал ещё большую слабость. Мы танцевали, как и все остальные, пили пиво, потом опять танцевали, и в голове у меня была такая же неразбериха, как во время лихорадки.

После одного из танцев, когда оркестр выводил заключительные аккорды, мужчины и дамы на танцплощадке по какому-то старинному обычаю стали целоваться. Только я один оставался неподвижным, с нелепо застывшими руками, которые уже не держали девушку, но и не были опущены. Незнакомка подняла глаза и, видимо, заметила мои колебания, потому что в её взгляде мелькнуло нечто вроде сожаления:

— Что же вы, — засмеялась она, — поцелуйте меня!

Я склонился к её розовым нецелованным губам, чувствуя, как у меня зашумело в голове.

* * *

Единственный поцелуй, такой, подаренный на ночной танцплощадке при свете бумажных фонариков, конечно, не так уж много для других, но для меня он был откровением. Я допоздна лежал без сна в своём номере и вспоминал об этом поцелуе, а по стенам двигались голубоватые лунные блики, и сквозь открытое окно доносился плеск воды. Всё, что днём казалось мне таким невозможным, сейчас выглядело естественным и близким. Не существует никаких препятствий, никаких препятствий! Нужно только, чтоб пришёл новый день, а разве новый день может не прийти?

Утром я поднялся рано, заказал завтрак прямо в номер и долго вертелся перед зеркалом. Побрившись и умывшись, я, несмотря на бессонную ночь, приобрёл более человеческий вид, чем в предыдущий день. Я надел белую рубашку и повязал самый красивый из своих трёх галстуков. Потом вспомнил, что незнакомка плохо отозвалась о покрое моего серого костюма и надел тёмно-синий, моля небо о том, чтобы день оказался не слишком жарким.

Часы на пристани пробили восемь, я уже ждал пароходик. В первом девушки не оказалось. Во втором тоже. Не увидел я её и в третьем. Эти проклятые судёнышки приходили через каждые пятнадцать минут, а она всё не появлялась. Я сидел на солнцепёке, потный, в расстёгнутой рубашке, с галстуком в кармане, потому что мой официальный вид теперь никому не был нужен. «Наверно, она заболела», — думал я, чтобы успокоиться. Потом решил, что она отправилась в Лидо на другом, большом пароходе.

«Нужно поехать в Лидо и там разыскать её», — подумал я нерешительно.

«Но послушай, глупец, если она и в самом деле отправилась на другом пароходе, то, значит, она сделала это, чтобы не встречаться с тобой. Какая польза в таком случае бегать за ней и унижаться?»

Меня мучила жара, голова снова разболелась, не хотелось ни с кем говорить, даже с самим собою. Я вернулся в отель, бросил на стул одежду и лёг.

«Не распускайся и не разыгрывай комедию, как гимназист. — Внушал мне скучный внутренний голос. — Сойди вниз, пообедай и берись за план. До вечера можешь осмотреть по крайней мере два дворца. И положи конец всей этой истории. Хватит ездить в Лидо. По горло сыт я этим Лидо».

Но я продолжал лежать и злиться. Мне не хотелось никуда ходить, не хотелось ничего делать, разве что заснуть, но это было невозможно. Я снова вернулся к мысли о болезни. Я от всего сердца хотел,чтобы она разболелась — только на один день, разумеется, — чтобы на следующий мы могли снова увидеться на пароходике. Она могла бы оказаться на этот раз более любезной, взглянуть на меня не мельком, а так, как смотрит женщина, когда ты ей нравишься, и спросить: «Вы на меня не сердитесь, правда?»

Полуденная тень медленно ползла вверх по стене, и её движение продолжалось вечность. Потом вечерний ветерок приподнял занавеску на окне. Вскоре начало смеркаться. Внизу, на террасе ресторана, заиграл оркестр, мелодия была такой старой и избитой, словно рассказывала о моей истории, об этих избитых и вечных человеческих историях расставаний и горечи.

На следующее утро я долго вертелся, прежде чем встать, потому что мне хотелось пойти на пристань, а внутренний голос спрашивал, совсем ли я потерял рассудок и превратился в игрушку в руках той женщины или ещё могу собраться с силами послать её ко всем чертям.

Нет, у меня не было на это сил. Я вытащил из чемодана новую рубашку, облачился в тёмный костюм и опять отправился на пристань. Незнакомка оказалась в пятом пароходике, на своём обычном месте.

— Какое совпадение, да? — заметила она, когда я встал рядом с ней.

— Вчера вас не было, — отклонил я шутку, потому что не мог снести обиду.

— Да, меня не было.

— Я ждал вас на пристани до обеда…

Я сказал это так, словно констатировал факт, но в моём голосе звучал явный упрёк.

— Вот как? Очень жаль, но я не просила вас ждать меня.

Голос звучал мягко, но от этого слова не становились менее грубыми.

Я замолчал, делая вид, что заинтересовался чёрной ладьёй, гружённой апельсинами, которая двигалась параллельно нашему пароходику. Мне совсем не хотелось разыгрывать роль обиженного, но и прыгать от радости было не из-за чего.

Девушка тоже молчала, несколько насторожившись, поскольку опасалась упрёков и объяснений. Потом, кажется, поняла, что ничего подобного не последует, и, поскольку пауза затянулась, сказала вполголоса:

— Я не хотела обижать вас, но вы знаете ещё с первого дня, что я не люблю дешёвых ухаживаний. Между нами ничего не было и ничего не будет.

Яснее этого невозможно было выразиться.

— Наверно, поэтому вы и не пришли вчера. Чтобы дать мне понять, что ничего не было.

Девушка промолчала.

«Поцеловал я тебя в тот вечер или это мне только показалось?» — мысленно спросил я себя, глядя на её красивое безучастное лицо.

Она словно угадала мой вопрос:

— Растолковывайте, как хотите. Во всяком случае надеюсь, что вы не придаёте случайному поцелую большего значения, чем он того заслуживает.

— Будьте покойны. И вообще поверьте, что я не так нахален, как это вам, может быть, кажется.

Итак, и поцелуй, и всё остальное было ничем, и ничего другого не оставалось, как раз и навсегда вытравить всё из памяти.

Конечно, у меня нет надменности обитателя «Эксцельсиора», но отсутствием гордости я тоже не отличаюсь, и в другой раз после подобного высказывания я просто раскланялся бы и пошёл своей дорогой. Но в данном случае я был бессилен. Мог злиться сколько угодно на себя, ругаться ноги сами несли меня к ней.

Полдня мы проводили вместе на пляже, потом вместе обедали, а вечером я провожал её до города. Так прошло ещё несколько дней. Каждую ночь я зарекался не ходить больше на пристань и взяться, наконец, за заброшенный план, и каждое утро неизменно стоял на пристани, поджидая девушку. Она так прочно вошла в мою жизнь, что бессмысленно было бороться.

Я снова стал расчётлив и осторожен. Ничем не выдавал своих чувств, ничем не досаждал ей. Когда мои вопросы не нравились ей, тотчас сменял тему. А ей не нравились все вопросы, касающиеся её жизни, среды, семьи. Она оставалась для меня незнакомкой, незнакомкой, с которой я проводил вместе целые дни.

Между тем наши отношения совершенно естественно и незаметно становились всё более близкими, хотя и не в том направлении, о котором я мечтал. Избегая вопросов, касающихся её лично, девушка в то же время невинно выпытывала различные подробности моей жизни. Когда я рассказывал ей, как тщетно пытался попасть в университет в качестве преподавателя истории Ренессанса, она воскликнула:

— Смотрите-ка! А я считала, что вы не способны на такие дела!

— Вы вообще считали меня чем-то вроде идиота, да?

— Совсем нет. Считала вас просто счастливым человеком. Вы ведь сами сказали, что у вас всегда очень скоро наступает успокоение… А сейчас выходит, что это не так.

— Напротив, точно так.

— Значит, вы от всего отказались, оставили мечты?

— Не совсем примирился и не верю, что когда-нибудь примирюсь, но сейчас прошла острота. Понимаете, сначала я всё время думал об этом, сон не шёл ко мне — всё искал средства и способы борьбы. А потом это прошло. Я сказал себе: тебя не берут не потому, что ты не годен, а потому, что у тебя есть идеи. И я отказался от кафедры, потому что идеи — это твоя сущность, а её не снимешь, как пальто.

— А сейчас вы успокоились?

— Успокоился или почти успокоился. Во всяком случае понял, что между мною и университетом есть стена, и я не намерен пробивать её своей головой.

Девушка помолчала, потом подытожила:

— Нет, я не ошиблась. Вы, действительно, счастливый человек.

— Только сам можешь определить, насколько ты счастлив, — неопределённо заметил я.

И поскольку разговор происходил в бистро, заказал ещё кружку пива.

Мне было непонятно, какой интерес может представлять для этой женщины жизнь рядового учителя. Но она часто заводила о ней речь, и я уступал, потому что мне было всё равно, и я даже с некоторым удовольствием вводил её в чуждый для неё мир. И когда я рассказывал о нём среди золота песков, синевы моря и солнечного блеска Лидо, этот мир, оставленный где-то далеко, вдруг начинал казаться мне самому странным и чужим. Хмурые осенние утра, туман, пропитанный мелким, словно застывшим в воздухе парижским дождичком, уроки истории при жёлтом свете школьных ламп, карта восьми крестовых походов, посеревшая и порвавшаяся между Никеей и Иерусалимом, бифштекс с жареным картофелем и стаканом вина в ресторанчике на углу, послеобеденные часы в читальне, игра на бильярде с приятелями из квартала и вечером дома снова жёлтый свет, и моя рукопись о Ренессансе в Италии, и тиканье старых стенных часов, и ночь за окном. Всё это было знакомым и в то же время таким далёким, словно обо всём этом мне кто-то рассказал.

Ещё более чуждым выглядел мир, в который я проникал украдкой благодаря разговорам с девушкой. Ловя её отрывочные фразы, я смутно представлял себе вечера в казино с криками крупье и глухим стуком крупных костяных жетонов; балы в старинных венецианских дворцах с костюмами времён Ренессанса, с шампанским, с орхидеями, доставленными на самолётах из Африки; зимний сезон в Риме с концертами, приёмами…

Моя незнакомка была молода, всё это ей ещё не надоело, она видела этот мир в праздничном свете. Но я не усматривал во всём этом карнавале ничего, кроме надменной глупости. Так я оказался оторванным одинаково и от её, и от моего мира, и не видел перед собой ничего реального, ничего живого, ничего, за что можно было бы ухватиться, ничего, кроме того единственного маленького мира, который притягивал и волновал меня и который был заключён в карих спокойных глазах и матовом лице, прекрасном и неповторимом.

Она оставалась незнакомкой, но с каждым днём я постигал какую-нибудь новую черту её существа и постоянно дополнял то туманное представление о ней, которое сложилось у меня в голове. Она любила читать. Читала много и совершенно безразборно. Могла говорить, приводя мельчайшие подробности, о романах Генри Джеймса, а через минуту признаваться, что никогда не раскрывала «Мадам Бовари». Но важнее было то, что она думала. А думала она, как зрелый и проницательный человек, что так не вязалось с её возрастом. Эта зрелость удивляла меня, но совершенно не очаровывала. Это была зрелость откровенного цинизма и того неверия в людей, которую некоторые называют трезвостью.

— Что же вы хотите? — возражала девушка на мои рассуждения. — Добрый господь не создал мир по вашему образу и подобию, а ещё меньше по образу и подобию ваших мечтаний. Этот мир перед вами, вот он, и вы вынуждены принимать его таким, какой он есть.

— Но послушайте, мир развивается, как и всё остальное.

— Ничто не развивается. Всё идёт по кругу — и солнце, и планеты, и люди. На первый взгляд кажется, что всё движется, а в сущности, это лишь повторение того, что делалось всегда и что будет делаться, пока от этого верчения не останется одна пыль, потому что такова природа вещей, а её, как вы сами выразились, не снимешь, как пальто.

— Вы говорите, как закоренелый реакционер с кафедры Сорбонны.

— Возможно, потому что я говорю то, что вычитала в разных местах. Я не претендую на оригинальность мыслей, но уверена, что они правильны.

Так мы беседовали на пляже или под оранжевым навесом, и моя незнакомка перескакивала с солнечной системы на осенние моды и со всемогущей силы денег на небылицы кинороманов. А я пытался говорить с той же лёгкостью, что и она, и выглядеть таким же невозмутимо спокойным, несмотря на то, что это никогда не давалось мне так трудно, как теперь. Слушая её мелодичный тёплый голос, я считал про себя дни, которые мне оставались, и говорил себе, что чудо, в которое я смутно верил, никогда не произойдёт, и единственное, что будет — это последний день, счёт в отеле, поезд и конец всему.

Подобие интимности, создавшееся между нами, растравливало мне душу, потому что это была самая неприятная интимность из всех возможных. Незнакомка привыкала ко мне, но привыкала как к собеседнику, как к маленькому банальному развлечению на пляже, я был для неё чем-то вроде иллюстрированного журнала или романов Мопассана. Она развлекалась, а я был игрушкой. Она присвоила права, оставив мне одни обязанности: ждать её на пристани или перед входом на пляж, не сметь возражать, говорить не то, что больше всего хочется сказать, равнодушно кивать, когда она сухо сообщала, что излишне ждать её вечером или что утром она не придёт.

Она неизменно отсутствовала каждый день после обеда, а иногда целый вечер или целый день, исполняя свои светские обязанности и не испытывая при этом и тени сожаления от того, что мы не увидимся, не горя желанием встретиться со мной снова, и в то же время не сомневалась в том, что встреча состоится, что я буду торчать, неизменный, как закон природы, на пристани или у входа на пляж.

И каждую ночь, лёжа с широко открытыми глазами в темноте и слушая тоскливые паровозные гудки и удары сердца, плеск воды о старые камни, я говорил себе, что всё кончено, что я больше не хочу её видеть, что пусть утром она ждёт, сколько ей угодно чтобы кто-нибудь сказал ей: «Здравствуйте, какое совпадение!»

* * *

Она была бедной, беднее Золушки, моя богатая красавица.

Я открыл это совершенно случайно. В один из дней девушка сказала, что нет смысла ждать её. Я вернулся в город и стал бесцельно бродить по оживлённым торговым улицам и глазеть на витрины, потому что одиночество и полумрак церквей и дворцов стали для меня невыносимыми в эти и без того одинокие часы. И неожиданно на витрине магазина уценённых товаров увидел розовый материал.

Я бы узнал этот материал среди тысячи других, таких же розовых и таких же вышитых, потому что это был её материал.

«Это невозможно, она не может покупать вещи в таких магазинах.» Но материал красовался в витрине между вышедшими из моды вещами, оставшийся неизвестно с какого сезона, и не было нужды созерцать его часами.

Я протискивался сквозь толпу, углублённый в свои мысли, и постепенно прозрел то, чего раньше не замечал. В сущности, на девушке были только два туалета — розовое платье и кофточка с синей юбкой. Два туалета за десять дней — это очень немного, так может одеваться только женщина, гардероб которой, действительно, скромен. Она носила одно-единственное украшение — кольцо с аметистом, который не так уж дорого стоит. Она всегда ездила на плебейском пароходике, в общей толкучке, в то время как богатые дамы проплывали мимо нас в своих полированных ведеттах. У неё, в сущности, не было никаких знакомых в этом «Эксцельсиоре» и на этих модных пляжах. Почему? Да потому что она не относилась к завсегдатаям «Эксцельсиора», потому что была таким же пришельцем, как и я.

Пока я взвешивал всё это, мне стало казаться странным, что сколько времени я мог принимать незнакомку за богачку. Она могла показаться богатой только такому слепому учителю истории, как я.

Потом я понял, что всё это не совсем так. Девушка ввела меня в заблуждение — и не столько своими туалетами, сколько манерой держаться, замкнутостью и холодностью, перенятой, безусловно, у обитателей Лидо. На кой чёрт она разыгрывала всю эту комедию, чего искала в этом высокомерном и неприятном мире, который чужд ей?

Мне хотелось походить, чтобы разобраться в хаосе вопросов, которые как бы наседали на меня со всех сторон. Но в этом городе невозможно было ходить. Только ускоришь шаг, как перед тобой оказывается канал. Свернёшь вправо или влево — упрёшься в другой канал. Я вертелся в лабиринте тесных улочек, заключённых среди полосок мутной зелёной воды, бродил по тёмным проходам между влажными, покрытыми плесенью стенами, и всё казалось мне запутанным, сложным, безысходным — таким же, как хаос в моей голове.

— Не пойти ли нам выпить чего-нибудь? — спросил я незнакомку на следующий день, когда мы сели на своё обычное место на пляже.

— Если вас так мучает жажда…

— Дело не в жажде, просто тот тип действует мне на нервы.

Она только улыбнулась. Мы встали, и, когда проходили мимо Старика, я снова заметил его взгляд — голодный, выжидающий.

— Он напоминает мне гиену, — буркнул я. — Голодную гиену, которая тащится за тобой и ждёт, когда сможет наброситься на твой труп.

— Сравнение довольно вульгарное. Особенно, если под трупом вы подразумеваете меня.

В тот ранний час столики в буфете были почти пустыми. Официант принёс две бутылки кока-колы и два бокала с кусочками льда и дольками лимона. Здесь кока-колу подавали с лимоном, благодаря чему заламывали за неё в пять раз большую цену.

— Смотрите, какой задор! — заметила девушка, глядя, как похожая на йод жидкость пенится в бокалах. — Да это хлеще шампанского!

В тот день она находилась в хорошем настроении.

Я молчал, потому что думал о другом, очень важном, что сейчас нужно было выяснить. Отпив несколько глотков, я взглянул на девушку. Она слегка улыбнулась.

— Помните, — спросил я безразличным голосом, — вы как-то сказали мне, что я провожу дни среди обитателей «Эксцельсиора», но не имею ни их вида, ни их манер?

— Да, и что?

— В отличие от меня вы имеете и вид, и манеры, но тоже не относитесь к завсегдатаям «Эксцельсиора».

Я снова отпил несколько глотков. Она молчала и смотрела куда-то в сторону. Её лицо стало замкнутым.

— Да, вы не имеете ничего общего с этими людьми. Это бесспорно. Не могу понять только, что за комедию вы разыгрываете…

— Никакой комедии я не разыгрываю, — спокойно ответила она.

И немного погодя добавила:

— Впрочем, лично вам я не обязана давать отчёт. Ни в чём.

Скажи она мне это вчера, я, вероятно, промолчал бы. Но сейчас я отбросил всякие предосторожности и расчёт. Открытие, что незнакомка не имеет ничего общего с теми, кто возлежал вокруг, освободило меня от стеснения, сделало самим собою.

— Послушайте, мне вы, возможно, не обязаны давать никаких объяснений, но вы обязаны дать их самой себе. Вы не задаётесь вопросом, какого дьявола торчите в этом проклятом месте, а если ищете здесь что-то, то неужели не понимаете, что ничего не можете получить от этих людей, которые привыкли грабить, а не раздавать?

— Оставьте мне самой разбираться в том, что касается меня, — сухо ответила она.

— Согласен, разбирайтесь сама, Я хочу, чтобы вы поняли только одно. Я не гиена и не жду, когда вы упадёте, чтобы наброситься на добычу. Через десять дней или через две недели я уеду отсюда. Но я вас люблю, люблю, сам не знаю за что, и очень хочу, чтобы вы были счастливы, и если задаю вам вопросы, то только потому, что боюсь за ваше будущее и не хочу, когда окажусь вдали от вас, думать, что вы разбили свою жизнь, и сожалеть об этом…

Она быстро взглянула на меня, потом поинтересовалась:

— Каково же моё будущее? Старик?

— Старик или такой, как он. Вообще боюсь, что вы попадёте в лапы этой компании. Неужели вы не понимаете, что они за люди? Если они заинтересовываются чем-то или кем то, значит, решили, что это им выгодно. Для них всё определяется выгодой. У них нет иной меры. Раз вы красивы, они сейчас же всё прикинут и оценят вашу красоту в натуре: заслуживает одного обеда, или норковой шубки, или автомобиля. Они определят и марку автомобиля, и его мощность, прикинут даже, нельзя ли после окончания авантюры забрать подарок. Для них всё — голый расчёт. Он у них в крови, перешёл к ним от тех поколений лавочников и мясников которые представляют собой цвет их родословной.

— Успокойтесь, — мягко сказала она. — Так вы будете делать меньше ошибок в языке…

— Оставьте шутки. Я говорю серьёзно.

— Вижу. Только то, что вы говорите, относится не только к тем, кто здесь вокруг нас, но ко всем людям. Здесь или в грязных кварталах Венеции, какая разница?

— Огромная. Разница прежде всего в том, что те, что нежатся здесь, имеют деньги, много денег и поэтому считают себя всесильными и думают, что всё могут и всё им позволено.

— А те, которые не имеют денег, считают, что могут восполнить этот пробел нахальством, ложью, насилием, если хотите. Женщина — всегда добыча, — здесь ли, там ли, если только она, разумеется, глупа в необходимой степени.

— Неправда, вы просто ищете оправдания. Послушайте…

Но она нетерпеливо прервала меня:

— Не хочу ничего слушать, это излишне.

Её слегка порозовевшее лицо утратило спокойное выражение. В карих глазах сквозило раздражение. Эти глаза впервые смотрели на меня настойчиво, открыто, в упор.

— Допустим, что вы действительно чувствуете ко мне симпатию. Допустим, что вы хотите помочь мне дружеским советом. Но, позвольте, что я буду делать с этим вашим советом? Для чего он мне? Это не реферат по истории, и то, о чём вы возвышенно рассуждаете, распивая здесь лимонад, я испытала на собственной шкуре. Десятки раз испытала, ещё с детских лет, и немного лучше вас разбираюсь в вещах. Я прекрасно знаю и тех, и других мужчин — и бедных, и богатых, и мясников — и, слава богу, до сих пор справлялась с ними и без ваших напутствий.

Я молчал. Что мне оставалось делать, кроме как молчать? Я рассуждал о том, чего, в сущности, не знал и о чём имел самые общие понятия. И при этом так ли уж я боялся за неё? Она меньше всего походила на человека, за которого следовало опасаться. Она плыла, не знаю куда и с какой целью, но плыла неплохо, и едва ли ей грозила опасность утонуть.

— Утолили жажду? — поинтересовалась девушка. — Тогда давайте вставать. Думаю, что мы уделили достаточно времени бутылке кока-колы.

Спокойствие снова вернулось к ней, но настроение заметно испортилось.

Я расплатился, и мы пошли по мокрой твёрдой полоске песка.

— Вы что-то замолчали, заметила незнакомка. — Вероятно, заботы обо мне не дают вам покоя…

— Что же мне ещё остаётся? — в том же тоне ответил я.

Она засмеялась, но невесёлым, механическом смехом.

— Признайтесь, то, что вас мучает, совсем не беспокойство, а любопытство. Вы злитесь, потому что я говорю вам, что вы прозрачны, как стёклышко. Хотите или нет, но это точно так. Вы из тех, кто привык раскладывать всё по полочкам.

Ваших знакомых вы раз навсегда рассортировали по категориям, как и своих учеников: этот хороший, этот средний, этот слабый. А поскольку меня не можете классифицировать, это вас раздражает, и вы с удовольствием залепили бы мне пощёчину или, по крайней мере, отодрали бы за ухо, если бы могли.

Она снова засмеялась и медленно вошла в воду.

— Может, я в самом деле раздражён, — сказал я, идя за ней — но только, представьте себе, совсем по другой причине. Если я прозрачен, то и вы не такая уж загадка. И никакое любопытство не мучает меня, потому что любопытство идёт от незнания, а я знаю о вас всё, а если и не знаю чего-то, то догадываюсь. Я знаю всё, что меня интересует, поверьте.

Она обернулась и остановилась по пояс в воде.

— Вот как? Что же это за всё, могу я поинтересоваться?

Я тоже остановился и подумал: как смешно объясняться в таком положении. Но смешное обычно человек замечает глядя со стороны, а в тот момент я меньше всего мог быть наблюдателем.

— Ну хорошо, раз вы так настаиваете, я вам прямо скажу всё, чтобы раз навсегда покончить с этим. Вы, несмотря на все ваши позы — бедная и наивная девочка, голова которой забита глупыми кинороманами. Вы воображаете, что можете получить всё только потому, что судьба наградила вас красивым лицом и стройным станом. Вы избегаете людей своего круга не потому, что они вульгарны и нахальны, а потому, что у них нет денег и они не могут положить к вашим ногам дорогие туалеты и окружить вас всем тем, что пленяет в кинофильмах каждую ветреную красавицу. И вот вы одеваетесь в нечто, что вам кажется светской одеждой, в нечто, сшитое из материала стоящего гроши, и являетесь сюда, в другой мир, чтобы разыгрывать из себя одинокую и недоступную красавицу в ожидании, что сорвёте крупный куш? Я угадал, не так ли?

Я был груб, но решил наконец встряхнуть это существо разбить стену его высокомерного безразличия, вернуть его на землю, и не подбирал слов.

Она слушала, слегка побледнев, полураскрыв рот, застыв от неожиданности, словно не могла сразу осмыслить все эти обиды.

— Это неправда… это неправда… — повторяла незнакомка дрожащим голосом. Она хотела сказать ещё что-то, но не нашла сил, отвернулась от меня и пошла к воде, словно искала спасения от моего жестокого голоса в пучине моря.

Я не последовал за ней. Это было бессмысленно. Правда, сев под зонтом, я пожалел, что перегнул палку. Высказал всё, что накопилось в душе в предыдущий день, когда я брёл в толпе, слонялся между мостами, каналами и громадами домов. «Это похоже на провокацию, — подумал я. — Сыплешь самыми обидными обвинениями, чтобы добиться какого-нибудь признания. Что ты досаждаешь этой женщине, зачем копаешься в её мелких тайнах?» Вот всегда так. Стоит нам полюбить человека, как мы в первую очередь до дна переворачиваем его душу, перемещаем всё в ней так, чтобы высвободить побольше места для себя. Раз любишь, значит, любимое существо принадлежит тебе всецело, со всеми его устремлениями, воспоминаниями и чувствами, значит, ты можешь перемещать всё, как хочешь, словно переезжаешь на новую квартиру.

Незнакомка возвратилась и была вновь спокойна и холодна. Завернувшись в халат, она постояла несколько минут, глядя на море, потом сбросила халат и принялась собирать вещи.

— Уже уходите? — спросил я.

Девушка ничего не ответила.

— Я буду ждать вас у входа, — сказал я.

— Незачем вам меня ждать, я этого не хочу.

Она ушла, а я принялся собирать свои вещи. Старик, почувствовав, что назревает скандал, повернул в мою сторону с твою толстую, покрытую складками шею.

«Не спеши, старая гиена, — подумал я. — Не пришёл ещё твой час. И, может быть, никогда не придёт, занимайся своими делами.»

Спустя полчаса, когда незнакомка выходила с пляжа, я преградил ей путь.

— Уходите, — враждебно бросила она. — Не желаю вас видеть.

Девушка пошла по блестевшему в лучах солнца тротуару, но я не отставал от неё и думал, что сейчас мы — такая же комбинация, какую составляли в первый день она и Старик, и то, что на этот раз на месте Старика оказался я сам, было не очень-то большим достижением.

— Послушайте, — говорил я, ускоряя шаг. — Я не хочу досаждать вам, и если вы не желаете меня видеть, обещаю, что никогда не напомню вам о себе. Только поймите, что я не хочу расстаться с вами вот так — с неприязнью и обидой в сердце. Позвольте мне сказать вам несколько слов, чтобы расстаться по-человечески…

— Вы уже высказались! И высказались в соответствующем тоне. Не как в предыдущие дни. Ведь вчера вы говорили себе: «Она принадлежит к большому свету, нужно быть с ней внимательным и нежным». А сегодня решили, что я не из светского общества, и стало быть, со мной ни к чему церемониться.

— Это не так. И вы знаете это. Что-что, но такое со мной не может произойти. И говорите вы всё это в отместку, лишь бы только задеть меня. Хорошо, согласен. Но выслушайте меня хотя бы, а потом думайте, что хотите.

Но она была слишком ожесточена, чтобы слушать, и всё ускоряла шаг, а я всё не отставал от неё, и фразы, которыми мы обменивались, были всё такими же острыми.

Наконец, девушка устала, или смилостивилась, или просто осознала нелепость положения. Она остановилась, полуобернулась и произнесла с досадой:

— Хорошо, покончим с этим. Я вас слушаю.

— Нельзя же говорить прямо на улице. Давайте не надолго зайдём в бистро.

— Бистро тут ни к чему!

— Тогда давайте присядем где-нибудь в тени — ведь здесь такое пекло.

Она вздохнула с той же подчёркнутой досадой, и мы снова пошли, но теперь в обратном направлении. Прошли мимо белых кубов казино, мимо длинного скучного выставочного зала, мимо магазина, в котором мы увиделись в тот далёкий для меня день, и наконец свернули в тенистую аллею, тянущуюся вдоль широкого канала перед «Эксцельсиор». Здесь, в тени высоких каштанов, было прохладно и можно было спокойно беседовать. Но я молчал, потому что мне, в сущности, нечего было сказать кроме того, что я не хочу с ней расставаться ни сейчас, ни когда бы то ни было, то есть я имел сказать как раз то, чего нельзя было говорить в данный момент.

Мы нашли скамейку и сели возле канала. У наших ног лежали отражения белых зданий и зелёных деревьев на фоне летнего неба.

— Ну?

— Может быть, вам это безразлично, но я полюбил вас, полюбил глупо, с первого взгляда…

— Совершенно безразлично.

— Иначе я не стал бы ходить за вами по пятам. Прошёл бы мимо, несмотря на вашу красоту и все прочие достоинства, потому что вы принадлежите, или, вернее, я думал, что вы принадлежите к разряду совершенно чужих мне людей. Тот день, когда я впервые увидел вас на пароходике, был для меня действительно скверным днём.

— Не понимаю, чем лучше были остальные.

— Я тоже. Все были плохими, кроме вчерашнего. До вчерашнего дня мой разум бунтовал и кричал: ты форменный идиот, раз потерял голову из-за такой женщины. Ваше богатство совсем не прельщало меня, наоборот, раздражало. А с сегодняшнего дня я могу любить вас спокойно, без раздвоенности и угрызений совести, потому что я узнал, что вы бедны, так же бедны, как и я.

— Нет, — сказала она ледяным тоном, — я даже беднее вас.

— Так это чудесно!

— Молчите. Это ужасно! Ужасней невозможно придумать!

Для неё это действительно было ужасно, потому что, взглянув на неё мельком, я заметил на её лице выражение боли и униженности. В тот миг это было совсем другое лицо — растерянное, жалкое, и я невольно отвёл глаза, словно заглянул туда, куда не должен был заглядывать.

— Вы, может быть, думаете, будто знаете, что такое бедность… Ничего вы не знаете. Потому что родились мужчиной и потому что ваша бедность совсем другая. Но есть такая бедность… бедность сверх всяких границ… она смешивает тебя с грязью, бросает под ноги людей, делает тебя беспомощным и бесправным.

Она говорила, глядя в воду канала, всё таким же тихим голосом, но в ушах у меня этот голос отдавался, как крик, потому что был исполнен напряжения, и поток её слов становился всё более стремительным и обильным, как бывает с долго сдерживаемыми слезами, которые выливаются в горький плач.

— Тебе хочется одеваться прилично, безо всяких претензий — просто прилично, а приходится донашивать материнские платья, которые до того обветшали от стирки, что рвутся ещё при перелицовке. Тебе хочется почитать вечером, а вместо этого приходится жаться в углу, потому что вся семья ютится в каморке, грязной и убогой, и отец гасит свет, потому что у него с матерью свои отношения… Тебе хочется учиться, а приходится бросать школу — не остаётся средств на учение! Тебе хочется стать чем-то большим, артисткой, скажем, а у тебя нет денег даже на билет до Рима. В один прекрасный день кто-то советует тебе: «Иди к господину Тоси. Господин Тоси делает артисток здесь». Идёшь к этому господину. Он сидит вместе с двумя другими в каком-то кабаке и смотрит на сцену, где репетируют пять голых танцовщиц. «Поднимите платье! — бросает господин Тоси. — Выше, выше и поживее. Стыдливость — это не качество для моего заведения». И ты дрожишь и задираешь платье, насколько можешь, и не знаешь, куда смотреть. «Хорошо, теперь разденьтесь». «Но я не хочу раздеваться, — едва слышно возражаешь ему. — Я хочу стать артисткой». «Артисткой? Играть Джульетт?» Ты наивно киваешь в ответ. Господин Тоси глядит на тебя так, словно упал с неба, потом разражается смехом, за ним все остальные. «Ха-ха, вы только послушайте. Эта девица хочет играть Джульетту. Нет, вы только послушайте…» И потом говорит уже серьёзно: «Ну, чего вы ещё ждёте? Времени у меня в обрез. Раздевайтесь или освободите помещение. Для меня самое главное — ноги. Всё остальное — для Миланской скалы.»

Незнакомка замолчала, но не подняла головы, словно продолжала рассказывать про себя, потому что нужно было описывать сцену раздевания, мучительный стыд от того, что приходится стоять голой перед мужчинами, выставлять напоказ ветхое бельё.

— Он взял меня, этот господин Тоси. Но не на роль Джульетты и даже не для сцены. Меня одели в чёрную комбинацию и чёрные чулки, и я стала разносить между столиками поднос с сигаретами. В первую же ночь, когда заведение закрыли, господин Тоси обнял меня в гардеробной. Он был очень толстый, от него несло табаком и потом. «Ты ещё неопытна, пташка, но ты мне нравишься. Я тебя отвезу на лодке домой».

Но господин Тоси даже не поинтересовался, где я живу, и остановил лодку возле одного из домов где-то за Сан-Симеоне. Я быстро выскочила, а господин Тоси не смог выйти сразу, потому что был слишком толст, и мне удалось убежать. Помню, я нашла в темноте какой-то садик, села там и долго плакала, потому что знала, что уже не вернусь в кабаре и никогда не стану артисткой.

Незнакомка снова умолкла. Я тоже молчал. Теперь была её очередь говорить. Пришла и её очередь через столько дней, исполненных пустых фраз, которые только прикрывали мысли.

— Кругом были одни обиды и унижения. Знаете, кто первым пожелал меня как женщину?

Она посмотрела на меня потемневшими глазами, словно ждала ответа.

— Никогда не догадаетесь. Мой второй отец. Вернулся однажды поздно ночью пьяный, утром тоже встал рано, схватил меня, когда я прибирала комнату, и попытался изнасиловать, но я закричала. Прибежала мать и выгнала его навсегда, потому что он был пьяницей и мерзавцем и пользы от него не было никакой. Но если бы на свете был только один негодяй. Когда я говорила хозяину, что квартирная плата слишком высока, он непременно отвечал мне: «Для вас она может быть совсем ничтожной, всё зависит от того, насколько вы будете сговорчивой». Когда я спрашивала бакалейщика, сколько стоит то или другое, он тотчас подмигивал мне: «Это зависит от вас. Может и ничего не стоить…» Отовсюду на тебя сыплются бесстыдные слова и взгляды, невозможно пойти в кино, чтобы кто-нибудь не ухватил тебя под руку, — и не столько потому, что ты красива, сколько из-за того, что бедна, а если ты бедна, что же важничать и строить из себя недотрогу. Сколько раз я меняла работу! Была и кассиршей, и продавщицей в универсальном магазине, и официанткой, и билетёршей в кино. Почти не осталось профессий, которых бы я не испробовала. Только никогда меня не оставляли в покое, никто не удовлетворялся тем, что ты на него работаешь, даже если эта работа высасывала все соки. Раз тебе дано место — угождай во всём хозяину. Одни набрасывались на меня в первый же день. Другие для приличия выжидали дня три или неделю. И я работала три дня или неделю, а потом опять искала работу, заранее зная, что это ненадолго, и, едва поступив на место, читала объявления о приёме на работу. «Ты очень горда, Ева, говорила мне мать, — а гордость не для таких людей, как мы. Ты, может быть, красива, но много ли в этом проку? Я тоже была красива. Красота, доченька, быстро отцветает.» Моя мать хотела, чтобы я приняла предложение бакалейщика или кого-нибудь вроде него, и не упускала случая сказать мне это. Но я не хотела — не из гордости или каких бы то ни было моральных побуждений, просто я знала, что мне дана одна-единственная жизнь — моя жизнь — и никто не имеет права вмешиваться и мешать мне устроить эту жизнь так, как я хочу. А мать всё настаивала, потому что не думала ни о чём другом, кроме квартплаты и подсолнечного масла, и, возможно, я и уступила бы ей. Но как-то вечером мой отчим ворвался к нам пьяный, чтобы перерыть ящики, мать проснулась, вскочила, а он набросился на неё и так избил, что бедная мама и двух дней после этого не прожила.

Девушка скрестила на груди руки, откинулась на спинку скамьи и прикрыла глаза, словно ждала, когда память очистится ото всех этих старых грязных вещей. Потом снова заговорила, но я не сомневался, что она вспомнила ещё о многом из того, о чём не говорят и само воспоминание о чём вызывает отвращение.

— Как-то я оказалась здесь, в Лидо. Мы сшили с моей подругой Эмилией новые платья — ситцевые, но по модели из французского журнала. Мы надели их дома, и нам они вдруг показались слишком хорошими для нашего квартала и кинотеатров, где билет стоит сто лир. «А что, если поехать в Лидо?» — предложила Эмилия. Я знала, что в Лидо чудесно, но никогда там не бывала. И мы приехали в Лидо. Здесь было тихо, просторно, а самое главное, чисто. Вы, возможно, скажете, что вам это известно. Совершенно неизвестно. Я хочу сказать, что вы не знаете, какое впечатление может произвести такое место на девочку, которая всю жизнь копошилась в грязи. Здесь не было хулиганов в дурацких пиджаках в полоску, с вечно искривлёнными в усмешке ртами, извергающими непристойные слова. Мужчины при встрече с нами поглядывали на нас почтительно и молча, а официант в кафе назвал меня «сударыней». «Всё это благодаря платьям, — сказала Эмилия. — Нас принимают за буржуа, уважаемая сударыня!» И она всё время смеялась, наша поездка была для неё всего лишь воскресной шуткой, а я думала и думала, потому что увидела нечто неожиданное, нечто красивое и новое, мимо которого не хотела проходить. С того дня всегда, когда мне удавалось выкроить немного денег или времени, я приезжала сюда, чтобы погулять вдоль набережной или посидеть на пляже, вдали от грязи и зловония, от мужланов из моего квартала. А позднее мне удалось найти работу, опять же здесь, и работу не на пять дней, а постоянную, потому что на этот раз моей хозяйкой стала женщина. Вот и всё.

Незнакомка снова прикрыла глаза. Лицо её постепенно застывало в своей спокойной замкнутости. Грязь осталась позади, и теперь девушка словно отдыхала от воспоминаний, подставив личико лёгкому бризу.

Я уже решил, что она забыла обо мне, когда она спросила:

— Ну, вы довольны?

И, поскольку я не ответил сразу, добавила:

— Вы получили разом ответ на все вопросы и полувопросы, которые у вас накопились за эти дни. Или, может быть, вы знали наперёд? Человеку с такой проницательностью…

— Нет, не знал. Признаюсь честно, не знал. Я был слеп, как летучая мышь.

— А теперь?

— Что «теперь»?

— Теперь, когда знаете?

Она сидела, по-прежнему неподвижно, сощурившись и подставив лицо прохладному бризу. В груди у меня вдруг разлилось странное тепло, мне захотелось обнять эти округлые нежные плечи и гордую смуглую шею.

— Не знаю, — ответил я, овладев собой, — вы совершенно сбили меня с толку за эти полчаса. Я просто поражаюсь, как мог любить вас раньше.

Сам того не желая, я произнёс двусмысленную фразу, и на лице девушки появилась ироническая улыбка.

— Я хочу сказать, что до сих пор всё это было ребячеством. Вы были для меня красивой женщиной плюс догадки, притом неверные. Я только теперь увидел вас, увидел в вас человека…

— И?

Ирония исчезла, девушка слегка улыбнулась. Она играла мною, а я не терплю этого.

— И… ничего, — ответил я, переменив тон. — Ясно, что вы горды, но не забывайте, что в каждом человеке есть доза гордости… Я не намерен делать вам признания для того, чтобы развлекать вас.

Она засмеялась, на этот раз свободно, громко, а мне хотелось одновременно и обнять, и, бить её на месте.

— Тем лучше, — заявила незнакомка, перестав смеяться. — Теперь вы прелесть. Видите ли, признания — это совсем не то, что меня привлекает. К тому же ваша сила вовсе не в таких вещах.

— Значит, тут мы сходимся мнениями. В таком случае нам ничего не остаётся, кроме как снова пойти в бистро.

— Нет, сейчас это совершенно невозможно, — сказала она, бегло взглянув на мои часы.

— Опять игра?

— Если для вас добывать хлеб — игра… Вы можете понять, что и я работаю?

— Работаете? Где работаете?

— Там, где вы меня увидели в первый день, когда приобрели снаряжение для пляжа. Летом вместо отпуска я работаю только после обеда.

— Прекрасно, — заявил я. — Тогда я иду вместе с вами.

— Ни в коем случае. Вам там нечего делать.

— Как нечего? Я буду делать покупки. Имею я право купить что-нибудь? Куплю купальник консьержке из Менильмонтаны и соломенную шляпу дяде.

— Вы говорите глупости.

— Хорошо. Тогда я буду стоять возле магазина и ждать, когда вы освободитесь, так и знайте.

— И что это вам взбрело в голову? Проводите меня самое большее до угла, а потом возвращайтесь, как разумный человек. И вообще не ждите меня, потому что вечером я занята.

— Тогда я буду ждать вас завтра утром, — не сдавался я.

— Хорошо. Только и в самом деле завтра, а не сегодня.

Мы встали и пошли назад по посыпанной песком дорожке. Ветер усилился, тени стали более густыми, нас окружали зеленоватый сумрак и неясный шёпот. Медленно идя по аллее, я почувствовал, что впервые за столько дней в душе моей воцарился покой. Девушка была рядом, я мог коснуться её плечом, а впереди меня ждало обещанное завтра.

* * *

Я был так уверен в этом «завтра», что на следующее утро провёл на остановке несколько томительных часов, и даже когда наступил полдень, никак не мог поверить, что девушка не придёт.

Пустынная пристань постепенно оживала. По широкой лестнице со стороны вокзала хлынули потоки людей с сумками и чемоданами, из переполненных пароходиков посыпали спешившие на обед мужчины. Люди толкали меня со всех сторон.

Я побрёл к отелю, время от времени оборачиваясь и бессмысленно глядя в сторону канала.

На следующее утро я опять до полудня прождал на пристани, но незнакомка и на этот раз не появилась.

«Эта женщина издевается над тобой, пользуется твоей наивностью, — говорил мне разум, который ещё не выветрился у меня из головы. — Или просто решила отвязаться от тебя. Если она вертится на улицах Лидо, то не ради таких, как ты. Она достаточно дала тебе понять это!»

Но я был не в состоянии отказаться от неё с такой лёгкостью. Тем более теперь.

«Хорошо, — сказал я себе. — Будем считать, что всё кончено, но прежде нужно увидеть её. Чтобы иметь доказательства, что она и в самом деле избегает меня. Да, тогда-то и можно будет положить конец.»

На третье утро я опять долго прождал её на остановке, потом сел на пароходик и отправился в Лидо. Шагая по нагретому песку за мальчиком, я старался не смотреть туда, где под одним зонтиком со Стариком или с кем-нибудь другим должна была сидеть она.

Старик был на своём месте, но один, и у меня немного отлегло от сердца. Он скользнул по мне безразличным взглядом и медленно повернул спину.

Я бросил под зонт вещи и пошёл по узкой полоске мокрого песка вдоль берега. То тут, то там в глаза мне бросались розовые купальники, но они принадлежали не моей незнакомке, и я совсем не проявлял недовольства, что её не было. Я дошёл почти до другого конца пляжа, когда услышал мягкий грудной смех, который распознал бы между тысячами других. Я повернул голову в ту сторону.

Девушка стояла в воде в нескольких шагах от меня, как тогда, в день нашего объяснения, только теперь её лицо было совсем другим — оно смеялось. А возле неё стоял незнакомый мужчина, который тоже смеялся. У него были красивые белые зубы и мускулистое тело, и он ничем не напоминал Старика. С минуту я смотрел на них, вероятно, выглядя при этом довольно жалким, и она увидела меня. Быстро отвернувшись, я пошёл вперёд. Но идти в этом направлении было, некуда, потому что пляж кончался, упираясь в ограду, и мне пришлось вернуться. Я, наверно, был очень смешон, когда повернул назад и снова прошёл мимо этой пары, на сей раз вперив взгляд в песок, на котором отпечатались мои босые ступни.

«Вот тебе и доказательство, — говорил я себе, одеваясь, и позднее, когда возвращался на пароходике в город, и ещё позднее, в отеле, когда шагал по своему номеру взад и вперёд. — Ты жаждал доказательств — вот одно из них, — притом такое, что другие уже излишни.» Я не мог думать ни о чём другом, и это, в сущности, было хорошо, потому что избавляло меня от необходимости думать о чём-то ином, и потом — начни я анализировать свои чувства, у меня раскололась бы голова.

На следующий день я встал рано. Неторопливо побрился, следя, чтобы бритва двигалась под одним и тем же углом и чтобы не остался незамеченным ни один волосок. Потом долго одевался, — вполголоса перечисляя некоторые важные подробности, например, что на пиджаке не хватает одной пуговицы, а эту рубашку можно будет надеть ещё самое большее два-три раза. Потом спустился вниз выпить кофе, просмотрел газету и долго разговаривал с официантом о том, каковы шансы Фаусто Копи на победу в предстоящей велогонке. Официант увлёкся разговором, но хозяин позвал его зачем-то, и я остался один и, поскольку чашка была уже пуста, решил, что пора идти. Выйдя из отеля, я взглянул в сторону пристани, но двинулся не к ней, а в обратном направлении, перешёл через обшарпанный арочный мост и зашагал по длинной улице, забитой лотками, продавцами и домохозяйками.

«Посмотри, — сказал я себе: — Венеция не такая, какой она кажется с Канале Гранде, и ты делаешь ошибку, разъезжая только на пароходике. Смотри на этот живой муравейник во все глаза, потому что он не менее интересен, чем музей.»

И я смотрел во все глаза на лотки с цветной капустой, на женщин с невесёлыми лицами в помятых дешёвых платьях, слушал хриплые крики торговцев, пытаясь не пропустить ни одной детали, хотя всё это мало чем отличалось отнашего базара в Менильмонтане.

Я долго бродил так, переходя с улицы на улицу, вернее из коридора в коридор, так как улицы стали совсем тесными и тёмными и приходилось задирать голову, чтобы увидеть над собой узкую полоску неба, что не всегда удавалось из-за развешанного белья.

Наконец я вышел на широкую, залитую солнцем площадь. В глубине её возвышалась церковь «Джовани э Паоло», а прямо передо мной вырос бронзовый всадник на высоком пьедестале. На тротуаре стояли столики. Сев за один из них, я заказал что-то и взглянул на часы.

«Хорошо, хватит комедий, — сказал я себе. — Сейчас девять часов. При всём желании тебе уже не успеть на пристань. Поздно.»

И в то же мгновение меня охватило желание вскочить и помчаться по коридорам и лабиринтам торговых улиц к пристани. Она поедет сегодня в Лидо, и, может быть, я ещё перехвачу её, потому что иногда она отправляется туда поздно, даже очень поздно, как это было неделю назад. Если встать тотчас, можно ещё успеть.

Но я продолжал сидеть за столиком, откинув голову назад, и вперив взгляд в бронзовую фигуру кондотьера Колеоне. Всадник, охвативший круп коня крепкими ногами, весь был жилы и мускулы, а на его волевом лице застыла грозная суровость.

«Смотри на него и учись, — сказал я себе. — Хорошо, что не все мужчины такие бабы, как ты.»

Каждое утро я вставал рано, долго брился и делал всё возможное для того, чтобы не думать о главном. Выйдя из отеля, я всегда сворачивал вправо и через пропахшие мылом и подсолнечным маслом улочки добирался до площади. Там садился перед бистро и смотрел на всадника, пока не проходила та четверть часа, когда всё моё существо рвалось на зад, туда, к пристани! Всё казалось мне мрачным и скверным и я изливал свою желчь на Кондотьера.

«У тебя, конечно, есть воля, — говорил я ему. — Это видно по твоей мрачной физиономии. Но зачем тебе эта воля, позволь спросить? Ты думаешь только о войнах и баталиях Но кроме этого на свете существуют и другие вещи. Любовь нежность, душевная теплота. Понимаешь ты что-нибудь в эти вещах?»

Официантка приносила мне кофе, я забывал про Всадника и мысленно возвращался к своим делам. Снова переживал свою любовь, вспоминая день за днём, встречу за встречей в надежде обнаружить новую подробность, какой-нибудь забытый факт, который изменил бы сделанный мною вывод. Но фактов не прибавлялось, и вывод оставался тем же. Эта женщина не аристократка, но мечтает стать ею, и ни о чём другом не думает, ничем другим не интересуется. Решила, что дорого стоит и что у неё ещё достаточно времени, поэтому и выбирает. Позволяет себе отказывать Старику, потому что он старик или потому что он женат, но, когда подвёртывается такой, как тот, с белыми зубами, сразу становится любезной.

Как она смеялась в тот день! С тобой она никогда так не смеялась. Она смеялась над тобой, только и всего. Ты был развлечением во время паузы, передышки, представителем неизвестной ей породы мужчин, наивность которых удивляет и забавляет. Но пауза окончена, и странно даже, что она окончилась лишь теперь.

Я сидел и ждал, когда наступит время обеда, а потом долго расправлялся с омлетом и увядшим салатом, читал купленный в соседнем киоске журнал или ругался про себя с Кондотьером, пока история с незнакомкой снова не одержала верх и не захватила меня целиком. Когда начинало смеркаться, я возвращался в отель, ужинал в ресторане и выпивал немного вина, чтобы захотелось спать, а так как спать не хотелось, сидел в ресторане, пока не начинали убирать со столов, и мне не оставалось ничего другого, как отправиться наверх, где меня ждала безотрадная пустота моего временного жилища и глухой шум воды, сонно плескавшей о старые камни.

В то утро небо затянули облака, и, когда я вышел на площадь, фигура Кондотьера показалась мне ещё мрачнее и суровее на фоне серого неба. Я занял своё обычное место. За соседним столиком сидела, склонившись над путеводителем, крупная блондинка, наверное, немка. Она закинула ногу на ногу так, как это делают женщины, которые полагают, что у них красивые ноги. Да она и вообще была красива, хоть её телеса и свидетельствовали о некоторой расточительности, которую проявила по отношению к ней природа. Женщина почувствовала, что я наблюдаю за ней, и в свою очередь взглянула на меня, сначала совсем бегло, потом остановила на мне взгляд, которым, казалось, спрашивала: «Я и в самом деле нравлюсь вам?» Но она мне не нравилась, я хочу сказать, что она не могла понравиться мне в тот момент, и это снова заставило меня почувствовать, как глубоко вошла в мою жизнь та, другая, и насколько всё остальное обесцветилось в моих глазах.

Немка ещё раз взглянула на меня и, заметив, что я отвёл взгляд, с досадой склонила голову над путеводителем, как бы говоря этим: «Что же ты тогда рассматриваешь меня?» Потом она расплатилась и встала, потому что пошёл дождь. Я тоже встал и направился к Палаццо Дукале.

Я шёл по какой-то длинной, дышавшей сыростью улице, с множеством глухих аркад, когда неожиданно увидел незнакомку. Скорее не увидел, а болезненно почувствовал всем существом её присутствие, словно наткнулся на что-то. Она стояла у витрины, и я прошёл совсем близко, но сделал вид, что не заметил её.

— Мы уже незнакомы, не так ли? — поинтересовалась девушка.

Я сделал вид, что не слышу, но её каблучки уже стучали рядом со мной, а её голос, ласковый и задорный, повторял мои собственные слова:

— Послушайте, я не собираюсь преследовать вас, но стоит ли расставаться вот так — с неприязнью и обидой в сердце?

И потом она произнесла уже другим тоном:

— Вы на меня сердитесь?

— Нет, не сержусь. Не имею права на такую роскошь.

— Значит, сердитесь.

— Нет, уверяю вас, что не сержусь. Просто решил не досаждать вам больше.

— А я не говорила, что вы мне досаждаете.

— Но вы дали мне это понять. Когда обещают свидание завтра и не появляются ни завтра, ни послезавтра, ни послепослезавтра, то это говорит само за себя.

— Вы правы, — неожиданно согласилась она. — Но я не могла прийти. В самом деле не могла.

— Знаю.

— Ничего вы не знаете.

— «Достаточно того, что мне известно,» — хотелось мне сказать, но я промолчал.

— Мне кажется, нам незачем идти дальше. Это тупик, — заметила незнакомка.

— Ваши слова звучат почти символично, — мрачно буркнул я.

Перед нами и в самом деле простирался канал, неподвижный, тёмно-зелёный.

Мы воротились назад и свернули на другую улицу, и я всё время спрашивал себя, почему эта девушка идёт со мной рядом, если я и в самом деле неприятен ей, а если это не так, то что означают все её предыдущие фокусы.

Дождь кончился. Между каменных карнизов вновь проглянуло небо, на котором рассеивались тёмные облака.

— Погода улучшается, — констатировала девушка. — А мы всё ещё мрачные.

«Погоде легко, — подумал я. — Ей не с кем ругаться. Она существует сама по себе». Но я продолжал молчать.

— Вы упорны, этого нельзя отрицать, — снова заговорила девушка. — Чтобы положить конец недоразумению, скажу вам, что в тот день мне нужно было остаться в городе. Хозяйка послала меня в банк. А что касается того мужчины на пляже, то всё совсем не так, как вы, наверное, думаете, и вообще у меня с ним ничего нет. Ну, довольны вы теперь?

— Доволен, — кивнул я и впервые посмотрел на неё. — Не вашими объяснениями, разумеется, я за них ломаного гроша не дам, а тем, что мы снова вместе. Позволите взять вас под руку?

— Не уверена, что это будет очень удобно в такой толчее. — Девушка наморщила нос, но слегка отвела локоть, и я просунул под него руку, делая вид, что всего лишь исполняю избитую светскую обязанность.

Мы снова оказались в царстве торговых улиц. Девушка остановилась перед одним из лотков, засмотревшись на огромные красно-жёлтые персики.

— Страсть как хочется… — совсем по-детски призналась она.

— Ну так ешьте.

— Как, прямо на улице?

— Слушайте, — сказал я, — оставьте эти позы. Когда хочется персиков, их едят там, где придётся.

— Верно, давайте купим.

Мы купили персиков и, пройдя в пустынный закоулок возле какого-то моста, стали лакомиться сочными плодами, вытирая их моим платком. Они были такие крупные, что их трудно было есть, не вымазавшись соком, и мы смотрели на свои лица и смеялись.

— Какое падение, — говорила она. — Поглядели бы вы только на себя. И это мне преподаватель истории!

— И притом с дамой из «Эксцельсиора».

Наконец, персики были съедены. Девушка вытащила из сумки зеркальце и губную помаду и привела в порядок лицо. И стала той же, прежней — надменное выражение, модный кремовый плащ и стройная фигура снова делали незнакомку далёкой и недоступной для всех, кроме меня, который имел счастье держать её под руку.

Вскоре мы вышли на площадь с памятником кондотьеру Колеоне. Сурово насупив брови, он смотрел прямо перед собой, словно желал показать, что плюёт на такие ничтожества, как я, и на то, что я веду кого-то под руку. Я тоже не остался в долгу.

«Может, ты и сильный, — сказал я. — Но зато ты один.»

* * *

— Итак, вы ждёте?

— Каждый чего-то ждёт, — задумчиво ответила девушка.

— Да, но сейчас мы говорим о вас.

— Правильно, жду.

Мы сидели под тростниковым навесом маленького буфета, в прорезанной полосками солнечного света тени, пили лимонад и зарывали ноги в прохладный песок. Но это был уже не буфет «Эксцельсиора», туда мы больше не ходили.

— Послушайте, — предложила однажды незнакомка, — не лучше ли нам сменить пляж? Этот Старик и мне уже начинает действовать на нервы. К тому же здесь всё ужасно дорого.

— Что касается Старика, — я согласен, но перестаньте, наконец, обижать меня в отношении денег. Я ещё не дошёл до ручки.

Так или иначе, мы оставили квартал казино и передвинулись к западу, к более мелким пляжам и обыкновенным людям. И это была не единственная перемена. С того дождливого утра девушка перестала играть свои роли, по крайней мере со мной, и я с каждым днём заново открывал её — более земную, более человечную и в своём несчастье более привлекательную. Мы стали друзьями, и она уже не разыгрывала и не испытывала меня. Каждый раз, когда её лицо поворачивалось ко мне, оно становилось естественным, простым и открытым.

— А каков тот человек, которого вы ждёте?

— Зачем задавать глупые вопросы? Откуда я знаю, каким он будет.

— Но вы всё же представляете себе этого мужчину в общих чертах.

— Представляю, но не знаю, каким он окажется.

— Послушайте, — сказал я, — я вам скажу. Он представляется вам богатым, очень богатым, красивым, атлетически сложенным, с белыми зубами, как тот, на пляже…

Она засмеялась:

— Только он был женат.

— Поэтому ничего не получилось?

Девушка посмотрела на соседний столик, за которым сидели два мальчугана и важно потягивали через соломинку сироп, и недовольно ответила:

— Как вы любите мучить людей. Я начинаю досадовать, что пожалела вас тогда.

— Когда это вы меня пожалели?

— Тогда, когда вы прошли мимо нас, чуть не стукнулись об ограду и повернули назад.

— Видите ли, мне совершенно не нужна жалость.

— Вы меня не поняли. Вы вообще никогда ничего не понимаете. Я пожалела вас, но не сжалилась над вами; просто вы вдруг показались мне совсем одиноким, а это чувство мне тоже знакомо.

— Возможно, — сказал я, откашлявшись. — Но во всяком случае это ненадолго, потому что долгожданный принц всё же появится. И он будет походить на того типа с пляжа, не правда ли?

— Какое значение имеет то, на кого он будет походить? — с лёгкой досадой ответила девушка.

Потом, помолчав, ответила иным тоном:

— Он должен быть сильным, понимаете? Это очень важно для женщины. Чтобы можно было всюду чувствовать себя с ним легко и свободно, делать, что захочешь, и не заботиться ни о чём и ни о ком…

— Значит, у него будет много денег…

— Вы всё о деньгах говорите. Разумеется, у него должно быть много денег, но это то, что само собой разумеется и о чём не говорят. На этой земле только богатый силён.

— Мне кажется, вы допускаете небольшую ошибку принципиального характера, — возразил я. — Точнее, вы путаете силу с вооружением. Потому что деньги в лучшем случае являются только оружием, а быть вооружённым и сильным — это не одно и то же. К тому же, — и я обвёл рукой дугу приморского бульвара, — даже и на этой земле деньги не всегда самое надёжное оружие. И уж, конечно, не средство, достойное наибольшего уважения. На вашем месте я бы принимал во внимание и такие качества, как сила характера, известный минимум мозгового вещества в голове, честность и ещё кое-что в этом роде.

— Хорошо, — со вздохом произнесла девушка. — Давайте решим, что он будет умным и волевым, честным и эрудированным, и притом богатым. Таким он вам нравится?

— Во всяком случае, это уже более приемлемо, — уклонился я от прямого ответа, потому что мне хотелось услышать от неё совсем другие слова, и она это прекрасно понимала. — Но меня возмущает, что живая девушка может любить призрак, какого-то выдуманного человека.

— Почему «выдуманного»? Уж не считаете ли вы себя более реальным? Честное слово, не повстречайтесь вы мне, я бы не поверила, что может появиться такой, как вы, да ещё здесь, в Лидо.

— Что вы хотите этим сказать?

Она не ответила, что хотела этим сказать, и только смеялась.

Так мы болтали с ней, дразнили друг друга, валялись на песке, купались. Порой мы впадали в детство и ели потихоньку мороженое, поданное через ограду уличным продавцом, или гонялись друг за другом на песке или в воде. В море я с трудом настигал её, потому что она плавала лучше меня, но на песке легко догонял, ловил за покатые золотистые плечи и держал до тех пор, пока она не вырывалась:

— Осторожно, мой милый учитель, не перебарщивайте.

Обедали мы в том же бистро с оранжевым навесом, а вечером я ждал её где-нибудь возле магазина, и мы вместе гуляли в сумерках по аллеям вдоль канала, по набережной или по городу, по ту сторону пролива.

Темнота заставляет людей чувствовать себя более одинокими, а по-настоящему одиноким людям тогда приходится особенно туго. Возможно, поэтому в темноте девушка держалась ближе ко мне, её голос становился более ласковым, а взгляд — более мягким. Все эти вечера так чётко запечатлены в моём сознании, что я мог бы рассказать о каждом из них всё до мельчайших подробностей. Всё по порядку и вразбивку; и сзаду наперёд. Я даже пронумеровал эти вечера — их было восемь. И это было после того, как девушка перестала играть роли, — предыдущие вечера не в счёт, даже тот, с цветными фонариками и поцелуем.

В один из этих вечеров мы пошли потанцевать в ресторанчик возле Каза д’Оро. Это был грязный притон с красным неоном и геометрическими глупостями на стенах, и я сразу пожалел, что мы вошли, потому что мужчин было больше, чем женщин, к тому же они имели подозрительный вид и бесцеремонно приглашали дам с других столиков.

Должен сказать, что внешность моей приятельницы с некоторого времени и без того мне создавала массу неприятностей. Её, конечно, нельзя было винить за красоту, но я тем более не имел никакой вины и не понимал, почему должен выносить все эти подмигивания, наглые взгляды и улыбки, вызываемые её появлением.

Мы заняли столик и пошли танцевать. Танцплощадка была очень маленькая, а сидевшие вокруг не желали потесниться. Даже наоборот, когда мы проплывали в танце мимо них, они выставляли колени, чтобы коснуться девушки, и бесстыдно оглядывали её с головы до пят.

— Смотри, какая краля! Браво, малютка! — одобрительно кричал кто-то.

— Послушай, детка, запиши меня в твой блокнот! — вопил крупный нахал в пёстрой американской рубашке навыпуск.

Потом какой-то тип попытался подставить мне ногу, и я чуть не упал, а когда мы сели, нахал в американской рубашке расхлябанным шагом подошёл к нашему столику и, глядя на девушку, согнул руку в локте, что означало: «Вставай, будем танцевать!» Она, разумеется, не встала, не хватало только этого, но тот всё ждал, жуя жевательную резину.

— Послушай, это тебе ни о чём не говорит? — спросил я, показывая ему кулак.

Он лениво протянул лапу и отвёл мою руку, но я уже был вне себя и резко оттолкнул его ручищу. Тип словно проснулся, посмотрел на меня с интересом и внезапно размахнулся. Я вовремя увернулся от удара, вскочил и стукнул здоровяка стулом. Удар был точен и достаточно силён. Здоровяк покачнулся и рухнул на землю. Сидящие за соседним столиком набросились на меня, и кто-то поставил мне фонарь под глазом. Я сгрёб его в охапку, чувствуя при этом, что удары катастрофически учащаются. Совершенно неожиданно кто-то пришёл мне на помощь, так что драка принимала серьёзный характер.

— Господа, перестаньте, вы всё перебьёте! — пищал среди общего треска хозяин ресторанчика.

— Ничего, это послужит тебе уроком! — гремел за моей спиной невидимый союзник. — Не будешь собирать всякую шваль в своём кабаке…

Внезапно заиграл оркестр, и в тот же миг битва затихла. Мужчины стали рассаживаться за столиками, приводя в порядок одежду, женщины выходили из углов. По лестнице спускалась полиция.

— Кто тут дрался? — спросил старший.

— Ничего такого нет, — с масляной улыбкой ответил хозяин. — Сами видите, всё как надо.

— Пойдёмте, — девушка дёрнула меня за руку. — Здесь не стоит оставаться ни минуты.

Мы остановились посреди окутанной тьмой площади. Рядом был фонтан. Девушка намочила платок и принялась оттирать мне щёку.

— Какой стыд! Учитель, и вдруг дерётся. Что скажут ученики…

— Слушайте, что это вы ухватились за мою профессию? — буркнул я, потому что во мне ещё кипела злость. — Не могу понять, чем учитель хуже прочих смертных.

— В том-то и дело, что вы должны быть выше других, а вы дерётесь, как грузчик.

— Может быть, вы сожалеете об упущенном танце?

— Возможно. На нём была такая ослепительная рубашка.

— Подобные типы действуют мне на нервы. Впрочем, и все остальные — те, что поедают вас глазами.

— Теперь вы знаете, как я жила, и перестанете упрекать меня в высокомерии.

— Нет, но они просто пожирают вас глазами, меряют взглядом ноги, руки, грудь. Только я один стою, скромно потупив взор.

— Это вы-то скромный? — возразила она. — И вы в это верите? Да вы хуже Старика.

Был и другой вечер, полный прозрачного жёлтого света и запахов дешёвого жаркого и жареной рыбы. Шёл дождь, и мы шли по тёмной узкой улочке. Я провожал её и знал, что она разрешит проводить её лишь до пристани на углу. Там она сядет на пароходик одна, как всегда одна, ещё ни разу я не провожал её до дома. Наверно, место, где она жила, было уж слишком неприглядным.

Тёмный коридор, по которому мы продвигались, пересекали полоски света, и мы проходили мимо грязных окон маленьких закусочных, в которых не было неонового освещения, даже приличной люстры, а висели одинокие унылые лампы, освещающие пыльные бутылки, обитую жестью стойку и столики с запятнанными клетчатыми скатертями.

— Хотите войдём? — предложил я, когда мы собирались пройти сквозь очередную полоску света.

— Сюда?

— А почему бы и нет, выглядит уютно…

— Может быть, для вас, для туристов. А меня мутит от одного этого жёлтого света. И потом этот запах, вы чувствуете — пахнет плохим маслом, грязной посудой, бедностью? Вся моя жизнь пропитана ею, порой мне кажется, что и вода, и ветер пахнут бедной кухней, что эти запахи будут преследовать меня до могилы.

Мы дошли до угла. Около канала виднелся последний ресторанчик, тоже маленький и дешёвый, но с террасой и гирляндами цветных лампочек, достаточно редких, чтобы не слишком много пришлось платить за электричество.

— Давайте сядем здесь, — предложила девушка — Здесь, по крайней мере, воздух чистый.

— Да, но моросит дождь.

— Ничего, не простудитесь.

За одним из столиков под раскрытым зонтиком сидели ещё двое ненормальных с длинными шотландскими лицами. Они грустно молчали и держались за руки, вероятно, убеждённые, что в Венеции именно так надо себя вести.

Мы сели. Хозяин раскрыл зонтик над нашим столиком, потом принёс бутылку вина и жареную рыбу.

— Знает, что вы любите, — заметил я.

Она не ответила. Налила себе немного вина и медленно выпила его. При свете ламп её красивое лицо выглядело зеленоватым и скорбным.

— Сегодня нам что-то не везёт, а?

— Мне никогда не везло, — тихо произнесла девушка. В эту минуту она выглядела неуверенной в себе, слабой, беспомощной. Словно с запахами грязного квартала и унылым жёлтым светом в её душу снова проникало всё то тяжёлое и уродливое, что наслоилось в прошлом. — Один-единственный раз я думала, что мне повезло, но и тогда ошиблась..

— С тем, на пляже?

— Нет, с другим, гораздо раньше. Он был тоже красивым и по-настоящему щедрым. «Я куплю тебе всё, — говорил он. — Я куплю тебе даже луну, если захочешь. Только подожди.» О, он не был похож на тех, что в Лидо, и на миллиардеров, но в нём чувствовалась уверенность в себе, и он держал себя так, словно весь мир принадлежал только ему. Думаю, что он любил меня, насколько мог любить такой, как он, разумеется. Когда мы встречались с ним, он вёл меня в какой-нибудь из лучших магазинов и говорил: «Выбирай без стеснения всё, что захочешь, в размере пятидесяти тысяч!» А потом, когда мы возвращались с пакетами домой, он оглядывал комнату и морщился: «Неплохо бы в ближайшие дни подумать и о более серьёзных вещах, например, о квартире. Что тебе нужно? Просторный холл с видом на большой канал, кухня-столовая и ванная. Обои и мебель — твоя забота. Я в них ничего не смыслю.» Так говорил он и сорил деньгами, хотя до смены квартиры дело не доходило.

— А откуда он брал деньги?

— Я точно не знаю. Организовывал разные лотереи или что-то в этом роде. И постоянно строил планы: «Венеция, — говорил он, — хороша, но только для иностранцев. Мы поселимся в другом месте, выбери только где: во Флоренции, Милане или Риме.» «В Риме», — говорила я. «В Риме? Это проще всего. У меня есть сильные люди в Риме, детка.» Но в один прекрасный день он исчез, и больше я его не видела. А через неделю ко мне нагрянула полиция и унесла всё. «Вы не имеете права, — кричала я, — это подарки моего жениха.» А они смеялись в ответ: «Жениха? Твой жених грязный вор, вот он кто. Скажи спасибо, что мы не занимаемся такими дурами, как ты…»

Она замолчала, задумчиво глядя перед собой. Те двое за соседним столиком продолжали держаться за руки. Может, им это надоело, но они не подавали вида.

— А сейчас он где?

Девушка посмотрела на меня, словно не понимала вопроса

— Откуда же я знаю? В тюрьме, наверно, где же он ещё может быть.

— И вы не попытались увидеться с ним?

— Зачем? Чтобы выразить свои соболезнования? Или, может быть, чтобы пообещать дождаться его? Но я не желаю жить с вором, хочу, чтобы на душе у меня было спокойно и светло. Хочу, чтобы в моей жизни не было двадцативаттовых лампочек и гнилостного запаха.

— Хорошо, — сказал я. — Успокойтесь. Мы пойдём туда, где светлее.

Она снова посмотрела на меня и усмехнулась:

— На сколько времени? На час, на два? Оставьте… Пора домой.

Был и ещё один вечер, самый неприятный из всех — из-за казино или моего характера, не знаю из-за чего точно. Мы гуляли в темноте под деревьями — там, где девушка впервые по-человечески заговорила со мной, и всё было бы прекрасно, не выйди мы на набережную перед казино.

Фасад большого здания был ярко освещён, по асфальту мягко шуршали шинами автомобили, которые останавливались перед лестницей, и из них выходили мужчины и женщины в вечерних туалетах. Была суббота, и всё выглядело торжественнее, чем обычно.

— Давайте посмотрим немного, — попросила девушка и взяла меня под руку.

Я неохотно согласился, и мы встали в стороне, в тени, где уже столпились зеваки. Время от времени девушка указывала на выходящих из «кадиллаков» людей и давала пояснения, поскольку я был совсем непросвещённым человеком и не знал звёзд большого света.

— Видите вон ту, в горностаях, это Ла Бегум, у которой украли драгоценностей на двести миллионов, помните? А вот тот худощавый, в лиловом смокинге, — Джексон-младший. Триста миллионов в долларах. А та женщина, что выходит из машины, — Ана Фабиани, в прошлом году она вышла замуж за миллиарды Феррари.

— Послушайте, — прервал я её, — мне обидно стоять здесь словно я бедный родственник. Если вам хочется смотреть на них, давайте войдём внутрь.

— Не пустят…

— Как так не пустят? Ведь вход свободный. Платишь и входишь.

— Да, но вы не в смокинге.

— В смокинге или нет — вас это не должно беспокоить.

— Оставьте, нас не пустят.

Но я заупрямился и повёл её к лестнице. У дверей нас остановили:

— Сударь не одет.

— Я не голый.

— Сударь не в вечернем костюме, — настойчиво повторил человек у входа.

— Убирайся с дороги! — разозлился я. — У меня нет времени спорить с тобой.

Из казино вышел другой мужчина и отвёл меня в сторону:

— Не вынуждайте нас звать полицию. Освободите вход.

— Хорошо, — согласился я, — только убери руки, а то ещё замараешь мне костюм.

Мы повернули назад, и лестница показалась мне невероятно длинной, потому что люди смотрели на нас и потому что со мной была девушка. Мы прошли мимо казино, не произнеся ни слова, и направились вниз по набережной. Молчание «затянулось», и девушка попыталась обратить всё в шутку:

— Нас спасло только то, что у вас под рукой не оказалось стула.

— Молчите, — сказал я. — Ненавижу этот проклятый свет. Видали: смокинг! А зачем нужен этот смокинг!

— Потому что смокинг красивее.

Мы остановились возле каменного парапета набережной. В темноте перед нами море с шумом перетаскивало песок и камешки. Над нашими головами светилась голубоватая неоновая лампа.

— Глупости. Красота тут ни при чём. Иметь смокинг означает иметь ни на что негодную одежду, а иметь негодную одежду может только тот, кто набил мошну. Потому что смокинг и фрак это минимальный доход в несколько сотен тысяч, а раз у тебя нет такого дохода, значит, ты последний негодяй.

— Но подождите, — остановила она меня с лёгкой досадой. — Эти люди ввели такие порядки для себя, а не для вас. Если вам не нравятся их порядки, зачем вы туда идёте?

— Этот вопрос вам стоит задать себе самой. Зачем вы и в самом деле здесь, чего ждёте от этих людей?.

— Мне кажется, это вам хотелось войти, а не мне.

— Верно, в этом одном-единственном случае верно, да и то в угоду вам. Но вы стремитесь попасть в этот свет не на один вечер, вы стремитесь туда ежедневно, это стало смыслом вашей жизни. Вы говорите: «Я жду.» Мне понятно, что девушка может ждать своего счастья, что она может по ошибке ждать его не там, где нужно, это тоже можно понять, но вам не кажется, что вы слишком деятельны в этом ожидании? Нет, вы не ждёте его, вы его искушаете. Вы переняли у этих людей всё, что можно перенять: манеры, походку, взгляд, манеру одеваться. Вы ходите туда, куда ходят они, обходите пляжи и танцплощадки, смотрите на них такими же голодными глазами, какими Старик смотрит на вас. Я наблюдал за вами, когда вы следили за этим парадом звёзд. Если бы вы только посмотрели со стороны, какая зависть была в ваших глазах, какими голодными выглядели ваши губы.

— Вы увидели меня такой и преисполнились отвращения, не так ли? Вы могли мне это сказать и без предисловий.

— Одну минутку! — остановил я её. — Я не кончил… Вы думаете, что ждёте принца, или сильного мужчину, или рыцаря. Но вы обманываете саму себя, если в самом деле так думаете. Вы, в сущности, ждёте того, о чём не говорится, но о чём вы больше всего думаете, — денег. Или, если хотите, возможности иметь богатые туалеты, вести роскошную жизнь, но совсем не мужчину и человека. Человек мало интересует вас. Вы даже не потрудились навестить в тюрьме того несчастного. Вор? Согласен, но вором он стал из-за вас, из-за любви к вам. Он в сто раз выше таких честных эгоистов, как вы, для которых всё земное блаженство исчерпывается кошельком. Туго набитый кошелёк — вот ваш сказочный принц!

Я говорил и говорил и уже не мог остановиться, и когда какое-нибудь обвинение казалось мне удачным, я повторял его. Девушка слушала меня, широко раскрыв глаза, и я видел при свете уличного фонаря, что в этих глазах застыли обида и страдание. Я сумел задеть её за живое, потрясти, и этот успех опьянял меня, и я бросал эти резкие, уничтожающие слова, потому что мне казалось, что они направлены не только против неё, но и против того ненавистного мира, который пленил и покорил её.

Потом она перестала слушать, повернулась и медленно пошла. Я побрёл за ней, продолжая изливать свою злобу. Девушка ускорила шаг, я последовал её примеру. Она побежала, я тоже побежал, но кто-то в темноте преградил мне дорогу.

— Полегче, мой мальчик. Оставь девушку в покое, насильно мил не будешь.

Когда я избавился от неожиданных защитников, её уже не было. Я не нашёл её ни на пристани, ни на берегу. Набережная была бесконечно длинной и пустынной. Море загребало песок шершавыми ладонями, где-то вдали светились фары машины. В голове у меня шумело, словно после попойки.

На следующее утро я терпеливо простоял до десяти часов на пристани, хотя и знал, что девушка не появится. Потом сел на пароходик, отправился в Лидо и прошёл набережную из конца в конец, выглядывая в людском муравейнике на пляжах знакомый розовый купальник. Девушки не было видно. «Ничего, найду её после обеда в магазине…» Я расхаживал повсюду, стараясь убить время. Минуты тянулись невыносимо медленно. Я пошёл по улице, ведущей к пристани, чтобы поглазеть на витрины, и только тогда понял, что сегодня воскресенье. Магазин будет закрыт весь день, весь этот бесконечно длинный день.

«А может, магазин всё же откроют, — подумал я. — Может быть, они раскладывают товары или подсчитывают выручку».

Но, когда я подошёл к магазину в два часа, решётки были всё так же опущены, а вокруг не было ни души, если не считать нищего на углу.

«Теперь тебе остаётся только одно. Ждать на пристани. Если она где-нибудь здесь, значит, придёт сюда, чтобы сесть на пароходик. Если же её нет, то всё равно её не найдёшь.»

Я отправился в небольшое бистро возле пристани, думая о том, сколько времени я ухлопал в этом городе на ожидания… Но на этот раз я сам был во всём виноват и заслуживал наказания. Если мне придётся ждать не полдня, а много дней — это всё равно не окупит вины.

В сущности, меня мучило не ожидание, а неизвестность и угрызения, вызванные тем, что произошло прошлым вечером. Потому что в любви, я говорю о настоящей любви, самая большая боль идёт не о тех ударов, которые получаешь, а от тех, которые сам нанёс другому.

Пароходики уходили в город почти пустыми, и было нетрудно даже издали следить за пассажирами. Потом движение стало более оживлённым. Со стороны бульвара повалили шумные компании, возвращающиеся в город. Я встал и пошёл к пристани. Теперь пассажиры напирали плотной толпой, и мне приходилось неутомимо и быстро просеивать её глазами, и это было более неприятным занятием, чем чистка риса в казарме, потому что людскому потоку не было конца, а того одного-единственного зерна, которое меня интересовало, всё не было.

Солнце медленно скрылось за горизонтом, море стало тёмно-синим и холодным, а небо более высоким, прозрачным и твёрдым, как фарфор. Казалось, что стукни по нему, и оно зазвенит, но у меня не было никакого желания заниматься им, потому что приходилось всё время просеивать глазами толпу, и хотя я делал это старательно, всё же прозевал и увидел мою знакомую уже в переполненном пароходике.

— Пустите, — молил я, пробивая дорогу в толпе, — пустите меня, слышите?

— Эй, куда, все спешат! — кричали у меня за спиной. — Соблюдайте очередь!

Но я ничего не слушал и всё ожесточённее пробивался сквозь толпу и сумел вцепиться в борт пароходика в тот момент, когда он отчаливал.

— Разбирайся с такими, — ругался кондуктор. — Мы уже отчалили, а они прыгают. Нет, в самом деле!..

Девушка стояла на задней палубе, и мне при помощи локтей удалось порядком продвинуться, но ещё ближе протиснуться не представлялось никакой возможности, потому что дорогу преграждали два огромных чемодана и бородатый старик, устроившийся между ними.

Она не видела меня, и я крикнул через плечо старика:

— Послушайте, Ева…

Девушка обернулась, вздрогнула от неожиданности, но, увидев, что это всего лишь я, снова стала смотреть на море.

— Ева, послушайте, мне хочется объяснить вам, что вчера…

Она всё ещё смотрела на воду.

— Всё это глупости…

Старик недовольно повернулся ко мне, потому что я дышал ему в шею.

— Посторонитесь, — сказал я. — Никто не украдёт ваши чемоданы. А для меня это важно.

— Важно… — буркнул старик с бородой. — Мир гибнет.

Но он всё же посторонился, потому что не хотел, чтобы ему кричали в ухо.

И вот я стоял рядом с ней. Вознаграждённый за все муки этого несчастного дня.

— Ева, я проклинаю себя за всё, что наговорил вам вчера.

— Дело не в том, что вы всё это сказали. Важно, что вы так думаете, — сухо ответила она, не глядя на меня.

— Но это неправда, именно это неправда. Ничего подобного я не думал. Был опьянён злобой, и не к вам, а к тем, другим, и, как пьяный, перепутал всё, и истину, и ложь, наговорил вам жалких грубостей.

Она молчала и смотрела на море.

— Ева, послушайте, постарайтесь понять меня…

— Откуда вы узнали моё имя?

— От вас, когда вы там, на скамейке, повторили слова матери: «Ты очень гордая, Ева.» Всё время, пока вы рассказывали мне всё это, я думал о себе и о своей жизни, потому что она была не веселее вашей. И если я ненавижу тех, других, и если вчера вспылил, то потому, что всю жизнь меня заставляли гнуть шею, топтали, отнимали у меня всё, к чему я протягивал руку, хотя это всё и не принадлежало им и не было им нужно. Я не говорил вам этого, но это именно так.

Она всё молчала.

— Вчера во мне говорила злоба, и вы знаете, что она не направлена против вас, ведь не ради злобы я хожу за вами столько дней. Я бросал обвинения вам в лицо, но не видел вас, вы были только раскрытым окном, через которое на меня смотрели они и через которое я кричал тем, которых ненавижу с детства. В лицее у меня отняли стипендию, потому что мой отец был коммунистом. Отец умер, но всё равно, он был коммунистом, и, следовательно, его сын не имел права учиться. Но я хотел учиться, и учился благодаря поту моей матери, которая в кровь стирала свои старческие руки, склонившись над паркетами богачей. И в университете я должен был получать стипендию, потому что был первым, и меня опять лишили её, потому что теперь сам я был опасен, а значит, не имел права на свой кусок. И я работал ночным сторожем, а днём с тяжёлой головой слушал лекции, в то время как сыновья богачей расхаживали по ресторанам бульвара Сен-Мишель. А потом я выдержал конкурс на место ассистента, но и его у меня отобрали и заставили два года ждать жалкой службы, и дали мне её только потому, что она и в самом деле была жалкой. И когда я в один прекрасный день приехал в Венецию и встретил девушку, для которой готов на всё, я увидел, что они и здесь встали на моём пути, решили и её отобрать у меня. Поэтому ночью я кипел злобой, но не к вам, а как бы отстаивая вас, потому что, кроме вас, у меня никого нет и никого не было.

Место за чемоданами было совсем крошечным, и мы стояли, почти касаясь друг друга, и, говоря, я невольно обнял девушку за талию и почувствовал, хотя это и было совершенно невероятно, что она обмякает в моих руках и склоняет голову мне на плечо. А потом я, как в тумане, услышал насмешливый голос старика:

— Теперь мне ясно, что было так важно… целоваться начали.

Уже стемнело, и я стоял, обняв девушку за плечи, и чувствовал щекой прикосновение её мягких волос. А Венеция приближалась к нам — озарённая неоном, прекрасная и сияющая, как светлое будущее. И это был восьмой вечер, о котором я не могу рассказать.

У меня в памяти путаются эти несколько дней, которые пришли позднее, потому что все они были счастливыми и одинаковыми в своём счастье. Они были полны разговоров, взглядов и ласк, которых мне никогда не забыть и которых никогда не разложить по полочкам, я не знаю точно, что в какой день происходило.

Было утро, и мы сидели в моём гостиничном номере и очень походили на семью, потому что Ева готовила завтрак, а я читал газету.

— Ну, что там нового?

Она спросила это, чтобы доставить мне удовольствие. Потому что вообще-то Ева относилась к тем людям, которые просматривают только заголовки, чтобы увидеть будет или не будет война, а потом переходят к светским новостям и криминальной хронике.

— Ничего интересного, — ответил я и только теперь понял, что не прочёл ни строчки.

Всё время, держа газету, я украдкой наблюдал за Евой и пытался осознать то, что осознать было невозможно, — что моя незнакомка здесь, возле меня, кутается в мою пижаму, что её ноги тонут в моих огромных тапочках и что она наливает кофе в чашки для нас, двоих.

— Отложи на минутку газету. За три дня ты стал похож на охладевшего супруга. Похоже, я напрасно сочла, что ты мужчина моего типа.

— Впервые слышу нечто подобное, — ответил я, придвигая свой стул к столу.

— Это неважно, важно, что это так. Помнишь, ты спрашивал, каким должен быть мой герой. А я засмеялась про себя, и мне хотелось сказать: «Таким, как ты, глупый», но не сказала, чтобы ты не возгордился. Потому что я не питаю слабости к идеальным мужчинам и считаю, что если такие и существуют, то они ужасно скучные. Впрочем, в некоторые дни и ты был ужасно скучным.

— В какие именно?

— В те, когда ты представлялся очень воспитанным и кротким. Мне именно то и нравилось, что ты мог развивать теории о будущем мира, а потом бросаться стульями или ругаться с полицейскими перед казино. Но ты вообразил, что раз отправился с изысканной дамой, то должен и сам блеснуть манерами.

— Ничего я не вообразил, просто боялся. Боялся, что могу потерять тебя, и был готов разыгрывать любые комедии.

Она отпила немного кофе и деликатно откусила кусочек булочки. Она всегда ела деликатно, это вошло у неё в привычку.

— Значит, твоё «с первого взгляда» не было только словами?

— Словами? Да это было чем-то вроде удара по носу. Я находился на пароходике уже с полчаса, когда тебя заметил, а потом уже не мог отвести взгляда от твоего лица. Злился, что смотрю на тебя, и всё же смотрел…

— И даже завязал остроумный разговор о погоде: «Тепло, не правда ли?»

Она попыталась говорить моим голосом, потом рассмеялась мягким грудным смехом.

— Не знаю, выдумала бы ли ты на моём месте что-нибудь более умное.

— Милый, ты рассердился, — сказала Ева и придвинула свой стул к моему.

— Послушай, — произнёс я, и вправду несколько раздосадованный. — Ты хотя и имеешь голову учителя истории, всё же ничего не понимаешь. Я не играл роли и не ожидал всего того, что произошло, думал, что так и уеду, не прикоснувшись к тебе, единственно, чего я хотел, — это быть с тобою до последнего дня…

Но я не мог продолжить, потому что её руки притянули меня к себе, и в груди у меня разлилась та странная теплота, от которой прерывается дыхание.

В один из этих трёх дней мы лежали на пляже, не на том, дорогом, а на другом, и тихо разговаривали, глядя на зелёный купол раскрытого над нашими головами зонта.

— Ты в самом деле хочешь жениться на мне? — спрашивала она.

— А что в этом удивительного?

— Для меня удивительно. Никогда до сих пор мне не делали предложений.

— В самом деле?

— Никогда. Если не принимать во внимание предложения бакалейщика.

— А теперь получили одно. И не от бакалейщика.

— А что я должна делать в качестве твоей супруги?

— Что пожелаешь.

— Но чего бы желал ты?

— Я не могу распоряжаться тобою. Согласен на всё, что ты сама выберешь.

— Может быть, стать домохозяйкой? Хорошей и прилежной домохозяйкой, которая украсит семейное гнездо. Впрочем, сколько у тебя комнат?

— Две. И даже ванная.

— Две комнаты. И даже ванная. Не так плохо.

— Для Менильмонтана и простого учителя совсем неплохо.

— Нужно обставить их уютно. Только, знаешь что, из меня не выйдет хорошей хозяйки. Мне уже начинает так казаться.

— Ты могла бы работать, как делают другие.

— Кем работать?

— Продавщицей или кассиршей, или станешь служащей, — не знаю, что тебе больше по душе.

— А, нет. Это совсем не привлекает меня. Хватит мне и того стажа, который я имею.

— Ты могла бы учиться, — терпеливо предложил я.

— Зачем?

— Чтобы приобрести профессию. Профессию, которую бы ты любила.

Она замолчала. Наверно, думала.

— Не вижу такой профессии.

— Ты могла бы стать учительницей, например.

Ева снова замолчала. Потом сказала:

— А знаешь, это идея.

Она не добавила ничего больше. Но за обедом, когда мы сидели в бистро, снова вернулась к этому разговору:

— Я — между партами, за которыми сидят маленькие девочки. Тебе не кажется это смешным?

— Почему же? Я нахожу, что это чудесно.

Мои слова, по-видимому, успокоили её.

— В сущности, почему бы и нет? Во всяком случае, это нечто такое, что мне нравится. Только за учение надо платить.

— Не беспокойся. Не умрёшь с голода. Не могу обещать тебе луну, но у тебя будет свой дом, книги, тёплая комната и цель в жизни. Или тебе этого мало?

— Это зависит от многих вещей… С тобой этого достаточно. Иметь рядом с собой близкого человека, после стольких лет одиночества. И какого одиночества!..

Мысль об учёбе придавала ей уверенности, открывала перед ней новые перспективы. Она даже пыталась распределить своё время, месячную зарплату, думала, как лучше устроить быт.

В один из таких дней перед нами снова вырос Старик. Похоже, он долго обходил пляжи, разыскивая её, пока, наконец, не обнаружил. Старик взял для себя зонт и матрас и расположился неподалёку от нас, молча поклонившись Еве. На меня он, по обыкновению, не обратил никакого внимания и вообще не беспокоил нас, но я почувствовал, как у меня по телу прошла неприятная дрожь и от его присутствия, и от того голодного взгляда, которым он провожал женщину, когда мы пошли к морю.

— Боюсь, что в один прекрасный день я надаю ему по его хищной роже, — грозился я.

— Оставь его в покое. Он ничего тебе не делает.

— Ждёт.

— Пускай ждёт.

— Ты не сказала мне, что, в сущности, произошло между вами тогда, в ресторане.

— Что могло произойти? Он держался всё время очень мило и благовоспитанно, а когда пили ликёр, предложил мне стать его любовницей. На то бьёт, что, хотя и не обладает качествами двадцатилетнего юноши, но располагает всем остальным, в чём может нуждаться женщина.

— Что же это за всё остальное?

— И я задала емутот же вопрос.

— Ему стоило просто влепить пощёчину, а не задавать вопросы.

— Нет, пощёчины в «Эксцельсиоре» не в почёте. А кроме того, всегда интересно знать цену, которую тебе дают.

— Какова же его цена?

— Приличная. Не в его характере торговаться из-за машины или туалетов.

— Благодетель, — вознегодовал я, глядя на тёмную толстую спину Старика, лежавшего в нескольких метрах от нас. — Ты думаешь, он не хитрит?

— Зачем ему хитрить? Такие, как он, платят по пятьдесят тысяч за собаку. Совсем естественно, что они несколько больше дадут за женщину.

Разговор раздражал меня, но я не удержался, чтобы спросить.

— А Аполлон с пляжа тоже предлагал тебе подобную сделку?

Её лицо на мгновение потемнело.

— Почти. Только он был к тому же и лицемером. Увидел меня в магазине, принялся крутиться возле него, пригласил провести вместе вечер, прикидывался влюблённым. Хозяйка знала его как богатого и порядочного клиента, что же больше? В первый день он разыгрывал из себя на пляже скромного поклонника. На второй перешёл к разговорам о вечной любви, а на третий, решив, что всё идёт как по маслу, признался, что он, собственно, женат, но это не препятствие, даже напротив, потому что постоянное сожительство убивает чувства.

— Хорошо, что он был женат.

— Почему?

— Потому что иначе мы бы не сидели здесь с тобой.

Она замолчала. Потом призналась:

— Наверно. Тогда я ещё не знала, что люблю тебя.

— Вот как? А когда ты это узнала?

— В тот вечер, когда ты наговорил мне все эти ужасные вещи. Я долго бежала в темноте, потом села на какую-то скамейку. Глаза у меня были мокрыми. Я даже удивилась, что плачу, я, которая думала, что уже не могу плакать, потому что выплакала глаза ещё девчонкой. И поняла, что всё это из-за грубияна-учителя.

— Повезло грубияну, — сказал я. — Повезло, что Аполлон оказался женатым.

— Верно. Давай поговорим о другом. Этот разговор и без того доводит меня до состояния, какое бывает при морской болезни.

Она засмеялась, потом добавила:

— Во всяком случае, если бы я вышла за него замуж, то не только из-за денег. Он был красив и неглуп, и вообще туго набитый кошелёк никогда не был для меня предметом мечтаний. Мне предлагали кошельки.

— Знаю. Давай поговорим о другом.

Я боялся её прошлого как некоего безликого, но постоянно присутствующего врага, который всё ещё имел власть над ней и мог каждую минуту запросто позвать её, и тогда Ева оставит меня и пойдёт назад, покорно склонив голову. Когда мы гуляли вместе, под руку, я инстинктивно избегал рождающих соблазны мест и, проходя мимо модной витрины, дорогого ресторана с хрусталём и серебром или величественной лестницы казино, всегда испытывал неясный страх. Я был спокоен с нею только, когда мы сидели на песке возле моря или вечером в моём номере, обнявшись за плечи, как школьники, и говорили о маленькой квартире, которая ждёт нас где-то вдали, на Менильмонтане, о книгах и прогулках по набережной Сены, а вода глухо билась внизу о старые камни, и этот шум уже не раздражал меня, и паровозные гудки уже не казались мне унылыми, потому что в комнате нас было двое, и я чувствовал у себя под ладонью её тёплое плечо, а моё лицо ласкали её волосы.

Наступил последний день. Накануне вечером я попросил Еву собрать вещи, потому что она не пускала меня к себе домой. Она мне сказала, что это нетрудная задача, потому что весь её багаж умещается в одном чемодане. И вот теперь наступил последний день. Мы встретились на пристани возле отеля, и, помогая ей сойти с пароходика, я торжественно сообщил, что уже купил билеты и завтра утром мы уезжаем. Не возразив, Ева предложила:

— Пойдём куда-нибудь, выпьем по чашке кофе.

— Выпьем кофе и чего-нибудь покрепче, — заявил я, — потому что у меня есть восемь тысяч на питание. Видишь, каковы плоды экономной жизни.

Она кивнула, но даже не улыбнулась в ответ, и я только теперь заметил, что её лицо бледно, а под милыми карими глазами лежат тени усталости.

— Что с тобой? Ты не спала? — спросил я.

— Ничего. Пойдём пить кофе.

Мы сели за Столик на шумной улице, ведущей от вокзала к городу. Вокруг нас сновали мальчики из отелей, нагружённые корзинами с хлебом, продавщицы, толкающие перед собой тележки с огромными целлулоидными куклами или дешёвыми стеклянными изделиями, отражавшими всю пестроту этого летнего утра.

Ева молчаливо выпила свой кофе, задумчиво посмотрела на меня, потом сказала;

— Знаешь, Жан-Люк, я думала всю ночь. Я не поеду с тобой. Не могу.

Мне показалось, что в глубине души я знал, что она так скажет, знал, но, боясь правды, лгал себе, что ничего не знаю.

— Ты не спала, — ответил я, — и сама не знаешь, что говоришь.

— Не обращайся со мной, как с больным ребёнком. Очень хорошо знаю и поэтому имею смелость сказать тебе это.

— Постой, — остановил её я. — Давай начнём сначала. Вчера вечером мы договорились, что ты поедешь, не так ли?

Она молча кивнула.

— И договорились также, что ты соберёшь свои вещи. Ты их собрала?

— Собрала… То есть, начала собирать и именно, когда собирала все эти тряпки и мелочи, вдруг поняла, насколько нелепо выглядит всё то, что мы с тобой задумали. Это невозможно, Жан-Люк, понимаешь, невозможно.

— Но почему?

— Почему? Существуют сотни самых различных «почему». Потому что я совсем из другого мира, потому что я не смогу прижиться в твоём квартале, потому что мы с тобой совсем разные люди…

— Что из того, что разные? Разве до сих пор мы не были разными, разве мешало это нашему счастью?

— Но пойми, что это совсем другое дело. Здесь мы пережили дни любви, первые дни, здесь были безделие, и уйма свободного времени, и твой отпуск, и Венеция, и Лидо, а там всё иначе, там не будет шуток, там будут дни работы, все одинаковые и длинные. Я хорошо себя знаю и знаю, что не буду счастлива и не сделаю счастливым тебя.

— Ты расстроена, — упорствовал я. — Всё это от бессонной ночи и призраков прошлого.

— Ну хорошо, а можешь ли ты прогнать эти призраки? Разве можешь развеять их просто так… — Она замахала руками, словно развеивала табачный дым. — Ведь это прошлое будет преследовать меня и отравлять жизнь прежними мечтами, пусть для тебя глупыми, но живыми для меня, укоренившимися в моём сознании.

Я рассеянно слушал её и напряжённо думал: «Человек науки, живущий своими книгами и другими подобными вещами, и женщина, мечтающая о довольстве, разнообразии, блеске, туалетах, — и ребёнку ясно, что это самый невозможный союз.»

Я всё молчал.

— Пойми, Жан-Люк, может быть, не стоило говорить тебе всё это, но мне хочется быть до конца искренней с тобой. Я свыклась с мыслями о стольких вещах, жила с ними долгие годы, и сейчас они сильнее меня, и я не могу прогнать их, как бы ни хотела, не могу.

— Послушай, — остановил я её. — Я скажу тебе кое-что, но прошу выслушать меня спокойно. Выпей ещё кофе, ты и в самом деле измучена.

— Не хочу больше кофе.

— Тогда слушай: я не стану досаждать тебе глупыми упрёками, вроде «значит, тряпки тебе дороже, чем я». Ты искренна, и этого достаточно. Я не стану говорить и о себе. Я принимаю тебя такой, какая ты есть, и знаю, что, как бы трудно ни пришлось, буду счастлив и что единственное возможное несчастье, большое и непоправимое, — если ты останешься здесь. Итак, я исхожу из того, что вопрос только в тебе. Ты говорила о довольстве, блеске, разнообразии и прочих подобных вещах. Если бы тебе предлагали всё это, разговор был бы излишним. Ты выбирала бы между двумя вещами и выбрала бы то, что тебе больше по сердцу. Но пойми, Ева, что ты не выбираешь между двумя вещами, ты выбираешь между реальным, досягаемым и иллюзией, между возможной скромной жизнью и блестящим миражем. Мираж, за которым ты гонишься, — ложная цель.

Она попыталась возразить, но я снова остановил её.

— Я совсем ясно вижу жизнь, которая предстоит тебе в этом городе. Хочешь, я опишу тебе её? Ты будешь сидеть в своём скучном магазине между купальниками и халатами и ждать. Будешь бродить по пляжам и возле казино и ждать. Будешь нарываться на нахалов, отделываться от них и ждать. Будешь питаться кое-как, чтобы иметь деньги на одежду, будешь ломать голову над тем, как из дешёвого сделать дорогое, и ждать. Будешь одинока, будешь по вечерам одна возвращаться в свою нищенскую комнату и ждать, будешь плакать в одиночестве, тосковать в одиночестве и ждать. И придёт время, когда ты с ужасом заметишь, что лицо начало увядать, что вокруг глаз появились мелкие морщинки, цвет волос поблёк. И тебя охватит паника, потому что у тебя больше не останется времени ждать, и ты закроешь глаза и остановишься на первом, кто пожелает тебя, будь то Старик или кто-нибудь вроде него.

Нужно было сказать ещё что-то, но я не успевал собраться с мыслями. Нужно было это сказать иначе, но не было времени на то, чтоб подбирать слова. Я говорил и говорил, словно обилие слов могло остановить её.

— Ты думаешь, вероятно, что я предполагаю худшее, чтобы испугать, задержать тебя. Но что тогда лучшее? Богатый супруг? Шанс один на тысячу? И даже если ты встретишь его, каким он будет? Будет ли понимать тебя, любить не только твоё тело, даст ли тебе, по крайней мере, самое лёгкое — блеск и довольство? В твоём положении невозможно быть слишком разборчивой. Один на тысячу… один на тысячу, что ты найдёшь его, но найти такого, какого хочешь ты, — шанс один на сто тысяч.

Она подпёрла ладонью усталое лицо и прошептала, не поднимая глаз:

— Оставь сотни и тысячи. Разве ты не понимаешь, что дело не в цифрах…

— Я просто хочу показать тебе, что ты ждёшь невозможного.

— Может быть. Не знаю. Но другое тоже невозможно для меня. Невозможно для меня такой, какая я есть.

— Неправда. В этом твоя вторая ошибка. Ты веришь в мираж, а не хочешь поверить в реальность, в то, что существует, в себя и в меня. Ты боишься реальности только потому, что она тебе неведома, она страшит тебя только неизвестностью. Ты напоминаешь новичка, который впервые получает толстые книги и думает, что никогда не постигнет их премудрости, а потом постигает эту премудрость, как постиг её его отец и постигнет его сын.

Она приподняла голову, посмотрела на меня и невесело усмехнулась:

— Как всё просто для тебя…

— И для тебя будет просто, нужно только, чтобы ты просто взглянула на вещи. Ты представляешь нашу жизнь как какую-то бесконечную цепь заполненных чёрной работой дней.

Но это не наша жизнь, Ева, совсем не наша жизнь. У нас будут свои развлечения, и ты опять же сможешь одеваться, и тебе это будет нетрудно, легче, чем Ла Бегум со всеми её миллионами, потому что корова и в кружевах стоимостью в десять миллионов всё равно останется коровой.

Она засмеялась. Не слишком весело, но засмеялась.

— Нет, в самом деле. Ты повесила нос, словно уходишь в монастырь. Но послушай, там, куда мы уедем, ты тоже будешь нравиться, и не меньше, чем здесь; мужчины, эти мерзавцы, опять будут обращать на тебя внимание, а женщины станут завидовать тебе, потому что немного таких женщин, как моя Ева.

Она снова засмеялась.

— Почему ты смеёшься?

— Потому что вижу, как ты насилуешь воображение, чтобы найти доводы. Ты хороший, Жан-Люк, и я совсем не стою тебя.

— Оставь это. Послушай, я предлагаю тебе следующее. Поедем со мной, поживи два месяца у меня и сама посмотри, как всё выглядит не отсюда, а на месте. Если ты решишь, что это не для тебя, я не стану сердиться и задерживать тебя. Сядешь на поезд и вернёшься. Согласна?

Она молчала, вертя пальцами чашку.

— Два месяца, Ева, только два месяца. Скажи, ты согласна?

Девушка подняла глаза, они снова стали мягкими и нежными.

— Хорошо, Жан-Люк, согласна.

Она поймала мои пальцы и легонько стиснула их своей маленькой рукой. И только теперь я почувствовал, что обливаюсь потом, что пульс участился, а в груди похолодело от страха. Как у пешехода, который чудом остался жив и пришёл в себя только, когда машина уже промчалась.

Мы провели вместе весь этот день, потому что это был наш последний день здесь и потому что Ева сказала мне, что бросает работу в магазине. Мы снова пошли на пляж и снова пообедали в бистро под оранжевым навесом. Потом мы гуляли, и все места, по которым мы проходили, были нашими местами, и я спрашивал: «Помнишь, как мы сидели вон там и разговаривали о Милом друге?» или «Помнишь, как ты посоветовала мне здесь вернуться к себе, потому что солнце плохо действует на меня?» — и мне было приятно, что у нашей любви есть своя биография, свои памятные места и даты, и мне казалось странным, что этот клочок земли, так густо населённый моими воспоминаниями, был совсем чужим для меня ещё месяц назад.

Вернулись мы, когда уже стемнело. Темнота сравняла шероховатости морской поверхности, а волны, рассекаемые пароходиком, синели в свете его огней. Небо покрыли густые лиловые облака, и только посередине тянулась длинная светлая полоса, словно солнце оставило свой след, возвращаясь домой.

Кондуктор через равные интервалы выкрикивал названия остановок: «Чиеза делла Салуте», «Палаццо Дарио», «Ка Фоскари»… — и я думал о том, что запомнил все эти названия не как памятники, а только как остановки, и снова вспомнил о блокноте, в котором я наметил свою программу и который засунул неизвестно куда. Но программа совершенно не беспокоила меня, я был доволен, что выполнил другую задачу, и немаловажную, хотя она совсем не входила в мои первоначальные планы.

Фасады дворцов проплывали мимо нас, озарённые холодным зеленоватым светом, а нас окружала темнота, и только шумы говорили о том, что на канале царит такое же движение, как на большом бульваре. Но я успел привыкнуть к этой жизни, и палуба уже не казалась мне неустойчивой. Стоя в обнимку с девушкой, я ясно различал предметы и шумы. Я видел в глухих тяжёлых всплесках неуклюжие туловища грузовых лодок, видел в быстро проносящемся мимо нас свисте полированные спины роскошных ведетт, видел в ленивой избитой песне чёрную длинную гондолу с задранным кверху носом, со стоящим сзади лодочником и парочкой туристов, которые в эту минуту думают о том, как они расскажут своим знакомым, что ездили в настоящей гондоле и что гондольер всё время пел романсы. Им, разумеется, совершенно безразлично, что лодочнику не до романсов и что романсы просто входят в программу и в счёт. И я с дрожью думал о том, что рисковал остаться всего лишь одним из множества туристов, посещающих этот город, не испытав и даже не подозревая о страданиях и радостях любви, не встретиться с девушкой, тихое ровное дыхание которой я чувствовал возле своей груди.

— Мы идём за чемоданом, да? — спросил я когда мы приблизились к вокзалу.

— Какой же ты неисправимый прозаик. Забудь об этом чемодане, ведь это наши последние часы здесь.

— И что мы будем делать в эти последние часы?

— Мне хочется пойти потанцевать. Туда, куда мы с тобой ходили в тот вечер.

— Где Американская рубашка чуть не перебил мне нос?

— Нет… Там, где я тебя поцеловала.

— Где же это было? Поцелуй помню, но место забыл.

— А я забыла поцелуй, а место помню.

— Этого ты могла бы и не говорить, — буркнул я. — И без того он мне слишком дорого обошёлся. Зачем ты, в сущности, подставила губы?

— Потому что таков обычай… И потому что твои глаза просили поцелуя…

— Как ты милосердна. Только после каждого подаяния приходится готовиться к пощёчине.

Мне показалось, что я задел её за живое, потому что она отвернулась и стала смотреть на приближающуюся, ярко освещённую пристань.

Но по дороге Ева развеселилась, а в саду с пёстрыми бумажными фонариками стала ещё веселее, и мы много танцевали и пили несколько больше, чем обычно, по случаю последнего вечера в этом городе, и никто не задевал нас.

— Знаешь, — сказал я, — что танцплощадки не ваше изобретение. У нас там много таких танцплощадок, под открытым небом, возле Сены, и парни исполняют на аккордеонах мелодии не хуже ваших.

— Слышала я ваши аккордеоны, — ответила девушка. — Они навевают грусть.

— Это когда их слушаешь одна, но когда человек один, всё навевает на него грусть. Если ты придёшь сюда как-нибудь вечером одна, так ли будут звучать для тебя аккордеоны, как сейчас?

— Зачем ты говоришь мне всё это? — она нахмурилась. — Чтобы развеселить? Давай выпьем ещё немного.

— Давай пить много. Но что это с тобой? Раньше ты совсем не пила.

— Потому что это отражается на внешности. Вы, мужчины, не можете понять, как трудно быть красивой, — приходится постоянно следить за собой, тем более, когда нет ничего другого, кроме красоты.

Сейчас, когда она сидела напротив меня с едва порозовевшим от вина лицом, с полуоткрытыми розовыми губами и глубокими карими глазами, тёплыми и ласковыми, она казалась мне прекраснее, чем когда бы то ни было, и казалось невероятным, что она сидит возле меня и гладит мою руку, а ужин и вино и цветные фонарики делали всё это ещё более нереальным, и я боялся, что если закрою глаза, то всё окружающее исчезнет, и я окажусь в темноте своего гостиничного номера или в бистро рядом со статуей кондотьера.

Вернулись мы очень поздно и очень поздно заснули. Не знаю, сколько времени прошло, когда я сквозь сон услышал бой часов и почувствовал, что Ева встаёт.

— Куда ты? Что случилось? — спросил я.

— Иду за чемоданом. Разве ты не видишь — уже светает.

Я попытался открыть глаза.

— Спи, спи, — прошептала она и погладила меня по лицу. — Я скоро вернусь.

И я снова погрузился в сон, чувствуя, что нежные губы легко прикоснулись к моему лбу.

Телефон зазвонил резко, отрывисто, и я, ещё не придя в себя после сна, протянул руку к трубке.

— Восемь часов, — услышал я голос мальчика из отеля. — Вы просили разбудить вас в восемь.

Я ответил что-то, потом спохватился.

— Когда придёт дама, попросите её подождать меня. Я сейчас спущусь.

Наш поезд отходил в девять часов, времени оставалось в обрез. Я побрился и подставил голову под струю холодной воды, чтобы немного снять тяжесть, всё ещё мучившую меня после выпитого вечером вина. Потом оделся, и хотя люблю порядок, начал беспорядочно запихивать вещи в чемодан, чтобы Еве не пришлось ждать. В чемодан одна за другой отправлялись все те вещи, которые сопутствуют любому путешествию: грязное бельё и цветные открытки, путеводитель и плавки, облепленные песком, никому не нужная коробка, украшенная ракушками, несколько книг, которые я захватил с собой и которые ни разу не раскрыл.

Я сошёл вниз, но Евы всё ещё не было. Позавтракал. Евы всё не было. Внезапно вместе с тупой болью в голове я почувствовал другую боль, острую и пронизывающую. «А если она вообще не придёт?» Я встал и зашагал по широким плитам холла. Плиты были чёрные и белые, и я невольно старался ступать только на белые, словно это могло помочь благоприятному разрешению вопроса. Нет, она не может не прийти. Хотя бы потому, что обещала. Просто потому, что это невозможно. Чёрная. Белая. Чёрная. Белая. Она задерживается из-за багажа. Из-за всех этих ненужных, не представляющих никакой ценности мелочей, которые женщины тем не менее постоянно таскают с собой. Возьмёт с собой лак для ногтей, хотя его и осталась одна капля, и начатую губную помаду, словно в Париже нет лака и помады. Чёрная. Белая. Чёрная. Белая. Кроме того, женщины всегда опаздывают и, разумеется, в первую очередь красивые. Дойдёт до двери и опять вернётся за чем-нибудь, снова встанет перед зеркалом. Опаздывают, но не на столько, чтобы упустить поезд. Просто появляются в последний момент, и приходится бежать потом, как сумасшедшему, и драться за места.

Я расхаживал, выбирая плитки, а паренёк в кассе перебирал квитанции, не обращая на меня внимания. Он перевидал немало таких, как я, которые ждут. В этом отеле останавливаются самые различные типы. Все эти квитанции были для типов, которым предстояло уехать в один день со мной.

Большие старинные часы на стене громко тикали. В этом громком тиканье было что-то нахальное и вызывающее. Могли бы работать и потише, тем более, что время они всё равно не производят. Без двадцати девять. Рано. Даже совсем рано. Вокзал в трёх шагах отсюда. Две минуты на дорогу, минута на то, чтобы сесть в вагон.

Но я не мог ничего не делать. Не мог оставаться в этом пустом холле.

— Послушайте, — сказал я. — Я пойду занимать места. Если придёт дама, скажите ей, что я на вокзале. Четвёртая линия.

— Хорошо, господин.

Я заметил, что к пристани подошёл пароход, и подождал, пока выйдут пассажиры. Евы среди них не было.

«Пока придёт следующий пароходик, я вернусь. Не пропущу его.» Я взял чемодан и стал подниматься по ведущей к вокзалу лестнице, всё время оборачиваясь, на всякий случай.

Пассажиры уже рассаживались по вагонам, но свободные места всё ещё можно было найти, и я отнёс багаж в последний вагон, чтобы не пришлось далеко бежать, если Ева запоздает. Я спустился к пристани и дождался следующего пароходика. Из него вышло множество людей, но Евы среди них не было. «А вдруг она приехала, пока я был на вокзале? Пароходики приходят, когда им заблагорассудится. То их жди часами, то они идут один за другим.»

— Нет, вас никто не искал, — сказал мальчик в отеле.

— Вы всё время находились здесь?

— Да, — ответил он. — Мне за это платят.

Я снова бросился на пристань. Она была пуста. Часы показывали без десяти девять.

«Ты трус, — подумал я. — Играешь в кошки-мышки. Скажи прямо, что станешь делать, если она не придёт? В этом вся суть.»

Я всё время избегал думать об этом, потому что при одной лишь мысли о том, что Ева может не прийти, у меня прерывалось дыхание. Но до отхода поезда оставалось десять минут, и эта мысль напрашивалась сама собой.

«Никуда не уеду, — с ожесточением подумал я. — Не тронусь с места, пока она не приедет. Ещё ничего не потеряно.»

Но это были пустые слова. Пустые слова, потому что у меня не осталось ни копейки, и я прекрасно знал, что нахожусь в безвыходном положении, и только упрямлюсь, как ребёнок.

Минуты бежали. А пароходика всё не было.

«Какой ты дурак. А что, если она сошла, пока ты находился в отеле? Положительно сошла и отправилась прямо на вокзал и теперь разыскивает тебя, а ты решаешь здесь вопросы жизни и смерти.»

Я побежал прямо на перрон. На четвёртой линии было только несколько провожающих, пассажиры уже вошли в вагоны. Евы не было. До отхода оставалось пять минут. Мне тоже пора было садиться.

«Посмотрю ещё раз, — сказал я себе. — Нужно посмотреть. Иначе я всегда буду думать, что потерял её, потому что не посмотрел ещё раз».

Я вышел на перрон. В этот момент от пристани медленно отделился пароходик, и, стоя на высокой лестнице, я почувствовал, что у меня захватывает дыхание, потому что я заметил там, среди толпы пассажиров, маленькое розовое пятно.

Перескакивая через ступеньки, я помчался вниз, к пристани. Между мной и пароходиком оставалось каких-нибудь два метра.

— Ева! — крикнул я. — Ты куда, Ева!

Я хорошо видел её. Видел её так, словно она была рядом со мной, как видел её десятки раз там, в тени каюты. Она хотела сделать вид, что не слышит, но не выдержала и обернулась. Её лицо было спокойным, как всегда спокойным, только глаза, горячие, подёрнутые влагой, потемнели.

— Ева, — кричал я, силясь перекрыть шум двигателя. — Скажи, ждать тебя?

А она всё так же стояла, стройная и неподвижная, среди толпы, потом подняла свои маленькие руки и прикоснулась ими к губам, и я почувствовал, как она целует меня через полосу воды, через людские головы, но это был прощальный поцелуй.

Не помню, как я сел на поезд, как доехал до Парижа. Сидел в переполненном купе, и что-то тяжёлое и жестокое пригибало меня к земле, и мне казалось, что это та рука, невидимая и роковая, которая всегда пригибала меня к земле и всегда отнимала всё самое дорогое. Я закрывал лицо руками, словно спал, и никто не мог видеть моих мокрых от слёз глаз. Потому что нелегко терять, когда почти победил и когда ты прав, потому что борешься за двоих.

Колёса дробно стучали, и сквозь их стук я слышал отрывистые фразы:

«Пройдёт. Всё к лучшему в этом лучшем из миров».

«Для вас всё кончается успокоением?»

«Разумеется, всё».

Нет, не всё. Потому что она всё ещё со мной, моя Ева. Не могу оставить её, она прочно вошла в мою жизнь. Когда я еду в метро или слушаю, как ученик сбивчиво отвечает урок, я ловлю себя на том, что мысленно разговариваю с ней и снова убеждаю её, как в то утро в бистро, но теперь привожу куда больше доводов, потому что у меня было достаточно времени на то, чтобы собрать их. Или думаю о том, где она в эту минуту и нашла ли своего принца. Длинными ночами, когда я наконец засыпаю, Ева приходит в мои исполненные кошмаров сны, измученная, измождённая, с погасшими глазами и горестно сжатыми губами. Она бродит по берегу, озарённая холодным призрачным светом, ищет что-то, не находит и снова идёт дальше. А из мрака медленно выплывает Старик, и его тяжёлый взгляд полон ожидания. Я открываю глаза и говорю себе, что бредил, потому что бред не наносит ран.

А потом долго лежу в темноте один и слушаю унылые паровозные гудки.

Богомил Райнов Бразильская мелодия

Глава первая

Уютная однокомнатная квартирка. Сквозь окно и балконную дверь ее заливает сияние майского утра. Светло—серые стены, темные бархатные кресла, розовый персидский ковер и непременный низкий столик. Бархатные шторы, тоже розовые, лампа под шелковым абажуром… Что еще? Ах, да: широкая тахта. Поверх мягкого одеяла на тахте лежит мертвец в небесно—голубой пижаме.

Осмотр, снимки, дактилоскопические исследования, составление протокола уже позади. Эксперты ушли, и в квартире нас осталось двое — я и мой старый приятель, судебный врач, не считая охраны у входа. Пока врач занимается своим делом, я еще раз осматриваю комнату, прихожую и балкон, чтобы уточнить собственные наблюдения и связать их в определенной последовательности.

— Эй, старина, есть что—нибудь новое?

Врач, как всегда, старается напустить на себя побольше важности и с ответом не торопится. Я вздыхаю, достаю пачку сигарет «Сълнце», но он торжественно заявляет:

— Мерси, не курю!

— Наконец хоть одна приятная новость, — говорю я, закуривая.

— Отравление газом и ничего больше. — Врач пропускает мимо ушей мою болтовню. — А все остальное покажут только анализы.

— Браво! Ты ловко объясняешь очевидные вещи.

— За ответы на загадочные платят тебе!

Меня, собственно, интересует одно…

— Принимал ли он на ночь снотворное? — заканчивает вместо меня врач и небрежно добавляет: — Впрочем, дай—ка мне одну сигарету.

— Прощай, экономия! — ворчу я, наблюдая, как он привычно перебирает сигареты, отыскивая ту, что помягче. — А с каких пор ты не куришь?

— Понимаешь, если удержусь и завтра, то как раз получится два дня, — поясняет врач и с наслаждением затягивается.

Потом он укладывает чемоданчик, прощается и уходит. Теперь на месте преступления я один.

Не будем спешить с выводами. Рассмотрим прежде факты. Итак, нам известно следующее.

Христо Асенов — коммерсант, еще до войны переселившийся в Германию. Гражданин ФРГ. Несколько раз приезжал в Болгарию по торговым делам. накануне, примерно в 21 час, он отправился в ресторан «Балкан» вместе с Магдой Коевой, его знакомой. Примерно в половине двенадцатого Асенова разыскивал по телефону какой—то человек. Чуть позже в ресторане появился Филип Манев, близкий приятель Коевой, и пытался ее увести. Когда Асенов запротестовал, Манев устроил скандал. Манева и Коеву задержали, Асенов же пошел домой, где сегодня утром его нашли мертвым.

Квартира, которую снимал Асенов, имеет отдельный вход. Сперва попадаешь в скромную прихожую. Справа — туалет, слева — широкая ниша с кухонным столом и газовой плитой. Кран этой плиты был открыт… Так что же это — несчастный случай?

На кухонном столе банка растворимого кофе, пачка сахара, пустая чашка, спички. На плите — кофеварка, а рядом с ней и под ней — вода. Асенов, видимо, хотел выпить кофе, зажег горелку, поставил кофеварку на огонь, а сам уснул. Вода закипела, перелилась через край, погасила пламя, и смертоносный газ проник в комнату…

Эту версия подтверждали и другие обстоятельства: входная дверь была заперта изнутри. Балконная дверь тоже закрыта, правда, не на ключ, но квартира находится на пятом этаже и проникнуть в нее через балкон не так—то просто. Перед тем, как облачиться в пижаму, Асенов аккуратно разложил свои вещи на стуле возле балконной двери. Во внутреннем кармане пиджака умершего были найдены паспорт и бумажник с крупной суммой болгарских левов и тридцатью западногерманскими марками. Если целью убийства (допустим, что это убийство) была кража, то почему преступник пошел на риск, решив отравить Асенова газом? Ведь для этого надо было проникнуть на балкон, пересечь всю комнату, добраться до плиты и вернуться назад. Во—первых, услышав шаги, Асенов мог проснуться. Во—вторых, убийце надо было долго отсиживаться на балконе, пока газ наполнял комнату, а затем открыть балконную дверь и снова ждать, чтобы газ выветрился. И лишь после всех этих операций приступить к краже. Трудно все это объяснить. Ведь вору достаточно было подождать, когда Асенов уснет, просунуть из—за балконной двери руку, дотянуться до стула, на котором висел пиджак, и взять все, что там находилось. Не говоря уже о том, что тот, кто хочет только украсть, редко идет на убийство. И, наконец, главное — деньги остались на месте.

Нет пока и оснований предполагать, что Асенова могли убить по иным мотивам — скажем, из мести. Он вырос в Бургасе, покинул Болгарию еще юношей, в 1939 году, и, насколько известно, у нас в стране у него не было ни родственников, ни близких знакомых. Скандал с Маневым? Конечно, теперь этот инцидент требует подробного изучения. Но ведь Манев и Коева были задержаны когда Асенов был еще в полном здравии, и до сих пор находятся в отделении. Таким образом, они «вне игры».

Самоубийство тоже маловероятно. Когда человек готовится покончить с собой, он вряд ли перед этим станет варить кофе. Но если все—таки самоубийство, то из—за чего? Из—за того, что попытались увести его девушку? Слишком «нежно» для деловой версии.

Наиболее правдоподобным кажется предположение о несчастном случае: вода закипела, погасила пламя… и так далее. Но первая версия нередко бывает ошибочной, ибо опирается на поверхностные наблюдения.

Когда открыли запертую изнутри дверь (к счастью, этого не успели сделать расторопные соседи), концентрация газа в комнате оказалась очень слабой. Разумеется, газ мог улетучиться за время, прошедшее после смерти Асенова, но едва ли до такой степени. К тому же баллон с газом был почти полным. Если же допустить преступление, то столь слабую концентрацию газа легко объяснить. Отравив свою жертву, убийца проветрил помещение, чтобы осуществить кражу и затем представить все как несчастный случай.

Пойдем дальше. Хотя квартира находится на пятом этаже, попасть в нее через балкон можно. Над квартирным балконом нависает балкон чердачный, связанный с чердачным коридором, на который, в свою очередь, можно подняться по черной лестнице. Дверь на чердак была закрыта, но свежие царапины на замочной скважине дают основание полагать, что тут действовали отмычкой.

Человек, проникший на чердак, был уже близок к цели: чтобы попасть в квартиру Асенова, надо перелезть через перила чердачного балкона и отважиться на метровый прыжок вниз. Если подстраховаться веревкой, можно без особых затруднений проделать и обратный путь.

Но даже самый умный и опытный преступник, мечтающий совершить «ОБРАЗЦОВОЕ ПРЕСТУПЛЕНИЕ», забывает подчас о том, что, как бы он ни был предусмотрителен и ловок, нет способа не оставить улик. Каждый из нас материален и действует в материальной среде. Вот и сейчас улики налицо: царапины на замочной скважине, следы на пыльных перилах чердачного балкона, видимо, от веревки, легкий след на штукатурке фасада — там, где человек вынужден был опереться ногой, подтягиваясь на веревке, и, наконец, еще один след — наверное, отпечаток той же ноги в носке на полу в прихожей. Если каждый из этих отпечатков взять в отдельности, их появление можно объяснить причинами, не относящимися к нашему делу. Но при сопоставлении они дают воображению известную пищу.

Все это так. Однако нет смысла разжигать воображение подобными доводами. В конечном счете обнаруженные следы могут оказаться не уликами, а просто случайными отметинами. Каждая мелочь становится подозрительной, если начинаешь в нее всматриваться. Я припомнил давнишний случай, когда очень уж много фактов доказывали убийство, а в итоге оказалось самоубийство. Стало быть, подождем заключения экспертов.

Одно бесспорно: если здесь убийство, то оно было не только предумышленным, не только тщательно и хитроумно задуманным, но и совершено хладнокровным преступником. Последовательные этапы операции: прыжок на балкон, газ, проветривание, кража, инсценировка несчастного случая, уход — все это требовало не только времени, но и железных нервов.

Кроме того, преступник должен был хорошо знать квартиру Асенова. Ведь он делал ставку на газовую плиту, а они еще не слишком распространены у нас из—за отсутствия собственного природного газа.

Эта мысль заставляет меня покинуть комнату Асенова и отправиться к хозяйке покойного.

Гражданка Гелева живет рядом, за перегородкой, отделяющей ее комнату от той части квартиры, которую она обычно сдавала.

Гелева открывает дверь после первого же звонка. Она улыбается, стараясь скрыть страх и досаду, и приглашает меня в помещение — гибрид спальни и гостиной. Комната обставлена красивой, но довольно старой мебелью.

— Присаживайтесь, — натянуто улыбается Гелева. — Хотите кофе?

— Только если он уже готов. И если позволите, я закурю.

— Конечно. Я тоже курю. А кофе и в самом деле почти готов.

Это «почти» занимает около десяти минут, но их нельзя полностью списать в пассив, ибо открытая дверь дает возможность продолжать неизбежный в таких случаях разговор:

— Сколько раз останавливался у вас Асенов?

— Три раза. Уже в первый приезд квартира ему понравилась… У меня, сами видите, все чисто…

— Да, это видно. А как он проводил время? С какими людьми встречался? Кто бывал у него? Расскажите все, что о нем знаете.

— Это был исключительно аккуратный человек. Насколько я поняла из его телефонных разговоров (он иногда забегал ко мне позвонить), у него были только деловые связи. Здесь никто не бывал, кроме одной его приятельницы.

— Коевой?

— Я знаю ее как Магду.

— А что бы вы могли сказать об этой Магде?

— Да что вам сказать! Эти нынешние вертихвостки, вы их, наверное, сами знаете…

— Она надеялась выйти за Асенова замуж, не так ли?

— Может, и надеялась. Но Асенов был не из тех, кто женится на ком попало.

— А вы не знаете, с кем общалась Магда, когда Асенов уезжал в ФРГ?

— С такими же, как она сама. Встречала ее раза два на улице с какими—то подозрительными парнями.

— А у вас кто бывает?

— Соседки. Кто же еще?

Гелева приносит поднос с кофе, ставит передо мной на столик и садится, положив ногу на ногу. У Гелевой еще густые волосы, белое ухоженное лицо, и выглядит она моложаво, хотя ей, наверное, уже за пятьдесят. Надеюсь, нервы у нее тоже в порядке.

— А супруг ваш разве не заходит? — спрашиваю я, отпивая кофе.

— Хотите сказать, бывший? — Она недовольно морщит свои полные губы. — Заходит иногда, чтобы испортить мне настроение.

— Так ли?

— Именно так! Всегда хочет вытянуть из меня деньги.

— Под каким предлогом?

Считает, что я должна ему за квартиру. В свое время он действительно помог мне ее купить, но я давно…

— Ясно. А как вы провели вчерашний вечер?

— У меня была Савова, соседка снизу. Пили кофе, болтали, потом я ее проводила.

— В котором часу?

— Около десяти. Прибрала немного комнату и легла, но мне не спалось.

— Вы слышали, когда пришел Асенов?

— А как же! Только включила радио, и он явился.

— Когда это было?

— В полночь.

— А потом?

— Потом ничего. Перед тем как заснуть, ничего больше не слышала.

— Благодарю вас за сведения, — говорю я, поднимаясь. — Да, чуть не забыл: почему вы перенесли газовую плиту на ту половину?

— Да потому что квартиранты хотят пользоваться плитой, а газовые гораздо дешевле электрических.

Гелева смотрит на меня вопросительно, стараясь угадать причину моего вопроса, и добавляет:

— И причем здесь плита? Если человеку суждено умереть, он и без плиты умрет.

Я знаю, что подобные убийства по законам детективной литературы должны совершаться в мрачную погоду с туманами и дождями, причем дождь может быть любой: моросящий и надоедливый, косой и холодный, проливной и даже грозовой. А инспектору полагается бродить в этой кромешной тьме и пытаться рассеять туман, которым убийца окутал свое злодейское преступление.

Короче, традиции жанра мне известны, но убийства не считаются с календарем, и когда я выхожу на улицу, то попадаю в объятия погожего весеннего дня. Деревья распустились, и сквозь нежную зелень ветвей я вижу фигуры парней, девушек, матерей с детьми и точно колпак над всем этим — синее, синее небо. Вот он, мирный город, по которому иду и я. Иду и чувствую себя лишним — вместе со своими мрачными версиями и прочими атрибутами своей профессии, которая, по сути дела, является анахронизмом. Правда, это анахронизм лишь следствие другого анахронизма — преступности. Но так или иначе, туманы и дожди больше соответствуют деятельности инспектора.

Выхожу на бульвар Витоша и через несколько десятков шагов достигаю кафе «Бразилия». Зал после солнечной улицы кажется темным и сыроватым. Подхожу к бару и вижу знакомую официантку.

— Здравствуй! Что подать?

— Только не кофе.

— Если не кофе, тогда зачем пришел к нам?

Официантку немного задевает мое пренебрежение к гордости кафе «Бразилия», но все же она приносит мне апельсиновый сок.

— Среди ваших клиентов нет ли неких Филипа и Магды?

— А как же! Они тут постоянно околачиваются.

— А когда?

— В основном по вечерам.

— Кто еще в их компании?

— Два парня — Спас и Моньо.

— А еще?

— Раньше приходили две девушки — Дора и Лиза, но давно уже их не видно.

— Как они себя ведут?

— Вполне прилично. Только этот Спас немного дикий.

— В каком смысле?

— Силы много, а ума мало. Однажды ввязался в драку с двумя клиентами. Хорошо, Филип его остановил.

— Связаны они с иностранцами?

— Такого не замечала.

— Мерси. Сок был чудесный.

— Но ты его даже не попробовал!

— Какая разница — я знаю вашу фирму.

Выхожу на улицу и, слегка щурясь от солнца, снова бреду по городу рядом с собственной тенью.

Устраиваюсь в своем тихом кабинете за добротным письменным столом. Это не то что моя прежняя канцелярия, с рядами пустых столов и сорокасвечовой лампой. Теперь у меня свой, ярко освещенный кабинет, в нем есть глобус, напоминающий мне луну. От луны, согласитесь, уже совсем недалеко до романтических воспоминаний о встречах с любимой, когда над головой колышутся ветви ночного леса…

Но теперь мне не до приятных воспоминаний и ночных прогулок. Отгородившись от живого мира стенами кабинета, я должен погрузиться в деловые бумаги и документы. Немного справок. И больше работы мозговыми извилинами.

Кто—нибудь может подумать, что я напрасно трачу драгоценное время, теряю темп и вообще отстаю от поезда. Убийца — если он существует — воспользуется моей медлительностью и уничтожит все улики. Улики? Какие именно? Грязные носки, которые можно сжечь за пять минут. Отмычка, которую можно ночью выбросить в колодец канализации, отправив туда заодно и пару перчаток. Запыленная одежда — пуловер или куртка — после нескольких взмахов щетки снова станет чистой. Вот и нет улик.

Однако я подозреваю, что существует еще одна улика, от которой не так легко избавиться. И эту улику — если, конечно, она вообще существует — преступник уничтожать не будет, а постарается спрятать понадежнее. Весь вопрос: где? И естественно: кто это сделает?

И вот я сижу за своим столом, связываюсь по телефону с разными службами и стараюсь полностью использовать возможности своей конторы.

Когда меня вызывают к шефу, я как раз просматриваю документы из темно—зеленой папки.

Полковник встречает меня стоя, кивает в знак приветствия, показывает на кресло, а затем на деревянную коробку на столике, что означает «можешь курить» и в то же время «готовься к подробному докладу».

— Итак, что нового? — спрашивает шеф, дожидаясь, пока я сяду и закурю сигарету.

Излагаю с предельной краткостью установленные до сих пор факты, стараюсь не пропустить ничего существенного, хотя полковник уже в курсе наиболее важных деталей.

— Не понимаю, почему хозяйка так рано позвонила Асенову? — спрашивает он.

— Она несла ему завтрак. В семь часов, как обычно.

— Что любопытного в показаниях Манева и Коевой?

— Ничего интересного, кроме того, что они полностью совпадают. Скандал изображают как сцену ревности.

Шеф задает еще несколько вопросов о том о сем, но метит именно туда, где у меня «тонко». Затем следует неизменное:

— Какие у тебя версии?

Полковник слушает меня, погруженный в размышления, что дает мне возможность якобы по ошибке закурить вторую сигарету. Сам шеф не курит и не любит, когда в его кабинете чересчур дымно.

Заканчиваю изложение и умолкаю, убежденный, что исчерпал все. Но когда полковник заговаривает сам, два—три мелких, а может быть, и существенных упущения с моей стороны вдруг становятся очевидными. Ничего удивительного. В голове шефа сконцентрирован не только его собственный опыт, но и опыт всех его помощников. Кроме того, шеф умеет анализировать факты с той последовательностью и полнотой, какой иной раз недостает мне.

— А в остальном считаю, что ты правильно наметил круг расследования, — заканчивает полковник. — И все же помни, что ответ может находиться и вне этого круга. Действуй без поспешности в выводах.

— Разумеется, — киваю я и готовлюсь встать.

Но полковник останавливает меня:

— Когда я говорю «без поспешности в выводах», это не означает проволочки. Напротив, необходимо действовать быстро. Ты знаешь, Антонов, я считаю тебя хорошим работником, и у меня нет привычки вмешиваться в твои дела, хотя иногда ты проявляешь самонадеянность и пользуешься… ну, назовем их «своеобразными» методами расследования. Однако этот случай особенный. Речь идет о смерти, — видимо, смерти насильственной — иностранного подданного. Происшествие тотчас подхватитвражеская пропаганда. То, что Асенов — болгарин, используют эмигрантские центры. Уголовное преступление будет представлено как политическое убийство. Именно поэтому необходимо действовать быстро.

— Понятно, — говорю я и ухожу.

Снова склоняюсь над зеленой папкой. Документы, собранные в ней, это главным образом протоколы допросов, отражающие отдельные эпизоды из биографии этой «отзывчивой» девушки — Магды Коевой. Неразборчивые связи с иностранцами. Предупреждения в полиции и обещания начать новую жизнь. И другие подробности в том же духе. Последние данные полуторагодичной давности. Надеюсь, что Магда все же изменила свое поведение.

Выписываю из протокола некоторые имена и прошу принести мне другую папку, связанную с одним из этих имен.

Уже заканчиваю знакомство со второй папкой, когда входит лейтенант и докладывает, что меня ждет некий Пенев. Приходится немного сосредоточиться и припомнить, что он живет в одной квартире с Моньо и Спасом и что я сам пригласил его.

Объясняю Пеневу, о чем речь, и прошу его рассказать О Спасе Влаеве и Симеоне Кирове, которого чаще называют уменьшительным именем Моньо.

— Гангстеры! — лаконично отвечает Пенев.

— Что вы имеете ввиду?

— Так ведь я же сказал: гангстеры! Людям просто некуда от них деться. Каждый вечер — магнитофоны, крики, песни до поздней ночи.

— Что еще?

— Разве этого мало? Я трудовой человек. Счетовод. Мне необходимо иметь свежую голову. А после бессонной ночи…

— Отлично вас понимаю, — прерываю я Пенева. — А на что живут эти двое, чем занимаются, с какими людьми общаются?

— С кем же им общаться! С такими же паразитами, как они сами. Бывает у них Филип, якобы художник. Насколько он художник, черт его знает! И Спас и Моньо вроде учатся на юридическом факультете, но как они учатся и когда, одному богу известно. Спас обирает мать, а Моньо посылают деньги родители из провинции. Отец его, говорят, важная личность, начальство какое—то. Мог бы приехать в Софию и посмотреть на своего сынка, чем он тут занимается!

Пенев продолжает кипятиться, поминая то бога, то черта. Но наконец мне удается направить его внимание на вчерашние события.

— Вчера они начали пьянку еще засветло. Правду сказать, этот Спас пьет не очень, зато уж Моньо лакает и за живых и за мертвых. Конечно, перво—наперво включили магнитофон, да погромче, так, что голова раскалывалась. Крутят без конца «Бразильскую мелодию»… Как не опротивело ее слушать, одному богу известно. Она у меня в ушах навязла, а они…

— Вполне вам сочувствую. Ну, а потом?

— Потом они включили приемник.

— Когда?

— Около восьми. Во всяком случае, до новостей.

— Значит, слушали Софию?

— Да. А примерно в одиннадцать поймали другую станцию.

— Когда у них все стихло?

— Как обычно, за полночь. Не раньше двух.

— К ним кто—нибудь приходил в это время?

— Никто не приходил.

— Не приходил или вы просто не заметили?

— Никто не приходил, — упорствует Пенев. — Моя комната возле самого входа в квартиру, так что я все слышу.

— А из этих двоих никто не выходил?

— Не заметил.

— Не заметили или точно никто не выходил?

— Не заметил! Потому что этот Спас, бог знает почему, имеет привычку «выходить» через окно, и если он вылез через окно, я не мог его заметить. Наша квартира, знаете, на нижнем этаже, и этот гангстер из окна прыгает прямо во двор.

— Ничего другого вы не замечали и не слышали?

— Что можно вообще у слышать в этом бедламе… Кстати, раз уж я к вам пришел, нельзя ли принять меры против этих гангстеров, а?

Провожаю Пенева до дверей. Он уходит на работу, а мой путь лежит в дом, где живут Спас и Моньо.

Женщина, которая отзывается на мой энергичный звонок, похоже, ровесница Гелевой, но, увы, выглядит она куда хуже. Увядшее лицо, беспокойный взгляд, поредевшие волосы неопределенного цвета плюс столь же неопределенное, исходящее от нее благоухание, в котором улавливается запах духов, камфоры и валерианки.

Мое служебное удостоверение усиливает ее беспокойство.

— Если вы к Спасу, то он только что ушел. Неужели снова натворил что—то?

— Не знаю, — отвечаю уклончиво. — В этом еще надо разобраться.

— Имейте ввиду, Спас — прекрасный юноша, только немного нервный, иногда его заносит. Но в этом виноват его отец, этот тип…

— Не волнуйтесь, в сущности, меня больше интересует Моньо.

Женщина спохватывается, что наговорила лишнего о Спасе, и торопливо бормочет: «Входите, прошу!»

Гостиная, темная и тесная, похожа на склад старой мебели. Комната, в которой я оказываюсь после стуку в дверь, светлая, но такая же неуютная. Молодой человек, поднявшийся мне навстречу, тоже выглядит не особенно привлекательно: худющий, с продолговатым веснушчатым лицом, соломенными бровями и соломенными спутанными волосами.

— Товарищ Киров?

Он кивает, продолжая смотреть на меня вопросительно своими светлыми и сонными глазами. Показываю удостоверение, и вопрос в его зрачках гаснет, сменяясь смутной тревогой.

— Пожалуйста… Не обращайте внимания на беспорядок…

Он пытается что—то прибрать, хотя, если начать наводить здесь порядок, понадобится по крайней мере целый день. Две кушетки с неопрятными одеялами и смятыми подушками, мужская одежда, раскиданная по стульям, пустые бутылки и книги на полу, стол, заваленный чашками, пепельницами и окурками, магнитофон и магнитофонные ленты — это лишь часть того, что можно уловить беглым взглядом. Здесь наверняка найдешь не один, а с десяток грязных мужских носков.

Отодвигаю брошенный на одну из кушеток пуловер, сажусь и закуриваю. Моньо садится напротив и тоже закуривает, надеясь, очевидно, этим скрыть свое смущение.

Сквозь широкое и грязное окно видны запущенный двор, распускающееся высокое ореховое дерево, полусгнивший деревянный забор и — по другую сторону — облупленная ограда. Солнце уже скрылось за домами, и от этого пейзаж выглядит еще мрачнее.

— Почему вы не убираете в комнате? — спрашиваю я, только чтобы что—то сказать.

— Не могу собраться с силами, — улыбается Моньо своей бледной улыбкой. Нос и верхняя губа юноши нервно подергиваются, точно он хочет прогнать назойливую муху.

— Вам нездоровится?

— Да, вчера немного передрал спиртного скромно отвечает Киров.

— И бразильских мелодий, — добавляю я. — Нельзя ли и мне послушать эту мелодию?

— Почему же нет! — оживляется Моньо. Он включает магнитофон, дрожащими пальцами устанавливает кассету и нажимает клавишу. В комнате звучит самба. Совсем неплохо, если бы не так громко.

— Если можно, чуть потише, — прошу я. И вообще, не так, как прошлой ночью.

— А, вас прислал квартирант, — догадывается Моньо.

Он убавляет звук и снова садится на кушетку. Губа и нос Моньо снова дергаются. Небольшой тик — напоминание о его юношеских излишествах.

— Скажите, откуда у вас эта страсть к громоподобному исполнению?

— Это слабость Спаса. Со временем привык и я. У Спаса есть правило: чем громче, тем убедительнее.

— Вот как! Так поэтому вы избрали эту самбу своим гимном?

— Случайная находка. Наш дом родной — кафе «Бразилия». И когда услыхали «Бразильскую мелодию», решили, что это будет наша песня. Спас даже записал ее восемь раз подряд на одной ленте, чтобы каждый раз не перекручивать катушку.

— Хитро придумано! А теперь расскажите, чем начался и как проходил ваш вчерашний кутеж.

— Ничего особенного. С той лишь разницей, что мы находились в уменьшенном составе. Мы должны были встретиться в «Бразилии», но Спас предложил выпить в домашней обстановке.

— Он вам предложил?

— Да. Ему кто—то дал две бутылки домашней ракии.

Самба закончилась резким аккордом, но тут же началась снова. Господи, помоги!

— А что стало с этими двумя бутылками?

— Выпили. Хотя, в сущности, больше прикладывался я. В одной бутылке оставалось несколько глотков, но я их только что выпил в лечебных целях.

— Наверное, ракия была хороша…

Да так, ничего особенного, — отвечает Моньо, машинально глянув на две бутылки, валявшиеся на столе.

Гашу сигарету, смотрю на часы, прикидываю, не пора ли идти, и спрашиваю:

— А когда кончилась ваша вечеринка?

— Точно не могу сказать, — смущается Моньо.

— Случается… Что вы запомнили последнее? И сколько было примерно времени?

— Не могу сказать точно, — бормочет Моньо. — Понимаете, разговоры, музыка, снова разговоры и снова музыка — весь вечер одно и то же. Нет ориентира времени.

— Видите ли, Киров: у вас есть ориентир, и я настойчиво прошу им воспользоваться. Ибо речь идет не о жалобе соседа, а о вещах более серьезных.

Сообщаю ему некоторые факты по делу Асенова, наблюдая за реакцией юноши. Светлые глаза Моньо испуганно моргают.

— Короче говоря — постарайтесь вспомнить. У вас был включен приемник… да еще так, что и мертвый проснется. К сожалению, не тот, который нас сейчас интересует. Вы слушали информационные бюллетени, музыкальные и текстовые передачи — точнее ориентира не придумаешь!

Длинное лицо Моньо становится еще длиннее от явного усилия сосредоточиться. Что кроется за этим усилием — действительное желание вспомнить или желание ввести меня в заблуждение?

— Мы слушали заграницу, — выдавил наконец Моньо. — Монте—Карло, Люксембург или что—то в этом роде.

— Неправда, — спокойно парирую я, — и притом непростительно глупая для будущего юриста. Вы забываете, что приемник, кроме ва, слышал и ваш сосед.

Моньо понимает, что поскользнулся.

— Извините, — говорит он, — но в голове у меня все перепуталось.

— Допустим. Соберитесь с мыслями, я подожду. Только помните, что с этой минуты вы несете ответственность за свои показания. Не знаю, поняли вы или нет, что речь идет об убийстве.

— Кажется, последний бюллетень, который я слышал, был где—то в половине одиннадцатого…

— Кажется или уверены?

Скорее уверен. Во всяком случае, двенадцатичасовой выпуск новостей я уже не слышал. Последнее, что я припоминаю, была передача о джазе… Помню, я тогда сказал Спасу, что тот, кто любит болтать о джазе, обычно понятия о нем не имеет.

— А когда и почему вы перешли с магнитофона на радио?

— Кажется, мы включили радио часов в восемь. Не могу вспомнить почему, но вроде Спасу захотелось послушать новости.

— А потом?

— А потом оставили радио, пусть себе играет. Вообще забыли о нем.

— Хорошо. Больше не буду вас задерживать. Наверное, вам надо заниматься… Вы, если не ошибаюсь, уже прослушали весь курс лекций?

— Да, лекции давно позади, — бормочет Моньо. — Плохо другое — с экзаменами не ладится…

— Вот как? — спрашиваю с состраданием. — Так пить, и вдруг не ладится…

— Это к делу не относится, — вдруг обрывает меня юноша.

— Извините за отклонение, — отвечаю я, вставая. — Но вот смотрю, как вы живете…

— Благодарю за сочувствие. Только, знаете ли, ненавижу, когда мне дают советы. — Моньо смотрит на меня своими светлыми глазами, которые вдруг становятся холодными и неприязненными, и поясняет: — Всегда будь против того, что тебе навязывают другие, и ты никогда не ошибешься. Это мой принцип. Другие думают о своих собственных интересах, а не о твоих.

— А вы не предполагаете, что интересы людей иногда могут совпадать?

— Если совпадают, тогда другое дело, — отвечает Моньо, смягчаясь.

— Суть в том, что это за совпадение. Смотрите, как бы ваши интересы не совпали с интересами преступников и людей вообще грязных.

— Я не преступник!

— Допустим. Иначе я бы не вел этого разговора. Но вопрос не только в том, какой вы сегодня, но и в том, каким будете завтра. Людям свойственно развиваться. Одни идут вперед, другие деградируют…

— Очень интересно! — Моньо пытается напустить на себя развязность.

— Вы не можете всю жизнь оставаться в таком состоянии… Пить и слушать бразильские мелодии… Или вы сам выберетесь отсюда и найдете свое место в жизни, или вас вышвырнут как паразита. Невозможно быть вечным студентом.

— Это мои проблемы, — пытается сопротивляться молодой человек.

— Пока да. Но скоро они могут оказаться не только вашими. Пользуйтесь, пока она у вас есть, возможностью самому принять решение. Это будет и достойнее и благороднее. В противном случае решение примут за вас.

Последние слова звучат более угрожающе, чем хотелось бы.

Моньо смотрит на меня хмуро и озадаченно, соображая, что ответить, но мне его немедленный ответ не нужен. Я киваю ему на прощание и выхожу из комнаты.

На улице уже смеркается, когда я покидаю этот дом, покидаю, обогащенный дополнительными сведениями, полученными в двух—трех соседних квартирах. Рабочий день не кончен, и у меня назначена еще одна встреча. Сажусь на троллейбус и еду к новым домам квартала «Изток».

Помещение, в котором я оказываюсь, приятно контрастирует с жилищем Моньо. Просторная студия, застланная бежевым ковром, красивая мебель, светлые стены с изящными светильниками, две зеленоватых тонов картины, о которых в силу своей неосведомленности говорить не стану, и широкий стол в углу, заваленный чертежами. Хозяин всего этого — Марин Манев, 35–летний архитектор, неженатый и несудимый. Он дома. Тут и Дора Денева, 24–летняя студентка, представленная мне как невеста Манева.

Хозяин предлагает мне стул, садится на диване рядом с Дорой и, поскольку он уже имеет представление о моей профессии, смотрит на меня вопросительно.

— Неплохо вы здесь устроились, — замечаю я добродушно, не обращая внимания на молчаливый вопрос хозяина.

— В общем, да, — говорит он, понимая что разговор не обойдется без вступления. — Я против разделения квартиры на множество комнат. Люди часто мечтают о нескольких комнатах, в сущности, не зная, что сними делать. Ведь обычно человек проводит время в одной и той же комнате, поэтому важно, чтобы она была достаточно просторной и уютной.

— Совершенно верно, — соглашаюсь я. — Но когда пойдут дети, картина меняется…

— Здесь есть и другие помещения, — вставляет Дора. — И если вам нужно поговорить с глазу на глаз, я могу выйти.

Она, видимо, по—своему истолковала направление разговора, но в то же время у нее нет большого желания оставлять нас одних.

— Не беспокойтесь. Речь пойдет о некоторых самых банальных сведениях.

Вслед за этим я коротко излагаю причину своего визита. Манев слушает меня, нахмурив брови, в чем нет, на мой взгляд, надобности, ибо его красивое лицо и без того имеет несколько мрачное выражение, быть может, приобретенное в результате продолжительного и сосредоточенного изучения чертежей. Он высок и строен, а его уверенные, энергичные жесты слегка контрастируют с тихим, чуть глуховатым голосом. Лицо Доры также не исполнено благодушия. Какая—то неуловимая тень лежит на этом приятном лице, какая—то отчужденность притаилась в темных глазах и в легкой морщинке у губ.

— Откровенно говоря, поведение Филипа в ресторане меня удивляет, — отвечает Манев, когда я задаю первый вопрос. — Мой брат не безгрешен, но скандалистом он никогда не был.

— Я бы попросил вас забыть о том, что Филип ваш брат.

— Именно это я и делаю, — отвечает немного раздраженно, но не повышая голоса, Марин. — Филип принадлежит к людям, которые прежде всего стараются вести себя корректно, беспокоятся о своих манерах.

Хозяин смотрит на Дору, словно ожидая поддержки со стороны невесты, но она продолжает сидеть с безучастным лицом. Дора делает вид, что разговор ее не касается, но эта маска плохо скрывает ее напряженность.

— Ваши слова звучат несколько двусмысленно, — говорю я. — Можно подумать, что Филип из тех, кого больше волнует форма поведения, чем суть самих поступков.

Манев не отвечает, из чего я заключаю, что попал в точку.

— Вообще, на основании тех беглых сведений, которыми я располагаю, складывается впечатление, что ваш брат ведет жизнь не слишком примерную.

— У каждого своя драма, — уклончиво замечает Манев.

— Конечно, мечтаешь об одном, получается другое. Но это общее рассуждение. А мня интересуют вещи конкретные. Ваш брат, если не ошибаюсь, раньше жил вместе с вами?

Хозяин кивает.

— И почему вы расстались?

— Да так… мелкое недоразумение. Говоря откровенно, главная причина в том, что Дора стала жить у меня. Квартира, если вы заметили, не более, чем на двоих.

Он снова смотрит на невесту, как бы ожидая поддержки, но она продолжает молчать.

— Ясно… Недавно вы обратились с жалобой на угон машины, а через два дня взяли заявление назад. Был ли ваш брат связан с этой историей?

— Не допускаю, — почти уверенно отвечает Манев, — Просто через два дня машина оказалась на том же месте, откуда она исчезла. Вероятно, ею временно решили попользоваться какие—то юнцы…

И он снова уставился в пространство.

— В таком случае мне ничего не остается, как поблагодарить вас за беседу, — заключаю я, подымаясь со стула. Хозяин тоже встает и смотрит на меня, как бы желая сказать: «Не думаешь ли ты, что я стану чернить собственного брата?» Поднимается и Дора, освободившись наконец от своего оцепенения. — Возможно, появится необходимость повидаться еще раз, — улыбаюсь я. — Не люлю надоедать людям, но в данном случае это не моя вина.

И я бреду назад, размышляя о том, почему это с некоторыми типами допрос в строгой обстановке служебного кабинета куда более эффективен. Допустим, Марина, как брата, еще можно понять. Но эта Дора… Однако, как сказал архитектор Манев, у каждого своя драма…

Глава вторая

— Вопреки рассуждениям о преимуществе допросов в служебной обстановке, махнув рукой на свое прозвище «инкассатор» (так коллеги нарекли меня из—за моих вечных странствий по городу), на следующее утро я снова покидаю кабинет. Я убежден, что у «инкассаторства» есть свои плюсы, которые перевешивают расходы на починку подметок. Ведь в пути получаешь не только некоторые сведения, но и массу впечатлений, я уж не говорю о пользе чистого воздуха. Лиза Тенева. Простите, не Тенева, а Стефанова — и, судя по ее виду, скоро в этом доме будет новорожденный.

Привычным жестом показываю свое удостоверение, дверь приоткрывается — ровно настолько, чтобы я смог войти.

— Извините, я прибираю, — говорит Лиза, на ходу снимая фартук и прислоняя к стене метелку.

Хозяйка приглашает меня в гостиную. Я сажусь и прошу разрешения закурить.

— Если у вас нет воли бросить, курите, — пожимает плечами Лиза. — Мой муж тоже курил, но я заставила его отказаться от этой дурной привычки, и вы не представляете, как он теперь хорошо себя чувствует.

— Завидую ему, — отвечаю я и закуриваю. — Мне нужны сведения о некоторых ваших знакомых. Точнее, о парнях из «Бразилии».

— Не говорите мне о них! Я их уже забыла, — отвечает Лиза.

— И Моньо тоже?

— Моньо самого первого. Хотя, может, он из всей компании самый совестливый. Но какое безволие, бог мой!

— Не бросил курить, так, что ли?

— Курить? — Она посмотрела презрительно и скрестила руки на груди. — Дело не в табаке, а в его будущем. Не удивлюсь, если он сопьется окончательно.

— Он близок к этому. Но вы только что заметили, что из всей компании Моньо самый порядочный…

— Да, потому что он не развращенный. Филип и Спас не пьют, зато испорчены вконец.

— А Магда?

— Магда тоже испорчена, как и они. Если Филип прикажет ей идти с первым встречным, она пойдет, не задумываясь.

— А вторая? Дора?

— Изображает жертву. Сами влипнут в грязь, а потом строят из себя униженных и оскорбленных…

— Ясно, — киваю я. — А что еще?

— А остальное все то же: шатания, безделье и бесконечные разговоры. Особенно этот, наш философ — Моньо. Обожает тянуть резину: «Жизнь — это бессмыслица…», «Развитие — это движение к самоубийству…» — Лиза произносит эти высокопарные фразы, стараясь подражать Моньо.

«Тогда и кончай жизнь самоубийством, — сказала я ему, — а меня оставь в покое, дурак ты этакий». Точно так ему и сказала. И больше не переступила порог «Бразилии». И должна сообщить, что всю эту компанию забыла начисто.

— Верю вам. И просто сожалею, что заставляю вас снова вспоминать об этих вещах, но другого выхода у меня нет. А что это за история с Асеновым?

— Глупая. Как все их истории. Филипу захотелось выдать Магду за Асенова. «Я, — говорит, — устрою твою жизнь. А когда уедешь в Мюнхен, не забудь пригласить в гости…»

— Прямо так и говорил?

— Нет, прямо так не говорил, но это подразумевалось. Филип не из тех, кто объясняется прямо в лоб, открыто.

— А потом?

— Вот что потом, не знаю. Как раз тогда я и поругалась с Моньо, и больше ноги моей не было в «Бразилии».

— И правильно сделали. Хотя кофе там превосходный.

— А я—то какова! Даже кофе не предложу! — восклицает Лиза, она, вероятно, принимает мои слова за намек.

— Нет, спасибо. Если разрешите, я пойду.

Хозяйка провожает меня к выходу. Миловидная женщина, с прирожденным даром хозяйки, матери и домашнего командира. Странно, как она могла попасть в эту компанию бездельников. Скорее всего, в поисках мужа.

— Зайдете еще? — осторожно спрашивает Лиза.

— Не думаю. Зачем?

— Нет, я не против, но сами понимаете, мне бы не хотелось вести такие разговоры при муже.

— Не тревожьтесь. И смотрите, как бы он не закурил снова.

— Ну, уж об этом не беспокойтесь, — самодовольно улыбается Лиза.

Место следующего визита — мансарда. Если я говорю «мансарда», не торопитесь представить себе комнатушку с подслеповатыми окнами и паутиной по углам. Возможно, когда—то этот чердак имел подобный вид. Но это было давным—давно. Теперь передо мной — просторное помещение, с гладко оштукатуренными, покрытыми свежей краской стенами, с натертым до блеска полом и широким окном, со старинной добротной мебелью и веселыми занавесками. Одну стену почти целиком застилает нежная зелень вьющегося растения.

Меня встречает низенький старичок, подвижный и жилистый.

— Славно вы тут устроились, — произношу одну из дежурных фраз, располагаясь в предложенном мне кресле.

Настоящее наслаждение — эти кресла! чувствуешь, как оно поглощает твою усталость, ты расслабляешься, и приходится крепко напрягать свои волевые центры, чтобы побороть дрему. Чудесное сооружение! Такие умели делать только в старину.

— Да, у вас уютненько, — повторяю банальность в новом варианте.

— А что еще остается старому человеку, как не заботиться о своем гнезде, — отвечает Личев, скорее обеспокоенный, чем обрадованный моими похвалами.

Хозяин, похоже, принадлежит к людям, которые, коль ты их похвалишь, сразу считают, что ты непременно собираешься подложить им свинью. Закуриваю. Старичок тут же встает, подает мне пепельницу и щелкает каким—то выключателем. Раздается мягкий звон, и, к моему удивлению, дым от сигареты плывет к стене и исчезает в небольшом отверстии, которое только теперь я замечаю.

— Так можно курить сколько угодно, — поясняет старичок. И добавляет самодовольно: — Собственное изобретение. По принципу пылесоса.

— Здорово придумано! Хотя, на мой взгляд, открытое окно выполняет ту же работу.

— А зимой? Откроешь окно — и снова надо топить печку.

— Вы правы. Здорово придумано!

— А вот это?

Он нажимает кнопку у своей постели, и в другом конце комнаты звучит музыка.

— Хитро!

— А вы на кухню загляните! — все больше оживляется старичок.

— С удовольствием, но в другой раз. — Я пускаю в ход свой «выключатель». — Мне бы хотелось что—нибудь услышать о вашей бывшей супруге. Когда вы были у нее последний раз?

— Примерно с неделю назад.

— А точнее?

— Точно неделю назад — в прошлый вторник. Хорошо помню, потому что попросил у нее деньги, а она ответила: «По вторникам мне больше и делать нечего, как только деньги тебе давать…»

— Так. А какие, в сущности, между вами финансовые отношения'

Старичок смотрит на меня полувопросительно—полубоязливо:

— Она мой должник… Отобрала квартиру, а мою долю обещала мне выплатить. И вот уже пять лет получаю от нее в год по чайной ложке и всегда с руганью. Скрутила она меня, да что поделать. Когда женишься на старости лет, добра не жди…

— А что вы знаете об Асенове?

— Ничего особенного. Знаю, что он останавливался в ее квартире, и все. В личную жизнь моей бывшей жены не вмешиваюсь.

— Я спрашиваю вас не о жене, а об Асенове.

— Асенова видел раза два. Аккуратный такой, приличный… Меня как громом поразила его смерть… Кто мог это сделать?

Старичок впивается в меня своими влажными желтоватыми глазками, как будто и впрямь ждет ответа.

— И другие меня об этом спрашивают, — отвечаю с легким вздохом, вспомнив о полковнике. — А о чем вы беседовали с Асеновым?

— О чем я мог беседовать с человеком, с которым едва знаком? Спрашивал, как у них там, и прочее.

— И ничего больше?

— Ничего.

— Ведь раньше вы были владельцем одного заведения, не так ли?

— Какое там заведение! Буфетик маленький…

— А потом вы стали официантом?

— Да.

— И у вас обширные знакомства в этом мире…

— Множество!

— Но иногда вы об этом забываете. И вынуждаете меня уличать вас во лжи.

Старичок следит за мной, слегка раскрыв рот от неожиданности.

— Месяца два назад, в предыдущий приезд Асенова, вы вместе с ним обедали в «Балкане». И обед этот продолжался довольно долго, с вином, и разговорами, которые едва ли можно исчерпать этим «Как у них там?». О чем же шла речь, Личев?

— Да что там… Разговоры как разговоры. Да разве упомнишь, что было два месяца тому назад…

— Личев!

— Да… Был один интимный вопрос. Поэтому мне не очень удобно…

— Удобно, не удобно, но мне нужно знать все. Понимаете — все!

— Видите, разговор вертелся вокруг Магды. Влюбился человек и даже задумал жениться, тем более что она вроде порвала с той компанией. Асенов давал ей и наряды и деньги, только бы она вела себя примерно. А она обманывала его самым вульгарным образом и продолжала встречаться со своей бандой…

— Откуда вам известны такие подробности?

— Асенов просил меня последить за ней. У него не было других знакомых, вот он меня и попросил. Он был не дурак и хотел знать наверняка, прежде чем решиться на что—то серьезное.

— Когда он поручил вам это?

— Еще когда уезжал из Болгарии в первый раз.

— А на обеде в ресторане вы давали ему отчет, так?

— Э, отчет! Рассказал, что удалось узнать.

— И сколько получили за услугу?

Старикан с достоинством вскидывает лысую голову.

— За кого вы меня принимаете? Я не частный детектив. Я помог человеку, он меня угостил, и все.

— Поэтому, значит, брак и не состоялся?

— Что он, сумасшедший? Моя бывшая тоже не была святой, но хотя бы сохраняла приличия. А эта… Пришлось мне вмешаться, чтобы спасти человека.

— Вы спасли его, но от меньшего зла, — говорю я, вставая. Личев снова открывает рот от удивления.

— Я хочу сказать, если бы брак состоялся, возможно, не состоялось бы убийство, — поясняю я.

И направляюсь к выходу.

На работу я добираюсь уже к обеду и встречаюсь с… Дорой Деневой. Оказывается, она ждет меня уже часа два. Странно, ведь я ее не приглашал.

— Рад, что вы пришли по собственной инициативе, — говорю я, входя в кабинет.

Дора садится на стул и отвечает сухо, не глядя на меня:

— Если разобраться, то инициатива принадлежит вам.

— То есть?

— Вчера вы дали понять, что придете еще раз. Именно это и заставило меня опередить события.

— Видите ли, Денева, — начинаю я спокойно, — если бы я решил вас повидать, я бы обошелся без намеков. Для этого есть повестки, вот такие белые листочки. Заполняю повестку, отправляю по адресу. А потом жду, чтобы ко мне явились в определенный час.

Голос мой звучит почти ласково, и я сознательно не напоминаю Доре, что в прошлом она не раз получала такие повестки и прекрасно знает всю эту процедуру. Но мой дружеский тон не находит у нее отзвука.

— Оставьте, — машет рукой Дора. — Ваши вчерашние намеки были довольно прозрачные.

— Откуда такое отношение?

— Вы и все вам подобные просто пропитаны недоверием.

— Профессиональный инструмент, — соглашаюсь я. — Но его я держу в одной руке. А в другой — доверие. От вас зависит, за какую руку вы ухватитесь.

— Сказки, — отвечает безучастно Дора. — Лично вас я не знаю, но с другими встречалась. Вы все отравлены недоверием. И сами отравлены и стараетесь отравить жизнь другим.

— Вы имеете в виду, прежде всего вашу собственную?

— Да, и мою…

— Кто же вас травил, скажем, последние полтора года?

— Полтора года назад…

Она не закончила, однако интонация ее была достаточно красноречивой.

— Полтора года назад вы сами отравляли жизнь таким, как я! — замечаю я.

— Так это ваш хлеб! Чего жаловаться?

Встаю из—за стола и делаю несколько шагов, чтобы успокоиться. Потом облокачиваюсь на стол и говорю:

— Вы, вероятно, воображаете, что у таких, как я, не хватает ума заниматься другой работой? Или вы думаете, что она доставляет нам райское блаженство? Профессия наша тем противнее, чем противнее наши пациенты.

— Имеете в виду меня?

— Угадали. И чтобы покончить с этим, хочу добавить следующее: вы пришли, чтобы предотвратить аварию. Я действительно узнал кое—что о вашем прошлом. Но если бы вы были чуть догадливее, вы бы еще вчера поняли, что у меня нет намерения делиться этим с кем бы то ни было. Во—первых, сведения эти чисто служебные. Во—вторых, мне кажется ваше прошлое — это действительно ваше прошлое. Мы не собираемся портить жизнь людям. Нам приходится вмешиваться лишь тогда, когда это необходимо. Карантинные меры, разумеется, неприятны, но заразная болезнь еще хуже.

Замолкаю и закуриваю, ожидая, пока Денева уйдет.

— А мне можно закурить? — вдруг спрашивает она.

— А почему бы и нет. — Я подаю ей пачку «Слънца». Дора закуривает, искоса смотрит на меня и произносит своим, безучастным голосом:

— Извините, иногда на меня находит… Поскольку я молчу, она продолжает:

— Я подумала, вы можете что—то рассказать Марину. И просто содрогнулась при этой мысли, потому что Марин — единственная преграда, отделяющая меня от прошлого. И если я еще живу, то только ради него.

Свой рассказ Дора сопровождает резкими движениями руки, в которой зажата сигарета. Впечатление такое, будто она чертит короткие отвесные и горизонтальные линии. Я вспомнил подергивающиеся губы Моньо. У нее тоже своеобразный тик, вероятно, на нервной почве, но не столь неприятный, как у Моньо. Потом рука застывает, голос обрывается, и я думаю о моменте, когда Дора расплачется. Но, к счастью, такие не плачут. Она замолкает.

Я тоже молчу, рассеянно разглядывая застывшую перед столом руку с сигаретой. Рука красивая, сильная, с хорошо вылепленными, длинными пальцами. Рука говорит о многом. Насколько это верно, не знаю, но мне кажется, что я вижу перед собой руку волевого, собранного человека, а досье показывает совсем другое.

— Не волнуйтесь, — говорю я, хотя не улавливаю в ее голосе никакого волнения. — Не вижу причин для беспокойства. А теперь позвольте мне задать несколько вопросов, на которые Марин, как брат Филипа, отвечать отказался, но на которые бы могли ответить вы, если вы настоящий гражданин.

Выражение «настоящий гражданин» на какой—то миг вызывает у Доры скептическую улыбку, но только на миг. Потом она кивает и смотрит на меня своими темными глазами:

— Хорошо, постараюсь ответить.

— Прежде всего, об отношениях между братьями.

— Их отношения никогда не были хорошими. По крайней мере со стороны Филипа. Марин всегда был к брату великодушным. Взял его к себе, поддерживал материально, когда тот учился, давал свою машину. Но у Филипа все это вызывало скорее злобу, чем благодарность… «Надо просить у него двадцать левов, чтобы он дал десять…» «Надо ему кланяться, чтобы что—то получить… Он благодетель, а я нахлебник…» Такие слова я слышала тысячи раз. И эту ревность, или зависть, или не знаю что он, похоже, носил в себе с детства. С годами это чувство росло. Марин был в доме любимцем, «умным» и «способным», а потом стал «умным» и «способным» в самостоятельной жизни. Известный архитектор, крупные заказы, заграничные командировки… Да и художником-то Филип решил стать из-за желания переплюнуть брата. Но Филипу не повезло, и в конце концов он стал рисовать фирменные знаки и этикетки.

Дора на минуту замолкает, последний раз затягивается и гасит сигарету.

— В сущности, я узнала Филипа, когда он уже закончил учебу. Потом произошла ссора, и Филип переселился в барак.

— Какой барак?

— Домишко у них есть в Симеоново. Раньше там жила их мать, а когда она умерла, поселился Филип.

— Из-за чего произошла ссора?

— Из-за денег. Но эти деньги лишь конец целой истории. Как я говорила, Филип не испытывал к брату благодарности, его даже раздражала доброта Марина. Он, казалось, искал повода вывести его из терпения. Ему хотелось доказать, что Марин не такой добрый, как кажется, и его братская любовь — сплошное лицемерие… Все это, конечно, лишь мои наблюдения. Вы не должны на них всецело полагаться. Но ведь вы сами хотели, чтобы я рассказала все.

Она снова замолкает.

— Продолжайте, — говорю я. — Рассказывайте так, как вам удобно. Нам торопиться некуда.

— О том, что я думала, я вам уже рассказала. Осталось перечислить факты. Филип брал машину Марина, когда ему хотелось, даже не спрашивая брата. Однажды, когда Марин предупредил, что машина ему понадобится по делам, Филип угнал ее и два дня не показывался. Тогда Марин и подал заявление о пропаже. А когда понял, что виноват Филип, взял заявление обратно. В другой раз Филип продал фотоаппарат Марина. Потом вытащил у него деньги. И, наконец, доллары…

— Доллары?

— Да. Марин должен был ехать за границу. Накануне отъезда он положил в пиджак валюту, паспорт, авиабилет. Но Филип встал раньше его и вытащил половину суммы. Марин этого не заметил. Мы, само собой, понятия не имели обо всей этой истории. И вот наш Филип является торжественно в «Берлин» — тогда вся компания ходила в «Берлин» — и предлагает нам пройтись в «Кореком»,^[4] чтобы порадовать нас подарками.

— Щедрый юноша!

— И правда, он не скупердяй. Только он выкидывал такие штуки не от щедрости, а для того, чтобы выделиться. В этом весь Филип: блеснуть, произвести впечатление, чтобы перед ним все пали… Может быть, эта страсть к эффектам родилась оттого, что он всегда был в тени брата, а может, от характера — дай ему только возможность чем—то блеснуть…

— И блеснул?

— Блеснул и… треснул. Марин впервые вышел из себя и, вернувшись, домой, фазу предупредил Филипа, что заявит в милицию. Часть денег была из казенных, на покупку некоторых материалов. Марин не смог выполнить это поручение, и получалось, что он истратил эти доллары на себя. Вообще Марин был просто взбешен, и Филип впервые испугался.

Дора замолкает, вынимает из сумочки пачку сигарет «Кемел», и я понимаю, что мои она курила лишь из любезности. Она чиркает зажигалкой и дважды глубоко затягивается, как бы набираясь храбрости.

— А потом?

— Потом… — Дора замолкает. Молчу и я.

— Как—то пошли обедать… Тогда мы уже ходили в «Бразилию»… Филип явился, как побитая собака. Он начал говорить, что нужно найти способ вернуть доллары, потому что все мы влипли в скверную историю и теперь вместе должны из нее выкручиваться. Только тогда он объяснил, откуда были эти деньги, и мы, конечно, проглотили языки… И тогда Спас говорит: «Пусть Магда задурит Марину голову…» А Филип отвечает: «Ты не знаешь, что он за человек. Если Дора возьмется за это дело, есть шанс всем нам выкарабкаться». Вначале я подумала, что они просто так болтают. Но когда поняла их план, просто оторопела. Ведь у нас с Филипом все было по—серьезному. Я воображала, что он меня любит и мое прошлое осталось позади… И тогда я сказала ему при всех: «А почему бы и нет. Я пойду. Если я получила на эти доллары шерстяную кофточку, надо расплачиваться». Я подумала, что это его заденет, но он скорее обрадовался, и я сказала себе: «Значит, все равно мне не вылезти из болота, а тогда почему бы и не пойти…»

Дора снова замолкает, все так же уставившись на свои туфли.

— Так что я пошла. Конечно, вела я себя подобающе. Разыграла номер точно по сценарию. Говорила Марину, что Филип попал в дурную среду, что сейчас он на грани нервного потрясения. Если ему простить, то положение может поправиться… Марин по натуре своей добряк. Вместо того, чтобы беспокоиться о долларах, он стал беспокоиться о Филипе. Он сказал, что денежные дела сам как—нибудь уладит. Сейчас важно удержать Филипа от непоправимой глупости.

Она, наконец, смотрит на меня темным, как бы погасшим взглядом.

— Вот и все. Остальное, думаю, вам неинтересно.

— Разумеется. Хочу уточнить лишь одну деталь.

— Какую?

— О связях Филипа и вашей компании с иностранцами вроде Асенова…

— Лично мне известно лишь о двух связях.

— А именно?

— Одна с Асеновым. Филип не на шутку решил женить Асенова на Магде.

— С какой целью?

— Трудно сказать. Может быть, чтобы оторваться от Магды. Или обеспечить себе приглашение в Мюнхен. Или добыть доллары. Не знаю!

— А вторая?

— Вторая, или, точнее, первая, с одним австрийцем — Кнаусом. Возможно, у того тоже была связь с Магдой. Но скорее отношения Филипа с Кнаусом держались на выпивках — бар «Плиска» и прочее. Филип нравился австрийцу, тот приглашал его в гости в Вену. И одно время Филип и вправду начал добывать себе заграничный паспорт…

— Что—то предпринимал в этом отношении или только собирался?

— Он хотел, чтобы паспорт достал брат. Но на этот раз Марин был тверд. Это озлобило Филипа окончательно, и кража долларов последовала вскоре после истории с паспортом.

— А почему Филип сам не обратился за паспортом?

— Именно тогда произошла осечка у Спаса. Спас хотел поехать в Югославию. Филип подучил его, он смотрел на поездку Спаса как на пробную операцию. Но у Спаса сорвалось, и Филип отложил дело до лучших времен.

— Ясно. Благодарю за откровенность. И простите, если я вас замучил.

Дора встает, устало кивает и, не глядя на меня, уходит.

Да—а, все эти истории дают богатый материал для изучения характеров, но с точки зрения порученного мне дела не очень—то полезны. Особенно если учесть, что время поджимает, а все мои находки далеки от центра. А центр, как вы догадываетесь, — там, на пятом этаже, в уютной квартирке, где на широкой тахте застыла вопросительным знаком человеческая фигура.

Люди, даже самые искренние, иногда чудовищно преувеличивают недостатки своих ближних. Говоря философским языком, происходит весьма субъективное отражение объективных вещей. И потому чем больше минусов скапливается вокруг некоей личности, тем сильнее у меня желание самому познакомиться с ней, чтобы понять, действительно ли эта личность настолько отрицательна.

Сразу после обеда я беру служебную машину и еду в Симеоново. Пересекаю весенний лес и цветущие поляны, наполненные птичьим пением и разными другими прелестями, которыми обычно полны детские книжки.

Останавливаюсь, ищу упомянутый Дорой барак, но никакого барака не вижу. Передо мной — небольшой вишнево—яблоневый сад, весь в цвету, и весьма кокетливая дачка. Не дачка, а картинка из букваря. Покидаю машину, и в тот момент, когда все—таки надеюсь увидеть поблизости таинственный барак, из дачки выходит высокий мужчина.

— Вы кого—то ищете?

Голос ясный и чистый. Голос прирожденного певца или оратора.

— Товарища Филипа Манева.

— Это я, — отзывается мужчина и с готовностью идет мне навстречу.

Мое служебное удостоверение не производит на него никакого впечатления, он спокойно приглашает меня войти.

У Филипа Манева фигура брата. Он очень похож на него и лицом. Оно более красивое, чем у брата, потому что не такое хмурое, и в то же время какое—то потасканное — может быть, тому виной тонкая дуга волос от уха до уха, которую современная молодежь называет «бородой». Когда мы входим, Филип предлагает мне потертое кожаное кресло. Я с некоторым удивлением отмечаю, что даже упомянутая «борода» не в состоянии испортить симпатичного вида хозяина. Чтобы убедить меня в этом окончательно, он улыбается и смотрит на меня открытым взглядом мягких карих глаз.

— А я со вчерашнего дня жду, что вы меня пригласите.

— Почему я должен отнимать у вас время? Вы уже дали показания. — И, чтобы сменить тему, спрашиваю: — Значит, это и есть «барак»? Для барака не так уж плохо.

По правде говоря, дом не представляет собой ничего особенного. Он состоит из просторной гостиной, где мы сидим, да еще пары небольших комнатушек. Зато гостиная обставлена с претензией на аристократичность: в одном углу мольберт с пейзажем, несколько картин на стенах (две из них на болгарские темы, об остальных ничего не могу сказать, ибо ничего в них не понял), одна стена сплошь залеплена цветными открытками — альпийские вершины, пальмы, башни и небоскребы.

— Увлекаетесь дальними странами?

— Кто этим не увлекается? — слегка улыбается хозяин, уловив мой взгляд. — Только для таких, как я, дальние страны действительно недостижимо далеки.

— Что делать! Будем надеяться, что когда—нибудь они приблизятся к вам.

— Будем надеяться, — соглашается Филип. — А пока одни довольствуются открытками, а другие путешествуют…

— Имеете в виду брата?

— И его тоже.

— Он ездит по работе.

— Знаю. И все же он ездит!

— Похоже, вы не очень—то привязаны к брату?

— Никак.

— А точнее?

— Естественно, он мне брат, и иногда я ощущаю это родство, но лишь иногда…

— Насколько мне известно, он вам помогал.

— Да, подаяниями. Марин помогает — все равно, что подает милостыню. Его надо просить, и просить хорошенько, чтобы он распух от собственного благородства и соблаговолил кинуть какую—нибудь мелочь.

— А вы разве не брали, не дожидаясь, пока вам подбросят?

Хозяин секунду смотрит на меня испытующе и вдруг разражается звонким молодым смехом:

— Ха—ха—ха, и такое бывало!

Через мгновение он снова становится серьезным и объясняет:

— Делал это больше из—за злости на брата. Один раз даже пересолил.

И он в нескольких словах излагает историю с долларами, тактично умолчав лишь о Доре.

— Конечно, если бы я знал, что это не его деньги, удержался бы от соблазна, — объяснил Филип. — Я сказал себе: «Пусть немного помучается заграницей, если я здесь мучаюсь каждый день…»

— Что, трудно живется?

— О, теперь уже нет. Заказов даже больше, чем могу выполнить. Но вы ведь знаете, что деньги — это еще не все.

— Чего же вам не хватает?

— Скажу, если это действительно вас интересует.

Однако вместо ответа он не торопясь закуривает, наклоняется ко мне и произносит вполголоса, но многозначительно, как бы изливая душу:

— Удачи мне не хватает, товарищ инспектор, удачи!

— Это вообще весьма дефицитная вещь…

— Но не для всех. Для моего брата, например… Филип поднимает руку, как бы стараясь опередить мое возражение, хотя я и не собираюсь возражать ему, и продолжает:

— Разумеется, Марин — работяга. Целыми ночами корпит над чертежами. А разве я не работаю? Разве я не сидел до утра вот за этим столом? И. что же? Один — признанный архитектор, талант, баловень судьбы, другой — ремесленник, кустарь, исполнитель ничтожных заказов…

Он снова поднимает свою белую, холеную руку, как бы предупреждая мое замечание, хотя и на этот раз я далек от возражений.

— Не думайте, что я говорю так из зависти. Пусть брат и такие, как он, преуспевают. Если ты трудолюбив, талантлив, это нормально. Но разве нормально, когда столь же трудолюбивые и талантливые топчутся на месте? Простите, что возвращаюсь к собственному примеру, но что делать — мысли человека вертятся вокруг него самого. Итак, за дипломную работу я получил «тройку». Почему? Потому что имел благоразумие или неблагоразумие точно следовать советам своего профессора. Но вкусы профессора отличались от вкусов большинства членов художественного совета. И мне влепили «тройку» — за добросовестную работу, стоившую таких трудов. Потом, разобравшись, что академическая живопись уже не котируется, я перешел на другое — вот полюбуйтесь!

Он небрежным жестом показывает на полотна, комментировать которые я уже ранее воздержался,

— Модерн! И не хуже других модерновых картин. И что же? Мои работы на выставку не приняли — именно в этот момент модернизму была объявлена война. «Хорошо», — сказал я себе. Засучил рукава и за два месяца подготовил целую серию пейзажей. Реалистичные — дальше некуда! Попытался устроить выставку. Прибыла комиссия. Посмотрели, пошушукались и сказали: нет! Это, мол, этюды, ученические работы, избитая техника и прочее. Я бы мог и дальше биться головой о камень. Мне упорства не занимать. Но ведь надо было на что—то жить. Поссорился с братом. Перебрался сюда и занялся своим ремеслом.

Он замолкает, продолжая смотреть на меня своими мягкими карими глазами, словно пытаясь угадать, глубоко ли я вник в его «одиссею» или слушаю только из приличия. Потом добавляет:

— Если бы вкусы моего профессора совпали со вкусами членов совета, я бы мог получить «отлично». Если бы я представил свои картины годом раньше, выставка бы состоялась… Несколько таких совпадений, и успех обеспечен. Вы можете сказать, что мне недостает таланта. Но талант, товарищ инспектор, не всегда сразу выявляется. Чтобы понять, есть он у тебя или нет, нужны годы. А разве мало посредственностей, которые процветают?

— Наверно, бывают и такие случаи, — замечаю я осторожно. — Хотя, говоря откровенно, область, которой вы коснулись, слишком далека от моей профессии. Я, знаете ли, специализируюсь главным образом на убийствах. И то не как практик…

— Знаю, — усмехнулся Филип. — Извините мои излияния, но ведь вы понимаете, когда у человека рана…

— Конечно! Важно, чтобы она не кровоточила. Тогда со временем рана затянется, если, разумеется, она не смертельна.

— До этого еще не дошло. Кое—как держимся на поверхности. Вообще я привык смотреть на жизнь спокойно.

— Вы действительно кажетесь спокойным человеком. Даже сейчас, рассказывая о своих горестях, ни разу не повысили голоса. И как могло случиться, что вы, с вашей выдержкой устроили скандал в ресторане?

— Знаете, и камень иногда закипает.

— От ревности, что ли?..

— Еще что! Ревность!

— По крайней мере вы так написали в своих показаниях.

— А что скажешь в нескольких строчках показания? И какая вообще польза от разговоров, когда тебя только что привели на аркане?

— От правды при всех случаях польза.

— Верно, и у меня не было намерения ее скрывать. Но истина чаще всего вещь сложная. Чем старательнее объясняешь эти сложности, тем меньше тебе верят. Поэтому иной раз самое лучшее — пустить в ход примитивный мотив, чтобы все были довольны.

— А какой мотив был настоящим?

— Надо опять начать издалека…

— Начинайте, если хотите, с самого начала и вообще не стесняйтесь. У меня лично есть время.

— Надо, пожалуй, начать с того, что я не обещаюсь с художниками. Отчасти потому, что меня не признают художником. И хотя мне уже тридцать, я нахожу больше общего с молодежью, чем со сверстниками. Постепенно в «Берлине», куда я заходил выпить чашку кофе, возле меня стала вертеться молодежь. Вы, возможно, скажете, что я думаю только о себе. Это не так. Я испытываю глупую потребность заботиться о других. Я хочу быть кому—то нужным. Мало—помалу двое—трое этих юнцов меня заинтересовали. У каждого из них была своя рана: один не сдал экзамены, другой сник при первой неудаче, третий пустился во все тяжкие. Спас был зол на весь мир. У Моньо имелись все шансы стать алкоголиком еще до окончания университета, если он вообще думал его кончать. Я хотел им помочь… Естественно, не проповедями и назиданиями — молодежь не любит этого. Я просто старался им показать, что, кроме грязи, в этой жизни есть и другое. И, не приписывая себе особых заслуг, могу сказать, что кое—что мне удалось. Дора и Магда научились прилично одеваться, прилично вести себя, даже до известной степени прилично говорить. Они поставили крест на своем прошлом. Спас стал серьезнее относиться к занятиям. Некоторые сдвиги наблюдаются даже у Моньо. Но с ним было потяжелее, потому что у Моньо совершенно нет воли…

Я терпеливо слушаю: такова моя профессия. Надо уметь слушать, особенно людей, которых нельзя прерывать. Если их прервешь, они сразу же теряют мысль и не могут сказать ничего связного. Такие люди привыкли говорить обстоятельно. Они словно произносят доклад. Я слушаю Филипа и смотрю в окно на цветущие вишни, на чистое синее небо, которое уже начало темнеть.

— Нужно признать, — продолжает Филип, — что у нас с Дорой довольно долго были близкие отношения. Возможно, они бы продолжались и дальше, если бы Дора так упорно не стремилась к браку. А мой альтруизм тоже имеет границы. Я не намерен связывать себя с кем бы то ни было, пока не стану крепко на ноги. Дора, пытаясь меня уязвить, сблизилась с моим братом. И меня это действительно уязвило. Но потом я сказал себе: «Что может быть лучше? Она устроила свою жизнь, ты свободен». Что касается Магды, то с ней у меня ничего серьезного не было. Она не отвечает ни моим вкусам, ни характеру. И все—таки я ей сочувствовал. Я знал: если она оторвется от нашей компании, то непременно вернется к старому, поскольку она глупа и инертна. И вот в это—то время появляется Асенов. У таких эмигрантов, знаете ли, ностальгия часто выражается в мечте о женщине из родных краев. Асенов буквально «тронулся», увидев Магду. И я сказал себе: «Вот счастливое решение». Только человек, не знающий прошлого Магды, мог решиться на брак с ней. Я ей посоветовал вести себя осторожно, чтобы не вызвать никаких сомнений. Все шло, в общем, нормально. И вот из одного случайного разговора с Асеновым я понял, что кто—то его обо всем хорошо проинформировал. Он отказывается от женитьбы и продолжает знакомство с Магдой ради развлечения.

Я достаю «Солнце» и закуриваю. Филип тоже берет сигарету, немного задумывается, как бы припоминая, на чем остановился, и продолжает:

— Я говорю пространно, но это необходимо, чтобы вы поняли причину инцидента в «Балкане». Магде хотелось продолжать связь с Асеновым. Если не ради брака, то хотя бы ради подарков. Она не соображала, что из—за этих тряпок окончательно падет в его глазах. Тогда я категорически приказал ей порвать с Асеновым. Если он увлечен серьезно, такой шаг заставит его жениться. Если же нет, почему женщина должна унижать себя?

Филип смотрит на меня, как бы ожидая ответа, и я вынужден произнести:

— Вполне логично…

— Да, но некоторые женщины, как вам известно, с логикой не в ладах. И в тот вечер я вдруг узнаю, что Магда продолжает встречаться с Асеновым. Я пошел в «Балкан» без всякого намерения устроить скандал. Я просто хотел увести Магду, но Асенов взъелся: «Это моя дама! Оставьте наш столик!» И прочее… Магда вместо того, чтобы встать и уйти, заколебалась. Асенов позвал кельнера, а я, знаете ли, не люблю кельнеров, которые хватают тебя за плечи…

— Теперь кое—что проясняется… А откуда вы узнали, что Магда была вместе с Асеновым?

Филип усмехается:

— У меня были все основания для подозрений. Вот и решил проверить: позвонил по телефону Асенову и…

— Значит, это вы искали по телефону Асенова?..

— Да, я.

— Вы производите на меня впечатление человека умного и наблюдательного, товарищ Манев, — говорю я, немного помолчав. — Что вы думаете об Асенове, о его болгарских знакомствах? И считаете ли вы, что кто—то мог посягнуть на его жизнь?

— Неужели вы допускаете убийство? — спрашивает недоуменно Филип.

— Следствие допускает разные варианты. Разумеется, сейчас я не могу и не хочу ничего утверждать…

— Что касается Асенова, то у него были связи чисто служебные. И если говорить об убийстве, то для меня это полная загадка.

— А что вы думаете о хозяйке Асенова?

— Я с нею не знаком. Кое—что слышал о ней от Магды.

— Что именно?

— Всякий женский вздор; Магде казалось, что у Асенова были с хозяйкой интимные отношения, хозяйка ревновала ее к Асенову.

— А что Личев, бывший муж хозяйки?

— О нем даже и не слышал.

Он замолкает, но тут же и подхватывает:

— Впрочем…

И замолкает снова.

— Говорите, прошу!

— Вспомнил кое—что, но понимаете, не могу ничего утверждать и… выдвигать такие обвинения…

— Говорите, не бойтесь. Обвинения — это, может быть, слишком громко сказано.

— Однажды Магда сказала мне, что хозяйка и ее муж тянули из Асенова доллары. Договорились вроде, чтобы он платил им валютой или что—то в этом роде, но утверждать определенно не могу.

— Понятно.

Я встаю и добавляю:

— У меня машина. Если собираетесь в город…

— Благодарю, — улыбается Филип. — Я остаюсь дома.

— Спасибо за сведения. Не беспокойтесь, провожать меня не надо.

И, помахав приятельски рукой, я окунулся в синеватые сумерки вечера.

Продолжительные прогулки, «нечаянные» встречи, разговоры об искусстве — все это хорошо. Плохо только, что мы буксуем на месте. Впрочем, в таком положении и мои личные дела. Ваш покорный слуга Петр Антонов давно уже должен быть главой семейства. Скромный обряд бракосочетания был назначен на Новый год: впереди рисовались новая жизнь, новое счастье… Увы! Вместо загса пришлось отправиться на очередное экстренное задание.

Весьма загадочная поначалу история. Тоже комната на последнем этаже, запертая изнутри, с плотно закрытыми окнами. Словом, классический вариант «закупоренной комнаты». А на постели — освобожденный от земных забот мертвец. Экспертиза установила отравление. Убийство или самоубийство? Все можно предположить. Натура у покойника, если можно так выразиться, была охотничья, со склонностью к браконьерству, с набегами в запретную «брачную зону» ближнего.

Убийство или самоубийство? Через пять дней было установлено: ни то, ни другое. Выпил человек, стало плохо с сердцем, принял успокоительное. Так бывает, когда не знаешь, чего хочешь: сперва пьешь для веселья, а потом глотаешь лекарство…

Эта история, похоже, возникла лишь для того, чтобы помешать нашему скромному торжеству. Потом навалились другие неотложные дела. Конечно, мы не в Америке, где каждые пять минут кого—то убивают. Но беда в том, что на всю Болгарию таких, как я, следователей по убийствам всего четыре…

Хорошо, что моя будущая супруга — существо достаточно терпеливое, с философским складом ума. Она пока удовлетворена тем, что раз в неделю приезжает из Перника в Софию, справляется о моих делах, произносит свое неизменное: «Петре! Петре!..» — и приводит в порядок мою комнату.

Плохо, как я уже сказал, что мы буксуем на месте. А все же нет худа без добра. Осечки в моих «расследованиях» дают время для размышлений.

Итак, небольшой отдых ногам, работа с бумагами, проверка некоторых показаний, дружеские беседы с коллегами по поводу таких «забавных вещей», как отпечатки пальцев и трассологические исследования. К сожалению, ничего существенного не обнаруживается. А это уже есть НЕЧТО СУЩЕСТВЕННОЕ: значит, убийца действовал в перчатках.

Наличие еще одной «мелочи», о которой я думал с самого начала, подтвердили исследования моего друга, судебного врача. Он заглянул в мой кабинет, еще с порога предупреждая:

— Сигарет не предлагай! Не курю.

При этих словах я не мог сдержаться, чтобы не потянуться к пачке на столе и не выбрать с тихим злорадством сигарету.

— Удачная партия. Мягкие, как одна, — заме чаю я, закуривая.

Врач смотрит на меня так, словно хочет продырявить мой череп, но я лишь добродушно пускаю дым.

— Знаю, что тебя торопят, вот я и пришел сказать: анализ показал незначительные следы люминала. — И он уходит.

Я снова возвращаюсь к справкам и протоколам. И пока звоню или ломаю голову, сопоставляя всяческие данные, никак не могу избавиться от ощущения какой—то двойственности. С одной стороны — тщательно подготовленное и осуществленное убийство, с другой — намеченный мною круг расследования, внутри которого должен находиться убийца. Однако между этими сторонами пока нет никакой связи. Можно без конца изучать биографии людей, заключенных в моем круге, их личные отношения, конфликты, привычки, докопаться даже до пломб в зубах у каждого, но так ничего и не выяснить.

А если человек, которого я ищу, находится вне поля моего зрения? Ведь предупреждал же об этом шеф. Но сведения, которые я добываю по крупицам, говорят обратное: преступник или, на худой конец, его пособник должны находиться в круге. А если найду соучастника, непременно доберусь и до главного действующего лица. У Асенова — об этом уже можно говорить с уверенностью — не было никаких связей, кроме установленных. С другой стороны, преступление было совершено человеком, который был знаком с квартирой Асенова и, стало быть, находился с ним в контакте.

К пяти часам сдаю документы, а вскоре уже пытаюсь «вымерить» шагами расстояние от Львиного моста до улицы Царя Аспаруха. Передо мной лежат неисследованные земли, и одна из них носит название «Магда». Надеюсь, вы поймете меня правильно, тем более, что в известном смысле Магду никак нельзя назвать «неисследованной землей».

Магда живет под самой крышей высокого кооперативного дома и занимает помещение, которое находчивые хозяева превратили в жилье, соединив две кладовки и израсходовав несколько левов на крохотное оконце. Ничего общего с роскошной мансардой Личева. Зато сама хозяйка предстает передо мной в полном великолепии своей пышной плоти, слегка прикрытой заграничными этикетками. Кофточка из темно—синего меланжа, расклешенная юбка, лаковые черные туфли на высоченном каблуке.

— Рад, что застал вас дома, — говорю я, садясь на довольно шаткий стул. Магда располагается на кушетке. Она придерживается формулы любезного, но сдержанного поведения.

— Эти дни я все время дома, — отвечает она. Разглядываю обстановку и замечаю:

— Здесь стоит еще одна кушетка. Есть жиличка?

— Была, — уточняет Магда. — Раньше мы жили вместе с Дорой.

— Почему же не уберете лишнюю кушетку? Ведь у вас и без того тесно.

— Думала, да раздумала: зачем зря трудиться! Дора не останется с Марином вечно.

— Вы так считаете?

— А как же иначе? Если уж однажды в милиции записали твою биографию…

— Разве важно, записали или нет? Может быть, важнее — какая она? Вашу биографию, например, кто делал: вы сами или тот, кто ее записывал?

— Пусть так. Но что я такого натворила? Жила своей жизнью. Была почти обручена с Асеновым. Но вмешался какой—то тип…

— И кто, по—вашему, этот «тип»?

— Откуда я знаю? Возможно, Гелева. Она меня терпеть не может.

— Почему?

— Вообразила, будто я увела у нее Асенова. Старая утка даже не понимает: если Асенов и заглянул к ней разок—другой, это было не больше чем мужской каприз.

— Она рассчитывала выйти за него замуж?

— Именно!

— Так. Оставим этот вопрос. Расскажите лучше о последних встречах с Асеновым, о ваших разговорах в «Балкане» и, разумеется, о заключительном скандале. Спокойно, точно, ничего не упуская.

— Пожалуйста, все расскажу… Только найду сигареты. Предложила бы вам кофе, но нету…

— Не беспокойтесь.

Магда снова садится на кушетку и закуривает. Потом приступает к рассказу, перегруженному лишними деталями и отступлениями, в которых для меня нет ничего нового.

— А как вы познакомились с Асеновым?

— Точно не помню.

— Вот тебе раз! Начало большой любви, встреча с будущим женихом, а вы: «Не помню…» Постарайтесь припомнить.

Магда напряженно морщит невысокий лоб, прикидывая, что можно сказать и о чем лучше умолчать.

— Мы были, кажется, в «Ропотамо», с Филипом и другими. За соседним столиком сидел Асенов. Он смотрел на меня так, будто сроду не видел женщину. Я тоже поглядывала в его сторону. Не потому, что он меня заинтересовал, — просто на его руке блестел золотой браслет, как у дамы.

— Любопытно!

— Да ничего любопытного. Потом я увидела, что браслет от часов. Только он носил часы не как все, а на внутренней стороне руки. Вот я цепочку и приняла за браслет.

— Что стало с этим браслетом? Он подарил его вам?

— Вас его подарки интересуют? Все выпытываете…

— Просто этого браслета у Асенова не оказалось. А много у него было денег?

— Откуда я знаю?

— Как откуда? Вечера проводили вместе, ходили по ресторанам, он вынимал бумажник, чтобы расплачиваться…

— Он вынимал мелкие купюры из маленького кармашка.

— А деньги, которые давал вам?

Магда собирается возразить, но, встретив мой взгляд, опускает голову.

— Послушайте, Коева: вы не только ходили с Асеновым по ресторанам, но бывали в его квартире, получали от него деньги. Вы должны знать, какими средствами он располагал.

— Представление имею, но денег его не считала.

— Не об этом речь, не увертывайтесь!

— Ну, носил, сколько ему было нужно. Во всяком случае, бумажник его был набит деньгами.

— Валютой?

— Валюты почти не было. Знаю точно. Много раз приглашала его сходить в «Кореком», а он отказывался.

— Неправда, — парирую я спокойно.

— Зачем мне лгать?

— Не знаю зачем, но вы лжете. Асенов собирался поехать в Турцию. В его паспорте уже стояла турецкая виза. А человек, который собирается в Турцию, должен иметь валюту.

— Уж не я ли украла эту валюту?

— И об этом можно подумать, слушая вашу упорную ложь. Не забывайте, наказывают не только за воровство, но и за лжесвидетельство.

Магда молчит и курит, все так же опустив голову.

— Ну, что вы от меня хотите, господи?

— Вы прекрасно знаете, чего я хочу от вас: правды. А что касается вашего поведения, то это — дело других органов.

— Мое поведение! Мое поведение! Что такого в моем поведении? Как будто я убила собственную мать или отца!..

Она вдруг всхлипнула и разрыдалась. Закуриваю новую сигарету, ожидаю, пока она успокоится.

— А что касается Филипа, он за вас гроша ломаного не даст.

— Знаю. Не думайте, что я слепая. Но где же тот, кто позаботится обо мне? Где он, настоящий друг? Только в мечтах…

— Настоящего надо заслужить. Пойдите работать. Добейтесь достойного места в жизни…

— Каким образом? — нервно перебивает Магда. — Поступала учиться — не добрала баллов, Сунулась в одну артель, не смогла там высидеть. Филип нашел мне место официантки, но пробыла там всего три месяца, потому что кого—то замещала…

— Хорошо, хорошо, — говорю я. — Если вы серьезно думаете о работе, вам помогут. Но довольно об этом. Перейдем к другому. Повторяю вопрос: носил ли при себе Асенов валюту, сколько и какую?

— Носил, — тихо говорит Магда. — Целую пачку долларов. Не знаю сколько, но целую пачку, все по сто долларов.

Магда устала, измучена, она готова «капитулировать».

— Где он держал эти доллары?

— В бумажнике. Когда речь зашла о «Корекоме», он вытащил бумажник, показал мне пачку и сказал: «Уж не хочешь ли ты, чтобы я дал тебе сразу сто долларов? К чему тратить валюту, если, я привожу тебе все необходимое…» Не думайте, что Асенов был щедрым. К тому же он был еще страшно недоверчив, на ночь клал свой бумажник под подушку.

— Кто еще знал об этих долларах?

— Не имею понятия!

— Коева!

— Что Коева? Может, и хозяйка знала, может, и другие.

— Вы кому—нибудь об этом говорили?

— Вроде однажды Филипу: мол, у Асенова полно денег, а я хожу в прошлогодних платьях. Но Филип вообще не обратил на это внимания.

— «Полно денег» или «полно долларов»? |

— Кажется, сказала «полно долларов». Это было вскоре после неудачи с «Корекомом».

Задаю еще несколько вопросов, чтобы проверить некоторые уже известные подробности, и встаю. Магда поднимается тоже. Она довольно импозантна, но кажется сейчас маленькой и беспомощной — взрослый человек с умом ребенка.

— А теперь слушайте, Магда, и постарайтесь запомнить: если вы готовы трудиться, можете полностью рассчитывать на меня и на моих кол лег. Но если эти намерения лишь из—за страха перед возможными неприятностями, должен предупредить, что неприятности не заставят себя ждать. И не потому, что кто—то желает вам зла. Виноваты вы сами. Неужели вам не надоело унижаться перед теми, с кем вы водитесь? Неужели вам не стыдно перед вашими близкими? Разве у вас нет воли сказать себе: «Я человек — и буду жить по—человечески!»

— Говорила уже, — произносит тихо Магда.

— Дайте себе слово еще раз! Да так, чтобы оно врезалось в голову и осталось там навсегда!

И я направляюсь к выходу, чтобы не слышать рыданий.

«Слезы — это хорошо, — думаю я, спускаясь по лестнице. — Слезы очищают, — говорю я себе, шагая по вечерней улице. — Плохо только, что некоторые женщины думают, что слезами они искупают все грехи… Желательно, разумеется, чтобы наш, случай был не таким».

Бульвар Витоша в этот час еще полон народа. Наверное, Лиза готовит сейчас на кухне ужин, а ее примерный, бросивший курить супруг смотрит телевизор. И скажите, чем Магда хуже Лизы? Чуть больше воли, и эта Магда может стать скромным «светилом» домашнего очага, хорошей матерью, заботливой женой…

Мысли мои прерывает пронзительный милицейский свисток: задумавшись, я перехожу улицу на красный свет. Делать нечего, возвращаюсь назад и одновременно с этим отрешаюсь от всех морально—бытовых проблем, чтобы сосредоточиться на том разделе криминалистики, который известен под названием «расследование убийства».

И все же как не позавидовать коллегам, которые занимаются морально—бытовыми делами. Как бы ни были плохи их пациенты, но они всегда налицо! По крайней мере живы…

Глава третья

Когда решаешь задачу из учебника, у тебя развязаны руки. Ты можешь применить сто способов, зачеркнуть все и начать снова, пока не добьешься правильного ответа. Но когда решаешь задачу, связанную с живыми людьми, каждый сбой или необдуманное действие могут навсегда закрыть путь к истине. Ведь и преступник решает, свою задачу — старается разгадать твои намерения, запутать следы, толкнуть тебя на неверный шаг.

Убийца Асенова совсем не глуп, поэтому с самого начала следствия стараюсь установить строгую последовательность «ходов». И если кто—нибудь думает, что я бесцельно брожу по городу и разговариваю с кем попало, он ошибается. Все идет строго по порядку, последний номер моей программы падает на Спаса Влаева.

Беседа состоялась в моем кабинете. Есть лица, которых по ряду соображений лучше расспрашивать в официальной обстановке по строго установленной законом процедуре.

Человек, которого вводят ко мне, уже не юноша. Ему где—то между 20 и 30 годами. Он почти высокого роста, широк в плечах, у него независимый вид. Влаев смотрит на меня прищуренными глазами и приближается уверенной, чуть раскачивающейся походкой моряка. Лицо для меня новое, но сам тип хорошо знаком. Для таких, как он, весь мир не больше чем корабль приключений, на неустойчивой, покачивающейся палубе которого происходят драки, кутежи и прочие захватывающие истории.

Бросаю на гостя беглый взгляд и перехожу к формальностям: имя, возраст, профессия, точный адрес… Он отвечает неторопливо, стараясь показать, что обстановка допроса на него совершенно не действует. В его осанке, расставленных ногах и слегка наклоненной вперед фигуре чувствуется скрытая агрессивность. Она характерна для «храбрецов», которые идут по улице, готовые как бы невзначай толкнуть прохожего, найти повод для драки — просто так, чтобы показать, кто они и на что способны.

Предлагаю гостю подробнее рассказать о пирушке с Моньо и в ожидании ответа разглядываю его. Почти круглое лицо, некрасивое, но и не безобразное, с коротким, чуть вздернутым носом и маленькими наглыми глазами. Лицо, странно бледное для такого крепыша, этакого человека—бицепса. Можно подумать, что вся его кровь собралась в могучих мускулах.

Влаев начинает рассказ медленно, с паузами, словно испытывая мое терпение:

— Мы часто ссорились с матерью… Когда женщины переходят критический возраст, они могут устроить скандал, если не положить на место полотенце… Не знаю, поссорились ли мы окончательно из—за полотенца или из—за какой другой мелочи, но только я ушел из дома на квартиру…

Он и в самом деле решил испытать мое терпение. Его путаные, бессвязные рассуждения, весьма бедные фактами, длятся целых пятнадцать минут, пока, наконец, мы добираемся до интересующего меня вечера. Смотрю на часы и без тени притворства зеваю.

— Ясно, — прерываю я монолог. — О ваших литературных и музыкальных интересах достаточно. Вы, если не ошибаюсь, изучаете право?

Влаев кивает, не давая себе труда ответить.

— В таком случае вам прежде всего следовало бы овладеть искусством речи. Вы пользуетесь расточительным стилем старых сплетниц, Влаев. С той лишь разницей, что в словах сплетниц есть хоть какой—то смысл. А вы, похоже, неспособны выразить собственные мысли. Или потому, что их нет, или потому, что вынуждены их скрывать.

Гость смотрит на меня неприязненно, и его правая рука машинально дергается.

— Хотите меня ударить? — замечаю насмешливо.

— Такие, как вы, очень сильны, когда сидят за собственным столом, — бурчит Спас, овладев собой. — Но если вы позвали меня, чтобы грубить…

— Вы отлично понимаете, зачем вас сюда позвали, — отвечаю я спокойно. — И с этого момента прошу на мои вопросы отвечать предельно ясно. Не забывайте, что вы несете ответственность за каждое неверное показание. Итак…

Делаю краткую паузу и испытующе смотрю в его маленькие глазки. Влаев сидит, все так же подавшись вперед, но по его лицу пробегает гримаса напряженности.

— …вы вызвали Моньо из «Бразилии», чтобы распить с ним две бутылки ракии. Кто их вам дал?

— Знакомые.

— Конкретнее!

— Однокашник по институту, он привез их из села.

— Разве вы не слышали, что я сказал: конкретнее. Называйте имена и фамилии!

— Запрянов… Любен Запрянов, студент нашего курса.

— И когда Запрянов принес вам эти бутылки?

— Не помню точно. Кажется, накануне.

— А если накануне, зачем вам понадобилось вечером идти в «Бразилию» и сообщать Моньо эту радостную весть? Вы могли сказать ему об этом утром.

— Если бы я сказал ему утром, он бы тут же их выпил, — вполне логично отвечает Спас.

— Так. Но он не мог выпить эту ракию еще по одной причине. Догадываетесь?

Влаев пытается изобразить на лице удивление, но безуспешно.

— Моньо не мог приложиться к ракии утром — тогда ее еще не было в вашей квартире. Бутылки вы принесли в обед. Они были завернуты в газету. Но поскольку вы не смогли завернуть в газету самого себя, то люди вас видели.

— Верно! Так и было! — оживляется Спас. — Любен мне позвонил утром, и я пошел к нему. Точно так было, сейчас я вспомнил.

— Но вы не вспомнили о другом, — охлаждаю я этот энтузиазм. — Вы купили ракию в ресторане «Рила» на улице Раковского. И хотя избрали для этого оживленное предобеденное время, продавец вас запомнил.

— Большое дело! — усмехается Спас. — Хотел разыграть Моньо, будто это Домашняя сливовица. Ведь он считает себя знатоком крепких напитков.

— Вы пытаетесь разыграть и меня. Но я вас предупреждал насчет ответственности за показания. Итак, установлено ваше первое лжесвидетельство.

— Так уж и лжесвидетельство… Делаете из мухи слона!

— Пойдем дальше, — говорю я. — Почему возникла мысль устроить пьянку с Моньо именно в тот вечер?

— Не понимаю, что вы имеете в виду, когда говорите «именно в тот вечер»? Тот или не тот… Что мы, в первый раз собирались выпить!

— Не изображайте недоумение. Я еще в самом начале сказал вам, что именно в тот вечер умер или был убит один человек из вашей компании.

— Как я мог знать, что кто—то будет убит, да еще в тот вечер?

— Допустим, не знали. Но теперь я вас спрашиваю: как возникла мысль купить две бутылки и распить их именно в тот вечер?

— Откуда я знаю? Такие идеи всегда приходят внезапно: накатила тоска, захотелось взбодриться…

— Тоска по приятелю, с которым не виделись пять или шесть часов, — заканчиваю за него я. — Но можно было вместе с Моньо остаться в «Бразилии» или пойти в другое место… Однако вы еще днем идете за выпивкой, приносите ее домой, приводите Моньо и запираетесь в вашей, я бы сказал, неуютной комнате. Не странно ли все это?

— Не нахожу ничего странного!

— Пойдем дальше. До какого часа продолжалась эта подготовленная пьянка?

— До двух ночи… Или, может, до трех. Не помню точно.

— Сколько человек оставалось в комнате до конца пьянки?

— Как и в начале: я и Моньо. А потом мы легли спать.

— Никто из вас не выходил из комнаты?

— Нет.

— Значит, еще три ложных показания, — констатирую я сухо.

Спас бросает на меня быстрый взгляд, но тут же отводит глаза. Он скрещивает руки, возможно, чтобы скрыть дрожь пальцев. Или сдерживает себя. Кисти рук у него большие и крепкие, с короткими цепкими пальцами. Они, вероятно, могут превратиться в увесистые кулаки. В другом месте или при других обстоятельствах человек—бицепс пустил бы их в ход. В наш век, когда люди больше ценят не мускулы, а интеллект, он в отличие от всех гордится своей силой.

— Вся эта пьянка, Влаев, вовсе не результат внезапной идеи. Это вам прекрасно известно. Вам она понадобилась, чтобы доказать, что в ту ночь вы из своей квартиры никуда не отлучались.

— Зачем доказывать, это и так ясно!

— Ясно, да не всем.

— Ну, это ваше личное мнение! — бросает презрительно Спас. — У меня нет желания препираться, факты, как говорится, налицо.

— К счастью, да. Но они совсем не такие, как вы хотите их представить. Факт номер один: веселье было организовано умышленно, утверждение, будто ракию вам подарили, — чистая ложь. Факт номер два: Моньо уснул задолго до полуночи.

— Моньо сидел со мной до конца!

— Вопреки вашим инструкциям он признал обратное.

— И вы верите показаниям нетрезвого человека?

— Однако этот пьяный человек — главный свидетель при защите вашего алиби!

— Моего алиби?!

— А вы как думаете? Разве я пригласил вас просто поболтать? Каждое ваше ложное показание усиливает подозрение, что именно вы причастны к убийству Асенова.

Лицо Спаса цепенеет, Глаза неподвижно упираются в край стола. У меня появляется ощущение, что он вообще перестал меня слушать.

— Продолжим, Влаев!

— Но подождите! — восклицает он. — Жилец из соседней комнаты может подтвердить!

— Что он может подтвердить? Что у вас играло радио? Но радио может играть и без вас. К тому же весьма многозначительно, что примерно в одиннадцать вы переключились на западную станцию, которая работает и после полуночи.

— Что же тут многозначительного? Хотели послушать танцевальную музыку.

— Но именно в то время и София начала передавать танцевальную музыку. Вы слушали софийское радио в продолжение трех часов, а когда стали передавать танцы, настроились на другую волну.

— Если бы я знал, что вы все так представите, не стал бы этого делать.

— И это ложь! Наши передачи кончаются в полночь, а вам было необходимо, чтобы музыка играла гораздо позже.

— На кой черт мне было это нужно?

— Чтобы соседи думали, что вы в своей комнате, в то время как вы были далеко от дома. Итак, факт номер три: споив Моньо, вы незаметно выпрыгнули в окно и отправились по своим делам.

— Неправда!

Восклицание звучит резко. Глаза Спаса пронзают меня, словно говорят: тут я не отступлю, хоть убей!

— Вас видел сосед с верхнего этажа, Влаев, — говорю я спокойно.

— Возможно, это было в другой вечер.

— Значит, вы часто пользуетесь окном как дверью?

— И что из этого?

— Ничего особенного. Но почему? Плохо закрывается дверь или?..

— Плохо закрывается рот у нашей старухи: «Куда идешь? Зачем идешь?» И так далее. Не люблю я эти расспросы. И потом — привычка с детства.

— А, детские шалости! А в убийства тоже играли?

— К чему такие намеки?

— А почему вы лжете?

— Докажите!

— А верхний сосед?

— Тоже мне доказательство! Да он терпеть меня не может и готов наговорить что угодно!

— Почему же он вас не терпит?

— Да потому, что мы мешаем ему спать.

— Хорошо. Оставим музыку и вернемся к спорту. Значит, вы умеете прыгать, влезать в окна, взбираться на балконы…

— В нашем доме балкона нет.

— У вас — да. Но в другом месте он есть. Спас хочет что—то возразить, но сдерживается.

— Итак, сделаем некоторые выводы. Вы уличены во лжи, и ваше алиби рухнуло окончательно. Остается ответить на вопрос: выпрыгнув из окна около двенадцати, куда вы пошли и что делали?

— Для меня такого вопроса не существует, — медленно отвечает Спас, снова вперив в меня свой наглый взгляд. — Я ни на минуту не отлучался из своей квартиры.

— Это все, что вы можете сказать?

— Я повторяю: для меня этого вопроса вообще не существует.

— Как угодно! Только имейте в виду, что упорство не всегда бывает ценным качеством. В вашем изложении оно крайне опасно. Опасно до такой степени, что вызывает необходимость немедленно задержать вас.

При этой фразе многие начинают говорить правду, но Спас стоит на своем.

В продолжение многих лет мне приходилось видеть разных людей, которые отрицали вину с изумлением или негодованием, повторяли одну и ту же фразу или пытались защищаться любыми доводами. У лжи, как и у правды, может быть разная интонация. Но, имея опыт, можно все—таки разобраться, когда человек, сидящий перед тобой, лжет, хотя и смотрит невинными глазами младенца. Труднее установить, с какой целью этот человек увертывается, ибо не всякий обманщик убивал или был соучастником убийства.

— Вообще—то вас следует задержать, — говорю я. — Но я сделаю исключение и дам вам отсрочку. Подумайте и, если появится желание что—нибудь добавить, приходите. А пока вы свободны.

Спас оцепенело встает, словно не может прийти в себя от столь неожиданного оборота дела. Затем, не взглянув на меня, направляется к дверям медленной, неуверенной походкой. Да, палуба сильно качается под его ногами…

— Минутку! — останавливаю я Влаева в последний момент. — Чуть не забыл: что это за история с вашей неудавшейся поездкой в Югославию?

Спас медленно оборачивается. Опущенные губы выражают апатию и усталость.

— Спросите ваших людей. Они мне отказали в заграничном паспорте.

— К кому и зачем вы собирались ехать?

— Ни к кому и ни зачем. Просто посмотреть мир, как это делают тысячи.

— А где сейчас ваш отец?

— Понятия не имею. Наверное, где—то в Австрии.

— Вы пишете ему, он — вам?

— Я — ему?

На лице Влаева возникает такая неприязнь, что вопрос об отношениях между отцом и сыном становится лишним.

— А у вас есть желание с ним повидаться?

— Почему же нет! С удовольствием бы увидел, чтобы набить ему морду.

И поскольку вопросов больше нет, Спас толкает дверь и уходит.

Итак, разговоры с последними двумя «персонажами» из очерченного круга — Магдой и Спасом — до известной степени подкрепили мои подозрения. Магда Коева помогла мне узнать о существовании пачки стодолларовых банкнот, которые не были найдены в комнате Асенова. А тот факт, что Асенов имел привычку прятать бумажник под подушку, подтверждает одно из возможных объяснений всей сложной операции. Если деньги находились не в пиджаке, накинутом на стул около балкона, а рядом с Асеновым, убийце нужно было, чтобы он не просто уснул, а уснул навсегда. Возможен и другой вариант: вор счел необходимым отравить Асенова, ибо тот хорошо знал его и мог изобличить.

Эти подробности подкрепляют, но еще не доказывают мою версию. Как не доказывают ее и результаты допроса Влаева. Конечно, Влаев — одна из самых подозрительных фигур круга. Он уходил ночью и разыграл весь спектакль, чтобы прикрыть свое исчезновение и создать себе алиби. Но, во—первых, исчезновение Влаева не доказано. Показания одного соседа не могут быть уликой, роковой для Спаса. И если даже эти показания подтвердятся другими фактами, даже если сам Влаев признается, что из этого? От окна, из которого Спас привык прыгать, до комнаты на пятом этаже — большая дистанция, и не только в смысле метров, но и в смысле доказательств виновности Влаева…

Все эти детали, как и некоторые другие, были тщательно «просеяны» полковником и мной, когда я снова появился в кабинете шефа.

— Горизонт проясняется, — отмечает шеф. — Однако до цели еще далеко. А между тем эмигранты уже подняли шум. Ночью «Свободная Европа» передала комментарий.

— Быстро пронюхали!

— Было где пронюхать. Мы сообщили обо всем матери Асенова в Мюнхен.

— Естественно.

— Требуется максимально ускорить следствие. И чем быстрее ты справишься с заданием, тем быстрее смолкнут клеветники.

— Понимаю, — отвечаю я со вздохом и встаю.

— Что касается остального, действуй по своему плану, — заключает полковник и слегка улыбается, что на его языке означает: «Извини, что я жму на тебя, — на меня тоже жмут».

Вы можете подумать, что, я тут же пускаюсь по очерченному кругу, как разъяренный тигр по клетке. Ничего подобного. Сажусь за свой стол, хоть пошел уже пятый день расследования, беру телефонную трубку и продолжаю разговоры с коллегами из различных служб. Покончив с этим, раскрываю газеты.

Чтение газет занимает, у меня целый день.

Подобным образом проходит и следующий день. Я не вылезаю из кресла. Никаких событий, по крайней мере в моем круге. Зато хватает новостей, происходящих вне его. Еще две эмигрантские передачи с намеками на политическое убийство. В нашей печати тоже появляется краткое сообщение о том, что по делу Асенова ведется следствие, и это заставляет меня вновь обратиться к прессе.

За газетной строкой стоят люди, я в этом еще раз убеждаюсь, когда в моем кабинете появляются журналисты. Отсылаю их в соответствующие инстанции и только собираюсь набрать нужный мне номер, как приходит лейтенант и сообщает, что какая—то молодая женщина очень хочет меня видеть, но не желает назвать свое имя.

«Дора… Наконец—то», — думаю я и велю ее пропустить.

Однако осечка! Женщина, которая входит в кабинет, не имеет с Дорой ничего общего.

— От меня не отвертитесь! — угрожающе заявляет она, приближаясь к моему столу. — Я из газеты! — Она сообщает место своей работы. — Общественность имеет право знать правду, товарищ подполковник!

Откуда она знает, что меня повысили на одну звездочку?

— Если речь идет об общественности, это совсем другое дело, — поднимаю я обе руки. — Однако на данном этапе еще далеко не все ясно.

— В этих вещах я разбираюсь! Я хочу задать вам несколько самых скромных вопросов.

— Если скромных, то прошу.

— Кто, по—вашему, убийца?

— Тот, кто совершил это убийство.

— Вы не шутите!

— А я и не шучу. Говорю вам чистую правду.

— С какой целью совершено убийство?

— Чтобы помешать Асенову жить.

Она начинает было записывать, но останавливается на середине фразы.

— Скажите хотя бы, каким методом следствия вы пользуетесь.

— Простейшим: хожу от человека к человеку и задаю вопросы.

— От вас ничего не добьешься! А наша общественность имеет право знать правду.

— Узнает, не волнуйтесь.

— А что делать мне? Где добыть интересную информацию?

— Вы думаете, мне не нужна интересная информация?

Только уходит бойкая дама, как звонит телефон. Предчувствие меня не обмануло. Привет от Доры. Хотя и косвенный: только что видели ее на Орловом мосту вместе с Филипом. Нужно поговорить с Дорой с глазу на глаз и сегодня же.

В дверях опять появляется лейтенант.

— В проходной ждет Влаев.

— Пусть войдет.

Человек—бицепс входит как в воду опущенный. Я лишь приподнимаю голову и смотрю на него вопросительно. Влаев тяжело опускается на стул.

Он явно не знает, как начать, хотя, наверное, досконально все обдумал. Наверное, кто—то ему посоветовал разыграть роль раскаявшегося грешника., Грешник — да, но не верится, что раскаявшийся.

— Хочу поблагодарить вас, — наконец начинает он, — за то, что дали мне возможность поду мать. Я понял, что моя ложь, какой бы она ни казалась мне невинной… Понял, что эта ложь может помешать вашей работе, решил рассказать вам все, как было…

Он замолкает, ожидая, вероятно, что с моей стороны последует горячая похвала, но я молчу. Если наглость таких типов вызывает I досаду, то их лицемерная кротость просто отвратительна.

Аплодисментов не последовало, и Спас вынужден продолжать: — Вся история очень глупая… Короче, у меня есть девушка, не из нашей компании, знакомая по университету. Родители ее уехали. В квартире она одна. Мы договорились собраться у нее, она и ее друзья. И вот, как было условлено, я купил две бутылки ракии и зашел к ней. Но мы с ней поссорились… Влаев замолкает, чтобы перевести дух или оценить произведенный эффект. Но я сижу стем же безразличным видом.

— Когда я немного выпью, на меня находит меланхолия. Я подумал, что поступил грубо, и вылез в окошко — мне захотелось увидеть эту девушку. Пошел к ней и пробыл там до глубокой ночи. Мне не хотелось вмешивать в эту историю мою знакомую, боялся, как бы не узнали ее родители…

Спас замолкает, теперь уже окончательно, продолжая упорно разглядывать свои руки.

— Ваш рассказ проясняет обстоятельства с покупкой ракии и исчезновением через окно, — замечаю я все так же равнодушно. — Но дело в том, что не всякое ваше объяснение соответствует истине. Надеюсь, в данном случае соответствует.

— Это сама правда! — произносит убежденно Спас.

— Тем лучше. Имя девушки?

— Это необходимо? — спрашивает он умоляюще.

— А как же?

— Антоанета Савова.

— Улица? Номер дома?

Со вздохом он сообщает и адрес.

Смотрю, как он из кожи лезет, чтобы казаться раскаявшимся, и думаю кое о чем, что, возможно, прямо не связано со следствием.

— Прошлый раз вы высказали неприязнь к своему отцу…

— Ненавижу его! И никогда этого не скрывал.

Голос Влаева обретает свойственную ему агрессивность.

— На чем основана эта ненависть?

— Как «на чем»? На том, что он оставил меня. Против этого возражать трудно. И все же я говорю:

— Может быть, у него были причины для отъезда?

— Причины всегда найдутся. Только у него самого был отец, а у меня нет. Отец воспитал его и оставил ему в Австрии большое наследство. Из этих денег могло бы и мне кое—что перепасть. Я бы не жил с этой истеричной женщиной, моей матерью. Да она истеричкой—то стала из—за его подлости!

— А как исчез ваш отец?

— Ему разрешили поехать за наследством, а вернуться он забыл… Мне тогда было десять лет…

— Вы считаете, что он вам испортил жизнь?

— Не только мне, но и матери…

Задаю еще два—три дежурных вопроса. «Трагедия человека—бицепса: отец убежал вместо того, чтобы купить ему спортивный «фиат», — размышляю я.

Спортивный «фиат» — это сокровенная мечта такого типа людей. Мы были скромнее. Толпились у квартальной лавочки, где давали напрокат велосипеды, и терпеливо ждали очереди, чтобы за пять левов получить опьяняющее удовольствие — покататься полчаса на разбитой машине.

Впрочем, у меня с моим другом Стефчо и этой возможности не было. Пять левов — где их взять? Поэтому мы стояли в сторонке, словно бы безучастно наблюдая за счастливчиками. Но у нас все же теплилась надежда: вдруг появится наш сосед и покровитель Киро и покатает нас — сперва одного, потом другого, усадив на раму велосипеда. Эта операция считалась запретной. Хозяин лавочки боялся, как бы не лопнули шины. Поэтому мы ждали Киро за углом…

А теперь — спортивные «фиаты».

Но оставим современную технику и займемся историей с Антоанетой. Эта история подпирает два слабых пункта в алиби Спаса: причину покупки ракии и его ночное путешествие. С другой стороны, он непременно все это выложил бы в критический момент нашей первой беседы. Ведь он отлично понимал, что ему угрожает, и не стал бы скрывать обеляющие его подробности. Но тогда этих подробностей просто 'не существовало — они еще не были кем—то придуманы и вбиты в голову Спаса…

Глава четвертая

Уже шесть, и Доре пора здесь быть. Но разве когда—нибудь женщины бывают точными! Они становятся взыскательно точными лишь в том возрасте, когда это уже не столь важно для окружающих. И все же Дора должна была прийти вовремя, хотя бы из благодарности, что я устроил встречу так ловко, что Марин ни о чем не догадается.

Три дня канцелярского затишья — случай исключительный в моей служебной практике. Встаю, чтобы немного размяться, смотрю в окно — живут же люди! Живут себе нормально, выходят из магазинов, разглядывают витрины, куда—то спешат. Их рабочий день кончился, они снова превратились в пап и мам, в жен и мужей…

Счастлив тот, кто работает только с разными «входящими» и «исходящими». Вложишь в папку бумаги — и забудешь о них до завтрашнего дня. А я имею дело с людьми. И если даже мы расстаемся, они еще долго живут рядом со мной. «Хватит, идите своей дорогой, — ворчу я мысленно. — Разве вы не видите, что следствие окончено?» Но они отступают в сторону только тогда, когда их вытесняют новые дела и новые «подследственные».

Убираю со стола все бумаги, выхожу на улицу — и вижу Дору.

— Кое—как удалось вырваться от Марина, — сообщает она вместо извинения.

— А от его брата как удалось вырваться? Глаза женщины стреляют неприязнью.

— Вы за мной следили!

— Нет, случайное совпадение.

— Знаю я ваши совпадения!

— Давайте не будем здесь ссориться, на виду у всех. Молча переходим мост и сворачиваем на аллею, которая

тянется вдоль канала. Еще светло, но небо уже остыло, и фасады на другой стороне канала тонут в прозрачной тени.

— Так мы говорили о вашей встрече с Филипом…

— Мы увиделись случайно.

— Вряд ли: он вам звонил.

— Значит, за ним тоже следили?

— Это — наше дело, а меня сейчас интересует ваше.

— Звонил, это правда. Встретились на Орловом мосту.

— О чем вы говорили?

— Вон как вы за меня ухватились, — вполголоса, но довольно нервно произносит Дора. — Не вижу ничего плохого в том, что повидалась со старым другом.

— Плохо только, что вы не знаете точно, кто ваши друзья.

— У меня их не так много, чтобы не знать.

— И Филип среди самых верных?

— Этого я не говорила. Друг в самом обычном смысле слова.

— Однако во время нашего прошлого разговора, насколько я помню, вы выразили к вашему другу довольно искреннюю неприязнь.

— И здесь вы не точны. Презираю его, ничего больше.

— И это не мешает вам принять его приглашение и встретиться…

— Он ждет от меня небольшой услуги.

— А что это за услуга, в которой нуждается Филип?

— Денежная.

— И вы помогли?

— Нет. У меня нет возможности.

— Ясно.

Продолжаем идти по аллее вдоль канала, и она вдруг спрашивает:

— Есть у вас еще что—нибудь?

— Наверное, я отнимаю у вас время?

— Можно и так сказать.

— Но вы у меня сегодня уже отняли около часа, пока я вас ждал. Так что по крайней мере этот час вы должны мне вернуть.

— О, не беспокойтесь. Я только спросила.

Мы входим в сквер, где стоят несколько скамеек.

— Давайте посидим немного. Я просто валюсь от усталости.

— Посидим, — соглашаюсь я. — Тем более здесь, среди природы.

А природа, между нами говоря, довольно жалкая — с этим зацементированным каналом и редкой, общипанной травой. Но ведь мы забрели сюда не ради любовных объяснений. Садимся. Я произношу скучнейшим тоном:

— Прошлый раз вы заметили, что такие, как я, отравлены недоверием. Однако если мы отравлены им частично, то вы, извините, полностью.

— Возможно…

— И вам это помогает жить?

— Да, хотя бы избежать удара по лицу.

— Однако у меня такое впечатление, что, пока вы бережете лицо, вам грозит удар в спину.

Дора смотрит на меня, пытаясь понять, что я этим хочу сказать, но молчит. Я тоже некоторое время молчу, сосредоточенно затягиваясь сигаретой. Потом небрежно спрашиваю:

— Вы действительно считаете, что чем—то обязаны Филипу?

— Как же иначе? Сколько житейских уроков он мне дал!

— Может, передадите и мне крупицу этого опыта?

— Конечно! Но лучше вам обратиться прямо к нему. Доставите ему удовольствие.

— Не знаю, сколько он заломит…

— Свои уроки он дает абсолютно бесплатно. Ему достаточно чувствовать себя благодетелем и наставником подрастающего поколения. Если, скажем, Моньо появился небритым или Спас выкинул хулиганский номер, Филип покачает головой и скажет с состраданием: «Не так, дети мои. Самый верный способ жить непорядочно — это иметь порядочный вид. Будь как угодно грязным, но не веди себя грязно, а то попадешь на заметку…»

— Теперь понимаю, чем вы ему обязаны, — говорю я. Лицо ее вспыхивает, как от пощечины. Потом вновь

становится безразличным.

— Оставьте вашу мнительность, — замечаю я, разозлившись больше на себя, чем на нее. — Мысль моя вполне ясна: чем еще вас может держать Филип?

Она не отвечает.

— Шантажом? Снова молчание.

— Шантажом? — переспрашиваю я. — Отвечайте же! Дора хочет что—то сказать, но лишь кивает.

— Чем он вас шантажирует? Вашим прошлым?

Дора кивает снова. Она, похоже, вот—вот расплачется, но, как я уже отмечал, такие упорные натуры редко проливают слезы.

— Э, прошлое ваше, конечно, не розовое, но это уже перевернутая страница. Если человек вас любит, он должен вас понять.

— Понять? — спрашивает почти беззвучно Дора. — Понять что? То, что я и сама не понимаю?

— Такое бывает, — говорю я успокаивающе. — Вашу короткую биографию можно разделить на три периода, которые резко отличаются друг от друга. И если между вторым и третьим еще есть известный переход, при этом весьма обнадеживающий, то между первым и вторым…

— Лежит пропасть?

— Именно.

— Что тогда произошло? Случайно поскользнулись?

— Нет, попытка самоубийства…

Она не говорит ничего лишнего, как не говорила ничего лишнего и во время предыдущих допросов, протоколы которых я просматривал накануне.

Смеркается. Небо над крышами еще светлое, но над нами уже темно—синее, и на нем вспыхивают большие одинокие звезды. Вдалеке зажглись фонари моста. По листьям деревьев пробегает вечерний ветерок.

— Не буду больше вас расспрашивать. Это ваша личная история. Всякие бывают несчастья. Бросит любимый человек или нечто подобное…

— А меня предал родной отец…

Ох, уж эти отцы! И Дора, как Спас, ищет оправдания «по отцовской линии».

— Уехал или выгнал?

— Просто предпочел меня другой…

— А мама? — спрашиваю, хотя ответ мне уже известен.

— Мама умерла, когда мне было тринадцать лет. Правда, я не переживала эту потерю слишком тяжело. Я любила маму, но без особой… теплоты. Она была человеком настроения, чаще всего раздраженная или строгая, всегда нас с отцом поучала. Конечно, она заботилась о нас, но ей, наверное, даже в голову не приходило, что человек может завыть от такой заботы.

Дора рассеянно смотрит в сторону моста, по привычке сопровождая рассказ короткими и резкими движениями руки. Потом вдруг спрашивает:

— Разве мы сидим здесь, чтобы я рассказывала вам все это?

— Мне кажется, вы не многим поведали о своей жизни.

— Никому…

— Тогда хоть один раз кому—то нужно рассказать. Бывает, поделишься с человеком — и пережитое самому становится яснее.

Она откидывается на спинку скамьи и умолкает. У меня, признаюсь, не было намерения толкать ее к душевным излияниям. Я сочувствовал ей, но это сочувствие — мое частное дело, а шеф поручил мне дело куда более важное и сложное. И пусть вам это покажется узким практицизмом, но сейчас для меня важнее не Дорина драма, а ее доверие, без которого чертовски трудно выполнить мою задачу.

— Значит, вы не очень тяжело пережили смерть матери? — спрашиваю я только для того, чтобы напомнить о себе женщине, которая вдруг разговорилась.

— Не слишком тяжело. Конечно, и я и отец любили ее, но ведь я вам уже сказала… После смерти мамы мне пришлось взять на себя все домашнее хозяйство. И хотя эти дела отнимали много времени, я делала их с удовольствием, потому что старалась для отца. Эти годы были самыми счастливыми в моей жизни…

Дора достает из сумочки сигареты и закуривает.

— Отец мой — человек тихий и спокойный, характер у него такой. Работает он в торговле. По пути домой он все покупал, а потом шел с приятелями в ресторан выпить рюмку ракии — только одну рюмку — и возвращался, читал газеты или слушал радио. Однажды ко мне зашли две подружки из нашего дома, и одна сказала: «Завидую тебе, Дора, у тебя такой отец!» А другая: «Вот женится, тогда посмотрим…» Мне и в голову не приходила такая мысль, и помню, только отец вернулся, я сразу спросила: «Папа, неужели ты женишься во второй раз?» Он засмеялся: «Для чего мне жениться, если у меня дома есть хозяйка?» А я настаиваю: «Тогда обещай, что никогда не женишься». А он: «Что с тобой сегодня, моя девочка? Хорошо, успокойся, обещаю…»

Она замолкает, охваченная воспоминаниями, и забывает о зажженной сигарете. Уже второй раз я отмечаю у нее эту привычку, но молчу, боясь ей помешать.

— Отец был верен слову, пока я училась в школе. Но перед выпускными экзаменами стал все чаще где—то задерживаться, уходил из дому по воскресеньям. О причинах я догадывалась, но говорила себе: «Пусть лучше так, чем чужая женщина в доме». Только он все равно привел ее. Для меня это был настоящий удар. Я не стала напоминать ему об обещании. Попыталась приспособиться к новой жизни, но ничего не получалось. Эта Елена характером напоминала мою мать, только она не была мне матерью. Вообразила, что ее задача — заняться перевоспитанием заброшенного ребенка! Она была старше меня на восемь лет, постоянно делала мне замечания, я огрызалась. Стала все чаще уходить из дому, возвращалась поздно. Выдержала приемные экзамены в университет. А вскоре произошел полный разрыв с семьей. Из—за пяти левов…

— Пяти левов?

— Да, из—за пяти левов, которые я будто бы украла, но я их не брала. Елена потом сама вспомнила, что отдала их за мытье лестницы. Но не будь этих пяти левов, нашелся бы еще какой—нибудь пустяк, ведь важен был повод! Когда пришел отец, я сказала, что не могу больше оставаться в доме, где меня считают воровкой. Он, по своему обыкновению, пытался нас примирить, но с меня было довольно. Я схватила плащ, выскочила вон и уже больше туда не возвращалась…

Дора зябко пожимает плечами и смотрит на меня:

— Пошли? А то прохладно становится.

Встаем и снова идем по аллее вдоль канала под слабым светом редких фонарей.

— Первую ночь спала у подружки, вторую — у другой. И так несколько ночей подряд, пока не обошла всех своих приятельниц. Денег у меня не было, но и не было желания возвращаться домой. Пусть лучше, думала я, меня разрежут на кусочки!.. Еще когда я жила дома, познакомилась с одной компанией, там была Магда. Я почувствовала, что она может мне помочь.

— Хм, — произнес я с сомнением.

— Так я думала тогда. А потом поняла, как и чем Магда живет, и если я хочу у нее остаться, должна вести себя так же. Я убеждала себя, что это тоже способ рассчитаться с жизнью, если не хватило смелости покончить с собой… Бывали и приятные часы опьянения, когда я говорила себе: «Нечего дергаться, это и есть жизнь». Бывали и другие часы, отвратительные и унизительные. Тогда я говорила себе: «Ничего, пусть он посмотрит, до чего довел свою дочь…»

— Отец знал, как вы живете?

— Узнал, когда к нему пришли ваши люди. Явился к Магде, уговаривал меня вернуться, обещал, что все образуется. Но я сказала: «Или она, или я!» Он мялся, и тогда я заявила: «Уходи и больше не изображай, что заботишься обо мне!» Вообще дошла до полного отчаяния и просто ждала развязки. Но тут появился Филип…

«Счастливое появление, — отмечаю я про себя. — Наконец—то можно перекинуть мостик к моей теме».

— Да, — говорю я. — К сожалению, Филип все еще продолжает появляться…

Дора не отвечает.

— Если вы станете меня убеждать, что он довольствовался мелкими денежными услугами…

— Он не настолько пал, — отвечает Дора. — И если я правильно поняла ваш интерес к Филипу, мне кажется, вы ошибаетесь. Он позер, циник, комбинатор и что угодно, но он достаточно умен, чтобы не сделать нечто совсем… ненормальное.

— Хитрость и сообразительность еще не признаки человеческой нормальности, — возражаю я, — Но это уже другой вопрос. Сейчас речь идет о цене шантажа.

— Мелкие услуги, но, теперь признаюсь, не денежные.

— Например?

— Первый раз просил дать ему на день—два паспорт Марина, заграничный паспорт, чтобы купить что—то в магазине «Балкантурист». Я, разумеется, отказалась, тогда он стал угрожать… Пришлось отступить. Филип вернул паспорт на другой же день.

— Когда это было?

— Точно не помню. Во всяком случае, перед Новым годом — Филип говорил, что хочет купить новогодний подарок для своей приятельницы.

— А второй раз?

— Мы тогда встретились возле университета. Он только спросил, когда Марин уезжает в Тунис — там Марин что—то строит. Я сказала: «Не знаю». Тогда он попросил сообщить ему письмом, как только это выяснится. Я спросила, почему это его интересует. Он ответил, будто хотел попросить Марина привезти ему одну нужную вещь — накануне самого отъезда, чтобы тот не забыл. Я ему ответила: «Как же ты ему скажешь, ведь вы в ссоре», — а Филип: «Это мое дело». Он дал мне понять, что, если я не уведомлю его, он расскажет обо всем Марину.

— А сегодня?

— Снова о том же. Узнал, что Марин должен уезжать через три дня, и спросил, когда он точно улетает и почему я не сообщила, как договорились. Я сказала, что забыла. «А что произойдет, если я забуду свои обещания?» — И снова стал мне угрожать.

— Вы сказали, когда точно улетает Марин?

— Да. Не нужно было?

— Я только спрашиваю.

— Сказала. Ведь если бы он обратился к Марину, тот тоже не стал бы этого скрывать.

Дора рассуждала вполне логично, если опустить одну маленькую деталь: все—таки Филип не стал обращаться к Марину. Почему?

— Хорошо, — говорю я, хотя и не вижу на горизонте ничего хорошего. — По—моему, лучше рискнуть: расскажите Марину о том, что считаете нужным, и вам станет легче. Иначе Филип или кто—нибудь другой из его компании будут вас вечно шантажировать, повышая цену по своему усмотрению. И потом, нельзя строить будущее на полуправде…

— Вы думаете, отношения всегда строятся на чистой правде?

В ее голосе звучат насмешка и горечь.

— Ну, если вы хотите, чтобы и ваши отношения…

— Но, поймите, он такой старомодный… Я хочу сказать, непримиримый в каких—то вещах. Слышу, как он говорит: «Своим признанием ты нанесла мне удар», — и отворачивается…

— А дальше?

— Он уйдет навсегда, понимаете? Ведь я вам говорила: он единственный барьер, который отделяет меня от прошлого, от всей этой грязи. Потому что Магда еще ждет меня… там, на чердаке. Он часто снится мне, этот чердак…

Не вижу лица женщины, которая идет рядом, но не надо и видеть его, чтобы понять: гроза наконец разразилась. Дора плачет, молча глотая слезы, злясь и на жизнь и на себя из—за того, что не сумела сдержаться.

— Вы понимаете, что говорите? — спрашиваю я, останавливаясь и заглядывая ей в лицо. — Почему, потеряв чью—то поддержку, вы должны рухнуть? Раньше — отец, теперь — Марин… Вы не фарфоровая куколка, которую надо держать в ладонях, чтобы она не разбилась. Какой чердак и какие сны? Если хотите стать человеком, проявите собственную само стоятельность. Разве вы не представляете НЕЧТО сама по себе? Вы учитесь, получаете стипендию. Скоро закончите университет, получите работу… О каких чердаках может быть речь?

Дора смотрит на меня, оторопев не столько от моих слов, сколько от моего раздраженного тона. Впрочем, я спешу этот тон сменить.

— Это лишь мой дружеский совет, — говорю я возможно мягче. — Может быть, не следует спешить с этим разговором. Выберите для объяснения с Марином удобное время и подходящую форму… Словом, подумайте сами. Хотя, по—моему, если он не в состоянии понять вас, понять, что вы человек порядочный, значит, он вас просто не стоит.

Дора снова начинает глотать слезы, и я прохожу вперед, чтобы не стеснять ее. Мы доходим до конца улицы Раковского, куда, собственно, не нужно ни ей, ни мне.

— Давайте я провожу вас еще немного, только вытрите слезы, — говорю я. — И обещайте, если узнаете что—либо новое о Филипе и его компании, сразу мне позвоните.

Глава пятая

Знаю, что наша история распутывается удручающе медленно и плюс ко всему — на довольно унылом фоне. Нет таинственных, зловещих окраин большого города — пустых депо и железнодорожных складов, немеющих во мраке ночи. Нет и глубоких погребов, где все еще стоит запах домашних солений. Нет даже бара «Астория», без которого, как известно, не обходится ни один заграничный детектив.

Я бы тоже не прочь заглянуть в бар! Но что поделаешь, если именно сейчас люди, за которыми я наблюдаю, вдруг превратились в домоседов. А бар, что и говорить, таит богатые возможности для драматических, ситуаций. Поставишь перед героиней фатальный вопрос: «Кто убил Асенова?» — а оркестр как раз грянет какой—нибудь танец. Контраст потрясающий!

Но пора возвращаться к действительности.

Итак, элегантный и воспитанный человек по имени Филип Манев продолжает перебегать Доре дорогу. А заодно и мне. Доллары, комбинация с паспортом, новогодние подарки…

Пока жду необходимые справки, мысли мои перекидываются на Марина. Возможно, Дора и права: откроешь ему душу, а он, кроткий и серьезный, вместо того, чтобы посочувствовать тебе, выгонит на улицу.

Тем более у Марина есть для этого некоторые основания. Прошлое — это прошлое, оно упрямо как факт. Факты же всегда оставляют свои зарубки на сердце. Получается что—то вроде порока сердца, только компенсированного. Но если компенсированного, значит, Дора выживет. Иные люди с компенсированным пороком живут даже дольше здоровых, потому что больше заботятся о себе.

Ничего удивительного, если Марин не простит Доре ее прошлого. Не все такие, как моя учительница, которая смирилась со всей моей жизнью. И даже пытается тактично скрывать, что порой мои рассказы приводят ее в ужас.

К примеру, зайдем в ресторан посидеть после моих долгих скитаний по провинции. Я весь под впечатлением случившегося:

— Понимаешь, отравление… Грубая работа! Уж лучше бы

дать снотворное и инсценировать самоотравление. И представляешь? Пять дней ее никто не хватился… Моя учительница прекращает жевать и отворачивается.

— Извини, — бормочу я. — Ты же знаешь, мы, болгары, когда отдыхаем, любим поговорить о работе…

— Ох, уж эта твоя работа, Петре! — отвечает вполголоса учительница с неким подобием улыбки и пытается переменить тему разговора. — Книгу, что я дала, ты уже прочитал?

— Нет еще… Но ты права: книжка великолепная. С первых страниц видно.

— Ты все еще топчешься на первых страницах?

— Не помню, на чем остановился, но при моей вечной занятости, сама понимаешь…

— Но книги днем не читают. Для этого есть вечера и ночи. Вечера и ночи! Она не знает, что в эти вечера и ночи я делаю то же, что и днем: ломаю голову, как развязать какой—нибудь узел или разобраться в путанице противоречивых данных…

В эту минуту раздается телефонный звонок, напоминающий, что я нахожусь не дома, а на своем рабочем месте.

— Слушаю. Так ли? Ах, значит, тот? Хорошо, пришлите мне справку.

После таких вроде бы ничего не значащих слов, из которых часто состоят телефонные разговоры, я снова склоняюсь над столом. В кабинет входит лейтенант:

— Вас хочет видеть женщина.

— Уж не снова ли та, журналистка?

— Нет, какая—то Колева или Коева…

Это, само собой, наша Магда. Она смущенно останавливается у двери, словно впервые входит в подобное учреждение и не знает, каковы здесь порядки.

— Здравствуйте, — киваю я. — Что случилось?

— Ничего не случилось, — говорит Магда, садясь на предложенный стул. — Просто вот решила зайти.

— Очень хорошо. Вы, я слышал, перестали бывать в «Бразилии»? Это случайность?..

— Как случайность! Прошлый раз вы меня так отчитали!

— Неужели? А я уже забыл. Что поделывают ваши приятели?

— Не хочу и знать их.

— Вы их больше не видели?

Магда смотрит немного озадаченно и ерзает на стуле.

— Ведь я же вам сказала: знать их не желаю.

— Это вы сказали. Но я вас спрашиваю о другом: видели вы кого—нибудь из компании или нет?

Она тут же принимает позу оскорбленной невинности, и тогда я добавляю:

— Не торопитесь говорить неправду. Подумайте и отвечайте точно!

— Понимаете… Филип заявился вскоре после того, как вы ушли. Стал расспрашивать, о чем мы говорили, и я ему рассказала.

— Что вы ему рассказали?

— О чем вы меня предупреждали, я рассказывать не стала…

— Магда!

Она смотрит на меня и виновато опускает глаза.

— А что делать! Если я такая… Невозможно ничего от него скрыть. Слово за словом он все из меня вытянул.

— Хорошо, что хотя бы признались мне. А как Манев реагировал на ваш рассказ?

— Никак. Даже не рассердился. Правда, предупредил, если меня вызовут, в подробности не вдаваться.

— У вас есть еще что—нибудь?

— Это уже касается меня лично. Помните, вы обещали оказать содействие. Так вот, я узнала, что в новом ресторане есть место…

— Хорошо. Попытаемся вам помочь. Но при одном условии: ведите себя образцово.

— Об этом не беспокойтесь.

— В ресторанах бывают иностранцы…

— Умираю по иностранцам! Скажу вам больше, хотя можете мне и не верить. Вчера встречает меня у «Рилы» господин Кнаус…

— Приятель Филипа?

— Именно. И самым галантным образом приглашает пообедать. И что, по—вашему, я сделала?

— Не могу представить.

— Начисто отказалась! Верите?

— Почему же нет! Вы становитесь серьезной девушкой. Магда хочет встать, но я ее останавливаю:

— Одну минутку! А Филип интересовался, шла ли у нас речь об одной вещи?

— Какой именно?

— О снотворном.

Магда снова пытается изобразить непонимание, но я предупреждаю:

— Не забывайте, пожалуйста, о чем мы условились.

— И о снотворном расспрашивал…

— Скажите, какие инструкции вы получили от Филипа в тот вечер и как их выполнили.

— Он сказал, что позвонит Асенову. Как только тот отойдет к телефону, я должна незаметно всыпать немного снотворного в свою рюмку, потом подменить ее на рюмку Асенова. А когда он вернется, предложить какой—нибудь тост. Филип все обдумал до мельчайших подробностей. Просто зависть берет, до чего он умный.

— Не торопитесь ему завидовать. И вы точно все исполнили?

— Да. Только снотворного дала меньше.

— А для чего вообще нужен был весь этот номер?

— Как для чего? Усмирить Асенова. Филип решил показать, что он за меня держится, и вызвать у Асенова ревность. Тогда бы он поторопился с нашей свадьбой. А чтобы не получилось скандала, говорил Филип, дай ему немного успокоительного…

— Пожалуй, на сегодня довольно. А вы умница!

— Об этом не беспокойтесь! — снова повторяет Магда. Она прощается и несет к дверям свое пышное тело, а вместе с ним — и приподнятое настроение, не забыв с порога послать мне ободряющую улыбку, ибо, на ее взгляд, если кто—то из нас двоих и нуждается в ободрении, так это я. Смеркается, когда я поднимаюсь по высокой лестнице на уютную мансарду гражданина Личева. Звоню, но вместо звонка слышу звуки старинной мелодии. В эту минуту дверь открывается, и из нее высовывается улыбающееся лицо хозяина. Истины ради следует отметить, что при виде меня улыбка на его лице быстро тает.

— Вы соединили радио со звонком? — спрашиваю я, чтобы дать хозяину время прийти в себя.

— Нет… Но и это мое изобретение, — мямлит Личев.

— Что, разве мы не войдем? — снова спрашиваю я, ибо хозяин загородил дверь, видимо, намереваясь объясниться со мной на лестнице.

— Конечно, проходите, — неохотно уступает дорогу старик. — Я, знаете, жду гостей.

— А я не собираюсь вас долго задерживать. Обстановка такая же, как и шесть дней назад. На столе

сандвичи и сухие пирожные. Негусто. Хотя… подождите! Хозяин, похоже, больше позаботился о пище духовной: у стены, покрытой листьями вьющегося растения, стоит роскошный телевизор. Диктор, уткнувшись в листы бумаги, читает новости.

— Это тоже ваше изобретение?

— Нет, конечно.

— И все же модель превосходная. Наверное, из валютного магазина?

Хозяин не торопится изобразить, что польщен моим комплиментом.

— У вас, если не ошибаюсь, весьма скромная пенсия? — говорю я, располагаясь в том Же самом удобном кресле.

— Весьма скромная, — подтверждает Личев, — Но и требования мои невелики. Сами знаете, старый человек. Одним словом, у меня есть некоторые сбережения.

— В долларах или иной валюте?

— Скажете тоже — «в долларах»! У меня нет американского дядюшки.

— Не изучал, к сожалению, вашу родословную. Но этот телевизор явно куплен на доллары. Могу даже назвать точную дату покупки. И имя человека, который вас сопровождал.

— Если вам известна вся эта история, зачем меня спрашивать?

— Я спрашиваю вас о предыстории: как вышло, что Асенов раскошелился на целый телевизор?

— А я вам еще в прошлый раз говорил: моя бывшая жена должна мне некоторую сумму денег, и поскольку она договорилась с Асеновым часть квартплаты получать в долларах…

— Прошлый раз вы не говорили, а отрекались от этого.

— Но ведь…

— Минутку! Хочу обратить ваше внимание, что плата Асенова за квартиру не была так велика, чтобы на эти деньги купить телевизор.

— Но именно это я и собираюсь вам объяснить: со стороны Асенова это был аванс. Так сказать, услуга за услугу.

— За какую услугу?

— Я вам уже рассказывал. — Старик конфузливо смолкает. — Помните, я собирал для него некоторые сведения о девице, на которой он думал жениться.

— А, запамятовал… В таком случае сделка была вполне почтенной.

Личев молчит, глядя на меня краешком глаза, и, видимо, прикидывает, что я собираюсь делать дальше.

— Телевизор, Личев, не единственная ваша сделка. Вы и раньше получали от Асенова валюту… В данный момент какая часть ваших сбережений в долларах? И где вы их храните?

— Не понимаю, на что вы намекаете.

— Не намекаю, а говорю прямо. И чтобы покончить с этим, скажу, что у покойного Асенова была в бумажнике значительная сумма долларов. Осматривая квартиру, мы этих денег не обнаружили.

Лицо старика, и без того не слишком румяное, становится совсем землистым.

— Вы удивляете меня таким подозрением! Это просто ужасно…

— Но поступок еще ужаснее.

— Но как вы можете допускать, что я совершил убийство?

— Мы говорим не об убийстве. Речь идет о долларах.

— У меня нет никаких долларов, уверяю вас.

— Никаких? Ни одной бумажки?

— В сущности, есть одна. Храню на счастье. Она тоже из аванса.

— Покажите, если можно, этот аванс.

Старик встает и идет на кухню. Слышится шум передвигаемой мебели, потом хозяин появляется снова, держа двумя пальцами стодолларовую купюру.

— Как вы получили эти деньги?

— Лично от Асенова.

— В присутствии вашей жены?

— Нет. Он давал мне без свидетелей.

— Где и когда?

— Сразу после покупки телевизора. Асенов обещал мне 300 долларов, а поскольку телевизор стоил 200…

— Проверим, — говорю я, забирая банкнот. — Вас пригласят в соответствующее учреждение.

— Но, товарищ инспектор… К чему нам это «соответствующее учреждение»? Забирайте доллары, если они нужны для следствия, и не будем больше никого вмешивать… Я старый человек…

— А я не взяточник.

В этот момент из коридора доносятся звуки старинного мотива. Ничего общего с бразильской самбой. И все же обе мелодии сопутствуют довольно грязным делам.

— Ваши гости? — Я встаю.

— Но подождите! Неужели вам необходимо передавать доллары еще куда—то?

— Очень даже необходимо. Пойдемте, а то гости разнесут дверь.

Сейчас они нужны Личеву, как прошлогодний снег, но я направляюсь к выходу, и старик вынужден идти за мной…

Итак, доллары. Еще одно открытие. Горизонт, как говорит мой шеф, продолжает проясняться. Однако еще не нащупана связь между людьми из моего круга и комнатой на пятом этаже. А мы уже на закате восьмого дня. Западные радиостанции кричат еще громче. А преданный вам Петр Антонов в основном пока карабкается по лестницам и размышляет. Стодолларовая бумажка? Одна—единственная, причем ее действительно могли передать с глазу на глаз, и посему вряд ли она может сыграть роль связующего звена. Денежные знаки, как таковые, не по моей части. Есть для этого валютные магазины и определенные учреждения, где заняты несколько иным, чем продажей телевизоров.

За восьмым днем, естественно, приходит девятый. Шеф все еще меня не вызывает. Полковник — человек терпеливый. Он считает, наверное, что, побеседовав со мной дважды, с третьей встречей можно не спешить. Однако человеческое терпение не бесконечно, и я предчувствую, что мое начальство не исключение из правил.

Упоминаю об этом только затем, чтобы дать некоторое представление о настроении, с каким я приступаю к работе на девятый день следствия. Первый звонок раздается около десяти утра, и разговор следует весьма неутешительный. Дора сообщает, что с Марином все кончено.

— Значит, вы все—таки решились ему рассказать?

— Ничего я ему не рассказывала, — звучит в трубке все тот же тусклый голос. — Филип постарался…

— Когда это произошло?

— Вчера вечером. Марин вернулся поздно, я даже не слышала. Зато сегодня утром все поняла. Филип рассказал, да еще в самых гадких выражениях.

— Но вам надо объясниться с Марином!

— Не желаю ничего объяснять, и вообще у меня нет больше сил!

— Не говорите глупости. Где вы сейчас?

— На Орловом мосту.

— Куда идете?

— К Магде, куда же еще? Там меня ждут…

— Слушайте, — говорю. — Идите к Магде и ждите, пока я… в общем, пока кто—нибудь вас не разыщет. Поняли?

Она что—то машинально отвечает и вешает трубку.

Сейчас мне только этого недоставало: улаживать личные конфликты. Впрочем, и мои дела, и чужие, и служебные — все не клеится. Хорошо еще, что в данном случае частные интересы каким—то боком связаны со служебными. Интересно знать, зачем Филип так поступил? Наказать Дору? Вряд ли он ради этого стал бы рубить сук, на котором так удобно сидел.

Я чувствую, настал час прервать мои изыскания и навестить Марина.

Архитектор открывает дверь, на ходу что—то дожевывая. Есть люди, у которых плохое настроение вызывает повышенный аппетит, и, похоже, Марин принадлежит к их числу.

— Извините, я как раз завтракаю, — говорит Марин.

— Я на минутку.

Он приглашает меня на кухню. На столе пара тарелок с колбасой и брынзой.

— Почему так, по—холостяцки? — прикидываюсь я дурачком.

Марин молча изображает недоумение.

— Невеста куда—то отлучилась?

— Надеюсь, вы пришли по служебным делам, — говорит хозяин, садясь за стол. Решив соблюсти закон гостеприимства, он добавляет: — Пожалуйста, присаживайтесь! Вместе закусим.

— Благодарю.

— Чашку кофе? Только что сварил.

Он снимает с плитки кофейник и наливает мне нечто среднее между чаем и кофе, весьма жиденькое, но испускающее обильный пар.

Беру чашку и подступаю к своей цели:

— Пусть вас не смущает, если я коснусь некоторых вопросов личного характера. Иной раз в наших делах личное и служебное так переплетается, что… Именно поэтому в ходе следствия у меня возникла необходимость познакомиться с прошлым Доры.

— Значит, и вы в курсе, — с горечью замечает Марин, прекращая жевать. — Все знали, кроме меня…

— Вы ведь любите Дору?

— ЛЮБИЛ! — отрезает Марин.

— Значит, еще любите. Человек не меняет своих чувств за одну ночь, да еще без серьезных к тому причин.

— Без серьезных причин? Вы смеетесь надо мной? Хозяин швыряет вилку и выпаливает, не дожидаясь моих объяснений:

— Послушайте, она взялась окрутить меня на пари! Грязное, ресторанное пари! Хотела доказать, что может играть роль приличной девушки, доказать, что у нее хватит таланта заинтересовать такого серьезного человека, как я…

— Стойте! — прерываю я Марина. — Дора — хороший человек. Правда, человек, потерпевший аварию. А если вам нужен негодяй, то ищите его среди своих родственников!

Манев смотрит на меня, приоткрыв рот, собираясь что—то сказать, да так и застывает.

— Удивляться тут нечему. Вещи не так уж невероятны. Дора пришла к вам не ради пари, а желая выручить Филипа из опасного положения, в которое он попал по собственной вине. А если говорить точнее, он сам вынудил ее пойти к вам. И она пошла, чтобы помочь ему, поскольку, согласитесь, поначалу она вас не знала и не имела на вас никаких видов.

— Это не меняет положения, — сухо отвечает Марин, уставившись в тарелку.

Он, видимо, смутно надеялся, что я одним махом опровергну слова Филипа, а теперь понял, что речь идет лишь о нюансах.

— Послушайте, Манев: Филип сделал вам немало гадостей. В прошлый раз я просто щадил ваши чувства брата. Но имейте в виду, что сейчас он пытается вам подложить такую пакость, какой вы никогда не забудете.

— Оставьте, — машет рукой Марин. — Я знаю своего брата. Отлично знаю, что он способен приукрасить вещи ради сенсации, чтобы блеснуть. Но вы сами познакомились с прошлым Доры. Почему же вы утверждаете, что все это выдумка?

— Я уже сказал: человек пережил аварию. Но знать факты, не вникая в их причины, значит, скользить по поверхности.

— Но под поверхностью скрыто содержание. И вообще со стороны рассуждать легче. Ведь не вы собирались на ней жениться!

— Видите, — говорю я кротко, — я пришел не для того, чтобы вас женить. Я не хочу вмешиваться в ваши решения. Но вы должны выслушать эту женщину, понимаете? Должны ее выслушать! Потому что она привязана к вам по—настоящему. И не ради этой плиты или холодильника, а ради вас. Вы для нее единственная опора. И в конце концов она не обязана отчитываться перед вами за то, что было до вашего знакомства!

— Но она должна была рассказать это мне!

— И наверняка рассказала бы, если бы вы расположили ее к откровенности, если бы она надеялась, что ее поймут.

Марин молчит, потом неуверенно произносит своим сухим голосом:

— Хорошо, я готов ее выслушать. Это действительно мой долг.

Он уже готов отступить, но еще не может оправиться от удара. Для этого нужно время. Когда у людей телевизор ломается, и то они огорчаются. А тут произошла осечка в сфере куда более тонкой.

— Покончим с этим вопросом, — говорю я. — Но, как я вам уже сказал, для меня он имеет служебный интерес. Зачем понадобилось вашему брату в тот момент, когда вы в ссоре, преподносить вам этот сюрприз?

— Чтобы получить что—нибудь взамен. Это в его характере.

— И что он хотел от вас?

— Да чепуху. Он ездит на допотопном «БМВ» и, узнав, что я уезжаю, попросил привезти ему новые поршни. И еще какую—то мелочь, точно не помню, он записал на бумажке. Я был так подавлен, что почти его не слушал.

— А когда он обращался к вам насчет паспорта?

— Примерно, год назад. Тогда он переселился в Симеоново.

— А почему вы отказались ему помочь? Боялись, как бы он не сбежал?

— Я просто не допускаю этого. Прежде всего Филип слишком преувеличивал мои возможности. Я не столь влиятелен, чтобы достать ему паспорт для поездки в Австрию. И потом, вы уже имеете о нем представление… Я не уверен, что он не выкинул бы номер с контрабандой или что—нибудь в этом роде.

— Это все, что мне нужно было узнать, — говорю я и подымаюсь. — Благодарю за терпение.

— Скорее мне нужно вас благодарить, — глухо замечает Марин, — но сами видите, в каком я состоянии. Где же я могу найти Дору?

— Она сама вас найдет. Скажите, что ей передать?

— Пусть зайдет вечером, в восемь. Я буду ее ждать. Мало мне быть «инкассатором», теперь я и любовный почтальон!

Наконец—то я дома. Уже девять вечера. Натягиваю пижаму, ложусь на кушетку и беру со столика книгу. Хочу посмотреть, до какой страницы добрался. Но сегодня мне опять не до чтения — надо кое—что обдумать. Говорят, что в горизонтальном положении человек может лучше сосредоточиться… Кровь равномерно поступает во все части организма, включая мозговые центры. И так глубоко погружаешься в мысли, что даже… незаметно засыпаешь.

Пронзительный звонок пробивает мою дрему. Второй звонок полностью сбрасывает меня с рельсов сна, а при третьем я уже держу в одной руке телефонную трубку, а другой массирую лоб.

— Товарищ Антонов? — Массаж явно помог, я мигом узнаю голос Доры. — Мне нужно немедленно вас видеть. Марин исчез.

— Как исчез?

— Его нет дома. Вы мне сказали, что он будет ждать меня в восемь. Теперь уже одиннадцатый час, а его все нет.

— Задержался где—нибудь. У него много дел, завтра ему уезжать, — не слишком веря собственным словам, пытаюсь ее успокоить.

— Это исключено. Он бы заскочил домой, чтобы предупредить меня.

— Хорошо, хорошо. Только не волнуйтесь. Еду к вам немедленно.

Через пятнадцать минут служебная машина доставляет меня к дому Манева. Дора стоит у подъезда.

— Почему вы здесь? Разве у вас нет ключа?

— Мне уже неловко им пользоваться.

— Тогда дайте я воспользуюсь.

Быстро поднимаемся по лестнице, открываем квартиру и врываемся в темноту. Если мы ожидали увидеть что—то ужасное, то явно ошиблись. Гостиная, спальня и кухня — все в полном порядке.

Закрываем квартиру и сбегаем вниз. Дора садится со мной в машину.

— Давай к Витоше, — говорю я шоферу.

— Мог он задержаться у кого—нибудь из близких? — спрашиваю я Дору.

— Есть у него один приятель. Но ведь я уже говорила, это не в его характере — назначить встречу и не явиться, — отвечает нервно Дора.

«Если только он вообще не раздумал явиться», — думаю я, хотя это кажется мне не слишком убедительным.

— Теперь помедленнее! — говорю я шоферу, когда мы приближаемся к кафе «Бразилия».

Машина еле ползет. Сквозь широкие окна видно, что делается внутри. У столиков еще сидят редкие посетители, но лиц, которые нас интересуют, между ними нет.

— Жми в Симеоново! И побыстрей!

Это последний возможный адрес. Если Марина нет и там, придется принимать экстренные меры для его розыска.

Машина с ревом несется по шоссе через лес. Мощные фары высвечивают стволы и кроны деревьев. Через несколько минут приближаемся к вишнево—яблоневому саду, и я показываю шоферу, где остановиться. В домике темно, и сам он едва виднеется за деревьями. К счастью, ярко светит луна, и мы идем, не боясь вывихнуть ноги.

— Филип обычно оставляет ключ вон под тем бревном, — говорит Дора.

Но там нет никакого ключа. Пользуясь услугами одного «приспособления», входим в дом и включаем свет. Комната в том же виде, какой я ее запомнил, с живописными шедеврами на стенах и мольбертом в углу. Никакого напоминания о братьях. Кухня и кладовая тоже пусты.

— Да, — говорю я. — Нужно осмотреть внимательно весь дом. Здесь есть подвал, чердак?

— Не знаю, — шепчет побелевшими губами Дора.

— Давай, Кольо, осмотри там, — говорю я шоферу, — а я займусь комнатой.

Осмотр длится не более двух минут: отодвигаю кушетку и обнаруживаю в полу квадратную крышку. Поднимаю ее, направляю вниз луч фонаря. Небольшой зацементированный погреб. Луч светавыхватывает из темноты согнутое пополам и аккуратно «перевязанное» человеческое тело. Это Марин…

Зову Кольо, общими усилиями мы извлекаем «узел» на поверхность и приступаем к его распаковке. Когда выдергиваем изо рта кляп, Марин жадно восстанавливает запасы воздуха в легких и лишь после этого произносит:

— Еще немного, и я бы задохся.

— Кто это сделал?

— Филип.

— Как это случилось?

— В восьмом часу иду домой и вижу его в «БМВ». «Быстро, — говорит он, — случилось что—то ужасное». «Что именно?» — спрашиваю. «Дора отравилась». «Как, когда?» «Садись, — говорит, — по дороге все объясню». Сажусь, конечно, по дороге он мне бессвязно рассказывает, что приехал в Симеоново, ключа на месте не оказалось. Дверь была открыта, а в комнате лежала Дора. Шесть пустых тюбиков валялись рядом. Хорошо, что поблизости живет врач. Филип нашел его, и тот принял необходимые меры. «Теперь, — говорит Филип, — опасность миновала».

Марин поднимает на меня усталые глаза и просит:

— Если можно, глоток воды…

Дора бежит за водой. Марин пьет крупными глотками. Пальцы его еще дрожат.

— А потом?

— Приехали сюда. Как только машина остановилась, Филип кинулся к дому, я, конечно, за ним. Он у порога уступил мне дорогу, я вошел и не успел осмотреться, как он ударил меня сзади. Очнулся уже связанный, в темноте… Для чего он это сделал? — спрашивает Марин, беспомощно глядя на меня.

— Где ваш заграничный паспорт?

— У меня. — Манев лезет во внутренний карман пиджака и восклицает:

— Паспорта нет! Билетов на самолет тоже! И валюты!..

— Вот вы и ответили на свой вопрос, — говорю я, полагая, что это ответ и на некоторые мои вопросы.

— Но это глупость! Ведь паспорт на мое имя! — говорит Марин.

— Если вы не против, надо ехать, — предлагаю я.

И вот наша машина снова летит мимо редких домишек, потом врывается в лес. Марин еще задает отрывочные вопросы, скорее себе, чем мне, и это освобождает меня от необходимости отвечать.

Я сижу рядом с Кольо. И насколько могу судить по отражению в зеркале, на заднем сиденье дело идет к примирению.

Глава шестая

Стенные часы аэропорта показывают ровно семь, когда я пересекаю зал ожидания и направляюсь в паспортный контроль. Мое присутствие здесь не обязательно, но у меня есть желание лично понаблюдать за происходящим.

Примерно в семь двадцать пассажиры начинают проходить перед окошком. Встав в сторонке, я жду появления знакомого мне красивого лица, обрамленного дугой модной бородки. Однако щеки и подбородок знакомого мне лица, склонившегося перед окошком, выбриты до последнего волоска.

— Марин Стефанов Манев, — произносит контролер. Марин, то есть Филип, лишь кивает, слегка улыбаясь. Он делает шаг и оказывается рядом со мной.

— Здравствуйте! Ведь у вас вроде была борода? Высокий, красивый мужчина криво улыбается, не теряя,

впрочем, самообладания.

— Так вы выглядите гораздо лучше, — говорю я ободряюще.

— Нельзя ли без дешевых эффектов? — спокойно парирует Манев.

Филип пока что держится самоуверенно, точно задержали не его, а меня.

— Обыщите его, — говорю я человеку, стоящему у дверей. Минут через десять мне становится понятно, почему этот красавец ведет себя столь высокомерно. Обыск не дает ожидаемых результатов. И в частности, что касается валюты — ничего свыше суммы, взятой из кармана Марина и указанной в декларации.

— Хоть бы спросили о своем брате, — говорю я Филипу, направляясь вместе с ним к выходу.

— А что спрашивать? Раз вы здесь, значит, он уже у себя дома.

— Вы его так скрутили, что он мог оказаться на том свете.

— Люди так легко не умирают, — отвечает небрежно Филип.

— Однако Асенов умер.

— А уж это не моя работа.

Он прекрасно понимает, что увяз обеими ногами. Но не слишком глубоко. Примерное поведение в заключении — и все пройдет, как дурной сон. В некотором смысле провал с паспортом имеет и положительную сторону: яснее ясного, что Филип не крал доллары Асенова. Значит, он вообще не имеет отношения к этому делу.

Уже после первого допроса Магды я ждал: что—то должно произойти. Все и случилось примерно так, как я предполагал, за исключением одного — я оказался с пустыми руками. Никаких улик, никакой связи между нарушителем паспортного режима и той комнатой на пятом этаже.

Уступаю Маневу дорогу — пусть сядет в машину первым, а сам устраиваюсь рядом, чтобы он не скучал. Шофер — это снова мой друг Кольо — дает полный газ, и мы мчимся к центру Софии. По обеим сторонам мелькают фасады современных зданий, но, похоже, моего спутника это не радует.

— Печальное возвращение в родные края, да? Особенно, если ты их даже не покидал.

— Вы это возвращение делаете печальным, — отвечает с неприязнью Филип.

— Мы уже спорили по этому вопросу. Таких, как вы, я бы отпускал на все четыре стороны. Воздух станет чище, а у нас поубавится работы.

— Могу лишь сожалеть, что не вы решаете эти вопросы.

Голос его звучит самоуверенно, с ноткой внутреннего превосходства.

— А где вы думали обосноваться?

— Где угодно. Там, где мог бы жить, как хочу.

— Вы бы нигде не смогли жить, как вам хочется, Манев. Везде есть законы.

— Верно, только другие.

— Любые законы осуждают преступления в широком смысле этого слова.

— Я не считаю себя преступником ни в широком, ни в узком смысле слова.

— Понимаю. И все же где вы думали бросить якорь? Не похоже, чтобы вы действовали без четкого плана.

— Планы мои похоронены. Так что не будем тревожить прах усопших.

— Включая Асенова?

Он не отвечает, а я и не настаиваю.

Останавливаемся у подъезда моего учреждения, и я веду Филипа в свой кабинет. Это, видимо, вызывает у него дурное предчувствие. Он прекрасно знает, что я не занимаюсь паспортными нарушениями.

— Итак, — говорю я, когда мы садимся по разные стороны стола, — оставим разговор о дальних путешествиях и перейдем к вещам более близким. Кто убил Асенова?

Манев уже готов к вопросу, ибо выдерживает мой взгляд, не мигая.

— Не имею понятия, — отвечает он спокойно.

— Вы, похоже, не отдаете отчета в своем положении, — говорю я так же спокойно, продолжая смотреть на него в упор. — До сих пор вы хотя бы могли маневрировать и ходить от одного знакомого к другому, давать инструкции, собирать сведения, пускать в ход интриги и предпринимать оборони: тельные действия. Излишне говорить, что мы внимательно следили за каждым вашим шагом. Но теперь, Манев, с вашей активностью покончено! Вы задержаны, и нет никаких надежд на ваше освобождение. Поэтому давайте играть в открытую. Снова задаю вопрос: кто убил Асенова?

Филип слушает меня внимательно, но бесстрастно. Потом небрежно пожимает плечами, словно изображая «говори, говори, если тебе делать нечего», и замечает с досадой:

— Вы перепутали адрес уже по той простой причине, что в ночь, когда Асенов умер, я был задержан вашими органами.

— В вашем суждении есть один логический пробел, — говорю я терпеливо. — Убийство было тщательно подготовлено задолго до его осуществления. Так что в вашем присутствии на месте преступления вовсе не было необходимости. А знать, кто убийца, вы должны.

Филип снова с досадой поводит плечами.

Наблюдаю за ним. Манев не проявляет излишней нервозности. Если этот человек действительно виновен в убийстве, как я могу принудить его сознаться? Сказать, что это облегчит его участь? Это будет неправдой. В данном случае принудительное признание ничем не облегчит судьбу преступника. И все—таки я должен добиться от него истины.

— Зачем вы отпускали бороду? — спрашиваю я неожиданно. — Чтобы потом сбрить?

— Каприз, — отвечает небрежно Филип.

— Вы не из тех, кто действует по капризу.

— Если вас ответ не устраивает, ищите объяснения сами.

— Оно у меня уже есть. Хотелось бы услышать от вас.

— К чему эти повторения? — с досадой говорит Манев.

— Недавно вы потребовали у Доры паспорт вашего брата под предлогом что—то купить в магазине «Балкантурист». Установлено, что никаких покупок вы не делали ни там, ни в другом месте.

— Для таких покупок одного паспорта недостаточно — нужны доллары. А доллары я найти не смог.

— Если бы у вас их не было, вы бы не беспокоились о паспорте, так?

Филип молчит.

— Паспорт вам понадобился, чтобы сделать копию печати на фотографии. Потом вы хотели имитировать эту печать на вашем фото, чтобы в нужный момент обеспечить свой выезд за границу.

— Как вы убедились, ничего подобного я не сделал.

— Да, потому что подделать печать оказалось непросто. Вы поняли, что номер с подменой фото также не пройдет. Именно тогда вы и решили отпустить бороду. Импозантная внешность, Манев, — это первое оружие мошенника, так сказать, часть его рабочего реквизита. Вы решили, что в интересах предстоящей операции было бы неплохо, чтобы люди свыклись с вашей бородой. Вы сбриваете ее перед самым отъездом, чем и страхуетесь от того, что вас узнает кто—нибудь в самый последний момент.

— Любопытное умозаключение, — говорит Филип, — хотя и несколько сложное.

— Вы любите сложные ходы и педантично, до мельчайших подробностей разрабатываете ваши проекты. Эта тщательность видна и в реализации убийства Асенова. Это ВАШ ПОЧЕРК, Манев!

— Мой почерк действительно отличается четкостью, — нахально усмехается Манев. — Не забывайте, что моя профессия — шрифты и этикетки. Но этим, собственно, исчерпывается практическое применение моего почерка.

Я пропускаю его слова мимо ушей. — Вы, Манев, допустили два—три существенных промаха. Взять хотя бы ваше алиби. Если бы ваша логика была более высокого полета, вы бы сообразили, что иногда непоколебимость алиби может вызвать подозрение. Вы сфабриковали алиби с помощью поступка, который не вяжется ни с вашим характером, ни с реальностью возникшей ситуации. Вы, предпочитающий действовать тихо, вдруг пошли на публичный скандал.

— Неужели вы не понимаете, что Асенов был мне антипатичен? Я вообще не симпатизирую типам, чья самоуверенность держится на туго набитом кошельке.

— Значит, вы считаете, что он был туго набит?

— Не придирайтесь к избитому выражению, — пренебрежительно бормочет Филип.

— Это выражение полностью соответствует сведениям, которые вы имели о бумажнике Асенова. Их вы получили от Магды. И если уж говорить откровенно, я нарочно дал ей возможность уведомить вас об этом. Полагал, что эта новость активизирует ваши действия.

— Если бы я знал, какие выводы можно сделать из одного несчастного совпадения, я бы не торопился, — отвечает Манев.

— Если бы вы знали некоторые вещи, вообще не стали бы организовывать убийство Асенова. Вас слишком увлекла забота о собственном алиби. Вы забыли, что рядом с убийцей постоянно действовал его наставник. И эту роль играли вы!

— Вы тоже забываете о некоторых элементарных вещах, — пожимает плечами Филип. — Я вовсе не обязан доказывать свою невиновность — вы должны доказать мою вину.

— Именно этим я и занимаюсь. И должен сообщить, что конец уже близок. Но может быть… МОЖЕТ БЫТЬ, вам лучше признаться самому, чем полностью отрицать факты?

При всем желании не могу признать того, чего не было.

— А как объяснить операцию со снотворным?

— Что—то не улавливаю вашу мысль, — нагло говорит Манев. — Не понимаю, о чем вы говорите.

— О том, как вы инструктировали Магду.

— В самом деле не могу понять, — продолжает изображать недоумение Филип.

— А вот Магда все поняла и даже дала письменные показания.

— Таких старых ваших клиентов, как Магда, вы можете заставить написать все, что угодно. Тем более, у Магды на меня зуб…

— Вам все еще удается сохранять спокойствие, Манев. Но дело тут не в силе вашего характера, а в убеждении, что вам ничто не грозит. Вы продолжаете верить в непогрешимость своей комбинации. Но она уязвима хотя бы потому, что в ней замешано более одного человека. Не вы хозяин своей судьбы — она в руках другого. И у вас нет никакой возможности войти с ним в контакт, повлиять на него или — в случае надобности — убрать его. Этот другой человек, Манев, решает вашу судьбу!

Нажимаю кнопку звонка и приказываю лейтенанту:

— Уведите его.

Удар силен, и Филип, несомненно, это почувствовал, хотя на лице его, кроме короткого испуга, ничего не отразилось. Чтобы понять всю силу нанесенного удара, нужно время, а времени ему хватит.

Вот у меня со временем плоховато. Мне позарез необходимы две вещи, чтобы нокдаун превратить в нокаут. Две вещи, две.

Смотрю на часы и иду к шефу с коротким докладом.

— Ждал тебя. Садись, — говорит полковник, что на его языке означает: «Только теперь явился? Давно должен был прийти. И это называется быстрой работой?»

Сажусь и начинаю докладывать о самых свежих результатах следствия.

— Кури, если хочешь, — говорит шеф к концу доклада, что означает: «Признаю, ты не тратил время попусту». — Надеюсь, мы близки к завершению. С твоим планом я в принципе согласен. Но, говоря «в принципе», имею в виду точное соблюдение правил. Ты, Антонов, специалист своего дела, но иногда хочешь быть умнее тех, кто эти правила составлял… С иностранцами надо действовать тактично. И вообще никакой самодеятельности.

После этого замечания, необыкновенно длинного для моего шефа, он направляется к столу.

— Желаю успеха, — улыбается полковник, показывая, что, несмотря на назидание, мы с ним приятели и что он вообще на меня надеется.

Спускаюсь по лестнице, сажусь в машину, которая ждет меня у подъезда, и отправляюсь искать эти самые «две вещи».

«С иностранцами — тактично». Это и я знаю, но иногда в ответ на твое тактичное поведение они совсем нетактично ухмыляются тебе в лицо. Они знают, что сделать им ничего нельзя, и поэтому отказываются от своих изысканных манер.

Прихожу к одному своему приятелю из внешторгового предприятия, однако ничего обнадеживающего не слышу в ответ. Он пожимает плечами, бормочет «знаю, знаю», «посмотрим», «не могу ничего сказать» и вообще проводит устную инвентаризацию всех этих слов—паразитов, которые обычно пускают в ход, когда хотят выйти из игры.

— Директор здесь? — спрашиваю я его.

— Зачем тебе директор? И он тебе скажет то же самое.

— Возможно. Но я хочу услышать это своими ушами. Директор действительно говорит мне то же самое, но с некоторым оттенком надежды на успех.

— Хорошо, попытаемся, — отступает он под моим напором. — Ничего не обещаю, сами понимаете, но поищу способ. Если его интересы окажутся сильнее чувств… В общем, попробуем.

Выхожу с тягостным ощущением, что первая из этих «двух вещей» выскальзывает из моих рук, как мокрое мыло.

Остается вторая. Тут по крайней мере не нужно думать о такте, которого, возможно, мне вообще недостает. Инициатива целиком в моих руках…

— А, вы еще не закончили туалет? — приветливо говорю, входя в комнату двух молодых приятелей.

Моньо уже одет и приглаживает свой соломенный чуб. А Спас еще бреется, сидя перед ночным столиком. В комнате, как и в каждом холостяцком убежище, пахнет дешевым одеколоном. Из магнитофона доносятся знакомые такты «Бразильской мелодии», заглушаемые, к моему удовольствию, жужжанием бритвы.

Моньо пытается улыбнуться и выдавливает неловкое «здравствуйте». Спас лишь бегло смотрит на меня и продолжает бриться.

— Симеон, — говорю я, обращаясь к Моньо, — ты, я вижу, уже собрался уходить. Я тебя не задерживаю.

Моньо испаряется, и я располагаюсь на его кушетке, которая кое—как прикрыта одеялом.

— Ваш приятель пытался вас бросить. Задержали его в последний момент на границе.

Спас прерывает бритье и смотрит на меня:

— О ком вы говорите?

— О вашем ближайшем приятеле — Филипе.

— Задержали на границе?

— Именно.

— Не ожидал от него подобного, — бормочет Спас.

— Чего не ожидали? Что он перейдет границу или что бросит вас?

— А что меня бросать? Я не малолетний!

Он весь поглощен бритьем и сейчас достиг самой деликатной части — территории между носом и верхней губой. Терпеливо жду, пока он кончит.

— Не понимаете, что он вас предал? Утверждаете, что вы не малолетний, а ведете себя, как ребенок. Он убегает, а вы остаетесь здесь со своим преступлением.

— Каким преступлением? — нахально смотрит на меня Спас. — Ведь я вам уже объяснял. Сам пришел к вам и все рассказал.

— Сочинили новую ложь. И поскольку я принял ее без возражений, вы решили, что она прошла. Просто не хотел вас беспокоить, Влаев, поэтому отложил проверку. Но проверка все же была сделана. В тот день, когда вы якобы ссорились и мирились с Антоанетой в Софии, она находилась в Боровце, точнее, в гостинице «Балкантурист». Жаль, правда?

Спас молчит, затем снова приступает к бритью, выдувает волоски из металлической сетки и прячет прибор в коробку. Все эти действия необходимы ему, чтобы взвесить положение.

— Вообще, — говорю я, желая ему помочь, — эта история с вашим вторым появлением была более чем глупой. Одна ложь — еще куда ни шло. Но когда тот же человек является снова, чтобы заменить одно объяснение другим, это уже похоже на стремление замести следы. Конечно, Филип не дурак, и, советуя вам снова прийти ко мне — ведь именно Филип дал этот совет, — он прекрасно знал, что ставит вас под удар. Он гроша ломаного за вас не даст. Он думает о себе и только о себе. Ему необходимо было время, чтобы подготовить и осуществить свое бегство. Именно это время он надеялся выиграть с помощью вашего второго показания. Ведь новые данные — это новые проверки, это еще несколько дней, а Филипу они были нужны позарез. Ясно?

— Филип ничего мне не советовал, — продолжает упорствовать Спас. — А Антоанета… Верно, она была в Боровце, но успела вернуться, и ночью я действительно был у нее.

— Подождите, — прерываю я Спаса. — Врать больше не нужно. Вы у нее не были, это доказано, и это уже пройденный этап. Теперь стоит вопрос об убийстве.

— Тогда и разговаривайте с убийцей.

— Именно это я и делаю, — отвечаю спокойно. — В данный момент я разговариваю с убийцей, Влаев.

Спас поднимается со своего места, не глядя на меня. Его бледное лицо становится землистым.

— Могу я выйти умыться?

Нахальство этого человека беспредельно! Как и мое терпение.

— Придется немного подождать.

Он снова садится на стул у ночного столика, упорно избегая моего взгляда.

— Если вы думаете, что я собираюсь задержать вас немедленно, могу успокоить: в данный момент у меня такого намерения нет. Хочу, чтобы вы САМИ пришли к нам и полностью признались. У меня есть на этот счет некоторые соображения. В сущности, это самый разумный для вас выход. Вы больше не сможете советоваться с Филипом. Филип — у нас.

Бледный отблеск надежды пробегает по лицу Спаса, надежды утопающего при виде общеизвестной соломинки. По его мозговым извилинам в этот миг наверняка движется ток смутных догадок: может, Филипу удалось бежать и его не поймали, может быть, все мною сказанное — лишь предположения, а не факты… Может быть… может быть… Иначе почему человека, обвиняемого в убийстве, оставляют на свободе?

Кажется, пора охладить эти надежды.

— Имейте только в виду, что это отсрочка — и ничего больше. И она дается вам с учетом, что вы ответите на нее разумным решением. В сущности, вас подставили под удар с самого начала: таков был замысел Филипа. С самого начала Филип уготовил вам роль проигравшего, создав себе железное алиби, а для вас придумал нечто настолько глупое, что оно рухнуло при первом же прикосновении.

Подымаюсь и, не глядя на человека—бицепса, выхожу из комнаты.

Перед домом, к моему великому изумлению, едва не сталкиваюсь с Моньо.

— Думал прийти к вам, но мне стыдно было. В общем, до осени сдам все экзамены. Хотя мне противно изучать все это. Идиотское дело!

— Юриспруденция?

— Да нет, — отвечает Моньо. — Думаю, если бы поступил в другой институт…

Прощаюсь и сажусь в машину.

Как вы, наверное, догадались, дорогой читатель, с этой минуты за Влаевым установлено самое тщательное, самое пристальное наблюдение.

Хорошо бы все уладилось, думаю я, имея в виду не убийцу, а Моньо. Хорошо бы он закончил университет… Хотя… Я уже вижу, как он сдает экзамены, которые ему неинтересны, потом с досадой ходит на службу, которая ему также неинтересна, и живет с ощущением скуки, ни разу не испытав радости от своей работы и даже не подозревая, что она может приносить что—то иное, кроме скуки… И только из—за того, что пренебрег своими влечениями, не дал этим влечениям созреть, а вслепую кинулся в первый же попавшийся вуз, предоставив выбор родителям…

На улице смеркается. Нажимаю кнопку и говорю вошедшему лейтенанту:

— Приведи Манева. И зажги свет, пожалуйста. Лейтенант щелкает выключателем. В комнате становится

уютней, а окно темнеет еще больше. Вводят Филипа.

— Садитесь.

Он сидит, внешне спокойный, но теперь к этому спокойствию добавилась чуть заметная напряженность.

Занимаюсь своими бумагами, которые, между нами говоря, никак не связаны с моим заданием. Пусть «гость» посидит, соберется с мыслями, освоится с обстановкой.

И он сидит, несколько угнетенный тем, что я не подаю никаких реплик. Галстук исчез. Щеки приобрели голубовато—стальной оттенок из—за отросшей бороды. Усталые глаза смотрят в одну точку. Одним словом, его «светскость» начала испаряться.

Звонит телефон. Наконец—то. Снимаю трубку:

— Да, я. Так… Так… Хорошо!

Наконец—то! Вот бы еще один звонок! И в голове вдруг возникает детская песенка:

«Антошка, Антошка!

Сыграй нам на гар—мо—о–ошке!»

Что называется, ни к селу ни к городу, но мотив уже явно привязался:

«Сыграй нам на гар—м–о—о–шке!»

И как бы отгадав мое желание, телефон звонит снова. Снимаю трубку и с легким разочарованием узнаю голос Доры:

— Товарищ Антонов! Наконец-то вас застала. Хотим пригласить вас с Марином на ужин. Разумеется, если вам хочется…

Благодарю за приглашение и быстро прощаюсь, чтобы освободить линию. Увы, аппарат подло молчит.

— Жду еще одного посетителя, — объясняю Маневу. — Придется потерпеть немного. Конечно, если вам нечего сказать.

— Нет, абсолютно нечего.

— Жаль. Наверное, вы догадываетесь, что другой, кого мы ждем, — это вторая половина убийцы. В вашей истории, как известно, убийца состоит из двух индивидов, автора замысла и исполнителя. Точнее, из Филипа Манева и Спаса Влаева.

— Товарищ инспектор, — устало, но спокойно говорит Филип. — Вы идете по ложному пути.

— Так ли?

— Ваша версия противоречит всем фактам, она абсолютно бездоказательна.

— Будут и доказательства, не беспокойтесь. Такие дела, сами знаете, без доказательств не обходятся.

Снова углубляюсь в размноженные на циклографе приказы и не без удивления устанавливаю, что они датированы прошлым годом. Надо, наконец, разобрать свой стол!

В дверь стучат, и тут же входит милиционер:

— Привели его, товарищ подполковник!

— Введите!

В кабинет входит Спас. Он в наручниках. С человеком—бицепсом надо быть начеку!

— Проходите вперед!

Он приближается без особого желания, слегка покачиваясь «на палубе» этого неустойчивого мира. Очевидно, упрямство будет сопутствовать ему до могилы. И это не воля, а именно тупое упрямство — идти, куда хочется, не считаясь ни с чем.

Милиционер лезет в карман, достает что—то, завернутое в платок. Он кладет на стол массивные золотые часы с массивным золотым браслетом. Наконец-то появилась улика, перекидывающая мостик между берегами — комнатой на пятом этаже и человеком, который там действовал. Филип, до сих пор не отрывавший взгляда от пола, поднимает глаза, видит часы, а затем переводит взгляд на Спаса, как бы говоря: «Дурак!»

В дверях снова появляется лейтенант и делает мне знак.

— Следите за ними! — приказываю я милиционеру и выхожу в коридор.

Значит, телефонного звонка не будет. Мой приятель из торгового учреждения пришел сам. Вместе с ним и один мой коллега. Они передают мне необходимые данные, словесные и материальные, и я спешу в кабинет к моим «гостям». Теперь я располагаю и второй из тех «двух вещей», и эту улику можно назвать для них роковой.

— Влаев, значит, вы все же решили выложить доказательства, хотя и не совсем добровольно. Часы налицо, иными словами, ваша роль в убийстве более чем ясна. А что стало с долларами? Тайник оказался пустым, так?

— Когда имеешь дело с подлецами… — цедит Спас, убийственно глядя на Филипа.

— А вы, — обращаюсь я к Филипу, — не хотите что—либо добавить?

— Все это меня не касается, — холодно отвечает Манев.

— Подлец! — говорит ему Спас.

— Спокойно, — вмешиваюсь я. — Любезности потом. Итак, Манев, жду ваших показаний!

— Я все сказал. Остальное меня не касается.

— Вы даже не интересуетесь доказательствами, на которых так настаивали? — спрашиваю я, показывая на часы.

— Эти доказательства ко мне не относятся. И что бы ни говорил здесь этот…

— Подождите! Он еще ничего не сказал. Что он может сказать, мы знаем и без него. Знаем и то, что вы запретили ему брать эти часы, как предмет, слишком изобличающий вас. Факт, что Влаев спрятал их отдельно от долларов, достаточно красноречив.

— Но где же эти доллары? — презрительно спрашивает Филип. — В моем кармане?

— Не в столь доступном месте. Доллары должны были быть там, где Спас недавно пытался их обнаружить: он хотел убедиться, правда ли, что вы положили деньги в условленное место. Разумеется, никаких долларов там не оказалось — вы взяли их себе. Конечно, вы осторожнее Влаева и не рискнули перевозить валюту в собственном кармане.

— Хорошо, тогда где же эти доллары?! — кричит Филип, явно теряя терпение.

— Вот они, — отвечаю я, вытаскивая из кармана конверт и показывая вложенные внутрь банкноты.

— А на них написано, что я их украл?

— Таких надписей на банкнотах нет. Они есть в письменных показаниях вашего доброго знакомого, австрийского гражданина Кнауса, которому вы передали эти деньги, чтобы он их вывез и вернул вам в Австрии. Могу прочитать эти показания.

Вытаскиваю лист бумаги, но смотрю не на лист, а на Филипа. От его уверенности осталась одна видимость. Взгляд темнеет от беспокойства, челюсти нервно сжаты. И все—таки он находит силы разжать их:

— Если вы больше верите иностранцу, чем болгарскому гражданину…

— А, вы считаете себя гражданином? Поздно, Манев. Слишком поздно!

И, обращаясь к лейтенанту и милиционеру, стоящим у двери, говорю:

— Уведите их.

Моя работа окончена. Найдены не только Икс, но и Игрек. Задача с двумя неизвестными решена. Дальше слово принадлежит суду.

«Так что поздно, Манев, вспоминать о своем гражданстве в тот момент, когда ты растоптал все свои гражданские права», — думаю я, запирая стол…

В сущности, еще не так поздно. Для ужина, хочу сказать. Спускаюсь вниз и направляюсь к трамвайной остановке. Все-таки надо навестить будущее семейство Маневых. Сегодня — ужин, завтра — свадьба. К сожалению, не моя собственная.

Но не воспользоваться ли мне паузой после дела Асенова? Приедет из Перника моя учительница, состоится скромный гражданский ритуал. Двое расписывающихся плюс свидетели. Тихо и мирно, без напутственных речей и «Свадебного марша» Феликса Мендельсона — Бартольди. И уж, конечно, без бразильских мелодий!

Енё Рейто Аванпост

Глава первая

1

Голубь отлетел к стене, но уже в следующую секунду так двинул такелажнику в челюсть, что тот от неожиданности проглотил четверть фунта жевательного табаку и зашелся в икоте.

Рулевой только того и ждал. Здоровенной своей ручищей он сгреб Голубя в охапку, собираясь, по своему обыкновению, раскрутить его и швырнуть в самый дальний угол пивной. Рулевой славился этим трюком во всех крупных портах мира.

Огромная ручища как раз приподняла жертву, когда откуда-то со стороны захваченного соперника в лицо рулевому вдруг врезался металлический предмет, отчего он на неопределенное время погрузился в кромешную тьму. Друзья потом клятвенно заверяли его, что это был кулак Голубя.

Через несколько секунд рулевой, пошатываясь, поднялся на ноги и открыл глаза. И тут же схлопотал такую оплеуху, что опять сел на пол. Когда он предпринял новую попытку встать, Голубь наградил его еще двумя пощечинами, и он снова рухнул.

Не пытаясь больше подняться, рулевой кротко произнес:

— Меня зовут Алек Рваный. Сделайте одолжение, прервемся ненадолго.

— Как вам будет угодно. Жюль Манфред Аренкур, с вашего позволения.

— Послушайте, Жюль Манфред Аренкур… Вы можете гордиться. Меня еще никому не удавалось избить. Сегодня такое случилось со мной в первый раз.

— Начинать всегда трудно. Со временем привыкнете. Однако признайтесь, мсье, почему вы хотели меня убить?

— Присаживайтесь, я вам все объясню…

Вышеописанная драка и последовавший за ней любезный диалог имели место в одном из популярных увеселительных заведений Марсельского порта, которое избранная публика портового дна знала под названием «У бешеной собаки».

Настало время упомянуть и о некоей шхуне «Бригитта», в течение двух лет бороздившей Тихий океан. Руленой шхуны Рваный и такелажник Поль, естественно, не предполагали, что в Марселе за это время могло кое-что измениться. Так, судя по всему, они понятия не имели о существовании Голубя. Он всего год как приехал из Парижа, «Бригитта» тогда еще плавала где-то у западных берегов Индии.

Голубь был долговязый и большеротый, но довольно привлекательный молодой человек. С его лица не сходила улыбка, а большие голубые глаза смотрели на окружающих с безграничным доверием. Никто не спрашивал его откуда он приехал и чем прежде занимался. Здесь, в порту, считалось дурным тоном интересоваться чьим-нибудь прошлым. Каждый приезжает оттуда, откуда хочет или откуда его выпускают.

Голубь появился на набережной в канотье, небрежно перекинув через руку полосатый, видавший виды пиджак, при этом он поигрывал бамбуковой тросточкой, тихонько насвистывал и курил. В гуще простого портового люда, по большей части докеров и воров, его светская внешность сразу же бросалась в глаза. Самое пристальное внимание привлекали штиблеты. Один был особенно элегантным — лакированный, с белой вставкой и на пуговицах.

Воля ваша, но если человек заботится о своей внешности, это не остается незамеченным. Небольшая толпа, на протяжении всего пути терпеливо следовавшая за изысканным незнакомцем, была тому лучшим свидетельством.

Из трактира «Тигр» доносилась музыка. Туда-то и заглянул новоприбывший.

…Позже, когда военный патруль и «скорая помощь» навели порядок и собрали раненых, растерянный хозяин смог поведать капитану полиции немногое:

Зашел какой-то ненормальный с тросточкой, сказал, что хочет сыграть на губной гармошке… и разгромил весь трактир…

Хозяин не врал. Аренкур действительно вышел на середину зала и, почтительно улыбаясь, произнес:

— Дамы и господа! Позвольте мне попросить у дирижера губную гармошку и исполнить вам несколько пастушеских фантазий. А потом, опять же с вашего позволения, я просил бы о материальном вспомоществовании для бедного, но талантливого музыканта.

Трактирщик вежливо посоветовал ему убираться к черту. Какой-то великодушный грузчик был иного мнения и потребовал, чтобы слабоумному разрешили поиграть.

Чугун, стодвадцатикилограммовый гангстер, который в тот день разругался со своей подружкой и поэтому пребывал в ярости, хрипло рявкнул:

— Сгинь! Идиот!

Аренкур шутливо погрозил ему пальцем.

— Ай-ай-ай, малыш! Нехорошо грубить…

Великан в два шага оказался перед незнакомцем и…

И, описав плавную дугу, таинственным образом отлетел назад к своему столику, попутно сметая на пол всех собравшихся, равно как и десятки бутылок рому.

Дальше события разворачивались стремительно. Часть гостей повскакала с мест и ринулась на незнакомца. Он схватил стул и разбил лампу.

Поднялся всеобщий переполох. Трактир наполнился грохотом, криками, шумом драки, и, улучив подходящий момент, Голубь обрушил на дерущихся всю стойку, следом полетели хозяин с кухонным ножом, его подручный с раскаленной кочергой и главный официант с сыном…

…На другой день трактир привели и порядок, вечером заиграл оркестр, и, если не считать уложенных в больницу, нее общество было в сборе.

В девять часов отворилась дверь, и появился жизнерадостный незнакомец.

Изящным движением приподняв соломенную шляпу и учтиво улыбаясь, он прошествовал на середину зала, хозяин, его помощник у стойки и главный официант с сыном застыли в оцепенении.

— Дамы и господа! — начал Голубь. — Отложенный из-за вчерашней вечерней разминки концерт с вашего позволения состоится сегодня. Если господин дирижер передаст мне гармошку, я не заставлю вас долго ждать.

После чего он принял от оркестранта гармошку, забрался на стул, сел на спинку, небрежно швырнул свой пиджак главному официанту и прочувствованно сыграл «Кочегар Луи уехал на Гибриды». Второй куплет он пропел. Номер имел успех. Обстановка в зале все ещё оставалась накаленной, но многие перестали сжимать в карманах ножи, а это в здешних краях своего рода знак примирения. Когда же Голубь продудел марш «Эй, моряк, эй, моряк, что тебе буря, что тебе смерть», который он завершил энергичной чечеткой, все хлопали и, яростно стуча ногами, требовали продолжения концерта.

Аренкур до самого закрытия прилагал все силы для упрочения своей популярности, в пригоршню к нему дождем сыпалась мелочь, а когда он сыграл «Смейся паяц, над разбитой любовью…» на расческе, обернутой папиросной бумагой, это вызвало такой восторг, что велосипедный вор Лала, и без того известный своей щедростью, заказал земляничный крюшон, и еще много бутылок рома было выпито до утра.

2

Аренкур стал любимцем порта. Мало кто решался помериться с ним силой, по и он по возможности избегал столкновений и терпеливо сносил даже самые обидные шутки.

За кротость его прозвали Голубем.

По вечерам он давал концерты в ресторанах. В ход шла не только губная гармошка. Когда требовалось, он играл на скрипке, цитре и даже показывал карточные фокусы. Никто не слышал, чтобы он когда-нибудь ругался. Даже с четырнадцатилетним мальчишкой-разносчиком он разговаривал так вежливо, словно тот был ровня самым отпетым из завсегдатаев. Неизменно он был чисто выбрит, а в день рождения Мими, подавальщицы в забегаловке «Мастер поножовщины», посылал ей цветы.

Ревнивые ночные рыцари не однажды пытались его прирезать, и у них были на то основания. Тогда он, словно заботливый отец, самолично дотаскивал их до ближайшего врача.

Таким был Голубь.

Ни рулевой, которого звали Алек Рваный, ни такелажник не знали этих обстоятельств, что само по себе еще не было бедой, но два моряка привели в ресторан приглянувшуюся им толстуху Иветту, которая, хотя весила восемьдесят кило, личико имела совершенно кукольное. Иветта с воодушевлением хлопала Голубю. Одно это уже было рулевому не по нраву. А немного погодя толстуха Иветта с непередаваемым бесстыдством взяла у такелажника пять франков и бросила их этому бродячему комедианту.

— Эй! Шут гороховый! Верни пять франков! — сказал такелажник, выйдя на середину зала.

К его величайшему изумлению, артист отдал монету.

— Как вам угодно, любезнейший. Только не нервничайте, а то моего кузена вот так когда-то хватил удар. Бедняга владел мелочной лавкой в Меце.

— Ах, ты еще издеваться?! Получай!…

Остальное вы знаете.

Теперь они вместе выпивали за столиком в углу, и рулевого не раздражало даже то, что толстуха Иветта (у которой было совершенно кукольное личико) не сводила с Голубя глаз.

— Просто удивительно, — сказал рулевой, окуная время от времени свой распухший до размеров хобота нос в стакан с водой, — что ты выбрал такое паскудное ремесло. Перед, человеком с твоими кулаками все дороги открыты.

Такелажник согласно кивал: он мог бы засвидетельствовать это под присягой.

— Отличное ремесло, — защищался Голубь, — пение и танцы в наши дни хорошая профессия.

— Твое место в море! В море! Ты никогда не думал стать моряком?

Голубь погрустнел.

— Уже был.

— Вот и прекрасно! Можешь наняться на «Бригитту», если ты нам подойдешь. Документы есть?

— Нет.

— Тогда подойдешь. Хочешь плавать с нами?

Неожиданно вмешалась Иветта:

— Не соглашайтесь, господин Голубь! «Бригитта» скоро потонет. Старая, разбитая посудина. Я вам честно скажу, пусть господа матросы меня простят, на нее нанимаются одни только головорезы.

— Не слушай Иветту. «Бригитта» отличное судно, — неуверенно возразил рулевой.

Иветта побледнела от негодования.

— Это вы мне говорите? Мне толкуете, каким должно быть судно, когда я двадцать лет вожу дружбу с моряками всего мира? А я говорю, что «Бригитта» пойдет ко дну, у неё весь остов прогнил и посадка на полдюйма ниже ватерлинии.

— Это правда, — признал рулевой, -но в конце концов ведь не ради спокойной старости люди выходят в море. Так идешь с нами, Голубь, или не идешь?

— Неужели это действительно столь опасно? — задумчиво спросил Голубь.

Рулевой вздохнул и пожал плечами.

— Поскольку среди нас присутствует нежная покровительница моряков, скажу правду: первый приз «Бригитта» не возьмет. Будь у тебя семья, я б и уговаривать не стал.

— Спасибо. Поскольку у меня есть семья, я принимаю ваше предложение и поступаю на «Бригитту».

— А у тебя точно нет документов?

— Ни одной бумажки.

— Это ещё надо будет доказать. Наш капитан — человек старомодный, некоторые принципы для него святы. Пошли.

— Не ходите, господин Голубь! — запричитала Иветта, словно оплакивала супруга, и ее совершенно кукольное личико сморщилось в печальную гримасу. — Не ходите, господин Голубь, я всегда с радостью одолжу вам пять — десять франков…

— Спасибо за предоставленный кредит, но я не могу им воспользоваться, Эй! Жанетта! Стакан рому и букет цветов за мой счет для прекрасной дамы… Целую ручки,сударыня.

Они ушли. Но и на улице продолжали слышаться стенания Иветты:

— Не ходите, господин Голубь…

Глава вторая

1

Однако господин Голубь пошел.

Достаточно было издали бросить взгляд на "Бригитту», чтобы понять: Иветта не преувеличивала. На этом суденышке опасно отправляться даже на короткую прогулку. А ему предстояло в течение многих месяцев бороздить морские просторы. Час спустя Голубь обо всем договорился с капитаном. Через четыре дня они отплывают в Гавану и по Панамскому каналу выходят в Тихий океан. Вернутся в лучшем случае через год.

— Скажи, — спросил такелажник, когда они опять сошли на берег, — почему ты сразу же согласился, как только услышал, что плавать на нашем судне опасно? Ты что, смерти ищешь?

— Ни в коем случае! — немного испуганно воскликнул Голубь. — Просто люблю рисковать.

Ого! Надо быть осторожнее, подумал он. В одном из кафе он написал матери и сестре письмо. Его вдовая мать и четырнадцатилетняя сестра Анетта жили в богатом квартале Парижа, в заложенном-перезаложенном фамильном особняке. Их светские знакомые даже и не подозревали, что молодой Аренкур поет в трактирах Марселя и именно из его заработков черпаются средства на скромное содержание всеми уважаемого, изысканного аристократического дома.

Аренкур был воспитанником морской академии. Его и там любили, поскольку некоторые люди словно для того и рождаются на свет, чтобы их любили все. Однако такие мрачные субъекты, как морской инспектор маркиз Лотон Траси, непреклонно противятся любому обаянию. Лотон Траси в полном одиночестве жил на своем винограднике в окрестностях Лиона и по временам на несколько дней появлялся в академии или на учебном судне, чтобы, грозя костлявым пальцем и сурово хмуря на морщинистом высохшем личике мохнатые брови, читать нотации.

Кадеты жили из-за него в постоянном страхе. Преподаватели тоже не питали к нему особой любви. Однако благодаря высоким семейным связям он мог не сомневаться, что последний миг застанет его на каком-нибудь торжественном параде, а не на заслуженном отдыхе. То, что вышло иначе, заслуга Аренкура, которого инспектор после учебных маневров лишил очередного повышения в звании.

В тот день Аренкур весело заявил в спальне:

— Старик Траси не оправдал моего доверия. Я его увольняю в отставку.

— Дурак ты, — рассудил один из кадетов, и не без основания.

— Спорим на серебряную зажигалку, что до следующих экзаменов дедулю отправят на пенсию?

— Спорим.

Аренкур выиграл зажигалку, но распрощался с карьерой. Увольнение в отставку главного морского инспектора произошло при довольно печальных обстоятельствах. Во время первой мировой войны союзники обоюдно отметили в дружественных армиях некоторых офицеров. Английским кавалеристам французы присвоили почетные звания капитанов сенегальской пехоты, а англичане произвели своих французских соратников в офицеры шотландских и ирландских войсковых соединений. Все знали, что Траси — почетный капитан какого-то шотландского полка. Тогда в Париж как раз приехал принц Уэльский; по этому случаю морская академия, пользовавшаяся покровительством его высочества, давала бал, на который пригласили и Траси. Кадеты трудились не покладая рук. Аренкур был среди тех, кто рассылал приглашения. Государственный секретарь, который подписывал приглашения, конечно, все их не читал, иначе бы он заметил, что на одном изменен текст. Впрочем, не то чтобы совсем изменен. Просто в конце сделана маленькая приписка: «Почетных офицеров английской армии просят явиться в соответствующей парадной форме».

Невозможно описать, какую сенсацию произвел дряхлый, лысый Траси, явившись на блестящий бал в форме капитана шотландской армии: в клетчатой юбке и с голыми коленками. Об этом событии продолжали говорить еще годы спустя. По мнению премьер-министра, зрелище было незабываемое. Обошлось без скандала. Его высочество принц Уэльский сказал едва живому Траси несколько непринужденных слов и поблагодарил за красноречивый знак внимания, которым главный инспектор подчеркнул давнюю дружбу между Францией и Англией.

Те, кто не могли удержаться от смеха, переходили в соседний зал. В скором времени там оказался и принц.

Теперь уже все вокруг заговорили о том, что старику инспектору порана пенсию. Высокопоставленные родственники предпочли остаться в тени, и Аренкур стал обладателем зажигалки. Однако пригласительный билет Траси, хотя и не извинял наивности старика, служил вещественным доказательством того, что в деле имеется виновный. Так закончилась карьера Аренкура в военно-морском флоте.

Для семьи это было страшным ударом. Аренкур знал, к чему приведет его легкомыслие. Но решил, что исправит положение. Мать и сестра не должны страдать из-за него. Он принесет себя в жертву. Аренкур был застрахован на десять тысяч долларов. Страховка действовала полгода и выплачивалась в случае «гибели офицера военно-морского флота Жюля Манфреда Аренкура при исполнении им служебных обязанностей».

Он решил, что страховку получат родные. А уж его дело позаботиться о том, чтобы смерть настигла его «при исполнении служебных обязанностей».

Так Аренкур попал в Марсель, потому и обрадовался предложению наняться на развалюху «Бригитту». Матрос — чем не служба. Десяти тысяч долларов матери и сестре вполне хватит, чтобы жить безбедно.

Завсегдатаи питейных заведений даже не подозревали, что трогательные и смешные песни распевает человек, приговоривший себя к смерти.

2

Выяснилось, однако, что, хотя жить трудно, умереть тоже нелегко.

Было восемь часов вечера, и «Бригитта» до полуночи готовилась сняться с якоря. Рулевой, такелажник и Голубь устроили на прощанье небольшую вечеринку в ресторанчике «Веселая мертвецкая».

Напоследок Голубь еще раз спел лучшую из своих песен. Грянули бурные аплодисменты, полетели цветы и деньги, но поскольку рулевой с такелажником уже ушли, Голубь тоже помахал своей соломенной шляпой, сунул под мышку тросточку и удалился. Он весело шагал по ведущему к пристани узкому проулку. Вдруг из подворотни перед ним возникла Иветта.

— Господин Голубь, — проворковала она сквозь заливавшие ее кукольное личико слезы.

Аренкур любезно улыбнулся.

— Целую ручки, сударыня. Я больше вас не увижу, но эта встреча навечно сохранится в моей памяти.

Он галантно поцеловал ей руку и пошел дальше. Вернее, собирался пойти.

Однако восьмидесятикилограммовая наперсница морского братства, отбросив все сомнения нежного сердца и глотая обильные слезы, так шарахнула его по голове резиновой дубинкой, что господин Голубь очнулся только на рассвете. На булыжной мостовой пустынного проулка.

«Бригитта» давно уже плыла в открытом море.

Глава третья

1

Аренкуру оставалось жить всего пять месяцев. За это время он должен умереть, если не хочет, чтобы дом его предков пошел с молотка, а его обитатели пополнили армию парижской бедноты.

Об этом он и размышлял в тоске, сидя на лавочке в порту и грызя после нищенского обеда свой скромный десерт — несколько семечек.

Блуждающий взгляд его неожиданно наткнулся на форт Сен-Жан, сборный пункт легнонеров-новобранцев на вершине холма, напротив церкви Нотр-Дам-де-ла-Гард. Легион!

Ведь служба в легионе тоже служба! Заключаешь договор с французским правительством, тебе идет жалованье. И умереть там пара пустяков. Впрочем, зачем умирать? — О-ля-ля!

Быстро в город. Вот и огромное здание страхового общества на улице Каннебьер. В предместье элегантная внешность Аренкура вызывала благоговение (особенно одна туфля, чья белая вставка с пуговицами сохранилась почти в целости), здесь же его почему-то не пропустили к директору. Однако несколько смертельных угроз, вопиюще оскорбительных выпадов и ограничение личной свободы швейцара путем сокращения доступа воздуха через дыхательные пути дали-таки ему возможность предстать перед управляющим.

Аренкур с воодушевлением изложил свой план.

— У меня к вам блестящее предложение. Поговорим начистоту. Если я сейчас поступлю на такую службу, где меня ждет верная гибель, вы заплатите десять тысяч долларов. Дайте мне пять тысяч, и я обещаю вам остаться в живых.

— Пожалуй, лучше вам умереть, — после некоторых размышлений дружелюбно посоветовал управляющий. — Несолидно нарушать сделку.

— Позвольте, мсье, выходит, смерть человека для вас ничего не значит?

— Отчего же, значит. Ликвидацию страхового договора.

— Но вы останетесь в прибыли, если согласитесь на мое предложение, — настойчиво убеждал Аренкур:— А если не согласитесь, я вынужден буду в ближайшее время погибнуть — и вам придется выплатить все десять тысяч долларов.

— Не совсем так. По закону мы удерживаем определенную сумму, кроме того, семьдесят четыре цента высчитываются как процент за банковские операции, — пробубнил управляющий, водя карандашом по листку бумаги. — Но независимо от этого в наши дни не существует сферы деятельности, где бы власти не обязывали принимать предохранительные меры.

— А если я вступлю в легион?

Управляющий удивленно вскинул голову.

— Это не считается… Минутку! — Он потянулся к телефону и нажал кнопку. — Юридический отдел, пожалуйста… Попросите адвоката Лагарда. Доброе утро! Тут у меня один господин застраховался на случай смерти при исполнении служебных обязанностей и хочет вступить в легион… Как?… Спасибо… — Он положил трубку. — Вы правы. Если вы умрете в легионе, мы уволим того, кто оформлял вам страховку. Надо было точно указать род деятельности, поскольку профессиональная армия тоже существует.

— Значит, вы согласны выплатить мне половину страховки, пять тысяч долларов? Не то в легионе я использую первую же возможность, чтобы умереть.

— Послушайте, мсье, оставим все как есть. Несолидно нарушать сделку. Придумайте что-нибудь еще.

Он встал с вежливой улыбкой и проводил молодого человека до двери.

Голубь кипел от негодования.

— Вы вспомните еще бессонными ночами о человеке, которого видите сейчас перед собой! — яростно выкрикнул он. — Вас замучат угрызения совести, вы будете метаться в рыданиях по подушке…

— Рад буду сделать это для вас, мсье, раз уж ничем другим не могу помочь, — учтиво ответил управляющий. — Угодно еще что-нибудь?

— Нет. Вы думаете, я трус? Ошибаетесь. Можете не сомневаться, я умру! Мое почтение!

Управляющий склонился в любезном поклоне.

— Покоитесь с миром…

Голубь в ярости сбежал по лестнице. Не раздумывая, он сразу же отправился в форт и записался в легион.

2

Голубь недовольно наблюдал за собой. И что это у него вечно рот до ушей? Человек, которому предстоит умереть, должен вести себя по меньшей мере серьезно, если уж о значительности мечтать не приходится.

Он нисколько не сомневался в том, что принесет себя в жертву служебным обязанностям, прежде чем настанет срок выплаты очередного страхового взноса. А до тех пор, господин Аренкур, извольте подумать о душе! Решившись на столь страшный шаг, человек предается размышлениям или пишет дневник, а не свистит как заведенный. Однако напрасно он напускал на себя мрачность. Попытки посерьезнеть ввиду приближающейся кончины не привели ни к каким результатам.

Между тем рота новобранцев через два дня отбывала. Форт Сен Жан требовалось освободить, и новоиспеченных легионеров готовили к погрузке на судно.

Однажды утром Аренкур как раз прогуливался, старательно принимая удрученный вид, когда унтер-офицер крикнул ему, чтобы он шел на склад разбирать подштанники. Кладовщиком был старый искалеченный капрал, безжалостный кровопийца, будто созданный для того, чтобы показать этим разболтанным штатским, что такое дисциплина. Человек этот никогда не улыбался, потому что в голове у него сидел пулеметный заряд, который невозможно было извлечь.

— Кидайте сюда белье по штуке, а я буду отмечать.

— Идет.

— Молчать! Легионер не разговаривает!

Голубь виновато улыбнулся и начал бросать белье. Потом вдруг вытянулся по стойке смирно. Капрал вопросительно посмотрел на него.

— Разрешите обратиться, господин капрал: дозвольте посвистеть.

Кровопийца оторопел. Этот парень прошел армейскую выучку, по выправке видно. А ведь совсем еще мальчишка… Следовало бы его, конечно, отчитать за подобные слова, но есть у него в физиономии что-то от симпатичного пса… Черт с ним.

— Свистите, коли есть охота. С чего бы только, ведь послезавтра в Африку.

— И там люди живут… Не съедят же, во всяком случае не сразу…

И он засвистел. Да не какую-нибудь новомодную замысловатую мелодию, а старинную песню парижских извозчиков. Но уже на то, чтобы, подобно танцовщице с шалью, помахать в такт своему свисту ночной сорочкой, прежде чем грациозно кинуть ее капралу, он не стал просить особого разрешения. У парня явно не все дома, это точно.

Когда они покончили с работой, капрал угрюмо

буркнул новобранцу:

— Можете пропустить со мной стаканчик вина, если желаете.

Голубь хорошо разбирался в людях. Он так щелкнул каблуками, что стены склада задрожали.

— Благодарю, mon chef!

Да, порядок он знает, это точно…

В столовой все были просто поражены, наблюдая, как нелюдимый капрал с пулей в голове усаживает новобранца за уединенный столик.

— Ту вот… Ту вот песенку просвистите-ка еще разок, молокосос вы этакий!

— Как прикажете, старина… — ответил Аренкур, уравновешивая обращение «старина» очередным щелчком каблуков под столом, от которого подпрыгнули стаканы.

За первой песней последовали другие, при этом друзья не забывали про бордо. После четвертой бутылки капрал признался Голубю, что до сих пор не может равнодушно смотреть на этих проклятых женщин. Голубь обнял его за плечи, опустил голову на зеленые петлицы и пропел в ответ нежным, берущим за душу голосом: «Никто не нужен мне, одну тебя люблю, о, улица Мальзерб, храни тебя Господь…»

У капрала, похоже, был насморк: он шумно сопел, и трубка его решительно не желала раскуриваться.

Днем Голубя опять вызвали на склад, но вместо сортировки белья он угощался домашней колбасой — занятие для новобранца весьма приятное: ведь назавтра они отправлялись в Оран, а оттуда в пустыню.

На следующий день была перекличка, построение, и отряд оставил форт, двинувшись в сторону пристани, где его дожидалось отплывающее в Африку судно.

Голубь в ошеломлении стоял на плацу.

Его фамилии не прочитали! Отряд увели без него! Он собирался сию же секунду пойти и возмутиться этой непонятной оплошностью, когда рядом возник капрал с пулей в голове:

— Благодарите меня, молокосос вы этакий. Я устроил, чтобы вас временно оставили при складе.

Глава четвертая

1

Голубь зарекся еще когда-нибудь стараться понравиться. Целую неделю драгоценного времени потерял он в этом Марселе, где легионеру при всем желании невозможно стать жертвой служебных обязанностей. Старый кладовщик тоже уже пожалел, что вздумал уберечь на какое-то время этого младенца от ужасов пустыни. После того как отряд отбыл без него, новобранец высвистывал на складе исключительно наимоднейшие джазовые мелодии, да и те столь фальшиво, что у капрала не переставая ныла рана в голове. Посему очень скоро Аренкур уже плыл в направлении Орана на судне под названием «Отец легиона».

Маленькое грязное суденышко беспокойно подпрыгивало в волнах Средиземного моря. Легионеры сидели в трюме и пили из котелков неизменный кофе. Вонючий дым от сигарет «Капораль» плотным туманом заволакивал помещение. Поскрипывая, раскачивалась зарешеченная лампа, солдаты сидели скорчившись на дне сумрачного трюма среди разбросанных узлов, сундучков и одеял.

Снаружи доносились раскаты бушующего моря. В Африку вместе с новобранцами возвращался бывалый легионер, который, прежде чем приступить ко второму пятилетнему сроку, отгулял два месяца в отпуску в Марселе. У него были длинные темные усы с проседью и мощный кадык. Звали его Пилот. Сейчас он неторопливо попыхивал трубкой и тихим голосом рассказывал неискушенным новобранцам о том, что их ждет.

— Сначала там здорово тяжко, ну а потом, как поймешь, что бежать все равно некуда, так привыкаешь потихоньку…

Солдаты слушали, не сводя с него тревожных, потемневших глаз. Не люди, портретные наброски. Вытянутые, бескровные мальчишечьи лица, под глазами темные круги, торчащие смуглые скулы. Лишь один легионер не обращал на Пилота ни малейшего внимания. Тощий и лопоухий. От крыльев носа до уголков рта на лице у него протянулись две одинаковые морщинки. Когда он улыбался, морщины углублялись, а поскольку улыбался он всегда, то казалось, будто на лице у него вырезаны две борозды. Его блестящие, юркие глазки так и шныряли из стороны в сторону, а зачесанные на лоб волосы лишь подчеркивали идиотское выражение лица. Он пытался рисовать всем, что ни попадалось под руку, поэтому его прозвали Карандашом. Очень скоро Карандаш стал объектом грубых шуток. Но он, казалось, и не подозревал об этом.

— А кормят как? — спросил кто-то.

— Кормят отлично. Только на марше скудновато. Коли нет времени готовить, выдадут каждому по нескольку горстей муки да луковицу — и обходись как знаешь.

Напротив Пилота сидел самый чудной тип в легионе. Невысокий, плотный здоровяк. Он был не толстым, а именно здоровым. Бычья шея, могучие плечи, широченный таз, жуткая обезьянья челюсть, а на лысеющей голове несколько густых и длинных, растрепанных прядей черных волос. Говорил он редко, больше поглядывал вокруг с меланхолической грустью или читал что-то на грязных обрывках бумаги, которыми были забиты все его карманы.

— Я слышал, — вступил он в разговор сиплым, пропитым голосом, — в легионе не редкость встретить артиста.

Пилот сплюнул.

— Года два назад служил я с одним акробатом из Норвегии, Крюгманном. Укокошили бедолагу во время ерундовой потасовки в трактире. Еще знаю одного обойщика в Мекнесе при саперном гарнизоне, который хорошо играл на трубе. Других артистов в Африке не встречал.

— А вы что, артист? — обратился к здоровяку кто-то из новобранцев.

Тот задумчиво поскреб мощный, как у гориллы, подбородок, на котором ввиду небритости произрастала густая черная щетина, и, вздохнув, ответил:

— Да… я артист.

— В какой области?

— Моя фамилия Троппауэр, я поэт…

Он произнес это тоном человека, ожидающего встретить восторженное изумление. Но равнодушные ко всему солдаты не выказали никакого трепета. Наоборот, с пониманием переглянулись, словно врачи, пришедшие после консилиума к единому мнению.

— Если позволите, — скромно произнес Троппауэр, поэт, — я прочитаю вам одно из лучших моих стихотворений.

И прежде чем по поводу его просьбы было высказано какое бы то ни было суждение, он вытащил из грязного вороха листок, любовно разгладил его и, к величайшему удивлению товарищей, произнес:

— Гюмер Троппауэр. «Я подобен цветку».

И стал читать. Со спокойной, самодовольной улыбкой, теребя по временам свои длинные темные пряди…

Прочитав последнюю строчку, он победно огляделся вокруг. В трюме царила зловещая тишина. Пилот держал руку на рукоятке кинжала.

Раздался лишь один голос восторженного одобрения:

— Браво! Превосходно!

Это был Голубь. Он просто снял от полученного удовольствия. Гюмер Троппауэр расслабленно поклонился, уронив обезьяний подбородок на грудь и тряхнув «локонами».

— Я, право, не знаю… чем заслужил… ваше признание, — растроганно сказал он. — Возможно, это стихотворение мне так удалось, потому что, сочиняя его, я вспоминал мою бедную матушку… Упокой Господь ее душу… — Ошеломленные солдаты увидели, как из глаз Троппауэра выкатились две слезы, голос его срывался. — Если позволите, я прочитаю вам коротенький рассказ в стихах, чтобы вы поняли, что за человек была моя матушка…

— Просим! Просим! — с воодушевлением воскликнул Голубь и захлопал.

— Просим! Просим… — пискляво поддакнул ему тоненький голосок.

Он принадлежал Карандашу. Но тот не понимал, о чем идет речь.

Роняющий слезы поэт, однако, не смог прочитать новое произведение, ибо несколько солдат решительно поднялись и направились к нему.

— А ну проваливай со своими идиотскими стихами! — потребовал дюжий детина из Канады.

— Но, мсье… Разве мои стихи вам… не нравятся? — Казалось, Троппауэр сейчас разрыдается.

— Глупее и скучнее не придумаешь… — рявкнул, потрясая кулаком, борец грек.

То, что за этим последовало, походило на дурной сон. Поэт закатил такую оплеуху борцу-профессионалу, что тот с треснутой челюстью врезался в столб и потерял сознание. Потом легким движением руки он отправил канадского лесоруба в объятия товарищей.

К плодотворно работающему поэту поспешило еще несколько придирчивых критиков… Все напрасно. Троппауэр расшвыривал их, словно щепки.

Солдаты смотрели на него в испуге.

Битва закончилась, поэт в одиночестве стоял посередине трюма и укоризненно разглядывал окружающих.

Кто— то стонал, но в общем было тихо.

Поэт вернулся на свое место, разгладил грязную стопку бумаг и благоговейно произнес:

— Гюмер Троппауэр. «Матушка, для сына-сироты, ты — путеводная звезда». Песнь первая…

Легионеры слушали пространное стихотворение на двадцати двух страницах с неослабевающим вниманием.

2

Вдалеке показался Оран. Сквозь марево отвесных полуденных лучей смутно проступал африканский берег с разбросанными там-сям белыми домами-коробочками и пальмами.

— Строиться! — прокричал в трюм унтер-офицер. Все с вещами поднялись на палубу. Лейтенант у поручней разглядывал в подзорную трубу берег. Солдаты тоже впились взором в приближающуюся пристань. Вот она, Африка!

Лейтенант равнодушно скользнул взглядом по легионерам. И вдруг встрепенулся.

— Арен… кур…

Голубь тоже был поражен.

— Шам… бель… — пролепетал он. Они вместе учились в академии!

— Господин сержант разрешит вам в виде исключения выйти из строя. Я хотел бы сказать вам пару слов, — произнес офицер.

Они отошли с лейтенантом в сторону.

— Ты что, спятил… Аренкур? — нервно спросил, Шамбель, когда они удалились от остальных.

— Позвольте, господин лейтенант…

— Называй меня Жан, как прежде.

— Так вот, милый Жан… Что ты имеешь против моего вступления в легион?…

— Ты прекрасно знаешь, что такое легион! Пусть сюда вступают те, кого не жаль подставить под бедуинские пули. Послушай, у меня хорошие связи, комендант Орана, маршал Кошран — мой дядя. Может, я с ним поговорю…

Ареикур побледнел.

— Не вздумай! Я хочу умереть, и кончено! Это мое личное дело! Очень прошу тебя, ни при каких обстоятельствах не вмешивайся в мои дела…

Послышались лязганье и всплеск — бросили якорь. Офицер быстро пожал бывшему товарищу руку, и Аренкур встал в строй.

Опустился, ударившись о берег, трап. Блеснула капитанская сабля и поплыла но мосткам, следом затопали тяжелые солдатские башмаки.

Шамбель провожал отряд грустным взглядом. В облаке раскаленной солнцем пыли он удалялся по дороге, ведущей средь желтых домов и зеленых пальм к форту Сен-Терез. И вот уже последний солдат, безучастно отмеривая шаг, скрылся за поворотом.

Бедный Аренкур, — вздохнул Шамбель.

Глава пятая

1

Их встретил весьма благодушный фельдфебель. Лицо его было изуродовано взрывом пороха, и единственный глаз едва виднелся в складках изрытой, бугристой кожи.

От усов осталось лишь несколько торчащих, словно у кота, волосков. Но, несмотря на это, фельдфебель был необычайно приветлив. Он еще издали помахал новобранцам рукой, потом подошел к ним и оглядел с ног до головы.

— Я очень вами доволен, — с неподдельным одобрением сказал он. — Печально было бы, если б сюда привезли подыхать нормальных людей, потому что вы все тут подохнете… Rompez! [Разойдись! (фр.)]

Он помахал солдатам с одобрительной, благодушной улыбкой и исчез. Таков был прием, вернее, таков был фельдфебель Латуре.

Новобранцам показали их кровати в длинной комнате с белеными стенами, и они тут же, невзирая на усталость, принялись начищать пряжки и пуговицы.

Только слабоумный Карандаш растянулся, как всегда ухмыляясь, на постели и заснул. Голубь потряс

— Эй! Господин идиот! Приведите в порядок обмундирование, не то вас завтра накажут за грязные пуговицы.

— Пустяки. У меня был дядя в Страсбурге, так вот однажды во время службы, когда надо было чистить пуговицы…

— Что вы мне морочите голову? Если утром ваши пуговицы не будут блестеть, вам, не поздоровится.

— Пустяки.

И он опять улегся. Голубь разозлился. Содрал с Карандаша рубашку, взял его вещи и начал чистить вместе со своими. Остальные уже давно спали, а он снова и снова разогревал на спичке кусочек воска и тер им Карандашову пряжку, посылая в адрес мирно спящего идиота самые нелестные выражения.

…Где— то, должно быть, шли военные действия, потому что вместо положенного на подготовку срока новобранцы пробыли в Оране всего четыре недели. Строевые занятия, упражнения в стрельбе и штыковом бое, заполнившие эти четыре недели, превзошли их самые мрачные ожидания.

Фельдфебель Латуре в изнурительный полдневный зной, бывало, пробегался вдоль разваливающейся колонны и покрикивал:

— Бодрее, братцы, бодрее!… Что-то вы запоете, когда по-настоящему окажетесь на марше?… Строевым!

Этого еще не хватало!

Тяни теперь ноги и шлепай ступней о землю.

— Вперед, голубчики! Всей ступней опускайте ногу на землю, всей ступней, черт вас дери, это вам не вальс, а воинский шаг! Раз-два… Бегом!… Унтер-офицер! Возьмите этого парня на повозку, а когда придет в себя, поставьте в караул перед комендатурой.

Голубь с отвращением вынужден был признать, что толстеет. Суровая солдатская жизнь была ему не в новинку, однако известная на весь мир легионерская выучка все-таки должна бы хоть немного приблизить его к небытию.

Вместо этого он оказался единственным из легионеров, кому за время учебной подготовки грозный фельдфебель дал увольнительную в город. Этот улыбчивый голубоглазый молокосос так чеканил строевой шаг, что, казалось, пустыня сейчас провалится под его ногами, а в ружье и на плечо брал, как какой-нибудь автомат… Неясно, что это с ним приключилось, только в один прекрасный день фельдфебель сказал:

— Можете идти до отбоя. Не лыбьтесь, я вас уже предупреждал!

И Голубь отправился в долгое путешествие по извилистым, замызганным, узеньким улочкам. Зашел в кофейню-саманку. Четыре голые стены с одним проемом— дверью. Нигде ни стульев, ни столов, лишь старый бородатый араб примостился на земле на корточках перед жаровней с углями. В небольшом сосуде он кипятил с чашку воды и, когда солдат вошел, без слов бросил в воду ложку кофе. Только потом произнес:

— Салям…

— Вам также, старина…

Комнатушка была три шага в длину, три в ширину. Не больше обычного свинарника. И пахла не лучше. Голубь проглотил кофе и выскочил.

И тут произошло одно очень странное событие.

Выйдя из саманки, Голубь отошел в сторону, чтобы пристроить на камне ногу и пришить на штанине разболтавшуюся пуговицу. Почти у всех легионеров есть при себе иголка и нитки. Оторванная пуговица или крошечная дырочка грозят таким наказанием, что только самые отчаянные плюют на меры предосторожности. Поставил он, значит, ногу на кирпич, вдел нитку и пришил пуговицу. Заодно закрепил и другую.

И вдруг укололся от неожиданности.

Из саманки вышла женщина.

Голубь был уверен, что, пока он пришивал пуговицу, в кофейню никто не входил. А минуту назад в тесной комнатушке с голыми стенами сидел только араб. Ни входа с другой стороны, через который можно было бы пойти, ни мебели, за которой можно было бы спрятаться, там не было. Древний араб не мог превратиться в молодую женщину, и из гладкой утрамбованной глины она тоже не могла вырасти.

Как же могла выйти из дома женщина, которой там не было?

Голубь решил вернуться в кофейню. Но дверь оказалась закрытой! То ли женщина закрыла ее снаружи, то ли, что вероятнее, араб заперся на засов изнутри.

Что это? Чудо? Призрак?

Женщина не видела солдата, потому что сразу же заспешила в противоположном направлении. Вот на углу мелькнули ее белые брюки для верховой езды и лаковые сапожки — и она скрылась за поворотом.

Голубь бросился за ней. Из окраинного района, за которым располагался форт Сен-Терез, женщина направилась в сторону европейского квартала, петляя между дощатыми домами протяженной авеню Мажента. Наверное, она привыкла к тропикам: ее пробковый шлем был сзади без сетки.

На запястье правой руки у женщины было правильной формы родимое пятно. Голубь хорошо его видел, поскольку шел всего в двух шагах. Темное треугольное пятно на запястье! На красивой гладкой коже. Чудно! Голубь и сам не знал, почему идет за ней. Во всяком случае, женщина, выросшая из-под земли, представляет кое-какой интерес. Особенно если у нее на руке треугольное родимое пятно.

Они дошли до квартала вилл. Женщина ускорила шаг. Голубь немного отстал и осторожно крался за ней, прячась за пальмами.

Женщина остановилась у задней калитки дома, окруженного буйно разросшимся садом. Оглянулась. Голубя она не заметила, потому что он вовремя спрятался за деревом.

Быстро позвонила. Калитка открылась. Голубь хорошо видел, что ее открыл старый лакей, склонившийся в глубоком поклоне. Женщина вошла.

Аренкур немного подождал, потом вернулся на дорогу, к главным воротам. Он осмотрел виллу со стороны фасада. Это было огромное старомодное двухэтажное здание. Неприветливое и безмолвное. Все жалюзи опущены, ворота закрыты, парк пуст, нигде ни звука, ни человеческого существа.

Тем временем мимо проходил полицейский, дружелюбно махнувший легионеру рукой.

Голубя обуяло детское любопытство.

— Скажите, коллега, — обратился он к полицейскому, — кто живет в этой красивой вилле?

— Никто. Пустует.

Гм… Весьма загадочно.

— Миленький домишко.

— Только охотников снять не находится. Вот уже больше полугода стоит незаселенным, с тех пор как доктор Андре Бретай застрелил жену и капитана спаги, а потом покончил с собой. Сигаретки не найдется? Что?… — Как вы сказали?… Да, пожалуйста…

— Уберите свой карандаш. Я просил сигарету… — Он сложил руки рупором и по слогам прокричал, видя, что бедняга явно глух: — Си-га-ре-ту!

— Спасибо, я не курю… — сказал Голубь, потирая лоб и нервно засовывая в рот сигарету. — Вы уверены, что здесь действительно никто не живет?

— Уверен! — рявкнул полицейский. — Я уже год на этом участке! У ночного сторожа есть ключи, и он каждые три дня обходит сверху донизу все виллы, в которых никто не живет.

— Не орите, не то прирежу. Вы случайно не знаете даму, у которой на правой руке такое странное треугольное родимое пятно? Я тут видел одну.

Полицейский перекрестился.

— Ну, так как же? — наступал Голубь. — Да не креститесь вы! Знаете или нет?

— Я только одну знал с таким странным знаком, — ответил полицейский. — Несчастную жену доктора Бретая, которую он застрелил в этом доме…

2

Больше Голубь не расспрашивал. Развернулся и зашагал обратно.

Мерси! От этого увольте. Ему нет никакого дела до детективных историй и домашних привидений. Ему самому надо срочно превращаться в домашнее привидение.

Голубь любил хорошо поесть, всласть посмеяться, попеть красивые песни, иногда дать кому-нибудь в зубы или заняться гимнастикой иного рода, но всякие там тайны, загадки и холодящие кровь приключения он ненавидел от всего сердца. Он решил забыть об этом случае и вернулся в форт.

— Вас вызывают в полковую канцелярию к капитану Рафлю, — сообщил, завидя его, капрал. Командир полка капитан Рафль пользовался всеобщей любовью за свою доброжелательность. Голубя он встретил дружелюбной улыбкой.

— Я слышал, что вы человек достойный. Фельдфебель Латуре отзывался о вас самым положительным образом. Первый раз за десять лет этот живодер отнесся к кому-то с симпатией. Нам сейчас требуются новые унтер-офицеры, поэтому мы решили нескольких заслуживающих того человек, в том числе вас, направить в школу унтер-офицеров. Это значит, что вы еще три месяца останетесь здесь, в форте.

Голубь пришел в ужас. Черт бы побрал этот его проклятый покладистый характер!

— Разрешите обратиться, mon commandant [командир (фр.)], я хотел бы отправиться в пустыню.

Капитан с удивлением посмотрел на него, потом хлопнул ладонью по столу:

— Рядовой! Я вам приказываю отбыть по распределению в школу унтер-офицеров! Кругом! En avant! Marche! [Вперед! Марш! (фр.)]

Выйдя во двор, Голубь несколько секунд грыз от ярости кулаки. Просто рок какой-то: удача, словно бешеная собака, преследует его и не дает спокойно жить, тo есть спокойно умереть.

— Ну, что, желторотый! — окликнул его подошедший фельдфебель, на чьей обожженной физиономии топорщились три рысьих уса. — Ваша судьба была в моих руках. Приезжал тут маршал Кошран побеседовать насчет вас с капитаном, какой-то его родич приятельствовал с вами. Да только в легионе протекция ничего не значит. Капитан сказал: «Пожалуйста, вот фельдфебель Латуре, от него зависит, смогу ли я что-нибудь сделать для этого человека». Если б не ваш строевой шаг, не видать бы вам никакой школы…

Фельдфебель весьма удивился бы, догадайся он, что сейчас думает солдат о нем, о строевом шаге и вообще обо всем семействе Латуре

Глава шестая

1

Из окна унтер-офицерской школы Голубь наблюдал, как взвод готовится к отправке в пустыню. Что он мог поделать? О Господи!… Живущие на Монмартре бедная вдова и милая, очаровательная девочка, которых он любит больше всего на свете, могли бы получить десять тысяч долларов, для этого нужно только, чтобы умер такой бездельник и лентяй, как он. Выходит, человеку и умереть не дадут?

Ему повезло. На занятии как раз объясняли, какие взыскания полагаются за разные воинские провинности. В конце занятия Голубь с облегчением вздохнул. Среди прочих параграфов был и такой: «Побег из части влечет за собой лишение всех льгот и привилегий. Кандидаты в унтер-офицеры разжалуются в рядовые и возвращаются на прежнее место службы».

Все отлично! Он сегодня же сбежит, пойдет в бассейн, а послезавтра, как того требует закон, отправится со своим старым подразделением в пустыню.

Через час Голубь взобрался по водосточной трубе на стену на заднем дворе форта и, когда часовой немного отошел, перемахнул через стену. А там дал деру…

После отбоя восемь патрульных отрядов отправились на его поимку, оставив фельдфебеля Латуре меланхолически пощипывать щетину над верхней губой.

2

Голубь безмятежно прогуливался под пальмами на пристани, слушал крики грузчиков, пароходные гудки и сирены автомобилей, с наслаждением втягивал в себя налетающие вместе с приливом струи соленого воздуха и любовался дрожащими на слюдяной глади моря отблесками береговых фонарей. Он ждал, когда попадется. Минута бежала за минутой. В чем дело вообще?

Чего они медлят? Где патруль? Пли здесь создают тиру все условия для вечернего променада? Дисциплина, она или есть, или ее нет!

Голубь огляделся, но нигде не приметил ни одного патрульного. Ничего себе служба! Сбежавший субъект спокойно покуривает в самой оживленной точке города, а достопочтенный легион и ухом не ведет. От злости он не знал, что и делать. В конце концов он попросту направился на Главную площадь, под огромные фонари перед резиденцией коменданта. У военного коменданта был, судя по всему, прием, поскольку к зданию особняка один за другим подкатывали автомобили и вверх по лестнице устремлялись роскошные мундиры, горностаевые манто и белые фраки. Голубь и здесь проторчал с полчаса. Да что же это, в конце концов? Почему его не хватают?

А объяснялось все довольно просто. Все патрульные отряды взяли курс на старый город, рыбацкую пристань, соседние леса и разные другие места, где, как предполагалось, мог спрятаться сбежавший легионер, у него есть хоть капля разума. Возле резиденции коменданта его, конечно же, никто не искал. Впрочем, нет. Искали. Поэт, Гюмер Троппауэр. Он любил Голубя, который всегда был таким понимающим слушателем. Чтобы он позволил себе поймать этого милого, приятного человека? Ни за что, и как командир отряда он громогласно скомандовал:

— Направление — Главная площадь!

Уж там— то они точно не наткнутся на сбежавшего. Но стоило им дойти до аристократического квартала, как один из парней ткнул Троппауэра в бок:

— Эй, смотри! Вон беглец.

Поэт, похолодев, схватился за голову,

— Чтоб ему провалиться…

Не тут— то было. С самой что ни на есть радостной улыбкой Голубь замахал им руками, потом подошел и раздраженно накинулся на Троппауэра:

— Где вы шлялись столько времени? В жизни не видал такого патруля!

Что было делать? В мрачном молчании они окружили его и повели в форт.

— Какая нелегкая принесла вас на Главную площадь? — спросил Троппауэр.

— Скука, — ответил Голубь. Затем сам задал вопрос:— Скандала не было?

— Был. Терпимый. Латуре лекарства глотает.

Они вышли на окраину. Голубь весело насвистывал. Слонявшиеся по узенькой улочке арабы жались к длинным домам и недобрыми взглядами провожали удаляющийся отряд.

— А все-таки вам, что ни говори, повезло, — сказал Троппауэр. — Мы самое позднее послезавтра отбудем в ад, а вы останетесь здесь, в Оране.

— Теперь я тоже не останусь. Я же сбежал!

— Я и говорю, что вам повезло. Тот, кого поймали в течение двадцати четырех часов, не считается дезертиром. Влепят наказание за самовольную отлучку, и все дела.

Снятый Боже! Значит, ему опять повезло! Удача преследует его, словно голодный пес, но он так просто не сдастся!

Голубь ловко подставил Троппауэру подножку. Поэт так грохнулся, что в ночи еще долго ощущалась вибрация воздуха. Солдаты не поняли, что происходит, а когда сообразили, пленник был уже далеко.

Следуя инструкции, Троппауэр приказал открыть огонь:

— En joue… Feu! [Целься! Огонь! (фр.)]

Шесть ружей нацелились на луну и прошили очередью небеса.

Pas de gymnastique! En avant… Marche! [Бегом! Вперед! Марш! (фр.)]

Убивать Голубя они не хотели, но поймали бы теперь с удовольствием.

Голубь несся что было сил. Сзади громыхали тяжелые шаги. Неожиданно до него дошло, что они уже в богатом квартале. Вот и вилла несчастного доктора Бретая. О-ля-ля! В ней ведь якобы никто не живет. В кромешной тьме Голубь перемахнул через забор.

Через несколько секунд подоспел патруль. Солдаты кричали, светили в разные стороны фонариками. Они не видели, куда исчез Голубь, знали только, что след его потерялся на этом самом месте. То ли он свернул на боковую улочку, то ли прячется па одном из незастроенных участков.

Скоро к патрульным присоединились полицейские и помогли поднять совершеннейший тарарам. Голубь на цыпочках подкрался к дому. Закрытая вилла с темными жалюзи на окнах и теперь стояла безмолвная и покинутая… На одном из окон нижнего этажа жалюзи не было. Наверное, комната для прислуги или туалет.

Напуганный страшным шумом и стрельбой, владелец соседней виллы позвонил в военную охрану. Неожиданно взвыла сирена. Голубь воспользовался моментом. Отступил и метнул в закрытое окно штык. Личное оружие влетело в комнату, попутно разбив стекло. Звон стекла на фоне воющей сирены был все равно что мушиное жужжание рядом с львиным рыком. Голубь перелез через подоконник.

Дошел до кухни. Ощупью добрался до другой двери, прислушался. Потом медленно нажал на дверную ручку. И, сам не зная почему, вздрогнул от протяжного, резкого скрипа, наполнившего огромный холл. Ибо дверь открывалась в холл, громадный и темный. Сверху через форточку светила луна.

Тихо было, как в могиле.

Голубь пошел вперед по расходящемуся в разные стропы коридору и добрался до двери, возле которой видел таинственную женщину. Черный вход. Он подергал за ручку. Закрыто.

Голубь бесцельно поплутал по боковым коридорчикам. Он искал какой-нибудь выход, но дом был настоящим лабиринтом. Тогда Голубь присел на лестнице, ведущей в комнаты для прислуги, и выкурил сигарету. Что ж, можно остаться здесь до завтра. Он выбросил окурок и отправился дальше. И опять оказался в безмолвном, темпом холле. Тишина угрожающе нависала над залом. Но у Голубя были крепкие нервы. Он решил отыскать хоть какое-то подобие кровати, где сможет проспать те несколько часов, которые необходимы, чтобы стать полноценным дезертиром.

Он двинулся вверх по лестнице, которая вела из холла на антресоли. Наверняка спальни там.

Деревянная лестница пронзительно скрипела, выдыхая из себя тучи пыли. Вот уж правда удобное местечко для привидений.

Наконец— то коридор. Голубь ткнулся в первую же дверь напротив лестницы. Кромешная темнота. Не беда. Главное, чтоб было куда лечь, спать и так лучше всего в темноте, ну а привидения, глядишь, не станут его трогать.

Он осторожно передвигался вдоль стены. Около шкафа рука нащупала выключатель. Щелчок. Вспыхнул свет.

И Голубь испуганно вскрикнул.

Посреди комнаты в луже крови ничком лежал мужчина в пижаме, мертвый.

Глава седьмая

1

— Но-но… — вполголоса произнес Голубь, попятившись. — Но-но… Не теряй голову, Аренкур. Судьба, видно, во что бы то ни стало намерена втянуть тебя в какую-нибудь пакость. Берегитесь, мсье! Будьте благоразумны!…

Голубь склонился над трупом. Сколько, интересно, он здесь лежит?

Что значит сколько? Господи помилуй!… Ведь кровь еще даже не свернулась, из лужи медленно вытекает ручеек, который вот-вот достигнет ковра. Он тронул лежащего за руку. Рука сохраняла остатки тепла. Голубь опустился рядом с телом на колени и перевернул его на спину. Остекленевший взгляд с несомненностью доказывал, что смерть уже наступила.

Убитому мужчине было лет около сорока. В полуметре от него лежал кинжал, которым ему пронзили сердце. Постойте, это не кинжал! Это штык! Узкий легионерский штык. Голубь поднял его…

Будь он детективом, вот ему готовая улика. Легионеры всегда помечают свое оружие, чтобы, если кто потеряет или забудет, не мог стащить у другого.

Чтобы лучше разглядеть знак, Голубь поднес штык к самому лицу.

И, потрясенный, выронил его из рук.

Это был его собственный штык!

Но-но!

Главное — благоразумие, Аренкур. Соберитесь с мыслями. Что здесь могло произойти? Как что?!

Ведь этот штык он метнул в окно, когда раздался вой сирены.

Значит?

Значит, пока он слонялся по коридорам в поисках выхода, кто-то проник из сада в дом, прихватил его, поднялся сюда, убил этого человека и…

И? Одним прыжком он оказался за дверью и слетел вниз по лестнице. Не исключено, что убийца еще в доме.

Он включил в холле свет. Неподвижная пыльная мебель, тишина, лишь отзвуки его собственных шагов и скрип пересохшего паркета.

И вдруг… Что это?… Вдалеке будто бы послышалось приятное женское пение… Голубь застыл на месте. Значит… все-таки привидения существуют?

Глупости!

Он прислушался. Где-то очень тихо напевала женщина:

Si l'on savait… Si l'on savait… [Если б знать… Если б знать… (фр.)]

А дальше без слов, одну мелодию, будто укачивая ребенка…

Голубь пошел на звук голоса. Вверх по лестнице…

Через открытую дверь было видно лежащее на полу неподвижное тело. Вперед…

Он явственно слышал, что поют в комнате, соседней с той, где произошло убийство. Приложил к двери ухо.

Сомнений не было: в комнате приятно напевал женский голос. Какая-то ненормальная или… или кто?

Но— но!

Но— но, Аренкур. Что за странное ощущение, словно ты чем-то подавился? За дверью поют. Да, поют. А ты стоишь снаружи, и руки у тебя немного потные и холодные. Вперед, рядовой! Вперед, черт возьми, пора с этим кончать, ведь вы все же благородный жулик!

Он толкнул дверь и…

В комнате сразу стало тихо. Последние звуки растаяли, уже когда он входил.

Комната была пуста.

Та комната, в которой, когда он взялся за ручку, еще кто-то пел, теперь была пуста, на полу, покрытом толстым слоем пыли, не виднелось ни одного следа.

Кто же тогда пел?

Не важно. Пусть ищет, кто хочет. С него довольно. В конце концов какое ему до всего этого дело? Голубь вышел из комнаты и закрыл дверь. Надо забрать с собой штык, чтобы не оставлять следов, и бегом отсюда.

Si I'on savait… Si I'on savait…

Опять запела в комнате женщина.

Опять?!

Ах, проклятье, ну я тебе… Молнией он влетел в комнату. Никого. И песня не слышна, хотя, пока он открывал дверь, последний звук слышался отчетливо.

Голубь выглянул в коридор. В огромном, залитом светом холле все было тихо и неподвижно. Он закрыл дверь и облокотился на перила. У человека, прошедшего морскую академию, нервы так просто не сдают. И все-таки.

Si I'on savait… Si I'on savait…

Опять зазвучала в комнате песня. Скрестив руки на груди, Голубь сверлил глазами дверь. «Ошибаешься, голубушка, если думаешь, что я стану тебя открывать. В привидения я не верю. Всей этой неразберихи понять не могу и признаю, что в левой части груди ощущаю некоторую тяжесть».

Он вернулся в комнату, где лежал убитый. Теперь пение не прекращалось.

За слегка прикрытой, оклеенной обоями дверцей слышалось тихое журчание. Голубь заглянул туда и обнаружил, что это ванная комната. Из крана над ванной текла вода, готовая вот-вот перелиться через край. Подскочив, Голубь завернул кран, потом огляделся. На стуле лежал разложенный белый фрак со всеми причиндалами. На полочке перед зеркалом кисточка и бритва. Ими, видно, недавно пользовались, потому что мыло не успело высохнуть… На маленьком столике валялась всякая мелочь: часы, носовой платок, самопишущее перо…

«Благодарю покорно. Пора отсюда убираться. Для одного раза многовато», — подумал Голубь и вышел из ванной.

Перед ним вырос лейтенант в парадной форме, щелкнул каблуками и, отдав честь, отрапортовал: — Разрешите доложить, половина двенадцатого.

Превосходно. У его ног валяется труп. В соседней комнате кто-то поет. И лейтенант докладывает рядовому, что уже половина двенадцатого.

Голубь нутром чуял, что тут какая-то путаница, но выяснять сейчас, что к чему, опасно. Он слегка откашлялся и спросил:

— Неужели уже половина двенадцатого?

— Так точно, господин майор.

Первым его желанием было обернуться и посмотреть на этого стоящего за его спиной майора. Пришлось напрячь все свои нервы, чтобы оставаться как можно более спокойным и безучастным.

— Конечно, конечно… — сказал он, вынужденный в очередной раз откашляться.

— Машина у черного входа. Извольте одеться, а я пока выключу повсюду свет. Это сейчас самое важное.

Неужели? Голубь безразлично пожал плечами, хотя вглубине души полагал ход мыслей лейтенанта несколько странным, если он считает, что, стоя рядом с убитым минутой назад человеком, самое главное-повсюду выключить свет…

Когда лейтенант ушел, Аренкур потер двумя руками лоб. Да, здесь нужны стальные нервы. Тут как в воде, когда схватит судорога: начнешь дергаться — тебе конец, а распластаешься неподвижно — останешься на плаву.

Поэтому Голубь вернулся в ванную и преспокойно начал одеваться. Облачился в приготовленный белый фрак. Он был немного широковат, но не слишком.

С обувью тоже повезло. Туфли оказались всего на размер больше, чем нужно. Голубь переложил в карманы свои вещи и огляделся. На вешалке висел тропический шлем. Он и его надел. На туалетном столике лежал массивный золотой портсигар, карманный нож на форменной офицерской цепочке и другие мелочи. Он все сунул в карман, испытывая, как джентльмен, вполне понятную брезгливость. Чужие вещи! Но что он мог поделать?

Под шелковым носовым платком оказались еще одни часы. Наручные! Слыханное ли дело, чтобы человек носил сразу двое часов? Видно, время в этой дурацкой истории играет особую роль.

Плыть по течению, главное — плыть по течению, убеждал себя Голубь, застегивая на руке часы. Безвкусная барочная вещица. Серебряная крокодилья голова, украшенная разными завитушками. Изо рта выступает завод. Только больной наденет такие часы на светский прием. Но что тут поделаешь?

Он вышел из ванной.

Лейтенант стоял рядом с трупом и, завидя Голубя, вытянулся в струнку.

— Можем отправляться? — спросил он.

Голубь нерешительно кивнул в сторону мертвеца.

Лейтенант махнул рукой. — Не станем из-за него задерживаться.

Пожалуй. Дался ему, действительно, этот труп. Они спустились по скрипучей лестнице. Пересекли холл и по коридору двинулись к черному входу.

Теперь он был открыт!

Они вышли в безлюдный переулок. В тени раскидистых деревьев стоял невероятно маленький закрытый автомобильчик. Офицер открыл дверцу и сказал:

— Прошу садиться, господин майор… Уже двенадцать.

Голубь влез в машину. Лейтенант сел за руль, захлопнул дверцу, и они тронулись.

Машина проехала авеню Мажента и, развернувшись, подкатила прямо к освещенным воротам…

Ого!

Резиденции коменданта! Хорошо он будет выглядеть… Но дверь автомобиля уже распахнулась, швейцар склонился в угодливом поклоне и не разгибался, пока лейтенант и за ним Аренкур входили в вестибюль. В ярко освещенном просторном зале их встретили лакеи в позументах.

Десять лет тюрьмы, как пить дать, думал Голубь, безучастно скользя взглядом по мощным колоннам из черного мрамора.

По мраморной лестнице, уходящей, подобно лестнице Иакова, куда-то в небеса, навстречу им торопливо спускался полковник. У Голубя дрогнули колени. Еще секунда — и он бы щелкнул каблуками и застыл по стойке смирно.

— Добро пожаловать, мой друг… — радостно приветствовал его полковник.

Со смятенным сердцем Голубь пожал протянутую ему руку и изобразил на лице вымученную улыбку, словно его принуждали улыбаться, тыча в спину длинной иглой.

Но полковник уже вел его по устланной красным ковром лестнице Иакова.

Пожизненное заключение, как пить дать… С головы до ног в кандалах.

Навстречу им попался какой-то господин с физиономией юфтевой выделки, на белом фраке его поблескивал орден, голову венчала красная феска. Наверное, паша.

Полковник на ходу представил Голубя:

— Маркиз Франсуа Вербье.

Что же это творится, Господи! Чистое безумие!

Они дошли до огромного зала, где по сверкающему паркету фланировали лишь несколько пожилых дам и

двое— трое военных высокого ранга. К ним приблизился седой великан, увешанный орденами, в парадном маршальском мундире.

Комендант Орана!

— Ваше превосходительство, — вымолвил полковник, — разрешите представить вам моего старого друга, маркиза Франсуа Вербье.

— Рад с вами познакомиться… Маршал Кошран. Военный комендант этого прекрасного города.

Утром получу пулю в затылок, решил про себя Голубь.

Теперь полковник тащил его к низенькому, толстому генералу с длиннющими усами, шепча по дороге:

— Ну, с этим, по крайней мере, не нужно знакомиться…

Как так? Почему с этим не нужно знакомиться? Впрочем, все равно. Не нужно так не нужно. Он не будет настаивать. Полковник многозначительно кивнул и покинул их. Что это? Куда он уходит?… Генерал, улыбаясь, похлопал Голубя по плечу и негромко сказал:

— Вы отлично выглядите, мой друг. — Потом нежно взял его под локоток и куда-то повел.

Утром поставят к стенке. Теперь уже точно.

Они вышли на большой балкон, откуда по мраморной лестнице можно было спуститься в расположенный за дворцом парк. В нем, казалось, росли все редкостные и цветы, встречающиеся в этих местах, пальмы были увешаны крошечными разноцветными лампочками. А на ступеньках ведущей вниз белоснежной мраморной лестницы в почетном карауле стояли солдаты. По одному на каждой ступеньке.

— Идите к фонтану, — быстро прошептал генерал. — Маккар, возможно, не пришел, но это не страшно. Для вас сейчас главное пригласить на танец госпожу Колетт, остальное узнаете у фонтана. Виконт Ламбертье вас найдет. Так что идите. Но имейте в виду, что Маккар, возможно, не пришел.

— Не беда. Я уже знаю…

Направление — фонтан! Генерал наверняка смотрит, так что нужно идти туда.

На влажно поблескивающие статуи гигантского фонтана лили свет мощные шарообразные лампионы. Искрились в танце водяные струи, в пряном от цветочного запаха воздухе плыла томная мелодия. Чья-то рука опустилась Голубю на плечо.

— Рад вас видеть.

С хорошо разыгранным безразличием Голубь ответил:

— Я счастлив, виконт Ламбертье…

Подошедший смертельно побледнел, колени у него подогнулись.

— Ради всего святого! Вы сошли с ума?… Не называйте меня по имени!

Ну, знаете, пора кончать. Они, видно, тут сговорились его дурачить. Почему только этот парень такой бледный и стучит с перепугу зубами? Нет, уже улыбается и, показывая рукой на одну из украшающих фонтан нимф, говорит:

— Карту принесли?

Вытянув руку в сторону другой нимфы, Голубь ответил:

— Нет.

— И хорошо сделали, что не взяли ее с собой. За нами наверняка следят. Подождем до завтра, Маккар не пришел.

Голубь пренебрежительно отмахнулся:

— Не беда…

Виконт исчез. Ну, пора дать деру. Самое время. С безучастным видом он сделал несколько шагов, как вдруг перед ним вырос лакей с сандвичами. Хо-хо, а ведь он голодный! Да еще какой голодный!

Голубь съел два сандвича. У другого лакея несколько кусков торта. Теперь он сам отыскивал лакеев. За два-три круга он наелся до отвала, зато чертовски захотел пить. Прохладительные напитки тоже разносили. Но Голубь ни на секунду не осмеливался остановиться: он забыл свое имя и старался избежать новых знакомств. Поэтому он хватал с подноса проходящего мимо лакея стакан, быстро опрокидывал его и шел дальше. В желудке у него смешался невиданный коктейль:

шампанское, малиновый сок, вермут, миндальное молоко, красное шабли и порция разбавленного нашатырного спирта, которым обносили на случай комариных укусов.

Смотри— ка, этот парк еще и вертится!

…Позже, когда хлопающие в ладоши гости уже в третий раз исполняли вместе с ним «Луи уехал на Гибриды», Голубь с изумлением обнаружил, что играет на рояле, а музыканты со своими инструментами стоят напротив сцены. Почему это они не играют?

Он уже не помнил, что сам прогнал их. Господи, он же в приличном обществе… Господин майор… Начнем, пожалуй, с этого до-минорного этюда… Как же там? Проклятый Шопен! Вечно с ним что-нибудь не так… Знаете, пока он вспомнит этот пассаж, лучше сыграть, если они не против, конечно, «Песню веселых шахтеров»…

…Маркиз Вербье покорил общество. Оно и понятно: подобные балы только тогда и удаются, если среди гостей найдется какой-нибудь веселый, открытый и слегка подвыпивший субъект.

Теперь Голубь готов был уйти, но его окружали все новые и новые толпы, а он все бубнил сквозь зубы: «Убирайся восвояси… быть беде… иди домой…»

Желудок, вообразив себя миксером, с силой взбалтывал выпитое. Кажется, там сбоку было что-то вроде двери… Пойдем посмотрим…

Кто— то выступил из-за клумбы и взял его за руку.

— Я Маккар.

— А мне сказали, что вы не придете… — испуганно промямлил Голубь.

— Они ошиблись. Завтра на место отправятся трое. Меня к вам послал Лорсакофф. Будьте добры, скажите, который час?

Голубь вынул из кармана золотые часы.

— Уже час ночи…

Маккар оглянулся и, не говоря ни слова, взял часы и положил их себе в карман.

— Все в порядке… — прошептал он.

— Вы думаете? — грустно поинтересовался Голубь.

— Прошу, — сказал тот, второй. — Вот вам пачка «Симон Арц». И он сунул в руку Голубю какую-то пачку. Невелик барыш. Двадцать штук сигарет за золотые часы… Если б хоть «Капораль»…

— До свидания, — попрощался Маккар и быстро тихим шепотом добавил:— В пачке пятнадцать тысяч франков…

И был таков.

— Эй! Вернитесь! Пожалуйста… — крикнул Голубь, но Маккар исчез. — Не беда…

Но как он опять оказался у фонтана, в самой толпе? А вон и толстый низенький генерал с большими усами… Его лицо Голубь видел за вечер много раз, тот явно следил за ним…

Кто— то тронул Голубя за плечо.

— Половина второго.

Он обернулся. Перед ним стоял лейтенант, имеющий привычку гасить свет, когда в доме покойники. А еще сообщать точное время. Без слов Голубь последовал за ним.

Перед воротами стоял все тот же неправдоподобно маленький автомобильчик. Детская коляска с мотором!

Лейтенант включил зажигание…

Молча они петляли по городским улицам, сначала широким и освещенным, потом, ближе к предместью, убогим и заброшенным. Наконец остановились. Из-под колес автомобиля прыснули в разные стороны бездомные собаки. Лейтенант нажал на тормоз и тихо произнес:

— Два часа…

Ну как есть радио! Регулярно сообщает точное время.

Голубь вышел в недружелюбную, пустынную ночь и стал поджидать провожатого. Но тот хлопнул дверью, газанул и уехал, оставив его одного.

В белом фраке! Посреди поля!

Ну и видок у него сейчас! Нигде ни души. Одна за другой вернулись собаки и, терзаемые любопытством, бродили в отдалении. Хорошие шуточки позволяет себе господин лейтенант, в смятении думал Голубь.

В нескольких шагах от него стояла одинокая хибара. Отлично! Вдруг там найдется какое-нибудь тряпье, в которое можно переодеться.

Но что он будет делать без своих вещей? Он хотел всего лишь вернуться в свою роту, а за потерю обмундирования полагается несколько лет принудительных работ.

Эхма, ну и влип он в историю…

С тяжелым сердцем и отвратительным вкусом во рту открыл Голубь дверь хибарки. Вошел в затхлое помещение, чиркнул спичкой. И даже вскрикнул от изумления.

На лавке в образцовом порядке лежала его форма, личное оружие, а под лавкой аккуратно стояли башмаки.

Глава восьмая

1

Лорсакофф метался по комнате, словно загнанный в клетку хищник. Его окно выходило на рыбацкую пристань с чахлыми, изъеденными пылью пальмами. Светало. В маленьком грязном пригородном домишке было тихо. Кофейня на первом этаже давно закрылась, и хозяин-араб спал теперь на одеяле перед своим заведением.

В коридоре скрипнули деревянные ступеньки. Русский потянулся к заднему карману. В дверь постучали. Он слегка приоткрыл ее.

— Ну наконец-то! — сказал он и, впустив посетителя, снова запер дверь. — Принесли часы?

— Все в порядке, — ответил Маккар, ибо посетителем был именно он.

Видевшие его на балу никогда бы не догадались, что это тот же самый человек. На нем был голубой комбинезон, какой обычно носят портовые грузчики, и грязные теннисные тапочки без шнурков, надетые на босу ногу.

Маккар вынул часы. Лорсакофф жадно потянулся за ними.

— Но ведь… Ив говорил про наручные…

— Он отдал эти.

— Погасите свет!

Маккар повиновался. Через секунду русский опять подал голос:

— Зажгите!

После того как щелкнул выключатель и вновь вспыхнул свет, к желудку Маккара оказался приставлен револьвер и смертельно бледный Лорсакофф прошипел:

— А ну выкладывайте часы! И не вздумайте отпираться! С вами все ясно, Маккар. Я уже год подозреваю вас в предательстве. Вы точно так же продали братьев Юнгханс. Но теперь вы попались.

— Вы что, спятили? — спокойно поинтересовался Маккар. — Я спросил его, который час, он, как и было условлено, щелкнул крышкой, я взял у него часы и отдал сигаретную пачку.

— Ив совершенно определенно сказал по телефону, что речь идет о наручных часах. О часах доктора Бретая.

— А это что за часы? Да вы посмотрите получше!

— Достаньте часы, — приказал Лорсакофф, все еще держа Маккара на прицеле. — Стойте на месте и давайте их сюда… Да не ройтесь в кармане, не то пристрелю.

Он осмотрел часы и с удивлением пробормотал:

— Б. И. Это часы лейтенанта, вне всякого сомнения. Бертрам Ив.

Лорсакофф уже не так уверенно держал револьвер. Пришедший насмешливо улыбнулся.

— Послушайте, Лорсакофф, я вас нисколько не боюсь, я в любую минуту могу с вами расправиться. — Говоря это, он прижал к ладони большой палец, и из массивного перстня вырвалась длинная, тонкая струйка какой-то жидкости, которая, шипя, запенилась на скатерти, оставив на ней через несколько секунд большую дыру. — Серная кислота… Пока вы рассматривали часы, я мог вас запросто прикончить. Но мне это не выгодно, мы нужны друг другу. Особенно теперь, когда стало ясно, что Ив работал на себя, а нас с вами использовал в своих целях.

— Тогда зачем он так подробно рассказывал мне по телефону об этих часах в виде крокодильей головы с защелкивающейся крышкой?

— Чтобы потянуть время и замести следы.

Лорсакофф опустил револьвер.

— Странно… Но я вижу, что относительно вас я, кажется, ошибался. Хуже всего, что никто из нас не знает этого лейтенанта в лицо.

— Отчего же, я его сегодня видел.

— Откуда вы знаете, что это был он?

— Генерал Обер спустился с ним под руку по лестнице, а позже он встретился с виконтом Ламбертье в условленном месте у фонтана.

— Ну и каков он из себя?

— Еще чуднее, чем о нем говорят. Желторотый мальчишка лет двадцати двух, клянусь. Недурен собой, хотя немного веснушчатый, все время улыбается и строит из себя дурачка. Так притворялся пьяным, что любой артист позавидовал бы.

— Но зачем ему было говорить по телефону, что план у него в часах, если он собирался нас обмануть?

— Может, когда звонил, еще не собирался. А потом что-то произошло.

Лорсакофф выругался.

— Ну, если все действительно так, он еще об этом пожалеет. Я ему шею сверну!

— Каким образом?

— Глупец! Разве вы не знаете, как мы договорились? План доктора Бретая необходимо проверить на месте. Он должен туда приехать. И тогда он в моих руках. Сообщите обо всем Лапорте и Хильдебранту.

— По-моему, в первую очередь надо поговорить с Гризоном. Он один был лично связан с лейтенантом.

— Вы правы! Идемте к Гризону.

Лорсакофф сунул часы в карман, потушил свет, и они отправились. У ворот русский на секунду остановился:

— Хм… Тут только что спал араб. Куда он мог подеваться?

Они постояли, вертя в задумчивости головами по сторонам, но дело было срочное, и они поспешили уйти.

…Хозяин кофейни осторожно спустился с лестницы. Потому как все это время он подслушивал за дверью.

2

Серый, промозглый рассвет съел сантиметр за сантиметром ночные тени вокруг деревьев и домов.

Лорсакофф и Маккар почти бежали.

Протянувшийся до самого берега моря длинный переулок зиял пустотой. Вдруг, однако, перед ними возникла фигура. То был солдат, вдребезги пьяный. Он что-то напевал себе под нос и натыкался на стены домов. Потом принялся грязно поносить арабов, вызывая их на улицу для расправы… Потом, привалившись к одному из домов, откопал в кармане сигарету и еще издали призывно замахал двум одиноким пешеходам.

— Подойдите поближе, господа… дайте огонька бедному солдату… который завтра, может, умрет за цивилизацию… родина вас не забудет… Vive lа France!!!! [— Да здравствует Франция! (фр.)]

Лорсакофф и Маккар направлялись именно в тот дом, у которого остановился легионер. Лорсакофф, смеясь, вытащил зажигалку и долго щелкал ею: бензина, по-видимому, осталось совсем мало. Солдат, как это свойственно всем пьяным, почти навалился на него.

— Не поднимайтесь…

— Гризона нет дома?

— Он дома. Мертвый. Его убили.

— Иди на рыбный рынок…

Зажигалка наконец вспыхнула, солдат несколько раз затянулся и, сдвинув набекрень фуражку, пошел дальше, шатаясь и распевая что-то нечленораздельное…

— Бедный Гризон, — сказал Маккар. — Вы были правы, Лорсакофф. Кто-то встрял в игру, и Ив решил с нами порвать.

— Берегитесь, Маккар, кроме вас, никто с ним не говорил, только вы знаете его в лицо, и он помнит об этом…

— Можете меня не пугать, я…

Грянул выстрел. Пуля просвистела рядом с головой Маккара. Оба метнулись в подворотню. Подождали.

Тишина.

Маккар осторожно выглянул. Улица была безмолвна и пустынна. Нигде никого.

— Norn de Dieu… [Черт… (фр.)] — скрипнул зубами Маккар. — Видно, мерзавцы взялись за дело всерьез.

На рынке, в утренней суете, они опять встретились с солдатом, который окликнул их, попросив поднести ему стакан водки, — он как-никак отправляется в пустыню. Они зашли в кабак.

Рассказывай, Хильдебрант, — прошептал русский.

— Ночью у меня с Гризоном была назначена встреча, -заговорил солдат. -Я постучал, никто не открывает. Тогда я нажал на ручку. Оказалось, дверь не заперта. В квартире все вверх дном, вещи валяются на полу, постельное белье порвано, а посреди комнаты лежит мертвый Гризон с раздробленным черепом, весь исколотый ножом.

Они помолчали.

— Вы сегодня выступаете? — спросил Маккар.

— Да. В Ат-Тарир, Гризон все точно разнюхал.

— Послушай, — перебил солдата Лорсакофф, — пока не поступят новые указания, имей в виду: если раздобудешь ручные часы в виде крокодильей головы, получишь пятьдесят тысяч франков. С Лапорте я тоже хочу поговорить. Мы еще сегодня встретимся. А до тех пор действуйте, как договорились.

Легионер поспешил в казарму. Перед выступлением солдаты получили увольнительную до утра. Пока он разговаривал с начальником караула, патруль привел Голубя. Тот с сияющей физиономией протянул запястья, чтобы на них защелкнули наручники.

Хильдебрант побледнел!

На руке дезертира красовались часы в виде крокодильей головы!

3

Фельдфебель Латуре, который за время этой истории пришел в полный разлад с самим собой, ни слова не сказал своему неблагодарному и вероломному протеже. Он лишь то и дело поглаживал свои обожженные кошачьи усы и таращил на Аренкура налитые кровью глаза. Norn de Dieu… — читалось в его взгляде.

— Ты с ума сошел? — накинулся на Голубя поэт Троппауэр, который после всего случившегося счел резонным перейти с приятелем на «ты». — У тебя здесь было теплое местечко, совсем как у моего коллеги Данте в Раю, а ты валяешь дурака!

Голубь пожал плечами.

— Я не для того вступил в легион, чтобы дохнуть со скуки. Я полюбил твои стихи и хочу слушать их всегда, в огне и в воде!

— Ты это серьезно? — растроганно спросил поэт.

— Совершенно серьезно. Я с детства боготворю поэзию и уверен, когда-нибудь стану гордиться тем, что был одним из первых почитателей великого Троппауэра.

Вокруг обезьяньей челюсти заходили жевательные мышцы, и большие осоловелые глаза заволоклись слезами.

— Я обещаю тебе, что не скрою от потомков этот факт, если стану когда-нибудь великим поэтом. Я понимаю твое восхищение, но чтобы следовать за мной в пустыню… это… это действительно трогательно…

— За твои стихи я готов в огонь и в воду! — вдохновенно воскликнул Аренкур. — Я полюбил их и не хочу без них жить ни дня!

Троппауэр покраснел и потупил взгляд.

— Я рад, что подарил тебе целый мир… — запинаясь, пробормотал он и дрожащей лапищей неловко выудил из кармана состряпанный наспех эпос. Разгладил листки, взволнованно пожевал губами и трагическим голосом возвестил: — Гюмер Троппауэр. «Завтра выступаем, эхма!»

Голубь отлично приспособился думать о своем, когда Троппауэр осчастливливал его своими пространными творениями. У него уже вошло в привычку размышлять под жужжание сиплого голоса, а если поэт вдруг с восторженным лицом замирал, Голубь бросался его обнимать, восклицая наобум:

— Превосходно! Изумительно! Незабываемо! Больше нет?

— Есть, продолжение, еще четыре песни.

— Почему так мало! Читай скорее! Ты… Ты просто Пушкин!

Поэт в упоении облизывал толстые, выпяченные губы, смущенно почесывал заросший сизый подбородок и читал дальше. А Голубь опять принимался раздумывать над тем, что делать с пятнадцатью тысячами франков. Деньги ему не принадлежат, это ясно. Он не может прикарманить чужие деньги только потому, что они по ошибке оказались у него… Значит, первым делом нужно внимательно осмотреть бумажник, который он вынужден был сунуть в карман вместе с другими вещами убитого. Переодевшись тогда в хибарке, он взял вещи себе. Сейчас они в кармане рубашки, но разглядеть их можно только в «герметически» надежном месте. А в их казарме многое устроено по-дурацки. В умывальных комнатах, например, нет дверей. Чтобы тот, за кем положено следить, ни на секунду не оставался без присмотра. Где уж тут разглядеть бумажник! Глупость все-таки: бумажник в кармане, а в него даже не заглянуть! В спальне всегда кто-нибудь сшивается, там не получится, в столовой и подавно… В город не выпускают… Проклятье!

— Ну как?! — торжествующе спросил Троппауэр.

— Просто не нахожу слов… Удивительно! Как ты, со своим гением, еще здесь, а не в Швеции на вручении Нобелевской премии!…

— Что в наши дни поэт может ждать от современников? — с горьким смирением вопросил Троппауэр и провел пятерней по редким, но длинным прядям. — Так тебе понравилось?

— Колоссально! Только последние две строки, как бы тебе сказать…

— Да-да!… Ты прав, — с воодушевлением согласился поэт, — ты видишь самую суть! Я тоже чувствовал, что и этой части настроение уже не то, надо бы там кончить, где я остаюсь один во Вселенной, словно одинокая звезда…

Он вытащил чернильный карандаш, послюнявил его и тут же вычеркнул две последние строки.

— Теперь идет третья песня, она немного длинная, но по своим достоинствам превосходит две первые.

— Что значит длинная, если речь идет о произведении Троппауэра! Читай, или я разделаюсь с тобой! Неблагодарный!

Двор в спешке пересекли два офицера. В форте царила суматоха. После обеда в прачечной взорвалась ручная граната, и из бывших там солдат лишь один остался в живых, тяжело раненный. Все в волнении ждали следственную комиссию из штаба полка. Однако пришла телефонограмма, что комиссия прибудет только утром, а до тех пор велено охранять место происшествия и ничего там не трогать.

Любопытных тут же отогнали от прачечной, и лейтенант громогласно приказал:

— Фельдфебель Латуре!

— Qui, mon comandant.

— До приезда комиссии поставьте у прачечной караул! Чтобы все оставалось в том же положении, что и сейчас! Внутрь никого не пускать!

…Голубь как раз дошел в своих размышлениях до того, что к чертям собачьим все эти тайны. Никогда уже он не научится находить в них удовольствие. А Троппауэр как раз дошел до строчки «если дрогнет земля и проклятие грянет с Небес…».

И оно грянуло!

— Троппауэр, бестолочь, восьмигорбый верблюд, это еще что за…

Словом, из уст фельдфебеля Латуре грянули такие проклятья, что земля воистину содрогнулась, и даже будь его утверждения правдивыми лишь наполовину, и этого было бы достаточно, чтобы самые дальние представители рода Троппауэров от стыда провалились сквозь землю.

Поверженный в прах поэт поплелся ужинать, унося свои бумажки и всклокоченную голову. Голубь застыл как вкопанный. Латуре поглаживал усы и не сводил с него глаз. Рубцы от ранений на его лице побагровели.

— Рядовой!

— Oui, mon chef.

Фельдфебель выдержал многозначительную паузу.

— В прачечной лежит восемь трупов, вернее говоря, то, что от них осталось. Я вас назначаю до утра в караул. Через пять минут в полном походном снаряжении явитесь в караульное помещение.

Это было довольно безжалостно. Лейтенант вовсе не имел в виду, что ночью в таком жутком месте нужно поставить одного часового. Тем более солдата, который на рассвете отправляется в пустыню.

— Приказ ясен?

— Ясен, господин фельдфебель!

— Что вы ухмыляетесь? — взвыл фельдфебель, ожидавший, что Голубь позеленеет от ужаса и злости. — Вы, может быть, рады?

— Рад, господин фельдфебель! — искренне ответил Аренкур, потому что действительно был рад. В этом уединенном месте он сможет наконец спокойно рассмотреть хранящийся в кармане бумажник. Уж там-то ему наверняка никто не помешает.

Фельдфебель побагровел от ярости.

— Вы!… Вы ненормальный!… Я вас еще отучу ухмыляться, будьте уверены!… Вы… Вы… Rompez! Rompez! Пока я отбивную из вас не сделал!

Бедняга, как он разозлился, думал Голубь, поднимаясь в спальню. Пилот сидел на кровати и на ночь натирал ноги жиром. Он-то знал, что значит выступать в поход!… Хильдебрант писал письмо, а сам тем временем наблюдал за собирающимся Голубем и украдкой поглядывал на другого легионера, который, казалось, спал.

Его звали Пенкрофт. Это был носатый, худой, но довольно широкоплечий человек. Он приехал из Америки. Опоздай он хоть минутой на пароход, быть ему на электрическом стуле. А так с ним ничего не могли сделать. Он был замешан в политическом убийстве, сумел бежать из Шербура… С Хильдебрантом его редко видели вдвоем. Он дружил с греком Адрогопулосом, чемпионом по кетчу. Они сошлись на почве спорта. Как профессиональный боксер, Пенкрофт когда-то обучал полицию разных стран средствам самозащиты. Хильдебранта чаще всего видели вместе с графом. Господин граф был задумчивым молодым человеком с высоким лбом и несколько кислым выражением лица. Его принадлежность к лучшим слоям общества не оставляла сомнений. Он, впрочем, никогда не рассказывал о своем прошлом.

Голубь со всеми был в приятельских отношениях. Солдаты любили его, а благодаря одному официанту из Марселя кличка Голубь перекочевала с ним и в Африку. Когда вступивший в легион официант впервые назвал его этим именем, все страшно потешались. А потом привыкли, и Аренкур остался при своем прозвище. Но самым близким его другом был все-таки Троппауэр, поэт. С Карандашом Голубь тоже дружил, если можно назвать дружбой, когда кто-то опекает несчастного идиота. Стоило Карандашу улыбнуться, как на его лице проступали старческие морщины, признак врожденного слабоумия. Сейчас он спал, положив руки под голову и надвинув на глаза кепи, а вокруг в беспорядке валялись его вещи. Голубь растолкал его:

— Старик! Утром выступаем! Со всем барахлом! Поспать и потом можно…

— Поспать всегда можно… — ответил Карандаш, расплывшись в улыбке. — Что тебе от меня надо, Голубь? Команды ведь еще не было…

— Да, но когда протрубят построение, собираться будет поздно.

— Ну и не надо… Так пойдем. — Тут он опять надвинул на глаза кепи и засопел.

Что тут будешь делать?

— Хильдебрант! Собери этому несчастному вещи. Я иду охранять прачечную.

Все уставились на Голубя.

— Эти восемь трупов? — спросил Адрогопулос, содрогнувшись.

— Их, голубчиков. У меня уже нет времени возиться с Карандашом.

Подошедший Пилот начал собирать рюкзак слабоумного, бурча с каменным лицом:

— Послушай, Голубь! Здесь у нас легион, а не Армия спасения…

Но как он ни был зол, рюкзак все-таки собрал.

Голубь к тому моменту уже умчался к фельдфебелю. Латуре придирчиво оглядел его с головы до ног. Если бы не необходимость срочно выставить в прачечную охрану, он наверняка нашел бы непорядок. А тут лишь наставительно произнес:

— Имейте в виду, что вверенный вам пост равноценен караулу перед комендатурой! Три шага — поворот, опять три шага — все по уставу. Посмейте только присесть или закурить — отдам под трибунал! Ясно?

— Так точно!

…Нет, вы только послушайте… это его «так точно», можно подумать, его наградили. Так и сияет. И Латуре со зловещей улыбкой продолжил, уже не заботясь о том, что сам несколько отступает от устава:

— Электричество тратить попусту конечно же не стоит, побудете в темноте! Что легионеру восемь трупов, да и привидений он не боится!… Что? Чему вы радуетесь? Чему улыбаетесь? JRompez… Rornpez!… Heто кишки выпущу!

Латуре был вынужден расстегнуть воротник, ибо чувствовал, что его вот-вот хватит удар.

…А Голубь и в самом деле радовался. С первыми лучами рассвета он разглядит содержимое бумажника, не опасаясь никаких неожиданностей, ведь в темноте его не видно с улицы, тогда как он еще издали заметит, вздумай к нему кто-нибудь подкрасться.

Добрых десять минут ходьбы отделяли прачечную от других строений форта. Солдаты даже днем ходили туда редко, только если непременно требовалось постирать, как тем, кто стали жертвой разорвавшейся гранаты. Домишко стоял на другом конце огромного, пустынного в ночное время учебного плаца.

В здании, стало быть, лежат восемь трупов. Судьба, видно, решила стращать меня на каждом шагу, похихикал про себя Голубь. Кабы не надорвалась, бедняжка. И он спокойно, едва ли не весело, шагнул с темного поля в заброшенную прачечную.

Вдалеке протрубили отбой, и видневшиеся желтые окна главных корпусов вскоре погасли. Одиноко стоял маленький домик среди застывших пальм на самом конце гигантского поля.

Голубь прикрыл дверь. И медленными шагами принялся ходить взад-вперед, как приказал фельдфебель…

4

Десять часов…

В окно без москитной сетки проникает лунный свет и медленно ползет вперед, захватывая в свой световой круг сантиметр за сантиметром.

Раз, два, три… Ногу приставить, поворот… Раз, два, три…

…Тоска, да и только. Хоть бы покурить. Или глазком глянуть, что происходит вокруг.

Вдалеке что-то глухо звякнуло. В немой тишине скрипят от его шагов половицы. Для нервного человека задание не из приятных. Хорошо, что в роду Аренкуров таких не бывало. Голубь безмятежен, словно он на обеде в столовой. Время от времени он ловит себя на том, что беззвучно свистит…

Вот что— то треснуло в углу. Целых два раза. Опять тишина. Конечно, полы старые, днем доски разбухают от жары, а ночью, когда становится холоднее, опять сжимаются. От этого и треск.

Физику надо знать, а то так и кондрашка хватит.

Издали послышался протяжный паровозный гудок. В окно видно, как по пустынному полю бежит бездомная собака. Все тихо, только слышится звук падающих капель. Наверное, какой-нибудь кран течет… Опять треск. Хм… Почему, интересно, охлаждение воздуха так странно влияет на пол, что он трещит все время в одном и том же месте?…

Лунный свет продвинулся еще дальше и освещает теперь голову лежащего навзничь солдата. Белое как мел мертвое лицо с синими губами, глаза открыты.

Ну и страшен ты, братец, прямо тебе скажу. Но ты ничего не бойся, Голубь тебя не обидит, он только тебя охраняет. А завтра вас всех восьмерых чин чином похоронят, тогда уж и тлейте себе на здоровье. День туда, день сюда — что для вечности такие пустяки?… Бедняга Латуре. Царствие ему небесное, если по воле неисповедимой судьбы его хватит удар: ведь он будет вне себя от ярости, он уверен, что такая ночка непременно должна кончиться для нормального человека эпилептическим припадком… Лунный свет скользнул дальше, и стало видно коричневое пятно, разорванная рубашка, которую в спешке набросили на труп…

Раз, два, три… Ногу приставить, поворот… Раз, два, три…

Ну, знаете, это уж слишком, опять этот треск. Сколько можно… Не потому что… Просто здесь кто-то есть, а у него строгий приказ. И что за глупость прятаться в таком месте? Хотя нельзя забывать и про грызунов.

Тр— р-тр-р…

Лунный луч, постепенно сползая с головы, освещает теперь бледную сжатую в кулак руку… Вдалеке раздается бой часов. Еще пятнадцать минут прошло. Какая-то птица вскрикивает в ночи. Теперь луна чертит на полу длинные тени от верхушки застывшей пальмы.

Опять тихий треск… И еще два раза, уже громче…

Повадилось это чертово привидение!

А ну— ка, что там полагается? В ружье! Щелчок затвора -и Голубь во весь голос крикнул:

— Halte! [Стой! (фр.)]

Тишина…

Он вынул карманный фонарик. Свет зажигать не стоит. Вдруг действительно всего лишь крысы, тогда ему за нарушение приказа всыплют по первое число. А тот усатый еще думает, что он боится. Когда бояться совершенно нечего. Какого дьявола бояться, если у тебя в руках штык?

Фонарный луч заплясал по прачечной — по полу, стенам, даже по потолку. Нигде ничего. От взрыва лопнула стоявшая возле двери бочка с суриковой краской, которой покрывали жестяные крыши. Ржавая, тягучая масса, словно какое-нибудь доисторическое пресмыкающееся, расползлась от одной стены до другой. В углу, откуда слышался треск, в большой луже крови ничком лежит парень, накрытый с головой шинелью. Этот бедолага уже не издаст ни звука… А вот тот… левее, с поджатыми коленками, относительно легко отделался… Только где же его голова?… Заляпанная осколками и кровью штукатурка, повсюду клочья тряпок и неподвижные тела на полу, застывшие почти в естественных позах… Восемь штук.

Или нет… Девять… Вроде бы говорили про восемь? Хм. Тут точно девять… Смотри-ка. Чудеса!

Бес его знает. Как ни верти, здесь девять человек и одна нога… Голубь выключил фонарь. Взвалил ружье на плечо и опять принялся ходить. Опись убитых составим потом… Восемь или девять, не все ли равно?… Их явно не прибавилось и не убавилось с тех пор, маловероятно, чтобы кто-то воровал здесь трупы…

Нет, этот пол все-таки загадка!…

Опять два раза что-то треснуло, прошуршало… и стихло…

…Луна теперь освещает почти всю прачечную, добравшись до солдата, который лежит в углу… Пол трещит именно там, это точно и…

Нет, здесь все-таки нужны крепкие нервы… Он готов поклясться, что солдат в углу сначала лежал, раскинув обе руки. А теперь одна.,. А, не важно…

Не хватало ему еще вникать во все мелочи! Каждый мертвец лежит так, как ему вздумается. Бьет двенадцать… На полу залитые лунным светом неподвижные тела… Полумрак, иногда слышен звук падающей капли, а за окном простирается пустынное ночное поле…

Раз, два, три… Ногу приставить… Раз, два, три…

…Что, интересно, сейчас поделывает Колетта, как ни в чем не бывало подумал Голубь о своей парижской знакомой танцовщице. С ней он успел повидаться перед отъездом…

Страшный треск!…

Он схватил ружье наперевес, бросился в угол и в изумлении застыл.

Навстречу ему несся какой-то темный предмет… Зверская боль в плече — а ведь целились явно в голову! Голубь пустил в ход штык, но штык проткнул лишь воздух. Сам он тем временем вышел из освещенного пространства, поэтому и второй чудовищный удар девятого мертвеца пришелся ему не по голове, а по плечу… Боль пронзила руку. Голубь выронил ружье и теперь уж точно знал, что перед третьим ударом он беззащитен. Однако нет!

Третьего удара не последовало…

Откуда— то из-за спины Голубя грянуло два выстрела! Дверь прачечной распахнулась, и девятый мертвец, выскочив, понесся по полю… Его тень стремительно удалялась.

Хотя плечо и правая рука онемели от боли, Голубь, подхватив ружье одной левой, бросился за ним…

Та— ра-ра! Та-ра-ра!

Услышав звуки выстрелов, часовые подали сигнал тревоги. И тут же ночь огласил пронзительный крик дежурного унтер-офицера:

— Aux armes! [ К оружию! (фр.)]

Нападавший бежал от Голубя шагах в тридцати. Видна была только его тень. Достигнув невысокой каменной ограды, он одним махом перескочил через нее…

Ночная тьма поглотила девятого мертвеца.

Когда Голубь вернулся, на безлюдное поле стекался народ. С ружьями наготове и ацетиленовыми горелками мчались часовые, со всех сторон спешили унтера, на бегу застегивая ремни, капитан тоже подходил в сопровождении нескольких офицеров.

Впереди всех бежал фельдфебель Латуре, и даже в самом кровопролитном сражении он чувствовал себя уютнее, чем сейчас.

— Halte! Fixe! [Стой! Смирно! (фр.)] — гаркнул начальник караула, когда они достигли отряженного в прачечную часового, который стоял перед ними без кепи, с ружьем в левой руке.

— Докладывайте, рядовой!

— Разрешите обратиться! Примерно пятнадцать минут назад кто-то в темноте напал на меня, ударил несколько раз тяжелым предметом и убежал.

— Вы попали, когда стреляли в него?

— Это не я стрелял.

— Кто же тогда?

— В прачечной прятался кто-то еще.

— Norn de Dieu, — прошипел сквозь зубы капитан, потому что такого скандального и таинственного происшествия в казарме еще не бывало.

— Честь имею доложить, mon commandant, часовой просто струсил и нарочно устроил эту заваруху со стрельбой. Этот тип и так уже сбегал, несмотря на все мое покровительство. Хитрый, трусливый и лицемерный субъект…

Чтоб тебя, подумал Голубь. Кое-кто из офицеров склонен был согласиться с Латуре. Но прежде чем они смогли продолжить выяснение, случилось нечто, что привело капитана в больший трепет, нежели если б восемь мертвецов вдруг встали, чтобы выкурить на этом свете последнюю трубочку табаку. Тот же пронзительный голос дежурного по части возвестил в ночи:

— Aux armes! Aux armes!

Зазвучала труба, но на сей раз это была не тревога, а построение!… Святые угодники! Ведь это означает прибытие высшего начальства.

Приехал комендант города.

5

Заслышав сигнал тревоги, маршал Кошран с проклятиями выбрался из постели. Куча дерьма, позор всей колониальной армии, что это, спрашиваю я вас?! Аванпост в безлюдной Сахаре? Разве это не Оран? Не местопребывание высшего военного трибунала и командования колониальной армии? Ну погодите! Погодите у меня, напялившие форму разгильдяи… Подобные ругательства изрыгал маршал, натягивая на себя китель, в то время как жена, плача, умоляла его не нервничать.

— Послушай, Жозефина! — безжалостно набросился он на жену. — Это ты во всем виновата! Твои бесконечные гости, которые отнимают у меня время и не дают должным образом следить за этими разжиревшими проходимцами! Они же что хотят, то и делают!… Но больше я этого терпеть не намерен, Жозефина! Где моя сабля?

— Господи! Я-то в чем провинилась?

— Не нервируй меня! Я не тебя собираюсь убивать!… Антуан! Антуан! Шофера!… Быстро!

…Когда автомобиль, беспрерывно гудя, достиг форта, раздался возглас «в ружье», зазвенела труба, широкие кованые ворота распахнулись настежь, и перед мысленным взором офицеров замаячили зловещие очертания самых отдаленных укреплений…

— Разрешите доложить, численный состав… Тяжело сопя, Кошран отмахнулся от лейтенанта:

— Оставьте вы свой численный состав! Идемте! Попрошу фонарь, и вперед, туда, где мелькает свет… Я вам… Я вам покажу, что такое порядок… я вам покажу открытку с видами, где-нибудь поближе к Конго… Сержант! Сержант! Трубите отбой, негодяй вы этакий. Что вы тут выстроили целую гвардию легионеров! Rompez! Rompez!

Словно самум, пронесся маршал по территории форта, бряцая оружием, пыхтя и отдуваясь, с зажатой под мышкой саблей. За ним поспешали бледные, насмерть перепуганные офицеры.

Перед прачечной, окружив кольцом Голубя, собрался весь караульный отряд. Когда высокому гостю оставалось до них шагов двадцать, капитан обнажил саблю и скомандовал:

— Garde a vous! [На караул! (фр.)]

Как один, щелкнули каблуки, в унисон просвистели обнаженные офицерами сабли… Кошран, посапывая, безмолвно смерил офицеров взглядом и принялся бегать взад-вперед.

Немного успокоившись, он остановился перед одним из офицеров, тот выступил из шеренги и доложил:

— Отряд в количестве трех человек построен.

— Не суть важно… Количество будет другим… Придется сменить здесь весь гарнизон… Доложите лучше, сделайте милость, — обратился он к капитану, — что там произошло с гранатой, почему подняли тревогу и затеяли всю эту стрельбу? Поскольку я, изволите ли знать, уже много лет живу в иллюзии, что на севере Африки еще со времен моего покойного друга, маршала Лоте, не бывает столкновений, между тем, оказывается, в Оране по ночам стреляют и бьют тревогу. Вот об этом, если вы будете столь любезны… Rornpez! Господа офицеры могут вложить сабли в ножны, им очень скоро придется частенько оголять их во имя отечества… А сейчас вольно! Всем!… Так рассказывайте, я слушаю…

Не меняя почтительного тона, однако с некоторой холодностью в голосе капитан ответил:

— Извольте, ваше превосходительство. Весьма вероятным кажется предположение, что этот солдат из страха поднял ложную тревогу.

— Часовой! — выкрикнул Кошран. — Подойдите сюда! Почему вы стреляли?

Голубь стоял ни жив ни мертв. Сейчас узнает.

— Разрешите доложить, ваше превосходительство, я не стрелял. В темноте меня что-то так сильно ударило в плечо, что я выронил ружье.

— Лампу! — прорычал маршал. Сам взял лампу и посветил Голубю в лицо. Секунду остолбенело рассматривал его. Узнал. Но лишь одну секунду было видно, что Кошран озадачен, потом он громким голосом приказал:— Дайте сюда ваше ружье… Лист белой бумаги… — Он засунул бумагу в дуло. Понюхал. — Из этого ружья не стреляли. Покажите плечо!

Что это? Не может быть, чтобы Кошран его не узнал! Или здесь никого не волнует, что он то маркиз во фраке, то рядовой?… Что за чудеса? У маршала ни один мускул "на лице не дрогнул, будто он видит его в первый раз.

Кошран светил Голубю на плечо, по которому расползся здоровый кровоподтек.

— Так вы полагаете, милейший капитан, что молодой человек сам нанес себе этот зверский удар, а потом выстрелил из ружья?

Капитан посмотрел на фельдфебеля Латуре, задумчиво так и грустно посмотрел, но у фельдфебеля почему-то все задрожало внутри.

— Когда вас поставили сюда? — последовал вопрос,

— В восемь часов ровно.

— А почему в полном снаряжении?

— Моя рота утром выступает.

— А, вот как… интересно… чрезвычайно интересно… — протянул Кошран. — Стало быть, во всем форте Сен-Терез имеется только одна рота, ибо в противном случае я не смею предположить, чтобы в десятичасовой караул назначили солдата из маршевого подразделения… Начальника караула!

— Разрешите доложить, — выступил вперед Латуре, — этот солдат отбывает наказание, он вчера пытался бежать.

Его превосходительство в курсе, подумалГолубь.

— Ага! Ага!… — покивал Кошран. — Отбывает наказание… Это что же, решение военного трибунала или, может быть, такое необычное наказание содержится в сегодняшнем приказе по форту? Или речь идет всего лишь о мести?! Так сказать, выражение личной неприязни некоего фельдфебеля по отношению к беглецу?… И разве господин фельдфебель не знает, что в подобных местах не выставляют одного часового?! Рядовой! Как выглядел нападавший?

— Я его не видел. Было темно.

— Разве в прачечной нет света? Почему было темно?

— Таков был приказ, с вашего позволения, экономить электричество.

— Что?!

Кошран поперхнулся, кадык так и заходил вверх-вниз у него на шее, вылупленные глаза застыли, словно выдавленные из черепа пуговицы.

— Что?! Как вы сказали? Повторите!… Или нет, не повторяйте… Этого унтер-офицера, у которого столь развито чувство бережливости, необходимо как можно скорее отправить в зону боевых действий! Вот уж где расточительство! Там такие бережливые нужны! Я попрошу вас проследить, капитан, чтобы начальник караула сменил кого-нибудь в маршевой роте… Теперь мне все понятно! Месть! Самая обыкновенная месть! Поставить прогневившего его рядового в темноте, одного, перед самым выступлением! Чтобы переполошить весь Оран и чтобы завтра на наш счет прошлись все газеты! Да, еще, капитан, в пустыне фельдфебель с дозорным отрядом пойдет впереди роты. Приказ такой: перед каждым броском фельдфебель с восемью солдатами разведуют местность до ближайшего привала. Солдаты каждый раз меняются, фельдфебель остается. А этот легионер, которого он здесь поставил на часах, до самого конца поедет как раненый в санитарной повозке… Я покажу этим господам унтер-офицерам!… И сделайте одолжение, чтобы остаток ночи прошел без тревог. Честь имею!… Приятных сновидений! Поздравляю!!!

— Garde a vous!

Просвистели сабли, щелкнули каблуки, и тут же грузно затопали сапоги маршала, удаляющегося в сопровождении нескольких бледных офицеров.

6

…Тем временем на темной лестнице, ведущей в спальню легионеров, перешептывались Хильдебрант и Пенкрофт.

— Как же это, черт возьми, произошло? — спросил Пенкрофт.

— Во-первых, — все еще тяжело дыша, сказал Хильдебрант, который пробегал около двух часов, прежде чем вернуться в форт через главные ворота, притворившись пьяным, — во-первых, этот сопляк — или идиот, или слишком умен, к тому же без нервов. Я думал, стоит мне на него напасть, как он обезумеет от страха. Черта с два! Я так рассчитывал: подкрадусь незаметно и сшибу его с ног. Не тут-то было! Где-то совсем рядом дважды выстрелили.

— Как это могло случиться?

— А так, что нас в прачечной было не двое, а трое. Я туда пробрался, пока юнец ходил к фельдфебелю, но, очевидно, меня кто-то опередил. Значит, в легионе есть

еще один человек, который занимается этим делом… И теперь он знает меня, потому что видел из темноты, когда я пришел прятаться.

— А кто этот молокосос?

— Лорсакофф не сказал. Сказал только: достань часы, получишь деньги. Наверняка тоже причастен к делу… Но завтра узнаем. Лорсакофф придет встретиться с нами перед выступлением.

— Мы должны знать, кто здесь охотится за часами. Может, парень его сообщник.

— У меня есть одно соображение. Вспомни, кто был в комнате, когда Голубь сказал, что идет в караул. Я сразу сообразил, что могу спрятаться в прачечной, пока он докладывает фельдфебелю, и потом напасть на него. Другим это тоже могло прийти в голову. Кто был в комнате? Ты, Адрогопулос, господин граф, Троппауэр, Пилот, Джазмирович, этот идиот Карандаш, Линдманн и я.

Пенкрофт обрадованно подхватил:

— Хорошо бы узнать, кто выходил из комнаты…

— Я тебе больше скажу. Взрывом разорвало бочку с суриком, и краска вытекла. Я себе все башмаки перемазал. Может, тот, второй, который в меня стрелял, не заметил на себе следов краски, и по ней мы его узнаем…

— С этим человеком нужно в первую очередь разделаться…

С улицы, невнятно бормоча и с трудом переставляя ноги, возвращались несколько легионеров. Когда один из них зажег внизу свет, американец Пенкрофт уже крепко спал, растянувшись во всю длину на лестнице, раздувая на губах клочья пены и всхрапывая. Хильдебрант сидел в расстегнутой рубашке, ремень свешивался у него с шеи, кепи надвинулось на самый кончик носа, и он, глотая слова, объяснял что-то некоей почтенной барышне-кассирше и при этом икал с такой силой, что, казалось, сейчас перекувырнется. Возвратившиеся в казарму солдаты и сами были не в лучшем состоянии, исключая унтер-офицера, который при виде двух развалившихся на лестнице типов презрительно сплюнул.

Последним шел Троппауэр в лавровом венке вместо кепи, предрекая простертой вперед дланью грозную опасность, которая, начиная с завтрашнего дня, ждет в лице поэта каждого непокорного туземца. Он прошел совсем рядом с сидевшими, едва не наступив на Хильдебранта своей слоноподобной ножищей, и прямиком' ввалился в спальню.

…Его башмаки покрывал вызывающе толстый слой суриковой краски…

Глава девятая

1

Построение!

Почти все вернулись в казарму вдребезги пьяные, едва успели поспать, а теперь в считанные секунды одеваются, наспех протирают заляпанные, грязные башмаки и к моменту, когда в дверь вламывается дежурный капрал, чтобы сообщить этой банде ленивых проходимцев свои обычные утренние впечатления, почти все уже застегивают ремни.

Смолкает труба, рота стоит на плацу, и после нескольких прощальных напутствий капитан отдает команду «Вперед!». Потом «Шагом марш!» — и офицер на лошади трогается с места, его обнаженная сабля блестко взлетает ввысь, оркестр разражается маршем, и подразделение с зычной песней сворачивает на улицу…

Тем временем уже давно был получен приказ, который предписывал фельдфебелю Латуре «сменить причисленного к маршевой роте унтер-офицера Ларнака и на протяжении всего пути следования выполнять обязанности командира дозорного отряда».

Латуре любил обильно производимое в окрестностях Орана сухое красное вино, он полюбил форт Сен-Терез и покойную жизнь отвоевавшего свое ветерана, но теперь он с радостью отправлялся в адское пекло отдаленного укрепления, потому что там Голубь будет у него под рукой… Позорное пятно на его карьере, сокрушитель его унтер-офицерского авторитета, этот ухмыляющийся молокосос, этот подлый притворщик, он ему еще покажет… Norn du nom.

В настоящий момент, однако, ухмыляющийся молокосос спал в тени крытой брезентом повозки с красным крестом, здоровый как бык, но пользующийся всеми преимуществами больного солдата. Ему было от души жаль этого беднягу Латуре. Закоренелый солдафон, конечно, но в общем неплохой парень.

А рота все идет и идет. Настанет вечер, потом опять утро. А она все будет идти…

Голубь выглянул сзади в щелочку. За повозкой, на порядочном расстоянии, плелся арьергард с навьючеными на мулов пулеметами. Еще дальше то появлялись, то вновь скрывались за барханами конные отряды туземцев.

Легионеры не любят этих странствующих рыцарей, которые сопровождают регулярные войска по пустыне и располагаются лагерем вблизи укреплений. Настоящая разбойничья шайка, которую в любом сражении интересует только добыча.

Впереди повозки вилась длинная змея растянувшихся по пустыне людей. Среди бесконечных желтых холмов, в невыносимом пекле, когда нигде не видно ни пятнышка тени, только режущий глаз белесый покров и мягкие волны… волны… насколько хватает зрения, везде только желтые волны…

Врач спал, разостлав на сложенных в кучу мешках «…» одеяло… Может, сейчас рассмотреть бумажник?…

Нет… Пока он не выяснит, что внутри, нужно быть очень осторожным. Вот, пожалуйста… Несут солдата, который бьется в судорогах… На губах выступила пена, харкает кровью… Его укладывают. Вскакивает сонный врач. Кладет больному на голову лед… Бесполезно!… Наверняка закупорка легких… Лопнул сосуд… Лицо и руки солдата покрывает серая пыль.

— Fini!… [Кончено! (фр.)] — шепчет кряжистый доктор и вытирает полотенцем короткую, волосатую шею…

К четырем часам пополудни они достигают первого оазиса. Длинный свист. Полковой врач косится в сторону рассевшегося в повозке здорового солдата.

— Прошу вас, господин главврач, — неожиданно обратился к нему Голубь, — я хотел бы вернуться в строй, но мне приказано ехать в повозке. Не мог бы я отдать свое место более немощному? Рана в плече уже совсем меня не беспокоит.

— Я улажу этот вопрос, — с готовностью ответил Доктор. -Достойное решение… Я думаю, господин лейтенант возьмет на себя ответственность и позволит вам Уступить свое место какому-нибудь инвалиду…

Лейтенант помянул в дневном приказе, что место полностью поправившегося рядового номер сорок в санитарной повозке может занять другой больной, и рядового номер сорок отправили по месту службы, в маршевую роту…

2

Наконец— то…

В быстро остывающем ночном воздухе Сахары все закутались в шинели, вдалеке, в лагере туземцев, светились кремни, которые используют для жарки лепешек. Трубач протрубил отбой.

Голубь в одиночестве пробирался между редкими пальмами, чтобы в каком-нибудь укромном местечке изучить содержимое бумажника. В ветвях повизгивали обезьяны, кругом стрекотали бесчисленные цикады.

— Постой, приятель! — раздался позади крик. Это был граф. Неужели опять помешают?

— В чем дело, ваша милость?

— Не издевайся… Вот уж от тебя не ожидал. Не ожидал, что ты… под стать всем остальным.

— Клянусь тебе, я и не думал издеваться. У тебя такие изысканные манеры, старик, что поневоле поверишь в твое высокое происхождение.

— Мое происхождение… — Удлиненное, тонкое лицо графа помрачнело. Высокий лоб с причудливыми залысинами над висками покрылся морщинами, большие, чистые, голубые глаза устремились вдаль. — Я хочу тебе кое-что сказать… Ты не такой, как другие… Подружился с поэтом, вдруг я тоже смогу быть с тобой откровенен…

Против своей воли Голубь выдавил из себя:

— Ради Бога… сделай милость, расскажи все… хотя сейчас…

— Я поляк, родом из Луковца. Когда мне было пятнадцать лет, я нашел ружье…

Вздохнув, Голубь сел рядом с графом на камень. Вот, оказывается, что. Ну-ну… Деваться некуда, послушаем драму этого господина.

— Моя настоящая фамилия Шполянский, и… Как ты думаешь, кто был мой отец?

— Герой войны за независимость. Казнен по приказу царя Павла I…

— Почти угадал, но не совсем…

— Послушай… По тебе видно, что ты благородных кровей. Признайся, что ты убил ту женщину… или что, будучи гвардейским офицером, спустил в карты полковую кассу, рассказывай свое кино, и ляжем спать…

Граф вздохнул. Грустно помотал головой и поднялся.

— Нет. Все же не могу рассказать… Даже тебе… Не сердись…

— Я не в обиде, — с плохо скрываемой радостью ответил Голубь.

Шполянский с тяжким вздохом поплелся к лагерю… Одну ногу он чуть-чуть приволакивал… Хромой он, что ли?

А, не важно!

Голубь вышел к самой границе оазиса, где пыль уже толстым слоем покрывала кусты. В лунном сиянии перед ним простиралось бескрайнее, серебристо-белое море песка, словно настоящий океан.

Он огляделся… Нигде никого. В тишине раздавались лишь крики какого-то неугомонного какаду, кваканье нескольких лягушек, и откуда-то совсем издалека доносилась монотонная песня туземных конников.

Сквозь ветви стройных пальм пробивалась полоска лунного света. Как раз можно читать. Голубь вытащил бумажник. Обыкновенный кожаный бумажник, какие встречаются на каждом шагу. В бумажнике было много всякой всячины. Во-первых, пятнадцать тысяч франков. Несколько квитанций, множество визитных карточек. Вырезка из газеты — заметка в полстраницы, обведенная красным карандашом:

КРОВАВАЯ СЕМЕЙНАЯ ДРАМА В ДОМЕ ДОКТОРА БРЕТАЯ

Вчера вечером в аристократическом квартале Орана, точнее на бульваре Бонапарта, произошли кровавые события. Доктор Бретай застрелил свою жену и капитана Коро, а потом покончил с собой. Доктор Бретай не так давно вернулся из окрестностей Нигера, куда он сопровождал пропавшую экспедицию исследователя Рюселя, будучи секретарем этого большого ученого. По возвращении домой доктор Бретай женился на вдове трагически погибшего исследователя. Женщина необычайной красоты, она когда-то была певицей и лишь ради Рюселя оставила сцену. Однако в Оране, где чета

Рюсель жила открытым домом, в прошлом известная певица принимала иногда участие в благотворительных вечерах. Обычно она пела свою знаменитую песню «Si l'on savait».

Si l'on savait…

Песня в комнате рядом с мертвецом! Песня, которая постоянно звучала, но ее никто не пел! Голубь читал дальше.

«…После смерти ученого его личный секретарь, доктор Бретай, женился на вдове Рюселя, и их супружество, казалось, было вполне счастливым, пока вчера вечером не разыгралась кровавая семейная драма.

В доме находились лишь двое лакеев, и показания последних полностью совпадают. Доктор Бретай был в отъезде, кажется в Алжире, а мадам Бретай принимала в гостях капитана спаги Коро, знаменитого наездника. По свидетельству лакеев, капитан Коро не раз появлялся в доме в отсутствие доктора Бретая. Драма разыгралась в одиннадцать часов вечера. Один из лакеев накрывал в гостиной чай. Мадам Бретай сидела за роялем и пела «Si l'on savait». Внезапно в дверях показался Бретай! Лакей услышал два выстрела, вскрик и звук падающего тела. Капитан Коро и женщина упали с простреленными головами. И, прежде чем слуга успел вмешаться, доктор Бретай выстрелил себе в висок. Когда приехала «скорая помощь», все они были мертвы…»

Голубь закурил. Вспомнилась вилла. Пыльные комнаты и та странная женщина с родимым пятном…

«…Были ли основания для ревности? Кто знает, — писалось дальше в заметке. — Возможно, пережитые в экспедиции треволнения подточили нервную систему доктора Бретая, или, может быть, интересная женщина, носившая треугольный знак не только на руке, но и в сердце, и в самом деле воспылала страстью, сначала к бывшему секретарю мужа, а теперь к капитану Коро? Никто не даст нам точного ответа на вопрос. Безусловно одно: общество Орана понесло ощутимую утрату…»

Посередине заметки помещалась фотография… Красивая женщина, голова необычной лепки, сросшиеся, густые брови и на редкость выразительные, грустные глаза,

Вдруг где-то, где-то совсем рядом, тихо зазвучал знакомый приятный женский голос;

Si l'on savait…

…Голубь замер.

…От ночного ветра пальмовые листья соприкасались друг с другом, издавая шо^ох,… Теперь слова перешли в напев… Точно… Тот же самый голос!

Голубь вскочил!… И пошел на звук голоса, но мелодия странным образом удалялась… Сам черт его морочит… Вот опять ясно слышится: «Si l'on savait…»

Еще несколько деревьев, и начинаются пески.

Голубь остолбенело застыл!

Господь Всемогущий…,

У подножия бархана в пустыне сидела женщина! Та, которая только что смотрела на него с газетной страницы! Лунный свет освещал ее. Она была в белом костюме для верховой езды, пробковом шлеме, вся снежно-белая! Отчетливо видны большие, грустные глаза, немного густые, сросшиеся брови… Она смотрит на Голубя, улыбается и поет:

Si l'on savait… Si l'on savait…

Твердым шагом, но не торопясь, Голубь направляется в сторону женщины.

Она медленно встает. Ударяет стеком по сапогам п устремляется от него…

Черт возьми! Если она скроется за холмами… Голубь бросается бежать. Надо раз и навсегда покончить с этим, с этими назойливыми привидениями. Неужели они теперь никогда не оставят его в покое?

Он обогнул холм.

Никого…

Но откуда-то очень издалека, с расстояния холмов в пятьдесят… звучала мелодия тихой, напевной колыбельной.

Голубь сел и нервно засвистел. Словно человек, подбадривающий себя на пустынной улице. Потому что это все-таки слишком, согласитесь.

Он больше не пытался преследовать привидение. Удивительно, но голос этой дамы слышен уже совсем далеко…

Только пусть она не надеется, что по ее милости одного из Аренкуров хватит кондрашка.

Однако черт бы побрал это пение…

Голубь нервно закурил.

Как могла попасть в пустыню женщина в городском костюме? Легионеры должны бы заметить ее на этой безлюдной равнине… И что она шастает здесь в сорокапятиградусную жару, посреди Сахары, так, будто ей это ничего не стоит? Кто она? Ясно, что не живой человек… Тут уж нет сомнений… Он, правда, никогда не верил в привидения, но теперь куда деваться… Его тоже поднимут на смех, как старых матросов, когда они рассказывают о похожих случаях, но только на море. Хорошо, что ему не придется рассказывать о своих приключениях, ведь он в ближайшее время умрет в результате «несчастного случая при исполнении служебных обязанностей». Но уж он-то не будет устраивать по ночам такие концерты. Это свинство. Барская блажь… Обычные женские штучки. Сначала флиртует с капитаном спаги, а потом, когда ей пустили пулю в лоб, пристает к незнакомым мужчинам… Что ей от него нужно? Он что, приставал к ней?

И вдруг поющее привидение возникло совсем рядом, так близко, что казалось, стоит протянуть руку, как он схватит его… И при этом громко, вызывающе пело!

Даже если сделать скидку на лунный свет, который искажает перспективу, до него шагов пятьдесят, не больше… Голубь рванулся к нему.

Теперь не уйдешь!

Опля!

Он определенно видел: женщина побежала за холм… Он за ней. Никого…

«Si l'on savait» — послышалось где-то далеко-далеко,…

…Тут уж Голубь окончательно поверил, что имеет дело не с человеком. Быть совсем рядом, а потом оказаться Бог весть где, а потом опять в пятидесяти шагах?… Однако на песке ясно видны следы сапог…

Голубь пошел по следу.

Кругом было множество четких отпечатков. Ага! Ее милость привидение оставляет след своей ножки на песке?! Значит, мадам имеет вес! И объем! И точно так же ступает по земле, как все прочие смертные… Таких привидений даже во времена его дедушки не бывало… Тут какой-то обман, а этого он не любит…

Следы вели назад к оазису… Но вдруг…

Голубь похолодел!

За холмом, где открывался небольшой кусок ровного пространства, следы исчезали.

Просто— напросто исчезали! Как вам это нравится?!

Следы обрывались на гладком песчаном поле между двумя холмами, совершенно пустом, словно женщина взлетела отсюда в воздух. Два последних отпечатка виднелись вполне отчетливо, а дальше ничего, только ровный песок…

Нет, больше он этим делом не занимается. Увольте. Он примет к сведению, что привидения все-таки существуют. Да еще какие хорошенькие!

Голубь снова устроился меж кустами и принялся дальше исследовать содержимое бумажника. Куда ему тягаться с привидением. Ваша взяла, мадам!

…В бумажнике было письмо. Адресованное мсье Анри Гризону. Его просили поскорее покончить «с делом», потому что «Калимегдан может ждать только до осени…». Гм-гм, подумал Голубь. Мсье Калимегдан может бежать, раз ему так не терпится, поскольку до осени мсье Гризон вряд ли покончит «с делом»: нет никаких гарантий, что день Страшного Суда наступит именно в этом году, а равно и связанное с ним Воскресение. Но теперь он по крайней мере знает, кто убитый. Анри Гризон, авеню Мажента, 9.

Что там еще?

Костяной жетон. Смотри-ка… Написано «в звании майора», а имени нигде нет. Или тут внизу: «выдано лично мною. Генерал — подпись неразборчива». И номер: «88». А сверху золотыми буквами: «Генштаб. Управление „Д“.

Одним словом, мсье Гризон был старый заслуженный вояка, и это что-то вроде памятного подарка или юбилейной медали в честь десятилетия какой-то битвы. Ну хорошо… А это какое-то извещение…

Чтоб тебя!…

…Неподалеку, у подножия холма, сидело, обняв коленки, привидение и пело!

Голубь смотрел на него. Но не двигался с места. Зачем? Начинать опять все сначала? Он сидел и смотрел. Потом закурил сигарету. Привидение встало и протянуло к нему руки. Аренкур отмахнулся. Не желает он больше знать никаких привидений!… С него довольно. Оставьте его в покое… Он приставал к кому-нибудь? Что им от него нужно?…

Над самыми дальними барханами от края неба отделяется бледная меловая полоса… а женщина все поет…

Голубь задумался. Разве вежливость по отношению к привидениям не числится среди воинских добродетелей? Он вынимает губную гармошку и вдохновенно подыгрывает песне этого домашнего призрака, с закрытыми глазами, выделывая коленца…

Но почти сразу же открывает глаза, потому что пение обрывается. Хм… Привидение застыло в испуге и удивленно смотрит на него.

Потом поворачивается и бежит. Эй! Мадам! Госпожа призрак! Остановитесь, не бойтесь, я не сделаю вам ничего плохого…

Но призрак скрылся за одним из холмов.

…Голубь пожалел, что так напугал привидение, затем вернулся в лагерь, съел полбатона и сладко заснул.

Глава десятая

1

Наутро они двинулись дальше, и Голубь теперь уже шел в строю. К искреннему сожалению Троппауэра, на четыре пары сзади. Все бодро и весело трогались в путь, но сейчас, когда, миновав половину пустыни, они оказались в таком месте, где до ближайшего оазиса нужно было шагать три-четыре дня, измученные солдаты едва волочили по песку ноги.

Ввечеру разбили в пустыне лагерь. Фельдфебель Латуре уже поджидал их со своим постоянно идущим впереди патрульным отрядом. Посмотрев на старого легионера, никто бы не сказал, что он проделал утомительный путь. Если он и похудел слегка, то только от досады.

Словно куча тряпья, свалилась рота на горячий, голый песок. Латуре расставил посты, назначил легионеров в патруль на завтра.

Вдруг он заметил Голубя, который стаскивал вещмешок.

— Рядовой!

— Oui, mon chef! [Ружья на землю! (фр.)]

— Вам было приказано ехать в повозке. Как вы попали в строй?

— По моей просьбе господин лейтенант разрешил мне поменяться местами с более тяжелым больным.

— Я надеюсь, что вы… в очень скором времени будете весьма тяжело больны… Утром за полчаса до построения явитесь ко мне, пойдете в патрульный отряд. Rompez!

Отойдя, Голубь удовлетворенно потер руки. Старый добрый злюка Латуре уж позаботится о том, чтобы он погиб «при исполнении…».

Потом он пошел побродить между холмами: вдруг опять где-нибудь увидит привидение. Нравилась ему эта благородная дама-призрак. Голубь сел и вытащил губную гармошку, чтобы подманить ее. Увы, напрасно… Видно, напугал он покойницу…

— Дивный вечер, приятель!… — раздался рядом с ним голос Троппауэра.

Приземистая, мощная фигура поэта была серой от пыли с головы до ног. Раскинув руки, он воскликнул:

— О, Сахара, царица пустынь, будь благословенна твоя пыль, которой ты приветствуешь великого поэта!…

— Какие возвышенные слова, — одобрил Голубь. — Так держать… Не прочитаешь ли чего-нибудь новенького? Я уже который день не наслаждаюсь твоими рифмами.

— Было несколько удачных строк… Но сейчас я должен проститься, Голубь, сейчас не могу читать… Пустыня зовет меня. Что-то сегодня бередит мне душу! Какой-то страх. Или мысль… Прощай!

И он удалился вразвалку… Перебирать свои наполеоновские пряди и ломать голову над новыми рифмами. Его фигура быстро скрылась в темноте… Голубь же размышлял о том, как ему уладить свои отношения с убитым, чтобы избавиться наконец от угрызений совести. Наверное, он сделает так: просто все упакует и сдаст на склад, где хранятся солдатские вещи. Когда он умрет, сверток вскроют, а там будет адрес с запиской, чтобы деньги и все ценное передали наследникам Анри Гризона. Последний адрес мсье Гризона: авеню Мажента, дом 9. Теперь можно идти…

Бах!

Выстрел… Голубь вскочил и завертел головой…

В лагере уже трубили тревогу.

Он бросился к роте. Лейтенант выскакивает из палатки в сетке для волос, а внутри продолжает играть граммофон. Почему в легионе у каждого лейтенанта есть портативный граммофон? — проносится в голове у Голубя.

— Откуда стреляли?… — спрашивает лейтенант.

Никто не может ему ответить. Во все стороны отправляют поисковые бригады, Через десять минут они возвращаются.

Святый Боже!

Несут Троппауэра… Бедный поэт… Голубь едва может устоять в строю, ему хочется броситься к другу…

— Докладывайте! — обращается к тому лейтенант. — Как было дело?

Троппауэр привстал. Рана не серьезная, пуля попала в руку.

— Откуда мне знать, кто стрелял и откуда, — сказал он. — Я гулял, погруженный в мечты, я все-таки поэт… Гюмер Троппауэр, если вам не знакомо мое имя, лирик…

— Рядовой! — рявкнул лейтенант. — Доложить как полагается!

— Пожалуйста, пожалуйста, — успокоил его Троппауэр, которому врач промывал рану. — Я гуляю, вдруг выстрел, один, пуля прошила руку, я падаю. Потому что, побеги я, стрелок пальнул бы из засады еще. А так он решил, что я убит.

— Трубите еще раз построение, — бросил лейтенант унтер-офицеру.

Загремела труба.

— A terre! — скомандовал лейтенант.

Все положили ружья. Лейтенант и унтер-офицер переходили от ружья к ружью, проверяя затворы и стволы. У того, кто ранил Троппауэра, не было времени почистить их после выстрела.

— Вот оно! — крикнул наконец сержант.

В руках у него было ружье Голубя.

2

— Рядовой!

Голубь сделал шаг вперед.

— Где вы были, когда раздался выстрел?

— Гулял, но оружие было не со мной.

— Вас кто-нибудь видел?

— Рядовой Троппауэр. Мы с ним разговаривали за пять минут до выстрела.

— Вы ссорились?

— Что вы. Поэт — мой лучший друг.

— За мной, марш!

Лейтенант пошел к санитарной повозке, где Троппауэру как раз бинтовали руку. Голубя конвоировали два унтер-офицера.

— Рядовой! В вас стреляли из ружья этого человека.

Троппауэр в изумлении приподнялся.

— Это исключено.

— Что за тон?! — накинулся на него лейтенант. — Вы виделись с ним перед случившимся?

— Да. Голубь просил, чтобы я прочел ему свои стихи, он любит мою поэзию, ведь я, если вы случайно не знаете, поэт, я…

— Замолчите! Было у этого человека ружье, когда вы разговаривали?

Троппауэр торжествующе воскликнул:

— Ничего похожего! Он сидел у подножия холма, посреди Сахары, и не было у него другого оружия, кроме губной гармошки…

Лейтенант пошел вымерять расстояние до холма, где сидел Голубь. Посчитал, сколько шагов до лагеря и обратно. Меньше чем в полчаса не уложиться, и то бегом. Значит, Голубь не виновен.

— Вы кого-нибудь подозреваете? — спросил лейтенант Троппауэра.

— Верно, какой-нибудь завистник. У художника всегда много завистников.

Виновник не объявился. Голубь раздумывал, стоит ли рассказать о привидении. Все-таки это странно: сначала его преследует привидение, потом из его ружья кого-то ранят… Может, это дело рук грустного призрака?… Но Троппауэр-то чем провинился?

Голубь остался возле Троппауэра и читал ему его стихи, которые раненый слушал с закрытыми глазами…

— Извини, Голубь…

Рядом возникла фигура графа. Его мелодичный, нежный голос был сама деликатность и предупредительность.

— Милый Троппауэр, — обратился он к больному, — мне так малы твои ботинки. Я даже хромаю. Прошу тебя, давай поменяемся обратно.

Поэт обменялся с графом башмаками. Удивленный Голубь поинтересовался, в чем дело.

— Еще в Оране, в вечер перед выступлением, — объяснил Троппауэр, — граф попросил меня поменяться ботинками, потому что я все равно иду в город, стало быть, ботинки придется чистить, а он хотел бы лечь, но его обувь заляпана чем-то красным, и он вынужден будет с ней возиться. Ну, ты знаешь, каковы поэты? Я поменялся с ним, а наутро мы уже выступили… Значит, мои ботинки ему малы… Прочитай то место, где я сравниваю любовь со спелым яблоком, когда оно падает с дерева…

Голубь стал читать, а поэт слушал, закрыв глаза и млея от наслаждения…

Глава одиннадцатая

1

Следующий переход до оазиса Мурзук: десять остановок на отдых, четыре раза с разбивкой лагеря. Фельдфебель Латуре обследует местность. Все прекрасно знают, что это дополнительное патрулирование он исполняет в наказание. И не без злорадства наблюдают по утрам, как за полчаса до построения он устремляется в пустыню. Но напрасно они ждали, что старый солдат выкажет усталость или недовольство. На его изрезанном шрамами лице не отражалось никаких чувств. Обожженные белые рысьи усы его все так же воинственно щетинились, и он так же зорко подмечал любую небрежность или беспорядок, как и прежде.

Было еще темно, когда восемь человек тронулись в путь, среди них Голубь, позади фельдфебеля Латуре. Рядом с ним оказался русский студент Ильич. Ильич, или, как его звали в легионе, Малец, часто дышал, что есть верный признак переутомления, при котором расширяются сосуды легких…

— Проклятый поход… — сказал он свистящим шепотом. — Знать хотя бы, куда идем, ведь Сахара в этих местах не изучена…

— Глупости, — успокоил его Голубь. — Оазис Мурзук — узел караванных путей из Марокко и Алжира…

Малец горестно покачал головой.

— Я знаю больше простого солдата. Мурзук -последний оплот цивилизации. Оттуда до экватора доходили только несколько ученых. Этот район всегда вызывал интерес, потому что если найти путь через Мурзук до провинции Нигер, то можно будет построить до Верхней Гвинеи железную дорогу. Из-за этой дороги здесь были и Хорнеманн, и Барт, и самым первым Светоний Паулин, и все они погибли. В провинции Нигер остался еще огромный кусок ничейной земли, которым завладеет тот, кто быстрее до него доберется.

:— Скажи, Малец, где ты нахватался стольких никому не нужных сведений о путешественниках, которые во все суют свой нос?… Чистое безумие в твои годы копаться в такой ерунде… Дойдем до Мурзука — и все…

— Ошибаешься. В Мурзуке укрепления спаги и сенегальцев.

— И это ты знаешь! — с некоторым подозрением уставился на него Голубь. В последнее время он недолюбливал солдат, располагающих необычными познаниями. Тайны, тайны… Тьфу!

Малец смутился.

— Знаю… Мне стало это известно случайно, благодаря одной даме… Я многое знаю, мне в разных обстоятельствах рассказывали кое-что интересное о политических интригах здесь, в Сахаре…

— Очень тебя прошу, поделись этим «интересным» с кем-нибудь другим. Я, братец, тебе честно скажу, меня гораздо больше занимает твоя последняя любовница, в том случае, конечно, если ее милость говорила что-нибудь забавное, а еще ее любимая песня, которую я тебе как-нибудь сыграю на губной гармошке.

Малец испытующе посмотрел на Голубя.

— Мне кажется, ты притворяешься. Если бы мы говорили искренне…

Да что это с ними? После того как он отмочил ту первоклассную шутку с Троппауэром, расхвалив его стихи, все хотят почтить его своей откровенностью. Сначала граф вздыхал об искренности, теперь вот этот Малец…

— Оставим искренность, старик. Что толку сейчас мусолить семейное прошлое. Растратил, и точка…

— Да нет…

— Ну тогда проиграл в карты — и делу конец.

— Все было не так…

— Хорошо-хорошо… Убил — и забудем об этом.

Малец вскинул голову.

— Откуда ты знаешь?…

— Да здесь у всех одно и то же. Проиграл, убил или растратил, ну еще женился ненароком при живой жене или что-нибудь такое. Забудь ты об этом… Я тебе говорю.

Латуре время от времени оглядывался на болтающих легионеров, но молчал… Беседуй, голубчик, беседуй… Можешь даже покурить, но потом… Когда настанет подходящий момент… Nom du nom…

Палило солнце, и отражавшийся от песка ярко-желтый слепящий свет, казалось, с шумом бил через глаза прямо в мозг, с этого бескрайнего, вечного моря холмов, невыносимо… Уф-ф…

— Шевелите ногами, канальи!… Вы не на прогулке… Марш легиона запевай!… Un… Deux… Trois… Allons!… [Раз… Два… Три… Начали!., (фр.)]

Из пересохших почти до трещин глоток вырвались бессильные, фальшивые, хриплые звуки:

Tin t'auras du boudin, Tin t'auras du boudin…

На все плевать, нас некому ждать,

На все плевать, нас некому ждать… (фр., арго)

Бух! Грохнулся оземь Коллер, плотник…

Nom de Dieu!…

С ним остался другой легионер. Раскинули палатку, будут дожидаться роты…

— Garde a vous… En avant… Marche! Патрульный отряд продолжал свой путь по Сахаре.

Уже без песни. Фельдфебель не возобновил команду. Экие неженки! В его времена, когда в моде были колодки, ямы и прочие наказания, когда отставшего привязывали к телеге, чтобы он шел или его волочило, как ему будет угодно, когда со свалившегося в пустыне легионера просто снимали снаряжение и проходили мимо, тогда еще пели, а кто не хотел или не мог, того привязывали к колесу, чтоб он сдох… Но теперь другие порядки. Газетные писаки столько носились с легионом, столько всего понастрочили, что командование о том только и думает, чем бы еще скрасить службу в легионе каждому городскому бродяге и проходимцу…

— Я тебе скажу, Голубь, коли ты интересуешься. Это тайна, но я скажу.

— Нет! — испуганно вскричал Голубь. — Если тайна, не интересуюсь и очень тебя прошу, ничего не говори…

— Но… лучше, если ты будешь знать…

— Нет, не лучше!

— Пройти туда… до сих пор считалось дерзкой затеей… Дороги нет… Через Мурзук это вздор, оттуда до Нигера еще никто не добирался… Они даже создали пост… Величайший скандал двадцатого века… Люди мрут как мухи и дорогой, и там… но им нужен путь до Гвинеи… Тимбукту слишком далеко на запад… неудобно… Уф… больше не могу…

Еще один солдат, шатаясь, подался из строя… Его тоже оставили ждать роту с напарником покрепче.

…Если бы старый добряк Латуре не зыркал то и дело так грозно в его сторону, он бы попробовал сыграть ребятам, вдруг поможет от усталости…

Хм… Он все-таки попробует… Ну что будет? Вот ведь почти все курят, а он молчит… Ну заорет, чтоб прекратил. В такой мелочи Голубь ему не откажет.

Печет солнце…

Уже шесть часов идут они по бесконечному желтому морю, как вдруг Латуре в изумлении вскидывает голову. Он слышит какой-то мелодичный, тихий, свистящий звук… Что это? Сейчас на последнем, самом трудном этапе смертельного марша, ибо ровно час отделял их от стоянки и отдыха… Что это?

Он обернулся.

Sacrebleu! [Проклятье! (фр.)] Желторотый пиликает на своей гармошке… И… громы небесные! Тащит на плече два ружья! Взял у студентика!… Нет, не надо ничего говорить… Если сделать замечание, то плохо будет только этому хлюпику, которому впору сидеть дома возле маминой юбки, а не служить в легионе… Пусть тащит чужое ружье, пусть, скоро он обрадуется, если будет стоять на ногах… Но как он в этой пыли и духоте еще может дудеть в свою гармошку?… Окончательно свихнулся и на втором переходе наверняка свалится… И прекрасно… Давай дуй…

И Голубь дул. Теперь уже совсем весело. За этот последний час никто не вышел из строя.

— Halte!… Fixe! A terre! [Стой!… Смирно! Ружья на землю! (фр.)]

Два часа отдыха.

2

Теперь они шли только впятером. Фельдфебель, Голубь, Малец (чье ружье нес Голубь), Надов, великан-туркестанец, который за день не произносил и двух слов, и врач из Австрии Минкус. Из положенных семи часов они отшагали четыре.

И Голубь играл на гармошке.

Потом вдруг перестал. Латуре обернулся, чтобы наконец-то увидеть, как он валится в изнеможении на песок, но вместо этого увидел, как Аренкур достает из мешка кусок холодной баранины, которая и в горячем-то виде была не Бог весть каким лакомством, и смачно вгрызается в нее.

Ну и тип! У привычного к пустыне старого фельдфебеля уже слегка заплетались ноги. А этот ухмыляется, ест, пиликает, тащит два ружья и выглядит так, словно он на курорте…

Ба— бах! Великан-туркестанец Надов повалился на землю, как столб. Минкус склонился над ним, чтобы послушать сердце, и сам, изящно перекувырнувшись, растянулся рядом.

— Рядовой!

Это относилось к студенту. Он пока держался на ногах, хотя синие губы его дрожали, а глаза закрывались.

— Натяните над больными палатку и ждите подразделение. Ружье взять!… Отряд! Внимание! А mon соmmandemant… En avant… marche! [За командиром… Вперед… марш! (фр.)]

Отряд, то есть Голубь, вытянувшись в струнку, трогается за фельдфебелем.

Через несколько шагов он начинает несмело наигрывать, но, видя, что Латуре не реагирует, наяривает изо всех сил.

Смеркалось, на потускневшем небе над пустыней вспыхнули первые бледные звезды, а отряд из двух человек все шел: впереди фельдфебель, с тремя по-рысьи торчащими усами, за ним Голубь с ружьем, не выпуская изо рта гармошку.

— Рядовой!

— Oui, mon chef!

— Когда вы привыкли к тропикам?

— За эти дни, mon chef!

— Не врите! Вы не первый раз в пустыне!

— Разрешите доложить, mon chef, я никогда не вру. Дурная привычка, mon chef.

Они шли дальше. Иногда вокруг них кружили гиены, бежали то впереди, то сзади, но близко не подступали… Некоторые вдруг принимались истошно выть, голосом, напоминающим хриплый истерический женский хохот…

Вдали показался слабый свет. Вон он, Мурзук.

Глава двенадцатая

1

Оазис Мурзук — жандарм пустыни. Здесь стоят гарнизоны спаги, сенегальских стрелков, войска Западной Сахары. Время от времени они совершают вылазки в пустыню, чтобы наводить страх на туарегов, берберов и рифов. К югу от Мурзука простирается великое ничто.

Но в Мурзуке проведено электричество, есть радиостанция, больница и дороги вымощены керамитом. Рота легионеров вступает в оазис между шеренгами спаги, играет полковой оркестр, и местные жители глазеют на усталых солдат.

Для маршевых подразделений в Мурзуке есть особая казарма. Сюда и направляют новоприбывших. Пыльные и измученные легионеры получают недостающие обмундирование и амуницию, затем следует врачебный осмотр и три дня полной свободы.

Сопровождающий роту конный отряд окружают спаги, отводят его в дальний конец оазиса и там, вбив колья, огораживают колючей проволокой. У проделанной для входа и выхода дыры ставят стражу — изолируют от регулярной армии. Но туземцы не в обиде: потягивают себе спокойно за проволокой гашиш и пекут лепешки. Перед входом расположился какой-то щуплый седобородый араб в бурнусе, который за несколько сантимов варит на жаровне кофе.

Легионеры с удивлением обнаруживают, что все вокруг обращаются с ними, словно с любимыми родственниками или тяжелобольными. Даже спаги, которые обыкновенно задирают нос, дарят им сигареты и сладости, угощают отличным кофе, и каждый может пить столько красного вина, сколько захочет.

— Не нравятся мне эти нежности, — сказал Пилот молчаливому Надову.

— Почему? — спросил дюжий туркестанец низким, как у контрабаса, голосом.

— Похоже, жалеют нас.

Толстый африканец в форме стрелка суданской армии дружески похлопал их по плечам.

— Вы куда, ребята?… Пошли, угощу кофе или чем-нибудь покрепче…

— Скажите, сержант, — спросил Пилот чернокожего Мафусаила, когда тот поставил перед ними кофе, — вы куда приписаны?

— К сектору «Б» хозяйственного отдела. Мы снабжаем вас бельем… И рубахами для арестантов.

— Ого! — раздался сзади оживленный голос. — Что я слышу? Дальше пойдем в арестантской одежде?

И через головы сидящих кружком солдат на землю, скрестив по-турецки ноги, плюхнулся Голубь.

— Разве вы не знаете, что сопровождаете арестантов? — удивился сержант.

— Дай солдатам столько кофе, сколько они пожелают, — произнес за их спинами капитан в голубой гусарской форме, верно, командир спаги. — Не вскакивайте, ребята, сидите спокойно и пейте, ешьте, в общем, отдыхайте…

Он дружески помахал им рукой и пошел дальше.

— У меня такое чувство, — сказал Голубь, — что здесь не военный лагерь, а какая-нибудь миссия, где трепетные сестры маскируются под капитанов.

Действительно, любезное обращение — не совсем то, чем капитаны спаги известны в пустыне.

— Вас теперь долго не будет, — сказал какой-то лысый чернобородый длинный араб. — Пойдете на дальний пост… в Ат-Тарир. В Мурзуке принято хорошо обращаться с теми, кто сменяют людей в Ат-Тарире.

— А что рассказывают вернувшиеся? Молчание.

Подошел Малец. Встал позади кружка, опершись на кол от заграждения. Улыбается и жует жвачку.

— Почему не говорите, что рассказывают? — беспокойно спросил Надов. — Если пополнение проходит через Мурзук, значит, снятые войска тоже здесь останавливаются.

Опять молчание, и Пилот не выдерживает.

— Да говорите же, черт вас побери! — в нетерпения кричит он. — Не нянчитесь с нами, как с младенцами, а лучше скажите, если нас в Ат-Тарире ждут неприятности, чтобы мы были готовы! Что рассказывали те, кто оттуда возвратился?

— В том-то и дело… — тихо сказал сержант-африканец.

— В чем?

— Что я еще ни разу не разговаривал ни с кем, кто бы вернулся из Ат-Тарира…

Стало совсем тихо.

— И что же… — немного хрипло спросил Минкус, облизнув губы и откашлявшись, — много рот прошло туда через Мурзук?

— Видите ли… этот аванпост существует всего полтора года… — уклончиво ответил лысый верзила.

— Прямо говори! — взревел Минкус. — Сколько рот прошло здесь на Ат-Тарир, с тех пор как вы служите в хозяйственном отделе?!

— Хм… Двенадцать…

Гнетущее чувство охватило небольшую компанию, расположившуюся под плотной, глянцевой пальмовой листвой…

— Значит… — протянул Надов, — сменили… двенадцать гарнизонов… и пополнение пошло… но оттуда… никто не вернулся…

И опять стало тихо. Только черные тучи мух с жужжанием кружили над оазисом…

— Где этот аванпост? — спросил Минкус.

— Да… точно этого никто не знает, — ответил долговязый. — Там, кроме армии, никто не бывал. Но, кажется, в той стороне, где начинаются тропические леса.

— Да это же замечательно! — ликующе воскликнул Голубь. — Там уже экватор! Мы потом сможем всем рассказывать, что повидали свет.

Его шутка не вызвала восторга. Всем было не до смеха. Неужели их зашлют в непроходимые тропические леса, неужели топать через всю Сахару? И неужели в этом гиблом месте, почти на краю света, есть аванпост?…

— Ты что-то такое сказал, — обратился между тем к сержанту Пенкрофт, — что мы конвоируем арестантов…

— Говорил, — кивнул суданец. — Там рядом колония…Вдалеке послышался стук палок, рев верблюда, и на сидящих накинулось невиданное количество мух. К ним подошел здоровенный араб с лоснящейся кожей. Вокруг его руки обвилась рогатая гадюка. Араб предсказывал будущее и продавал амулеты: зашитые в кожу мизинцы нерожденных младенцев и крошечные пергаментные свитки с магическим текстом. У шоколадного здоровяка были длинные усы и огромный нос крючком.

— Привет, старик! Мы с тобой,кажется, встречались! — крикнул ему Голубь, которому померещилось, будто он уже видел этого человека в Марселе. Или в Оране?

— Я с вами не встречался, белый господин.

— Но могу поклясться, что тогда ты расхаживал без этой беззубой твари…

— Беззубой?… — вежливо осведомился араб и, слегка нажав змее на шею, поднес ее совсем близко к лицу Голубя. — Извольте посмотреть…

Все повскакали с мест и отпрянули…

У рогатой гадюки были целы оба ядовитых зуба!

Моментальная верная смерть в страшных мучениях, и никакого противоядия…

Голубь еще ближе придвинул свою ухмыляющуюся физиономию и, словно заботливый врач, заглянул змее прямо в горло.

— Тащи ее отсюда, — нетерпеливо закричали несколько легионеров заклинателю. — Тащи отсюда, дьявол!

— Я хотел только показать, что она не беззубая, — любезно пояснил большеусый араб, — как сказал этот белый господин…

— Я был неправ, приятель, — весело тряхнул головой Аренкур, — но продолжаю утверждать, что тебя я. уже где-то видел…

— Не припоминаю… Боюсь, вы изволите ошибаться.

— Ну-ну… человеку свойственно ошибаться, значит, и со мной такое может случиться. Садись-ка тогда поближе, старый торговец проклятиями, да спрячь куда-нибудь свою зубастую детку, чтобы почтенная публика тоже могла занять свои места, и предскажи мне будущее. Да по возможности хорошее, тогда получишь чашку кофе.

И он крикнул арабу, который продолжал колдовать над жаровней:

— Стакан кофе господину змеиному воспитателю! Шевелись, пацан!

Пацан, которому было никак не меньше восьмидесяти, снял с углей медный сосуд… Заклинатель оторвал от руки змею, запихнул ее в кожаный мешок, завязал отверстие и вперил взгляд в ладонь Голубя.

— У тебя будет долгая жизнь… — начал он. Голубь возмутился. Только этого не хватало!

— Послушай, старик, не пытайся меня обмануть. Можешь смело сказать, что жить мне осталось недолго…

— У белого господина будет долгая жизнь… точно говорю. Вот линия жизни, она идет от большого пальца через ладонь… Четкая длинная линия…

— Да ты посмотри внимательней… Не такая уж она н длинная, просто у меня руки грязные, вот тебе и кажется… Но если вглядеться… — почти уговаривал Голубь старика.

Однако заклинатель был непреклонен:

— Точно говорю… У тебя будет долгая жизнь… А здесь… Интересно… странная вещь… Тебя преследует призрак женщины!

Что?! Ага! Призрак… Вот видите!

— Послушай, старый Али-баба! Ты знаешь что-нибудь об этом призраке?…

— Да… Знаю… Призрак красивой, грустной женщины следует за ротой…

Тут вдруг Надов пробормотал:

— Помереть мне на этом месте, если это не так… Я вам признаюсь, недавно… мы как раз дошли до какого-то оазиса… я думал, это спьяну, потому что в оазисе я всегда пьяный… Так вот я видел женщину, она сидела в пустыне, за оазисом, и пела…

— Надов! Это не спьяну! Я тоже ее видел, — поддакнул Голубь и повернулся к заклинателю. — Послушай, Аладдин! Если ты знаком с этой дамой и случайно ее увидишь, передай ей от меня привет и скажи, чтоб не боялась меня, я не кусаюсь, кроме того, она мне очень нравится… Я не прочь свести с ней знакомство.

— Какие глупости вы несете, — нервно сказал молчавший до сих пор Хильдебрант. — Знаешь, Голубь, в пустыне лучше не шутить с привидениями.

— Вовсе не глупости, приятель, — принялся объяснять ему Голубь, — за ротой идет привидение, элегантная дама с треугольным родимым пятном на руке. Вот ее любимая песня…

И он вынул губную гармошку…

…Над пустыней сияли миллионы звезд, слепяще-ярких, необыкновенно больших, мерцающих то красноватым, то серебристым светом сквозь неподвижные листья пальм и фикусов. И Голубь, закрыв глаза, с чувством вибрируя ладонью, красиво и звучно заиграл на своем маленьком инструменте песню:

Si l'on savait…

Две обезьяны, перебазировавшиеся с тамариска на противоположный платан, застыли, свесив меж листьев свои изумленные мордочки… В серебристом свете луны отчетливо виднелось вдали вьющееся над пустыней облако пыли…

А Голубь продолжал играть, все глаза были устремлены к пустыне, словно в надежде, что при звуках песни, как на зов, появится привидение.

Но произошло другое, нечто гораздо более неожиданное…

— Мерзавец! — вскрикнул Малец. — Грязный убийца!…

И, почти пролетев по воздуху, он, как тигр, набросился на… Пенкрофта!

Он тряс американца, схватив его обеими руками за горло, уже блеснул нож, еще секунда — и он бы вонзился, но поджарый боксер с мышиной физиономией успел вырваться, нанеся студенту по всем правилам хук справа. Пенкрофт едва мог размахнуться, но, очевидно, сила в его руках была непомерная, потому что послышался легкий хруст — и Малец без сознания повалился на землю…

Все в изумлении застыли. Пенкрофт, отдуваясь, поправлял рубашку, а Малец даже без сознания дрожал всем телом. С ним случилось что-то вроде шока…

…Над лесом поплыли звуки отбоя, и все поспешили к своим казармам.

2

И вот они опять идут…

Но теперь это уже не рота, а настоящее переселение народов. Во-первых, в Мурзуке легионеры получили два броневика, оснащенных малокалиберными скорострельными орудиями, далее они разбогатели на три тягача, которые везли боеприпасы, еще к ним прибавилась длинная вереница мулов с пулеметами, огнеметами и прожекторами и поместительный лазарет на колесах с рыжим санитаром.

Кроме того, за ними следовало множество верблюдов, мулов и машин с различными грузами и необходимым для строительства дорог оборудованием. Они везли с собой на гигантских станинах бревна, стальные траверсы, провода, кабель и медную проволоку.

Посреди процессии двигались двести арестантов. Туземцы и белые вперемешку. Связанные по двое за правое запястье. Одеты они были в грубые коричневые полотняные робы. Их сопровождали пятьдесят конников арабской кавалерии — самые безжалостные блюстители законов колониальной администрации, пышно разодетые, с претензией на отличное знание всех служебных тонкостей, усвоенной от обучавших их унтер-офицеров.

Конники эти тоже были вынуждены выбирать между тюрьмой и службой в дальнем гарнизоне, поскольку они так исколошматили попавших в полицию за драку, но и там не образумившихся английских матросов, что трое из них умерли от увечий.

Арабские конные жандармы, к несчастью, ничего не понимают в дипломатии, им и невдомек, насколько деликатный товар английский матрос, если его убить. Покуда он жив, он точно такой же голоштанный морской бродяга, как и остальные моряки, но стоит его убить, как он превращается в акт! Акт, на который положено отвечать следующим образом: «На основании проведенного расследования признанные виновными жандармы подвергнуты примерному наказанию…»

Возможно, не все пятьдесят конников были бы признаны виновными, понадобись их в Ат-Тарире меньше.

Военных инженеров Бюрка, Ленормана и Илье тоже уличили в каких-то проступках и в наказание перевели в Ат-Тарир.

Горького пьяницу капитана Гардона, устроившего в опере скандал из-за дамы, телеграммой вызвали из его уютной парижской квартиры в Мурзук, где он должен был дождаться пополнения из Орана и занять в Ат-Тарирском гарнизоне пост помощника командира при майоре Делэе…

Чертыхаясь, капитан изодрал длинную телеграмму в клочья. Он знал, что кроется за этим славным назначением. Попадет куда-нибудь в самое пекло, где либо сдохнет, либо получит повышение…

Однако и он лишь в Мурзуке, поговорив с майором ротной канцелярии, узнал, куда именно его направляют.

— Отсюда и до экватора?… — в замешательстве спросил он, склонившись над картой.

— Не совсем… — ответил майор. — Но местность трудная, спору нет…

— Что он из себя представляет, этот Ат-Тарир?… И что за места между Сахарой и провинцией Нигер, ведь там, кажется, еще не ступала нога человека…

— Как не ступала!… Давайте вспомним. Два года назад из Мурзука впервые отправился на юг разведывательный отряд, но на этом вот самом месте патруль был убит и посланная карательная рота не обнаружила даже следов убийц… Установили, что это дело рук сокота, но они обитают за Нигером и за лесами. Никто не знает, как они сюда попали. Потом не вернулся Норман со своей экспедицией. Из Тимбукту на их поиски был послан отряд, который установил, что их всех перебили. Потом была экспедиция Рюселя, о ней вы наверняка слышали, она наделала много шуму, в нее были вложены значительные средства, Рюсель искал проход к западному побережью, но он тоже пропал…

— Прошу меня простить… Но ведь это неизвестный, неизученный путь…

— Лендер, Хорнеманн и Кайе в достаточной степени изучили его…

— Но не для похода и не для создания военного поста! — с горечью стукнул по столу Гардон.

Майор пожал плечами.

— Для солдата невозможно лишь одно — обсуждать приказ. Полтора года назад решили создать между экватором и Сахарой военный пост, в небытии, и с тех пор этот военный пост есть. Это Ат-Тарир. Нужна дорога вместо потерянного пути Рюселя. Значит, дорога будет, и тот, кто вернется оттуда после прихода пополнения, сделает первоклассную карьеру…

— Если вернется, — сказал бледный Гардон.

— Ну конечно… А если не вернется, то о нем будут вспоминать с благодарностью.

Это он произнес уже довольно холодно и встал. Майор был хорошим солдатом, и Гардон ему не понравился.

Так рота тронулась в путь с вечно пьяным, привыкшим к Парижу капитаном Гардоном, арестантами и сотней неопытных новобранцев.

3

— Ты мне скажи, почему ты набросился на Пенкрофта? — спросил Минкус Мальца.

Наверняка какие-нибудь болезненные изменения психики, подумал он.

— Не знаю. Вокруг меня все запылало, я даже не помню, как это произошло…

За спиной у них поскрипывали колеса, гремели цепи на грузовиках, тарахтели броневики, глухо ударялись о спины верблюдов палки погонщиков — казавшаяся бесконечной колонна шаг за шагом продвигалась по раскаленной пустыне.

— Со мной однажды тоже такое случилось, — вступил в разговор Надов. — В Смоленске как-то раз на ярмарке я так напился, что потом два дня не мог проснуться…

— Это у тебя малярия, -убежденно сказал Пилот, — при малярии часто так бывает: сначала припадок, а потом начинается озноб.

— Может быть, — согласился Малец. — Во всяком случае, я был не в себе.

— Ты с этим гангстером никаких дел не имел? — спросил сапожник Главач. Меткое прозвище гангстер Пенкрофт получил от товарищей.

— Нет! Никогда… — ответил Малец.

Больше они не разговаривали. Воздух накалился еще сильнее. Полуденный ветер, что-то вроде сирокко, принес невыносимую головную боль и лениво вихрящиеся клубы пыли… Мулы фыркали и с ревом били задами, свистели плетки, барабанили кулаки, погонщики вовсю ругались. Капитан ехал впереди на лошади, его мучила дурнота вперемешку со злобой, каждое движение больно отдавалось в черепе. Время от времени он вытаскивал из седельного кармана бутылку и прикладывался к ней.

В тени какого-то высоченного бархана они разбили лагерь. Дальше идти было невозможно. У одного из грузовиков полетел шатун, требовался длительный ремонт. Лошади и мулы слепо шарахались из стороны в сторону…

Голубь с радостью удостоверился, что здесь бездна великолепных возможностей умереть. Он уже видел десять тысяч долларов в кармане своих близких. Смерть не заботила его. Кого не заботит жизнь, тот и мысли о смерти переносит с легкостью.

Голубь решил навестить Троппауэра, который все еще не поправился.

— Послушай… — окликнул его Малец.

— В чем дело, парень?

— Мне нужно с тобой поговорить…

— Я в твоем распоряжении, дружище… — Я хочу доверить тебе страшную тайну…

— От этого уволь, старик. У меня уже голова кругом идет от ваших тайн… И почему ты выбрал именно меня? Я тебя предупреждаю, что я легкомысленный, пустой, несерьезный человек, к тому же болтун и сплетник, которому никак нельзя доверять…

— Прошу тебя… не дурачься… Давай отойдем на пару минут куда-нибудь в сторонку… Этот мерзавец, я знаю, сейчас на посту… Мы можем спокойно поговорить. От меня непременно избавятся… Поэтому я должен тебе все рассказать…

У Мальца был такой горестный и убитый вид, что Голубь пожалел его. Черт бы побрал эти тайны и загадки!

— Ладно, пошли, парень, но я тебя умоляю, не делай такой жалобной физиономии…

Они сели в тени отдаленного бархана.

— Я учился в Париже в университете, — начал Малец. — Вел веселую жизнь, хотя есть было нечего, но нужду не замечаешь в студенческие годы, сам знаешь, будущее виделось мне радужным и… Тут-то я и познакомился с этой женщиной…

— Неприятности всегда так начинаются, — со знанием дела заметил Голубь, пересыпая меж пальцами песок с одной руки на другую и думая о том, что было бы неплохо остаться здесь в пустыне в качестве песочных часов.

— Эта женщина пообещала помочь с карьерой. У нее, мол, есть хороший друг, некий Анри Гризон…

— Как ты сказал?!

— Анри Гризон… Что ты так вскинулся?

— Я встречался с этим господином…

— Где?

— В одном занятном доме… Он меня принял в пижаме, на полу…

Малец впился в него взглядом…

— Я знаю… знаю, кто ты… — И, немного помолчав, он посмотрел Голубю прямо в глаза и произнес: — Баталанга.

Он ждал, что Голубь будет сражен. Но тот глупо пялился на него. Потом потрогал у Мальца лоб.

— Возможно, ты и прав, но все-таки не помешает померить температуру…

Малец твердо и насмешливо смотрел на него, потом опять, почти по слогам, повторил:

— Ба-та-лан-га!…

Что им от него нужно? Теперь еще это. Какая-то Баталанга!

— Ты большой артист, — сказал Малец, — но не думаю, что ты станешь и дальше притворяться, если я признаюсь тебе, что был в Баталанге…

— Понятно, парень… Ты был в Баталанге, я это запомню. А теперь лучше скажи-ка, кто этот Анри Гризон и где живут его родственники или наследники.

— Я почти ничего о нем не знаю. Я попал в экспедицию Рюселя по его рекомендации…

Голубь опять оживился.

— Рюсель! Постой! Это ведь тот ученый, на чьей вдове потом женился… доктор Бретай… О-ля-ля! Это становится интересным…

— Я знал, что тебе будет интересно.

— Еще как! Ведь привидение, которое идет за ротой, — жена доктора Бретая.

Побелев как мел, Малец вскочил на ноги.

— Молчи! Умоляю тебя, молчи!… Я сойду с ума… — И с горькими рыданиями он рухнул на землю.

Аренкур заботливо помог ему подняться. Теперь и он поверил в серьезность происшедшего, и ему было жаль студента. Он не знал, в чем там дело, видел только, что парнишка страдает.

— Мне известно, — тихо сказал он Мальцу, — что Бретай застрелил жену и капитана, а потом покончил с собой.

— Это неправда… — прошептал Малец. — Их всех троих убили!

Миллионы крошечных песчинок кололи им лица, раскаленный воздух, казалось, застыл над пустыней.

— Странно… — пробормотал Голубь. — А ты случайно не знаешь подробностей?… Кто был убийца?…

— Я!…

Глава тринадцатая

1

На этот раз Голубь вздрогнул. Даже он, при его веселом, беспечном, легкомысленном характере, почувствовал трагизм этой зловещей тайны. Оставим Баталангу, пусть маркиз с фонтаном тоже только шутка. Труп перед ванной — прекрасно, главное, потушить свет. Фельдмаршал узнает его во время тревоги — подумаете! Маккар не приходит на вечер — ерунда. Но тут другое, пострашнее: сидит посреди Сахары двадцатилетний Малец и рыдает, что убил нескольких человек. И что здесь всего ужаснее для человека легкомысленного: знает обо всем этом только он один. Надо же теперь что-то делать. Не поймите превратно: речь идет не о гармошке или какой-нибудь глупой шутке, а о вполне серьезных делах.

— Прошу тебя, перестань реветь… Лучше бы я слушал стихи Троппауэра. Они очень похожи на твою историю. Такие же волнующие, грустные — и ничего нельзя понять… На вот, возьми сигарету, закуривай и рассказывай все по порядку.

Переведя дух, студент кое-как унял свои всхлипывания и задышал ровнее. Временами, правда, еще шмыгал носом. Его трясло от волнения, так что поначалу стучащие зубы рассекали слова на слоги…

— Теперь вы все узнаете, — прошептал он. Потом многозначительно добавил: — Господин майор.

Голубь вскочил и, взвыв, шваркнул кепи о песок. — Только без этих глупостей, умоляю!

— Хорошо, хорошо… Не будем об этом. Предположим, я ничего не знаю.

— Во всей этой истории именно я — тот, кто ничего не знает. И чем больше мне пытаются что-то объяснить, тем меньше я понимаю.

Малец хитро улыбнулся.

— Договорились. Так слушай. Предположим, ты ничего не знаешь. Просто ты мой верный друг, и я рассказываю тебе все ужасы затем, чтобы, если я умру, было кому затянуть петлю на шее мерзавцев. Для начала имей в виду, что все это множество людей, которые расположились здесь вокруг нас лагерем, никогда не вернутся оттуда, куда идут. И причиной тому несколько мерзавцев, которые убили Рюселя.

— Объясни мне наконец, какой такой эликсир жизни изобрел этот господин Рюсель.

— Он нашел путь, который искали две тысячи лет. Светоний Паулин еще в первом веке побывал здесь, и он упоминает в своих записях о некоей Крокодильей троне, которая беспрепятственно ведет через пустыню до страны Черных Великанов. Поскольку вдоль берегов Нигера

в тех местах, которые описывал Светоний, живут пигмеи, Рюсель предположил, что великаны — это народ сокота. Они по сравнению с пигмеями действительно огромного роста. Так это упоминание, которому серьёзные ученые из-за слова «великаны» не придавали значения, сослужило Рюселю добрую службу, и он доказал, что оно верно. Равно как и слова Геродота, до известной степени. Теперь о Геродоте…

— Друг… Не надо о Геродоте! Или где-нибудь в другом месте, но только не в Сахаре! Мне с этими древними и в морской академии было одно мучение.

Сквозь серую пелену пыли проглядывала молочно-бледная луна. Ее тусклый свет падал на уходящие в бесконечность песчаные холмы. Горестно заржал напугавшийся чего-то мул, и издали ему ответили гиены.

— Ты должен это выслушать… — сказал Малец. — Из-за этого погибнут тысячи людей…

— Не сердись, но это глупость, что из-за каких-то там классиков в пустыне гибнут люди! Здесь жара, нездоровый климат. Но ни Вергилий, ни Шекспир тут ни при чем!

— Я знаю, ты притворяешься. Но все-таки прошу тебя, потерпи еще немного. Геродот пишет, что между Нилом и Нигером есть сообщение. И туманно объясняет это крокодилами. По мнению Рюселя, Крокодилья тропа ведет через Сенегамбию, а Геродот, который шел дорогой Светония, очевидно, перепутал Нил с Гамбией. Тот, кто найдет этот путь, соединяющий Сахару с провинцией Нигер, сделает величайшее открытие нашего времени и поможет освоению Африки. Построить тогда железную дорогу через Сахару будет пара пустяков. Она соединила бы Средиземное море с портами на западноафриканском берегу. Потом Франция захватила бы свободные земли в Сенегамбии, ту самую Баталангу, где Живет народ сокота.

Сокота знают этот путь, который со времен Светония и Геродота все пытаются найти. Рюсель считал свое предположение о том, где он должен быть, абсолютно верным… Но Рюсель исчез. И никогда не вернется. В Марокко возвратился только доктор Бретай, смертельно больной, а еще Анри Гризон остался живехонек…

— Этот Гризон… Он тоже был там вместе с Рюселем?

Малец хрипло, вызывающе рассмеялся:

— Был?… Он его и убил!

2

То есть этот человек, чей бумажник лежит у него в кармане, кого проткнули в доме доктора Бретая его штыком, этот самый Анри Гризон убил Рюселя?

— А ты откуда все это знаешь?

— Меня с Гризоном свела та женщина, я подозреваю, что она была его любовницей или агентом. Гризон втерся в доверие к Рюселю, выдавая себя за богатого путешественника и охотника на львов. Как человек опытный, он и организовывал экспедицию, и меня с собой взял.

— А кем он был на самом деле?

— Теперь-то я знаю: прожженным политическим авантюристом. То он становился мусульманским пророком и устраивал беспорядки в Аравии, то в качестве рабочего поднимал забастовку на иракских нефтяных приисках, за немалые деньги, конечно. Я и Лапорте, один охотник, были самыми молодыми в экспедиции.

Мы остановились лагерем в пустыне, недалеко от тропиков, в том месте, где позднее создали пост Ат-Тарир. Жившие в лесу пигмеи помогали в работе по лагерю. Отсюда Рюсель отправился в свой последний путь. С ним пошел только доктор Бретай. Возможно, Рюсель подозревал, что в экспедиции есть сомнительные люди, поэтому никого больше не взял. До лагеря добрались только Лапорте, Лорсакофф, он русский, Гризон, англичанин Байрел и я, остальные из-за болезни или по другим причинам отстали по дороге.

Вечером наши помощники-туземцы, человека четыре, среди которых был и вождь, Илломор, устроили небольшой праздник и пригласили на него нас, своих белых хозяев.

Они казались совсем мирными, угощали нас киви. Это такой напиток из побегов особого вида пальмы. Водка без цвета и без запаха. По древнему поверью, побеги должны пережевывать девушки-девственницы и массу сплевывать изо рта в кувшин, который потом передается из рук в руки. Почти у всех примитивных народов есть такой перебродивший от человеческой слюны напиток. Надо мной еще шутили, что для новичка в тропиках это самая страшная минута. Потому что не принять из рук вождя кувшин — смертельная обида. Туземцы разожгли большой костер, бренчали на каких-то своих простеньких инструментах, и мы пили. Второй стакан я уже проглотил без особого отвращения. Крепкий напиток вроде пшеничной водки, только немного шипучий… Туземцы очень скоро начали что-то дико выкрикивать и в экстазе козлами скакать вокруг костра.

Непонятно почему я тоже вдруг почувствовал, что и мне надо прыгать. Голова у меня горела, костер, лес, пигмеи — все качалось перед глазами, потом руки-ноги у меня вдруг задергались, и в последнее мгновение перед тем, как полностью потерять разум, мне померещилось, будто я уже тоже прыгаю вместе с туземцами вокруг костра…

Проснувшись утром, я обнаружил, что лежу связанный, а рядом со мной сидит Лапорте.

— Лежи-лежи, не вставай, — сказал он мне кротким голосом, каким обычно разговаривают с тяжелобольными.

Голова у меня просто раскалывалась.

— Почему… почему я связан?… Лапорте молчал.

— Почему вы не отвечаете? — воскликнул я раздраженно.

— Понимаете, вам вчера было плохо, и вот… Мы забыли, что у некоторых людей киви вызывает приступ бешеной ярости… Очень редко, но иногда это случается.

Я немного приподнялся…

И… о ужас!

В нескольких шагах от меня по-турецки сидел вождь, рядом с ним Гризон. А перед ними лежали двое пигмеев и Байрел… Мертвые!… Я их застрелил!

Можешь представить, что я чувствовал?… В припадке ярости от этого дурмана я начал палить во все стороны и убил двух туземцев и одного европейца. Револьвер с пустым барабаном лежал рядом со мной.

Малец замолчал и, тяжело дыша, уставился перед собой. Две нахальные гиены подкрались к ним совсем близко и сели в нескольких шагах, словно они тоже слушали рассказ. Голубь швырнул в них ком песка, и звери с хриплым тявканьем убежали в пустыню.

— Тут все и началось, — продолжал Малец. — Позже Лапорте развязал мне руки. Голова болела отчаянно. Время близилось к полудню. Вождь сидел не шевелясь и не произносил ни слова. Его звали Илломор. Я потому и запомнил, что такое странное имя — Илломор… Гризон пробовал говорить с ним, сказал, что похоронит мертвецов. Илломор не ответил. Только сидел и ковырял в пальцах ног, уставившись в пространство. Лорсакофф сказал, это плохой знак. Если вождь молчит-, значит, он дает обет. После торжественного обета туземец может молчать неделями, и никто не знает, какой он дал обет. Может, он на несколько месяцев укроется в лесу, а может, всех нас прирежет, прежде чем мы тронемся дальше…

Трупы сфотографировали. Потом составили протокол. Что я, одурманенный киви, убил Байрела и туземцев, Гризон и Лапорте подписали его. Тогда Лорсакофф подал бумагу и мне, сказав, что, если не подпишу, суд признает это только отягчающим обстоятельством. Да я и не собирался ничего отрицать. Какой в этом был смысл? При четырех свидетелях?

Я подписал.

Потом Лорсакофф сказал, что нужно идти навстречу Рюселю. Может, с ним и Бретаем что-нибудь случилось? Мы похоронили мертвецов и двинулись в путь.

Идя по их следам, мы углубились в самую чащу леса. Через некоторое время мы с Лапорте остановились отдохнуть, а Лорсакофф с Гризоном пошли вперед. Через час они вернулись и сказали, что нужно идти, следов что-то не видно. Между тем мы уже находились в глубинных районах таинственной земли Баталанга:

К вечеру мы наткнулись на труп Рюселя. Он был убит выстрелом в голову. Лапорте, Гризон и Лорсакофф, казалось, в отчаянии бросились к трупу.

— Убийство… — пробормотал русский.

— А Бретай? — спросил я.

— Или он тоже убит, или…

— Или?…

Никто из них не ответил. Труп сфотографировали, В молчании мы двинулись обратно. Все это было тягостно и непонятно. Уже когда мы шли по пустыне, Гризон сказал мне:

— Вы совершили страшное преступление. Если вас не посадят, то до конца дней упрячут в сумасшедший дом. Я не хочу портить вам жизнь. Лорсакофф с Лапорте тоже будут молчать. О протоколе никто не узнает. Но за это вы станете моим человеком. Мне нужны верные помощники. А вам я доверяю. Если вы когда-нибудь обманете мое доверие, протокол и фотографии из моего кармана выйдут на свет Божий. В любой момент я могу обречь вас на жизнь умалишенного, арестанта или бродяги…

— Чего вы от меня хотите?

— Пока еще не знаю. Я агент международной разведывательной службы. Если вы сдержите слово, у вас ле будет причин жаловаться.

С тех пор я стал игрушкой в его руках. У меня слабый характер, а у него были доказательства моей страшной вины. Да и вообще… Что я мог предпринять против такого сильного, властного, могущественного человека?

Мы прибыли в Марокко, потом в Оран. Постепенно я по крохам узнавал разные подробности. Например, что Рюселя застрелил Гризон. Но не нашел у него плана. Его унес с собой Бретай, который скрылся другой дорогой, потому что они подозревали, что среди сопровождающих есть предатель. Рюсель как раз тем утром нашел таинственный путь. Он был болен. Поэтому торопил Бретая, чтобы тот уходил один. Но так, чтобы не встретиться с нами. Бретай ждал Рюселя в Оране. А вместо него приехали Лорсакофф, Лапорте и Гризон. Они и Бретая шантажировали. Так же, как и меня. Фотографией и протоколом о смерти Рюселя. На Бретая легло ужасное подозрение, что он убил своего учителя. Даже если б его оправдали, он никогда бы не смыл с себя этого подозрения. Еще его шантажировали письмами. Жена Рюселя и секретарь уже давно любили друг друга. Когда-то она написала ему несколько писем, якобы компрометирующих, и Лорсакофф их выкрал. Вдова Рюселя и Бретай попали в ужасное положение. Им пришлось сдаться. Бретай признался, что план у него. Он согласился вступить в сделку, но сказал, что отдаст план только покупателю из рук в руки и сам назначит цену. Лорсакофф считал, что это справедливо, только с тем условием, если они будут следить за каждым шагом Бретая. Мы с Лапорте устроились к нему в дом лакеями и не спускали с него глаз. Если он куда-нибудь выходил, на углу всегда ждали Лорсакофф и Гризон.

Бретай тянул с делом как мог. Сначала сказал, что Должен доработать план, который составлялся наспех, потом долго торговался с покупателем, которого привел Гризон. Потом женился на вдове Рюселя. Плана никто не видел. Даже не догадывались, где он его прячет. Ведь набросанный в чаще рисунок не то, что огромная карта. Это может быть всего клочок бумаги. Хочешь — сунь в карман, хочешь — в спичечный коробок. Шантажисты наседали на Бретая и исходили злостью. А он теперь откровенно смеялся им в лицо, когда они грозили оглаской. Ведь они стали его сообщниками. Если удастся обвинить Бретая в смерти Рюселя, как они объяснят, почему так долго скрывали известные им свидетельства преступления?

Ситуация изменилась: теперь они обоюдно держали друг друга за горло. Но стоило кому-нибудь потуже, сомкнуть пальцы, как он мог задушить себя. Лапорте не один раз обыскивал по ночам дом, искал карту, но даже и предположить не мог, где она. Бретай продолжал тянуть время, придумывал все новые и новые уловки. Между тем в дом стал наведываться капитан Коро, как правило, когда Бретая не было. Они с мадам Бретай явно нашли общий язык.

В тот день налетел сирокко… Дул пронизывающий до костей, жгучий ветер, в ушах у меня стучало, голова раскалывалась от давления. Я пошел в свою комнату, чтобы прилечь. В такие дни я способен был только лежать пластом, спасаясь коньяком… Я, по обыкновению, проглотил разом полбутылки и растянулся на кровати, чтобы заснуть. Вдруг жар бросился мне в голову, задергались руки… ноги… я не мог ни встать, ни крикнуть… Что такое?…

Тут, как в кошмаре, открылась дверца шкафа и из него вышел полуголый вождь пигмеев с кольцом в носу — Илломор!

Я хотел вскрикнуть, позвать на помощь, потому что мои руки и ноги двигались в такт тамтаму, но продолжал беспомощно лежать, и вождь тихо произнес:

— Вот мой обет.

Он положил на стол револьвер и на своем лаконичном языке, одним движением губ, произнес, как выплюнул:

— Убей!

Я еще видел, как он уходит, подняв копье и широко ступая, как все пигмеи…

Потом вокруг меня все запылало, завыли трубы, зазвучали гортанные африканские песни, застучал тамтам… Больше ничего не помню…

С пепельно-серым лицом Малец уставился прямо перед собой, совершенно без сил от долгого рассказа и гнета страшных воспоминаний. I

— …Я очнулся на кровати, связанный. Лапорте мокрым полотенцем отирал мне лицо. Ты, верно, догадываешься, что произошло…

— Не надо… — с ужасом вымолвил Голубь… — Не говори… Я подумаю…

Они замолчали.

…Над пустыней занимался рассвет, и порхающие блестки песка вспыхивали по временам в беловатых сумерках.

С застывшим, как маска, лицом Малец прошептал:

— Всех троих… я… одурманенный киви.

Трубы заиграли подъем. Пришлось бегом возвращаться в лагерь…

— Самое главное… — задыхаясь, выговорил на бегу Малец, — я тебе еще не сказал… В легион меня заставил вступить Лапорте… Они сумели устроить, чтобы я попал именно в эту роту…

— Потом доскажешь…

— Нет-нет… лучше сейчас. Лапорте настоял, чтобы я вступил… От Ат-Тарира строят дорогу… Вместо утерянной… Через тропический лес… Безумное предприятие… и все-таки строят… Люди гибнут сотнями… В этой роте многие хотят воспрепятствовать строительству… Поэтому меня Лапорте с Гризоном и заставили…

Он выдохся от бега, горло сдавило, но все-таки ему удалось произнести:

— Лапорте в легионе и… его имя…

Больше он не мог говорить, слова не шли из горла, при каждом шаге из легких вырывался свист… Но он все же хотел назвать имя…

Грянул выстрел!

На бегу перевернувшись в воздухе, Малец растянулся на песке, перекатился на спину и раскинул руки. Больше он не двигался, только в уголке рта выступила кровь.

Глава четырнадцатая

1

— A terre!

Действо повторяется.

Все кладут ружья на землю, и лейтенант с капитаном идут вдоль строя. Голубь делает шаг вперед и стоит навытяжку.

Капитан оглядывает его с ног до головы.

— Где ваше ружье?

— Не могу найти, mon commandant.

Лейтенант, к своему изумлению, узнал солдата.

— Ведь того гориллу тоже ранили из вашего ружья. Где вы были во время выстрела?

И опять не удалось навесить на Голубя покушение. Не меньше пяти человек подтвердили, что он бежал рядом с жертвой.

Пришел унтер-офицер, держа в руках ружье.

— Валялось за холмом, в пятидесяти шагах от раненого.

— Это ваше ружье? — спросил лейтенант Голубя.

— Oui, mon adjutant.

— Странно. У вас всегда алиби, а вашим ружьем совершается преступление за преступлением.

Установить ничего не удалось, но вокруг Голубя, несмотря на неопровержимые доказательства, почему-то сгустилась атмосфера недоверия и подозрительности.

Колонна продолжала свой путь. Пуля задела Мальцу левое плечо и легкое. Полковой врач и рыжий санитар взяли его на попечение.

Теперь они шли по такому району Сахары, куда годами не забредал человек. Каждый метр давался с муками. Ноги выше щиколотки увязали в раскаленном песке, кожа на ногах покрылась язвами, и положенные на день полтора литра затхлой воды нисколько не спасали их. И люди, и животные были раздражены до последней степени. Даже Голубь злился. В гармошку забился этот мерзкий песок, и почти половина звуков фальшивила. А потом она и вовсе засорилась. Душевное состояние Голубя тоже немного напоминало засорившуюся гармошку. Он проникся теплым чувством к этому бледному, перепуганному Мальцу. Бедняга. Какой грустный случай: чтобы в столь раннем возрасте под воздействием алкоголя стать убийцей. Ну ничего, когда-нибудь парень выберется отсюда, и тогда он даст ему хороший совет: почаще заглядывать в кафешантан, это помогает от угрызений совести. Да! Именно такой совет он ему даст, коли уж это милйе дитя ему доверилось. И еще он ему посоветует бросить таскаться по Африке, это не приведет ни к чему хорошему, пусть лучше поищет какого-нибудь места, скажем железнодорожника или газетчика, правильная жизнь со временем приведет его в норму.

Проклятая гармошка!

— Рядовой… — обратился к Голубю капрал, отплевываясь от песка, столбом вившегося вокруг колонны, — вы носорог?! Или из жести?! Тьфу… Тут люди пачками мрут, а он возится с гармошкой!… Тьфу… кхм… кхм… Бедные мои легкие!

Полуденный ветер вздымал на каждом шагу смерчи. Обернувшись к капралу, Голубь вежливо поинтересовался:

— Кому-то стало плохо?

— Кому-то! Четверых сегодня хватил тепловой удар!

— Это, верно, от солнца.

Ноги у солдат подгибались от кашля, налетавшие то и дело смерчи и жгучая пятидесятиградусная жара превратили колонну в стонущий ад, а Голубь пилочкой для ногтей старательно пытался ослабить сбоку гармошки винт…

Чем ближе они подходили к экватору, тем мучительнее становилось это бесконечное странствие по пескам. Они вошли в зону пассатов. От мечущихся песчинок раскаленная почва, казалось, дымилась, и сквозь пелену пыли дышало жаром съежившееся угольком солнце.

— Сомкнуть ряды! Сомкнуть ряды! — орет капрал, потому что колонна поминутно разваливается.

— У вас случайно нет отвертки? — вежливо обращается к нему Голубь.

— Norn de Dieu…

Ругаясь и кашляя, капрал плетется дальше. Какой-то солдат падает, другие хватаются за головы и стонут… Отказал броневик. Трое едва стоящих на ногах механиков возятся в моторе, склонившись в плавающих вокруг бензиновых парах… Кто-то трогает почти не соображающего механика за плечо. Он оборачивается и видит Голубя.

— Очень вас прошу, когда закончите с этой работой, приведите в порядок мою гармошку…

…Жизнь ему спасло только то, что он неожиданно нагнулся, поэтому молоток прошел в нескольких сантиметрах от его головы.

2

Вечером, когда спала жара, они ускорили шаг. Вихрившиеся над пустыней смерчи улеглись в ледяном белом сиянии.

Господин граф, довольно бодро шагавший всю дорогу, от холода пришел в уныние. Подошедший к нему случайно Главач вдруг увидел, что его высокородный друг стучит зубами.

— Никогда бы не поверил, что человек способен такое вынести, — сказал Главач.

— Я могу вынести все, что угодно, но только не холод, — дрожа, ответил граф. Служба впервые отразилась на его изысканной внешности. Седеющие волосы вокруг высокого лба, классически правильное лицо и великолепная мужественная фигура — все это сейчас имело жалкий вид. — Коллега… Я не пожалею пятнадцати франков, если вы достанете мне какую-нибудь… рубашку… которую я мог бы надеть под форму… У меня больше нет белья… а в двух рубашках я бы меньше мерз… Конечно… в хорошем обществе не принято… носить две пары белья… Но иногда… приходится пренебречь… этикетом…

— Вы и впрямь готовы пожертвовать столько денег? — спросил Главач.

— Клянусь… У вас есть лишняя рубашка?

— У меня-то нет, но я могу украсть, — раздумчиво произнес сапожник. — Вам какую хочется?

— Я вообще-то не одобряю подобных дел… но случай такой исключительный, что я готов закрыть глаза!… Если бы я мог выбирать из рубашек нашей роты, то… я предпочел бы рубашку Аренкура. Вам ведь все равно у кого красть. Или нет?… У Аренкура, должно быть, хорошая рубашка…

— Пожалуйста. Пусть будет его, но это вам обойдется в двадцать франков.

— Почему же в двадцать?

— Странный вопрос. Хорошая рубашка всегда дороже. Например, рубаху Надова я бы оценил дешевле.

Против этого граф не смог возразить.

После восьмидневного марша они достигли последнего отмеченного на карте оазиса, Агадира. О нем тоже знали только понаслышке, что есть такой. Половина солдат была больна. Маленький оазис, почти скрывшийся под песком посреди тоскливой, однообразной равнины, населенный лишь несметными полчищами мух, огласился адским шумом, стонами, грохотом…

Животные брыкались и ревели, ибо мухи свисали с них гроздьями. Все средства защиты от них оказались бесполезными.

Между конными туземцами и легионерами разместили арестантов и дюжих жандармов. Не рекомендовалось соединять вольные отряды и регулярную армию… Скандалы и так возникали, ведь легионеры и теперь наведывались к старому арабу за чашкой горячего кофе. Тайком они покупали у него также водку, хотя продажа водки считалась привилегией маркитанта. Но у него не было той, которую любили легионеры. Крепкого, настоянного на разных цветах, обжигающего нутро напитка с запахом помады и горького миндаля. Вокруг араба всегда полукружием сидели по-турецки легионеры и обсуждали происходящие события. Теперь они с радостью приветствовали приближающегося Голубя. Он шутил, что они с арабом откроют в Сахаре кафешантан.

Но сейчас он подходил не обычной своей подпрыгивающей походкой, а плелся, понурив голову, и, сев, даже не вытащил гармошку…

— Не нравится мне все это, — мрачно сказал он.

— Мне тоже… — поддакнул Надов, вспомнив о больных, оборванных товарищах, которые вынуждены прозябать в этом гиблом месте, отрезанные от всего мира.

— У тебя тоже украли рубашку? — оживленно вскинул голову Голубь. — Невозможно вообразить, какие потрясения ожидают человека в пустыне… Украли рубашку… У меня и было всего две… Обе отличные… Вторая такая же, как на мне, в желто-голубую полоску и с белыми крапинками. Настоящий искусственный шелк… — И он опять погрустнел.

— Прикажете кофе, белый господин, или водки? — проскрипел хриплым, пронзительно-резким голосом араб. — Душистой, крепкой водки… или вкусного кофе?…

— Давайте кофе, малыш, — горестно произнес Голубь.

Когда он обращался к кому-нибудь на «вы», это безошибочно свидетельствовало о его дурном настроении.

— Мне водки, — потребовал, подходя, обливающийся потом Рикайев, парикмахер из Дании, — да поживей… Уфф… жарища… — он, как и все, расстегнул рубашку, — и эти мухи… мухи меня доконают…

Вокруг них жужжали тысячи, они залетали в открытые рты, глаза, напрасно араб размахивал тряпкой. Они жужжали, сбившись в плотные комки. Голубь взял кофе и стал уныло его помешивать. Араб нырнул в повозку и вытащил большой бидон, в котором хранил запас водки, но вдруг он подскользнулся и… о ужас!… Опрокинул весь бидон на Голубя. Ядовито пахнущий напиток стекал с него ручьями.

— Идиот! — вскочив, в отчаянии воскликнул Голубь. — Мне теперь сто лет не отделаться от этого мерзкого запаха!

— Простите меня, белый господин, — заверещал, как попугай, старик и бросился вытирать Голубя тряпкой. — О моя проклятая неловкость…

Солдаты хохотали. Хоть какое-то движение взбаламутило застоявшийся над оазисом спертый зной. Тут раздался боевой клич Гюмера Троппауэра:

— Солдаты, ко мне!

Поэт дрался с пятьюдесятью жандармами.

Глава пятнадцатая

1

Самый свирепый из жандармов Бенид Тонгут обходил грязную кучу отдыхающих арестантов, которые пребывали в еще более ужасном, чем легионеры, состоянии. С дюжину человек к тому моменту уже похоронили в пустыне. При выступлении так и рассчитывали, что до места из каторжников доберется процентов на тридцать меньше.

Грязные, с вызывающей ухмылкой, циничные, лохматые, с дико сверкающими африканскими глазами и усталые, грустные, вполне цивилизованного вида — все они со скучающей, безразличной гримасой сносили свист жандармской нагайки, полностью смирившись с мыслью о неминуемой смерти.

Коренастый, бронзовый от загара корсиканец Барбизон пользовался среди арестантов непререкаемым авторитетом. Во время отдыха он затянул какую-то итальянскую песню про любовь да про закат, а когда закончил, к нему подошел заросший щетиной громила с обезьяньей челюстью и телячьими глазами.

— Разрешите за ваше поистине королевское пение преподнести вам полплитки жевательного табаку. Я поэт.

— Спасибо. Меня зовут Барбизон. Я был бандитом на Корсике.

— Рад это слышать, — ответил поэт, — ибо многие говорят, что я похож на Наполеона. — И он пригладил на лбу свои жидкие, длинные сивые волосы.

— В самом деле похожи… Особенно голос… Знаете, тут одному вору плохо, наверное, солнечный удар, а у меня не осталось воды, может, дадите немного?

— Сколько угодно… — И добросердечный Троппауэр протянул Барбизону свою фляжку.

Тот быстро принялся поить несчастного, но неожиданно получил такой удар нагайкой, что выронил фляжку, и вода пролилась.

— Грязный бандит! Стоит мне отвернуться, как ты уже нахальничаешь… да я тебя… — И рассвирепевший Бенид Тонгут ударил его еще дважды.

Он ударил бы и третий раз, но тут кто-то схватил его за руку. Это был Троппаузр. Кротким задушевным голосом он произнес:

— Господин жандарм… В Библии говорится: «Солнце да не зайдет во гневе вашем…»

— Что?… Подите вон! И отпустите мою руку… — Он выдернул запястье, но поэт уцепился за рукав.

— «Возлюби ближнего твоего, как самого себя…» Будьте милосердны, господин жандарм… ведь и вы все-таки человек…

Разразившись бранью, жандарм толкнул Троппауэра в грудь…

Когда он через некоторое время очнулся, два приятеля держали его над лоханью и терли ему нос. Вода в лохани была красной, и Бенид Тонгут так никогда и не поверил коллегам, что поэт дал ему всего-навсего одну пощечину.

Эта пощечина внесла некоторое оживление вунылую атмосферу лагеря. Во-первых, Голубь, завидев своего друга-поэта в непосредственной близости от жандармских кулаков, чтобы помочь ему еще до прибытия на место драки, швырнул в самую гущу стражнкков десятилитровый бидон. Сразу же повеяло свежим воздухом, поскольку двое жандармов шлепнулись на землю, а остальные отскочили в сторону.

…Началась обыкновенная драка. У одного араба загорелась одежда, и он с криком бросился на землю, другой только хотел взвести курок, как ему заехали по физиономии постромками, и теперь его никто уже не мог узнать.

Прибежал фельдфебель Латуре, за ним усиленный патруль со штыками наперевес.

— Fixe!… En joue! [Смирно!… На прицел! (фр.)]

Драка в секунду прекратилась.

В пустыне при таких делах не шутят. Пришли врач с рыжим санитаром. Унесли раненых. Остальные замерли на месте…

Дознание было коротким. Приговор тоже. Барбизона отвели к столбу. Троппауэра и Голубя на неделю лишили полпорции воды, а остальные солдаты и жандармы, принимавшие участие в драке, получили двойное задание — пошли в наряд до полуночи.

— Ты что, спятил?! — накинулся на Троппауэра Голубь, когда они в казарме отрабатывали метелками наказание. — Зачем ты бьешь жандармов? Читай стихи легионерам, их ты уже воспитал.

— Я не собирался читать ему стихи. Он обидел одного доброго бандита, а ты знаешь, какой я чувствительный… Я этому скоту Библию цитировал… Что оставалось делать поэту в такой ситуации?

— Да, но зачем было так бить, что он отлетел в другой конец оазиса?

Троппауэр в смущении теребил свои рукава.

— Господи… Я ведь поэт. Что я могу?

2

— Вы уверены, что мы доберемся до Ат-Тарира? — спросил Гардон лейтенанта Финли перед выступлением.

— Экипированы мы как надо. Рота получила все необходимое. К сожалению, людские ресурсы никуда не

годятся.

Гардон ужасно страдал. Его обожженное солнцем лицо под загаром приобрело какой-то желтый, нездоровый оттенок. Он тяжело дышал, пот лил с него ручьями… А ведь он всю дорогу проделал верхом.

— Кроме того, — продолжал лейтенант Финли, — я боюсь, сюда затесалась пара-тройка сомнительных личностей, облеченных особыми полномочиями. Не одна великая держава с радостью воспрепятствует этой безумной затее — построить в тропиках железную дорогу, до британских владений в Гвинее. Происходят какие-то загадочные, подозрительные события… Например, эти два таинственных выстрела… Единственная надежда, что представители французской секретной службы здесь тоже есть.

Веки Гардона смыкались от усталости.

— Что?… Секретной службы?… Да ну! Где?

— Откуда же мне знать. Может, среди арестантов, а может, в легионе или кто-то из водителей транспорта…

— Детские сказки! Французский офицер не станет вступать рядовым в легион и не позволит измываться над собой жандармам… Такого быть не может.

Лейтенант улыбнулся.

— Еще как может. Вспомните дело капитана Пуассона, который еще в прошлом году был командиром в Айн-Сефре. Майор Ив целый год служил рядовым, чтобы выяснить истинные причины бунта. После его донесения Пуассона отправили на пенсию, а двух лейтенантов, которые целыми днями охотились, свалив свою работу на фельдфебеля, заслали в Судан.

— Я бы так не смог…

Гардон тяжело вздохнул и накрыл лицо мокрым платком.

Беспокойная суета в лагере свидетельствовала о том, что до выступления остались считанные часы. Все готовились к походу, о котором никто не мог сказать, сколько он продлится. Те, кому предстояло довольствоваться урезанной порцией воды, старались напоследок влить в себя побольше. К ним принадлежал и Голубь. Он вновь обрел веселое расположение духа. Его хорошего настроения не мог испортить даже запах опрокинутой на него водки, от которого подкашивались ноги.

Вдруг Голубь увидел седоусого шоколадного араба, который гадал ему в Мурзуке. Ба! А этот как сюда попал?!

— Эй! Почтенный колдун! Вы приехали на автобусе?!

— Я еду с конным отрядом, белый господин, — ответил заклинатель змей. — Повсюду следую за вами.

— Очень любезно с твоей стороны, по крайней мере не будем скучать. А где ты оставил свою изворотливую подружку?

— Не поверите, белый господин, ее украли. Слыханное ли дело?

— Отчего же нет? На диком западе крадут лошадей, а в Сахаре гадюк. Вполне симпатичный зверек.

— Тревожно мне, — покачал головой араб, — много недобрых дел совершилось при помощи змей. Владелец рогатой гадюки может убить, кого хочет. Надо только достать рубашку…

Голубь разинул рот:

— Что?… Опять это… Рубашку, говоришь?

— Если здесь кого-то захотят убить, надо засунуть ношеную рубашку этого человека в мешок с гадюкой. Змее не давать есть, бить по мешку палкой, словом, мучить животное. А потом ночью выпустить змею недалеко от хозяина рубашки. Гадюка из сотни человек отыщет того, чья рубашка была в мешке, и укусит его.

— Неужели? Недурно…

— Это древний способ убийства, его здесь все знают, а один господин говорил мне… что в Индии тоже так делают… Салям…

Араб низко поклонился и исчез в снующей толпе.

Вспомнил!

Конечно! Теперь он вспомнил, где видел его. Этот поклон… Сомнений нет! Лакей!

Лакей на вилле Бретая, когда обольстительный призрак явился ему впервые… Женщина позвонила у черного входа, и ее впустил лакей. Это был он! Он просто чем-то намазался! А на самом деле белый! Эй! Ну погоди у меня, жалкий комедиант!… Где же он?… Простите, вы не видели заклинателя змей, который покрашен коричневой краской, а на самом деле лакей?… Надо же быть таким идиотом!… Эй!… Слушай, куда же он подевался?!… Его надо поймать! Он наверняка что-нибудь знает о привидении, которое до сих пор является, но только во сне, и устоять перед ним невозможно… Эй!…

Но напрасно Голубь искал его. Поддельный араб как сквозь землю провалился. Никто о, нем ничего не знал, нигде его не видели…

Глупости всё, эти россказни о рубашке. Вечно его стращают какой-то ерундой. Змея не ищейка. Является этакий Шерлок Холмс и ведет на поводке рогатую гадюку, чтобы она нашла след преступника. Доверчивому человеку чего только не наплетут. Взять хотя бы матросов, которые пугают новичков баснями о Летучем Голландце да морских змеях. Хорошо еще, что его такими глупостями не проймешь. Рубашку украли, польстившись на красивый рисунок.

После отбоя все улеглись: завтра выступать. Около полуночи лагерь был поднят на ноги ужасающим воплем. В палатке Голубя спали четверо. Рядовой Крамарц с криками выскочил наружу… Его укусила рогатая гадюка, вонзившая свои зубы так глубоко в предплечье, что не могла их вытащить. Только уже на улице, перед палаткой, гадюка отцепилась от легионера, и на нее разом обрушилось восемь прикладов.

Бедный Крамарц через несколько минут скончался. От яда рогатой гадюки спасения нет.

Голубь стоял в страхе и смотрел. Когда общая паника улеглась, он сел под дальней пальмой. Остальные опять попрятались по палаткам. Завтра выступать.

Голубь, однако, никак не мог успокоиться. Ему было не совсем понятно, почему, если украли его рубашку, гадюка укусила Крамарца? Или ей отказал нюх?… В конце концов, у гадюки тоже может быть насморк… До чего все было бы просто, укуси она его. Больше никаких забот о том, как сыграть в ящик.

А может, это он виноват в смерти Крамарца?… Но если гадюку натаскивали на его рубашку, почему она поползла к Крамарцу? И кто стащил рубаху?… Разве что призрак! Та женщина! С треугольным родимым пятном… Призрак пустыни… Попадись она ему только на глаза…

Кто— то тронул Голубя за плечо:

— Добрый вечер.

Перед ним стояло привидение в белом.

Глава шестнадцатая

1

Где— то вскрикнул разбуженный попугай. Больше ничто не нарушает немой тишины. Прямо перед ним стоит привидение…

— Ну? — холодно спросила женщина. Голубь улыбнулся.

— Хорошо, что вы пришли, я как раз думал о том, что в лагере происходят странные вещи и неплохо бы при встрече спросить вас, не знаете ли вы подробностей…

Женщина в сердцах воскликнула:

— Нет, скажите! Неужели вы ничего не чувствуете когда стоите вот так глаза в глаза с убитой?! В чьей смерти вы тоже повинны!

— Эту клевету я решительным образом отвергаю!

— Послушайте, я давно наблюдаю за вами, — дрожащим голосом сказала женщина. — Спору нет, вашим нервам можно позавидовать, вы отличный актер, и то, что вы делаете, даже превосходит слухи о вас, однако мне кажется, что у вас есть сердце… Я видела, как вы помогали слабым…

— Мадам! Я уже привык, что мне время от времени ненароком сообщают нечто, чего я не понимаю и к чему не имею ни малейшего отношения… Я примирился с тем, что никто не верит правде и, наоборот, знает обо мне что-то такое, что не соответствует действительности, но может быть, вы все-таки откроете мне кое-какие подробности…

— Нет смысла притворяться передо мной… Я знаю, кто вы!

— Кто же, позвольте спросить? Неплохо бы и мне об этом узнать!

— Вы майор Ив!

— Чтоб мне провалиться в тартарары вместе с этим майором! Я тогда присоединюсь к вам, ваша милость, и мы вдвоем будем наведываться в этот мир.

С минуту женщина недоверчиво смотрела на него.

— Ну и кто же вы, по вашему собственному утверждению?

— Аренкур. Жюль Манфред Аренкур, изгнанный из морской академии кадет и меломан. Засим разрешите узнать, о ком мне скорбеть в вашем лице?

Женщина невольно улыбнулась. Но потом презрительно скривила губы:

— Вы хотите, чтобы я поверила этой сказке? Зря стараетесь…

— Пожалуйста, я могу вам все о себе рассказать. Я надеюсь, привидению можно довериться, там, внизу, наверное, не особенно сплетничают… Извольте слушать.

…И Голубь рассказал все. Начиная с академии и продолжив встречей с управляющим страховой компанией, в общем, если не считать нескольких отступлений, когда он отвлекался на знакомых женщин и любимые песни, он довольно связно изложил дело…

Женщина не переставала смотреть на него с подозрением… Хотя благодаря не сходившей с лица легионера детской улыбке ему хотелось верить. Наконец она нерешительно произнесла:

— Вам ничего не стоит доказать, что вы не майор Ив… Если ваш рассказ правдив, старые часы не представляют для вас никакого интереса…

— К сожалению, я отдал их Маккару…

— Как?! — Женщина, побледнев, задрожала. — Но мне сказали, что Маккар… не придет…

— Чепуха. Он пришел. И унес золотые часы…

— Но кто говорит о золотых? Простые ручные часы в виде крокодильей головы…

— Ах, эти! Я от них с радостью избавлюсь, хотя они и не мои… Пожалуйста… Тысяча чертей!… — воскликнул Голубь. — Их украли.

Часов на запястье не было…

2

Женщина расхохоталась.

— А я чуть было не поверила всей этой комедии…

— Клянусь вам…

— Не клянитесь!… И я тоже хороша… Еще сомневалась, кто вы… Не хотела верить, что вы притворяетесь… Ваша ложь сбила меня с толку…

— Прошу вас, поверьте…

— Полно!… Часы вы передадите туда, где их ждут, а виновата в том я, потому что спасла вас.

— От чего, позвольте спросить?

— Глупец! Если бы старый араб не облил вас водкой, вы были бы сейчас мертвы. Я, безумная, спасла вас!

Вон оно что, водка! Змея не смогла найти владельца рубашки, потому что все вокруг было пропитано резким запахом водки. Чтобы не уползать ни с чем, она укусила беднягу Крамарца. Так, значит, он обязан жизнью арабу, который варит кофе.

Точнее говоря, этой женщине… Нехорошо она поступила! Однако, что ни говори, со стороны покойницы это знак симпатии…

— Прошу вас, поверьте мне… — молил Голубь. — Я совсем не рад, что вы спасли мне жизнь, для меня это страшный удар, но я рад, что вы думали обо мне… и… чувствуете ко мне расположение. Я тоже очень много думал о вас.

Голубь взял женщину за руку. Обыкновенная теплая рука. У мертвецов это редкость. Но та с раздражением выдернула руку. — Не смейте до меня дотрагиваться!

Женщина оттолкнула его и побежала… Голубь за ней… Теперь не исчезнешь, как в пустыне!… О-ля-ля! За поворотом дорогу преграждает изгородь из мимозы.

Женщина неслась вперед… Добежала до изгороди, Голубь мчался за ней огромными скачками и уже почти настиг, когда из-за кустов его так огрели по голове, что он без сознания повалился на землю.

Г лава семнадцатая

1

Когда он пришел в себя, в голове шумело. Он не чувствовал боли, казалось только, что вместо головы у него бочка, из которой хотят вырваться десять тысяч пчел.

Светало…

Голубь ощупал затылок. Он слегка припух и болел от прикосновения…

Дьявол! Хорошо ему по черепушке съездили! Он пошел обратно в лагерь.

Так, значит, его спасло привидение. С помощью старика араба. Конечно! Араб слышал, что у него украли рубашку, он знал, что змея пропала, и, вероятно, догадывался о связи этих событий. Поэтому он быстренько облил его вонючей водкой. В этой пустыне чего только не случается!… Постоянно жизнью рискуешь!… Нет чтобы потерять ее… Не дай Бог…

Значит, привидению он понравился. Жаль только, что оно не верит ему… А он с радостью отдал бы ту барочную вещицу. Часы в виде крокодильей головы… К тому же с защелкивающейся крышкой, такие теперь только отставные пожарники носят, пришпилив их к груди на медной цепочке… Но вот ведь украли… Поди догадайся, кому они понадобились…

Та— ра-ра!… Та-ра-ра!…

Построение!

О— ля-ля! Надо скорей бежать к остальным, чтобы было алиби. Самое время прихлопнуть кого-нибудь из его ружья, как здесь повелось.

Но сегодня в виде исключения ничего подобного не произошло. Все разбежались по своим взводам, солдаты построились, заурчали моторы, заскрипели повозки, послышались ругань, свист нагаек, слова команды, и наконец колонна тронулась…

Троппауэр вернулся в строй. Как ни в чем не бывало. Пока они стояли в оазисе, он совершенно оправился от ранения. Поэт крикнул Голубю:

— Где тебя, дьявола, носило? Я тебя повсюду искал… Тебя Малец спрашивал. Хочет с тобой поговорить… Он в санитарной повозке, плохо ему, бедняге…

— Жалко, что меня не было… Несчастный парень, как только будет возможность, я к нему загляну…

Протяжный свист и где-то далеко-далеко резкий крнк: «Шагом марш!»

Днем, во время часового привала, Голубь отправился к повозке.

— Привет, парень… Как дела?! — поприветствовал он больного.

Малец лежал пожелтевший, исхудавший, кожа да кости, и, увидев Голубя, с живостью завертел головой, словно от нетерпения…

— Тебе нельзя говорить… — замахал на него руками Голубь. — Будем переписываться. Я принес карандаш и бумагу. Представь, что ты Троппауэр, и пиши, только чтобы я понял…

Больной кивнул, взял блокнот и написал: «Я убил Бретая, его жену и капитана Коро. Нас в доме было только двое: я и Лапорте. Прежде чем вызвать полицию, Лапорте заставил меня вместе с ним обыскать комнату. Из руки капитана выпала записка. Я ненавижу Лапорте. И записку сразу же уничтожил. Там были такие слова: „За нами следят. Если вы захотите узнать, сколько времени, переведите стрелки на солнце. В полночь будет точное время. Доктор Бретай“. Я знал, что уничтожаю важный документ. Лапорте научил меня, что сказать полиции». Голубь прочитал записку.

— Старик, я мало что понимаю из всей этой белиберды. Но твоего Лапорте с удовольствием прикончил бы, жаль, что его нет в легионе.

Больной в изумлении посмотрел на него. Когда Голубь сунул исписанный листок в карман, он опять взял блокнот и, волнуясь, написал:

«Лапорте служит в легионе вместе с нами под именем…»

— Garde a vous!

Голубь вскочил. Рядом стоял полковой врач.

— Вам что здесь, казино? Убирайтесь немедленно! Голубь выскользнул вон.

Что за глупости настрочил этот Малец? Но если Лапорте действительно в легионе, он ему покажет, что такое настоящий бокс.

— Извините…

Выходя из повозки, Голубь налетел на графа. Ага! Никак он подслушивал? Может, он и есть тот самый Лапорте?

— Признайтесь, — с ходу накинулся он на него, — вы случайно не носите псевдонима?! А?!

— Но позвольте…

— Никаких позвольте! Советую вам впредь быть поосторожнее! И нечего вертеться вокруг повозки! Если вы еще раз обидите этого парня, вам несдобровать… Как вас зовут? Не Лапорте?! Отвечайте!…

— Об этом не может быть и речи…

— Ваше счастье. — С этими словами Голубь оставил его.

Граф мрачно посмотрел ему вслед. Подошел санитар.

— Грубый тип… — сказал он.

— Значит, говорите, нет надежды? — спросил санитара граф.

— Доктор сказал, что если телегу еще хоть раз тряхнет, то ему конец… кровоизлияния не избежать…

— И никаких шансов, что он выздоровеет?

— Абсолютно никаких, — помотал головой санитар и вынул из кармана кусок хлеба. Смачно откусил. — Вена открыта, и рана не зарубцовывается. Надо бы сделать операцию, но в таких условиях невозможно.

— Спасибо… — Граф сунул санитару монету и в задумчивости удалился.

Голубь как раз ставил палатку, когда к ним во взвод пришел унтер-офицер.

— У туземцев два случая тифа, — громогласно оповестил он солдат. — Тщательно вычистите форму, чтобы на ней по возможности не осталось ни личинок, ни вшей, потому что они главные разносчики заразы. Белье надо выстирать. Санитар даст вам карболки.

Тьфу, пропасть, подумал Голубь. Даже переодеться не во что. Украли рубашку, негодяи. Ну ничего. Выстирает ту, что на нем, пока они отдыхают. Где там мыло? Он развязал вещмешок.

И от изумления выронил его на землю, так что все вещи рассыпались. Рубашка была на месте.

Его красивая яркая рубашка, немного мятая, но тут как тут.

Ха! Вот радость… Какие, однако, порядочные убийцы. Гадюке она больше не нужна, и они вернули его замечательную рубашку!

С нежностью Голубь развернул ее. И тут — о чудо! — из рубашки на землю вывалились часы! Часы с крокодилом, которые так просило привидение и которые тоже украли, нашлись! Они были завернуты в рубашку…

2

Только в полночь они тронулись дальше в путь. Судя по всему, до Ат-Тарира было уже совсем близко.

Строй развалился. Ни о какой дисциплине после стольких километров пути не могло быть и речи. Капитан Гардон сидел на лошади, словно оплывшая восковая кукла, только водка еще как-то поддерживала его. Он был не в состоянии исполнять свои обязанности. Вместо него распоряжался лейтенант Финли.

Уже которую неделю тащились они по жаре и песку, задача, непосильная для человека, и каждый солдат чувствовал: еще шаг — и он упадет.

Ночью легионеры заснули вповалку, кто где, не соорудив вокруг лагеря никакого ограждения. У кого было желание, разбили палатки, другие же рухнули на землю и мгновенно заснули, как в бездну провалились.

Тем временем фельдфебель Латуре расстелил под ацетиленовой горелкой карту, его окружили офицеры. Финли смотрел на красную линию, которой был обозначен пройденный путь.

— Наверное, здесь, после Агадира, когда обходили ту хамаду, мы на несколько градусов отклонились от нужного направления.

— Вряд ли, mon adjutant, — сказал Латуре, — тогда бы мы попали в Бильмао.

Недалеко от них рыжий санитар держал еще одну горелку, и врач пытался с помощью инъекции кофеина привести, в чувство капитана Гардона.

— Будем и дальше держаться юго-восточного направления, — подытожил обмен мнениями Финли. — Каждые полчаса подавайте сигнал ракетой, может, нас откуда-нибудь увидят.

Где— то на этих бескрайних пустынных просторах затерялся, ровно иголка в стогу сена, малюсенький пост, если они в ближайшее время не найдут его -им конец.

Светало. В стелющихся лучах солнца они видели вокруг лишь уходящие в бесконечность одуряюще однообразные желтые пески.

— Да что же это… Сколько можно идти? — задыхаясь, проговорил Гардон, с трудом удерживаясь в седле.

Финли стиснул зубы.

— Не исключено, что мы заблудились…

Это капитан смог уразуметь. От ужаса он чуть не свалился с лошади. Заблудились в Сахаре?

— Eh bien!… Sergent!… [Ладно!… Сержант!… (фр.)] — заорал он хриплым голосом на Латуре. — Какого дьявола мы идем, прикажите гоmpеz… Rompez! Все к чертовой матери! Дайте по крайней мере умереть спокойно, пусть люди лягут или сядут…

— Вот я вам насыплю соли на хвост! Чушь собачья! К вечеру будем на месте…

— Вы же знаете, что мы заблудились! Не обманывайте меня! Вы сами не верите в свои слова.

Фельдфебель с ругательствами покинул его. Днем, в самую жару, устроили большой привал. Вечером солдаты отказались идти дальше. Финли и лейтенант Брюс с унтер-офицерами и остатками послушной команды встали полукругом, направили на роту дула орудий. Финли загнал в самую гущу легионеров броневик и сам с пистолетом в руке метался среди них, криками заставляя вернуться в строй.

Настоящий ад. Офицеры понимали, что это не бунт, просто у солдат отказали нервы.

Наконец обессиленный и упавший духом караван тронулся. В последний раз. На этот счет ни у кого сомнений не было. Больше эту команду не поднимешь ни пулеметом, ни пушкой.

Волны отчаяния накатывали все сильнее: едва забрезжил рассвет, а до самого края неба перед ними расстилались сплошные пески.

И тут в строю что-то тихо запиликало…

Губная гармошка!

Звуки становились все громче, все веселее, и слабоумный Карандаш, который со свойственной идиотам выносливостью шел от самого Орана, молча ухмыляясь, вдруг что-то гаркнул.

В рядах засмеялись. Раззадоренный одобрением, идиот начинает выводить непослушными губами под гармошку:

Le sac, ma foi, toujours au dos… [Любовь свела меня с ума… (фр.)]

Глупая солдатская песня о том, что «Мешок, клянусь вам, всегда при мне, идешь, идешь, нет чтобы кого-нибудь обнять…».

Поначалу солдаты лишь смеются, но потом шофер одного из грузовиков начинает подпевать: кто устоит против гармошки? А когда холмы на горизонте проглотили красное, набухшее, почти малиновое солнце, уже вся рота яростно распевала с залихватской удалью идущих на смерть людей…

Le sac, ma foi, toujours au dos…

Звуки гармошки, словно мановение Моисеева посоха, исторгли из окаменевшей глыбы исстрадавшихся душ мелодию.

Чуть позже Голубь пилочкой для ногтей произвел ремонт оркестра, ибо Сахара не способствовала его чистому звучанию.

Финли понимал, что значила сейчас для них эта музыка. Возможно, самое жизнь. Он подошел к Голубю и похлопал его по плечу:

— Отличная игра!

— О, я немного не в форме. Классику я играю лучше. — И он тут же грянул популярную среди легионеров любовную песню:

LL'amour m'a rendu fou…

А они все шли и шли…

И вдруг ближе к ночи, в ответ на одну из их бесчисленных ракет, где-то далеко-далеко небо прочертила голубая змейка…

Рота разразилась ликующим ревом. Легионеры в радости обнимали друг друга, бросали в воздух кепи. Стреляли по очереди из ракетницы, и каждому ответом была взлетающая ввысь голубая змейка… Ат-Тарир подавал знак!

3

Они были еще далеко от укрепления. Они не заблудились. Просто расстояние было таким неправдоподобно большим.

Когда лейтенант Финли, идя вдоль строя, опять поравнялся с Голубем, тот, сделав шаг вперед, вытянулся в струнку.

— В чем дело? — спросил Финли. — Ты хороший солдат. Проси чего хочешь.

— Мой друг тяжело болен, mon adjutant, и я хотел бы навестить его. Он, бедняга, один в повозке.

— Откуда ты знаешь, что один?

— Врач и санитар уже давно занимаются господином капитаном. А другим не позволено входить в повозку. Так что бедняге с середины дня некому дать попить и перевязать раны.

— Иди! Унтер-офицер! Этот солдат получил разрешение ухаживать за своим больным другом. Внесите в приказ!

Обрадованный Голубь направился к повозке. Во-первых, ему был по душе Малец, ну а потом, эта история начинала занимать его. К примеру, за ними следует женщина. Ясно, что она замешана в том же деле, из-за которого стреляли в Мальца. И в Троппауэра стреляли. Какое только отношение может иметь к ним этот забубённый поэт?

Несомненно, что ключ к загадке нескольких убийств, одной военной тайне и поступкам многих бесчестных людей — Малец. Теперь-то он не будет слушать его признания вполуха. Голубь поставил ногу на колесо и влез под брезент. И, отпрянув, замер на месте. Малец лежал на кровати мертвый.

Убили все-таки.

Глава восемнадцатая

1

Он был мертв уже несколько часов.

И убили его каким-то мудреным способом. На теле нашли шесть или восемь красных пятен. Их происхождение так и не смогли установить… Они выглядели как щипки или ссадины и затрагивали лишь поверхность кожи,.словно кто-то ущипнул его в нескольких местах двумя пальцами. Через поры кое-где сочилась кровь, едва заметными капельками.

— Я слышал о подобных симптомах, но в данном случае это невозможно, — сказал врач. — От укуса коралловой змеи, которая водится в Южной Америке, у жертвы происходит закупорка вен, и кровь, скопившись в артериях, начинает сочиться через поры. Однако на теле этого человека нет укусов, и мы не в Южной Америке. Несомненно одно: его убили.

А Голубь опять был вне подозрений: когда он вошел в повозку, Малец был уже давно мертв.

Офицеры мерили его недобрыми взглядами. Они знали, что в роту могли затесаться самые разные люди. Наверху их предупреждали перед выступлением, чтобы они не спускали глаз с подозрительных личностей…

— В кандалы его… — сказал Гардон, когда Финли доложил ему о случившемся. — Учинить допрос и с усиленной охраной отправить в Тимбукту, пусть военный трибунал разбирается.

— А что писать в донесении? Что стреляли из его ружья, хотя его не было на месте преступления? Или что убили больного, которого он пришел проведать?

— Не защищайте его! Мы в армии. Когда он взорвет строящуюся дорогу или склад боеприпасов, будет поздно куда бы то ни было его отправлять.

— Не сочтите за дерзость, господин капитан, но я бы не советовал вам так поступать. В первую очередь надо расспросить его фельдфебеля. Военный трибунал станет заниматься им только в том случае, если найдутся основания для обвинения.

— Только, пожалуйста, не умничайте, — ответил Гардон, которому близость укрепления вернула его самонадеянность, и теперь ему было стыдно, что, поддавшись страху смерти, он выказал слабость. — Фельдфебеля я в любом случае выслушаю, а потом решу, исходя из высших стратегических соображений, которые диктуются моментом.

Позвали Латуре.

Он рассказал, что Аренкур был направлен в унтер-офицерскую школу, но за побег лишен полученных привилегий. Что поход он переносит так, словно уже бывал в Африке, хотя и отрицает это. По службе замечаний не имеет, разве что жалобы некоторых унтер-офицеров, недовольных обращением «старик»…

— Вот видите!… — возликовал Гардон. — Этот тип записался новобранцем, а фельдфебель считает, что он уже был в Африке. Это подтверждает мои подозрения. Фельдфебель Латуре! Не спускайте с этого прохвоста глаз. Давайте ему самые сложные задания. Большой беды не будет, если этот подозрительный субъект не вынесет тягот службы… Rompez!

Финли промолчал, а Латуре ушел.

— Конечно, вы поступили бы иначе… — свысока бросил капитан. — Запомните, мой друг, что в армии осторожность иногда заставляет быть безжалостным. Чем скорее все сомнительные лица сыграют в ящик, тем лучше. Именно этого от меня ждали наверху, когда доверяли столь необычное задание…

И поскольку Финли по-прежнему молчал, капитан продолжил еще более официальным тоном:

— Распорядитесь, господин лейтенант, чтобы эта банда подтянулась и вступила в форт не как цыганский табор! Надо отметить, что, пока я был нездоров, дисциплина почти полностью развалилась. К сожалению, я ке могу поспеть всюду один…

Финли щелкнул каблуками и ушел.

У палатки его догнал фельдфебель и доложил:

— Четырех солдат с подозрением на тиф оставляю, согласно предписанию, на месте, чтобы в форте могли предпринять все необходимое.

— Как вы хотите их оставить?

— С палаткой, лекарствами и продовольствием. Под присмотром Аренкура.

Финли оглядел фельдфебеля с ног до головы и презрительно сказал:

— Что ж, все по уставу. Rompez!

2

Финли не разозлился бы так, знай он, как обрадовался Голубь безжалостному приказу. Хо-хо! Можно считать, у него уже тиф! Самая что ни есть верная смерть «при исполнении служебных обязанностей», тут уж не придерешься!

Остальные уже были далеко, шли по направлению к Ат-Тариру, а он сидел перед палаткой, внутри которой лежало четверо больных. Светало.

На сердце у Голубя было тяжело. Он привязался к Мальцу. Господи… Господи… бедняга… Какая жестокая, страшная жизнь и каким чудовищным, подлым способом убили этого милого, запуганного парнишку… Но теперь он этого дела так не оставит! Достаточно он в своей жизни прочитал детективных романов, чтобы знать, как вести себя в подобных случаях. Все очень просто.

Прежде всего надо выстроить цепочку рассуждений. Причем с железной логикой.

Значит, так! Мальца мог убить только Лапорте. Кто в легионе Лапорте? Вот это и нужно вычислить с железной логикой.

Хм, не идет.

Ну хорошо, такого нельзя требовать даже от настоящего детектива. Возможно, тут не обошлось без привидения. Кто эта женщина? Какая разница. Она ведь никого не убивала. Все очень просто, если потребуется, он докажет это с железной последовательностью. Все очень просто… Почему Мальца убила не она? Ответ: потому что не она, и все тут. Тогда кто же? Лапорте. А кто Лапорте? У этого графа такой вид— не то большой барин, не то барский лакей — и крутится вечно вокруг повозки… Хм… Вот он, враг номер один железной логики — граф.

Но вдруг у него возникла новая идея. О-ля-ля! Придумал! Его тут много раз путали с каким-то майором. Некий майор Ив. Что из этого следует? Что в легионе есть переодетый майор. Глупость какая. Зачем майору идти в форме рядового, если, надев свою форму, он может ехать верхом? Да, но этот майор хочет остаться инкогнито. Он выслеживает Лапорте!…

Есть!

Этот майор заметил, что его, Голубя, с кем-то путают, и решил, прекрасно, пусть себе путают. Поэтому к нему все пристают, а майор тем временем издали наблюдает.

Но кто же этот майор?

Посмотрим-ка сначала часы. Посмотрим, вдруг в них спрятана какая-нибудь записка, которая все разъяснит…

Голубь открыл часы. Ничего. Обыкновенные дешевые старомодные часы. Он открыл и заднюю крышку, но увидел лишь механизм. Спереди на циферблат когда-то, видно, упал тяжелый предмет, потому что местах в десяти он был надтреснут. В конце концов Голубь убедился, что в часах ничего не спрятано.

И все— таки. Часы значат чертовски много. Теперь в этом не может быть никаких сомнений.

Итак, подведем итоги: нужно узнать, кто из солдат Лапорте, кто майор и кто та красивая женщина, очень красивая, особенно когда злится.

Лапорте украл его рубашку и часы.

Майор выкрал вещи у Лапорте и вернул ему. Это очевидно… Нужно выяснить, стало быть, кто украл рубашку у Лапорте.

— Вернуть… Аренкуру… рубашку…

Глава девятнадцатая

1

…В ту же секунду Голубь был в палатке. Там лежали четверо метавшихся в жару больных. Лица у всех горели…

Один из них майор, точно.

Тот, кто говорил о рубашке!

…Посмотрим! Справа лежит добрейший доктор Минкус. Ну, он, конечно, не майор. Пьяница и тугодум, к тому же спит на ходу. Ему не до шпионских дел. Рядом какой-то бербер. А сзади двое других больных: сапожник Главач и парикмахер из Дании Рикайев.

Голубь подождал.

Вскоре Главач произнес:

— Рубашка… Аренкура…

Главач — майор Ив!

Браво, Голубь! Ты приблизился к решению проблемы. Этот незаметный Главач, который выдает себя за сапожника, на самом деле майор французской армии. Нюх — великое дело…

Голубь напоил больных. Он прикасался к ним голыми руками. Ему оставили карболку, но он ею не пользовался. Только так можно заработать тиф. Надел на себя чью-то рубаху. Пил из стакана, который принадлежал другому больному. Миллионов двадцать бацилл захлебнул. Прекрасно. Теперь можно и подождать, пока начнет болеть голова, помутится сознание. Это уже тиф.

Он сел перед палаткой и стал ждать. Просидел несколько часов.

Наконец вдалеке показался крытый брезентом грузовик. Ехали санитары. По прибытии в форт лейтенант Финли первым делом распорядился насчет доставки больных.

Сначала погрузили тифозных. Потом палатку и вещи.

. Голубь сел рядом с шофером. Он надеялся, что уже болен. Внимательно прислушался к своим ощущениям. И сокрушенно вздохнул.

Его мучило лишь одно неприятное чувство.

Чувство зверского голода.

2

Голубь не стал подниматься в спальню. Пошел погулять вокруг форта. Здесь был свободный выход, все равно далеко не уйти.

Он поспешил к туземцам. Женщина или заклинатель змей могли быть только там. Среди легионеров на марше не скроешься. Голубь проверил весь лагерь. Оглядел каждого человека, зашел в каждую палатку. Но их нигде не было. Разве что по воздуху передвигается эта женщина в одном-единственном костюме для верховой езды! А куда мог исчезнуть заклинатель змей? Не на воздушном же шаре он улетел! Проклятье!

Одно было точно. Здесь они нигде не могли спрятаться, а среди солдат их нет. Какой-то бородатый араб окликнул блуждающего легионера:

— Что ты ищешь, господин?

— Заклинателя змей.

— Который гадал белому господину в Мурзуке?

— Да, его.

— Он с нами не поехал. Остался в Мурзуке.

— Мать твоя… осталась в Мурзуке со всем своим семейством! Я в дороге беседовал с заклинателем!

— Исключено, господин…

Хм… Настоящий сумасшедший дом. Но есть же еще араб с кофе! Он тоже из этой компании. Это ведь он облил его водкой, чтобы обмануть гадюку.

— А скажи-ка, любезнейший, ты знаешь араба, который путешествует вместе с вами и потчует всех кофе?

— Абу эль-Кебира?

— Да-да. Абу эль-Кебира. Этого щуплого гимназистика с воспаленными глазами… Где он?

— Он умер вчера вечером… несчастный… Аи-аи, белый господин… нехорошо так ругаться…

Голубь повернулся к арабу спиной. С него довольно. Здесь спасует даже сыщик-виртуоз. Кончено. Все пути перекрыты. Часть людей исчезает, остальные умирают, как этот Абу эль-Кебир… Все умирают, только он один, для кого это так срочно и жизненно необходимо, не может умереть…

В дальнейшем оказалось, что его волнения были напрасными. Ат-Тарир предоставлял чрезвычайно благоприятные условия для всех, кто по какой-либо причине срочно желал умереть.

Пост располагался в нескольких сотнях метров от тропического леса, в голой пустыне, где уже с раннего утра температура поднималась до пятидесяти градусов. Даже для привычного к тропикам человека пребывание здесь оказывалось невыносимым. Но чтобы люди хлебнули еще и неведомого в пустыне горя, ровно на этом самом месте из ближайшего леса тянуло смрадом гниющих мангровых болот, плесневое дыхание чащи несло мучительные головные боли, разламывающий кости ревматизм и ядовитые испарения… Единственной положительной особенности пустынной жары — сухости, и той здесь не было. Густые пары леса катили на раскаленный форт свои влажные зловонные волны.

Голубь вернулся в гарнизон. На плацу почти никого не было. Он поднялся в комнату рядового состава. Легионеры спали, полумертвые от усталости. Поход всех основательно вымотал. Но где же, черт возьми, здешние солдаты?

Дежурный капрал чертил за столом какую-то таблицу, подчеркивая строчки с помощью карандаша и линейки.

— Скажите, пожалуйста, это правда, что здесь, кроме прибывшей роты, больше нет солдат?

— А я кто? Классная дама? Дурак!

— И сколько же тут человек, если не считать вас, господин унтер-офицер?

— За исключением тех, кто завтра умрет: я, майор, два унтера и девять рядовых, да еще я. Всего четырнадцать.

— Себя вы два раза посчитали. Или вы в двух экземплярах командуете?

Медлительный спокойный капрал поднял на Голубя глаза и незлобиво пробасил;

— Закрой рот!

Потом старательно выровнял линейку, провел черту и по слогам произнес то, что писал:

— Три чис-тых ши-не-ли. Точка.

Голубь растянулся на кровати. Значит, то, чему они не хотели верить в Мурзуке и считали байкой, выдуманной легионерами со страху, правда: из Ат-Тарира никто не возвращается. Сколько сюда уже посылали рот, а в живых осталось всего девять солдат. Лейтенанты и те все погибли…

…Капитан Гардон тоже размышлял над этой грустной статистикой. Он стоял перед майором. Делэй был изящным мужчиной, тонкокостным, хрупкого сложения, скорее лет шестидесяти, чем пятидесяти. Его отличали изысканные манеры. В деликатных делах всегда полагались на его мнение. Его приветливое маленькое личико светилось то лукавством, то иронией. Вот уже почти год он исполнял обязанности командира в этом ужасном месте, но лишь в последние недели почувствовал себя больным. Всегда веселое лицо его помрачнело, кожа приобрела желтоватый оттенок, и он расслабленно сидел в кресле, в пропахшей табаком ротной канцелярии. Перед ним стоял Гардон.

— А нельзя ли обеспечить для гарнизона более здоровые условия? — спросил капитан.

На усталом лице Делэя мелькнула лукавая усмешка.

— А как же… Я и сам думал об этом. Попросим у командования немножечко горного воздуха… — И, чтобы Гардон не обиделся на шутку, он тут же добавил: — Смиримся, мой друг, с тем, что на земле есть несколько точек, не оставляющих человеку шансов выжить. Окружающая среда не позволяет… У армии могут быть в этих местах определенные задачи, и тогда следует отбросить все второстепенные соображения. Здесь как раз такая ситуация…

Майор был слаб, да и вообще он не имел привычки много говорить. Обессиленный голос его затих, и, закрыв глаза, он откинулся на спинку кресла. Гардон нервно шагал взад-вперед.

— Я лишь тому удивляюсь, что люди здесь послушно мрут сотнями и никогда не случалось никаких мятежей.

— Бунт… здесь невозможен… На заднем дворе… форта… есть несгораемый шкаф с невероятно сложным Шифром… Восемь букв и восемь цифр… В шкафу водопроводный кран… Два раза в день… я сам открываю его… на час… Кроме меня, еще только один офицер знает… комбинацию… Если мой адъютант и я неожиданно умрем… тогда в двадцать четыре часа… гарнизон погибнет от жажды… и все заключенные тоже… Потому что в лес вода поступает отсюда… по отводной трубе.

— А где ваш адъютант? — испуганно спросил Гардон, и Делэй сразу понял, что имеет дело с трусом.

— Я последний офицер в форте, — ответил он. — Мой адъютант позавчера умер.

— Тогда скажите же мне его скорее… — вскричал Гардон, ужаснувшись от мысли, что больной старик может в любую минуту умереть и унести с собой в могилу тайну шифра.

— Поскольку теперь есть еще два офицера, а я в таком состоянии, что необходимо позаботиться и о помощнике командира, я скажу шифр одновременно вам и Финли.

Гардон нервно сглотнул. Скорей бы уж шел этот проклятый Финли! Ведь больной старик может с минуты на минуту умереть.

— Может, все-таки лучше скажете, господин майор…

— Зачем? Я еще протяну какое-то время… И потом… здесь не стоит бояться смерти. Она будет сто раз в день подстерегать вас в разных обличьях.

К огромному облегчению капитана, вошел Финли.

— Прошу вас, Финли, господин майор хочет сообщить нам шифр от сейфа…

— Да-да… — сказал Делэй и своими маленькими, сухонькими пальчиками неторопливо вынул из портсигара сигару. Аккуратно отломил кончик и закурил. Потом повернулся к Финли. — Финли… Финли… Вы не француз?

— Мой отец был англичанином, но родился я во Франции.

В этом до черноты загорелом офицере со строгим взглядом и резкими чертами лица была какая-то особая твердость. Ноздри его мелко подрагивали от сдерживаемого пыла.

— Прошу вас, Финли, — сказал Гардон, — господин майор хочет сообщить комбинацию шифра от крана с водой…

— Да-да… — отмахнулся майор. — Что касается здешней ситуации, то в Ат-Тарир посылают отбросы колониальной армии. Еще здесь есть каторжники… Количество арестантов неизвестно. С ними небезопасно вступать в связь. Хотя инженеров они кое-как терпят.

— А нельзя навести порядок?

— Мы загоняем арестантов в лес, но следить за няни не в состоянии…

Гардон задрожал, ибо майор вздохнул, ладонью потер грудь и с гримасой отвращения притушил сигару.

— Леса они не могут покинуть, поскольку продовольствия и воды им хватит не больше чем на час… Они должны строить дорогу, иначе не получат еды и питья. Но посылать туда отряды для проверки… или наказания… невозможно. Я устал и почти без сил. Всем распоряжаться придется вам. Поступайте по своему усмотрению так, как сочтете нужным. Не считайтесь со временем и людьми… Все, кто здесь находятся, будь то арестант, рядовой или капитан, поставили на своей жизни крест. — Майор кончил говорить. Потом черкнул что-то на бумажке. — Это вам нужно запомнить… Записывать нельзя… Хозяин положения тот, кто владеет тайной шифра… Если она станет известна… с вами в два счета расправятся…

Финли достаточно было бросить на бумажку взгляд. Гардон ходил взад-вперед, запоминая шифр. Но на следующий день мог открыть кран, лишь призвав на помощь Финли…

Глава двадцатая

1

В пять часов утра построение.

Латуре назначал посты, распределял дежурства и набирал конвойный отряд.

Хуже задания не было. Сторожить арестантов, прокладывающих дорогу через тропический лес…

Конвойный отряд состоит из пятидесяти человек в полном боевом снаряжении. Три взвода сменяют друг друга каждые восемь часов. Взвод располагается в самом начале дороги, между пустыней и лесом, и не спускает глаз с каторжников, солдатам приказано стрелять при малейшем неповиновении. Легионеры следят, чтобы восемь посыльных от арестантов забирали еду и другие необходимые вещи. Если к отряду приближается больше восьми человек, требование то же — стрелять.

Из— за сократившегося численного состава все унтер-офицеры и рядовые (не больше двадцати человек) получили назначение в конвойный отряд. Настоящими охранниками, впрочем, были вода и пища, от которых не оставалось ни крошки, чтобы припрятать про запас. Потому что у себя в лесу, вдали от поста, каторжники делали что хотели.

Когда легионера наказывали ссылкой в арестантскую колонию, это было равносильно смертному приговору; как только осужденный пропадал из поля зрения конвоя, его убивали. Солдаты прекрасно знали здешние порядки, и если кого-то, скажем, на неделю отправляли на travaux forces [каторжные работы (фр.)], у него отбирали удостоверяющий личность жетон. Когдасрок наказания истекал, в регистрационной книге гарнизона отмечали, что рядовой номер такой-то и такой-то выбыл из списков в результате смерти.

Полностью экипированный конвойный отряд в отупении сидел во дворе, когда раздался голос капрала, итальянца Батисты:

— Debout! En route! En avant, marche! [Встать! В дорогу! Вперед, марш! (фр.)]

Пятьдесят человек тронулись.

Один из лейтенантов, Илье, военный инженер, которого специально прислали на строительство дороги, пошел к каторжникам. Делэй предупредил его, что надо быть полюбезнее с арестантами, постараться завязать с ними дружеские отношения. Инженера они не станут убивать, он необходим для строительства. Но если он их чем-нибудь разозлит, ничто его не спасет.

Отряд отдает завтрак. Восемь каторжников угрюмо забирают тележку, никаких приветствий. Враждебные взгляды.

Легионеры мучительно страдают от жары. Из леса вырываются тучи комаров, среди остатков еды с жужжанием роятся мухи. Невыносимо. Все истекают кровью от укусов москитов.

Раздают хинин. Голубь тайком выплевывает свою порцию. Малярия ему обеспечена. Он с радостью терпит боль от укусов. Не может быть, чтобы среди комаров не оказалось разносчика болезни.

Вонь стоит страшная. От арестантов несет чумным духом. Облаченные в лохмотья скелеты толкутся, громыхают чем-то в лагере. Потом начинают что-то делать почти перед носом конвоя. Смотри-ка… Из рукавов у них вместо рук будто белые тростинки свисают, скулы так выступают, словно хотят проткнуть тончайший слой кожи, который на них еще остался…

Рядом с Голубем стоит Карандаш. Со своим обычным кретииским видом, но спокойно. Солдаты завидуют ему: парализованная нервная система почти нечувствительна к физическим страданиям…

— Прими хинин! — орет на него капрал Кобенский.

— Спасибо, у меня не болит голова…

Кобенский наотмашь бьет Карандаша по лицу. Рука у Голубя сжимается в кулак…

— Прими, не то башку размозжу!

— Тогда она будет болеть, — скалит зубы дурак, из носа у него хлещет кровь.

Голубь выходит из строя и вытягивается по стойке смирно.

— Разрешите доложить, этот солдат слабоумный.

— Что?! Докладывать здесь будешь?!. Почему… покинул строй?

Капрал заносит кулак, но рука Голубя едва заметно скользит вниз по ремню, словно он собирается взять наперевес. Кобенский хорошо знает людей и понимает: если он ударит, ружье слетит с плеча и штык вонзится прямо в него…

— Я уже принял хинин… — довольно сообщает Карандаш.

Но Кобенский орет:

— Гамберич! Пелли! Хаммер и Буйон! A moi! [Ко мне! (фр.)]

Это были солдаты из старого набора. Они тут же подошли вместе с унтер-офицером.

— Разоружить этого рядового и связать!

Голубь хладнокровно снес процедуру. Его швырнули на песок. Кепи слетело у него с головы, но никто его не поднял. Так он и лежал с непокрытой головой под палящим солнцем.

— Вы четверо отведите его в форт! На час к столбу… — жестко выговорил капрал. — Доложите фельдфебелю, что рядовой покинул конвойный отряд!

2

Солдаты со скукой наблюдали из окна за привычным зрелищем. До пояса раздетого Голубя привязали посреди двора к столбу. Подтянули за скрученные веревкой запястья так, чтобы кончики пальцев ног доставали до земли, потом закрепили веревку.

Через пятнадцать минут Голубь потерял сознание. Тогда его отвязали, окатили водой. В течение часа он четырежды терял сознание и четырежды все начиналось сначала. Потом его отнесли в казарму и швырнули на кровать. Латуре наблюдал за наказанием с непроницаемым выражением лица. Пусть теперь валяется, негодяй. Если до вечера не придет в себя, отправится на день в изолятор…

Латуре не поверил своим глазам, когда, зайдя через пятнадцать минут в столовую, увидел там сидящего за бутылкой вина Голубя, который весело наигрывал на гармошке…

— Рядовой! — заорал Латуре.

Тот вскочил. Фельдфебель продолжал тихим голосом:

— Послушайте, рядовой. В связи с донесением Кобенского вас полагается на двое суток приговорить к pelote [горбу (фр.)], но господин капитан надбавил еще три дня, с двойным весом и двухчасовым бегом…

Такого наказания не существовало. Никто не вынес бы этого. На самом деле pelote — это раз в сутки вода и хлеб и в полдень часовая пробежка с двадцатью килограммами камней в вещмешке. Однако Гардон, задавшийся целью избавиться от подозрительного солдата, потребовал для Голубя сорока килограммов, пяти дней и двух часов бега. Латуре ждал, что жизнерадостная физиономия рядового вытянется. Но не тут-то было! Глаза его оживленно заблестели, а рот расплылся в улыбке.

— Что вы смеетесь?! Глупец! Прощайтесь с жизнью!

— Разрешите обратиться, господин фельдфебель, благодарю за наказание.

Голубя закрыли в карцер, грязную сырую камеру. Лавки там не было. Вот теперь он и в самом деле окочурится и развяжется с этой темной историей. Что за дело, в конце концов, мертвому человеку до каких-то там запутанных, подозрительных событий? Он сюда прибыл затем, чтобы его родные получили причитающиеся им по страховке десять тысяч долларов. Это произойдет сразу же, как только у него от жары случится кровоизлияние в мозг или закупорка легких, и кончено. Спасибо капитану, он разрешил все его проблемы. Однако принесенный надзирателем хинин он на всякий случай выкинул. Хотя теперь не так уж важно схватить малярию. Достаточно будет и pelote. Но подстраховаться никогда не помешает. К черту хинин.

Днем, в пятидесятиградусную жару, взводный Батиста протрубил:

— Pas de gymnastique… en avant… marche! [Бегом… вперед… марш! (фр.)]

И Голубь побежал. Без особого труда. Легионеры в ужасе наблюдали из окна, как он бегает целых три четверти часа и лишь потом падает. Но через десять минут снова встает и бежит. Господи помилуй, целых полчаса! А потом три раза по пятнадцать минут. Латуре тем временем сидел где-то на складе и мрачно курил.

О чем он думал, останется тайной.

Словно какую-нибудь тряпку, втащили два легионера насквозь мокрого, потерявшего сознание Голубя в карцер и бросили его на грязный пол.

Латуре увидел Аренкура на следующий день, когда его привели из карцера. Наконец-то парень сломался! Щеки ввалились, глаза утомленные, голос хриплый…

— Эй вы, хвастунишка! — крикнул ему Латуре. — Можете попросить день отсрочки, если вы верующий: завтра Вознесение.

— Спасибо, mon chef. He стоит прерывать наказание, я помолюсь в карцере.

— Ну тогда… pas de gymnastique! Вы… чтоб вы сдохли! — в ярости выпалил фельдфебель и побежал на склад курить. — Нет, этот никогда не сломается… этот… этот…

Через два дня Голубь уже каждые пять минут терял сознание и чувствовал, что его сердце, сосуды и легкие вот-вот откажут. Завтра всей этой кутерьме конец… Сестричка Анетта и любимая матушка смогут жить, ни в чем не нуждаясь.

Стояла душная, смрадная ночь. Голубь полуживой валялся на грязных камнях. Где-то хрупала зубами крыса…

Бог с тобой, моя загадочная история… Как там было? Офицер гасит свет в комнате с мертвецом… Ламбертье ждет его у фонтана, и хотя Маккар не пришел… не беда!

Увидеть бы еще разочек ту женщину… Та женщина, она не такая, она… красивая! Или хоть спеть в последний раз… Тут дверь карцера открылась, и Голубь радостно подумал, что вот уже подступает безумие, а там и конец, потому что в карцер вошел араб, варивший кофе.

Тот самый Абу эль-Кебир, который умер!

Глава двадцать первая

1

Голубь лежал и смотрел, весь мокрый от пота, тяжело дыша… Он не мог даже слова сказать. Вот араб подходит к мешку с камнями… В окно светит луна… Прямо на его трахомные глаза, длинную, седую бороду… Смотри-ка… Перекладывает камни в котомку.

Эй!… Это еще что? Вместо камней он накладывает в мешок какие-то деревяшки!

Голубь собрал все свои силы и приподнялся.

— Кончай… иди отсюда… сопляк!

Абу эль— Кебир поднес к губам палец… Потом взвалил котомку с камнями на спину и шмыгнул за дверь.

Голубь продолжал беспомощно лежать… Нет, каков… Впрочем, его ведь все равно… А-а, ладно. Завтра он скажет капралу, чтобы ему вернули камни.

Голубь заснул.

Когда его утром разбудили, в голове гудело, он едва смог подняться на ноги. Так. Сегодня все будет кончено. Он вспомнил свой глупый сон. Умерший араб с камнями… Капрал поднял мешок и помог Голубю надеть его на спину…

Что это? Мешок был почти невесомым! Сорок килограммов камней, а тяжести не чувствуется. Но мешок раздут, как и прежде…

Нет, господа, так нельзя… Дайте же ему в конце концов умереть! Разозленный Голубь повернулся к капралу и…

У Батисты угрожающе сверкнули глаза. Застегивая ремни, он буркнул сквозь зубы:

— Молчи, собака… не то!

Вон оно что, тогда молчу…

Это другое дело. Тут особенно не поспоришь: если капрал замешан в пакостях покойного Кебира, тогда действительно придется молчать, не то Батисту отправят на travaux force.

С легким, как пушинка, горой вздымающимся вещмешком Голубь вышел во двор. Хорошенькое дельце, скажу я вам… Это в легионе-то!… Коррупция, панама и жульничество! Тьфу! Мог бы сообразить, прежде чем лезть сюда умирать. У них со страховыми компаниями все давно обдумано… Боже мой! Все, разинув рты глазеют, как он несется со скоростью серны… Ты давай поосторожней… у Батисты могут быть большие неприятности… Голубь упал.

Полежал, закрыв глаза, без всякой убежденности. Потом опять понесся. Через десять минут по возвращении в карцер явился Батиста с полной тарелкой еды и стаканом вина. Голубь хотел было напомнить, что его нужно держать впроголодь, на хлебе и воде! Но Батиста опять сверкнул глазами.

— Только открой рот… свинья… зарежу!

Когда срок наказания вышел, Латуре потребовал Голубя к себе. Господь Всемогущий! Этот негодяй потолстел!

— Rompez!… Rompez, мерзавец, не то… растопчу! «И почему они все такие грубияны?» — размышлял

Голубь, поднимаясь в спальню за гармошкой. В самом деле, что он такого сделал, что на него все кидаются?

Голубь продул гармошку, выкинул хинин и пошел в столовую.

2

Легионеры сидели притихшие. Это была самая мрачная, самая тихая столовая во всей колонии. Конвойная служба, однообразие жизни, одуряющая жара превратили солдат в сонные полутрупы. В зале носилось бесчисленное множество мух.

— Эй, господа! Да здесь прямо не столовая, а какое-то кладбище.

Оживленный возглас Голубя всколыхнул удушливый горячий воздух. Солдаты зашевелились. Тогда он заиграл:

Le sac, ma foi, toujours au dos…

Некоторые принялись подпевать. Дурачок Карандаш, растянув в улыбке рот, дирижировал, время от времени что-то выкрикивая. Все прыскали. Однако и этот день не обошелся без трагедии.

Очумелые солдаты парились во влажном, смрадном, тяжелом от табачного дыма воздухе столовой.

Протрубили построение конвойного отряда. Тут дверь распахнулась…

И влетел Троппауэр… Перепутанный, весь дрожа…'

— Ребята… мое ружье… пропало…

Все, пораженные, смолкли. Это значило — каторжные работы. Наверняка без надежды на снисхождение. Здоровяк поэт растерянно обводил собравшихся своими грустными, телячьими глазами…

Пенкрофт швырнул на жестяную стойку франк И тихонько вышел. Хильдебрант остался сидеть.

— Что за глупости ты несешь?! — накинулся на Троппауэра Голубь. — Что значит — пропало ружье? Это тебе не сказочная фея…

— Я… я приставил его к сошке. Надо в конвой, а я… не могу найти… Пропало…

В дверь долбанули прикладом. Патруль!

— Рядовой! Почему не явились на построение? Через пять минут в рабочей одежде на допрос!

…Даже гармошка Голубя онемела. Лучший друг, поэт с головой как арбуз и плечами каменотеса отправляется после обеда на каторжные работы!

Его приговорили к двум неделям, но это в конечном счете не имело значения. Его убьют в первый же день. Латуре разрешил ему напоследок поговорить с Голубем.

Но тот не мог говорить. Только часто сглатывал слюну — что-то сжимало горло — и долго не выпускал руку друга из своей. А Троппауэр улыбался. Поминутно облизывая свой большой, клоунский рот. Он был такой безобразный и такой милый. Поглаживал в смущении сизую щетину на обезьяньем подбородке, переступал с одной косолапой ноги на другую — и наконец отдал Голубю пачку листков.

— Мои произведения, — сказал он взволнованно, — избранный Троппауэр, сто десять опусов. Сохрани их. Это твой долг перед потомством…

— Встать! — крикнул капрал, и Троппауэр ушел с конвойным отрядом.

От места, где дорога сворачивала в лес, он пошел один. Через несколько минут поэт скрылся из виду. Все понимали: навсегда.

Переваливаясь с ноги на ногу, Троппауэр все дальше углублялся в чащу. Лейтенант Илье в тот момент как раз наблюдал за арестантами, заливавшими расчищенный участок земли холодным битумом.

— Рядовой номер тысяча восемьсот шестьдесят пять прибыл на две недели на каторжные работы.

Лейтенант отметил что-то у себя в блокноте и кивнул.

— Идите к бунгало. Троппауэр пошел…

Вскоре офицер перестал различать его спину за толстыми деревьями. Илье вздохнул. Он знал, что никогда больше не увидит этого солдата. Ужасно. И ничего не сделаешь. Дорогу нужно построить любой ценой.

…Троппауэр еще издали разглядел насмешливую и зловещую толпу арестантов возле бунгало. В груди заныло…

Какой— то здоровенный тип угрожающе помахал ему кулаком. У этого полуголого Тарзана был костлявый, лошадиный череп и борода Деда Мороза, спускавшаяся до самого пояса. В руках он подбрасывал дубинку.

— Братцы! Еще одним солдатом меньше… — воскликнул Тарзан. — Но его надо будет подальше зарыть, а то прошлый приманил сюда гиен.

И он пошел навстречу приближавшемуся поэту, чтобы первым ударить его. Не сбежать ли, мелькнула у Троппауэра мысль. Но куда? Кругом непроходимая чаща. И он продолжал идти прямо на каторжника.

— Собака! Дерьмо, кровопийца! — выкрикнул похожий на Деда Мороза дикарь и поднял дубинку. Но кто-то схватил его за руку и отшвырнул в сторону, словно кулек с леденцами.

— Этого человека не трогать!

Одетые в лохмотья, полусгнившие скелеты все ближе подступали к ним, что-то угрожающе восклицая…

Перед Троппауэром, расставив руки, стоял корсиканец Барбизон.

— Это тот самый легионер, который дал воды, чтобы я напоил тебя, Грюмон. Это он дрался из-за нас с Жандармами. Тот, кто его хоть пальцем тронет, будет иметь дело со мной. Клянусь Мадонной…

Сама по себе угроза корсиканца не возымела бы никакого действия. Полуголый Дед Мороз отступил лишь тогда, когда услышал, что солдат дал воды арестанту. Эти едва живые, полупомешанные люди в своем истерическом состоянии с легкостью переходили от оголтелой злобы к чувствительности. Теперь они хлопали Троппауэра по плечу и подмигивали ему.

Могучий поэт высвободился из их объятий и, улыбаясь во весь рот, сказал:

— Тогда, с вашего позволения, я прочитаю вам мои стихи, — и вытащил из кармана грязный листок бумаги. — Гюмер Троппауэр. «Рассветные розы над Сахарой».

Арестанты испуганно смолкли.

Голубь до крови был искусан москитами, но хинин по-прежнему летел в мусор. Он не выпил ни грамма. В отличие от Рикайева, который, остерегаясь малярии, принял такое количество хинина, что начал глохнуть. Голубь же с готовностью подставлял себя комарам, поскольку знал, что попасть в лазарет с малярией равносильно смерти.

Но вечером в столовой его опять терзал отнюдь не жар, а невыносимый голод. А когда наконец принесли ужин, Рикайев вдруг забился в лихорадке на полу, подскакивая чуть ли не на полметра, и его стиснутые зубы скрежетали так, словно терлись друг о друга два шершавых камня.

Стоило врачу лишь взглянуть на датчанина, как он тут же, махнув рукой, определил: «Малярия…» И Рикайева унесли…

«Честное слово, судьба дурачит меня, — с горечью подумал Голубь. — Но мне все равно надо умереть!» — твердил он про себя, заглатывая огромными кусками ужин.

Бедный Троппауэр! Его стихи Голубь убрал в клеенчатый мешочек, в котором хранил бумажник Гризона и костяной жетон с цифрой 88.

В столовую тем временем приплелся Главач. Он только что оправился после приступа лихорадки, который приняли за тиф. Мучимый угрызениями совести, Главач робко подсел за столик к Голубю. Он на самом деле был сапожником. Два года назад он поджег свою мастерскую, и страховая компания добилась его заключения. Выйдя из тюрьмы, Главач вступил в легион, и ему даже в голову не приходило, что фантааер Голубь подозревает в нем в связи с кражей рубашки переодетого майора секретной службы.

Гелубь щелкнул под столом каблуками и подмигнул. Он только сейчас сообразил, что не видел Главача после того, как узнал, что тот майор Ив. Конечно, этот мнимый сапожник ни о чем не догадывается, ведь он был в беспамятстве. Голубь еще раз подмигнул испуганному Главачу и, наклонившись к самому его уху, прошептал:

— Я все знаю…

Сапожник побелел… Сейчас история с рубашкой выйдет наружу!

— Не понимаю… — дрожащими губами едва смог выговорить он.

Голубь снова подмигнул и значительно произнее шепотом:

— Рубашка!… Вы проговорились в бреду… Главач весь задрожал и уцепился за стул.

— Умоляю… я… я… если узнают…

— Можете на меня положиться… Я человек слова…, И отличный сыщик… Уж поверьте мне…

— Прошу вас… — лепетал Главач, — мне Шполянский велел… я, правда, ни при чем…

— Хорошо-хорошо… Главное, что вы можете на меня рассчитывать. Я чуть было не стал морским офицером. Темляк у меня отобрали, но любовь к родине нет. Vive la France… — И он приложил палец к губам. — Я умею молчать. Но еще раз повторяю: можете на меня рассчитывать. До свидания… господин майор!

И он выпорхнул за дверь. Главач сидел ни жив ни мертв и вытирал ручьями лившийся с него пот. Господи… Ну и влип он в историю, если этот парень действительно сошел с ума.

Глава двадцать вторая

1

Физиономия капитана Гардона окончательно приобрела зеленовато-коричневый желчный оттенок, тот противоречивый колорит, который дают жаркое солнце и стремительно развивающееся малокровие, — сочетание восковой бледности и креольского загара. Голова у него трещала целыми днями, и лишь обилие водки помогало как-то скрасить эту убийственную службу.

От безделия, бессильной злобы и раздражения Голубь стал для него настоящей манией. Еще в пустыне Гардон вбил себе в голову, что «этого подозрительного типа» необходимо уничтожить. А ему то и дело докладывают, что он как ни в чем не бывало перенес очередную смертельную пытку! Гардон бесился, что, несмотря на травлю целой команды унтер-офицеров, Голубь все еще жив, это здесь-то, где смерть раздают направо и налево! Ненависть к легионеру, которую Гардон объяснял себе бдительностью, поглотила капитана целиком, он даже забыл о других своих горестях.

Вот и сейчас Голубь попался ему на глаза. Идет и свистит! Гардон как рявкнет:

— Рядовой! Где ваш ремень?

Голубь стоит перед ним на раскаленном плацу форта.

— Я сейчас отдыхаю, mon commandant, — отвечает с»н.

— Где ваш ремень, я спрашиваю?

— После бега с выкладкой я всегда оставляю его сушиться, чтобы воск не расплавился.

— Доложите взводному, что вы вышли во двор без ремня. Rompez! [Здесь: петля (фр.).]

Кобенскому доставляло кучу хлопот то, что этот легионер все еще вертится под ногами. Он прекрасно понимал капитана, и уж никак не его молитвами Голубь по-прежнему оставался в живых.

Он с искаженным от злобы лицом выслушал доклад Аренкура, потом гримаса перешла в какую-то зверскую усмешку.

— Ну теперь я с тобой расправлюсь! Гнусная свинья! На двадцать четыре часа en crapaudine!

Фельдфебель Латуре пошел к капитану: даже два с половиной часа «петли» — запрещенный срок. А двадцать четыре в этом климате означают не что иное, как мученическую смерть. Он не берет на себя такой ответственности. Однако капитан устроил ему настоящий разнос:

— Мы с вами не в тылу! Здесь особые обстоятельства и многое делается против правил. Но иначе нельзя.

Латуре пошел за пленником. Тот уже ждал его в рабочей одежде… и… nom du nom… улыбался!

— Аренкур! Вас приговорили на двадцать четыре часа к «петле». Должен сказать, что я здесь ни при чем… И если… Что вы улыбаетесь! Осел! За двадцать четыре часа вы десять раз успеете умереть!

«Господи, расщедрись наконец хоть на один раз! Хоть на один», — молился про себя Голубь и был определенно счастлив.

Его повели на гауптвахту. Рядом с караульным помещением у ворот какой-то унтер-офицер колотил пряжкой Шполянского, господина графа.

— Ах ты, собака! Заснуть на посту! Дерьмо… Из-за тебя господин лейтенант меня накажет, мерзавец… спать на посту!

Слабые физически люди после еды часто впадают в тропиках в состояние полуобморочного сна. С этой сонливостью невозможно бороться, любые ухищрения напрасны. С окровавленным лицом Шполянский упал на землю.

— Свяжите Шполянского на два часа заодно с другим негодяем.

En crapaudine — средневековое наказание. У лежащего на животе человека связывают запястья и лодыжки и стягивают их так, до тех пор пока ступни не соприкоснутся с кистями. В такой позе человека заталкивают в яму и сверху закрывают.

Лежа на животе в яме, Голубь чувствовал, как кровь бросается ему в голову, а сердце бешено бьется.

Рядом с ним, тоже связанный, лежал, несчастный Шполянский. На солнце было выше пятидесяти градусов, что в Сахаре не редкость. Яму накрыли брезентом. Через полчаса в ней будет страшная жара.

Хм… Кровь отлила от головы, а сердце бьется вроде бы нормально. Да, двадцати четырех часов может и не хватить, чтобы умереть…

— Аренкур… — простонал Шполянский, — я не вынесу… двух часов…

— Да брось ты! Два часа так даже в карты играть можно. Не говоря уже о губной гармошке.

— Но у меня… расширение аорты…

— А зачем было тащиться в Сахару, если ты такой нежный? Старайся не двигаться, тогда кровообращение замедлится и веревка не будет так сильно резать.

— А ты… зачем… шевелишься?

— Хочу умереть…

Под брезентом становилось все жарче, а выдыхаемый двумя солдатами углекислый газ делал пребывание в этом пекле совершенно убийственным. От брезента несло жаром, как от натопленной печки, но наружу тепла он не пропускал.

— Аренкур… — выдохнул Шполянский, — послушай… Я должен рассказать тебе… что знаю… Сказать тебе… кто я… перед смертью…

— Офицер гвардии и растратчик или маркграф и убийца. Все едино…

— В Польше я был государственным человеком…

— Министерским советником?

— Нет… Палачом…

— Прости, как ты сказал?

Господин граф — палач? С его-то внешностью? Но почему? Почему бедный Троппауэр — вылитый палач — и поэт. А граф похож скорее на поэта, а палач… Да, неплохо у нас тут обстоят дела с таинственными незнакомцами.

— Я был палачом… Это у нас наследственная профессия, передается от отца к сыну…

— Не бери в голову…

Шполянский глубоко вздохнул. Повернулся на другой бок, от чего ему стало немного легче.

— Так слушай, Аренкур… хотя я ее и не достоин.,, я решил украсть у тебя рубашку…

— И ты тоже?… Что, вся рота хочет ходить в моем белье? — Задохнувшись, он смолк. — Чертовски тяжело все-таки.

— Один солдат вызвался добыть ее для меня… И добыл… но тут меня накрыл Пенкрофт. Он сказал, что, если я не отдам ему рубашку, он донесет… а ты знаешь… как здесь обходятся… с ворами… Я был в его руках…

Фу, проклятье… Ну и жарища…

— Он взял рубашку… А я, сумасшедший… открыл ему мою тайну… рассказал о моем изобретении… Ведь меня выгнали… за изобретение…

— Нечего было изобретать… Государственный человек должен жить своим призванием…

— Знаешь… Беда в том… что я относился к своему делу… как человек религиозный… Я… хотел казнить… без боли… я придумал одну вещь… Но они не согласились… А это… ужасно… когда человека вешают… поверь мне…

— Ну.,, раз ты говоришь.,.

— Я думал… если докажу им… они согласятся… и один раз попробовал… пока приговоренного еще не повели… на эшафот… но что-то не вышло… и меня выгнали… С тех пор я усовершенствовал изобретение… и живу лишь надеждой… отдать его на благо человеку… Преступник не должен страдать во время казни… Я затем и вступил в легион… чтобы тут… если встретится смертельно раненный или больной… испробовать…

У Голубя вдруг мелькнуло подозрение.

— Скажи! Ты все шептался с санитаром… Когда Малец лежал раненный…

— Да… я с ним договорился… что если врач откажется… то он мне разрешит… попробовать…

— Так это ты его убил?!!

— Нет… Потому что… когда я собрался… Это такая длинная, изогнутая проволока… с зажимами. Зажимы съемные, и когда кладешь проволоку… на тело… каждый зажим… попадает на основную вену… Стержень специально так… изогнут… нажимаешь сверху на захват… и все зажимы закрываются… все вены… в секунду оказываются… перекрыты… сердце сразу останавливается… умирает мозг… дыхательные органы… все, больше не могу…

— Ты мне про убийство расскажи, — задыхаясь, выговорил Голубь.

— Санитар сказал… что Мальцу лучше… и есть надежда… и я не стал пробовать. Но этот мерзавец… стащил у меня… зажим… и… и… убил…

— Пенкрофт?!

— Он… — Шполянский взметнулся в воздух и с хрипом упал вниз. Потом с судорожным вздохом добавил:— Но у него есть еще одно имя…

— Лапорте!

— Д-да!… О-ох!

2

Так, значит, Лапорте — это Пенкрофт? Кто бы мог подумать… О, какой же он дурак!… Ведь когда он играл в Мурзуке «Si I'on savait», Малец выкрикнул «убийца» и бросился на Пенкрофта…

Голубь еще видел, как Шполянского развязывают и окатывают водой…

Он уже умер или пока нет?…

Его опять закрывают… Он чувствует на губах пену… Сколько, интересно, прошло времени? Кругом темно… Кровь с шумом стучит в виски, и… он теряет сознание… «Кончено… Слава Богу, наконец-то кончено…» — последняя рефлекторная мысль, мелькнувшая у него в мозгу…

Очнулся он на больничной койке. Над ним заботливо склонился врач. Вместе с капитаном. Рыжий санитар держит на вытянутой вверх руке лампу. Сзади фельдфебель Латуре. Что это? Он вынес все двадцать четыре часа?

Ему льют в рот бренди. Сразу становится тепло, кровь приходит в движение. Черт бы побрал этот его несокрушимый организм!

Полковой врач случает сердце.

— Этот человек из железа. Сердцебиение уже ритмичное…

— Фельдфебель… — говорит капитан, — когда больному станет лучше, проводите его в канцелярию… Желаю вам выздоровления, мой друг…

Что?!. Что значит «мой друг»? И «выздоровления»? С каких это пор капитан так нежен с ним?… Что случилось? Или они все-таки сговорились со страховщиками, чтобы не дать ему умереть? Что опять за штучки?…

Но у него пока нет сил говорить.

А случилось вот что. В четыре часа дня Голубь потерял сознание. В половине пятого за ним пришел караульный отряд с капитаном во главе. С ними был полковой врач и санитар с носилками. Приди они получасом позже, Голубя уже не было бы в живых.

Причина же в том, что Финли доложил больному Делэю о наказании, которому подвергли рядового, проявившего мужество во время марша.

— Что?! — вскричал майор. — На двадцать четыре часа?! Унтер-офицер! Вызовите ко мне капитана!

Гардон едва не бросился на Финли с саблей. Но майор заступился за лейтенанта.

— Это я попросил Финли докладывать мне обо всех наказаниях, — сказал он. — Так что не в его власти было скрыть случившееся.

— Ну что ж… По моему глубокому убеждению, это рядовой шпион. При назначении меня предупреждали, чтобы я присматривался здесь к подозрительным личностям, и поскольку я не могу доказать виновность рядового, а она несомненна, остается одно — уничтожить его! Что человеческая жизнь и служебные предписания по сравнению с высшими стратегическими интересами!…

— Если все так, как вы говорите, — сказал майор, — надо было уже давно проверить вещи легионера. Финли, трубите построение и, пока люди будут на плацу, обыщите его вещмешок.

— Я тоже пойду, — сказал капитан.

…Развязав клеенчатый мешочек, они первым делом наткнулись на стихи Троппаузра. Потом нашли жетон майора секретной службы под номером восемьдесять восемь. Генштаб, управление «Д»…

Гардон стал мертвенно-бледным…

Сложив все вещи обратно, он принес маленький мешочек и его содержимое в канцелярию.

— Так вы думаете… — пролепетал он.

— Я думаю, — ответил Финли, — что в управлении «Д» генштаба в ранге майора служит лишь один офицер, Ив. Я думаю, что человек, которого вы приговорили к «петле», майор Ив.

— Но… кто же… кто… приговорил его к «петле»?… Эй, фельдфебель!… Стража!… Врача и носилки!… — он быстро сунул Финли мешочек. — Прошу вас, закройте в сейф.

Финли закрыл вещи в сейф и отдал ключи Гардону, который тут же отправился за Голубем.

…Чувствуя необыкновенный прилив сил и именно поэтому опечаленный, Аренкур стоял перед капитаном.

— Рядовой!… Тут некоторые скоты гнусно обращались с вами. Они будут наказаны. Латуре навечно пойдет в конвой, а двух унтер-офицеров я отправил в одиночку. — Немного тише Гардон добавил: — Меня предупреждали при назначении, что моя помощь может понадобиться некоторым доверенным лицам… Передо мной раскрыли карты, поскольку… у меня есть стратегическое чутье… Скажите мне, какие у вас пожелания, и я все исполню…

Голубь ничего не понял из речи капитана, но, не колеблясь ни секунды, выпалил:

— Моего друга Троппауэра послали на каторжные работы…

Гардон опять побледнел. Дьявол, еще один из секретной службы. Не хватает ему вляпаться здесь в историю, вроде капитана из Айн-Сефры… Фу, как неприятно!

— Почему вы не доверились мне раньше, май… рядовой? Этот человек наверняка уже мертв… Виной тому жестокость Латуре и в первую очередь Финли… — Капитан снял трубку. — Караул?… Пусть конвой передаст арестантам, что они не получат ни капли воды до тех пор, пока не пришлют посланного на каторжные работы легионера. По крайней мере сообщат о его судьбе… — Он положил трубку и направился к сейфу. — Мы тут хранили некоторые ваши вещи… Если угодно, вы можете взять их… Я не хотел, чтобы они попали в чужие руки.

Гардон в изумлении отступил. Отделение сейфа, где лежал клеенчатый мешочек, было пусто.

Глава двадцать третья

1

— К сожалению, вещи исчезли, — сказал капитан Голубю, — но если у вас есть какая-либо нужда… можете смело мне сказать…

— Мне бы, господин капитан… в первую очередь с Троппауэром…

— Ах да, этот второй солдат… — Зазвенел телефон, Гардон снял трубку. — Да? Прекрасно. Пусть конвой выделит патрульных, и они немедленно приведут его в форт. — Положив трубку, он с удивлением посмотрел на Голубя. — Небывалый случай. Солдат по фамилии Троппауэр жив. Если хотите, можете пойти встретить его…

— Ура! — воскликнул Голубь, позабыв обо всем на свете, и бросился бежать…

Троппауэр вернулся слегка похудевший, но улыбающийся и почти не обремененный одеждой. Они с Голубем долго обнимали друг друга.

— Как тебе удалось остаться в живых? — спросил Голубь.

— Очень просто. Меня не убили, — радостно сообщил поэт. — Видишь, как полезно иногда дать по морде жандарму. У меня до сих пор руки чешутся, когда вижу этого расфуфыренного Бенида Тонгута. Тот бандит с Корсики, которому я дал воды, составил мне протекцию. Он похлопотал перед одним полуголым господином, чтобы меня не убивали… Но… знаешь… Есть один щекотливый вопрос… Эти каторжники так странно себя вели…

— Неужели не слушали тебя, когда ты читал стихи?

— Нет, это дело я уладил довольно легко, но они… понимаешь… хотят бунтовать…

— Что?!

— Я толком ничего не знаю. К ним там ходил один пигмей. Они в лесу живут… К каторжникам должно прийти племя сокота. Надо только дождаться, когда Нигер спадет. Тут-то каторжники и восстанут. В форте многие солдаты об этом знают… Кобенский замешан в дело и этот Хильдебрант.

— Ну а как же с водой?… Вода ведь у офицеров.

— Должен кто-то приехать и привезти подрывника, Они взорвут трубы и получат доступ к воде.

— Что же нам делать?… Если выдать каторжников, мы можем навлечь беду на многих легионеров. Но я все-таки французский кадет…

— А я художник, а художники известны своей любовью к родине. Черт его знает, что тут можно сделать. Доносить на товарищей, конечно, нехорошо…

— Я знаю, что мы сделаем. Мы посоветуемся с одним майором. Я тут разоблачил переодетого майора. Ему можно довериться.

— Кто такой?

— Главач! — торжествующе ответил Голубь.

— Никогда бы не поверил… — удивился Троппауэр. — Сапожник Главач?… Лучше ничего не мог придумать.

Они пошли к Главачу, который горевал в столовой за бутылкой вина… Голубь подсел к нему за столик.

— Беда… — зашептал он Главачу в ухо. Тот побледнел.

— Так я и знал, что этот Шполянский продаст… — сказал он, решив, что поляк доложил о краже рубашки по начальству.

— Речь не о том. Вот Троппауэр, ему вы можете доверять, он поэт. На послезавтра планируется восстание. Что ты здесь вертишься? — накинулся Голубь на подавальщика. — Принеси лучше бутылку вина.

Темнокожий юнец отошел к стойке и стал наливать в бутылку вино.

— Не понимаю… — сказал Главач. — Чего вам от меня нужно?

— Послушайте… нам необходим вам совет. Готовится бунт, солдаты хотят захватить форт…

Мальчишка-араб принес вино и стал разливать его по стаканам.

— Нужно что-то предпринять, — напирал Голубь. — Поймите, господин майор…

— Но позвольте… — опешил Главач.

— Прошу прощения… — опомнился Голубь. И опять в ярости зарычал на подростка: — Ты уберешься отсюда когда-нибудь?

— Вы должны сказать нам, что делать, — подбодрил Главача Троппауэр.

Тот нервно потер себе лоб. Знать бы, чего им нужно. Дрожащей рукой он поднес вино ко рту и залпом выпил.

— Ну, первым делом… Кто зачинщики? И… еще… сколько тех, кто не бунтует?… — робко выговорил он в страшных терзаниях.

— Отлично. Мы узнаем, кто замешан в бунте.

— Или, — вступил в разговор Троппауэр, — найдем тех, кому можно доверять. Это уже половина победы.

— Победа! Выпьем за победу, — оживился сапожник, поскольку пользовался любым случаем выпить.

— На нашей стороне Надов и Рикайев, — начал перечислять Троппауэр.

— И еще Шполянский, — продолжил Голубь. — У человека, получавшего пенсию, должна быть преданность государству. Потом доктор Минкус, тоже хороший парень, еще этот старый рубака Пилот…

— За его здоровье! — с радостью выпил за Пилота сапожник.

— Я знаю, о чем вы думаете, — самолюбиво посмотрел на Главача Голубь и снял рубашку, поскольку жара стояла невыносимая. — Вы планируете, что мы соберем верных людей и в случае необходимости восстановим порядок.

— Что-то вроде того… — неуверенно поддакнул сапожник.

— Каторжники все на их стороне и среди легионеров тоже многие, — вставил Троппауэр.

— Я думаю, нам лучше сначала сделать вид, что мы тоже на их стороне, — сказал Голубь, — вы не согласны?

— Ну почему же… — с муками выдавил из себя сапожник, — только… надо осторожней… За ваше здоровье!

— Не беспокойтесь, — заверил его Голубь и надел рубашку. — Пойдем, — сказал он Троппауэру.

Они дружно кивнули Главачу и пошли искать Пилота.

— Умный человек, сразу видно, — сказал Троппауэр, когда они уже были во дворе.

— Что ты хочешь… Майор секретной службы… Но этому Пенкрофту-Лапорте я бы с радостью свернул шею. Только Шполянского жаль впутывать в историю… Поэтому пусть пока походит на свободе… Ты что?

Поэт смущенно потирал свой обезьяний подбородок.

— Я знаю, тебе тяжело с ними расстаться, — сказал он, потупив взор, — но все-таки прошу тебя, верни мне стихи, которые я отдавал на хранение…

Голубь молчал. Как сообщить поэту ужасную новость?

— Друг, — сказал он наконец убито. — Мужайся…

— Боже!

— Стихи были в клеенчатом мешочке, и их украли… — Они стояли, не произнося ни звука. Поэт тяжело вздыхал. Голубь попытался утешить его: — Там еще был мой бумажник… с пятнадцатью тысячами франков.

— Ах, что деньги! Негодяю нужны были… мои стихи. Какие тут могут быть сомнения, ведь он хотел убить меня из-за них… О…

По щеке Троппаузра скатилась слеза…

Они молча пошли рядом. Пилот был в спальне, в чем мать родила. Даже этого бывалого легионера измучил зной.

— Послушай, старый вояка, — начал Голубь, — тут некоторые затевают грязное дело. Не знаю, как ты, а я даже в этом подлом месте останусь верным солдатом Франции. Что ты насчет всего этого думаешь?

Пилот помедлил.

— Чего вы хотите?… Если нужно драться, можете на меня рассчитывать, но никого предавать…

— Об этом речи нет, — успокоил его Голубь.

— Только драться, — мечтательно произнес поэт, облизывая губы.

Потом друзья отыскали Шполянского, который в тот день вышел из больницы.

— Послушай, — стал объяснять ему Голубь, — ты человек государственный и обязан быть верен родине. Позор всему заплечному цеху, если хоть один из его представителей окажется недостойным носить котелок и черный галстук.

— Господа, — благородно заявил Шполянский, -вы можете положиться на меня. Моя верность вне сомнений. Я в своей жизни повесил не одного мерзавца, но только из любви к родине.

— А также доказал, — продолжил поток восхвалений Голубь, — что можешь быть солдатом, даже если все веревки оборвутся…

Минкус, Надов и выздоровевший после лихорадки Рикайев примкнули к ним. Их Голубь настроил в свою пользу признанием, что Главач — майор секретной службы и, по его сведениям, к ним следует карательный отряд. На Главача все теперь смотрели другими глазами, и многие даже с удовольствием оплачивали ему выпивку. Сапожник не понимал причины своей неожиданной популярности, но легко примирился с ней, ибо питал к вину самые нежные чувства.

— Теперь пойдем в столовую, — сказал Голубь, поскольку пара-тройка людей у них уже была, а он видел, как давит на Троппауэра пропажа стихов. — Я тебе сыграю отличную песню.

Но поэт продолжал мрачно идти рядом с ним и тяжело вздыхать.

— Лучшие мои стихи украли. Там был мой эпос «Завтра рота тренирует кисти рук». Тебе он так нравился…

Они сели за столик в углу. Им принесли вина, и Голубь полез в карман за гармошкой.

Но ее там не оказалось.

Вместо гармошки он вытащил бумажник Гризона с майорским жетоном, пятнадцать тысяч франков, блокнот и вырезку из газеты…

Голубь глупо уставился на ворох вещей.

— Что это? — спросил Троппауэр.

— Вещи, которые… были в клеенчатом мешочке… Который пропал из сейфа… А теперь они в кармане!

— Мои стихи! Они ведь тоже были там! — в волнении воскликнул поэт. — Смотри скорей в кармане!

Но напрасно Голубь шарил. Стихов не было.

— Нету… — пробормотал он. — Все отдал обратно… даже пятнадцать тысяч франков…

— Так я и думал, — горько сказал поэт, — он знал, мерзавец, что ему нужно. Станет он цепляться за какие-то пятнадцать тысяч франков, когда у него есть почти все подлинники Троппаузра.

Губы у него дрожали, а большие серые глаза влажно блестели…

2

Голубь угрожающе поднялся.

Так— так! Никто другой, кроме как мальчишка-араб, который постоянно вертелся возле стола вокруг снятой рубашки, не мог подсунуть ему вещи в карман! Но куда же подевался этот шпаненок?

Голубь оставил Троппауэра и, ни слова не говоря, направился за стойку, к кухне. Там никого не было. Он пересек кухню. Вышел в небольшой, окруженный каменной оградой дворик, где чистили картошку и выливали оставшуюся от мытья посуды воду.

Вот он! Стоит и чистит ботинки.

Голубь схватил его.

— А ну, признавайся, чертенок, не то сверну тебе шею! Как к тебе попали эти вещи?

— Я все скажу… только отпустите меня… господин…

Но стоило Голубю чуть разжать пальцы, как мальчишка выскользнул у него из рук и по узенькой тропинке помчался к дому. Голубь схватил его за запястье… Их руки едва не прищемило дверью. Но парень вырвался и влетел в комнату, где жил маркитант. Голубь надавил плечом на дверь, с легкостью выломал замок — и вот он уже на пороге.

В живот ему уперся здоровенный унтер-офицерский револьвер, который подрагивал в трясущихся мальчишеских руках…

— Только троньте, застрелю!

Голубь с удивлением смотрел в отважно сверкающие глаза темнокожего подростка. Потом перевел взгляд на его руки. И обомлел. Там, где рука задела за дверь, кожа была белой и на ней виднелось треугольное родимое пятно! Призрак! Это вовсе не темнокожий мальчишка-араб, а белая женщина! Голубь в волнении отступил.

— Извините… я не знал… что…

Мальчишка проследил за его взглядом… И в испуге прикрыл на руке пятно. Стало тихо.

— Ну и глупая я… — грустно сказала женщина. — Понятно было, что вы догадаетесь, если положить все обратно в карман…

— Знаете ли, — небрежно махнул рукой Голубь, — я со всем этим делом стал первоклассным сыщиком. Так что извольте принять это к сведению. А теперь скажите мне, кто вы. Потому что я упорно не хочу верить в привидения… Женщина на секунду задумалась.

— Магда Рюсель… Исследователь, которого подло убили, был моим отцом, а мать позже… вышла замуж за доктора Бретая.

— Теперь все ясно… потому вы так похожи на нее… и это родимое пятно…

— Прошу вас… Я сейчас ничего не могу вам рассказать. Я долго думала, что вы… предатель. Например…когда просила часы… там, в оазисе. Вы ведь помните?…

— Смутно… — недовольно ответил Голубь и закашлялся…

— Потом я убедилась благодаря одному человеку, что вы… абсолютно… порядочный и…

Голубь с сияющими глазами шагнул к ней и взял за руку.

— Я давно ждал этого разговора… И должен вам. сказать…

— Нет, не говорите ничего, — перебила его девушка и пунцово покраснела.

— Ах да… конечно… часы… если угодно…

— Ничего… Держите их у себя… но прошу вас, — ома добавила с искренней тревогой, — будьте осторожны, вас за них хотят убить…

— Но почему-то все никак не убьют! — огорченно воскликнул Голубь.

Запела труба. Отбой.

— Когда я вас увижу?… — быстро спросил Голубь.

— Возможно… еще представится случай… Позвольте мне самой решить. Я сейчас не принадлежу себе, но обещаю вам, что скоро увидимся…

Девушка не стала бы противиться, если бы Голубь поцеловал ей руку. Но у него, кажется, и в мыслях такого не было.

Глава двадцать четвертая

1

Было видно, что солдат форта охватило какое-то странное беспокойство. В углах перешептывались.Безжалостный Кобенский ходил с рядовыми чуть ли не в обнимку, а те злобно косились на Латуре и Батисту и шушукались за их спинами.

Вечером Финли докладывал больному Делаю о донесениях унтер-офицеров. Стоило майору почувствовать себя лучше, как офицеры собирались в его комнате на чашку чая, ибо даже в своем крайне немощном состоянии Делэй оставался душой гарнизона.

— В периоды засухи они всегда беспокойны, — сказал он, когда Финли покончил с докладом. — А может быть, действительно что-то замышляют от тоски… но в любом случае у нас есть такое оружие, как вода… в этом адском пекле жажда прикончит их за полдня…

— А вы не думаете, — заметил Гардон — что они все-таки могут найти способ вскрыть сейф?…

— Это исключено… — ответил Делэй, с трудом переводя дыхание. — Его можно… только взорвать… Именно поэтому… на складе гарнизона… нет тринитрофенола.

Делэй откинулся на подушки.

— Успех… зависит от понимания… в каких случаях вам следует применять безжалостную строгость… а в каких… посмотреть на что-то сквозь пальцы… Это нужно знать… Теперь оставьте меня… я должен отдохнуть…

Он устало закрыл глаза.

В конторе офицеров поджидал какой-то толстый мужчина в штатском.

— Я доктор Бордан. Мы к вам из Тимбукту с бригадой Красного Креста. Нигерийская миссия получила разрешение провести среди каторжников медицинское обследование.

Гардон просмотрел бумаги. Разрешение на имя доктора Бордана и его спутников, уполномоченных провести в провинции Нигер анализы крови с целью воспрепятствовать распространению сонной болезни, было составлено по всем правилам.

Гардон подписал его и распорядился, чтобы конвой проводил бригаду до леса.

Доктор Бордан вернулся к машине и сел за руль. Кроме него, там находились еще двое.

— Все в порядке, — сказал Бордан своим спутникам. Это были Лорсакофф и Маккар.

В салоне автомобиля лежало несколько больших свертков с эмблемой Красного Креста. Целых пять упаковок тринитрофенола.

2

Утром Шполянский отозвал Голубя в сторону.

— Сегодня после обеда начнется, когда будет сменяться конвой. Вроде бы каторжники раздобыли оружие и взрывчатку. Сейф взорвут. Конвой примет их сторону. Кобенский тоже с ними,

— Подонок.

— Не только он. Чуть ли не все солдаты с ними заодно. Нервы не выдерживают этого безделья, однообразия, этой удушливой жары, они готовы идти на верную гибель только ради того, чтобы хоть что-то делать. Я знаю, я одно время занимался психологией.

— Это ты правильно сделал… А скажи, может, стоит предупредить Финли… или нет?… — размышлял Голубь.

— На мой взгляд, поздно. Людей озлобили. Здесь для этого совсем немного требуется. Теперь все будет идти как идет, события покатятся лавиной, все быстрее и быстрее. Это я в одном романе вычитал.

— Мы сделаем все, что в человеческих силах. Для начала устроим военный совет. Послеобеденный взрыв не должен застать нас врасплох.

Голубь пошел искать Главача и Троппауэра, которого он решил позвать на военный совет.

Пора засухи вступила в свой последний, самый страшный период. Тяжесть воздуха была почти осязаемой, кости ломило, полуденный ветер доводил людей до исступления.

Днем в канцелярию явился Илье, и с ним каторжник, Барбизон. По приказу лейтенанта конвой пропустил его, чтобы дотащить до форта огромную сумку с инструментами. Илье сразу же поспешил к Гардону.

— Этого человека зовут Барбизон. Его послала секретная служба. — Он передал капитану удостоверение. В нем было написано, что за оказанные отечеству услуги бывший бандит помилован и назначен агентом секретной службы. В его обязанности входила сыскная деятельность в среде каторжников.

— Итак? — спросил Гардон, изучив документ. — Вы имеете что-нибудь доложить?

— Более чем, — ответил бандит. — Сегодня начнется бунт. К арестантам под видом бригады Красного Креста нроникли умелые организаторы. Они привезли с собой тринитрофенол.

Гардон побледнел.

— Бунт, — продолжал Барбизон, — невозможно предотвратить. Недовольство умело подогревается. План был разработан еще в Оране. Их людей большинство и среди туземцев, и среди жандармов, и среди каторжников, да и в конвойном отряде тоже. Верных солдат не наберется даже на один патруль. Но самое опасное, конечно, тринитрофенол. Если они взорвут трубу в том месте, где она ответвляется к нам, мш останемся без воды. Кроме того, к арестантам часто наведывается какой-то туземный вождь и обещает им поддержку племени сокота, которое придет с того берега Нигера, а в случае если они займут форт, то и выведет их тайной тропой к Верхней Гвинее.

Гардон в страхе тер подбородок. Все это звучало крайне неутешительно. Первым подал голос Финли:

— Батиста!

Когда итальянец вошел, он отдал приказ:

— Распорядитесь, чтобы Латуре выставил четыре пулемета и подготовил двадцать пулеметных лент.

Капрал спешно удалился.

— Вечером, на световой сигнал, каторжники, объединившись с конвоем, ворвутся в форт и быстро расправятся со всеми, кто станет оказывать сопротивление…

— Илье, — сказал Финли, — будьте любезны, отдайте приказ, чтобы закрыли ворота, и попросите Латуре втащить пулеметы на бруствер, вы с Барбизоном ни во что не вмешивайтесь, что происходит внутри, ваше дело следить и, когда конвой с каторжниками подойдет к стенам форта, открыть по ним безжалостный огонь! Это единственное, что нас еще может спасти.

Илье и Барбизон вышли. Гардон беспомощно молчал. Внутри у него все похолодело от страха.

— Но почему же… — выговорил он наконец охрипшим голосом, — если они все знали.,, почему ничего не сказали? Мы ведь могли послать за пополнением… Спаги… добрались бы сюда из Тимбукту за неделю…

— Мне кажется, — ответил Финли, — они намеренно не стали вмешиваться в события и позволили назреть бунту… Судя по всему, люди из секретной службы, следуя за сокота, хотят отыскать тот самый найденный Рюселем путь…

Они помолчали. Вернулся Батиста с пулеметными лентами. Свалил их на пол. Он казался спокойным, но

в любом случае зрелище было довольно тягостное: наблюдать, как он проверяет патронные гнезда.

3

Голубь с Главачем и Троппауэром держали последний военный совет. Естественно, за бутылкой вина, будто они всего лишь невинно развлекаются.

— Мы можем рассчитывать на шестнадцать человек, — сказал Голубь. — Заговорщики предлагали нам присоединиться, но мы дали уклончивый ответ. Что делать дальше?

— Дальше… — неуверенно протянул сапожник, — хорошо бы, наверное… узнать… чего они хотят… И потом… что могут шестнадцать человек… против стольких… Я не знаю… по правде сказать…

. Сапожник не знал и того, зачем вообще нужно усмирять бунтовщиков. Но поди здесь поспорь с двумя сумасшедшими…

— Сегодня вечером, — сказал Троппауэр, — конвой вернется с каторжниками. Им из форта будет дан сигнал.

Вошел Пенкрофт и пристально посмотрел на них.

— Чего шепчетесь? — вызывающе произнес он. — Послушай, Аренкур! Пора бы тебе понять, что ты зря стараешься. Надеюсь, все ясно?! Других это не касается. Только тебя. Просто обидно за такого умного человека.Поздно уже шушукаться. Понял?

— У меня такое чувство, Пенкрофт, — радостно ответил Голубь, — что мы с тобой в скором времени подеремся. Ты силач и прекрасный боксер, а для меня нет большего счастья, чем выбить зубы такому…

Пенкрофт окинул его насмешливым взглядом и вышел.

— Будешь его лупить, обязательно предупреди меня, — сказал Голубю Троппауэр. — Я тоже хочу отвесить ему парочку оплеух.

— Еще один вопрос, — обратился Голубь к Главачу. — Что делать, когда заваруха начнется?

— Прошу вас… мне не хотелось бы… давать… советы…— с мукой ответил сапожник. Что им от него нужно? Не желает он тягаться со столькими бунтовщиками! — Самое правильное… по-моему… — промямлил он наконец, — вытащить из подвала… ром и вино… потому что… все равно там всего много…

Голубь вскочил.

— Гениально! Потрясающе!…

Сидевшие неподалеку солдаты уставились на него, поэтому немного тише он добавил:

— Благодарим вас. Блестящая мысль. Именно так… ром!

Знать бы, чего он радуется, недоумевал Главач. Если вспыхнет бунт и их всех перебьют, так хоть напиться сначала, мысль самая простая. Но почему гениальная?

— Ты понял? — спросил Голубь Троппауэра, когда они вышли во двор. — Первоклассная идея. Когда начнется заваруха, мы взломаем погреб. Пейте себе на здоровье все, кто есть в форте, а мы сами пить не будем.

— Ну разве что хлебнем по глоточку, — вставил поэт. — Если уж…

— Нет! Мы должны оставаться трезвыми, — решительно возразил ему Голубь.

И покинул Троппауэра. Он уже четыре дня не видел Магды. Утром рядом со своей тарелкой он нашел маленькую записку. «Жду вас в пять» — значилось в бумажке.

Было как раз пять часов. Голубь поспешил в комнату за кухней. Когда он подбежал, дверь тихонько приоткрылась. Магда ждала его.

Голубь расплылся в улыбке. Вместо мальчишки-араба, его принимал призрак в белом костюме. Красивая, грустная женщина, которая пела в пустыне.

— Нам нельзя здесь долго оставаться… — сказала Магда Рюсель. — Не стоит рисковать.

Первым делом Голубь поцеловал ей руку.

— Будьте спокойны, положитесь на меня.

— Вы знаете, что в форте готовится бунт?…

— Знаю, — отмахнулся Голубь. — Так и быть, открою вам, что Главач не сапожник, а майор французской секретной службы. С его помощью мы в два счета расправимся с бунтовщиками.

Плача и смеясь, Магда взяла Голубя за руку.

— Ради Бога, ничего не предпринимайте, вы такой безрассудный и легкомысленный ребенок…

— Ошибаетесь, — самонадеянно возразил ей Голубь. -Те времена давно прошли. Лучше расскажите что-нибудь о себе…

— …Вы уже знаете, что я дочь Рюселя. Мой бедный отец был нервным, своенравным человеком. Добрым, гениальным, но необузданным, легко впадающим в ярость… Из-за него я в шестнадцать лет ушла из дома. Мы не могли ужиться. Я тоже, как и мама, стала актрисой… Потом разыгралась эта трагедия… Отец пропал… Сейчас я уже знаю, что его убили. Маме навязали в этой истории некрасивую роль, будто бы она обманывала своего второго мужа, доктора Бретая. Мама давно любила Бретая и была несчастна с моим отцом, но оставалась ему верна. Поэтому я решила доискаться до правды. Я вступила в эту страшную борьбу, чтобы восстановить честь моей бедной матери. Но великое открытие отца — найденный им путь через пустыню — оказалось неотделимо от всей этой трагической истории. Я сражалась в одиночку, только старый слуга, который ушел когда-то со мной из отцовского дома, метис Махмуд, был рядом. Это его вы видели однажды в качестве лакея, а в другой раз как заклинателя змей в Мурзуке. Я и сама проделала немалую работу, я все-таки актриса, умею гримироваться. Я следила за теми, кто был с отцом в экспедиции. Я понимала, что преступник — кто-то из них. Чтобы проникнуть на окраину, где европейская женщина не может остаться незамеченной, я надевала бурнус, красила кожу коричневой краской и, чтобы меня уж совсем невозможно было узнать, надевала мужскую маску… Если вы помните старого араба в саманке, на авеню Мажента… Голубь чуть не упал.

— Что?! Тот безобразный, дряхлый старик?… Это были вы?… И бороду приклеили?… О-ля-ля! Вон оно что! То-то я не видел, как вы вошли в дом, из которого вышли! Вы сидели в бурнусе… с бородой! А пока я пришивал пуговицу, переоделись в женский костюм и выскочили… А я-то за вами бежал, я-то все никак не мог понять… Так, значит, вы были тем старым арабом!

— И Абу эль-Кебир — тоже я, тот щуплый старикашка с трахомными глазами, длинной седой бородой и пронзительным голосом…

Голубь опять разинул от изумления рот. Потом притянул к себе девушку и поцеловал.

— Не сердитесь, — бормотал он, — вы спасли мне жизнь! Даже поцелуем я не смогу выразить вам свою благодарность…

— Больше не надо… выражать свою благодарность… Махмуд сопровождал меня повсюду как заклинатель змей. Когда он понял, что гадюку украли и в то же время у вас пропала рубашка, он предупредил, что может случиться, но он считал вас предателем, а я… я уже тогда… Словом, я начала сомневаться. Потому и вылила на вас водку… — Магда отпрыгнула. — Нет, прошу вас, сейчас не время выражать благодарность… Вот такая история…

— А часы?…

— Да, часы… в них спрятана карта местности, где проходит найденный отцом путь, но никто не может разгадать их тайну.

Они замолчали. Голубь взял девушку за руку, и она не отнимала руки.

— Может, стоит еще раз взглянуть на часы? — спросил Голубь. — Вдруг что-нибудь придумаем… Постойте! Вспомнил… Бедный Малец мне что-то писал.

Листок, на котором писал больной, так и лежал у него в кармане. Он совсем забыл о нем. Магда выхватила у него из рук бумажку и в волнении прочитала:

— «За нами следят. Если вы хотите узнать точное время, поставьте стрелки днем и внимательно следите за секундной стрелкой. В полночь будет точное время…» Господи Боже мой, — дрожащим голосом прошептала девушка, — как можно быть таким легкомысленным. Ведь это крайне важно… Давно надо было сказать…

Она подошла с часами к окну и щелкнула крышкой. Солнце осветило треснутый циферблат. Магда покрутила завод… Вдруг обнаружится какой-нибудь тайник… Долго крутила, но напрасно…

— Идея! — воскликнул Голубь. — Там сказано: «В полночь будет точное время…» Поставьте обе стрелки на двенадцать. Это как раз полночь…

— Сейчас…

Магда быстро завертела стрелками. Когда они одна за другой достигли двенадцати, подождала. Ничего… Вздохнув, она отдала часы Голубю.

— Наденьте… И прошу вас, — молила она, пока он застегивал на запястье ремешок, — очень прошу… будьте осторожны, потому что…

— Эй! Что здесь происходит?! — с криком ввалился в комнату Пенкрофт. — Смотрите-ка! Любопытно!

Голубь расстроенно повернулся к Магде.

— Простите меня, Магда, но я вынужден избить этого господина до потери сознания… Хотя и понимаю, что неприлично вести себя подобным образом в присутствии дамы… — И поскольку Пенкрофт тем временем подошел совсем близко, Голубь закатил ему такую пощечину, что он врезался головой в шкаф, проломил его ветхую дверцу и вместе со всеми вещами рухнул на пол.

Однако тут же вскочил и бросился на Голубя. Хук слева, хук справа — и Голубь сразу понял, что перед ним свой человек. Кулаки Пенкрофта обрушивались ему на голову, подобно кувалде.

Магда испуганно забилась в угол и, чтобы не кричать, зажала ладонью рот.

Противники неистово колотили друг друга. Удар в челюсть — и Голубь отшатнулся назад. Но тут же боднул Пенкрофта головой в живот, наскочил на него и заехал кулаком в нос. Обливаясь кровью, они пинали и молотили друг друга. Но вот блеснул кинжал… Магда тихо вскрикивает… Голубь отскакивает — но поздно, Пенкрофт бьет. Голубь перехватывает его руку. Они борются… Если американец вырвет руку с ножом — Голубю конец… Левой рукой он бьет снизу в челюсть… Гангстер откидывается назад. Еще пинок… Пенкрофт шатается, не в силах высвободить руку. С размеренностью автомата Голубь наносит левой рукой еще один удар… и еще один, по носу, по губам, в челюсть — Пенкрофт валится на пол… Пинок… Не двигается… Запыхавшийся Голубь поворачивается к Магде.

— Я думаю, на время стоит забыть о наших разногласиях, — говорит он. — Первым делом свяжем нашего голубчика и отложим его куда-нибудь в сторонку до поры до времени… Это не помешает…

Произнося все это, Голубь уже сорвал с какого-то тюка веревку и крепко-накрепко связал Пенкрофту руки, ноги, заткнул ему рот и закатил под кровать.

— Готово! Можем идти. Я потом пришлю сюда Троппауэра, он записался на несколько ударов… — Только теперь Голубь заметил, что Магда борется с дурнотой. Он нежно обнял ее за плечи. — Не принимайте близко к сердцу всю эту возню!

— Не думайте, что я слабонервная. Но столько всего произошло, и потом, этот климат… Даже меня он убивает… А ведь я выросла в Африке…

— В любом случае для женщины это слишком. Обещайте мне, что на время бунта вы ляжете отдохнуть…

— Вы сошли с ума? — спросила Магда, пораженная тоном Голубя: он говорил о бунте, словно о каком-то маленьком недоразумении. — Не исключено, что всех нас перебьют и…

— Бросьте, пожалуйста… — отмахнулся он, улыбаясь и наспех приводя себя в порядок, — мы все быстро уладим… Не понимаю, зачем из мухи делать слона. Одна хорошая шутка — и мятежу конец… Они же отличные парни, просто несколько мерзавцев задурили им головы. Тем надавать тумаков, и готово дело… Может, вообще никакого мятежа не будет… И пожалуйста, если мы больше не увидимся…

— Скажите… Почему вы так хотите умереть? Если вас смущает мой вопрос, не отвечайте.

Голубь помрачнел. Как он мог забыть об этом… А ведь дома срочно нужны деньги… Ну да теперь все одно…

— Мадемуазель Рюсель… К сожалению, настала минута, когда я вынужден задуматься. До этого все было просто. Речь шла только о моей жизни. Теперь положение серьезнее. На карту поставлена моя солдатская честь. Дело в том, что после моей смерти моя мать и сестра были бы обеспечены на всю оставшуюся жизнь страховкой. Одно могу вам сказать: если мне и случалось когда пожалеть о своей жизни и немного испугаться мысли о смерти, это бывало в те минуты, когда ваша покойная, но очаровательная персона являлась мне в пустыне. Ибо у меня есть серьезное подозрение, что я по уши в вас влюбился…

Они замолчали. Было жарко, как в котле, за стенами форта араб из туземного отряда выводил гортанным голосом какую-то монотонную мелодию. В воздухе было черно от роящихся на каждом шагу жирных, жужжащих мух. Это была отвратительная кошмарная Африка, с ее угнетающей, невыносимой, жгучей жарой… И все-таки стоило им встретиться взглядами, как лица их осветились улыбкой и Голубь привлек Магду к себе…

— Если вы разгадаете тайну часов, — шепнула девушка, нежно прижавшись к нему, — то станете… баснословно богатым… Можете получить хоть миллион франков… А можете и больше… План Рюселя стоит столько, сколько за него запросят… Надо только отгадать загадку…

— Часы — ваше наследство… Даже если я разгадаю тайну… Неужели вы думаете… что я присвою себе ваши деньги?… Вот если бы… — смущенно пробормотал Голубь, — мы могли поделить их… Но только так, чтобы вся сумма… была общей… Словом, чтобы деньги остались в семье…

Магда опустила голову на плечо Голубя, и он нежно гладил ее по волосам. Так они и стояли. Думая о том, что их разговор бессмыслен: тайна часов неразрешима. Под кроватью что-то зашуршало: Пенкрофт пришел в себя, но не мог двинуть ни рукой, ни ногой… Было слышно, как на заднем дворе кто-то выливает из бочки воду. Они стояли, глядя друг другу в глаза.

В раскаленной полуденной тишине гулко прогремел выстрел.

— Началось! Оденьтесь мальчишкой-арабом, так вы будете в безопасности… Мне надо бежать…

— Но…

Голубь стремительно прижал к себе девушку, поцеловал и умчался.

4

Батиста и Латуре притащили пулеметы в канцелярию. Сначала пришел Батиста и свалил тяжесть на пол. Лейтенант вопросительно поднял на него глаза.

— Некому доверить.

Тут подошел Латуре. Он — в отличие от Батисты — нашел верного солдата. Но это нисколько его не успокоило. Ему помог дурачок Карандаш. Во всем гарнизоне остался лишь один человек, на которого можно было положиться, и тот слабоумный. Скаля зубы, Карандаш бросил пулемет и козырнул. Глаза его бешено вращались, и все лицо с глубокими морщинами у рта походило на клоунскую маску.

Это был единственный солдат в Ат-Тарире, которому еще осмеливались приказывать. Он ухмылялся и часто дышал.

Ситуация прояснилась. Финли сочувственно сказал последнему верному легионеру:

— Там, возле двери, лавка, садись-ка, парень, и подыми.

— Разрешите обратиться… чем?

— Сигаретой.

— Разрешите обратиться, какой такой сигаретой? У рядового нет сигареты.

Несмотря на безысходность положения, Финли рассмеялся. Дал Карандашу сигарету.

— Сними-ка, друг, со стены ружье. Не надо стоять на посту, садись себе, отдыхай, но, если кто войдет без разрешения, стреляй, не задумываясь. Понял?

— Ага…

И единственный надежный в гарнизоне солдат, полоумный Карандаш, гордо удалился, улыбаясь во весь рот.

— Не попробовать ли, — подал голос Гардон, зажигая дрожащими руками спичку, — поймать… зачинщиков… остановить…

Грянул выстрел.

— Поздно, — сказал Финли.

Глава двадцать пятая

1

Трубач хотел дать сигнал тревоги, но у него вышибли из рук горн.

— Брось! Кому это нужно! Хватит с нас!

Борец Адрогопулос и Бенид Тонгут, главные сообщники Хильдебранта, увлекли недовольных во двор, чтобы они взяли в кольцо столпившихся легионеров.

Озлобленные, смертельно усталые, взвинченные люди, к тому же через одного больные… Было уже шесть часов вечера, жара постепенно изнемогала.

Хильдебрант вскочил на лавку.

— Братцы! Хватит с нас Сахары! Мы не хотим сдохнуть в этой пустыне. Вырвемся отсюда вместе с каторжниками, которых так же, как и нас, обрекли на уничтожение! Скоро нам на помощь подойдет племя сокота и выведет нас всех тайной тропой к британским владениям. Там мы будем свободны. У нас нет других целей, кроме этой. Но мы должны обеспечить безопасность нашим спасителям. Поэтому мы вынуждены завладеть фортом, чтобы отсюда по ним не стреляли. Мы никого не тронем. Офицеры, если хотят, могут пойти с нами. С нами вместе или сами по себе, как им угодно. Но мы прикончим каждого, кто вздумает нам мешать! О воде можете не беспокоиться. До вечера нам хватит. А вечером у нас будет взрывчатка, чтобы разнести ящик над краном. Но если до этого дойдет, если нам не откроют шифр замка, пусть умрут все до одного, кто против нас! А пока мы не будем устраивать шум, не будем никого трогать… — Хильдебрант беспокойно поискал глазами Пенкрофта, но его нигде не было. Куда он мог подеваться? — Я сейчас пойду в канцелярию. Побеседую с господами офицерами. Меня может долго не быть. Вы спокойно ждите. Мы не хотим беспорядков и крови, мы хотим только выбраться из этого ада!

— Правильно! — загудели легионеры.

— Жандармы тоже на нашей стороне! Только трое из них, — продолжал Хильдебрант, — отказались присоединиться.

Дюжий сержант Бенид Тонгут стоял в гуще мятежников. Все стали хлопать его по плечу. Барбизон с горящими глазами на бруствере потирал руки.

— Пока я не вернусь, сохраняйте порядок! Если через час меня не будет, значит, со мной расправились. Тогда никому не давайте пощады! — закончил Хильдебрант свою речь и решительным шагом направился к главному корпусу.

Солдаты зашумели.

…Когда грянул первый выстрел, Латуре и Батиста были на лестнице, ведущей к канцелярии. Фельдфебель выхватил револьвер. Батиста тоже. Но тут кто-то прыгнул на них со спины — и они остались без оружия. Перед фельдфебелем стояли Голубь, Троппауэр, Шполянский и Надов.

— Связать! — отдал команду Голубь. — Приступай, Шполянский!

Поляк достал веревку и повернулся к бессильно клянущему их Латуре,

— Вы позволите?… — вежливо осведомился он и с легко объяснимой ловкостью крепко связал фельдфебеля. Затем подступил к Батисте, словно желая пригласить его на танец. — Можно?…

И прежде чем итальянец успел выразить свое несогласие, он был уже связан. Пленников оттащили в туалет.

— Спокойно, дедуля, — уговаривал Латуре Голубь, — все будет в полном порядке, я хороший мальчик и позабочусь о вас. Вот только складируем вас ненадолго.

— Знаете, Аренкур, — презрительно сказал фельдфебель, — до сих пор я думал, что вы просто недисциплинированный и самонадеянный тип. Я даже жалел вас, когда вы мучились в «петле». Но теперь я вижу, что вы самый обыкновенный предатель, подлый и трусливый, и я раскаиваюсь, если когда-нибудь сказал вам хоть одно доброе слово.

— Ворчи-ворчи, старый. Я все равно знаю, что ты питаешь ко мне слабость. Можешь не отвечать, Голубь — хороший мальчик, он любит дяденьку фельдфебеля. Тронулись, дети мои.

И они пошли в спальню. Здесь под предводительством Пилота собрался отряд Аренкура: Минкус, Главач, Рикайев и еще восемь надежных человек.

— Дети мои! Мы поступаем в распоряжение майора Главача. Сейчас мы спустимся вниз и сделаем вид, что примкнули к бунтовщикам. А сами взломаем погреб, и пусть все хоть зальются ромом или чем там еще.

— Верно! — с воодушевлением воскликнул Главач.

— Вперед! — подал команду Голубь, останавливая кинувшегося к двери Главача. — Вам лучше не выходить. Нельзя рисковать вашей жизнью. Для этого есть рядовые…

— Но если достанут ром… — разочарованно замямлил тот, — я хотел бы быть с вами…

— Я понимаю, что вы готовы героически повести нас за собой, но мы отвечаем за вашу жизнь, господин майор. Пошли, ребята! — Голубь отстранил Главача и запер дверь.

Сапожник в растерянности уставился перед собой; потом возмутился:

— Хорошенькое дельце! Я придумал про ром, и мне же ничего не дают… Свинство!

Но делать было нечего…

Голубь между тем произнес на лестнице маленькую речь:

— Солдаты, если кто из вас выпьет хоть каплю, тот, считай, растоптал свою воинскую честь, и клянусь, я пристрелю того на месте.

— К чему эта мелочность, — прогудел Троппауэр, — уж один-то стаканчик…

Но Голубь так на него посмотрел, что он сразу замолк. На улице они с разбегу врезались в беспокойную толпу солдат.

— Ура! — крикнул Голубь. — Свобода! По домам, ребята! Не будем ждать, пока откроют воду, пошли промочим горло! В погребе есть ром! Разве мы не заслужили пары глотков после стольких мытарств?

— Верно! — подхватил Троппауэр.

— Верно! — загалдели многочисленные выпивохи. Через минуту погреб был взломан.

В бочки вонзились штыки, топоры, у кого что нашлось. И мигом во все стороны устремились потоки рома, кругом хохотали, что-то выкрикивая.

— Ого! Да это виски, — пробормотал кто-то, и все сгрудились вокруг него, как бараны…

Вскоре и гармошка запиликала…

— Что здесь происходит?! — крикнул с лестницы Адрогопулос.

«Это опасный человек. Он давно шепчется с Пенкрофтом», — промелькнуло в сознании Голубя.

— Солдаты! — испуганно вопил грек. — Нельзя напиваться! Тогда всему конец…

Шатаясь, будто пьяный, Голубь подошел к нему…

— Ты чего лезешь?… Иди лучше выпей с нами… Ты, что ли, будешь здесь приказывать… командир нашелся… На, пей…

Грек в сердцах отстранил стакан, на что Голубь истошно завопил:

— Ах, ты драться! Убью, собака!

И пока грек не пришел в себя от изумления, ведь он и не думал драться, Голубь так саданул его в живот, что тот сперва повалился навзничь, а потом, как на санках, съехал в погреб. Но стоило ему вскочить, как на него обрушился очередной свистящий удар. Голубь понимал, что Адрогопулос все может испортить. От него необходимо избавиться!

Легионеры решили, что это обычная драка, и, гогоча, обступили дерущихся.

Неожиданно грек схватил соперника в охапку. Голубь не без тревоги почувствовал, что перевес на его стороне: руки у борца были словно из мрамора. Удар снизу в подбородок — и у Голубя потемнело в глазах. Он вслепую ответил хуком. К счастью, попал. Грек покачнулся… Привалился на секунду к бочкам, готовясь к прыжку. Его бородатая физиономия исказилась злобной гримасой и…

С самого верха пирамиды из составленных друг на друга бочек — может быть, потому что он качнул ее своим мощным торсом — на голову ему свалился небольшой бочонок гектолитра в два и расплющил ему череп…

Солдаты на секунду обомлели.

Троппауэр тем временем выполз из-за пирамиды: сообрази кто-нибудь, что это он сбросил на голову Адрогопулоса два гектолитра, беды не миновать.

— Будешь знать теперь… — заплетающимся языком проговорил Голубь, — как приказывать легионерам… Дерьмо… Довольно мы терпели!

Кто— то завопил, что нашел коньяк. Все с нечленораздельными воплями столпились вокруг него, и вскоре возле мертвого грека не осталось ни души.

Гармошка Голубя грянула любимую песню;

Le sac, ma foi, toujours au dos!…

Они пели и пили. Некоторые за неимением сосудов зачерпывали ром кепи. Половины запаса уже как не бывало. В самом дальнем углу сверкали ножи, кто-то выяснял отношения. Другие в беспамятстве валялись на земле, погреб наполняли хриплые возгласы, а гармошка все пела и пела…

Смеркалось. Голубь продолжал играть. Кучка жандармов повздорила с легионерами. Прогремели выстрелы… Появились первые жертвы веселья, человек пять-шесть. Никто даже и не вспомнил о Хильдебранте и конвое… Шполянский, Троппауэр и все, кто был в отряде, не смели взять в рот ни капли. Вон он, Голубь, сидит на лестнице, наигрывает на гармошке, а на коленях у него огромный унтер-офицерский револьвер.

К половине седьмого рота лежала в лежку. Выпито было столько, что и поверить трудно…

…Батиста и Латуре, связанные, более или менее отчетливо представляли себе собственное будущее: они слышали дикие возгласы… И вот, выстроенный в две шеренги, явился небольшой отряд в полной боевой готовности. Впереди Троппауэр и Пилот с нацеленными ввысь, подобно печным трубам, огнеметами. Командовал Голубь. Он быстро перерезал на унтер-офицерах веревки. Латуре вскочил.

— Грязное отребье… Подлые предатели, мерзавцы!

— Скажи, когда закончишь, старик, — спокойно перебил его Голубь, — поскольку у нас еще много дел. Или вам больше хочется ругаться, чем взять на себя командование отрядом и переловить бунтовщиков?

Произнося эти слова, Голубь подал унтер-офицерам их оружие.

— Что за дела? — глупо спросил Батиста.

— Если бы мы вас не связали, вы бы пошли учить бунтовщиков уму-разуму и вас бы обоих прихлопнули. А нам еще пригодятся два таких бравых унтер-офицера, даже несмотря на то, что кое-кто из них уже не первой молодости… — Голубь повернулся к Латуре. — Мы обезоружили бунтовщиков, но они об этом даже не догадываются. Они ворвались в погреб, напились рому и едва держатся на ногах. Фельдфебель! Мы готовы идти за вами и схватить их… Да пошли же! En avant, папаша! Marche! — скомандовал он по уставу.

— Если это правда… Аренкур… тогда я не стыжусь… что иногда жалел вас… когда вы отбывали наказание… — Глаза Латуре блеснули, редкие кошачьи усы победно устремились вперед, и он встал во главе маленького отряда. — A mon commandant!… En route! Marche!

Когда тяжелые, громыхающие шаги приблизились к погребу, едва ли кто из находившихся там солдат мог подняться. Отряд остановился в дверях. На лежащих нацелились огнеметы, страшное оружие, способное в секунду сжечь всех, кто был внутри.

— En joue! — прохрипел Латуре, и штыки скользнули вниз.

…Через десять минут дверь погреба заперли на замок, а бунтовщики остались лежать на земле, крепко связанные… Нападение на жандармов было столь стремительным и неожиданным, что те не успели даже подумать о сопротивлении. Их быстро связали. Трех пленников — жандармов, которые не примкнули к восставшим, быстро освободили и выдали им оружие. Бенид Тонгут дал деру, через заднее окошко. Вскарабкался на бруствер в безлюдной части форта… У него была веревка… Сейчас он спустится с противоположной стороны и подождет там туземцев… Не сегодня завтра сокота будут уже здесь, в пустыне.

Но Бенид Тонгут не подозревал, что за ним следят. Некто, у кого было к сержанту неотложное дело. Косые лучи заходящего солнца отбрасывали на камни длинные тени, когда жандарм добрался до бойницы. Кто-то метнулся к нему из полумрака и схватил за горло. Сержант увидел прямо перед собой беспощадное лицо Барбизона.

— На минутку, приятель… — шепнул корсиканец.

Бенид Тонгут почувствовал лишь, что горло ему раздирает жгучая боль, потом что-то хрустнуло… Потом он полетел вниз с пятнадцатиметровой высоты…

2

Выглянув из окна и увидев толпу солдат, Финли отвернулся.

Гардон вытирал потное, желтое от страха лицо.

— Что вы обо всем Этом думаете? — спросил он лейтенанта.

— Нам конец, — равнодушно ответил тот. — Если у них есть тринитрофенол, тогда мы бессильны, потому что они взорвут трубу. Потом, если действительно подойдут сокота и если бунтовщики нас еще не убьют, самое лучшее пустить себе пулю в лоб, поскольку я, естественно, не собираюсь сдаваться туземцам…

— Но ведь… если нас возьмут в плен…

— Бросьте! Они нас тут же прикончат.

— Не уверен, более того… Какая им в том польза?

Финли почувствовал отвращение. Даже если ты трус, умей все-таки владеть собой, коли видишь, что смерть неизбежна и помощи ждать неоткуда. И такой человек носит форму французского офицера! Снаружи послышался голос идиота:

— Сделайте одолжение, стойте, иначе рядовой должен стрелять… Это приказ…

— Проваливай к дьяволу! — ответил ему кто-то и, судя по всему, отпихнул в сторону, ибо дверь открылась и вошел Хильдебрант.

— Рядовой! — отчеканил Финли. — Почему вы без разрешения и стука…

— Подождите! — перебил его капитан. — Я командир. Что вам нужно? — обратился он к Хильдебранту.

— Господин капитан! Легион прислал меня для переговоров с господами офицерами. Мы отказываемся дальше подчиняться! Мы хотим идти домой и пойдем домой. Никто нас не остановит. Офицеры не делали нам зла, и мы не собираемся их трогать. Форт тоже пусть стоит как есть. Скажите нам шифр, мы запасемся водой на дорогу, и Франция сохранит себе этот аванпост, а офицеры — жизнь. Но если вы этого не сделаете, тогда мы займем форт. Если понадобится, взорвем главный корпус, у нас достаточно тринитрофенола, так что сопротивление офицеров бесполезно. Мы в любом случае доберемся до воды. Но тогда мы взорвём водопроводные трубы, уничтожим форт и всех, кто не на нашей стороне. Таково решение восставшего гарнизона.

— Убирайся! — вскричал Финли. — Мы не ведем переговоров с бунтовщиками, все вы…

— Попрошу тишины! — значительно сказал капитан. Он не чувствовал непосредственной угрозы, поэтому опять заважничал. — Какая роль в этом деле отведена неким туземцам сокота? — — Сокота находятся на пути к Ат-Тариру. Через своего вождя они сообщили нам, что, если мы займем форт и им не надо будет бояться французских солдат, тогда они выведут нас тайным путем к британским владениям в Верхней Гвинее. Мы не хотим ссориться с туземцами, но и вас возьмем под защиту, если вы не вынудите нас повести себя иначе.

— Выйдите ненадолго, — сказал Гардон Хильдебранту, — и подождите в коридоре.

Хильдебрант понял, что победил. Он по-военному развернулся и вышел. Следом в дверь просунулась голова Карандаша.

— Господин офицер… не надо убивать рядового?

— Убирайся вон!

Карандаш гоготнул и скрылся. Гардон свысока обратился к Финли:

— Это дело, на мой взгляд, требует дипломатии. Геройство здесь ни к чему. Главное — форт и дорога. Так сказано в приказе. И пусть эти мятежники убираются, куда хотят. Я не беру на себя ответственности за уничтожение форта.

Гардон напыжился и надменно посмотрел на своего заместителя.

— Не хотите ли вы открыть им воду, капитан? Или, может быть, сказать шифр?

— А почему бы и нет! Они хорошие ребята, только ожесточились. Немного дипломатии не помешает… Пусть уходят… так по крайней мере мы сохраним пост. Если они взорвут трубу, то форту конец… Мы не гложем лишиться этого важного военного, стратегического пункта.

— Я не разделяю вашего мнения, господин капитан, — яростно раздувая ноздри, ответил Финли.

— Правда? Ну да это неважно… Меня затем сюда и прислали, чтобы выполнять деликатные задачи… Господин лейтенант, я даю вам приказ проводить бунтовщиков к крану и сообщить им шифр сейфа.

— Я отказываюсь повиноваться! — последовал незамедлительный ответ.

— Вашу саблю!

Резкими, быстрыми движениями Финли отстегнул саблю и положил ее на стол.

— Идите в свою комнату и оставайтесь там до моих дальнейших приказаний. Я сам скажу им шифр и под свою ответственность открою кран… Рядовой!

Через тонкую дверь было слышно каждое слово, так что Хильдебрант радостно влетел в комнату, и Гардон уже собирался открыть рот — но испуганно попятился.

Из груди стоящего против него Хильдебранта неожиданно высунулся штык… Выпучив глаза и разинув рот, солдат на секунду замер… и грохнулся об пол. За ним с ружьем в руке стоял Карандаш, со штыка капала кровь…

— Майор Ив, с вашего позволения, — тихо сказал он и посмотрел Гардону прямо в глаза. — Капитан! Отдайте вашу саблю Финли! Вы арестованы за измену родине…

Глава двадцать шестая

1

Солнце закатилось за пески, и Кобенский, начальник конвоя, ждал сигнала: на стене форта должен был вспыхнуть прожектор.

Но маленькая крепость безмолвно белела в надвигающихся сумерках, казалось, она вымерла.

На людей навалилось предчувствие беды. Каторжники собрались у начала строящейся дороги, готовые по первому же знаку объединиться с конвоем. Арестантов возглавлял так называемый доктор Бордан и двое других приехавших, Лорсакофф и Маккар. Они раздали несколько ружей, совсем немного, сколько смогли провезти с собой в автомобиле. Тут же в двух ящиках стоял тринитрофенол.

Режущими слух голосами захохотали гиены, над желтыми барханами зажглись первые бледные звезды.

— Черт его знает… — пробормотал Кобенский, вглядываясь в безмолвный, словно всеми покинутый форт.

— Что-то произошло, — сказал один из солдат.

— Но что? Они помолчали.

— Выясним, как только сменится конвой, — через головы арестантов сказал Лорсакофф.

Пришло время развода. И ничего. На Сахару опустилась темная ночь. Стоявшие напротив каторжники и легионеры казались друг другу бесформенным нагромождением теней.

Наконец ворота форта открылись. Изнутри вырвался сноп света, и даже издалека было видно, что к ним идет солдат…

Один— единственный!

Ворота за ним сразу же захлопнулись. Тень медленно, спокойно приближалась по дороге, которую уже порядком засыпало песком… Всего несколько шагов отделяло солдата от конвоя.

И тут только его узнали.

— Троппауэр! — воскликнул один из конвоиров. Действительно, это был поэт. Теперь ни у кого не

оставалось сомнений, что что-то произошло.

— Братцы! — сказал Троппауэр, подойдя к конвойным. — Меня послали к вам, потому что с арестантами я тоже на дружеской ноге… Случилась беда. В последнюю минуту большинство легиона передумало. Зачинщиков схватили, а остальные приняли решение не делать этой глупости и честно защищать форт…

Воцарилась гробовая тишина. Душная, темная ночь всей своей жуткой тяжестью навалилась на бунтовщиков.

…На стенах форта вспыхнул свет. Но это не был сигнал. По песку заскользили перекрещивающиеся лучи восьми или десяти прожекторов.

— Ерунда! — выкрикнул Лорсакофф. — Солдаты не станут в нас стрелять!…

— Ребята велели передать вам, — заметил Троппауэр, — что всех безоружных впустят. Но иначе будут стрелять. Закроют кран с водой и не откроют до тех пор, пока все не сдадутся…

Последовала долгая пауза. Резко и монотонно кричала над лесом какая-то птица: ки-ри-ри… ки-ри-ри… ки-ри-ри… С шорохом перекатывая песок, над пустыней гонялся ветер…

— Майор приказал конвою вернуться назад в форт, а арестантам в колонию, тогда он будет считать, что ничего не произошло… Только зачинщики получат по заслугам, — и он со вздохом добавил: — Вас, Кобенский, скорее всего повесят… Что ж, такова жизнь: сегодня здесь, завтра там. В конце концов, там у вас уже ничего не будет болеть.

— Не слушайте этого предателя! — завопил Кобенский. — Он лжет!

— Если понадобится, мы весь гарнизон разнесем в клочья! — вторил Лорсакофф.

Но это отважное заверение не встретило особого восторга. Лишь Троппауэр подал голос в ответ, на той же истошной ноте:

— Что мы, дураки умирать за вас? Зачем нам совать голову в петлю, когда мы можем выйти сухими из воды?! Лучше бы вы сюда не приезжали…

— Ах ты собака! — взвился Кобенский и подскочил к Троппауэру. — Я тебе покажу, как носиться со своими идиотскими стихами…

Поношений в адрес своего творчества поэт, естественно, не перенес, и Кобенский потом еще долго тихонько лежал на земле.

Лорсакофф выхватил револьвер, но один из каторжников скрутил ему руку. На Маккара набросились двое солдат.

— Мы не сумасшедшие подыхать за вас! — выкрикнул Тарзан с бородой Деда Мороза. — Троппауэр прав!

— Сами расхлебывайте вашу кашу… — поддакнул другой скелет и, подняв в воздух иссохшую руку, погрозил кулаком доктору Бордану…

Через десять минут безоружный конвой возвратился в форт, таща за собой связанных зачинщиков.

Притихшие каторжники разошлись по своим жилищам и ждали решения своей участи…

Глава двадцать седьмая

1

Офицеры собрались в комнате Делэя. Майор чувствовал себя немного лучше. Приподнявшись на локте, он курил в кровати. После обеда у него был приступ, и ему только теперь стало известно о событиях.

— Честь наша спасена, — сказал Делэй. — Но мы не можем чувствовать себя в безопасности, пока есть вероятность нападения сокота.

— Знать бы, откуда они придут, мы бы с ними мигом расправились, — заметил Финли.

— Но ведь мы не знаем, — сказал Ив. — И почти нет надежды узнать… Хотя часы, которые у того парня… часы — разгадка всему…

Он словно не замечал, с каким удивлением смотрят на него остальные. Карандаш действительно изменился до неузнаваемости. От его худощавости веяло теперь энергией. Он стал похож на подтянутого, загорелого англичанина, ясный взгляд его светился умом.

— Когда вы открылись Финли? — спросил Делэй.

— Когда того симпатичного парня, которого вы приняли за меня, приговорили к «петле». Надо было спасать его. Тогда я и посоветовал Финли доложить вам о наказании в обхвд Гардона. Но сначала мне пришлось признаться, кто я. Финли достал из сейфа клеенчатый мешочек, который потом другой мой приятель подбросил легионеру. Там был бумажник Гризона, жетон с моим номером и какие-то исписанные листки. Со стихами. Я решил просмотреть стихи, вдруг о моем любимом Троппауэре тоже выяснится, что он ломает комедию и на самом деле шпион. Слава Богу, стихи совершенно меня успокоили.

Вошел Латуре с Голубем.

— Входите, мой друг… — обратился к Голубю Делэй. — Вы сослужили отечеству великую службу и достойны особой награды…

— Господин майор! О таких пустяках не стоит даже говорить, не то что думать о награде. Каждый человек обязан сделать во имя отечества все, что в его силах. Кроме того, успех всего дела не моязаслуга, а майора Ива… Боже мой!

— Что такое?… Что случилось? — всполошились офицеры.

— Господин майор! Разрешите отлучиться на несколько минут. Я еще днем запер кое-где одного офицера, и, возможно, он хочет есть или пить…

Майор с удивлением кивнул. Опять заговорил отступивший было в тень Карандаш:

— Этот парень считает, что майор Ив — не кто иной, как сапожник Главач, есть тут один, Аренкур его замучил…

Так оно и было. Главач сидел в спальне голодный и без капли воды. Стоило Голубю приоткрыть дверь, как он, опасаясь новых осложнений, в ужасе бросился в столовую.

В гарнизоне тем временем сменялись посты. Слышался стук опускаемых ружей и команды Батисты.

Была полночь.

2

Вопреки обещанию Голубь не пошел обратно к майору, ибо совсем забыл о военной дисциплине. Ничто не извиняло его легкомыслия, разве только влюбленность: случалось, это чувство пагубно влияло даже на самых серьезных людей.

Голубь устремился к столовой, но не прошел и полпути, как в темноте перед ним вырос мальчишка-араб, Магда!

Он обнял девушку и крепко прижал к себе.

— Вот видите, — шепнул он, — я же говорил, что эта суматоха долго не продлится.

— Я страшно волновалась за вас, — ответила Магда. — Но теперь, слава Богу…

— Дело далеко еще не кончено. Во-первых, мы не знаем, как поведут себя каторжники. Потом, туземцы там тоже что-то замышляют.

Наверху на бруствере монотонно отмеривал шаги часовой…

— Да, я знаю… — грустно сказала Магда. — Путь, который искал мой отец, — тайна этих самых туземцев…

— Ну да, путь, — кивнул Голубь. — Если б мы его наконец нашли, какое бы здесь воцарилось благоденствие… Неужели действительно вся загвоздка в этих часах?

Они оба уставились на безобразную крокодилью голову.

— Точно, в них… Ничего не поделаешь, хоть умри. В этих часах скрыт план местности. Именно его доктор Бретай хотел отдать капитану Коро в тот вечер, когда их убили.

Голубь уныло смотрел на поцарапанную крышку. Рука машинально потянулась к заводу и нажала на него. Крышка щелкнула и…

И они вскрикнули от изумления.

На циферблате была карта!

…История гарнизона не знала таких случаев. Едва не растянувшись на пороге, в комнату майора ворвался человек и подлетел к Делэю. Прыгая от нетерпения и не обращая ни малейшего внимания на начальство, он вопил:

— Свет!… Погасите свет!… Нашел! Вот она!… Сейчас… — И он с шумом отдувался от бега по лестнице.

Это был Голубь. Карандаш выключил свет.

…Струя зеленовато-желтое мерцание, в чью орбиту попадала и серебряная крокодилья голова, перед ними светились линии-паутинки миниатюрной карты найденного Рюселем пути!…

В темноте было слышно лишь приглушенное дыхание онемевших от неожиданности людей…

3

Как все, оказывается, просто! Ученый нарисовал на циферблате карту каким-то фосфорным или радиевым веществом.

Блеклые, тонкие, как волоски, линии были почти невидимыми между трещинками циферблата и светились только ночью, если предварительно подержать часы на ярком солнце, чтобы они потом могли отдать впитанный свет. Теперь Рюсель мог не бояться, что его схватят и обыщут, пусть разбирают часы хоть на винтики — все равно ничего не найдут.

И сейчас все, вытаращив глаза, разглядывали часы, словно столкнулись с потусторонним явлением.

Тонкая пунктирная линия обозначала путь до Нигера от точки, отмеченной буквой «Л». Это мог быть только «лагерь». Последнее место стоянки экспедиции. Где теперь построили форт Ат-Тарир. Ниже стояло: 1 мм = 2 км. Вся линия была длиной сантиметров около двух, то есть до самого прохода их отделяло приблизительно сорок километров. Пунктирную линию пересекала маленькая черточка, обозначенная буквой «Н». Нигер! Внизу было написано: III.10-VI.25. Это тоже было ясно и понятно. От десятого числа третьего месяца до двадцать пятого числа шестого месяца уровень воды в Нигере таков, что коридором можно пользоваться, в остальное время река его затопляет.

— Если б мы знали это раньше, — нарушил потрясенное молчание майор Ив, — сколько людей могло бы остаться в живых!

Кто— то включил свет.

— Смотри-ка, дурак Карандаш! — воскликнул Голубь.

— Нет, дружище, — улыбаясь, сказал Карандаш. — Я и есть тот самый майор Ив, из-за которого у вас было столько неприятностей. Hо рот все-таки лучше закрыть, поскольку вид у вас сейчас не слишком привлекательный.

Голубь, однако, так разинул рот, насколько это вообще возможно. Вытянул вперед шею, выпучил глаза и, испуганно вертя по сторонам головой, смотрел то на Карандаша, который держался на удивление непринужденно, то на смеющихся офицеров.

— У-у-у! — выдохнул он наконец.

— Повторю сказанное уже моим другом Делэем: вы сослужили отечеству великую службу. Вы — самый легкомысленный и самый лучший солдат в мире. Что же касается Карандаша, этого несчастного идиота, то позвольте мне от его имени особо пожать вам руку.

И он крепко сжал Голубю руку. А тот, все так же хлопая глазами, переводил взгляд с одного офицера на другого и повторял в смятении:

— Цирк… Настоящий цирк, клянусь…

— Наш друг Голубь ко всему еще и счастливчик, — вмешался в разговор Финли. — Волею судьбы именно он разгадал загадку часов, над которой бились столько понимающих людей…

— Хорошо, что вы напомнили! — сказал Делэй, приподнявшись на локте в кровати, поскольку в изможденного старика поистине вдохнули новые силы. — Рано еще почивать на лаврах, сокота могут напасть на нас. каждую минуту.

— Теперь это не так опасно, — успокоил его Ив. — Во-первых, сегодня восьмое марта и маловероятно, что путь до земли Баталанга будет проходим раньше, чем через три-четыре дня. У Рюселя на карте значится десятое. Потом, имея карту, мы можем устроить засаду возле туннеля. Наверняка под Нигером есть туннель с прочным каменистым ложем.

— Ложе! — завопил опять диким голосом Голубь и хлопнул себя по лбу. — Я где-то под кроватью забыл одного мерзавца по фамилии Лапорте.

— Лапорте! — вскочил майор Ив. — Где он? Я-то думал, что он ускользнул от меня. Идемте!

Голубь и майор поспешили в комнату за кухней, где лежал связанный гангстер.

Когда веревки сняли, руки-ноги Пенкрофта распластались на полу, словно вываленные из узла тряпки. Жизнь в нем едва теплилась.

Голубь покачал головой.

— Здорово потрепало его одиночество…

Глава двадцать восьмая

1

К рассвету гарнизон затих. Все крепко спали после бурного дня. Часть солдат угодила в больницу с тяжелым алкогольным отравлением. Остальные явились утром на построение с дикой головной болью и ломотой во всех членах. В нескольких коротких фразах Финли сообщил им, что командование готово рассматривать все происшедшее не как преступление, а как пьяную выходку, поэтому каждый десятый человек из провинившихся будет приговорен на четыре дня к «горбу». Но если еще раз произойдет что-либо подобное, участники предстанут перед военным трибуналом.

Его выслушали молча. Проснулось солнце, и чуть ли не с каждой секундой становилось все жарче и жарче.

Потом набрали конвойный отряд. Исключительно из надежных людей: Голубь, Шполянский и прочие из их компании. Командовал Финли, хотя Латуре тоже пошел с ними.

Уже с вечера прошлого дня каторжники напрасно вертели ручку крана. Воды не было. Ночь прошла терпимо, но утром, в палящий зной, они страшно ослабели от жажды, измученные, сидели они в душном лесу, больше двухсот человеческих скелетов, все плыло у них перед глазами… На желтых, ссохшихся черепах бились синие жилки, набухшие, красные веки обреченно закрывались, и меж бескровных, расползшихся губ бессильно повисли белые языки…

Они видели, как подходит конвой. Видели, как офицер скомандовал «в ружье» и на них нацелились штыки. Но никто не двинулся с места. В них будут стрелять? Все возможно…

От конвоя отделяется несколько человек, которые во главе с офицером приближаются к ним. Кто-то из арестантов с трудом привстает. У них и в мыслях нет нападать на горстку людей.

Сорвавшийся бунт отнял у них последние жизненные силы.

— Вчера я обещал вам, — начал свою речь Финли, — что, если вы вернетесь в лагерь, никто не будет наказан. Я сдержу свое слово. Скоро мы откроем кран, вы получите еду, но отныне при любых сомнительных обстоятельствах сюда будет приходить патруль. И те, кто не подчинятся дисциплине, будут расстреляны. Ат-Тарир превратится в самый настоящий сторожевой пост. Завтра мы начнем строить бараки, у вас будет своя больница, врач, но мы требуем полного порядка. Через тридцать минут пустят воду. Я оставляю здесь одного-единственного солдата. Вы будете пить в той очередности, в какой он скажет. Если с этим легионером что-нибудь случится, я расстреляю каждого десятого. Rompez!

Отряд углубился в лес. Каторжники безучастно толпились на месте, некоторые уже давно потеряли сознание. Вдруг стоящий у крана солдат, Рикайев, подал голос:

— Вода уже течет. Внимание! Построиться в ряд и подходить по очереди со своей кружкой!

Арестанты выстроились в шеренгу, тихо, без толкотни попили, и одинокий часовой остался цел и невредим…

Отряд тем временем продолжал свой путь через лес по проложенной слонами тропе, к поселению пигмеев. Вождь пигмеев самолично выбежал им навстречу, решив, что подходят бунтовщики. Он был горько разочарован, увидев впереди солдат офицера.

— Рад видеть тебя… господин… — залепетал он.

— Напрасно радуешься, — ответил Финли, — тебя ждет грустный день, вождь. Ибо я повешу тебя, а лагерь твой уничтожу…

— Ты не можешь так поступить, господин… Я старый друг белых солдат.

— Со всех сторон на тебя и на твой народ нацелены ружья, вождь.

Народ состоял из двенадцати туземцев, которые обитали в четырех свайных лачугах.

— Соберитесь в одной лачуге и оставайтесь там, пока вам не вынесут приговор. За вами будут следить восемь солдат.

Пигмеи безропотно подчинились. Восемь солдат взяли на караул. Остальные снесли посуду и оружие туземцев в одну большую кучу и подожгли. Подожгли и опустевшие три лачуги, а потом срубили на лужайке десять кокосовых пальм, составлявших имущество племени.

Вождя же, заковав в кандалы, взяли с собой.

— Как тебя зовут? — спросил по дороге Финли трясущегося от страха пигмея.

— Илломор, господин… — ответил вождь.

2

Майор Ив с лихорадочной скоростью проводил в канцелярии гарнизона дознание. После короткой радиосвязи он сообщил офицерам, что из Тимбукту к ним на помощь выслан отряд спаги и что все участники событий на самолете будут доставлены в Оран.

Пенкрофт не сказал ни слова. Вождь Илломор был немного разговорчивее, зато Голубь молол не переставая обо всем, что приходило ему в голову.

— Сосредоточьтесь, мой друг, — уговаривал его Ив, — для нас важна каждая мелочь.

— Да я, честное слово, все рассказал… Ну разве что несколько пощечин пропустил, потому что я их раздавал несчетное количество… Нет, вот еще одно… когда я стоял на посту в прачечной, на меня напали… Наверняка этот гусь Лапорте. Но кто-то выстрелил в него из темноты, до сих пор ума не приложу, кто это мог быть.

— Это был я, — улыбаясь, сказал майор. — Я спал, и вы волновались из-за моих вещей, но я все слышал, что вы говорили. И не сомневался, что другие тоже слышат. Поэтому я до вашего прихода проскользнул в прачечную и видел Хильдебранта, ибо это был он, а не Пенкрофт, видел, как он укладывался на полу. Я как раз вовремя подоспел, чтобы в случае необходимости вам помочь… Только ботинки перемазал красной краской, пришлось ловко подсунуть их Шполянскому…

— Ботинки! А он обменял их с Троппауэром и из-за этого хромал…

— Бедного Троппауэра потому и хотели убить. Они думали, что вы майор, а он ваш помощник. А сейчас я позову еще одного важного свидетеля…

Он подошел к двери, ведущей в соседнюю комнату, и вернулся с Магдой Рюсель. Она была в обычном женском дорожном платье и с улыбкой наблюдала за удивленным Голубем.

— Так вы… знакомы…

— Нет, — засмеялась девушка, — мы недавно стали сообщниками. Я здесь познакомилась с господином майором. Он за мной следил и почтил меня своим доверием.

— Мадемуазель Магда стала моей незаменимой помощницей. Она была первой, к кому я обратился с просьбой о содействии. Ибо я никому не доверял. В определенном смысле вы подтолкнули меня к этому, Аренкур. Я тогда еще не хотел открывать Финли мое инкогнито, а надо было как-то вам помочь, чтобы вы не отдали Богу душу из-за сорокакилограммового «горба». Вот мы и решили с мадемуазель Рюсель использовать одну из ее масок. Абу эль-Кебира. Она подкупила Батисту и таким образом сумела вам помочь. Вы должны быть ей благодарны…

— О, я еще не раз выражу ей свою благодарность! — с воодушевлением воскликнул Голубь, и девушка покраснела.

3

Прощальный вечер устроили в комнате выздоравливающего Делэя, куда все были званы на чай. Включая двух рядовых. Без них компания была бы неполной. Один был, естественно, Голубь, а второй — Гюмер Троппауэр.

Поэт поминутно краснел, теребил рукава и спотыкался о ковер.

Само собой разумеется, на вечере присутствовала и Магда Рюсель, в том белом костюме для верховой езды, который Голубь так любил.

По желанию Делэя, майор Ив последовательно изложил все происшедшее.

— Гризона я знал давно, — начал Ив, уставившись в чашку с чаем, словно там двигалась кинолента, которая шаг за шагом воскрешала минувшие события. — Темная личность, но разведчик толковый. В нашем деле иногда приходится отдавать предпочтение не честности, а профессиональному умению. Когда шло судебное разбирательство по поводу мятежа в Айн-Сефре, я должен был явиться туда свидетелем. Я знал, что многие мои недруги только и мечтают о том, как бы увидеть меня в лицо. Ведь даже командование не знает людей из секретной службы. Только начальник управления «Д» генерал Обер лично входит с нами в сношения. У меня была давняя привычка в определенных случаях подставлять вместо себя других лиц, которые брали мое имя. Так я привлек к делу Гризона, желая тем самым обмануть всех, кто меня выслеживал. Он заранее выучил мои показания и фигурировал на процессе как майор Ив. Его ни разу не допрашивали вместе с обвиняемыми и не устраивали очных ставок. Вина мятежников была несомненна. Квартиру Гризон снимал тоже на имя майора Ива и открыто являлся на службу в отдел, чтобы окончательно сбить с толку тех, кто за ним следил. Но в то же самое время он под именем Гризона или Дюпона — он использовал оба имени — занимался делом Рюселя. Я об этом ничего не знал. Маккар, уполномоченный железнодорожного общества, которое не заинтересовано в строительстве железной дороги через Сахару, развернул деятельность в Оране, выдавая себя за богатого коммерсанта. Вместе с Гризоном, позже к ним присоединился Лорсакофф, они пытались добыть карту Рюселя. Затем Гризон и убил ученого, но плана при нем не нашли. Своих приятелей Гризон тоже обманывал. Он им сказал, что майор Ив, то есть я, согласен работать на них, за большие деньги. Если им требуется подтверждение, они могут позвонить майору по телефону. Они ведь не знали, что Гризон был моим подставным лицом и, естественно, снимал квартиру на мое имя, поэтому попались. Гризон представился по телефону как майор и дал им понять, что готов войти с ними в контакт, через Гризона. То есть он сделал себя моим доверенным лицом. Зачем ему это было нужно? Расчет был такой: найти на вилле Рюселя карту и получить за нее две части из положенной в награду колоссальной суммы. Одну как Гризон, а другую — как майор Ив. И ему это почти удалось, поскольку меня в тот момент даже не было в Африке. Я находился в Константинополе в связи с другим делом. Тут генерал Обер вызвал меня обратно сообщением, что мне необходимо в составе роты отправиться в Ат-Тарир, где у меня будет важное задание. Я поехал в Марсель и вступил в легион. Здесь, в Оране, уже внимательнее приглядываются к новобранцам, знают, что секретная служба не преминет подсунуть своего человека. Потом приплыл вместе со всеми в Оран. Я не стал являться по месту службы и ничего не знал о махинациях Гризона. Догадался я о них совершенно случайно. Как-то я увидел его на улице вместе с Маккаром, и у меня зародились подозрения. Я соединился с Обером, но тот меня успокоил. Сказал, что считает Гризона весьма надежным человеком и сам дал ему поручение по делу Рюселя. Гризон между тем попросил от моего имени у мадемуазель Рюсель разрешения провести один день на вилле, якобы в целях расследования. И получил согласие. Ему пришла в голову гениальная, хотя и очевидная мысль: карта может быть спрятана только в том предмете, который был у Рюселя, а потом попал к Бретаю, и в день убийства он был у Бретая, поскольку тот собирался передать его капитану Коро. Так Гризон пришел к выводу, что на вилле карты нет, потому что все вещи убитых были арестованы прокуратурой на время следствия. Он выяснил в прокуратуре, что по окончании процесса вещи будут возвращены наследникам. Ему оставалось только узнать день, когда состоится передача имущества. На этот день он и испросил разрешения для майора Ива побывать на вилле, чтобы еще раз тщательно все осмотреть. Но теперь я уже следил за ним. Я дал задание одному из моих людей не спускать с него глаз. Так я узнал, что он ходил в прокуратуру. Потом я как бы случайно столкнулся с ним на улице. Его испуганное лицо недвусмысленно говорило о том, что он играет мою роль отнюдь не с благородными намерениями. Он сказал, что собирается обследовать виллу Бретая, и, когда я выразил желание к нему присоединиться, с радостью согласился, вновь обретая самообладание. Но в тот день со мной в казарме сыграли злую шутку: унтер-офицер закрыл меня в погребе и забыл там до вечера. Я никак не мог выбраться и попал на виллу только к одиннадцати часам. Я тут же позвонил тому человеку, который на меня работал, и узнал от него, что днем из прокуратуры были доставлены кое-какие вещи Бретая, более того — и это удивило меня чрезвычайно — Гризон в лице майора Ива оповестил секретную службу, что убил на вилле напавшего на него человека. Шпиона. За ним должны приехать на машине, чтобы везти на бал к Кошрану, так пусть этот же человек позаботится об исчезновении трупа. Сотрудники секретной службы часто бывают вынуждены пустить в ход оружие, когда нет времени на расследование и вынесение приговора. В таких случаях они держат ответ только перед генералом. Так было, когда я проткнул штыком Хильдебранта, и с Гардоном я бы покончил без колебаний, не найдись у меня другой возможности воспрепятствовать раскрытию шифра. Меня мучили догадки: кто тот человек, которого убил Гризон. В одиннадцать я был уже на вилле. Проник в сад и обошел дом кругом. Я хотел попасть туда незамеченным. Тут я услышал выстрелы и увидел бегущего легионера. За ним патруль. Его явно преследовали. Легионер перемахнул через забор и оказался в саду. Я узнал любезного Аренкура. Он разбил штыком окно и влез в дом. Я прыгнул за ним. В комнате на полу я увидел штык, который солдат легкомысленно забыл подобрать. Мне не хотелось оставлять улик, ведущих в легион, поэтому я поднял штык, засунул его за пояс и устремился дальше. На улице слышались громкие команды, распоряжения, выкрики. Я на цыпочках подкрался к комнате, где горел свет. Мне было любопытно, кого же убил Гризон. Я заглянул в замочную скважину и с удивлением обнаружил, что в комнате нет никакого трупа. Я тут же сообразил, что к чему! Ведь у Гризона со мной было назначено свидание. Я и был тот самый труп, который необходимо убрать. Он просто-напросто собирался застрелить меня и с помощью секретной службы замести следы, быстро и надежно. Ведь лично меня знал только генерал Обер, а он такими делами не занимается. Он бы прочитал донесение Гризона, и на этом со мной было бы кончено.

Тут я вошел в комнату. Гризон с удивлением посмотрел на меня. Потом начал что-то говорить, а сам под скатертью нащупывал револьвер. Еще секунда — и он, бы выстрелил в меня, но я выхватил штык и прикончил, его. Только потом я обратил внимание, что убил его штыком Аренкура, который торчал у меня из-за пояса. Тут я услышал приближающиеся шаги. Что делать: выйти? Того и гляди заметят. Я выключил свет и залез в гардероб. Вернулся наш друг Аренкур, который, вместо того чтобы уносить ноги, черт его знает зачем разгуливал по вилле. Я надеялся, что он в страхе убежит, увидев проткнутый труп Гризона, но теперь-то мы знаем, что Аренкур не любит убегать.

— В нашем роду нет этой наследственной болезни… — виновато пояснил Голубь.

Ив продолжал:

— Офицер, которого прислали спрятать труп, нашел мертвого Гризона. Но он не знал ни его, ни меня. Знал только, что на вилле Бретая вместе с мертвецом его майор Ив. Поскольку в наличии был только Аренкур, он ни секунды не сомневался, что видит перед собой майора секретной службы, который по какой-то причине одет в форму рядового легионера. Аренкур в свою очередь не мог открыть рта и безропотно последовал за офицером. Я решил воспользоваться этой путаницей в своих целях. Сразу же, с виллы, позвонил генералу Оберу, рассказал ему обо всем, что произошло, и мы договорились не раскрывать ошибки офицера. Пусть многочисленные замешанные в деле негодяи считают, что сбежавший легионер — майор Ив. На вечере у коменданта Обер разыграл все как по нотам, чтобы сделать подмену совсем правдоподобной. От маршала Кошрана до Маккара все как один поверили, что Аренкур — майор Ив. А я в роли слабоумного Карандаша получил в дальнейшем возможность спокойно наблюдать за всеми, кто крутился вокруг мнимого майора Ива. После вечера Лорсакофф и Маккар поняли, что Ив обманул их и скрылся с часами, о которых Гризон тогда говорил по телефону. Магда Рюсель подслушала их разговор, переодевшись арабом. Она тоже сделала из него вывод, что Ив — предатель. Тогда же она узнала, что карта спрятана в часах. Магда последовала за ротой в Ат-Тарир. Труп Гризона перетащили по приказу Обера на его квартиру в каком-то закоулке, которую он снимал под именем Дюпона. Значение часов открылось мне, только когда Лапорте стащил их у Аренкура, пока тот Мылся, а я все видел. Я в тот же день выкрал их у Лапорте, внимательно обследовал, разобрал, но так и не решил загадки. Кроме того, в рюкзаке Лапорте я наткнулся на рубашку Аренкура, которую он так любил, и подбросил ее вместе с часами нашему другу. Когда мы прибыли в форт, я был вынужден открыться мадемуазель Рюсель, которая мне очень помогла. Впрочем, много полезного сделал и Махмуд, слуга мадемуазель Рюсель. Сейчас он, к сожалению, в больнице, с тяжелейшим приступом лихорадки. Потом я привлек к "дел у Финли и с его помощью завладел клеенчатым мешочком.

Троппауэр едва не подавился куском.

— Мои стихи! — воскликнул он в отчаянии.

— В целости и сохранности, — улыбаясь, сказал Ив, — я только прочитал их.

— И как они вам понравились, позвольте спросить?

— Превосходные стихи. Особенно одно, под названием «Сахара, я грежу в твоих эмпиреях…».

— Это да, случайно вышел шедевр… — буркнул Троппауэр и проглотил целиком крутое яйцо.

Позднее, получив свои стихи, он все ходил за майором, в надежде запечатлеть на его руке поцелуй.

4

— Одновременно прояснилась и вторая сторона этого дела, — продолжал Ив. — Я имею в виду последнюю экспедицию Рюселя. Ученого окружала целая свора авантюристов. Но он, судя по всему, кое о чем догадывался, потому что последний отрезок пути проделал лишь вдвоем с доктором Бретаем, которому полностью доверял, а остальных оставил в лагере. Что там произошло, я знаю от Илломора. Вечером они выпили киви, и легко возбудимый Малец присоединился к танцующим туземцам. Потом он обессилел и потерял сознание. Байрел тоже напился и повздорил с пигмеями. Нескольких он застрелил, но в конце концов его закололи. Тогда Лапорте со своими сообщниками связали слабонервного студента. Утром они уверили его, что под воздействием киви он в озлоблении прикончил Байрела и двух пигмеев. Илломор, который на самом деле вполне сносно говорит по-французски, сидел, не произнося ни слова, и разыгрывал всю эту комедию с обетом. Бедный Малец оказался хорошим медиумом, и мерзавцы решили воспользоваться этим и в дальнейшем. Проведав, в чьи руки попала карта Рюселя, они сговорились убить Бретая. Илломор, который был постоянным связным между племенем сокота и авантюристами, в тот момент как раз находился в Оране. Когда Малец мучился от сирокко, они подмешали ему в коньяк лошадиную дозу снотворного, хотя не исключено, что одной его способности к самовнушению было бы достаточно, чтобы впасть в транс и принять все за чистую монету, когда из шкафа вышел обнаженный пигмей с копьем, протянул ему револьвер и сказал: «Убей!» Впрочем, парень никого не убивал, а заснул. Вечером мерзавцы убили капитана Коро, доктора Бретая и его жену. Это сделал или Пенкрофт, или Лорсакофф. Мальцу они внушили, что это он убил трех человек, будучи опьянен киви. Этим они вынудили его дать следствию нужные Пенкрофту показания. Таким образом, два свидетеля рассказали о разыгравшейся на вилле драме «ревности». В Ат-Тарире они тоже собирались использовать юношу в своих целях, потому и заставили его вместе с Пенкрофтом вступить в легион. Но когда увидели, что его нервная система больше не выдерживает, убрали с дороги.

…Настало утро. Желтые палящие лучи солнца, подобравшись к окну, ворвались в комнату. Все сидели молча, перебирая в усталом мозгу кошмарные события последнего времени.

— Да, оживленные были недельки, — тихо заметил Голубь и, так чтобы никто не видел, пожал Магде под столом руку.

Глава двадцать девятая

1

— Теперь вы можете отдать часы, рядовой. Скажите, что вы за них просите, и мадемуазель Рюсель также имеет право высказать свои требования, — вернулся к разговору майор Ив. — Мои полномочия простираются довольно далеко.

— Часы, к сожалению, пропали, — ответил Голубь. Все в ужасе уставились на него.

— Что вы такое говорите? — воскликнул Делэй, приподнявшись на локте. — Вы отдаете себе отчет в своих словах?

— Часы пропали, но они моментально найдутся, — продолжал Голубь, — если я буду отчислен из легиона по причине общей физической немощности, чтобы отчасти поддержать мою старую семью и отчасти создать новую. Если это не будет исполнено, часы никогда не найдутся, так хорошо я их спрятал.

Ив наморщил лоб. Просьба Аренкура превосходила все армейские понятия.

— Хорошо, — сказал он наконец. — Больше вы ничего не желаете?

— Нет, почему же. Произведения Гюмера Троппауэра. И настаиваю на выполнении этой просьбы!

— Я верил в тебя, — пролепетал поэт.

— За заслуги в подавлении мятежа рядовой Троппауэр будет отмечен особо, — вступил в разговор Делэй.

— Кроме того, если вы получаете часы от меня, то купить их должны, естественно, у мадемуазель Рюсель. Я заслужил вознаграждение лишь как нашедший.

— Все будет в порядке, — заверил Ив. — Внесем ваши требования в протокол, и я, ввиду своих безграничных полномочий, выполню все ваши странные просьбы.

Подготовили протокол. От имени управления «Д» генштаба майор Ив брал на себя обязательства выполнить вышеперечисленные условия. Офицеры подписали его.

— Ну а теперь скажите нам, где часы, — поторопил Голубя Ив.

— Где могут быть часы? -удивился Аренкур. — На руке, конечно! — Он задрал рукав рубахи, и все увидели на запястье безобразную крокодилью голову.

2

енкрофта расстреляли однажды на рассвете на задах военной тюрьмы вместе с Кобенским; Маккар и Лорсакофф добились изменения приговора и получили пожизненное заключение, а лишенный звания Гардон освободился через два года.

На этом в драме была поставлена точка.

Прежде чем покинуть Оран, Голубь с невестой еще раз посетили проклятую виллу и со стесненным сердцем обошли пыльные, заброшенные, печальные комнаты…

— Это действовало как лифт, — улыбаясь, вспомнила Магда.

— Что?!

— В комнате стоял граммофон с электрическим устройством. Небольшое приспособление постоянно возвращало иголку на начало пластинки. Когда в холле зажигали свет, граммофон включался, а если выключали — замолкал.

— Да, но когда я вошел?…

— Это и есть лодъемный механизм! На двери соединялись два провода. Когда ее открывали, электрическая цепь разрывалась. Когда закрывали, провода опять соединялись и граммофон начинал работать. Я заказала это устройство, потому что с самого начала было понятно, что убийцы еще вернутся на виллу искать план. На пластинке был записан голос моей бедной матери, и я надеялась, что убийца в страхе убежит от привидения, которое услышит, как только откроет дверь. Но одному из убийц, Гризону, меня угораздило признаться, когда он здесь хозяйничал…

— Скажи мне еще одно… Там, в пустыне, когда исчезли твои следы… Как это могло быть?

Магда рассмеялась.

— Какой же ты ребенок! Я просто набрала в шлем песок и, пятясь задом, преспокойно засыпала свои следы.

Голубь уставился в пол.

— Не выйдет из меня все-таки сыщика… — помолчав, тихо сказал он.

Они заперли виллу и покинули Оран.

Но еще долгое время в доме никто не хотел селиться…

3

По возвращении в Париж Голубь, сверх предъявленных майору Иву требований, получил еще и орден Почетного легиона, что заставило его воскликнуть:

— Отныне я буду беречь свое здоровье. Я не намерен болеть!

…Свадьбу пришлось отложить на две недели, поскольку Голубь свалился в тяжелейшем гриппе. Он впервые заболел с того дня, как оставил Париж! Смерть с улыбкой предупреждала его, что не любит шутить. Но организм Аренкура все-таки победил, он выздоровел и женился на Магде Рюсель. После свадьбы маленькое семейство поселилось сообща в старом родовом особняке. Магда получила за карту такую сумму, что смогла очистить от долгов не только дом, но и всю их дальнейшую жизнь.

В гости к ним часто наведывался младший лейтенант в отставке Латуре, все так же воинственно топорщивший свои обожженные усы, и Гюмер Троппауэр, поэт, который донимал терпеливое семейство своими стихами.

В окрестностях Парижа, куда не кажут носа скучные великосветские знакомые, Аренкур прикупил несколько гектаров виноградников. Время от времени там собиралось странное общество. Изысканного вида палач, старый Пилот, Минкус, «майор» Главач, великан Надов, Латуре, капрал Батиста и, конечно же, майор Ив, всякий раз, когда оказывался в Париже. Хозяин в такие вечера играл на губной гармошке, жена обносила гостей отменным шабли, и под веселую музыку пиликающего «меломана» майор Ив начинал тихим голосом запевать, остальные подхватывали, как когда-то, «в старые добрые времена», когда они шли и шли по бесконечному, раскаленному, смертоносному желтому песку:

Le sac, ma foi, toujours au dos…

Енё Рэйтё Бабье лето медвежатника

От редакции

Енё Рэйтё, пожалуй, самый популярный в Венгрии писатель. Его романы пронизаны духом романтики и авантюризма, пропитаны искрометным жизнеутверждающим юмором и доброй иронией. В общем, заряд бодрости и хорошего настроения читателям гарантирован.

Кроме того, в книгах писателя присутствует детективный элемент, что заставляет читать их с не меньшим интересом, чем детективы Агаты Кристи. Только в отличие от последних романы Енё Рэйтё оптимистичны и всегда заканчиваются хеппи-эндом.

Енё Рэйтё прожил до обидного мало – всего тридцать восемь лет, но его литературное наследие насчитывает около тридцати романов, большинство из которых переведены на многие языки мира. Судьба этих книг чем-то схожа с судьбой книг наших замечательных авторов – И. Ильфа и Е. Петрова, – их читают и перечитывают уже многие поколения, их экранизируют, а реплики персонажей давно стали крылатыми выражениями. Настало время познакомить и российских читателей с творчеством Енё Рэйтё. Уверены, что знакомство это будет приятным.

Глава первая

1

– Ничего себе неделька началась!.. – пробурчал Теобальд Неудачник XIII, на что сыщик, защелкивая на его запястьях наручники, велел ему заткнуться.

– А что я такого особенного сказал? – обиделся задержанный. Он терпеть не мог, когда из мухи делают слона.

Второй сыщик заметил, что, если Теобальд при деньгах, то можно прокатиться в участок на такси.

– Еще чего вздумали! Может, прикажете сводить вас в театр?!

Тогда первый детектив напомнил ему, что получить по зубам – удовольствие ниже среднего. И вообще, к чему наживать лишние зуботычины: это не тот капитал, проценты с которого могут обеспечить человеку безбедную старость. После такого обмена мнениями Теобальда Неудачника XIII взяли под белы ручки и повели по самой оживленной улице столицы Гондураса.

Читатель наверняка удивляется, с какой стати присваивать обыкновенному уголовнику порядковый номер, словно царствующей особе, которую никоим образом не следует путать с августейшими предшественниками-тезками. Ведь страшно подумать, как различали бы французы своих Людовиков, не будь тамошние короли все сплошь пронумерованы! Однако не следует полагать, будто бы Теобальд Неудачник XIII был королем преступного мира. Преступники королей не избирают, поскольку, с их точки зрения, такие понятия, как конституция и связанные с ней законодательство, правопорядок и общественная безопасность, – беспредел чистейшей воды.

Теобальд Неудачник XIII, как свидетельствует само его прозвище, был законченным неудачником. Оттого и закрепился за ним номер тринадцатый, что, как известно, число несчастливое.

А вот почему простому жестянщику из Девоншира взбрело на ум наречь своего сына Теобальдом, носитель сего звучного имени и понятия не имел. Разгадка этой тайны еще ждет своих исследователей.

Читателя, должно быть, так и подмывает спросить, а в чем, собственно, проявлялась невезучесть нашего героя. Извольте судить сами.

Означенный Теобальд по роду занятий – медвежатник, причем лучший из лучших, в профессиональных кругах имя его произносят с пиететом. А сыщики, стоило только им заслышать, что где-то вскрыт сейф и замок не просто вырван с мясом, а изящно вырезан из стальной дверцы инструментом, оставившим отверстие в виде лотоса – фирменный знак Теобальда Неудачника XIII, тотчас спешили поздравить мастера с очередной виртуозной работой. Ловкость, находчивость, быстрота и предусмотрительность – все, как говорится, было при нем, и тем не менее…

Скажем, проник он в святая святых фирмы «Редстоун и сыновья». Вскрыл сейф – любо-дорого смотреть! – и прихватил целый мешок денег. Смылся быстро и незаметно – ищи-свищи ветра в поле.

Идет себе, счастливый и довольный, насвистывает, как вдруг… попадает под машину!

Зеваки, столпившиеся на месте происшествия, диву даются: санитары «скорой помощи» укладывают пострадавшего на носилки, а на землю сыплются доллары, будто диковинные прямоугольные листики облетают с растущего на обочине денежного дерева.

Но нет, не с неба и не с дерева падают денежки, а из карманов пострадавшего. И разумеется, когда он приходит в себя, у больничной койки уже стоит полицейский инспектор и укоризненно качает головой.

Да уж, Теобальд Неудачник XIII вечно ухитряется попасть впросак!

Неудачник он был, можно сказать, легендарный. Стоило ему лучезарным весенним днем появиться на улице в легкой соломенной шляпе, как все встреченные им знакомые тотчас бежали домой за плащами и зонтиками, да еще и других предупреждали: Теобальд в соломенной шляпе разгуливает – не иначе как к дождю. От прочих неудачников Теобальд XIII отличался редчайшим благодушием. Странствовал по свету и посмеивался над собственной невезучестью. «Плевать я на нее хотел» – было для него принципом жизни. А иногда говаривал: «Так мне и надо, не умеешь – не родись!» И в голосе его при этом звучало злорадство.

Мало-помалу стал он отвыкать от своего ремесла и брался за дело изредка и лишь при самом что ни на есть подходящем случае. Но где вы видели случаи, подходящие для взлома сейфа?

Невезение даже заведомо беспроигрышный шанс сводит к отсидке в тюрьме, зато удача способствует медвежатнику даже в самой, казалось бы, безнадежной ситуации. Правда, последний вариант нашему герою ни разу не подворачивался, вот и пришлось профессионалу экстра-класса переквалифицироваться в любители. Удачную шутку в компании, разящий наповал удар в потасовке Теобальд теперь ставил выше прочих земных радостей. Изредка тряхнуть стариной и взять банк в каком-нибудь крупном городе, а затем, после отсидки в тюрьме, вновь превратиться в скитальца – все это весьма разнообразило жизнь.

Разменяв пятый десяток, с волосами, припорошенными сединой, он беззаботно бродил по свету – то по тюрьмам, то на воле – в твердом убеждении, что над ним довлеет неудача. Оттого и прославился в преступном мире как Теобальд Неудачник XIII. О своей настоящей фамилии – Пенкрофт – он уже и сам давно думать забыл.

В Гондурасе на его совести были кое-какие делишки – и мелкие, и покрупнее, – а потому сейчас, конвоируемый сыщиками, он наспех прикидывал весомость содеянного и срок, который ему впаяют. Доказать сумеют максимум два случая… и, скажем, третий в Тегусигальпе.

История с Марлоу сойдет ему с рук, никто и не подумает на Неудачника – не его почерк, не его стиль. Началось дело – будь оно трижды неладно! – с проникновения в дом Марлоу, а ведь Теобальд отродясь не был домушником. Позднее, привычным путем, ему удалось изъять из сейфа знаменитые фамильные драгоценности Марлоу, но даже совершенное для отвода глаз проникновение в жилище не помогло хроническому неудачнику. Хотя, унося добычу, Теобальд ухитрился не попасть под машину, а добыча была столь богатой, что в уголовном мире уже готовы были лишить Неудачника честно заслуженного им титула.

Разжалование казалось неизбежным.

Однако неудача подобна влюбленной женщине: логики тут не ищи. Иной раз привяжется к человеку вопреки всякой логике, а затем вмиг покинет тебя безо всяких резонов.

2

В данном случае преступный мир промахнулся в своей оценке событий. Большей неудачи, чем та, которая постигла Теобальда, не то что ближнему – врагу не пожелаешь.

Драгоценности Марлоу оказались фальшивыми!

Сей прискорбный факт выяснился после того, как преступник провел экспертизу у своего приятеля и делового партнера. Эстет Мануэль вообще-то занимался художественным переводом и эссеистикой, а кроме того, писал пьесы и успешно подвизался в барышничестве. Приусадебный участок Мануэля, расположенный на окраине города, во многих отношениях напоминал ферму, где основной труд сводится к возделыванию земли, лишь с той разницей, что здесь в надежде на урожай в землю закапывались карманные и наручные часы, серебряные столовые приборы и подсвечники, золотые наполеондоры… Хозяин этой фермы все сельскохозяйственные работы производил собственноручно, и горе тому, кто дерзнул бы затеять среди ночи раскопки. Поговорка «не рой яму другому, сам в нее угодишь» здесь обретала буквальный смысл. К тому же угодивший в яму оставался в ней навечно.

Примостившись возле огромного сейфа, Эстет Мануэль целыми днями занимался оценкой ценностей самого разного свойства: швейцарских часов, бриллиантов, персидских ковров, пьес, шведских баллад, японского фарфора, французских комедий и творений русских классиков.

С невероятно пылким, присущим истинному идеалисту энтузиазмом он высоко оценивал достижения мировой литературы и с пренебрежением, свойственным возвышенному духу, отзывался о редчайших драгоценных камнях. Земные блага он глубоко презирал! О великолепных платиновых часах с издевкой заметил, что любая строчка Байрона стоит несравненно дороже, к тому же и механизм никудышный. (Не у Байрона, а у часов!) За эту безделицу, так уж и быть, он готов отвалить полторы сотни долларов, да и то лишь из уважения к Достоевскому, которым зачитывался последнее время. Конечно, другой вопрос, что было бы, доведись Мануэлю и свое восхищение искусством выражать в звонкой монете… Пожалуй, не станем углубляться в эту тему, поскольку неизвестно, какая участь постигла бы Бетховена и Гёте, дай людям возможность облекать свои художественные предпочтения в денежную форму.

Не исключено, что имя Бетховена теперь пребывало бы в безвестности, а бессмертный Гёте покоился бы в забвении.

Пусть первым бросит камень в Эстета Мануэля тот, кто первым швырнул бы к стопам муз золотой, не имей он иной возможности выразить свою признательность.

Словом, легендарные драгоценности Марлоу медвежатник отнес к Эстету Мануэлю.

Едва взглянув на знаменитую коллекцию, старый оценщик разразился мефистофельским смехом – ни дать ни взять провинциальный комик, выступающий в роли интригана. Из всей груды сваленных на столе диадем, серег и ожерелий единственная ценная вещь, заявил он, это ненароком забытая преступником фомка. Все остальное – подделка, фальшивка, фальшивей некуда.

Что оставалось делать? Взломщик подумал-подумал и отослал блестящие побрякушки своей бывшей жене. Та после развода вышла замуж, переселилась из Нью-Йорка в провинцию, родила дочь и не так давно овдовела. С Теобальдом она неизменно поддерживала переписку, вот он и отправил Мэг фальшивые драгоценности: пусть девчушка позабавится. Мэг отписала, что украшения спрятала в бельевой корзине на чердаке и сохранит как память, но ребенку в руки не даст: не дай Бог оцарапается об острые края оправы. Детские игрушки не должны быть острыми!

Выходит, подделки даже в игрушки не годятся.

Каково было после всего этого Теобальду Неудачнику сносить трепотню газетных писак, раздувших историю с похищением драгоценностей до масштабов чуть ли не кражи века! А семейка Марлоу, эти беспардонные наглецы, раструбили на весь свет о потере сокровищ, так превознося красоту и ценность своих стекляшек, что знаменитые голубые алмазы аж позеленели от зависти.

Эти тоскливые мысли одолевали Неудачника, бредущего в сопровождении двух сыщиков…

Позвольте, но куда же его ведут? Поблизости нет ни одного управления полиции! Теобальд остановился.

– Чего встал? Шагай!

– Не толкайтесь! Не имеете права! Скажите-ка лучше, куда вы меня ведете?!

– В районный участок.

Они подошли к какому-то серому зданию и замедлили ход. В чем дело? Все районные участки Неудачник знал, но здесь полицией и не пахло.

– Никуда я не пойду, это не полиция! –уперся было Неудачник, но мощным толчком его впихнули в подворотню. Что за чертовщина?! Да ведь это какие-то мошенники, а вовсе не полицейские! И как назло, руками не пошевелишь, наручники мешают!.. Очередной пинок столкнул его в подвал. Скатившись по ступенькам вниз, Неудачник расквасил нос. Издеваются над человеком как хотят!.. Он с трудом поднялся на ноги, озираясь по сторонам. В заваленном ящиками и бочками подвале темнотища…

При падении с головы у Теобальда свалилась шляпа. Он попытался было отыскать ее на ощупь и обнаружил в стороне под потолком оконце, откуда просачивался тусклый свет и слышались шаги. Да ведь окошко выходит на улицу! Теобальд рванулся туда.

– Стоять на месте! – раздался в темноте чей-то голос. – Если надумали звать на помощь, я мигом сгоняю за ближайшим постовым.

Пришлось притормозить.

3

– Кто здесь?

– Не ваше дело!

– Почему меня схватили?

– Чтобы привести сюда.

– Для чего было сковывать руки?

– Чтобы не вздумали пускать их в ход. Кстати, это всего лишь психологическое воздействие. Наручники не защелкнуты. Чуть потяни, и они спадут.

Вот это да! Стоило слегка пошевелить руками, и стальные браслеты свалились, словно развязанный бант. Такова суггестивная мощь закона: человек скован уже самим чувством своего бессилия перед ним!

Невидимый собеседник умолк. Теобальд попытался было приблизиться к нему, но схлопотал такую затрещину, что кубарем отлетел к груде ящиков в дальнем углу.

Какую еще пакость замыслили против него?

Бывают же в жизни дурацкие ситуации! Он, Теобальд Неудачник XIII, стал жертвой несправедливости, его личная свобода ограничена, ему нанесены телесные повреждения… Кстати, этот мерзкий тип потом за все поплатится. Но почему можно измываться над человеком, запирать его в подвале, а он сиди и не пикни, хотя первый попавшийся полицейский услышал бы его крики. Любой на его месте надрывался бы во всю мочь, а он молчи. Надо бы ввести закон, думал он, скорчившись на полу, чтобы преступников наказывали только за их деяния. Чтобы полицейский, высвободивший его отсюда, тотчас же не потащил безвинную жертву в участок. Но поскольку такого закона не существовало, Теобальд решил вздремнуть и принялся нащупывать среди ящиков местечко, где бы ему прилечь.

И в следующий момент рука его наткнулась на холодное, неподвижное тело.

Еще не легче, мертвец!.. Обнаженный покойник рядом с ним на полу.

– Эй, мистер! – окликнул он незнакомца. – Здесь чей-то труп.

– Знаю. Я сам его туда положил.

– Кто это? И… почему он умер?

– Занимайтесь-ка, любезный, своими покойниками, а моего не троньте! – холодно отрезал незнакомец и как ни в чем не бывало закурил.

Неудачник тоскливо скрючился на низком ящике возле покойника. Похоже, на сей раз он влип по-крупному, и в самый неподходящий момент, аккурат когда собирался осуществить свой давнишний замысел – наконец добраться до сейфа своего лучшего дружка, Эстета Мануэля.

Следует заметить, что Теобальд всегда был надежным товарищем и свято чтил воровскую честь. Однако, несмотря на дружбу, считал справедливым ограбить Мануэля. Его неудержимо притягивал огромный сейф, привлекала мысль покарать барыгу, который, ссылаясь на своих любимых писателей, скупал за гроши добытое другими ценой страшного риска.

Именно этими благородными соображениями Теобальд и руководствовался, памятуя притом о собственной невезучести. Подобрал себе сообщника, который должен был явиться к Мануэлю с дорогими вещами – якобы на оценку, – а затем усыпить скупщика хлороформом. Бесчувственного хозяина предполагалось связать и замотать каким-нибудь тряпьем, после чего Теобальд должен был вступить в поединок со знаменитым стальным сейфом. Дело, как говорится, было на мази, когда так некстати заявились два сыщика.

– Послушайте, мистер! – окликнул Теобальд гнусного незнакомца. – Может, угостите сигареткой?

– Где вы там?

– Сижу на ящике, стерегу ваш труп.

– Идите сюда. Только без фокусов!

Спотыкаясь в потемках, Теобальд побрел на звук голоса и получил сигарету. Руки чесались врезать наглецу как следует, однако пришлось побороть это почти нестерпимое желание. Вспыхнула зажигалка, и Теобальд увидел лицо владельца трупа. Мерзкого субъекта, который держит своего личного покойника здесь, в подвале, и упоминает о нем, словно пастух о стаде.

С некоторым испугом Теобальд отметил, что лицо незнакомца явно ему знакомо. Где-то он его уже видел… Черт побери, этот тип похож на него самого!

– Э-э, да ведь вы похожи на меня!

– Неужто я такой дурак?

– На драку нарываетесь? Имейте в виду, в рукопашной мне нет равных.

– Не знаю, не знаю… Зато я дал вам возможность оценить мое умение.

– Я вынужден был соблюдать осторожность, – словно оправдываясь, возразил Теобальд Неудачник XIII. – Надеюсь, в следующий раз мне не придется сдерживаться, и уж тогда я отведу душу. Но сейчас хотелось бы выяснить, что за пакости тут творятся.

– Интересуетесь? Что ж, охотно просвещу! В подвале находится потайной морг. Я присматриваю за трупами, первого числа каждого месяца провожу переучет. Не желаете пополнить ассортимент? Это у нас запросто! Еще один вопрос – и вы покойник.

Теобальд не поддался на провокацию. Забился вглубь подвала и пристроился на ящиках, мурлыча себе под нос какую-то песенку. А чуть погодя уснул, несмотря на удручающе-тягостную ситуацию: к невезению привыкаешь, как водолаз с течением времени перестает ощущать давление воды.

Проснулся наш герой на рассвете. В оконце пробивался свет зари, и кто-то осторожно крался к двери.

«Все ясно, мерзавец решил смыться!» – сразу сообразил Неудачник и, перемахнув через нагромождение ящиков, метнулся к недругу.

– Эй, куда же вы?! А кто обещал помериться со мной силами? – вскричал он, настигнув противника, которым, к его превеликому удивлению, оказалась насмерть перепуганная старушонка. Она клялась-божилась, что вовсе не помышляла мериться с Теобальдом силами, просто зашла в подвал, увидела, что там спит какой-то бродяга, и послала за полицией. Стражи порядка вот-вот появятся.

Не помня себя, Неудачник выскочил из подвала и припустился во всю прыть. Он бежал, покуда не очутился на каком-то заброшенном участке. Прошмыгнул в хибару и рухнул, с трудом переводя дух. Мимо, отчаянно гудя сиренами, одна за другой проносились полицейские машины.

Глава вторая

1

К середине дня суматоха улеглась, и Неудачник рискнул выбраться из своего убежища. Оголодалый, измученный, он прямиком направился к Эстету Мануэлю.

Великого идеалиста он застал в халате и шлепанцах, поскольку тот трудился всю ночь: сначала нужно было выковырять из оправы целую кучу драгоценных камней, а когда с этой неблагодарной работой было покончено, Мануэль занялся переводом на испанский «Заратустры» Ницше.

– Жрать хочу, живот подвело! – пожаловался Теобальд. – Что можешь уделить мне, Мануэль?

– Две минуты, и не более того. Да и то лишь потому, что ты сподобился одолеть мою драму в стихах, переработку «Анны Карениной», а я, невзирая на весь свой пессимизм, неразрывно связанный с моей профессией, высоко ставлю это свое творческое достижение. Но если ты не уберешься отсюда через две минуты, клянусь Шекспиром, сообщу в полицию.

Неудачник прекрасно знал, что старый барыга, иной раз за украшенный гравировкой золотой портсигар дававший сущие гроши, Шекспира ценил исключительно высоко, и тотчас смекнул, что Мануэль не шутит.

– Объясни хоть по крайней мере, с чего ты на меня так взъелся! – вопросил вконец приунывший Теобальд.

– Я, видишь ли, дорожу свободой, как Шелли. Засекаю время: по истечении двух минут немедленно зову постового с ближайшего перекрестка.

Поди знай, какая муха укусила этого чокнутого Эстета, однако пришлось спешно уносить ноги. Только ведь голод не тетка…

– Мануэль! – прокричал Неудачник уже с улицы. – Может, дашь хоть чего-нибудь?

Окно на миг распахнулось, и тощая рука Мануэля вышвырнула на тротуар иллюстрированный экземпляр «Рамаяны». Вслед за ним вылетела тоненькая брошюра – толкователь индуистских слов и выражений, и окно захлопнулось.

Кто бы узнал в этом грубияне учтивого философа, ценителя литературных и ювелирных шедевров!..

Теобальд понуро брел по проспекту, а дойдя до перекрестка, получил ответ на мучивший его вопрос. Оживленно сновавшие газетчики выкрикивали очередную сенсацию:

«Известный в преступном мире Нью-Йорка Теобальд Неудачник XIII совершил чудовищное злодеяние! Убийца расположился на ночлег прямо на месте преступления, а проспавшись, скрылся в неизвестном направлении!»

Сказать, что у нашего героя кровь застыла в жилах, значит ничего не сказать. Как громом пораженный, он и сам застыл на месте с иллюстрированной «Рамаяной» и толкователем слов под мышкой – пищей духовной, выделенной щедротами Мануэля. Тотчас же купив газету, Теобальд укрылся в ближайшей подворотне и погрузился в чтение. Картина вырисовывалась следующая. В том подвале, где его продержали взаперти всю ночь, был обнаружен труп совсем недавно убитой женщины, проткнутый насквозь каким-то длинным, узким инструментом. Личность погибшей пока не установлена. Согласно показаниям консьержки, в подвале спал какой-то субъект – по виду форменный преступник, который сбежал, не дождавшись вызванного ею полицейского. К счастью, оставил на месте преступления свою шляпу, за подкладкой которой обнаружена записка:

«Хелен! Мы с Рудольфом отправились на дело, к утру вернусь. Если вдруг я не объявлюсь, скажи защитнику, что год назад я угодил под машину и с тех пор малость не в себе. Не убивайся попусту. Станешь носить передачи, помни, что треска твоя мне осточертела.

Теобальд».

Яснее ясного – речь идет о Неудачнике XIII. Можно ли сыскать другого невезучего с таким дурацким именем!

В газетах сообщалось также, что полиция идет по следам преступника.

Эти слова следовало понимать буквально. У подворотни остановился полицейский, рассеянно помахивая резиновой дубинкой, а у тротуара притормозил автомобиль, откуда выскочил, чтобы купить газеты, некий господин. Импозантный мужчина лет сорока, с носом приметной формы и узким шрамом на лбу. Теобальд мигом узнал в нем субъекта из подвала.

– Поймали этого негодяя? – поинтересовался незнакомец у полицейского.

– Пока что нет, но схватим наверняка. Никогда нельзя знать заранее, где он тебе попадется, этот Неудачник XIII!

– В таком случае отчего бы вам не заглянуть в подворотню? Вдруг он стоит аккурат у вас за спиной! – Незнакомец гнусно захохотал.

«Чтоб тебе в гробу так смеяться!» – от души пожелал ему Теобальд.

– Он, конечно, невезучий, – отвечал полицейский. – Но не до такой же степени, чтобы прятаться у входа в участок! Я разработал план, – по-моему, удачный. Подежурю до вечера в диспетчерской «скорой помощи» и буду выезжать со спасателями на каждый вызов. Чует мое сердце, что сегодня с нашим Теобальдом какой-нибудь несчастный случай приключится… – И полицейский зашагал прочь.

Господин с греческим профилем уселся в свой автомобиль, а Теобальд Неудачник XIII мигом рванул из подворотни, подальше от полицейского участка. А чтобы избежать столкновения с каким бы то ни было движущимся транспортом, направился к набережной. Как вдруг… почувствовал мощный толчок сзади, в результате которого иллюстрированная «Рамаяна», а за ней толкователь непонятных слов и выражений описали в воздухе плавную дугу, и наконец – но с куда большим размахом – сам Неудачник XIII, перелетев через тележку с фруктами, приземлился посреди дороги.

…То, что он не угодил под автобус, оказалось счастливой случайностью, какими судьба редко баловала Теобальда. Водитель автобуса – в прошлом знаменитый автогонщик, – продемонстрировав виртуозное мастерство, затормозил в считанных сантиметрах от головы невесть откуда свалившегося перед тяжелой махиной чудака. Очевидцы восторженно зааплодировали, а водитель с довольной улыбкой раскланялся направо-налево, после чего тронул автобус, мимоходом небрежно оттолкнув в сторону Теобальда, едва успевшего подняться. Отброшенный толчком, тот налетел на велосипедиста, и оба грохнулись на трамвайные рельсы.

Для Неудачника поистине выдался счастливый денек: он успел вскочить на ноги, прежде чем его переехало трамваем. Автомобиль, которому в этой серии наездов, безусловно, принадлежала пальма первенства, по-прежнему стоял у тротуара, а сидевший в нем господин высунулся в окошко. Это был тот самый субъект, который пытался натравить на него полицейского. Экая наглость, право!

– Нельзя ли поосторожней?! – грубо прикрикнул Теобальд на незнакомца, который у него уже в печенках сидел.

– Почему это я должен осторожничать? – ухмыльнулся тот. – Кто из нас потерял шляпу – я или вы?

Неудачник побледнел, как полотно, и первым его побуждением было бежать без оглядки. Но как тут убежишь, когда вокруг собралась толпа зевак!

Господин жестом пригласил в машину.

– Заходите, не стесняйтесь! – приветливо улыбнулся он. – Отвезу вас к врачу, если вы нуждаетесь в медицинской помощи. Или предпочитаете сразу обратиться в полицию?

Что оставалось делать, коли попал в полную зависимость от этого безжалостного типа! Едва за Теобальдом захлопнулась дверца машины, как к окну склонился полицейский…

Все, кранты!

– Кого из вас задело бампером? Вас, уважаемый? В таком случае держите свои книги и десерт! – Он просунул в окно «Рамаяну», толкователь незнакомых слов и выражений, а также полдесятка груш. Фруктам Теобальд обрадовался: какая-никакая, а все же еда.

– Груши не принадлежат этому господину! – некстати вмешался сидящий за рулем злодей. – Они упали с тележки.

«Чтоб ты подавился!» – в сердцах воскликнул про себя Неудачник.

Автомобиль мчал по городу, и со всех сторон раздавались крики газетчиков:

– Все силы брошены на поимку Теобальда Неудачника! Полиция обращается к населению с призывом тотчас же известить служителей правопорядка, как только будет замечен человек с травмами или в бессознательном состоянии!

Полчаса быстрой езды, и путники очутились за городом, у ворот стоящей на отшибе виллы. Незнакомец за рулем тихонько насвистывал веселый мотивчик.

– Следуйте за мной, – мягко промолвил он, кладя руку на плечо Теобальду. – Здесь вас прооперируют.

– Зачем это? Со мной все в порядке!

Из-за угла показался полицейский.

– Не желаете? Я вас не задерживаю, – холодно обронил незнакомец, вкладывая в свои слова прямо противоположный смысл. Если, мол, желаешь, чтобы тебя задержали, катись на все четыре стороны. «Вот ведь угодил в капкан старый лис!» – с горечью подумал Неудачник и проворно юркнул в калитку.

Судя по всему, они попали в какой-то санаторий или частную клинику: пол в холле выстлан линолеумом, по углам искусственные пальмы в кадках, двери выкрашены белой краской. Вдоль коридора деловой походкой шла медсестра.

– Обсудим ситуацию, – предложил незнакомец. – Вы вольны поступать, как вам угодно. Однако, если наши желания не совпадут, вы угодите на виселицу за убийство. Ясно, не так ли?

– Ясней некуда. Чего вы от меня хотите?

– Мне нужна ваша жизнь. С завтрашнего дня я стану Теобальдом Пенкрофтом.

Неудачник XIII слегка растрогался, услышав, как его величают законным именем, а затем не без злорадства подумал: «Позавидовал моей участи? Получай, не жалко!»

– Имидж преступника-рецидивиста, разыскиваемого полицией, – вот что мне необходимо. Вообще-то я богатый человек, писатель. В данный момент работаю над большим романом, и хотелось бы поглубже проникнуть во внутренний мир закоренелого уголовника. Я даже пошел на убийство – прикончил ту дамочку, которую вы обнаружили в подвале. Но, надеюсь, будущему лауреату Нобелевской премии этот грех простится.

– А если вместе с премией вас наградят и пеньковым галстуком?

– В нашем деле без риска не обойдешься. Впрочем, вас это не касается. Я ведь давно к вам приглядываюсь. Фигурой и лицом мы похожи – вы и сами заметили. Главный хирург этой клиники внесет кое-какие косметические поправки во внешность нас обоих, и мы разъедемся по разным городам. Насколько мне известно, ни один из нас вот уже десять лет не встречался с родственниками и давними друзьями. Срок немалый, так что полное сходство необязательно, мы легко сойдем один за другого.

– Зачем вам понадобилось убивать женщину?

– Не ваше дело! Я все подстроил с помощью приятелей. Если хотите избавиться от ответственности – измените внешность и уезжайте куда подальше. Ведь у вас даже нет шанса на помилование с учетом выдающихся литературных заслуг.

– Это почему же? – возмутился Неудачник XIII. – Разве вы читали что-нибудь из моих произведений?

– А вы что-то написали?

– Нет. Но вполне могу написать.

– В таком случае вам пригодится мой жизненный опыт. Ведь лучшие темы черпают из жизни. Да, забыл сказать: с завтрашнего дня ваше имя – Бенджамин Вальтер.

– Мне не нравится.

– Предпочитаете оставаться Неудачником? Но ведь такое невезение, как смертный приговор за убийство, вам и не снилось! Зато в придачу к скромному имени Бенджамина Вальтера получите золотую коронку. А там всех делов-то – легкая пластическая операция, безупречные документы, и вы вольная птица. Имя, может, и не слишком благозвучное, зато не фигурирует в разыскных списках. Суд за убийство грозит Неудачнику XIII, верно я говорю? Считайте, что вам наконец-то повезло. Выше голову, Бенджамин, впереди новая жизнь!

– Что вы меня соблазняете, как юную девственницу? Новая жизнь, старая жизнь… Да забирайте вы ее себе со всеми потрохами!

Однако про себя Теобальд уже успел оценить преимущества грядущих перемен. Преследование полицией, богатый «послужной» список – все отброшено, как сношенная одежка. И новая наружность, делающая неузнаваемым, – это вам не шутка!

Есть ли у него какой-нибудь выбор? Никакого. Только эта возможность, предлагаемая таинственным незнакомцем.

Через полчаса Теобальд уже лежал на операционном столе. Стоило ему сделать первые вдохи усыпляющего средства, как мысли его обратились к Мэг. Как жаль, что даже женитьба его не исправила! А уж до чего ему хотелось начать новую жизнь!..

Наркоз дурманил все сильнее и сильнее, и вот пред Теобальдом явилась Мэг и завела с ним разговор.

– Видишь, милый, я по-прежнему живу себе в Бронксе, как жила, и все еще люблю тебя. Если вдруг тебе представится возможность начать новую жизнь, бросай, к чертям, старую и возвращайся домой, Бенджамин-Вальтер-Теобальд-Пенкрофт-Неудачник XIII, и заживем с тобой припеваючи. С таким длинным именем тебя хоть сейчас примут за своего в любом правящем доме. Выше голову, не унывай! – подбадривала его Мэг. – Неудача, эта подлая ищейка, теперь потеряет твой след и припустит за другим Неудачником в Швецию, который со своим литературным шедевром возомнил себя без пяти минут нобелевским лауреатом.

В тронном зале его встретит расстроенный король и скажет: «Ах, сударь, вы кандидат, но что толку? Вчера в четыре часа пополудни было объявлено о присуждении премии Теобальду Неудачнику, а в четверть пятого выяснилось, что изобретатель динамита еще при жизни смухлевал с патентом. Назначено разбирательство дела, и Нобелевская премия накрылась. Кстати сказать, председатель комитета, сходя с трамвая, оступился и подвернул ногу, а документы, подтверждающие права наследования, загорелись от сигары Бернарда Шоу и обратились в пепел. И наконец, до моего сведения доведено, что на основании давнего документа, обнаруженного вчера в полшестого пополудни, наш королевский дом вообще не уполномочен присуждать Нобелевские премии.

Подавленный столь неутешительными вестями Вальтер-Теобальд-Неудачник поворачивает из роскошного тронного зала прочь, поскальзывается на навощенном паркете и, естественно, ломает ногу. Приходится спешно вызывать «скорую помощь».

Вот чего понарассказывала Мэг, пока оперируемый пребывал под наркозом.

Теобальд пришел в себя от легкого похлопывания по рукам. С повязкой, закрывающей нижнюю часть лица, нос и лоб, он сидел на операционном столе.

– Операция закончена! – объявил бородатый тип с большущим скальпелем в руке. – Не вздумайте отвечать: достаточно одного произнесенного слова, и запросто можете скапутиться. Позвольте представиться: старший хирург Борман. Будем считать, будто бы вы сказали, мол, очень приятно. Дня через два, уважаемый Бенджамин Вальтер, вы пойдете на поправку, а до тех пор у вас будут боли. Не беда, придется потерпеть. Полагаю, вам хочется ответить, что мне, дескать, легко говорить. Считайте, что я с вами согласен. По-моему, все эти пластические операции – чушь невероятная, к тому же они небезопасны. Люблю резать в глаза правду-матку. Все великие хирурги отличались грубостью. А я отношу себя к величайшим и потому как-то раз обработал пациента ногами… На каталку его и – в палату!

2

Теобальда мучили нестерпимые боли. Зато палату ему отвели уютную и красивую. Прекрасная комната и адская боль – нарочно не придумаешь!

Однако, посиживая в удобном кресле, Теобальд Неудачник XIII, а вернее, новоиспеченный Бенджамин Вальтер решил, что лучше уж помучиться, чем отвечать за совершенное другим убийство. Кто поверит, что он не виноват!

Рассуждая подобным образом, неудачник даже не предполагал, что его ожидает. Ведь он тогда еще не был знаком с Эльвирой! В противном случае предпочел бы худшее: пусть его подозревают в убийстве, более того, последствия этого подозрения были бы не так страшны, как результат операции.

Эльвира была сиделкой, причем хорошей. Но она только и делала, что без устали ухаживала за больным. Ей и в голову не приходило, что пациенту иногда необходимо. отдохнуть. В особенности после ее настырного ухода. Эльвира обладала поразительным человеческим недостатком: она совершенно не знала себя. Знакомство с самой собой у нее было чисто поверхностным, можно сказать, шапочным. Она видела в зеркале отражение некой Эльвиры, которая представлялась ей на редкость ловкой, умелой, тонко чувствующей – словом, специально созданной для ремесла сиделки. Но зеркало-то не отражало сути!

Рассмотрим, к примеру, конкретный случай.

Прооперированному Теобальду, как известно, было запрещено говорить, а Эльвира демонстративно спрятала карандаш с блокнотом.

– Моим подопечным нет нужды излагать на бумаге каждое свое пожелание! – заявила она с такой многообещающей улыбкой, что свежие раны на лице Неудачника заныли пуще прежнего.

При этом улыбается Эльвира сладко – до приторности – и сюсюкает со взрослым человеком, как с малым ребенком.

Больному перебраться бы в постель да полежать… Теобальд сделал знак сиделке, чтобы помогла. Эльвира тотчас поволокла его к раковине мыть руки. Что тут поделаешь?! Неудачник молча страдает, сидя кресле.

В открытое окно доносятся заунывные звуки гармоники: на улице играет слепой нищий. Теобальд всегда терпеть не мог этот убогий инструмент, однообразное пиликанье никак не гармонирует с уютной атмосферой комнаты.

Больной машет сиделке. Эльвира – само внимание. Неудачник показывает сперва на уши, затем на окно.

– Все ясно, сквозняк! Сейчас мы его ликвидируем в два счета! – понимающе кивает сиделка и захлопывает окно.

Тошнотворный запах усыпляющего раствора, которым пропитаны повязки больного и его дыхание, вместо того чтобы выветриваться, копится в четырех стенах, зато звуки гармоники беспрепятственно проникают через форточку. От собственного бессилия Теобальд впадает в отчаяние. К горлу подступает дурнота, искромсанное лицо горит огнем, руки онемели, так как пижамная куртка невероятно тесна и режет под мышками.

– Вот увидите, золотко: и глазом моргнуть не успеете, как сделаетесь живехонький-здоровехонький, а там – раз-два, и за больничный порог! – сюсюкает Эльвира.

«Раз-два, и прихлопну тебя, дай только с силами собраться!» – мечтает Пенкрофт-Неудачник-Теобальд-Вальтер-ХIII-Бенджамин. М-да, с этой кучей имен надо будет разобраться… А тут еще эта гармонь действует на нервы! Он с тоской устремляет взгляд на форточку.

Понятливая Эльвира мигом захлопывает и форточку тоже. Господи, и откуда только такие дуры берутся!

– Мне достаточно одного взгляда, чтобы угадать желание пациента, – щебечет она. – В нашем отделении люди моментально осваивают язык жестов и объясняются не хуже глухонемых.

«Чтоб ты сама онемела и оглохла!» – вздыхает измученный больной, по-прежнему прикованный к креслу.

– Я знаю, о чем вы сейчас думаете: хорошо бы принять ванну! Угадала ведь?

Повязки не позволяют прибегнуть к мимике. Меньше всего ему сейчас хочется лезть в воду. Отдохнуть, выспаться наконец! Но как втолкуешь этой безмозглой? Сунув большие пальцы под мышки, он показывает, что пижамная куртка тесна.

– Хорошо, что напомнили! Где у нас термометр?

Эльвира ставит градусник, а больной готов разреветься с досады.

Да что же здесь творится? Неужто никто из больных не сказал ей, что она не сиделка, а наседка, несносная, глупая курица? Что в борьбе за равноправие с мужчинами она вышла в передовые, своей системой ухода за больными проторив женщинам путь к карьере палача? Ведь это не сестра милосердия, а форменный палач!

Полдень. Газетчики разносят свежие выпуски, выкрикивая новости. Один из них пробегает под окном. Больной, едва передвигая ноги, бредет к окну и слышит:

– Тайна раскрыта! Труп убитой женщины опознан! Теобальд Неудачник XIII невиновен! Сенсация! С Теобальда Пенкрофта сняты все подозрения!

Раны болели, голова кружилась от хлороформа… Уж не ослышался ли он? Его имя упоминается в связи с убийством! Необходимо раздобыть газету, но как объяснить это Эльвире?

Он широко простирает руки, словно раскрывая газету.

Эльвира понимающе кивает и, стыдливо потупясь, обнимает его за шею. «Если не отвяжется, я ее придушу!» – хрипит от злости Теобальд. Недовольство его столь очевидно, что сиделка разжимает объятия.

– Чего же хочется моему пупсику?

Неудачник обреченно вздыхает и снова раздвигает руки, словно держа газетный лист, затем складывает воображаемую газету и снова раскрывает.

Лицо Эльвиры озаряет догадка. Сиделка выбегает из комнаты и чуть погодя возвращается со слепым музыкантом. Тот минут десять наяривает на гармошке, а больной сидит не шелохнувшись: поди знай, к каким последствиям приведет его протестующий жест! Лучше уж потерпеть эту музыку.

К тому времени, когда Теобальду наконец удается добраться до постели, он чувствует, что по сравнению с услужливостью сиделки все муки операции меркнут. Только бы поспать!.. Но Эльвира с вязанием в руках примостилась у его постели.

– Я сообразила, что вы не любитель читать газеты. Не беда, развлеку вас беседой!

И давай молоть языком. Протрещала до самого вечера.

От голода Неудачник без конца сглатывал слюну. Эльвира с улыбкой кивнула и плюхнула ему на лицо здоровущий, чуть ли не в полметра величиной, пузырь со льдом.

Как только остальные сносили такие муки и не порешили это чудовище?!

Бедняга Теобальд лежал, заживо погребенный под пузырем, не решаясь пошевельнуться. Через несколько минут Эльвира на цыпочках прокралась к двери и сообщила санитару, что больной наконец угомонился и заснул, так что можно четверть часика погулять.

Вернулась она два с половиной часа спустя и с порога успокаивающим жестом дала понять своему спутнику, что все в порядке, больной спит. Такой симпатичный, терпеливый человек, всем доволен. Слава богу, ей, Эльвире, попадаются сплошь терпеливые пациенты. Только вот ведь что странно: стоит им выйти за порог, и ни один не вспомнит заботливую сиделку. Хоть бы кто прислал какой-нибудь пустячок в подарок, но разве от людей благодарности дождешься!

Словом, операция удалась на славу, однако больной едва не отдал концы от послеоперационного ухода.

3

Наконец явился доктор Борман, чтобы снять повязки.

– Будет больно, но не беда… Придется потерпеть… К сожалению, повязки удаляют рывком… Раз-два – и готово!.. А ну уберите ноги, не то я вас мигом утихомирю! У меня больные не брыкаются. Пускать в ход руки-ноги вправе только хирург!

Повязки сорваны.

– Чтоб вас черти взяли!.. – в муках пробормотал пациент.

– Нет, уважаемый, пусть черти займутся вами! Удаление повязки всегда болезненно. Кстати, параллельная операция тоже прошла успешно. Прежняя форма вашего носа оказалась настолько удачной, что другой оперируемый почти ничего не почувствовал… Взгляните, мистер Пенкрофт как раз покидает клинику!

И правда, Теобальд в окно увидел своего двойника. Выходя из ворот, тот обернулся, и Неудачник поразился их сходству: нос – теперь чуть приплюснутый – и верхняя губа в точности такие, как прежде были у него самого.

Человек, присвоивший его внешность и имя, заметил Теобальда и на прощание помахал ему платком, словно отбывающий в путешествие опечаленным разлукой родственникам, после чего бодро удалился. Ему было с чего радоваться: наружность Неудачника, не приносившая ее обладателю счастья, обернулась для похитителя удачей, обеспечив ему быструю поправку после операции.

Оставшись в одиночестве, Теобальд по-прежнему стоял у окна, как вдруг увидел в стекле собственное отражение. Он оторопел. Кто это?! Тонкий нос, шрам на лбу, рот как у Бенджамина Вальтера… Лицо, отражавшееся в оконном стекле, было чужим. Теобальд непроизвольно ощупал его. Такое впечатление, будто душе его вздумалось погостить в чужом теле.

Наконец ему под руку попалась газета, и, прочитав ее, он выяснил, что же произошло тогда в подвале. На втором этаже того же самого дома скончалась от гриппа некая дама. По ее ранее высказанной просьбе врач после установления факта смерти пронзил ей сердце тонким, острым инструментом. Никто не знает, каким образом тело усопшей очутилось в подвале, где устроился на ночлег Неудачник XIII, сбежавший из страха быть обвиненным в убийстве.

Хирург Борман, по совместительству лечащий врач дамы, заявил, что, сделав прокол с разрешения полицейского медэксперта, удалился и о дальнейших событиях ведать не ведает.

Все ясно: этот Борман заодно с кандидатом в нобелевские лауреаты. Сообщники отнесли труп в подвал, чтобы загнать его, Неудачника, в ловушку и принудить к операции.

– Ну, что же, друг мой, операция прошла блестяще! – заявил под вечер доктор Борман. – Ваш напарник теперь больше похож на вас, чем вы сами. Ступайте, Бенджамин Вальтер, на все четыре стороны.

Через час наш герой покинул клинику под именем Бенджамина Вальтера!

4

Уныло брел он куда глаза глядят. Стоило ему взглянуть в стекло витрины, как оттуда на него пялилась физиономия его нового знакомца – бывшего Бенджамина Вальтера. Так и подмывало снять шляпу и раскланяться.

Нос чудной, хотя и не сказать чтоб некрасивый, – этакий орлиный, а вернее, греческий профиль. Изогнутые прежде брови вытянуты в прямую линию, а лоб пересечен шрамом – тонкой красной полоской.

Навстречу ему попался привратник дома, где Неудачник недавно жил, и удивился, когда незнакомый мужчина поздоровался с ним. Кто бы это мог быть?

Значит, знакомые его не узнают…

Куда же теперь податься, чем бы заняться?

Пожалуй, все-таки стоит нанести визит Эстету Мануэлю. Отчего бы оценщику не принять его у себя в доме теперь, когда он стал неузнаваемым? Не помешает провести рекогносцировку, а потом, под покровом ночи, наведаться этаким незваным гостем. Правда, могут возникнуть кое-какие препятствия, ведь у Мануэля всегда под рукой автоматический пистолет, да и сейф наверняка с хитроумным замком. Впрочем, эти помехи вполне преодолимы, но… прославленная ловкость, умение, смекалка и выдержка Теобальда Неудачника XIII ровным счетом ничего не значат без капельки везения. Если, конечно, роковое число тринадцать ему не удалили во время операции… Чушь какая-то в голову лезет! Уж ежели ты невезучий – это навеки.

Теобальд зашел в харчевню перекусить. Надо вести себя поосторожнее и не здороваться со знакомыми, чтобы не вызывать недоумения. Он удрученно обгладывал крылышко цыпленка, когда его внимание привлек разговор за соседним столиком.

– Ни в одной европейской стране подобное безобразие немыслимо! – возмущался толстяк с висячими, как у сома, усами. – Чтобы взять да за здорово живешь помиловать взломщика и грабителя!

– Ничего себе «за здорово живешь»! – пылко возражал собеседник. – Пожертвовать двадцать тысяч фунтов в пользу бедных – это тебе не кот начихал! Какой прок голытьбе, если его на пару лет упекут за решетку? А он, вишь, фонд помощи основал. Правильно поступил президент, дав ему амнистию!

– Что ни говори, малому подфартило! Раз в кои-то веки этакое везение…

– О чем это вы? – поинтересовался подсевший к ним приятель.

– Представляешь, как повезло Теобальду Неудачнику XIII! – сказал усатый, размахивая газетой. – Месяц назад у него дядюшка в Австралии окочурился и оставил племяннику в наследство полмиллиона фунтов!

– Эй, официант! Тут клиент куриной косточкой подавился!

– Помогите же кто-нибудь! Бедняга, того гляди, задохнется!

То, что бедняга не задохнулся, объясняется чистой случайностью.

– Прошу прощения… – бледный, как полотно, дрожащим голосом обратился он к сидящим за соседним столиком. – Я только что из больницы, газет давно не читал, так что не в курсе последних новостей. Хотелось бы узнать подробности…

Его любопытство удовлетворили. Действительно, был у него дядюшка, которого Теобальд видел только в далеком детстве, а потом и думать о нем забыл. И вот теперь старик перекинулся, а его единственный сын, пропавший в джунглях после авиакатастрофы, объявлен умершим, так что наследство перешло к Теобальду Неудачнику XIII. Ни много ни мало – полмиллиона фунтов. Наследник, не будь дурак, создал фонд помощи беднякам Гондураса, за что ему простили все грехи.

Пенкрофт помчался, ног под собой не чуя. Не позволит он этому мерзавцу Вальтеру обставить себя! Может, как-нибудь удастся доказать, кто из них настоящий Неудачник. Хотя… у него отняли не только внешность, но и документы. Так влипнуть, когда тебе раз в жизни улыбнулась удача! Нет, не улыбнулась, а надсмеялась!

Пенкрофт был уже на подступах к австралийскому посольству, как вдруг увидел, что у ворот собирается толпа. Что там случилось?

На лестнице проломилась ступенька, и поднимавшийся по ней посетитель тяжело пострадал. Сердобольные зеваки подобрали раненого, вынесли его к воротам.

Это был Бенджамин Вальтер!

Пенкрофт втянул голову в плечи и счел за благо убраться подобру-поздорову. Пусть сказочное наследство достается другому! Выходит, он откупился от судьбы и уступил свое невезение тому, кто любой ценой хотел с ним поменяться… Бывший Неудачник XIII оглянулся, не замедляя хода. Вальтеру расстегнули рубашку, пытаясь привести его в чувство. Но безуспешно!

Глава третья

1

Как быть дальше, он пока что не определил для себя, но это и неважно. Плевать ему на богатое наследство! В конце концов, не так-то легко доказать, что ты махнулся и внешностью, и документами с другим человеком. Пока будешь пороги обивать, заметут как миленького и упекут за решетку, ведь он значится в розыске, и амнистия была дарована не ему, а другому. Нет, придется осуществить свою давнюю мечту и грабануть Эстета Мануэля. На этом с грабежами и взломами можно будет завязать.

В доме Мануэля никого из посторонних Пенкрофт не застал. Старый барыга был в комнатушке позади столовой – там, где он обычно занимался оценкой литературных произведений (по заслугам) и драгоценностей (ниже их подлинной стоимости); на столе перед ним лежало ожерелье, а сам оценщик с лупой в глазу, уткнувшись в столешницу, спал сном праведника. За спиной Мануэля виднелся стальной сейф, к которому не решался подступиться даже самый лучший взломщик всех времен и народов, но… на сей раз дверца сейфа была распахнута настежь. Вот и судите сами, что значит удача: ежели повезет, то можно обойтись и без профессиональных навыков, и без тщательной предварительной подготовки, и безо всяких физических усилий.

Все идет как по маслу. От везунчика только и требуется, что набросить на голову гнусному кровопийце скатерть, хорошенько обмотать вокруг шеи, чтобы старый мошенник не подглядывал, а потом разок-другой хорошенько трахнуть по башке серебряным блюдом на двенадцать персон. После чего с хладнокровием, присущим специалисту высокого класса, огребай добычу – хранящиеся в сейфе драгоценности и пачку наличных – и уноси ноги.

Стоило Пенкрофту выйти из дома, как он увидел проезжавшее мимо свободное такси: никаких тебе катастроф или несчастных случаев, сплошь одни удачи. Достаточно сесть в машину и небрежно бросить: «На Главную площадь!» Водитель дает по газам и в считанные секунды увозит тебя с места преступления прочь. На сей раз и в кармане у Пенкрофта не пусто: пусть и не полмиллиона, однако достаточно, чтобы через Нью-Йорк добраться до Бронкса, где обосновалась Мэг на небольшой ферме, унаследованной от второго мужа. Вивиан теперь уже наверняка большая девочка. Со времени похищения им «драгоценностей» Марлоу прошло пять лет, так что, надо надеяться, Мэг забыла его неуклюжую попытку порадовать ребенка игрушками. И если уж у него не хватило ума обзавестись собственными детьми, придется довольствоваться дочкой Мэг от второго брака.

Пенкрофт выбрался из такси, и перед ним, как по волшебству, возникло бюро морских путешествий с желтой табличкой у входа, извещавшей о том, что как раз сегодня с ближайшего причала отплывает в Нью-Йорк пароход, который совершает рейсы всего лишь дважды в месяц.

Вот ведь какая штука получается!.. До сих пор, стоило ему замыслить какое-либо дельце в одном конце города, как оказывалось, что обстряпать его следовало совсем в другом месте. Если предстояло заняться двумя делами, он решал отсрочить одно из них и посвятить себя второму. Затем выяснялось, что отставить следовало второе, а взяться за первое, как более выгодное. Зато теперь, похоже, безо всякой видимой причины жизнь его с ухабистой дороги перешла на ровную колею. Заветный сейф ждал, можно сказать, с распростертыми объятиями, такси подали в нужное время и в нужном месте, а едва мелькнула мысль о Нью-Йорке, и вот тебе бюро путешествий, и пароход отплывает в тот же день. Неужели неудача, эта злобная ищейка, до сих пор гонявшаяся за ним по пятам, вдруг потеряла след? Или же беда не в самом человеке, а в последовательности событий?

«Пожалуй, не стоит сразу же мчаться к Мэг на всех парах», – подумал Пенкрофт чуть погодя. Недурно было бы сперва наведаться в Гавану, прекрасный, благоуханный край! Конечно, там жарковато и влаги в избытке, зато до чего хороши пальмовые рощи. Не говоря уже о красавицах кубинках!..

Итак, в путь – туда, где произрастают сигары!

Прежде всего следует позаботиться о приличном багаже, благо Эстет Мануэль субсидировал расходы. Давно он не путешествовал как подобает белому человеку. Возьмет билет в первый класс, с переездами в товарных вагонах и грузовых трюмах покончено. Изменилась жизнь – пора меняться самому. А на прощание можно позволить себе слегка покуролесить: опрокинуть рюмашку-другую текилы под мягкие аккорды мексиканского джаза, послушать заливистый женский смех… В сорок лет помыслы нашего героя были чисты и наивны, как у юноши, вступающего в жизнь.

Привычно сунув руки в карманы и беззаботно насвистывая, Пенкрофт отправился к парикмахеру, а по дороге распорядился доставить букет цветов очаровательной даме, сидевшей у окна кондитерской напротив. Стоит ли отказывать себе в такой малости!

Выйдя из парикмахерской, он озаботился покупками и между делом подрался с целой ватагой таксистов. Эта приятная разминка лишь подняла ему настроение. Попадавшиеся навстречу давние знакомые в упор не узнавали Пенкрофта, что тоже его забавляло.

2

Очутившись в каюте первого класса, Пенкрофт начал с того, что устроил кавардак, поскольку терпеть не мог порядка. Открыл все краны – пусть хлещет вода, принялся жонглировать двумя пепельницами и бананом, а когда пепельницы разбились, решил переодеться.

Выложив вещи из карманов костюма своего двойника, он обнаружил в бумажнике короткую, всего в две строчки записку:

«Вниманию того, кто поменялся со мной судьбою: настоятельно рекомендую держаться от Филиппона подальше!»

Кто же этот тип, от которого следует держаться подальше? Судя по имени, должно быть, какой-то испанец.

До вечера, пожалуй, можно будет пренебречь предостережением, а часов с восьми или с завтрашнего утра он и близко не подступится к этому Филиппону. Даже если судьба твоя переменилась к лучшему, предосторожность все равно не помешает. Пенкрофт порвал записку и, насвистывая, принялся одеваться. О Филиппоне, который где-то подстерегает его, он и думать забыл.

Вскоре пароход вошел в порт Гаваны.

Какое блаженство сойти на берег прекрасного острова!

Предвкушая удовольствия, Пенкрофт прошествовал через вестибюль гостиницы. Портье пододвинул ему регистрационный листок, при этом не сводя с постояльца пристального взгляда.

– Интересные дела… – буркнул портье, прочтя имя гостя. – Вы ведь побывали у нас четыре года назад.

– Может, и побывал… Всего не упомнишь, – небрежно усмехнулся в ответ Пенкрофт. – Полагаю, по части увеселений здесь не стало хуже. Что бы вы посоветовали?

– Я бы посоветовал вам сматывать удочки, – мрачно сказал портье.

Такого оборота событий Пенкрофт не ожидал.

– А в чем проблема? Филиппон тоже здесь? – выстрелил он наугад.

– Неважно, – отмахнулся портье. – Оставим этот разговор. В конце концов, какое мне дело до ваших махинаций!

Пенкрофт счел за благо поскорее убраться отсюда и подался в «Альгамбру». Однако едва он успел заказать шампанского, как к нему подступил суровый страж порядка.

– Ну и наглец же вы, Бенджамин Вальтер! Следуйте за мной!

– Не понимаю, чего вы от меня хотите.

– Разве вы не помните капитана Батисту? Пакуйте побыстрей свое барахлишко, в восемь отплывает пароход в Мехико.Если успеете на него, может, и обойдется… Но остерегайтесь: Марте уже известно, что вы здесь.

– Вы имеете в виду Марту Филиппон?

– Хватит валять дурака!

Только они подошли к гардеробу, как над ухом у Пенкрофта просвистел нож и разбил зеркало. Одним прыжком наш герой очутился посреди зала, а следующим прыжком настиг мулата, который изготовился выскочить в окно. Увидев, что на помощь мулату спешат еще двое со столь же воинственными намерениями, Пенкрофт швырнул полукровку им навстречу.

Прогремел выстрел, затрещала мебель. Один из нападающих уже нацелился было пырнуть Пенкрофта ножом в живот, но Теобальд вовремя обезвредил его столиком по голове.

– Бейте подонка! – раздался чей-то истошный вопль.

Полицейских набежало видимо-невидимо, с полсотни посетителей заведения в ярости потрясали кулаками, грозя дерзкому пришельцу. Стражам порядка насилу удалось вырвать его у разгневанной толпы и увести прочь. Капитан самолично тащил Пенкрофта за руку, а двое конвоиров плотно держались по бокам. Высунувшись из окна дома напротив, незнакомая пожилая дама кляла его на чем свет стоит.

– А вы везучий! – заметил капитан. – Этот мулат до сих пор ни разу не промахивался. Как у вас хватило пороху сюда заявиться?! Неужто надеялись, что Луис забыл о случае на острове Бонга?

– На это я вовсе не рассчитывал! – наобум ляпнул Пенкрофт. – Но чтобы устраивать свистопляску из-за какого-то паршивого острова – это уж слишком!..

Полицейские расположились в холле гостиницы, отправив Пенкрофта наверх собирать вещи.

Угораздило же его заявиться именно в такое место, где Бенджамин Вальтер натворил столько пакостей!

Пенкрофт отворил дверь к себе в номер, где в кресле сидела юная дева. Она тотчас же подскочила к Теобальду и принялась охаживать его арапником, приговаривая:

– Мерзавец! Подлый совратитель! Хватило же наглости сунуться сюда!..

Юная прелестница дергалась, словно бесноватая. Пенкрофт схватил ее за руку.

– Послушайте, милая Марта…

– Упоминать в моем присутствии эту гнусную тварь?! – Разгневанная фурия вырвала руку и пошла махать плеткой.

Когда Пенкрофт взошел на борт судна, лицо его было крест-накрест перечеркнуто багровыми рубцами. Издали его можно было принять за погашенный чек.

По счету уплачено! Но при чем здесь он, Пенкрофт? Ведь счет-то не его, а Вальтера!

Погруженный в невеселые мысли, он стоял на палубе, когда в него пальнули с берега, но в остальном полчаса до отплытия парохода прошли без каких-либо эксцессов.

Прибыв наконец в Мехико, Пенкрофт даже не удивился, когда портье в гостинице недоуменно уставился на регистрационный бланк.

– Бенджамин Вальтер?! Вернулись, значит… Вот уж никто бы не подумал, что вы когда-нибудь осмелитесь появиться здесь после той истории со Стином!

«Неплохо для начала, – отметил про себя Пенкрофт. – Знать бы еще, кто он, этот Стин!»

– Вы имеете в виду Филиппона Стина?

– Кого?… Нет, Гарри Стина.

– Неужели он все еще на меня сердится?

– Чего не знаю, того не знаю, но не далее как вчера слышал собственными ушами, будто бы Стин до сих пор по пятницам упражняется в стрельбе из револьвера, чтобы укокошить вас, если вздумаете сюда вернуться.

Опять двадцать пять! Пенкрофт постепенно стал свыкаться с опасностями, подстерегающими его на каждом шагу. Будь, что будет!

Пенкрофт спустился в ресторан поужинать. Вечер был душный, в переполненном зале стоял гул. Играл женский оркестр, где первую партию вела блондинка необъятных размеров, однако же с красивым кукольным личиком. Официант положил перед ним меню и доверительно заметил:

– Наслышаны, наслышаны о вашем прибытии! Вы здорово изменились, но в общем узнать можно.

Музыканты устроили перерыв, и место официанта заняла толстуха, руководившая оркестром.

– Ну, мистер Вальтер! Вы по-прежнему считаете, будто бы у меня глаза, как звезды?

– О да, они прекрасны… – смущенно пробормотал Пенкрофт. – Присаживайтесь, мадам.

– А как там насчет рассвета? – сдерживая ярость, поинтересовалась дама. – С занимающейся розовой зарей?

– Рассветом называется часть суток, – с готовностью принялся объяснять Пенкрофт, – когда Земля, совершив оборот вокруг собственной оси, вновь попадает в зону солнечных лучей.

– А чем я похожа на серп луны? – допытывалась дама со строгостью экзаменатора. – Отвечайте же!

– Полагаю, этот плавный изгиб в какой-то степени намекает на округлость форм… – пытался выкрутиться «экзаменуемый». – Да вы присаживайтесь, мадам, не стесняйтесь…

– Интересно, что вы скажете по поводу музыки сфер и скрипачки, играющей на струнах вашей души? И куда подевались мои часики, жулик вы этакий?!

Не дожидаясь ответа на свои вопросы, луноподобная особа с кукольной физиономией отхлестала Пенкрофта по щекам с такой силой, что шляпа, которую тот держал в руках, отлетела на соседний столик.

Пришлось бежать из ресторана без оглядки. На углу его окликнула дама под зонтиком, в старомодном сером жакете, длинной юбке и в шляпе, завязанной под подбородком бархатной лентой: приколи к ней цветок – и не отличишь от жандармского кивера. Дополняли картину очки в проволочной оправе.

– Бенджамин Вальтер! Что вы обещали Хедвиг?

– Помилуйте, всего не упомнишь!..

Бум! Зонт обрушивается на голову трижды, раз за разом…

– А это вам особо – за Гёте! – И поскольку речь идет о великом человеке, нос жертвы поражает костяная ручка зонта, ибо все прочие боевые части оружия пришли в негодность.

Сделав свое черное дело, дама удалилась.

Пенкрофт нервно огляделся по сторонам.

Стройные пальмы сияли в лунном свете, звучала нежная мелодия. В воздухе ощущался соленый запах моря, в кроне ближайшего дерева резвилась обезьянка.

Этакая красотища, а ему, видать, не суждено насладиться ею: неудача по-прежнему не отпускает его. Или невезение не проходит в одночасье?

Ночь сказочно прекрасна, а его лупят, мордуют почем зря. Знать бы только, за что и почему!

Ну и скотина этот Бенджамин Вальтер! Похоже, он ни одной юбки не пропустил.

Это бы еще полбеды, но он норовил обмануть всех и каждого.

И если бы только норовил… Все попытки шустрого проходимца удавались.

Пенкрофт двинулся вдоль улицы, а навстречу ему устремилось все портовое отребье во главе с вооруженным Стином, поклявшимся его изничтожить.

Глава четвертая

1

– Бенджамин Вальтер! – прокричал Стин. – Помнишь Бабетту?

– Как не помнить! – огрызнулся Пенкрофт, доведенный чуть ли не до истерики. – А ты не в свои дела не суйся!

– Наглец! Пристрелю тебя на месте!

– Валяй! Хорошо, что объявил об этом во всеуслышание! Знаешь, как это называется? Убийство с заранее обдуманным намерением. Виселица тебе обеспечена!

Искренний взрыв возмущения со стороны безвинно обвиняемого во всех смертных грехах медвежатника заставил толпу несколько сбавить напор. Стин тоже вроде бы струхнул, но старался не подавать виду.

– Вон как ты заговорил! – Голос его звучал по-прежнему задиристо. – Ты мне ответишь за Бабетту!

– С какой стати?! – взъярился Пенкрофт. – Бабетта любила меня, и я отвечал ей тем же!

Стин ошарашенно взглянул на него, а затем сказал, как отрезал:

– Любил ты мою скаковую лошадь или нет, это никого не волнует. А как насчет денежек, которые я тебе дал, чтобы поставить на Бабетту? Лошадка принесла сорок тысяч, ты сорвал крупный куш и смылся!

– Держи его!

Какое там – Пенкрофт припустился что было прыти. Он был не робкого десятка, и лишний раз помахать кулаками доставляло ему удовольствие, но сейчас расклад был явно не в его пользу. Жить стало не в пример опаснее. Рано или поздно его пристукнут либо упекут за решетку до конца дней. Неизвестно, чего следует больше бояться – какого-то типа по имени Филиппон или грешков Бенджамина Вальтера, за которые ему приходится отдуваться?

Пенкрофт остановился на миг перевести дух, и это его погубило.

Бежавший по пятам преследователь налетел на него, повалил и принялся валтузить почем зря. Пенкрофт, отбиваясь, шибанул противника в витринное стекло, но тут подоспела дюжина других желающих свести с ним счеты. Потрясая кулаками, разъяренные типы выкрикивали женские имена или суммы долга. Кто-то пустил в ход нож, но Пенкрофт увернулся, и лезвие скользнуло по ребрам. Он отбивался как мог, человек пять уже валялись на земле, но на смену им подступали новые силы.

В воздухе запахло линчеванием, когда вдруг, завывая сиреной, подоспел патрульный автомобиль.

Пенкрофта доставили в участок, где через полчаса огласили приговор: Бенджамин Вальтер должен быть выдворен с территории Мексики. До техасской границы его доставят под конвоем, а там передадут властям его родной земли.

Теперь, по крайней мере, Пенкрофт знал, что он родом из Техаса. Впрочем, мог бы и раньше полюбопытствовать, заглянув в документы Бенджамина Вальтера. Что, спрашивается, он забыл в этом занюханном Техасе?

Капитан у границы штата сник, узнав, какой «подарок» ему подсунули коллеги. Он долго изучал сопроводительные бумаги, ища, к чему бы придраться, но вынужден был смириться со своей участью. Правда, поставил условие: пускай этого субъекта без промедления отправляют дальше, вглубь штата; здесь он никому не нужен.

Вечером Бенджамин Вальтер с остатком денег прибыл в Остин, административный Центр Техаса. Господи, наконец-то можно будет отоспаться! Ведь если, как говорят, этот мошенник больше десяти лет сюда не наведывался, тогда все путем. Срок давности его преступлений истек, а если нет, то можно будет податься в Нью-Йорк. Но едва он сомкнул глаза, как к койке его подошел детектив.

– Подъем! Тебе раз и навсегда запрещено появляться в столице нашего штата.

– Позвольте, из-за каких-то пустяковых любовных историй…

– Любовные истории?! А выпадение волос – это, по-твоему, пустяки?

– Нет, не пустяки. Но волосы у меня, знаете ли, не выпадают.

– Отставить разговоры! Собирайся, да поживей!

– Нельзя ли спровадить меня прямиком на Луну? – поинтересовался Пенкрофт, натягивая на себя одежду.

– На Луну не обещаю, зато в твой родной город доставлю всенепременно.

Пенкрофт молча проследовал за детективом на вокзал, радуясь, что путь прошел без осложнений, никто не набросился на него с очередными претензиями.

– Объясните вы мне, откуда такая жестокость по отношению к человеку, который, может статься, за столь долгий срок исправился?

– Скажу только одно слово, и тебе все будет ясно: Пробатбикол! – Полицейский со строгим видом воздел указательный перст.

Пенкрофт брел как в воду опущенный. Что на это ответишь? Лучше уж помалкивать и не копать глубже.

Их путешествие на пару с детективом проходило в полном безмолвии. Ничего не поделаешь, придется плыть по течению, которое влечет его за собой, на каждом шагу готовит омуты и подводные ямы. Только бы догрести до Нью-Йорка…

– Прибыли! – объявил на рассвете детектив.

За окном простирался типичный шахтерский край. Пассажиры выбрались из грязного, разбитого вагона на не менее грязный, раздолбанный перрон, украшенный жалкими, задыхающимися под густым слоем копоти пальмами. Пенкрофт взглянул на название станции – и пошатнулся…

На фронтоне красовалось:

ФИЛИППОН

2

Вот, значит, чего ему следовало остерегаться! Филиппон – не имя человека, а название города.

Его родного города!

Впрочем, если удастся вовремя умотать с нью-йоркским поездом, все обойдется. Ведь что ожидает его на родине мошенника Вальтера, нетрудно себе представить.

– Вот, доставил вам Бенджамина Вальтера! – обрадовал детектив начальника станции и направился в привокзальный буфет. Начальник станции подошел к вновь прибывшему и положил ему руку на плечо.

Пенкрофт тотчас же принял оборонительную позу, но на сей раз страхи его оказались напрасными. Судя по всему, этот человек не женат и не заводил никаких любовных интрижек, где их интересы с Бенджамином Вальтером могли бы пересечься. Голос его, когда он обратился к Пенкрофту, звучал мягко, даже участливо:

– Ну, что, сынок, выходит, решил вернуться в родные пенаты?

– Ничего удивительного… Любого человека рано или поздно тянет в родные места!

– Тебе виднее… Но ты очень изменился, сынок! – И грустно так, сочувственно потрепал его по плечу.

С чего бы это заранее оплакивать живого-здорового человека?

Пенкрофт двинулся в город.

Навстречу ему шел хорошо одетый господин. В цилиндре, очках и… босиком. Оригинал, ничего не скажешь. Порылся в горе фруктов на лотке уличного торговца, выбрал самый спелый ананас и сделал продавцу ручкой. Расплачиваться он не стал, зато обратился к Пенкрофту:

– Есть у вас картина? Ну, хоть какая-нибудь?

– С кем имею честь? – смутился Пенкрофт.

– Спасибо, хорошо. Где вы живете? Я бы взглянул на ваши картины.

Не иначе как местный чудак, нечто вроде городского сумасшедшего. Но почему он пользуется разными благами бесплатно? Чуть погодя Пенкрофт увидел, как странный человек зашел в лавку, выбрал коробку дорогих сигар, на прощание махнул продавцу и, не расплачиваясь, отбыл восвояси. За ним, семеня, плелся какой-то мальчонка, таща за собой на тележке роскошное венецианское зеркало.

– Обождите, господин редактор! – кричал мальчонка.

– У меня нет при себе часов! – откликнулся странный господин, однако замедлил шаги. Выходит, он понимает то, что ему говорят, только отвечает невпопад.

– Кто этот господин редактор? – полюбопытствовал Пенкрофт.

– Кёдлингер это, – ответил мальчишка. – Он малость не в себе. Доктор говорит, что у него поврежден… этот, как его… Ну, в общем, сообразительный центр, который ведает ответами. Ах, сударь! – сокрушенно вздохнул паренек. – Такое дорогое зеркало отхватил!

– Видать, денег у него куры не клюют…

– Вы не местный? У нас в городе все знают, что Кёдлингер волен брать все, что пожелает. – Мальчишка поволок свою тележку дальше.

Пенкрофт пожал плечами. Какое ему дело до того, как в Филиппоне обращаются с придурками! Каннибалы и то уважительно относятся к тем, у кого не все дома.

Тем временем слух о его прибытии разлетелся по городу. Прохожие с любопытством пялились на него и приветствовали. Но во взглядах их ясно читались печаль и жалость.

С чего бы это? Стоит кому-то заметить его, и незнакомый человек мигом превращается в скорбящего родственника. Трогательно, конечно, но он, Пенкрофт, пока что не помер и помирать не собирается…

В гостинице, куда он было сунулся, портье в ужасе замахал руками:

– Нет-нет, мистер Вальтер, только не к нам!

Пенкрофт решил попытать счастья на постоялом дворе. Хозяин даже руку обтер, прежде чем протянуть ее гостю, любезно поприветствовал его, но комнату сдать отказался.

Близился вечер, а у Пенкрофта по-прежнему не было крыши над головой. Какой-то бородатый человек, хлопнув его по плечу, доверительно сообщил, что Энтони смотался за границу, но денег с Вальтера не потребуют, а потом шепотом добавил: мол, в городе мало кому известна его роль в этом дельце, а уж в особенности ее постарались скрыть от тех, кто дорог его сердцу. Пенкрофт уразумел главное: большая часть женского населения города пребывает на его счет в неведении.

Во время его дальнейших скитаний по улицам какая-то старуха затащила несчастного в подворотню.

– Слушай сюда, мерзавец ты этакий! Если сей же час не наведаешься к Марджори, я дам знать Биллу и Эдгару, и они пристрелят тебя, как бешеную собаку!

– Они на такую подлянку не способны!

– Мое дело упредить, а там пеняй на себя. – Старуха заковыляла дальше.

Он бы и рад наведаться к Марджори, но для этого надо знать, кто она такая. Значит, столкновения с Биллом и Эдгаром не избежать. Невелика беда, потасовка еще не конец света! Но где бы переночевать?…

К полуночи перед Пенкрофтом захлопнулись все окна-двери. Он торчал посреди Главной площади, и в довершение всех злоключений, конечно же, полил дождь. Пришлось укрыться на вокзале. Дождемся поезда, – и айда в Нью-Йорк! Пробило час ночи. Смертельная усталость отняла последние силы.

Глава пятая

1

Среди ночи на вокзал явилась дама лет сорока, высокого роста и несколько полноватая. Оглядевшись по сторонам, она прямиком направилась к уныло нахохлившемуся в углу Бенджамину.

– Я здесь… – прошептала она.

Факт был настолько очевидным, что лжеБенджамин даже не счел нужным его комментировать. Особа в прорезиненном плаще здесь и во избежание недоразумений сообщила ему об этом. А то вдруг он подумает, будто бы она явилась сюда лишь потому, что ее тут не было. Слава богу, хоть зонт с собой не прихватила.

– Вы, должно быть, удивлены?

– Еще бы!

– Я не держу на вас зла, Бен. Вам наверняка известно, что муж мой умер, отца содержит тетушка Серена, а я маюсь с Марфой…

– Легко можно было предположить, – кивнул Пенкрофт, то бишь Бенджамин Вальтер, отнюдь не ожидавший добрых вестей. И про себя взмолился: хоть бы разрешилась загадка Марфы, с которой приходится маяться этой несчастной женщине, потерявшей мужа и передавшей отца на попечение тетушки Серены, а уж что творится при этом с ее матерью, даже подумать страшно. Хорошо хоть, страдалица, добрая душа, не призывает его к ответу за все свои несчастья и не награждает тумаками.

– То, что было между нами, Бен, пусть останется нашей тайной. Я знаю, вы любили меня. Ваши мимолетные увлечения, ваша неугомонная натура – ко всему я относилась с пониманием. Не выведи вас Пробатбикол из душевного равновесия, мы до сих пор пребывали бы в счастливой взаимности.

Пенкрофт вздохнул, вроде бы соглашаясь с печальной оценкой фактов, и понурил голову. Этот вездесущий Пробатбикол так и норовит испортить ему всю обедню!

– Следуйте за мной, Бен. Я выше обывательских предрассудков. Вы вновь стали нищим изгоем, а в таких случаях мой долг сказать: «Идемте, Бен, я не оставлю вас в беде!»

Внезапно Пенкрофта охватила горечь. Дивные дела творятся на белом свете. Выходит, у каждого есть любящий человек, который в нужный момент произнесет нужные слова: «Идемте со мной, Бен!» Вот и эта женщина, удел которой – безответно любить другого, отдать все во имя любви… Сама любовь в ее понимании означает готовность к самопожертвованию, привязанность превыше кровного родства, стремление прилепиться к чужому мужчине, как испокон веку поступали все женщины, подчиняясь таинственному закону некоего раболепного служения. Эта странная зависимость вынуждает женщину спешить на выручку своему избраннику, который всем и каждому делает гадости, а хуже всех обходится именно с ней самой, и тем не менее она не задумываясь произносит спасительные слова: «Я не оставлю вас в беде, Бен».

– Благодарю вас… – пролепетал растроганный Пенкрофт и тотчас же осекся: ведь он даже не знает, как зовут эту великодушную женщину.

Ожидавшая на привокзальной площади двуколка доставила их к небольшому коттеджу на окраине города. В пропахшем лавандой старом доме Пенкрофта встретила массивная мебель в стиле барокко, скрипучие деревянные лестницы, облупившиеся гипсовые скульптуры, семейные портреты и траченные молью гардины. В этих стенах несколько поколений людей появлялись на свет, взрослели, женились и выходили замуж, отсюда же их выносили ногами вперед. Их жизнь со всеми ее треволнениями, радостями и горестями насквозь пропитала обстановку, обломала, обмяла, обтрепала старинные вещи, приспосабливая их к себе.

Женщина ввела гостя в комнату на втором этаже. За ними захлопнулась дверь.

– Здесь жил Эрвин… – многозначительно шепнула хозяйка. – Это комната вашего Эрвина… Взгляните, какой он был.

На стене красовался портрет молодого человека. Симпатичный белобрысый паренек сиял беззаботной улыбкой, а внизу виднелась подпись чернилами:

«Хильдегард… если она еще помнит нашу прогулку, когда трижды прокричала каждая птица, а индейцы сиу опрокинули по кружке пива!

Гип-гип ура, Эрвин»

Все ясно – условный язык посвященных. Жизнь Бенджамина Вальтера – особое царство, где люди пользуются определенным набором слов. Человеку стороннему этого не понять. Но сам Пенкрофт прекрасно помнит, как однажды подарил Мэг фотографию с посвящением:

«Тетушка Морковка! Младенцу стружки без надобности… Но ежели нам доведется еще раз совершить экскурсию на Северный полюс, заскочим к эскимосам на ужин!

Твой Пусик-Лапусик»

У этих, на первый взгляд дурацких, посланий есть нормальный человеческий смысл. Здесь каждое слово соответствует определенному событию, здесь таятся любовь, общие воспоминания, фривольные намеки, невинные заигрывания и многое другое.

Семья – это замкнутая малая страна, не ведающая политики и войн, граждане которой в совершенстве владеют языком, недоступным чужаку. Пусть хоть кто-нибудь из нас, положа руку на извлеченную из недр комода или письменного стола старинную шкатулку, поклянется, что там не найти фотографии со столь же загадочной надписью!

Пенкрофт, во всяком случае, узнал, что его благодетельницу, этого ангела во плоти, зовут Хильдегард.

Знать имя женщины не столь уж и необходимо. Роман под таким названием написал Крокер, а что Вальтер Скотт не написал ничего подобного – это прямо-таки сущее чудо.

Женщина с мечтательной улыбкой достала из шкафа штопор и протянула Пенкрофту.

– Он до сих пор цел… – Глаза ее заволокло слезами.

– Кто бы мог подумать! – изумился свежеиспеченный Бенджамин, и оба застыли перед реликвией. Дама уронила голову ему на плечо и разразилась рыданиями.

– Хильдегард… – Бенджамин в знак утешения похлопал ее по плечу.

– Думаете, всему виной она? Но разве вы не знаете, что эта недостойная особа вышла замуж за младшего Бернса?

– А если она его любила? – занервничал Вальтер.

Женщина побледнела и оттолкнула его.

– И вы говорите это мне! Ведь это вы отправились в странствия, позабыв о нас! Эта дрянь спуталась с Бернсом, они были заодно! Теперь это ясно, как дважды два.

– Возможно, возможно… – нервно отозвался Пенкрофт. От уймы непонятных сведений голова шла кругом. – Однако, если люди любят друг друга…

– Это еще недостаточная причина, чтобы… Ах, да что тут говорить! Лучше сыграйте что-нибудь! – Она достала с полки черный футляр. – Я знаю, скрипка всегда действовала на вас умиротворяюще.

Здесь дама, имени которой он по-прежнему не знал, ошибалась. Один вид скрипки вызывал у него нервный тик.

– Я перестал играть с тех пор, как у меня появился этот шрам на лбу, – брякнул он первое пришедшее на ум.

– Но ведь он у вас от рождения!

– Да, но его пришлось оперировать снова… и вообще… скажите… э-э…

– Называйте меня просто Банни.

– Банни! – вскричал он, радуясь, что наконец-то узнал заветное имя. Однако Дама, превратно истолковав его пылкость, вновь бросилась ему на шею. После чего залилась слезами и вновь с тоской уставилась на штопор.

– Бен… с Марфой беда! – пожаловалась она. – Папа не знал о том, что я вам дала… Срок векселя истек, а вы не вернули, как мы договаривались… Возможно, все уплывет в чужие руки. Имение пришлось продать. Покуда мой несчастный супруг был жив, я тянула, как могла… Вы ведь знаете, какой был Арнольд… – Она печально потупилась.

– Что корка хлеба для голодающего…

– Вот уж этого о нем не скажешь. Бывало, ты с голоду хоть ноги протяни, а ему и горя мало.

– Это я и имел в виду. Одним хлебом сыт не будешь.

– Но в денежных делах был дока. Мне, в одиночку, брошенной на произвол судьбы, хозяйство не потянуть…

Итак, загадка «Марфы» разрешилась: это название поместья. А «Пробатбикол» – может, так называется их дом? Странное название, но каких чудес на свете не бывает! Не будем спешить, в конце концов все само собой выяснится.

– Эта комната будет вашей, Бенджамин. Спите спокойно! Кстати, можете использовать ее как рабочий кабинет и приступить к практике зубного техника.

– Нет, с этим покончено! На скрипке больше не играю и протезированием не занимаюсь!

– А ведь ваша бормашина и кое-какие инструменты сохранились. Мотор, правда, не уцелел, но… Бенджамин, если для начала вам понадобится небольшая ссуда, вы знаете, на кого можете рассчитывать.

Пенкрофт покраснел от стыда за Бенджамина и повнимательнее пригляделся к Банни. Потрепанная жизнью, немало пережившая, не первой молодости, но… женщина до мозга костей. Эта, не скупясь ни на чувства, ни на убогие сбережения, готова пожертвовать последним; она смирилась со своей участью жить ради других. С нее станется справить мотор для бормашины, чтобы снова поставить на ноги потасканного бабника, изовравшегося афериста, пусть даже сама она разорится от непосильных расходов. Ведь она и все ее семейство до сих пор не оправились от прежних эскапад Бенджамина, однако Банни помогает ее незыблемая убежденность в том, что именно таков порядок вещей, а по-другому и быть не может.

– Нет-нет, благодарю… я давно уже не трудился на этом поприще.

– Но ведь вы писали, что приступили к работе.

– Разве?… Да, но в Гондурасе не пользуются моторами…

– Как же вы тогда обходились?

– Холодной резкой по металлу, – ляпнул Пенкрофт. – Это, знаете ли, новый метод. Прогрессивный способ… А теперь я хотел бы прилечь, если вы не возражаете.

Судя по всему, он наговорил лишнего. Женщина, чуть отступив, в упор разглядывала его. Пенкрофт растерялся.

– Странно… – в смятении произнесла наконец Банни. – Прежде у вас было заведено на прощание крепко взять меня за плечо, встряхнуть и сказать: «Все о'кей, Банни, выше голову!..» А сейчас вы почему-то этого не сделали.

– Позабыл… Старость не радость! – Он улыбнулся и схватил свою благодетельницу за плечо. – Все о'кей!

Женщина оттолкнула его руку, словно ужаленная.

– Вы не Бенджамин Вальтер! – решительно вскричала она.

Произошло простое и все же вечно прекрасное чудо жизни: по прошествии десяти с лишним лет женщина по первому же привычному прикосновению безошибочно определяет, что это не Он взял ее за плечо. Здесь не требуется свидетельство о рождении или удостоверение личности – достаточно инстинктивной подсказки чувств. Нет двух одинаковых касаний, как не существует двух одинаковых отпечатков пальцев. Запираться бесполезно, тут может спасти только чистосердечное признание.

– Вы правы, сударыня. Я действительно не Бенджамин Вальтер.

2

Первым делом женщина в сердцах зашвырнула штопор в шкаф. Подумать только, какая наглость: чужак дерзнул проникнуть в ее тайну и созерцать вместе с нею заветную святыню! Затем она выхватила оттуда же, из шкафа, револьвер и наставила на Пенкрофта.

– Не вздумайте шелохнуться, иначе пристрелю на месте! Немедленно говорите, что случилось с Бенджамином Вальтером! Каким образом к вам попали его документы и личные вещи? Выкладывайте как на духу, все сказанное вами будет проверено!

Лицо Банни приобрело жесткое, даже жестокое выражение. Речь шла о Бенджамине, ее единственном и любимом. Пускай он ограбил и разорил ее, но теперь, судя по всему, попал в беду, и любящая женщина готова биться за него, в случае необходимости прихватить всю наличность и мчать в Гондурас на выручку. Такая способна зубами и когтями вырвать своего ненаглядного из лап злой судьбы, а затем выложить все до последнего гроша, чтобы купить ему мотор для бормашины. М-да, страсти разгорелись нешуточные! Здесь запросто можно схлопотать пулю в лоб или энное количество лет каторги, если всплывет его славное прошлое уникального взломщика сейфов.

– Разумеется, я расскажу вам о Бенджамине Вальтере все, что знаю, – нарочито спокойным тоном произнес Пенкрофт. – Но, по-моему, я не заслужил подобного недоверия с вашей стороны. Счесть меня недостойным смотреть на штопор – это уж слишком!

По требованию Банни он рассказал ей все. Правда, опустил кое-какие подробности. Например, умолчал о своей профессии медвежатника, как о детали, к делу не относящейся. К чему посвящать Банни и этих безмолвных свидетелей: фотографию Эрвина, скрипку, старинную мебель, источающую запах сухого вишневого дерева, – в подробности его прежней жизни! Эпизод с ограблением Эстета Мануэля он тоже упоминать не стал и утаил, что его зовут Теобальдом: имени своего он стыдился гораздо больше, чем уголовного прошлого. Слегка покраснев, представился Питером.

И вздохнул, сожалея, что в действительности он не Питер. Вот ведь от каких пустяков порой зависит судьба человека!

Ну что бы стоило его недоброй памяти папаше в день крестин, скажем, подвернуть ногу? Тогда этот горький пьяница не добрел бы до пивной, и в его одурманенной алкоголем башке не всплыло бы невесть из каких закоулков памяти это отвратительно нелепое имечко – Теобальд!

Револьвер выпал из безвольно поникших рук женщины.

К сожалению, эта невероятная история весьма характерна для ее дорогого Бена! Какое-то время оба сидели, погрузившись в молчание. Пенкрофт радовался, что его не заставляют играть на скрипке – он сроду ее в руках не держал, – а Банни тяжко вздыхала. Затем с уст ее сорвалась реплика, по наивности своей совершенно типичная для любящей женщины:

– Видно, он и впрямь попал в беду, если при этаком богатстве даже не вспомнил обо мне… Ведь он же знает, как туго мне приходится.

– Может, еще и откликнется… – без особой убежденности в голосе ответил Пенкрофт, лаская взглядом печальное лицо женщины. Какой же душевной неиспорченностью надо обладать, чтобы верить в подобные бредни!

– Не иначе как болен, чует мое сердце! Писал, что собирается в Нью-Йорк… А тут еще сон дурной мне привиделся: его вроде как преследуют, схватили, связали по рукам по ногам, а он знай ко мне взывает, молит простить его… В общем, я должна ехать в Нью-Йорк! Вы оставайтесь здесь до моего возвращения. Будьте как дома, точно так же я бы приютила и Бена.

«Точно так же»!.. Шкаф, где хранился заветный штопор, Банни заперла на ключ, из чего Пенкрофт яснее ясного понял, что гостеприимство все же иного рода, нежели удостоился бы Вальтер, явись тот самолично.

Наш герой долго стоял у окна, любуясь мирной картиной: деревьями в цвету, носящейся вокруг дома собакой, цветными гномиками из майолики у развилки садовой дорожки. Похоже, пора невезения для Неудачника XIII завершилась. Хотя он в Филиппоне, городе, который рекомендовали обходить стороной.

Чуть позже до него донесся звук удаляющегося автомобиля. Не откладывая дело в долгий ящик, Банни рванула в Нью-Йорк.

Она успела к поезду, отправлявшемуся на рассвете. Предчувствие подсказывало ей, что с Беном стряслась беда. Прямо с вокзала женщина бросилась в бюро регистрации несчастных случаев и осведомилась насчет мистера Пенкрофта, прибывшего из Гондураса.

– Мистер Пенкрофт, – ответил дежурный, пролистав список, – в больнице Святой Маргариты. Огнестрельное ранение в голову, состояние крайне тяжелое.

3

Читатель наверняка жаждет узнать, что же произошло.

Бенджамин Вальтер опоздал на пароход и полетел в Нью-Йорк самолетом. Предварительно он расплатился со своими сообщниками, которые помогли ему провернуть операцию с изменением внешности, после чего от полученного им – вместо Пенкрофта – дядюшкиного наследства осталось чистыми триста тысяч фунтов.

В Нью-Йорке Вальтер первым делом направил свои стопы в бар «Шанхай» – разведать обстановку и отметить удачу. После полуночи, весело насвистывая, он неспешно брел по безлюдной Коломбо-сквер, как вдруг услышал хлопок. Вслед за этим ощутил удар в голову, и свет фонарей померк перед его глазами, хотя до рассвета, когда уличное освещение отключают, было еще далеко. Бенджамин Вальтер рухнул как подкошенный, получив пулю в голову.

Правда, пуля предназначалась Теобальду Неудачнику XIII, а заказ на убийство поступил из Гондураса «контрабандой». Ограбленный им Эстет Мануэль заплатил гангстеру необходимую сумму, а тот переправил заказ своему брату, живущему в Нью-Йорке. Предназначенная Неудачнику миниатюрная посылка и была вручена подменившему его Бенджамину Вальтеру – беспошлинно. Прямая трансакция, результат новых веяний в уголовном мире.

Бенджамин Вальтер без памяти, в тяжелом состоянии, одинокий и заброшенный, валялся на больничной койке. При нем обнаружили письмо от некой Мэг из Бронкса, адресованное ее бывшему мужу. Администрация известила женщину о случившемся, и та примчалась первым же поездом, неумытая-нечесаная, как вскочила с постели. Ее провели к больному. Двенадцать лет они не виделись, но измученное, с запавшими щеками, лицо, рисунок губ, нос – все было ей знакомо до мельчайшей черточки.

– Когда можно будет забрать его отсюда? Я бы хотела ухаживать за ним дома.

– Через пару недель, – ответил врач. – Конечно, если он выживет.

– Если можно, пригласите профессора Ламберта. Он ведь светило медицины!

Еще в Бронксе, получив недобрую весть, Мэг сгребла свои скромные золотые украшения и разбудила среди ночи ювелира Хиллера, чтобы выручить хоть какие-то деньги. И вот теперь она у цели! Первым делом Мэг обмыла больного. Тот вдруг открыл глаза, взглянул на женщину и в знак благодарности положил руку ей на колено. Мэг с ужасом смотрела на эту исхудалую руку, обтянутую желтоватой кожей.

Бедняжка рухнула у койки на колени, а больной ухватил ее за плечо и, едва ворочая языком, выговорил:

– Все… о'кей…

Мэг вскочила как ужаленная и бросилась к врачу.

– Этот человек не Пенкрофт!

– С чего вы взяли?

– Не ваше дело! Сказано вам: это не Пенкрофт! Покажите мне его вещи!

Мэг перерыла все пожитки пострадавшего. Нашла собственное письмо. А вот и старенький, потертый кожаный бумажник, так хорошо знакомый ей. В бумажнике фотография Вивиан – Мэг отправила ее бывшему мужу шесть лет назад… Что же сталось с Пенкрофтом? На какую участь обрек его человек, который лежит здесь с простреленной головой?

– Сударыня… пригласить на консилиум профессора Ламберта?

– Да, конечно! Ведь если этот тип не поправится, я так и не узнаю, что случилось с Пенкрофтом. Зачем только он ушел из дому?… Чуяло мое сердце, не доведет это до добра!..

И тут подоспела Банни. Женщины стали друг против друга.

– Вы к кому? – холодно процедила Мэг.

В своем прорезиненном плаще, с вымокшими под дождем растрепанными волосами, запыхавшаяся от волнения и спешки Банни являла собой жалкое зрелище.

– К Пенкрофту… – запинаясь, выговорила она.

– По какому праву?

– Я… я его невеста.

– Никакая вы ему не невеста!

Женщины мерили друг друга взглядами, в которых читалась непримиримая вражда. Обеих терзала одна и та же мысль: вот ведь, оказывается, ее единственный завел себе на стороне зазнобу, которая имела наглость сломя голову примчаться сюда, чтобы, позабыв обо всем на свете, выхаживать мужчину, по праву принадлежащего ей, и только ей одной. «Нашел на кого польститься!» – думала каждая о своей сопернице.

– Этот человек – не Пенкрофт! – наконец произнесла Мэг.

– Знаю… Это Бенджамин Вальтер… мой жених.

Выходит, предполагаемая разлучница знала, что раненый – не Пенкрофт. Это меняет дело.

– Если выкарабкается, он скажет, где Пенкрофт. Здесь явно дело нечисто!

– Тише, не кричите!.. Пенкрофт в Техасе, у меня дома. Эта парочка идиотов затеяла какой-то дурацкий обмен…

Теперь, когда все выяснилось и обе поняли, что они не соперницы, взгляды их смягчились, и женщины без лишних слов бросились друг другу на шею и разрыдались.

– Пошли, поищем какое-нибудь пристанище, – сказала Мэг.

– Нет. Я хочу быть рядом, когда к нему вернется сознание. Увидит меня – и успокоится… Он такой беспомощный и жалкий!..

Воцарилось молчание. Звякнул брошенный в таз инструмент, где-то в конце коридора с шумом хлестала из крана вода. Женщины не сводили друг с друга глаз, прикидывая меру пережитой любви и страданий, присматривались одна к другой подозрительным, испытующим взглядом, словно человек, преисполненный чувства собственной значимости и предполагающий в другом парвеню.

– Вы кто ему будете? – поинтересовалась Банни.

– Бывшая жена.

Обе пристроились на жесткой скамье в коридоре, измученные перенесенными страданиями, сплоченные общей судьбой и взаимным сочувствием. Интуиция подсказывала обеим, что ни одна из них не знала счастья и давно изверилась в надежде быть счастливой. Печаль и внутренняя опустошенность – вот их удел.

– Когда Пенкрофт заявил, что желает уехать во что бы то ни стало, я не пыталась его удержать. Я родом из Лапландии, а у нас принято подвешивать на шею оленю-вожаку деревянную колоду, чтобы не слишком быстро бежал. Муж тяготился семейной жизнью, вот я и отпустила его на волю… Пусть плывет в заморские дали, если уж ему так приспичило. Все мечтал, что вдалеке от дома он встанет на праведный путь…

– Да… Видать, оба они неугомонные. Бен тоже все твердил: в разлуке он, мол, исправится и вызовет меня к себе. И теперь, когда его дела поправились, наверняка вызвал бы…

Мэг уставилась на нее круглыми глазами.

– Как же вы отстали от жизни, милая моя! Неужто до сих пор верите, будто мужья призовут нас к себе, чтобы вновь свить семейное гнездышко? Да ведь они и из дома-то сбегают от нас!

Банни испуганно сжалась. Судя по всему, она тоже понимала эту очевидную истину, только не решалась себе признаться. А Мэг не была сентиментальной. Наделенная здравым умом, самокритичная и склонная к пессимизму, она отличалась трезвым подходом к жизни.

– Разве не ясно, что с нами порвать нельзя? Мужчина либо сбежит без оглядки на край света, либо до конца дней останется возле нашей юбки. Будет любить свою благоверную и в то же время побаиваться ее. Муж не осмелится заикнуться, что не прочь сходить в бар, опрокинуть стаканчик да послушать музыку, что рад бы закурить в гостиной, но кто же ему позволит, этак все занавески дымом провоняют. Наше отношение к мужчинам, милочка, складывается из двух моментов: мы по справедливости судим их и прощаем безо всяких на то оснований. А они прекрасно сознают, что мы всегда правы и гораздо выше их по своей порядочности. Сознают, что мы единственные в мире знаем их как облупленных, со всеми их недостатками и стремлением казаться лучше, чем они есть на самом деле. Мы для них досадная помеха, ведь им хотелось бы завоевать уважение не по праву, не по заслугам, а в обход собственных недостатков и слабостей, но с нами-то этот номер не пройдет. Вот они и бегут куда глаза глядят. Сулят потом выписать нас к себе, поскольку именно от нас и сбежали. Мужья остаются вечными детьми, как нам вечно оставаться в матерях, поэтому они всегда разрушают порядок, а мы испокон веку восстанавливаем его. Они могут позволить себе быть жестокими, потому что мы все равно простим их. Для них важно одно, для нас – другое. И вот теперь, в свои сорок лет – хотя в моих документах по ошибке указаны сорок два, – мы очутились среди ночи в какой-то больнице, на жесткой скамье… Вздумай кто спросить нас, согласны ли мы начать все сначала, мы в один голос ужаснемся: «Боже упаси!» – а сами в любой момент готовы повторить все от начала до конца. Вот почему для нас главные радости жизни – стряпня да уборка. Стряпать еду и наводить порядок – таков наш удел. Вижу, вас сморило, дорогая, тогда я закругляюсь.

По коридору прошествовал врач в белом халате, невидимые часы мерно пробили полночь.

Глава шестая

1

На следующий день в комнату Эрвина, где обосновался Пенкрофт, заявился низенький, коренастый лакей с чисто выбритым лицом, пожелал гостю доброго утра и положил перед ним револьвер.

– Я привык получать к завтраку кофе, – просветил его Пенкрофт.

– Предпочитаете прежде позавтракать?

– Прежде чего? И кто вы такой?!

– Значит, все еще сердитесь, – язвительно усмехнулся лакей. – Что ж, в таком случае представлюсь: я старина Штербинский.

– Можете быть свободны, старина Штербинский.

– Даже не желаете назвать меня по имени? – оскорбился тот.

Пенкрофту сделалось жаль старика. Он бы и рад обратиться к нему с душой, по имени, но как тут угадаешь? Назвать его Адрианом или Бруно? А вдруг его зовут Гастон?

– Вы для меня Штербинский, и дело с концом! – сурово произнес он.

– Серчаете, стало быть?

– Вот именно.

– Ваша правда… Спаси вас Бог, сударь мой… – И уже с порога добавил: – Упокой Господь вашу душу!

– Эй, постойте! Что это за чушь вы несете?! – Возмущенный Пенкрофт вскочил с постели, но за стариком Штербинским уже захлопнулась дверь.

Да что они все его оплакивают? Должно быть, есть на то причина. Пенкрофт выглянул в окно. Внизу собралась кучка людей, и все они выжидательно поглядывали вверх, на его окно. С того места, где стоял Пенкрофт, открывался вид на площадь, обсаженную кактусами; бравые техасские парни сурового вида выразительно похлопывали плетками по голенищам сапог, а шпоры отзывались зловещим позвякиванием.

М-да, надо смываться отсюда, да поживее…

Осторожно, не спеша, он двинулся по лестнице вниз. Из темного закутка под лестницей его почтительно окликнул лакей:

– Мистер Вальтер, рад видеть вас живым и в добром здравии!.. Хочу вам кое-что показать… – Между делом старик вытащил из ушей ватные затычки. – Это чтобы не слышать грохота, – пояснил он.

– Какого еще грохота?

– Выстрела, значит… Пожалуйста, зайдите сюда на минуточку, мистер Вальтер!

Пенкрофт покорно проследовал за лакеем.

Подойдя к шкафу, старина Штербинский извлек оттуда ветхое боа, мятый букетик пыльных искусственных цветов и изображение некой дамы в трико и с короной на голове; дама восседала на тележке, которую везли два танцовщика-комика.

– Все здесь у меня в целости и сохранности, – скорбно произнес старина Штербинский. – Убедитесь сами… – Он прижал палец к губам. – Не бойтесь, я никому не проговорюсь. – Из глаз лакея выкатились две крупные слезы. – Просто хотел вам показать… Может, как-нибудь и наведаюсь к ней…

– Где ее похоронили? – взволнованно спросил Пенкрофт.

Лакей в ужасе воззрился на него.

– Господи, да что вы такое говорите!.. Ведь она только что отписала мне, с ней, мол, все в порядке, и интересовалась, каквы и что с вами… Но я-то уж слишком стар, чтобы ехать к ней на край света, в Шанхай. Я показываю вам эти реликвии, потому как знаю, что вы ее любили, и вообще… все могло бы сложиться по-другому, не доведись ей спасать своего отца от тюрьмы… – Он ударил себя в грудь кулаком. – Плюньте мне в глаза, мистер Вальтер! Я понимаю… понимаю, что загубил две жизни. Госпожа об этом ведать не ведает, никто даже не догадывается, только мы с вами знаем, да разве что попугай в семье Васинских… – Старик уставился перед собой остекленелым взглядом, и по щекам его покатились слезы.

– Не расстраивайтесь, все еще может повернуться к лучшему, – попытался утешить его Пенкрофт.

– Вряд ли… Флора никогда не забудет вас. Она всегда это говорила, да и сейчас в письмах утверждает то же самое… Уж мыто с вами знаем. – Оглядевшись по сторонам, он шепотом добавил: – Господин Эрвин ведь именно потому и застрелился. Он знал, что Флора вас любит, и не хотел быть несчастным… с мисс Хильдегард.

В голове Пенкрофта совершенно перемешались незнакомые имена и чужие жизни. А лакей снова нырнул в шкаф, извлек оттуда плоскую серебряную табакерку, полную драгоценных камней, и вручил Пенкрофту.

– Держите, это ваше… Не вздумайте отказываться, берите! Она строго-настрого наказала передать это вам… в случае, если вы вернетесь.

– Благодарствую… – Пенкрофт сунул табакерку в карман и поспешил выбраться из душной каморки лакея.

– Ладно… пойду в город, проветрюсь.

– Будьте осторожны, старайтесь избежать встречи с парнями Нигуэль.

– Вы имеете в виду Эдгара и Билла? – небрежно бросил Пенкрофт.

– Конечно.

– Да не боюсь я их! Неужто после стольких лет они до сих пор имеют на меня зуб?

– Ведь их можно понять… Впрочем, как говорится, язык молчит – голова не болит.

– Молчанием мигрень не вылечишь! – обрушился на него Пенкрофт. – Извольте ясно высказаться по этому поводу!

– Так ведь и без того все ясней ясного. Кому охота сносить позор?…

Пенкрофт решил во что бы то ни стало заставить этого невыносимого типа выложить все как на духу.

– Не перестаю диву даваться! Приезжает человек в свой родной город, а его, можно сказать, выставляют на улицу, никто не пускает на порог, да еще эти братья Нигуэль грозятся… – Пенкрофт намеренно оборвал фразу и выжидательно уставился на старого лакея.

– И вы еще удивляетесь?! – печально произнес старик Штербинский.

– Представьте себе – да!

– А вот я лично нисколько не удивляюсь.

Да что же это такое?! Старый мошенник издевается над ним как хочет! Хоть беги в комнату Эрвина за штопором и вывинти мерзавцу бесстыжие зенки!

Старик Штербинский тем временем аккуратнейшим образом убирает на место траченное молью боа, занюханные искусственные цветочки, что-то напевает себе под нос и, время от времени оборачиваясь к Пенкрофту, заговорщицки ему подмигивает.

Нет, скорее на вокзал! Инстинкт закоренелого бродяги подсказывал, что в воздухе – душном, пропитанном запахом пороха – витает нечто опасное, дурное. Как процитировал бы Эстет Мануэль, большой знаток чужих шедевров: «Воняет что-то в датском королевстве!..»

Будь начеку, Пенкрофт! С первым же поездом отсюда деру, и без остановки до самого Нью-Йорка.

Вокруг белели под солнцем новые дома, повсюду околачивались латинизированные янки и американизированные креолы. Кое-где торчали из земли колючки кактусов, уныло поникли веера двух-трех чахлых пальм, а посреди площади компания псевдобарочных ангелов и тритонов тупо взирала на проржавелые трубы высохшего фонтана. На парапете пристроился молодой человек с губной гармоникой. Юный музыкант являл собою причудливую этническую смесь. Кожаный жилет, расшитый зеленым, кричащей расцветки шелковый галстук, сомбреро, стянутое ремешком у подбородка, – словом, до пояса типичный гаучо; зато вытертые до блеска бриджи, видавший виды пояс с кобурой и дешевые сапоги без шпор представляли собой образчик экипировки ковбоя.

И в кобуре нет револьвера! Бравый молодец расхаживает, вооруженный всего лишь губной гармоникой. Это в Техасе-то! Смотрите-ка, а вон тот, с бородой и сутулый, тоже без револьвера! Пенкрофт внимательнее пригляделся к местной публике и с удивлением обнаружил, что ни у кого из мужчин нет при себе оружия. Пустая кобура у каждого болтается без надобности.

Ну и чудеса: похоже, это город сторонников полного разоружения!

Пенкрофт ускорил шаги, направляясь к вокзалу, но путь ему преградил парень с гармоникой.

– Хелло, Бен! Постойте-ка!

Растерянно ухмыляясь, Пенкрофт остановился: как знать, вдруг это Билл или Эдгар?

– Как поживаешь? – с деланной радостью поинтересовался он у музыканта. – Я ведь не сразу тебя признал…

– Это ж какую память надо иметь! Когда мы в последний раз виделись, мне было одиннадцать.

– Но ты с тех пор почти не изменился. Разве что вырос…

– Ага! И усы у меня выросли. Привет вам от Юдит. Она вовсе не рада, что вы вернулись, потому как по-прежнему любит вас. Какого черта вы сюда заявились?

– Почему бы человеку и не вернуться в родные края?

Хватит, пора с этим кончать! Врезать малому по зубам, да так, чтобы гармоникой своей подавился, а остальных перекидать в бездействующий фонтан, чтоб неповадно было приставать с расспросами. И Вальтер этот хорош: видать, ни одной юбки не пропускал, всех баб в городе взбаламутил!

К вокзалу они зашагали бок о бок, и Пенкрофту не терпелось поскорее укрыться в вагоне поезда. При виде его у каждого встречного на лице появлялась жалостливо-сочувственная улыбка – такой одаряют юную невесту, только что шагнувшую под венец. А иногда так смотрят вслед погребальному шествию.

Вот на пути им попался вдребезги пьяный оборванец. Опустившиеся до такой степени бродяги – редкость на Западе.

– Здорово, Бен! – прохрипел он. – Видал, как тебя приветствуют умолкшие револьверы?

– Мерси, спасибо! – Пенкрофт через силу выдавил ухмылку. – Передай им наше с кисточкой.

– И он еще надо мной измывается! – взвыл пьянчужка. – Оружейник Лоуэлл из почетного гражданина превратился в этом городе в изгоя. Потому как я отсюда ни ногой – здесь родился, здесь и помру…

– А на меня-то зачем всех собак вешать?! – окрысился на него выведенный из терпения Пенкрофт. Сопровождавший его юнец с губной гармоникой поскорее оттащил разбушевавшегося «Бена» в сторонку.

– Не связывайтесь с ним! Беднягу можно понять: разорившийся оружейник в Городе молчащих револьверов – не позавидуешь! Вы ведь знаете, кем был прежде Лоуэлл.

– Не тебе меня учить! – раздраженно оборвал его Пенкрофт. – Лоуэлл был, Лоуэлл и остался. Все, точка! – Он решил повести себя круто и не давать этим полоумным потачки.

– Да ведь он вовсе не из-за убытков расстраивается. Обидно оружейнику жить там, где за двенадцать лет ни единого выстрела не прозвучало. Это при наших-то техасских нравах. Ну, вы и сами не хуже меня знаете…

Черт бы побрал здешних умников, умолкают аккурат в тот момент, когда только-только вроде начинаешь что-то кумекать!.. Любопытно, однако, что в Техасе, оказывается, бывает такое, чтобы за двенадцать лет никто никого не продырявил. Вот уж поистине Город молчащих револьверов, да и только. Но за всем этим не иначе как скрываются чьи-то гнусные происки!

Надо делать отсюда ноги, и чем скорее, тем лучше. Дело нечисто, здесь воняет похлеще, чем в той Дании.

– Вам ведь известно, какой властью обладает Прентин…

– Слушай, парень, отвязался бы ты от меня!

– Как прикажете вас понимать?

– Допустим, револьверы в вашем городе умолкли, но звонкие пощечины, надеюсь, не запрещены. А то у меня давно руки чешутся! – С этими словами Пенкрофт оставил своего спутника, ошеломленно застывшего на месте.

Однако радоваться было рано. Едва он сделал несколько шагов по направлению к вожделенному вокзалу, как его снова остановили. Та старуха, которая накануне вечером наказала Пенкрофту остерегаться Эдгара и Билла, опять затащила его в подворотню.

– Ну, вот что, милейший! Либо сей момент проваливай из города, либо усыновляй Эммануэла! Третьего не дано!

– Еще как дано! – взбеленился Пенкрофт. – Остаюсь в городе и никого не усыновляю!

– Так и передать Лизелотте?

– Вот именно. А еще скажите, что с прошлой жизнью я завязал и о Лизелотте больше слышать не желаю! Она подло обманула меня.

– Что-о?! Да как ты смеешь бросаться такими обвинениями в адрес моей матери и бабушки ребенка? За это заплатишь по отдельному счету, Эдгар и Билл с тобой разберутся!

– Ваша мать обманула меня, уверяя, будто бы вы – кроткое и милое создание. А Эммануэла определите в какой-нибудь нью-йоркский лицей. За мой счет!

Окончательно выйдя из себя, старуха в сердцах на него плюнула.

– Ваш Эдгар – слабак, а на Билла я сам плевать хотел! – подытожил дискуссию Пенкрофт и поспешно ретировался.

Вдали уже показалась аллея пальм и алоэ, ведущая к вокзалу, как вдруг из ближайшего дома вышел редактор Кёдлингер – в сюртуке а-ля Франц Иосиф, при цилиндре и зонтике и, по обыкновению, босой. Под мышкой у него были зажаты две картины.

– После обеда прошу за остальными, – любезно улыбнувшись, бросил он с порога, и пенсне дрогнуло у него на кончике носа. И тут он заметил Пенкрофта. – Скажите, где вы живете? Как-нибудь наведаюсь взглянуть на ваши картины.

– Почту за честь… А вы, господин редактор, все капиталы на картины тратите?

– И вам желаю того же, мой милый. Простужен я.

– Где вас угораздило?

– Благодарю вас, взаимно.

Похоже, это город, где не только молчат револьверы, но и процветают чокнутые.

Пенкрофта необычайно забавлял господин Кёдлингер, дававший осмысленные ответы, но не на те вопросы. Однако владелец конфискованных картин, скрежеща зубами, смотрел вслед уходящему чудаку.

– Проклятый! Унес лучшие мои картины!

– А вы бы не давали!

– Издеваетесь? Будто не знаете, что Прентин распорядился ни в чем не препятствовать этому придурку!

Знать бы еще, что за фрукт этот Прентин… Впрочем, не зря говорят: много будешь знать – скоро состаришься. Ну их всех в болото – коллекционирующих картины придурков, бравых ковбоев, разгуливающих с пустой кобурой, сироту Эммануэла и старика Штербинского, которого неизвестно как зовут!..

А вот и вокзал. Навстречу ему вышел начальник станции.

– Как поживаешь, сынок? – с грустной улыбкой поинтересовался он.

– Решил уехать. Когда ближайший поезд на Нью-Йорк?

– Для тебя, сынок, – никогда.

– Что за шутки?! – рассвирепел Пенкрофт. – Кто распоряжается железными дорогами в Техасе?

– Прентин, – бесстрастно ответил начальник, пожимая плечами. – И не ори на меня, я тут ни при чем. На, читай!

Он протянул Пенкрофту печатное распоряжение:

«Бенджамину Вальтеру запрещено покидать Филиппин по железной дороге.

Прентин».

– И вы подчиняетесь этому дурацкому приказу?

– Не понимаю тебя… Да во всем городе не сыскать человека, который бы после такого распоряжения осмелился прогреть топку, поднять пары и дать сигнал к отправлению, зная, что в поезде сидишь ты!

– Ладно! Этого дела я так не оставлю!

Пенкрофт в ярости развернулся и ушел. Ничего, попробуем добраться на своих двоих! Он двинулся по направлению к шоссе, однако при выходе из города путь ему преградили пятеро всадников, поспешно выехавшие из-за деревьев.

– Ни шагу дальше! Прентин запретил тебе покидать город!

2

Выходит, он угодил в капкан. Но ведь Вальтер честно предупредил его, посоветовав держаться подальше от Филиппона. Как же теперь быть?… Из раздумий Пенкрофта вывел невесть откуда вынырнувший пожилой усатый толстяк в вызывающе ярком ковбойском наряде.

– Сынок… – негромко проговорил он. – Хочу, чтобы ты знал: все вышло по-твоему, храни тебя Господь! Все мы очень тебя жалеем.

– В чем дело? Эй, постойте! Куда же вы? – заорал Пенкрофт вне себя от злости, но толстяк уже скрылся за ближайшим домом.

Что все эти намеки означают? Ни у кого не допытаешься!

Пенкрофт решил пообедать в придорожной харчевне, где повар-китаец под ярким матерчатым навесом ловко управлялся чуть ли не с десятком сковородок. Когда он хотел расплатиться, китаец украдкой огляделся по сторонам и шепнул:

– Гостем будешь… Моя любить мистер Вальтер!

– Нужна мне твоя любовь!..

Пенкрофт швырнул деньги и ушел. До сих пор ему казалось, будто бы все его беды проистекают из того, что Бенджамина Вальтера здесь ненавидят и каждый норовит свести с ним счеты, кто ножом, кто ружьем… Теперь же стало ясно, что в Филиппоне его подстерегает куда более страшная опасность.

Здесь Вальтера любят, сочувствуют ему. И притом нигде и никогда еще Пенкрофт нутром не чуял столь удушающего запаха пороховой гари. Дания по сравнению с этим городом – парфюмерная фабрика. Здесь в наэлектризованном воздухе собираются грозовые тучи – предвестники мрачных событий.

Толстая старуха креолка, гадалка с огромными кольцами серег в ушах, попыхивала трубкой, примостившись на ступеньках у входа в храм. Она мягко коснулась одежды проходившего мимо Пенкрофта.

– Да пребудет с тобой Мадонна, сеньор… Не сомневайся, тебе уготовано место на небесах.

На небесах, когда у него столько дел здесь, на земле!..

Пенкрофт вознамерился было уединиться у себя в комнате. Он стремительно взбежал по ступеням, но на лестничной площадке перед ним вдруг возник старый лакей Штербинский.

– Упокой Господь вашу душу, мистер Вальтер.

Пришлось сделать глубокий вдох, чтобы сразу же на месте не порешить старикашку.

– С чего это все здесь решили заживо похоронить меня?! Что означают ваши жалостливые охи-вздохи?

– Что поделаешь, мистер Вальтер! У меня доброе сердце…

Ну ладно, добросердечный ты мой, выколочу я из тебя всю подноготную!

– Банни мне ни словом не намекнула, что вы в курсе дела! – попер Пенкрофт в наступление, понимая, что вызнать правду для него – вопрос жизни.

– О Господи!.. Госпожа Банни одна из тех, кому ровным счетом ничегошеньки не известно.

– А вам что известно?

Лакей опасливо оглянулся, затем вплотную приник к уху собеседника и прошептал:

– Все… – И прижал к губам палец. – Тс-с… Молчок…

И снова исчез, словно растворился. Неплохо бы узнать, как обращался к старику Штербинскому Бенджамин Вальтер в те поры, когда эти двое проворачивали свои темные делишки. Впрочем, гораздо важнее выяснить, кто этот всесильный Прентин.

Пенкрофт отворил дверь в свою комнату.

Навстречу ему из-под кровати выполз какой-то тип с безобразно вытянутым черепом и крючковатым носом. Усы щеточкой и козлиная бородка почему-то придавали ему сходство с кузнечиком. В руках незнакомец держал небольшую кожаную сумку.

– А вот и я, сын мой, – с ласковой улыбкой сообщил он. – Явился тайком и так же незаметно должен удалиться.

– Вот как?…

– Естественно. Взобрался по водосточной трубе и влез в окно. Что же ты, даже не хочешь со мной поздороваться?

– Как не хотеть… хочу! – нервно отозвался Пенкрофт.

Прямо-таки сцена из испанской народной комедии. Прилично одетый господин, с кожаной сумкой, взбирается по водосточной трубе и прячется под кроватью. Ситуация – обхохочешься, однако вид у гостя при этом унылый.

– Что ж… присаживайтесь! Располагайтесь как дома, – предложил Пенкрофт, решив, что этот незваный гость – чтоб ему пусто было! – инициативу в разговоре предоставляет ему.

– Грустно мне, Бенджамин.

– Я вижу. Хотите выпить?

– Нет, я по делу… И все же рад тебя видеть. – У посетителя был огромный кадык, который жил самостоятельной жизнью. Стоило незнакомцу заговорить, и кадык принимался судорожно метаться вверх-вниз, от подбородка к грудине, словно заключенный, стремящийся сломать преграду и вырваться на волю.

– М-да… – промычал Пенкрофт, досадливо потирая лоб. – Кто бы мог подумать, что через каких-то двенадцать лет тебя настолько может подвести память…

– Уж не хочешь ли ты сказать, будто не узнаешь меня?!

– Не надо преувеличивать! – увильнул Пенкрофт от прямого ответа. – Разве можно вас не узнать? Только ведь за такой срок все подробности путаются в голове. Где же… где же мы последний раз виделись?

Посетитель опешил.

– Двенадцать годков срок немалый, но все же недостаточный для того, чтобы забыть, кому ты обязан жизнью…

– Отец! – растроганно воскликнул Пенкрофт и распростер объятия.

– Это ты к чему? – испуганно попятился собеседник.

– У меня такое чувство… – растерянно пролепетал Пенкрофт, – будто я встретил родного отца! – завершил он фразу, при этом страстно желая отправить «отца» к праотцам.

– Жизнью ты обязан мне, что правда, то правда, – отвечал незнакомец, несколько смягчившись. – Но ты всегда был чужд патетике.

– Как вы верно заметили, годков прошло немало, однако по гроб жизни не забуду тот момент, когда вы спасли мне жизнь! – соловьем разливался Пенкрофт.

– Как же ты можешь помнить это?

– Вы уж простите меня, но… – пробормотал окончательно сбитый с толку Пенкрофт. – Но ежели тебе спасают жизнь, такое не забывается.

– Мне кажется, в моем случае это еще не повод для благодарности по гроб жизни. Просто во всей округе нет другого врача, кто бы мог присутствовать при появлении на свет новой жизни.

– Не стану вступать в пререкания, однако вам следовало бы учесть следующее. Вы способствовали появлению на свет многих и многих младенцев, но я-то всеми своими горестями-невзгодами обязан одному-единственному человеку – вам, доктор… доктор…

– Гонсалес. Вот уж не предполагал, что ты забудешь мое имя! Видишь ли, друг мой, тебе хорошо известно, что Прентин у нас царь и бог.

– Знаю я, кто такой Прентин! – самонадеянно брякнул Пенкрофт. – Поэтому в ваших разъяснениях не нуждаюсь. Собственно говоря, затем я и вернулся.

Здорово он отбрил этого любителя лазать по водосточным трубам!

– Хоть убей, не пойму, что ты хочешь этим сказать! Шутишь, наверное?

– Ну, вот что, старина! С тех пор как вы соизволили выпустить меня на белый свет – уж лучше бы вы этого не делали! – нервы у меня стали ни к черту. Так что примите к сведению – плевать я хотел на вашего Прентина!

– В таком случае всем нам придется умереть, – обреченно произнес доктор Гонсалес, и вытянутая башка его затряслась.

– Туда вам и дорога! – огрызнулся Пенкрофт, хотя в душе был сражен всемогуществом таинственного Прентина.

– Выходит, ты продался Вуперину?! – ошеломленно вымолвил доктор.

– Я бы попросил воздержаться от клеветнических высказываний! – парировал Пенкрофт. Похоже, он кое-чему научился, с трудом продираясь сквозь толщу незнакомого языка, полного намеков и экивоков. – Да я и в глаза не видел Вуперина, с тех пор как вернулся!

– Значит, он сам дал тебе знать? Хильдегард говорила, а она зря не скажет! – Доктор Гонсалес погрозил ему костлявым пальцем.

– Хильдегард для меня больше не существует. Думаю, эта бестия и довела Эрвина до могилы. – Пустив пробный шар, Пенкрофт выжидательно умолк. Может, на сей раз старик расколется?

Доктор помолчал, уставясь в пространство, и наконец удрученно кивнул.

– Произнести бы тебе эти слова лет пять назад!..

– Что вам от меня нужно? – обессилено сдался Пенкрофт.

Да-а, тесна чужая одежка, коли взялся носить ее со всеми грехами предыдущего владельца!

– Знаю, что ты нам худого не желаешь, а если, по твоим словам, Вуперин не подкупил тебя, тогда и я пойду тебе на уступку. Скажи, когда ты хотел бы умереть?

– А с какой стати мне умирать?! – возмутился Пенкрофт.

От удивления башка доктора еще больше вытянулась.

– А как же иначе, сынок? Я тебя не понимаю. Ведь, возвращаясь в Филиппон, ты должен был готовиться к смерти. Ты же знал, что тебя прикончат.

Еще не легче!

– Не скажете, кому это так не терпится прикончить меня?

– Мне, – тихо ответил доктор Гонсалес и достал большущий револьвер. – Есть у тебя какие-нибудь дела, которые необходимо уладить напоследок, или, может, желание какое? Только не тяни, сынок, у меня с семи часов прием больных. Поверь, я очень сожалею… Хотя, возможно, все сложилось к лучшему. – Он со вздохом поднял револьвер.

– Обождите!

– Чего тут ждать? Или хочешь на прощанье поиграть на скрипке?

– Пускай чертова бабушка пиликает на вашей скрипке! – вне себя заорал Пенкрофт. – Заявляются сюда всякие со сладкими россказнями о том, как ты появился на свет, а потом ни с того ни с сего норовят пустить тебе пулю в лоб!

– Не пойму, чего ты так раскричался, сынок! – возразил Гонсалес, оскорбленный в лучших чувствах. – Думаешь, подобная миссия мне в радость? Достаточно одного твоего слова, и мне будет без надобности убивать тебя!

– Какого слова?

– Ну вот, опять ты за свое, сынок, – с печальной улыбкой отмахнулся доктор. – Придется все же тебя пристрелить.

История становилась все более запутанной и мрачной, а в довершение всего этот чокнутый целитель, того гляди, исцелит его навек от всех забот и страстей.

– Учтите, прошу вас, что я вовсе не Бенджамин Вальтер!

– Да что ты говоришь? – изумился Гонсалес. – Думаешь, будто я за какие-то двенадцать лет мог забыть, как ты выглядишь?… Ладно, прости тебя Господь! – С этими словами он вскинул револьвер и преспокойно выстрелил своему, можно сказать, сынку в голову.

Пенкрофт почувствовал холодный металлический привкус во рту – и понял, что именно так воспринимается смерть вкусовыми ощущениями человека. Барабанные перепонки его заранее дрогнули от грохота ожидаемого выстрела, все тело от затылка до пят оцепенело. Металлический вкус во рту стал последней реакцией организма, зарегистрированной угасающим сознанием, последней зацепкой, последней концентрацией жизненной энергии, противящейся уходу в мир иной. Эти доли секунды не способен забыть тот, кому довелось их пережить. Раздался щелчок спускаемого курка, крутанулся барабан… Осечка! Стрелок еще два раза подряд нажал на курок, а мертвенно-бледный Пенкрофт застыл недвижно, не способный даже отнять у него оружие.

– Черт бы их побрал, эти никудышные железяки! – досадливо пожал плечами Гонсалес. – Ты только взгляни, сынок! – Он поднес револьвер к носу Пенкрофта, а затем принялся ковыряться булавкой в неисправной конструкции.

– Ага, видишь, в чем тут дело? Какой-то мусор застрял в этой злосчастной пружине, вот барабан и не прокручивается как надо, чтобы боек попадал на капсюль. Он ударяет аккурат между двух патронов… Говорил же я им, чтобы сперва опробовали револьвер, но ведь этих умников не переспоришь!.. Не беспокойся, сынок, теперь все пойдет как по маслу! – Удовлетворенный результатом ремонта, доктор Гонсалес вскинул оружие.

– Ну уж нет! – Пенкрофт схватил его за руку.

Лицо старика приняло укоризненное выражение, и он с такой силой огрел строптивца суковатой палкой по голове, что тот пошатнулся.

– Как ты ведешь себя, сынок? С чего ты вздумал сопротивляться? Разве я когда-нибудь обижал тебя?

В голосе доктора отчетливо слышался упрек несправедливо обиженного человека. Он с горечью сглотнул, отчего кадык его подпрыгнул, словно резиновый мячик.

Пенкрофт, по-прежнему не выпуская его руки, вооруженной револьвером, принялся оправдываться.

– Вы уж не держите на меня зла… Просто мне вовсе не улыбается схлопотать пулю в лоб, вот я и сопротивляюсь, как могу. И вообще, все это по меньшей мере удивительно…

– Что же здесь удивительного? – искренне изумился доктор Гонсалес.

– Помилуйте! Вломиться в дом к человеку и мимоходом, играючи, пристрелить его как собаку, – это, по-вашему, в порядке вещей?

– Естественно! – ответил доктор, не скрывая недоумения. – Ведь речь идет о руднике!

– В ваши помыслы и расчеты я не вникаю и слышать о них не хочу! А жертвовать из-за них жизнью и вовсе не намерен!

– Другого выхода нет, сынок, – мягко уговаривал его доктор. – Позволь мне застрелить тебя. Это наш элементарный долг перед тобою. В конце концов ты действовал во благо нам, и уж никоим образом не заслужил, чтобы мы оставили тебя в живых. – С этими словами Гонсалес вырвал руку и выстрелил обреченному прямо в лицо.

– Черт бы побрал эту окаянную жестянку! – выругался доктор, поскольку револьвер снова дал осечку. – Уже давным-давно все было бы позади!

– А у вас впереди маячила бы виселица! – не сдержал негодования Пенкрофт и выхватил у него револьвер.

В ответ добрый доктор извлек из кармана металлическую коробочку.

– Предпочитаешь инъекцию стрихнина, сынок

3

Ну, знаете, это уж слишком! На всех континентах мира его уважали за дерзкую смелость, хладнокровие и меткость ударов, а тут… Ухватив Гонсалеса за лацканы пиджака, Пенкрофт усадил его на подоконник.

– Считаю до четырех! Если ты не смоешься отсюда по крышам, вышвырну на улицу, так что костей не соберешь! Понял?

– За что, сынок?!

– Не буди во мне зверя, папаша! Марш отсюда!

Гонсалес покорно переступил с подоконника на поддерживающий водосточную трубу стальной обруч. Пенкрофт выглянул из-за занавески и увидел, что все собравшиеся на площади перед домом стоят, понурив головы, но при этом явно нервничают. Меж тем хорошо одетый субъект, при кожаной сумке, сползает по водосточной трубе на землю. Значит, все собравшиеся стараются не заметить, как Гонсалес удаляется, и ни под каким видом не признают официально этот факт в том случае, если он, Пенкрофт, то бишь Бенджамин Вальтер, будет убит.

Один из ковбоев вскидывает голову, осеняет себя крестом, после чего остальные снимают шляпы и раздается чей-то возглас:

– Эй, парни! Слышали звук выстрела? Или мне почудилось?

– Как не слыхать? Слышали! Должно, бедняга Вальтер… С утра он при мне два раза грозился, мол, наложит на себя руки!

Ну и дела!

– Пардон… – В дверь сунулся было лакей Штербинский. – Я и не знал, что вы еще живы. – Старик проворно убрался восвояси.

Ситуация была поистине комической, хотя Пенкрофт чувствовал, что игра здесь ведется серьезная. Он поспешил отойти от окна, однако сюрпризы на этом не закончились. Распахнулась дверца гардероба, и оттуда вышел щуплый человечек с собакой на поводке. Он захлопнул за собой дверцу, потрепал песика по загривку и с улыбкой лихо подкрутил усы.

– Ну, как делишки, Бенджамин?

Этого наглеца он тоже охотнее всего спустил бы ногами вперед по водосточной трубе или без оной.

– Что за фамильярность! Вылез из шкафа и нет чтобы поздороваться честь по чести, сразу совать нос не в свои дела!

Мопсик, усвоив вольные манеры своего хозяина, азартно вцепился в шнурок ботинка Пенкрофта, что еще больше взвинтило последнего.

– Я вижу, Бенджамин, ты по-прежнему злишься на меня. Зато я не держу на тебя зла.

– Спасибо. Рад до беспамятства.

– Не дури, я же хочу тебя спасти. Ведь в случае чего я смогу доказать, что ты не виноват. И тогда им ничего с тобой не поделать, что бы ты им прежде ни наобещал.

– Отличное предложение! В таком случае докажи как можно скорей, а то жители вашего славного города меня уже достали. Один Гонсалес чего стоит!.. Что скажешь?

– И ты еще удивляешься?

– Удивляюсь, чтоб тебя черти взяли! – побагровев от злости, вскричал Пенкрофт. – Сейчас как схвачу за шкирку и буду колотить башкой об стол, пока у тебя самого от удивления глаза на лоб не повылезут! «Удивляетесь?» – любимая присказка и у старины Штербинского. Вы хоть скажите на милость, чему я должен, а чему не должен удивляться?!

– Значит, даже в мое отсутствие вы гнушаетесь называть меня по имени! – раздался голос у него за спиной. Лакей Штербинский был тут как тут.

Аттракцион, продемонстрированный Пенкрофтом, вполне можно было счесть мировым рекордом. Старик Штербинский едва успел почувствовать, как некая неодолимая сила развернула его на сто восемьдесят градусов и пинком выставила вон. О том, чтобы перевести дух, не было и речи: последовавший тотчас же вслед за этим мощный толчок ногой заставил беднягу кувырком скатиться вниз, пересчитав все ступеньки.

С трудом поднявшись на ноги, старый лакей скорбно возвел очи горе на стоявшего у перил верхней площадки Пенкрофта.

– Жаль, что приходится распрощаться навек при столь неприятных обстоятельствах, – опечаленно произнес Штербинский. – Упокой Господь вашу душу, сударь!

Проворный скачок в сторону спас лакею жизнь, иначе горшок с заботливо взращенным фикусом непременно угодил бы ему в голову.

– Старый болван! Чтоб я больше не слышал таких добрых пожеланий в мой адрес!

Пенкрофт вернулся в комнату и рухнул в кресло, обхватив голову руками. Грабить, драться, спасаться бегством – всегда пожалуйста! Но чтобы к нему обращались на его родном языке, а он ни слова не понимал из этой тарабарщины, будто беседа шла на каком-нибудь диковинном наречии африканских туземцев – это уж извините!

Знать бы еще, кто этот усатый слизняк с собакой, вылезший из гардероба…

– Послушай, Бенджамин! Я знаю способ, как тебе спастись, то есть сохранить себе жизнь.

– И что же я для этого должен сделать?

– Ты должен поговорить с Вуперином. Если желаешь, могу доставить к нему хоть сейчас. Пока ты со мной, тебя и пальцем не тронут. Да и сам я не отправлю тебя на тот свет без предупреждения.

Кошмарный сон, да и только! Или же смерть его настолько непреложна и очевидна, насколько противоестествен сам факт его существования в этом городе?

– Высказывайся яснее! – Пенкрофт стукнул по столу кулаком. – Чего тебе от меня надо?

– Видишь ли, если бы ты разгадал тайну Прентина…

– Никакой тайны у него нет! Прентин может в любой момент размазать вас всех, как повидло по тарелке. Уж я-то его знаю как облупленного.

Усатик испуганно попятился.

– Не может быть! Это же блеф чистой воды…

Ага, удар попал в цель! Однако картина от этого не стала яснее.

– Ну, вот что, хлюпик…

– К чему эти издевательские эпитеты? Называй меня по имени, иначе разговора у нас не получится!

– Как хочу, так и называю! И передай остальным, что умирать я не собираюсь, ни с кем вступать в переговоры не намерен и вернулся сюда ради того, чтобы свести счеты с Прентином!

Посетитель замер, выпучив глаза. Рука его, потянувшаяся было подкрутить усы, затряслась. Даже песик словно окаменел со шнурком ботинка в зубах.

– Думай, что говоришь, Бенджамин! Здесь блеф неуместен, – и шепотом добавил: – Ведь это Город молчащих револьверов!

– Вот как? А я было вообразил, будто это Деревня говорящих сабель. За дурака меня держишь?

– Что тебе известно? И откуда?

– Для начала пусть твоя собачонка оставит в покое мои ботинки! – Один пинок, и мопсик по траектории, проложенной Штербинским, скуля вылетел в распахнутую дверь. – До чего же вы все мне осточертели! Зайцы трусливые, а не мужчины! Слоняются по городу, точно больные старухи. Можно подумать, будто ты не в Техасе, а на лечебном курорте для ревматиков! Но я-то здесь по серьезному делу, решил разобраться с этим Прентином!

– Но на каком основании?

– «На каком, на каком»… Будто сам не знаешь! – Надо запудрить мозги этому придурку, но как?! – Слушай меня внимательно, а если чего не поймешь, пеняй на себя! Дело в том, что Эрвин, прежде чем покончить с собой, написал мне письмо!

На тебе, получай награду за свое любопытство! Дайте человеку хоть раз высказаться так, чтобы у других ум за разум зашел.

– Боже правый… – Собеседник на глазах менялся в лице. – Бен, заклинаю тебя: молчи, хотя бы ради Хильдегард! – Физиономия его пожелтела, стала похожа на восковую маску, а сам проситель, дрожа всем телом, бухнулся на колени.

– Встань! – повелел Пенкрофт тоном Цезаря. – Так уж и быть, смилуюсь над тобой! Но пусть больше никто ко мне не суется!

– Спасибо… – пробормотал усатик и убежал прочь, забыв о собачонке.

Пенкрофт стоял в раздумье, пытаясь проникнуть в смысл уму непостижимых событий, как вдруг у него над самым ухом просвистел большой нож, вдребезги разбив матовое стекло в окне лестничной площадки. Наш герой бросился наземь плашмя. Другой нож, встреченный злобным тявканьем мопса, вонзился в стену. Пенкрофт выскочил из комнаты, захлопнул за собой дверь и пристроился на ступеньках лестницы. Здорово он разворошил осиное гнездо, всего лишь произнеся имя Хильдегард! А что будет, упомяни он таинственного Пробатбикола… Впрочем, не все же козыри сразу выкладывать.

4

Мысли в голову лезли невеселые. Неужто вновь возвращается пора невезения? Прежняя участь, все в той же изначальной упаковке, скрепленная нерушимой печатью покорности человека судьбе? А что, если довериться старине Штербинскому?

Нет, непродуктивная идея! Штербинский всплакнет, посочувствует, даже, может быть, в утешение ему извлечет из шкафа боа… Только ведь мех-то повылез, благодаря моли, которой боа явно пришлось по вкусу, остались считанные ворсинки.

Похоже, вся здешняя заваруха упирается в Прентина. Во всяком случае, для него лично Прентин хуже смерти – тем более, что грозится его убить. И филиппонцы носятся со своим Прентином, как господская прислуга – с фамильным фарфором. Стоит только упомянуть это имя, и все бледнеют и впадают в трясучку. Эх, шандарахнуть бы его как следует, чтоб раскололся вдребезги, как тот фамильный сервиз!..

Да-а, неприятностей не оберешься, если не узнать, что за птица этот Прентин. Может, поинтересоваться у Хильдегард? Но кто такая Хильдегард? Одно несомненно: именно эта особа свела Эрвина в могилу.

Кстати, сколько же можно рассиживать тут, на лестнице у черного входа? А с другой стороны, куда податься? В комнате торчать опасно, в саду подстерегает старик Штербинский, и, пока не выяснится, как зовут лакея, задушевной беседы у них явно не получится. Может, назвать его Эдуардом? А что, Эдуард Штербинский звучит очень даже неплохо. Впрочем, лучше не экспериментировать, прошмыгнуть побыстрее мимо и – на улицу. Ну, а дальше что?

Как ни крути, здесь, на приступочках еще можно отсидеться, но все же для постоянного местопребывания лестница – вариант не самый подходящий. И Штербинского скорее всего нарекли Эдуардом, если его папаша не был начисто лишен чутья к подобным вещам, то бишь к именам. Это ведь, в сущности, зависит от того, обладает ли человек музыкальным слухом. Правда, его, Пенкрофта, собственный папаша когда-то пел в хоре и даже баловался игрой на флейте, для чего, согласитесь, необходим развитый музыкальный слух, но вот ведь, вопреки всему, нарек сына Теобальдом.

Спрашивается, какое настроение души способно подтолкнуть человека, чтобы тот, взглянув на здорового младенца, решает: быть ему Теобальдом!

Теобальд… Таких имен и в природе-то не существует! Волей-неволей напрашивается предположение, что некий шутник вырезал все буквы алфавита, ссыпал в шляпу, встряхнул хорошенько, после чего стал выуживать буквы по одной и на восьмой притомился. Вот и сложились буквы в этакое несусветное имечко, что, заслышав его, люди на улице оглядываются. А появись на свет девочка, пришлось бы добавлять еще одну букву, чтобы получилась из нее Теобальда. Тьфу!

Впрочем, есть вопрос, куда более волнующий: отчего все в этом городе стремятся порешить Вальтера (а в данном случае его, Пенкрофта)?

От волнения наш герой провалился в сон, а пробудясь, услышал, как у подножья лестницы перешептываются двое.

– Короче, поднимись наверх и пристрели его… – явственно донеслось снизу.

– Готов побиться об заклад, что речь идет обо мне! – вмешался Пенкрофт в доверительную беседу.

Настало молчание, а затем кто-то откликнулся – спокойным, бесстрастным голосом:

– Почему вы не позволяете застрелить себя?

– Сам не знаю, но почему-то мне это не улыбается. И вообще… я сейчас занят. Приходите завтра, прием с четырех до шести.

– Вы в своем уме?! Желаете погибели целому городу?!

– Никому я погибели не желаю, но ваш приятель с пушкой пусть лучше сюда не суется. Спущу его с лестницы, так что костей не соберет, вот-те крест!

– Помилуйте, Вальтер, что все это значит?

– Неужто вы думаете, я вернулся домой, чтобы сразу же отбросить копыта?

– Вы утверждаете, будто бы рудник теперь не в руках у Прентина?

О каком руднике они толкуют? Медные шахты, алмазные копи? Или эти слова следует понимать иносказательно: скажем, Прентин владеет пакетом акций, и это служит источником обогащения?

Тогда при чем здесь Хильдегард и таинственный Пробатбикол? Право же, можно подумать, будто в этот город ссылают тихих помешанных, предоставив им возможность развлекаться кто во что горазд. Нормальный человек не способен углядеть хоть какой-то смысл в этом всеобщем безумии. Не исключено, что Прентин властвует над психами, жонглируя каким-то рудником, и стоит ему нечаянно уронить свою игрушку, как жители города вымрут все до единого. Но все равно остается вопрос, чего ради должен умереть и он, Пенкрофт, никоим образом к их забавам не причастный? И с какой стати Хильдегард выскочила замуж за Бернса, если любила Эрвина? Ну, постойте, сейчас мы швырнем камешек в ваше стоячее болото!

– Если хотите знать все подробности, обратитесь к Хильдегард! – крикнул он вниз своим невидимым собеседникам. – Бернс подтвердит, что Эрвин оставил для меня предсмертную записку, где изложил всю правду. А насчет рудника вам нечего беспокоиться. Я бы не вернулся домой, не будь дело улажено! Скажите Хильдегард всего лишь одно слово, и ей все станет ясно.

– Что за слово?

– Пробатбикол! Не забудете?

– Забудешь тут… По гроб жизни помнить будем! Только… при чем здесь это?

– Хильдегард вам растолкует. Или обратитесь к Бернсу, он ключевая фигура в этом деле. – Нечего жалеть мерзавца, подумал Пенкрофт и продолжил топить безвестного Бернса. – Неужели не ясно, что это он мутит воду? Передайте ему мои слова, а всем остальным скажите: я для того и вернулся домой, чтобы избавить вас от Прентина. Ужо сведу с ним счеты!

– Господи, что я слышу! – возликовал один из заговорщиков внизу. – Вы и вправду избавите нас от Прентина?

– Считайте, что уже избавились! А теперь поторопитесь передать мои слова Бернсу.

– Вы обождете нас здесь?

– Буду ждать с нетерпением. Бегите, да поживей!

Несостоявшиеся убийцы вылетели из дома, а Пенкрофт, как во времена давно забытого идиллического детства, оседлал лестничные перила и съехал вниз. Распахнул дверь и… наткнулся на два револьвера, нацеленных ему в грудь.

– Куда-а?!

– Что значит – куда! – после некоторой заминки вскинулся Пенкрофт. – Хотел проверить, здесь вы или уже подмазали пятки. И чтоб не вздумали курить, а то сигареты вместе с зубами повышибаю!

Растерянные парни не нашлись что ответить, а Пенкрофт, сунув руки в карманы, с независимым видом протиснулся между ними и зашагал к воротам.

– Эй! – испуганно окликнул его один из постовых. – Куда же вы?

– На кудыкину гору! Вот если бы меня поставили часовым, а я бы вздумал улизнуть, тогда ваш вопрос был бы уместен.

– Но ведь мы должны вас сторожить!

Нет, от них-то так просто не отвяжешься!

Пенкрофт вернулся. Толчком сдвинул козырек со лба и приблизил лицо вплотную к физиономии бдительного стража.

– Ты мне зубы не заговаривай! – сердито прошипел он. – Поставили стоять, вот и стойте! Считайте, что стоите здесь за наше общее дело!

Про себя же подумал: зря трепыхаетесь, ребята! Пока ваши заединщики не вернутся от Бернса, куда я их спровадил, вы меня не пристрелите. Должны же вы узнать, как обстоит дело с рудником. Ведь ежели он не в руках у Прентина, как я утверждаю, то к кому рудник перешел и вообще, куда он делся? Тут есть над чем покумекать. И пока вы мою лапшу с ушей не стряхнете, я могу чувствовать себя в безопасности. Привет, адьё!

Пенкрофт вышел за ворота.

Глава седьмая

1

Атмосфера в городе явно изменилась, Филиппон точно подменили. Вечер, а жизнь на улицах бьет ключом. И мужчины расхаживают с револьверами. Один из них под фонарем разглядывает свое оружие, ослабляет хватку, выпуская его из рук, и тотчас ловко подхватывает на лету, щелкает курком, помахивает дулом. А подойдя к Пенкрофту, доверительно шепчет ему на ухо:

– Мы нашли у Бернса улики! Теперь нам все известно, и, если подтвердится то, что ты говорил, Равиану несдобровать.

Каких джиннов он выпустил из бутылки? Жуть смотреть: шаги звучат чеканно и твердо, взгляды мужчин сделались недобрыми и колючими. Подобно тому, как перед грозой собираются тучи, так плотнее и гуще становится толпа вооруженных людей, пахнет свежей ружейной смазкой… Бежать отсюда, скорее бежать без оглядки!.. Но вдруг на Главной площади раздался крик:

– Что будем делать, Вальтер? Больше тянуть некуда!

– Верно подмечено… Говори, Бен, мы тебя слушаем!

М-да, припекло – не отвертишься… Множество рук подхватили его, водрузили на стол. Со всех сторон окружают толпы возбужденных людей, у каждого при себе заряженный револьвер. Стоит прозвучать хотя бы одному выстрелу… Нет, этого допустить нельзя!

– Люди! – воззвал к собравшимся Пенкрофт, и мигом воцарилась тишина. – Чтоб вы знали: власть Прентина кончилась! Я затем и вернулся, чтобы поквитаться с этим негодяем. Получив послание Эрвина, я понял, в чем состоит мой долг. Двенадцать лет неустанных трудов днем и ночью, с полной самоотверженностью, с риском для жизни… и вот теперь наконец-то я могу добраться до Прентина и взять его за глотку!

Над площадью пронесся оглушительный рев толпы.

– Эрвин всегда говорил, что с Равианом пора кончать! – выкрикнул кто-то, и Пенкрофт испугался, видя, как этот боевой призыв подействовал на распаленных филиппонцев: одни горячили коней, другие потрясали оружием. Кто он, этот Равиан?… Впрочем, кем бы ни был, главное – избежать кровопролития из-за неосторожного, по глупости и неведению вырвавшегося слова.

– Земляки! Братья мои! Зачем отправляться на поиски врага, когда здесь, у нас в городе, царит измена?

Над площадью гул, ожесточенные крики. Пенкрофт нервно сглотнул и огляделся по сторонам. Должно быть, так чувствует себя санитар в доме умалишенных, один среди множества вырвавшихся на свободу буйнопомешанных. Чутье подсказывало ему, что сейчас разгорается огонь из углей, годами тлевших под пеплом. Раздул пожар он, Пенкрофт, какими-то своими поступками или словами, и сдержать стихию вряд ли удастся…

– Друзья мои! Не станем отвлекаться,Равиан подождет. Прежде пусть Хильдегард выскажется по существу дела, а уж потом я выложу все, что мне известно. Нелишне бы призвать к ответу Бернса, коль скоро Эрвин прямо указал на него! Ну, и Пробатбикол… Это ведь тоже важно!

Тут началось нечто невообразимое. «Братья-земляки» мигом потребовали расправы над Бернсом и признания Хильдегард во всех грехах и готовы были вырвать у нее это признание, поджаривая ее на медленном огне. И вдруг у самой головы Пенкрофта просвистел нож, пущенный откуда-то из темноты. А с нашим героем творилось невероятное: охваченный безумным волнением и подъемом, он начисто забыл о том, что в действительности ни сном ни духом не ведает о делах филиппонцев, и бросал свои реплики наугад. Возвышаясь над толпой, он ощущал прилив небывалой энергии и власти над людьми. Он сделал шаг вперед и, воздев кулаки, грозно взревел, перекрывая шум на площади:

– Ни ножом, ни пулями, ни убийством из-за угла меня не возьмешь! Я хочу, чтобы восторжествовала справедливость, и покараю виновных, как они того заслуживают!

«Что же это делается?!» – с ужасом думал Пенкрофт, когда толпа, подхватив его на руки, понесла куда-то. Все размахивали шляпами, кричали «ура!», и он поймал себя на мысли, что и сам начинает верить в ту чепуху, которую несет, и с решимостью и неукротимым боевым пылом готов встать во главе масс и повести их за собою. Весь вопрос – куда?…

Что за странное чувство опьянения, предвкушения победы! Похоже, он и сам впал в дурман, заводя и подхлестывая себя. А заполонившие площадь мужчины грянули какую-то песню! Может, гимн Филиппона? У перекрестка его вновь подсадили на возвышение, предназначенное, очевидно, для уличного оркестра, и потребовали продолжить речь. Видимо, одолевавшие толпу страсти изливались в его словах.

– Говори же!

– Валяй, Бен, мы слушаем тебя!

Пенкрофт сделал шаг вперед и знаком заставил всех замолчать.

– Вот что я вам скажу, люди! Хватит попусту болтать языком, пришла пора действовать! Прошу всех разойтись по домам и обождать, пока я строну лавину, которая погребет под собой гнусную ложь, подлость и все мерзости, изничтожающие город вот уже двенадцать лет!

– Равиан! – взревели бравые парни, с трудом удерживая коней на месте.

– Я ведь уже говорил вам, что сперва необходимо разоблачить измену в наших собственных рядах! – в сердцах вскричал Пенкрофт: дался он им, этот Равиан! – Разберемся со своими делами, а там и до него черед дойдет!

На бочку рядом с возвышением вскочил какой-то тощий, скелетообразный тип и завопил, брызгая слюной от негодования.

– Почем нам знать, правду ты говоришь или арапа заправляешь?! Отродясь был отпетым мошенником, всем бабам в городе головы задурил, а теперь, вишь…

Этого еще не хватало! Впрочем, Пенкрофт мигом заткнул ему глотку, испытанным мастерским хуком отбросив обличителя в гущу толпы.

Успех превзошел все его ораторские достижения… Долго не смолкали восторженные крики, шляпы, как стаи птиц, взмывали в воздух, и наконец взметнулись и купленные второпях ракеты. С неумолчным треском тьму прочерчивали красные, синие, зеленые трассирующие змеи, вспыхивали разноцветные звезды.

Теперь запах пороха стал реально ощутимым. Однако выстрелов пока что не прозвучало.

– Попробуй доказать свою правоту, Бен! – визгливо прокричала какая-то высунувшаяся из окна особа.

– Филиппон – Город молчащих револьверов, а не болтливых баб! – немедленно парировал Пенкрофт.

Его слова были встречены всеобщим одобрительным хохотом. Откуда что берется – эта непостижимая, молниеносная реакция: удачная шутка, боевой клич, вовремя нанесенный кулачный удар? Откуда идет эта сила?

Да ведь она вовсе не его собственная, сила эта! Она вливается в него, Пенкрофта, слагаясь из волевых устремлений множества собравшихся людей, которым нужен предводитель, человек сильнее их всех вместе взятых, способный повести их к цели.

– Боргес остерегал связываться с Беном! – не унималась бабенка. – Неужто не ясно: Бен – мастер заваривать кашу, а мы потом расхлебывай!

– Кстати Боргеса припомнила! – обрушился Пенкрофт на вредную тетку. – Уж чья бы корова мычала, а его – молчала! – разошелся он, подумав, что нелишне будет швырнуть комок-другой грязи в этого зловредного Боргеса. – Стоит мне выложить все, что я знаю, и Боргес без порток припустится из Филиппона как наскипидаренный!

– Верно сказано, Боргес – тип подозрительный!

– Мне давно его рожа не нравится! Айда к Боргесу, и пусть попробует отвертеться!

– Погодите, люди, сначала надо…

Слова его потонули в шуме, возбужденная толпа устремилась куда-то. Пенкрофт отошел в сторонку перевести дух. Голова идет кругом от этой неразберихи в городе. Кто этот таинственный Прентин, заточивший его в Филиппоне и угрожающий ему смертью? Неважно! Сейчас главное – смыться отсюда поживее, иначе того гляди будешь болтаться на суку. В любой момент может выясниться, что он наугад молол всякую чушь.

Нахлобучив шляпу чуть ли не на глаза, Пенкрофт двинулся с твердым намерением выбраться из этого окаянного города. Он был вконец измучен, его терзал голод. Сейчас бы прилечь, отдохнуть…

У аптеки на углу толпилась кучка людей, и аккурат в ту сторону направлялся господин Кёдлингер. Под мышкой он крепко сжимал сломанный зонт, поскольку стоило только по рассеянности поставить его рядом, как зонт сразу же раскрывался. Пожалуй, если простроиться к чудаку, может, и удастся проскользнуть незамеченным.

– Как поживаете, господин Кёдлингер?

– Спасибо, и вам желаю того же. Вам в какую сторону, господин доктор?

– Вон в том доме на углу меня ждет пациент. Он простудился, и я опасаюсь, как бы у него не открылось желудочное кровотечение! – не моргнув глазом, выпалил Пенкрофт.

Кёдлингер гоголем вышагивал рядом с ним, лишь время от времени останавливался и тряс ногой, когда наступал босой подошвой на непогашенный окурок.

– Не понимаю я здешних людей, – качая головой, изрек Кёдлингер. Он застыл на миг, поджав обожженную ногу, что придало ему сходство с аистом.

– Вы тоже? – удивился Пенкрофт. – Хотя, казалось бы, кому, как не вам понять их закидоны.

Сзади послышался странный шум, и, обернувшись, Пенкрофт увидел, что отовсюду с возбужденными возгласами стекаются люди. Не иначе как разыскивают его, поскольку Бернс заявил, что история с Пробатбиколом ему самому не ясна. Впрочем, здесь куда ни ткни, одно ясно: что дело темное… Возможно, жаждущие справедливости граждане Филиппона сунулись к нему домой, наткнулись на околпаченных часовых, а тут заодно выяснилось, что Боргес чист, как младенец, а Хильдегард вообще ни о чем ни сном ни духом не ведает. Словом, обитатели дурдома в полном составе рыщут в поисках его, Пенкрофта.

– Господин Кёдлингер, нельзя ли поживее?

– Спасибо, я уже поужинал… – как всегда невпопад ответил редактор, однако прибавил ходу. Он судорожно сжимал под мышкой зонт, пенсне подрагивало у него на кончике носа, когда он, высоко вскидывая ноги, спешил за своим спутником.

Пенкрофт оглянулся и невольно ускорил шаги. Словно пожар занялся – во всех окнах вспыхивал свет, отовсюду сбегались взволнованные люди, толпа прибывала… Он дружески хлопнул Кёдлингера по плечу.

– Не пробежаться ли нам трусцой, господин редактор?

– Не беспокойтесь, завтра отдам, – ответил Кёдлингер и припустился бегом.

Что за дурь, с какой стати ему вздумалось тащить Кёдлингера за собою? Зачем ему нужен этот чокнутый редактор? Впрочем, не все ли равно? Человек он приятный, безобидный. Опять же, если в ходе преследования утратившие сноровку городские стрелки промахнутся и ненароком попадут в дурачка, – невелика потеря. Подвергать риску какого-нибудь уважаемого человека было бы бессовестно.

Беглецы уже почти добрались до окраины города, когда впереди послышались шум, гам, топот бегущих ног: судя по всему, взволновавшая горожан сенсация каким-то образом долетела и сюда.

– Господин Кёдлингер! Постоим в подворотне, вдруг дождь пойдет…

Кёдлингер щелкнул зажигалкой, предлагая ему закурить, и свернул в подворотню.

Шумная толпа приблизилась к тому месту, где они укрылись. Какая-то женщина высунулась сверху из окна:

– Пречистая Мадонна! Что там опять стряслось?

– Вальтера ищем! Он отправил нас к Хильдегард с поручением…

– Ну и что?

– А Хильдегард возьми да и застрелись!

– Святое небо! – возопила женщина. – Где же Бернс?

– Подпалил дом и сбежал!

Меж тем людской поток рос и ширился, по всему городу эхом разносилось его имя, люди с факелами и автомобильными фарами рыскали по всем улицам-переулкам, разыскивая его, а он с гудящей головой стоял, прижавшись к стене, и чувствовал: это конец!

Брякнул сдуру какую-то чушь, а оказалось, что в ней заложен смысл. Не иначе как Эрвин его посредством осуществил акт возмездия!

Неужели и другие имена-события несут какой-то определенный смысл? Похоже, он вляпался в нечто грязное, гнилое, смертельно опасное. Чего ни коснись, либо убьешь кого-то, либо тебя пристукнут.

И вот наконец прозвучали револьверные выстрелы. Крики, вопли раненых, грохот… Вон что: там, оказывается, возводят баррикаду! Набежали стрелки с ружьями. Опустились на колено – пли!.. Только и слышно, как свистят пули. Один из сражающихся вскрикивает, хватается за грудь рукой, роняет оружие и падает… Стрельба идет и из окон, на крыше дома наискосок мокрыми одеялами пытаются сбить языки пламени, одного из тушителей пожара настигает пуля, и он камнем летит вниз.

Адская стихия разбушевалась.

Какой-то молоденький парнишка бросается на колени у подворотни, где укрылись Пенкрофт с Кёдлингером; паренек спасается от пуль, которые знай впиваются в штукатурку. Откуда ни возьмись прибегает разгоряченная перестрелкой женщина с двумя револьверами; лицо ее покрыто пороховой гарью.

– Ну что, удалось отыскать этого пса?! – интересуется наблюдательница сверху.

– А как же! Отыскали с божьей помощью! – отвечает та, у которой в каждой руке по револьверу. – Всадили в него десяток пуль и. повесили на самом высоком столбе. Вальтер оказался прав! Боргес тоже был с Прентином заодно. Под полом обнаружили тайник, а там деньжищ видимо-невидимо и письма от Прентина… – продолжить женщине не удалось: пуля задела ей щеку.

От ужаса у Пенкрофта перехватило дыхание. Дернула его нелегкая заявиться сюда и наболтать черт-те чего. А теперь люди мрут как мухи… Или это глас судьбы, а он – всего лишь безумный глашатай, возвестивший то, что этим людям хотелось знать? Погруженный в звуковой хаос город был почти не виден за жаркой дымовой завесой.

Отовсюду доносятся голоса, выкрикивающие его имя, стрекочут очереди – в ход пошли уже автоматы, горят дома, и стоящий рядом с ним Кёдлингер задумчиво произносит:

– Ну и столпотворение…

2

Иной раз поражаешься, до чего же несправедливы так называемые поверья. Принято считать, к примеру, будто бы в Техасе только и делают, что дерутся, стреляют, устраивают поножовщины и пускают красного петуха, а между тем мы уже успели убедиться, что для беспорядков требуется поистине серьезная причина. Но даже в этом случае полиция не забывает о своих обязанностях. Стражи порядка заботятся о поддержании оного, отговаривают желающих попасть в город от этого намерения, потому как между горожанами возникли расхождения во взглядах.

Притом сами полицейские тоже находятся за чертой города, чтобы обеспечить водовозам свободный доступ и помогать в переноске раненых на школьный двор. Какой смысл рваться в очаг беспорядка, чтобы навести порядок, а значит, тоже пускать в ход оружие. Там и без того пальбы хватает.

Нет, полиция не должна подавать дурной пример, приумножая суматоху! Капитан Стоуренс старался довести эту мысль до своих подчиненных, которые возбужденно переминались с ноги на ногу и поглядывали в ту сторону, где шла перестрелка.

Был поздний вечер, а бои на улицах города не затихали.

…В одном месте Пенкрофт угодил между двух огней: навстречу ему неслась разгневанная толпа, другая настигала сзади. Поди пойми, кто здесь кого преследует; по всей вероятности, друг друга. Это ему на руку, лишь бы не за ним гонялись. Пенкрофт ворвался в калитку какого-то дома и по пожарной лестнице взобрался на крышу. И начался аттракцион почище циркового: бегом по кровле, головокружительные прыжки, перескакивание с крыши на крышу. Знать бы только, куда бежать из этого ада!

Взрыв страстей наверняка готовился давно и исподволь, сдерживаемый Прентином. Но ведь горячая южная кровь не склонна к долготерпению. Так хищник мигом превращается в необузданного зверя, стоит ему учуять царапину на руке дрессировщика. Запах крови пробуждает инстинкты… Кровь! – подсказывает хищнику голос природы. Лучше этого нет ничего на свете! Этот первобытный зов побуждает забыть все навыки дрессуры и нападать, бросаться на жертву, рвать и терзать…

Хильдегард покончила с собой, Бернс поджег собственный дом… Это и послужило той каплей крови, запах которой чувствуется издалека, пробуждает воспоминания, будоражит убийственные страсти.

Вот и мчится новоявленный Бенджамин Вальтер, перескакивает с крыши на крышу, лишь бы не захлестнул его кровавый поток. Он останавливается на мгновенье, перевести дух, и слышит позади чье-то затрудненное дыхание.

– Куда вы, собственно, направляетесь, уважаемый? – интересуется Кёдлингер, который, оказывается, увязался за ним и тоже скачет по крышам, стараясь не отставать. Но даже эта безумная гонка не подвигла его расстаться со сломанным зонтом.

– Что за спешка вынуждает вас летать по воздуху? Не одобряю я этих новшеств! – Редактор поправляет сползшую шляпу, в которой зияет дырка, а с противоположной стороны виднеется выходное отверстие.

– Скажите, господин Кёдлингер, куда бы вы сейчас отправились, не будь меня с вами?

– В прошлом году ему стукнуло пятьдесят два.

Он все время забывает, что у Кёдлингера – как выражаются филиппонцы – парализован центр, помогающий составлять ответы. Однако он вполне понимает все, что ему говорят… Между тем стрельба все ближе, внизу шныряют вооруженные люди.

– Отведите меня к себе, – попросил Пенкрофт. – Я очень устал и хочу спать. Найдется у вас для меня местечко переночевать?

– Ладно, я ему напишу, – кивнул Кёдлингер и зашагал впереди Пенкрофта.

Так они и пробирались по крышам. Господин редактор время от времени застывал на месте, вглядываясь в темноту, – ни дать ни взять предводитель индейцев, – затем снова шел вперед.

На крыше, сплошь увешанной сохнущим бельем, он в нерешительности остановился.

– В этом доме почта. Значит, нам надо свернуть налево. Если увидите где-нибудь гнездо аиста, скажите.

– Зачем?

– Я все ему передам.

Дурацкие ответы Кёдлингера, которые прежде забавляли его, сейчас вызывали неодолимое желание столкнуть господина редактора с крыши. Постепенно они добрались до окраины, осталось миновать всего лишь несколько убогих домишек. Как же выведать у Кёдлингера, где тот живет? Спрашивать бесполезно, он все равно не ответит. И тут Пенкрофта осенила гениальная идея. Он указал на крыши окрестных домов и поинтересовался:

– Сколько вам лет, господин Кёдлингер?

– Я живу вон в той хибаре на краю леса, – ответил чудак, ткнув пальцем в сторону берега реки.

Ур-ра! Значит, все-таки можно найти подход к господину редактору. Они слезли с крыши и двинулись к деревянному дому, стоявшему на отшибе. Окна были освещены. Выходит, у Кёдлингера есть семья?

Жилое помещение одновременно служило и редакцией. За столом сидел на редкость неряшливый и оборванный тип с бородой и ковырял в зубах перочинным ножиком.

Интересно, кто это?

– Добрый вечер, – поздоровался Пенкрофт. – Не знаю, кто здесь хозяин дома…

– Я хозяин дома, – перебил его бородатый.

Все стены были увешаны картинами. Обстановка потрясающе роскошная: гобелены, кружевные занавески, бронзовая люстра редкостной красоты, – и все это в какой-то жалкой халупе…

– Прошу прощения, что вторгся незваным гостем, – обратился он к бородатому, от которого, казалось, веяло покоем. – Могу я пристроиться в этом большом кресле? Или в нем кто-то спит?

– Я в нем сплю. – Ответ прозвучал бесстрастно, можно сказать, без точки в конце фразы, а сам хозяин дома при этом даже не удостоил Пенкрофта взглядом.

– Скажите… Найдется у вас что-нибудь перекусить?

– Найдется.

Странный человек нырнул под стол и извлек оттуда жареного гуся, калач и бутылку дорогой малаги, но вся еда была залита какой-то темной, маслянистой жидкостью, похожей на типографскую краску.

– Извините, но это…

– Ешьте на здоровье.

– А… как же это черное масло?…

– Его тоже можете съесть. Мне не жалко…

Пенкрофт решил больше не приставать к нему. Хозяина даже грубияном не назовешь – скорее вялый какой-то, апатичный. Насколько мог, он постарался счистить краску и мало-мальски утолить голод.

Неряшливый бородач расхаживал взад-вперед по комнате, что-то бормоча себе под нос.

А господин редактор первым делом стянул веревкой непослушный зонт и поставил его в угол. Единственную манжету, петли которой были скреплены цветной тесемкой, водрузил на стол. Пиджак повесил на гвоздь, и оказалось, что под пиджаком и накрахмаленной манишкой скрывается сине-красная полосатая трикотажная майка. Подхватив ведро, Кёдлингер вышел из дома.

Пенкрофт огляделся по сторонам. Помимо картин, на стенах красовались литографии, карты, расписания поездов. В центре – портрет эрцгерцога Франца Фердинанда с супругой. И вообще память о трагически погибшем наследнике австрийского престола занимала здесь главное место – вероятно, господин Кёдлингер происходил из семьи австрийских эмигрантов. Здесь можно было увидеть изображение Венской биржи и дворца Шёнбрунн, а также олеографию по мотивам трагедии в Майерлинге.^[5] У стены стоял стол с большой табличкой на нем:

ВНИМАНИЕ! РЕДАКЦИЯ!

РАБОТАЮ БЕЗ ПЕРЕРЫВА НА ОБЕД И СОН!

ПРИЕМ ПОСЕТИТЕЛЕЙ – ДВЕ МИНУТЫ, ДА И ТО В ПОРЯДКЕ ИСКЛЮЧЕНИЯ.

ВХОД С КОЗАМИ, ОСЛАМИ И СОБАКАМИ КРУПНЫХ ПОРОД

КАТЕГОРИЧЕСКИ ВОСПРЕЩЕН,

НО НЕ НАКАЗУЕМ!

Вся комната пестрела подобными указателями, рассчитанными явно на слабоумных. Так, дверцу шкафа украшала эмалированная табличка, где открытым текстом сообщалось:

ШКАФ

Высеченное на входной двери предупреждение вызывало недоуменный вопрос касательно его смысла:

ОСТОРОЖНО! ДВЕРЬ!

К стеллажу, заваленному папками со скоросшивателями и рукописями, была прикреплена стеклянная табличка с надписью:

ДЛЯ БУМАГ!

ПРОСЬБА ВЫТИРАТЬ НОГИ!

Какое небрежное обращение с дорогими вещами! Пол развалюхи был устлан великолепным персидским ковром, в одном месте прожженным сигарой, в другом – залитым чернилами. И все же с некоторым педантизмом и этот экспонат сопровождался пояснением, как экзотическое растение в оранжерее. К ножке стола была прислонена табличка:

ОСТОРОЖНО! ПЕРСИДСКИЙ КОВЕР!

Полированный письменный стол из дерева ценной породы… чего там только не было! Корректуры, оттиски, бронзовая чернильница, антикварные часы, гаванские сигары, большей частью рассыпанные по ковру и раздавленные… Позади стола – огромное, до полу, зеркало венецианского стекла…

Ах, да какое ему до всего этого дело! Необходимо поспать, собраться с силами и бежать, бежать из города, спасаясь от Прентина!

В комнате появился Кёдлингер, вытирая руки; с волос его капала вода, а челюсти двигались, словно он пережевывал что-то. Может, жевательную резинку? Вытянув перед собой руки, он изучающе разглядывал их поверх пенсне. Затем повесил полотенце и, порывшись в груде вещей на столе, отыскал эмалированную табличку, которая заняла свое место на крючке поверх полотенца.

ПОЛОТЕНЦЕ!

ВНИМАНИЕ! ЕГО МЕСТО – ЗДЕСЬ!

Проделав все эти манипуляции, господин редактор сел за стол и принялся что-то писать, всем своим видом давая понять, что занят серьезной работой. В комнате снова появился бородатый, раздирая руками спелый ананас. Подумав с минуту, протянул половину гостю. Пенкрофт лишь теперь почувствовал, до чего же он голоден. Схватил истекающий соком ананас и благодарно кивнул.

– Вот спасибо!

– Меня это не интересует! – раздраженно воскликнул хозяин. – Что вам нужно?

– Хотелось бы поспать…

– Мне тоже!

– У меня есть все основания опасаться недоброжелателей. Не могли бы вы постоять на страже, пока я вздремну?

– Постою на страже! – Бородатый выдвинул ящик комода, долго рылся в нем, попутно перебив немало дорогих фарфоровых безделушек, пока наконец не отыскал револьвер с костяной рукояткой искусной работы. – Надеюсь, заряжен, – сказал он и на пробу выстрелил два раза подряд. Венецианское зеркало со звоном разбилось. Один из осколков упал на рукопись господина редактора. Тот почесал пером макушку, стряхнул осколок на пол и продолжил свою работу.

Бородач с удовлетворенным видом осмотрел револьвер и буркнул:

– Можете спать спокойно.

Пенкрофт устроился в кресле. Глаза у него слипались. Наконец-то он чувствовал себя в безопасности. Поспит часок-другой, и только его видели.

– Случаем не знаете, – в полусне, едва ворочая языком, поинтересовался он, – кто такой Прентин?

– Как не знать! Знаю.

– В таком случае откройте секрет.

– Я и есть Прентин.

3

Перед ним с револьвером в руке стоял Прентин собственной персоной!

Сна как не бывало. Надо же так влипнуть! Этот псих сейчас спустит курок, и – кранты. Знать бы хоть, за что придется поплатиться жизнью!

– Собираетесь убить меня?

– Ага, – кивнул Прентин.

– По-вашему, я это заслужил?

– Да.

– Тогда валяйте… – Он не закончил фразу. Воспользовавшись тем, что удалось отвлечь внимание собеседника, с силой толкнул ногой стол, который с грохотом опрокинулся, свалив Прентина навзничь. Револьвер выстрелил, пуля впилась в потолок, а Пенкрофт, не теряя ни секунды, выскочил за дверь и понесся со всех ног. Он добежал до насыпи, задыхаясь, вскарабкался наверх, к рельсам, где стоял состав из нескольких товарных вагонов.

Пенкрофт пролез под вагоном, так как двери были с другой стороны, и увидел обшарпанное здание вокзала с надписью: «ФИЛИППОН». Вдоль платформы торопливо шел обходчик с сигнальным фонарем. Улучив удобный момент, беглец вскочил в вагон, задвинул дверь и без сил растянулся на полу.

Сон сморил его мгновенно.

Разбудил Пенкрофта скрип тормозов и чей-то голос вдали. Поезд остановился… явно у спускного желоба: из вагонов в хвосте состава с грохотом посыпалось что-то. Должно быть, уголь… Беззаботно насвистывая, Пенкрофт затянулся сигаретой. Эх, сейчас бы глоток спиртного для поднятия настроения!.. Ладно, он готов без еды, без питья трястись в товарном вагоне сколько угодно, лишь бы очутиться подальше от Филиппона, от этого рассадника мерзости. Чтоб он провалился, этот Город молчащих револьверов, где вся жизнь сплошь окружена тайнами, а если молчащие револьверы не дай Бог заговорят, то будут тарахтеть, покуда не доведут до конца свое кровавое дело. Незачем ему ковыряться в чужих неприятностях, с него собственных забот-хлопот хватает.

Поезд медленно тронулся и покатил дальше, а Пенкрофт резким толчком ноги пнул в край двери. Та с негромким скрипом отошла вбок, и в проеме показалась усеянная серебряными крапинками роскошная темно-синяя завеса – величественное звездное небо. Сколько раз путешествовали под его покровом бездомные бродяги, лежа на спине и обозревая вечность. При этом они прекрасно понимали, что в тот же час, в других краях точно так же катят по рельсам вагоны – по равнинам и горам, меж больших городов и малых, от деревни к селу, вдоль промышленных кварталов на подступах к столицам. Но стоит лечь навзничь, и ты ничего этого не видишь, а плывешь по звездному небу, в синем просторе, подавленный вышним величием, и все твои неурядицы, беды, страсти, стремления кажутся ничтожно мелкими. Звездная бесконечность над головой убаюкивает, успокаивает, внушает чувство, которое не описать словами. В такие минуты сознаешь, что тебе хорошо. Даже если у тебя все плохо, в этот момент тебе хорошо.

Ах, как хорошо!

Лежишь себе, покуриваешь, поправишь под собой поудобнее пиджачишко, чтобы револьвер в кармане не давил в бок, и мысли в голову лезут всякие… Главным образом о Мэг.

Да, если уж задумываешься над серьезными вещами – о завтрашнем дне, например, или о прочих подобных глупостях (умнее которых, по сути, и нет ничего на свете), тогда лучший предмет для размышлений – Мэг. Которую он любил и до сих пор любит, хотя и побаивается. Он и прежде ее боялся. Прямо какое-то наваждение. Эта женщина – воплощенное чувство долга, ответственности, порядочности и обязательности. Каждый поступок ее, каждое слово, каждая мысль есть не что иное, как убийственный приговор его, Пенкрофта, характеру и сути.

Угораздило же их полюбить друг друга!

Пенкрофт вздохнул.

Чудной мир сотворил ты, Господи, не взыщи, что критикую тебя! Ведь можно бы подумать, будто идеал Мэг – какой-нибудь судья или инженер, любитель порядка и педант до мозга костей. Этот не поленится смерить температуру воды в ванне, и, если она окажется хотя бы на градус теплее или холоднее, в ванну не полезет. И часы заводит раз в сутки, в одно и то же время.

Скажи, Творец-Создатель, с чего люди взяли, будто бы передвигаться в пространстве можно лишь с определенной целью? Вот уж поистине бесцельная привычка! Куда как проще было бы, обратись человек в железнодорожную кассу с просьбой: дайте, мол, билет за энное количество долларов с четырьмя пересадками, туда и обратно, но без каких бы то ни было обязательств со стороны пассажира. И заказчику бы отмерили на специальных весах причитающееся за уплаченную сумму расстояние поездки, и кати себе на здоровье, знай следи при пересадках, чтоб не опоздать на нужный поезд. Добрался до неведомой цели, погостил денька три в неизвестном городе, и никто тебе не скажет, где ты находишься: нормы международного юридического права предписывают соблюдать тайну.

И вот я спрашиваю вас, люди, собратья мои, – расфилософствовался наш герой, – к чему мы пришли с нашей системой четко налаженных, спешных и, главное, целесообразных переездов?

А еще почтительнейше вопрошаю: насколько приятнее мое путешествие, цель коего вообще не поддается определению? Никто не требует отчета, почему, скажем, ты не спишь по ночам, а околачиваешься на улице – даже в дождливую погоду, и где бываешь, если в перерыве между супом и жарким отлучаешься на несколько минут, а то и месяцев. Какая логика в том, чтобы спать ночью, а суп непременно заедать отбивной, почему необходимо торчать в четырех стенах семейного гнезда, ежели тебе это не по нутру?

Какой цели служит целесообразность?

Впрочем, вскоре Пенкрофту представилась наглядная возможность убедиться, что поездки целевого назначения не столь уж напрасная педантичность со стороны цивилизованного человечества. Он сообразил, что поезд подкатил к какой-то более крупной станции, поскольку состав затормозил, когда огни города остались позади. Стало быть, товарняк отгоняют на запасный путь, дабы уступить дорогу скорому поезду.

Верно, так оно и есть: станционные огни виднелись вдалеке. Пенкрофт выбрался из вагона и решил немного пройтись вдоль насыпи. Если состав вдруг тронется, он успеет вскочить. Поблизости за деревьями виднелся обшарпанный домишко, похожий на корчму. То, что надо!

Соблюдая осторожность, Пенкрофт двинулся к хибаре… как вдруг из-за деревьев вынырнул какой-то субъект. В правой руке он держал револьвер, а левой выуживал из кармана кусочки съестного и отправлял в рот. Лунный свет озарил лицо незнакомца, и у Пенкрофта вырвался испуганный вскрик.

Прентин!

Наш герой был не робкого десятка, но при столь неожиданной встрече любой перетрусит.

В два прыжка он очутился в вагоне, задвинул дверь и запер ее на засов.

Что же это получается? На машине преследует его Прентин, что ли?

На всякий случай Пенкрофт вытащил кольт – пусть будет наготове. Поезд тащился на север целые сутки, теперь уже и до Чикаго недалеко. А Прентин тут как тут!

Раздался протяжный гудок, и состав тронулся. Без еды и питья Пенкрофт трясся в товарном вагоне до следующего вечера. Силы его были на исходе. Зато опасность несомненно отдалялась. Лишь бы как-нибудь дотянуть до Нью-Йорка, а там все забудется как кошмарный сон.

Что нужно было его преследователям?

Хотели воочию убедиться, что он покинул их гостеприимный город? Убедились.

Состав миновал две станции с довольно долгими стоянками, но Пенкрофт даже дверь не открыл. А к вечеру, чувствуя, что больше не выдержит, на очередной стоянке отодвинул засов.

Моросил мелкий, противный дождик. Оно и понятно: это вам не жаркий Техас, здесь климат другой. Состав опять загнали на запасный путь, в стороне от станции. Вдали, сквозь дымку тумана, мерцали огни города.

Пенкрофт осторожно выбрался из вагона. Зябко поежившись, поднял воротник пиджака и, поскальзываясь, стал пробираться вдоль насыпи. В одном, особенно скользком месте он не удержался на ногах и скатился вниз. Где же он находится? Хорошо, если в портовом городе: сел на пароход и плыви до Нью-Йорка. Но сперва неплохо бы подкрепиться. В кромешной тьме где-то мерцал слабый огонек – должно быть, жилье. Пенкрофт устремился туда. В стороне, в нескольких метрах от него послышались хлюпающие шаги – кто-то пробирался по грязи и лужам. Выйдя на дорогу, Пенкрофт столкнулся с путником, который, как и он сам, месил грязь. У Пенкрофта вырвался крик ужаса: при свете придорожного фонаря он узнал… Прентина!

Не раздумывая, Пенкрофт схватил его за глотку, а правый кулак обрушился на противника, как паровой молот. Серию ударов завершил мощный пинок, и Прентин отлетел в кусты, а наш герой из последних сил карабкался на насыпь, срывался, сползал вниз, набил синяков и шишек, извозился в грязи до неузнаваемости, пока наконец снова не забаррикадировался в вагоне.

Его вынужденная голодовка длилась уже двое суток. Бог даст, еще сутки он продержится, а за это время, глядишь, доберется до какого-нибудь из крупных городов Севера. Думать он был не в состоянии. Валялся без сил в полузабытьи, и в его затуманенном сознании возникали страшные картины: обессиленные бродяги, не сумевшие выбраться из вагона, умирали от голода в пути, и на конечной станции где-нибудь в штате Нью-Йорк или в Канаде их извлекали уже в виде иссохшей мумии.

На следующий вечер, часов около десяти, вагон снова подпрыгнул на стрелках, заскрипели тормоза, послышался свисток… Состав остановился.

Пенкрофт выглянул. Хлещет дождь, холодно… Неприглядная картина. Это вам не солнечный Техас!

Наверняка заехали в северные штаты, неприветливый зимний Нью-Йорк встречает путников без особой радости. Завтра, возможно, вагон завезет его в край голых лесов, застывшей от морозов природы… Пенкрофт спрыгнул из вагона с противоположной от вокзала стороны. Плюхнулся на живот, затаился. Сон свалил его внезапно, он даже не чувствовал, что лежит на холодной, волглой земле. Очнулся он от стука колес – поезд ушел. Ну и ладно, этак докатаешься до того, что сам коньки отбросишь. Сперва надо сориентироваться на новом месте. Он с трудом поднял тяжелую голову и взглянул на станционное здание напротив. Глаза у него полезли на лоб, а челюсть отвисла. Надпись на фронтоне гласила:

ФИЛИППОН

Глава восьмая

1

Значит, приехал туда же, откуда уехал! Находится все в том же окаянном городе, хотя был уверен, что добрался как минимум до северной границы Техаса. Как был – насквозь промокший, вывалянный в грязи, – Пенкрофт прямиком направился к дежурному по перрону.

– Скажите, любезный, – через силу прохрипел он, – куда идет этот товарный состав?

Дежурный смерил его взглядом с головы до пят и недовольно махнул рукой, словно напоминая себе о служебном долге: коли ты при исполнении, то обязан отвечать на вопросы даже самого распоследнего бродяги.

– Вокруг города. Цельные сутки ходит, как заведенный. Уголь возит – из шахты к хранилищу.

Выходит, трое суток он катался по кругу! То самое путешествие – на определенную сумму, с двумя пересадками и безо всякой конкретной цели.

Получается, что лучше знать наперед, куда ведет твой путь, средь ночи и под проливным дождем? Пенкрофт вынужден был признать эту истину. Даже здесь Мэг оказалась права, как всегда. Впрочем, он давно подозревал, что Мэг права всегда и во всем. Это ее единственный недостаток, и заключается он именно в том, что других недостатков за его бывшей женой не водится.

Подобные люди своим возвышенным примером дурно влияют на прочих, менее совершенных. Согласитесь, ведь не все равно, катаешься ли ты вокруг Филиппона по кругу или мчишь к северной границе штата! Факт, против которого, как говорится, не попрешь. Надо будет срочно сообщить об этом Мэг: уж она, при ее-то уме, небось давно додумалась до этой истины и без катаний по кругу… Теперь понятны эти его навязчивые встречи с Прентином, ведь это чудище обитает вблизи насыпи, неподалеку от будки обходчика, а по ночам шляется невесть где, обделывая свои темные делишки. Выходит, не зря Пенкрофт врезал ему по кумполу! Пожалуй, это единственный плюс в длинном перечне минусов. Ну, что ж, если судьбе непременно угодно, чтобы он, Пенкрофт, остался здесь и его закидали камнями, он принимает вызов судьбы и остается. Продрогший в результате неожиданной перемены погоды (что в Техасе отнюдь не редкость: стоит разразиться грозе, и густой, волглый туман окутывает всю округу) Пенкрофт зашагал к городу.

А вдруг дежурный подшутил над ним, или же на севере штата находится город с таким же названием? Блуждаешь в потемках, не разбирая дороги… Может, это вовсе не Техас?

Вдали замелькали частые вспышки, глухим эхом отозвались выстрелы…

Нет, над ним не подшутили, это Техас. А впереди – Филиппон!

Но ведь если передвигаешься пешком, не обязательно ходить по кругу. Должен же быть поблизости какой-нибудь городок или поселение, где жители ни сном ни духом не ведают, что в Городе молчащих револьверов идет пальба.

Пенкрофт выбрался на проезжую дорогу и из последних сил зашагал вперед.

Побив все рекорды, под утро он достиг соседнего городка и двинулся по главной улице, предположительно ведущей к вокзалу.

Улица вывела его к Главной площади, обсаженной кактусами и тропическими растениями. Вокруг новые белые дома – здесь явно процветает промышленность, и народ не бедствует. Пенкрофт только было решил обратиться за разъяснениями к первому встречному, как сзади под ребра ему уперлось дуло револьвера.

– Вперед, и без фокусов! С Бернсом шутки плохи!..

Вот вам, здрасьте! Верь после этого народной молве: Хильдегард наложила на себя руки, а Бернс сбежал. Недалеко же он убежал, всего лишь в соседний город!

Этак, глядишь, и Прентин с минуты на минуту пожалует, тогда огонь войны переметнется сюда. Черт бы побрал этого Вальтера – заварил кашу и был таков!

С этими невеселыми думами Пенкрофт степенно шествовал по незнакомому городу. А что еще остается делать, если в спину тебе тычут револьвером! Рука конвоира была прикрыта полой пиджака, так что оружия не было видно.

– Заворачивай вправо! – скомандовал Бернс, когда они поравнялись с похожим на конюшню строением, которое при ближайшем рассмотрении оказалось гостиницей. Главный вход они миновали, Бернс подтолкнул пленника к лестнице сбоку, которая вела в верхнее помещение.

– Открывай! И мигом руки вверх!

Пенкрофт отворил дверь и послушно поднял руки.

В комнате их встретил высокий человек с грубыми чертами лица и седой шевелюрой.

Бернс захлопнул дверь.

– Попался, пес поганый! Подержи-ка пушку, Вуперин, а я его свяжу. Если дернется, стреляй без промедления!

Пенкрофт покорно дал себя связать. Во время этой процедуры Вуперин испепелял его ненавидящим взглядом.

– Дернула же тебя нелегкая вернуться! Неужели рассчитываешь остаться в живых?

– Представь себе – да! – нагло отозвался Пенкрофт, рассудив, что терять ему нечего.

– Этот дьявол опять что-то затевает! – прошипел Бернс, оказавшийся бледным субъектом с выступающими скулами и горящими злобой глазами. Пленника он связал по рукам и ногам, на совесть.

– Теперь ему не до затей! – утешил напарника Вуперин. – Он дружок Прентину или недруг?

– Он каким-то образом пронюхал, что мы с Хильдегард не на стороне Филиппона! И про Боргеса дознался, что тот с Прентином заодно.

– Рикардо проболтался! Их видели вместе в Гондурасе.

М-да, судя по всему, вляпался он по самые уши! Вон Вуперин как озверел, злобно шипит, что загнанная в угол крыса.

– Сходи за Вандрамасом! – распорядился Бернс. – Мне в Равиане лучше не показываться.

Вуперин вышел, и слышно было, как он спускается по лестнице.

– Потолкуем! – предложил Бернс и сунул револьвер в карман. Связанного противника можно не опасаться.

Затем он оседлал стул и с усмешкой оглядел Пенкрофта.

– Двенадцать лет мы не виделись, Вальтер. Ты здорово изменился, но характер все тот же. Даю тебе десять минут. Сам знаешь, от Вандрамаса пощады не жди. Ты тоже рос в Портогезе, но общего у вас только родной язык. За смерть Паоло он будет мстить безжалостно. В Филиппоне каждая собака знает, что ты здесь ни при чем, и мне даже жаль тебя. Конечно, никто не рискнет дать показания против Вандрамаса, но он и не станет прятаться в кусты. Выйдет, стукнет себя в грудь и признается, что порешил тебя. В общем, сам все знаешь не хуже, чем я…

– Тогда чего ради проедаешь мне плешь своими россказнями?

– Неужто тебе жизнь не дорога?

– Дорога или не дорога – какая разница, ежели спасенья нет. Заявится Вандрамас, стукнет себя в грудь и прихлопнет меня. Какой смысл бояться неизбежного конца? Пораскинь мозгами, коли они у тебя водятся!

Бернс подступил к нему вплотную и пристально посмотрел в глаза.

– Главное – досье!

– Верно.

– Делим пополам?

– Еще чего захотел!

Как можно делиться чем-то, чего у тебя вообще нет! Пускай этот мерзавец треснет от злости, воображая, будто Вальтер попросту не намерен никого брать в долю! Все равно с минуты на минуту явится Вандрамас и поставит точку. А до тех пор пускай Бернс побесится. Знай он, Пенкрофт, о чем идет речь, не стал бы мелочиться, отдал бы все целиком. А так – шиш тебе!

– Слышь, Вальтер! На пару мы запросто справимся с Вандрамасом, Вуперином и Прентином. Да, пожалуй, и с Монтагеззой тоже!

– Ну, это уж ты загнул! Всему готов поверить, но чтобы и с Монтагеззой тоже… Да еще не родился тот, кому по зубам обломать Монтагеззу! – При этом подумал про себя, удастся ли ему хотя бы перед смертью узнать, из-за чего у них весь этот сыр-бор разгорелся? Ради этого стоило бы еще чуток пожить. Более того, даже помереть не жалко, лишь бы разгадать эту запутанную историю, к которой примазался еще какой-то Монтагезза!

– Ты не думай, будто я просто так слова на ветер бросаю! Монтагезза вообще дело десятое. Если нам с тобой удастся сговориться, ты объявишь себя невиновным, я использую тебя как козырь в игре против Прентина, а Прентина – против филиппонцев. У Вуперина и жителей Равиана нет никаких доказательств, а Монтагеззу мы сдадим полиции. По-моему, я достаточно ясно выражаюсь!

– Я тоже не дурак, так что незачем мне твою жвачку жевать! Но какой смысл устраивать базар, если досье неизвестно где?

– Мне известно, где оно находится, дурень ты этакий! Хочешь, скажу? Только сперва я должен удостовериться, что ты со мной заодно. Ну как, согласен?

– Согласен.

Стоит ли спорить, коли Вандрамас уже, можно сказать, у порога. Пусть уж этот осел потешится покуда.

Сквозь тонкий дощатый пол было слышно, как внизу, в корчме, позвякивают расставляемые по полкам кружки. Бернс огляделся по сторонам и, понизив голос, сказал:

– Прентин не в счет.

– Ври больше! – ахнул Пенкрофт. – С чего ты взял?

Торжествующе улыбаясь, Бернс сунул руки в карманы и принялся расхаживать из угла в угол.

– Я так и знал, что ты удивишься! Теперь тебе ясно?

– «Ясно, понятно»… За слабоумного меня держишь? Значит, досье не у Прентина! Теперь весь вопрос в том, знает ли об этом Монтагезза и, если знает, успел ли поделиться новостью с Вуперином.

– Тут ты прав, это дело филиппонцев, пускай они сами разбираются. У нас здесь свой, личный интерес: прежде всего, тем самым держать в руках Прентина.

– Но где же досье?

– Ага, задело за живое? Ладно, так уж и быть, скажу. Слушай внимательно: досье. – Бернс зыркнул по сторонам, – нет нигде.

– Так я и думал… – задумчиво произнес Пенкрофт. – В конце концов выяснится, что все это – пустой треп… Постой, но если про досье… это правда, то почему все стоят на ушах?

Вопрос в упор, попробуй не ответить!

– Потому что об этом никто не знает, кроме Прентина, Боргеса, меня и бедняжки Хильдегард. Его никогда не было и в помине, досье этого! Правда, Прентин предупредил твоего отца и остальных, что он действительно дал знать Паоло о том, что против него замышляется. Досье и в самом деле не оказалось у того, на кого думали, но и у Паоло его похитили, прежде чем Прентин туда подоспел. Короче говоря, теперь никто не знает, где оно. Я говорил с Паоло, прежде чем он отдал концы, аккурат когда он направлялся домой – это было уже после того, как Хильдегард сообщила об убийстве, и люди видели, как труп Паоло уносит течением.

– Что было потом?

– Почему ты невнимательно слушаешь? Потом я говорил с Паоло…

– Когда его труп уже унесло течением?

– Ну да! Что здесь непонятного?

– Ничего… Просто я не расслышал.

Лучше уж не допытываться, а то по мозгам схлопочешь за свою непонятливость. Бернс, видите ли, встретился с Паоло после того, как его бренные останки уплыли по реке, а если кто в этом усомнится, пусть пеняет на собственную бестолковость. Помалкивай, Пенкрофт, за умного сойдешь.

– И о чем же вы говорили с усопшим? – без тени усмешки все же поинтересовался он.

– Фу, какие у тебя вульгарные шутки! – возмутился Бернс. – Несчастный Паоло сказал, что спешит в полицию, поскольку ему стало известно, будто собираются похитить бумаги… Ну, а через полчасаего укокошили.

– Видишь ли… я всегда его недолюбливал, Паоло этого.

– Так ты его знал?! – Бернс подскочил, как ужаленный.

– Как бы это поточнее выразиться?… – Опять он ляпнул невпопад. – Шапочное знакомство… Как-то раз Паоло…

Продолжить Пенкрофту не удалось. Бернс схватил его за глотку и прошипел в лицо:

– Сволочь! Ну и скотина! Теперь мне все понятно.

Кошмар да и только: какую бы чушь он ни сморозил, и всем все мигом становится понятно, а ему по-прежнему невдомек.

– Ты убрал Паоло, припрятал досье, взял на себя убийство, в котором вовсе не принимал участия, лишь бы защитить Филиппон от Прентина. Ну а чтобы обезоружить Прентина, смотался отсюда, а теперь вернулся в надежде, что в этой всеобщей сумятице противники передерутся, и лавры победителя достанутся тебе. Верно я тебя раскусил?

– А хоть бы и так? – Пенкрофт дерзко вскинул голову. – Знай сам и скажи другим: двенадцать лет все вы плясали под мою дудку! И вот теперь я здесь, досье при мне! Один раз я прикончил Паоло, потом признался, что не виноват, хотя и убил его, а ключ ко всей этой истории – Пробатбикол!

Бернс в ужасе попятился к окну. Руки у него дрожали, губы посинели, а голос, когда он заговорил, сорвался на хриплый шепот:

– Так я и знал… Ведь Хильдегард говорила… Пробатбикол… Да, если бы не он, сейчас все было бы иначе…

– Верно! Но ведь он был!

Дорого бы он дал за разгадку тайны этого Пробатбикола!

– Знаю, знаю… – кивал Бернс. – Всегда поскользнешься на апельсиновой корке. Пробатбикол – та самая корка… Теперь уж мне самому придется пришить тебя, приятель, не дожидаясь Вандрамаса.

Опять жареным запахло. Что же он сказал такого особенного?

– В случае моей смерти досье будет обнародовано!

– Тем лучше!

– Значит, оно сохранится в тайне! Я завещал поступить с досье так, чтобы навредить тебе как можно больше!

Эти слова вызвали у Бернса смех, как вдруг…

Он стоял спиной к окну, и мощный удар сзади тростью по голове заставил его растянуться на полу. Через окно в комнату впрыгнул Гонсалес. Единственный врач в округе, к тому же одержимый манией лишить жизни человека, которому некогда помог появиться на свет.

2

Возможно, в лечении ран доктор не силен, зато огреть по кумполу – это пожалуйста. Этим его способности не ограничивались: он сумел сноровисто связать поверженного противника по рукам и ногам, затолкать кляп ему в рот и закатить бесчувственное тело под кровать.

– Сынок! – обратился он затем к Пенкрофту. – Нам с трудом удалось разыскать тебя… Филиппон ждет своего избавителя! Теперь нам все стало известно: Боргес признался, что досье у Прентина нет. Настала пора свести счеты! Револьверы готовы заговорить, оба города – как разворошенный муравейник, дело за тобой!

– Ваш энтузиазм меня радует, но если хотите, чтобы я был с вами, хотя бы развяжите меня.

– Сей момент! – Доктор принялся рыться в карманах.

– Ну? В чем дело?!

– У меня нет с собой ножа! Может, у тебя найдется?

– Нет, только револьвер…

– Ах, какая досада! Обожди, пошарю в карманах у этого типа под кроватью.

Доктор залез под кровать, да так там и остался, поскольку снаружи послышался грохот сапог. Мощным пинком распахнулась дверь, и на пороге появился двухметровый детина, с седой шевелюрой и лихо подкрученными усами. Судя по его офицерской форме, яркой и живописной, он служил в армии какой-то из стран Центральной Америки; кавалерийские сапоги с высокими голенищами закрывали колени, зычный голос способен был перекрыть рев быка, мощная грудь выпирала колесом, а водянистые глаза не вызывали симпатии. Для начала он обошел Пенкрофта кругом, затем встал перед ним, скрестив руки на груди, и расхохотался резким смехом. После чего командирским тоном отрубил:

– Attinde: l'corveryor trega mi siune y'gorndenyo! Prétende!

Вандрамас с довольным видом похлопывал по голенищу, и, пока он разглядывал Пенкрофта, с губ у него не сходила язвительная усмешка. Пенкрофт нерешительно открыл было рот, но Вандрамас пресек его попытку резким жестом и очередной отрывистой командой:

– Ci petrine!

Пенкрофт молча пожал плечами. А что ему еще оставалось? Вслед за тем великан разразился речью – короткими, рублеными фразами в категоричном, ультимативном тоне. Речь продолжалась ровно двадцать пять минут – это можно было утверждать с полной очевидностью, поскольку Вандрамас положил рядом с собой часы и, энергично грозя пальцем, время от времени тыкал им в циферблат, явно предупреждая Пенкрофта о чем-то, чего тот, естественно, не понимал. На каком языке говорит этот горлопан? Не иначе как на дикой смеси испанского с индейским.

Затем, судя по интонации, завершил свою гневную филиппику крепким словцом и выжидательно уставился на Пенкрофта. Тот, за неимением лучшего, хранил гордое молчание. Гигант решил прибегнуть к другим методам убеждения. Тон его смягчился, стал просительным, он пытался что-то втолковать Пенкрофту: извлек из кармана кокарду от фуражки и, положив руку на плечо связанному пленнику, произнес нечто, наверняка трогательное до слез. Даже промурлыкал какую-то мелодию и с печальным вздохом улыбнулся Пенкрофту. Тот ответил вежливой улыбкой, а двухметровый великан издал тигриный рык, выхватил саблю, взмахнул ею, со свистом рассекая воздух, и…

В последний момент, сердито фыркнув, снова вложил саблю в ножны. Небрежным жестом дал понять, что подобные Пенкрофту типы не заслуживают доверительного отношения, и указал на часы, строго погрозив пальцем. Затем извлек из кармана какую-то бумагу и сунул Пенкрофту под нос, а также продемонстрировал ему фотографию седовласой женщины с тремя детьми. Ни с того ни с сего вновь последовал поток ругательств и угроз, а в завершение, потрясая кулаками перед носом у Пенкрофта, Вандрамас ткнул ему в лицо портрет императора Максимилиана.^[6]

Дав Пенкрофту налюбоваться изображением, великан в ярости заскрежетал зубами и разрыдался, прижимая к губам портрет императора-мученика. Не успел Пенкрофт скроить сочувственную мину, как ему вновь принялись грозить кулаками.

Похоже, этого человека ввели в заблуждение, и теперь он призывает к ответу Пенкрофта, якобы повинного в убиении императора Максимилиана.

Горькая усмешка кривилась на устах Вандрамаса, голос звучал обреченно. Расхаживая по комнате, он бормотал что-то, тоже явно невеселое, затем просвистел мелодию военного марша, распрямил плечи и улыбнулся Пенкрофту. Что поделаешь, я человек, и ничто человеческое мне не чуждо – как бы говорил этот жест. И вдруг вытащил револьвер. Стоял он, к сожалению, лицом к кровати, так что нечего было надеяться на вмешательство доктора, совсем недавно спасшего Пенкрофту жизнь.

Пока что Вандрамас всего лишь продемонстрировал оружие. И показал на часы, яснее ясного давая понять, что у Пенкрофта есть время подумать. Ну, а там не взыщите: стукнет себя кулаком в грудь и пристрелит непокорного.

Надо бы хоть что-то ответить, но как тут ответишь!

А Вандрамас спрятал часы в карман, облобызал Пенкрофта в обе щеки и… удалился. С улыбкой на лице и со слезами на глазах.

Интересно, сам-то псих понял хоть что-нибудь из своих бессвязных речей?

Из-под кровати выбрался доктор.

– Вовремя же я там спрятался… Иначе пришлось бы расплачиваться за тот неудачный удар по голове…

– Тяжелый?…

– Теперь – да. Потому как он некстати очухался, вот и пришлось схватить его за глотку и врезать в челюсть. Но уж на сей раз без промаха!

– Врачу вроде бы положено разбираться в анатомии… Ну, развяжите же меня наконец!

– Да, надобно поторопиться! Слышали, что он сказал?

– Не глухой, слышал! И все же, стоит ли горячку пороть?

– Дружище, когда он произнес: «Fyatta та dince ci ypuroli!», тебе, должно быть, все стало ясно. У меня кровь в жилах застыла!

Нет, у этих ничего не допытаешься!

А доктор тем временем достал зажигалку.

– Подпалю веревку… Да и не веревка это вовсе, так – пакля какая-то, быстро займется.

«Пакля» никак не хотела загораться. Рукава пиджака вспыхивали трижды, галстук Пенкрофта сгорел до узла, а не будь в комнате кувшина с водой, и сам Пенкрофт зажарился бы до хрустящей корочки, пока наконец не высвободились его руки, сплошь в ожогах.

За окном послышался отдаленный свист.

– Меня зовут! – всполошился доктор. – Поторопись за нами, будем ждать тебя у Мадонны Бьоретти! – И одним махом выпрыгнул в окно.

Мадонна Бьоретти! Знать бы, где находится эта святая особа! Ладно, разберемся… Гораздо хуже, что ноги остались связанными, а доктор унес с собой зажигалку!

Пенкрофт попытался развязать веревку, но попытка оказалась напрасной: лодыжки были обмотаны несколько раз, а узлы затянуты на совесть. Хорошо хоть руки свободны! Неловкими прыжками Пенкрофт подобрался к двери, отворил ее и через перила разглядел, что внизу находится распивочная. Народу – ни души, зато и у стойки, и на столиках всюду ножи. Перемахнуть через перила – и вниз, здесь невысоко, не разобьешься, зато путы можно будет перерезать в два счета.

Сказано – сделано! Пенкрофт перемахнул через перила и… повис вниз головой, раскачиваясь на веревке, стягивавшей ноги: она зацепилась за крюк подвешенной к потолку железной лампы.

В пивную заглянул посетитель – носатый, в шляпе с широкими полями. При виде столь необычного зрелища он остолбенел.

– Смотрите-ка! Что тут у вас творится?

Болтаясь из стороны в сторону, головой вниз, Пенкрофт попытался небрежно усмехнуться, что оказалось нелегкой задачей.

– Поспорили с трактирщиком на полсотни, что я два часа проболтаюсь на лампе головой вниз. Остался еще час.

– Нашего трактирщика хлебом не корми, только дай ему подурачиться. А сами вы из циркачей будете?

– Ага… Наш цирк выступает в соседнем городе.

– Понятно. А на будущей неделе, стало быть, к нам?

– Всенепременнейше! – любезно качнулся Пенкрофт. – Я здесь в качестве рекламы – Вилли Висельник! Меня отправляют за неделю вперед, чтобы я на спор раскачивался вверх ногами.

Носатый подошел к нему и подтолкнул. Пенкрофт поплыл маятником.

– Эй, что вы делаете?! – заорал он, позабыв обо всякой любезности.

– Вы почти перестали раскачиваться, а я не хочу, чтобы вы проиграли. У нас в городе, знаете ли, все до одного ярые болельщики.

У Пенкрофта уже все плыло перед глазами, тем более что при первом толчке он опрокинул головой стул.

– Что-то я сегодня не в форме, – заметил он. – Пожалуй, на этом можно закругляться. Завтра буду качаться допоздна, а сейчас снимите меня, пожалуйста.

– Что вы, остался всего какой-то часок! Соберите волю в кулак, и айда: вправо, влево!.. Будьте же наконец мужчиной!

– Нет-нет! Я уж прошу вас… Снимите меня!

– Не шутите! Потом сами же мне спасибо скажете, что я вас не послушался! Огрести полсотни за здорово живешь – редкая удача. Э-э, да я смотрю, вы опять раскачиваться перестали!..

Болельщик снова подтолкнул Пенкрофта, а тот, стиснув зубы, попытался схватить его за руку. В голове гудело, боль разливалась по всему телу, а носатый взял на себя роль зазывалы.

– Эй! – закричал он, высунувшись в окно. – Все бегом сюда! Не пожалеете!

В заведение хлынул народ, в том числе молодой парень, который разливал пиво.

– Что это он здесь вытворяет?! – возопил малый при виде такого непорядка.

– Они поспорили с хозяином, что этот циркач проболтается тут два часа вниз башкой. Сам знаешь, твой хозяин большой любитель розыгрышей…

– Мне он ничего не сказал, когда уходил. А я не против: нравится ему, пущай висит вверх тормашками!

– Прошу вас… – непослушными губами вымолвил Пенкрофт. Кровь прилила к голове, предвещая близящийся апоплексический удар. – Я… с меня хватит… Снимите, заради бога!..

– Держись, парень, осталось меньше часа! Потом нас же благодарить станешь, что дали тебе подзаработать. Хозяин заплатит, ты не сомневайся! Сам-то он честный, вот только бабы своей побаивается.

Минут через десять народу набилось столько, что яблоку негде было упасть. Все с интересом наблюдали за свисающим с потолка человеком, и стоило живому маятнику замедлить ход, как его услужливо подталкивали. От одного такого толчка он врезался лбом в пивной кран.

– Ох уж эти шуты гороховые, чего только не придумают!

– Эй, Билл! Слетай за Ритой, скажи, пусть чешет сюда!

– А по дороге заскочи к Альмаро! Они сегодня всем семейством в кино собирались, а здесь поинтереснее всякого кина!

Еще через четверть часа зеваки, отталкивая друг друга, пытались заглянуть, кто в окна, кто в дверь. Запыхавшись, примчался корреспондент – взять интервью у висящего вниз головой акробата. Сообщение пойдет в нью-йоркскую газету, просьба ответить на вопросы. Каков максимальный рекорд в этом виде спорта? Можно ли петь, вися вниз головой?

Что-что? Чего он спросил?… А наш что ответил? – спрашивали друг друга напиравшие сзади.

– Петь щас будет!.. Эй, малый, налей пивка!

Раздались аплодисменты, стали собирать пожертвования бедному артисту. Корреспондент отправил по телефону срочное сообщение в Нью-Йорк: в скромном провинциальном городке смелый акробат на спор часами висит вниз головой, при этом поет, ест и пьет пиво…

Через несколько недель сообщение перепечатала одна из парижских газет, объявив мировым рекордом висение вниз головой в течение тридцати шести часов. Один молодой человек из Бостона решил побить этот рекорд, но по прошествии нескольких часов его хватил удар.

Пенкрофт чувствовал, что ему хана. Сквозь невыносимую духотищу и шум до него иногда долетали отголоски заключаемых пари: один утверждал, будто бы циркач уже перекинулся, другой ставил десять против одного, что тот благополучно отбудет на своих двоих. Малый у пивного крана поступил не по-спортивному, но из лучших побуждений: неожиданно окатил висельника содовой водой из сифона, отчего тот едва не окочурился.

– Эй, ребята! Пора его снимать!

– Пускай сам слезает! В этом весь трюк!

– Не велик барин, слезет и без посторонней помощи!

– Эй, Висельник! Слезай с веревки!

– Эту бы веревку да тебе на шею! – задыхаясь буркнул Пенкрофт, и в этот момент судьба над ним сжалилась.

Лампа оборвалась, и Пенкрофт грохнулся головой об пол. Кожа на голове и ушах была содрана, однако этими пустяками он и отделался, поскольку расстояние до пола было невелико. Пенкрофт скоро пришел в себя и плюхнулся на стул, пытаясь отдышаться. Руки-ноги у него тряслись. Пожертвований набралось с десятку, мелочь деликатно сунули ему в карман. Постепенно мутный взгляд его очистился, и он увидел, как толпа разгневанных посетителей обступила хозяйку заведения.

– Деньги на бочку! – требовали болельщики.

– Знать не знаю ни про какие пари! – негодовала хозяйка. – Муж отбыл на виноградники…

– Ясное дело – понял, что проигрывает, вот и смылся! А человек тут виси вниз башкой задарма!

– Неужто у вас хватит духу обмануть несчастного циркача, который добрых два часа потешал народ?

– Плетут невесть что… – ворчала женщина. – Вы правда, что ли, с мужем моим об заклад побились?

– Правда… – кивнул Пенкрофт. – Я, говорит, пошел на виноградники, а жена с вами расплатится.

– И много он вам насулил?

– Много. Полсотни деньгами и сверх того бутылку спиртного, батон колбасы и две рубахи!

Бабенка так и ахнула.

– Быть того не может! Дождемся хозяина, пускай сам расплачивается!

– Мне ждать некогда! – возмутился Пенкрофт. – Я еще в другом месте отвисеть должен. А ежели не желаете выплачивать бедному циркачу честным трудом заработанное, я готов отказаться в пользу посетителей. Считайте, что я висел для вас задаром! – с горечью обратился он к зрителям.

– Еще чего удумал! – загудел зал.

– Заплати парню, что положено! Прошед год они такую же шутку с цельным оркестром проделали!

Неужели целый оркестр завис на лампе?!

– Ни шиша не заплатили! За грош готовы удавиться!

– Для вас же, мадамочка, лучше будет расплатиться с человеком честь по чести…

Атмосфера накалялась. Кто-то грохнул по столу кулаком, со звоном покатились бутылки, послышался звук разбитого стекла. Напоминаю: дело происходило в Техасе, так что, справедливо опасаясь, что корчму разнесут вдребезги, хозяйка мигом выплатила причитающееся, и Пенкрофт, прихватив добычу, дал стрекача по темной улице. Поскорее да подальше от Вуперина, Монтагеззы, Вандрамаса, Прентина, от всего этого кошмара!.. Свернув в проулок, он прислонился спиной к какому-то каменному столбу перевести дух…

Кто-то тронул его за плечо.

– Ну, наконец-то! Мы уж заждались!

Доктор Гонсалес! А с каменной колонны на Пенкрофта взирала Мадонна Бьоретти!

Минуту спустя он уже сидел верхом и вместе с кучкой безумцев несся в Филиппон, чтобы встать во главе взбудораженных горожан.

Отчаянию его не было предела.

3

Спутниками доктора оказались два субъекта, которых звали Форстер и Лоренцо.

– С чего начнем? – осведомились они у Пенкрофта, который был озабочен тем, чтобы не выронить на скаку зажатую под мышкой колбасу.

– Это вы о чем? – занервничал он.

– Тебе решать. Как скажешь, так мы и сделаем. Жребий брошен, отступать некуда. Мы готовы погибнуть все до единого, лишь бы положить конец этому проклятию.

– Будь по-вашему! – от чистого сердца одобрил Пенкрофт эти слова.

Уж это ли не проклятие, когда с тобой говорят, а ты – ни бум-бум? Пусть оно сгинет! Но какой жребий они бросили и на что замахнулись, если им, видите ли, отступать некуда, лучше уж погибнуть всем до единого?

Уму непостижимо!

Получается, что он действительно не может бросить в беде этих людей и должен возглавить их… Но он даже не знает, где у них голова, а где хвост!

Занимался рассвет, вдали показались окраины Филиппона.

– Первым делом ты должен поговорить с народом!

– Помилуйте, первым делом я должен выспаться!

– Верно…

В городе царила тишина, по улицам расхаживали вооруженные патрули. Завидя Пенкрофта, люди приветственно махали шляпами.

– Вечером созовем народ на площадь.

– Очень хорошо! А до тех пор дайте мне поспать.

– Спи спокойно, мы будем охранять тебя!

– А вот это уже лишнее.

Пенкрофт поспешил в дом. Всюду было тихо, лишь на первом этаже из-под двери в комнату Штербинского просачивался свет. Едва слышный шорох. Дверь чуть приоткрыта… Пенкрофт решил заглянуть к старому приятелю и, чтобы тот не дулся, назвать его по имени: Эдуардом. Вдруг сработает? Такое ему уже не раз удавалось: выпалишь слово наугад и стронешь лавину. Глядишь, и с Эдуардом повезет. Хотя отчего бы старику не зваться, например, Тихомиром? Ну ладно, нам без разницы… Пенкрофт постучал в дверь и вошел.

Час от часу не легче!

Старик – кто бы он ни был, Эдуард или Тихомир – со следами побоев и с кляпом во рту сидел на стуле, связанный и лишенный возможности шевельнуться.

Пенкрофт поспешно развязал веревки, сбрызнул старика холодной водой и постепенно привел в чувство.

– Ох!.. Я уж не думал… что останусь… в живых, – простонал Штербинский.

– Да что хоть стряслось-то?

– И вы еще спрашиваете?… Будто сами не знаете!

– Знаю. Но хотелось бы услышать от вас.

– Заявился Бернс, весь избитый…

Ага, шишка на голове, свороченная челюсть.

– Результат врачебного вмешательства. Поехали дальше.

– Набросился на меня как бешеный, связал и давай требовать невесть что. Якобы вы ему сказали, что у меня хранится… в связи с несчастным Эрвином… какая-то доска…

Досье! Он, Пенкрофт, наплел Бернсу что-то насчет смерти Эрвина, а этот олух вообразил, будто разгадка тайны у старика Штербинского.

– Что было потом?

– Сударь, я знаю, чем обязан этому дому! Поэтому я ответил: да, мне, мол, все известно, но ему я ничего не скажу. Если вы хотели отвести от себя подозрение и сослались на меня, вам видней. А я вас не выдам. Он меня бил, душил, грозился по-страшному, а я смеялся ему в лицо.

– Продолжайте!

– Потом он услышал конский топот и сбежал. Но перед тем, как сбежать, еще раз ударил меня по голове. Вызовите врача!

– Совершенно излишне. Удар по голове вполне профессиональный, самому доктору не справиться лучше.

Доктор действительно оказался без надобности. К голове приложили мокрое полотенце, и старик отправился на боковую.

– Пожалуй, я тоже посплю, а к вам на это время приставлю охрану. Вы очень благородно поступили, выгородив меня. Даже не представляете, как это здорово!

– Сударь, не считайте меня дураком!

– Кем бы я вас ни считал, вы молодец.

Оставив слугу дежурить при раненом, Пенкрофт направился к себе. Конечно, самое милое дело распахнуть внезапно дверь и палить из обоих револьверов, пока не затихнет навеки тот, кто там затаился. Но тогда пострадает вся обстановка, и Банни расстроится. Поэтому он тихонько приоткрыл дверь и просунул сперва револьвер, а потом голову. Все как и прежде: на стене портрет Эрвина, на стеллаже скрипичный футляр.

Пенкрофт вошел и замер на месте. Теперь его врасплох не застанешь. Прислушаемся-ка! Ничего подозрительного. Та-ак, заглянем под кровать. Он достал второй револьвер и присел на корточки. Под кроватью все спокойно, только какая-то козявка уползла в смятении, должно быть, испугалась двух револьверов. Теперь быстро дверь на ключ, окно на задвижку, оба револьвера нацелены на шкаф.

Малейший шорох, и пиф-паф, десяток пуль продырявят шкаф.

Но в шкафу ни малейшего шороха, только легкий храп.

Что-что? Вот именно, в шкафу кто-то отчетливо всхрапнул. Наемный убийца, совесть которого настолько чиста, а душа спокойна, что он может позволить себе роскошь соснуть в засаде. Не станем тревожить его сон, пристрелим, и вся недолга. Потом хлебнем спиртного, закусим колбаской и сами зададим храповицкого. Ни в какие беседы вступать со злоумышленником не будем, хватит, наговорились: одно необдуманное слово, и в Штатах объявят всеобщую мобилизацию, чтобы пойти войной на Южную Америку! Как выразился доктор, жребий брошен, – значит, ложись на него, как на подстилку, и отдыхай.

Пенкрофт запер шкаф на ключ и постучал.

– Привет вам, Вандрамас, Прентин, Монтагезза, окаянный Бернс или хоть самолично император Максимилиан! У меня в руках два револьвера!

Послышался какой-то щелчок. Должно быть, старомодный пистолет, где перед выстрелом взводят курок.

– Не вздумайте стрелять вслепую!

– Кто говорит?

– Вальтер… А вы кто такой?… – растерянно спросил он. – Я открою дверцу, а вы поднимите руки и выходите.

Из шкафа вышел миниатюрный ковбой. Сущий ребенок!

Глава девятая

1

– Я Дик Стивенсон.

Хорошо хоть успел вовремя представиться!

На вид мальчонке было самое большее лет двенадцать. Он медленно снял палец с курка и опустил руку. Затем сунул в кобуру свой старинный двуствольный пистолет. Мальчуган был очень хорош собой – голубоглазый, с живыми чертами лица. В своем огромном сомбреро он был похож на гигантский оживший гриб из мультфильма.

– Если бы вы не назвали себя, я бы мигом вас уложил!

– В таком случае радуюсь своей удаче, мистер Стивенсон, – учтиво ответил Пенкрофт, которому мальчонка нравился все больше. – Хотя, если вы прячетесь в чужом шкафу, а хозяин не спешит вам представиться, это еще не причина, чтобы приканчивать его.

– Я в этих церемониях не разбираюсь, – пожал плечами мальчик и большим пальцем, на манер взрослых ковбоев, сдвинул со лба сомбреро. Заложил руки в карманы и принялся расхаживать по комнате. Кожаные штаны с бахромой, мягкие замшевые полусапожки, расшитая куртка с золочеными пуговицами на манжетах, клетчатая рубашка с желтым галстуком… словом, образцовый ковбой. – Только не думайте, будто бы я так уж рисковал. Я проделал дырочку в шкафу и целился вам прямо в голову. Вы меня не видели, сеньор, а сами были у меня под прицелом.

Потрясенный Пенкрофт бросился к шкафу: действительно, в дверце виднелся глазок. Стыд и позор, ведь мальчишка запросто мог его ухлопать!

– Спасибо, что сжалились надо мной, сеньор Стивенсон!

– Какой смысл убивать попусту? Это не я придумал, один мой приятель так говорит, он контрабандой промышляет, текилу провозит в Мексику. По-моему, здорово сказано, правда ведь?

– По-моему, тоже. Позвольте угостить вас колбасой?

– Спасибо, не откажусь.

Они сели за стол. Дик Стивенсон вытащил из кармана складной ножик сантиметров в тридцать пять и откромсал себе здоровущий кусок колбасы.

– Спиртное пьете?

– Пью! – сказал, как отрезал, юный ковбой, однако покраснел до корней волос.

Видно было, что паренек спиртного даже не нюхал и соврал, чтобы не ударить в грязь лицом. Пенкрофт, однако же, сохраняя серьезность, плеснул ему глоток текилы.

– Вы не обидитесь, если я предложу вам выпить на брудершафт? – Он потянулся своим стаканчиком к компаньону. Тот сразу же поставил свою рюмку на стол, возмущенно фыркнул, и его темно-голубые глаза сверкнули гневом.

– Карамба! Да знаете ли вы, что моя мать ведет свой род от инфанты Паранна ди Костальдо эль Меркуито?! Я не пью на брудершафт с гринго, зарубите себе на носу, сеньор!

– Прошу прощения… – пробормотал посрамленный Пенкрофт. – Почем мне знать, с кем я сижу за столом? Меня сбило с толку то обстоятельство, что вы не погнушались вздремнуть у меня в шкафу, затем назвались Диком Стивенсоном и согласились принять мое скромное угощение…

– Я лично ничего не имею против гринго, но ведь происхождение обязывает. Вы – человек достойный, и все же вам следовало бы помнить, кем является моя матушка.

– Да-да… вы совершенно правы, сеньор. Только ведь всего не упомнишь… Позвольте поинтересоваться… а кто ваш отец?

– Шутить изволите, сеньор? – Паренек схватился за пистолет.

– Помилуйте, что вы!.. Как же, как же… я наслышан о гидальго Стивенсоне… – И, поскольку глаза Дика по-прежнему метали молнии, тотчас поправился: – О маркизе Стивенсоне.

– Мой отец вовсе не маркиз.

– Так кто же он?

– Вы. И не притворяйтесь, будто сами об этом не знаете. Я никогда не стыдился быть сыном гринго. Среди них немало порядочных людей. Взять, к примеру, того же Вашингтона или Эдисона… А позавчера мы проходили Бенджамина Франклина… От таких граждан даже Мексика не отказалась бы! – И он залпом опрокинул текилу. После чего застыл недвижно, чтобы, не дай Бог, не поперхнуться. Крепчайший напиток обжег горло, на глазах у мальчишки выступили слезы.

– Сразу видно бывалого человека! – уважительно заметил Пенкрофт, придя в себя от удивления. – Не моргнув глазом отправлять в себя этакую отраву… Молодцом!

Слабо улыбнувшись, паренек пожал плечами. Заговорить он все еще не решался, боясь, что кашель прорвется. Но держался мужественно. Кремень, а не мальчишка! Неужто и вправду он сын Бенджамина Вальтера? Хм… нос вроде бы похож, и в чертах лица есть что-то общее… Впрочем, не во внешнем сходстве дело. Ну что за кретин этот Вальтер: ради жалких денег отказаться от такого прекрасного сына! Господи, да если бы Мэг в свое время подарила ему ребенка, разве бы он сбежал из дому? Да ни в жисть! Ему бы и в голову не лезли такие дурацкие мысли: чего, мол, сидеть в тепле и уюте, ежели тебе пришла охота шляться по улицам среди ночи под дождем? Грел бы ребеночку воду для купания и чувствовал себя на седьмом небе от счастья! Но вот не сложилось…

Судьбе было угодно благословить Мэг во втором браке. И в результате у Мэг есть ребенок, а у него нет.

– Очень рад, сеньор, что наше родство установлено, однако славная родословная вашей матери ни в коей мере не оправдывает вашего ко мне пренебрежения.

– Что-то я вас не понимаю, – ответил юный ковбой. Щеки у него раскраснелись, глаза блестели – залюбуешься.

– Я имел в виду вот что. Если ваша матушка сочла меня подходящим на роль вашего отца, тогда чего же вы так заноситесь передо мною? Выходит, отпрыском моим быть можно, а обращаться к отцу на «ты» зазорно? Этот вопрос мы должны обсудить досконально. Дух столь почитаемых вами, сеньор, Вашингтона, Эдисона и Бенджамина Франклина прямо-таки взывает ко мне, требуя возмутиться вашим пренебрежительным отношением, пусть даже я не считаю себя вам ровней.

– Ничего не понимаю!

– Не беда, сынок, в здешних краях это принятый способ общения. Я и сам от него страдаю…

Паренек слушал, негромко насвистывая, глаза у него под воздействием алкоголя пошли враскос.

– Разве вы не знаете, молодой человек, – попытался упростить свою речь Пенкрофт, – что ребенок должен уважать своего отца?

– Знаю. Но отец должен уважать мать своего ребенка.

Что ответишь на это дерзкому мальчишке, тем более что тот, к сожалению, прав? Пришлось опрокинуть еще рюмку текилы, а когда паренек тоже протянул свою, Пенкрофт убрал бутылку со стола.

– Хватит, сеньор, с алкоголем на сегодня завязываем. Вот вы мне лучше скажите: вы не уважаете меня, потому что я гринго или потому что я не выказывал должного уважения вашей досточтимой матушке?

– Я не люблю вас, потому что за двенадцать лет вы ни разу не удосужились проведать меня. А мама, когда думала, будто я сплю, и разговаривала с другими, повторяла: тот, кто не интересуется своим ребенком, вовсе даже и не мужчина.

Не в бровь, а в глаз! Жаль, что Бенджамин Вальтер, гнусный мерзавец, не слышит этих слов!

– В таком случае, сеньор, за что вы удостоили меня чести поспать в моем шкафу?

– Хотелось посмотреть, какой вы.

– Только поэтому?

– А потом… все вокруг только и говорят, что сейчас место каждого мужчины рядом с вами. – Вынужденное признание опять вогнало мальчика в краску. – Вот я и гордился вами. Отец вы, может, и не из лучших, зато мужчина что надо, и мне это приятно. Мое место тоже среди мужчин.

– Верно. Только с согласия вашей матери.

– Мама знает об этом, – сказал Дик и покраснел до ушей.

– Вам уже приходилось врать, сеньор?

Глаза у парня сверкнули, и он выхватил револьвер. Пенкрофт ничтоже сумняшеся врезал ему по затылку и отобрал у него оружие. Дик уставился на него с такой яростью, что Пенкрофту сделалось не по себе.

– Вы ударили меня?! – с угрозой произнес Дик.

– Ударил, – признался Пенкрофт. – Если сын – будь он хоть отпрыском испанского короля – поднимает оружие на родного отца, в таких случаях родительский долг – угостить сынка подзатыльником. Пока мальчишке двенадцать годков, его еще не поздно поучить уму-разуму. Кстати сказать, я ни разу не слышал, чтобы испанский дворянин поднимал оружие на родителя. Это, знаете ли, в ходу среди техасского отребья! – повысил голос Пенкрофт, да и сам поднялся во весь рост.

Пенкрофт рассчитывал слегка припугнуть мальчишку, ан не тут-то было. Маленький – плечами где-то на уровне живота мужчины – он бесстрашно смотрел на своего обидчика.

– Меня еще никогда не били!

– Эка важность! Обязуюсь каждый раз давать вам урок, если вздумаете непочтительно со мной обращаться. Потому как вы, сеньор, всего лишь сопливый мальчишка.

– Это оскорбление!

– Не оскорбление, а констатация факта! Теперь я не жалею, что не показывался дома двенадцать лет: Бог уберег от встречи с непочтительным сынком. После такого приема еще двенадцать лет меня не увидите. Вот ваше оружие, сеньор! – Он протянул Дику револьвер.

– Вы не боитесь дать мне в руки оружие?! – оторопел мальчишка.

– Чего тут бояться? Двум смертям не бывать, а одной не миновать. – Пенкрофт отвернулся, пытаясь сдержать улыбку, потом растянулся на кровати.

С револьвером в руках парнишка застыл в полной растерянности.

– Подите прочь, сеньор! – Пенкрофт решил отослать мальчонку домой, чтобы мать не волновалась. – Глаза бы мои не глядели на того, кто способен поднять оружие на родного отца! – И повернулся к стене. Какое-то время он прислушивался к возбужденному дыханию ребенка, потом уснул. Разбудил его доносящийся с улицы шум. Вскочив с постели, он бросился к окну.

Смеркалось. Возле дома группы людей что-то горячо обсуждали; отовсюду к Главной площади стекались горожане. Пора сматывать удочки! Жаль, конечно, что он втравил филиппонцев в заварушку, ну да сделанного не воротишь!

Пенкрофт отворил дверь – и испуганно отпрянул. У порога, прислонясь к дверному косяку, сидел сеньор Дик. Не выпуская из рук револьвера, он крепко спал. Выходит, «сынок» оберегал его покой! Пенкрофт тронул его за плечо. Паренек мигом вскочил, однако при виде грозного папаши поспешил спрятать оружие.

– Сеньор! – тихо проговорил он. – Я обдумал ваши слова.

– Я видел… – кивнул Пенкрофт. – Вы глубоко задумались. И к какому же выводу пришли?

– Вы… мне кажется… пожалуй… – Запинаясь, мальчишка с трудом подбирал слова. – Вы кое в чем правы! Сыну негоже поднимать оружие на отца… Даже если тот – гринго.

– Рад, что ход ваших мыслей, сеньор, оказался столь результативным. В таком случае не держите на меня зла за тот подзатыльник.

– Странно… – покачал головой мальчишка. – Я почему-то совсем не рассердился на вас, сеньор. Хотя следовало бы.

Пенкрофт похлопал его по плечу. Дика этот доверительный жест вогнал в краску.

– Ничего удивительного. Как видите, некоторые вопросы можно уладить по-мужски, и не прибегая к оружию.

– К тому же я сообразил, что мне все равно с вами не совладать. А я всегда считал, будто смогу поквитаться с каждым, кто посмеет поднять на меня руку.

– Сразу видно, что вы настоящий мужчина: тот ни при каких обстоятельствах не станет грозить отцу оружием и не усмотрит ничего постыдного в том, что родителю вздумалось малость поучить его уму-разуму.

– Все верно, сеньор… Только вы не обижайтесь, но… откуда мне было об этом знать?

Здорово он поставил его на место! Жаль, что этих слов не слышал Бенджамин Вальтер. Променять такого дивного паренька на какие-то презренные деньги! А Дик что-то долго обдумывал про себя, потом спросил:

– Как вы думаете, сеньор, Бенджамину Франклину или генералу Гранту тоже доставалось от родителей на орехи?

– Убежден, что да. И Линкольну тоже.

– Этого не может быть! – возмутился Дик. – Никогда не поверю, чтобы отец мог ударить Линкольна!

– Рад, что вы относитесь к Линкольну с таким большим уважением, но ведь и он был гринго.

– Сеньор! – возмущенно топнул ногой паренек. – Я усвоил ваш урок, но не смейте обзывать Линкольна!

– Кто же он был по-твоему, если не гринго?

– Линкольн… был замечательный… – Побагровев от смущения, Дик подыскивал слово и вдруг решительным жестом подвел итог: – Линкольн – это Линкольн, и точка! Уж его-то ни в коем случае нельзя называть гринго.

– На вашем месте я бы никого не называл так, потому что это презрительная кличка.

– Почему нельзя называть гринго тех, кто гринго? – недоуменно воззрился на него Дик.

– Хотя бы потому, что Линкольн – гринго. И ваш отец тоже.

– Это другое дело…

– Ничего хорошего в том, что один американец высмеивает и презирает другого. Как бы вы поступили, сеньор, если бы завтра Япония или Бразилия напали на Соединенные Штаты и из Белого дома прозвучал бы призыв всем гражданам, вплоть до двенадцатилетних подростков, взяться за оружие?

– Что за вопрос?! Каждый стал бы сражаться до последней пули, до последнего дыхания!

– Это естественно. Значит, вы, сеньор, стали бы защищать эту землю вместе с теми, для кого свобода Америки также дороже всего. Проливали бы кровь, умирали под одними знаменами с этими самыми гринго. Но ведь какого цвета ни будь боевое знамя, кровь под ним льется одинаковая – красная, и никакая другая. Поверьте моему опыту, сеньор.

Мальчишка слушал с круглыми глазами, разинув рот.

– А теперь – марш домой, да поживее! – скомандовал Пенкрофт.

– Никуда я не пойду! Останусь с вами!

– Сын должен слушаться отца! И не спрашивайте, откуда вам это знать: если до сих пор не знали, то знаете теперь.

– Сейчас я не только ваш сын. Я хочу сражаться вместе с вами так же, как и другие мужчины Филиппона.

– Значит, считаете себя солдатом. Тогда тем более должны уметь подчиняться. Рядовой Стивенсон, марш домой, к маме! Иначе, сынок, схлопочешь подзатыльник, и мы с тобой опять поссоримся. Кругом, марш!

Дик понуро удалился, зато на лестнице дал себе волю: сердитые шаги его гулко загремели по ступенькам.

Пенкрофт какое-то время смотрел ему вслед, бормоча недобрые слова в адрес недостойного родителя, способного променять сына на чужое наследство. Затем, под покровом темноты, выбрался из окна на/крышу и верхами стал пробираться вдоль цепочки домов.

Народу на улицах было много, но все спешили к Главной площади. Пенкрофта в потемках не заметили. Он спрыгнул на крышу какого-то невысокого дома, позади которого простирался безлюдный запущенный участок, и рискнул спуститься на землю по водосточной трубе. Прокрался к забору, перелез через ограду и, прижимаясь к изгороди, стал осторожно пробираться по улице. Отголоски разговора заставили его затаиться.

– Что же нам теперь делать?

– А это уж пускай он нам скажет! Как по-твоему, чего ради он домой заявился? Не хотел гибели своего родного города – вот зачем он вернулся!

– Он знал, на чьей стороне Боргес, знал, что Бернс сговорился с Вуперином, и не побоялся один выступить против всех!

Голоса собеседников удалились, и Пенкрофт двинулся дальше, пока не уперся в стену корчмы. Он заглянул в боковое окошко.

Прентин, упырь окаянный!

Хотелось бы знать, почему этот жалкий, оборванный старикашка забрал себе такую власть над жителями города: кого хочу – помилую, а кого – жизни лишу! Вот и старайся не попадаться ему на глаза, иначе тебе несдобровать!

В заведении было почти пусто – так, несколько посетителей.

Пенкрофт нащупал рукоятку револьвера. Что, если выпустить в Прентина весь запас пуль? Прямо-таки руки чешутся. В корчму вошел бродячий торговец – явно нездешний.

– Не подскажете, где тут у вас главный полицейский? – поинтересовался он.

– Я главный полицейский! – к величайшему удивлению Пенкрофта, ответил Прентин.

– Не валяйте дурака! – обиделся торговец. – Мне действительно нужен полицейский. Или хотя бы почтмейстер… Где его найти?

– Я и есть почтмейстер, – откликнулся старикашка.

Чужак набросился было на него с кулаками, но его удержали.

– Не троньте беднягу! Это же старший Кёдлингер, – объяснил корчмарь. – Он у нас малость не в себе: что ни спроси, на все отвечает утвердительно… Кто у нас японский император? – обратился он к старику.

– Японский император – это я! – последовал ответ.

Пристыженный Пенкрофт счел за благо убраться прочь.

Глава десятая

1

Придя в себя, Бенджамин Вальтер поговорил с Банни, которая вскоре ушла, оставив его наедине с другой женщиной, весьма суровой на вид.

– Я ведь видел вас… когда валялся в полузабытьи… Думал, что мне мерещится… Не понимаю, с какой стати… вы тоже сидите возле меня?

– Хочу узнать, какая участь постигла Пенкрофта. И что это за блажь меняться лицами и документами!

– Пенкрофт жив, – тихо произнес он. – А где находится – не знаю.

Мэг не стала принуждать его к ответу. Под вечер, когда раненому стало полегче, он и сам разговорился.

– В Австралии я нанялся на работу к одному очень богатому фермеру. Вернее, это он нанял меня, по его словам, я похож на его родственника, который где-то странствует по свету. Уж сколько он ни звал парня к себе, зажить нормальной жизнью, остепениться – тот ни в какую. Звали фермера Габриэл Уолли. Его единственный сын погиб в авиакатастрофе над джунглями, старик заболел от горя и решил составить завещание. Я был в соседней комнате и слышал его последнюю волю: все свое имущество он оставляет родственнику, Теобальду Пенкрофту… – Больной сделал передышку.

Мэг слушала молча, с бесстрастным видом, лицо ее не выражало ни гнева, ни прощения.

– Видно было, что старик долго не протянет, – продолжил свой рассказ Вальтер. – И тут мне пришла в голову мысль: а не начать ли жизнь заново? Тем более что судьба, можно сказать, сама идет навстречу. Завладеть наследством будет несложно. А я, признаться, всегда любил жить красиво, на широкую ногу, женщины по мне сохли… – И со вздохом добавил: – Уж лучше бы они этого не делали!

– Меня интересует другое! – отстранение заявила Мэг и впервые за все время потупилась.

– Словом, отбыл я из Австралии, чтобы подготовиться к тому моменту, когда старик перекинется. Труднее всего оказалось найти Пенкрофта… Затем я отыскал надежного врача, тот сделал нам обоим пластические операции, и я стал обладателем целого состояния.

Вальтер рассказал всю историю без утайки и со всеми подробностями вплоть до того момента, как очнулся на больничной койке.

– Теперь, если сочтете нужным, можете выдать меня полиции.

– Не стану я выдавать вас полиции! Выздоравливайте пока что, а там что-нибудь придумаем.

Вновь появилась Банни, в своем прорезиненном плаще, лохматая, взъерошенная. Она поправила сбившиеся на глаза волосы Вальтера и, стараясь, чтобы ее голос звучал небрежно, предложила:

– Если желаете бульончику, то вот… я сварила.

Погрустневшая Мэг тихонько удалилась и даже украдкой немного всплакнула в коридоре, но потом быстро промокнула глаза и попудрилась – пока никто не увидел.

– Ну, как там Пенкрофт? Лучше ему? – Перед ней стоял какой-то усатый мужчина в сопровождении двух санитаров.

– Зачем вам Пенкрофт?

– Мы Должны перевезти его в тюремную больницу. Бубо Оливер, этот старый мошенник, признался, что они на пару вскрыли сейф на «Пернамбуко» в Гондурасе.

– Он получил амнистию в Гондурасе!

– Не зря же он у нас Теобальд Неудачник XIII! – печально улыбнулся сыщик. – «Пернамбуко» – американское судно, и по международным законам обладает правом экстерриториальности. Поэтому амнистия президента Гондураса на Пенкрофта не распространяется, а президент Штатов этой милости его не удостоил.

– Повремените минуту! – сказала Мэг. – Сейчас он кушает бульон.

И ушла, стыдливо потупясь, чуть слышно ступая. Как хорошо, что Пенкрофт не получил свое наследство! Он ведь тоже в международном праве не силен, значит, купил бы себе амнистию, а что толку? Все равно угодил бы за решетку…

Бенджамин Вальтер слишком настрадался за свои полмиллиона, чтобы объявить игру проигранной и попытаться доказать, что он не тот, за кого его принимают. Впрочем, вероятнее всего, никто бы ему не поверил. Атак, с учетом того, что в Гондурасе он получил амнистию, а в Америке – пулю в лоб, да и само преступление имело место пять лет назад, суд приговорил его к двум месяцам тюрьмы. Согласитесь, сущие пустяки!

Мэг время от времени наведывалась в Нью-Йорк, оставив дом на свою восемнадцатилетнюю дочь Вивиан. Энтони Балкер, второй супруг Мэг, пользовался в городе всеобщим уважением. Человек пунктуальный, приученный к порядку, он являлся на службу минута в минуту, а в полдень, перед уходом на обед, подолгу скреб намыленной щеткой руки, будто хирург перед операцией. Затем перочинным ножичком вычищал из-под ногтей несуществующую грязь и, проделав эту совершенно бессмысленную процедуру, надевал шляпу, прихватывал с собой трость и отправлялся домой. Карманные часы он заводил всегда в одно и то же время, у него было одно мнение на все случаи жизни, а карьерой своей он был обязан тому, что в сложных ситуациях напускал на себя глубокомысленный вид и важно изрекал: «Не так страшен черт, как его малюют!» Посему Энтони Балкер слыл человеком незаурядным и умным. Воду для ванной он всегда готовил сам – не ниже двадцати восьми градусов и не выше тридцати.

Вот уже десять лет, как Балкера не стало, и за свои заслуги перед городом он удостоился погребения на самом почетном участке кладбища. По желанию матери Вивиан каждую неделю носила на могилку цветы, и делала это с охотой, поскольку любила отца.

При этом ей было хорошо известно, что мысли матери заняты неким человеком по имени Пенкрофт, а библиотекарша Кити, единственная подруга Мэг, как-то проговорилась, что мама-де когда-то была влюблена в этого господина. От Пенкрофта изредка приходят письма, и помнится, когда она, Вивиан, была маленькой, как-то раз он прислал ей в подарок фальшивые драгоценности. Побрякушки сначала валялись в сундуке на чердаке, но однажды, когда мама думала, что Вивиан спит, она принесла их с чердака и спрятала в шкафу среди белья, где хранила в чулке кое-какие капиталы, отложенные на черный день. Вивиан однажды поинтересовалась у матери, не боится ли она жуликов, а та со вздохом ответила, что даже взломщиков сейфов и тех не боится. Но потом сразу же добавила, что Вивиан болтает много лишнего, а молодой девице это не пристало.

Затем Вивиан прослышала, что в Буллоу, маленьком городке по соседству, поселился некий господин Марлоу, наживший состояние в Гондурасе. Как-то за обедом она возьми да скажи матери, не поинтересоваться ли им у этого Марлоу, вдруг ему что-нибудь известно про мистера Пенкрофта, с которым мама частенько ссорится во сне.

Мэг тотчас же высказала мнение: юные барышни, которые суют нос не в свои дела, запросто могут схлопотать по затылку. К чужому мнению стоит прислушаться, но Вивиан оказалась достойной дочерью своей матери. Мэг она ничего не сказала, а дождалась дня, когда мама предупредила, что отлучится в Нью-Йорк по делам. «Дело» это, как стало Вивиан известно со слов Кити, было связано с посещением некоего арестанта. Воспользовавшись случаем, Вивиан подхватилась и поехала в Буллоу.

В доме Марлоу ее принял неприветливый старый сухарь.

– Что вам угодно?

– Прошу прощения, мистер Марлоу, но вы ведь прибыли из Гондураса, не так ли? А у нас там давний друг дома, он занимается мебелью.

– Как его зовут?

– Пенкрофт.

Неприветливость хозяина тотчас сменилась мрачной злобой.

– Вам, видимо, неизвестно, мисс Балкер, – сурово отрезал он, – что наша семья ведет свой род от лордов Марлоу из графства Эссекс. Именно оттуда наши предки эмигрировали в свое время.

– Я этого не знала. Поздравляю со славной родословной. Однако сейчас меня интересует другое: не доводилось ли вам встречаться с мистером Пенкрофтом, он давний друг нашей семьи.

Старик встал, давая понять, что аудиенция окончена.

– С человеком по имени Пенкрофт я никогда не встречался. Желаете еще что-нибудь, мисс Балкер?

– Ничего я от вас не желаю, грубиян вы этакий! – Раскрасневшись и чуть не плача, Вивиан вскочила.

Едва она успела добежать до ближайшего угла, как ее догнал незнакомый молодой человек.

– Прошу прощения, мисс Балкер, меня послал отец… Позвольте представиться: Генри Марлоу. Отец просит вас не сердиться… Он вспомнил, что знает этого господина…

Разумеется, во всем этом не было ни слова правды. Генри сделалось любопытно, кто эта прекрасная визитерша, вот он и подслушал разговор, спрятавшись за гардиной.

– Видите ли, не в моих правилах обращаться с людьми неучтиво, но… ваш почтенный батюшка ни с того ни с сего меня обидел.

– Он очень сожалеет об этом. Просил пригласить вас в кондитерскую, где я мог бы проинформировать вас по поводу мистера Пенкрофта.

Вивиан не заподозрила подвоха и приняла приглашение. Не будь молодой человек столь утонченно воспитан и предельно любезен, она, может, и не решилась бы… К тому же юный Марлоу был не из породы смазливых красавчиков, что при всей своей неискушенности девушка отметила сразу же. Зато благодаря посещению кондитерской ей удалось многое узнать о Пенкрофте. Оказалось, что с Марлоу-старшим они встретились на скачках. Дела его идут неплохо, он торгует зерном, женат, имеет двоих детишек, зимой переболел плевритом, но теперь поправился и даже просил отца Генри передать поклон семейству Балкер, с которым его связывает давняя дружба.

Словом, юноша наплел с три короба, врал не задумываясь, вдохновенно, что называется, на одном дыхании. Затем безо всякого перехода предложил Вивиан обучить ее игре в теннис. О себе он сообщил, что страстно увлекается филателией, на будущий год получит диплом врача, имеет спортивный автомобиль и с удовольствием свозил бы Вивиан в загородный ресторан, где прекрасная кухня, а со смотровой площадки открывается сказочный вид, и место настолько приличное, что даже благовоспитанные барышни из лучших семейств смело могут прогуливаться там без особого присмотра.

Вивиан отвергла и теннис, и загородный ресторан, поблагодарила за ценные сведения о Пенкрофте, с чем и отбыла. Дома, вспоминая подробности своего визита, она решила, что Генри все же хорош собой, и на сей раз ее оценка была не столь беспристрастна. Два дня спустя в Бронксе появился юный Марлоу с ружьем за спиной и с охотничьей собакой: он случайно оказался в этих краях и решил обождать – несколько часов при таких обстоятельствах не в счет, – пока Вивиан понадобится заглянуть в бакалейную лавку на углу. Ведомый то ли интуицией влюбленного, то ли инстинктом верного охотничьего пса молодой человек ловко избежал столкновения с Мэг и – заметим – правильно сделал. Искать встречи с Вивиан его вынудило крайне важное обстоятельство. Старый Марлоу припомнил одну подробность касательно Пенкрофта и строго-настрого наказал сыну довести ее до сведения Вивиан. Дело в том, что Пенкрофт как-то нанес визит гостившему в Гондурасе полковнику Линдбергу, с коим вместе они выпили по чашке чая, в весьма приятной компании и за дружеской беседой.

Постепенно в памяти старика Марлоу стали оживать все новые и новые подробности, касающиеся Пенкрофта, и Генри спешил тотчас же поделиться ими с Вивиан. Если же Мэг, собрав узелок с провизией «для бедных», отлучалась в город (один знакомый ее там сидит в тюрьме – в который раз объясняла Кити, – только мама не хочет, чтобы ты об этом знала, она ведь у нас ужас какая скрытная!), молодые люди весь день напролет обсуждали житье-бытье Пенкрофта, а однажды даже поцеловались по этому – или какому другому – поводу…

А Мэг навещала Вальтера. Только потому, что теперь он носит имя другого бесстыжего мошенника и неугомонного бродяги. А еще потому, что Вальтер отсиживается за того, и своему любимому передачи носить некуда, иначе она бы носила… Ах, себя не переделаешь!

Как-то раз они оказались вдвоем, без Банни, которая бросила дом и переселилась в Нью-Йорк к родственникам, чтобы чаще видеться с Вальтером. Воспользовавшись случаем, Вальтер обратился к Мэг.

– Миссис Балкер! Хочу сделать признание по очень важному делу и прошу вас хранить все в тайне. Я ведь не все рассказал вам о своем родном городе и странных делах, творящихся там. Это относится к тем временам, когда я еще бывал в Филиппоне.

– А Банни знает об этом?

– Банни? – изумился Вальтер. – Да она почитай что ничего обо мне не знает! Женщина строгих, пуританских правил, она болезненно воспринимает горькую правду жизни. Все события происходили у нее на глазах, но она их не осознавала. Догадывалась разве что о моих похождениях и воображала, будто бы из-за них мне и пришлось уехать из города. Ох уж эти любовные похождения!..

– Я ведь уже говорила: меня это не касается!

– Вы еще так молоды… Поверьте, со временем все может измениться!

– Оставим это. Что я могу для вас сделать?

– Я изложу на бумаге все, что полагаю нужным сообщить, и буду передавать вам по частям. Вы вольны распоряжаться моими записями, как сочтете нужным. Возможно, впоследствии вы прочтете в газетах или услышите по радио что-либо такое, в связи с чем эти материалы пригодятся.

– Скажите, что он представляет собой, этот Филиппон?

– За ним закрепилась слава Города Молчащих Револьверов. За долгие года там не прогремело ни единого выстрела…

– Приятно слышать, что это тихое, спокойное место.

– Почему это вас так радует?

– Да ведь Пенкрофт сейчас там. Прислал открытку из Филиппона… Что с вами, мистер Вальтер?

Узник побледнел, как полотно, руки у него дрожали.

– В чем дело? – подошел к нему охранник. – Дать воды?

Вальтер вынужден был сесть – у него подкашивались ноги. Когда надзиратель отошел, он прошептал:

– Вот, миссис Балкер… возьмите… К следующему разу напишу еще… – Вальтер проворно сунул удивленной женщине свернутые листки бумаги и с той поры при каждом свидании вручал очередную порцию.

Глава одиннадцатая

1

Послание Бенджамина Вальтера

«Глубокоуважаемая миссис Балкер! Нижеследующая весьма необычная история, к сожалению, правдива от слова до слова.

Вы не раз с грустью говорили мне, что любовные приключения не по вашей части. Я против воли завидую вам. Еще в юные годы я вынужден был на время покинуть Филиппон из-за своих скандальных похождений. Среди ночи, закидав всяким барахлом, меня вывезли из города на телеге, чтобы спасти от расправы разгневанного отца и дюжины родственников. А впоследствии, когда представилась возможность вернуться, и мы с Банни решили соединить свои судьбы, я продолжал вести прежний образ жизни. Правда, обделывал свои делишки тайком, так что каждая из моих пассий считала своей соперницей только Банни.

Основной источник дохода филиппонцев составляли богатые угольные рудники в округе. Когда-то за право владения этой территорией соперничали два соседних города – Филиппон и Равиан, но в конечном итоге несколько десятилетий назад граф Монтагезза приобрел право владения землей и добычи угля для Филиппона.

Событие это совпало по времени с трагическим завершением авантюры императора Максимилиана в Мексике. До сих пор остались в живых два-три очевидца тех давних дней. Для защиты своей власти Максимилиан получил от Наполеона III довольно значительную поддержку. Когда на арене появился Хуарес со своей сокрушительной армадой, доверенные лица Максимилиана отправились во все стороны, куда только можно было пробраться через границы Мексики, вербовать дополнительные отряды. Вуперин и граф Монтагезза, преданные сторонники императора Максимилиана, также пытались собрать волонтеров в Техасе и южных штатах. К этому же времени подоспел и Прентин, британский офицер из окружения Максимилиана. Располагавший огромными денежными средствами, он также стремился навербовать добровольцев. Деньги он оставил на хранение в Равиане, у Вуперина.

В результате капитану Вандрамасу, выходцу из Центральной Америки, удалось

собрать внушительное войско, дело было за оружием и экипировкой. Кстати сказать, Вандрамас и мой отец были соотечественниками, поскольку наша семья тоже эмигрировала в Техас из Портогеза, откуда были родом наши предки. В наших краях всего лишь трое: мой отец, я и Вандрамас – говорили на непонятном для других латиноамериканском наречии, которое в Портогезе было национальным языком. Отец следил, чтобы я не забыл его, и когда мы встречались с Вандрамасом, родной язык действовал пьяняще, точно изысканное старое вино.

Граф Монтагезза забрал у Вуперина деньги, и они с Прентином отправились за снаряжением, а Вуперин и Вандрамас вместе с волонтерами остались ждать их возвращения. Прошла неделя. Люди, которых не удалось обеспечить питанием, постепенно стали расходиться. Граф Монтагезза вернулся один. Прентин, узнав, что борьба проиграна – Хуарес победил, император Максимилиан казнен, – покончил с собой в Филиппоне, прежде чем ему успели помешать.

Исполняя последнюю волю Прентина, граф Монтагезза обеспечил Филиппону владение рудниками, и в Равиане поползли слухи, будто граф убил Прентина, а на те деньги, которые по сути принадлежат Равиану, поскольку хранились у Вуперина, основал в Нью-Йорке концерн, чтобы открыть угольные разработки. На долгие десятилетия между обоими городами установились крайне напряженные отношения.

Граф Монтагезза умер, передав дела своему сыну. Сын Вандрамаса тоже стал капитаном в Центральной Америке, унаследовав от отца эту загадочную историю, в которой он усматривал богатейшую перспективу. Поговаривали, будто бы Вандрамасу посулили в Мексике солидный куш, если он докажет, что нелегально провезенные из-за границы средства были насильственным путем отняты у Прентина, потомки которого и поныне обретаются в Мексике. Тогда судебный процесс из-за шахты послужил бы отличным прикрытием истинной подоплеки дела. Сыновья Вуперина и сторонники Равиана стремятся доказать, будто шахты достались Филиппону незаконным путем и в результате убийства.

В свою очередь Филиппон, чьи власть и благополучие основываются на обладании рудниками, готов отбивать всякие поползновения на свою собственность. Интриги, подкупленные шпионы, тайные заговоры в обоих городах, взаимные подозрения и обиды, жажда мести наслаивались на целые поколения людей вкупе с угольной пылью. Человек ни с того ни с сего вдруг покидает родные места, револьверный выстрел под покровом ночи вдруг обрывает чью-то жизнь…

В один далеко не прекрасный день в Равиане появился раненый Вандрамас и вступил в сговор с Вуперином. Теперь они уже на пару старались раздобыть сведения относительно обстоятельств смерти Прентина и его последнего волеизъявления.

В такой обстановке воспитывались и жили люди обоих городов.

Я рос чересчур легкомысленным, чтобы всерьез участвовать в важных делах; к тому же любовные похождения вынуждали меня время от времени бежать из города и скрываться в других местах. Примерно в ту пору вместе с бродячей труппой артистов в Филиппоне появилась Флора, и я влюбился в нее без памяти. Она отвечала мне взаимностью. А надо сказать, что во всех странствиях труппу сопровождал некий весьма состоятельный человек; безнадежно влюбленный в актрису, он неоднократно просил ее руки.

Меня же – вместе с моим приятелем, аптекарем Бернсом – одолевало желание разбогатеть, нажить капиталы любой ценой. Мы поставили себе целью изобрести средство против выпадения волос.

Меж тем я совершенно запутался в любовных делах. Судите сами: я был влюблен во Флору, намеревался жениться на Банни, в тайных любовницах у меня ходила невестка Бернса – Хильдегард, и походя я совратил некую девицу благородных испанских кровей… Ах, миссис Балкер, теперь, намыкав горя, я на многое смотрю другими глазами. Жалкий, недостойный, лишенный стыда и совести человек – вот кто я был такой! Впрочем, уже тогда судьба нанесла мне первый удар: Флора Штербинская, с которой нас связывали самые нежные чувства, вынуждена была уступить домогательствам своего богатого поклонника и стать его женой. Да у нее, бедняжки, и не было другого выхода, поскольку ее отец, пьяница и вертопрах, совершил растрату. Кстати, звали его – по странному совпадению – так же, как и Пенкрофта, Теобальдом. Я пристроил его в дом Банни лакеем.

Простосердечная Банни обо всех этих хитросплетениях даже не подозревала. Ей, к примеру, невдомек, что брат ее наложил на себя руки, так как я соблазнил его невесту, Хильдегард; Банни и по сей день считает ее «легкомысленной» женщиной. Бернс, взявший в жены родную сестру Хильдегард, ненавидел меня всеми фибрами души, о чем я тогда не догадывался. Мне были необходимы его профессиональные знания и опыт для разработки средства от облысения, поскольку сам я трудился на дому и кустарным способом. Мы разослали на пробу двести флаконов средства, куда – как я узнал впоследствии – Бернс подмешал какую-то дрянь, от которой у людей кожа на голове пошла струпьями, и один из наших клиентов даже скончался – правда, по другой причине. Бернс запыхавшись примчался ко мне с печальной вестью, выглядел крайне испуганным и на меня нагнал страху… Позже выяснилось, что Бернс влюбился в сестру своей жены (женщины болезненной), Хильдегард, с которой у нас были шашни, и, конечно же, ему хотелось выжить меня из города.

К тому времени Флора уже покинула труппу и уехала со своим супругом, и я впал в тяжелую депрессию, чем, в общем-то, и объясняются дальнейшие события. Я наспех собирал свои пожитки, вознамерившись бежать из города, когда вдруг неожиданно нагрянул мой отец, с которым мы уже несколько лет не общались. Он сообщил сенсационную новость: некий Паоло, невесть откуда взявшийся в наших краях, провел в Филиппоне несколько месяцев, собирая доказательства вины графа Монтагеззы в убийстве Прентина и нашего незаконного владения шахтами, с чем и отбывает сегодня в Нью-Йорк. Для Филиппона это означало полную катастрофу – позор и разорение. А посему девять отцов города приняли решение: во имя общего блага убрать Паоло, прежде чем собранное им досье попадет куда следует. Отец же мой рассуждал следующим образом:

– Твой порочный образ жизни вынуждает тебя к бегству. Отчего бы тебе не сделать хоть что-то во искупление своих многочисленных грехов? Возьми на себя вину за убийство Паоло, спаси город и беги на все четыре стороны. Уноси с собой свои прегрешения и наш грех – мы бы никогда не пошли на такое, но у нас безвыходное положение.

У них безвыходное положение, и мне не оставляют выхода. Короче говоря, я не раздумывая подмахнул бумагу, где сознавался в содеянном. Подмахнул, хотя Паоло этого сроду в глаза не видел и даже не знал, кто он такой.

Затем я простился с Банни. Она не знала ни о причинах моего отъезда, ни об истории с Паоло. Вбила себе в голову, будто бы я решил исправиться, встать на путь истинный, начать новую жизнь, а как только обоснуюсь на новом месте и смогу обеспечить существование нам обоим, вызову ее к себе. Деньгами на дорогу меня тоже снабдила Банни.

Забежал я попрощаться и к той женщине, которая ждала от меня ребенка. Там меня поджидал сюрприз: разгневанный братец, о существовании которого я даже не подозревал, призвал меня к ответу. Слово за слово, завязалась драка, и в результате на память о Филиппоне я увез пулю в плече.

О том, как разворачивались события дальше, я узнал уже из писем отца и Банни. Девять граждан города сочинили какой-то хитроумный документ, сводящий на нет алиби каждого из них в отдельности: таким образом, если бы мое признание не сняло с них подозрения, все они в равной степени делили ответственность.

Затем произошла поистине мистическая история. Под покровом ночи девятеро мужчин поджидали Паоло у дороги, на краю леса. Показался Паоло – в черном плаще и широкополой испанской шляпе. На расстоянии за ним следовала девочка-подросток в двуколке, она везла на вокзал его багаж. В том месте, где дорога вплотную подступала к обрыву, злоумышленники выскочили из леса, сорвали с испанца плащ, столкнули Паоло в реку и скрылись. Вскоре подоспела девочка с двуколкой, но путешественника и след простыл. Она обратилась в полицию, и в результате расследования в воде была обнаружена шляпа, а на дороге – капли крови из раны жертвы, когда Паоло оглушили ударом по голове. Мертвое тело, по всей видимости, унесло быстрым течением. Полицейские заявились с обыском на квартиру Паоло, и тут их подстерегала неожиданность: Паоло был застрелен. По всем признакам убийство произошло совсем недавно. Тогда и поползли слухи по городу, будто бы неприкаянная душа убиенного Прентина время от времени наведывается к нам с того света. Прентин над всеми царь и бог, распоряжения, которые он посылает городским властям в машинописном виде, требуется неукоснительно выполнять, тем более что таинственное досье с обличительными документами – то самое, что искал Паоло, – находится у него.

Стало быть, кого-то убили в лесу (до сих пор неизвестно, кого именно), и кто-то прикончил Паоло у него дома перед самым приходом полиции. Теперь пресловутое досье находится в руках у затаившегося шантажиста, который в любой момент может дать ему ход. Разоблачение убийства ляжет на горожан позорным клеймом, обнародование документов из досье обречет их на нищету. В нынешней борьбе участвуют четверо: Вуперин – во главе Равиана, Бернс, возглавляющий филиппонцев, Вандрамас, действующий в интересах мексиканских наследников, и некий неведомый властелин, который всех держит в руках. Кто такой Прентин, не знает ни одна душа, однако его письменные приказы выполняются безоговорочно.

Бенджамин Вальтер»

2

Меж тем неразбериха в Филиппоне все усиливалась.

«Кто же такой этот Прентин?» – ломал голову Пенкрофт, пробираясь задворками.

Как обуздать страсти, невольно спровоцированные им? Ведь последствия могут оказаться роковыми.

Пенкрофт поравнялся с выходящим в сад окном, откуда доносились обрывки тихого разговора, и остановился, прислушиваясь.

– Он решил пожертвовать собой.

– А я ему ни на грош не верю! По-моему, он опять замышляет какую-то каверзу.

– Ваш долг – сказать правду.

– Правда – оружие обоюдоострое… – шепотом ответил собеседник.

– Как бы то ни было, главное – положить конец этому проклятию, избавиться от Прентина! Знайте же, что Паоло оставил в Равиане, у Пипо, какую-то подсказку, наводящую на след. Кто такой Пипо, я не знаю, но в сейфе у него хранится важная бумага насчет досье.

– Где же само досье?

– Перескажите мне, – женщина перешла на шепот, – предсмертные слова Паоло… А я скажу потом, будто сама от него слышала.

– Паоло сказал, что мой долг – восстановить честь Вальтера. Но если я не узнаю, где досье, Вальтера повесят.

– Мне неизвестно, где оно находится. Но если вам поручено снять с Вальтера обвинение, тогда вы должны…

Ну, и дела! Получается, что здесь ключ к разгадке, – значит, надо его раздобыть. Если под каждым окошком подслушивать, в конце концов во всех тайнах разберешься. Что это за досье чертово, если от него так много зависит? Ладно, начнем по порядку!..

Пенкрофт взобрался на подоконник и соскочил в комнату. Револьвера у него не было, ну да в комнате все равно не видно.

– Руки вверх! – на всякий случай крикнул он. – Дом окружен. Одно движение – и я стреляю!

В полумраке комнаты едва различались два силуэта, один – и правда женский. Женщина приглушенно вскрикнула.

– Мы целый час ведем наблюдение за домом! – продолжал Пенкрофт. – Что сказал Паоло перед смертью? Выкладывайте, да поживее!

– Бен! – послышался женский голос. – Господи, Бен!

Из угла доносилось тяжелое дыхание человека. Кто бы это мог быть?… Главное не ослаблять напора, – подсказывала Пенкрофту интуиция.

– Отвечай! Если в точности передашь последние слова Паоло и мы узнаем, где находится досье, я сохраню тебе жизнь. Если нет – повешу собственными руками.

– Я полагаюсь на тебя… – прошептал мужчина. – Не забудешь же ты, что я был другом твоего отца.

Вот-те раз: доктор Гонсалес, специалист по части сногсшибательных ударов!

– Когда я подоспел сюда, Паоло был уже при смерти.

Пенкрофт упустил из виду, что на него падает свет луны и нетрудно заметить: он без оружия. Зато доктор был вооружен. Лицо его исказилось от ярости, едва он понял, что его провели.

– Ни с места! – прошипел Гонсалес. – Иначе продырявлю тебя насквозь, шут гороховый!

Внезапно в комнате вспыхнул свет, и все трое, ослепленные, заморгали глазами.

– Руки вверх! – раздался чей-то звонкий голос.

На пороге стоял Дик – в ночной рубашке и с револьвером.

3

От неожиданности Гонсалес послушно поднял руки и застыл на месте. В ту же секунду у него вырвали оружие, и кулак Пенкрофта мощным ударом отправил его в дальний угол комнаты. Незадачливый доктор свалился мешком. У Дика вырвался одобрительный возглас.

– Спасибо, сеньор! – с чувством произнес Пенкрофт.

– Я всего лишь выполнил свой долг.

– Боже правый!.. Бен…

Перед ним стояла мать Дика.

Смолоду она, вероятно, была очень красива, однако южанки рано стареют, а перенесенные лишения и беды отпечатались на ее лице морщинами, запавшими глазами и темными кругами под глазами.

– Сейчас не время для душевных бесед. Я покрепче свяжу этого субъекта, а вы подержите его где-нибудь в подвале, покуда я не вернусь из Равиана. Необходимо найти этого Пипо!

– Не ходи! – в ужасе прошептала женщина.

– Я должен! Главное, стерегите этого человека! – Он перевел взгляд на Дика. – Сеньор! Надеюсь на вас. Будьте начеку, и оружие все время держите наготове.

– Будет сделано, не сомневайтесь, сеньор!

– По рукам!

Гонсалеса связали, заткнули ему рот кляпом и оттащили в подвал. К тому времени, как Пенкрофт поднялся наверх, женщина слегка привела себя в порядок и сейчас наспех расчесывала волосы. «Интересный народ эти женщины, – подумалось Пенкрофту. – Даже в моменты крайней опасности заботятся о своей внешности». Почему, скажем, ему самому в голову не пришло, что, может, вид у него взъерошенный?

– Бен!.. Я и мечтать не смела, что когда-нибудь увижу тебя!

– Что тут такого особенного?…

– Мне не следовало бы разговаривать с тобой, но тем не менее…

– Нельзя принимать так близко к сердцу ошибки молодости, – ответил он, впрочем, без особой убедительности.

– Как ты можешь говорить такое, Бен?! – Женщина дрожала всем телом. – Знай, что Паоло – мой брат. А полицейские обнаружили его мертвым в доме по соседству с нами.

– Гибель его не останется безнаказанной! – высокопарно произнес Пенкрофт и повернулся было уйти.

– Я вовсе не жажду крови, – прошептала женщина.

– Убийца должен получить по заслугам! – не сдавался неумолимый Пенкрофт.

– Но я этого не хочу! – тоже стояла на своем женщина. – Пусть уж лучше никогда не узнают, что ты убийца.

Пенкрофт застыл, словно его огрели обухом по голове.

Выходит, Вальтер порешил Паоло?

– Я бы и сама не поверила, что это была дуэль, не случись все у меня на глазах… Ты ведь не знал, что у меня есть брат… Тебе все стало ясно лишь в тот момент, когда он застал нас и призвал тебя к ответу… Если бы не видела, как вы одновременно выхватили оружие, так бы и пребывала в уверенности, что ты убил его из-за досье. Но знаю: ты и не подозревал, кого сразила твоя пуля… Да ты и сам был ранен в плечо… Бен! Покажи, я хочу видеть шрам! Ведь он от той пули, которую ты получил из-за меня!

– Сейчас не до того… – неловко отмахнулся Пенкрофт. Шрамов у него полным-полно, только на плече не имеется. Чего нет, того нет!

– Каким образом оказался замешан в дело доктор Гонсалес?

– Его вызвали к Паоло, когда тот был уже при смерти. Доктор распорядился перенести раненого к нему, поскольку он живет по соседству. И перед смертью Паоло что-то говорил ему о тебе. Теперь-то я знаю, что он хотел снять с тебя вину.

– Надо найти этого Пипо. Вернее, его сейф. Можешь дать мне коня?

– Я уже вывел его из конюшни, сеньор! – отозвался с порога Дик. – И готов сопровождать вас.

– Ваше место здесь, сеньор: сидеть с оружием на изготовку и стеречь пленника. Ну что ж… прощайте!

– Отчего ты не называешь меня по имени, Бен? – припала к его плечу женщина.

– Сейчас не до телячьих нежностей! – с досадой воскликнул Пенкрофт и бросился прочь.

Помешались они на именах, что старик Штербинский, что эта испанская матрона!..

Пенкрофт вскочил на коня, вылетел за ворота и… был встречен бурным ликованием толпы! Святое небо! Про народное собрание-то он начисто забыл и угодил в самое пекло – ведь дом, откуда он только что бежал без оглядки, выходит аккурат на Главную площадь.

Народ неистовствует, звучат выстрелы… Правда, палят в небо, но вдруг кто-нибудь промахнется. Ясно, как божий день, – надо воззвать к народу. А люди уже окружили его, приветствуют криками «ура!» и «да здравствует!»… Пенкрофт поднимает руку, и восторженный гул стихает.

– Граждане Филиппона! – зычным голосом начинает он. – Я вернулся, чтобы свести счеты с Прентином.

Народ вне себя от восторга. Пенкрофт простер над собравшимися длань и обратился к внимающей его речам толпе, точно римский полководец – не слезая с седла. Вот только о чем говорить, было неясно.

– Целых двенадцать лет я проводил расследование! Не щадил времени и усилий, чтобы докопаться до истины, и в результате смело могу заявить: мне под силу избавить мой родной город от всех опасностей, что ему угрожают. Но прежде я должен разобраться…

С чем бишь я должен разобраться? В первую очередь с речью этой дурацкой! Но ведь не признаваться же публично, что и выдумка его, и красноречие истощились в напрасных попытках проникнуть в тайны филиппонцев! Выдержав паузу, он бросил многозначительную фразу:

– Вы и сами не хуже меня знаете, какие сюрпризы уготовила нам судьба.

Грянуло оглушительное «ура!» Пенкрофт столкнулся с истинным чудом: если оратор возвышается над толпой (к тому же сидит на коне) и его хотят слушать, он волен говорить все что угодно, любое слово его будет встречено на «ура». Значит, все в порядке, можно не волноваться. Он открыл великую тайну, о которой не ведала ни одна живая душа метром ниже. Воспряв духом, Пенкрофт продолжил решительно, энергично:

– Самоубийство Хильдегард и подлое бегство Бернса – надеюсь, достаточно убедительное тому подтверждение. Но я не ограничусь этим, приведу еще одно доказательство, скажу одно-единственное слово: Вандрамас!

Толпа долго ревела, не унимаясь.

– Обязуюсь к завтрашнему дню собрать новые веские улики и сообщить вам, что затеял Вуперин со своими дружками! Вы узнаете, из-за чего пришлось погибнуть Паоло и… – Пришлось сделать эффектную паузу, поскольку, как назло, в голову ничего не приходило. Пенкрофт поднял два пальца вверх жестом приносящего присягу и заорал во всю мочь: – Клянусь! Верьте мне, люди, я не подведу! А пока что вот вам ключевое слово, которое откроет все тайны-загадки и все объяснит… – Побагровев от усилий, он трижды выкрикнул невесть почему всплывшее в памяти имя: – Монтагезза! Монтагезза! Монтагезза!

Его ораторский ход произвел неописуемое впечатление. Вне себя от восторга люди бросали в воздух шляпы, восклицали нечто невнятное, рвались пожать Пенкрофту руку, коснуться его седла. Имя Монтагеззы привело их в исступление, многие вскочили на лошадей, готовые идти в бой, а Пенкрофт возвышался над толпой, диву даваясь, как это ему удается разжигать страсти на ровном месте.

Но вот у корчмы на противоположной стороне площади кто-то из ковбоев вскочил на стол и принялся растолковывать толпе – а заодно и самому Пенкрофту – смысл его речи.

– Братья филиппонцы! Слова Бенджамина Вальтера ясно указывают путь, которым нам следует идти! Теперь мы окончательно убедились, что на этого парня можно положиться. Мы готовы следовать за ним до конца и, если потребуется, сотрем Равиан с лица земли. Гарантия нашего успеха – слова Вальтера и ключевое слово… Монтагезза!

Решительным взмахом руки Пенкрофт вновь утихомирил толпу.

– Граждане Филиппона! Прошу вас разойтись по домам и ждать моего возвращения. К завтрашнему дню досье будет у вас!

Глава двенадцатая

1

Граждане послушно разошлись. В случае необходимости эти люди готовы были ради него проливать кровь – свою и чужую – и, как оказалось, способны даже сохранять спокойствие ему в угоду, что, согласитесь, гораздо труднее.

И Пенкрофт поскакал в Равиан.

Он приблизился к городу с большими предосторожностями, в объезд, привязал коня в гуще зелени, под сенью пышных пальм и, стараясь избегать мест, освещенных луной, проскользнул в Равиан.

Выхода нет, придется вскрыть все сейфы. Сколько их может быть в таком паршивом городишке? Максимум четыре. Управиться с этакой работой за одну ночь – мировой рекорд. Впрочем, он и есть мировой рекордсмен. Не многие знают его в Равиане, но стоит им услышать его имя, и ему тотчас влепят пулю в лоб, для первого знакомства…

Прежде всего надо разжиться инструментом.

– Скажи, сынок, – окликнул он первого попавшегося мальчонку. – Где живет торговец скобяными товарами? Я должен ему кое-что передать.

– Вон в том желтом доме в конце улицы. Только вряд ли он дома сидит, сейчас все наши к ратуше пошли!

– Ах, какая жалость! – Он погладил мальчонку по голове и направился к нужному дому. Обошел его со всех сторон. Одно окно со стороны двора оказалось открытым. Пенкрофт забрался внутрь и на ощупь вскоре определил, что находится в ванной. Ему повезло: в доме никого не было, должно быть, к ратуше подались. В этих краях люди мрут как мухи, а вот краж и грабежей, видать, не случалось с незапамятных времен.

В считанные минуты Пенкрофт проник в лавку, обнаружил там велосипед, и снял с него фонарик. Теперь света было достаточно. Среди скобяных изделий попались два-три первоклассных инструмента, да и остальные были вполне подходящими.

Та-ак, пошли по порядку! Здесь, на Дальнем Западе, торговцы скобяными изделиями, как правило, снабжают жителей всеми видами металлического товара. И заказами на поставку всего на свете – от пылесоса до грузовика и запчастей к ним – занимаются тоже они. Хорошо, если в данном случае окажется так же; если нет – тогда беда. Пенкрофт сел на какой-то железный ящик, поверх которого были стопой навалены конторские книги. Среди них ему попалась учетная книга с наклейкой: «Клинкер и Бах. Денежные сейфы». Ура, то, что надо! Внутри было вложено письмо от фирмы, в котором предлагалось имеющиеся в городе пять сейфов обменять с небольшой доплатой на более современные. За посредничество торговцу скобяным товаром, господину Питеру Поларду были обещаны комиссионные. В книге значилось, что четырьмя сейфами владели (соответственно) адвокат Раггамбо, нотариус Вольф, рантье (понимай – ростовщик) Тернер и трактирщик Карлос. Точные адреса прилагались, а вот план городских улиц с отмеченными домами, к сожалению, нет.

Ладно, идем на новый мировой рекорд и будем надеяться, что граждане Равиана задержатся в ратуше.

Первый сейф дался легко. Прежний Неудачник (а ныне везунчик Пенкрофт) считал это дурной приметой. В доме никого не было. Пенкрофт проник внутрь с черного хода, и последовала тонкая, точная, как расписание поездов, работа за рекордно короткий срок. В сейфе обнаружился батон копченой колбасы, порошок от насекомых и несколько английских булавок – добыча для морального поощрения взломщика.

Нечего расстраиваться, в конце концов драгоценности Марлоу стоили не намного дороже с той лишь разницей, что тогда он старался ради денег, а теперь – на благо людей, которые верят в него и готовы следовать за ним хоть куда.

Знать бы только – куда? Ах, да не все ли равно! Главное, что они знают.

Во втором месте, едва лишь луч фонарика выхватил из темноты заветный сейф, из соседней комнаты через открытую дверь послышался сонный голос:

– Это ты, Эдди?

Пенкрофт что-то буркнул в ответ и тотчас выключил фонарик. В соседней комнате заскрипела кровать, и кто-то вошел. Взломщик взмахнул кулаком, метя в голову, но промахнулся. Раздался разъяренный мужской крик, и чья-то мощная лапища сгребла его в охапку и рванула на себя. Но тут уж Пенкрофт подсуетился, кулак его без промаха достал подбородок противника. Тот захрипел и повалился на пол. Пенкрофт включил фонарик – Вандрамас!

Вспомнить бы, где мы находимся? Ага, у Тернера! Пенкрофт связал Вандрамаса и заткнул ему рот, чтобы не пел и не произносил свои длинные монологи на языке инопланетян.

Он слегка разнервничался, поэтому вскрыл сейф с пятнадцатиминутным опозданием. Внутри все было забито бумагами, письмами и денежными банкнотами. Пенкрофт с молниеносной быстротой вскрывал конверты. Достаточно было прочесть хотя бы фразу, и становилось ясно, что упомянутые в письме дела не касаются Филиппона.

Но вот одно письмо привлекло его внимание. Судя по всему, Вандрамас в этом доме родственник или клиент.

«Господин Марлоу разрешил изготовить новые оправы для фамильных драгоценностей и продать их дочери мексиканского президента под видом украшений российской короны. На указанных образцах видна мексиканская государственная печать, в неповторимой гравировке голландского ювелира Гиршмана…»

Значит, факт взлома Марлоу использовал, чтобы заполучить страховку, а сам под шумок продал подлинные драгоценности дочери мексиканского президента. Понятно, ведь Вандрамас из Центральной Америки и работает на Мексику! А Марлоу вскорости вернулся домой, и оказалось, что он по-прежнему богат… Потому что Неудачник вскрыл у него сейф – вот на чем он разбогател! Пенкрофт сунул письмо в карман. Некогда заниматься личными делами, речь идет о судьбе Филиппона!

Сейфом, принадлежавшим трактирщику Карлосу, к сожалению, пришлось заниматься в ратуше. На втором этаже витийствовали горожане, а внизу было пусто, околачивался только парень, разливавший выпивку. Жилая часть находилась позади стойки – с этой стороны Пенкрофт и проник в зал. Огрел бармена стулом по голове, погасил свет, с уверенным видом хозяина или нового работника, насвистывая, вышел на улицу и опустил жалюзи.

– Эй, парень! Налей-ка стаканчик! – обратился к нему какой-то гуляка.

– Не имею права, – ответил Пенкрофт. – Городской голова строго-настрого запретил. Всем велено собраться в зале, сегодня великий день!

– Великим будет день, когда мы схватим Бенджамина Вальтера!

– Считай, что он уже перед тобой. – Пенкрофт вошел внутрь и опустил жалюзи наглухо.

…Сейф наконец открыт. Пенкрофт поспешно перебирал счета, документы, как вдруг со второго этажа с криками и шумом хлынула публика. Кто-то забарабанил по жалюзи. Бармена пришлось оглушать уже дважды, потому как он, едва очухавшись, норовил подняться.

Окно на жилой половине грохнуло, посыпались осколки стекла.

– Я не запирал дверь! – послышался чей-то раскатистый голос. – Видать, там кто-то есть!

Пенкрофт угомонил бармена по третьему разу, чтобы хоть тот не действовал на нервы, и спрятался у двери. Вот кто-то поднял жалюзи. Пенкрофт выпустил несколько пуль поверх голов столпившихся у входа. Мужчины в панике разбежались в разные стороны, а наш герой в два прыжка очутился снаружи и влетел в ближайший переулок. Наткнувшись на какого-то прохожего, сбил его мощным ударом – нечего путаться под ногами! И понесся прочь, провожаемый градом пуль.

Крики, топот бегущих ног раздавались со всех сторон, в окнах вспыхивал свет, а ему еще предстояло повозиться с сейфом адвоката Раггамбо.

Свернув за угол, он увидел распахнутую калитку, вбежал. Затем, по отработанному методу, взлетел по лестнице на чердак, выбрался на крышу, после чего спустился с противоположной стороны. Здесь было потише, только навстречу ему, пошатываясь, брел пьяный.

– Прошу прощения, сеньор, – окликнул его пьянчужка. – Не знаете, с чего это они все как с ума посходили?

Но у Пенкрофта одно было на уме: как попасть к дому адвоката?

– Все бросились разыскивать сеньора Раггамбо. Его младшего брата пристрелили! Вы, кстати, не знаете, где он живет?

– Каррамба! – воскликнул мгновенно протрезвевший субъект и схватился за револьвер. – Братья Маллино поплатятся за это кровью!

Что же он опять натворил?!

– Сеньор! – схватил его за рукав Пенкрофт. – Где живет адвокат Раггамбо?

– Отвяжись, пес настырный! Я и есть адвокат Раггамбо!

Размахивая двумя револьверами, мститель умчался, оставив застывшего столбом Пенкрофта посреди улицы. Выходит, он подложил свинью ни в чем не повинным братьям Маллино.

– Сеньор! – бросился Пенкрофт к следующему прохожему. – Брат адвоката Раггамбо застрелен, и…

– Сдурел ты, что ли? Я и есть тот самый брат! Ты не видел, куда побежал мой родственник?

– Вон в ту сторону. Решил расправиться с братьями Маллино, поскольку прошел слух о вашей гибели…

– Боже правый!.. Да отпусти же ты меня, покуда цел! – И он умчался вдогонку за старшим братом.

Пенкрофт увидел женщину на пороге ближайшего дома и не стал сочинять длинных сказок, а влепил вопрос в лоб:

– Вы сеньора Раггамбо или ее невестка?

– Невестка.

– Тогда поторопитесь к ратуше. Я только что встретил на углу вашего мужа, и он велел вам передать, что братьев Маллино обоих ухлопали.

– Ах! – вскрикнула женщина. – Теперь мне все безразлично! Пускай хоть весь свет узнает, что я люблю Пьетро Маллино. – Она с воплями рвала на себе волосы. – Я и замуж-то вышла за этого мерзавца, чтобы он не трогал Пьетро… А он его убил!

На крики из дома выскочил старик с седой бородой до пояса – видимо, папаша Раггамбо – и давай осыпать бранью невестку и гнать ее вон. Он и сам бы расправился с братьями Маллино, если бы об этом не позаботился кто-то другой.

Воспользовавшись переполохом, Пенкрофт забрался в дом через окно со двора. Все его усилия оказались напрасными: сейф валялся в кухне, дверца нараспашку, его использовали как ящик для угля.

Меж тем, похоже, недоразумение выяснилось, так как вернулись братья Раггамбо в сопровождении целой толпы. Шум, гам, цоканье лошадиных подков… Зато Пенкрофт с облегчением узнал, что братья Маллино живы-здоровы, лишь один из них ранен в плечо пулей доктора Раггамбо.

А вот сейфы он вскрывал понапрасну: послание Паоло так и не обнаружилось. Что ж, он сделал все, что мог.

Пенкрофт бросил ненужные теперь инструменты и выбрался через окно в сад. Но по ту сторону ограды расхаживали двое вооруженных парней – все кинулись напоиски неизвестного взломщика сейфов. Как же быть? Человек, бегущий по улицам или крышам, сразу привлечет внимание, а вот если… Пенкрофт перепрыгнул через ограду и приземлился перед носом у парней.

– Грабитель только что выскочил из дома Раггамбо и побежал через сад вон туда! – крикнул он, указывая револьвером в сторону перекрестка. Парочка с готовностью последовала за ним.

– Оказывается, этот мерзавец и к Пипо забрался!

– У Пипо он не был! – запротестовал Пенкрофт.

– В том-то и дело, что был! В скобяной лавке тоже пошуровал, должно быть, искал что-то. Пипо вернулся из ратуши домой, а там все вверх дном перерыто.

Пенкрофт чуть не взвыл с досады. Как же он не сообразил: Пипо и есть тот самый лавочник – Питер Полард, а кличка – всего лишь сокращение от имени и фамилии! Понятно, что собственный сейф владельцу незачем заносить в учетную книгу. А он, раззява, сидел на том железном ящике и не додумался взглянуть, что там внутри. Нужная бумага уже давно была бы в Филиппоне!

2

На углу Пенкрофт столкнулся с Вандрамасом, которого можно было узнать только по живописной униформе. Оно и неудивительно: Пенкрофт его здорово отделал. Вандрамас грубо оттолкнул встречного и, скрежеща зубами от ярости, бросил остальным:

– Подумать только – ведь он был у меня в руках! Чтоб мне тогда разорвать его на куски!..

К их группке подоспел еще один горожанин, фонариком подсвечивая себе дорогу.

– Пусть он только мне еще раз попадется, на том ему и крышка… – При свете фонарика Вандрамас наконец разглядел Пенкрофта, который слушал его с живейшим интересом. У него отвисла челюсть, а руки сами потянулись схватить Пенкрофта. Вновь повторилась та же самая сцена: прижатый к противнику почти вплотную, Пенкрофт нанес ему снизу резкий удар в подбородок, а затем рукояткой револьвера огрел по голове. Вандрамас рухнул как подкошенный.

Остальные остолбенели от неожиданности, а Пенкрофт метнулся за угол. Снова началась гонка с препятствиями: тут через забор, там через ограду, под неумолчный треск выстрелов и град щепок, выбитых пулями из заборов… В очередной раз перескочив через ограду, Пенкрофт нырнул в распахнутое настежь темное окно.

В этой ванной комнате он уже побывал, хотя и не воспользовался ею по назначению.

Это дом владельца скобяной лавки.

Из дальних комнат доносятся голоса, тяжелый стук кованых сапог – полиция… Пенкрофт осторожно подкрался к двери. Окруженный толпой полицейских и цивильных граждан человечек низенького роста взволнованно дает показания:

– Разжился в лавке инструментом и отправился потрошить сейфы. Хорошо хоть до моего не добрался…

– А что, в нем так много денег? – поинтересовался старший полицейский чин.

– Деньги я в сейфе не держу. Но поскольку являюсь почетным испанским консулом, храню там важные дипломатические бумаги. Пропади они, и я окажусь в щекотливом положении.

Пенкрофт пригляделся к пострадавшему повнимательнее: низенький, плюгавый, кривоногий и косоглазый, а туда же – почетный консул! Больше чем на торговца скобяным товаром не тянет.

Пенкрофт присоединился к толпе зевак, надеясь остаться незамеченным в полумраке комнаты. Наконец полицейские и прочие граждане двинулись дальше, и тут кто-то хлопнул Пенкрофта по плечу.

– Ба, кого я вижу! Вернулись к нам, значит? – Гуляка из корчмы, который застукал Пенкрофта висящим на лампе вниз головой. Воспоминание не из самых приятных.

– Желаете еще малость поболтаться?

– Может, и потешу честной народ, – негромко ответил Пенкрофт. – Только вы… того… потише. Трактирщика вашего я с тех пор побаиваюсь.

– Небось отпирается, старый мошенник, не признает, что вы с ним заключили пари?

Когда дом опустел, лавочник запер все входы-выходы. И тут в бок ему уперлось дуло револьвера.

– Открывай сейф, иначе пристрелю на месте! Делай, что велят, да поживее!

Лавочник оцепенел от страха. Коленки у него дрожали – для консула вид довольно жалкий. Затем он все же открыл сейф, и Пенкрофт выхватил оттуда пачку писем. Торопливо перебрал их… Да, вот оно, нужное!.. Выскочив на улицу, он тотчас вскрыл конверт.

«Если со мной что-либо случится, знайте: досье хранится под надгробием Софии.

Паоло»

Получается, что ему предстоит заняться осквернением могил, перевернуть надгробия всех Софий, погребенных на филиппонском кладбище? Нет, это не по его части!

Пора уносить ноги из взбудораженного Равиана. В темном переулке кто-то попытался было преградить дорогу бегущему Пенкрофту, но вырубился, получив сокрушительный удар по голове.

Пришлось спасаться испытанным путем – по крышам. И вот наконец он на крыше станционного здания.

Город гудит, как потревоженный улей, все выезды перекрыты.

Внизу стоит паровоз под парами, перепачканный машинным маслом машинист начищает медные рукоятки. Без малейшего испуга, привычным жестом он поднимает руки вверх, почувствовав, как в бок ему уперлось нечто твердое.

– Поддай жару, да поживее!

Паровоз на всех парах летит вперед, и вскоре город остается позади.

– Вы не против, если мы столкнемся с нью-йоркским скорым? – небрежно осведомляется машинист. – Катастрофа произойдет вон там, у поворота к мосту.

– Тормози! – испуганно кричит Пенкрофт.

Связанного машиниста, который так и не успел рассмотреть его лица, он сбрасывает в кусты, затем спрыгивает с паровоза и, скатившись с насыпи, исчезает…

3

Занимался рассвет.

Кладбищенский сторож в Филиппоне проснулся от легкого шума. У его постели стоял человек с лицом, закрытым платком, и с револьвером в руке. Пенкрофт не напрасно замаскировался: он знал, что осквернение могил вызовет среди богобоязненных латиноамериканцев бурное возмущение.

– Не зажигай лампу! – распорядился Пенкрофт. – Поднеси регистрационную книгу к окну.

Наутро сторожа обнаружили связанным, а двенадцать могил, в каждой из которых покоилась какая-нибудь София, – кощунственно потревоженными: памятники – один сдвинут, другой опрокинут. И к девяти утра все жители ринулись на поиски Бенджамина Вальтера, так как высвободившийся из плена доктор обвинил его в убийстве Паоло и в присвоении досье. Испанская матрона вынуждена была признаться, что ее брата Паоло застрелил Вальтер, – правда, во время дуэли.

Жители города вновь ополчились против него. Пенкрофт же тем временем отсиживался в кустарнике. А что еще ему оставалось делать? Сейфы раскурочил, памятники поопрокидывал, других Софий на кладбище нет, и досье тоже нет как не бывало.

Вздернут его как пить дать, весь вопрос – где: в Филиппоне или в Равиане?

И есть, как назло, хочется. Ах, как глупо все сорвалось! Ведь он почти все уладил. При этом так и не разобравшись в хитросплетениях судеб и загадочных историй. Вооруженные всадники объезжают округу с холма на холм, того гляди сюда доберутся. От голода живот подвело. Перехвати он чего-нибудь съестного, ушагал бы отсюда на своих двоих, а пока что сил нет двинуться.

Кто это там идет? Редактор Кёдлингер направляется к своей хибаре. Пенкрофт обрадовано вскакивает и догоняет его.

– Господин редактор! Не приютите меня?

– Не припоминаю, чтобы мы с вами встречались…

Они вместе заходят в домишко. Старший Кёдлингер спит. На столе обильная еда – жареное мясо, хлеб, вино, все стены увешаны картинами. Благодаря покровительству Прентина Кёдлингер отовсюду собирает картины, и владельцы отдают их без звука. Тут и портрет эрцгерцога Франца Фердинанда, и его супруги… а это…

Кусок жареного мяса выпал у Пенкрофта из рук.

4

Все силы брошены на поиски Вальтера. Вуперин и его сторонники еще раньше приняли решение разобраться с тяжбой раз и навсегда. Власти Равиана затребовали из Нью-Йорка специальную комиссию для расследования этого запутанного дела и вынесения приговора по поводу незаконно присвоенных шахт.

И вот утром, как гром среди ясного неба, нагрянула комиссия. Полицейские под командованием капитана Стоуренса согнали в ратушу всех, чьи показания могут представлять интерес.

Независимо от этого вооруженные группы граждан тщательно прочесывают город с целью схватить Вальтера и наконец нападают на его след у хибары Кёдлингеров… Отовсюду туда съезжаются конные добровольцы, возбужденно перекликаясь.

Охота на человека увенчалась успехом!

Однако охотникам нет нужды прибегать к насилию. Они с удивлением увидели, что преследуемый сам вышел им навстречу, предусмотрительно подняв руки вверх.

Ожесточенные, выкрикивающие угрозы филиппонцы взяли его в плотное кольцо.

– Ты опять надул нас, Вальтер?

– Где досье?

– Ты убил Паоло! Натравил на нас равианцев, и теперь они готовы убить нас! Прибыла комиссия из Нью-Йорка!

Пенкрофт сохранял полнейшее спокойствие. Вытащил сигарету, закурил. Руки у него чуть подрагивали, но отнюдь не от страха.

– Чего молчишь? Отвечай!

– Сперва дождусь тишины, – вполголоса цедит он, и горлопаны вынуждены умолкнуть, чтобы разобрать его слова.

– Говори же!

– Ты грубишь, Лоуэлл, а я этого не люблю! – по-прежнему не повышая голоса, произносит Пенкрофт и каким-то доселе неведомым чутьем улавливает невероятное: ему вновь удалось подчинить толпу, поставить ее на колени. Спокойствие, с каким он противостоял натиску разъяренных людей, оказалось сильнее их злобы. Но это всего лишь видимость популярности, подобная тонкой ледяной корке, и стоит ей снова треснуть под ним, как он, Пенкрофт, провалится безвозвратно. И тогда гладкая, сверкающая поверхность океана, каким представляется его успех, враз превратится в бушующие волны народного гнева, которые сомкнутся над головой окончательно и бесповоротно…

Эти безрадостные мысли вмиг пронеслись в мозгу, после чего Пенкрофт заговорил – сдержанно, проникновенно, поочередно глядя в глаза то одному, то другому.

– Вот что я вам скажу, парни! Дальнейшая судьба Филиппона упирается в чисто юридический вопрос. Не делайте глупостей, спрячьте оружие. Представь себе, Лоуэлл: допустим, ты пристрелишь меня сейчас, хороши же вы будете в Нью-Йорке при разбирательстве тяжбы! Адвокат непременно скажет: «Будь у нас возможность допросить Бенджамина Вальтера по делу об убийстве Паоло, и вы могли бы выиграть процесс». Ведь перед судьей револьвером не помашешь. А останься я в живых, смогу свидетельствовать в суде, и даже одно произнесенное мной слово поможет вам гораздо больше, чем распирающая вас жажда мести. Какой прок, если Лоуэлла вздернут потом за расправу надо мной? Спрячьте оружие, уберите револьверы, ведь спасительному для вас моему свидетельству будет уже не та цена, если выяснится, что показания давались под дулом револьвера. А может, моим словам тогда и вовсе не будет никакой цены.

– Ишь, какой законник выискался! – фыркнул мировой судья Пинчо. – Мы не лекции твои пришли сюда выслушивать!

– А жаль! – невозмутимо откликнулся Пенкрофт и лизнул лопнувшую в одном месте сигарету. – Если бы вопросами законности занимались те, кому это положено по должности, мировой судья обязан был бы давным-давно направить прошение в Нью-Йорк о расследовании дела и утверждении Филиппона в его правах. Такая линия поведения исключила бы нежелательные последствия: никто не посмел бы полностью лишить город прав на рудники, поскольку беспристрастность судьи стала бы для всех очевидной. А теперь получается, что мировой судья Равиана обскакал тебя.

Среди собравшихся раздался ропот, и Пинчо попятился, пытаясь смешаться с толпой.

Да-а, язык у Вальтера хорошо подвешен! Вон как слова выворачивает, этак и святой у него грешником получится.

– Объясни толком, Бенджамин, чего ты от нас хочешь?

– Нет уж, это вы скажите, чего вам хочется! Ежели за мной или за кем другим серьезные грехи водятся – в каталажку, и вся недолга! И помните: самосуд – это горсть земли на гроб благоденствия города.

– Где это ты поднаторел в юридических науках? – полюбопытствовал один из фермеров.

Ну что тут ответишь? Что не он занимался юридическими науками, а юристы занимались им самим? Один черт, главное – практические навыки.

– Чем я только не занимался, лишь бы помочь родному городу! А теперь… – Он извлек из карманов два револьвера.

Толпа возмущенно загудела, однако загнанные в угол люди вынуждены были поднять руки. Каков мерзавец? Опять оставил их в дураках!

– Пусть ко мне подойдет мировой судья! – скомандовал Пенкрофт.

Пинчо робко приблизился к нему, не опуская рук.

– Послушай, Бен… Я ведь был на твоей стороне…

– В таком случае следует избрать другого судью! Ты должен быть всегда на стороне истины, иначе в чем твое отличие от преступников?

Не поймешь, куда он гнет!

– Город обвиняет меня в преступлении, которое ложится пятном на всех вас. Но мою вину следует доказать, чтобы отстоять свои права супротив Равиана. Стало быть, ты должен меня арестовать!

– Арестуешь тебя… с двумя-то револьверами в руках…

– А ты объяви, что я арестован, и потребуй сдать оружие. Ведь если я окажу сопротивление служителю закона, это усугубит все ранее совершенные мной провинности. В этом и заключается твой долг! Ты же давал присягу выполнять свой долг, пусть даже ценой собственной жизни. Подчеркиваю: собственной, а не чужой! Тебе нечего бояться, в твоих руках сильнейшее оружие на свете – закон!

Мировой судья покраснел, как индюк, и под гул изумленной толпы подступил к Пенкрофту.

– Бенджамин Вальтер! – торжественно произнес судья. – Именем закона вы арестованы по подозрению в мошенничестве и убийстве. Сдайте оружие!

И Пенкрофт протянул ему оба револьвера.

Глава тринадцатая

1

Собравшиеся, число которых все росло, удивленно загалдели.

– Гражданин Филиппона иначе и поступить не может, если он не враг своему городу. Мировой судья, выполняйте свой долг! – Скрестив руки, Пенкрофт протянул их судье и держался со спокойным достоинством, пока его связывали.

Так, со связанными руками, он и прошествовал через весь город. Многие снимали перед ним шляпы: люди вновь поверили в Пенкрофта.

Его отвели в ратушу, где перед комиссией уже предстали Лоуэлл, Вуперин, доктор Гонсалес, а также старейшины обоих городов – они долгие годы плели интриги и более, чем кто-либо другой, были осведомлены о деле. Расследование шло полным ходом.

Почтенные граждане уже были приведены к присяге и допрошены, в результате чего постепенно стали выясняться подробности давнего убийства.

– Перед вами Бенджамин Вальтер, – доложил комиссии начальник полиции. – Он был выдворен из соседнего государства. За вредное увлечение знахарством проживание в столице ему запрещено, и в качестве принудительного местожительства определен его родной город.

Оба жандарма плотнее придвинулись к связанному пленнику. Как вдруг откуда-то снизу, у колен Пенкрофта, послышался шепот:

– Я не спускал с Гонсалеса глаз… как вы велели, сеньор… Но его сообщник напал на меня предательски, сзади…

Пенкрофт положил связанные руки на голову Дика.

– Ничуть не сомневаюсь, мой друг, в вашей храбрости и мужской чести.

– Спасибо, сеньор, – прошептал мальчик и, запинаясь, добавил: – Мне так хочется, чтобы вас оправдали… Я дал зарок больше никогда не употреблять это слово… Сами знаете какое…

– Знаю, сеньор.

– Бенджамин Вальтер, – начал председательствующий. – Вас обвиняют в том, что некогда вы, по просьбе вашего отца, согласились взять на себя вину в убийстве. Однако впоследствии вы действительно совершили его.

– Я лишил Паоло жизни в ходе дуэли и не знал, что он и есть тот самый Паоло.

– Все именно так и было, – подтвердила мать Дика. – Никто не знал, что Паоло мой брат. Он замыслил какое-то дело, поэтому скрывал наше родство. Мистер Вальтер забежал ко мне проститься, так как мы любили друг друга. В этот момент в комнату вошел Паоло. Вспыхнула перебранка, дошло до дуэли, и мой брат был смертельно ранен. Его навестил доктор Гонсалес, и брат сказал ему, что Вальтер невиновен.

– Доктор Гонсалес!

– Сеньора ошибается. Паоло этого не говорил.

– Неправда! – взволнованно воскликнула женщина. – Доктор сам мне сказал, что мог бы выручить Вальтера из беды, но станет отрицать услышанное им от брата. А ведь Паоло настоятельно просил его снять вину с Вальтера!

– Попытка сеньоры защитить Вальтера достойна уважения, но я таких заявлений не делал. И умирающий вовсе не говорил…

– Нет, говорил! – раздался звонкий голос, и, энергично расталкивая собравшихся, к столу комиссии пробился Дик. Держа перед собой сомбреро, он замер в нарочито небрежной позе.

– Сеньоры! Вчера я подслушал разговор этого человека, – он указал на Гонсалеса, – с моей матерью. Доктор сказал: «Если вы откроете им правду, я позабочусь, чтобы Вальтер угодил на виселицу. Я не стану повторять слова Паоло»…

Паренек запнулся и покраснел, в смущении теребя шляпу.

– Успокойся, сынок! – ласково обратился к нему председательствующий. – И постарайся вспомнить в точности, что именно сказал умирающий доктору Гонсалесу.

– Он сказал… сказал, что… – Мальчик нервничал, прерывисто дыша, а затем, собравшись с духом, внезапно выпалил: – Ваш долг… да-да, он так и сказал… ваш долг Вальтера… релиа… ребиалитировать!

Последнее слово, давшееся пареньку с таким трудом, было встречено дружным хохотом.

Зато Гонсалес побелел как смерть, поняв, что проиграл. Люди смеялись, но смех этот не был признаком веселья: в воздухе повисла угроза. Когда оживление несколько поутихло, Дик сердито топнул ногой и воскликнул:

– Не понимаю, что здесь смешного!

Перегнувшись через стол, председательствующий обратился к мальчику. Глаза его блестели, он всячески старался скрыть улыбку.

– Не принимай близко к сердцу, сынок! Право же, ты заслужил, чтобы каждый из присутствующих по отдельности пожал тебе руку. Ты у нас замечательный парень, каких свет не видал!

Кто-то из публики хихикнул было, однако председательствующий решительно постучал по столу карандашом.

– Если еще хоть одна живая душа дерзнет посмеяться над мистером Стивенсоном, дальнейшее расследование будет проходить при закрытых дверях!

– Господин председатель! – воскликнул вдруг Вальтер. – Примите меры, чтобы доктор Гонсалес не покинул зал суда!

По залу прокатился шум, и мировой судья положил руку на плечо доктора.

– Доктор Гонсалес! За дачу ложных показаний…

Председательствующий мгновенно вмешался, дабы воспрепятствовать нарушению юридических формальностей.

– От имени комиссии приказываю взять свидетеля под стражу! – И вновь приветливо обратился к мальчику. – Повторите, пожалуйста, мистер Стивенсон, все, что вы нам сказали! Предупреждаю, что ваши показания будут иметь весьма серьезные последствия. Итак, вы подслушали разговор вашей матушки с Гонсалесом, когда тот воспроизвел последние слова умирающего. Что именно сказал доктор Гонсалес?

– Он сказал: «Ваш долг Вальтера рели… – Он устрашающе оглядел публику, но никто не улыбался. – То есть релибири… ребилиатирировать»… – Дик шумно сглотнул и сделал рукой завершающий жест.

– Благодарю вас. Хотя, скорее всего, он сказал: «ре-а-би-ли-ти-ровать», – не так ли, сеньор?

– Может, и так. Вам виднее… Сеньор, ведь вы обещали, что надо мной не будут смеяться!

Однако, несмотря на все попытки председательствующего навести порядок в зале, люди покатывались со смеху.

Когда, наконец, вновь установилась тишина, председательствующий обратился к Гонсалесу:

– Вам слово, доктор Гонсалес!

– Я вынужден сделать признание…

– У вас нет другого выхода. Не станете же вы утверждать, будто бы мальчик выдумал эту историю. Одно слово «реабилитировать» чего стоит! Ребенок его даже выговорить не мог, оно не похоже ни на какое другое.

И тут в расследовании наступил сенсационный поворот.

– Я готов чистосердечно сознаться во всем, – начал Гонсалес. – Когда меня позвали к раненому Паоло, примерно в то же самое время собрались девять авторитетных граждан, замысливших убить Паоло на лесной дороге. Я тоже входил в их число. Однако же Паоло не суждено было пройти по той дороге, поскольку он находился при смерти, раненый на дуэли. К назначенному часу явилась девочка с двуколкой, чтобы отвезти на вокзал багаж Паоло. Откуда ей было знать, что Паоло уготован иной путь, где не требуются ни багаж, ни сопровождающие.

– Но если Паоло умер от раны, кем же был тот, кого прикончили заговорщики?

– Молодой граф Монтагезза! – прозвучал четкий ответ доктора.

Зал замер. В напряженной тишине раздался едва уловимый шепот Лоуэлла, одного из злоумышленников, но слова его были услышаны присутствующими:

– Боже правый!.. Мы убили Монтагеззу…

– Пора покончить с этим кошмаром! – продолжил доктор. – Я подхожу к финалу. В смерти Монтагеззы повинен только я. Умирая у меня на руках, Паоло сказал, что его сестре известен след, ведущий к досье… Едва бедняга испустил дух, как из соседней комнаты вышел Монтагезза, который в тот день возвратился из двухлетних странствий. Он исколесил всю Мексику в поисках свидетельств, подтверждающих невиновность его отца, и в результате прознал, что на родине кто-то располагает неопровержимыми доказательствами. Поэтому Монтагезза вернулся в Филиппон и разыскал Паоло, который – увы! – был при смерти и не мог говорить. Не считая нескольких слов, сказанных мне…

Этим вопросом Монтагезза и озадачил меня. А я спровоцировал трагедию, посоветовав ему на дороге к вокзалу встретиться кое с кем, у кого хранится досье. Если, мол, он облачится в длинный черный плащ Паоло и его фетровую шляпу, может, ему и удастся выдать себя за скончавшегося к тому времени испанца – ведь ростом и фигурой они очень похожи.

– Мерзавец!

– Негодяй! Подлый убийца!

В воздухе запахло линчеванием. Председательствующий стучал по столу, тщетно призывая народ к порядку, люди кричали, размахивали кулаками. И тогда на скамью подсудимых взобрался человек со связанными руками и, перекрывая шум в зале, громовым голосом воззвал к собравшимся:

– Тихо, не галдите и не запугивайте Гонсалеса! Избавить Филиппон от злого рока можно лишь законным путем!

Все расселись по местам, наступила тишина. Председательствующий изумленно взирал на Бенджамина Вальтера, который вновь смиренно сидел на скамье подсудимых. Он по-прежнему был бессилен вникнуть в суть дела, зато успел стать народным трибуном. А это, как известно, достигается не только умом и знаниями.

– Продолжайте, пожалуйста! – любезно обратился он к председательствующему, отчего тот окончательно стушевался.

– Девчонка, утомленная ожиданием, уснула на чемоданах, и когда Монтагезза ушел, я разбудил ее. «Сеньор Паоло уже отправился на станцию, поезжай за ним следом»… Она увидела удаляющегося человека, как две капли воды похожего на Паоло, и последовала за ним. Видела издали, как его сбросили в реку… Кстати, злоумышленники также заметили вынырнувшего на миг человека, а затем мертвое тело унесло течением. Каково же было их удивление, когда они обнаружили Паоло, якобы убитого ими, у себя дома – умершего от огнестрельной раны. Теперь над городом нависла двойная угроза: девять почтенных граждан в любой момент могут быть объявлены убийцами, если же всплывет досье, Филиппон лишится шахт. Я знал их тайну, а из-за того, что не мог прийти к месту встречи, сам в убийстве не участвовал… Все это давало мне власть над злополучной восьмеркой. Правда, у меня хватало ума не опускаться до прямого шантажа, но тем не менее я приобрел землю, построил дом, приумножил свое состояние.

– А кто такой Прентин?

– Не знаю… Когда объявился Вальтер, я очень испугался. Ведь если он выполнит свое обещание и выведет нас всех на чистую воду, придет конец моей власти и моему благополучию. Мне хотелось, чтобы он покинул город, поэтому я договорился с восьмеркой заинтересованных лиц, что запугаю Вальтера, а если понадобится – устраню его. Правда, к огнестрельному оружию я решил не прибегать и подстроил так, что револьвер якобы дал осечку…

Душный, жаркий зал был наэлектризован этим выплеском изощренного зла, на потных лицах собравшихся застыло выражение ужаса и отвращения.

– Я хотел бы внести поправку, – заговорил старик Лоуэлл. – Дело в том, что тогда, на лесной дороге, нас было не восемь, а девять человек.

Владевшее людьми напряжение прорвалось, поднялся невообразимый шум, и председательствующему долго не удавалось восстановить порядок.

– Не понимаю, как вас могло быть девятеро, если доктор Гонсалес не смог прийти?

– Девятым был Прентин. По всей вероятности, когда мы стащили с Монтагеззы плащ, он под шумок завладел досье. Впоследствии, обсудив все обстоятельства, мы пришли к такому выводу.

– Как вы полагаете, доктор Гонсалес, могли ли быть в плаще бумаги, которые вы именуете досье?

– Вполне возможно. Признаюсь честно: я бы обыскал карманы умершего, но тут некстати появился Монтагезза и лишил меня такой возможности. Допускаю также, что Паоло перед смертью упомянул тайник, где прежде хранилось досье и откуда он накануне отъезда извлек бумаги и переложил в плащ. Это мое предположение основывается на сведениях, полученных от человека, которого я не могу назвать. Так вот, Паоло оставил бумагу, где местом хранения досье называет надгробный памятник некой Софии. Полгода назад я осмотрел все надгробия, под которыми покоятся женщины по имени София, однако документов не нашел.

Пенкрофт крякнул с досады. Что бы доктору сказать об этом раньше!.. Избавил бы его от многих лишних хлопот и от нового мирового рекорда по скоростному взлому сейфов. А тут, видите ли, скрытничает, не может он назвать своего информатора!.. Не называй, и так все ясно: Пипо, мошенник первостатейный, якшался с Гонсалесом и по его наущению вскрыл конверт, оставленный Паоло.

– Откуда вам известно, что в темном лесу вас было девятеро? – поинтересовался председательствующий у Лоуэлла.

– Я самолично раздавал всем дубинки. Нам не хотелось, чтобы кто-то из нас остался в стороне и чтобы было известно, чей удар оказался роковым. Восемь человек в накидках с капюшонами прошли передо мною, в лесных зарослях и в темноте, – каждый получил орудие. Я был девятым.

– Прошу прощения, господин председатель, – поднялся Пенкрофт, – но если мне будет позволено задать несколько вопросов, я скажу, кто такой Прентин.

Председательствующий в раздумье долго смотрел на него. В зале стояла мертвая тишина, лишь где-то в глубине здания послышался скрип двери.

– Разрешаю, – изрек наконец глава комиссии.

2

– Скажите, доктор Гонсалес, – задал свой вопрос Пенкрофт, – где вы были в тот момент, когда вам сообщили о несчастье с Паоло?

– Уж вам ли не знать?! – горько усмехнулся тот. – Вы подписали бумагу, которую дал вам отец, о том, что вину за убийство берете на себя, с тем и ушли. Мы с вами столкнулись в коридоре, так как у нас с вашим отцом была назначена встреча в доме Банни. Оттуда мы должны были вместе отправиться к роковому месту.

– Итак, я ушел из дома Банни. Чуть позже произошла ссора и дуэль с Паоло, а потом за вами прибежали, чтобы позвать к раненому. Кто был этот вестник?

– Хильдегард… – не без удивления произнес Гонсалес.

– Понятно! – оживился председательствующий. – Значит, Хильдегард, переодетая в мужское платье, и была девятым участником. Эта дама…

– Эта дама, – перебила его мать Дика, – ухаживала за мной неотлучно добрых полтора часа. За это время к нам наведывалась полиция. Так что у Хильдегард железное алиби.

– Выходит, мы снова зашли в тупик и по-прежнему не знаем ничего достоверного.

– Почему же? – удивился Пенкрофт. – Я знаю, кто скрывается под маской Прентина. – И, выдержав паузу, резким тоном добавил: – Некий лакей по фамилии Штербинский! А вот имени его я не знаю! – Он поднял связанные руки и, перекрывая поднявшийся было шум, воскликнул: – Прошу тишины! Пусть полиция позаботится о том, чтобы никто не покинул зала суда. Щтербинского необходимо вызвать для дачи показаний, а тот, кто вздумает подать ему хоть какой-то знак, будет привлечен к ответу как соучастник!

Председательствующий ни словом не возразил против решительных указаний обвиняемого. Капитан Стоуренс, гулко печатая шаг, удалился из зала и вскоре доставил Штербинского. Красная, лоснящаяся физиономия лакея выражала благодушие, на губах играла легкая улыбка.

– Господин Штербинский! Кое-кто утверждает, будто бы двенадцать лет назад, в день своего отъезда из города, я, воспользовавшись моментом, пока Хильдегард поднялась на второй этаж за доктором, проник к вам в комнату и похитил оттуда некий предмет в черном футляре. Но ведь вы тогда находились в своей комнате…

– Не хотелось бы отягчать участь обвиняемого, но, к сожалению, в комнате меня тогда не было. Мисс Хильдегард явилась в слезах, с трудом держалась на ногах, и когда она поинтересовалась, не здесь ли доктор Гонсалес, мне пришлось помочь ей подняться по лестнице. Однако не думаю, чтобы мистер Вальтер забрал что-либо у меня из комнаты.

– Но ведь вы проводили мисс Хильдегард и сразу же спустились вниз…

– Нет, я спустился не сразу, поскольку услышал, что бедняга Паоло…

Гул возмущенных голосов заглушил его последние слова. Председательствующий громко стучал по столу, призывая публику к порядку, а обвиняемый колотил по скамье связанными руками.

– Если вы слышали разговор и знали, что Паоло был ранен, отчего же вы молчали все эти годы?! Но ведь тогда вы должны были услышать и другое, а именно: что доктор Гонсалес не сможет попасть на условленное место встречи. Вы прокрались вслед за моим отцом, облачились в накидку с капюшоном и стали девятым.

Штербинский замер молча, словно окаменел.

– Ведь не станете же вы отрицать, что выдавали себя за Прентина? – повысил голос Пенкрофт.

Ответом ему был едва слышный хриплый стон.

– Прентином мог быть лишь тот, кто знал, что доктор не явится на встречу. А знал об этом только Штербинский, который проводил Хильдегард наверх и подслушал разговор… Кстати, Бернс намеренно лжет, утверждая, будто бы своими глазами видел, как я вылезал из окна комнаты Штербинского с какой-то черной сумкой в руках. Такой сумки у него вообще не было!

Все были в недоумении. К чему он клонит? Бернса еще не допрашивали, он стоял далеко от Штербинского, и только было раскрыл рот, чтобы возразить, как капитан Стоуренс одернул его, сделав знак помалкивать.

– Бернс сказал правду! – гневно вскричал Штербинский. – Была у меня портативная печатная машинка в черном футляре, на ней печатала моя дочь и, уезжая, оставила ее здесь. Вам было прекрасно об этом известно!

– Эта машинка находится на чердаке дома Бернса, – невозмутимо объяснил Пенкрофт председательствующему. – Она с дефектом: буква «Б» наезжает на соседнюю. На этой машинке и печатали послания Прентина. В свое время Паоло взял ее напрокат у Штербинского и в день отъезда вместе с прочими вещами перевез к Бернсу. Будучи любителем порядка, Паоло составил полный перечень вещей и пометил, что машинка принадлежит Штербинскому. Вот он, этот список! – Он вытащил из верхнего кармана одежды какую-то бумагу и связанными руками протянул председательствующему. – Пришлось прибегнуть к небольшой хитрости, чтобы заставить Штербинского признаться, что упомянутая в перечне машинка принадлежит ему.

Председательствующий пробежал глазами список, затем перевел взгляд на Пенкрофта.

– В чем бишь вас обвиняют?

– В обмане.

– Каком обмане?

– Сам не знаю.

– Он заявил, – вмешался мировой судья, – что досье у него в руках. А у него нет никакого досье!

– Откуда вы знаете? – усмехнулся Пенкрофт. – Разве вы меня спрашивали?

После короткого замешательства председательствующий вновь вернулся к своим обязанностям.

– Где находятся документы, именуемые в деле словом «досье»?

– Это не документы, а всего лишь один, но крайне важный документ. И находится он на оборотной стороне списка, который лежит перед вами, господин председатель.

Присутствующие невольно повскакали с мест и подались вперед. Мужчины нервно теребили подбородок, женщины прижимали руки к груди.

Председательствующий сначала прочел текст про себя, затем тоже поднялся из-за стола и медленно, со сдержанным чувством произнес:

– В документе, который я держу в руках, содержится указ императора Максимилиана о передаче всех полномочий его доверенному офицеру. Распоряжение краткое, в двух строках. Под ним другими чернилами написано следующее… – Он судорожно вздохнул, а остальные, напротив, затаили дыхание.

«Я, Джереми Прентин, офицер его величества, в этот час получил сообщение о том, что его королевского величества, императора Максимилиана больше нет в живых – над ним свершен приговор. Я решил последовать за моим повелителем, дабы разделить его участь. Средства, собранные для приобретения оружия и организации сопротивления, пусть послужат на благо и процветание сего мирного города. Я умру здесь и желаю, чтобы здесь вечно жила славная память о моем любимом императоре. Зато скромная память обо мне, надеюсь, сохранится в ваших трудах и мирной, благополучной жизни. Мой друг, граф Монтагезза, выполнит мою просьбу и на доверенные мне капиталы, которые теперь лишились хозяина, откроет шахты для граждан Филиппона.

Джереми Прентин,

майор его императорского величества»

Присутствующие долго стояли, молча застыв, словно восковые фигуры паноптикума.

3

Почему, спрашивается, так поступил Штербинский? Да потому, что ненавидел этот город, унизивший, раздавивший его дочь и загубивший ее счастье. В этом городе все расхаживали с револьверами, грубо обходились с ним, а он и пикнуть не смел. А когда Штербинский пропил деньги за билеты на благотворительное представление, его сначала порывались линчевать, но затем смилостивились и решили упечь за решетку. Он избежал горькой участи лишь благодаря самоотверженности дочери: та вышла замуж за своего поклонника, который компенсировал растрату. Однако клеймо презрения так и осталось на старом лакее.

В тот незабываемый день, двенадцать лет назад, Штербинскому подвернулся шанс расквитаться с обидчиками. Подслушав разговор, он узнал о ссоре Вальтера и Паоло и о роковых последствиях дуэли. После ухода Хильдегард, когда доктор сказал старшему Вальтеру, что вызван к пациенту – не называя его – и потому не может присоединиться к заговорщикам, Штербинский решил отправиться вместо него. Его актерская фантазия разыгралась. В его поступках не было места материальной заинтересованности, ведь оказалось, что на его банковском счету лежит крупная сумма денег. Он жаждал не денег, а власти, тайной власти над людьми, над всем городом. Воспользовавшись слухом о неприкаянной душе Прентина, он придумал рассылать от его имени письменные приказы, которые надлежало неукоснительно выполнять. Первым делом «Прентин» запретил пускать в ход револьверы.

Человек от природы недалекий, Штербинский сознавал собственную ограниченность и вынужден был посвятить в свой замысел Бернса, а уж тот не замедлил воспользоваться открывшимися перспективами. Сообщники не знали, где находится досье, но подозревали, что Паоло где-то его спрятал. Впрочем, Паоло мертв, а стало быть, и концов не найти. Штербинский и Бернс всполошились, когда в городе вдруг объявился Вальтер. Этому многое известно, да и о роли Бернса он, судя по всему, догадывается. Не иначе как вознамерился отомстить за подлог: ведь Вальтер изобрел чудодейственное средство от выпадения волос, а в аптеке туда подмешали какую-то гадость. К этому приложили руки и Хильдегард, ревновавшая Вальтера к его многочисленным пассиям, и Бернс, ненавидевший бывшего дружка.

Бернс поддерживал добрые отношения с Паоло. Пишущая машинка так и осталась на чердаке у Бернса, где они со Штербинским сочиняли приказы от имени Прентина, перепечатывали их и рассылали горожанам. После шутки с «молчащими револьверами» они придумали новую забаву: натравить на филиппонцев сбрендивших братьев Кёдлингеров и втихомолку потешаться, наблюдая, как те гребут себе что поценнее.

Все эти и другие подробности всплывают лишь теперь, когда досточтимые граждане Равиана и Филиппона на радостях пируют вместе, в большом зале ратуши.

Во главе стола сидит Пенкрофт, он же Вальтер.

– Чтобы облегчить душу, открою загадку Кёдлингеров, – говорит Вуперин. – Вандрамас вообразил, будто бы братьям известно, где находится досье. Схватил их, скрытно доставил в Равиан и там, в подвале заброшенного дома, долго выпытывал у них тайну. Однако усердствовал он напрасно: местонахождение досье Кёдлингерам было неизвестно, а от допросов с пристрастием оба повредились в уме. Правда, братья и прежде страдали тяжелой наследственностью и пристрастием к спиртному. Бернс же вел двурушническую политику: меня заверял, что целиком и полностью на моей стороне и выдает Равиану все секреты филиппонцев, а сам, как мы теперь знаем, действовал заодно с Прентином. По-моему, Бернс каким-то образом пронюхал про историю братьев Кёдлингер, и в надежде что-нибудь выведать у них по-хорошему поселил их в Филиппоне. А пока что от имени Прентина обязал филиппонцев выполнять все прихоти «редакторов». Те и рады стараться: собрали у себя в хижине уйму сокровищ – фарфор, персидские ковры и целую коллекцию ценнейших картин.

– За что вы должны быть им благодарны, – вмешался Пенкрофт. – А безмозглому Бернсу хоть бейся головой об стенку.

– Что вы имеете в виду?

– Бернсу для видимости тоже приходилось подчиняться приказам Прентина. Поэтому, стоило Кёдлингеру положить глаз на какую-либо из его картин, Бернс, чтобы не выдать себя, был вынужден с ней расстаться. Собственно, благодаря этому все и выяснилось.

– Не понимаю, – недоумевал капитан Стоуренс. – Какая связь между картинами и досье? Ведь Паоло наказал искать досье за надгробным памятником некой Софии, однако там ничего не оказалось.

– Документ именно там и был спрятан.

– Но ведь доктор Гонсалес и другой, неизвестный нам злоумышленник, обшарили все надгробия, где стояло имя «София».

– Все, кроме одного, – уточнил Пенкрофт. – За памятник баронессе Софии Шотек заглянуть не догадались. Паоло, который, судя по всему, принадлежал к семье сторонников императора Максимилиана, держал у себя дома картину, изображающую надгробный памятник баронессы Софии. За картиной и был спрятан заветный документ. Вместе со всеми прочими вещами Паоло картина попала к Бернсу, затем Бернс был вынужден отдать ее Кёдлингеру, не подозревая, какое сокровище выпускает из рук. Я уже отчаялся отыскать документ, как вдруг увидел на стене хижины изображение единственно нужного нам надгробия. Конечно, останься картина у Бернса, он рано или поздно обнаружил бы надпись в нижнем углу картины: «Досье здесь». Написанная в одно слово с загогулинами, подсказка выглядела как именной знак фотографа или художника. Я и сам-то не сразу ее углядел.

– Как же вы тогда догадались, что искомая бумага именно там?

Пенкрофт поперхнулся, хотя в паштете не было ни единой косточки. Напустив на себя таинственный вид, он наконец ответил:

– Двенадцать лет неутомимых поисков привели меня к цели. Однако пусть подробности этого дела, включая Пробатбикол, сохранятся в тайне.

Это была его месть. Ведь Пробатбикол по-прежнему оставался для него загадкой.

Ни одного действующего лица с таким именем в деле нет, никто не принуждал его усыновлять ребенка, которого бы так звали, и среди дам, чьи ожидания он обманул, ни одна из лупивших его зонтиком не представлялась этим именем. И тем не менее, все знают, кто это или что это, и лишь ему, Пенкрофту, ничего на этот счет не известно. Быть может, хибару Кёдлингеров называют Усадьбой Пробатбикол? Вполне вероятно, однако лучше не задавать вопросов. Разумнее умолчать и о визите в скобяную лавку, поскольку приз за мировой рекорд по взлому сейфов – минимум год отсидки (даже с учетом смягчающих вину обстоятельств), не говоря уже о наспех разворошенных могилах.

– Пробатбикол служил мне путеводной нитью в течение всех двенадцати лет поисков, расследований, сбора фактов и в конце концов привел меня домой…

Капитан Стоуренс кашлянул и стряхнул с рукава невидимую пылинку. Ему вдруг вспомнилось, что за треволнениями последних дней у него не дошли руки подшить в дело сопроводительную бумагу о принудительной высылке Бенджамина Вальтера с Кубы и из многих других краев. Зато Бернса и Штербинского капитан арестовал в тот же день.

Пенкрофт снова подавился косточкой и принялся внимательно изучать лежащий перед ним паштет; он некстати припомнил, что, хотя выслали его из столицы, эти игры с высылкой по этапу начала кубинская полиция, а когда он поинтересовался, в чем дело, ему ответили одним словом: «Пробатбикол».

В заздравных речах и застольных беседах всплывали все новые и новые, доселе неизвестные подробности дела. Паоло был весьма находчивым человеком. Он поставил своей задачей выяснить обстоятельства гибели Джереми Прентина, офицера его императорского величества. Как рассказала его сестра, Паоло частенько наведывался в Вервиль, где когда-то находился пересыльный лагерь и лазарет для раненых солдат, сражавшихся на стороне императора Максимилиана. Когда Прентин сделал неудачную попытку покончить с собой, его могла спасти лишь срочная операция, и граф Монтагезза доставил его в военный госпиталь в Вервиле. Высокородный аристократ до мозга костей, он даже подумать не мог, что кому-то придет в голову заподозрить испанского графа в присвоении чужих денег и других грехах. Исполняя последнюю волю Прентина, Монтагезза поспешил с деньгами в Нью-Йорк, чтобы закрепить шахты за Филиппоном. К тому времени, как он вернулся, Прентин уже был мертв.

На документе из так называемого досье стоит печать архива Вервиля, который из бывшего пересыльного лагеря превратился в город. Лагерные документы на самых разных языках отправили в архив безо всякой сортировки. Среди них находилось и завещание Джереми Прентина. Судя по всему, боевой офицер лучше знал людей, чем граф Монтагезза: перед своейкончиной он счел необходимым составить завещание. Какова была дальнейшая судьба этого документа, можно только гадать. Скорее всего, кто-нибудь из врачей сунул его в стол. Сотни раненых тогда стонали и умирали в лазарете, сотни людей пытались разыскать своих друзей и родственников… Возвратясь из Нью-Йорка, Монтагезза поспешил в лагерь, где интендант, пролистав учетную книгу, заявил: «Сударь, тот, кого вы ищете, уже неделя как отдал Богу душу». По всей вероятности, граф составил прошение об эксгумации офицера и перезахоронении его останков в Филиппоне. Личные вещи и разные мелочи, бывшие при нем, попали к графу Монтагеззе, которому вскоре предстояло убедиться, что он плохо знает людей. Ни завещания, ни предсмертных распоряжений не было, что на долгие десятилетия дало почву перешептываниям, подозрениям, скрытому недовольству, пока наконец родственники Прентина в Мексике не заявили открыто: быть того не может, чтобы боевой офицер, лицо, приближенное к императору, столь легкомысленно отнесся к доверенным ему огромным средствам и не оставил на этот счет никаких письменных свидетельств.

Здесь в игру вступает сын Вандрамаса, проживающий в Мексике. Он обвиняет Монтагеззу во всех смертных грехах. Подключается к процессу и сын Вуперина, который считает, что Равиан лишился рудников незаконным путем, да и деньги причитаются ему в не меньшей степени, чем графу Монтагеззе: ведь его отец тоже был близким другом Прентина и столь же преданным соратником императора Максимилиана.

Где находился документ, прежде чем попасть в архив Вервиля? Если не из ящика стола доктора, то из кармана халата больничной сиделки он перекочевал в какое-нибудь официальное учреждение, где его хранили в ожидании момента, когда его востребуют. Затем переслали в городскую управу, где документ зарегистрировали, снабдили инвентарным номером, скрепили печатью, подшили в дело и… сунули в долгий ящик.

Так ли все было?

Этого нам никогда не узнать.

Факт остается фактом: Прентин скончался в Вервиле, а десятилетия спустя Паоло стукнуло в голову порыться в архиве и докопаться до истины. Он действительно обнаружил документ и убедился, что Монтагезза невиновен. Отчего ему вздумалось прятать документ за картиной? Был ли Паоло аферистом, который в свою очередь вознамерился заняться шантажом? Не случись роковая ссора с Вальтером, когда тот прощался с его сестрой, можно было бы получить ответ на этот вопрос. А может, с помощью документа Паоло надеялся примирить враждующие города? Во всяком случае, он почуял, что тут запахло порохом, и решил податься в Нью-Йорк.

Паоло не раз видели с Кёдлингером. То ли по каким-то намекам ушлый редактор догадался о намерениях Паоло, то ли пронюхал кое-что от служителей архива… Этого тоже не узнать. Да оно и неважно. Факт, что один из братьев, пьянчуга, вечно нуждающийся в деньгах, сунулся было к сыну графа Монтагеззы с вульгарным шантажом. Тот, естественно, выгнал его взашей. Обозленный Кёдлингер принялся поносить его на чем свет стоит, сдуру болтая направо и налево о какой-то якобы известной ему тайне, и тем спровоцировал катастрофу.

Отец Вальтера и прочие авторитетные граждане Филиппона кое-что прознали от братьев Кёдлингеров о деятельности Паоло, и слухи эти были подтверждены поведением самого испанца. Дальнейшие фантасмагорические события: двоекратная смерть Паоло – в разных местах, по разной причине и практически в один и тот же час, внезапная вспышка взаимных обид, ненависти и насилия, долгие годы тлевших, как угли под пеплом, – не вызывают удивления. В каждом городе найдутся свои Штербинские, вынужденные хитрить, лакействовать и пресмыкаться, сыщется неудачник доктор, один на всю округу, у него ни кола, ни двора, и за какие-то жалкие гроши он вынужден днем и ночью месить грязь по всей округе, добираясь до какого-нибудь отдаленного ранчо, чтобы наложить шину фермеру на сломанную ногу. Вполне вписывается в картину и полуграмотный аптекарь, жаждущий перебраться в Нью-Йорк, и Хильдегард, покинутая любовником и ни с того ни с сего решившая свести счеты с жизнью. Женское соперничество между сестрами – тоже не столь уж редкое явление. Не ясно, кстати, увлекся ли Бернс свояченицей после того, как расхворалась его Жена, или же амурные перипетии развивались в обратном порядке. Аптечные склянки наверняка могли бы поведать многое, но ведь они молчат… Покончивший с собой Эрвин, возможно, пошел на этот шаг не только из-за несчастной любви, а, будучи не в силах нести бремя тайн, предпочел прихватить их с собой в могилу.

Разумеется, для горожан все эти разрозненные факты не выстраивались в стройную систему, филиппонцы твердо знали одно: их шахта под угрозой, а сами они – в руках у Прентина, творящего произвол…

– Надеюсь, теперь страсти улягутся, – задумчиво произнес Пенкрофт. – Лично я вижу всего лишь одну причину для недовольства, зато серьезную. Вот уже двадцать минут, как я заказал седло барашка, а его все не несут. По-моему, на том свете таких порядков нет и в заводе: а если же и случаются промашки, то никого это не выводит из себя. Ведь не станешь же угрожать повару, что с завтрашнего дня будешь столоваться у конкурента на каком-нибудь другом том свете… Ага a вот и заказанное мной блюдо!

Бесчисленные тосты, здравицы в честь Бенджамина Вальтера, звон бокалов, всеобщее веселье… Под шумок к герою дня подошел парень, прежде баловавшийся игрой на губной гармонике, но теперь отдавший предпочтение более шумным инструментам – двум мощным автоматическим пистолетам.

– Эдгар и Билл ждут тебя у выхода. Не бойся, я с тобой!

– Передай им, что сперва я должен отужинать! – с досадой отказался Пенкрофт. – Пусть пока почитают газеты.

Собравшиеся потребовали от него ответной речи, и Пенкрофт, напустив на себя важный вид, заговорил. Начал с того, что в городе его знают с малых лет и, видимо, согласятся, что он оправдал надежды своих сограждан. Солидные отцы города и впрямь согласно закивали, а оратора понесло по проторенной дорожке: благополучие и честь города, Прентин, Вуперин, Монтагезза, император Максимилиан… С последним он, правда, не был лично знаком, зато преданностью его соратников восхищается…

Черт знает что! Какие гладкие, пламенные речи срывались с его уст, когда он, сидя верхом на коне, обращался к народным массам, а сейчас мелет всякую ерунду, ни одна дельная мысль на ум не приходит. Впрочем, постойте! Пенкрофт вытер вспотевший лоб и внес предложение воздвигнуть в городе хотя бы бюст императору Максимилиану, поскольку даже немыслимо предположить, чтобы в Филиппоне взяли и за здорово живешь казнили столь достославного джентльмена. Нет, в их городе этого нельзя представить! В смысле не джентльмена, а подлую казнь… И в результате равианцы возникают, рудник им подавай!.. У каждого должен быть свой рудник, то бишь работа, потому как без труда не вынешь рыбку из пруда… Уф, ну и духотища в зале! Но прежде чем распахнуть окно, он хотел бы пожелать, чтобы филиппонцы постарались жить честь по чести, без грабежей, пьянства и потасовок, как и положено порядочным людям. За это он и поднимает свой бокал!

Речь его не вызвала у застольников энтузиазма. Совершенно истощив запасы своего красноречия, Пенкрофт сел, а когда все подняли бокалы, заявил, что сегодня больше пить не будет. А про себя решил, что и рта больше никогда не раскроет, если придется взывать к ближним не с возвышения и не сидя в седле.

Затем к нему снова подошел посланец, напомнить, что Эдгар и Билл уже теряют терпение.

Вот ведь какие настырные! Пенкрофт извинился и, по рассеянности прихватив со стола парочку ранее облюбованных револьверов, вышел. Сейчас он задаст этим соплякам жару!

На улице его ожидал сюрприз. Эдгара украшала седая борода до пояса, Билл – дылда лет сорока – поражал ленивой медлительностью движений.

– Не сердитесь, Бен, – начал было седобородый, – мы пришли, чтобы…

– Надоело мне с вами разговоры разговаривать! – в сердцах оборвал его Пенкрофт. – Плевать я хотел на вашего Эммануэла!

– Речь не о нем, а обо мне! – твердил свое Бородатый.

– Больше никого усыновлять не стану! Пускай наш спор решат револьверы!

При этих словах рука Длинного нырнула в карман. Издав боевой клич, Пенкрофт ловким ударом вывел его из строя.

– Напрасно вы его так! – обиженно завопил Бородач. – Он хотел показать вам официальное извещение. Вы усыновили Эммануэла, за что мы вам бесконечно благодарны. Но его выставили с работы, поскольку оказалось, что за вами водятся кой-какие грешки. Мы пришли умолять вас, разрешите адвокату Лопесу переиграть это усыновление обратно. Зачем Эммануэлу приемный отец с преступным прошлым?! Соглашайтесь, мы за расходами не постоим!

Каковы наглецы: то достают человека, усынови невесть кого, а сделаешь доброе дело, тебя же какой-то ерундой попрекают!

– Ну, вот что, милые мои! Дело сделано, я стремился исправить прошлые грехи и помочь моему сыну по мере возможности…

Дылда, который, оправившись от удара, вел себя смирно, при этих словах взвился на дыбы. Лез в драку, шестерым из числа зевак пришлось его удерживать.

– Что ты сказал, подонок?! Чей, по-твоему, сын мой Эммануэл?

– Почем я знаю? Отвяжитесь, к лешему!

Ну, тут уж и седобородый братец схватился за револьвер. Переполох на площади поднялся невообразимый. Наконец из реплик собравшихся вырисовалась следующая картина. Семье итальянских эмигрантов не доставало одного года для получения американского гражданства. Бенджамин Вальтер соблазнил их каким-то сомнительным бизнесом, ради которого потребовалось уехать в Южную Америку, а затем снова вернуться в Филиппон. Тогда-то Вальтер и посулил усыновить Эммануэла, если вдруг парня не возьмут на работу по причине иностранного гражданства и упущенного года. А теперь получается, что семье предстоит мыкаться еще год, да еще и сносить позор невыясненного отцовства.

Однако этот маленький инцидент не сказался на настроении всеобщего подъема. Город бурно ликовал, отовсюду раздавались возгласы восторга, пальба в воздух, все окна ярко освещены… На Главной площади, при большом стечении народа было объявлено, что Равиан тоже войдет в угольный концерн, и оба города воссоединятся. Филиппонцы и равианцы обнимались, как братья, затем подхватили Пенкрофта, посадили его на плечи и понесли по улицам. Те же самые люди, что вчера желали ему смерти, сейчас норовили протолкаться поближе, чтобы пожать руку.

Стоя на возвышении посреди Главной площади, Пенкрофт наблюдал, как сквозь толпу к нему пробивается Вуперин, с непокрытой головой.

Перекрывая шум, он зычным голосом объявил:

– Прошу прощения у граждан Филиппона! Горжусь, что могу пожать Бенджамину Вальтеру руку!

Под звуки музыки и оглушительные крики «ура!» они обменялись рукопожатием. Площадь была освещена факелами. Пенкрофт отвечал на приветствия, кивал и улыбался, мужчины взмахивали шляпами, в руках у дам белыми птицами вспархивали платочки…

Примирение городов состоялось.

4

На рассвете Пенкрофт в сопровождении капитана Стоуренса побрел к вокзалу. Капитан надеялся, что, отчитавшись в делах, скоро вернется из Нью-Йорка. События пополнились еще одним эпизодом: Бернс принял яд и отправился к праотцам. А вот Штербинскому хоть бы хны: знай себе посвистывает, скалит зубы и ест за двоих. Этот и через десять лет выйдет из тюрьмы этаким молодчиком, словно провел там какой-нибудь час.

Как же все-таки зовут этого Штербинского? Если уж выяснить хоть что-то о Пробатбиколе он отчаялся, то, может, попытаться напоследок выведать про лакея?

– Надеюсь, старина, ты не вздумаешь приглашать меня на казенные харчи? – небрежно бросил он капитану.

– Как знать… – шутливо ответил тот, – и сердце Пенкрофта сжалось всего лишь от одной безобидной шутки. Ох, неспроста набился капитан в провожатые! Небось, раскопал его подноготную…

– Вряд ли ты узнаешь обо мне что-нибудь такое, что позволит упечь меня за решетку, – покатил он пробный шар. – Я ведь не чета тихоням вроде этого Эдуарда Штербинского.

– Теобальд.

Кровь застыла в жилах у Пенкрофта. Боже правый, оказывается, полицейский не так-то прост: знает про него многое, вплоть до заковыристого имени.

– Не понял, – севшим голосом прохрипел Пенкрофт. – Что ты сказал?

– Я сказал: Теобальд.

– И что это означает?

– Всего лишь имя преступника.

Бум-трах-тарарах! Давно уже серия из трех ударов не удавалась Пенкрофту столь ловко. Послышался хруст разбитой челюсти, голова капитана поникла, а сам он мешком рухнул в придорожные кусты. Будешь знать, подлая ищейка, как вынюхивать да выведывать про прежнее житье-бытье Теобальда, который давно уже вовсе не преступник, а спаситель города, народный трибун и готовая модель для будущих памятников! Не зря рожа его показалась подозрительной еще в ратуше, когда он кряхтел да прокашливался.

Пенкрофт крепко-накрепко связал капитана, чтобы тот не мог и пошевелиться, заткнул ему рот, чтобы он и пикнуть не посмел, и спихнул в придорожную канаву.

Теперь побыстрее на вокзал. Но по дороге Пенкрофт заскочил к Кёдлингерам попрощаться. Однако при его появлении Кёдлингер-старший выпрыгнул в окно и припустился бежать со всех ног.

Посреди комнаты возвышалась большущая фарфоровая ваза, до недавнего времени служившая украшением холла в доме городского советника. В вазе красовался роскошный букет роз из сада генерала в отставке и пакет провернутого на котлеты мяса. «Все, братишки, конец вашей шикарной жизни, – подумал Пенкрофт. – Впрочем, будем надеяться, что пропасть с голоду вам не дадут».

Кёдлингер-младший что-то писал. Не поднимая головы, он вместе со стулом развернулся спиной к Пенкрофту. Тому не оставалось ничего другого, кроме как закрыть за собой дверь и уйти.

Начальник станции радостно приветствовал нашего героя и долго тряс ему руку.

Раздался свисток к отправлению поезда. Едва Пенкрофт поставил ногу на подножку вагона, как из станционного здания метнулась тень, и тихий женский голос рядом жалобно произнес:

– Зачем ты проболтался, что Эммануэл – твой сын? Ведь ты же обещал, что это останется нашей тайной!

Пенкрофт чуть не свалился на перрон. Голова идет кругом от этих бесконечных сюрпризов!.. Одним махом он вскочил в вагон, захлопнул за собой дверь в купе и рухнул на сиденье, обхватив голову руками. Неужели все позади?…

– Кто бы мог подумать, что вдобавок ко всем вашим достоинствам вы еще и цирковой акробат!

Рядом с ним сидел его болельщик из Равиана. Исполненный решимости Пенкрофт вскочил и, направив на поклонника своих талантов дула обоих револьверов, прошипел:

– Вон отсюда, мразь!

– Но я же…

– Я сказал: вон отсюда!

Равианца как ветром сдуло. Пенкрофт тщательно запер дверь купе, заглянул под сиденье и, лишь удостоверившись, что он наконец-то один, лег и провалился в сон…

Глава четырнадцатая

1

Бенджамин Вальтер вышел из тюрьмы прихрамывая: во время принудительных работ на строительстве дороги по ноге его проехался каток. Зато теперь он – обладатель колоссальной суммы денег. Банни, естественно, ждала его у ворот.

– Хочешь – не хочешь, Банни, а нам придется махнуть в Техас. Пенкрофт наверняка нуждается в помощи.

– Что могло с ним приключиться?

– Тебе в эти дела лучше не вникать. По воле отца я в свое время впутался в опасную историю, и Пенкрофт по незнанию может наделать глупостей.

Вальтер высадился в Равиане, а Банни проследовала дальше – в Филиппон. Новостям, которые там на нее обрушились, невозможно было поверить. Имя Вальтера у всех на устах! Какие подвиги он совершил, какое расследование вел в течение двенадцати лет!

Ну и бестолковая бабенка! Земляки охотно ей объяснили:

– Да Вальтер потому и вернулся, что у него в руках были все нити дела! А уж каким молодцом он держался во время судебного расследования!.. Представьте только, за двенадцать лет не забыть ни единой подробности!

Банни не знала, что и думать, и поспешила в Равиан.

Там ее ожидал неприятный сюрприз.

В небольшой гостинице на окраине города с ней обошлись сурово.

– Где тот господин, который поселился у вас вчера?

– Вы ему родственница?

– Где он?! – воскликнула Банни, чуя неладное.

– Там, где место таким проходимцам, как он. За одну ночь вскрыл пять сейфов, да еще надругался над могилами!

Оказывается, полиция давно отправила в Нью-Йорк отпечатки пальцев, и ответ был получен вскорости, поскольку установление личности преступника не заняло много времени. Неудачник XIII, урожденный Теобальд Пенкрофт, – специалист уникальный и в полицейских кругах давно известный.

Разумеется, Вальтер мог бы заявить, что это не его отпечатки, но тогда ему пришлось бы отвечать за не менее тяжкое преступление: присвоение чужого наследства. И уж конечно, распроститься с капиталами, ради которых он столько выстрадал.

– Чистосердечно признаюсь, – заявил он с улыбкой. – Сейфы вскрыл я!

Из сейфов ничего не было похищено, что сочли смягчающим обстоятельством, и за «мировой рекорд» Пенкрофта Вальтер получил всего полгода, плюс три месяца за неуважительное обращение с надгробиями, на которых тоже обнаружились его отпечатки.

Пенкрофт проделал то, что волею судьбы должен был бы сделать Вальтер. Но если уж Вальтеру не довелось самому исправить содеянное им зло, то он, по крайней мере, по-мужски расплатился за услуги Пенкрофта и отсидел вместо него положенный срок.

2

А Пенкрофт своим чередом прибыл в Нью-Йорк, где на вокзале его встретили два детектива и доставили в участок. Капитан Стоуренс, придя в себя и кое-как освободясь от пут, истолковал инцидент как пьяную выходку Вальтера, которая не должна остаться безнаказанной. Филиппонский страж порядка тотчас же известил полицию Нью-Йорка о случившемся, присовокупив сообщение о давней дуэли, в результате которой Паоло был убит. Смертельный исход – это вам не шутка, пусть поплатится негодяй, если столь недостойным образом «отблагодарил» власти города за прощальный банкет в его честь.

– Вы убили на дуэли инженера Паоло? – вопросил начальник участка, когда преступник предстал перед ним.

– Нет.

– Какой смысл отрицать очевидное? Перед нами протокол, дуэльный пистолет, результаты расследования… Все улики налицо!

– Не признаю себя виновным!

– Тем самым вы лишь усугубляете свою вину. Ладно, будь по-вашему! Возьмите у него отпечатки пальцев!

Двенадцать лет назад капитан Стоуренс первым делом зафиксировал следы пальцев с пистолета, валявшегося на месте поединка. Оставалось только сопоставить их с отпечатками пальцев задержанного.

Полчаса спустя Пенкрофт, беззаботно насвистывая, шагал по Бродвею, а капитан Стоуренс вскоре получил из Нью-Йорка официальную бумагу, смысл которой сводился к тому, что нечего, мол, попусту беспокоить высокое начальство и совать свой нос в дело, которого в действительности и не существует. Этак недолго и схлопотать по носу.

Ох уж эти начальственные шуточки! «Схлопотать по носу»… А чем, по-вашему, капитан занимается? Правильно! Прикладывает к носу холодные примочки, поскольку Пенкрофт врезал ему от души, и опухоль по-прежнему не спадала.

В полном недоумении Стоуренс читал и перечитывал послание, всякий раз открывая в нем новые обидные для себя детали. Подумать только: присланные им отпечатки даже отдаленно не похожи на «пальчики» Вальтера! После столь наплевательского отношения к серьезной науке дактилоскопии сам собой напрашивается вопрос: чем занимаются коллеги на периферии, беспардонно расходуя государственные средства?

Нью-йоркский эксперт проанализировал возмутительный эксцесс с невероятным тщанием и даже с наслаждением, не поленившись изложить свои соображения на двух страницах. По его мнению, дактилоскопия существует не для того, чтобы капитан полиции – не какой-то там уличный постовой, дежурный у входа или начинающий детектив с испытательным сроком, а именно капитан, – транскрибируем по буквам: к-а-п-и-т-а-н, – от которого мы вправе ожидать профессионального подхода к делу, не удосужась сличить отпечатки, шлет донесение в Нью-Йорк (где специалисты – представьте себе! – не сидят сложа руки), требуя не помощи в сборе данных, не расследования, а ни много ни мало ареста! Как будто полицейскому со стажем не известно, что в нашей стране арест безо всяких на то оснований грозит серьезными последствиями типа возмещения ущерба, нанесенного безвинно пострадавшему человеку, отставки или досрочной отправки на пенсию проштрафившихся сотрудников полиции! Мы, конечно, понимаем, что Филиппон – это вам не какой-нибудь заштатный городишко, а мегаполис, где полицейские в броневиках днем и ночью отбиваются от матерых гангстеров, и при такой занятости начальнику местной полиции некогда вникать в процессуальные тонкости. Довожу до сведения капитана Стоуренса или Стоурценса (подпись на донесении из Филиппона неразборчива), что экземпляр данного ответа сдан мною на хранение в архив (надеюсь, когда-нибудь этот сюжет использует писатель-комедиограф), а также извещаю, что вашему донесению дан ход. Мощнейший в Штатах аппарат охраны общественного порядка провел расследование и установил (что и вашему участку было бы под силу): дактилоскопические данные ошибочны. Если у вас возникнут претензии к аппаратуре, я охотно выступлю инициатором обновления наших технических средств с соответствующими поправками в статье бюджета. Со своей стороны обращаюсь к полицейским корифеям Филиппона с нижайшей просьбой: не подкидывать нам лишней работенки, учитывая, что Нью-Йорк второй по величине город в мире и у нас своих дел выше крыши.

Стоуренс макнул распухший нос в стакан с водой, однако в голове от этого не прояснилось. Ведь на бумаге, где Вальтер брал вину за убийство Паоло на себя, фигурировали те же самые отпечатки, что и на пистолете.

Где уж было простодушному капитану Стоуренсу проникнуть в глубинную суть явлений! Две человеческие судьбы пересеклись на разводной стрелке и со скоростью курьерского поезда помчались дальше, каждая своим путем. А невезение, до сих пор упорно преследовавшее одного из персонажей, сбившись со следа, понеслось по другой колее, даже не подозревая, что обозналось.

Теперь что Вальтер ни делай, все у него шло наперекосяк. Пенкрофт же мог вытворять что угодно, и все ему сходило с рук. Капитан снова окунул нос в воду, твердо решив про себя больше не совать его ни во что другое.

Согласитесь, решение весьма мудрое!

3

На том и нашей истории конец.

Вернее, какой там конец! Теперь вернемся к началу: такая уж это диковинная история.

Удача – что синяя птица: увидел – хватай за хвост и держи крепче. Исполнение немыслимых желаний – вот что такое удача. Человек, способный логически вычислить благоприятный поворот при заведомо проигрышной ситуации, – везунчик. Конечно, для этого необходимо уметь считать. Невезучий тоже ведь может заявить, что дважды два – четыре, но… каждому известно, что это не факт.

Банни навещала в тюрьме Бенджамина Вальтера так часто, как только могла. Правда, за Вальтером теперь уже окончательно закрепилась фамилия Пенкрофт. Эта славная, добрая женщина лишь однажды пришла в смущение, когда дружески расположенный к ней тюремщик поинтересовался: отчего в их краях так вольно обращаются с языком, называя Теобальда Беном?

Что тут ответишь? Бедняжка Банни пролепетала нечто невразумительное про дядю Бена, к которому племянник был очень привязан в детстве, так что в честь дядюшки его самого стали звать Беном.

Арестанту от этого вышли одни неприятности. Как-то раз, после того, как он сунул надзирателю чаевые, тот, желая услужить, предложил:

– Не желаете ли передать какую-нибудь весточку вашему дядюшке?

– Что вы имеете в виду? – насторожился Вальтер.

– Я ведь знаю, как вы его любите… – Тюремщик заговорщицки подмигнул.

– Не понимаю, о чем вы! – ушел в несознанку арестант.

– Хорошо, тогда выскажусь яснее: мне известен секрет вашего имени.

Вальтер заскрежетал зубами.

– Ах вон что!

– Я узнал об этом от…

– Получите пять тысяч фунтов!

Надзиратель бросил работу в тюрьме, перебрался на новую квартиру и однажды в воскресенье на пару с супругой посетил своего благодетеля. Человек он угрюмый, неприветливый, – предупредил тюремщик жену, – арестанты, они все такие. Поэтому женщина не удивилась, когда при их появлении Пенкрофт позеленел от злости.

– Сволочь! – рявкнул он в знак приветствия.

– Добрый день! Вы отвалили нам целую кучу деньжищ, и в благодарность я решил похлопотать за вас. Пусть хорошенько разберутся в вашем деле…

– Чего вам от меня нужно?! – возопил арестант.

– Мы вам та-ак благодарны!.. – прощебетала посетительница с искренним чувством жалости к этому доброму человеку, у которого явно сдали нервы.

– Надумали приобрести у вас недвижимость, – поделился новостью бывший тюремщик. – За тысячу фунтов.

Вальтер смерил их с головы до пят свирепым взглядом.

– Договорились. Получите тысячу от моего адвоката. А теперь убирайтесь с глаз долой!

– Вот ведь странное дело… – сказал надзиратель прослезившейся на радостях супруге, когда они вышли за ворота тюрьмы. – Огрызается, как цепной пес, а сердце мягкое. Надо будет навещать его почаще.

– Доброе слово и кошке приятно…

В общей сложности у тюремщика собралось доброхотных деяний на тридцать тысяч, что дало ему возможность вернуться к себе на родину, в Швецию, и купить фабрику. Он не скупился на рассказы о великодушном арестанте: грубиян, каких свет не видал, зато если ты сам к нему с дорогой душой, то и он для тебя последнего куска не пожалеет.

Банни похудела и часто плакала. Вальтер утешал ее во время свиданий – если, конечно, сам был в порядке. Невезучий он стал: то одно свалится на голову, то другое. Банни в таких случаях безутешно рыдала.

– Не плачь, Банни, так и должно быть, – говаривал Бенджамин Вальтер, Неудачник XIII, к тому времени уже посвященный в историю со взломами сейфов. – В жизни за все приходится платить. Я наделал долгов, другой за меня расплатился. Элементарная порядочность требует отсидеть должок – своего рода круговая порука. Когда освобожусь и, если, конечно, меня не пристрелят и не вздернут по ошибке вместо какого-нибудь серийного убийцы, мы с тобой заживем душа в душу. Денег у меня навалом.

– Бен… Ты и правда считаешь, будто эти деньги твои, а не Пенкрофта?

Лицо Вальтера исказилось гневом, руки непроизвольно сжались в кулаки.

– Мои, а чьи же еще! Этот прохиндей обошелся со мной как ростовщик! Все его взбрыки не окупаются даже этими жалкими сотнями тысяч фунтов!

4

Тем временем в Бронкс вернулся Пенкрофт – поседелый, присмиревший, даже робкий, словно нашкодивший мальчишка.

Мэг с суровым видом подставила ему для поцелуя правую щеку, затем левую.

– Как не совестно! – укоризненно качая головой, заметила она. – Ты уже обедал?

Под напускной резкостью тона и строгими манерами скрывались доброта и любовь. Мэг стеснялась проявления этих чувств, словно чего-то постыдного, а может, боялась избаловать своих близких, которые и без того знали, что в целом свете трудно сыскать человека добрее ее.

– Теперь все у нас будет по-другому… Вот увидишь, Мэг!

– Господи, сколько раз я уже это слышала! – проворчала Мэг, накрывая на стол.

Раскаявшийся грешник обошел весь дом, словно заново открывая его для себя. Мэг достала из шкафа свинцовую пепельницу в форме сердечка. Когда-то давно, на Рождество, эту безделицу отлили на счастье, а поскольку в тот день они впервые поцеловались, то и хранили вещицу как память. Сейчас оба растроганно глядели на нее.

– О чем ты думаешь? – тихо спросила Мэг.

– Эта штука напоминает мне штопор… Мэг с тревогой глядела на него.

– И шрам на лбу… Ты хоть показывался врачу?

– Врачу? Да-да… – рассеянно ответил Пенкрофт, мысленно перенесшийся в мемориальную комнату Эрвина. – Послушай, Мэг! Цела та фотография, где мы с тобой на экскурсии?

– Вон она! Висит на стене.

Заключенный в рамку, на стене красовался снимок с надписью:

«Самую вкусную рыбку можно выловить только в консервной банке… А ведьма оказалась красоткой. Пусть этот день сохранится у нас в памяти навечно!

Теобальд».

Иной скажет: абракадабра, – а между тем все ясно и понятно. Нужно только владеть языком посвященных.

Пенкрофт обхватил Мэг за плечи и с нежностью произнес:

– Вот увидишь, миссис Вальтер будет счастлива по-настоящему! Теперь тебе придется привыкать к этому имени.

Мэг зарделась и судорожно сглотнула, чтобы не разреветься.

– Молчал бы уж… Соврет, недорого возьмет! – с этими словами она припала к его плечу и разрыдалась.

…Немало старых вещей было извлечено на свет божий, немало связанных с ними воспоминаний нахлынуло вдруг! На дне одного из сундуков Пенкрофт неожиданно обнаружил поддельные драгоценности Марлоу. Ах, подлец, присвоил страховку, и все ему сошло с рук! Зато он, Пенкрофт, остался в дураках, хорошо хоть не загремел в отсидку!

Выглянув в окно, он увидел приближавшуюся к дому девушку – стройную, красивую, улыбчивую… Вся жизнь его сложилась бы по-другому, останься он тогда дома. Была бы у него сейчас вот такая же взрослая, красивая дочка… Однако судьба, бог весть почему, уготовила ему страдания. Легче живется тому, у кого есть дети. Конечно, это не панацея от всех бед, но все же бальзам для души. Жаль, что ему этого не дано…

– Дочери я про твои подвиги ничего не рассказывала! – враз посуровела Мэг. – Незачем всем и каждому знать, что ты за птица. Соврала, будто бы возвращается мой кузен из Гондураса.

– Видимо, все же придется сказать ей правду. Иначе девочка решит, что ты в третий раз выходишь замуж.

Мэг бросила на него косой взгляд. Ее явно подмывало изречь какую-нибудь из своих излюбленных сентенций вроде: «Ни стыда, ни совести!» или: «Надо же так загубить свою жизнь!» либо: «Никогда меня не слушался, и вот результат!». Однако на сей раз она промолчала, вновь уткнувшись в плечо Пенкрофта, и разразилась слезами.

Вивиан у порога поправила шляпку и распрямила плечи, предвосхищая замечание «не горбись!», подавила улыбку и вошла в дом – ну прямо пай-девочка, не придерешься.

– Вивиан! – торжественно произнесла мать. – Этого господина зовут Бенджамин Вальтер. Он приехал из Гондураса, привез весточку от одного нашего непутевого родственника.

– Как поживает мистер Пенкрофт?

– Хорошо, милая, – без энтузиазма ответил гондурасец. Кстати, очень симпатичный на вид.

В знак приветствия гость похлопал девушку по руке.

– Мистер Пенкрофт во многих отношениях изменился. Старость не радость.

– Давайте садиться к столу, – заполнила наступившую паузу Мэг. – Мое место сегодня займет мистер… э-э… – И тотчас обрушилась на Вивиан. – Почему у тебя платье в беспорядке? Завяжи пояс как следует!

За обедом Пенкрофт не без угрызений совести отметил, что, стоило только Мэг отвернуться, как они с Вивиан украдкой обменивались взглядами. Чувствовалось, что оба побаиваются хозяйки дома и сознают это. Когда Мэг вышла за десертом, Пенкрофт взялся было за газету, но Вивиан мигом подтолкнула его.

– Отложите газету! Мама терпеть не может, когда во время еды читают.

– Кому вы это говорите!.. – начал было Пенкрофт, но тотчас спохватился. – Меня, гостя, учите, как себя вести за столом?

– Вот именно, – спокойно ответила Вивиан. – Был уже такой случай, когда мама выставила гостя за порог. Тот, видите ли, дерзнул подняться из-за стола раньше нее. Мама во всем любит порядок.

– К сожалению… То есть я хотел сказать: к сожалению, не всем удается соблюдать порядок.

В общем и целом застолье прошло гладко и торжественно. К величайшему удивлению Вивиан, Пенкрофт, не дожидаясь конца обеда, закурил. Мэг взглянула на него, и Вивиан ждала, что сейчас прозвучит очередная сентенция: «И что хорошего в этом курении?»

Однако не дождалась!

Но это еще не все: стоило чужаку перехватить мамин взгляд, как он мигом погасил сигарету. Откуда, спрашивается, он знает? А когда Мэг встала из-за стола, гость приложился к ее руке и пожелал доброго здравия – точь-в-точь как папаша Балкер… Чудеса, да и только!

Но больше всего поразило Вивиан, когда после обеда он прошествовал к большому креслу возле печки и удобно расположился в нем. Тоже знакомая привычка…

Завязался общий разговор, затем Мэг вышла.

– Не прогуляться ли нам? – в один голос сказали оба и рассмеялись.

– С удовольствием! – отозвался приятный чужестранец и добавил: – Только надо будет вернуться к половине четвертого, когда Мэг проснется.

Вивиан уставилась на него круглыми глазами, а он покраснел, как рак.

Прогуливаясь, они пересекли городок и вышли в поле. Вивиан чувствовала себя прекрасно и беспрерывно смеялась – при строгой маме не особенно повеселишься. А вскоре им повстречался весьма импозантный молодой человек с охотничьим ружьем за спиной и с гончим псом. Мисс Балкер вспыхнула до корней волос и доверительным тоном сообщницы шепнула своему спутнику:

– Это младший Марлоу… Маме не следует про него знать.

– Молодой человек скрывает свое происхождение?

– Нет, дело не в том!.. Мама не знает, что… последнее время он повадился ходить на охоту в эти края, и… бывает, что мы ненароком встречаемся.

– Понятно, – кивнул Пенкрофт. – Случай выкидывает иногда самые диковинные коленца… Ба, оказывается, у меня кончились сигареты! Не обидитесь, если я вас покину ненадолго? Отлучусь в лавку… – Старый жулик, про которого Мэг всегда говорила, что от него правдивого слова не дождешься, солгал и на сей раз, поскольку портсигар его был полон. Тем не менее он неспешно отправился в лавку и купил еще пачку, а затем какое-то время околачивался на площади, разглядывая фонтан, будто отродясь такого чуда не видывал.

Вивиан он застал уже одну. Она сидела у придорожной канавы, с букетиком жалких, покрытых пылью цветов, внимательно изучая их чашечки. Должно быть, цветы обладали каким-то особым воздействием, так как девушка от них раскраснелась. Пенкрофт опустился на землю рядом с нею.

– Вы любите друг друга?

Не поднимая на него глаз, Вивиан часто-часто закивала головой, давая понять, что он угадал. Она явно прониклась симпатией к Пенкрофту, поскольку за разговором даже взяла его под руку.

– Есть у нас в Гондурасе один… родственник… И вот, когда Марлоу уехал из Гондураса и поселился в соседнем городе, я, без ведома мамы, отправилась к нему. Хотела порасспросить, вдруг он встречал там нашего… родича… А старик Марлоу напустил на себя спесь и даже не пожелал со мной разговаривать. Когда я ушла, меня догнал его сын, попросил извинения, поинтересовался, о ком я хотела навести справки… Ну, и постепенно мы…

– Понятно… И теперь молодой человек ходит сюда охотиться, а старик Марлоу, злобный пес, не желает, чтобы сынок его сюда захаживал.

Какое-то время оба молчали. Солнце на миг заволокло облачком, и по лугу пробежала тень.

Значит, Марлоу еще и спесив? Незаконно огреб страховку и при этом дерет нос? Ну и субчик!

– Кто этот родственник, которым вы интересовались? – спросил он.

– Некий мистер Пенкрофт… – задумчиво произнесла Вивиан и чуть слышно добавила: – Мой отец…

На сей раз молчание затянулось надолго. У Пенкрофта потухла сигарета, на церковной башенке качнулся колокол, и стаи голубей, вспорхнув, разлетелись в стороны.

– Мама не хотела, чтобы я узнала о нем, – тихим голосом продолжила Вивиан. – И чтобы знали другие… Когда мамин первый муж, этот самый Пенкрофт, уехал, меня еще и на свете не было. Мама не желала удерживать его, поэтому скрыла, что ждет ребенка. Хотя собиралась сообщить ему новость как раз в тот день, когда отец решил податься в Гондурас. Так он ничего и не узнал. Родители развелись, и мама снова вышла замуж. Отчим сам предложил записать меня на свою фамилию и относился ко мне как к родной дочери. Упаси бог, мама узнает, что мне известна ее тайна!.. Мамина единственная подруга, Кити, выдала секрет. Как-то раз я спросила у мамы, кто такой Пенкрофт, с которым она переписывается, и мама ответила, что это давний друг семьи… Но я втайне любила и уважала своего отца… Думаю, мама тоже любила, потому что однажды, когда она заболела, я нашла у нее под подушкой потертую, мятую папину фотографию…

Пенкрофт судорожно сглотнул, набрал полную грудь воздуха, но так и не смог выдавить из себя ни слова. Поневоле лишишься дара речи, если у тебя в одночасье вдруг объявится взрослая красавица-дочка, словно из-под земли выросла.

5

Жаркая волна залила его душу. Выходит, долгие годы скитания не были бесцельными, если привели его сюда, к дочери? Многое на свете, кажущееся нам бессмысленным, имеет свой потаенный, великий смысл.

Пенкрофт погладил дочку по голове, а та взглянула на него широко раскрытыми, изумленными глазами, словно увидела впервые, и вдруг расплакалась…

Молча отправились они домой, с чувством беспокойства и некоторой вины, поскольку оба ужасно боялись Мэг.

– Значит, вы любите друг друга? – еще раз спросил Пенкрофт, когда они уже подходили к дому, и Вивиан снова закивала головой – самозабвенно и убежденно.

Затем Вивиан рассказала, что молодой человек пригласил ее к ним на пикник в городской крепости, но вряд ли это понравится старику Марлоу.

– На пикнике обойдутся без меня, – грустно добавила она.

– Ну, вот что, дочка… – помолчав, дрогнувшим голосом начал Пенкрофт. – Я ведь долгое время жил в Южной Америке и перенял у индейцев майя кое-какие колдовские приемы. Помнится, даже присылал вам оттуда волшебные камни. Думаю, ежели к ним обратиться, они непременно помогут… Нужно только доверять и верить!..

– Я доверяю вам! – пылко воскликнула Вивиан и схватила его за руку. – И очень верю!

– Да… – пробормотал Пенкрофт. – Что вы верите, это неудивительно. Но теперь и я обрел веру!

…Побывал ли Пенкрофт у майя или нет, нам того не узнать. Впрочем, отчего бы чемпиону по взлому сейфов и не провести уикэнд в экзотических краях? Но факт остается фактом. Вивиан явилась-таки на пикник в извлеченных из недр старого сундука и начищенных до блеска побрякушках, которые старый барыга с тонким эстетическим вкусом обозвал подделками. При виде волшебных камней старик Марлоу впал в ступор, затем разразился судорожной икотой. А когда Вивиан, по наущению опытного колдуна, трижды коснулась колье на груди и, многозначительно глядя в глаза Марлоу, сказала: «Ваш сын любит меня и просил моей руки», – папаша, хотя и без особой радости на лице, все же выдавил из себя: «Благословляю вас»…

Так все и было – доподлинно, как я рассказал. Что же касается вопроса, побывал ли Пенкрофт у колдунов, то это останется тайной самих индейцев, так же как секрет местонахождения их золотого клада.

6

После свадьбы, когда взволнованная и счастливая Банни присоединилась к остальным женщинам, Пенкрофт и Вальтер остались наедине и расположились на скамье в саду. Одну из жен звали миссис Вальтер, хотя ее мужем был Пенкрофт, другая только что стала миссис Пенкрофт, но ее свежеиспеченный супруг выглядел грустным и усталым. Казалось, с чего бы? Ведь он целый год сидел.

– Скажите, – обратился к нему настоящий Пенкрофт, – могу ли я попросить вас о любезности?

– Не знаю, право, – уклончиво ответил другой.

– Удовлетворите мое желание, дабы скрасить мне остаток лет: растолкуйте наконец, что за штука такая этот Пробатбикол?

– Изобретенное мною средство от выпадения волос. Но на беду, я соблазнил свояченицу аптекаря, в которую, как оказалось, тот был влюблен, и аптекарь умышленно переврал рецепт. У всех, кто мазал голову Пробатбиколом, кожа покрылась струпьями. Когда на меня посыпались доносы, я сбежал в Остин, но меня и там разыскали и выставили оттуда.

Слушая печальный рассказ, Пенкрофт внезапно осознал, что своим благополучием он все-таки обязан австралийскому дядюшке. Не погибни дядюшкин сын в авиакатастрофе, и Вальтер никогда бы не польстился на его невезение вкупе с богатым наследством.

– Знаете, мне ведь было совсем не легко вас замещать. Поначалу, когда я ничего не знал про филиппонские дела-делишки, все шло как по маслу. Но потом, когда я уже стал кумекать, что к чему, и началось – промах за промахом… Тогда я прибегал к спасительному средству: закатываю речугу, и теперь уж они не понимают ни бельмеса и знай себе кричат «ура!». Вот так и маялись, покуда все не уладилось.

Начался свадебный пир, и гости бросились разыскивать лже-Пенкрофта. Настоящий Пенкрофт учтиво подал ему руку, но тот болезненно поморщился.

– Простите, рука болит… Оступился вчера, упал и вывихнул…

Пенкрофт сочувственно кивнул.

– Сударь! – торжественно обратился он к новобрачному. – Живите счастливо! Владейте моим наследством, как своей законной собственностью.

Новоиспеченный супруг так взглянул на него, что он отпрянул.

– Издеваетесь? – тихо спросил бывший Вальтер. – Вы что, не знаете: два месяца назад среди туземцев, затерянных в джунглях, отыскался ваш двоюродный братец! Он был тяжело ранен, а когда поправился, его перевезли в Сидней. Первым делом он, естественно, наложил арест на мой банковский счет, так что наследство благополучно накрылось. Мне достались лишь тюремные отсидки, поврежденная рука да благодарный тюремщик, внуки которого под диктовку пишут мне поздравительные открытки к праздникам, отчего меня потом целую неделю мучает мигрень.

Оба долго молчали, и наконец у Пенкрофта с искренним сочувствием вырвалось:

– Сударь! Простите, что вы меня похитили! Видит Бог, я этого не хотел!

…Свадебный пир удался на славу, даже бывший Бенджамин Вальтер постепенно развеселился. Ближе к полуночи юный Марлоу поднял бокал за здоровье новобрачных. Он разливался соловьем, желая им счастья и всяческого благополучия, когда кто-то нечаянно толкнул его сзади, и тяжелый граненый бокал грохнулся прямо на голову Бенджамина Вальтера.

Пришлось вызывать «скорую помощь»!

Енё Рейто Белокурый циклон

ПРЕДИСЛОВИЕ

Рассказ о событиях, предшествующих основному действию, и писатели и читатели обычно стараются проскочить поскорее. Ведь рассказ этот и утомителен, и построен по шаблону — особенно в наши дни, когда авторы пекут свои произведения по прямо-таки кухонным, готовым рецептам. Например: «Возьми два юных любящих сердца, разбей их, прокипяти, добавляя страстей по вкусу, посыпь сверху благословением родителей и, подогрев, подавай читателю». С моей стороны будет разумнее просто признать, что и мой роман нуждается в небольшом введении. Проглотим же его — и чем скорее, тем лучше.

Каким же рецептом воспользуемся мы? Возьмем бедную девушку, зарабатывающую на жизнь переводами народных баллад. Бедную, разумеется, поскольку среди сильных мира сего составившие себе состояние на переводах баллад составляют пренебрежимо малую долю. Затем возьмем старого уголовника и тщательно очистим его душу от греха — до тех пор, пока не отыщем в глубине ее драгоценный камень истинной человеческой доброты. Ценность этого камня составляет как минимум миллион фунтов стерлингов. Старый уголовник, Джим Хоган, когда-то был школьным товарищем отца упомянутой девушки, мистера Вестона. Вестон посылал передачи своему попавшему в беду другу, а иногда и навещал его в тюрьме, одним словом, старался хоть как-то облегчить нелегкую участь Джима Хогана. После смерти Вестона его семья унаследовала сострадание к старому грешнику и продолжала посылать ему передачи, а Эвелин, дочь Вестона, несколько раз навестила Хогана. Нам понадобится также легкомысленный молодой человек по имени Эдди Рансинг с мечтательным характером и непредсказуемым поведением. Он снимает мансарду по соседству с квартирой мисс Вестон и работает над изобретением, которое должно дать ему возможность стать миллионером или хотя бы купить мотоцикл. Единственное, что ему нужно, — это сформулировать, в чем же все-таки состоит его изобретение. Вот уже два с половиной года этот молодой человек слушает, на деньги своего дяди и опекуна мистера Артура Рансинга, лекции по юриспруденции. Большую часть этого времени он провел, проигрывая в карты денежные переводы от упомянутого дяди и опекуна. Оставшиеся часы он посвящает обожанию мисс Эвелин Вестон, обожанию, остающемуся пока что совершенно бесплодным. Помимо Эдди Рансинга я должен представить вам мистера Чарльза Гордона, собирающегося, отсидев шесть лет, покинуть тюрьму. Пять лет и триста шестьдесят два дня его поведение там было примерным, но он чувствует уже, что последние три дня вынести будет чертовски трудно. Таков уж человек. Один мой друг — турист, многократно совершавший восхождения на Монблан, на прошлой неделе залепил затрещину управляющему домом, потому что лифт не работал и пришлось подниматься пешком на шестой этаж. У Гордона за три дня до освобождения начались такие мигрени и сердцебиения, что снисходительно относящийся к нему тюремный врач решил на пару дней положить его в больницу.

Глава первая

Миллионер, не выпуская ведро из рук, на мгновенье остановился.

Возмездие последовало немедленно в виде сильного толчка в спину, напоминавшего, что надо спешить, потому что в мастерской уже ждут его. В мастерской миллионера с ведром и впрямь ждали его компаньоны, занимавшиеся изготовлением бумажных пакетов. Времяпрепровождение, для которого непрерывно требуется клейстер, ведро которого и нес недавно перенесший инсульт миллионер.

Толчок в спину, не слишком-то соответствовавший его имущественному статусу, миллионер перенес совершенно спокойно. Дело в том, что миллионер, как ни странно это звучит, был одним из обитателей расположенной в местечке Дартмур тюрьмы. В тюрьме этой он провел уже восемь лет. О том, что он миллионер, не было известно никому. О нем знали только то, что этот замкнутый, молчаливый, немного неуклюжий старик, которого в довольно почтенном возрасте, после тридцати лет трудов на ниве преступности, отправили на заслуженный отдых с полным содержанием за счет государства, приговорен к пожизненному заключению.

В тюрьме он вел простую, мирную жизнь: уборка камеры, прогулка, работа в мастерской, иногда передача и изредка свидание. Посещал Джимми Хогана один-единственный человек — мисс Эвелин Вестон. После смерти бывшего школьного товарища Хогана девушка раз в два месяца навещала старика. На пару ее дружелюбных фраз Хоган, как правило, отвечал только хмурым ворчанием.

Мисс Вестон изучала в университете философию, что не лучшим образом свидетельствует о ее практической сметке. Странно, но так уж оно бывает: тот, кто наиболее успешно изучает умение правильно мыслить, крайне редко извлекает из этого хоть какую-то пользу. Эвелин Вестон, например, пыталась зарабатывать на жизнь, переводя на английский язык старинные французские баллады. Если принять во внимание, что спрос на переведенные с французского языка баллады в Англии никогда не превышал предложения, трудно удивляться тому, что мисс Вестон и ее мать жили в мансарде одного из домов на Кинг-роуд и жили в бедности. Пенсии, которую они получали после смерти мистера Вестона, едва хватало на пропитание. По счастью, брат миссис Вестон, хоть и не был таким уж состоятельным человеком, все же временами помогал младшей сестре. Вообще-то, брат этот, мистер Бредфорд, был портным, но, помимо своей основной профессии, он понемногу спекулировал на бирже и притом не без успеха.

Все сказанное имеет целью дать читателю понять и прочувствовать доброту сердца Эвелин Вестон, даже в столь стесненных обстоятельствах не оставившей Джима Хогана на произвол судьбы и продолжавшей время от времени отправлять передачи ему в Дартмур.

Пришел день, когда Джиму Хогану наступило время предстать перед высшим из судов. Лежа в тюремной больнице, старик ждал, когда его душа покинет бренное тело, и, поскольку в ожидавшем его суде даже малое доброе дело перевешивает множество грехов, был уверен, что в скором времени окажется на свободе.

В восемь вечера случилось нечто совсем неожиданное. Старик Хоган заявил, что хочет составить завещание. Поначалу врач решил, что это бред. Что может завещать заключенный? Тело его будет принадлежать земле, душа — аду, а тюремная одежда — государству. Поскольку, однако, больной продолжал настаивать, а даже тюремные власти редко отказывают умирающему в его последнем желании, врач аккуратно записал последнюю волю старика в присутствии, как и положено, свидетелей — священника и директора тюрьмы….

…На следующий день Хоган уже весело болтал ногами, сидя на кольце Сатурна, и удовлетворенно потирал руки, разглядывая издали наш шарик.

Примерно миллион фунтов стерлингов были завещаны им мисс Эвелин Вестон.

Я лично не люблю судить людей за их слабости, а уж любопытство и вовсе не считаю грехом. Оно, конечно, связано, если верить поговорке, с риском быстрее состариться, но уж никак не является грехом. У любопытства, однако, есть уродливый близнец: подслушивание. Подслушивающих людей я презираю. Каждый раз, когда мне самому случалось подслушивать, это вызывало у меня настоящие душевные муки. Есть в этом, поверьте, что-то, напоминающее убийство из-за угла, что-то низкое и постыдное. Поэтому мы не можем простить подобную низость и Эдди Рансингу, хотя следовало бы учесть, что молодой человек был влюблен, а у мужчин это состояние заставляет быстро ржаветь даже самую железную волю. Эдди Рансинг подслушивал. Стенка, разделявшая мансарды, была настолько тонкой, что ему достаточно было приложить ухо к обоям, чтобы слышать разговор между Эвелин Вестон и ее матерью. Чем дальше, тем плотнее прижимался он к стене, и охотнее всего прильнул бы к ней обоими ушами, если бы природа — к великой досаде любителей подслушивать — не разделила уши, поместив их по разным сторонам нашей физиономии. Впрочем, ему и так все было слышно. Эвелин читала вслух письмо, только что доставленное почтой. В письме этом содержалось завещание старого Джима Хогана.

«…нижеподписавшиеся подтверждают, что заключенный Джим Хоган, диктуя свое завещание и скрепляя его собственноручной подписью, находился в здравом уме и полном сознании

Г. X. Гледстон, священник;

М. Крикли, директор тюрьмы.

Я завещаю свое состояние, оцениваемое в один миллион фунтов стерлингов, Эвелин Вестон, дочери Сэмюэля Вестона, проживающей по адресу: Лондон, Кингс-роуд, 4. Состояние это заключается в алмазе величиною с орех, полученном мною в качестве подарка. Хотя это звучит совершенно неправдоподобно, но и получен он был мною во время, изобиловавшее неправдоподобными событиями. В конце войны я, вместе с еще несколькими английскими солдатами, вступил в армию Колчака. Когда гражданская война в Сибири подошла к концу, мне удалось ценой неимоверных лишений вернуться в европейскую часть России. Раздобыв чужие документы, я с эшелоном военнопленных австрийцев добрался до Москвы. Там я и еще несколько парней занялись выкачиванием денег из состоятельных людей, стремившихся сбежать от ужасов революции. Мы выискивали таких людей и предлагали перебросить их в Польшу. Раздобыв закрытую грузовую машину, мы просто отвозили их подальше, в каком-нибудь пустынном месте отбирали все имущество, а их самих бросали там. Попался на нашу удочку и наш последний пассажир — невысокий старик с седой бородой и негромким голосом. Он обещал нам сказочную сумму, если мы поможем ему пробраться в Польшу. Пятьдесят тысяч долларов! Никого другого мы в тот раз брать не стали. Погрузив чемоданы старика, мы проехали верст двести до места, где дорога шла через занесенный снегом лес. Там мы собирались ограбить его. Только грабить-то оказалось нечего. В чемоданах не было ничего, кроме белья, книг и прочей никому не нужной ерунды. Зря мы прощупывали каждую вещь, даже подкладку пальто разрезали — у этого человека ничего не было. Мои компаньоны — их было трое — накинулись на старика, допытываясь, как он собирался заплатить им пятьдесят тысяч. «Я готов дать и больше, если мы перейдем границу, — ответил тот. — Мое состояние уже за пределами России». Один из моих товарищей выхватил нож и, если бы я не подбил ему руку, тут же зарезал бы старика. Сейчас мне уже ни к чему стараться выставить себя в лучшем свете. Да, я был отпетым бандитом и сам, если нужно было, не задумываясь, орудовал ножом, но полностью человеческих чувств я все-таки не потерял. Короче говоря, зарезать старика я не дал. Кончилось тем, что после отчаянной ссоры мои компаньоны выкинули меня из машины и уехали. Не буду подробно рассказывать, как мы со стариком добирались до польской границы, факт тот, что мы добрались все-таки до той полосы шириной в несколько километров, которая разделяла две страны на время мирных переговоров и получила название «нейтральной зоны». Стояла суровая зима. Мы, изголодавшиеся и измученные, еле брели по глубокому снегу. «Вот увидите, — повторял, стараясь подбодрить меня, старик, — если мы выберемся отсюда живыми, я озолочу вас.» В конце концов я не выдержал: «Да брось ты эти сказочки! У тебя же все добро — рваные штаны!» До сих пор помню, как он глянул на меня. «Ошибаетесь. Мои миллионы давно уже в Париже. Моему сыну удалось бежать вовремя. Это чистая правда. Вы можете не скромничать и просить любую награду.» Тут я совсем уж вышел из себя. «Знаешь что, — рявкнул я, — может, привезешь тогда мне в Лондон что-нибудь поценнее из семейных драгоценностей? По-моему, я их честно заработал». Старик спокойно кивнул: «Если мы останемся живы, я привезу вам в Лондон самую ценную из наших семейных драгоценностей. Хотя, правду говоря, расстаться с ней мне будет не легко — ведь это самый большой алмаз из старинной короны русских царей.» Можете представить, что я ему ответил. Вокруг нас плотной пеленой падал снег, порывы ветра чуть не сбивали с ног, а вдобавок ко всему откуда-то издалека доносился вой волков. Кончилось тем, что мы заблудились, а это означало верную смерть. Нам, однако, повезло и, теряя последние силы, мы все-таки снова вышли на санный след. Последний отрезок пути мне, хотя я сам еле держался на ногах, пришлось буквально тащить старика. Почему-то не мог я бросить его умирать в этой белой, холодной пустыне. Я ругался, скрипел зубами, но волок его. Наконец на нас наткнулись польские пограничники. Моего спутника в тяжелом состоянии доставили в ближайшую больницу, а я был до того измучен, что пришел в себя, только выпив целую бутылку водки. Вместе с другими беженцами меня впихнули в товарный вагон и доставили в Данциг, а оттуда я вернулся домой на борту английского крейсера. О старике я и думать забыл. В Лондоне у меня нашлись старые друзья, и мы немедленно снова принялись за работу. Пару раз все сошло удачно, а потом нас засадили за решетку. Я считался рецидивистом, так что два года мне закатали без разговоров, хотя доказано было мое участие только в одной краже. Адвокат сказал, чтобы, выйдя на свободу, я трижды поразмыслил, прежде чем хоть в чем-то нарушить закон, потому что за любой проступок мне теперь выдадут по максимуму. Но только — что остается делать человеку, если ему пошел пятый десяток, а всю жизнь он только тем и занимался, что грабил и воровал? Уже на четвертый день после выхода из тюрьмы я забрался в один универмаг. Мне бы подождать всего одни сутки! Всего двадцати четырех часов не хватило для того, чтобы я провел остаток жизни богатым джентльменом, а не умер в тюрьме, отбывая пожизненный срок. В универмаге я наткнулся на ночного сторожа. Мы сцепились, я ткнул его ножом и сбежал. Я был уверен, что он умер. Ясно было, что утром, когда убийство обнаружат, я сразу окажусь под подозрением. Поэтому я решил быстренько собраться и покинуть Англию. Я только не предвидел, что на мой след смогут выйти той же ночью, а так и случилось. Сторож не умер, а, очнувшись, поднял тревогу. Полиция прибыла через несколько минут. По описанию, которое дал раненый сторож, детективы легко сообразили, о ком идет речь. Я-то, однако, не догадывался об этом. Я думал, что сторож умер и времени у меня вдоволь — до самого открытия универмага. Жил я тогда на Найтбридж, 8. В этом же доме, на первом этаже была большая мастерская по изготовлению всяких безделушек и статуэток. Название этой фирмы «Лонгсон и Норт». Хорошенько запомните ее адрес…»

Эдди Рансинг, и на мгновенье не переставая подслушивать, достал из кармана карандаш и поспешно записал адрес на стене.

— Удивительная история, — проговорила Эвелин.

— Читай дальше, — взволнованно прошептала миссис Вестон.

Эвелин снова начала читать, а Эдди Рансинг подслушивать.

«…Я, стало быть, поспешил домой. Первый сюрприз ожидал меня уже у ворот, рядом с которыми в этот поздний ночной час стояла огромная, шикарная автомашина. Я поднялся к себе в комнату. За моим столом сидел тот самый старик, которому я помог перебраться через границу. Но как же он изменился! Глаза весело поблескивали, выражение лица было не печально-безнадежным, как тогда, а спокойным и даже чуточку высокомерным. Одет он был прекрасно. Улыбнувшись, старик подошел ко мне: „За мной, если не ошибаюсь, остался небольшой долг, сэр. Позвольте, пусть с опозданием, представиться: мое имя князь Радзовил. Я давно уже явился бы к вам, но болезнь надолго свалила меня, кроме того, разыскать вас оказалось невероятно трудной задачей.“ Сам не знаю, что я пролепетал ему в ответ. Он положил мне руку на плечо и весело, словно речь шла о какой-нибудь забавной шутке, продолжал: „Я привез вам плату за доставку, так сказать. За то, что вы сделали для меня, расплатиться невозможно, но, если мне не изменяет память, я обещал привезти вам самую ценную из моих семейных драгоценностей.“ — Он протянул мне лежавший в маленькой черной коробочке алмаз. Такого большого и чистой воды камня мне в жизни не приходилось видеть. Не думаю, чтобы на свете было вообще много таких. Забыв обо всем — и об убийстве, и о том, что мне надо бежать — я стоял, ошеломленно глядя на искрящийся камень… „Я еще тогда сказал вам, что мне тяжело расставаться с этим камнем — украшением старинной царской короны. Но это, разумеется, не повод, чтобы отказаться от своего обещания. Я и моя семья всегда охотно подтвердим, что этот алмаз является законной собственностью Джима Хогана, доставшейся ему абсолютно честным путем.“ — „Спа… спасибо…“ — тупо пробормотал я. — „Не за что, — ответил старик. — По сравнению с тем, что вы для меня сделали, этот камень ничего не стоит. Будьте счастливы, сэр.“ Пожав мне руку, он вышел. Внизу загудел мотор. Я подошел к окну и глянул вниз. Как раз вовремя. Почти рядом с машиной князя остановилась другая черная машина, из которой уже выскакивали полицейские. Трагикомическая ситуация! Я стоял с бесценным камнем в руке и перспективой через пару минут быть арестованным в качестве грабителя и убийцы. Времени на размышления у меня не было. Алмаз — моя законная собственность, даже если меня арестуют. Сколько, однако, людей, которых я в свое время ограбил, потребуют возмещения, услышав, что Джим Хоган — владелец целого состояния? Камень надо спрятать! Но куда?… Полиция уже, наверное, на лестнице. Я огляделся вокруг. В это мгновение в дверях зазвенел звонок. Через окошко ванной я выпрыгнул на задний двор и молниеносно скользнул в открытое окно на первом этаже. Передо мной было просторное помещение, заваленное какими-то ящиками, стружкой и оберточной бумагой. Из окна моей ванной мне вдогонку прогремел выстрел. Я кинулся дальше. В соседней комнате было немного светлее, потому что наступил рассвет. Я был в мастерской. Дальний конец комнаты занимала огромная печь, и дальше хода отсюда уже не было. Бросив взгляд в окно, я увидел, что несколько полицейских, прячась за машиной, только и ждут моего появления. Случайно мое внимание привлекли стоявшие на длинном столе незаконченные статуэтки… Одна из них изображала Будду, пьедесталом для которого служила небольшая эмалированная коробочка. Я коснулся статуэтки рукой и почувствовал, что она еще не затвердела. Вдавив алмаз в мягкую массу статуэтки, я схватил лопатку и старательно загладил поверхность. Теперь судьба алмаза была в руках случая. Оставалась только надежда, что, если когда-нибудь мне удастся выйти на свободу, я сумею разыскать статуэтку, украшающую крышку эмалированной коробочки. Могло случиться и так, что к тому времени статуэтка разобьется и камень достанется кому-то другому, но надежда все-таки оставалась. В такой мастерской наверняка ведется книга заказов, и она сможет послужить мне нитью для начала поисков. Если даже мне через десять лет придется разыскать пятьдесят человек, это выполнимая задача. Вскоре полицейская машина уже везла меня в Скотланд-ярд. Сторож не умер, но меня все-таки приговорили к пожизненному заключению. Многие годы я жил надеждой, что мне, может быть, удастся бежать или получить амнистию — и тогда я разыщу эмалированную коробочку с сидящим на ней Буддой. Теперь мне уже не на что надеяться, а уносить тайну с собой в могилу я не хочу. Я завещаю алмаз мисс Эвелин Вестон и верю, что ей удастся найти этот камень. Родные князя Радзовила подтвердят, в случае необходимости, что он достался мне честным путем. Срок давности моих старых преступлений истек, так что никто не может предъявить какие-то претензии на алмаз. Мисс Эвелин следует выяснить, кому предназначалась изготовленная 9 мая 1922 года коробочка, украшенная статуэткой Будды. Возможно, конечно, что таких коробочек было несколько. Будда изображен там не совсем обычным образом. Он сидит не прямо, а словно немного склонившись и с глубоко опущенной головой. Насколько мне известно, фирма „Лонгсон и Норт“ существует и сейчас. Это облегчит первый шаг. Еще раз спасибо семье Вестонов, проявившей столько доброты к человеку, ничем не заслужившему ее. Да благословит их Бог и да смилуется Он надо мною.

Джим Хоган. »

Услышанного для Эдди Рансинга было достаточно. Он схватил шляпу и бросился бежать! Какое счастье! Дядя как раз сейчас в Лондоне! Он попросит у него денег! И получит их! Он найдет алмаз раньше, чем Эвелин, а потом подарит его ей! Опередить девушку — с гением-то Эдди Рансинга — это же детская игра! А когда он разбогатеет, Эвелин перестанет упрямиться и выйдет за него замуж! Два брильянта одним махом! Вперед!

Глава вторая

А ведь Эдди Рансингу совсем не повредило бы посидеть еще немного, прижавшись ухом к стене. К завещанию была приложена записка начальника тюрьмы.

«Считаю своим долгом сообщить наследникам покойного, что в то самое время, когда он диктовал свое завещание, в соседней палате тюремной больницы находился заключенный, который уверяет, что спал и ничего не слышал. Мы полагали, что та палата пуста. Не исключено, однако, что Чарльз Гордон, отбывающий шестилетний срок за подделку векселя, не спал, а подслушивал и ознакомился таким образом с содержанием завещания. Такую возможность обязательно следует учесть, потому что указанный заключенный завтра выходит из тюрьмы в связи с окончанием срока и, оказавшись на свободе, может попытаться любым противозаконным и насильственным путем овладеть наследством, оставленным Джимом Хоганом. Приметы Чарльза Гордона: рост 1,93 м, лыс, склонен к полноте, на носу глубокий шрам от полученной когда-то раны. Прошу принять заверения в искреннем…» и т. д.

Мать и дочь беспомощно переглянулись. Они даже не знали — радоваться ли неожиданному наследству. Сокровище внутри сделанной шестнадцать лет назад статуэтки! Кто знает, на какой свалке она валяется, если вообще еще существует?

— Прежде всего мы отправимся к дяде Мариусу, — решительно проговорила Эвелин.

Мистер Мариус Бредфорд как раз затворил дверь примерочной за последним клиентом, когда миссис Вестон и ее дочь прибыли к нему. Бредфорд любил сестру, а еще больше любил Эвелин. После смерти мистера Вестона он делал все, чтобы помочь им. Собственно говоря, он сейчас был как бы главой семьи. На любой вопрос, возникавший у Эвелин или ее матери, он давал ответ, лишь предварительно все обдумав и взвесив. Вот и теперь он аккуратно разложил перед собой завещание, вынул из кармана очки и начал внимательно читать.

— По-моему, — проговорил он, закончив наконец читать, — этот Джим Хоган был большим бездельником. Совсем недавно у меня был такой вот подмастерье. Кроить умел так, что просто загляденье, но вечно отлынивал от работы да еще и пил. Я его уволил. Терпеть таких людей не могу. Только сегодня лорд Пивбрук, мой постоянный клиент, сказал мне: «Послушайте, мистер Бредфорд, в сегодняшнем мире…»

— Дядя Мариус, — нетерпеливо перебила его Эвелин, — мы пришли к вам за советом! Что нам делать? Завтра этот каторжник выходит на свободу! Разумнее всего было бы сразу предпринять что-то, чтобы опередить его…

— Разве я не сказал, что старик Норт, владелец фирмы «Лонгсон и Норт», мой клиент? Бедняга Лонгсон тоже шил у меня, но он умер два года назад… камни в печени или что-то в этом роде… Ладно, ладно… сейчас я позвоню. Он как раз должен быть дома… Алло! Прошу прощения, это говорит Бредфорд. Добрый день, мистер Норт. Как вам понравилось новое пальто?… Что? Извините, но это исключено, такой первосортный материал я предлагаю только своим старым клиентам… Нет, не из-за этого, мистер Норт! Просто хотел узнать, кому вы семнадцать лет назад продали статуэтку с большим алмазом внутри… Простите, мистер Норт! Да никогда в жизни! Я своего подмастерья уволил за это… Лучше я передам трубку моей племяннице, а то она…

Эвелин удалось наконец вырвать трубку:

— Извините за беспокойство, мистер Норт. Меня интересует судьба одной статуэтки, изготовленной когда-то вашей фирмой… Да? Можно узнать его адрес?

Эвелин быстро записала адрес на полях лежавшего на столе журнала мод, повторяя вслух:

— Остин Никербок… Лонг-стрит, 4… Спасибо.

— Вот видишь, — сказал Бредфорд, — и нечего было нервничать. Не бойся — я и дальше буду помогать тебе.

— Мистер Норт сказал, — перебила Эвелин, — что у них есть один пожилой клерк, который занимается тем, что рассылает рекламные письма старым клиентам и принимает у них заказы. Книги старых заказов хранятся у него дома. Остин Никербок, Лонг-стрит, 4. Надо немедленно съездить к нему. Тот каторжник, если уж решит перехватить алмаз, тоже наверняка пойдет по этому следу.

— Разумно, — согласился Бредфорд. — Кто долго мнется да примеривается, скорее испортит костюм, чем тот, кто смело орудует ножницами.

Мистер Бредфорд любил подкреплять свое мнение примерами из области портновского искусства. Он и сейчас намеревался подарить миру афоризм, устанавливающий несомненную связь между людским коварством и низким качеством готовой одежды, но Эвелин с помощью миссис Вестон напялила на него шляпу, и они вышли из комнаты…

Четырехэтажный жилой дом на Лонг-стрит, 4 выглядел довольно мрачно. Две затхлые комнаты в самом конце полутемного коридора снимал мистер Никербок, который, как и большинство старых клерков, был человеком холостым и слегка тронутым. Надев нарукавники и очки с толстыми стеклами, он сидел в своей заваленной старыми книгами и картами комнате, делая все, чтобы уговорить на новую покупку прежних клиентов, имена которых он выискивал в книгах заказов за прошлые годы. Со спокойной укоризной он обращал их внимание на необходимость поддерживать уровень, требуемый от современного культурного человека. Уровень, непременным условием которого является культура жилища. Культурное жилище должно быть украшено статуэтками, керамикой и совершенно неотличимыми от подлинников копиями китайских ваз, изготовленными в мастерских фирмы «Лонгсон и Норт». Людей, не обладающих всем этим, начинают избегать знакомые и перестают навещать друзья. Живым доводом в пользу этого тезиса мог быть сам мистер Никербок. В его квартире не было статуэток, полки не были украшены керамикой и нигде не было видно никаких китайских ваз. А результат? Из дивана, на котором он спал, клочьями лезла набивка, а скромный ужин ему доставляли из соседнего трактира. Теория расходилась с практикой только в одном. Друзья его не избегали. У него просто не было друзей. Принимая это во внимание, не будем удивляться, что появление мистера Бредфорда и двух его родственниц — да еще в поздний вечерний час — он воспринял с некоторой подозрительностью, которая возросла еще больше, когда Бредфорд неожиданно положил перед ним десять шиллингов. Лицо старого клерка даже чуть вытянулось от жадности, а в глазах вспыхнул огонек, но за деньгами он не потянулся, а сначала выслушал, о чем идет речь.

— Прошу прощения, — вежливо проговорил он наконец, — но за такие вещи платить следует гораздо больше. Этой книгой уже и другие интересовались! — добавил он инстинктивно и тут же понял, что попал в цель.

— И вы отдали ее?! — воскликнула Эвелин.

— Нет! Я сказал тому человеку, что меньше, чем за пятьдесят фунтов, он ее не получит. Он сразу же убежал, сказав, что принесет деньги.

— Пожалуйста! — Бредфорд протянул клерку банкнот.

Пытаться взвинтить цену еще больше Никербок не рискнул. Он провел посетителей в другую комнату, спертым воздухом напоминавшую римские катакомбы, и отыскал на доходивших до самого потолка полках нужный том. Книга выглядела основательно потрепанной. Отклеившаяся этикетка тут же свалилась на пол. Никербок, превратившийся теперь в сплошную услужливость, протянул руку к бутылочке с клеем.

— Подклеить этикетку?

— Нет, нет…

Через мгновенье дверь за неждаными посетителями уже захлопнулась.

Никербок прежде всего выключил свет, чтобы не тратиться зря, а потом присел на жалобно скрипнувший диван и закурил тоненькую черную сигару, мечтательно пуская клубы дыма к потолку. О небо! Хоть раз бедному клерку повезло в этом гнусном мире, где счастье улыбается только начальникам канцелярий и выше. Хорошая все-таки штука коррупция. Он умиленно покуривал, погрузившись, словно какая-нибудь молодая мамаша, в счастливую меланхолию. Из этого состояния его вырвал звонок в дверь.

— Это кто еще?

Включив свет, Никербок со странным предчувствием в душе отворил дверь. Какой-то молодой человек стремительно ворвался в комнату. Явно взбудораженный, он уже с порога закричал:

— Я разговаривал по телефону с вашим шефом! Мистер Норт сказал, что и другие интересовались… Был уже у вас кто-нибудь?!

На сердце у клерка стало тепло. Как знать? По непроверенным слухам дьявол не спит. Может, и этот парень пришел швыряться деньгами.

— Что вам угодно, сэр? — спросил он дипломатично.

— Мое имя Эдди Рансинг. Я хочу приобрести у вас книгу заказов за 1922 год. — В руке молодого человека появился стофунтовый банковский билет.

— Сэр, — робко, чуть не со слезами, заметил Никербок, — почему именно за 1922? У нас есть все книги, начиная с 1878 года. В частности, за 1914 год, когда началась война…

— Кончайте болтовню и немедленно разыщите книгу за 1922 год! Даю за нее сто фунтов.

Никербока охватило страшное подозрение. Дело тут явно нечистое! Кто его знает, для чего им понадобилась эта книга. Но он это так не оставит и завтра же обратится в полицию! А сейчас надо попробовать выжать все, что можно.

— Сожалею, молодой человек, здесь уже были люди, которые предложили мне двести фунтов за эту книгу. Скоро они должны явиться с деньгами. Однако другие книги я могу продать вам дешевле, а если будете покупать несколько, то вообще по оптовой цене.

— Послушайте… — тяжело дыша, проговорил Рансинг, — я даю двести пятьдесят и расплачусь немедленно…

Никербок словно окаменел. Ему понадобилась пара мгновений, чтобы проглотить душивший его комок в горле. В полицию, только в полицию!…

— Сэр! — воскликнул молодой человек, решивший, что Никербок колеблется. — Вот триста фунтов — и притом наличными! — Страх, что за книгой могут вот-вот прийти, заставлял его самому набивать цену. — Триста пятьдесят фунтов!

Никербок, пошатываясь, вышел в соседнюю комнату, преисполненный тех же чувств, которые обуревают героев романов, только что вернувшихся на родину и обнаруживших вместо дома и семьи одно пепелище. О мерзавцы! Забрать такую вещь за жалкие пятьдесят фунтов! Лишь потому, что он, Никербок, не знал, что отдает.

А теперь он знал это?

Да!

Теперь он знал, что отдал триста пятьдесят фунтов! Отдал грандиозный, последний в своей жизни шанс!… Его блуждающий взгляд упал на пол. Там лежала, словно ухмыляясь ему, этикетка:

КНИГА ЗАКАЗОВ ЗА 1922 ГОД

Есть! Никербок поднял этикетку, быстро смазал ее оборотную сторону клеем и, схватив первый попавшийся под руку том, наклеил ее поверх старой этикетки. Книга заказов за 1926 год стала книгой заказов 1922 года. Грязная, с выцветшими чернилами этикетка не вызывала никаких сомнений. Вполне возможно, что в этой книге нет ничего, что делало бы ее такой же ценной, как та — за 1922 год — но, если молодой человек заметит это только завтра, можно будет спокойно сказать, что никаких денег он у него не брал. Подождав, пока клей подсохнет, Никербок вышел с книгой в руках и угрюмо проговорил:

— Вот эта книга, но, увы, я дал уже слово, а слово джентльмена…

— Подумайте — триста пятьдесят фунтов!…

— Моя честь стоит дороже трехсот пятидесяти фунтов!

— Значит?

— Четыреста фунтов. Вот настоящая цена слову джентльмена.

Через пару секунд четыреста фунтов были уже в руках у клерка.

После ухода молодого человека счастливое состояние души уже не вернулось к Никербоку. Ему ясно было, что эти люди злоупотребили его неосведомленностью. Эта книга стоит, наверное, целое состояние! Подать бы на них в суд!

Вскоре он немного успокоился, но ложиться не стал. Может, появится и еще кто-нибудь. Если хорошенько поразмыслить, то в этикетке за 1927 год семерку можно легко переправить на двойку. Вообще, стоит, пожалуй, заготовить запасной комплект этикеток. Так, на всякий случай…

…Еще чуть позже он дрожащими пальцами закурил новую сигару. Все-таки хорошая это штука — коррупция. На половину денег он купит акций, а вторую половину пустит в рост — под хорошие проценты и надежный залог. Уж он-то не даст себя обворовать. Эту проклятую должность он немедленно бросит, ему ведь всего шестьдесят лет, мир открыт перед ним. Будет ездить отдыхать на континент, познакомится с красивыми молодыми женщинами. Он ждал до шести утра. Так никого и не дождавшись, он наконец лег и сразу же глубоко уснул.

В пять минут седьмого его разбудил пронзительный звонок в дверь. Как раз в этот момент ему снилось, будто он директор огромного треста и решил уволить пару ленивых клерков. Стряхнув сон, он побежал отворить дверь.

Явившийся на рассвете посетитель был ростом примерно метр девяносто, склонным к полноте, лысым, с глубоким шрамом на носу. В целом, он производил впечатление человека веселого и довольного судьбой. Причины для этого были — он только что вышел из Дартмурской тюрьмы.

— Привет, старина! — воскликнул он весело. — Как это вы решили снимать квартиру в такой дыре? Тут ведь человека запросто ухлопать можно.

— Что вам угодно? — спросил Никербок чуть неуверенным голосом, поскольку на такую возможность ему намекали впервые, хотя он прожил в этом доме уже десять лет.

— Послушай, старина, я буду краток. Мне нужна книга заказов за 1922 год. Не пожалею малость и заплатить за нее,

— Зависит от того — сколько, — ответил Никербок, уже представив, как он в соседней комнате переправляет семерку на двойку. — Мне за нее уже тысячу франков предлагали, но я не отдал.

— Ну и зря. От меня ты, самое большее, три шиллинга получишь. Хотя, знаешь что? Предложение снимается. Не дам ни гроша. Или даешь книгу, или я просто расшибу тебе голову. Можешь выбирать. Голова или книга. — Ленивым движением он взял Никербока за горло. — Я только что вышел из Дартмура, а отсидел я там ровно шесть лет. Я сейчас просто для развлечения готов убить кого-нибудь. Ну, марш! Пошли за книгой.

У Никербока подогнулись колени. Его собственная ложь сейчас оборачивалась против пего. Тонюсеньким голоском он прохныкал:

— Я солгал… книги уже нет здесь… я продал ее…

— Рассказывай все. Только предупреждаю: вздумаешь закричать, умрешь. На лестнице меня ждет вся шайка.

Прежде чем заговорить, старик схватил стоявший на столе стакан и выпил глоток воды. Потом он рассказал все. Откровенно. Он знал, что ставкой сейчас является его жизнь. Гордону ясно было, что клерк говорит правду. Когда дело дошло до продажи второй книги, бывший каторжник едва удержался от смеха. Когда рассказ был окончен, он со зловещим видом крикнул:

— Лжешь, собака! Убью!

В ужасе упав на колени, Никербок простонал:

— Умоляю, сэр… у меня же семья… у меня тетя в Беркхеме… — На этот последний аргумент его толкнуло уже одно лишь отчаяние, потому что тетю он не видел восемь лет после того, как они разругались из-за двух серебряных подсвечников — семейной реликвии, которую каждый из них стремился присвоить лично себе. Почувствовав, однако, что звучит все это не слишком убедительно, Никербок вытащил деньги:

— Господин каторжник! Ну, посмотрите же… Откуда, если я солгал, у бедного клерка могло оказаться четыреста пятьдесят фунтов?…

Здоровенная ручища каторжника выхватила деньги таким движением, словно он собирался швырнуть их в лицо собеседнику, но тут же ловким движением отправила их себе в карман, в то время как левая рука по всем правилам искусства нанесла мистеру Никербоку нокаутирующий удар в челюсть…

…Уже совсем рассвело, когда Никербок пришел в себя. Сначала он с угрюмым видом пощупал подбородок, а потом — с еще более угрюмым — карман. Были у него четыреста пятьдесят фунтов… И сплыли. Вот тут, в кармане, лежала эта чудесная, сказочная сумма. Чуть позже он ошеломленно констатировал, что каторжник оказался человеком на редкость обстоятельным, и из карманов мистера Никербока исчезли даже те два фунта, которые он заработал честным трудом. Его собственные деньги — остатки зарплаты! А ведь надо еще дожить до первого.

Потерять чудом появившиеся, сказочные четыреста пятьдесят фунтов грустно и печально, быть может. Но потеря двух реальных, живых фунтов — это удар! Трагедия! В этот день Никербок больше никому не отворял дверь, написал хозяину дома письмо с отказом от квартиры и решил, что отдыхать в будущем будет не на континенте.

В каком же прогнившем, порочном мире мы живем! Коррупция, однако, все же штука хорошая. Кто знает, может, какой-нибудь любитель сорить деньгами еще появится у него?!

Никербок ждал напрасно. Больше не появился никто.

Откуда у Эдди Рансинга взялись головокружительные деньги, которыми он так ошеломил старика Никербока? Ему удалось-таки уговорить своего дядю. Мистер Рансинг-старший был человеком провинциальным, а потому с некоторым подозрением относился к своим бедным столичным родственникам — в особенности к своему племяннику. Выслушав фантастический рассказ Эдди о подслушанном им завещании, Рансинг-старший долго расхаживал но комнате, а затем позвонил в Дартмур, представившись родственником Джима Хогана. Ему сообщили, что старый каторжник умер, а оставленное им завещание надлежащим образом отослано наследнице. Это подействовало. Мысль о драгоценном камне ценой в миллион фунтов пробудила жилку предприимчивости в этом богатом, но несколько мелочном человеке. Впрочем, как раз люди мелочные готовы пойти на самый большой риск, если уж кому-то удастся пробить защищающую их броню подозрительности.

— Послушай, дядя, — продолжал убеждать его Эдди, — это же наконец дело, словно созданное для меня. Тут нужна искра гения. С моими способностями, я, если уж пойду по следу, то принесу тебе алмаз не хуже, чем гончая — перепелку. Но для этого нужны деньги. Может быть, все это займет несколько месяцев, придется куда-то ехать, подкупать кого-нибудь. Меньше чем с двумя тысячами и начинать не стоит. Если ты финансируешь меня, все доходы разделим пополам.

— А если обманешь?

— Дядя Артур! Ты же меня знаешь!

— Потому и спрашиваю.

— Послушай! Я дам тебе вексель на пятьсот тысяч. Если я найду алмаз, ты всегда сможешь получить свою долю. Не стану же я его зарывать в землю — мне ведь деньги нужны, чтобы получать радость от жизни. До этого векселя дело никогда и не дойдет. Я человек не менее честный, чем ты! Если и жульничаю, то не со своими.

Так случилось, что Эдди смог отправиться к Никербоку с двумя тысячами в кармане и вышел от него со счастливым видом, унося то, что он считал книгой заказов на 1922 год. Увы, за 1922 год была только этикетка. Подлинная же книга находилась сейчас у Эвелин. Случай хотел, однако, чтобы в 1926 году тоже была изготовлена коробочка, украшенная статуэткой «Дремлющего Будды». Именно так именовалось высокохудожественное произведение, которое скульптор, некий Томсон, поставлял фирме. В относительно небольших количествах, две-три штуки в год. Когда одну из статуэток продавали, Томсон изготавливал новую. На беду Рансинга в подсунутой ему книге тоже была отмечена продажа одного из экземпляров «Дремлющего Будды». Согласно книге, 27 мая он, вместе со статуэткой «Жнецы», был отправлен советнику Воллисгофу в Мюглиам-Зее, Швейцария.

Стремясь опередить всех, Эдди немедленно вылетел в Цюрих, чтобы оттуда кратчайшим путем добраться до Мюглиам-Зее.,

Тем временем Эвелин выяснила из настоящей книги заказов за 1922 год, что эмалированная коробочка, украшенная статуэткой «Дремлющего Будды», 20 мая была доставлена капитан-лейтенанту Гарри Брандесу по адресу Вестминстер-роуд, 4. Была уже поздняя ночь, но Эвелин хотела воспользоваться несколькими часами преимущества перед каторжником на случай, если тот решит тоже вступить в игру. Была полночь, когда мать и дочь, взяв такси, добрались До Вестминстер-роуд. Бредфорд от Никербока уехал прямо домой. В ответ на звонок в дверях появился седой мужчина в накинутой прямо на белье расшитой золотом ливрее и шлепающих домашних туфлях.

— Кого вам угодно?

— Мы хотели бы видеть капитана Брандеса. Швейцар воззрился на них так, словно его спросили, не числится ли у пего среди жильцов Кристофор Колумб.

— Как это, прошу прощения?

— А что?… — озабоченно спросила Эвелин. — Господин капитан уже не живет здесь?

— Может, и вообще не живет. Разве вы, мисс, не читаете газет? Уже почти год, как о нем чуть не ежедневно пишут.

Девушка сунула шиллинг в руку седого швейцара.

— Похоже, что это как-то ускользнуло от моего внимания. Расскажите, пожалуйста, в нескольких словах, что же случилось с капитаном Брандесом.

— Ну, всю правду, по сути дела, не знает никто. Говорят, будто он выкрал какие-то важные секретные документы. А ведь выглядел очень порядочным жильцом. Я как швейцар обязан уметь разбираться в людях и с одного взгляда на вошедшего решать — гость это к художнице на четвертом этаже или хорошо приодевшийся квартирный вор. Не хвастаясь, скажу, что в таких вопросах я настоящий профессор, но с капитаном и я промахнулся.

Девушка подумала, что, пожалуй, они поступили правильно, прийдя без мистера Бредфорда. Бог весть, на какие рельсы свернул бы разговор.

— Одним словом, мистер Брандес оказался запутанным в какую-то темную историю?

— Еще как. Увы, я как швейцар…

— Понимаю. Тоже ошиблись в нем.

— Вот именно. Такое может случиться и со швейцаром. У лошади четыре ноги — и то спотыкается. Мой дядя, который тоже служил швейцаром…

Эвелин вздохнула:

— Я вижу, у вас это семейная профессия.

— Да нет, не сказал бы. Мой дедушка, например, был главным ловчим у графа Дерби, не говоря уже о женской половине семьи, которой ее пол закрывает дорогу к нашей славной профессии. Говорят, правда, что феминистки требуют и здесь покончить с дискриминацией, но мне кажется, что это дело далекого будущего. Как-никак, тут, прошу прощения, нужны мужчины. Умные, энергичные мужчины.

— Да, конечно… А теперь расскажите, пожалуйста, о капитане Брандесе.

— С виду он был самый что ни на есть порядочный человек, а в один прекрасный день взял и украл секретные документы, а потом исчез.

— Стало быть, ему пришлось поспешно бежать, бросив, наверное, даже вещи?

— Вот именно. Вся мебель так и оставалась в квартире до тех пор, пока миссис Брандес, его мать, не забрала ее.

— А вы, случайно, не знаете, где я могла бы прямо сейчас встретиться с миссис Брандес?

— В наш век это, знаете ли, исключено. Пока проблема ракетных кораблей не решена, прямо сейчас вам с миссис Брандес встретиться не удастся, потому что в данный момент она находится в Париже.

— Значит, она перебралась в Париж? — вздохнула Эвелин.

— Совершенно верно, — ответил швейцар, придвинул к двери стоявший в прихожей стул, сел и закурил. — Теперь-то, когда самолеты появились, в Париж можно быстродобраться, а вот я помню времена, когда это считалось настоящим путешествием.

— Не могли бы вы сообщить мне парижский адрес миссис Брандес?

Швейцар, шлепая туфлями, отошел куда-то. Когда он вернулся, на носу у него были очки в проволочной оправе, а в руках — блокнот.

— Вот, пожалуйста!… По этому адресу мы отослали мебель. Запишете?… Такие вещи надо записывать, а то ведь память подводит, случается. Так вот: Париж… Записали?… Улица Мазарини, 7…

— Спасибо. И до свидания — мы очень спешим.

— Ну, а я еще немного посижу, покурю.

— Спокойной ночи.

…В эту ночь они не сомкнули глаз. Такая нелегкая проблема: поехать в Париж! Дорожные расходы, гостиница, питание… «За какие деньги, господи?» — вздохнула вдова. А ведь когда-то такая поездка показалась бы ей мелочью.

Когда — то! Когда бедный покойный мистер Вестон еще не пустился в биржевую игру, у них была даже своя автомашина.

— Похоже, что опять только Мариус сможет помочь нам, — вздохнула миссис Вестон.

— Я думаю, что на дядю можно рассчитывать.

И они не ошиблись. На следующее утро Эвелин стояла уже в примерочной, где царило, как всегда по утрам, рабочее настроение. Мистер Бредфорд стоял как раз перед сметанным на манекене пальто, разглядывая его взглядом эксперта.

— Ты поедешь на континент, — проговорил он и, чуть наклонив голову, вынул из кармана жилета небольшой кусок мела, чтобы отметить моста для пуговиц. — Деньги будут. Дело надо довести до конца — хоть получится из него что-нибудь, хоть нет. Судьба все равно, что пьяный портной: начинает кроить и, поди разберись, что у него получится. Двести фунтов наличными у меня есть, девочка, и ты их получишь на дорогу. Мне кажется, что сам господь бог подтолкнул того каторжника написать такое завещание, хотя вообще-то доверять таким людям особенно не приходится. Но я все равно не смог бы спать спокойно, если бы ты упустила такой шанс. А для портного хороший сон — великое дело, потому что работа у нас, что ни говори, умственная.

Эвелин, однако, не слушала дядю.

Случайно взглянув в окно, она увидела на противоположной стороне улицы высокого, лысого мужчину с изуродованным носом…

Когда сверкающая «альфа-ромео» лорда Баннистера остановилась у причала, известного ученого ожидал там довольно-таки неприятный сюрприз. Трап отправлявшегося в Кале судна был окружен журналистами и фотографами. Как и большинство ученых, лорд был. человеком скромным и застенчивым. Он ненавидел шумиху, сопровождающую в наше время любое научное открытие. Хотя лорду Баннистеру не было еще и сорока лет, он уже считался за свои исследования сонной болезни одним из несомненных претендентов на Нобелевскую премию. Совсем недавно английский король лично приколол к его фраку один из высших орденов страны, а о его популярности в обществе нечего и говорить — она достигла той высшей для ученого точки, когда о его теории становится модным говорить даже среди тех, кто, по сути дела, ни слова в ней не понимает. Предложенная Баннистером генная теория сонной болезни под торжествующим знаменем интеллектуального снобизма вторглась в кафе и вместе с психоанализом и теорией относительности проникла в словарный запас желающих чем-то выделиться банковских служащих, и теперь уже только шаг отделял эту несчастную теорию от воскресных приложений к бульварным газетам.

Баннистер направлялся в Париж, чтобы прочесть лекцию в тамошнем университете. Оттуда он собирался на полгода уехать в Марокко, где у него была вилла с участком, специально приспособленным для изучения тропических болезней. Большую часть года он привык проводить именно там и уже сейчас тосковал по тропическому уединению.

Лорд был человеком не только скромным и застенчивым, но к тому же серьезным и замкнутым.

Помимо всего прочего, в его биографии таилось несколько семейных трагедий. Его считали человеком не слишком счастливым. Братья его умерли молодыми, а теперешняя поездка находилась в тесной связи со сравнительно еще удачным концом неудачного брака: в этот самый день суд вынес наконец решение в его процессе о разводе. Лорд был рад, что его неприятное дело удалось все-таки сохранить в тайне. До сих пор он жил в постоянной тревоге, опасаясь, что кто-нибудь из следовавших за ним стайкой журналистов пронюхает о том, что он разводится со своей женой.

Можно поэтому понять, что лорд Баннистер испуганно отшатнулся от встретивших его целым залпом магниевых вспышек фотографов — настолько испуганно, что непроизвольно подставил ножку спешившей следом за ним молодой даме, которая вместе со своим багажом так и растянулась прямо посреди лужи. Журналисты мгновенно испарились, не желая ввязываться в возможный скандал. Лорд замер на месте, не зная, что ему делать. В своей научной деятельности с аналогичными случаями ему встречаться пока не приходилось. Дама поднялась и глазами христианской мученицы посмотрела на ученого.

— Извините… — пролепетал лорд. — Я возмещу весь ущерб… мое имя лорд Баннистер.

— Ученый! — с воодушевлением воскликнула дама, забыв о своем достойном сожаления виде. — Рада познакомиться с вами, милорд.

— Я со своей стороны… — пролепетал профессор и, собравшись с силами, пожал испачканную в грязи руку энтузиастки. — Я тоже рад, вернее, сожалею…

Лорд постарался поскорее покинуть место несчастного случая, хотя первоначально собирался проследить за погрузкой своей машины. Теперь это, однако, его уже не трогало. Он был по-настоящему зол на эту неуклюжую девчонку. Эта история может ведь попасть в газеты. Господи! Что они напишут?! Счастье, что они еще не пронюхали о разводе… Хотя бы на корабле не оказалось знакомых. Последнее пожелание выглядело вполне выполнимым, поскольку Баннистер знакомства заводил редко и только в тех случаях, когда уклониться от этого было невозможно. Мягкий характер не позволял ему быть откровенно грубым.

На этот раз Баннистеру, однако, не повезло. Первым, кого он встретил на корабле, был редактор Холлер со своим широким лицом, украшенным золотым пенсне. Один из тех представителей прессы, которые не раз уже удостаивали своим вниманием деятельность лорда. И что за невезение! Оказалось, что он тоже направляется в Марокко, потому что привык свой отпуск всегда проводить в Африке. Нечего было и думать, что разговор с Холлером затянется меньше, чем на десять минут, но, поскольку беда редко ходит одна, на этом же судне возвращался на родину после визита в Лондон мэр Парижа, который тоже был знаком с Баннистером. В результате десять минут превратились в полчаса, отягощенные коктейлем и редкостной говорливостью парижского мэра. Говорливость лорд всегда считал довольно-таки неприятным качеством.

Мэр радостно сообщил, что, судя по всему, будет принят в члены одного из стоящих на страже морали обществ, почетным членом которого был и лорд Баннистер. Лорд ответил, что будет счастлив быть коллегой мэра. Холлер пообещал, что задержится немного в Париже, чтобы написать отчет о лекции Баннистера. Ничего страшного: самое большее, добираться в Марокко придется самолетом.

Несколько бездельников подошли к лорду, выпрашивая автографы. Идиотизм какой-то — автографы! Они, тем не менее, стояли, улыбаясь и нахально разглядывая лорда, словно он был молоденькой девицей, а они — уличными фланерами. Баннистеру же оставалось только одно — постараться поскорее и повежливее спровадить их. У него гудело в голове, капли пота стекали по лбу.

— Вам, милорд, приходилось уже видеть восход солнца над Ла-Маншем?

Этот идиотский вопрос задан, разумеется, Холлером. И надо отвечать на него. Ничего не поделаешь.

— Восход?… — промямлил ученый. — Нет, не приходилось. Но, полагаю, при случае…

— Мы с редактором Холлером, — вмешался мэр, — договорились, что не будем ложиться, чтобы на самом рассвете увидеть солнце, встающее над морем.

— Мы ведь друзья природы, — подвел базу под эту навязчивую идею его товарищ.

— Искренне рад этому, — с самым что ни на есть серьезным лицом вздохнул лорд.

— Леди Баннистер не выйдет к ужину? — спросил редактор, поскольку в эту самую минуту прозвучал гонг, и пассажиры направились в столовую. Профессор покраснел. Этого только не хватало!

— Леди?… Гм… — Он беспомощно осмотрелся вокруг. — Да нет, вряд ли…

— Первые пару часов в море лучше проводить в каюте… — заметил мэр.

«Что за идиотизм! — чувствуя себя завравшимся первоклассником, подумал профессор. — Мог бы сказать, что жена осталась дома. На кой черт мне понадобилось лгать?»

…Во время ужина каждый старался обменяться хотя бы словом со знаменитым ученым. Когда ему удалось ускользнуть наконец на палубу, мэр тут же взял его под руку, чтобы пригласить зайти на минутку к нему в каюту но очень важному делу. У поворота коридора сверкнула вспышка — это Холлер сфотографировал их! Лорд позволил утащить себя, голова у него шла кругом, в глазах все плыло, а потому он не возмутился, не удивился даже, когда, зайдя в каюту, его спутник расстегнул рубашку и продемонстрировал свой живот — оказывается, летом, хоть немного побывав на солнце, он начинает чувствовать нестерпимый зуд, а потом долго не может даже смотреть на мясную пищу. В тропиках такое бывает, наверное, со многими, и что бы вы прописали мне против этого?

…Была уже полночь, когда лорд Баннистер, пошатываясь от усталости, вернулся к себе в каюту. Наконец-то! Наконец-то!

Приготовив чай (эту процедуру он никогда никому не доверял), Баннистер повалился в кресло, закурил и, чтобы успокоить расходившиеся нервы, взял в руки книгу. Вскоре усталость взяла верх, и он уснул.

…Дверь каюты неожиданно отворилась, и в нее вошла одетая в лиловую пижаму та самая молодая дама, с которой Баннистер познакомился на причале. Сильно тряхнув лорда за плечо, она проговорила:

— Меня зовут Эвелин Вестон. Пожалуйста, разрешите мне провести здесь ночь…

Глава третья

Когда Эвелин привела наконец в порядок свое побывавшее в луже платье, она сразу же поспешила в столовую. Она и сама не понимала, почему так, совсем по-девчоночьи, смущается в присутствии профессора. Это же просто глупо… После ужина она вернулась в свою каюту, хотела было лечь, но, передумав, села и начала читать.

На корабле Эвелин была впервые в жизни. Море, как обычно в Ла-Манше, было неспокойно. Ее начало укачивать, и она положила книгу, чтобы пройтись немного по свежему воздуху. На палубе никого не было. Над проливом стояла хмурая, пасмурная ночь.

Она дошла до самой кормы и, почувствовав себя несколько лучше, решила вернуться. Судно казалось вымершим, словно она осталась на нем совершенно одна. Ни пассажиров, ни матросов. Эвелин ускорила шаг. Однако шагах в двадцати от своей каюты она застыла на месте, словно вкопанная.

Перед ее дверью стоял кто-то! Каторжник!

У Эвелин сжалось сердце. Что делать? Впрочем, смешно… Разве кто-то решится напасть на нее здесь, на судне! Однако успокоить себя не удавалось. Напряжение последних двух дней, непривычное морское путешествие и одиночество делали ее состояние близким к истерике. Она дрожала всем телом…

Высокий, лысый мужчина стоял, широко расставив ноги, и в тусклом свете тлеющего кончика сигареты она даже разглядела на секунду его изуродованный нос.

Эвелин решительно сделала шаг вперед. Мужчина, стоявший у самой двери, продолжал оставаться на месте, глядя куда-то в сторону…

Боже мой, что же делать?…

В соседней каюте еще горел свет. У Эвелин от страха стучали зубы, она уже не дрожала, а тряслась всем телом, как в лихорадке. Почти бессознательно, движимая инстинктом охваченного паникой человека, Эвелин отворила дверь этой каюты:

— Меня зовут Эвелин Вестон. Пожалуйста, разрешите мне провести здесь ночь… Меня преследуют!

Думаю, что профессор был бы не больше удивлен, если бы в каюту вошло стоявшее у него в лондонской квартире чучело носорога и дружески пригласило сыграть партию в покер… Этот вариант Баннистер даже предпочел бы, потому что с носорогом-картежником общий язык ему найти было бы легче, чем с этой девицей в лиловой пижаме и домашних туфлях, которую звали Эвелин Вестон и которую кто-то там преследовал.

Он хотел было встать, но в обширное семейство чайных чашек сумел затесаться, видно, какой-то его старый недруг, который, воспользовавшись удобным случаем, чтобы поставить профессора в неловкое положение, немедленно грохнулся на пол. Салфетка же, гнусная заговорщица, зацепилась бахромой за пуговицу, а в результате на пол отправились друг за другом сахарница, спиртовка, бутылка рома и, наконец, книга.

Такого с профессором никогда еще не бывало!

К нему вошла женщина, а все в его каюте представляло сплошную руину. Жалобное позвякиванье бьющейся посуды и безмолвная агония сахарного песка в луже рома на ковре…

— Чем могу вам служить? — полным отчаяния голосом спросил Баннистер. Девушка грустно обвела взглядом то, что недавно представляло обстановку каюты.

— Прошу вас… разрешите мне провести у вас оставшуюся часть пути. Ведь осталось уже не так много… Меня преследуют…

— Может быть, я провожу вас в каюту…

— Нет, нет! Я не позволю, чтобы вы вышли… чтобы из-за меня пострадали и вы! Меня поджидают там убийцы! Один из них провел шесть лет в тюрьме… только что вышел — и отправился вслед за мной…

Профессор видел, какая дрожь бьет девушку. В таком состоянии отпустить ее нельзя. Он взял ее за холодную, как лед, руку.

— Прошу вас, сядьте. Прежде всего вам нужен глоток виски.

Сев и пригубив виски, девушка немного успокоилась. Зато Баннистер нервничал все больше и больше.

— Создавшаяся ситуация… не совсем приемлема для меня, — проговорил он.

— За мной гонится убийца… Он стоит там… я не решаюсь вернуться к себе в каюту… — пролепетала Эвелин.

— Но не можете же вы оставаться у меня… до самого утра. Это и против моих правил, и может повредить вашей репутации.

— Вы правы, милорд… — Девушка встала и направилась к двери, но выглядела она настолько испуганно и жалко, что профессор остановил ее.

— Так я вас не отпущу. — Он нервно зашагал по каюте, позвякивая медяками в кармане. — Пожалуй, не будет ничего страшного, если, учитывая ваше состояние, вы проведете несколько часов в обществе врача. Сядьте. Скоро уже рассветет, и мы прибудем в Кале. — Голос профессора звучал не слишком-то дружелюбно. Немного помолчав, он добавил: — Не удивляйтесь, что я слегка нервничаю. В конце концов, моя жизнь не проходной двор, куда каждому позволено врываться.

Сорвав злость, профессор присел к столу, поднял книгу, и погрузился в чтение. Пристыженно глянув на него, Эвелин опустилась на колени и начала убирать с ковра последствия вызванного ее визитом разгрома. Профессор невольно взглянул на нее. Гм-м… выглядит настоящей леди, хотя, наверное, просто какая-нибудь искательница приключений — если не хуже.

— Не трудитесь, — сказал он. — Утром стюард уберет все это.

— Господин профессор… поверьте, мне искренне жаль…

— Хорошо, хорошо… успокойтесь. Эти несколько часов быстро пройдут. И надеюсь, все обойдется без сплетен. Чего не люблю, того не люблю. Что, собственно, от вас хотят, мисс Вестон?

— Я разыскиваю старую семейную драгоценность. А этот убийца, случайно проникший в тайну, все время идет по моему следу.

— Очень жаль. Мне вообще жаль людей, растрачивающих столько времени и усилий на всякую ерунду. Деньги, семейные драгоценности… Если бы вам приходилось изучать философию, вы бы знали слова Аристотеля: «Лишь то истинно, что вечно».

— Я изучала философию, так что знаю, что слова эти, увы, принадлежат не Аристотелю, а Гермесу Трисмегисту.

Наступило неловкое молчание. Лорд и сам знал, что не слишком силен в философии, и поэтому полученный удар не очень задел его самолюбие. Уже через несколько мгновений он сдержанно проговорил:

— Вряд ли сейчас подходящее время для философских дискуссий. К тому же, я полагаю, вы навестили меня не ради них.

Он вновь склонился к книге. Долг джентльмена защитить обратившуюся к нему за помощью женщину, но беседовать с нею он не обязан. Особенно если она поправляет всемирно известного ученого. И уж тем более если у нее находится достаточно дерзости, чтобы оказаться правой. Эвелин с испуганным видом сидела в одном из кресел за спиной Баннистера. Больше она не заговаривала.

Профессор хотя и смотрел в книгу, но не читал. Он был сердит на эту девчонку. Вот уже второй раз она, словно вихрь, врывается в его существование, нарушает его спокойствие. Настоящий циклон!

Циклон!

Да, это удачное сравнение. Профессору случалось наблюдать, как душное тропическое безветрие, когда листья едва шевелятся в неподвижном воздухе, сменяется вдруг бешеным вихрем!

Что она там сейчас делает, эта девчонка? Кажется, он слишком уж сурово обошелся с этим специализировавшимся на философии вихрем. Наверное, сидит, погрустнев и не смея шевельнуться, может быть, даже плачет.

Он обернулся, чтобы сказать пару дружеских слов своей гостье.

Эвелин спала.

Чуть приоткрыв рот и опустив голову на спинку кресла, она спала, совсем как ребенок.

Профессор вынужден был признаться перед самим собой, что девушка очень красива.

Пробормотав что-то себе под нос, он продолжал читать, по временам беспокойно поглядывая на девушку. Она, однако, крепко спала. Сильно, наверное, устала.

Так прошло полтора часа. Девушка дышала ровно и спокойно, профессор читал — гораздо менее спокойно.

Начало светать.

Баннистер забеспокоился. Скоро они будут в Кале. Девушке самое время вернуться в свою каюту — прежде чем проснутся и начнут выходить на палубу другие пассажиры…

— Мисс Вестон!

Девушка испуганно вскочила на ноги. Какое-то мгновенье она явно не могла понять, где находится. Потом ее охватило чувство стыда. Лишь из ряду вон выходящие события последних двух дней могли нарушить ее душевное равновесие до такой степени, чтобы настолько уж переоценить значение ее ночной встречи с Гордоном.

— Прошу извинить меня, профессор…

— Что такое женские нервы, я знаю, — ответил он, махнув рукой. — А теперь спокойно возвращайтесь к себе, пока никто вас тут не увидел.

Проводив Эвелин до двери, он вышел вместе с ней в коридор. И вот тут-то произошла катастрофа. Сам дьявол не сумел бы подгадать более неподходящего момента! Прямо напротив каюты, опершись о перила, стояли в ожидании восхода солнца мэр и редактор Холлер. С ними была и словоохотливая супруга мэра. Они сразу же увидели Эвелин и профессора. Увидел мэр, увидела его супруга, увидел редактор Холлер, увидело солнце, как раз начавшее подниматься над Ла-Маншем.

Эвелин была в лиловом кимоно, а профессор в отчаянии… Несколько мгновений царило молчание, а потом мэр чуть хрипловатым голосом проговорил:

— Решили все-таки посмотреть восход солнца, милорд? Я вижу, что и леди Баннистер тоже, кажется, принадлежит к любителям природы?!

Между тем Холлер успел уже щелкнуть висевшим у него на груди фотоаппаратом, сняв в лучах восходящего солнца ошеломленно глядящую на него молодую пару. Затем он подошел к ним, чтобы представиться:

— Редактор Холлер… Счастлив познакомиться с вами, леди Баннистер.

Представились и мэр, и его говорливая супруга. Им даже в голову не пришло, что женщина, вышедшая из каюты профессора, может быть кем-то, кроме его жены. Эвелин не решалась даже рот раскрыть, а лорд бормотал что-то совершенно невнятное. Когда они пришли в себя, тройка любителей природы уже успела тактично удалиться, объяснив смущение молодой пары домашним костюмом леди Баннистер. Разумеется, она чувствовала себя неудобно. Холлер дурно сделал, что подошел к ней, заметила супруга мэра.

— Я, кажется, такого натворила… — испуганно проговорила Эвелин, оставшись наконец наедине с профессором.

— Дорогая моя, вы похожи на циклон — только намного опаснее. Знаете, что вы наделали? Я только что развелся со своей женой! Это держится в полной тайне, и они сейчас, конечно, решили, что вы и есть моя жена. Придется немедленно вывести их из этого заблуждения…

— Но, милорд!… Что они подумают обо мне?! Да и о вас тоже! Надеюсь, я имею дело с джентльменом, которому известно, что значит для женщины ее репутация.

— Сожалею, но во второй раз жениться я не намерен.

— Я не имела в виду такое радикальное решение. Думаю, достаточно будет, если в Кале мы вместе сойдем на берег. Мы ведь скоро уже прибудем туда. А до тех пор пусть думают, что я ваша жена. Таким образом и о вашем разводе никому не станет известно. А потом, когда ваши знакомые разъедутся, я поблагодарю вас за любезность и мы расстанемся навсегда!

— Согласен!

На пристани им и впрямь пришлось пережить несколько мучительных минут, когда мэр и редактор прощались с ними, то и дело именуя Эвелин «миледи», отчего профессор поминутно краснел. Однако, в конце концов они остались одни. Баннистер ждал, пока на берег выгрузят его машину, купленную всего несколько дней назад чудесную «альфа — ромео». Эвелин, поручив отправить свой багаж на вокзал, попрощалась с ним.

— Еще раз спасибо. Право, мне стыдно за себя, — сказала она и медленно ушла, грустно опустив голову.

Профессор смотрел ей вслед. Кто бы она могла быть? Незаурядная женщина, в этом нет сомнений. И очень симпатичная. Ему почти недостает ее… Хотя неразберихи наделала, конечно, немало. Теперь в Париже придется выдумывать что-то на тему о том, куда девалась его жена, а он ненавидел ложь. В первую очередь потому, что она делает жизнь неуютной, а профессор стремился жить спокойно и уютно. Девушка, тем не менее, очень милая…

Он вновь мысленно увидел ее, спящую, как ребенок, с приоткрытым ртом и свесившейся набок головой.

Эвелин грустно забилась в уголок пульмановского вагона. За те несколько часов, которые она провела рядом с профессором, она почувствовала, насколько бедной, преследуемой девушке легче, когда с нею рядом мужчина. А теперь она вновь одна.

Людей в поезде было мало. Ей удалось найти купе, в котором, кроме нее, никого не было. За окнами скорого поезда, с презрительным свистом проносившегося мимо мелких станций, мелькали поля и реденькие рощи.

В дверь купе постучали.

— Разрешите?

Вошедший был очень высоким, лысым мужчиной с изуродованным шрамом носом.

Как ни странно, сейчас Эвелин испугалась гораздо меньше. Страх, который она испытала на корабле, был больше данью издерганным нервам, чем следствием трусости. Она боялась этого человека и теперь, но далеко не так сильно.

Она кивнула, словно ответив на вопрос, и, не обратив внимания на протянутую руку, снова повернулась к окну. Несколько коз лениво щипали редкую траву вдоль насыпи.

— Неправильно делаете, мисс Вестон, отказываясь поговорить со мной. Людям, замешанным в одну и ту же историю, не повредит познакомиться.

Эвелин спокойно обернулась и холодно проговорила:

— Зачем знакомиться, если я уже знаю вас? Вы — Чарльз Гордон, каторжник, недавно выпущенный из Дартмура, а теперь преследующий меня, чтобы украсть наследство покойного Джимми Хогана. Это вы называете быть замешанными в одну и ту же историю?

Каторжник улыбнулся.

— Если бы я хотел украсть Будду, то вряд ли стал бы знакомиться с вами. Чтобы в случае чего вы сразу же навели полицию на мой след — так, что ли?

Прозвучало это достаточно логично.

— Что же вы хотите? Гордон вынул портсигар.

— Разрешите закурить, мисс Вестон?

— Пожалуйста.

— Я предлагаю договориться. Мои опыт и находчивость могут намного повысить ваши шансы. Что ни говорите, а вам придется, чтобы получить этот алмаз, прибегнуть к не совсем законным средствам. Конечно, он ваш по праву, но только сначала вам надо раздобыть статуэтку, которая принадлежит кому-то другому, даже если у нее внутри и находится ваша вещь. Не думаю, что вы намерены сообщить об этом владельцу Будды, так что путь, ведущий вас к цели, подразумевает обман, а может быть, и кражу. Без лишней скромности могу сказать, что в таких вещах я первоклассный специалист. Скотланд-ярд мог бы подтвердить вам это. Короче говоря, с вашей стороны было бы ребячеством отвергнуть мое сотрудничество. Обойдется вам оно в половину прибыли и, по-моему, это не так уж дорого.

— Если я вас правильно поняла, вы хотите, чтобы я вошла с вами в долю?

— Совершенно верно.

— Могу я быть с вами вполне откровенной?

— В моем ремесле с излишними церемониями редко встречаешься.

— Отлично. Так вот, примите к сведению, что нет на свете таких драгоценностей и такого наследства, ради которых я пошла бы на сговор с негодяем.

Гордон меланхолично поглядел в окно, продолжая курить медленными, глубокими затяжками.

— Не знал, что вы придаете такое значение условностям.

— А теперь знайте.

— У этого дела есть и еще один аспект, на который я хотел бы обратить ваше внимание. Я, естественно, буду пытаться завладеть статуэткой, даже если вы не примете мое предложение. Быть особо разборчивым в средствах я при этом просто не смогу. Возможно, мне придется обокрасть, ударить или даже убить вас… Что поделаешь, если мы не договоримся, никаких обязательств перед вами у меня не будет.

— Вполне возможно. А теперь, когда мы это выяснили, я попрошу вас перейти в другое купе.

— Я только одно еще скажу…

— Но, надеюсь, это уже будет все? Лицо каторжника побагровело от гнева.

— Вы всерьез думаете, что справитесь со мной?! — воскликнул он. — Сами же видите, я и без книги заказов сейчас вместе с вами двигаюсь к цели!

— Только потому, что выследили меня!

— Я и дальше буду следовать за вами! Эвелин пожала плечами.

— Надеюсь, рано или поздно мне удастся перехитрить вас. А если нет, договариваться с вами я все равно не стану… — Эвелин встала. — Хотите, чтобы я остановила поезд?

— Нет, я ухожу. Добавлю только, что было бы разумнее отдать мне доставшуюся вам книгу заказов. — О том, что на таможне, когда осматривали багаж Эвелин, он успел заметить лежавшую в небольшом желтом чемодане книгу, Гордон упоминать не стал — В этом случае я готов предложить вам пятьдесят процентов…

— Я считаю до трех, а потом дерну тормоз. Каторжник, словно опереточный герой, щелкнул каблуками:

— До встречи!

— Раз… два…

Дверь купе захлопнулась.

Гордон вернулся к своему товарищу, сидевшему в дальнем купе третьего класса. Прежде чем выехать из Лондона, Гордон отыскал двоих своих старых знакомых.

— Девчонка упрямится, — сказал он первому из своих сообщников. — Как мы и предполагали, Райнер.

Райнер, седой, угрюмый мужчина в пенсне, делавшем его похожим на коммивояжера, хотя на деле он был грабителем и убийцей, ответил неприятным плаксивым голосом:

— Ладно, ладно… это мы все уладим. У тебя, случайно, нет сегодняшней газеты?

…Внутренне Эвелин восприняла слова каторжника с гораздо меньшей уверенностью, чем проявила внешне. Судя по всему, у нее было и впрямь немного шансов выйти победителем в борьбе с Чарльзом Гордоном, мастерство которого в области преступлений было засвидетельствовано самим Скотланд-ярдом.

Но что оставалось делать? Ради законного наследства войти в компанию с рецидивистом? Вести переговоры с убийцей? А как не раз говорил дядя Бредфорд? «Честность, как и настоящий портной, торговаться не умеет».

Будь, что будет! Она станет бороться до конца!

Повсюду имеется полиция, везде найдутся настоящие джентльмены, готовьте встать на защиту женщины. А если нет? Ну что ж, значит, оставаться ей такой же бедной, как и до сих пор.

А что еще ей может грозить?

…Когда поезд пришел в Париж, она получила ответ и на этот вопрос. Невысокий седой носильщик подбежал к ней и, схватив желтый чемоданчик, понес его к выходу.

Эвелин с остальным багажом стояла, дожидаясь, когда носильщик появится снова.

Он не появился через десять минут, вообще больше не появился. Вместе с ним исчез желтый чемоданчик, хранивший в себе ту самую книгу заказов. Если бы Эвелин могла час назад заглянуть в купе третьего класса, то узнала бы в носильщике Райнера, только перед самым прибытием поезда надевшего кепи и форменную куртку, необходимые для исполнения задуманной роли.

«Хорошо еще, — подумала Эвелин, — что нужную страницу я вырвала из книги и, сунув в папку, оставила в другом чемодане».

Гораздо менее забавным это показалось Гордону, который, тщательно просмотрев книгу, обнаружил, что исчезла как раз та страница, где должна была быть запись о продаже Будды.

— Не понимаю, — заметил Ракнер, пару минут понаблюдав, как Гордон колотит себя кулаками но лбу, — чего ты так нервничаешь? Будем и дальше следить за девчонкой, вот и все. Рано или поздно выяснится, кого она разыскивает в Париже. Там, стало быть, и алмаз будет.

— Ох, какой же ты оптимист! Откуда ты знаешь, что она не сумеет вновь обвести нас вокруг пальца?

— Надеюсь, что не сумеет. Сейчас за ней следит Окорок. Может, нам и вовсе не понадобится этот адрес, который мы не узнали из-за того, что тебя выпустили чуть позже, чем хотелось бы. Главное проклятье тюремной жизни — не можешь уйти как раз тогда, когда больше всего хочется. Где будем обедать?

Временами неожиданные, совершенно будничные вопросы Райнера доводили каторжника чуть не до нервного припадка.

— Спасибо! Я уже сыт по горло!

— Тогда предлагаю выпить кофе в «Роме», но только наверху. Там его варит одна турчанка и… Ты что делаешь?!

Тяжелая книга пролетела, на волосок не задев голову Райнера.

Сразу после обеда Райнера позвали к телефону кафе «Рома».

— Она четырежды пересаживалась с одного транспорта на другой, — доложил Окорок. — Похоже, подозревала, что за ней следят, и хотела оторваться. Разумеется, не получилось. В конечном счете зашла в дом на улице Мазарини, 7, а оттуда направилась на Сальпетриер, 12 к директору туристской конторы «Колумб». Сейчас она беседует с ним, а я стою в телефонной будке напротив и, как только она выйдет, снова сяду ей на хвост. Скажи Гордону, что на Мазарини, 7 девушка интересовалась какой-то вдовой, миссис Брандес, а ей сказали, что в той квартире живет сейчас Эдвард Уилмингтон, директор «Колумба». Будда либо у него, либо она хочет таким образом выйти на его след. Хорошо, если бы Гордон нашел этого Уилмингтона и напрямую поговорил с ним.

— Передам. Скоро он будет здесь.

— Кончаю! Она выходит…

— Алло!… Погоди…

— Что тебе?

— Ты, случайно, не знаешь — есть сегодня бега? Окорок бросил трубку.

В доме на улице Мазарини, 7 Эвелин ждала печальная весть. Мать капитан-лейтенанта Брандеса уже полгода покоилась на кладбище. Вскоре после этого умерла и ее дочь, миссис Уилмингтон. После этого директор «Колумба» жил в квартире один. Несчастный человек — потерять за такое короткое время и тещу, и жену…

По дороге на улицу Мазарини Эвелин и впрямь сделала несколько пересадок, чтобы затеряться среди толпы на случай, если каторжник следит за нею. Несколько раз она оборачивалась, но Гордона нигде не было видно.

Похоже, что ей удалось-таки уйти от слежки!

Она, однако, ошибалась.

Окорок все время следовал за ней. Оглядываясь назад, Эвелин не видела каторжника, а того плотного мужчину в кричаще ярком костюме, с отеческой улыбкой подававшего на другой стороне улицы ребенку укатившийся мяч, она раньше никогда не встречала. А этим улыбчивым мужчиной как раз и был Окорок, прозванный так за упитанность и глупость.

С улицы Мазарини Эвелин поспешила в «Колумб» и вскоре сидела уже перед мистером Уилмингтоном.

Директор оказался худощавым, изысканно одетым мужчиной с голубыми глазами, прекрасными манерами и, несмотря на седину, моложавым видом. Почитающийся всеми несчастным шурин капитана Брандеса и, весьма вероятно, владелец статуэтки ценой в миллион фунтов.

— Меня зовут Эвелин Вестон.

— Чем могу служить, мисс Вестон?

— Я разыскиваю одну старую семейную реликвию. Небольшая четырехугольная коробочка, на крышке которой фигурка Будды, сидящего с опущенной головой.

— Что-то подобное мне приходилось видеть.

— Насколько мне известно, пятнадцать лет назад она была куплена капитаном Брандесом, а затем оказалась у покойной миссис Брандес…

— Догадываюсь, о чем идет речь. Такая статуэтка и впрямь была, кажется, у моей покойной тещи. Она, бедняжка, любила подобные безделушки. Сейчас все ее вещи хранятся у меня.

Эвелин с трудом, потому что в горле у нее пересохло от волнения, проговорила:

— Да, да… Я хотела бы купить эту статуэтку… Старая семейная…

— Сожалею, мисс Вестон, но вещи, оставшиеся мне от покойной тещи, я не распродаю.

— Но все же — статуэтка Будды находится у вас?

— Теща оставила много подобных безделушек. Она любила их, это память о ней, и ни с одной из них я не расстанусь. В семье английского джентльмена так поступать не принято…

— Но ведь, насколько я знаю, эта вещица принадлежала капитану Брандесу…

— Расставаться с памятью о моем несчастном шурине я намерен еще менее. Ни статуэтка Будды, ни какая-либо другая из вещей не продается. — В этот момент зазвонил телефон. Уилмингтон договорился с кем-то встретиться вечером, а потом попросил секретаршу заказать у Феликса Потэна холодный ужин на двоих. Затем он — уже довольно сухим тоном — закончил разговор с Эвелин. Девушке так и не удалось окончательно выяснить — сохранилась статуэтка Будды или нет?

Скорее всего, если статуэтка вообще еще существует, она валяется где-то на квартире Уилмингтона.

Эвелин, поникнув головой, вышла на улицу. Стало быть, ей придется беспомощно остановиться у самой цели. Ну нет, с этим она не примирится! Быть может, в этот момент ей на помощь поспешил дух старого Джима Хогана, а более вероятно, что, будучи женщиной умной, она решила перейти от абстрактных размышлений к более практическим действиям. Нет! Тысячу раз нет! Она найдет способ проникнуть к Уилмингтону… Взломает квартиру!

Эвелин взрогнула, осененная неожиданной идеей…

Через минуту она звонила из соседней телефонной будки в ресторан Феликса Потэна.

— Говорит секретарша мистера Уилмингтона, директора «Колумба». Недавно я заказывала холодный ужин на двоих для своего шефа… Да, да… улица Мазарини, 7… Прошу извинить, но заказ придется перенести… да, вероятно на завтра… Спасибо…

Эвелин положила трубку.

Через стекло будки она увидела на противоположном тротуаре невысокого, плотного мужчину с моноклем и в кричаще ярком костюме… За сегодняшний день она видела его уже в третий раз… На улице Мазарини он подавал какому-то малышу мяч…

Эвелин поняла, что за ней следят. Ох, какая же она дура. Можно ведь было догадаться, что каторжник не будет следить за нею сам, а постарается найти кого-то совсем ей незнакомого…

Впрочем, следит этот человек за ней или нет, отделаться от него все равно необходимо.

Эвелин вышла из будки и, словно не замечая Окорока, зашагала прочь. На углу она села в такси, громко назвав адрес своего отеля. Через минуту она глянула в заднее окошко. Какая-то машина неотступно следовала за ними. Надо полагать, тот толстяк сидит в ней. Эвелин обратилась к таксисту:

— Мьсье… Вот десять франков… Меня преследует один хулиган. На ближайшем углу сверните и притормозите так, чтобы я могла выскочить. После этого поколесите немного по улицам, сбейте его окончательно с толку.

Таксист, ухмыльнувшись, взял деньги. Через минуту Эвелин, выскочившая из сбавившей ход машины, уже вбегала в какую-то подворотню. Водитель снова нажал на педаль газа.

К тому моменту, когда машина Окорока свернула тоже за угол, Эвелин уже и след простыл. Ловушка сработала. Водитель же пустого такси, которому надо было сменить болт на крышке бачка с маслом, направился к маленькой автомастерской, расположенной неподалеку от знаменитого кладбища Пэр-Лашез.

Окорок успел уже заподозрить что-то неладное. Отпустив свое такси, он поспешил ко второй машине. Она и впрямь была пуста.

— Где пассажирка? — спросил Окорок у таксиста.

— А в машине ее нет?

— Нет.

— Посмотри получше, может, под сиденьем спряталась.

— Слушай! Ты что — смеешься надо мной?!

— Пока что да, — угрожающе ответил шофер, помахивая тяжелым разводным ключом так, словно это был индейский томагавк. Окорок любил подраться, а в данном случае это вообще было бы чем-то вроде оправданной самозащиты, но таким способом вряд ли удалось бы что-то узнать, и Окорок заставил себя улыбнуться.

— Гляди, друг, вот десять франков…

Разводной ключ в руке таксиста сразу утратил краснокожий темперамент и опустился, снова превратившись в обычный.

— Одним словом, где ты ее высадил?

— Когда свернул на Бульмиш, притормозил, и она выскочила. Сказала, что за ней какой-то хулиган гонится. Ну, я поверил ей.

— И сейчас продолжаешь верить?

— Сейчас я это уже точно знаю.

Все, что его интересовало, Окорок уже узнал, а потому решил проучить все-таки таксиста. Оправданная самозащита остается оправданной даже и с небольшим запозданием. Вырвав из рук таксиста и отбросив в сторону разводной ключ, Окорок принялся обрабатывать беднягу, прижав его одной рукой к стенке, чтобы, упаси бог, не испачкать свой нарядный костюм. Поскольку одна рука была занята, Окорок, чтобы возместить этот недостаток, время от времени поддавал таксисту еще и коленом.

Пожилой хозяин мастерской поставил канистру и уселся на нее, чтобы, прямо как из ложи, понаблюдать поучительное зрелище. Окорок отпустил наконец таксиста и аккуратно стряхнул пылинку с пиджака.

— Стало быть, по-твоему, я похож на хулигана? Таксист просопел, вытирая кровь с разбитой губы:

— Гм… теперь, как присмотрелся, так совсем другое впечатление.

— Верно. Значит, отвезешь меня к кафе «Рома».

После того, как болт был заменен, а бак заправлен бензином, шофер уселся на место, захлопнул дверцу и повез своего вспыльчивого пассажира в центр города.

Окорок с взволнованным видом вбежал в кафе. Райнер, грабитель и убийца-рецидивист, как раз играл в шахматы с одним из гостей.

— Прошу прощения, — проговорил он, увидев своего компаньона и поднимаясь с места, — я сейчас вернусь.

Выслушав полный жалоб и оправданий рассказ Окорока, Райнер произнес:

— Любопытно! Гордон заранее предчувствовал, что эта дамочка окажется умнее тебя. По-моему, либо она совсем не новичок, либо ты стареешь. Да, грабителей время тоже не щадит. Гордон отправился сейчас в тот самый «Колумб», от которого ты звонил. Будем ждать его здесь, как условились.

— Кто мог бы подумать, что у этой девчонки окажется столько коварства, — с горечью проговорил Окорок.

— Так вести себя с добропорядочным бандитом и впрямь бестактно. Что верно, то верно. А кстати, сколько сейчас стоит такси до Пэр-Лашеза?…

Гордон вернулся в довольно-таки нервном состоянии.

— Что с девушкой?

— Послушай, Гордон… — пролепетал Окорок. — Она сбежала… выскочив из такси…

Гордон скрипнул зубами.

— Идиот! Отправляйся теперь, найди лорда Баннистера и не спускай с него глаз. Надо полагать, он еще встретится с мисс Вестон. Профессор живет в «Ритце» и через него мы, может быть, снова нападем на ее след. Тогда немедленно дашь мне знать. Ты, Райнер, останешься здесь как связной, а я ухожу.

— Куда?

— За Буддой. Надо проверить одну квартиру на Мазарини, 7.

— Выпей сначала хоть чашечку кофе, — предложил Райнер.

— Пошел к черту.

Избавившись от слежки, Эвелин вернулась на набережную Сены и остановилась перед магазином готовой одежды. Оглядев витрину, она вошла внутрь.

— Мне нужны черное рабочее платье и кружевной фартучек. Такие же, как выставлены у вас в витрине.

Переоделась Эвелин прямо в примерочной. Купив в ближайшем магазине небольшую сумку, она сложила в нее свое прежнее платье и, покончив с этим, разыскала один из принадлежащих фирме Феликса Потэна гастрономических магазинов. Такие в Париже попадаются чуть ли не на каждом углу. Купив и уложив в сумку холодный ужин на двоих, она поспешила на улицу Мазарини и позвонила в дверь квартиры Уилмингтона. Отворила ей уборщица.

— Я принесла заказанный ужин. От Потэна.

— Знаю… — буркнула уборщица. — Ставьте вот сюда.

— Разрешите, я сама накрою на стол. Ужины от Потэна полагается сервировать профессионально…

— А по мне…

Эвелин быстро и ловко сервировала стол, пока уборщица возилась в соседней комнате. Этим обстоятельством и решила воспользоваться Эвелин. Зайдя в прихожую, она громко хлопнула дверью, но не вышла, а спряталась в углу за шкафом. Уборщица не спеша вышла, проверила — хорошо ли захлопнулась дверь и вернулась в комнаты. Прошло полчаса, и начало темнеть. Эвелин продолжала неподвижно стоять, прижавшись к стене. В конце концов судьба сжалилась над ней. Уборщица вышла уже в пальто и шляпке, сжимая в руках сумочку и зонтик. «Наверное, приходящая и уже собралась домой», — подумала радостно Эвелин. Так и оказалось.

Эвелин осталась в квартире одна!

Поспешив в гостиную, она включила там свет, тяжело дыша от волнения и страха. В гостиной стояли три застекленные витрины, полные безделушек. Эвелин по очереди осмотрела их, но Будды там не было. Дверь в столовую была открыта, и Эвелин заглянула через нее в третью комнату — маленький салон. Вдруг одно из окон этого салона медленно открылось. Сначала над подоконником показались две руки, а потом лысая голова и изуродованный нос…

Это был каторжник Гордон!…

Эвелин замерла на месте от страха.

Глава четвертая

Мюглиам-Зее — поселок, раскинувшийся на берегу озера Мюгли и известный как одно из самых недостопримечательных мест во всей Швейцарии. Туристы — вообще, а иностранцы — практически никогда сюда не заглядывают. И именно сюда автобус доставил Эдди Рансинга, жаждущего познакомиться с господином советником Воллисгофом.

Само знакомство особых затруднений не доставило. Еще когда Эдди ужинал в гостинице, перед окном начала формироваться дисциплинированная колонна граждан, желающих поглядеть на иностранца. Достаточно было лишь улыбнуться первому из вошедших, добродушному, с открытым лицом, седому мужчине, в котором Рансинг сразу признал либо местного судью либо человека науки, чтобы знакомство состоялось. Правда, тут же выяснилось, что нового знакомого зовут не Воллисгофом, а Гуггенхеймом, и что он — судебный медик, но для того, чтобы получить нужную информацию, и он вполне годился.

— Вы знаете здешних людей, господин Гуггенхейм?

— Ну… В своем округе, конечно, знаю. Впрочем, в прошлом году, когда была эпидемия тифа, и я здесь немало поработал.

— Вы знакомы с господином Воллисгофом?

— А когда он умер?

— Он еще жив.Насколько мне известно, во всяком случае…

— Тогда не имею счастья. Вообще-то я приезжаю сюда в основном ради вскрытий. Я мало расположен к светской жизни. Моя профессия требует сосредоточенности и углубленности.

Гуггенхейм попытался изложить вкратце все достоинства недооцениваемой многими профессии судебного врача. Это же занятие, требующее высокого мастерства. Можно сказать, увлекательное занятие, если у человека есть призвание к нему и он не склонен принимать на веру шаблонные утверждения. Возьмем, к примеру, трупные пятна…

— В другой раз, доктор. Вы обязательно расскажете мне обо всем этом, но в первую очередь мне хотелось бы познакомиться с господином Воллисгофом…

Гуггенхейм нахмурился, но форсировать разговор на научные темы, тем не менее, не стал.

— В доме у Воллисгофа я один раз был, но лично с ним не знаком. Я был там, когда у них умер сторож. Определенные следы внешних повреждений навели меня на мысль вызвать полицию. Как раз когда я уезжал, они забрали жену покойного.

— А с тех пор?

— С тех пор она сидит, потому что при вскрытии обнаружилось…

— Оставим мертвых в покое, доктор…

— Исключительно разумная мысль. Однако, прежде чем сделать это, постарайтесь хорошенько осмотреть их. Видите ли, мой девиз: пока вскрытие не закончено, все, кто еще жив, находятся под подозрением. В прошлом году, в Санкт-Галлене…

Эдди Рансинг так и не узнал, что именно произошло с доктором Гуггенхеймом в прошлом году в Санкт-Галлене, хотя, вполне возможно, что эта история оказалась бы еще любопытней, чем поучительный случай со следами внешних увечий у покойного сторожа. Эдди просто поскорее расплатился и вышел.

Выйдя на улицу, Эдди стал думать над тем, что ему делать дальше. Размышления его не успели продлиться и двух минут, когда перед ним появилась какая-то кошмарного вида женщина с невероятно грязным носом и чудовищно распухшей от больного зуба щекой. Женщина подошла прямо к Эдди.

— Прошу прощения, я Виктория, жена старшего садовника Кратохвила.

— Что вам нужно?

— Старый Иоганн Воллисгоф просил передать, что хотел бы поговорить с вами, но только вы постарайтесь уж кричать погромче, потому что бедняга немного глуховат. На левое ухо. Это у него осложнение после прошлогоднего гриппа.

Несколько ошарашенный Эдди последовал за женой садовника, предельно медленно и осторожно шагавшей впереди по темной улице. Поначалу Эдди воображал, что самое практичное — идти за нею след в след, но, пятый раз шагнув прямо в грязь, понял, что Виктория, жена старшего садовника Кратохвила, ступает так осторожно только для того, чтобы случайно не пропустить в темноте хоть одну лужу.

— Не знаете, почему господин советник послал вас за мною?

— Чего?

— Я спросил, — нервно рявкнул Эдди, — почему ваш хозяин прислал вас?

— Потому что Хелли нету дома. Пошла за газетами в Эрленбах.

Хлюп!

Эдди по самые лодыжки оказался в луже.

— Вы уж поосторожнее, а то дорога тут неважная, — сказала жена старшего садовника. — Скоро собираются вымостить ее. Какие-то горожане уже два раза пробовали, только их обоих посадили, потому что они все разворовали. Теперь этим Гютрих занимается. Этот уж воровать не станет — он уже и так один раз сидел.

Что — то со страшной силой толкнуло Эдди в спину… Это, нарушая все правила движения, их решила обогнать корова.

— Я же говорила, чтоб вы были поосторожнее… Рыжуха, скотина ты этакая!!! Настоящая разбойница! Возвращается вечером домой — и всегда по пешеходной дорожке…

«Где это тут пешеходная дорожка?» — с отчаянием подумал Эдди и поднял из грязи шляпу, которую зашедшее слишком далеко в своей игривости жвачное сбило с него метким ударом хвоста.

В конце концов они все-таки добрались до виллы.

Когда Эдди вошел в старомодную, обставленную тяжелой дубовой мебелью гостиную, первое, что ему бросилось в глаза, были разгуливавшие по ней кошки самых разнообразных расцветок и размеров. Над большим цветочным горшком нахохлился попугай с красным хохолком, а в одном из кресел сидела над вышивкой очень целомудренного вида девица лет сорока пяти. Старик с орлиным носом и почти лысой головой, на которой сохранилось всего несколько седых, но зато очень длинных волосинок, встал, сделал, опираясь на трость, несколько шагов и, наступив на полу своего халата, рухнул прямо в объятия Эдди и несколько секунд отдыхал на его груди.

— Тысячу раз просил их обрезать полы… Материю им, видите ли, жалко… А я когда-нибудь сверну себе шею!… Очень рад вас видеть.

— Я тоже рад с вами познакомиться.

— Чей знакомый?

— Меня зовут Эдди Рансинг! — во весь голос рявкнул Эдди.

Девица подошла к ним.

— А мое имя — Грета, — сказала она. — С папой надо говорить погромче, он глуховат. Садитесь, пожалуйста.

Эдди сел. От фрейлейн Греты он узнал, что человек десять, запыхавшись, примчались сюда, чтобы рассказать о приезжем, интересовавшемся ее отцом. Советник, разумеется, тут же послал служанку пригласить незнакомца. Еще через полчаса Эдди, багаж которого доставили тем временем из гостиницы, уже поднялся в предназначенную ему комнату, чтобы переодеться и принять душ.

Время после ужина прошло в дружеском перекрикивании. Слуховой аппарат, с помощью которого старик мог вполне прилично вести беседу, сломался почти год назад, а купить новый у него рука не поднималась.

Только в одиннадцатом часу Эдди решил перевести разговор на единственно интересовавшую его тему.

К этому моменту уже три кошки сладко спали у него на коленях.

— Видите ли, я приехал из Лондона, потому что коллекционирую произведения искусства.

— Что он сказал?! — прерывающимся голосом астматика спросил у дочери Воллисгоф.

Грета крикнула:

— Коллекционер! Старик понимающе кивнул:

— Мой внучатый племянник тоже слушает лекции!

В это время появился новый гость: герр Максль, местный аптекарь и одновременно режиссер и драматург, сочинивший много лет назад драму «Вильгельм Телль». Как человек, повидавший мир, он всюду был желанным гостем. В молодости ему и впрямь случилось побывать в Брно по поручению одного оптового торговца скотом.

Чуть позже Эдди отвел Грету в сторону. Личико у этой девицы было лимонно-желтого цвета, а волосы были повязаны голубым бантом. Улыбка делала ее разительно похожей на отставного японского министра, снимающегося в какой-нибудь кинохронике. В целом выглядела она на редкость безобразно, а вставные челюсти отнюдь не смягчали это впечатление.

— Видите ли, — сказал Эдди, — я собираю керамику работы некоторых английских мастеров. Особой ценности эти вещи не имеют, но у всякого есть свои причуды.

— Мне ли не знать об этом? У меня есть тетя, которая то и дело моет руки. Просто невозможно что-то поделать с нею. Скажите, какой смысл в том, чтобы постоянно мыть руки?

— Короче говоря, я коллекционирую…

— Нет, скажите, бога ради, какой смысл постоянно мыть руки?

Рансинг был близок к тому, чтобы хорошенько стукнуть свою собеседницу.

— Я собираю старую керамику, — устало повторил он, — и в одной фирме мне удалось установить имена покупателей кое-каких интересующих меня вещей. Ваш отец семнадцать лет назад купил в Лондоне две статуэтки.

— Наверняка он заплатил за них!

— Это само собой разумеется. Не об этом речь. Среди прочих вещей меня занимают «Жнецы»… — Эдди умышленно назвал первой именно эту статуэтку. — Ну и, кроме того, небольшая шкатулка с фигуркой Дремлющего Будды.

— Ах, а я как раз подарила эту статуэтку!

В глазах у Эдди потемнело, и он почувствовал, что ему надо бы присесть. В ту же секунду он ощутил острую боль в щиколотке. Одна из кошек, которую он только что согнал с коленей, мстительно старалась содрать с него когтями носки.

— Ну-ну, Гюрти! — слащаво упрекнула ее хозяйка. — Какая же ты баловница!

— Подарили?! Ох… И впрямь баловница…

— Подарила. Мне эти «Жнецы» не нравились.

Наркоз вновь зародившейся надежды заглушил боль, причиняемую отнюдь не желавшей бросить свое занятие баловницей.

— А «Дремлющий Будда»?

— Дешевый хлам. Стоит у меня в спальне. Хотите? Сейчас я принесу.

— Если будете так добры…

Лишь только Грета вышла из комнаты, баловница Гюрти отлетела, описав двухметровую дугу, за горшок с фикусом. Ее пронзительное «мяу» заставило даже старика советника, сидевшего у камина, на мгновенье умолкнуть.

А потом Грета вернулась!

Вернулась со статуэткой в руках! С Буддой! Он сидел на эмалированной коробочке, наклонив голову и созерцая собственный пуп.

Эдди протянул руку… Грета равнодушно подала ему статуэтку…

И вот наконец-то Будда был у него в руках!

Остальные тоже подошли поближе. Старик, бог весть почему решивший, что Эдди тоже глуховат, изо всех сил крикнул ему прямо в ухо:

— Это что! Вот в Цюрихе на площади стоит мраморная статуя Песталоцци!

— Та и впрямь намного красивей, — поддержала отца Грета.

У Эдди в руках была статуэтка, содержавшая сказочное сокровище! Если бросить ее на пол, среди черепков сверкнет великолепный алмаз… Да, но тогда все его увидят. Охотнее всего Эдди убежал бы, унося статуэтку.

«Спокойно, Эдди, — сказал он самому себе, — здесь нужны гений и хладнокровие».

— Дешевенькая статуэтка, но мне хотелось бы иметь такую, — проговорил он. — Охотно поменял бы ее на эти наручные часы, потому что предложить за нее деньги я счел бы обидой для вас.

— Эту статуэтку я не отдам, — ответила Грета. — Я держу здесь свои принадлежности для шитья. — Она открыла коробочку, служившую подставкой для статуэтки. Там лежали нитки, наперсток, маленькие ножницы и игла. — К тому же это память о маме. Нет, ее я не отдам. Если уж вы хотите обменять свои часы, я могу дать за них карлсбадский кубок. Очень красивый, и мы им совсем не пользуемся.

Все уговоры и обещания не дали ни малейшего результата.

Эдди держал Будду в своих руках, но ничего не мог поделать. Противостоявшая ему смесь ограниченности и упрямства делала безнадежной любую попытку получить статуэтку прямым путем. Грета, продолжая улыбаться улыбкой древней статуи, которая, впрочем, с равным успехом могла говорить о далеко зашедшем кретинизме, будет защищать свою собственность с надежностью бетонированного бомбоубежища!

Стало быть, надо что-то придумать.

Задача, собственно не из сложных. В полицейской хронике известны случаи, когда люди вскрывали сейфы, пробивали стены и взламывали стальные двери. Насколько же проще похитить из настежь открытой комнаты придурковатой дочки глухого старика статуэтку индийского божка, по совместительству занимающегося хранением принадлежностей для шитья.

Пожалуй, проще всего будет спрятаться в чулане, который Эдди заметил, провожая Грету, и который был расположен почти напротив ее комнаты.

— А здесь кто живет? — небрежно спросил Эдди.

— Здесь мы держим всякую рухлядь, — ответила, рассмеявшись, Грета. — А наш садовник хранит тут свой выходной костюм.

Эдди приоткрыл дверцу чулана. Рядом со входом висел парадный костюм садовника, судя по которому, садовник принадлежал к числу самых жалких оборванцев во всей стране.

Вот здесь и надо будет спрятаться!

После того, как Эдди поцеловал похожую на студень руку Греты и дверь ее спальни захлопнулась, он молниеносно проскользнул в чулан. Он знал уже, что примерно через час Грета выйдет в кладовую, найдет что-нибудь съедобное и примется за еду. Это удивительное наблюдение он сделал еще накануне. За ужином Грета едва прикоснулась к еде, отщипывая крохотные кусочки, словно птичка. Ночью у Эдди разболелась голова, он вышел в сад и через окно случайно увидел Грету, сидевшую в гостиной наедине с целым кругом колбасы и невероятным количеством картофельного салата. Глотала она так, что ежесекундно чуть не давилась.

На этом наблюдении и был основан план Эдди. Как только Грета спустится, чтобы поужинать, он прошмыгнет в ее комнату, заберет Будду и, бросив свои вещи, сбежит с добычей. Спрятавшись в старой ванне, которая вместе с несколькими садовыми столиками и поломанным стулом занимала дальнюю часть чулана, Эдди как раз обдумывал план бегства, когда пришел садовник, чтобы переодеться в свой выходной костюм. Старик переодевался, бормоча под нос что-то о людях, воображающих, будто садовник — бог, способный вырастить чудо из грошовой тюльпанной луковицы. Высказав в довольно крепких выражениях свое мнение о таких людях, садовник повесил рабочий костюм на гвоздь и вышел.

Однако он запер за собою дверь!

Что за чушь?!!

Где это слыхано, чтобы запирать чуланы со всяким старьем?!!…

На мгновенье Эдди показалось, будто чулан превратился в ванную комнату. Во всяком случае, жарко ему стало так, словно ванну, в которой он сидел, до краев наполнили кипятком. Он еле выбрался из нее. Дверь и впрямь была заперта. Окон в чулане не было. В довершение всего Эдди был голоден, как волк. Он готов был биться в дверь лбом.

Подняв кулаки к потолку, над которым был чердак с развешанным на нем бельем, Эдди погрозил ими так, словно все эти простыни и были виновны в его бедах. Потом он зашагал взад-вперед по чулану, отодвинув ногой в сторону стоявшего на полу фаянсового гномика.

Вытащив пачку сигарет, Эдди обнаружил, что забыл положить в карман спички. Затем он услышал, как Грета выскользнула из комнаты, чтобы прикончить остатки вчерашней колбасы вместе с новой порцией салата. Тут же он чуть не вскрикнул, присев прямо на поломанный подсвечник. Схватив подсвечник, Эдди нацепил его на голову снова подвернувшегося ему под ноги гнома.

Наконец наступило утро. В замке повернулся ключ, и старый садовник появился вновь, чтобы переодеться в рабочее платье. Еще только начинало светать, было не больше пяти часов. Утро было сырое и пасмурное. Запах влажной земли ворвался в чулан через открытую дверь.

Садовник неожиданно замер на месте, удивленно глядя на фаянсового гнома, голову которого на манер фригийского колпака украшал поломанный подсвечник. Накануне вечером ничего такого здесь не было! Бородатый гном лишь таинственно ухмылялся. Как он оказался тут? И откуда взялся у него на голове подсвечник?… Может, тут кто-то есть?…

Дойдя до этой точки в своих рассуждениях, садовник наверняка выскочил бы в коридор, но об этом он уже не успел подумать, получив по затылку удар, от которого повалился на торчащие во все стороны пружины старого дивана, пробив головой полотно картины, изображавшей медведицу и ее семейство, разгуливающих на том месте, где впоследствие будет основан город Берн.

Садовник завопил во весь голос!

Слуга, сворачивавший в коридор с пастой для натирки полов в руках, остановился, а потом поспешил на помощь. Эдди, как раз в этот момент выскочивший в полутемный коридор, налетел прямо на слугу и сбил его с ног!…

Теперь во всю глотку вопили уже двое.

У подножья лестницы появился привратник с кучей снятого с веревок белья. Эдди с высоты восьмой ступеньки прыгнул ему прямо в объятия. Оба покатились по полу, но через мгновенье Эдди уже выскочил за дверь и помчался по темному саду.

За ним бежали слуга с пастой для натирания полов, садовник с висящей на шее картиной, изображающей медвежье семейство на месте основания города Берна, и привратник с кучей белья в руках. Кухарка, женщина суеверная, выглянула в окно и потом неделю не могла прийти в себя от подобного зрелища.

Дальнейшее трудно назвать иначе, чем трагическим поворотом судьбы. В буквальном смысле, потому что именно из-за поворота на дорогу выехал, отрезав путь беглецу, воз с сеном.

Что делать?

Назад в гущу деревьев! Когда Эдди перепрыгнул через канаву и совершил, ткнувшись носом в грязь, вынужденную посадку на другой ее стороне, преследователи были всего в десятке шагов от него. Петляя между деревьями, Эдди выбежал к берегу озера и, не задумываясь, прыгнул в пронзительно холодную воду. Набрав полные легкие воздуха, он нырнул и поплыл под водой.

Преследователи не расслышали всплеска, а поверхность воды в рассветных сумерках выглядела совсем спокойной.

Они повернулись и пошли домой.

Через полчаса Эдди Рансинг, устало взмахивая руками, доплыл до Швахт-бай-Цунглиам-Зее, местности, давшей родной стране двух президентов промышленных компаний.

Уже наступило утро. В зарослях камышей квакали лягушки.

Эдди, с которого ручьями стекала вода, весь посинев, сидел на камне возле Швахт-бай-Цунглиам-Зее и тихо всхлипывал…

Глава пятая

Эвелин не смела тронуться с места.

В какой — то из комнат глухо, торжественно пробили часы. Каторжник спрыгнул с подоконника и аккуратно отряхнул пыль с брюк. Сейчас ситуация выглядела следующим образом: Гордон даже не подозревал о том, что девушка здесь, в то время как Эвелин знала о его присутствии.

Девушка успела вовремя спрятаться за занавес на дверях. Что будет, если они столкнутся лицом к лицу? В квартире никого, кроме нее и каторжника, и, учитывая, как она сама попала сюда, нельзя даже позвать на помощь!

Она услышала, как скрипнул пол. Бандит, видимо, переходил от одной витрины к другой в поисках «Дремлющего Будды».

Что, если он найдет его? Найдет, пока она вынуждена прятаться здесь, почти у самой цели!

Прятаться? Да она охотнее всего просто сбежала бы — если бы только знала, как это сделать! Может быть, в крайнем случае позвать все-таки на помощь?…

Эвелин осторожно приблизилась к окну. Толстый ковер полностью заглушал ее шаги. Теперь все зависело от того, не скрипнет ли ручка… Эвелин медленно-медленно начала поворачивать ее. Ручка работала бесшумно.

Окно отворилось без всякого шума. Только слегка потянуло сквозняком — надо полагать, из-за того, что Гордон не закрыл окно в соседней комнате.

Эвелин повезло. Как раз у ее окна начиналась пожарная лестница. В случае необходимости по ней можно будет бежать.

Однако теперь, когда у нее появился путь для бегства, Эвелин почувствовала себя смелее. Застекленную витрину, стоявшую в этой комнате, она еще не осматривала. А вдруг эмалированая коробочка с сидящим на ней Буддой как раз здесь?

Она вернулась в комнату и остановилась в нескольких шагах от окна.

Уже начало темнеть. Эвелин пришлось подойти к самой витрине, чтобы разглядеть расплывчатые очертания лежавших под стеклом безделушек. Будды среди них не было.

В этот момент в прихожей хлопнула дверь, послышались голоса и щелчок выключателя.

Уилмингтон вернулся домой и, к тому же, с гостем!

«Но ведь ужин был заказан только на восемь!» — мелькнуло в голове у застывшей, словно камень, Эвелин. Наверняка точно так же замер и каторжник. Что же теперь будет?

— Ваше поведение для меня полная загадка, Адамс! — ясно расслышала Эвелин голос хозяина квартиры. — Я уступил вашей просьбе и пригласил вас к себе только из чистого любопытства.

— Сейчас вы все поймете, — прозвучал второй, не слишком дружелюбный голос.

Через приоткрытую дверь Эвелин могла видеть все происходившее в столовой. Гость был невысоким, полным мужчиной с хрипловатым голосом, немного неуклюжий и неряшливый. Пепел с дымившейся в уголке рта сигареты то и дело падал на его пиджак, и он ленивыми движениями скорее размазывал, чем стряхивал его. Курил он, как это сразу почувствовала Эвелин, довольно-таки вонючие сигареты «Капораль».

Уилмингтон был бледен и явно нервничал. Закусив губу, он прохаживался взад-вперед, раздувая ноздри от гнева. Толстяк же сразу уселся в кресло и грубо проговорил:

— Слушайте, Уилмингтон! Флери вы ждете к восьми часам, так что у вас есть еще целый час на то, чтобы обдумать мое предложение. Час и не больше. Должен предупредить, что ваша игра закончена.

— Думаете напугать меня, Адамс?…

— Нет, просто предупреждаю. Четыре месяца назад, когда я заподозрил, что составленная Клейтоном карта находится у вас, вы высмеяли меня. Вы сказали, что, женившись, перестали заниматься шпионажем, что не имеете ничего общего с трагедией несчастного Брандеса и что немедленно обратитесь к властям, если я не оставлю вас в покое. Я знал, что вы разыгрываете комедию.

— Не пытайтесь блефовать, Адамс, — проговорил голосом мурлыкающего леопарда хозяин, глаза которого сузились и превратились в две щелки. — Ваши трюки я знаю — мы ведь когда-то работали вместе…

— Тогда вы знаете и то, что в кармане пиджака у меня лежит пистолет и сейчас я держу палец на его спусковом крючке. Ну, а то, что я способен, не вынимая пистолет из кармана, попасть в человека за двадцать шагов, вам когда-то приходилось видеть…

Уилмингтон посмотрел на толстяка с бессильной ненавистью.

Адамс вынул пожелтевшими от никотина пальцами новую сигарету и прикурил от окурка. Окурок он ткнул в приготовленное для салата блюдо, скривившись при этом так, словно у него заболел живот.

— Вы придержали карту, надеясь больше получить за нее после того, как беспорядки в колониях закончатся. В этом вы были правы. Только вы не подумали о том, что даете время и мне. А вам ведь известно, какими связями располагают мои люди во всех уголках мира — я не говорю уже о моих собственных способностях. А в результате теперь я получу карту вместе со всеми документами еще до того, как сюда придет Флери… или, может быть, полиция. Ведь полиция следит за каждым из нас.

— Вы все еще верите в безусловную силу блефа Адамс… Ваши повадки я знаю.

— Чтобы вы не считали мои слова блефом или выдумкой, я удовлетворю ваше любопытство и расскажу кое о чем из того, что я узнал. Итак: вы, дорогой Уилмингтон или мистер Стак, если пользоваться именем, под которым вас разыскивали в годы вашего увлечения шпионажем, год назад женились на младшей сестре капитан-лейтенанта Брандеса. Воспитание, хорошие манеры, денежная поддержка ваших хозяев позволили вам войти в самое лучшее общество. Брандесу, учитывая его выдающиеся способности, поручали самую ответственную работу в картографическом отделе адмиралтейства, так что эта женитьба открыла перед вами широкие возможности. Вы не стали мелочиться, собирая мелкие сведения или воруя не слишком важные документы. Вы дожидались крупной добычи и все-таки дождались ее! Клейтон, известный исследователь Африки, вернулся из своей последней экспедиции уже смертельно больным. Газеты много писали о нем, всячески превознося его заслуги, но лишь немногим было известно, что перед смертью Клейтон передал в военное министерство свой путевой дневник, несколько карт и фотографии. В еще не исследованных джунглях ему удалось открыть невероятно богатое месторождение нефти!

Уилмингтон пожал плечами.

— Что-то в этом роде я слышал.

— Погодите… Материалы были переданы в картографический отдел адмиралтейства. Совершенно секретные материалы в запечатанном пятью печатями оранжевом конверте военного министерства оказались на столе капитана Брандеса. Клейтон вскоре после этого умер. Что означает сейчас нефть в Африке, на территории, не захваченной еще ни одной из великих держав, объяснять вам не надо. А выведать, где именно побывал Клейтон, ни одной из других стран не удалось даже приблизительно. Никогда еще иностранные разведки не предлагали за один документ таких денег, как за эту карту, но и это не дало никаких результатов. Тем временем в колониях разразилась война. И вот в этот момент вам удалось завладеть оранжевым конвертом с пятью печатями!

— Послушайте, Адамс, почему вы не займетесь литературой? С такой фантазией…

— Сейчас вы убедитесь, что к старому ремеслу у меня все-таки способностей больше. Скажу заранее, что все это дело может плохо кончиться, потому что за вами, Флери, Ганнусеном и всеми остальными следит парижская полиция…

— Может, вы все-таки скажете наконец, что вам от меня нужно?

Толстяк вынул новую сигарету, прикурил от окурка предыдущей и выпустил огромное облако дыма, заодно, словно снегом, осыпав себя пеплом. Затем он еще удобнее устроился в кресле и сонным голосом проговорил, ни на секунду, однако, не вынимая правую руку из оттопыренного кармана пиджака:

— Чтобы осуществить свой план, вы погубили целую семью. Сейчас из нее остались в живых только старик Брандес и несчастный капитан, если, конечно, его существование в аду Сахары можно назвать жизнью… Что это вы так побледнели?… Может, вы не знали, что Брандес вступил в Иностранный легион?

— Глупая болтовня, — прошипел Уилмингтон, делая шаг вперед.

— Осторожнее! — хрипло буркнул Адамс. — У меня палец на спусковом крючке.

Пола пиджака чуть приподнялась, и Уилмингтон, тяжело дыша от бешенства, застыл на месте. Адамс засмеялся.

— Моя сказочка становится неприятной? У Изабеллы Брандес, вашей жены, родился ребенок. В один прекрасный день этот ребенок исчез. Охваченной отчаянием матери сказали, что она вновь увидит сына только в том случае, если добудет слепки, сделанные со служебных ключей своего брата, капитана. Вы рассказали несчастной, полуобезумевшей от страха женщине, как делаются такие слепки. Через две недели она принесла их вам. Как, однако, получить конверт, не погубив свое положение в обществе? Вы придумали великолепный план. Капитан Брандес очень любил своего двадцатилетнего младшего брата, а этот молодой человек по уши влюбился в одну танцовщицу. Эта женщина — ее звали Этель Ардферн, если не ошибаюсь, — была вашим агентом. Этель без труда обворожила юношу, которого капитан Брандес воспитывал после смерти отца и любил, как родного сына. Так вот, Этель совершенно запутала Хольма в свои сети и уговорила бежать с нею в Канаду. Собираясь на поезд, который должен был доставить их в Саутхемптон, молодой человек написал старшему брату письмо.

Уилмингтон продолжал стоять, неподвижно глядя на гостя.

— В письме было только: «Дорогой брат! Я не мог поступить иначе, прости своего запутавшегося братишку… Хольм». Они договорились, что письмо будет отправлено только из Саутхемптона, с борта корабля. У Этель был свой автомобиль. Перед самым отъездом она попросила юношу съездить вместе к ее матери, жившей в окрестностях Лондона. В пустынном месте мотор якобы заглох, и они вышли из машины. Дикман, сообщник Этель, покончил с юношей, а Этель вечером, как всегда, танцевала в баре. Прощальное письмо, взятое у убитого Хольма, было, однако, у вас в кармане. На следующий день вы осуществили свой гениальный план. Утром вы отправились в адмиралтейство так, чтобы быть там на несколько минут раньше капитана Брандеса. Кто из работавших там был вашим агентом, я не знаю. Факт тот, что вы смогли на минутку выскользнуть из приемной, пройти в кабинет капитана, заготовленным вами ключом открыть сейф, забрать конверт и вернуться в приемную. Когда Брандес пришел, вы передали ему прощальное письмо брата и слепок, с которого была изготовлена копия ключа.! Вы сказали, что Хольм позвонил вам по телефону и срывающимся голосом рассказал о каком-то преступлении, которое он якобы совершил… Обратиться к брату он не решается… Он наделал долгов, ему грозила тюрьма… он оказался в руках шантажистов, заставивших его сделать слепок ключа и украсть какой-то оранжевый конверт. Теперь он навсегда покидает страну. По вашим словам, вы, разумеется, тотчас же сели в машину и поехали на квартиру к Хольму. Молодого человека там уже не было, на столе лежали только это письмо и слепок. Не понимая, что все это означает, вы отправились прямо к капитану. Брандес, побледнев, прочел написанное хорошо знакомым почерком письмо: «Дорогой брат! Я не мог поступить иначе, прости своего запутавшегося братишку… Хольм».

Войдя в свой кабинет, капитан увидел, что оранжевый конверт с картой Клейтона действительно исчез. Несчастному и в голову не пришло, что, сложенный вдвое, этот конверт лежит в кармане вашего плаща на вешалке. Кому бы это могло прийти в голову? Идея была и впрямь гениальной!…

Уилмингтон стоял, глядя в землю и словно съежившись. Адамс закурил новую сигарету, а затем налил себе вина из стоявшей на столе бутылки и выпил.

— Все прошло даже успешнее, чем вы ожидали. У Брандеса не поднялась рука донести на родного брата… Он ведь не знал, что того уже нет в живых… Короче говоря, этот ненормальный решил дать заблудшему Хольму возможность начать новую жизнь так, чтобы старый грех каждодневно не грозил исключить его из общества порядочных людей… Брандес написал письмо своему начальнику, в котором было сказано, что карта исчезла, а потому он решил отказаться от всех своих званий и бежать, скрываясь от ответственности. Он принимает на себя вину за пропажу карты, потому что без разрешения хотел поработать с нею дома, а по дороге на него напали и отобрали документы…

Власти не поверили, разумеется, в эту историю, и Брандес был признан иностранным шпионом. Схватить его не удалось, но слух о его позоре разошелся повсюду. Старинная, благородная семья была погублена. Мать умерла здесь, в Париже. Один из ее сыновей убит, другой скрывается, а самый старший превратился в мизантропа…

— Хватит этой болтовни. Можете вы подтвердить хоть какими-то доводами всю эту фантастическую историю?

— Доводы я представлю первосортные. Только я еще не закончил свой рассказ. Немного позже умерла и ваша жена!

Уилмингтон, расхаживавший по комнате, круто повернулся и растерянно уставился на толстяка.

— Ну как? На этот раз задело-таки?… Но все по порядку! Этель Ардферн я допросил на ваш манер — этому трюку я у вас научился. Догадались, о чем я говорю?… Человека заражают столбняком и вводят защитную сыворотку только после того, как он даст письменные, заверенные при свидетелях показания. Достаточно, разумеется, подкрепленные доводами, чтобы нельзя было потом от них отказаться. Элен об этом методе тоже знала… Показания она дала! Знала, что жалости от меня ждать нечего, и заговорила в обмен на сыворотку… Смерть от столбняка ведь не слишком приятная штука… Жаль, что она слишком долго упрямилась, так что сыворотка не помогла…

— Мерзавец!

— Поосторожнее! — рявкнул толстяк, направив ствол револьвера в грудь Уилмингтона.

На мгновенье наступила тишина. Эвелин, застыв от страха, стояла, приоткрыв рот и закрыв руками лицо, словно артистка на застывшем кадре какого-то фильма.

Гордон изумленно слушал чужую драму, в которую он так неожиданно оказался замешанным.

Уилмингтон сел и молча закурил. Он побледнел и тяжело дышал.

— Из показаний Этель мы узнали о Дикмане. Том самом, который убил Хольма Брандеса. Дикман сразу же сознался во всем, воображая, что после этого мы его отпустим. Разумеется, мы его не отпустили. Сидит в трюме одного судна в тулонском порту — хоть у нас и есть его письменное признание в том, что он получил у вас деньги и подробные распоряжения… Далее, я могу доказать, что медицинское свидетельство о причинах смерти вашей жены сфабриковано. Кроме того… хоть это и наказуемо, но прошлой ночью я велел извлечь тело вашей жены из ее могилы на Пэр-Лашез и дал его осмотреть специалистам. Следы цианоза и сейчас еще совершенно очевидны.

— Хватит!… Послушайте, вы… вы…

— Я могу и еще немного поблефовать. Например, мы без труда можем разыскать капитана Брандеса. Мы выяснили, что под именем Мюнстер он служит во втором полку иностранного легиона и в настоящее время лежит, тяжелораненый, в госпитале в Марокко. Главный свидетель жив, стало быть. Жив человек, ценой чести которого вы скрыли свое преступление!

— Хватит, я сказал… — с трудом выговорил Уилмингтон. — Забирайте… забирайте эту карту, только поскорее, потому что Флери будет тут с минуты на минуту… Проклятье, пусть уж будет по-вашему! Что вы мне дадите за нее?…

— Не прогадаете. Сначала, однако, я должен проверить — в целости ли печати на конверте. Не рассказывайте, что он у вас в другой комнате, и не дотрагивайтесь до карманов. Откройте вон тот сейф.

Эвелин, неподвижная, как статуя, прислушивалась к диалогу. Они наверняка ее убьют, если застанут здесь. Но даже страх не мог заглушить в ней сострадания к семье несчастного Брандеса. Да! Если она сумеет выйти отсюда живой, она расскажет обо всем… Только что она может доказать? Между тем Уилмингтон, открыв сейф, положил на стол большой конверт с пятью выглядевшими нетронутыми печатями. О, как хотелось бы Эвелин схватить конверт и бежать с ним в Марокко.

Спасти беднягу капитана! Интересно — слышал ли все это и каторжник или успел сбежать? В любом случае надо запомнить имя, под которым Брандес служит в иностранном легионе. Мюнстер… Мюнстер… еще и еще раз повторила Эвелин.

— Как бы то ни было, нам лучше поспешить, — сказал Уилмингтон. — Сегодня какие-то двое уже расспрашивали меня о капитане, сделав вид, будто разыскивают оставшуюся после него коробочку с фигуркой Будды на крышке. Уверен, что это просто отговорка. Скорее всего, эти люди кем-то подосланы.

— Почему вы так решили? После капитана не осталось такой коробочки?

— Вот именно. Хотя я помню, что видел такую штучку в квартире Брандесов. В ванной, по-моему. Это, однако, ничего не значит. Ясно, что для расспросов им нужен был какой-то более-менее правдоподобный предлог, а им откуда-то стало известно, что у капитана была подобная безделушка.

Адамс нахмурился.

— Почему тогда оба расспрашивали об одном и том же? Смахивает на то, что с этой коробочкой связан какой-то секрет. Несколько соперников напали на его след и теперь наперегонки разыскивают этого самого Будду. Мне это не нравится.

Уилмингтон побледнел.

— Вот как? Но на кой черт понадобилась им эта коробочка для всякой мелочи или статуэтка на ее крышке?

Толстяк задумался.

— Вы говорите, что этой коробочки у вас нет?

— Нет. Чтобы избежать дальнейших расспросов, я сделал вид, будто она у меня, но на самом деле эта штучка наверняка в Африке у Брандеса, если только он просто не выкинул ее, когда вынужден был спасаться бегством.

— Стоило бы, — пробормотал Адаме, — разобраться в этой истории.

— Не забывайте, что вот-вот должна прийти Флери.

— Вы правы. Давайте сюда конверт!

— Но вам придется хорошо заплатить за него, Адамс! Ради этой карты я два года вел рискованную игру.

— И, насколько я знаю, пожертвовали жизнью многих людей…

Раздался пронзительный скрип. Поднялся легкий ветерок, и сквозняк захлопнул окно в той комнате, где прятался Гордон. Лишь из-за полного безветрия это не случилось намного раньше.

Адамс и Уилмингтон мгновенно бросились в соседнюю комнату, но Гордон был уже начеку, и им пришлось отскочить назад, спасаясь от летящего, словно снаряд, стула, который задел все-таки плечо Адамса. За стулом тут же последовал столик, а за ним китайская ваза… Адамс дважды выстрелил вслепую, а затем вместе с Уилмингтоном ворвался в комнату.

Схватив Уилмингтона за пояс, Гордон швырнул его в толстяка. Несколько мгновений из комнаты доносились только звуки ударов, проклятья да треск ломающейся мебели. Казалось, что там неистовствует стадо диких животных.

Неожиданно на лестничной клетке грохнул выстрел, затем раздался звонок в дверь, и тотчас же удары, говорившие о том, что ее взламывают. Похоже, что полиция дожидалась только появления Флери, чтобы захлопнуть мышеловку.

В пустой столовой на столе лежал оранжевый конверт с пятью печатями…

Эвелин вбежала в столовую, схватила конверт, от которого зависела честь целой семьи, молниеносно сунула его в сумочку и, выбежав в салон, выбралась на пожарную лестницу. Если Брандес жив, то — в обмен на этот конверт — он охотно поможет в поисках Будды.

Теперь — в Марокко… До ее ушей вновь донесся звон бьющейся посуды. Драка в квартире продолжалась!

Гордон сцепился с Адамсом, а тем временем Уилмингтон выхватил револьвер. Как раз в этот момент каторжник резким рывком освободился, откинув толстяка далеко в сторону. Теперь он был открыт, словно мишень, но Уилмингтон не выстрелил в него. Накопившаяся ненависть, оскорбленное самолюбие и тщеславие требовали выхода, и Уилмингтон хотел одного — застрелить Адамса, как бешеную собаку! Он нажал на спусковой крючок.

Револьвер, однако, дал осечку, и это спасло жизнь Гордона. Адамс тоже успел выхватить револьвер и наверняка застрелил бы каторжника, если бы не услышал чуть не над ухом зловещий щелчок, за которым должен был последовать выстрел…

Прежде чем Уилмингтон успел вновь нажать на спусковой крючок, Адамс выстрелил. Пуля попала в живот Уилмингтону. Выпустив револьвер, он судорожным движением схватился за занавес на дверях и, сорвав его, рухнул на пол, закупанный в бархат, словно в саван.

Входная дверь трещала под ударами топора. Между тем каторжник исчез, и до Адамса дошло наконец, что через несколько мгновений в квартире будет полиция.

Одним прыжком он вернулся в столовую и тотчас же увидел, что окно в соседней комнате распахнуто настежь.

Входная дверь рухнула, и через лежавшую на пороге Флери в прихожую ворвались детективы!

В этот момент Адамс был уже у письменного стола. Его охватил ужас — не из-за полиции, а из-за того, что оранжевого конверта на столе больше не было.

У Адамса хватило еще времени, чтобы запереть дверь из столовой в прихожую и выбежать в салон. Открытое окно ясно указывало на путь, которым бежал каторжник.

Адамс выбрался на пожарную лестницу.

Высоко над собой он увидел ноги каторжника, как раз перебиравшегося с последней ступеньки лестницы на крышу, и выстрелил ему вдогонку.

Выбравшись из окна на пожарную лестницу и взглянув вниз, Эвелин невольно вскрикнула.

Похоже было, что на улице внизу суматоха была не меньшей, чем в квартире. Одна за другой подъезжали полицейские машины с включенными сиренами… Прохожие разбегались во все стороны от полицейских, не скупившихся на удары дубинками. Судя по всему, улица Мазарини была закрыта в обоих направлениях. Из дома к машине с зарешеченными окошками провели каких-то четырех человек в наручниках, а еще один лежал у самых дверей ничком в большой, темной луже. Затем полицейские выволокли из дома элегантно одетую, но пронзительно визжавшую женщину, и она тоже исчезла в «черном вороне».

Из квартиры, которую только что покинула Эвелин, послышались выстрелы.

Опомнившись, Эвелин начала, сначала неуверенно, а потом, подгоняемая страхом, все быстрее, подниматься по лестнице. Спускаться на улицу нельзя, единственный выход — через крышу. Зацепившись за торчащий гвоздь, она разорвала юбку чуть не снизу доверху. Собрав все силы, Эвелин ухватилась за край крыши. Волосы падали ей на лицо, платье было в пыли и грязи — но зато она была на крыше!

Эвелин бросилась бежать.

Зацепившись за желоб, она упала, чуть не потеряв сознание от боли. Тут же, пошатываясь, встала, несколько секунд стояла, прислонившись к дымовой трубе и тяжело дыша, а затем оглянулась.

Ее словно холодом обдало!

…Над краем крыши, между двумя вцепившимися в водосточный желоб руками, появилась лысая голова. Изуродованный нос и искаженное напряжением и ненавистью лицо…

Каторжник!

Эвелин побежала дальше. За ее спиной грохнул выстрел, она услышала топот ног преследователя…

Господи…

Эвелин споткнулась о какую-то доску, задела головой за бельевую веревку, упала… Вскочила и вновь побежала!…

Вновь прогремел выстрел, но теперь стреляли уже в каторжника. Преследователя кто-то преследовал. Теперь Эвелин могла перевести дыхание, потому что Гордон, укрывшись за трубой, начал отстреливаться от Адамса. Вот так бы им и охотиться друг за другом, пока их ловит парижская полиция.

Воспользовавшись удобным моментом, Эвелин, собрав последние силы, побежала, прижимая к себе черную сумочку с драгоценным конвертом… Неожиданно она увидела перед собой проделанное в крыше окно какого-то ателье или мастерской художника…

Эвелин не стала раздумывать. Ухватившись руками за раму открытого окна, она скользнула вниз и, закрыв глаза, прыгнула.

Комната была, видимо, невысокой, потому что Эвелин даже не ударилась. Замерев на месте, она ждала, что будет дальше.

Вокруг царила темнота. Из-за двери доносились голоса:

— Пожалуйста, вот формат девять на двенадцать… но если вам желательно большее увеличение…

Фотоателье!

Эвелин, привыкнув немного к полутьме, огляделась вокруг. Справа была какая-то дверь. Скорее туда! Там вновь была полутемная комната — вытянутая в длину, похожая на прихожую. В конце ее была новая дверь. Эвелин шагнула в нее.

Ей в лицо ударил свежий воздух. За дверью был коридор.

Эвелин начала поспешно спускаться по лестнице, к которой привел коридор. Она чувствовала, что и платье, и руки, и лицо у нее покрыты грязью. Но все равно — только вперед!

Лестница вывела в плохо освещенный двор. Какая-то девушка ощипывала там цыпленка, а двое парней в белых фартуках выливали что-то в большой бак. Через открытую дверь видна была внутренность огромной кухни, принадлежавшей, судя по всему, одному из ресторанов, расположенных на берегу Сены… Эвелин направилась к воротам, которые вели на улицу.

Послышался вой сирены…

Боже! Ведь таким образом она вновь окажется на улице Мазарини, оцепленной полицией! Уйти из опасной зоны и оказаться на набережной можно, только пройдя через ресторан.

Один из парней с любопытством поглядел на нее.

Решение было принято мгновенно. В кухню! Быстро пройдя мимо нескольких удивленно уставившихся на нее поварят, Эвелин отворила дверь и очутилась в ярко освещенном зале ресторана. Главный выход из него вел на оживленную набережную! Многие посетители удивленно поглядывали на Эвелин. Она и сама догадывалась, как выглядит в изорванном, грязном платье, с прядями волос, слипшимися на лбу. Скорее подальше отсюда!

Эвелин буквально чувствовала на себе взгляды гостей. Слава богу, вот уже и выход…

В это мгновенье хрипловатый голос совсем рядом с нею проговорил:

— Да ведь это же леди Баннистер! Господи, что с вами?! Голос принадлежал мэру.

Рядом с ним был Холлер, а во главе стола во фраке, в обществе каких-то элегантно одетых господ сидел лорд Баннистер.

Думаю, что у жены Лота, когда она оглянулась на Содом и начала тут же превращаться в соляной столб, выражение лица было все же менее ошеломленным, чем у лорда, увидевшего Эвелин. На мгновенье воцарилась полная тишина. Но и в это мгновенье мозг Эвелин продолжал отчаянно работать. Она понимала, что на карту поставлена репутация профессора, понимала, что назревает страшный скандал, и в долю секунды успела найти выход. Улыбаясь, она проговорила:

— Извини, Генри, — каким-то чудом ей удалось извлечь из памяти имя профессора, — но тебе придется проводить меня домой. Какой-то разиня-велосипедист налетел на меня во дворе и, посмотри, что случилось с моим платьем!

Прошло!

Свежие царапины и следы грязи делали ее версиювполне правдоподобной. Все с вежливым сочувствием отнеслись к «леди Баннистер». Профессора, академики и генералы наскоро представились ей, а «леди», явно сожалея, что не может остаться с ними в таком виде, взяла лорда Баннистера под руку и вместе с ним удалилась.

Сев в машину профессора, Эвелин осторожно оглянулась, выясняя — не преследуют ли ее. Она была уверена, что пока конверт будет при ней, по ее следу будут идти люди, готовые на любое преступление. Никого, однако, видно не было. Профессор тоже сел в машину и только теперь произнес:

— Захлопните дверцу и скажите, куда вас отвезти.

От возмущения и горечи профессор не находил слов. Нельзя было, правда, отрицать, что в последние дни он не раз вспоминал эту девушку и даже подумывал о том, что неплохо было бы снова встретиться с ней. Но не в таких же обстоятельствах! Сейчас он охотнее всего просто вышвырнул бы ее вон. Чем она занималась? Где вывалялась в грязи и порвала платье? И вообще, что делала одна ночью на улице? Уму непостижимо…

Просто появилась и все. Неожиданно и бурно, как циклон.

— Прошу вас, как можно быстрее увезите меня куда-нибудь подальше от Парижа, где я могла бы сесть в поезд или нанять машину, — тяжело дыша, взмолилась девушка.

— Но прошу прощения… в таком виде…

— Меня преследуют!

— Нечто в этом роде я уже слышал. Так вот, дорогая мисс Вестон, я знаю обязанности джентльмена, но все же должен обратить ваше внимание на то, что я ученый, а не странствующий рыцарь. Не могу понять, почему в наше время, когда существуют достаточно компетентные полицейские органы, вы обращаетесь по уголовным делам исключительно ко мне. Я весьма польщен, но разрешите заметить, что жизнь джентльмена не проходной двор…

— Вы правы… Я сейчас выйду, — проговорила Эвелин и расплакалась навзрыд. Она боялась, что в Париже вокзал, а может быть, и пункты проката машин, уже взяты под наблюдение. Знала она и то, что жизнь ее висит на волоске. Единственный шанс: нанять машину где-нибудь подальше от Парижа… Боже, как она одинока!

— Да говорите же, куда вас везти, — скрипнув зубами, сказал профессор. Он понял уже, что не сумеет настоять на своем. — Перестаньте плакать! Да прекратите же, пожалуйста! Ладно, я вывезу вас из Парижа, куда вам только Угодно!

— В Марсель, — с заблестевшими вдруг глазами сказала Эвелин.

— И я повезу вас туда во фраке?! — простонал Баннистер.

— Нет, нет… просто отвезите меня подальше, до какого-нибудь городка, где я смогу раздобыть машину.

Профессор яростно нажал на педаль газа, и новенькая «альфа-ромео», бесшумно тронувшись с места, помчалась в сторону автострады Париж — Лион.

Двое на крыше продолжали прятаться за трубами. Шум на улице утих и дальнейшая перестрелка могла выдать их.

— Эй, вы! — крикнул Гордон. — Вам так уж хочется, чтобы мы оба попали в руки полиции? — Ответа не последовало, и он продолжал: — Разумнее было бы объединить усилия.

Адамс не ответил.

— Вдвоем нам, может, и удастся разыскать ту девчонку с документами. У меня есть кое-какие данные, без которых вы ничего не добьетесь. Давайте действовать вместе.

— Кто вы?

— Англичанин. Профессия — близкий родственник вашей.

— Какая мне от вас будет польза?

— Возьмем друг друга в долю. Вы меня в это дело с картой, а я вас — со статуэткой.

— Что это еще за история со статуэткой?

— Речь идет о статуэтке ценой в миллион фунтов.

— Так я и подозревал, что с этим Буддой все не так просто. Жаль, но у меня сейчас нет возможности заниматься чем-то еще, кроме оранжевого конверта.

— А эти дела соприкасаются, — ответил Гордон. — В обоих случаях надо прежде всего добраться до Эвелин Вестон. Так как? Согласны работать на пару? Или просто разойдемся и поодиночке спустимся с крыши? Надеюсь, сидеть до старости вы тут не собираетесь?

Последовала долгая пауза.

— Идет, — ответил наконец Адамс — Сейчас мы все равно выйти из укрытия не рискнем — я, во всяком случае, не рискну, — так что разумнее будет, если мы встретимся через полчаса в «Кукольном короле». Это рядом с Шато-Руж.

— All right! До встречи…

Под прикрытием труб они поползли в противоположные стороны.

Выбравшись на улицу, Гордон позвонил Райнеру.

— Приходи вместе с Окороком в ресторан «Кукольный король».

— А готовят там хорошо? Я еще не ужинал.

— Болван! Игра идет не на жизнь, а на смерть. Мы будем миллионерами, если найдем Эвелин Вестон.

— Можно, стало быть, открывать кредит. Окорок только что позвонил, что она едет в машине вместе с профессором. Заправились перед ним бензином на лионском шоссе. Он продолжает следить за ними и будет звонить нам с каждой бензозаправки. Далеко отсюда этот самый «Кукольный король»?

Адамс с двумя своими людьми уже был в ресторане, когда туда вошли Гордон и Райнер. Последовали взаимные представления.

Одним из людей Адамса был бородатый мужчина в полосатом трико, непрерывно жующий табак. Звали его Жоко — так, во всяком случае, он был представлен. Когда-то он выступал в цирке, изображая «человека из каучука», но, совершив однажды убийство, вынужден был поменять профессию.

Второй сотрудник Адамса, доктор Курнье, был высоким, бледным, седым человеком с усталыми глазами, хроническим морфинистом. Говорил он добродушным басом, плавно жестикулируя исколотыми веснушчатыми руками.

— Время не терпит, господа, — начал Гордон. — Мы могли бы обойтись и без вас, но тогда дело кончилось бы стычкой между нами, а она ни к чему, потому что добычи хватит на всех.

— Ближе к делу! — проговорил бородатый, чистя ногти кончиком длиннющего ножа.

— Правильно. Самое время перейти к делу, — кивнул Райнер и крикнул, обращаясь к официанту: — Шницель по-венски и к нему побольше картошки, бутылку красного и два крутых яйца!

— Итак, господа, — заговорил снова каторжник, — я знаю, где в данный момент находится девушка с тем конвертом, и знаю, кроме того, где находится одна статуэтка, цена которой — миллион фунтов.

— Ну, это и я знаю. У Мюнстера, — сказал Адамс — Но если вы знаете, где эта девушка, мы охотно войдем с вами в долю.

— На равных.

— Идет.

Гордон коротко, но ясно изложил всю историю, начиная с Дартмура и Джимми Хогана и кончая телефонным звонком Окорока.

— По счастью, когда Окорок потерял след девушки, я отправил его следить за профессором, под видом жены которого она прибыла во Францию. Я решил, что она вновь вынырнет рядом с ним. Так оно и случилось — сразу же после событий на улице Мазарини.

Адамс вскочил с места.

— Тогда все в порядке! — Он повернулся к Райнеру. — Когда вы разговаривали со своим коллегой?

— Еще и часу не прошло. Черт бы побрал здешнее обслуживание! Я уже десять минут жду горничную, а ведь яйца без горчицы…

Бородатый перестал чистить ногти, и кончик ножа повернулся в сторону Райнера.

— В дорогу! — хрипло бросил Адамс.

Вскоре они уже мчались по лионскому шоссе. Возле Армантьера они догнали такси. Оно остановилось, и из него вышел Окорок.

— Опережают они нас основательно, — сообщил он, пересаживаясь в «паккард». — У профессора отличная, новенькая машина, но зато он даже не подозревает о том, что его преследуют.

«Паккард», набирая скорость, помчался дальше…

Глава шестая

Эдди вытер слезы, отвязал стоявшую неподалеку лодку и направился обратно, на другую сторону озера. Высадившись на берег, он зашагал прямо к вилле. Вокруг нее собралось уже все население Мюглиам-Зее. Молодой человек бросился прямо к толпе.

— Он был уже у меня в руках! — выкрикнул Эдди. — А потом мы свалились в воду и оказалось, что плавает он все-таки лучше меня.

Все с восторгом и уважением смотрели на смелого иностранца.

— О, вы настоящий герой! — с ослепительной улыбкой проговорила Грета. — Я потому и не испугалась, услышав крики: я знала, что вы там.

— Насколько я могу судить, вам нанесены внешние увечия, — заметил судебный врач, внимательно разглядывая разбитую губу Эдди. — Вот с таких губ получаются великолепные гистологические срезы…

— Могли бы вы описать внешность нападавшего, мистер Рансинг? — официальным тоном спросил полицейский.

— А как же! Высокий мужчина с усиками, лицо угреватое, справа под мышкой — шрам.

— Никаких особых примет?

— От него очень сильно несло спиртным

— Ну, это, увы, трудно назвать особой приметой, — заметил полицейский и закурил трубку. Он ее терпеть не мог, но считал, что настоящий сыщик просто обязан курить трубку.

— Никаких других подробностей? Какая на нем была обувь, была ли на рубашке вышита какая-нибудь монограмма, крепкого ли он телосложения?

— Такого силача мне еще не приходилось видеть, — ответил Эдди. — Настоящий Геркулес.

— Тогда мы быстро найдем его, — уверенно проговорил полицейский.

Эдди не стал высказывать своих сомнений на этот счет и поспешил удалиться к себе в комнату. Весь этот день он провел в постели, непрерывно чихая и сморкаясь. Виктория, жена старшего садовника Кратохвила, под вечер принесла больному чашку настоянного на целебных травах чая, от которого Эдди стало только еще хуже.

Эдди не пугали приключения, но тут обстоятельства то и дело складывались так неудачно, что и самому Арсену Люпену захотелось бы спокойной жизни. Из-за обычных трудностей Эдди переживать не стал бы. Всего два года назад он лазил по громоотводу к дочери одного смотрителя маяка в Дувре, причем делал это в ненастные ночи, когда отец девушки но долгу службы не мог покинуть свое рабочее место. Хар-рингтон, этот самый смотритель маяка, был грубым человеком и строгим отцом, так что Эдди пришлось с помощью девушки выучить азбуку Морзе. Между восьмью и девятью вечера в маленьком окошке комнатки на башне начинал то с большими, то с меньшими промежутками гаснуть свет. А Эдди, набравшийся уже чуть ли не профессионального опыта, читал с берега: «папа… с восьми… на дежурстве… приходи… вермут… кончается… целую…»

Вот так любовь научила Эдди читать азбуку Морзе и взбираться по громоотводам. В этом, однако, была романтика. Пусть даже с привкусом опасности. А здесь какие-то гнусные лакеи запирают его в чулане, преследуют его и загоняют в пруд.

Что — то, тем не менее, делать с Буддой надо. Лежа в постели, Эдди основательно все продумал и составил новый план. Да, на этот раз все должно сработать!

Идея была несомненно гениальной. Вечером Эдди отправился к местному врачу, доктору Рюдигеру.

— А! Рад с вами познакомиться! Как чувствуете себя?

— Не могу уснуть.

— Чему тут удивляться? Я бы всех здешних котов просто перестрелял.

— Вы меня не так поняли. У меня бессонница.

— Гм… И в чем она проявляется?

Эдди, уже начавший понемногу покрываться желтыми пятнами от подсунутой ему лечебной отравы, с вежливой улыбкой объяснил, что главным симптомом бессоницы в его случае является невозможность уснуть, хотя спать хочется.

— Тяжелый случай, — вынес свое суждение врач. — Причиной является, видимо, малокровие, приводящее к расстройству нервов, ухудшению памяти и галлюцинациям.

— Я хотел бы, чтобы вы прописали мне какое-нибудь снотворное.

— Прекрасная мысль!

Врач выписал рецепт, и Эдди, расплатившись, вышел.

В кондитерской он купил несколько пончиков с кремом. Известно ведь, что деревенские девушки любят сладости больше всего на свете. После ужина, выждав момент, когда никого поблизости не было, он предложил пончики Грете. Девица, как всегда, только отщипнула кусочек от одного пончика, а остальные забрала с собой, сказав, что угостит ими свою кошку.

Эдди был уверен, что Грета съест пончики еще на лестнице, и не ошибся. А в каждый из пончиков была добавлена доза того самого снотворного, которое прописал ему доктор Рюдигер. Через час Грета храпела так, что ее кошки, изогнув спины и вздыбив шерсть, попрятались по уголкам спальни.

Стояла темная, душная ночь.

Приближался решающий момент. Неудач больше не должно быть. С собой Эдди прихватил рулончик клейкой бумаги, которую собирался наклеить на оконное стекло перед тем, как начать его вырезать. Иначе без излишнего шума не обойтись. Помимо того Эдди захватил с собой длинную прочную веревку.

Погода была как нельзя более подходящей! С Альп дул ветер, принесший с собой крупный дождь, небо было плотно затянуто тучами. По винтовой лестнице наш герой поднялся на башню, из окна которой можно было без труда перебраться на крышу.

Хей — хо!

Ему хотелось перекричать ветер, такое у него было сейчас решительное, дерзкое, готовое на все настроение.

Хей — хо!

С развевающимися волосами, мотком веревки на плече и рулоном клейкой бумаги в руках он выглядел безумным ковбоем, с лассо и лирой несущимся по прерии.

В одно из колен тянувшегося вдоль крыши водосточного желоба был вделан прочный крюк, на который Эдди не раз поглядывал, прогуливаясь по саду. Прямо под крюком было круглое глухое окно, а еще ниже балкон Греты.

Все словно специально устроено для взломщика, стремящегося проникнуть в комнату своей одурманенной жертвы.

Закрепив конец веревки тугим морским узлом, Эдди начал опускать ее вниз. Раскачиваясь на ветру, веревка опустилась намного ниже уровня балкона. Немного подтянув ее, Эдди начал осторожно спускаться, зажав под мышкой рулон клейкой бумаги.

Черт бы побрал эту липучку!

Сначала конец липкой ленты приклеился к его рукам, а когда Эдди попытался отодрать ее, лента облепила ему лицо. Сейчас он смахивал на ку-клукс-клановца в балахоне. Счастье еще, что глухое окно было рядом и он мог на минутку присесть на край неглубокой круглой впадины. Двумя этажами ниже был балкон Греты. Отпустив веревку, Эдди содрал с лица клейкую маску.

В паре метров от него гудела на ветру крона гигантской сосны.

Глухое окно, в котором сидел Эдди, имело форму правильного круга. Просто впадина в голой стене, не глубже кастрюли. Зачем кому-то понадобилось делать его? Пару мгновений Эдди размышлял над этим, а потом мороз пробежал у него по спине.

Где веревка?

Силы небесные!!!

Он отпустил веревку, и порыв ветра снес ее на ветви сосны. Совсем немного, так что сейчас она неуверенно покачивалась, зацепившись за тонкую веточку. Вполне возможно, что она вот-вот сорвется обратно, но дожидаться этого, сидя на узеньком выступе, прислонившись спиной к голой стене на высоте пятого этажа, занятие не из приятных. Этого никто отрицать не станет.

Достаточно было бы протянуть руку, чтобы достать веревку. Только как при этом удержаться самому?

Остается единственный выход — ждать следующего порыва ветра, который сбросит веревку. Ну, этого-то долго ждать не придется. Вот уже снова ветер загудел в кронах деревьев!

Хей — хо!

Веревка качнулась.

Ну же!

Веревка взвилась вверх…

И опустилась, зажатая, словно тисками, в развилине двух веток. Чтобы вырвать ее оттуда, понадобились бы циклон, торнадо или еще какое-нибудь экзотическое стихийное бедствие.

Положение, в котором очутился Эдди Рансинг, было в высшей степени отчаянным, достойным сожаления и мрачным!

Обхватив руками колени, похожий издали на огромный моток каната, он изогнулся, стараясь вписаться в периметр круглого углубления. Он промок, его бил озноб, а до рассвета оставались еще долгие часы.

И что принесет ему рассвет? Как он объяснит…

Заскрипел гравий. Внизу кто-то шел! Эдди разглядел широкополую шляпу.

Это же Максль! Местный поэт, певец Вильгельма Телля! Что ему здесь надо?

Прошлым вечером Эдди видел его прогуливающимся вдоль изгороди с Викторией, женой старшего садовника Кратохвила. Ну, конечно же! Садовник отправился сегодня в Эрленбах и наверняка останется там на ночь. Что же делать? Другого выхода не было, и Эдди, откашлявшись, крикнул:

— Добрый вечер… герр Максль…

Поэт поднял сначала глаза, а затем и шляпу.

— Рад вас видеть, господин Рансинг. Что вы скажете насчет этой мерзкой погоды?

— С Альп дует. Наверное, будет потепление, — с принужденной улыбкой ответил из своего гнезда Эдди.

— Извините за нескромность, но что вы делаете там наверху?

— И сам не знаю…

— Ну, тогда не стану вам мешать, — ответил поэт и вновь приподнял шляпу, явно собираясь уйти.

— Герр Максль! Вы не могли бы оказать мне помощь?

— К сожалению, у меня сейчас нет ни гроша. Однако, барон Острау, директор сберегательной кассы…

— Я имел в виду не финансовую помощь. Я хотел бы спуститься отсюда.

— Там неудобно?… Скажите, а чего ради вы решили изображать по ночам статую на фасаде виллы?

— Потому что не могу спуститься.

— Это еще не причина, чтобы забираться туда.

— Ветер снес веревку, и она зацепилась за сосну. Вы без труда можете помочь мне, герр Максль.

— Это уж как мне заблагорассудится. Вообще-то я склонен помочь вам, но сначала сбросьте мне сюда одну вещицу. У вас очень симпатичные часы и цепочка к ним.

— Послушайте, это же шантаж! — ужаснулся Эдди.

— Этот вопрос предоставьте моей совести. Так будете бросать или нет? — Часы Рансинга с короткой, толстой цепочкой с первого взгляда очень понравились Макслю. Вопрос только — из настоящего ли все это золота? В Цюрихе ему однажды продали трость с серебряным набалдашником, а потом обнаружилось, что серебра там столько же, сколько в водопроводном кране. С тех пор Максль стал осторожнее. Он вновь сделал вид, будто уходит.

— Подождите!

Полным презрения жестом Эдди швырнул часы, с глухим стуком свалившиеся на клумбу.

— Постыдились бы! — крикнул Эдди. — Поэт и такой материалист!

— Ошибаетесь! Как поэт я не материалист! За свои произведения я ни разу не получил ни гроша… Где эти чертовы часы?

Теперь Максль никак не мог найти часы. Завывал ветер, накрапывал дождь, и Эдди не сомневался, что подхватит воспаление легких. Наконец часы нашлись.

— Ну, давайте же!… — поторопил поэта Рансинг.

— Послушайте, однажды я был уже обманут. Если не возражаете, я сначала покажу часы специалисту.

Эдди чуть не свалился со своего насеста.

— Но послушайте же! Я каждое мгновенье могу упасть…

— Закройте глаза и молитесь. Я только сбегаю к Хеграбену, это не займет и четверти часа. Прекрасный часовщик. Сестра у него, между прочим, замужем за художником. Он взглянет на часы и, если золото не фальшивое, я помогу вам…

— Герр Максль! Вы…

— Не надо благодарностей! Я поспешу вернуться вам на помощь, потому что тот, кто дает быстро, дает вдвойне.

Эдди непрочь был бы дать кое-что поэту и быстро, и вдвойне, но тот уже убежал.

Ветер немного утих, но зато дождь шел теперь с мокрым снегом. Начавшая подмерзать одежда потрескивала, словно засахаренная…

Хеграбен то ли жил не так уж близко, то ли крепко спал, потому что поэт вернулся только через полчаса.

— Все в порядке! Вам нечего бояться! Золото самое настоящее! Скоро вы будете внизу…

— Лестницу… Принесите лестницу… — прокрякал Эдди.

— Это лишнее. Пожарники привезут ее с собой. Издалека послышался звук горна.

— Мерзавец! Вы вызвали пожарников?

— Не полицию же мне было вызывать!

— Здесь есть лестница… Умоляю… Прежде чем они приедут…

— Просто замечательно! А потом меня обвинят в ложном вызове. Скажите — а на скольких камнях те часы?

…Пожарная охрана поднялась по тревоге! Во главе с брандмейстером Цобельманом! Застучали копыта четырех лошадей и мула, запряженных в экипаж с насосом и лестницей.

Узнав о случившемся, Цобельман прежде всего затрубил в горн. Пусть у жителей поселка будет достаточно времени, чтобы собраться на месте великого события. Затем брандмейстер быстро переоделся в бело-синюю парадную форму. Что еще сделать? Такой редкий случай! До сих пор эту проклятую дыру даже пожары обходили стороной.

— Все готово?

Вперед! Застучали колеса, запел горн, бешено зацокали копыта!

Вокруг виллы уже и впрямь собралось порядком народу. Все с любопытством разглядывали сидящую в глухом окне жалкую фигурку, с одежды которой, словно из водосточных труб, капала вода.

Но, ура, прибыли пожарники!

Последовали недолгие маневры с лестницей. Сначала ее придвинули поближе, потом вновь отодвинули. Один из пожарников взобрался на лестницу приветственно махнул рукой толпе.

Это было феноменально! Все дружно зааплодировали.

— Давай! — крикнул Цобельман.

Лестница уперлась в стену. Теперь уже все население Мюглиам-Зее собралось вокруг виллы.

Операцию по спасению иностранца чуть не сорвал, однако, господин Воллисгоф. Он уже крепко спал, когда дочь разбудила его. Дело в том, что и часу не прошло, как Грета проснулась от спазм в желудке, а причиной их была прописанная доктором от бессонницы сода. Доктор, решив все-таки, что у Эдди просто разыгрались нервы от малокровия, позвонил в аптеку и попросил, чтобы вместо обозначенного в рецепте веронала пациенту выдали бикарбонат натрия. Итак, разбудив отца, Грета испуганно сообщила ему, что перед домом в присутствии всех жителей поселка пожарная команда проводит какие-то странные маневры.

Накинув халат, Воллисгоф выбежал в сад, глянул ввысь, куда была устремлена лестница, вновь вернулся в дом и выбежал снова — уже с мелкокалиберкой в руках. Вскинув ее, он прицелился в скорчившегося над балконом Греты Рансинга.

Сшибить засевшего в глухом окне гостя было бы, с какой стороны ни смотреть, простейшим выходом из создавшегося положения. Не исключено, что даже Рансинг согласился бы с этим, но в последний момент Цобельман подбил руку изготовившегося стрелка.

— Наденьте что-нибудь, а то простудитесь! — проорал он в ухо Воллисгофу.

— Я его застрелю!

— Не раньше, чем мы его оттуда снимем! Что же, по-вашему, мы зря сюда приехали? — Тут же последовала команда: — Господина советника держать и не отпускать!

Вслед за этим началась спасательная операция. Не прошло и получаса, как иностранец спустился на землю среди взлетавших в воздух шляп и приветственных криков толпы. Голосом, похожим на хриплый вопль сирены, Эдди объяснил советнику, которого двое пожарников все еще продолжали держать за руки, что безумно влюбился в его дочь и намеревался просить ее руку и сердце.

— Я мечтал о романтической сцене у балкона…

— Какой еще сцене? — перебил Воллисгоф.

— Ночью под балконом появляется молодой человек, чтобы сказать о своей любви. Это так прекрасно! Об этом писали великие поэты!

— Я, например, — пробормотал господин Максль. — В поэме о Вильгельме Телле.

— Я люблю вашу дочь и хочу жениться на ней, — заплетающимся языком проговорил Эдди.

— Что он говорит? — спросил советник у стоявшего рядом с ним пожарника.

— Он любит вашу дочь, — рявкнул пожарник так, что в окнах виллы задрожали стекла.

— Любит вашу дочь… — хором подхватила толпа.

— Ночь?… Дождь?… — ошарашенно пролепетал старик, подняв глаза к небу.

В этот момент Грета, до сих пор стоявшая чуть позади, шагнула вперед и приняла Эдди на свою грудь. Теперь старик наконец-то все понял и отправился домой — спать.

В предрассветных сумерках на горизонте видны стали окутанные облаками вершины Альп…

На следующий день Эдди Рансинг телеграфировал своему дяде:

«Помолвлен Буддой. Немедленно приезжай. Эдди.»

Глава седьмая

Один за другим оставались позади небольшие городки. На свой вечерний костюм профессор больше не жаловался, хотя вести машину во фраке оказалось делом достаточно неудобным.

Эвелин робко проговорила:

— Где можно ближе всего найти… гараж, чтобы взять машину напрокат?

Несколько секунд лорд обдумывал — стоит ли вообще отвечать ей. Надо, пожалуй. Но коротко и сухо.

— Насколько мне известно, в Ла-Рошели. Это довольно большой город. Надеюсь, я тоже смогу найти там подходящую гостиницу.

Они вновь умолкли. Мимо них проносились деревья, похожие на выстроившееся гуськом вдоль дороги безногое войско. Лишь эта безобразная полоса шоссе уродовала прекрасный пейзаж.

Профессор, которому мысль о гостинице напомнила о том, что ему лишь случайно удалось избежать еще одной катастрофы, пробормотал, обращаясь к самому себе:

— Еще хорошо, что я всегда держу свой несессер… Рядом с ним на сиденье лежал небольшой лаковый чемоданчик.

— А что иначе было бы? — чуть нервно спросила Эвелин.

— Иначе утром я не смог бы побриться. А я терпеть не могу ходить небритым.

«Какой педант», — подумала Эвелин и чуть не расплакалась, представив себя — оборванную, грязную, исцарапанную, загнанную… А этот переживает, сможет ли он побриться!

Впрочем, может быть, она пыталась очернить профессора перед собой лишь для того, чтобы уравновесить подозрительно растущую симпатию к нему.

Свою собственную сумочку — тоже черную, кстати сказать, — она и сейчас судорожно прижимала к себе.

В сумочке был оранжевый конверт. Плата за «Дремлющего Будду». А кроме того, возможность спасти честь несчастного капитана Брандеса. Под каким же именем он сейчас служит?

Мюнстер… Мюнстер… Мюнстер…

Она повторяла это имя, словно заданный урок.

Наконец — то они достигли Ла-Рошели.

Профессор остановил машину перед единственной в городе гостиницей. Успевшие уже подвыпить крестьяне встретили выбравшегося из машины во фраке водителя одобрительными возгласами. Баннистер покраснел до корней волос, когда какой-то бретонец с похожей на репу головой и кривыми ногами начал осторожно обходить его, разглядывая, словно афишную тумбу. Сторож громким шепотом посоветовал собравшимся вызвать местного врача, пока тот не успел еще уйти из дому.

Фрак профессора был весь в масляных пятнах, а промокший от пота воротник докрасна натер шею.

— Вы не знаете, где здесь можно найти гараж? — спросила Эвелин у владельца гостиницы.

— Совсем рядом! В каких-нибудь десяти шагах отсюда. Вы его сразу увидите. Перед ним стоит большая бочка…

— Спасибо… Приготовьте мне колбасы и фруктов, я заберу их, когда вернусь с машиной.

— Будет сделано.

— А мне нужна комната, — сказал Баннистер. Сторож испуганно перекрестился.

— Есть хорошая, тихая комната на втором этаже, окна выходят в сад… — ответил хозяин и неуверенно добавил: — Вы без провожатых приехали?

— Мне нужно было срочно отвезти даму! Переодеваться не было времени… Прошу вас, скажите им, чтобы они перестали на меня глазеть. Или, по крайней мере, ощупывать меня!

При этих словах крестьяне бросились врассыпную. Сторож рассказал им, что в прошлом году виолончелист из кор-бейльского театра, рехнувшись, вообразил себя вдовствующей королевой и начал по ночам разгуливать в серебряной короне на голове.

— Перекусить желаете?

— Нет! Я хочу спать! — Сказано это было таким решительным тоном, словно кто-то пытался возражать.

Эвелин протянула профессору руку.

— Да благословит вас бог, сэр, за все, что вы для меня сделали.

— Не стоит… право же, не за что… Они пожали друг другу руки.

Когда дверь затворилась за девушкой, профессор еще долго глядел ей вслед. С каким грустным лицом, какой неуверенной походкой вышла она.

Профессор вздохнул. На душе у него было печально, ему было жаль Эвелин. Во всяком случае, он так называл то неопределенное, беспокойное ощущение, которое заставляло его раскаиваться, что он не сказал девушке на прощанье несколько добрых слов и не проводил ее немного.

Он поднялся в свой номер. Хозяин гостиницы принес ему свежевыстиранный халат.

У Баннистера ныли все кости. Несессер остался в машине… Ладно, побреется он утром. А сейчас спать. В постель, только в постель! Свежевыстиранный халат выглядел, если и стиранным, то не таким уж свежим. Черт с ним… Лечь и спать!…

Неприятное приключение страшно утомило профессора. Столько переживаний, а он всем сердцем ненавидел неудобства и беспорядок.

Профессор лег и погасил свет. Он был счастлив, что вся эта неприятная, утомительная история наконец-то закончилась, и уснул глубоким, здоровым сном.

Глубокий, здоровый сон длился минут десять, а потом профессор проснулся, почувствовав, что его трясут за плечо.

Рядом стояла Эвелин и шептала ему в ухо:

— Скорее вылезайте в окно, я приставила к стене лестницу…

Договорившись с владельцем гаража, Эвелин поспешила назад. Она была всего в нескольких шагах от гостиницы, когда перед домом с пронзительным визгом остановилась машина. Из нее выскочило несколько человек, и у Эвелин оставалось ровно столько времени, чтобы успеть спрятаться за ближайшее дерево, прежде чем ее увидели. Она сразу же узнала Адамса и Гордона. Тип в кричащем костюме и с моноклем тоже был тут. Стало быть, они следовали за беглецами и только немного отстали по дороге. Они начали совещаться. Эвелин из-за своего дерева слышала каждое их слово.

— Похоже, что они оказались достаточно глупы, чтобы задержаться здесь, — сказал Адамс. — Надо будет прикончить обоих.

— Подождем, — предложил Гордон, оглядев окна. — В трех номерах еще не спят. Наши пташки никуда отсюда не денутся. Посидим спокойно и подождем. Они в наших руках.

Пошел дождь. Все шестеро приехавших спрятались под аркой. Эвелин больше не била дрожь. Со временем человек привыкает даже к смертельной опасности. Сейчас она боялась только за этого прекрасного, благородного человека — лорда Баннистера, которого она несмотря на всю его ворчливость успела так полюбить и которого эти люди собирались убить. Она заглянула в окно. Приехавшие сидели за столом, поглядывая на дверь, ведущую к номерам. Эвелин быстро подошла к большой красной машине, на которой приехали их преследователи.

В автомобилях Эвелин разбиралась. При жизни отца у них был отличный «форд», и Эвелин сама водила его. Сейчас это пригодилось. Она быстро выпустила воздух из всех четырех шин, а затем, приподняв капот, оборвала провода, ведущие к свечам, и выпустила воду из радиатора. Затем она вернулась к гостинице. Во двор выходил только один номер, так что ошибиться она не могла. За открытым окном второго этажа спит профессор. По счастью, к чердачному окну была приставлена лестница, и Эвелин, напрягая все силы, передвинула ее и с дрожью в коленках начала подниматься вверх. Высоты она боялась по-прежнему.

Профессор приподнялся, готовый выругаться, но слова застряли у него в горле, когда он увидел лицо девушки.

— Ради бога, умоляю вас, — продолжала Эвелин, — ни о чем не спрашивайте, следуйте за мной, иначе вас убьют. Внизу убийцы, каждую минуту готовые ворваться сюда. Не теряйте ни секунды, молю вас! Они думают, что и вы замешаны в этом деле, я сама слышала, как они говорили, что застрелят вас…

По спине профессора пробежал холодок. Он чувствовал, что девушка не лжет. Профессор быстро обулся…

— Оставьте костюм! Каждая секунда может стоить нам жизни. А костюм можно купить по дороге. Прошу вас, идемте, идемте же…

Захватив только бумажник и обернув вокруг шеи полотенце, Баннистер — в лакированных туфлях и свежевыстиранном гостиничном халате — начал вслед за девушкой спускаться по лестнице. Лил проливной дождь…

До машины профессора они добрались вполне благополучно.

Прошло несколько секунд, прежде чем заработал двигатель. Секунд, показавшихся часами. Наконец машина тронулась с места.

Только теперь бандиты, встревоженные шумом мотора, выбежали на улицу!

Машина, однако, уже мчалась, разбрызгивая во все стороны грязь. Грохнули два выстрела.

Пробив заднее стекло, пуля волею случая прошла как раз между профессором и Эвелин. Оба слышали, как она просвистела мимо их ушей, и лорд Баннистер не мог не признать, что, описывая ситуацию, девушка не прибегла к поэтическим преувеличениям.

На скорости сто километров они оставили позади опасность и Ла-Рошель. Бандиты, вероятно, сейчас беспомощно топтались вокруг своей выведенной из строя машины. Впрочем, их старенький «мерседес-бенц» имел примерно столько же шансов догнать скоростную «альфа-ромео» профессора, сколько имела бы немолодая дойная корова в погоне за находящимся в отличной форме горным орлом.

Профессор, сидя за рулем в мокром халате, с растрепанными волосами и полотенцем на шее, выглядел довольно странно, хотя, может быть, и не более странно, чем в только что брошенном им вечернем костюме. Платье Эвелин тоже было испачкано грязью, порвано и измято.

— Вам не кажется, мисс Вестон, — спросил шепотом успевший совершенно охрипнуть профессор, — что вы даже чрезмерно почтили меня своим доверием, а заодно воспользовались моим? Надеюсь, вы не рассердитесь, если я поинтересуюсь — ради чего, собственно, я рискую жизнью?

— Ради возможности спасти честь человека!

— Это в нее, что ли, превратились семейные драгоценности? На судне, когда вы в первый раз помешали мне спать — не принимайте мои слова за упрек, я как-то успел уже к этому привыкнуть — вы занимались семейными драгоценностями, теперь же оказывается, что мне приходится мчаться, словно сумасшедшему, по этому шоссе ради чести какого-то неизвестного господина. Я не трус, но, по-моему, мисс Вестон, я вправе возражать против того, чтобы на меня возлагали обязанности то ли киноартиста, то ли пожарника. О такой мелочи, как риск для жизни, я уж не говорю…

Эвелин неожиданно опустила голову на плечо профессора и горько расплакалась. Баннистер, буркнув что-то себе под нос, умолк. Мимо них все в том же головокружительном темпе проносились села и небольшие городки. Лорд твердо решил, что не сбавит скорость, пока не увидит где-нибудь открытый магазин готовой одежды. Уже начало светать.

— Сэр… я не могу о многом рассказать вам, — всхлипывая, проговорила Эвелин, — но поверьте — я честный человек. Извините за то, что я подвергаю вас опасности, у меня просто не было другого выхода…

— Если бы я хоть мог побриться, — пробормотал профессор, испытывавший почти физические мучения из-за своей неаккуратности. К тому же, он был несколько смущен. Плакать Эвелин перестала, но, хотя этот аргумент был исчерпан, голова ее продолжала лежать на плече Баннистера. «Забавно было бы после всех разговоров погладить ее по волосам», — подумал профессор, сам не зная, как эта мысль пришла ему в голову. Эвелин же решила, что за семь бед — один ответ, а голове ее так лежать очень уютно. С тем же ощущением уюта она закрыла глаза, а чуть позже уже спала на плече лорда Баннистера. Профессор временами искоса поглядывал на нее, что-то бормоча.

«Странное создание, — думал профессор. — До сих пор мне удавалось ее видеть только в трех ситуациях. Она либо от кого-то спасается, либо плачет, либо спит».

Утром ситуация изменилась к худшему. Встречные водители чуть не съезжали от удивления в кювет, увидев мчащуюся машину, за рулем которой сидел рехнувшийся, видимо, от избытка тренировок атлет в обществе какой-то нищенки. Движение становилось все более оживленным, а одновременно рос и интерес к этой странной машине. Профессор с отчаянием думал о скандале, который разразится, когда кто-нибудь узнает в водителе лорда Баннистера, о научных заслугах которого писали как раз на первых страницах утренние газеты.

— Сэр, — проговорила Эвелин, подумавшая о том же самом. — Я умею водить машину. Давайте я сменю вас за рулем.

— А меня куда же? — с подозрением спросил лорд.

— Дайте подумать… Может быть, между сидениями… на полу… Там вас не будет видно… Если вы свернетесь калачиком…

— Вы и впрямь желаете увидеть еще одно представление? Должен заметить, что на медицинском факультете акробатике уделяется так мало внимания. Но, если вы желаете… Что ж, возражать я больше не стану.

— Господи! Зачем вы насмехаетесь надо мной?! Ведь я за вас же боюсь!

— Да, полагаю, что мои поклонники не так представляют себе… Ладно, ладно!… Не плачьте, пожалуйста, я этого терпеть не могу! Полезу и буду сидеть скорчившись. Надеюсь, хоть до упражнений на трапеции дело не дойдет.

Профессор передал руль Эвелин, перебрался к заднему сидению и с горьким вздохом, обхватив руками колени, уселся на пол. Они как раз подъезжали к бензоколонке.

С заправкой проблем у Эвелин не оказалось. Жаль только, что мальчишка, сын владельца колонки, заметил, что внутри машины кто-то прячется, и немедленно позвал мать, сестру, трех младших братьев и дедушку. Все они собрались вокруг машины, разглядывая Баннистера сквозь стекло, словно диковинную рыбу в аквариуме. Один из мальчишек побежал в деревню, чтобы созвать товарищей, но, к счастью, бак был уже полон и машина смогла двинуться дальше.

Лорд не упрекал Эвелин. Он вообще не произносил ни слова. Сжимая колени и неподвижно глядя на торчащие из лаковых туфель покрытые грязью лодыжки, он апатично дымил сигаретой, как человек, потерявший всякую надежду на лучший поворот судьбы.

Несколько позже он, словно укрощенный хищник, меланхолично стерпел то, что Эвелин, остановившись у придорожной закусочной, принесла сандвичи, накормила его, подождала, пока он выпьет чай, а затем отнесла посуду. Как раз в это время проходивший мимо местный священник остановился возле машины. Заглянув внутрь, он полным сочувствия тоном предложил Эвелин помочь нанять за несколько франков крепкого деревенского парня, чтобы ей не пришлось и дальше ехать наедине с больным. Баннистер не без удивления услышал, как Эвелин поблагодарила кюре и сказала, что не нуждается в помощи, потому что ее несчастный брат ведет себя очень смирно.

В целом, ответ Эвелин вполне соответствовал истине. Лорд Баннистер для человека, прославившегося своими научными работами и всерьез претендующего на Нобелевскую премию, вел себя и впрямь на редкость смирно. Впрочем, и для человека, сидящего на полу машины в халате и с обмотанной полотенцем шеей, он тоже вел себя достаточно смирно.

Машина же после того, как за ее рулем уселся циклон, и сама начала уподобляться водителю.

Сначала, проезжая шлагбаум, Эвелин смяла крыло и слегка погнула бампер. Немного позже дверца случайно открылась (как раз когда они проезжали под виадуком) и успела, пока Эвелин тормозила, превратиться, задев за выступ стены, в нечто, больше всего напоминающее гармошку.

— Надо было держаться ближе к осевой линии… — извиняющимся тоном проговорила Эвелин.

— Вот именно, — угрюмо ответил профессор, извлекая из волос несколько осколков стекла. В этот момент машина вздрогнула от резкого толчка сзади. Кто-то чертыхался. Эвелин прибавила скорость.

— Рано или поздно надо выключать указатель поворота, — сказал профессор. — Они же решили, что вы собираетесь поворачивать вправо. Разумнее всего выключать указатель сразу после того, как вы сделаете поворот.

— Так он же не выключается! — воскликнула Эвелин, отчаянно щелкая выключателем.

— Просто потому, что сейчас вы включаете и выключаете дворники на ветровом стекле. Нужный вам выключатель левее. Да нет же! Это стоп-сигнал… Ну… наконец-то…

Девушка расплакалась.

— Прошу вас, — хриплым шепотом проговорил с тихой мольбой Баннистер, — не плачьте. Я этого не выношу. Спасайтесь от кого-нибудь или спите, но только не плачьте. Я не буду возражать, если в конечном счете от машины останутся только вы, руль да я… Ох… Ничего, это просто голова… Можно вас попросить немного осторожнее обращаться с педалью газа, когда вы переключаете скорости?… Да не плачьте же, пожалуйста! Понемногу научитесь. Где-то в аптечке, кажется, был йод…

Эвелин от всего сердца готова была услужить и молниеносно нажала на тормоз. Сила инерции бросила профессора головой вперед, словно таран. Баннистеру показалось, что голова у него лопнула, а тут еще, в довершение иллюзии, резко хлопнуло пробитое левое заднее колесо. Машину занесло, и через секунду она с грохотом, но, по счастью, уже заметно сбавив скорость, врезалась в дерево. Радиатор, жалобно всхлипнув, согнулся дугой.

Профессору и Эвелин пришлось сменить колесо.

Пастушонок подошел к ним вместе со своими тремя коровами, и все четверо с искренним изумлением глазели на странную фигуру в халате, ползавшую в пыли под машиной. Дело в том, что Эвелин по недостатку опыта неправильно установила домкрат, а в результате машина осела набок, дверца окончательно отвалилась, профессору же пришлось лезть под машину, чтобы выручить застрявший там домкрат.

Так обстояли дела в одиннадцать часов утра.

В половине первого ремонт, судя по всему, был наконец-то закончен.

— Можно ехать, — сказала Эвелин.

— Да поможет нам Бог! — в стиле спускающихся в шахту горняков воскликнул профессор и забрался в машину.

Дверца была с помощью пастушонка уложена на заднем сидении, так что профессор сидел теперь под нею, словно под крышей. По временам он стукался об дверцу головой, но на такие мелочи он давно уже перестал обращать внимание.

Эвелин села за руль, чтобы расстаться наконец со ставшим на их пути деревом.

Пастушонок поспешно отогнал своих коров подальше от машины. Мотор сначала застонал голосом умирающего тенора, потом как-то странно взвыл и умолк. Девушка делала попытку за попыткой. Она включала зажигание, давала газ, а мотор взвывал и глох. Профессор выглянул в проем от бывшей дверцы.

— Попробуйте дать задний ход. Дерево сломать вам вряд ли удастся — слишком оно толстое.

Ну, конечно же! Она все время пыталась поехать вперед!

Когда машина наконец-то оторвалась от дерева, что-то со звоном упало на землю. Это был бампер. Его тоже уложили в машину, рядом с дверцей, так что профессор сидел теперь в чем-то, напоминавшем склад запасных частей.

Тем не менее машина снова бодро неслась по шоссе.

— Вы тогда попросили меня передать вам йод, — проговорила Эвелин, и профессор, учтя возможный эффект торможения, уперся руками и ногами в борта машины.

— Полагаете, что можно рискнуть?

— Пожалуйста, вот ваш несессер. — Девушка протянула Баннистеру небольшую черную сумку.

Профессор раскрыл ее, но внутри был лишь большой оранжевый конверт.

— Извините… это моя, — пролепетала Эвелин, забирая сумку.

— Прежде всего я намерен не смазывать царапины йодом, а побриться, — решительно произнес профессор.

Эвелин пришла в отчаяние.

— Нас преследуют! Если учесть, какая у нас сейчас машина…

— Мисс Вестон! Вам не раз удавалось уговорить меня, но сейчас это безнадежно! Прошу вас, не надо спорить. Вполне возможно, что нас преследуют, может быть, нас убьют, но побриться я должен. Можете считать, что я приношу себя в жертву гигиене.

Эвелин не без некоторого злорадства воскликнула:

— Но мы оставили где-то ваш несессер!

В первый раз за всю дорогу профессор явно взволновался.

— Посмотрите получше! Это невозможно. Мои мыло и зубная паста! Бритвенный прибор…

— О!… — Эвелин сейчас готова была убить профессора. В такое время думать обритве и зубной пасте… Что за сноб! Речь идет о жизни и смерти, а он расстраивается из-за бритвенного прибора!

— Мы забыли его на месте аварии. Придется вернуться!

— Сэр!

— Не будем тратить зря слов, мисс Вестон.

— Самим идти навстречу смертельной опасности!

— Наша поездка и до сих пор не была детской игрой. Если мы все еще живы, это означает, что судьба, вопреки вашим усилиям, бережет эту машину. Стало быть, не следует терять надежду. Мы возвращаемся за несессером, мисс Вестон!

Эвелин поняла, что спорить напрасно.

С этой минуты она возненавидела несессер профессора. Отчаянно и убежденно, потому что успела полюбить Баннистера, а несессер явно старался в самом зародыше загубить это чувство.

Как раз об этом она и думала, разворачивая машину.

Сначала она подала машину назад, чтобы удобнее было повернуть ее, и при этом наткнулась на дерево. Обернувшись, чтобы посмотреть, в чем дело, Эвелин дернула машину вперед и ткнулась радиатором в придорожный столб. Профессор молчал. Опустив голову на руки, он угрюмо сидел, скорчившись на днище машины и напоминая картину, изображающую Марию среди развалин Карфагена. А что еще ему оставалось делать?

В конце концов, поскольку машина, кажется, способна была выдержать что угодно, им удалось развернуться. По счастью, проехав всего несколько километров, они наткнулись на тех самых трех коров и пастушка. В руках у мальчишки была черная сумка и, в обмен на небольшое вознаграждение, он охотно вернул ее владельцу. Вообще мальчишке в этот день везло — тут же неподалеку он только что нашел новенький автомобильный сигнал, но об этом он предпочел промолчать.

— А теперь поспешим! — взволнованно воскликнула Эвелин и наугад потянула за какую-то ручку. В ответ что-то взвыло, а что-то еще странно заскрежетало. Эвелин среагировала, сначала нажав на клаксон, а потом быстро включив указатель поворота. Бог весть почему, но странные звуки умолкли. Лорд научился уже с уважением относиться к тому своеобразному стилю, которым Эвелин водила машину. Практически всегда она делала не то, что следовало, но каким-то чудом они все-таки двигались вперед.

— Спешить мы никуда не будем! — твердым, как камень, голосом проговорил профессор. — Я должен побриться и причесаться. Дайте, пожалуйста, мой несессер.

— Пожалуйста! — Эвелин швырнула несессер на заднее сиденье и вышла из машины.

Она была вне себя от гнева. Жалкий педант! Баннистер тем временем, аккуратно установив зеркальце, начал намыливать щеки.

Эвелин нетерпеливо расхаживала взад и вперед по обочине дороги. Видит бог, она сделала бы намного разумнее, проявив больше интереса к маниакальной страсти профессора.

Да, в этом случае она увидела бы, как Баннистер извлек из несессера небольшую эмалированную коробочку, на крышке которой сидел дремлющий Будда, а потом вынул из нее бритвенный прибор.

В коробочке с «Дремлющим Буддой» профессор держал безопасную бритву, так что во все поездки Будда отправлялся вместе с профессором и его несессером. Профессор и понятия не имел о том, что является владельцем самого дорогого в мире бритвенного прибора — миллион фунтов стерлингов, если считать вместе с коробкой!

Моросил дождь. Дворники с легким шелестом стирали капли воды с остатков ветрового стекла.

Навстречу проехало несколько подвод, нагруженных деревом и овощами.

Вдалеке показался Лион. Встречное движение становилось все оживленнее, так что Эвелин то и дело приходилось пользоваться клаксоном. Случалось и так, что, вместо того чтобы включить сигнал, она включала фары или выдвигала пепельницу. Чертовски много всяких ручек в машине. Все одинаковые и все можно вертеть. В общем-то все обходилось благополучно — разве что на одном из поворотов она перевернула какую-то телегу, но скандал удалось уладить ценой нескольких франков. Кроме того, к числу пострадавших следовало добавить несколько куриц и собаку.

— Похоже, что эта машина все-таки плохо кончит, — уныло заметил профессор.

Эвелин только крепче сцепила зубы и прибавила скорость.

Вот наконец и Лион! Можно будет купить платье… умыться! Если бы только не такое движение на улицах. Эвелин сигналила чуть ли не ежесекундно. Надо бы поменьше привлекать к себе внимание… Вот тебе на! Закипела вода в радиаторе! Вновь десятиминутная задержка, зеваки… можно снова ехать дальше… Забыли крышку радиатора? Не беда! Это уже пригород Лиона! Теперь уже ничего случиться не может!

Заблуждение! Еще как может!

Последние дома города остались позади. Теперь надо найти какой-нибудь магазин готовой одежды. Внезапно клаксон отказался выключиться! Эвелин в отчаянии то жала на кнопку клаксона, то хваталась за руль, а машина тем временем, словно пьяная, металась по дороге. Проклятый гудок продолжал реветь. Профессор перегнулся к Эвелин, но свободна у него была только одна рука — второй приходилось удерживать кучу обломков машины, сложенных на заднем сидении. На встречный грузовик они даже не обратили внимания, думая об одном — как заставить умолкнуть клаксон. В последний момент, когда столкновение казалось уже неизбежным, Эвелин рванула машину в сторону, одновременно навалившись всем телом на тормоз. Огромный грузовик пронесся в каком-нибудь сантиметре от них.

Живы! Можно ехать дальше!

Надо только что-то сделать с клаксоном, иначе он сведет их с ума!

Они были уже на улицах Лиона, а гудок продолжал завывать.

— Да пристрелите же его! — всхлипнула Эвелин. Испуганные горожане высовывались из окон, глядя на мчащуюся с душераздирающим воем машину, удивленные прохожие останавливались на улицах, а мясник, бросив кусок мяса на весы и покачав головой, сказал покупательнице:

— Что ни день, то пожар где-нибудь…

Эвелин бросила руль и схватилась руками за голову.

— Оборвите провод! — в отчаянии крикнул профессор. Эвелин вняла совету, и дворники немедленно застыли на месте.

— Не надо! Не рвите! — взмолился профессор.

Наклонившись вперед, он сам оборвал проводок. К счастью, переулок, по которому они ехали, был пуст, потому что машина выехала на тротуар и лишь в последний момент Эвелин, круто повернув руль, счастливо миновала фонарный столб и снова вернулась на мостовую.

— Само собой, — тяжело дыша, но с торжеством проговорила она, — когда я что-то делаю как надо, никому и в голову не приходит похвалить меня.

Наконец — то в одной из улочек они увидели желанную витрину магазина женской одежды.

— Купить вам костюм я сумею только в том случае, если сначала переоденусь сама, — сказала Эвелин. — Не сочтите меня эгоисткой.

— Не сочту, — сухо ответил профессор. Его нервировало то, что вокруг машины начали собираться зеваки. Поглазеть и впрямь было на что. Машина — без дверцы и крыльев — выглядела пристанищем какого-нибудь обнищавшего бродячего цирка. О ее первоначальном виде сейчас можно было только догадываться.

Когда Эвелин — по привычке изо всех сил — нажала на тормоз, машина остановилась перед магазином с таким грохотом, будто кто-то высыпал на мостовую огромный ящик щебня.

Эвелин вошла в магазин и быстро купила себе платье, достаточно приличное для того, чтобы в нем можно было отправиться покупать костюм профессору. Здесь же она и умылась, объяснив, что попала в автомобильную катастрофу. В дешевом готовом платье она основательно смахивала на жену дворника, отправляющуюся в воскресенье за покупками.

Выйдя из магазина, она застала уже порядочную толпу, собравшуюся вокруг машины и разглядывавшую профессора.

На другой улице Эвелин удалось наконец купить мужскую одежду. Потом она минут двадцать разгуливала по улице, пока профессор сумел переодеться, не вылезая из машины. Операция эта живо напоминала цирковой номер человека-змеи. То, что Эвелин купила ему тирольскую шляпу с пером, еще не так сильно взволновало профессора. Гораздо неприятнее было то, что клетчатые брюки едва закрывали лодыжки, в то время как ядовито-зеленого цвета бархатная куртка доходила до колен. Появиться в таком виде, не привлекая внимания, было невозможно, но, по крайней мере, можно было нормально усесться на переднем сидении рядом с Эвелин. Когда они остановились перед гостиницей, портье сразу понял, что необычный путешественник и его супруга прибыли из каких-то дальних, экзотических стран.

— Больше беспокоить вас я не буду! — остановившись в холле, сказала девушка.

— Не надо загадывать вперед, мисс Вестон. Все мы, как говорится, в руке божьей. Попрошу только об одном — если я вам снова понадоблюсь, не дожидайтесь, пока я усну. Я же, со своей стороны, немедленно начну тренироваться, готовясь к такому случаю. — Увидев, что на глазах девушки вновь выступили слезы, профессор добавил: — Вы не считаете, что лучше было бы откровенно рассказать мне обо всем? Вам может понадобиться помощь мужчины.

— Нет. Этим я только навлекла бы на вас опасность. Благодарение богу, что я не сделала этого. Вот в этой сумочке заключена возможность спасти честь одного несчастного. В какой-то мере я забочусь, разумеется, и о себе. Мне досталось большое наследство, но его надо еще разыскать и как раз сейчас я иду по его следу. Я должна попасть в Марокко! Это все, что я могу сказать вам, сэр, хотя за время нашего знакомства вы по справедливости должны были бы тысячу раз проклясть меня.

— Ну, это уже преувеличение… Просто в вашем обществе мне иногда приходилось обходиться без привычных удобств, вот и все. Между прочим, если вам нужно в Марокко, вы могли бы поехать туда завтра вместе со мной. В Париж я возвращаться, так или иначе, не стану, а багаж пришлют вслед за мной…

— Упаси бог! Вы и так из-за меня немало рисковали, и я счастлива, что все обошлось благополучно. Спасибо и до свидания.

Профессор услышал еще, как Эвелин спросила у портье, когда отправляется ближайший самолет в Марокко. Оказалось, что до отлета всего двадцать пять минут, и девушка тут же умчалась.

Профессор, как это было уже два раза с ним, долго смотрел ей вслед. Что за черт?

Похоже, что ему грустно. А ведь у него есть все основания радоваться тому, что он освободился наконец-то от общества Эвелин Вестон. О чести какого невинного человека говорила эта девушка? С другой стороны, после всего случившегося смелый мужчина остался бы рядом с несчастной, преследуемой, слабой женщиной. Сейчас эта девушка наверняка считает его трусом. Он вышел сухим из воды, а она должна спасаться бегством в Марокко.

Все так же спасается от преследования, все так же плачет и все так же спит. Симпатичнее всего она, конечно, когда спит.

Он поднялся в свой номер. Уж сейчас-то он выспится наконец после невероятно утомительного пути.

Что это была за дорога! Зевнув, профессор опустился в кресло, а затем вызвал посыльного и велел принести из машины несессер. Профессор уже каждой косточкой чувствовал приятное, расслабляющее тепло ванны.

В окно ему хорошо видна была машина, из которой посыльный взял сумку. Для этого даже не пришлось отворять дверцу, лежавшую внутри вместе с крыльями, бампером и прочими деталями помельче.

Толпа зевак все еще продолжала разглядывать кучу лома, еще так недавно бывшую новенькой машиной марки «альфа-ромео».

Горячая вода с веселым журчанием полилась в ванну. Баннистер открыл сумку, чтобы поочереди вынуть оттуда полотенце, мыло, зубную пасту…

Ничего этого он к своему изумлению там не обнаружил.

В сумке был лишь большой опечатанный оранжевый конверт!

Перепутав сумки, Эвелин вместо чести какого-то джентльмена увезла в Африку бритву и одеколон профессора!

Что же теперь будет?! Эта девушка пошла на смертельный риск ради конверта, который сейчас находится в его руках. В чем состоит его долг, нет никаких сомнений. Необходимо ехать, забывая ради чувства порядочности о собственных интересах и удобствах.

Господи помилуй, уже четыре часа! Он опаздывает на самолет! Ладно, придется распорядиться, чтобы вещи, когда они прибудут из Парижа в Лион, переслали дальше в Марокко. И надо сказать, чтобы убрали куда-нибудь остатки машины.

Бросив прощальный взгляд на ванну и постель, профессор вышел.

Таксисту были обещаны такие чаевые, что на многих перекрестках на дороге к аэродрому жизнь лионских граждан спасала лишь заботливая рука провидения. Двигатели самолета были уже запущены… Едва профессор поднялся по трапу, как лесенку убрали и самолет начал разбег…

Дружелюбный голос рядом проговорил:

— Рад вас видеть, сэр! Ваша супруга наверняка уже боялась, что вы опоздаете. Где, однако, черт возьми, вы раздобыли эту шляпу?!

Голос принадлежал редактору Холлеру, утром вылетевшему на этом самолете из Парижа и сумевшему узнать профессора даже в наряде тирольского бродячего музыканта. Странно все-таки его светлость одевается, отправляясь в свои путешествия.

Грустное лицо Эвелин так просветлело, когда она увидела профессора, что отсвет, казалось, наполнил всю кабину.

— Мы случайно поменялись сумками, — усаживаясь рядом с нею, тяжело дыша проговорил лорд. — Не мог же я оставить у себя честь какого-то неизвестного человека.

Эвелин только сейчас заметила свою ошибку. Она испуганно схватила поданную профессором сумку и облегченно вздохнула, увидев, что конверт на месте.

— Я никогда не сумею отблагодарить вас, сэр, — чуть не со слезами проговорила она, возвращая несессер, который до сих пор был судорожно прижат к ее груди.

— Будьте внимательны и зовите меня Генри. Тот жуткий редактор летит этим же самолетом в Марокко. Вот он уже идет к нам.

Редактор и впрямь подошел с термосом и несколькими дорожными стаканчиками в руках.

— В отличном темпе вы ехали, сэр, если сумели так быстро добраться до Лиона, — заговорил он, разливая кофе.

— Да, скорость была хорошая.

— Угощайтесь свежим кофе! Каждый взял по стаканчику.

— Вы выглядите довольно устало, — взглянул Холлер на ученого, — хотя машина, по-моему, у вас достаточно комфортабельна.

— Это как когда, — угрюмо ответил профессор и попытался перевести разговор на другую тему. — Что нового в Париже?

— Там новости всегда есть. Каждое утро с интересом читаешь газеты. Сейчас вся страна в лихорадке. Случайно раскрыта целая шпионская сеть. Работала она против Англии, но, как вы сами понимаете, это задевает и интересы французов. Два трупа, пять тяжелораненных, человек восемьдесят арестовано и назначена награда в сто тысяч франков за поимку одного из главных действующих лиц заговора. Кстати, нашей соотечественницы. Некой Эвелин Вестон. Осторожнее!… Не в то горло пошло? Возьмите, пожалуйста, салфетку!

Профессор раскашлялся, и услужливый Холлер помог ему вытереть куртку.

Эвелин сидела, словно окаменев.

С совершенно неподвижным лицом Баннистер проговорил каким-то замогильным тоном:

— Любопытно… У вас есть какая-нибудь из утренних газет?

— Пожалуйста! — Холлер протянул профессору газету. На первой странице огромными буквами, какие обычно употребляют только в театральных афишах, стояло:

СТО ТЫСЯЧ ФРАНКОВ НАГРАДЫ ТОМУ,

КТО ЖИВОЙ ИЛИ МЕРТВОЙ ПЕРЕДАСТ В РУКИ ВЛАСТЕЙ

ЭВЕЛИН ВЕСТОН!

Дальше — уже шрифтом помельче — следовали подзаголовки, в которых упоминались облава, кражи, убийства и шпионаж, причем все это теснейшим образом связано было с личностью Эвелин Вестон, опасной шпионки, которой разными темными путями, включающими и несколько убийств, удалось завладеть важной военной тайной, касающейся безопасности Англии и Франции. Людям, напавшим на след объявленной вне закона преступницы, рекомендовалась предельная осторожность, поскольку она почти наверняка вооружена.

Это было в заголовках.

Следующие две страницы были практически полностью посвящены связанному с именем Эвелин Вестон шпионскому делу, крупнейшему за последние десятилетия. Французская полиция уже несколько месяцев вела наблюдение за рядом лиц, подозреваемых в шпионаже, но не арестовывала их, предполагая, что слежка может навести на след важного документа, попавшего в руки шпионов. Последние недели полиция взяла под наблюдение один подозрительный дом. В интересах следствия дальнейшие подробности даются лишь частично. В доме, судя по всему, находилась настоящая штаб-квартира международных шпионов. Наступил момент, когда преступники, решив, видимо, реализовать попавший к ним документ, собрались там все, словно в мышеловке. И тогда полиция нанесла удар. В ходе крупномасштабной облавы не обошлось без пострадавших. Целью облавы была квартира некоего «директора туристской конторы». Квартиру эту пришлось буквально брать штурмом. В перестрелке на лестничной клетке были убиты некие Флери и Дональд. «Директора» нашли в квартире смертельно раненным. Перед смертью он успел дать показания, пролившие определенный свет на загадочную историю. Его застрелил другой шпион, с которым он как раз торговался. Во время их разговора в квартире прятался еще какой-то неизвестный, о присутствии которого шпионы узнали, услышав звук неожиданно захлопнувшегося окна. Как этому неизвестному, так и застрелившему «директора» шпиону, некоему Адамсу, удалось бежать. Из показаний умирающего выяснилось далее, что в квартире находилась еще и женщина. Он видел, как эта женщина выбежала из другой комнаты, схватила лежавший на столе документ и исчезла. В этот момент его настигла пуля, и больше он ничего не помнит. Эта женщина посетила «директора» утром, назвалась Эвелин Вестон и делала вид, будто интересуется какой-то статуэткой. Следствием установлено, что некая Эвелин Вестон пересекла Ла-Манш на судне «Кингсбэй». В этот же день, как следует из показаний уборщицы, Эвелин Вестон под предлогом доставки заказа из магазина появилась в квартире «директора» и, вероятно, тогда же спряталась там.

Эвелин Вестон — красивая женщина, рост средний, волосы белокурые и т. д…

Глава восьмая

Профессор поднял глаза. Теперь ему все было ясно.

Холлер между тем быстро прошел вперед, к самой кабине пилотов, потому что у него возникла острая потребность воспользоваться гигиеническим пакетом, а делать это в присутствии дам он не любил. «Похоже, что мне никогда не удастся привыкнуть к самолетам, — думал он, склонившись над пакетом, — а ведь летаю я уже давно».

Пассажиров в самолете почти не было. Впереди Холлер и какая-то пожилая супружеская пара, а почти в самом хвосте лорд Баннистер и Эвелин. Никто, стало быть, не сможет подслушать их разговор.

— Простите, — прошептала Эвелин.

— Не могу, — ответил лорд.

— Все было так, как написано в газете, и все-таки не так. Я не шпионка.

— Не утруждайте себя объяснениями, мисс. Вы на редкость умны, а я оказался бесконечно глуп. Вы не слишком-то красиво обошлись со мной — и все-таки мне жаль, что придется передать вас в руки полиции.

У Эвелин задрожали губы:

— Вы хотите передать меня полиции?!

— А вы полагали, что я стану вашим соучастником?

— Я не совершила никакого преступления. Более того, я пытаюсь спасти честь чужого мне человека. В общем-то я не возражаю против полиции. Жаль только, что из-за меня будете арестованы и вы, лорд Баннистер!

— Я?

— Разумеется, в конечном счете все выяснится, но как-никак я пересекла Ла-Манш, выступая в роли вашей жены, и вы же помогли мне бежать из Парижа. Трудно будет поверить, что вы ни о чем не знали, или свалить все на свойственную ученым рассеянность… Разве не так, милорд?

Лорд долго молчал. Да, все так, и кто же поверит, что все это результат цепи непредвиденных случайностей? Даже если ему и поверят, скандала не миновать.

— Yes, — проговорил он. — Вы правы — я окажусь в ужасном положении. Однако, я всю жизнь старался быть честным — даже если это приводило к неприятностям. Не передав вас полиции, я совершил бы бесчестный поступок, пусть даже меня наградили бы за это.

Они замолчали. Капли дождя ударяли в стекла кабины.

— Милорд, я вовлекла вас в беду и постараюсь исправить свою ошибку. Пусть будет, что будет, но вас я не опозорю. В Марселе я на ваших глазах сама явлюсь к властям, передам им конверт и назову свое имя. Тогда меня арестуют без того, чтобы вы оказались замешанным в дело.

— Я принимаю ваше предложение, но предупреждаю, что буду начеку. Не пытайтесь обвести меня вокруг пальца. От того, сбежите вы или нет, зависит моя честь.

— Сэр, никто на свете не дорожит вашей честью больше меня, — сдавленным, дрожащим голосом проговорила девушка.

Лорд удивленно взглянул на нее. Дальше оба умолкли.

В аэропорту Марселя пассажиры обычно выходят, чтобы немного размяться, так что никто не удивился тому, что Эвелин и Баннистер тоже вышли из самолета. Даже не взглянув на профессора, девушка решительно направилась прямо к двери с табличкой «Полиция». Лорд, шедший в нескольких шагах позади нее, увидел, как она остановилась, вынула из сумочки большой оранжевый конверт и еще быстрее зашагала вперед.

Как все получилось, Баннистер и сам не смог бы сказать. Его словно подтолкнул кто-то. Он догнал девушку и уже перед самой дверью схватил ее за руку.

— Подождите! — тяжело дыша проговорил он. — Я не хочу… Меня не интересует, что вы там натворили. Я не хочу, чтобы вы шли туда… Спрячьте конверт!

Девушка испуганно повиновалась.

— Слушайте, — продолжал профессор. — Сейчас мы полетим в Марокко, и там можете бежать, скрываться, делать все, что хотите! Я не хочу услышать о том, что вас арестовали, вам это понятно? Не хочу.

— Но… но почему?

— Ерунда! Просто не хочу, вот и все!…

…Когда самолет вновь поднялся в воздух, они сидели рядом, молчаливые и угрюмые.

Лорд Баннистер был очень бледен.

— Вы оба настолько достойны любви, что, право же, я и сама не знаю, кого бы я выбрала, начни вы спорить из-за моей руки, — с пятнадцатисантиметровой улыбкой проговорила Грета. Артур Рансинг в эту минуту проникся глубоким уважением к своему племяннику, готовому за какой-то жалкий миллион жениться на этом чучеле.

Чуть позже Рансинг-старший беседовал с господином Вол-лисгофом. Разговор протекал в нормальной обстановке, поскольку Рансинг привез из Цюриха в подарок хозяину слуховой аппарат.

— Наследница Воллисгофов принесет в дом мужа достаточно, чтобы обставить его, как положено в благородных семействах, — сказал отец невесты.

— Я ничего другого не ожидал от вас! — ответил Рансинг-старший. — Слова, достойные истинного дворянина!

— Взамен я хочу только одно: пусть мистер Рансинг любит мою дочь.

— Эдди обожает ее. Он проводит бессонные ночи…

— Знаю… Доктор говорил мне об этом. Пройдет, надо только принимать желудочные капли…

— А на когда мы назначим свадьбу? Воллисгоф задумался.

— Я полагаю… если троица вас устраивает… До троицы оставалось всего три недели.

— Почему бы и нет? Троица — день цветов и любящих сердец, — задумчиво проговорил Рансинг-старший. — Вполне устраивает.

— Я так и думал. Стало быть, свадьба состоится через два года, на троицу.

Рансинг — старший застыл с разинутым ртом.

— Раньше ни в коем случае не получится, — продолжал советник. — Может, придется и еще на пару месяцев отложить, но, я думаю, это уже не так существенно.

— Как вы это себе представляете?! Это же невозможно!

— Почему невозможно? Я же сказал вам, что моя дочь должна достойным образом войти в дом мужа. К сожалению, в прошлом году у нас было допущено несколько ошибок в связи с канализацией, а этот вопрос поручен был как раз мне…

— Но ведь здесь нет никакой канализации!

— В том-то и беда. Она была мне поручена, а ее нет. А ведь с канализацией связаны определенные расходы. Не понимаете? Канализации нет, а расходы есть… Я и сам не знаю, как это получилось. Мой дядя — человек влиятельный, так что они удовлетворились тем, что наложили арест на мое имущество, пока я не выплачу все. А сумма это немалая, можете мне поверить. Дай бог хотя бы в два года уложиться… Впрочем, я буду не первым и не последним, кто жертвует всем ради блага своих соотечественников.

— Но не хотите же вы, чтобы ваша дочь ждала…

— А что тут такого?… Первого жениха она ждала пять лет. Молодой человек пошел добровольцем на войну и попал в плен.

— Да, я слыхал, что некоторые швейцарцы сражались на стороне французов…

— На стороне японцев. Это было в русско-японскую войну. Впрочем, на стороне французов он тоже сражался.

— Достойная подражания традиция, однако, два года…

— Не стоит тратить зря слов. Дочь Воллисгофа не может выйти замуж, пока над ее отцом висит угроза судебного процесса.

Никакие аргументы не помогли. Воллисгоф был человеком упрямым.

Старший и младший Рансинги в отчаянии расхаживали по комнате.

— Черт возьми! — выругался мистер Артур. — Почти перед носом алмаз ценой в миллион, а мы ничего не можем поделать!

— Сколько, собственно говоря, растратил этот старый глухарь?

— Я наскоро просмотрел документы. По-моему, что-то около двух тысяч.

— Смешно! Осталось только руку протянуть за миллионом, а мы переживаем из-за такой незначительной, по существу, суммы. Просто возьми и заплати за него!

Артур Рансинг удивленно воззрился на племянника.

— Чего ты терзаешься? — с жаром продолжал Эдди. — На твою долю придется пятьсот тысяч, хотя до сих пор один я что-то делал, а ты сидел и ждал, когда они свалятся тебе в руки. Тряхни хотя бы мошной! А не хочешь — и не надо. Пока!

Эдди схватил шляпу, всерьез намереваясь уйти. События последних дней основательно вымотали его. Он похудел, побледнел и стал нервным, а после сцены на балконе его начал мучить ревматизм. Вообще, здесь, в Мюглиам-Зее, жизнь основательно помяла его.

— Погоди! — крикнул вдогонку дядя. — Твоя идея, пожалуй, не так уж глупа.

Через три дня, к великому изумлению всех замешанных в дело лиц, Воллисгоф до последнего гроша вернул все вложенное якобы в канализацию, включая зарплату своего никогда не существовавшего помощника.

День троицы выдался в Мюглиам-Зее прохладным, но ясным. На улице полно было людей в воскресных костюмах. Воллисгоф выдавал свою дочь замуж. Ограда виллы была разукрашена цветными ленточками, площадь перед ратушей подмели, а здание гостиницы украсилось национальным флагом.

Так обстояли дела в десять часов утра.

Как раз в это время Эдди Рансинг взял лежавшую рядом с чашкой утреннего кофе газету. Через секунду кусочек булочки вывалился у него изо рта. На первой странице аршинными буквами стояло:

СТО ТЫСЯЧ ФРАНКОВ НАГРАДЫ ТОМУ,

КТО ЖИВОЙ ИЛИ МЕРТВОЙ ПЕРЕДАСТ В РУКИ ВЛАСТЕЙ

ЭВЕЛИН ВЕСТОН!

Эдди быстро просмотрел газету. Что это все может значить? Эвелин — шпионка? И что ей понадобилось во Франции? Эдди любил Эвелин и с самого начала намеревался, если ему удастся заполучить алмаз, жениться на девушке, а если уж она все-таки откажет ему, поделиться с ней деньгами.

Он еще раз начал просматривать газету. Когда он дошел до рубрики светской жизни, кусок вновь выпал у него изо рта.

ЛОРД БАННИСТЕР И ЕГО СУПРУГА

На фотоснимке видна была дверь корабельной каюты, перед которой стояла одетая в кимоно Эвелин. Рядом с ней был какой-то джентльмен, выглядевший так, словно ему кто-то плеснул только что холодной воды за шиворот. Никаких сомнений — это была именно Эвелин.

Что же это такое? На первой странице объявление о ее розыске, а на последней — ее же фотография в светской рубрике? И каким образом она оказалась женой знаменитого ученого? С ума сойти…

Под фотографией была небольшая заметка, в которой сообщалось о том, что прочитанные лордом Баннистером в Париже лекции вызвали необычайный интерес. Супруга его светлости, приехавшая вместе с ним, не присутствовала на лекциях по причине легкого недомогания. Ясно, что не присутствовала, если учесть, что несколькими страницами раньше описывается, как она вломилась куда-то, похитила секретный документ и исчезла, оставив за собой пару трупов.

Эдди охватило беспокойство. Инстинкт подсказывал ему, что что-то здесь не так. Что толкнуло Эвелин искать Будду во Франции? В том, что она поехала за Буддой, Эдди не сомневался.

Смутное чувство беспокойства заставило Эдди вынуть из чемодана книгу заказов. Нет, все правильно. В мае была продана одна-единственная статуэтка «Дремлющего Будды». Продана в паре со «Жнецами» и отослана этому самому Воллисгофу.

Но как же Эвелин оказалась в Париже? И, судя по тому, что пишет газета, она искала какую-то статуэтку…

Эдди задумался, глядя перед собой. Случайно его взгляд остановился на обложке книги.

И тогда он заметил нечто странное, настолько странное, что его начал бить озноб.

Из — под этикетки с датой выглядывала узенькая, в долю миллиметра шириной полоска бумаги. Но ведь это значит, что этикетка наклеена не прямо на обложку!

Схватив перочинный нож, Эдди начал сцарапывать этикетку.

Зазвонили колокола. Народ толпился перед церковью. Хор собрался уже в полном составе, а Эдди со взъерошенными волосами и блуждающим взглядом сидел перед книгой.

Теперь ему все было ясно. Эвелин, стало быть, пошла по верному следу и впуталась в результате в какую-то шпионскую историю. Ему же продана была фальшивка с подложным ярлыком, наклеенным поверх настоящего. Будда Греты не прячет ничего, кроме ниток, наперстка и иголки.

В дверь постучали. Эдди быстро спрятал книгу.

— Войдите!

В комнату вошел Рансинг-старший — во фраке и с торжественным лицом.

— Твой шафер уже здесь, Эдди.

— Черт с ним. Дядя Артур, я передумал. Не нужны мне эти деньги. Не могу я жениться на этой бабе. Я просто не выдержу!

— С ума сошел? Вечером Будда будет нашим!

— А та баба моей. Не пойдет.

— Что же ты собираешься делать?

— Сбежать отсюда.

Рансинг — старший с пеной у рта выкрикнул:

— Ладно! Я остаюсь! Сам доведу дело до конца.

— Женишься на Грете?

— Да! — решительно бросил дядя. Племянник взволнованно проговорил:

— Ты не раз подозревал меня в легкомысленности и цинизме. Теперь ты поймешь, что ошибался. Пусть так и будет. Я отказываюсь и от Греты, и от алмаза. — Эдди глубоко вздохнул и бросил грустный взгляд на видневшиеся в окно горные вершины. — Будьте счастливы…

— Ты, стало быть, отказываешься от своей доли? — жадно переспросил дядя.

— Отказываюсь, — ответил племянник. — Ты всего лишь оплатишь мне труд, вложенный мной в это дело. Две тысячи — и я исчезаю отсюда.

— Ни гроша больше!

— Не стану тебя принуждать. Столько мне и Воллисгоф заплатит за то, что я могу рассказать. Может, даже больше. Да благословит тебя Бог!

Схватив шляпу, Эдди направился к двери.

— Погоди! Стой, мерзавец! Кровопийца!…

— Неблагодарный ты человек! За жалкие пару тысяч я делаю тебя миллионером… Нет, не нужны мне твои деньги, я иду к Воллисгофу!

— Постой… С чего ты так разнервничался, Эдди! Короче говоря, две тысячи, и ты в письменном виде отказываешься от всех притязаний на сокровище!?

— Совершенно верно. И на сокровище, и на невесту.

Через час Эдди Рансинг был уже на пути в Цюрих, откуда он ближайшим самолетом вылетел в Марсель. Он шел по верному следу, о существовании которого полиция и не подозревала. Ему надо было всего лишь выяснить, где находится всемирно известный ученый, поскольку он знал, что Эвелин будет рядом с ним. Эдди мог заработать сто тысяч франков, выдав Эвелин, но эта мысль даже не пришла ему в голову. К тому же, ему нужен был и алмаз.

Тем временем Артур Рансинг сообщил господину советнику, что и он, Рансинг-старший, влюбился в Грету и в эту самую ночь сумел объяснить своему племяннику, какой трагедией для человека может стать вошедшая в его жизнь последняя большая любовь. Они бросили жребий, судьба улыбнулась ему, Артуру, а Эдди с разбитым сердцем уехал прочь. И вот сейчас он, Артур, пришел, чтобы просить в этот торжественный день руки Греты.

После короткой заминки Грета со счастливым лицом упала на грудь Рансинга-старшего. Девушка, две войны прождавшая жениха, когда речь идет о свадьбе, не отступит перед неожиданным поворотом судьбы.

— Но ведь в церкви уже объявили имена жениха и невесты, — заикнулся было шафер, но Рансинг-старший снисходительно объяснил:

— Ерунда. Объявлено было, что жених — мистер Рансинг, а я тоже Рансинг.

Жители поселка были сначала несколько удивлены, но быстро успокоились. Особенно понравился всем рассказ о трагической ночной беседе двух родственников.

Доктор Лебль от имени местной службы скорой помощи преподнес молодым подушку с вышитым на ней девизом: «НЕСЧАСТЬЕ МОЖЕТ СЛУЧИТЬСЯ С КАЖДЫМ».

…Самолет приближался к Марокко. За все это время Эвелин и профессор обменялись всего лишь парой слов. О своем «преступлении» девушка вообще не заговаривала. Ей самой было непонятно, почему она чувствует себя такой счастливой. С чего бы? Когда они окажутся в Марокко, их пути окончательно разойдутся. Узнает ли когда-нибудь Бан-нистер о том, что за ней нет абсолютно никакой вины? Как это говорит дядя Бредфорд? «Женская честь все равно что хороший покрой платья, а он не должен бросаться в глаза настолько, чтобы его начинали хвалить».

— Скажите, милорд, — подошел к ним немного оправившийся Холлер, — когда я смогу осмотреть вашу лабораторию? Ни я, ни мои читатели не забыли о вашем обещании.

— О… пожалуйста… в любое удобное для вас время. Я буду рад видеть вас.

— Тогда чем раньше, тем лучше. Ваши работы интересуют всю Англию… Пардон…

Холлер поспешно вернулся к оставшемуся ненадолго в одиночестве пакету, потому что самолет начал, снижаясь, описывать круги, а этот маневр редактор всегда переносил с трудом. Самолет слегка вздрогнул, коснувшись земли, гул моторов умолк, и машина застыла наконец на месте.

Они были в Марокко.

— Мы поедем в такси вместе, — сказал Эвелин профессор. — По дороге скажете, где вас высадить. Вся эта комедия нужна лишь до тех пор, пока не удастся отделаться от Холлера, а сейчас ему увязаться за нами никак не удастся.

Если верить одному моему другу, большому знатоку человеческих душ, почти все ученые отличаются ничем не обоснованным оптимизмом. То же качество проявил и Баннистер, решив, что без труда избавится от общества журналиста. Когда профессор остановил такси и приготовился попрощаться с направившимся в его сторону Холлером, тот, вместо того чтобы протянуть руку профессору, протянул свой чемодан шоферу.

— Если не возражаете, я воспользуюсь вашей любезностью. Раз уж есть возможность получить хороший материал, честь журналисга требует сделать это безотлагательно. Или, прошу прощения, я помешаю вам?

С прессой не следует ссориться. Это Баннистер хорошо знал.

Охотнее всего он разорвал бы журналиста на куски, он проклинал самого себя за то, что в самолете предложил Холлеру самому выбрать время визита, и в то же время вынужден был делать вид, будто от всей души рад.

А может, этот щелкопер что-то заподозрил?

Естественно, теперь придется, ради сохранения приличий, везти на виллу и Эвелин. Девушка, однако, пришла ему на помощь.

— Мне придется сразу же покинуть вас и съездить по делам в город.

— Я долго не задержусь и, если позволите, буду счастлив проводить вас, леди Баннистер.

«Почему только этого типа еще в детстве не убила какая-нибудь шальная молния?» — подумал профессор, но вслух сказал:

— Прежде всего надо позавтракать.

— Неплохо бы… — грустно проговорила Эвелин. — Я проголодалась…

Профессор и сам догадывался, что девушка голодна и устала. Потому ему и не хотелось просто высадить ее где-нибудь на улице, хотя было уже самое время избавиться от общества Эвелин Вестон, особы, за поимку которой была назначена награда. За живую или мертвую!

А она по — прежнему была рядом с ним. Живая… и голодная.

Дом профессора находился в аристократическом районе вилл Релиза. Он почти не был виден за стволами пальм и цветущими кустарниками.

Завтрак прошел в несколько подавленном настроении, хотя Холлер ел за троих и добродушно смеялся своим собственным шуткам. Столовая — так, словно дело не происходило в Африке, — была типично лондонской. В конце комнаты был даже камин. Эвелин с легкой грустью оглядела все вокруг, молча думая о том, что всего через несколько минут уйдет отсюда, чтобы больше никогда не вернуться.

Она даже не заметила, что профессор и журналист перешли из столовой в лабораторию. Давали себя знать сутки, в течение которых она ни разу не сомкнула глаз. Глубокое кресло манило к себе, но, собравшись с силами, Эвелин надела шляпку, быстро прошла через парк и захлопнула за собой решетчатую калитку.

С чего начать поиски? Взяв такси, Эвелин поднялась на холм, где стоял форт Гелиз. В комендатуре к ней отнеслись предельно вежливо. Больной легионер? Мюнстер… Простите, но по какому делу вы разыскиваете его?… Семейному… Гм… У легионеров редко бывают семейные дела, но, может быть, этот Мюнстер является исключением. Будьте любезны навести справки в гарнизонном госпитале.

Гарнизонный госпиталь.

В настоящее время такой в госпитале не числится, хотя недавно лечился тут. Где он сейчас? Прошу прощения, но без разрешения комендатуры мы по таким вопросам сведений не даем. Вы как раз оттуда? В таком случае вернитесь туда и обратитесь прямо в батальонный отдел личного состава.

Назад в Гелиз.

— Сожалею, мадам, — сказал дежурный, — но служебные часы уже кончились, да и, к тому же, сведения о личном составе даются только в том случае, если будет получено разрешение из Орана, от командования полка. Вот тогда у вас здесь все пойдет как по маслу.

Полдень давно уже миновал. Погруженная в раздумья Эвелин даже не заметила, что за нею все время следует какой-то бородатый мужчина.

Эвелин уныло вернулась обратно в центр города. Куда идти ей теперь? К кому обратиться слабой женщине, которую к тому же, живую или мертвую, разыскивает полиция? Неожиданно знакомый голос проговорил рядом с нею:

— Целую ваши ручки, миледи! Могу ли я быть вашим чичероне?

Это был редактор Холлер. Его только недоставало!

— Добрый… добрый день… Взяли уже интервью у моего мужа? — Эвелин тут же покраснела. «У моего мужа.» Как же легко она научилась лгать.

— Мы закончили довольно быстро. Лорд уговаривал меня посидеть еще немножко, но я в такую жару просто не могу долго быть в помещении. Вы выглядите очень усталой. Не выпьете ли со мной чаю, леди Баннистер? Я буду от души счастлив.

— Спасибо… — Эвелин чувствовала себя настолько слабой и усталой, что не в силах была отвергнуть предложение.

Да и надо будет посоветоваться с редактором. У нее ведь здесь нет никого…

— Профессор проделал замечательную работу… — прихлебывая чай, разглагольствовал Холлер. — Я посмотрел на бацилл и, честное слово, под микроскопом они выглядят, словно стадо овец на свежих альпийских лугах. Просто чудо-бациллы! Я не понимаю профессора. По-моему, его долг уничтожать этих бестий, а не разводить их. Впрочем, не дело журналиста вмешиваться в вопросы науки. Главное то, что публика интересуется профессором, и каждый раз, когда я пишу о нем в нашем воскресном приложении, приходит множество восторженных писем от читателей.

— Я, между прочим, собираю вырезки всех этих статей, — не без желания польстить журналисту заметила Эвелин. Ее слова произвели ожидаемый эффект.

— Серьезно?! — порозовев от удовольствия, воскликнул Холлер. — Я просто счастлив. Лорд Баннистер зачастую не слишком доволен моими статьями. Придирается к каждой мелочи. Не раз упрекал меня в том, что я, дескать, путаю сонную болезнь с малярией. Но, в конце концов, я не врач, чтобы забивать себе голову мелкими деталями. Важно, что о наших статьях говорят, и было создано даже Общество борцов с сонной болезнью, вице-президентом которого я имею честь быть. Мы избрали профессора почетным председателем и приняли решение отправить в Индию для страждущих от сонной болезни большую партию будильников. Заметьте, это уже важный практический шаг! Это результат общественного интереса, пробужденного моими статьями, и по сравнению с ним не так уж страшно, если профессор назовет нелепицей описанный мною факт, когда заболевший сонною болезнью адвокат на Бермудах уснул в день венчания, а проснулся только на золотую свадьбу. Я, в конце концов, не врач.

— Генри бывает несколько строг в вопросах науки.

— Это, несомненно, семейная черта.

— Да. В семье Баннистеров все отличаются консерватизмом.

— В семье Баннистеров? Но ведь существует только один Баннистер…

— Я хотела сказать… если бы у Генри были братья…

— Почему если бы? — удивился Холлер. — Насколько мне известно, братья у него есть по-настоящему…

Что все это может значить? То Баннистер только один, то их несколько… Как бы тут не запутаться…

— Любопытно проверить, — бросилась напропалую Эвелин, — насколько вы знакомы с историей моей семьи.

— Это я-то?! Да я ходячая генеалогическая книга английской аристократии. Возьмем, например, Баннистеров! Титул лорда был пожалован деду вашего уважаемого супруга как награда за выдающиеся заслуги в области классификации ископаемых млекопитающих третичного периода. Он был первым лордом Баннистером. Имя и титул лорда Баннистера всегда переходит по наследству к старшему из сыновей. Вторым лордом Баннистером был дядя вашего мужа, поскольку, будучи женщиной, мать профессора не могла унаследовать титул. Этот лорд Баннистер, сэр Дилинг, был достопочтенным фабрикантом галет и восемь лет назад скончался, не оставив детей, после чего титул и имя лорда Баннистера перешло к вашему уважаемому супругу, сэру Генри. Как видите, английские журналисты неплохо разбираются в генеалогии. Теперь же, если бог благословит ваш брак детьми… Ну и ну!… Я вижу, вы снова поперхнулись. Не беспокойтесь — сейчас все подсохнет, и никаких пятен не останется…

Эвелин еле справилась с одолевшим ее приступом нервного кашля.

— Вы и впрямь отлично знаете историю нашей семьи.

— Видите ли, миледи, британская генеалогия — изумительная штука. Человек может родиться с самым обычным именем, но достаточно небольшого везения — скажем, чтобы у него умер, не оставив детей, дальний родственник — и вот простой английский ученый становится обладателем не только громкого титула, но и связанного с ним совершенно нового имени.

— Совершенно верно, мистер Холлер, но нам пора уже уходить. Мне надо еще уладить кое-какие дела. Надеюсь, на этот раз мне больше повезет.

— Быть может, могу вам помочь? Марокко я знаю отлично. За последние годы я не раз бывал здесь и даже написал большую статью об ужасах Африки.

— Мне хотелось бы разыскать одного больноголегионера. Он был другом моего племянника, и я пообещала его родственникам в Лондоне поинтересоваться его судьбой.

— Тогда, леди Баннистер, ваша встреча со мной — настоящая удача. Власти не слишком-то способствуют встречам с легионерами. Никогда не скажешь заранее, по какой причине кто-то их разыскивает. Однако у меня есть здесь свои ходы. Гарсон!… Счет!

Такси вновь доставило их в Гелиз. Теперь, однако, рядом с Эвелин сидел редактор. Вскоре они уже были у ворот форта.

Тут Холлер был в своей стихии! Короткая перебранка с дежурным закончилась тем, что тот поднял телефонную трубку и вызвал полковника. Поговорив с Холлером, полковник разрешил посетителям войти в форт.

Еще прежде чем они поднялись на третий этаж, Холлер успел завести дружбу с несколькими офицерами высокого ранга, а потом расшевелил всю полковую концелярию. Сунутая в руку десятифранковая бумажка, заискивающая улыбка, ссылка на знакомство с начальством — он всюду находил самый подходящий способ. Форт Гелиз был прямо-таки взят штурмом.

Вскоре они уже знали, что легионер Мюнстер, поправляющийся после тяжелого ранения, находится совсем неподалеку — всего в двух днях пути верблюдом. Отправлен на отдых в оазис Марбук.

— Я буду вечно вам благодарна… Холлер довольно улыбнулся и ответил:

— Да ну, какая ерунда… В прошлом году мне всего за два дня удалось разыскать одного виноторговца, которого след простыл еще во время бурской войны. Что вы теперь намерены предпринять, леди Баннистер?

Господи, опять! Каждый раз при таком обращении Эвелин краснела.

— Съезжу в оазис Марбук. Я еще никогда не бывала в подобных местах.

— Сэр Генри поедет с вами?

— Не… нет. Хочу побыть самостоятельной. Да и не следует мешать его работе. Здесь ведь можно найти проводника?

— Разумеется. Вы еще никогда не бывали в пустыне?

— Нет. Потому мне и хочется…

— Но, значит, у вас нет никакого снаряжения! Как удачно, что мы с вами встретились. Я уже не раз бывал в Сахаре. Обходится это совсем недорого, хотя, конечно, за здешними торговцами нужен глаз да глаз, иначе они обдерут вас, как липку. Вы позволите мне помочь вам собраться в путь?

— Я даже не знаю, как вас благодарить…

— Для меня это будет истинным удовольствием, леди Баннистер. Прежде всего мы отправимся за снаряжением. Для пустыни ваш костюм не годится. По центральным магазинам я вас, однако, не поведу. Все купим на арабском базаре. Только у арабов. Там с уважением относятся к белой расе, а в центре обслужат вежливо, но товар продадут и плохого качества и дорого. В центре покупают только туристы… Такси!

По забитым людьми улицам такси ползло как черепаха. Высадившись на самой, похоже, узкой улочке самого грязного из арабских кварталов, они продолжили свой путь пешком.

На бородатого мужчину, сплевывавшего временами табачную жвачку и следовавшего за ними от самого форта, они внимания не обратили.

Редактор провел Эвелин в маленькую, полутемную, кишащую мухами лавочку, где их встретил крючконосый, с козлиной бородкой араб. Они выбрали здесь все необходимое. Пробковый шлем, сапоги, бриджи, термос, герметически закрывающуюся коробку для провианта и так далее.

Когда все было выбрано, редактор и лавочник начали торговаться. Такого Эвелин еще не приходилось видеть!

Араб то хохотал, то бил себя в грудь и, выбежав на улицу, потрясал кулаками перед прохожими. Закусив губу и сложив руки на груди, он устремлял полный отчаяния взгляд в потолок, чтобы тут же со слезами на глазах, словно оплакивая умершего ребенка, прижать к себе бриджи. Холлер тоже то стучал кулаком по столу, то издевательски хихикал и, доказывая что-то, засучил штанину, чтобы араб мог сам убедиться в качестве материала, из которого были изготовлены носки редактора. На торговца это произвело такое впечатление, что он тут же уступил шлем, но когда Холлер потянулся к бриджам, вновь вышел из себя, словно собака, подозревающая, что у нее хотят отнять щенка, и, взрычав, прижал брюки к груди.

Через час все было уже упаковано. Они расплатились и вышли.

— Очень удачная сделка, — проговорил Холлер, с довольным видом вытирая пот со лба.

— Вы не боялись, что этот араб убьет вас?

— Убьет? Я принадлежу к числу его постоянных покупателей. Мы добрые друзья и регулярно переписываемся, когда я уезжаю в Лондон.

С проводником все уладилось еще проще. Оказалось, что у них существует нечто вроде прекрасно организованного профессионального союза.

Невысокий, худощавый, смуглый до черноты бербер с выбритой на макушке тонзурой сказал, что если отправиться завтра на рассвете, то через два дня к утру они будут в Марбуке.

— Не опасно будет с ним ночью в пустыне? — спросила по-английски Эвелин у Холлера.

— Ничуть, мэм, — на безукоризненном английском языке заметил бербер. — Люди пустыни — настоящие джентльмены.

Эвелин почувствовала себя пристыженной.

— Настоящие дети, — засмеялся Холлер. — Я знал одного бербера-проводника, который год прожил в Филадельфии, а потом из-за какого-то любовного разочарования вернулся назад, в пустыню.

Шоколадного цвета девчушка выбежала из дома и, остановившись поблизости, начала любоваться красивой европейской дамой.

— Какая симпатичная малышка, — заметила Эвелин, подошла к девочке и, вытерев ее замурзанную мордашку, подарила ей свою брошку. Вещичка была недорогой и служила Эвелин для того, чтобы скалывать шаль.

— Амулет… амулет… — восторженно залепетала девчушка, робко приняв блестящую брошку.

— Ну, теперь они за вас пойдут в огонь и в воду, — сказал Холлер. — Желаю счастливого пути, леди Баннистер. Только будьте на назначенном месте вовремя, потому что здешние проводники ждать не любят и способны просто вернуться домой.

Глава девятая

Эвелин явилась вовремя, уже переодетая в дорожный костюм. Прежде чем отправиться в путь, она наспех набросала несколько строчек и, поручив посыльному передать записку лорду Баннистеру, взобралась на спину опустившегося на колени верблюда.

Арзим, проводник-бербер, выкрикнул что-то странным горловым голосом. Верблюды поднялись. На мгновенье Эвелин показалось, что она вот-вот вылетит из седла, но все обошлось благополучно — она вполне устойчиво сидела на внушительной высоте над землей.

— Рег-лакк! Рег-лакк!

Верблюды послушно побежали вперед.

На полдня раньше по той же дороге в путь тронулся гораздо более крупный караван. В нем было тридцать арабов из числа отборных подонков, а впереди ехали успевшие подружиться Адамс и Гордон.

Из Лиона бандиты прибыли самолетом. Начиная поиски девушки, они разделили весь город на отдельные сектора, оставив лишь Райнера как связного в холле отеля «Маммуния». Старый бандит немедленно познакомился с директором одной из европейских железных дорог и вскоре увлеченно играл с ним в шахматы.

Счастье в поисках улыбнулось бородатому Жоко. Исходя из предпосылки, что, разыскивая военного, девушка рано или поздно обратится в комендатуру, он затаился возле форта Гелиз. Увидев Эвелин, он не терял ее из виду вплоть до того момента, когда она вернулась в гостиницу, чтобы наконец выспаться.

После этого он отправился к тому берберу, с которым, как он видел, разговаривала девушка. Надо выведать у него, куда собирается Эвелин Вестон.

— Салам, — поздоровался бородач.

— Bon jour, — откликнулся араб.

— Я собираюсь отправиться в долгую поездку по Сахаре. Выехать я должен немедленно и мне нужен надежный проводник.

— Сожалею, господин, но я уже занят на пять дней вперед, — ответил бербер и, вспомнив симпатичную английскую даму, с улыбкой поглядел на игравшую «амулетом», раскрасневшуюся от счастья дочку.

— Может быть, я смогу присоединиться к вам, — сказал Жоко. — Мне нужно в Аин-Сефра, и если вы…

— Нет, мы пойдем в совсем другом направлении, — ответил ничего не заподозривший проводник. — В оазис Марбук.

— Жаль. Салам алейкум.

— Аu revoir.

Теперь бородач знал все, что ему было нужно. Девушка направляется в оазис Марбук и, стало быть, раненый Мюнстер, скорее всего, находится именно там. Теперь оставалось лишь связаться с Райнером и поручить ему оповестить всех остальных. Через час они уже собрались на совещание.

— Дело простое, — пришел к выводу Адамс. — Мы отправимся в путь еще сегодня. — Он ткнул пальцем в карту. — К тому времени, когда выедет Эвелин Вестон, мы уже будем возле вот этого колодца и подождем ее там. Отберем у нее конверт, а потом разыщем в оазисе Мюнстера.

— А как охраняется оазис? — низким, чуть сонным голосом спросил, постукивая пальцами по столу, доктор Курнье. — Это я спрашиваю на тот случай, если наш легионер не поддастся на нормальные уговоры.

— В любом случае придется нанять здесь человек тридцать-сорок арабов, — сказал бородач. — У меня есть тут знакомый трактирщик, он нам поможет. В пустыне возможны любые неожиданности, так что лучше перестраховаться, чем рисковать.

Немного позже Окорок, познакомившись с каким-то офицером, выяснил, что, поскольку на оазис Марбук с незапамятных времен никто еще не нападал, гарнизон его состоит всего-навсего из нескольких солдат.

— Думаю, — сказал под вечер Адамс, — что через час можно будет трогаться. Все уже готово.

— Не совсем, — заметил Райнер. — Надо еще захватить несколько термосов с чаем. Нет ничего лучше от жары.

Возражать никто не стал.

«Уезжая, я с глубокой благодарностью думаю о вас, сэр. Да благословит вас Бог за проявленную вами доброту. Больше мы не увидимся и, надеюсь, со временем вы забудете о тех неприятностях, которые доставила вам несчастная Эвелин Вестон». Профессор оторвал глаза от письма и посмотрел в окно. Какая-то тяжесть сжимала ему грудь. Похоже, что вопреки всему он успел привязаться к этой легкомысленной, неловкой, но чертовски симпатичной девушке с ее вечными страхами, спешкой и вспыльчивостью. Настоящий белокурый циклон. Все вокруг переворачивает вверх ногами, очертя голову кидается навстречу смертельной опасности — не потому, что так уж смела, а просто не думая о ней…

С другой стороны, теперь можно будет наконец-то выспаться, не опасаясь, что ни с того, ни с сего его покой будет нарушен этой самой Эвелин Вестон.

— Здравствуйте. Я разыскиваю мисс Эвелин Вестон.

Лорд оторопел, вернее сказать, чуть не упал в обморок.

В дверях стоял довольно красивый молодой человек в хромовых сапогах, белых бриджах и с огромным пробковым шлемом в руке, одним словом, в таком тропическом костюме, каким его изображают в кинофильмах и какие на деле носят исключительно туристы. Где-нибудь на Ривьере или в Венеции аналогично одетых молодых людей можно встретить на каждом шагу, но в тропиках такой наряд мог вызвать лишь насмешливые улыбки старожилов.

— С кем… с кем имею честь? — пролепетал, предчувствуя дурное, профессор.

— Мое имя Эдди Рансинг. Лорд Баннистер?

— Вроде… Да… А что?

— Я разыскиваю мисс Эвелин Вестон. Мне надо поговорить с нею.

Лорд неуверенно осмотрелся вокруг, словно он только что куда-то спрятал эту самую мисс, но никак не может вспомнить, куда именно. Тут же он наконец овладел собой и выпрямился.

— Не понимаю, что вам от меня угодно, мистер Рансинг.

— По-моему, я выразился вполне ясно. Я разыскиваю мисс Эвелин Вестон. На сделанном недавно фотоснимке ее можно видеть рядом с вами, сэр.

Лорд вновь сгорбился, став меньше ростом, а Эдди извлек из кармана фотокарточку.

— Полагаю, что этот снимок не фальшивка. А поскольку мне известно, что изображенная на нем женщина выступала в роли вашей супруги, мне кажется, что со своим вопросом я обратился в правильное место.

— Вы детектив? — спросил профессор, озабоченным тоном скрывающегося от полиции карманника.

— Нет. Я старый знакомый мисс Эвелин. Вот уже несколько лет я живу на Кингс-роуд — по соседству с нею.

— Сомневаюсь, что только добрососедские отношения заставили вас последовать за ней в Африку, — хмуро заметил профессор.

— Совершенно верно. Мне нужно обсудить с ней кое-какие дела.

— А вы на какую разведку работаете?

— Я? На лапландскую.

— Сэр! Вы явились в Африку в этом опереточном костюме ради того, чтобы развлекать меня глупыми шутками?

— Каков вопрос, таков ответ, милорд.

— Судя по тому, что пишут газеты…

— Я сказал уже, что несколько лет был ее соседом. Она живет со своей вдовой-матерью и живет очень бедно. Это честная, трудолюбивая девушка и наверняка она абсолютно неповинна в том, что ей приписывают.

Услышанное было полной новостью для лорда. Значит, все-таки не шпионка?

— Все это прекрасно, — приговорил он наконец, — но я понятия не имею, куда отправилась мисс Эвелин. Могу лишь сказать, что сюда она больше не вернется.

Эдди насмешливо усмехнулся.

— Я лично убежден, что все-таки вернется, а до тех пор я шагу отсюда не сделаю.

— Поскольку я не намерен провести с вами всю оставшуюся жизнь, мне придется…

— Обратиться в полицию? Пожалуйста. Для меня это будет означать сто тысяч франков, а для вас, вероятнее всего, тюрьму.

Тюрьма!

Лорд устало откинулся на спинку кресла. Вот и конец всему. Можно было догадаться, что эта девушка доведет его все-таки до тюрьмы.

— Я вовсе не хочу причинять вам какие бы то ни было неприятности, сэр. Я лишь прошу вас смириться с моим присутствием.

— Ничего не поделаешь. Постараюсь. Садитесь!

— Спасибо.

Эдди, сев, немедленно налил себе виски из стоявшей на столе бутылки, а затем небрежно проговорил:

— Вы и впрямь женились на мисс Вестон?

— Нет. Как выяснилось, я только все время защищал ее. Бедняжку непрерывно кто-то преследует, а в результате мне приходится бодрствовать, чтобы она могла спать. А вы, стало быть, не сообщник мисс Вестон?

— Еще раз повторяю, что мисс Вестон — вполне нормальная девушка с несколько даже консервативными взглядами!

— Образ жизни, тем не менее, у нее достаточно беспокойный.

— Она борется за свое законное наследство.

— Знаю. А также за честь какого-то джентльмена. Если это вас интересует, могу заверить, что в обоих направлениях она развила довольно-таки бурную деятельность. А вы, значит, всерьез решили остаться и ждать ее здесь?

— Да, но ненадолго. Я свято убежден, что Эвелин вскоре появится тут.

— Вы говорите как прорицатель, прямо-таки новый Нострадамус. История свидетельствует, однако, что даже эта выдающаяся личность иногда ошибалась.

— В отличие от меня. Мои предсказания сбываются — вы в этом сами убедитесь.

— Боюсь только, что мне ваше ясновидение обойдется несколько дороговато, — угрюмо заметил Баннистер.

— Не беда. Уж если я Нострадамус, то вы можете чувствовать себя Екатериной Медичи, готовой пойти на любые жертвы, лишь бы узнать будущее.

— Сэр! Я даю слово, что сказал вам чистую правду. Можете обозвать меня лгуном и подлым обманщиком, если Эвелин Вестон когда-нибудь вернется сюда.

— Сэр! — со вздохом ответил Рансинг, — при всем глубоком к вам уважении должен констатировать, что вы лгун и подлый обманщик.

Эвелин Вестон стояла на пороге комнаты.

Они ехали по пустыне вот уже несколько часов. На востоке показались ряды выветренных колонн и повалившихся статуй, остатки древнего города времен римского владычества. Зацепившись за пряжку упряжи, Эвелин разорвала куртку и, решив сразу же зашить прореху, открыла черную сумочку.

— Боже мой, где же конверт?!

В сумке лежало полотенце, справа от него платяная щетка, слева — мыльница.

Это мог быть только несессер лорда! Старый, смертельный враг Эвелин!

Она вновь обменялась сумками с Баннистером. Оранжевый конверт находится сейчас у лорда. Что же делать?

Надо возвращаться! Баннистеру грозит смертельная опасность. Что будет, если он, ни о чем не подозревая, откроет несессер в чьем-то присутствии и обнаружит конверт? А если даже никого и не будет? Все равно он, скорее всего, обратится в полицию.

Ох, с каким удовольствием она выбросила бы эту проклятую сумку с бритвенным прибором профессора! Но сейчас надо вернуться, возвратить ее и получить в обмен свою сумочку.

— Азрим! Остановитесь! Быстрее! Мы возвращаемся!

…Она стояла на пороге, не в силах слово выговорить от удивления. Как оказался здесь Эдди Рансинг? Что означает вся эта загадочная, фантастическая история? Голова у нее кружилась, словно от выпивки.

— Мистер Рансинг!

— Мисс Вестон, — улыбнулся Эдди, — рад снова видеть вас.

Лорд пока еще не решался заговорить. Удивление медленно переходило у него в тревогу. Появление девушки было для него равносильно далеким раскатам грома. Хотя стоит еще полное безветрие, но она уже появилась здесь, чтобы все смять, перевернуть вверх дном, разрушить, а потом так же неожиданно исчезнуть снова.

В мозгу лорда зазвучал тревожный вой сирены.

Циклон!

Вне всяких сомнений, за ней снова гонятся какие-нибудь бандиты, так что надо готовиться к новой — долгой и не слишком приятной — поездке. Профессор поспешно сунул в карман сигареты и вынул из шкафа теплый шерстяной плед. Готовым надо быть ко всему!

— Как… как вы очутились здесь? — спросила Эвелин у Рансинга.

— Вас только это интересует? — угрюмо удивился профессор. — Меня гораздо больше удивляет то, что я все еще здесь. Куда мы едем на этот раз? — чуть озабоченно спросил он у Эвелин.

— На этот раз я никуда не потащу вас, сэр.

— Вы говорите прямо-таки пророческим тоном, но я давно уже потерял веру в подобные чудеса.

— Если позволите, на этот раз вас сопровождать буду я, — вмешался Эдди.

Профессор искоса бросил на него нервный взгляд.

— Я рад, что у вас на Кингс-роуд так неслыханно крепки узы дружбы между соседями.

Мгновенье Эвелин испытующе вглядывалась в лицо профессора. Боже! Неужели он ревнует?

— Постарайтесь выражаться яснее, мистер Рансинг. Что вы от меня хотите?

— Я предлагаю вам свою помощь. Мне кажется, что в данный момент вам нужна помощь — помощь мужчины. Моя поддержка поможет вам скорее вернуть наследство.

— Откуда вы знаете об этом наследстве?

— Можете презирать меня, мисс Вестон, но я подслушивал.

— А теперь? Теперь, когда вам все известно, когда вы знаете, что я разыскиваю стоящую целое состояние драгоценность, когда вы знаете, что меня преследуют, вы намерены шантажировать меня?

— Будем говорить откровенно? Подумывал и об этом, но, знаете, как-то не идет. Перед вами, мисс Вестон, я чувствую себя вроде как первоклассником перед тетей учительницей. Судя по всему, я слишком уважаю вас, и это чувство лишает меня решительности как раз в те моменты, когда следовало бы действовать. Я хотел бы принять участие в вашей игре, но я не шантажирую. Если вы прогоните меня, я уйду.

— В полицию, чтобы донести на меня, — насмешливо проговорила Эвелин.

— Мисс Вестон! — самолюбиво ответил Эдди, так покраснев, что сразу было видно, какой это все-таки еще большой ребенок. — Вы несправедливы ко мне. Я человек легкомысленный, люблю деньги и способен на всякое, но сокровище это я и вправду хотел найти только для того, чтобы принести его вам и попросить вашей руки.

Эвелин засмеялась.

— Ладно, Эдди. Серьезным человеком вы, похоже, никогда не станете. Вечный фантаст и сумасброд. Я готова принять вашу помощь. Мне и впрямь до сих пор было очень одиноко… не было никого рядом.

— Главным образом потому, — объяснил профессор Рансингу, — что мой халат слишком привлекал внимание и мне приходилось прятаться на заднем сиденье…

— Теперь это уже не повторится. Больше вам пускаться в путь из-за меня не придется.

— Мисс Вестон… я уже не раз слышал это… Могу лишь повторить, что все мы в руке божьей…

— И тем не менее, заверяю вас, что не угрожаю и никогда больше не буду угрожать вашему покою.

«Какая красивая женщина, — подумал Баннистер, — только невозможно предсказать, когда она неожиданно превратится в бушующий ураган».

— Я вернулась, потому что мы снова поменялись сумками. Я случайно забрала ваш несчастный несессер. Не беспокойтесь — я только приоткрыла вашу святыню и сразу же вновь захлопнула ее. Вот он, сэр, чтоб ему провалиться! — Эвелин так швырнула сумку, что лезвия и квасцы заплясали в брюхе Будды. — И отдайте, пожалуйста, мою сумочку. После этого мы с Эдди удалимся и никогда больше не станем тревожить вас.

— Любопытно, что на Кингс-роуд соседи зовут друг друга по имени, как до сих пор в Англии было принято лишь между родственниками или по-настоящему близкими друзьями…

С этими словами профессор подошел к каминной полке и взял оттуда сумочку.

— Но это же моя сумка… Вы не напутали, мисс Вестон? — Инстинктивным движением профессор открыл сумочку.

Три головы с приоткрытыми ртами склонились над сумкой, три сердца застучали сильнее в наступившей на мгновенье тишине.

На самом верху лежал оранжевый конверт с пятью печатями на нем.

Эвелин шагнула наконец решительно к сумочке, но Баннистер уже захлопнул ее и положил сверху руку, словно огромный ленивый лев, охраняющий свою часть добычи. Съест он ее, может быть, только позже, но трогать, тем не менее, не позволит никому.

— Верните, пожалуйста, мою… сумочку, — нервно проговорила девушка.

— Сумочку вы, разумеется, можете взять, но конверт я вам, увы, отдать не могу. До сих пор я старался убедить себя, что все происходящее не касается меня. Сейчас, однако, дело обстоит так, что конверт должен попасть к вам и к тем, на кого вы работаете, через мои руки. Это сделало бы из меня такого же шпиона, как, скажем, Мата Хари…

Эвелин задумалась. Действительно, до сих пор профессор играл в этом деле лишь пассивную роль. Отдав конверт, лорд Баннистер, однако, превратится в прямого соучастника! А ведь это серьезный претендент на Нобелевскую премию, всемирно известный ученый и, что даже еще более существенно в данном случае, образцовый джентльмен!

— Вы видите, мисс Вестон, что требуете от меня невозможного, если хотите, чтобы я передал вам этот конверт. Обещаю, однако, дать вам время скрыться и только после этого передать этот документ властям.

Рансинг поглаживал горлышко бутылки, явно ожидая лишь кивка Эвелин, чтобы запустить ею в голову профессора и тем закончить этот неприятный разговор. Эвелин, однако, знака не подавала.

Она размышляла. Баннистер озабоченно смотрел на нее. Наконец девушка, задумчиво глядя на лорда, проговорила:

— Вы не слишком устали, чтобы проделать довольно долгий путь на спине верблюда?

— Так я и знал… — устало вздохнул профессор.

Первый, слабый еще порыв циклона уже ударил ему по нервам. Снова в дорогу! Боги бросили жребий, и вихрь судьбы вновь, вопреки всему, подхватил всемирно известного, но беззащитного исследователя сонной болезни.

— Вы ведь хотите передать конверт властям, не так ли?

— Да, но я предпочитаю попасть к ним пешком, а не верхом на верблюде. С недавнего времени я испытываю — не знаю, справедливо ли, — болезненную неприязнь к любому транспорту…

— Если вы собираетесь сделать это здесь, в Марокко, то мы пойдем в полицию вместе с вами. Не думаю, однако, что истинный английский джентльмен, гуманист и интеллектуал сможет отказать в помощи, когда речь идет о беззащитной женщине и чести оклеветанного человека.

— На этих же основаниях я уже — один раз во фраке, а другой раз в халате, — исколесил половину Европы.

— Сейчас речь идет всего лишь о соседнем оазисе.

— Сейчас да. Но после того, как мы отправимся в путь, вполне может оказаться, что остановиться мы при всем желании не сумеем до самого Кейптауна. Не говоря уже о том, что верблюд не автомобиль и если в нем не будет хватать пары частей, мы так и останемся в пустыне.

— Не надо насмешек! Можете, если хотите, прихватить с собой надежный конвой для охраны. Нам надо попасть в оазис Марбук. Это всего два дня пути на верблюде. Документ можете оставить у себя и выпустить из рук только в том случае, если вы убедитесь, что он попадет именно туда, куда следует. Поступив иначе, вы ради комфорта и безопасности пожертвуете благосостоянием бедной семьи, честью невинно страдающего человека, всем, что мне пришлось уже перенести.

Смерч начал уже затягивать профессора в свою воронку, делая бесполезным всякое сопротивление.

— Но чем вы все это можете доказать?

— Большую часть могу засвидетельствовать я, — сказал Эдди.

— А остальное я сейчас вам объясню. Дело в том, что…

— Погодите! — перебил профессор. — Не надо. После всего того, что писалось в газетах, чем меньше я буду осведомлен, тем, пожалуй, будет лучше. В данный момент моя роль в этом деле сводится к следующему: вы передали мне этот конверт, попросив передать его властям не здесь, а в оазисе Марбук, и я готов выполнить вашу просьбу. Лучше, если мы на этом и остановимся. У меня, во всяком случае, совесть будет спокойнее. Вы, словно вихрь, увлекаете меня с такой силой, что я, к величайшему своему прискорбию, даже не пытаюсь противоречить. Предупреждаю, однако, что дальше за Сахарой расположено Бельгийское Конго, и туда я ни ради наследства, ни для спасения чьей-либо чести, ни потому, что вас преследуют, отправляться не намерен. Дальше Сахары ни шагу ногой!

Эвелин грустно взглянула на профессора.

— Вы в этом уверены, сэр?

Решимость профессора несколько поколебалась.

— Во всяком случае… вы должны будете обосновать… — начал он неуверенно, — но, даже если мы и заедем, скажем, в Конго, то уж никак не до Кейптауна… и вообще… Короче говоря, я не возражаю, поехали!…

…Профессор сидел на верблюде с таким суровым видом, словно руководил карательной экспедицией. Еще больше портило ему настроение то, что кишевшие в шерсти верблюда насекомые, судя по всему, жаждали проанализировать состав крови известного исследователя сонной болезни. Он сидел на верблюде, покачиваясь в такт его шагам, и с горечью размышлял о том, что ради гуманизма и спасения чьей-то там чести он все едет и едет, едет и страдает. Впрочем, фактически положение вещей выглядит, пожалуй, гораздо проще.

Он — пусть немного напыщенно, но, в общем-то, повинуясь вечному закону тяготения к прекрасному полу — последовал, без всякого смысла и цели, за красивой женщиной в Сахару. Просто, поскольку он ученый и лорд, его поступок, ничем по сути дела не отличающийся от стандартного набора выходок влюбленных, требует более сложного и не столь унизительного объяснения.

— Рег-лакк! Рег-лакк!

Перешедший на рысь верблюд повернул голову и так ткнул лорда в грудь, что у того на миг перехватило дыхание.

— Рег-лакк! Рег-лакк!

Профессор потерял очки, но даже не попытался остановиться. С момента отъезда из Парижа больше было потеряно.

После того как верблюд еще пару раз толкнул его в грудь, профессор выпрямился в седле и от этого сразу почувствовал себя сильнее и значительнее.

— Рег-лакк! Рег-лакк!

К чести профессора надо сказать, что Рансинг, несмотря на свой жеребячий возраст, гораздо хуже справлялся с тяготами путешествия. До него скоро дошло, что верблюдов не зря называют кораблями пустыни, поскольку вскоре у него появились явные симптомы морской болезни. От пыли нещадно щипало в глазах, и по временам ему казалось, что больше он не выдержит и минуты.

У Эвелин был уже небольшой опыт, к тому же женщины вообще легче приспосабливаются к тропикам, так что она относительно бодро ехала рядом с проводником.

В лучах заходящего солнца тени от барханов, ряды которых уходили, казалось, в бесконечность, делали пустыню похожей на гигантскую шахматную доску, испещренную темными и светлыми клетками.

— Мы не поедем обычной дорогой, мадемуазель, — проговорил вдруг Азрим, их проводник.

— Почему?

— Аллах пожелал, чтобы вы подарили моей дочке амулет, и он же избавил вас от большой беды тем, что вы обменялись сумками и должны были вернуться. Дома я узнал, что сегодня ночью много дурных людей собрались, а потом стали лагерем У колодца на караванном пути, ведущем в Марбук. Среди этих людей был и тот, который вчера интересовался вами и, обманув меня, выведал, что мадемуазель собирается в Марбук.

Эвелин чуть не вывалилась из седла.

— Я думаю, что они устроили засаду, чтобы ограбить и убить вас. Но мы поедем другой дорогой — через солончаки. Это не длинная дорога, только плохая и немного опасная. Все же я думаю, что это лучше, чем быть убитым.

Конец беседы слышали и подъехавшие поближе Рансинг и Баннистер.

— Они все-таки нашли меня! — чуть не плача, воскликнула Эвелин.

— Кто они? — спросил лорд.

— Союз бандитов и шпионов. Тех самых, из-за которых была устроена облава.

Лорд задумался.

— В Марбуке вы действительно собираетесь передать конверт в должные руки?

— Да.

— И, если нужно будет что-то выяснить, с чистой совестью предстанете перед полицией?

— Разумеется.

— Хорошо, — кивнул лорд, — тогда мы поступим именно так, как предписывает нам гражданский долг. Мы известим полицию, что она может схватить всю эту опасную шайку у колодца на дороге в Марбук.

Все удивленно уставились на профессора.

— Если вы сдадите конверт и вам нечего бояться, — объяснил лорд, — то почему бы не спровадить эту банду мерзавцев туда, где ей и положено быть? Мистер Рансинг с трудом выдерживает эту скачку, мы же с мисс Вестон лучше приспособились к ней, так что, мне кажется, разумнее будет, если молодой человек вернется и даст знать полиции о том, что мы услышали.

Рансинг не стал особо возражать — особенно после того, как Эвелин заявила, что для нее эта услуга будет стоить не меньше, чем если бы он стал сопровождать ее до самой цели.

— Заблудиться вы не можете, — сказал Азрим. — Вам надо все время ехать спиной к заходящему солнцу, пока вы не увидите отроги Большого Атласа, а потом держать путь прямо на них.

Рансинг попрощался с ними и, обливаясь потом в своем красочном наряде, затрусил назад, спиной к солнцу…

— Рег-лакк! Рег-лакк!

Они все подгоняли верблюдов. Кроваво-красные и лиловые тени все гуще заполняли промежутки между барханами. В пыльном, вонючем воздухе трудно было дышать.

Этот едкий, отдающий сероводородом запах солончаковых болот становился все сильнее и сильнее. Баннистер недовольно погладил подбородок.

— Опять забыл побриться… — пробормотал он, но, перехватив взгляд Эвелин, немедленно умолк.

В конце концов, разве несессер не с ним! Лежит в одном из тюков на несущем бурдюки с водой верблюде! Когда они прибудут в оазис, он побреется, что бы там ни творилось вокруг…

Вторую сумку профессор не выпускал из рук ни на минуту.

Пустыня, где кости стольких людей, убитых во имя кровной мести, смешались с мелким песком, навела и Эвелин на мысль о жестокой, по древним образцам, расплате.

Она приняла решение рассчитаться с несессером.

Да! Здесь с ним будет покончено! Его поглотят блуждающие пески Сахары, поглотят вместе с платяной щеткой, кремом для бритья и лезвиями.

Вероятно, Отелло подкрадывался к Дездемоне так же коварно и ловко, как, немного отстав от профессора и проводника, подкрадывалась к верблюду Эвелин. И вот уже сверкнул нож убийцы и под его лезвием лопнул один из ремней. Надрез… Еще один… Едва слышный шорох, с которым мерзкая вещь свалилась в мягкий песок, и маленький караван уходил все дальше и дальше…

Лорд был настолько поглощен своими мыслями, что ничего не заметил. Эвелин бросила взгляд назад. Теперь уже только она одна могла бы заметить вдалеке крохотную, неподвижную точку…

Несессер остался в пустыне. В нем остался «Дремлющий Будда», а в Будде — драгоценный камень ценой в миллион фунтов.

Рансинг старался вернуться поскорее в город. Было жарко, как в аду, пот заливал глаза, его мутило, у него болела голова, и ныла каждая косточка. В седле его удерживали лишь воспоминания о времени, проведенном в Мюглиам-Зее.

Все — таки здесь, в Сахаре, люди относятся друг к другу гораздо лучше… Интересно, дядя Артур сошел с ума или покончил самоубийством? Во всяком случае, стоило бы посмотреть, что там происходило после свадьбы. Вероятно, улыбку невесты, так напоминающую оскал уволенного в отставку японского министра, делало хоть сколько-нибудь сносной лишь ощущение близости алмаза. А потом бывшая девица Воллисгоф со своей изумительной улыбочкой и опустив, наверное, глаза покинула прежнюю девичью комнату и направилась в спальню.

И вот тогда-то! О! Дядя Артур дорвался наконец до статуэтки!

Он унес ее в самый дальний угол парка, большой дугой обогнув окна полуподвала, в котором Виктория, жена садовника Кратохвила, проводила время с певцом Вильгельма Телля, господином Макслем, обсуждая, надо полагать, разные творческие проблемы. И вот наконец… наконец при свете карманного фонарика он хлопнул «Дремлющего Будду» о край фонтана.

Будда разлетается вдребезги, из эмалированной коробочки сыпятся нитки, наперсток, ножницы. Дядя Артур ищет… ищет и ищет и…

Эдди задрожал.

Боже, до чего же чудесно в Сахаре!

Как все в мире относительно. Воспаленные глаза и пятидесятиградусная жара могут выглядеть приятным времяпровождением по сравнению с такой вот женитьбой.

Солнце зашло. На пустыню опустилась чудесная, звездная африканская ночь…

Глава десятая

Акционерная компания Адамс-Гордон, как окрестил банду толстяк, бывший врач, вместе с тридцатью наемными убийцами-арабами вот уже сутки стояла лагерем у расположенного в тени чахлых пальм колодца.

Все они бывали уже в тропиках — за исключением Райнера, основательно, однако, подготовившегося к пребыванию в пустыне. Его верблюд был нагружен доброй дюжиной вьюков, наполненных разнообразными предохраняющими, защитными и лечебными средствами. На верблюде Райнер восседал в темных очках и с зонтиком от солнца в руке.

Как только был разбит лагерь, Райнер смазался какой-то жидкостью, спасающей от москитов, но зато наполнившей Сахару таким зловонием, что все остальные постарались установить свои палатки как можно дальше, а верблюды начали дико метаться на привязи.

Через час почти все переставили свои палатки еще дальше. Райнера это, впрочем, не смутило. Что этому необразованному сброду известно о комарах и москитах — переносчиках малярии, желтой лихорадки и сонной болезни? На всякий случай Райнер поинтересовался у доктора Курнье каких именно насекомых должен отпугивать этот жуткий запах. Доктор взглянул на стоявшую рядом с Райнером бутылку, заткнутую резиновой пробкой. Этикетка на французском языке гласила:

ВЕРБЛЮЖИЙ ЖИР

Хорошенько смажьте поврежденное копыто и поставьте животное в отдельное стойло, чтобы резкий запах мази не отпугивал других верблюдов.

КОПЫТА НАДО БЕРЕЧЬ!

— Я думаю, — сказал Адамс каторжнику, — что разумнее всего не церемониться с этим Брандесом-Мюнстером, а просто захватить с нашими людьми оазис и отобрать у него Будду.

— Лишь бы не возникли какие-нибудь помехи, — заметил доктор.

— Опять закаркал! — буркнул Окорок, даже в пустыне не отказавшийся от смокинга и зеленой ленточки, теперь украшавшей его пробковый шлем.

— Вы путаете пессимизм с предвидением, — мягко, но с легким упреком в голосе ответил дипломированный отравитель, не слишком популярный из-за своих барских манер. — По-моему, нами была допущена маленькая ошибка, ничтожная ошибка, но разве не случалось, что один-единственный разболтавшийся винт выводил из строя всю огромную машину. — Он помахал перед лицом шелковым платочком, потому что ветер подул со стороны Райнера и зловонный запах достиг прямо-таки наркотической силы. — Корень этой ошибки лежит, по-моему, в бороде нашего глубокоуважаемого коллеги Жоко.

— Попрошу меня за волосы не притягивать, — буркнул Жоко.

— Спокойно, не надо так волноваться. Речь ведь идет о наших общих интересах…

— Очень даже может быть, — угрюмо ответил бородач, — но для меня моя борода все равно, что для Ахиллеса — колено…

— У Ахиллеса уязвимым местом была пятка, — поправил доктор.

— Будь я медиком, — желчно отпарировал бородач, — я бы тоже разбирался во всех этих конечностях.

— А ну-ка заткнитесь, друзья, и пусть доктор объяснит, в чем же мы допустили ошибку, — вмешался Адаме.

— Мне кажется, — сказал Курнье, — что в одном месте у нас концы не сошлись с концами. Вчера Жоко расспрашивал проводника о мисс Вестон, прикинувшись, что хочет отправиться с караваном в Аин-Сефра. А чуть позже он же вместе с Гордоном начал вербовать арабов для нападения на Марбук. Внешность у него, гм… видная… и получается небольшое противоречие… оказывается, что собирался он вовсе не в Аин-Сефра, а в Марбук.

— В общем-то верно, — кивнул Гордон, — только вряд ли кто-нибудь обратил на это внимание.

— Поэтому я и назвал эту ошибку маленькой, почти ничтожной.

…К вечеру следующего дня банда начала терять терпение. К этому времени жертва уже должна была появиться.

Несколько арабов были посланы на разведку. Отправились ли вообще в путь те, кого они поджидают? Если никаких следов их не будет найдено, значит, допущен какой-то просчет.

Стояла невыносимая жара. От Райнера все держались подальше, словно от прокаженного, но даже в двадцати метрах от его палатки голова начинала кружиться от тошнотворного запаха мази. Не действовал этот запах исключительно на москитов, волнами рвавшихся к палатке, из которой он доносился.

— Мы обнаружили следы. Скорее всего, это те, кто нам нужен. Следы сворачивают к востоку. Там тоже есть дорога к оазису. Через солончаки, очень плохая дорога, ею почти никто не пользуется.

— В дорогу! — взволнованно воскликнул Адамс. Через несколько минут лагерь был свернут. Райнер сунул в карман журнал с кроссвордом, надел темные очки и раскрыл зонтик. Сейчас он напоминал древнего восточного мудреца.

Бандиты мчались, выжимая из верблюдов все, что могли.

На рассвете они увидели вдали движущуюся в их сторону точку.

— Кто-то едет!

— Подождем его здесь! — сказал Гордон, и все укрылись за громадным барханом.

— Он возвращается по тем следам, — заметил один из арабов. — Либо он встретил тех людей по дороге, либо сам принадлежит к ним.

Путник, ни о чем не подозревая, приближался на своем усталом верблюде к бархану.

Рансинга неожиданно окружила группа людей во главе с рослым лысым громилой.

— Откуда вы едете?

Эдди сразу же понял, кто эти люди… Бандиты!

— Хотел попасть в Марбук, но пришлось вернуться. Слишком глаза болят.

— Не встречали по дороге женщину в сопровождении одного или, может, нескольких мужчин?

— Нет.

Гордон рассмеялся.

— Короче говоря, вы из их числа! Вопрос-то был с подвохом. Их следы ведут как раз в том направлении, откуда вы едете. Не встретиться вы не могли, а если молчите об этом, стало быть, на то есть причина.

— Вперед!… Догоним их!… — крикнул Окорок.

— А этого убрать!

От тяжелого удара в затылок в глазах Рансинга запрыгали на мгновенье золотистые искорки, и он провалился в пустоту…

Окорок и Жоко молниеносно обыскали молодого человека. Райнер проговорил, не спускаясь с верблюда:

— Гляньте, нет ли у него бензина, а то у меня зажигалка перестала работать.

— Значит, все так, как я и думал, — бархатным голосом проговорил врач. — Они узнали о том, что мы набираем людей. Слишком уж приметная у Жоко борода…

— В последний раз советую оставить в покое мою бороду, — резко бросил Жоко. — Сам ничуть не меньше приметен со своими придворными манерами и приторным голосом.

— Вам надо бром принимать, — ответил врач.

— Послушайте, — вмешался один из арабов. — Теперь уже ясно, что след ведет через солончаки. Дорога трудная и опасная, но Азрим знает ее как свои пять пальцев. Если они свернули на нее еще вчера днем, нам их уже не догнать.

— Считают, сволочи, что, если мы бандиты, то можно как угодно нас обманывать! — вспылил Райнер. — Много ли народу в этом самом Марбуке?

— Человек тридцать арабов, если считать с женщинами и детьми. Сторожевой пост из пяти солдат, ну и несколько выздоравливающих легионеров.

— Мы с ними легко справимся! Вперед! — крикнул Гордон.

Один из арабов хотел добить Рансинга, но доктор остановил его.

— Не стоит, сынок, — добродушным голосом проговорил он. — Сам умрет. Достаточно, если ты уведешь его верблюда. Такие несущественные мелочи иногда стоят нескольких лишних лет тюрьмы.

Бандиты тронулись с места, а Рансинг остался лежать ничком, с раскинутыми руками, словно пытаясь обнять Сахару.

Азрим ехал впереди, за ним Эвелин, а замыкал маленький караван профессор. Верблюд, несший бурдюки с водой, был привязан к верблюду профессора коротким поводком, потому что через солончаковое болото вела лишь тропа шириной в каких-нибудь полметра. По временам корка с похожим на всхлипывание звуком трескалась, и из-под нее поднималась белая, тягучая, холодная грязь. Воздух при этом наполнялся отвратительным, удушливым запахом гнили. Говорят, что эти солончаки остались еще от тех времен, когда Сахара была дном моря.

Стояла чудесная лунная ночь. В бледном, призрачном свете солончаки напоминали поверхность замерзшей реки и казались еще безжизненнее и страшнее, чем сама пустыня.

Верблюды упирались, не желая идти дальше. Ноги у них болели от проникавшей в ранки соли, а инстинкт предупреждал о грозящей смертельной опасности.

Азрим то и дело взмахивал палкой, подгоняя лягающихся верблюдов…

Сердце Эвелин тоже сжалось от какого-то зловещего предчувствия.

Ветер срывал и мелкой пылью подымал в воздух крохотные крупинки высохшей соли.

Профессор молчал. Ему ясно было, что программа переменилась, но такие перемены сами уже, кажется, стали частью программы. Вновь они отклонились от намеченного пути. Вновь их преследуют. Теперь уже им не остановиться до самого экватора. И кто знает, при каких обстоятельствах они туда попадут.

Все были уже от головы до ног покрыты отвратительной, холодной, сырой и соленой грязью.

Чуть позже шедший впереди верблюд оступился и с душераздирающим воплем начал барахтаться в болоте. Верблюд профессора чуть не последовал вслед за ним, но, к счастью, у Баннистера оказалось достаточно самообладания, чтобы не спрыгнуть, а изо всех сил натянуть повод и удерживать животное, пока Азрим не пришел к ним на помощь. Затем они вместе занялись спасением провалившегося в болото верблюда.

Верблюд успел погрузиться только по брюхо, так что совместными усилиями его удалось вытащить, при этом, разумеется, спасители не раз проваливались в грязь.

Глаза Эвелин прямо-таки умоляли о прощении, когда Бан-нистер, испачканный вонючей,липкой грязью, выбрался наконец на тропинку.

Профессор, махнув рукой, со вздохом проговорил:

— Гуманизм — трудная штука, мисс Вестон. Не исключено, что я отучусь от него, если такие поездки начнут повторяться слишком часто.

…На рассвете измученные, по уши в грязи они прибыли в Марбук.

В оазисе было всего лишь два здания. Смахивавший на гостиницу глинобитный домик и чуть подальше крашенный суриком блок солдатского дома отдыха. Остальная часть поселка состояла из нескольких арабских шатров.

Пока кипятился чай, немедленно заказанный прибывшими, они поспешили переодеться. После завтрака Эвелин сразу же поднялась из-за стола.

— Я иду прямо в госпиталь, чтобы передать документ воинским властям. Идемте со мной.

Профессор вздохнул.

— Все идти да идти, а тронувшись с места, никогда не знаешь — скоро ли придется присесть снова.

— Сейчас не время для рассуждений, сэр! Идете вы или нет?

— Нет. Все равно больше никуда вы попасть не можете, потому что другого здания здесь просто нет и принадлежит оно, действительно, военным властям. Пешком пустыню не перейти, так что я могу спокойно отпустить вас. А кроме того, я уже и впрямь поверил, что вы ведете честную игру. Сам не знаю, почему я так уверился в этом. Может быть, это Рансинг убедил меня своим рассказом об идиллии в доме на Кингс-роуд. Во всяком случае, я верю вам, мисс Вестон. Хотя бы потому, что с этим конвертом я вручаю в ваши руки и свою честь. Пожалуйста.

Профессор подал девушке сумку с конвертом.

Эвелин бросила на профессора восторженный взгляд.

— Спасибо. Можете быть уверены, что вашу честь я буду беречь так же, как и свою.

— Ну а кроме того… не сердитесь… Мне хотелось бы побриться, — не без страха в голосе проговорил профессор, явно ожидая, что Эвелин будет против. Бог знает, почему этой девушке так хочется, чтобы он отпустил бороду. И действительно, глаза Эвелин сверкнули гневом.

— Ах, так вот откуда такое доверие! Будь у вас лицо чисто выбрито, вы наверняка пошли бы со мной. А так приходится довериться, потому что внешний вид для вас, наверное, еще дороже чести.

Эвелин выбежала, хлопнув дверью. Пусть себе поищет свою бритву! Пусть прогуляется за ней в пустыню! Ей хотелось расплакаться от гнева. И самое ужасное состояло в том, что она все равно любит этого кошмарного педанта.

Баннистер поднялся к себе в комнату. Все было пропитано душным запахом прогретой жгучим солнцем глины. На циновке весело резвились какие-то мелкие твари, а неисчислимые мухи гудели и жужжали, не переставая. Хозяин гостиницы, накурившись гашиша, хрипло напевал какую-то нескончаемую то ли песню, то ли молитву.

Бедная девушка… Проделать такой путь и даже не отдохнуть. Он, мужчина, и то безумно устал. Профессор решил сделать что-нибудь приятное для Эвелин. Пусть порадуется!

Он не станет бриться!

Пусть, вернувшись, она увидит, что не пошел с ней он вовсе не ради того, чтобы побриться. Да, да! Как это ни противно, но он, чтобы доказать свою искренность, останется небритым. Хотя, насколько он знает эту девушку, заслужить ее одобрение можно, по всей вероятности, только отрастив бороду до пояса.

Баннистер решил, что ляжет спать. Разумно, хотя бы потому, что человек никогда не знает весть о каком крайне срочном и долгом путешествии может он услышать, проснувшись. Конечно, на первый взгляд их поездка пришла к концу, но каждый ученый знает, что надежные выводы можно делать, только основываясь на опыте.

Опыт же показывает, что предаваться приятным иллюзиям как правило вещь опасная.

Поэтому профессор не стал бриться, а, повалившись на циновку, крепко уснул.

Лежавшие в светлой, просторной палате выздоравливающие солдаты переговаривались, играли в карты, курили. Лишь один из них стоял в стороне, спиной к остальным, и смотрел в окно.

В дверь постучали, и вошла Эвелин.

— Мне нужен господин Мюнстер, — проговорила она чистым, звонким голосом.

Солдат медленно обернулся и посмотрел на вошедшую. На его болезненном, худом лице лежала печать отрешенности и полного безразличия. Остальные легионеры удивленно разглядывали стоявшую на пороге красивую девушку. Глаза же Мюнстера смотрели на нее с таким же спокойствием и равнодушием, с каким минуту назад он разглядывал скамейку во дворе. Однако равнодушие это не было тупым безразличием идиота, а говорило лишь о том, что для этого человека все давно уже потеряло какое бы то ни было значение. Погруженный мыслями в прошлое, он, видимо, не принимал к сведению происходящие вокруг события, почти автоматически выполняя то, что от него требовалось. И сейчас он чуть медлительно и негромко, но вполне внятно, ответил:

— Мюнстер это я. Что вам угодно?

— Я леди… то есть мисс… Может быть, вы выйдете со мною?

— Пожалуйста…

Ровным, размеренным шагом легионер вышел вслед за девушкой.

Эвелин казалось, что какая-то невидимая рука сжала ей сердце, перехватила дыхание. Ей было так жаль Брандеса, что она почти забыла о собственных невзгодах. Пока сознание этого человека лишь оцепенело, но не помутилось, хотя по сравнению с этим похожим на летаргический сон состоянием безумие было бы избавлением. Что сказать ему и как он воспримет ее слова?

Во дворе они были одни.

— Я знаю, кто вы, сэр. Ваше настоящее имя — Брандес, вы были капитаном.

— Вот как? — проговорил Брандес без всякого интереса, кажется, только из простой вежливости. Эвелин чуть не расплакалась.

— Мне известна ваша трагедия. Известна лучше, чем вам самому.

— Вот как? — Прозвучало это так, словно кто-то второй раз ударил по той же клавише рояля.

— Прежде всего, вы должны узнать, что ваш брат был ни в чем не виновен.

Что это? Брандес вздрогнул и строго нахмурил брови…

— Извините, но кто вы?

— Человек, которому известна правда об этом деле и который пришел, чтобы возвратить вам честь. Ваш брат так же невинен, как и вы сами. Преступником был Уилмингтон, ваш шурин.

Эвелин рассказала обо всем. Начиная от мисс Ардферн, завлекшей в свои сети младшего брата капитана, и кончая тем прощальным письмом, которым так ловко воспользовался Уилмингтон. Брандес присел, поглаживая рукой бок так, будто там вновь открылась рана.

— Да, — проговорил он задумчиво, — скорее всего, именно так все и было… Не знаю, откуда у вас все эти данные, но верю вам. Мне, однако, никто все равно не поверит… да это и не играет уже никакой роли…

— Скажите, а если бы удалось вернуть конверт с исчезнувшими документами, вернуть целым, с нетронутыми печатями — это реабилитировало бы вас?

— Послушайте, о чем вы говорите? Эти документы давно уже у тех, кто больше заплатил за них.

— Но ответьте все-таки: что, если бы вся эта история была подтверждена свидетелем, а конверт был возвращен с нетронутыми печатями?

— Ну, тогда… тогда… — В глазах Брандеса появился проблеск оживления, лицо чуть порозовело. — Тогда не только была бы доказана моя невиновность, но вы оказали бы такую услугу родине…

— Пожалуйста.

…Эвелин подала конверт. Брандес долго смотрел на него с каким-то странным блеском в глазах… А потом блестящие капли ожили, отделились от глаз и скатились по мундиру.

— Кто вы?… — хрипло спросил он, не выпуская конверт из дрожащих рук.

— Меня зовут Эвелин Вестон. Та самая, за которую назначена награда в сто тысяч франков.

Она протянула ему газету, все время лежавшую у нее в сумочке рядом с конвертом.

Просмотрев газету, Брандес надолго задумался.

— Не знаю, почему вы решили спасти мою честь. То, что вы для меня сделали…

— Вы тоже можете сделать кое-что для меня. Я разыскиваю коробочку, крышка которой украшена небольшой статуэткой Будды. Вы купили ее пятнадцать лет назад у фирмы «Лонгсон и Норт».

— Будда… да… Конечно, помню!… Я подарил его своему старшему брату на рождество. Ну как же! Эмалированная коробочка, украшенная фигуркой Будды! Он любитель подобных безделушек…

— А кто ваш старший брат?

— Лорд Баннистер… Эй!., капрал… воды! Она упала в обморок!… Скорее!

Уже смеркалось, когда Эвелин и Брандес вошли в гостиницу. Одурманенный гашишем хозяин сидел у входа, продолжая тянуть свою бесконечную монотонную песню. Узнав от него, что лорд еще не выходил из своего номера, они поднялись наверх. Перед порогом Эвелин остановила Брандеса.

— Лучше, если я сначала немного подготовлю его.

Она постучала и, не получив ответа, приоткрыла дверь и заглянула в комнату. Лорд лежал одетый на циновке и глубоко спал, не обращая никакого внимания на резвящихся вокруг жучков. Выглядел он достаточно измученным.

Эвелин тронула его за плечо, но профессор не проснулся.

Она встряхнула покрепче. Лорд, вздрогнув, открыл глаза, почти мгновенно оценил ситуацию и, уже ничему не удивляясь, грустно поднялся с циновки.

— Уезжаем? — спросил он и шагнул к окну. — Лестница есть?

— Никуда мы не уезжаем!

— Надо прятаться? — чуть более уныло, но явно не собираясь противоречить, поинтересовался лорд.

— Милорд, — с необычной растроганностью, которую Баннистер объяснил густой щетиной на своем подбородке, проговорила Эвелин. — Вам предстоит радостная встреча…

— Так я и знал! Холлер уже здесь! — ужаснулся профессор.

— Здесь человек, которого вы давно не видели… — Лорд чуть нахмурился и вопросительно взглянул на Эвелин. — Человек, который очень дорог вам. Тот самый, кстати, человек, ради спасения чести которого мы, преодолев столько препятствий, прибыли сюда…

Эвелин отворила дверь, и Брандес шагнул в комнату.

В подобных случаях люди только в старых пьесах остол-беневают, отчаянно пытаясь разрешить загадку: спят они или бодрствуют, сон это или явь? Ничего подобного здесь не было. Не было и воплей «Брат! Неужели это ты?», поскольку о степени своего родства они были осведомлены с самого раннего детства. Они просто молча обнялись, а потом долго сжимали друг другу руки. На какие-то слова они еще не были способны.

До разговоров очередь дошла позже, намного позже.

В качестве старшего профессор унаследовал от дяди титул и связанное с ним имя лорда Баннистера. Это имя по английским законам отличало его теперь как носителя титула от всех остальных членов семьи. Поэтому Эвелин и в голову не приходило, что она путешествует вместе с братом разыскиваемого ею капитана. А сдержанность лорда в свою очередь не давала ему откровенно поговорить с девушкой. Правда, в Марокко, получив конверт, лорд Баннистер чуть было не пошел на этот разговор, но в последний момент передумал, решив «не лезть, куда его не просят».

— Как ты намерен поступить? — спросил он у младшего брата. — Мне кажется, не следует больше ни минуты терпеть эти обвинения в измене и бесчестии.

— Как легионер я обязан доложить обо всем своему командованию. Ну, а поскольку в сохранении тайны этих документов заинтересованы и Англия и Франция, думаю, что дело будет закрыто быстро и без лишних формальностей.

— Мисс Вестон… — смущенно обратился к девушке профессор, поглаживая рукой небритый подбородок. — Я сейчас… мне сейчас…

Эвелин холодно проговорила:

— Вы видите теперь, сэр, что я беспокоила вас действительно ради спасения чести порядочного человека. Приношу извинения за причиненное беспокойство, поскольку жизнь джентльмена, разумеется, и впрямь не проходной двор.

Брандес вопросительно посмотрел на брата. Еще никогда он не видел его таким неухоженным и угрюмым, как в эту минуту, когда он, опустив глаза, сердито бормотал что-то совершенно невразумительное.

— Да, кстати, — проговорил вдруг Брандес. — Мисс Вестон разыскивает одну старую семейную драгоценность…

— Слыхал что-то… — чуть передернувшись, буркнул лорд.

— Для этого ей нужна маленькая коробочка с фигуркой Будды, — продолжал Брандес. — Я подарил ее тебе, если помнишь…

— Так что ж она молчала?! — воскликнул лорд. — Коробочка вместе со статуэткой в любую минуту в вашем распоряжении, мисс Вестон.

— Лучше всего было бы, — взволнованно заговорила Эвелин, — если бы я телеграфировала маме, а вы сообщили своим слугам в Лондоне, чтобы они передали ей «Дремлющего Будду».

— Это совершенно излишне, — с улыбкой махнул рукой лорд. — Будда здесь, при мне…

Кровь отчаянно застучала в висках Эвелин.

— Где?

— В несессере. Я держу в этой коробочке свою бритву… Что случилось?!. Мисс Вестон! Воды! Скорее, воды!… Она в обмороке…

За этот день это был уже второй обморок.

Все трое сидели, уныло опустив головы. Когда история Эвелин, со значительной частью которой был связан и лорд, была дослушана до конца, ее трагизм заставил содрогнуться слушателей.

Эвелин собственною рукой выбросила сокровище!

Оно исчезло вместе с несессером. Подлая сумочка сумела — таки добиться своего… Что ж, если провидение захочет, его орудием может оказаться даже несессер.

— Мы отыщем его, — пробормотал лорд, увидев, с какой грустью девушка не отрывает глаз от бегающей по глинобитному полу сороконожки.

Профессор и сам знал, насколько это безнадежно. Найти несессер в Сахаре! Среди движущихся песков, день ото дня меняющих свое положение и заглатывающих временами целые караваны…

Эвелин посмотрела на братьев со странной, грустной улыбкой.

— Теперь это уже все равно. Богу угодно было, чтобы я отправилась за алмазом, а нашла конверт. Честь солдата значит, во всяком случае, не меньше, чем самый прекрасный алмаз.

— Я, разумеется…

— Надеюсь, сэр, — решительно перебила Эвелин, — что вы не оскорбите меня предложением «соответствующего вознаграждения».

Некоторое время все молчали.

— Обидно, что он все время был рядом с вами, — пожаловался лорд. — Уже на корабле вы были в одной каюте с ним, и уже перед Лионом вы бы выбросили его, если бы я не настоял на том, чтобы вернуться! Таковы уж женщины… Двадцать раз готовы выбросить что-то, а потом уяснить, что именно эта вещь и была им нужна.

— Афоризм, прямо-таки готовый конкурировать с цитатами из Аристотеля! — несколько язвительно отпарировала Эвелин, решившая, что Баннистер явно несправедлив по отношению к ней. — Отвечу вам словами моего дяди. По его мнению, есть нечто общее между многими мужчинами и фраком. Оно в том, что вне соответствующей обстановки они ни на что не пригодны.

Лорд покраснел.

— Что касается фраков, то автостраду вряд ли можно назвать подходящей для них обстановкой, тем не менее, мне кажется, кое на что я все-таки пригодился!

— Вы бы и не подумали поехать со мной, если бы речь не шла и о спасении вашей собственной шкуры!

— Мисс Вестон… Вы… вы… несправедливы!…

— Неблагодарна — хотели вы сказать? Пожалуйста! Так прямо и скажите!

Они метались по комнате, словно маленькие дети. Профессор даже ухитрился налететь на стол.

— Обвиняя друг друга, — вмешался Брандес, — вы делу не поможете.

Они умолкли. Эвелин всхлипывала, а лорд ворчал что-то себе под нос.

— Пора, — продолжал Брандес, — уладить вопрос с конвертом. Сейчас я свяжусь по телефону с командованием. Нельзя же терпеть, чтобы вы оставались в роли разыскиваемой преступницы. Мы с братом засвидетельствуем, что вы, рискуя жизнью, спасли для родины важные, просто бесценные документы…

Его перебил внезапно прозвучавший сигнал тревоги. Что случилось?

Сержант — радист заметил в ночном небе световые сигналы. Когда-то в Сахаре сообщения между оазисами передавались с помощью прожекторов. После того, как широко распространилось радио, мрак снова воцарился по ночам в пустыне, а мигающие яркие полоски света уступили место волнам Герца.

В эту ночь световой телеграф, которым никто не пользовался уже столько лет, заработал снова. Видимо, сигналы из пустыни передавал кто-то, не располагающий радиопередатчиком. Короткие и долгие вспышки света повторили раз пятьдесят азбукой Морзе:

«Бандиты… готовят нападение… оазис… Марбук… SOS… Бандиты… готовят нападение… оазис… Марбук… SOS… SOS… SOS…»

Сигналивший не только предупреждал об опасности, но и сам просил о помощи.

Состоявший из пяти человек гарнизон оазиса собрался в относительно прочном здании солдатской лечебницы. Несколько пожилых арабов, пара детей, десяток выздоравливающих солдат да крохотный гарнизон — скромные, мягко выражаясь, силы.

— Кто эти нападающие? — спросил командир поста.

— Это мы уже знаем от мисс Вестон, — устало ответил лорд, взяв одну из раздаваемых защитникам винтовок. — Разыскиваемый по всей Европе шпион по имени Адамс вместе с группой бандитов и навербованных здесь разбойников. В общей сложности их может быть человек пятьдесят.

— Тогда мы погибли, — заметил Брандес.

— Я тоже так думаю, — негромко проговорил лорд.

Эдди Рансинг пришел в себя от отвратительного зловония и от того, что что-то теплое и влажное прикоснулось к его лицу. Это была гиена.

Эдди в испуге приподнялся, и гиена, заворчав, отскочила назад. Собрав все силы, молодой человек вытащил револьвер и выстрелами отогнал животное.

Стояла удушливая жара. Лишенная тени пустыня была раскалена солнцем. У Эдди кружилась и отчаянно болела голова, а на месте удара уже образовалась громадная шишка. Шатаясь, словно пьяный, он зашагал вперед. У него то и дело темнело в глазах… За большим барханом ему удалось найти немного тени, и он сел, опустив голову на руки.

— Приходит конец!

Достаточно шаблонная смерть. Пустыня, жажда…

Этого можно было ожидать. С самого начала все пошло как-то не так. Безумная погоня за алмазом… Вот где она закончится…

Дыхание со свистом вырывалось из его легких, язык распух, губы потрескались, кожа, через которую почти ощутимо уходила из организма влага, нестерпимо зудела. «Наше тело на две трети состоит из воды», — вспомнил он вызубренную в школе фразу. И эти две трети скоро испарятся. Будет он лежать, присыпанный песком, напоминая мощи средневекового монаха.

Жажда стала нестерпимой. Почти ничего не соображая, Эдди, пошатываясь, вновь зашагал по пустыне. Солнечный диск, кроваво-красный от висящей в воздухе пыли, опускался все ниже к горизонту.

Эдди, спотыкаясь, шагал все дальше.

Солнце, теперь уже почти лиловое, начало скрываться за барханами.

Споткнувшись обо что-то, Эдди упал. Подняться у него уже не было сил. Он просто подполз на животе к предмету, оказавшемуся у него на пути.

Сумка! Несессер!

Там может быть вода!…

Невнятно бормоча, Эдди дрожащими, похожими на когти пальцами схватил сумку и открыл ее.

В небе появилась луна. Трясущимися пальцами Эдди вынул из несессера какую-то блестящую вещицу и поставил ее перед собой. Сейчас они смотрели друг на друга с расстояния в каких-нибудь пару сантиметров.

Эдди Равсинг и «Дремлющий Будда»!

Будда сидел на крышке коробочки, низко опустив голову, будто стыдясь чего-то. Они все-таки встретились в конце пути. В Сахаре.

Ты добился-таки своего, Эдди Рансинг. Не зря ты страдал. Нет! Теперь он твой! Вот он!

Эдди знал, что это тот самый Будда! Трудно сказать — как и почему, но тот самый — с алмазом в голове — это несомненно! Надо только разбить ему голову и оттуда выпадет алмаз.

Эдди Рансинг захохотал. Повалившись в песок, раскинув руки, он хохотал во все горло…

Будда сидел посреди пустыни на своей коробочке и дремал…

После полуночи, когда песок в Сахаре, мгновенно отдающий все накопленное за день тепло, становится холодным почти как лед, Эдди еще раз пришел в себя. Смерть в этих краях так дешево не дается. В прохладе быстрое испарение прекращается, и остатки влаги вновь начинают циркулировать по телу. Сознание вновь пробудилось, и Эдди открыл глаза.

Будда по — прежнему сидел перед ним — с опущенной головой, неподвижный. Словно дожидаясь смерти своего соседа. Эдди сейчас это, однако, не трогало. Он вновь потянулся к сумке. Вогнутое зеркальце для бритья, гребешок, мощный фонарик, книга… мыло… Бутылка.

Бутылка!

Эдди отвинтил пробку, понюхал — пахло мятой — и немедленно выпил содержимое. Еще никогда в жизни ему не случалось пить ничего вкуснее, чем эта чуть тепловатая жидкость для полоскания рта в небольшой бутылочке с этикеткой фирмы Барцош-Моравец. При всей своей солидной репутации эта фирма и представить не могла, что в глазах Эдди ее изделие окажется намного выше самых знаменитых коньяков, вин и шампанского.

Почувствовав прилив сил, Эдди поднялся на ноги. Ощущение свежести, усиливаемое легким ароматом мяты, прямо-таки разливалось по его жилам.

Он схватил было статуэтку, чтобы разбить, но тотчас передумал. Пока не удастся оказаться в безопасности, пусть алмаз остается на месте. Алмаз заставил Эдди вспомнить об оазисе, Эвелин и, наконец, разбойниках. Ведь… ведь бандиты уже мчатся к оазису! А там и не подозревают об этом. Смерть уже на пути к ним… Но что же можно сделать?

Хо — хо! Очень многое! Не зря же он флиртовал с дочерью смотрителя маяка. В Сахаре многие вещи приобретают совсем другую цену — это он понял уже на примере туалетной воды, а то, чему когда-то научился, пригодиться может всегда.

Эдди включил фонарик, поставил перед ним зеркальце и. то закрывая, то открывая его, начал сигналить: «точка… гире… точка…»

В ночной тьме сигналы были видны за много километров.

«Бандиты… готовят нападение… оазис… Марбук… SOS…»

Рансинг сигналил до тех пор, пока зеркальце не выпало у него из рук, а сам он не повалился на землю от усталости. Последним усилием Эдди повернул фонарик так, чтобы луч света был направлен вертикально вверх. Это спасло ему жизнь.

— Вот откуда подают сигналы! Взгляните на этот луч! — крикнул редактор Холлер, скакавший с подвешенным на шее мешочком, потому что качка действовала на него на спине верблюда точно так же, как и на борту самолета.

Бандиты слегка опешили, когда со стороны оазиса их встретил беглый ружейный огонь. В первые же секунды несколько человек повалились с верблюдов.

— Назад! — крикнул Адамс.

Бандиты укрылись за стволами пальм, и началась перестрелка.

Пуля расщепила оконную раму рядом с головой лорда. Даже не вздрогнув, Баннистер продолжал стрелять. Услышав негромкое всхлипывание Эвелин, он обернулся.

— Как видите, мисс Вестон, джентльмен вполне может уметь обращаться не только с бритвенным прибором, но и с оружием. Помню, во время войны… Стрелять они, однако, умеют… — тут же чуть удивленно пробормотал он, так и не досказав, что же случилось с ним во время войны.

Выстрелы со стороны бандитов смолкали. Ясно было, что атакующие задумали что-то новое, и вскоре выяснилось, что именно. Комната начала заполняться едким дымом.

— Что-то горит! — воскликнул командир поста. Вбежавший араб крикнул:

— Эти собаки окружили дом и подожгли крышу!

Огонь с похожим на выстрелы треском продолжал распространяться. Но гасить его не было никакой возможности. Каждый решившийся выбраться на крышу через несколько секунд свалился бы с нее, изрешеченный пулями.

— Мисс Вестон, — проговорил лорд, — возьмите на всякий случай.

Он протянул ей браунинг.

— Спасибо, — ответила девушка.

Языки пламени высоко поднимались над крышей, в помещении дым не давал уже дышать. Спасающиеся бегством крысы метались под ногами защитников.

— Конверт! Конверт! — прокричал, стараясь справиться с приступом кашля, Брандес. Лорд Баннистер понял брата. Надо уничтожить конверт, чтобы он не попал в руки шпионов и бандитов.

Выстрелы участились. Видимо, бандиты начали готовиться к штурму. Пули разбивали остатки стекол, превращали в щепу мебель, а лорд вынул из кармана зажигалку и шагнул к стоявшему с опечатанным конвертом в руках Брандесу.

Смертельно бледная Эвелин прислонилась к стене, сжимая в руке браунинг. Рядом с ее головой пуля ударила в шкафчик с лекарствами, но девушка даже не обратила на это внимания. Ее слезящиеся от дыма глаза были прикованы к конверту. Сейчас он будет уничтожен. И они тоже погибнут — все до одного! Все было напрасно…

Однако прежде, чем вспыхнул огонек зажигалки, снаружи донесся звук горна и загрохотали частые залпы!

К оазису приближался эскадрон спаги, впереди которого мчался на верблюде невозмутимый — но по-прежнему с мешочком на шее — редактор Холлер.

Утренние газеты уже поместили раздобытую в Лондоне фотографию мисс Эвелин Вестон. Холлер как раз завтракал, и кусочек жареной рыбы чуть не застрял у него в горле.

Господи помилуй! Это же леди Баннистер!

Черт возьми! Леди Баннистер — международный шпион?!

— Ну и ну!…

Взломщик и убийца?… Смешно!… Хотя… С другой стороны… В тот вечер она появилась вся исцарапанная и в грязи… И еще… Хо-хо! В самолете из Лиона… Когда лорд увидел заголовки в газетах… И еще одно! Чего ради педантичный лорд был одет словно тирольский бродячий музыкант? И почему его, Холлера, не удивило то, что член Королевского общества и вероятный кандидат на Нобелевскую премию ходит в какой-то диковинной шляпе с пером?

Что же предпринять? Конечно, он свято убежден, что Эвелин Вестон — та же самая женщина, которая известна ему под именем леди Баннистер, но ведь есть же — пусть из десяти тысяч — шанс ошибиться… «Веди себя разумно, Холлер! Осторожность, прежде всего осторожность!»

Надо найти ее… А где? В оазисе Марбук! Только сначала следует зайти к лорду Баннистеру.

В доме Баннистера редактору сообщили, что лорд уехал куда-то в обществе молодой дамы и неизвестно откуда появившегося гостя. Жена ли эта дама лорда Баннистера или нет, только что принятый на службу слуга сказать не мог.

— Послушайте, дружище, — нервно проговорил Холлер, — вы эту страну знаете лучше меня. Подыщите мне десятка два верных людей, готовых отправиться со мной в оазис Марбук. Я еду к вашему хозяину, потому что ему, кажется, угрожает опасность. Вот пятьсот франков на расходы.

Через час маленький караван с Холлером во главе отправился в путь. Редактор ехал, размышляя над мучившими его вопросами.

Кто такой Мюнстер, которого разыскивает эта девушка? Один ли и тот же человек леди Баннистер и Эвелин Вестон? Если да, то что общего у лорда со всей этой историей? Если девушка и впрямь шпионка, лорду не миновать суда вместе с ее сообщниками. Вот это будет сенсация! Если же она не шпионка, он просто навестит их — это ведь никому не возбраняется — в оазисе. Вреда это никому не принесет. Обратиться в полицию? Ну уж нет! Настоящий журналист сначала разберется во всем сам, а уж потом могут появляться со своими блокнотиками эти господа в мундирах.

Судя по всему, к непоседливому редактору был приставлен личный ангел-хранитель, потому что в пустыне, неподалеку от развалин римской крепости, ему повстречался отряд спаги. Лицо командовавшего солдатами-неграми офицера показалось редактору знакомым. Да это же капитан Виллер, с которым редактор познакомился еще в бытность свою военным корреспондентом!

— Привет, Холлер! — воскликнул капитан. — Вид у вас настоящего бедуина, какими их изображают в Фоли-Бержер.

— Рад вас видеть, Виллер! А вам что понадобилось в этих развалинах, где уже тысячу лет ни рестораны не работают, ни джаз не играет?

— Служба, дружище! Патруль в пустыне. Куда, кстати, путь держите?

— В оазис Марбук. У меня сейчас отпуск, вот и разъезжаю по всяким местам, где раньше как-то не довелось побывать.

— Вот и отлично! Хоть раз в жизни будете иметь личный почетный эскорт. До вечера нам по дороге, проводим вас до колодца.

Вечер наступил, но расстаться с редактором капитану не было суждено. Его отряд мчался теперь вперед, загоняя верблюдов, потому что азбуку Морзе капитан, слава богу, знал с детства.

По дороге они подобрали Эдди Рансинга. Вместе с несколькими арабами и слугой лорда Баннистера его отправили в город, а спаги и еле державшийся уже в седле Холлер понеслись дальше к Марбуку.

Подоспели они как раз вовремя.

Гордон, врач и Окорок стали жертвами первого же залпа. Адамс и остальные бандиты через пару минут уже стояли закованные в наручники. От Райнера все еще несло так, что допросить его не было никакой возможности. Когда ему надевали наручники, он отрешенным голосом проговорил:

— Так быстро мои желания еще никогда не исполнялись. Весь день я мечтал о том, чтобы подольше посидеть в каком-нибудь прохладном месте. Похоже, что посидеть и впрямь придется.

Действительно, пришлось — и довольно долго.

Первый раз в жизни лорд вполне искренне произнес то, что столько раз уже говорил без всякого внутреннего убеждения:

— От всей души рад видеть вас, Холлер! Редактор, тяжело дыша, прохрипел:

— Достаньте мне выпить чего-нибудь кисленького… Что за мерзкий скот эти верблюды!… Качало так, что я боялся утонуть между горбами… — И он жалобно простонал: — Полцарства за огурец!

Тем временем капитан связался по радио с командованием, а оно в свою очередь с английским посольством. В переговорах приняли участие и рядовой Мюнстер, и лорд Баннистер.

А затем все отправились в обратный путь. Впереди ехали лорд, его младший брат, Эвелин и Холлер, сумевший все-таки раздобыть где-то солидных размеров огурец. Редактор знал уже, что судьба вновь подарила ему грандиозную сенсацию. Лорд обещал ему первому рассказать все, что в этой истории могло быть доведено до сведения широкой публики.

Сенсация и впрямь состоялась, подняв до небес репутацию Холлера как журналиста.

А потом все они вновь собрались в гостиной виллы лорда. Дом был постоянно окружен словно случайно вышедшими на прогулку солдатами. Допросы захваченных бандитов еще не были закончены. Военный прокурор побеседовал и с Эвелин. Все обвинения с девушки были легко сняты, и ее роль во всей этой истории предстала в самом благоприятном свете. Эвелин, однако, сидела в обставленной на лондонский манер — даже с камином — гостиной лорда усталая и грустная.

Она прошла через столько испытаний. И теперь…

— Проклятая история… — угрюмо пробормотал лорд.

— Что за история? — тут же поинтересовался Холлер.

— Да нет, ничего… — ответил Баннистер. — Я потерял свой бритвенный прибор. В такой, знаете, маленькой красивой шкатулочке… Очень жаль… Он всегда стоял вот там, на камиье…

Лорд не закончил фразу, его рука застыла в воздухе. Взгляды присутствующих устремились в сторону протянутой руки.

На каминной полке стояла эмалированная коробочка, а на ней, опустив голову, сидел «Дремлющий Будда».

Все — лорд, Эвелин, Брандес — словно загипнотизированные, шагнули к нему. Лорд взял статуэтку в руки.

— Это же и есть ваш бритвенный прибор, сэр! — воскликнул Холлер. — Мы нашли его рядом с открытым несессером там, где лежал тот молодой человек. Он, кстати, ухитрился соорудить из ваших туалетных принадлежностей отличное сигнальное приспособление, так что несессер спас жизнь и ему, и всем остальным. Ваш слуга привез сюда и молодого человека, и все, что он не успел включить в свое меню. Насколько я понимаю, бедняга собирался уже приняться за квасцы.

Холлера, однако, никто не слушал. Все не отрывали глаз от Будды. Вот, значит, кто спас их всех!

Чего же ждал восточный пророк взамен за сотворенное им чудо? Благодарности? Ее, согласно известной поговорке, не дождешься даже в своем отечестве. Спасенные приняли к сведению сотворенное ради них чудо, а потом…

Потом статуэтку с силой швырнули на пол!

Судьба Будды свершилась — на полу лежала только куча осколков!

Точно так, как это привиделось в предсмертные минуты старому каторжнику, из головы разбитого идола вывалился алмаз! Когда с него осыпались кусочки прилипшей глины, алмаз вспыхнул таким сказочным блеском, что все смотрели на камень с такими же восторгом и удивлением, с какими смотрел на протянутую ему князем Радзовилом драгоценность Джим Хоган.

Срочные телефонные разговоры Марокко — Париж и Лондон — Париж — Марокко продолжались чуть не целые сутки. Тесное военное сотрудничество между Францией и Англией делало происшедшее столь же жизненно важным для Парижа, как и для Лондона. В результате этих переговоров рядовой Мюнстер получил свидетельство о том, что полученное им ранение делает его непригодным к дальнейшей службе, и был немедленно демобилизован. В тот же день он вылетел в Лондон, увозя в портфеле оранжевый пакет с пятью сургучными печатями.

На первых страницах французских газет появилась полные самых восторженных похвал статьи, посвященные мисс Вестон. Эта девушка, рискуя жизнью, спасла бесценный для безопасности страны документ и передала его целым и невредимым в руки надлежащих властей. Более того, показания мисс Вестон вместе с предсмертным признанием Уилмингтона доказали полную невиновность подозревавшегося в шпионаже капитан-лейтенанта Брандеса.

В убийстве Уилмингтона сознался захваченный во время схватки в пустыне давно уже разыскиваемый и опасный шпион Адамс. Свидетельские показания неопровержимо доказали, что мисс Вестон оказалась в квартире убитого, пытаясь вернуть законно принадлежащее ей наследство. Сообщалось также, что английский военный суд рассмотрит повторно дело капитана Брандеса и можно не сомневаться, что слушание закончится его полной реабилитацией.

В тенистом уголке парка стояли, беспомощно переминаясь с ноги на ногу, Эвелин и лорд Баннистер. Стояли они так уже довольно долго, беседуя о каких-то совершенно неинтересных вещах, в то время как мысли их были заняты друг другом.

Только друг другом.

Наконец, лорд откашлялся и проговорил:

— Можете вы простить меня?

— Не могу.

«Гм… хорошо я получил по носу», — подумал лорд, не зная, что еще сказать.

— Вы не помните, — пробормотал он в конце концов, — в каком городке мы останавливались в ту ночь? Надо бы вернуть хозяину гостиницы его халат. Бедняге, наверное, не хватает его.

— Дайте халат мне, и на обратном пути я завезу его. Городок этот называется Ла-Рошель. Я его никогда не забуду. Никогда.

— Но скажите, почему вы не можете простить меня? Жестокое решение, очень жестокое!

— Мне нечего прощать, потому что я не сержусь на вас, Генри. Вы ведь разрешите называть вас так и в отсутствие Холлера?

— Я бы… гм… с удовольствием дал вам и свою фамилию… Что вы на этот счет думаете? В общем… Если, конечно…

Лорд был явно растерян. Растерянность эта, однако, понемногу прошла после того, как Эвелин положила руки ему на плечи. Они долго стояли, глядя в глаза друг другу…

Эдди Рансингу все происшедшее пошло на пользу. Во-первых, он стал серьезнее. Кроме того, все прославляли его как ангела-спасителя оазиса Марбук. Фирма Барцош-Моравец заплатила ему пять тысяч фунтов за рассказ, в котором Эдди оповестил весь мир о том, что обязан жизнью исключительно слегка ароматизированной туалетной воде «Денди». «В пустыне она незаменима!» Заодно мистер Рансинг с похвалой отозвался и о питательных свойствах витаминизированного крема «Денди».

Эдди остался в Африке в качестве секретаря лорда Баннистера.

И правильно сделал!

На улицах Лондона, привлекая всеобщее внимание, часто появляется безупречно одетый пожилой джентльмен, не выпускающий из рук двустволку и, кажется, высматривающий кого-то среди прохожих. Высматривает он Эдди Рансинга.

Этот джентльмен — мистер Артур Рансинг. В одну дождливую ночь он, бросив все свои вещи, сбежал из Мюглиам-Зее, и с тех пор Грета все ждет его, сидя в окружении своих кошек.

Все собрались еще раз в доме лорда Баннистера, приехавшего в Англию вместе с молодой женой. Были там и реабилитированный уже капитан Брандес, и вполне счастливая теперь миссис Вестон. Присутствовал и мистер Бредфорд, как всегда, серьезный и здравомыслящий.

Прежде всего все пришли к выводу, что у лорда самая чудесная жена в мире, — вывод, несомненно пришедшийся Баннистеру вполне по вкусу.

Все снова и снова они вспоминали каждую минуту тех волнующих дней. Были среди них и веселые, и грустные, но, благодарение Богу, закончилось все счастливо.

— Подумать только, — сказала миссис Вестон, — сколько совпадений должно было случиться, чтобы все произошло именно так, как оно было.

— И с какой целью? Где философ, который сможет ответить на это? — задумчиво спросил капитан Брандес.

— Я всего лишь врач, — проговорил Баннистер и посмотрел на Эвелин. — В нашей семье есть, однако, мудрец, который сможет ответить и на этот вопрос.

Мистер Бредфорд решил, что этот намек относится к нему, и медленно, глубокомысленно произнес:

— Наша жизнь похожа на жилет к летнему костюму. Так же коротка и бесцельна.

Конец

***

OCR и вычитка Угленко Александр

Переведено по изданиям:

Rejtо Jenо (P Howard). Az elatkozott part. — Budapest; Albatrosz Konyven, 1972.

Rejtо Jeno (P. Howard). A. szoke ciklon. — Budapest; Albatrosz Konyven, 1979.

Rejtо Jenо (P. Howard). A. Lathatatlan Legio. — Budapest: Albatrosz Konyven, 1978.

Rejtо Jeno (P. Howard). Vesztegzar a Grand Hotelban. — Budapest: Albatrosz Konyven, 1973.

Перевел с венгерского А. П. Креснин

Составитель А. П. Левада

Художник-оформитель С. Н. Бердников

Общество с ограниченной ответственностью «Интербук Украина», перевод на русский язык, 1993

Издательско-полиграфическое общество с ограниченной ответственностью «Лианда», составление художественное оформление, 1993

Енё Рейто. Золотой автомобиль Глава 1

1

Иван Горчев – матрос фрахтера «Рангун» – получил Нобелевскую премию по физике, когда ему не было и двадцати одного года. Столь беспримерное научное достижение в таком нежном и поэтическом возрасте факт сам по себе замечательный, хотя некоторые могут усмотреть определенное отсутствие бонтона вот в чем:

Иван Горчев, собственно говоря, выиграл премию у нобелевского лауреата – профессора Ноа Бертинуса, которому несколько дней тому шведский король вручил высокую награду, – выиграл в карточную игру, называемую «макао». Конечно, всегда и везде найдутся любители выискивать пятна на солнце, но факт налицо: двадцатилетний Иван Горчев вошел в число мировых знаменитостей.

Профессор Бертинус поднялся на пароход в Гетеборге с премией в кармане. Перед отплытием представители шведского общества Франклина почтили заслуженного исследователя в области атомной физики большой золотой медалью. После отплытия выдающийся ученый считал дни и часы до прибытия в Бордо, где его ждал виноградник в несколько соток; таковой недвижимостью, впрочем, владеют почти все французские государственные служащие от помощника палача до директора музея.

В Саутхемптоне на борт поднялся Иван Горчев – он надумал по какой-то ему самому неведомой причине пересечь Ла-Манш. Установлено, что с фрахтера его списали, поскольку он огрел штурмана четырехзубчатым лодочным крюком: но почему субъекту, который ударил штурмана и был освобожден от занимаемой должности, понадобилось пересечь Ла-Манш – столь же неясно, как и многие другие замыслы его и поступки.

Неясно, к примеру, как вообще состоялось знакомство легкомысленного юнца с научным светилом и как объяснить готовность пожилого, замкнутого профессора сыграть, хоть и по маленькой, в запрещенную игру макао. Вероятно, мы никогда не узнаем подробностей. Якобы Горчев предложил профессору, страдающему от морской болезни, коктейль собственного изобретения – смесь коньяка, лимонного сока и содовой. Профессор несколько взбодрился и спросил молодого человека, кто он и откуда.

– Меня зовут Иван Горчев, род занятий – двадцать один год. Сын младшего брата барона Горчева из Нашего Городина, царского камергера. Отец – капитан гвардии, дядя – Юствестий Верстков, командующий губернским гарнизоном, защищал Одессу от мятежного флота.

Ни единого слова правды. Но удивительное дело: доверчивость молоденьких девиц и пожилых ученых поистине безгранична. Профессор надел пенсне:

– Вы, следовательно, эмигрант?

– Так точно, батюшка Профессорович, – вздохнул наш герой. – Мой отец под хорошую руку даривал десятки тысяч рублей на императорский балет. Эх, как летел он, бывало, на тройке с позолоченным гербом через Царское Село… Гей, наливочка! Гей, Волга, еще бы разок тебя увидеть!

– Но вы вряд ли можете помнить Россию, если вам двадцать один год.

– То-то и оно, батюшка Профессовский. Никогда я не видел этих удивительных снежных полей, которые так врезались в память…

– И что вы делаете здесь, господин Горчев?

– Тише! Я переодет матросом из политических соображений.

Как вы успели, вероятно, заметить, наш герой отличался замечательным качеством: он не говорил правды и не лгал, а просто и порывисто излагал все, что приходило в голову. Такое свойство уже не раз вовлекало его в невообразимые истории, поскольку довольно редко наблюдалась логическая связь между его словами или поступками.

– К сожалению, с деньгами у меня туговато, один негодяй меня, в сущности, ограбил.

– Каким образом?

– Я был глуп и любопытен. Знакомишься, знаете ли, с подозрительными типами, не думая о последствиях. Однажды в Лондоне какой-то подлец завлек меня играть в макао и все денежки… фьють…

– Вы, видимо, приличный юноша, но такой поступок неразумен. А что это за игра – «макао»?

Горчев вздохнул и вытащил из кармана колоду карт:

– Пожалуйста, как вам сказать… надо набрать максимум девять очков. Кто переберет – проигрывает.

Профессор рискнул пятью сантимами и взял пять франков. Проиграв две тысячи, он повысил ставку. Затем ставки повышались еще несколько раз и вблизи Бордо Горчев получил всю Нобелевскую премию до последнего сантима. Вполне возможно, что напористый эмигрант, в случае если бы профессор остался на борту до Ниццы, добился бы и золотой медали общества Франклина, которой, как известно, награждают только за исключительные успехи в исследованиях по атомной физике.

Великолепный подвиг в двадцать один год! Однако профессор сошел на берег в Бордо с большой золотой медалью и грустными размышлениями о сомнительном уровне французских университетов, учебный план которых не содержит никаких инструкций касательно запрещенной карточной игры макао. Горчев стоял у релинга и, глубоко тронутый, долго махал платком на прощанье.

2

Что делать молодому человеку, если в глубину души еще не брошен якорь бытовой серьезности, а в кармане вдруг завелась очень и очень круглая сумма? Так вопрошал себя Горчев и мгновенно решил: сойду с парохода в Ницце, пошляюсь по гавани, поищу компаньона – на кой черт деньги, если их не с кем растранжирить!

На ком остановить выбор? Наш герой огляделся. На молу торчал субъект, напоминающий грузчика. В своем широком коричневом пиджаке и черных купальных трусах, он стоял одинокий и заброшенный на сборномместе портовых рабочих – все пошли на разгрузку, а в его услугах никто, видимо, не нуждался. Пенсне, желтое махровое полотенце вместо рубашки, заправленное бахромой в купальные трусы, – все это придавало ему довольно необычный вид. Дабы уравновесить впечатление от купальных трусов, его макушку венчала вполне элегантная соломенная шляпа, на пол-номера, правда, меньше, зато с наполовину целыми полями. Морщины близ густых черных жестких усов стянулись в печальную гримасу. Сей одинокий труженик пребывал в откровенно плохом настроении и ковырял во рту зубочисткой, верно, для того, чтобы его принимали за пообедавшего человека. Было, впрочем, совершенно ясно, что здесь и сегодня сады расцветают не для него. И вдруг смотровой крикнул:

– Эй, идите, надо выгрузить ящики на пирс номер пять!

– Ящики тяжелые?

Смотровой растерялся: такого вопроса он еще не слышал от портового грузчика.

– Прошу прощения, – произнес нервно и отрывисто господин в коричневом пиджаке, – мне нужно точно знать, у меня грыжа вот уж пять лет.

Смотровой плюнул и ушел. Горчев – свидетель сцены – пробормотал: «Какой человек! Вот кто мне нужен» – и обратился к незнакомцу:

– Скажите, вы хотите работать?

– По-вашему, я похож на бездельника, дармоеда?

– И какая работа вам до душе?

Незнакомец оценил свои тощие ноги, комические купальные трусы, обтрепанные закругленные полы коричневого пиджака и пожал плечами:

– Странный вопрос. Могу служить секретарем.

– Это я называю удачей! Принимаю предложение. Вы мой секретарь. Жалованье – две тысячи франков в месяц. Как вас зовут?

– Ванек.

– Прекрасная фамилия. Прошу, здесь месячное жалованье – три тысячи.

– Вы сказали, две.

– Решил прибавить, так как вы растете на глазах. Вот, получите…

– В первую очередь, я должен знать, – уточнил господин Ванек, нервозно запихивая деньги в кармашек для сигары, словно его расстроила глупость собеседника, – должен знать свои обязанности.

– Работа предстоит немалая. Толком не могу сказать. Не имеет значения. Не бойтесь, вы устроите свои делишки, старина.

– Позвольте, моя фамилия Ванек, – строго напомнил новый знакомый, отклоняя всякую фамильярность.

– Простите, господин Ванек, вы ценное приобретение. – Горчеву нравились люди, которые ради сиюминутной выгоды не забывали о собственном достоинстве.

– Если вам интересно, могу рассказать, как меня сюда занесло и…

– Меня это не интересует, но можете рассказать. Впрочем, если воздержитесь, премного меня обяжете.

– Как угодно. Я не навязчив. Что нужно сейчас делать?

– Сам не знаю. Поглядим. Для начала надо бы походить по Ницце… Если понадобитесь, дам вам знать, любезный друг.

– Моя фамилия Ванек.

– Простите, господин Ванек. Мне нравится ваша щепетильность. Вообще-то я не слишком люблю так называемых нормальных людей. Ладно. Скоро увидимся. Мы с вами здесь и встретимся.

– Что же, мне так и стоять?

– Можете погулять, если хотите.

– Но как вы меня найдете?

– Не беспокойтесь. Будьте здоровы, – и Горчев весело зашагал в город.

Он ужасно обрадовался случаю оставить господину Ванеку столько денег, хотя не сомневался, что сей субъект моментально исчезнет с тремя тысячами франков, испугавшись, к примеру, что сейчас появятся санитары и потребуют вернуть безумцу негаданный подарок. Итак, Горчев дефилировал по великолепной набережной, именуемой в Ницце «пляжем», среди изысканных пальм и роскошных отелей Ривьеры, и наконец устроился в зале чрезвычайно элегантного ресторана «Средиземный».

Скучающая публика изумленно воззрилась на подозрительного молодого человека в полотняных, относительно белых штанах и синей матросской блузе, который из неизвестных соображений носил круглое кепи, характерное для представителя английских военно-морских сил. Какая-то девушка в красном платье не удержалась от улыбки, а наш молодой человек, также с улыбкой, приветственно поднял английское кепи, потом стукнул по столу:

– Гарсон! Пива!

Подошел очень бледный кельнер:

– Слушайте, вы! Здесь не матросская пивная!

– Да? Интересно… А я было решил, что здесь ресторан «У веселых кровопийц», где около пяти собирается лучшее общество к очередной поножовщине! Ладно. Принесите кружку пива.

– Бочковым пивом не обслуживаем.

– Тогда принесите фунт икры, бутылку шампанского и сотню роз «Ля Франс».

Тут кельнер допустил промах. Желая побудить Горчева поскорей покинуть зал, он потянул его за рукав. Очень и очень напрасно. Мгновенно померк белый свет в глазах кельнера и весьма надолго: вокруг него собрались, приподняли, терли щеки и лоб мокрым полотенцем, насилу, насилу привели в чувство. А он всего-навсего получил одну-единственную затрещину. Меж тем незнакомец наконец решил обидеться: взмахнул своим военно-морским кепи, достал черт знает откуда монокль с черным ободком, лихо вставил в глаз, что придало ему совершенно нелепый вид, и, пока персонал вытаскивал из-под стола кельнера, удалился. Дама в красном вновь засмеялась, и Горчев оглянулся: недурна, прямо-таки красива.

Горчев прямиком двинулся в гавань с более чем смутной надеждой встретить господина Ванека. К его радостному удивлению, секретарь стоял на том же месте, в той же позе, в тех же купальных трусах – только зубочистка другая, вероятно, пятая за это время.

– Господин Ванек! Рад вас видеть. Ну, ваш час настал.

– Вы только послушайте, почему я так опустился, – без предисловия начал господин Ванек.

– Не сейчас. Случай безусловно интересен, и на досуге я вас охотно выслушаю.

– Месье! Я был корреспондентом первой…

– Это было ясно с самого начала. К делу! Вы должны пойти и принести пакет.

– Это недостойно секретаря.

– Знаете, Наполеон тоже начинал службу с низов.

– Наполеон у вас не служил. Впрочем, не суть важно, однако необходимо знать вес пакета. Я, кажется, упоминал, что с некоторых пор заполучил грыжу.

– Знаю. Пакет не тяжелый.

– Я плохо переношу солнце. У меня высокое давление.

– Можете оставить его при себе. Купите где-нибудь зонт.

– Месье, три тысячи франков жалованья исключают покупку зонта.

– Я оплачу зонт. Кроме того, купите брюки. За мой счет. Ваши купальные трусы никак не соответствуют новой должности, даже несмотря на махровое полотенце и соломенную шляпу. Итак, вперед, дружище!

– Моя фамилия Ванек, разрешите напомнить.

– Виноват. В путь, господин Ванек!

3

Гости отеля «Средиземный» уже успели забыть о визите буйного матроса, когда в зале очутился индивид, похожий на посыльного: он красовался в новеньких, схваченных под коленями пуговичными застежками бриджах цвета знаменитого зеленого порошка от насекомых. Изобретатель этих помпезных штанов вряд ли мог вообразить лучшего манекенщика, нежели господин Ванек с его худыми, покрытыми эффектной растительностью ногами. Господин Ванек хмуро и таинственно приблизился к метрдотелю и, словно возвещая о внезапном несчастье, отчеканил:

– Меня послал его сиятельство князь Червонец…

– Слушаю.

– Имею поручение доставить продукты. Сейчас перечислю.

– Что желает его сиятельство?

– Холодный ленч. Раки, форель, паштет из трюфелей, жареную курицу, ананас, две бутылки шампанского.

– Будет исполнено!

– Поторопитесь!

Господин Ванек вышел с пакетом из отеля и остановился перед скамьей недалеко от террасы. Откуда ни возьмись появился Горчев.

– Спасибо, приятель.

– Моя фамилия Ванек.

– Благодарю, господин Ванек.

Горчев вынул соблазнительную пачку тысячных банкнот, передал Ванеку две купюры, отпустил с какими-то поручениями и уселся на скамью точно напротив отеля.

Озабоченный господин Ванек исчез, а матрос разложил на скамье свой ленч – паштет, икру, курицу, шампанское и принялся за еду с недурным аппетитом. Отбил горлышко бутылки о край скамьи – снежно-белая пена вспыхнула фонтаном – и выпил залпом. Публика на террасе смеялась и кричала:

– На здоровье!

И девушка в красном платье смеялась. Горчев благодарно принял возгласы одобрения и задержал взгляд на красном платье: «Господи, она просто красавица!»

Появился господин Ванек и принес семьдесят роз «Ля Франс». К тому времени сотни любопытных собрались вокруг нобелевского лауреата.

– Больше не было, – сказал запыхавшийся господин Ванек, получил еще тысячу франков, добавил: – Оплата хорошая, но зато ведь и работать приходится, – и снова исчез.

Секретарь отеля трясся от возбуждения и шипел на пострадавшего кельнера, левый глаз коего почти закатился за фиолетовый наплыв.

– Идиот! Не может распознать туриста-инкогнито! Кельнер прежде всего должен иметь глаз!

– Чтобы его чуть не выбили? – застонал получатель затрещины. – Откуда мне знать, что посетитель не в своем уме?

– Пора бы, наконец, понять, что всемирно известным курортам на здравомыслящих людях не продержаться!

А вот полицейский, судя по всему, знал эту истину, так как обратился к Горчеву весьма учтиво – даже честь отдал.

– Добрый день, месье.

– Рад знакомству. Хотите курицу?

– Нет, нет…

– Фрукты? Коньяк?

– Нет, благодарю…

– Тогда возьмите хотя бы несколько роз.

– Вы очень любезны, но по уставу запрещается патрулировать с розой вместо резиновой дубинки.

– Так-так. Красного вина вы, конечно, тоже не пьете, хотя почему-то вышли вон оттуда, из бистро…

– Я тоже хотел бы узнать, почему вы решили из своего роскошного ленча устроить публичное представление?

Горчев посмотрел на него с некоторым сомнением:

– Скажите, этот город все еще принадлежит французской республике?

– Да.

– Тогда все в порядке, – констатировал матрос и надкусил курицу. – Помнится, я слышал, что здесь во время одной революции провозгласили определенные человеческие права. – И заглотил половину куриной ножки. Полицейский чесал затылок. Ему вспомнилось, как два года назад шведский пробочный магнат, переодетый ковбоем, продавал конфеты на бульваре Англез. Полицейского, который его задержал с грубоватой профессиональной простотой, перевели тогда на маяк в рыбачьей гавани и навсегда отстранили от внутренней службы.

– Разве не удобнее там, в ресторане?

– Меня оттуда выгнали.

Со всех сторон гудели автомобильные сирены, ибо зевак собралось чуть не тысяча.

Однако посыльному удалось протиснуться. Он принес грибовидный желтый солнечный зонт и весьма удачно прикрепил его к скамье.

– Очень тяжелый зонт, – проговорил, задыхаясь, господин Ванек.

– Очень признателен, господин Ванек, – ответил чудаковатый матрос, протягивая очередную тысячную банкноту.

– Я это заслужил, будьте уверены. Таскать тяжести по такой жаре… – И, поскольку солнце ярко светило, раскрыл господин Ванек зонт пошире и стал выглядеть не комически, а прямо устрашающе.

– Позвольте отрекомендоваться: Марвье, секретарь отеля, – послышалось вблизи.

– Не ко мне, – Горчев вставил монокль, представлявший собой, впрочем, только пустой ободок. – Я, как видите, завтракаю.

Секретарь обратился к господину Ванеку, который в данный момент выплюнул зубочистку:

– Доложите обо мне, пожалуйста.

– Как вас зовут и по какому делу желаете подойти к скамье? – спросил Ванек сугубо официальным тоном. Горчев продолжал завтракать и глазеть по сторонам.

– Доложите, что я Марвье, секретарь.

– Ошибаетесь. Секретарь здесь я. Ладно, хотя вы и не одеты для аудиенции, попытаюсь вас представить. Господин генеральный директор строг насчет этикета.

Ванек положил руку на плечо Горчева:

– Послушайте, здесь некий Марвье.

– Пусть подойдет.

Толпа меж тем перевалила за тысячу, и полицейский выстраивал ряды, чтобы пропустить автотранспорт.

– Что вы хотите, любезный Марвье?

– Приношу извинения от имени фирмы и покорно прошу занять место среди гостей нашего отеля.

– Согласен, – Горчев поднялся. – Господин Ванек, вы пройдете со мной.

– Слушаюсь, – Ванек обреченно махнул рукой, словно принося тяжелую жертву, и гордо выступил вперед во всем великолепии своего разноперого одеяния, высоко подняв зонт – точь-в-точь разгневанная негритянская повелительница. Секретарь отеля несколько смутился.

– Господин Ванек мой личный секретарь и родственник, – объявил Горчев. – Вы имеете что-нибудь против?

– О нет, нет.

Праздничный кортеж проследовал к отелю «Средиземный». Горчев улыбнулся и кивнул даме в красном. Она отвернулась. Новые посетители уселись за самый большой стол.

Подошел кельнер.

– Что с вашим глазом, – спросил господин Ванек; Горчев тоже сочувственно обернулся, но, увидев результат своих трудов, гордо распорядился:

– Мне принесите пива. А вам, господин Ванек?

– Я бы занялся едой эту неделю, если уж у меня пять тысяч франков.

И с полного согласия патрона заказал изобилие съестного.

Пиво немедленно доставили. Пока Горчев пил, Ванеку подкатили ужасающее количество блюд. Приватный секретарь и новый родственник прежде всего по доброму буржуазному обычаю повязал на шею салфетку так, что концы растопырились словно эрзац-уши, а потом взглядом полководца окинул поле битвы.

– По какому случаю вы в Ницце? – осведомился Горчев.

– Понятия не имею.

– Вот и со мной та же история. Признаюсь, вы мне нравитесь. Несмотря на бедность, вы сохранили гражданское достоинство.

– Месье, – провозгласил Ванек, грустно оглядывая шикарную публику, – вы определенно не представляете, почему я так опустился.

– К сожалению, не могу вас поместить в более фешенебельном отеле.

Господин Ванек не ответил. Он съел несколько жареных гусей, два торта и потерял сознание.

– Персонал! – закричал Горчев. Подлетел кельнер, за ним секретарь отеля:

– Да? В чем дело?

– Имеются у вас так называемые «княжеские апартаменты»?

– Разумеется. Номер из двенадцати комнат.

– Прошу разместить господина Ванека в двенадцати комнатах. Когда он придет в себя, пусть следует за мной.

– Куда?

– Не имеет значения. – И Горчев удалился.

– Видите, – поучительно заметил секретарь кельнеру с подбитым глазом, – такие гости краса и гордость всемирно известного курорта, конечно, пока не вмешается какой-нибудь высокопоставленный дядя. Лучших клиентов, как правило, дядюшки помещают в дом для умалишенных.

Горчев, довольно насвистывая, шагал к бульвару Виктуар. На углу ввязался в потасовку с несколькими шоферами. У парикмахера вздремнул в процессе бритья, потом послал официантке ближайшего бистро несколько коробок конфет.

Что с него взять: человек без царя в голове – это и слепому видно. Он зашел в универмаг «Лафайет», дабы приобрести предметы первой необходимости: кучу Микки Маусов, несколько теннисных мячей, несколько дюжин самопишущих ручек и четыре плитки шоколада. Оделся с головы до ног: смокинг, крахмальная сорочка с перламутровыми пуговицами, шелковый носовой платок, белая гвоздика в петлице на манер старых репортеров и оперных завсегдатаев. Флакон духов, соломенная шляпа, перчатки, колоритом напоминающие лица китайских кули, умерших от желтой лихорадки. Сунул под мышку бамбуковую тросточку, вставил в глаз потрясающий черный монокль без стеклышка, лихо сбил набекрень соломенную шляпу и с довольным видом уставился в зеркало. Вокруг столпились продавцы и покупатели, а когда молодой щеголь поймал губами высоко подкинутую сигарету, раздались аплодисменты.

Горчев, смеясь, поклонился, подарил новым почитателям несколько самопишущих ручек и теннисных мячей и вышел. Через пять минут вернулся и доверительно сообщил одному из служащих универмага:

– Видите ли, все мои деньги остались в старом костюме.

– Секундочку. Подождите, пожалуйста.

Служащий, белый как мел, с трясущимися коленями принес внушительную связку банкнот.

– Я так и думал. Куда они денутся. Деньги ведь только по копейке теряются, большой охапке потеряться трудно, – усмехнулся Горчев и протянул служащему тысячный билет. Распихал деньги по карманам нового костюма, последнюю, перетянутую резинкой, пачку устроил в соломенной шляпе и удалился окончательно.

Прыгнул на подножку проезжающего мимо универмага такси:

– Не тормозите, давайте в какой-нибудь банк.

Открыл дверцу, уселся, достал смятые ассигнации, протянул шоферу.

– Разменяйте на сотенные, дружище, здесь, наверное, тысяч восемь. Может больше, может меньше.

Голова у водителя пошла кругом, такси покатило зигзагами. Наконец остановились у какого-то банка.

(Если бы Горчеву не вздумалось менять деньги, он поехал бы куда-нибудь дальше и случилось бы что-нибудь другое. Но Горчев поехал в банк и таким образом вскочил в скорый поезд своей судьбы и полетел с быстротой ракеты навстречу удивительным и невероятным приключениям.)

– Жду в машине. Поторопитесь.

Шофер вошел в банк и у кассы пересчитал: двадцать восемь тысяч! Пассажир пьяный или сумасшедший? Может, и то и другое? Шофер ступил на тротуар и… остановился: неизвестный исчез вместе с машиной. И остался осиротевший водитель с чужими деньгами. А только и случилось, что Горчев увидел за рулем спортивной машины смешливую девушку в красном платье. Она улыбнулась, проезжая мимо него в направлении гавани, и пропала в легком кружении пыли.

– Эх-хо! – раздался боевой клич нашего героя. Горчев нажал стартер и помчался на охоту за спортивной машиной…

Глава 2

1

На шоссе к Монте-Карло только особая милость судьбы хранила в этот день транспорт и пешеходов от явно взбесившегося такси. Горчев летел со смертоносной скоростью этак тысяч пятьдесят километров в час; очевидно, некоторые рождаются под особой звездой, что позволяет им выбираться невредимыми из всяких передряг.

К таковым принадлежал легкомысленный, стремительный герой нашего повествования.

Девушка, между прочим, обернулась и заметила такси, которое, трясясь, чихая, громыхая, болтаясь из стороны в сторону, неслось за ней. Она дала полный газ, и черная спортивная машина резко рванулась. Мотор взвыл разъяренным слоном, машину дико крутануло на повороте, подняло дыбом, и перед такси издевательски заклубилось огромное серое бензиновое облако на том месте, где только что виднелся автомобиль незнакомки.

Так приехали в Монако. Шофер с внушительным моноклем, в смокинге и соломенной шляпе набекрень вызвал живое любопытство. Но даже полицейские усвоили, что в знаменитом курортном средоточии правила уличного движения рассчитаны отнюдь не на здравомыслящих туристов, и спокойно пропустили сумасшедшее такси. Вероятно, на свете мало нашлось бы столь отчаянных и неумелых водителей, как Горчев: он не пытался избежать катастроф, но, казалось, искал их всеми силами. Так, к примеру, он помчался на красный свет: тормоза визжали, шоферы орали, служанка, что вытирала оконное стекло, вскрикнула, прижав к щеке пыльную тряпку… А такси победно летело. Эх-хо!

Оголтелый любимчик фортуны продолжал погоню по серпантинной дороге, ведущей в казино Монте-Карло, и весело махал шляпой. Дама в красном остановилась у отеля «Де Пари». Такси по немыслимой кривой пересекло великолепный английский сад, украшающий площадь, и затормозило в предназначенном месте, почти воткнувшись неугомонным радиатором в гостиничные двери. Безумный шофер хладнокровно сунул ошарашенному портье тысячную банкноту – меньших купюр он, видимо, не признавал.

Портье низко поклонился, и благодаря его заботам такси заняло место на проезжей части перед отелем.

Горчев, триумфально улыбаясь, приблизился к перепуганной девушке. Но, похоже, на этот раз назревала катастрофа: откуда ни возьмись появился великолепно одетый белокурый гигант с нахмуренной физиономией и смерил Горчева ледяным взглядом:

– Вы знаете этого господина, Аннет? – спросил он.

– Нет! И я хочу исправить это нетерпимое положение, – обращаясь к девушке, весело отозвался нобелевский лауреат.

– Вы слишком навязчивы.

– Месье, мне кажется, вы отстали от моды. Такой шикарный двубортный пиджак уже никто не украшает дурными манерами.

– Вы намерены дать сатисфакцию за оскорбление?

– Само собой, – радостно заверил Горчев. – У меня, правда, нет времени на долгие процедуры. Если не иссяк ваш воинственный пыл, извольте, я к вашим услугам. Только моментально.

– Позвольте представиться: барон Лингстрем.

Оппонент помедлил всего чуть-чуть:

– Князь Червонец, обер-лейтенант гвардии, царский эмигрант и тому подобное. Где состоится встреча, мой родной?

Девушка стояла бледная и пораженная.

– Офицерское казино в Монако. Там найдутся секунданты к вашим услугам. Жду вас. – Барон вышел и направился к такси.

К его изумлению, за руль уселся князь Червонец и включил счетчик:

– Такси принадлежит мне, дорогой барон Дуэлевич, – успокоил он пассажира на заднем сиденье, включил двигатель, и автомобиль с полоумным шофером и порядком озадаченным Лингстремом рванул с места.

2

Аннет Лабу грустно стояла перед отелем. Жизнерадостный молодой человек несомненно держался несколько развязно, но зато он был привлекателен и остроумен. Неужто Лингстрем – этот верзила, у которого только спорт на уме и, наверное, не один выигранный чемпионат по фехтованию, искромсает сумасбродного, но такого милого юношу? И вообще, по какому праву он дерется из-за меня? – сообразила вдруг Аннет. – Что он мне – жених?

Не нравился ей барон. И вообще, кто он такой? Полгода назад объявился у них в доме, часто беседовал с ее отцом, но только с глазу на глаз. С тех пор всячески старался добиться ее симпатии, но сие похвальное усердие пока что не увенчалось ни малейшим успехом.

Аннет села за столик недалеко от входа и принялась печально потягивать через соломинку лимонад.

Полтора часа спустя близ отеля с шумом и треском остановился автомобиль. Такси. За рулем восседал владелец соломенной шляпы и монокля. На сей раз он довольно ловко затормозил у бровки тротуара и даже не слишком врезался в бампер впереди стоящей машины. Такая мелочь, как помятый бампер, не смутила носителя монокля, он быстро прошел в отель и подсел к столу молодой дамы:

– Надеюсь, вы не очень скучали?

– Вы… – тревожно вскинула ресницы Аннет, – но вы ведь уехали с бароном. Где барон?

Молодой человек опустил голову и принялся беспокойно вертеть соломенную шляпу.

– Отвечайте!

– Я отрубил ему ухо, – признался он застенчиво. – Плохо, да?

3

– Лингстрем ранен?!

– Всего лишь маленькая зарубка на память… Ничего страшного, ухо пришьют на место, вот и все.

– Ранен в ухо?

– Да. И в голову.

– И в голову?

Горчев смущенно кивнул.

– Небольшой порез, так, сантиметров двенадцать, ну, чуть глубокий… Я не виноват, честное слово. Когда я рассек ему лицо и грудь, врач рекомендовал прекратить поединок. Но этот Лингстрем чертовски старательный малый и настоял продолжать, хотя его вдоль и поперек заклеили пластырем и выглядел он как разъяренный рекламный столб.

– Вы, наверное, сбежали из сумасшедшего дома. И вам не стыдно? Князья так себя ведут?

– Кто вам сказал, что я князь?

– Вы сами.

– Я? Меня зовут Иван Горчев, и княжеской крови во мне ни капли.

– Тогда зачем лгать? Вы всегда лжете?

– Очень редко, в жизненно необходимых случаях.

– Почему вы все-таки представились князем?

– А как же иначе! Русский эмигрант и не князь? Хоть на глаза людям не показывайся!

– Не говорите глупостей.

– Вам не понять ужасной трагедии. Горчев, русский и на тебе – ни князь, ни гвардейский офицер, – вздохнул дуэлянт. – В Европе каждый русский подозрителен, если он не князь. Мои родители удрали в Париж еще перед четырнадцатым годом, и я там родился. Мой непрактичный отец никогда не искал союза с гвардией. Попросту обнищал да уехал. – Он состроил столь убитую физиономию, что Аннет рассмеялась.

– Вы напрасно смеетесь. Это горький жребий – не быть князем и не иметь ничего общего с гвардией. – Казалось, Горчев вот-вот разрыдается. – Русский домовладелец без титула и ранга – это хуже парижской рыбной торговки… им, по крайней мере, сам граф Назостин играет на балалайке.

– Для вас нет ничего святого. Все норовите обратить в шутку. – Аннет пыталась его образумить, но ей самой стало смешно.

– Ах, так? Примите к сведению, что я и русского-то не знаю. Это ли не трагедия? Отец с матерью всегда говорили между собой по-французски, чтобы привыкнуть к языку. Моя первая любовь меня бросила, когда я в одном варьете перевел ей песню о Волге, которую пел казак. А потом выяснилось, что исполнитель – греческий киноактер и пел арию из «Веселой вдовы». О, не смейтесь над великой драмой! К небу вопиет моя ненависть к проклятым американским кинофильмам и дурацким французским киноклубам. По-русски я только и могу сказать что «батюшка», «матушка» да «дядюшка». Ну и «тетушка».

И затем Аннет неожиданно для себя оказалась с молодым человеком на узкой крутой тропе, что вела от казино к вокзалу. Там среди деревьев притаился уютный винный погребок. Они вошли.

– Месье, – объявила Аннет, – когда мой отец узнает, в какой скандал вы меня впутали, вам придется отвечать.

– Согласен. Я тут же попрошу вашей руки… Недурная идея! Хотите стать моей женой?

Аннет изумилась до крайности. Ей, к сожалению, дьявольски нравился этот Горчев. Но ведь он, похоже, не в своем уме!

– Вы считаете меня сумасшедшим? Заблуждаетесь! Моя серьезность оставляет, правда, желать лучшего, но я не психопат. Можете спокойно сказать «да».

– Но я совсем вас не знаю!

– Именно поэтому.

– Ну, к примеру… не сочтите любопытством, что вы делали до сих пор?

– Много чего. Родился в Париже. Мои безалаберный отец, как я уже говорил, упустил смолоду вступить в гвардию или хотя бы убить Распутина. Пришлось ему заняться мелкой торговлей.

– Какой еще мелкой торговлей?

– До того мелкой – хоть на шею вешай и с собой носи. Продавал конфеты и разные сладости. Рано мне пришлось добывать хлеб. В шестнадцать лет я стал помощником учителя в спортивной школе.

– И там вы научились фехтовать?

– Именно. Вообще умею все. Был пианистом, матросом, тренером по теннису, потрясающе играю на бирже и управляю авто. – Для большего правдоподобия рассказчик украсил глаз моноклем. Смех девушки на сей раз его почему-то задел.

Спустились сумерки. Разговаривая, они дошли до террасы позади казино. По-моему, даже поцеловались, хотя точно сказать не могу. Но, судя по всему, в неожиданной встрече родилась истинная любовь.

Такое случается с детьми человеческими. Даже на Лазурном берегу.

4

Аннет и Горчев расстались. Горчев поспешил в казино, задумав довести антрепризу до конца: разнести, сорвать, взорвать банк. Обычно для этой цели берут мелинит или динамит. Наш герой по непонятной причине решил использовать рулетку. В течение часа выиграл двести тысяч франков. Еще через час капитал сравнялся с начальной финансовой ситуацией на борту «Рангуна»: ни единого сантима. Он только присвистнул.

И что теперь? Увы, он действительно влюбился в Аннет. Но как жениться без гроша в кармане? Ведь не предложишь ей вместо комфорта и надлежащего благополучия сомнительные соблазны романтики.

На террасе по непостижимой причине высились бюсты великих музыкантов и писателей – оставалось только гадать, какое отношение они имеют к рулетке. Вдруг он заметил некоего поразительно знакомого человека. Этот некто был облачен в старый широченный фрак с белой бабочкой: очень и очень длинные брюки ложились на туфли траурными складками, полы фрака колотили владельца по пяткам. Так одевали дипломатов в добрые времена немого кино. Господи, помилуй, Ванек!

– Эй! Что это с вами?

– Здравствуйте, – досадливо бросил секретарь. – Ничего себе приключение – вздумал счастье пытать.

– Ну?

– Все. Конец всему. Дайте, пожалуйста, тысячу франков.

– Золотой мой, нет ни сантима.

– Меня зовут Ванек.

– Отлично. Мы прогорели, господин Ванек.

– Я полагал, вы миллионер.

– Чушь! Какой миллионер вас досыта накормит! Вы уволены.

– Вздор! Я получил месячное жалованье.

– Подумайте: разве нищий может держать секретаря?

– Да, если платит жалованье.

Они вышли на площадь перед казино. Господин Ванек набросился на Горчева с упреками:

– Легкомысленный вы человек!

– Но господин Ванек!

– Да! Проиграть мое жалованье на следующий месяц! Играйте с вашим собственным будущим, но уважайте перспективы другого человека!

– Вы правы. Если не секрет, где вы купили фрак?

– Если уж вы непременно хотите знать, одолжил у одного боцмана. Восемнадцать лет назад он женился в этом фраке и с тех пор очень его бережет.

– Что-то не заметно.

Они подошли к дверям отеля «Де Пари», где Горчев оставил такси. К его великому изумлению, в машине сидел тот самый шофер, которого он послал в банк менять деньги; сидел и сладко дремал за рулем вновь обретенной колымаги. То ли ему снился Горчев, то ли он был телепатом, во всяком случае, он пробудился и воскликнул: «Месье!»

– Что вы орете?

– Вы должны мне за целый день. И кроме того, крыло.

– Крыло? – вознегодовал господин Ванек. – На черта вам понадобились крыло?

– Крыла я не брал, – ответил Горчев. – Оно помялось.

– Итого четыреста франков, – продолжал шофер. – Здесь 27 600 франков. И в дальнейшем попрошу вас не присваивать самовольно мое такси.

Он сердито сунул Горчеву пачку тысячных и сотенных ассигнаций – деньги, разменянные утром в банке.

Слыхали вы что-либо подобное? Гром среди ясного неба. Господин Ванек поперхнулся. Водитель включил мотор.

– Вот вам тысяча франков – рассудил Горчев. – В награду за доброе дело.

– Мерси, – кивнул шофер и уехал. Разгневанный господин Ванек повернулся к своему работодателю:

– Как всегда, швыряетесь тысячами? И не совестно? Видно, жизнь вас ничему не научила! – И он долго и нудно распекал своего шефа.

– Но позвольте, господин Ванек, речь идет о находке. За это принято давать приличное вознаграждение.

– Надо сдерживать себя даже при обоснованных казусах. Подарки можно дарить при соответствующем гарантийном обеспечении.

– Полностью согласен. Прошу принять жалованье за два месяца вперед – хочу себе гарантировать ваши бесценные услуги. Впрочем, если вы полагаете, что я швыряюсь деньгами…

– Ладно, ладно, – всполохнулся господин Ванек. – Так и быть, в виде исключения.

– Очень вам признателен, – Горчев протянул восемь тысяч франков.

– Ладно, – деловито повторил Ванек и рассовал деньга. – Не раскаетесь, будьте уверены. А теперь пора ужинать.

– Вы пришли в себя после обеда?

– Полно, стоит ли говорить о таких пустяках, – провозгласил господин Ванек и оттянул воротник. Накрахмаленная, немыслимо тугая манишка, словно поджидая сей удобный момент, взлетела и коварно вцепилась в его физиономию. Фрак, жилет, манишка набросились на владельца, как дикие звери на укротителя, словно голова господина Ванека была коробкой, которую надобно накрыть крышкой. После короткого и жестокого ближнего боя господин Ванек одолел всех противников за исключением злобной и кровожадной рубашечной пуговицы – та продолжала безжалостно царапаться, решив, судя по всему, к ночи перебраться на лопатки, а потом преспокойно свалиться вниз.

Горчев не мог нарадоваться на секретаря: господин Ванек в своем плачевном фраке напоминал хозяина обудайского летнего ресторанчика, у которого принц Уэльский с приближенными абонировал стол на вечер. Донельзя просторные манжеты придавали рукавам вид круглых печных труб, белый галстук переместился куда-то за ухо, носки потрескавшихся лакированных туфель загнулись кверху, редкие и длинные с проседью волосы праздновали полную анархию. Курносый нос, пенсне, анекдотические усы вполне гармонировали с костюмом. Однако секретарь был доволен своей нарядной внешностью: осмотрев себя с приятным вниманием, он спросил:

– Ну поверит ли кто-нибудь, что еще сегодня утром я нес пакет?

– Да, взглянуть на вас, так поклянешься, что вы – легкомысленный сторож паноптикума, который по ночам развлекается во фраке Бисмарка, а по утрам вновь облачает восковую фигуру государственного деятеля.

– Фрак сидит отлично, – категорически заявил господин Ванек. – Вы некомпетентны в вопросах моды. Пойдемте ужинать.

– Закажите самое лучшее, я скоро вернусь.

В ресторане музейный фрак произвел должное впечатление, особенно когда господин Ванек достал очки и принялся изучать меню. Изучать основательно. Он подробно обсудил с обер-кельнером все: от закусок до десерта, от вин до минеральной воды.

– А для начала выжмите два лимона в стакан воды – я страдаю пониженной кислотностью.

– Очень хорошо.

– Ничего хорошего, но пока я не смог всерьез полечиться.

Не успели подать ужин, как вернулся Горчев.

– Имея сотню тысяч в кармане, сразу чувствуешь себя по-другому. Очень повышает настроение.

– Откуда столько денег?

– Пока вы заказывали ужин, я рискнул поставить на «руж» все наличные деньги. И представьте – выиграл.

– Господи боже мой! Взывать к вашему разуму бесполезно!

– Признаюсь, поступил неразумно и впредь постараюсь вести себя достойно. Тем не менее удачно вышло: теперь я смогу ангажировать вас до октября.

– Даже это не оправдывает вашей безалаберности.

Кельнер подкатил столик и принялся расставлять блюда. И господин Ванек надолго замолчал. Горчев выпил несколько бутылок пива. Несмотря на удачу, хорошее настроение пропало. Аннет Лабу – ее пленительное лицо, искренняя улыбка, красиво изогнутые брови…

Влюбился он основательно.

Господин Ванек ужинал, если возможно именно так назвать его действия. Не давая зубам труда, он проглатывал огромные неразжеванные куски. Вдох, выдох – он весь подобрался, нацеленный на индейку, подобно Давиду, который во время оно бросился на уцелевших филистимлян, вооруженный ослиной челюстью. Секретарь же в этой борьбе был вынужден полагаться лишь на собственные челюсти, однако держался стойко.

– Что делать, господин Ванек, если вы упадете в обморок? – заботливо поинтересовался Горчев.

Господин Ванек заглотнул вышеупомянутым способом примерно половину индейки, потом отчеканил: «Воротник расстегнуть, вынести на свежий воздух, искусственное дыхание, шестнадцать капель кофеина или камфоры». Горчев все записал и продолжал пить пиво. Когда господин Ванек свалился под стол, Горчев протянул записку кельнеру:

– После этих процедур отправьте его в Ниццу, в отель «Средиземный».

Расплатился и вышел.

Глава 3

1

Куда?.. Искать Аннет. Он взял напрокат автомобиль и поехал в Ниццу, толком не представляя, почему именно туда.

Он увидел Аннет издали. Дело было за полночь. Она выходила из ресторана в сопровождении высокого, худощавого седого мужчины с необычно загорелым лицом.

Вместе с ними шел какой-то генерал. Они разместились в просторном, сверкающем голубым лаком «альфа-ромео». За рулем сидел негр.

Горчев в жизни не видел столь фантастической машины. Это была не серийная модель, но специальный экземпляр, изготовленный по заказу высокопоставленной персоны. Несмотря на внушительные габариты, автомобиль отличался изумительной красотой пропорций. Кузов сиял мягким эмалевым отливом, огромный капот, скрывающий могучий мотор, производил ошеломительное впечатление: конструктор, верно, задумал реализовать амбиции всех автомобильных королей и создал чудо современной техники. Воплощенная греза неслышно тронулась и поехала.

Качественные рессоры и совершенный мотор обеспечивали практически бесшумный ход. Это напоминало решительную и вместе с тем легкую походку удалившихся от дел одиноких магнатов: так, надо полагать, они прогуливаются по упругим и толстым коврам бессонными ночами в своих старинных особняках.

Предчувствовал ли Горчев, что этот роскошный автомобиль сыграет роковую роль в судьбах многих людей и одной маленькой страны, да и определит его собственное будущее со столь грозной неотвратимостью, будто за рулем сидело само воплощенное Зло?

Вероятно, предчувствовал, ибо внимательно и долго смотрел вслед.

– Сейчас вышли два господина с дамой. Кто они? – обратился Горчев к портье, сунув пару кредиток сему церберу с иконописной бородой.

– Седой и высокий – Гюстав Лабу, полномочный министр. Дама – его дочь, а генерала зовут Огюст де Бертэн…

Горчев снова полез в карман.

– Бульвар Виктора Гюго, 72, – портье, бородой напоминающий св. Николая-угодника, взял деньги. Горчев восхищенно усмехнулся:

– Браво! Вы очень неглупый человек!

– Моя профессия требует, во-первых, ума, во-вторых, знания психологии, в-третьих, отлично ухоженной бороды. Кроме того…

Что еще требовалось для успехов портье, Горчев так и не узнал, хотя с удовольствием бы послушал. Но все его мысли занимала Аннет, и он в свойственной ему жизнеопасной манере попросту умчался прочь в направлении бульвара Виктора Гюго.

Разумней было бы остаться и побеседовать с портье: если бы Горчев предвидел события этой ночи, он, возможно, так бы и поступил. Но где и когда существовал влюбленный двадцатилетний вертопрах, проницающий время! Представьте себе общество, заполненное молодыми провидцами! Представьте астрономическое число расторгнутых обручений, разводов!..

По счастью, дар провидения редко встречается в природе, и Горчева на дороге его судьбы стимулировало простое соображение: лучше сломя голову мчаться за красивой девушкой, нежели выслушивать афоризмы бородатого портье.

Ах, какое заблуждение!

2

Молодой энтузиаст стоял в тени деревьев и следил за виллой. Поджидал, подслушивал. Зачем? Он и сам не знал… Подавленный, расстроенный, он проторчал там, должно быть, с полчаса, как вдруг заметил двух прохожих в свете уличного фонаря. Один – со злобной физиономией и по виду бродяга, другой – плотный, коренастый и одетый не столь неряшливо. Они остановились неподалеку от Горчева и, не рассчитывая, естественно, на чужое присутствие, заговорили:

– Я просто пойду и потолкую с этим Лабу.

– Зря. Испортишь все дело.

– К черту! Либо он меня выслушает, либо всажу ему нож под ребро.

– Тссс…

Садовая калитка отворилась, и вышел генерал. Надо полагать, он только проводил Аннет и ее отца и теперь возвращался домой. Густая листва заслонила свет фонаря.

Перед генералом вдруг возник тот, что напоминал по внешности бродягу.

– Не спешите, де Бертэн. Узнаете? Я Портниф.

– Что вам угодно?

– Господин генерал, – раздался хриплый голос второго субъекта, – извольте назвать место, где мы смогли бы побеседовать.

– Я не собираюсь с вами беседовать.

Мелькнула вооруженная рука Портнифа. Генерал отскочил, вытащил кортик, но бродяга перехватил его запястье, и очередной удар Портнифа пришелся в цель.

Но тут неожиданно вмешался Горчев. Бандиты не подозревали, что кто-то скрывается в тени, и нападение застигло их врасплох. Портниф получил прямой в подбородок и, захлебываясь кровью, рухнул на мостовую; коварный удар ногой отбросил его сообщника на ограду виллы.

– Помогите! – закричала женщина, очевидно Аннет.

– Полиция! – вторил генерал, прислонясь к стене, чтобы не упасть.

– Гадина! – прошипел коренастый и вновь замахнулся на Горчева, но тот ответил ослепительной оплеухой.

Торопливые шаги по асфальту – полицейский. Портниф с дружком моментально исчезли; в темноте они так и не успели разглядеть Горчева в лицо.

– Как вы себя чувствуете? – спросил генерала приятный мужской голос.

– Благодарю, ничего, но кровь заливает глаза.

От ворот виллы протянулась длинная тень с пистолетом в руке: Лабу.

– Что случилось?

– На генерала напали, когда я здесь проходил, – пояснил Горчев.

– Моя фамилия де Бертэн, благодарю за ваше смелое вмешательство. – Генерал обменялся с подоспевшим полицейским несколькими фразами, после чего блюститель порядка заключил:

– На всякий случай провожу господина генерала домой…

Когда де Бертэн и полицейский ушли, Лабу повернулся к Горчеву:

– Великолепно! Так разделаться с двумя противниками!

– Ерунда! На площади Висунг в Шанхае мне пришлось иметь дело с двенадцатью шоферами.

– И вы ушли на своих ногах?

– А что было делать? Не осталось ни одного годного шофера.

Лабу рассмеялся:

– Вы первоклассный парень. Я бы пригласил вас, но сейчас поздновато. Надеюсь иметь удовольствие…

– Завтра, если разрешите. Намерен просить руки вашей дочери.

Лабу поднял брови:

– Как?.. Что вы сказали?

– Видите ли, мы прогуливались после обеда…

– Так это вы фехтовали с Лингстремом? – воскликнул отец Аннет. – Послушайте, молодой человек, сейчас вы вели себя в высшей степени похвально, и я ограничусь только одним замечанием – попрошу вас удалиться.

– Однако…

– Я преподал бы вам достойный урок, за то что вы скомпрометировали мою дочь. Но вы защитили моего гостя, и признательность заставляет меня сдержаться, к сожалению.

Горчев поразмыслил и грустно вздохнул:

– Месье, вот что я хотел спросить: предположим, некто любит вашу дочь и стал бы ей хорошим супругом – вы дали бы отцовское благословение, если б жениху вздумалось вас слегка поколотить?

Лабу расхохотался:

– Вам хочется меня поколотить, но вы боитесь лишиться благословения? Послушайте, вы все равно не станете моим зятем, потому что вы легкомысленный тип, не внушающий доверия.

– К этой теме мы еще вернемся…

– Разумеется, – подтвердил Лабу. Его глаза засверкали, а лицо озарилось энергичной радостью.

– Успокойтесь. Если я когда-нибудь надумаю стать вашим тестем, упомянутое развлечение только увеличит ваши шансы.

– Тогда приступим, а? – глаза влюбленного тоже загорелись.

– Хочу посоветовать, – Лабу облизнул губы, словно в предвкушении желанного лакомства, – лучше убирайтесьотсюда!

– Предпочитаете беседовать или драться?

– Драться! – Седой, очень загорелый господин воодушевился.

– Прекрасно. Я могу начать?

– Не здесь. Пойдемте в сад… Прошу.

Оба противника были корректны донельзя.

Когда вошли в сад, Лабу предупредил:

– Пойду успокоить дочь. А вы пока располагайтесь как дома.

Чудесная душистая ночь Ривьеры. Горчев выбрал каменную скамейку меж великолепных цветников, закурил, задумался о прельстительной Аннет и о предстоящей схватке с ее отцом. Хозяин виллы вскоре вернулся, принес бутылку бренди, стаканы, и они выпили, как два старых приятеля.

– Ну, пора начинать.

– Минутку, – Горчев поднялся, снял пиджак, повесил на ветку, развязал галстук, расстегнул воротник.

– Это как понимать? – фыркнул Лабу. – Вы хотите драться или купаться?

– Видите ли, рано утром трудно заменить разорванную одежду, – ответил он, и Лабу, естественно, согласился.

– Не удивляйтесь моему нетерпению, – прибавил он растроганно и мечтательно, словно пожилая дама, вспоминающая свадебное путешествие в Венецию. – Я не дрался вот уже пятнадцать лет.

– Может, вы немного потренируетесь? Пятнадцать лет – срок приличный.

– Если вы не собираетесь снимать туфли, начнем! – воинственно взревел Лабу.

– Пожалуйста, и еще…

Он не успел договорить. Лабу в прямом смысле припечатал конец фразы к его зубам и так мощно, что Горчев полетел по красивой дуге в бассейн. Он вынырнул – точь-в-точь раздосадованный, взбешенный Нептун с картины старого мастера. Классический, образцовый удар! Проблематичный зять встряхнулся, в голове у него гудело.

– Ну, – в нетерпении взывал противник, – сколько вы еще намерены купаться?

Горчев попытался вылезти и тут получил вторую затрещину; он снова на время исчез под водой, успев, как ныряльщик, набрать побольше воздуха.

Прежде чем его настиг третий удар, ему удалось выскочить из бассейна. Взошла луна и осветила фигуры противников.

– Поздравляю, – улыбнулся Горчев. – У вас хороший удар. Но это ведь только разминка.

– А что вы на это скажете?

Лабу провел ошеломительный хук, но с меньшим успехом, Горчев ухватил его за кисть и ловко повернул: достойный хозяин виллы поневоле свершил тур вальса и, после прямого левого, в свою очередь свалился в бассейн, где оставался, впрочем, недолго; кандидат в родственники его тотчас выудил, врезал два боковых и снова погрузил. Этот кунштюк повторился несколько раз, и со стороны казалось, будто деревенская прачка старательно полощет белье. Горчев трудился на совесть, пока нацеленная нога Лабу не угодила ему в лицо; он зашатался и опрокинул плетеную мебель. После короткой рукопашной оба приятеля, сцепившись, покатились среди обломков садового реквизита.

Камердинер Андре своими бакенбардами и лакейскими манерами скорее напоминал знаменитого актера в роли камердинера. Он проснулся от шума в саду и решил спуститься. Поспешно и тщательно оделся – даже землетрясение не заставило бы его изменить хорошему тону – и поторопился в сад.

Битва продолжалась почти в полной тьме – луна тем временем успела скрыться за облаками. Партнеры убедились в обоюдной ловкости и силе, один стиснул шею другого: они катались по траве, и розы «Ля Франс», словно потеряв всякую надежду на жизнерадостный исход, осыпали их лепестками.

Горчев крепко сжал горло противника, его кулак дважды встретил рот и нос Лабу и нацелился было на левый глаз, но третьего контакта не случилось: Лабу вполне удачно заехал ему коленом в живот, Горчев опрокинулся в маленькое искусственное озеро, где дремали лотосы, и по шею погрузился в водоросли. Быстро выбравшись на лужайку, он двинул ногой в середину приближающегося силуэта и, когда силуэт, согнувшись, застонал, провел хороший апперкот. Нечто рухнуло в грядку живописных гарлемских тюльпанов и затихло.

– Ну, знаете, – послышался голос Лабу, – это никуда не годится! Что вы натворили с моим слугой?

– Откуда, черт побери, я мог видеть!..

Андре, который очень не вовремя появился на поле боя, недвижно лежал среди тюльпанов. Он зашевелился. пытаясь встать, но видно было, что он не способен поднять ни рук, ни ног.

– Хватит, я думаю. – предложил Горчев. Оба, тяжело дыша, смотрели друг на друга.

Светало. Неторопливо, крупными каплями капала с них вода. Горчев взял пиджак, соломенную шляпу, вставил в глаз пресловутый монокль, и, поскольку второй глаз был обведен черным кругом вследствие удара Лабу, казалось, будто он надел очки.

– Одно удовольствие с вами драться.

– Вот стану вашим зятем, тогда сможем драться сколько угодно, – заманчиво предложил Горчев основательно избитому будущему тестю.

– Мне и в кошмарном сне не приснится выдать дочь за такого задиру, а главное – сопляка.

– В мои годы вы были не старше меня.

– Но я прошел школу жизни… И между прочим, не на Ривьере, а в иностранном легионе.

– Вы придаете этому значение?

– Знаете что, – язвительно заметил Лабу, – вступайте-ка в иностранный легион, а когда срок службы кончится, я не стану препятствовать вашему порыву.

Горчев помолчал.

– Ну? – съехидничал Лабу. – Такого оборота не ожидали?

– Я удивляюсь скромности ваших требований. О чем говорить? Сегодня и запишусь.

– Хвастун вы все-таки.

– А вы – чванный петух. – Горчев сердито зашагал к воротам, споткнулся в темноте о ведро с известью и совсем рассвирепел.

– Бахвал! – крикнул на прощанье Лабу.

– Простите, не расслышал.

– Трепло!

Горчев схватил торчавшую из ведра солидную кисть и со всей возможной в темноте быстротой поспешил по извилистой дорожке обратно. Когда обозначилась тень оскорбителя, он без промедления ткнул кистью, разукрасив его физиономию известкой, затем принялся дубасить деревяшкой кисти, пока тот не свалился в бассейн. Обидчик выплыл, закашлялся, в горле у него клокотало; мститель бацнул его еще разок по голове:

– Кто я? Трепло? Ну, отвечай!

– Полно вам его выспрашивать, – послышался голос Лабу. – Лакей действительно не знает, кто вы.

Андре, оглушенный, повис на перилах бассейна, словно марионетка из кукольного театра после представления.

– Чтоб его! Вечно суется куда не просят! – проворчал Горчев.

– А теперь, приятель, вам лучше удалиться домой, пока слуги не проснулись.

– Я иду не домой, а в легион.

– К чему хорохориться? Думаете произвести на меня впечатление? Впрочем, дело ваше, в легион так в легион. – Он легко вскинул Андре на плечо и пошел к дому.

Горчев вне себя от злости стремглав помчался прочь.

Немедленно в легион!

3

Как сумасшедший, несся Горчев в своем автомобиле к первой попавшейся казарме.

Сбил караульную будку, дал задний ход, что едва не стоило жизни часовому. Хотели уже трубить сигнал тревоги – моторизованный штатский штурмует казарму! – когда, наконец, автомобиль остановился у ворот.

Водителя в насквозь мокром смокинге отвели в рекрутское бюро, где он предстал перед усталым инспекционным офицером.

– Фамилия?

– Иван Горчев.

– Хотите поступить в легион?

– Да.

– Имеете состояние?

– Вероятно, тысяч сто франков, правда, они, должно быть, подмокли после ночных спортивных упражнений.

Лейтенант внимательно взглянул на избитого, растрепанного, но тем не менее привлекательного юношу.

– Что побуждает вас при капитале в сто тысяч вступать в легион?

– Любовь.

Офицер серьезно кивнул. Слово, над которым в наше время столь насмехаются, для француза всегда исполнено пафоса и достоинства.

Когда Горчев подписал рекрутский бланк и отдал свои бумаги, офицер вручил ему удостоверение:

– Это железнодорожный билет, а также ваше удостоверение личности для предъявления в Марселе. Теперь вы солдат и, согласно приказу, должны отправиться к месту назначения послеполуденным поездом. Явитесь в форт Сен-Жан. В случае неявки будет отдан приказ в розыск и вас постигнет суровое наказание. Ваш отъезд будет проконтролирован, так что на вокзале предъявите это удостоверение. Ясно?

– Ясно, господин лейтенант.

– Подписав договор, вы стали солдатом французской колониальной армии. Теперь вы подлежите санкции военного трибунала, и вас могут приговорить даже к смертной казни. Будете служить под знаменем всемирно известного легиона. Выполняйте свой долг, как подобает мужчине. Желаю удачи, друг мой.

Офицер протянул руку. Минутой позже Горчев вновь стоял перед воротами, пытаясь развернуть автомобиль. Он крутанул руль вбок, дал газ, забыв при этом, что оставил включенным задний ход, и врезался в рекламный щит. Наконец ему удалось переключить машину на передний ход, и он дерзкой дугой взлетел на противоположный тротуар, а потом уже прямиком направился к берегу моря…

Глава 4

1

«Достоуважаемый господин Лабу!

Судя по вашему отменному хуку, вы – джентльмен, в чем я, собственно, и не сомневался. После вчерашнего дружеского обмена любезностями вы обещали мне руку вашей дочери по окончании моей службы в иностранном легионе.

Разрешите сообщить, что с сегодняшнего дня я солдат легиона, о чем свидетельствует удостоверение за номером А 1172/27/1936. Когда вы прочтете эти строки, я буду уже в Марселе – форт Сен-Жан.

Исходя из того, что не только хук, но и ваш оригинальный апперкот подтверждает вашу репутацию совершенного джентльмена, я не сомневаюсь, что вы не просватаете вашу дочь за кого-либо, пока я не объявлюсь самолично по окончании службы или пока сообщение о моей героической гибели (на что, заметьте, надежды мало) не освободит вас от взятого на себя обязательства.

Прошу поставить Аннет в известность о нашем уговоре и заканчиваю письмо упованием на скорейшее выздоровление вашего камердинера Андре.

Всецело преданный вам Иван Горчев.»

Генерал еще не снял со лба черной повязки. С озабоченным видом он слушал – Лабу читал письмо вслух; дело происходило на вилле Лабу после знаменательной ночи.

Наступило молчание.

– Ты действительно сказал, что отдашь ему Аннет в жены, если он вступит в легион? – наконец спросил генерал.

– Допустим. И ты веришь, будто я выдам Аннет за какого-то бродягу, только потому, что он не понимает шуток?

– А чем он тебе так уж не угодил? Он вроде бы не сделал ничего предосудительного.

– Ты его защищаешь?

– Пока что он защитил меня. Против двух гангстеров.

Генерал прошелся взад и вперед по комнате. Его молчание раздражало Лабу:

– Прошу тебя, выскажись яснее. Какого ты мнения обо всей этой истории?

– Гюстав, мы с тобой друзья уже двадцать лет… Позволь мне оставить свое мнение при себе.

– Я требую, чтобы ты откровенно все сказал.

– Это меняет дело. Итак: молодой человек, веселый, полный сил и как будто не без денег, по твоей милости вступил в легион.

– Откуда мне было знать, что он сумасшедший?

– Зато тебе хорошо известно, что такое легион.

– Слушай, – Лабу побледнел, но симулировал равнодушие, – ты принимаешь это дело чересчур близко к сердцу. – Он позвонил и нервно бросил вошедшему камердинеру: – Коньяку, Андре!

Под глазом у Андре красовался багрово-лиловый кровоподтек, губы неровно распухли – на сей раз он напоминал ведущего актера, удачно загримированного под Квазимодо. Андре наполнил рюмки и удалился с характерной миной лакея, где всегда можно распознать некоторое презрение, известную степень ущемленного самолюбия и несколько драматизированное превосходство над хозяином.

Лабу поднял рюмку, но генерал не стал чокаться.

– Я должен знать, что ты думаешь об этом деле, Гюстав. Боюсь, наши мнения насчет данного тобой слова расходятся.

Лабу вскочил.

– Андре! Велите Паркеру подать машину!

– Что ты решил предпринять?

– Едем его искать. Составь мне компанию. Может, еще не поздно!

– В холле ожидает какой-то господин, – доложил Андре.

– Никого не принимаю. И вообще, меня нет дома. Пошли! Выйдем другим ходом.

И они поспешили на поиски Горчева. Найти любой ценой! Хоть из-под земли!

Андре прошел в холл:

– Месье Лабу не находится в доме, – сообщил он посетителю. – Что передать, кто его спрашивает?

– Иван Горчев.

2

– Месье Лабу очень сожалеет, что не находится в доме.

– Дядюшка Андре, в доме не находятся, в доме живут.

– Месье Лабу не находит изъянов в моей манере выражаться.

– Находить-то находит, только вам об этом не говорит. Доложите-ка обо мне мадемуазель Лабу, – небрежно добавил Горчев, откусил кончик сигары и выплюнул; объект пролетел в миллиметре от головы Андре – лакей даже вздрогнул.

– Мадемуазель в такое время не принимает, – пробормотал он в замешательстве.

– Слушай хорошенько, Андре: я не люблю ждать, не выношу прекословии, давай, батюшка, делай, что велено, а то поколочу!

– Месье, вы не заставите меня отступить от своих обязанностей…

Горчев отстранил лакея и поднялся по лестнице. Прошелся по этажу, открывая дверь за дверью. На сем пути его подстерегали кое-какие неожиданности: в ванной комнате прямо в ванне сидела учительница музыки; из каморки с лаем выскочила собака, ослабевшая после прививки, и… укусила панически бегущую учительницу, которой потом тоже пришлось сделать прививку от бешенства. И наконец, из очередной, вероятно, двадцатой по счету комнаты Горчев услышал следующее:

– Заверьте, пожалуйста, этого господина, что я непременно там буду. – Аннет с кем-то разговаривала.

– Это в ваших интересах, мадемуазель, – ответил хриплый, пропитой голос. – И будьте спокойны, с вами ничего плохого не случится.

Горчев подглядел в замочную скважину – поступок безусловно предосудительный – и увидел нечто поразительное : в комнате лицом к лицу с Аннет стоял бродяга, который напал на генерала. Портниф.

– Не забудьте, мадемуазель: Тулон, бар «Техас». Впрочем, я подожду вас у первой бензоколонки перед городом, чтобы вы не тратили время на расспросы.

Портниф подошел к окну, ступил на подоконник привычно, как на порог, попрощался и пропал.

Посетитель Аннет и один из обидчиков генерала, несомненно, являлся одним и тем же лицом. Правда, стычка происходила в кромешной темноте, но Горчев из-за дерева успел разглядеть бандитов, когда те проходили мимо уличного фонаря. Во всяком случае, теперь он располагал преимуществом: бандиты при встрече не узнают его, зато он хорошо запомнил их физиономии.

Горчев решил не вмешиваться в дела Аннет и не упоминать о подслушанном разговоре, пока девушка не сочтет нужным его просветить.

Кто-то коснулся его плеча. Андре возмущенно сверкал глазами:

– Месье, ваше поведение…

Месье оглушил бедного малого и закатил под софу. Постучал в дверь.

– Кто там?

– Иван Горчев.

Изумленная Аннет открыла дверь:

– Как вы сюда попали?

– По лестнице, моя дорогая.

– А где Андре?

– К нему приехал гость из провинции, и он показывает ему город.

– Что вы хотите?

– Сегодня ночью я просил вашей руки.

– Вы шутите?

– Это единственное, с чем я никогда не стал бы шутить. Я просил вашей руки, и ваш отец дал согласие на наш брак.

– Это… это правда? – глаза Аннет засияли.

– Настолько правда, что я могу вас поцеловать. – Он обнял ее и несколько раз поцеловал. Она слегка противилась.

– Кроме того, я пришел попрощаться. Ваш отец поставил условием, чтобы я завербовался в иностранный легион.

– Что-о-о?.. Не может быть!

– Не срываться же всему делу из-за пустяков. Я тотчас записался, само собой.

– Вы с ума сошли! Вы не пойдете в легион, – чуть не закричала Аннет.

– Но я уже там.

– Я отвезу вас на машине до Вентимильи, за границей вы скроетесь.

– Не трудитесь, Аннет, – он, улыбаясь, погладил ее по щеке. – Я упрямец, каких свет не видел. И потом, ваш отец прав. Побольше серьезности мне не повредит. Да и вся история так прекрасна и причудлива, что… Ради вас я пойду в легион, Аннет!

– Прошу вас, одумайтесь, это же безумие!

– А хороша ли жизнь без капельки безумия?

– Если с вами что-нибудь случится, Иван… знайте: я никогда не выйду замуж.

– Зачем так говорить? Только идиоту может понравиться, чтобы женщина закисла в трауре. Если я не вернусь, от всего сердца желаю вам найти человека, с которым можно будет весело пожить и всласть посмеяться. Ладно. Благослови вас бог, Аннет.

Последний поцелуй, и Горчев поспешно удаляется. С послеполуденным поездом необходимо отбыть в Марсель.

В холле ему навстречу выступил Андре. Лицо высокомерное, строгое, распухшее.

– Ни шагу! Я вызвал полицию и…

…И Андре оказался на полу. На сей раз Горчев упаковал его под рояль и удалился.

3

Лабу и генерал начали поиски с отеля «Средиземный»: Горчева там не знали, зато вроде бы слышали о каком-то русском, у которого не все дома. Последний раз он дал о себе знать в княжеских апартаментах, где шестью прямыми попаданиями выбил шесть лампочек в бра. Затем побеседовали с господином Ванеком – он счел за благо устроиться в платяном шкафу: секретарь страдал агорафобией, то есть не выносил простора княжеских апартаментов. Стенной шкаф, где хранился заодно и багаж – соломенная шляпа, купальные трусы и зонт, – был все же раза в два поболе его последней квартиры.

Секретарь с трудом проснулся и встретил гостей довольно вяло.

– Мы ищем одного господина, – информировал его Лабу.

– Так. Ну и что? Я вам мешаю?

– Вы не знаете, где он сейчас?

– Кто?

– Иван Горчев.

– Полоумный русский? Действительно не имею понятия, – меланхолично возвестил господин Ванек. Лабу вздохнул и посмотрел на генерала.

– Как насчет Монте-Карло?

– Я был там вчера.

– Я спрашиваю о Горчеве, месье.

– Горчев наверняка посещает казино, – торопил с ответом генерал.

– Господа, – задумчиво произнес господин Ванек, – раз вы меня почтили визитом, объясните, наконец, кто этот Горчев?

– Но ведь вы его секретарь!

– Это еще ничего не значит. Честно говоря, мне этот человек подозрителен. Да-да, симпатичен, но подозрителен. Увидите, выяснятся еще кое-какие подробности в связи с расчетами в заграничном банке.

Генерал слегка покрутил пальцем у виска, намекая дедовским способом на некий печальный дефект господина секретаря, и повернулся к Лабу:

– Идем, Гюстав.

Лабу сообразил, что искать Горчева в Ницце или в окрестностях совершенно бесполезно. В шесть вечера они, смертельно усталые, возвратились домой. Их встретил Андре, выглядевший весьма плачевно. Новая ссадина тянулась из уголка рта к подбородку.

– Андре, я ищу человека по фамилии Горчев. Иди в полицию…

– Касательно Горчева я уже сообщил в полицию, но он, к сожалению, тем временем ушел.

– Как так? Когда он ушел?

– Я не видел.

– Где же ты был?

– Под роялем.

– А до этого?

– Под софой. Господин Горчев утром вломился в дом, ворвался в комнату мадемуазель Аннет, а меня несколько раз ударил. И всякий раз одно и то же: когда я падал без сознания, он запихивал меня под мебель.

Лабу и генерал взвились по лестнице через три ступеньки. Аннет горько плакала в своей комнате.

– Я слышал, Аннет, – робко начал ее отец, – что Горчев был здесь…

– Да… он уехал час назад, – Аннет совсем разрыдалась. – Ты отправил его в пустыню. Знай же: я его невеста, если он умрет, я тоже умру.

– Аннет, не говори так… Я и сам не рад… но что теперь делать? Может, у него хватит ума вернуться…

– Никакого ума у него нет, и он не вернется, – воскликнула Аннет.

Лабу и генерал стояли и стояли, слезы Аннет капали и капали. Скоропалительное решение молодого человека крайне расстроило их. Вошел Андре и доложил:

– Я полагаю, доставили известие о господине Горчеве.

Появилась рука на перевязи, забинтованная голова, лицо, исполосованное пластырем: Лингстрем.

Глава 5

1

Лабу нарушил короткую тягостную паузу:

– Я был потрясен, когда Аннет мне сообщила, что этот ненормальный молодой человек…

– Нет, нет и нет! – вспыхнула девушка. – Иван Горчев ответил на вызов, как полагается джентльмену!

– Дело касалось защиты мадемуазель Аннет, – констатировал барон.

– Я не просила защиты. И насколько я понимаю, наше с вами знакомство вас к этому не обязывало.

– Я пришел, Аннет, именно потому… простите, почему вы смеетесь?

– Не сердитесь. – Она, смеясь, выбежала из комнаты. Генерал и Лабу переглянулись: ну и взбалмошная девчонка. Они, слава богу, не видели, как в соседней комнате Аннет уселась на ковер, уже не сдерживая хохота: ей вспомнилось, как Горчев смущенно вертел шляпу и бормотал: «Я ему отрубил ухо… плохо… да?» Потом без всякого перехода зарыдала. Теперь он, верно, в легионе.

Милый, любимый, сумасшедший! Конечно, уже добрался до места. Шесть часов…

Господи боже, шесть часов! Тулон! Встреча у бензоколонки. Она схватила шляпу, плащ и побежала.

После ухода Аннет в салоне царила довольно холодная атмосфера. Барон Лингстрем прервал молчание:

– Поведение Аннет не внушает мне оптимизма.

– Похоже на то, – поморщился Лабу. – Этот свихнутый молодец спутал все наши расчеты.

– Вы знаете, – обратился Лингстрем к де Бертэну, – что Портниф в Ницце?

– Имел счастье его повстречать, – генерал многозначительно поправил черную повязку на лбу.

– Вы, возможно, связались с этим типом? – спросил хозяин.

Барон помолчал минуту.

– Видите ли, поскольку ваша дочь не отвечает мне взаимностью, я решил вести себя в этом деле соответственно собственным интересам.

– Понимаю. Рука моей дочери служит залогом вашего с нами союза.

– А если и так?

Лабу налил коньяка в простои стакан, выпил и, улыбаясь, посмотрел в глаза барону:

– Хотите откровенно?

– Да, прошу вас…

– Радуюсь от всего сердца, что моя дочь не выбрала вас, господин барон.

– Что вы имеете в виду?

– Послушайте, я всегда был джентльменом. Но, прежде чем стать миллионером, я прослужил несколько лет в адской Сахаре. С тех пор, знаете, в серьезных случаях я привык выражаться как легионер, без всяких салонных фирли-флю…

– Я знаю, что вы служили в легионе. Припоминаю также, что вы сторонник бескомпромиссных действий…

– Бросьте! К черту эти утонченные издевки! Нечего передо мною нос задирать, я побольше вашего знаю жизнь. Кроме стихотворений Шелли я усвоил классический хук!

– Гюстав! – пытался вмешаться генерал.

– Оставьте, господин генерал, меня забавляет провинциальная фразеология хозяина дома.

– Вы ранены и вы мой гость. Я вас извиняю только поэтому, – Лабу выпил еще стакан коньяка, словно это была просто вода. – Вы не находите странным связывать вашу помолвку с делом, к которому Аннет не имеет ни малейшего отношения?

– Появление этого господина Горчева сильно поколебало мою веру в прочность нашего союза.

– Послушайте, вы! – Лабу резко повысил тон. – Моего слова более чем достаточно для всякого союза, запомните раз и навсегда. Что касается господина Горчева – это форменный псих, лучше бы его пристрелить, а то он бог знает что еще натворит, но это парень что надо – я вам говорю, а уж перед его суингом просто снимаю шляпу. И… фехтовать он тоже, кажется, умеет.

Все просветы на заклеенном пластырем лице барона побагровели:

– Как я выяснил, этот Горчев – агент-провокатор.

– Доказательства!

– В шестнадцать лет он стал спортивным тренером, а значит профессиональным фехтовальщиком.

– Я был в армии тренером по боксу и получал особую плату за уроки. Полагаю, вы все же продолжаете считать меня джентльменом!

– В семнадцать стал матросом, – продолжал Лингстрем биографию Горчева. – Отсидел месяц в токийской тюрьме по делу о браконьерской рыбной ловле. Выдворен из всех греческих гаваней как непременный участник любой поножовщины. Позднее был аккордеонистом в Порт-Саиде в знаменитом притоне «Такелажник Боб»…

– Ну и ну! Потрясающий парень! И я еще стыдился, что он мне выбил зуб, – воскликнул Лабу.

– Теперь я не удивляюсь, что вы не считаете меня достойным вашей семьи, – Лингстрем поднялся. Его лицо горело, глаза сверкали. Распрощались быстро и холодно.

– Ты думаешь, Лингстрем теперь будет против нас? – спросил Лабу, когда они остались вдвоем.

– По-твоему, он до сих пор был с нами? – беспокойно возразил де Бертэн. – Ты ему что-нибудь говорил про автомобиль?

Лабу смутился.

– Говорил ты ему про золото?

– Конкретно ничего. Шутливо, правда, упомянул, что мой голубой «альфа-ромео» стоит не менее десяти миллионов фунтов.

– Боже мой, ты спятил!

– Чего ты разволновался? Автомобиль стоит здесь у дома, а по ночам Паркер стережет его в гараже. Да, зря я доверился Лингстрему, хотя… хотя его отец был таким приличным человеком.

– Твой отец тоже был приличным человеком, – взорвался де Бертэн.

– Верно.

Лабу помрачнел и нажал на кнопку звонка. Явился Андре. Его левый глаз сократился до размера лесного орешка.

– Позови сюда шофера.

– Паркер не в состоянии предстать перед вами.

– Где он?

– Сидит на лестнице и плачет. Кто-то угнал автомобиль месье.

2

Когда Аннет покинула своего отца и растерзанного Лингстрема, автомобиль еще стоял перед дверью. Паркер куда-то пропал. Что делать? Извлекать из гаража спортивную машину? Терять восемь-десять минут? Она села за руль голубого «альфа-ромео», прекрасно зная, что необходимо спросить разрешения у отца. Лабу ценил хорошее воспитание, к тому же отличался сугубой щепетильностью касательно этого автомобиля; но, в конце концов, ей он вряд ли отказал бы. Автомобиль бесшумно скользил по белой магистрали меж сказочных пальм и пышных цветочных клумб. Аннет ехала по Лазурному берегу, вдыхая легкий запах рыбы и сложные ароматы субтропической флоры; влюбленная и несчастная, она преодолевала свое страдание наивной и неистребимой верой молодости: Горчев, конечно же, вернется!

Высоко над фантастической гладью светились два прожектора маяка, в быстром красно-белом кружении яркие тонкие бичи полосовали темную поверхность моря.

Горчев… Слезы застилали глаза и размывали контуры домов, пальм, эспланады – необходимо снизить скорость. Но в чем дело? Водительский инстинкт подсказывал Аннет о какой-то неполадке: отменные гидравлические тормоза, казалось, не справлялись с машиной. Ладно, главное – вперед! Необходимо прояснить ситуацию с отцом – этот оборванец-визитер даже показывал ей некое полное клеветнических намеков письмо.

Шестьдесят километров… Семьдесят… Стрелка спидометра колебалась… А ведь на таком шоссе даже новичок мог бы показать чуть не рекордный темп. Непонятно!

Скорость не шла за восемьдесят. И к тому же стрелки фиксировали необычный для такого отрезка пути расход бензина и масла.

Но сейчас не время размышлять о капризах «альфа-ромео». Впереди виднелся Тулон… Быстрее, иначе опоздает, она со всей силы нажимала на педаль и не могла выжать более восьмидесяти. Просто дурной сон – надо бежать, а ноги отказывают.

Любой паршивый «фиат» или «тополино» и то обогнал бы сей шедевр автомобильной индустрии.

Тулон! Бензоколонка. Аннет пыталась затормозить, во вопреки воле удивительных тормозов машина с пронзительным визгом протащилась еще метров двадцать, наподобие какой-нибудь заржавленной колымаги. Уму непостижимо! Оконный визитер открыл дверцу, сел рядом и прошептал: «Скорей! Второй поворот направо». Аннет снова нажала педаль, и машина двинулась.

– Далеко еще?

– Минуту. Там на площади еще раз направо. Кто-нибудь знает, что вы сюда поехали?

– Я обещала молчать; конечно, никто не знает. Чье письмо вы мне показывали?

– Потерпите и все узнаете. Тормозните перед красно-синим фонарем на углу.

Цитра и аккордеон, и женское пение – голос хриплый, пропитой. Машина остановилась перед заведением с вывеской «Техас».

– Зайдем со двора, – Портниф двинулся, Аннет последовала за ним.

Пересекли какой-то темный участок и обошли дом с другой стороны. Портниф открыл дверь, пропустил Аннет, но не вошел за ней, а, захлопнув дверь, остался во дворе. В небольшой комнате навстречу девушке поднялись двое: невысокий коренастый тип и широкоплечий высокий седой человек.

– Подойдите ближе, пожалуйста, – предложил широкоплечий. У него было интеллигентное лицо и высокий лоб, но от его спокойствия и решительности Аннет стало не по себе.

– Я пришла, потому что мне показали письмо. Это либо ошибка, либо намеренная клевета. Я не верю ни одному слову. Мой отец – честный человек.

– Если так, зачем вы вообще пришли, – язвительно поинтересовался коренастый: на сей раз его трущобную элегантность подчеркивал яркий галстук и перстень с фальшивым камнем.

– Я пришла, так как хочу снять даже тень подозрения с моего отца. С улицы донесся шум – кто-то старался завести мотор.

– Простите, я оставила там машину, – Аннет повернулась было к двери, но седой загородил дорогу: – Вы останетесь здесь!

Аннет не заметила, как его сообщник оказался у нее за спиной, и только почувствовала, что к лицу прижимают сильно пахнущий лекарством платок.

Попыталась крикнуть и потеряла сознание.

Она очнулась в полицейском участке. Был вечер. За столом сидел усатый унтер-офицер и пил чай. Аннет приподнялась, и он спросил:

– Теперь вам лучше?

– Да, спасибо, только голова болит. Могу я поговорить с Ниццей?

– Вы и так в Ницце, – удивился унтер-офицер. В голове Аннет звенели колокольчики – вероятно, следствие наркотика.

– Тогда я поеду домой, – вяло проговорила она. – Будьте добры, вызовите такси.

– В Ницце перекрыто движение, – возразил полицейский и, заметив недоумение Аннет, прибавил: – Ищут какой-то страшно важный Альфа-автомобиль по имени Ромео. Номер – А 126-513 ДК… Эй! Что с вами, мадемуазель? Воды!

Аннет бессильно опустилась на скамью.

3

Приблизительно в одно время с Аннет Горчев ехал в Тулон. Загадочный автомобиль начал свою игру с невинными жертвами.

Когда Горчев поместил Андре под рояль, он поспешил к своей стоящей перед виллой наемной машине, чтобы поспеть на пятичасовой в Марсель. Приказ есть приказ.

Особенно приказ об аресте.

Его машина была в несколько потрепанном виде. Особенно бросалось в глаза отсутствие дверцы: по выезде из Монако он лишился ее, протискиваясь в стаде волов возле бойни. Подножку сорвало трамваем на повороте – это он помнил, но где он ухитрился так помять капот и куда к чертям девалась фара? Ну да ладно…

Прежде всего необходим аперитив! Машина затормозила у бистро деликатно и осторожно и даже никуда не врезалась – отчасти потому, что Горчев несколько навострился в водительском мастерстве, а главное – у бистро не стояло других машин. Дело в том, что стоянка была запрещена для всех видов транспорта, кроме автобуса: глаза прямо-таки слепил интернациональный знак – красный кружок на белом фойе. Для Горчева подобные пустяки не существовали, он радовался удачному «приземлению», хотя и не у бистро, а рядом, у кинематографа.

– Один абсент, братец директор, – Горчев бросил монету на стойку, глотнул и… поперхнулся: в дальнем углу бистро он увидел злоумышленника, который напал на генерала, и перевязанного, оклеенного пластырем Лингстрема. Оба джентльмена вели серьезную беседу. Горчев прижался к стене так, чтобы занавес скрыл его от Лингстрема; второго – Портнифа – он не опасался, тот его не видел в лицо.

– С девушкой обращайтесь деликатно, Портниф. Главное для нас – авто. Когда вы будете говорить с маэстро?

– Через полтора часа, когда приеду в Тулон. У нас назначена встреча в «Техасе».

– Итак, девушку не стоит пугать. Главное – похитить машину. Доставьте ее в Канны, я буду ждать на улице, ведущей к парку… Счет!

Вон что затеял господин Лингстрем! Два прыжка – и Горчев на улице. Ну и ну!

Какое скопление транспорта! Уличное движение пришлось перекрыть, поскольку автобусы могли проехать лишь по встречной полосе, чтобы обогнуть машину Горчева.

Группа полицейских проникла в кинозал, надеясь отыскать владельца машины; пришлось даже прервать демонстрацию фильма. Пытались направить поток в боковую улицу, образовалась пробка. По меньшей мере сотня столпившихся машин отчаянно гудела. Из центра выехала оперативная группа для наведения порядка.

Горчев понятия не имел, что тут произошло, да это его и не интересовало. Он торопливо сел в машину. В момент его окружили десятка два полицейских:

– Ваш автомобиль?

– Дорожных знаков не видите!?

– Какого черта здесь торчите?

Горчев включил мотор и дал газ.

– Желательно, чтобы одновременно говорили не более двух взводов полицейских. Ну, в чем дело?

– Вы припарковались не по правилам.

– Это сейчас-то? Видели бы вы меня утром у кондитерской!

– Перечеркнутое «Р» означает: Стоянка запрещена.

– Помилуйте, господа, водить машину я умею, но расшифровывать ваши ребусы мне не по зубам. Писали бы на таблицах по-человечески, что можно, а чего нельзя.

Полицейский объяснил, что дело обойдется в двести франков, если он не хочет вызова в автоинспекцию. Горчев не хотел, а посему расплатился. Объезд знака, удостоверяющего наличие кинематографа, заставил его опрокинуть стол продавца конфет – восемьдесят франков. Как говорится, покупка по случаю.

До гостиницы все шло благополучно, и торможение стоило всего семьдесят франков – цена сбитого трехколесного велосипеда. Автомобиль тотчас окружили опытные прохожие: Горчева приняли за героя звездного пробега Афины–Монте-Карло, который по горам и равнинам, в снег и распутицу, по шоссе и бездорожью преодолевал труднейший маршрут. По машине сразу видно. Герой, однако, поднялся в княжеские апартаменты и направился к стенному шкафу. Господин Ванек только что кончил бриться.

– Добрый день, – приветствовал он шефа. – Вас разыскивали два господина.

– Кто такие?

– Не знаю.

– Чего они хотели?

– Не знаю.

– Вы им сказали мое имя?

– Я его не знаю.

– Как они выглядели, по крайней мере?

– Один, похоже, офицер, высокого ранга. Другой – худощавый, седой, в цивильном платье. Лицо смуглое, загорелое, глаза голубые.

– Лабу?

– Может быть. Я не разглядел.

– Черт, жалко. Ну ладно, – Горчев уселся в кресло. – Слушайте, драгоценнейший.

– Моя фамилия Ванек.

– Господин Ванек! Сейчас у вас есть наконец возможность показать себя. Вы будете лично представлять мою персону – вот как я вам доверяю!

– Будьте уверены, я…

– За один день представительства особое вознаграждение в тысячу франков.

– Слушаю.

– Я записался в иностранный легион.

– Понимаю. Можете на время службы смело доверить мне ваши дела.

– Как раз наоборот. Вы должны сегодня явиться в форт Сен-Жан и заменить меня на воинском посту. Господин Ванек подпрыгнул:

– Месье, это издевательство над репутацией легиона.

– Я вовсе не требую, чтобы вы приступили к воинской службе. Просто у меня вечером важное дело, и я не знал об этом, когда записывался в легион. Если не явлюсь в течение двадцати четырех часов, меня станут разыскивать по всей стране.

– Ваши инструкции? – господин Ванек выдвинул ящик для галстуков, потом ящик для обуви.

– Что вы ищете?

– Куда я положил свой завтрак? Ага, вот. Из встроенного ящика для туалетных принадлежностей одним нажатием кнопки появилась гребенка, платяная щетка, зеркальце для бритья и чашка чаю в тесном соседстве с гренками, колбасой и колодками для обуви.

– Итак, ваши инструкции.

– Вот вам удостоверение на мое имя. Вы поедете в Марсель, отметитесь в форте Сен-Жан, и завтра днем я сменю вас.

– А если вы не сможете приехать по независящим от вас обстоятельствам?

– Так как вас нет в списках легиона, держать вас не станут.

– Но за такой обман по головке не погладят.

– Вы штатский и не подчиняетесь военным властям, в крайнем случае – гражданскому суду.

– Хорошо.

– Вот вам билет и две тысячи в задаток, поскольку я знаю вас как джентльмена.

– Я не знаю о вас абсолютно ничего, но возьму деньги, поскольку чувствую, что я в вас не обманулся.

– Благодарю. Не бойтесь, я не рассеян и не забуду о вас.

– Рассеянность – гнуснейший из всех пороков, – изрек господин Ванек и размешал чай рожком для обуви. Несчастный! Он убежал бы сломя голову, если б хоть немного представлял, что на себя берет. Но у него не было никаких предчувствий.

4

Если мы хотим представить настроение де Бертэна и Лабу после пропажи «альфа-ромео», мы должны знать секрет.

Автомобиль Лабу состоял на две трети из четырнадцатикаратового золота. Покрытые никелем бамперы, переключатель скоростей, радиатор, панель, шасси, фары, даже пепельницы и ручки – сплошь золотые. Лучший из возможных моторов из-за огромного веса машины не мог вытянуть более восьмидесяти километров в час. И теперь это сказочное сокровище похитили. Когда Андре сообщил о пропаже, генерал, словно подобное известие может подействовать успокоительно, деловито спросил:

– Когда ты видел машину в последний раз?

– Менее получаса назад, месье.

Де Бертэн набрал номер:

– Прошу центральную инспекцию… Говорит генерал де Бертэн. Полчаса назад неизвестным злоумышленником похищен голубой автомобиль марки «альфа-ромео», принадлежащий господину Гюставу Лабу. Номер А 126-513 ДК. Кто его вернет или даст точные указания касательно местонахождения, получит 50 000 франков. Передайте по радио всем полицейским и жандармским постам. В машине находятся важные военные документы.

Через полчаса вся моторизованная и пешая полиция южной Франции охотилась за номером А 126-513 ДК. На виллу Лабу потекли сообщения.

19 часов: какой-то голубой «альфа-ромео» видели по дороге в Канны. Номер неизвестен.

20 часов: установлено, что автомобиль с данным номером заправлялся близ Тулона ровно в 19 часов.

Тотчас перекрыли все дороги, ведущие из Тулона, и сотни полицейских принялись прочесывать улицы и гаражи.

Лабу с генералом изредка перекидывались словом и беспрерывно расхаживали по комнате, старательно огибая друг друга.

21 час: голубой «альфа-ромео» с нужным номером около 20-ти часов отъехал от Тулона и заправился в Каннах. Тамошние шоссе перекрыты.

21 час 30 минут. Сенсационное сообщение! Некий полицейский доложил, что слишком поздно получил приказ, так как во время радиосвязи следил за подозрительным субъектом, который долго торчал в пивной. Полицейский для вида пил красное вино и неусыпно приглядывал за клиентом. Убедившись, что наблюдаемый не идентичен с подозреваемым в краже со взломом, полицейский вышел и заметил «альфа-ромео» с нужным номером на бульваре Виктуар. Автомобиль двигался по тротуару со скоростью примерно шестьдесят километров в час, сбил на авеню Мажент киоск, торгующий хрустящим картофелем, не останавливаясь, проехал по цветочным насаждениям бульвара Англез и свернул к пляжу. Особые приметы: на радиаторе шезлонг с шелковым женским кимоно – золотистые восточные узоры на черном фоне.

Генерал де Бертэн подошел к окну, бросил рассеянный взгляд и… у него перехватило дыхание.

Перед воротами стоял «альфа-ромео» с вышеозначенными приметами на радиаторе.

Глава 6

1

В 16 часов 45 минут Горчев на полной скорости ринулся в Тулон. В 16 часов 46 минут – дорожное происшествие: проехав ровно шестьдесят метров по шоссе Ницца–Тулон, Горчев вошел в клинч с мобильной паровой прачечной, что обошлось ему в сорок франков. В 16 часов 49 минут он обнаружил, что бензин на исходе.

Простоты ради гонщик врезался в бензоколонку и протащил ее метров восемь.

Разумеется, бензина не получил, зато отдал триста шестьдесят франков вместо четырехсот – сорок франков скинули за разбитую фару и клаксон.

В конце концов ему удалось запастись горючим, и погнал он с дьявольской быстротой, хотя ураганный ветер весьма затруднял управление машиной: удерживал передние колеса, затем внезапно отпускал, чтоб навалиться на ветровое стекло, и толкал автомобиль в противоположном направлении. Машину заносило из стороны в сторону. Уличный подметальщик даже перекрестился при виде такой лихой езды. Все бы ничего, если бы не прокол правого переднего колеса: звук, напоминающий пистолетный выстрел, визг тормозов… Горчев отчаянно крутит руль, но все усилия напрасны – шина лопнула, автомобиль ударился в дерево, дважды перевернулся и с треском, звоном, грохотом рухнул в канаву вместе с водителем. Конец. Наступила тишина и недвижность. Сбежались люди.

– Надо бы вызвать «скорую помощь», – распорядился банкир.

– Вперед! Осторожно приподнять, – скомандовала директриса по имени Марго.

– Необходимо организовать спасение, – заявил какой-то пышнобородый господин, преподаватель рукоделия в женском лицее. Стоявший рядом всемирно известный писатель в пижаме также дал важное указание.

Из окна опрокинутой машины тем временем показалась одна нога, потом вторая.

Наконец незадачливый водитель высвободил нижнюю часть туловища, да так и завис в окошке: он размахивал ногами, ясно давая понять, чтобы его вытащили.

– Я думаю, не надо его трогать до прихода врача, – решил учитель рукоделия.

Нога возмущенно дернулась. Никто не осмеливался подойти к водителю, который виднелся только до пояса – верхняя часть тела оставалась в разбитой кабине.

Ноги вновь задергались, штаны затрещали по швам, грозя в случае дальнейших попыток пикантным осложнением. Знаменитый писатель и некий безвестный матрос спустились в канаву, дабы предотвратить катастрофу.

Банкир предложил до прибытия «скорой помощи» чем-нибудь прикрыть ноги водителя, однако не торопился одолжить собственный плащ. Матрос и прославленный писатель общими усилиями вытащили несчастного, и тот, прихрамывая, вылез из канавы в разорванной одежде, в грязи, в бензине и даже в крови.

Врачосмотрел его и ощупал:

– Месье, это просто чудо!

– Само собой, – фыркнул виртуоз-водитель. – Где здесь можно взять напрокат машину?

– О чем вы говорите? Сейчас прибудет «скорая помощь». Не исключено внутреннее кровотечение.

– Очень-то нужно обращать внимание на такую чепуху. У вас есть свободная машина в гараже? – обратился Горчев к хозяину бензоколонки, который стоял поодаль.

– Вы не сможете в таком состоянии сесть за руль. Вы и без того похожи на покойника.

– Говори да не заговаривайся, – одернул его Горчев. Пожилой хозяин бензоколонки подошел к нему:

– Уж не вздумали ли вы меня пугать, месье? – и схватил Горчева за руку.

Потерпевший ответил резким суингом, пожилой господин упал в канаву и остался недвижим среди искореженных обломков машины.

– Ничего похожего на внутреннее кровоизлияние, – констатировал врач, обращаясь к стоявшему рядом домовладельцу.

Подъехала машина «Скорой помощи». Санитары бросились к канаве, дабы оказать самаритянские услуги хозяину бензоколонки. Окружающие ничего не возразили, поскольку пациент несомненно нуждался в помощи.

Около дерева скучало праздное авто. Горчев прыгнул на сиденье и с предельной скоростью помчался по шоссе.

Санитары перевязали несчастного и уложили его на носилки. Появилась какая-то испуганная женщина.

– Что с ним, – закричала она, – что с моим мужем?

– Успокойтесь, мадам, – драматически ответствовал врач, – непосредственной опасности нет.

Хозяина бензоколонки внесли в машину «Скорой помощи». Сирена завыла, и машина отъехала.

2

Горчев бросил автомобиль в Каннах и поспешил купить матросский костюм. Сразу стало легче. Затем уже честно и по закону нанял расхлябанный «крайслер» и продолжил путь в Тулон. Через десять минут заклинило переключатель скоростей.

Чтоб его!.. В 17 часов 55 минут Горчев восседал в шикарном «мерседесе», а ровно в 18 часов въехал на общественной поливальной машине в огород тулонского сиротского дома.

Гавани он достиг благополучно, потому что шел пешком. Дабы обрести привычную элегантность, вставил в глаз пресловутый монокль и грустно отметил, что целлулоидный ободок треснул – там и сям вылезала голая проволока.

В гавани на погрузочной площадке сновали разные подозрительные фигуры. Горчев облюбовал какого-то субъекта в глубине боковою прохода и обратился к нему следующим образом:

– Честь имею кланяться, старина. Вы не скажете, где здесь бар «Техас»?

– Не скажу.

– Как вас понять?

– Идите лучше в «Сливовый рай». Тоже дыра порядочная.

– Но…

– Молчите и слушайте меня.

– Но мне надо в «Техас».

– Хватит разговоров. «Сливовый рай» направо, за угольным складом. Идите туда, и баста, – собеседник удалился.

– Олух! – крикнул Горчев вдогонку. Собеседник обернулся. Смеркалось. В темной гавани друг против друга маячили две тени – большая и маленькая.

– Что вы сказали? – поинтересовалась большая тень.

– Я только упомянул, что вы олух.

– Возьмите обратно.

– Не могу, – вздохнула тень поменьше. – Первое впечатление перешло у меня в твердое убеждение. – И Горчев добавил извинительным тоном: – Ты, братец, олух, ничего не поделаешь. Я же не виноват…

– Сейчас я вас изобью.

– Зачем? Неужели вы так обидчивы?

– На, получай! А-ай!

Владелец монокля перехватил занесенную для удара руку, крутанул, пихнул агрессора в угол, и его голова вошла в ведерко с масляной краской – в этот день трубу самой быстрой тулонской моторки расписывали синей полоской. Горчев побежал дальше и остановил у таможни молодого английского моряка:

– Эй, парень!

– Чего изволите? – весело поинтересовался веснушчатый юноша.

– Скажи, парень, где здесь бар «Техас»?

– Иди к черту! – выругался юнец и ушел. Ну и дела! Судя по всему, этот бар пользуется неважной репутацией. И все же надо туда попасть и как можно скорее.

Горчев натолкнулся на примечательную личность в полосатой безрукавке; привались к уличному фонарю, сей оригинал кормился тыквенными семечками из шапки. Крупный костяк позволял предположить и крепкую мускулатуру. Пока он грыз семечки, его утиный нос комически ходил туда-сюда, а шелуху он выплевывал с такой сноровкой, что попадал иногда в прохожих на завидном расстоянии.

– Прекрасный вечер, – приветствовал его Горчев и мигом уклонился от стремительной скорлупки, направленной в его голову. Безрукавный любитель семечек игнорировал приветствие и только прохрипел баритоном:

– Что вам нужно, болван! Говорите живей или проваливайте отсюда.

– Видите ли, голубчик… Гоп-пля, – Горчев снова увернулся от прямого попадания.

– Я прибыл сегодня из Исландии и ничего здесь не знаю. Хочу зайти куда-нибудь, только не в бар «Техас» – меня уже предупредили.

– «Техас» не для таких молокососов, это верно.

– Гоп-пля… Точно в цель! – Он вытер глаз. – Мне рекомендовали «Сливовый рай», но я хочу знать, где «Техас», чтобы случайно туда не попасть.

– Вам повезло. Вы не забредете туда даже ненароком. Я как раз собираюсь в «Сливовый рай» и могу проводить, а то вы, я гляжу, совсем недотепа.

Черт бы его подрал! С этим тоже не удалось. Прямо наваждение.

– Где же все-таки «Техас», чтобы я от него подальше держался? – захныкал Горчев.

– Не бойтесь, идите со мной. Вон там на углу «Сливовый рай» – солидное добропорядочное заведение.

Когда подошли к месту, Горчев даже возымел респект к «Техасу» в сравнении с надежным, вполне добропорядочным «Сливовым раем», так как у дверей сего рая стояла полицейская машина: стекла звенели, выстрелы трещали, основательно избитый кельнер выскочил на улицу и завопил:

– «Скорую помощь»! Бижер убит, а двое других…

Никто не узнал, что случилось с другими, потому что в голову кельнера угодила скамья, и он грохнулся на мостовую. Полиция между тем вытаскивала из рая кого-то в наручниках.

– Вы любите баранину с луком? – спросил утиный нос. – Здесь это хорошо готовят.

– Мне все равно.

– А мне нет. Обожаю мясо с луком.

Излишняя, в принципе, информация. Горчев с первого момента уловил натуральную гармонию этого субъекта с упомянутым блюдом. Меж тем кельнер пришел в себя, возложил скамью на плечо и вернулся в «Сливовый рай», где, по его мнению, убили Бижера, а также произошел казус с двумя другими.

– Ну, пора, теперь можно и поужинать. Так и быть, заплачу за тебя, сосунка. И если хочешь, можешь ночевать у меня.

– А где вы живете?

– У меня крыши нет.

– Тогда лучше уж вы ночуйте у меня. Я ведь тоже без квартиры.

– Вы идиот! Да знаете ли, кто перед вами! Приватный Алекс. Я знаю самые удобные вагоны в порту и первоклассные потайные ящики.

Приватный Алекс – знаток вагонов и потайных ящиков – гордо выступил вперед.

Горчев последовал за ним. Худой мужчина в очках, с головой, перевязанной мокрым полотенцем в пятнах крови, встретил гостей с умеренным восторгом:

– Плюхайтесь, коли пришли. – И презрительно ткнул в Горчева. – Это что за тип?

– Моя фамилия Червонец.

– Да? А я Бижер. Что-нибудь случилось?

– Так ведь вас убили.

– Ч-ч-черт! Буфетчик у меня неврастеник. Всякий раз, как мне разобьют башку, он бежит на улицу и орет санитаров. И так день за днем.

– Подайте нам баранины с луком, – приказал любитель потайных ящиков. – А к ней отварных бобов с постным маслом и уксусом и бутылку красного.

– К чему долдонить это каждый раз? Здесь и без того знают, что за мясо ест такая птица, как вы. – Бижер крикнул: – Приватному Алексу как обычно, только две порции.

Когда они остались вдвоем, Горчев спросил благодетеля:

– Вы бывали когда-нибудь в «Техасе»?

– Еще бы. Очень часто. Приватный Алекс – это как пароль. Приватный Алекс вхож повсюду.

Подали еду, и Горчев, несмотря на нетерпение, охотно вкусил настоящего бобового салата «на портовый лад» – много перца, тонкие кружочки репчатого лука, отведал баранины и выпил красного вина.

– А как ваше настоящее имя? – осведомился он у обращенного в пароль знатока вагонов и ящиков. – Вряд ли вас действительно зовут Приватный Алекс.

– А вам-то что? Вы пришли к церемонии представления или к ужину?

– Простите, я подумал… раз уж мы подружились…

– Господи боже! Пусть ваша задница с плеткой дружит.

Горчеву все больше нравилось его общество. Ради Аннет он сгорал от нетерпения, но ему хотелось побольше узнать о занятном специалисте.

– А чем вы занимаетесь?

– Я бандит, – деловито буркнул Приватный Алекс. – Почему вы не пьете?

– Как вы сказали?

– Может, на ухо туговаты? Мы с несколькими друзьями работаем по переправке награбленного имущества. Вполне приличное дело, получаем комиссионные.

Приватный Алекс – бандит-комиссионер, а также великий знаток вагонов и потайных ящиков – аппетитно причмокнул, достал перочинный нож, оперся локтями о стол и продемонстрировал мастерское ковыряние в зубах.

– Бандитизм в манере комиссионного бизнеса дело не опасное, но и не очень прибыльное. Серьезные гангстеры подбрасывают работенку на комиссионных началах.

Скажем так: они грабят склад, а мы на грузовиках перевозим добычу. Я, например, могу кого угодно обезвредить и доставить заказчику на дом, а там умываю руки.

– Гм… Должно быть, давно вам не давали таких поручений, – сказал Горчев, глядя на его руки.

– Вот как раз на сегодня такое дельце: мы должны похитить одного мерзавца и пришить его.

– Богатый? – Горчев налил себе вина.

– Вряд ли. Какой-то аферист по имени Иван Горчев… Ну, ну, пей спокойней, не давись… Откашляйся!

3

– А кто это, как его… Горчев, если я верно расслышал? – спросил наш герой, вновь обретя дар речи.

– Мошенник. Шпионит на Ривьере в пользу какого-то негритянского короля.

– Правда? – Горчев искренне изумился. – А разве негритянский король готовит нападение на Монте-Карло?

– Да нет, тут другое дело. Неважно, впрочем. Этот Горчев – хитрый и дерзкий малый – перебежал дорожку нескольким решительным ребятам.

– Как он выглядит?

– Да не похож на тебя.

– Понятно, нет.

– Ладно. Хватит об этом. Скажи лучше, чем занимаешься?

– Я корабельный юнга.

– Ишь, куда тебя занесло.

– Я учился у дамского портного, испортил дорогой костюм, ну, меня и выкинули, – заявил он весьма серьезно. (Уже упоминалось, что Горчев имел привычку беспрерывно городить всякую чушь в ответ на конкретный вопрос.) – Потом хотел стать кельнером, – импровизировал юнга, – но я трусоват да и глуповат, вот и подумал, поживу-ка лучше в порту.

– Идиот! – Приватный Алекс так треснул кулаком по столу, что разрезанное на четыре части мясо шлепнулось ему на колени. – Думаешь, портовая жизнь для трусов и дураков?

– Как сказать… лучше, чем в ресторане, где пьяные могут избить кельнера…

– А в порту пьяных не бывает?

– Да разве бывают? – затрепетал Горчев. – Ну и ну! Знаете, я как-то об этом не подумал.

– Эх дурачина, слюнтяй! Да с вашей смазливой рожей вы тут пропадете. Господи, ну и тип! Что вы сделаете, если вам съездят по физиономии?

– Вы считаете, я не смогу постоять за себя?

– Как же, интересно знать?

– Пойду и заявлю в полицию.

– Что-о? Исчезни, а не то…

Когда Горчев послушно вскочил и побежал к выходу, бандит-комиссионер крикнул вдогонку:

– Подождите, куда вы? Псих!

Но русский мчался со всех ног, радуясь, что подвернулась возможность бежать, и тревожась, как бы Аннет не попала в беду.

Приватный Алекс очень расстроился, что спугнул беспомощного юнгу. Приятный паренек с открытым лицом… и защитить его некому. Он поспешил было за ним, но Горчев мчался, как сумасшедший.

– Подождите, вы, идиот, я ничего вам не сделаю! Подождите или… все кости переломаю…

Напрасно он соблазнял юношу такой перспективой. Горчев летел вихрем.

4

И что теперь? Уже вечер. Где распроклятый бар «Техас»? И вдруг мелькнула первоклассная идея. Он вошел в телефонную будку и позвонил в пожарную охрану.

Сирена ему укажет путь, наверняка бар где-то поблизости.

– Пожарная охрана слушает.

– Приезжайте скорей, «Техас» горит!

– Слава тебе, господи!

– Что? Да вы спятили! Говорит владелец.

– Это вы, Рауль! На черта вам снова поджигать свой кабак? Все равно никто не поверит, будто мертвец – жертва пожара.

– Но теперь это действительно так. Возле него взорвалась газовая печь.

– У вас ведь угольная!

– Ну и что… Мы установили газовую… И… Так вы приедете?

– Хорошо, приедем. Как там Эмануэль?

– Он… Как его… Уже выздоровел.

– Он разве болел?

– Да нет, не очень… Это от курева… – запинался Горчев.

– Курит? Эмануэль?!

– Ну что вы! Раскурил трубку шутки ради.

– Осел!

Горчев обозлился:

– Да! Осел! Курит трубку и читает романы. И чешет языком.

– Алло! Что вы сказали?

– Чтоб ты удавился!

Горчев хлопнул трубкой. Насилу выкрутился.

– Наконец-то я поймал тебя, негодяй! – Полицейский ухватил его за шиворот. – Значит, это ты постоянно вызываешь пожарную команду!

– Но простите!..

– Тихо. Я вот уж неделю наблюдаю за этой будкой. Ты, подлец, вызвал акушерку в день помолвки господина советника Люссона!

– Пожарных вызывал, а про акушерку ничего не знаю.

– Пошли. Прямая улика налицо!

– Но ведь «Техасе»-то горит!

– Я тебя сам поджарю! – заорал полицейский. – «Техас» горит, а? – и он показал на ближайший дом. Над входом висела яркая вывеска:

Бар «Техас»

Буйные гости платят за выход

И перед рестораном стоял автомобиль марки «альфа-ромео». Из него вышли Аннет и Портниф и скрылись в соседних воротах, ведущих на пустой участок.

Глава 7

1

– Пошли, – полицейский потащил Горчева.

– Насчет акушерки я ни при чем. Пожарных вызывал, сознаюсь и…

Шум мотора. Горчев обернулся. Приближался «альфа-ромео».

На следующий день полицейский доложил о происшествии так: поскользнулся, мол, упал в лужу, и задержанный удрал. А на самом деле задержанный подставил ему ногу и, когда полицейский бухнулся в лужу, вспрыгнул на багажник проезжающего «альфа-ромео».

Они благополучно выбрались из Тулона. Портниф вел хорошо. Прибыли в Канны.

«Где-то здесь должен быть парк», – подумал Горчев. Через несколько минут автомобиль затормозил и остановился вблизи деревьев. Они действительно находились возле парка, но Лингстрема пока еще не было. Портниф, одетый как профессиональный шофер, вылез из машины, захлопнул дверцу и огляделся. В темноте его настиг удар в подбородок, и он невольно принял горизонтальное положение.

Горчев уселся за руль. Он, разумеется, и знать не знал, что автомобиль уже с полчаса ищут по всей стране, и направился к Ницце в обычной своей манере. Ерунда вроде отчаянных сигналов и предупредительных выстрелов его не слишком-то отвлекала, и когда полицейский, растопырив руки, выскочил на шоссе, Горчев насмешливо пробормотал: «Ах, друг мой, если б я сумел затормозить на таком близком расстоянии, я стал бы чемпионом по гонкам». Следуя принципу «мудрый уступает», полицейский отпрыгнул в самый критический момент. Он растерянно смотрел, как разыскиваемый по всей стране похититель высунул голову из окна, погрозил кулаком и выдал бранную сентенцию. Виданное ли дело! Разыскиваемое лицо еще и грозит полицейскому!

Близ Ниццы Горчев ловко срезал крюк, проехав через женский пляж у отеля «Европа»; он с треском проломил деревянное заграждение и, не обращая внимания на истошный дамский визг, подцепил радиатором шезлонг. Чуть позднее на шезлонг упало шелковое дамское кимоно из вывешенного белья прачечной Перрье. Дальше, дальше, наплевать на мелкие катастрофы, ведь сегодня секретарь заменил его в легионе, подобно предупредительному господину из баллады Шиллера, который на три дня занял место приговоренного к смерти друга, «чтоб замуж сестру свою выдать он мог» [^[7]].

Во что бы то ни стало попасть на рассвете в Марсель! Скорее в Ниццу! Пешком куда быстрее, но, увы, Горчев предпочел автомобиль.

Удивительный факт: автомобиль, за которым полиция охотилась по всей стране, достиг цели.

Пока контролировали Тулон, «альфа-ромео» находился на шоссе: сообщение о его координатах на шоссе пришло в момент, когда он уже стоял перед виллой Лабу.

Здесь его, понятно, никто не искал: кому могло прийти в голову, что злоумышленник остановится у дома законного владельца?

Горчев для начала поспешил в универмаг «Лафайет»:

– Пришлите кое-что на мое имя в отель «Средиземный», княжеские апартаменты.

Прежде всего две-три тонкие трикотажные майки и всякое такое, что нужно солдату колониальных войск. И матросский костюм, как этот, только новый.

– Прошу прощения, – вежливо заметил продавец, – но мне трудно судить, как выглядел ваш костюм. Несколько лет – срок немалый.

– Я его только вчера купил. Кстати, костюм белого цвета.

– Да? Догадаться непросто.

– Внимание, внимание, – вдруг затрещал громкоговоритель.

– Что такое? – заинтересовался Горчев. Настала тишина – посетители внимательно слушали.

– Преследуемый полицией «альфа-ромео» с номером А 126-513 ДК появился в Ницце. Злоумышленник предпринял безуспешную попытку скрыться в городе. Его несомненно схватят. Кто задержит или поможет задержать преступника, получит 50 000 франков вознаграждения.

2

– В чем дело? – спросил Горчев продавца. – Я проспал допоздна и ничего не знаю.

– Исчезла машина с важными военными документами. Все побережье взбудоражено.

Злоумышленник, вероятно, идентичен с убийцей-рецидивистом из Лиона.

– Да ну!

– Одна из наших клиенток видела, как он поворачивал к берегу. Прямо гигант с огромной рыжей бородой.

– Дама своими глазами видела?

– А что особенного! Большинство преступников попадаются благодаря наблюдательности очевидцев.

– Похоже, вы правы, – Горчев расплатился и вышел на пустынную улицу. Движение перекрыто. С ума они посходили? Ведь автомобиль на месте? Или они из принципа ищут где угодно, только не там?

На углу собралась громадная толпа.

– Что случилось? – спросил Горчев пробегающего рассыльного.

– Схватили преступника и собираются линчевать. Оказывается, он же похитил ребенка у летчика Линдберга. Переодетый ковбой, сообщник Аль Капоне.

Горчев пришел к выводу, что большинство людей – прирожденные киносценаристы.

Толпа задержала «бугатти» за номером 709-864 ЧУ: в машине сидел ветеринарный врач с женой и сыном, они прикатили из Беромюнстера.

– Тот самый!

– Перекрасил машину в черный цвет, краска совсем свежая.

– У кого он похитил ребенка?

Ребенок вопил, жена рыдала, ветеринарный врач кричал – с него сбили шляпу. Взвод полицейских разрешил угрожающую ситуацию: толпу оттеснили, разъяснив, что «альфа-ромео» найден. Для вящей доходчивости пустили в ход резиновые дубинки.

У ветеринарного врача вследствие потрясения снова началась невралгия тройничного нерва, от которой его исцелили в Лурде; теперь он, вместо Монте-Карло, ехал обратно в знаменитый чудесами Лурд, чтобы законным порядком востребовать зря истраченные деньги.

Горчев побрел в «Средиземный». Измятый и грязный, небрежно посвистывая, он дефилировал по ярко освещенному холлу.

– Куда желаете пройти? – окликнул его портье.

– В бельэтаж. Когда уехал господин Ванек?

Портье пожал плечами:

– А когда он приехал?

– Он занимал княжеские апартаменты.

Портье заглянул в регистрационную книгу и снова пожал плечами.

– Ванек вообще не числится. Номер снимает полоумный португалец по фамилии Горчев.

– Правильно. Меня послал этот португалец, чтобы уплатить по счету, и, кстати, разрешил переодеться у него в номере.

– Скажите, молодой человек, – доверительно наклонился портье, – этот Горчев – фабрикант?

– Конечно. Владелец патента на крем для кожи «Ми-микри». Но в основном изготавливает украшения из альпаки. Господин фабрикант переселяется на виллу Арагон.

– Вы там работаете истопником?

– Нет, огородником. Вилла принадлежит супруге господина Горчева, с которой он в разводе. Сейчас они помирились и уезжают в Португалию, где собираются посвятить оставшиеся годы украшениям из альпаки.

Горчев прошел в свои апартаменты и надел новый матросский костюм – его вместе с другими покупками доставили в красивом желтом кофре. Матросский костюм и кепи очень украшали нашего и без того симпатичного героя – своим приятным лицом и легкой, ритмичной походкой он даже напоминал известного рода юношей-танцоров, откликающихся на словечко «бой», а в беседе способных говорить только впятером одновременно.

Надо бы еще побриться. Стыдно небритым явиться в легион. Горчев повязал на шею полотенце и открыл огромный гардероб, снабженный всевозможными предметами туалета.

Из нижнего ящика, к немалому удивлению Горчева, кубарем выкатился господин Ванек.

Глава 8

1

– Месье! Почему вы не стучите, прежде чем войти?

– Апартаменты занимаю я.

– Но шкаф – мое обиталище. Мой дом – моя крепость!

– Господин Ванек! Считайте, что я с луны свалился.

– Однако ушибся при этом я.

– Вы должны быть в Марселе, в легионе. Вы получили за это тысячу франков, а сами торчите здесь? Вы меня обманули.

– Лжете! – Господин Ванек изо всех сил старался удержать позицию честного гражданина, убежденного в своей правоте. Хотя факт сам по себе заслуживал порицания, Горчев с трудом сохранял серьезность и даже попытался напустить на себя грозный вид.

– Господин Ванек, вам, надеюсь, понятно, что я вас сейчас поколочу?

– В этом я ни секунды не сомневаюсь. Но я предстаю перед вами как Галилей. Бейте меня! Кромсайте… жгите… И все-таки она вертится!

– Вы обманщик и не имеете права сравнивать себя с почтенным астрономом.

– Это злостная клевета!

– Если вы сейчас же не объяснитесь, я засуну вас меж обувными колодками и придвину дубовый стол к дверце, чтобы вы не смогли выбраться.

– Галилей выдержал бы такие пытки с гордо поднятой головой.

– Я требую объяснений.

– Вы просили меня заменить вас на один день в легионе и вручили тысячу франков. Так?

– Верно.

– Я исполнил вашу просьбу более выгодным способом, чтобы вы не остались без секретаря, – Ванек ударил себя в грудь. – Могу не хвастаясь сказать – я в этом качестве незаменим. Слушайте. Я предстал перед казармой и уговорил первого же хмурого господина, который явно хотел податься в рекруты. За пятьсот франков он согласился вас заменить. У него будет возможность без риска осмотреться, а если он передумает, то сможет завтра выйти из рядов легиона, а вы его подмените. Вот так, месье Голицер!

Горчев не стал его поправлять.

– Вы имеете заместителя в легионе. Равным образом сохранили секретаря и мои пятьсот франков остались при мне. Впрочем, вы потеряли секретаря: я оскорблен и незамедлительно отказываюсь от места. Но, – господин Ванек гордо вскинул голову, – все-таки она вертится, заметьте, месье!

Ванек вытянул ящик, чтобы забрать старый пиджак, купальные трусы и зонт, а также телятину в желе и огуречный салат.

– Я вас обидел и хочу помириться, – вздохнул Горчев с виноватым видом.

«Возможно, еще не поздно», – сообразил господин Ванек и быстро поставил обратно переполненную тарелку, причем салат выплеснулся ему на башмаки.

– Искренне прошу прощения.

– Хорошо. Остаюсь в последний раз. Но заметьте, я никогда в жизни не лгал.

– Нет, она не вертится, – грустно пробормотал Горчев. – Если б она двигалась, то сейчас бы разверзлась под вами.

2

На следующее утро:

– Месье Петрович!

Горчев проснулся. Около кровати стоял секретарь, закутанный в покрывало, и когда господин Ванек перебросил один край с правого бедра на левое, он живо напомнил Юлия Цезаря из американского бурлеска.

– Вставайте, – терпеливо повторил секретарь. – Вы должны заменить в легионе человека по фамилии Корто.

– Отстаньте, вы, пиявка…

– Моя фамилия Ванек.

– Послушайте, господин кровосос Ванек, что вы ко мне прицепились?

– Мне будет жаль, если наша давняя, закадычная дружба кончится для меня разочарованием, месье Цвиллингер.

Горчев подпрыгнул, словно ужаленный:

– Послушайте, я все понимаю, но объясните, бога ради, откуда вы взяли этого Цвиллингера. Я с ума с вами сойду!

– Только не теперь. Я лично поручился за вас перед господином Корто.

– Ладно. Но откуда взялся Цвиллингер?

– Я пошутил. Мне хорошо известно, что вы, в сущности, Петрович.

– И кто такой Корто? Почему он вступает в легион?

– Из патриотических соображений. Его обязали на вечные времена покинуть страну как неисправимого преступника. Он тайно вернулся и хочет служить в легионе.

– Отлично!

Горчев быстро оделся. Они успели на поезд и около полудня прибыли в Марсель.

По дороге в форт Сен-Жан Горчев протянул руку секретарю:

– Спасибо за все, что вы для меня сделали.

– Не стоит, я только выполнял свои обязанности, месье Петрович. Сообщите о ваших поручениях.

– Сомневаюсь, что по регламенту легиона рядовой может держать секретаря.

– Меня как цивильной персоны служебный регламент не касается.

– Ваша преданность трогательна. Кстати, я действительно хочу вас попросить…

– Слушаю.

– Закажите по телефону разговор с Ниццей.

– Могу, – кивнул Ванек и пошел.

– Эй, господин Ванек, постойте! Вы даже не знаете, в чем поручение.

– Вы ведь желаете заказать междугородний разговор.

– Но для чего вы будете звонить в Ниццу?

– Хороший секретарь не интересуется частными делами шефа.

– Вы должны вызвать особняк Лабу… Не бегите так. Вы спросите, дома ли мадемуазель Аннет. Если да… как-нибудь дадите мне знать.

– Что у вас с этой дамой?

– Личное дело, господин Ванек.

– Ага, – секретарь прищурился. – Значит, актриса. Опасайтесь актрис. Любовь…

– До свидания, господин Ванек.

Горчев пошел к форту. Часовые охотно его пропустили – выпускали здесь менее охотно. Надо разыскать полковую канцелярию. Повсюду сновали солдаты. Где этот Корто, который не мог прожить без Франции? Поискав с часок, он его нашел: субъект с низким лбом и прыщавой физиономией производил несколько мрачноватое впечатление. Он уже ходил в униформе.

– Вы, значит, Горчев? – протянул он флегматично и тупо.

– Я, братец. Спасибо за любезность, теперь ты свободен.

– Нет. После обеда я отправляюсь в Африку.

– Хоть к черту отправляйтесь. Я – Иван Горчев, и верните мое удостоверение.

– Терпение. Я нашел здесь одного сержанта, мы с ним в Париже в хорошие времена работали у Пежо. Его зовут Гектор Потиу. Если отдать вам удостоверение, придется зачисляться заново, и неизвестно, к какому сержанту попадешь. Этот ведь свой парень. Великое дело, поймите.

– Но я тоже хочу служить.

– Запишитесь снова. Кого заботит, сколько Горчевых могут служить сразу, – сказал Корто, торговец живым товаром, который, впрочем, был настолько пьян, что едва стоял на ногах.

– Так… И вы возьмете фамилию Горчев?

– Не бойтесь за честь семьи.

– Ладно. Тогда я вступлю заново, а вы отправляйтесь с вашим сержантом.

Примерно час Горчев спокойно сидел на скамейке запрокинув голову и принимал солнечную ванну столь непринужденно, сколь сие возможно в форту. Однако дальнейшие события не дали ему нежиться слишком долго.

Позднее он снова заметил Корто, порядком пьяного, в обществе рыжеусого сержанта – Гектора Потиу, вероятно. Началась перекличка. Зачитали именной лист. Каждый новобранец из подразделения Гектора Потиу с вещами становился в строй. Корто хранил свое имущество в перевязанной шпагатом сигарной коробке среднего размера, на которой по-детски крупными буквами было выведено «Иван Горчев». Корто, надо полагать, решил, что не повредит для памяти записать собственное имя. Он деликатно положил коробку перед собой.

Протрубили сигнал, и взвод двинулся через ворота в направлении гавани. Во дворе появился другой унтер-офицер, некий сержант Вердье, и закричал:

– Всем, кто записался сегодня утром, выстроиться у ворот справа.

Это касалось и Горчева. Сержанта Вердье рядовые между собой прозвали Львом: складки возле рта, нос и удивительная расстановка глаз напоминали популярного хищника. Ревом он, пожалуй, превосходил грозную бестию. Правый глаз у него был всегда полузакрыт, что рождало гримасу постоянного недоверия. Зубы измерялись сантиметра в два. С легким преувеличением можно сказать, что такими большими прямоугольными зубами человеческая челюсть еще никогда не блистала.

В данный момент он стремился изобразить из себя эдакого добродушного и дружелюбного унтер-офицера. Однако в сложном выражении его физиономии успокоительная улыбка палача соединялась с блаженством параноика, предающегося радостным видениям.

– Вы вступили в легион, – возвестил он рекрутам. – Вы должны все время думать, какое это счастье, какая честь. Если вы будете думать об этом все время, вам обеспечена великолепная жизнь. Легион – самое удобное и безопасное место. Я – самый покладистый человек на свете. Меня даже называют отцом взвода. Не люблю только нахальных. Кто себя дерзко поведет, потом пожалеет. Многие могли бы порассказать об этом, да жаль, никого в живых не осталось. Прошу запомнить мои слова, а все остальное – моя забота. Полное послушание – и заживете, как Алиса в стране чудес, ведь я самый отзывчивый и добрый человек на свете. Марш отсюда, свиньи, видеть вас не могу, бандиты!

Все это он отбарабанил быстро и механически, словно нанятый шафер свадебное поздравление, затем шумно удалился под зловещий аккомпанемент своей сабли, орденов и шпор. Его заменил капрал с довольно дикой физиономией и сонным голосом, известный Жант, которого трясло при виде любого штатского. Местный полковой врач, отличающийся богемными привычками, назвал данную болезнь цивилофобией. Главные симптомы неизлечимого недуга: неудержимая тошнота и мучительные припадки буйства при виде персоны в штатском.

По его лицу расползлась гримаса непроходимой скуки и отвращения: он запихнул большие пальцы за ремень, широко расставил ноги и энергично сплюнул. Мать честная, сколько штатских, сколько сутулых спин и криво посаженных голов! Грызут ногти, разглядывают собственные башмаки, лениво покачиваются; ряд раскинулся криво, словно отброшенная веревка. И все эти олухи должны стоять на утренней побудке в Сахаре как на параде.

– Меня зовут капрал Жант, – начал он мелодично, чуть ли не кротко. – Каждый из вас отвратно «синий». Слово сохранилось с наполеоновских времен, когда рекрутам шнуровали воротник: у них вываливался язык, и они «синели» на глазах. С тех пор повелось называть всякий штатский сброд «синими». Следуйте за мной хоть каким-нибудь строем, меня прямо колотит от вашего вида.

Они двинулись за капралом.

– Общение очень непринужденное, – обратился Горчев к высоченному мяснику с перепуганным лицом и выпученными, как при базедовой болезни, глазами. Мясник пал жертвой рассеянности. Предусмотрительный малый задумал получить страховку, тщательно закрыл все двери и поджег дом. Любуясь пожаром, он вдруг вспомнил, что его жена осталась в спальне – он забыл ее предупредить. Несчастный бежал в легион. Сколько на свете горя от рассеянности!

– Меня зовут Буассон, а вас? – спросил он у Горчева. Герой наш терпеть не мог подобных вопросов и ответил в своем обычном стиле:

– Тинторетто.

– Да? Я вроде где-то слышал о вас.

– Я художник.

– Правильно, вспомнил! Откуда вы родом?

– Из Чинквеченто.

– Где-нибудь в Савойе?

– Местечко между Авиньоном и Тулоном.

– Правильно. У меня там родственник поблизости, только я забыл название городка… вроде бы похожее.

– Ясное дело. Кватроченто.

– Вот-вот. Там еще сортировочная станция. А родственник, худющий такой, писарем служит.

– Его не Петраркой зовут?

– Подождите… Кажется, на «Б»…

– Боттичелли?

– Кажется.

– Понятно. Сандро Боттичелли. Что теперь поделывает старик?

– Пенковые трубки.

– Вспомнил! Это ведь мой приятель!

– Отставить разговоры!

Это крикнул капрал, совсем обалдевший от цивилофобии. Тем временем новобранцев привели в казарму.

В полутьме пошла возня да крики насчет тумбочек и коек. Капрал Жант поднял со стола сигарную коробку, которую один из рекрутов нашел во дворе – ее наверняка забыл пьяный Корто. «Иван Горчев», – вслух прочел имя на коробке капрал Жант.

Горчев откликнулся:

– Я здесь, браток.

– Мать свою крестную зови братком, – рассудил капрал, стараясь разглядеть наглеца. Из темной людской массы послышалось:

– Вранье, капрал Жант. По законам церкви брат не может быть крестной матерью. Также и по законам природы в порядочной семье брат рождается позднее крестной матери.

– Об этом мы потолкуем при случае, любезный Горчев, – пообещал капрал. Много бы он дал, чтобы увидеть негодяя, но толпа мельтешила так, что у него в глазах зарябило.

– Когда закончите эту скотную ярмарку, пойдете на склад номер два возле главного входа в штабное здание. Там получите форму.

Капрал удалился. Горчев подошел к столу и рассмотрел перевязанную веревкой коробку. Надо выяснить, куда отправили рецидивиста-патриота и переслать имущество. Он положил собственность своего «второго я» на полку рядом с плотно набитым желтым кофром; мясник устроился на соседней койке.

– Хорошее место, около окна, уважаемый господин Тинторетто. А кличут вас как?

– Казимир.

– Отличное имя: Казимир Тинторетто. А ремесло какое у вас будет?

– Я символист.

– Быть не может! Музыкант? А я вот ни на каком инструменте не играю.

– Жаль. Символизм очень приятная музыка.

– А вы захватили эту… свою символу?

– Вот здесь, в коробке. Длинный инструмент, из трех частей складывается.

– А почему на коробке написано «Горчев»?

– Это мой псевдоним. Ваш родственник ведь тоже не урожденный Боттичелли.

– Нет. По-моему, его зовут Бражик. Он из Эльзаса переселился на юг.

– Я знаю, он много рассказывал. Упоминал даже, что вы когда-то были детьми.

– Да? Интересно, ведь так оно и было.

Усатый взводный вытащил кинжал и завопил:

– Если мигом не заткнетесь, всех искромсаю!

– Горчев! – крикнул кто-то у двери, откуда хлынула новая партия рекрутов. Горчев поспешил наружу.

С другой койки с трудом приподнялся Вюрфли – учитель танцев и хороших манер.

Его, как и многих других владельцев танцевальных школ, разорило введение в кафе и ресторанах «пятичасового чая»: с горя он запил, и жена – страхолюдная коротышка, к тому же косоглазая – бросила его. Такого унижения не мог снести преисполненный достоинства учитель танцев и хороших манер, пошел он по наклонной дорожке и докатился до легиона. Теперь он обернулся к мяснику:

– Извините, месье, я не мог раньше вмешаться в разговор, на мне сидели несколько человек. С кем вы беседовали? Мне послышалось – Тинторетто?

– Рядовой под псевдонимом Горчев – музыкант и маляр. Один мой родственник, которого я не знаю, знает его очень хорошо. Что это вы пишете?

– Я веду дневник легиона, думаю на этом разбогатеть. Что за инструмент там в коробке?

– Символа. Напоминает бомбардон, только длинный и узкий. Как вас зовут?

– Эгон Вюрфли. Владелец некогда знаменитой балетной школы Вюрфли в Цюрихе.

Господин Вюрфли все записал добросовестно в дневник. Мясник меж тем с нежностью взирал на желтый кофр, к ручке которого была привешена картонка с надписью «Горчев». Хорошо этим музыкантам, а вот он явился в легион в одной рубашке, без куска мыла и расчески. Повздыхал, направился во двор и оцепенел: Тинторетто беседовал с генералом.

3

Горчева позвали, потому что с ним хотел говорить генерал де Бертэн. Возле генерала стоял Лабу. Они приехали на машине, а дорогой вели жаркие споры.

– Говорю тебе, Горчев числится в списках. Мне сообщили по телефону.

– А я тебе говорю, что это он провернул дело с автомобилем. Такого кошмарного монокля больше ни у кого быть не может.

– Он вчера вечером отметился в Марселе. Не мог же он одновременно находиться и в Тулоне.

Черный ободок, который Лабу вертел в пальцах, имел трещину с одного бока.

Генерал махнул рукой часовому, чтобы его не встречали трубным раскатом, и велел вызвать Горчева, который тут же и явился.

– Вы идиот, – накинулся на него Лабу. – Вы окончательно спятили!

– Прошу вас, – Горчев принялся расстегивать мундир, – возле склада есть маленький пустой подвал, и мы спокойно выясним отношения.

Глаза Лабу вспыхнули, и он приготовился снять пиджак. Генерал удержал его.

– Молодой человек, я вас разыскал, чтобы поблагодарить за мужественное вмешательство недавним вечером.

– Не стоит благодарности. Обожаю драку.

– Вы бы хоть слегка подучились, – ехидно вставил Лабу.

– Гюстав, – упрекнул генерал.

– Ты прав. Драку отложим на потом.

– Помолчи-ка лучше, – прервал де Бертэн бывшего полномочного министра. – Скажите, Горчев, вы вчера вечером покидали форт?

– Я? Я даже не знал, что это разрешается. Сегодня вечером воспользуюсь увольнительной.

– Подождите, – вступил в разговор Лабу, – где вы потеряли монокль?

– А, верно! У меня его выклянчил субъект, который, похоже, занимается угоном машин. – Горчев отобрал монокль: – Вам я его дарить не собираюсь.

Де Бертэн протянул Горчеву руку:

– Благодарю еще раз, мой друг. Но теперь приказываю как генерал рядовому: не поддавайтесь на провокации месье Лабу.

И де Бертэн удалился.

Когда они остались вдвоем, Горчев весело подмигнул Лабу:

– Слава богу, я еще не присягал и могу ослушаться приказа. Идемте на склад.

– Обождите, Горчев, и слушайте внимательно. Сегодня вечером в девять часов у старого форта на углу Каннебьер вас будет ждать машина.

– Я не могу отсюда выйти.

– Придет унтер-офицер с приказом и выведет вас в город. Завтра утром будете в Генуе.

– И Аннет сядет за руль с отцовским благословением в кармане?

– Дурак вы все-таки.

– Насчет этого побеседуем на складе.

Воздух заволновался от крика, перешедшего в рев.

– Извините, вахмистр зовет на перекличку, – вскочил Горчев и побежал.

Рекруты сбегались отовсюду. Лев предстал перед строем:

– Ребята, если кто решил, что ему служить не под силу, может обмозговать дельце. Есть еще шанс. Кто сомневается, пусть выступит вперед.

Человек десять выступили, среди них мясник – жертва собственной рассеянности.

– Вы, значит, не прочь разойтись по домам? Эй, толстый, шаг вперед и отвечай. В первые двадцать четыре часа службы каждый волен передумать.

– Так точно, я передумал и хочу вернуться домой, – решительно заявил мясник.

Лев повернулся к взводному командиру:

– Отметьте в списке этих рекрутов звездочкой. Неблагонадежные. Завтра отправить их с утренним транспортом в Агадир. Остальных сегодня вечером в Оран.

Мясник часто и беспокойно задышал.

– В чем дело, туша жирная? Чего рот раззявил? Что-нибудь не так?

– Вы… Вы, однако, сказали, господин вахмистр, за двадцать четыре часа каждый волен обмозговать…

– Я так сказал? Правильно. Еще и завтра утром не поздно будет передумать. Вот только выйти из легиона уже нельзя. Ясно? Кругом марш!

Горчев быстро что-то написал, сунул записку одному из рекрутов и вернулся к Лабу, который терпеливо его поджидал.

– Я ведь пошутил, когда обещал вам руку своей дочери, – заявил отец Аннет.

– Если вы посмеете сделать это, когда я вернусь через несколько лет, я пристрелю вас, как собаку, и суд присяжных отнесется ко мне очень снисходительно, если я расскажу предысторию. В глазах порядочного общества я буду оправдан, а вас на том свете не примут ни в один клуб.

– Нахал и грубиян!

– Верно. Хватит разговаривать, идем на склад.

На складе околачивалось много штатских, поэтому никто не обратил внимания, когда они завернули в соседнее пустое помещение. Через десять минут у склада появился Горчев. На его руке висел бесчувственный Лабу, который лишился половины своего пиджака.

– Что произошло? – подскочил ефрейтор.

– Месье неожиданно упал.

– И есть ушибы?

– Да. У меня – за ухом, а у него… я угодил ему в подбородок.

Генерал хорошо знал своего друга и потому не сказал ни слова, когда бывший министр с хорошим синяком под глазом и в половине пиджака сел рядом с ним в машину.

– Неисправим, – пробормотал Лабу, когда они развернулись к Ницце.

– Посмотри. Эту записку кто-то привязал к камню и бросил через стену, – де Бертэн протянул листок бумаги.

«Господин генерал, почтительно докладываю, что подозрительный субъект по имени Лабу – мой будущий тесть – подстрекал меня к дезертирству. В заговор также впутан некий унтер-офицер, который должен был вечером выпустить меня по приказу.

Отсюда я заключаю об участии высокопоставленного представителя военных властей.

Прошу тотчас проверить мое донесение, дабы виновных настигла карающая рука правосудия.

Ваш покорный слуга рядовой Иван Горчев.»

– Беспримерная наглость, – возмутился генерал. Лабу с трудом растянул в улыбке уголок распухшего рта.

– Знаешь, если бы я знал его раньше…

– Ты бы счел его хорошим кандидатом в зятья?

– Разумеется. Мы могли бы драться, когда пожелаем!

Глава 9

1

Иван Горчев подумывал пойти в буфет и выпить пива, как вдруг его окликнули.

На плацу стоял сержант, усатый, как сом. Горчев подбежал: «Слушаюсь!»

– В моем подразделении служит парень с такой же фамилией. Его сегодня пьяного погрузили натранспорт.

«Безусловно Корто», – решил Горчев.

– Господин сержант Гектор Потиу?

– Я. Парень что-нибудь болтал про меня? Все врет.

– Скорей всего.

– А что он сказал?

– Что вы очень умный и волевой человек.

– Выходит, иногда может и правдой обмолвиться. Я узнал, что его багаж случайно передали вам.

– Так точно. Лежит на моей койке. Маленький деревянный ящик, перевязанный шпагатом. Куда его послать?

– Никуда. Я уезжаю только завтра, потому что я не сопровождающий унтер-офицер. Заберу эту штуку с собой. Оставьте на койке.

Гектор Потиу ушел, и Горчев направил стопы свои в буфет, куда можно было попасть через темный коридор флигеля. Легионеры сновали в темноте, натыкаясь друг на друга.

– Эй ты, проходи с дороги, – крикнули Горчеву и отпихнули в сторону.

– Не толкайся, друг, – Горчев легко ткнул встречного под ребро и хотел пройти.

Тот, однако, взревел:

– Ах ты, подлая ско… – дальше было не разобрать, Горчев схватил его за горло:

– Сейчас придушу тебя, цикада!

Откуда вынырнуло неожиданное прозвище «цикада»?

Вероятно, из таинственных глубин подсознания. Проходящие загоготали, больно им понравилось словечко. Обозванный «цикадой» не дал никакого ответа, ибо для этого необходим хоть глоток воздуха, а пальцы противника крепко вцепились в горло. За секунду до фатального исхода Горчев сжалился над ним и отпустил. Тот с трудом пришел в себя, но осведомился очень оживленно:

– Ты кто?

– Я, цикада, рекрут.

– Назовите вашу фамилию, солдат! – зарычала цикада. От мощного рыка задрожали своды, словно Самсон во мраке потряс колонну. Все вокруг окаменели, ибо «цикадой» оказался не кто иной, как сержант Вердье-Лев: его-то и схватил за горло злополучный новобранец… Но в темноте разве разберешь?

– Иван Горчев, позвольте доложить.

– Вы за это ответите!

– Раз я не присягал, то и за нарушение армейских правил я не в ответе. Кроме того, как узнаешь вас в темноте, господин сержант.

– Ладно. Ты, я вижу, законник. Ничего, дружок, ты еще узнаешь разницу между цикадой и львом… после присяги.

И Вердье исчез.

«Начало неплохое, – подумал Горчев. – Капрал Жант хочет разъяснить отношения „братка“ с „крестной матерью“, сержант Вердье – просветить насчет цикады и льва. Черт с ними, как-нибудь обойдется».

На дворе, к великому своему удивлению, Горчев увидел господина Ванека: секретарь спал под раскинутым зонтом, углубившись в газету. Горчев растолкал его.

– Эй, господин Ванек!

– Куда вы девались? Я вас ищу уже минут десять. С трудом получил разрешение на посещение, поскольку меня как секретаря не хотели пропускать.

– Сообщите о результате вашего телефонного звонка.

– Вполне утешительно.

– То есть?

– Я вполне достоверно установил, что вы неверно запомнили фамилию актрисы. В телефонном справочнике Ниццы не значится никакой Лолет Анжу.

– Что-о?

– Я нашел, правда, некую Полину Арагон – пожилую аристократку, однако она отрицает знакомство с вами. Ей вообще семьдесят лет, и она не киноактриса. Аналогичным образом вас не знает и Мими Альгу. Отнюдь не против знакомства, если вы придете вечером в Клиши. После этого оставалось под сомнением только одно имя, и я позвонил Лоле Цвиллингер, убежденный, что вы просто оговорились, произнеся «Анжу». Эта дама также вас не знает, по крайней мере, отрицает знакомство и, кроме того, она работала в цирке на трапеции, да и то восемь лет назад. Потрудиться мне пришлось основательно.

– Не сомневаюсь, – более чем грустно отозвался Горчев.

– К сожалению, с памятью у вас не все в порядке.

– А вы уверены, что не забыли, о чем я вас просил?

Господин Ванек вознес указательный палец:

– Месье, если я что-нибудь запомнил, это врезается в мою память столь же ясно и отчетливо, как имя и фамилия здесь, на первой странице газеты: Аннет Лабу.

Горчев вырвал газету и прочел:

Аннет Лабу сегодня похищена из своей виллы в Ницце

2

Когда генерал и Лабу вернулись из Марселя, в доме все выглядело по-старому:

Паркер – шофер-негр – открыл решетчатые ворота, и навстречу им прыгнула крупная белая борзая Аннет. Собака, правда, тревожно повизгивала, но они, не обратив на это внимания, прошли, тихо разговаривая, в гостиную. Вдруг из-под буфета послышались стоны. Лабу не выказал особого удивления, когда обнаружил в широком ящике связанного Андре.

– В такое место меня еще не прятали, – облегченно вздохнул освобожденный камердинер.

– Что случилось?

– На меня напали.

– Как ты себя чувствуешь?

– Ничего. Постепенно привыкаешь.

Все прояснилось через минуту. В комнате Аннет лежало письмо:

«Мы похитили вашу дочь. Автомобиль доставить в 23 часа на шоссе Ницца–Канны, туда, где улица возле парка поворачивает к северу. В противном случае ваша дочь будет убита. Я обязан свершить эту месть во имя всех, кого вы ограбили. Верите вы этому или нет – мне безразлично.

Б. Л.»

Лабу мрачно и холодно смотрел перед собой.

– Что теперь делать?

– Сообщить в полицию, – предложил генерал.

– Думаешь, люди такого разбора, как Портниф и его дружки, испугаются и не приведут в исполнение своих угроз?

– Да, но… что ты собираешься делать?

– Отдать золото.

– До сих пор люди только предполагают, что мы грабители. Отдать золото – значит подтвердить обвинение.

– Аннет… – прошептал дрожащими губами этот обычно столь спокойный и стойкий человек. – Мы должны отдать золото, Огюст.

– Оно не нам принадлежит.

– Знаю. Я отдам все свое имущество, чтобы возместить ущерб властителю Ифириса. Остальное выплачу в рассрочку… Если понадобится, готов бедствовать до конца дней…

Когда оба друга вышли в сад, перед воротами остановилась полицейская машина, откуда выскочила оперативная группа.

– Кто вас вызывал?

– По телефону сообщили, что похитили мадемуазель.

– Ничего подобного, ошибка. Отзовите ваших людей, – приказал де Бертэн офицеру.

Лабу поспешил в дом.

– Андре, кто отсюда звонил?

– Я. Когда я услышал, что мадемуазель…

– Убью тебя, негодяя!

– Пожалуйста, месье. Одна просьба – не запихивайте меня в мебель. По-моему, это немыслимый способ обращения с пострадавшими.

– Скотина!

Лабу выбежал. Они с генералом сели в «альфа-ромео», но вел машину не Паркер.

Через час Аннет была дома, а золотой автомобиль достался Лингстрему и его людям.

3

Аннет только несколько часов провела в компании гангстеров. Обращались с ней неплохо. Ее привезли на какую-то виллу в Каннах, где дожидались несколько человек во главе с Лингстремом. Барон держался холодно и вежливо.

– Дорогая Аннет, – обратился он к ней в своей обычной дипломатичной манере, – очень жаль, что вы не ответили на мое чувство. Увы, я вынужден прибегнуть к такому способу, чтобы получить законную долю наследства.

– Вы мошенник и шантажист, – вспыхнула Аннет.

– Я требую от вашего отца только свою законную собственность.

– Мой отец никогда не совершил ни одного бесчестного поступка!

– Прочтите, пожалуйста, – Лингстрем положил перед ней письмо.

«Мы, нижеподписавшиеся, забрали из Ифириса золото на сумму десять миллионов фунтов. Мы пришли к следующему соглашению: если кто-либо из нас умрет, его долю разделят остальные компаньоны.

Оазис Абудир, 6 ноября 192…

Легионеры – барон Лингстрем, Портниф, Лабу, Латурет, Ван Дирен, Юрен»

Она узнала подпись отца, без сомнения, подлинную.

– Это не доказательство.

– Прочитайте вот это.

На сей раз он положил перед Аннет пожелтевшую, порванную бумагу, где неверным, угловатым почерком было написано:

«Сын мой! Мои дни сочтены. Обращаются с нами ужасно, и я слабею день ото дня.

Посылаю тебе этот документ. Вместе с Поставом Лабу я сражался в Ифирисе: король убит, легионеры бежали с несовершеннолетним принцем и несколькими вождями.

Королевские сокровища и государственная казна находились при нас. Лабу был ранен, и мы несли его на носилках. Жизнь здесь чудовищна и жестока – к чему приукрашать факты. Мы сговорились убить вождей и захватить ценности. Дело происходило в джунглях. Все прошло по плану, и мы завладели золотом. Нам удалось бежать. Раненого Лабу мы унесли с собой. Этот Лабу, когда мы объявились в оазисе Куфра и запрятали золото, тайно сговорился с неким капитаном по имени де Бертэн.

Его солдаты схватили нас, а капитан и Лабу на наших глазах вырыли сокровища короля. Лабу знал, что делал: стоило кому-нибудь из нас проболтаться про золото, и нас бы вздернули за убийство вождей. В тот же день Лабу бежал, а нас арестовали как дезертиров и осудили. С тех пор Лабу и де Бертэн сделали карьеру, а я умираю здесь, в Колум-Бешаре. Думаю, Портниф еще жив. Отомсти за меня, сын мой, и постарайся вернуть то, что тебе принадлежит.

Барон Курт Лингстрем. Колум-Бешар, военная тюрьма.»

Потрясенная Аннет рассматривала письмо.

– И где, по вашему мнению, золото, барон?

– Четырнадцатикаратовое золото в агрегате «альфа-ромео».

Теперь ей стало понятно, почему не срабатывали тормоза, почему не удавалось набрать скорость… и почему требовалось столько горючего… Золото – тяжелый металл.

Вечером Аннет вернулась домой, а золотым автомобилем завладели Лингстрем и его люди.

4

– Я полагаю, друг мой, хотя бы ради твоей воинской чести надо все рассказать Аннет, – заговорил наконец Лабу.

– Да, – кивнул де Бертэн. – Аннет поймет, почему она должна молчать.

– Посмотри, дитя мое, у нас тоже есть документы.

Он достал из сейфа старый кожаный портфель, вынул несколько бумаг и протянул Аннет.

«Согласно приказу Гюстав Лабу с сегодняшнего дня направляется в Оран, где обязан явиться в подразделение „Д“ генерального штаба.»

Другой приказ:

«Гюстав Лабу с сегодняшнего дня отряжается в Оран. Шейху Ифириса Мала Падану он выдаст себя за дезертира и предложит свои услуги для подавления мятежа. Он будет поддерживать тайную связь с капитаном генерального штаба де Бертэном, находящимся в Абудире, и получать от него дальнейшие инструкции.»

Аннет зарыдала, бросилась отцу на шею и поцеловала его:

– Боже, как я счастлива! Ведь я почти поверила, что ты себя скомпрометировал.

– Благодаря этому «воровству» я был возведен в ранг полномочного министра, – улыбнулся Лабу. – Мне пришлось носить маску «похитителя», так как Франция не могла официально вмешаться в ситуацию.

– В какую ситуацию?

– Мала Падан – шейх Ифириса – относился к французам дружески, португалец по имени Дизар организовал против него мятеж. Открытое вмешательство крупной державы стало бы нарушением колониального status quo. Ведь Мала Падан, симпатизировавший Франции, был негритянским властителем. Вот разгадка этой темной истории.

– Аннет узнала достаточно много, – вставил де Бертэн, – расскажи ей все остальное.

Лабу глотнул коньяку. События явно взволновали его.

– Слушай, Аннет. Как советник министерства иностранных дел я был послан с дипломатической миссией к шейху Мала Падану. Когда в Ифирисе вспыхнул мятеж, мне приказали без ведома официальных французских властей навербовать добровольцев в армию Ифириса. Потому-то я вступил в легион рядовым. – Его глаза блеснули. – Да, это были тяжелые месяцы, но я никогда их не забуду!..

Лицо Аннет помрачнело: Горчев давно уже в море и плывет в Африку.

– Я странствовал от гарнизона к гарнизону, – вздохнув, продолжал Лабу. – Соблазнял людей деньгами и всякими россказнями, склонял солдат дезертировать к оазису Абудир. Абудир расположен на границе, и, если учесть очень относительный пограничный надзор, не представляло особых трудностей достичь цели. Я перешел границу с последней группой. В ней находился и Лингстрем – человек совсем опустившийся, отец нашего барона. К сожалению, из-за предательства мятеж Дизара увенчался успехом. Мала Падан был убит, однако пятнадцатилетний наследник престола Абе Падан и несколько верных ему вождей спаслись с помощью маленького отряда легионеров. Они захватили золотой запас, и я, тяжело раненный, тащился с ними. Остальное тебе известно. Лингстрем и его сообщники, среди них Портниф, убили вождей, только одному удалось ускользнуть вместе с принцем Абе Паданом. Я, обессилевший, ничему не мог воспротивиться. Пришлось делать вид, что я с ними заодно. В Абудире я установил связь с де Бертэном – их всех арестовали. Де Бертэн и я создали видимость, будто мы похитили золото. Иначе французской республике пришлось бы вернуть его Дизару – новому правителю. Я вернулся к дипломатической службе, все постепенно забылось и быльем поросло. Золото исчезло, наследный принц исчез. Абе Падан жил инкогнито в Марокко, получил хорошее образование. Сейчас ему двадцать лет: настало время рассчитаться с негодяем Дизаром. Для этого и необходимо сохраненное нами золото.

– А как же автомобиль? – заинтересовалась Аннет.

– Транспортировать золото в таком количестве крайне сложно – отсюда в Африку, а там за кордон, в Ифирис. Мы решили использовать золото в конструкции автомобиля.

С этой задачей справился военный инженер капитан Гулен с помощью двух офицеров.

– Все шло прекрасно, – добавил де Бертэн, – пока не объявился этот Лингстрем.

– Прямо-таки дьявол его подослал! – воскликнул Лабу и опрокинул еще рюмку коньяка. – Его отец написал это распроклятое письмо, и в один прекрасный день парень пожаловал ко мне. Я принял его за порядочного человека. Сказать ему правду я, разумеется, не мог, а скандал сейчас нам очень некстати. Пришлось пообещать ему долю из «украденных» ценностей да еще выложить задаток из собственного кармана…

– А заодно и проболтаться, – ядовито заметил де Бертэн. Лабу вспыхнул до корней волос.

– Пойми, это невыносимо, когда тебя считают вором!

– И теперь ты отдал автомобиль, – почти прошептала Аннет, – …ради меня.

Воцарилось молчание.

– Ну, что же, – заговорил наконец Лабу. – Одной дружественной негритянской страной будет меньше. С помощью золотого автомобиля Абе Падан смог бы вооружить верные ему племена.

Опять наступила пауза. Аннет робко спросила:

– А что будет с Горчевым?

Де Бертэн впервые взглянул на Лабу:

– Я связался с одним капитаном, неким Пьером Бусье, референтом военного министерства. Он проверил списки и установил, что Горчев зачислен в легион и вчера отплыл в Оран.

Лабу молчал, упорно изучая ковер. Ему нечего было возразить де Бертэну: сам он вручил две тысячи франков инструктору Довилю, который вместе с Гектором Потиу отправился в Оран, чтобы тот время от времени сообщал ему о судьбе Горчева.

– Бог мой, – вздохнула Аннет, – теперь еще и этот автомобиль на моей совести.

Де Бертэн с напускной веселостью ответил:

– Полагаю, высокая дипломатия изыщет возможность разделаться с Дизаром. Знаете что? Давайте пройдемся, а то мы что-то совсем раскисли.

Аннет тряхнула головой.

– Никуда я не пойду. Ведь Горчеву тоже не до развлечений.

– Вздор, Аннет! Положись на меня. Бусье обещал по прибытии в Африку присмотреть за Горчевым, а Бусье как военный референт частенько бывает в тех местах. Через две недели он будет в Оране. Я сказал ему, что Горчев меня особенно заботит. Если пойдешь с нами в бар «Негреско», то я даже пошлю ему записку.

– Хорошо, я согласна.

Лабу по-прежнему молчал. Трагическая опрометчивость Горчева тяготила его совесть.

– Эй, Андре! – генерал хлопнул в ладоши. – Пошли, друзья мои, не стоит так убиваться!

Появился Андре. Колоритная опухоль над глазом оживилась оттенком ляпис-лазури, а глаз сократился до ширины перьевого штриха. Лабу привычно распорядился:

– Подготовить машину… – И тут же запнулся. – Машина! Где теперь машина… – он вздохнул.

– Вызовем такси по телефону, – предложил генерал.

– Слушаюсь. – Андре обернулся на пороге: – Паркеру ввести машину в гараж?

– Поймите же, наконец, Андре, – повысил голос Лабу, – я продал «альфа-ромео». Машина у другого владельца.

– Месье, господин Горчев по рассеянности или из человеколюбия не совсем лишил меня зрения. Почтительно докладываю: автомобиль здесь, у ворот. Я его сам видел, правда, одним глазом.

Они выбежали из дома.

Генерал первым достиг ворот и в изумлении попятился. Аннет вскрикнула. Лабу протер глаза. Автомобиль преспокойно стоял возле тротуара, лишь радиатор был слегка помят и к нему приклеилось несколько окровавленных перьев – незадачливая утка не успела перебежать дорогу.

На резиновом коврике валялся черный ободок от монокля, в одном месте целлулоид треснул.

Глава 10

1

– Господин Ванек, – воскликнул Горчев и отложил газету, где сообщалось о похищении Аннет Лабу, – теперь вы как секретарь должны стоять на высоте положения!

– Разве до сих пор я не занимал этой вершины? – холодно осведомился господин Ванек.

– Я не совсем правильно выразился. До сих пор вы были на уровне облачных высот. Теперь у вас есть возможность воспарить, так сказать, в стратосферу.

– Очень охотно. Дайте только точный адрес, потому что я плохо знаю Марсель. Вы имеете в виду универмаг около вокзала?

– Угадали.

– Что необходимо достать?

– Ничего. Я все сделаю сам. Я знаю решение криминальной загадки, о которой сообщается в газете, знаю, где находится Аннет Лабу.

– В телефонной книге ее нет. Единственная киноактриса – небезызвестная Цвиллингер. Может быть, вы все-таки имели интригу с ней, и дама больше не хочет вас знать?

– Вполне вероятно, – Горчев решил не вступать в дискуссию со своим секретарем. – Я хочу воспользоваться вашим пропуском и уйти отсюда, а вы меня подождите. Меня здесь кроме мясника ни одна душа не знает.

Мясник? Так я же с ним знаком! Его зовут Кромпах?

– Нет. Загаросский.

Наш герой знал, как надо обходиться с господином Ванеком.

– Вы получите 400 франков, если замените меня сегодня до часу ночи. Главное, не пропустить перекличку. А перед отправлением я уже буду здесь и подменю вас.

– Согласен. Ведь на штатское лицо не налагают взыскание. Но у меня нет при себе никаких вещей.

– Ничего страшного. На моей койке вы найдете все необходимое для здешней жизни.

– Ну что ж! На такой короткий срок надо только немного терпения.

Если бы господин Ванек предвидел будущее, он бы этого не сказал. Но, как отмечалось в другом месте романа, человек в его же собственных интересах лишен сего рокового дара. Десять минут спустя Горчев покинул форт Сен-Жан в штатском платье, где вполне поместилось бы еще несколько персон.

В костюме господина секретаря, разумеется.

Переодетый господин Ванек красовался в военных штанах, коротких, как у школьника, фуражка гнездилась где-то на темени, рукава мундира едва доходили до локтей, все пуговицы отлетели. Первым делом он остановил какого-то полковника и вежливо приподнял фуражку:

– Добрый день, меня зовут Петрович. Не подскажете ли, господин обер-лейтенант, где здесь мужская спальня?

Полковник в первый момент подумал, что гарнизон восстал и сейчас начнут резать всех офицеров.

– Видите ли, – Ванек добродушно повертел двумя пальцами орден на груди полковника, – видите ли, я плохо здесь ориентируюсь. Ах, простите! – Господин Ванек нечаянно сорвал орден Орла первой степени.

– Кто вы? – полковник все еще не мог опомниться.

– Я, понимаете, новый армейский сотрудник. Меня зовут Ван… ван Петрович, я, очевидно, родом из Голландии.

Полковник так расхохотался, что испуганный Ванек попятился.

– Чадо любезное, – с искренним сочувствием выговорил наконец убеленный сединами ветеран, – скажите, бога ради, зачем вам понадобилось идти в солдаты?

– Простите, но не об этом речь.

– Постарайтесь как можно быстрее собрать всю вашу силу воли, иначе вам плохо придется. Запросто разговаривать со старшим по званию – серьезный проступок Вы хоть умеете стоять по-солдатски?

– Конечно. Я все это давно знаю из кинохроники. Но сейчас мы ведь не на учениях, к чему эти детские игры! Нет ли у вас случайно спичек, господин обер-лейтенант?

Полковник вновь не удержался от смеха, потом грустно покачал головой:

– И такого недотепу обрядили в униформу! Мне вас от души жаль. Знаете ли, что бы с вами сделали, будь вы хоть пару дней солдатом?.. Заковали бы в кандалы, заставили бы сутками выполнять внеочередные наряды.

И он удалился, качая головой. Ванек злобно посмотрел ему вслед.

– А где находится спальная комната, я сам догадывайся? Ладно. Эй, господин капрал!

Адресатом был не кто иной, как Вердье-Лев. Потрясенный, он резко обернулся:

– Ты кто такой?

– Петрович.

– Врешь, подлец! С буквы «П» формы еще не выдавали. А, вот и твой номер – 27.

– Но простите, господин капрал, речь ведь не об этом, – прервал его раздраженный Ванек. – Что вы все ходите вокруг да около?!

Лев нашел в списке номер 27 и по этому случаю издал рекордный рев.

– На помощь! – закричал устрашенный господин Ванек.

– Ты – Горчев?

– Ну и что? Разве я вам говорил другое?

Лев ласково прищурился и многозначительно произнес:

– А я – цикада…

– Очень рад. Ванек. Скажите мне, наконец, господин Цвикаде, где здесь спальная комната и как раздобыть спичек.

Лев его не разорвал. Напротив, спокойно дал прикурить и взял курящего Ванека под руку: – Я лично вас провожу. Ведь с вами надо очень вежливо обращаться. Ведь вы еще не присягали, не так ли?

– Время есть. Не беспокойтесь, мне особенно не к спеху.

– Зато я жду не дождусь. Пожалуйте, – он указал на дверь, – только после вас.

Стоящий рядом бывалый легионер даже закрыл лицо при этом уникальном зрелище.

– Вы хоть и унтер-офицер, а очень милый человек, – светски болтал Ванек. – Знаете, романисты рассказывают о легионе всякие ужасы, и я, надо сказать, приятно удивлен.

Мясник как раз перебирался на другое место, поскольку его причислили к неблагонадежным. Он волочил большой желтый кофр и столкнулся по дороге с Ванеком: секретарь и не подозревал, что это собственность шефа.

Господин Ванек бросился на койку и уснул. Он порядком разнервничался, когда какой-то рябой бретонец, ни слова не говоря, столкнул его на пол. Смеркалось.

«Скорей бы уж появился Горчев», – думал господин Ванек. Трубный сигнал – перекличка.

Все поспешили во двор. И господин Ванек.

Капрал Жант громко зачитывал фамилии по списку. Приблизился сержант Вердье. Одна за другой раздавались в тишине фамилии рекрутов. Вдруг из строя выступил господин Ванек и схватил капрала за руку:

– Извините, что прерываю. Меня никто не спрашивал?

Мертвое молчание. Однако, прежде чем Жант успел осуществить законное убийство, к рекруту дружески повернулся Лев.

– Нет, любезный Горчев, вас никто не искал – Кстати, какое поручение вы нам дадите в случае, если вас будут спрашивать?

Горчев! Капрал Жант все время ломал голову, вспоминая, как звали субъекта, который его просвещал насчет «братка» и «крестной матери». И теперь – нежданная удача!

– Ну да, это Горчев, – засмеялся Лев. – Пожалуйста, поделикатней с ним, Жант, он еще не присягал, и потому полковой регламент на него не распространяется.

Капрал понимающе кивнул и принялся дальше оглашать фамилии. Господин Ванек вторично взял его за руку:

– Прошу прощения, если меня все-таки спросят…

– Молчать! – крикнул подошедший лейтенант.

– Я только попросил, господин взводный…

– Рекрут, вы идиот! Что это за наглость? Пусть вы еще не солдат, но хотя бы в детстве вашим воспитанием занимались?

Ванек что-то пробурчал, но притих. После переклички сержант объявил:

– Все неблагонадежные идут в корпус номер четыре. Остальным приготовиться – отъезд в одиннадцать. Разойдись!

Господин Ванек поплелся к воротам и просунул голову сквозь прутья решетки.

– Прочь отсюда, – скомандовал дежурный капрал.

– Не бойтесь, я не перегрызу решетку. Какие здесь все нервные…

– Убирайтесь отсюда!

– Это я уже слышал, не глухой. Вы здесь привратником служите? Прошу вас, если кто-нибудь меня спросит, так я и есть Петрович…

– Пропадите пропадом, не то велю надеть на вас наручники!

– Ну и ну! Ничего себе порядочки…

Ванек вернулся в казарму. Мясник уже перебрался к прочим неблагонадежным: его новую репутацию лучше всего подтверждало отсутствие шикарного, туго набитого желтого кофра, который он попросту спер. Зато деревянный ящичек, перетянутый шпагатом, на котором Корто вывел фамилию Горчева, остался в целости и сохранности. Господин Ванек, которому было сказано, что в его распоряжении находится экипировка легионера, несколько удивился, обнаружив на койке всего лишь сигарный ящик. Неужели здесь уместилось все необходимое? Не совершил ли этот Петрович новой ужасной ошибки?

– Я еще не успел вам представиться. Меня зовут Эгон Вюрфли, учитель танцев и хороших манер.

– Очень рад. Ван… Ванной здесь, конечно, нет? Счастлив познакомиться. Петрович.

– Горчев – ваш псевдоним, не так ли?

– Нет, Петрович. Горчев – мое настоящее имя.

– А Тинторетто?

Господин Ванек усиленно заморгал.

– Вы итальянец?

– Швейцарец.

– К сожалению, не говорю по-швейцарски, – он покрутил в руках сигарную коробку.

– Интересный, однако, пакетик.

Господин Вюрфли снисходительно улыбнулся.

– Не стоит взламывать…

– И не стану. Просто перережу шпагат, и дело с концом. Гм… так вы полагаете, здесь полная экипировка легионера?

В коробке содержались две ношеные портянки, кусок веревки, несколько отмычек, штопор и энное количество сигарных окурков.

– Вероятно, – предположил господин Вюрфли… – Я еще не получил свой комплект.

– Зачем в пустыне штопор? – недоумевал господин Ванек. – И почему солдат снабжают отмычками и сигарными окурками?

– Возможно, табачный сок используется в медицинских целях. Африканские солдаты поголовно получают скорбут.

Господин Ванек нервно тряхнул коробку:

– Я не получал скорбута, а если он у меня и был, то его кто-то украл.

Господин Вюрфли с любопытством вытянул шею:

– А символа там, внутри?

– Что внутри? – не понял господин Ванек.

– Сложите три части вместе.

– Какие части?

– Которые лежат в коробке.

– Сигарные окурки?

– Не болтайте глупостей. Сложите вместе три части и поиграйте нам что-нибудь.

– Хорошо! – Господин Ванек рассмеялся успокоительным смехом дружелюбно настроенного психиатра. – Складываю вместе портянки, шпагат, окурки и начинаю. Почему здесь нет бритвенного прибора? Эй, начальник!

В комнату вошел капрал Жант и озверел от услышанного призыва:

– Ну, погоди, остолоп ты эдакий! Завтра увидишь чудо заморское!

– Да? А что завтра за день такой?

– День присяги, – зашипел капрал.

– Простите, это противоречит моим убеждениям.

В этот момент запела труба.

– Перекличка! – крикнул Жант и выбежал во двор. Рекруты побежали вслед, за ними Ванек со своим сигарным ящиком. Он беспокойно оглядывался. Но Горчева нигде не было видно.

– Удивительно, – заметил Вюрфли. – У каждого художника свои причуды.

– Вполне возможно.

– Как у музыкантов, так и у живописцев.

– Равно у балетных танцовщиков и каменотесов. Своих забот вам, что ли, не хватает?

Ванек тревожно смотрел по сторонам. Горчева нет и нет. Последняя перекличка.

Отряд рекрутов двинулся через ворота в гавань, к транспорту. Наступила ночь, а Горчева не было и в помине. Раздался гудок, с парохода спустили трап.

– Вперед! – скомандовал лейтенант сержанту Вердье.

– Погодите еще немного, – умолял господин Ванек.

– Марш, иначе я вас отправлю в сумасшедший дом!

– Странно, – подытожил растерянный господин Ванек. – Ради чего устраивают такую суматоху? Они думают, Сахара от них убежит, что ли?

Но вот он уже на борту. И хотя занималась заря, господин Ванек все стоял у перил и продолжал надеяться. Что могло произойти? Может, Горчев еще успеет? Но Горчев не появился, а пароход отчалил. И тут на его плечо легла рука матроса:

– Это письмо доставили в шлюпке полчаса назад для номера 27. Возьмите.

Горчев писал своему заместителю:

«Любезный господин Ванек!

Обстоятельства, над которыми я не властен, мешают мне вернуться. В Оране я сменю вас, а до тех пор вы будете получать ежедневно двести франков. Завтра я положу деньги в банк на ваше имя и квитанцию перешлю. Немного терпения.

Ваш благодарный шеф Петрович».

И пароход устремил господина Ванека в Африку.

2

Горчев покинул форт в необъятном костюме Ванека и поспешил к старой гавани.

Непринужденно сел в первую попавшуюся пустую машину и начал круиз в своем стиле, оставляя за собой хаос и разрушение, словно орда варваров в раннем средневековье. Ему действительно надо было спешить, дабы сдержать обещание, данное Ванеку, который остался в форте дружеским залогом, словно герой знаменитой баллады Шиллера. Он ехал с максимальной скоростью и вполне удачно, ибо выносливости «ситроэна» хватило почти до Ла Чи-оты, а это без малого шестнадцать километров от Марселя. В рыбачьей гавани он, к сожалению, не нашел шикарных автомобилей; там стояли только грузовики, наполненные утренним уловом.

В таком грузовике наш герой ринулся по направлению к Тулону. Транспортный гигант вполне безупречно миновал Гренобль, только радиатор получил легкую вмятину от неожиданной встречи с фонарным столбом, да воспитанниц женской школы обсыпало дохлой рыбой. Затем грузовик добрался до Тулона, где Горчев столь тесно сблизился с магазином битой птицы, что с водительского сиденья сошел прямо на витрину. Но кто способен скрупулезно рассчитать такие мелочи? И пусть первым бросит камень в Горчева тот, кто его догонит! Горчев припустился вовсю. Через полчаса от неистово бегущей толпы осталось восемь-десять любителей марафонских дистанций: наш герой дождался их, отколотил как следует и подошел к постовому полицейскому на отдаленной улице.

– Сначала ответьте, где вы украли этот костюм?

Одеяние Горчева поразило и прохожих – они жадно столпились вокруг.

– Пройдемте в участок, вы, пугало огородное!

– Я просто ищу бар «Техас».

За такой аргумент его чуть не подвергли линчеванию. Полицейский потянул его за собой, Горчев с отчаянием думал об Аннет, а также о господине Ванеке, который ждал его с невероятным самопожертвованием шиллеровского героя и, верно, успел натворить массу глупостей.

По счастью, они подошли к лестнице на виадук, и здесь Горчев сумел благополучно скинуть сопровождающего на спины трех дорожных рабочих, а сам, наклонив корпус и энергично работая локтями, полетел как стрела. Его персональный стиль всегда находил многочисленных последователей, однако ни одному из них не удалось его догнать, и вскоре Горчев очутился у пирса.

Проклятье! Он так и не узнал, где находится бар «Техас».

Неподалеку беседовали шестеро примечательных субъектов. Что делать? Упасть перед ними на колени? Пригрозить револьвером… только так и узнаешь адрес дьявольского бара!

– Эй, да это мой юнга! Что вы здесь делаете и что это вы на себя напялили?

Приватный Алекс.

– Добрый день, месье, рад вас видеть, – пролепетал устрашенный Иван Горчев.

– Что за фрукт? – буркнул рядом стоящий тип однозначно бандитского вида.

– Так, один молокосос, который слишком уж торопится к черту в пасть. Я его взял под свою защиту: творишь столько зла, что не мешает иногда поскоблить греховный реестр. И куда же ты, сопляк, пропал?

– Я испугался вас, месье, – смущенно, как дитя, улыбнулся Горчев.

Все расхохотались. Беспомощный юнец понравился им: неразговорчивый бандит по имени Другяч благожелательно треснул его по плечу – из кармана Горчева выпали часы. Симпатия этой компании фатально определила судьбу Горчева.

– Останешься со мной. Не бойся, я тебя не трону, сосунок, – успокоил его Приватный Алекс. – Надо ведь порой сделать доброе дело, слабого защитить, к примеру: когда на том свете будет судебное заседание, это зачтется как смягчающее обстоятельство.

– И то верно. Пропадет малыш один в порту – добродушно согласился Жасмин, похититель велосипедов, а скупой на слова Другич хлопнул Жасмина по плечу, так что у того из кармана вылетело с полдюжины авторучек и несколько запасных частей к велосипедам.

– Я вступил в легион, – объяснил Горчев, чтобы его отпустили. – Вечером необходимо быть в форту…

– Это безумие, чистый ад, – заорали все хором.

– Отпустите меня, уважаемые господа, умоляю вас, мне необходимо отметиться в форту… – Он попытался бежать, но ему подставили ногу, а молчаливый бандит Другич ударил складной лесенкой по голове. Горчев свалился без памяти.

3

В себя он пришел на стуле в каком-то маленьком затхлом помещении. Приватный Алекс сидел подле и выпивал с мрачным Другичем и Жасмином. Господи, сколько сейчас времени?

– Ну, бэби, проснулся, – подмигнул Жасмин, похититель велосипедов; он разговаривал с аффектированным аристократическим прононсом, да и не мог иначе – год назад при очередном выяснении отношений ему снесли чуть не полчелюсти.

– Послушайте, как вы со мной обращаетесь!? – повысил голос Горчев.

– Хорошим манерам я обучусь у тебя потом, паренек. Но я взял тебя под крыло, и, хочешь не хочешь, мы будем тебя оберегать. Так-то, сынок.

– И сколько вы меня здесь продержите?

– Да пока у тебя мозги не встанут на место.

В тесной комнате было жарко и душно.

Угрюмый Другич ощутил серьезную необходимость выпить залпом пол-литра вина.

– Но я не хочу скрываться. Выпустите меня!

– Послушай, если ты не перестанешь визжать, мы тебя продержим в этой конуре целый год.

– Зачем? Это что – темница, где разбойники в наказание запирают приличных людей?

– Нет, но здесь только один выход, и он охраняется.

– А что это за место?

– Бар «Техас».

Наконец-то! Он прямо у цели, хотя по-прежнему не знает точного адреса.

– Удивлен? Здесь штаб-квартира банды Маэстро, сборный пункт нашего комиссионного общества. Сегодня вечером нам причитается сорок тысяч франков. Обломится и тебе две тысячи.

– При условии, – добавил Жасмин, – что парня удастся притащить сюда связанным.

– Считай, уже удалось. Рыбец маху не дает, – заверил Приватный Алекс. – А когда он будет здесь, мы его и укокошим. – Последовал общеизвестный выразительный жест.

– Кого вы собираетесь укокошить? – поинтересовался пленник.

– Ивана Горчева.

– А разве он еще жив? – изумился Горчев.

– Да. Но долго это не протянется. А теперь – все! Пошли, ребята.

– Пора. Нам еще надо погрузить автомобиль на «Акулу».

Молчаливый Другич потуже затянул веревку, которая ему служила поясом, и вышел вслед за остальными. Приватный Алекс крикнул на прощание:

– Лучше не пытайся бежать – никого из посторонних охрана не выпустит.

Аннет! Что с похищенной Аннет? И кто ее похитил? Скорей всего этот толстый оборванец и этот, как его… Портниф. Конечно, к банде примкнул и Лингстрем, с которым он рассчитается при ближайшей возможности. И, отец небесный… и Ванек!

Он еще не кончил размышлять – дверь отворилась, и на пороге появился Портниф, тип, не очень заботящийся о своей внешности; это смягченное литературное выражение в данном случае характеризует крайнюю неряшливость бандита. К тому же Портниф был в стельку пьян. Равнодушно взглянул на Горчева – ведь он его не видел в казусе с генералом. Он знал только реляцию Приватного Алекса: банда взяла под защиту одного симпатичного молокососа, который сдуру записался в легион.

– Маэстро будет недоволен, что вы привели его в наше тайное убежище, – решил Портниф, которого отнюдь не убедили путаные теории Приватного Алекса касательно потусторонней и небесной юриспруденции.

– Чушь собачья, – презрительно откомментировал он теории Алекса, однако не развил тему по причине опьянения, а прошел к столу.

– Вы его взяли? – спросил Горчев.

– Кого? – устало откликнулся Портниф.

– Ну этого, Горчева?

– Да, приведут скоро.

– Правда? Так легко схватили?

– Мошенник пьянствовал как ни в чем не бывало, и Рыбец с четырьмя парнями его накрыл.

Горчев как-то сразу сник и закрыл глаза. Удачно получилось: его схватили, пока он пьянствовал, а он и не подозревал об этом.

– И что он натворил, этот Горчев?

– Да просто бесстыжий малый. Ясно, работает на вражескую банду. Но если б он сидел здесь, на твоем стуле, уж я бы ему буркалы пощекотал ножом, так по одному и выдрал бы.

– Стоит ли возиться с каждым глазом в отдельности? Выдрать оба сразу, и дело с концом.

– А ты, парень, не хами! – Портниф вынужден был сесть, поскольку не держался на ногах. Он налил вина и выпил. – Если когда-нибудь мне удастся схватить его за глотку, это будет лучший день в моей жизни!

– Жаль, что к вашим услугам только моя глотка.

– Счастье, что ему не удалось разрушить наш план. Мы поменялись с мошенником Лабу: девушку против автомобиля. А автомобиль спрятали.

– Ладно, тогда все в порядке, – воспрянул духом Горчев. Аннет возвратилась домой – это главное.

Портниф качнулся, уронил руки, стукнулся головой об стол и… заснул.

Горчев чувствовал себя не лучшим образом. Безнадежно посмотрел на часы – поздний вечер. Ванек ждет напрасно… Портниф с грохотом свалился со стула – судя по всему, перебрал он основательно. Горчев не шевельнулся его поднять. Свинья… подлый убийца!

Время шло… четверть часа, еще четверть часа. Портниф храпел. Попытка к бегству по коридору в бар не имела смысла. А Приватный Алекс и его дружки по доброй воле не выведут его отсюда. Наконец вошел какой-то сгорбленный малый с невыразительной и плоской физиономией.

– Ура, негодяй в наших руках! – воодушевленно воскликнул он. – Горчев у нас, и сорок тысяч наши.

Загремели шаги, и в комнату втащили основательно избитого и связанного Корто – того самого преступника, который страдал ностальгией.

Глава 11

1

Бесчувственного легионера резким пинком устроили в углу. Потом попытались привести в чувство Портнифа – без особого успеха.

– Эй ты, вставай…

Портниф храпел вовсю.

– Брось эту пьяную харю. Скоро придет Маэстро – расплатится и пусть забирает своего Горчева.

Флегматик Другич развлекался тем, что время от времени погружал голову Портнифа в ведро с водой. И он-таки преуспел: шатаясь, пьяный поднялся.

– Что… Чего вам надо? – бормотал Портниф.

– Мы взяли его. Вот он!

– Кто?

– Горчев. Вон там валяется, мошенник, – Другич указал на Корто. Портниф вынул нож из кармана, собираясь, видимо, исполнить свое обещание. Но вмешался Приватный Алекс:

– Сперва надо получить деньги. Пока не стоит портить товар.

Портниф снова повалился; то ли заснул, то ли потерял сознание – неясно.

Молчаливый Другич снял со стула куртку Горчева и накрыл компаньона.

Вошел коренастый субъект, который, в отличие от остальных, смотрелся джентльменом сомнительного, правда, полета:

– Маэстро приказал погрузить автомобиль на «Акулу», да побыстрей.

– Сначала надо вывести «Акулу» с Бельгийского причала и доставить к сараю, где стоит машина. Ведь автомобиль мы не можем подкатить.

– Работа долгая, плати деньги наперед, Альду. Коренастый – сейчас было заметно, что он мулат, – высокомерно ответствовал:

– Маэстро придет с деньгами и заплатит сразу, как получит Горчева. Вам вполне достаточно оставить здесь доверенное лицо. – Он ткнул ногой Корто: – Подох, что ли?

– Как можно! – обиделся Жасмин. – Мы за товар отвечаем.

– Ты, Жасмин, останешься здесь и примешь деньги, – распорядился Приватный Алекс.

– «Альфу» погрузим за полтора часа, в остальном полагаемся на честь Маэстро.

Если он нас захочет обмануть, пусть помнит, что машина у нас в залоге.

Молчаливый Другич между тем безуспешно пытался пинками разбудить Портнифа. Потом снова накрыл приятеля пиджаком Горчева, взял свою шапку и вышел.

Бандиты последовали за ним. В комнате остались Жасмин, Альду, оба Горчева и бесчувственный Портниф.

– Я пошел в «Черную звезду», – вдруг объявил Альду. – Маэстро все равно за мной явится.

– Я с тобой, – решил Жасмин. – Слушай, парень. Выйти ты отсюда не можешь, охрана тебя не выпустит. Сторожи пленного. Когда принесут деньги, не бери меньше сорока тысяч…

Корто пришел наконец в себя и очень удивился. Голова у него раскалывалась, а лицо ему вытирал подлинный Горчев.

– Что это? Где я?

– Как ты сюда попал?

– Выпивал с Гектором Потиу, а потом…

– Тебя же сегодня днем посадили на пароход в Марселе.

– Вот и нет. Потиу меня взял к себе денщиком… и мы должны были вместе выехать из Тулона…

Портниф храпел вовсю – зловещий аккомпанемент к этой неожиданной встрече.

– Ты встать можешь?

Корто довольно легко выполнил задачу. Горчев быстро написал записку и передал Корто:

– Тебя долго держать не станут, как только докажешь, что ты не Горчев, тебя выпустят. Может, до доказательств дело и не дойдет. Но главное – помалкивай.

– А записка?

– Как только выйдешь отсюда, передашь ее в Марселе на пароход «Констанс». Может, тебе удастся успеть, если пароход запоздает. Для рекрута номер 27. Корто послушно сунул записку в карман. Дверь отворилась, и вошел барон Лингстрем с пистолетом в руке. За ним следовал широкоплечий седой человек весьма угрюмого вида – Маэстро.

2

Барон вскользь посмотрел на Горчева.

– Это он.

– А этот? – Маэстро кивнул на Корто.

– Жасмин сказал, что ониздесь держат какого-то бедолагу, который сбежал из легиона, – нетерпеливо пояснил барон.

Маэстро разозлился:

– С ума спятили! Нам еще не хватало военных властей. Я запретил пускать сюда кого-либо без моего разрешения!

– Сейчас не это главное, – Лингстрем повернулся и в упор взглянул на Горчева. – Прежде всего, надо покончить с этим, если он не образумится. Выводите машину к выходу во двор. Когда я уйду, отправьте Горчева прогуляться.

– Одному не сподручно. Мне нужен Альду. Иван Горчев отлично представлял, что означает «прогулка»: пуля в лоб, авто не тормозит, пассажира сбрасывают в море.

Есть ли какой-нибудь шанс? Вероятно, только один: ни барон, ни Маэстро не знали, что банда приняла Корто за Горчева.

– А если вы не найдете Альду? – полюбопытствовал Лингстрем.

– Найдете наверняка, – усмехнулся Горчев. – Он пошел в «Черную звезду».

Маэстро прищурился и оценивающе посмотрел на молодого человека.

– Мне нравится ваше хладнокровие. – Потом накинулся на Корто: – Убирайся отсюда, свинья! Попадешься еще раз – пристрелю как собаку. Вон!

Он схватил Корто за воротник, потащил в коридор и вышвырнул в переулок. Корто помчался со всех ног в ближайшую казарму, но по дороге отправил письмо господину Ванеку.

3

Они стояли друг против друга. Лингстрем с пистолетом, Горчев… с улыбкой.

– Ну, господин Горчев, что скажете? – начал барон после короткой паузы. – Заметьте, кстати, я не бандит.

– Простите, но как я мог об этом догадаться?

– Оставьте насмешки. А вы ловкий авантюрист. Сперва даже я обманулся, принял вас за этакого юного сумасброда.

– А теперь?

– Теперь я прекрасно понял, что вы подосланы Абе Паданом.

– Что? Кем подослан? – искренне удивился Горчев.

– Будете отрицать, что вы сообщник Абе Падана?

– Если вы это разгадали, какой смысл отрицать.

– Вы знали Мала Падана?

– Только понаслышке… Я в добрых отношениях со всей семьей Дала.

– Согласны перейти к португальцу?

– Как вам сказать… – соображал Горчев, – собственно, почему бы и нет? Впрочем, нет! Тот, кто связан с вами, не может быть порядочным человеком.

– Предупреждаю: с Дизаром шутки плохи. К тому же Абудир далеко.

– Правда? Я об этом как-то не подумал. И все же постараюсь как-нибудь туда добраться.

– Ради Абе Падана вы не доберетесь ни до Абудира, ни до Ифириса. Будьте уверены!

Горчев наморщил лоб в глубоких раздумьях. Казалось, он всерьез взвешивает предложение.

– О чем вы задумались, смею спросить?

– Если говорить честно, вы ужасно напоминаете моего секретаря Ванека.

Портниф зашевелился на полу. Открылась дверь – вошел Маэстро.

– Я выдал Жасмину деньги. Альду с машиной ждет внизу.

– Ладно. Кончайте с этим субъектом.

– Будет сделано. – Маэстро подошел вплотную к Горчеву. – Если бы не вы, деньги португальца были бы уже у нас в кармане.

– Да у него нет и ржавого сантима, – рассмеялся Горчев. Ему не хотелось верить, что смерть совсем рядом… Он закурил сигарету.

– Хотите позубоскалить напоследок?

– Значит, вы решили меня убить?

– Точно. Я и есть твоя смерть, – сказал Маэстро.

– За что же мне досталась такая страшная смерть?

– Идем!

– Обождите, Лингстрем, дайте мне подумать пять минут. Возможно, я соглашусь перейти к португальцу.

– И какую гарантию вы можете предложить?

– Целиком отдаюсь в ваше распоряжение, можете со мной делать что угодно, – вздохнул Горчев и упал на стул. – Прошу, оставьте меня одного.

Маэстро презрительно усмехнулся. Часто ему приходилось наблюдать, как раскалываются такие вот парни. Они вышли с Лингстремом длинным коридором по направлению к бару. По двое стражей стояло у каждого выхода. Левая дверь вела во двор.

– Сломался парень, – бросил Маэстро.

– Похоже на то.

Они выпили по нескольку глотков и вернулись в комнату. На полу по-прежнему храпел Портниф. Горчев исчез. Испарился. Совершенно непостижимо!

Глава 12

1

Нижеследующая сцена разыгрывалась в форту св. Терезы в Оране после прибытия рекрутского пополнения. Еще сегодня в полуофициальных анналах скептики могут прочесть, что у командира роты – капитана Фуриона – язва желудка началась на нервной почве с появлением очкастого и черноусого рекрута по фамилии Горчев.

Болезнь, собственно говоря, резко обострилась год спустя, и капитан был вынужден выйти в отставку, но первые симптомы дали себя знать именно в то знаменательное утро.

А между тем день был ясный и начался спокойно. Рекруты, прибывшие из Марселя, принесли присягу и построились к перекличке на плацу форта.

Сержант Вердье облизнул губы.

– Как вас назвал Горчев? – спросил он у капрала.

– Братком. Да еще объяснил, что крестная мать не может быть братком.

– А меня обозвал цикадой. Хочу серьезно потолковать с ним на эту тему.

Лев дружески кивнул и посмотрел на упомянутого рядового с ликующей жадностью. В данный момент, до начала обучения и во время офицерского смотра, оба приятеля – сержант и капрал – не могли ничего предпринять. Но им не к спеху. Пять лет – долгий срок.

Сержант коварно усмехнулся. Господин Ванек радостно и простодушно улыбнулся и кивнул в ответ. Тут как раз подошел командир роты, и его взгляд задержался на кивающем рекруте:

– Рядовой!

– Да, что вам угодно? – встрепенулся спрошенный, стараясь произвести выгодное впечатление. Ротный командир раскрыл глаза пошире и растерянно отступил на шаг.

Капрал Жант, стоявший позади Ванека, зашипел:

– Олух! Перед тобой командир, отдай честь!

– Ах, прошу прощения, – спохватился рекрут. – Я еще толком не разбираюсь в чинах. – Он взмахнул фуражкой. – К вашим услугам, меня зовут Ва… Вообще-то имя есть, но это не имеет значения.

Ротный командир уставился на него так, будто увидел привидение средь бела дня.

Надо полагать, впервые в мировой истории солдат поднял кепи, дабы приветствовать старшего по званию. Сержант Вердье, очень бледный, отчаянно демонстрировал за спиной капитана уставное приветствие. Господин Ванек приподнял фуражку еще разок и, обращаясь к нему, удивленно произнес:

– Мы ведь уже встречались. Как поживаете?

– Смирно! – возопил капитан, совершенно теряя самообладание. – Что тут у вас? Сумасшедший дом?

– Я бы не сказал, – ответствовал господин Ванек.

– Смирно! Как вы стоите по стойке смирно?

– Простите, к чему все это?

– Фамилия!

– Меня зовут Ван… ван Петрович.

– Голландец?

– Кто? Я?

– Не задавайте вопросов!

– Но в таком случае невозможно общаться.

– Почему вы назвались ван Петровичем?

Господин Ванек сделал шаг вперед и жестом капельмейстера успокоил капрала, который порывался что-то сказать.

– Простите, меня зовут Горчев, все остальное я беру обратно.

У ротного командира на миг помутилось в глазах и перехватило дыхание.

– Сержант! К рапорту его! Десять суток ареста. И выбить из него эту расхлябанность! – Он смерил Ванека взглядом: – С начала основания форта вы станете первым рекрутом, наказанным в день прибытия. Стыдитесь! И вы тоже, – обратился он к младшим офицерам. – Следуйте за мной.

Молодой лейтенант, молча наблюдавший сцену, подошел к Ванеку.

– Послушайте, друг мой, вы, вероятно, слышали о породистых охотничьих собаках и особых коровах, выведенных путем тщательного отбора? Так вот: вы – чистейший экземпляр сугубо цивильного члена общества.

– Вы животновод, господин майор?

– Нет. Когда-то я занимался психологией. Понимаете, у вас крайне неудачная душевная предрасположенность. Знаете ли вы, что такое антисолдат?

– Конечно. Статуэтка Наполеона старинного фарфора.

– Вы штатский до мозга костей, – вздохнув, продолжал лейтенант. – Прирожденный штатский. Вы понимаете в военном деле примерно столько же, сколько глухой в музыке Моцарта. Мне вас жаль от всего сердца. Вы хоть меня понимаете?

– Как же, как же. Объясните только, что общего у породистой коровы со старинным фарфором?

– Бедолага, – лейтенант пожал плечами и ушел. Господин Ванек поторопился по лестнице на первый этаж и вошел в дверь, на которой висела табличка:

Штаб батальона.

Майор Рибу.

Вход без разрешения воспрещен.

В комнате сидел майор. Ванек, натурально, взмахнул фуражкой:

– Добрый день, господин капрал. Нет ли письма на имя Горчева? Рекрут второй роты.

Майор поднялся:

– Рядовой, я вас за это… в кандалы!

– Почему все здесь такие нервные? Письмо наверняка есть, посмотрите хорошенько на букву «П»: Петрович.

– Убирайтесь ко всем чертям, – майор с трудом сдержался. – Ваш унтер-офицер также будет наказан. Марш!

«С нервами здесь у всех плоховато», – подумал Ванек, спускаясь по лестнице. На плацу рекруты снова стояли навытяжку. Господин Ванек прошел перед строем, словно генерал, и орлиным взглядом окинул роту.

– Рядовой, что вы делаете? – вскричал капитан.

– Ничего, просто ищу свое место где-то между дылдой крестьянином и каким-то пареньком с рыжими усами. Ага, вот, ну-ка, потеснитесь.

– Идиот!

– Ладно, ладно, я уже на своем месте, не волнуйтесь.

– Завтра в восемь ноль-ноль к рапорту! Двадцать два дня ареста, двойной караульный наряд! Вас здесь приведут в чувство, будьте уверены! – Капитан даже расстроился – такого казуса еще не случалось.

Показался лейтенант – бывший психолог, и господин Ванек снова выступил с поднятой фуражкой:

– Добрый день.

– Что случилось?

– Я только поприветствовал вас, господин ветеринарный врач.

– В кандалы его!

Не стану обременять читателя подробностями. Достаточно добавить, что в этот день некоторым чинам старшего и младшего командного состава пришлось глотать успокоительные медикаменты. Господин Ванек из-за антисолдатского поведения сидел, как преступник, в карцере на каменном полу: запястье правой руки ему приковали к лодыжке левой ноги. С горькой иронией заключенный бросил вслед уходящему капралу:

– Прекрасно тут обращаются с людьми, ничего не скажешь!

На другой день, когда рота впервые выстроилась на полигоне, сержант Вердье сладострастно погладил усы, словно гурман, разглядывающий особенно изысканное блюдо:

– Эй, вы там, шаг вперед!

Господин Ванек после одного богатого событиями дня понял, наконец, что влип основательно. Поэтому он скромно и предупредительно выступил вперед.

– Скажите, пожалуйста, – любезно спросил его сержант, – кто я такой?

Господин Ванек прикидывал так и сяк: имя унтер-офицера всплыло вдруг в памяти, и он радостно воскликнул:

– Высокочтимый унтер-офицер Цикада! – и он с улыбкой оглянулся по сторонам, ожидая снискать общее одобрение.

– Скотина! – взорвался белый как мел Вердье. – Берите ручной пулемет, бегом на холм – займете на вершине наблюдательный пост. Вперед марш!

Даже господину Ванеку стало ясно, что здесь шутить не любят.

Высунув язык при сорокаградусной жаре, он четыре раза падал без сил, поднимался, снова бежал. На вершине холма свалился замертво, чувствуя себя опозоренным страстотерпцем. На холме нещадно палило солнце, и господин Ванек во что бы то ни стало решил приобрести где-нибудь зонт.

Так началась его выучка, и так начался его крестный путь.

Позднее к нему присоединился господин Вюрфли, вооруженный большим прожектором, господин Вюрфли – бывший владелец цюрихской балетной школы, посланный сюда тоже, вероятно, за какую-то провинность. Так и торчали они при сорока градусах в тени, если учесть, что никакая тень не касалась вершины холма.

– Отчего сержант так разозлен на меня? – чуть погодя поинтересовался господин Ванек.

– Из-за цикады. Цикада ведь вроде саранчи. А господин сержант – Лев.

– Откуда мне знать? Я только вижу, что он крупная птица.

– Для художника солдатская жизнь нестерпима.

– Надо полагать, – ответил господин Ванек, пожимая плечами. Дались ему эти художники.

– Живописцы – натуры тонкие, да и музыканты тоже.

– Равно и каменотесы и танцоры…

– Разве вы не подписались бы под этими словами?

– Чтобы подписаться, человеку надо прежде всего знать свое имя. А с этим вопросом пока не все ясно.

Когда они вернулись в роту для учебных упражнений, сержант Вердье вновь сладострастно расправил усы, словно вышеупомянутый гурман, оттягивающий звездную минуту контакта с любимейшим лакомством.

– Рядовой, – вновь спросил он секретаря. – Теперь вы знаете, кто я?

– Лев!

– Пожалуй, получше цикады. А как вы можете назвать меня иначе?

– Вы – царь зверей!

– Осел! Сам ты царь зверей. Ясно?

– Конечно. Я, Петрович, и есть лев!

– За такую наглость сообщите завтра на рапорте господину обер-лейтенанту, что вы получили десять суток ареста.

Смертельно измученный, донельзя потный и грязный притащился господин Ванек в форт. Он едва мог дождаться, пока дадут поесть и можно будет свалиться на койку.

Однако в казарме его подкарауливал капрал Жант; он издали заметил приближение негодяя, который в темноте обозвал его «братком» да еще разъяснил ситуацию с крестной матерью. Капрал от волнения проглотил слюну, но остановил Ванека внешне хладнокровно:

– Подождите, приятель. Расскажите-ка еще разок, чем отличается старая крестная мать от молоденького братка?

– Количеством месяцев, разделяющих рождение данных особей, – грациозно сформулировал господин Ванек.

– Так, – капрал рассеянно кивнул и далее продолжил холодно и веско. – И как все это соотносится с вашим «братком»?

– Он женился в Галаце. Его жена ждет ребенка.

– И как обстоит дело с крестной матерью?

Господин Ванек ничего не понял, но вежливо объяснил:

– Она сейчас замужем за главным лоцманом в Галаце. Очень почтенная дама. Мой брат писал…

– Стоп! Чтобы не забыть различия между «братком» и «крестной матерью», сбегайте на склад и помогите выгрузить оборудование для второго барака. А после мы еще потолкуем.

Когда господин Вюрфли по этому случаю опять кинул невразумительную реплику насчет художников, господин Ванек схватил винтовку со штыком и попросил ему не препятствовать, пока он не искромсает Вюрфли.

– Но господин Тинторетто! – взмолился Вюрфли. – Всякий музыкант, равно как и живописец и…

– И каменотес, и танцор! А вы сами – чудовище!

Но удары судьбы не прекращались.

Когда секретарь направился к складу, попался ему навстречу майор; господин Ванек вежливо поднял фуражку:

– Ваш покорный слуга, господин обер-лейтенант.

– Сержант! – зарычал майор. – Этого идиота на два дня в кандалы! Вон отсюда!

2

Когда Лингстрем и Маэстро покинули комнату, Горчев нерешительно огляделся.

Бежать? Но как? Портниф ритмично храпел, накрытый белой матросской курткой…

Горчев вышел в полутемный коридор: в конце дежурили люди, которые выпустили бы его только с одним из бандитов. С треском раскрылась какая-то дверь, и появился Жасмин, слегка подвыпивший. Заметив тень в коридоре, он пробурчал:

– Кто это?

– Тc-с… Это я. Червонец.

– Чего ты тут шляешься?

– Маэстро мне врезал и велел убираться. Если, дескать, найдет – пристрелит. А стража меня не выпускает.

Жасмин чертыхнулся:

– Вечно с тобой всякая возня. Идем!

– А что будет, если Маэстро вернется?

– Пошли, говорю.

Он потащил Горчева по коридору, открыл дверь во двор и на ходу бросил часовым:

– Парень со мной.

Минута – и они на улице. В конце виднелась большая площадь с регулировщиком и трамвайным движением.

– Послушай, Жасмин, – обратился Горчев к бандиту, когда они дошли до сего оживленного места. – Присядем, я хочу кое-что тебе сказать по секрету…

Они уселись на скамью: Горчев элегантно-привычным жестом вставил в глазную впадину черный ободок:

– Я тебя обманул, понимаешь, моя фамилия Горчев, и это именно меня хочет укокошить Маэстро.

– Чушь! Ну и шуточки! О Горчеве говорят, что каждый его удар надо особо изучать в бандитской академии. А на тебя поглядишь…

– Брось. Я правду говорю, потому как не хочу, чтоб с тобой разделались. Ведь ты меня освободил. Маэстро уже держал авто у дверей – решил меня отправить погулять. Если б ты меня не вывел, со мной, наверное, все было бы кончено.

– Что-о! – подпрыгнул Жасмин. – Что ты плетешь? Ну-ка, пойдем обратно.

Он схватил Горчева за руку, немедля получил знаменитый хук, перелетел через спинку скамьи и ткнулся головой в лужу. Поднялся он далеко не сразу, и движения его были весьма неуверенны.

– Теперь веришь, что я Горчев?

– Нда-а… – прохрипел Жасмин, – это ведь надо так нарваться…

Жасмин последовал доброму совету и в тот же день бесследно исчез, не без оснований опасаясь беспощадной мести Маэстро. Больше его в Тулоне не видели.

Между тем Горчев поспешил в гавань, хотя совесть его зудела от мысли о судьбе Ванека. «Альфа-ромео» должен был ждать у Бельгийского причала погрузки на «Акулу». Может, еще не поздно? Горчев прибавил скорости.

В самый раз. «Акула» еще не пришла, зато машина была тут, как говорится, под брезентом. Рядом сидел неразговорчивый Другич и спал, привалившись к крылу. Его голова глухо стукнулась о мостовую, когда машина бешено рванулась с места.

Горчев не проделал и полпути до Ниццы, как вдруг, в тот момент, когда он въезжал на тротуар, чтобы не столкнуться со встречной машиной, у него в мозгу вспыхнула жуткая мысль: деньги!

Его бумажник остался в матросской куртке, которой неразговорчивый Другич накрыл пьяного Портнифа.

Без малого сто тысяч франков.

Глава 13

1

Де Бертэн, Лабу и его дочь ошеломленно смотрели на блудного «альфа-ромео».

– Как попал сюда автомобиль? – обернулся Лабу к лакею.

– Вероятно, покупатель автомобиля, месье, находится где-нибудь неподалеку.

– Вздор! Покупатель ни в коем случае не мог его вернуть.

Андре приблизился на шаг:

– У одного моего родственника был сенбернар, и, после того как он продал собаку мяснику, она дважды возвращалась домой. Разумеется, предположить такую степень привязанности у автомобиля невозможно.

– Разумеется, – отмахнулся Лабу, – чудеса в наше время существуют лишь в воображении нервнобольных лакеев.

– Прошу прощения, месье, но все прочие предположения столь же невероятны. Если автомобиль разъезжает без водителя, он на все способен. Отчего бы ему и не быть преданным, как тот сенбернар?

– Когда закончите свою тронную речь, Андре, ступайте на кухню, – ответил Лабу.

Они обошли несколько раз таинственно вернувшийся автомобиль.

– Посмотри! – воскликнула Аннет и показала на сиденье. Черный ободок монокля лежал на кожаной обивке. Лабу взял его и тут же увидел особую примету: в одном месте целлулоид треснул, обнажив проволоку. Все трое изумленно созерцали сию диковину.

– Монокль Горчева, – без колебаний определил Лабу.

– Ты же собственными глазами видел его в униформе в форте Сен-Жан. Обожди! – генерал поспешил в дом позвонить в Марсель.

Любопытно: Горчев их интересовал более, нежели чудесное возвращение четырнадцатикаратового авто. Телефонный разговор длился недолго и запутал дело окончательно.

– Дайте мне капитана Аррио… Приветствую, Аррио. Легионер по фамилии Горчев, который завербовался восемнадцатого числа в Ницце, должен давно находиться в маршевом взводе. Однако он, вероятно, сейчас здесь, в Ницце. Убедите, ради бога, себя и меня, что его ночью посадили на пароход и отправили в Африку. – Короткая пауза. – Да, я слушаю. Это абсолютно точно? Благодарю вас.

– Ну, – нетерпеливо спросил Лабу, когда генерал положил трубку.

– Ответ таков: рядовой Иван Горчев уже часов десять находится в открытом море на пути в Оран.

– А монокль? – воскликнула Аннет.

– Какая-то мистификация.

Долгое молчание. Всех троих тяготило странное беспокойство. Вошел Андре со своим всегдашним таинственно-гордым видом:

– Здесь полицейский, месье.

– Полицейский? – удивился де Бертэн. – Еще какой-нибудь криминальный случай?

– За сегодняшний день в порядке исключения не случилось ни грабежа, ни бандитского налета, – информировал Андре. – Но так как сейчас только три часа, то все еще может произойти.

– Что ему нужно?

– Он утверждает, будто автомобиль, стоящий у наших ворот, проехал прямиком через цветочные насаждения площади Мажента, и вроде бы за рулем никого не было. Когда я высказал аналогичную гипотезу, вы сделали мне выговор, месье.

– Теперь я и сам думаю, – нахмурился Лабу, – что верный автомобиль сбежал от похитителя домой. Предполагаю также, что с ним случился припадок бешенства, и он вас укусил.

Андре стоял с высоко поднятой головой и в оскорбленном своем самолюбии напоминал цветной плакат, рекламирующий качественные ликеры.

2

Стремительный герой нашего повествования приехал с первым поездом в Тулон – его беспокоила судьба куртки. Было очень небезопасно возвращаться на сборное место банды, но что делать? Ведь даже господину Ванеку не из чего оплатить «сверхурочные», кроме как из забытых в матросской куртке денег.

Только в середине дня он появился перед баром «Техас». Сначала осторожно заглянул: молчаливый Другич стоял с перевязанной головой, а хозяин как раз подносил ему выпивку. Эх, он отчаянно рисковал, но дело есть дело. Вошел.

Неразговорчивый Другич громко удивился:

– Э, да ведь это тот самый паренек – Червонец! Я слышал, тебя Маэстро вчера вышвырнул?

– Тот, которого притащил Приватный Алекс? – оглянулся хозяин. – Советую вам испариться, юноша. Если вы попадетесь на глаза Маэстро, он вас пристрелит.

– Еще и пристрелит? За что? – жалобно захныкал Иван. – Разве мало, что он меня выгнал?

– Он в бешенстве, так как Жасмин с Горчевым, которого вчера взяли, оказались в сговоре и удрали, – пояснил хозяин.

Значит, они даже и не подозревают, что Маэстро выставил Корто, не подозревают, что это его самого Жасмин вывел на улицу.

– Я сейчас уйду, – робко объявил он, – я хотел только прихватить свою куртку, которой вы укрыли Портнифа.

– А, припоминаю, – усмехнулся Другич, – но ведь Портнифа мы сегодня погрузили на «Акулу», он все еще тепленький.

– Сколько же дней он пьет?

– По меньшей мере лет двадцать. Пойдем со мной, я собираюсь на «Акулу», мы отплываем в Африку ради одного дельца с автомобилем.

– Но ведь и до сих пор вея кутерьма шла из-за этого автомобиля.

– Точно. Но теперь Маэстро выдумал такой план – ни в одном фильме не увидишь. Теперь все будет… о-го-го…

– Но ведь автомобиль будут строго охранять.

– Скажу тебе только одно: план железный. Даже если весь флот его британского величества будет охранять «альфа-ромео», все равно старушка «Акула» вытащит его из Орана. Понимаешь?

Горчев надеялся, что здесь снова преувеличение. Он заблуждался. Другич сказал правду. Даже весь военный флот не мог бы воспрепятствовать реализации гениального плана Маэстро, а между тем причина стольких забот – машина «альфа-ромео» – пребывала в трюме солидного парохода «Республика» и плыла навстречу своей судьбе.

3

У тихого Бельгийского причала близ вытянутого мола стояла на якоре «Акула» – допотопная, отдаленно напоминающая пароход посудина. Кто бы мог поверить, что эта рухлядь станет героиней морского вояжа, о котором еще много лет будут трубить повсюду.

Команду составляли всего четыре человека, но зато ребята что надо. Опытный судья с первого взгляда влепил бы каждому лет по десять. Приватный Алекс, капитан, сознавая важность своей миссии, напялил ботинки по сему исключительному случаю, дабы не уронить свой командирский авторитет.

Горбатый Рыбец, прислонившись к мачте, играл на губной гармонике, остальные слушали. Время – восемнадцать часов.

По узкому трапу на борт взошел молчаливый Другич; позади него шагал юноша, которого, как известно, Маэстро выставил ночью из бара «Техас». Новоприбывшие возбудили явный интерес – Приватный Алекс едва скрыл свою радость:

– Вернулся все-таки, дурья башка.

– Я прошлой ночью укрыл Портнифа его курткой, – объяснил молчаливый Другич. – И теперь он пришел ее забрать.

– Будьте добры, – жалостно попросил Горчев, – возьмите меня с собой.

Ему так и так необходимо освободить в Оране злополучного Ванека. Почему бы не использовать для этой цели «Акулу», где он к тому же сможет следить за Маэстро?

– Чушь, – бросил Рыбед Приватному Алексу, – Маэстро его прикончит, как только заметит.

– И все из-за этого сволочного легиона! – вспыхнул капитан.

– В тени Приватного Алекса меня никакой страх не берет, – возвышенно продекламировал симпатичный юноша.

– Отлично сказано, – согласился капитан. – Погоди, мы обмозгуем дельце.

Дальнейшие события показались Горчеву кошмарным сном. Около семи часов Приватный Алекс сообщил ему, что они согласны взять его, но только с одним условием: он спрячется в кладовке, в картофельном ящике, и будет выходить, только когда Маэстро спит.

Незадолго до девяти он занял место в ящике, и резвые сороконожки затеяли с ним игру, уверовав, что общаются с огромной картофелиной. Вскорости Приватный Алекс снабдил его бутылкой водки и копченой рыбой, что скрасило, естественно, жизнь.

Около десяти часов появился Маэстро: орлиный нос, голубые глаза, седые волосы, загорелая кожа придавали ему вид полярного исследователя, который после долгих лет скитаний вернулся в большой город. За ним следовал худой, скромный по наружности молодой человек с весьма заметными ушами.

– Это месье Гафироне, – представил его Маэстро. – Он тоже поедет с нами.

– Не знаю, не знаю, – возразил Приватный Алекс. – Если только двое займут одно спальное место. «Акула» совсем даже не пассажирское судно.

– Здесь только одна каюта? Плохо.

– Гораздо хуже другое: у нас вообще нет ни одной.

Маэстро прошелся по всему судну и попал наконец в кладовку:

– Я буду жить здесь, – заявил он. – Принесите мой чемодан.

И он сел на картофельный ящик. Все вокруг молчали.

– Ну чего вы на меня уставились?

– Где вы будете спать?

– Здесь, на этом ящике.

Он тотчас расстелил свой плед и улегся на ящик. Что поделаешь!

4

На следующее утро Гафироне заглянул к Маэстро. Руководитель банды лежал на ящике в полусне, Горчев в ящике – полумертвый.

– Садитесь, – Маэстро привстал и потеснился. – Мы до сих пор не успели толком поговорить.

– Благодарю. Надеюсь, тур мы совершим вместе? – поинтересовался худой большеухий джентльмен.

– Нет, месье Гафироне. Вас будет сопровождать владелец машины.

Горчев задумался в своем ящике: где он мог слышать это имя?

– Почему владелец заинтересован в том, чтобы его машина побила рекорд?

– Он заключил пари с одним приятелем, что туристический автомобиль способен показать хорошее время и в песках пустыни.

Месье Гафироне достал между тем маленький лакированный футляр, вынул из него ножницы, пинцет, пилку для ногтей и разложил перед собой.

– Вы не обидитесь, если я, пока мы будем беседовать, приведу в порядок ногти. Я ведь, как многие гонщики, начинал механиком. – Он щелкнул ножницами. – Понимаете, в мастерской я здорово попортил себе пальцы, а теперь моя неожиданная карьера побуждает наконец как-то облагородить ногти.

Он вздохнул и взял пилку. «Парень – псих», – подумал Горчев, пребывая в сомнительном обществе игривых сороконожек. Теперь он вспомнил, почему фамилия показалась знакомой: он слышал или читал об этом гонщике.

– Правда, мои ногти до сих пор не могут забыть пережитых ужасов. Подпиливаю, ухаживаю – все зря. Меня на этом свете удерживает только одно: рано или поздно отрастут красивые, розовые, будто у какого-нибудь бездельника-белоручки… – Он работал пилкой и даже помогал себе зубами, надкусывая заусеницу.

Пессимист по натуре, он, однако же, видел будущее своих ногтей в розовом свете.

– Если старт не состоится по моей вине, – продолжал молодой джентльмен, обрабатывая лопаточкой основание ногтей, – то я немедленно верну четырнадцать тысяч франков. Честь для меня превыше всего.

– Равно и для меня, – ответствовал Маэстро, и пол под ним не провалился.

– Но двадцать тысяч я получаю в любом случае.

– Не относитесь ко всему этому как к спортивной гонке. Ваша задача в скоростном темпе доставить машину в определенный пункт.

– В каком состоянии автомобиль?

– В наилучшем. Это «альфа-ромео» со специальным шасси, тяжелым, как у вездехода.

– Потрясающе! – Автогонщик растопырил пальцы на манер утиной лапы, после чего маленькой кисточкой прошелся по каждому ногтю, размазывая капельки лака. – В песках тяжелый автомобиль… очень даже неплохо.

– В Оране вы остановитесь в отеле «Империал». Наниматель, вероятно, встретится с вами уже на следующий день.

– Где?

– Барон Лингстрем посетит вас в отеле. От него вы получите гонорар.

– Заявляю сразу, – напыжился бывший механик, а ныне примадонна автогонок, – не берите в голову, будто вы меня купили. Если мне что не по душе, плевать мне на деньги.

– Барон Лингстрем – человек порядочный и благородный. Вы будете довольны.

Гафироне насыпал какого-то порошка на кусочек замши и начал полировать ногти, некогда подвергавшиеся незаслуженно дурному обращению.

– Здесь точная карта маршрута, – отчеканил Маэстро.

Гафироне внимательно смотрел на карту, не прерывая ни на миг своей работы.

– Короче, – Маэстро нервически вздрогнул, ибо его сильно раздражала полировка, – по этому пути, указанному черной линией, вы доберетесь до Ифириса, свободного негритянского государства. Туда вы должны доставить барона Лингстрема.

– А что означает другая линия, красная?

– По ней вы ни в коем случае не должны следовать, иначе всему конец. Она ведет к «Туфле Пророка».

– Что за опасность сулит нам эта домашняя обувь?

– «Туфлей Пророка» называют высохшее русло – «вади» особой конфигурации. Там обитает злейший враг барона Лингстрема – вождь туземцев Абе Падан. Туда ведет красная линия. Возьмите карту, месье Гафироне, и хорошенько берегите.

– Ладно. Ничего, если я заново перекрашу?..

– Месье, для чего вам красить карту?

– Я имел в виду ногти.

Гонщик открыл лакированный футляр и разложил еще несколько полезных вещиц.

Горчев тем временем заполнял спичечный коробок сороконожками и разными другими находящимися под рукой насекомыми; он словно задался целью собрать материал для научной классификации членистоногих, обитающих в ящике из-под картофеля.

– Перед высадкой на берег вы получите от меня сорок тысяч. В отеле «Империал» вас посетит Лингстрем, и вы с ним уладите остальное.

– Предупреждаю: если дело нечисто, я сразу устраняюсь.

– Успокойтесь, бояться нечего при условии, что вы будете остерегаться некоего субъекта по фамилии Горчев.

– Кто такой?

– Опасный авантюрист. Только здесь, на борту, мы ограждены от его посягательств.

– Любопытно, – удивился вдруг Гафироне. – Сколько жуков по вас ползает!

Маэстро опустил глаза, вскрикнул, подпрыгнул и, как сумасшедший, сорвал с себя костюм и рубашку.

Легионы сороконожек и разных их свойственников торопливо разбегались во всех направлениях – за воротник, в рукава, в волосы и так далее. Кусались они зверски.

В течение вышеприведенной беседы Горчев неутомимо собирал насекомых и, когда коробок заполнился, выпустил обозленных тварей в щель между досками. Как раз здесь виднелась голая кожа на щиколотках Маэстро.

Глава 14

1

Они были недалеко от африканского побережья и от всех сюрпризов, что их поджидали в конце этого необычного плаванья. Неожиданные повороты, комические виражи судьбы готовило им дьявольское авто.

Команда «Акулы» собралась в кладовке. Маэстро устроил себе постель в другом конце судна и натер все тело каким-то средством от насекомых: он расценивал нападение сороконожек как самый ужасный казус в своей жизни – волдыри не проходили добрую неделю. Поэтому насчет Маэстро все были спокойны. Другая проблема волновала достойных членов банды – забота о беспомощном и неопытном юнце. Молчаливый Другич доставил на собрание водку из своих запасов и тут же продал приятелям по номинальной цене.

– Я верю, – начал Приватный Алекс, – раз я несчастного паренька спас от верной гибели, то мне на том свете из моего списка грехов вычеркнут истопника. – И после короткого раздумья, глубоко затянувшись трубкой, прибавил: – Может даже и письмоносца… Уж хоть бы тот почтальон деньги разносил, еще куда ни шло…

Этот паренек с грустными глазами удивительным образом пробуждал у Приватного Алекса угрызения совести по поводу давно забытых злодеяний. У других тоже. Они прямо-таки рвались отдать ему свой скудный запас человеколюбия, чтобы несколько улучшить баланс в документах беспощадного потустороннего судьи.

Железная Нога, бандит, виртуозно владевший ножом, целыми днями расхаживал взад-вперед, ломая голову, как бы помочь парню. У всех остальных тоже душа изболелась за этого недотепу Червонца – такого убогого, неприкаянного и беспомощного, с вечно испуганными голубыми глазами.

– Давайте воспитаем из него укрывателя краденого добра, – предложил Рыбец. – Силы здесь не требуется, только чуток коммерческой сноровки, а заработать можно.

– Да нет, его запросто облапошат, – поморщился Приватный Алекс. – Он должен стать коком на корабле. Кока особо не дубасят, потому как заменить его некем. Стараются даже к нему подлизаться, чтобы половник поглубже в котел опускал.

– Хорошо сказано, – одобрил молчаливый Другич.

Когда совет достиг полного единства мнений. Рыбец достал из кармана губную гармошку.

За Маэстро наблюдали постоянно. Опасались, как бы он свою ярость на Горчева не выместил на безвинном юноше. Когда седой респектабельный гангстер показывался в поле зрения, Горчев залезал в ящик к своим друзьям-сороконожкам. Интересно, что сказали бы бандиты, узнав, что их наивный подзащитный и есть тот самый Горчев.

Этот сюрприз судьба еще приберегала для них.

Горчев оказался весьма полезен в некоторых отношениях. Вечерами распевал замечательные песни под гармонику Рыбца. Иван очень кстати припомнил несколько песен про Волгу и обучил новоявленных приятелей. Сам он исполнял баритоновую партию, Приватный Алекс гудел басом, Железная Нога заливался тенором, а молчаливый Другич – водкой. Только много лет спустя установили, что эти «песни про Волгу» не что иное, как фрагменты финского героического эпоса «Калевала», переведенные на эсперанто.

Накануне прибытия в Оран герой наш самостоятельно готовил обед, и все наслаждались горохом, тушенным с огромным куском говядины и непонятно как попавшим в кастрюлю компасом. От предложений побоксировать, однако, уклонялся всячески.

Приближалась гавань Орана. Горчев смотрел в бортовой иллюминатор. Рядом курил трубку Приватный Алекс. Во время вояжа, кстати говоря, Горчев снял свою куртку с Портнифа, который в угольном бункере понемногу выздоравливал от алкогольного отравления.

Все внимательно разглядывали роскошный пароход «Республика», находившийся вблизи «Акулы»: океанский лайнер бросил якорь около дока, довольно далеко от берега.

– На нем они привезли авто. Генерал и его дружок, – прошептал Приватный Алекс.

Если де Бертэн и Лабу прибыли на «Республике», безусловно там же находится и Аннет. Зачем бандитам понадобился автогонщик, если «альфа-ромео» в руках Лабу? В чем заключается гениальный план, который так потряс Другича? И вообще, почему из-за этой машины ведется столь отчаянная борьба? Горчев так и сяк ломал голову.

Началась разгрузка «Республики». Портовые рабочие да и праздные зрители даже не подозревали, какой поразительный сюрприз преподнесет им сегодняшний день. Вдруг Горчев увидел Лабу на палубе парохода. Лабу наблюдал за выгрузкой.

Могучий подъемный кран опускался время от времени в глубину океанского гиганта, поднимался, совершал поворот, занося груз над морем, и лишь гораздо выше, достигая расположенного под прямым углом металлического траверса, стальная клетушка крана бежала к берегу. При очередном заходе из трюма появился для всеобщего обозрения огромный голубой «альфа-ромео»; кран сделал боковой поворот, и роскошный автомобиль понесся, колыхаясь, над водой.

– Слушай, парень, – шепнул Приватный Алекс на ухо Горчеву, не сводя глаз с летящего над морем «альфа-ромео». – Слушай, парень, – его глаза блестели, а голос от волнения охрип, – слушай и тут же забудь, иначе я тебя придушу собственными руками. Это самый дорогой автомобиль в мире. Он из четырнадцатикаратового золота.

Горчев смотрел разинув рот. И вдруг воскликнул:

– Цепь порвалась!

Секунда – и золотой автомобиль упал в волны. Оглушительный всплеск, ослепительный фонтан… и «альфа-ромео» исчез в глубине Средиземного моря.

2

Падение дьявольского шедевра автомобильной индустрии примечательным образом впутало в ситуацию совершенно посторонних людей и причинило им кучу неприятностей.

Примером сему – безобидный господин Ванек. В казарме на его койке уже давно гладили белье: господин Ванек никогда здесь не появлялся, так как все свободное время проводил под арестом. Утром господин Ванек при ярком солнце бегал по кругу, затем занимался военно-строевой подготовкой, а потом – ежедневно и систематически – его избивал собрат по оружию и по аресту – одноглазый турок Мегар. Время избиения наступало всякий раз после еды, словно колотушки считались лучшим медицинским средством для улучшения пищеварения. Между господином Ванеком и здоровенным турком возникло какое-то недоразумение. В чем оно заключалось, объяснить было невозможно, так как Мегар владел только своим родным языком.

Когда господина Ванека первый раз отвели в арестантскую, там сидел на полу одноглазый турок и попеременно то склонял голову к полу, то откидывался, поднимая вверх ладони. Секретарь смотрел с интересом, а потом осведомился, сколько раз в день он предается этим гимнастическим упражнениям. Из турецкой глотки вылетело несколько невразумительных односложных слов.

– Видите ли, – сказал господин Ванек. – В таких вещах я разбираюсь, потому что мой кузен, учитель гимнастики, часто выполнял со своими учениками известные упражнения по системе Далькроза, пока не вмешался городской врач.

Прослушав сообщение, Мегар успокоился и даже дружески улыбнулся.

И тут-то и случилась беда. Господин Ванек отметил, что стоит хорошая погода.

Такое нельзя было говорить.

Турок, надо полагать, понял как-то по-своему, ибо при замечании о погоде вошел в неописуемый экстаз: он бил себя в грудь кулаками, завывал, клялся в чем-то и плакал навзрыд.

– Простите, умоляю вас, – смущенно бормотал господин Ванек. – Я беру свои слова обратно и готов признать, что погода чересчур засушливая, ветреная и даже, если вас так больше устраивает, ожидаются заморозки на почве.

– Ты собака, неверный, – завыл турок и обхватил шею Ванека, – ты не знай, кто я!

– Но тогда скажите, что вы за зверь, и я буду разговаривать как надо, – пытался успокоить турка господин Ванек.

Охранник, который принес ужин, спас Ванеку жизнь. И в самое время, так как громадный Мегар, проливая горькие слезы и проклиная собрата по несчастью, колотил его головой о дверь камеры.

Мегар частенько дубасил господина Ванека, ибо при одном взгляде на секретаря впадал в экстаз. И секретарю стало ясно, что если ему не удастся в самое ближайшее время отыскать переводчика, турок его рано или поздно прикончит.

Пришло меж тем сообщение от Горчева: шеф просил еще немного потерпеть. К записке были приложены квитанции о внесении денег в банк.

Господин Вюрфли, которого мода на «файв о’клок» довела до разорения, а потом и до иностранного легиона, из малопонятных соображений полагал, что он должен держаться как можно ближе к господину Ванеку, и сверх всякой меры утомлял несчастного, замордованного секретаря.

– Мы – люди достойные, – шептал он Ванеку на полигоне, пока они вместе лежали в луже.

Почему-то всякий раз, как сержант командовал «ложись», можно было с полной уверенностью знать, что перед господином Ванеком либо лужа, либо яма.

– Поверьте, здесь, в луже, все мы одинаково свиньи, что один, что другой, – отвечал Ванек…

– Пожалуйста, не говорите во множественном числе.

– А что? Здесь я не лучше вас.

– Но ведь у нас родственные души.

– Вы полагаете, что вы – мой духовный дядя или духовная бабушка?

– Художник не может не любить танец.

– Вероятно, – передернул плечами господин Ванек.

– Музыканты и живописцы тоже.

– А также каменотесы и балетные танцоры. Почему вы постоянно об этом твердите?

– Послушайте, – господин Вюрфли ухитрился проползти по луже чуть ближе к Ванеку, – давайте вместе дезертировать.

– Месье, корреспондент умирает, но не нарушает присягу.

– Вы еще и корреспондентом работали, господин Тинторетто?

– Прошу вас, избегайте этого безобразного слова, если хотите, чтобы мы беседовали и в других лужах.

– Двадцать седьмой! Скотина безрогая, – зарычал Вердье, и Ванек грустно шепнул танцмейстеру:

– Опять меня, черт вас возьми!

– Как вы смеете трепаться во время строевых занятий?

– Я только шепотом.

– Внимание! Завтра пойдете к рапорту и попросите десять дней ареста.

– Так мне еще две недели сидеть!

– Молчать!

– Так я годами не выйду из-под ареста.

– Внимание! Пятьдесят приседаний. Раз, два… И так далее. Ни единой свободной минуты, чтобы сходить в столовую, никаких увольнений. Единственный раз, когда господин Ванек вышел за пределы форта, он встретился с неким маршалом Мари-гоном, который всегда был в плохом настроении,поскольку давно еще у него в бедре застряла пуля: при каждом волнении чувств или перемене погоды пуля резко давала знать о себе. Маршал изумленно смотрел на очкастого рядового – тот, проходя мимо типографии, приветствовал хозяина поднятием фуражки. При таком зрелище зашевелилась пуля в маршальском бедре.

– Рядовой, вы спятили? Наденьте фуражку!

– Спасибо, мне не холодно. И вообще для солдата главное – закалка, – возвестил господин Ванек с добродушной улыбкой.

– Рядовой, вы понимаете, кто перед вами?

Господин Ванек испуганно поглядел по сторонам:

– Тигр? Нет? Прошу вас, если я не угадал, позвольте еще раз…

Пуля тяжко отозвалась в бедре маршала. Перед ним стоял солдат легиона: каждая пуговица выглядела так, словно к мундиру пришили старые, покрытые патиной монеты, штык болтался где-то на уровне желудка и параллельно вертикальной оси, а фуражку солдат прижимал локтем, как почтальон сумку.

– Рядовой, сейчас же наденьте фуражку. Вы, очевидно, душевнобольной.

– Как будет угодно, господин полковой врач, – Ванек надел фуражку. – Я вообще-то недавно при армии.

– При каком форте? Назовите ваши данные.

Тут произошло такое, о чем маршал даже спустя годы рассказывал дрожащим голосом, и пуля в бедре всегда отзывалась тяжким резонансом. Рядовой сунул руку в карман, вытащил визитную карточку и протянул маршалу. Седовласый военачальник был так ошарашен, что машинально достал очки и, не веря своим глазам, прочел:

Эдуард Б. Ванек

Рядовой.

Иностранный легион.

Оран. форт св. Терезы, тел. 3725

Сказать, что маршал вышел из себя, значит ничего не сказать.

– Кругом марш! Пойдете прямо в форт и сообщите на рапорте, что встретили меня.

– Но кого там могут интересовать мои личные дела? У них свои заботы.

– Убирайтесь к черту, идиот!

– Куда? – переспросил устрашенный господин Ванек, и на том закончил диалог.

Бледный маршал погрозил ему кулаком и пошел дальше. Но, уходя, успел отметить, что рядовой вежливо взмахнул фуражкой.

Глава 15

1

На террасе виллы в Оране царило глубокое молчание. Генерал де Бертэн обил все пороги, дабы ускорить спасение автомобиля. Положение затруднялось тем, что машина погрузилась на глубину более ста метров. Для поднятия «альфа-ромео» требовалось специальное судно – таковое находилось сейчас в гавани Бреста: понадобилось еще целый день ходатайствовать в адмиралтействе, чтобы на тральщик дали приказ отплыть в Оран.

– Промедление сейчас крайне опасно, – заметил Лабу. – Если сторонники Абе Падана вовремя не получат оружие, восстание будет подавлено.

– Куда нужно доставить авто? – спросила Аннет; девушка была бледна и по большей части хранила молчание.

– К «Туфле Пророка», неподалеку от оазиса Абудир. Это скалистая местность, где расположился лагерем Абе Падан.

– А почему португалец это допустил?

– Со стороны Ифириса туда нельзя подступиться: к северу проходит французская сфера влияния, и через нейтральную зону допускаются только безоружные жители.

– Тогда каким же образом Абе Падан начнет действовать?

– Видишь ли, ему, возможно, удастся ночью пройти через французскую зону. У Дизара такого шанса нет: французские пограничники не видят лишь то, чего не хотят видеть.

Аннет молчала. Андре накрывал стол к чаю. На его лице застыло ненавязчивое драматическое выражение: при своем подчиненном положении Андре давал понять, что относится с определенным сожалением к очередному несчастью с «альфа-ромео».

– О чем ты думаешь? – спросил Лабу печальную Аннет.

– Так… ни о чем… о бедном Горчеве.

– Де Бертэн справлялся, с ним все в порядке, – тихо проговорил Лабу.

– Рота в первый же день покинула Оран, – вмешался генерал. – Они сейчас в нескольких километрах отсюда, в Бор-Буддене, в учебном лагере. Младший лейтенант Довиль вновь получил две тысячи франков за хорошее обращение с молодым человеком. И скажу тебе правду, Аннет: две тысячи дал твой отец.

– Понимаешь, мне все-таки жалко этого сорвиголову и…

Аннет не дала ему продолжить, бросилась на шею, расцеловала. Из ее глаз скатилось несколько слезинок.

Младший лейтенант Довиль действительно неплохо отнесся к рекруту, порученному его заботам, и Корто не мог надивиться щедрости Довиля, который, не будучи его старым приятелем в отличие от Гектора Потиу, тем не менее совал Корто иногда по двадцать-тридцать франков. Если бы Корто знал, что Довиль финансирует его алкоголизм из денежного вознаграждения за хорошее с ним обращение, он, вероятно, размыслил бы иначе.

– А что будет после учебного лагеря? – допытывалась Аннет.

– Де Бертэн сделал все, чтобы его не отправляли в пустыню. Он разговаривал с командиром роты, и тот в курсе, что по некоторой причине с Горчевым надо обходиться деликатно.

– По некоторой причине! – укоризненно воскликнула Аннет. – По некоторой причине я люблю его и никогда не полюблю другого.

Лабу, расстроенный, промолчал. Поспешное решение Горчева тяжким грузом лежало на его совести.

– Судьба жестоко наказала меня за излишнюю строгость к нему, – он тяжело вздохнул. – Но я поступил правильно. В конце концов, не могу же я отдать свою дочь за какого-то невесть откуда взявшегося юнца.

– Мне все равно, откуда он взялся, я люблю его. И учти, я все равно выйду за него.

– Нет, ты этого не сделаешь! Горчев несомненно авантюрист! – разъярился родитель и стукнул кулаком по столу. Андре с презрительной миной подчеркнуто осторожно ставил чашки на поднос: он не хотел, чтобы звон фарфора акцентировал дурные манеры его господина.

– А я люблю его.

– А я против и еще раз против! Будущее в этом вопросе устраиваю я! – кричал красный от гнева Лабу.

Будущее сию же секунду устроило нечто ошеломительное и в то же время удесятерило тревогу о потерянном автомобиле. Андре принес почту: он шел с холодным видом и гордо вскинутой головой, словно каждое письмо было его давним врагом. Одно письмо пришло из Бор-Булдена. Командир роты в нескольких сочувственных строках сообщал, что рекрут Иван Горчев скоропостижно скончался от разрыва сердца.

2

Смерти алкоголика Корто в некоторой степени способствовало великодушие, с которым младший лейтенант Довиль распоряжался деньгами Лабу. Потиу предоставил этому субъекту полную свободу, а Довиль совал ему деньги. Понятное дело, он пьянствовал дни и ночи. Сбылось давнишнее предсказание тюремных врачей. Сердце отказало во время ускоренного учебного марша. Однако сам Корто, верно, предчувствовал близкий конец, когда решил записаться в легион. Он вернулся во Францию, чтобы умереть, и во всяком случае умер на французской земле, на руках старого приятеля Потиу и… пьяный.

Аннет после нескольких инъекций очнулась от обморока и открыла глаза, хотя чувствовала, что лучше бы их вовсе не открывать. Лабу сгорбившись сидел в кресле. Такой поворот судьбы его попросту сломил. После ухода врача остался запах эфира, словно серы после исчезновения дьявола.

– Возьми хоть ты себя в руки, – нарушил молчание де Бертэн. – Мы должны примириться с неизбежным. Этот необузданный человек сам ринулся навстречу судьбе и, разумеется, заслуживал лучшей участи.

Лабу терзался угрызениями совести. В сущности, отличный веселый парень! И подумать только – из-за какой-то дурацкой шутки…

– Когда похороны?

– Сегодня днем.

Аннет резко поднялась и проговорила решительно:

– Ты не хотел ничего плохого и… – Остальные слова потонули в рыданиях.

Они выехали в учебный лагерь. Мрачный, серый день. Теплый воздух отяжелел от морского тумана. Должно быть, где-то в открытом море, далеко за бухтой, разразился шторм. Сильный ветер швырял в лицо тяжелые дождевые капли. Влага проникала повсюду. Так они прибыли в Бор-Булден на траурную церемонию.

Учебный лагерь – несколько бараков, раскиданных там и сям между лужами и мокрыми от дождя пальмами. Ротный командир показал им барак, где жил Горчев, его постель, его вещи. Возле койки валялась пачка жевательного табаку. Генерал удивился: по его мнению, Горчев не принадлежал к типу людей, жующих или нюхающих табак.

– Я хотел бы взглянуть на его экипировку, – обратился де Бертэн к ротному командиру.

– Сержант велел отнести ее на склад.

Командира срочно вызвали, и он поручил посетителей Гектору Потиу, которому было в высшей степени неприятно, что генерал пожелал видеть багаж Горчева. Пожалуй, скандала не избежать… Ведь он один знал, что Корто не имеет ничего общего с Горчевым. Они пошли на склад, и Потиу предложил гостям для лицезрения большой желтый кофр: на ручке висела бирка с фамилией. В кофре – одежда хорошего качества и несколько фотографий.

Горчев! Веселое я симпатичное лицо улыбалось с каждого снимка. Лихо сбитая набок соломенная шляпа. Никаких сомнений: кто видел его хоть раз, узнал бы сразу.

Гектор Потиу чувствовал себя неуютно. Скажи он, что человек, изображенный на фотографии, никогда не служил под его началом и что желтый кофр переслали по почте через какого-то мясника, который украл его еще в Марселе у подлинного Горчева; скажи он, что некий солдат из мести выдал мясника, а военный суд приговорил его к наказанию, и кофр вернули Горчеву, то есть служащему под его фамилией Корто… Скажи он все это, и случай с Корто исследовали бы подробнее, а ему, Гектору Потиу, хватило бы неприятностей надолго. И он предпочел помалкивать, стараясь не очень выказывать свой страх. Лабу кусал губы, Аннет всхлипывала. В конце концов они отправились на небольшое кладбище легионеров, где начиналась более чем скромная церемония. Гроб стоял у разверстой могилы. На черной доске белыми буквами было четко выведено:

Иван Горчев, рядовой, 22 года

Аннет не могла отвести глаз от надписи и плакала беспрерывно. Получилось, что кто-то все же пожалел Корто, хоть он того и не заслуживал. Единственное, в чем не отказано ни одному человеку на земле, – пролитые слезы у могилы. И если в данном случае слезы не имели к его останкам конкретного отношения, неисправимый преступник был бы доволен, присутствуй он на погребении в качестве, так сказать, метафизического инкогнито. В этом маловероятном случае ему, пожалуй, было бы обидно, что Коллет – официантка парижского кафе – не видит, как его кончину оплакивают столь важные господа. Если, конечно, предположить, что люди и после смерти любят похвастать своими высокими связями; это вряд ли возможно, но и не полностью исключено.

3

Лабу не оставляла мысль о Горчеве. Он мрачно сидел на кровати. Сирокко. Вечер туманный и противный.

Боль ровной полосой шла от угла глаза и математически точно разделяла череп – будто на голову натянули узкую фуражку.

От постоянных испарений постельное белье отсырело, и стены дышали плесенью.

Лабу подошел к окну.

Сирокко.

Мокрые крыши, в клубах тумана мерцают лампы. Влажная удушливая ночь. В лицо жарко дышал коварный южный ветер, хотя было затишье. Сердце стучало с перебоями, удары пульса отдавались в барабанных перепонках, и ко всему еще туман, плотный и затхлый, как вытащенная из подвала мешковина.

Сирокко. Лабу выпил коньяку. За окном, на завеси тумана ему мерещилась размытая надпись, словно спроецированная плохоньким фонарем:

Иван Горчев, рядовой, 22 года

Идти куда глаза глядят… Он не способен вынести взгляд дочери, не способен совладать с мрачными мыслями. Судя по всему, у него возобновилась малярия…

Похоже, поднялась температура. Он оделся и вышел.

Ветер жалобно завывал, рваные клочья тумана летали в душном и гнилостном вечере.

Шторм, бушевавший где-то в море, добрался и до африканского берега. Из гавани доносился аккордеон, и в музыку врывались гудки сирены. В темноте время от времени обозначались кроны деревьев, высвеченные фарами автомобилей.

Лабу направился в пивную. Когда его что-либо тяготило, он старался сбежать от людей своего круга в компанию работяг или матросов – здесь ему становилось как-то спокойней.

– Коньяк.

Хозяин недоверчиво взглянул на элегантного гостя.

– Что глаза пялишь, дубина, тащи коньяк!

– Секунду, месье. – Недоверие исчезло.

К распеву аккордеона присоединилась цитра. Стойкий дух крепкого дешевого табака смешивался с запахом разливного вила. После восьмого коньяка напряжение ослабло, Лабу с удовольствием вдыхал тяжелые влажные испарения матросских курток и прорезиненных плащей.

Потом снова вышел в духоту вечера. Голова горела. Лица выплывали из тумана, мелькало белое полицейское кепи, медленно тарахтел грузовик. Далекие пароходные сирены старались перекричать ветер.

Лабу пошатывало. Как-никак восемь рюмок коньяка. Когда он добрался до светофора на углу, понял, что пьян. Сверкали мокрые машины, ожидая зеленый свет. В переулке кто-то долго нажимал на клаксон. Перед лихорадочными глазами Лабу вновь заплясала надпись : «Двадцать два года!» Голова у него кружилась.

И тут из-за угла выехал голубой, погруженный в морские глубины «альфа-ромео».

Тормоза взвизгнули. Под ручкой дверцы отчетливый треугольник – он сам нацарапал эту отметину на лакировке. А за рулем… за рулем покойный легионер Горчев. Его защитная фуражка, униформа… в свете проезжающих навстречу машин означилось лицо. Мертвый солдат управлял затонувшим авто.

Он проехал перекресток, не обращая внимания на красный свет. Да и к чему призраку заботиться о дорожных знаках! Лабу остался недвижим – голова горела и гудела.

– Горчев, ты слышишь меня? Прости меня! Я ведь не хотел…

Это был беззвучный крик, посланный разорванному фонарями туманному видению. Он знал, что пьян, и знал, что стоит ему подойти ближе, авто вместе с Горчевым растворится, как туман.

Тем не менее он различал среди расплывчатых фигур, теней и клочьев тумана хорошо знакомый мягкий свет задних фар; потом автомобиль, не сбавляя скорости, срезал угол и пропал. Но вскоре с той стороны послышался грохот и звон битого стекла.

Боже правый, и он загубил такого парня?! Неужели плоть все-таки обладает какой-то непостижимой сутью, которая больше, чем материя, и меньше, чем ничто?

Растерянный и подавленный, Лабу двинулся вслед исчезнувшему видению по размытой туманом улице.

Своими глазами он видел мертвеца за рулем потонувшего авто. Лабу вытер обильный пот со лба. Может, он сошел с ума? Сквозь туманное марево он неуверенными шагами брел домой… Нет, здесь не просто опьянение, и не следствие лихорадки, у него типичная галлюцинация. Типичная зрительная аберрация. Вот и дом. Лабу вытянул руки, словно защищаясь от чего-то, спину сковал ледяной страх: возле дома спокойно дожидался большой голубой «альфа-ромео». Лабу смотрел и смотрел с хмурой напряженностью. Хотел кричать и не мог. Господи! Только бы не спятить окончательно!

Нервно глотая воздух, он сел на мокрый порог и ждал, что видение расползется и растает. Напрасно. Он закрыл лицо ладонями, оставался так некоторое время, потом снова взглянул. Напрасно. Автомобиль стоял, где стоял, и крупные дождевые капли стучали о великолепную голубую полировку.

4

События закружили в своем бешеном смерче песчинку по имени Горчев, не давая секунды передышки. Он нетерпеливо ждал у окошка кладовки, пока уйдут Маэстро и Гафироне. Когда оба пассажира наконец исчезли, за ним явился капитан.

– Собирайся, пойдем на берег. Надеюсь, ты больше не рвешься в легион? – фыркнул Приватный Алекс.

– Нет, нет, что вы, – бормотал Горчев, который на всем свете опасался лишь своих благодетелей; ведь чего стоил один молчаливый Другич, который в порыве сочувствия огрел его складной лестницей по голове. – Только повидаюсь с одним родственником и сразу назад.

– Приходи днем к «Трем червякам». Мы там будем ждать.

– А чего ждать? Автомобиль-то на дне морском!

– Это не твоя забота. Мы все равно должны ждать, пока Лингстрем и остальные с шиком не прибудут на «Магдалене». Едва ли раньше завтрашнего полудня.

Богемное легкомыслие его опекунов касательно катастрофы с «альфа-ромео» понравилось Горчеву. Отчаянные ребята!

В гавани они разошлись. Молчаливый Другич так любовно хлопнул его по плечу, что головной убор слетел. Плевать, не беда! Сейчас он на свободе.

Первым делом Горчев пошел на главный почтамт выяснить, нет ли корреспонденции до востребования. Письмо, естественно, было. Горчев распечатал и… обомлел. Что это?

«Эдуард Б. Ванек, личный секретарь. Иностранный легион (Африка), Генеральное представительство, Оран, форт св. Терезы, филиалы: Алжир, Марокко, Фее и т.д.

Оран, от ……… 193…

Конто: Французский банк, счет No 1701. Телеграфный адрес: легион Ванека.

Его высокопревосходительству господину Лео Петровичу, директору. Оран, до востребования.

В моем ответе Вашему превосходительству от 18 сего месяца я имел честь, досточтимый господин директор, сообщить, что при проверке финансовых поступлений на мое имя я нашел открытыми следующие срочные платежи:

Мое повышенное жалованье с 1 сего месяца – 1000 франков.

Гонорар за представительство от 2 сего месяца – 8000 франков.

Итого: 9000 франков.

Учитывая, что упомянутый ответ мог ускользнуть от Вашего драгоценного внимания, нижайше прошу о скорейшей регламентации. Одновременно разрешу себе рекомендовать Вашему драгоценному вниманию следующее: мое зависимое положение в отношении французской армии настоятельно требует пересмотра. Убедительно прошу Вас явиться в роту, ибо в противном случае я буду вынужден, к моему огромному сожалению, продолжать службу, что может иметь для упомянутой армии весьма прискорбные последствия, а меня вынудит безотлагательно предпринять парадный или ускоренный марш.

Глубоко потрясенный Вашим запозданием, однако, к последующим поручениям постоянно и охотно готовый с предпочтительным и высочайшим уважением Ваш Эдуард Б. Ванек. Солдат и личный секретарь.»

Глава 16

1

Старая крепость Орана, воздвигнутая на высоком мысу несколько столетий назад, открывает, по мнению туристов, исключительный вид на море. Под изрядно разрушенными башнями и террасами находится примечательное «Подземелье султана».

Мавританский полководец Абу бен Маснир приковал здесь к стене свою неверную фаворитку, дабы столь радикальным способом удержать ее от искушений. Добился ли он своей цели, гарантировал ли таким манером верность дамы, – трудно сказать.

Никому еще не удалось вполне осветить тайны прошлого вообще, а неверной женщины в особенности. Туристы не очень охотно посещали подземелье, поскольку там процветали пауки, летучие мыши, сороконожки и зачастую попадались ужи.

Это место облюбовал Горчев с целью обменяться одеждой с господином Ванеком. Там они и встретились.

– Прошу вас не очень обижаться на мое опоздание, – Горчев протянул Ванеку руку. – Обстоятельства оказались сильней меня, но я хочу верить, что вы получили хорошую компенсацию.

– Полагаете, деньгами можно все вознаградить?

– Да, – скромно признался Горчев, – я именно так и полагал.

Господин Ванек печально кивнул:

– И оказались правы.

– Теперь я надену вашу униформу и пойду в роту. Вы лицо штатское, вас преследовать не станут. Меня же они выслать не имеют права, в крайнем случае привлекут к ответственности за долгое отсутствие.

– Хочу поставить вас в известность, что люди там знают уйму интересных вещей, – информировал шефа господин Ванек, доставая всякую всячину из карманов. – Есть там учитель танцев – он постоянно рассказывает о художниках, однако же человек не бесполезный, поскольку хорошо разбирается в названиях животных. Капрал почему-то имеет зуб на супругу главного лоцмана в Галаце, а сержант вас просто убьет, если вы не назовете его цикадой – царем зверей. Это самое главное для вас. Время от времени вы можете встречаться с индусским бродячим учителем гимнастики Мегаром – этот может вас поколотить из метеорологических соображений. Но постепенно привыкнете.

Ванек между тем разделся, и Горчев облачился в его униформу. Брюки застегнулись где-то на уровне подмышек, а мундир разошелся широким плащом. Но это еще полбеды. С господином Ванеком дело было похуже: в процессе натягивания полотняные брюки Горчева разорвались пополам.

– Ждите меня здесь, – приказал патрон. – Я у первого же старьевщика раздобуду для вас какую-нибудь одежду.

Господин Ванек нахмурился:

– Я проведу тягостные недели, прежде чем вы соизволите вновь меня посетить.

– Не говорите глупостей. Хорошенького вы мнения обо мне! Будьте уверены, через минуту я здесь, – экспрессивно проговорил Горчев и исчез.

Целую минуту господин Ванек провел в полной уверенности. Однако после двух с половиной часов уверенности у него поубавилось. И когда опустились сумерки, он решил поискать контактов с внешним миром. Он вышел с курткой Горчева – единственной оставшейся у него вещью – и принялся оной размахивать. Некая норвежская дама в цветущем возрасте, но с легкими признаками увядания – бальнеолог по специальности, – проходя мимо с фотоаппаратом, упала в обморок.

Два дня с ней обращались как с жертвой солнечного удара, поскольку она так и не смогла объяснить, что произошло. Вслед за норвежской дамой прошли девочки из сиротского дома; их учитель пения, поглядев на господина Ванека, набросился на него и обломал об несчастного свой зонт.

Измученный и убитый горем господин Ванек снова уселся на каменную скамью в неменьшей тоске, нежели меланхоличная султанша, которая в неволе начала полнеть.

Он уже решил было остаться здесь и, в ожидании Горчева, попробовать питаться сырым змеиным мясом, как вдруг его забрал патруль по доносу учителя пения. Когда его, покрытого конской попоной, босиком, но в наручниках, повели в форт, напоминал он картину одного сумасшедшего художника под названием «Отшельник, схваченный на месте преступления». Ему стало ясно, что чистосердечное признание здесь не поможет. Во-первых, выдав Горчева, он лишится денежной компенсации за страдания, а во-вторых: кто примет всерьез эту историю?

В арестантской камере он первым делом увидел Мегара, который монотонно стукался лбом о пол. Господин Ванек тихо уселся в угол. И когда турок на секунду повернулся, Ванек со смиренной улыбкой заверил его:

– У вас есть время. Побои мне не к спеху, упражняйтесь на здоровье, господин помешанный…

2

Что же произошло с Горчевым? Почему он забыл о своем многострадальном секретаре?

В двух словах: из-за великолепного вида на море. Ах, если бы с террасы старинной оранской крепости не открывалась столь широкая панорама, столь живописное зрелище портовой жизни, не довел бы несчастный секретарь до нервного шока норвежскую специалистку по бальнеологии, а учитель пения не сломал бы свой зонт.

Кроме того, стремления нескольких порядочных и непорядочных людей изменили бы свое направление, борьба за трон Абе Падана и португальца Дизара привела бы к обратному результату, а история народа Ифириса сложилась бы иначе.

Горчев только на момент задержался у балюстрады террасы и тотчас установил, что пристань, у которой пришвартовалась «Республика» и рядом с ней «Акула», расположена как раз под ним. На пирсе возле «Республики» он сразу узнал Маэстро по седой голове и широким плечам, разглядел рядом с ним Другича и Рыбца, а чуть подальше Приватного Алекса. Возле них стоял чиновник в круглом кепи и рассматривал бумагу, полученную от Маэстро, – документ на фрахт, очевидно.

Горчев взволнованно следил. Вот заработал один из кранов, цепи опустились в грузовой трюм «Республики», затем появился груз. Автомобиль, покрытый брезентом.

С высоты балюстрады хорошо различались колеса. С моря шел густой туман.

Автомобиль слегка покачивало на цепях…

Горчев ничего не мог понять, но сердце его отчаянно колотилось.

Четырнадцатикаратовое авто – кричал внутренний голос, но ведь это чушь! Он собственными глазами видел, как машина упала в море. Невероятно. Значит, за это время что-то произошло. Горчев побежал… Между тем солнечное сияние померкло, огромные клубы тумана наплывали с моря, обволакивая улицы, дома, прохожих…

Бедный Ванек! Что с ним будет? Ладно, ему он успеет помочь потом. Сейчас решается судьба автомобиля…

Горчев добежал до пирса. Издали он увидел бандитов, идущих вдоль мола к берегу, и спрятался за дверьми склада. Бледные огни дрожали на гладком черном асфальте, и удушливый пар, исходящий словно из адской бездны, пожирал все вокруг.

Рабочие кричали, цепи скрипели, портовый кран с пронзительным и усталым скрежетом опустил груз. Авто уже стояло на пирсе, и Другич снимал брезент.

Гафироне сел за руль и завел мотор. Сердце Горчева стучало в такт мотору.

Подъехало какое-то такси, и в ярком свете фар заблестел кузов машины. Иван не сдержался: черт возьми! Голубой, мощный «альфа-ромео» тронулся с места, высоко разбрызгивая грязь. Это было четырнадцатикаратовое авто.

3

Согласно инструкции Маэстро, Гафироне сидел в «альфа-ромео» перед отелем «Империал» и полировал ногти. Полчаса ждать, потом ехать. Он вдохновенно полировал блистательные ногти и тихо насвистывал. Автогонщик внимательно и восхищенно созерцал танцующие на ослепительной поверхности блики, рожденные игрой разнообразных уличных огней: так художник созерцает свой шедевр после наложения последнего мазка. Потом изящно взмахнул ладонями, словно желая аплодировать, но аплодисмент сорвался: кто-то открыл дверцу.

Молодой солдат стоял в неряшливой униформе, но в строгой позиции:

– Вы автогонщик Гафироне?

– Да.

– Извольте пройти со мной.

– Куда?

– В городскую комендатуру.

– Зачем?

– Этот голубой «альфа-ромео» принадлежит вам?

– Э… собственно, не мне, а одному господину, который…

– Прошу пройти со мной. Думаю, что обойдется простой формальностью. Мы пойдем пешком. Машина останется здесь.

Бледный и растерянный автогонщик последовал за Горчевым; и раньше мог бы догадаться, что здесь дело не чисто. Они подошли к какому-то мрачному зданию.

Солдат открыл небольшую дверь и предложил Гафироне пройти. Коридор был разделен занавесом.

– Обождите здесь, пока я доложу господину майору.

Солдат прошел в коридор. Гафироне ждал и ждал. Прошло минут двадцать. Вдруг папский лейб-гвардеец раздвинул занавес алебардой и удивленно воззрился на автогонщика.

– Кого вы ищете?

– Я? Простите, господина майора.

– Какого господина майора? Здесь служебный вход Оранского классического театра. Эй! Что с вами?

Гафироне безумным прыжком вылетел за дверь и помчался, натыкаясь на прохожих. Поздно!.. Перед отелем бушевал Маэстро. Приватный Алекс и прочие стояли вокруг. Только авто недоставало.

Горчеву удалось опередить Маэстро на такси. Он сел за руль «альфа-ромео» и отправился в свой призрачный вояж. Его дорогу надолго запомнил газетный киоск на углу, однако полчаса спустя машина стояла перед виллой Лабу.

4

– Что случилось? – спросил Железная Нога, когда Приватный Алекс зашел за своими дружками к «Трем червякам» и пригласил их на главную площадь, где была назначена встреча с Маэстро.

– Проклятый Горчев! – Алекс заскрежетал зубами. – Чума его разрази! Оставил гонщика в дураках и украл авто.

– Он и так был того, – удостоверил молчаливый Другич; только нечто из ряда вон выходящее могло побудить его раскрыть рот.

– Расскажи нам хотя бы, что это за машина такая. То она падает в воду, то ее похищают.

– В Генуе Маэстро погрузил на «Республику» точно такой же автомобиль, – разъяснил Приватный Алекс. – Машина, мол, автогонщика Гафироне. Покрыли ее брезентом. В грузовом трюме обе машины поставили рядом – там распоряжался свой человек. Перед выгрузкой брезент перенесли на автомобиль Лабу. Кто этого не знал, принял, конечно, открытый «альфа-ромео» за собственность Лабу. Когда цепь оборвалась и машина рухнула в воду, все решили, что это четырнадцатикаратовый «альфа-ромео».

– А откуда знали заранее, что цепь должна оборваться?

– Устроить этот фокус было проще всего. Во время плаванья складской сторож поместил под сиденья полтонны груза. И вес машины на триста килограммов превысил подъемную мощность крана. Ясно, цепь оборвалась.

– Великая мысль! И тут вклинился этот негодяй!

– Что он, титан всемогущий, этот Горчев?! – воскликнул Железная Нога.

Компания тем временем оказалась на главной площади перед крепостью. В Оране, куда бы ни пошел, непременно попадешь на эту площадь. Туман рассеялся, дождик перестал.

Другич, кстати говоря, как и многие замкнутые, малообщительные люди, любил вкусно поесть: одинокая радость вкушения пищи отвечала его натуре.

– Куда этот Червонец делся? – поинтересовался Рыбец.

– Может, снова подался в этот чертов легион?

Тут возле них остановился огромный грузовик, напоминающий фургон для перевозки мебели.

– Слушайте меня внимательно, долго толковать некогда. Через час отъезжаем этим фургоном, только дождемся Лингстрема.

– Мы что, переквалифицируемся в транспортных рабочих?

– Заткнись! Золотой автомобиль в конце концов достанется нам. Этот фургон будет посерьезней нашего предыдущего плана… И Горчева туда засунем, помяните мое слово.

– Что это за фургон?

– Потом поймешь. А теперь нам нужна еще машина, потому что прибыли Лингстрем с Портнифом и метисом. Вы ждите здесь.

Маэстро спрыгнул с подножки грузовика, остановил свободное такси и укатил.

– Ты чего-нибудь понял? – спросил Железная Нога.

– Кумекать – это его специальность, – проворчал Приватный Алекс. – Ума у него на десятерых. Другич нюхал крупный ананас.

– Что это за фургон? – недоумевал Рыбец. Однако, прежде чем они пришли к удовлетворительному ответу, раздался удивленный возглас…

– Это он! Чума меня возьми, это он!

Горчев, после того как оставил «альфа-ромео» у виллы Лабу, поспешил обратно в крепость, взволнованно прикидывая всевозможные варианты положения господина Ванека, покинутого в средневековом подземелье. Вдруг он увидел, что его обступили со всех сторон: Приватный Алекс, Железная Нога, горбатый Рыбец и молчаливый, нюхающий ананас Другич.

– Эй, Червонец! Что это за новости?

Горчев нерешительно отступил на шаг. Господи ты боже мой, теперь они его не отпустят, а там, в подземелье легкомысленной султанши, сидит господин Ванек в неглиже.

– Ты что, сопляк, с ума спятил?

– Прошу, отпустите меня ради бога. Я…

Ради господина Ванека он даже готов был пустить в ход кулаки.

Молчаливый Другич отстранил тропический фрукт от своего носа и ударил Горчева по голове, дабы избежать дальнейшей дискуссии. Тот потерял сознание.

Очнулся Горчев в мощном грузовом фургоне, который ехал с большой скоростью. Он лежал на спине, и кто-то чихал ему прямо в лицо: над ним склонился лев, настроенный, по-видимому, дружески. Поначалу Горчев не очень испугался, но ужас объял его, когда он увидел на львиной клетке деревянную табличку. На ней значилось:

Аладар Вендринер

Артист и хищный зверь.

Кормить, совать в клетку руку или пугать льва любым способом строго воспрещается!

Горчев закрыл глаза в надежде на пробуждение. Тогда зверь по имени Аладар Вендринер чихнул еще раз. Горчев попытался сесть. Посидеть ему удалось всего лишь секунду: от увиденного зрелища он тут же опрокинулся навзничь, как будто Другич, верный старой привычке, чем-то ошарашил его по голове.

5

Господин Ванек из-за своего короткого пребывания в подземелье султанши не предстал, однако, перед военным судом, а по-прежнему, в силу этого и других недоразумений, жил под арестом. Его будущее было так хорошо обеспечено, что он однажды сказал:

– Если бы арест передавался по наследству, мои правнуки долго бы еще отсиживали за мои грехи.

Господин Ванек, как все добропорядочные обыватели, утратившие привычный жизненный шаблон, сильно переменился в радикально измененной среде. Вскоре он, подобно одноглазому Мегару, опустился, зарос грязью и перестал за собой следить.

По поводу злосчастного замечания о погоде Мегар продолжал его иногда поколачивать, но господин Ванек к этому привык; равно как и ко многому другому, только не мог уловить связь этих загадочных явлений с ежедневным распорядком колониальной армии.

Впрочем, турок Мегар тоже постоянно сидел под арестом, потому как беспрерывно пил и прекращал это занятие, лишь когда сваливался без памяти.

Вот и в данный момент они снова были в отсидке, и господин Ванек уже готовился лечь спать на каменный пол, грязный и непотребный от дикого количества насекомых. После ужина Мегар поколотил его, и теперь они собирались на покой.

Тут неожиданно объявился господин Вюрфли:

– Сегодня вечером с вами случится кое-что приятное, – шепнул он через дверь. – Я замолвил за вас словечко перед денщиком полковника. По-моему, мне удалось вам помочь.

– Послушайте, господин помешанный, – горько вздохнул господин Ванек. – Мало мне своих страданий, а теперь еще и ваша помощь!..

Загадочный учитель танцев исчез без долгих слов, и господин Ванек смежил наконец истомленные веки.

Через час он проснулся – его трясли за руку. Перед ним стоял начальник караула:

– Вставайте! Вас требуют к господину полковнику.

– Но простите. Что я такого натворил во сне? – защищался испуганный Ванек. – Я лежал по стойке «смирно» и спал сном праведника.

Отговорки не помогли. Его отвели на частную квартиру полковника, где в тот вечер собралось общество. Испуганный и поначалу ослепленный ярким светом Ванек, щурясь, разглядывал элегантно одетых гостей.

– Сегодня вечером мне нужен специалист. Моему денщику сказали, что вы справитесь, – дружески обратился к нему полковник.

Господин Ванек похолодел:

– Простите, я конечно очень польщен…

– Тогда все в порядке, – улыбнулся полковник. – Вы будете для нас музицировать.

Господин Ванек зашатался, словно его толкнули в грудь.

– Я знаю, что вы художник, и я, к вашему сведению, тоже причастен к искусству. Я поэт.

– Поздравляю, – пролепетал несчастный Ванек.

– И что вы скажете?

– Простите, я так устал от ареста и телесных упражнений турецкого гимнаста, что вряд ли смогу водить смычком.

– Вы и на скрипке играете?

Горькие слезы покатились по щекам господина Ванека, и он ответил:

– Разумеется. Все что угодно. Могу играть на скрипке, рисовать, знаю названия зверей, вообще я очень разносторонний солдат.

Общество смущенно обозревало плачущего. Некий седой офицер решил, что не уронит своего достоинства, если предложит стул измученному, плачущему, на редкость неряшливому воину:

– Садитесь и успокоитесь, друг мой.

По знаку полковника страдальцу подали тарелку съестного. Для страдальца господин Ванек ел с весьма недурным аппетитом. Гости – в основном старые жители колоний, свидетели массы африканских трагедий – хмуро и молча разглядывали загадочного легионера. Лаура Депирелли – итальянское сопрано Оранского оперного театра – окинула Ванека долгим, скорбным и сочувственным взглядом. Артистка отличалась корпулентностью и, как вообще склонные к полноте дамы, тягой к романтике:

– Скажите, друг мой, – почти пропела она солдату, который с горестной физиономией поедал ростбиф, – чего вам здесь более всего не хватает?

– Горчицы… или соленого огурца, – тяжело вздохнув, ответил солдат, и лицо его сразу просияло, когда он получил желаемое.

– Как вас зовут? – спросил полковник.

– Ван… Вам признаюсь: у меня одна фамилия настоящая, другая псевдоним, и я уже не могу вспомнить ни ту, ни другую.

Присутствующий майор открыл какую-то книгу на столе, посмотрел номер на куртке Ванека и удостоверил:

– Вас зовут Иван Горчев…

При этих словах из-за стола поднялся высокий белокурый капитан:

– Иван Горчев! Бог мой! Вы были в Ницце связаны с…

Господин Ванек грустно кивнул:

– Точно. Я был в Ницце связан… вы угадали, господин полковой врач.

Пьер Бусье – именно так звали капитана – подошел к нему поближе, оглядел и повторил:

– Господи помилуй, Горчев!

Секретарь вздохнул. Яснее ясного – капитан потрясен его жутковатым видом.

– Выйдите на минутку в переднюю.

Господин Ванек пошел в переднюю и тотчас уснул, прислонясь к офицерской шинели.

Владельцу шинели пришлось на следующий день спешно дезинфицировать себя самого, свое жилище и своих домочадцев. Однако понадобились месяцы, чтобы покончить с последствиями короткого и приятного сна господина Ванека.

В салоне тем временем капитан тихо сообщил:

– Господа, этого человека – Ивана Горчева – мне тепло рекомендовал генерал де Бертэн. Все вы знаете, кто такой Гюстав Лабу. Горчев – жених дочери господина Лабу. Молодая дама мне также доверенно писала… Непонятно, каким образом, несмотря на авторитет генерала, он попал в такое отчаянное положение. В принципе это несчастный, легкомысленный юноша из хорошей семьи. Доколе, – заключил капитан, – сержант Вердье будет позорить добрую славу колониальной армии своей подлой жестокостью?

Близ полуночи конвоир разбудил господина Ванека:

– Не желаете ли вернуться под арест?

Господин Ванек, оторванный от всех своих привычных жизненных ситуаций и близкий к помешательству, не заметил перемены интонации конвоира и молча последовал за ним через темный двор. Конвоир между тем сообщил ему следующее:

– Пока вы спали, расследование шло полным ходом. Допрашивали всех – господ офицеров, сержанта и капрала. Всем за вас влетело.

– Из-за того, что они забыли меня расстрелять? – мрачно предположил господин Ванек.

– Совсем наоборот. Ну да скоро сами увидите. – Конвоир открыл дверь камеры. – Мы ведь, к несчастью, не знали, кто вы такой.

– А теперь знаете?

– Ну еще бы!

– Тогда, может, вы и мне расскажете? Думаю, мне не повредит узнать, кто я такой.

– Надейтесь! – таинственно возгласил конвоир. – В один прекрасный день правда выйдет наружу, появится генерал, и вы снова займете прежнее свое положение.

– Этого-то я и боюсь, – неслышно пробормотал господин Ванек и вошел в камеру.

…Ему приснилось, что стоял он за дирижерским пультом с двумя кисточками в руках и дирижировал оперным спектаклем. На сцене Лаура Депирелли, выводя рулады, эффектно дрессировала длинной палкой одноглазого турецкого негодяя. Вдруг в темном зрительном зале встал генерал и зычным голосом объявил: до прибытия полиции никто не имеет права покинуть зрительный зал, так как в антракте кто-то потерял очень ценного Горчева.

Затем картина сна изменилась: за господином Ванеком гнался Мегар, держа в руках по заряженной цикаде, впереди сумасшедшей фурией мчалась жена старшего лоцмана из Галаца – она-то и была зачинщицей всего. «Помогите!» – кричал господин Ванек; он знал: если его поймают, то вынудят играть на скрипке. Кто-то подставил ему ногу, и он растянулся во весь рост. Конечно, это был господин Вюрфли, который не преминул рассыпаться в извинениях, пока преследователи раздирали господина Ванека на части. «Не сердитесь, господин Тинторетто, ведь вы изволили отрекомендоваться каменотесом и балетным танцором».

Господин Ванек проснулся со сдавленным криком, почти задушенный. Лишь ценой долгой борьбы ему удалось отвоевать свое право дышать, ибо, как оказалось, одноглазый верзила Мегар часть ночи проспал на голове господина секретаря.

Глава 17

1

Золотой автомобиль двинулся в путь. Его вел Паркер и сопровождали два грузовика.

В каждом по восемь арабов, вооруженных ручными гранатами и пулеметом. Это были «отпускные» легионеры. Утром сержант сообщил шестнадцати испытанным солдатам следующее: кто хочет сопровождать его в экскурсии, получит две недели отпуска. Кто не хочет – получит две недели ареста с таким распорядком: двое суток арестантская, потом суточный наряд.

После этого столь любезного предложения у всех шестнадцати легионеров взыграла охота прогуляться в приятном обществе сержанта, и после обеда они, переодетые в штатское, то есть в бурнусы, уже конвоировали ценный автомобиль.

Де Бертэн и Лабу не смогли разгадать тайну авто, всплывшего из глубин морских. Расследование столь щекотливого дела казалось неразумным, да и время поджимало. Они, разумеется, догадались, что в грузовом трюме машину подменили аналогичной.

Но как вернулся «альфа-ромео»? Пришлось признать факт: золотой автомобиль вдруг очутился перед виллой, как сообщил Лабу, вернувшийся домой в подпитии. Кстати, именно его состояние вынудило генерала отказаться от расследования: лицо Лабу приобрело желтый оттенок, малярия разыгралась не на шутку.

– Не верится мне, что вояж пройдет гладко, – так резюмировал Лабу свои дурные предчувствия после двух дней пути.

Аннет молчала. Она сидела много часов на одном месте, не сводя глаз с дороги.

Удерживаемый скорбью Аннет, дух Горчева неотступно витал над ними.

– Уж что-нибудь они да выкинут, – мрачновато шутил де Бертэн.

И он оказался прав. Участники столь безмятежно начавшегося путешествия по Сахаре не могли даже предположить фантастичности ближайших событий.

Через Атласские горы в пустыню вело великолепное шоссе, и Аннет время от времени подменяла Паркера. Она была бледна, почти ничего не ела, однако держала руль вполне уверенно.

Де Бертэн, покуривая сигару, поглядывал то на Лабу, то на отражение Аннет в зеркальце заднего обзора. Чувствовался явный конфликт между отцом и дочерью – горесть одной и угрызения совести другого… Кошмар, да и только!

– Огюст, – неожиданно спросил Лабу, – ты когда-нибудь знавал спиритов?

– Я как-то квартировал в Авиньоне у одногостоляра-неврастеника. Он занимался подобными штуками.

Лабу задумчиво смотрел на желтую и волнистую линию песков.

– Тебе не приходило в голову, что после смерти жизнь еще не кончается?

Де Бертэн ошеломленно посмотрел на своего друга:

– Боюсь, малярия за тебя основательно взялась.

– Наверно. Вчера у меня даже температура подскочила.

Он достал папиросной бумаги, завернул несколько таблеток хинина и проглотил – так легионеры принимают средство от малярии.

Не очень-то приятное время года выбрал Абе Падан для своей революции. Тяжко пришлось его европейским друзьям. Пассат поднимал песчаные бури, с нагорий Атласа ползли удушливые испарения – даже бедуины нелегко переносят такое. В ближайшем оазисе у Лабу начался озноб, но он наотрез отказался от двух дней отдыха.

– Абе Падан должен своевременно получить оружие. И он не захотел слушать никаких возражений: глотнул изрядную порцию хинина, сел в машину и бросил сержанту:

– Едем!

Легкий ветерок здесь, в раскаленной пустыне, насыщает воздух мелкими песчинками, раздражает глаза и легкие. После полудня яркие красные пятна горели на запавших щеках Лабу. У больного начался бред.

– Аннет, вам с отцом придется остаться в Абудире, он не в состоянии продолжать путь, – озабоченно заметил генерал. Аннет протирала лицо больного уксусным раствором. Она отлично понимала, что только исключительное событие могло подорвать железное здоровье ее отца.

– Его, верно, доконала несчастная судьба молодого человека, – предположил де Бертэн.

– Я знаю, он не хотел ничего плохого… – ее голос сорвался, глаза заблестели от слез. Уголки рта дрогнули несколько раз, и она разрыдалась. Де Бертэн нервно вертел портсигар. Ужасная история!

Ветер дул в спину, и вздымаемый колесами песок расстилался перед ними широким плотным облаком.

Они давно покинули шоссе и ехали караванным путем: «альфа-ромео» на пятьдесят метров позади военных грузовиков. Дорога на Абудир вела через скалистую котловину, или «мульду». Воинственно взвихренные песчинки несчетными веками атаковали некогда внушительные вершины скал, и теперь из моря песка едва выступали круглые, шлифованные купола.

Призрачную отрешенность ландшафту придавали руины мертвого города: разрозненные колонны, рухнувшие аркады, выщербленные обломки сводов.

Раскаленный песок беспощадно слепил глаза. Воздух, казалось, дрожал, словно далеко впереди клубилась тонкая легкая дымка… Грузовики легионеров закачались… Паркер вскрикнул, тормоза завизжали, де Бертэн выхватил пистолет… Поздно! Машины с солдатами, словно наткнувшись на невидимое препятствие, вдруг опрокинулись. Однако никто не выбрался наружу, люди так и остались сваленными в кучу под этими машинами. Такую картину увидели перед собой пассажиры четырнадцатикаратового авто. И в ту же секунду их постигла аналогичная судьба: раздался странный треск, «альфа-ромео» опрокинулся набок, и его протащило еще чуть-чуть… Автомобиль крепко захватила изготовленная из лучшей стали сеть, какою Карл Гаген-бек отлавливал тигров и львов. Туго натянутая проволока была совершенно незаметна в сиянии солнца.

Всадники арабы высыпали из-за холма под водительством Маэстро.

– Не двигаться! – крикнул он. – Иначе всех расстреляем… Эй, вытаскивайте их из сетей по одному и вяжите.

Сопротивляться было бы самоубийством. Через несколько минут они лежали на песке, связанные, ослепленные отвесными лучами солнца…

Арабы вскочили на лошадей, и пленники услышали, как заскрипели шины. Золотой автомобиль вновь оказался в руках бандитов.

Глава 18

1

Знаменательный разговор состоялся в канцелярии форта св. Терезы Оране.

Собеседники: сержант Вердье и рядовой Балуют, полковой писарь. Время: семнадцать часов. В этот час сержант обычно просматривает письменные прошения.

Входит Вердье, похудевший и несколько подавленный. Балукин отдает честь.

Вердье(с вялым благодушием). Да сидите вы, свинья. (Расстегивает верхние пуговицы, тяжело дышит.)

Балукин(кладет перед ним бумаги). Горчев, рядовой под номером 27, просит увольнительную на вечер.

Вердье(из горла вырывается зловещий рык, усы в тревожной вибрации). Хорошо.

Балукин. Далее, упомянутый номер 27 просит диетический стол.

Вердье(усы в смятении, глаза наливаются кровью, ноздри ритмично расширяются). Подписано.

Балукин. Номер 27 просит на два дня освобождения по болезни ввиду ревматических болей.

Вердье(усы, глаза, ноздри – прежняя реакция). Подписано. А теперь (подозрительно отеческим тоном) слушайте меня, дорогой и любимый Балукин! Вы подлый, злорадный, наглый палач, у вас вместо души – клоака. Если вы мне еще раз подсунете просьбы номера 27, я тяпну вас по черепу гаечным ключом крупного калибра. (Душераздирающий вопль в духе финала гран-гиньоля.) Ты, лицемерная чернильная паскуда! Сам подписывай просьбы Двадцать седьмого. (Пауза. Сержант падает на стул в полном изнеможении.) Что еще?

Балукин(дрожащей рукой протягивает записку). Номер 27 просит выходное разрешение на завтра.

Вердье кивает, полностью разбитый. Сидим на стуле, согнувшись в три погибели.

Балукин. Он желает пойти в купальню.

Вердье(в тихой печали). Оставь меня в покое, бесчестный, лицемерный живодер, иначе я тебя разорву. (Задумчиво рассматривает пол, приходит, наконец, к решению, встает.) Значит, так. Если рядовой номер 27 изъявит желание, чтобы два черных раба носили его в паланкине на полигон, я это немедленно подпишу. И если он сейчас подаст просьбу, чтобы на осенние маневры его сопровождала веселая дамская компания за государственный счет, я ничего не буду иметь против. Более того, мы даже опередим его желание. Пора приказать батальонному горнисту начинать утреннюю побудку нежным арфовым тоном, а то, не дай бог, рядовой номер 27 проснется и попадет на перекличку… А когда вы с этим покончите, повесьте на воротах форта табличку со следующим объявлением:

«Престарелые почтальоны, конюхи и ревматики-рантье найдут идеальное отдохновение, если запишутся во французский иностранный легион. Для полных идиотов – льготы, экстраординарное обхождение и унтер-офицеры в качестве нянек…»

Дальнейшее цитирование, не меняя сути, доказало бы только хорошее знакомство сержанта с набором крепких выражений французского языка.

Возможно, сержант немного преувеличивал, но факт остается фактом: положение господина Ванека после вмешательства капитана Бусье от имени генерала де Бертэна и Лабу изменилось к лучшему. Офицеры слишком часто видели трагический конец неприспособленного к военной службе рекрута в жестоких условиях легиона, поэтому в данном случае они охотно закрыли глаза.

Что за беда, если суровая дисциплина африканской армии не доконает еще одного слабого и бог знает как сюда попавшего горемыку. И, разумеется, для столь заслуженного офицера, как генерал де Бертэн, можно и даже нужно сделать исключение. Не такая уж трудная задача выговорить сержанту, похлопать по плечу рядового. Теперь ситуация на плацу выглядела примерно так:

– Внимание! – командовал унтер-офицер. – Кругом! – И мягким тоном добавлял: – Это относится, само собой, и к господину рядовому Горчеву, если он, конечно, не устал.

– Да нет, – мялся, скромно улыбаясь, рядовой. – Выполним. Учиться всегда полезно.

Днем господин Ванек отправлялся в город. Когда он встречал у ворот капрала Жанта, у того был такой вид, словно он проглотил горькую микстуру.

– Будьте любезны, господин рядовой, – хрипло произносил он, – кругом марш! И следуйте за мной, черт бы подрал вас и ваше распрекрасное житье!..

Он возвращался с господином Ванеком в казарму и там давал себе волю. Орал так, что стекла звенели:

– Недотепы! Если сейчас окажется, что у господина рядового сапоги или мундир не в порядке, плакали ваши увольнения на четыре недели. Черт вас всех подери, кретины безмозглые!.. К вам это не относится, господин рядовой…

Вся казарма неукоснительно заботилась о внешности господина Ванека. Каждый день четыре человека – так называемая «команда Горчева» – следили за всеми бытовыми аспектами: один чистил сапоги, другой – униформу и оружие, третий приводил в порядок постель, очень редко умиротворяя требовательность господина Ванека.

– Поглядите-ка, господин Вюрфли, – поучал высокопоставленный секретарь отечески терпеливо, но с характерной интонацией человека, который едва-едва себя сдерживает. – Вы обязаны подоткнуть простыню под матрац, чтобы не было ни одной складки. А так неряшливо я и сам могу убрать.

После чего одевался с помощью ассистентов, щеточкой приглаживая усы, традиционно поднимал на прощание кепи и уходил. Первым делом справлялся в батальонной канцелярии насчет писем.

Офицеры верили, что угадали причину его злоключений. Он, по их мнению, принадлежал к лучшим кругам общества и здесь, в Африке, подорвал свою психику.

Полковник совершенно убедился в таком диагнозе, когда Ванек, встретив его однажды в городе, вальяжно поднял кепи и с улыбкой проговорил:

– Имею честь, господин полковник! Прекрасная погода сегодня.

Неискоренимая привычка цивильной персоны. Неувядаемо великолепная обывательская церемония приветствия со шляпой в руках. Один-единственный жест, но сколь многозначительный! Спонтанное выражение самых разных мнений, чувств, впечатлений. Каким бы ни был этот жест – небрежным, легким, размашисто-широким, – в нем всегда отражено отношение владельца шляпы к повстречавшейся персоне.

Однажды вечером сидел Ванек в ресторане, мечтательно уставясь на голубой сигарный дым. Судя по загадочной физиономии, он вспоминал эпизоды прежней романтической жизни. Так оно в действительности и было и находилось в прямой связи с Горчевым, от которого секретарь получил следующее письмо:

«Господину Эдуарду Б. Ванеку, рядовому. Оран, до востребования.

В ответ на ваше почтенное послание черт знает от какого числа, имею честь сообщить вам, что со дня нашей встречи в крепости я так и не смог, к великому сожалению, урегулировать наши дела… При нашем последнем радостном свидании я вас оставил едва одетым в подземелье, уверяя, что немедленно вернусь. К еще большему сожалению, должен довести до сведения вашей фирмы, что вынужден был отправиться в путешествие, получив удар по голове тяжелым предметом.

Возвращаясь к теме вашего письма, имею честь поставить вас в известность касательно неприкосновенности вашего гонорара; более того, вы располагаете правом зачислять на мой счет всякую причиненную вам обиду.

Мне крайне неприятно, что мое опоздание подкосило вас, однако – клянусь вам – так сложились обстоятельства.

Остаюсь в надежде, что наш союз окажется полезен и приятен для обеих сторон, и ожидаю дальнейших знаков вашего дружеского потрясения.

Всецело преданный вам Иван Петрович».

Лунный свет струился на Оранский берег, на террасу ресторана, и господин Ванек раздумывал, в какую сумму оценить пережитые в легионе горести и страдания. Вдруг за его спиной послышался мелодичный и приятный женский голос:

– Я вам не помешаю?

Перед ним стояла незнакомая дама в шелковом плаще матового оттенка, элегантная и явно благородного происхождения.

Господин Ванек отодвинул стул, и его кепи взлетело по широкой дуге:

– Разве мне может помешать красивая дама? Меня зовут…

– Петровский, если не ошибаюсь. Мы ведь уже встречались… Лаура Депирелли.

Дама была очень и очень красива, и господину Ванеку она действительно показалась знакомой. Он поспешно вскочил, и кепи вновь полетело в приветствии.

– Меня зовут…

– Неужели не помните? Я – певица Лаура Депирелли.

– Мне кажется, я вас где-то видел.

– Да. У полковника, в тот вечер, когда вас пригласили музицировать.

– Очень жаль, что не удалось. Но единственный инструмент, на котором я играю – гребенка, обтянутая папиросной бумагой, и ее не оказалось под рукой.

Вскоре беседа стала доверительной и сердечной.

– Месье, – заметила между прочим Лаура Депирелли, – у меня осталось тягостное впечатление от того вечера. За вашей трагедией таится женщина. И, поверьте, только другая женщина может излечить раны, нанесенные женщиной.

– Это вы очень эффектно сказали. Вероятно, в паузах между пением вы читаете произведения выдающихся писателей.

– Что вы делали раньше? – поинтересовалась певица.

– Я был служащим при конторе одного санатория в Ницце. Занимал высокое положение. Санаторием руководил профессор Лувье.

– И зачем же вы вступили в легион?

– Это… этого я, увы, не могу сказать.

Склонная к романтике дама мечтательно посмотрела на господина Ванека.

– В ваших глазах есть нечто завлекательное, таинственное. Неужели вам этого еще не говорили?

– Не припоминаю, хотя в легионе мне столько всего наговорили!..

Чуть погодя они приступили к шампанскому. Господин секретарь расстегнул воротник мундира, его глаза страстно блестели. Господин Ванек был мужчиной в конце концов. Он не годился, пожалуй, на роль первого любовника, но и певица по возрасту и весу мало напоминала девушку грез.

– Вы должны бежать, – жарко прошептала Лаура Депирелли. Шампанское, несомненно, повысило на несколько градусов ее природный пыл.

– Мадам, я отвечу вам то же самое, что и моему несносному благодетелю по имени Вюрфли – учителю комических танцев и манер. Письмоводитель умирает, но не нарушает присяги.

– Мы уедем в Италию!

– Невозможно, – вздохнул Ванек, – хотя я обожаю Италию.

– Конечно, разве можно не любить Италию! Море цветов, апельсиновые рощи…

– Цветы и рощи – прекрасно, хотя прежде всего я люблю макароны и спагетти с томатным соусом.

Господин Ванек провел на редкость приятный вечер, но о бегстве и слышать не хотел.

– Подумайте, – страстно шептала певица, поднабравшись очередных градусов. – Мы будем всегда вместе, я буду петь для вас.

– К этому я бы еще смог со временем привыкнуть. Но нарушенная присяга похоронит мое гражданское достоинство. Нет, дезертировать я не стану.

И все же загадочная судьба распорядилась так, что господину Ванеку пришлось поставить на карту свое гражданское достоинство.

2

Пути злосчастия неисповедимы. В легионе, о котором по всему миру бродит столько ужасных слухов, господин Ванек вел жизнь приятную и вполне идиллическую. За два месяца обучения он не навострился хотя бы в течение десяти минут изготовиться к походному маршу. Часто батальон простаивал четверть часа, дожидаясь появления господина Ванека.

– Никто не видел моей портупеи? – невинно спрашивал он и, подняв фуражку, вежливо приветствовал капрала. Капрал при сем звучно скрипел зубами.

– Займите ваше место в строю, – кротко просил Лев. У него вдруг что-то стало неладно с желчным пузырем; неустрашимый Лев, геройски выдержавший три похода в Сахару, он ни разу не болел прежде…

Но что поделаешь, если полковник и все прочие офицеры похлопывают негодяя по плечу и относятся к нему снисходительно?

Парадный шаг по-прежнему не давался господину Ванеку. Однажды по случаю очередного смотра капитан Спаги, не знакомый с местными тонкостями, изготовил несколько фотоснимков марширующего господина Ванека и отослал их в Министерство военных дел с приложением меморандума, в котором требовал немедленной реорганизации колониальной армии.

Когда господин Ванек на учебной стрельбе принимался ловить мишень, вся рота разбегалась, и сержант командовал «ложись». И когда все выглядело так, словно господин Ванек вознамерился нагулять жирку в армии, выступило ему навстречу злосчастье.

Орудием судьбы послужил тот самый стройный белокурый капитан, который успел распространить легенду о Горчеве, а на следующий день продолжил свою инспекционную поездку. Но теперь он вернулся в Оран и тут же был обо всем информирован.

– Доложите генералу де Бертэну, когда его увидите, – не преминул вставить полковник, – что мы старательно опекаем его протеже, я имею в виду Горчева. Это оказалось абсолютно необходимо – ведь он полностью негоден для солдатской службы.

– Ах ты боже мой! – воскликнул капитан и схватился за голову. – Я совсем забыл. По одному срочному делу я обратился к де Бертэну, и генерал мне между прочим написал, что Горчев умер и он присутствовал на похоронах. Здесь служит, следовательно, совсем другой Горчев.

Перед полковником возникла трудная дилемма. Можно, разумеется, ради одного выдающегося офицера сделать исключение для одного дурака, но нельзя протежировать кому попало только потому, что он дурак. Кроме того, казус способен породить неслыханные сплетни. Офицеры посоветовались. Бедолага, конечно, не виноват, но делу необходимо положить конец. Одному лейтенанту поручили тактично, но с присущей солдату энергией исправить ситуацию.

Лейтенант повел себя умело. Прежде всего он проинспектировал казарму. Прошел несколько помещений и, наконец, добрался до места обитания Горчева, то есть Ванека. Сержант Вердье и капрал Жант, естественно, следовали за ним по пятам.

Солдаты чистили оружие и приводили в порядок портупеи. Господин Ванек, который приобрел переносной граммофон, в данную минуту, развалясь на койке, с недурным аппетитом поедал колбасу под аккомпанемент американской джазовой музыки. Когда вошел лейтенант, он встал, но пластинка играла по-прежнему.

– Рядовой! – рявкнул лейтенант. – Что это?

– Фокстрот.

– Убрать немедленно.

– Вам не нравятся фокстроты, господин вахмистр? У меня еще есть танго.

– Идиот! Сержант, что все это значит? Что это у вас тут за любимчик?

– Но простите, – вмешался господин Ванек. – Я могу вам поставить военный марш.

– Слушайте, сержант! Все, что я увидел, не дает вам повода наказать этого идиота, поскольку это ваш позор, младших офицеров. Но если я через три дня замечу, что вы здесь кому-то делаете малейшее послабление, вы и все унтер-офицеры улетучитесь в Сахару с первым транспортом. Ясно?

– Ясно, господин лейтенант, – возликовал Вердье, и его глаза восторженно засверкали.

– Ясно, господин лейтенант! – повторил Жант, н его грудь расширилась от волнения.

Лейтенант ушел. Он выполнил поручение со всей возможной деликатностью и воспрепятствовал наказанию этого остолопа за сегодняшний проступок. В конце концов, тот был не виноват. Да и кто виноват? В легионе с самого начала так повелось: кто-нибудь да обязан искупить чью-то вину, даже если указать конкретного виновника затруднительно.

Лучше не буду, снизойдя к слабонервным читателям, подробно излагать последующие события. Достаточно живописать хотя бы это великое мгновение: когда лейтенант, пройдя по длинному коридору, свернул за угол, пятидесятидвухлетиий сержант и сорокатрехлетний капрал обнялись, расцеловались и свершили двойной танцевальный шаг справа налево, шаг, который профессионал вроде господина Вюрфли, случись ему сие лицезреть, назвал бы «шассе».

…Кто же этот пошатывающийся, до неузнаваемости грязный субъект? Он в двадцать пятый раз тащится с ведром от колодца на кухню, где расстояние – метров четыреста. Угадали! Это господин Ванек. Отныне он встает за полчаса до побудки и пытается освоить походное обмундирование. И во время послеобеденного отдыха он без устали занимается строевой подготовкой под зорким ефрейторским оком.

Более того: Мегар, хоть и не знал французского языка, шестым чувством почуял падение господина Ванека; он вновь воспылал обидой на замечание метеорологического характера и теперь ежедневно не упускает случая наверстать упущенное.

Так обстояли дела господина Ванека, и так он сам стоял с ведром, надломленный физически, но отнюдь не духовно, когда к нему обратился господин Вюрфли:

– Да, вот она, жизнь. Вверх, вниз, туда, сюда. Солдату не позавидуешь.

– Хотя бы потому, что от полоумных учителей танцев спасу нет.

– Вы невоспитанный человек. Я с самого начала отношусь к вам с симпатией и не встречаю ответа. Вам не приходило в голову, почему художники и музыканты так неблагодарны?

– Нет, не приходило. Подумаю, если вам так хочется, хотя, по моему мнению, балетные танцоры и каменотесы тоже не отличаются благодарностью.

– Я давно мог бы вывести вас на чистую воду. Ведь поворот в вашей судьбе произошел из-за того, что узнали: вы не Горчев.

– А если ты не Горчев, значит тебя можно травить, как собаку! Вы ведь не Горчев, и вас никто по этой причине не мучает.

– Эй, ты, бедуин психованный! – раздался рев сержанта Вердье. – Чего посреди двора столбом стал? Марш в конюшню чистить лошадь господина капитана.

Сержант ушел, и господин Ванек поглядел вслед с меланхолическим презрением:

– Вот и вся его ученость.

– Поверьте, – воодушевился танцмейстер, – такой унтер-офицер был бы немыслим в легионе, если бы посещение школы танцев и хороших манер сделали бы обязательным, как прививку оспы. Поверьте, дорогой господин Тинторетто, если позволительно вас так называть.

– Что я могу сделать, если у вас такая мания.

– А все же русские музыканты – странные люди.

– Возможно, – пожал плечами господин Ванек. – Я знал одного. Он играл на аккордеоне и собирал табакерки.

– А вы что-нибудь собираете?

– Как, простите? Нет, ничего не собираю. И на аккордеоне не играю.

– И ни к каким играм пристрастия не питаете?

– Люблю домино. Правда, играю редко и…

– Рядовой! Мерзавец вы из мерзавцев! Сейчас же в конюшню, не то велю заковать вас в кандалы! Что вы там треплетесь с этим шутом гороховым?

– Я спрашиваю у него совета. Мне еще ни разу не доводилось чистить лошадей, а танцмейстер, полагаю, сведущ в этом деле.

– Ах, так! Оба на конюшню. Чтоб отскребли трех лошадей!

Когда за ними закрылись ворота конюшни, господин Вюрфди накинулся на секретаря:

– Зачем вам понадобилось рекомендовать меня сержанту? Он и без того меня терпеть не может.

– Если бы учителя танцев и хороших манер исправно посещали собственные школы, пользы было бы больше, чем от всех прививок вместе взятых.

Далее они не беседовали, а битых два часа скребли лошадей. Пришел сержант и наивно спросил, почему они еще не начинали. Когда он узнал, что мокрые, взъерошенные лошади уже прошли чистку, то не поверил ушам своим.

– И это вы называете чисткой? Отвечайте по совести.

Господин Ванек оглядел печальных скакунов оценивающим глазом:

– Для начала весьма недурно.

Они скребли коней еще четыре с половиной часа. И господин Ванек принял решение дезертировать:

– Ненавижу нарушать присягу, – заявил он Вюрфли. – Но при таком обращении пусть больше на меня не рассчитывают. Сматываюсь.

– Может, вас даже искать не станут, – предположил Вюрфли, полностью согласный с решением собрата по оружию.

– Еду работать в Италию. Одна дама составит мне компанию.

– Будете музицировать?

– Она, вообще говоря, только поет. Но меня это не огорчает: макароны и спагетти с томатным соусом способны вознаградить за многие неудобства.

На следующий день господин Ванек исчез из форта. По радио каждые три часа передавали его особые приметы, а он зажил в своей привычной атмосфере, в удобном платяном шкафу Лауры Депирелли: артистка постаралась как можно лучше оборудовать его новое жилище.

Глава 19

1

Пассажиров золотого автомобиля и их сопровождающих, по всей вероятности, постиг бы трагический конец, если б Андре не позаимствовал в Оране у шеф-повара Будуана список рецептов для коктейлей.

Когда машину перевернуло, книжка с рецептами покатилась вперед, и лакей, сидевший на заднем сиденье, покатился следом, поскольку, чувствовал ответственность за уникальный манускрипт.

И так случилось, что Андре вместе с манускриптом закатился под шоферское сиденье, затаился там и ускользнул от внимания нападающих. Когда бандиты ускакали, неожиданно появился Андре со списком рецептов под мышкой, с подобающим камердинеру достоинством, с разбитым, правда, носом и в порядком изодранной одежде.

– Если господа не имеют возражений, я освобожу их от пут.

С разных сторон послышались возгласы и стоны. В результате поздним вечером измученная компания добралась до Азумбара. Администрацию оазиса составляли два арабских жандарма. Телеграфные провода были перерезаны. Что делать? Прежде всего, уложить в постель горящего в лихорадке Лабу.

– Судьба против нас, – мрачно констатировал де Бертэн.

Аннет молчала. Она думала иначе. Она думала о божьей каре. И, в высшей степени утомленная, пожелав доброй ночи, удалилась в отведенную ей комнату. Равным образом удалился и де Бертэн.

Лабу лежал с открытыми глазами в глухом пространстве меж глиняных стен. С потолка на него глядела ящерка-мухоловка. Кровь пульсировала у горла, в душной ночи оазиса время от времени вскрикивала какая-то птица. Ики-виви… Пауза.

Ики-виви…

В глазах у Лабу мутилось. Ему казалось, что желтые, в плесени, стены смыкаются над ним…

– Горчев! – простонал он едва слышно и, когда дверь отворилась, он прекрасно знал, кто войдет.

Ики-виви…

2

И вошел, конечно, Горчев в разорванной и пропыленной униформе. За ним следовал лев – ленивый и сонно моргающий.

– Добрый вечер, – улыбнулся Горчев. – Ведите себя достойно, господин Вендринер.

Перед измученным взором больного расплывался и призрак, и на редкость крупный, туда-сюда снующий лев. Страха он не испытывал.

– Вид у вас не блестящий, месье Лабу, – заметил призрак. – Похоже, драться мы сегодня не будем.

– Зачем вы умерли? – прошептал больной.

– Я? – ужаснулся призрак.

– Неужели я всегда буду видеть… эти глаза… это лицо?

– Ну и что? По-вашему, я так безобразен? Послушайте, Лабу, я еще раз доставил вам ваш автомобиль.

– Вы это сделали и в прошлый раз, – с трудом проговорил Лабу. – Я видел вас в тумане…

– Правда? Любопытно. Фу, господин Вендринер! Терпения не хватает с этой старой бестией, – отвлекся Горчев, потому что зверь принялся обнюхивать свисающую с кровати руку больного. – Он вас не тронет. Это старый цирковой артист и, по-моему, вегетарианец. Представьте: у ворот он дочиста вылизал банку с зеленой краской.

– Нет… нет, – стонал больной, – это невозможно…

– Я тоже удивился. Но он, верно, подумал, что это шпинат.

Лабу, несмотря на высоченную температуру, готов был рассмеяться при виде комического зрелища – солдат и ручной лев… Но тут ему представилась могила на кладбище легионеров.

– Горчев, скажите, что такое смерть? Что происходит с человеком, когда он перестает жить?

– Его, по возможности, хоронят. Что за вопросы у вас? И как это вас угораздило расхвораться?

– Малярия.

– Послушайте меня!.. Я больше не оставлю вам автомобиль, иначе банда снова его угонит. Я отвезу его этому Далай Пале или как там его, к Шлепанцу пророка. Но у меня нет карты.

– О, если б вы это сделали! Это место совсем недалеко. А карта с маршрутом в моем пиджаке.

– Где?

Горчев подошел к стулу, достал из кармана пиджака бумажник и нашел карту.

– Эй, господин Вендринер! Только не спать! Вы еще не видывали такого ленивого актера, – в сердцах произнес он, обращаясь к Лабу. – Завалился дрыхнуть, будто мой дедушка.

Он слегка пнул ногой льва. Господин Вендринер устало поднялся и выжидательно посмотрел на него.

– Горчев, простите, что я вам отказал в руке моей дочери.

– Уж этого я вам не прощу. Стыдитесь, месье!

– Моя дочь сказала… что никогда… не выйдет замуж.

– Выйдет. Именно за меня. В один прекрасный день или в одну прекрасную ночь я приду и заберу ее.

Лабу с широко раскрытыми глазами сел в постели.

– Нет, – прошептал он в ужасе. – Господи сохрани.

– Да почему, черт побери? Что вы лезете на стенку от одной мысли, что я женюсь на вашей дочери? Прокаженный я, что ли?

– Нет! Скажите, что вы не заберете ее, – хрипел Лабу. Глаза, его чуть не вылезли из орбит. – Прошу вас… простите меня… и скажите, что вы не заберете ее!

– Нет, заберу!

– Я не хочу!

– Ну и крик подняли!.. Пойдемте, господин Вендринер, и выплюньте, пожалуйста, туфлю. Воспитанные львы так не поступают. А вы? Жрете салат, краску, разные тряпки.

– Горчев, простите меня!

– Никогда! Я приду за вашей дочерью и заберу ее, старый вы болтун!

Больной собрал все силы и надрывно закричал, дабы прогнать видение. Потом, дрожащий и обессиленный, упал на подушки…

Де Бертэн и Аннет вбежали в комнату.

– Что случилось?

– Папа!

Лабу судорожно втягивал воздух пересохшим ртом.

– Он был здесь… я говорил с ним…

– Кто?

– Горчев.

Аннет вздрогнула, а де Бертэн вздохнул:

– Прими хинин.

Больной насилу успокоился.

– Он был здесь, в этой комнате… вместе со львом. Он обещал доставить авто Абе Падану.

– Ну хорошо, хорошо, постарайся уснуть.

– На самом деле! А лев унес мою комнатную туфлю…

Аннет медленно подошла к двери и распахнула ее. Она печально смотрела в ночь: в лунном свете слабо шевелились вялые пыльные пальмы…

– Возьми себя в руки, старина, – повысил голос де Бертэн. – Тебя мучают воспоминания о Горчеве. Где Андре? Андре!

Вместо Андре появилась Аннет, очень бледная.

– Странно. Вот что я нашла за дверью.

Она протянула изжеванную туфлю.

– Ики-виви, – кричала птица. Душная, тягостная ночь.

– Куда девался Андре? Эй, Андре!

Наконец его обнаружили в соседней комнате под кроватью.

– Я уже успел отвыкнуть от этого, но ничего, постепенно войду в форму, – произнес он виноватым тоном.

– Что с вами? У вас губа в крови.

– Меня разбудил крик, я бросился к месье и с кем-то столкнулся. Потом получил удар, дальше не помню.

– Кто это был, вы не заметили?

– Нет, но судя по удару, чувствуется рука покойного господина Горчева.

Де Бертэн чертыхнулся было, но брань застряла в горле. На полу он увидел металлическую пуговицу. От униформы легионера.

– Надо идти спать, – охрипшим голосом пробормотал он. Но никто не уснул этой ночью.

3

Когда Горчев пришел в себя, его мотало и качало, как на корабле. Ничего не видно и не слышно – его закрыли то ли одеялом, то ли еще чем. Что это? Жив я или нет?

Он задвигал коленями и локтями, чтобы освободиться, но тут же получил толчок под ребра.

– Эй, парень!

Кто-то снял покрышку. Горчев не был похоронен, совсем наоборот. Он лежал в грузовом фургоне, и его опекуны, которые время от времени охаживали его первым попавшимся предметом, устроили ему полную темноту. Приватный Алекс повернул к нему свою диковатую, но дружелюбную физиономию. Рядом сидел молчаливый Другич и пил водку из садовой лейки.

– Слушай, – прошептал Приватный Алекс, – мы едем в грузовом фургоне. Маэстро не знает, что ты тут, мы тебя прикрыли всяким тряпьем, лежи только тихо. Он с Лингстремом едет в другой машине, шофером – Альду. Сейчас обе машины едут рядом, и они запросто могут сюда войти. Мы тебе прорезали дырки в одеяле – смотри, наблюдай. Потерпи, они скоро обгонят нас и поедут впереди.

Он хотел еще что-то сказать, но молчаливый Другич запахнул одеяло, словно он был ближайшим родственником дорогого усопшего, поставил ногу на грудь сокрытому в тряпье и отпихнул его к борту. Горчев только подивился, как это Другич не врезал ему лейкой по голове – видать, стареет. Кроме целесообразных надрезов, были в одеяле и естественные дыры, так что Горчев мог хорошо видеть происходящее в грузовом фургоне.

В клетке рядом он опять увидел льва; Вендринер поразил его тусклой, в складках, шкурой и мудрыми усталыми глазами: лев лежал, положив огромную свою морду на вытянутые лапы. У него не осталось ни единого зуба.

Нечто поразительное представляла собой клетка напротив; на ней красовалась табличка со следующим текстом:

Розетта Вендринер

Особа из семейства шакалов и балерина.

Возраст шесть с половиной лет

Горчев вгляделся пристальней: особу из семейства шакалов и балерину представлял знаменитый автогонщик господин Гафироне: он сидел в клетке в высшей степени угнетенный и, разумеется, полировал ногти. В третьей клетке лежала большая стальная сеть для охоты на крупных хищников. Табличка гласила:

Герман Вендринер, беркут

Интересней всего смотрелась четвертая клетка. Табличка так рекламировала ее обитателя:

Теодор Эмануэль Вендринер

Королевский тигр и специалист по устному счету

(Пойман в Бенгалии. Не приручер)

Этот хищник выглядел куда спокойней, нежели возвещала табличка. Теодор Эмануэль Вендринер – королевский тигр и специалист по устному счету, – сколько Горчев в него ни всматривался, являл собой обычного жареного поросенка с лимоном под пятачком. Горчев никогда не слышал об удивительных артистах из семьи Вендринеров. Но ведь и ни в одном томе Брема не найти упоминания о часто встречающихся в Африке Вендринерах – млекопитающих, теплокровных и живородящих, которые держат лимон во рту.

Не дай бог его узнает автогонщик Гафироне! Он, конечно, поставлен в известность о том, что таинственный солдат, арестовавший его, не кто иной, как Горчев: в таком случае друзья-опекуны его просто-напросто растерзают, как Аладар Вендринер или тем более Теодор Эмануэль в светлые дни своей юности, делясь по-братски, разрывали грациозную газель. Какое счастье, что он спрятан под тряпьем! А сейчас, когда вблизи не маячили Маэстро и Лингстрем, бандиты даже снизошли до разговора с ним.

– Ну ты, кукленок сахарный, небось до сих пор очухаться не можешь!

– Что это за машина? – глухо вопросил он из-под одеяла, как дух земли в драме.

– Маэстро купил у Гагенбека, – пояснил Приватный Алекс. – С первоклассным снаряжением для отлова зверей.

– Вы умеете ловить хищников?

– Я лично нет, – засмеялся Алекс, – но Другич наверняка где-то обучался этому делу: в оазисе Амба он отловил целого жареного поросенка.

– И кто такой Вендринер?

– Здесь все Вендринеры. Вендринер был первым укротителем у Гагенбека и дал любимым хищникам свою фамилию. Льва он даже наградил собственным звучным именем – Аладар.

– Льва?

– Он старый, бедняга. Ни дать ни взять живой коврик у кровати.

– Куда вы меня тащите? – раздался жалобный голос, очевидно, Гафироне.

– Вы поведете «альфа-ромео», а я буду вас понукать. Увидите, какой рекорд нам удастся поставить на пару, хотя бы и ценой вашей жизни.

– Это противозаконные действия! Живого человека не запирают в клетку.

– Но простите, месье, – расшаркался Железная Нога. – Стоит вам слово сказать, и мы вас с удовольствием пристукнем. Так что из-за этого пусть не портится ваше самочувствие.

– Вам наплевать, что мне здесь скучно?

– Может, привесить вам беличье колесо, или, может, вы предпочитаете птичье корытце? Тью, тью… гадкая, Розетточка… тью-тью…

– Уберите к черту этот ваш железный прут! Лев не раз обнюхивал тряпье, под которым лежал Горчев, словно чувствовал инстинктивно, что у этого человека есть сердце и этот человек его поймет. Старым, утомленным и кротким стал циркач Вендринер – он пугался каждого толчка на дороге и начинал икать.

Под вечер гонщик заснул у себя в клетке, и Горчев смог наконец подняться. Фургон стоял в песках пустыни. Бандиты вышли размять ноги.

– Они на маленькой машине уехали вперед и будут ждать нас у мертвого города недалеко от Абу-дира.

– И как же вы собираетесь поймать их?

– Сетью, парень, сетью. Удивлен? Башка у Маэстро… прямо гениальная!

И Горчев про себя согласился. С тяжелым чувством созерцал он пустыню, где на желто-розовую волнистую поверхность песка ложились бледные отсветы вечернего неба. Опять восторжествует зло. Генерал де Бертэн – храбрый и умный воин, но против гангстеров и аферистов бессилен. Те вольны действовать как угодно, а он – джентльмен и останется джентльменом. И это большой недостаток в данном случае.

Вдали показались яркие точки, постепенно приближающиеся к костру… Протяжно выли шакалы, гиены и прочие Вендринеры…

– Гонщику тебя видеть тоже ни к чему, – решил Приватный Алекс. – Будем тебя прятать от него.

– Может, лучше гонщика закрыть? – предложил Иван.

– Точно, – согласился Рыбец, пошел в фургон и навесил покрывало на клетку Розетты Вендринер.

Гафироне крепко спал и улыбался. Наверняка ему снились изящные, длинные, розовые ногти.

– Чего ради вы все-таки работаете на Маэстро? – спросил Иван.

– Глупый вопрос. За монету, конечно. Если удастся сплавить Дизару золото, каждый из нас получит по пятьдесят тысяч.

– А если не удастся?

– Тогда пятьдесят франков за день.

Вблизи показались фары, но это была не машина Маэстро, а грузовики легионеров.

За ними с легким гудением, бросая мощную полосу света, проследовало четырнадцатикаратовое авто.

Аннет! Он увидел ее за рулем. Стоило протянуть руку, и Горчев коснулся бы ее.

Какая бледная, как печально смотрит перед собой! Что с ней такое? Больна?

Разве мог Горчев представить, что девушка скорбит о нем?..

4

Могучий грузовой фургон пожирал километры, часы и дни. Примечательное само по себе и примечательно снаряженное общество собралось в фургоне.

Горчев чувствовал, что его дерзкое и головоломное предприятие на полной скорости этого автоколосса приближается к решающему повороту. Все проблемы висели в воздухе, воля схлестнулась с волей, финал был неизбежен. Пошел последний раунд ожесточенной борьбы, когда ни одна сторона не дает пощады и не ждет ее для себя, ибо на карту поставлено все. Горчев чувствовал, что история золотого автомобиля близится к роковому концу, к схватке не на жизнь, а на смерть, но он и не подозревал, какой сюрприз с невероятной скоростью подкинет ему судьба.

Первые два дня протекли относительно спокойно. Прямо-таки увеселительная экскурсия, если бы не беспрерывное нытье Гафироне, который так и пребывал в завешенной клетке. Горчев находился в фургоне один – бандиты в ближайшем оазисе держали совет с Маэстро и Лингстремом. Первым делом он дал льву напиться; Вендринер лизнул ему руку и дружелюбным кивком поблагодарил за внимание.

Горчев тоже очень подружился со старым артистом; своим грустным взглядом и широким носом тот невольно напоминал ему господина Ванека. А Горчев, по всей вероятности, напоминал льву клоуна-эксцентрика из Теплип-Шенау. То было поэтическое время его скитальческой жизни, когда зверский аппетит и мощные челюсти не страшились любой порции конины; в день своего бенефиса клоун-эксцентрик купил для Аладара Вендринера целую лошадь, и лев запомнил своего благодетеля навечно.

И теперь он чуть не прослезился, когда Горчев поставил перед ним свежую воду.

Какой чуткий артист! Ибо в понятии господина Вендринера все живые существа делились на две большие группы: цирковых артистов и… билетеров.

– Знаете, господин Вендринер, по-моему, ваш контракт с этим цирком продлится недолго.

Господин Вендринер печально замотал головой, что, скорей всего, означало: «Кому вы это говорите?»

Около семи под брезентом проснулся Гафироне.

– Алло, – закричал он. – Зачем вы прикрыли мою клетку? И кроме того, я хочу есть.

– Автогонщика в клетке кормить запрещается, – ответил Горчев глухим, измененным голосом.

– Кто это говорит?

– Лев.

– Бросьте шутить. Как вас зовут?

– Аладар Вендринер, цирковой артист и хищник. Уж раз вы попали в клетку, должны понимать язык зверей. Давайте побеседуем.

– Вы не можете убрать эту дурацкую занавеску?

– Угадали. Не могу.

Послышался тонкий скрежет маникюрной пилочки.

– Вы и в темноте умудряетесь ухаживать за ногтями? – поразился Горчев.

– Конечно. Тренировка делает мастера. А кто это со мной разговаривает?

– Теодор Вендринер – жареный поросенок из Бенгалии, хотя, по-моему, жареному поросенку родина безразлична.

– Оставьте глупые шутки! Кто вы, почему вас завезли сюда?

– Сами должны понимать, – ответил Иван и пододвинул льву миску с водой. Лев шевельнул хвостом и благодарно поморгал красными от бессонницы глазами.

– Одним словом, разумного ответа от вас не дождешься! – автогонщик звякнул ножницами.

– Господин Гафироне, я хочу вам дать совет: исчезните и побыстрей с дорожки, которая ведет вас к пожизненному заключению.

– Как это понимать?

– Во всяком случае столько дают за шпионаж, если, правда, вам не повезет с виселицей.

– Послушайте, месье, так даже в шутку не говорят.

– Я хочу довести до вашего сведения, что в одной из клеток хранятся важнейшие военные секреты, и ваша задача – вывезти их на «альфа-ромео» за пределы страны.

– Господи, сохрани и помилуй! Кто вы такой?

– Розетта Вендринер – пятнистая гиена.

– Оставьте, наконец, ваши насмешки!

– А вы, господин Гафироне, оставьте в покое мое инкогнито и послушайтесь доброго совета. С вашей помощью хотят передать иностранным агентам секретные телеграфные коды, касающиеся сосредоточения войск на колониальных аэродромах.

– Я так и чуял недоброе! Но что же мне делать?

– В нужный момент я освобожу вас, и вы с максимальной скоростью помчитесь на этом фургоне к северу.

– Все сделаю с радостью, только освободите меня! Но ответьте все-таки, кто вы? Только не вздумайте сказать, что вы – Герман Вендринер, беркут, иначе мне трудно будет воздержаться от грубостей.

– Почему я не могу быть гордым повелителем облаков по кличке Герман?

– Не можете, потому что беркут теперь я, – торжествующе воскликнул гонщик. – Сегодня утром по моей просьбе на моей клетке сменили унизительную табличку.

Горчев покачал головой:

– Не верится, чтобы такая благородная птица маникюрила свои когти самолично.

Послышался шум мотора, и Горчев моментально нырнул под одеяло.

name=t369>

Глава 20

1

– Быстро за ними, – приказал Лингстрем, когда Приватный Алекс и его приятели выскочили из спортивной машины. Только что они встретили арабскую вспомогательную банду с Портнифом во главе, а метис Альду привел автомобиль Маэстро.

– Вы с фургоном поедете за нами, – распорядился Маэстро. – Поедете к назначенному месту, где мы натянем сеть и пересечем им дорогу.

– И дальше?

– Часов за шесть-семь мы обогнем Абудир и двинемся без остановок на Ифирис.

Будьте внимательны: левая от высохшего русла тропа ведет во французскую область, и вы рискуете угодить прямо к Абе Падану.

Из фургона быстро и ловко вытащили стальную сеть и скинули занавеску с клетки Гафироне. Гонщик сидел на корточках, втянув голову в плечи, и действительно напоминал огромного беркута или скорее сову, ослепленную неожиданным светом. Он испуганно щурился и часто моргал: его розовые ногти побелели – так судорожно вцепился он в прутья клетки.

– Месье Гафироне, приготовьтесь, скоро вам придется сесть за руль. Учтите, на заднем сиденье нас будет трое, и каждый с револьвером.

– Но я протестую! Зачем вы впутываете меня в свои дела?

– Будете повиноваться без разговоров, иначе получите пулю в лоб… Фургон направится к мертвому городу. К полудню туда прибудут и они с автомобилем.

Маэстро, Лингстрем, Портниф, Альду и арабы поспешно удалились. Занимался рассвет.

Рыбец стартовал, и огромный грузовой фургон с расшатанными рессорами тяжело двинулся на массивных шинах через пески пустыни.

– Прикрыть господина беркута? – спросил молчаливый Другич.

– Нет, умоляю, не надо! – завопил Гафироне. Однако после моментального курса лечения холодной водой он без возражений погрузился во тьму египетскую. Горчев же, напротив, сбросил одеяло и весело вскочил, хотя в принципе ему было не очень-то весело.

– Когда мы приедем на место?

– Около полудня.

Фургон трясся и подпрыгивал, и льва Аладара Вендринера одолевала икота. Горчев успокоительно почесал ему голову, чем доставил старому артисту несказанное удовольствие.

Что делать? Горчев лихорадочно искал решения: он чувствовал, что самой судьбой ему предназначено спасти миссию Лабу…

Но ничего разумного в голову не приходило. Он снова лег и закрыл глаза. Рука его свешивалась в клетку господина Вендринера. Измученный царь зверей начал лизать руку так мягко и ритмично, что это действовало убаюкивающе. Горчев уснул… Сон его был тревожен. Один и тот же кошмар, и все про господина Ванека. Он с Аннет и их дети-старшеклассники посещают оранскую крепость, а на странице путеводителя красуется следующий текст:

«Коридор султанши. Зловещее подземелье, где мавританский владыка Маснир прятал свою рабыню.

Несколько лет скудно одетый иностранный господин кого-то ожидает здесь и за умеренное вознаграждение позволяет себя лицезреть. Подлинность двухметровой седой бороды удостоверена!»

Он внезапно проснулся. Фургон стоял, никого вокруг не было. Он подошел к прикрытой клетке Гафироие:

– Эй, господин беркут!

– Чего вам еще?

– Они ушли?

– Да. С полчаса. И теперь я знаю, что вас зовут Черголец.

«Ну чем не господин Ванек?» – подумал Горчев.

Он вытащил из клетки жареного поросенка и отдал половину льву. Господину Вендринеру досталась и голова с кусочком лимона. Престарелый хищник без всякого удовольствия попробовал мяса и почти ничего не съел. Зато долго мусолил лимон…

Старый циркач. У него явно пониженная кислотность. Неужели этот живой коврик для постели некогда был царем зверей?

Горчеву ничего не оставалось, как печально сидеть на полу. Вероятно, Лабу и его спутники уже поймались в стальную сеть. Время шло ужасающе медленно, мозг не отдыхал ни секунды. Вендринер рядом с ним посасывал лимон; может, дело вовсе не в пониженной кислотности, просто лев стал гурманом, как все старики. Давно перевалило за полдень. Горчев впервые в жизни почувствовал, что нервничает. Он ходил взад и вперед – его беспокойство передалось льву. Тот озабоченно смотрел на своего нового негаданного друга.

Гафироне в своей клетке деловито работал ножничками, и казалось, будто тикают карманные часы.

– Послушайте, господин Вендринер, я решил отпустить вас на волю, – заявил Горчев. – Вы пока что мой единственный друг, которому я могу помочь. Идите, погуляйте на своих неверных ногах по теплому песку, потешьте натруженные глаза лиловыми сумерками Сахары. Потянитесь, поизгибайтесь, похрустите старыми костями. Погуляйте еще хоть раз по своей родине.

Он подкатил клетку к двери и открыл. Однако господин Вендринер не шевельнулся.

Он просто не верил своим глазам. Горчев слегка подтолкнул его в бок, и он вышел, несколько пошатываясь, – бедный звериный король Лир, измученный многолетними скитаниями, – вышел в закат разбитой своей жизни.

Он недоверчиво посмотрел на пустыню, сощурил, словно кот, свои большие глаза и, грустно опустив голову, осторожно ступил на песок. Постоял, обернулся на Горчева и чуть живее пошел дальше, не поднимая головы, словно стыдился самого себя из непонятных соображений.

Решение было принято. Наш герой быстро вернулся к фургону, распахнул дверь.

– Ну, Гафироне, ваш час пробил!

2

Что за час пробил?

Участникам авантюры довелось это скоро узнать. Они возвратились к вечеру.

– Едем! – скомандовал Приватный Алекс. – Рыбед в кабину! Гафироне, вы поедете с Портнифом.

Гафироне послушно вылез из клетки и пошел. Остальные попрыгали в фургон.

Горбатый Рыбед направился было в кабину, но кто-то схватил его и резко отправил в фургон. Дверь захлопнулась, ее заложили снаружи здоровенным железным брусом, дабы хищники не разбежались. Тут же затарахтел мотор.

– Эй, да вы что? Алло! – заорали в фургоне и принялись колотить в стенки.

Бесполезно!

Портниф и Гафироне еще не успели проехать и полпути, как их настиг огромный грузовой фургон Гагенбека: из кабины показалась рука, вооруженная гаечным ключом, опустилась на голову Портнифа, и он свалился без чувств. Фургон остановился.

– Так! А теперь, как договорились, садитесь рядом со мной и – вперед!

Бандиты ритмично били кулаками в стенку. Горчев посвистывал, а Гафироне скрючился возле него наподобие беркута Германа Вендринера, правда, с более жалким видом. Впереди уже виднелся «альфа-ромео». Темный, мрачный вечер.

Радиатор специального фургона Гагенбека прямо клокотал, массивные шины тяжело перемалывали песок. Грузовик затормозил и остановился.

Руководители экспедиции уже устали ждать.

– Пойди и взгляни, куда там девался Гафироне, – приказал Маэстро Альду.

Бандит вышел и пропал. Минуты тянулись. Маэстро и Лингетрем потеряли терпение.

– Куда, к черту, он провалился?

– Теперь, когда мы у цели, парни совсем развинтились.

– Обидно, – раздался голос в темноте. – И впрямь некстати. – Тут Маэстро получил такой удар, что согнулся чуть не пополам. – Лингетрем, ни с места, иначе стреляю. Я – Горчев.

– Что?! Что вам здесь надо?

– Немедленно отправляемся в ближайшее офицерское казино.

Пять беспощадных пальцев сжали горло Лингстрема. Четырнадцатикаратовое авто снова досталось Горчеву.

3

– Месье, благодарю вас, – Гафироне совершенно обессилел от пережитых злоключений.

– Вы отвезете бандитов в первый же оазис. Там вам нечего бояться, вас защитят. К тому же дверь фургона закрыта снаружи наглухо – ни один тигр не выскочит. Слышите?

В ночи раздавался глухой грохот.

– Итак?

– Мы немного отдохнем, а потом вы поведете фургон.

– И…

– И получите вознаграждение.

Какое-то время они сидели спокойно. Взошла луна. И вдруг в серебристом сиянии им представилось причудливое видение: положив передние лапы на подножку кабины, стоял грустный лев и обнюхивал дверцу.

– Господин Вендринер!

Гафироне в ужасе запрыгнул в кабину, а лев поплелся к пораженному Горчеву.

Бедняга! У него дрожали лапы, он тяжело дышал и умоляюще смотрел на своего друга. Тот погладил проплешины на его когда-то роскошной гривастой голове.

– Вернулись, господин Вендринер? Не беда… Пойдемте, старина.

И поскольку Гафироне ни за какие посулы нельзя было выманить из кабины, Горчев сам пошел в сторону оазиса, чтобы лично и устно информировать владельца «альфа-ромео» о случившемся.

Господин Вендринер больше не отходил от него.

4

Ранним утром в оазисе Абудир разразилась сенсация. Там стоял грузовой фургон, откуда слышалось непрерывное «бум-бум». Возле фургона трясся Гафироне.

Оказывается, Горчев жив. Жив! Аннет не могла говорить, она комкала носовой платок, бледная и дрожащая. Лабу лежал с закрытыми глазами. Должно быть, он молился в душе.

– Как вас зовут? – спросил генерал у Гафироне.

– Вендрин… то есть, Бер… Я автогонщик, месье. Нервы его окончательно сдали, и он разрыдался. И поскольку Аннет тоже плакала, он бросился ей на шею, но сейчас на это никто не обращал внимания. Лабу лежал с закрытыми глазами, и трудно было сказать, что он думал или ощущал.

Трогательная сцена показалась генералу слишком продолжительной. Он хотел узнать еще что-нибудь кроме радостного известия о Горчеве.

– Не соблаговолите ли, месье автогонщик, рассказать нам все.

– Я ничего… не знаю… Горчев написал… вот… письмо…

– Ну наконец-то! Давайте его сюда! И генерал прочел:

«Мой генерал! Почтительно докладываю, что нахожусь в бегах из высших военных интересов и сейчас, вдали от своей роты, веду „альфа-ромео“ к „Туфле Пророка“.

Не забуду передать его величеству императору Баба Паладала ваш поцелуй.

В Оране, в форте св. Терезы, никто, разумеется, не узнает причины моего отсутствия, смею заверить, господин генерал.

Обоих главных виновников я передам принцу, хотя с другими мошенниками, если будет на то ваша милость, прошу поступить наоборот, то есть выпустить их на свободу из «прилагаемого фургона» за проявленную ко мне доброту, а также и потому, что без их помощи «альфа-ромео» давно был бы в лапах португальской конкуренции.

В надежде, что благодаря вашему доброму вмешательству мое отсутствие в форте св. Терезы не приведет к слишком строгому наказанию, заключаю сии строки с чрезвычайным уважением.

Иван Горчев, рядовой номер 27».

Теперь генералу все стало ясно. По крайней мере, он так думал. Из Марселя его заверили по телефону, что там одновременно находилось два рекрута с фамилией Горчев. Номер 27 отбыл в Оран, в форт св. Терезы, а оттуда пришло известие, что Иван Горчев уже две недели как дезертировал.

– Теперь я все понимаю! – воскликнул просветленный генерал. – Немедленно пишу военному министру.

– Я тоже напишу, – воскликнул почти выздоровевший Лабу. – В конце концов, речь идет о моем зяте!

Аннет освободилась из объятий рыдающего автогонщика и продолжала плакать на отцовском плече.

Гафироне попытался кинуться на шею Андре, но камердинер весьма холодно уклонился.

Глава 21

1

Чудовище по имени «альфа-ромео» было обезврежено. С потерей всех золотых частей оно утратило свою агрессивность. Его душа перешла к победоносному войску Абе Падана, который смог теперь вооружиться достойным образом.

А Горчев?

Среди населения южных оазисов Сахары еще и по сей день бытует легенда о призраке – оборванном солдате, который блуждал по пустыне в компании не менее странного льва и награждал оплеухами тех, кто отказывался давать ему пропитание.

Мало-помалу Горчев добрался до границы Сахары и увидел вдали расплывчатый контур горной цепи Дже-бел-Сагро. Вечером он разложил костер и чувствовал себя вполне умиротворенным в обществе преданного льва.

Он растянулся на песке и зевнул.

– Видите ли, господин Вендринер, теперь, когда дело кончено, я, пожалуй, склонен согласиться с господином Лабу. Прежде чем думать о женитьбе, не мешает набраться серьезности. Я понимаю, что в почтенном возрасте, которого вы достигли несмотря на плохое здоровье, такие темы вас мало занимают. Вы очень предусмотрительный хищник, господин Вендринер, и потому я уважаю ваше решение, хотя и не восторгаюсь им: разве похвально жить у людей в плену, а не наслаждаться свободой в пустыне?

Лев пожал плечами и хмуро отмахнулся.

– Понимаете, господин Горчев, – заговорил он меланхоличным тоном усталого коммерсанта, – мне, старому артисту, куда любезней сидеть в кафе среди жонглеров с дрожащими руками и охрипших зазывал – ведь я принадлежу к ним всей душой. Обидно, что никто, увы, не может вылезти из своей шкуры! Ну кто в наше время захочет рассиживаться в кафе со львом да еще играть с ним в картишки?

– Что это значит, господин Вендринер? Вы умеете говорить?

– Отнюдь нет. Вам это снится. Какая разница, в сущности? Поверьте, нет никого счастливее старого циркового артиста. В Ольмюце я знавал Эдмунда Глача – непревзойденного мастера сальто-мортале. И что же? Я видел, как он шествовал на двух костылях и с тремя пинчерами в погребок ратуши – он упал с трапеции. И он был счастлив, хотя его жена устраивала скандалы каждый день: его жена – чудо иллюзиона, знаменитая Меа Митта, ее тайну не могли разгадать величайшие профессора, хотя, на мой взгляд, эту даму следовало бы не разгадывать, а просто задушить… Вот так-то. Толкуют о золотом веке артиста. В нашей профессии возраст надо понимать наоборот: артист всего ближе к смерти, пока он молод, ведь он рискует жизнью каждый вечер и даже днем – за пониженную плату. И Глач днем любил пить кофе с музыкальным агентом по имени Траутман – ему-то он и выложил тайну магического ящика.

– Меня поражает ваша манера разговора, господин Вендринер.

– Что тут особенного? – равнодушно пробурчал хищник. – Вы тоже мастер языком трепать. Мой родственник Герман Вендринер и некий капитан Сплендид работали с одной труппой – сорок танцующих тюленей; они пили каждое утро горячую воду из источника св. Маргариты, а вода оказалась радиоактивной. Какой толк, что я царь зверей! Хельфейзен, к примеру, был королем велосипеда, а теперь его зовут Ерабек, и он служит привратником в Герлице. Родина артиста создается из афиш.

– Но ведь вы когда-то преследовали других зверей, и газели бежали очертя голову, услышав приближение грозного Вендринера. По Лафонтену, вы цените свободу больше жизни.

Господин Вендринер неторопливо раскурил сигару.

– Вот что я вам скажу, господин Горчев. Вы, к приметру, шляетесь по свету королем бездельников. Я не знаю, о каком Лафонтене вы говорите, я что-то не помню такого билетера в нашем цирке. Открою-ка я вам секрет: я ведь родился в шенбруннском зоопарке, то есть в Вене. По железной дороге и на корабле меня привезли в Сахару, а потом представили наивному покупателю в стальной сети. Ну и поездка была, лучше уж не вспоминать. А надо было терпеть – пойманный в пустыне лев стоит дороже. Я единственный импортированный в Сахару лев, уважаемый господин Горчев. Я ведь не подлинный Вендринер. В Шенбрунне у меня заходилось сердце, когда кричал павлин. Где они, старые добрые времена? – глубоко вздохнул лев, надел пенсне и углубился в «Новый венский журнал».

Горчев с воплем проснулся. Занималось утро. Господин Вендринер лежал рядом, дыша, как старый астматик.

2

Десять дней прожил господин Ванек у певицы. Жил он главным образом в шкафу.

Лаура Депирелли позаботилась об электрическом освещении на нижней полке, а также о книгах для чтения. Она строила планы путешествий в дни и часы, свободные от занятий. Прилежная актриса репетировала часами.

На десятый день господин Ванек вылез из шкафа как раз в процессе музыкальных штудий.

– Добрый день, я пошел, – возвестил секретарь. И прежде чем ошеломленная певица и до смерти напуганный аккомпаниатор успели вымолвить хоть слово, господин Ванек удалился в приступе больного самолюбия; бог знает, что именно его беспокоило, однако направил он свои стопы прямо в форт св. Терезы.

– Доложите сержанту, – твердо приказал он часовому, – что я заблуждался на ваш счет. Легион – это просто рай.

Господин Вюрфли присутствовал при церемонии надевания наручников:

– Вы с ума сошли! Добровольно явиться! – прошептал он.

– Это зачтется как смягчающее обстоятельство. Поласковее будут расстреливать.

– Знаете, Мегар снова под арестом.

– А разве его выпускали? Мне он симпатичен, этот Мегар.

– Но ведь он вас опять изобьет!

– Но не запоет. И это кое-что да значит!

На шестой день в арестантскую явились лейтенант и ефрейтор.

– Вот вам парадная униформа. Одевайтесь.

– Понимаю… Меня сейчас расстреляют?

– Вполне возможно. На дворе выстроен весь гарнизон, – сообщил ефрейтор, но лейтенант его оборвал:

– В высоких инстанциях известно, где вы были две недели и сколько вы перестрадали.

– Особенно днем после двенадцати.

– Тс-с! О вашем вояже никаких подробностей не сообщали, и я попросил бы вас не распространяться на эту тему. Вы меня понимаете?

Господин Ванек покраснел, опустил глаза и решил, что все понял.

Когда его вывели, он осмотрелся со слезами на глазах. Казнь, безусловно, торжественное мероприятие: весь гарнизон форта выстроился в каре. Солнце светило на господина секретаря, он изо всех сил задрал голову, чтобы насладиться яркими лучами в последний раз.

Трам… там… там-там…

Барабанная дробь!.. Значит, дезертиров расстреливают без суда. Тоскливым взором он впился в зелень деревьев. Трубный сигнал… «Аих аппев! Аих аппев!» [^[8]]… сейчас появится эскорт… он попросит не завязывать глаза… пусть видят, как умирает Эдуард Б. Ванек… Ноги у него подкашивались, во рту пересохло. Труба умолкла. Смотрите-ка… да к нему подошел сам полковник!

– Рядовой номер 27, Иван Горчев! Вы на две недели покинули укрепление и за этот срок испытали тяжкие телесные и душевные муки.

«Да, пытка пением», – подумал господин Ванек и горестно кивнул.

– От имени президента республики объявляю вас, Иван Горчев, кавалером ордена Почетного легиона.

И пока полковник прикреплял ленту к груди оцепеневшего господина Ванека, взметнулось вверх трехцветное знамя, вострубили трубы, а сомкнутые ряды сделали равнение на героя.

Чуть дальше на возвышении стояли Аннет, де Бертэ и Лабу – изумленные, бледные, безмолвные…

3

Объяснить инцидент не представлялось возможным. Лучше вообще его не касаться. Ванека необходимо срочно убрать из форта, Горчеву – ни под каким видом здесь не показываться.

Горчев повидался только с Приватным Алексом и выдал ему сто тысяч франков.

Деньги он отобрал у Маэстро и Лингстрема: инициаторы аферы, вероятно легко могли без них обойтись, так как принудительно трудились на фосфатовых разработках в Ифирисе.

За день до свадьбы Горчева и Аннет господин Ванек демобилизовался из легиона.

Сержант Вердье по этом: поводу закатил роскошный банкет в полковой столовой.

Ванек предстал перед работодателем как и подобает секретарю:

– Следующее поручение?

– В саду виллы Лабу коротает свои дни утомленны старый артист. Вы составите ему компанию, мой дорогой.

– Моя фамилия Ванек, и я настоятельно прошу вас это запомнить, тем более, что из уважения к моим страданиям меня наградили орденом Почетного легиона.

– Вы уверены, что заслужили эту награду?

– Безусловно. Вы хотя бы раз слышали пение Лауры Депирелли?

Между тем генерал де Бертэн раздобыл сведения о господине Ванеке. Он действительно функционировал в психиатрическом санатории Ниццы, правда, не в качестве служащего, а в качестве пациента. Однажды он исчез из купальни, прихватив цилиндр врача-ассистента. Его с тех пор ищут.

Аннет печально склонила голову на плечо Горчева:

– Иван, я боюсь, твоя мятежная кровь не даст тебе покоя.

– Ерунда!..

– Я всегда буду волноваться, что ты меня покинешь и снова уйдешь в море или в пустыню. Мне всегда будет не по себе, если ты запоздаешь домой хоть на час.

– Не волнуйся, я перестану опаздывать. Это жених твой был бродячим призраком, а муж будет домоседом.

Все опасения Аннет исчезли после рождения Ивана Горчева-младшего, которого другие члены семьи – Аладар Вендринер и господин Ванек – также радостно приняли в семейный круг…

Йожеф Сабо Расплата

Старший лейтенант Пал Хорват похлопал лошадь по шее:

— Все в порядке, Розита!

Но лошадь по-прежнему беспокоилась.

Понукая Раро (Раро — сокол (венг.).), к старшему лейтенанту подъехал конюх. Широкая, со следами множества колес дорога вела через лес туда, где начиналось болото. Душный, тяжелый воздух усиливал запах гнили.

— Товарищ старший лейтенант, Раро волнуется.

— Моя лошадь тоже, Яник.

— Почуяли что-то, — сказал молодой солдат и наклонился к лошадиной голове. Зашептал: — Успокойся, слышишь ты, успокойся, если тебе приказывают… Лошадь ведь такое животное, — вновь выпрямился в седле Яник, странно покачивая головой, — чувствительнее, чем человек. Еще до армии на конном заводе у меня был жеребец. Так вы знаете, он…

— Волка чуял… — рассмеялся Хорват. — Оставьте вы, Яник, эти бабушкины сказки.

Яник умолк на полуслове: не обиделся бы старший лейтенант. Но неподвижное лицо Хорвата успокоило его: старший лейтенант смотрел туда, куда лежал их путь.

Объезд участка на лошадях — утомительное занятие. Хорват выбрал его сам: пешком идти тяжело. Год назад в схватке с нарушителем его ранило. И хотя он уже поправился, след все равно остался. Достаточно пройти несколько километров, как подступает смертельная усталость и боль. Он едва передвигает ноги, стискивает зубы. Сострадание ему не нужно. Никто ничего не должен заметить.

Болотный запах усиливался. Сквозь заросли леса пробивалось солнце. Старший лейтенант остановил Розиту. Лошадь танцевала, приминая высокую траву. Перед ними открылась большая поляна со штабелями заготовленного леса.

— Что-то я проголодался. Может, перекусим?

— Можем и перекусить, — ответил Яник и набросил уздечку на ветку.

Лошади мирно паслись. Вдруг крик, едва слышный. Или показалось?

— Вы тоже слышали? Едем!

Яник торопится, дергает лошадей. Розита и Раро еще успевают разок-другой щипнуть траву,

— По коням! Скорее!

Они скачут к болоту. Мелькают стволы. Взлетают напуганные птицы. Через дорогу пронеслась и скрылась в кустах стайка косуль.

— Наверное, браконьеры. Убийцы проклятые, — говорит Яник и привстает в стременах, чтобы лучше разглядеть дорогу.

На мягкой земле никаких следов, кроме тех, которые они сами оставили здесь позавчера. Старший лейтенант поправил фуражку, ослабил опущенный под подбородок ремешок, чтобы не давил горло.

— Это плохо, когда вблизи границы хозяйничают браконьеры. Одно дело — лесники, а другое — мы, — рассуждает Яник.

Подлесок становится гуще. Сплошной зеленой стеной встает чаща. Нигде никаких просек. Только путь, ведущий через лес к болоту. Дубы сменяются тополями, акациями. Хиреет лес, сказал бы Хорват, но он не лесник, какое ему дело до деревьев.

Дорога круто обрывается. Здесь ее конец. Обрыв постоянно осыпается — его размывают дожди, выдувают ветра. Внизу простирается болото, обрамленное зарослями тростника и камышей.

— Яник, бинокль!

Хорват спрыгивает с лошади. Осторожно, медленно продвигается вперед по краю обрыва. Мог бы послать Яника, но нет, пошел сам, несмотря на больную ногу. Хватается за склоненные ветви, кусты, упрямо продирается вперед. Нет, Яника нельзя было посылать. Только он сам знает ту тропинку, что ведет через болото» До деревни и до границы отсюда еще далеко. Невооруженным глазом он ничего не разглядел.

— Ну, что там? — беспокоится Яник.

— Наберитесь терпения и ждите.

— Смотрите не упадите, товарищ старший лейтенант.

Приятно, что Яник волнуется за него. По разным признакам он чувствует — его любят. Но могли бы выразить свою любовь иначе. Высокой дисциплиной, например. Меньше было бы забот.

Листва, деревья загораживают половину болота. Нужно пройти вперед, но удастся ли? Сантиметр за сантиметром он спускается по откосу вниз. Если поскользнется, ничего страшного, пожалуй, не произойдет. Только как потом выбраться наверх? Вот наконец открылась перед ним панорама всей местности. Поднимает бинокль — ничего не видно. Но ведь кто-то прячется здесь. Показалось? И Янику тоже?

Вот оно! Вон там, уже далеко отсюда, бежит человек. Бинокль приближает его фигуру, но недостаточно. Кричать бесполезно — за километр человеческий голос не услышишь. Стрелять? А вдруг Яник испугается, помчится на помощь к краю обрыва и… Хорват медленно карабкается назад. Ветки врезаются в ладони.

— Яник! Привяжите лошадей покрепче и идите сюда. Смотрите! Правее! Еще! Ну, что?

— Это мужчина, — сообщил Яник. — Чтоб мне провалиться, если он бежит не от нас!

— Он нас даже не видит.

Хорват снял автомат с предохранителя. Резко щелкнул затвор. Далеко над болотом разнеслись сухие звуки выстрелов.

— Даже не слышит?

— Может, и не слышит. Далеко!

Яник с помощью бинокля внимательно изучает местность от обрыва до бегущей фигуры и вдруг вскрикивает:

— Посмотрите, вон там, в кустах!

Действительно, кто-то лежал неподалеку от края обрыва.

— Это человек, — заявил Яник. — Но он не шевелится.

— Этот должен был услышать выстрелы.

— Спустимся посмотреть?

Пал Хорват подумал о ноге. Кому-то из них нужно спуститься. Но он не может послать Яника. В голове проносятся мысли: «Нужно позвонить! Но откуда здесь взяться телефону? Организовать преследование убегающего человека? Пешком вряд ли его удастся догнать, А что будет с тем, мертвым или раненым? Кто лежит в кустах? Что здесь происходит? Что все это значит?»

— Слушайте внимательно, Яник. Вы сейчас вернетесь и позвоните на заставу. Пусть лейтенант Гач сообщит в отряд, что здесь, неподалеку от обрыва, лежит человек и кто-то скрылся в направлении, деревни. Лейтенант пусть остается на месте, а младшего сержанта Шанту и еще трех человек отправит в деревню. Может быть, мне удастся задержать того, кто был сегодня на болоте. Ефрейтора Ёну с телегой прислать сюда. Вы его дождитесь, потом спуститесь за мной. Все время держитесь моих следов и не сходите с тропинки. Ясно?!

Он уже начал спускаться, когда услышал стук копыт, Вот теперь он один, совершенно один. Кто мог бы подумать, что так непросто спуститься по этому злополучному обрыву? Солнце припекало, Хорват судорожными движениями хватался за корни деревьев, кустики травы, чтобы хоть чуть-чуть поберечь больную ногу. Он посмотрел вниз, закружилась голова; приостановился на полпути, оказавшись где-то между небом и землей.

Пожалуй, не нужно было спускаться вниз без Яника: можно свалиться. Он едва не оступился, вовремя оборвал себя: не нужно ни о чем думать. Только вперед. Необходимо спуститься любой ценой.

Кто он, тот живой или мертвый, что лежит там, в кустах, в нескольких сотнях метров? Может быть, он просто пьян?.. Браконьеры частенько отправляются на промысел, прихватив с собой фляжку с палинкой. В ней они черпают смелость.

Ни за что ему не спуститься! Целым и невредимым — ни за что! Так и придется ему висеть здесь между зловонным болотом и затянутым дымкой летним небом…

Хорват прижался к земле. Скат обрыва отражал солнечный свет и тепло. Нечем дышать. Ноющая боль в ноге, мышцы сводит судорога. Левая. Всегда левая. Хватит отдыхать, пора в путь. Если больше некому, то можно приказать и себе. Страшно туда идти? Может быть, это просто коварная уловка, и лежащий в кустах человек только притворяется: он же не сумасшедший убегать под автоматным огнем. Тихо подождет, пока кто-нибудь подойдет, наклонится над ним, а потом резкий удар — и конец.

Пал Хорват с трудом приподнялся, расстегнул кобуру. Черный пистолет увесисто лег на ладонь. По правде говоря, ему нельзя было идти одному. «Младший наряда, наблюдай за местностью!» — так предписывает инструкция. А разве он не относится к тем, кто требует исполнения от других?

Опершись на хилую, искривленную березку, Хорват поднялся. Идти стало легче. Он шлепал по воде, глухо чавкала трясина. Сотни лет падали сюда деревья, листья, трава. Сейчас все это превратилось в грязь, в черную маслянистую жижу, липнущую к сапогам и одежде… Если все идет по плану, Яник уже должен был доложить Гачу. Лейтенант отдал приказ. Топот сапог по коридорам, хлопанье дверей… Яник наверняка не стянет дожидаться, пока подойдет подвода. Яник такой. Упрямый, добрый и…

Хорват остановился, прислушался. Жаркий влажный воздух давил на грудь. Тишина невыносимая. Из каждого куста в любой момент жди нападения…

* * *

Гач покусывает губы.

— Что? Не слышу! Говорите громче! Кричите, Яник! Как?.. И вы позволили старшему лейтенанту спуститься одному? Скорее возвращайтесь! И будьте рядом с товарищем Хорватом!

У Гача закружилась голова. Он может многое понять, многое представить, но такое?! Кого это нечистая понесла на болото? Если бы об этом сообщил не старший лейтенант, то…

Не тратя времени, Гач усаживается за телефонный коммутатор.

— Вот это гнездо — отряд, — ткнул пальцем телефонист.

— Благодарю!

Гач скороговоркой перечислил, где и что видел старший лейтенант Пал Хорват. Человек удалился в сторону деревни — может быть, просто спешил за помощью. Младший сержант Йожеф Шанта с тремя солдатами отправились в деревню, чтобы выяснить, кто сегодня был на болоте. Если отряд дополнительными силами перекроет железнодорожную станцию, проверит пассажиров трехчасового автобуса и блокирует две дороги, станут известны все, покидающие деревню.

— Что с Палом Хорватом?

— Товарищ старший лейтенант спустился к болоту. Напарника он отправил звонить. Двое солдат с повозкой уже уехали к нему на помощь.

— Хорошо. Да, вот еще что. Вышлите в деревню больше людей. Никто не должен уйти за границу. Обо всея изменениях обстановки сразу же сообщайте в оперативный отдел!

… Из узкого коридора уже доносимся топот солдатских сапог. Старая, видавшая виды казарма заходила ходуном. Только серый бетонный пол казался достаточно крепким, чтобы выдержать эту беготню. У распахнутой настежь двери дежурный выдавал автоматы.

Гач отдал распоряжения пограничникам в точном соответствии с приказом старшего лейтенанта Хорвата, мысленно находясь там, на болоте…

* * *

Сначала он заметил ногу: серая брючина и тяжелый туристский башмак высовывались из-за куста. Хорват несколько секунд подождал, не вздрогнет, не пошевельнется ли лежащий человек. Нет, никакого движения. Пая Хорват старался оградить себя от любых неожиданностей.

Он раздвинул над лежащим ветви и отпрянул. Под лиственным шатром лежал человек с проломленным черепом. Обухом топора или каким-то другим тяжелым предметом был нанесен удар по лбу.

На тропинке хорошо отпечатались следы. Сюда — два, отсюда — один. Рукав болоньевой куртки задрался, обнажив волосатую руку мужчины. Блеснули наручные часы. Интересно, что они показывают? Без четверти час

Хорват начал медленно, осторожно пятиться назад, стараясь не затоптать следы. Острая боль пронзила ногу. Хорват вдруг почувствовал, что больше не может ступить ни шагу. Забрался сюда. Увидел, что хотел. Для чего? Какой из этого прок? Решил испытать силы, которых уже не осталось?

Он присел на мокрую, хлюпающую землю. Необходимо отдохнуть. Потом отыщут. Плевать, что в таком состоянии!

Едва слышный звук падения разнесся над болотом. Неужели Ференц Яник? Неужели он, конюх? Упал? К Полу Хорвату медленно возвращались силы. Упал! Ведь предполагал, чувствовал, знал, что будет беда! Вскочил с примятой травы, спотыкаясь, волоча ногу, заспешив назад, оставляя в болотной грязи глубокие, быстро наполняющиеся водой следы.

* * *

Яник спрыгнул с лошади, подбежал к краю обрыва. Он даже не подумал привязать Раро рядом с Розитой. Лошади пограничников обычно привыкают к своим напарникам: одна из них всегда идет впереди, другая — чуть сзади, и никакими уговорами или понуканиями невозможно заставить их поменяться местами.

Яник не мог видеть старшего лейтенанта — над балетом поднимался липкий туман, разогретый воздух колебался в лучах солнца, наверное, поэтому командир не был виден. Яник встревожился. Он начал спускаться вниз по следам Пала Хорвата, которые отпечатались на песчаном откосе обрыва. Он уже почти достиг болота, как вдруг услышал за спиной какой-то шум. Полулежа, приподвернута. Яник знал, — еще бы ему но знать! — что случилось. Его лошадь, Раро, смотрела на него сверху. Сверкали ее большие влажные глаза. Она вытягивала длинную шею.

— Иди назад, слышишь?! — В голосе Яника прозвучали одновременно и угроза, и обреченность. Он бросился на помощь падающему животному, но споткнулся сам, потом еще и еще раз. Яник сильно ударился голевой: путь ему преградило бревно. Мутным, размытым показалось ему подернутое облаками небо.

— Раро!

На расстоянии вытянутой руки лежала лошадь. Она пыталась подняться, но передняя нога её была странно подвернута, Яник знал, — еще бы ему не знать! — что делают с лошадьми, сломавшими ноги. Глаза Раро были тусклы. Яник потрогал лоб — ссадина кровоточила.

Он кое-как доплелся до лошади, обнял ее за шею, попытался поднять, сдвинуть беспомощное, большое тело, издававшее резкий запах пота.

— Эх, черт побери!.. — длинно и горько выругался Яник. Он прижался к морде лошади и не смог сдержать подступивших слез. В голове проносились обрывки воспоминаний: как приручал он это животное, как мчались они по узким дорожкам осеннего леса, по пыльным откосам оврагов в пекле прошлогоднего и нынешнего лета, и полыхало солнце, в сторону которого они неслись. В это время ветви раздвинулись, и из кустов выбрался старший лейтенант. Лошадь мотала мордой, смотрела поблекшим взором вокруг, будто жаловалась. Яник молча взглянул на Пала Хорвата; в глазах его сквозила растерянность. Старший лейтенант не спросил, пограничник ли хотел спуститься с обрыва на лошади или она сама ринулась за ним. Вместе с Яником они попытались перевернуть лошадь на бок. Раро билась, металась из стороны в сторону. Выбора не было: передняя нога лошади безжизненно повисла.

Пал Хорват расстегнул кобуру. В глазах Яника вспыхнул протест, может быть, даже ненависть.

— У нас нет другого выхода, Яник! Отойдите в сторону!

Под взглядом старшего лейтенанта конюх съежился, потом отошел. Да и что делать? Лошадей не оперируют, их не возят по бездорожью на машинах «скорой помощи», не оборудуют реанимационных отделений; судьба заслуженных животных обрывается после их подвига или легкомыслия.

Раздался выстрел. Испуганные птицы сорвались с веток и стали подниматься в небо, постепенно набирая высоту.

— Пошли! — Старший лейтенант взял Яника за руку. Сонливая усталость начала одолевать его, он дрожал. — Пошли!

Яник поплелся за командиром — через заболоченный луг, мелководное озерцо — от убитой лошади к убитому человеку.

— Разожгите костер!

Потрескивая, быстро сгорал валежник.

— Бросьте в огонь зеленых листьев и свежей травы!

В небо, в самую высь, где кружили птицы, поднимался столб густого серого дыма.

— Так нас смогут быстрее обнаружить. Только бы не залезли в трясину!

Уже доносился скрип телеги. Показался Ёна, высокий, худой, меднолицый пограничник.

— Товарищ ефрейтор! Вы с Тибором Галом останетесь здесь! Ничего не трогайте! Осторожно, не затопчите следы!

— Есть, — ответил пограничник, внимательно глядя на кровоточащую ссадину на лбу Ференца Яника, на его сломленную горем фигуру.

— Раро! Раро! Бедная моя лошадь, — бормотал Яник.

— На болтовню нет времени, — остановил его Хорват.

Старший лейтенант подошел к трупу и тщательно обследовал содержимое карманов куртки и брюк.

Карманы оказались пусты. Ни денег, ни документов. Один трамвайный билет с оборванным краем. Пал Хорват спрятал его в сумку.

Пришлось помогать вовсе раскисшему Янику забраться в телегу. Грубер, второй конюх, поддержал и подсадил его. Медленно и уныло пошли лошади, гораздо медленнее и унылее, чем хотелось бы Хорвату. Узкая доска, служившая сиденьем, постоянно съезжала, гнулась, готовая вот-вот сломаться. Старший лейтенант поглаживал больную ногу. Внутри росло отвращение, болотный запах вызывал тошноту. Это лицо, эта рана вновь и вновь вставали перед глазами, делая воспоминания почти осязаемыми… Скорее бы застава! Когда на болоте обнаружили пострадавшего, часы на его руке показывали без четверти час. Таким образом, можно предположить, что убийство — или несчастный случай, такую возможность тоже нельзя исключить, — произошло около четверти первого. Зная расстояние от места происшествия до деревни, нетрудно подсчитать, когда доберется туда преступник. Сейчас половина второго, а то и больше: минутная стрелка на часах Пала Хорвата не двигалась. Ну вот, теперь еще и это!..

В училище их не раз предупреждали: граница — дело нешуточное. Вот уже четыре года он на одной и той же заставе, вдали от мира, в лесах, болотах, среди тучных черноземов, да еще в такой деревне. Словом, повидал за эти годы. Перестрелки, погони, поиски. Однажды трое мужчин, вооруженных ножами, напали на пограничный наряд. А прошлой зимой случайно наткнулись на почти окоченевшего мужчину: заблудился в густом тумане. Как-то пришлось пробежать много километров по следу, но Пати со своей задачей справилась отлично. Пати — самая лучшая поисковая собака из всех, с которыми доводилось встречаться Палу Хорвату. Всякое приключалось, но в каждом случае было известно, как поступить, потому что существуют определенные инструкции на данный счет.

А сейчас? Уравнение со многими неизвестными, да и то, что известно, объяснить непросто.

Они спускались с холма. Чуть в стороне изумрудным зеленым пятном лежало кукурузное поле. Солнечные блики играли на листьях деревьев. Вновь дала о себе знать больная нога: врачи предупреждали — нужно беречься. Сколько раз уговаривали его в отряде перейти на другую, более легкую работу. А он все не соглашался из-за этих уравнений со многими неизвестными. А теперь вот еще и лошадь! Эх, Раро, Раро!

Нужно собраться с мыслями, выбросить из головы все несущественное и сконцентрировать внимание на самом главном: на пострадавшем, что остался на болоте, и на том, кто побежал в деревню. Время: без пятнадцати час — примерно тогда должен был получить приказ младший сержант Йожеф Шанта, но успел ли он с солдатами добраться до деревни и что удалось ему выяснить? Если смогли перехватить того, второго, — хорошо, а вдруг нет?

У опушки рощи, где протекал ручей, маячили бетонные столбы с натянутым на них забором из колючей проволоки. Телега вкатилась в раскрытые настежь ворота и со скрипом остановилась. На просторном и пустынном плацу, на месте которого когда-то был двор и сад. одиноко возвышался ощипанный стог сена.

Сквозь открытую дощатую дверь Пал Хорват заглянул в конюшню. Прижавшись спиной к стене, там молча стоял Яник. Розита была уже в стойле. Седло и упряжь лежали рядом, на табурете. Глядя на них, старший лейтенант подумал, что сейчас лучше будет, если он оставит Яника одного.

Хорват доковылял до своего кабинета. Обычно он тщательно следил за тем, чтобы походка была прямой, чтобы подчиненные не замечали ни малейшего проявления слабости, но сейчас ему сохранить форму было трудно.

На сапогах комьями налипла засохшая серая грязь. Голенища словно в рыбьей чешуе. Морщась от боли, он стянул кирзачи. Голень распухла, покраснела. К счастью, в комнате были брюки и ботинки, которые он и надел.

А где же Гач? Куда запропастился заместитель?

Он тяжело опустился на стул, облокотился и неподвижно уставился на темно-коричневую дверь. Даже дотянуться до телефонной трубки сил не было.

Наконец вошел Гач. Он выглядел так, словно только что выбрался из болота. Бисеринки пота блестели на лице.

— Разрешите доложить, командир?

— Что там? — Хорват отнял от лица ладони.

— На проводе младший сержант Шанта. Будет лучше, если вы поговорите с ним сами.

Голос младшего сержанта доносился словно из глубокого колодца, хотя Шанта находился всего в нескольких километрах, К двум часам они были уже в деревне и решили зайти в нее со стороны болота. Очень скоро обнаружили следы, по которым их некоторое время вела Пати, но на макадамной дороге след затерялся. Повторно взять след собака не смогла. Попытались пройти по дороге, затем осмотрели обочины. Все напрасно.

— Нам вернуться на заставу?

— Нет, оставайтесь! Пусть один наблюдает за болотом, а двое ездят на велосипедах по улице, чтобы чужак, если он спрятался в деревне, думал, что ищут его, и не посмел высунуться.

Хорват положил телефонную трубку и попытался кратко, в нескольких словах записать по порядку все, что произошло и какие меры приняты.

* * *

За воротами раздался нетерпеливый гудок: три одинаковых серых автомобиля медленно проехали перед окнами рабочего кабинета начальника заставы. Хорват направился к выходу, но в коридоре лицом к лицу столкнулся с капитаном Иваничем и сопровождавшими его мужчинами. Из приехавших он знал только Иванича и старшего лейтенанта Шандора Осоля.

Иванич познакомил присутствующих друг с другом, представил капитана полиции Шухайду и попросил сразу приступить к делу.

Пал Хорват пригласил гостей в штабную комнату. Здесь, стоя у карты, он подробно доложил обстановку.

— Почему вы не пошли по следам преступника дальше? — спросил Шухайда, отчаянно дымя и время от времени стряхивая пепел на свежевымытый пол.

— Во-первых, — пояснил Хорват, ничем не выдавая своего внутреннего состояния, — это довольно тяжелая для ходьбы местность, и мы не могли бы настигнуть бегущего. А так мы успели позвонить, и в деревню вовремя прибыли наши люди. Деревню блокировали. Вечером мы вышлем дополнительные наряды к болоту. Могу гарантировать, что ни в тыл, ни а сторону границы никто не пройдет.

— Тогда это похоже на настоящую засаду, — Шухайда выбросил сигарету в открытое окно.

Хорват улыбнулся, достал трамвайный билет.

— Человек,которого убили, либо из Будапешта, либо не так давно побывал там. Кроме этого у него в карманах ничего не оказалось.

— Мы, пожалуй, отправимся к месту происшествия, сфотографируем его, подготовим план местности.

— Возьмите мой вездеход, — посоветовал Иванич. — ваши «варшавы» вряд ли пройдут там.

Шухайда и его спутники убыли в сопровождении Гача, … Смеркалось. Косые лучи заходящего солнца пробивались сквозь стекло, высвечивали красноватый четырехугольник на противоположной стене. Когда Хорват приподнял отяжелевшую от дум голову, перед ним, вытянувшись, стоял улыбающийся Гач.

— Утомился, шеф! Они тоже. Показал я им болото. Как раз чистятся вон там, на улице, а потом зайдут к тебе.

Ввалился раскрасневшийся Шухайда:

— Ну и местечко — нечего сказать. Слушай, Пали, как ты здесь держишься? Ты же городской человек, парень с головой, зачем же ты себя заживо хоронишь? А сейчас еще и комары: заели, пока доехали назад.

— Бывает, — с улыбкой покачал головой Хорват. — Удалось что-нибудь установить?

— А! — Шухайда махнул рукой. — Дело, похоже, сложнее, чем я сначала думал. Запросил сверху несколько данных, но уверен, что пострадавший — неоднократно судимый и разыскиваемый преступник. Кажется, я где-то видел его фотографию. Голову ему, скорее всего, размозжил проводник или спутник. Думаю, земля начала гореть у них под ногами, поэтому хотели уйти.

— Это мог быть только местный житель, — убежденно произнес Хорват.

— С чего ты взял?

— Нездешний вряд ли осмелится пойти по болоту и уж ни в коем случае не доберется до того места, где мы обнаружили труп.

Шухайда пожал плечами: может быть, им просто повезло, что болото их пропустило. Вошел молодой полицейский с листом бумаги и положил его перед Шухайдой.

— Я же говорил: Михай Балинт. Тридцать шесть лет, блондин, глаза голубые. Рост — сто восемьдесят шесть сантиметров. Особые приметы… Хотел бы я встретить его живым. Висела на нем парочка грязных дел. Но тот, кто его прикончил, тоже не простак. Нужно обыскать деревню. Каждый дом, каждый сарай.

На том и порешили. Немного погодя легковушка уже мчалась к деревне.

Хорват откинулся на удобном сиденье «варшавы». Машину потряхивало, из-под колес поднималась пыль, стучали по днищу камешки, выбиваемые из дороги. Шофер ругался сквозь зубы, проклиная путь. Машина еще новая — жалко губить. Хорошо, что деревня уже недалеко.

На противоположном конце селения виднелась гряда холмов, синевших в сумеречном свете. Над домами кружилась пыль, поднимались стаи голубей. Машины остановились перед зданием сельсовета. Гости прошли по длинному темному коридору. Чуть приоткрыта дверь в комнату председателя. Шухайда вошел первым, за ним — Хорват и Осоль.

— Наконец-то! — Майор Капитань приподнялся с одного из удобных кресел. На столе перед ним — кофейная чашка, сложенная карта и ворох отпечатанных на машинке листов бумаги.

— Пришлось съездить на проклятое болото, — вздохнул Шухайда. — Как средневековье — точная копия.

— Хотите кофе? Вы, наверное, устали, — суетился крупный, представительный Вилмош Хоффман — председатель сельсовета.

Майор протянул Шухайде лист бумаги, где было донесение о проверке железнодорожной станции и трехчасового автобуса. Автобусом прибыло шестнадцать человек и одиннадцать уехало. Приехавшие — школьники и учительница, а из отбывших все находятся вне подозрения: во-первых, потому что женщины, а во-вторых, потому что… Между семнадцатью и восемнадцатью тридцатью два взвода школы сержантского состава прочесали деревню. В трех домах — гости. У Мороцеков — родственники из областного центра. У Шефферов проводят каникулы два студента из Будапешта. А к Вольфам приехал молодой человек, тоже пештский. Ухаживает за Марикой Вольф.

— Кто еще? — Шухайда почти лежал в удобном кресле, с наслаждением потягивая из чашки кофе.

— Разве этого недостаточно? — улыбнулся довольный Капитань. — Приняты все меры, а курсанты школы сержантского состава заслужили самую высокую похвалу.

— Адрес, — потребовал Шухайда.

— Чей адрес?

— Вольфов! — Шухайда достал ручку, блокнот.

— Улица Кошута, семнадцать. Но… Поверьте, все они не вызывают никаких подозрений, — сообщил Хоффман, Взволнованный происходящим, он тяжело дышал, словно его мучила астма.

— Вот еще несколько имен. — Майор Капитань протянул лист бумаги. — Возможно, Шандор Осоль скажет о них что-нибудь.

Осоль выудил из кармана очки в металлической оправе, не торопясь, протер их.

Во-первых, живет у нас Йожеф Чирек. Малый, что называется, «с приветом». В прошлом капитан альпийских стрелков. В начале сорок четвертого получил тяжелое ранение в Карпатах. Был контужен Живет один. Вряд ли у него остались связи с Будапештом… Хозяйствует на семи холдах (Xолд — мера земельной площади, приблизительно 0, 6 га.) своей земли — все, что досталось ему в наследство.

— Дальше! — Генрих Шмидек. С сорок пятого по сорок седьмой год был некоронованным королем контрабандистов. Потем задержали. Отсидел три с половиной года. За это время его бросила жена и много позже, после освобождения, вернулась с двумя детьми. Скорее всего, этот развод был фикцией. И направлен был на сохранение состояния. В ноябре-декабре прошлого года Шмидек активизировался, но у нас нет доказательств. Его приятели — Гал Ёо и Фаркаш Имеч.

— Еще есть кто-нибудь? — Шухайда исписал в блок-моте два листа.

— Есть. Армии Юхас. Несколько лет работал в Пеште. Вернулся домой, когда умерла его мать. В Будапеште женился, в жены взял цыганку. Его начали преследовать ее родственники. Однажды ранили ножом. Наверное, подумал, что дома спокойнее. Потом есть еще одиннадцать человек, которые работают или в областном центре, или в больнице. Но никто из них за истекшие сорок четыре часа дома не был. Это мы проверили. Их ждут только к концу недели.

— Ничего себе деревенька! — саркастически улыбнулся Шухайда.

Кровь ударила Палу Хорвату в лицо.

— Чего ты хочешь?! Вдали от больших городов. Шухайда рассматривал Хорвата. Пламя зажженной спички дрожало перед его лицом.

— Да будет тебе, Пали! Наверное, ты прав. Но сейчас работы у нас здесь больше, чем в любой другой деревне. Согласен?

— Естественно. — Хорват повернулся к Калмону Капитаню. — Товарищ майор, разрешите вернуться на заставу?

Сквозь приоткрытую дверь приемной в коридор падал слабый свет, освещая Палу Хорвату дорогу. Да он бы и так нашел выход — за четыре года ему не раз доводилось бывать здесь по разным делам.

Раскидистые деревья грецкого ореха никли у края тротуара. Из освещенных окон и дверей стоящей на противоположной стороне корчмы не льются сменяющие друг друга песни. Потрясенная случившимся, деревня, насторожившись, молчит.

Может быть, убийство для Хорвата — обстановка, для Шухайды — работа, но для здешних — трагедия. Как же им теперь ходить темными вечерами по улицам, как ездить в одиночку на телеге по просторам прикордонья, если среди них живет убийца? Да к тому же неизвестно, кто он. Здесь привыкли к тишине.

Старший лейтенант остановился посреди улицы. Укатанная до бетонной прочности грунтовая дорога светлой стрелой пролегла сквозь черноту ночи. Качающиеся уличные фонари отбрасывали на нее желтые пятна. Как просто разделить мир на белое и черное: взять и заявить — это гиблая деревня. А чем она хуже других?

Мимо проехала телега, которую тянули две тощие коровы. Впереди шел мужик, сзади, одетая во все черное, семенила баба.

— Добрый вечер, товарищ старший лейтенант! — Добрый вечер, дядюшка Вентура.

* * *

Шухайда нервно постукивал карандашом по столу, чертил на листе бумаги какие-то знаки, а остальные молча следили за движениями его руки.

— Список опрашиваемых готов.

— Их позвать? — Толстый Хоффман выглядел подозрительно услужливым. Какое-то шестое чувство подсказывало Шухайде, что не мешало бы расспросить и председателя сельсовета. Но о чем? Скорее всего, он трудился в своем кабинете, когда произошел этот случай. «Секретарь на двухдневных курсах, один из сотрудников в больнице, а дел столько, что приходится торчать в совете от зари до зари», — жаловался Хоффман Шухайде при первой встрече.

— Их пригласить? — повторил свой вопрос председатель.

— Нет, мы съездим к ним сами.

— Но это же деревенские жители. Они спать ложатся одновременно с курами. Может быть, послать кого-нибудь предупредить?

— Не нужно. Вы думаете, сегодня в деревне кто-нибудь может спать? Труп-то еще здесь, мы его оставили в часовне.

— Да что вы! — Хоффман побледнел. — А часового вы хотя бы туда поставили?

— Зачем? Второй раз его уже никто не убьет.

Имея большую практику, Шухайда отдавал приказания четко: разбил всех на две группы. Он сам, Шандор Осоль и техник возьмут на себя людей посложнее. Его заместитель Йожка Юнг, младший лейтенант Крицманич и старшина Ласло Баум отправятся к остальным.

С майором Капитанем попрощались на улице. Машина поехала в дальний конец деревни. Ее подбрасывало на ухабистой дороге, фары прорезали световые коридоры в ночной мгле.

В «газике» на переднем сиденье сидел пограничник с заставы — ефрейтор Габор Ёна. Он оказался толковым парнем, поэтому Шухайда взял его в проводники.

— С кого начнем?

— С полоумного Йожки.

Нужный им дом отстоял на добрых пятьдесят-сто метров в сторону от других. Вокруг — забор из перевязанных проволокой сухих стеблей подсолнечника. Шухайда Ощупью искал калитку, когда чей-то скрипучий голос пробормотал: «Зайдите снизу, со стороны поля».

Вспыхнувший в руках Осоля фонарь осветил видавшие виды резиновые сапоги хозяина, его зауженные книзу вельветовые брюки, фланелевую рубашку в клетку. Жилистая тонкая шея выглядела слишком слабой для непропорционально большой головы.

— Меня зовут Йожеф Чирек.

— Капитан полиции Шухайда. Вы знаете, зачем мы пришли?

Мужчина улыбнулся. На его лице танцевал свет. Другой прикрыл бы глаза или моргал, а этому хоть бы что. Глаза холодные, водянисто-серые.

— После обеда ко мне уже заходили пограничники. Кому-то проломили голову на болоте?

Высокая, поджарая фигура отбрасывала тень на пустынном дворе. В доме было темно, и лишь с тыльной его стороны, оттуда, где был скотный двор, падал тусклый свет. Два стоявших там упитанных вола лениво пережёвывали сено, по соседству стояли еще три коровы.

— Вы богаты? — Они все еще находились во дворе, будто старик специально хотел показать им, что живет в достатке.

— Богат? На семи-то холдах? В лучшем случае зажиточен. Тружусь, как вол, а расходов почти никаких. Мне уже ничего не нужно. Я сам себе и бог и судья.

— Что?

— Я и путь, и правда, и сама жизнь.

— Ничего себе позиция, — покачал головой Шухайда.

— Мне столько пришлось пережить…

Хозяин провел их в дом. Две комнаты, кухня. На стенах три-четыре ценных полотна, тяжелая старинная мебель, и повсюду — грязь, кислый, невыветрившийся запах затхлости. На столе в центре комнаты стоял хрустальный графин, окруженный шестью одинаковыми рюмками.

Откуда в этом человеке такое чувство превосходства? Словно он предвидел возможность допроса и заранее к нему подготовился.

— Раньше я и сам проводил допросы.

— Вы же были альпийским стрелком, а не полицейским.

— Проводил, проводил, уж поверьте!

— Ну, хорошо! Что вы делали сегодня утром и после обеда? — Давайте эдак часов с десяти. То, чем я был занят до этого, вас вряд ли может интересовать. В десять я запряг лошадь и отвез на заготовительный пункт картофель. Он сейчас в цене. Пришлось ждать. Потом заглянул в корчму и купил пять литров вина. Было без пятнадцати двенадцать. Затем направился домой, распряг подводу. Перекусил. В час вышел копать картошку и около трех часов, когда пришли солдаты и стали расспрашивать, не видел ли я кого-нибудь, занимался тем же. От работы я был весь в грязи, в земле и, наверное, показался им подозрительным. Но младший сержант обращался ко мне с уважением, и я постарался ответить на все их вопросы.

— Он что, называл вас господином капитаном?

— Ну что вы! Просто Йожкой. Уважение чувствовалось а интонации.

— Вы действительно никого не видели? — Шухайда едва сдерживал раздражение.

Мужчина прищурился.

— У меня даже ворота выходят не на улицу, сами можете убедиться. Меня не интересует, что творится в мире.

— Вы целый день были в этих сапогах? Могли бы вы показать их? Товарищ Мате, будьте добры…

Техник вытащил гипсовый отпечаток сапога, снятый со следа на болоте. Там, на мягкой почве, остался хорошо различимый след рифленых подошв. У Чирека сорок третий, а гипсовый отпечаток — сорок пятый с половиной.

— Понимаете, на всякий случай нужно проверить… — вмешался молчавший до сих пор Осоль.

Шухайда с товарищами уедут, а он останется здесь и будет по-прежнему работать в этой деревне. Поэтому не все равно, с кем и какие сложатся у него отношения.

Чирек налил себе вина. Сильной, натруженной мужской руке не шел изящный жест, которым Чирек поднес ко рту бокал. Именно традиционность этого жеста натолкнула Шухайду на мысль.

— Вы поддерживаете старые связи? Мне думается, прежде вы вели активную общественную жизнь.

Чирек напрягся. Поднял холодные серые глаза.

— Вел? Друзья, женщины… Если бы вы знали, сударь, какие женщины! Порядочность и честь не позволяют мне называть имен. Особенно женских.

— А теперь вы с ними видитесь?

Чирек рассмеялся.

— Вы думаете, это убийство имеет ко мне какое-то отношение? Сильно заблуждаетесь. Материальной опорой мне было крестьянское хозяйство на семи холдах, да отцовское жалованье за учительство. Господин Осоль, вы же знаете, что живу я одиноко, замкнуто. Сам себе бог и судья…

Осоль вздрогнул: откуда Чиреку известно его имя?

— Это верно, — подтвердил он.

— Извините за беспокойство, — Шухайда поднялся.

— Может быть, это покажется невероятным, но за тринадцать лет вы мои первые гости. Думаю, их не будет и в дальнейшем. И вообще, я никого и ничего не видел.

Шухайда и его спутники вернулись к машине.

«Сто против одного, что Чирек видел убийцу», — недовольно бурчал Осоль. Следить он за ним не следил, может быть, даже не знает, кто это был, но видел обязательно. Однако из этого человека и клещами слова не вытянешь. Очевидно, боится попасть в беду из-за своего прошлого.

На площади, где находились здание сельсовета и корчма, Шухайда посмотрел на часы. Без четверти одиннадцать. Пограничники блокировали деревню, и не лучше пи подождать, пока прибудут из Будапешта дополнительные сведения? С кем видели в последнее время Милая Балинта? Какие имел планы на будущее?..

— Давай к Генриху Шмидеку! — после некоторого раздумья сказал он шоферу. — Если исходить из прошлого, то самые подозрительные люди в деревне Шмидеки — Гал Ёо и Фаркаш Имеч. Каждый из них мог действовать в отдельности. Но нельзя исключать и возможность сговора между ними. Такой вариант даже более вероятен.

Ефрейтор Ёна предложил остановить машину перед угловым домом, смотревшим на перекресток дороги. Все стихло.

В конце сводчатого коридора тяжелая дубовая дверь. Шандор Осоль застучал по ней кулаком. Где-то совсем близко затявкала собака, а на ее лай откликнулись и остальные. Стало слышно, как внутри снимают цепь, затем послышался скрип ключа в замке.

— Слушаю! Что вам угодно? — поинтересовалась женщина лет сорока, впустившая их. Выглядела она совсем не так, будто только что встала с постели.

— Мы хотели бы поговорить с вашим мужем.

— По какому вопросу?

— Пожалуйста, — Шухайда протянул женщине удостоверение.

Она нервно рассмеялась:

— Я так и знала, что прежде всего придут к нам, чтобы беспокоить моего мужа. Идите за мной! — прозвучало не самым гостеприимным тоном.

По внешней стороне дома, во всю его длину, тянулось что-то вроде колоннады. Побеленные стены отражали свет одинокой лампочки, висевшей у ворот. Шаги гулко отдавались на тяжелых каменных плитах.

«Основательно идем, — подумал Шухайда, — полновесно».

Особенно громыхали солдатские сапоги. Раскинувшееся на дворе гумно ночью показалось бескрайним. Шухайда начинал злиться, что послушался ефрейтора Ёны и притащился сюда с пограничниками. Пусть никто заранее не считает, что его подозревают. А здесь эти трое солдат при полном вооружении!

— Вы останетесь здесь. Разрешаю курить. Никуда не отлучаться.

— Есть! — ответ Ёны прозвучал неодобрительно, В конце концов днем он был постовым на болоте и потому считал себя чуть ли не лично причастным к расследованию.

Вокруг массивного, покрытого клеенкой стола сидели трое мужчин. По стенам развешаны полки, в углу — огромный камин, под столом — оплетенная бутыль. Мужчины бросили карты и вскочили. Не то чтобы враждебно, а скорее, отдавая дань уважения.

— Генрих Шмидек?

— Да, это я.

— Сколько вы были в заключении? — спросил Шухайда, хотя знал это прекрасно.

— Три с половиной года, в Кюхиде.

— Нам необходимо поговорить, — сообщил Осоль. — Вы тоже останьтесь, — обратился он к Галу Ёо и Фаркашу Имечу, которые попятились было к двери.

Мужчины сели. Помолчали. Хозяйка продолжала стоять, прячась в тени.

— Почему вы пожаловали именно к нам? — недобро поинтересовался Шмидек. — Я свое отстрадал, отплатил за грехи сполна. Жена ко мне вернулась, живем себе потихоньку, и нам нет никакого резона вмешиваться в мокрые дела.

Женщина, стоя у двери, громко всхлипнула. Осоль улыбнулся: эта барышня, покуда ее муж отбывал заключение, повсюду выставляла себя жертвой. Потом развод. Поговаривали, что в городе она спала с первым встречным и ей пришлось сделать несколько абортов, пока Генрих Шмидек ел тюремный хлеб в Кюхиде. Что и говорить, даже теперь женщина она еще привлекательная, и, когда идет по улице Кошуте, покачивая бедрами, мужчины оборачиваются ей вслед.

Шухайда почувствовал, что большего можно добиться добрым словом.

— Вы же знаете, что произошло? Мы вынуждены беспокоить и вас, и остальных жителей, пока не обнаружим убийцу. Ведь он скрывается где-то здесь.

— У нас? Ну, что вы! — засомневался Ёо. — Скорее всего, это был посторонний. Так же, как и тот, которого нашли мертвым на болоте. — Нечего молоть языком, копи тебя не спрашивают! — осек ледяным тоном Шмидек своего тощего приятеля и покрутил свой татарский ус. — Знаете, что я вам скажу? Произведите-ка у нас обыск. Переверните все в сарае. в погребе, на чердаке. Запросто, без ордера. Не стесняйтесь! Только вы ничего не найдете.

— Да поймите вы, — урезонивал Осоль, — вас никто не подозревает. Необходимо поговорить со всеми жителями. Со всеми! Адский труд, но так нужно. Вы не видели кого-нибудь постороннего?

— У Вольфов кто-то живет, — за все время разговора впервые произнес Имеч,

— Мы уже слышали о госте Вольфов.

Алиби у них было — комар носа не подточит. Имеч и Гал Ёо ездили до обеда в город, вернулись вечерним автобусом. Шмидеков с полудня до заката видели в деревне по крайней мере в четырех местах, а утром они работали в поле в противоположной от болота стороне… Ну и ну…

На вопросительный взгляд Шухайды техник отрицательно покачал головой: бесполезно доставать гипсовый отпечаток — след на болоте оставлен не этими сапогами.

— Если что-то узнаете — обязаны сообщить. Неисполнение гражданского долга является преступлением.

— Я и сам знаю законы — за три с половиной года поднаторел.

Теперь их провожал сам хозяин. Его жена плакала навзрыд.

* * *

Хорват проснулся в семь. Солнце уже высушило утреннюю росу. Он вышел на кухню, начал наводить порядок.

Уныло зазвонил телефон. Голос дежурного сообщил, что кто-то разыскивает старшего полицейского.

— Говорит старший лейтенант Пал Хорват.

— Позовите Шухайду! Где он? Куда он пропал, чтоб его…

— Сейчас, сейчас.

Хорват положил трубку на кухонный стол. Кем бы он ни был, этот обладатель сердитого голоса, все же мог бы представиться. Махнул рукой: а, ладно! Пошел в комнату будить Шухайду.

Шухайда уже совсем проснулся; во всяком случае, когда капитан оказался на кухне, в его голосе не слышалось сонных ноток. Лаконично он сообщал в трубку: на болоте почти ничего не нашли — только след сапога. Труп убитого опознали… О результатах пока… Работают. Естественно. Будут стараться…

— Шеф, — пояснил Шухайда. — Думает, приедем и. в два счета отыщем убийцу. — Шухайда сердито всадил вилку в дымящуюся яичницу. — Осоль говорит, что только ты в силах нам помочь.

— Я? Но чем? Я же пограничник, а не сыщик.

— Ты знаешь людей в деревне. Это большое преимущество.

Пап Хорват ушел на заставу и, вернувшись через полчаса, сообщил, что можно отправляться. Через некоторое время автомобили выстроились перед сельсоветом.

Хоффман с самого утра находился в конторе. Дело не двигалось. Выложив на стол папки с бумагами, он грустив размышлял: «Когда же наконец деревня успокоится и заживет тихой, мирной жизнью?»

С улицы донеслось урчание мотора. Он знал, кто это, Мышцы его лица окаменели. Бросить бы это расследовала к чертовой бабушке! В конце концов, по рассказу Шухайды, этот Михей Балинт — прохвост из прохвостов, так не все ли равно, кто вынес ему приговор — суд или неизвестный убийца на болоте?

Первым в комнату вошел старший лейтенант Пал Хорват. Как обычно, сказал свое шутливое «бог в помощь» и без приглашения сел. Его примеру последовая и Шухайда. Запросто, будто старый знакомый, случайно заглянувший поболтать.

— Мои коллеги, — приступил к делу Хорват, — зашли в тупик. Давай, дружище, поговорим откровенно. Я только могу догадываться, но ты-то должен знать наверняка, кто у нас браконьерничает. Фамилии всех нам не нужны. Только тех, кто отваживается ходить на болото.

— Оттуда даже свист сюда доносится, не то что выстрел.

— Потому на болоте пользуются силком, капканом или устраивают ловушку. В позапрошлом году один наш дозор попал в такой капкан. Только ребята оказались слишком крупной добычей, и приспособление не сработало…

— Ты мне этого не рассказывал.

— А зачем?

— Значит, — произнес Хоффман, устало опускаясь в кресло, — все-таки у нас есть браконьеры.

— А то ты не знаешь? — Иронический намек Хорвата поглотил конец фразы председателя сельсовета.

Мысли Пала Хорвата словно отразились на его лице, и блеск глаз, должно быть, выдал их, потому что председатель потрепал густой чуб и вдруг заявил:

— По совести, начать мне нужно с себя. Пиши, капитан: Вилмош Хоффман.

— Бросьте шутить! — смущенно возразил Шухайда.

— Следующий, значит, Бела Хайагош… Ну, а теперь можно и всех остальных, кто чувствует себя на болоте, как дома: Болдижар Пензеш, Андор Карагич, Бела Фер-теш, Михай Вольф, Геза Торош и Юханек… Но учтите, это только предположение. Браконьер всегда работает в одиночку. Заговорит в нем охотничий азарт, достанет он из укромного места ружьишко, силок, капкан и ночной порой отправляется на промысел.

— Спасибо, — остановил его Хорват, вставая. За ним — Шухайда. Не говоря ни слова, они прошли по коридору. На улице остановились друг против друга.

— Знаю, знаю, — опередил капитана пограничник, — что ты хочешь сказать: закон един для всех, и если на преступление закрывают глаза, то это тоже преступление… Жизнь — сложная штука, и сейчас, в таком чрезвычайном положении, не стоит докучать людям своими подозрениями. Обвинение без доказательств, на основе догадок, только разозлит людей…

Шухайда согласно кивнул, молча повернулся и сел в машину, задумался,

— Опять те же люди… Имя одного из них я как будто вчера уже слышал. — Он торопливо листал страницы записной книжки. — Ага, вот: Вольф. У них сейчас гостит приезжий из Будапешта.

Водитель ждал распоряжений. Старший лейтенант Пал Хорват и техник расположились на заднем сиденье. Утро раскалялось, тени на улице становились короче. Сидевшие а тесноте, все трое взмокли от пота.

— Вольф? Гм, — Хорват покусывал уголки губ. Он попытался вспомнить все, что слышал о Михае Вольфе. — Допускаю, что мог бы, но каковы причины? Посторонний исключается. Нездешний на болоте? Да еще так далеко?

Ворота дома Вольфов распахнуты настежь. Пока выбирались из автомобиля, появился и хозяин: стройный, крепкий крестьянин лет пятидесяти, в серых полотняных брюках, в безукоризненно чистой рубахе, в соломенной шляпе, украшенной лентой.

Выслушал слова приветствия Хорвата и Шухайды, поздоровался со всеми, глядя прямо в глаза.

— Знаете, почему мы приехали?

— Догадываюсь.

Устроились в беседке вокруг тяжелого каменного стола. Тут же появились сифон и бутыль с вином, без которых в деревне можно сделать что угодно, но поговорить нельзя,

— У вас гость… — Да, — кивнул Вольф. Пригубил вино и прищелкнул от удовольствия языком. — Четыре дня, как приехал вечерним поездом. Я сразу же запряг повозку и поехал на заставу, чтобы отвезти его бумаги. Не так ли, товарищ старший лейтенант?! Там все зарегистрировали, так что с этим никаких проблем. Данные о нем у вас имеются.

— Да, да, — подтвердил разморившийся от жары Хорват.

Солнце жгло, и даже в тени было не меньше тридцати градусов. К предложенному шприцу (Шприц — напиток, состоящий из сухого вина, разбавленного газированной водой.) он даже не прикоснулся, последовав примеру Шухайды: им сегодня предстоит еще много дел.

— Этот Петер Чатар — жених моей младшей дочери Марики. На день святого Иштвана сыграем свадьбу. Первоначально мы с женой планировали на осень, но молодые не хотят ждать… Петер поэтому и приехал.

— А чем занимался накануне?

— Кто?! — Тень пробежала по лицу Михая Вольфа или, может быть, Палу Хорвату это только показалось,

— Да ваш гость…

С ответом Вольф не спешил. Что это — крестьянская медлительность или умышленное стремление еще сильнее накалить атмосферу и без того напряженной беседы?

— Не там ищите. Они с Мариной были у ее подружки Анчи — дочери моего кума. Отправились на рассвете. У Анчи в субботу свадьба, и в такое время, понятное дело, нужно помочь. Их, наверное, человек пятнадцать было в доме Шебюков…

— А вы, Михай Вольф?

— Я-то? Сами подумайте, разве дом оставишь? Скотину ведь кормить надо. Я даже в поле не вышел. Соседи бы меня видели, если бы я куда-нибудь отправился.

— Вы так считаете? — Солнечный луч, пробившийся сквозь оплетавшую беседку листву виноградника, упал на лицо начальника заставы.

— Вы думаете, что через сад можно и…? — Вольф в упор смотрел на старшего лейтенанта.

Хорват улыбнулся. Да, ум у этого крестьянина острый как бритва — на мякине его не проведешь. Да он и не хотел. Скорее бы попасть обратно на заставу. Здесь, в деревне, он со всеми знаком…

— Уж не меня ли вы подозреваете?

— Хотите откровенно? — Даже Шухайда был дружелюбнее, чем обычно. — Всех…

— Это другое дело. Слышишь, Шарлота, меня тоже подозревают.

Женщина вышла из дома с большим слоеным пирогом на подносе и поставила его на каменный стол. Вытерла о фартук руки. Если бы убийцей был Вольф, жена бы знала — наверняка знала — и не стояла бы здесь сейчас так спокойно. Михай Вольф в силах скрыть свои чувства и мысли, а тетушка Шарлота — едва ли.

По просьбе техника Михай Вольф принес сапоги: размер совпадал, но рифление подошвы отличалось от гипсового отпечатка.

— А других сапог у вас нет?

— Других? Мы еще не настолько хорошо живем…

— Понятно, — махнул рукой Шухайда. — Мы могли бы поговорить с вашей дочерью и ее женихом?

— Они на озере. Вас проводить?

— Спасибо, мы сами найдем. — Хорват был рад хоть чем-то наконец заняться. Кроме того, его приводило в замешательство непроницаемое лицо Вольфа.

— Мы не прощаемся — нам придется возвращаться этой же дорогой.

За воротами дома простирался двор, гумно со скирдами, небольшое кукурузное поле и рощица. По ее опушке до самого сада петляла узенькая стежка. Проволочная изгородь была изъедена ржавчиной, так что преодолеть ее не представляло труда. Они молча брели по высокой росистой траве, пока не вышли к озеру. Парень плавал, а девушка лежала «а берегу. Пришедшие неожиданно обступили одеяло. Девушка вздрогнула и набросила на плечи полотенце.

Шухайда остался холоден к трогательной красоте озера, к идиллическому покою, царившему здесь. Капитан» торопился. Вопросы были сформулированы заранее и» теперь их оставалось только задать. Даже лучше, что Петер еще барахтается на середине озера. Пройдет несколько минут, прежде чем он выберется на сушу, так что разговора с невестой он не услышит.

— Где вы были вчера?

— У Анчи, которая приходится мне…

— Вы работаете в Пеште?

— Три года назад я окончила курсы медсестёр.

— Вы знакомы с Михаем Балинтом?

— С кем? Нет. Откуда… А кто это?

Некоторое замешательство в голосе или только показалось? Ведь она сидит полуобнаженная в кольце одетых мужчин.

— Неважно! — отрубил Шухайда. — Абсолютно неважно, кто это. Где вы познакомились со своим женихом? Когда?

— Полгода назад… Он приятель кавалера моей подруги. Автослесарь. Я люблю его.

— Вам знакома его компания? Бывшие сослуживцы, однокашники, с кем он обычно встречается.

— Петер? Не трогайте его! Он порядочный парень, Отец — начальник цеха. Сам Петер домосед, молчун. Хороший будет муж.

Молодой человек уже находился в нескольких метрах от берега. Встряхивая длинными руками с большими, как лопаты, ладонями, он выбрался из воды на берег, поприветствовал всю группу.

— Товарищ Чатар, вам знаком человек по имени Михай Балинт?

— Я многих знаю… К нам в мастерскую всякие захаживают, но так, по имени? Вот если бы вы показали мне фотографию…

— Вы приехали сюда один?

Чатар не сразу понял смысл вопроса. Затем кивнул. Да, совершенно один. Он и сам был в растерянности, не представляя себе, как отреагируют на его приезд родители Марики. Судя по ее рассказам, которые он слышал в Будапеште, люди они строгие.

Все ясно. Через несколько минут группа вновь ехала в машине.

— Ну что, Хорват? Как тебе понравился старик?

— Вольф? Попутала нас нелегкая ехать к нему. Я предполагал этот результат заранее. Но так нам не сдвинуться с мертвой точки.

Его все больше беспокоило, как там, на заставе. Смогли Гач организовать службу так, чтобы граница была закрыта?

— А девушка Марина Вольф?

Что за манера у этого Шухайды — все спрашивает да спрашивает!..

— Потрясающе красивая женщина, шеф, — пробормотал техник. — А парня нашла себе никудышного! Неужели не могла подыскать кого-нибудь поприличнее?

Пала Хорвата тоже не оставляла в покое эта мысль: как они — стройная блондинка и угловатый молодой-человек — оказались вместе? Тот жест, которым Марина Вольф накинула на плечи полотенце, то движение, которым поправила прическу, после чего густые волосы золотым шелком разлились по плечам, запомнились Хорвату. Почему, чем они не подходят друг другу? В человеческих связях внешность играет большую роль только в самом начале…

Между тем машина остановилась у дома Гезы Тороша. Однако самого хозяина не оказалось. Бродивший» тут же полоумный парень со слюнявым ртом объяснил им, что Тороша, если он им так нужен, можно найти в поле. Живут они здесь. Первая жена умерла, вторая бросила, так что Геза Торош зол как крапива.

Торош медленно шагал за плугом с двумя лошаденками, оставляя после себя ленточку черной свежевспаханной земли. С такого расстояния его фигура казалась, маленькой, а поднимающиеся от земли струи теплого воздуха кружились вокруг него в фантастическом танце. Потом он обернулся, привязал вожжи к сверкающей рукоятке плуга и сдвинул, должно быть, в знак приветствия, шляпу на затылок.

— Чем могу служить?

— Где вы были и что делали вчера утром и днем?

— На болоте я уж точно не был!

— Но лошадей-то вы оставили дома? Нам ваш сын «рассказал.

— Вы верите больному? Наказал же меня господь бог несчастьем. Но лошади и правда вчера были дома, потому что я работал топором. Срубил три акации. Из «своих собственных.

— Когда вернулись?

— Около трех. Этот бедняга не в состоянии даже разогреть себе и начинает реветь, когда проголодается.

Больше других на гипсовый слепок походил след сапога Тороша, но он тоже совпадал не полностью.

— Вам ведь знакомо имя Михая Балинта, не так ли?

— Нет! В первый раз слышу. Таких у нас в деревне не было. Почему вы спрашиваете?

— Вы хорошо знаете болото, — сообщил Хорват.

— Хорошо? Вряд ли кто-нибудь мог бы о себе это сказать. Утром поговаривали, что там нашли труп. Знаете, что я вам скажу? Тот, кто туда пошел, ориентируется на болоте лучше меня.

— А кто это может быть? — Хорват любовно похлопывал лошадей по шее. Старые, но еще полные сил — даже не взмокли от тяжелой работы.

— Лучше меня? Нет таких… По крайней мере, мне такие неизвестны.

— Где топор, которым вы вчера работали?

Торош вновь надвинул шляпу на лоб и начал сворачивать самокрутку.

— Товарищ старший лейтенант, вы же знаете, где хранятся топоры в деревенской избе — вы ведь сами из крестьянской семьи.

Шухайда обиделся: а он что же, господский сын, что ли?

Вернулись к дому. На топоре не было заметно никаких следов. Острие еще сверкало от вчерашней работы. Но какой? Длинными белыми жердями лежали в пыли три ошкуренных ствола акаций. И все же инструмент решили забрать с собой, чтобы техник сделал анализ в лаборатории.

Шухайда решил подождать Пала с сотрудниками и 'всех остальных в сельсовете: вдруг им повезет больше!..

У Хоффмана они встретили капитана Иванича. Он разложил на столе карту и показал, на какой площади в окрестностях деревни проведен повторный поиск, увы, безрезультатный. Солдаты измотаны, страдают от жары — и все впустую.

— Я думаю, это совершенно бесполезно, — продолжал Иванич. — Держать здесь такие силы дальше нельзя. Если на другом участке границы возникнет обстановка, а вся школа сержантского состава здесь?..

— Вести дальнейший поиск действительно не имеет смысла. — У Шухайды на лбу поблескивали бисеринки лота. — Пал Хорват абсолютно прав: преступником может быть только кто-то из деревенских.

— В последний раз прочешем болото, потом оставим вокруг деревни наблюдательные посты, а основные силы снимем.

Хорват вновь и вновь всматривался в лежавшую на столе карту. Прикидывал, где сейчас пограничные наряды и куда их следует послать на ночь, потому что убийца наверняка чувствует, что кольцо сжимается, и скорее всего попытается отыскать лазейку на границе.

— Подкрепления бы!

— Не могу! — Иванич нервно теребил пальцами спички. — В школе необходимо возобновить занятия. А вас здесь и так столько, что…

* * *

Вечером в кабинете начальника заставы Шухайда написал донесение и оттуда же передал его по телефону. Не успел он договорить, как послышался звук подъезжающего автомобиля: прибыл капитан из Будапешта, который раньше занимался Михаем Балинтом, — Шандор Корбуй.

Во время знакомства букву «р» он отчеканил так, будто в его имени их было по меньшей мере три. Смуглый, с иссиня-черными волосами. Взгляд угрюмый и, тем не менее, не производит, несмотря на все старания Корбуя, устрашающего впечатления. Делая доклад, Шухайда время от времени замолкал, вопросительно поглядывая на Корбуя, но тот только кивал головой, дескать, продолжайте дальше.

Тут Хорват вдруг вспомнил о Раро, о бесславной или, может быть, напротив, геройской гибели лошади. Как начальнику заставы ему давным-давно следовало бы написать рапорт о потере животного и уж, во всяком случае, утешить Яника.

Пал Хорват извинился, вскочил и вышел из комнаты. Шухайда с неодобрением посмотрел ему вслед.

Неторопливыми плавными движениями конюх обтирал пучком соломы Розиту. На шерсти лошади играли солнечные блики. Яник поглядывал на старшего лейтенанта, остановившегося в дверях. Чувствовалось, что Яник смертельно устал: видно, ночь провел без сна.

— Что-нибудь случилось, товарищ старший лейтенант? Если нужно заложить повозку и ехать, я готов. Все по десять-двенадцать часов в наряде, только меня не послали. Вы могли бы отправить меня, товарищ старший лейтенант, на самый дальний участок, по самому длинному маршруту.

— Нет, не надо, Яник. Отдыхай.

Хорват не спеша проковылял по пустынному двору. Земля растрескалась от засухи. Из нее выглядывали корни деревьев. Стояла удушливая предгрозовая тишина. Над латаным-перелатаным и оттого выглядевшим еще более ветхим зданием заставы висели облака, словно запущенные в честь праздника воздушные шарики.

У карты в комнате дежурного по заставе Хорват с Гачем обсудили организацию службы на ночь. К границе со стороны болота необходимо направить три дозора, даже если их придется снять с другого участка, — там нужны именно три. В окрестности Багляша — два. Естественно, на хутор Таннера тоже нужно послать солдат…

— Вот теперь порядок, — кивнул Хорват.

В коридоре чувствовалось приближение сумерек — резче обозначились удлинившиеся тени, потому что света, который проникал сюда через маленькое узенькое окошко в конце коридора, на закате было уже недостаточно.

Корбуй и Шухайда еще совещались в кабинете. На столе были разложены пухлые папки, кипы фотокарточек: жизнь Михая Балинта в протоколах, в записях судебных процессов, в фотографиях. Пограничник взял фото. Мужчина с аккуратной прической и характерным лицом едва походил на того, кто лежал с проломленным черепом на болоте с искаженными от ужаса и боли чертами лица.

— Теперь, — начал Шухайда, — пройду по деревне и покажу в одном-двух местах эту фотографию. Посмотрим на реакцию. Вдруг кто узнает! Он же мог представиться здесь под другим именем.

— Да, имен у него хватало, — согласился Корбуй.

— К кому стоит сходить? Круг подозреваемых не изменился?

Корбуй тоже вопросительно посмотрел на Пала Хорвата. Неужели это так важно — быть в курсе местных дел? Действительно знать или, по меньшей мере, предполагать, кто на что способен? В деревне слишком много жителей, чтобы о каждом можно было составить хотя бы поверхностное мнение. Но все-таки индивидуальность индивидуальностью, а за четыре года многие уже не раз проявили свой характер.

Корбуй и Шухайда, понимая душевное состояние Хорвата, хранили молчание. Ему нужно подумать, прежде чем ответить: напрасные подозрения не приведут ни к чему хорошему, Шухайда с людьми уедут, закончив дело, а ему оставаться здесь.

Постепенно мысли, эмоции уступили место точным расчетам, и он сообщил, что имеет смысл еще раз отправиться по трем адресам. Во-первых, к Йожефу Чиреку. Правда, по ряду причин он будет, скорее всего, молчать, но вдруг эти фотографии — здесь ведь не только портреты, но есть и жанровые, и групповые снимки, — оживят в Чиреке мелкие, а потому особенно болезненные личные обиды, и он расскажет, когда, где и кого видел? Во-вторых, к Михаю Вольфу и, наконец, к Гезе Торошу. У них тоже нет алиби, кроме того, эти двое могут, избегая любопытных глаз, выйти из дома и добраться до болота: Вольф — через сад, а Торош — через рощу. Сад заканчивается у самых ворот дома Вольфа, а роща растет, по сути, прямо во дворе Тороша.

— Что-то мне не нравится эта Марика Вольф, — произнес Шухайда.

— Странно. Мне так даже очень нравится, — рассмеялся Хорват и представил загорелую, светловолосую девушку, как она утром сидит на берегу озера и при виде мужчин набрасывает на плечи полотенце.

— Ты меня неправильно понял, — возразил Шухайда. — Я тоже все удивляюсь: как же так, женщина с такими напыщенными манерами, театральными жестами, с безупречной фигурой — и вдруг рядом такой невзрачный, бесцветный молодой человек?!

Пал Хорват, чтобы отвлечь Шухайду от разговора о Марике, добавил, что кроме этих троих следует проверить и Имеча — помощника Генриха Шмидека. Да, да, Хорвату известно, что у Имена точно так же, как у Шмидека и Гало Ёо, стопроцентное алиби, но именно это и вызывает подозрение: они словно заранее сговорились.

— Вот это здорово, — улыбнулся Шухайда с превосходством знатока и специалиста по данному вопросу. — Значит, по мнению Хорвата, есть два типа подозреваемых: те, у кого имеется алиби, и те, у кого их нет.

— Точно так, — согласился Хорват и добавил, что совершенно запутался и даже не знает, чему и кому верить.

— Ну ты пока разбирайся, а я съезжу, покажу фотографии.

Хорват и Корбуй проводили Шухайду до «варшавы». А потом долго стояли в воротах и смотрели вслед удаляющемуся автомобилю, который несся к деревне, поднимая на разбитой дороге медленно рассеивающееся облако пыли. Навстречу «варшаве» в туче пыли стремительно приближались вездеход и два грузовика. Все-таки капитан Иванич привез подкрепление!

— По распоряжению командования центр руководства операцией перемещается к вам. Мы переносим сюда и штаб поиска, — объяснил он уже на заставе.

Капитана Иванича прежде всего интересовал Михай Балинт. Корбуй скрупулезно перечислил все, что знал о Михае Балинте.

— Кем был этот человек до смерти на болоте? Советником в министерстве, владел крупными земельными владениями в Трансильвании и Словакии. Михай был третьим ребенком в семье. Обе старшие сестры еще перед войной вышли замуж за иностранцев и живут сейчас за границей. Отца он потерял во время бомбежки. Мать, — Корбуй постарался выразиться поделикатнее, — женщина свободного поведения. Михай похож на нее.

Казалось, мальчик унаследует традиции семьи: он получил отличный аттестат в духовной семинарии, затем поступил в политехнический институт, но учебу бросил еще на первом курсе. Жил на широкую ногу, был завсегдатаем ночных клубов, кабаре и прочих увеселительных заведений. На какие средства жил? Состояние не только не таяло, а, напротив, увеличивалось, — он успешно вел дела. В армию его не призвали, очевидно, благодаря обширным связям. Много лет назад вступил в отряд ньилашистов (Ньилашисты — венгерские фашисты.). Однако доказать его участие в серьезных преступлениях и убийствах не удалось. Затем бежал на Запад, вернулся, отбыл несколько месяцев в заключении, и все началось по-старому: автомобили, женщины, двухкомнатная холостяцкая квартира на горе Семлю. Почему вернулся? Здесь у него дом, друзья, связи. Все это ему удалось сохранить, несмотря ни на что. Такой человек, как вирус: исчезнет, забьется в угол, затаится и ждет благоприятного момента для нападения. Без работы он не оставался: тренер в привилегированном теннисном клубе, коммивояжер торговой фирмы. Знакомства свои он поддерживал. Организовал сомнительное предприятие, присвоил себе огромные ценности, но, почувствовав, что круг сжимается, пытался эмигрировать.

Корбуй рассказывал подробно. Иванич время от времени задавал вопросы: «Почему не арестовали раньше?», «Куда исчезлопресловутое балинтовское состояние?», «Догадывались ли, что Балинт намеревается бежать за границу?». Хорват же молча слушал и никак не мог сопоставить словесный портрет Михая Балинта с увиденным на болоте. Даже представить трудно эту жизнь, которой жил Балинт, разве что по старым довоенным фильмам. Но ведь то кино!

Хорват тоже рассматривал снимки — вдруг понадобится и его помощь? Корбуй обнаружил в квартире Михая Балинта пакет с фотографиями и наиболее интересные всегда носил с собой. Вот фото: в ухоженном парке стоит в позе победителя молодой, широкоплечий, мускулистый мужчина, за ним видны подстриженные кусты роз, дальше — особняк с огромными окнами… Вот Михай Балинт сидит в богато обставленной квартире в центре большой компании. На полу персидский ковер, все стены заняты книжными полками с сотнями томов, на столе — строй причудливых импортных бутылок. Михай Балинт в бассейне… Михай Балинт в белых, словно фарфоровых, брюках и в футболке на теннисном корте… Всюду с женщинами и только с красивыми, очень красивыми.

Пал Хорват внимательно всматривался в запечатленных на фотографиях женщин: в блондинок и брюнеток, одетых и полуобнаженных. Затем, взяв в руки один из снимков, он вздрогнул, пригляделся, но так и не смог разобрать, кто эта женщина рядом с Михаем Балинтом, которую освещал тусклый свет одинокой лампочки. Хорват не мог наверняка сказать, кто эта женщина, потому что она стояла вполоборота, чтобы лучше были видны линии ее бедер и груди, а порыв ветра в момент съемки растрепал ее волосы, и лицо было почти полностью скрыто. Так ее и запечатлел объектив…

В этот момент вошел Шухайда.

— Как успехи?

— Разве у таких что-нибудь добьешься? — Скептический вопрос Корбуя предполагал отрицательный ответ. — Они не вздрогнут, даже если ты им покажешь живого дьявола. Будут глазеть на него, да еще и спросят, кто это?

— Вольф ворчал, чтобы его оставили в покое. Чирек вовсе в дом пускать не хотел. Помощник Шмидека рассмеялся нам в лицо, а полоумный сын Тороша выл, как шакал, что отца хотят забрать из-за топора.

— Так и сказал?..

Пал Хорват готов был поклясться, что на фотографии — Марика Вольф. Все: и ее поза, и развевающиеся, словно грива, волосы, и нарочито выпяченная грудь, и умышленно подчеркнутые изгибы бедер и талии, — заставляло сделать такой вывод.

— Смотри-ка, Шухайда!

Капитан взял снимок в руки, повертел — вдруг окажется какая-нибудь надпись, — а потом передал дальше, Корбую.

— Не узнаешь?

— Кого мне нужно узнать?

— Марику Вольф! Это же она стоит рядом с Михаем Балинтом!

— Марика Вольф? — Корбуй пытался вспомнить. — Среди знакомых женщин Балинта мне это имя не попадалось. Но не исключаю, что была и такая. Хорошо, если удалось установить фамилии хотя бы десяти, а всего их на снимках больше тридцати.

Но Пал Хорват не расслышал этих слов — он уже мчался по коридору. Запрягайте, Яник, живее! Младший сержант Шанта командует тревожной группой, а рядовой Баккаи пусть готовит Пати. Да, конечно, собака необходима, как же иначе?! Включите в тревожную группу и второго конюха, Фери Грубера. На повозку, быстрее, в деревню, к Вольфам!

Корбуй, Шухайда и Иванич тоже спешили к своим «варшавам». Оперативный дежурный пробежал по тропинке через сад к дому начальника заставы и крикнул в окно, поднимая по тревоге полицейских.

Улицы деревни черны. То тут, то там промелькнут беленные известью стены спящих домов да появятся головки цветов, уже раскрывшихся навстречу ночи. Взвизгнув тормозами, машины на полном ходу сворачивают на улицу Кошута. Свет фар выхватывает из темноты резную башенку ворот сада. Сирена еще завывает, а приехавшие уже выскакивают из машины, с шумом захлопывая за собой дверцы. С грохотом врываются во двор. Хорват приказывает младшему сержанту обойти двор и блокировать выход из дома с обратной стороны.

Шухайда, Хорват, Корбуй и старший лейтенант Пап бегут по сводчатому коридору. Повсюду горит свет: в комнатах, в прихожей. Шухайда толкает рукой кухонную дверь. За столом ужинают трое: девушка, ее жених и хозяйка дома.

— Где ваш муж?

Супруга Вольфа недоуменно смотрит на вошедших. Бледнеет, начинает дрожать:

— Мой муж? Вышел к соседям поговорить о…

— Когда вышел?

— Примерно час назад, сразу же, как только товарищ капитан уехал.

Хорват резко повернулся и стремглав выбежал из комнаты. Вот когда пригодятся те доведенные до автоматизма навыки, которые вырабатывались во время многочисленных тренировок! На вешалке, сделанной из четырех ловко переплетенных рожек косуль, висел полотняный пиджак Вольфа. Он снял его и понес через гумно к солдатам.

— Товарищ Баккаи, дайте это понюхать Пати. Так, хорошо. Где-то здесь, у ограды, должен быть след, идите по нему, пока не оборвется. Если придется переходить через болото, смело пользуйтесь фонарем. Тот, кого вы преследуете, может вас увидеть, а другие в такое время там не ходят. Действуйте!

Хорват считал: Вольф отправился час назад, сейчас без четверти десять. За два с половиной — три часа Ми-хай Вольф достигнет границы, в зависимости от того, как быстро он переправится через болото. Иной дороги у него нет — это единственная возможность, и если ее упустить — все кончено. Он не может ею не воспользоваться. Все зависит теперь от пограничников. Кроме них никто уже ничего не в силах сделать. Если взять вездеход, то примерно к одиннадцати можно добраться до участка, где по самому краю болота, через лес и холмы проходит линия границы. Но свет автомобильных фар может испугать Михая Вольфа и заставить его пойти в другую сторону. Как быть? А что если доехать только до хутора Таннера или до баглашской наблюдательной вышки, а оттуда пешком?

Надо бы предупредить Иванича! Но дорога каждая минута. В нескольких словах он на ходу рассказал одному из приехавших в «варшаве» полицейских, куда едет и зачем. На границе посторонним нечего делать, пусть ждут сообщений на заставе…

Шухайда достал из кармана кителя портрет и положил его на стол перед девушкой.

— Еще раз спрашиваю: вы знаете этого мужчину?

— Одного раза недостаточно? Она же вам сказала! Что вы еще хотите? Так врываться! Учтите, мой отец… — Чатар, защищая свою невесту, держался несколько заносчиво. А с виду не скажешь, что такой смелый! Но на его слова никто не обращал внимания. Марика же побледнела,

— Нет! Я никогда его прежде не видела! — девушка» ближе придвинулась к столу.

— Тогда как объяснить, что вот на этом снимке вы» стоите рядом с «никогда не виденным» Михаем Балинтом?

Вопрос прозвучал отрывисто. Едва заметным движением Шухайда подвинул ей фотографию. Так опытный» рыбак выжидает, а потом выбирает подходящий момент и неожиданно подсекает добычу. Марика Вольф даже непыталась отрицать, хотя узнать ее на этом снимке было непросто: такие волосы и подобную фигуру могли иметь и другие женщины.

— Как ты здесь оказалась? — заревел, глядя на фотографию, Чатар. Он застучал по толстой крышке стола» большими сжатыми кулаками, никак не вязавшимися с его тонкими руками. — Отвечай!

— Выйдите, — обнял парня за плечи Корбуй. Пожалел. Михай Балинт, скорее всего, был не первым и не последним увлечением этой девицы. Корбуй имел полное основание предположить, что Марика призналась жениху лишь в одной большой любви, в одной связи. Как правило, именно так и бывает. Встречаются, которые верят. Чатар — наверняка из таких. Другие же делают вид, что поверили. В конце концов это личное дело женщины, в чем признаться, а что утаить, но присутствие на кухне Чатара смущало бы ее — в такой ситуации Марика вряд! ли захочет потерять своего жениха.

Тетушку Шарлоту, плачущую и беспомощную, Роберт Пап проводил в соседнюю комнату, дверь которой выходила на кухню, и сразу же вернулся.

— Да, я была с ним знакома! — сообщила девушка, сверкнув холодными глазами. — И очень любила. Классный был парень. До него мне с такими встречаться не доводилось и теперь, наверное, больше уже не придется.

— Ваш жених Петер Чатар…

— Этот? Эта размазня и серость? Ну да, конечно, По» мнению отца, порядочные женщины должны выходить замуж, а Балинт пропал…

— Откуда здесь взялся Михай Балинт? Девушка выпрямилась:

— Он приехал за мной!

— Да что вы говорите! — удивился Корбуй. — Нас интересует не зачем, а как он попал сюда? — Корбуй обошел стол, сел напротив девушки рядом с Шухайдой и шепнул ему, что пограничники ведут расследование.

Марика Вольф начала рассказывать. Из этой забытой богом деревни, из этого медвежьего угла она хотела бежать любой ценой, и прежде всего из-за родителей, из-за их постоянной опеки: домой вернись засветло, с парнями, кроме рукопожатия, ничего не позволяй. Разве эта жизнь? Закончила среднюю школу, но работать не пошла. Сбежала в Будапешт, к старшей сестре, которая отвела ей маленькую комнату. Марика Вольф рассчитывала на красивую жизнь в столице и очень многого ждала от своей стройной фигуры и длинных ног. Сначала был главврач на курсах медсестер, потом…

— Дальше, дальше! — торопил Шухайда. — Давайте о Михае Балинте.

На лице девушки появилась дерзкая, вызывающая улыбка. Один раз ее попросили сопровождать на какие-то теннисные соревнования популярного поэта. Тут к ним подошел Михай Балинт — прямая противоположность поэту. Настоящий мужчина, он невольно выделялся среди множества безвольных слюнтяев. На его спортивной «шкоде» они отправились в ресторан на гору Хормаш-жатар. Официанты сразу же обступили Балинта. Михай заказал прекрасный ужин с водкой, вином, шампанским. А его квартира! Всякий, входивший туда, долго не мог прийти в себя от изумления.

— Как долго вы были вместе?

— Мы? До марта текущего года. Тогда Михай заявил, что на некоторое время ему нужно исчезнуть. С тех пор он не объявлялся, хотя один раз звонил. Я тоже пробовала искать его… От сестры мне пришлось съехать. А родители были согласны дать мне на квартиру лишь в том случае, если выйду замуж. Тут подвернулся Петер.

— В августе у вас должно было состояться бракосочетание?

— Должно было? Можно сказать и так.

— Но прежде чем приехать сюда, к родителям, вы встретились с Михаем Балинтом.

— Да. Он позвонил мне в больницу. Я как услышала его голос, у меня аж ноги подкосились. Мы договорились увидеться в Прохладной долине у ресторанчика «Балаж». Он несколько месяцев скрывался там в шалаше.

— Черт побери! — Корбуй был не в силах сдержать досаду: они ведь с ног сбились, разыскивая этого Ми-хая Балинта по всей стране от Мишкольца до Шопрона, а он, оказывается, был рядом!

— Мы провели чудесную «ночь!.. Михай отвел душу, — признался, что я для него важнее всего, но теперь он должен бежать, и никто, кроме меня, ему не в силах помочь. Может быть, сказал он, в нашей деревне нашелся бы человек, который за плату согласится переправить его за рубеж. Сумма не имеет значения. Если все пройдет благополучно, то потом он устроит так, чтобы я могла приехать к нему…

— О своем женихе вы ему не рассказали?

— Рассказала. Он рассмеялся и посоветовал выйти замуж, чтобы в полиции не заподозрили сговора, если вдруг каким-то образом выйдут на меня. А развестись несложно… У его родственников поместье в Австрии, завод в ФРГ, так что там, по его словам, мы будем по-настоящему счастливы.

— После этого вы с женихом приехали сюда, чтобы организовать побег Михая Балинта?

— Я сначала подумала о Шмидеке или Имече, но потом поняла, что об этом не может быть и речи.

— Поэтому уговорили отца?

— Что вы! Я мучилась, пока не наступил тот день, когда должен был прибыть Михай. Часов в одиннадцать вечера они с другом приехали на машине. У развилки Михай вышел и огородами добрался до нашего дома. Мы составили подробный план еще в Будапеште. Для него не существовало преград… Отличный парень, самый лучший… Я была уверена, что он найдет меня. Когда во дворе залаяли собаки, я вышла, успокоила Неро, привязала Бельзебубу, а Михая укрыла в сарае. К тому времени Петер, беседовавший в доме с отцом, уже охмелел от вина и лег спать. Вот тогда я и взялась за старика. Пришлось лгать. Сказала ему, что здесь находится Михай Балинт, которого я люблю, но он женат, и я не хочу разрушать семью. Если отец переправит Михая через границу, то я его больше никогда не увижу, если же нет, то перееду к Балинту, как только он разведется, и сорву обручение… В нашей деревне любой испугался бы такого скандала… Представляете, начнут говорить, что дочь Михая Вольфа — стерва и последняя потаскуха. Отец и мать умерли бы со стыда… Ох, и зол же он 'был! Но все-таки согласился и предупредил, что отправятся на рассвете. Днем у дальнего конца болота дозор не выставляется, так что Михей уйдет без труда… Потом отец лег. Рано утром я его разбудила. Он меня даже не поцеловал на прощание. Оделся и ушел.

— А зачем он убил Балинта?

Тут в девушке словно что-то оборвалось. Широко раскрытые глаза застлала пелена слез. Марика плакала беззвучно, только плечи вздрагивали, сокрушенно качала головой, сквозь слезы отвечая на вопросы. Из-за денег? Да нет, Михаю Вольфу они не нужны. Испугался, что привлекут к ответственности за пособничество в организации побега за границу? Он же обещал, что проведет Балинта, а Вольф отродясь не нарушал данного слова.

Шухайда терпеливо ждал, пока девушка успокоится. Закурил, медленно пускал табачный дым к потолку.

— Вы виделись с Балинтом после того, как спрятали его в сарае?

— Да, я вышла сказать, что все в порядке, а потом, когда родители уснули, вновь сбежала к нему.

— Как долго вы там задержались?

— Долго… Он говорил, что пока все устроится, пройдет года полтора, а до того времени мы уж не увидимся.

Шухайда кивнул;

— Оставайтесь сегодня ночью около матери! Из дома никуда не отлучайтесь! Утром мы за вами заедем. Понятно?

На улице веяло вечерней прохладой. Мужчины остановились.

— Было бы надежнее забрать ее с собой, — сказал Корбуй.

— У меня тоже есть сострадание. Ты разве не заметил, что мы совершенно довели тетушку Шарлоту? Несчастная женщина! А дочка наговорит ей такого, что поневоле поверишь. Может, успокоится?!

* * *

Они уже дважды проходили рядом с забором. Пати не поднимала морды от земли, шумно втягивала ноздрями воздух. Баккаи подбадривал ее: «Ищи, Пати, ищи». Если собака и в третий раз поведет их вдоль ограды, тогда Вольф точно пошел в другую сторону. «Пати, собачка моя, не делай из нас посмешище!»

Вдруг Баккаи почувствовал, как повод дрогнул и натянулся. Собака подняла голову, словно пытаясь найти поддержку у идущих за ней. Ни тропинки, ни следа. Неужели старик пошел все-таки сюда, через сад? Вокруг одинокие, старые, искривленные деревья, черные кусты.

Под тяжелыми сапогами бегущих грохочет мост. Вот и железнодорожная насыпь. Распахнутая дверь путевой будки желтым пятном выделяется в ночи. Сторож дремлет, облокотившись о стол. Линия железнодорожного полотна надвое делит ночное пространство. По холмам, по оврагам — только вперед! Пати тащит за собой Баккаи, где-то за его спиной, задыхаясь, тяжело дыша, бегут младший сержант Шанта, рядовые Яник и Грубер.

Уже чувствуется тяжелый, пропитанный испарениями запах болота. Все больше накаляется обстановка летней ночи. На плоском лугу душистыми холмиками разбросаны копны сена.

— Я больше не могу! Мне не хватает воздуха! — стонет Грубер. Но и без слов сам внешний вид Грубера — крик о помощи: лицо перекошено, ноги подгибаются, рукой держится за бок.

— Останься! — кричит ему младший сержант Шанта. Но Грубер все-таки продолжает мучительный бег. Нужно перетерпеть. Он должен быть с ними — ведь он пограничник!

Земля начинает хлюпать, хотя она еще напоминает мягкий ковер. Но вот из темной ночи вырисовываются отдельно стоящие деревья. Это уже болото. Баккаи поскользнулся, падает. Однако сил у Пати больше, чем можно было предположить. Ее охватил охотничий азарт, и она метров десять тащит за собой хозяина. Баккаи же крепко держится за длинный поводок, не решаясь его отпустить. Вот наконец ему удается вскочить на ноги, и он мчится дальше. Стекает прилипшая к рубашке и брюкам жидкая грязь. В такт шагам колотит по спине автомат. Многократно повторяясь, эти удары причиняют боль. Впереди чернеет вода: это огромные лужи преграждают путь. Деревья уменьшаются до размеров кустов, которые образуют плотную стену. Через нее и ведет дорога. Какая дорога?! Хорошо, если тропинка!

Шанта щелкает выключателем карманного фонаря. Пати по самую грудь погружается в воду. Она задирает голову и уныло скулит — здесь идти по следу невозможно. Вода, в отличие от суши, не хранит мельчайших молекул запаха. Запах человека остается на дороге, на траве, а на болоте есть только один запах — болотный. Теперь уже Баккаи приходится тянуть за собой Пати, хлестать ее поводком, чтобы не упрямилась. Собака боится, и ее опасения вполне объяснимы.

— Все равно не догоним! — Грубер останавливается. У него, наверное, прохудились сапоги или просто портянка сбилась и трет ногу. — Давайте вернемся!

Инстинкт и человека и зверя протестует одинаково: нет, только не сюда! Не в эту черную, непроходимую неизвестность, где клубятся, обволакивая своими липкими щупальцами, ядовитые болотные газы. «Остановись, не ходи!» — не пускает жажда жизни.

— Вперед! — рычит Шанта, освещая фонариком темно-зеленый тростник, чахлый кустарник, мясистые стебли осоки. — Забравшийся сюда, — шепчет Шанта, — должен был как-то и выбраться. Мы обязательно отыщем след!

— Что будем делать, товарищ младший сержант? — Вопрос Яника закономерен, но тем не менее настораживает.

— Где удалось пройти Вольфу, прорвемся и мы!

Теперь они едва плетутся, и так же медленно, почти ощутимо тянется время. Вода доходит до пояса. Осока, за которую им приходится держаться, режет ладони.

— Что же с нами будет, товарищ младший сержант?

— Догоним! Должны догнать!

Баккаи несет собаку на себе, ведь плыть с поводком ей трудно, а снять его нельзя. Но вот, кажется, самый опасный участок позади. Как черные солдаты Нептуна, они поднимаются из воды. Теперь уже близко, и можно чуть-чуть передохнуть. Пошатываясь и держась за ремень, вслед за Пати тащится Баккаи. «Тяни, мой верный друг!» За ним плетутся Шанта, Грубер и Яник.

Сколько времени пришлось им бежать сломя голову, ползти, месить болотную грязь, преодолевая трудности и самих себя, оставляя позади гнилые, проклятые километры? Время замерло. На болоте нет времени: есть только прошлое и будущее, если им посчастливится выбраться отсюда.

Нужно только идти по следу Михая Вольфа, все время по следу и ни шагу в сторону!

Но удалось ли выбраться самому Михаю Вольфу? Вот уже виднеется и конец болота, а совсем рядом — граница. Но где же Вольф? Неужели они его не догнали?

Звенит в ушах, стучит в висках кровь. Скорее бы донеслись крики ребят, которые находятся где-то впереди, в дозоре, и должны заметить, задержать Михая Вольфа…

* * *

Рядовой Талаш с напарником лежали на склоне небольшого холма в душистой зеленой траве. Оружие здесь же, под рукой. На фоне светлеющего неба легче заметить приближающуюся фигуру.

— Пора бы уже им появиться, — рассуждает Сабо, переворачиваясь на другой бок.

— Замолчи!

Старший наряда Талаш перевернулся на живот, лицом к болоту. На согнутом предплечье левой руки покоится автомат.

Что это? Свет гнилушки? Упавшей звезды? На болоте пляшет огонек. Далеко ли до него? Долетают отдельные звуки.

Сабо сгорает от любопытства: что это? Но спросить не осмеливается. Так же, как и старший наряда, он всматривается в темноту. Откуда им знать, что это группа преследования? Что это идут, преодолевая воду и грязь, раздвигая и ломая тростник, продираясь сквозь колючий кустарник, Шанта, Грубер, Баккаи и Яник.

А между ними? Неужели никого и ничего, кроме ночной мглы, нет? Хрустнула ветка, хрустнул куст. Может, лиса? Или косули оставили сочные луга и осмелились забраться на болото?

Хрипло, тяжело дыша, из темноты поднимается огромная фигура. Она заслоняет собой часть звезд, а те, что остались видимыми, образуют вокруг ее силуэта сияющий ореол. Нарушитель двигается, увеличиваясь на фоне горизонта.

— Стой! Стрелять буду! Руки вверх! Младший наряд», страхуй!

Сабо кажется, что он врос в землю, стал частью холма. Ногу свело. Голова начинает кружиться. Но он все-таки спохватывается и мчится вниз по склону. Щелкает затвор, досылая из магазина в патронник медную осу. Спокойно. Все на месте. С вершины холма бегом спускается кто-то еще. Прихрамывает. Это старший лейтенант. Его напарник, Шарбу, считает неприличным обгонять командира. Пусть себе начальник заставы думает, что бегает быстрее любого из них. Да это отчасти и правда — он и в самом деле расторопнее их всех.

Со стороны болота приближаются огоньки. Днем на эту маленькую группу, заляпанную с ног до головы, нельзя было бы смотреть без смеха. Но ночью и испачканная пограничная форма — форма.

— Не пытайтесь защищаться, Михай Вольф! Бесполезно!

— Знаю.

Старший лейтенант разглядывает черную фигуру пятидесятилетнего Вольфа, который пробился сюда через» болото. Хорват удовлетворен — старика в любом случае задержал бы наряд пограничников, а если нет, то еще до рубежа основных технических сооружений его настигла бы группа Шанты. Наконец, остается еще Пал Хорват со своим напарником Еню Шарбу. Тройная страховка — это не шутка!

Но командир никак не успокоится — так взволновала его погоня. И еще волновало: что вынудило Михая Вольфа пойти через болото?

* * *

Солдаты, ослабевшие от усталости и напряжения, не испытывают никакой злости. С любопытством посматривают на Михая Вольфа, когда со склоненной головой он бредет по коридору к комнате начальника заставы. Предлагают сесть. Садится. Выглядит мрачнее тучи.

Шухайда грызет зернышки кофе. Время приближается к полуночи.

— Вы убили Михая Балинта?

— Я. Имело бы смысл отрицать?

— Вряд ли! Орудие убийства, — Шухайда приостанавливается, удивляясь, откуда взялись глупые, официальные слова, — топор куда дели?

— Выбросил там же, где обрывается тропинка.

— Сапоги, что были на вас?

— Это были совсем стертые резиновые сапоги. Разложил костер и сжег. Вместе со старой рабочей спецовкой.

Корбуй повернулся к Хорвату:

— У тебя есть вопросы?

— Как будто и так все ясно…

— Дело ваше, спрашивать или нет, я все равно сознаюсь в убийстве.

— Вы что-нибудь взяли у Михая Балинта?

— Взял. Желтую кожаную сумку с красивыми блестящими замками. Если разгребете помойную яму у меня за домом, наверняка обнаружите.

— Что в ней было?

Михай Вольф поднял глаза:

— Не знаю.

— Просто забрали домой и даже не посмотрели? Что вы намеревались с ней делать?

— Что? Я скажу, только вы не удивляйтесь. Если бы моя дочь попросила денег на свадьбу после дня святого Иштвана, я бы отдал ей эту сумку: на, дескать, подарок с того света от твоего Михая Балинта! А от меня не жди, не получишь! Убирайся! Я зарабатывал деньги своим дочерям честным трудом и на бесстыдство тратить их не позволю…

Хорват все смотрел и смотрел на старика: как он мог убить, ограбить? Пытался нарушить границу. Он, которого Хорват считал добропорядочным. Шухайде этих показаний, пожалуй, достаточно для объяснения движущего мотива. Хватит их и для следственного протокола. Не потребуется иных признаний и суду. Но если сегодня не спросить Михая Вольфа, зачем он размозжил Балинту голову, то завтра или послезавтра он едва ли скажет.

— Скажите, Михай Вольф, как вы решились на это?

— Долгая история. Стоит ли рассказывать?..

Двух старших дочерей он выдал замуж честь по чести: приехали парни — один из Будапешта, другой из большого соседнего села. Как полагается, попросили руки дочерей: огненно-рыжей Каталины и стройной высокой Анны. Вот и Петер Чатар тоже приехал. За самой младшей. Не очень стоящий он парень: слабый, невзрачный — так показалось Вольфу. Но Марике виднее. Это ее дело. Выбор у нее был большой. Остановилась на этом. Пусть будет счастлива!

В тот вечер они сидели за богато накрытым столом, ужинали. Обжаренное мясо горкой возвышалось на тарелке, застывший жир обволакивал большие куски. Копченая колбаса и сало лежали на деревянных подносах, украшенных стручками зеленого перца и крупными ярко-красными помидорами. Михай Вольф нарезал ломтями еще теплый душистый хлеб. То и дело наполнял бокалы себе и гостю: проверял, умеет ли пить Петер Чатар; с неудовольствием проверял, с ненавистью, потому что забирают у него последнюю, младшую дочь. Увозят Марику; правда, она уже давно не живет дома, но как выйдет замуж, стянет членом другой семьи. Сейчас, приезжая из города, она возвращается домой, а после свадьбы будет лишь изредка навещать «стариков». Чатар отхлебнул вина, и его передернуло:

— Что такое? Не нравится?

— Кислое.

— Просто густое, — объяснил Михай Вольф и стал рассказывать, как готовят красное вино.

Чатар глотнул еще вина, и глаза у него полезли на лоб. Марика нервно захихикала, не то подбадривая, не то издеваясь над своим женихом. Да и весь вечер она была сама не своя: раздражительная, задиристая. Чатар пил. Но Михай Вольф уже понял, что с этим занесенным сюда из дальних краев женихом ему не придется два дня и две ночи мериться силами, как это было с мужем старшей дочери, когда ни один, ни второй не хотел уступить, питаясь напоить друг друга до бесчувствия.

Голова Чатара дернулась в сторону. Видно, ему не пошло впрок приготовленное с такой любовью, кристальна чистое, огненное бургундское.

Яростно залаяли собаки. Михай Вольф хотел было встать, чтобы выйти посмотреть, кто пожаловал, но Марика его опередила: «Я сама!» — и долго не возвращалась. Вольф начал уже волноваться, но посчитал, что все из-за выпитого вина.

Дочь вошла и остановилась в дверях. Глаза горят! Фурия! Ее жених что-то пробормотал, но разобрать, что именно, было невозможно.

— Его нужно уложить! Зачем упоил до смерти? — Дочь сердито нападала на отца, ей вторила стоявшая за спиной мать. Так обычно артиллерия поддерживает во время атаки пехоту. Вольф помог проводить Чатара в маленькую комнату и, поскольку избранник Марики еще не был членом семьи, сам раздел его. Некоторое время смотрел на худое тело и укоризненно покачал головой. Отвращение вызвало не состояние, а слабость парня. Хилый сук на кряжистом, могучем древе Вольфов. Эх, если бы у него родился сын, тот бы не был таким. Это уж точно!

Он вернулся в кухню. Шарлота отправилась спать. Марика сидела за столом напротив. Вольф размяк: красивая у него дочь. Горячая, как вино, которое можно выдержать до рубинового цвета.

— Выпьешь? — спросил он, наполняя стакан. Женщины пили редко: вино — дело мужское. Однако Марика залпом осушила стакан. Вольф аж крякнул и с невольным восхищением поглядел на дочь: ну и ну! Решила постоять за жениха?

Стакан со звоном опустился на стол. Марика заговорила. Собаки залаяли неспроста. Приехал гость. Сейчас он в сарае. Познакомились с ним в прошлом году в Пеште. Влюбилась, но он женат, и ей не хотелось бы разрушать семью. Кроме того, чтобы угодить отцу, она намеревается венчаться в церкви, но этого мужчину ей. трудно бросить, потому что она его любит. Вольфа словно парализовало. Широко раскрытыми хмельными глазами он уставился на дочь. Как может она так спокойно говорить обо всем этом, и где? Здесь, в этом доме!

У этого мужчины неприятности с органами власти, и он хотел бы бежать за границу. Тогда и Мария легче бы перенесла расставание, не так тосковала бы по Балинту и вышла бы за Петера Чатара. Вот если бы отец помог Михаю переправиться через границу.

— Нет! — Кулак Вольфа с грохотом опустился на стол. Его лицо сделалось пунцовым. Вероятно, он слишком много выпил. — Я никогда не ссорился с властями и уж тем более не помогал подонкам.

— Хорошо. — В глазах у дочери заиграл холодный огонек. — Пусть будет так! Завтра я выгоню Петера, а здесь останется Михай. Уж он составит вам достойную компанию за столом. Правда, очень скоро явится полиция и арестует его. Ведь пропуска в пограничную зону у него нет. Отсидит полтора-два года. За это время разведется, а выйдет — распишемся.

Даже посторонний заметил бы, с каким напряжением размышлял Вольф над словами дочери. Назавтра о них заговорит вся деревня. Недругов у него достаточно. Просто до сих пор не к чему было прицепиться — он жил честно. Теперь же кумушкам будет о чем почесать языками… Михай криво усмехнулся: не доставит он такого удовольствия. И чужака, из-за которого так распалилась дочь, передаст в надежные руки, — уж будьте уверены, передаст, он не позволит, чтобы пятнали его честное имя.

— Переправлю! Иди, скажи ему! Завтра на рассвете!

Марика вышла, но скоро вернулась. Отец еще сидел за столом. Трудно было сказать, что краснее: его лицо или вино в бокале.

— Успокойтесь, отец! Так и должно было случиться!

— Так?! — Вольф размахнулся и со всей силой ударил дочь по лицу. Она отскочила к стене, старик угрожающе двинулся за ней, но на полдороге остановился. — Больше не трону! Не бойся! Но это заслужила!

Вольф остался один и налил себе еще. Затем погасил свет и лег спать. Тупо уставившись в потолок, он тяжело дышал. Его окружали ночные звуки большого дома: скрипнул шкаф, охнула потолочная балка. В голове те и дело проскальзывала тревожная мысль: а что если в нужный момент пограничники не окажутся на месте? Или изменят свой обычный маршрут? Или гость, не дай бог, заподозрит неладное, поймет, что к чему, и перехитрит Михая Вольфа, заставит его пойти в обход болота! Ну, тут еще надо посмотреть, кто кого, Михай не тек прост, как кажется с виду, да и знакомство с пограничниками — давнее еще, прежних времен, — тоже кое-чего стоит…

Снаружи донесся лай собак, но скоро затих. Кто-то прошмыгнул по коридору. Или показалось? Шорох был едва слышен. Но тем не менее Михай Вольф встал, спустился по чердачной лестнице, пересек двор и направился к сараю.

Двери были распахнуты. В углу чуть тлела керосиновая лампа, но света было достаточно, чтобы Михай Вольф увидел лежащих в обнимку Балинта и Марику.

Словно молния сверкнула в сознании Вольфа. Жестокая, убийственная молния обиды. Ее безжалостная вспышка пробежала через все тело, руки и ноги стали свинцовыми…

Он повернулся и заставил себя уйти прочь. Пусть не нашедшая выхода ненависть к чужаку питает его силы, помогает довершить задуманное, а там…

Что будет «там", Вольф еще не знал, и пока размышлял об этом, сон незаметно сморил его, увел от раздумий.

Не заметил, как вернулась дочь. Пора отправляться — светает. Он не поцеловал ее на прощание и даже не позволил выйти из кухни. Мужчина еще спал, Вольф (растолкал его и остался наблюдать, как незнакомец умывается и собирает свои вещи.

— К чему топор? — Глаза Балинта пристально уставились на Вольфа.

— В дороге всякое случается. Может, встретится кто-нибудь или еще что. Ясно?

Утро выдалось безоблачным, ясным. Иногда они останавливались, подолгу прислушивались, затем шли дальше. С болота поднимались зловонные пары.

Балинт какое-то время безропотно шел следом за Вольфом, но потом неожиданно заупрямился:

— Куда ты меня завел, старый черт? Ты что, шутить со мной вздумал?

Чужак схватил Вольфа за шиворот, крепко тряхнул. Вольф с тоской подумал, что пограничники, должно быть, и впрямь задержались где-то в пути, иначе бы он давно заслышал шаги и вовремя подал весть.

— Другого пути тут нет, — прохрипел Вольф, пытаясь освободиться от мертвой хватки Балинта.

Но слишком неравны были силы, Михай жал и жал его к воде, к зловонной жиже, норовя утопить, и тут Вольф вспомнил о топоре, предусмотрительно захваченном в дорогу.

Чужак улыбался холодно и надменно, словно говорил: «Дочь твоя была моей, только моей и ничьей больше!» Вот это лицо, эту улыбку старик и разрубил, и сам вскоре рухнул без сил…

Когда очнулся и понял, что произошло, он не на шутку перепугался. Чужак лежал неподвижно, обезображенное мощным ударом лицо успело закостенеть и поблекнуть. И тогда Вольф что было сил кинулся бежать — прочь от гиблого места, прочь от наваждения, от того кошмара, который предстал перед его глазами.

Конечно, он не сомневался, что рано или поздно до него доберутся, найдут. Но тогда… тогда страх сковал его по рукам и ногам, вынудил замкнуться в себе и ждать, ждать…

Корбуй и Хорват, когда Вольф закончил рассказ, почти одновременно вздохнули. Хорват глухо сказал:

— Эх, старик, старик, что же ты натворил? Сколько из-за твоего упрямства нервов потратили! Сколько людей от дел оторвали! Неужели б тебе не поверили?

Вольф на мгновение поднял глаза, и Пал Хорват ясно увидел в них запоздалое сожаление: «Кто же знал? Кто же знал…»

— Кто этот Балинт, наш он или чужой? — спросил Вольф.

— Враг он, Балинт…

— А я-то откуда это знал? Потому и боялся — а вдруг честного человека загубил…

Утром «варшавы» подъехали к дому, где жили офицеры. Здесь через лес проходил кратчайший путь. Пал Хорват провожал гостей. Свежевымытые машины сверкали в лучах восходящего солнца.

Шухайда протянул руку Палу Хорвату.

— Не забудь о моем предложении. Твое место у нас! Обдумай все и приезжай… Спасибо за помощь. Без тебя мы бы здесь застряли надолго.

— Я думаю, — начал Хорват, — главное в том, чтобы каждый добросовестно выполнял свой долг. Ты — свой, а я — свой. Здесь. На заставе.

Ему показалось, что этими двумя-тремя фразами он ответил на все вопросы.

Перевод с венгерского В. ПОХОДУНА.

Рудольф Самош Кантор идет по следу

Книга первая

Люкс

Всю ночь лил холодный апрельский дождь. Земля под кустом, где лежал щенок, превратилась в вязкую грязь. Спал он плохо. Беспокойный сон то и дело обрывался. Щенку казалось, будто он погружается в глубокий поток. Он просыпался, начинал чихать, отдуваться, фыркать от воды. За недели, прошедшие после побега из дома, он не помнил столь неприятной ночи. Холодная вода превратила его шерсть в лохматые клочья. От холода содрогалось все тело. Наконец у стены музея он наткнулся на скамью, земля под которой была не такой сырой. Забравшись под нее, он опять заснул. По всему его телу стало постепенно распространяться тепло.

Перед утром щенок проснулся от ослепительного света. И тут же грохот оглушил его. Ураганный ветер ломал деревья в парке, ночь громыхала и стонала, и пес испуганно засовывал голову еще дальше под скамью. Но уши продолжали все слышать. Он старался не видеть блеска молний — лежал с закрытыми глазами, а от страшного раскатистого грома чуть не лопались в ушах барабанные перепонки. В припадке страха он скреб землю, у него было только одно желание — спрятаться, как можно глубже зарыться в землю.

Огонь был одной из главных причин того, что он убежал из дома. Хозяин мучил его огнем, еще когда он был щенком. Он сажал его на колени так, чтобы нельзя было шевельнуться, а потом вслед за отвратительным шипением перед глазами и носом вспыхивало пламя спички. Напрасно он вырывался, барахтался, скулил, напрасно от страха застывал перед прыгающим у глаз желтым пламенем — освободиться он не мог. Видя его муки, хозяин смеялся. Как-то раз пламя обожгло ему нос, и от боли и страха он намочил хозяину в колени. Тот в гневе ударил его о землю и больно пнул ногой.

С тех пор щенок дрожал при виде огня, дрожал от громкого и оглушительного шума. Ураган продолжался, и страх овладел всем его существом. В отчаянии он забыл о мучившем его голоде. Лишь бы выбраться отсюда, никогда больше он не придет на это проклятое место. Если бы вчера у мясного магазина на углу не случилось с ним всего того, что произошло, то он бы побежал не сюда, а на знакомый пустырь.

Причиной происшедшего с ним несчастья был голод. Он уже несколько дней почти ничего не ел. При приближении к перекрестку он вдруг почувствовал в воздухе волнующие запахи. Они мгновенно проникли в его мозг, и освободиться от них он уже не мог. Чувство голода вспыхнуло в нем с такой силой, что он позабыл об осторожности, которая появилась у него за время долгих скитаний. Для него сейчас существовали только эти дразнящие, соблазнительные запахи, и, не обращая внимания на громыхающие трамваи и несущиеся машины, он бросился через улицу прямо туда, на эти запахи. Он был так голоден, что ему было наплевать на то, что он задевает прохожих. Бежал он уже не по проезжей части улицы, а прямо по тротуару, который кишел столь ненавистными ему людьми. Он не выносил даже их запаха, считал их трусливыми созданиями. Таким же был для него и его бывший хозяин, который не только мучил его огнем, но и всегда бросал пустую, начисто обглоданную кость, без единого кусочка мяса.

— На, жри! — говорил хозяин в таких случаях и громко смеялся, видя как он мучается с костью, еще сохранившей мясной запах.

У его бывшего хозяина была своя теория насчет мяса, костей и собак: по его мнению, собака должна есть только кости, чтобы у нее были крепкие зубы.

Понятно, что, когда вчера после обеда он почувствовал запах мяса, он тут же бросился на этот запах и у него даже слюнки потекли. Запах привел его к открытым дверям. Он, не раздумывая, уже хотел в них войти, как вдруг увидел перед собой огромную собаку. Она сидела и задумчиво облизывалась, вытаращив глаза на висевшую почти перед носом связку колбас.

Он уже готов был на нее броситься, но инстинкт самосохранения в последнюю минуту расслабил его уже сжавшиеся, как пружина, мышцы. Некоторое время он бросал нетерпеливые взгляды на связку колбас и на собаку, запах полностью завладел всем его сознанием.

«Почему же она не прыгает?» — недоумевал он. — Да ей и прыгать не надо, достаточно привстать, чтобы достать колбасу».

Он видел тупую неподвижность собаки, и в нем начала закипать злость. В конце концов он уже не мог больше сдерживаться, чуть отпрянул назад и бросился на висевшую на стене колбасу.

Зубы его, завладев добычей, щелкнули, и вдруг он почувствовал резкую боль, а вслед за тем оказался на тротуаре и в страхе помчался к перекрестку. Подобный оборот дела привел его в смятение, и, чтобы прийти в себя от удара, он несколько раз тряхнул головой. Первой его мыслью было то, что на него напала собака. Он зло оскалился и у перекрестка решительно повернул назад. Если его кто преследует, он даст отпор. Но его никто не преследовал. Не понимая, в чем дело, он посмотрел на двери мясного магазина. Там никого не было. Подкравшись к магазину, он в недоумении уставился на собаку, продолжавшую сидеть по-прежнему неподвижно. Связка колбас продолжала спокойно висеть.

Может быть, в прыжке он промахнулся? Исключено. Он все точно рассчитал, да и прыгать всегда умел ловко.

Из осторожности щенок повел кончиком носа из стороны в сторону, и тут в его голове вспыхнуло смутное подозрение: он вспомнил, что во время прыжка, будучи у самой цели, он не ощутил никакого соблазнительного запаха. Почему? Мягко и осторожно ступая, он приблизился к собаке. Потом заурчал. Никакого ответа, хотя на такое угрожающе-вызывающее урчание реагировали даже самые трусливые дворняжки, правда, потом зачастую они спасались бегством.

Непонятно. Он столкнулся с чем-то новым, незнакомым. Нужно в этом разобраться. Щенок медленно привстал на задние лапы, передними дотронулся до сидящей собаки. Она по-прежнему ни на что не реагировала. Он ее обнюхал. В нос ему ударил горьковатый запах краски, и тогда он понял, что и при прыжке почувствовал тот же запах: колбаса пахла краской. Это открытие привело его буквально в бешенство. Уже не было никакого сомнения, что его подло обманули: ни собака, ни связка колбас не были настоящими. За его спиной раздались голоса:

— Смотри, мама, какой глупый! Лижет картину, думает, что настоящая.

Люди смеялись. Пес особенно не любил своего хозяина в те минуты, когда тот громко смеялся. И сейчас ему хотелось броситься на людей. Но голод лишил его всякой активности. Он стыдливо поджал хвост и ретировался. Ему было стыдно, что он позабыл уроки матери, которая говорила, что глаза могут обмануть собаку, а нюх никогда.

В сумрачном настроении он свернул на широкую улицу, не замечая того, что бежит не по краю тротуара, а жмется к стенам домов. Его охватила абсолютная апатия. В последние дни его сопровождали сплошные неприятности. Ему пришлось покинуть пустырь, где в пустом сарайчике он соорудил себе теплую и уютную конуру.

В городском круговороте, среди огромных домов, в уличной толпе он не мог найти себе места. Люди его раздражали, все время приходилось быть внимательным, чтобы держаться на расстоянии от них. Утром за ним по всей улице гонялись живодеры и своей стальной петлей вырвали у него из хвоста клок шерсти. Поесть ему так нигде и не удалось, и он, голодный, слонялся по незнакомым улицам.

Сколько это могло продолжаться? Временами он доходил до того, что с завистью смотрел на больших и маленьких собак, которых вели на поводке. Они по крайней мере получают от людей еду. А ему не повезло с хозяином. Минуло уже полтора года, а настоящего хозяина себе он так и не нашел.

Где же его хозяин, добрый, умный, о котором так много ему рассказывала мама, когда он был щенком?

Когда он начинал об этом думать, его охватывала грусть, но тотчас же он стыдливо отмахивался от этих сентиментальных мыслей. Ему и в голову не приходило, что, может, он сам виноват в том, что так живет. Ему нужна свобода, поэтому он избегает людей. Пусть видят разные мямли, что имеющая чувство собственного достоинства, происходящая из хорошей семьи немецкая овчарка может обойтись и без человека. Из раздумий его вывел неожиданный аромат. Он высоко задрал голову, нос направил в сторону раздражающего запаха и буквально вздрогнул, когда в нескольких шагах от себя увидел мясо. Соблазнительный деликатес вываливался из корзинки, болтавшейся на руке одетой в черное платье женщины, которая шагала впереди него.

Известно, что случай порождает вора… Щенок не стал мешкать. Молниеносный рывок — и мясо в его зубах. Поджав хвост, он стремительно бросился в подземный переход. Вдогонку ему понеслись крики:

— Ловите его! Это вор!

На счастье, в тоннеле было почти безлюдно, и все-таки кто-то попытался преградить ему дорогу. Его глаза налились кровью, он знал, что скорее погибнет, чем позволит отобрать у него добычу. Он уже готов был прыгнуть на преградившего ему дорогу человека, но в последний момент сообразил, что если он сейчас вступит в схватку, то потеряет зажатое в зубах мясо, тот небольшой кусок, который ему удалось урвать. Вместо того чтобы атаковать человека, он прыгнул в сторону и изо всех сил бросился в ближайший парк. Уже задыхаясь, он прибежал на берег озера. Он все времяоглядывался и, когда убедился, что его никто не преследует, постепенно замедлил темп бега и в конце концов, скрывшись в густом кустарнике, в изнеможении рухнул на землю. Щенок опустил добычу, а голову положил на вытянутые передние лапы. Он с удовольствием вдыхал аромат лежащего перед ним мяса, а потом, как бы убедившись, что это действительно мясо, жадно вонзил в него зубы.

Свет молний, гром и грохот, от которых в ушах было больно, — все это казалось псу страшным возмездием. Дрожа от страха, он думал, что все это случилось потому, что впервые в своей жизни он украл у человека пищу. Ему казалось, что громыхающий страшный ураган обрушился на него по приказу человека, что это его месть. Сознание собственного одиночества становилось невыносимым. Нигде не было слышно человеческого голоса. Сейчас он не возражал, если бы кто-нибудь сидел рядом на скамье. До чего же проклятое это место! Если он останется после всего этого живым и здоровым, нужно будет немедленно отсюда убираться. Треск деревьев, шум листвы, завывание ветра и грохот, грохот…

Продолжая дрожать и скулить, пес дал себе зарок, что никогда больше не будет красть у людей. Лишь бы унести отсюда ноги. Зачем только он отправился скитаться? Что, если и здесь его достанут огненные вспышки? Пока он размышлял, грохот постепенно умолк, пугающие вспышки сменились серыми сумерками. В ушах глухо звенела неожиданно наступившая тишина. Он прислушался. Раздавался лишь стук падающих с листьев дождевых, капель. Деревья тоже успокоились, кругом было тихо. Все еще дрожа, он осторожно высунул голову из своего убежища и подозрительно уставился на вырисовывающиеся из тумана тени. Наконец появилось солнце, и он убедился, что жив. От счастья он радостно тявкнул и хотел весело подпрыгнуть, но ударился спиной о сиденье скамейки. Ничего! Боль явилась лишним доказательством того, что человеку так и не удалось уничтожить его ни страшными огненными вспышками, ни оглушительными звуками. Он вылез из своего убежища, потянулся и повернулся навстречу пробивавшемуся сквозь деревья желтому солнечному свету.

Кругом стало удивительно тепло. От радости щенок несколько раз кувыркнулся, затем начал отряхиваться — надо было избавиться от прилипшей полузасохшей грязи. И вдруг — какое счастье! Под скамьей лежал сухой кусок хлеба, намазанный маслом.

От прежнего страха не осталось никакого следа. Когда он увидел первого торопливо шагавшего вдоль аллеи человека, к нему вернулась уверенность. Некоторое время он осматривался, бегал и размышлял, чем бы заняться. Потом обнюхал окружающие кусты и за все это время полностью забыл про то, что чувствовал во время урагана. Бесцельно слоняясь, он очутился на берегу озера и случайно наткнулся на место вчерашней трапезы. В этот момент у него снова вспыхнуло чувство голода. Он лихорадочно обыскал все место — нигде ни крошки.

А ведь как хорошо было бы сейчас съесть немного мяса. Нужно было вчера спрятать часть добычи. Спрятать? Ну нет! Там и для одного-то раза было мало, не говоря уже о том, чтобы отложить про запас.

Вдруг у него загорелись глаза. Ему пришла в голову блестящая мысль. Оп вернется к вчерашнему мясному магазину, но только сейчас уже не будет околачиваться около его дверей, а прямо прошмыгнет внутрь. У него потекли слюни, и он без промедления с лаем бросился в подземный переход. «Быть хитрым, очень хитрым», — твердил он про себя. Ему уже казалось, что он не только хитрее, но и умнее человека, который в качестве мести за вчерашнюю кражу обрушил на него грохот и огонь. Ничего не вышло. Он жив, и у него прекрасное настроение.

Двери мясного магазина были открыты. Он бросил мимоходом презрительный взгляд на намалеванную на вывеске собаку и усмехнулся. Теперь его не провести. Сначала он осторожно заглянул в магазин и, не увидев там никого, вошел внутрь. Из заднего помещения доносилось равномерное постукивание, однако это его не смутило. Первым делом он пробежался с высоко поднятой головой вдоль длинного пульта и попытался определить место, где лучше всего пахнет. По пути назад он привстал на задние лапы у той части пульта, где лежали три большие связки колбас. Он уже схватил зубами верхнюю связку, как услышал резкий окрик. От неожиданности он вздрогнул и, оставив колбасу, вылетел на улицу. Вслед ему неслась громкая ругань мясника, из которой он понял только «грязный пес». Уже будучи далеко на улице, он с грустью отметил, что все еще боится человеческого крика. Он вообще не выносил никакого шума. И все-таки, хоть ему и не хотелось в этом признаваться, он чувствовал, что еще слишком уважает человека. Если бы одного из них один раз удалось победить, он наверняка не стал бы так испуганно вздрагивать от человеческого крика. Одного победить, всего-навсего одного. Он оскалился, как будто уже оказался один на один со своим врагом. Этот человек заплатил бы ему за все, за все его беды. Так жить дальше невозможно. Не сегодня-завтра у него от голода уже не будет сил, а без сил как победить человека? Победить же нужно любой ценой!

Рассуждая подобным образом о своей судьбе, он вдруг заметил, как в нескольких шагах от него на тротуаре остановилась немецкая овчарка. У нее была блестящая шерсть, благородная осанка, сама она была выше и крупнее его.

«Хороша», — подумал бродяга, уставившись на собаку. Человека, стоявшего рядом с великолепной овчаркой, он и не заметил. Бродяга позабыл обо всем на свете. Такой надменной и в то же время естественной красоты он еще никогда не видел. Взглянуть, вдохнуть струящийся от овчарки запах и влюбиться в нее по уши — все это было для него делом одного мгновения. Он тут же вилянием хвоста подал знак о своем намерении приблизиться, однако огромная овчарка даже не удостоила его ответом.

— Пойдем, Кофа, оставь его, — раздался в этот момент голос человека, державшего поводок собаки, и Кофа, отвернувшись, надменно прошагала мимо грязного, облезлого и худого бродяги.

Пес, подчиняясь неудержимому желанию, но все же на почтительном расстоянии последовал за Кофой. Он попал во власть удивительного чувства. Его захватил исходящий от другого волнующий запах и настойчиво, сильнее, чем любой поводок, повел вперед. Сейчас его интересовала одна только Кофа, и он не заметил, какими внимательными глазами следит за каждым его движением шагающий рядом с овчаркой человек. Пес, слегка опустив голову, любовался гармонично колеблющейся походкой Кофы, впитывал в себя запах ее шерсти, и, хотя в желудке у него урчало, он не обращал на это внимания. Сердце бешено колотилось. Его не интересовало, куда они идут, он решил, что пойдет за этой статной красавицей на край света.

Кофу раздражало нахальство этого грязного уличного бандита. Как только она заметила, что он потащился за ней, ей захотелось повернуться и хорошенько ему всыпать. У нее не было сейчас никакого настроения заводить с кем-нибудь дружбу, тем более с таким бродягой. Инициатором этой прогулки был хозяин, и она послушно последовала за ним, поскольку уже три недели с момента рождения щенят не покидала своего бокса. Конечно, небольшая разминка была ей полезна, и все-таки уже хотелось домой. Ее мысли то и дело возвращались к щенятам.

Каждый раз, когда она вспоминала о них, на душе становилось так тепло. Но она испытывала и беспокойство. Щенята уже бегают, а отца нет дома. На заре он ушел на работу — и кто знает, когда вернется домой. Ей была знакома эта работа, сложная и опасная. Правда, Кормош смел, умен и силен, но все же она всегда беспокоится, когда он уходит. Это вечное беспокойство. Насчет щенят можно и не беспокоиться. В городке живут такие же серьезные и трудолюбивые овчарки, как она сама, и все у всех в порядке, но ведь материнское сердце никогда не может быть абсолютно спокойным. А тут еще, пожалуйста… такие нахальные типы, как этот. Собственно говоря, что он вообразил себе? Она дернула поводок и остановилась.

— Что случилось, Кофа? — спросил хозяин. Собака мотнула головой в сторону переулка.

— Пойдем домой?

Вместо ответа она бросилась к ведущей к городку улице. Бродяга продолжал их преследовать, и Кофа начала уже злиться из-за того, что хозяин его не прогоняет. Еще не хватает, чтобы их увидела Сплетня да и другие. У этого бродяги хватит нахальства проникнуть и в городок.

Хозяин, однако, молчал и, очевидно, позволял ему следовать за ними. Кофа делала вид, что не замечает увязавшегося за ними пса. У входа в городок хозяин отстегнул поводок на шее у Кофы, и та, позабыв обо всем, счастливо помчалась на большой двор. Перед ее боксом пятеро щенят катались в пыли. Сплетня прыгала вокруг них и лапами подталкивала неуклюже барахтающихся малышей. Кофа величественно остановилась перед ними и с каменным видом стала ждать, пока ветреная соседка не заметит ее и не уберется отсюда. Из кучи барахтающихся щенков навстречу ей выкатился Кантор. Кофа сама не знала, почему из всех щенят любила больше всего его. Может быть, потому, что он был наиболее ловким и сообразительным среди братьев.

«Совсем как отец», — подумала она и лизнула счастливого маленького шалуна.

«Смотрите-ка! — вскинула голову и Сплетня. — Соседка гостя привела с собой!»

Кофа невольно повернулась. Ее чуть не хватил удар.

В нескольких метрах от нее скулил бродяга. Кофа сердито заурчала.

«Оставь ею, — пролаяла Сплетня. — Красивый парень, а? Правда, не очень чист».

Не отвечая ей, Кофа быстро собрала щенят и затолкала их в бокс. Затем с видом оскорбленного достоинства и сама легла рядом с ними. Через несколько минут из крошечного кирпичного домика стало доноситься аппетитное чавканье и тихое посапывание.

Сплетня ехидно усмехнулась и тут же пролаяла новичку: «Тебя как звать?»

Но тот не ответил, только лег на землю и отвернул голову от желавшей подружиться незнакомки. Сплетня тотчас же оскорбилась и побежала к боксам.

«Представляете, — сообщила она соседям новость, — Кофа влюбилась в глухонемого! Чего только не бывает на свете! Теперь к нам сюда приходят всякие…»

В полдень Кофа с удивлением увидела, что хозяин несет еду в двух мисках. Странно, подумала она, человек, к которому она была очень привязана и которого после щенят любила больше всего, пожалуй, даже больше, чем Кормоша, и который до сих пор никогда не ошибался, теперь что-то перепутал. Она уже была готова подойти к нему и объяснить, что для щенят еще не нужна отдельная миска. Они еще пока сосут, а если и поедят из миски, то из материнской, ведь целую им не съесть. Или, может, хозяин решил сделать ей приятное, дать ей вместо одной две? Но тогда почему же он не поставил эти миски рядом? Однако поскольку она проголодалась, то не стала долго ломать себе голову над странным поступком хозяина.

Ода подошла к кормушке. Цепляясь за ее хвост, за задние лапы, вслед за ней вылезли, спотыкаясь, и четверо щенят. Пятый, лентяй, перевернувшись на спину, остался спать в углу бокса. Кофа, приступившая было к еде, заметила, что в пяти-шести метрах от нее лежит нахально проникший в городок незваный гость и не сводит с нее жадных глаз.

«Ну, это уж слишком!» — возмутилась она. От гнева у нее даже шерсть стала дыбом. Кофа даже приготовилась прыгнуть, чтобы прогнать нахального бродягу, но увидела рядом с боксом хозяина, который покачал головой и призвал ие к порядку. Тогда она сердито начала заталкивать миску с едой в бокс, ворча: здесь уже и поесть спокойно нельзя. Она не любила, когда ей во время еды заглядывают в рот. Щенята подумали, что мать изобрела новую игру, и распрыгались вокруг миски, которую Кофа потихоньку подвигала в бокс. Пепи прыгал до тех пор, пока не свалился в миску. Кофа сердито вытащила его из густого мясного супа и на виду всего двора начала облизывать свое сокровище. Другие щенята с визгом тоже принялись лизать брата. Кофа готова была провалиться сквозь землю от стыда. Их семья пользовалась авторитетом в городке. У них всегда царила дисциплина и порядок… И вот, пожалуйста. Одно огорчение следовало за другим. А все из-за этого проклятого бродяги. Если бы Кормош был дома, он бы разделался с этим назойливым голодранцем.

Она ворчливо принялась за обед и — это случилось впервые — залепила лапой оплеуху Пепи, который слишком жадно цеплялся за край миски.

После обеда к их боксу подошла Сплетня, и, хотя Кофа сделала вид, что спит, та без стеснения затараторила:

«Представьте себе, соседка, ваш обожатель не умеет говорить. У него, кажется, даже имени нет». — «Ничего, получит, если здесь останется». — «Вы думаете, что останется? Тиги считает, что его можно отмыть. Но разве это дело, если каждый с улицы может сюда войти? До чего мы так докатимся?» — «Да ну вас всех», — проворчала Кофа. «Ладно, ладно, не буду мешать. Тем более что сейчас начинаются занятия. Кажется, мой хозяин разговаривает на веранде с вашим… А как поели дети? Не правда ли, уж очень худ этот новенький. И даже до обеда не дотронулся. Видите? Что поделаешь. На вас уставился. Это и не удивительно. Вы ведь неотразимы».

В ответ Кофа сердито тявкнула.

«Ну, не нужно сразу обижаться!» — заключила Сплетня и побежала к собравшимся в середине двора собакам.

Кофа попыталась уснуть. Это ей удалось. Проснулась она от звона миски.

«Это уж верх нахальства», — возмутилась она, увидев, что новичок ест из приготовленной для нее миски. Ест? Нет, жрет. Вся его пасть и грязные усы были в жиру, хозяин же стоял неподалеку и молча за этим наблюдал. Ну, если хозяин и это терпит, продолжала возмущаться Кофа, тогда она сама призовет этого типа к порядку. Она вскочила. Что же это будет, если потакать наглецам? До сих пор в городке не случалось, чтобы кто-нибудь съел чужую пищу. Свирепо рыча, она уже была готова броситься на облизывающую дно миски собаку, но ее вновь остановил осуждающий голос хозяина:

— Ай, ай, Кофа, неужели ты завидуешь?

Завидует? Она? Ему? Смешно.

Хозяин осторожно приблизился к бродяге, который длинным языком облизывал стенки пустой посудины.

— Люкс, — промолвил хозяин. — Люкс. Песик.

Услышав рядом с собой голос, Люкс застыл. Не поворачивая головы, он скосил глаза в сторону приближающегося человека. А когда человек сделал еще один шаг, пес сердито заворчал и оскалил зубы, приняв тем временем агрессивную стойку.

— Оставь его, Тиби! — крикнул кто-то со стороны дома. — Он еще зеленый. Нужно запереть его в сарай к Жандару. Может быть, тот подействует на него.

«Значит, зовут его Люкс, — подумала Кофа. — Ну что ж…» Она отправилась назад к своим малышам. Но хозяин ее окликнул. Она радостно подбежала к нему и, в то время как он почесывал кончики ее ушей и темя головы, чуть помахивала хвостом от удовольствия. Хозяин двинулся в сторону хозяйственных пристроек. Он обошел ожидавших начало занятий собак, и только тогда, когда они уже были в открытых дверях сарая, Кофа подумала: «Зачем они пришли сюда? Ведь весь просторный сарай был владением Жандара».

Дело в том, что Жандар был одним из самых старых жителей городка, и его все уважали и почитали за силу, уравновешенность и мудрость. Когда-то Жандар и ее обучил прыгать через обруч, идти по следу. Кофа не видела старика с момента рождения щенят. Она весело вбежала в сарай. Жандар дремал в углу, и Кофа разбудила его своим звонким лаем. Жандар сначала не узнал ее и сонно зевнул. Кофа подошла ближе, пес дружески тявкнул. Кофа обернулась, поджидая своего хозяина. Но вместо хозяина в дверях стоял бродяга. Принюхиваясь, он повертел в воздухе носом, затем осторожно проследовал к середине сарая и там остановился. Жандар спросил: «Кто это такой?»

Кофа смутилась. Что же ответить? Сказать старику, что этот нахальный тип, который пристал к ней на улице, а потом съел за обедом оставленную щенятам пищу? Но Кофа промолчала. «Значит, это новенький… Вижу, ты но очень к нему расположена».

Кофа не успела ответить, да это и к лучшему, потому что не знала, что сказать. Хозяин вызвал ее из сарая свистом. Кофа, не прощаясь, со скоростью ветра выскочила из сарая, и хозяин тут же захлопнул за ней дверь. В следующий момент Кофа услышала стук ударов бродяги в дверь, а вслед за этим его жалостное скуленье.

— Хорошо, Кофа, — похвалил ее хозяин. — Это ты отлично сделала.

Кофа только теперь поняла трюк и обрадовалась тому, что произошло. Молодец хозяин! Освободил ее от навязчивого бродяги. Довольная, она побежала назад к своим щенятам.

Кормош вернулся домой через неделю. Он так устал, что у него не было настроения даже что-либо рассказывать Осмотрев и обнюхав щенят, он сказал Кофе только то, что они были очень далеко, ехали долго и что у них не было ни минуты отдыха. Затем он залез в бокс, и Кофа сочла за лучшее не докучать ему сейчас своими историями.

На другой день до обеда Кофа занималась с детьми. Четверо щенят уже умели хорошо и ловко ходить и даже отваживались удаляться от бокса метров на десять. Особенно отличался Кантор. Когда он услышал призывный голос матери, то первым вытянул нос и, принюхиваясь, помчался домой. Однако пятый детеныш серьезно беспокоил Кофу. У четверых ее детей были хорошие имена, а пятого, ее единственную дочку, хозяин дразнил Пышкой. Да, что верно, то верно. Пышка заслужила свое имя. Она целыми днями валялась, даже не выходила из бокса и до тех пор скулила, пока мама не приносила ей пищу на место. Только ела и лентяйничала. Она уже была такой толстой, что ее ноги едва виднелись из-под круглого живота; она целые дни дремала, перевернувшись на жирную спину.

— Кофа, Кофа, почему ты не научишь ее ходить? — все чаще спрашивал хозяин.

Кофа ожидала возвращения Кормоша и поэтому ничего не предпринимала. Но Кормош вернулся усталым, а когда отдохнул, нужно было снова уходить. Так что на Кофу свалились все заботы по воспитанию детей. Она уже несколько дней ломала себе голову над тем, что делать с Пышкой, как вдруг ее осенило. Когда пришло время полдника и щенята прилипли к ней, она сбросила их на землю, схватила Пышку за загривок, осторожно ее подняла и на расстоянии десяти шагов от бокса опустила на землю. Пышка так заскулила, что проходивший мимо хозяин сделал Кофе замечание:

— Ты что, дуреха, придавила ее?

Кофа, лежа у дверей, весело помахивала хвостом и, в то время как щенята радостно посасывали вкусное молочко, внимательно наблюдала за Пышкой. Она с радостью отметила, что малышка умеет нюхать. Пышка некоторое время только скулила да скулила. Но так как она находилась довольно далеко от матери и не могла найти ее глазами, то вынуждена была, обнюхивая носом все кругом, искать материнский след, чтобы добраться до самого вкусного, что есть на земле, до маминого молочка. Она ныла, ворчала, злилась, сто раз споткнулась и перекувырнулась, отыскивая мамин след, и наконец, смертельно усталая, подползла к маме. Сразу же захотела сосать. Однако Кофа снова подняла ее за загривок и отнесла на такое же расстояние, но уже в другом направлении.

«Можешь возвращаться», — пролаяла мать, и Пышка, обливаясь слезами, поползла к ней.

Кофа бросила взгляд на хозяина. Тот, одобрительно посмеиваясь, похвалил ее:

— Браво, Кофа, ты прекрасный воспитатель.

После этого случая Пышке перед каждым приемом пищи приходилось по крайней мере два раза отыскивать маму, если она не хотела остаться голодной.

В тот день Кормош вернулся домой во время обеда и, к своему удивлению, обнаружил, что перед домиком Кофы, всего в нескольких шагах от нее, из миски ест посторонний пес. Кофа уже привыкла за прошлую неделю к тому, что пришелец появляется при каждом приеме пищи и, когда все уже заканчивают трапезу, начинает в одиночестве есть из стоявшей недалеко от ее бокса посудины. Более того, случалось, что он вылизывал и ее миску. Увидев Кормоша, к нему сразу же подбежала Сплетня и рассказала, что хозяин дал этому псу имя Люкс, что он необычный пес, потому что ест только из миски Кофы, а из рук хозяина никакой пищи не принимает. Выходит, у Люкса есть принципы.

«Принципы?» — взревел Кормош. — Да я за такие принципы вышибу из него дух!» — сурово пролаял он.

Кофа тем временем наблюдала за Люксом. За прошедшую неделю он значительно изменился. Округлился, шерсть его стала блестящей, хотя он по-прежнему избегал людей, очевидно, Жандар оказал на него положительное влияние, потому что Люкс два раза появлялся на общих занятиях жителей городка. Сейчас она могла бы пожаловаться Кормошу на то, как Люкс нахально пристал к ней на улице и как съел обед из ее миски. Однако подумала: не стоит накалять атмосферу. Собственно говоря, новичок не сделал ничего предосудительного.

Однако она с тревогой видела, что Кормош во время еды не сводит глаз с Люкса. В ней нарастало какое-то дурное предчувствие, но потом она его отогнала: ведь хозяин хотел, чтобы все было как есть, а его приказы здесь для всех обязательны.

— Дайте мне такую собаку, которую вы еще не испортили, — с усмешкой сказал одетый в форму старшего сержанта полиции крепкий широкоплечий молодой человек.

— Ладно. У нас есть подходящий для тебя экземпляр. С тех пор как ты, Ковач, оставил городок и стал участковым, мы стали думать, что ты изменил собакам.

Молодой человек улыбнулся.

— Если ты справишься с тем, которого я тебе покажу, он будет твой. Будем считать, что ты заслужил его, — сказал хозяин Кофы, старый друг Ковача, самый главный человек в городке.

— Нет такой собаки, которую нельзя было бы обучить, — ответил Ковач.

— Ты так уверен?…

— Предлагаю пари.

— Я думаю, ты выиграешь его. Ну пойдем, но прежде все же сними китель. А то можешь испачкать…

Трое полицейских один за другим вышли на веранду. Ковач осмотрел широкий двор, который когда-то принадлежал одному ломовому извозчику. Напротив сарая и пристроенной к нему ветхой конюшни выстроились полукругом кирпичные собачьи боксы. На учебном плацу виднелось несколько изготовленных кустарным способом приспособлений, применяемых в обучении собак. Собаки расположились около них, только Люкс стоял в стороне от всех.

— Который же из них? — спросил молодой человек.

— Вон тот… Стоит в одиночестве… — ответил приятель.

Собаки возбужденно лаяли, как будто чувствуя приближение чего-то необычного. Это было не случайно. Сегодня до обеда увезли троих из них — восьмимесячных щенят Тиги и Норы. Кофа лежала перед боксом и взором следила за Кормошем. Он спокойно стоял среди лающих собак. Изучая игру солнечных бликов на его черной блестящей шкуре, Кофа не заметила, что Кантор, а вслед за ним и сумасбродный Пени приблизились к Люксу. Кантор с радостью обнаружил громадного пса на том месте, откуда они столько раз отправлялись искать маму.

Кантор обнюхал неподвижно сидящего, как статуя, Люкса и, как в привычной игре с мамой, радостно вцепился ему в хвост. Визг Кантора вывел Кофу из мечтательного состояния. Не прошло и секунды, как она чуть ли не одним прыжком преодолела расстояние, отделявшее ее от Люкса. Тот еще не успел отвести голову от дергавшего его за хвост Кантора, как Кофа повалила его на землю. Кантор, не переставая скулить, отбежал несколько шагов в сторону и с трепетом стал наблюдать за схваткой матери с этим нехорошим большим псом, который ударил его по ляжке.

Из группы стоящих на плацу собак выскочил Кормош и с бешеной скоростью помчался на помощь Кофе. Люди, находившиеся на веранде, тоже побежали туда, где сцепились собаки. Услышав голос хозяина, Кофа подняла голову, и Люкс успел выскочить из лап разъяренной суки до того, как подбежал Кормош. Поджав хвост, Люкс в панике помчался к сараю.

— Этот Люкс сумасшедший, — сказал хозяин Кофы молодому полицейскому: — Вот тебе и пари… Черт знает, что с ними случилось. Взбесились, что ли?

— Значит, этот трусливый пес предназначается мне? — спросил Ковач.

В ответ он услышал, что этот «трусливый пес» вовсе не трус. Он всего неделю находится в городке и еще ни разу не взял еду из рук человека, да и приблизиться к нему пока что нельзя.

— Ну, это ничего. Люблю упрямых стервецов, — сказал самоуверенно старший сержант, однако подумал: что будет, то будет, отступать уже нельзя, иначе над ним будут смеяться. — Ну, пойдем, — сказал он решительно и двинулся в сторону сарая.

Люкс сидел в дверях и бросал злобные взгляды на место недавнего поражения. Особенно злило его то, что столкновение произошло именно с Кофой. И зачем та подпустила к нему этих глупых щенят! Вот если бы на него налетел кто-нибудь другой, а не она… И он вызывающе повернулся к стоящим на плацу собакам и несколько раз презрительно тявкнул в их сторону. Но те даже не взглянули на него, и это взбесило его.

И вдруг к нему приблизился человек. Люкс покосился в его сторону. Человек дружески произнес:

— Люкс, песик, иди сюда.

Люкс оскалился, обнажил зубы и сердито, приготовившись к прыжку, присел. Человек не испугался угроз собаки и подошел еще ближе. У Люкса задрожали усы, он еще больше оскалился.

— Осторожно, Ковач! — крикнул ему приятель, но молодой человек продолжал приближаться к собаке…

Люкс вновь подумал о своем недавнем поражении, вспомнил о предыдущих несчастьях и бедах, и чувство злобы и ненависти стало овладевать всем его существом. Опять этот ненавистный человеческий запах! Он вздрогнул: вот случай, о котором он так мечтал. Вот человек, которого он может победить, на котором может испробовать свои силы. Теперь он и другим докажет, что давеча отступил не из трусости. Люкс ждал, чтобы человек прикрикнул на него. Однако тот разговаривал странно тихим голосом:

— Ну что, милок?…

А сам медленно, но решительно приближался к нему с правой стороны. Когда расстояние между ними сократилось до двух метров, Люкс прыгнул и вонзил зубы в правую руку человека.

— Чтоб тебя!.. — застонал от боли человек.

Люкс, торжествуя, подумал, что именно так и нужно действовать. Даже сильный и большой человек не является непобедимым. Однако уже в следующий момент он полетел на землю. Вместе с ним на землю повалился и человек. Хотя Люкс по-прежнему держал зубами руку человека, прежде чем ему удалось вонзить когти задних лап в его живот, оп получил страшный удар под лопатки. Люкс взвизгнул от пронзительной боли и отпустил руку человека, намереваясь вонзить зубы в другое место. Однако он тут же получил удар в нос. У него закружилась голова, и он инстинктивно попытался вырваться из объятий, сдавивших все его тело. Он хотел развернуться для новой атаки. Но человек его не выпустил и неожиданным движением подмял под себя. На бока и спину Люкса. посыпались удары кулака. Он безнадежно барахтался в железных объятиях и, испытывая дикие муки, понял: он проиграл, это конец. У него уже нет ни сил, ни воли. Его победили. Победил человек, против которого он восстал, встретиться с которым всегда стремился. Он сам этого хотел, вот и получил. Мучительная боль пронизывала каждую его нервную клетку, у него даже затуманились глаза. Из всего этого он понял одно: это хозяин. Он готов был просить, умолять, чтобы тот оставил его в покое. Он покорится, сделает все, что прикажут, только бы не было этой боли. Зачем же еще бьет его хозяин?… И в каком-то тупом беспамятстве пес распластался по земле и тихо заскулил.

Собаки с немым ужасом наблюдали за схваткой. Такого они еще не видели. Хозяева их никогда не били. Кофа растерянно погнала детей домой, но Кантор незаметно для нее подбежал к Люксу и обнюхал скулившую собаку, затем испуганно помчался вслед за матерью.

— Хорошо ты его отделал, — промолвил начальник курсов, — по-моему, его теперь смело могут забирать живодеры.

— Ничего подобного, — спокойно возразил Ковач, очищая тем временем испачкавшиеся во время схватки брюки… — Он может стать настоящим другом.

— Если только поднимется.

— Поднимется! Обязательно. Мне знакомы такие типы. Вы знаете, что я не сторонник того, чтобы били собак, но это было исключение. Я по его глазам видел, что ему нужна хорошая трепка. Сила против силы… Посмотрите на него, когда начнется кормежка, — заключил Ковач, доставая из аптечки вату, чтобы продезинфицировать кровоточащие раны на правой руке.

Люкс медленно приходил в себя. Уже смеркалось, когда он впервые открыл глаза. Перед ним простирался пустой и неподвижный двор. Расплывчатые контуры предметов стали принимать первоначальную форму. Испытывая головокружение, он попробовал приподняться. Его мучила жажда. С трудом ковыляя, Люкс направился к расположенному в середине двора водопроводному крану. В выдолбленном под краном каменном резервуаре воды не было. У пса ныло все тело, он положил голову на край резервуара и опустился на колени. Полное бессилие наполнило его страхом. У него не было сил даже осмотреться. Глаза его стеклянно уставились на кран. В голове всплывали отдельные картины случившегося. Ноющие кости напоминали об одержавшем победу человеке, о найденном настоящем хозяине. Но где он сейчас, этот его хозяин? Он бы стал ему лизать руку, если бы тот дал ему воды.

Неторопливыми шагами к нему приближался Жандар. Старый пес сел с противоположной стороны резервуара и некоторое время молча смотрел на Люкса своими умными и большими глазами.

«Дай попить», — умоляюще попросил Люкс. «Придет хозяин и даст», — пробурчал старик.

Увидев Жандара, Люкс начал понимать, где он находится. Это не собачья богадельня. Ему вспомнился один из вечерних разговоров со стариком, когда тот рассказывал ему историю городка. Люди во многом похожи на собак, только умнее и сильнее их, но и то не все.

Люкс тогда не принял всерьез слов старика, они ему показались неинтересными. Старик говорил, что человек вывел породу немецких овчарок, что прошло всего семьдесят лет с того времени, как появился первый представитель их породы. С тех пор овчарка живет с человеком, без него она погибает. «Погибнут такие, как ты и твои друзья, — ответил он тогда пренебрежительно Жандару. — Покорные».

Старый пес не обиделся, только тихо промолвил: «В нашей породе быть глупым не только позор, но и преступление. Что ты умеешь? В твоем возрасте я уже мог из пятисот запахов определить запах плохого человека и тогда уже поймал убийцу…» — «Терпеть не могу сказок», — зевнул тогда Люкс. А старик добавил: «Умный учится на ошибках других, но ты настолько глуп, что тебе этого не усвоить».

«Старик был прав», — подумал Люкс. Нутро его горело — так хотелось пить.

Старый пес с сочувствием посмотрел на него и стал объяснять: этого можно было избежать. Люкс должен был сам видеть, что здесь все работают. И собаки, и люди. Собаки всегда сопровождают людей. Они вместе подвергаются риску, вместе радуются успехам. Это их работа, этому они учатся.

В проясняющемся сознании Люкса стали мелькать какие-то новые мысли. Ему вдруг захотелось стать таким, как Жандар. Таким умным, мудрым и осторожным. Но сейчас ему нужна вода, хоть капля воды, потому что внутри все горит.

Жандар не любил длительные поучения. Но сейчас он счел необходимым добавить: Люкс все еще не дисциплинирован. Он не умеет управлять своими желаниями и инстинктами. Ему не достаточно было одной трепки. Нужно терпеливо ждать; когда придет время, хозяин даст все, в чем нуждается собака.

Жандар смотрел на Люкса с некоторой грустью. Он знал, что ценой такого жестокого урока сломалось упрямство Люкса. Он считал молодого пса чистой немецкой овчаркой и поэтому верил, что тот еще может пойти по правильному пути, может стать хорошим помощником человека. Однако Жандар испытывал какое-то странное чувство. Он и сам не мог в нем разобраться. Но когда он смотрел на Люкса, то где-то вдали видел темное облако, и это его печалило и смущало.

Раздался удар гонга, и инструкторы открыли двери боксов. Двор сразу же наполнился лаем резвящихся перед ужином собак. Из коренных жителей городка к Люксу подошел только Кормош. Он не сказал ничего, но побитый и страдающий от боли пес поймал его презрительный взгляд. Люксу стало стыдно, и он приподнялся, а затем, несколько раскачиваясь, побрел вслед за Жандаром в сарай. Он еще не достиг его дверей, как услышал тихий, но решительный голос человека. Люкс вздрогнул: это он! От страха у него еще сильнее заныли кости.

— Иди сюда, песик, иди.

Как это так — идти! Ведь недавняя трепка началась точно так же. Но ему и в голову не пришло убежать. В смущении сделав два шага, он быстро лег на брюхо и ползком двинулся на зов. Со смиренной покорностью и страхом он ждал новой встречи с человеком, ждал новых ударов кулака.

— Ну, не бойся, — произнес подошедший человек.

Собака, увидев протянутую к ней руку, застыла в ожидании удара, не переставая тем временем жалобно скулить. Но рука не ударила ее, а погладила ей голову, спину, уши.

— Вставай, дикарь, — услышал Люкс и увидел перед собой миску.

— Ешь, — произнес человек и подвинул миску с супом поближе к собаке.

В супе плавало несколько крупных кусков вареного мяса. Люкс впервые в жизни испытал чувство благодарности и счастья. Странное это состояние. Под действием человеческой ласки и тело как будто стало меньше болеть. И еда стала лучше и вкусней, чем когда-либо. Люкс медленно лакал суп из миски, временами вскидывая голову.

Сидящий перед ним на корточках человек подбадривал его:

— Ешь смело.

— Подружились? — спросил Ковача приятель.

— Из него получится прекрасная дозорная собака.

Люкс не понял человеческую речь, но, когда произнесли его имя, вскинул голову.

— Видишь, он не глуп…

— Ему уже исполнился год. Теоретически он еще поддается обучению, хотя я думаю, что он никогда не будет таким умным и воспитанным, как здешние собаки. Все время будет сказываться отсутствие дошкольного воспитания, начальной школы. Да и окружение образованных родителей — вещь незаменимая и не восполнимая.

Приятель хотел этим сказать, что детеныши обученных собак более восприимчивы, легче обучаются.

— Ничего, — с улыбкой ответил Ковач. — Бывают и самородные таланты… Правда, Люкс?

На его вопрос собака ответила взглядом, исполненным покорности и согласия. Она уже закончила ужин и теперь охотнее всего перевернулась бы на спину, чтобы хозяин почесал ей брюхо. Однако человек встал и сказал:

— Теперь можешь идти спать, завтра встретимся.

Люкс понял: на сегодня знакомства было достаточно, и он разочарованно двинулся к сараю, потому что надеялся что хозяин возьмет его с собой.

— Завтра встретимся… — подтолкнул его человек, дружески похлопав по спине.

Кофа вскоре забыла и Люкса, и волнения последних дней. Жизнь потекла без особенных происшествий, по привычной колее. День начинался в семь часов утра завтраком, ровно в восемь жители городка собирались на учебном плацу. После нескольких минут веселой разминки люди подзывали к себе собак, и раздавалась первая команда: «Ложись!»

В десять часов городок опустел. Пущенные на длинном поводке собаки, устремив носы к земле, отправлялись одна за другой по заданному следу, чтобы после полуторакилометрового поиска обнаружить того, кому принадлежал след. Это самое трудное и сложное задание. Ориентироваться в городке еще легко, но когда выбранный след исчезает в уличном круговороте, когда сотни посторонних запахов мешают собаке, отвлекают ее, — в такой оргии запахов трудно не потерять нужный след, удержаться на нем. Хорошего обоняния мало для достижения успеха. Успех достигается высокой самодисциплиной, полной сосредоточенностью на полученном задании, напряженной работой мозга, работой каждой нервной клетки. Для собаки не должны существовать ни автомашины, пи трамваи, ни люди, ни шум, ни запах пищи, ни перекрестки. К тому же во время поиска собака должна отыскивать и спрятанные в самые немыслимые места предметы.

Во время утренних занятий Кофа не бездельничала. Она уводила своих щенят все дальше от бокса, пока не очутилась с ними за обветшалой конюшней у забора, ограждающего широкий двор. Здесь она их собрала, потом неожиданно повернулась и помчалась к собачьим кормушкам. Там она села и стала терпеливо дожидаться своих чад. Оставшись одни, щенята должны были самостоятельно отыскать дорогу к матери.

Первым, как всегда, прибыл Кантор. Он обнаружил мать с расстояния десяти — пятнадцати метров. До тех пор он чуть ли не рыл землю носом, но, как только достиг зоны видимости, сразу же вскинул круглую головку и со счастливым лаем вприпрыжку понесся к Кофе. Когда Гажи только появился на расстоянии видимости, он уже катался у передних лап матери. Третьим обычно прибегал Пени, четвертым прибыл Матэ. И только спустя несколько минут подкатила Пышка, вся заплаканная от усталости и страха. В качестве награды Кофа несколько раз лизнула мордашку Кантору, похвалила за ловкость, подбодрила Гажи и Пени и поругала за лень Матэ и Пышку.

Для своего возраста щенята были хорошо развиты. Они уже научились самостоятельно есть. После нескольких маминых замечаний даже Пышка усвоила, что немецкой овчарке, такой, как она, происходящей из столь благородной семьи, неприлично жадно, по уши засовывать голову в миску и громко лакать суп, разбрызгивая его по сторонам. Способности щенят развивались стремительно. Это утверждал хозяин, тот самый, с которым у Кантора было связано представление о еде и которого поэтому он считал хорошим. Он не боялся его, потому что его не боялась и мама. Более того, мама его любила. А так как он обожал маму, то считал само собой разумеющимся, что нужно любить и этого человека.

Однажды утром Кофа, как обычно, увела щенят за сарай, и началась обычная игра. Перед началом игры Кофа попыталась объяснить Кантору его задание: когда он ее обнаружит, пусть не лает, а молча бежит к ней.

Вернувшись к боксу, Кофа удобно расположилась и уже заранее стала радоваться шутливым и веселым прыжкам своего любимца. Проходили минуты, и вдруг она заволновалась; чутье ей подсказывало, что Кантор уже должен был бы прибежать. Уж не случилось ли что-нибудь с ним?

В конце собачьих домиков показался Гажи. Гажи? Но ошибается ли она? Кофа напрягла зрение. Никакого сомнения. К ней ковылял Гажи. Сразу за ним бежал Пени, а чуть позади Матэ. Обеспокоенная отсутствием Кантора, Кофа быстро вскочила. Щенята тем временем радостно подбежали к матери, а Гажи ждал, что она лизнет его в награду за то, что он прибежал первым.

«Где Кантор?» — обрушилась она на щенят, но не заметила, что следовало бы уже появиться и Пышке.

Щенята ответили растерянным и робким молчанием. В следующий момент, бросив щенят одних, Кофа помчалась прямо за сарай. Несколько вздохов, и она уже определила среди множества затоптанных следов след Кантора. Какое-то время следы всех пяти щенят шли вместе. Но в конце конюшни след Кантора свернул направо и пошел вдоль стены разрушенного здания. Сознание Кофы только мимоходом зафиксировало прилипший к следу какой-то странный приторный запах. Крошечные следы Кантора вели через кустарник, и когда Кофа выскочила из кустов на площадку перед сараем, то увидела Кантора, который с любопытством к чему-то принюхивался.

Кантор настолько увлекся, что не заметил осторожно отступившую назад в кусты мать. Кофа с любопытством стала следить за своим чадом. Неожиданно перед Кантором едва заметно зашевелилась земля. Щенок сразу же тявкнул и распластался перед задвигавшейся землей. Клочок земли стал приподниматься. Кантор сразу засунул нос в образовавшуюся трещину. Топнув два раза ногой, он вновь принюхался, потом начал лаять своим тоненьким голоском и быстро вцепился передними ланками в поднимающийся бугор.

«Ну ладно, хватит», — решила Кофа и, хотя гнев ее утих, строго гавкнула на щенят.

Пышка, которая еще не забыла маминых пощечин, хотела быстро ретироваться, но споткнулась и полетела кувырком. Кантор тоже испугался, ведь ему нужно было идти не по этому постороннему следу, а возвращаться к матери. Кофа не любила недисциплинированности, но сейчас с радостью отметила, что это маленькое создание самостоятельно шло по следу скрывающихся под землей кротов. Конечно, Кантор заслужил за это похвалу, но за непослушание Кофа шлепнула его по заду. Перед боксом их ждал хозяин.

— Где вы шатались? — спросил он Кофу. — Ты что же детей своих бросила? — добавил он, показывая на резвящихся щенят.

Кофа опустила голову. С веранды главного здания хозяин все видел и знал, что случилось. Улыбаясь, он погладил Кофу и с одобрением сказал:

— Все в порядке, старушка. Ты их прекрасно воспитываешь. — И пошел вперед.

На лай Кофы подбежали щенята, и вся семья двинулась вслед за хозяином. В одном из углов учебного плаца валялась целая куча маленьких, одинаковых по форме палок. Хозяин остановил Кофу:

— Подожди здесь. — Он выбрал несколько палок и вернулся к своим подопечным.

— С кого начнем? — спросил он Кофу. — С него?

Хозяин посадил Кантора к себе на колени, пощекотал его и тем временем несколько раз поднес к его носу одну из палок. Когда хозяин повторил третий раз «амм!», Кантор попытался схватить палку зубами. Хозяин отодвигал палку все дальше, пока наконец щенок не схватил ее. Тогда хозяин присел на корточки, поставил Кантора на землю, вытащил у него изо рта палку и бросил ее на несколько шагов в сторону.

— Принеси! — сказал он щенку, но тот его не понял и стал прыгать, стараясь достать руку хозяина. — Принеси, принеси, принеси, — повторил хозяин и стал подталкивать щенка в ту сторону, где валялась палка. Он подталкивал Кантора до тех пор, пока тот ее не обнаружил и не почувствовал на ней запах руки хозяина. Качая хвостом, щенок нюхал валявшуюся в траве палку. Хозяин поднял щенка и отнес назад к Кофе. Он снова стал двигать палкой перед носом Кантора, а потом дал ее понюхать Кофе.

— Помоги, — сказал он ей и опять бросил палку. — Принеси, принеси, принеси, — повторил он.

Кофа вскочила и, сопровождаемая щенятами, поспешила к палке, подняла ее с земли и принесла назад хозяину. Кантор внимательно следил за движениями матери, и в его голове постепенно отдельные моменты виденного слились в одну картину. Сначала палку подносят к носу, потом отбрасывают, а потом ее нужно принести назад. Мама тоже делала так.

Действительно, хозяин снова поднес к его носу палку. Делан глубокие вдохи, Кантор старался запомнить запах. В следующий момент палка упала в нескольких метрах от них. Кантор вприпрыжку помчался за ней, но отклонился от курса.

— Кантор! Назад! — раздалась команда, и вслед за тем Кофа предупреждающе два раза гавкнула.

Кантор остановился и осмотрелся. Однако того, что он искал, нигде не было видно.

«Ищи носом», — услышал он совет мамы.

Тогда он подвигал носом по земле, и ему повезло. В траве он почувствовал знакомый запах и, хотя палки еще не видел, по направлению и силе запаха правильно определил ее местонахождение. Обнаружив палку, он радостно залаял. С палкой во рту Кантор сначала подбежал к матери,которая лизнула его в лоб, а потом по приказу хозяина бросил ее ему под ноги.

— Смышленая, очень смышленая собачка, — проговорил хозяин и одобрительно погладил Кантора сначала по голове, а потом по спине.

Так в играх проходили дни, и Кофа действительно не могла пожаловаться на развитие щенят. Даже Пышка как-то подтянулась, но Кантором Кофа определенно гордилась. Ее любимец усвоил быстрее других, что человек — это хозяин. «Ищи!» означает, что нюхать нужно не только топчась на одном месте; двор — это площадка, где они живут; удар гонга зовет к еде…

Кантор, его братья и сестра перестали сосать, когда им было по восемь недель. Семья и после этого сохранялась — жили все вместе и, хотя с этого времени воспитанием щенят все больше занимался хозяин, ели и проводили свободное время всей семьей. По мере того как щенята росли и развивались, бокс становился им тесен. Чтобы как-нибудь разместиться, Кофа на ночь стала ложиться у самых дверей, и щенята спали спокойно у нее за спиной, привалившись к ней. Светлые дни держались на протяжении трех месяцев. Кофа снова начала ходить на утренние занятия и, хотя она полностью доверяла хозяину, все же частенько с тревогой поглядывала на площадку для молодняка, где хозяин обучал ее щенят.

Спустя три месяца Кантор и Матэ переселились в соседний с материнским бокс, а Гажи и Пени окончательно простились с семьей. Приехали какие-то солдаты, посадили их в открытую машину. Кругленькие головки братьев печально поглядывали из нее, пока не «скрылись из виду. Прощай навсегда, родной дом, мама, братья, двор.

С Кофой осталась одна Пышка. Брюхо у нее исчезло. Она хорошо развивалась, но шутливое имя к ней прилипло. Правда, она так и не избавилась от лени. Напрасно Кофа ее ругала, напрасно укоряла и объясняла, что у нее никогда не будет блестящего будущего, если она останется такой ленивой, что в лучшем случае из нее получится сторожевая собака. Пышку не очень волновало будущее. Она жила сегодняшним днем, и, хотя она выучила вес упражнения и умела их повторить, все же, как только подворачивался удобный случай, она тут же искала тихий уголок и там, перевернувшись на спину, начинала дремать.

В шестимесячном возрасте Кантор вместе с братьями и еще шестью другими собаками начал проходить начальный курс обучения. Вновь прибывшие собаки были из провинции. Для большинства их ежедневные четыре часа занятий и упражнений представляли большую умственную нагрузку. Кантор же воспринимал упражнения как новую интересную игру. Упражнения по принятию различных положений и выполнению команд Кантор освоил так быстро, что через месяц, когда остальные еще едва справлялись с движениями по команде и сигналу руки, инструктор стал его во второй половине дня подпускать к Кормошу, чтобы вместе с ним упражняться.

Кантор не знал, что из-за этого среди инструкторов городка развернулись жаркие споры. Удивительная восприимчивость щенка давно уже была для них темой разговоров. Начальник курсов не соглашался с хозяином Кантора в отношении методов его обучения.

— Это слишком ценная собака, для того чтобы экспериментировать на ней, — утверждал он.

— Именно учитывая ее способности, и нужно воспитывать ее по-новому, — защищал свою точку зрения инструктор Кантора.

По его мнению, собака очень во многом похожа на человека. Детская психология такова, что в начальный период воспитания мать, даже с уровнем развития ниже среднего, лучше способствует интеллектуальному росту ребенка, чем самое отличное воспитательное учреждение. Часто первым и самым большим идеалом для ребенка является отец. В игре он зачастую имитирует занятия отца. Ребенок хотел бы знать и уметь делать то, что знает и делает отец.

Собаки уже много тысячелетий живут вблизи человека, в окружении людей, и этот факт сделал их во многих отношениях схожими с человеком. Особенно это относится к такой исключительно умной, развитой породе, как немецкие овчарки.

В то время как остальные собаки свободно разгуливали в задней части двора, Кантор, ничего не зная о развернувшихся вокруг него дискуссиях, вместе с отцом добросовестно отсчитывал круги на учебном плацу. Его развивающийся ум начинал увязывать то, что он учил во время утренних занятий, с тем, что делал отец. Одинаковые команды, одинаковое исполнение. Кормош делал то же, что требовал инструктор на утренних занятиях or Кантора. По команде хозяина Кормош тоже остановился, по другой команде он лег на живот, по сигналу руки сел, встал, побежал, пополз, прыгнул… И Кантор, хотя и не очень ловко, повторял движения отца. По команде «Ищи, аппорт» они из двадцати или тридцати палок, одинаковых по размеру и запаху, выбирали и приносили хозяину именно ту, которую он бросил. Кантору все это доставляло особую радость: ведь он играл вместе с отцом. От Кормоша он выучился тому, что нужно делать по командам «След», «Ищи», «Возьми», «Бандит». После двух месяцев обучения Кантор первый раз отправился вместе с Кормошем на практическое занятие по розыску. Первые сто метров он бежал рядом с отцом. Потом, чтобы он не мешал Кормошу, инструктор дал ему понюхать след, по которому шел отец. После небольшого размышления Кантор, нагнув, как отец, голову к земле, побежал вперед.

— Гениальная собака, — похвалил Кантора инструктор перед своими товарищами.

После одного из занятий Кантора по просьбе инструктора осмотрел профессор психологии из ветеринарного института. Собака ему так понравилась, что он захотел ее забрать в институт. Но инструкторы курсов, в том числе и те, которые слегка завидовали успеху своего удачливого коллеги, воспротивились. Они не согласились отдать Кантора в институт, чтобы его использовали для различных опытов. Кантор на собственном опыте убедил всех в том, что щенок лучше поддается обучению, если упражняется в обществе одного из родителей.

Начальный курс обучения подходил к концу, и Кантор сверх обязательных упражнений уже умел прыгать через обруч, ходить по буму и молча идти по следу, именно молча, поскольку во время работы розыскная собака не должна лаять. Она должна подавать сигналы головой, хвостом, а не громким лаем.

Когда прошло три месяца, по делу Кантора созвали специальное совещание. Люди обсуждали дальнейшую судьбу собаки. Инструктор Кантора предложил послать его на несколько месяцев на практическую работу.

— Патрулировать? — спросили коллеги в один голос.

— Да.

— Не позабудет ли он за это время то, чему научился в школе? — забеспокоились сотрудники городка.

Инструктор Кантора, однако, настаивал: если Кантор попадет к человеку, который сможет и дальше развивать его способности, то такая служба пойдет собаке только на пользу. На вопрос, кто мог бы быть таким человеком, инструктор решительно ответил:

— Старший сержант Ковач.

— Это тот парень, который недавно увел от нас бродячего пса? Интересно, как он справился с ним.

Под бродячим псом подразумевался Люкс. Кроме инструктора Кантора, никто из сотрудников городка не знал, какова судьба собаки, как сложились отношения между собакой и старшим сержантом из Обуды. Ковач был старым другом инструктора. После освобождения страны Советской Армией они вместе пришли работать в органы безопасности. Оба любили собак, и именно на этой почве они сошлись и подружились. Когда они начали заниматься обучением собак, понятие «служебно-розыскная собака» для большинства их коллег было, собственно говоря, незнакомым. Первыми обитателями городка были их собственные собаки. Освоение новой профессии началось с обучения, воспитания пойманных живодерами бродячих собак. Среди них были собаки самых различных пород: и сенбернары, и комондоры, и немецкие овчарки, и дворняжки.

С тех пор прошло несколько лет. Городок и сравнить нельзя с тем, каким он был поначалу. Сейчас все собаки в городке — это породистые немецкие овчарки. Они оказались наиболее умной породой; из первого поколения этих собак, выведенного в городке, вышли такие блестящие представители, как Кормош, Кофа, Тиги и другие, которые оказали людям неоценимую помощь в розыске и задержании преступников. Наряду с розыскными собаками из городка вышло много дозорных собак. Они служат в основном в пригородах и районах с редкой застройкой.

С момента создания городка двое друзей каждый год предлагали организовать в Венгрии по примеру уголовных полиций других европейских стран службу розыскных собак. Однако их предложение не встречало поддержки, хотя в последние годы отношение к собакам, особенно после усилий Кормоша и его коллег, стало постепенно меняться. В год рождения Кантора уже в высоких инстанциях был поставлен вопрос о подчинении городка Центральному управлению МГБ и о создании на его основе учебного отдела по подготовке проводников служебных собак. Все это пришло на ум инструктору, служившему в чине старшего сержанта, когда он выступил за то, чтобы отдать Кантора для прохождения практики в руки своему старому другу.

Люкс быстро привык к новой обстановке. Две недели спустя после первой встречи с хозяином он уже не только уважал его, но с каким-то восторженным смирением обожал. Но из-за своего необузданного характера по-прежнему бросался из крайности в крайность. Хозяин жил у подножия горы Табор. Небольшой домик с садом располагался непосредственно над городом, и поэтому туда доносились лишь слабые отголоски уличного шума большого города. Люкс снова жил с людьми под одной крышей. Ему отвели место на закрытой стеклянной веранде вблизи дверей. Спал он на старом ковре, от которого приятно пахло. К своему имени привык он быстро и каждое желание или приказ хозяина старался понять и выполнить с первого слова. Он принял к сведению, что в доме наряду с ним и хозяином живут и другие, но дружить ни с кем из них не был склонен.

Напрасно жена и ребенок хозяина пытались приблизиться к нему: он каждый раз угрожающе рычал и оскаливал зубы. Пищу Люкс принимал только из рук хозяина. За исключением хозяина, он по-прежнему плохо относился к людям, и хотя по своей инициативе в столкновения с ними не вступал, но каждому давал знать, что терпит их присутствие исключительно из уважения к хозяину, который был для него кумиром и обижать которого нельзя было позволить никому.

За время патрулирования Люкс исходил всю гористую местность. Ему было достаточно один раз пройтись по лесной тропинке, и он сразу запоминал каждое дерево, поворот, скалу. Его чувствительное ухо улавливало на расстоянии двадцати — двадцати пяти метров малейший шум или шорох. В таких случаях он останавливался и движением хвоста предупреждал хозяина о происходящем впереди. Даже в темноте он всегда с безошибочной точностью направлял голову в сторону, откуда доносился шум. Ночи он не боялся, более того, темнота как бы подогревала его боевой дух. А вот чего он не любил — так это громкого и шумного разговора и раскатов грома. Однажды они позднее обычного вернулись домой, и жена хозяина, разволновавшаяся от ожидания, громко спросила, где они пропадали. После ее первого громко сказанного слова Люкс с сердитым урчанием бросился на хозяйку. Та в испуге убежала в комнату. Ночью Люкс подтащил свой коврик в порогу комнаты и только тогда уснул, когда в комнате смолкли голоса. Но больше всего он любил спать в полицейском участке. Там, когда хозяин был на дежурстве, он во время четырехчасового отдыха лежал под его кроватью. Сон хозяина был для него свят. В комнату никому нельзя было войти, и друзья будили хозяина только через окно.

Вскоре Люкс приучил негромко разговаривать и коллег своего хозяина. На того, кто об этом забывал, он бросался с налившимися кровью глазами. Однажды на его хозяина повысил голос начальник полиции. Люкс стоял в дверях кабинета, но, услышав громкую речь, как стрела бросился к письменному столу и, приподнявшись на передних лапах, сердитым лаем заглушил слова начальника.

— Уберите отсюда этого пса! — вскрикнул тот.

Хозяин приказал Люксу отойти к дверям, и собака, хотя и не поняла, почему ее хозяин терпит крик другого человека, подчинилась приказу. Старший сержант попытался объяснить своему начальнику причину подобного поведения собаки: Люкс в самом деле не переносит громкого разговора и крика.

— Вы… — и начальник волей-неволей перешел на шепот, — живете с хищником. — Он сделал глубокий вздох. — С диким зверем.

— Разрешите доложить: благодаря Люксу в субботу вечером уже не было традиционной драки в «Резеде».

Что верно, то верно. «Резеда» была не укромным местом встреч влюбленных пар, что соответствовало бы ее названию, а забегаловкой с дурной славой, расположенной за кирпичным заводом среди бараков. По субботам в вечерние часы в «Резеде» собиралось всякое отребье из окрестных мест. Хулиганы зачастую провоцировали драки с рабочими кирпичного завода. Все начиналось с того, что кто-нибудь из них разбивал лампочку, висевшую посередине пивной, а потом, пользуясь темнотой, они нападали на заранее выбранные жертвы и отбирали у них деньги, часы. Пользуясь общей суматохой, хулиганы незаметно удирали. Когда же корчмарь вновь зажигал свет, оказывалось, что в пивной оставались только рабочие кирпичного завода. Приезжала скорая помощь и полиция. Скорая помощь подбирала раненых, полиция разгоняла пьяных. В общем, «Резеда» была постоянным объектом происшествий, и один субботний вечер доставлял полиции столько хлопот, сколько не было за всю неделю. Никто не знал, кто бывал зачинщиком драк. Потерпевшие подозревали в краже своих же. Настоящие же преступники оставались безнаказанными.

В тот субботний вечер Люкс и хозяин вошли в пивную примерно около половины одиннадцатого — именно в тот момент, когда какой-то тип схватил со стола пивную кружку и прицелился в лампу. Несмотря на то что в помещении стоял густой дым, собака и полицейский одновременно заметили это движение, и не успел старший сержант отдать команду, как Люкс уже стоял на столе, схватив зубами руку хулигана, бросавшего кружку в лампу. Этот человек не попал в лампу, и кружка упала на пивную стойку.

Человек попытался освободиться от собаки, однако Люкс сердито вонзил зубы еще глубже.

— Это ты, Чингисхан? — узнал сержант своего старого знакомого.

Находившаяся в пивной публика онемела от неожиданности. Чингисхан застонал:

— Уберите собаку! Черт возьми!

— Сейчас, дружочек, только сначала скажи мне, у кого ты деньги украл в прошлую субботу?

— Я не… ой!

— А кто?

Люкс крепче сжал зубы. Хулиган застонал от сильной боли.

— Грабил не я, а Цолош, — ответил он.

В тот же момент вскочил один из собутыльников, но уже в следующий момент плюхнулся назад на стул. Люкс на мгновение отпустил руку хулигана и вцепился в плечо вскочившего.

— Сиди спокойно и не дергайся! — бросил тому Ковач.

Рабочие кирпичного завода, жертвы прошлых драк, угрожающе обступили стол, за которым сидело шестеро. Сержант предупредил их, чтобы ни самосуда, ни драки не было. Через несколько минут шестеро хулиганов уже находились в ближайшем караульном помещении и ждали, когда их отвезут в отделение полиции.

Это было первой акцией Люкса. Все признали его заслуги, более того, полицейские примирились с его капризами. Хотя и с трудом, но в его присутствии все стали говорить тише. В свою очередь Люкс стал более терпима относиться к полицейским, которые все же имели в его глазах то преимущество перед штатскими, что их сапоги и оружейные сумки имели тот же запах, что и у хозяина; кроме того, Люкс не забывал, что полиция — единственное место, где можно спать под кроватью хозяина.

За месяцы прохождения начального курса обучения Кантор все больше удалялся от матери. Он уже не испытывал в ее отсутствие тоски. В течение дня они почти не виделись, зачастую не встречались и вечером. Дело в том, что Кофа все чаще подменяла Кормоша на работе, особенно тогда, когда он помогал в обучении щенят. Но все же Кантор каждый вечер подбегал к домику Кофы и, если она была дома, то, радостно покружив вокруг домика, шел к ней. Они одну-две минуты молча смотрели друг на друга, терлись носами и, прощально гавкнув, расходились. Пышка тоже отвыкла от Кантора и после свидания с ним, опережая мать, первой скрывалась в будке. К тому времени, когда звучал сигнал отбоя, она уже давно спала.

Прошло лето. Осыпались листья с деревьев. Стоял конец сентября. Как-то прохладным утром Кантор проснулся, как водится, настроенный идти на занятия. И действительно, медленными мягкими шагами он направился к собиравшимся на плацу собакам, как вдруг услышал доносящийся с веранды зов хозяина. Кантор был в недоумении. На веранде ему бывать до сих пор не приходилось. Он повернул туда в ответ на вторичный зов хозяина. На веранде он увидел в руке инструктора короткий поводок и ошейник.

— Иди сюда, — ободряюще хлопнул его по шее хозяин, — иди смелее.

При виде поводка у Кантора весело округлились глаза. Он подумал: сегодня снова будет самая интересная игра — они пойдут по следу. Пес с нетерпением ждал, пока поводок не щелкнет на ошейнике. Первая неожиданность ждала его в воротах. Инструктор в отличие от предыдущих случаев не дал сигнала к началу поиска, не произнес команды «Ищи след». Кантор подумал, что будут играть во что-то новое. Но на всякий случай он из сотни запахов, стелющихся по тротуару, запомнил один и, не теряя его, потрусил рядом с человеком.

Во время предыдущих прогулок и занятий он уже хорошо изучил окрестности городка и улицы Андьялфельда с их ветхими заборами. Обычно у перекрестка они поворачивали налево, да и взятый след тоже вел налево, и Кантор автоматически повернул туда. Поводок, однако, натянулся.

— Кантор! — строго окликнул его человек. — Иди сюда, — и показал направо.

Кантор подчинился, оставил след и, так как они двинулись по незнакомой для него местности, побежал вперед, вскинув голову и широко раскрыв глаза. Его любопытство подогревалось меняющейся от угла до угла картиной улицы. Спустя десять минут они вышли на широкую улицу. Перед ним с лязгом с обеих сторон катились какие-то неуклюжие вагоны и проносились с оглушительным гулом большие и маленькие автомашины. С автомашинами он уже был знаком. Ежедневно он их видел в воротах городка. Вначале уличная суматоха ему мешала. Со всех сторон неслись шумы, и он то и дело крутил головой.

— Не бойся, — успокаивающе произнес человек и погладил его по лбу.

На трамвайной остановке Кантору показалось, что он чудом избежал столкновения с проползшим мимо его носа неуклюжим вагоном.

Инструктор ему приказал:

— Прыгай, ну, залезай же, глупыш!

Понукания не помогли, тогда он схватил щенка под мышки и вместе с ним вошел в трамвай.

Кантор испуганно забился в угол трамвая и с дрожью стал смотреть через дверь, как под ним побежала земля.

Человек легонько погладил и похлопал собаку по спине, по шее, почесал ей кончики ушей, тихонько приговаривая:

— Это трамвай, не бойся, дружище, не бойся!

Человеческий голос успокоил Кантора, но все же он продолжал зачарованно смотреть, как меняют свои обычные очертания знакомые предметы, как они превращаются в какие-то полосы. Полоса и кубик, кубик и полоса. Кантору сперва показалось, что и хозяин, и небо состоят из полос, но потом, нерешительно тявкнув, отметила нет, мир все же не превратился в полосы. Постепенно в его глазах восстановились знакомые формы. Но так как причину подобного изменения он понять не мог, то растерянно и плаксиво тявкнул.

— Что с тобой случилось? Не нужно бояться! — Человеческий голос вновь постепенно успокоил Кантора.

Позже, после третьей пересадки, когда они уже ехали по Обуде, он все более непринужденно чувствовал себя в трамвае и уже с интересом наблюдал за мелькающими людьми, домами и машинами. Более того, когда они снова сошли с трамвая, он приготовился на остановке ждать следующего. Оказавшись у здания полиции, он все еще поворачивался вслед за громыхающим посередине улицы трамваем; почему-то он показался ему вначале таким страшным, а оказалось, что ездить на нем — просто новая и интересная игра. Это был одноэтажный дом на улице Вёрёшвари, напротив трамвайного депо.

Перед входом в здание Кантор несколько отстал, пропустил своего инструктора вперед и вошел следом за ним в коридор. Перед облезлыми дверьми, ведущими в помещение для дежурного, он резко остановился. Почувствовал запах чужой собаки и тихим лаем предупредил об этом инструктора. Однако тот не обратил на это внимания и открыл дверь.

— Входи, — произнес он ободряюще, — ну входи же… Здесь будет новый хозяин.

Войдя, Кантор занял позицию поближе к стене и оробело завертел головой. Он пытался скорее сориентироваться в новой обстановке.

На шум из передней вышел незнакомый широкоплечие человек.

Кантор с радостью увидел, что незнакомец широким движением обнял за плечи его инструктора, но в следующий момент собака уже испуганно прижалась к стене, потому что незнакомец бросил на нее изучающий взгляд. Это он? — спросил инструктора незнакомец и бросил что-то веселое Кантору.

Пес посмотрел на него своими большими круглыми глазами. Незнакомец показался ему дружелюбно настроенным и, два раза топнув передними лапами, дал тем самым попять, что его смущение прошло.

По сигналу инструктора Кантор подошел к людям.

— Это будет твой новый хозяин, — объяснил прежний инструктор и потрепал его по голове.

— Хорошо держится собака, и красивая посадка головы, — похвалил Кантора новый хозяин и, присев, ласково похлопал его по шее, погладил уши и шутливо потряс его за голову.

Из передней в этот момент высунул голову Люкс. Кантор вздрогнул. Все же он не ошибся, почувствовав собачий запах. Нюх его не обманул, потому что вот он, этот страшный и большой пес, более того, он медленными шагами приближается к нему. Люкс хмуро смотрел, чем занимается хозяин. Тот, наклонившись, стал гладить стоящего посередине комнаты постороннего молодого пса. Что ему надо здесь? Ну ничего, потом он покажет ему. Они не нуждаются ни в какой другой собаке. Они с хозяином жили до сих пор прекрасно и одни.

Люкс негромко гавкнул. Новый хозяин повернулся и сказал:

— Хорошо, что пришел… Подойди-ка поближе. Видишь, это Кантор. Смотри, Люкс, хозяин его любит. Не скалься! — закончил он строго, посмотрев на недружелюбно настроенного Люкса. — Хозяин любит его, — повторил он и тем временем наклонил себе на колени печальную голову Кантора.

Кантор смущенно моргал и смотрел то на Люкса, то на хозяина.

— Не бойся его. Он немного угрюм, но тебя не тронет, — успокаивал собаку новый хозяин.

Потом он встал и вместе с другом отправился в соседнюю комнату. Собаки остались одни. Люкс с видом оскорбленного величия растянулся на окрашенном масляной краской полу. Кантор со свойственным подросткам желанием быстро подружиться приблизился к нему. Он хотел его обнюхать, потереться носом о нос. Люкс молча злился: еще один тип, которого из-за хозяина надо терпеть. Но не стоит принимать его всерьез, ведь это всего-навсего сопляк, который не может с ним сравниться.

Виляя хвостом, Кантор приблизился к большой собаке на расстояние полуметра.

«Хо-хо, дружить мы не будем», — взвинчивал себя Люкс и оскалился.

«Что за противный тип», — подумал Кантор и остановился.

Люкс с максимальной сухостью довел до сведения Кантора, что дружить с ним не собирается. В таких случаях важно с самого начала выяснить отношения. Этому сопляку нужно дать понять, что здесь господин он и он имеет в первую очередь право на хозяина.

Кантору не оставалось ничего другого, как принять к сведению недружелюбное предупреждение, и, наконец, с позволения Люкса он тоже сел на расстоянии полуметра от него.

— Люкс, Кантор! — раздался из соседней комнаты голос хозяина.

Люкс вскочил и помчался на зов. Кантор неуверенно последовал за ним.

— Идите-ка сюда!

И Кантор, следуя примеру Люкса, сел перед хозяином.

— Люкс! На место! — раздалась команда, и Люкс тотчас же спрятался под железной кроватью.

После этого хозяин мягко поднял Кантора, повторил:

— И ты иди на место! На место! — и засунул его под правый край кровати.

После этого последовала команда «Ложись», и Кантор послушно лег на указанное хозяином место.

«Еще и это?» — выразил недовольство Люкс.

— Тихо! — последовала в его адрес команда хозяина.

«Хорошенькая жизнь начинается», — кипел Люкс. Это любимое им место, исключительно для него предназначенное, делить с каким-то нахальным пришельцем! По всем признакам выходило, что новая собака останется тут надолго. Такие типы заслуживают хорошего тумака или укуса в ляжку, а не места под кроватью.

Кантор безмолвно лежал и вдруг вспомнил: он ушел из городка, ни с кем не попрощавшись. Он не видел матери и, наверное, больше никогда не увидит отца, братьев и жителей городка. Ход мыслей Кантора временами нарушался пугающими взглядами Люкса. «Нужно быть осторожным с этим злюкой», — подумал Кантор, взглянув на лежащего под другим краем кровати Люкса. Что касается его, то он охотно стал бы играть с ним. Играл же он в городке с другими взрослыми собаками. Те его не трогали. Этот же каждое его движение сопровождает сердитым урчанием. И зачем только его, Кантора, сюда привели? Может быть, все же инструктор скажет: «Иди сюда, Кантор, пойдем!»

Его старый хозяин встал. Кантор тоже хотел выскочить из-под кровати, но оба человека решительно приказали:

— Назад! Ложись!

И Люкс заурчал. Кантор испугался и снова лег на живот. После этого он даже не решился двинуть головой и только неподвижно уставился на обоих хозяев. Он увидел, как они снова обнимаются. Потом старый хозяин наклонился к нему, еще раз погладил его печальную голову, дал несколько добрых советов и, прощаясь, сказал:

— Будь молодцом!

Напрасно Кантор на что-то надеялся, брошенные на стул поводок и ошейник так и остались лежать. Дверь со скрипом закрылась. Ушло последнее существо, с которым было связано его прекрасное прошлое. Долго размышлять не пришлось, поскольку их окликнул новый хозяин. Люкс сразу занял место перед хозяином. Кантору досталось место только за ним.

— Кантор! Ближе! — позвал хозяин. Не вставая, он продвинулся чуть-чуть вперед.

— Еще.

Кантор тихо заворчал.

— Не бойся. Не бойся, песик, иди сюда…

Кантор помахал хвостом и попытался пролезть к хозяину сквозь узкую щель между Люксом и кроватью. Однако когда он поравнялся с Люксом, тот, оскалившись, вскинул на него голову.

— Люкс! — строго сказал хозяин, — Не будь таким злым! Подвинься!

Люкс сделал движение, как будто освобождает место для Кантора, а на самом деле расположился так, что занял еще большую площадь и еще более сузил оставшуюся свободной для Кантора щель. Хозяину пришлось самому подтолкнуть Люкса.

— Сейчас я тебе влеплю! — произнес угрожающе тихо хозяин.

Это помогло, и Люкс был вынужден отодвинуться от кровати. Кантор подошел к человеку, и тот взял в обе руки его голову и подбадривающе, с любовью почесал ему кончики ушей.

— Пойдемте есть, — сказал наконец хозяин и встал.

Люкс сразу же вскочил и схватил со стола поводок и ошейник. Кантор тоже повернул голову к ближнему стулу, но до тех пор, пока хозяин не произнес «Апорт», он остался сидеть и только завороженно смотрел на поводок и ошейник.

У наружных дверей они встретились с начальником полиции. Люкс отступил в сторону, чтобы в узком проходе дать дорогу идущему навстречу человеку, при этом он не упустил возможности ловким движением толкнуть к стенке Кантора.

— Что такое, товарищ Ковач, прибавление? — спросил иронически начальник.

— Докладываю: эту собаку привезли из городка.

— Если и эта окажется диким зверем, я переведу ее отсюда. Я готов с вами согласиться, что в полиции нужны псы, но я не позволю превращать отделение в собачник, понятно? И если я поймаю еще хоть одну блоху, то ни одна из ваших собак не ступит ногой в помещение. Все.

— Докладываю: кончилось средство от блох.

— Тогда купите его или же сами вылавливайте блох. Куда направляетесь?

— Обедать…

Люкс смерил начальника взглядом, полным ненависти; он с удовольствием сорвал бы с него штаны. Он не выносил его голоса; и голос и ухмылка приводили его в бешенство. К своему счастью, начальник говорил тихо, и Люкс вынужден был удовлетвориться тем, что презрительно гавкнул, а потом нетерпеливо дернул поводок, давая понять, что ему надоело это общество.

Ступив на улицу, Люкс решительно направился к трамвайной остановке. Кантор с радостью увидел улицу. Он подумал, что, может быть, сейчас новый хозяин отвезет его назад в городок. От радости без всяких понуканий, как опытный пассажир, правда несколько неловко, но впереди Люкса забрался он на заднюю площадку остановившегося трамвая. За его невежливое поведение сразу же последовало возмездие. Люкс укусил Кантора за заднюю ляжку, когда хозяин этого не видел. После этого настроение у него улучшилось. Он обожал ездить на трамвае. Если бы у него не было хозяина, то, пожалуй, никогда не довелось бы ему испытать это удовольствие. Только поводок ему мешал. Дело в том, что с поводком на шее он не мог спрыгнуть с мчащегося трамвая, чтобы после небольшой пробежки снова вспрыгнуть на площадку. В последние месяцы он уже ходил без поводка. Ограничение своей личной свободы Люкс приписал появлению пришельца. Это тоже нельзя ему простить.

Кантору очень нравилась езда на трамвае, нравилась картина убегающего куда-то назад мира.

Люкс ехал, сидя на ступеньке, потому что так даже в присутствии хозяина оставалась возможность подурачиться. Да и сидячие места были заняты. Было тут и еще одно преимущество: на остановке перед больницей он мог спрыгнуть раньше всех. Кантор тоже хотел прыгнуть, как Люкс, но у него не получилось, и он плюхнулся на живот. То-то радовался Люкс! Он весело попрыгал вокруг Кан¹ тора, а потом, лихо задрав хвост, гордо зашагал к воротам. На вахтера, который стоял у ворот госпиталя, куда Ковач водил кормить своего питомца, он не обратил никакого внимания. Он чувствовал себя здесь как дома, и спокойно двигался по блестящим каменным плитам. Кантор, спотыкаясь, старался от него не отстать.

В коридоре подвального этажа Люкс остановился перед одной из дверей и залаял. Кантор посмотрел на Люкса с уважением и благоговением, потому что на его лай, как по волшебному слову, открылась дверь. Какая-то женщина высунула голову и дружески спросила Ковача:

— Пришли? — Потом крикнула назад: — Бёжи, наши нахлебники уже здесь.

— Тетя Рози, а нас прибавилось! Не беда? — спросил старший сержант извиняющимся голосом.

— Беда? Какая беда! Только вот надо найти еще одну посудину.

— Да, этой им мало на двоих. Поищите еще другую.

Нашли старую алюминиевую миску и для Кантора. Хозяин сначала вытер ее рукой, а потом дал понюхать Кантору. После этого он вернул ее на кухню, чтобы наполнить тем вкусным, щекочущим нос лакомством.

— Ждите здесь. — Хозяин посадил собак и сам зашел в кухню.

Кантор предоставил первенство Люксу, и когда тот сел по одну сторону дверей, Кантор расположился по другую. Временами они переглядывались, а потом снова направляли взгляды на дверную щель. Через несколько минут появился хозяин. Люкс с тревогой ждал дальнейшего, Кантор — с трепетом. Люкс в отношении пищи не признавал ни шуток, ни дележа. Он так наголодался в молодые годы, что сейчас, даже если бывал сыт, не переносил, если кто-нибудь ел поблизости. При виде хозяина Кантор высунул свой длинный язык, а Люкс сделал последнюю попытку сердитым урчанием отогнать Кантора.

— Фу ты, мерзкий завистник! — отругал Люкса хозяин.

Люкс впал в отчаяние. В руке хозяина он увидел лишь одну миску, и его охватило страшное сомнение: «Кому же хозяин даст ее?»

Вскочить из-за строгого взгляда хозяина он не смел. Но его глаза жадно следили за движением человека. Увидев, что хозяин ставит миску на привычное место, он облегченно вздохнул. Значит, миска его. Но хозяин исчез за дверью кухни и не сказал, можно ли есть. «Что за аромат! С ума сводит». Люкс нервно облизывал край рта. Хозяин появился с другой миской в руке и поставил ее в нескольких шагах от первой, тоже рядом со стеной. После этого раздалась команда:

— Люкс, есть!

Крупная, сильная собака с жадностью набросилась на еду, а так как поблизости находилась еще и другая собака, то обед исчезал со скоростью выше обычной.

— Кантор, иди сюда! — услышал Люкс голос хозяина и покосился одним глазом в сторону.

Хозяин держал в руке миску Кантора. Пес сначала осторожно понюхал руку хозяина. Люкс отметил эту церемонию. Потом Кантор понюхал край миски и осторожно, медленно принялся лакать суп.

«Ишь какие нежности», — подметил бы иронически Люкс, если бы у него пасть не была забита едой. В нем все больше росла зависть.

Кантор еще и до половины не съел свой обед, а Люкс уже с набитым брюхом облизывал усы, и достаточно было Кантору только на минутку поднять голову от миски, как он тут же очутился около него с намерением отнять остатки. Однако он сразу же получил пощечину.

— Марш! — крикнул на него сердито хозяин.

Люкс отступил от дверей и попытался через щель проникнуть в кухню.

— Люкс, назад! — резко скомандовал хозяин, и Люкс с покаянным видом благочестиво прислонился к стене.

От резкого голоса хозяина вздрогнул и Кантор, но хозяин мягко и ободряюще сказал ему:

— Ешь, песик, ешь, тебе ведь нужно расти.

Люкс с презрительным равнодушием слушал слова любви и заботы, адресованные другой собаке. Что отрицать, ему было неприятно. Раньше хозяин так разговаривал с ним, и вот вдруг приходит какой-то сопляк — и всему конец. Он оскорбленно отвернул голову, чтобы не видеть этих двоих. Но все же интересно, что будет делать этот щенок, когда они отправятся патрулировать. Стушуется вконец. Будет бояться и скулить. И тогда хозяин возьмет себе в помощники его, Люкса.

Кантор наконец закончил еду, спокойно потянулся, а потом еще раз основательно вылизал уже пустую миску. И хозяин опять его погладил.

На обратном пути они не сели на трамвай, и Люкс сделал вывод, что они идут патрулировать. Поднялись вверх по улице, которая вела к наполовину разрушенному во время войны монастырю. Жители окрестностей называли этот бывший монастырь замком Шмидта, по имени последнего его владельца. Перед сгоревшей и разрушенной церковью Ковач снял с Люкса ошейник, а потом пустил на волю и Кантора.

— Ищи! — приказал он собакам.

Сам же сел на одну из каменных руин и закурил сигарету. Внизу на территории кирпичного завода люди выглядели как мелкие муравьи. Казалось, что они тащат, толкают вагонетки размером в спичечную коробку.

Старший сержант задумчиво осматривал окружающие окрестности. За монастырем следовала полоса мелколесья и начиналась наполовину выстроенная дорога, которая вела к горе. Вдоль нее были широко разбросаны дома. Отсюда в полицию уже в течение нескольких недель приходили жалобы: на склоне горы кто-то ворует кур.

Ковач уже четыре раза вместе с Люксом побывал у пострадавших, но и собака не могла найти следов; ничего не дало и патрулирование, нигде не было видно ни одного подозрительного типа. Вряд ли это были местные жители. Во-первых, им нужно спуститься и пройти долину, где расположен кирпичный завод. Во-вторых, в-третьих и в-десятых: те не будут заниматься кражей кур.

Тем временем собаки исчезли в развалинах. Кантор старался не отстать от Люкса, который все выше прыгал по шатким остаткам лестницы. На высоте третьего этажа Люкс остановился на самой высокой части обвалившейся каменной стены и заглянул вниз. Отсюда он стал наблюдать за Кантором, который осторожно, но упрямо повторял за ним опасные гимнастические аттракционы и взобрался на второй этаж, где на балке шириной в ладонь искал место, пригодное для прыжка. До следующей ступеньки было приблизительно около метра, а в образовавшемся проеме пропасти зияла глубина. Кантор сосредоточил все свое внимание на ступеньке и прыгнул. Ему удалось зацепиться, но задние ноги сдвинули с места непрочно сидевшую балку, которая держала целый угол лестницы, и вся груда обломков за его спиной с шумом полетела вниз. Люкс, услышав грохот, вначале испуганно распластался, а потом с любопытством высунул голову за край стены. Кантор как будто и не почувствовал опасности, хладнокровно прыгал и взбирался наверх.

На втором этаже сохранился коридорного типа переход. Он когда-то связывал хоры церкви с монастырем. Кантор не последовал за Люксом на вершину стены, а у перехода повернул направо и побежал, принюхиваясь, в открывающиеся из коридора помещения. В одном из них он нашел шляпу с круглыми замасленными полями, захватив ее с собой, вернулся назад и, счастливый, стал ее показывать Люксу, который гулял взад и вперед по вершине голой стены. Каждое его движение как бы говорило: «Тот, кто не трус, не побоится залезть наверх».

Кантор гавкнул разгуливающему на опасной высоте Люксу. Он звал его, чтобы тот подошел поближе.

«Иди ты сам, если не боишься», — вызывающе ответил Люкс.

Кантор из коридора прыгнул на кусок стены, оставшийся от обвалившегося крыла здания. Посмотрев вниз, он почувствовал легкое головокружение. У основания стены щенок увидел сидящего хозяина. Положив шляпу на стену, Кантор радостно залаял.

На голос щенка старший сержант поднял голову вверх, и у него застыла в жилах кровь: снизу было хорошо видно, что камни, по которым ходили собаки, могли в любой момент при малейшем прикосновении полететь вниз.

— Вниз! — закричал он. — Люкс! Кантор! Ко мне!

Из-за одного разрушенного угла высунул голову Люкс.

— Немедленно вниз! — Голос хозяина скорее просил, чем приказывал.

Люкс беспомощно огляделся. Он словно искал выхода из создавшегося положения, понимая, что хозяина нельзя заставлять долго ждать. Кантор же тем временем положил шляпу на скамейку и, перебежав через переход, направился к соседнему зданию. Пройдя по коридору, он остановился перед закрытой дверью. Затем он повернул обратно и подбежал к Люксу, который, сам не зная почему, взял в зубы шляпу, которую он только что принес.

«Отдай ее мне! — проскулил Кантор, но Люкс не удостоил друга даже взглядом и пошел к двери. — Ну и радуйся ей!» Кантор стал утешать себя тем, что сумеет найти еще что-нибудь ценное, что можно принести в подарок хозяину.

Люкс не послушался предупреждения младшего друга, который дал ему понять, что дверь заперта. Люкс прекрасно справлялся до этого с закрытыми дверями и думал, что ему удастся открыть дверь и на этот раз. Однако сколько Люкс ни пытался открыть ее, дверь не открывалась.

Кантор тем временем внимательно оглядел полуразрушенное помещение. Пес подошел к одной темной дыре и принюхался: она вела наружу, так как из нее тянуло свежим воздухом, но с каким-то странным привкусом. Кантору еще никогда не приходилось нюхать такого чуть-чуть горьковатого воздуха, который нельзя было назвать неприятным. Он подошел к дыре ближе: сомнений не было — сквозило именно из этой дыры. Кантор сунул голову в щель, со скрипом открылась дверь. Кантор увидел темную винтовую лестницу.

Тявкнул, подзывая к себе Люкса, чтобы вдвоем можно было посмотреть, куда же ведет эта лестница.

«Чего расшумелся?» — заворчал Люкс на Кантора, не выпуская изо рта шляпу. Лестница вела в ризницу, через которую обе собаки прошли в разрушенную церковь. Из-за обломков кирпичей и бревен послышался свист хозяина, который звал собак к себе.

— Ну, где болтались? — спросил он, обращаясь к Люксу, который, радостно виляя хвостом, отдал ему шляпу. — Молодец! — похвалил он пса и ласково погладил его по шее. Кантор печальными глазами смотрел, наблюдая за этой сценой. В этот момент ему, как никогда, хотелось заговорить с хозяином по-человечески, ведь тот ни звука не понимал по собачьи, и пожаловаться ему, сказать, что на этой земле, видимо, нет никакой справедливости: почему-то правда всегда оказывается на стороне сильного и нахального, который так легко присваивает себе чужой труд.

— Уж не думаешь ли ты, что эта шляпа принадлежит человеку, воровавшему кур? — вслух спросил хозяин, снова обращаясь к Люксу, который без колебаний закивал головой.

«Он врет, врет», — фыркнул возмущенный Кантор. Люкс со злостью огрызнулся на него.

— А вдруг да и так, — проговорил старший сержант. Он сунул шляпу в свою служебную сумку и пошел дальше в сторону горы.

Дорога шла между скалами. Люкс бежал бодро, ничего не оставляя без внимания: он то обнюхивал близкие кусты, то совал нос во все выходы заброшенных каменоломен.

Когда они добрались до хребта, начало смеркаться. Кантор доверчиво шел вслед за Люксом, принюхиваясь к лесным запахам, которые все время менялись. Эта прогулка была такой интересной и волнующей для Кантора. Сначала он шел с опаской, но вскоре осмелел и уже не боялся вслед за Люксом заглядывать в темные отверстия каменоломен. Он так увлекся, что даже не заметил, как менялась вокруг него местность. Тени от предметов вокруг стали сгущаться. Ветви кустарника превратились в сплошные черные пятна, и на Кантора вдруг нашел страх.

Произошло это в тот момент, когда они проходили через небольшую лесную лужайку. Впереди из сгущавшейся темноты угрожающе вырастало какое-то страшное пятно. Кантор испуганно прижался к ногам хозяина и залаял. На лай выскочил из кустов Люкс. Он осмотрелся, не понимая, что могло испугать этого глупого щенка, которого он на миг оставил без внимания. Люкс принюхался, но ничего необычного не почувствовал. А Кантор все лаял и лаял.

— Ну, глупыш, чего ты испугался? — спросил у Кантора хозяин и, заметив впереди черное пятно, рассмеялся: — Ага! Вот что тебя перепугало, да? — И он направился к черным кустам, которые навели на Кантора такой панический страх. — Пошли! — позвал он собак из-за кустов.

Люкс бросился к хозяину и трижды обежал вокруг куста. Кантор же осторожно и не спеша сошел с тропинки.

— Ну вот видишь, Люкс не боится темноты, — Сержант дотронулся до куста: ветки зашелестели. Кантор набрался смелости и стал разглядывать темное пятно, затем вслед за Люксом обнюхал его, а под конец настолько осмелел, что даже сунул нос в куст.

«А правда, ничего подозрительного здесь нет», — решил Кантор, невольно закрыв глаза. В темноте все равно ничего не было видно, приходилось целиком полагаться только на слух и обоняние.

Под ними далеко внизу миллионами мерцающих огней сиял город. Вскоре они вышли из леса и пошли по дорожке, бежавшей по самой опушке леса. Повернули к заброшенным каменоломням.

«А ведь, пожалуй, пора спешить домой», — подумалсержант.

Вдруг Люкс остановился и замер на месте. Навострив уши, он тихо заурчал, предупреждая хозяина о приближающейся опасности. Кантор тоже прислушался, стараясь все делать так, как его старший друг. Тонкий слух уловил далекие шаги и скрип камней под чьими-то ногами.

Сержант наклонился к Кантору, чуть слышно цыкнув на него, чтобы он не поднимал шума. Взяв его за ошейник, он подтащил его к краю дороги. Люкс остался стоять на противоположной стороне. Кантор понял, что тут происходит что-то важное и ни в коем случае нельзя лаять.

Через несколько минут шаги отчетливо услышал и сам сержант. А когда за близлежащими обломками скал показались какие-то подвижные тени, он взял правой рукой электрический фонарик, а левой расстегнул висевшую на поясе кобуру.

Бесшумно сержант вышел на середину дороги и, осветив лучом фонарика шедших ему навстречу людей, грозно скомандовал?

— Стой!

Четверо мужчин замерли на месте. Двое из них несли на плечах по мешку. В руках шедшего впереди была увесистая дубина.

— Бросай мешки! — приказал старший сержант, выхватив из кобуры пистолет.

И в тот же миг резкая боль пронзила его правую руку: фонарик выпал на землю, выбитый палкой, брошенной одним из злоумышленников.

— Бандит! — выкрикнул сержант.

Люкс сорвался с места и одним прыжком свалил на землю человека, бросившего в хозяина палку. Ударившись о землю, фонарик погас. Стало совсем темно.

В первый момент Кантор несколько растерялся, но тут же быстро сообразил, что нужно догнать и остановить бросившегося в кусты незнакомца. Кантор вскочил и несколькими прыжками, угрожающе рыча, настиг бегущего и вцепился ему зубами в зад, точно так же, как это обычно делал Люкс.

Старший сержант тем временем поднял с земли фонарик и хладнокровно произнес:

— Напрасно стараетесь, ребята. Никуда вы отсюда не уйдете: кто пошевелится — получит пулю или собаки приведут его в чувство.

— Это что за безобразие! — начал было наигранно возмущаться один из незнакомцев, на плечах у которого только что был мешок.

— Спокойно, старина, спокойно. Предъявите-ка свои документы, — сказал сержант, включив фонарик. Трое мужчин беспомощно стояли на дороге. — Руки вверх! Ложись на живот! — приказал им сержант.

Ни один из злоумышленников не пошевелился. Люкс по знаку хозяина одним рывком уложил на землю человека, который бросил в сержанта палку.

— Помогите! — испуганно крикнул мужчина.

— Ложись! Все на живот! — снова приказал сержант.

Люкс уложил на землю второго злоумышленника.

Из кустов показался Кантор, впереди которого плелся беглец, время от времени вскрикивая от боли. Как только этот человек оказался в зоне, освещенной лучом фонарика, Люкс и его мигом уложил на землю, схватив за шиворот.

— Головы вместе! — скомандовал старший сержант. И поскольку злоумышленники не шевелились, Люксу пришлось заняться ими, заставив лечь на землю голова к голове, на одинаковом удалении друг от друга.

Хозяин совсем недавно учил Люкса тому, как нужно при задержании укладывать злоумышленников на землю голова к голове. И вот сейчас Люксу в первый раз представилась возможность показать, усвоил ли он этот урок. И верный пес доказал, что он не только обожает своего хозяина, но и прекрасно усвоил все, чему его тот учил.

Кантор внимательно следил за каждым движением Люкса, а когда один из бандитов пошевелился, мигом вскочил ему на спину. Ему понравилась эта «игра». Кантор уже не боялся больше ни темноты, ни звуков таинственного леса.

— Люкс, карманы! — приказал старший сержант.

Пес быстро перескакивал от одного бандита к другому, выворачивая у них карманы брюк. И хотя ему не нравились запахи, которыми пахли карманы, он охотно и быстро выполнил этот приказ, так как чувствовал, что этим он доставляет большую радость своему хозяину. В этот момент им овладело пьянящее чувство, которое так нравилось ему: он в состоянии одержать верх над злым человеком, но этим он также обязан хозяину. Из карманов злоумышленников были изъяты револьвер и четыре ножа, их Люкс по очереди передал сержанту в руки.

— Что у вас в мешках? — спросил старший сержант у задержанных.

— Да барахлишко свое. Зачем оно вам? Вам же еще отвечать придется…

— Совершенно верно, старина… Люкс, принеси сверток! — сказал Ковач.

Люкс бросился к одному из мешков и, ухватившись зубами за угол, рывками начал подтаскивать мешок к хозяину.

Старший сержант одной рукой (в другой он держал пистолет) начал шарить в мешке.

— Эге! — воскликнул вдруг он. — Серебряное блюдо, платье, кружева, подсвечники, шерсть, шуба… Вот это «свое барахлишко»… — насмешливо проговорил Ковач, подходя ближе к лежавшим на земле грабителям. — Хорошо барахлишко! А вот браслетов у вас там небось нет? А ну-ка давай правую руку, а ты — левую. — И он ловко защелкнул наручники на руках двух рядом лежащих бандитов. Двум другим он приказал взять мешки с награбленными вещами и следовать за первой парой.

Люкс и Кантор охраняли грабителей с боков, Ковач завершал шествие. В таком порядке они спустились с горы, прошли мимо забора кирпичного завода и наконец вышли на главную улицу.

Люкс сопровождал задержанных, шествуя важно, задрав победоносно хвост кверху. Он не спускал глаз с грабителей, внимательно следя за каждым их движением. Стоило только кому-нибудь из них оступиться или сделать шаг в сторону, выйдя за линию, воображаемую Люксом, как пес моментально бросался к нарушителю, угрожая укусить за ногу.

При приближении к полиции Люкс отрывистым лаем известил часового о приближении Ковача, подсказывая, что пора открывать ворота. Проходя через узкую крытую калитку, пес несколько замедлил шаг, давая возможность всем полюбоваться результатами его работы. Кантор шел рядом с хозяином, замыкая процессию.

На лай Люкса вышел из своей комнаты начальник полиции.

— А это что еще за крестный ход? — спросил он удивленно.

— Докладываю: эти люди задержаны мною на горе.

— Ковач, вы, как я вижу, счастливчик, — довольным тоном пробормотал начальник полиции.

Ковач улыбнулся, догадываясь относительно того, на что намекал начальник. Дело в том, что время обхода у Ковача еще не кончилось; заслышав лай Люкса, начальник подумал, что сержант из-за собак вернулся раньше положенного в отделение, нарушив тем самым установленное правило.

Собаки проводили задержанных до дверей подвала и, как только дверь подвала захлопнулась, вернулись к своему хозяину.

— Хорошие вы мои, расчудесные. — Ковач любовно погладил обоих псов, прижал к себе их головы. И странное дело: в тот момент Люкс нисколько не сердился на Кантора, когда тот в порыве радости прижался к хозяину и стал тереться о его ногу.

Когда Ковач вошел в кабинет к начальнику полиции, тот встретил его не очень приветливо:

— Ковач, не подумайте, что все у вас хорошо. Если я еще раз найду у ваших подопечных хоть одну блоху, пеняйте на себя… А вообще-то, я очень доволен работой ваших воспитанников.

— Рад стараться! — бодро ответил Ковач, лаская взглядом своих собак.

Люкс, словно почувствовав, что речь идет о нем, с достоинством победителя степенными шагами направился в комнату для отдыха.

— Да вот… — начал было начальник отделения, шаря у себя по карманам. — Была у меня где-то карамелька, но куда задевалась… не знаю… Ну да ладно, можете считать, что я вам ее уже отдал.

— Слушаюсь!

— Ну-ну, только не задирать носа. А вообще-то, можете идти домой.

— Слушаюсь! — по-военному выпалил Ковач и, повернувшись к собакам, сказал: — Ну, братва, пошли!

Люкс с недовольным видом вылез из-под кровати, где он уже успел растянуться, решив, что в эту ночь его больше никто беспокоить не станет. Подошел к хозяину. А все-таки день выдался великолепный.

На трамвае они доехали до Венского проспекта. Люкс был бойким жизнерадостным псом, настоящим городским сорванцом. Он умело соскочил на ходу с трамвая еще метров за сто до остановки и там уселся как ни в чем не бывало, позевывая и поджидая хозяина с Кантором.

Кантору дом хозяина очень понравился. Весело помахивая задранным кверху хвостом, он подбежал сначала к жене сержанта, а затем к четырехлетнему сынишке, лизнув его в знак особого расположения прямо в лицо.

— Это мой Кантор, — представил хозяин молодую овчарку членам своей семьи. — Очень хорошая, смелая собака. Сегодня она уже работала и помогла мне поймать группу бандитов.

Жена хозяина тоже очень любила собак. Правда, ей лично больше нравились простые, непородистые собаки, но она понимала, как важно то, что делает муж, воспитывая настоящих немецких овчарок. Для работы на границе нужны, конечно, не пудели… Нужны особые способности у собаки, большая сила и тонкий ум.

— Если ума нет у полицейского, так пусть он будет у собаки, — любил шутить Ковач, когда товарищи одолевали его расспросами, почему он занимается собаками. 5Кене он не раз объяснял, что с самых давних времен овчарки были верным другом человека. Однако сами по себе они не решались вступить в схватку с волками или разбойниками, нападавшими на стада домашних животных. Непородистые овчарки всегда жили вместе с комондорами, которые, несмотря на свой огромный рост, были намного глупее их, и все-таки стада-то охраняли именно они, а не овчарки. Овчарки же выполняли роль своеобразного будильника. Они еще издалека замечали приближение опасности и, подняв лай, созывали к себе комондоров и пастухов, ведя их по верным следам, так как нюх у них был очень тонкий. Быть может, именно поэтому комондоры так и остались глупыми животными. Зачем им было думать, если за них думали овчарки? Немецкие овчарки намного сильнее и умнее обыкновенных овчарок, а в результате долгой жизни рядом с человеком они стали более интеллигентными и понятливыми, чем любая другая порода собак.

Кантору особенно понравился сынишка Ковача. Очень скоро они уже играли вместе. Кантор прятался под кровать, и малыш разыскивал его, а когда находил, то оба вылезали на ковер и кувыркались на нем до самозабвения.

— Кантой! Кантой! — картавил мальчишка.

В такие минуты Кантор забывал обо всем на свете: и о школе, и о своих родичах. Все его существо было занято человеком.

На ночь хозяин или хозяйка выносили на веранду старенький коврик, который расстилали между подставками для цветов. Это и было место Кантора. Люкс спал на главном месте, возле входной двери, а когда дом окончательно затихал, Кантор замечал, что Люкс перебирался на широкий порожек перед входом в комнату, перетащив туда и подстилку, на которой спал.

На какой-то миг Кантор вдруг решил, что и ему тоже следует туда же перебраться, но потом решил остаться там, где ему приказал хозяин. Закрыв глаза, он задремал, В течение ночи он несколько раз просыпался, прислушивался и вновь погружался в сон под тихое сопение Люкса.

«Приятная была ночь», — подумал Кантор утром, когда первые солнечные лучи пощекотали его глаза. Люкс тоже проснулся и, громко зевнув, пошел к порогу, таща туда подстилку.

Увидев это, Кантор моментально закрыл глаза, чтобы не дать Люксу понять, что ему известна его тайна.

Люкс бросил взгляд в сторону молодой овчарки, которая притворилась спящей. Перетащив подстилку, пес подошел к Кантору и толкнул его задней лапой в бок, тихо проворчав: «Эй, молодежь, пора вставать».

Кантор хитро усмехнулся, открыл глаза и взглянул на Люкса, а тот громко фыркнул и, подойдя к двери, тихонько поскреб ее. Прислушался и, когда убедился, что в комнате никто не пошевелился, сильнее постучал в дверь и тихо заскулил.

Кантор наблюдал за действиями Люкса, который вдруг неожиданно обернулся.

«Это я скулил, — пробормотал старый пес, вытянув задние лапы во всю длину. — Утром очень полезно хорошенько потянуться и громко позевать: затекшее за долгую ночь тело нужно размять и освежить».

Пока Люкс демонстрировал, как нужно пробуждаться от сна, из комнаты вышел сам хозяин. Открыл дверь веранды и сонным голосом сказал:

— Ну, побегайте!

Кантор прекрасно понимал, что значит открытая хозяином дверь. Сломя голову он уже мчался за Люксом.

Сначала они оба обежали весь двор, затем направились к своему обычному месту, где оба опростались; набегавшись по двору, они вернулись на веранду.

Хозяин уже ждал их на крыльце с поводком в руке. Напротив дома находилось пустое, ничем не огороженное место, пробежав которое, можно было приблизиться к горе. Слегка всхолмленный луг тянулся до самой опушки леса.

Собаки бежали впереди хозяина. Когда же они добежали до лужайки, хозяин громко крикнул:

— Лежать!

Люкс и Кантор моментально распластались на земле.

Солнце уже довольно высоко поднялось над крышами домов, с центральной улицы все сильнее доносился шум, а Ковач все тренировал своих собак.

— Встать!

— Лежать!

— Взять его!

— Ко мне!

Слова команды, свист, жесты следовали один за другим. Если какая-нибудь команда плохо выполнялась по первому знаку, Ковач заставлял собаку исполнять команду до тех пор, пока не добивался чистоты исполнения.

Люкс внимательно следил за успехами Кантора и, хотя иногда то или иное упражнение из-за ошибок Кантора приходилось повторять несколько раз, удивлялся, как быстро этот «молокосос» все усваивал. После получасовых тренировок хозяин подвел собак к полуразрушенной стене.

Кантор увидел в руках у Ковача несколько палочек, с которыми он уже был знаком. Люкс недовольно покосился на них, так как ему упражнения с палками были явно не по вкусу.

Команды «Ищи», «Нюхай», «Принеси» Люксу до чертиков надоели, но что он мог поделать, когда хозяин придавал этим палочкам столь большое значение.

Вот и сейчас он усадил собак шагах в десяти от стены, отошел к куче битого кирпича и, подняв одну из палочек над головой, сказал:

— Кантор, ко мне! Ищи!

Кантор подбежал к хозяину, который сунул ему под нос палочку, дав на несколько мгновений понюхать, а потом отослал на старое место.

Бросив палочку к стене, хозяин приказал:

— Кантор, ищи!

Кантор бросился к стене, обнюхав в нескольких местах высокую траву, разыскал палку и принес ее хозяину.

— Прекрасно! — похвалил пса Ковач и снова бросил палку.

Кантор и на этот раз разыскал ее, но когда возвращался, то хозяина, к удивлению, не застал на месте. Кантор нервно закрутил хвостом. Люкс с сожалением поглядывал на старания друга.

«Вот глупыш», — Люкс лениво зевнул и поудобнее улегся на траве. Прошло несколько минут, которые Кантору показались целой вечностью, пока он нашел за стеной хозяина.

— Кантор, ищи! — И Кантор стремглав полетел к степе. Но палки уже не было на том месте, где она только что лежала. И тут Кантора осенило: он внимательно понюхал сапоги хозяина и пошел по его следу. Они привели его в заросли кустарника, который рос метрах в пятидесяти от стены. Кантор обежал кусты и наконец почувствовал знакомый запах. Он схватил палочку в зубы и, держа ее сантиметрах в трех над землей, помчался к хозяину, который одобрительно потрепал пса по шее и похвалил: — Ого! Вот это работа! — И, повернувшись к Люксу, добавил: — Видел?

«Хорошая работа!» — согласился Люкс.

— Ну что ты на это скажешь? — спросил хозяин Люкса и, улыбнувшись, добавил: — Ну а теперь ты поработай. Прыгай!

Люкс отошел на несколько шагов назад и прыгнул на верх двухметровой стены. Передние ноги собаки коснулись стены. Пес сделал еще одно ловкое движение и забрался на стену. Кантор с восхищением посмотрел на разгуливавшего по верху стены Люкса.

«Ну что уставился на меня?» — фыркнул на друга Люкс и презрительно высунул язык. Это возмутило Кантора до глубины души. Пес отошел от стены шагов на десять и, прогнувшись дугой, прыгнул.

От удивления Люкс чуть было не свалился со стены. Такого он еще никогда не видел, да и его хозяин тоже. Кантор всеми четырьмя лапами стоял на венчике стены.

— Браво, Кантор! Браво! — обрадованно воскликнул хозяин.

Люкс же, полагая, что на такое способен только он один, обиженно соскочил со стены на землю.

Кантор и сам был очень удивлен тому, что этот прыжок так хорошо удался ему.

Кантор довольно быстро привык к ритму повседневной жизни. Ему нравился этот ритм, правда, сначала он никак не мог привыкнуть к разовой выдаче пищи под вечер, но это только сначала. Раньше, когда он находился в собачьем питомнике, щенят кормили три раза в день, в худшем случае — два раза. Когда собаки ночевали в доме хозяина, вечером их угощали остатками ужина; Кантор рассматривал это как десерт: настолько вкусные вещи им давали, что они буквально таяли во рту.

Кантор уже целых две недели жил в обществе Люкса, но до сих пор еще пи разу не дрался с ним. Порой Кантору хотелось поиграть с Люксом, но дело до этого никак не доходило, каждый день был заполнен более серьезными играми, которые преследовали важные цели. Если же Кантору все-таки хотелось поиграть, то, оказавшись в доме хозяина, он начинал играть с его сыном. Больше всего они любили играть в прятки. Хозяин никогда не мешал им и даже не сердился, когда они мяли ковер.

Однажды осенью, после обычной утренней тренировки, хозяин разрешил собакам свободно побегать. Люкс помчался сломя голову к горе, Кантор — за ним.

В одном месте Люкс спугнул зайца, который стремглав бросился к лесу. Люкс гнал зайца метров четыреста. Утомившись, косой притаился под кустом, а Люкс, находившийся с наветренной стороны, не чувствовал его.

Кантор отстал от Люкса метров на двадцать, хотя и старался изо всех сил догнать его.

Услышав приближение погони, заяц почти из-под самого носа Люкса выскочил из кустов и, делая запутанные стежки, побежал прочь. Люкс чуть было не задохнулся от злости. Он давным-давно догнал бы косого и схватил его за уши, если бы этот неуклюжий глупый Кантор все время не вспугивал его. Охотнее всего Люкс отогнал бы Кантора от себя, но сделать этого он никак не мог, так как заяц, воспользовавшись заминкой в лагере преследователей, наверняка ушел бы.

Пробежав с километр, заяц снова присел под кустом, и Люкс был вынужден искать его по следу, обнюхивая каждый стежок. Кантор же во что бы то ни стало старался догнать Люкса. Дышал он так тяжело, что его было слышно за полверсты. Люкс почти уже подкрался к зайцу, и вдруг приблизившийся Кантор снова вспугнул косого.

Люкс сердито фыркнул. И хотя он услышал свист хозяина, который звал их к себе, пес все же дождался, пока к нему подбежал совсем запыхавшийся Кантор, и отвесил другу два таких удара, что тот завизжал от боли и кувырком покатился по склону горы.

«Мало тебе», — огрызнулся вслед ему Люкс.

Кантор с удивлением посмотрел на друга и вдруг почему-то вспомнил, как в прошлом, когда он еще был совсем щенком, взрослая собака дала ему точно такую же оплеуху за то, что он, играя, вцепился ей в хвост.

Люкс был очень опечален тем, что ему не удалось поймать зайца и порадовать хозяина таким подарком.

Когда сильная злость прошла, Люкс дал понять Кантору, что он терпеть не может угодничества и если он еще раз испортит ему охоту, то пусть обижается на себя, взбучку он ему задаст хорошую.

Кантору было стыдно собственной оплошности. Ему было больно не столько от ударов Люкса, хотя и довольно чувствительных, сколько от сознания того, что он оказался таким непонятливым: нужно было знать, как следует себя вести в подобной обстановке, а не дожидаться, чтобы ему преподносили урок в такой форме.

— Ну, ребята, — усмехнулся Ковач, когда обе собаки подбежали к нему, — упустили косого?

Люкс укоризненно посмотрел на Кантора и сердито зафыркал, как бы обвиняя в неудаче своего молодого друга.

— Ну хватит, Люкс, довольно, — оборвал хозяин пса и, обернувшись к Кантору, добавил: — Ничего, охота — это просто пустая забава. Ни к чему связываться с зайцами.

Они медленно спускались с горы. Проходя мимо развалин старого замка, вдруг услышали женский крик. Хозяин тут же свернул к одиноко стоявшему дому.

— Что-нибудь случилось? — крикнул он женщине за забором.

— Сегодня утром у меня украли двух кур, — объяснила рассерженная пропажей женщина.

— Могу я посмотреть место, откуда их украли? — спросил старший сержант. И вдруг, словно осененный какой-то идеей, Ковач вытащил из своей полевой сумки старую шляпу, которую несколько дней назад Люкс нашел недалеко от развалин церкви.

Люкс бросил равнодушный взгляд на измятую шляпу. Кантор же, увидев шляпу, радостно взвизгнул.

— Вспомнил, значит? — спросил хозяин Кантора, а сам хитро подмигнул Люксу: — Не ты ее нашел. Ты только отобрал у Кантора. — И он погрозил старому псу пальцем.

Сначала Ковач дал понюхать шляпу Люксу, который брезгливо наморщил нос: так неприятно от нее пахло. Он таких запахов не любил. Эту замызганную шляпу он принес хозяину только потому, что тот любил собирать разный хлам. Сейчас же Люксу было вообще непонятно, зачем он вытащил эту шляпу из сумки.

Тем временем Кантор, нервно крутя хвостом, трижды обнюхал шляпу и по команде хозяина «Ищи» побежал вдоль зеленой изгороди по тропинке. Посреди лужайки он вдруг остановился и начал обнюхивать каждый сантиметр земли: почувствовал знакомый запах. Сомнений быть не могло — это был тот же самый запах, который исходил от шляпы. Кантор с любопытством бежал по следу. В одном месте в изгороди была круглая дыра. Пес нырнул в нее. Следы вели к курятнику, огороженному проволочной сеткой. Кантор остановился перед дверью в курятник. К курятнику подошел хозяин с женой, хозяйка открыла дверку. Кантор обнюхал весь курятник. Старший сержант внимательно следил за поведением собаки.

— Ищи, Кантор! Ищи! — проговорил Ковач, но пес не хотел отходить от курятника.

— Отсюда были украдены куры?

— Да…

Сомнений быть не могло: собака напала на след вора по запаху, исходившему от шляпы.

«Значит, эта шляпа принадлежит вору, который скрывается или скрывался в полуразрушенном соборе», — подумал Ковач. Через несколько минут он подозвал Кантора к себе. Пристегнув к ошейнику собаки длинный поводок, Ковач поднес к носу пса шляпу. Понюхав ее, Кантор показал на земле место, от которого исходил точно такой же запах.

— Ищи, бродяга! Ищи! — подбадривал Ковач собаку.

Кантор пошел тем же путем, каким пришел. Пролез через дыру в изгороди и вывел хозяина к перекрестку троп.

Люкс по знаку хозяина медленно шел сзади, принюхиваясь время от времени к следам, по которым шел Кантор.

«Интересно, что из этого получится? — подумал Люкс. Он видел, что его хозяин всерьез интересуется этим поиском, а не ради забавы. — Но если этот зеленый пес не оправдает ожиданий хозяина? Посмотрим, что будет. Тогда он как следует вздует Кантора. Он раз и навсегда отучит его от трюков, с помощью которых он хочет подластиться к хозяину».

После долгих поисков Кантор уверенно побежал по тропинке, которая вела к развалинам замка. Пробежав километра полтора, Кантор вдруг свернул вправо и прямо по сухой траве направился к замку. Дойдя до ограды, пес повернул налево.

Люкс, который до сих пор бежал как-то безучастно, вдруг встрепенулся. Места здесь для него были знакомые, но эти развалины за замком он еще никогда не осматривал. И уж раз Кантору удалось завести сюда хозяина, то, значит, он что-то хочет здесь найти.

Люкс не мог допустить, чтобы этот щенок привел Ковача к предмету, ради которого они так много бегают.

«Ни за что на свете!» — решил Люкс и, взяв запах, обогнал Кантора. И как ни трудно было Люксу, все свое внимание он сосредоточил на запахе. Пробежав несколько десятков метров впереди Кантора, Люкс вдруг почувствовал, что ноги его куда-то проваливаются. Пес злобно заворчал и побежал по лестнице, скрытой зеленью, куда-то вниз.

Кантор, сбитый с толку выходкой друга, остановился и беспомощно посмотрел на хозяина.

— Ничего, малыш, ничего, — ободрил Ковач пса. — Ищи! Ищи! — И погладил Кантора по спине.

Этой минутной заминки Люксу оказалось достаточно, чтобы довершить дело. Он угрожающе зарычал, а укрывшийся в подземелье бродяга в грязной оборванной одежде, увидев бегущую к нему овчарку, уже звал на помощь.

— Не кричите! Быстро вылезайте оттуда! Собака вас не тронет! — сказал ему старший сержант.

Человек на четвереньках вылез из убежища, построенного еще в годы войны. Когда же он хотел встать на ноги, Люкс, вскочив незнакомцу на спину, перевернул его со спины на живот.

— Не шевелитесь! — приказал старший сержант.

Люкс, не дожидаясь приказания хозяина, начал обыскивать карманы незнакомца, искоса поглядывая на Кантора хитровато-довольным взглядом.

«А этот щенок не так уж и глуп», — подумал Люкс о Канторе и решил, что своих чувств показывать на стоит, по крайней мере другой собаке. Не стоит ему сейчас слишком радоваться. А то, что сделал Кантор, мог сделать любой другой.

Хозяин, однако, вовсе не разделял столь бурной радости Люкса. И хотя Люкс сделал самое трудное: вывел этого неприятно пахнувшего незнакомца, свалил его на землю и обыскал все карманы, от которых так дурно пахло табаком, хозяин все же хвалил Кантора.

Подойдя к заросшему щетиной неопрятному мужчине, сержант бросил:

— Это вы воруете здесь кур?

— Прошу вас, эта собака… — взмолился лежавший на земле мужчина.

— Люкс, не трогать!.. Ну, вставайте!

— Видите ли, я сам из провинции… Остановиться было негде, вот я…

— Оставим эти сказки… — прервал незнакомца сержант, защелкивая у него на руках наручники.

Ровно в восемь сержант прибыл на заставу. Дежурный встретил его с удивлением и шутливо сказал:

— Если твои собаки и дальше так будут работать, то нам самим скоро придется остаться без работы.

Через полчаса пришел начальник заставы. Настроение у пего было неважное, причем оно не улучшилось даже после того, как ему доложили о задержании вора.

Начальник заставы созвал весь личный состав на совещание.

— Вчера мне пришлось краснеть на совещании: на черном рынке спекулянты продолжают торговать углем. Завтра утром объявляю тревогу. Будем ловить спекулянтов… Понятно? — сказал он, обращаясь ко всем, а потом, повернувшись к Ковачу, добавил: — Это и вас касается. Якобы именно в вашем районе скрываются спекулянты…

— Я вам уже докладывал, что они привозят только каменный песок.

— Каменный песок, говорите? Прекрасно, тогда скажите, откуда же берется уголь?

«А действительно, откуда же тогда спекулянты достают уголь?» — подумал Ковач. Эта мысль занимала сержанта до самого обеда. А когда в два часа повел собак обедать, то по дороге зашел в старый одноэтажный дом, стоявший в самом начале Венского шоссе.

— Это ты, сынок? — спросил Ковача старик с горбатой спиной. В голосе его чувствовалась радость.

Полицейский Ковач сразу после войны оказал старику огромную услугу, добившись, чтобы кузницу оставили на старом месте. Она уже тогда была старой. Впервые Ковач пришел в нее еще мальчиком вместе с отцом. Кузнец очень привязался к мальчику. Когда Ковач подрос, стал работать в кузнице молотобойцем. Раньше жизнь здесь била ключом: то и дело подъезжали и уезжали возчики, и крестьяне из Верешвара никогда не упускали случая заехать в кузню: здесь можно было не только подковать лошадей, но и промочить горло хорошим винцом.

— Давненько ты у меня не бывал, — проговорил старый кузнец, протягивая гостю руку.

— Работы много, старина.

Кузнец пригласил молодого полицейского в сени, усадил в старое плетеное кресло, принес из кухни наполовину наполненную кисловатым рислингом бутылку.

— Уж не стряслось ли какой беды? — поинтересовался кузнец.

— В том-то и дело, что стряслось, старина. Жители Верешвара контрабандой таскают уголь, а начальство меня ругает на чем свет стоит, что я плохо смотрю за порядком.

— Ты же знаешь, какие они пройдохи, эти верешварцы. Ты вот что сделай: разгреби тот каменный песок, который они везут, и загляни туда поглубже.

— Что ты говоришь? — удивился Ковач.

— Больше я тебе ничего не скажу: сам разберешься, а теперь давай-ка выпьем.

Допив вино, Ковач начал прощаться:

— Спасибо, тебе, старина.

— Уже уходишь? — удивился кузнец.

— Служба. Собак надо кормить. Ну, до свиданья.

Шагая по дороге, сержант размышлял над словами старого кузнеца: «Загляни туда поглубже…» Вот тебе раз! Сержант даже хлопнул себя ладонью по лбу.

На следующее утро, заставив собак проделать несколько обычных упражнений, Ковач вместе со своими четвероногими друзьями поспешил к зданию старой таможни. Было еще рано, и Ковачу пришлось минут пятнадцать ожидать первого троллейбуса. Люкс по-хозяйски уселся рядом с водителем, а Кантор расположился у ног своего хозяина.

Вспомнив о том, что начальник участка проводит облаву в районе между таможней и кладбищем, Ковач решил дойти до железнодорожного переезда. Доехав на троллейбусе до конечной остановки, Ковач с собаками прошел немногим более километра пешком и вышел к переезду. Вскоре на дороге показалась первая телега.

Ковач спустился к мосту и стал ждать. Когда подвода поравнялась с ним, он крикнул возчику:

— Стой!

Но тот как ни в чем не бывало продолжал погонять лошадей.

— Люкс! Остановить! — сердито крикнул Ковач собаке.

Люкс стрелой выскочил на дорогу и, подпрыгнув, схватил зубами поводья.

— Ого! — выкрикнул возничий, увидев пса.

— Вы разве не слышали, что я вам сказал? — спросил подоспевший Ковач возничего. — Что везете?

— Что везу? Каменный песок…

— А еще что?

Возничий покачал головой и, разведя в стороны руки, посмотрел на повозку, словно желая этим сказать: «А вы сами разве не видите?»

Подойдя к повозке сзади, сержант подозвал собаку и крикнул:

— Люкс, прыгай! — А когда пес уже был на повозке, добавил: — Ищи! — И показал рукой, как нужно разгребать песок.

Люкс понял, чего от него хочет хозяин, и передними лапами начал быстро разгребать каменный песок. Кантор остался на земле и беспокойно крутил головой, а Ковач все повторял слово «ищи». Не прошло и нескольких минут, как собака откопала несколько кусков каменного угля.

— Хорошо, Люкс! Хорошо! — похвалил Ковач пса и сделал ему знак, чтобы тот спрыгнул на землю.

— А ну-ка отвечай, папаша. Это, по-твоему, тоже каменный песок?

Возничий недоуменно развел руками:

— Какой шутник подложил мне угля под песок, ума не приложу.

До семи часов утра Ковач подобным же образом задержал девять повозок с каменным песком. Кантор, усвоив движения Люкса, помогал ему откапывать уголь. Под конец Люкс настолько освоился с этой операцией, что проделывал все самостоятельно: вскакивал на подошедшую подводу и начинал «раскопки», в то время как Кантор терпеливо ждал приказа хозяина.

«Ну, на сегодня, пожалуй, хватит», — решил Ковач, садясь на козлы первой повозки. Люкс, замыкая колонну, уселся на последней повозке. Кантору было приказано бежать по дороге, подгоняя отстающих.

Подъехав к кладбищу, Ковач увидел двух своих коллег-полицейских, которые стояли по обе стороны дороги. Завидев Ковача на повозке, они удивились и не могли понять, в чем дело.

— Ребята, можете идти домой! Всев порядке! — крикнул им сержант.

Каменная пыль попала Люксу в нос, он несколько раз чихнул, покрутил головой, с завистью поглядывая на Кантора, который, довольный, бежал по дороге. Люксу очень хотелось соскочить на землю и бежать рядом с подводами, но он не смел нарушить приказ хозяина — надо было присматривать за тем, чтобы кто-нибудь из подводчиков не вздумал свернуть с дороги.

Чем ближе повозки подъезжали к зданию старой таможни, тем беспокойнее становился возчик, вместе с которым ехал сержант.

— Что же теперь будет?… — причитал он.

— Разве вы не знали, что спекулировать запрещено?

Возчик начал объяснять, что он не спекулянт, что уголь он продает дешево, к тому же он не ворованный, а получен шахтером за работу.

— Горожанам зимой уголь требуется, — объяснил он, — а шахтерам нужны деньги. Вот и получается: и им хорошо, и нам.

— И все-таки это спекуляция. Городские власти сами позаботятся о топливе для горожан, не ваше это дело, — строгим топом проговорил Ковач, а сам невольно подумал о том, что он и сам-то не очень уверен, будет ли его семья полностью обеспечена топливом на всю зиму. Жена на днях жаловалась, что стояла в очереди за углем, но нужного количества угля так и не получила.

— Наш шеф разошелся, — шепнул на ухо Ковачу младший сержант, который подсел к нему в повозку возле кладбища. — Представь себе, с половины седьмого мотается от одной засады к другой и все без толку… А мы ему такой сюрприз преподнесем!

У Ковача не было пи малейшего желания преподносить своему начальнику сюрпризы, и втайне он надеялся, что тому наконец надоедят поиски спекулянтов углем и он вернется в отделение.

Начальник полицейского участка действительно собирался уже дать отбой, как вдруг увидел на вершине холма караван повозок. Он был очень зол на Ковача, так как не нашел его на том месте, где он должен был находиться. Больше того, он даже послал к нему на квартиру посыльного на велосипеде, но тот вернулся ни с чем — жена Ковача сказала, что муж с утра на работе.

— Вы где бродили? — недовольно буркнул начальник участка Ковачу, когда тот, соскочив с подводы, подошел к нему для доклада.

— Докладываю: мною задержано девять спекулянтов углем.

— Где задержали?

— На шоссе.

— Уголь конфисковать! — приказах начальник участка. Он был зол. Он досадовал на себя, на Ковача, на всех вокруг. И почему это Ковачу, а не ему самому пришла в голову мысль встать у железнодорожного переезда?

Как только повозки встали, возчики подошли к начальнику участка и наперебой начали объяснять ему, что уголь этот принадлежит бедным людям и не стоит поднимать шума из-за него, тем более что горожане пока не могут купить уголь на государственном складе, так пусть хоть у частника купят.

— Всегда и во всем должен быть порядок, — возражал начальник участка, но никаких строгих мер по отношению к крестьянам принимать не стал, лишь отдал распоряжение переписать адреса всех возчиков.

Как выяснилось, задержанный Ковачем «похититель кур» оказался рецидивистом, разыскиваемым полицией по всей стране. За поимку особо важного преступника старший сержант Ковач получил поощрение и был назначен на должность помощника начальника участка.

— Благодарю! — щелкнул каблуками Ковач.

— Меня не за что благодарить. Ваше повышение предложено не мной, — отвечал начальник.

Ковач улыбнулся: он знал, что его начальник человек неплохой, но несколько странный: свое начальническое достоинство он почему-то любил поддерживать грубоватыми шутками с подчиненными.

Люкс, увидев на лице хозяина улыбку, отнес ее на свои счет. Спустя некоторое время Люкс заметил, что остальные полицейские стали почтительнее разговаривать с его хозяином, а это значит, что, видимо, произошли какие-то изменения. Рост авторитета хозяина был для него и ростом собственного авторитета. Люкс не раз обращал внимание Кантора на то, как уважительно стали относиться полицейские к их хозяину.

Однажды в октябре, под вечер, Ковач вынул из шкафа портфель и дал его понюхать Люксу и Кантору. Потом он сунул ручку портфеля Люксу в пасть, сказав:

— Держи, хозяйский! — Надев фуражку, Ковач добавил: — Ну, пошли, ребята, в отделение!

Люкс, преисполненный гордости, важно шел позади хозяина. «Видимо, дело очень важное, — думал пес, — раз хозяин доверил мне портфель, который до этого всегда носил сам».

По дороге Кантор не раз с завистью поглядывал на Люкса, прекрасно понимая, что для собаки не может быть большей награды, чем нести вещь хозяина. Люкс не без некоторого злорадства смотрел на Кантора: ему было приятно, что его молодой друг своими глазами может убедиться в том, как его уважает хозяин, как доверяет ему — портфель у Люкса будет в полной сохранности.

Погуляв с полчаса, Ковач с собаками пришел в отделение. Подойдя к проходной, он приказал Люксу положить портфель у стены здания.

Потом спросил у постового, расхаживающего перед зданием:

— Кости приготовили?

— Повар положил их на тарелку в углу двора, как вы говорили, — ответил постовой.

Ковач показал Люксу и Кантору, как они головой должны открывать калитку, которая ведет во двор. И потребовал выполнить это несколько раз подряд. Войдя во двор, Ковач указал Люксу место, где стояла тарелка с костями. Одну кость хозяин лично дал Кантору. Люксу было не жаль ее, так как в его распоряжении находилась вся тарелка.

Пока собаки обгрызали кости, дежурный вынул из оставленного у стены портфеля книгу приказов и, сделав в ней необходимые записи, положил обратно в портфель.

— Ну, пошли! — сказал хозяин собакам четверть часа спустя и направился к калитке.

Люкс бросил последний взгляд на тарелку и направился к выходу, обогнав хозяина и Кантора. Он сам открыл калитку и выскочил на улицу. Только тут пес вспомнил об оставленном на улице портфеле. Угрожающе рыча, он пошел к постовому, но, заметив, что портфель лежит на старом месте, отошел от постового. Взял портфель за ручку в зубы и сделал несколько шагов навстречу Ковачу и Кантору, показывая, что, мол, все в порядке.

— Молодец, — заметил Ковач и почесал у Люкса за ушами. — Теперь пошли.

По дороге домой Люксу несколько раз хотелось свернуть на трамвайную остановку, он так любил ездить на трамвае, однако хозяин на сей раз неизвестно по какой причине предпочел идти пешком.

Четыре дня подряд Люкс носил в зубах портфель, ни разу даже не поставив его на землю. На пятый день, вечером, в обычное время, Ковач достал из шкафа портфель, положил в него нужные документы, а портфель оставил на краю стола.

Услышав, как щелкнули замки портфеля, из-под кровати вылезли Люкс и Кантор.

— Люкс! — крикнул хозяин, беря в руки портфель и протягивая его собаке. — Держи! Неси в полицию!

Люкс обратил внимание на то, что хозяин не надел себе на голову фуражку: значит, он никуда идти не собирался. А когда Люкс взял портфель в зубы, хозяин открыл дверь и сказал:

— Ну, беги!

Обе собаки, выскочив из комнаты, остановились и оглянулись на хозяина.

— Марш! В полицию! — крикнул Ковач и махнул рукой.

И тут до Люкса дошло, что хозяин посылает их в полицию одних. Он фыркнул в сторону ничего не понимающего Кантора, что на собачьем языке, должно быть, означало «следуй за мной», и побежал по улице.

— Если с документами что-нибудь случится, — сказал строго начальник отделения Ковачу, когда собаки убежали, — вы будете отвечать… Всему есть граница…

— Я поеду вслед за ними на велосипеде.

— Вы, как мне кажется, забываете, что работаете в полиции, а не в цирке…

Ковач ничего не ответил начальнику. Взяв велосипед, он поехал в полицию.

Собак он догнал около второй трамвайной остановки. По краю тротуара бежал Люкс, а чуть отстав от него — Кантор. Старший сержант ехал на довольно большом расстоянии от собак, чтобы они не узнали его. Ковач понимал, что если ему не удастся научить собак самостоятельно относить донесения в полицию, то начальник отделения долго еще будет объяснять ему разницу между службой в полиции и работой в цирке.

На развилке трех дорог Люкс безошибочно выбрал ту, которая вела к полиции. Вдруг рядом с ним загрохотал трамвай. Люкс быстро оглянулся и, пробормотав Кантору: «Прыгаем!», в тот же миг прыгнул на открытую заднюю площадку вагона. Кантор испугался и в трамвай не прыгнул. К тому же он помнил, что этот участок хозяин всегда проходил пешком.

«Что же теперь делать? Люкс едет в трамвае, значит, я должен бежать за вагоном. Ведь я тоже отвечаю за портфель, — думал Кантор. — Правда, портфель в зубах у Люкса, но это ничего не значит. Хозяин всегда брал с собой и меня, наверное, для того, чтобы я приглядывал за Люксом и портфелем».

Кантору ничего не оставалось, как бежать за трамваем. Люкс же с площадки прошел в вагон и важно уселся в кресло у окна. Кантора так и покоробило от такой дерзости. Люкс же с усмешкой поглядывал на друга, который бежал рядом с трамваем, высунув язык.

«Этот щенок все-таки туповат, — думал Люкс о Канторе. — Ничего, со временем поймет, что работа не прогулка и что надо уметь сберегать силы. Человек всегда так поступает». Человек! Для Люкса таким человеком был его хозяин, и Люкс никогда, даже мысленно, не отделял себя от него.

«Вот пройдоха, — подумал о Люксе Ковач, когда увидел, как пес вскочил в трамвай. — Ну и пройдоха! Хитер! Хитрее человека…»

Возле Римских развалин трамвай поворачивал направо, а дорога в полицию — налево.

Кантор громко залаял, предупреждая друга о том, что ему пора выскакивать из трамвая. Однако Люкс, прижавшись носом к оконному стеклу, лишь лениво пошевелил ушами, но с места не двинулся, решив позлить Кантора. Он и сам прекрасно знал, что ему делать. Люксу доставляло удовольствие смотреть на растерянного друга и ждать, что же он теперь сделает: побежит и дальше за трамваем или же наберется смелости и прыгнет в вагон.

Увидев, что Люкс и не думает соскакивать с трамвая, Кантор жалобно завыл, глядя, как трамвай удаляется за поворот.

Но в тот же момент Люкс, не выпуская портфеля из пасти, вытянувшись, словно тигр, спрыгнул на землю.

«Как ему не стыдно, — думал, глядя на Люкса, Кантор. — Хозяин в первый раз дал ему самостоятельное поручение, а этот Люкс выкидывает свои штучки».

Люкс гордо приблизился к опечаленному Кантору и пробурчал: «Ну, браток, что приуныл? Ведь все б порядке», — и, не дожидаясь ответа, свернул на улицу Тимар.

Подбежав к зданию полиции, Люкс положил портфель на привычное место к стене. Огляделся, строго поворчал, глядя на постового, и направился к калитке. Кантор шел следом за ним до самой калитки, но Люкс, оскалив зубы, злобно заворчал на Кантора, давая ему понять, что кости приготовлены только для него и щенку нечего на них рассчитывать.

Кантор не ожидал такой наглости. С обиженным видом он медленно поплелся в угол двора, утешая себя мыслью о том, что в этих костях нет ничего хорошего. И все-таки Люкс поступил безобразно.

— А этот пес здесь остался? — увидев Кантора, удивился дежурный.

— Да, этот поскромнее. А тот, злой, пошел во двор, — ответил дежурному постовой.

И тут Кантор, к своему удивлению, увидел, как дежурный подошел к портфелю и, взяв из него какие-то бумаги, скрылся в коридоре. Кантор инстинктивно затявкал, предупреждая Люкса о случившемся.

— Ладно, ладно, хватит! — успокаивал Кантора постовой.

Люкс слышал лай Кантора, но принял его за выражение зависти и как ни в чемне бывало продолжал обгладывать жирные кости.

Кантор не знал, что ему делать, однако глаз с портфеля все же не спускал.

Минут через десять дежурный, который, как показалось Кантору, был чем-то похож на хозяина, вышел из здания и, подойдя к портфелю, что-то положил в него, громко щелкнув замками.

— Готово! — сказал дежурный постовому и снова скрылся в коридоре.

«Интересно, почует ли Люкс чужой запах от портфеля?» — мелькнуло в голове у Кантора.

Через несколько минут из калитки вышел Люкс, он лениво облизывался, желая этим позлить Кантора. Потом взял в зубы портфель, словно и не чувствуя постороннего запаха, которого не было прежде.

«Не такой уж этот Люкс умный, — утешал себя Кантор. — Он, конечно, больше и сильнее меня, но мне известно то, о чем этот гордец и представления не имеет».

Люкс направился домой, прежде чем постовой успел сказать: «Пошел!» Пес сделал вид, что не нуждается ни в каких приказаниях: достаточно, что хозяин приказал ему сбегать в полицию.

— Ну, бегут обратно! — радостно воскликнул Ковач, стоявший вдалеке на противоположной стороне улицы, когда увидел удалявшихся собак. Подойдя к постовому, Ковач не без гордости сказал: — Ну что ты скажешь об их работе?

— Молодцы! — ответил постовой. — Да, ты знаешь, старший не пустил младшего во двор, и тот все время просидел здесь, все видел, но сидел смирно.

— Ну и анархист же этот Люкс! — воскликнул Ковач и, сев на велосипед, поехал вдоль улицы Лайоша.

Приближаясь к автобусной остановке, Ковач увидел, как подъехал старенький набитый битком автобус. Люкс не растерялся и, не выпуская портфеля из зубов, прыгнул на радиатор. Водитель автобуса хорошо знал Люкса и открыл ему дверь своей кабины. Залезть в нее и усесться рядом с водителем Люксу не составило труда.

— Ну, а где же твой хозяин? — поинтересовался водитель.

Но в ответ Люкс тихонько тявкнул в сторону Кантора, который тоже готовился к прыжку. Через секунду и он сидел рядом с Люксом.

— Так где твои собаки? — спросил начальник отделения запыхавшегося от быстрой езды Ковача, который ехал кратчайшим путем, лишь бы только обогнать автобус.

— Сейчас приедут на автобусе!

— Кто приедет? Собаки? О чем ты говоришь!

— Если не верите, выйдите и посмотрите.

Все, кто был в отделении, высыпали на улицу. На противоположной стороне как раз остановился автобус. Когда он отошел, все увидели собак. Люкс держал в зубах портфель. Дождавшись, пока улица освободится от транспорта, пес перешел на противоположную сторону; за ним, чуть отстав, бежал Кантор.

Полицейские качали головой, недоумевая, кто мог посадить собак в автобус.

— Сами они сели, товарищи, никто их не сажал. — Ковач улыбнулся.

Начальник отделения, не сказав ни слова, пошел в здание, думая, не разыгрывает ли его этот Ковач. Разве может быть такое? Или все-таки правда, что собака самостоятельно забралась в автобус и, несмотря на толчею, точно угадала, на какой остановке ей нужно сойти? Вслух же он, обращаясь к Ковачу, сказал:

— Сегодня на ночь вы заступаете на дежурство. — И тут же схватился за бок. — Снова блохи? Я чувствую, что у нас опять появились блохи! Понимаете?

В этот момент дверь отворилась, и в комнату походкой цирковой лошади вошел Люкс. Ковач остолбенел: откуда у собаки такие движения, ведь он никогда ее не учил так ходить.

— Не паясничай, Люкс! — бросил Ковач собаке. — Положи портфель!

Люкс не спеша положил портфель на стул с таким видом, будто понимал, что хорошо исполнил свой долг, и уставился на хозяина, ожидая похвалы.

— Хорошо, хорошо, — сказал Ковач, похлопав собаку по шее.

Кантор тихо заскулил, напрашиваясь на хозяйскую ласку.

— Выпроводите отсюда собак, — приказал начальник старшему сержанту.

Ковач отворил дверь и сделал жест в сторону двора.

Начальник отделения, тем временем читавший книгу приказов, вдруг закашлялся. Оказалось, что в одном из приказов старшему сержанту Ковачу и его двум собакам объявлялась благодарность за задержание особо опасного преступника.

— Вот только бы блох у них не было, — пробормотал себе под нос начальник отделения.

— Блох у них нет, — тихо, но решительно заметил Ковач.

— Уж не хотите ли вы сказать, что я их принес из дома?

— Нет конечно…

— Вот я и говорю… — продолжал начальник, уже подойдя к двери. — Вы не думайте, что эта ночь будет спокойной.

И дверь закрылась.

Старший сержант тихонько насвистывал модный тогда «Вальс при свечах».

Вдруг в дверь постучали.

— Войдите! — крикнул Ковач, продолжая читать лежавшие перед ним бумаги.

Первым вошел Люкс, за ним — Кантор.

— Ну чего вам? — спросил хозяин, продолжая насвистывать вальс.

Обе собаки уселись перед письменным столом и, склонив чуть набок головы, смотрели на Ковача, издававшего странные, но в то же время приятные звуки. — Ну что вы на меня так уставились? — спросил он. — Может, вам понравилась музыка? Ну подождите немного. — Он поставил перед собаками стул и, вспомнив, что купил сынишке губную гармошку, вынул ее из кармана и начал наигрывать, временами фальшивя, арию из «Сильвы». Оба пса стали тихонько подвывать хозяину.

— Все равно что в цирке, а? — заметил Ковач и перестал играть на гармошке. — Вы идите спать, а хозяину вашему предстоит поработать.

Вопреки предположению начальника, пока все было тихо. Старший сержант попросил постового разбудить его в три часа ночи стуком в окно, чтобы он мог проверить посты на участке. Проникнуть в комнату через дверь было делом рискованным, так как Люкс ревностно охранял сон хозяина и никому не позволял будить его. В окно же можно было стучать безбоязненно.

Ровно в полночь Ковач прилег вздремнуть на диван, собаки дремали под диваном. Во всем районе корчмы закрывались в одиннадцать часов, так что, если бы где-нибудь что-нибудь случилось, об этом было бы уже известно. Уставший за день, старший сержант быстро задремал.

Спустя несколько часов Люкс проснулся от какого-то подозрительного шума. Он навострил уши. В коридоре хлопнула дверь, затем послышался разговор и смех. Пес недовольно фыркнул, проснулся и Кантор. Шум приближался к комнате дежурного. Люкс осторожно вылез из-под дивана. Через окно в комнату вливался свет от фонаря, висевшего на столбе. Люкс посмотрел на хозяина, который мирно посапывал, объятый глубоким сном. Стук в соседней комнате…

Этого Люкс уже не мог стерпеть. Толкнув дверь, он вышел в другую комнату. В тот момент начальник отделения, этот неприятный человек, который только и умеет что отдавать приказания, зажег свет и начал, как показалось Люксу, слишком громко кричать в коридор. И не где-нибудь, а там, где нужно было говорить шепотом. Начальник пригласил в комнату трех незнакомых офицеров. Люкса, который сидел за столом, приготовившись к прыжку, он не видел. Незнакомцы вошли в комнату, и, хотя за их спиной виднелась фигура знакомого полицейского, пес тихо, но угрожающе зарычал. Начальник отделения не слышал этого предупреждения.

Кантор, просунув в дверную щель голову, смотрел, что там происходит.

Люкс был взбешен тем, что этот неприятный ему человек не только шумит сам, когда хозяин его спит, но еще приводит сюда посторонних. Пес прыгнул и схватил начальника отделения за полу кителя. Трое незнакомых полицейских громко рассмеялись:

— Так вот он, знаменитый герой?

— Я вас прошу… прошу… — тихо забормотал опешивший начальник, — говорите тихо, товарищи! — Он, видимо, вспомнил, как на него напал Люкс, когда он за что-то громко начал было отчитывать Ковача.

Кантор тем временем вышел на середину комнаты и сел.

— Это дикие звери, а не псы. С ними шутки плохи! — предупредил начальник.

— А почему бы не позвать их хозяина? — сердито спросил начальник районной полиции.

— Нам только этого и не хватало, — заметил начальник отделения.

Уж не думаете ли вы, что мы будем здесь сидеть из-за этих двух собак? — И начальник районной полиции сделал несколько шагов по направлению комнаты отдыха, где спал Ковач. В тот же миг Люкс, прыгнув ему на спину, схватил его за воротник шинели.

— Я вас умоляю, ради бога, не шевелитесь, стойте спокойно на месте, — попросил начальник отделения.

Бедняга послушался, он действительно даже не пошевелился, Люкс тут же отпустил свою жертву и улегся посреди комнаты рядом с Кантором, внимательно наблюдая за каждым, кто находился в комнате. Постояв немного на одном месте, начальник отделения сел на стул, который стоял совсем рядом, а гости — на скамейку. Спустя несколько минут в комнату с подносом в руках вошел посыльный: не успев ничего сообразить, он тоже превратился в пленника. Поднос ему удалось поставить на шкафчик.

— Да, дела… Через полчаса я должен будить старшего сержанта, а как?… — растерянно пробормотал он.

— Попробуйте вы… быть может, вас собаки пропустят в другую комнату.

Посыльный безнадежно махнул рукой — ему ли было не знать, что собаки не разрешат ему не только войти в комнату для отдыха, но и выйти в коридор. Правда, он все же попытался незаметно приблизиться к коридорной двери, но Люкс мигом подскочил к нему и так щелкнул зубами, что полицейский сразу же отказался от своей попытки.

Люкс явно наслаждался собственной властью. Кантору тоже понравилось, что его друг не только держит в комнате пятерых человек, но даже не позволяет им разговаривать.

Когда Люкс снова уселся посредине комнаты, Кантор подошел к полуоткрытой двери, ведущей в комнату отдыха, и важно уселся на ее пороге, давая этим знать Люксу, что он прекрасно понял его замысел — не допускать этих людей ни к той, ни к другой двери.

Люкс по своему характеру был натурой завистливой и властной. Он всем своим существом чувствовал возросший авторитет хозяина. В отделении был лишь один-единственный человек, который имел власть над Ковачем, но и он сейчас вынужден сидеть смирно и тихо, опасаясь его, Люкса, зубов. За власть над хозяином Люкс и ненавидел этого человека. Особенно сердит был пес сейчас, когда этот дерзкий человек хотел было нарушить мирный сон Ковача.

Время от времени Люкс с чувством превосходства бросал беглый взгляд на Кантора, который восторгался силой и смелостью старшего друга, но где-то в глубине души чувствовал, что и теперешнее поведение Люкса похоже на поведение в трамвае: ведь хозяин вовсе не приказывал им задерживать этих людей. Он спит себе и ничего не знает о проделках Люкса. Да и всегда ли можно действовать слишком самостоятельно?

Люкс же рассуждал совершенно иначе. Он считал, что интересы хозяина для него превыше всего и, если хозяин лег спать, он, как его верный друг, обязан обеспечить ему покой любой ценой.

Кантор же не был уверен в бесспорной правоте Люкса. Обстановка была для него неясной. И хотя он готов был во всем поддержать Люкса, тем не менее с нетерпением ожидал пробуждения хозяина.

А Ковачу снился какой-то беспокойный сон. Проснулся он, встревоженный каким-то нехорошим предчувствием. Зажег лампу. Посмотрел на часы.

«Странно, — подумал он, — уже половина четвертого, а меня почему-то никто не разбудил…» Бросив взгляд на полуоткрытую дверь и увидев свет в соседней комнате, он удивился еще больше. Заметив хвост Кантора, Ковач не на шутку встревожился и, как был в носках, подбежал к двери. Сначала ему показалось, что он все еще спит. Старший сержант даже протер глаза, но видение не исчезло. Начальство!..

В волнении Ковач даже наступил Кантору на хвост. Первое слово, которое вырвалось у него, было: «Люкс».

Услышав голос хозяина, Люкс встал и, артистически покрутив головой, с довольной мордой приблизился к нему.

— Марш в комнату! — прошипел Ковач на пса.

Собака моментально почувствовала, что тут что-то не так: такой голос у хозяина бывал только тогда, когда он очень сердился. Кантор попятился к письменному столу. Ковач вытянулся по стойке «смирно». Приготовился было дать какие-то объяснения, но их не потребовалось. Все сидевшие в комнате вдруг, словно по команде, рассмеялись. И громче всех начальник районной полиции.

— Слава богу, теперь хоть разговаривать можно… А то ведь собаки нам и рта раскрыть не давали…

— Товарищ начальник отделения знает… — робко начал было Ковач.

— Что я знаю? — спросил начальник, разминая затекшие от неподвижного сидения ноги. — Что Люкс не любит шума? Ну, это уж чересчур. Кто здесь важнее, мы или эти собаки?

— Что тут спорить, товарищи! — прервал спор начальник районной полиции. — А вы, старший сержант, сначала оденьтесь и приведите себя в порядок.

Ковач вернулся в комнату для отдыха и, сев на диван, начал надевать сапоги.

— Ну и натворили же вы, — начал потихоньку отчитывать он собак. — Теперь жди неприятностей… А ведь все это твои идиотские штучки, — повернулся он в сторону. Люкса. — И нечего корчить из себя невинного. Я-то уж тебя хорошо знаю…

Сердиться, однако, на Люкса Ковач не мог, так как верный пес смотрел на него такими глазами, какими верующий смотрит на лик святого. Только вместо обычного ласкового похлопывания по шее Люкс на сей раз получил щелчок в лоб, и мир между хозяином и им был восстановлен.

— Хороший же пример ты показываешь Кантору, — добавил Ковач, давая щелчок и ему.

После обеда, забрав обеих собак, Ковач направился на берег Дуная. Люкс обожал купание в реке и потому с нетерпением ждал, когда хозяин бросит в воду палку, приказав собаке принести ее обратно. Вскочив на каменную ограду, Люкс, изогнувшись, бросился в воду.

Кантор сначала со страхом смотрел на воду, которая поглотила Люкса всего, но затем он все же решился и вошел в воду. Пока Люкс плыл к берегу, Ковач спустился к воде и стал доставать щепку, которая плыла почти у самого берега. Кантор опередил хозяина и принес ему щепку. Ковач до тех пор играл со щепкой, пока постепенно не заставил Кантора зайти на глубокое место. Молодой пес вымок, но сразу же сообразил, что это вода, та самая вода, которую он пьет каждый день. Единственное, чего не мог постичь Кантор, было то, откуда только взялось столько воды.

Люкс тем временем медленно плыл в нескольких метрах от своего друга. Он спокойно работал передними лапами, не спуская в то же время глаз с хозяина, сидевшего на берегу.

Кантор начал пить воду, в этот момент палка проплыла мимо него. Собака бросилась за пей, ощущая, как вода охватывает все ее тело.

В следующий раз хозяин забросил палку еще дальше. Кантор бросился за ней, считая, что и там неглубоко. Но вдруг земля ушла у Кантора из-под ног, и, сколько нес ни вытягивал задние лапы, достать до земли он не мог. Через мгновение у Кантора из воды виднелся один только нос. Кантор растерялся, но тут же в испуге заколотил передними лапами по воде. И тут, к своему огромному удивлению, почувствовал, как тело его стало всплывать. Кантор еще активнее заработал ногами, и тут пса осенило: он умеет плавать. Некоторое время Кантор крутился на одном месте. Вдруг он услышал, как что-то шлепнулось рядом с ним в воду: это хозяин бросил Кантору еще одну палку. Пес схватил ее и, услышав свист хозяина, поплыл к берегу. Ковач похвалил его.

Кантор почувствовал, что каждый день, прожитый рядом с Люксом, дает ему что-то новое, учит чему-то новому. В школе собаководства Кантора учили только строгими приказами, здесь же он учился как бы между делом, играючи. Помимо всего прочего, Люкс, который был для Кантора примером во всем, демонстрировал такие трюки, которым хозяин никогда не обучал его.

После купания в Дунае была пятнадцатиминутная пробежка, во время которой собаки обсыхали. А затем нужно было нести в отделение портфель с бумагами.

Однажды рано утром Кантор проснулся от какого-то странного, ранее не испытанного им чувства. Взглянул на окно веранды и увидел на ветвях что-то ослепительно-белое, хотя солнце еще не встало из-за горизонта.

Люкс уже постучался в дверь к хозяину и теперь ожидал его появления, стоя в дверях веранды. Хозяин, казалось, встал в это утро с левой ноги, так как он строго прикрикнул на Кантора, который ошалел от необычного белого пейзажа.

Ковач вышел из комнаты и произнес:

— Ну, друзья, вот и зима настала.

Спускаясь по засыпанным снегом ступенькам, Кантор поскользнулся и растянулся на земле. Он подозрительно понюхал снег. Люкс отнесся к снегу довольно равнодушно. Он бежал по снегу, оставляя на нем глубокие следы. Кантор удивлялся, как оседает снег под лапами. Сначала Кантор ступал осторожно, но вскоре убедился, что идти по снегу вовсе не опасно. Пес попробовал снег на вкус и вздрогнул от неожиданности: снег был ужасно холодным, а когда растаял, то стал точно таким же, как вода. Однако лапы у Кантора почему-то не мерзли.

Пока Кантор, резвясь, бегал по снегу, Люкс удалился в угол сада, куда он ходил по надобности. Вскоре и Кантор прибежал туда же.

Набегавшись и вернувшись на веранду, Кантор вдруг увидел, что Люкс сидит на ступеньках, уныло опустив голову на передние лапы.

«Что бы это с ним могло произойти?» — подумал Кантор и, чтобы несколько развеселить друга, задними лапами швырнул ему в морду снежной пылью, ожидая, что Люкс вскочит и побежит за ним вдогонку. Однако тот даже не пошевелился.

— Оставь его в покое, — сказал Кантору хозяин, спускаясь с лестницы с лопатой в руках. — Разве ты не видишь, что бедняга влюбился?

Однако Кантору и после такого объяснения не стала понятна причина, почему Люкс так мрачно настроен. Кантор решил, что, видимо, с его старым другом случилась большая беда, ему стало жаль его, и он решил оставить Люкса в покое.

Хозяин лопатой расчистил от снега дорожку, которая вела к калитке. Люкс лениво плелся позади Ковача, хватая временами ртом пушистый снег.

— Пройдет это, Люкс, пройдет, — утешал верного друга старший сержант, теребя его за шею. — Всегда проходит…

Хотя зима и изменила внешне все вокруг, припорошив землю первым снегом, однако рабочий день собак от этого нисколько не изменился. Ежедневные занятия продолжались, как и раньше. Увязая по колено в снегу, Люкс и Кантор шли на луг, где они обычно отрабатывали различные упражнения. Так было даже интереснее. Вскоре Кантор понял, что, несмотря на снег, запахи различных вещей и предметов все равно сохраняются. Единственное неудобство заключалось в том, что по снегу было несколько труднее бежать, и только.

Люкс ленился работать, но хозяин не отступал от него до тех пор, пока пес чисто не выполнял то или иное упражнение. Однако снег, чистый воздух и движения довольно быстро вернули Люкса в прежнее жизнерадостное состояние. И когда собаки бежали по дороге в полицейский участок, Люкс уже забыл о своих любовных страданиях.

После обеда Ковач завел собак в длинное помещение, находившееся рядом с кухней. Вытащив из кармана карандаш и листок бумаги, он усадил Кантора на низкий ящик, верхняя крышка которого все время подрагивала.

— Итак, — довольным голосом проговорил Ковач, — в тебе ни много ни мало двадцать восемь килограммов.

После взвешивания Кантора измерили сантиметром.

— Ого! — удивился Ковач. — Знаешь, как ты вырос? Семьдесят сантиметров! Вот это здорово!

Старший сержант, сам не замечая, говорил с собаками так, как будто они прекрасно понимали человеческий язык.

Настала очередь взвешиваться Люксу.

— Тебе тоже жаловаться не приходится, — погладил пса по спине хозяин.

Люкс весил сорок шесть килограммов, хотя был выше Кантора всего лишь на три сантиметра.

— Вот так-то, друзья! Возишься с вами, возишься и не замечаешь, как вы меняетесь… — И хозяин радостно обнял обеих собак за шею.

Почувствовав так явственно запах хозяина, Люкс сразу же захотел приласкаться к нему. Вскочив на задние лапы, он положил передние Ковачу на плечи, а сам стал тереться мордой о щеку хозяина.

— Ну, хватит, хватит. — Ковач потрепал пса по шее.

Кантору тоже хотелось выразить свои чувства к хозяину, но он мог только опереться на спину Люкса. От натиска двух собак Ковач чуть было не упал на спину.

— Эй, друзья, да вы меня опрокинете, — засмеялся он, освобождаясь от собак. — Давайте-ка лучше немного погуляем, а? — предложил Ковач. День казался отличным, и хозяин добавил: — Неплохая штука жизнь, а? — И он начал насвистывать модную песенку из оперетты.

Заметив хорошее настроение хозяина, собаки, весело толкая друг друга, бежали по тротуару. Вдруг Люкс ни с того ни с сего перестал играть и, навострив уши, вырвался вперед, где шагах в двадцати шла, непринужденно помахивая сумочкой, какая-то женщина в шубке.

Ковач настолько увлекся посвистыванием, что не обратил внимания на то, куда ринулся Люкс.

Все внимание Люкса было между тем сосредоточено на женской сумочке. Какое-то мгновение пес ждал сигнала хозяина. На тренировках он не раз учил Люкса, как нужно выхватывать сумочку или портфель из рук человека, подойдя к нему сзади, так, чтобы тот и оглянуться не успел. Люкс несколько раз посмотрел на хозяина, недоумевая, неужели тот не понимает, что от него требуются дальнейшие приказания.

Так и не дождавшись приказа хозяина, Люкс решил действовать на свой страх и риск. Выхватить у женщины сумочку и снова оказаться возле Ковача было для Люкса делом нескольких секунд. Когда женщина испуга ни о вскрикнула, Люкс уже стоял перед Ковачем, держа в зубах черную дамскую сумочку. Женщина оглянулась, но, не увидев рядом с собой ни одной живой души, еще больше растерялась. Заметив наконец в стороне полицейского, она громко позвала его на помощь.

— Ну и разбойник же ты! — ругался Ковач на Люкса. Он был ошарашен дерзкой выходкой Люкса. Забрав сумочку у собаки и пряча ее за спиной, Ковач поспешил навстречу женщине.

— Извините, пожалуйста, — начал было объяснять полицейский, но женщина перебила его.

— У меня там все деньги!.. И как это могло случиться? Вы ничего не заметили?

— Прошу извинения, — снова начал Ковач, все еще держа сумочку у себя за спиной.

Собаки внимательно смотрели, что будет делать их хозяин.

— Или вы мне не верите? — женщина чуть не плакала.

— Я верю вам и, пожалуйста, не беспокойтесь, вот ваша сумочка.

— Неужели я ее сама уронила? — удивилась женщина.

— Я Ковач… Старший сержант Ковач, — представился полицейский удивленной и ничего не понимавшей женщине.

Они пошли рядом. Собаки медленно двигались за ними.

Через несколько минут хозяин и женщина свернули на улицу Целли. Собаки шли вдоль изгороди. Дойдя до угла, Люкс вдруг повел носом и побежал вперед, опустив голову к земле и что-то вынюхивая. Кантор с недоумением смотрел вслед другу, не понимая, что он еще может выкинуть. Через мгновение Люкса уже не было видно. Кантор растерялся, не зная, за кем же ему теперь бежать: то ли за хозяином, то ли за Люксом. Кантор всегда восхищался смелостью и ловкостью своего старшего друга, однако некоторые поступки его не нравились Кантору.

Миновали бараки, дальше нужно было сворачивать направо, а Люкса нигде не было видно. Хозяин остановился и за руку попрощался с дамой. И в этот миг, откуда ни возьмись, словно из-под земли, появился запыхавшийся от быстрого бега Люкс.

Кантор решил было поговорить обо всем этом с Люксом на своем собачьем языке, он уже начал было ворчать, но Люкс огрызнулся, давая ему понять, чтобы он не совал своего носа в чужие дела.

Под вечер того же дня хозяин весело улыбнулся и сказал, обращаясь к собакам:

— Сегодня пойдем домой пораньше и покатаемся на санках.

Когда Ковач в сопровождении обеих собак подошел к воротам дома, там уже ожидал их маленький Пети. Кантор полюбил малыша, и тот был к нему неравнодушен. Пети тут же обхватил щенка за шею, и оба она покатились по снегу.

— Папа, посмотри! Папа! — закричал мальчик и залился веселым смехом.

Кантора запрягли в санки. Сначала ему пришелся не по вкусу ремень, за который он должен был тянуть сапки, хотя они и были легкими. Однако когда Ковач, а за ним и маленький Пети начали ему кричать: «Давай! Давай!» — Кантор легко потащил санки. Пробежав до конца улицы, свернули к горе. На горе хозяин выпряг Кантора из санок. Усевшись на санки верхом и посадив к себе на колени Пети, Ковач оттолкнулся ногами, и санки покатились вниз. Кантор сломя голову побежал вслед за санками. У подножия холма он захотел внезапно остановиться, но не смог и кувырком, через голову, полетел в снег. Катание ^с горки всем очень понравилось. Незаметно начало темнеть. Хочешь не хочешь — надо идти домой. На обратном пути Кантор опять тащил санки до самого дома.

Люкс поджидал их на веранде. С завистью он смотрел, как хозяин рукой счищал снег со спины Кантора. Для Люкса это был очень неудачный день, а тут еще, в довершение ко всему, внутри разливается какой-то жар. Его так и подмывало наброситься на Кантора. Хозяин же даже не удостоил Люкса взглядом; позвал Кантора в комнату.

Люкс слышал, как за дверью началась веселая возня, сопровождаемая веселым визгом Пети. Не желая больше слышать все это, Люкс толкнул дверь и вышел во двор. Все забыли о нем. На сердце было тяжело. Несколько минут он бесцельно слонялся по саду, потом забрел в сарай, в котором хранились дрова. Полежал там, забившись в угол, с час, пока совсем не замерз. Чтобы немного согреться, встал и начал расхаживать взад-вперед, но это не помогло. В конце концов пес решил вернуться в теплый дом, на который у него было больше прав, чем у этого выскочки — Кантора.

Люкс вернулся на веранду и начал царапать дверь в комнату.

— Уж не замерз ли ты? — удивился хозяин и впустил его в комнату.

Взгляду пса представилась такая картина. Хозяйский малыш лежал на ковре животом вниз, а Кантор, ухватившись зубами за проймы штанишек, поднимал его и тут же сразу отпускал снова на ковер.

Люксу была неприятна эта картина, и он отвернулся, даже отошел от них подальше, к самой печке, и лег, закрыв глаза. «Какое коварство! — подумал он. — Как этот щенок подлизывается!» Люкс попытался задремать, но сон, как назло, не шел в голову.

Время от времени Кантор, играя с малышом, громко тявкал. Люкс сердито приоткрывал глаза, но тут же снова закрывал их. Когда же Люксу стало совсем невмоготу выносить эту картину, он поплелся в противоположный угол комнаты и залез под кровать.

А Кантор все играл и играл с Пети, то поднимая его, то перенося на новое место. Вот Пети полез под кровать. Кантор подождал, пока малыш спрячется от него. Люкса он даже не заметил. Вдруг он услышал злобное ворчание Люкса, а затем пронзительный крик ребенка.

Оказалось, что разыгравшийся Пети залез под кровать и в темноте принял лежавшего там Люкса за своего четвероногого друга. Он попытался обнять собаку за шею, но Люксу это пришлось не по вкусу, и он схватил Пети за щеку.

Услышав крик сына, Ковач вскочил с дивана и, вытащив сынишку, увидел, что у него вся щека в крови. Одевшись и взяв на руки сына, он побежал в ближайшую больницу.

Люкс, увидев встревоженного хозяина, услышав крик ребенка и причитания матери Пети, пожалел о случившемся, но было уже поздно. Он инстинктивно почувствовал, что совершил что-то ужасно непоправимое, ведь иначе хозяин не убежал бы с ребенком на руках из дому. Когда же пес сообразил, что укусил человека, которого хозяин любил больше его, Люкса, ему стало не по себе. Укусил, и к тому же безо всякой на то причины. Обидел маленького ребенка.

Вдруг Люкс увидел, что к нему подошел Кантор, весь вид которого был столь грозен, что старый пес почувствовал: нужно немедленно убираться отсюда, а то, чего доброго, этот щенок бросится на него: сил у него хватит. А что сделает с ним хозяин, когда вернется? Люкс, трусливо поджав хвост, прошмыгнул мимо грозно рычащего Кантора к двери.

— Кантор, не смей! — успела крикнуть жена хозяина на готового ринуться в драку ощетинившегося Кантора и, открыв быстро дверь, выпустила Люкса во двор. Кантор бросился было за Люксом, но женщина успела захлопнуть дверь перед самым его носом.

— Сиди здесь. — Она показала в угол, куда пес послушно пошел.

От недавно царящего в доме спокойствия не осталось и следа: жена хозяина плакала, и ее плач болью отзывался в сердце доброго Кантора. На глаза Кантора наворачивались слезы. Так просидели они вдвоем часа два, пока не вернулся хозяин, который был взбешен, как никогда.

— Где этот проклятый пес?… Я его сейчас же пристрелю! — выпалил он, переступив порог.

Кантор испуганно забился в угол, боясь, чтобы вместо Люкса не попало ему.

Я его выпустила во двор, — ответила жена Ковача. Ковач выбежал во двор, но Люкса нигде не нашел.

— Куда он исчез? — спросил он, вернувшись в дом.

— Погоди! Что ты все о собаке? Сказал бы лучше, что с Пети? — упрекнула его жена.

— На щеку наложили швы. — Ковач тяжело опустился на кушетку.

— О господи, это же теперь останется у него на всю жизнь.

— Врач говорит, что возможно… А этого паршивого пса я застрелю. — И Ковач снова вскочил.

— Успокойся, не горячись. Все равно уже ничего не изменится, — пыталась как-то охладить его жена.

Люкса мучили угрызения совести. Выбежав на заснеженный двор, он перемахнул через забор и побежал к горе. Пробежав полпути, остановился, не зная, что ему теперь делать. Осмотрелся: не возвращается ли домой хозяин? На снегу пес отыскал следы, пахнущие хозяином, и инстинктивно пошел по следу. Дошел до главной улицы, свернул направо и по следу пришел к воротам больницы. Услышав голос хозяина, Люкс отпрянул назад и, перебежав на другую сторону улицы, спрятался за столб, обклеенный различными объявлениями. Дрожа от страха и раскаяния, Люкс сидел не шевелясь до тех пор, пока из ворот больницы не вышел хозяин. Верному псу хотелось броситься к нему, но он не смел… Его бросило в дрожь от одной только этой мысли. Предчувствие подсказывало, что сейчас лучше не показываться хозяину на глаза. Но куда же тогда идти? Размышляя над этим, Люкс инстинктивно направился к полицейскому участку. Было уже поздно, и калитка была заперта. Люкс поцарапался в нее, тихо заскулил. Услышав собачий визг, часовой приоткрыл калитку, и Люкс юркнул в щель. Часовой двери на закрыл, считая, что вслед за собакой появится и ее хозяин, но никто не шел. Тогда он запер калитку. Пес тем временем забрался в сарай, в котором хранились дрова. Отыскав в углу кучу опилок, закопался в них, согрелся и заснул. Ему снились такие страшные сны, что он заскулил во сне и проснулся от собственного повизгивания.

Утром следующего дня Кантор сам разбудил своего хозяина. Сделал он это точно так же, как делал Люкс: сначала тихонько поцарапался в дверь, потом все сильнее и сильнее.

— А Люкс все еще не вернулся? — спросил Ковач, открывая дверь и выпуская собаку во двор.

Кантор бросился в конец двора, где они с Люксом обычно делали пики по утрам, но следов Люкса нигде не было видно. Дважды обежав весь сад, Кантор понял, что с самого вечера Люкса здесь не было. Кантор заглядывал в каждый уголок, куда вели старые следы друга, но его нигде не было. Наконец следы вывели собаку к забору в том самом месте, где Люкс перескочил через него и скрылся.

Кантор несколько раз тявкнул, подзывая к себе хозяина, чтобы показать ему место, где Люкс перемахнул через забор.

«Голод не тетка, проголодается — придет», — подумал Ковач и повел Кантора на тренировку.

Тренировка в одиночестве показалась Кантору менее интересной, так как он уже привык все упражнения проделывать вдвоем. Кантор часто ошибался, чего с ним почти никогда не бывало. Правда, и сам хозяин был сегодня не таким, как всегда. Занятия в тот день они закончили раньше обычного. По дороге домой каждый был занят собственными мыслями.

Не успел Ковач войти в отделение, как дежурный с усмешкой спросил его:

— У вас, я вижу, новые трюки: вместо себя пускаете проверять пост собаку, а?

— Что такое? — удивился старший сержант.

И дежурный рассказал, как ночью в отделение прибежал Люкс.

При одном упоминании имени Люкса Кантор навострил уши, а спустя несколько секунд незаметно выбежал во двор. Без особого труда он разыскал своего друга в дровяном сарае в опилках.

— Ну где этот пес прячется? — послышался вскоре голос хозяина.

Кантор, чтобы не выдавать друга, быстро выбежал из сарая.

— Я только что видел, как он махнул через забор. Через двухметровый забор! — высунувшись из окошка, заметил какой-то полицейский.

«Удрал, значит, от меня, — подумал Ковач. — Значит, он не бродит, как бездомная собака, а просто избегает встречи со мной, чувствует, что натворил…»

До обеда Люкс в отделении полиции больше не появлялся. И вот настало время обеда. Ковач надеялся, что голод заставит пса прийти в отделение. Он ждал Люкса, но тот не пришел. Пришлось идти кормить Кантора одного. Пока собака ела, Ковач забежал к хирургу, чтобы узнать о здоровье сына. Вся голова малыша была забинтована и походила на мяч.

— Люкс нехороший, — сказал Пети, увидев отца, но уже не заплакал.

Ковач дал сынишке пакетик с леденцами.

— Ничего, Пети, до свадьбы у тебя все заживет! — И погладил сына по забинтованной голове.

В коридоре Ковача остановил удивленный главврач, который спросил:

— Вы давно здесь?

— Я?

— Да, вы.

— Полчаса назад я повел кормить собаку…

— Полчаса назад? А может, два часа назад? Вам следует получше следить за своими собаками, а то они покусают всех сестер. Разве они вам не жаловались?

— Извините, — прервал главврача Ковач — Я вас что-то не понимаю…

— Ах, не понимаете? Часа два назад пришла ваша собака. Я ее позвал в свой кабинет. В это время сестра как раз принесла мне обед. Едва успела поставить обед на стол, как собака, сердито заворчав, отогнала от стола сестру и съела весь мой обед.

— Это был Люкс? — неуверенно спросил Ковач.

— Конечно. Это же ваша собака! Но это еще ничего. Съев все до последней крошки, пес вышел в коридор и начал заглядывать в каждую палату. Сестра пыталась вывести его во двор, но он так ее толкнул, что она чуть было не упала. На крик сестры вышел я. Стал звать собаку, но она на меня ноль внимания. Бегала по палатам, пока не нашла ту, где лежит ваш сынишка.

— Пети? — изумился старший сержант.

— Да, да. Ребенок как раз заснул. Одна рука у него свешивалась с кровати. Пес подбежал к кровати, где спал малыш, и начал так жалобно скулить, словно плакал, и лизал ребенку руку. Когда же я вошел в палату, пес, поджав хвост, выбежал на улицу.

— Невероятно!

— Если бы я не видел всего этого собственными глазами, тоже не поверил бы.

Остальные подробности о Люксе Ковач узнал от поварихи на кухне. Выскочив из больничного корпуса, Люкс направился на кухню, поел, а когда услышал голос Ковача, приведшего кормить Кантора, мигом куда-то исчез.

«Кантор наверняка нашел бы Люкса, — подумал старший сержант, — но выслеживать собаку собакой не стоит. Хорошо уже одно то, что Люкс не стал бездомным бродягой. Однако долго оставлять его одного нельзя: кровь у него горячая, может вскружить ему голову, и он постепенно начнет дичать, а тогда пропали все мои старания, все, чему я его учил».

Когда Ковач вернулся в отделение, ему сказали, что его собака только что прошла во двор.

Так продолжалось целых два дня. На третий день Ковач, вместо того чтобы идти с Кантором на тренировку, привел его в отделение.

«Если Люкс ночует в отделении, то он еще спит. Так рано в отделении мы не появлялись», — решил Ковач. Оставив Кантора у ворот, он прошел во двор. К сожалению, калитка была заперта, а пока ее открывали, Люкс мог убежать.

Однако Люкс спал. Сквозь сон он почувствовал знакомый запах хозяина, когда тот подошел к его убежищу. Проснувшись, пес вскочил, намереваясь выскочить из сарая, но тут его увидел Ковач. Собака бросилась к забору. Сжавшись для прыжка, Люкс был готов перескочить через забор, если бы в последний момент его не настиг строгий приказ хозяина: «Лежать!»

Приказ хозяина есть приказ, а Люкс был приучен к тому, чтобы выполнять его. И Люкс лег так, как его учили, вытянув ноги вперед, головой к забору. Оглянуться он не смел. Он слышал приближение шагов хозяина. Пес, казалось, весь сжался, ожидая каждую секунду удара хозяина. Страх окончательно сковал Люкса: он не смел пошевелиться, каждой щетинкой чувствовал, что Ковач уже стоит над ним. Пес ждал удара, сильного удара, от которого бывает так больно, но удара не последовало.

Ковач стоял и смотрел на лежавшую у его ног собаку. Он знал, что Люкс боится наказания, иначе не избегал бы встречи с ним. Но понимает ли он, что натворил. С тех пор прошло три дня. Люкс побывал в больнице, навестил там свою жертву, а от встречи с хозяином все время увиливал. Значит, он боялся его. Как хорошо, что он его тогда не нашел, а то в горячке мог бы и пристрелить. Быть может, Люкс это чувствовал и потому сбежал из дома?

— Вставай! И пошли! — обычным голосом, словно ничего между ними не произошло, сказал хозяин, направляясь к зданию полиции. Люкс не сразу понял, чего от него хотят. Он медленно встал, все еще не понимая, что бить его не будут, и медленно, не отделавшись полностью от страха, виновато поплелся за хозяином.

Ветер утих. Снежинки, освещенные желтым светом фонарей, медленно падали на землю. Ковач, позевывая и борясь с дремотой, разбирал лежавшие на столе бумаги. Люкс и Кантор лежали возле весело потрескивавшей печки.

Старший сержант посмотрел на часы и подумал о том, что минут через двадцать придет патруль.

— Эй, друзья! — вдруг позвал он собак, вставая из-за стола. Услышав голос хозяина, Кантор вскочил и подбежал к нему. Люкс же, даже не пошелохнувшись, лениво приоткрыл один глаз. — Пойдемте-ка прогуляемся немного.

Люкс тоже встал, подошел к Кантору и весело замахал хвостом.

— Ну ты, бандит… — Ковач слегка щелкнул собаку по голове.

Дверь неожиданно отворилась, и на пороге появился полицейский, за спиной которого стоял перепуганный кондуктор трамвая.

— Разрешите доложить… — начал было полицейский. — Товарищ старший сержант… возле трамвайного парка., убит кондуктор.

— Что вы говорите! — повел плечами Ковач.

— Мы были в парке и только слышали звук выстрела, а когда выбежали, то Пишта. Тот был уже мертв. Кондукторской сумки с выручкой с ним не было…

Ковач быстро надел шинель и, надевая на ходу пояс, на котором висела кобура с пистолетом; бросил собакам:

— Пошли!

Минут через пять они уже находились на месте преступления — у трамвайного парка, где лежал убитый.

«Убит в спину одним-единственным выстрелом», — сразу же установил старший сержант.

— Кто-нибудь видел убийцу? — спросил он, обращаясь к собравшимся вокруг людям.

— Я первый сюда прибежал… Услышал выстрел и побежал, — объяснил пожилой кондуктор, который приходил в полицию.

— Попрошу отсюда никого не уходить, пока не прибудет следователь, — распорядился Ковач и стал разглядывать следы преступника: на свежем снегу отчетливо отпечатались ботинки с резиновой подошвой.

— Кантор! — подозвал Ковач собаку. Люкс тоже подошел к хозяину, но тот оттолкнул его в сторону, сказав: — А ты не лезь, подожди… — И Кантору: — Ищи! Ищи! — Ковач ткнул пальцем в след на снегу.

Кантор замахал хвостом, давая этим понять, что он прекрасно понял хозяина. Приблизив нос к самому следу, он глубоко втянул воздух. След пах чем-то теплым. Люкс обиженно завертел хвостом, поглядывая на своего молодого друга.

— Ищи! — шепнул хозяин Кантору, и тот пошел вдоль забора.

Люкс тоже взял след, надеясь, что и он может сослужить службу.

«Бандит был здесь не более четверти часа назад», — решил про себя Ковач.

Дойдя до конца кирпичной стены, Кантор остановился.

— Ищи… Ищи дальше, — приободрил пса хозяин.

Собака присела на задние лапы и, разогнувшись, словно пружина, перемахнула через двухметровую стену. Люкс, не дожидаясь приказа, прыгнул следом. Ковачу в шинели перелезть через стену было труднее. Собаки терпеливо дожидались его.

— Ну, пошли дальше!

Шли в направлении кладбища. Внизу в полумраке светились огни города. Собаки по колено утопали в снегу, но шли вперед. Прошли мимо старого кирпичного завода. Временами Ковач включал карманный фонарик, рассматривал следы.

Неожиданно снова поднялся ветер. «Заметет след», — забеспокоился Ковач. Однако Кантор уверенно шел по уже почти незаметным следам.

«Ну и великолепный же у него нюх», — подумал Ковач о собаке, с трудом вытаскивая башмаки из глубокого снега.

Вскоре вышли на Венское шоссе, где их уже ожидали полицейские.

— Мы видели какого-то высокого мужчину подозрительного вида, но, пока подошли сюда, он куда-то исчез, — объяснил один из патрульных.

Пройдя несколько метров по дороге, Кантор снова свернул на заснеженное поле.

Около полуночи подошли к кладбищенской ограде. Кантор шел вдоль ограды. Через полкилометра он неожиданно остановился. Ковач не сомневался, что Кантор ведет его по верному следу. Шли по узкой тропинке, бежавшей между могилами, обсаженными вечнозелеными кустарниками. Старший сержант расстегнул кобуру и положил руку на рукоятку пистолета. Он внимательно вглядывался в темноту, которая до неузнаваемости искажала очертания даже хорошо знакомых предметов. Кругом могилы с причудливыми мраморными изваяниями и кусты… кусты…

«Куда же пропали собаки? Где Кантор? А это вроде взвизгнул Люкс, но где?»

И в тот же миг раздался выстрел, за ним — второй. Ковач даже слышал, как просвистели пули. Он камнем бросился на землю и прислушался. Откуда-то, словно из-под земли, доносился тихий, жалобный визг Люкса. И вдруг громкий крик: «На помощь!»

Сержант пополз на звук голоса. Через несколько метров он оказался у входа в чей-то фамильный склеп, откуда доносились шум борьбы, пыхтение и собачий визг. — А ну, выходи наверх! — громко крикнул старший сержант, вставая сбоку от входа.

Полицейские, остававшиеся на шоссе, побежали на звуки выстрелов. Однако, когда они разыскали Ковача, он уже вел впереди себя убийцу, по бокам от которого бежали Люкс и Кантор. Люкс был ранен бандитом в лапу и то и дело лизал рану.

На следующий день полицейское отделение, в котором служил Ковач, стало местом паломничества журналистов и фотокорреспондентов. Старшего сержанта фотографировали в различных позах с собаками и без них. Кантор боязливо прятался за спину хозяина, а Люкс, вопреки своему характеру и любви к тишине, добродушно сносил царящую вокруг него суматоху. Ковач сначала побаивался, как бы собаки не начали рычать на незнакомых корреспондентов. Он весьма удивился, увидев смирно сидящего Люкса, который временами поглядывал на хозяина, словно давая ему понять, что он знает: это так нужно, вся эта суматоха затеяна ради него.

А на другой день все утренниегазеты поместили материал о «повелителе двух служебных собак».

— Ну вот вы и прославились! — не без зависти говорили Ковачу друзья, поздравляя его.

«Прославиться-то прославились, — размышлял Ковач — А вот о том, где и чем кормить собак, никто не думает. Считают, что это его личное дело. А начальство почему-то требует с него больше, чем с остальных». Ковач постарался отогнать от себя эти думы, однако утром, направляясь на тренировку собак, не удержался и размечтался о том, что было бы хорошо организовать учебную группу служебных собак. Ведь тогда все меньше было бы нераскрытых преступлений, да и порядку стало бы, больше. Организовать бы такую площадку для собак, на которой они воспитывались бы вместе с другими домашними животными… Но что толку мечтать! Ковач знал, что начальство считает его просто-напросто чудаком, которому здорово везет. А вот если бы всерьез занялись подготовкой служебных собак! И начали бы их подключать к розыску преступников… Ковач был бы рад заняться этим делом. Конечно, подучиться еще кое-чему не мешало бы.

«Вот если взять Кантора — замечательная собака, способна прямо-таки на чудеса. Но ее нужно учить. А Люкс? Что было бы со мной, если бы его не было рядом?»

Как-то на днях Ковач прочитал один детективный роман, в котором действовала собака. Собака не только перегрызла веревки, которыми был связан ее хозяин, но и нашла гангстеров. Может, это фантазия? А может, и нет. Ковач помнил слова одного педагога ветеринарного института, который все поступки собаки характеризовал не иначе как условными рефлексами. А разве это похоже на условный рефлекс, если Люкс для удобства едет выполнять приказ на трамвае или в автобусе, а не бежит бегом? Разве выбор более легкого пути есть рефлекс? Ну и пусть кто-то считает, что все поступки собаки — это рефлексы. Ковач же на практике убедился в том, что специально обученная собака способна думать. Собака, подобно человеку, способна понимать связи, способна к самостоятельным действиям.

Подобные мысли уже много дней занимали Ковача. Однажды вечером, придя домой, Ковач привязал себя к стулу шпагатом и, сунув Кантору под нос конец шпагата, несколько раз подряд сказал:

— Возьми! Возьми!

Собака очень скоро поняла, что хозяин просит у нее помощи. Она быстро перегрызла шпагат. Значит, писатель не выдумал ситуацию для своего романа. Любопытно было и то, что Люкс дольше Кантора не понимал, чего от него хочет хозяин. И не потому, что он был менее сообразителен, чем Кантор, а просто потому, что не считал, что хозяин попал в трудное положение. Зато стоило Ковачу начать кряхтеть и делать вид, что он хочет освободиться от веревок, как Люкс тотчас же перегрыз их.

О своих наблюдениях Ковач никому, кроме жены, не рассказывал.

В середине февраля Ковача срочно вызвали в районную полицию. Оставив Люкса и Кантора в приемной, старший сержант доложил начальнику полиции о своем прибытии. В кабинете находился незнакомый подполковник.

— Вот он, — сказал начальник уголовного розыска, представляя Ковача незнакомому подполковнику.

— Рад познакомиться с вами, — подполковник встал с дивана и протянул Ковачу руку.

Старший сержант даже растерялся.

— Отбросим субординацию, садитесь и поговорим попросту, — предложил подполковник.

«Интересно, зачем меня сюда вызвали? И кто этот подполковник? Может, я где какую оплошность допустил? Уж не из-за собак ли?…» — все эти вопросы теснились в голове Ковача. В душе он твердо решил, что бы ни было, собак в обиду не давать.

— Ну как поживаете? — спросил вдруг подполковник.

— Все в порядке. Собаки здоровы, находятся в соседней комнате…

Все сидевшие в комнате громко рассмеялись.

— Словом… все хорошо. Раз уж они тут, с вами, покажите их нам.

Причины общего смеха Ковач не понял.

Позвав собак, он приказал им:

— Отдать честь!

Люкс и Кантор вышли на середину комнаты и, усевшись на задние лапы, правую переднюю поднесли к уху.

— Браво, — похвалил собак подполковник. — Вы очень хорошо сделали, что привели их сюда. Мне приказано к одиннадцати часам доставить вас в центральную полицию.

— Меня? — удивился Ковач.

— Да. И вместе с собаками.

Ковач глубоко вздохнул и вдруг выпалил:

— Докладываю: я с собаками не расстанусь…

— Л никто от вас этого и не требует… — И, взглянув на часы, подполковник добавил: — Ну, пора отправляться.

На «джипе», который дожидался их у входа, за четверть часа доехали до центральной полиции. Ровно в одиннадцать часов седовласый полковник пригласил их в кабинет. Вслед за подполковником и Ковачем вошли в кабинет, степенно ступая по мягкому ковру, Люкс и Кантор. Ковач уже не беспокоился: по дороге в полицию подполковник рассказал ему о том, что принято решение организовать курсы по подготовке служебно-розыскных собак и что его, Ковача, тоже хотят привлечь для этой работы как хорошего специалиста.

Дойдя до середины кабинета, обе собаки сначала замерли по стойке «смирно», а потом одновременно «отдали честь».

— Ну, я вижу, вы неплохо подготовились к сегодняшнему разговору, — засмеялся полковник.

Ковач объяснил, что он никакой особой подготовкой не занимался, ежедневно работает с собаками и они привыкли к строгой дисциплине.

— Вы так говорите о своих собаках, словно они думающие существа, — заметил полковник.

— Так оно и есть, — горячо отозвался Ковач. — Я в этом убедился.

— А как вы считаете, каких именно собак лучше использовать на службе в полиции? — поинтересовался полковник.

По мнению Ковача выходило, что лучше всего — восточно-европейские овчарки.

— Между прочим, гитлеровское гестапо тоже использовало овчарок, — заметил полковник.

— Да, да. Фашисты использовали собак для охраны концлагерей, для поимки беглецов и преследования коммунистов… Но они использовали большей частью кровожадных бульдогов.

— А вы не считаете, что использование собак нашей полицией может вызвать в народе чувство недовольства?

Старший сержант задумался. Ему это не приходило в голову.

— Собака хотя и разумное живое существо, но она целиком зависит от человека. Все будет зависеть от того, в. каких целях человек будет стараться использовать собаку. Я лично считаю, что как современная криминалистика не может обходиться без дактилоскопии, так она не может обойтись и без служебно-розыскных собак.

— Ну, старший сержант, — полушутливо начал полковник, — своими речами вы рассеяли мои последние сомнения.

— Мои собаки, да и вот этот щенок, — Ковач показал рукой на Кантора, — ненавидят оружие, ненавидят каждого бандита и готовы помочь тому, кто попал в беду. Они хорошо чувствуют, что хорошо и что плохо. В начале декабря, когда мы разыскивали убийцу, Кантор по следу вел нас четыре километра, в полной темноте. Обе собаки сами отыскали убийцу в могильном склепе и, главное, почувствовали, что бандит вооружен. Люкс бросился отнимать пистолет у бандита, и хотя тот все же успел выстрелить, но в меня не попал. Мне тогда с трудом удалось отогнать собак от убийцы…

— Этот случай я хорошо знаю, — сказал полковник. — Сейчас я хочу задать вам один вопрос. Если министерство внутренних дел весной организует курсы по обучению служебных собак, согласны ля вы работать на этих курсах?

Вопрос застал Ковача врасплох. Он так растерялся, что даже стал заикаться, потом, встав по стойке «смирно», произнес:

— Служу трудовому народу!..

— Вот и хорошо, — продолжал полковник. — С первого числа вы будете зачислены в штат центральной полиции, но останетесь на прежнем месте до особого распоряжения… Разумеется, со своими собаками.

— Слушаюсь…

— А чем вы кормите своих четвероногих друзей? И где? — неожиданно поинтересовался полковник.

— Я их кормлю в больнице Маргит, там нам дают бесплатно… Другого выхода нет, ведь оклад мой сами знаете…

— Знаю, знаю. В ближайшее время мы этот вопрос уладим, а пока будете получать прибавку к окладу — сто форинтов ежемесячно.

Во время разговора Люкс и Кантор сидели посреди комнаты, лишь поворачивали голову в сторону говорящего. Особенно внимательно они вглядывались в лицо хозяина, которое, чем дальше шел разговор, тем больше выражало радость. И когда он начинал говорить, собаки крутили хвостами, выражая этим свое удовлетворение.

В конце разговора собаки по команде Ковача «отдали честь» и вслед за хозяином вышли в коридор.

— Хороши у вас собаки, ничего не скажешь… — заметил полковник.

— Таких собак в Андьелфёльде еще можно найти, — заметил Ковач.

— Да… И все-таки там они не так хорошо подготовлены, как ваши…

— Это уже зависит от людей, товарищ полковник, а не от собак…

— Вам не полицейским, а агитатором надо быть, — усмехнулся полковник.

— Что делать! Люблю собак, — сказал Ковач и улыбнулся.

Вместе с собаками Ковач шел по набережной Дуная по направлению к мосту Маргит. Солнце стояло как раз над полуразрушенными куполами королевского дворца. По Дунаю плыли редкие льдины.

Ковач строил планы на будущее. Голос Люкса вывел его из задумчивости. Он увидел, как Люкс вдруг ринулся в воду. Кантор обнюхивал брошенное кем-то на земле пальто, а затем тоже бросился в воду и поплыл вслед за другом.

Ковач перегнулся через перила и увидел далеко от берега белые пузыри на поверхности воды. Неподалеку от собак проплывала льдина. «Люкс и Кантор предусмотрительно обошли ее стороной. И в этот момент над водой показалась голова утопающего. Человек явно тонул, он беспомощно разводил руки в стороны, по почему-то не кричал. Увидев человека, Люкс изо всех сил заспешил к нему. И прежде чем голова снова ушла под воду, Люкс успел схватить человека за рукав. Через несколько секунд их догнал Кантор. Люкс не мог удержать человека: голова у того все чаще и чаще скрывалась под водой.

Ковач видел, что Кантор подплыл к утопающему и схватил его за воротник, как он когда-то учил пса на занятиях по «спасению» манекена. Но человек выскользнул. Взять его за волосы нельзя: человек был лыс. Люкс по-прежнему держал его за рукав. Тогда Кантор схватил мужчину за другой рукав.

Ковач перебежал на другую сторону моста. Неподалеку от левой опоры моста, украшенного мифологической фигурой, он увидел обеих собак, которые, словно распятого, тащили человека по воде.

— Люкс! — громко закричал Ковач. Пес ухитрился каким-то чудом взглянуть на хозяина, и тогда тот сделал рукой жест влево, показывая место, куда нужно плыть. Люкс это понял. Он и так, инстинктивно, тащил утопающего к ближнему берегу.

Забрав пальто самоубийцы, Ковач побежал на берег, не спуская глаз с собак, которые умело обходили попадавшиеся им на пути льдины. Перехватывая зубами, собаки удерживали мужчину за плечи, так что его голова теперь все время находилась над водой.

Ковач уже стоял на берегу, показывая руками, куда плыть собакам. Течение в этом месте было довольно сильное, и собак сносило. Старший сержант несколько раз свистнул, подзывая собак к себе. Он понимал, что если их снесет дальше, где волны Дуная бились о высокую стенку набережной, то он уже ничем не сможет помочь ни собакам, ни утопающему.

Кантор первым понял хозяина и стал ещесильнее загребать передними лапами. В это время на набережной появилась машина скорой помощи. На берегу тем временем собралось довольно много зевак. Несколько человек спустились к самой воде и, как только собаки подтащили мужчину к берегу, подхватили его и положили на носилки. Люкс и Кантор, выйдя на берег, начали отряхиваться.

В воде они не замечали холода, но, оказавшись на берегу, на холодном ветру, сразу же озябли.

Кантор проводил носилки до самой машины скорой помощи, а когда она тронулась, огласив воздух сиреной, пес понял, что сделал что-то хорошее, хотя он сделал это без приказа хозяина, просто следуя за Люксом.

Люкс тем временем важно расхаживал среди окружившей его толпы, отряхивая время от времени воду, слушал восторженные возгласы, понимал, что это восторгаются им, и ему было приятно.

«Расхаживает, как любимый артист перед публикой, — с неудовольствием подумал о Люксе хозяин. — Интересно, как он только понимает, что его хвалят?»

— Ну, довольно, пошли, — сказал Ковач собакам.

— Ай да собаки! — хвалила Люкса и Кантора пожилая женщина. — Да они достойны награды за спасение жизни человека.

— Вы нам не расскажете их родословную? — попросил какой-то мужчина.

«Только этого мне сейчас не хватает, — подумал Ковач. — Если отвечать на все их вопросы, застрянешь здесь не на один час». Ничего не ответив, он пошел по направлению к мосту. Когда они выбрались из окружения зевак, хозяин скомандовал собакам:

— Бегом!

Пошли обратно. Когда дошли до места, где лежало пальто тонувшего, Люкс дал знать об этом ворчанием.

«А сам-то я забыл похвалить собак», — подумал Ковач и, потрепав Люкса и Кантора по спине, сказал:

— Люкс, Кантор, вы у меня молодцы! — И, обращаясь к Как тору, добавил: — Ты настоящий друг!

Ковачу вдруг стало грустно оттого, что скоро ему придется расстаться с Кантором. Он охотно оставил бы его У себя: собаки так прекрасно дополняли друг друга.

На следующее утро начальник отделения сунул Ковачу под нос газеты.

— Вот почитайте, опять про вас пишут…

— «Спасение утопающего двумя собаками», — громко прочитал Ковач заголовок статьи и, немного помолчав, добавил: — Странно.

— Что тут странного?

Да там же не было ни одного «журналиста, я ни с кем не разговаривал.

Начальник отделения внимательно посмотрел на своего заместителя.

— Странно другое. Где бы только вы ни появлялись со своими собаками, там обязательно что-нибудь да происходит. Что вы на это скажете?

— Что мне сказать? Мы просто шли по мосту…

— Ага, и как раз в то время человек прыгнул в воду, да?

— В конце концов… уж не думаете ли вы!.. — вдруг вспылил Ковач.

— Нет, я только спрашиваю, как могло случиться, что человек бросился в воду как раз в тот момент, когда мимо проходили вы с собаками?

— Не знаю… — недоуменно развел руками старший сержант.

— Этак скоро о вас с собаками романы начнут писать. Запомните, что полицейский — это вам не артист, а о вас сейчас в газетах больше пишут, чем об артистке Клари Толнаи, понятно? Пока вас тут не было, у нас был порядок и тишина. И я мог спокойно спать до утра. А теперь? Теперь меня будят чуть свет и приказывают прислать вас с собаками для получения награды…

— Как?…

— Очень просто. Завтра в одиннадцать ноль-ноль вам надлежит явиться к председателю городского совета… А я тут должен сидеть и ломать голову, кем вас заменить. Кто-то же должен дежурить вместо вас!

Весной пятьдесят третьего года в одном из районов Будапешта открылись Центральные курсы по подготовке служебных собак. Место для этого было выбрано превосходное: кругом горы, луг, река и тут же, неподалеку, городские постройки. Приятно было Ковачу в свои двадцать семь лет (возглавить эти курсы.

В новеньких боксах разместили шестнадцать служебных собак. Четырнадцать из них отобрали в отделениях полиции, а двух, по кличке Черный и Тиги, которые были великолепно подготовлены как сторожевые собаки, взяли от хозяев.

Площадка для собак была построена по установившимся стандартам, но Ковачу все-таки казалось, что в них нужно внести кое-какие изменения. Сколько было споров по этому поводу! На старых площадках было слишком мало препятствий для собак, а здесь на двухсотметровой полосе каких только не было препятствий, но Ковачу все казалось, что мало.

Кое-кому стало даже жаль собак, которым предстояло все эти препятствия преодолевать. Но Ковач знал, что без упорной работы и тренировок не может быть хороших результатов. От служебных собак надо требовать максимума.

К шестнадцати собакам, привезенным из различных уголков страны, были приставлены шестнадцать собаководов, но этим людям предстояло пройти обучение на Центральных курсах.

«Кому из этих шестнадцати поручить воспитание Кантора? — думал Ковач. — С Люксом теперь тоже будет намного сложнее. Он трудяга и не любит валять дурака. Если я руководитель курсов, то это не значит, что теперь Люкс должен стать баловнем. Он должен продолжать работать, но с кем, вот в чем вопрос. Ведь Люкс вряд ли кого подпустит к себе. Он злится на каждого, кто пытается подружиться с ним. Что с ним делать?»

Ковача беспокоило теперь множество разных вопросов. И самый главный из них заключался в том, что в стране очень мало восточноевропейских овчарок, а их выращиванием заняты всего-навсего несколько человек.

…Вчера состоялось официальное открытие курсов. После торжественной части началась «самодеятельность»: четыре собаки — Кормош, Тиги, Люкс и Кантор — продемонстрировали перед собравшимися свое мастерство. Все было очень скромно, но для начала и это неплохо.

Утром Ковач на велосипеде приезжал на работу, а Люкс и Кантор бежали рядом с ним по тротуару. И хотя Ковач в душе гордился своим новым назначением, он понимал, что жизнь его отныне станет труднее.

Начальство, видимо, ожидало от собак и от прибывших на учебу их проводников чудес. Добиться же «чудесных» результатов было очень и очень непросто. Даже У самой талантливой собаки могут не раскрыться все ее возможности, если она попадет не в те руки и ее воспитатель останется непонятным, чужим ей человеком. Только человек, влюбленный в криминалистику и в собак, мог стать таким воспитателем.

«Интересно, каких людей пришлют на курсы проводников служебных собак?» — думал Ковач, усердно нажимая на педали велосипеда. Получасовая поездка освежила его, было приятно смотреть на ветки деревьев с набухшими почками, на белые деревья цветущей черешни. Недалеко от здания курсов Ковач увидел полицейских, которые один за другим шли на службу.

Ковач обогнал их и, прислонив велосипед к стене проходной, подошел к младшему сержанту, который держал в руках какой-то плакат.

— Что это такое? — поинтересовался Ковач.

— Вывеска, приколотить нужно у входа… товарищ начальник… Вот только не знаю, как лучше написать: «Курсы собаководства» или «Курсы по собаководству»?

— А лучше всего никак, — недовольно буркнул Ковач, — Мы не цирк, и нам эти вывески ни к чему. — И пошел прочь, оставив младшего сержанта в полном недоумении.

Учебные классы оборудовали в первом этаже здания. Из центра прислали всего-навсего одного преподавателя — старшину Немета, которого Ковач хорошо знал. Немет был назначен заместителем Ковача. Встреча друзей была неожиданной и радостной.

Немет привел с собой на курсы своих воспитанников — собак по кличке Кормош и Тиги.

— Ну, что будем делать? — спросил Ковач, обращаясь к Немету. — Считай, что, кроме нас с тобой, никто в собаководстве ничего не понимает.

— Да и сами мы не больно разбираемся, — добавил Немет.

— Что за народ прибыл? — поинтересовался Ковач.

— Пока трудно сказать, поживем — увидим. — Немет пожал плечами. — Положение не из легких. А знаешь, что я тебе посоветую, давай построим людей и собак друг против друга и пусть они сами выбирают…

— Ну, знаешь, это тебе не танцы… а кое-что посложнее.

— О наших старых верных друзьях думаешь? Кормоша и Тиги мы никуда не отдадим.

— Люкса тоже. А кто же будет числиться вместо них? — спросил Ковач.

— Возьмем да купим.

— На какие деньги?

— Знаю я одного собаковода, он мне по дешевке отдаст.

— Я за своего пса сам заплачу, — выпалил Ковач и только после этого подумал: «А где деньги возьму?»

После окончания курсов шестнадцать областей официально потребуют для себя по одной служебной собаке. В две области нужно будет послать две собаки, а в одну область — даже три. А три области, расположенные на западной границе, — их-то нужно обеспечить в первую очередь. Вот и получается, что одна собака приходится чуть ли не на полстраны. Невеселые думы одолевали Ковача. Он посмотрел в окно. Будущие проводники собак, разбившись на группки, о чем-то оживленно разговаривали друг с другом.

Один коренастый круглолицый молодой человек стоял, подняв к небу руки, словно выполнял комплекс утренней гимнастики. И в тот же миг Ковач заметил, что знаки, которые делал руками молодой человек, относились к Кантору, который послушно подчинялся новичку.

«Вот тебе и собачья преданность!» — подумал Ковач, завидуя в душе новичку, который так быстро нашел общий язык с Кантором. И хотя Ковач хорошо знал, что рано или поздно ему все равно придется расстаться с любимой собакой, на душе у пего стало тяжело.

— Тибор, кто этот парень? — спросил Ковач, обращаясь к Немету.

— Мой тезка, — рассмеялся Немет. — Тибор Чупати прислан к нам на курсы с западной границы. Вечером я разговаривал с ним. Должен тебе сказать, что он собак любит и понимает лучше нас с тобой.

— Позови-ка этого… как там его… Тибора вместе с Кантором сюда, — попросил Ковач.

Люкс лежал в углу комнаты, его нельзя было отсюда выгнать, если здесь находился Ковач. Пес лежал, закрыв глаза, и дремал. После позорного случая с сыном Ковача его преданность хозяину стала безграничной, он старался отгадать каждое его желание. И справедливости ради следует сказать, что часто это ему удавалось. В такие моменты Ковач с удивлением думал о том, что Люкс умеет читать его мысли.

Люкс постепенно привязался к несколько осторожному, но смелому Кантору, который уже был в состоянии помериться с ним силами, однако не делал этого и все еще слушался его.

— Значит, вы из Сомбатхея? — спросил Ковач, оглядывая невысокого, но плотно сбитого молодого человека по имени Тибор. — Сколько лет служите?

— Два года.

— Добровольно пришли или по призыву?

— Добровольно…

— Знаете, что выбрали нелегкую профессию?

— А я уже давно интересуюсь собаками, еще когда на гражданке работал в кузнице, где ремонтировал разную технику.

Ковач улыбнулся, разглядывая рабочие, натруженные руки Тибора, и решил, что передаст Кантора Тибору Чупати.

— Посмотри сюда! — проговорил Ковач, обращаясь к Кантору и по-дружески похлопывая младшего сержанта по плечу.

Кантор завертел хвостом, показывая этим, что симпатии хозяина к этому человеку совпадают с его собственными.

— Что ж, младший сержант, будем вдвоем с вами заниматься. Кантором.

— Благодарю, — широко улыбнулся Тибор и вышел.

— Ну вот видишь, Кантор сам себе выбрал хозяина, — заговорил Немет после ухода Тибора. — Такова жизнь: совсем маленьким щенком Кантора учил я, подростком — ты, а взрослым будет учить он.

— Будем надеяться, что он попал в хорошие руки, а то жаль было бы пса…

— Словом, Кантор попадет теперь на западную границу, а это самый тяжелый участок! там и диверсанты, и контрабандисты, и шпионы…

— Плюс местные уголовники…

Ковач организовал работу на курсах по той системе, по которой он в свое время обучал Люкса и Кантора. Прошла одна неделя, и он с удовлетворением заметил, что его старания не пропали даром. С первого дня занятии он перестал брать Кантора домой, а стал оставлять его на площадке. Сев на велосипед, Ковач направился домой, позвав с собой Люкса. Однако умный пес пошел нехотя, то и дело оглядываясь на Кантора, которому вдруг почему-то запретили сопровождать их с хозяином.

— Пошли, Люкс, пошли! Кантор останется здесь! — пояснил хозяин Люксу, который был готов повернуть обратно к Кантору.

Люкс почувствовал, что теперь всегда будет так и что он лишился товарища, который до этого был необходим ему, как артисту зритель.

По дороге домой Ковач невольно думал о том, как хорошо понимает собак этот Чупати. Значит, Кантор попал в хорошие руки. Теперь Ковача волновала судьба Люкса. Немету не удалось найти замену Люксу, который вчера устроил драку с Кормошем. Случилось это в тот момент, когда Кормош преодолевал очередное препятствие, пролезая через «трубу». Люкс укусил его за лапу. Кормош умный здоровый пес, который все же пролез через «трубу» и стал дожидаться, когда из нее покажется Люкс. Началась такая потасовка, что собак с трудом удалось разнять.

На следующий день брать Люкса с собой было просто нельзя, оставлять его дома — также небезопасно, но нельзя же все время водить собаку на поводу.

Беспокойство Ковача росло еще и потому, что в начале недели звонили из министерства, сообщили, что пограничные войска в недалеком будущем надеются получить в свое распоряжение служебных собак. Так что, возможно, придется отдать и Люкса_г а он без хозяина ничего не сможет делать.

Кантор

Чупати блестяще закончил курсы. Великолепно сдал экзамены, после чего его ожидали две приятные неожиданности: во-первых, ему было присвоено звание старшего сержанта и, во-вторых, Кантор был официально закреплен за ним. Во время учебы Чупати подружился с Ковачем, который многому научил его. Кантор, на удивление, быстро привязался к своему новому проводнику, и Чупати казалось, что он давным-давно знает Кантора. На курсах Чупати часто ставили в пример другим проводникам, немалая заслуга в этом принадлежала Кантору. Ковач был очень доволен новым хозяином Кантора. Под его руководством умный пес усвоил много такого, чего не было в учебной программе. Все необходимые упражнения Кантор проделывал быстро и безошибочно. Другим же собакам они давались с трудом.

— Это не собака, а черт знает что такое! — восхищенно говорили о Канторе товарищи Чупати.

Кантор любил трудные задания и выполнял их охотно и добросовестно.

Привязанность пса к Чупати сначала была инстинктивной, однако постепенно она стала походить на самую тесную дружбу.

Когда-то Чупати прочитал книжку об одном композиторе, там была фраза, которую он особенно крепко запомнил: «Человек, который собирается сделать что-то действительно большое, должен уметь отказаться от многого».

Чупати хотелось совершить в своей жизни что-то значительное. В полицию его привела романтика. Хотелось научиться разгадывать преступления по отдельным мелким деталям.

Он сидел в переполненном пассажирами грязном вагоне. Через двести с лишним километров поезд должен был доставить их к новому месту службы. В вагоне под перестук колес думалось особенно хорошо. Кантор сидел у окна и часто моргал глазами: табачный дым ел глаза.

Новый хозяин Кантора предъявил к нему довольно странные требования — отказаться от обнюхивания углов и столбов. Выполнение этого требования давалось Кантору с трудом. Идя по следу, Кантора так и подмывало хоть на минутку подбежать к столбу или к углу дома. Но хозяин не разрешал этого делать и грубо дергал за поводок. У Кантора сразу же портилось настроение, хорошо еще, что хозяин тут же ласково говорил:

— Не делай этого, Кантор, нельзя!

Поезд мчался все дальше и дальше, унося Кантора от тех мест, где прошла его юность.

— Ну что, засмотрелся? — толкнул слегка Кантора Чупати. — Не горюй! — Хозяин потрепал собаку по голове. — Едем на новое место. Вот увидишь, нам там будет хорошо. Каждый день будут кормить тебя вкусным обедом. Все тебя будут любить. Знаешь, люди любят собак… Порядочные люди, разумеется, а не негодяи…

При слове «негодяй» Кантор навострил уши и стал оглядывать сидевших в вагоне людей.

— Нет, здесь нет негодяев, здесь все хорошие… — Чупати обнял Кантора за шею.

Пассажиры с недоумением поглядывали на странного старшего сержанта, который разговаривал с собакой, как с человеком. Откуда им было знать, что сержанта ш собаку связывала настоящая дружба.

Первую ночь на новом месте Кантор спал беспокойно. Его поместили в удобную конуру, расположенную в углу продолговатого двора. Сама по себе поездка не утомила Кантора, только вот глаза устали от быстрого мелькания предметов. Беспокоило Кантора то, что он остался один, первый раз в жизни он должен был спать в одиночестве. Он вспомнил старого хозяина, в доме у которого он спал вместе с Люксом.

Кантор по привычке проснулся очень рано, когда край неба еще не начал алеть. Беспокойно оглянувшись вокруг, он стал ждать хозяина, который выпустил бы его побегать. Но хозяин почему-то не приходил. И тут Кантора охватила тревога: а что, если хозяин так и не придет и ему придется сидеть в конуре? В желудке посасывало от голода. Подняв морду, Кантор протяжно завыл. Вой отозвался эхом.

Через несколько минут перед конурой появился какой-то человек, который коротко бросил:

— Тихо! Молчать!

И хотя это был не хозяин, Кантор все-таки успокоился, услышав человеческий голос. Вскоре начало светать, очертания предметов стали отчетливыми. Утром появился и сам хозяин.

— Я слышал, ты выл, — проворчал Чупати. — Уж не испугался ли ты, Кантор, а? — Хозяин издал звук, похожий на завывание. — Это нехорошо, такой серьезной собаке, как ты, таких вещей нельзя делать. — Хозяин говорил спокойно, но с укором. Низко наклонив голову, Кантор вышел из конуры.

— Ночью, дружище, нужно спать. И тебе, и им. У нас еще будут такие ночи, когда не придется спать… Ну, пошли, глупыш…

И жизнь снова показалась Кантору интересной и веселой. Пес вошел в ее обычный ритм. Подняв голову, он по приказу хозяина побежал вдоль ограды, проделывая на ходу то по свисту хозяина, то по его сигналу жестом различные упражнения: он бегал, садился, полз на животе, снова бежал, прыгал, сосредоточив все свое внимание на приказах Чупати.

Утренняя гимнастика заканчивалась в восемь часов. Чупати вызвал к себе начальник уголовного розыска майор Бокор. Было ему на вид лет сорок, и вид у него был занятого делами человека.

— Поздравляю вас, — начал майор, когда Чупати явился к нему на доклад. — Бегать вместе со своей собакой, как я уже заметил, вы умеете. А на что еще способна ваша чудо-собака? — Майор взял со стола характеристику.

Такая постановка вопроса удивила Чупати. Он так растерялся, что, сам не зная почему, произнес!

— Отдавать честь.

— Отдавать честь? Вы что, шутите?

— Никак нет. — Чупати покраснел.

— У нас здесь не цирк, и нам нужны не трюки, а умение работать.

— Он много что умеет… — Оправившись от смущения, Чупати стал перечислять достоинства Кантора.

— Тогда это не собака, а какой-то шаман, с помощью которого вам удалось получить внеочередное звание. Все достоинства вашего Кантора увидим в деле. К слову, пограничники тоже рассчитывают на помощь Кантора… Когда вы будете готовы приступить к работе?…

— Через две недели.

— Через две недели? Столько времени мы вам дать не можем.

— Но нам необходима тренировка, — начал объяснять Чупати.

— Все тренировки будете проводить в ходе работы. Даю вам четыре дня. И хватит.

— Слушаюсь! — ответил старший сержант и скрепя сердце медленно пошел к Кантору.

Увидев хозяина, пес радостно закрутил хвостом.

Присев на обрубок, Чупати сказал собаке:

— Четыре дня нам с тобой дали на подготовку, и все. Они думают, мы с тобой все можем. А ведь мы только начинающие. Ну, теперь все равно. Пошли.

Выйдя на улицу, пошли вдоль забора, которым была огорожена школа. Рядом протекал торопливый горный ручей. Дошли до спортивной площадки, где ручей сворачивал в поле.

— Может, здесь и начнем? — пробормотал Чупати Кантору, увидев мальчишку, который, опаздывая, бежал в школу. «А он здорово опоздал», — подумал старший сержант и, показав на следы мальчишки, громко сказал Кантору: — Ищи! — А когда собака взяла след, добавил: — Посмотрим, где живет этот ученик. А?

Дул легкий южный ветерок. Хотя следы были совершенно явственными, Кантор почему-то бежал на полметра левее. Через полкилометра пошли через луг.

«Ветер относит запах, вот пес и бежит по запаху, а не по следу», — сообразил Чупати. Километра через два вышли на довольно оживленную улицу. Дойдя до одного дома в середине улицы, Кантор остановился и, подняв голову, дал знать хозяину, что они пришли. Кантор ждал дальнейших указаний хозяина, так как перескочить через невысокий забор ему было отнюдь не трудно.

— Стой! — скомандовал Чупати и нажал на кнопку звонка.

На веранду, шаркая ногами, вышла старушка и, увидев полицейского, удивленно спросила, кого он ищет.

— В этом доме живет мальчик-школьник?

— Господи! — испугалась старушка. — Да что с ним случилось?

— Ничего с ним не случилось, бабуся, не беспокойтесь! Разве что опоздал в школу, и только! — успокоил старушку Чупати и, повернувшись к Кантору, сказал: — Правильно привел, молодец!

— Я так и знала! Вот ведь баловень! Вышел из дому вовремя, да опять небось играл у ручья и опоздал.

Чупати рассмеялся:

— Может, и так. Только вы уж его за это не наказывайте.

Старушка с удивлением посмотрела на полицейского с собакой, недоумевая, зачем они сюда пришли, если с ребенком ничего не случилось.

— А вы от меня ничего не скрываете?

Чупати пришлось еще раз объяснять ей, что с ее внуком действительно ничего не случилось и ей незачем волноваться.

Появление полицейского с собакой между тем привлекло внимание соседей, которые через забор поглядывали в сторону Чупати.

«Как много здесь любопытных», — подумал старший сержант, почувствовав на себе взгляды соседей. Он сделал знак Кантору и пошел по улице, но, остановившись, еще раз крикнул старушке:

— Всего хорошего, бабушка! Передавайте от нас привет вашему внуку.

Когда Чупати подошел к зданию полиции, дежурный сказал ему:

— Хорошо, что ты вернулся, а то на десять часов назначено чрезвычайное совещание.

В пограничной зоне чрезвычайные совещания — дело обычное, они порой случаются каждый день.

Привязав Кантора к конуре, Чупати разговорился с ним:

— Нелегкая у нас с тобой работа, дружище. У кого-нибудь украдут курицу — бегут к нам. Жулики заберутся к кому-нибудь в дом — снова бегут к нам с тобой… И мы должны найти преступника…

Кантор любил, когда хозяин разговаривал с ним, как с человеком, тихо, с уважением. Пес молча смотрел хозяину в лицо, готовый ради него на любое, самое опасное дело.

Совещание проходило в помещении столовой. Чупати с тревогой думал о том, зачем их здесь собрали.

Голос начальника полиции вывел его из задумчивости. Подполковник говорил по-военному четко, громко. Чупати попытался определить, к какому психологическому типу относится начальник, и решил, что он, вероятно, холерик.

Подполковник говорил о том, что кулацкие элементы в стране вновь подняли голову и активизировали свою враждебную деятельность, подстрекаемые из-за границы. Оттуда в ближайшее время можно ожидать попыток заслать сюда шпионов и диверсантов.

«Если они полезут через границу, тогда нам с Кантором работы хватит, — подумал Чупати. — Непонятно только, почему на погранзаставах не заведут собственных служебных собак?»

Подполковник призвал всех сотрудников полиции повысить бдительность и быть готовыми к решительным действиям.

После совещания Чупати сразу же пошел к Кантору, который по выражению лица хозяина понял, что у того плохое настроение. Умный пес встал на задние лапы и, положив передние на плечи сержанта, потерся мордой о его щеку. От такого проявления любви Чупати рассмеялся, и Кантор, обрадовавшись, что настроение хозяина улучшилось, весело запрыгал вокруг него.

— Ты прав, дружище, не стоит грустить. Ну, пойдем потренируемся. Будем работать над преодолением полосы препятствий.

Сначала Чупати установил обруч, через который Кантор должен был прыгать, затем вырыл яму. Кантор помогал лапами отбрасывать землю. Время за работой летело незаметно. К обеду оба сильно проголодались.

После обеда до самого вечера Чупати продолжал работать над сооружением полосы препятствий.

— Ну, на сегодня хватит, — сказал он, откладывая лопату в сторону. — Можешь побегать.

Кантор с радостью побежал по двору, легко преодолевая каждое препятствие.

— Здорово, молодец! — похвалил собаку хозяин.

После этого Чупати надел на себя специальный тренировочный ватник, которым пользовались при отработке приемов нападения собаки на человека.

— Возьми меня, я бандит! — выкрикнул Чупати и сделал вид, что хочет напасть на собаку и ударить ее палкой.

Кантор, с которым такие занятия проводились и раньше, отскочил в сторону и, как только сержант замахнулся, сделал гигантский прыжок и через секунду уже повис у него на руке. Палка отлетела в сторону.

— Хорошо, хорошо! — похвалил Кантора хозяин. — Л теперь положи бандита на землю! На землю его!

Кантор тут же забежал сзади, повалил хозяина на землю. Несколько минут сержант лежал неподвижно, а пес передними ногами стоял у него на спине, теребя зубами воротник фуфайки.

— Ну, хватит! Уйди! — сказал наконец Чупати.

Кантор послушно выполнил приказ и отошел в сторону. Пес хорошо знал, что это всего лишь игра, которая почему-то нравилась хозяину.

— Ну вот видишь, как все это делается! — проговорил сержант, направляясь к зданию полиции, предварительно заведя Кантора в конуру: — Ночью не бойся и не вой! Я же здесь, рядом.

Уставший пес быстро задремал…

Проснулся Кантор от шума автомобиля. Кругом темнота, лишь на стене дома горела одинокая лампочка. И тут же он услышал голос хозяина, который приближался к нему.

— Одну минутку, товарищи! Я возьму Кантора и поедем!

— Ты собираешься и пса тащить за собой? — усмехнулся тот, у кого был хриплый голос.

— Ночью он нам как раз может пригодиться, — ответил Чунати.

— Уж не испугался ли ты, случайно?

— Черта с два испугался. — Чунати выпустил Кантора из конуры. — Ну, пошли, Кантор. Нам с тобой и четырех дней на подготовку не дали… Что бы они делали без нас с тобой?… Наверное, так ни одного шпиона и не поймали бы…

— Ну скоро вы там? — раздался снова хриплый голос.

— Идем! — ответил Чупати.

— Дорога каждая минута. И так потеряно целых два часа.

Во дворе полиции стояла военная машина-вездеход. При виде машины сердце у Кантора забилось быстрее: он всегда нервничал, когда его поднимали посреди ночи.

— Ого! — удивился лейтенант с хриплым голосом. — Да это не собака, а целый теленок!

«Сам ты теленок», — со злостью подумал Чупати, а вслух сказал:

— Вы садитесь вперед, товарищ лейтенант, собака будет около меня.

Чупати полез на заднее сиденье. Подождав, пока хозяин усядется, Кантор сел рядом.

— Поехали! — приказал шоферу лейтенант. Кантор прижался к хозяину, и тот обнял его за шею. Чупати решил завязать беседу с этим лейтенантом.

— Когда он перешел? — задал он вопрос.

— Кто перешел? — Лейтенант оглянулся на старшего сержанта. — А, нарушитель границы? Пограничный патруль обнаружил его следы в двадцать три часа.

— Не очень-то вы торопитесь, — заметил Чупати. — Сейчас уже четверть второго. Хорошо еще, что вспомнили о собаке не две недели спустя.

— А что тут такого? — спросил лейтенант, не уловив в голосе Чупати насмешки.

— Нарушитель за три с половиной часа далеко мог уйти. Что у вас, радио нет, что ли?

— А что я мог сделать? — ответил лейтенант. — Чтобы выпросить вас с собакой, понадобилось специальное разрешение.

Шофер гнал машину на большой скорости. На поворотах Чупати с Кантором бросало из стороны в сторону.

— Нельзя ли поосторожней на поворотах? — попросил Чупати шофера. — Кантор не любит такой езды.

Шофер рассмеялся, а лейтенант сказал:

— Давай, давай, гони!

Шестьдесят километров проехали за пятьдесят минут. Последние километры ехали, вернее, взбирались на холм но полевой дороге. На вершине холма располагалась небольшая деревушка, в ней шило всего человек пятьдесят. Раньше жителей было больше, теперь поразъехались. Многие переселились в более спокойные районы. В селе было восемь ребят-школьников. Полукругом село охватывала государственная граница.

Погранзастава располагалась на поросшем лесом противоположном склоне холма.

— Сколько человек сможете выделить нам? — спросил лейтенант у дежурного по заставе.

— Двоих…

— Маловато. Ну ничего. Рация у нас есть.

Кантор из машины не вылезал. Он внимательно рассматривал незнакомую ему местность, освещенную тусклым светом луны. Предметы отбрасывали большие причудливые тени. В воздухе смешалось множество различных запахов. Временами Кантор вскидывал вверх голову. Пес явно нервничал, как и его хозяин.

«Что будет, если Кантор вдруг потеряет след или ошибется?» — думал Чупати. И, наклонившись к Кантору, тихо, чтобы не услышал шофер, сказал:

— Ну, Кантор, не подведи.

— Вылезайте! — скомандовал лейтенант. — Дальше пойдем пешком.

Водитель забрал из машины рацию, надел ее себе за спину, связался с начальством.

Гуськом пошли по лесной тропинке. Впереди шел один из пограничников. Минут через двадцать вышли к оврагу.

— Вот здесь обнаружены следы, — тихо сказал пограничник.

Чупати посмотрел на проволочное заграждение, по ту сторону которого, как ему казалось, жили уже совсем не такие люди, как здесь.

Лейтенант включил карманный фонарик и нашел на мягкой земле отчетливые следы ботинок.

— Это и, есть след? — спросил Чупати.

Пограничник кивнул.

— Ну вот теперь посмотрим, на что вы способны, — сказал лейтенант Чупати.

Чупати прутиком измерил длину и ширину следа, сунул прутик в карман. Пристегнул к ошейнику Кантора поводок. Пока Чупати замерял размеры следа, пес уже обнюхивал следы. Когда же хозяин подал ему команду, Кантор, сделав еще несколько глубоких вдохов, поднял голову.

— Почему он стоит на месте? — полюбопытствовал лейтенант.

Кантор старался запомнить запах следа. Когда же хозяин еще раз произнес слово «Ищи!», пошел по следу.

Луна скрылась за тучами, и лейтенант включил фонарик. Под ногами шелестела прошлогодняя листва.

Кантор пошел быстрее и скоро свернул с тропинки, стал спускаться по склону холма. Люди следовали за ним. Обогнув погранзаставу, они километра три шли лесом, потом спустились в долину.

— А этот тип, видимо, неплохо знает здешние места, — заметил Чупати, с трудом переводя дыхание от быстрой ходьбы.

Дойдя до небольшого ручейка, Кантор вдруг остановился. Ручеек тихо журчал. По виду Кантора хозяин понял, что нужно перебраться на другой берег ручья.

Чупати отпустил поводок и скомандовал:

— Прыгай!

На противоположном берегу ручья Кантор несколько секунд бегал то вправо, то влево. Чупати посветил фонариком: несколько глубоких следов отпечаталось у самой воды.

— Пошел кверху, — заметил старший сержант и показал Кантору направление, куда скрылсяпреступник.

Они прошли метров сто и натолкнулись на заболоченный участок. К счастью, он скоро кончился, и почва под ногами снова стала сухой. Кантор тщательно обнюхивал землю, но никак не мог напасть на след.

— Бандит ловко провел нас! Назад! — скомандовал Чупати.

Вернулись к тому месту у ручья, где отчетливо виднелись следы. Кантор внюхался в них.

— Ищи, Кантор, ищи!

Кантор побежал вниз по течению ручья и вскоре снова напал на след. Чупати торопил солдат, чтобы они не отставали. Где-то неподалеку раздался паровозный гудок. Чупати жестом подозвал пограничников и узнал, что до ближайшей железнодорожной станции четыре километра. Посмотрел на часы: стрелки показывали пять минут четвертого.

— Когда будет первый утренний поезд? — спросил Чупати.

— Примерно в половине пятого, — ответил один из пограничников.

Внизу из-за склона холма показался дымок паровоза.

«Опоздали», — мелькнула догадка у Чупати. Но он тут же успокоился, так как прошел не пассажирский, а товарный поезд. Тропка вела к железнодорожному полотну, возле которого протекал ручей. У ручья Кантор снова напал на след и дал знать об этом хозяину, радостно завиляв хвостом. Слева виднелась сторожка железнодорожника, справа на путях стоял товарняк.

— Сообщите в центр по радио, чтобы на соседних железнодорожных станциях обратили внимание на незнакомца, — сказал Чупати радисту.

Догнав Кантора, Чупати снова пристегнул к его ошейнику поводок, так как пес рвался к домику железнодорожника. Обежав небольшой двор, Кантор остановился перед дверью. Чупати прижался к стене сторожки и, вытащив из кобуры пистолет, одной рукой нажал на дверную ручку. Кантор с рычанием бросился внутрь.

— Руки вверх! — крикнул Чупати, ожидая, что вот-вот может раздаться выстрел. Но выстрела не было.

Через секунду из сторожки вышел Кантор, держа в зубах тряпку, похожую на носовой платок. Он положил ее к ногам хозяина.

Из сторожки донесся тихий стон. Чупати быстро вошел туда и тут же раздался его голос:

— Ко мне!

На полу лежал привязанный к стулу железнодорожный обходчик. Он был в одном нижнем белье. Чупати ножом разрезал веревку, которой бедняга был привязан к стулу. Пограничники обошли снаружи сторожку. Кантор сидел в углу и наблюдал, как хозяин приводил в чувство обходчика.

— Ну, ну, очнитесь, — тряс беднягу Чупати.

Тем временем в сторожку вошли лейтенант и машинист с товарного поезда, стоявшего на путях.

— Господи, что это с дядюшкой Лайошем? — спросил машинист.

— Сейчас все выясним. Помогите нам. Дайте воды, — попросил старший сержант.

Холодная вода привела обходчика в чувство. Он тихо застонал и открыл глаза, соображая, где он и что с ним.

— Очнулись? Ну вот и хорошо. А теперь расскажите, что случилось, — приступил сразу к делу Чупати. — Когда вас связали?

— Ровно в два.

— Сколько их было?

— Один… высокий такой… забрал у меня пистолет… одежду… — проговорил обходчик и снова потерял сознание.

Чупати осмотрел голову пострадавшего и вслух заметил:

— Да, досталось ему.

В этот момент зазвонил телефон на стене.

Трубку снял лейтенант.

— Ты что, уснул там, что ли? — раздалось в трубке. — Как там товарняк?

— Можно пропускать? — спросил лейтенант.

— Конечно, можно. Я уже десять минут держу пассажирский на полустанке.

— Тогда подержи его еще немного и позвони в больницу, чтобы они немедленно выслали сюда машину «скорой помощи».

Диспетчер, говоривший по телефону, по-видимому, так и не понял, что тут что-то произошло.

Вошедший в сторожку радист доложил, что центр приказал оставить здесь одного человека, а остальным продолжать поиски нарушителя. Вспомогательная группа уже находится в пути.

Обходчик скоро снова пришел в себя и пробормотал:

— Высокий такой… Волосы светлые. Вооружен пистолетом…

Вспомнив о том, что он нарушил элементарное правило расследования, Чупати попросил пограничников и лейтенанта выйти из сторожки.

«Небось все следы затоптали», — подумал старший сержант.

— Ищи, Кантор, ищи! — сказал он своему четвероногому другу.

Обойдя всю сторожку, Кантор стал обнюхивать пол, затем стул. Вдруг он быстро замахал хвостом, показывая этим, что запах снова найден.

Выбежав из сторожки, пес направился к товарному составу. Чупати боялся, что Кантор может повести его по следам не нарушителя, а железнодорожника. Чупати успокоился только тогда, когда Кантор, обежав паровоз, свернул в поле. Стало ясно, что кончик носа собаки удерживает знакомый запах, как магнит железные опилки.

«Нет, Кантор не ошибся. Он не мог ошибиться, хотя запах и не слишком силен. Он мог бы взять след и по более слабому запаху», — думал его хозяин.

Низко пригнув голову к земле и как будто повеселев, Кантор побежал, быстро переставляя лапы. Он был рад: это была самая интересная игра, он любил ее больше других…

«Интересно, далеко ли ушел этот мерзавец? — подумал Чупати о нарушителе границы. — По словам обходчика, он был у него ровно в два, а сейчас половина пятого. Значит, получился разрыв в два с половиной часа. Мы прошли километров шесть-семь…»

Кантор перешел на другую сторону шоссе. Несколько метров пес шел по дну придорожного кювета, затем свернул к лесу. Чупати машинально запоминал дорогу. Лесок оказался крохотным, за ним был отчетливо виден берег Рабы. Кантор шел вдоль садов, вытянувшихся по самому берегу реки, по узенькой тропинке. Вскоре он уже не шел, а почти бежал, крепко натянув поводок. Это свидетельствовало о том, что он шел уже по теплому следу.

Наконец он остановился перед калиткой одного дома. Чупати подождал, пока подойдут пограничники. Запущенный сад выходил к реке. Посреди сада стоял дом, вокруг него разрослись высокие кусты сирени.

— Полагаю, что мы прибыли на место, — шепнул Чупати лейтенанту.

Кантор так и рвался во двор. Чупати с трудом сдерживал собаку. Старший сержант посоветовал лейтенанту оставить радиста на всякий случай во дворе.

Кантор увлек хозяина в сени. Чупати отстегнул поводок от ошейника и рывком распахнул двустворчатые двери. Кантор рванулся вперед, через секунду послышался испуганный женский крик.

— Тихо! — Чупати вслед за собакой вбежал в кухню. За столом с кастрюлей в руках, дрожа от страха, стояла женщина лет сорока.

— Где он? — строго спросил ее Чупати.

— Мой муж… мой муж… — беспомощно пробормотала женщина.

Кантор стоял перед закрытой дверью, ведущей в соседнюю комнату. Он тявкнул, давая хозяину знак, что тому нужно заглянуть в комнату.

— Кто в той комнате? — спросил Чупати.

— Никого!

— Посмотрим! — Вытащив пистолет из кобуры, Чупати открыл дверь.

В комнате действительно никого не было.

Кантор полез под кровать, сразу же уловив знакомый запах. Там он обнаружил чемодан, который показался ему подозрительным. Он вытащил его из-под кровати. Чемодан оказался на удивление тяжелым, хотя и был небольшим по размеру.

Чупати открыл чемодан, в котором лежало мужское белье, полотенце… «Но почему же он такой тяжелый?» Старший сержант еще раз осмотрел чемодан. Найдя какую-то кнопку, нажал на нее. Автоматически откинулось дно чемодана, под ним обнаружилась портативная рация.

— Ого! — Чупати снова захлопнул крышку чемодана. Выйдя с чемоданом в руках, сержант спросил, обращаясь к женщине:

— Чемодан есть, а где же его хозяин?

— Это чемодан мужа, — не без замешательства ответила хозяйка.

— Думаю, товарищ лейтенант, что главное вещественное доказательство у нас в руках.

Кантор тем временем обнюхивал комнату, потом вышел в сени и, тихо повизгивая, позвал к себе хозяина.

— Видно, это еще не все. — Чупати сделал лейтенанту жест идти за ним.

Собака выбежала во двор и побежала к пристроенному к дому сараю. Сарай был заперт на замок. Кантор грозно зарычал, шерсть у него на спине встала дыбом.

Лейтенант позвал хозяйку, чтобы она открыла сарай. Женщина стояла на месте, нервно теребя край передника, и не шевелилась.

— Открывайте же наконец! — приказал женщине лейтенант.

— Да побыстрее!.. — прикрикнул Чупати.

— Я боюсь… боюсь вашей собаки… — пробормотала женщина.

— Собаки бояться не стоит. Вам надо бояться кое-чего другого, — ответил ей старший сержант.

Женщина наконец открыла сарай, и Кантор юркнул в него. В сарае было сено, в котором и начал копаться пес. Скоро он наполовину скрылся в сене, видны были только задние ноги. Вслед за Кантором в сарай вошел Чупати. Взяв в руки вилы, стоявшие возле двери, он несколько раз воткнул их в сено: ничего не нащупал. Тогда он позвал пограничников, чтобы они внимательно обыскали весь сарай.

— Что теперь с нами будет? — запричитала женщина.

— Что будет? — переспросил Чупати. — А вы разве не знаете, что бывает за шпионаж и за укрывательство диверсантов?

Пограничники ничего в сене не обнаружили. Однако Кантор все не успокаивался: он скреб дощатую перегородку.

Хозяйка уже не плакала, а истерически кричала.

А Кантор все лез и лез на перегородку, угрожающе рыча и ощетинившись. Пограничники, так ничего и не обнаружив, вышли из сарая. Кантор же, обнюхав дощатую перегородку, в щели почувствовал тот самый запах, который преследовал его сегодня столько времени.

— Нашел? — спросил Чупати, глядя на Кантора, который тут же начал весело крутить хвостом. Это означало «да».

— Выходите, или я буду стрелять! — крикнул Чупати в щель между досками.

За стенкой раздалось нечто похожее на шорох мыши, но никто не отозвался. Чупати выстрелил вверх. Это подействовало.

— Не стреляйте! — раздался из-за стены чей-то приглушенный голос.

— Тогда быстро вылезайте! — приказал Чупати и, повернувшись к оглушенному звуком выстрела Кантору, сказал: — А ну-ка помоги ему, Кантор!

В самом углу под сеном что-то зашевелилось. Кантор прыжком бросился туда и через несколько мгновений уже держал в пасти чью-то руку, в которой был зажат шестизарядный револьвер.

При виде револьвера Чупати бросило в пот, но, стараясь сохранить спокойствие и разрядить обстановку, он почти небрежно проговорил:

— Так вот ты где…

Кантор выволакивал из-под сена человека в форме железнодорожника. Умного пса злило соединение двух: совершенно разных запахов — один исходил от одежды, другой — от самого человека. Все-таки он сумел разобраться в этой смеси запахов, но теперь ему почему-то хотелось наброситься на этого человека.

— Нельзя, Кантор, нельзя! Оставь его! Это и есть бандит!

При слове «бандит» пес, отпустивший было незнакомца, схватил его зубами за ногу.

— Вот мы и нашли тебя… — Чупати, вынув наручники, защелкнул их на запястьях незнакомца. — Значит, ты не только шпион… но еще и убийца…

— Разве он умер? — неподдельно удивился арестованный.

— Ах ты негодяй! — Чупати влепил незнакомцу звонкую оплеуху. — Фамилия?

— Старший сержант! — одернул Чупати лейтенант.

Чупати и сам удивился своей невыдержанности. Он сделал знак Кантору, чтобы тот вывернул карманы незнакомца. Пес одним рывком свалил преступника на землю и хорошо заученными движениями начал выворачивать его карманы.

— Ну что вы на это скажете? — повернулся Чупати к хозяйке, показывая ей патроны, небольшой кинжал и маленький пистолет, которые Кантор только что вытащил из карманов задержанного. — А где ваш муж?

— Ушел на железную дорогу.

— Он что, железнодорожник, что ли?

— Да…

— Вот как? Значит, чемодан принадлежит ему? А зачем ему рация?

Женщина ничего не ответила.

— Лечь на живот! — приказал Чупати задержанному, а сам, достав мерки со следа, приложил их к подошве его башмаков. — Точка в точку! — Обратившись к незнакомцу, оп строго спросил: — Где вы познакомились в хозяином этого дома?

— На фронте. Мы с ним вместе служили.

— А это твоя любовница?

— В сорок четвертом я бежал в Австрию вместе со своей частью… — стал объяснять нарушитель. — По дороге зашел сюда, в этот дом. Товарищ был тогда еще в армии… Была только его жена… Вот так и случилось…

— Сколько раз нарушал государственную границу? — спросил Чупати.

— Это первый раз.

— Врешь!

— Четвертый! Вскоре перед домом остановилась военная машина.

Лейтенант доложил обо всем прибывшему офицеру. Тот похвалил Чупати.

— Тебя хвалят, Кантор. Понимаешь, тебя! — старший сержант ласково потрепал собаку по шее.

Начальник уголовного розыска нервно выстукивал по столу дробь.

— А что я могу поделать? — громко спросил он.

Чупати уже минут десять высказывал майору свои жалобы: за всю прошлую неделю у него не было ни одного свободного дня, все служба да служба.

— Все полицейские отдежурят восемь часов и свободны, — продолжал старший сержант.

— Я это прекрасно знаю и без вас, но что я могу поделать? — повторил майор.

— Как что случится, сразу вызывают меня.

Майор устало махнул рукой, он сам уже не помнил, когда у него было свободное воскресенье…

— …Вот и сейчас посылают меня в Залу. Жена приготовила обед, думали по-семейному пообедать, так нет. Направляйся в Залу из-за нескольких литров паршивого вина.

— Говорите, из-за нескольких литров паршивого вина? Послушайте, товарищ Чупати, во-первых, для полицейского нет больших и маленьких дел. Вы прекрасно знаете, что наш долг — охрана порядка и имущества граждан. Во-вторых, о размерах преступления мы можем судить только после того, как закончено следствие. Если спешить с оценками, можно наделать много ошибок. К слову, соседняя область, нравится нам это или нет, тоже может обратиться к нам за помощью… Понятно вам, дорогой товарищ?

Чупати и сам понимал, что начальник прав и спорить с ним нет никагого смысла: ехать все равно нужно.

«Джип» уже с полчаса стоял во дворе. Чупати попросил сообщить жене, чтобы она не ждала его.

Он пошел за Кантором. Выпустил собаку из конуры. Пес радостно завертелся вокруг хозяина.

— Ну чему обрадовался? Опять поедем к черту на кулички, — недовольно проворчал Чупати.

Однако настроение у Кантора ничуть не стало хуже: он радовался тому, что снова будет с хозяином, снова будет бегать, искать и находить. От вчерашней усталости, хотя они и поздно вернулись, у Кантора не осталось и следа. Утром он уже выполнил обычную тренировочную программу. Ему достаточно было отдохнуть часок-другой, и он снова чувствовал себя в форме. Для Кантора настоящая жизнь заключалась в движении, поисках. Справившись с одним заданием, пес с нетерпением ждал нового. Кантор весело тявкнул и, опередив хозяина, первым прыгнул в машину.

— Сколько километров до места? — поинтересовался Чупати у шофера.

— Не менее сотни.

— И что у вас за народ работает в полиции, если не могут найти вора!

Шофер, недовольный этими словами, тем не менее промолчал.

— Кто же это ворует вино, как ты думаешь? — спросил его Чупати.

— Не знаю. Целая бочка вина пропала.

— Целая бочка? А я думал, немного, — сказал Чупати.

И все-таки ему по-прежнему было обидно из-за какой-то бочки вина тащиться за сто километров.

В кузове, затянутом рваным тентом, было полно пыли. Она лезла в нос, хотелось чихать.

— Дальше хуже будет, — заметил шофер.

Машина ехала по дороге, извивавшейся между холмами. Шофер дважды останавливался, чтобы справиться о дороге, но толкового ответа так и не получил. В одном месте он чуть было не въехал в глубокий овраг.

Скоро добрались до давильни, стоявшей неподалеку от дороги. Чупати вылез из машины и стал отряхиваться от ныли. Кантор последовал его примеру. Навстречу приехавшим спешил проворный молодой человек. Глаза у него блестели.

— Ну, нашли-таки? — И он повел приехавших к хутору.

Там Чупати окружили местные жители, за руку здоровались с ним. Потом усадили за стол в одном дворе. Пес позади его стула разлегся на траве.

Пострадавший, им оказался худощавый крестьянин средних лет, подал всем присутствующим по стакану. Чупати время от времени покашливал: в горле першило от пыли.

— Выпейте нашего вина, дорогой, — предложил ему крестьянин.

Чупати вежливо отказался: ведь он сейчас на работе.

— Стаканчик вина не только не повредит, но даже поможет в работе, — уговаривал его крестьянин.

— А кого вы подозреваете, отец?

— Право, не знаю.

— Но вор, видно, местный, из ваших односельчан, а? — спросил лейтенант.

Чупати отпил несколько глотков из стакана и спросил:

— Вино, которое украли, было точно такое же?

Крестьянин замотал головой и сказал, что то было настоящее бургундское, самого лучшего качества.

— Ну что ж, приступим к работе, — решительно сказал Чупати, хотя он охотнее развалился бы на траве, как Кантор.

— Да, начинайте, — согласился следователь.

— Ну, отец, покажите место, откуда украли вино. — И Чупати сделал Кантору знак подойти поближе.

Все спустились в подвал. Кантор не спеша обнюхал хозяина подвала, стены погреба и земляной пол. С этого момента для Кантора перестало существовать все, кроме указанного ему запаха. Пес снова принюхивался, стараясь запомнить, сохранить в своей памяти один-единственный запах из тысячи других. Через минуту он поднял голову и посмотрел на хозяина.

— Ищи! — сказал Чупати. — Ищи!

Кантор вышел из подвала и пошел по колее, оставленной на глинистой почве от окованных железом колес повозки. Прошел по колее дважды и лишь после этого дал знать: можно идти дальше.

— Мне тоже идти с вами? — поинтересовался следователь.

Чупати пожал плечами: ему было все равно, пойдет следователь с ним или нет. Ему было сейчас жаль крестьянина, хотелось ему помочь, хотя он понимал, что искать преступника по следу двухдневной давности дело почти безнадежное.

Глаза у старшего сержанта слипались от усталости, и он машинально шел за собакой по узкой тропинке. Спустившись в долину, Кантор пошел по дороге, которая вели в село.

Чупати было жарко. Пот тек у него по спине, и если бы он не был сейчас на работе, то разделся бы до пояса. Кантор бежал высунув язык. И так километра три, без единой остановки. Наконец он привел своего хозяина к двери сельской корчмы.

— Видно, прибыли на место, — сказал Чупати лейтенанту, когда они остановились перед корчмой, и тут же послал какого-то мальчишку за сельским полицейским. — Только вот не везет нам…

На дверях корчмы красовался замок.

Через несколько минут пришел местный полицейский, вернее сказать, прибежал, стараясь этим показать свое усердие перед вышестоящим начальством. Нет приятнее работы, чем у сельского полицейского. Да и какая у него особенная работа? Разве что на пасху да на рождество разнять какую-нибудь драку. А если у кого из крестьян украдут курицу, то это дело подлежит расследованию силами районной полиции.

— Найдите нам прежде всего корчмаря, — попросил лейтенант полицейского.

Через четверть часа полицейский привел с собой здоровенного мужчину. Это был корчмарь. Он открыл дверь корчмы. Кантор сначала забежал во двор, где обнюхал каждый уголок, а затем, подойдя к двери, которая вела в погребок, уселся перед ней. Корчмарь почему-то крутился вокруг старшего сержанта, и тот заподозрил неладное.

— Откройте дверь в погреб, — приказал ему старший сержант.

— Слушаюсь, товарищ старшина, — подобострастно заюлил корчмарь, — но если можно узнать…

— Прежде всего я не старшина, а спрашивать пока подождите…

— Извините. Вот. Пожалуйста…

Кантор вошел в прохладный погреб и, поскольку хозяин не последовал эа ним, начал тявкать, подзывая его. Когда же хозяин спустился вниз, то увидел своего четвероногого друга, сидящего на одной из небольших бочек.

— Ну, что вы скажете на это? — спросил Чупати корчмаря.

— Видите ли, эту бочку я купил позавчера…

— У кого?

— В соседнем селе. — Корчмарь побледнел: наверное, до него дошло, почему ему продали вино подешевле.

— Слышали, товарищ лейтенант? — обратился Чупати к следователю. — Остальное уже ваше дело.

В корчме был составлен протокол первичного допроса. Чупати собрался было уходить, но его остановил корчмарь:

— Не выпьете ли холодного винца…

У Чупати с самого утра ничего не было во рту, но он преодолел соблазн.

— Как мне известно, у вас сегодня выходной день и я не хочу нарушать ваших порядков…

Вышли из корчмы. Воздух так и дышал жаром. Чупати пошел на виноградник, где оставил «джип», Шофер как ни в чем не бывало спал в тени.

«Если бы мне еще раз пришлось выбирать профессию, я бы стал шофером». Чупати тяжело вздохнул.

— Кантор, позови-ка сюда старика. Беги на виноградник. Туда, туда. — И он показал, в какую сторону бежать.

Через несколько минут Кантор действительно привел опешившего старика.

— Не бойтесь, отец, собака вас не обидит! Наоборот, скажите ей спасибо.

— Золотая у тебя собака, сынок, — похвалил крестьянин Кантора.

— Нашлось ваше вино.

— Да что ты говоришь!

Старик с раскрытым от удивления ртом выслушал рассказ о том, как Кантор разыскал его бочку с вином.

— Кто забрал у вас бочку, тот ее и обратно сюда доставит, так что можно считать — все в порядке. А теперь вот здесь подпишитесь. — И сержант подал крестьянину протокол допроса.

— Ну знаете, я не думал, что у вас в полиции такие молодцы. Чудеса, да и только.

— Рады стараться… Ну, а теперь подпишитесь вот здесь…

День клонился к вечеру. Чупати любовался открывавшимся отсюда видом. Далеко на горизонте виднелись высокие горы.

— Прошу вас к столу. Не откажите… — пригласил крестьянин.

Разбудили шофера, и все сели за стол, на котором появилось мясо и красное вино.

Кантор с завистью смотрел на хозяина, который держал в руках стакан с вином.

— Ну, чем вас еще угостить? — поинтересовался крестьянин у Чупати.

— Дайте моей собаке воды, — попросил сержант. — Она пить хочет.

— Вот чего нету, того нету… Колодец у меня пересох… А та вода, что была запасена, вся вышла. Могу дать слабенького винца…

— Ну что ж, если хозяин пьет вино, почему бы не попробовать и собаке, — проговорил сержант.

Он налил в миску вина и поставил ее перед носом собаки.

— Пей, Кантор. Пей. Ты это честно заработал.

Кантор наморщил нос, почувствовав винный запах. Сначала он осторожно кончиком языка лизнул вино, потом, осмелев, сделал первый глоток. Жидкость пришлась ему но вкусу, и он жадно начал лакать ее, время от времени благодарно поглядывая на хозяина. Сначала необычное питье освежило его, однако через несколько минут он почувствовал, как по всем его жилам разливается какое-то особенное тепло. Кантор удивился тому, какими тяжелыми стали у него веки, ему стоило большого труда держать глаза открытыми. Через несколько минут он погрузился в крепкий сон.

Проснулся он от шума. Это был голос хозяина, который громко кому-то говорил:

— А теперь давайте споем мою любимую песню.

Все запели. Кто-то в такт песне забарабанил по столу. Кантор встал и сделал несколько неверных шагов. Он и сам не заметил, как начал описывать круги.

— Смотрите-ка, а собака-то танцует! — воскликнул крестьянин.

Кантор все крутился и крутился, пока у него не закружилась голова и он не упал. Однако через минуту он снова вскочил на ноги и снова начал выкидывать фокусы.

— Господи, да он свихнулся!

— Ничего не свихнулся, просто он пьян, — объяснил шофер.

— Ну конечно, — согласился Чупати. Он встал и подошел к собаке, присел перед ней на корточки, спросил: — Что с тобой, Кантор? А?

Кантор опять принялся кружить, пока не выбился из сил. И тогда он лег и опять заснул.

Чупати не на шутку перепугался. Хмель у него мигом вылетел из головы. Вместе с шофером они подняли уснувшего Кантора и положили в машину на заднее сиденье. В пути Чупати поддерживал голову Кантора, а когда подъехали к берегу какого-то озера, выкупали собаку. Купание помогло: Кантор проснулся и начал жадно пить холодную воду. По дороге домой он снова уснул и ничего не помнил.

На следующее утро Чупати с беспокойством подходил к конуре Кантора, который спокойно спал. Сержант с облегчением вздохнул, когда понял, что с собакой ничего не случилось. Почувствовав присутствие хозяина, Кантор проснулся и радостно бросился к нему.

— Эх ты, бродяга! — ласково сказал Чупати. — Вчера ты напился, а сегодня моя очередь. Ничего не поделаешь — день рождения.

Утренние упражнения Кантор проделал как ни в чем не бывало. Во всем, что касалось тренировки, Чупати был непреклонен. Говно в семь часов вышли в поле, и Кантор пошел по следу одного полицейского, который прошел тут четверть часа назад. На одной из улиц, которая вела к парку, Чупати совершенно неожиданно встретил ту самую старушку, к которой они забрели несколько дней назад, идя по следам ее внука.

— Как хорошо, сынок, что я тебя встретила, — обрадовалась старушка, увидев старшего сержанта. На глазах у нее выступили слезы.

— Что-нибудь случилось?

— Случилось. У нас украли всех кур. Двенадцать штук. Как мы теперь без них будем?…

— Вы уже заявляли в полицию? — спросил женщину Чупати.

— Да нет, только сегодня утром обнаружили…

Чупати покачал головой, сказав, что о таких случаях следует сразу же заявлять в полицию. Он же не частный детектив и без приказа начальства не может подключиться к розыску.

И вдруг Чупати посмотрел на Кантора, который, казалось, понимал, в чем тут дело.

«А что, если мы с Кантором попробуем пойти по следу вора просто вместо обычной утренней тренировки? Удастся — хорошо, не удастся — посмотрим, что еще можно сделать».

Старушка повела Чупати в глубь двора и со слезами на глазах показала пустой курятник. Внимательно его обнюхав, Кантор дал знать хозяину, что можно идти по следу.

— Если что-нибудь узнаю, я вам сразу же дам знать, — сказал сержант женщине и пошел вслед за Кантором.

Тот уже свернул в соседнюю улицу и вышел на окраину, где стояли бараки, в которых жили сезонные рабочие. Было еще рано. Чупати надеялся найти здесь хоть часть пропавших кур. Однако Кантор разочаровал хозяина и свернул в узкую боковую улочку. Потом он еще долго водил его по улицам и переулкам, пока наконец не вывел на одну улицу и не остановился перед трехэтажным домом. Перед самым домом Кантор обнаружил на земле два кроваво-коричневых пятна.

Сержант, который чуть было не подумал о том, что собака ошибается, вновь воспрянул духом, удивляясь ее необыкновенному чутью. После того как Кантор увел его от бараков, Чупати уже не верил в удачу. Й вот эти кровавые пятна.

Собака вошла в узкий дворик, где возле стены соседнего дома были построены небольшие деревянные сараи. Кантор остановился у четвертого с краю сарая.

— Чей это сарай? — спросил Чупати у проходившей по двору дворничихи.

— Это четвертый-то? Сабо, второй этаж, квартира два. Как подниметесь по лестнице, так сразу направо.

Позвав Кантора, Чупати поднялся по лестнице. На звонок из квартиры вышла женщина в халате, с помятым от сна лицом. Увидев собаку, она в ужасе отшатнулась назад.

— Вы гражданка Сабо? — спросил женщину Чупати.

Женщина испуганно кивнула.

— А где ваш муж сейчас?

— Он ушел на работу к восьми.

— А сын?

— Не знаю. Я болею. А он вчера поздно вернулся домой. В армию его призывают. Получил повестку. Вчера веселился с друзьями.

В этот момент открылась дверь в коридор. Кантор поднял голову, почувствовав тот самый запах, который вел его сюда от самого курятника. Шерсть у собаки на спине встала дыбом, раздалось тихое рычание.

— Мама, ты чего так рано поднялась? — спросил женщину парень лет двадцати.

Женщина испуганно спросила:

— Сынок, уж не натворил ли ты чего?

— Ничего особенного он не натворил. Только вот кур украл сегодня ночью, — ответил вместо парня Чупати.

— Какое вы имеете право подозревать меня? — разозлился парень.

— Потише, браток, потише. Разве ты не видишь, что матери нездоровится?… Иди-ка открой нам сарай.

— У меня на руках повестка. Мне сейчас на призывной пункт идти, а вы мне про каких-то кур…

— Иди открой нам, а потом будем разговаривать, — строго сказал Чупати, думая про себя, что этому парню место в тюрьме, а не в армии.

В сарае Чупати нашел шесть зарезанных кур.

— А где же остальные? — спросил он парня.

— У приятеля. Не сердитесь, товарищ старший сержант. Мне при матери не хотелось сознаваться.

— Тогда клади кур в мешок, и пойдем.

Парень привел Чупати в трехэтажный дом, стоявший на главной площади. Дверь открыла хозяйка. Поздоровавшись с ней, Чупати сказал:

— Собака привела меня к вам. — И он показал на Кантора.

— Почему?

— Если у вас есть ворованные куры, отдайте их.

— Да как вам не стыдно! Что вы такое говорите! Вот сейчас выйдет мой муж, он вам покажет! Вы знаете, с кем разговариваете?

— Меня это не интересует. Вообще-то я бы не советовал вам так громко кричать. Это не в ваших интересах, а то, чего доброго, еще соседи услышат. Да и муж ваш этому тоже не обрадуется. А где ваш сын?

— Еще спит, — уже совсем тихо ответила женщина.

— Тогда мы, пожалуй, войдем, познакомимся… Или вы уже знакомы? — И сержант показал на парня с мешком за плечами.

— Янчика, это ты? — удивилась женщина.

— Я, — тихо проговорил парень.

В это время в двери показалась лохматая голова.

— Мама, отдай им, — попросил он.

— А я ужо их выпотрошила…

В здании полиции Чупати допросил обоих парней. Следователь листал пухлое дело одного нераскрытого преступления, которое было совершено полтора года назад. По этому делу неизвестные молодые люди обвинялись в краже велосипедов, часов, столового серебра и тому подобного…

В ходе допроса оба парня, обвинявшиеся в краже кур, признались, что все эти преступления были полтора года назад совершены ими.

Чупати смотрел на парней и с трудом верил, что все это дело их рук. А Кантор сидел у его стула и с равнодушным видом поглядывал на арестованных.

После допроса, спускаясь по лестнице, Чупати невольно задумался над тем, что могло заставить этих парней встать на путь преступления. Оба они были из хорошо обеспеченных семей. Глядя на них, никто бы и не подумал, что они способны совершить столько преступлений.

И если бы не Кантор, то, кто знает, что они могли еще натворить.

Стрелки на здании магистрата показывали ровно два часа. Чупати с опаской поглядывал на небо, на котором собирались грозовые тучи. «Быть ливню», — подумал сержант и на всякий случай попросил у дежурного плащ. Однако стоило сержанту выйти из ворот, как навстречу ему появился шофер полицейской машины.

— Я уже четверть часа поджидаю вас. Начальник ушел, а мне передал дождаться вас и вместе выехать в село Раба. Зачем — он мне не сказал.

— Село Раба? — переспросил Чупати и сел в машину. Кантор расположился рядом, положив голову хозяину на колени.

Кантор уже привык к тому, что вслед за каждой поездкой в автомашине следовала напряженная, но интересная работа.

Гроза началась, когда они уже ехали по долине реки Рабы. Небо над головой с грохотом треснуло, и полил сильный дождь.

— Только этого нам и не хватало, — недовольно пробормотал Чупати, поглаживая Кантора.

Кантора ни гром, ни дождь нисколько не пугали. Дождь колотил по тенту машины. Скоро приехали в лесничество, где уже стояло три вездехода. В доме лесника сидели пограничники и начальник уголовного розыска старший лейтенант Шатори.

В длинных сенях Чупати встретился со своим начальником и бодро доложил ему:

— Товарищ майор, старший сержант Чупати по вашему приказанию явился.

— Наконец-то.

Через минуту начальник погранзаставы, молодой голубоглазый офицер, рассказал о том, что он пригласил своего друга-лесника к себе в гости, договорился с ним, что он приедет в одиннадцать и они вместе пообедают. Ровно в полдень пограничник позвонил леснику по телефону, но никто трубку не снял, тогда он позвонил еще раз через полчаса, и опять ему никто не ответил.

Тогда начальник заставы послал к леснику своего человека, который обшарил всю сторожку, но никого в ней не нашел. Дверь сторожки была открыта настежь, в доме оказалась только собачонка лесника, да и та до смерти перепуганная.

— Странно: собака здесь, а хозяина нет, — прервал рассказ начальник заставы майор Бокор. — Гм… Может, он сбежал? — И он показал в сторону границы.

— Быть этого не может. Не такой он человек, да и на контрольно-следовой полосе ничего подозрительного не замечено.

— А нет ли у него какой-нибудь зазнобы? Ведь вы с ним друзья, могли бы знать? А может, он поехал на центральную усадьбу?

— И это невозможно, потому что тогда бы я знал об этом. Как и о прочем тоже. Да… за четыре года он мне ни разу ни о какой зазнобе и не заикался даже.

Майор, погруженный в свои думы, ушел. Шатори о чем-то спорил со следователем, но о чем именно, Чупати не расслышал.

Старший лейтенант Шатори всего несколько недель назад был назначен начальником уголовного розыска. Родился он в этих краях в семье учителя. В двадцать девять лет его уже назначили начальником отдела. Это было его первое серьезное дело. Шатори подозвал к себе Чупати и сказал, что майор Бокор считает весь этот шум напрасным, так как он голову дает на отсечение, что через границу ни одна живая душа не переходила ни в ту, ни в другую сторону.

— Тебя не удивляет поведение собаки лесника? — спросил Шатори у Чупати.

— Наверное, с ее хозяином что-то случилось… Может, несчастье какое…

— А Кантор может его найти?

— Попытка не пытка, товарищ начальник…

— В доме ничего подозрительного не обнаружено, так что вся надежда только на твоего Кантора.

Габор Бакша после смерти жены уже четыре года жил один-одинешенек в лесном домике. Два раза в неделю к нему приходила старушка по фамилии Кутине, которую он полушутя-полусерьезно называл бабушкой Шари. Бакше было уже за пятьдесят. У него были дети, но все они, став взрослыми, разъехались по стране кто куда, завели собственные семьи. Сыновья раз в году навещали отца, приезжали вместе с женами и детишками. На это время в доме лесника воцарялись веселье и шум.

Старику оставалось до пенсии года три, или, как он любил говорить, тысячу дней. Выйдя на пенсию, он решил жить по очереди то у одного сына, то у другого. У какого особенно понравится, у того и совсем останется. Сыновья решили, что отец сам выберет, у кого ему жить. «Глупые какие! — думал о сыновьях старик. — Не понимают, что они все одинаково дороги мне».

В то утро он позвонил начальнику погранзаставы и сказал, что сходит проведать один участок в лесу и часам к двенадцати будет дома. В тот день у начальника заставы были именины, и лесник пригласил его к себе на обед. Бакша никогда никуда не опаздывал. Лесные дороги и тропки он знал как свои пять пальцев и мог рассчитывать время довольно точно. Единственным живым существом, которое ни на шаг не покидало лесника, была собака Памач.

Лесник решил ружье с собой не брать. Памач, увидев, что у Бакши нет ружья, затявкал и побежал из сеней в комнату, где на стене висело ружье. Лесник всегда обращался с собакой, как с человеком, подолгу разговаривал с ней, и та, казалось, прекрасно понимала его.

— Сегодня я ружье не беру. Ни к чему оно нам, — объяснил лесничий собаке.

Бакша уже целую неделю не был на участке, который прилегал к селу Орфалу и являлся собственностью целого коллектива. Частники, как известно, народ ненадежный: получат разрешение на порубку пяти деревьев, а возьмут да и вырубят десяток.

По дороге лесник заметил, что надвигается гроза. На месте, предназначенном для вырубки, не было ни одной живой души. «Видать, грозы испугались и все разбежались по домам», — подумал лесник.

Загремел гром. Лесничий и сам подумал о том, где бы ему укрыться на время грозы. Он вспомнил, что на скале есть старое развесистое дерево, под густой кроной которого вполне можно укрыться от ливня.

Едва Бакша успел подойти к дереву-великану, как полил ливень. Памач, испуганный грохотом грома и блеском молний, прижался к стволу дерева. Однако ливень был короткий и кончился так же неожиданно, как и начался. Через четверть часа дождя как не бывало, лишь с листьев деревьев срывались капли.

Посмотрев на небо, Бакша произнес:

— А дождь, пожалуй, опять будет. — И, уже обернувшись к собаке, добавил: — Ну, пошевеливайся, Памач.

Когда они дошли до большой просеки, Памач вдруг ни с того ни с сего начал подозрительно принюхиваться.

— Ну, что случилось, дружище? — Лесник остановился.

Собака свернула с просеки и побежала вниз, по направлению к долине. Вскоре пес нашел мешочек с грибами и громко залаял, подзывая к себе хозяина. Бакша пошел на лай и вскоре наткнулся на человека, который лежал на земле не шевелясь.

Лесник встал на колени и перевернул человека вверх лицом. Он узнал в нем своего знакомого Балинта Кару, лесоруба. Рот у него был полуоткрыт и в нем пузырилась кровавая пена. Лесничий постоял несколько секунд, думая, что делать. Он вспомнил, что неподалеку отсюда стоит небольшой охотничий домик, в котором весной жили сезонные рабочие. Там и аптечка имеется, так что первую помощь всегда оказать можно.

Подняв лесоруба, лесник направился к охотничьему домику. Идти пришлось с полчаса. Прислонив больного к крылечку, лесник пошел к двери, но вдруг вспомнил, что ключа от домика он с собой не взял. Однако, взглянув на дверь, Бакша увидел, что замка на двери нет.

«Неужели бригадир лесорубов, уходя, забыл запереть дверь?» — удивился лесник. Однако долго раздумывать было некогда: нужно было скорее оказать лесорубу первую помощь, и лесник вошел в домик. Памач тоже вошел, но через секунду он как угорелый со страшным визгом выскочил из него и бросился со всех ног в лесную чащу.

— Сложная обстановка, — громко сказал Чупати.

— А у нас простой не бывает. У нас всегда сложная, — заметил майор и попросил у старшего лейтенанта карту района.

«Сколько ни разглядывай эту карту, дело от этого яснее не станет», — подумал про себя Чупати.

— Товарищ майор, разрешите пустить собаку по следу? — спросил сержант.

— Подождите!

— Приступай потихоньку, — тихо сказал Чупати Шатори.

Чупати, позвав Кантора, пошел к дому лесника. Войдя на кухню, сержант снял с гвоздя пальто лесника и положил его Кантору на нос. Ни на кухне, ни в комнате не было никаких следов драки или чего-нибудь подобного. В комнате сержант подвел Кантора к кровати лесника, и пес сунул нос под подушку, от которой шел самый «густой» запах, который трудно было спутать с любым другим запахом. Кантор дал знать хозяину, что он готов идти по следу.

В сенях только что закончилась дискуссия над картой.

— Быстро, за мной! — сказал Чупати, так как начал накрапывать мелкий дождичек.

Кантор с облегчением вздохнул, потому что ждать он не любил. Для него сейчас не существовало ничего на свете, кроме одного-единственного запаха, который вел его к цели.

Глинистую почву развезло от дождя. На такой почве росли преимущественно ели да кое-где одинокие дубы. Вскоре Кантор свернул с дороги на усыпанную хвоей тропинку. В носу приятно пощипывало. Сегодняшняя работа казалась Кантору не работой, а просто приятной прогулкой. Пес бежал легко и бодро, задрав кверху хвост. Запахов сейчас в лесу было не так уж много, всего десятка два-три, однако запах человека заметно выделялся среди прочих лесных запахов. Этот нужный Кантору запах дождь еще не успел смыть, а исходящий от земли теплый пар только усиливал его.

Постепенно стало прохладнее. А когда взобрались на склон горы, дождь совсем перестал. Майор с радистом где-то отстали. Чупати это вполне устраивало: по крайней мере мешать не будут.

Старший лейтенант-пограничник шел позади старшего сержанта.

— Ну и что ты скажешь об этой истории? — дружелюбно спросил он Чупати.

— Пока могу сказать только то, что след хороший и Кантор уверенно идет по нему.

Чупати спросил старшего лейтенанта, откуда он родом, тот засмеялся и ответил:

— Из Сегеда.

— А я, можно сказать, местный.

Шли, приноравливаясь к темпу, который задавал Кантор. Когда подошли к обрыву, майор приказал остановиться и подождать отставших.

Майору вся эта история была не по душе: он считал, что, пока они тут лазят по горам, лесник давным-давно сидит у себя дома.

— Где мы сейчас находимся? — спросил он у пограничника.

— У высоты с отметкой триста десять.

— Вызовите по радио центр, — приказал майор радисту.

Когда связь была установлена, Шатори первым делом спросил, не вернулся ли лесник домой. Ему ответили, что не вернулся. Одновременно майору доложили о том, что в районе запеленгована неизвестная рация. Точных координат радиопередатчика пока установить еще не удалось, но она действует, как мы установили, не далее чем километрах в десяти.

— Вот черт! — выругался майор.

— Можно двигаться дальше? — спросил Чупати.

— Можно, только не бегите как угорелые.

После небольшой передышки Кантор бежал еще бодрее.

— И чего старику понадобилось в этих краях? — удивился пограничник, увидев, что Кантор свернул к селу.

— А далеко ли отсюда до села? — поинтересовался Чупати.

— Километра три будет.

Кантор бежал бодро. Он почти не обратил внимания, когда у него чуть ли не из-под носа выскочили из кустов два перепуганных зайца. Дорога пошла под уклон, и Чупати стал сдерживать собаку, боясь, как бы она не сорвалась в пропасть.

«А если лесник сорвался в пропасть и разбился? — мелькнула у Чупати мысль. — Но вряд ли бы Кантор не почувствовал этого». Сержант внимательно посмотрел на своего друга, но тут же успокоился: у Кантора был такой вид, как будто он хорошо знает, что делает.

Вскоре они вышли на небольшую поляну. Слева тянулись совсем свежие порубки. Кантор направился к свежесрубленным стволам, не спеша обнюхал каждое бревно и пошел дальше на запад.

— Здесь вполне мог проходить лесник, — заметил Шатори.

— Никаких происшествий здесь не было, — сказал уверенно сержант, понимая, что Кантор просто нашел место, где останавливался лесник.

— Да, старик вчера говорил, что он хотел заглянуть на вырубки, — заметил пограничник.

— Наверное, гроза разогнала всех лесорубов. — Чупати тяжело вздохнул.

А Кантор снова потянул их к лесу. Вскоре он привел хозяина к громадному дубу.

— Значит, мы на верном пути.

Офицер-пограничник посмотрел на карту:

— Видимо, отсюда старик направился домой по западному склону горы.

— А что, этот путь короче?

— Немного.

Стрелки на часах показывали без четверти пять. А в семь часов уже начинает темнеть. За два с половиной часа, хорошо зная все тропки, можно было дойти до села Раба. Чупати вспомнил, что в дорогу он не взял с собой даже пачки печенья.

«То ли дело другие, отработали свою смену и отдыхают себе спокойно дома, ни о чем не думают, разве что о том, в какую корчму сходить вечером. А я должен таскаться по горам, по грязи…»

Перешли через просеку. Внизу виднелась блестящая лента реки. Если бы Чупати явился сюда как турист, то он, возможно, нашел бы эти места красивыми, а сейчас ему было не до красот природы.

Кантор с силой рвал поводок.

— Иду, иду! — успокоил его хозяин. Снова начал моросить дождь.

Солдаты стали уставать: как-никак в быстром темпе прошли километров десять по сильнопересеченной местности. Радист мужественно тащил на спине двадцатикилограммовую рацию.

Совершенно неожиданно Кантор остановился и замер на месте. Чупати наклонился и, вынув из сумки лупу, стал разглядывать землю. Кантор обнюхивал коричневое пятно величиной с ладонь.

— Кровь, — проговорил Чупати, обращаясь к приблизившемуся Шатори. — Хорошо еще, что ее не смыло.

— Ну, что тут случилось? — спросил майор.

— Обнаружено пятно крови, — доложил Чупати.

Кантор тем временем притащил откуда-то из кустов небольшой мешочек, в котором лежали три гриба.

— Грибы! — Один из пограничников с любопытством осмотрел их.

— Что, по вашему мнению, здесь произошло? — спросил майор, обращаясь к Чупати.

— Убийство.

— А где же тогда труп? — Майор был явно в растерянности.

А Кантор и Чупати уже внимательно оглядывали каждый куст в радиусе пятнадцати — двадцати метров. Однако ничего нового обнаружить не удалось. Вернувшись на место, где было обнаружено пятно крови, Чупати завернул мешочек с грибами в газету и сунул себе в сумку. Он ломал себе голову над тем, что же здесь, на этом месте, произошло. Убили лесника? А куда же делся труп убитого?

Кантор решительно пошел по тропинке. Через несколько метров Чупати заметил странный след на земле. Он остановился.

— Здесь кого-то тащили по земле, — сказал он Шатори.

Следы привели к небольшой вымоине, наполненной дождевой водой. На другой стороне вымоины Кантор свернул направо. Метров через триста след исчез. Кантор повернул направо.

— Довольно странно, — заметил Шатори, остановившись, чтобы закурить. — Если лесника действительно убили, то преступнику, сделавшему это, было выгоднее всего бросить труп в вымоину. Зачем его потащили дальше, ну, скажите, зачем?

— Как вы полагаете, сколько тут прошло человек?

— Только один, — ответил криминалист.

— Гм, — хмыкнул следователь, недоумевая.

Кантор снова вывел всех на тропку. На миг он остановился, принюхался: к главному запаху примешался какой-то другой. Пес обнюхивал траву и даже не оборачивался на голос Чупати.

— Сейчас мы двинемся в направлении охотничьего Домика, — шепнул Чупати на ухо офицер-пограничник, приказав солдатам держать оружие наготове.

Через четверть часа вся группа вышла на лесную опушку, на противоположной стороне которой виднелся домик, сложенный из бревен.

— Два человека ко мне! — сказал, обернувшись назад, Чупати, с трудом сдерживая рвущегося с короткого поводка Кантора.

Старший сержант сделал знак, чтобы двое пограничников следовали за ним.

Шерсть на холке у Кантора встала дыбом. Сбоку от входа в дом сидел, прислонившись спиной к стене, какой-то мужчина с запачканным грязью лицом. Кантор бросился к незнакомцу, но, не добежав до него, неожиданно остановился. Майор с солдатами, прижавшись к стене дома, медленно подходили к крыльцу.

— Это лесник? — спросил Чупати у старшего лейтенанта.

— Нет, — ответил начальник погранзаставы, покачав головой.

— Этот человек мертв, — установил Чупати.

«Как же могло случиться, что, идя по следам лесника, Кантор привел их к какому-то незнакомцу? — думал старший сержант. — Видимо, именно с ним и встретился лесник в лесу. Но почему этот человек мертв?»

Кантор рвался к двери. Тихо подвывая, он давал знать хозяину, чтобы тот открыл ему дверь. Чупати поднимался по ступенькам, по спине пробирался холодок. А в голове билась мысль: «А что, если за стеной стоит убийца и ждет момента, чтобы разрядить свой пистолет в меня?»

Рывком Чупати толкнул дверь хижины — она была не закрыта и со скрипом отворилась. Чупати затаил дыхание и ждал, прислонившись к косяку. Секунды казались мучительно долгими.

— Есть тут кто-нибудь? — крикнул сержант громко. Из дома вышел Кантор и, спокойно помахивая хвостом, казалось, говорил своему хозяину, что можно войти, никакой опасности нет. Чупати вытер пот со лба и шагнул в полумрак хижины. Под ногами заскрипели половицы. Вдруг он тихо вскрикнул: на полу, раскинув руки, неподвижно лежал человек.

На крик сержанта в комнату ворвался Шатори.

— Всем оставаться на своих местах! — крикнул он, держа автомат наизготовку.

— Это уже ни к чему, — тихо проговорил Чупати, показывая на мертвеца, лежащего на полу.

— А ведь это же лесничий! — воскликнул начальник погранзаставы.

— Товарищ старший лейтенант, я прошу, чтобы все вышли и не входили сюда, пока я не позову, — распорядился Чупати уставшим голосом.

Кантор, обойдя все закоулки хижины, принес хозяину в зубах спичечный коробок. Чупати открыл окно, пытаясь представить мысленно, что же здесь произошло. Перед лесником на полу валялась алюминиевая коробка с аптечкой. Под столом Кантор нашел несколько полуобгорелых спичек. Чупати осторожно кончиком ножа собрал их в жестянку из-под табака. Убедившись в том, что больше в домике никаких следов преступления нет, Чупати разрешил войти в домик всем остальным.

Майор каким-то странным взглядом посмотрел на Чупати, на Кантора и на лежавший посреди комнаты труп лесника. Присев на корточки, он, не говоря ни слова, подозвал Чупати.

Внимательно осмотрев труп, они решили, что лесник был убит ударом ножа сзади. Аптечка, лежащая на полу, свидетельствовала о том, что лесник хотел оказать медицинскую помощь человеку, которого он притащил из леса. Удар ножа был нанесен леснику в тот момент, когда он потянулся за аптечкой.

Кто же убийца?

Собравшиеся с надеждой посмотрели сначала на Кантора, а потом на майора, у которого был такой вид, как будто ему все ясно…

— Товарищ старший лейтенант, — доложил начальнику погранзаставы один из солдат, — вот нашли в кармане у того, во дворе…

Старший лейтенант взял в руки бумагу, на которой было написано:

«Настоящая справка выдана Балинту Каре в том, что ему разрешено вырубить пять кубометров древесины на дрова…»

«Значит, этот человек — Балинт Кара, — размышлял Шатори. — Но почему его убили?»

— Удар профессиональный, — установил майор, осмотрев ножевую рану, которую преступник нанес леснику под левую лопатку.

Майор приказал солдатам внести в дом и второй труп. Оказалось, что и Балинт Кара убит точно таким же ударом ножа под лопатку. Сомнений быть не могло: убийца был один и тот же.

И тут Чупати обратил внимание на то, что под трупом лесника на полу нет ни капли крови.

— Как это могло произойти? — спросил он, обращаясь к офицерам.

— Я потому и говорю, что виден почерк профессионального убийцы, такой удар не может нанести никто из деревенских, — объяснил майор.

Кантор, усевшись возле дверей, неподвижно смотрел на трупы. Мертвые его не интересовали. Он привык видеть людей живыми, подвижными, а эти уже не могли пошевелиться. От них даже нехорошо пахло. Никто этого пока не чувствовал, кроме него.

Начало смеркаться. Кантор обошел снаружи охотничий домик, но ничего из съестного не нашел.

— Старший сержант, можно двигаться дальше? — спросил майор у Чупати.

Чупати кивнул, не спуская взгляда с Кантора. Собака тихо тявкнула, давая этим понять, что ей известно нечто такое, чего он, хозяин, не знает.

«В распоряжении нарушителя было целых семь часов, за это время и до Будапешта добраться можно. При таких условиях на успех надеяться трудно. А тут ночь на носу… Ночью не разбежишься… Кантор… Сможет ли он еще что-нибудь узнать? Лесника он нашел. Надо дать ему этот спичечный коробок. Может, он все-таки по запаху найдет и бандита?» — думал Чупати.

Он дал Кантору коробок и сказал:

— Нюхай! — Подождав немного, добавил: — Нюхай! Ищи!

Майор приказал радисту и двум солдатам остаться в охотничьем домике и поддерживать связь с заставой, вызвать сюда врача и попросить привезти всей группе горячую еду…

Кантор перебежал через лужайку и пошел в западном направлении. Однако, пробежав метров сто, повернул обратно и повел хозяина к обрыву. Идти было трудно: камни сыпались из-под ног, ноги скользили по мокрой глинистой почве. Кантор шел то по одному, то по другому краю вымоины. Чупати пришел к выводу, что пес идет сразу по следам двух преступников. Вскоре выбрались на край обрыва. Внизу, за рекой, чуть заметно мерцали огоньки: это «перемигивались» огоньками пограничные патрули. Кантор вдруг потерял след и заметался из стороны в сторону. Однако метров через двадцать он снова напал на след.

Сержант осторожно шел за собакой. Он так устал, что с трудом переставлял ноги. Когда до края обрыва оставалось всего несколько метров, откуда-то снизу вдруг раздался крик:

— Стой! Кто там?…

Вместо ответа громыхнул выстрел, вслед за которым раздался душераздирающий крик. Чупати скачками добежал до собаки и упал на землю. За первым выстрелом" раздался еще один выстрел. Сержанту, лежавшему наверху, хорошо были видны вспышки. По звуку можно было определить, что стреляли из пистолета. Пограничники, укрывшись за скалой, отвечали огнем.

Чупати понял, что нарушитель, уходя от преследования, идет как раз на него. Отцепив поводок от ошейника Кантора, Чупати шепнул собаке:

— Преступник! Держи его!

Как только Кантор скрылся в темноте, сержант приложил ладони ко рту и крикнул вниз:

— Не стреляйте!

Стрельба сразу же прекратилась. Стало так тихо, что даже было слышно, как срываются с ветвей дождевые капли.

Чупати почувствовал себя совсем одиноким. «Зря я отпустил Кантора», — подумал он и, услышав какой-то подозрительный шорох, приподнял голову. В тот же миг он почувствовал сильный удар по шее, ближе к плечу, и сразу же потерял сознание.

Кантор же тем временем обнюхивал человека, лежавшего на дне расселины. И хотя запах теплой крови забивал все другие, пес уловил, что это и был владелец спичечной коробки. Кантор тявкнул, подзывая хозяина и ожидая от него нового приказа. Он тявкпул еще раз, но никакого ответа не получил.

— Собака! — выкрикнул один из подоспевших пограничников, освещая Кантора фонариком.

Пес заворчал и зажмурил глаза от бившего в глаза яркого света.

Подошедшие майор и старший лейтенант обшаривали фонариками расселину. Подошли к лежавшему на земле.

Кантор, задрав кверху голову, громко звал хозяина. Не получив ответа, пес вихрем взвился вверх по склону.

— Собака убежала, — заметил один из солдат.

— Куда же запропастился старший сержант? — недоумевал Шатори.

— Будьте осторожны! Вдруг нарушителей несколько человек? Могут неожиданно обстрелять, — оказал майор и предупредительно потушил фонарик.

— Нужно идти за собакой. Этот человек все равно уже мертв, — сказал начальник погранзаставы. — А старшего сержанта могли ранить.

— Пошли! — решительно заявил Шатори и полез по осыпи вверх, остальные двинулись за ним.

Лезть приходилось на ощупь — тьма хоть глаз коли.

Разыскав хозяина, Кантор несколько раз ткнулся влажным носом ему в лицо. Кантор растерялся: он не понимал, почему хозяин молчит. Вдруг пес почувствовал тот особенный запах, который заметил еще в охотничьем домике. Он нервно заметался вокруг хозяина, обнюхивая землю. Здесь были чьи-то чужие, совсем еще свежие следы. И странное дело: незнакомый запах исходил от хозяина. Кантор начал лизать руки хозяина. Они почему-то оказались связанными. Собака ткнула хозяина носом раз-другой, но он не пошевелился.

Вспомнив о том, как Чупати тренировал его в развязывании веревок и узлов, пес начал развязывать узел, но он не поддавался — был слишком тугой. Оставалось одно — перекусить его, но сделать это нужно было осторожно, чтобы не задеть рук хозяина.

Снизу доносились голоса людей, потом они стали удаляться вправо и совсем стихли.

Впившись зубами в узел, Кантор начал осторожно грызть его и, как ни старался, все же задел кожу: в нос ударил сладковатый запах горячей крови. В то же время он прислушивался к ночным шумам, чтобы на всякий случай обезопасить себя от неожиданного нападения преступника.

Наконец он перегрыз узел и несколько раз тявкнул, но хозяин почему-то не шевелился. Пес лизнул его в лицо: сержант медленно стал приходить в сознание. Застонал. Голова, казалось, раскалывалась на части. Он с трудом пошевелил руками и начал подниматься. Голова кружилась.

«Здорово же меня долбанули, — подумал сержант. — А где наши остальные?… Сколько времени прошло?»

Кантор, обрадованный тем, что хозяин встал, радостно лизал ему руку.

Встав на одно колено, Чупати тихо шепнул собаке на ухо:

— Спасибо, дорогой! Спасибо, дружище!

«Тот человек, который был в низине, ударить меня не мог. Это сделал другой преступник тогда, когда Кантор убежал вниз. Сейчас надо бы вернуться в охотничий домик. Но второй преступник еще, видимо, не пойман, он бродит где-то рядом. Найти его может только Кантор: в такой темноте ничего не увидишь…»

Чупати дал собаке понюхать веревку, которой были связаны его руки, и сказал:

— Ищи! След!

Собака легко взяла след, но то и дело оглядывалась на хозяина, который шел неверной походкой, качаясь из стороны в сторону.

— Ищи! След! Ищи! — настойчиво повторил Чупати.

Шли минут тридцать, затем Кантор неожиданно остановился, ощетинился и исчез в темноте. Сержант едва успевал спускать с руки шнур, конец которого был привязан за ошейник. Отпустил Кантора метров на десять. На всякий случай вынул пистолет и стал ждать. Затем потихоньку пополз за собакой. Прополз метров десять и вдруг услышал возню, собачье ворчание и стон человека.

Чупати включил фонарик: на земле метрах в шести лежал человек в дождевом плаще, на спине у него сидел Кантор.

— Ага, попался! А где твои дружки? — выкрикнул сержант, освещая незнакомца фонариком. Ответа не последовало. Тогда Чупати приказал собаке:

— Взять его! Взять!

Кантор, которому стоило труда не наброситься на незнакомца с таким неприятным запахом, причинившего столько зла его хозяину, казалось, только и ждал этого сигнала. Он начал кусать незнакомца.

— Помогите! — взмолился преступник.

— А, вот ты и заговорил! — заметил Чупати, подходя ближе к незнакомцу.

— Кто ты такой?! Сколько вас? Молчишь… Кантор!..

— Не надо собаку! Не надо собаку!.. — взмолился незнакомец. — Двое нас, двое…

— Где твое оружие?…

— Вот…

Чупати несколько раз выстрелил в воздух, давая условный сигнал пограничникам. Через несколько секунд он услышал ответную стрельбу из автоматов: пограничники услышали его.

Почувствовав сильную усталость, Чупати сел и приказал незнакомцу:

— Голову налево! В мою сторону!

Незнакомец повернул к нему запачканное грязью лицо и опять попросил:

— Господин офицер, прикажите собаке, чтобы она меня не трогала…

— Прикажу, если ты будешь отвечать на мои вопросы. Ну, говори!

— Нас забросили сюда три недели назад. Сейчас мы пытались перейти обратно…

Через четверть часа послышались хруст веток и шаги. Первыми на полянку вышли начальник погранзаставы и два пограничника.

— Ну и перепугал же ты нас всех! — с облегчением сказал старший лейтенант.

Чупати хрипло засмеялся:

— Я не меньше вас перепугался, когда в сознание пришел…

Пограничники обыскали нарушителя: в левой руке у него оказался кинжал, в правой — пистолет.

Когда на поляну подошли майор и Шатори, нарушитель границы был уже полностью обезврежен, а на руки ему надеты наручники.

Чупати с любопытством рассматривал пятнадцатисантиметровый складной кинжал с тонким обоюдоострым лезвием.

— Видимо, этим кинжалом он и заколол лесника п крестьянина, — заметил Шатори.

— Я никого не убивал! — запротестовал задержанный.

— Врешь! Твой приятель во всем сознался…

— Он жив?

— Вопросы задаем мы, а не ты, — возразил ему Чупати.

— Ладно, товарищи, пошли! Разговаривать будем в другом месте, — заявил майор.

Начальник заставы отметил на карте место задержания нарушителя границы. Тронулись в путь. Дорогу показывал один из пограничников.

— Ну, наша с Кантором работа кончилась. Да, а где же он? — Чупати оглянулся, но Кантора нигде не было видно. — Кантор, Кантор! — Чупати включил фонарик и обшарил кусты. — Стойте! Здесь что-то не так! — продолжал сержант, обращаясь к майору. — Вы потихоньку идите, а я подожду.

— Я тоже с вами останусь, — вызвался Шатори.

Чупати вновь почувствовал сильную усталость и присел на большой камень.

Прошло несколько томительных минут.

— Слышишь? — вдруг тихо произнес Шатори.

Оба прислушались. Послышался хруст сучьев, будто кто-то шел напролом через кустарник. Чупати и Шатори схватились за пистолеты. Через несколько секунд треск усилился, послышалось чье-то тяжелое дыхание и тихое собачье повизгивание.

Чупати включил фонарик, свет выхватил из темноты Кантора. Пес пятился задом.

Подбежав к собаке, сержант увидел, что она тянет по земле залепленный грязью вещмешок.

— Брось! — приказал Чупати собаке и поднял мешок. — О! Да он чертовски тяжелый! Что бы в нем могло быть? — Сержант положил вещмешок на землю и начал развязывать его.

— Радиопередатчик, — опередил сержанта Шатори. — Вот и нашелся неизвестный радиопередатчик, который запеленговали еще утром.

— Ну молодец! Герой! — Чупати погладил собаку.

— Действительно герой! Хоть к медали представляй! — согласился с ним Шатори.

Книга вторая

Гибель Люкса

Чупати целиком отдавался своей работе. Вот уже год он был неразлучен с Кантором. Они очень привыкли друг к другу и прекрасно понимали один другого. Это была дружба настоящая. От Кантора сержант научился лучше разбираться в хитростях и повадках преступников. Выполнив очередное задание, Кантор бурно проявлял свою радость. За все время хозяин ни разу не оскорбил пса грубым словом, ни разу не ударил его.

Они прошли по следу в общей сложности более пятисот километров, и каких километров! Не по улице, не по асфальту, а по бездорожью, в дождь, в жару, в холод. Чупати стал молчалив, и как-то жена сказала ему, что он с людьми-то стал разговаривать так же, как со своей собакой. Действительно, Чупати в разговоре не употреблял ни одного лишнего слова.

За год работы Кантор окреп, рост его увеличился до девяноста сантиметров, но лишнего веса в нем не было ни одного грамма: все тело — сплошные мускулы. Он легко мог свалить любого человека. Но он был не только силен физически, но и умен, хитер, усвоил много ловких и полезных приемов борьбы. Один вид Кантора сразу же внушал уважение к нему. На любое неожиданное действие нарушителя он реагировал быстро и точно.

Кантор работал с удовольствием и не любил отвлекаться от выполнения главного задания. Правда, иногда его одолевала лень, но хозяин сразу же призывал его к порядку, и Кантор удваивал усердие. Более сотни метров он мог ползти, как леопард, по жесту руки сержанта меняя направление движения, а когда шел по следу, не было силы, которая могла бы отвлечь его от этого.

За год Кантор участвовал в розыске пятидесяти одного преступника. И всегда успешно. Сейчас Чупати и Кантор разыскивали пятьдесят второго преступника, на след которого они уже нападали раньше.

Впервые этот след они увидели в сентябре прошлого года. Это был рифленый след от тирольского ботинка. Шли по тому следу десять километров до госхоза, на окраине которого Кантор остановился у шестиметрового стога сена. Чупати пять раз обошел стог, внимательно оглядел его, но ничего подозрительного не заметил.

— Наверное, ошиблась твоя собака, — сказал один из пограничников.

— Ошиблась — значит ошиблась, люди и те ошибаются… — недовольно проговорил Чупати, но в глубине души все же не поверил в эту ошибку, отвел Кантора на несколько километров назад и снова пошел по следу, который, однако, опять привел к этому же стогу сена.

Увидев неподалеку от стога крестьянина, Чупати спросил его:

— Как бы нам взобраться на этот стог?

— Только по лестнице, — ответил крестьянин, — но рабочие унесли ее в свинарник часа три назад.

Чупати понял, что, пока они с Кантором возвращались к началу следа, нарушитель уже ушел от них.

Через несколько месяцев (было это в январе) пограничники вызвали Чупати с собакой и показали ему лыжный след, который три километра шел параллельно государственной границе. Идя по следу, Кантор нашел полотенце, оброненное преступником. Прошли целых пятнадцать километров. Сержант весь взмок от быстрого бега. И вдруг на снегу обнаружили уже знакомый след тирольского ботинка. Было это рядом с железной дорогой, по которой промчался скорый поезд. Возможно, в этом поезде преспокойно сидел нарушитель границы. Чупати тогда не выдержал и смачно выругался.

В марте этот же след привел их к железнодорожной станции, прямо к кассе, где преступник покупал себе билет. Тогда они опоздали ровно на час: скорый поезд на Будапешт отошел уже. После этого случая Чупати пришел к твердому убеждению, что это были следы одного и того же человека. Правда, он никак не мог объяснить работникам госбезопасности, почему эти следы все время вели в глубь страны и ни разу не пересекали границу, но он был убежден, что это следы одного и того же человека. У Чупати были свои счеты с этим преступником, поймать его он считал для себя честью.

Если бы он полностью поверил Кантору и, достав лестницу, залез бы на копну, преступник был бы пойман. Он дал ему прозвище — Большой Мошенник.

Кантор разделял беспокойство хозяина. И вот четвертый раз он бежал по следу человека в тирольских ботинках.

Только что прошел теплый весенний дождь, освежив запах следа, по которому бодро бежал Кантор. Чупати следовал за ним.

Пересекли мокрый луг. Позади остались восемь километров. Все, кто были включены в группу, очень устали. Дальше шла пахота, и след был особенно отчетлив. Вдруг Кантор притащил в зубах пучок травы, о которую преступник вытер свои ботинки. Группа пошла быстрее. Вскоре след вывел к железнодорожному полотну.

«Ну, теперь ты от нас не уйдешь», — подумал про себя Чупати.

Следы вели в город, однако на развилке трех дорог, в двух километрах от вокзала, нарушитель свернул и пошел в восточном направлении.

«Хитер Мошенник, — решил Чупати. — Ничего, мы с Кантором тоже не промах».

Чупати стало ясно, что на скорый поезд, идущий в Будапешт, преступник решил сесть не в городе, а на ближайшей станции. До прибытия скорого поезда оставался еще целый час. Чупати попросил руководителя группы по рации связаться с центром и попросить, чтобы из города на этом же поезде прибыло несколько полицейских.

Кантор чувствовал, что цель уже близка, и бежал быстрее.

Когда они подошли к желтому зданию железнодорожной станции, до прихода будапештского поезда оставалось ровно десять минут. Сейчас все станет ясно. С самого утра они прошли двадцать восемь километров, и, быть может, напрасно. Ожидавшие поезда уже вышли на перрон. Кантор же обошел станционное здание и вошел в зал ожидания с противоположной стороны. Вошли так незаметно, что никто ни на Кантора, ни на Чупати даже не обратил внимания.

У кассы в очереди стояли четверо. Последним был худощавый мужчина лет тридцати.

Когда Чупати входил в зал ожидания, по радио как раз объявили о том, что прибывает скорый поезд, идущий на Будапешт.

Сержант, приложив палец к губам, дал Кантору знак, чтобы он не поднимал шума. Кантор тихо подошел сзади к худощавому мужчине и так осторожно обнюхал его, что тот ничего не заметил. Через минуту Кантор энергично закрутил хвостом, говоря хозяину: это он!

Чупати понимал, как трудно было Кантору сдержаться, не броситься на преступника.

Незнакомец, поставив портфель на пол, достал из кармана бумажник и подал кассирше сто форинтов.

— Что сегодня за день такой! — донесся до Чупати рассерженный голос кассирши. — Кто ни подходит, все суют только сотни.

— У меня нет денег мельче, — заметил незнакомец. — Дайте мне билет поскорее.

— У меня нет сдачи, — сердилась еще больше кассирша.

— Не нужно мне сдачи, дайте билет.

И как только незнакомец нагнулся, чтобы взять портфель, Чупати тихонько свистнул. Это служило для Кантора условным сигналом. Пес в тот же миг схватил незнакомца за руку. Мужчина вскрикнул и, увидев полицейского, хотел было запротестовать, но Чупати, приставив пистолет к его боку, тихо произнес:

— Руки вверх!

— Безобразие! Я не позволю так обращаться со мной! Я спешу на поезд…

— Вам уже некуда больше спешить, — успокоил его Чупати.

Через минуту на перрон прибыл поезд. В зал ожидания вошли пятеро: двое полицейских и трое в гражданском.

Чупати, обыскав незнакомца, забрал у него паспорт, нож и портфель.

— Между прочим, вы потеряли свое полотенце, а мы его нашли. Нашли и ваши лыжи. А теперь вот и вас самого встретили. Покажите-ка ваши подошвы!.. Ну вот, все сходится. Как же вы не догадались приобрести другие ботинки?

Незнакомца повели в кабинет начальника вокзала, где Чупати осмотрел портфель задержанного. В нем оказалось два заряженных пистолета американского образца.

— Так вот почему у вас не было оружия! — заметил сержант. — А знаете, сколько мы за вами гоняемся? — спросил он у незнакомца, кивнув в сторону Кантора.

— Знаю. Сегодня утром я, если бы захотел, мог бы уложить вас на месте.

— Спасибо, что не сделали этого.

— Надеялся, что снова уйду от вас.

— Как уходил уже трижды, да?

— Еще пять минут — и ушел бы.

Сотрудник госбезопасности, внимательно разглядывавший паспорт задержанного, сказал:

— Ну и тип! Паспорт-то фальшивый! Значит, занимаешься шпионажем…

— Нет, я не шпион. Я занимаюсь другим делом. За каждого переправленного на Запад получаю тысячу форинтов, по прибытии в Вену — семьсот шиллингов. Ремесло не из легких… можете мне поверить… Когда-то был почтовым служащим в Шопроне.

— Теперь конец вашим грязным сделкам…

Мужчина, сидевший на железной кровати, опустил свои огромные руки на колени и, нахмурив рыжие брови, с удивлением посмотрел на своего соседа по комнате, который поправлял на койке грубошерстное одеяло. Всего в помещении стояло пятнадцать одинаковых железных кроватей.

— Сегодня не поедем? — осторожно спросил мужчина, поправлявший одеяло.

— Что ты сказал? — переспросил другой.

— Я спрашиваю, сегодня не поедем?

— Нет!

— А ведь завтра суббота, все уже разъехались.

— Ну и что? Заткнись и помалкивай.

— Ладно, не сердись. Опять ждешь человека из Будапешта. А ведь ты обещал дать мне немного опиума…

Этот разговор происходил в рабочем общежитии небольшого городка, расположенного недалеко от государственной границы. Здесь уже второй год строили здание местной больницы: бригада была маленькая, состояла всего-навсего из десяти человек. В этой бригаде работали Петер Месарош и Андраш Керкаи. Месарош — мужчина лет тридцати, похожий на борца, Керкаи — худой, небольшого роста.

— А куда это ты хотел уехать? — поинтересовался Керкаи.

— Ты сам говорил, что нам предстоит поездка.

— Это да, но для этого нужно дождаться одного человека. Если до восьми вечера он не приедет, тогда ночью мы и уедем.

— А куда?

— Пока это тайна…

— Дал бы ты мне опиума.

— Завтра. Если будешь вести себя хорошо, получишь сразу две порции.

— Если не дашь, я тебе больше ничего не буду делать. Да, полицейские сегодня утром интересовались тобой по телефону.

— Интересовались мной? — вздрогнул Керкаи.

— Да. Но я им сказал, что ты в аварии нисколько не виноват. Что ковш с раствором упал сам. Не станет же мой лучший друг опрокидывать ковш на меня…

— Хорошо, молодец. Я тебе этого никогда не забуду. Скоро ты отделаешься от нас и будешь жить, как тебе вздумается. Ночью обделаем одно дельце, последнее, и все…

— Я не хочу ничего обделывать.

— А почему до сих пор хотел?

— Вчера Ица сказала мне, что она все хорошо обдумала и решила стать моей женой. Вот если я и ее могу забрать, тогда…

— А-а-а… — протянул Керкаи, — это уже твое личное дело. — И, немного помолчав, добавил: — Только потом не вини меня…

— Андриш, знаешь, я что-то боюсь полицейских. Не лучше ли нам сразу сейчас уехать? Ведь не зря они интересуются… Не думаю, чтобы их мог интересовать этот случай с раствором.

— Прекрати болтать! — оборвал друга Керкаи, а затем тихо добавил: — Почему ты их так боишься? Отсидел тридцать суток, и все, зато получил от меня столько денег, сколько хотел.

Месарош согласно кивнул головой. Он вспомнил, как два года назад он служил в одной инженерной части, имел чин старшего сержанта. Однажды пошел в увольнение и в ночном баре познакомился с Керкаи. Месарошу в тот вечер очень хотелось выпить, а денег не было. Керкаи напоил его и за все заплатил. Он показался Месарошу порядочным человеком, назвался техником-строителем. В тот вечер Месарош влип в какой-то скандал, но Керкаи увел его из бара, прежде чем туда прибыла полиция.

Через два дня они встретились снова. Выпили, потом Керкаи дал Месарошу покурить трубку. Табак, смешанный с чем-то еще, одурманил его. Новый знакомый оказался человеком весьма любознательным. Месарош тогда работал в штабе дивизии. По просьбе Керкаи он несколько раз приносил ему копии секретных документов. Однажды Месарош не успел вовремя спрятать документы в сейф и оставил их на столе, за что получил тридцать суток ареста; потом его демобилизовали за грубое нарушение правил хранения секретных документов. Сидя на гауптвахте под арестом, Месарош больше всего страдал от отсутствия опиума, к курению которого он уже пристрастился.

Демобилизовавшись, Месарош стал разыскивать Керкаи, но тот словно в воду канул. Деньги у Месароша кончились, он поехал в родное село и там запил; однако ни вино, ни ром не опьяняли его так, как опиум. Но постепенно он совсем отвык от него.

Он устроился работать на стройку. И вдруг однажды вновь объявился его приятель Керкаи, и опять с опиумом. Месароша затянуло. Теперь он готов был сделать для Керкаи что угодно за опиум. Керкаи давал Месарошу самые различные задания, а когда задание было выполнено, расплачивался опиумом.

Однажды Месарош, вырядившись в форму старшего сержанта, должен был сфотографировать радарную установку. Его заметил часовой и попытался задержать. Месарош бросился бежать, часовой выстрелил ему вслед, но, к счастью, не попал. Месарош добежал до оврага, где его уже поджидал Керкаи с мотоциклом. Им удалось благополучно удрать.

— Надоело мне заниматься такими делами, — заявил Месарош.

— Струсил? А как же опиум?

— Да, струсил.

— Нет, уж раз взялись за дело, надо его делать. Заработаем денег, можно будет спокойно жить до конца жизни.

Дальше — больше. Месарош так пристрастился к курению опиума, что стал уже в тягость Керкаи. Были у них знакомые девушки — «сестры», с которыми они иногда проводили время. Девушки тоже пристрастились к наркотикам. Месарош под действием опиума стал разговаривать по ночам, во сне. Керкаи приходилось следить за тем, чтобы он случайно не наболтал чего-нибудь лишнего…

Вот уже три дня Керкаи ждал приезда связного из Будапешта, но его почему-то не было. Керкаи решил: если связной не приедет сегодня, с вечерним поездом, значит, что-то случилось и им нужно немедленно сматываться отсюда. В голове сложилось несколько вариантов бегства, но самый последний показался наиболее разумным. Идею этого плана подал сам Месарош.

Однажды они остановились перед витриной ювелирного магазина, и Месарош, разглядывая часы и драгоценности, сказал:

— Надо бы купить кое-что… К свадьбе.

Тогда-то Керкаи и решил сделать так, чтобы все подозрение пало на одного Месароша, а самому бежать из страны. Все равно теперь от этого наркомана пользы мало. Керкаи решил, что завтра же он исчезнет. Один…

Без четверти восемь черная «Победа» заехала за Чупати. Когда старший сержант надевал перед осколком зеркала фуражку, в комнату дежурного вошел старший лейтенант Шатори.

— Интересно, что за срочное дело, если шеф посылает вас за мной? — спросил Чупати.

— Бери собаку! Ночью в городе обокрали ювелирный магазин.

— Кантор, ко мне! — позвал сержант собаку.

Когда подошли к машине, Чупати увидел на переднем сиденье рядом с водителем самого майора Бокора.

— Давайте, давайте живее! Время дорого!

Чупати молча залез на заднее сиденье, усадил Кантора рядом с собой.

Ехать нужно было километров тридцать.

На центральной площади, застроенной домами в стиле барокко, возле ювелирного магазина ожидали прибытия начальства два следователя и криминалист. Подальше, теснимые полицейскими, толпились любопытные.

— Что-нибудь интересное обнаружили? — спросил Шатори.

— Удалось снять отпечатки пальцев. Преступники проникли в магазин со двора.

— И это все? — удивился майор.

Магазин обычно открывался в половине седьмого. Как и всегда, заведующий магазином в присутствии двух продавцов открыл дверь, вошел в зал и тут увидел, что одна из витрин взломана, похищена вся коллекция натурального жемчуга. Сразу же заявили в полицию, здание которой находится как раз напротив. Прибывшие на место преступления следователи осмотрели магазин, нашли под прилавком несколько оброненных жемчужин.

— На какую сумму украдено? — поинтересовался майор.

— По словам директора, в кассе находилось пять тысяч форинтов. Исчезли несколько десятков золотых колец, прочие драгоценности.

— В какое время произошло ограбление?

Этого, к сожалению, никто не мог точно сказать. Чупати с Кантором вошел в магазин, но вскоре вернулся.

— В магазине собака след не взяла: пол намазан мастикой, — сказал Чупати. — К тому же весь затоптан прибывшими до нас.

— И когда вы только научитесь работать! — недовольно пробормотал майор. — Ищите след рядом с магазином!..

Чупати, Шатори и криминалист прошли во двор.

— Одно окно без решетки! Какое легкомыслие! — Криминалист показал на окно, через которое преступник проник в магазин.

Чупати с Кантором удалось напасть на след. Они нашли пуговицу от пальто.

— Кантор, след! Ищи! — сказал Чупати псу, поднося к носу собаки пуговицу.

— Санто, ты останешься здесь, — сказал Шатори криминалисту, направляясь за Чупати, который вел на поводке Кантора.

Кантор, выбежав за ворота, направился к кустам. Перейдя на другую сторону площади, он обошел церковь и вошел во двор какого-то дома. Остановился перед последней дверью. Поднял лапу, потребовал у Чупати открыть дверь. Чупати постучал.

На пороге показалась женщина с усталым лицом.

— Чего вам от меня нужно?

— Сейчас все узнаете.

Кантор не стал ждать, пока женщина распахнет дверь, он толкнул дверь лапами и вбежал в кухню.

— Помогите! — завопила хозяйка, увидев собаку, и скрылась в комнате.

Там на кровати лежала женщина. Кантор тут же с ворчанием полез под кровать.

— Кто там под кроватью, вылезай! — приказал Чупати.

И действительно, из-под кровати вылез мужчина. Кантор бросился было к нему, но, обнюхав, отошел.

— Вот ты и попался, голубчик! — набросился следователь на мужчину.

— Это не он, — остудил пыл следователя Чупати.

— Как это не он? — удивился тот. — Уж мы-то его хорошо знаем. Он у нас на бензозаправочном пункте работал, воровал горючее, получил за это полтора года.

— Но потом, после освобождения, я работал в Айке. Сюда я пришел в гости к Анче.

— Одевайся, пойдешь с нами, там разберемся. И вы тоже, — показал полицейский на обеих женщин.

— Мы ничего не знаем! — запротестовали те.

— Давайте, давайте поскорее!

— Вы за это ответите! — выкрикнула хозяйка квартиры.

Она стала объяснять, что задержанный — жених ее сестры, что сестра может пригласить в гости кого хочет.

— Кроме этого мужчины этой ночью кто еще был у вас? — спросил Чупати у женщин.

— Никого не было.

— Это точно?

Обе женщины недоуменно переглянулись и в один голос ответили:

— Точно.

— Кантор ошибиться не мог, — тихо сказал Чупати Шатори. — Надо бы получить ордер на обыск у прокурора.

— Вы их забирайте и доложите майору Бокору, — приказал Шатори одному из своих подчиненных. — Двое полицейских останутся здесь на всякий случай, а мы тронемся дальше.

Дойдя до ворот церкви, Кантор вдруг остановился, стал обнюхивать землю, от которой исходило множество запахов.

Чупати наклонился к Кантору и спросил:

— Ну что? Потерял след или, наоборот, нашел что-то новое?

Кантор помахал хвостом и новел хозяина по дороге к мосту. Потом свернул на дорогу, которая вела к холмам.

— Мы правильно идем? — осторожно поинтересовался у Чупати Шатори.

— Кантор идет уверенно, — значит, он на верном пути.

— Но мы уже вышли за город.

— Ну и что! Мы же по следу идем, а не за фиалками, — спокойно заметил Чупати.

Дойдя до железнодорожного полотна, Кантор свернул налево. Теперь он почти бежал, таща за собой хозяина.

— Скорее, скорее! — позвал сержант старшего лейтенанта и показал рукой на железнодорожное полотно, где между рельсами лежал какой-то человек.

Чупати спустил с поводка Кантора, и тот стремглав бросился к рельсам.

— Может, это сбитый поездом олень? — предположил старший лейтенант.

Чупати покачал головой:

— Нет, это или грабитель, или его сообщник, — сказал Чупати и бросился вслед за Кантором.

— Ну и скверная история! — Этими словами Чупати встретил подошедших к нему через минуту Шатори и криминалиста. — Что вы на это скажете? — Он показал на безголовый труп мужчины, лежавший между рельсами. Голова валялась метрах в шести от туловища, между шпалами.

Подобное Шатори приходилось видеть только в книге по истории французской буржуазной революции. Сейчас это было не на картинке, а на самом деле.

Криминалист тем временем делал свое дело: что-то замерял, что-то фотографировал.

Кантор тоже не бездействовал: он притащил найденные в кювете несколько жемчужных ожерелий и два золотых кольца, завязанных в платок.

Старший лейтенант и Чупати наклонились над трупом.

— Вот как раз не хватает той самой пуговицы, которую мы нашли на месте преступления, — сказал Чупати. Порывшись в карманах погибшего, он добавил: — Удостоверения личности нет, зато четверо часов…

— Значит, он и ограбил магазин, — заметил криминалист.

— Только не известно, что с ним произошло, — произнес Чупати. — Возможно, он шел по направлению к пограничной станции.

— Неужели машинист локомотива не заметил на путях человека? — удивился старший лейтенант.

— Поезд прошел на рассвете, — пояснил Чупати.

— Не понимаю, — недоумевал старший лейтенант. — Может, он под последний вагон бросился?

— Товарищ начальник, — перебил Шатори криминалист, — голову погибшему отрезало отнюдь не колесами, а чем-то более острым.

— Кантор узнает, самоубийство это или нет, — заявил сержант, решив пустить собаку по обратному следу. Если Кантор пойдет точно по старому следу, значит, это не что иное, как самоубийство; если же свернет в сторону, значит, убитого кто-то преследовал.

— След! Ищи! — шепнул сержант Кантору.

Пес, сделав несколько шагов, перешел на другую сторону железнодорожного полотна.

— Теперь я уверен: это убийство… — твердо сказал сержант.

— А может, перед нашим приходом сюда здесь кто-то побывал и теперь пошел заявлять в полицию? — предположил Шатори.

— Нет, факты говорят о другом. Почему вы не верите Кантору?

— Я твоему Кантору верю, — улыбнулся Шатори. — Верю даже больше, чем людям.

Перешли через мост. Шатори отослал криминалиста в полицию доложить о результатах расследования.

Майор Бокор нервно барабанил по крышке стола, слушал, как следователь (в который раз!) задавал одни и те, же вопросы одной из задержанных ночью женщин.

Она все время утверждала, что они знать ничего не знают ни о каком жемчуге.

— А от кого вы получили вот эти часы? — спросил женщину следователь.

— Жених подарил.

Бокор бросил взгляд на руки допрашиваемой. Женщина инстинктивно спрятала руки за спину.

— А кольцо это чье? — спросил неожиданно майор.

— Кольцо?… Тоже он подарил.

— А как зовут вашего жениха? — тут же поинтересовался следователь.

— Месарош… Петер Месарош. Он работает здесь на стройке, но вчера вечером его у нас не было.

— А ночью был?

— Нет, — затрясла головой женщина. — Не было его и ночью.

— А когда же он дал вам это кольцо?

— Неделю назад. Он предложил мне выйти за него замуж. Он меня любит, и я его…

В этот момент в кабинет вошел криминалист и, наклонившись к майору, что-то тихо сказал ему на ухо. Бокор быстро поднялся.

— Уведите женщину.

Когда допрашиваемую увели, сказал, обращаясь к криминалисту:

— Значит, нашли на путях?

Криминалист кивнул.

— А старший лейтенант Шатори что об этом думает?

— По поведению собаки получается, что погибший и грабитель — одно и то же лицо. Значит, это убийство, — развел руками криминалист.

Майор приказал снова привести женщину на допрос.

— Вы все еще утверждаете, что ваш жених сегодня ночью не был у вас? — спросил он женщину.

— Да, — ответила она бодро.

— Очень любопытно, — заметил майор и, сделав небольшую паузу, сказал: — Тогда кто же тот мужчина, который все-таки был у вас ночью и труп которого обнаружен в двух километрах от города на полотне железной дороги? Быть может, это и есть ваш жених?

— Нет! Нет! — истерически закричала женщина и разрыдалась.

— Так кто же тогда у вас был, если не Месарош?

— Петер, бедный Петер!.. — Женщина зарыдала.

— Ну вот мы и уточнили. Значит, это и есть вашжених, — сказал следователь.

Она согласно кивнула головой. Не было никакого смысла отпираться.

— Но он ни в чем не виноват. Он мне подарил это кольцо, и все. И его друг тоже не возражал против того, чтобы мы поженились. — Женщина внезапно смолкла.

— А какое отношение имел этот друг к вашему браку?

— Я сама не знаю… Но Петер всегда приходил ко мне вместе с ним. Он добрый человек. Угощал особыми сигаретами. Но я и Петеру не раз говорила, зачем этот человек сует нос в наши дела.

— Ну и что же Петер?

— Не знаю… Господи, какая я несчастная!.. — И она снова заплакала. Потом вдруг успокоилась и со злостью закричала: — Врете вы все! Петер ничего плохого не делал! Все это вы нарочно придумали!

Бокор дал знак полицейскому, стоявшему у двери, чтобы женщину увели. Он приказал точно установить личность погибшего на железнодорожном полотне.

От железнодорожного полотна Кантор повел хозяина в город. Они обошли старинный замок в городском парке, приблизились к простому зданию с табличкой: «Общежитие строительного треста горисполкома».

Дверь общежития открыла пожилая толстая женщина. Кантор, не обращая на нее никакого внимания, повел хозяина по коридору и остановился перед второй с краю дверью.

— А ну, мамаша, откройте нам вот эту комнату, — попросил Чупати привратницу.

— Поищи себе другую мамашу!

— Ну ладно, ладно. Это полиция. Откройте!

— Полиция — тогда входите, — проговорила женщина тише. — Здесь и не заперто.

Чупати открыл дверь. В комнате стояло пятнадцать простых железных коек. Кантор обошел все кровати и остановился у одной. Сначала он обнюхал ножки кровати, затем грубое одеяло и, наконец, подушку в грязной наволочке.

— Кто спит на этой кровати? — спросил привратницу старший лейтенант.

Привратница недоуменно пожала плечами:

— А вы думаете, что я знаю? Они то на одной койке дрыхнут, то на другой. Разве узнаешь? Бегают туда-сюда, как цыгане…

— Бросьте чепуху говорить! Чья это кровать? — строго оборвал женщину Чупати.

— Эта? А-а, Керкаи! Вот чья. Я его еще спросила, почему он вернулся обратно, а то я думала, что они с другом совсем уехали. Он мне ответил, что он что-то забыл, а вообще-то они действительно уезжают.

— Сегодня все жильцы ночевали?

— А кто их знает… — Женщина развела руками. — Это такой сброд. Иногда по нескольку дней не появляются, прораб надоедает с розысками, как будто я знать должна…

В карманах погибшего не было никаких документов. Видимо, он знал что-то важное. Чупати внимательно осмотрел постель, но ничего не нашел. Затем поднял матрац на соседней койке и вынул из-под него три пары ручных часов.

— А на этой койке кто спит? — спросил старший лейтенант привратницу.

— Это кровать Петера. Но откуда у него столько часов? — Женщина удивленно всплеснула руками.

Старший лейтенант попросил назвать полное имя и фамилию владельца кровати.

— Петер Месарош, — ответила привратница. — Красивый, здоровый такой парень. Если бы вы его видели! Красавец!

— Может, мы и видели… — прервал ее Чупати.

— Они вместе с Керкаи уехали. В конце недели они всегда вдвоем уезжали. Месарош очень скромный, тихий паренек, такой трудолюбивый! Никто на него ни разу не жаловался, хотя он целый год здесь прожил. Да и сам Керкаи не раз говорил, что более хорошего друга у него никогда не было.

— А что сказал этот Керкаи? Куда они уезжают? — спросил Шатори.

— Сказал, что они уезжают насовсем: тут, мол, заработок плохой. Одного я не поняла, почему он так спешил. Быстро уложил в небольшой чемоданчик свои вещички и пошел. Сказал, что поедут в Комло, там больше платят. Ненужные вещички он мне оставил. Я ему еще сказала, что он смело может жить до конца следующей недели, тем более что и деньги за общежитие уплачены…

Полицейские, даже не поблагодарив ее, пошли к выходу.

Через десять минут Кантор уже стоял перед кассой на железнодорожной станции. Окошечко кассы было закрыто.

Чупати постучал. В ответ кассирша, не открывая окошка, крикнула:

— Через полчаса открою! Нечего попусту стачать!

Чупати еще хотел что-то спросить, но Кантор потащил его за собой на перрон. Обогнув станционное здание, пес вывел сержанта на заросшую густым кустарником аллею. Собака шла по следу, низко пригнув голову к земле. Увидев собаку и идущих за ней двух полицейских, со скамейки встал какой-то мужчина и быстро зашагал к кустам. Чупати мужчина сразу же показался подозрительным, но Кантора он спустил с поводка только тогда, когда тот обнюхал скамью, на которой до этого сидел незнакомец. По знаку хозяина Кантор бросился в кусты наперерез незнакомцу.

— Хотите, поспорим, что сейчас Кантор приведет нам Керкаи, — сказал сержант Шатори и полез в карман за сигаретами.

— А нам разве не нужно за ним идти? — удивился старший лейтенант.

— Нет. Нам сейчас не мешает немного передохнуть. Разве мы мало прошли сегодня пешком? А Кантор сам приведет сюда этого Керкаи.

Через несколько минут Кантор действительно привел основательно покусанного Керкаи к скамейке, на которой сидели Чупати и Шатори. Не успел преступник опомниться, как запястья его были крепко зажаты наручниками.

— Ну что ж, расскажите нам свою историю, — сказал майор Бокор, обращаясь к арестованному.

Шатори и Чупати сидели в кабинете майора и с любопытством ждали, что будет говорить Керкаи. Но тот упрямо молчал.

— Может быть, вам напомнить кое-что? — предложил майор. — Пожалуйста. Настоящая ваша фамилия Андраш Комади. Родились вы в тысяча девятьсот двадцать четвертом году, кончили четыре класса средней школы. Фамилия вашей матери Роша Шарош. В сорок четвертом году вы вступили в нилашистскую партию, затем добровольно пошли в хортистскую армию, служили в танковых войсках. Когда Советская Армия освободила нашу родину, вы бежали на Запад. В сорок шестом году вернулись в Венгрию. А в сорок седьмом мы с вами уже встречались. В том же году вы привлекались к судебной ответственности за преступления, совершенные в годы войны, и участие в массовых убийствах мирного населения. Были приговорены к пятнадцати годам тюремного заключения, но в сорок восьмом году вам удалось бежать из заключения. В течение нескольких лет вас готовила для шпионской и диверсионной деятельности американская разведка. На Западе вы жили относительно спокойно вплоть до пятьдесят второго года, когда вас забросили в Венгрию.

С тех пор вы в основном проживали в западных районах страны, неподалеку от государственной границы, работали в различных строительных организациях. Завязывали охотно знакомство с солдатами и младшими офицерами, мобилизованными из технических частей Народной армии, выпытывая у более болтливых из них сведения, составляющие военную тайну. За два года вам удалось собрать кое-какие сведения. Не так ли? — Голос майора звучал твердо. — Здесь вы завербовали Петера Месароша, принудив его заниматься шпионажем. Правда, в последнее время Месарош пытался освободиться от вас, но от Керкаи — Комади не так-то легко избавиться. Вы поселились в городе Н. А когда несколько дней назад Месарош решительно заявил, что он впредь не желает на вас работать, вы решили избавиться от него, предварительно втравив беднягу в грабеж ювелирного магазина.

Месарошу вы обещали, что это будет ваше последнее задание. Вечером, прежде чем совершить ограбление магазина, вы в корчме напоили Месароша и его невесту. Вас там хорошо запомнили, особенно официант, который вас обслуживал. Однако дальше вы допустили небольшую ошибку, которая вас и погубила.

После ограбления магазина Петер пошел не туда, где вы его ожидали, а к своей невесте и подарил ей несколько драгоценностей. Вы незаметно наблюдали за поведением своего подручного. Когда же он и после полуночи не вышел из дому своей невесты, вы сами зашли туда и, можно сказать, выволокли Петера за шиворот из кровати. Это была серьезная ваша ошибка, так как Петер рассказал своей подружке, кто вы такой.

За церковью, куда вы его увели, вы сказали, что вам обоим нужно немедленно бежать. В соседнем селе ждет подвода, на которой вы доедете до государственной границы. Когда вы шли по шпалам, вы незаметно накинули на шею Месарошу петлю из веревки и задушили его. Труп бросили на рельсы, подождали поезда, но его почему-то не было. Тогда вы, чтобы запутать полицию, отрезали Месарошу голову, решив, что это будет воспринято как самоубийство. А самое главное — вы избавились от свидетеля, который мог вас выдать. Вы все учли, все предусмотрели, — продолжал майор, — только не учли, что вас будет разыскивать вот этот товарищ со своей собакой. — И майор рукой показал на Чупати и Кантора.

— Я хочу дать самые подробные показания, — хриплым, прерывающимся голосом заговорил наконец Керкаи — Комади.

— Товарищ майор, разрешите нам с Кантором уйти, — обратился Чупати к начальнику. — Что он вам будет рассказывать, нас уже не интересует.

Во дворе полиции появились две новые собаки — Султан и Лохмушка. Обе собаки довольно быстро научились уважать Кантора. Султану буквально на другой же день пришлось познакомиться с силой Кантора. Султану исполнилось полтора года. Он находился в расцвете сил и был вожаком среди служебных собак.

Очутившись на новом месте, Султан сразу же почувствовал запах незнакомой ему собаки. Однако в тот день встретиться с Кантором ему было не суждено, так как пес вместе со своим хозяином находился в двухдневной командировке.

Султан быстро обежал пустой двор и сразу же утвердился в роли вожака и здесь, так как Лохмушка была намного слабее его физически и тише нравом. Лохмушка не была наилучшим экземпляром восточноевропейской овчарки. Ей тоже недавно исполнилось полтора года. Зато нюх у Лохмушки был намного лучше, чем у Султана или у другой какой собаки.

Чупати довольно быстро разобрался в особенностях вновь прибывших собак.

Кантор появился во дворе поздно ночью. Пес сделал по двору традиционный круг, как вдруг Султан бросился догонять Кантора. Кантор не обратил на новичка никакого внимания, спокойно подошел к своей конуре и сел. Султан, злобно ворча, сделал вокруг Кантора несколько кругов, явно провоцируя его на ответные действия. Кантор бросил на незнакомца несколько презрительных взглядов. Султана возмутило такое поведение Кантора, и он бросился было на него, но одним ударом был сбит с ног. Султан отскочил в сторону, признав первенство за Кантором. Он даже позавидовал ему, когда увидел, что Лохмушка, приветливо помахивая хвостом, приблизилась к сопернику и ласково лизнула его в нос.

Кантор по характеру не был агрессивным, однако не позволял по своему адресу ни грубости, ни излишнего панибратства. Даже после столь неудачного знакомства он не обижал Султана, хотя и требовал держаться от себя на расстоянии не менее трех шагов.

Чупати был невольным свидетелем знакомства собак. Подойдя к Кантору, он, погладив пса по шее, сказал:

— Оно, конечно, лучше, дружище, если с самого начала выяснить отношения.

Однажды в середине августа Чупати вошел во двор и, выпустив Кантора погулять, как обычно, заговорил с ним.

— Представь себе, дружище, пограничники тоже завели себе собак, воспитывают их. Есть на погранзаставе вот такой старшина. — И сержант показал Кантору, какого роста старшина. — Пограничник. Так вот, вчера он с Витязем (так зовут его собаку), про которого распустили слух, что ты ему и в подметки не годишься, четыре километра догонял одного преступника. Они уже почти настигли нарушителя недалеко от проволочного заграждений. И вот когда до него оставалось всего несколько метров, нарушитель выбросил из мешка кошку, обыкновенную простую кошку. Кошка, конечно, бросилась бежать, Витязь — за ней, а нарушитель тем временем спокойно перелез через проволоку — и был таков. Ты что-нибудь подобное слышал? Неужели ты бы тоже бросился за кошкой?

Кантор молча слушал.

— Нет, ты бы не побежал, — уверенно сказал сержант. — А теперь вот нам с тобой и приходится за этих типов работать.

Эту беседу прервал дежурный по отделению, который громко крикнул:

— Товарищ старший сержант, немедленно к начальнику!

«Опять куда-нибудь пошлют», — подумал Чупати.

Когда он вошел в кабинет начальника уголовного розыска, майор Бокор нервно расхаживал по кабинету.

— Твоя собака пользуется в округе чрезвычайной популярностью, — вместо приветствия сказал сержанту майор.

Чупати радостно заулыбался, хотя прекрасно понимал, что вслед за словами похвалы последует новое задание. Он не ошибся: на этот раз его с Кантором просили прислать сразу в три места.

— Как вы понимаете, товарищ майор, сразу в три места мы никак не сможем попасть, — развел руками Чупати.

— Верно. Вот послушайте, что случилось: в одном месте украли гусей, в другом у какой-то старушки украли пять тысяч форинтов и, наконец, в районе Овара нарушена государственная граница. Куда тебя в первую очередь послать? Как ты сам думаешь?

— Я думаю, надо ехать на границу.

— Я тоже так считаю. Готовьтесь. Машину за вами пограничники уже прислали. Желаю удачи! — Майор протянул Чупати руку.

Чупати стоял в трех шагах от группы офицеров-пограничников, каждый из которых отстаивал свою точку зрения. Кантор сидел на краю контрольно-следовой полосы. Нарушение границы произошло три дня назад. С тех пор тщательные поиски ничего не дали. Вызывали на место нарушения границы несколько самых лучших собак с курсов, но ни одна из них следа не взяла. Местность здесь по обе стороны границы — мокрый луг, поросший камышом.

— Подойдите ближе, — обратился начальник заставы в чине подполковника к Чупати и начал объяснять, что особой надежды они на успех уже не питают, но для очистки совести решили все же позвать чудо-собаку. — И подполковник показал рукой на Кантора.

Такое объяснение несколько обидело старшего сержанта, но он и виду не подал.

— Вы уже видели следы? — спросил офицер.

— Так точно, видел.

— Ну и что скажете?

— Прошу разрешить более внимательно исследовать следы.

— Здесь их уж столько исследовали. Одни считают, что это коровьи следы, другие говорят — медвежьи. Можете приступить…

Чупати вместе с Кантором стал внимательно разглядывать глубокие следы на хорошо распаханной двадцатиметровой следовой полосе. Чупати решил, что если прошел не человек, а зверь, то Кантора этот след не заинтересует, по следу же человека Кантор тут же пойдет, без особого на то приказа.

Чупати внимательно следил за носом собаки, по еле заметному движению которого он безошибочно угадывал, взял Кантор след или не взял.

Кантор не заставил себя долго ждать. Он закрутил хвостом, давая понять хозяину, что тут прошел подозрительный человек.

Сержанту пришла в голову одна любопытная мысль. Он решил проверить свою догадку. Опустился на колени и попытался передвигаться на четвереньках. След остался такой же, как тот, который он перед этим рассматривал.

«Хитер», — подумал Чупати о нарушителе и тут же, довольный собственной смекалкой, улыбнулся.

— Докладываю: след человека. Мною обнаружены в лупу даже волокна с его одежды, — доложил Чупати подполковнику.

Пограничники с недоверием посмотрели на сержанта.

— Нарушитель прошел через полосу на четвереньках, — сказал Чупати и, встав на четвереньки, прошел по вспаханной полосе параллельно следам, оставшимся от нарушителя.

— А ведь верно! Молодец сержант! — обрадовался начальник погранзаставы. — И вы в состоянии пойти по этому следу со своей собакой?

Чупати, немного подумав, ответил:

— К сожалению, с момента нарушения границы прошло слишком много времени, но надо попытаться.

— Если найдете нарушителя, представлю вас к правительственной награде, — пообещал подполковник.

— Слышал, Кантор, что нам с тобой обещают? — шутливо сказал сержант собаке и приказал: — Кантор! След! Ищи!

Кантор взял след и шел по нему километров пять, пока не привел хозяина к остановке автобуса, у небольшого пограничного села. Автобус отсюда несколько раз в день отходил в небольшой промышленный городок. Чупати полагал, что именно там и следует искать нарушителя границы.

Наступил вечер, и Чупати решил переночевать в радиофургоне, который стоял на берегу быстрой речушки.

Утром, часов в пять, Кантор начал ворочаться. Чупати отдернул занавеску и выглянул в окно. Машина стояла на опушке парка. Кантор настойчиво просился наружу.

— Не терпится тебе, дружище? — проговорил сержант и, взяв поводок на руку, пошел вслед за собакой.

— Если меня будут искать, я в парке прогуливаюсь, — бросил Чупати радисту.

Парк был хорошо ухожен и делился речной протокой на две части. Кантор побежал к горбатому деревянному мостику. Погуляв с полчаса, они возвращались обратно, но тут их остановил садовник, который утверждал, что видел на одной из скамеек какого-то подозрительного типа. Садовник показался сержанту самодеятельным детективом, склонным поиграть в погоню за шпионом.

Кантор не спеша обнюхал скамейку, на которой, по словам садовника, сидел подозрительный тип, и повел хозяина на берег реки, заросший густым ивняком. Дорожка привела к городскому пляжу. Вдруг шерсть на Канторе встала дыбом, Чупати невольно схватился за пистолет. Из кустов навстречу сержанту вышел пожилой мужчина. В руках у него были металлические ножницы, которыми он срезал ивовую лозу. Он стал отбиваться от собаки пучком лозы.

— Перестаньте махать прутьями, собака вас не тронет, — сказал сержант мужчине.

Кантор снова стал нюхать землю и повел хозяина к заболоченному участку, оставив незнакомца с ножницами в покое. Вскоре Кантор вывел Чупати к фруктовому саду, обнесенному забором из рейки. Через отворенную калитку вошли в заброшенный двор. Пес прошел к пристроенному к дому сарайчику.

Чупати вынул пистолет. Толкнул дверь, она заскрипела ржавыми петлями. Послышалось шлепанье чьих-то ног.

— Стой, стрелять буду! — крикнул Чупати.

— Что такое? — спросил вдруг женский голос. — Кого вам нужно?

— Есть здесь кто-нибудь из посторонних?

— Нет никого. А кто тут может быть?

Чупати почему-то не понравился ответ женщины и ее поведение, хотя ничего особенного он не заметил.

— А где ваш муж? — поинтересовался сержант.

— Я уж пятнадцать лет вдовая.

— Дети есть?

— Есть. На заводе работает сын.

— В сарае у вас ничего не пропадало?

— Вроде ничего. Не знаю. Коза у нас там…

— Так-так… — Чупати пошел к выходу.

В углу сада, около грушевого дерева, Кантор свернул направо и по тропке повел хозяина к паромной переправе.

На берегу реки след кончился. Пришлось ни с чем вернуться к радиофургону.

— Здесь без меня ничего не произошло? — поинтересовался Чупати у радиста.

— Ничего. Полная тишина.

Чупати присел на скамейку в парке. На душе было неспокойно, а понять причины этого беспокойства сержант не мог.

— Старший сержант, вы уже завтракали? — крикнул Чупати радист, не выходя из машины.

Чупати покачал головой и, встав, не спеша направился к грузовику, на котором находился повар.

В это время в домике, где только что побывал Чупати, разыгралась такая сцена.

Мать с тревогой посмотрела на сына, сидевшего за столом, и подумала: «Родного сына не вижу по полгода. Как он изменился…»

— Ну что ты на меня смотришь? — спросил сын.

— Так… — неопределенно ответила мать.

— Скоро кончится наша бедность. Будут деньги.

В голосе сына прозвучали нотки самодовольства.

— Ничего мне не надо, лишь бы ты был дома. А ты все ездишь. Не уезжай ты больше в этот Будапешт. Здесь на заводе прекрасно можно работать.

— «Здесь на заводе»! — недовольно передразнил парень. — А что тут хорошего? Я не понимаю, как ты можешь тут работать? — произнес он вслух, а про себя подумал: «Ну что ж, пусть думает, что я действительно был в Будапеште и работал там на заводе. Если бы она знала, какая у меня „работа“…»

— А чего тут не понимать? — спросила мать.

— Когда-то мы жили совсем по-другому. Я помню нашу квартиру. Неужели ты забыла ту жизнь? А сейчас работаешь, как лошадь. Думаешь, я не помню последнюю волю отца? Почему ты ее не выполнила? Почему мы не уехали на Запад?

— Янчи, сынок, не говори так… — простонала мать.

— Почему я должен страдать? — В голосе сына зазвучали нотки ненависти.

— Мы же здесь родились…

— Какая глупость!

— Господи! — забеспокоилась женщина. — Уж не собираешься ли ты снова меня покинуть? Полгода не был, приехал на несколько дней и снова… Я не сержусь. Ты только пиши. И не делай глупостей, сынок. Я так рада, что тебя снова взяли на завод. У тебя хорошая специальность, и, если ты годика два как следует поработаешь на нашем заводе, тебя могут послать в университет…

— Неужели ты это серьезно говоришь?

— Боюсь я за тебя, сынок, — совсем тихо проговорила мать.

— Чего ты боишься? — спросил сын.

— За тебя боюсь. Сердце у меня не на месте. Скажи, ты ничего не натворил?

— О чем ты говоришь? — Сын подозрительно посмотрел на мать.

— Утром, вскоре после того как ты ушел из дому, к нам во двор приходил полицейский с собакой. В сарай хотели зайти.

— Почему же ты мне раньше об этом не сказала?

— Правда, ты ничего не натворил? — снова повторила с тревогой мать.

Сын, ничего не ответив, выскочил во двор.

Янош Мюллер заперся в сарае. Из угла на него уставилась удивленными глазами коза.

— Ну что вытаращила глаза? — спросил он козу.

«Если бы только знать, что нужно было здесь полицейскому».

Мюллер попытался восстановить в памяти события последних дней. На заводе он ничего подозрительного не заметил: никто за ним вроде бы не следил. День как день, ничего особенного. В отделе кадров не удивились тому, что он самовольно бросил работу в Будапеште. Выдали ему новую трудовую книжку — сказал, что старую потерял… Поверили. Как хорошо, что он, переходя через границу, не выбросил тогда свое удостоверение личности. Никто его не выследил. В автобусе он ехал со знакомыми людьми. Каждый шаг у него был заранее продуман. Правда, за три дня у него не раз спрашивали на улице документы, он показывал — и все сходило. Вот уже два дня, как он заметил на улицах патрули, которых раньше не было и в помине. «Быть может, Лакли привел сюда за собой хвост?» — подумал Мюллер и посмотрел на часы — через несколько минут Лакли снова должен выйти в эфир. Обязательно должен.

Мюллер отогнал козу в другой угол и вынул из-под кормушки несколько нейлоновых мешочков, маску с гривой черных волос. Все это он рассовал по карманам. Взяв в руки мешок и серп, он направился в сторону парка.

— Яношка, подожди-ка! — крикнула ему с веранды мать.

— Пойду нарежу козе немного травы, — ответил сын, не желая разговаривать с матерью. — А на обратном пути зайду на завод.

— Тут тебя спрашивают.

— Кто там еще? — Сын проворно повернулся и побежал к веранде.

— Ты чем так расстроен? — спросила мать.

— Ничем я не расстроен!

— Меня так напугал приход полицейского, — тихо сказала мать.

— Забудь про это. — Мюллер попытался улыбнуться, но улыбка вышла жалкая и вымученная. На террасе Мюллера ожидал какой-то чересчур подвижный человек.

— Ты уже здесь? — облегченно вздохнув, спросил Мюллер ожидавшего его мужчину и представил его матери как коллегу по работе.

— Пойдем, поможешь мне немного травы накосить, — предложил Мюллер Лакли (так звали незнакомца).

— Травы и я могу накосить… — предложила свои услуги мать, но сын с гостем уже шли по дорожке к калитке.

Когда они оказались за деревьями, Мюллер со злостью набросился на друга:

— Ты что, с ума сошел?! Я же тебе говорил, чтобы ты меня ждал за ботаническим садом!

— Да, говорил, но мне оттуда пришлось уйти. За мной следил через изгородь какой-то тип. Ребят я отослал на берег реки, а сам пришел сюда. Что теперь будет?

— Что будет? Надо выполнить все, что нам приказано. После этого уедем. Сначала ты, потом я. До начала операции встречаться не будем. А сейчас шагай к остановке, садись на автобус и уезжай…

Мюллер остался очень доволен собственной хитростью, решив, что, если его друзей и схватят, он тем временем будет уже недосягаем для полиции.

Чупати от нечего делать бродил по главной улице города. Остановился перед витриной обувного магазина, тяжело вздохнул и пошел дальше, погруженный в свои мысли. Потом он еще раз вернулся к витрине, и взгляд сержанта почему-то задержался на коричневых ботинках на каучуковой подошве. Он вспомнил, что точно такие ботинки видел в прошлом году в Будапеште. Правда, денег купить их у него и тогда не было: как-никак триста двадцать форинтов. «Как будут деньги, обязательно куплю», — решил Чупати про себя.

Кантору надоело слоняться без цели, и он дернул поводок. Хозяин это понял, и они направились в полицию. Конец недели обещал быть радостным: в субботу праздник — День конституции, пятница — предпраздничный день. Чупати вспомнил, что он уже две недели не был дома и не видел жену и сына.

Перед зданием полиции Чупати неожиданно увидел Шатори.

— Ты здесь? — удивился сержант.

— Да, а ты как здесь оказался?

— Да так, — ответил Чупати.

— А я как раз шел к тебе. Есть у тебя местечко для меня в своей радиомашине? А то мне что-то не хочется спать в казарме.

— Аж целых два. Скажи, а домой мы скоро поедем?

Шатори покачал головой.

— Что-нибудь случилось? — поинтересовался Чупати.

— Ничего особенного, дружище, если не считать того, что из местного музея стащили две картины Боттичелли.

— А где этот музей находится?

— В Эстергоме.

— И поэтому ты здесь? — спросил Чупати, а потом шепотом добавил: — Уж не подозреваете ли здесь кого?

Шатори улыбнулся наивности сержанта.

Они прошли мимо стоявших в ряд машин. Шатори был очень доволен тем, что его включили в оперативную группу, которая занималась расследованием дела о похищении этих картин.

— И вся суматоха из-за каких-то двух картин! — удивился Чупати, выслушав объяснение Шатори.

— Представь себе. Между прочим, каждая из этих картин стоит не меньше миллиона.

— Ух ты черт! — Чупати прищелкнул языком.

Откровенно говоря, Шатори точно и сам не знал, зачем руководитель опергруппы послал его в этот городок. Сказал просто: «Поезжайте, присмотритесь. Вы можете понадобиться в любой день».

— Хочешь, пройдемся вместе до станции и обратно, — предложил офицер.

Чупати ничем не был занят и с радостью согласился:

— До вечера я свободен, только предупрежу радиста, на случай если меня будут искать.

По дороге Шатори рассказал Чупати про свои домашние дела: в этом году сын должен идти в школу, и жена сейчас готовила его к школе.

На вокзале было очень оживленно, поезда прибывали чуть ли не каждые десять минут.

С перрона оба полицейских и с ними Кантор прошли в зал ожидания, где работал единственный при вокзале буфет. В нем было грязно, накурено, всюду валялись пробки от пивных бутылок.

— Выпьем чего-нибудь? — предложил Чупати.

Шатори отказался.

— А я выпью. Жажда мучает. — И сержант пошел к буфетной стойке.

Шатори от нечего делать посмотрел в зал. За годы службы в полиции он научился чуть ли не одним взглядом окидывать все, что умещалось в поле зрения, и сразу же запоминать самое главное. Вот и сейчас его внимание привлекли трое мужчин с одинаковыми черными лакированными чемоданами.

— Ну слава богу, утолил жажду, — сказал подошедший к офицеру Чупати.

— Ну и хорошо. А взгляни-ка вон на тех трех типов, — Офицер глазами показал в зал.

И тут, как ни странно, трое мужчин, словно по команде, встали и пошли к выходу.

— Хлыщи, — насмешливо заметил сержант.

— Да, но эти чемоданы у них…

— Серийное производство, ничего не поделаешь…

Шатори задумчиво смотрел мужчинам вслед.

Пожар начался в цехе завода ровно в полночь. В цехе работало сто пятьдесят рабочих. Почти в одно время раздался взрыв в заводской трансформаторной будке. Огонь быстро подползал к транспортерным лентам. В темноте началась паника. Рабочие бросились к выходу.

Начальник цеха бросился к пожарному сигналу, разбил предохранительное стекло, но кнопка вызова пожарных не действовала. Пламя тем временем подкрадывалось к машинам.

— Позвоните в пожарную! — крикнул рабочим начальник цеха.

Оправившись от страха, несколько рабочих с огнетушителями в руках бежали к горящему цеху.

Мюллер наблюдал за пожаром из-за угла заводского двора. Затем он подпрыгнул вверх и ухватился руками за край каменного забора. Подтянулся на руках и перепрыгнул через стену. Что было сил побежал к кукурузному полю. Сердце билось где-то в горле. Возле шоссе он споткнулся и упал. Из-за поворота выскочила машина с зажженными фарами, и Мюллер быстро сполз в кювет, чтобы его не заметили. Где-то вдали завывала сирена. Когда машина проехала, он перебежал через шоссе к реке.

Наговорившись вдоволь с другом, вместе с которым учился в академии четыре года назад, Шатори попрощался и вышел из полиции.

Ночь обещала быть тихой, но спать Шатори почему-то не хотелось. В голове все мысли кружились вокруг украденных картин. Из Эстергома нити преступления вели, как выяснилось, в Будапешт, а начальство, неизвестно почему, посылает его за двести километров от места, где была совершена кража, в этот небольшой пограничный городок. Но приказ есть приказ.

Дойдя до ворот, он решил немного пройтись перед сном. Часовой у ворот, как положено, отдал честь. Шатори слегка дотронулся кончиками пальцев до козырька фуражки.

Вышел на улицу и вдруг увидел в самом ее конце, где-то на горизонте, багровое зарево.

— Вы видите, что там? — спросил Шатори у часового. Несколько секунд оба молча смотрели на зарево, которое постепенно разрасталось.

— Да ведь это пожар!

«Где горит?» — хотел было спросить Шатори у часового, но тот уже побежал к телефону.

— Товарищ дежурный, в районе машиностроительного завода пожар! Нет, нет, я не ошибаюсь! — кричал часовой в трубку. — Здесь рядом старший лейтенант… Вас просят к телефону… — часовой передал трубку Шатори.

— Да… Я тоже вижу огонь… Возможно, нарушена пожарная сигнализация…

Минуты через три по спящему городу пронеслись две пожарные машины.

Старший лейтенант разбудил Чупати. Он долго тряс сержанта за плечо:

— Да проснись же ты наконец!

— Сейчас, сейчас, — отозвался Чупати.

— Где шофер?

— Спит в третьей машине.

— Быстро разбуди его и — поехали!

— Куда?

— Поворачивайся поживее, спрашивать потом будешь…

— Слушаюсь! — дошло наконец до сержанта, и он мигом выскочил из машины.

Кантор давно уже поджидал хозяина.

— Видишь? — спросил Шатори, показывая в сторону пожара.

— Ого! Уже рассветает!

— Это пожар, а не рассвет! Буди шофера!

Через четверть часа они уже были возле завода. Одновременно с ними прибыл туда и сотрудник госбезопасности с солдатами, которые оцепили всю территорию завода.

— Пожалуй, мы опоздали, — шепнул Шатори на ухо сержанту.

Пожарники уже сражались с огнем. Шатори пошел искать начальника пожарной команды.

— Какова, по вашему мнению, причина пожара? — спросил у него Шатори.

— Вот погасим его, тогда будем думать, — ответил пожарник.

— Шеф, — крикнул один из пожарников, — падает напор воды!

— Немедленно подключите насос!

Шатори подошел к ближайшему водопроводному крану и отвернул его: послышался свист воздуха, но воды почти не было.

— Что же это такое, неужели на водокачке нет воды? — удивился сторож. — В городе свет есть, тогда почему we не работает водокачка?

— А где она находится?

— Вот там! — показал сторож в сторону реки. — Подождите, я им сейчас позвоню…

Номер водокачки был почему-то занят.

Шатори выскочил во двор, освещенный зловещими языками огня. Возле машины его ожидал Чупати с собакой.

— Все в машину! — крикнул старший лейтенант на бегу.

Через несколько минут они уже были возле водокачки, территория которой была обнесена колючей проволокой.

— Пошли! — крикнул Шатори, первым выпрыгнув из машины.

Ворота оказались на запоре. Офицер ловко перелез через проволоку. Ключ от ворот висел на гвозде. Пока офицер открывал ворота, Чупати пристегнул поводок к ошейнику Кантора.

— Пусти первой собаку, — посоветовал Шатори.

— Кантор, вперед! — приказал сержант, и пес бегом ринулся в компрессорную, где горело электричество. Ворвавшись туда, он замер над техником, который валялся на полу перед распределительным щитом…

Скинув с себя промасленный комбинезон и маску, Мюллер сунул их в мешок, который положил под кормушку козе.

— Вот тебе на сохранение!

Он посмотрел на часы. Было четверть третьего. Пока все шло, как было задумано: весь город был взбудоражен. Мать и та помчалась на пожар. Мюллер и не предполагал, что все пойдет так гладко. Через какой-нибудь час он сядет на скорый поезд, отправляющийся в Будапешт, — иконец! Сейчас это было главное.

Мюллер прошел в сени, перед дверью остановился, подумал о том, что нужно будет как-то известить мать, чтобы она его не разыскивала. Но тут же раздумал.

Забрав свой сверток, он быстро вышел на ночную улицу и зашагал к вокзалу.

«Не надо зря волноваться», — внушал он себе, то и дело поглядывая на часы.

Идти прямо на станцию было еще рано. Он с полчаса постоял около одного дома с темными окнами.

Чупати вдруг хлопнул себя по лбу:

— Знаешь, начальник, а мы однажды уже заходили сюда! Вон там в углу сарай, а в сарае коза!

Подойдя к сараю, сержант открыл дверь. Из глубины послышалось блеяние. Чупати зажег фонарик.

— И как это я тогда сплоховал? — посетовал сержант, — Чего это ты там? — спросил Шатори.

— Я знал, что Кантор зря не поведет. Но я не понял его тогда…

— А сейчас понял? — засмеялся офицер.

Кантор рвался к кормушке, но коза никак не хотела подпускать туда собаку. Она даже толкнула Кантора, и тот от неожиданности присел на задние лапы. Но тут же вскочил и так оскалился на козу, что та испуганно отскочила в сторону.

Тем временем двое полицейских по приказу офицера пошли осматривать дом.

Кантор с трудом вытащил из-под кормушки мешок со спрятанными в нем вещами.

— Ого! — воскликнул Шатори, вытаскивая из мешка ботинки на каучуке. — Вот кто был на водокачке! А это что еще за штука? — У Кантора в зубах была резиновая маска с париком.

— Ну и дела! — вскрикнул Чупати. — Маскарад!

Больше ничего подозрительного в сарае найдено не было.

Осмотрев дом, полицейские заявили, что там никого нет, но по всем признакам на кровати еще совсем недавно кто-то лежал.

Кантор направился на веранду, но ничего там не нашел.

Много времени группа Шатори потеряла в пути: сначала Кантор повел их на водокачку, потом к забору завода и обратно.

Было три четверти четвертого. Пожар на машиностроительном был потушен, но ущерб оказался огромным. Крыша главного цеха обвалилась и погребла под обломками пятерых рабочих.

…Кантор побежал быстрее, однако возле одного дома он остановился и долго нюхал землю.

— Что это значит? — спросил Шатори.

— Это значит, что здесь кто-то стоял, — пояснил Чупати.

— Поторопи его, — попросил офицер.

Но Кантора не нужно было торопить, он перебежал через парк и вышел на центральную площадь.

— Идем к станции, — заметил офицер.

— Да, по-видимому, — согласился Чупати.

Шатори не сомневался в том, что человек, по следам которого они шли, имел прямое отношение к последним событиям. Не его ли рук дело пожар на заводе и отключение воды на водокачке?…

Недалеко от железнодорожной станции они встретили полицейского.

— Не заметили ничего подозрительного? — спросил его Шатори.

— Ничего… ничего особенного… Разве что… Четверть часа назад проверил документы у одного… Но он оказался местным, рабочий с завода… электрик… Едет в область…

— Электрик?

— Да… Молодой парень… с веснушками. Но он местный, — повторил полицейский.

— Быстро на вокзал! — скомандовал Шатори.

Полицейские едва поспевали за Кантором, который несся сломя голову. К вокзалу они подбежали в тот момент, когда к перрону подошел скорый поезд.

Кантор на секунду задержался у одной из касс, но по знаку хозяина быстро побежал по коридору.

В этот момент из зала ожидания второго класса на перрон как раз выходил молодой парень, блондин. Шатори тоже заметил парня и быстро направился к нему. Но тут парня заслонили пассажиры, только что сошедшие с поезда.

На минуту Шатори потерял его из виду. Когда же пассажиры прошли, он снова увидел его: тот стоял у стены, прислонившись к ней спиной. И тут Шатори обратил внимание на двух мужчин с большими чемоданами в руках. Увидев блондина, один из мужчин подошел к нему и поставил чемодан на землю. Сунув в рот сигарету, начал искать в кармане спички. Блондин повернулся к нему и, щелкнув зажигалкой, дал прикурить.

В этот миг Кантор прыжком вскочил блондину на плечи и повалил его на землю. Шатори схватил стоявший на земле чемодан.

— Кантор, отпусти! — приказал Чупати собаке, которая неохотно выпустила из пасти воротник блондина.

— Браво!.. — послышался за спиной Шатори чуть хрипловатый голос. — Я же вам говорил, что мы с вами скоро встретимся…

Шатори быстро повернулся кругом.

— Товарищ подполковник, разрешите доложить…

— Потом, не здесь…

— Прошу прощения, как вы здесь оказались, товарищ подполковник?…

— Не называйте меня по званию… Я шел вот за этими двумя господами. Особенно я беспокоился за безопасность господина секретаря. — Подполковник кивнул головой в сторону двух мужчин, которые стояли, подняв руки вверх.

— Вы все знали? — с удивлением спросил Шатори.

— Знал? Такие вещи знать заранее никогда нельзя, Можно чувствовать, предполагать, подозревать, но знать?… — И, повернувшись к этим людям, добавил: — Ребята, этих господ я доверяю вам. А картины, раз уж они попали в руки именно к вам, старший лейтенант, вы и несите.

— Они здесь? — удивленный Шатори приподнял чемодан.

— Да, две картины Ботичелли. Правда, это всего лишь копии, но очень хорошие, не так ли, господин секретарь? Превосходные копии!

Шатори только сейчас посмотрел на мужчину, которого подполковник величал секретарем.

— Да, да, это художественный секретарь… который так тщательно обследовал и музей и собор, только ему не было известно, что оригиналы этих картин находятся в другом месте, в Будапеште. — Подполковник посмотрел на Шатори. — Так что совсем неплохо, когда человек часто посещает художественные выставки и может отличить копию от оригинала… А сейчас, я надеюсь, старший лейтенант, вы меня пригласите на чашку кофе.

— Разумеется, только разрешите представить вам старшего сержанта Чупати и его служебную собаку по кличке Кантор. Благодаря им я здесь с вами и встретился…

— Я видел, как вы работаете. Поздравляю. Надеюсь, этот парень, — подполковник ткнул трубкой в сторону Мюллера, — не успел наделать слишком много…

— Боюсь, слишком много, — заметил Шатори. — Более чем достаточно, чтобы заслужить по Уголовному кодексу петлю на шею.

— Простите, я ничего такого не сделал… — дрожащим голосом произнес Мюллер. — Я просто дал прикурить этому мужчине. Я его даже не знаю вовсе…

— Ничего, разберемся, — ответил Шатори, листая удостоверение личности Мюллера. — Коза поможет…

— Я протестую, я ничего не сделал…

Кантор несколько раз громко протявкал.

— Слышали? — Подполковник кивнул в сторону собаки. — У Кантора на этот счет свое мнение…

— …Янош Мюллер, — закончил вместо подполковника Шатори.

Кантор, встав на задние лапы, передние положил Чупати на плечи и терся мордой о голову сержанта. Они не заметили, как в коридоре появились начальник областной полиции и начальник районной полиции.

— А вы тут чем занимаетесь? — спросил один из офицеров.

— Развлекаемся, — ответил Чупати, отведя в сторону голову Кантора.

— Гм… — Полковник смерил старшего сержанта взглядом с ног до головы.

— Товарищ полковник, разрешите спросить: вы свое обещание выполните? — шутливым тоном проговорил Чупати.

— Какое обещание?

— Вы же обещали представить нас к награде…

— Пока вы заслуживаете гауптвахты, а не награды. Какое вы имели право, находясь в моем распоряжении, самовольно уйти из радиомашины и отсутствовать с полуночи до половины восьмого утра? Где ваша дисциплина? У нас такого еще никогда не было!

По тону полковника Чупати мгновенно понял, что с ним шутки плохи, когда дело касается вопросов дисциплины. Сержант быстро освободился от объятий Кантора и, щелкнув каблуками, доложил по всем правилам:

— Товарищ полковник, докладываю: мной и Кантором был задержан опасный преступник.

— Что вы говорите? — Полковник с изумлением смотрел то на старшего сержанта, то на Кантора, который, усевшись на задние лапы, передней правой «отдавал честь».

— На рассвете на станции нами задержан и передан группе госбезопасности важный преступник, — повторил Чупати.

— И вы только сейчас мне об этом говорите?! — воскликнул полковник.

Начальник областной полиции улыбнулся и по-дружески похлопал Чупати по плечу:

— Молодец старшина.

— Старший сержант, — поправил Чупати.

— Был им, а теперь старшина… Это я вам точно обещаю. И его не забудем. — Офицер показал на Кантора.

В обод Кантор удостоился того, что начальник полиции сам положил ему миску густого гуляша, однако Кантор даже не притронулся к вкусно пахнувшему блюду, чем вызвал всеобщее удивление.

Чупати тоже недоумевал, почему Кантор отказывается от столь вкусной еды. Может, у него пропал аппетит от волнения?

После обеда в честь Дня конституции на плацу выстроился весь личный состав полиции. Начальник районной полиции сказал короткую речь, в которой упомянул о том, как отличились Чупати и его четвероногий друг Кантор. А затем Чупати в торжественной обстановке был вручен нагрудный знак «Отличный пограничник». Точно таким же значком был награжден и Кантор. Каждый раз, когда упоминалось имя Кантора, пес, словно понимая, что говорят именно о нем, замирал и не двигался. Он торжествовал.

Чупати была вручена также денежная премия в размере тысячи форинтов. После того как закончилась торжественная часть, Чупати, надеясь, что у Кантора теперь появилсяаппетит, повел его кормить. Повар вымыл миску и положил в нее самые лучшие куски мяса. Однако Кантор, поглядывая то на хозяина, то на соблазнительно пахнувшую еду, так и не притронулся к ней.

— Что с тобой, дружище? — спросил Чупати собаку. — Почему ты ничего не ешь?

Кантор тоже с недоумением смотрел на своего хозяина, не понимая, почему ему дают еду в новой миске. Ведь сам хозяин приучил его к тому, чтобы он никогда не брал еду из чужих рук и новой посуды.

— Ах ты черт подери! — вдруг радостно воскликнул Чупати. — Миска! Ты не хочешь есть из новой, незнакомой тебе миски! Все ясно! — Сержант, не задумываясь, стащил с головы фуражку и все содержимое новой миски опрокинул в нее.

— Ешь! — Чупати поднес фуражку с едой под нос Кантору.

Пес с жадностью набросился на еду.

— Ну наконец-то! — с облегчением вздохнул Чупати. — Как же я мог забыть! А где мне теперь достать новую фуражку? Вот вопрос.

После праздника Чупати купил себе облюбованные раньше ботинки на каучуковой подошве — благо премия лежала в кармане. Теперь он вместе с Кантором спал в казарме, в комнате, специально отведенной для гостей. Спал сном праведника.

Проснувшись, Чупати надел новые ботинки и довольным тоном сказал:

— Ну, Кантор, если бы не ты, то не видать бы мне этих ботинок… А ты не завидуешь, а?

Кантор внимательно оглядел ботинки, но нет же, он нисколько не завидовал своему хозяину.

Стояло прекрасное августовское утро. Чупати привел в порядок свое обмундирование: почистил, выгладил. Согласно приказу он временно оставался в распоряжении местного начальства. Ему даже дали несколько выходных дней, которые он мог использовать по собственному усмотрению.

— Ну, Кантор, что мы с тобой будем делать? — спросил он, обращаясь к собаке, и сам же ответил: — Сначала осмотрим город, так? А потом пойдем купаться на Дунай, согласен?

Сержант так тщательно причесал Кантора, что шерсть на нем заблестела как намасленная.

— Ну, теперь пошли, пижон! Когда сержант подошел к проходной, часовой встретил его дружеской улыбкой и спросил:

— Товарищ старший сержант, вы не находите, что у вас… не все в порядке?

Чупати инстинктивно схватился за голову, на которой не было фуражки.

— Вот олух! — выругался он. — В форме и без головного убора. Что же делать?

— Попросите в казарме у ребят. Они вам дадут пилотку, — посоветовал часовой.

Через несколько минут Чупати уже шел в казарму.

— Как хорошо, что я вас встретил, — увидев Чупати, сказал ему молоденький лейтенант. — Я уже был у вас…

— Ну вот и погуляли… — недовольно проворчал сержант, предчувствуя, что не зря его искали. — Что случилось?

— Ничего особенного не случилось, — продолжал лейтенант. — Звонили из Тохомока, передали, что у них произошло нарушение госграницы…

— Вот так «ничего особенного»!..

— Передали, что дело несложное. Двое каких-то заблудились в камышах, и только…

— Ну, Кантор, конец нашей свободе, пошли!

Небольшая пограничная застава размещалась у черта на куличках, там, где тянулись сплошные болота.

Шофер-пограничник довез Чупати до заставы и тут же укатил обратно.

— Сколько сопровождающих вы мне дадите? — спросил Чупати начальника заставы — молоденького старшего лейтенанта.

— Сопровождающих? — удивился лейтенант. — Я думал, вам их в городе дадут. У меня ни одного человека свободного нет.

— Жаль, но тогда я не смогу начать работу. По инструкции мне положено не менее двух сопровождающих. А вы мне их не даете.

— Один-единственный солдат сейчас не занят, он конюх… ухаживает за лошадьми. Его могу дать, а смена сама посмотрит за животными, хотя ругаться сильно будет…

Чупати выглянул в окошко: кругом расстилалась однообразная, ровная зеленая равнина с серыми пятнами зарослей тростника где-то на горизонте.

— Далеко вам не придется идти, — попытался успокоить Чупати начальник заставы. — Каналы и озеро мы постоянно контролируем на моторной лодке. А в болото ни одна живая душа не осмелится сунуться, суши же у нас кот наплакал…

— Хорошенькое утешение. — Чупати отошел от окна и, махнув рукой, сказал: — Давайте вашего конюха…

Конюхом оказался высокий молодой парень с обвислыми, как у сома, усами, флегматик с очень покладистым характером.

Через несколько минут конюх, повесив себе на шею карабин, был уже готов выйти в путь. До места нарушения границы Чупати довел сам начальник заставы. На мокрой земле явственно отпечатались два следа: мужской и женский. Договорились с начальником заставы, что, если что-нибудь случится, Чупати даст длинную очередь из автомата в воздух.

Далее пошли по лугу, через полкилометра начались заросли тростника. Идти было трудно: заросли были густыми и высокими.

Только тут Чупати спохватился, что ему следовало бы попросить у старшего лейтенанта болотные сапоги.

После часа блуждания по зарослям Чупати спросил конюха:

— Где мы находимся?

— А черт его знает, — спокойно ответил тот.

— Разве ты не знаешь этих мест?

— Нет. Меня никогда сюда не брали.

— Так чего ты мне об этом раньше не сказал?

Отдохнув, пошли дальше на север. Под ногами хлюпала вода.

— Хоть компас у тебя есть? — спросил Чупати конюха. Тот покачал головой.

Через некоторое время вода дошла до колен, а потом и выше, Кантор уже не шел, а плыл.

Наткнувшись на крохотный сухой островок, остановились передохнуть. И вдруг Кантор, подняв уши, начал настороженно слушать. Чупати тоже прислушался. Где-то недалеко кричал ребенок, кричал взахлеб, как обычно грудные младенцы.

— Ты слышишь? — спросил сержант конюха.

— Слышу, младенец плачет…

Встали и пошли на крик. И снова пришлось идти по колено в воде, пока не выбрались на небольшой островок, на котором лежал завернутый в пеленки младенец.

— Черт возьми! — выругался Чупати. — Что же нам теперь с ним делать?… Нужно возвращаться обратно, но только прямым путем…

— Я совсем не умею плавать, — заявил конюх.

Чупати остолбенел: он и сам-то, по правде сказать, плавал неважно.

Повернули в сторону заставы. Вода местами доходила до подмышек. Конюх, бывший на голову выше Чупати, нес ребенка на поднятых вверх руках. Кантор пробирался вплавь.

Через час все выбились из сил. Чупати потерял один башмак, который засосало болотной грязью.

Солнце еще стояло высоко в небе, они все шли и шли, а камыши не кончались.

— Помогите! Помогите! — Тишину разорвал истеричный женский крик.

— Скорее туда! — скомандовал Чупати и побежал на крик.

Через несколько метров тростниковые заросли неожиданно кончились. Взору открылось ровное место, на котором синела гладь озера, а в самом центре этой равнины две черные головы: мужская и женская.

Чупати несколько мгновений смотрел на двух человек, которых засасывала трясина.

В это время со стороны озера послышалось слабое тарахтение моторки.

— Стреляй в воздух! — крикнул Чупати конюху, чувствуя, как почва уходит из-под ног. — Кантор, возьми его! Это бандит! — успел крикнуть сержант псу, ткнув рукой в сторону мужчины, и энергично заработал руками и ногами, чтобы как-то удержаться на поверхности, не уйти под воду.

Когда Кантор подплыл к мужчине, тот вытащил пистолет и, хотя Кантор успел повиснуть у него на руке, выстрелил. Пламя обожгло Кантору шерсть. Пуля прошла в нескольких метрах от Чупати, никого не задев.

Через несколько секунд вдали показалась моторка пограничников. Чупати чувствовал, как его все глубже и глубже засасывает трясина и он не в состоянии был пошевелить ни рукой, ни ногой…

Подоспевшие на моторке пограничники успели вытащить Чупати, конюха с младенцем, Кантора и мужчину с пистолетом.

В сознание Чупати пришел только в больнице. Открыв глаза, он увидел белый потолок и белые стены. Был еще день. В окно падали солнечные лучи. Чупати сел на койке, и его первыми словами были:

— А где женщина?

— Спокойно, товарищ Чупати, спокойно! — К нему подошел врач в белом халате. — Не нужно волноваться.

Кантор, который все время лежал возле кровати хозяина и не сводил с него глаз, сразу же вскочил на ноги, как только сержант открыл глаза, и бросился лизать ему шею от радости.

— Так где же женщина? — еще раз спросил Чупати.

— К сожалению, ее спасти не удалось. Когда пограничники вытащили ее из болота, она была мертва, — ответил наконец врач, готовя шприц для очередного укола.

Когда с процедурами было покончено, в палату впустили конюха-пограничника.

— Что с ребенком? — спросил у него Чупати.

— Все в порядке, отдали в детский дом. Доктор говорит, что жизнь малыша вне опасности.

— Известно, чей это ребенок? — поинтересовался сержант.

— Отец ребенка, если такого мерзавца можно еще называть отцом, Иштван Ласло…

Подробности Чупати узнал несколько позже, когда уже переодевался в свою одежду.

Оказалось, что мужчина работал главным бухгалтером одного будапештского предприятия и совершил крупную растрату, за которую его должны были привлечь к уголовной ответственности. Чтобы избежать наказания, он решил бежать в Австрию вместе с женой и пятимесячным ребенком. Один из местных жителей за тысячу форинтов обещал перевести их через границу. Однако довел их только до болота, ткнул рукой, куда нужно идти дальше. Вот они и пошли…

— Бывают же такие мерзавцы! — воскликнул возмущенно Чупати.

— Проводника уже арестовали, — сообщил пограничник.

Одевшись и подозвав к себе верного Кантора, старший сержант сказал:

— Ну что, дружище, в этом болоте и тебе небось не сладко пришлось?

Насколько Кантору везло в работе, настолько он был невезуч в любви. За последние годы у него, правда, было несколько легких любовных похождений в дни, свободные от заданий, родилось несколько щенков, которые были похожи на Кантора и унаследовали от него ряд положительных качеств.

Однако для настоящей любви у Кантора не было ни времени, ни возможности. Внутренняя дисциплина и собранность, к которым пес привык во время работы, не позволяли ему тратить время на такие вещи.

С появлением же Лохмушки все изменилось: Кантор по-настоящему влюбился. Каждый раз, возвращаясь с задания, как бы поздно ни было, пес в первую очередь направлялся не к своей конуре, а к домику, в котором жила молодая собака. Кантору доставляло удовольствие хотя бы увидеть ее мельком, взглянуть, как она дремала, растянувшись в конуре. По утрам Кантору было особенно приятно слушать, как Лохмушка призывно лаяла, повернув голову в его сторону. Пес старался научить Лохмушку всему тому, что хорошо знал и умел сам, за что та платила ему подобострастным обожанием.

Султану тоже нравилась Лохмушка, однако каждый раз, когда он пытался приблизиться к ней, собака встречала его злобным рычанием, что наводило его на невеселые мысли о том, что у него есть более счастливый соперник.

В начале сентября старшему сержанту Чупати было досрочно присвоено воинское звание «старшина».

Наблюдая за заигрыванием Кантора с Лохмушкой, вновь испеченный старшина радовался их дружбе. В мечтах старшина уже видел щенков от Кантора с Лохмушкой, которые бегали по двору, умножая собачье потомство части. Это были бы такие щенки, каких не сыщешь на всем свете, каких не стыдно показать на любой международной выставке служебных собак. Более того, старшина был уверен, что все призовые места заняли бы именно его собаки.

Однажды после обеда Чупати незаметно удалился домой, оставив Кантора в будке Лохмушки. Когда же часов в десять вечера Чупати был вызван на происшествие и пошел за Кантором, тот, как разъяренный тигр, бродил взад и вперед по конуре Лохмушки, которая безмятежно дремала в углу.

— Кантор, дорогой, не сердись на меня, что я помешал тебе, — сказал Чупати, — но нас вызывают на задание.

Как только старшина открыл дверь, Кантор выскочил из конуры и, потянувшись, бросился хозяину на шею.

— Соскучился, да? Ну ладно, пошли, нас с тобой ждут…

Напротив железнодорожного вокзала располагалось здание областной почты, к которому подходил один запасной железнодорожный путь, куда прибывали и отправлялись почтовые вагоны. Расстояние между почтой и путями было не более пятнадцати метров. Мешки с заказной корреспонденцией и ценностями переносили на руках. Поздно вечером прибывал лишь один поезд — из Будапешта, которым обычно привозили довольно крупные денежные суммы. Площадь перед вокзалом всегда была настолько оживленной, что никому и в голову не могло прийти, что здесь можно совершить какое-нибудь преступление.

О прибытии денег знало ограниченное количество человек, тем более что деньги, как правило, привозили в самое различное время.

Когда Чупати прибыл на место происшествия, там его поджидал начальник уголовного розыска старший лейтенант Шатори.

— Как дела? — спросил его старшина.

— Да вот, как назло, плотный туман. А у преступника двадцать минут форы.

— Посмотрим, — проговорил старшина, осматривая место преступления.

Почтовый служащий, несший в здание опломбированный почтовый мешок, получил сильный удар чем-то тяжелым по голове. На асфальте расплылось довольно большое пятно крови.

— Смотреть здесь нечего, идите по своим рабочим местам, — сказал Шатори работникам почты, которые столпились вокруг.

Осмотрев место преступления, Чупати сказал:

— Преступник не оставил здесь ни одной, даже самой маленькой, вещицы.

— Борьбы здесь не было… Преступник нанес удар, сбил служащего с ног, схватил мешок и бежать… — Шатори взглянул на часы: — Сейчас, я полагаю, сидит где-нибудь и мыкается: ведь он унес мешок не с деньгами, а с заказными письмами. Мешок, в котором находилось полмиллиона форинтов, нес другой служащий.

— Удивительно: сколько народу здесь ходит — и на тебе! — рассуждал вслух Чупати.

Понюхав следы, Кантор повел старшину на улицу.

— Кто-нибудь с нами пойдет? — спросил Чупати.

— Извини, Тибор, но у меня нет ни одного свободного человека, — объяснил старшине Шатори. — Ты уж сам как-нибудь…

Чупати пошел за Кантором. Как только вышли за ворота, пес свернул к вокзалу, затем к товарной станции. Здесь как раз выгружалась бронетанковая часть, и Кантор чуть было не попал под танк.

В тот вечер густой туман окутал землю. С товарной станции Кантор пошел на окраину города. Слева от дороги находился завод, справа — склады боеприпасов воинских частей.

Вскоре Кантор перепрыгнул через забор, которым была огорожена заводская территория, и спрыгнул в кювет.

— Мешок нашелся, — тихо сказал старшина, ощупывая руками разбросанные письма. Он даже попытался собрать их в мешок. Но в этот момент в глаза ударил ослепительный луч света.

Чупати инстинктивно прикрыл глаза рукой и пригнулся к земле. Над головой пролетела автоматная очередь.

— Не стреляйте! Полиция! — закричал старшина в сторону вышки, на которой стоял часовой.

— Ложись! Буду стрелять! — крикнул ему в ответ часовой.

— Пришли ко мне скорее дежурного! — крикнул старшина, неподвижно распластавшись на земле.

К счастью, дежурный не заставил себя долго ждать. Проверив у Чупати документы, он отпустил его.

«Черт возьми! Как же тогда здесь прошел преступник, — думал Чупати. — Быть может, четверть часа назад туман был такой густой, что часовой никого не заметил. А может, бросил мешок да скорее бежать?»

Через десять минут Кантор привел хозяина на вокзал и остановился на восьмом пути. Здесь след кончился. Как раз в этот момент по радио сообщили, что в направлении Бюк — Шопрон отошел скорый поезд.

Однако Чупати все твердил Кантору:

— След! Кантор, след! Ищи!

Кантор перешел на соседний путь, потом на следующий. На четвертом пути пес снова напал на след. Следовательно, преступник не уехал на поезде, а только перескочил через эшелоны, которые до этого стояли здесь на путях.

С перрона Кантор направился в привокзальный буфет, а оттуда в зал ожидания, где остановился возле одной пустой скамейки и громко тявкнул несколько раз. На лай собаки в дверях появился полицейский, дежуривший на вокзале.

— Здесь что-нибудь случилось? — спросил его Чупати.

— Недавно была облава, человек пятнадцать задержали, отвели в полицию, — доложил полицейский.

— Вы тогда здесь были? На этой скамейке кто-нибудь сидел, не заметили?

Полицейский сказал, это на этой скамейке сидел молодой лесоруб с топором, обмотанным тряпками. Этот человек просил поскорее отпустить его, так как ему обязательно нужно уехать со скорым поездом в Шопрон.

— Спасибо, коллега, — прервал полицейского Чупати и, позвав Кантора, пошел на почту.

Тем временем процедура осмотра места происшествия была закончена.

— Что нового? — спросил у Чупати Шатори.

— Пока ничего. Хорошо, что солдаты не продырявили мне голову.

— Значит, ты нашел мешок возле склада?

— Да, — кивнул старшина, — а преступника перед самым моим носом задержали во время облавы на вокзале.

— Теперь надо опознать преступника, — сказал Шатори.

Через полчаса задержанных при облаве по нескольку человек приводили к зданию почты, где Кантор не спеша обнюхивал каждого из них, но ни от кого из них не пахло почтовым мешком. Привели вторую группу, и вдруг Кантор заворчал, ощетинился.

Человек, на которого ворчал Кантор, вздрогнул, весь как-то съежился. Кантор подскочил к нему и, уцепившись зубами за ворот меховой бекеши, повалил его на колени.

— Кантор, отпусти! — приказал хозяин собаке.

Кантор разжал пасть и, отойдя от молодого парня на три шага, уселся напротив него.

— Ну, что скажешь? — обратился Чупати к парню, которому на вид было не более двадцати двух лет.

— Ничего.

— Расскажи, зачем ты сюда приходил вечером?

Парень закрутил головой.

— Так, понятно, — процедил сквозь зубы Чупати. — Сними-ка бекешу!

Чупати передал бекешу Шатори и попросил его через несколько минут вновь выстроить задержанных, но уже всех сразу, для нового опознания, а он с Кантором решил немного прогуляться.

Когда через полчаса Чупати вернулся к почте и приказал Кантору найти преступника, пес не спеша обнюхал каждого и опять выбрал того же парня, хотя на нем уже не было бекеши.

— Значит, собака не ошиблась.

— Но я здесь никогда не был. Я собирался ехать домой.

— А где же твой топор? — вдруг спросил Чупати.

— Топор?

— Да, топор!

Помолчав несколько минут, парень сказал:

— Ах да, я был здесь, хотел зайти на почту…

— Дальше вашу сказку расскажете следователю, — перебил парня Чупати и дал знак, чтобы его увели.

Когда все разошлись, старший лейтенант сказал старшине:

— В начале недели был я в министерстве на совещании. Там тебя так хвалили. И Кантора тоже… Особенно за «болотную историю»…

— Это дело прошлое, — отмахнулся старшина. — А что ты скажешь об этом типе с топором?

— Знаешь, за последнее время все больше таких уголовных преступлений. А тут еще из-за кордона к нам засылают диверсантов. Нужно усилить бдительность…

Вот уже вторые сутки Чупати со своим верным другом Кантором находился на одном из участков государственной границы.

Был прохладный ноябрьский вечер. Территория заставы была огорожена колючей проволокой и одной стороной выходила к небольшой, но быстрой горной речушке.

Кантор сидел возле самой изгороди. С рассвета он вместе с хозяином бродил по лесу, преследуя небольшую вооруженную группу нарушителей границы, состоявшую из четырех человек. Два раза в Кантора стреляли, и от смерти его спасла лишь собственная осмотрительность. С наступлением темноты человек, несмотря на то что был вооружен, становился намного слабее Кантора: почти ничего не видел в темноте, а обоняние и вовсе никуда не годилось… Так размышлял пес, глядя на безоблачное небо, на котором красовалась огромная лупа. Кантор так устал за день, идя по следу нарушителя, что сейчас с удовольствием отдыхал. Тишина успокаивала Кантора. Так он просидел с полчаса, пока не услышал встревоженный голос хозяина:

— Где ты, Кантор?

Кантор подошел к хозяину, радостно помахивая хвостом.

— Ладно, ладно, меня не интересуют твои личные тайны, просто мне без тебя стало немного скучно. Ну, пошли теперь спать!

Однако спать в ту ночь не пришлось. Не успел старшина снять сапоги, как пришел дежурный.

— На семнадцатом посту нарушение границы, — сказал дежурный, подойдя к Чупати.

— Снова нарушение! Я словно чувствовал, что сегодняшний день так не кончится… Одних не успели поймать, как уже другие лезут… — недовольно проворчал старшина, снова натягивая сапоги.

— В нашем районе уже две недели тихо, — словно оправдываясь, проговорил дежурный.

— Знаю я ваше «тихо». А где находится этот самый семнадцатый пост?

— В трех километрах отсюда, к югу. Я уже сообщил о нарушении главному дежурному. Получен приказ: выслать вас с собакой, предоставив в ваше распоряжение двух пограничников и радиста с рацией.

В половине одиннадцатого вечера группа Чупати прибыла на место, где их дожидался пограничник, который сидел, замаскировавшись в кустах.

Граница здесь проходила по склонам невысоких холмов. В нескольких метрах от места, где были замечены следы нарушителя, начинался большой овраг.

Несмотря на то, что было довольно светло от лунного света, Чупати все же включил фонарик, чтобы разглядеть отпечатки следов на мокрой земле.

— Ну и здоровая же нога у этого типа, — пробормотал старшина, замеряя след. — Не меньше сорок восьмого размера.

След был от горных ботинок, и такой отчетливый, что можно было предположить, что нарушитель нес на себе какой-то очень тяжелый груз.

В тот момент, когда Чупати вместе с Кантором внимательно изучали следы, с той стороны границы по ним скользнул луч прожектора.

— Беспокоятся, — заметил один из пограничников.

И тут же раздался сильный взрыв. Все бросились на землю. Над головой засвистели осколки. Один из осколков на излете попал Чупати в ногу, но, к счастью, только слегка задел ее.

Пришлось спуститься в овраг и идти по его дну. Примерно через километр след вышел из оврага. Но вот неожиданность! Параллельно ему шел другой след, примерно сорок третьего размера.

Чупати задумался: «Как же такое могло случиться? Или здесь к первому нарушителю присоединился второй, или же первый до этого места нес на себе второго?»

По рации доложили на заставу о том, что границу нарушили двое и в каком направлении они двигались.

Выйдя к мосту, решили немного передохнуть. Пока отдыхали, в распоряжение Чупати прибыло целое отделение пограничников, состоявшее из шести человек.

Кантор повел группу в восточном направлении. Мокрая земля большими комками налипала на ноги. Прошли километра два, и тут Кантор остановился на краю вспаханного поля. Он стал кружить на одном месте, обнюхивая землю.

Чупати по поведению собаки понял, что произошло что-то необычное… И не ошибся. Рядом со следом двух нарушителей, по которому они шли, отчетливо был виден третий. Ничего подобного в практике Чупати еще не было. Однако, как бы там ни было, здесь прошли три человека.

— Как вы думаете, товарищ лейтенант, — спросил у пограничника Чупати, — человек может летать?

— А как же, например, на самолете или на ковре-самолете в сказках. Только я что-то не пойму, почему вы об этом спрашиваете?

— Ну так вот, если человек сам по себе летать не может, — продолжал Чупати, вслух развивая свои мысли, — то это значит, что до сих пор третьего нарушителя, след которого начинается только здесь, несли на руках двое других…

— Ну и богатая же у вас фантазия, старшина! Идти по такой грязи и тащить на себе человека! Это вы уж чересчур хватили, а?

— Поживем — увидим, — философски ответил Чупати, а про себя подумал: «Если моя версия верна, то эти двое должны быть здоровыми ребятами».

К часу дня Кантор вывел группу к реке, берег которой порос камышами. Стали спускаться к реке и сверху увидели три человеческие фигуры, прятавшиеся в большой яме.

— Пошли! — шепнул Чупати пограничникам, спуская Кантора с поводка. — Будете стрелять, смотрите не попадите в Кантора.

Когда Кантор был уже на расстоянии нескольких прыжков от нарушителей, Чупати встал во весь рост и громко крикнул:

— Руки вверх! Не шевелиться, буду стрелять!

На крик Чупати трое нарушителей, словно по команде, бросились на землю.

— Припугните их, ребята, автоматной очередью, — попросил старшина пограничников, которые тут же дали поверх голов преступников несколько длинных очередей.

Кантор успел подскочить и вцепиться зубами в запястье одного из нарушителей, который успел выхватить пистолет. Незнакомец выстрелил, но пуля не задела собаку. И тут же выронил пистолет.

Кантор кусал то одного, то другого нарушителя (третий пустился бежать), пока не подоспел хозяин и пограничники.

— Кантор, догнать бандита! Взять его! — приказал старшина псу.

Через несколько минут откуда-то слева послышались крики человека, — очевидно, на него наскочил Кантор.

Первым делом Чупати обезоружил диверсантов и вывел их из ямы на ровное место.

Кантор то и дело хватал по очереди диверсантов, за ноги, пока хозяин не прикрикнул на него.

— Ну и здорово же вы их разукрасили, — заметил лейтенант-пограничник, подойдя к Чупати и показывая на диверсантов.

— Сами виноваты, стрельбу открыли, — ответил старшина. — А вот этого, видно, несли на руках…

— Зачем? — спросил лейтенант.

— Ну, отвечай! — прикрикнул Чупати на одного из диверсантов.

— Не понимай.

— Ах, не понимаешь! — рассердился старшина и бросил Кантору: — А ну взять его!

Кантор бросился на диверсанта, который тут же закричал по-венгерски:

— Только не пускайте собаку! Ради бога!..

— Ну вот, сразу заговорил! Кантор — хороший учитель — сразу научит разговаривать по-венгерски! — сказал Чупати. — На кого работаете?

— На мюнхенский центр… — заговорил один из диверсантов и, хотя больше никто его ни о чем не спрашивал, продолжал: — Я перешел границу первым, за мной — Том, третьим был Боксер. Начиная от оврага, они вдвоем несли меня на руках. Мы хотели ввести в заблуждение венгерских пограничников, чтобы они искали двух нарушителей, а не трех…

Тот, кого маленький диверсант назвал Боксером, морщился от боли, поддерживая левой рукой правую, которую покусал Кантор.

— Ну и собака у вас, господин старшина, — Боксер показал на Кантора. — Да ведь нас предупреждали, когда сюда посылали. Там известно, что вы сейчас должны быть в районе Шопрона, поэтому нас заслали сюда, на южный участок границы.

— Где же вам об этом говорили? — с любопытством и не без гордости спросил Чупати.

— Сначала в лагере, где нас готовили, потом — в Вене, перед заброской сюда…

— А что это за взрыв был на границе? — спросил Чупати.

— Группа, которая обеспечивала нам переход через границу, еще вчера ночью установила мину на следовой полосе. Было решено взорвать ее, чтобы отвлечь внимание ваших пограничников от нас…

— А кто выслал группу из четырех человек, которые перешли границу вчера ночью? — не унимался старшина.

— Товарищ старшина, вести допрос не входит в наши обязанности, — перебил Чупати лейтенант.

— Когда нас сюда посылали, то говорили, что нам здесь будет легко работать, что ваш народ якобы не любит здешние порядки, да и граница охраняется кое-как… — признался Боксер.

После рождества установилась холодная погода. Казалось, зима решила сразу же наверстать упущенное: она дохнула холодным ветром, припорошила стылую землю снегом. В последний день старого года Чупати просидел в комнате дежурного. Под кушеткой, свернувшись, дремал Кантор.

«Ну и холод», — подумал старшина, взглянув на термометр: он показывал пятнадцать градусов ниже нуля.

Ровно в девять часов утра Чупати вызвали к начальнику городской полиции. Старшина ломал себе голову над тем, зачем его вызывают к столь высокому начальству, которое до этого еще ни разу не интересовалось его скромной особой. Никаких проступков или ошибок Чупати за шесть лет службы не знал за собой. В комнате секретарши старшина увидел майора Бокора, но спросить его о цели вызова к начальнику он не успел, так как на пороге появился сам подполковник и предложил им войти к нему в кабинет.

Войдя в кабинет начальника, Чупати остановился у дверей.

— За отличную службу вы награждены золотой медалью.

Чупати не верил своим ушам: награждён, когда ему грозили наказанием! Все было похоже на сказочный сон. Вчера у старшины с Кантором был, так сказать, юбилейный день — их двухсотая операция. За три с половиной года они вместе выходили на двести различных заданий и все, за исключением десяти, выполнили блестяще.

— Благодарю, — произнес Чупати.

С медалью ему была вручена и денежная премия в размере пятисот форинтов.

— Поздравляю вас с наградой. — Подполковник протянул старшине руку. Чупати от растерянности уронил красную коробочку с медалью на пол. Поднимая ее, старшина встретился глазами с Кантором и сказал:

— Это не только моя заслуга.

Начальник полиции улыбнулся:

— Не забыли мы и вашего четвероногого друга. — И он подал Чупати другую коробочку и диплом. — Ваша служебная собака находится в штатах внутренних войск, по результатам она вышла на первое место и потому также награждается золотой медалью…

За окнами завывал холодный ветер, а в комнате дежурного было тепло. Кантор с медалью на шее важно разлегся под кушеткой. Чупати смотрел в окно на медленно летящие снежинки и думал о том, что прошедший год совсем неплохо кончился для него и Кантора.

В шесть часов вечера Чупати сдал дежурство. Прощаясь, он сказал новому дежурному сочувственно:

— Так и быть, буду встречать Новый год — выпью за твое здоровье. А если что случится, то до девяти часов ты найдешь меня в клубе, а позже — дома.

Сказал это Чупати скорее по привычке, так как на самом деле у него не было ни малейшего желания выходить на задание в ночь под Новый год. Ветер был таким сильным, что можно было надеяться, что в такую ночь никакому врагу не захочется вылезать из своей берлоги.

Кантор, хотя и не понимал, как сильно вырос его авторитет, все же чувствовал, что медаль дана ему не зря, и шел с какой-то особой гордостью.

Хозяин и собака вошли в помещение клуба.

— Выпью винца, и сразу домой, — произнес старшина.

И хотя псу отнюдь не нравилось сидеть в этом прокуренном помещении, но ради хозяина, которого он любил больше всех на свете, верный пес был готов на любую жертву: броситься в ледяную воду, лезть в огонь. Без хозяина даже любимая работа — идти по следу — и та становилась ему неинтересной.

Взглянув на часы, Чупати воскликнул:

— Ого! Как быстро бежит время! Пошли, Кантор! Вот допью бокал, и сразу пойдем…

— Тибор! — вдруг послышался голос из-за соседнего столика. — Это не тебя там, случайно, разыскивают?

— Кто, жена? — проговорил старшина, быстро опрокинув в рот остатки вина из бокала.

У входа в зал стояли два пограничника, которые кого-то разыскивали среди сидевших за столиками людей.

— А ведь, пожалуй, действительно меня ищут, — буркнул Чупати, вставая. — Кантор, приведи-ка их сюда, — попросил хозяин пса.

Кантор посмотрел в ту сторону, куда показывал хозяин, и направился к пограничникам. Подойдя к лейтенанту, пес осторожно дернул его за рукав, давая этим понять, чтобы тот следовал за ним.

Лейтенант сразу же узнал Кантора и радостно сказал:

— Так ты здесь, дружище? Ну, веди меня к своему хозяину…

Когда лейтенант подошел к столику, Чупати подал ему полный стакан вина со словами:

— Иди-ка выпей со мной!

Лейтенант выпил вино и. вытерев губы рукавом, на ухо прошептал старшине:

— Мы за тобой. Во дворе стоит машина. На станции какой-то тип спрыгнул с поезда.

— Ну и пусть прыгает! — перебил его старшина. — Выпей еще стаканчик!

Офицеру было совестно, что он, вместо того чтобы пожелать Чупати счастливого Нового года, вызывал его на новое задание.

— Неужели самоубийство? Плохо верится… — вслух размышлял старшина.

— Мы напали на след одного убийцы, который обокрал кассу в шахте… Ну ладно, не будем время зря тянуть, пошли, — сказал лейтенант.

Чупати вышел из клуба, перед входом стояла машина. На заднем сиденье сидели четверо пограничников в полушубках.

Сначала заехали в управление, где старшина переоделся. Настроение у всех было неважное. Радовался один только Кантор: как хорошо было на свежем воздухе после дымного, прокуренного клуба. Он с удовольствием вдыхал свежий морозный воздух.

Гусеничный вездеход с трудом шел по глубокому снегу. Кругом ни одной живой души; казалось, что они двигались по какой-то неизведанной планете. Пятьдесят километров проехали за час с небольшим. В начале двенадцатого подъехали к железнодорожной станции. Вылезли из машины. Ветер, казалось, продувал до костей. Пришлось опустить уши у шапки и завязать их под подбородком.

Прибывший на место происшествия следователь рассказал о том, что здесь произошло. Было это в полутора километрах от станции. Здесь с проходившего скорого поезда на ходу спрыгнул человек. Пока поезд остановили стоп-краном, человек скрылся в ночной темноте.

— Ловко, — проговорил Чупати. — По крайней мере, нам известно точное время, когда это произошло…

Старшина пристегнул к ошейнику Кантора поводок. Потер рука об руку, прежде чем сунуть их в перчатки.

«Далеко он уйти не мог», — подумал Чупати. Ему было жаль испорченного новогоднего вечера, но ведь и дело-то серьезное — человек, видимо, не без причины решился на столь рискованный поступок.

Когда вышли на вершину холма, Чупати внимательно осмотрел местность. И хотя ночь была темной, все же где-то внизу еле заметно мелькали огоньки. Но старшина прекрасно знал, что никаких огоньков в том месте быть не могло и все это не больше, не меньше как зрительная галлюцинация.

Метель замела следы бежавшего с поезда человека, однако, несмотря на это, Кантор хорошо чувствовал запах и шел вполне уверенно. Чупати беспокоило то, что, пока они разыщут беглеца, он может замерзнуть.

Острые снежинки больно кололи лицо, слепили глаза. Под ногами с хрустом ломался обмерзший сверху корочкой снег. Шли, падали, поднимались и снова шли вслед за неутомимым Кантором. Скоро группа вышла на луг, на котором старший группы, сопровождавший Чупати, догнал старшину и, стараясь перекричать ветер, крикнул ему на ухо:

— С Новым годом, товарищ старшина!

Чупати кивнул, подумав о том, что в этот момент миллионы людей сидят в теплых, уютных домах и пробки шампанского выстреливают в потолок.

— Да остановитесь же вы наконец! — крикнул лейтенант.

Чупати за свистом ветра не сразу услышал крики лейтенанта.

Когда все остановились, лейтенант вытащил из кармана фляжку с ромом и дал всем по очереди отпить из нее по глоточку за новый, только что наступивший год.

Через минуту группа тронулась в путь.

— Какой безумец решился бежать по такой погоде? — на ухо лейтенанту прокричал Чупати.

— А может, мы сбились со следа?

— Это исключено.

Когда переходили через овраг, Чупати одной ногой провалился под лед, и вся нога до самого колена тут жо покрылась ледяным панцирем.

Шли уже четыре часа подряд, шли как заведенные, даже не заметили, как метель приутихла. Вскоре след стал вилять из стороны в сторону, что навело старшину на мысль о том, что беглец, видимо, заблудился. Оставалось только удивляться его выносливости, другой на его месте давно бы выбился из сил и замерз бы.

Пройдя километров двадцать, к рассвету вышли к небольшой деревушке. Мороз крепчал.

Пришлось остановиться и подождать, пока не подойдут растянувшиеся цепочкой солдаты.

Когда вошли в село, в церкви как раз зазвонили в колокола. Прошли через все село и остановились у крайнего дома. Во дворе дома на сеновале мертвым сном спал беглец, по следам которого опи шли всю новогоднюю ночь…

Наступил вечер. В течение дня Чупати дважды проведывал Кантора.

— Хорошо тебе, отработал свое и отдыхай, а мне еще отчеты разные писать нужно, — ласково сказал он псу.

Чупати уже второй вечер был занят служебной перепиской.

На третий вечер, будучи свободным от службы, старшина пошел в клуб выпить пива. Часов около восьми за ним пришел дежурный.

А через час старшина вместе со своим неизменным Кантором уже вылезал из машины неподалеку от ближайшего пограничного поста.

— У нас участились случаи нарушения границы, — сказал начальник поста, когда Чупати прибыл в его распоряжение.

Старшина не стал вдаваться в подробности и сразу же спросил, с какого места нужно пускать собаку. Оказалось, что до этого места по следу уже пускали Султана и Витязя, но дальше они след не взяли.

Чупати это очень не понравилось.

— Выходит, мы с Кантором должны исправлять ошибки других… — недовольно пробурчал он.

— Не сердись, старшина, — начал успокаивать Чупати хозяин Султана. — До этого места мои собачки хорошо шли по следу…

— Хорошо? — усмехнулся старшина. — А потом, может, здесь вам под нос выпустили кошку, которая сбила ваших собак со следа? — не удержался старшина, чтобы не уколоть заносчивого собаковода.

Но тот в спор вступить не решился.

Взяв след, Кантор озлобленно заворчал при виде Султана и Витязя, давая этим понять, что он просит их держаться от него на почтительном расстоянии. Старшина понял недовольство пса и сказал собаководу:

— Уведи подальше своих псов, пусть они не мешают профессору Кантору… Хватит с вас и того, что вы позволили нарушителю границы выиграть целый час времени и спокойно уйти.

Кантор уверенно шел по дороге, ведущей к областному центру. Чупати великодушно согласился, чтобы Султан и Витязь вместе со своим хозяином шли сзади.

За два часа прошли километров двенадцать. Вошли в город. Кантор и в городе шел уверенно, переходя с одной улицы на другую, пока не привел хозяина к городской гостинице, расположенной в самом центре. Остановился пес у служебного входа в отель. Дверь была заперта. Было четверть двенадцатого вечера. Фронтон здания гостиницы и терраса кафе выходили на главную улицу, а служебный вход — в узенький переулок. Из ночного бара, расположенного в нижнем этаже, доносились звуки приглушенной музыки.

Несколько минут Чупати топтался перед закрытым входом, соображая, что же ему теперь делать. В этой операции он был старшим по званию и сам решал, как вести поиск.

— Позовите главного администратора, — сказал он одному из солдат и, обращаясь к старшине-пограничнику, приказал: — А вы известите дежурного по комендатуре о том, где мы сейчас находимся.

Через несколько минут Чупати вместе с Кантором уже был в просторном холле отеля. У служебного входа старшина предусмотрительно оставил на всякий случай двух солдат, наказав им никого не выпускать из здания.

Вскоре перед Чупати стоял главный администратор, которого старшина хорошо знал лично.

— Прошу извинить за беспокойство, — начал Чупати, отходя в уголок, чтобы их никто не мог услышать.

— Чем могу служить? — спросил администратор.

— Скажите, — спросил старшина, — кто имеет ключ от служебного входа?

— У меня, у директора ресторана, у дежурного администратора и у моего заместителя.

— Круг лиц довольно широкий. — Чупати почесал подбородок. — И больше ни у кого?

Администратор пожал плечами:

— Насколько мне известно… хотя подождите… Йожика, — обратился он к администратору, — сколько всего ключей имеется у нас от служебного входа?

— Шесть или семь, — по пальцам пересчитал администратор.

— И вы можете его нам сейчас открыть? — спросил Чупати.

— Разумеется… Йожика, дай-ка мне ключ!

— Одну минуту. — Администратор подошел к доске, на которой висели ключи от номеров. — Не понимаю, вчера ключ был на месте, а сейчас его почему-то нет.

— Ничего, тогда я с вашего разрешения забегу сейчас к себе в кабинет и принесу ключ. — Главный администратор бросил на дежурного убийственный взгляд.

Кантор подозрительно косился на чуть располневшего круглолицего мужчину со слегка обозначившейся лысиной и даже дважды незаметно понюхал его.

Кабинет главного администратора находился на этаже с круговой галереей, куда нужно было подниматься по лестнице, устланной бордовой ковровой дорожкой.

Чупати наклонился к Кантору и тихо сказал ему:

— Кантор, следуй за ним!

— Ох, какая же умная у вас собака! — заметил, поднимаясь по лестнице, администратор.

— Я вижу, вы ей понравились, она даже не хочет с вами расставаться, — схитрил старшина.

Кантор шел вслед за администратором. Чупати снизу хорошо была видна дверь в кабинет администратора, даже потолок в ней, так как Кантор не разрешил ему закрыть ее: пес уселся как раз на пороге. Голова — в комнате, хвост, который служил для хозяина своеобразным указателем, — в коридоре. Прошло несколько секунд: Кантор закрутил хвостом, и в тот же миг из комнаты раздался крик. Чупати сломя голову бросился вверх по лестнице. Когда он вбежал в комнату, то увидел, что администратор держит в руках телефонную трубку, а Кантор, встав на задние ноги и положив передние на край стола, угрожающе рычит и не дает ему набрать номер.

— Не двигаться, — посоветовал старшина испуганному администратору. — Вы ведь пошли за ключами, а не разговаривать по телефону.

— Я только хотел дать кое-какие указания шеф-повару.

Чупати кивнул головой и, взяв трубку, положил ее на рычаг, спросив:

— Ключ нашли?

— Д-да, — заикаясь, произнес тот.

«Интересно, кому же он хотел звонить», — думал старшина, спускаясь вместе с администратором вниз. Навстречу им шел Шатори.

— Ну и быстро же ты пришел, — сказал офицеру Чупати громко, а потом тихо шепнул на ухо: — Прикажи следить за дежурным администратором.

Когда Чупати и Шатори вышли на улицу и направились к служебному входу, к отелю подъехала машина с солдатами.

— Ну, как дела? — спросил у Чупати руководитель группы госбезопасности — капитан, приехавший на машине.

— Следы от границы ведут прямо сюда, — ответил старшина.

Шатори попросил капитана оцепить отель солдатами. Часы на башне как раз пробили полночь. Ресторан закрывался, из него медленно расходились посетители.

Администратор дрожащими руками отпер дверь. Первым в нее проскочил Кавтор и стал подниматься вверх повинтовой лестнице.

Когда подошли к котельной, Шатори спросил:

— А где истопник?

— Тот, который дежурит ночью, должен быть здесь. Я и сам хочу его разыскать: шеф-повар жаловался, что нет горячей воды, — ответил администратор.

Кантор уселся перед железной дверью, ведущей в котельную.

— Откройте дверь, — попросил Шатори.

— Не понимаю, почему она заперта… — заикаясь, произнес администратор. — Ночной истопник заступил ровно в десять, не знаю, куда он мог уйти: человек он непьющий… Может, в комнату отдыха пошел.

Однако и эта комната тоже оказалась запертой.

— Л где от этой комнаты ключи? — поинтересовался Шатори.

— В моем кабинете и у швейцара…

— Товарищ лейтенант, проводите господина за ключами, — попросил Шатори одного из следователей.

Кантор, сидя перед дверью, начал проявлять признаки беспокойства.

— Спокойно, — одернул пса хозяин.

Минут через пять принесли целую связку ключей.

— Покажите, какой ключ подходит к этой двери, — попросил Шатори администратора. — До ручки двери прошу никого не дотрагиваться.

Вытащив из кармана чистый носовой платок, Шатори взял им ключ у администратора и открыл дверь.

Первым в дверь проскочил Кантор. Чупати светил ему фонариком. И вдруг он отшатнулся, увидев труп человека, лежавший на железной кровати так, что голова убитого свисала на пол.

— Наш кочегар! — испуганно воскликнул администратор.

— Задушен, и притом проволокой, — констатировал Шатори, осмотрев труп, и приказал немедленно выслать врача и криминалиста.

Кантор по знаку хозяина снова пошел по следу: немного задержался у лифта и повел группу вверх по лестнице. На втором этаже пес сначала повернул по коридору налево, потом вернулся обратно. Остановился перед дверью.

— Кто здесь живет? — спросил у администратора Шатори.

— Наша певица, — выдохнул толстый администратор, вытирая платком пот со лба.

— Постучи, — сказал Шатори старшине.

Чупати постучал два раза, никто не ответил.

— Наверное, она сейчас в баре, — робко заметил администратор.

— Неважно… Откройте дверь… — Чупати нажал на щеколду, дверь со скрипом открылась.

В комнате было темно, так как шторы на окнах были завешены.

Шатори включил свет.

— Боже мой! — воскликнул администратор, прислонясь к косяку двери. — Пропала репутация отеля!

На кровати лежала полураздетая женщина, на шее у нее болтался нейлоновый чулок. В открытых, но уже остекленевших глазах застыл ужас. Следов борьбы не было видно.

— Видно, сильный человек преступник, — заметил Чупати. — Затянул чулок на шее одним рывком — и готово…

В комнате остались только Чупати и Шатори.

Кантор, обнюхав кровать, подошел к платяному шкафу. Старшина открыл шкаф. В нем лежала металлическая кассета, которую Чупати осторожно взял платком.

Между тем врач установил, что женщина умерла часа полтора назад.

А Кантор уже рвался к выходу.

— Товарищ начальник, Кантор хочет идти дальше, — сказал старшина.

Кантор привел хозяина в помещение бара.

— Запутанное дело, — произнес вслух Чупати и подумал: «Началось все с простого нарушения границы, а уже сейчас в отеле найдено два трупа. Кто знает, какие сюрпризы ждут нас впереди?»

Кантор тем временем зашел за стойку бара, а оттуда в подсобное помещение, где два официанта убирали пустые бутылки.

— Бар закрыт, дорогие гости, закрыт!

А в это время в гардеробе полицейские проверяли документы у тех, кто покидал ресторан.

— Не знаешь, что случилось? У всех проверяют документы, — поинтересовалась барменша у одного из официантов.

— Полицейские нашли в одной комнате труп, — ответил ей официант.

«Значит, прислуга еще ничего не знает. Это хорошо», — подумал Шатори.

— Скажите, кто сегодня вечером заходил в подсобное помещение? — поинтересовался Чупати у барменши.

— Я. Двое подсобных рабочих. Старший официант…

— А еще?

— Еще? Не знаю… Хотя нет… В одиннадцать часов забегала певица и Джонни за какими-то нотами…

— А кто этот Джонни? — спросил Шатори.

— Разве вы его не знаете? Это наш барабанщик. Вон он идет с друзьями… Высокий брюнет… Неужели вы ни разу не слышали его игру? В оркестре он уже месяца три…

— Ничего, в ближайшее время я наверстаю упущенное и познакомлюсь с ним, — ответил Шатори.

Кантор подозрительно долго обнюхивал большой и маленькие барабаны в опустевшем оркестре.

— Эй, старший официант! — крикнул Шатори.

— Чего изволите? Ром, коньяк?…

— Нет! Включите полный свет!

— И так все лампы горят!

— Включите освещение оркестра!

— Этого я сделать не могу… Я не знаю, как это делается… Всегда включает освещение в оркестре Джонни…

Чупати копался возле большого барабана, стараясь заглянуть в него и узнать, что в нем лежит. Наконец он открыл его и вынул оттуда несколько свертков, завернутых в газету.

— Именем закона — вы арестованы, — сказал Шатори, беря за руку старшего официанта, который начал было протестовать.

Старшина развернул один из свертков, в котором оказалась пачка долларов, в двух других — героин.

— Уведите его! — приказал Шатори полицейскому.

— Я не виноват… — залепетал официант.

— Разберемся… Приведите барабанщика!

— Товарищ начальник, он вместе с оркестрантами уже ушел, — доложил один из полицейских.

Шатори в сердцах выругался.

— Ничего страшного, профессор Кантор быстро его найдет, — успокоил Шатори старшина и, дав понюхать Кантору пачку денег, шепнул: — Кантор, след! Ищи след!

Собака вышла из отеля и пошла к остановке, потом свернула в парк. Кантор не шел, а почти бежал. Чупати едва поспевал за ним. Остановился пес перед домом в небольшой улочке. Дверь парадного оказалась запертой. На звонок вышел заспанный привратник.

— Здесь живет барабанщик по имени Джонни? — спросил его Шатори.

Привратник замешкался с ответом, а Кантор уже поднимался по темной лестнице.

— Такого у нас нет, — наконец ответил перепуганный привратник.

Чупати вслед за Кантором поднялся на третий этаж, за ним шел Шатори. Шли тихо. Старшина дал знак Кантору, чтобы пес не поднимал шума.

У одной из дверей остановились: оттуда доносились обрывки разговора.

— Нужно уезжать в Канижу… — произнес один голос.

— В будапештском экспрессе ехать опасно… — ответил другой.

— Ты вне подозрений.

— Так-то оно так, но кто думал, что они так быстро до нас доберутся?

— А что будет с деньгами и героином?

— Рыжий все принесет, у нас еще час времени…

— Из Пешта материал уже поступил?

Чупати шепотом предложил Шатори свой план захвата преступников, который заключался в том, чтобы его приняли за Рыжего, принесшего деньги и героин. Если же дверь не откроют, тогда ее придется выломать.

Подойдя к двери, из-за которой только что слышался разговор, старшина тихо постучал.

— Кто там? — спросил из-за двери женский голос.

— Тш-ш… — ответил Чупати.

— Рыжий, это ты? — спросила женщина.

— Я. Открывай скорей, — шепнул Чупати.

— Открой ему, — раздался из-за двери хриплый мужской голос.

Ключ в двери повернули. И в тот же миг Чупати плечом налег на дверь, крикнув Кантору:

— Кантор, взять его! Взять!

— Руки вверх, не шевелиться! — крикнул Шатори, включив фонарик.

Все произошло в считанные секунды. Кантор набросился на мужчину. Рычание собаки, женский визг и крики мужчины слились в одно целое.

Подошли полицейские, ожидавшие внизу. На арестованных надели наручники. В квартире оставили двух полицейских с заданием задерживать каждого, кто придет на квартиру.

Арестованных повели в полицию.

На следующий день старшина Чупати зашел к Шатори. Они разговорились о вчерашней операции.

— Ну знаешь, твой Кантор стоит десятка Шерлоков Холмсов. Если бы не он, мы бы до сих пор сидели рад двумя трупами и гадали на кофейной гуще… — рассыпался в похвалах старший лейтенант Шатори. — Признались, но не сразу. Три часа отпирались. Утверждали, что они даже не знают друг друга. Но наконец Рыжий так запутался в своих показаниях, что был вынужден признаться и выдал барабанщика — Яноша Кеци, а тот в свою очередь назвал Тилингера. Словом, настоящая банда гангстеров.

— А кто такой Тилингер? — спросил Чупати.

— Адам Тилингер — житель одного пограничного села. В этой банде он выполнял обязанности связного: переходил через границу, проносил валюту и наркотики. По его следам твой Кантор и привел нас в отель. Этот человек вошел через служебный ход в гостиницу, но тут его хотел задержать истопник, которого он и задушил. Барабанщик же был любовником певицы и наобещал ей всякой всячины: заграничное турне, тряпки и тому подобное. Второй любовницей музыканта-ударника была женщина, на квартире которой мы их арестовали. Певица ревновала Джонни и, когда услышала, что они собираются бежать за границу, но без нее, пригрозила Джонни и Тилингеру выдать их полиции и за это поплатилась жизнью. Валюту и наркотики барабанщик прятал в большом барабане, а позже Рыжий приносил все это к нему на квартиру. Помимо этого Джонни и Тилингер занимались пересылкой за кордон шпионских сведений. Об этом, правда, ни Рыжий, ни старший официант ничего не знали… Вот тебе и вся их история…

Весна в тот год началась рано. В середине апреля уже вовсю цвела сирень.

Однажды утром Чупати пришел к Кантору с огромным букетом сирени. Открыл дверь конуры и сунул псу под нос сирень со словами:

— Понюхай и ты, ну понюхай!

Кантор, несмотря на сильный цветочный запах, почувствовал, что от хозяина попахивает вином.

— Ну что ты на меня так уставился? Выпил я немного на радостях… Поздравь меня… Ведь я стал отцом… Понимаешь?… Кстати, ты тоже…

По лицу хозяина разлилась радостная улыбка.

Действительно, в ту же ночь Лохмушка произвела на свет шесть щенков.

Чупати повел Кантора к конуре Лохмушки, которая лежала довольная и любовно облизывала своих щенят. Кантор застыл перед конурой и часто-часто заморгал.

— Ну что?

Кантор сунул свой нос в щель между ячейками сетки и коснулся спины Лохмушки, которая, не двигаясь с места, подняла голову и тихо тявкнула. Кантор обрадовался и громко залаял. В приливе радости он обежал двор, вертя хвостом, затем снова подбежал к Лохмушке.

— Тихо, тихо, — предупредил Чупати Кантора. — А то всех взбудоражишь.

Но на этот раз слова хозяина не подействовали на Кантора.

— Ну ладно, оставлю тебя здесь, — проговорил старшина, которому пора было идти в родильный дом, и ушел.

Кантору было уже четыре года. Эти щенята были плодом его первой любви. Лохмушка, видимо тронутая внимательностью Кантора, приблизила свою голову к голове пса и лизнула его в нос…

Когда Чупати вернулся из родильного дома, то нашел Кантора перед кормушкой Лохмушки. Пес пытался открыть дверцу конуры.

— Сейчас нельзя, понимаешь, нельзя, — ласково объяснил ему хозяин. — Вот откроются у них глаза, тогда я тебя пущу к ним поиграть, а сейчас еще рано… Пошли…

На прошлой неделе Чупати вместе с Кантором ездил в Будапешт, куда старшина отвозил свои материалы о работе со служебной собакой. В столице оп пытался разыскать старого хозяина Кантора Ковача, по ему сказали, что Ковач назначен начальником курсов по подготовке служебных собак. По секрету старшина узнал, что летом планируется выставка служебных собак, где, видимо, будет и его питомец.

На курсах Чупати дали трех молодых собачек — Кеди, Неро и Бобо.

Вернувшись на службу, Чупати добился расширения учебной площадки для тренировки собак. В роли старших «педагогов» выступали Кантор и Султан, который за последнее время стал заметно серьезнее и во всем следовал примеру Кантора.

Постепенно отцовская радость Кантора улеглась, перешла в спокойное чувство удовлетворения. А когда щенкам исполнилось двенадцать дней, Чупати пустил Кантора к ним. Пес был очень предупредителен и по-отцовски нежен со своим потомством.

Теперь, когда число подопечных собак увеличилось до пяти, у Чупати почти совсем не оставалось свободного времени. К тому же не проходило почти ни одного дня, чтобы старшину вместе с Кантором не вызывали на какое-нибудь задание.

Однажды (было это в конце лета) Чупати вызвали на заставу, где нужно было разгадать одну загадку: на контрольно-следовой полосе был обнаружен собачий след.

Прибыв на место нарушения границы, старшина определил, что след действительно собачий и идет он с запада на восток.

Высказав свое мнение, Чупати вернулся домой, но в три часа дня его снова вызвали на заставу. Там он узнал, что в двадцати километрах от того места, которое он обследовал утром, через границу перешли еще две собаки.

«Почти в одно и то же время через границу перебежали три собаки? Сразу три не могли заблудиться. Такого еще не было ни разу. Перебегали олени, коровы, а тут — собаки, да еще сразу три. Что-то тут неладно», — решил Чупати.

О столь необычном случае доложили по телефону в Будапешт. На следующее утро в полиции появился старшина Ковач со своим Люксом.

— Ну, что тут у тебя стряслось, Чупати? — Ковач, как старого друга, похлопал старшину по плечу.

После обмена приветствиями Ковач выглянул в коридор и позвал Люкса.

— Узнаешь? — спросил он Чупати.

— Как не узнать, это же Люкс, — засмеялся Чупати.

Люкс важно вошел в комнату. Ковач начал расспрашивать старшину о Канторе. За эти годы он слышал о нем столько хорошего, но ни разу не видел его. При имени «Кантор» Люкс поднял голову и посмотрел на своего хозяина.

— Что, вспомнил и ты, да? — заулыбался Ковач, глядя на Люкса.

— Тогда пошли, — предложил Чупати.

Вышли во двор.

— А ну-ка, покажись гостям! — сказал старшина, выпуская Кантора. — Люкс! — крикнул Чупати. — Иди сюда!

Кантор увидел Люкса и Ковача.

— Кантор, — тихо позвал Ковач.

— Иди же, иди, — ласково проговорил Чупати псу, и тот радостно побежал к своему старому хозяину, встал на задние лапы и, упершись передними ему в грудь, лизнул его в щеку. И только после этого побежал к Люксу.

Кантор провел Люкса по всему двору, показал своих щенят, потом обе собаки побежали на площадку.

Ковач с завистью следил за каждым движением Кантора.

— Великолепный пес, — сказал он, помолчав. — Другого такого нет. Должен тебе признаться, что я с большой неохотой отдавал его тебе, но сейчас рад, что сделал это, и горжусь им. А мне, к сожалению, придется навсегда расстаться с Люксом, — пожаловался Ковач. — Сейчас большой спрос на служебных собак, меня упрекают в том, что я держу при себе Люкса, когда он нужнее в другом месте… Пусть уж он останется здесь, недалеко от тебя…

— Раз так, пусть остается, — согласился Чупати. — Начальник заставы — молодой хороший человек…

Мирную беседу друзей прервал шофер, сказав, что им пора ехать на границу. Чупати и Ковач сели в машину, усадив рядом Люкса и Кантора.

По дороге Чупати рассказал Ковачу суть дела.

— Сделаем гипсовые отпечатки следа и установим точно, кто же перешел границу, — предложил Ковач, выслушав объяснение друга.

На следовой полосе Ковач залил жидким гипсом несколько следов, а когда гипс затвердел, завернул слепки в платок. Точно такие же слепки сняли и с другого участка границы. После внимательного изучения слепков Чупати и Ковач пришли к заключению, что след собачий, причем собаки одной и той же породы.

— Что это такое? Возможны различные варианты: собаки могли просто заблудиться, они могли гнаться за какой-нибудь дичью или нести кому-нибудь письмо… Наши противники хорошо знают, что служебные собаки у нас обучены идти только по следу человека. Как бы там ни было, а случай любопытный, — заключил Ковач.

Начальник заставы пригласил Ковача и Чупати пообедать у него. Во время обеда зазвонил телефон: вызывали Чупати. В горах подорвалась автомашина, на которой перевозят продовольствие.

На месте происшествия лежала опрокинутая набок полуобгоревшая машина. Было похоже, что машина наехала на мину. Шатори даже допускал, что в нее была брошена граната. Водитель погиб.

Чупати пустил Кантора обследовать местность. Вскоре из кустов раздался лай пса, который подзывал к себе хозяина.

Когда Чупати и Ковач подошли к Кантору, то увидели, что он стоит возле груды полуобгоревшего мяса, костей и шерсти.

— А ведь это собака! — воскликнул Чупати. — По-видимому, одна из нарушительниц границы…

— Вполне может быть, — поддержал его Ковач. — На спину собаке привязывают заряд взрывчатого вещества и приучают ее бросаться под движущийся транспорт. Такие случаи известны давно. Нужно немедленно сообщить по радио, чтобы перестреляли бродячих собак: ведь две собаки с взрывчатым веществом все еще где-то бродят.

— Нужно попытаться выследить их с помощью наших собак, — предложил Чупати.

Ковач остался на заставе еще на два дня. Люкс взял след одной из «бродячих» собак, но, когда след дошел до болота, потерял его.

Спал Люкс рядом с Кантором, а когда проснулся на третье утро, то почувствовал, что хозяин его уехал. Он вылез из конуры, быстро обежал двор и громко и жалобно заскулил.

— Замолчи! — кликнул на собаку радист, высунувшись из окна.

Почувствовав неладное, Люкс помчался к воротам, но они были заперты.

Тогда Люкс разбежался и прыгнул на стену, стараясь ухватиться передними лапами за гребень стены. Однако это ему не удалось, так как по гребню стены была протянута колючая проволока.

— Напрасно прыгаешь, все равно не перепрыгнешь, — злорадно произнес часовой, глядя на тщетные усилия Люкса, и засмеялся.

Люксу это пришлось не по вкусу, и он, оскалив зубы, бросился на часового, который успел заскочить в будку и захлопнуть за собой дверь. Часовой позвонил по телефону дежурному, чтобы его освободили от бешеной, на его взгляд, собаки.

Из помещения вышли двое полицейских с поводками, но Люкс и их загнал обратно. Он прыгал до тех пор, пока не выбился из сил и не понял, что забора ему не перескочить.

Утихомирить Люкса вышел сам лейтенант. Он кинул Люксу кость с мясом, но разгневанный пес не удостоил ее своим вниманием, а самого лейтенанта загнал в здание.

Никто не решался выйти из здания во двор. Пришлось позвонить Чупати, у которого Ковач находился в гостях.

Положив трубку на рычаг, старшина громко расхохотался, а на вопрос Ковача, что случилось, ответил:

— Звонили с заставы и сообщили, что твой Люкс взял над ней командование: никого не впускает и не выпускает из здания.

— Нужно немедленно туда ехать, — сказал Ковач.

— Я поеду с тобой, — согласился с ним Чупати.

Стоило только Ковачу появиться в воротах, как Люкс стрелой бросился к хозяину и положил передние лапы ему на плечи.

— Ладно, ладно, только не дури! — Ковач не без труда освободился от объятий пса.

— Нужно было как следует привязать его, через несколько дней он бы привык…

— Или оторвался и сбежал бы, — перебил Чупати.

Трогательным было расставание Ковача со своим питомцем.

— Расстаться нам с тобой нужно, Люкс, — ласково проговорил Ковач. — В Пешт ты уже не вернешься. Ты будешь работать здесь… с пограничниками. А твоему хозяину нужно уезжать.

Люкс внимательно слушал хозяина и вдруг весь задрожал. Ковач встал и подошел к машине. Люкс — за ним, насколько позволял поводок. Когда же ременный поводок до боли врезался в шею, Люкс взвыл. Потом он бросился на землю, снова вскочил и начал выть жалобно и протяжно.

Пес почувствовал, что самый близкий и дорогой для него человек покинул его. Несколько часов подряд он лежал без единого движения. Ничто не интересовало его: он не прикасался ни к пище, ни к воде.

Двое суток он ждал, что вот-вот хозяин вернется. На третий день он хоть и рычал, но подпустил к себе начальника заставы. Начал есть. Пограничники решили, что пес успокоился. На четвертый день Люкса отвязали. Как только лейтенант выпустил из рук поводок, пес огромными прыжками бросился к забору и, перескочив через него, убежал в лес.

По лесу Люкс добежал до околицы села и улегся под кустом, где пролежал несколько часов. Выходит, хозяин вернулся только для того, чтобы привязать его и снова бросить одного. С уходом хозяина жизнь для Люкса утратила всякий смысл. Все хорошее, что было у него в жизни, было связано с хозяином. Псу было так обидно, что в нем начинала закипать ненависть.

Приступ голода напомнил ему о еде и о том, что он еще жив. Но как жить дальше? Нужно было искать себе место, где можно было бы скрыться от людей, найти еду… Люкс вылез из-под куста, направился к скале, у подножия которой темнело какое-то пятно. Чем больше Люкс приближался к скале, тем сильнее в нос бил какой-то незнакомый неприятный запах. Вскоре Люкс увидел, что это нора или небольшое углубление в скале, которое может служить убежищем.

Однако, как только Люкс сунул в нору голову, оттуда, из темной глубины, послышалось чье-то возмущенное рычание. Люкс отпрянул назад. Запах в норе был нестерпимо противный.

Люкс немного попятился и, усевшись перед пещерой, стал ждать, когда покажется ее обитатель. Так он просидел несколько часов, но никто из пещеры не высунулся. Кругом было тихо.

Тогда Люкс решил несколько изменить свою тактику: он отошел от пещеры подальше и спрятался за обломок скалы. Через некоторое время в отверстии показалась мордочка, похожая на собачью, но поострее. Таких собак Люкс никогда в жизни не видел: острые уши, короткие ноги и рыжая длинная шерсть.

«Подожду, пока эта образина совсем не высунется», — решил про себя Люкс. Пес никогда не видел лисиц и потому принял ее за неизвестную ему породу собак.

Долго ждать Люксу не пришлось. Лиса скоро вышла и сделала несколько шагов вперед. Люксу только это и нужно было. Он в несколько прыжков был у входа в пещеру, отрезав таким образом лисе обратный путь. За спиной у Люкса жалобно визжали лисята. Их визг придал матери смелость, и она двинулась прямо навстречу огромной собаке. Лиса намеревалась вцепиться в собачью шею снизу, но Люкс разгадал ее намерение и ударом лапы отбросил лису назад. Та взвизгнула от боли и, повернувшись к псу боком, распушила хвост, пытаясь обмануть собаку, но сделать это ей и на сей раз не удалось: Люкс успел схватить ее за горло. Через несколько минут безжизненное тело лисы валялось уже в кустах.

Люкс выплюнул клочки лисьей шерсти, а потом оттащил лисицу в яму неподалеку.

Тем временем из пещеры вылезли три маленьких лисенка, которых Люкс по очереди перетаскал в яму, где уже лежала их бездыханная мать.

Пещера стала собственностью Люкса. Пса охватило до сих пор неизвестное ему чувство превосходства над всем и вся. Довольный, Люкс разлегся в пещере и задремал. Проснулся он от какого-то странного повизгивания. Пес открыл глаза и увидел точно такого же зверя, какого он сбросил в яму, только покрупнее. Люкс угрожающе зарычал и прыгнул на него, тот едва увернулся от острых зубов, скатившись клубком со склона. Люкс несколько раз тявкнул, но дальше не побежал. Зверь оставил перед входом в пещеру двух задушенных кур. Они были еще теплыми.

Люкс впился в одну из них. Вкус сырого мяса показался ему странным, но голод взял свое.

Наевшись, Люкс лег отдохнуть. Никто ему не мешал, и он продремал до заката солнца. Потом встал и по тропке спустился вниз, направился к селу, стараясь не попадаться на глаза людям.

Он крался, как вор, шел по огородам, забегал во дворы, в которых не было собак, боясь столкновения с ними. В одном из сараев Люкс обнаружил клетки с кроликами, но, подумав, решил заняться ими, когда деревня заснет.

Люкс решил пока жить в этих местах в надежде, что хозяин рано или поздно вернется к нему.

Вечером, часов в десять, Люкс снова оказался в сарае, где находились кролики. Сорвать дверцу с клетки ему не стоило особого труда. И вот первый кролик уже у него в пасти. Сжав зубы, Люкс перекусил животному позвоночник и бросил его на землю. Поддавшись дикому животному инстинкту, Люкс загрыз таким способом десятка три кроликов. Затем выбрал себе одного и побежал по направлению к своей пещере. По дороге напился из ручья. Холодная вода немного успокоила его.

На следующий день Чупати вызвали найти зверя, который передушил три десятка кроликов и вообще бесчинствовал в соседнем селе.

Прибыв на место происшествия, старшина внимательно осмотрел сарай и жертвы ночного набега. Кантор тоже был в большом недоумении: ведь никаких следов человека тут не было и в помине. Он вывел хозяина на берег ручья, где на влажной земле отчетливо виднелись собачьи следы.

Чупати уже знал о том, что Люкс сбежал с заставы, так что ему было отнюдь не трудно предположить, что это его работа.

Кантор учуял в сарае запах Люкса и весело замахал хвостом.

Начиная с того дня почти ежедневно в этих местах что-нибудь происходило: то волки нападали на ягненка, то кто-то передушил всех кур во дворе, то сторожа укусил огромный волк. Все это случалось, как правило, в ночные и вечерние часы. А после того как волк укусил возчика, ехавшего на подводе, все крестьяне стали бояться с наступлением темноты заглядывать даже в собственный двор.

Постепенно Люкс, подгоняемый любопытством, стал приглядываться к обитателям леса. Первое знакомство произошло с четой барсуков. Одиночество так наскучило Люксу, что он начал бродить по лесу в поисках какого-нибудь животного, с которым можно было бы поиграть. С этой благой целью он приблизился к чете барсуков, которые настолько растерялись, что даже не пытались бежать от стоявшей перед ними огромной собаки. Люкс осмелился подойти к ним поближе и познакомиться с их острыми зубами. Барсуки же благополучно скрылись в своей норе.

Люкс разозлился. Он, конечно, мог бы расправиться с ними…

Оказалось, что в лесу не так-то легко найти себе товарища для игр: лисы убегали от него, убегали с громким хрюканьем и дикие кабаны, не говоря уже о быстроногих козочках. Наконец на пути ему попался заяц. Люкс догнал его и растерзал. С тех пор он стал забавляться погоней за различными дикими животными, чтобы хоть чем-то заняться и как-то развлечься.

Однажды, преследуя двух диких коз, Люкс случайно натолкнулся на маленького мальчика, который во что-то играл.

Увидев Люкса, мальчик, на вид ему было лет восемь, стал подзывать собаку к себе.

— Собачка, собачка, иди сюда! — Мальчик пошел навстречу псу.

На какое-то мгновение Люксу показалось, что к нему приближается сынишка его хозяина. Глаза собаки радостно заблестели, и она побежала навстречу знакомому мальчугану.

Малыш звонко засмеялся, когда пес забегал вокруг него.

Собака и мальчуган затеяли веселую игру, стараясь догнать друг друга.

На зов матери мальчуган побежал к домику лесника, Люкс — за ним. Остановился пес только перед изгородью, увидев лесника с ружьем, идущего по дорожке. Люкс бросился бежать прямо через кустарник.

— Иди сюда, иди! — крикнул мальчуган Люксу, но тот ничего не слышал.

Послышался звук выстрела: Люкс прыжком бросился в сторону и заполз в кусты.

Теперь он прекрасно понял, что мальчуган был вовсе не сыном хозяина и привел он его отнюдь не к хозяину.

— Папочка! Не стреляй! Папочка!.. — со слезами на глазах закричал ребенок.

Но было уже поздно: снова грянул выстрел. К счастью, пуля пронеслась стороной, так и не задев Люкса.

Из Будапешта в сопровождении заместителя Ковача привезли отца Кантора — пса по кличке Кормош.

— Приказано выследить Люкса и поймать…

— И тебе не жалко собаку?

— Жалко, как не жалко, а что тут можно еще придумать? Если ты знаешь — скажи.

Чупати молчал, так как другого выхода и сам не видел. Хорошо еще, что ловить Люкса назначили не его с Кантором.

— Почему не приехал сам Ковач? На его свист Люкс сам бы выскочил из леса, — сказал Чупати.

— Я не знаю. Мне отдали приказ ехать, я и поехал.

— Понятно. — Чупати махнул рукой.

Кантор сразу же узнал своего отца и радостно бросился к нему. Старый пес с достоинством, но по-отечески ласково тронул сына передней левой лапой. Вдвоем они обежали весь двор, после чего Кантор не без гордости подвел Кормоша к своей конуре. Однако побыть долго вдвоем им не удалось: Кормоша увели на задание.

— А ты останешься дома! — прикрикнул на Кантора Чупати, когда пес хотел вслед за хозяином выйти за ворота.

Кантор удивленно смотрел на хозяина.

— Ну, что ты на меня уставился? — спросил его Чупати. — Лучше, если ты не увидишь этой жуткой охоты, понял?

Таким раздраженным Кантор своего хозяина никогда не видел. Инстинктом пес чувствовал, что произошло что-то очень серьезное.

Перед воротами уже стояла машина, мотор равномерно гудел. Хозяин сел в открытую машину и захлопнул дверцу перед самым носом пса.

Машина медленно тронулась. Кантор побежал вслед за ней и, сделав огромный прыжок, оказался на коленях у хозяина.

— Да ты что, спятил?! — крикнул Чупати на пса, который лез к нему чуть ли не целоваться.

Кормош явно одобрительно протявкал.

— Пусть едет, — сказал хозяин Кормоша.

— Я бы не хотел, чтобы он видел эту травлю.

— Какой ты сентиментальный! Твоей вины в этом деле нет.

К полудню они добрались до загона, в котором находились овцы кооператива. По словам пастуха, накануне «волк» напал на стадо и зарезал двух ярочек. По счету это было восьмое нападение, стоившее кооперативу десяти овец.

Возле загона нетрудно было найти следы лап Люкса. По приказу хозяина Кормош понюхал след, но не пошел по нему, так как это был след собаки, а не человека. След он взял только после четвертого строгого приказа.

Чупати вел Кантора на укороченном поводке, не давая ему возможности мешать Кормошу.

В лесу было тихо и тепло, как бывает только в дни бабьего лета. Люкс лежал и нежился на солнце перед своей пещерой. Из дремоты его вывел шум, доносившийся снизу, из долины. Пес прислушался, но шум больше не повторялся, и он снова задремал. Люкс был недоволен собой. Ночью он задушил двух овец. Пока проснулся пастух и поднял собак, дело было уже сделано. От погони он убежал, но утащить зарезанных овец ему так и не удалось.

Когда он с пустым брюхом возвращался домой, все вокруг было залито лунным светом. Пробегая мимо домика лесника, Люкс на секунду остановился, затем прыжком перескочил через изгородь. Осторожно обошел вокруг дома и остановился возле открытого окошка, уловив запах людей, и среди них запах сына лесника. От голода, одиночества, от воспоминаний о былом счастье Люкс невольно тихонечко заскулил, задрав голову к небу, на котором виднелся медный диск луны.

— Собачка! — радостно воскликнул проснувшийся ребенок.

— Не собачка это, а волк, — назидательно произнес женский голос.

— Сейчас я ему покажу!.. — проговорил хриплый мужской голос.

Люкс услышал подозрительные звуки в доме и, почуяв опасность, перемахнул через изгородь и, поджав хвост, побежал к лесу. Каждый миг он ждал выстрела, но его так и не было.

Приблизившись к расщелине, Люкс принял меры предосторожности: подошел с подветренной стороны.

Кто знает, что могло произойти здесь в его отсутствие? А вдруг его убежище кто-нибудь обнаружил?

Под одним из кустов Люкс уловил запах косули. Животное не успело заметить опасности, и Люкс мигом подмял его под себя, вцепившись мертвой хваткой в шею косули. Он почувствовал запах крови и припал к жертве. Насытившись, Люкс оттащил тушу косули в сторону. Дойдя до пещеры, пес разлегся перед входом и заснул. Проснулся он утром от сильной жажды. Спустившись к ручью, Люкс утолил жажду и сделал обычный утренний моцион.

После прогулки Люкс плотно позавтракал, потом развалился на солнышке у входа в пещеру и сладко задремал. Проснулся он от каких-то подозрительных криков, доносившихся снизу.

— Собачка!.. Собачка!.. — звал мальчишеский голосок.

Люкс прислушался, стараясь понять, не предупреждает ли его этот голос об опасностн. Снизу доносился какой-то шум. Люкс почувствовал неладное. Он встал и осторожно пошел по тропке, которая вела вниз, туда, откуда доносился детский голос. Перебравшись на противоположную сторону оврага, пес увидел мальчика.

— Собачка, иди сюда! — радостно воскликнул малыш, увидев Люкса. — Иди скорее!

Но Люкс не пошел. Позади мальчика он услышал какой-то подозрительный звук. Тогда мальчик сам подошел к нему и хотел взобраться ему на шею.

Люкс бросился в кусты.

— Собачка, куда же ты? — крикнул он и бросился вслед за Люксом.

В этот момент на полянку выбежал огромный пес боксер и побежал к мальчику.

— Мама! — испуганно закричал малыш.

Услышав этот крик, из кустов показался Люкс. Вступать в драку с боксером у него не было никакого желания, однако добрый пес хотел помочь малышу и отвлечь на себя внимание боксера.

Услышав грозное рычание Люкса, боксер обернулся. Воспользовавшись случаем, малыш бросился изо всех сил бежать.

Люкс лениво потрусил в глубь леса. Боксер — за ним. Оглянувшись, Люкс заметил, что на спине у боксера был привязан какой-то странный сверток.

Прибавив шагу, Люкс побежал к пещере. Остановившись у входа в нее, Люкс немного отдышался от быстрого бега. И вдруг на площадке перед пещерой показалась морда боксера.

«Да он совсем обнаглел!» — подумал Люкс о боксере, решив проучить наглеца.

Между тем боксер потянул носом и унюхал запах мяса. Остатки косули лежали неподалеку. Боксер несколько дней ничего не ел и был очень голоден. Он прыжками подбежал к мясу п начал жадно есть, не обращая внимания на угрожающее ворчание Люкса.

Завязалась ожесточенная драка. В самый разгар ее на площадке перед пещерой показался Кормош.

Увидев Кормоша, Люкс от удивления выпустил боксера, которого он держал за шею. Боксер бросился к пещере, задел боком о ее стену, и в тот же миг раздался оглушительный взрыв…

Через десять минут Чупати с Кантором выбежали на площадку перед пещерой. Боксера разорвало на части, Люкса убило осколком.

Увидев мертвого Люкса, Кантор жалобно заскулил. Чупати ухватился рукой за ветку дерева, чтобы не упасть…

Карьера

Четверть двенадцатого ночи Шатори, садясь вместе с Чупати и Кантором в дежурную полицейскую машину, которая направлялась в цирк шапито, находившийся в одном из городских парков, не мог и предположить, сколько беспокойства доставит им дрессированный берберский лев по кличке Лео.

Полчаса назад закончилось вечерние представление, и публика уже разошлась по домам.

В нескольких шагах от директора, между палаткой и фургонами, стояла группа служащих цирка, взволнованно обсуждавших случившееся.

Совершая заграничное турне по Европе, труппа немецкого цирка несколько дней назад прибыла на гастроли в этот город. Расклеенные афиши гласили, что труппа даст здесь еще три представления.

Нервно потирая руки, директор цирка начал по-немецки объяснять случившееся.

Шатори несколько секунд внимательно слушал его, а затем перебил, попросив директора говорить помедленнее, так как он не понял даже сути сказанного, хотя считал всегда, что довольно неплохо говорит по-немецки.

Воспользовавшись секундным замешательством директора, из-за его спины появился какой-то мужчина, который на ломаном венгерском языке произнес:

— Несчастье случилось… Лев…

— Прошу вас, покажите мне место происшествия, — по-немецки попросил Шатори.

Директор молча откинул полог шатра, служившего дверью, и вошел первым. Он пересек манеж, прошел за кулисы и остановился перед полукругом клеток со зверями.

Оказавшись за кулисами, Кантор уловил новые, незнакомые запахи. И хотя он уже перешагнул границу самого зрелого собачьего возраста, но таких резких, беспокоящих и даже угрожающих запахов ему еще не приходилось встречать. Что-то в этих запахах было от бездомных бродячих кошек. Но что? Инстинкт призвал Кантора к осторожности. Он подошел поближе к Чупати. Из конца грязного коридора неожиданно раздалось грозное рычание, перешедшее в страшный рев.

От просторной клетки для львов до металлического загона вел переход из железных прутьев. В какой-то момент Кантор увидел за решеткой клетки громадного льва. Пес вздрогнул и замер на месте: всего в нескольких метрах от него страшный дикий зверь пытался просунуть голову между вертикальными железными прутьями клетки.

Увидев Кантора, лев вскочил на ноги и, поджав хвост, сердито зарычал.

Кантор в мгновение ока прикинул соотношение сил. Шерсть его встала дыбом, он насторожился; однако уверенности в том, что ему с его хитростью, проворством, умом и силой удастся одержать верх над этим страшным зверем с блестящей шерстью, почему-то не было.

И хотя Кантор не видел ничего, кроме страшного на вид животного, своим чутким носом он уже чувствовал, что из клетки этого зверя пахнет еще и человеком.

Лев сделал несколько шагов по клетке и остановился над телом женщины, неподвижно распростертым на земле.

— Как все это случилось? — спросил Шатори, обращаясь к цирковым артистам, которые окружили его.

Оказалось, что точно никто ничего не знает. Первым очевидцем трагедии, случившейся с укротительницей, стал несколько минут назад служащий, который кормит зверей.

— Ничего не понимаю! — удивился вслух директор. — Лео всегда был смирным, он никогда не обижал Лотту.

— Ни разу? — поинтересовался Шатори.

— Ни разу. Видите ли, все наши коллеги могут подтвердить, что Лео любил и уважал свою наставницу.

— То есть даму… — Шатори запнулся, не смея произнести дальше: «труп которой лежит сейчас в клетке у льва». — Как вы думаете, она еще жива? — обратился он к полицейскому врачу.

Врач недоуменно пожал плечами:

— Ее нужно сначала вытащить из клетки.

Шатори кивнул, взглянув на замок, которым была заперта клетка.

— Это невозможно, — замотал головой директор, когда ему перевели слова врача. — Лео неласково обходится даже с теми, кто приносит ему пищу. Видите, он даже на Лотту лапу поднял.

— В таком случае льва нужно убрать из клетки! — решительно заявил Шатори.

— Ганс! Клаус! Попытайтесь выгнать Лео из клетки!

Однако лев от трупа не отошел. Он с сердитым рычанием хватал зубами протянутую ему сквозь прутья клетки палку, грыз ее.

Шатори обратил внимание на то, что лев за все время, пока наблюдали за ним, ни разу не наступил на тело дрессировщицы. Он даже не коснулся его.

— Этот несчастный случай для меня истинная загадка, — сокрушался директор цирка.

— Для меня также, — пробормотал Шатори и, наклонившись к уху Чупати, шепнул ему: — Разгони посторонних и осмотри территорию.

Кантор с облегчением пошел за хозяином, который вежливо выпроваживал из-за кулис праздных зевак.

Из, клеток, прикрытых жалюзи, доносились крики неизвестных Кантору животных, встревоженных появлением незнакомых людей. Кантор не испытывал страха перед этими животными, только их запахи были ему неприятны. Необычная обстановка, в которой умный пес оказался впервые, несколько сбила его с толку, и он даже забыл обнюхать место происшествия, что обычно делал без напоминания хозяина.

После безуспешной попытки выгнать Лео из клетки Шатори настоятельно потребовал усыпить животное, на что директор цирка согласился не сразу. В конце концов он разрешил усыпить льва, выстрелив в него из специального пистолета ампулой со снотворным.

Кантор не понимал, что за звуки раздаются со всех сторон. Глядя с удивлением на льва, не понял он и того, почему вдруг такой страшный зверь обмяк и, сменив грозный рев на тихое рычание, постепенно начал засыпать. И хотя Кантору пришлось многое повидать в жизни, он все же никак не мог до конца понять поступки людей. Сам Кантор ни за что на свете не рискнул бы войти в клетку к такому страшному зверю, но, если бы его об этом попросил хозяин, пес, естественно, сделал бы это, зажмурив глаза и ожидая момента, когда страшный зверь оборвет его жизнь. По просьбе или по приказу хозяина он бросился бы даже в пропасть, не задумываясь над тем, почему у человека возникло такое желание.

Через минуту львиное рычание превратилось в мирное похрапывание, и, как только Шатори, смелости которого не переставал удивляться Кантор, открыл запор клетки и шагнул в нее, Кантор, опередив своего хозяина, подбежал к жертве, лежавшей рядом с головой льва, и начал ее обнюхивать.

Кантор находился в состоянии внутренней собранности. Все мускулы его были напряжены до предела. Он был готов к тому, что чудовище вот-вот схватит хозяина за руку, но лев даже не пошевелился.

И тут у пса мелькнула мысль: а может ли вообще такое высокоорганизованное существо, как человек, стать добычей дикого зверя? Да и может ли обычное смертное существо съесть человека-бога? А если может?…

Для самого Кантора человек мог стать добычей, но только в том случае, если этого требовал хозяин. По его приказу он шел по следу такого человека и настигал его, хотя прекрасно сознавал, что добыча эта принадлежит всегда не ему, псу, а хозяину. По приказу хозяина или людей, которые работали вместе с ним, Кантор разыскивал по следу человека, от которого исходил неприятный запах.

— На шее свежие следы удушения и другие признаки, свидетельствующие о борьбе. Смерть наступила минут тридцать — пятьдесят назад, — сделал заключение врач, внимательно осмотрев жертву.

— Вы убеждены, что несчастная погибла не от лап льва? — спросил Шатори врача.

— Львы жертву не душат, а вот эти бледно-розовые кровоподтеки, — доктор рукой показал на пятна, — следы удушения. Очень скоро они приобретут лиловый цвет. Животное, что вполне допустимо, из чистого любопытства могло затащить человека в клетку. Необходимо произвести вскрытие трупа.

Шатори попросил директора собрать всех артистов и служащих цирка на манеже.

Кантор обратил внимание на пятна, на которые указывал врач. Инстинкт ищейки заставил пса подойти вплотную к жертве и не спеша обнюхать уже застывшее тело.

Дрессировщица жила в вагончике, который стоял неподалеку от клетки со львом. Шатори пригласил Чупати, не теряя попусту времени, пока все работающие в цирке соберутся на арене, осмотреть комнату дрессировщицы.

Чупати позвал Кантора, но пес не появился.

«Где его черти носят?!» — про себя выругался Чупати, не видя Кантора, и пошел вслед за начальником. Догнал он Шатори, когда тот поднимался по откидной железной лесенке в вагончик.

— А, ты уже здесь?! — обрадовался Чупати, увидев, что на последней ступеньке вагончика, перед самой дверью, сидит Кантор.

Шаториуже не первый год работал с Чупати и Кантором, но каждый раз не переставал удивляться все новым и новым неожиданным трюкам умного пса.

— Пошел! — прикрикнул директор цирка на собаку, чтобы согнать ее со ступеньки.

«Сам бы ты лучше пошел…» — неодобрительно подумал о нем Чупати.

— Оставьте его в покое, господин директор! — сказал Шатори немцу и, повернувшись к Чупати, добавил: — А вы идите вперед!

Чупати рывком открыл дверь в вагончик и хотел пропустить вперед Кантора.

— Ищи! След! — бросил он псу. Но Кантор даже не пошевелился, уставившись на расположенные напротив жилые вагончики, и только навострил уши.

— Все собираются на манеже! — громко прокричал дежурный по цирку. Из вагончиков появились люди.

— Ну, пошевеливайся! — Чупати ласково потрепал Кантора по голове, не понимая, почему пес так внимательно всматривается в темноту вагончиков.

Кантор тихо заворчал, сообразив, что хозяин наверняка не видит, что между вагончиками, в тени, всего в нескольких метрах от них, горят чьи-то злые глаза.

— Ищи! — уже тоном приказа бросил Чупати своему верному помощнику, которого так и подмывало одним прыжком броситься на обладателя горящей пары глаз, однако он повиновался хозяину.

— Дама эта жила одна? — спросил у директора Шатори.

— Да… хотя не совсем… Видите ли, господин инспектор, в Линце я подписал контракт с одним силачом… Но где же он? Петерс, ты тут? — Директор заглянул через окошко в вагончик, в котором уже хозяйничал Чупати с Кантором.

Вагончик был разделен перегородкой на две половины, в одной из которых жила супружеская пара, а в другой поселилась Лотта. Услышав крик дежурного, из-за перегородки вышла красивая стройная женщина.

— Вы, случайно, Петерса не видели? — спросил директор у женщины.

— Скорее идите на манеж! — перебил Шатори директора и вошел в вагончик.

— Что-то тут не так, — пробормотал себе под нос Чупати.

В вагончике, оборудованном с соблюдением принципа наибольших удобств, Шатори не заметил ничего подозрительного. Несколько секунд он внимательно следил за Кантором, который обнюхивал каждую щелочку. По поведению пса чувствовалось, что он нервничает. Перемещаясь по вагончику, Кантор все время поглядывал на открытую дверь.

— Может, его лев напугал?… — неуверенно заметил Шатори.

Чупати бросил на начальника возмущенно-обиженный взгляд.

— Кантора и бог, если бы он был, не испугал бы…

— Угу, — кивнул Шатори, выдвигая один за другим ящики вмонтированного в стену шкафа. — Погляди-ка на кровать. Что скажешь? — спросил он Чупати.

— Кровать заправлена…

— Да, но как?

— Покрывалом… А что?!

— У меня такое впечатление, будто этим покрывалом прикрыли место недавней борьбы.

— Возможно и такое, — Чупати пожал плечами. — Если женщина погибла не от лап льва, то…

В этот момент в дверь предупредительно постучал директор цирка. Вежливо раскланиваясь, он отозвал Шатори в сторону и зашептал ему на ухо:

— Господин инспектор, вы, конечно, понимаете, какой это трагический случай. Но, к сожалению, в нашей профессии такое бывает… Последний раз в тысяча девятьсот пятьдесят седьмом году в Лос-Анжелесе тигры прямо во время представления разорвали на куски своего дрессировщика… Я только одного никак не могу понять: зачем Лотте понадобилось заходить в клетку? Может быть, во время спектакля Лео что-нибудь заметил, а дрессировщица решила его успокоить после спектакля… Во всяком случае, дело скверное. Пропала добрая, репутация цирка… Если можно, не распространяйтесь об этом случае.

— Само собой разумеется, — кивнул понимающе Шатори. — Собрали труппу?

— Да, да, — засуетился директор.

— Тогда пошли, — сказал Шатори и направился к двери, но Чупати остановил его.

— Посмотрите сюда, начальник, — шепнул он и показал на Кантора, который разлегся между двумя ножками откидного туалетного столика.

— Чего дурака валяете? — рассердился Шатори.

Кантор понял, что начальник сердится, однако собачье чутье подсказывало, что он действует правильно.

Подняв голову, Кантор тихо рявкнул один раз, словно хотел сказать этим, чтобы ему не мешали, потом, дернув спиной, сбил выдвижные ножки, и в тот же миг со столика полетели какие-то пузырьки, коробочки, расчески. Они посыпались прямо на спину Кантора, но он, казалось, не обратил на это никакого внимания. Левой передней лапой он пододвинул к себе круглую коробочку, запах которой и раздражал его больше всего.

— Пес, наверное, тронулся, — рассерженно бросил Шатори, но, увидев, как Кантор осторожно зажал зубами круглую коричневого цвета коробочку из-под пудры, хмыкнул.

Чупати чистым платком взял коробочку из пасти Кантора и осторожно открыл ее. Понюхав содержимое коробочки, он подал ее Шатори, пробормотав:

— Пудра без запаха.

— Или что-нибудь другое… — проговорил Шатори, повертев коробочку в руках. Выглянув в открытую дверь, он крикнул технику-лаборанту, который изучал следы возле вагончика: — Возьмите на анализ!

Несколько мгновений собака внимательно следила за каждым движением людей. По спокойному деловому тону, каким переговаривались Чупати и Шатори, пес понял, что нашел такое, что заинтересовало людей и что они считают очень важным. Вот они уже и не ругают его за то, что он разыскал этот предмет с таким странным запахом… Да еще такой важный! Чтобы понять это, много ума не надо. Если бы эта коробочка ничего не значила, хозяин давно бросил бы ее на пол.

Кантор от самой клетки льва постоянно чувствовал два основных запаха, они-то и привели его сюда. Запах от пола и мебели перебивал запах женщины, лежавшей в клетке у льва. Собачий инстинкт подсказывал ему, что обладатель неприятного, раздражающего запаха находится где-то поблизости. Этот запах вызывал особый интерес Кантора.

Опередив хозяина, пес спрыгнул на траву. Интересующий его след вел налево, и пес повернул налево, туда, где кончались вагончики и где территория, отведенная цирку, отделена от парка низким заборчиком из штакетника.

Ветки деревьев закрывали свет горящих фонарей и отбрасывали причудливые тени на выкрашенные белой масляной краской стенки вагончиков. Легкий ветерок еле заметно раскачивал деревья.

Кантор шел по следу вдоль изгороди. Чем дальше он шел, тем сильнее становился запах, раздражавший его. Запах этот предвещал опасность, и пес несколько замедлил шаги.

С наружной стороны заборчика возвышалась огромная куча сена. Этим сеном кормили слонов и других травоядных животных, содержавшихся в цирке.

Неожиданно Кантор замер на месте, поднял голову и в тот же миг увидел неподалеку от себя пару горящих зеленоватых глаз.

Инстинктивно пес даже попятился, ища какое-нибудь прикрытие, однако времени для размышлений у него не было: из стога в его сторону метнулась с угрожающим рычанием большая темная тень. Нападение было слишком неожиданным, и отбить его Кантору помогло только умение мгновенно реагировать на сложную обстановку. И тут только он увидел, что его противником является не кто-нибудь, а собака. Кантор тявкнул, призывая этим собрата к примирению, но тот, видимо, не собирался мириться и только угрожающе рычал.

«Значит, мириться не хочет, вызывает меня на бой…» — мелькнуло у Кантора.

Поведение противника свидетельствовало о его агрессивности. Возможно, черный пес — а он был почти черный — защищал собственные владения. Он сделал несколько прыжков, пытаясь зайти Кантору сзади. Заход сзади считался старым и наиболее испытанным приемом для достижения успеха: противник и повернуться к тебе не успеет, как ты, схватив его мертвой хваткой за горло, валишь на землю.

Кантор сердито заворчал, подумав о том, что по отношению к нему такие приемчики применять рискованно.

В этот момент со стороны стога сена раздался человеческий голос. Кантор не разобрал слов, однако понял, что человек науськивает на него свою собаку.

Нападающий в этот момент оказался как раз напротив.

Кантор, сделав энергичный рывок, попытался схватить противника за холку.

— Рекс!.. — сердито прошипел человек.

— Тютю, где ты?! — раздался из-за вагончика голос Чупати.

Кантор три раза громко тявкнул, давая этим понять хозяину, где он находится. То, что хозяин находится неподалеку, придало псу еще больше силы, однако противник оказался намного хитрее, чем можно было предположить. Вынырнув из темноты, черный пес бросился в новую атаку. У Кантора была менее выгодная позиция. Грудью он отбросил черного пса в сторону, но, пролетая мимо, тот все же успел схватить Кантора за заднюю лапу и вырвать из нее довольно большой клок шерсти.

Кантор взвизгнул от боли. Теперь он имел ясное представление о том, что его противник не простой дворовый пес, а хитрый и натренированный враг. С ним вполсилы не справишься. На такого следует нападать первым. Рана на задней лапе настоятельно требовала ответного нападения. Моментально оценив обстановку, Кантор воспользовался тем, что его противник отлетел в сторону, и занял более выгодную позицию, встав таким образом, что копна сена оказалась за спиной. Угрожающе зарычав, он подстрекнул противника на новую атаку, и когда тот, ослепленный злобой, снова бросился на него, Кантор за какую-то долю секунды до столкновения сделал прыжок и перелетел над черным псом. Не встретив преграды, противник с разбегу врезался в копну сена, и, пока он выбирался из нее, Кантор мгновенно схватил его за горло и опрокинул на землю.

Пес захрипел и, судорожно дергаясь, попытался высвободиться из пасти Кантора, который, однако, вовсе и не собирался разжимать челюсти. Этому Кантора научил хозяин. Поскольку такой прием не входил в арсенал врожденных собачьих приемов, черный пес не знал его. Человек научил Кантора таким приемам, и в этой борьбе Кантор выиграл. Черный пес взвыл от боли.

Борьба была прервана появлением человека.

— Тютю! — Чупати зажег карманный фонарик. Яркий луч света выхватил из темноты схватившихся собак. Так мощные юпитеры освещают артистов, играющих на сцене. — Перестань! Пошел вон! — крикнул хозяин, и Кантор послушно повиновался.

Побежденный черный пес жалобно заскулил и скрылся между вагончиками.

Кантор, высунув язык, тяжело дышал. Чупати присел на корточки и осторожно провел рукой по шерсти собаки.

— Пристрелю того проклятого пса, — пробормотал он тихо, а когда коснулся раны на лапе, из которой был вырван клок шерсти, участливо спросил: — Болит?

Кантор встряхнулся и благодарным взглядом уставился на хозяина.

— Хочешь сказать, что рана не опасна? Хорошо, хорошо… Ты храбрый и ловкий песик, — ласково утешал Чупати своего четвероногого друга. — Пойдем дальше, а? Ну, ищи! След!

Кантор кивнул, хотя и не так бодро, как обычно.

— Хорошо, — проговорил Чупати, пристегивая к ошейнику короткий поводок.

Кантор понимал, что случившаяся только что потасовка была самым настоящим боем. И хотя он победил в этом бою, его все-таки сильно потрясла эта схватка, и не столько физически, сколько морально, и только потому, что ему пришлось вступить в борьбу не с кем-нибудь, а с ему подобным существом, то есть с собакой. Единственное, чего Кантор никак не мог понять, заключалось в том, почему человек натравливал на него собаку.

Кантор снова напал на след, который он потерял из-за непредвиденной схватки с черным псом. Взяв след, Кантор сразу же почувствовал, что сил у него прибавилось. Он легко и красиво перемахнул через заборчик и пошел вдоль него.

Когда овчарка обошла стороной стог сена, а затем снова, перепрыгнув через заборчик, приблизилась к нему, Чупати решил, что Кантор, видимо, идет по следу только что побежденной им собаки. Однако из-за стога, к немалому удивлению Чупати, показалась фигура крепко сложенного человека.

— Но… но… Хальт! — крикнул незнакомец, увидев Кантора, и поднял вверх руки.

Спущенный с поводка Кантор прыгнул на незнакомца и рывком повалил его на землю.

— Что вам здесь нужно? — спросил Чупати мужчину.

— Я не венгр… — простонал тот в ответ.

— Тогда встаньте! Тютю, отпусти его. Лос, лос… — И Чупати, за отсутствием нужных немецких слов в своем лексиконе, жестом руки дал незнакомцу понять, что тот должен следовать за ним.

Шатори нервно расхаживал по краю манежа. Глаза его светились гневом. Чупати стоял навытяжку и смущенно теребил поводок Кантора.

Остановившись, Шатори дал выход своему возмущению:

— Что же вы делаете?!

— Начальник, я сейчас вам все объясню. Кантор шел по следу, когда на него неожиданно напала собака, которую науськивал вот этот тип… А потом Кантор свалил его на землю…

— От ваших действий с ума можно сойти! — не мог успокоиться Шатори.

— Откуда мне было знать… — начал оправдываться Чупати и пожал плечами: ну на самом деле, а Кантор откуда мог знать? Иногда и для него бывают такие ситуации…

В цирке выяснилось, что схваченный Кантором незнакомец был дрессировщиком слонов. Ему и принадлежала собака, напавшая на Кантора.

— Отпустить его? — спросил Чупати у начальника.

— Разумеется.

— Пардон… Как бы это вам попроще… — Чупати начал было объяснять задержанному дрессировщику, что произошло недоразумение, но, так и не закончив фразы, сделал жест, понять который можно было только так: убирайся на все четыре стороны.

Дрессировщик, видимо, понял жест Чупати и обрадовался. Он повернулся кругом и хотел уже уйти, но Кантор угрожающе заворчал на него. Дрессировщик сообразил, что пес схватит его, если он сделает хоть один шаг, и испуганно вскрикнул.

— Старшина! — сердито произнес капитан Шатори, бросив беглый взгляд на Чупати. Это звание он получил накануне.

— Назад! — рассердился Чупати на Кантора. — Кто здесь хозяин, ты или я?

— Черт бы вас побрал! — в сердцах пробормотал Шатори, недовольно взглянув на Чупати и Кантора.

После секундного промедления Кантор выполнил приказ хозяина. Неохотно, чуть кося глазами на дрессировщика, он лениво отошел в сторону.

Директор цирка, подойдя к капитану, спросил, можно ли распустить артистов по их вагончикам.

Шатори молча кивнул.

Действия капитана удивили старшину, и он, стараясь не смотреть на Шатори, делая вид, будто внимательно рассматривает носки своих сапог, спросил:

— Что нам теперь делать?

— Что, что… — Шатори безнадежно махнул рукой. — Начнем все с самого начала…

К капитану подошли следователь и эксперт. Последний держал пуговицу, завернутую в бумагу.

— Где вы ее нашли?

— В траве перед вагончиком погибшей.

— Разыскали артиста по имени Петерс?

— Пока еще нет, — ответил следователь.

— Достаньте мне его фото и объявите розыск.

— Начальник… — Чупати шмыгнул носом.

— Перестань! — оборвал старшину капитан, который за многие годы совместной работы привык ко многим привычкам Чупати, но это шмыганье носом всегда раздражало его.

— Слушаюсь… — выдохнул старшина и умолк.

— Перестань шмыгать носом и говори.

— Я хочу сказать, что, дав Кантору понюхать пуговицу, можно попытаться снова пустить его по следу.

— Попытайтесь, — согласился Шатори, а затем, в знак полного примирения взяв старшину под руку, направился в сторону вагончиков.

По дороге Чупати размышлял, есть ли смысл пускать овчарку по прежнему пути.

Присев на корточки, Чупати подозвал собаку к себе.

— Иди сюда, Тютю, нюхай, — проговорил он, поднеся к носу Кантора пуговицу.

К огромному удивлению хозяина, Кантор пошел в совершенно противоположном направлении. Пройдя между колесами двух вагончиков, он дошел до самого шатра цирка, обогнул клетки со зверями, затем неожиданно остановился и начал сердито фыркать.

Шатори и Чупати подбежали к нему.

Капитан включил фонарик и в страхе отступил назад: под клеткой с обезьянами, свернувшись в клубок, лежала огромная змея, положив голову на один из своих витков толщиной в человеческую руку. Зеленые глаза змеи угрожающе сверкали. Обезьянки, забравшись на самую высокую полку, сидели, сжавшись от ужаса в комок, и, зажмурив глаза в узкие щелочки, смотрели на свет фонарика.

Оправившись от испуга, Шатори хриплым голосом прошептал Чупати:

— Беги за директором!

Спустя минуту прибежал запыхавшийся от быстрого бега директор. Увидев змею, он испуганно всплеснул руками и, моментально отпрыгнув на несколько шагов назад, прерывающимся голосом закричал:

— Юрген! Юрген! Скорее сюда!

Из ближайшего вагончика послышался шум, а спустя несколько секунд оттуда выскочил полураздетый молодой человек атлетического телосложения и проворно подбежал к директору.

Увидев змею, которую Шатори осветил фонариком, парень свистнул и, смачно выругавшись, куда-то убежал. Через минуту он появился снова в сопровождении двух мужчин, которые несли клетку с мелкими ячейками. В руках у Юргена оказалась корзинка, сплетенная из стальных нитей, которую он держал на длинной палке.

Все, кроме Юргена, тихонько отошли назад. Шатори жестом подозвал к себе директора и спросил:

— Как сюда попала эта змея?

Директор, все еще не оправившись от страха, начал сбивчиво объяснять, что Лотта в последнее время начала дрессировать этого питона. Правда, до выступлений перед публикой дело еще не дошло, однако дрессировщица уже достигла известных результатов. Аттракцион обещал быть потрясающим: питон обвивал шею дрессировщицы, а затем спокойно брал пищу у нее из рук.

Невнимательно слушая объяснения директора, Шатори старался понять, каким образом змея попала под клетку с обезьянами.

— Как ее теперь оттуда вытащить? — спросил капитан. Директор только неопределенно хмыкнул:

— Я не знаю. Лотта сама ухаживала за питоном, и, кроме нее, он никого к себе не подпускал.

— Но кто-то, так или иначе, должен загнать змею в клетку?

Кантор неожиданно заворчал, заметив в проходе чью-то тень, и бросился туда. Через несколько секунд Кантор уже вел к хозяину здоровенного мужчину, время от времени дергая его за штанину.

— Кто вы такой? — спросил капитан у незнакомца.

— Да ведь это и есть Петерс, — ответил вместо незнакомца директор.

— Силач?

— Да.

— Вот как! Вас не было на манеже, когда наша овчарка обнюхивала всех артистов? — Шатори внимательно взглянул на силача. От него не ускользнуло, что на куртке Петерса не хватает одной пуговицы.

Петерс растерянно переступал с ноги на ногу.

— После спектакля я бегал в лавку, — объяснил он.

— И что вы там купили? — поинтересовался Шатори.

— Ничего не успел, так как лавку уже закрыли.

— У вас, кажется, оборвалась одна пуговица? — Шатори рукой показал на полу куртки.

Мужчина молча опустил глаза.

— Ты что, не слышишь?! — потеряв всякую выдержку, набросился на артиста директор. — Господин инспектор подозревает тебя в убийстве Лотты.

Шатори метнул рассерженный взгляд на директора и сказал:

— Ошибаетесь, господин директор. Пока я никого не подозреваю.

Силач заметил группу людей, пытавшихся загнать змею в клетку.

— Я так и знал, что этим все кончится, — жалобно произнес силач.

— Что именно? — спросил Шатори.

— Это проклятое дело.

— Вы сегодня ссорились с Лоттой?

— Так точно, господин инспектор.

— Но вы не собирались душить ее?

— Нет, что вы!

— Это произошло случайно, да? Вы просто хотели припугнуть ее немного, не так ли? Тот, у кого такие сильные руки, как у вас, едва ли чувствует, как хрупка женская шея.

— Я абсолютно не виновен.

— Очень сожалею, — холодно произнес Шатори, — но вам придется пройти с нами.

— Господин директор!.. Помогите мне…

Директор махнул рукой:

— Если бы я знал, что вы такой, то ни за что на свете не выпустил бы вас на манеж, так что можете на меня не рассчитывать. Закон есть закон.

Капитан, подмигнув Чупати, сказал Петерсу:

— Ведите себя разумно, а то, чего доброго, придется спасать вас от зубов нашей овчарки.

Силач испуганно вздрогнул и, низко опустив голову, пошел за Чупати, сопровождаемый Кантором буквально по пятам.

После более чем двухчасового допроса цирковой силач, чье тело, казалось, состояло из одних мускулов, сник и опал, как гондола воздушного шара, из которого частично выпустили газ.

Отвечая на вопросы, Петерс заканчивал все свои ответы следующими словами:

— Я не убивал ее. Не понимаю… не знаю, кто бы это мог сделать. Я ее любил.

«Любил?» — Шатори машинально повторил про себя это слово и задумался на тем, какой же должна быть страсть человека, чтобы довести его до такого состояния, ч т о он способен убить свою возлюбленную. «Я ее любил. Я ее любил…» — вертелись навязчивые слова в голове капитана. За время допроса он слышал их уже несколько раз. В маленькой комнатке, в которой проводился допрос, было сильно накурено.

Следственная группа работала, не зная отдыха. Специалисты высказывали свое мнение, были заслушаны показания шестнадцати свидетелей.

Дело казалось ясным: в порыве бурной экспрессии силач не рассчитал своих сил и неосторожным движением придушил предмет своей страстной любви. Но такой вывод мог сделать человек, не очень опытный в расследовании подобных дел.

Капитан Шатори, однако, не был таким человеком. Казалось, чего легче: дай знак машинистке, которая сидит тут же, готовая зафиксировать каждое слово свидетельских показаний на бумаге, — и все завертится. Но капитан почему-то медлил, да и как ему было не медлить, когда единственным вещественным доказательством — если это можно так назвать — была оторванная пуговица с куртки силача. Носовой платок, найденный в вагончике погибшей, по настойчивому утверждению Петерса, принадлежал не ему.

Экспертиза установила, что в коробке из-под пудры находился героин, но Петерс заявил, что никаких наркотиков ни разу в жизни не принимал. Внимательный осмотр его тела ничего не дал: не было найдено ни одной точки от укола, которую можно было бы принять за место вспрыскивания наркотика. После этого Петерса, который с полным безразличием дал защелкнуть на своих руках наручники, увели.

«Значит, я где-то допустил просчет, — думал Шатори. — Но где?…»

В какую-то минуту капитан уже решил прекратить на время допрос, чтобы продолжить его на следующий день. Однако через секунду он решил позвонить дежурному по управлению, чтобы прислали нескольких коллег, которые на время подменили бы сотрудников из группы Шатори и устроили силачу «карусель». «Каруселью» в полицейском мире называли непрерывный допрос обвиняемого, когда ему не давали ни минуты передышки и он в конце концов начинал путаться, а затем признавал свою вину.

Шатори позвонил своему начальнику майору Бокору на квартиру, и тот, несмотря на ночное время, обещал приехать…

«Ну приедет майор, а что я ему, собственно, скажу? — ломал голову Шатори. — Признаюсь, что где-то допустил просчет. Но где именно? В чем?…»

Мысли капитана прервал телефонный звонок.

Звонил медицинский эксперт из морга, куда на экспертизу доставили тело задушенной. Вскрытие уже закончилось, и эксперт просил Шатори как можно скорее приехать к нему для важного разговора: результаты вскрытия придали делу новое направление.

Петерса Шатори тоже решил отвезти в больницу.

Приехав туда, Шатори прошел в крохотную комнатушку, отделенную от общего зала, где проводились вскрытия трупов, застекленной стеной. Судебно-медицинский эксперт, выйдя к Шатори, объяснил коротко, но ясно:

— Эта женщина была наркоманка: на левой руке у нее повыше локтя обнаружены следы от четырнадцати булавочных уколов, а в организме в ходе лабораторного исследования зафиксировано наличие еще не успевшего полностью раствориться героина.

— Однако шприца для впрыскивания мы у нее в вагончике не обнаружили, — заметил капитан эксперту.

— Вполне возможно, что укол делала не она сама, а кто-нибудь другой, — высказал предположение эксперт.

— А найденный нами платок? — себе под нос пробормотал Шатори и приказал сотруднику: — Введите подозреваемого…

Через застекленную стену капитан видел, как Петерс со страхом подошел к мраморному столу, на котором лежал труп Лотты, видел, как силач закрыл лицо руками. Капитану почему-то стало жаль артиста, и он невольно подумал: «Может, он и в самом деле по-настоящему любил эту женщину? А может, у него был соперник? Они поссорились, в: тогда… Вполне допустимо, но… Но если носовой платок не принадлежит Петерсу, то чей же он?…»

Капитан сразу же вспомнил о Канторе, в поведении которого, когда тот шел по следу, было столько непонятного. Шатори в душе выругал себя за то, что он, всегда учивший своих подчиненных обращать самое тщательное внимание на поведение служебной собаки во время преследования, на сей раз сам не придал странному поведению животного никакого значения. Возможно, это произошло только потому, что, каждый раз идя по новому следу, пес выводил их на новое место, где якобы должен находиться преступник. Такое поведение овчарки сбило капитана с толку.

Однако ни место, ни время не позволили Шатори углубиться в собственные мысли. Он распорядился, чтобы циркача (он чуть не сказал «подозреваемого», но в самый последний момент почему-то раздумал и назвал его просто «циркачом») сразу же после подписания протокола допроса отвезли в центральную полицию, но посадили бы не в камеру, а в отдельную комнату, где он должен находиться до приезда Шатори. В душе капитан уже не считал Петерса подозреваемым.

Приехав к дежурному по управлению, капитан Шатори попросил дать ему две автомашины и сопровождающих. Пока машины выезжали из гаража, капитан разбудил задремавшего Чупати.

— Бери Кантора, и поехали! — потряс он старшину за плечо.

— Что случилось? Новое ЧП!

— Быстрей, быстрей, потом узнаешь! — торопил старшину капитан.

Через несколько минут они снова оказались у палатки цирка.

В вагончике дрессировщика слонов никого не было. Шатори разозлился, ругая в сердцах самого себя самыми скверными словами.

Полицейские тем временем снова оцепили территорию цирка.

Кантор делал свое дело с достоинством. Понюхав поднесенный к его носу платок, он повел группу прямехонько к вагончику дрессировщика слонов, со ступенек которого, трусливо поджав хвост, при одном только виде Кантора сбежал черный пес.

Чупати не удержался и запустил камнем в собаку, которая осмелилась напасть на его Кантора.

Кантор с благодарностью взглянул на хозяина. Он понимал, что теперь самое главное зависит только от него.

В вагончике дрессировщика Кантор нашел жестяную коробку, в которой хранились три шприца и несколько десятков иголок для инъекций.

Снова вызвали директора цирка.

— Кто живет в этой комнатке? — спросил его Шатори.

— Фриц.

— Фамилия?

— Фриц Кассель.

— А где он сейчас?

— Не знаю… — растерянно ответил директор, поглядывая на толпившихся у вагончика артистов. — Касселя никто не видел? — спросил он у артистов.

Оказалось, что Касселя не видели.

— Его автомашины уже нет, — заметил кто-то из присутствующих.

— Что такое?! — прохрипел Шатори, хватаясь за радиотелефон. Он вызвал дежурного по управлению и попросил его закрыть все переправы, продиктовав приметы Фрица Касселя и сообщив номер его машины.

— Проклятая ночь… — тяжело вздохнул директор.

Шатори решил еще раз собрать всех артистов на манеже, а полицейские тем временем обыщут все вагончики: нет ли наркотиков еще у кого-нибудь?

На сей раз Шатори повезло. Как только он вернулся в управление, ему сообщили, что Кассель задержан вместе с машиной на границе. Капитан с облегчением вздохнул: несмотря на промах, ему явно повезло и преступник задержан.

Через два часа дрессировщик слонов был доставлен в полицию. Арест на границе произвел на него такое впечатление, что, оказавшись в кабинете капитана Шатори, он не стал отпираться и сразу же признался, что это он задушил Лотту.

Правда, по дороге, когда его везли в полицию, он упорно молчал.

Шатори еще до допроса сообщили, что в машине дрессировщика таможенники обнаружили четыре килограмма героина.

На следующее утро, ровно в восемь, Чупати, заспанный, вошел в кабинет Шатори и доложил, что он сварил кофе.

Капитан пребывал в превосходном настроении. Захлопнув папку с материалами об убийстве укротительницы львов, он, довольный, потер руки.

— Дело закончено, — произнес он и начал, фальшивя, насвистывать «Гимн кузнецов».

— Что надумали, начальник? — дипломатично поинтересовался старшина.

— А вот что: нехорошо, когда один человек считает себя умнее других.

— То же самое постоянно твержу и я своему сынишке. Детям нашим подчас кажется, что они умнее своих родителей.

Шатори рассмеялся:

— Но-но! Возможно, он иногда и не очень далек от истины.

— Обидеть меня хотите? — вспылил Чупати.

— Боже упаси… А ведь твой Кантор опять посадил нас в галошу. Мы с тобой искали убийцу не там, где нужно, а пес еще десять часов назад нашел его.

— Как-как?! — удивился Чупати. — А разве убийца не силач?

— Конечно нет. Убийство совершено дрессировщиком слонов. Это он натравил своего пса на Кантора.

— Вот гад!

— Он давал укротительнице наркотики, надеясь с их помощью оторвать Лотту от силача. Он уговаривал ее разорвать контракт и уехать в Америку, а силач, по-видимому, кое о чем начал догадываться. Разразился скандал. Когда после ссоры силач ушел от Лотты, к ней пришел дрессировщик слонов. Чтобы успокоиться, Лотта попросила его дать ей героина. Но дрессировщик не дал. Тогда женщина впала в истерику, он начал ее душить…

— А как же змея? Кто выпустил ее из клетки?

— Он же и выпустил. Увидев, что Лотта мертва, негодяй испугался и выпустил змею, чтобы окружающие подумали, что питон и задушил укротительницу во время репетиции.

Рассказ Шатори был прерван приходом майора Бокора, который смерил старшину суровым взглядом.

— Где овчарка? — спросил майор.

— Кантор слегка ранен.

— Что такое?! — Брови Бокора взлетели вверх. — Вы что, инструкции по собаководству не знаете? В ней черным по белому написано, что любой служащий полиции несет полную ответственность за доверенное ему имущество и служебную собаку. Ваш Кантор стоит двадцать тысяч форинтов. Если выяснится, что пес пострадал из-за вашей халатности, пеняйте на себя. Ясно?!

— Так точно!

— Можете идти!

— Докладываю: кофе готов…

— Меня это не интересует.

— А меня интересует, — тихо проговорил Шатори.

— Вот вы его и пейте, — пробормотал Бокор.

— И вам хватит, товарищ майор.

— Я не люблю кофе, — ответил Бокор и пошел в свой кабинет.

Выпив чашечку кофе, Чупати, которого слова майора не на шутку испугали, пошел к Кантору.

Пес мирно дремал, свернувшись калачиком.

— Не сердись на меня, — поглаживая его по шее, сочувственно произнес старшина. Он внимательно осмотрел рану на ноге Кантора, где запеклась кровь. — Не больно, а? Правда, не очень больно, а? Не бойся, до свадьбы заживет. На службе и не такое бывает…

Старшине вдруг захотелось лечь рядом с Кантором и, положив его голову себе на колени, охранять его сон.

Неподалеку от бокса, в котором жил Кантор, валялся большой чурбан. Чупати принес его к боксу, сел и, прислонившись к стене, задремал. Кантор безмятежно растянулся у ног хозяина. Во сне Чупати тихонько похрапывал, й верному псу, охваченному дремотой, казалось, что лучшей музыки на свете не бывает.

Чупати повсюду расхваливал Кантора. И чем чаще он рассказывал историю о поисках убийцы дрессировщицы львов, тем теплее думал он о любимой овчарке. Постепенно старшина и сам поверил в то, что Кантор необыкновенное существо, о котором ходят мифы. Но что можно рассказать на сухое горло, когда старые знакомые по спортклубу не спеша потягивают легкое винцо!

Однажды Чупати охватило сильное желание поделиться своими восторгами о Канторе, и после обеда он заскочил в клуб, чтобы поговорить да заодно промочить горло стаканчиком вина.

После этого посещения у старшины были неприятности. В клубе он несколько задержался и в управление вернулся с опозданием. Он хотел проскользнуть к себе в комнату незаметно, но судьба распорядилась иначе.

Когда старшина поднимался по лестнице, навстречу ему попался майор Бокор. Избежать этой встречи было уже невозможно. Пропуская майора, Чупати прижался к самой стене. Но Бокор, как назло, возьми да и остановись.

— Ну, как живете? — вежливо поинтересовался Бокор.

— Спа-спасибо, хорошо, — ответил старшина и тихо икнул.

Майор, что-то заподозрив, приблизился к нему вплотную.

— Да вы никак выпили?! — удивился он.

— Докладываю: я не пил… Зуб у меня болит, так я иногда кладу в рот борную конфетку, помогает немного…

— Что вы говорите?! — ехидно усмехнулся майор.

— Я вам правду говорю… Спросите в аптеке на площади, я у них всегда такие конфетки покупаю…

Однако по лицу майора было видно, что он нисколько не поверил Чупати.

— В последнее время вы себе слишком много лишнего позволяете. Придется мне приучить вас к дисциплине. — И, махнув рукой, майор пошел в кабинет.

Свое обещание майор выполнил на следующий день. Утром он приказал капитану Шатори назначить старшину Чупати со служебной собакой Кантором на две недели для несения патрульной службы по городу.

Кантор обожал своего хозяина. Следить за каждым его шагом, за каждым движением было для пса удовольствием. Даже малейшее изменение в настроении Чупати, его не до конца высказанные мысли и чувства доходили до сознания овчарки. Кантор не задумывался над тем, каким образом ему удается безошибочно угадывать настроение старшины, который сидит в своей комнате в большом доме, когда он, Кантор, лежит в конуре-боксе в нескольких сотнях метров от здания.

Кантор понимал, что люди очень похожи друг на друга, но в то же время все они такие разные. Для Кантора люди делились на две большие группы: на тех, от кого хорошо пахло, и на тех, от кого исходил неприятный запах. За многие годы работы с хозяином умный пес усвоил, что старшина, как правило, хорошо относился к приятно пахнущим людям и не любил тех, от кого просто воняло. Однако это наблюдение овчарки оправдывалось не всегда. После долгих наблюдений Кантор пришел к выводу, что у хозяина очень слабый нюх. Бывали случаи, когда Чупати по-дружески разговаривал с человеком, запах которого отнюдь не радовал Кантора. Проходило какое-то время, и Кантор убеждался в правильности своего первого впечатления, так как при новой встрече с тем же человеком хозяин разговаривал резко, неприветливо, а при встрече уже не подавал руки.

Времени для раздумья у Кантора теперь было много, а жизнь его стала на удивление легкой. После традиционной утренней разминки хозяин пристегивал к ошейнику Кантора поводок, причем делал это обычно с ворчанием. Сначала Кантора волновало это ворчание, но скоро пес решил, что не стоит принимать его всерьез.

Когда Чупати, недовольно ворча, открыл перед Кантором дверь бокса в первый раз, пес степенно вышел и уселся прямо перед хозяином.

— Ну, что ты на меня уставился своими невинными глазами? Пошли, черт бы их всех побрал! — выругался старшина.

Однако Кантор даже не пошевелился — так его еще никогда не посылали на работу.

— Ну, пошли, — повторил Чупати и, увидев, что пес не трогается с места, присел перед ним на корточки: — Ты что, не понял меня? Деградировали мы с тобой. — И он дернул Кантора за ухо.

«Шутит он или поиграть решил со мной?» — подумал Кантор и продолжал сидеть, так как по опыту знал, что в такой ситуации хозяин будет разговаривать с ним, а Кантор обожал голос хозяина. Неприятное слово «деградировали» пес слышал в первый раз, оно было какое-то грубое, однако опасности, по мнению Кантора, вовсе не означало.

— Тютю, хоть ты не валяй дурака… Ты что, не понимаешь? Деградировали мы с тобой. Товарищ начальник послал нас патрулировать по улицам. Спрашивается, кто я такой после этого, а?

Кантор заворчал и поднялся с земли.

— Вернее говоря, кто ты такой? И для чего ты существуешь? Словом, оба мы… Да что тут говорить! — И, безнадежно махнув рукой, старшина пошел к воротам.

Кантор целую неделю ломал голову над тем, что именно сердило его хозяина, который каждое утро, когда они выходили с ним на улицу, недовольно ворчал. Сам Кантор не видел особой разницы между предыдущей своей работой и той, которой его заставляли заниматься сейчас: и раньше они ходили по городу, разве что не так часто, но в этом никакой беды добрый пес не видел.

Каждый раз, выходя в город, хозяин добирался до площади Фё и сворачивал в небольшой переулок, в котором находилась проклятая корчма, пропахшая табачным дымом и еще какими-то неприятными запахами.

Войдя в корчму, хозяин покупал большую кружку какой-то желтой воды и, отойдя к окну, не спеша выпивал ее. Очень не нравились Кантору запахи в этой корчме. Особенно неприятно пахло от пола. Хозяин высокий, его голова находится далеко от пола, а вот ему, Кантору, приходится нюхать этот грязный, намазанный соляркой пол и искать след.

А сегодня утром, когда они с хозяином проходили мимо здания управления, над их головами со скрипом распахнулось окно. Кантор узнал голос майора Бокора. Пес поднял голову, но, заметив, что хозяин сделал вид, будто не видит и не слышит майора, тоже демонстративно отвернулся.

— Эй, вы! — крикнул майор. — Я обращаюсь к вам, гордец, и к вашей не менее спесивой овчарке!

Чупати натянул поводок, на котором он вел Кантора, не спеша обернулся и спросил:

— Что прикажете?

— Вот так-то лучше! Я только хотел сказать, что если я еще раз увижу вас с собакой в рабочее время в корчме на площади Фё, то от самого строгого наказания вам не открутиться. Поняли?

— Так точно, понятно, — бросил Чупати.

— Не забудьте только моего напоминания! — крикнул майор вдогонку.

Выйдя из ворот управления, старшина машинально одернул китель. Кантор шел рядом со старшиной.

— Ну, что ты на меня уставился? — грубо бросил Чупати овчарке. Замечание майора обидело старшину. И теперь ему было стыдно перед Кантором, будто это была не овчарка, а дама сердца.

— Кружку пива и ту нельзя выпить, — пожаловался старшина капитану Шатори, встретив его за воротами.

— Выпить пива можно, но только не на службе, — ответил ему Шатори. — Я думаю, лучше патрулировать по улицам, чем сидеть на гауптвахте. Мне кажется, у тебя так много свободного времени, что ты не знаешь, куда его деть.

Теперь старшина заходил выпить кружечку пива в свободное от службы время. Очень скоро он открыл для себя, что в центре таких забегаловок видимо-невидимо. Заходил не почему-либо, а больше из упрямства, решив, что никакой полицейский, разве что больной какой, с нездоровым желудком или печенью, не откажется выпить. Любой полицейский или детектив выпивает, с той лишь разницей, что англичанин пьет виски, француз — коньяк, а венгр — палинку или водку.

«Я же пью только винцо с содовой… Это напиток», — подумал Чупати и облизал пересохшие губы.

До обеда корчму обычно навещали завсегдатаи — владельцы частных мастерских, находящихся неподалеку от площади, которые забегали сюда в перерыв, чтобы немного промочить горло. Скромный полицейский с собакой понравился им, и они всегда дружески приветствовали коренастого старшину.

Чупати каждый раз появлялся в корчме в одно и то же время, ровно в одиннадцать часов, а когда он проходил к стойке, все мастеровые выглядывали в окно, проверяя, не идет ли вслед за ним какой-нибудь полицейский. Они сами по себе «болели» за старшину, оберегая его от неприятностей по службе, что доставляло им большое удовольствие.

Чупати, чтобы собака не скучала в корчме, научил Кантора одному трюку, который снискал псу настоящую славу среди посетителей корчмы. Этот трюк заключался в том, что пес приносил в пасти стакан с вином твоему хозяину.

Чупати вставлял тонкий стакан между клыками Кантора и посылал пса к стойке. Подойдя к стойке, пес осторожно упирался передними лапами о край стойки и ставил стакан на нее. Хозяин тихим свистом подавал ему еле заметный знак, по которому Кантор, два раза тявкнув, благодарил корчмаря за вино.

Когда старшина впервые приказал Кантору принести ему полный стакан вина, наблюдавший за этой сценой маленький парикмахер по фамилии Канцлер тут же заспорил с жестянщиком Резором.

— Разольет! Спорим, что разольет! — предложил парикмахер.

— Разольет, конечно, — хмыкнул жестянщик.

Чупати, сидевший рядом, сузил глаза и сказал:

— А я говорю, что не разольет.

— Не разольет? — удивился парикмахер.

— На что спорим, а? — выпрямился Чупати.

— Ставлю десять стаканов вина! — оживился Канцлер, поворачиваясь к старшине. — Держи мою руку, поставлю десять стаканов.

Чупати загадочно улыбнулся:

— Согласен на десять! — И пожал протянутую ему руку.

— И я спорю на десять, — предложил жестянщик.

К спорящим присоединились еще девять завсегдатаев, десятым оказался сам корчмарь.

— Не сердитесь, товарищ старшина, — заговорил корчмарь, — но я тоже не верю, а потому выставляю со своей стороны пять стаканов.

— Итого девяносто пять стаканов вина, — удовлетворенно заметил Чупати. — Сколько вина, черт возьми! Ты слышишь, Тютю? А ну-ка заработай своему хозяину винца! Неси стакан! Только осторожно!

Опершись передними лапами о стойку, Кантор повернул голову в сторону хозяина. Когда Чупати кончил говорить, пес обвел беглым взглядом окруживших его посетителей корчмы, которые молча ждали чуда. Сложившаяся ситуация уже была понятна Кантору: уверенные слова хозяина, азартные голоса спорящих и, наконец, наступившая тишина. Сомнений не было, нужно во что бы то ни стало выполнить приказ хозяина — принести ему стакан с золотистой жидкостью, которую старшина так любит.

— Пу, неси же! — проговорил Чупати.

Кантор долго и уважительно смотрел на хозяина. Во взгляде умного животного появилось нечто озорное, будто он хотел сказать: «Какой же ты нетерпеливый, хозяин!» Если бы пес мог смеяться, он в этот момент наверняка рассмеялся бы: «Как они все застыли, в какой тишине ждут!»

Спокойно приблизив морду к стакану, Кантор наклонил голову набок, а затем, осторожно коснувшись зубами краев стакана, вставил его между клыками и, не меняя положения головы, важно, по-театральному оторвал стакан от стола.

— Сейчас опрокинет, — шепнул, вытаращив глаза, парикмахер.

— Тише ты! — зашикали остальные.

Старшина судивлением смотрел на своего пса, обнаружив в его поведении что-то новое, чего он раньше у него не замечал.

«Черт бы тебя побрал с твоим артистизмом! Смотри только не подкачай!» — подумал старшина про себя, прикинув, сколько же придется ему выложить денег за девяносто пять стаканов, если он проиграет. «Если стакан стоит семь форинтов, тогда девяносто пять будет…»

Кантор тем временем мягко оттолкнулся передними лапами от стойки и беззвучно опустился на грязный пол. Причем сделал он это прямо-таки грациозно, по-цирковому, держа голову в таком положении, что пи капли вина не выплеснулось из стакана.

Твердым, пружинистым шагом пес направился к столику хозяина. Подойдя к нему, пес опустился на задние лапы, поднеся стакан к руке старшины.

Чупати взял стакан, поднял его над головой, торжественно произнес:

— За ваше здоровье, господа! — И залпом выпил.

От изумления присутствующие на время потеряли дар речи.

Парикмахер нарушил тишину первым:

— Ну и ну! Пятьдесят лет живу на свете, а такое вижу впервые. Поздравляю тебя, старшина.

И в этот миг все заговорили наперебой.

— Товарищ старшина, вы теперь, как зайдете сюда выпить стаканчик, собственноручно сделаете отметку вот на этом листке, — с подчеркнутым уважением во всеуслышание произнес корчмарь.

Чупати выпил три стакана и, вылив содержимое четвертого в пивную кружку, поставил ее на пол перед Кантором.

Старшина Чупати довольно быстро забыл «оскорбление», нанесенное ему начальством. Не в его характере было долго задумываться над тем, каким же образом он деградировал. Однако на всякий случай — это было в его интересах — он все же прикинулся опечаленным. Почти за пятнадцать лет службы начальство еще ни разу его не наказывало.

Заместитель начальника управления, он же секретарь партийной организации полиции, несколько раз, встречая Чупати, интересовался его самочувствием, спрашивал, нет ли каких жалоб или пожеланий.

Обычно Чупати отвечал коротко: встреча происходила или во дворе перед боксом Кантора, или в помещении полиции, где мешали посторонние. Однако вскоре ему стало ясно, что само начальство чувствует себя неловко оттого, что наказало его, и это несколько развеселило старшину.

В конце недели Чупати остановил капитан Шатори:

— Послушай-ка! Ты, как я посмотрю, порядочный осел! Советую тебе переменить образ жизни. Чего ты строишь из себя обиженного?

— Почему это? Что мне, радоваться, что ли?

— Послушай, дружище, я тебе не секретарь и не начальник отдела кадров, но хочу посоветовать: смотри не переусердствуй…

— Правда? Здесь, выходит, всем все можно, а мне нет? Меня в два счета можно поставить как какого-нибудь новичка на улицу? Ведь как-никак я занимаю должность областного масштаба, так или не так?

— Так, так! — закивал Шатори. — Инструктор областного отдела служебного собаководства… — В голосе капитана чувствовалась явная насмешка.

Если бы эти слова произнес не Шатори, а кто-нибудь другой, Чупати обозлился бы на него, но на капитана грешно было сердиться, и старшина рассмеялся:

— Пусть поухаживают за нами немного… Так за нами с Кантором еще никогда не ухаживали.

— А ты, оказывается, в большей степени хулиган, чем я думал… Я-то тебя прекрасно понимаю: вырос ты, мелкие задачи тебя тяготят. Вот уже который месяц скучаешь. Школа собаководства воспитала несколько десятков служебных собак, которые сейчас выполняют основную работу по розыску. Вот почему ты и загрустил. Да, дружище, не каждый день попадаются трудные орешки…

— Утешай меня, утешай! Ты что, думаешь, я не знаю, что позавчера в одиннадцатом районе случилось ЧП.

— Ну, старшина, — Шатори развел руками. — Роби догнал спекулянта, пробежав каких-нибудь два километра.

— Ну вот видишь, Роби, а не Кантор. Ученик, а не учитель. И поймал преступника мой подчиненный с овчаркой Роби, у которой нюх не собаки, а кошки.

— Так вот, оказывается, откуда ветер дует, — понимающе улыбнулся молодой офицер.

Несколько секунд капитан внимательно, как врач-психиатр пациента, разглядывал лицо своего подчиненного, потом сказал:

— Скажи, а тебе не приходилось слышать латинской пословицы: «Aquilla non captat muscas»?

— Откуда мне ее слышать? Ты же знаешь, по заграницам я никогда не ездил. — Старшина передернул плечами.

— По-венгерски она звучит примерно так: «Орел не охотится за мухами».

— Ну и что ты хочешь этим сказать?

— А только то, что теперь Кантора нет никакого смысла использовать в незначительных делах. Оба вы способны заниматься расследованием дел особо важных и запутанных. А воришку, который крадет кур, пусть ищет Роби, или Султан, или другие собаки.

— Так! — выпалил Чупати, сверкнув глазами. — Выходит, за это время в городе не произошло ни одного серьезного ЧП?

Шатори кивнул.

— Это, конечно, хорошо. — И, метнув злой взгляд на капитана, Чупати спросил: — А если вдруг случится, что тогда?

— Тогда сразу же позовут вас.

— Ну, это другое дело.

— Но все же постарайся, чтобы шеф не видел тебя больше в корчме, а то он обещал проучить тебя как следует, если еще раз застанет там.

— Меня? Там? — начал было спорить Чупати, но капитан перебил его:

— Я сам тебя там видел однажды…

— А что делать? Выдам один секрет. Кантор вчера выиграл там девяносто пять стаканов вина. Ты смело можешь заходить туда и пить за мой счет. Выпьешь, поставишь палочку на картонке, что висит на стене, и все… Пей на здоровье.

— Хорошо, хорошо. Только прошу себя быть поосторожнее.

— Тебе легко так говорить. Если сам черт вселится в человека, выгнать его не так-то легко…

Чупати и в самом деле нелегко было пройти мимо корчмы, где ему должны были еще девяносто один стакан вина. Всякий раз, проходя мимо площади по парку, он невольно занимался сложными математическими подсчетами, а поскольку в это время в парке не было гуляющих, то он производил свои подсчеты вполголоса.

«Неделю мы с Кантором пропатрулировали по улицам, — размышлял Чупати. — Значит, осталась еще одна неделя. Если разделить девяносто один стакан на семь, то сколько же тогда получится?» В математике Чупати был не особенно силен и потому сосредоточенно нахмурил лоб. Остановившись посреди дороги, старшина обратился к Кантору с вопросом:

— По-твоему, сколько это будет?

Кантор, чувствуя себя в присутствии хозяина в полной безопасности, в этот момент отвлекся и, приблизив нос к веточке, на которой набухла почка, вдыхал нежный, чуть терпкий аромат весны. Этот тонкий запах разбудил в Канторе приятные воспоминания о своей подруге, с которой он так давно не встречался из-за целого ряда обстоятельств. Вопрос хозяина отвлек пса от столь приятных мыслей. Он, разумеется, не понял, чего именно от него хочет хозяин, но на всякий случай все же согласно тявкнул.

— Неправильно! — громко заметил Чупати.

Кантор не понял, к кому относились эти слова: то ли к нему, то ли хозяин сказал их самому себе.

— Если в день пить по десять стаканов, то и тогда за неделю долг уменьшится только на семьдесят стаканов. Значит, останется еще двадцать один стакан.

В течение нескольких секунд умный пес с подозрением смотрел на хозяина, а затем, забежав несколько вперед, сел прямо у него на дороге, уставившись ему в лицо своими большими круглыми глазами.

— Сосчитал! — воскликнул наконец Чупати. Морщины на его лбу разгладились, лицо прояснилось. — На каждый день, Тютю, перепадает вот сколько! — И, разжав кулак правой руки, хозяин показал овчарке пять пальцев, потом еще раз пять, а затем три.

Кантор умел считать до десяти, но по пятеркам. И когда хозяин говорил ему: «Принеси мне десять таких-то вещей!» — Кантор из большого количества одинаковых вещей приносил Чупати сначала пять и клал у его ног, затем отбирал еще пять вещей, которые, однако, складывал в другую кучку. Пес понимал, что две кучки по пять означают десять.

Чупати не считал себя толковым педагогом, да и в математике был не очепь силен, а потому считал, что Кантору вполне достаточно считать до десяти.

Для самого же Кантора любое число, означающее больше двух пятков, представлялось чрезвычайно большим. Вот и сейчас две ладони хозяина с растопыренными пальцами были восприняты овчаркой как десяток, а три дополнительно показанных пальца уже сбили пса со счета, оставив в голове его впечатление о каком-то неизвестно большом числе.

Результаты подсчета обескуражили и самого старшину: выпивать в течение недели по тринадцать стаканов вина он, разумеется, не сможет. В конце концов, он нормальный человек, а не какой-нибудь алкоголик. И Чупати даже пожалел, что через неделю его патрулированию придет конец.

«Еще бы недельку прибавить», — мелькнула у него мысль, когда он открывал дверь в корчму.

— Товарищ старшина! За мной на сегодняшний день девяносто один стакан! — вместо приветствия сказал ему корчмарь.

— Знаю, — ответил Чупати. — Сейчас дайте мне три стакана.

В этот момент в корчму вошел один из завсегдатаев — парикмахер.

— Ну как, поспорим еще? — бросил ему не без насмешки старшина.

— Я больше уже ни с кем не спорю, — запротестовал щуплый парикмахер. — А вот собаку куплю себе обязательно.

— Эта собака не продается, — нахмурился Чупати, который не допускал никаких шуток по адресу Кантора. Он быстро выпил два стакана и отпил уже глоток из третьего, как вдруг услышал предупреждение парикмахера:

— Посмотри-ка, старшина, вон под окном какой-то полицейский стоит!

Старшина повернулся к окну и остолбенел.

— Ого! — вырвалось у него.

За окном, метрах в десяти от корчмы, стоял майор Бокор и сквозь стекло смотрел на старшину.

Чупати осторожно осмотрелся, оценивая сложившееся положение. Выйти через дверь он уже не мог, отрицать факт посещения корчмы глупо.

— Хозяин, — почти простонал старшина, — в твоей мышеловке есть запасной выход?

Корчмарь непонимающим взглядом смотрел на него.

— Выведи меня отсюда! Если мой шеф сейчас меня здесь застукает, быть скандалу, и тебе попадет.

— А, ты хочешь смотаться? Тогда иди за мной! — С этими словами корчмарь распахнул дверь, которая вела к нему за стойку.

— Тютю, за мной! Если шеф нас тут застукает, он нас живьем съест. Меня вы здесь не видели! — бросил Чупати завсегдатаям корчмы.

Кантор хотя и не понял причины столь стремительного бегства, но быстро последовал за хозяином. Корчмарь завел их в какую-то полутемную кладовку, где старшина споткнулся о ящики из-под пива.

Через секунду дверь кладовки захлопнулась, и они остались одни.

— Ну и попали же мы с тобой в переплет, Тютю! — прошептал псу Чупати, потирая лоб.

Кантор по запаху почувствовал, что хозяин чего-то боится, и начал обнюхивать помещение. Пес понимал, что в данной обстановке они не могут выйти через дверь, в которую вошли. Следовательно, нужно искать другой выход. Скоро Кантор обнаружил дверь и, нажав ручку, попытался открыть ее, но дверь не поддавалась.

— Подожди, — тихо проговорил Чупати и, подойдя к окну, выглянул в него. Дверь выходила во двор, заваленный бочками. В подворотне стояла повозка на шинном ходу. Из угла двора доносились шум машин и стук лопат.

— Ну, давай… попытаемся. — Чупати повернул ключ, который неприятно заскрежетал. Со скрипом открылась дверь. Чупати, прячась за бочки, пошел к воротам, Кантор — за ним.

Подойдя к воротам, старшина, скрываясь за изваянием каменного льва, осторожно выглянул на площадь. О ужас! Перед корчмой медленно прохаживался майор Бокор.

— Вот это да! — воскликнул Чупати. Он понял, что незамеченными им из ворот не выйти.

Чупати вернулся во двор, прошел мимо бочек, направляясь в дальний угол. Неожиданно в нос ударил приятный запах. Оглянувшись, старшина увидел открытую дверь кондитерской.

— Черт возьми! — удивился Чупати, увидев ученика кондитера, который нес через двор мешок с чем-то. — Дружище! — обратился к нему он. — А нет ли тут выхода на другую улицу?

— Нет.

«Плохи наши дела, — подумал старшина. — Выходит, встречи с шефом не избежать». В конце двора возвышался трехметровый забор.

— А что, если перемахнуть? — неуверенно спросил он у пса. — Высоко очень, да? Но здесь нам нельзя долго оставаться: майор в любую минуту может заглянуть и сюда. Так как же выйти?

Вдруг со стороны ворот раздался резкий свист, и в тот же миг показался маленький фургончик на трех колесах, управляемый пареньком.

Старшина в раздумье почесал подбородок и негромко крикнул:

— Эй, парень!

Парень резко затормозил, отчего дверка фургончика распахнулась и чуть не задела старшину.

— Извините, — произнес паренек.

Кантор с нескрываемым любопытством посмотрел на странную повозку, из которой так вкусно пахло, и радостно завертел хвостом, поняв намерение хозяина.

— Товарищ инспектор, я ведь…

— Хорошо, хорошо, не бойся, — перебил паренька старшина, окидывая взглядом фургончик, влезут ли они в него с Кантором. Наклонившись к пареньку, Чупати доверительным тоном зашептал:

— В расследовании никогда не приходилось принимать участие?

Глаза у паренька загорелись, он покачал головой.

— А хочешь? — Чупати огляделся и, приложив палец к губам, шикнул: — Тш-ш…

Загадочность, с которой Чупати обратился к парню, сыграла свою роль — тот тоже огляделся и тихо выдохнул:

— Конечно хочу!

— Тогда посади меня и собаку в фургон и отвези на противоположную сторону площади. Знаешь парикмахерскую Канцлера? Завезешь во двор и три раза стукнешь по кузову: мол, никого нет, можно выходить.

— И вы там схватите бандита? — прерывающимся от волнения голосом спросил паренек.

— Тш-ш… Пока это тайна. Сейчас я тебе больше ничего не могу сказать. Подъезжай к бочкам, там мы с овчаркой залезем в твой фургон. Но имей в виду: это тайна, никому ни слова… даже полицейским…

Чупати не без труда втиснулся в фургончик, устроился полусидя-полулежа.

Кантор с удивлением наблюдал за хозяином, а когда тот позвал его, одним прыжком прыгнул к нему. Морда Кантора оказалась напротив лица хозяина.

Кантор так прижался к хозяину, что тот даже застонал и пробормотал:

— Черт возьми! Разжирел как! С завтрашнего дня меньше тебе есть давать буду… Ну хоть морду-то в сторону отверни.

— Можно закрывать? — спросил паренек, подойдя к дверке фургона.

— Угу. Только побыстрее! — пробурчал Чупати, подтягивая колени к подбородку.

Когда фургон выезжал из ворот, майор Бокор чуть не попал ему под колеса.

— Эй, парень, ты, случайно, не видел во дворе полицейского с овчаркой?

Услышав голос начальника, Чупати даже дыхание затаил и не без дрожи подумал: «Если парень выдаст и шеф собственноручно вытащит нас из фургона, будет… Ай-яй, что будет! Гауптвахты, конечно, не миновать, а стыда-тo сколько! Меня, героя стольких опасных операций, вытащат из фургона для перевозки кондитерских изделий! Будь что будет!»

Кантор дышал прямо в лицо хозяину, который, напротив, старался даже не дышать. «И чего ждет, паршивец?» — подумал старшина о парнишке.

— Нет. Во дворе никого нет, — ответил пацан слегка неуверенным голосом.

— Поезжай к черту, ты что, людей не замечаешь, что пи? Смотри, как забрызгал мне брюки!

— Извините, я с грузом. Отойдите немного в сторону, — попросил парень офицера.

Фургон так дернулся, что Чупати головой стукнулся о стенку.

Голос майора узнал и Кантор. Он, насколько позволяла крыша, поднял голову и тоже перестал громко дышать, словно чувствовал опасность.

Но что это за опасность! Стоило ли прятаться сюда? От кого? И им ли, которые не раз смотрели в глаза опасности? Кантор не мог даже вспомнить случая, когда ему с хозяином приходилось убегать.

Когда Чупати полез в этот приятно пахнущий ящик, Кантор сначала решил, что хозяин придумал новый способ выслеживать добычу, однако стоило псу услышать голос шефа, которого так испугался хозяин, как в душу Кантора закралось подозрение.

По звукам, доходившим в ящик, чувствовалось, что фургон уже едет по площади. Кантор слышал, как где-то рядом с грохотом катится по рельсам трамвай.

Снова сильная встряска, сопровождаемая тихой руганью Чупати, и затем неожиданно стало очень тихо. Потом скрежещущие звуки по железу — и совершенно неожиданно сильный свет ослепил Кантора.

— Товарищ инспектор, — наклонился к дверце паренек, — приехали, кругом ни души.

— Прыгай! — приказал старшина Кантору, а сам с трудом вылез из фургона.

Кантор к тому времени уже успел пробежать небольшой кружок, чтобы немного размяться.

— Хорошо, друг. Спасибо тебе, — старшина похлопал парнишку по плечу. — Можешь ехать.

— А тайна? — спросил парень.

— Ах да, тайна! — Чупати улыбнулся. — Тайна должна остаться тайной, понял?

Паренек кивнул и уехал.

Старшина поправил ремень и фуражку.

— Пошли, Тютю, — весело проговорил он и направился к воротам. — Ну, что скажешь? Ловко мы провели своего шефа?

Повернув голову к Кантору, чтобы посмеяться, Чупати удивился, увидев, что тот идет позади него в двух шагах и внимательно смотрит старшине под ноги.

Кантор действительно не спускал глаз с ботинка хозяина, к подошве которого прилип какой-то кусок, от которого исходил точно такой же запах, какой стоял в фургоне. Аромат этого куска щекотал Кантору нос. Он чихнул, но соблазнительный запах продолжал преследовать его.

«Может, это и есть добыча? — подумал пес. — А хозяин ждет, когда я замечу ее».

Кантор так и не решил, как ему следует действовать: то ли схватить, то ли ждать знака хозяина.

Заметив, что Кантор плетется за ним, хозяин остановился и спросил:

— Что с тобой? Почему ты плетешься за мной? Иди на свое место!

Кантор ощерился в улыбке, стукнул левой передней лапой по земле и, весело замахав хвостом, что означало, он все понял, обежал Чупати и пошел впереди.

— Что с тобой?

После этого вопроса Кантор настолько осмелел, что подошел к хозяину вплотную, а когда тот поднял ногу, зубами схватил тонкую распластанную пахучую лепешку.

— Это ведь от пирожного, — удивился Чупати и, осмотрев себя, дотронулся до жирного пятна от крема на брюках. — Какой же ты у меня внимательный! — заулыбался старшина. — Представляешь, если бы такая лепешка прилипла мне на зад, вот бы люди потешались!

Остановившись перед витриной фотографа, Чупати внимательно осмотрел себя с ног до головы, затем, одобрительно щелкнув языком, обратился к Кантору:

— Теперь все в порядке. Пошли.

А Кантор все еще держал в зубах лакомую лепешку.

— Подожди-ка. Дай сюда. Хозяин снимет с этого лакомства бумажку. — Чупати протянул руку к голове Кантора, но тот быстро отдернул ее. — Ну, как знаешь, — пробормотал старшина. — Хочешь, ешь с бумажкой.

Кантора такое замечание нисколько не смутило, так как и бумажка, по его мнению, тоже относилась к добыче.

— Ну глотай же, чего тянешь? — Чупати сделал красноречивый жест. — Ешь, это твое, — приободрил он Кантора, который после столь внушительного поощрения проглотил вкусную лепешку вместе с бумажкой.

Они шли по самой оживленной стороне площади. Старшина украдкой поглядывал на противоположную сторону, по которой только что проехал паренек на трехколесной мотоколяске.

«Обойдем-ка мы сейчас площадь, и пусть все нас заметят», — решил про себя Чупати. Перед универмагом «Центр» старшина натолкнулся на Шатори.

«Как хорошо, что капитан встретился мне как раз здесь, на противоположной стороне от корчмы».

— Куда путь держишь? — мрачно поинтересовался Шатори.

— Как это понимать?! — с невинным видом спросил старшина.

— Не паясничай, ты же хорошо знаешь!

— Чего я знаю? Знаю, что не сегодня-завтра мы с Кантором станем косолапыми от этой бесполезной ходьбы.

— Тебя искал шеф.

— Когда?

— Только что…

— Только что? Минуту назад я был у гастронома, на углу.

— Минуту назад ты был в корчме. Шеф тебя засек… Я только одного не пойму, как тебе удалось отвязаться от него, если он не отходит от входа в корчму и от ворот?

— А потому и не поймешь, что меня там не было. Он, видимо, с кем-то спутал. — обиженно произнес Чупати.

— Знаешь, полицейского еще можно спутать с другим, но с кем спутаешь Кантора?

— Шеф и Кантора видел?

— Нет. Кантора заметил только я, так что считай, что тебе повезло.

— Но ты же видишь, что я метрах в трехстах от этой злополучной корчмы.

— Ну и пройдоха же ты! Если тебя еще минуту послушать, так поверишь в собственную слепоту. Может, это были ваши двойники? От меня-то хоть не скрывай, как тебе это удалось.

Чупати лукаво улыбнулся, подумав, что бывают ситуации, когда такой простой, как он, полицейский может ловко облапошить дипломированного детектива.

«Жизнь — самая лучшая школа по приобретению опыта. Мне и со старшинскими погонами живется неплохо, а золотые мне вроде бы ни к чему. Кантор вон всего-навсего пес, а порой он способен на то, до чего человек и не додумается. Шатори не так давно называл меня собаководом, говорил при этом, что таким я и останусь на всю жизнь».

— Как мне это удалось? — Чупати лукаво подмигнул Кантору. — А ты лучше у него спроси. Если он тебе откроет тайну, тогда и я скажу.

— По-собачьи говорить не умею, — Шатори махнул рукой.

— Ну вот видишь, в этом между нами и разница: ты понимаешь латынь, а я — собачий язык…

— Не дури, Чупати. Мне ты смело можешь рассказать.

— Со временем…

Конец этому разговору положил майор Бокор, который шел со стороны универмага.

— Ты здесь? — удивился майор. В голосе его прозвучала угроза.

— Так точно, здесь, — Чупати принял положение «смирно». — Товарищ майор, в районе моего патрулирования никаких происшествий не произошло.

— Ох и бессовестный! Ну подожди…

Майора перебил Шатори:

— Прошу прощения, но я со старшиной уже минут десять стою и разговариваю, а пришел он сюда со стороны городской полиции.

— Вот как? Тогда объясните мне, пожалуйста, кто из полицейских двадцать минут назад был в корчме? Вон там, на противоположной стороне площади.

Капитан растерянно развел руками:

— Я не знаю, начальник, может, мы ошиблись… Ведь собаку мы не видели, — добавил он менее уверенным тоном.

— Безобразие! Самое настоящее безобразие, когда человек сам себе не верит… — произнес майор, и его лицо исказила гримаса, потому что у него появились колики в желудке.

Шатори заметил эту гримасу и вежливо посоветовал:

— В нескольких шагах отсюда, товарищ майор, есть аптека. Разрешите проводить вас до нее?

Боли в желудке у Бокора стали такими острыми, что он не мог больше терпеть.

— Пошли, — простонал он и двинулся по направлению к аптеке.

Шатори пошел за майором, тихо ворча на Чупати:

— Ну, подожди, разбойник! Эта была твоя последняя выходка!

Смущенный Чупати смотрел вслед своему начальнику и думал: «Как бы там ни было, все равно не ты самый большой умник на свете». В этот миг он почувствовал угрызения совести. Лицо старшины залила краска стыда.

— Пошли, — недовольно буркнул он Кантору и пошел к аптеке.

В дверях он столкнулся с майором и капитаном Шатори, которые уже выходили из аптеки.

— Товарищ майор… — начал старшина. — Я, право, не хотел… Словом, не сердитесь на меня…

Майор Бокор недовольно махнул рукой и сказал:

— Бросьте! Вы есть «чудо» моей педагогической практики.

Чупати шел рядом с Кантором с видом цыгана, только что уличенного в воровстве.

— Все дело в вине, это точно, — объяснял старшина на следующий день следователю, который разбирал дело о поведении старшины во время исполнения служебных обязанностей.

— Если ты понимаешь это, тогда почему пьешь? — строго спросил следователь старшину.

— Почему, почему… В душе каждого человека сидят как бы два человека: один хороший, а другой плохой. Хороший говорит: «Дурак, не пей!» Плохой тут же шепчет: «А почему бы тебе и не выпить?» Ну и получается спор: пить или не пить. Так и до беды недалеко. Вот и все.

После разбирательства старшина решил: будь что будет, а оставшееся вино, выигранное Кантором, он все равно допьет.

На восьмой день старшина трижды побывал в корчме, а когда собрался зайти в четвертый раз, то увидел сквозь окно витрины, как маленький парикмахер и большеносый жестянщик жестами подзывают его к себе.

— Как ты думаешь, все законы мы соблюли? — обратился старшина к Кантору.

Пес обрадованно поднял голову и, посмотрев на хозяина, радостно завилял хвостом.

— Все равно дежурство наше подошло к концу, и стаканчик вина не принесет никакого вреда. Раз уж выиграли, выигрыш нужно получить сполна. — И Чупати поправил портупею.

Кантор охотно пошел за хозяином.

Однако войти в корчму им так и не удалось: из-за угла выскочил молодой сержант — ученик Чупати, которого старшина посвящал в сложное искусство сыскного дела.

— Начальник, — тяжело дыша от быстрого бега, произнес сержант, — тебя срочно вызывают в управление.

— Вот это да! — воскликнул старшина, бросив взгляд на Кантора.

— Случилось какое-то ЧП, — начал объяснять сержант. — Все управление на ноги поднято.

— ЧП? — Глаза у Чупати оживленно загорелись.

— Только быстрей пошли, а то ведь мне приказали тебя срочно разыскать…

Чупати свернул в первую же боковую улочку, чтобы, чего доброго, кто-нибудь из знакомых не увидел его на этой злополучной площади.

Волнение, охватившее старшину, передалось и Кантору, который подумал, что, быть может, их снова пошлют на расследование какого-нибудь трудного и загадочного происшествия. По желанию хозяина пес мог целый день лежать лодырничая, однако по-настоящему счастливым он чувствовал себя только тогда, когда занимался расследованием какого-нибудь дела. Природные качества овчарки требовали выхода энергии, да и хозяин был по-настоящему хозяином только тогда, когда они шли по следу. В таких случаях пес и хозяин представляли собой единое целое.

Капитан Шатори сидел за старым письменным столом и сосредоточенно читал какое-то дело. Временами он краешком глаза поглядывал на правый угол стола, где между бумагами лежал маленький коричнево-черный щенок, чья смешная, с крупными глазами голова то и дело свешивалась со стола.

«Упадет ведь, бедолага», — подумал капитан и протянул руку, чтобы отодвинуть щенка от края стола.

Маленькие кривые лапы щенка мяли лежавшие на столе бумаги.

— Тончи, назад! — строго приказал Шатори.

Услышав голос хозяина, щенок настороженно повел ушами, но смысла приказа не понял. Добравшись до края стола, песик инстинктивно почувствовал грозившую ему опасность: перед глазами лежала пропасть, отделявшая его от пола. От страха он сначала чуть слышно заскулил, а затем сел на задние лапы и замер, чувствуя, как под ними растекается теплая лужица.

— А ведь ты нагадил, проказник, — спокойно проговорил капитан. Он взял щенка за шиворот и положил на прежнее место. Оторвав кусок газеты, капитан осторожно вытер лужицу. — Ну ладно, глупышка, не скули, — успокоил он щенка.

Этого щенка капитану принесли час назад. Точнее, привезли из провинции. Прислал его капитану Шатори знакомый сельский ветеринар.

Осенью прошлого года капитан случайно встретился с ветеринаром и увидел у него красивую, породистую суку, которая ему очень понравилась. Ветеринар пообещал прислать капитану щенка из первого же помета.

Шатори уже давно забыл об этом, однако ветеринар сдержал свое слово — прислал щенка.

«Видно, и я увлекся собаками, как Чупати, а может, просто стариться начал? — подумал капитан и вздохнул: — Видно, правы те, кто советовал мне жениться. Тридцать три года, а я все в холостяках хожу. Этак и старым холостяком сделаться не долго».

Проказа маленького щенка на мгновение отвлекла капитана от грустных мыслей. Он добродушно улыбнулся: «А теперь вот вместо ребенка вожусь со щенком…»

Последнее время капитан все труднее переносил свое одиночество. Все чаще задумываясь над его причинами, Шатори постепенно начал понимать, что увлечение работой уже не приносит ему того удовлетворения, какое он испытывал прежде. Не хватало чего-то важного, душевного.

Временами, оставаясь наедине с собой, он размышлял о любви. Существует любовь или не существует, точно он не знал, поскольку ему еще никогда не приходилось ее испытывать, однако он прекрасно понимал, что ни по приказу извне, ни по собственному его желанию она к нему прийти не может.

Значит, он действительно постепенно стареет. Раньше все разговоры и рассуждения о любви он считал несерьезными, принимая любовь за своеобразную болезнь, которая распространяется среди людей с быстротой эпидемии.

И вот сейчас, видя на своем столе маленького, беспомощного щенка, он очень остро, почти болезненно, почувствовал необходимость любить и опекать кого-то.

«Что мне теперь делать с этим несмышленышем? Чужим людям отдать жалко…» И тут капитана осенило: он решил отдать щенка старшине Чупати. Отдать щенка другому человеку у капитана рука не поднималась. А Чупати был всегда рядом, и, следовательно, капитан в любой момент сможет навестить своего подшефного. «Вот как только Кантор отнесется к малышу?»

Размышления капитана были прерваны приходом старшины Чупати, который, запыхавшись, спросил:

— Разрешите войти?

— Входи, входи… И Кантора впусти.

Из груды бумаг показалась удивленная мордочка щенка.

Кантор, войдя в комнату и заметив щенка, степенным шагом подошел к столу, потом удивленно склонил голову набок и уставился на хозяина.

Однако Чупати не видел ни щенка, ни удивления Кантора. Его внимание было сосредоточено на одном: вот сейчас он получит очень важный приказ расследовать какое-нибудь запутанное дело.

— Ну, что ты скажешь на это? — проговорил Шатори, откидываясь на спинку кресла.

— На что «на это»? Что, собственно, случилось?

— А вот на это, — улыбнулся капитан. — Вот на это существо! — Капитан пальцем показал на лежащего на столе щенка.

Чупати только сейчас заметил щенка и, сделав несколько шагов к столу, удивленно спросил:

— Откуда это?

— Это Тончи. Чистокровная овчарка. У него даже паспорт имеется: мамашу его зовут Анастасией, а отца — Аладаром.

— Вот это да! Какая родословная! А может, и нашим собакам нужно выдать свидетельства о рождении?… Я, по крайней мере, помню, что Кантора родила Кофа, а вот кто его отец — это не столь уж важно. А теперь выходит, что все наши овчарки почти что беспризорные?

— Но ты только не умничай!

— Ну, а что за ЧП произошло?

— А-а! — махнул рукой капитан. — Сегодня на мельнице и на заводе выдавали получку, после нее рабочие выпили и затеяли драку. С дежурным подразделением на место происшествия пустили Роби и Султана. Там небось уже давно порядок навели.

Чупати невольно нахмурил брови.

— Словом, опять этот Роби… — почти простонал он.

— Брось ты эти глупости! Сколько раз я тебе объяснял, что Кантора надо беречь… К слову, завтра меня вызывают в центральное управление. Возможно, меня переведут на новое место, а что же тогда делать с господином Тончи? Ну, что мне с ним делать?

— С господином Тончи?! Ваш господин Тончи просто паразит, — недовольно проворчал старшина и пожал плечами. — А я-то тут при чем? Что хотите, то и делайте.

Чупати не интересовала судьба щенка, особенно сейчас, когда он услышал о возможном переводе капитана Шатори на новое место службы.

«И он так равнодушно сказал мне о своем переводе! А что же будет со мной?» — подумал старшина.

— А я-то думал, что ты возьмешь этого щенка к себе, — проговорил Шатори, кладя щенка на середину стола. — Даже хотел просить тебя об этом.

Чупати скорчил гримасу.

— Ну и черт с тобой! — выругался Шатори. — Выброшу щенка на улицу, идет?

— Твой он, что хочешь, то и делай, мне он не нужен. Можешь подарить кому-нибудь.

— Мне самому его только что подарили, так что дарить я его не могу!

Шатори встал и, выйдя из-за стола, подошел к старшине. От неожиданного порыва злости, которая охватила его несколько минут назад, не осталось и следа. Он начал уговаривать старшину:

— Мог бы забрать щенка в бокс. Уговорил бы своего Кантора, а он защитил бы малыша от других собак…

— Кантора? Так что же, Кантор — нянька для щенков или сыскная собака, равной которой нет в мире?! Напрасно тратишь время, Кантор все равно не станет возиться с твоим слюнявым щенком.

Шатори открыл рот, чтобы выругаться, но в этот момент заметил Кантора, который вышел из-за спины хозяина. Огромный пес с красивой блестящей шерстью поднялся на задние лапы, а передние положил на край стола. Вытянув голову, он почти дотронулся до мордочки дрожавшего от страха щенка.

Мокрым, блестящим носом пес вдыхал странный, щекочущий, какой-то родной запах щенка. Навостренные уши Кантора уловили еле слышное повизгивание малыша. Вообще Кантор никогда не обижал собак, которые были слабее его. Однако, откровенно говоря, особой симпатии к ним он тоже не чувствовал. Сейчас же этот маленький живой комочек, неуклюже сидевший на письменном столе начальника Чупати, пробудил в нем чувства, не испытанные им прежде.

Кантор взял щенка за шиворот и поднял так осторожно, чтобы малышу не было больно и он не упал на пол. Тончи уже не скулил, а только сучил лапами в воздухе. В то же время он чувствовал, что этот огромный пес осторожно держит его и бояться нечего.

Кантор опустил щенка на ковер, несколько раз дружелюбно лизнув его в спину.

— Ну, что ты на это скажешь? — обрадованно спросил Шатори. — У Кантора сердце мягче, чем у тебя.

— Просто он старится, — пробормотал Чупати.

— Видишь, — торжественно произнес Шатори, — благородная овчарка без разрешения хозяина берет шефство над крошечным щенком, не так ли?

— Перестань! — бросил Чупати.

— Ну так как, берешь собачонку?

— Ладно уж, возьму, если у нее нет глистов…

— Вот, пожалуйста, держи справки от ветеринара, — проговорил Шатори, протягивая старшине несколько бумажек. — Глистов у щенка нет, и первая прививка ему сделана.

Тем временем крохотный щенок уютно устроился между передними лапами Кантора, уткнувшись носиком ему в грудь.

— Тронутый какой-то, — с усмешкой заметил старшина.

— Тебе радоваться надо: вот увидишь, из этого щенка еще какая собака вырастет!

— Как же, как же, конечно, вырастет… кривоногий дворовый пес… — Чупати махнул рукой. Он никак не мог взять в толк, что это нашло на Кантора, почему этот щенок так ему понравился.

— Тебе нужно получше разбираться в собачьей психологии. Видишь, твоему Кантору скучно одному.

— И ты тоже мне лекции читать собрался, — недовольно проговорил старшина.

— Это не лекция, а дружеское предупреждение. Жизнь идет вперед, а тот, кто не поспевает за ней, отстает, а отстающих, как ты сам хорошо знаешь, бьют.

Чупати глубоко вздохнул, подумав, что сейчас капитан снова начнет говорить ему об учебе, о повышении общего уровня и тому подобном.

— Ты бы лучше сказал, куда тебя переводят.

— Не знаю, завтра скажут.

— А со мной и с Кантором что будет?

— И этого я не знаю.

— Бросишь, значит, нас здесь?

Шатори тронула привязанность старшины, и он примирительным тоном сказал:

— Хорошо, хорошо… Не волнуйся, посмотрим, что-нибудь да сделаем…

Во дворе стояла тишина. Когда» старшина открыл дверку бокса, в котором находились служебные собаки, навстречу ему поднялась лишь одна Элли, младшая дочка Кантора.

«Ковыляет, как простая дворняга», — каждый раз, когда видел Элли, говорил Чупати. Впервые он произнес эти слова, когда Элли пошел второй год и старшина решил ее немножко подрессировать. Мать Элли, по кличке Кати, перевели в другое место еще в прошлом году. Кати была красивой собакой, особенно хороши у нее были передние лапы. А вот свою единственную дочку она наградила довольно-таки кривыми ногами. И все-таки, несмотря на это, выбор Чупати пал на кривоногую Элли, которая очертанием головы и смышленостью очень походила на Кантора.

«В собаке самое главное голова», — объяснил старшина капитану Шатори, остановив свой выбор на Элли. Однако Шатори и объяснять ничего не нужно было: он был уверен, что от брака Кати с Кантором могут родиться щенки с великолепными качествами.

Кантор не особенно любил свою дочь, поскольку все его симпатии были на стороне сыновей, которых, когда щенки достигли шестимесячного возраста, отняли от родителей и увезли на одну из западных погранзастав. Кантор сильно переживал и несколько дней бродил по двору сам не свой. Печаль его была столь велика, что даже ласки Элли не смогли смягчить ее.

Кати была красивой собакой, хотя, по мнению Чупати, не отличалась особым умом.

Из книг по собаководству Шатори знал, что щенков для дрессировки рекомендуется выбирать породистых. Об этом он сказал старшине, но тот лишь махнул рукой, так как считал, что для служебно-розыскной собаки голова важнее, чем фигура. Кати принесла от Кантора четырех красивых, но глупых кобельков. Пятой оказалась некрасивая Элли, но голову и нюх она унаследовала отцовские.

Вот и сейчас, увидев кривоногую Элли, старшина невольно вспомнил слова, которые он в свое время сказал капитану: «Можешь что угодно мне говорить, но голова и нюх у Элли, как у Кантора. Где ты найдешь умную сучку, чтобы она еще и красивой была?»

Старшина понимал, что на выставке служебных собак Элли не получила бы медали за красоту, но его утешала мысль, что нюх и сообразительность у этой кривоногой собаки такие, что ей могла позавидовать любая овчарка.

— А вот тебе от твоего отца подарок, — проговорил старшина, протягивая щенка Элли. И в тот же миг Кантор зубами схватил его за рукав. Старшина удивленно взглянул на пса. Ничего подобного между ними еще не было. Кантор, похоже, не отдавал себе отчета в том, как он мог воспротивиться воле хозяина. По неизвестной причине псу не хотелось, чтобы хозяин отдал Элли этого крошечного Щенка, который принадлежал ему. До сих пор Кантор обожал только своего хозяина, теперь же у него родилось подобное чувство и к этой крохе. Еще никогда в жизни Кантор не хватал хозяина за руку, правда, и на сей раз он схватил его очень осторожно, но все-таки схватил.

— Ты что, спятил, Тютю? — спросил Чупати.

Эти слова были для Кантора страшнее палки. Пес опустил голову, однако в душе его не было ни капли стыда.

«И всему виной этот паршивый щенок, — с горькой усмешкой подумал старшина. — Только этого мне не хватало». Чупати открыл дверцу бокса Кантора и сунул туда щенка со словами:

— На вот, держи его. И что тебе в голову взбрело? Интересно, как ты его будешь кормить без меня?»

Почувствовав, что малыш отдан ему, Кантор подошел к загородке и, подняв голову, уставился на хозяина. Взгляд его молил Чупати о прощении.

— Ты что, голоден, что ли? — спросил Чупати, не поняв умоляющего взгляда овчарки.

Взяв ведерко, он отправился на кухню. На кухне старшина выпросил у поварихи старую, помятую алюминиевую миску для щенка. Наполнив ведерко супом, Чупати вернулся к боксу и поставил ведерко возле загородки, неподалеку от Кантора, так, чтобы щекочущий запах вкусной горячей пищи раздражал пса. Затем он взял миску Элли и начал ее мыть дольше обычного. Вымыв, до краев наполнил ее супом.

— Ну что, проголодался? — спросил он Кантора и подмигнул ему.

Как это ни странно, но Кантор, привыкший к тому, что хозяин всегда ему первому подавал пищу, на сей раз с удивительным спокойствием следил за движениями старшины. Умный пес понимал, что этим хозяин хотел отплатить ему за ослушание. Рот Кантора наполнился слюной, по он даже не пошевелился. Не пошевелился он и тогда, когда хозяин, открыв дверь бокса, ногой вытолкнул его большую алюминиевую чашку.

И тут Чупати охватил стыд. Старшина невольно вспомнил свое далекое детство, когда его за какую-нибудь шалость лишали ужина и ему приходилось идти спать на голодный желудок.

Наклонившись, он поднял миску Кантора и, подойдя к крану, долго-долго мыл ее. Наполнив миску супом, старшина поставил ее перед носом овчарки и дружелюбно сказал:

— Ну не сердись, старина.

Услышав эти слова, Кантор мгновенно поднялся с места и, приблизившись к хозяину, головой потерся об его ногу.

— Ну, ну, ладно, — пробормотал Чупати и пошел за миской для щенка.

Когда старшина принес еду щенку, Кантор приветствовал хозяина радостным визгом. Слова и действия хозяина полностью успокоили овчарку, а когда рядом с его миской оказалась и миска малыша, у Кантора не осталось и тени сомнения в том, что хозяин лично вручает ему этого несмышленыша.

Сначала Кантор обнюхал свою миску, затем миску малыша и удостоверился, что в обеих посудинах одна и та же пища.

Пес не спеша направился к конуре, через невысокий порог которой тщетно пытался перелезть щенок.

Закрыв дверь бокса, Чупати встал за изгородью, чтобы понаблюдать за поведением Кантора.

Схватив щенка за холку, Кантор подтащил его к маленькой миске. Малыш сунул мордочку в суп, но тут же быстро вытащил ее, облизывая рот розовым язычком. Следующий заход малыша был более удачным. Он лизнул раз, другой, третий, удовлетворенно зачмокал и стал есть как ни в чем не бывало.

До тех пор пока щенок не начал есть, Кантор сидел в стороне и не шевелился, наблюдая за неловкими движениями вислоухого существа. Убедившись, что в его помощи больше не нуждаются, Кантор подошел к своей миске и принялся за еду.

В глубине двора Чупати встретился со своим учеником и с одним молодым ефрейтором. Оба полицейских были одеты в синие комбинезоны и походили скорее на рабочих, чем на блюстителей общественного порядка.

— Ну, что там у вас случилось? — спросил Чупати у своего ученика.

— Все в порядке, обычное происшествие, закончившееся несколькими оплеухами; до ножей дело не дошло, мы вовремя прибыли…

— Ты смотри там, осторожно. В боксе Кантора новый Жилец. Не вздумай его выносить оттуда, а то Кантор тебе покажет.

— Новый жилец?

— Да, щенок один… Смотри, чтобы Роби или этот задавака Султан не подходили близко к малышу, когда Кантор на месте. Понятно?

— Так точно.

— Ну то-то! Можешь идти.

Разговаривая со своим учеником, старшина Чупати невольно употреблял слова и выражения, которые ему самому не раз приходилось слышать от майора Бокора.

— Это желание начальника… Ясно? — проговорил старшина, с шумом закрывая за собой калитку.

После отъезда Шатори старшина Чупати не находил себе места. С тревогой инетерпением он ожидал возвращения капитана, а в голове теснились невеселые мысли: «Что же будет с нами, если капитана переведут в другое место? Без Шатори жизнь здесь будет не сахар. Кто нас с Кантором будет защищать? Майор Бокор не даст нам с Кантором покоя. Начнет бросать с одного задания на другое, а если что случится, то ни за Кантора, ни за меня некому будет заступиться».

С такими мыслями старшина без всякой цели бродил по двору. Не утешало его и то, что он вчера так ловко провел майора, которого увезли в госпиталь с приступом язвенной болезни.

Скорый поезд из Будапешта прибыл ровно в десять. Чупати пришел встретить капитана и толкался на перроне, разглядывая встречающих, а их было так много, что старшина не сразу заметил вышедшего из вагона Шатори.

— Что ты здесь делаешь? — Капитан хлопнул старшину по плечу.

— Как что? Вот… пришел…

— А-а-а, — протянул Шатори. — Понимаю, ждешь кого-то, встречаешь? Ну, тогда не буду тебе мешать.

— А ты мне и не мешаешь, — запротестовал старшина. — И вовсе никого я не встречаю. Так что пойдем…

Капитан радостно улыбнулся. Как-никак, а с этим странным и подчас неуживчивым человеком он прослужил много лет.

— Ну что ж, тогда пошли. Приглашаю тебя в Кабачок короля Матьяша на стаканчик винца.

— Это хорошо, — пробормотал Чупати, добродушно поглядывая на капитана. Старшину так и подмывало задать Шатори несколько вопросов, но он набрался терпения и молчал.

В кабачке капитан заказал два стакана вина с содовой По виду Шатори было заметно, что настроение у него превосходное.

Чупати терялся в догадках, но капитан, как назло, молчал. Старшине даже вино в горло не шло. Разговорились они только тогда, когда вышли на улицу.

— Ну, как дела? — наконец спросил старшина.

— Какие дела?

— Не тяни, ты же знаешь… Что тебе сказали в центральном управлении?

— Пока это тайна, — Шатори громко рассмеялся. — Уезжаем мы, дружище…

— «Уезжаем»? И кто это «мы»?… И куда?…

— Как кто? Я, ты, Кантор… Поедем в столицу, станешь будапештским жителем. Тебя что, это не радует?

— А шеф наш тоже едет?

— Нет, об этом речи не было… — Шатори сделал неопределенный жест рукой.

— Выходит, ты будешь наш начальник? — От радости рот Чупати расплылся до ушей.

— Выходит. Согласен? Если не хочешь, можешь отказаться.

— Я… отказаться?

— Ты ведь даже не спросил, на какую работу я тебя приглашаю.

— С тобой я хоть куда поеду… если, конечно, пообещаешь, что не будешь больше меня посылать патрулировать по городу.

— Эх, Чупати, да ты, я вижу, неисправим!

— Ну, так обещаешь?

— Хорошо, обещаю, только и ты обещай, что не будешь больше заходить в корчму в рабочее время.

— Баста, я больше не пью… ни глотка, — проговорил Чупати и в тот же миг почувствовал, что во рту у него пересохло.

— Ну, хорошо, шутки в сторону. В центральном управлении полиции решили организовать следственную группу, куда будет входить проводник со служебной собакой… Делают это в порядке опыта. Я и сам не знал, что Кантор настолько прославился. Но должен тебе сказать, что особенно много шума в Будапеште наделало последнее происшествие в цирке. Трудное было дельце.

— Не такое уж оно и трудное, — возразил старшина.

— Может, для тебя и не трудное, однако расследование этой истории в цирке оказалось последней каплей, которая переполнила чашу сомнения, после чего начальство решило организовать эту группу. Понял? Наконец-то ты избавишься от Бокора…

— А квартиру нам дадут в городе? — поинтересовался старшина.

— Конечно, дадут.

— А то без квартиры какая жизнь…

Расстались они на центральной площади. Чупати пошел домой по пустынной улице. Он шел и размышлял, что до сих пор Будапешт ничем не прельщал его, Старшина не был похож на тех военных — а таких было немало, — которые всеми правдами и неправдами стремились перевестись в столицу. Подумал старшина и о том, какой станет его служба в столице, чем она будет отличаться от жизни в небольшом провинциальном городке.

«Все-таки столичная жизнь — это столичная… Вот только не знаю, что на это скажет жена. Все случилось как-то неожиданно. Как-никак надо оставлять и дом, и садик».

С появлением маленького щенка Тончи у Кантора впервые в жизни появились серьезные разногласия с первым помощником хозяина.

Когда сержант подходил к боксу, Кантор встречал его недовольным ворчанием, показывая этим, что он вовсе не желает, чтобы кто-нибудь, кроме Чупати, переступал границы его владений и тем более дотрагивался до щенка.

Когда же такое действие не достигало цели, ворчание Кантора превращалось в настоящее рычание, а Топчи начинал жалобно скулить. Кантор одним движением головы заставлял сержанта держаться на значительном расстоянии. Если же сержант был недостаточно внимателен и не соблюдал почтительной дистанции, Кантор зубами хватал руку, которая тянулась к щенку. Сержанту ничего не оставалось, как поспешно ретироваться.

— Разбаловал тебя хозяин, — шипел сержант, бросая на Кантора злые взгляды.

При этих словах Кантор с такой злостью кидался на сержанта, что тот стрелой вылетал из бокса, поспешно захлопнув за собой дверь. Громкий лай Кантора подхватывали другие собаки, и через несколько секунд вся псарня громко лаяла.

Как только сержант удалялся, Кантор успокаивался, довольный одержанной победой. Однако Султан, Шатан и другие овчарки еще несколько минут громко лаяли, хотя возмутителя их спокойствия уже не было и в помине.

Кантор разыскивал щенка, который, как правило, забивался в дальний угол, ласково облизывал его, что придавало малышу смелости.

Встреча с хозяином у Кантора произошла лишь на следующий день.

— Эй, профессор Кантор, выходи! — проговорил старшина, распахивая дверцу бокса. Кантор схватил щенка за шиворот и, выйдя из бокса, положил его на землю.

Чупати присел и погладил щенка по голове.

Кантор ласково подвывал, довольный поведением хозяина словно хотел сказать: «Другого такого хозяина нет на свете».

— Послушай-ка, старина! — Чупати ласково потрепал Кантора по голове. — А ведь мы в Будапешт переезжаем. И ты станешь столичным жителем. Что ты на это скажешь?

Услышав ласковый голос хозяина, Кантор начал прыгать. Добрый старшина принял это за одобрение своего поступка.

Однако известие о переезде в Будапешт жена Чупати приняла далеко не радостно. Несколько дней подряд она дулась на мужа, а затем заявила, что она с детьми ни в какой Будапешт не поедет, а останется жить здесь. Свое решение она подкрепила словами: «Мужа я и здесь очень редко вижу, так что никакой беды не будет, если он со своей собакой будет находиться от меня на расстоянии двухсот пятидесяти километров. Более того, так даже лучше будет, уж если приедешь домой, так, по крайней мере, никто беспокоить не будет».

Нельзя сказать, чтобы старшина не был согласен с мнением своей жены. Он потому особенно и не уговаривал ее, решив, что, как только он получит квартиру в Будапеште, она сама с радостью к нему переедет.

Сослуживцы по работе с завистью смотрели на перевод капитана Шатори в столицу. Самому капитану они об этом говорить не осмеливались, зато уж Чупати не стеснялись.

— Повезло твоему капитану, — говорили они. — Поймал жар-птицу за хвост.

Чупати такие замечания из равновесия не выводили.

Три недели ожидания тянулись томительно долго.

Единственным существом, на котором нисколько не отразилось это ожидание, был щенок Тончи, который рос не по дням, а по часам. Каждое утро он вместе с Кантором и хозяином выходил на тренировку и неуклюже ковылял за красивой овчаркой на своих кривых ножках.

Подойдя к кусту, щенок с любопытством совал в него мордочку, но тут же испуганно отскакивал. Все его поведение говорило о том, что он обнаружил в этих зарослях какое-то живое существо.

— Оставь это! — тихо тявкал ему Кантор, бросая взгляд на хозяина.

«Рано в нем ищейка просыпается», — думал Чупати, глядя на щенка. И говорил:

— Ищи, Тончи, ищи… только смелее.

Тончи забирался в середину куста, но через мгновение выскакивал с легким жалобным повизгиванием. Кантор моментально подскакивал к щенку и, отбросив его в сторону, скрывался в густом кустарнике. Через несколько секунд он выкатывал оттуда свернувшегося в комок ежика.

Чем ближе подходил день отъезда в Будапешт, тем тяжелее Чупати было заходить во двор управления, где располагались собачьи боксы. Все здесь было создано его собственными руками, и создано на голом месте. Здесь он начал обучать Кантора, и теперь со всем этим нужно было прощаться, переходить на новое место и начинать все сначала.

Спустя две недели после долгих споров и препирательств Шатори были отведены три небольшие комнатки на седьмом этаже центрального управления будапештской полиции. В них-то и нужно было разместить группу, состоявшую из шести сотрудников.

— В тесноте, да не в обиде. Наши сотрудники тоже не в лучших условиях работают, — спокойно проговорил офицер, ведающий распределением помещений.

«Начало всегда трудное», — утешал себя Шатори.

— Ваши техники будут работать в наших лабораториях, так что свои кабинеты им не потребуются. Собаку разместим в питомнике на горе Мартон. Положение почти идеальное…

— Как бы не так, — недовольно пробормотал Шатори и тут же замолчал.

— Вы, коллега, можете считать себя рожденным в сорочке, — с улыбкой утешал капитана широкоплечий подполковник из управления. — Вы еще молоды и полны сил. В вашем распоряжении находятся самые современные технические средства, а вот когда мы начинали, ничего этого не было и в помине… Жители нас босоногими дразнили. Я помню, сколько радости было у нас, когда нам выдали велосипеды и нам больше не нужно было проходить десятки километров пешком. Знаю, знаю, вас, молодых офицеров, это сейчас нисколько не интересует.

— Благодарю вас за дружеский совет, — Шатори галантно поклонился. — Только вы не подумайте, что меня эта теснота смущает, нет. Однако не следует забывать, что с развитием техники сильнее становятся и наши противники. Отъявленные бандиты и преступники, как известно, являются страстными поборниками новой техники. Сейчас для нас важно не только то, что наши сотрудники пользуются автомобилями, но и то, какими именно машинами они пользуются. Представьте себе, что преступник удирает от нас на автомобиле, который развивает скорость до ста пятидесяти километров в час, а наши коллеги преследуют его на машине, из которой более ста сорока километров не выжмешь. Как ни старайся, а преступника на такой машине не догонишь. Мне кажется, что наши органы, стоящие на страже общественного порядка, несколько запаздывают с освоением новой техники.

— Однако, как бы там ни было, наши органы находятся в более выгодном положении, чем преступники.

Шатори, соглашаясь с подполковником, закивал ему, а сам невольно припомнил одну старую историю из своей жизни…

Произошло это, когда он только начинал свою службу. Работал он тогда в полиции тринадцатого района Будапешта. Одно время стали поступать сведения о том, что на рынке, расположенном на площади Лехель, ежедневно происходят кражи. Рано утром, когда женщины перед работой в спешке забегали на рынок, чтобы купить чего-нибудь из провизии, неизвестный преступник вырывал сумочку из рук у одной из них. Стали пропадать деньги и у торговок, которые обычно хранили их у себя под прилавком.

Торговки подозревали друг друга и в пылу перепалки иногда даже вцеплялись друг другу в волосы.

Районная полиция выслала на рынок усиленный полицейский наряд, но кражи не прекращались. Тогда-то начальник и послал туда для выяснения обстановки молодого офицера Шатори. Придя на рынок, Шатори внимательно осмотрел полочки под прилавком, с которых, как ему сказали, постоянно пропадали деньги. Опрос пострадавших никакой ясности не внес. Никто из пострадавших не называл конкретное лицо, на которое падало бы подозрение. Было над чем задуматься: куда же исчезают деньги и кто же вырывает сумочки из рук зазевавшихся покупательниц?

Однажды Шатори увидел большую немецкую овчарку, важно прохаживающуюся между рядами торговцев. Овчарка ходила по базару не одна. Рядом с ней шел ее хозяин, который называл пса Рексом.

Шатори, только что закончивший офицерское училище, слышал на одной из лекций о том, что немецкие овчарки в ряде стран применяются для розыска преступников. Правда, на лекции речь шла об овчарках, являющихся верными помощниками полицейских. Здесь же он впервые столкнулся с тем редким случаем, когда овчарка выступала в роли преступника.

Зародившееся подозрение требовало доказательств. В шесть часов утра молодой офицер был уже на рынке и прохаживался между рядами.

— Помогите, кто-то только что вырвал из рук сумочку! — со слезами на глазах обратилась к нему женщина. Она рассказала, что покупала овощи, как вдруг кто-то вырвал у нее сумочку. Она почувствовала толчок в ноги. Женщина посмотрела себе под ноги, но никого не увидела.

— Значит, кто-то задел ваши ноги? — спросил Шатори.

— Я даже не знаю, может, мне показалось? — засомневалась пострадавшая.

Одного из полицейских Шатори послал к обсуждавшим это событие женщинам, а сам медленно пошел между прилавками, заваленными грудами овощей и фруктов. Прилавки были высокими. Под ними свободно могла пробежать довольно крупная овчарка.

В этот момент он и заметил степенно идущую овчарку. Выбрав удобное место для наблюдения, Шатори больше не спускал с нее глаз.

Неожиданно собака на какое-то мгновение исчезла из поля зрения офицера, а спустя несколько минут с того места, где только что была овчарка, донесся испуганный крик женщины:

— Караул! Украли! Держите вора!

Вслед за пострадавшей закричали сочувствующие ей женщины.

— Полицейского, полицейского сюда! Скорей, скорей! — раздались голоса.

Шатори видел, как дежурившие на рынке полицейские бросились к месту происшествия, но сам с места не двинулся и, наклонившись, разыскивал глазами собаку. Вскоре он отыскал ее. Огромный пес нес в зубах маленькую лаковую сумочку.

«Прекрасно!» — подумал офицер и стал пробираться к выходу.

Собака подбежала к своему хозяину, который быстрым движением выхватил у нее из пасти сумочку и сунул ее в стоявшую рядом корзинку для отбросов.

«Хитрый тип», — улыбнулся Шатори.

Пес как ни в чем не бывало уселся около своего хозяина и с ненавистью в глазах смотрел на тех, кто приближался к ним.

— Советую вам успокоить вашего пса, иначе я его пристрелю, — строго проговорил Шатори, кладя правую руку на кобуру.

— Что вы, что вы! Я протестую, это насилие! Моя собака ничего плохого не сделала, и сам я честный человек. Что вам от меня нужно?

— Как же, как же, разумеется! — прервал мужчину Шатори. — Наденьте на пса намордник! — И он подозвал полицейских.

И хотя история эта произошла более десяти лет назад, капитан хорошо помнил ее. Он даже запомнил, что, когда хозяин надевал псу намордник, у пса был такой вид, будто он понял собственный провал.

Из корзины для отходов полицейские извлекли тогда утреннюю добычу: две женские сумочки с семьюстами форинтов.

— Собака — глупое животное, сама не знает, что делает, — пытался оправдаться мужчина.

На допросе в полиции жулик признался, что овчарка у него очень умная и ему было достаточно жестом указать на очередную жертву, как пес прекрасно понимал его и выполнял приказания своего хозяина, самостоятельно выбирая для этого самый подходящий момент…

С тех пор Шатори проникся уважением к немецким овчаркам, а когда познакомился с Кантором, его уважение и любовь к ним утроились.

Подполковник, с которым Шатори только что разговаривал о размещении особой группы, собирался выйти из комнаты. Шатори остановил его словами:

— Благодарю вас, товарищ подполковник, за то, что вы предоставили отдельное жилье нашему Кантору.

— А вы, я вижу, поклонник собак…

На третий день после приезда в Будапешт Чупати в шесть утра вывел Кантора и подопечного щенка на тренировку.

Кантор беспрекословно выполнял все приказы хозяина, причем делал он все это так, как делает педагог, старающийся передать свой опыт ученику.

Утренние тренировки собирали большое число любопытных. Оно и не удивительно, так как слава об овчарке и ее хозяине распространилась довольно быстро. На зрителей старшина не обращал никакого внимания, зато тщательно следил за каждым движением Кантора, который должен был принять участие во всевенгерской выставке собак в конце сентября.

Каждый трюк, великолепно исполненный Кантором, вызывал одобрение и даже аплодисменты жителей. Да и как можно было не аплодировать огромному, красивому псу, который с первой попытки искусно преодолевал двухметровый барьер.

— А этого щенка ты зачем притащил с собой? — удивленно спрашивали коллеги по работе, показывая рукой на Тончи.

— А это наш верный помощник, — шутил Чупати.

И, словно в доказательство своей серьезности, маленький Тончи угрожающе рычал на каждого, кто пытался погладить его по шелковой шерстке.

— Да он еще и злюка какой! — говорили все, кому не удавалось дотронуться до головы щенка, который был готов впиться острыми зубами в руку смельчака.

На тренировках Тончи обычно бежал сбоку от Кантора и останавливался только тогда, когда препятствие ему было не под силу.

Кантор оглядывался и сочувственно смотрел на недовольно ворчавшего щенка. Однажды, когда Кантор отрабатывал прием взбегания по отвесной лестнице и прыжок на землю, малыш самоотверженно последовал за ним. Песик, царапая деревянные ступеньки, прямо и смело лез наверх.

— Черт возьми! — произнес Чупати. — Уж не был ли его папа котом?

Добравшись до самого верха, щенок удивленно покрутил головой и, испугавшись высоты, растерянно присел на задние лапы, но, не удержавшись, стал медленно сползать вниз.

«Разобьется ведь, чертенок», — подумал Чупати и пошел к лестнице, чтобы снять щенка, но Кантор опередил старшину. В несколько прыжков он добрался до малыша, схватил его и осторожно спустил на землю. Собравшиеся поглазеть на пса замерли от удивления.

Чупати знаком дал Кантору понять, что он должен выполнять упражнение, а обезумевший от радости кривоногий щенок волчком вертелся около старшины.

— Ну что, несмышленыш, пошли, — ласково проговорил Чупати.

Откровенно говоря, старшине не очень хотелось брать щенка в Будапешт, где он мог оказаться помехой. Однако, видя привязанность Кантора к нему, он все же взял щенка.

Когда Кантор вместе с хозяином уходил на работу, Тончи оставался один в отведенном для его приемного отца боксе.

Жизнь большого города не была для Кантора незнакомой, так как он родился там, хотя воспоминания первых лет жизни несколько стерлись в его памяти. В маленьком провинциальном городке, где Кантор жил до этого, по Улице ездила лишь одна желтая звенящая коробка на колесах. Здесь же таких коробок было много, и ходили они не в одном направлении, а в разных.

Машин в городе было видимо-невидимо. Они, как и люди, сновали во все стороны, но на большой скорости. А уж людей — тьма-тьмущая. И ко всему этому Кантору нужно теперь привыкать.

И Кантор довольно быстро приспособился к жизни многолюдного города.

Единственное, к чему Кантор никак не мог привыкнуть, были подземные коробки с прожекторами, неожиданно выныривающие откуда-то из пещеры и останавливающиеся с неприятным металлическим скрежетом.

Каждой раз, когда Чупати спускался с овчаркой в метро, ему приходилось успокаивать растревоженного пса.

По прибытии в столицу Чупати почувствовал, что ему для связи с Кантором понадобятся здесь новые условные знаки, которых у него не было до сих пор. Тех, которые существовали до сих пор, ему не хватало. Старшина придумал особый звук, который он издавал языком только тогда, когда зазывал Кантора в метро.

Настоящее чудо пес испытал в один воскресный день, когда он с хозяином и его детишками, которые приехали на несколько дней к отцу, прогуливался в Английском парке. В тот день Кантору пришлось пережить многое, и с облегчением он вздохнул только тогда, когда они покинули парк.

Началось с того, что билетер никак не хотел пускать овчарку в парк, по после объяснений хозяина все же пустил. Когда же ребятишки захотели покататься на американских горах, билетер ни в какую не соглашался впустить овчарку в вагон, и сделал это он только после обстоятельного объяснения Чупати о том, что это не обычный пес, а заслуженная, дрессированная овчарка.

Они вошли в маленький вагончик и уселись на скамейку. На первой скамейке сели оба сынишки старшины а на второй — Кантор и хозяин.

Когда вагончик начал, набирая скорость, взбираться на первый подъем, Кантор не почувствовал ничего особенного. Он спокойно смотрел по сторонам, любовался раскрывающейся перед ним панорамой большого города. Его не отвлекали даже крики и визги тех, чьи вагончики неслись уже вниз.

Перед глазами вырастала широкая панорама города, окруженная венцом невысоких гор. Вдруг совершенно неожиданно земля стала уходить из-под лап Кантора.

Сначала овчарке показалось, что она парит над городом, но в тот же миг Кантор почувствовал, что падает с огромной скоростью вниз. Сидевшие в вагончике пассажиры завизжали. Кровь отлила от лап Кантора п прилила к пояснице; ему казалось, еще мгновение — и настанет конец.

И тут Кантор почувствовал на шее руку хозяина. Ничего не понимающий пес смотрел прямо перед собой на затылки сидевших впереди него ребятишек. А через секунду кровь опять прилила к лапам, вагончик снова стал карабкаться в гору. Падения и взлеты, сменяя друг друга, продолжались до тех пор, пока вагончик не остановился на том месте, где они в него садились.

Кантор встряхнулся.

— Ну что, понравилось? — поинтересовался хозяин.

Детишки начали упрашивать отца, чтобы он купил билеты еще на один круг. На этот раз Кантор перенес поездку уже спокойнее, не теряя достоинства и чести.

Затем ему пришлось познакомиться с огромным движущимся колесом и подземной дорогой, которая петляла по пещерам. Тут уж пес не выдержал и при виде бабы-яги громко залаял.

— Ну, как идут у вас дела? — поинтересовался однажды капитан Шатори у старшины.

— Дела? — переспросил старшина. — Ничего, идут.

— Что значит «идут»?

— Говорю идут, — значит, идут.

— У меня нет желания шутить, забот хватает и без того.

— Ты что, шуток не понимаешь? Если я говорю ничего, значит, мы готовы идти на любое задание. Некогда нас на неделе по два раза посылали на задание, а теперь сидим без работы.

— Брось ты это, — махнул рукой Шатори. — Будь наготове, никуда не отлучайся из комнаты дежурного.

Чупати смерил капитана недоверчивым взглядом и невольно вспомнил майора Бокора.

«Видно, стоит только человеку стать начальником, как он может сразу испортиться», — подумал старшина.

Приняв стойку «смирно», он по-уставному попросил у капитана разрешения выполнять задание.

Капитана Шатори беспокоило то, что он и его группа непосредственно находились в подчинении двух начальников: с одной стороны — центрального управления полиции, с другой — управления будапештского уголовного розыска.

— Вы у нас новенькие, вам и работать, — полушутя говорили Шатори коллеги, вместе с которыми он некогда учился в офицерской школе и которые теперь работали в столичном уголовном розыске. От подобных замечаний у капитана пропадало желание шутить. Он знал, что многие сотрудники управления смотрели на его группу как на чудо, не веря в то, что какой-то пес может заменить хорошего следопыта.

Время, отведенное им для переподготовки, кончилось, и капитан понимал, что в любую минуту его группа может получить первое ответственное задание. Каким оно будет? Этого не знал никто. Не знал капитан и того, как поведет себя Кантор в новых, городских условиях.

За последнее время капитан перечитал много специальной литературы, стараясь как можно лучше разобраться в психологии животных, а это было делом нелегким. Шатори понимал также, что именно ему придется определять круг заданий, которые способна решить служебно-розыскная собака.

Если овчарка не справится с каким-то определенным заданием, это будет не только ее провал, но и провал начальника особой группы, то есть его собственный. И тогда возьмут верх те, кто считает, что ни одна овчарка не сможет сделать то, что делает человек.

«В любом провале виноват я буду сам», — думал Шатори.

Чупати сидел на большом камне возле загородки, отделявшей бокс Кантора. Время было послеобеденное, и яркие солнечные лучи раскалили воздух. Было так жарко, что старшина расстегнул воротник кителя. Неподалеку от Чупати на лугу резвились дети. При одном взгляде на них старшине стало не по себе: его мальчишки были от него далеко и лишь изредка приезжали навестить отца.

Пошел уже четвертый месяц его службы в Будапеште, и прежнего восторга от переезда как не бывало. Работа тоже не особенно пришлась старшине по вкусу: никаких серьезных заданий, никаких волнений.

Центральная будапештская полиция располагала десятком служебно-розыскных собак, которых использовали при расследовании самых обычных городских происшествий. Неважное настроение Чупати усугублялось тем, что жена и дети все еще не переехали в Будапешт.

«Вот получу квартиру, тогда и они ко мне переберутся» — успокаивал себя старшина.

Но квартиры ему пока никто не предлагал, а жил он неподалеку от бокса Кантора в крохотной комнатушке, которую квартирой назвать нельзя было никак.

«Вот скажу завтра капитану, — не раз думал Чупати, — что такая жизнь не по мне. По крайней мере, до сих пор я имел настоящую работу, да и славой меня не обходили».

Детишки, игравшие на полянке, подняли радостный визг, и сердце у Чупати больно сжалось в груди.

— Смотри, как дурачатся, — проговорил старшина, обращаясь к Кантору.

Детишки выстроились в линию и, опустившись на одно колено, приняли положение для старта.

Кантор, как заправский спортивный судья, важно прошествовал перед строем, толкая грудью тех маленьких хитрецов, кто хоть немного вырвался вперед. Вслед за овчаркой неуклюже ковылял Тончи.

— Тут уж не обманешь, — с улыбкой заметил Чупати.

— Внимание. Бегом марш! — скомандовал один из мальчишек, и все сломя голову бросились вперед.

По этой команде бросился вперед и Кантор, а вслед за ним побежал Тончи. Оба они, намного опередив ребятишек, первыми достигли финиша, чем вызвали всеобщее ликование ребят.

«Вот и они нашли себе забаву, им больше ничего не нужно», — с горечью подумал старшина, глядя на своих собак. Он до сих пор никак не мог понять, как его Кантор, всегда такой строгий, мог вдруг заинтересоваться какими-то играми.

— И всему виной этот щенок, — тихо проговорил старшина.

Через несколько минут за спиной старшины раздался звук колокола, который прекрасно знали и Кантор, и Тончи: он означал время вечернего кормления. Обе собаки, оставив мальчишек, радостно подбежали к хозяину.

В ту ночь группа Шатори находилась в наряде. Капитан никогда не забудет ее хотя бы потому, что из-за нее он остался старым холостяком.

Летний вечер был душным, и даже ночь не принесла желанной прохлады. Огромные каменные здания города после захода солнца излучали тепло.

Шатори раскрыл все окна и двери, но прохладнее не стало.

Дежурить нужно до восьми утра. Ровно на десять часов у него было назначено свидание в эспрессо «Анна» с женщиной, с которой его познакомил подполковник Ферке Салкаи. Женщина эта работала в госпитале врачом. С первой же встречи она понравилась капитану.

Перед свиданием капитан страшно волновался и, чтобы немного успокоиться, решил сыграть партию в шахматы с Чупати.

Капитан позвал Чупати к себе в комнату и предложил:

— Сыграем-ка одну партию.

— Опять!.. — недовольно усмехнулся старшина.

— Если не хочешь, не будем, — разочарованно проговорил Шатори, высыпая на стол шахматные фигуры.

— Да нет, почему же. Я вот только не пойму, отчего ты всегда играешь только со мной. Разве тебе не хочется обыграть кого-нибудь другого?

— Не бойся, не обыграю я тебя.

— Знаю я, как ты не обыграешь, — проговорил Чупати, подставляя стул к столу.

Кантор уселся рядом с хозяином, почти касаясь головой невысокого письменного стола. Ему не раз приходилось наблюдать, как его хозяин играл с капитаном в маленькие беленькие и черненькие куколки. Оба игрока обычно подолгу сидели за столом и, нахмурив лоб, сосредоточенно передвигали фигурки по клеточкам.

Часть белых и черных фигур выходила из игры, их отставляли в сторону. Эти фигуры Кантор всегда внимательно обнюхивал и установил, что одни из них пахнут хозяином, другие — противником хозяина. Со временем Кантор заметил, что в первом ряду фигурки того или другого цвета совершенно одинаковые, зато во втором ряду одинаковые фигуры встречались два раза, а две в центре отличались друг от друга и от остальных. Во время игры умный пес по поведению хозяина, по его жестам, настроению замечал, как у него идет игра.

— Играй белыми, — сказал Шатори старшине, подвигая ему фигуры. — Ходи.

Чупати, не долго думая, пошел пешкой.

— Всегда ты так начинаешь, хоть бы придумал что-нибудь новое, — недовольно проворчал капитан.

— Если тебе не нравится, можешь играть сам с собой, — обиделся старшина.

Шатори громко рассмеялся:

— Я так тебя знаю, что заранее могу отгадать каждый твой ход. А я пойду вот так. Чем ты на это ответишь?

— Ходи, ходи.

— Скажи-ка лучше, когда ты последний раз был дома, у жены? — поинтересовался Шатори.

— Десять дней назад.

— Оно и видно по тебе…

— Ну, ну, начальник, поосторожнее! Тебе ли по этому поводу высказываться, а то нашел себе занятие — шахматные фигуры на доске переставлять, в то время как по городу ходит столько хорошеньких одиноких женщин, и каждая из них ждет, когда кто-нибудь закружит ей голову. Ты лучше скажи мне, почему до сих пор не женишься?

— Хватит разглагольствовать, ходи уж лучше.

— Конечно, дело твое, но только это ненормально, когда человек так долго ходит в холостяках.

— Если ты сейчас же не замолчишь, получишь оплеуху, — добродушно пошутил Шатори.

«Если бы ты знал, — подумал он, — с какой женщиной У меня назначено свидание».

— Ходи, не думай долго, — произнес он.

Чупати поводил рукой над доской и, передвинув одну фигуру, торжественно провозгласил:

— Шах.

Электрические часы, вмонтированные в стену, показывали половину девятого.

В этот момент на пороге появился лейтенант.

— Товарищ капитан, дежурный по управлению просит вас подойти к телефону.

Шатори вернулся обратно минуты через две. Снял со стула китель и надел его.

— Забирай собаку и все необходимое, машина ждет внизу!

Чупати с сожалением посмотрел на шахматную доску — на сей раз он явно выигрывал у капитана.

— Пошевеливайся! — поторопил его капитан.

— И надо же, черт возьми, как раз в тот момент, когда я выигрываю. Ну, Тютю, пошли, — бросил старшина Кантору и побежал к лифту.

Шатори уселся на сиденье рядом с водителем. Чупати и Кантор сели сзади.

Машина помчалась в сторону Буды.

«Грабеж в туннеле! — думал капитан. — И это в такое время, когда там десятки людей?! В это даже трудно поверить…»

Выход из туннеля был перекрыт полицией. Пришлось подождать несколько секунд, пока оттуда выехало несколько автомашин и полицейский, регулирующий движение, указал им путь.

В центре туннеля Шатори увидел подполковника Салкаи. Путь в туннель был перегорожен полуторатонным почтовым грузовиком, за которым стоял «фиат».

— Что здесь случилось? — спросил у Салкаи Шатори.

— Ограбление, — коротко ответил подполковник.

— Имущество? Деньги?

— Пока точно не знаю. Один из очевидцев показал, что двое мужчин вынесли из машины какой-то ящик: обычно в таких ящиках перевозят крупную сумму денег — пять миллионов форинтов.

— Пять миллионов? — изумился Шатори.

— Дело не шуточное, — сердито заметил Салкаи. — Это видели по крайней мере человек двадцать, и никто даже пальцем не пошевелил. Преступники, разумеется, скрылись. Водитель машины и вооруженный инкассатор отравлены хлороформом. По мнению врача, в себя они придут не ранее чем через полчаса. Ну, привет. Мы поехали, пострадавших заберем с собой, а ты посмотри здесь, может, что найдешь. Если ничего не обнаружишь, приезжай в управление. Смотришь, к тому времени они в сознание придут. После осмотра места происшествия разреши возобновить движение по туннелю. Ну, желаю успеха.

Как только подполковник уехал, Шатори повернулся к Чупати и сказал:

— Ну что ж, начнем.

— С какого места пускать собаку?

— Или от задних колес, или от дверцы водителя.

Старшина подвел Кантора к почтовой машине и, ткнув пальцем в задние колеса, сказал:

— След! Ищи!

Кантор не спеша обошел почтовую машину, обнюхал ручку дверцы и сделал несколько шагов вперед по узкому тротуару, по которому не ходили прохожие. Дойдя до колесоотбойного бортика, пес остановился и поднял голову. Это означало, что на этом месте след обрывался. Кантор покружился на месте, но следа не было.

— Улетучились! — со злостью проговорил Чупати.

— Так я и знал, — пробормотал Шатори. Он сразу же подумал, что в большом городе преступники вряд ли будут ходить пешком, когда можно сесть в машину и быстро укатить с места происшествия. Собака здесь бессильна, тем более что на месте происшествия нет ни следов, ни крови, ни какой-нибудь забытой вещи.

— Почтовую машину и «фиат» перегнать в управление! — приказал капитан Шатори молодому следователю лейтенанту Кути. — После того как машины уедут, разрешаю возобновить по туннелю нормальное движение.

Первым очнулся шофер почтовой машины. Открыв глаза, он долго не понимал, где находится.

Капитан Шатори сидел в кресле напротив дивана, на котором лежал пострадавший, и наблюдал за тем, как шофер приходил в себя.

Это был молодой человек с чисто выбритым лицом, с темными бровями и густыми темными волосами. Одет он был в форменную одежду почтовых служащих.

— Можно допрашивать? — спросил подполковник Салкаи у медицинского эксперта.

— Вы меня слышите? — Врач потряс пострадавшего за плечо.

— Да, — тихо ответил тот.

— Я думаю, можно приступить к допросу, — заметил медицинский эксперт, повернувшись к Салкаи.

— Вы можете встать? — спросил подполковник у шофера.

Тот молча кивнул.

— Тогда садитесь. — Подполковник показал на кресло, которое стояло у стола.

— Хорошо, — ответил молодой человек.

Шатори удивило то, что водитель так быстро пришел в себя.

«Видимо, получил небольшую дозу хлороформа», — подумал капитан, видя, что инкассатор, человек в черной форме, лет пятидесяти, еще не пришел в себя. Подполковник смерил изучающим взглядом высокую ладную фигуру молодого человека. Темно-синяя суконная форма элегантно сидела на нем.

— Дайте мне ваше удостоверение личности.

— Пожалуйста, товарищ подполковник. Вот мое удостоверение, а вот пропуск. — И шофер положил перед Салкаи две тоненькие книжечки.

— Ваша фамилия? — спросил подполковник, листая удостоверение личности.

— Йожеф Гажо. Родился в тысяча девятьсот сорок втором году, в Цегледе. Фамилия матери — Клара Кора. Шофером работаю третий месяц. Действительную службу отслужил, под судом и следствием не был.

Шатори бросилось в глаза то, как расторопно и со знанием дела молодой человек сообщал свои данные.

— Это мы еще посмотрим, — тихо пробормотал Салкаи. — А сейчас расскажите нам подробно, со всеми деталями, все, что вы заметили. Подумайте, прежде чем отвечать.

— Слушаюсь, — по-военному ответил Гажо.

Шатори наблюдал за руками шофера. По мнению психологов, такие руки с нервными пальцами свидетельствовали о разговорчивом и податливом характере.

— Когда вы заступили на дежурство?

— Ровно в восемнадцать часов. Согласно полученному мною указанию я должен был доставить в отделение госбанка четыре мешка с деньгами. Сопровождал меня инкассатор сержант Футак. В банк я прибыл в девятнадцать часов тридцать минут. Сначала меня хотели направить на Западный вокзал в качестве резерва. Старшину с машины сняли. В двадцать часов десять минут главный администратор приказал мне выехать на Южный вокзал, куда я должен был прибыть через десять минут.

— Вы знали, какой груз везете?

— Нет, я этого не знал. Когда груз переносят в машину, шофер обязан быть за рулем. После погрузки машину запирают на замок, так что водитель не имеет ни малейшего представления о том, какой груз он везет. Не знал этого и я. В двадцать часов пятнадцать минут в кабину рядом со мной сел старик инкассатор. Мне был выдан путевой лист, в котором указывался маршрут движения: проспект Ракоци, улица Дохань, площадь Энгельса, улица Шестого октября, улица Аттилы Йожефа, Цепной мост, туннель…

Перед въездом в туннель со стороны улицы Фё навстречу мне мчался «опель». Если бы я вовремя не затормозил, он врезался бы в меня. Я даже погрозил шоферу. Заметил, что в машине сидели двое мужчин…

«Опель» свернул в туннель и ехал впереди нас. Примерно в середине туннеля «опель» неожиданно затормозил и остановился. Машины, ехавшие впереди «опеля», скрылись в направлении бульвара Кристины. Старик инкассатор еще спросил меня: «Что это у них с машиной?» В это время из «опеля» вылез сначала водитель, а вслед за ним и другой мужчина. Они открыли мотор машины, кто-то из них замахал мне руками.

Я спешил вовремя прибыть на Южный вокзал и не собирался останавливаться, однако в левом ряду машины шли сплошным потоком, и у меня не было ни малейшей возможности объехать остановившийся «опель». Тогда я опустил стекло, чтобы крикнуть мужчинам, которые копались в моторе своей машины. И тут один из них двинулся вдоль стены туннеля по направлению к нам. Я сказал старику инкассатору, чтобы тот спросил, что им нужно. Старик тоже опустил стекло, но я уже не смотрел на него, так как ко мне подходил другой мужчина. На ходу он что-то кричал мне, но я ничего не разобрал, так как в туннеле стоял сильный гул от проезжавших мимо машин. Мужчина подошел к дверце моей машины и поставил одну ногу на ступеньку. Он крикнул: «Товарищ!» — и быстрым движением приложил мне к лицу какую-то тряпку… Что было потом, я не помню.

— И это все?

— Да, это все.

— Хорошо. — Салкаи нажал клавишу селектора. В комнату вошел полицейский, и подполковник приказал ему отвести шофера в соседнюю комнату.

Тем временем пришел в себя и инкассатор.

— Надеюсь, вам известно, что вы грубо нарушили свои обязанности? — строго спросил подполковник, обращаясь к инкассатору.

— Видите ли, я, знаете… — беспомощно залепетал сухопарый инкассатор с испещренным морщинами лицом. Я хотел…

— Успокойтесь. Садитесь здесь, напротив меня. Вот так… А теперь рассказывайте. О правилах сопровождения ценных грузов я вам потом напомню. Сколько лет работаете на этой должности?

— Двадцать.

— Двадцать лет, а вели себя как мальчишка. Если бы бандиты попросили вас подтолкнуть машину, вы бы и это сделали?

— Я даже не знаю, как все случилось… Это словно ужасный сон…

Неожиданно инкассатор о чем-то вспомнил и начал шарить по карманам.

— Ключи не ищите, они у нас, — заметил подполковник.

— Слава богу! — с облегчением вздохнул инкассатор. — А я уж думал, ограбление… Тогда, выходит, ничего страшного не случилось. — Лицо инкассатора несколько просветлело.

— Это, по-вашему, ничего!.. Из машины пропал всего один ящик с пятью миллионами форинтов. Испарился, словно его там и не было. А как, спрашивается? Разумеется, не без ваших ключей. Бандиты открыли ими машину, вытащили ящик, снова заперли ее, а ключи сунули обратно вам в карман. Теперь вам понятно?

— Пять миллионов форинтов? — простонал инкассатор, и глаза его сделались большими-большими. — Тогда мне конец…

— Шофера вы хорошо знаете? — спросил подполковник.

— Знаю, две недели назад я совершал с ним первую поездку.

Подполковник Салкаи кивнул и сделал знак следователю, который записывал показания инкассатора на магнитофонную ленту, чтобы тот подготовил протокол допроса.

В этот момент зазвонил телефон: из лаборатории сообщили что им удалось зафиксировать отпечатки нескольких пальцев, но это не были отпечатки пальцев шофера и инкассатора.

Затем передали, что ни тот ни другой под судом и следствием ранее не были. Сообщили, что номера банкнот в банке не зафиксированы.

— Ну, что ты скажешь об этом деле? — спросил подполковник капитана Шатори.

— Все это очень мне напоминает английский детективный фильм «Ограбление века». А ты как думаешь?

— И правда, похоже. Такого у нас еще не бывало. Видать, наши грабители стали совершенствоваться.

— Что ты намерен делать с инкассатором и шофером?

— Подпишут протокол, и я их отпущу. Машины «опель» и «фиат» наверняка украдены. Я уже объявил розыск.

— Ты даже не предупредил их о невыезде.

— Оснований для их ареста у меня нет. Каждый имеет стопроцентное алиби. Видимо, время было рассчитано до секунды…

Шатори кивнул:

— Желаю успеха! — Он встал и попрощался.

В коридоре седьмого этажа он встретился с Чупати, который куда-то вел Кантора. Чупати вопросительно посмотрел на своего начальника.

— Дело это не наше, — пробормотал Шатори. Он вошел в кабинет и зажег свет. Взгляд его остановился на шахматной доске: фигуры на ней стояли так, как они с Чупати оставили их, уходя на задание.

— Шах, — мрачно буркнул Шатори. Глядя на шахматную доску, капитан убедился, что этой партии ему никак не выиграть. В голову лезли эпизоды из английского фильма «Ограбление века».

Спустя несколько минут он глубоко вздохнул и встал, чувствуя, как спина его покрылась испариной. Он подошел к дивану и прилег на него, уставившись глазами в испещренный трещинами потолок.

Капитан знал, что рано или поздно украденные деньги будут пущены в оборот. Однако Шатори не принадлежал к числу людей, которые могли терпеливо и долго ждать…

На столе затрещал телефон. Капитан открыл глаза. Он видимо, задремал. За окнами уже брезжил рассвет.

Звонил подполковник Салкаи.

— Лавры будут твоими, — сказал подполковник. — Начальство распорядилось передать тебе это дело…Мы будем оказывать твоей группе посильную помощь. «Опель» обнаружен на автомобильной стоянке в окрестностях Будапешта. Как мы и предполагали, «опель» и «фиат» вчера вечером были похищены преступниками… Обе машины украдены в центре со стоянки на улице Региношта. Вот и все.

— Не так уж и много, — произнес Шатори и тут же подумал о том, что вот настал момент, которого он так долго ждал.

На следующее утро капитан Шатори получил официальное задание расследовать дело об ограблении машины. Из группы подполковника Салкаи были выделены четыре следователя.

В начале девятого состоялось первое совещание оперативной группы. Почтовое ведомство подтвердило, что в ящике действительно находилось пять миллионов форинтов. В общих чертах обстановка ограбления была ясна, однако показания шофера и инкассатора почти ничего не дали. Они даже не смогли толком описать грабителей. Шофер, например, утверждал, что один из грабителей был невысокого роста, а инкассатор оспаривал это. Лиц грабителей ни шофер, ни инкассатор не разглядели.

Осмотр следов на месте происшествия тоже не дал ничего нового.

Шатори объявил повсеместный розыск лиц, подозрительно сорящих деньгами. Одповременно он затребовал из управления список лиц, которые были задержаны или арестованы прошлой ночью, с указанием причин их ареста.

Каждый член группы получил конкретное задание.

Допрос шофера никак не выходил из головы Шатори, но капитан пока ни с кем не делился своими сомнениями. После окончания совещания он взял в руки протокол допроса шофера почтовой машины и внимательно перечитал его, затем мысленно набросал план розыска грабителей.

В это время позвонили из управления печати и поинтересовались, как идут розыски и может ли полиция сообщить что-нибудь журналистам о совершенном ограблении.

— Мне кажется, — со злостью произнес Шатори, — вам бы пока следовало оставить нас в покое!

Он нервно бросил трубку на рычаг и вскочил со стула.

— Я иду в архив, познакомлюсь с картотекой, — сказал он секретарше. — Вернусь через час, по возможности прошу мне не мешать.

Однако вместо одного часа капитан пробыл в архиве целых два.

— Кто заполнял эту карточку? — спросил капитан начальника архива, показывая на листок, который он держал.

— Вот эта машина, согласно заложенным в нее данным, — с гордостью произнес начальник архива, показывая на огромную замысловатую машину с клавиатурой.

— Что это такое?

— Электронная машина.

— Ах, вот оно что… Тогда попробуйте заложите еще раз.

— Пожалуйста, но…

— Никаких «но».

Электронная машина через несколько секунд выдала карточку с данными, которые полностью соответствовали предыдущим.

— Что, по-вашему, означает это «не виновен»?

— Означает оно то, что в настоящее время данное лицо не находится ни под арестом, ни под следствием.

— А если это самое лицо раньше находилось под арестом, но, к примеру, попало под амнистию?…

— Амнистированных лиц мы через электронную машину не проверяем.

— А где хранятся старые карточки?

— В архиве.

Шатори снова спустился в архив. Он перебрал массу старых карточек на лиц, совершивших то или иное преступление в течение прошедших десяти лет. Спустя полтора часа капитан неожиданно нашел карточку, в которой было записано, что студент третьего курса медицинского института Йожеф Гажо привлекался к уголовной ответственности за мошенничество.

Шатори в сердцах выругал электронную машину, по показаниям которой Гажо оказался «не виновен». Капитан чувствовал, что теперь его, казалось бы, ни на чем не основанное подозрение приобретает под собой почву. Инстинктивное подозрение превращалось в уверенность, давая ему в руки хоть и тоненькую, но все же ниточку.

Еще утром два полицейских пошли по следам Гажо: один из них — на работу Гажо под видом шофера, чтобы поговорить там с людьми, а другой — на центральную телефонную станцию.

Когда капитан вернулся из архива, секретарша, слегка располневшая женщина лет тридцати, в погонах младшего лейтенанта, сообщила, что его три раза спрашивали по телефону.

— Кто?

Секретарша покачала головой:

— Какая-то женщина.

— Свидетельница?

— Не думаю, — ответила секретарша неуверенно. — Потому что она, вы уж меня извините, сказала: «Передайте ему, что нечего из меня дурочку делать…»

Шатори удивленно уставился на секретаршу и спросил:

— Кто она такая?

— Фамилию я забыла, помню только, что врач…

— А-а, — кивнул Шатори и быстрыми шагами прошел к себе в кабинет. — Любопытно, — пробормотал он и тяжело вздохнул.

«Видно, судьба против меня. Не везет мне с женщинами: прождала полтора часа, а я не пришел. Эх! — Капитан безнадежно махнул рукой. — Это у меня уже не первый раз: опять эабыл про свидание».

Несколько секунд Шатори раздумывал над тем, как должен поступить мужчина в подобной ситуации, и решил, что никак. Вспомни он об этом свидании раньше, можно было бы позвонить в эспрессо, а теперь уж поздно.

Объяснять ей что-нибудь сейчас бесполезно: женщины этого не понимают и не умеют прощать, когда о них забывают.

В этот момент секретарша открыла дверь и остановилась на пороге. Шатори удивленно повернул голову.

— Я бы хотела пойти пообедать, — проговорила секретарша.

— Сейчас обеденное время?

— Уже третий час. А вы разве не пойдете обедать?

Шатори покачал головой и, словно не расслышав ее вопроса, поинтересовался, не звонил ли Калди.

— Нет, не звонил.

— Тогда приятного аппетита, — кивнул Шатори, отпуская секретаршу на обед.

Капитан Шатори еще рано утром послал старшего лейтенанта Калди на квартиру к Гажо, чтобы сделать там обыск до прихода шофера.

«Где его черти носят до сих пор», — с неудовольствием подумал капитан и вдруг почувствовал, что сильно проголодался. К тому же очень хотелось спать. Он все же решил спуститься вниз и пообедать. Преодолев сонливость, капитан не спеша пошел по коридору.

— Я иду обедать, — сказал он идущему навстречу Чупати. — Если будет звонить Калди или, быть может, он вернется, немедленно скажи мне.

Не успел капитан дойти до лифта, как услышал крик старшины:

— Начальник! К телефону!

Звонил старший лейтенант Калди. Он просил прислать кого-нибудь для подмены. Находился старший лейтенант в доме на улице Байза.

— А что вы там делаете?! — удивленно воскликнул Шатори.

Старший лейтенант объяснил, что он напал на след друзей Гажо, и тут же продиктовал капитану номер телефона.

— Но все-таки, что вы там делаете?

— Позже я вам все объясню, а сейчас пришлите поскорее машину, только пусть она остановится, не доезжая два дома.

— Хорошо, высылаю…

— Так кто же такая эта Илона Сони, — спросил полчаса спустя Шатори у Калди, когда старший лейтенант Доложил ему о возвращении.

— Она очень душевный человек, ну как бы это точнее сказать… — Калди подыскивал нужное слово. — Словом, у нее тонкая натура. Ей двадцать лет, работает она на мебельном комбинате, инкрустирует стильную мебель. Вскоре после того как она поступила на работу, родители ее погибли в автомобильной катастрофе. Так она стала владелицей трехкомнатной кооперативной квартиры. При ходьбе девушка чуть-чуть припадает на левую ногу, но тем не менее носит обувь на высокой «платформе». Подруг у нее никогда не было, по ее словам, их общество для нее заменяли родители. Оставшись одна, она подружилась с представителями современной богемной молодежи и решила создать у себя в квартире своеобразный артистический салон.

— Гажо ее любовник?

— Нет… Не думаю.

— Ну а чем же она вас заинтересовала?

— Своим салоном. Там собирается довольно пестрое общество: несколько начинающих художников, поэты, журналисты и еще один какой-то теолог, так как Илона живо интересуется всем, что связано с понятием «душа», и проявляет интерес к оккультным наукам.

Шатори, до сих пор слушавший подчиненного с простодушным интересом, вдруг вскипел:

— Хватит болтовни! Я вижу, внутренний мир этой девицы вас так сильно заинтересовал, что вы забыли обо всем на свете. Может, вы прочитали ей лекцию о душевном равновесии? Теперь я понимаю, почему вы мне так долго не звонили.

— Но, товарищ начальник… — пытался оправдаться Калди.

— Никаких «но»! Запомните раз и навсегда, что вы работаете в полиции, а не в союзе писателей, что профессия ваша — следователь, а не фокусник. Вместо того чтобы копаться в душе девушки, вам следовало бы разузнать, кем она приходится Гажо, если вы считаете, что она не любовница его.

Однако Калди не так-то легко было сбить с толку.

— В квартире шофера я нашел несколько телефонных номеров, и Илона среди абонентов Гажо — единственная женщина. А вы, товарищ капитан, сами меня учили, что в каждом деле в первую очередь нужно искать женщину.

— Продолжайте! — буркнул Шатори.

— Я думал, что нас может заинтересовать каждое подозрительное лицо.

Вопросительный взгляд Шатори приободрил старшего лейтенанта, и он продолжал:

— Как мне кажется, основное ядро салона Илоны составляют такие люди, как бывший чемпион страны по боксу Ласло Шо, о котором много писали в спортивной печати несколько лет назад. Завоевав звание чемпиона, Шо выступил в играх на первенство Европы, успешно прошел первый и второй круг, но в одной из игр третьего круга неожиданно был нокаутирован противником и увезен в больницу с повреждением глаз. В больнице он пролежал несколько месяцев с сотрясением мозга, зрение у него полностью так и не восстановилось.

Второй посетитель салона — Лайош Лади, которого Илона называет своим учителем. Этот молодой человек учился на философском факультете университета, откуда его не так давно выгнали за то, что он взломал денежный сейф своего отца, имевшего салон мод в центре города, позабыв уведомить об этом своего папашу, который заподозрил в ограблении своих подчиненных. С помощью полиции не только был найден истинный грабитель, но и обнаружены систематические злоупотребления в салоне мод… Вхож в салон Илоны и Йожеф Гажо, которого девушка называет Доктором: он учился в медицинском институте и за что-то был выгнан…

— Более того, его даже посадили, — уточнил Шатори и сделал знак старшему лейтенанту, чтобы тот продолжал свой рассказ.

— В салоне Илоны много постоянных посетителей и среди них художник по имени Шимон; оперный певец, потерявший голос; режиссер телевидения; какой-то матрос и бог знает кто еще. Короче говоря, как вы сами видите, товарищ капитан, общество очень пестрое, и именно поэтому я просил взять под контроль те телефонные разговоры, которые будет вести девушка.

— Если бы вы еще узнали, когда у них будет очередное сборище, им можно бы прочитать лекцию о морали.

— Поверьте мне, товарищ начальник, всем этим я интересовался только из-за Гажо. Завтра, например, в салоне девушки очередная встреча, на которой теолог по имени Аланд прочтет свой доклад на тему «Построение молекул».

— Внимательно проследите за составом участников встречи.

— Слушаюсь, — щелкнул каблуками Калди.

— А где остался ваш коллега Ковач?

— Выходя из квартиры Илоны, мы в дверях столкнулись с одним типом. Он уже поднимал руку, чтобы позвонить. Увидев нас, парень очень смутился. На вопрос, кто он такой, назвался Ласло Карпатом. Вел он себя как пьяный, однако, странно, алкоголем от него даже не пахло. Пробыв у Илоны несколько минут, Карпат удалился. Следом за ним и пошел Ковач.

Шатори удовлетворенно кивнул:

— Когда он вернется, немедленно доложите мне.

Калди вышел из кабинета.

Пропустив время обеда, капитан решил спуститься в буфет, чтобы перекусить там.

Однако не успел он закрыть ящик своего стола, как к нему в кабинет вбежал лейтенант Кути.

Лейтенанта Кути капитан Шатори взял себе в группу после окончания университета, где тот изучал право.

— Товарищ капитан, прослушайте это! — проговорил лейтенант, положив на стол миниатюрный портативный магнитофон. Выражение лица у лейтенанта было таким, как будто он только что стал чемпионом по бегу.

Капитан включил магнитофон. После небольшой паузы послышался чей-то хриплый голос:

«Алло! Автобаза?»

«Да, автобаза почты».

«Прошу шоферскую…»

— Кто эта женщина? — спросил Шатори.

— Немного терпения, товарищ начальник, — сказал Кути, радостно потирая руки.

«Прошу Йожефа Гажо», — раздался голос из магнитофона.

«Кто его просит?»

«Илона Сони…»

— Вот черт! — хрустнул пальцами Шатори.

«Его что, нет на месте?» — снова раздался из магнитофона женский голос.

«Он здесь, сейчас позову».

Наступила недолгая пауза.

«Алло…»

«Это ты, Доктор?»

«Я. Что ты хочешь?»

«Ты не мог бы одолжить мне четыреста форинтов? Мне нужно уплатить за телефон, сегодня последний срок. Ты когда заканчиваешь работу?»

«В половине четвертого».

«Мне очень нужны деньги».

«Куда тебе их принести?»

«Я сейчас нахожусь у моста Маргит на Будайской стороне. Встретимся где-нибудь поблизости».

«Хорошо еще, что не на горе Яноша…»

«Дело очень срочное, Доктор, не опаздывай, ровно в половине четвертого…»

«Так где же?»

«Напротив бани, где мы обычно встречались с ребятами, жду».

«К четырем буду там. Привет…»

Магнитофон захрипел, и Кути выключил его.

Шатори посмотрел на часы и спросил:

— Когда записан этот разговор?

— Четверть четвертого.

— Сейчас пять минут пятого, — пробормотал Шатори и повернулся лицом к большой карте Будапешта, которая висела на стене. — Значит, они встретились вот в этом районе, — ткнул он пальцем в карту.

— Ай-яй, — почесал подбородок Кути, — в этом районе насчитывается по крайней мере двадцать пять питейных заведений.

— Кто-нибудь следит сейчас за Гажо?

— Этого пока никто не требовал…

Шатори нажал клавишу перемотки магнитофонной пленки.

— В этом районе имеются три бани: Королевские, Императорские и Лукач… — продолжал Кути.

— Вы университет в Будапеште кончали?…

— Но всех будайских пивнушек я не знаю…

Шатори снова включил магнитофон.

Кути неожиданно шлепнул себя по лбу:

— Понял! Это может быть только «Озерная мельница»! Эта корчма как раз находится напротив бани.

— Тогда быстро туда! Возьмите с собой еще двоих. Торопитесь, мы и так уже опаздываем на четверть часа. Если увидите Гажо, не выпускайте его из виду.

— Слушаюсь, — произнес лейтенант и выскочил из кабинета.

Зазвонил телефон. Вошедший в это время Калди снял трубку и протянул ее капитану со словами:

— Товарищ начальник, у телефона Ковач, он спрашивает, что ему делать. Тип, за которым он следовал, дошел до башни Погани и снова вернулся в квартиру девушки.

Шатори подошел к телефону:

— Продолжайте следить за ним. Башню тоже возьмите под наблюдение.

— Докладываю: у меня нет людей.

— Попросите у дежурного…

— Понял, — произнес Калди и протянул Шатори блокнот.

— Что это? — спросил капитан.

— Здесь краткая характеристика некоторых типов, посещающих салон Илоны.

— Спасибо… Других следов не обнаруживали?

— Нет.

— Жаль.

— Я могу идти?

Калди вышел из кабинета. Капитан откинулся на спинку кресла, прислонился головой к стене. Его охватила усталость. Он думал о том, насколько правилен путь, по которому идет розыск, приведет ли он к цели или, напротив, заведет их в тупик.

Немного поразмыслив, Шатори начал перелистывать блокнот Калди:

«Бела Лази — корреспондент еженедельника, несудим.

Иштван Шюмеги — художник, несудим.

Лайош Коцог — артист, несудим.

Пал Паку — истопник…

Шандор Шимон — мебельщик…

Ласло Карпат — солист…

Лайош Лади…

Петер Микулка…

Ласло Шо…

Марика Лонтаи…

Камопек…

Алагаонь…

Все несудимы».

— Так-так, — проговорил капитан, продолжая читать дальше.

«Геза Хиртеленди, судим. Проживает в третьем районе, Араньхедъ, 17/34».

— Знаете, где расположена Араньхедъ? — спросил Шатори у вошедшего в кабинет шофера.

— Так точно, в Обуде.

— Гоните как можно быстрее к башне Погани.

Шатори быстро спустился к машине, в которой уже сидели Калди и старшина Чупати с собакой. Чупати слушал незнакомые ему названия улиц и с сожалением вспоминал старую погранзаставу, где ему прекрасно была знакома каждая тропка, каждый ручеек.

Машина помчалась по набережной Дуная и, миновав кладбище, свернула к горе Араньхедь.

По обе стороны улицы, ведущей к башне Погани, стояли утопающие в зелени садов небольшие домики. На вершине холма виднелись заброшенные, заросшие кустарником земельные участки. Колокольню башни окружали развалины каменного забора.

Неожиданно из зарослей бурьяна показалась фигура полицейского, который жестом руки остановил машину.

— Окружайте башню! — высунувшись из окна машины, приказал полицейскому капитан Шатори.

Дежурная полицейская машина остановилась перед входом в башню. Первым в здание капитан впустил Кантора.

Узкая винтовая лестница вела наверх. Слева от нее находилась дверь, ведущая в похожее на тюремную камеру помещение. У стены стояли два ящика с пустыми пивными бутылками. Напротив двери — деревянный топчан, покрытый суконным одеялом. Посреди комнаты — простой стол из неструганых досок и два табурета.

Пока капитан осматривал нижний этаж, старшина с Кантором поднялись на второй этаж, где тоже оказалась дверь. Чупати толкнул ее плечом, но дверь была заперта.

— Откройте! — крикнул старшина, стукнув в дверь кулаком.

Услышав стук в дверь, на второй этаж поднялся капитан Шатори. Вытащив из кармана набор отмычек, он попытался открыть дверь, но это не удалось, так как в замочной скважине изнутри торчал ключ.

Старшина снова забарабанил в дверь.

— Полиция! Откройте! — крикнул Шатори. — Именем закона — откройте!

За дверью сначала послышалось сопение, потом шорох, затем дверь открылась, и на пороге показался бородатый мужчина в ночной сорочке до пят. Он кулаками протирал заспанные глаза.

— Что вам нужно?

— Полиция, — строго сказал Чупати. — Впустите нас.

— Сейчас, я только оденусь.

— Это не имеет значения, — заметил Шатори. — Вы Виктор Аланд?

— Да.

— Кто живет в этом здании кроме вас?

— Никто… вернее… На нижнем этаже живет мой приятель.

— Его фамилия?

— Геза Хиртеленди.

— Вы здесь прописаны?

— Да.

— А помимо вас?

Аланд явно медлил.

— Почему молчите?! — Шатори сверлил взглядом бородатого мужчину.

— Видите ли, Геза — мой приятель… Он иногда здесь ночует.

— Он здесь прописан?

— Нет…

— А вам разве не известно, что любое лицо, находящееся в здании более двадцати четырех часов, подлежит временной прописке?

— Известно… но я не думал, что… Он ведь здесь не всегда ночует. Этот Доктор…

— Что за Доктор?

— Это друг Гезы по фамилии Йоцо Гажо.

— А где в данный момент находится сам Хиртеленди?

— Не знаю. В полдень, когда я вернулся домой, он был еще здесь с ребятами.

— С какими ребятами?

— С ребятами… нашими общими знакомыми…

— Назовите их по именам и фамилиям! — приказал Шатори.

— Я видел только Лаци Шо… Видите ли, я работаю по двенадцать часов подряд на насосной станции в Дунакеси: с десяти вечера до десяти утра. Сегодня, например, снова в ночь заступаю.

— А как зовут остальных?

— Я к ним не заходил — меня позвал Патер…

— Кто этот Патер?

— Да тот же Хиртеленди.

— И что он вам сказал?

— Чтобы я им не мешал. Но по голосам я вроде бы узнал учителя Лади, еще маленького Микулку Ушастика, но это уже не точно.

— Одевайтесь.

«Так вот как выглядит этот теолог Аланд, который завтра вечером должен читать доклад „Построение молекул“! — подумал Шатори.

— Пока я разговариваю с этим типом, — шепнул капитан старшине, — ты с Кантором хорошенько обыщите местность вокруг.

Заброшенная башня и ее окрестности с запущенным садом были прекрасным местом для укрытия преступников.

Шатори с большим интересом выслушал Аланда, хотя тот говорил монотонно и тихо. Капитан даже поверил, что теолог и на самом деле не знает, когда и куда удалились его друзья. Шатори поразило то, как образно и точно обрисовал каждого члена салона Илоны этот лохматый примитив, кажущийся на первый взгляд туповатым.

Аланд начал характеристику пестрого общества салона Илоны с фигуры Хиртеленди.

Оказалось, что друг Аланда, дожив до девятнадцати лет, вдруг понял, что без аттестата зрелости ему карьеры не сделать. Придя к такому выводу, он сразу же записался на вечернее отделение будапештской гимназии. Три недели он посещал гимназию и успел за это время зарекомендовать себя самым прилежным учеником, однако надолго его не хватило, и он с каждым днем стал отставать все больше и больше. Но этого срока было вполне достаточно для того, чтобы он узнал, где что лежит. Однажды ночью он забрался в кабинет директора гимназии и, открыв сейф, выкрал оттуда гербовую печать и чистый бланк аттестата зрелости. Заполнить этот бланк и поставить печать было делом уже нетрудным.

В салоне Илоны его называли Патером, потому что Хиртеленди в течение полугода числился семинаристом Эстергомской духовной семинарии. И он, видимо, без труда закончил бы ее, если бы не его страсть к женщинам. Семинаристом он был способным, о чем свидетельствует хотя бы то, что курс латыни был пройден им всего за полтора месяца. В один зимний вечер Хиртеленди вдруг сбежал из семинарии в город, где прокутил всю ночь в обществе девиц. На рассвете он привел в собор, который находился на территории семинарии, какую-то легкомысленную девицу и заснул в ее объятиях на молельном коврике перед алтарем. В таком положении его и застал утром священник. Само собой разумеется, что Хиртеленди немедленно отчислили из семинарии.

— Интересный тип, — с усмешкой заметил Шатори. — Расскажите, где вы с ним познакомились? — спросил капитан, трогая руками самодельную подзорную трубу, укрепленную на подставке у окна.

— У Ицы познакомился.

— У Ицы Сони?

— Да. Хиртеленди тогда пожаловался мне, что ему негде жить, и я предложил ему пожить пока у меня.

— И чем же занимался этот Патер?

— Маляром работал. Одно время вместе с Доктором. Иногда и я им помогал.

— Понятно, — кивнул Шатори и, показав пальцем на подзорную трубу, спросил: — А это вы где приобрели?

— Сам смастерил из старого полевого бинокля. Вот взгляните-ка в нее: Венеру увидите величиной с теннисный мячик. Я уже долгое время наблюдаю в трубу звездное небо, вот только понять никак не могу, отчего на небесных телах появляются тени.

— Так-так! — Капитан с подозрением посмотрел на Аланда: — А как вы думаете, вернутся ваши друзья?

— Конечно вернутся, если не сегодня, так завтра обязательно. Может, они какую работу себе нашли.

— А была у него любовница?

— У кого?

— У Хиртеленди… У Патера, как вы его называете.

— Да, была. Красивая девчонка…

— А как ее звали?

— Точно я не знаю: то ли Лонаи, то ли Лонтаи Марика… Я ее всего лишь раз видел.

— Все, что вы сейчас мне рассказали, нужно будет занести в протокол. Я, конечно, сожалею, но вам придется поехать с нами в полицию.

— Мне же в полночь заступать на работу.

— До того времени мы все закончим, а на работу вас на моей машине отвезут.

Аланд не противился. Предложение Шатори он встретил с безразличием и даже не удивился тому, что капитан не разрешил запереть дверь башни на замок.

— Сегодня ночью это здание будут охранять мои люди, — сказал капитан.

— Здесь брать-то нечего, господин инспектор, разве что мою подзорную трубу. Вот ее мне жалко, — проговорил Аланд.

Для охраны башни капитан оставил двух полицейских.

Когда капитан Шатори вернулся в управление, его поджидали Калди и Кути. Молодые офицеры начали наперебой рассказывать о своих новостях.

— Докладываю, товарищ капитан, — начал первым Калди, — я выследил Ласло Карпати, а Марика Лоптаи хотела что-то сообщить какому-то Патеру, который живет в башне на горе.

— С девушкой вы не разговаривали? — поинтересовался капитан.

— Девушка исчезла.

— Как исчезла?!

— По крайней мере, домой она не вернулась.

Капитан Шатори повернулся к Кути.

— Интересно, — задумчиво произнес молодой лейтенант. — Но она не пришла и на свидание, которое сама же назначила…

— Это действительно интересно, — проговорил Шатори. — Тогда с кем же встречается шофер?

— Не знаю, мы ждали девушку… Хотя… — Кути неожиданно замолчал, будто сделал для себя какое-то вжнное открытие, и через несколько секунд продолжал: — Хотя, когда мы вошли в эспрессо, с Гажо за столиком сидел какой-то парень, который тут же встал и ушел.

— И вы мне только сейчас об этом говорите? — рассерженно произнес Шатори.

— Мы же ждали девушку… Гажо тоже прождал ее целый час.

— Может, это просто трюк?

— Но после этого он пошел к себе домой… За его квартирой мы наблюдали.

— Опередили они нас, — недовольно пробормотал капитан. — Обыщите еще раз квартиру Ицы Сони и наблюдайте, кто ее будет навещать.

Часы показывали одиннадцать вечера. Шатори решил немного отдохнуть и прилег на диван, однако подремать ему удалось минут десять, не больше. Позвонил лейтенант Кути и сообщил, что Гажо вышел из дому, за ним следят двое.

— Вышел? — переспросил Шатори. Сон как рукой сняло. — А где он находится в данный момент?

— Ждет на автобусной остановке.

— Смотрите не теряйте его из виду.

Последнее сообщение о Гажо капитан получил три четверти двенадцатого. Шофер сошел с автобуса у церкви и пошел в сторону горы Хармашхаторхедь, видимо на конечную остановку автобуса.

В кабинете дежурного по управлению была горячая пора. У радиотелефона работали радисты в расстегнутых рубашках с засученными рукавами. Каждую минуту из эфира поступали какие-то сведения, а в эфир уходили указания и приказы.

Капитан Шатори подошел к ультракоротковолновому радиопередатчику и попросил вызвать «Дунай-2».

Радист подал ему микрофон, и капитан сказал:

— Говорит первый, сообщите, где находитесь в данный момент.

— В конце улицы Семлери… Преследуемый нами субъект пять минут назад исчез в лесу…

— Не нашли его?! — взорвался Шатори.

— Просим ваших указаний…

— Ждите меня на месте. Выезжаю к вам, — сказал капитан, подумав о том, что, видимо, шоферу Гажо удалось оторваться от нежелательных наблюдателей.

Капитан нервными шагами заходил по аппаратной, наполненной шумом работающих раций. У двери он встретился с дежурным.

— Ну, как дела? — спросил дежурный.

Шатори ничего не ответил, лишь махнул рукой, заметив, что радист с третьей от края рации жестами подзывает его.

— Товарищ начальник! Убийство… Только что доложили из третьего района.

Шатори быстро отошел от двери.

— Где именно?

— В больнице Фельхевизи… в павильоне «С», улица Алакшор, дом 17… Убита Марика Лонтаи. При ней найдена крупная сумма денег.

— Как вы сказали? — подскочил капитан к радисту. — Марика Лонтаи? Крупная сумма денег? Какими купюрами?

— По сто форинтов.

— Черт возьми! Хуже и не придумаешь, — невольно пробормотал дежурный. — Что же теперь делать? У меня ни одного свободного человека нет.

— Этим делом займусь я, — хрипло произнес Шатори.

Через несколько минут он по радио связался со своей группой и передал, чтобы Чупати вместе с овчаркой немедленно прибыл в больницу, где совершено убийство. Спустя двадцать минут две полицейские машины с рацией, врачом и техником выехали на место происшествия. Перед павильоном «С» стоял полицейский, а в палате нижнего этажа уже работали два криминалиста.

Шатори такая спешка не понравилась, так как он считал, что излишнее скопление людей на месте происшествия ничего, кроме вреда, принести не может. Однако он и виду не подал, что чем-то недоволен.

Увиденное потрясло его. В небольшой комнате весь пол, покрытый линолеумом, был густо забрызган кровью. В комнате стояла обычная больничная койка и стол, выкрашенный белой краской. Несколько опрокинутых табуреток свидетельствовали о том, что дело здесь не обошлось без борьбы.

«Зачем и кому понадобилось убивать эту молодую симпатичную женщину?» Эта мысль не давала покоя Шатори. Капитан подошел поближе к кровати и увидел разбросанные по полу деньги. Недалеко от кровати валялась пестро раскрашенная женская пляжная сумка.

Медицинский эксперт внимательно осмотрел труп.

Казалось, сомнений нет: девушку убили из-за денег. Но тут возникал вопрос: если это действительно так, то почему убийца не забрал деньги? Может, девушка была участницей ограбления машины? Возможно, она запросила большую часть добычи и от нее решили избавиться.

По мнению врача, смерть наступила часа полтора назад. Девушке были нанесены три ножевых удара в грудь, каждый из которых сам по себе смертелен. После того как наступила смерть, девушке еще перерезали вену на шее. Все раны нанесены острым режущим предметом, похоже скальпелем.

— У вас все, доктор? — спросил Шатори.

— Да, труп можно увезти, — ответил врач.

— Пусть он пока останется здесь.

— Пожалуйста, — произнес врач и вышел из комнаты.

Шатори внимательно осмотрел место преступления сантиметр за сантиметром. В углу за чуть сдвинутой занавеской — раковина для умывания. Сухая. На маленькой полочке — предметы женской косметики. Мыло тоже сухое… Значит, убийца даже не пытался смыть с себя следы крови. Кровать, на которой лежала убитая, покрыта голубым байковым одеялом. Прикроватная тумбочка закрыта. Платяной шкаф тоже закрыт. Стол немного сдвинут со своего обычного места, о чем свидетельствуют царапины от ножек на линолеуме. Табуретки, по-видимому, были сбиты вместе со столом. На блестящей поверхности пола следы от обуви и пятна крови. Под окном чугунный радиатор. Занавеска на окне разорвана. Одна створка окна приоткрыта. На подоконнике едва заметные следы чьих-то ног.

— Видимо, ему кто-то помешал, — пробормотал себе под нос Шатори, — вот он и бросил деньги.

В этот момент на пороге появился старшина Чупати.

— Прибыли, товарищ начальник! — Старшина остановился и, увидев убитую, воскликнул: — Эге, а крови-то, все равно что на бойне!..

— Прекратите разговоры.

— Слушаюсь. Ввести Кантора?

— Можете ввести. Пришлите сюда фотографа и криминалиста.

Старшина вышел из комнаты.

— Только аккуратнее работайте, — проговорил Шатори.

— Первым пусть войдет Кантор, — посоветовал Чупати, снова показавшийся в дверях.

— Пусть войдет, — согласился криминалист. — Следы бы только не затоптал.

Чупати бросил на криминалиста презрительный взгляд и спросил:

— Откуда начинать?

— От следов на подоконнике…

Кантор подошел к подоконнику и, обнюхав его, поднялся на задние лапы, опершись передними на подоконник. Понюхав следы, пес выпрыгнул из окошка на землю. Старшина выскочил вслед за овчаркой.

Пока криминалисты изучали следы, капитан Шатори в коридоре допрашивал свидетеля, который первым обнаружил убитую.

Это был мужчина с рыжей шапкой всклокоченных волос и такой же рыжей бородой.

— Кто вы такой? — спросил капитан.

— Я здешний кочегар.

Капитан попросил у кочегара удостоверение личности и начал листать его. Листал, а сам думал, откуда он может знать эту фамилию. «Паку, Паку… Ух, черт возьми, вспомнил!.. Да ведь этот Паку один из завсегдатаев салона Илоны».

— Где вы были сегодня? — Капитан смерил кочегара внимательным взглядом.

— Видите ли, я с полудня работаю в котельной.

Шатори кивнул, не спуская глаз с дрожащих рук кочегара.

— Ваша фамилия?

— К вашим услугам, Пал Паку, — ответил кочегар, взгляд которого был направлен мимо капитана, в темноту коридора.

Этот взгляд почему-то раздражал капитана. Шатори подошел ближе к Паку, чтобы взглянуть ему в глаза. Изо рта кочегара исходил неприятный запах.

«Морфинист!» — догадался капитан.

— Вы не левша? — как бы между прочим, спросил капитан.

— Нет, что вы…

— Тогда попрошу вас закатать левый рукав.

— Зачем? На это у вас нет никакого права. Я ведь свидетель! — запротестовал Паку.

«Да ты, дружок, отъявленный морфинист!» — подумал Шатори и произнес:

— С какого времени работаете в больнице?

— С первого января. Всю зиму я работал по двенадцать часов в сутки. Хотел в труде найти душевный покой…

— Глядя на ваши руки, этого не скажешь — уж больно они у вас холеные.

— Наша котельная работает на жидком топливе, а руки мне беречь надо.

— Вот как! Почему же, разрешите спросить?

— Я, видите ли, художник. Но в этом варварском мире, управляемом антихристами…

— Ближе к делу, — перебил кочегара Шатори. — Скажите, зачем вам понадобилось в десять часов вечера появляться в комнате одинокой девушки? Вы что, ее любовник?

— Нет, что вы, как вы могли такое подумать?! Разве могла такая красавица, как она, поцеловать такое чудовище?

«В этом ты, пожалуй, прав», — согласился с ним Шатори.

— Для меня Марика была как бальзам для души. Я хотел вырвать ее из лап старика. Когда у меня находилась свободная минутка, я рисовал девушку в саду. Иногда она заходила ко мне. Один портрет я подарил ей. Да вон он, лежит на шкафу. Я и в комнату-то к ней войти не решался. Господин главный врач был такой ревнивый, что пообещал мне четыреста форинтов, если я покажу ему Патера, который хотел жениться на Марике. Марика сама жаловалась мне, что она ненавидят этого негодяя… доктора…

«Ну что за болтун», — подумал Шатори о кочегаре.

— Так зачем же вы пришли к девушке? — повторил свой вопрос капитан и быстрым движением закатал кочегару левый рукав. Левая рука была испещрена маленькими черненькими точечками.

Но кочегар, казалось, даже не расслышал вопроса капитана и продолжал:

— Видите ли, товарищ следователь, если бы я не был так беден, то бросил бы главному врачу прямо в глаза его грязные четыреста форинтов.

— Это почему же грязные? Вы что, не слышали моего вопроса?

— Слышал… Девушка сама пригласила меня зайти к ней вечером, сказала, что у нее для меня есть какая-то работа и что мне больше не нужно будет работать в котельной. Вот я и пришел, да, как видно, напрасно. Подойдя к двери, я, как всегда, постучал, но ответа не услышал. Дверь была не заперта, в комнате горел свет, на кровати лежала красавица, а кругом кровь, кровь, кровь…

Паку закрыл лицо руками и громко зарыдал.

— Отведите его к машине, — сказал Шатори одному из криминалистов, — и дайте успокоительного.

В конце коридора в этот момент появился Чупати с собакой. Паку и сопровождающий его полицейский прижались к стене, чтобы пропустить старшину с овчаркой. Кантор так неожиданно остановился перед Паку, что старшина чуть не наступил на пса. Овчарка начала тщательно обнюхивать неопрятно одетого, грязного кочегара. Оиа вдруг угрожающе зарычала.

При виде огромной рычащей овчарки Паку прижался к стене и воскликнул:

— Помогите!

— Ну, что скажете, молодой человек? — спросил старшина у Паку.

— Оставьте его в покое, — заметил Шатори, — он первым вошел в комнату убитой.

— Кантор, оставь! — приказал Чупати собаке.

Повинуясь приказу хозяина, Кантор отвернул голову от неприятно пахнущего человека и неохотно пошел к выходу. Весь вид овчарки свидетельствовал о том, что пес подчинился приказу хозяина, однако об этом плохо пахнущем человеке он составил свое, особое мнение.

Паку, казалось, тоже не почувствовал к овчарке никакой симпатии. Быстрыми шагами он направился к выходу.

— Товарищ начальник, у забора, выходящего к Дунаю, Кантор обнаружил след автомобильной шины. Преступник, видимо, очень спешил.

— Санто, вы закончили? — спросил Шатори у криминалиста.

— Так точно.

— Тогда идите изучите следы шин.

Другой криминалист, уложив в сумку инструменты, тоже направился к забору, сказав на ходу:

— Здесь мы все сделали. Отпечатки следов сняли. К рассвету получим заключение экспертизы.

— Теперь я могу забрать труп убитой? — спросил доктор.

Шатори бросил взгляд на часы.

«Всего лишь половина двенадцатого, — подумал он, — а мне казалось, что уже рассветает».

В голове его мелькала пестрая мозаика лиц и событий: неопрятный бородатый мужчина, кровь на полу, эта убитая девушка, деньги, около миллиона форинтов, которые никто почему-то не забрал… Интересно, кто эта девушка и какую роль она играла в этом деле?

С нетерпением капитан ждал возвращения Калди. А Калди в это время пытался получить ответ на тот же самый вопрос, беседуя с сотрудниками больницы.

Старший лейтенант Калди за какой-то час проделал большую работу и установил следующее.

Марика Лонтаи поступила на работу в больницу сестрой-ассистенткой, когда ей был двадцать один год. На красивую девушку сразу же обратил внимание Вархеи — главный врач гинекологического отделения больницы.

Марика окончила с отличием курсы сестер и могла бы остаться ассистенткой в университетской клинике, однако не сделала этого из-за старшей сестры Терезы, которая обращалась с подчиненными с пуританской строгостью и следила за каждым шагом молодых сестер.

До поступления в клинику Тереза была настоятельницей женского монастыря, и оттуда она перенесла монастырские порядки в клинику, что вполне устраивало профессора, руководившего клиникой.

В первый же день прохождения практики молодыми курсистками старшая сестра увидела Марику в обществе молодого врача. С этого дня красивая девушка с монгольским разрезом глаз стала для Терезы аморальной. А Марика действительно была красива: высокая, стройная, спортивная фигура, гордая посадка царственной головки. Чувственная красота Марики привлекала к ней мужчин. Глядя на эту девушку с восточными чертами лица, нельзя было не заметить, что ее предки смешали свою кровь с кровью турецких завоевателей XIII века. Лицо у нее было чуть смуглое, а миндалевидные глаза опушены длинными ресницами. Марика родилась в бедной семье, и редкая красота девушки была ее единственным приданым.

В деревне, где она родилась, Марика на собственном горьком опыте убедилась, как тяжело жить бедным. Ее дальние родственники здоровались с ней только до тех пор, пока сами были бедны. Обзаведясь хозяйством, купив домик и небольшой участок виноградника, они сразу же переставали с ней знаться. Как известно, за девушкой в селе плохая слава ходит до тех пор, пока она бедна.

Марике очень хотелось стать учительницей и выйти замуж за врача. Достигнув четырнадцатилетнего возраста, она поняла, что претворить свою мечту в жизнь сможет только тогда, когда попадет в среду врачей. Но в деревне, где она жила, многие девушки мечтали выйти замуж за сельского врача. Марика понимала, что в городе, тем более в столице, положение иное. Вот почему девушка, переехав в Будапешт, поступила на курсы медсестер, училась, не жалея ни сил, ни стараний.

— В этой больнице Марика сразу попала ассистенткой к главному врачу гинекологического отделения, а спустя несколько недель стала его любовницей, — продолжал свой рассказ старший лейтенант Калди.

— А это вам откуда известно? — поинтересовался Шатори.

Калди обиженно повел плечами:

— В отделении, где работала Марика, у нее была знакомая по курсу, которая…

— А как зовут главного врача?

— Доктор Йожеф Вархеи. Со вчерашнего дня он в отпуске. По сообщению старшей сестры, он еще сегодня утром заходил в клинику… А Марика числится в отпуске с сегодняшнего дня. По сплетням сослуживцев, они должны были уехать на болгарское побережье.

Калди замолчал.

— Ну что, пойдем, начальник? — спросил Чупати, когда Калди закончил свой рассказ.

— Куда торопиться? Жди своей очереди.

— Я-то могу подождать, а вот ребята нервничают только что запрашивали по радио, когда мы вернемся.

— Еще ничего не сделали, а уже волнуются. — Шатори нервно махнул рукой.

Капитан вошел в комнату Марики и еще раз заглянул в платяной шкаф. Документы девушки он еще раньше нашел в прикроватной тумбочке, а сейчас, перебирая белье в шкафу, обнаружил под одной стопкой женскую сумочку.

Удостоверение об окончании курсов, медицинская справка, письмо из деревни, потрепанный молитвенник аттестат зрелости…

— Не так уж много, — пробормотал капитан, и тут ему попалась бумага, при виде которой глаза его оживленно заблестели. Она лежала на самом дне сумочки. Бумага, эта оказалась свидетельством на покупку виллы, выданным на имя Марики Лонтаи несколько дней назад. В свидетельстве говорилось, что доктор Вархеи передает в полное и безвозмездное пользование купленную им виллу на Холме Роз Марике Лонтаи. Выходит, что сплетни сотрудников о связи доктора с Марикой имели под собой реальную почву.

— Калди! — закричал капитан, высунувшись в коридор. — Немедленно радируй во все полиции и пограничные пункты об аресте доктора Йожефа Вархеи и его доставке под охраной в Будапешт.

В этот момент капитан почувствовал, что кто-то толкает его в ногу. Это был Кантор, который вопросительно смотрел на капитана.

— Ладно, пошли, — сказал капитан, передавая сумку, набитую деньгами, старшине.

— Черт возьми, — невольно вырвалось у старшины, — какая уйма денег! Нам бы один процентик отчислили.

— Сворачивай в конец улицы Семлери, — сказал Шатори шоферу и, сняв трубку радиотелефона, проговорил: — Алло, «Дунай-2», вы меня слышите? Что-нибудь известно о месте нахождения доктора Йожефа Вархеи?

Дежурный по управлению доложил, что человек с такой фамилией в течение последних суток территории Венгрии не покидал.

После этого капитан приказал своим сотрудникам тщательно обыскать квартиру Вархеи и его рабочий кабинет.

На улицу Цесилори прибыли после полуночи. Эта узенькая улочка проходила по самому дну долины, на склонах которой расположились уютные домики с садами. Самый крайний дом, в окнах которого было темно, до недавнего времени считался прибежищем охотников. В нем-то сейчас и находились полицейские, следившие за Гажо.

— Товарищ капитан, — начал доклад один из полицейских, — мы ничего не могли поделать, тем более что нам приказали следовать за ним на расстоянии, чтобы он, чего доброго, не заметил нас. Когда Гажо дошел до этого места, нам пришлось несколько отойти всторону, поэтому мы не сразу заметили, что он сошел с тропинки и скрылся в лесу.

— Хватит оправдываться, — недовольно пробормотал Шатори. — Надеюсь, хоть следы Гажо вы здесь не затоптали?

— Мы шли за ним, но все так неожиданно…

— Товарищ начальник! — крикнул, высунув из машины голову, Чупати. — Вас к телефону.

Докладывал Кути. Десять минут назад на одной из пограничных станций арестован доктор Вархеи. Однако Сегедское управление полиции может доставить арестованного в Будапешт только утром.

— Пошлите за ним машину и распорядитесь, чтобы машину доктора прислали в Будапешт.

Шатори был доволен. До пограничной станции, где задержали доктора, километров двести. Следовательно, на хорошей машине туда можно добраться за два с половиной часа, — значит, часов в десять вечера Вархеи будет уже в Будапеште.

— Задержали? — спросил Чупати у капитана, когда тот закончил разговор.

— Задержали, — кивнул Шатори, передавая трубку старшине.

— Ас твоей собачкой что будем делать?

— С какой моей собачкой?

— С Тончи.

— А как она сюда попала? — удивился Шатори.

— А разве ты не сказал сегодня утром, что хотел бы увидеть ее? Плохой же ты хозяин…

— Да ты, никак, с ума спятил!

— Сам просил…

— Ну что ты за человек! — рассердился Шатори. — Мы на место преступления едем, а ты со своими собачками лезешь.

— Напрасно сердишься. Щенок здесь, и все.

— Пусть здесь и остается, не задерживай нас, — оборвал капитан старшину.

— Тогда смотри, — проговорил Чупати и положил щенка на колени шоферу командирской машины. — Надеюсь, блох вы здесь не разведете. Тютю, пошли, — сказал старшина Кантору и ласково щелкнул его по голове. — Пошли. След!

Распоряжение было отдано вовремя, так как Кантор готовился прыгнуть в машину, чтобы вытащить оттуда щенка, который свернулся калачиком и закрыл глаза.

— Если хочешь, чтобы щепок был спокоен, почеши ему брюшко, — сказал Чупати шоферу.

— Почеши себе зад, — огрызнулся шофер.

— Ну, посмотрим, на что вы способны, — тихо сказал Шатори, идя за Чупати. — Если Кантор не возьмет след Гажо, тогда для прочесывания леса придется вызывать не один десяток полицейских.

— Посмотрим, — заметил Чупати, забрасывая за спину походную сумку. — Важно найти исходную точку.

Чупати несколько раз обошел вокруг столба, на котором горела лампочка, и наконец обнаружил нечеткий след ботинок.

— След! — бросил он Кантору, спуская его на длинный поводок.

Вокруг стояла мертвая тишина. Жители домиков мирно спали, не подозревая о том, что где-то по соседству ходит преступник. И если бы кто-нибудь из них выглянул сейчас в окно, то увидел бы возле столба полицейских с собакой.

Кантор сначала подошел к двум полицейским, которые стояли возле машины, понюхал их, а потом снова вернулся к столбу.

— Ищи! След! — приказал старшина овчарке.

Принюхавшись, Кантор выбрал самые неприятные запахи. Их было два. Следовательно, из двух нужно выбрать один, но какой именно? Один из запахов, наиболее сильный, вел от самого столба. К нему присоединился другой запах. Он вел к середине улицы и был еще неприятнее, чем первый. Кантор пошел по второму запаху, который вел не к лесу, а обратно, на улицу.

— Преступник не в эту сторону бежал, а в противоположную, к лесу, — заметил один из полицейских.

— Если я хорошо помню, дорогой коллега, вы недавно говорили, что одного из преступников вы видели именно на этом месте, — насмешливо заметил Шатори.

— Да, это был здоровый такой мужчина, и прошел он именно там, где идет сейчас овчарка.

— Тогда возьмите в машине карманные фонарики и идите следом за собакой.

Шоферам обеих машин капитан приказал остаться на месте и поддерживать с ним связь по радио.

Стоило Кантору повернуть на улицу, как капитана Шатори охватило чувство неуверенности. Такое чувство охватывало его всегда, когда ему, человеку, приходилось подчиняться овчарке, поведение которой он не мог ни проверить, ни логически осмыслить. Всего несколько часов назад он считал, что роль служебно-розыскной собаки в условиях большого города очень невелика, так как город уничтожает запахи, по которым идет овчарка, а транспорт стирает следы, а теперь вот он сам идет следом за Кантором.

Вскоре и без того неширокая улочка сузилась до тропки и свернула вправо. Обогнув заросший кустарником участок, дорожка снова подошла к улице, только с другой стороны.

— Подожди-ка минутку, — попросил капитана Чупати.

По знаку хозяина Кантор остановился и удивленно оглянулся.

Шатори по радио дал указание шоферам, чтобы они доехали до конца улицы, примыкающей к опушке леса.

В призрачном свете луны вдалеке мерцали городские огоньки.

Вскоре подъехали машины.

— Выключите фары и медленно поезжайте за нами, — приказал капитан водителям. Повернувшись к старшине, сказал: — Можно идти дальше.

— «Можно идти», «можно идти», — тихо пробормотал старшина. — Сказать легко, а вот выполнить… Кантор, след!

Кантор, взяв след, бодро двинулся по тропинке, которая вела через лесную опушку. Машины медленно ехали за ними. Через несколько сот метров тропка пошла между двумя скалами, поросшими лесом.

«Как быстро меняется местность!» — удивился Шатори.

Подождав, пока к этому месту подъехали машины, капитан приказал водителям остановиться и посветить фарами.

Мощный свет фар выхватил из темноты кроны деревьев, бросавших таинственные тени на узкую тропку.

В этот момент капитан услышал тихий свист Чупати.

Кантор, спущенный с поводка, ожидал их у края серой бетонной плиты.

Чупати карманным фонариком осветил плиту.

— Ну, что ты скажешь на это, начальник? — тихо проговорил старшина, направляя свет фонарика на неширокую щель, образовавшуюся между скалой и краем бетонной плиты.

— Что скажу? Доставай пистолет. Попробуем.

— Как это?

— Возможно, ты пролезешь в щель.

Кантор беспокойно заворчал. След с неприятным запахом, по которому он шел до сих пор, в этом месте превратился в запах добычи.

— Валяй, только осторожно, — тихо проговорил старшина Кантору на ухо и слегка подтолкнул овчарку сзади. Ищи, милый, ищи!

Кантор двинулся вперед, вслед за ним боком протиснулся старшина. К счастью, через несколько шагов щель значительно расширилась, идти стало легче.

— Можешь идти, — тихо проговорил старшина капитану.

Кантор ускорил шаг. Беспокойно обнюхивая сырые каменные глыбы, он шел вперед и вдруг остановился перед большим деревянным ящиком. Дождавшись хозяина, пес поворотами головы дал ему понять, что вокруг ящика совсем недавно происходила борьба.

— Что там нашли? — спросил подошедший вслед за старшиной капитан.

— Посмотри-ка, — сказал старшина, присев на корточки и разглядывая следы возле ящика. — Я полагаю, это и есть ящик, похищенный из почтовой машины.

Чтобы прийти к такому заключению, не нужно было особой логики: на верхней крышке ящика отчетливо виднелся герб венгерского государственного банка.

— Пустой… — удивленно произнес Чупати, осмотрев ящик. Через мгновение светлый кружок его фонарика застыл на одной точке. — Смотри-ка, каблук женской туфли…

Шатори ожидал чего угодно, но только не того, что следы приведут его в пещеру. Быстро оценив обстановку, он сказал одному из полицейских, которые следовали за ними:

— Вернитесь к машине и сообщите по радио дежурному по управлению наше местонахождение. Попросите людей и веревки. Пришлите сюда криминалиста. Поторапливайтесь!

— Товарищ начальник, — заговорил вдруг Чупати, — если преступники скрываются здесь, в пещере, то Кантор лучше любого альпиниста разыщет их и вытащит на беглый свет.

Шатори кивнул.

— Пока не поднесли необходимого снаряжения, пойдем вперед, освещая путь фонариками. Важно не терять друг друга из виду, — сказал капитан и подумал, что, пожалуй, лучше подождать прихода криминалиста.

Размышления Шатори были прерваны появлением Кантора, который, обежав скалу, появился с противоположной стороны. Тихо повизгивая, Кантор звал хозяина за собой. Спуск в пещеру шел с легким уклоном.

Чупати шел следом за овчаркой, освещая дорогу фонариком. Почва в пещере была глинистая, так что на ней оставались ясные следы.

— Товарищ начальник, — шепотом произнес Чупати, — идите за мной, только осторожно.

Из всех подземных сооружений старшина любил только винные погребки, и потому вынужденная прогулка по темной незнакомой пещере не вызывала у него особого воодушевления.

Неожиданно Кантор навострил уши. Из глубины пещеры подул прохладный ветерок.

— До сих пор нам еще не приходилось открывать пещеры, — тихо пробормотал капитан.

— Да, только этого нам и не хватало, — согласился Чупати, осторожно ступая по влажной, скользкой земле.

И хотя все шли тихо, акустика в пещере была такая, что каждый шаг и даже едва слышно сказанное слово раздавались отчетливо и громко.

Неожиданно капитану пришла мысль о том, что он и его подчиненные, собственно говоря, идут в данный момент на поводу у овчарки, которая во что бы то ни стало стремится захватить добычу. Капитан понимал, что разумнее было бы подождать приезда специалистов с оборудованием, а уж потом пускаться на столь опасное дело. Полицейские не имели ни шлемов, ни сильных фонарей, ни веревок, ни кирок…

Капитан уже хотел отдать приказ повернуть обратно, как Кантор вывел их из узкого подземного коридора в большой грот. Со стен пещеры с громким звуком капала вода.

Чупати фонариком осветил свод пещеры, а когда, сделав несколько шагов вперед, направил луч фонаря прямо перед собой, по спине у него побежали мурашки; в двух шагах от Кантора начиналась отвесная скала, на дне которой бежал ручей с прозрачной водой. Чупати поскользнулся и чуть не свалился в расщелину.

Висевшие на своде пещеры капли воды, подобно драгоценным камням, отражали свет фонарика.

Кантор подошел к самому краю расщелины и, вытянув шею, смотрел вниз.

Чупати, приблизившись к овчарке, осторожно опустился на колени и тоже заглянул в расщелину, осветив ее светом карманного фонарика. На дне расщелины, наполовину скрытые водой, лежали два человека.

— Здесь они, — тихо прошептал Чупати, отыскивая глазами место, с которого можно спуститься вниз, не рискуя сломать шею.

Из затруднительного положения старшину вывел Кантор. На несколько мгновений он, словно изваяние, застыл на месте, а затем начал крутить головой. Умный пес расхаживал по самому краю расщелины, пока не нашел удобного спуска к ручью.

— Быть может, они еще живы, — пробормотал Чупати.

— Как мы их оттуда вытащим? — проговорил капитан.

Чупати, цепляясь за малейшие углубления в скале, начал осторожно спускаться вниз. Кантор, застыв на месте, внимательно следил за каждым движением хозяина и, поскольку тот не звал его, с места не трогался. Наконец Чупати спустился вниз. Идти ему пришлось по колено в воде.

— Брось мне длинный поводок! — крикнул старшина стоявшему наверху капитану.

Ремешок, описав дугу, со свистом шлепнулся в воду. Чупати осторожно приподнял за плечи одного из лежащих в воде мужчин и крикнул:

— Этот еще жив!

Передав фонарик сержанту, который спустился вслед за ним, Чупати обвязал одним концом поводка незнакомца за талию и крикнул:

— Тащите потихоньку!

Полицейские подняли тело наверх. Чупати тем временем наклонился над вторым мужчиной, приподнял его голову. Сержант, который стоял рядом, освещая незнакомца, брезгливо отвел взгляд в сторону и сказал:

— Этот мертв, здорово его отделали.

Как только первого незнакомца вытащили из расщелины, капитан обыскал его карманы. В них оказались какие-то бумаги, удостоверение личности и несколько стофоринтовых банкнот. Все насквозь мокрое. Осторожно раскрыв удостоверение личности, капитан прочитал:

— Лайош Лади… Без определенных занятий…

— Лади? — спросил Калди. — По-моему, это и есть господин учитель.

Чупати тем временем вытащил документы из кармана второго незнакомца и прочитал:

— Петер Микулка… Ученик фотографа.

— Что будем с ним делать? — спросил Чупати, показывая на Микулку.

— Оставим здесь… — пока не подойдут наши с веревками.

— А другого куда денем? — спросил Чупати.

— Другого заберем… Может, еще удастся его спасти. Полицейские осторожно подняли раненого и понесли к выходу из пещеры.

Старшина только сейчас заметил, что Кантора нет рядом с ним.

— Тютю! — позвал он овчарку. «Тю-у!» — глухо ответило эхо.

— Где ты?

Старшина прислушался, но никакого ответа не последовало. Обеспокоенный, он повернулся к капитану.

— Может быть, он вышел наружу… Пойди посмотри сам, — посоветовал Шатори старшине. — А может, Кантор нашел другой след и пошел по нему?

Чупати, светя фонариком, в беспокойстве обошел пещеру, спотыкаясь о камни.

Кантор действительно нашел другой след. Почувствовав новый запах, пес принюхался к нему и пошел по узкой извивающейся тропинке. Увлекшись поисками, Кантор выбрался из круга света от фонариков и пошел в полной темноте, что, однако, нисколько не мешало ему, так как его нос «видел» лучше, чем самый зоркий глаз человека.

Вскоре тропинка привела к узкой дыре, откуда шел запах того самого человека, следы которого привели пса в пещеру. Кантор пролез в дыру и осторожно пошел вперед. Вскоре дыра значительно расширилась.

Пройдя несколько шагов, пес, ставя левую лапу, ощутил под ней пустоту. Опершись правой, чтобы не свалиться вниз, Кантор столкнул камень, который с грохотом скатился в темную пропасть. Почувствовав опасность, пес замер на месте и поднял голову. Высоко над ним виднелось желтое пятно от света фонарика. Оттуда доносились приглушенные человеческие голоса.

Инстинкт подсказал псу, что от опасности он может избавиться только бегством вперед или назад. Кантор прыгнул вперед и ударился головой о скалу. Все вокруг закружилось, откуда-то сверху с грохотом покатились камни. Пес лег на живот, и это спасло его. Однако он оказался заваленным камнями и потерял сознание.

Обежав всю пещеру, старшина Чупати выбрался наружу и, подойдя к машине, спросил у шоферов, не видели ли они Кантора.

— Он же с тобой ушел, — удивленно ответил водитель радиомашины.

— Уйти-то ушел, да вот пропал куда-то. — На лбу у старшины выступили крупные капли пота. Чупати не мог себе даже представить, что такой дисциплинированный пес, как Кантор, мог самовольно уйти от хозяина. Может быть, он, старшина, отдал овчарке какой-нибудь приказ и забыл об этом? Ноги налились свинцом, в голове была какая-то непонятная пустота.

В этот момент радист попросил старшину доложить капитану Шатори, что специальная группа, вызванная во радио, уже находится в пути.

И тут старшина вспомнил о Тончи, которого оставил в машине.

— Ну-ка, дай мне быстро щенка! — нетерпеливо крикнул он шоферу, который не сразу понял, что от него хотят.

Щенок мирно спал. Когда его разбудили, он инстинктивно схватил шофера за руку.

— Черт тебя возьми! — крикнул шофер. — Бери сам своего паршивца!

Чупати через открытое окно машины тянулся к щенку.

— Ну, малыш, иди ко мне, иди, — ласково звал он щенка.

Через несколько минут старшина со щенком снова оказался в пещере.

— Это еще что за фокусы? — удивился капитан, увидев Тончи у старшины на руках. — Немедленно отнеси его обратно!

— Вот найдем Кантора, тогда и отнесу…

Капитан Шатори почувствовал, что старшина впервые за все время службы на сей раз ни за что на свете не выполнит его приказ.

— Послушай, начальник., — тихо, чтобы не слышали другие полицейские, сказал старшина, — Кантор пропал. Я чувствую, что с ним случилась какая-то беда.

— Пропал?

— Да. Он не отзывается на мой зов.

— Не может быть.

— Я уверен, с ним что-то случилось. Осмотрел всю пещеру, его нигде нет. Может, свалился в пропасть?

— Пропасть? — Капитан снова фонариком осветил расщелину.

Вот уже более получаса капитан со своими людьми занимался поисками преступников. Найдя их, он все же не успокоился. Его не покидала мысль: куда же делись деньги? Ждать, пока Лади придет в себя и его можно будет допросить, не хотелось, и Шатори решил продолжить осмотр пещеры.

Во время тщательного осмотра пещеры полицейские обнаружили семь маленьких ходов. Шатори предположил, что преступники, быть может, спрятали деньги в одном из них. Эти деньги нужно найти во что бы то ни стало.

— Позови Кантора еще раз, — приказал капитан старшине. Но, услышав лишь многоголосое эхо, махнул рукой и сказал: — Нет, так мы ничего не добьемся.

— Здесь может помочь только Тончи, — сказал старшина.

Шатори это казалось сомнительным, но возражать он не стал.

Возле входа в одну из щелей Чупати обнаружил следы лап Кантора. Опустив щенка на землю, старшина ткнул Тончи носом в след и приказал:

— Ищи! След! Кантор! Слышишь ты, дурашка… Кантор!

Щенок, словно играя, завилял хвостиком. Он нюхал то след Кантора, то руку хозяина. Он не сразу понял, чего от него хотят, а когда понял, повел старшину в щель. Чупати пристегнул к ошейнику щенка короткий поводок. Это и спасло малыша, когда он, подойдя к обрыву, чуть не сорвался вниз.

Шатори и старшина фонариками осветили расщелину, но следа Кантора нигде не было.

— Смотри-ка сюда, начальник! — вдруг воскликнул старшина, показывая на свежий след. — Сорок пятый размер!

— Осторожно! Вынуть пистолеты!

Тем временем Тончи вел себя все беспокойнее. Как только Чупати отпустил поводок, щенок прыгнул вниз.

Кантор пришел в себя оттого, что его нос кто-то лизал горячим язычком. Псу здорово повезло. Узкая расщелина, которая была настолько узка, что помешала его бегству, в то же время, собственно говоря, п спасла его: огромная каменная глыба, падавшая с высоты, увлекла за собой много маленьких камней, которые и засыпали собаку. Однако сама глыба застряла на краях расщелины, не долетев до дна. И хотя Кантор не смог самостоятельно выбраться из-под засыпавших его камней, кости его, к счастью, остались целыми.

Придя в себя, Кантор услышал радостное повизгивание нашедшего его щенка и голос звавшего его хозяина. Дорогой голос хозяина.

Подскочив к Тончи, хозяин быстрыми и ловкими движениями начал сбрасывать с Кантора камни. Старшина очень волновался, не зная, жив ли Кантор. Лицо Чупати покрылось каплями пота. Пот струился даже по спине, но старшина не замечал этого.

Как только камни были отброшены, старшина наклонился над Кантором и, не мешая щенку, который все еще продолжал лизать Кантору морду, осторожно провел по спине овчарки, проверяя, цел ли хребет.

— Тютю… золотенький мой, ты жив? — ласково шептал он псу.

Кантор с трудом приподнял голову. Радость, охватившая его, оказалась такой сильной, что он даже не почувствовал боли.

— Живой, живой! — радостно воскликнул старшина, помогая овчарке подняться на ноги.

У Кантора сильно кружилась голова, но он все же устоял на ногах. Через несколько секунд он встряхнулся, чувствуя, что все кости у него целы, затем оглянулся и, припомнив все, что с ним было до падения, задрал голову и сердито заворчал.

Убедившись, что с Кантором ничего страшного не случилось, старшина поднял с земли щенка и, награждая его самыми ласковыми словами, несколько раз поцеловал в мордочку.

А Кантором владело одно желание — достать человека, по следу которого он шел и который сбросил на него камень. Псу хотелось, не мешкая, кинуться за преступником, но только что приобретенный горький опыт заставил его остановиться.

— Ну как, можем идти дальше? — спросил капитан у старшины.

— Конечно!

— Тогда надень вот этот шлем, — озабоченно проговорил капитан, — а то здесь в любой момент камень на голову может упасть.

— Пойдем дальше, Тютю, — ласково проговорил Чупати, обращаясь к овчарке, — но смотри мне, никакого самовольства.

Метров через десять — пятнадцать подземный ход пересекала большая вертикальная расщелина.

На сей раз Кантор решил идти, не теряя хозяина из виду. С каждым шагом неприятный запах, который шел от следа преступника, становился все более отвратительным. Перепрыгивая с камня на камень, Кантор стал карабкаться вверх. Шатори и Чупати с трудом поспевали за ним, стараясь освещать путь своими фонариками.

— Ну и глупцы же мы! — шепотом проговорил капитан. — Лезем по расщелине вверх, да еще демаскируем своя светом фонарика. Камней тут столько, что преступник всех нас завалить может.

— Оружия у него, по-видимому, нет, иначе он уже не раз выстрелил бы.

— Может, и нет, а может, и есть…

— Открывать стрельбу здесь, конечно, неразумно, может начаться камнепад, — высказал свое мнение подоспевший к ним начальник спасательной группы.

— Великолепно, — пробормотал себе под нос Чупати, не спуская глаз с Кантора.

Пес тем временем упрямо продвигался вверх.

— Все равно что в горах лазим, — заметил Шатори.

— От Кантора нельзя отставать, — твердо сказал старшина.

— Это равносильно самоубийству, — осторожно заметил начальник спасательной группы. — Достаточно одной глыбе свалиться вниз, и нас всех здесь может засыпать. И тогда пиши все пропало.

— Ничего не скажешь, хорошее утешение, — с горькой усмешкой произнес Шатори.

Чупати, шедший за Кантором, несколько оторвался от остальных полицейских.

И вдруг тишину подземелья нарушил угрожающий лай Кантора, слившийся с ужасным воплем человека и грохотом падающего камня.

За минуту до этого Кантор неслышно вспрыгнул на выступ скалы, на которой спиной к нему стоял преступник. Кантор никогда не нападал на свою жертву без предупреждения. Пес угрожающе залаял, а когда преступник повернулся к нему лицом и схватил камень, чтобы ударить пса, Кантор опередил его и «вонзил свои острые зубы в запястье преступника.

Преступник в темноте ориентировался очень плохо и повернулся не в ту сторону, где был пес. Тогда Кантор схватил его за плечо. Преступник пытался стряхнуть с себя собаку, и тут пес почувствовал, что за его спиной зияет пропасть. Он разжал зубы и, выпустив плечо преступника, отпрыгнул в сторону, на скалу. Приземляясь, овчарка взвизгнула от боли: дала себя знать ушибленная задняя лапа. Все это длилось несколько мгновений. Пересилив боль, Кантор снова подскочил к преступнику уже с другой стороны и схватил его за ногу. Человек громко вскрикнул и, метнувшись в сторону, полетел в пропасть.

— Патер! — раздалось в пещере.

Через секунду этот дикий крик был заглушён грохотом камнепада.

— Молодец, Тютю, так ему и надо, — донеслась до Кантора похвала хозяина.

Когда Чупати и Кантор спустились на дно расщелины, горноспасатели уже оказывали первую помощь сорвавшемуся со скалы человеку.

— А ведь это знаменитый боксер Шо, — с завистью и вместе с тем с сочувствием сказал начальник горноспасательной группы. — Два года назад его в Милане с ринга выгнали.

— Вы его знаете? — спросил Шатори.

— Его знал каждый, кто болел за наших боксеров. Но как он попал в эту пещеру? — недоумевал горноспасатель. — Что ему здесь нужно? После того поражения он почти полностью потерял зрение, это всем известно.

— А может, его кто сюда привел?

Разговор был прерван громким лаем Кантора.

— Ну, что он еще тут обнаружил? — спросил Шатори.

— Сюда, сюда! — Чупати светом фонарика показывал место, куда следовало бежать.

Подбежавший капитан увидел такую картину: Кантор и маленький щенок как ни в чем не бывало играли друг с другом.

Капитан рассмеялся:

— Собаки сделали свое дело, вот и веселятся. Старшина, позови сюда криминалиста, пусть он займется обнаруженными следами, а я обыщу боксера.

Шатори вернулся к боксеру. По найденным у него документам установили, что это действительно Шо. В кармане экс-чемпиона по боксу еле заметно светился фонарик.

— При таком свете даже человек с отличным зрением ничего не увидит, — заметил Шатори. Он подумал, что видимо, плохое зрение и помешало Шо скрыться от преследования. Вспомнив крик падающего боксера, капитан подумал, что главарь банды по прозвищу Патер находятся где-то поблизости. Он бросил в беде своего товарища и спасается бегством, а может, затаился в скалах.

— Хиртеленди! — закричал капитан.

«Ленди-и!» — ответило эхо.

— Выходи, все равно ты проиграл! — продолжал капитан.

Чупати тем временем шел следом за Кантором. Пройдя метров сто, пес остановился перед новой расщелиной Наклонившись над ней, старшина крикнул. Далекое эхо ответило ему.

— Это ствол старой заброшенной шахты, — объяснил начальник горноспасательной службы. — Во время сильных дождей в него отводят паводковые воды.

Кантора, однако, нисколько не интересовала геология.

Он всего-навсего шел по следу человека, и человека плохого, которого разыскивал его хозяин.

— Ищи, разбойник, ищи. След! — проговорил старшина, ласково похлопав своего друга по шее.

Нежное обращение хозяина придало уставшему псу новые силы, к тому же сильно пахнувшие следы преступника разожгли его охотничий инстинкт. Кантору казалось, что этой ночью он уже находил подобный запах, но где именно, он не стал вспоминать — времени не было.

Охотнее всего пес остался бы на дне пещеры возле лежащего на земле преступника и победно повыл, но чувство долга взяло верх над собачьим инстинктом.

Кантор пошел дальше, и вскоре его чуткие уши уловили тяжелое дыхание запыхавшегося человека.

В том месте, где проход немного расширялся, Кантор, вскарабкавшись на маленькую площадку, почувствовал, что преступник совсем рядом.

Сделав стремительный прыжок, пес вцепился зубами в тело бандита. Не удержавшись на площадке, преступник рухнул вниз, увлекая за собой и овчарку. Падение человека и вцепившейся в него овчарки вызвало небольшую лавину.

К счастью, расщелина оказалась не очень глубокой, и капитану с Чупати потребовалось немного времени, чтобы спуститься в нее. Когда они разыскали Кантора, тот как ни в чем не бывало сидел возле распростертого на земле бандита, положив передние лапы ему на спину.

Чупати защелкнул на руках преступника наручники.

— Это Гажо. шофер, — сказал капитан, осветив бандиту лицо.

Через секунду молодой человек, поднятый полицейскими на ноги, удивленно рассматривал своих преследователей.

— Из оружия у него только нож, — отметил Чупати, обыскав бандита. — Ого, а вот денег — так целая куча…

— Деньги пока пусть останутся у него, а документы дай мне, — распорядился капитан.

Несмотря на поимку бандита, Кантор почему-то не успокаивался и рвался вперед.

— Куда ты, Тютю? — спросил его Чупати.

— Что там? — Капитан удивленно посмотрел на Гажо. — Дружки твои здесь укрылись?

— Д-да-а… — заикаясь, произнес бандит.

— А Патер?

— Здесь.

— Тогда крикни ему сам, чтобы спускался сюда, а то Кантор его мигом стащит.

Гажо дрожащим голосом позвал Хиртеленди.

Сначала было тихо, но через минуту сверху послышался истошный человеческий голос:

— Помогите! Помогите!

— Иди смелей! — крикнул Шатори в темноту.

Спустя две-три минуты Кантор снова спустился на дно расщелины.

— Кантор, ко мне! — крикнул Чупати.

Кантор завилял хвостом, однако с места не сдвинулся. В этом положении он оставался до тех пор, пока на дно не съехал на пятой точке сам Патер. Увидев это, Кантор успокоился и, подойдя к старшине, разлегся у его ног, положив голову на сапог.

Капитан приказал всем подниматься наверх.

— Закончили? — спросил начальник горноспасательного отряда.

— Судя по поведению нашего профессора Кантора, закончили, — ответил капитан и улыбнулся впервые за весь день.

Когда Шатори и старшина, провожая к матине Хиртеленди и Гажо, шли мимо подземного ручья, труп Микулки все еще лежал там.

— Узнаете? Если я не ошибаюсь, это фотограф, да? — спросил капитан у Гажо.

Гажо кивнул и отвернулся.

— Вы знакомы с приемами дзюдо? — спросил Шатори у бандита.

— Нет, а почему вы меня об этом спрашиваете?

— Мне что-то не верится, чтобы вы один смогли сразу двоих уложить.

— Это не он сделал, — заметил Хиртеленди.

— Так, может, вы?

— Нет.

— А поподробнее…

— Вечером в десять мы собрались… вчетвером, чтобы осмотреть эту пещеру. Знаете ли, у нас хобби — лазить по пещерам…

— Ну хватит, в управлении разберемся! — оборвал Хиртеленди капитан.

Из пещеры Шатори выбрался последним. Яркий дневной свет ослепил его. Капитан устало прислонился к скале. Сказались две бессонные ночи. Постояв несколько минут, капитан, шатаясь, подошел к машине.

— Поздравляю вас! — Перед капитаном появился начальник горноспасательного отряда. Впервые в истории открытия отечественных пещер нам посчастливилось познакомиться с чрезвычайно красивой карстовой пещерой. Редчайший случай!..

— Как так? — Капитан поднял глаза на восторженного горноспасателя. — Красивая? А что в ней красивого?

— А вы разве не видели? Изумительные сталактиты! Мы с вами стали первыми посетителями этой пещеры… если разрешите, я официально, от имени нашего общества, предлагаю вам дать этой пещере имя…

— О какой красоте вы говорите? — перебил его Шатори. — Дружище, я всего-навсего простой офицер уголовного розыска, а не геолог, никаких сталактитов я там и не заметил… И потом, какое имя, почему?

— У нас так принято.

— Тогда назовите эту пещеру именем того, кто нас туда завел.

— А кто он такой?

— Вот кто! — Капитан показал рукой на Кантора, который в этот момент прыгнул на заднее сиденье.

— Назвать пещеру именем собаки? — удивился горноспасатель.

— Это не простая собака. То, что овчарка сделала за одну ночь, дает ей право на большее, а вы еще колеблетесь, называть ли вашу пещеру ее именем. В конце концов, она привела вас сюда, — значит, она и открыла эту пещеру. Да, к слову, это не так уж плохо звучит: пещера Кантора. Такую пещеру вы сможете показывать за деньги.

В тот день капитану Шатори не удалось даже вздремнуть. В кабинете его ожидал сюрприз: на маленьком столике около дивана стояла рюмка коньяку и большая чашка черного кофе.

Шатори хотелось остаться в кабинете одному, чтобы поразмыслить над событиями прошедшего дня. Бросив взгляд на бумаги, лежавшие на письменном столе, капитан нахмурил брови.

В кабинет вошел Калди. Заметив сонное лицо старшего лейтенанта, капитан деликатно спросил:

— Еще держишься на ногах?

— Так точно, держусь, — бодро ответил Калди.

— Ну, тогда посмотрим, что тут у тебя.

— Все показания у вас на столе. Мы опросили весь салон Илоны. Сама Илона тоже попалась на крючок. Лейтенант Кути лично допросил Паку.

— Обыск на квартире у главного врача что-нибудь дал?

— У него найдена сберегательная книжка. Она тоже у вас на столе. Я ее приобщил к делу Марики Лонтаи.

Капитан взял сберегательную книжку и полистал ее:

— Полмиллиона… сумма небольшая.

Закрыв книжку, капитан насмешливо улыбнулся и спросил:

— Как вы думаете, Вархеи продал бы виллу на Холме Роз?

Когда старший лейтенант вышел из кабинета, капитан погрузился в размышления. Собственно говоря, все нити преступления находились у пего в руках, только нити эти были смотаны в тугой клубок, который он и должен был распутать… Нужно выяснить прежде всего, кто из преступников какую роль играл.

Первым раскололся Гажо. Он рассказал, что Шо, Лади Микулка и Хиртеленди совершили ограбление почтовой машины. Руководил ограблением Хиртеленди. Сам Гажо, как шофер, должен был вовремя сообщить своим соучастникам точное время и маршрут движения почтовой машины.

Согласно первоначальному плану Лади и Микулка должны были присоединиться к почтовой машине на перекрестке улицы Шин и проспекта Ракоци.

Однако Гажо узнал время и маршрут движения машины только в последний момент. Гажо уже боялся, что не сможет вовремя предупредить своих друзей и ограбление не состоится.

Однако когда он ехал по мосту Эржебет, то заметил в зеркальце заднего обзора догоняющий их «фиат». Вдальнейшем все шло по строго разработанному плану.

После первых допросов Шатори был очень доволен, что его подозрения в отношении Гажо подтвердились.

— Кого я провалил? — удивленно спросил Хиртеленди, однако от внимания капитана не ускользнуло, что бандит ошеломлен такой постановкой вопроса.

— Своего дружка…

— Я?

— Вы хотели бежать за границу.

— Никуда я не собирался бежать. У меня есть заграничный паспорт с визой для выезда в Польшу.

— Для этой цели вы выучили в тюрьме польский?

— Я еще по-английски и по-французски говорю.

— И только? А я думал, вы еще и по-немецки говорите.

— Ну и что, может, и говорю. Это мое дело.

Шатори кивнул, бросив беглый взгляд на Хиртеленди:

— За что вы убили Марику Лонтаи?

— Что?! Что такое, что вы говорите? — Хиртеленди побледнел и хотел вскочить со стула, но Кути не дал ему подняться.

— А я думал, вы знаете, в чем вас подозревают, — как бы невзначай бросил Шатори.

— Я? Что я должен знать? Я ничего не знаю…

— А где вы были вчера вечером между девятью и половиной десятого?

— Ничего не знаю… Я нигде не был…

— Удивительно, у такого полиглота и такая плохая память. Отпечатки ваших пальцев обнаружены в комнате девушки, а это как вы знаете…

— Меня хотят обвинить в убийстве? Меня? — Голос Хиртеленди сорвался на визг. — Но я не убивал…

— Добровольное признание рассматривается судом как смягчающее обстоятельство, а оно вам так нужно… Рассказывайте…

— Я не убивал…

— Тогда скажите, где вы были и с кем встречались.

Хиртеленди молчал.

— Молчите? Ну хорошо, тогда я сам вам расскажу. Если я где-нибудь буду не совсем точен, можете меня поправить. Надеюсь, вам уже сообщили о том, что до сих пор вас допрашивали как подозреваемого.

— Но меня не обвиняли в убийстве Марики.

— А в чем же?

— В угоне какого-то автомобиля.

— Ай-яй-яй, — Шатори покачал головой, бросив укоризненяый взгляд на Кути. — Оставим эту историю с угоном автомобиля. В сравнении с убийством это мелочь.

Хиртеленди испуганно уставился на Шатори, который, будто не заметив этого взгляда, продолжал:

— Я несколько освежу вашу память… Утром в половине десятого вы позвонили Марике в больницу, где вам сообщили, что она неожиданно уехала в отпуск, о чем вы не имели ни малейшего представления. После этого вы позвонили Илоне на квартиру, но ее не было дома. До половины второго вы сидели в кафе возле моста. Потом снова позвонили Марике, но безрезультатно. Тогда вы решили лично навестить ее. Однако ее квартира была заперта. Около трех часов вы наконец дозвонились до Илоны Сони и попросили ее передать Гажо, чтобы он в пять часов пришел на мельницу у озера. Ваш друг оказался пунктуальным, как и вы сами. Вы договорились с ним встретиться вновь в половине десятого. После этого до десяти вечера вы бродили по улицам. Вы видели, как девушка подъехала на машине, как вышла… Вы побежали вслед за ней и… — Шатори сделал рукой движение, имитируя удар ножом.

Хиртеленди нервно кусал губы. Руки, сложенные на коленях, теребили материю брюк.

Шатори нарушил молчание.

— Этот ваш поступок еще можно как-то понять: злость, ревность…

— Неправда, — дрожащим голосом произнес Хиртеленди, — я любил Марику…

— Так-то оно так… Однако когда вы увидели большую полосатую сумку девушки, то подумали, что она, сговорившись с одним из ваших дружков-бандитов, обманула вас, выкрала деньги! Я вас понимаю. Вы думали, что девушка, которую вы сильно любили, которой верили, ради которой пошли на это ограбление, вдруг обманула вас. Это и побудило вас поднять на нее руку.

Хиртеленди изумленно уставился на капитана:

— А разве деньги были не в комнате?

— Узнаете эту пляжную сумку? — Шатори открыл сейф и вытащил сумку. — Вот, пожалуйста, подойдите и посмотрите поближе.

Хиртеленди сидел как парализованный, не сводя взгляда с сумки.

В пещере вы разделались с Микулкой, которого заподозрили в краже денег…

— Гражданин следователь, — простонал Хиртеленди, — если я все откровенно расскажу, вы поверите, что не я убил Марику и Ушастика?

— Хорошо, я поверю вам, но будьте откровенны.

— Гражданин следователь, я на самом деле весь день искал девушку, а вечером в девять часов был у нее на квартире, но поздно… Этот мерзавец… уже убил ее. Я хотел догнать его, но он выскочил через окно…

Хиртеленди более часа давал показания, которые заносились в протокол.

Когда Хиртеленди увели в камеру, капитан выпил большую чашку черного кофе, а затем приказал привести к нему доктора Вархеи.

Главный врач вошел в кабинет Шатори, сгорбившись, опустив голову на грудь. Лицо его было одутловатым, под глазами залегли темные круги. Остановившись перед Шатори, он вдруг выпрямился, задрожал и, не дав капитану открыть рот, закричал:

— Я попрошу… как вы смели! Вы еще ответите за это!

— Ведите-ка себя как следует, — пытался перебить доктора полицейский, который ввел его в кабинет.

Капитан махнул рукой.

«Пусть покричит, — подумал капитан, разглядывая стоявшего перед ним хорошо сложенного мужчину. — Ишь как побагровел, на лбу выступили крупные капли пота, видно, он здорово перепугался».

— Вы еще ответите за свое самоуправство! Вы знаете, кто я такой?

— Как не знать, — спокойно ответил Шатори. — Вы доктор Йожеф Вархеи…

Спокойный голос капитана усмирил доктора.

— Вы женаты, — продолжал капитан. — Правда, детей у вас нет. Владеете половиной дома, в котором живет жена, а на Холме Роз приобрели виллу для любовницы, которая была убита вчера в половине десятого… зарезана скальпелем… три удара в грудь… Это она? — Шатори быстрым движением поднес к лицу Вархеи увеличенную фотографию девушки.

— Нет! — Вархеи закрыл лицо руками и, помолчав несколько минут, попросил: — Дайте мне воды…

Шатори сделал знак полицейскому, и тот дал арестованному воды. Дрожащими руками Вархеи поднес стакан ко рту. Подождав, пока он напьется, капитан спросил:

— За что вы убили девушку?

— Товарищ следователь… Клянусь вам своей жизнью… Даю вам слово…

— Мне этого мало.

— Я честный человек… — Доктор неожиданно замолчал.

— Продолжайте, продолжайте…

— Поверьте мне, я любил Марику, зачем мне ее убивать?

— Вы с ней поссорились.

— Это глупость, клевета. Вечером я не был у нее.

— Не были? Но вас видели…

— Меня? Кто?

Шатори нажал кнопку под столом, и через несколько секунд на пороге кабинета появилась неопрятная фигура Паку. Рыжие волосы взлохмачены, глаза опухли, в руках кепка, которую он нервно теребил.

— Господин инспектор, я явился, — с подобострастием сказал Паку.

— Подойдите ближе, — кивнул Шатори, глядя в изумленное лицо Вархеи. — Скажите, Паку, вы знаете этого гражданина?

— Гражданина? Тьфу! — Паку даже плюнул. — Так это же убийца. Самый последний убийца. Он убил Марику. Посмотрите, у него и сейчас руки в крови…

Вархеи испуганно посмотрел на свои руки.

— Вот видите! — воскликнул Паку, показывая на врача.

— Товарищ следователь, он лжет! — отчаянным голосом произнес Вархеи.

— Я лгу? Я видел… Да, я видел собственными глазами, как он выпрыгнул из окна и перелез через забор. Он думает, что если он главный врач и у него полно денег, так ему все можно? Он дал мне четыреста форинтов, чтобы я следил за самым очаровательным созданием на свете и доносил ему. Тогда я ему ничего не сказал, а теперь скажу прямо в глаза: да, Марика изменяла ему с Патером, потому что не любила его. Патер был настоящий мужчина. Жаль, что той ночью доктору удалось удрать от Патера. Я и его машину видел… — Паку зашатался, на губах у него появилась пена.

— Отведите его к врачу, — приказал капитан полицейскому.

— Я видел… видел… — хрипел Паку на ходу.

— Он лжет! — закричал Вархеи. — Кому вы верите, ведь это шизофреник! Он ненавидит меня! Можете мне поверить…

Кантор сидел в коридоре перед окном, возле подставки для цветов, посматривая то на хозяина, то на подставку. Чупати руками раздвинул листья густого куста астр и, победоносно взглянув на Шатори, спросил:

— Что ты на это скажешь?

В цветах лежал сверток, похожий на кирпич, завернутый в белую бумагу.

— Что за черт? Как это сюда попало? — пробормотал Шатори.

— Кантор! — позвал Чупати. — Апорт. — И показал рукой на сверток.

Кантор осторожно взял сверток зубами и понес его к кабинету Шатори. Старшина открыл ему дверь.

Вархеи вопросительно уставился на собаку. Кантор подошел прямо к врачу.

— Кантор, положи, — приказал хозяин. Пес послушно положил сверток врачу на колени.

— Это вы в коридоре обронили, — проговорил, обращаясь к Вархеи, вошедший в комнату Шатори. — А ну-ка, дайте мне его сюда. Вы человек умный и прекрасно видите, что с нами лучше говорить начистоту.

— Пес врет, это не мои деньги.

— Ай-яй-яй, доктор, у вас овчарка и та, оказывается, врет. Итак, мы остановились на том, что вы поссорились с девушкой. — Шатори развернул сверток, и в бумаге оказались стофоринтовые банкноты. Капитан пересчитал деньги. Их было ровно десять тысяч.

— Да, мы действительно с ней поссорились, — начал Вархеи, поняв, что обманывать бесполезно.

— А почему вы поссорились? Из-за ревности? Но ведь она хотела с вами уехать.

— В том-то и дело, что не хотела. Она мне так и заявила, что никуда со мной не поедет.

— И что же, так неожиданно передумала?

— Да, из-за этого я и рассердился на нее.

— А вам известно, что девушка любила другого человека?

— Она мне об этом сказала в глаза. Из-за него она не захотела со мной ехать.

Вархеи закрыл лицо руками.

«Еще минута, и он признается, что в порыве ревности убил девушку. Он убедился, что обмануть меня не удастся, и сам признается…»

— А как к вам попали деньги?

— Я знаю, это звучит неправдоподобно, но эти деньга мы нашли, — ответил доктор.

— Нашли? Где?

— В лесу, в пещере.

— Когда?

— Вчера утром.

— А что вы искали в этой пещере?

Врач сразу сник, поняв, что проговорился.

— Собственно говоря, вечером мы случайно видели, как в пещеру что-то заносили. На следующий день мы пошли посмотреть…

— Расскажите все по порядку и поподробнее.

— Пожалуйста. Как вы уже знаете, вместе с Марикой я хотел уехать в Болгарию. Мы ужеполучили заграничные паспорта. Уехать договорились завтра. Но каким-то образом об этом узнала моя жена и заявила, что хочет проводить меня до самой границы. Тогда я решил попросить Марину, чтобы она приехала в Болгарию через несколько дней. Для этого разговора мы и встретились с ней в горах. Дело было вечером… Совершенно случайно мы увидели нескольких мужчин, которые несли какой-то большой ящик. Они занесли его в пещеру и вскоре вышли оттуда. Меня разбирало любопытство, и на следующее утро я заехал за Марикой. Мы вместе с ней пошли на то место и в пещере нашли ящик.

— В ящике были деньги?

— Да.

— А вы не обратили внимания на то, что на ящике было клеймо национального банка?

— Видите ли, я так волновался, что не заметил этого…

— Во сколько часов вы проснулись в тот день, господин доктор?

— В шесть.

— Радио вы не включали?

— Кажется, нет… — неуверенно ответил доктор и покраснел.

— Ну хорошо, пойдем дальше. Вы набили деньгами карманы и пляжную сумку девушки…

— Да…

— И куда вы пошли?

— Мы весь день были вместе.

— И в тот же день вы и поссорились?

— Собственно говоря… да.

— Вы не знали, как поделить деньги?

— Да.

— Поздно вечером вы пришли к девушке на квартиру, где она вам и заявила, что любит другого и никуда с вами не поедет. Какую сумму она у вас потребовала?

— Половину.

— Но вы не хотели отдавать ей половину, завязалась драка, не так ли?

— Так.

— Вы схватили со стола скальпель и…

— Нет! Она сама его схватила, бросилась на меня, угрожала.

— И вы стали выкручивать ей руки.

— Да.

— И вы убили девушку?

— Нет… — простонал врач.

— А куда вы бросили скальпель?

— Никуда. Точнее говоря, не помню. Простите, умоляю вас, я сейчас ничего не помню…

Капитан сдвинул в сторону лежавшие на столе бумаги и выключил магнитофон.

— Итак, убийство вы совершили ради обогащения. Нет никакого сомнения в том, что вы знали, откуда эти деньги. По радио утром сообщили об ограблении машины. Вы именно потому и пошли в пещеру, чтобы забрать эти деньги. Марика потребовала у вас половину, угрожала заявить, если вы не поделитесь с ней. Когда вы ударили ее скальпелем, вам кто-то помешал. Вы бросились к окну и выскочили в него, сели в машину и уехали. Не так ли?

— Нет, нет, нет.

На пороге появился полицейский.

— Уведите арестованного, — приказал ему капитан.

Часы показывали девять утра. Центральная полиция Будапешта начинала свой трудовой день.

В это время Шатори и Чупати с Кантором вышли снова на улицу.

— У тебя есть лишнее одеяло? — спросил Шатори у старшины, когда они подошли к воротам.

— И даже не одно.

— Тогда я поеду с тобой на гору и там высплюсь как следует на свежем воздухе.

Однако, когда они свернули на дорогу, ведущую на гору Мартон, капитан неожиданно остановил машину и сказал шоферу:

— Заедем-ка в больницу.

— Что случилось? — спросил дремавший на заднем сиденье Чупати.

— Ничего… Просто я хочу по дороге завернуть в больницу.

Чупати кивнул. Он уже привык к неожиданным выходкам Шатори.

Они подъехали к служебному входу в больницу, остановились перед котельной.

— Возьми с собой Кантора, — сказал капитан старшине.

Все вошли в помещение, служащее раздевалкой для кочегаров.

— Покажите мне шкафчик Паку, — попросил капитан пожилого кочегара. Кочегар тут же подвел их к маленькому шкафчику.

Открыть старенький замок было не трудно. Капитал распахнул дверцу шкафчика и, обращаясь к Чупати, сказал:

— Дай Кантору понюхать вещи и пусти его. Интересно, куда он нас приведет.

Кантор без звука повиновался хозяину, хотя в тот момент у него не было ни малейшего желания работать. Пес обнюхал висевшую в шкафчике одежду, от которой сильно и неприятно пахло, и несколько раз — чихнул. Подняв кверху хвост и взъерошив шерсть, овчарка пошла по следу.

— Идем за Кантором, — сказал капитан старшине.

Выйдя из котельной, Кантор повел их в здание напротив, где жила Марика Лонтаи. Перед открытой дверью пес вдруг остановился и начал делать круги.

— Ищи! След!.. — хриплым голосом сказал — капитан Кантору. Пес бросился к кустам.

— Что-нибудь нашел, Тютю? — ласково спросил Чупати у овчарки. — Ищи! След!

Шатори прекрасно понимал, что ему во что бы то ни стало нужно найти вещественные доказательства, без которых любое предположение, каким бы верным оно ни было, остается предположением. В комнате девушки были обнаружены следы ног на полу, подоконнике и отпечатки пальцев четырех человек: Паку, Вархеи, Хиртеленди и самой девушки.

Однако кто из троих мужчин убил девушку?

Кантор тем временем прошел по узкой асфальтовой дорожке и исчез в густом кустарнике. Вскоре они услышали отрывистый лай овчарки.

. — Слышишь, начальник, — сказал старшина, обращаясь к капитану. — Кантор там что-то обнаружил.

Они подбежали к кустам.

— Вот что он нашел, — проговорил старшина, подавая капитану блестящий скальпель.

Шатори просиял: и на этот раз счастье улыбнулось ему!

Капитан ласково обнял Кантора за шею и, довольный, засмеялся.

— А теперь поехали спать, дружище!

На скальпеле были обнаружены отпечатки пальцев Паку, или, как его называли друзья, Молекулы. Паку был морфинистом. Себя он называл художником и считал, что мир не понимает его. После нескольких истерик, которые он закатил в полиции, прижатый фактами, он наконец признался.

Шатори удивили мотивы, руководствуясь которыми Паку убил девушку, а именно: он хотел таким путем спасти свою душу от земных грехов. Шатори направил Паку на медицинскую экспертизу, которая установила, что Паку болен шизофренией. Оказалось, что все представления, в мире которых жил Паку, вызваны его пристрастием к наркотикам. С одной стороны, ему казалось, что все вокруг из рук вон плохо, и это как бы толкало его на совершение преступления, с другой — его преследовала мысль о необходимости уничтожения в этом мире рутины всего красивого. Для него все красивое сосредоточилось в образе Марики Лонтаи, от которой он получал морфий и которая, по его представлениям, жила в мире преступного. Кроме того, он ревновал ее к богатому доктору… Паку хотел отомстить самому доктору, но, когда ему под руку попалась девушка, он, не задумываясь, убил ее…

На протяжении нескольких недель Кантор ходил в свой бокс, находившийся на горе, только спать. Повсюду сопровождая хозяина, пес познакомился с жизнью большого города, хотя у него и не было на то особого желания.

В жизни овчарки было много перемен, в том числе и перемен местожительства, и Кантор, который мечтал О таком образе жизни, который мало чем отличался бы от прежнего, надеялся, что они с хозяином обязательно вернутся домой.

В городе они вели бродячий образ жизни. Удобствами и уютом оба не были избалованы, для отдыха им достаточно было немного выспаться в какой-нибудь комнатушке. Питались они тоже скромно, и ни тот ни другой не жаловался на свое житье.

Когда прошла первая неделя пребывания в Будапеште, Кантор начал подумывать о том, когда же наконец закончится эта затянувшаяся командировка. Каждый раз, когда Чупати появлялся перед боксом овчарки с поводком в руке, Кантор с радостью бросался старшине навстречу, надеясь, что наконец-то они с хозяином поедут к себе домой.

На условия теперешней жизни Кантору грех было жаловаться. Удобства здесь были, прямо надо сказать, великолепные. Например, стоило Кантору захотеть пить, как вода сама лилась в миску. Для этого нужно было только нажать кнопку. Правда, пес никак не мог привыкнуть к воде, от которой как-то странно пахло, причем запах этот преследовал пса даже тогда, когда вода была выпита.

Непривычным для Кантора было и то, что пищу ему не приносили в миске, как это обычно делал дома хозяин, а она поступала откуда-то из-за стены по желобу.

В боксе всегда была чистота, хотя пахло не очень хорошо. Первый раз сам хозяин хорошо вычистил его, но неприятный запах все равно не пропадал. На старом месте Кантор в редких случаях оправлялся в боксе, но если такое и случалось, то наутро хозяин смывал все водой. Здесь же у Кантора было специальное приспособление для туалета, но пес там никогда даже не мочился.

С одним Кантор никак не мог примириться — с тем, что редко виделся с хозяином. Правда, одиночество Кантора скрашивалось присутствием щенка Тончи, к которому он сильно привязался.

Неделя шла за неделей, а хозяин и не собирался возвращаться домой. Вскоре умный пес понял, что их житье здесь не временное, а постоянное. Куда бы они ни отправлялись, они всегда возвращались сюда. Воспоминания о прошлых годах, проведенных в родном городе, почти полностью выветрились из головы Кантора. Остались лишь кое-какие туманные обрывки впечатлений: об автобусах, трамваях, городской толчее, хотя и не такой оживленной, как в Будапеште…

Кантору захотелось оказаться на старом, до мелочей знакомом дворе, где все хорошо знали пса, где стояла простая скромная будка, в которой было так тихо и спокойно. Теперь же у Кантора не проходило ощущение, которое испытывает и человек, оказавшийся на время в шикарном номере первоклассного отеля, но где он, однако, не чувствует себя так хорошо и покойно, как дома, в простой скромной хижине.

Много интересного Кантор нашел за пределами своего нового жилища. К теперешним собакам он быстро привык. А тот факт, что его уже давно почти не волновали сладкие любовные муки, можно было, видимо, объяснить тем, что суки, жившие во дворе, были намного моложе его. К тому же он хорошо знал их еще тогда, когда они были щенками…

И лишь один хозяин прекрасно понимал, что любовный пыл Кантора в значительной степени охлаждается слишком большим нервным напряжением, которое требует его работа.

В последнее время, особенно после происшествия в пещере, Кантор довольно часто ощущал боль в позвоночнике. Боль возникала неожиданно, так же неожиданно и пропадала.

Однажды летом Чупати раньше обычного повел Кантора домой. Пес был явно не в духе, старшина почувствовал это еще утром, когда они пошли на работу. Кантор шел вяло, с неохотой. Правда, он выполнял все приказы хозяина, однако делал это без обычного воодушевления. Чупати приписывал это недавнему ранению, полученному Кантором в пещере. Жалея собаку, старшина попросил у Шатори разрешения пораньше отвести овчарку домой.

Когда Кантор вошел в свой бокс, вид у него был очень усталый. Он даже недовольно огрызнулся на Тончи, когда щенок радостно бросился к нему, чтобы приласкаться. Такого с Кантором еще не случалось, он всегда был рад щепку и его милым проказам. Не притронувшись к еде, Кантор растянулся в углу бокса.

Удивленный, щенок несколько раз прошелся перед своим старшим другом и, так ничего и не поняв, беспомощно уставился на хозяина.

Старшина в задумчивости немного постоял перед боксом.

«Что же все-таки происходит с Кантором? Ровно неделю назад я водил пса к ветеринару, который не нашел ничего плохого. А может, все-таки у бедняги повреждение позвоночника, которое и причиняет ему сильную боль? — с опаской подумал старшина. — Как-никак вон какие каменные глыбы обрушились на пса в пещере».

Так и не успокоившись, старшина на следующее же утро вызвал к Кантору ветеринарного врача.

Врач более получаса внимательно осматривал, выслушивал и ощупывал овчарку, затем измерил псу кровяное давление, проверил его способность на различные реакции, даже сделал несколько рентгеновских снимков.

В конце осмотра врач недоуменно покачал головой.

Старшина, сидевший здесь же, нервно похрустывал суставами пальцев.

— Что с ним случилось? — с тревогой в голосе спросил он у врача.

— Господин Кантор, как мне кажется, страдает самой здоровой болезнью, — начал доктор. — Он просто-напросто переживает сердечные муки…

— Как вы изволили сказать? — не понял врача старшина, которому показалось, что он ослышался.

— Да, да, сердечные муки… Постарайтесь найти ему пару. На всякий случай даю ему освобождение на три дня… Вот вам справка.

— Черт возьми, — пробормотал Чупати, беря в руки справку.

— А почему вы так недоверчиво на меня смотрите? Кантору нет еще и десяти лет, а в этом возрасте любовь собакам не заказана.

— Не возраст меня смущает…

— А что же?

— За три последних года пес не болея такой «болезнью»…

— Наверняка вы его здорово загоняли. А вы разве никогда не устаете?

— Я же человек.

— Это отнюдь не означает, что животное должно больше переносить, чем человек. Во всяком случае, переговорите со своим начальником. Знаете, новая обстановка может отрицательно подействовать на пса. Тут поможет обильное питание, незнакомые суки… Постарайтесь свести вашего пса с молодой сукой.

— Кантор первоклассный пес, — не без гордости проговорил старшина.

— У нас есть и первоклассные суки.

Простившись в ветеринаром, Чупати с укором обратился к Кантору:

— Словом, к суке захотел. А я-то испугался, думал, что у тебя что-нибудь серьезное. Ну и пройдоха же ты!.. Ну ладно, пошли. Интересно, кого ты себе выберешь? Освобождение на трое суток у нас имеется.

Заведя Кантора в бокс, Чупати прошелся перед соседними боксами, рассматривая находившихся в них сук. Старшина решил сам подобрать Кантору пару.

Однообразное течение будней было нарушено сенсационным известием о любви Кантора.

Первую ночь после врачебного осмотра Кантор спал неспокойно. Когда над городом занимался рассвет, пес был уже на ногах. Он словно тигр расхаживал по боксу. От шума шагов Кантора проснулся и щенок, но, заметив, что пес явно не в настроении, Тончи, положив голову на передние лапы, следил за ним глазами, не осмеливаясь даже тявкнуть. Когда взошло солнце, щенок поднялся на лапы, но грозное рычание Кантора снова уложило его на пол. Пришлось бедняге помочиться прямо на место К счастью, скоро пришел хозяин и окриком успокоил Кантора.

Однако Кантора нисколько не интересовало ворчание щенка: собственные заботы полностью поглотили его. Услышав окрик хозяина, пес поджал хвост и вышел из бокса, даже не оглянувшись, будто, кроме него, на свете вообще никого не существовало. С боевым видом, готовый броситься на кого угодно, пес уселся у ног хозяина. Беспокойным взглядом он медленно обвел весь двор, разыскивая какую-нибудь суку, с которой он мог бы подружиться. До сих пор Кантор вежливо обходил их.

Возле изгороди Кантор увидел каких-то людей, и это его особенно разозлило. Но люди для него находились под знаком табу, разве что хозяин прикажет… Только один хозяин может заставить Кантора нарушить это табу, и тогда человек превращается в добычу овчарки.

Однако на сей раз хозяин молчал.

— Ну, погуляй, — сказал хозяин, отпуская овчарку.

На площадке никого не было, лишь через несколько боксов, у самой дверцы, тявкала собака по кличке Тиги.

Кантор бросился к ней, но, услышав сердитый окрик хозяина, остановился.

Пес замер на месте, повернул голову назад, сердясь на самого себя за собственную нерасторопность: если бы резвее поворачивался, то по крайней мере мог бы сорвать зло на этой сучке, схватив ее за нос, а теперь уже было поздно.

Низко нагнув голову к земле, пес побежал к дальним кустам, что росли возле забора. Обежав двор, Кантор вернулся к тому месту, где он оставил хозяина, и увидел, что старшины уже нет. Осмотревшись, он заметил хозяина уже за забором, рядом с ним там стояли еще какие-то незнакомые Кантору люди.

«Предательство!» — фыркнул про себя пес и в тот же миг увидел суку с рыжей шерстью, бегущую по направлению к кустам.

«Ну подожди!» — взвизгнул пес и, делая большие прыжки, помчался за бессовестной сукой, осмелившейся нарушить его обычную прогулку. Откуда было псу знать, что все это специально подстроено для него собственным хозяином. Пес решил срезать угол и догнать собаку. Он уже подбежал к кустам, но вдруг остановился, подняв голову: в нос ему ударил приятный запах, донесенный ветерком. И в тот же миг он увидел темную, скользившую ему навстречу тень. Это была черная как смоль собака, с распушенным хвостом. Чарующий запах, исходящий от нее, завладел всем существом Кантора, голова у него по шла кругом.

Прошло несколько мгновений, и он оказался в тесном кольце четырех красивых молодых сук. Желания ссориться с кем-нибудь из них у Кантора не было.

«Интересно, почему я до сих пор не видел их? — удовлетворенно фыркал Кантор. — Как я мог не обращать внимания на то, что здесь, на площадке, столько красивых сук!»

Кантор посмотрел в сторону забора, за которым виднелась фигура хозяина. Но вот чудеса, почему он с таким нетерпением потирает руки? Однако времени для раздумывания у Кантора не было: длинношерстая рыжая Эмми, заигрывая с Кантором, подходила сбоку.

«Давай поиграем!» — приветливо тявкнул пес, повернув к ней голову. Через секунду он уже обнимал ее за шею. Немного поигравшись, пес повалил ее на землю, но в это время к ним подбежала черная Клеопатра.

— Ну, пошла свалка! — громко заметил хозяин.

Вскоре вокруг играющей пары бегала Маришка и, обиженно ворча, прыгала Лади.

Чупати, наклонившись к хозяину черной Клеопатры, сказал:

— Если Клеопатра ответит на любовь Кантора, ставлю тебе ящик пива.

Надежды старшины имели основания, так как трехлетняя красавица сука была настоящей гордостью всего собачьего городка. В тонкости чутья и ловкости ей не было равных. Чупати со вчерашнего дня думал только о ней, считая, что лучшей пары для Кантора нет.

— Пусть пес сам выбирает себе пару, — заметил начальник собачьего городка. — Мне кажется, он выберет Лади.

— А может, и Маришку, — сказал старшина, не спуская глаз со своего любимца.

— А как же твое обещание поставить мне ящик пива? — спросил хозяин черной Клеопатры.

— Вот моя рука… — Чупати вытер руку о брюки и протянул ее хозяину Клеопатры.

— Моя сука выросла под наблюдением Ковача, — не без гордости заметил хозяин Клеопатры.

— Жаль, что этого не может знать мой Кантор. — Старшина тяжело вздохнул и скорчил при этом такую трагическую мину, что присутствующие громко расхохотались.

— Чего вы ржете, как лошади? Что думал, то и сказал.

На зеленом лугу тем временем остались только Кантор с Эмми и Клеопатрой. Они резвились друг возле друга, дружелюбно толкались, прыгали через канаву.

Наконец эти игры надоели Клеопатре. С угрожающим рыком она отогнала от Кантора рыжую Эмми.

— Ящик пива за мной, — бросил Чупати хозяину Клеопатры.

— Товарищ Сабо, быстро отзовите свою Эмми, пока не началась драка! — посоветовал начальник городка хозяину Эмми.

— Ничего не будет, — спокойно произнес Чупати.

Через полчаса Кантора совершенно нельзя было узнать: вместо злого животного, каким был Кантор с самого утра, в бокс вернулся ласковый и смирный пес.

Больше всего такой перемене в Канторе обрадовался щенок Тончи.

Шах и мат

Частыми посетителями клуба были, как правило, журналисты различных газет, редакции которых размещались в этом же здании. Вечером, когда очередной номер газеты был уже сверстан и уходил в типографию, клуб заполнялся до отказа.

В такие вечера все тянули ром или коньяк, запивая то и другое кока-колой или же пепси-колой. Недостатка в девицах здесь не было. Воспитанницы циркового училища, начинающие балерины и просто разочарованные в жизни женщины — каждая из них обязательно хотела пообщаться с кем-нибудь из титанов прессы, скрасив тем самым свое серое повседневное существование.

А разве можно скрасить серое существование без нескольких рюмок рома или коньяка? Подогретые спиртными напитками, многие предавались иллюзиям и начинали говорить о принципах, даже если у говорящих и в помине их не было. Действительное перемешивалось с выдумкой, талантливое с дилетантским и так далее и тому подобное.

В один из таких вечеров в клубе появился журналист Иштван Семеш. Сегодня его выгнали с работы, и он был похож на жалкого бездомного щенка.

Стоя в дверях комнаты, в которой одни играли в шахматы, а другие резались в карты, Иштван вдруг подумал о том, а не попытать ли и ему счастья с оставшимися у него двадцатью форинтами. Он стоял и ждал, пока кто-нибудь из знакомых не предложит подсесть к ним за стол.

Семеш по натуре был оптимистом и потому часто полагался на счастливый случай. Печаль брала над ним верх, как правило, не больше чем на пять минут.

Когда он в нерешительности стоял у входа в клуб, у него было такое настроение, что, казалось, весь этот мир начинен одной несправедливостью. И все потому, что сегодня главный редактор газеты заявил ему, что больше не собирается терпеть его штучки-дрючки.

Семеш считал такое заявление излишне грубым, поскольку никому не дано права называть простую творческую неудачу какими-то штучками-дрючками.

Накануне вечером состоялся торжественный банкет по случаю двадцатипятилетия со дня основания газеты. На банкете «якобы» в качестве гостей присутствовали руководители ряда предприятий и учреждений, рупором которых являлась эта газета. Для Семеша их присутствие было связано со словом «якобы», так как он напился и ничего толком не помнил.

В редакции в тот день отмечать столь важное событие начали задолго до банкета, а точнее, чуть ли не с самого утра. Часа в четыре, несколько протрезвившись от утренних возлияний, Семеш написал статью, посвященную юбилею. Освободившись, он пошел на банкет, где сразу же засел за стол, уставленный не столько закусками, сколько напитками. Набравшись как следует, Семеш, к несчастью, свалился не на пол, а упал грудью на стол, опрокинув рюмки и блюдо с французским салатом. Сидевший напротив главный редактор в черном костюме оказался выпачканным майонезом. Незадачливый репортер запомнил, правда совершенно случайно, что он, дабы как-то скрасить случившееся, начал по-дружески хлопать выпачканного главного редактора по щекам, приговаривая при этом, будто на таком вечере все это можно воспринимать как своеобразную шутку, а не как нечто трагичное.

После этого случая главный редактор и ополчился на Семеша. И хотя Семеш работал в этой газете только четыре месяца, однако это не помешало ему допустить несколько более или менее грубых ошибок.

В журналистику он пришел восемнадцатилетним юношей. О ней он мечтал с детства. Одним из важнейших завоеваний народно-демократического строя Семеш считал тот факт, что в стране сразу же стали выходить двадцать три провинциальные газеты. За несколько лет Семеш побывал в штате всех этих газет, не задерживаясь подолгу ни в одной из них: отовсюду его выгоняли.

И последний случай он тоже считал несправедливым. Он полагал, что его не выгонять нужно, а, напротив, наградить за терпение, с которым он относился к редакторам и заведующему отделом. Ему всегда казалось, что главный редактор должен стать его другом, а получалось наоборот. И все же он на них не обижается, хотя для этого у него есть причины.

Две недели назад он плыл на пароходе, который затонул на Дунае возле Хораня. Не кто-нибудь, а сам главный редактор бросил его в беде.

Семеш оказался на берегу без единого филлера в кармане.

Недоброжелатели распространили о нем слухи, будто он, как всегда, напился до чертиков и запропастился неизвестно куда, почему его и не могли привезти домой на машине главного редактора.

Семеш родился под созвездием Близнецов, как ему однажды сказала гадалка, и потому, мол, он безумно нравится женщинам, а из-за своего таланта у него постоянно будут конфликты с начальством.

— Все это действительно так и есть, — пробормотал Семеш себе под нос, садясь за карточный столик.

— Хелло, дружище! — раздался вдруг знакомый голос.

— А, Турок! — обрадовался Семеш и, вздохнув с облегчением, поплыл меж столами ему навстречу.

Семеш с завидным упорством боролся за свою жизнь, оказавшись на тонущем пароходе. Он и там так напился, что шеф засунул его в платяной шкаф. В шкафу Семеш заснул и проснулся, лишь когда капитан крикнул ему в каюту:

— Господин редактор, спасайтесь!

Семеш вскочил, в наличии оказался всего один ботинок. Схватив кое-что из одежды, Семеш выскочил на палубу и, не раздумывая, бросился в холодные волны Дуная.

Зажав в левой руке одежонку, он поплыл к берегу, на котором светились редкие огоньки. Семеш полагал, что это остров Маргит.

Добравшись до берега, он направился в корчму. Оказалось, что это не остров Маргит, а Хорань.

Корчмарь по-дружески встретил столь позднего гостя, который был несколько странно одет.

— Господин редактор, ради бога, что случилось? — поинтересовался корчмарь.

— Ничего… ничего особенного. Просто пароход, на котором я плыл, затонул, а я вот добрался до берега.

— А что же сталось с другими?

— С другими? Они, наверное, вместе с пароходом покоятся на речном дне.

— До обеда, когда все ваши товарищи купались в реке, вы сказали, что не умеете плавать.

— Может, мне помог сам бог. Если Моисей смог пройти через Красное море, то почему бы и мне вдруг не поплыть, а?

— Это конечно, — закивал корчмарь, удивляясь тому, что никто не бежит на берег спасать утопающих.

— Если вы не помогли утопающим, то хоть мне помогите! — проговорил Семеш, показывая рукой на коньячные бутылки. — Вы ведь меня знаете, не так ли?

— Как же… как же… конечно.

— Тогда одолжите мне сотню, а то у меня все утонуло.

Корчмарь молча протянул ему сотню и налил три рюмки коньяку.

— Скверная погода! — заметил один из официантов. — Такой ливень, что конца не видно.

— А вы принесите пальто господина редактора. В мокрой траве пока еще никто не утонул.

— Спасибо, дружище! Как хорошо, что на земле еще не перевелись настоящие люди! — поблагодарил корчмаря Семеш.

Незадолго до полуночи Семеша перевезли на пароме на другой берег, чтобы он успел на ночной поезд. Дождь лил как из ведра, и в вагоне никто не обратил внимания на насквозь промокшего нового пассажира…

— Что с тобой случилось? — спросил Турок у Семеша.

— Выпер он меня… Меня, и как раз он. И правильно сделал: хоть покину эту шарагу. Общегосударственная газета! Известность на всю страну! Что мне еще нужно? — задал сам себе вопрос Семеш и тут же ответил: — Бокал вина! С горя неплохо выпить…

— Как так? — проговорил официант по имени Белинт, который неохотно давал в долг, но иногда все же давал.

— Разве я когда-нибудь что-нибудь воровал? Или получал наследство? — И, обращаясь к Турку, сказал: — А вот у меня есть интересная фигурка, вырезанная из дерева. Я тебе ее отдам за сотню форинтов. Тебе она как раз нужна. Ты такие вещички любишь…

Турок был знаком с Семешем лет десять и прекрасно знал, что у Семеша никогда не бывает денег, однако в долг он никогда не просил, а всегда что-нибудь предлагал взамен. Однако, получив желаемое, он всегда забывал расплачиваться.

— Хорошо, — кивнул Турок.

Пройдоха вынул из портфеля какой-то предмет, завернутый в газету. Развернув газету, Семеш достал статуэтку мужчины, вырезанную из дерева.

— Ты что, совсем уже спятил?! — зашипел на него Турок. — Эту фигурку я видел в кабинете шефа!

— Ну и что? — недоуменно пожал плечами Семеш. — Мне просто стало жалко, что такой шедевр пылится в комнате у современного культурного варвара, который ни черта не понимает в красивых вещах. Восемь лет назад, когда я работал у него, он эту вещичку выманил у меня за сотою. Вот я и забрал обратно свою собственную вещь. Правда, хороша, а?

Турок кивнул головой и улыбнулся:

— А через восемь лет и у меня заберешь?

— Ну что ты! Ты же мне друг.

— Так, так… А что у тебя с последней женой?

Лицо Семеша как-то перекосилось, морщины стали глубже.

— Ерунда все это… — Он небрежно махнул рукой. — Все, все несерьезно…

Турок беззвучно рассмеялся, вспомнив, какой вид был у Семеша четыре месяца назад. Главный редактор послал тогда Семеша на дунайскую плотину написать репортаж. Однако прошло четверо суток, а от репортера не было ни слуху ни духу. На пятый день, утром, Семеш появился в редакции, но в каком, виде: осунувшийся, с темными кругами под воспаленными глазами.

— Ты где пропадал? — набросился на него заведующий отделом.

Семеш жалким взглядом обвел коллег по работе.

— Почему вы сердитесь? — устало спросил он.

— А где твой репортаж?

— Репортаж? — И как-то по-смешному всплеснул руками.

— Я вычту у тебя из зарплаты за эти дни!

— Да?! — взорвался вдруг незадачливый репортер. — Удерживать — это вы умеете, а вот защищать своих сотрудников — нет!

Коллеги с некоторым сочувствием посмотрели на Семеша, недоумевая, что с ним могло случиться и почему его нужно было защищать.

— Ну что вы на меня уставились? Да, со мной произошел несчастный случай. И газета должна оплатить мне убытки, понесенные мною во время официальной командировки на дунайскую плотину.

— А что ты там сделал?

На этот вопрос Семеш ответить затруднялся, так как вместо того чтобы выполнять задание редакции, он встретился с одной местной воспитательницей детского сада в неплохо провел с ней время. Это была молодая пухленькая женщина, а к таким Семеш питал особую слабость. И он предпочел провести время в пуховой постели.

Проснувшись на следующее утро, Семеш нашел на столике бутылку замечательного рислинга, который изготовляли родители дамочки из винограда, выращенного на собственном участке. Семеш об этом ничего не знал, да и знать не хотел, как не знал и того, кому принадлежит этот большой дом, где он нашел столь приятное прибежище. Может, домом владеет не сама молодушка, а кто-то другой, с кем она состоит в сомнительной связи?…

Первым в спальню ворвался мужчина лет тридцати.

— Боже милосердный! — испуганно воскликнула молодка при виде мужчины. — Мой брательник! — И спряталась с головой под одеяло.

— Ах ты грязная свинья! Ах ты развратник! — угрожающе загремел мужчина.

— Прошу прощения, господин! Или товарищ… Не знаю, как вас называть… — жалко пролепетал Семеш, пытаясь сообразить, где это он, собственно, находится. — Здесь произошло какое-то недоразумение…

— Недоразумение?! — Мужчина приблизился к кровати. — Ты обесчестил мою сестру!

Семеш бросил взгляд на возвышение, прикрытое одеялом. Там действительно кто-то лежал.

— Только прошу без обмана! — Семеш сел на кровати, сделав рукой предупреждающий жест.

— Что такое?! — закричал мужчина. — Ты что думаешь, ублюдок ты этакий? Да знаешь ли ты, из какой семьи моя сестренка?

Семеш пытался было протестовать, но, увидев в дверях еще какого-то мужчину с усами, более внушительной комплекции и старше возрастом, предусмотрительно умолк, оценивая ситуацию.

— Шара! Иди-ка сюда! — позвал грозным голосом усатый.

— Слышу, отец, — ответила Шара, высовывая голову из-под одеяла.

«Теперь я по крайней мере знаю ее имя», — подумал про себя Семеш.

— Ну, сынок, — продолжал греметь усатый. — Ты, наверное, понял, что тебе теперь нужно делать, а?

— Пусть только осмелится! — заорал мужчина помоложе.

— Как же… как же… отец, — жалобно лепетал Семеш, спуская на пол босые ноги. Отвесив церемонный поклон, он патетически продолжал: — Гм… Уважаемый брат, разрешите…

— Разрешаю, — проревел усатый отец и, подмигнув безусому мужчине, бросил: — Лаци, принеси-ка палинки. По этому поводу нужно выпить.

Молодой мужчина, которого усатый назвал Лаци, спокойно опустил кулак, занесенный над головой Семеша, и мигом исчез из спальни. Через несколько минут он вернулся с бутылкой палинки в руках.

После четвертой стопки Семеш попал в объятия усатого отца. Казалось, непосредственная опасность миновала. В конце концов, ничего страшного не произошло: подумаешь, попросил руку этой дамочки. Важно уловить момент и удрать подобру-поздорову.

Как только бутылка палинки была опустошена, Семеш попросил руку Шары у ее матери, надеясь тем самым окончательно усыпить бдительность усатого отца семейства. Однако родители Шары ни на шаг не отходили от него и вскоре предложили пройти в другую комнату.

«Ну что ж, удеру вечером», — решил про себя Семеш, хотя внутренне уже почувствовал, что удрать ему, видимо, не удастся. После обеда, когда старик решительным тоном заявил, что пора идти в загс, всякие надежды удрать у Семеша окончательно рухнули.

Все направились в здание местного совета, где помещался загс. Туда же прибыли свидетели и неизвестно откуда взявшиеся гости.

— И когда только они успели все это обделать? — изумлялся потом Семеш.

Позже, когда коллеги напоминали репортеру об этом скоротечном браке, Семеш выходил из себя и кричал:

— Возмутительно! Что за нравы бытуют в этой стране, где по пьянке вешают на шею женщину, которую и сами-то толком не знают?… Разве это не возмутительно?! И подобные вещи происходят в нашем обществе!

Это был уже далеко не первый брак Семеша. Он сам окрестил его производственным увечьем.

В конце третьего месяца молодая жена сообщила супругу о том, что она в положении, да еще на седьмом месяце. В припадке бешенства Семеш написал официальное заявление с требованием погасить все судебные издержки по бракоразводному процессу за счет редакции.

— А почему, собственно, тебя так волнует, что ребенок не твой? Фамилию-то он будет носить твою? Такие случаи упоминались еще в римском праве! — высказал свое просвещенное мнение Турок.

— Меня беспокоит не то, чью фамилию будет носить ребенок! У меня уже двое таких детишек. Их появление на свет до сих пор остается для меня загадкой! А вот сам способ…

— Тебя пугают алименты?

— Ерунда! Матери моих детей изъявили желание воспитывать малышей самостоятельно.

— Тогда о каком же способе ты говоришь?

— О способе запугивания, к которому прибегают мои сватья. Да еще так грубо запугивают! Такие способы противоречат нашей конституции, которая рассматривает их как покушение на личную свободу. Возмутительно, да и только!

Выслушав эту тираду, Турок сунул в руку Семеша сотенную бумажку и спросил:

— И что же ты теперь думаешь делать?

— Ты, случайно, не знаешь: нет ли где какой газетенки, которой до зарезу нужен репортер с зорким взглядом на вещи и события?

— В Мишкольце, я слышал, начинает выходить вечерняя газета.

— Туда я не поеду. Там у меня живут две бывшие жены с детишками: еще позарятся на мою зарплату.

— Послушай-ка меня, — толкнул Семеша в бок подсевший за их столик Волосатый Томас. Не так давно он был начальником Семеша. В редакции Томаса прозвали Волосатым за его бороду. Он носил ее сначала под Хемингуэя, потом под Кошута и, наконец, под самого императора Франца Иосифа. Просто Томас старался таким образом скрыть дефекты головы, которая у него была похожа на электрическую лампочку.

Все трое предались воспоминаниям о недавнем прошлом…

— Послушай-ка меня, дружище, — повторил Томас, обращаясь к Семешу. — Ну и осел же ты! Все время тебя околпачивают женщины, а теперь еще и денежки придется выкладывать…

— Этот номер не пройдет. Не считая последнего случая, дело до загса не доходило. Тогда мне вручили несколько тысяч форинтов в качестве приданого.

— И все те деньги ты истратил на женщину, которую вручил тебе ее отец?

— Не все, правда…

— Но большую часть?

— Да, пожалуй… И мне, пожалуй, стоит разыскать их, а? А ведь это не такая уж и плохая идея! Замуж снова она еще не успела выйти…

— Какая чепуха! — с философским спокойствием заметил Томас. — Тебе следует развестись. Если же ты не разведешься, то не сможешь снова жениться, так как двоеженство у нас запрещено законом.

— Ну и чего я этим добьюсь?

— Ох, старик, да у тебя не все в порядке с фантазией.?

— Тебе легко рассуждать! Ты вон сколько времени, сидишь на больничном, получая полную зарплату.

— А ты лучше послушай, что я тебе скажу. Ты подаешь в газету объявление, в котором красивым слогом сообщаешь, что ищешь себе пару для совместной жизни. И женщины, располагающие кое-какими сбережениями, сами будут к тебе слетаться, как бабочки на яркий свет. Для каждой из них у тебя найдется своя легенда… в зависимости от характера…

— Не идиотничай! — перебил Томаса Турок. — Это очень опасно.

— Опасно? Видать, и тебе все твои женитьбы впрок не вошли. Женской психологии, как я вижу, ты так и не постиг. Пересидевшие в девках невесты после очередной неудачи выйти замуж молчат, как рыбы. Ни одна из них и рта не раскроет, чтобы поделиться о своем новом фиаско!

— Ну и что же мне следует делать дальше? — Глаза Семеша радостно засверкали.

— Начнешь волочиться и мимоходом, изучив женскую психологию, напишешь несколько статей на моральные темы. Брось ты свою Шари! Постарайся быть независимым. Ты, по-моему, не из той породы, чтобы в поте лица зарабатывать свой хлеб и кормить женщин.

— Осторожно, Семеш! — предостерегающе пробормотал Турок.

— А что ему осторожничать, а? — не отступался от своего Томас. — Ведь для другой работы он так и так не способен. Более того, в настоящий момент вряд ли найдется редактор, который взял бы Семеша к себе на работу! — с уверенностью выложил бородатый Томас и хитро подмигнул Турку, но так, чтобы не заметил репортер.

Выпив пять бокалов вина с содовой, Турок тяжело поднялся с места, опасаясь, как бы не завела и его в какие-нибудь дебри безудержная фантазия Томаса.

Спустя три недели после упомянутого разговора Семеш сидел в маленьком уютном кафе, ожидая свидания с девушкой, которая, сама того не подозревая, стала жертвой его газетного объявления.

С помощью знакомого наборщика, которого он угостил как-то винцом, Семеш стал обладателем пятидесяти элегантных визитных карточек.

— А я и не знал, что вы имеете звание доктора, — уважительно заметил наборщик, когда Семеш продиктовал ему текст визитной карточки. «Доктор» объяснил, что до сих пор он не указывал свой титул из скромности.

В самом начале Семеш не принял всерьез предложение Волосатого Томаса. Однако дни шли за днями, недели за неделями, а ни в одной редакции никто не отваживался взять Семеша на работу. Приходилось перебиваться мелкими займами (по пятьдесят форинтов) у бывших коллег по работе, но и у них разживаться деньгами становилось все труднее и труднее.

К «операции с невестами» Семеш готовился основательно и не торопясь, как в свое время готовился к написанию важного репортажа.

В редакции одной из газет в кабинете репортера судебной хроники Семеш увидел на письменном столе несколько номеров «Полицейского обозрения». Забрав журналы с собой, Семеш до рассвета внимательно перечитывал заметки криминалистов о разоблачении ими различных мошенников.

На следующее утро Семеш отправился в город. Пешком обошел подножие Будайских гор, где находились самые шикарные виллы. Поскольку в ту пору многие состоятельные люди поддались строительной лихорадке, разыскать недостроенную виллу оказалось делом отнюдь не сложным.

В одной из маленьких улочек, прилегающих к улице Бимбо, Семеш увидел великолепную двухэтажную виллу, почти полностью отстроенную. Только стены еще не были оштукатурены и в оконных рамах не было стекол.

«Вот эта вилла и будет принадлежать мне», — с удовлетворением решил Семеш, обходя участок, заваленный строительным мусором. Это было как раз то, что он искал. Семеш присел на ступеньки недостроенной веранды. Перед ним внизу расстилался город, вдали виднелся силуэт Королевского дворца. Семеш окинул взглядом панораму города, склоны гор, поросшие лесом, смотровую вышку на горе Янош. Затем он осмотрел приусадебный участок, загаженный пятнами известки и кучками битого кирпича.

«А ведь эта вилла могла бы принадлежать мне», — еще раз мелькнуло в голове.

— Она и будет моей! — проговорил он вслух и пошел по направлению к улице Бимбо.

Семеш считал себя оптимистом и потому умел радоваться тем мелочам, которые сам же выдумывал. Требований строгих людей он не понимал, поскольку считал, что все вокруг должны трудиться и заботиться только о его нуждах.

Семеш подал объявление в газету, которое было помещено в воскресном номере. Напечатано было буквально следующее:

«Интеллигентный мужчина сорока лет познакомится с серьезной, материально независимой женщиной с целью оформления брака. Более подробные сведения можно получить в редакции под девизом „Белая гвоздика“. Несерьезных предложений не присылать!»

Через несколько дней после опубликования этого объявления в редакцию газеты на девиз «Белая гвоздика» было получено сто семьдесят писем.

Семеш с подчеркнутой вежливостью и сдержанностью взял из рук сотрудника отдела объявлений толстую пачку писем. В течение многих дней он внимательно изучал содержание писем и разглядывал присланные фотографии. После тщательного анализа Семеш отобрал девяносто писем. Это были предложения красивых женщин средних лет и довольно состоятельных. Провинциалки, даже если они по всем статьям подходили Семешу, отсеивались, поскольку он отнюдь не собирался переселяться из столицы в провинцию.

«Хватит с меня, провинции! Все предыдущие жены п так были провинциалками». Все провинциалки, как девицы, так и уже разведенные женщины, как правило, оказывались чересчур чувствительными особами. Семеш убедился в этом на собственном опыте. По его мнению, столичная женщина скорее поймет, что душу свою она может изливать перед кем угодно, а основу брачного союза составляют определенные сбережения.

На первый взгляд умствования Семеша могли показаться циничными, по женщины в силу своей психологии как-то иначе воспринимали это.

Отправляясь на свидание с первой дамой, Семеш попросил Турка одолжить ему свой «трабант».

Осень в тот год стояла теплая, и в кафе было даже жарко. Минуя раздевалку, Семеш бросил беглый взгляд в зеркало и поправил белую гвоздику в петлице пиджака. Это был его опознавательный знак для дамы.

Семеш сел за столик и заказал кофе и бокал пепси-колы. Он хотел не только произвести хорошее впечатление, но и покорить даму. Одного Семеш никак не мог понять — почему он так волнуется.

«А она опаздывает на целых десять минут, — подумал про себя Семеш. — А что, если она вообще не придет?

И, словно по заказу, в этот момент за стеклянной дверью появилась женская фигура. Ошибки быть не могло. Семеш принял импозантную позу. Это была чуть полноватая женщина средних лет, среднего роста, в соломенной» шляпке, украшенной букетикомискусственных васильков. В руках она держала номер «Мадьяр немзет».

Дама бросила на Семеша несколько беглых взглядов. Он приподнялся. Рот его расплылся в широкой улыбке, которую следовало понимать, как: «Я здесь». Взглядом он показал на белую гвоздику в петличке.

Волнение, которое его мучило до сих пор, вдруг исчезло, и ему на смену пришло спокойствие, какое обычно испытывает актер, когда поднимается занавес.

Дама в соломенной шляпке нервно теребила кайму скатерти. Семеш встал и, сделав несколько шагов, остановился перед столиком, за которым сидела дама. Галантно поклонившись, он воскликнул:

— О! Это вы!

Он произнес это слегка дрожащим голосом. Вместо ответа дама ткнула газетой в петлицу с гвоздикой.

— Целую ручки… Да, я и есть тот самый докторИштван Семеш. Я весь к вашим услугам.

Семеш жестом правой руки пригласил даму сесть на маленький диванчик, а левой взял ее руку с толстыми пальцами и запечатлел на ней самый почтительный поцелуй.

— Зовут меня Эдитке. Я вдова Телеки Армандне. Вы можете называть меня Дитке. Так называл меня мой бедный покойный муж…

Продолжая мило щебетать, дама вынула из сумочки пудреницу и безо всякого смущения начала пудрить лицо.

— У вас прекрасное имя, — с готовностью согласился Семеш. — Я благодарю судьбу за то, что она позволила мне познакомиться с вами.

— Правда? Вы на самом деле, доктор, благодарны судьбе за это? — проговорила дама.

— Пожалуйста, не будьте такой официальной и зовите меня запросто… Путей, — сказал Семеш, смерив даму оценивающим взглядом.

Он вдруг придвинулся к Дитке и левой рукой погладил ее накрашенные щеки.

— О, как ты очаровательна! Рожица у тебя почти девичья.

— Как вы любезны, доктор! — покраснев, выдавила из себя дама.

— Я же просил вас называть меня Путей, дорогая Дитке. — И Семеш указательным пальцем шутливо погрозил даме.

— Путя, — с напускной стыдливостью произнесла дама. — Какое милое имя! Вы так хорошо выглядите, что вам не дашь сорока…

— Я так долго ждал этой минуты! — с патетикой воскликнул Семеш. — Мне было нелегко решиться искать спутницу жизни через объявление в газете. В глубине души я всегда стремился к такой женщине, как вы…

— Извините, дорогой Путя! Закажите, пожалуйста, и мне чашечку кофе, — перебила его Дитке. — Со взбитыми сливками.

— Тысяча извинений… Фантастично! Вы произвели на меня такое впечатление, что я даже забыл об элементарной вежливости. Алло! Девушка! — Путя жестом подозвал официантку. — Один кофе и взбитые сливки! — И он снова повернулся к Дитке: — Пардон… На чем же я остановился? Да, я и не подозревал о том, что вы существуете на свете, но всегда надеялся, что придет день, когда я вас встречу, дотронусь до этих ласковых рук, погляжу в эти прекрасные глаза и позабуду обо всем на свете… О том, что я чертовски устал, о том, что есть какие-то неприятности…

Семеш вошел в роль. Даже морщины на его лице разгладились. Театральным жестом он полез в карман, будто невидимый режиссер подал ему знак сделать это, не спеша вынул ключ зажигания от. машины и, будто невзначай, стал раскручивать его на указательном пальце.

— Если я правильно вас поняла, вы очень заняты, — начала дама сочувствующим тоном, бросив беглый взгляд на вращающийся у него на пальце ключ от машины.

— Да, разумеется, — Семеш шумно вздохнул. — На крупной фирме миллион забот, и самые тяжелые из них, как правило, сваливают на плечи тех, кто все везет. В довершение всего негде спокойно отдохнуть.

Услышав последнюю фразу, дама подняла голову и с подозрением спросила:

— У вас нет квартиры?

— Нет, нет, — замотал головой Семеш, изобразив страдальческую улыбку, — вы меня не так поняли. У меня просто в данный момент нет дома. Вот уже год я вынужден скитаться по гостиницам. Дело в том, что я строю небольшую виллу на Холме Роз и потому, разумеется, был вынужден продать свою кооперативную квартиру в Пеште.

— Ага, понимаю, — промямлила дама, тараща глаза на Семеша.

— И знаете, дорогая Дитке, — продолжал Семеш, — вы, наверное, представляете, что такое в наше время связаться со строительством? Я придерживаюсь старомодных взглядов и хочу, чтобы моя будущая супруга пришла на все готовое и сразу бы обрела покой и счастье. Вы представляете, сколько сердец разбито в мире из-за неустроенности личной жизни! Я это вижу на примере своих коллег по работе. О, как они мучаются в общих квартирах! Все они надеялись на безоблачное счастье, а вместо этого задохнулись от взаимной ненависти. «Нет, Путя, — сказал я тогда самому себе, — хватит с тебя одного неудачного брака! Во второй раз ты такой ошибки уже не совершишь!» Вот тогда-то я и решил сначала создать солидную материальную основу для нового брака, а уж потом жениться. А когда у меня ни в чем не будет недостатка, придет и счастье. Правда, — он рукой показал себе на голову, — у меня и голова поседела. Особенно в связи со строительством виллы. Готов второй этаж, здание подведено под крышу, имеется небольшой садик. А вот тут-то я и выдохся.

— Я охотно помогу вам закончить строительство. Я и сама хочу войти в новую семью не с пустыми руками. У меня в излучине Дуная есть свой участок с небольшим дачным домиком и шестьдесят тысяч форинтов на сберкнижке, — скороговоркой выпалила Дитке.

— О! — Семеш махнул рукой. — Не в деньгах счастье. Лучше не будем говорить об этом. Беда в том, что я примерно еще с год не смогу привести подругу в дом. Я сейчас попал в затруднительное положение. Мне не хватает для окончания строительства пятидесяти — шестидесяти тысяч форинтов. Но… — Семеш поднял голову и бодрым голосом продолжал: — Мужчина остается мужчиной. Он всегда преодолевает препятствия на своем пути. Возьмусь за какую-нибудь левую работу, побольше потружусь и…

— Глупости! — прервала Дитке бурный поток слов, извергающийся из уст Семеша. — У меня на улице Дохань есть небольшая вязальная мастерская. Я женщина практичная, так сказать. Когда еще был жив мой покойный супруг, мы договорились с ним относительно того, что каждый из нас что-то вносит в семью. Брак, по-моему, это все равно что торговая сделка. В основе его должны лежать материальные блага, а если в довершение к этому есть еще и чувства, то это — просто божий дар!

— Да, да, — Путя согласно закивал головой. Глаза у него оживленно заблестели. — Меня очень радует, что вы верующая, Дитке, — продолжал Семеш. — Только верующие способны на серьезные и глубокие чувства.

— Я вижу, у вас есть машина?

— Есть, но надолго ли… Если я не смогу достать денег на продолжение строительства, придется ее продать.

— Об этом мы с вами поговорим позже, а сейчас, если вы не возражаете, я хотела бы взглянуть на вашу виллу.

«Практичная, осторожная курица», — подумал Семеш, а вслух произнес:

— Пожалуйста, хоть сейчас. Мне будет очень приятно. Это, видимо, означает, что я могу надеяться, а?

— Человек может надеяться лишь на милость божью. Он посылает нам и хорошее, и плохое. — Дитке отпила несколько глотков кофе.

Семеш подозвал официантку и расплатился.

— Вы слишком много дали ей на чай, — заметила Дитке, когда официантка отошла от стола. — До свадьбы мы с вами будем вести расчеты порознь. Сейчас я вам задолжала двенадцать форинтов сорок филлеров. Сумму, которую вы дали официантке на чай, я с вами делить не стану.

— О, я с вами полностью согласен, но я так обрадовался встрече с вами, что действительно дал на чай больше положенного. Но разрешите мне по случаю нашей первой встречи заплатить за вас!

— Пожалуйста, — не стала противиться Дитке, — но я остаюсь верна своим принципам: быстрый и точный расчет способствует крепкой дружбе. Прошу заметить это. И вообще, легкомыслия я не люблю.

Семешу ничего не оставалось, как слушать ее и кивать, а в голове у него роились мысли, что с этой скрягой, видно, ничего не выйдет и пора бы ему исчезнуть с ее глаз.

— А где стоит ваша машина? — поинтересовалась Дитке…

— Моя машина? Одну минуту… — Семеш стал разглядывать машины на стоянке.

«Черт возьми! — выругался он про себя. На стоянке среди „Волг“, „фордов“ и „опелей“ стояло, по крайней мере, восемь „трабантов“, а он, как назло, забыл номер машины, на которой приехал.

Наугагд Семеш подошел к первому попавшемуся «трабанту» и, всунув ключ, проговорил:

— Кажется, это моя. — Однако ключ почему-то не поворачивался.

— Эй! Что вам нужно?! — крикнул Семешу лысый мужчина, рассматривавший витрину магазина.

— Как что? Что нужно! Уехать хочу. Машина-то моя, — обиженным тоном ответил Семеш.

— Ваша не машина, а милая дамочка. — И лысый решительно направился к нему.

— Попрошу выбирать слова! — бросил Семеш лысому и, повернувшись к Дитке, добавил, но так, чтобы слышал лысый: — Черт бы их побрал! Понаделали этих «мыльниц» и покрасили в один цвет. Поди разберись, где машина твоя, а где чужая…

Семеш ломал себе голову над тем, как бы с честью выйти из этого щекотливого положения. Его даже в пот бросило. И вдруг он вспомнил, что на зеркальце заднего обзора в машине Турка болталась игрушечная фигурка Швейка. Он подскочил к третьей в ряду машине е фигуркой Швейка и, бросив презрительный взгляд в сторону лысого, с облегчением сказал:

— Вот она, моя!.. Прошу вас. — И Семеш галантно открыл дверцу. Заметив подозрительный взгляд дамы, он объяснил: — Эти машины такие одинаковые, что не удивительно, если не узнаешь собственную и сядешь в чужую… А как разошелся этот лысый тип! Балда, да и только: думает, если у него машина есть, то у других ее нет. Никакой тебе деликатности! Одна грубость…

Через минуту они уже ехали по улице. Не имея нужного опыта, Семеш вел машину осторожно. Не без труда он выехал из центра и свернул на набережную, которая была относительно свободной. Пользуясь этим, Семеш несколько отвлекся и начал расписывать красоту Будапешта. Практичная Дитке с удивлением слушала его восторженную болтовню. Она будто впервые в жизни видела и Королевский дворец, и Собор короля Матьяша, и Бастион рыбаков, и Цепной мост, и здание академии, и парламент с его многочисленными башенками… Виной тому был торжественный голос Семеша.

В Буду Семеш проехал по мосту Маргит, миновал минарет Гюль Баба. Проезжая мимо ресторанчика Пейерли, он не забыл упомянуть о том, какой великолепный фасолевый суп там подают, а через несколько секунд уже рассказывал ошеломленной Дитке какую-то древнюю легенду о нашествии турок на Венгрию.

Свернув на улицу Вархалои, он поехал на подъем. Минуя научно-исследовательский институт связи, Семеш со знанием дела начал распространяться о современной сверхдальней связи. Насладившись произведенным на даму впечатлением, Семеш заговорил о том, что, по его глубокому убеждению, мужчина должен содержать женщину, должен создать для нее удобное гнездышко и тому подобное.

— Вот мы и приехали, дорогая, — Семеш затормозил перед недостроенной виллой, которую облюбовал заранее. Выйдем, дорогая!..

Выйдя из машины, он галантно открыл дверцу и пригласил даму выйти.

— Только осторожно, не запачкайтесь, пожалуйста, — вежливо предупредил он. — Знаете, при строительстве не обходится без известки, глины, обломков кирпича…

Дама, словно зачарованная, остановилась перед виллой и оценивающим взглядом начала ее осматривать. Не сдержавшись, она назвала возможную цену виллы:

— Триста, нет, тысяч четыреста.

Семеш вытирал руки платком и переступал с ноги на ногу.

— Так-так! — громко произнесла Дитке. — Так почему же приостановились строительные работы?

— Положение довольно щекотливое, — с наигранным замешательством начал объяснять Семеш. — Как я уже говорил, у меня не хватило денег, а влезать в долги мне не захотелось. При займе в банке нужно платить шесть процентов, в другом месте потребуют и того больше. К сожалению, с января подорожали строительные материалы. Если бы не это… А тут еще и одиночество, когда сам не знаешь, для чего и для кого все это строишь…

— А сколько же денег вам требуется для завершения строительства? — перебила его Дитке.

«А она намного хитрее, чем я думал», — мелькнуло у Семеша в голове.

— Для полного завершения, включая установку котла для парового отопления, нужно приблизительно… — Семеш нахмурил брови, сделав вид, будто производит в уме сложные подсчеты, — тысяч сто, минимально — хотя бы сорок — пятьдесят тысяч… А там уже и переезжать можно…

И вдруг совершенно неожиданно Семеш встал перед Дитке на колени, обнял ее некрасивые ноги и, склонив голову набок, словно пес, выпрашивающий лакомый кусочек, часто-часто заморгал глазами:

— Дорогая, разрешите здесь, перед нашим будущим гнездышком, попросить вашей руки… Умоляю вас, не отказывайте мне!..

— Вы глупенький, — перебила его дама. — Немедленно встаньте!

— Не встану до тех пор, пока не услышу желанного «да».

— Вы мне нравитесь, — произнесла Дитке, глядя поверх его головы на виллу. Когда же она перевела взгляд на Семеша, в голосе ее зазвучали патетические нотки: — Ну, а если я дам вам заимообразно шестьдесят тысяч форинтов?

— Нет! — Семеш отчаянно затряс головой. — Нет! Об этом не может быть и речи! — Он еще крепче обхватил руками колени Дитке.

— А если я буду настаивать?

— Я все равно не соглашусь на это! — проговорил Семеш трагическим тоном.

— Значит, вы не любите меня! — И дама рванулась, стремясь высвободиться. — Если вы не примете моего предложения, тогда все ваши слова я буду считать лживыми. Тот, кто по-настоящему любит, не раздумывает, принимать ему помощь от любимого человека или нет… Пустите меня!

— Но, дорогая… Не оставляйте меня, я вас обожаю.

— Вы принимаете мои шестьдесят тысяч?

— Мне трудно это сделать. Мне стыдно…

— Глупый ты, Путя! — Дитке впервые назвала Семеша на «ты». — Встань и поцелуй меня!

— О счастливое мгновение! — Путя вскочил на ноги и запечатлел на густо напудренной щеке дамы звонкий поцелуй.

— Итак? — спросила она, освобождаясь от объятий Семеша. — Если я дам тебе шестьдесят тысяч, когда мы сможем переселиться в этот дом?

— В конце лета, самое позднее — осенью, — ответил он, с трудом сдерживая себя, чтобы не расхохотаться.

— Хорошо, — кивнула Дитке, — поехали… Завтра я сниму со сберкнижки деньги, а ты сегодня же сходи к мастерам. Договорились?

— Ты не женщина, а ангел, спустившийся с небес на грешную землю! — воскликнул Семеш, потирая вспотевший лоб.

Игра удалась.

Местом встречи с женщинами, которые откликнулись на его объявление в газете, Семеш по многим причинам выбрал кафе «Гюль Баба». Во-первых, от кафе было не так далеко до «его виллы» на Холме Роз. Во-вторых, в центре города он чувствовал себя не совсем спокойно, так как в любой момент мог нечаянно столкнуться с кем-нибудь из знакомых, особенно с девицами, которые могли бы помешать его сватовскому спектаклю.

И он не ошибся. Однажды он потерпел досадное фиаско.

Он ждал в кафе свидания с очередной жертвой, которая стремилась выйти замуж. Женщин он выбирал но присланным ему фотографиям. На этой фотографии была изображена довольно полная дама, однако Семеш и представить себе не мог, что на самом деле эта особа превзойдет все его ожидания.

Даме оказалось далеко за сорок, а весила она не меньше ста килограммов. Внешний вид расплывшейся дамы буквально ошеломил Семеша, и он в первый момент даже подумал, что она ищет отнюдь не его. Дама шагала грузно, и паркет под ней ужасно скрипел, не выдерживая такого давления.

— Это ваш девиз «Белая гвоздика»? — спросила Семеша дама, закрыв спиной всю стойку.

Семеш хотел было отказаться, но предательская белая гвоздика торчала у него в петлице пиджака.

— Да, — нерешительно выдавил он. — Прошу вас, садитесь.

Дама уселась, но не на стул, а на диван, заняв его почти полностью.

«Боже мой, какая туша!» — содрогнулся Семеш.

— Могу ли я заказать рюмку коньячку? — предложил он.

— Коньячку?… Это можно… двести граммов.

— Девушка! — позвал Семеш официантку. — Рюмочку коньяку.

— Пардон! — грубым, почти мужским голосом запротестовала дама. — Двести коньяку!

От волнения Семеш не заметил, как за их столик подсела его бывшая знакомая Илди Бамбиш.

— Я пришла сюда сама, чтобы не писать ответ на ваше письмо, — приступила прямо к делу толстая дама.

— Я очень рад, — пробормотал Семеш.

«Ну и туша! Залпом выпивает двести граммов коньяку!» — подумал Семеш и тяжело вздохнул.

— Чем могу служить? — спросил он.

— Как это, чем могу, служить? — повысив голос, спросила дама. — Вы звали, и я приехала! Вы же сами писали, что у вас серьезные намерения…

— Как же, как же, разумеется…

— Я работаю на Балатоне в одном ресторане.

«Это совсем другое дело», — отметил Семеш.

— Вы мне с первого взгляда понравились, — проговорил он, постепенно отгоняя от себя скованность. — Именно о такой женщине я и мечтал.

— Ну, не скажи! — услышал Семеш ехидное замечание со стороны.

Посмотрев в ту сторону, он увидел насмешливые глаза Илди Бамбиш.

«Вот еще черт ее принес! — мелькнуло у него в голове. — Мне здесь только ее не хватало». Однако он не подал и виду, что знаком с Илди.

— Вы что-нибудь имеете против меня? — спросила толстуха.

— Что вы, что вы! Боже упаси! Вы мне очень нравитесь…

Однако докончить фразу ему так и не удалось, так как Илди подсела к Семешу и тронула его за плечо.

— Не сердись, Путя! Дай-ка мне огонька прикурить.

— Да, пожалуйста, — смущенно пробормотал Семеш, щелкнув зажигалкой, и поднес огонек к сигарете Илди.

— Ты очень миленький сейчас. Намного лучше, чем в тот день, когда написал обо мне свою дурацкую статью. Я не сержусь на тебя. А ты не забыл, что задолжал мне пятьдесят форинтов, а? Не забыл? Пардон! — Илди хитро подмигнула толстухе, как старой знакомой. — Мы с Путей старые друзья.

— Не мешай! — злобно прошипел на нее Семеш.

— Почему? Тебе нравится эта старая корова?

— Я попрошу… Как бы это… Не слушайте ее! Я… — жалко залепетал Семеш.

— Я не позволю оскорблять меня! — Туша вскочила с дивана с завидной быстротой. — Это уж чересчур!

Как Семеш ни старался, успокоить толстую даму ему не удалось. Возмущенная, она демонстративно покинула кафе.

— Радоваться должен, что я помогла тебе избавиться от этой коровы! — утешала Илди.

— Можешь выпить этот коньяк, — сказал ей Семеш и, расплатившись, тоже вышел из кафе. Таким образом Илди расквиталась с ним за его статью.

Дело в том, что Семеш в течение нескольких недель сожительствовал с Илди, а поссорившись, написал в газету, изменив имена и фамилии, такую разоблачительную статью о проститутках, что блюстителям порядка и морали не потребовалось дополнительного следствия для того, чтобы изолировать от общества на несколько месяцев Илди и ее подруг.

Семеш понимал, что свой обличительный репортаж он подготовил отнюдь не лучшим способом, но уж такой он был человек — не брезговал ничем!

На деньги, полученные от Дитке, Семеш заказал себе несколько новых костюмов и стал проводить вечера уже не в клубе журналистов, а в ночном кабаре «Мулин Руж». Он и всегда-то не скупердяйничал, а теперь за все расплачивался как чистокровный английский лорд.

Семеш обзавелся связкой ключей от машин марки «опель» и теперь мог открыть любую, как свою собственную.

Теперь ему не нужно было побираться, прося взаймы…

Он всегда чувствовал себя способным на великие дела, а теперь уже не могло быть и речи, чтобы тратить свой талант на какие-то мелочи. До тех пор пока он не выступал в роли жениха, все его махинации обычно сводились к тому, чтобы выпросить у кого-нибудь из знакомых немного денег взаймы, которые он, разумеется никому не собирался отдавать.

Вершиной его мошенничества был случай со священником, у которого он выманил две тысячи форинтов…

Однажды втроем они возвращались из командировки с южного берега Балатона. Все сильно проголодались, но у всех троих набралось всего двадцать форинтов, а на них, как известно, не пообедаешь. Кто-то из них, кажется водитель, сказал, что поблизости живет один священник, очень добрый и наивный человек: он никому не отказывает в помощи.

Друзья засели в корчме. Они пили и ели так, будто денег у них было полным-полно. Когда же прикинули, оказалось, что они уже наели больше чем на сотню.

— Что для нас какая-то сотня? — проговорил, вставая из-за стола, Семеш и обратился к шоферу: — Вези меня к этому доброму священнику!

Остановившись неподалеку от дома священника, но так, чтобы не было видно машины, Семеш пешком направился к крыльцу.

На звонок вышел сам святой отец. На нем была домашняя ряса и мягкие шлепанцы без задников. Вид у старика и на самом деле был добрейший.

Семеш поздоровался с ним и, употребляя как можно больше церковных слов, представился секретарем управления по делам духовенства.

— Дело в том, святой отец, — приступил Семеш к изложению самой сути своего неожиданного визита, — что мы попали в очень неловкое положение. В двух километрах отсюда у епископа сломалась машина, и теперь ее нужно тащить в город на прицепе. Я бы хотел позвонить от вас в город.

Священник выразил сочувствие и заявил, что, к сожалению, телефона у него нет, но даже если б он и был, то и тогда в город дозвониться не удалось бы, поскольку телефонная связь села с внешним миром работает только до четырех часов.

— Ах, какая неприятность! — ломая пальцы, страдальчески произнес Семеш. — Не может же господин епископ ночевать на шоссе! Нужно найти какого-нибудь механика, который смог бы быстро починить машину! Но ведь за ремонт надо платить, а я не захватил с собой достаточной суммы денег.

— Я могу ссудить вам в долг, господин секретарь, некоторую сумму, — с готовностью предложил священник, у которого в это время возникли какие-то осложнения в управлении, и он, оказывая такую любезность, надеялся повлиять на благополучный исход дела.

— К сожалению, другого выхода у нас нет.

— Какая сумма вам нужна?

— Наверное, за тысячу форинтов можно устранить неисправность?

— На всякий случай возьмите две тысячи, а то бог его знает, что может случиться…

Что именно может случиться, так и осталось тайной для Семеша, однако деньги у священника он взял с готовностью. Поблагодарив его, как и подобает в таких случаях, Семеш попросил святого отца зайти к ним на днях в управление, где он отдаст ему долг.

Сопровождаемый благословениями святого отца, Семеш покинул его дом.

Появившись в корчме, Семеш не скупился на деньги, чем немало удивил не только корчмаря, но и своих ошеломленных столь приятными метаморфозами коллег, хотя они прекрасно понимали, что это отнюдь не манна небесная свалилась на их головы…

«Боже мой, — улыбнулся собственным мыслям Семеш, — раньше так выкручивался, теперь эдак», — и посмотрел на часы.

В этот, момент у входа в. корчму появилась весьма энергичная особа в модном платье. Дама шла такой походкой, что не обратить на нее внимания было просто невозможно: бедра ее призывно покачивались.

Лицо у дамы было не особенно примечательное, однако очки в толстой роговой оправе придавали ему строгий вид.

Быстро поправив съехавший набок галстук, Семеш смачно крякнул. Оценив сложившуюся обстановку, он встал со стула и, застыв почти по-военному, ждал, когда дама подойдет ближе.

— Меня зовут Стеллой, — представилась дама и решительно протянула Семешу руку.

— Доктор Иштван Семеш, — официально произнес Путя.

— Могу я присеть за ваш столик? — спросила дама.

— Да, конечно. Я вас уже жду… — сказал Семеш, с нетерпением ожидая, чтобы она поскорее села, так как стоя дама была на целую голову выше его.

Дама села и не спеша поправила складки платья.

— Я доктор Стелла Барди, преподаватель математики.

— Бр-р! — вздрогнул Семеш, и по спине у него побежали мурашки. Он вспомнил свои гимназические годы и все свои муки с математикой, которая всегда была для него, да и не только для него одного, таинственной книгой за семью печатями. Их математичка в гимназии была точно такой же сухопарой, костлявой особой и в довершение всего постоянно ходила в брюках.

— Я женщина образованная, свободно мыслящая, сторонница равноправия женщин в семейной жизни. По-моему, брак — это уравнение с двумя неизвестными. А как вы знаете, современная математика не терпит нерешенных задач. Если не помогают прочие методы, необходимо прибегнуть к дедукции. Надеюсь, вы меня понимаете, дорогой доктор?

— О как же, как же, разумеется! Более того, я — весь внимание. И полностью с вами согласен.

— Вот видите… Меня это радует…

Семеш молча отвесил галантный поклон.

— Словом, если мы определим, чему равен икс, игрек нам найти уже значительно легче. Это я постоянно говорю и своим ученикам. Я убеждена, что только математический подход к жизни — единственно верный подход. На данную тему у меня даже вышла работа в «Вестнике математики», в четвертом номере, на странице тридцать второй.

— Очень хорошо! Поздравляю вас! Я лично рассматриваю брак точно с таких же позиций… Короче говоря, сумма только тогда будет устойчивой, если она складывается из основательных слагаемых, гармоничных, я бы заметил. Внимательное изучение целесообразных расчетов убедило меня, что софистские заумствования всегда приводят только к краху.

— А вы мне начинаете нравиться, — сверкнула глазами из-за очков Стелла.

— Вы мне тоже.

— Значит, по первому пункту мы с вами договорились. Этических препятствий для нашего сближения нет. Посмотрим, вернее, заглянем, так сказать, в бочку Диогена, то есть обсудим квартирный вопрос.

— Через полгода я смогу переселиться в свою новую виллу, но посмотреть на нее можно уже сегодня.

— Так давайте посмотрим вашу виллу! — решительно заявила Стелла, подкрепив свои слова не менее решительным жестом.

«Эге!» — удивился Семеш, отметив про себя, что у этой учительницы можно поучиться напористости.

На какое-то мгновение у него мелькнула мысль: «А не лучше, ли прекратить болтовню с этой рациональной особой, пока не поздно?… Да и есть ли у нее вообще деньги?» Семеш хорошо знал, что материальное положение у школьных учителей не ахти какое завидное.

Однако он встал и пошел за Стеллой. На шоссе он увидел «опель». Кругом не было ни души. Решительным шагом Семеш направился к машине. Он открыл дверцу и, быстро усадив Стеллу, запустил мотор. Неподалеку от корчмы Пейерли Стелла первой нарушила тишину и, к огромному удивлению Семеша, перешла с ним на «ты».

— А я вижу, дела твои идут неплохо.

Переход на «ты» следовало расценивать как своеобразный шаг к сближению, хотя и слова, и жесты этой ученой дамы казались какими-то угловатыми.

— Довольно сносно, — осторожно ответил Семеш и почувствовал, как у него вновь появилась искра надежды. «Даже самую осторожную и хитрую женщину можно обмануть, необходимо только выбрать наиболее подходящий для этого способ».

Далее почти до самой виллы оба не проронили ни слова. Семеш на небольшой скорости объехал виллу и убедился в том, что она все еще пустует.

Сдав немного назад, он остановил машину и, предупредительно открыв дверцу, сказал:

— Мы приехали, дорогая. — И медленно направился к калитке. — Пошли… Вот и моя вилла… В настоящее время у меня возникли некоторые материальные затруднения, из-за которых я, собственно, и вынужден был временно приостановить строительство. Такова уж судьба одинокого мужчины. Я стараюсь все сделать сам. Мой основной жизненный принцип: «Мужчина должен содержать женщину!» — остается для менй незыблемым. Нужно сначала построить приют любви, чтобы потом уже ничто не омрачало счастливой супружеской жизни.

Семеш вошел в роль и, подобно боевому петуху, ходил вокруг Стеллы, которая, не скрывая удовольствия, слушала его комплименты.

Она слушала молча, а Семеш все говорил и говорил. Неожиданно он умолк, как замолкает актер, наткнувшись на холодное равнодушие публики.

— Почему ты замолчал? — спросила Стелла.

— Мне показалось, что тебя это не интересует.

— Ошибаешься. Очень даже интересует, и запомни: верить можно только в то, что записано в Библии; то же, что с нами происходит в жизни, нужно знать!

— Верно, — согласился Семеш и кивнул. Однако, как он ни старался снова войти в роль, это ему никак не удавалось: на ум не шли нужные слова, да и тон у него стал уж не тот — не было ни убежденности, ни воодушевления.

— Когда я смотрю на этот дом, меня охватывает тревога. Я вложил в него четыреста тысяч форинтов, и теперь, когда работы осталось всего на каких-нибудь двадцать — тридцать тысяч, все остановилось… Эх, — тяжело вздохнул он и безнадежно махнул рукой.

— Конкретно о какой сумме идет речь? — Стелла бросила на Семеша строгий профессиональный взгляд педагога.

— Тысяч двадцать — тридцать…

— И когда мы сможем в него переехать?

— Если бы у меня были деньги для продолжения работ, то месяца через два.

— За деньгами дело не станет! — решительно заявила Стелла и щелкнула замком черной сумочки. Она вынула сберегательную книжку и протянула ее Семешу: — Пожалуйста, у меня как раз лежит вклад в двадцать тысяч форинтов.

Казалась, наступил самый подходящий момент для того, чтобы попросить руки у математички, но Семеш сказал:

— Как ты могла так подумать, дорогая? Я не возьму их у тебя! — И он сокрушенно покачал головой. — Я так не хочу! Я не хочу, чтобы женщина меня содержала! Я самостоятельный человек!

— Долой ложную скромность! — как ни в чем не бывало продолжала Стелла. — Феодальным рассусоливаниям давным-давно пришел конец. Я настаиваю, чтобы ты взял у меня эти деньги. В конце концов уважающая себя женщина не может вступать в брак с пустыми руками. Ну, так как?…

— Хорошо, — выдавил из себя Семеш, театрально повесив голову, — я возьму эти деньги, но только в долг, и только потому, что этого хочешь ты.

— В долг? Об этом не может быть и речи! Ты должен рассматривать это как часть моего приданого.

— Дорогая!.. Великодушная ты моя! — К Семешу вновь вернулся утраченный было пафос. Не выпуская сберкнижки Стеллы из рук, он опустился на колени. — Дорогая моя, разреши попросить твоей, руки на пороге нашего будущего гнездышка.

— Встань! Я тебе уже говорила, что не люблю эти феодальные нежности.

— Тогда разреши хоть поцеловать тебя! — взмолился Семеш и, поднявшись, встал на цыпочки, чтобы дотянуться до губ Стеллы. — Я сразу почувствовал, что ты умная и добрая… Как увидел тебя, так и почувствовал… Пойдем, дорогая, я отвезу тебя домой и сегодня же помчусь в стройконтору, чтобы возобновить контракт. Только побыстрее, а то я едва стою на ногах от волнения…

— С сегодняшнего дня можете считать себя моим женихом! — заявила деловито Стелла и поцеловала Семеша в лоб.

В этот день у Семеша было запланировано еще одно рандеву. Утренняя встреча прошла как нельзя лучше. За несколько недель он «заработал» восемьдесят тысяч форинтов, причем без особых усилий. Такую сумму, будучи журналистом, он не смог бы заработать и за два года.

Семеш намеревался провести еще одно свидание, После которого он решил «сменить атмосферу». Приняв первый круг «невест», он хотел несколько отдохнуть в провинции.

Будущее казалось ему легким и безоблачным. Кто знает, когда хозяин недостроенной виллы вновь примется за строительство? Может, сегодня, а может, завтра? Он тогда подыщет такую же виллу в другом месте. Умыкание чужих автомобилей наскучило Семешу. Правда, угон чужого автомобиля квалифицировался Уголовным кодексом как незаконное использование чужой собственности, однако провалиться на этом деле Семешу вовсе не хотелось.

«Пора уезжать в провинцию», — решил он и, заказав себе коньяку, удобно откинулся на спинку кресла.

«Если и эта встреча удастся, — подумал он, — сегодня вечером схожу еще разок в „Мулин Руж“.

Ровно в два часа в кафе появилась Бобике.

На пороге показалась улыбающаяся, похожая на поросенка, женщина. Это была очередная «пациентка» Семеша. Пальцы дамы, похожие на толстые сосиски, были унизаны кольцами. На шее и на руках блестели ожерелья и браслеты, отчего вся она была похожа на какую-то восточную богиню.

Сёмеш пришел в восторг. Матроне на вид было не менее пятидесяти.

— Вы писали, что у вас есть вилла… — сразу же перешла к делу Бобике.

— Зовите меня просто Путей, дорогая Бобике.

— О, как мило!.. Путя, да? Какое юношеское имя! Оно мне очень нравится. Я очень уважаю мужчин, которые даже в газетном объявлении пишут, чтобы их не беспокоили несерьезными предложениями.

— Точно, точно, — закивал головой Семеш. — В современном сумбурном мире человек не всегда бывает достаточно осторожен.

— Я сама серьезная женщина и потому очень довольна тем, что судьба свела меня с серьезным мужчиной… И я полагаю, что нет никаких препятствий, для того чтобы…

Семеш понял намек очередной «пациентки» и одобрительно улыбнулся.

— У меня всего лишь одна загвоздка: свою квартиру я отдала детям, и мне ваше объявление показалось особенно привлекательным… Мне нужен мужчина с собственным домом. Прочитав ваше объявление, я сразу же поняла, что это и есть как раз то, что мне нужно. Теперь же, когда я увидела вас лично и познакомилась с вами, у меня нет ни малейшего сомнения в том, что я смогу сделать вас счастливым. Да я в нашем доме все вызолочу!..

«Против этого я ничего не имею», — согласился в душе Семеш и кивнул.

— Можете мне поверить, что разница в возрасте на несколько лет не имеет никакого значения! Я еще женщина в соку, а если меня разжечь…

«Мне только этого и не хватало!» — подумал Семеш и чуть было не расхохотался.

— К сожалению, в настоящее время строительство моей виллы временно приостановлено до нового взноса в банк…

— Вот глупенький! — воскликнула почтенная матрона. — Да разве такая мелочь может стать препятствием для двух любящих сердец?

— Но, дорогая, эта мелочь как-никак в двадцать тысяч форинтов!

— Из-за двадцати тысяч, мой глупенький Путя, не стоит ломать голову!

Следует заметить, что Бобике всю свою жизнь была весьма экономной, но она всегда надеялась, что наступит день и к ней придет ее единственный…

Семеш и на сей раз действовал старым, уже испытанным методом: он упорно отказывался и отнекивался до тех пор, пока матрона не потребовала, чтобы он немедленно отвез ее домой, где она лично передала ему в руки двадцать тысяч форинтов.

Не обошлось и без того, чтобы матрона, сразу же воспылавшая к Семешу страстной любовью, не представила его как жениха членам своей семьи.

Семеш слышал, как Бобике по секрету прошептала невестке, что «ее будущий муж строит, вернее почти уже построил, великолепную виллу на Холме Роз».

Путя так старался, что покорил всех членов семьи Бобике. Он скромно отказался от приглашения поужинать с ними и, сославшись на массу срочных дел, связанных со строительством виллы, быстро удалился.

Шатори чистил ногти и бегло просматривал «Ведомости парижской полиции». Его интересовали криминалистские новости.

На миг он задумался. Из задумчивости его вывел телефонный звонок. Звонил Салкаи.

— Послушай, дружище! Помоги мне. Ты только что жаловался на скуку. Спустись ко мне в кабинет.

В кабинете у Салкаи сидела худая, плоскогрудая женщина в черных роговых очках.

— Уважаемая учительница! — При виде Шатори Ферке поднялся и вышел из-за стола. — Я вас сейчас познакомлю с моим коллегой. Он и выслушает вашу жалобу. На него вы можете вполне положиться. — И он хитро подмигнул Шатори.

Женщина вскочила и оказалась такой высокой, что Шатори пришлось смотреть на нее снизу вверх. Выпрямившись, она протянула Шатори руку.

— Доктор Стелла Барди, математичка, — довольно бодро представилась она.

«А у нее крепкая рука», — отметил про себя Шатори.

— Прошу вас, садитесь, — предложил он женщине.

— Видите ли, у меня пропал жених. Вот уж пошла вторая неделя, как я его разыскиваю по тем адресам, которые он мне дал, но никак не могу найти. Я очень волнуюсь. Уж не случилось ли с ним какой беды?!

— Назовите еще раз вашу фамилию.

— Доктор Стелла Барди.

— А фамилия вашего жениха?

— Пардон… Путя… то есть… доктор Иштван Семеш — главный советник по рекламе.

— Семеш? — Шатори задумался: эту фамилию ему уже где-то приходилось слышать.

— Да, Иштван Семеш.

— Он ваш жених?

— Да, и к тому же верный.

— Разумеется, разумеется. — Шатори чуть заметно улыбнулся, окинув женщину изучающим взглядом. — Семеш? Гм!.. А не давали вы ему денег взаймы?

— Я из принципа денег взаймы никогда никому не даю! — категорично заявила Стелла.

— Тогда, может, в какой-нибудь другой форме вы оказали своему жениху материальную помощь, а?

— Видите ли, я дала ему из моего приданого двадцать тысяч форинтов для окончания работ по строительству виллы на Холме Роз.

Шатори молча кивнул, а сам подумал, что двадцать тысяч форинтов составляют полугодовую зарплату служащего.

— Но следует сказать, — начала объяснять женщина, — я лично убедилась в том, что он не мошенник, так как вилла действительно достраивается. Мои деньги действительно пошли на достройку виллы, как он и говорил…

— Тогда в чем же, собственно, дело?

— Я очень беспокоюсь, товарищ инспектор. После нашей третьей встречи жених обещал мне на следующий же день заехать за мной в школу. Мы собирались проверить, возобновились ли строительные работы. Однако с тех пор о нем ни слуху ни духу…

— Хорошо, успокойтесь, пожалуйста, мы его поищем. Позвоните нам денька через два по телефону ноль-один, ноль-один.

— Спасибо. Я всегда знала, что на венгерскую полицию можно положиться.

Стелла попрощалась и пошла к выходу.

— Да, кстати, — остановил ее Шатори, когда она уже взялась за ручку двери. — Это, конечно, — ваша личная жизнь, но, может, вы расскажете, как и где вы познакомились с вашим женихом.

— Пожалуйста, никакой тайны это не составляет! — И Стелла подошла к столу.

«Я тоже так полагаю», — подумал Шатори.

— Мы познакомились через объявление в газете. Мне бросился в глаза девиз «Белая гвоздика». По-моему, мужчина, выбравший для себя девиз «Белая гвоздика», может быть только благородным человеком. Кроме того, в конце объявления была приписка, чтобы адресата не беспокоили несерьезными предложениями…

— Ага, — кивнул Шатори. — Большое спасибо. Так нам будет легче искать. Можете идти.

— Пожалуйста. — И, опустив голову, Стелла вышла из кабинета.

— Ну, что ты на это скажешь? — спросил Ферке у Шатори, когда Стелла вышла.

— Бедная женщина делала последнюю попытку перед увяданием! Честная и откровенная, настоящая учительница математики. Однако подобные особы как раз и являются отличной приманкой для всякого рода мошенников. Такие женщины считают себя рациональными личностями с практическим направлением ума.

— Я спрашивал тебя не о женщине, а о женихе с девизом «Белая гвоздика».

— По моему, это свеженький мошенник.

— А может, никакого мошенничества тут нет, раз он строит виллу на Холме Роз?

— А в этом еще нужно убедиться…

— Как хочешь. У нас и без того работы хватает.

— А может, это как раз самое сложное дело? — Шатори засмеялся. — Нашу с тобой работу по разоблачению всякого рода преступников невозможно, спланировать до мелочей. Когда пусто, а когда густо!

Ферке улыбнулся:

— Хорошо, дружище, хорошо. Вынь из петлички «Белую гвоздику».

Дни шли за днями, а Семеш все откладывал свои отъезд в провинцию. «Завтра поеду», — говорил он себе каждое утро, а сам оставался в столице и никуда не уезжал.

Основной причиной его задержки в Будапеште стала Анита — молодая танцовщица из варьете «Мулин Руж».

Женщины всегда были слабостью Семеша, но еще ни одна из них не имела над ним такой власти, как эта стройная рыжеволосая красотка. Ей Семеш не только обещал жениться, подписать виллу, строившуюся на Холме Роз, но и завалил ее деньгами и подарками.

Чтобы хоть как-то успокоить Дитке, Семеш на. такси повез ее на Холм Роз и с почтительного расстояния показал вдовушке, что строительство виллы действительно возобновилось. И, набравшись нахальства, он попросил у нее еще десять тысяч форинтов.

Вдова обещала принести деньги и в назначенное время появилась в кафе, где они договорились, встретиться.

— Имея эти деньги на руках, я быстрее закончу строительство, а если все пойдет хорошо, то недельки через две-три можно будет приступить к меблировке. О дне переезда я тебе пришлю извещение, — уверял доверчивую женщину Семеш.

От подозрений Дитке не осталось и следа. Она решила: Семеша потому так редко встречается с нею, что очень занят на стройке, где изо всех сил торопит рабочих.

Получив толстую пачку денег, завернутую в газетную бумагу, Семеш сунул их во внутренний карман пиджака.

Дитке, преисполненная нежности к будущему супругу, прижалась к нему:

— Все будет так, как ты захочешь.

— Словом, мы с тобой обо всем договорились, хорошо? — Семеш беспокойно ерзал на стуле.

— Ты кого-нибудь ждешь? — поинтересовалась «невеста».

— Инженера-строителя, но он почему-то опаздывает. Наверное, мне придется самому подъехать к нему.

— Ты знаешь, дорогой, мне так хорошо с тобой. Не сердись на меня, ладно?

— Я? Почему я должен на тебя сердиться?… — проговорил Семеш и вдруг осекся.

Он уставился на входную дверь. Не веря своим глазам, Семеш протер их кулаками, но наваждение не исчезло: на пороге кафе стояла Анита.

Ее появления в этом кафе Семеш не ожидал. Девушка была в темных очках. Ее длинное, до пят, черное пальто было с таким большим разрезом, что, когда она шла, виднелись и мини-юбка, и белые ножки во всей красе.

Семеш нервным движением поправил рукой галстук. Танцовщица уже заметила Семеша и жестом руки еще издали приветствовала его.

— Хелло, Путя! — нежно пропищала она, не обращая ни малейшего внимания на женщину, сидевшую за столом рядом с Семешем.

Семеш растерянно уставился на Аниту.

— Чего ты молчишь?… И вообще, как ты сюда попал?

Вдовушка с подозрением разглядывала шикарно разодетую девушку.

— Не сердись, милый! — как ни в чем не бывало щебетала танцовщица. — Ты, наверно, рассердился на меня за вчерашний вечер? Поверь, я никакого отношения не имею к хозяину дома, просто…

— Хватит! — недружелюбно бросил ей Семеш. Ему было крайне неприятно, что девушкаупомянула сейчас о вчерашнем вечере.

Дело в том, что с первого дня знакомства Семеш снимал для Аниты самые дорогие номера в самых шикарных гостиницах. А вчера, как назло, он никак не мог достать номера, и тогда девушка предложила поехать к ней на квартиру.

Поздно вечером они на такси подъехали к неказистому дому в Эржебетвароше. Анита не хотела попадаться на глаза привратнику, у которого, как она объяснила, слишком длинный и злой язык. Они поднялись на третий этаж, миновали длинный неуютный коридор. Вошли в темную прихожую. Девушка почему-то не зажигала света. Взяв Семеша за руку, она повела его в комнату.

Темень была хоть глаз коли. Семеш даже не мог определить, где находится окно, и потому сделал вывод, что оно, наверное, закрыто жалюзи. Семеш начал считать шаги, при необходимости ретироваться никогда не вредно знать расстояние до двери.

Паркет жалобно скрипел под ногами.

Семеш насчитал двадцать два шага, когда Анита тихо прошептала ему на ухо:

— Тут кровать, садись.

Путя сел и с помощью Аниты начал раздеваться.

Семешу показалось, что они не одни в этом узком, длинном помещении. Его подозрения возросли еще больше, когда Анита вдруг куда-то исчезла. Вскоре он услышал приглушенные голоса, а затем почувствовал, как в руки ему всунули стакан.

— Пей, милый! Это коньяк, — прошептала Анита.

Кровать была низкой и неудобной, но Анита знала толк в любви. И вскоре Семеш забыл обо всех неудобствах. Неожиданно из противоположного угла комнаты раздался хриплый мужской голос:

— Это ты?

— Да, спи спокойно, — тихо ответила девушка.

— У тебя гость?

— Да.

Послышались какие-то шорохи и кряхтение, а потом загорелся тусклый желтый свет.

Семеш испуганно вскочил с постели. Из дальнего угла прямо к нему шел кривоногий старик с согнутой спиной. На нем была трикотажная майка и темные вязаные кальсоны. Подойдя вплотную к Семешу, он по-военному стукнул каблуками домашних шлепанцев, нагнулся в полупоклоне и, протянув руку, представился:

— Честь имею, Эде Вагарф.

Семеш растерянно пробормотал свое имя. У него было такое чувство, будто он попал в западню. Он инстинктивно схватился за брюки и начал надевать их.

— Пардон, — произнес Вагарф и, повернувшись кругом, поплелся в свой угол.

— Правда, милый этот Эде, а? — пропищала Анита, но, увидев, что Семеш одевается, заволновалась: — Хочешь уйти? Это с твоей стороны очень некрасиво!

Нельзя сказать, чтобы Семеш был чересчур изнеженным человеком, однако в таком положении ему бывать еще не приходилось. Он посмотрел на Аниту и ужаснулся: в этой жалкой комнатушке, освещенной тусклым электрическим светом, даже Анита, пленявшая его красотой, оказавшись без красивых сапожок, мини-юбки и парика с очками, смотрелась как самая обыкновенная, ничем не выдающаяся девица. Вот что делает обстановка!..

— Ты хотя бы предложил мне сесть, — прощебетала Анита, остановившись перед столиком, за которым сидели Семеш и Дитке. — Я тебя все утро разыскиваю…

Столь неожиданное вторжение Аниты вывело Семеша из равновесия, и он недовольно буркнул:

— Какая ты грубая.

— Это почему же? А ты почему такой? Или ты меня уже больше не любишь?

— Путя, что я слышу? — воскликнула вдруг возмущенная Дитке, метнув в сторону Аниты презрительный взгляд. — Собственно говоря, кто она такая?… Да, Путя, кто она?… Почему ты мне ее не представил?

Семеш повернулся к Дитке и, нервно покашливая, проговорил:

— Разреши, дорогая, представить тебе мою сестру.

Семеш сверлил Аниту умоляющим взглядом. Однако она не поняла его и затараторила:

— Ну и шутник же ты!.. Ну и шутник!.. Я — его сестра? Что придумал! Если я твоя сестра, тогда эта дама, наверное, приходится тебе тетушкой, которая приехала из Америки и о которой ты рассказывал мне разные истории, не так ли?

Семеш, цепляясь за последнюю надежду, вновь повернулся к Дитке и начал объяснять:

— Малышка у нас с заскоками. Знаешь, современная молодежь вся такая…

— Представь меня как следует своей тетушке! — не отступала Анита. — Я — Анита, невеста Пути.

— Что такое?! — возмущенно взвизгнула вдова. — Какое бесстыдство! Путя, немедленно выбрось отсюда эту соплячку! Я — невеста Пути! И попрошу вас не забываться!

— Это я попрошу вас не забываться! И попрошу не оскорблять меня! Зачем Путе такая старая развалина?!

— Путя?! — Вдова задыхалась от распиравшей ее злости. — Я требую объяснения…

Семеш встал и быстро направился к туалету. Однако он вошел в дверь, что вела в служебный коридор, а оттуда во двор.

— В бюро жалоб сидит и плачет одна женщина… — позвонил Шатори Салкаи.

— Ну и что? — перебил его Шатори, недовольный тем, что его все время отрывают от работы и не дают возможности внимательно ознакомиться с очередным делом.

— Эта женщина называет себя тоже невестой мужчины с белой гвоздикой. Прислать ее к вам?

Минут через десять в дверь кабинета Шатори тихо постучали. Вошла пожилая женщина, с одутловатым лицом, очень полная.

— Вдова Телеки Армандне.

— Прошу вас, садитесь. — Шатори показал на стул возле небольшого столика.

— Прошу у вас защиты. Меня грубо обманул один мерзавец.

— Уважаемая, вопросами расторжения брака занимается суд, а не полиция.

— О каком расторжении вы говорите? — со слезами в голосе воскликнула женщина.

«Ах, да, — вдруг осенило Шатори, — она ведь представилась мне вдовой».

— Извините, но кого вы считаете мерзавцем?

— Как кого?! Своего жениха!

— Доктора Иштвана Семеша?

— Да, — тихо проговорила Дитке и даже перестала всхлипывать. — А вы его знаете, господин инспектор? Вот хорошо-то!..

— Прошу вас, изложите свою жалобу. К сожалению, у меня много работы, так что прошу вас изложить суть дела.

— У вас тоже много дел? А я-то думала, что их только у меня полно.

— Вы познакомились с Семешем через объявление в газете, да?

— А откуда вам это известно?… После смерти супруга я четыре года жила одна-одииешенька, а вы, наверное, знаете, каково женщине жить одной, тем более если у нее есть небольшая мастерская. Всякие мерзавцы… простите, поставщики товара, рабочие, видя, что в деле не чувствуется твердой мужской руки, буквально на каждом шагу стараются тебя обмануть… Вот почему я откликнулась на объявление в газете. Там было написано, что мужчина серьезный… Я считала: раз так в газете напечатано, — значит, так оно и есть…

— Сколько денег взял у вас взаймы ваш жених?

— Вы и об этом знаете? Тогда мое положение не так уж плохо. Вчера я дала ему десять тысяч форинтов, а до этого — шестьдесят тысяч, господин инспектор.

— Я знаю, — оборвал ее Шатори. — Знаю и о вилле, что строится на Холме Роз… Словом, вы хотите сделать заявление о том, что стали жертвой мошенника?

— Нет! Что вы! — запротестовала Дитке. — Я только хочу, чтоб мне вернули моего Путю, отобрав его у накрашенной особы с лицом вампира.

— А где вы встречались со своим женихом?

— Последний раз в эспрессо «Люксор».

— Уважаемая, я имею все основания полагать, что ваш жених — мошенник. Вы не первая, кто стал жертвой его обмана. К нам обратилась уже учительница математики, у которой он выманил тоже якобы на достройку виллы на Холме Роз двадцать тысяч форинтов.

— Нет! — с болью в голосе воскликнула обманутая вдова. — Если вы, товарищ инспектор, знаете моего Путю, то должны знать, что он на такую подлость но способен! Я в этом уверена!

— Никакой виллы на Холме Роз у вашего Пути нет и в помине! Постоянное местожительство Иштвана Семеша находится в Алаче, где живет его мать, но и она не видела сына уже больше месяца, — сообщил даме Шатори.

— Быть этого не может! — запричитала вдова, размазывая носовым платком пудру по лицу.

Шатори нажал кнопку на столе. В кабинет вошла секретарша.

— Прошу вас, сядьте за машинку, — попросил ее Шатори и обратился к Дитке: — Могу я с ваших слов про диктовать секретарю заявление?

— Да… — со слезами на глазах выдавила из себя вдова.

Когда же ей предложили подписать заявление, она робко спросила:

— А ему, правда, ничего не будет? Я не хочу, чтоб он из-за моих денег угодил в тюрьму. Я только хотела вернуть его к себе, пусть он станет моим мужем…

— Для этого вам и необходимо подписать это заявление, — объяснил Шатори.

— Правда, вы мне его вернете, да? — Дитке положила руку на стол и долго смотрела на подписанную ею бумагу.

Семеш, несколько обеспокоенный вчерашним происшествием в кафе, не заметил сегодня на лице официантки, которая его обслуживала, ни тени насмешки или презрения.

Видимо, после его ухода Дитке и Анита вели себя вполне прилично и никакого скандала не поднимали. И все-таки, входя в кафе, он чувствовал, как сердце его бьется учащенно.

«Ну, это мое последнее рандеву», — решил он про себя. Уехать в провинцию, не побывав на сегодняшнем рандеву, он никак не мог. В письме, которое он получил от очередной кандидатки в невесты, содержалось слишком соблазнительное предложение.

«Вот это дельце обделаю, и все, конец», — говорил он себе.

В эспрессо жизнь текла своим чередом. И все же что-то беспокоило Семеша. Он, быть может, даже повернул бы с порога назад, если б не заметил у окна женщину лет пятидесяти со скорбным выражением лица. Она была вся в черном. Время от времени она с беспокойством поглядывала на часики. Оставалось двадцать минут до условленного времени.

На какое-то мгновение Семеш подумал, что женщина в черном, наверное, ждет вовсе не его, однако он все же всунул в петлицу пиджака белую гвоздику.

Увидев это, женщина смущенно улыбнулась. Семеш понял ее улыбку как знак одобрения и, подойдя ближе, представился. При этом одной рукой он приглаживал волосы на голове, чтобы скрыть лысину, уже обозначившуюся на самом затылке.

Начал он, как обычно, со словесных ухаживаний. С жаром проговорил уже заученный монолог об обязанностях настоящего мужчины, однако голос его сегодня звучал как-то неубедительно и даже фальшиво.

«Сегодня я далеко не в лучшей форме», — отметил он про себя, почувствовав, что на сей раз в его словах нет магической силы. Взгляд его перескакивал с одного предмета на другой: с красных обоев — на столики, накрытые кружевными скатертями, а потом — на гардины, висевшие у входной двери.

Бросив взгляд в окно, Семеш увидел у самого тротуара «опель» с багажной сеткой на крыше.

— …Из множества писем, которые я получил в ответ на свое объявление в газете, меня больше всего тронуло ваше… — проговорил он, забыв, что эту фразу он только что уже дважды повторил.

— Буду предельно откровенен. Наша сегодняшняя встреча, хотя она и первая, убеждает меня в том, что я не ошибся. Мужчина в моем возрасте, когда все шалости, так сказать, и похождения уже канули в прошлое…

И вдруг язык его будто прирос к гортани. Семеш больше не смог произнести ни звука. Дело в том, что у кафе остановилась пестро окрашенная полицейская машина, а через несколько секунд в дверях эспрессо показалась огромная овчарка в сопровождении двух полицейских.

Семеш с полуоткрытым ртом уставился на полицейских. Его сковал ужас.

«Да ведь это же Кантор и с ним Чупати!» — молниеносно пронеслось в голове Семеша. В памяти до мельчайшей подробности мгновенно всплыли встречи с ними на границе, куда Семеша несколько лет назад посылали от редакции написать репортаж об известном пограничнике и его четвероногом друге. Он действительно написал тогда о них статью в областную газету. Оцепенение сменилось мелкой нервной дрожью.

«Полицейские», — билась тревожная мысль. Семеш вскочил на ноги.

— Пардон, — пробормотал он даме и, прижав ладонь левой руки к желудку, двинулся в сторону туалета. Страх сковывал его движения. Его охватывал ужас при мысли о том, что это — конец.

«А может, они вовсе и не за мной пришли? — старался успокоить себя Семеш, заходя в туалет. — Нужно сматываться в провинцию. Если б я вчера сел на вечерний поезд, то и не было бы сегодняшней встречи…»

До сих пор все у него шло гладко, даже больше чем гладко.

В комнатке, где находился умывальник, Семеш столкнулся с каким-то мужчиной. Пробормотав извинения, Путя устремился в туалет. Он даже не заметил, как из его петлички выпала на пол белая гвоздика.

Словно кошка, загнанная жестокими мальчишками в угол, Семеш озирался по сторонам, стараясь сообразить, что же предпринять. Ведь говорят, из любого положения, каким бы безвыходным оно ни казалось, можно найти выход. И Семеш его нашел.

Из умывальника одна дверь вела в зал, а другая — в служебное помещение. Семешу явно везло.

Дверь была полуоткрыта. Через несколько секунд Семеш оказался во дворе, заваленном пустыми ящиками из-под пива и пустыми бочками. Семеш обо что-то споткнулся, что-то кольнуло его в бок, но он ничего не чувствовал. Выскочив через открытые ворота на улицу, Семеш огляделся. Первое, на чем остановился его испуганный взгляд, был «опель» с багажной сеткой на крыше. Несколько ключей к «опелю» лежали у Семеша в кармане.

Подойдя к машине, он дрожащей рукой вставил первый ключ в замок.

«Хоть бы подошел ключ, и как можно скорее отсюда!» — лихорадочно соображал Семеш. Желание сбежать, испариться с этого места подавило все прочие желания.

Поспешный уход из зала одного из посетителей не прошел не замеченным для Кантора: он рванулся было вслед за Семешем, но его остановил строгий голос хозяина:

— Не дури! Кажется, это наш человек.

Однако, даже несмотря на столь грубый окрик, Кантор все же направился за человеком, который неизвестно почему показался ему подозрительным. Хозяин захлопнул дверь в туалет перед самым носом собаки.

И в тот же миг раздался женский визг. Шатори громко сказал:

— Подойдите сюда кто-нибудь! Даме плохо: она в обмороке.

Чупати распахнул дверь перед Кантором. Пес замер на пороге. В нос ударил резкий запах хлорки. На полу валялась примятая ногой белая гвоздика.

— Белая гвоздика! Нюхай! Ищи след! — раздался над головой овчарки встревоженный голос хозяина.

Овчарку охватило радостное волнение поиска. Несмотря на сильные неприятные запахи посторонних предметов, чуткий нос Кантора уловил слабый запах рук человека, который только что исчез из помещения.

Чупати догнал овчарку только у двери в коридор. Старшина открыл ее. Пес, делая большие прыжки, помчался вниз по лестнице и выскочил на небольшой сумрачный двор, заваленный всяким хламом и тарой.

Когда Чупати, едва поспевая за Кантором, выбежал на улицу, то увидел, как со стоянки выруливает чей-то «опель».

— Держите его! Держите! — громко крикнул старшина вслед «опелю», который уже выезжал на шоссе.

Кантор тем временем вскочил на крышу машины.

— Что ты тут раскричался?! — спросил старшину Шатори, который тоже подбежал сюда и жестом руки подал шоферу знак подавать машину.

Через мгновение полицейская «Волга», заскрипев тормозами, остановилась перед Шатори.

Семеш тем временем, набрав скорость, взял направление к мосту Маргит. Подъехав к Большому кольцу, где висел запрещающий выезд «кирпич», Семеш с безумной смелостью акробата, работающего на проволоке без страховки, благополучно выехал на проспект и через несколько сот метров свернул на мост Маргит. Делая рискованные повороты, Семеш надеялся сбить овчарку с крыши, однако Кантор распластался на багажнике и благодаря этому удерживался на крыше бешено мчавшейся по улицам машины.

То и дело слышались скрежет тормозов, громкая брань шоферов, ругань испуганных пешеходов. Семеш, однако, ничего этого не замечал и не слышал. В ушах у него лишь гудела сирена полицейской машины, которая преследовала его по пятам. От звуков этой сирены у него мороз по коже пробегал. И хотя он, нарушая правила уличного движения, быстро выехал на мост, оторваться от преследования ему так и не удалось: звуки сирены то приближались, то немного отдалялись, но не было ни секунды, когда бы Семеш их вообще не слышал. Регулировщик, стоявший на мосту, заметив грубое нарушение «опелем» правил движения, угрожающе засвистел, приказывая безумному водителю немедленно остановиться.

Семеш же, казалось, ничего не слышал. Машина с сиреной гнала его вперед. На середине моста, у въезда на остров, остановились машины, дожидаясь зеленого сигнала светофора. Семеш был вынужден затормозить и тут же решил выехать на трамвайную линию, чтобы вырваться из пробки. Сдавая немного назад, Семеш задел стоявшую позади него машину. Послышался скрежет металла, но Семеш даже не оглянулся.

В этот момент навстречу ему со стороны Буды показался трамвай. Семеш нажал на педаль тормоза. «Опель» замер на месте. В тот же миг Путя выскочил из машины, радиатор которой через мгновение оказался смятым головным вагоном трамвая.

Семеш бежал сломя голову, даже не чувствуя боли в ушибленном бедре…

С высоты багажника умный пес раньше Семеша заметил двигавшуюся им навстречу опасность. За какую-то долю секунды до того, как трамвай врезался в «опель», Кантор перепрыгнул с багажника на крышу соседней машины. Человек, выскочивший из «опеля», побежал по дороге, но в этот момент овчарке пришлось позаботиться о собственной безопасности. Кантор действовал в сложной обстановке. В довершение всего рядом с ним сейчас не было хозяина.

И Кантор начал действовать по собственному усмотрению. Пес сделал один прыжок… потом еще и еще… пока не оказался на тротуаре.

В этот момент к «опелю» подкатила полицейская машина. Высунувшись из окна, Шатори крикнул:

— Держите его! Держите!

Пробежав несколько сот метров, Семеш оглянулся и, к своему ужасу, увидел, что его догоняет огромная овчарка. А сирена полицейской машины все завывала и завывала. Бежать дальше было бессмысленно. Оставался один-единственный шанс на спасение, если он вообще существовал теперь для Семеша, — это прыгнуть в Дунай, перескочив через чугунные перила.

Семеш встал на перила, посмотрел вниз и ужаснулся: плавать-то он не умел.

В этот момент он почувствовал сильную боль в боку: его схватила овчарка и не отпускала, крепко прижав к железным перилам моста.

— Собака, собачка! — взмолился Семеш и упал на колени.

Пес на мгновение опешил, так как в его жизни еще не было такого случая, чтобы добыча, которую он догнал, вместо того чтобы сопротивляться пли попытаться бежать, опускалась перед ним на колени.

— Собачка, разве ты меня не узнаешь? — взмолился Семеш.

— Скажи-ка мне, Тютю, откуда тебя может знать этот господин? — обратился к Кантору подоспевший на место происшествия Чупати.

— Я однажды писал о вас статью в газету…

— Ну-ну, ты не больно-то заговаривайся! — перебил Семеша старшина. — Это тебе не поможет.

— Встаньте! — строго приказал Семешу Шатори. Капитан испытывал глубокое удовлетворение оттого, что и эта операция закончилась благополучно.

За день воздух в городе раскалился от зноя, и только ливень, хлынувший под вечер, несколько освежил его. Шатори с самого утра засел в своем кабинете на седьмом этаже, где, казалось, печем было дышать. Сидел и работал, истекая потом.

Услышав первые раскаты грома, он с облегчением вздохнул. Проведя рукой по затылку, Шатори подумал, а не забыла ли хозяйка, уходя из квартиры, закрыть окна.

Занавеска всколыхнулась от легкого порыва ветра. Стрелка барометра незаметно переместилась на четыре деления вниз.

Шатори оторвался от бумаг, которые он читал, и поднял голову. Ветер крепчал. До Шатори долетели обрывки разговора.

— …вещественных доказательств пока нет…

Шатори подошел к окну. Во дворе никого не было. Закрыв окно, Шатори вызвал к себе Салкаи.

— Скажи, кто такой Лысый? — спросил он.

— Лысый? Это воровская кличка одного бандита, который сидит у нас со своими дружками.

— Подойди-ка сюда. Из моего кабинета слышно, о чем они там разговаривают.

Оба подошли к окошку и прислушались.

— …если ты проговоришься, перебью хребет, — донеслось со стороны двора.

— Слыхал? — спросил Шатори.

Салкаи кивнул. Сотрудники Шатори быстро установили, каким образом и откуда проникают в кабинет их начальника обрывки разговора. Оказалось, что под окном кабинета Шатори имел выход вентиляционный колодец, а в него выходили вентиляционные отверстия из КПЗ. Колодец этот великолепно проводил звуки, которые и слышались в кабинете Шатори.

— Товарищ начальник, разрешите обратиться! — В кабинет вошел старшина Чупати. Его круглое лицо расплывалось в улыбке.

— Что ты улыбаешься, будто тебе пятки щекочут?

— Посмотри-ка сюда! — Чупати положил на стол листок бумаги. — Что ты скажешь?

Шатори улыбнулся.

— Смотри-ка, наш шеф сдержал свое слово. В октябре я получу квартиру.

— Поздравляю.

— Скажи, а где находится жилой массив Аттилы Йожефа?

— На проспекте Юллеи… на месте старого городка Валории…

— А район там хороший?

— Поезжай и посмотри сам.

— Сейчас?

— По мне хоть сейчас, но лучше подождать, пока дождь кончится.

— А как же быть с женой? Ведь и ей посмотреть бы не мешало, а то она мне потом заявит…

— Это уж ваше семейное дело. Ты же знаешь, женщины на все смотрят другими глазами, чем мы, мужчины.

— Я ей покажу, как надо смотреть… — начал было старшина, но не успел договорить, так как в этот момент загорелась лампочка на селекторе.

Шатори снял трубку и стал слушать, что ему говорят.

Положив трубку, Шатори повернулся к старшине и с досадой сказал:

— Вот и весь наш с тобой разговор на этом закончился. Забирай Кантора — и к машине!

В городе еще шел дождь, а склоны горы Чучхедь уже были освещены солнечными лучами.

Группа Шатори ехала по старой полевой дороге, которая тянулась по склону горы вдоль Дуная.

На месте происшествия уже находились работники районного отделения полиции, которые по радио попросили помощи у Шатори.

Поперек небольшого оврага застряла черная «Волга». Полицейские машины остановились у края оврага.

— Что тут у вас стряслось? — спросил Шатори у одного из офицеров полиции.

— Полчаса назад нам в полицию позвонил какой-то мужчина и сообщил, что здесь произошло нечто страшное…

На переднем сиденье неподвижно лежала девушка лет двадцати. Голова ее была запрокинута в узкую щель между спинкой сиденья и дверью.

— Задушили? — спросил Шатори у медицинского эксперта.

— Да. Необходимо провести тщательное обследование.

С правой стороны машины на глинистой земле отчетливо виднелись следы людей и какого-то животного. Следы вели к ручью.

— Это следы пьяного человека, — высказал свое мнение Чупати.

— А это чьи? — Шатори рукой показал на другой след.

— Гм… — буркнул старшина. Этот след был совсем не похож на тот, что вел к ручью. — А знаете, товарищ. начальник, здесь, видно, была такая толкучка, как на Больших бульварах.

— Когда? Вот что меня сейчас интересует в первую очередь.

— По-моему, эти следы свежие: то есть люди ходили уже после дождя.

Сразу возникли две версии. Первая: либо девушку завез сюда шофер, а когда она начала сопротивляться, то начал ее избивать и задушил. Вторая версия: кто-то украл чужую машину, завез сюда девушку и задушил ее.

Кантор без труда взял след и пошел по нему в направлении леса.

Шатори, отделившись от группы своих сотрудников, которые внимательно изучали место происшествия, пошел следом за Чупати с собакой.

Дорога была каменистая и глинистая. Через полкилометра она круто повернула влево и, миновав небольшой лесок, вышла на поляну. На склоне горы прилепилось ветхое здание. Нетрудно было догадаться, что его хозяин занимается скотоводством, так как возле жилой постройки располагался хлев.

Кантор направился прямо к дому. Остановился у веранды, а затем, сделав несколько шагов вдоль дома, решительно вошел в хлев, дверь которого была наполовину открыта.

Чупати отстегнул поводок и громко крикнул:

— Эй, есть там кто-нибудь?!

В ответ на голос хозяина из хлева послышался тихий предупреждающий лай Кантора.

В хлеве возле кормушки стояли два ослика, а в самом углу на куче сена лицом вверх спал мужчина лет пятидесяти.

Овчарка обнюхала спящего и недовольно фыркнула: видимо, ей пришелся не по вкусу его запах.

Чупати, наклонившись над мужчиной, коротко сказал:

— Пьяный.

— Разбудите его! — приказал Шатори.

Чупати начал трясти спящего за плечо.

— Ну-ну, ты… — пробормотал в полусне мужчина и открыл глаза.

— Кто вы такой? — спросил его Чупати.

— Я?…

— А кто же еще?

— Я… Я хозяин.

— Я спрашиваю фамилию.

— Лайош Фукс, — выговорил наконец мужчина, протирая кулаками заспанные глаза.

— Ну, пошли с нами, старина! — строго приказал Шатори.

Мужчина еще не протрезвел, и потому старшина поддерживал его под руку.

— Каким образом вы попали к машине? — спросил мужчину Шатори.

— Видите ли… я… Пришел сюда какой-то человек п сказал, что у него застряла машина. Просил вытащить ее из оврага. Я взял двух ослов и пошел…

Шатори слушал с недоверием. Этот человек с неприятным лицом говорил, что уже давно живет в этом доме и занимается извозом.

— А кто еще живет с вами?

— Никто. Я один-одинешенек.

— Так как же вы попали к машине?

— Я дремал в хлеву. Появился этот человек, разбудил меня и просил немедленно вытащить его машину из оврага, куда она свалилась…

— Ну а дальше?

— В это время началась буря. Мы решили переждать ее.

— Как выглядел этот человек?

— Ну как?! Молодой еще, худой, черноволосый.

— И когда же вы пошли к машине?

— Как только немного поутих ливень. Мужчина очень нервничал. Я говорил ему, что еще нужно бы подождать, но он и слушать не хотел.

— Ну и что же вы увидели в машине?

— Что увидел? — Мужчина часто-часто заморгал маленькими глазками. — Не знаю, какие-то люди…

Чупати нетерпеливо покашливал.

— Не тяни, отец, не крути! Выкладывай!

— Пожалуйста. Он мне обещал дать сотню, если я вытащу его машину. Говорил о какой-то делегации, которая якобы сидит на горе, а ему-де нужно отвезти туда переводчицу. Я забрал своих осликов, и мы пошли. Когда мы увидели машину, мужчина очень растерялся в вдруг сказал мне, что машину уже вытаскивать не надо. «Не надо, так не надо», — подумал я. Обещанную сотню он мне дал заранее. Я повернулся и пошел домой. Обратно деньги он у меня не спросил, а сам я их отдавать ему не стал. Вот и все.

— И вы ничего не видели?

— Видел в машине что-то белое. В таких машинах обычно баб возят. Но я, конечно, не стал любопытствовать. Зачем мне это? Я человек простой, серый.

— Что вы говорите?! — взорвался Чупати. — И вы не заметили, что женщина в машине была мертва?

Мужчина удивленно уставился на старшину, затем перевел недоумевающий взгляд на Шатори.

— Ну, говори!

— Я этого не видел.

Шатори на миг задумался и вдруг решил показать этому человеку жертву в машине.

Чупати тем временем ломал голову над тем, почему так тихо ведет себя Кантор. Пес спокойно сидел в двух шагах от хозяина и молчал. Это могло означать только одно: незнакомец не вызывал у пса никакого интереса.

Все пошли к машине. Кантор лениво шагал позади. Он не ворчал и не нюхал следов.

Когда подошли к машине, которая все еще находилась в овраге, мужчина удивленно воскликнул:

— Почему же машину до сих пор не вытащили? — А увидев, что вокруг машины столпились полицейские, добавил: — Я честный человек. Я ничего не украл и себе не взял.

— Этого никто не говорит! — Шатори открыл дверцу машины и, показав на труп девушки, спросил: — А об этом что вы можете сказать?

— Господин офицер! Я этого… не видел… Вернее… тогда она не так была…

— А как? В каком виде вы ее видели? Она была еще жива?

— Я не знаю. Вроде бы она лежала. Я думал, она спит.

— А куда исчез молодой человек?

— Он мне сказал, что никакой помощи уже не нужно, а сам, кажется, побежал звонить по телефону. Я еще ему сказал, где тут у нас находится телефон.

— Товарищ начальник, оставьте в покое этого дурака, — прошептал старшина на ухо Шатори. — Им даже Кантор не интересуется.

Шатори передал возчика заботам одного из полицейских.

— А ну, старшина, попробуй еще раз пустить Кантора по следу! — приказал Шатори.

Кантор и на этот раз привел своего хозяина к дому возчика. Вернувшись к Шатори, Чупати сообщил, что ничего нового он не узнал.

— В чем же дело, по-твоему?

— Видимо, в том, что Кантор идет по следу человека, который прошел уже после дождя.

Шатори безнадежно махнул рукой, подумав, что Кантора, по-видимому, придется из дальнейшего расследования исключить.

Через три часа Шатори стало известно, что черная «Волга» принадлежит химическому предприятию. Водителем машины был Янош Давид, двадцати шести лет, женат, отец двоих детей. Пострадавшая — Эржебет Пинтер, девятнадцати лет, работала администратором на том же предприятии.

Вахтер предприятия сообщил, что часа в два девушка выехала на «Волге» вместе с шофером.

Шофера задержали в собственной квартире в десять часов вечера.

— Что вы делали на горе Чучхедь? — спросил его Шатори.

Молодой человек пришел в замешательство.

— Я вас не понимаю, товарищ инспектор… — испуганно залепетал он. — Право, не понимаю. К возчику я заходил только затем, чтобы попросить его помочь вытащить машину из оврага, где она застряла. Поверьте, ничего другого не случилось. Я еще ему сказал, что везу переводчицу к делегации, чтобы он понял, как важно поскорее вытащить машину. Девушка ждала меня в машине. А тут началась буря, и мы смогли попасть к машине лишь минут через сорок.

— А зачем вам понадобилось увозить девушку в горы?

— Я ей нравился. Я с ней и раньше встречался, а тут сам начальник разрешил мне уехать после обеда.

— Это вы звонили по телефону?

— Да.

— А почему вы не вернулись к машине? Почему возле нее не дождались приезда полиции? Почему вы сбежали?

— Я не собирался убегать, но и вернуться обратно у меня не хватило смелости. Эржи все время стояла у меня перед глазами. Поверьте, я не мог заставить себя вернуться к машине.

— Я должен вас арестовать.

— Прошу вас, не делайте этого… У меня двое детей. Я ведь ничего не знаю… Я люблю свою жену… Не арестовывайте меня… Меня же выгонят с работы!

— Это дело дирекции. По-вашему, мы должны заявить директору, что его машину нашли не в горах, а в городе, не так ли?

Ни тщательный осмотр места преступления, ни допрос возчика, ни просьбы расстроенного шофера не удовлетворили Шатори. Обстоятельства убийства девушки оставались невыясненными. Шатори допускал, что шофер мог стать жертвой обстоятельств. Возможно… Следы свидетельствовали о том, что на месте происшествия происходила борьба, в ходе которой и была задушена девушка. Но неужели этот тщедушный молодой человек настолько силен?

В последующие четыре дня полицейские и Чупати с Кантором восемь раз выезжали на место преступления, где буквально на четвереньках облазили всю местность возле оврага. Искали продолжение следа, единственный отпечаток которого был обнаружен возле самой машины, но так ничего и не нашли.

Кантор старался вовсю, но след был слишком давним, и пес следа не взял.

Устав до чертиков, старшина сел на землю и с укоризной уставился на Кантора.

В пять часов дня в управление поступило сообщение о том, что в водораспределительном колодце центрального водопровода на горе Таборхедь обнаружен труп женщины. Сообщил об этом один из слесарей-водопроводчиков.

Оперативная группа Шатори немедленно выехала на место происшествия. Сразу же бросилось в глаза, что преступление совершено всего-навсего в полукилометре от оврага, где застряла машина с задушенной девушкой.

Медицинский эксперт установил, что смерть женщины наступила всего два-три часа назад.

Вокруг водораспределительного колодца были обнаружены многочисленные следы.

Чупати наугад показал Кантору один след. Пес понюхал след и весело замахал хвостом.

— Выходит, ничего не выходит, — произнес старшина и, почесав затылок, добавил: — Хотя подожди-ка! — Чупати увидел крошечный островок сильно помятой сухой травы. — Иди-ка сюда, Тютю. Нюхай след! Нам с тобой положено здесь все обнюхать.

Старшина был убежден в том, что Кантор обязательно поймет его. Как пес понял хозяина, сказать трудно, однако факт остается фактом: Кантор взял след и пошел по склону горы. Вскоре к ним присоединился и Шатори. Примерно после километра пути вышли к вилле, у ворот которой Кантор остановился и вопросительно посмотрел на хозяина.

— Кантор, след! Ищи! — приказал старшина.

Кантор решительно двинулся по дорожке во двор виллы. По лестнице поднялся на веранду и попытался сам открыть застекленную дверь.

На медной табличке было выгравировано: «Инженер-электрик Йене Клотар».

Позвонили. На звонок никто не вышел. Пес начал царапаться в дверь.

— А все-таки здесь кто-то должен быть, — заметил Чупати.

Наконец после долгих настойчивых звонков на террасе показалась согбенная старуха, однако, завидев собаку, она дверь открывать не стала и испуганно попятилась назад.

— Открывай, мамаша, не бойся, — успокоил старуху Чупати. Занятые старухой, ни старшина, ни Шатори не заметили, как по боковой лестнице спустился хорошо одетый мужчина лет пятидесяти.

— Что вам здесь нужно? — строго спросил он.

— Господина Клотара.

— Вот как? А что вы от него хотите?

Как только мужчина появился на веранде, Кантор забеспокоился и осторожно начал приближаться к нему.

— Уберите отсюда вашу собаку! И если вы немедленно не уйдете отсюда, я вызову полицию!

— Напрасно будете стараться, — утихомирил его Шатори. — Мы как раз из полиции.

По лицу Клотара пробежала гримаса замешательства. Сразу же изменив тон, он спросил:

— Что вам угодно, господа?

— Прежде всего мы хотели бы войти в дом.

— Мама, пусти их.

Кантор тихо заворчал.

Когда старуха открыла дверь, Кантор, опередив хозяина, нервно ворвался в прихожую и начал по порядку обнюхивать всю комнату. Когда на пороге показался Шатори, пес уже обнюхивал верхнюю одежду, которая висела на вешалке.

— Что это такое?! Если ваш пес что-нибудь порвет, вам придется за это платить… Неслыханная дерзость!

Шатори не успел ответить хозяину дома, как Кантор, схватив в зубы кожаную перчатку, принес ее Чупати.

— Перчатка ваша? — спросил Шатори.

— Разумеется. Если ваш пес мне ее…

— Вы не очень-то распространяйтесь о Канторе! — не вытерпел старшина.

— А где ваша жена? Могу я поговорить с нею? — тихо и спокойно обратился Шатори к хозяину дома.

— У меня нет жены.

— Вы разведены?

— Да. А какое вам дело до моих семейных дел? И вообще, что вам здесь нужно? Что вы тут ищете? Я буду жаловаться на вас за нарушение неприкосновенности жилища и самовольный обыск!

— Ну, вот видишь? — плачущим голосом проговорила старуха. — Она и сейчас не угомонилась. Мало того, что она отравила нам пятнадцать лет жизни!.. Она ведь прокляла нас с тобой!..

Шатори с любопытством разглядывал старуху.

— Как вас следует понимать?

— Да никак. Бедняжка, ей часто мерещатся кошмары, — ответил вместо матери сын и, повернувшись к ней, продолжал: — Сколько раз я просил вас забыть о своих предрассудках! Здесь никого не интересует это…

— А где живет ваша жена? — поинтересовался Шатори.

— Не знаю… Она уехала за границу. Два года назад… Последний раз звонила мне из Вены.

— Понятно, — проговорил Шатори. От его внимательного взгляда не ускользнуло, что лицо инженера стало несколько озабоченным. — Из Вены, значит?

— Да… Она стала аморальной, но это уж вас не должно интересовать.

— Как сказать, — заметил Чупати.

Шатори и инженер одновременно взглянули на старуху, которая тряслась всем телом.

— Мама, идите в кухню. Сварите кофе…

— Не стоит беспокоиться. Скажите, пожалуйста, почему вы вдруг стали таким озабоченным?

Чупати время от времени брал Кантора за ошейник, сдерживая его, так как пес лаял и пытался броситься на Клотара.

— Ничем я не озабочен. Никаких причин для этого нет.

— А ваша мамаша?

— Она никак не может забыть прошлого.

— Если бы тебя запирали в погребе, как меня, тогда… — начала было рассказывать старуха, но, заметив удивленный взгляд Шатори, смолкла. Несколько успокоившись, она продолжала: — Не он запирал, нет… Йене — добрейшей души ребенок.

— Хватит вам, мама! — Клотар нервно махнул рукой. — Вы слишком много говорите о сугубо семейных делах. Господам скучно об этом слушать.

— А кто же запирал ее в погребе? — сочувственно спросил Шатори.

— Юци… эта сатана… — Старушка сморщилась от боли и схватилась руками за сердце.

— Перестаньте, мама.

— Ты и сейчас собираешься ее защищать! — взвизгнула старуха. — Эту змею, которая запятнала твое имя! — И, сжав старческие руки в кулаки, она погрозила кому-то в углу.

— Пойдем, дорогая. — Клотар с подчеркнутой нежностью взял мать за плечи и повел к полуоткрытой двери.

— Так кто же все-таки запирал вашу мать в подвале? — как ни в чем не бывало вновь спросил Шатори.

— Моя жена… — хриплым голосом ответил инженер, усаживая старушку в мягкое кресло. — Меня как-то трое суток не было дома, а она, чтобы мать не мешала ей развлекаться с любовником, заперла ее в подвале… Вот и все…

— Какой позор! — прошептала старуха. — Она запачкала наш дом!..

— Когда вы развелись с нею?

— Два года назад.

— Меня он на суд не взял, — с ненавистью прошипела старуха. — Уж я-то бы все рассказала суду!

В этот момент старшина нарочито покашлял, чтобы привлечь внимание начальника, но тот продолжал задавать вопросы инженеру.

— Где вы работаете?

— Я конструктор. Если это вам что-нибудь говорит — инженер-изобретатель.

— Свободный изобретатель?

— Да.

— Любите прогуливаться по воздуху?

— Это полезно для здоровья.

— И место для прогулок выбираете неподалеку?

— Где я прогуливаюсь? В городе я бываю редко.

— А лес вы любите?

— Мой сын очень любит природу. Он вырос среди деревьев и цветов, — неожиданно вмешалась в разговор старуха.

Шатори понимающе кивнул.

— Тогда, будьте добры, пойдемте с нами.

Клотар вздрогнул.

— Куда вы его поведете? Что вам от него нужно?! — визгливо закричала старуха и с удивительной для ее возраста легкостью вскочила с места. — Я не разрешаю! — В голосе ее послышалась ненависть.

— Мама! — воскликнул сын.

— Успокойтесь, мамаша… Мы хотели бы услышать мнение вашего сына, как инженера, по одному делу…

— Только не нужно кричать, уважаемая! — менее вежливо заметил старшина.

— Вы же слышали? — успокаивал ее Клотар. — Господа хотят посоветоваться со мной.

Инженер заученным жестом поправил галстук, и Шатори повел его к водораспределительному колодцу.

Тем временем полицейские вынули труп женщины и положили его на землю, накрыв простыней. Капитан пропустил инженера вперед, чтобы тот сразу же увидел труп, а сам наблюдал за выражением лица Клотара.

Инженер сначала оцепенел, а потом сделал несколько шагов назад, пошатываясь, как пьяный. Однако, придя в себя, он с возмущением спросил капитана:

— Что все это значит?

Шатори лишь пожал плечами, а когда инженер отвернулся в сторону, сказал:

— А вы взгляните на труп повнимательнее… Не узнаете?

— Откуда мне знать?…

— Вы случайно не встречались с этой женщиной во время ваших прогулок?

— Я?! — как-то слишком подозрительно спросил инженер и замолчал.

И это молчание сказало Шатори больше, чем долгая беседа. Следователю довольно часто приходится идти на риск. Так, например, подозревать невиновного человека считается серьезной и непростительной ошибкой, однако иногда приходится задавать подозреваемому и провокационные вопросы.

— Два человека видели вас вчера в половине шестого здесь, на этом месте, и сегодня утром тоже.

— М-ме-ня?! Я же… в отпуске…

— Не заикайтесь, пожалуйста.

— Больше я вообще не буду говорить!

— А кто вас об этом просит? Нам и этого достаточно… Поедете с нами в управление полиции!

— Я никуда не поеду!

— Это не только в ваших интересах, но еще и ваш гражданский долг. — И Шатори вежливо проводил инженера до машины.

Прежде чем сесть в машину, капитан ласково потрепал Кантора за ухо. Пес на сей раз не понял, за что именно его приласкал Шатори, который обычно был скуп на ласку.

Да и за что его сейчас было хвалить? Ничего особенного не произошло. Да и дело-то это было не ахти какое сложное. Просто след этого инженера очень напомнил по запаху тот след, возле машины, хотя следы эти и находились в разных местах. К сожалению, Кантор не мог объяснить этого ни капитану Шатори, ни своему хозяину.

Шатори старался вести дело так, чтобы Клотар сам признался в совершении преступления, но тот упорствовал.

На следующее утро, направляясь на работу, капитан увидел у подъезда мать Клотара. Шатори удивило, с каким подобострастием мать интересовалась судьбой сына.

— Я сожалею, — ответил старушке Шатори, — но пока ничего не могу вам сказать.

— А почему вы, собственно, думаете, господин инспектор, что ту женщину убил именно мой сын?

— А почему вы решили, что его подозревают в убийстве?

— Я пошла вслед за вами… и все видела. Мой сын не виновен! Он на такие вещи не способен! У него очень добрая, отзывчивая душа. Это сделал кто-то другой. Я в наших местах не раз видела весьма подозрительного мужчину, который бродил по окрестностям…

— Мы во всем разберемся сами.

— Я хочу помочь вам.

— Благодарю вас, — сказал капитан и прошел в здание.

В кабинете его ждал Калди.

— Удалось что-нибудь узнать о Клотаре? — спросил его Шатори.

— Год и два месяца назад Клотар заявил в полицию об исчезновении жены. Было это в мае. В течение года эта женщина числилась в списках разыскиваемых лиц. Потом мы закрыли это дело, так как стало известно, что Клотарне уехала за границу.

— А есть какие-нибудь доказательства?

— Сам Клотар заявил, что жена звонила ему из Вены и просила дать развод. После этого Клотар действительно возбудил дело о разводе.

— Был у его жены любовник?

— Пока это установить не удалось.

— Поинтересуйтесь на месте работы Клотара.

Капитан вызвал Клотара на очередной допрос. Сначала Шатори включил магнитофон с записью предыдущего допроса идал послушать Клотару то место, где инженер несколько раз повторил одну и ту же фразу: «Я ее не душил».

— А откуда вам известно, что женщину задушили?

— Это видно по ее шее.

Инженер отвечал настолько уверенно, что надеяться на чистосердечное признание капитану уже не приходилось. Заставить Клотара признаться можно было только с помощью неоспоримых вещественных доказательств.

Преступник, задушивший женщину и девушку, действовал в перчатках. Это твердо установили медицинские эксперты. Отпечаток каблука возле машины соответствовал размеру обуви Клотара, однако в доме инженера не удалось обнаружить обуви с такой формой каблука.

Отправив подозреваемого в камеру, Шатори позвонил Кути и приказал:

— Распорядитесь обыскать дом инженера — от подвала до чердака. И сад тоже.

Когда Кути уехал проводить обыск, капитан вдруг вспомнил, как настойчиво мать Клотара предлагала ему свою помощь.

«К чему бы это? А может, она действительно знает что-то важное? Нужно обязательно поговорить с нею», — решил он.

Арестовав Клотара по подозрению в убийстве, Шатори тем самым взял на себя слишком большую ответственность. Решиться на такое мог не каждый следователь, тем более что единственным, если так можно сказать, доказательством виновности инженера был нюх Кантора. Правда, закон давал Шатори право на арест по подозрению, но по подозрению со стороны какого-то человека, а не собаки. Капитан даже своим коллегам по работе не мог признаться в том, что целиком положился на овчарку.

Приняв решение, капитан встал и попросил подать ему машину. Спускаясь вниз, он зашел за старшиной Чупати.

— Куда едем? — поинтересовался старшина.

— На виллу Клотара.

— Что мы там забыли?

Капитан промолчал. Он рассуждал так: раз Кантор дал им повод подозревать Клотара в совершении преступления, то пес должен и сейчас помочь им доказать виновность или невиновность инженера.

«И нужно же мне было целиком довериться собаке! Конечно, это не обычная служебная собака, а знаменитый Кантор! Однако вместо меня собака работать не будет, какой бы выдающейся овчаркой она ни была! Животное все же остается животным», — так думал капитан Шатори по пути к вилле инженера.

Машина остановилась перед домом, и капитан со старшиной пошли к воротам. Кантор бежал впереди. — Пес еще не успел добежать до крыльца, как на пороге появилась старуха. На этот раз она держалась очень робко. Казалось, это вовсе и не она сегодня утром поджидала Шатори у подъезда управления.

— Вам все еще мало? — спросила старуха неприятным тоном.

Не успел Шатори ничего ответить, как Кантор так рванул хозяина за рукав, что старшина чуть было не свалился на пол. Затем Кантор подбежал к старухе и, нежно (собаки и на такое способны) схватил ее за рукав, потянул к старшине.

Старуха сопротивлялась. Капитан же с удивлением смотрел на овчарку, пытаясь понять, что все это значит. Однако ничего не понимал.

— Уберите отсюда этого пса! — заорала старуха.

— Весьма сожалею, — спокойно проговорил Шатори, — по мы должны произвести у вас в доме обыск.

— Мой сын не виновен!

— Да, да, но все-таки мы хотим у вас кое-что посмотреть. Прошу вас не мешать нам.

Старуха хотела выйти в прихожую, но Кантор не пустил ее туда.

— Позови Кантора! — сказал капитан Чупати.

— Кантор, ко мне! — позвал старшина. Кантор повиновался, но без особого желания.

— Вы тоже обыскивайте! — обратился капитан к старшине.

— Где?

— Посмотрите в саду, в подвале…

Когда Чупати и Кантор вышли из дому, Шатори подошел к платяному шкафу и открыл одну дверцу.

— Если у нас хоть что-нибудь пропадет, тогда смотрите! — истерично кричала мать инженера, стоя у капитана за спиной.

— Успокойтесь, мамаша, и не мешайте мне работать!

Капитан высунулся в окошко и крикнул радисту, сидевшему в машине у рации:

— Дай-ка мне отдел!

Через несколько секунд радист, подъехав к самому дому, протянул капитану телефонную трубку в окошко:

— Пятнадцатый на проводе, товарищ капитан.

В отделе на вызов ответил Калди.

— Что нового? — спросил у него Шатори.

— На работе об инженере отзываются плохо. Говорят, что это человек очень замкнутый и особенно странно ведет себя по отношению к красивым женщинам и девушкам… Еще говорят, что он до наивности доверчив. Шутки воспринимает совершенно серьезно… А как специалист не имеет себе равных…

В этот момент Шатори увидел Кути, который, стоя за запором, жестом подзывал капитана, а затем крикнул:

— Товарищ начальник, быстро идите сюда!

Шатори махнул Кути рукой, а сам переспросил в трубку:

— Что ты сказал?… Что?… Жена ему изменяла?… Теперь понял… С инженером из института? И вместе с ним осталась в прошлом году весной в Париже… Наши уже знают об этом?… Хорошо… Продолжай допрос.

Отдав трубку радисту, Шатори пошел в сад, где его с нетерпением ждал лейтенант Кути.

— Что случилось? Нашли что-нибудь важное?

— Нашли! — ответил лейтенант и побежал по дорожке.

Капитан, ускорив шаг, пошел вслед за ним. Еще издалека он увидел в конце сада группу полицейских. Чупати что-то откапывал лопатой.

— Кантор в этом месте начал лапами разрывать землю. Вот мы и роем тут, — ответил старшина, стоя в полуметровой яме и вытирая рукой потный лоб.

— Кантор?

Пес сидел у самого края ямы и лапами скреб землю. Временами он с нетерпением и любопытством заглядывал в яму.

— Мы только начали копать, — ответил Кути, бросив на начальника вопросительный взгляд.

— Сначала Кантор нашел нейлоновый мешочек, — объяснил старшина, — в самом углу сада. От мешочка исходила страшная вонь.

Этот разорванный мешок неизвестно почему показался Чупати подозрительным, и старшина послал овчарку на поиск.

Кантор отыскал в небольшой ямке такой же мешочек, но побольше. Пес лапами стал рыть землю.

Посоветовавшись с лейтенантом Кути, Чупати принес лопату и начал копать яму. В радиусе полутора метров земля оказалась довольно рыхлой. Все это означало, что здесь, видимо, что-то зарыто.

Полицейские копали по очереди, сменяя друг друга. Через полчаса им без особого труда удалось вырыть яму глубиной около двух метров.

И вдруг один из полицейских воскликнул:

— А тут какой-то мешок!

— Копай осторожно! — Шатори наклонился над ямой. — Попробуй потянуть его руками.

Чупати ухватился за мешок и потянул его, но в этот момент в нос ему ударил такой резкий и неприятный запах, что старшина даже пошатнулся.

— Ну и вонища! — Чупати скривился.

— Помогите старшине, — сказал капитан полицейским.

Двое полицейских, взяв мешок за углы, стали вытягивать его из земли. Мешок вдруг разорвался, и из него выпала пара женских туфель.

— Прекратите работу, — распорядился Шатори, — и немедленно вызовите криминалиста и медицинского эксперта.

Шатори и старшина направились в дом. Когда они проходили мимо кухни, из окна на них с ненавистью посмотрела старуха.

— Сделаем вид, будто ничего не случилось, — сказал Шатори.

— Сейчас эта старая ведьма поднимет такой визг, что чертям тошно станет!

— Заорет так заорет, нам теперь все равно.

Сидя за письменным столом, капитан карандашом постучал по раскрытому делу. Перед Шатори сидел Клотар. Облокотившись на подоконник, стоял старшина Чупати и еще один полицейский.

— Так когда же ваша жена выехала за границу? — спросил капитан арестованного.

— Этот вопрос вы мне уже задавали по крайней мере раз двадцать. — Клотар метнул на капитана полный ненависти взгляд. Стиснув кулаки, инженер нервно заерзал на стуле.

Чупати сделал несколько шагов к Клотару и остановился у него за спиной. Кантор, который до сих пор спокойно лежал под большим столом, вылез из-под него и уставился своими умными глазами на инженера.

Шатори удивленно посмотрел на овчарку, которая, как и ее хозяин, чувствовала в Клотаре преступника.

Кантор стоял, не двигаясь, словно древнее изваяние, призванное искоренять на земле всякое зло.

— И все же ответьте на мой вопрос, — настаивал капитан.

Клотар опустил на колени сжатые в кулаки руки и упрямо молчал.

— Тогда скажите, пожалуйста, чем вы обрызгиваете деревья в саду, чтобы их не поел червь?

Вопрос был настолько неожиданным, что инженер растерялся.

— Чем обрызгиваю?…

— Да. Ведь вы так любите цветы и деревья. И сад у вас ухоженный. Ухожен каждый куст, каждое деревце. Старый дуб, что растет у вас в саду, нужно обрызгивать несколько раз в году…

— Обрызгивать?…

— Да, да… каким-нибудь химикатом. Сильным ядом, не так ли?

— Да… но растениям этот яд не вредит…

— Если не нарушены нужные пропорции?

— А почему это вас интересует? — вдруг спросил Клотар.

— Встаньте! — приказал Шатори.

В кабинет вошел старший лейтенант Калди.

— Пусть господина инженера проводят в машину. Мы едем к нему домой…

Когда арестованного увели, капитан спросил Калди:

— Экспертиза готова?

— Так точно, но, как вы и просили, труп мы пока оставили на месте. Фотографии уже в лаборатории…

— Спасибо… В остальном положимся на заключения экспертов. На место приезжайте через десять минут после меня… Дадите два гудка клаксоном, но из машины не вылезайте. И захватите с собой мать Клотара.

В этот момент в кабинет Шатори сломя голову ворвался Кути.

— Товарищ начальник!.. — начал было он, но капитан перебил его:

— Мой дорогой юрист! Если вы и впредь подобным образом будете врываться в кабинеты, то не исключена возможность, что споткнетесь где-нибудь на пороге и свернете себе шею.

— Простите меня, — проговорил молодой следователь, — я только хотел доложить вам, что соседи показали неправду.

— Ну и?…

— Просто они насплетничали. За женой Клотара ухаживал какой-то тип. Привратник из соседнего дома не раз слышал, как жена и мать инженера ругались между собой. Видимо, инженер или знал, или не хотел знать о ссорах жены и матери… Вместе они прожили пятнадцать лет…

— Ближе к делу, дружище.

— Старуха якобы изобличала невестку в измене. В начале весны, убирая двор, сосед слышал, как старуха угрожала снохе и говорила такие вещи, за что и в тюрьму угодить можно… А через несколько дней после этого разговора сосед слышал женские рыдания, которые доносились из дома…

— Так, так… — Капитан был весь внимание.

— Соседи еще говорят, что инженер боится своей матери, будто он — маленький ребенок, а не взрослый человек. Она так держит его в руках, что диктует даже, какой галстук ему надеть.

— Но однажды и он, видимо, возмутился?…

— Старуха ведет себя, как ведьма. Когда ее сажали в машину, она меня укусила за руку.

— До свадьбы заживет, — усмехнулся Шатори и по-дружески похлопал Кути по плечу: — Ну, а теперь за работу, ребята… И чтобы все было так, как договорились… Но только быстро!

Капитан Шатори был сторонником морального воздействия на подозреваемых. Он приказал привести инженера в сад к открытой яме, чтобы сразу же ошеломить преступника.

Когда Клотара подвели к яме, капитан приказал:

— Снимите простыню!

Увидев полусгнивший труп, инженер пошатнулся и упал бы, если бы Чупати не поддержал его под руку.

— Вот что тут закопано, — ледяным тоном произнес капитан.

Инженер тер глаза руками и твердил:

— Этого не может быть… Этого не может быть…

— Узнаете?

— Нет… Не знаю…

— А вот эти туфельки узнаете?

— Юци! — с ужасом воскликнул инженер.

— Как она оказалась здесь?

— Я ничего не знаю… Я думал… Ведь она же звонила из Вены…

— Из Вены вам за последние два года никто не звонил.

— Но мне сказали…

— А может, это сделал кто-то другой?… Ну, например, ваша мать?

— Нет… Не может быть, чтобы мама…

С улицы раздались автомобильные гудки. Шатори повернулся к одному из полицейских:

— Скажите старшему лейтенанту Калди, чтобы они тали.

Через несколько минут на дорожке показались двое полицейских, между которыми, пошатываясь из стороны в сторону, шла старая женщина в черном.

— Чего вы хотите от моей матери? — упавшим голосом спросил Клотар капитана.

— Чистосердечного признания.

— Оставьте ее в покое.

— Значит, вы один убили свою жену?

— Я не убивал, я любил ее. Я полтора года не знал ни минуты покоя. С тех пор я ненавижу всех женщин… Все они кажутся мне похожими на нее…

Старуха шла, повернув голову в сторону.

— Мама! — со слезами в голосе воскликнул вдруг инженер.

— Вам что-нибудь известно об убийстве вашей снохи? — спросил капитан старуху. — Ее убил ваш сын?

При этих словах старуха еще больше согнулась.

— Мой сын ни в чем не виноват… Это все я сделала! Я не могла смотреть, как эта тварь изменяет ему.

— И вы решили отравить ее?

Старуха молча кивнула.

— Ядохимикатом?… Понятно…

— Она сволочь!.. Переселилась в этот дом, который мы с таким трудом построили с сыном. Я себе в молодости во всем отказывала, лишь бы сын ни в чем не испытывал нужды. Ни в чем, понимаете? И тут появилась эта тварь. Она отняла у меня родного сына. Она была не способна даже родить ему ребенка!.. Она заперла меня в подвале дома… Вот ее господь и покарал за все!

«Да она, никак, сумасшедшая», — мелькнуло в голове у Шатори.

Пока старуха говорила все это, Клотар упал на колени и, согнувшись, прижал голову к траве, словно молился, потом вдруг вскочил на ноги и со злостью набросился на мать.

— Убийца! — вытянув руки с растопыренными пальцами, он угрожающе пошел на мать и, если бы капитан не остановил его, видимо, вцепился бы ей в волосы или же схватил за горло. — Тогда убивала бы и меня тоже!.. — Из горла его вырвались рыдания. — До сих пор я молчал, а теперь все расскажу. И этих двух женщин задушила тоже ты! Задушила!..

— Ложь! — запротестовала старуха.

— Ложь? А разве не ты всегда внушала мне мысль, что женщины все — сволочи и их нужно уничтожать?

— Сынок!..

— Я тебе больше не сын!.. Твое место на виселице! А потом тебя сожрут черви, как и ее! — И Клотар рукой показал на труп. Опустившись на колени, он зарыдал, все время повторяя: — Юци!.. Юци!..

— На этом пока закончим, — сказал Шатори и дал знак, чтобы старуху увели.

— Разрешите выключить магнитофон? — спросил радиотехник у капитана.

— Выключайте.

Лейтенант Кути отдал необходимые распоряжения. Полицейские подняли инженера, и он, пошатываясь, как пьяный, побрел к машине.

— Задержись-ка на минуту, — остановил Шатори старшину Чупати, когда все пошли к машинам.

— Слушаюсь, товарищ капитан.

Оглянувшись, Шатори только теперь заметил, что вдоль забора толпится много зевак.

— Пойдем, — сказал капитан, беря старшину под руку, — и еще раз хорошенько обыщем дом.

С этими словами Шатори вынул из кармана кусок шерстяной материи с пуговицей.

— Где нашли? — спросил старшина.

— В машине…

— И только сейчас об этом говоришь?

— Раньше было преждевременно.

— А теперь?

— Возможно, это будет единственное вещественное доказательство. — И, глядя на растерявшегося старшину, улыбнулся: — Твоего Кантора с его нюхом я, к сожалению, не могу приобщить к делу как вещественное доказательство.

— А перчатка, которую Кантор нашел?

— Пока она является вещественным доказательством только для нас с тобой… Если б она лежала у колодца, тогда… Но ведь нашли ее в прихожей… Что этим докажешь? Что она принадлежит инженеру? И только?

— Что верно, то верно, — согласился Чупати.

Капитан и старшина еще раз внимательно обыскали весь дом, но не нашли одежды, от которой был оторван кусок материи с пуговицей.

Кантор обнюхивал каждую вещь, каждый предмет, и все безрезультатно.

— Если б ты нам помог… — проговорил Шатори, с укоризной глядя на овчарку.

— Он постарается…

— Каким образом?

— А что, если дать ему понюхать одежду Клотара?

— Мы только зря время теряем… Если эта пуговица с пиджака инженера, то он мог спрятать его за пределами дома.

Вошли в спальню, открыли платяной шкаф. Кантор сунул голову в шкаф, понюхал и, повернув голову, посмотрел на хозяина. Чупати снял с вешалки один из костюмов Клотара и показал его Кантору. Пес понимающе замахал хвостом, будто сказал, что он все понял.

— Нюхай! След! — приказал Чупати.

Кантор обежал комнату по кругу, принюхиваясь к мебели. Возле кровати пес остановился, подлез под нее и уже оттуда несколько раз тявкнул.

Старшина лег на пол и тоже залез под кровать.

— Черт возьми! — выругался Чупати и, приподняв матрац, вытащил из-под него шерстяные брюки.

Старшина вылез и подал капитану брюки.

— Ну, что ты на это скажешь?

Шатори сравнил ткань.

— По-моему, ткань одна и та же. А где же пиджак?

— Подожди! — Старшина поднес к носу овчарки брюки и сказал: — Кантор, ищи! След!

Пес тихо тявкнул и опять начал обнюхивать комнату. Через несколько минут Кантор замахал хвостом, давая хозяину понять, что больше здесь он ничего не найдет, сколько ни нюхай.

Чупати открыл дверь в соседнюю комнату, но и там Кантор ничего не нашел. По очереди были обследованы кухня, ванная комната, холл, прихожая и кладовка.

Шатори про себя уже взвесил: если в лаборатории установят, что брюки и кусочек с пуговицей одной и той же материи, это и будет вещественным доказательством в суде.

— Пошли, — сказал он Чупати, — на нет, как говорится, и суда нет.

Кантор тем временем тянул их в дровяной сарай.

— Товарищ начальник, нужно бы и сюда заглянуть…

— Загляни, но только быстро.

Оказавшись в сарае, Кантор начал ковыряться в куче сена, сваленного в углу. Пес несколько раз чихнул и поднял такой столб пыли, что старшине пришлось отойти к самой двери.

— Эй, Тютю, не пыли так сильно… Слышишь? Перепачкаешься теперь, а ведь я только вчера купал тебя…

— Чего ты там бормочешь? — спросил со двора капитан.

— Да Кантор тут роется в сене, как крот, — объяснил Чупати, выходя во двор.

— Что-то слишком долго он там копается, — заметил Шатори.

Через несколько минут из сарая выскочил Кантор с какой-то тряпкой в зубах.

— Вот из-за этой тряпки ты столько копался?

Кантор стряхнул с себя пыль, но тряпки изо рта не выпустил.

— Не дури, отдай сюда… — проговорил Чупати.

— А ведь это пиджак! — радостно воскликнул Шатори и, схватив его, стал примерять клочок с пуговицей. — Замечательно!

— Вот видишь, товарищ начальник, никогда не нужно торопиться, когда работает овчарка, — не без гордости заметил старшина.

Кантор подошел к хозяину и сел у его ног.

— Молодец! Получай щелчок в лоб, — засмеялся старшина и шутливо щелкнул пса по лбу. — Ну и грязный же ты…

Шатори не ошибся: на очередном допросе Клотар встал на путь отрицания своей вины. Прежде всего он заявил, что ни брюки, ни пиджак ему не принадлежат.

Показания двух свидетелей, которых разыскал Кути и которые утверждали, что в день совершения преступления видели Клотара неподалеку от этого места, обвиняемый отвел.

Шатори задумался. Ему хотелось представить в, суд не только свою версию и вещественные доказательства, но и признание самого инженера, хотя при наличии таких доказательств его признание было бы желательно, но отнюдь не обязательно.

И вдруг капитану пришла в голову интересная мысль. Он вызвал к себе Калди и сказал:

— Приведите ко мне старуху на допрос.

— Она у меня в кабинете. Я ее только что допрашивал.

— Тем лучше… Тогда переведите ее в четырнадцатую камеру.

— Четырнадцатая камера занята, — заметил капитан.

— Арестованного из четырнадцатой переведите в ее камеру, а старуху посадите туда!

— Слушаюсь.

— Дело в том, что разговоры оттуда можно прослушивать. В пятнадцатой кто-нибудь сидит?

— Насколько мне известно, никто…

— Прикажите технику установить в пятнадцатой камере потайной микрофон. Когда все будет готово, посадите в пятнадцатую Клотара, а его мать — в соседнюю. А когда будете сопровождать старуху в камеру, шепните ей, что сын, мол, сидит с нею по соседству и что с ним можно переговорить через вентиляционное отверстие.

— Вас понял, — просиял Калди.

Через полчаса микрофоны в камерах были уже установлены, а в кабинете Шатори их подключили к магнитофону. Капитан подсел к микрофону и с нетерпением стал ждать, когда старуха начнет переговоры с сыном.

В кабинет вошел Чупати и спросил:

— Товарищ начальник, а что будем делать с шофером? Пришла его жена, просит свидания…

В этот момент в усилителе раздались какие-то звуки. Услышав их, капитан жестом приказал старшине замолчать и включил магнитофон.

— Сынок… ты слышишь меня? — раздался осторожный голос старухи.

Однако ей никто не ответил.

— Сынок, Йене…

— Это ты?

— Я.

— Откуда ты говоришь?

— Из соседней камеры. Я узнала, что ты рядом…

Затем последовала долгая пауза. Наконец старуха проговорила:

— Перед дверью никого нет… Йене, не сердись на меня…

— Ты — сумасшедшая!

— Я люблю тебя больше жизни… Все это я сделала ради тебя…

— Ты их убила!

— Только одну.

— И остальных тоже. Ты была причиной всего… А если любишь меня, докажи свою любовь.

— Ты забыл, сколько бессонных ночей провела я у твоей постели, когда ты болел?

— Оставь это. Полицейские нашли мой пиджак…

— Боже мой! Что им нужно от тебя?

— Если любишь меня, возьми на себя и мою вину.

— Какая у тебя вина?

— Ты убила мою жену. Тебе теперь все равно. Ты старая, тебе много не дадут, а меня…

— Я все возьму на себя… Но что мне им сказать?

— В машине на улице Табори ты увидела девушку… во время бури… и задушила ее… Поняла? Вчера ты тоже задушила женщину, потому что ревновала ее ко мне… Признайся, возьми все на себя… А я тебя не забуду. Я буду носить вкусные передачи. Каждый день ходить буду… Поняла?

— Да.

— Пиджак ты нашла в машине, принесла домой и спрятала в сарае.

— Хорошо.

— Осторожно, сюда идут. Молчи!

Капитан выключил магнитофон и задумался. Присутствовавший при этом старшина кашлянул, напомнив о себе.

— Что ты сказал?

— Пришла жена шофера. Просит свидания с мужем.

Капитан позвонил дежурному по КПЗ и приказал:

— Арестованного из девятой камеры привести ко мне, и с вещами.

— Ух! Ну и получит же он от своей жены! Не хотел бы я оказаться в его шкуре, — усмехнулся Чупати.

В пятницу под вечер старшина Чупати повел Кантора покормить в бокс на горе. Старшина спешил. Начальство предоставило ему краткосрочный отпуск, и он хотел уехать к семье вечерним поездом. С самой весны Чупати работал в столице и практически бывал дома только раз в две недели.

От тоскливого чувства одиночества старшину спасало то, что у него почти никогда не оставалось свободного времени. А иногда работы бывало столько, что даже в назначенное время не удавалось выбраться к семье. На прошлой неделе, например, съездить домой так и не удалось, и поэтому сейчас капитан Шатори отпустил старшину до вторника.

Уезжая домой, Чупати, как правило, Кантора с собой не брал. И каждый раз старшина прощался со своим четвероногим другом так, будто уже никогда больше им не суждено было свидеться.

На собачью площадку они пришли ровно в половине четвертого, когда звон колокола возвестил о начале кормления. Кантор хотя и редко бывал на площадке, но прекрасно знал, что означает этот звон. Пес облизал губы, предчувствуя трапезу. На работе он обычно забывал о еде и ел всегда вместе с хозяином.

Торопись пообедать. — Чупати пропустил пса в бокс и захлопнул дверцу. — Перед отъездом немного прогуляемся, понял?

Кантор добродушно тявкнул в ответ, словно пожелал приятного аппетита хозяину. Настроение у Кантора было отличное. День стоял спокойный, солнечный. Около него, радостно пофыркивая, закружился щенок. Кантор с родительским благодушием относился к многочисленным проказам щенка. Одного никак не мог понять Кантор: почему Тончи так плохо растет, хотя пахнуть от него стало, как от совершенно взрослой собаки. Временами этот запах был таким резким, что Кантору приходилось уходить в самый дальний угол бокса, а при приближении Тончи угрожающе рычать.

В такие минуты Тончи вел себя несдержанно, недовольно ворчал, чем еще сильнее раздражал Кантора. Правда, приближаться к нему Тончи не отваживался и лишь громко тявкал да грыз доски клетки.

Вот и сейчас Кантор почувствовал, что Тончи как-то агрессивно пахнет. Сделав несколько прыжков, приемный отец предупредил своего пасынка, чтобы тот не лез к нему с глупостями и убирался бы в свой угол. Однако Тончи настолько осмелел, что даже слегка укусил Кантора за ногу.

Кантор огрызнулся, но малышу это, видимо, пришлось не по вкусу, и он решил отомстить недотроге. И случай для мести как раз представился. Кантор разлегся на чистом цементном полу спиной к кормушке, так как знал по опыту, что пищу в нее наливают слишком горячую и лучше немного обождать, пока она несколько поостынет.

И вдруг пес услышал подозрительные звуки. Кантор повернул голову и увидел, что Тончи как ни в чем не бывало ест из его миски. До такого нахальства Тончи еще никогда не доходил. Наглец не только уплетал еду, предназначенную для Кантора, но даже поставил в его миску свои кривые ноги.

«Наглец!» — сердито тявкнул Кантор, вскакивая на ноги. Однако Тончи успел проскользнуть в узкую щель между кормушкой и стенкой бокса.

«Ну погоди!» — проворчал Кантор, пытаясь левой лапой достать оскорбителя, но никак не мог до него дотянуться. Покосившись на миску, пес удостоверился, что оставшейся пищей ему не утолить голода.

— Ну что тут у вас случилось? — раздался голос хозяина, который в этот момент подошел к боксу.

Кантор отвернулся от миски и заспешил к старшине. Пес несколько раз злобно тявкнул, высказывая свое неудовольствие поведением Тончи.

— Тончи! — строго крикнул хозяин. — Выходи!

Щенок, однако, не спешил выполнить приказ: услышав строгий оклик, он лишь высунул из щели черную пуговицу носа, а потом и вислоухую мордочку.

Кантор сердито гавкнул, но Тончи даже не пошевелился.

«Ну, что делать с наглецом? Вытащить его и основательно вздуть, да уж больно жалкая у него физиономия, сердиться и то долго нельзя», — размышлял Кантор.

— Ага! Чего-нибудь натворил? — проговорил хозяин.

Тончи виновато опустил голову, потом вдруг подался вперед и лизнул Кантора в морду. Кантор принял извинение и, отвернувшись от Тончи, с достоинством пошел к миске, всем своим видом показывая, что он не одобряет поведения щенка.

— Ну и поросенок же ты, Тончи! — погрозил старшина щенку, увидев разлитую еду возле миски овчарки.

Чупати сходил на кухню и принес в алюминиевой миске новую порцию еды для Кантора. Пес начал жадно есть.

— И не стыдно тебе, лоботряс?! — стыдил Чупати щенка, который с виноватым видом вылез из своего убежища и поплелся в угол.

Кантор с завидным аппетитом съел свой обед и дочиста вылизал миску языком.

— Вот и молодец! — похвалил его хозяин. — А теперь пойдем погуляем. Ну, пошли! — И Чупати открыл перед Кантором дверку. — А ты останешься здесь! — бросил он Тончи, который пытался было выскользнуть из бокса вслед за Кантором.

Прогуливались по традиционному маршруту, поднимаясь по дороге, которая петляла между виллами. Дежурный по управлению обещал Чупати ровно в шесть часов вечера прислать за ним машину, которая доставит его на Южный вокзал.

По обе стороны дороги ступеньками поднимались две узкие пешеходные тропинки. Вверх Чупати всегда шагал прямо по дороге. Вниз же спускался по пешеходной тропинке, так как идти по ступенькам вниз было делом не столь обременительным.

Старшине нравилось гулять по этой тихой красивой улице. Он с некоторой завистью поглядывал на небольшие виллы, окруженные густыми садами, и на многоэтажные жилые дома.

«Вот бы в таком месте получить квартиру», — задумчиво мечтал он про себя. Углубившись в мысли, он шел, забыв о времени.

Взглянув на часы, Чупати даже присвистнул от удивления.

— Ого! А ну-ка, Тютю, припустимся вниз. — И старшина трусцой побежал по лестнице. Кантор мчался рядом с хозяином.

Старшина громко стучал каблуками по бетонной лестнице. Они уже дважды пересекли серпантин дороги и опять побежали по ступенькам, как вдруг Кантор остановился.

— Ну, пошли! Чего ты там остановился? — крикнул на бегу Чупати, опередив овчарку на несколько ступенек.

Пес, однако, с места не трогался. Высоко задрав голову, он жадно нюхал воздух.

— Тютю! — позвал хозяин и остановился сам. Почувствовав запах дыма, старшина огляделся. Метрах в двухстах от него между деревьев поднималось серое облако дыма. Оно росло прямо на глазах.

— Черт возьми! — крикнул старшина. — Кантор!

Услышав окрик хозяина, пес помчался вниз. Возле горящей виллы толпились люди. Дым над зданием стал гуще, а из окон первого этажа вырывались языки пламени.

Из соседних домов к вилле спешили люди. Одни, подбежав к дому, застывали, как монументы, другие же сновали взад-вперед, усиливая панику.

— В саду есть водопроводный кран? — запыхавшись от быстрого бега, спросил старшина у собравшихся.

Толкнув калитку в сад, Чупати вбежал в него. Над головой раздался звон лопнувшего стекла, из окна выдуло горящую занавеску.

Старшина не без труда отыскал в саду сложенный кольцом резиновый шланг и, схватив его за конец, потащил к дому. Чупати стали помогать несколько мужчин.

Шланг был тонким, вода из него лилась тонкой струйкой, и, чтобы потушить огонь в нижнем этаже, нужно было по крайней мере три таких шланга.

— Принесите шланги из соседних домов! — крикнул Чупати.

И тут он увидел, как к дому сквозь толпу зевак прорывается женщина. Она громко кричала и плакала. Старшине удалось схватить женщину у самого входа в дом.

— Вы что, с ума сошли?! — набросился он на нее.

— Мальчик!.. Там мой сын!.. — кричала женщина, стараясь вырваться из рук Чупати.

— Что вы говорите? Где мальчик?!

— В маленькой комнате, рядом с кухней… Пустите меня!

— Держите ее! — крикнул старшина, толкнув женщину в толпу.

Двое мужчин взяли рыдающую женщину под руки.

Вырвав шланг с водой из рук одного из мужчин, Чупати облил себя водой и бросился в дом. В коридоре было темно. Скопившийся дым ел глаза, лез в глотку.

Старшина зажал рот мокрым платком. Не выпуская шланга из рук, он поливал лестницу, которая вела на второй этаж. Примерно на середине пролета шланг кончился. Чупати даже показалось, что он слышит детский плач.

— Кантор! — позвал он овчарку.

Пес мордой ткнулся в ногу хозяина.

— Ты здесь? — облегченно сказал Чупати. — Слышишь? В доме ребенок!.. Ребенок, понимаешь? — И старшина изобразил детский плач. — Понял?

Кантор устремился вверх по лестнице.

«Хоть бы нашел, хоть бы нашел», — билось у Чупати в голове. Сверху действительно послышался детский плач.

Этот крик услышал и Кантор. Путь ему преграждали языки пламени. Пес ужасно боялся огня, но сейчас в нем горело желание, которое было сильнее страха. Хозяин окатил Кантора из шланга. Чупати уже не приказывал, а просил спасти ребенка, буквально умолял Кантора.

Пес вбежал в коридор второго этажа. Повсюду на него смотрели двери. Кантор на миг в растерянности остановился. Куда? Он вскочил в одну из дверей, и в этот момент до слуха его отчетливо донесся детский плач из другой комнаты.

Пес бросился на крик. К счастью, дверь оказалась открытой, но она уже горела. Оставалось только одно — прыгать. И Кантор прыгнул. Ноги коснулись горящего ковра. Сбоку горел шкаф и еще что-то… Вперед, через огонь, вперед… Вот и дверь. Нужно встать на задние лапы и нажать ручку двери.

Дверь легко открылась. Сильный сквозняк оттянул дым в сторону. Можно было вдохнуть и набрать в легкие воздух.

В углу комнаты в маленькой низкой клетке лежало что-то в белом и орало во все горло. Сначала Кантор схватил орущий, завернутый в белое комок за ноги, но, почувствовав, что ребенок может выскользнуть, перехватил сверток посередине и понес. Прыгнул через пламя. Хозяин догадался позвать его, и Кантор побежал на голос.

Когда пес выскочил на лестничную клетку, то почувствовал, что на спине у него в двух местах загорелась шерсть, Лестница снизу начала тлеть, а впереди — несколько горящих ступенек. Еще один лестничный март — и Кантор попал под спасительную струю воды из шланга, что и спасло его.

Когда старшина Чупати с ребенком на руках вышел из дому, по шоссе, поднимая густой шлейф пыли, мчались пожарные машины. В саду под деревом без чувств лежала мать ребенка.

— «Скорую помощь» тоже вызвали! — сообщил кто-то.

Кантор отдал ребенка хозяину. На собаку никто не обращал внимапия, и Кантор, припадая на ушибленную ногу, поплелся к забору. Забрался под густой куст и начал лизать обожженные лапы.

Однако хозяин вовсе не забыл о нем. Через несколько минут Чупати принес какую-то мазь и смазал все обожженные места на теле Кантора.

— Ничего, дружище, ничего… — ласково приговаривал старшина. — До свадьбы заживет. Молодец ты! Молодец!

Ласковые слова хозяина были для верного пса не менее целительны, чем мазь от ожогов.

Разумеется, на вечерний поезд Чупати опоздал, чему Кантор весьма обрадовался, и всю ночь проспал под кроватью старшины.

После весенней брачной ночи ритм повседневной жизни опять захватил Кантора, а Клеопатра тем временем принесла шесть крошечных щенят.

Однажды утром хозяин Клеопатры, или, как ее ласково называли, Клео, подошел к старшине Чупати и, не говоря ни слова, взял его под руку и повел к боксу, принадлежавшему красавице.

Увидев в боксе Клео шестерых щенят, Чупати вытаращил глаза и воскликнул:

— Вылитые Кантор!

И действительно, все щенки были на удивление похожи на своего знаменитого папашу: трое из них оказались по масти черными, как мать, а трое других — коричневато-рыжими, как Кантор.

За трудовыми заботами Кантор забыл о своей подруге. Днем ему никогда не приходилось бывать на площадке, да и вечером он возвращался уже затемно, поэтому ему так и не удавалось увидеть Клеопатру, которая жила всего лишь через несколько боксов от него.

Однажды Чупати и Кантор вернулись с задания раньше обычного. Вступив на площадку, Кантор замер на месте. Такого еще с ним никогда не было. Кантор обычно сразу же шел к своему воспитаннику Тончи, а сейчас он остановился, услышав веселое повизгивание.

За низеньким проволочным заборчиком, которым были отгорожены «собачьи ясли», жизнь кипела ключом. Подросшие за лето щенки Клеопатры весело и беззаботно резвились на траве.

Один из щенков, играя, подкатился под заборчик и, подбежав к Кантору, уткнулся ему в передние лапы. Кантор сначала спокойно и дружелюбно наблюдал за щенком, который копошился у его ног, а затем вдруг лег на живот и ласково лизнул щенка в нос. От такой неожиданной отеческой ласки щенок перекувырнулся через голову, ткнулся мордочкой Кантору в грудь, а потом зубами вцепился ему в шею.

Кантор поднялся с земли, но щенок, крепко сжав зубы, продолжал, раскачиваясь, висеть у отца на шее. Пес слегка тряхнул головой, и щепок упал в траву. Кантор, играючи, ткнул его несколько раз носом. Наконец малышу удалось встать на ноги. Он несколько раз тявкнул на отца и, покачивая головой из стороны в сторону, вцепился в шерсть Кантора.

Чупати занимался со служебными собаками больше десяти лет, но такое он видел впервые. «Два яйца не так похожи друг на друга, чем эти две собаки», — подумал старшина, любуясь игрой Кантора и его сына.

Чупати подозвал к себе Кантора, присел возле него на корточки. Через мгновение возле них оказался и щенок, который тыкался мордочкой то в ладонь Чупати, то в нос. Кантора.

— Смотри, — начал объяснять Кантору хозяин, — это твой сын. Ты тоже был таким маленьким. Посмотри, да у него зубки прорезались! А язычок, посмотри… Так, так, положи его, поласкай, это твой сынишка…

Ни Кантор, ни старшина не заметили, как к ним, не спуская глаз со своего шаловливого любимца, подошла красавица Клеопатра. Сердито ворча, она спешила на защиту своего детеныша. Оскалив зубы, Клео огрызнулась на Кантора, а он, как джентльмен, отступил на несколько шагов, таща за собой и щенка.

Клеопатра, видимо, давным-давно забыла про любовную связь с Кантором и слегка укусила его. Однако Кантор проявил благородство до конца: от чуть-чуть поворчал и, желая оградить непослушного мальца от гнева матери, повернулся к ней задом, в который она и не преминула его укусить.

«Обезумела сука, ее сейчас добрым словом не уймешь», — подумал старшина и пошел прочь. И хотя бегство для умной собаки — факт довольно постыдный, Кантор последовал примеру хозяина. Однако малыш, как ни странно, бежал за ними, стараясь не отставать.

Клеопатра удивленно таращила глаза: ее поразила привязанность щенка к незнакомому псу. Чуть помедлив, она бросилась вслед за щенком и догнала его за несколько шагов от Кантора. Схватив озорника за шиворот, мать потащила его в свой бокс.

— Ну, Тютю, слава богу, унесли ноги, — проговорил Чупати. — Пошли в свой бокс. — И старшина ласково потрепал овчарку по спине.

Однако настроение у Кантора было отнюдь не для шуток. Он плелся, повесив голову. У самого бокса к нему подбежал Тончи. На сей раз Кантор принял своего младшего друга очень холодно.

Малыш, не понимая причины плохого настроения Кантора, игриво прыгал, стараясь его развеселить.

Кантор же, не долго думая, нанес Тончи такой удар правой лапой, что тот кубарем покатился по траве.

Встав на ноги, малыш застыл на месте и, опустив хвост, печально взглянул на свое божество.

Чупати цыкнул на Кантора, и тот поплелся к боксу, лег у входа на траву и, положив на лапы голову, недружелюбно посмотрел на Тончи.

Чупати внимательно наблюдал за своим питомцем.

— Тончи, ко мне! — позвал он обиженного песика. — Ну, иди же, если тебя зовут! Видать, для тебя в этом боксе уже нет места.

Тончи, видимо, понял слова старшины и, повесив уши, подошел к нему.

Чупати наклонился и почесал у Тончи за ушами.

— Не горюй. Видать, и ты стал настоящим мужчиной… Вот… Не огорчайся. Найдем и тебе подходящую пару, обязательно найдем.

Слова хозяина не утешили песика. Он молча шел за ним, а когда оглянулся на Кантора, тот даже не удостоил его взглядом.

Стоял сентябрь. Однажды в середине дня старшину с собакой срочно вызвали в управление и послали в отдаленный район Баконя.

На место прибыли к вечеру. Осень уже вступила в свои права, разукрасив деревья всеми цветами радуги. На маленькой железнодорожной станции, где обычно грузят в составы уголь, доставляемый сюда из шахты по узкоколейке, одиноко стоял пассажирский поезд. От станции добирались по лесной дороге, которая петляла по склонам гор, поднимаясь к шахте.

На одном из крутых поворотов дороги, примерно на середине пути между железнодорожной станцией и шахтой, машина, на которой ехали Шатори и Чупати, остановилась.

Их вызвали по тревоге и сообщили, что на баконьской дороге, там, где вплотную к ней подходит густой лес, утром на одном из многочисленных крутых поворотов была подорвана закрытая машина, на которой обычно доставляли зарплату шахтерам.

Оперативная группа капитана Шатори сразу же выехала в областное управление полиции. Капитана в первую очередь интересовало точное время совершения преступления. Ответ, полученный на его вопрос, отнюдь не удовлетворил Шатори. Грабители, по предварительным подсчетам, похитили приблизительно полмиллиона форинтов, а затем столкнули машину в пропасть и скрылись в неизвестном направлении, имея форы шесть часов.

Прибыв на место преступления, следователи и криминалисты, осмотрев дорогу и взорванную машину, долго и безрезультатно спорили о том, чем взорвана машина: одни утверждали, что миной, оставшейся со времен войны, другие же считали, что это был, видимо, самодельный взрывной заряд с часовым механизмом.

Посреди неширокой дороги виднелась небольшая воронка диаметром в тридцать сантиметров.

— Где служил в армии? — спросил Шатори старшину.

— В артиллерии, — не без гордости ответил Чупати.

— Можешь отличить запах тола от запаха динамита?

— Это не только я могу, но и Кантор…

— Понятно.

Капитан попросил всех присутствующих сойти на обочину дороги. Чупати пристегнул к ошейнику Кантора поводок и подвел его к воронке. У края воронки старшина присел на корточки, взял горсть земли, понюхал и даже попробовал на язык.

Кантор вел себя неспокойно, нервничал. Пес дергался всем телом, но с места не сходил, наблюдая за каждым движением хозяина. Кантора очень взволновало, когда он увидел, что хозяин взял в рот.

Старшина посмотрел на Кантора и выплюнул на ладонь камешек, который взял в рот.

Кантор понял: теперь его очередь действовать. Одним прыжком он очутился рядом с хозяином и, сунув нос в воронку, схватил зубами небольшой камень.

— Успокойся, — тихо сказал старшина овчарке.

— Ну? — с беспокойством спросил Шатори.

— Тол, — спокойно ответил старшина, вставая на ноги.

— Выходит, не самоделка?

— Нет!

— Тогда что же это, по-твоему? — И капитан показал старшине обломок какой-то никелированной пластинки.

— Крышка от часов моей бабушки.

— Вот и пил бы чай со своей бабушкой, а не темнил бы дело, коли не понимаешь! — обиженным тоном проговорил вызванный на место происшествия военный минер.

Шатори взял старшину под руку и отвел в сторонку:

— А ты не забыл случай с собаками, которые носили на себе толовые заряды?

— Думаешь, и здесь то же самое?

— Нет. Здесь не обошлось без бикфордова шнура. Видишь, бледный след на дороге, как от веревочки.

— Он ведет к кустам.

— Пусти Кантора.

Чупати пустил овчарку, и она повела старшину к скале, но, пройдя буквально несколько шагов, вдруг чихнула раз, другой, еще и еще.

— Что такое? — спросил Шатори.

Старшина поднял с земли лист клена и, понюхав его, протянул капитану:

— Понюхай… и ты сейчас зачихаешь.

— Что за черт! — воскликнул капитан.

— То-то и оно! Смесь красного и черного перца. Эти бандиты знали, что делали.

— Значит, Кантор нам ничем не поможет? — Капитан растерянно переступал с ноги на ногу.

— Кто знает, — ответил Чупати и, наклонившись к уху Шатори, прошептал: — Товарищ капитан, отошли всех отсюда, оставь одного лейтенанта Кути, я попробую еще раз пустить Кантора последу.

Капитан согласился:

— Мы все пойдем сейчас на шахту. Если что, там нас и найдешь.

— О'кей! — Старшина жестом подозвал Кути, а пока тот подходил, сказал капитану: — Только я прошу: если Кантор следа не возьмет, чтоб никаких насмешек не было. Иначе я не согласен.

— Насмешек не будет. А что тогда делать?

— А это будет зависеть… — Старшина потер пальцами мочку уха.

— От чего?

— От того, какой отрезок пути посыпан перцем. Если метров сто, то это еще ничего. А если больше, то тут придется повозиться. Придется облазить на пузе полгоры, пока пес не нападет на след.

С полчаса шагали по долине в сторону железной дороги. Пес шел, подняв морду. Это означало, что путь все еще посыпан перцем. Пройдя с километр, вышли к железнодорожным путям. Кантор перескочил полотно и вдруг остановился. Он уже не чихал, но и к земле не наклонялся.

— Ничего не вышло, — сделал заключение старшина и зашагал по направлению к шахте. Лейтенант Кути молча следовал за Чупати.

Увидев старшину, капитан чуть было не выругался. Капитан, разумеется, понимал, что на этот раз они имеют дело с очень опытным противником, который перехитрил даже овчарку.

— Товарищ начальник, все нужно начинать сначала — предложил Чупати.

— Сначала? А что ты можешь начать? Ты же сам сказал, что дело это безнадежное?

— Нужно дать Кантору понюхать чистый запах следа.

— Ну что ж. Вернись, и пусть обнюхает кусты.

К капитану подошел управляющий шахтой и спросил, что ему теперь делать: шахтеры свободной смены собрались у кассы и ждут выдачи зарплаты.

Выглянув в окно, Шатори увидел толпившихся шахтеров. Подумав, капитан спросил:

— А кто выписывает зарплату?

— Как кто? Бухгалтер, — ответил управляющий.

Через минуту в кабинет управляющего вбежал председатель местного комитета. Увидев посторонних людей, он несколько замешкался, а потом спросил:

— Шахтеры волнуются! Что делать?

— Я уже звонил в трест, мне обещали выслать деньги.

— Но когда это будет?! — не успокаивался председатель месткома.

— Этого я не знаю.

Председатель месткома безнадежно махнул рукой и вышел.

— Шестьсот человек ждут, — сказал управляющий, повернувшись к Шатори. Капитан пожал плечами.

— А где бухгалтер?

— Товарищ капитан, меня сейчас эта толпа потрясет как следует, а вы интересуетесь бухгалтером.

— Я следователь и потому вправе задавать вам такие вопросы.

— Вам легко говорить… Бухгалтер в отпуске.

— С какого числа?

— Со вчерашнего дня.

— Как его фамилия?

— Казмер Хайду.

— Давно он у вас работает?

— Восемь лет.

— Как вы полагаете, кто знал точное время, когда привозят зарплату?

Управляющий поднял руку и начал считать по пальцам:

— Во-первых, я сам. Во-вторых, бухгалтер. В-третьих, человек, которого мы посылали в трест. В-четвертых, шофер. В-пятых, сотрудники финансового отдела треста. В-шестых… — Здесь голос управляющего сорвался на фальцет. — Черт возьми, кто же еще?

— Вы учились в Шопроне?

Вопрос капитана удивил управляющего.

— Начал учиться в Шельмеце, а закончил, действительно, в Шопроне.

— Я так и понял, — заметил капитан.

— Как это так?

— По разговору понял.

Управляющий нервно засмеялся и проговорил:

— Если бы не то дурацкое положение, в котором я сейчас нахожусь, я бы с вами поговорил… Если вы это к тому ведете, чтобы спросить, выпиваю ли я, то я отвечу: да, выпиваю. Иногда — больше, иногда — меньше. Вот вы попробуйте провести восемь часов под землей, тогда поймете, что это такое и как человека, оказавшегося после этого наверху, жажда мучит…

— Я не это имел в виду… Ну да все равно… А кто имеет доступ к взрывчатке?

— Подрывники.

— А сколько их всего?

— Шестеро.

— А кто ими руководит?

— Начальник взрывных работ.

— Могу я с ним поговорить?

— Конечно. — Приоткрыв дверь в соседнюю комнату, управляющий громко крикнул: — Эржике! Пошлите ко мне начальника взрывных работ! И пусть захватит с собой списки подрывников.

Шатори подошел к окну. Вдали виднелись склоны гор, меж которыми была зажата долина. Лес горел осенними красками.

Через несколько минут в кабинет просунулась чья-то голова.

— Начальник, вызывали меня?

— Вот с тобой товарищ капитан хочет поговорить.

— Пожалуйста. — В комнату вошел худощавый мужчина средних лет.

— Как учитывается взрывчатка, выдаваемая для производства работ?

— Пожалуйста. — Мужчина протянул Шатори толстую тетрадь в замасленном переплете.

Шатори раскрыл тетрадь наугад и полистал.

— Расход большой?

— Знаете, какой здесь грунт? Взрывчатки много требуется.

— А сколько все-таки?

— Много.

— И кто ее получает?

— Подрывники.

— А их как контролируете?

— У каждого из них есть своя тетрадка, куда они и заносят все данные.

— Короче говоря, незаметно один-два заряда можно выписать?

— Ну, как вы такое могли подумать? Подрывники у нас все люди надежные, серьезные. Все окончили курсы, каждый из них до этого проработал не меньше десяти лет.

— Кто из них за последнее время получил со склада взрывчатки больше всех?

— Минутку… — Мужчина начал листать свою тетрадку и что-то подсчитывать в уме. — В прошлом месяце — бригады Канижала, Авара и Винце… — И, повернувшись к управляющему, спросил: — Бригада Винце в августе работала?

— Да.

— Спасибо, — кивнул Шатори, записывая что-то в блокнот.

— У вас все? — спросил подрывник.

— Да, спасибо.

— Желаю удачи.

Подрывник ушел, а управляющий шахтой спросил:

— Уж не думаете ли вы, товарищ капитан, что у нас крадут взрывчатку?

— Пока я ничего не думаю. Прошу вас, покажите мне бухгалтерию.

Управляющий подвел капитана к комнате, где размещалась бухгалтерия:

— Вот она, небольшая комната, и все…

В углу комнаты стоял несгораемый шкаф, перед ним — письменный стол бухгалтера. В соседней комнате работала молодая женщина.

— Это Марика, наш администратор, — представил женщину управляющий.

Шатори лукаво подмигнул женщине и спросил:

— Есть у вас полотенце, которым пользовался бухгалтер? Или какой-нибудь предмет?

Молодая женщина услужливо открыла шкаф и показала на одну из полок. Там лежали какие-то вещи.

— Прошу не прикасаться к ним.

Прежде чем позвать старшину Чупати, капитан долго и сосредоточенно о чем-то думал. Затянувшееся молчание становилось невыносимым. Управляющий шахтой переступал с ноги на ногу. Женщина-администратор стояла прислонившись к стене, бледная, как полотно.

Шатори же лихорадочно оценивал случившееся. Кто-то из местных сотрудников точно знал, когда будет ехать машина с деньгами. И этот кто-то прекрасно знал не только время, но и точный маршрут движения, а также место, где менее всего вероятна встреча с посторонними людьми. Но кто именно? К тому же, это был человек, неплохо знающий собак. В противном случае он не додумался бы посыпать путь перцем. Такие вещи хорошо знают полицейские и люди, работающие с собаками.

Беспокойное покашливание управляющего вывело капитана из задумчивости.

— Подождите минутку, — сказал капитан управляющему и, открыв дверь в коридор, прислушался.

Отчетливо послышался голос председателя месткома:

— Товарищи! Прошу спокойствия! Вы же знаете, что произошло… Машину с зарплатой ограбили бандиты…

Последующие слова председателя потонули в хоре возмущенных голосов шахтеров. По коридору, громко стуча сапогами, шел Калди.

Капитан Шатори испытывал горькое чувство. Налицо было бандитское ограбление, и ограбление не одного человека, а нескольких сотен людей, которые зарабатывают себе на хлеб тяжелым трудом.

В конце коридора показался Кантор, позади него шел старшина Чупати.

Когда старшина вошел в комнату, Шатори, показав рукой на шкаф, сказал:

— Тут вот есть кое-какие вещички.

— Вот это полотенце, видимо, как раз то, что нам нужно, — заметил старшина и взял в руки грязное махровое полотенце. — Ну-ка, Тютю, понюхай. Оно уж, наверное, без перца.

Кантор, глубоко втягивая носом воздух, несколько раз обнюхал полотенце и отвернул голову. Затем он стал нюхать пол и пошел к выходу.

— Как работает служебно-розыскная собака, вы все равно никогда не видели, так что пойдемте посмотрите, — предложил Шатори управляющему.

В коридоре капитан приказал Калди прислать им сопровождающих, а самому вместе с Кути поговорить со служащими шахтоуправления.

Управляющий, не возражая, пошел за капитаном. В коридоре он предложил выйти из помещения через черный ход, на что капитан лишь махнул рукой.

Кантор неуверенным шагом вышел на улицу. Старшина еще раз дал ему понюхать полотенце.

Толпившиеся перед зданием шахтоуправления люди оживленно обсуждали случившееся. Председатель месткома проворно сновал от одной группы людей к другой и что-то объяснял.

Увидев полицейских с собакой, шахтеры притихли. Сотни человеческих глаз следили за Кантором.

Овчарка направилась к лесу, что рос по склону горы до самой шахты. Обойдя стороной шахтный подъемник, пес пошел по тропке в гору. Полицейские молча следовали за ним.

Шахтерский поселок находился примерно в полутора километрах от шахты. Домики были двухэтажные, почти все новые, свежепобеленные.

Кантор остановился у корчмы и оглянулся. Убедившись, что Чупати идет вслед за ним, Кантор вошел в корчму. Обойдя помещение, пес направился к стойке и, усевшись перед ней, уставился на Чупати.

В корчме было полно народу. Шатори жестом подозвал корчмаря.

— Шахтерский кассир к вам заходит? — спросил его капитан.

— Вы имеете в виду бухгалтера?

— Да.

— Утром заходил, выпил рюмку коньяку.

— Ничего не говорил?

Вопрос прозвучал несколько странно. Шатори и сам это понял.

— Как вас следует понимать?

— Как спросил, так и понимайте! Он ничего не говорил, где будет проводить свой отпуск? Уедет куда или нет?

— Нет, не говорил. Мы с ним, собственно, и не разговаривали вовсе. Вместе с ним был какой-то незнакомец. Я еще подумал, кто бы это мог быть. Они почти но разговаривали. Обычно, когда к нам кто заходит из шахтоуправления, то всегда что-нибудь расскажет, а эти выпили коньяку и ушли.

— Куда?

— А вот этого я не знаю, — пожал плечами корчмарь.

Кантор по приказу хозяина еще раз обследовал притихшую корчму и вышел на улицу.

Чупати опять дал овчарке понюхать полотенце и сказал:

— Ищи! След!

По небольшому мостику Кантор перешел через ручей и остановился у одного из домов с небольшим садиком.

Чупати открыл калитку, и они вошли во двор. На скрип калитки из дома выглянула пожилая женщина.

Не обратив на нее ни малейшего внимания, пес вбежал в прихожую.

— Кто вы такая? — спросил женщину старшина.

— Я жена Худака. А что вам нужно?

— Мы из полиции, мамаша…

— Казмер Хайду здесь живет? — перебил старшину капитан, который подумывал уже о том, под каким предлогом ему произвести здесь обыск. Наконец Шатори решил, что лучше всего положиться в этом вопросе на местные власти, благо и управляющий шахтой тоже здесь.

— Да, — ответил вместо женщины несколько удивленный управляющий. — Казмер живет в этом доме, но вы-то об этом откуда знаете?

— Знаем не мы, а вот он. — И Шатори с улыбкой показал на Кантора.

— Бухгалтер дома?

— Нет.

— Это его дом?

— Нет, это наш дом, — ответила женщина. — Мы взяли ссуду в банке и построили… А почему вы спрашиваете?

— А вы не знаете, куда он ушел?

— В полдень он еще дома был, сказал, уезжает в отпуск…

— Казмер снимает у них комнату, — объяснил управляющий. — В прошлом году он развелся с женой и оставил ей и детишкам квартиру в городе.

— Спасибо за объяснение, — кивнул ему капитан и, повернувшись к женщине, спросил: — Хайду один уехал?

— Нет, вместе с ним был высокий мужчина, черноволосый такой, но он в дом не входил. Хайду взял свой чемодан и сказал, что его не будет целых две недели.

— Он и раньше уезжал?

— На неделе не уезжал, а когда в субботу не работал, то уезжал вечером в пятницу.

Кантор тем временем, обежав дом, вернулся на веранду. Старшина незаметно дернул капитана за рукав, желая сообщить ему что-то по секрету, однако капитан и сам понимал, что они напали на верный след. Посмотрев на хозяйку дома, Шатори спросил:

— А у вас, случайно, нет фотографии вашего квартиранта?

— Кого? — переспросила женщина, не сразу поняв его вопрос.

— Квартиранта вашего?

— Это Хайду, что ли? Не знаю… но я посмотрю у него в комнате… Пожалуйста, зайдите в дом.

«Раз сама хозяйка приглашает в дом посмотреть, то никакого ордера на обыск и не нужно», — подумал с облегчением капитан.

— Пошли посмотрим, — предложил управляющий.

Все вошли в комнату бухгалтера. Шатори в первую очередь выдвинул ящик шкафа и пашел там три фотокарточки для удостоверения личности. Шатори положил фото себе в карман. Шкаф он открывал так, чтобы пи к чему не прикасаться.

— Уже все?! — удивилась хозяйка, когда они вышли из комнаты на веранду. — Уж не случилось ли что с Хайду?

— Нет, нет, ничего не случилось. Мы просто хотели его найти. Я его старый знакомый… Ну, всего вам хорошего.

Выйдя на улицу и заметив, что управляющий шахты смотрит на него с удивлением, капитан объяснил:

— А я его и в самом деле знаю.

Когда полицейские вернулись на шахту, туда уже прибыла машина с деньгами, зарплату шахтеры получили. Деньги выдавала женщина с бледным лицом.

— Слава богу, — заметил капитан и тут же спросил управляющего: — Скажите, а посторонние у вас на шахте бывают?

— Мне об этом ничего не известно.

Из соседнего кабинета в коридор вышел Калди. Увидев капитана Шатори, он дал понять, что ему хотелось бы поговорить с ним без свидетелей.

— Вы свободны, — обратился капитан к управляющему. — Извините, что заставил вас совершить непредвиденную пешую прогулку.

— Это ничего.

— Продолжайте выполнять свои обязанности, и пусть все идет так, будто ничего не случилось.

— А что я должен сказать шахтерам?

— Ничего нового.

Доклад Калди был коротким, по заставил капитана задуматься.

— Позови ко мне начальника местной полиции, — попросил Шатори, когда Калди закончил.

Положение складывалось сложное. Выяснилось, что несколько недель назад местная полиция раскрыла в этом районе нити одного заговора. Сначала сообщение об этом заговоре показалось Шатори детским лепетом. Дело сводилось к тому, что несколько раскулаченных богатеев, некогда владевших большими участками виноградников, начали распространять по округе ложные слухи о том, что у шахтеров, мол, вот-вот отберут приусадебные участки и отдадут их сельхозкооперативу, что шахту наполовину прикроют и, следовательно, половина шахтеров останется безработными. Короче говоря, никаким заговором здесь, собственно, и не пахло, просто ненадежные элементы занимались распространением ложных слухов.

— Иногда дело политического толка ведет к раскрытию уголовного преступления, — подытожил начальник местной полиции свой доклад о положении в районе. Это тоже заинтересовало капитана Шатори.

— Ну что ж, судя по всему, вас ждет серьезная работа, — высказал предположение Шатори. — Нужно внимательно приглядываться к каждой мелочи и постараться узнать, кто и каким образом может выносить с шахты взрывчатку.

— Народу здесь живет много, и узнать это нелегко.

— Нелегко, но нужно! — настаивал Шатори. — Не так ли?

Оба начальника пришли к выводу, что работать им следует сообща, иначе нечего и надеяться на успех.

После этого разговора Шатори дал задание старшему лейтенанту Калди:

— Пойдите в корчму и попытайтесь установить, как выглядел тот тип, что заходил сегодня утром в корчму вместе с Хайду. Может, это тот же человек, что навещал его и вчера. Высокий, плечистый такой мужчина, элегантный, с густыми бровями…

Вынув из кармана фотографию, капитан долго изучал ее, а затем, подав Калди, спросил:

— Скажите, а вам эта физиономия незнакома?

Старший лейтенант, посмотрев фотокарточку, отрицательно покачал головой.

— Ну не беда. Значит, действуйте так, как я вам сказал.

Оставшись один, капитан опять взглянул на фото, а затем, задумавшись, стал смотреть в окно.

Из раздумья его вывел старшина Чупати. Он быстро вошел в кабинет и сказал:

— Товарищ начальник, Кантор ведет себя как-то беспокойно.

— А чего ты удивляешься? Столько людей — и не волноваться!

— Да я не о том беспокойстве говорю. Он меня хватает за брюки и тащит к запасному выходу.

— Что же он хочет?

— Не знаю. И полотенце ему уж больно не нравится.

— Полотенце Хайду?

— Да.

— А ну-ка пошли. Интересно, куда он нас поведет.

Кантор вывел их из шахтоуправления через заднюю дверь и, обогнув здание, побежал по той же тропинке, по какой до этого уже ходил в сторону леса.

Полицейские быстро шли вслед за овчаркой, стараясь не отставать.

— А тебе не кажется, что он опять ведет нас в корчму? — высказал свое предположение Шатори, остановив на миг старшину.

— Повернуть назад?

— У меня нет ни малейшего желания еще раз спускаться в долину.

— Тютю! Стой! — приказал старшина овчарке.

Услышав приказ хозяина, Кантор замер на месте и недовольно повернул голову.

— Не хочет идти обратно, — заметил Чупати.

— Странно… — проговорил капитан.

Старшина сделал несколько шагов вперед, и это послужило Кантору сигналом идти дальше. Пес не выпускал грязного полотенца из пасти и расстался с ним лишь после настойчивого требования Чупати.

Через несколько минут они подошли к шахтерскому поселку.

— Ну, я же говорил, что он опять поведет нас в корчму! — раздраженно сказал капитан.

Однако пес в корчму не пошел, а, завернув в первый переулок, снова направился к лесу.

— Бегает и пить не хочет! — заметил капитан.

— Это плохо! — вздохнул старшина.

Кантор между тем вывел их на старую, заброшенную тропинку, которая извивалась по склону горы. Пес бежал все быстрее и быстрее.

— Эй, не так быстро! — крикнул Кантору Чупати, вытирая платком струившийся по лицу пот.

Расщелина, по дну которой пролегала тропка, становилась все уже.

Пропетляв километра два, тропинка уперлась в большую террасу. В скале виднелся полузасыпанный вход в шахту, по обе стороны которого прилепилось несколько полуразрушенных деревянных бараков.

Капитан Шатори с подозрением осмотрел площадку. Людей нигде не было видно.

— Старая заброшенная шахта, — пробормотал себе под нос капитан.

Осень стояла в полном разгаре. Ветер с гор срывал с деревьев пожелтевшую, сухую листву.

Кантор направился к зданию, похожему на сарай. Подойдя к дверному проему, пес остановился и сердито зарычал. Шерсть на нем встала дыбом.

Чупати схватился за пистолет. Капитан жестом приказал полицейским окружить сарай.

Старшина чуть слышно свистнул, разрешая Кантору войти в сарай.

Пес скрылся в темноте, однако через несколько секунд его голова показалась в проеме двери: Кантор звал с собой хозяина.

— Пойдем, начальник! — кивнул Чупати капитану и смело вошел в сарай.

Старшина остановился, выжидая, пока глаза привыкнут к темноте, и вдруг испуганно попятился назад: в нескольких шагах от него на земле судорожно извивался человек.

Шатори подскочил к незнакомцу, перевернув его на спину, карманным фонариком осветил лицо.

На земле, обливаясь кровью, которая текла из ножевых ран, лежал мужчина.

— Узнаете? — спросил капитан подошедшего Кути и показал ему фотографию бухгалтера.

Молодой следователь молча кивнул.

— Обыщите его, — приказал капитан и вышел из сарая, чтобы связаться по радиотелефону с полицией.

Чупати, присев на корточки, внимательно осмотрел ботинки мужчины и затем, выйдя из сарая, начал искать отпечатки следов. В одном месте, где земля была мягкой, старшина обнаружил отпечатки двух следов, которые шли в одном направлении. Чупати тщательно замерил следы Один из них, сорок второго размера, оказался следом бухгалтера, другой — сорок пятого размера, с рифленой резиновой подошвой — принадлежал незнакомцу.

— Вот он, — с удовлетворением пробормотал Чупати.

— Что-нибудь нашли? — спросил Шатори.

— Свежие следы.

— Собака след возьмет?

— Возьмет, только нужно спешить.

Соединившись по радио со старшим лейтенантом Калди, капитан приказал прислать к заброшенной шахте машину.

Кантор не стоял на месте. Он уже вертелся возле полуразобранного шахтного подъемника.

— Товарищ капитан, Кантор зовет нас дальше! — крикнул старшина.

— Подожди немного! — ответил капитан и почему-то улыбнулся. — Останови своего пса! Нам нужно дождаться Калди с его группой.

И хотя ждать пришлось всего четверть часа, минуты эти показались капитану слишком долгими. Однако, чтобы не терять времени даром, Шатори обошел всю площадку, заглянул в шахтный ствол. Сначала удивился, почему преступник не бросил бухгалтера в ствол старой шахты, однако, посветив в темноту фонариком, все сразу же понял: ствол был завален породой.

Через четверть часа старший лейтенант Калди с группой прибыл к шахте. Солнце уже клонилось к горизонту.

Калди и Шатори обменялись мнениями. Лейтенант Кути нашел в кармане убитого бухгалтера удостоверение личности, какие-то чеки, ручку, календарик и двадцать форинтов. Все это Кути сложил в нейлоновый мешочек, чтобы при первой же возможности передать в лабораторию для исследования.

Калди тем временем занялся фотографированием следов. Ему удалось узнать, что незнакомец, появившийся вчера на шахте, и человек, с которым бухгалтер был утром в корчме, — одно и то же лицо.

— Здоровенный мужик, видимо… — заметил Чупати.

— А ты откуда знаешь?

— У него сорок пятый размер обуви!

Капитан подошел к лейтенанту Кути:

— Дай-ка мне календарик бухгалтера.

— Руками не берите, только пинцетом, — поучающим тоном сказал старшина.

Шатори бросил на Чупати насмешливый взгляд, однако руку свою на полпути остановил. Затем вынул из кармана чистый носовой платок и, взяв им календарик, учтиво спросил:

— Так хорошо будет?

— Хорошо, — серьезно ответил Чупати.

Капитан полистал календарик, затем раскрыл его там, где были записаны какие-то телефоны, и отдал его обратно Кути.

— Пусть твои отпечатки пальцев обведут в лаборатории красным карандашом! — попросил лейтенанта Чупати.

— Хорошо, хорошо! — Молодой следователь даже покраснел.

Шатори громко рассмеялся:

— В следующий раз, Кути, носи резиновые перчатки, а то как бы Кантор и его заслуженный хозяин не сочли отпечатки твоих пальцев за отпечатки пальцев преступника!

Все двинулись снова в путь. По дороге Калди рассказал, что ему удалось узнать в шахтоуправлении и в поселке о личности бухгалтера. Недавний развод, проживание на частной квартире, частые отъезды в конце недели и шестизначный будапештский номер, обнаруженный в календаре, — все это делало убитого бухгалтера загадочной фигурой.

— Можно зажечь фонарик? — тихо спросил Чупати.

— А почему бы нельзя? Можно. Уж не боишься ли ты бандита? — усмехнулся капитан.

— Бандита? — буркнул Чупати. — Какого бандита?

— А который зарезал бухгалтера. Если бы у бандита был пистолет, то он и нас бы сейчас малость побеспокоил. Это уж точно!

— Если бы да кабы… — проворчал Чупати, светя фонариком себе под ноги.

Ночью многие обитатели леса выходят на охоту. Откуда-то с горы донесся трубный глас оленя. Справа глухо ухал филин.

Во время ночной прогулки по лесу, если это можно было назвать прогулкой, чего только не приходит человеку на ум.

Некоторое время шли молча, натыкаясь друг на друга, на деревья и кустарники. Тропинка пошла под уклон. Кантор, хоть и бежал на четырех ногах, но и он нет-нет да и садился на задние лапы.

Обогнав овчарку, старшина пошел первым. Поскользнувшись, он плюхнулся на колючий куст и выругался:

— Знаешь, начальник! Пора бы распорядиться, чтоб нам на брюки, на самую задницу, нашили куски кожи.

— А на голову — футляр?

— У наездников же нашита кожа на заду, а ведь они только в седле сидят! Мы же вот уж сколько времени катимся на пятой точке с горы…

Вдруг Кантор остановился. Все вышли на опушку леса. Над головой виднелся небольшой лоскут ночного неба, а вокруг — темные силуэты гор. На востоке небо едва заметно посветлело.

— Не жалуйся! Все самое лучшее у нас впереди! — успокоил капитан старшину.

— Хорошо бы, — ответил старшина. — А сейчас хоть бы пивком горло промочить, но увы… фляги пусты… Обещай, начальник…

— Чего тебе пообещать?

— Ты же сам сказал, что Кантор опять приведет нас в корчму, об заклад бился… Или уже позабыл?…

— У тебя все мысли только вокруг корчмы и крутятся!

Конец этой словесной перепалке положил Кантор. Он вывел их на полевую дорогу, которая спускалась в долину. Через час пути дорога оборвалась над пропастью.

Над горами поднялась луна. Теперь можно было хоть что-то рассмотреть.

Капитан Шатори заглянул в пропасть, которая оказалась ни чем иным, как шахтной выработкой. Капитан устало сел на землю и сказал:

— Перекур пять минут.

Чупати опустился на траву, показав Кантору место возле себя. Пес послушно разлегся у ног хозяина.

Капитан вынул из планшетки карту и попросил старшину посветить ему.

— Где мы находимся? — поинтересовался Чупати.

— Судя по обрыву, это, наверное, бокситовая разработка. Здесь в основном все разработки бокситовые.

— И тот тип тоже об этом знает?

— Какой тип? — удивленно спросил Шатори.

— А которого мы ищем…

Вместо ответа капитан глубоко вздохнул и поднялся с земли.

— Я это не ради шутки спрашиваю. Если человек ночью пускается в путь по такой дороге, значит, он хорошо ее знает! — И, не дожидаясь, что скажет Шатори, старшина обратился к Кантору: — Хорошо, дружище! Ведя нас дальше!

— Пошли, — тихо проговорил капитан.

Кантор взял след и по обрывистому склону повел группу вниз. Миновали вход в старую шахту, затем скалу, похожую на человека, и вновь вышли на дорогу.

Пробежав метров сто по дороге, пес вдруг замер и тихо заворчал, предупреждая об опасности.

Чупати, сколько ни напрягал зрение, ничего, кроме огромных темных скал, не видел.

— Возьми овчарку на длинный поводок, — посоветовал старшине Шатори.

Подобные советы старшина воспринимал как личное оскорбление: ему ли давать советы, на каком поводке вести Кантора! Давать советы легко, а вот если овчарка будет ходить только на поводке, то при встрече с опасностью можно оказаться в таком переплете, что и живым не уйдешь…

Кантор и так все время тряс головой, показывая свое недовольство поводком. По поведению овчарки старшина чувствовал, что поводок лишь связывает ее.

— Ну раз ты не хочешь, так и быть, — прошептал Чупати и, наклонившись к собаке, отстегнул от ошейника поводок.

Как только старшина выпустил из рук ошейник, пес сломя голову помчался в темноту. Чупати бросился вслед за ним. Его примеру последовал и капитан. Все поведение Кантора красноречиво свидетельствовало о том, что началась охота за преступником.

Кантор пробежал всего метров триста, но Чупати уже потерял его из виду. Через несколько секунд из темноты донесся отчетливый человеческий крик, — значит, Кантор нагнал преступника.

Когда Чупати и Шатори добежали до Кантора, то увидели, что пес уже управился с бандитом. Преступник лежал, уткнувшись лицом в землю, а Кантор стоял перед ними лапами у него на спине, кусал бандита при малейшем движении и громким лаем подзывал хозяина.

При свете луны тень от Кантора, падающая на скалу, значительно увеличивала его в размерах и делала похожим на грозный памятник.

— Не шевелиться! — крикнул капитан Шатори, подбегая к Кантору и его добыче. Шатори хорошо знал, что Кантор разрешает распоряжаться добычей только старшине Чупати, который стал для пса своеобразным богом-повелителем.

— Надень на него наручники! — приказал Шатори старшине.

Тем временем к ним подбежали и остальные полицейские. Пока они занимались задержанным, Шатори, освещая землю фонариком, пошел по свежим, хорошо отпечатавшимся следам задержанного. Они шли по склону вверх до самого основания отвесного обрыва. Рядом с человеческим следом уже обозначились лапы вездесущего Кантора.

Капитан сантиметром измерил подошву обуви задержанного.

Первичный допрос капитан Шатори произвел на месте задержания, заведя бандита в полузаброшенную шахту. В кармане у мужчины было обнаружено удостоверение личности на имя Ласло Ковача, жителя Будапешта, без определенных занятий. По описанию задержанный походил на того мужчину, которого в последние два дня видели в обществе бухгалтера. Ковач был на полголовы выше капитана Шатори, атлетического телосложения, круглолицый, с высоким лбом.

— Что вы здесь делали? — спросил задержанного капитан Шатори.

— Гулял в горах и заблудился, — ответил Ковач, вытирая свободной от наручника левой рукой пот со лба. На запястье его руки виднелись кровавые следы от острых зубов Кантора.

— Заблудились? Откуда же вы забрели в эти места? Вы, видно, любите шахты? И пока вы как раз без работы, да? Уж не по объявлению ли вы сюда приехали?

— Нет, не по объявлению!

— Тогда каким же образом?

— Я решил под вечер прогуляться по горам. В горах у меня живет один знакомый лесничий. Вот я к нему и приехал на несколько дней.

— Руки вверх! Сейчас мы вас обыщем! — строго сказал капитан.

Ковач вздрогнул. Ловкие руки старшины быстро вывернули его карманы.

— Хорошая штучка! — многозначительно заметил старшина, обнаружив в кармане Ковача большой складной нож с пружиной и перламутровой ручкой. Чупати нажал кнопку, и лезвие под действием сильной пружины встало на место.

— Надеюсь, вы хорошо его вытерли после употребления? — ехидно спросил капитан.

— Что вы сказали?

— В нашей лаборатории пятна крови обнаружат, даже если вы целых полчаса мыли нож.

— Я попросил бы…

— Просите, пожалуйста!

В этот момент захрипел радиотелефон в кармане у капитана. Шатори вынул телефонную трубку и установил регулятор громкости на предел, но из трубки послышались лишь хрипящие обрывки слов, из которых толком ничего нельзя было разобрать. Капитан сердито спрятал аппарат в карман и коротко сказал старшине:

— Пошли, да побыстрее!

— Пошевеливайся! — дернул старшина задержанного.

Шли сначала по хребту горы, а затем спустились к шахтерскому поселку. Километра через полтора пути вышли на дорогу. На одном из поворотов их вдруг ослепила полицейская машина с радиостанцией.

Старший лейтенант Калди отозвал капитана в сторону и сообщил, что в районном центре, в десяти километрах от шахты, в девять часов тридцать минут неизвестные преступники пытались подорвать здание районной полиции.

— Не может быть!

— Опергруппа из областной полиции уже ведет расследование на месте.

— Черт возьми! Вот это новость! — воскликнул капитан.

Подпрыгивая на ухабах полуразмытой дороги, вездеходик минут через двадцать доставил опергруппу капитана Шатори в районный центр.

Капитан Шатори не спеша обошел здание районной полиции, которая размещалась в бывшей мельнице, переоборудованной под учреждение. Здание-то переоборудовали, а под ним, как и раньше, текла небольшая речка, некогда приводившая в движение жернова.

Неизвестные преступники и решили использовать эту речку для своего коварного плана. Они смастерили небольшой плотик, укрепив на нем заряд взрывчатки. Рассчитывали, что плотик по течению попадет под здание полиции, где застрянет и взорвется, подняв на воздух обветшалую постройку. Однако расчет преступников не оправдался: вода беспрепятственно пронесла плотик под домом, и он застрял лишь в самом конце двора возле забора. Взрывом вырвало из земли несколько столбиков. Никакого другого вреда взрыв не причинил.

Речка была неглубокой, по пояс. Техники длинными железными граблями обшарили все дно, но ничего не нашли. И лишь во дворе четвертого дома, через который протекал ручей, были обнаружены обломки плотика, а за забором полиции в кустах нашли сильно деформированную металлическую пластину.

Шатори повертел несколько раз пластину в руках и после долгого раздумья спросил Чупати:

— Любопытно, что скажут об этой железке специалисты-подрывники?

— Что пластина заводского изготовления…

— Ерунда, дружище! Это сделано в домашних условиях!

— Я остаюсь при своем мнении!

— Ошибочное оно у тебя, коллега… — Капитан по-дружески похлопал старшину по плечу.

— Товарищ начальник, чего мы с тобой тут спорим на виду у всех: одних полицейских видимо-невидимо.

— Хорошо, пройдем-ка по берегу речушки. Любопытная эта деревушка!

Село лежало на самом дне долины. Две единственные улочки изогнулись полукругом, и потому речушка местами протекала то по главной улице, то по садам и огородам, а то и позади них.

— Такой план подрыва здания полиции мог родиться в голове лишь у местного жителя! — высказал предположение капитан.

Речушка перед мельницей делала крутой изгиб. Шатори шел по берегу, пытаясь определить, откуда преступник мог незаметно запустить смертоносный плотик. На какое-то мгновение капитан поставил себя на место преступника и задумался над тем, что же ему нужно знать для успешного претворения своего плана.

«Прежде всего нужно точно учесть все капризы течения. Как-никак речушка петляет то влево, то вправо, так что, того и гляди, плотик врежется в берег и взорвется не там, где нужно. Если б вода не была такой холодной, — рассуждал капитан, — скинул бы я сейчас форму да прошелся бы по середине речушки, осматривая заросли по берегам, чтобы точно определить, с какого же именно места был запущен злополучный плотик…»

И тут Шатори бросил взгляд на Кантора. Овчарка перехватила этот взгляд и, вскинув голову, посмотрела на Чупати.

«Вся беда в том, старина, — мысленно обратился капитан к Кантору, — что у плотика ни следа, ни запаха не осталось, по которым ты смог бы найти негодяя. Хотя… попытка не пытка!»

Капитан решил пройти по обоим берегам речушки и внимательно осмотреть их.

— Как ты думаешь, — обратился Шатори к Чупати, — Кантор не устал?

— Если я не устал, то и он не устал, — уверенно ответил старшина.

Одно местечко показалось капитану настолько удобным для запуска плотика, что он готов был облазить его на четвереньках. Однако счастье ему так и не улыбнулось. Через некоторое время с противоположного берега его позвал старшина Чупати.

— Товарищ начальник! Сюда можешь подойти?

Шатори пришлось сделать крюк метров в пятьдесят, пока он не нашел небольшой мостик, по которому и перебрался на другой берег. Когда он подошел к старшине, тот стоял у самой воды, а Кантор уверенно помахивал хвостом.

— Думаешь, отсюда? — спросил капитан.

— Смотри: грязные следы ведут к самой воде. Возможно, это самое место и есть.

Старшина различил на земле отпечатки двух пар следов. По какому следу пойдет Кантор?…

Капитан определил, что один след принадлежит хромому человеку.

— Ну что ж, пойдем за хромым, — согласился старшина.

Кантор, покрутив головой, пошел по следу, который ему указал хозяин. До дороги оба следа шли рядом.

Село в долине было окутано легкой дымкой. Виднелись лишь крыши высоких домов да печные трубы. На автобусной остановке на ветру раскачивалась табличка. Подойдя к скамейке, Кантор обошел ее кругом и направился в село. Наконец пес остановился у обветшалого домика под тростниковой крышей.

— Вот мы и пришли, — заметил старшина и посмотрел на Шатори, словно ждал дальнейших указаний.

— Войдем!

Первым во двор, как обычно, вошел Кантор. У входа в дом по обе стороны стояли деревянные колонны-опоры. В окошке рядом с дверью горел свет.

Приход нежданных гостей очень удивил хозяев. Пожилые мужчина и женщина сидели за кухонным столом, на котором стояла бутылка вина.

— Добрый вечер, — поздоровался Чупати. — Вот мы и пришли, фатер.

Кантор тихо заворчал и, подойдя к хозяину дома, уселся напротив, не спуская с него глаз.

— Встаньте! — строго сказал капитан хозяину.

Мужчина тяжело поднялся и сделал несколько шагов.

На правой ноге у него был ортопедический ботинок с толстой подошвой.

— Вы рыбак? — спросил его Шатори.

— Нет, — как-то смущенно ответил мужчина.

— Тогда зачем же вы бродили у речушки? — с угрозой в голосе проговорил капитан.

Этот вопрос застал хозяина врасплох, и он беспомощно посмотрел на жену.

— Я в половине одиннадцатого вернулся с работы. Вот жену можете спросить.

— Дайте ваше удостоверение личности.

Хозяин дрожащими руками полез в карманы, но ничего в них не нашел. В конце концов он нашел удостоверение в кухонном шкафчике.

— Янош Када… инвалид, — вслух прочитал Шатори и тут же спросил: — Если вы инвалид, то кем же вы работаете?

— Подсобным рабочим на шахте.

— А в какой бригаде?

— В бригаде Винце.

— Подрывника Винце?

— Да, — ответил старик.

От капитана не ускользнуло, что у старика при этом испуганно вздрогнули веки. Шатори положил документы Кады себе в карман и вышел на веранду.

Капитан послал одного полицейского в участок с просьбой прислать сюда несколько человек. Отдав это распоряжение, Шатори вернулся на кухню и не без ехидства спросил хозяина:

— Вы и на выдру не охотились?

— На выдру? — Глаза у старика полезли на лоб. — А это что за зверь такой?

— Такой зверек, живет в воде… Не отпирайтесь! — продолжал капитан ледяным тоном. — А что вы делали сегодня в половине десятого на берегу речушки?

— Я?! — Старик запнулся.

В кухне воцарилась тишина.

— А где живет бригадир Винце?

— В соседнем селе.

Капитан сделал знак рукой. Калди вышел из кухни в заднюю комнату, а Чупати — в переднюю.

— Что им нужно в комнатах? — взорвалась старуха.

— Ничего, — спокойно ответил Шатори, — оставайтесь на своих местах.

— Я буду жаловаться.

— Пожалуйста, жалуйтесь, сколько вам угодно. Мне очень жаль, но ваш супруг должен пойти с нами.

— Вы не имеете права арестовывать меня! — скороговоркой выпалил старик.

— А почему бы и нет?

— Потому что я шахтер, и к тому же инвалид.

— А кто вам сказал, что вас нельзя арестовывать?

— Пишта Винце, а он-то законы знает.

Тем временем старшина вышел во двор. Кантор последовал за ним и направился к сараю. Из-под сена Кантор вытащил какую-то сумку, но никак не мог взять ее в зубы и лаем позвал хозяина.

— Тютю, где ты? — Старшина включил фонарик. Куры на насесте всполошились и закудахтали. Кантор подтащил к ногам хозяина красную хозяйственную сумку из искусственной кожи.

Чупати запустил руку в сумку и, к своему удивлению, нащупал в пей два пистолета.

— Вот это фокус! — проговорил он вслух и, забрав сумку, пошел в дом.

— А это что у вас за штучки? — спросил старшина хозяина, показывая ему сумку.

— Я… я… — запинаясь, произнес хозяин, неуклюже переступая с ноги на ногу.

Из комнаты вернулся в кухню капитан Шатори. Старшина вручил ему сумку:

— Посмотри, товарищ начальник, что откопал в сарае Кантор: два пистолета, четверть кило взрывчатки и моток бикфордова шнура!

— Значит, вы все-таки ходите на рыбалку? — насмешливо спросил капитан, в упор разглядывая побелевшее лицо старика.

— Это не мое, — запротестовал старик. На лбу у него моментально выступили крупные капли пота.

— Незаконное хранение огнестрельного оружия и взрывчатки… Красная дамская хозяйственная сумка… Небольшой плотик, небольшой взрыв… Ну, старый обманщик, довольно водить нас за нос! С кем вы хотели взорвать здание полиции?!

Када молчал.

— Вы что, не слышали вопроса капитана?! — Старшина с угрожающим видом подошел к старику.

— Я не виноват, меня Винце заставил, запугал… Сумка тоже его. Я бедный калека, простой человек…

— Пойдемте с нами!

— Не забирайте меня! Я бедный калека, шахтер…

Капитан Шатори жестом, не терпящим возражений, показал старику на дверь.

Через полчаса оперативная группа капитана Шатори уже прибыла в соседнее село. В доме Винце были только дети и жена, которая утверждала, что муж с утра спустился в шахту и не приходил домой, так как сегодня работает подряд две смены.

— И с тех пор не возвращался домой? — спросил Шатори.

Женщина отрицательно покачала головой. Капитан дал знак, и Каду подвели поближе.

— Узнаете? — спросил капитан женщину.

— Дядюшка Янош! Как вы сюда попали?

Дом был новый, его еще не успели оштукатурить. Веранда была построена на столбах. Женщина бросила беспокойный взгляд на дверь, которую подозрительно обнюхивал Кантор.

— Откройте эту дверь, — попросил Шатори хозяйку.

Женщина открыла, и они вошли в хорошо оборудованную мастерскую, в углу которой даже стоял небольшой токарный станок.

— Муж мой — мастер на все руки. Иногда вот тут мастерит, — заметила женщина.

Полицейские разошлись по квартире. Калди показал капитану удостоверение личности хозяйки дома.

— Так, — проговорил с недоверием Шатори. — Значит, официально вы не зарегистрированы со своим супругом?

Женщина покраснела и смущенно объяснила:

— Он недавно только развелся с первой женой. Она сама его просила.

Внимание капитана привлекли два поломанных будильника. Старшина нашел еще несколько железных трубок, нарезанных длиной в двадцать пять сантиметров.

— С помощью этих штучек ваш муж занимается рыбной ловлей? — поинтересовался у хозяйки Калди.

— Рыбной ловлей?! — удивилась женщина.

Капитан смотрел на обрезок трубы: стоит только заложить в нее взрывчатку, и заряд готов. Разглядывая никелированные части будильника, Шатори пожалел, что не захватил с собой никелированную пластинку, которую они нашли на месте ограбления инкассаторской машины. Теперь ему многое стало ясно. В те дни все газеты писали о французской террористической организации ОАС, члены которой то и дело совершали различные преступные акты с помощью пластиковых бомб. Видно, дурной пример заразителен! Капитан Шатори все больше убеждался в том, что между ограблением машины с деньгами и попыткой взорвать зданиеполиции есть прямая связь, которая поможет ему.

— Пусть твои люди останутся здесь, — сказал Шатори, обращаясь к Калди, — а мы сходим на шахту…

Полицейские из группы Калди остались в доме Винце, а Шатори со своими людьми отправились на шахту. Уходя, старшина Чупати попросил у хозяйки какую-нибудь рубашку Винце.

Сначала машина ехала прямо на шахту, но, когда показался шахтерский поселок, капитан вдруг решил изменить маршрут и приказал ехать к старой шахте.

— На которой мы были вечером? — спросил Чупати.

— Да.

Сначала ни Чупати, ни Калди не поняли, что задумал их начальник. Сам же капитан ругал себя в душе за то, что забыл выставить там охрану.

Остановились неподалеку от шахты.

— Попытайся-ка с Кантором пройтись вокруг шахты, — предложил Шатори старшине.

Чупати дал овчарке понюхать рубашку Винце. Кантор несколько минут кружил по двору, а затем повернул на дорогу, что вела к поселку.

Все сели в машину и поехали на шахту. У начальника смены попросили список шахтеров, спустившихся в забой. Внимательно просмотрев список, капитан спросил:

— Никто не опоздал?

— Были… трое…

— И когда они спустились в забой?

— Последним спустился Винце, полчаса назад.

— В скольких забоях идут работы?

— В двух.

— Мы тоже хотим спуститься в забой.

Однако спуститься в шахту им не удалось, так как Кантор спутал их планы. Понюхав рубашку Винце, пес вдруг повел хозяина в кусты, а затем по направлению к скале. Через секунду Кантор исчез в какой-то пещере. Вскоре овчарка и старшина вышли.

Чупати нес на плече какой-то мешок. В нем оказались украденные деньги.

— Они даже не вскрывали мешок!

Шатори устало опустился на сиденье машины рядом с шофером.

— Срочно в областную полицию! — сказал он шоферу и через минуту уже спал сном праведника. На заднем сиденье восседали Чупати и Кантор. Старшина почесывал у Кантора за ушами.

— Ну, Тютю, сослужил ты нам верную службу! — проговорил Чупати. Глаза у него тоже слипались.

Проснулся он, когда шофер резко затормозил во дворе областной полиции. Капитан Шатори тоже проснулся и протирал глаза кулаками.

— Товарищ капитан, прибыли! — доложил шофер.

— Хорошо, мы останемся здесь, а ты поезжай за Калди.

Выйдя из машины, капитан направился к дежурному по управлению. Дежурный сообщил, что начальство еще не вернулось с места преступления.

— Приведите ко мне из камеры арестованного Ласло Ковача, — попросил капитан дежурного.

Через несколько минут Ковача доставили на допрос.

— Так на чем мы остановились с вами в прошлый раз? — спросил его капитан.

— Как на чем?

— Вот именно, на чем? Откуда вы знаете Казмера Хайду? Я вас уже предупреждал, что дело это серьезное: вы подозреваетесь в убийстве!

— Я только выполнял приказ.

— Чей?

Ковач заморгал глазами и склонил голову набок.

— Должен вам заявить, что чистосердечное признание рассматривается судом как смягчающее обстоятельство, а вы еще молоды…

— Господин инспектор, я не хотел, но нас… заставили.

— Кого это — вас?

— Шефа, вернее, всех нас.

— А кто ваш шеф?

— Мне теперь уже все равно! Господин Латак.

«Вот это сюрприз!» — Шатори чуть не сказал это вслух.

— Садитесь, — предложил Ковачу капитан и откинулся на спинку кресла.

Дело в том, что одна из опергрупп столичной полиции уже давно следила за Латаком, но ему пока удавалось уходить от правосудия за отсутствием прямых улик против него.

Допрашивая Ковача, капитан узнал много нового.

Бухгалтер Хайду появился на шахте осенью прошлого года. Он жил на широкую ногу и скоро остался без форинта в кармане. Тогда-то его и заметил Латак и подослал к бухгалтеру Ковача.

Ковач посоветовал бухгалтеру, как выйти из затруднительного положения: «Я знаю человека, который под честное слово смог бы одолжить вам определенную сумму… Очень надежный человек…»

Хайду, который только что оставил в Будапеште все свои денежки, сидел на мели. Для первого раза ему дали две тысячи форинтов, затем — еще тысячу. Разумеется, эти деньги рассматривались как вознаграждение за будущие услуги. Никаких расписок от него не требовали.

Хайду просадил часть денег на скачках, остальные проиграл в покер. Бухгалтер в это время развелся с женой и через Латака познакомился С одной дамой, у которой была хорошая квартира в Будапеште. Хайду не смог устоять перед столичными соблазнами и попросил у Латака десять тысяч взаймы, которые он должен был заплатить еще в прошлом месяце… На улице его избили и бросили…

Услышав об этом, капитан Шатори чуть было не вскрикнул, так как вдруг вспомнил, почему ему все время казалось, будто он уже однажды встречался с бухгалтером. Избитого до бессознания бухгалтера подобрал полицейский и привез в управление. После того как пострадавшему оказали первую помощь, капитан беседовал с ним, Шатори тогда еще удивился, почему пострадавший никак не хотел писать заявления о нападении на него и все время твердил, что не видел тех, кто на него напал. Это было странно.

Через месяц Хайду должен был отдать Латаку весь долг, но не смог.

— И поэтому вы его убили?

— Я его только попугать хотел. Он меня пригласил пойти в старую шахту, куда якобы принесет деньги один человек… Однако никакого человека там не оказалось. Вот я и всадил ему нож.

— А куда вы должны были пойти после убийства?

— На железнодорожную станцию.

— А почему именно туда?

— Потому что ровно в восемь там меня ждал шеф.

— Что вы говорите?! — Капитан вскочил с кресла. — Чупати! Иди скорей сюда! — крикнул он в полуоткрытую дверь приемной, где, удобно расположившись в мягком кресле, мирно дремал старшина.

— Что такое? Что случилось? — растерянно спросил Чупати, входя в кабинет капитана.

— Иди к дежурному! Нужна машина и несколько полицейских!

Когда старшина ушел, Шатори распорядился увести арестованного в камеру.

Дежурный по управлению смог выделить капитану Шатори всего двух человек.

— Сообщите в районную полицию, что преступники, взорвавшие машину, обнаружены. Пусть пришлют машину на станцию. Я их буду там ждать.

В час ночи капитан Шатори, не доезжая до железнодорожной станции, попросил шофера остановить машину и сказал старшине Чупати:

— Вы здесь немного подождите, а я пойду вперед.

Однако осторожность капитана оказалась излишней, возле маленького станционного здания стояла всего-навсего одна машина. В ней никого не было. Шатори это обеспокоило, и он вернулся к своей машине. Двух полицейских капитан выставил за заборами крайних домов. Чупати получил приказ с помощью Кантора разыскать владельца машины.

Капитан был зол на самого себя: как это он не спросил на допросе, какой марки машина у Латака и с каким номером.

Старшина как ни в чем не бывало прогулялся по перрону, заглянул в зал ожидания, затем подошел к машине. Кантор с полным равнодушием трижды обошел вокруг машины.

Чупати сунул Кантору под нос перчатки шофера, которые тот оставил на сиденье в машине.

— Ищи, Тютю! След!

Кантор взял след и повел хозяина в недавно отстроенную гостиницу. В ресторане пес подошел к столику в углу, поближе к выходу. За столиком сидели двое мужчин. Один из них — седовласый, невысокого роста, согбенный мужчина; другой был похож на Ковача.

— Имею честь говорить с господином Латаком? — Капитан с улыбкой подошел к мужчинам. — Прошу извинить меня за двухчасовое опоздание.

Латак бросил на капитана злой взгляд и спросил:

— Что вам нужно?

— Чтобы вы следовали за нами, не привлекая к себе внимания.

Быстро оценив обстановку, которая явно была не в его пользу, Латак встал и пошел вслед за капитаном. Его коллега последовал за ним.

На рассвете в кабинете начальника областной полиции собрались ответственные сотрудники управления. Перед ними выступил капитан Шатори. Он коротко рассказал присутствующим о раскрытии серьезного преступления, совершенного в области.

Бухгалтер Хайду, страстный картежник, познакомился в Будапеште с бандой преступников. Вскоре они решили ограбить машину с зарплатой для шахтеров. По наущению Латака бухгалтер не только организовал ограбление, но и подключил к этому делу Винце.

Руководил операцией по ограблению Латак, которому Хайду был должен двадцать тысяч форинтов. Латак и спровоцировал бухгалтера на ограбление, причем сказал, что похищать двадцать тысяч нет никакого смысла: уж грабить, так всю зарплату шахты. Бухгалтер, разумеется, не подозревал, что Латак сам метит на эти деньги. На старой шахте произошла встреча Ковача и бухгалтера, Винце на эту встречу опоздал. И опоздал потому, что хотел отомстить местной полиции за арест своего родственника. Сделав самодельный заряд, он хотел подорвать здание районной полиции и тем самым сбить следствие с правильного пути.

После ограбления подрывник Винце сначала спрятал похищенные деньги у себя дома, а сам быстро соорудил плотик со взрывчаткой в надежде, что взрыв отвлечет внимание полиции от ограбления. На встречу с бухгалтером он опоздал, не подозревая, что это двухчасовое опоздание спасло ему жизнь, так как по приказу Латака он тоже подлежал уничтожению. Винце действительно пытался добраться до старой шахты, но, увидев полицейских, испугался и повернул обратно, спрятав деньги.

Когда Шатори закончил свой рассказ, начальник уголовного розыска областной полиции вздохнул:

— Промахнулись мы в этом деле.

— Разумеется, промахнулись. Такие вот чрезвычайно опасные типы ходят под носом, а вы хоть бы что…

Шатори загадочно улыбнулся и невольно подумал о Канторе. Ведь с его помощью им не только удалось разоблачить три уголовных преступления, но и установить, что все они тесно связаны между собой…

Букет из ста роз

Часов в десять вечера Шатори позволил старшине Чупати и сказал:

— Если ты ничем не занят, возьми в клубе шахматы и приходи ко мне, сыграем партию-другую.

— Как бы не так! Опять меня обставить хочешь?!

— Не бойся, не будет тебе мата.

— Тогда зачем же играть?

Обыграть Чупати было не так-то легко: он обладал завидной логикой и обычно упорно держался до последнего.

Зажав под мышкой видавшую виды доску и облезлые шахматы, старшина вышел из кабинета дежурного и направился через длинный зал, где священнодействовали радисты, поддерживавшие связь с сотнями отделов, групп, участков и точек. К радистам старшина всегда относился с большим уважением и потому всегда проходил мимо них, затаив дыхание, на цыпочках. Чупати понимал ту огромную роль, какую выполняли радисты и связисты. Себя и своего верного четвероногого друга старшина считал всего лишь маленькими винтиками.

В углу зала, за стеклянной перегородкой, находилось счетно-решающее устройство с непонятным названием «компьютер». Старшина знал, что эта хитрая машина способна запоминать массу различных данных. Когда Чупати впервые знакомился с компьютером, старшина выслушав все объяснения, спросил:

— А у компьютера есть нюх?

Начальник технического отдела сразу даже не понял вопроса Чупати.

— Компьютер обладает логикой. Ему не нужны ни еда, ни нюх, — сердито ответил он старшине, почувствовав в его вопросе желание принизить компьютер.

Присутствовавшие при этом офицеры засмеялись, улыбнулся и Шатори. Старшина же почувствовал себя обиженным и спрятался за спины товарищей. Ведь свой вопрос Чупати задал отнюдь не для того, чтобы посрамить начальника технического отдела, который на все лады расхваливал машину, подмигивавшую многочисленными разноцветными лампочками.

И все-таки ответ начальника технического отдела, хотя и был несколько грубоватым, успокоил старшину. Чупати решил: раз компьютер не обладает нюхом, — значит, Кантор важнее этой машины. А когда старшина услышал, что чудо-машина может допускать ошибки, то вообще махнул рукой.

— А вот наш Кантор никогда не ошибается! Что можно ждать от этого компьютера, когда у него и нюха нет, а? — заявил тогда Чупати.

Когда старшина появился на пороге кабинета Шатори, капитан спросил:

— А как дела с Тончи?

— С каким еще Тончи? — недовольно переспросил Чупати, сделав вид, будто не понимает вопроса.

— Со щенком Тончи, — усмехнулся капитан.

— Хорошо, что напомнил, товарищ начальник, а то я хотел рассказать…

— Что-нибудь случилось?

— Твой щенок…

— Что с ним?

— Сколько раз я просил тебя забрать его! Взял бы его к себе… особенно после того инцидента, когда они раздружились…

— Ну и?… — В голосе капитана послышались нотки беспокойства. — Уж не случилось ли с ним какой беды?

Старшина понял, что сейчас самое время поговорить с начальником по душам, но не спешил с откровениями.

— Не случилось ли какой беды, спрашиваешь? Вопрос — с кем?

— Разумеется, со щенком!

— С ним ничего не случилось.

— Ты чего-то не договариваешь… — Капитан забеспокоился. До сих пор он редко вспоминал о щенке, полагая, что тот находится в надежных руках. Видел он его редко и теперь вдруг почувствовал угрызения совести.

Старшина нарочно молчал, с безразличным видом расставляя на доске шахматные фигуры.

— Ну, рассказывай же! — не отступал капитан.

— Тебя не поймешь: то рассказывай, то не рассказывай…

— Ну хорошо, не сердись!

— Ладно, я играю белыми, да?

— Играй белыми… Ну, так что случилось со щенком?

— Он убежал.

— Как так убежал? Уж не подарил ли ты его кому-нибудь?

— Я же говорю, что он убежал. Я не раз просил тебя забрать его, потому что собаке нужен хозяин. Если бы ты знал, как он страдал!.. Когда я был ребенком, у нас в доме держали собаку. Когда же она состарилась, отец выгнал ее из дому. Несколько дней я не видел пса. Однажды, когда я возвращался из школы, ко мне подбежали соседские мальчишки и рассказали, что под мостом, у ручья, лежит собака, очень похожая на нашу. Я побежал к мосту и начал звать: «Бунди! Бунди!» Смотрю: и правда, обессиленный пес лежит на песке. Услышав мой крик, пес поднял голову и посмотрел на меня такими глазами, что у меня сжалось сердце. И в тот же миг пес бросился в поток. Его накрыла волна, только я его и видел. С тоски и печали пес кончил самоубийством. Тончи еще слишком молод, чтобы разочароваться в жизни, но ни одна собака не может долго жить без хозяина. Она обязательно начнет искать себе другого хозяина.

— И он нашел?

— Нашел.

— И хорошего?

— Думаю, хорошего.

— Ты его видел?

— Видел.

— Кто он такой?

— Одна девочка. Напротив находится детская площадка. Сначала Тончи с любопытством наблюдал за детишками, а затем и убежал с территории. Часовой его не задержал. Однажды я видел, как Тончи провожал до дома одну девочку. В боксе появлялся только в часы кормления. Однако через несколько дней он не пришел и есть. По-моему, он больше вообще к нам не вернется: наверное, его приютили в семье той девочки. Ну, я пошел. — И старшина сделал первый ход.

— А может, так оно и лучше, — заметил Шатори и вздохнул.

— Конечно, лучше! — с уверенностью проговорил старшина. — Без хозяина ни одна собака жить не может.

Размышления старшины были прерваны зуммером радиотелефона. Через пять минут опергруппа капитана Шатори собралась во дворе управления.

— На этот раз нам придется побывать в знакомых местах, — заметил капитан, садясь в машину.

— Значит, встретимся со старыми знакомыми?

— Возможно.

Машина тронулась в путь. За два с половиной часа проехали двести километров.

Неподалеку от гор Мечек дорогу пересекало железнодорожное полотно. Заслонки шлагбаума, похожие на стволы зенитных орудий, смотрели в небо. Подъехали к полицейскому посту.

— Остановите машину, — сказал Шатори шоферу.

Кантор, сидевший рядом с хозяином на заднем сиденье, навострил уши. Возбуждение людей всегда моментально передавалось и ему.

— Спустимся к домику стрелочника, — распорядился капитан.

У домика стрелочника виднелись человеческие фигуры.

— Вот черт! — выругался старшина. — Опять нас опередили: затопчут все следы.

Капитан Шатори подошел к одному из полицейских и спросил:

— Кто здесь у вас старший?

Полицейский с нашивками старшего сержанта смерил Шатори, который был в гражданской одежде, «подозрительным взглядом и ничего не ответил.

— Геза? Это ты?! — раздался вдруг из темноты чей-то голос.

Шатори прищурился, вспоминая, кто бы это мог быть.

— Ты что, не узнаешь меня? — К Шатори направлялся какой-то старший лейтенант.

— Янчо Кало! — обрадованно воскликнул Шатори.

Когда-то Кало был подчиненным Шатори, а теперь служил в областной полиции.

— Что здесь у вас случилось? — спросил его Шатори.

— Пропал грузовой состав.

— Состав? Так весь состав и пропал?!

— Да. Пропал, как в воду канул.

— Такого я еще не слышал, — проговорил Шатори.

Вести следствие об исчезновении железнодорожного состава было поручено майору Бокору. Он в настоящее время находился на станции, где советовался с железнодорожными экспертами.

— Майор проверяет, не пошел ли эшелон где-нибудь под откос.

— А где стрелочник?

—. Стрелочник тоже исчез.

— Я знавал его, — перебил Кало Чупати. — Когда я служил в областном управлении полиции, то не раз ходил ловить с ним форель.

— Не болтай чепуху! — оборвал старшину Шатори.

Однако старшину не так-то легко было остановить, и он продолжал:

— Если идти по направлению к горе Кечег, то можно поймать что-нибудь и покрупнее…

Разглагольствования старшины прервал Кантор, который вдруг громко залаял.

— Ну, что там у тебя? — спросил Чупати овчарку. — Ничего и никого? А я что говорил, товарищ начальник? Полнолуние будет…

— Да замолчи ты наконец! — рассердился Шатори.

В этот момент со стороны железнодорожного полотна послышался звук приближающейся дрезины. Капитан Шатори подошел к рельсам.

Железнодорожная ветка пролегала по дну неширокой долины и была построена в конце прошлого столетия. Горы почти вплотную подходили к железнодорожному полотну, которое местами даже шло по склону высокой горы.

Шатори залюбовался горами. В горах он родился и вырос.

Из-за поворота показалась дрезина, выхватив фарами кусок полотна из темноты.

Шатори отпрянул от рельсов и ударился ногой о камень.

— Черт возьми! — выругался он вслух.

Дрезина затормозила. С нее сошли майор Бокор и офицер-железнодорожник невысокого роста.

— Здравия желаю, — официально ответил Бокор на приветствие капитана.

Офицер-железнодорожник отрекомендовался тоже по-военному, поднеся руку к козырьку форменной фуражки.

— Железнодорожный офицер первого ранга Аладар Чити.

Шатори ничего не оставалось как самому принять стойку «смирно» и отрекомендоваться:

— Геза Шатори, капитан полиции.

— Что-нибудь нашли? — поинтересовался капитан.

— Абсолютно ничего, — опередив майора, ответил офицер-железнодорожник.

Шатори понимающе кивнул и спросил, обращаясь к офицеру-железнодорожнику:

— Вы давно заступили на дежурство?

— В двадцать один час я заступил дежурным по станции, — ответил железнодорожник. — А пять минут десятого поступило сообщение о том, что седьмой проследовал по своему маршруту. Пардон, точнее, вот с этого разъезда сообщили о прохождении состава.

— Как вы думаете, куда мог деться стрелочник?

— Стрелочник? Ему положено быть на своем месте.

— Я спрашиваю не о том, где ему положено быть, а где он может быть сейчас?

— Ни состава, ни стрелочника мы не нашли, — вместо железнодорожника ответил майор. — Сначала я думал, что состав пошел под откос, а стрелочник бросился искать место крушения.

— А как стрелки?

— Стрелки в нормальном положении.

К офицерам подошел старшина Чупати.

— По-моему, поезд застрял где-нибудь в туннеле, — заметил старшина.

— Это исключено. Все пути, вплоть до Кертеша, осмотрены, — раздался чей-то голос. Это подошел один из железнодорожников. — А, это ты, Тибор? — обратился он к Чупати. — Привет!

Кантор тем временем кружился вокруг собравшихся и от нечего делать обнюхивал их брюки.

— А где твой чудо-пес? — поинтересовался у Чупати подошедший железнодорожник.

Старшина познакомился с ним еще давно, в спортклубе. Временами они там и встречались, когда Чупати заскакивал на минутку выпить кружку-другую пива.

— А вон бродит у тебя за спиной.

Железнодорожник вздрогнул и оглянулся.

— Кантор, иди-ка сюда! — позвал Кантора Чупати.

— В-велик-колепный пес! — заикаясь, произнес железнодорожник.

— Вернемся к делу, — предложил Шатори.

— Мне остаться с вами? — спросил железнодорожник.

— Занимайтесь своим делом!

— Слушаюсь!

— Дай-ка мне твой фонарик! — попросил Шатори старшину.

— Что будем делать, товарищ начальник? — поинтересовался Чупати.

— Принеси из машины радиотелефон!

На Кантора никто не обращал внимания, и только капитан заметил, что пес обнюхивает стрелки.

— Нашел что-нибудь? — спросил капитан Кантора.

Вопросительную интонацию Шатори пес сразу же понял и, тихо тявкнув, завертел хвостом.

Кантор был добросовестным псом и потому обнюхивал даже друзей своего хозяина.

— Не нравится мне это дело. Спросишь почему? Этого, дружище, я пока еще и сам не знаю, — проговорил капитан, обращаясь к овчарке, и кивнул в сторону железнодорожного полотна.

Влево от основных путей отходил запасный путь-тупик длиной не более ста метров. Кончался он в лощине, по которой текли два довольно бурных ручья, сливающиеся несколько ниже.

— Скажи, — обратился капитан к старшине Чупати, — когда прекратили разработки вот этой каменоломни?

— Лет десять назад, если не больше.

— Ты когда был здесь в последний раз?

— Весной прошлого года, накануне переезда в Будапешт. Ловили мы тут форель…

— И как далеко отсюда до каменоломни?

— Пешком за полчаса дойти можно.

— Пошли! Старший лейтенант Калди с двумя полицейскими останется здесь. Дрезина пусть стоит на месте, — предложил Шатори майору Бокору.

— Согласен.

— Товарищ начальник… — Калди отвел капитана в сторону. — Посмотрите-ка вот сюда! — И старший лейтенант посветил фонариком на запасный путь.

— Постой, постой! — пробормотал, что-то соображая, Шатори. — Что за чертовщина? А почему он разведен от основного пути?

— Потому что его развели…

Кантор крутился на месте.

— Кути, останетесь здесь и сообщите о случившемся пограничникам! — приказал капитан.

— Я уже сообщил, — заметил майор Бокор.

— Ну, тогда пошли.

Небольшая группа тронулась в путь. Впереди, как обычно, бежал Кантор и, поскольку ему не отдавали никакого приказа, лишь время от времени принюхивался к отдельным предметам.

Вскоре подошли к отвесной скале. Пути вели в темный туннель.

— Товарищ капитан, — обратился Чупати к Шатори. — Это место называют Каменными воротами.

Старшина спустил Кантора на длинный поводок. Капитан Шатори осветил фонариком мокрую, поросшую мхом стену туннеля. Туннель был не прямой, а с загибом вправо. Оказался он небольшим, так как буквально через пятьдесят шагов стал просматриваться выход.

Вскоре все вышли на полукруглую поляну. С севера она упиралась в стометровую скалу. Слева от железнодорожного полотна был отвесный обрыв, со дна которого доносился шум падающей воды. За поворотом путь упирался в каменоломню.

Вот и последний поворот дороги.

Вдруг старшина Чупати остановился.

— Товарищ начальник, — почему-то шепотом произнес он и показал рукой вперед.

Возле полуразрушенных погрузочных площадок стоял состав.

Немую тишину нарушало лишь легкое пыхтение паровоза.

Людей видно не было. Казалось, состав сюда завели невидимые призраки.

Кантора раздражало пыхтение паровоза. Старшина внимательно осмотрел местность.

— Ну, чего вы ждете? — удивился майор Бокор.

От этих слов старшине стало как-то не по себе. Невольно вспомнились случаи, когда им не раз приходилось убеждать майора в ошибочности его точки зрения.

— Эх! — Майор недовольно махнул рукой.

Бокор и Шатори пошли к паровозу, вслед за ними поспешили и остальные полицейские.

Шатори спросил старшину, где, по его мнению, можно пустить Кантора по следу. Пес в это время уже стоял перед дверью вагона и, энергично махая хвостом, подзывал к себе хозяина.

Из старомодного почтового вагона доносились какие-то звуки. Чупати нажал ручку двери. Кантор, опередив хозяина, бросился в темный вагон. Когда старшина включил фонарик, то увидел, что на полу лежит связанный мужчина. Во рту у него торчал кляп.

Шатори удивленно посмотрел на майора.

Чупати и старший лейтенант Калди ножами разрезали веревки, которыми был связан мужчина. Придя в себя, пожилой железнодорожник стал растирать себе шею.

— Что с вами произошло? — спросил его Шатори.

— Видите ли… — начал железнодорожник. — Получив сигнал о прохождении состава, я вышел из будки… и тут на меня кто-то набросился, ударил по голове, и все…

— Вы в лицо его видели?

— Не успел.

— А вы кто такой? — обратился капитан к мужчине в промасленной спецовке. — Вы машинист?

— Да.

— А что было с вами?

— Мой кочегар в самый последний момент заметил, что семафор около стрелочной будки вдруг загорелся красным. Я, разумеется, стал тормозить, но расстояние оказалось настолько небольшим, что состав остановился только у самой будки. Я высунулся из окна, чтобы спросить дядюшку Йожа, стрелочника, что все это значит. Однако не успел я и рта раскрыть, как за спиной у меня раздался чей-то грубый голос: «Не вздумай дурить! Если тебе жизнь дорога, давай тихий вперед!» И я почувствовал, как кто-то приставил к моей спине дуло пистолета.

— Вы кого-нибудь видели?

— Где?

— У стрелочной будки или на путях.

— Я слышал, как щелкнули стрелки на путях, а потом какой-то тип в маске махнул мне рукой…

— А я… — перебил машиниста кочегар. — Мне показалось, что за стрелочной будкой, в кустах, стояла машина.

— Об этом потом… Ну а дальше что? — спросил Шатори машиниста.

— Я, конечно, ничего не мог поделать и дал тихий вперед. Я видел, что состав движется по старой ветке. Не доезжая моста, я остановил состав. Мост был очень старый, и наш состав запросто мог рухнуть в пропасть. Я сказал об этом человеку, который стоял у меня за спиной с пистолетом в руке.

— Говорите по существу! — торопил машиниста Шатори. — Вы видели бандита в лицо?

— У него на лице была маска. Это был здоровенный тип…

— На полголовы выше меня, — вставил кочегар, — а на груди у него висел короткий такой автомат, похожий на те, с какими воевали фашисты.

— Мужчина в маске, — продолжал машинист свой рассказ, — приказал мне вести состав дальше. У меня даже пот на лбу выступил. Я по этой ветке и раньше водил составы, когда еще действовала каменоломня. У меня и тогда сердце сжималось от страха, так как участок дороги там ненадежный. Во время войны, когда поблизости строили военный аэродром, здесь сошел с рельсов эшелон. Обломки этого эшелона и по сей день валяются в пропасти. Все тогда разнесло в щепки. С трудом нашли трупы кочегара да двух солдат. Вот об этом я и вспомнил перед мостом, тем более было неизвестно, в каком состоянии находится путь в настоящее время. Я сказал типу за моей спиной, что нужно остановиться и посмотреть, в каком состоянии путь, но в ответ он ткнул меня пистолетом в бок и приказал следовать дальше и не рассуждать. Вот так мы сюда и прибыли. Затем по приказу я остановил состав, и в этот момент бандит чем-то оглушил меня. Очнулся уже здесь, в вагоне.

— А вы? — Капитан Шатори обратился с вопросом к проводнику почтового вагона.

— Когда состав остановился, я хотел пойти спросить, что случилось. Открыв дверь, я увидел на подножке какого-то типа в маске. Он сунул мне в живот пистолет, и я влетел в вагон. Тип приказал мне повернуться лицом к багажным полкам, а когда я повернулся, ударил меня по голове. Очнулся я уже на полу. Руки, ноги связаны, во рту — кляп… Товарищ инспектор, не хватает двух мешков из сберкассы… В них два с половиной миллиона форинтов. Боже мой, что теперь со мной будет?!

— Не нойте! — оборвал его майор Бокор.

— Слушаюсь, товарищ майор! Но похитить такую сумму! Ведь это похитили-то у меня! Я двадцать пять лет работаю, и хоть бы одно замечание, а тут… Но я ведь, правда, не виноват? Выгонят меня с работы…

Старшина Чупати терпеливо ждал, пока начальники советовались друг с другом, но, заметив, что они вроде не торопятся, дипломатично кашлянул, желая привлечь к себе внимание.

— Подойди сюда! — позвал Шатори старшину. — Нашел какой-нибудь след?

— Я лично ничего не нашел.

— А твой Кантор?

— Кантор? Гм. Он, кажется, нашел. Вот что он у скалы нашел. — Старшина протянул майору шариковую авторучку, по-видимому заграничную.

— Так, — проговорил Бокор. — С венгерскими форинтами бандитам нечего делать за границей. Следовательно, искать их нужно в каком-нибудь большом городе.

— Они и за полцены могут обменять деньги за границей, все равно им достанется больше миллиона. А миллион шиллингов, в Австрии например, — немалые деньги. Не исключено, что деньги они на время спрячут. Бандитов, видимо, было трое-четверо, но никак не меньше. Они были осведомлены об отправлении денег, точно знали расписание поезда и еще кое-что. Короче говоря, мы имеем дело с заранее продуманным преступлением. Почтовик виноват уже в том, что открыл дверь вагона на непредусмотренной остановке. Возможно, он и сам замешан в этом деле, — высказал свое предположение капитан Шатори.

Подошедший к майору эксперт доложил, что они свое дело сделали: сфотографировали все необходимое, зафиксировали отпечатки пальцев на поручнях почтового вагона и паровоза. Затем он спросил:

— А что теперь делать с составом?

— В первую очередь нужно тщательно допросить всех, кто следовал в поезде.

— Разумеется.

— Стрелочника проводите на свой пост. Состав пока останется здесь до прибытия железнодорожных экспертов. Выставить охрану к эшелону! К утру доложить результаты экспертизы!

«Интересно, почему бандиты, захватив такую крупную сумму денег, хотели бежать за границу? Сумма, конечно, стоит риска, а осторожный человек через несколько лет мог и здесь спокойно реализовать эти деньги… — Шатори встряхнул головой, словно хотел освободиться от нахлынувших мыслей. — Посмотрим, куда поведет нас Кантор. След преступников никто, кроме Кантора, не найдет. А уж он-то свое дело знает!»

— Товарищ майор, — обратился Шатори к Бокору, — вы распорядитесь здесь, когда прибудет железнодорожная комиссия?

Бокор кивнул.

— Слава богу! От этого Бокора мы освободились, — усмехнулся Чупати.

— Не болтай ерунды! — оборвал его капитан.

— Могу я идти? — обиделся старшина.

— Можешь, а как только разберемся с этим делом, сядешь на гауптвахту! Небольшой отдых на губе тебе не повредит. Где Кантор нашел авторучку?

— На тропинке. По-моему, бандиты направились к мельнице.

— Ну, пойдем посмотрим, куда поведет нас твой мудрец.

— Слушаюсь! — буркнул старшина и, повернувшись к овчарке, произнес: — Кантор, след! Ищи!

Пес повел их к каменоломне.

— Подождите! — услышал вдруг капитан голос майора Бокора.

Все остановились и повернулись к бегущему майору.

— Вы что, решили меня здесь бросить? — Майор запыхался от быстрого бега. — Я пойду с вами.

Кантор беспокойно вертел головой. Понюхав авторучку, которую Чупати поднес к его носу, пес довольно бодро побежал по тропинке вдоль ручья.

Вслед за овчаркой, спотыкаясь о камни, заспешили пятеро вооруженных полицейских.

Шли гуськом часа полтора. Стало прохладно. Пес задал быстрый темп. За пределами каменоломни посторонние запахи не мешали Кантору различать след.

Чупати время от времени светил Кантору фонариком, во умному псу этого вовсе не требовалось, а сам старшина все равно ничего не видел.

«Тебе лучше знать, куда ты нас ведешь», — мысленно говорил Чупати Кантору, стараясь не отставать от него.

Капитан Шатори шел следом за старшиной. Свежий ветерок приятно обдувал разгоряченные лица.

— Не понимаю, зачем такая спешка? — тихо ворчал шедший в хвосте группы майор Бокор.

«И в самом деле, неплохо бы передохнуть, — подумал капитан Шатори. — Интересное животное собака! Узнает различные тайны с помощью своего сверхчуткого носа…»

Ручей побежал меж огромных скал. Шатори зажег фонарик, чтобы осветить путь, и в тот же миг раздался громкий окрик:

— Стой! Кто такие?!

Все, как по команде, спрятались за камни. Старшина Чупати укрылся в тени, падавшей от огромной скалы.

На месте остался лишь один Кантор, но и тому хозяин шепотом приказал:

— Ложись! Ко мне!

Шатори громко ответил:

— Полиция!

— Пусть выйдет начальник! — крикнул кто-то и осветил скалы мощными прожекторами.

— Это наверняка пограничники, — шепнул Чупати капитану. — Я выйду к ним! — И, прикрыв глаза ладонью, старшина вышел на освещенное место. — Да уберите вы этот свет! — крикнул он. — Я же ничего не вижу!

Сноп яркого света переместился немного в сторону, и через секунду из-за скалы вышел солдат.

Кантор перепрыгнул через ручей и, стряхнув с себя воду, направился к хозяину.

Подошли майор Бокор и капитан Шатори. Увидев старших офицеров, пограничник доложил, что их дозор, заступивший в наряд ровно в полночь, ничего подозрительного не обнаружил.

— Посветите-ка прожектором вон в том направлении, — попросил Шатори пограничников.

В скале на уровне десяти метров виднелось огромное черное отверстие пещеры. Добраться до нее можно было лишь с помощью специального альпинистского оборудования.

— Я вижу, в этом районе много пещер, да? — поинтересовался Шатори, когда луч прожектора осветил пещеру.

— Наверху есть еще одна небольшая пещера, но только до нее отсюда не добраться. Попасть в нее можно лишь сверху, если идти со стороны мельницы, — объяснил пограничник.

— А на мельнице вы были, проверяли?

— Мельницу? Нет, там сегодня мы не были. Кругом все спокойно.

— Мне кажется, ваш пес просто сыграл с нами злую шутку! — язвительно заметил майор Бокор.

— Гм… — задумался капитан Шатори. — Скажите, а вода давно залила тропинку? — спросил он пограничника.

— Ручей вышел из берегов еще вчера вечером.

Капитан Шатори достал радиотелефон и, поднеся микрофон к губам, произнес:

— «Чайка»! «Чайка»! Я — «Кантор»! Доложите, как меня слышите?

«Чайка» ответила без промедления. Капитан приказал выслать к мельнице машину.

— Ну, а теперь что делать? — спросил Шатори старшину.

— Идти дальше?

— Разумеется, к мельнице. Я вызвал туда машину. Если там никого не найдем, поедем отсыпаться…

— О каком сне ты говоришь? Ведь Кантор идет по следу!.. Вот увидишь, эта авторучка будет ключом к разгадке…

— С меня довольно! — рассердился капитан. — Вот уж три часа мы тащимся по горам, а результат равен нулю. И какой смысл это делать, когда все дороги и тропинки перерезаны пограничниками? Если б грабители действительно шли в этом направлении, то лучшего укрытия, чем вот эти пещеры, им не найти. Раньше половины одиннадцатого выйти из каменоломни они никак не могли, а поскольку летать они не могут, то им потребовалось не менее двух часов, пока они добрались бы до… А где они? Нигде!.. А может, они сейчас сидят себе в каменоломне да посмеиваются над нами?…

— Грабители прошли по этой тропе! — упрямо произнес старшина.

— Ну и беги за ними следом!..

— И пойду!.. Кантор!

Услышав голос хозяина, пес послушно подошел к Чупати, который тут же взял его на поводок.

— Вот видишь, Тютю, нам опять не верят, — шепотом пожаловался старшина овчарке.

Кантор сообразил, что хозяин и капитан спорят. Уж не спорят ли они о том, что он потерял след? След, хотя временами и действительно терялся, но через несколько десятков шагов Кантор снова находил его. Чтобы как-то подбодрить хозяина, Кантор потерся боком о его ноги и энергично замахал хвостом.

— Хорошо, хорошо, — проговорил Чупати и ласково похлопал овчарку по шее.

Прошли еще с полкилометра. Ущелье постепенно стало расширяться, и вскоре послышался шум воды, падающей с плотины возле мельницы».

Вход в мельницу освещался подслеповатой электрической лампочкой.

Старшина Чупати хотя и верил своему четвероногому другу, однако и он понимал, что Кантор может потерять след. До встречи с пограничниками червь сомнения не терзал так душу старшины, как теперь. Чупати очень смутило то обстоятельство, что пограничники ничего не обнаружили в этом районе. Вся надежда была теперь только на Кантора. Но ведь раз люди ошибаются, почему не может ошибиться Кантор?… Нет, он ошибиться не может!

Старшина и сам не знал почему, но, как только они подошли к мельнице, отстегнул поводок от ошейника Кантора, предоставив овчарке полную свободу.

— Ищи! Ищи бандита! — ободрил Чупати пса.

Старшина так волновался, что невольно полез в карман за сигаретами, а сам не сводил глаз с овчарки.

Кантор направился по дорожке.

Старшина уже хотел было сунуть сигарету в рот, но подошедший капитан Шатори остановил его:

— Подожди! Смотри!

Кантор подошел к обитой железом двери мельницы.

— Что ты на это скажешь? — Глаза старшины заблестели.

— Чего мы ждем? — недовольно буркнул стоявший сзади майор Бокор.

— Ничего не понимаю, — словно не расслышав майора, ответил старшине капитан Шатори.

— Пошли! — бросил майор и пошел первым.

На противоположном берегу показалась движущаяся точка. Она увеличивалась в размерах с каждой секундой. Вскоре она скрылась.

— Прибыла наша машина, — тихо заметил старшина. Шатори поднес ко рту радиотелефон:

— «Чайка», вы меня слышите?… Немедленно отведите машину на плотину! И поставьте ее так, чтобы по моему сигналу вы могли осветить мельницу.

Старшина, услышав распоряжение капитана, не понял его.

— Товарищ начальник, нужно бы посмотреть вокруг мельницы… — предложил Чупати.

— Иди догони майора. Пусть не спешит. Да возьми с собой двух ребят для пущей безопасности!

Старшина проворно бросился вслед за майором:

— Товарищ майор, подождите! Разрешите я с ребятами пойду первым!..

— К чему весь этот цирк?! — удивился Бокор.

Однако старшина уже успел подойти к двери первым.

— Ребята, быстро! — позвал Чупати полицейских.

Кантор поднял голову на хозяина, который кулаком начал барабанить в дверь.

— Зайди-ка со стороны плотины! Посмотри, что там творится, — послал Чупати одного из полицейских.

На мельнице стояла тишина. Лишь шумела вода, падающая с плотины.

Овчарка с напряженным вниманием смотрела на дверь.

— Именем закона — откройте! — Старшина колотил в Дверь уже обоими кулаками.

Прожектор пограничников медленно ощупывал стену мельницы, выходившую к плотине.

Неожиданно лампочка у входа погасла. Старшина Чупати зажег фонарик и плечом нажал на дверь, но она не поддавалась. Не открылась она даже и тогда, когда на нее навалился плечом еще один полицейский. Наконец старшине удалось отвинтить гайку, крепившую петли. Чупати вместе с сержантом рывком нажали на дверь. Она со скрипом подалась, а после второго и третьего рывков соскочила с петель. Старшина, не удержавшись, влетел в помещение и упал на бетонный пол. Кантор, перескочив через хозяина, помчался по коридору.

— Не ушиблись? — заботливо спросил майор Бокор.

Старшина, ощупывая затылок, выругался. В этот момент грянул выстрел. Майор Бокор, выхватив пистолет, спрятался за косяк двери. Стало светло, как днем. По коньку крыши лез какой-то человек. Добравшись до водосточной трубы, он быстро скатился вниз, перевернулся через голову, вскочил на ноги и побежал к плотине.

— Сепи! — раздался откуда-то приглушенный крик.

Майор Бокор бежал наперерез убегавшему и кричал:

— Стой! Руки вверх!

В этот момент из окна третьего этажа по майору полоснула автоматная очередь. Майор схватился за грудь и полетел с края плотины в воду.

Старшина Чупати ринулся за майором, крикнув на бегу:

— Кантор!

Пес в это время уже взбежал по винтовой лестнице почти на самый верх. На лестнице было темно, хоть глаз коли. Однако, услышав зов хозяина, овчарка стрелой помчалась вниз. Верность хозяину и любовь к нему победили природный собачий инстинкт — догнать добычу.

— Что вы тут шум подняли? — раздался сердитый голос капитана Шатори.

— Майора… ранили, — хриплым голосом проговорил Чупати и показал рукой на плотину.

Пес уставился в том направлении, куда показывал хозяин. Старшина присел на корточки и, обняв Кантора за шею, посветил фонариком в воду, где метрах в десяти от плотины плавало тело майора.

— Если он сейчас попадет в полосу течения, то поток понесет его прямо на мельничное колесо. Тогда конец… — взволнованно проговорил Шатори и бросился к воде.

— Тютю, милый, там, смотри!.. — Старшина осветил фонариком тело майора. — Принеси сюда! Быстро! — В голосе старшины слышалась мольба.

Кантор все понял. Мгновение — и он прыгнул в воду, красиво вытянув свое сильное тело.

— Лишь бы успел, пока тот не погрузился в воду, — Шатори весь превратился в зрение.

Со стороны двора послышалось несколько выстрелов. К старшине и капитану подполз пограничник.

— Окружайте вход на мельницу! — сказал капитан Шатори.

Капитан побаивался, как бы в темноте свои не перестреляли своих. Об этом страшно было даже подумать.

Кантор тем временем подплыл к майору. И вовремя, так как тот уже начал погружаться в воду.

— Черт возьми! — воскликнул Шатори.

На лбу у Чупати выступил пот, фонарик в его руке ходил ходуном.

— Ну, где они? — Капитан потряс старшину за плечо. — Где?! Ты видишь?!

Наконец лучом фонарика старшине удалось осветить Кантора.

— Вон он! Видите?! Вон-вон!.. Кантор, ко мне!..

— Не свети овчарке в глаза!

Старшине Чупати не раз приходилось бывать в трудных ситуациях, но не в таких.

Сначала Кантор схватил майора, который не подавал никаких признаков жизни, за правую руку, однако, заметив, что она сломана, пес перехватил Бокора за другую руку, а затем за воротник кителя.

Голова Кантора то идело оказывалась под водой. Тащить майора было трудно, требовалась не только сила, во и сноровка. Кантора раздражал сладковатый вкус человеческой крови.

В этот момент пес услышал голос хозяина, который звал его. Кантор, энергично загребая воду передними лапами, поплыл к плотине. Задние ноги, казалось, налились свинцом.

При свете автомобильных фар пес разглядел фигуры стоявших на плотине людей. Еще несколько метров, и он окажется вне потока.

Кантор стал прижиматься вправо, инстинктивно выбрав тот единственный путь, который вел к спасению: он не стал бороться с течением и идти ему наперекор, а плыл вдоль него, подаваясь все больше и больше вправо.

Кантор изо всех сил загребал лапами воду, спина его ритмично вздымалась и опускалась. Он слышал звуки выстрелов, но все его внимание было сосредоточено на фигуре хозяина.

Еще несколько метров, и вот уже видна протянутая рука хозяина.

— Хватай за руку! Хватай! — поучал Шатори старшину.

Если бы Кантор мог говорить, то сказал бы, что у майора перебита рука.

Ласковые пальцы хозяина коснулись рта Кантора. Старшина прошептал:

— Отпусти!

Кантор послушно разжал зубы и выпустил тело майора.

— Осторожно тяни, — говорил капитан старшине и по счастливой случайности взял майора за неповрежденную руку.

Тело майора несколько приподнялось из воды и медленно приближалось к бетонному основанию плотины.

Кантор не вылезал из воды до тех пор, пока не убедился, что майора вытащили на берег.

— Понесли к машине! — Капитан Шатори взял майора Бокора за ноги, старшина Чупати — под мышки. Слегка пригнувшись, они побежали к машине.

Через несколько минут на дороге послышался гул мотора: это прибыло подкрепление, которое капитан Шатори вызвал по радио. Капитан сообщил дежурному по управлению и о том, что начальник уголовного розыска тяжело ранен.

События развивались с такой быстротой, что трудно было сразу сообразить, как это похитители железнодорожного состава могли укрыться на мельнице, которую регулярно проверяли пограничники.

— Ты знаешь мельника? — спросил капитан пограничника.

— Деметера с деревянной ногой? А кто его не знает?!

— Он живет один?

— Вместе со стариком живут три паренька: один — сын его и двое — товарищи сына. Говорят, очень толковые ребята. По вечерам играют на гитаре. Выйдут на плотину и играют…

— Боевые ребята, — заметил другой пограничник, — они и в корчме бывают…

— Так, так, — буркнул Шатори. — А кто же открыл тут стрельбу? — И, повернувшись к старшине, сказал: — Посвети-ка на крышу. Не слез оттуда один тип?

Чупати осветил фонариком крышу, прощупывая лучом света метр за метром.

— Так ведь там Сепи! Тот самый парень, что играет на гитаре! Как он туда попал?! — воскликнул пограничник.

— Удрать хотел, — объяснил Шатори.

— Что-то я ничего не понимаю, — смущенно забормотал пограничник. — Может, бандиты нагрянули после того, как мы ушли с мельницы? Может, их принудили силой оружия? Может, Сепи решил сбежать, чтобы оповестить нас?…

— Чупати, скажи им: пусть сдаются! Только осторожно, чтобы тебя не пристрелили.

Чупати, спрятавшись за угол, приложил рупором руки ко рту и во всю силу легких закричал:

— Вы окружены! Сдавайтесь!

Вместо ответа из окна второго этажа раздалась автоматная очередь.

— Сумасшедшие! Сдавайтесь! — кричал старшина.

Полицейские, спрятавшиеся в сарае напротив, открыли по мельнице ответный огнь. На землю посыпались осколки окопного стекла.

— Прекратить огонь! — громко крикнул капитан Шатори. — Выходите!

Однако во двор никто не выходил.

— Больше ждать нельзя! — решительно заявил капитан. — Надо захватить мельницу!..

Капитан был не из трусливого десятка, но он терпеть не мог ненужного риска и показного геройства. Через какие-нибудь полчаса сюда прибудут на подмогу полицейские, и тогда здание мельницы, похожее на средневековую крепость, будет спокойно взято.

Здравый смысл говорил о таком решении, однако Шатори внутренне противился этому. Капитан считал, что не имеет никакого права посылать на рискованное дело людей, не обладающих таким же, как и он, опытом. Каждому человеку жизнь дается только раз!

Капитан не мог не думать ни о майоре Бокоре, ни о парне-гитаристе, которые стали жертвами этой бессмысленной перестрелки.

— Товарищ ефрейтор, — обратился капитан с пограничнику, — вы пойдете за нами. Смотрите, чтоб нам в спину очередь не дали, а я со старшиной и овчаркой пойду впереди.

— Можно идти? — спросил Чупати.

— Можно.

— Кантор, след! Ищи!..

Овчарка, вынужденная принять холодную ванну, довольно быстро уловила нужный ей запах и пошла по следу. След вел по винтовой лестнице, железные листы которой жалобно стонали под тяжестью здорового пса.

Старшина едва успевал за Кантором. Заметив на стене два выключателя, Чупати повернул их. В коридоре загорелись три электролампочки.

Кантор пошел по коридору и остановился у одной из дверей.

— Войдем… Кантор нас прикроет, — прошептал Чупати капитану, который уже достал пистолет из кобуры. Шаги гулко раздавались в пустом коридоре.

Прислонившись к косяку, капитан остановился у двери. Кантор ждал, когда откроют дверь. Дверь отворилась с тихим скрипом, и пес мигом влетел в комнату.

— Есть здесь кто-нибудь? — спросил капитан, не входя.

Через несколько секунд в дверях показалась голова Кантора.

— Можно входить спокойно, — пояснил старшина.

Капитан включил свет и окинул взглядом комнату. Кантор уже выбежал в коридор.

— Пойдем дальше, — сказал старшина. Капитан, подойдя к тяжелому шкафу, попытался открыть его. В конце концов это ему удалось: в шкафу висела поношенная одежда.

Старшина Чупати, следуя за Кантором, остановился у грубо сколоченной двери. Приложившись ухом к двери, старшина прислушался, а затем осторожно начал открывать ее. Дверь, как назло, заскрипела.

Кантор бросился в темноту. Вслед за ним вошел в комнату и старшина. Не успел он оглядеться, как грянул выстрел. Чупати бросился на пол: пуля пролетела у него над головой. Вспышку второго выстрела старшина увидел у окна. В комнате было полутемно, и лишь свет автомобильных фар со двора несколько рассеивал темноту.

Чупати спрятался за деревянную колонну. Ему казалось, что он попал в ловушку. Старшина поднялся и ощупью пошел дальше. Откуда-то снизу послышались шаги. Торопливые, но осторожные.

— Лацко, — тихо шепнул кто-то.

Старшина направил дуло пистолета в сторону шагов. Указательный палец Чупати вздрагивал на спусковом крючке.

— Бросай оружие! — крикнул старшина в темноту.

В ответ грянул выстрел.

— Кантор, возьми его! Бандит!

Буквально через несколько секунд раздался дикий нечеловеческий крик:

— Лацко! На помощь! Лацко!..

Крики слились со звуками борьбы, затем послышался шум падающего тела.

Старшина включил фонарик и побежал было на крик, но вовремя остановился: перед ним зияла огромная яма. Из нее и доносились крики.

«Интересно, кто такой этот Лацко? — мелькнуло в голове у старшины. — Кто же в меня стрелял? Тот, кто свалился в яму?»

Из раздумий старшину вывел Кантор. Пес ткнулся носом в ладонь Чупати, словно призывая поскорее выбираться из этого лабиринта.

Осветив фонариком помещение, старшина заметил небольшую дверь. Толкнув ее, он увидел ступеньки, ведущие вниз. Кантор, не ожидая приказа хозяина, бросился по лестнице вниз.

Благополучно спустившись, они оказались в помещении, где хранились мешки. Старшине удалось разыскать дверь, ведущую во двор мельницы, другая дверь вела в какую-то кладовку.

— Эй, ребята, сюда! Вот он где, мерзавец! — закричал старшина, увидев, что Кантор сидит на поверженном человеке. — Вот ты где, голубчик! — проговорил старшина, подбегая.

Парень свалился в дыру и разбился. Чупати наклонился над упавшим и, перевернув его на спину, вынул из внутреннего кармана потертый бумажник и удостоверение личности. Из наружного кармана выпало несколько патронов.

«Так вот кто стрелял из автомата, — подумал старшина. — Ну что ж, можно идти дальше», — решил Чупати, засовывая себе в карман документы погибшего.

Неожиданно послышались чьи-то торопливые шаги. Старшина включил фонарик, но никого не увидел.

Кантор тем временем нашел вход в бетонный колодец и сердитым ворчанием подзывал к себе хозяина.

Старшина наклонился над отверстием и посветил в него фонариком. Свет фонаря осветил лысую голову какого-то мужчины.

— Эй, папаша! — крикнул Чупати в колодец. — Стой и вылазь обратно.

Старшине ответило только эхо, а лысый старик даже не подумал остановиться.

— Ну, подожди, старый хрыч! — разозлился Чупати и стал спускаться в колодец по железной лестнице, вмурованной в стену. — Кантор, сиди здесь! И никого не подпускай к этой дыре!

От вертикального колодца отходил горизонтальный. Он служил для отвода части воды, подаваемой на мельничное колесо.

Кантор хотя и понял хозяина, однако, тихо повизгивая, осторожно начал спускаться в колодец вслед за ним. Пес явно чувствовал опасность, грозившую старшине, и, повизгивая, предупреждал его об этом.

Старшина же, преследуя лысого старика, не обратил внимания на предупреждение верного пса.

На глаз вертикальный колодец был глубиной более пяти метров и метра полтора в диаметре. И тут только старшине пришла в голову мысль, что в этой трубе его могут подстрелить, как куропатку. Чупати добрался до горизонтального колодца, он был высотой в человеческий рост. Издалека доносился шум падающей воды.

Включив фонарик, старшина увидел убегавшего от него старика.

— Стой! — крикнул Чупати прихрамывавшему на бегу старику. — Стой, тебе говорят! Стой, стрелять буду! — Старшина выхватил пистолет.

— Сынок! Лацко, не смей! Лацко!!! — шум воды заглушал голос старика. — Брат твой там…

И вдруг в лицо старшине ударило влагой. При свете фонарика Чупати увидел, как хлынувшая вода подхватила старика и понесла, как щепку. Не успел старшина сообразить, что именно произошло, как вода ударила его по сапогам. Чупати испуганно полез по лестнице вверх. Вода быстро догоняла его, хотя старшина и подтягивался на обеих руках.

Шума воды внезапно не стало слышно, зато уровень ее в вертикальном колодце прибывал все быстрее, и скоро Чупати уже оказался по горло в воде, хотя он и карабкался изо всех сил наверх.

Где-то над головой зажегся фонарик, послышались приглушенные голоса.

— Тибор! Тибор!.. — донеслось до Чупати.

— Кантор! — хотел крикнуть старшина, но вместо крика из горла вырвался лишь тяжелый вздох.

Ноги с трудом отыскивали ступеньки лестницы, рот судорожно хватал воздух. К счастью, уровень воды уже больше не поднимался.

Немного отдышавшись, Чупати полез дальше. Через секунду несколько пар сильных рук схватили его за шиворот, за плечи и рывком вытащили из колодца.

— Ну, вырвался-таки! — обрадованно произнес кто-то.

Старшина, беспомощно опустив руки, моргал глазами.

— Где это я? — спросил он.

— Пока еще в ад не попал! — весело ответил ему капитан Шатори. — Глотни-ка из фляжки, а потом уж я тебе расскажу, как ты попал в рай.

Кантор крутился возле хозяина и подобострастно лизал ему руки.

Глоток рома обжег горло.

— Вот так-то оно лучше, — с облегчением вздохнул Шатори. — Сейчас для тебя самое лучшее лекарство… Ну, как ты себя чувствуешь?…

— Спасибо, лучше. А где это я?

— В кабинете Деметера с деревянной ногой… среди набора старой мебели образца прошлого столетия… Чего тебе еще нужно? — пошутил капитан.

Кантор со счастливым видом подметал хвостом пол.

— Эй ты, песик! — весело воскликнул Шатори. — Не пыли, пожалуйста!

— А это что такое? — удивленно спросил старшина, заметив, что его закутали какими-то тряпками.

— Подожди, дружище, не спеши. Сейчас ребята принесут тебе сухую одежду, а пока сиди спокойно… Прохладно…

— Бр-р! — вздрогнул старшина. — А в колодце, знаешь, как холодно? Бр-р!!

— Ну и неугомонный же ты! За тобой глаз да глаз нужен! Того и гляди куда-нибудь залезешь. Чего тебя нелегкая понесла в этот колодец?

— Хорошо умничать, когда дело сделано. — Старшина громко чихнул. — Кантор помог бандиту свалиться вниз… а документы его у меня в кармане…

— Их уже сушат… — кивнул Шатори.

— Словом, пока я возился с умершим, Кантор учуял старика. Я бросился за ним. Не упускать же его из-под самого носа! Я крикнул старику, чтобы он остановился… Но он и не подумал.

— А когда он этого не сделал, полез за ним?

— Да. Пока я спускался вниз, старик уже бежал по горизонтальному колодцу. Он кричал на ходу, но не остановился.

— А что он кричал?

— Просил сына что-то не делать. А потом хлынула вода. Я видел, как она сбила старика с ног и понесла… Я полез наверх…

Капитан Шатори посмотрел в окно. Медленно светало.

В дверь постучали. Вошел рослый старший сержант, неся под мышкой большой сверток с одеждой.

— Ну наконец-то! — с облегчением вздохнул Чупати, и лицо его просветлело. — Давай быстрее.

Старшина вскочил с кушетки и начал облачаться в принесенную ему гражданскую одежду. Натянув сапоги, подошел к зеркалу, висевшему на стене.

— Ну как, нравишься себе? — иронически спросил капитан.

— Посидел бы ты в мокром!

— Вот видишь. А я тебе что всегда говорил? Полицейский только тогда полицейский, когда он в форме. А еще говорят: человек красит одежду! Ха! Ха! Я тебя, собственно, первый раз вижу в гражданском… Если еще когда будешь умничать, мигом переодену в гражданское… А когда пойду на пенсию, буду писать в деревне мемуары. Я твоим вот этим брючкам специальную главу посвящу!.. И назову ее примерно так: «Брюки старшины Чупати». Жил да был один самолюбивый старшина, и порой он действовал как человек, а порой — как собака…

— Хватит, товарищ начальник… шутить надо мной!

В комнату вошел старший лейтенант Калди.

— Нашли что-нибудь? — спросил вошедшего Шатори.

— Несколько пустых гильз, два снаряженных автоматных диска. Поиски продолжаются… Между прочим, Чити можно допрашивать!

— Давайте его сюда!

— Кто такой этот Чити? — спросил Чупати капитана.

— Ласло Чити, сын мельника. Отец его называл Лацко.

Старшина вскочил:

— Лацко?! Это он пустил в колодец воду!

— Да, он, — согласился Шатори. — Хорошо еще, что мы его поймали.

— Когда вы его поймали?

— Пока ты копошился в колодце… Он здорово сопротивлялся, так что пришлось его немного угостить.

— Жаль, — заметил старшина.

— Жаль, что угостили?

— Жаль, что не Кантор его схватил.

— Ну, дружище! Этот Лацко не такой лопух. Хорошо еще, что нам удалось его схватить…

Двое полицейских ввели Ласло Чити.

— Садитесь. — Капитан показал Чити на стул посреди комнаты.

— Что вам от меня надо? — нервно спросил высокий широкоплечий парень.

Шатори, опершись о стол, ждал, когда парень сядет.

— Что нам надо? Небольшое объяснение…

— Я ничего не знаю. И вообще, не понимаю, что тут творилось ночью!

— Ай-яй, господин Кройцер! А может, все-таки кое-что знаете? И объясните, почему вы в прошлом году решили вернуться на родину, и тем более в такой, несколько странной форме?

— Это уже выясняли в полиции… Я больше не желаю слышать фамилии Кройцер!

— Хорошо. Тогда скажите, пожалуйста, что это за стрельба была здесь ночью?

— Не имею ни малейшего представления! Я спал и проснулся от этой стрельбы. Может, Борош и Сепи стреляли?

— Борош умер, Сепи находится в очень тяжелом состоянии. Уж не потому ли вы решили свалить на них всю вину? А ведь не кто иной, как вы были зачинщиком.

— Я не знаю, что они там натворили! Я ничего не знаю! Они жили здесь, и я не совал носа в их дела.

— Возможно. А почему вы скрывались в подвале?

— Я испугался.

— Однако, прежде чем спуститься в подвал, вы побывали в старом водораспределительном колодце и открыли шлюз. Зачем вы это сделали?

Чити молча смотрел на капитана.

— Вы открыли шлюз и утопили своего отца, — спокойно продолжал капитан. — Вы знали, что произойдет потом, и пытались помешать этому, не так ли?

Парень и на это ничего не ответил.

— Вот товарищ старшина собственными ушами слышал, как ваш отец умолял вас не открывать шлюз! — продолжал капитан. — Вы, может, не слышали этого, а? Или может, не знали, что, пустив воду, вы погубите отца? И вы хладнокровно убили его. За что?… Я вам скажу: за два с половиной миллиона, которые вы украли в поезде. Не так ли?

Чити бросил на капитана полный ненависти взгляд.

— Может, так, а может, и нет. Ведь ребята-то уже ничего показать не могут! А как вы докажете, что ограбление совершил я?…

Шатори, задумчиво посмотрев в окно, сказал:

— Деньги все и докажут.

Чити нагло засмеялся.

— Уведите его, — приказал капитан.

Чити увели.

— Ну и прохвост же! — заметил Чупати.

— И чувствует себя неуязвимым! — возмутился Шатори. — Видать, денежки они спрятали в надежном месте.

— Хорошо же мы выглядим! — Чупати почесал затылок. — На этой старинной мельнице не только деньги, но и черта спрятать можно! Пока мы все тут обшарим…

— Наши люди уже все осмотрели, но ничего не нашли…

— Труп мельника найти не удалось: для этого нужно спустить воду из колодца, — доложил капитану вернувшийся Калди.

— Спустите воду! — приказал капитан.

Калди направился к двери.

— Подождите! Я тоже с вами пойду! — остановил его Шатори.

Спустить воду из подземного колодца можно было двумя способами: во-первых, открыть заслонки в самом дне и спустить воду в реку и, во-вторых, откачать воду насосами. И все-таки капитан Шатори решил прибегнуть ко второму способу, так как при спуске воды первым способом труп мельника могло утащить в реку, а кроме того… Капитан вспомнил, как нагло смеялся ему в глаза арестованный Чити. Этот бандит так бы не смеялся, если бы не был уверен, что полиции не удастся найти ни доказательств его вины, ни похищенных денег. Видимо, мешки с деньгами спрятаны в таком месте, где их никто не найдет, даже Кантор.

Откачка воды заняла несколько часов. Полицейские и пограничники томились в ожидании. Капитан Шатори проявил завидную выдержку.

Вскоре удалось найти труп мельника, хотя воду откачали всего лишь наполовину.

— Пошли, Тибор, — позвал Шатори старшину. — И возьми с собой Кантора!

— Уж не хотите ли вы, чтобы Кантор и тут нашел след? — засмеялся старшина.

— Я хочу найти мешки с деньгами. Они должны находиться где-то здесь.

— Если они здесь, то Кантор их найдет, — уверенно сказал Чупати. — Это он может. Ищи, Кантор, ищи!..

И Кантор действительно нашел в одном из небольших туннелей мешки с деньгами.

— Ну, что я вам говорил? — обрадованно воскликнул Чупати. — Нашел-таки! Правда, все деньги промокли.

— Ничего, деньги высушат. Важно, что у нас теперь в руках вещественные доказательства, с помощью которых мы припрем Чити к стенке.

Позже выяснилось, что Ласло Чити, он же Людвиг Кройцер, совершил ограбление с помощью двух своих сообщников. Ограблению способствовал и еще один человек — железнодорожник Лладар, который сообщил злоумышленникам точное время прохождения эшелона. Деньги бандиты решили спрятать на мельнице. Пограничники, которые наведывались на мельницу, хорошо знали всех, кто здесь жил, и не могли, следовательно, заподозрить их в чем-нибудь плохом. Вот бандиты и решили: пусть пограничники думают, что грабители, совершив свое черное дело, скрылись за границей. Однако Кантор вывел полицейских на верный след.

Ласло Чити вовсе не собирался убегать в Австрию, где он жил в детстве. Туда его увезла мать в конце войны. Австрийская полиция тоже разыскивала его, так как он совершил несколько краж.

Год назад Ласло «сбежал» к отцу. Отец, конечно, обрадовался возвращению сына. Было подано прошение о возвращении Ласло венгерского подданства, при этом в заявлении говорилось, что просьба эта вызвана якобы любовью к родине…

Майору Бокору сделали операцию. Через два дня, получив разрешение главного врача, капитан Шатори и старшина Чупати навестили майора в госпитале. Бокор встретил друзей с улыбкой. Разговаривать ему еще не разрешали, но он покачивал головой, давая знать, что все понимает, о чем ему говорит капитан Шатори.

У майора из плеча извлекли три пули, одна из которых перебила ключицу, но, к счастью, легкие не задела.

Майор Бокор с благодарностью смотрел на сидящего возле его кровати Кантора. Пес же в необычной для него госпитальной обстановке чувствовал себя стесненно. Старшина Чупати, стоя позади капитана, тоже чувствовал себя неловко и, когда Шатори пожелал майору скорейшего выздоровления, с облегчением вздохнул.

— Я тоже желаю вам скорейшего выздоровления, — смущенно пробормотал старшина и отдал честь.

Кантор же встал передними лапами на край кровати и ласково лизнул майора в щеку.

Успех — это своего рода пробный камень в жизни любого человека, но успех несет с собой и опасность.

Капитан Шатори дважды отказывал Чупати, который во что бы то ни стало хотел, чтобы Кантор принял участие во всевенгерском соревновании служебных собак, хотя шансов на успех было мало.

— Почему тебе так хочется участвовать на этих соревнованиях? — допытывался капитан у Чупати. Старшине за храбрость, проявленную при задержании вооруженных грабителей железнодорожного состава, досрочно присвоили звание «младший лейтенант».

— Хочется, и все, — отвечал Чупати.

— Но почему?

— Тебе этого не понять… Лучше Кантора нет собаки на свете!

— Это, конечно, так, но ведь твоему Кантору уже десять лет!

— Ну и что?

— А если он провалится? Что тогда?

— Что такое?! — воскликнул Чупати, смерив начальника уничтожающим взглядом. — Такое мог мне сказать владелец какого-нибудь слюнявого щенка, но ты…

— По-моему, тебя опьянила слава!

— А разве мы ее не заслужили? Покажи мне такого пса, который работал больше, проявил больше смекалки и героизма, чем мы!

— Чем кто?

— Чем мы… с Кантором, разумеется…

— Ага, понимаю, — кивнул капитан, внимательно рассматривая Чупати.

— Уж не завидуешь ли ты нам?

— А ты, оказывается, еще и наглец! Пойми же ты наконец: я не хочу, чтобы Кантор участвовал в этом конкурсе! Что будет, если он отстанет от других собак? Вся твоя слава пойдет насмарку! Ты и Кантор своим трудом заслужили и славу, и уважение! Вот и пользуйтесь ими на здоровье!..

— Можешь не бояться! — уверенно заявил Чупати. — Я знаю, на что еще способен Кантор!..

Наконец капитан уступил. Чупати и раньше вел себя несколько заносчиво и был падок на похвалы, а теперь его одолела гордыня. С тех пор как ему присвоили звание младшего лейтенанта, Чупати не ходил, а буквально летал над землей. Он сравнивал других служебных собак с Кантором и не находил ему равных. А разве кто-нибудь из собаководов, или проводников служебных собак, дослуживался до офицерского звания? Никто. Взять хотя бы пса по кличке Разбойник. Его хозяин после тринадцати лет службы так и ушел на пенсию в чине старшины, а ведь он был на целых десять лет старше Чупати. Более того, даже начальник пункта служебного собаководства — и тот всего лишь старшина!..

За последние четыре года Кантор оказывался первым на всех конкурсах. И Чупати считал, что им нужно в последний раз завоевать на предстоящем конкурсе лавры победителей, а уж потом спокойно сойти со сцены. Младший лейтенант ни за что на свете не хотел упускать такой возможности. Капитан Шатори наконец уступил просьбам Чупати и чуть было не опоздал заявить об участии Кантора в конкурсе.

В этом году соревнование служебных собак проводилось не в августе, как обычно, а во время традиционной осенней ярмарки в Будапеште. Короче говоря, на подготовку оставалось всего-навсего несколько дней.

Кантор с большой неохотой шел на тренировки и все упражнения выполнял с ленцой. Чупати очень сердился, когда Кантор на тренировках не брал нужной высоты. Особенно неприятно чувствовал себя Чупати потому, что от их управления кроме Кантора в соревновании участвовали еще восемь служебных собак. Областное управление полиции со своей стороны тоже выставляло несколько собак.

— Тютю, так дело не пойдет, — строго сказал Чупати Кантору. — Ведь будут соревнования. Понимаешь? Соревнования!.. На таких соревнованиях мы с тобой еще никогда не участвовали… Ты должен себя показать…

— Интересно, на что ты надеешься? — не без иронии спросил младшего лейтенанта хозяин черной Клеопатры, который тоже собирался выступать на этих соревнованиях. — Уж не на былые ли заслуги?!

— Придержал бы ты лучше язык за зубами! — обиделся Чупати.

Разговор этот проходил на тренировочной площадке. В этот момент красавица Клео с легкостью взяла двухметровую высоту.

— Давай поспорим, — предложил вдруг хозяин Клеопатры, — что моя Клео в два счета обставит твоего Кантора, как младенца…

У Чупати больно сжалось сердце, но, немного подумав, он протянул руку и сказал:

— Спорим…

— На что?

— На ящик пива.

— Берегись, Чупати!

— Победит Кантор!

— Тогда я ставлю тебе два ящика!

Мужчины ударили по рукам. Кантор внимательно смотрел на них, а краешком глаза наблюдал за красивой сукой. Всякий раз, когда Кантор встречался с Клеопатрой, он смотрел на нее с особой симпатией. Кантора не смущало, что красавица одаривала его всего лишь мимолетным взглядом. Пес уже забыл, как Клеопатра бросилась на него, когда он увел у нее сынишку.

По одному взволнованному виду хозяина Кантор понял, что ему следует обогнать суку. И хотя Кантору нравилась Клеопатра, но ради хозяина он не мог не обогнать ее, не мог: такова воля хозяина!

Чупати подал команду. Кантор сделал положенный круг и по следующему сигналу прыгнул через забор.

Прыжок оказался хорошим. Когда пес коснулся передними лапами края забора, он вновь вдруг почувствовал себя молодым. Он не растолстел, и у него не было ни грамма лишнего веса.

— Ну как? Забираешь свои слова назад? — с победоносным видом спросил Чупати у хозяина Клеопатры.

— Нет!

— Тютю, не подкачай! — сказал Чупати, почесывая у Кантора за ушами. — Спорить так спорить!

Чупати даже во сне стал видеть соревнования. Ему очень хотелось, чтобы Кантор одержал верх и над Клеопатрой, и над Тиги. Ему снилось, что члены жюри неправильно оценивают достижения других собак, и он, забыв обо всем на свете, громко кричал: «Нарушение правил! Прошу исключить их из дальнейших соревнований!» — и просыпался в холодном поту.

Наконец настал долгожданный день соревнований. Проходило оно на старом стрельбище. Ровно в десять утра фанфары возвестили о начале соревнований. Трибуны были до отказа забиты зрителями. Более того, желающих оказалось так много, что часть их разместилась непосредственно за ограждением.

Начался торжественный марш участников парада. Во главе колонны в парадной форме важно шествовал младший лейтенант Чупати со своим питомцем Кантором.

Соревнования в этом году были несколько необычными — на них подводились итоги пятнадцатилетней работы отдела служебного собаководства.

Кантор впервые выступал на соревнованиях в четырехлетнем возрасте. Всего он участвовал в пяти конкурсах и на всех пяти завоевал первое место. И на этот раз Чупати был уверен, что пес получит диплом первого разряда. Младший лейтенант был по-особенному подтянут. Он смотрел на трибуны с гордым видом. Ему казалось, что все эти люди собрались здесь только затем, чтобы полюбоваться Кантором.

Посреди поля была установлена трибуна для жюри, и, проходя мимо нее, собаки громким лаем приветствовали судей.

Программа соревнований была разнообразной. Она включала преодоление препятствий, разыскивание предметов, ходьбу по следу, обезоруживание противника и многое другое. Жюри оценивало достижения каждой собаки по особой системе по каждому виду многоборья, после чего по сумме баллов определялся победитель.

Кантор, как победитель последних соревнований, вступил в борьбу первым.

Без малейшей погрешности он прошел по предложенному ему следу, выполнил все упражнения на ловкость.

Чупати так переживал за своего питомца, что даже не заметил, как рядом оказался капитан Шатори.

Младшего лейтенанта особенно пугало преодоление препятствий: как-никак Кантор был не так уж молод, чтобы показывать класс. Особенно опасными Чупати считал прыжки в высоту. Первый раз планку установили на высоте один метр восемьдесят сантиметров.

— Кантору прошу сразу установить планку на самую высокую отметку, — попросил Чупати членов жюри.

Хозяин Клеопатры последовал примеру Чупати.

Высоту метр восемьдесят. взяли все собаки. Затем планку подняли на двухметровую высоту.

Чупати попросил не испытывать Кантора и на этой высоте. Хозяин Клеопатры снова последовал его примеру.

Прыжки в высоту шли шестым пунктом соревнований. До этого Кантор не совершил ни одной ошибки и шел первым. Клеопатре засчитали одно штрафное очко.

Все присутствующие на соревнованиях поняли, что борьба за первенство в основном развернется между Кантором и Клеопатрой. Многие заключали пари: одни ставили на Кантора, другие — на Клеопатру. Однако большинство споривших отдавало предпочтение Клеопатре, делая ставку на ее молодость.

Двухметровая высота стала препятствием для большинства собак. Планку подняли на десять сантиметров, потом еще на десять. Высоту два метра двадцать сантиметров взяли всего лишь четыре собаки.

— Ты почему не пускаешь свою Клеопатру? — нервно спросил Чупати своего коллегу.

— Она будет прыгать только после Кантора, — спокойно ответил хозяин красавицы Клеопатры.

Чупати со злостью что-то прошипел ему, но хозяин Клеопатры даже не удостоил его ответа.

Высоту два метра тридцать сантиметров взяла с третьей попытки только Тиги.

Время от времени Кантор с удивлением посматривал на своего хозяина. Чтобы собака не волновалась, хозяин положил руку ей на голову, однако беспокойство хозяина передалось и овчарке: шерсть у нее все больше и больше становилась дыбом. Пес так и рвался с места.

— Подожди! — сердито осаживал его хозяин.

В этот момент диктор вызвал для совершения прыжка Кантора.

Чупати вздрогнул и, подойдя к столу, за которым сидели члены жюри, сказал:

— Прошу поднять планку еще на десять сантиметров. Хозяин Клеопатры немного подумал и сделал то же самое.

Дело принимало серьезный оборот, так как в случае неудачи собака автоматически выбывала из соревнований.

Чупати вышел вперед. Во рту у него пересохло, ноги дрожала, словно брать эту высоту нужно было не Кантору, а ему самому.

— Я еще раз прошу поднять планку на десять сантиметров, — хриплым от волнения голосом произнёс Чупати. Я настоятельно прошу.

Капитан Шатори наблюдал за состязанием, стоя несколько в стороне. Услышав просьбу Чупати, он подошел к младшему лейтенанту и тихо спросил его:

— Ты что, с ума спятил?

Но Чупати, казалось, уже ничего не слышал.

«Совсем свихнулся», — подумал Шатори. Капитану от всей души было жаль Кантора.

— Пожалуйста, но только под вашу ответственность, — сказал председатель после короткого совещания с членами жюри. — И предупреждаю, если высота не будет взята, то, согласно правилам соревнований, Кантор выбывает из игры…

— Я знаю об этом.

— Тогда приступайте.

Чупати козырнул и подошел к Кантору. Присел возле него на корточки и, нежно поглаживая пса по шее, проговорил:

— Тютю, видишь? Хоп! Нужно это перепрыгнуть, понимаешь, перепрыгнуть! Хоп!

— Приготовиться! — раздалось в громкоговорителе. — Прыжок в высоту совершает овчарка по кличке Кантор из центрального управления полиции. Планка установлена на высоте два метра сорок сантиметров.

— Ну, слышал? Не подведи, дорогой, — просил Чупати у пса.

Кантор нервно дрожал всем телом.

Чупати вывел его на исходный рубеж и отстегнул поводок от ошейника.

— Пошел! — крикнул Чупати, посылая пса вперед.

Кантор сорвался с места и взял высоту, вызвав у зрителей восторженный возглас восхищения.

— А теперь ко мне, Тютю, — ласково позвал Чупати. Клеопатре первая попытка не удалась. Чупати со злорадством смотрел, как она пошла на вторую попытку.

«Вот попробуй перепрыгни!» — торжествовал Чупати. Вопреки его ожиданиям, Клеопатра красиво преодолела высоту.

Соревнования подходили к концу, а у Кантора и Клеопатры было набрано одинаковое количество очков. Все понимали, что вопрос о первом месте будет решаться в беге, которым завершались соревнования. Бег был не обычный, а с препятствиями.

— Тютю, не теряй голову, — шепнул Чупати на ухо Кантору. — Будь осторожен!

Прозвучал сигнал, и собаки, спущенные с поводков, побежали. Кантор свободно взял три препятствия и услышал, как многоголосый хор болельщиков громко выкрикивает его имя. Преодолевая четвертое препятствие, Кантор не столько заметил, сколько почувствовал, что Клеопатра догнала его. Вот она на целую голову опередила Кантора. Он побежал быстрее. Клеопатра тоже ускорила свой бег. Она уже на полкорпуса опередила его.

Кантор чувствовал, что он уже выдохся и бежать быстрее не может. Перед глазами пошли черные круги. И в этот момент он услышал ободряющий голос хозяина:

— Кантор! Нажми!

Собрав все силы, Кантор ускорил бег, стараясь обойти свою молодую подругу. Сердце стареющего пса не выдерживало темпа, который задала ему Клеопатра. А победить во что бы то ни стало было нужно: этого хочет и требует от него хозяин. И тут Кантор решился на поступок, к какому не прибегал никогда в жизни: головой он сильно толкнул Клеопатру в заднюю правую лапу. Сука запнулась и сбавила темп за несколько метров до финиша. А Кантору только того и нужно было. Он сделал рывок и опередил ее.

Хозяин Клеопатры заявил протест жюри, требуя дисквалификации Кантора за нарушение правил соревнований.

Однако члены жюри не увидели в поведении Кантора ничего предосудительного, а может, просто не захотели этого заметить.

— Сколько лет вашей собаке? — спросил один из членов жюри у хозяина Клеопатры.

— Три.

— Впервые участвует в таких соревнованиях?

— Да.

— Поздравляю. А вам известно, сколько лет Кантору?

— Да, десять.

— Ну вот видите, Кантор выступает в последний раз.

— И все-таки это не основание, — заметил хозяин Клеопатры, но больше не протестовал. Отойдя в сторонку, он тихо и уже миролюбиво заметил: — Суки в собачьем мире, видать, находятся в неравноправном положении с кобелями.

К нему подошел Чупати и дружески похлопал его по плечу:

— Чего печалишься? Тебе, дружище, нужно еще опыта поднабраться. К слову говоря, можешь радоваться, что ты являешься хозяином щенка, отец которого не кто иной, как сам Кантор. А пива можешь мне и не ставить…

Было далеко за полночь. Огни крикливой рекламы на Картнерштрассе давно уже погасли. В небольшой улочке позади собора, святого Стефана, возле корчмы «Красная шапочка», стояла легковая машина. В машине сидел мужчина лет сорока пяти. Лицо его украшали густые пышные усы. Мужчина был похож то ли на итальянца, то ли на алжирца. Густая шевелюра закрывала его лоб и даже уши. Он небрежно вращал ручку настройки радиоприемника. Разбросанные на заднем сиденье вещи свидетельствовали о том, что человек проделал на этой машине далеко не близкий путь.

Часы на башне собора пробили два раза. Мужчина закурил. Пламя зажигалки на миг осветило его лицо. В этот момент из корчмы вывалилось шумное общество. Мужчина посмотрел вслед веселой компании. Он даже высунулся из окна. Увидев человека, который торопливой походкой направлялся к машине, мужчина включил зажигание. Высокий, широкоплечий человек, подойдя к машине, резко рванул ручку передней дверцы. Усевшись на сиденье рядом с водителем, он захлопнул дверцу и, по-хозяйски развалившись, коротко бросил:

— Поехали!

Машина поехала по пустынной, словно вымершей улице, свернула в сторону городского парка, пересекла Ринг и, миновав Мариенхильферштрассе, приближалась к Западному вокзалу.

— Все в порядке? — нарушил молчание водитель.

Сидевший рядом с ним светловолосый мужчина быстро оглянулся назад, а потом ответил:

— Да… Но осторожность еще никогда никому не мешала. Езжай по направлению к Медлингу!

— Границу хочешь проскочить у Шопрона?

— Да, через час мы должны быть на венгерской границе. Это и будет нашим единственным алиби.

— А почему? Разве нас кто-нибудь видел?

— К счастью, никто.

— А ночной сторож?

— Вот из-за него я и говорю, что у нас времени не более часа. В три часа мы должны пересечь границу. Мне кажется, что магазин проверяют каждый час.

— Если нужно спешить, тогда к чему делать крюк?

— Ты так говоришь, будто впервые участвуешь в деле. Ты же знаешь, что полиция в первую очередь контролирует шоссе номер десять, которое ведет в Хедешхалом.

Тем временем машина выехала из Вены. Стрелка спидометра показывала сто сорок километров. Мужчины настолько были заняты собственными мыслями, что не заметили, как к ним сзади пристроились два мотоциклиста-полицейских, которые вскоре обогнали машину. Один из полицейских поравнялся с машиной и дал знак остановиться, другой затормозил перед машиной.

— Черт бы их побрал! — выругался водитель и тут же добавил: — Ты канадский инженер, я американский кинорежиссер…

Заскрежетав тормозами, машина остановилась.

— В чем дело, сэр? — по-английски спросил у полицейского водитель автомобиля.

Австрийский полицейский, небрежно коснувшись двумя пальцами каски, проговорил:

— Вы едете на недозволенной скорости.

— Я, к сожалению, не говорю по-немецки, — развел руками шофер. — Я американец, понимаете? — И, достав паспорт, он протянул его полицейскому.

— Очень сожалению, — сказал полицейский, — но, несмотря на то что вы иностранец, я должен вас оштрафовать… на сто шиллингов.

Водитель начал протестовать, но спутник толкнул его в бок и по-венгерски шепнул ему на ухо:

— Не идиотничай, дай ему сотню.

Водитель элегантным жестом протянул полицейскому деньги:

— Прошу.

Полицейский оторвал квитанцию и отдал ее водителю со словами:

— Можете ехать.

Через минуту машина снова мчалась по шоссе.

— Мне даже жарко стало, Джонни! — Сидевший за рулем мужчина вытер пот Со лба.

— Важно, что ты не растерялся. Теперь можешь смело нажимать на газ. Давай жми!

— А ты поглядывай назад.

Часы показывали три.

Келеи затормозил и остановил машину на обочине.

— А сейчас вот переоденешься, — сказал он, доставая с заднего сиденья сверток с одеждой. — Переодевайся. Венгры тирольские костюмы обожают большего всего. В таких костюмах мы сойдем за охотников-иностранцев.

— Уж больно много ты говоришь, уже три часа, — оборвал его коллега. — До границы еще десять километров.

— Не бубни. Пока ты переодеваешься, я взгляну на камушки.

Усатый достал из-под сиденья шкатулку черного дерева и открыл ее. При свете приборной доски внутри шкатулки все засверкало и заискрилось: в ней лежали бриллианты.

— Ну, что скажешь?

— Надеюсь, они настоящие, — заметил Келеи.

— А как же иначе! Я их вынул из сейфа знаменитого ювелирного магазина.

— Я слышал, что бывают очень искусные подделки.

— Да ты что, с ума сошел, что ли?

— Нет, не сошел. Камушки мы ссыплем в сумку, а шкатулку выбросим.

Не успел блондин и слова произнести, как шкатулка полетела под откос.

— Это может навести на след полицию.

— Пока они найдут шкатулку, мы уже будем по ту сторону границы, — заметил Келеи.

Спустя четверть часа они остановились у пограничного шлагбаума. Австрийский пограничник проверил их паспорта, поставил выездной штамп. Возвратив паспорта, пограничник махнул рукой другому пограничнику, и тот сразу же открыл полосатый шлагбаум.

Через секунду машина с венграми оказалась на ничейной земле.

— Ну, что ты скажешь на это, дружище? Ловко мы оттуда уплыли! — первым заговорил Келеи.

— Подожди, еще рано радоваться.

— Всегда тебе что-нибудь мерещится. Ты же видел, как на австрийцев подействовало, когда я заявил, что мы американцы. В прошлом году у нас все хорошо сошло, надеюсь, сойдет и в этом.

Через несколько секунд машина, даже не затормозив, выехала за венгерский шлагбаум. Короткая проверка документов, и машина помчалась в направлении Шопрона.

— До Дьера я хорошо знаю дорогу, — заметил Келеи.

— А дальше ее знаю я.

— Ты известил брата о том, что мы едем?

— Старик нас очень ждет.

— Я, правда, не люблю навещать родственников. В прошлом году я и без них прекрасно чувствовал себя в Будапеште.

— Ну а теперь можешь поспать немного, — посоветовал ему светловолосый. — Вылезай из-за баранки, до Сент-эндре поведу я.

Не доезжая Дорога, машина свернула налево и направилась по маршруту № 11 в сторону Эстергома. Келеи проснулся только тогда, когда машина ехала по улицам Эстергома.

— Это что за город? — спросил Келеи, протирая глаза кулаком.

— Резиденция венгерских епископов. Ты разве никогда здесь не бывал?

— Был, в сорок четвертом году, когда наша хортист-ская армия отступала под натиском советских войск, но дело происходило ночью, и мне было не до прогулки по городу.

— А я в этом городе два года в гимназию ходил, к духовным отцам.

— Хорошо бы где-нибудь выпить по чашечке кофе, — предложил Келеи.

— Потерпи еще с полчасика. Приедем в Сентэндре — и выпьем.

Ровно в шесть утра машина въехала в небольшой уютный городок, расположенный на берегу Дуная, и остановилась на центральной площади. Мужчины вышли из машины, чтобы поразмяться.

Келеи с любопытством окинул взглядом старинные дома, окружавшие площадь. На противоположной стороне площади он заметил буфет.

— А ведь, кажется, он уже работает! — обрадованно произнес Келеи. — Пошли выпьем по чашечке кофе.

Шли не торопясь, разминая затекшие от долгого сидения в машине ноги.

Первым, к двери буфета подошел Келеи.

— Теодор, подожди-ка, — остановил его спутник.

— Ну чего тебе еще? — Не забудь, что ты иностранец и должен вести себя соответствующим образом.

— Эх, дружище, летом прошлого года я уже бывал в этих краях дважды, по делам кинофирмы. В нашей профессии совсем неплохо знать кое-что с Сиднее, Гонконге, Лондоне,Париже, даже Сентэндре.

— Ио Вене тоже, — хихикнул Джон.

— Ну, ну… ладно. — Келеи открыл дверь и вошел в помещение.

Неподалеку от буфетной стойки они отыскали свободный столик. Сели. Келеи сразу же развернул карту автомобильных дорог Венгрии. Посмотрев ее, Келеи подозвал официантку:

— Хелло, барышня!

Тем временем карту принялся изучать Джон.

— Ну что, нашел? — поинтересовался Келеи.

— Сейчас найду, — пробормотал блондин. — Где-то тут, но не найду.

К ним подошла офицантка и спросила:

— Господа, что вам подать?

— Два коньяка, два кофе и что-нибудь из холодных закусок… если есть.

Келеи пододвинул карту к себе:

— Да, это где-то здесь…

— Толош… Толош… — бормотал он, все еще не находя населенного пункта.

— А ведь в детстве я там каждое лето по две недели работал на лесопилке. Вот только на машине я туда не ездил.

Пока они переговаривались, в буфет вошли двое мужчин в комбинезонах. Оба подошли к стойке и облокотились на нее. Один из них был высокий, широкоплечий, другой — пониже ростом.

— Малышка, дай-ка нам как обычно, а то мы очень спешим, — попросил тот, что был пониже ростом.

— С тех пор как вы стали работать на стройке, вам всегда некогда…

— Мы уже давно не работаем на стройке.

— А где же?

— На, лесопилке в Толоше.

Услышав знакомое название, которое он никак не мог найти на карте, Келеи поднял голову и спросил:

— Как вы сказали? Толош?!

— Да, а что такое? — удивился тот, что был пониже ростом. — Вы что, ревизоры?

— Нет, не ревизоры, — улыбнулся Келеи. — Мы американцы.

— Ты слышал? — высокий толкнул своего товарища в бок. — Подумать только, господа — американцы!

— Значит, вы знаете, где находится этот Толош?

— Как же нам не знать! Мы там работаем, да вот только опоздали на автобус.

— А вы, случайно, не знаете Кароя Балинта? — поинтересовался блондин.

— Как не знать, знаем! Он наш начальник. — Рабочий подошел к столику, за которым сидели «американцы».

— Если господа позволят, я представлюсь: Ласло Дора, цирковой акробат, в настоящее время нахожусь на пенсии… работаю на лесопилке…

— Акробат? — Келеи чуть ехидно улыбнулся. — Великолепно! А нам для съемки нового фильма как раз нужен акробат!

— Хелло, Тапло! Ты слышишь? — обратился акробат к своему товарищу. И, спросив разрешения у иностранцев, присел за их столик.

— Девушка, два коньяка господам! — крикнул Келеи официантке.

— А это мой друг, Лапинч, но его лучше звать просто Тапло. Он великолепный боксер, только его ва пьянство дисквалифицировали, выгнали с ринга.

Лапинч галантно раскланялся и протянул гостям свою громадную ладонь.

Блондин кивнул и растерянно пробормотал:

— Бана… Джон Бана…

— А как фамилия господина режиссера? Я что-то сразу не разобрал?

— Келли, — резко проговорил Келеи, изменив свою фамилию на американский манер.

— Господа знакомы с нашим начальником? — спросил Дора.

— Да, он мой старший брат, — ответил Бана.

— Вот это да! Великолепно! — Дора толкнул локтем Лапинча. — Ты слышал, дружище, нам с тобой прямо-таки везет! Скажите, пожалуйста, что вам нужно? Мы вам поможем.

— Мы не знаем, как попасть на лесопилку, — спокойно начал объяснять Келеи, но Дора перебил:

— Ерунда все это!.. Меня интересует, сколько вы нам можете заплатить.

— А-а! Это будет зависеть от вас… Долларов десять — двадцать в день. — Келеи показал на рюмки и предложил: — Давайте выпьем!

— Нам повезло, мой друг — хороший парень и готов вам помочь…

— О'кей! Словом, вы покажете нам дорогу, хорошо?

— Разумеется, что за разговоры!

— Если ты согласен… — Лапинч глупо улыбнулся.

— Пардон. Он хороший парень, но немного трусоват.

Все четверо вышли из буфета и пошли к машине. По дороге Дора тихо шептал бывшему боксеру на ухо, чтобы тот не говорил лишнего, а лучше помалкивал, пусть, мол, господа, раскошелятся: денег у них, видать, много.

За час доехали до лесопилки. В нескольких сотнях метров от нее находилось административное здание, которое старый владелец лесопилки использовал как охотничий домик. Дом был обнесен изгородью. От ворот к веранде вела прямая дорожка, по обе стороны которой росли густые кусты.

Машина свернула к зданию. Дора показывал дорогу. Когда машина остановилась перед зданием, он вылез из машины, широким жестом пригласив и других сделать то же самое.

Бана предложил рабочим выпить с ними, но Дора наотрез отказался:

— Нет, нет, нам уже давно пора работать, мы и так опоздали.

В этот момент на веранде появилась пухленькая женщина лет тридцати пяти. Она с удивлением смотрела на приехавших.

— Вот гостей вам привез, Ица, — проговорил Дора. — Из-за этого мы и опоздали. Скажи шефу, пусть встречает.

— Добрый день, — ласково поздоровался с женщиной Бана. — Брательник мой дома?

— На рассвете уехал на озеро форель ловить, к восьми обещал вернуться. С кем имею честь?

— Я его младший брат, — ответил Бана.

— Так вы Яношка, который живет в Канаде?! — женщина удивленно всплеснула руками.

— Да, а это мой друг.

— Дядюшка Кари говорил, что вы должпы приехать в начале недели, он ждал вас.

Бана и Келеи, забрав из машины вещи, направились в дом.

— Сейчас я накормлю вас, — засуетилась женщина, — а вы пока умойтесь с дороги.

Вскоре вернулся с рыбной ловли и сам хозяин. Он радостно поздоровался с братом и гостем и сказал:

— Надеюсь, вы здесь поживете: жизнь у нас сейчас не та стала, что раньше. Всего полно, так что пожалуйста.

— К сожалению, нам нужно ехать дальше.

— Это еще куда?! — удивился хозяин, уставившись на брата.

— У моего друга в Будапеште есть дело. Он подыскивает венгерских артистов для своего нового фильма. У нас миллионер и тот себе не позволит жить только на капитал, чтобы он не рос каждый день.

— Жаль, жаль, — печально заметил Балинт.

— Но мы еще заедем сюда. Места у вас великолепные, — перебил его Келеи. — Хотелось бы побродить здесь. Здешние пейзажи вполне могли бы служить фоном для моего фильма. Романтикой так и веет.

— Мы к тебе обязательно еще заедем, — подтвердил брат. — Хочу попросить тебя об одной любезности…

— Проси о чем хочешь.

— Мистер Келли один плохо ориентируется в большом городе.

— Да, да, — торопливо подтвердил Келеи, — и потому вот эту коробку я хотел бы оставить здесь. — Он вытащил из чемоданчика плоский ящичек. Открыв крышку, он повернул его в сторону Балинта.

— Это все наше сбережение, — начал объяснять Бана. — Две тысячи долларов и драгоценные камешки… Знаешь, братишка, жить мы будем в гостинице, а там оставлять такие вещи опасно… Пусть лучше у тебя полежат.

— Великолепные вещички! Конечно, пусть полежат. Можете не волноваться: все будет в порядке. — Балинт подошел к шкафу. — Вот сюда я их и спрячу, ключ всегда будет со мной.

— Спасибо, — поблагодарил Бана и встал. — Покажи пока моему другу свои владения, а я немного отдохну.

В самый последний момент женщина, которая подсматривала в замочную скважину, отскочила от двери, и, когда Бана вышел в коридор, Ица как ни в чем не бывало уже орудовала в кухне.

«А у старика неплохой вкус», — решил Бана, заглянув через стеклянную дверь в кухню. Войдя в гостиную, он громко зевнул, снял ботинки и, подойдя к окошку, ждал, пока хозяин с Келли выйдут из дома. Потом быстро надел ботинки.

— Вы здесь остались, Яношка?! — удивилась Ица, когда, войдя в комнату, увидела его. — Я хотела тут порядок навести. Чемоданчик ваш я поставлю на шкаф, чтобы не мешал.

— Нет, нет… Мне нужно позвонить по телефону. — Лайош оценивающим взглядом смерил женщину.

— Тогда я ухожу, не буду вам мешать, — скороговоркой выпалила Ица и вышла из комнаты.

Бана открыл чемодан, чтобы убедиться, что в нем никто не копался. Сунул в карман маленькую коробочку, о существовании которой Келеи не имел ни малейшего представления.

— Пойду немного прогуляюсь, — сказал Бана, заглянув в кухню. — Если они скоро вернутся, скажи, что я пошел к большому озеру.

Бана вышел из дому и направился по тропинке в сторону леса.

Спустя несколько дней Бана и Келеи сидели в одном из роскошных будапештских ресторанов. Недостатка в фантазии у Келеи не было. И во время прошлогодних своих вояжей в Будапешт он не раз встречался со многими артистами, рассказывал им о широких возможностях Голливуда. Очередной жертвой такого вояжа в свое время явился и Бана, польстившийся на богатые посулы. В 1956 году, во время контрреволюционного мятежа, Бана с друзьями сбежал за границу и осел в Канаде. Проучившись два года в университете, но так и не окончив его, он был вынужден поехать работать в лесничестве, но вскоре перебрался в город и там окунулся во все «прелести» ночной жизни. Однако средств на такую жизнь не хватало. Он перепробовал множество сомнительных профессий, пока наконец не натолкнулся на Келеи, который взял его к себе в качестве личного секретаря. До этого Келеи побывал в Австралии, где занимался спекуляцией драгоценными камнями. Дела шли у него совсем неплохо, но, когда, им заинтересовалась международная полиция, ему ничего не оставалось, как перебраться в Европу, куда он, разумеется, забрал с собой и Бану.

Сначала они обосновались в Париже, но вскоре там стало трудно работать, и тогда они решили перебраться в Венгрию, в которой с распростертыми объятиями встречали всех соотечественников, которые возвращались на родину из-за границы.

Мысль об ограблении венского ювелирного магазина родилась в голове Баны. Он настолько «полюбил» драгоценные камни, что не мог спокойно видеть их даже в витрине ювелира.

Чтобы как-то замаскироваться, Келеи выдавал себя за кинорежиссера, учитывая, что люди, особенно богатые, очень падки на сенсацию и мечтают, чтобы их показывали на экране.

Сейчас оба сидели в шикарном ресторане, в котором Келеи знали как мистера Келли, богатого американца.

В данный момент Келеи волновала одна мысль — как сбыть драгоценности, если не полностью, то хотя бы часть их. Реализацией драгоценных камней должен был непосредственно заняться Бана.

— Монетный двор мог бы купить у нас кое-что, но там потребуют таможенное разрешение на ввоз в страну драгоценностей.

— Еще чего захотели! — возмутился Келеи.

— Ты же знаешь, что здесь нет частных ювелиров. Правда, я натолкнулся на одного типа, который согласен купить у нас несколько камешков, но он предложил за них столь мизерную плату, что о продаже ему не может быть и речи.

— Ну а ювелирные магазины? Я читал в газете, что они скупают различные драгоценности.

— Но и они требуют таможенное разрешение.

— А почему бы тебе не пообещать директору магазина несколько тысчонок, а?

— Ты и сам прекрасно знаешь, что с этими камешками далеко не пойдешь.

— Их стоимость — тридцать тысяч долларов.

— Да, но международная полиция разыскивает их от Гонконга до Вены.

— Социалистические страны не являются членами международной полиции.

— А черт их знает!

— Но нас здесь искать не станут!

— Так что будем делать с драгоценностями? — спросил Бана коллегу, когда официант ушел.

— Я уже сказал, что ты их получишь только тогда, когда мы покинем Будапешт.

— Жаль, а то я уже организовал одну сделку.

— Пока я не закончу дела с договорами, об этом не может быть и речи. Понял?

Бана недовольно кивнул, хотя его так и подмывало рассмеяться: последнее время шеф казался ему чересчур трусливым. Бана не знал, что его шеф вот уже несколько месяцев действует на свой страх и риск, и только потому решил навестить своего брата. С другой стороны, Келеи ничего не знал о том, что его коллега прикарманил коробочку с драгоценностями и несколько тысяч долларов, спрятав их на лесопилке.

В ту ночь младший лейтенант Чупати находился в комнате дежурного. Он дежурил по управлению и с некоторой завистью поглядывал на мирно спящего на ковре Кантора. Он тоже с удовольствием подремал бы, но нельзя.

— Хорошо тебе, Тютю, — добродушно пробормотал офицер и снова начал просматривать «Пешти уйшаг».

Время, как назло, шло медленно. В семь утра, за час до смены, Чупати неожиданно почувствовал такой приступ голода, что с трудом пересилил себя, чтобы не выйти в продмаг напротив, который открывался ровно в семь.

В половине восьмого появился майор Шатори. Чупати очень обрадовался его приходу.

— Ты чего такой грустный? — спросил майор.

— Будешь… — уныло ответил Чупати.

Шатори не стал спрашивать о причине, зная, что она кроется в скуке и отсутствии происшествий, точнее говоря — в бездействии.

И вдруг во дворе показалась дежурная машина. Она бесшумно подкатила к подъезду.

— Куда-нибудь едем? — просиял Чупати, сразу же забыв о голоде.

— Бери Кантора, поедем.

— Почему же вы мне по телефону об этом не сказали?

— Лично за тобой заехал.

— Это, конечно, хорошо… Итак, подъем!

Ехать пришлось недалеко. Машина остановилась на улице Ваци у ювелирного магазина. Двери магазина были открыты, хотя обычно он открывался только в десять. В помещении уже хозяйничали криминалисты, возглавляемые лейтенантом Кути.

— Что здесь произошло? — на ходу спросил Чупати у майора.

— Это и мне небезынтересно знать. Надеюсь, наши товарищи уже кое-что обнаружили и мы сможем начать работу.

Майор попросил позвать директора магазина, но того на месте не оказалось. Майор нервничал, но ничего поделать не мог.

Кути показал Чупати на разбитую витрину.

Подведя Кантора к витрине, младший лейтенант приказал овчарке взять след.

Кантор без труда взял след и повел хозяина в подвальное помещение. Они шли по длинному коридору. В углу пес нашел какую-то картонку и начал обнюхивать ее.

— Интересно, почему не сработала сигнализация? — медленно произнес майор, думая о чем-то своем.

— Я полагаю, начальник, что тут наука бессильна, — произнес Чупати, имея в виду Кантора.

— Как это так?

— А вот так!

— Попытайся еще раз.

— Тютю, след! Ищи! — проговорил с мольбой Чупати.

После нескольких секунд раздумья Кантор взял новый след и повел хозяина во двор. Подойдя к запертой двери, пес остановился.

Когда дверь открыли, Кантор вывел хозяина на боковую улочку и вдруг остановился. Перед отелем «Дунай» он потерял след.

— Ну, начальник, теперь на самом деле конец. След потерян.

— Не беда, — заметил майор, глядя на дверь отеля.

Чупати было до слез обидно, что майор так быстро смирился с беспомощностью Кантора.

— Профессор Кантор ничего не может сделать.

— А кто винит овчарку? Никто.

— Утром здесь прошло столько людей, что все следы затоптаны.

— Это я предвидел, — согласился Шатори.

Чупати скорчил кислую мину: ему было стыдно, что Кантор на сей раз не оправдал их надежд.

— Милая моя собачка, ищи, ищи человека, который с полуночи до утра сел в такси и уехал, — растерянно бормотал Чупати.

— Почему именно с полуночи? — спросил Кути.

— А потому, что, по мнению экспертов, сигнализация в магазине была перерезана только после полуночи.

— Понятно, — согласился Кути и направился к стоянке автомобилей.

— А мне теперь что делать? — спросил старший лейтенант Калди.

— Сообщите об ограблении в комиссионные магазины, в ломбарды и тому подобное… Младший лейтенант Сабо даст вам опись похищенных драгоценностей. Сообщите об этом и на пограничные КПП.

— А нам что делать? — поинтересовался Чупати, когда Калди ушел.

— Вы пока походите вокруг гостиницы, а я поеду в управление.

Чупати растерянно козырнул.

— Но никуда не уходить и самовольства не проявлять, — бросил уже на ходу майор, направляясь в отель.

Туристский сезон уже кончился, и выяснить, кто сейчас проживает в гостинице, не представляло особой трудности.

По книге приезжающих, которую потребовал майор, он без труда определил, что отель заселен всего на две трети. Номера-люкс на первом и втором этажах оставались незанятыми. В гостинице жили в основном чехословацкие и польские туристы. Из капиталистических стран в гостинице проживало всего-навсего пять человек. Накануне в провинцию по делам, связанным с закупкой крупного рогатого скота на экспорт, уехал один итальянский коммерсант. По словам администратора, коммерсант в этом году уже трижды приезжал в Венгрию. Шатори записал все данные итальянца. Два западногерманских представителя, приехавшие по делам своей фирмы, тоже никаких подозрений не вызывали.

Следующим в книге шел американский кинорежиссер.

— А этот что из себя представляет? — спросил майор у администратора, имея в виду американца.

— Мистер Келли принадлежит к числу тех немногих, для кого деньги не имеют никакого значения. К нам он прибыл со своим секретарем… неделю назад.

— Джон Бана — это его секретарь?

— Да.

— Они что, намерены снимать здесь фильм, или как?

— Может быть. Только вчера они встречались с директором и режиссером одного театра.

— Ночью оба находились в гостинице?

— К сожалению, этого я не знаю. Я заступил на дежурство в семь утра. Пардон… — Администратор взял в руки какую-то записку. — Если вы желаете с ними встретиться, то сегодня в десять они должны принимать группу артистов. Мой коллега, которого я сменил, пишет, что на десять мистер Келли заказал завтрак на шесть персон. С напитками, разумеется…

— Вы его давно знаете?

— Как же, как же, знаю… В прошлом году мистер Келли дважды останавливался у нас в отеле. Он хороший гость…

— А чешские туристы?

— Они совсем недавно приехали на автобусе: были в Сексарде на празднике урожая. Группа польских туристов сегодня уезжает в Бадачонь. Чем могу еще служить, товарищ инспектор?

— Принесите чашечку черного кофе. И не называйте меня, пожалуйста, инспектором.

— А как же?

— Ну, например, редактором…

— Слушаюсь, господин редактор. Прошу вас присесть в холле, сейчас я распоряжусь, чтобы вам принесли кофе. Всего одну минутку…

— Благодарю, — кивнул Шатори, направляясь к стоявшей у стены телефонной будке. Позвонил в управление.

— Розыск объявлен? — спросил он. — Хорошо. Соедините меня с главным дежурным. — Помолчав, он спросил, обращаясь, видимо, уже к дежурному: — Для меня есть что-нибудь утешительное?

— Только сейчас позвонили из полиции города Вены и сообщили, что неделю назад у них ограблен ювелирный магазин, украдено драгоценностей на очень крупную сумму… — сообщил дежурный.

— А они только сейчас хватились, — недовольно пробормотал майор.

— Видимо, до сих пор они не думали, что грабители могут податься в Венгрию.

— Хорошее утешение, но меня в первую очередь интересует ограбление магазина на улице Ваци. А что еще у вас?

— Может, вас это заинтересует: международная полиция разыскивает одного афериста, который еще в апреле сбежал из Сиднея, прихватив с собой кое-какие бриллианты. Сведения об этом я передал в наш иностранный отдел.

— А как фамилия этого афериста?

— Сейчас скажу… Ага, нашел… Теодор Келеи. Нам прислали даже его фото. Он якобы венгр по национальности.

— Как его фамилия? Келли?!

— Нет! Келеи. Передаю по буквам…

— Ясно, понял. Если будет что интересное, я нахожусь в отеле «Дунай».

— Хорошо. Желаю удачи!

Шатори повесил трубку и вернулся к столу, на котором уже стоял кофе. Помешивая кофе ложечкой, майор обратил внимание на мужчину, который сидел у окна, закрывшись от кого-то газетой. Лицо его показалось Шатори знакомым, но мысли майора были заняты другим, и он перестал о нем думать.

Заплатив, майор вышел из отеля.

— Товарищ майор, на одну минутку! — услышал он и оглянулся. Перед ним стоял незнакомец, которого он только что видел с газетой.

— Слушаю вас.

— Старший лейтенант Ласло Деме из финансового управления, — представился незнакомец. — Мы с вами встречались в Доме офицеров.

— Да, да, вспомнил. Привет! Может, и вы занимаетесь делом хищения драгоценностей?

— Не совсем так. Я просто слышал, как вы интересовались Келли.

— Да, должен признаться, задание не из легких.

— Личность Келли интересует нас с прошлого года. Уж больно странно он перемещается по стране: на спортивной машине… совершает вроде бы увеселительное путешествие… встречается с женщинами…

— С женщинами? А что в этом удивительного? — улыбнулся Шатори. — Общеизвестно, что заработанные на Западе доллары выгоднее тратить у нас, чем в самой Америке.

— Это верно, но любопытно то, что в прошлом году, за три недели пребывания в стране, Келли не обменял на форинты ни одного доллара, а потратил по крайней мере тридцать тысяч форинтов. В этом году точно такая же картина: живет уже целую неделю, а еще не обменял ни одного доллара.

— Это действительно любопытно, — согласился Шатори. — Не аферист ли он, а?

— В этом и мы его подозреваем. Встречается он с артистами, директорами театров, предлагает им турне по США.

— И вы предполагаете, что они дают ему форинты взамен обещанных в США долларов?

— Возможно…

— Могу я вам чем-нибудь помочь?

— Если личность Келли интересует вас по другим причинам, то нам не мешает действовать согласованно.

— Меня в данный момент интересует лишь ограбление ювелирного магазина.

— В прошлом году, когда Келли уже выехал из Венгрии, нам стало известно, что он предлагал ювелирным магазинам купить у него драгоценности. В двух местах у него требовали таможенное разрешение, он обещал, но более там не появлялся. Позавчера, как нам сообщили, канадский гражданин Джон Вана также хотел сбыть в одном ювелирном магазине драгоценности, и больше…

— Подождите! — перебил старшего лейтенанта Шатори. — Джон Бана? Так ведь это же секретарь Келли!

— Да, это и нам известно. Подозрительно уже одно то, что, как говорит Бана, эти драгоценности принадлежат его шефу. Он обещал завтра принести таможенное разрешение.

— Ну и?…

— Ну и ничего. Он пошел в другой магазин, где у него тоже спросили таможенное разрешение.

— Запрос из международной полиции получен? — поинтересовался Шатори.

— Да, еще вчера.

— Предлагаю составить совместный план действий, — предложил майор.

— Мы кое-что намерены предпринять, но нам нужно получить некоторые данные — Интурист требует деликатности….

— Да, да, конечно, с интуристами без деликатности нельзя… В половине десятого я зайду к вам. Спасибо за информацию.

Не успели они разойтись, как к Шатори подошел Чупати:

— Товарищ начальник!

— Ты чего так громко кричишь?

— Я только хотел спросить…

— Вот, знакомьтесь… — Шатори представил Деме младшего лейтенанта и коротко объяснил Деме, что Чупати с овчаркой останется возле гостиницы и, если нужно будет, обратится к нему за помощью.

Ровно в половине десятого Шатори снова появился в отеле и очень удивился, не увидев там Деме. На вопрос о нем администратор кивнул головой в сторону верхнего этажа. Когда Шатори подошел к администратору поближе, тот сделал вид, что очень занят, а сам незаметно шепнул:

— Господина редактора ждут в малом зале ресторана… Как выйдете из холла, налево…

— Спасибо. Незаметно выньте из ящика двести семнадцатого номера телеграмму, которая там лежит. — Шатори многозначительно посмотрел на администратора. Тот огляделся и, быстро вынув телеграмму, положил ее перед майором.

Телеграмма была короткой: «Шахта обвалилась тчк Нашелся хороший покупатель тчк Остатки продать Милане тчк Я тоже приеду тчк». Телеграмма эта была дана из Лос-Анджелеса.

Заговорщицки подмигнув администратору, Шатори спрятал телеграмму в карман.

— Но ведь… — залепетал было администратор.

— Никаких «но». Вы ее не видели, понятно?

— Так точно.

В малом зале ресторана Шатори без труда разыскал офицера-таможенника, перед которым на столе стояли две бутылки пива.

— Вижу, вы тут не теряете зря времени, — пошутил Шатори и добавил: — Я принес вам одну интересную телеграмму.

— Вот это да! — обрадовался таможенник, прочитав телеграмму. — Как она к вам попала?

— Очень просто. Вынул из ящика. А вы почему не в холле сидите?

— Господин Келли переменил место свидания. Он сюда попросил завтрак для всех, с кем встречается.

Вскоре в ресторан вошла довольно шумная компания: четыре красивые молодые женщины и элегантный мужчина лет пятидесяти. Шатори сразу же узнал мужчину, это был бармен варьете «Будапешт», которого друзья почему-то называли Медведем.

Ровно в десять в зале появился широкоплечий мужчина средних лет, с длинными волосами, с опущенными книзу усами. На шее у него была повязана пестрая шелковая косынка.

Увидев мужчину, Медведь мигом вскочил. Женщины притихли.

— Мое почтение, мистер Келли, — склонился в подобострастном поклоне Медведь.

Келли с холодной пренебрежительностью выслушал его приветствие, небрежно кивнул женщинам и, жестом подозвав официанта, сел.

— Ну? — Келли пронзил взглядом Медведя.

— Договор, о котором вы соблаговолили упомянуть…

— Хорошо, хорошо… — перебил его Келли.

— Мы посоветовались тут и решили его принять.

— Я рад. Но у меня есть несколько оговорок. Мне нужны твердые гарантии в том, что вы пятого декабря будете в Триесте, так как седьмого я уже должен быть в Тироле, на съемке зимних сцен нового фильма. Ждать я не буду. Надеюсь, вы не опоздаете…

— Разумеется, мистер Келли. Мы будем точны.

— Я уже сказал, что мне нужны гарантии.

— Сколько?

— Немного, но нужны. Вас пять человек. Пятью пять — двадцать пять тысяч. Как я уже говорил, на эту сумму сразу же по прибытии в Вену вы получите соответствующую сумму в долларах.

— А гонорар?

— Солисты получат по сотне долларов в день, остальные — по пятьдесят.

— Я думаю, можно принять ваше предложение.

— Вы думаете?! Радуйтесь, что вам так повезло! Такого гонорара мы и знаменитостям не платим. Гарантии принесли?

— Да. Момент, но у нас только двадцать тысяч!

— Ладно, согласен, остальное донесете…

Медведь достал из кармана пачку денег и передал их Келли:

— Прошу.

— О'кей! — Келли небрежно сунул деньги в карман и достал какую-то бумагу: — Вот договор. Мой секретарь перевел текст договора на венгерский язык. Прошу подписать его. А вот это моя расписка в получении денег от вас…

— О, зачем, мы вам доверяем…

— Сделка есть сделка. Вот чек… на семьсот сорок долларов, которые вы получите в банке на Кертнерштрассе.

— Вы очень великодушны, мистер Келли. Ну, девушки, что вы на это скажете? Такого шефа у нас еще никогда не было! — Медведь сунул чек в карман.

— Тогда все… До свидания. — Келли встал.

— А завтрак, мистер Келли?

Двое официантов на двух тележках везли завтрак.

— Пусть позавтракают мои гости… А я занят… Не так ли, мадам? — обратился Келли к хорошенькой солистке.

Медведь без стеснения толкнул солистку в бок, прошипев:

— Розита, не подведи нас.

— Да… как же, как же… — Солистка встала и пошла за Келли.

Шатори подождал, пока Медведь покончил с завтраком. Затем вместе с Деме встал и подошел к бармену.

— Если я не ошибаюсь, вы Медведь… Следуйте за мной!

Спустя час в полиции оказался и Келли. Бана на спортивной машине исчез в неизвестном направлении. Келли утверждал, что машина должна стоять перед гостиницей.

События разворачивались так: Келли, расставшись с солисткой, вернулся в ресторан, где ему сказали, что Медведь ушел с какими-то двумя журналистами. Тогда Келли бросился в номер и, забрав драгоценности, спустился к машине, где его и задержал старший лейтенант Деме.

Шатори тем временем объявил о розыске спортивной машины.

Бана, видимо, заподозрил что-то неладное и исчез. О том, куда он скрылся, знает только Келли, но он упорно скрывает это, говоря, что с Баной познакомился случайно.

— Что вы делали тринадцатого ноября, в полночь, недалеко от собора святого Стефана в Вене? — спросил Деме у Келли.

Келли побледнел.

— Не пытайтесь врать, иначе мы кое-что уточним и в Калифорнии.

— Господин инспектор, в Вене я ничего не грабил.

— Быть может, вы купили эти драгоценности в ювелирном магазине? Как в Сиднее?

— Это сделали гангстеры, от которых мне пришлось бежать в Калифорнию. Там целая мафия… В Вене я ничего не делал. Я дожидался там Бану.

— Бана… Джон, или, точнее, Янош Бана, который выдает себя за инженера. А Теодор Келли, он же Тивард Келеи, — за кинорежиссера. Где сейчас Бана?!

— Я не знаю.

— Скажете это международной полиции, которая уже интересовалась вами…

— Только не это!.. Не выдавайте меня ей! Умоляю вас! Я все вам расскажу, только не выдавайте меня в Австралию… Там меня за эти паршивые бриллианты изжарят на электрическом стуле…

— Скажите, где сейчас может быть Бана?

— Быть может, у брата, на лесопилке… в горах Пилим…

Спустя несколько минут небольшая оперативная группа, в которую вошел и Чупати с Кантором, уже мчалась по дороге к излучине Дуная.

Бана на машине тем временем подъехал к Сентэндре.

Он находился в отеле и видел, как двое неизвестных увели с собой Медведя. Выждав, когда Чупати с овчаркой зашел за угол гостиницы, Бана сел в машину и уехал.

Успокоился он только тогда, когда оказался в горах. Бана решил отдать брату драгоценности на сохранение и, захватив спрятанные в пещере ценности, уехать в Югославию.

Дверь дома брата была открыта.

— Братишка! — позвал Бана, но ему никто не ответил.

Он вошел в комнату, и первое, что бросилось ему в глаза, был шкаф с распахнутыми настежь дверцами. На ковре лежал брат, а возле его головы разлилась лужица крови.

— Братишка! — снова воскликнул Бана. Он подскочил к письменному столу. Ящики стола в беспорядке лежали на полу. Все в комнате было перевернуто вверх дном. Он наклонился над братом. Тот уже не дышал.

— Убили, — прошептал Бана и выбежал из комнаты. Закрыв дверь на ключ, он спешно пошел к тайнику. Кругом было тихо. Рабочие, видимо, уже разошлись по домам. Бана направился к лесу.

Как только Бана вышел со двора, из-за кустов поднялся Дора. На плече у него висело охотничье ружье.

— Пошли быстрее! Машину он оставил здесь.

Дора, Лапинч и Ица пошли к машине. Дверца ее оказалась запертой.

— Лапинч, пошли за ним, а ты, Ица, спрячься в кусты и жди…

— Оставляете меня здесь? — испуганно проговорила женщина.

— Охраняй сумку, пешком он далеко не уйдет…

— Торопитесь…

Лапинч и Дора по тропинке углубились в лес.

Полицейская машина затормозила перед охотничьим домиком.

— Не ушел! Догнали-таки! — воскликнул Шатори, увидев стоявшую во дворе спортивную машину Баны.

Майор подбежал к двери дома, но она была заперта.

— Откройте! Немедленно откройте, полиция! — застучал он в дверь.

Но ему никто не ответил.

Младший лейтенант Сабо без особого труда открыл замок. Шатори был готов ко многому, но он не ожидал, что в запертом доме окажется убитый. Установили, что убитый — старший брат Баны, директор лесопилки Карой Балинт.

Вскоре в дом вошел Чупати, ведя с собой ночного: сторожа.

— Вы ничего подозрительного в доме не слышали? — спросил у сторожа Шатори.

— Нет. Разве Ица что знает?

Но женщины нигде не было видно.

— Может, она уехала автобусом?

— Не уезжала она, я видел, как отходил автобус, — но ее там не было.

По словам Келли, ограбление ювелирного магазина в Вене было делом рук Баны. Но в то же время часть украденных драгоценностей найдена у самого Келли. А Бана бежал на машине, и бежал к брату, но зачем? Почему он убил его?

— Тибор, — позвал майор младшего лейтенанта, — открой машину, пусть Кантор возьмет след.

Кантор след взял сразу и повел за собой всю группу.

Смеркалось, но пес уверенно вел их по лесной тропинке. Миновали озеро, пересекли шоссе. Вдруг Кантор остановился и тихим ворчанием предупредил хозяина об опасности.

— Ищи! След, Кантор! — приободрил овчарку Чупати.

На глинистой почве отчетливо разглядели отпечаток женских туфель.

— След совсем свежий, — заметил Чупати.

И вдруг из кустов послышался крик, а спустя секунду Кантор выволок оттуда какую-то женщину.

— Кто вы? — спросил Шатори.

Женщина заплакала.

— Вы слышали вопрос?

— Кечкеш… Ица…

— Вы Ица?

Женщина зарыдала еще громче.

— А где остальные жильцы дома? — спросил Шатори.

— Пошли за Баной. Вон туда! Меня они оставили здесь.

Кантор вскоре вывел группу на поляну, которая упиралась одним краем в глыбы скал. Кантор так и рвался с поводка.

— Чувствует человека, — тихо предупредил товарищей Чуиати. Он отстегнул поводок от ошейника и сказал псу:

— Ищи!

Кантор чувствовал, что преступник совсем близко, метрах в пяти-шести, залег на вершине скалы. Пес хотел предупредить хозяина об опасности, но подозрительный звук, донесшийся сверху, отвлек его. Пес начал карабкаться на скалу, затем прыгнул через довольно широкую щель и — неожиданно почувствовал острую боль в позвоночнике. Чуть не взвыв от боли, припадая на задние лапы, пес полез дальше и вдруг услышал звук взводимого курка. Пес знал, что нельзя подниматься, нужно ползти, припав к земле, хотя это и причиняло ему страшную боль.

И тут пес увидел преступника, который целился из ружья туда, где стоял его хозяин.

Кантор прыгнул, но боль в позвоночнике не позволила ему допрыгнуть до преступника и схватить его за руку.

— Не стреляйте! — диким голосом закричал Чупати.

Крик Чупати слился с грохотом выстрела, которым был смертельно ранен Кантор. Пес слышал голос хозяина, видел огненную вспышку, почувствовал сильный толчок в грудь — и вдруг все пропало.

— Негодяй! Убийца! — заорал Чупати и в отчаянии бросился на вершину скалы.

Град кулачных ударов обрушился на преступника, а когда Дора упал на землю, Чупати стал бить его ногами. Его с трудом оттащили от бандита. В себя Чупати пришел только тогда, когда услышал слова Шатори о том, что Кантору нужна срочная помощь.

Пуля попала Кантору в грудь, но сердце его еще билось.

Шатори хотел помочь перевязывать овчарку, но Чупати отстранил майора и зарыдал над любимцем.

Подбежавший врач-эксперт сделал Кантору укол и приказал:

— Немедленно в больницу!

В машине Чупати сел возле умирающего Кантора и положил его голову себе на колени. Машина помчалась в город.

Шатори смотрел вслед машине, думая о том, какой дорогой ценой им удалось настигнуть преступника.

Когда машина въехала во двор больницы, Кантор еще был жив. Но когда его положили на операционный стол, сердце верного пса уже не билось.

Чупати казалось, что, умирая, пес жалобно посмотрел на него, словно прощался с ним.

Ветеринарный врач положил Чупати руку на плечо и сочувственно сказал:

— Успокойтесь, товарищ младший лейтенант, ведь пес-то был немолодой… Вы еще воспитаете другую овчарку.

— Другую?! — Чупати поднял заплаканное лицо. — Нет такой другой, и никогда не будет… не будет у меня больше собаки…

На следующий день Чупати появился на базаре и попросил торговку цветами подобрать ему сто красных роз, чем немало удивил ее.

— Сотню роз? И все красные? У меня столько нет!

— Тогда купите у других, — попросил Чупати.

Продавщица не стала с ним спорить. Вскоре она собрала целую корзину красных роз, свежих и красивых.

Дежурный, стоявший у ворот ветеринарной больницы, с удивлением проводил взглядом младшего лейтенанта с огромной корзиной красных роз.

Кантор лежал в боксе, покрытый старым одеялом. В боксе мгновенно запахло розами. Чупати начал раскладывать розы вокруг пса.

За этим занятием и застал его майор Шатори.

— Тибор, что ты делаешь? — спросил майор.

— Хочу, чтобы Кантора так и похоронили — в цветах.

Шатори покачал головой и сказал:

— Никаких похорон не будет.

Чупати удивленно взглянул на майора.

— Мы твоего Кантора хоронить не будем. Начальник управления распорядился, чтобы из него, в знак особого уважения, сделали чучело и поместили в музей уголовного розыска.

— В музей?!

— Да, твой Кантор будет стоять в музее, и люди будут смотреть на него, на сына Кофы и Кормоша, — на верного четвероногого друга человека.

Андраш Тотис Убийство в четыре хода

Глава первая

— Только подложенных бомб и взрывов нам еще не хватало! — ворчал Альбер Лелак. — Теперь, что ни случись, вызывают нас!

С тех пор, как группа выехала к месту происшествия, он говорил без умолку. Черный, без опознавательных знаков, «пежо-504» подобрал его в Нейи. Альбер был в комбинезоне, стоптанных башмаках, руки перепачканы смазочным маслом. Коллег внешний вид Лелака не смущал. Машина промчалась по авеню де Голля, затем вдоль Гранд авеню, относительно легко проскочила через мост Карусель и безнадежно застряла. Впереди была пробка из длинной колонны автомашин.

— Я вижу в ряду три автобуса, — сообщил Буасси, шофер, и вопросительно взглянул на коллег.

— Нет, — ответил Шарль Бришо. Сегодня он красовался в новом шелковом шарфе и коричневом спортивном пиджаке, пуговицы которого были копией монет эпохи первой империи.

— Да! — тотчас возразил Альбер, и в глазах его вспыхнули опасные огоньки. — Мне некогда.

— К котлу своему торопишься? — невинным тоном поинтересовался Шарль. — Отчего бы тебе не вызвать слесаря?

Буасси невежливо захохотал. Прибавив газу и одновременно не снимая ноги с тормоза, он резко вывернул руль в сторону. Он манипулировал педалями подобно одержимому органисту, и машина — ревя, скрипя, стеная, но тем не менее послушно — выбралась из ряда и взлетела на тротуар. Буасси включил сирену, и перепуганные пешеходы кинулись врассыпную. Автомобиль проскользнул между каменным парапетом набережной и книжным киоском, где, по мнению прочих водителей, не хватило бы места даже для мотоцикла, затем свернул влево, по «зебре» пешеходной дорожки «перешел» на другую сторону улицы и снова рванул по тротуару вперед. Шарль, вытащив белоснежный носовой платок, вытер вспотевший лоб. Что до Альбера, то он, забыв про разобранный на части котел, с немым восхищением взирал, как Буасси тормозит, выжимает сцепление, дает газ, переключает скорости, выкручивает руль, сигналит, не переставая бранится.

— Хотел бы я так водить машину, — сказал он.

— Тебе это не грозит, — скромно заметил Буасси.

Разумеется, они прибыли на место происшествия последними. Там уже стояли три пожарные машины, карета «скорой помощи», темно-синий фургон с затянутым сеткой окошком — он доставил стражей порядка для оцепления территории, два полицейских автомобиля и несколько поодаль, за пределами оседающих хлопьев сажи и струй воды, людей, суетящихся с брандспойтами, дыхательными аппаратами и пожарными топориками, был пристроен в безопасности «СХ» комиссара. Сам комиссар — высокий, импозантный, одетый с изяществом, несколько англизированного типа — стоял возле небольшого фургона телевизионщиков «ТФ-I». Комиссара поставили таким образом, чтобы фоном ему служили дым и обгорелый проем окна. Оператор даже присел на корточки, чтобы захватить в кадр и взорванную квартиру на четвертом этаже. Сколько ни ищи, нельзя было отыскать более подходящей кандидатуры, чем комиссар Корентэн: в вечерних теленовостях перед зрителями возникнет рослая фигура с породистым профилем и наполовину заслонит собой ужасающее зрелище, внушая обывателям уверенность, что полиция сделает все возможное.

Оставалось загадкой, каким образом он ухитрился заметить появление своих подчиненных. Он не решился привычным движением поднести часы к глазам — вдруг да этот жест тоже попадет в телехронику, — однако бросил на Буасси долгий, многозначительный взгляд. Тот пожал плечами и указал на Лелака. Комиссар сделал им глазами знак: мол, немедленно за работу. Репортер — белокурый, курчавый молодой человек — был облачен в такой же коричневый спортивный пиджак с металлическими пуговицами, как у Шарля, и на шее у него тоже пестрел шелковый шарф.

Вновь прибывшие огляделись по сторонам. Альбер явно оказался прав: здесь в них не было никакой необходимости. Оцепленная территория была заполнена лихорадочно суетящимися людьми. Санитары выносили из дома раненых, полицейские записывали показания свидетелей, пожарные орудовали шлангами, репортеры щелкали вспышкой, — и лишь они одни не знали, чем заняться. Альбер вздохнул:

— Пойду погляжу, что там, в квартире, где произошел взрыв.

— Валяй. — Шарль щелчком сбил кусочек сажи с пиджака. — А я пока поразведаю здесь.

Это был солидный доходный дом эпохи бурного градостроительства начала века: подъезд, выложенный мраморными плитами, чугунные перила с коваными прутьями, изукрашенная вычурной решеткой дверца лифта. По всей вероятности, дом не видывал такой грязи, как сейчас, когда ее натащили пожарные на своих сапожищах. Альбер поплелся наверх пешком. Выселение жильцов уже закончилось, в подъезде он никого не встретил. Лишь с четвертого этажа доносились голоса. Альбер остановился передохнуть.

— Да поймите же наконец, что мы из полиции! — раздался чей-то отчаянный возглас.

— Как не понять! — с достоинством отвечал собеседник. — А только впустить вас я все равно не ногу.

— Не вынуждайте меня прибегать к насилию… — послышались звуки борьбы, и Альбер скользнул пролетом выше, чтобы видеть происходящее.

— Нельзя, мосье! До тех пор, пока в квартире не побывали специалисты по обезвреживанию бомб, я не имею права впустить сюда кого бы то ни было. Возможно, там заложена еще одна бомба.

Вход в квартиру загораживала парочка дюжих пожарных, противостоящих двум мужчинам средних лет в дешевых костюмах готового пошива: сыщикам из ближайшего участка необходимо было осмотреть место происшествия, чтобы составить донесение. Альбер поднялся на четвертый этаж.

— Добрый день!

Все четверо смерили его взглядом, с той только разницей, что пожарные смотрели с некоторым недоверием.

— А где же аппаратура?

— Нет необходимости. — Войдя в квартиру, Альбер услышал позади укоризненный голос одного из пожарных:

— Потерпите немного. Господин эксперт быстро закончит, и вы сможете войти.

Квартира, вероятно, была фешенебельной: три большие комнаты, высокие окна, на полу — обломки книжных стеллажей и искореженная стильная мебель. Альбер без труда обнаружил место взрыва.Прочие помещения выглядели всего лишь словно после землетрясения или потопа, но эта комната представляла собой сплошные развалины. Лелак встал в дверях и, не входя в комнату, попытался составить общее представление. Массивный письменный стол — взрывом его отбросило к стене — разломился надвое. От удара в стене зиял пролом, на обоях — еще недавно белых — темнели какие-то странноватые пятна. Альбер счел за лучшее не разглядывать их вблизи. Взрывом разметало книги, и белые бумажные листы покрывали пол наподобие талого снега — размокшего, в черных пятнах сажи. Альбер не был новичком в своем деле, и все же ему понадобилась добрая минута, чтобы осознать: среди обломков мебели валяются и человеческие останки. Он насилу заметил их в этом сокрушительном хаосе, а затем насилу отвел взгляд, понимая, что вряд ли сможет забыть чудовищное зрелище.

— Будь она трижды проклята, эта окаянная жизнь! — С трудом переставляя ноги, он выбрался в соседнюю комнату и попытался делать глубокие вдохи. — Чертовы санитары, могли бы хоть подобрать останки!

Альбер ждал, пока минует приступ тошноты, а мозг его напряженно работал. Случись взрыв в кухне или в ванной комнате, можно было бы со спокойной совестью убраться восвояси. Причину пусть расследуют пожарные! Но что могло взорваться в старомодном кабинете, сплошь заставленном книгами? Лелак заставил себя вернуться в кабинет. Погибший человек был мужчиной. Возраст его не поддавался определению. От лица мало что осталось. Он лежал, стиснутый между стеной и креслом, подлокотник вонзился ему в живот. Оторванная рука валялась в нескольких метрах — на сервировочном столике, среди осколков стекла.

— Значит, бедняга в момент взрыва сидел в кресле! — пробормотал Альбер.

На первый раз с него было достаточно. Ясно, что здесь произошло убийство. Если расследование будет поручено ему, он в любом случае узнает, кто был этот мужчина и не получал ли он недавно какую-нибудь посылку. А сейчас пора сматываться: с минуты на минуту заявится эксперт по обезвреживанию бомб, и тогда пожарные у входа зададут Лелаку жару.

Покинув кабинет, Альбер поспешил осмотреть остальные помещения квартиры. В ванной, кухне и спальне он не обнаружил ничего интересного. Через гостиную он уже проходил, но тогда не стал осматриваться внимательно. На сей раз он заметил сразу: еще один труп — на полу, позади опрокинутого стула. Погибший — молодой, крепкий парень в костюме добротного покроя. Альбер наклонился, чтобы разглядеть его поближе. На теле не видно было ни царапины, лицо тоже сохранилось нетронутым. Зато череп оказался размозжен сзади. В руках мужчина сжимал газетный лист, словно перед смертью предусмотрительно решил прикрыться газетой. Альбер, сам не зная почему, приподнял газету и увидел то, чего не мог заметить раньше. Под мышкой у мужчины была кобура. Оттуда выглядывала твердая деревянная рукоятка. Пистолет марки «кольт». Кто бы мог подумать!

* * *

— Ну вот, прошу ознакомиться! — Комиссар со вздохом протянул Шарлю листок бумаги.

Альбер, откинувшись в неудобном кресле, думал о разобранном котле. Его жена — англичанка по происхождению — заявила, что, если к вечеру не заработает колонка и не будет горячей воды, она съедет с квартиры. Неделю назад, приобретя книгу «Установим у себя дома котел центрального отопления», Лелак разобрал печь и размонтировал бойлер. «Система центрального отопления обладает множеством преимуществ: достаточно протопить в одном месте, чтобы во всей квартире стало тепло. Оборудовать котел центрального отопления под силу каждому, если имеются в наличии необходимые детали…» Семейные сцены начались после того, как Альбер заявился домой с первой партией водопроводных труб, заточенной железкой и плоскогубцами. Жена не выразила восторга. Понапрасну расписывал Альбер преимущества центрального отопления. Тщетно втолковывал ей, насколько дешевле собирать систему по частям и собственноручно, ведь слесари заламывают бог весть сколько и на них нельзя положиться. Вся эта эпопея началась неделю назад.

Шарль громко присвистнул, и это вывело Альбера из задумчивости.

— Вот это да! — воскликнул Шарль, который сумел оценить сложность ситуации. — Этот тип незадолго до гибели просил у полиции защиты.

— И получил, — тотчас вставил Альбер, вспомнив мертвого мужчину с кольтом под мышкой.

— И не получил, — хором отозвались комиссар и Шарль.

«Погибший — Даниэль Ростам, 1950 года рождения, по профессии математик — прочел Корентэн установочные данные. — В течение трех лет снимает квартиру по указанному адресу».

— Когда он обратился в полицию?

— Если уж соблюдать точность, то защиты просил не он, а его фирма «Франк-эль».

— Электронно-вычислительные машины?

— Да. Фирма аргументировала тем, что Ростам работает над неким важным изобретением и, мол, почти наверняка будет сделана попытка похитить секрет фирмы.

— Хорошо бы побыстрее спихнуть это дело, — посоветовал Альбер. — Военная промышленность, разведка… стоит ли нам в это встревать?

— Тебе не терпится домой, к своему котлу?

Лелак вздохнул. Сегодня он по меньшей мере трижды объяснял шефу, что если к вечеру дома не будет воды и не заработает отопление, ему придется искать адвоката по бракоразводным делам. Судя по всему, шеф так и не осознал всей серьезности положения.

— Поймите же наконец, жена бросит меня!

— Бедняжка сыта тобой по горло.

Альбер не присоединился к общему смеху. На сей раз дело приняло нешуточный оборот. Когда он купил брошюру «Как самому отремонтировать автомобиль», Марта очень обрадовалась. Она тоже считала, что на механиков полагаться нельзя. В ту пору они с Альбером недавно поженились, и Марта спокойно отнеслась к тому, что машина на несколько недель вышла из строя. Молодая женщина пользовалась автобусами и метро и с блаженной улыбкой хвасталась перед приятельницами, что ее муж — в сущности большой ребенок. Когда Альбер обзавелся пособием «Занимайся самообороной», обошлось без осложнений. «Не беспокойся, дорогой, мне ничуть не помешает, если ты подвесишь к потолку мешок с песком, поставишь в комнате доску для ударов и будешь отрабатывать на резиновом шнуре развороты. Единственная просьба — падения отрабатывай не дома: жильцы снизу уже жаловались». Да, тогда еще с Мартой можно было обо всем договориться. С тех пор Альбер научился по самоучителям управлять летательным аппаратом, изготавливать яд для стрел, строить модели судов и говорить по-китайски. С большинством из этих увлечений Марта мирилась, но сейчас, когда дошло до центрального отопления, ни с того ни с сего взбеленилась. Не иначе, как специфическая причуда женской психики.

— Я хотел сделать тебе сюрприз, — вздохнул комиссар. — Отправил к вам домой своего знакомого слесаря. К вечеру котел будет в исправности.

Загадка, каким образом подобные дела удавались Корентэну. В Париже, где обыватели дрожали от страха, как бы не свернулся водопроводный кран, поскольку слесаря днем с огнем не сыскать, у комиссара были знакомые мастеровые на все случаи жизни. Альбер не поблагодарил шефа. И не станет благодарить. Он никогда в жизни не признался бы, что эта очередная затея ему надоела, что он возненавидел этот треклятый котел и, если бы не Марта, давно забросил бы все к чертям собачьим. Лучше уж совсем не топить и ополаскиваться холодной водой. Он не поблагодарил шефа за предоставленную возможность распутывать новое, интересное дело вместо того, чтобы наощупь привинчивать гайки и безнадежно пытаться сопоставить со сложнейшими чертежами похожую на модернистскую скульптуру железную конструкцию, созданную им за неделю. Лелак знал самого себя, поэтому нетрудно было предвидеть, что теперь он станет поносить шефа направо-налево: этакий тиран, испортил ему все удовольствие. И будет ругать котел, который, конечно же, у слесаря получится не таким, как он, Альбер, его задумал. Но он так же хорошо знал, что преступника, подложившего бомбу, он шефу доставит. Доставит как миленького.

— Над чем бишь работал погибший, этот Ростан? — задал он первый вопрос.

* * *

Резиденция фирмы «Компьютой» размещалась в квартале Дефанс. Полчаса езды на метро и еще полчаса блужданий пешком среди особняков прошлого века. Поднимающиеся уступами дома-башни, ушедшие в землю внутренние дворики, кучка стариков, играющих в буль и зябко топчущихся вокруг метателя банка. Ну и несколько человек чудаковатых туристов, наблюдающих за игрой. Да, квартал Дефанс стоило посетить.

На крыше административного здания пестрела реклама «Франк-эль». Не заметить ее можно было лишь при очень большом желании. «Компьютой», где работал Ростан, был дочерним предприятием «Франк-эль» и занимал целых два этажа в башне из стекла и бетона «мамаши». Предъявленное Альбером удостоверение помогло ему преодолеть недоверчивость вежливой, но крепко сбитой охраны у проходной и вежливой, крепенькой секретарши директора «Компьютой». Еще будучи начинающим сыщиком, Альбер усвоил, что за информацией следует обращаться непосредственно к начальству. Иначе неизбежно застрянешь в швейцарской, объясняя, зачем пришел, а после этого ты обречен вслепую тыкаться во все углы заводского двора или в коридорные отсеки, наугад заходя в комнаты, где тебе нечего делать, и глотать небрежные отговорки чиновников, выпроваживающих тебя ни с чем. Нет уж, оставим этот путь простакам. Альбер с уверенным видом вваливается прямо в кабинет к директору, располагается в самом удобном кресле, пьет, что предложит гостеприимный хозяин, поддерживает беседу о погоде, выслушивает лекцию об успехах в данной области науки или техники, доверительно пересказывает сплетни из кулуаров полиции, а тем временем секретарша шефа по телефону созывает всех, кого надо.

На сей раз Альберу был предложен кофе. Секретарша подала его в картонных стаканчиках, явно воспользовавшись ближайшим автоматом в коридоре. Франсуа Ротру — субъект ростом в метр девяносто и весом в добрых сто килограммов, лысый и бородатый — не производил впечатления атлета, однако же и не вызывал сходства с добродушным увальнем-медведем. Альбер ломал голову, к какой категории его причислить: к людям веселым, довольным жизнью? У Альбера душа была не на месте, пока не удавалось навесить собеседнику надлежащий ярлык.

В кабинете, сплошь заставленном телевизорами, компьютерами, электронными игровыми автоматами, Ротру постарался освободить место гостю: сбросил со стула кипу журналов, а сам пристроился на какой-то большой коробке.

— На каком основании мы обращались в полицию с просьбой предоставить охрану для господина Ростана? — повторил он вопрос. В голосе его звучало удивление.

— Вы знали, что Ростана хотят убить?

— То есть как? Чего ради кому-то вздумалось бы убивать Даниэля?

Альбер шумно сглотнул воздух и про себя сосчитал до трех.

— Над «Ультиматом» он работал дома, а мы знали, что конкуренты проявляют к изобретению немалый интерес, — продолжил Ротру. — Мы попросту опасались, что похитят программу.

— Угу, — кивнул Лелак, делая вид, будто понял, о чем идет речь.

Каблуком ботинка Ротру нервно постукивал по стенке короба.

— Вы, очевидно, не представляете себе всей серьезности положения. Эти типы способны на любую подлость. С тех пор, как Даниэль унес программу домой, я не знал ни минуты покоя. Но мне пришлось согласиться: ведь турнир начинается послезавтра, и, если бы Ростан не смог работать дома, он бы не уложился в срок.

— Так-так…

— Мы обратились в полицию с просьбой взять под охрану «Ультимат». Ведь это вопрос национального престижа — нам выступить первыми и обскакать американцев, русских или гонконгские фирмы. Верно я говорю? — Он безнадежно махнул рукой. — Нас выставили ни с чем, спасибо хоть в глаза не смеялись.

Наклонясь вперед, директор доверительно оперся о колено Альбера. Лелак, который терпеть не мог в других эту привычку, стиснув зубы, молчал.

— Можете не приводить контрдоводов, я и без того все понимаю. Численность полицейских остается без изменений, а наркомания и молодежная преступность растут. В то же время промышленники заколачивают немалые деньги, так отчего бы им самим не заняться решением собственных проблем, не так ли? Но это лишь одна сторона вопроса. А не задумывались вы над тем, что наши игровые автоматы способны удержать молодежь от алкоголизма, наркомании и преступности в большей степени, чем все полицейские, вместе взятые?

Ротру умолк, ожидая ответа. Альбер по-прежнему не мог решить, с кем имеет дело: кривлякой-паяцем или взрослым человеком, в душе так и оставшимся ребенком?

— Нет, — ответил он наконец. — До сих пор я над этим как-то не задумывался… И что же вы предприняли после того, как в полицейской охране вам было отказано?

— Тут мы вспомнили, что «Франк-эль» держит свою, так сказать, домашнюю полицию. Вы ведь видели охранников у входа. Ну, так эта служба взяла на себя функцию охраны. — Он горделиво улыбнулся. — Вы бы видели, как они заволновались, когда услышали, что «Ультимату» грозит опасность. Уж они-то знают, что собой представляет «Ультимат».

— А я не знаю, — скромно заметил Лелак.

«Ультимат» оказался всего лишь шахматным компьютером. Ротру демонстрировал какие-то набитые техникой ящики, включал игровые автоматы и наконец уговорил Альбера сыграть партию с шахматным автоматом, который нанес полицейскому сокрушительное поражение. Словом, глава фирмы был в своей стихии. Котелок у него варит, пока речь идет о разных дурацких забавах, зато как только дело касается серьезных вопросов — он дурак дураком. Лелак наконец-то раскусил характер Ротру.

«Ультимат» был шахматным автоматом, а что это означало, популярно объяснил Альберу Гастон Дюваль, шеф службы безопасности фирмы «Франк-эль».

— Это же колоссальные деньги, господин инспектор! Не могу сказать в точности, какая прибыль тут ожидается, но можете мне поверить, что в данный момент на эту программу фирма делает главную ставку. А это уже кое о чем говорит!

Альбер скроил разочарованную мину. Трудно было связать воедино военизированную охрану, промышленный шпионаж, развороченную взрывом квартиру и убитого математика с бездушным игровым автоматом.

— Вы хоть представляете себе, какое огромное множество людей любит передвигать на доске фигуры? — продолжал Дюваль. — И каждый из них мечтает об автомате. Ну а кто откажется купить своему ребенку такую замечательную игрушку? Не заблуждайтесь, господин инспектор, в данном случае речь идет не о шахматах, а о деньгах. Колоссальнейших прибылях!

Дюваль — щуплый, с едва наметившимся брюшком мужчина лет этак ближе к пятидесяти, нежели к сорока — раньше служил в полиции: несколько лет заведовал диспетчерским центром полицейского управления Лиона. Это лишь в романах службу охраны при фирмах возглавляют бравые парни с пудовыми кулачищами. Фирмы переманивают на такую работу вовсе не лучших следователей по уголовным делам и не главарей отряда командос, предпочитая иметь дело со знающими, дотошными служащими вроде Дюваля.

— И много работы у этой вашей частной полиции? — неожиданно поинтересовался Альбер.

— Работы хватает. Чем только не приходится заниматься: электронно-вычислительные устройства, медицинская аппаратура, системы автопилота, прицельная автоматика ракет типа «Мираж», игровые автоматы — все что угодно. — Дюваль не выдавал военные тайны, все эти сведения можно было почерпнуть и из газет. — Сами понимаете, интерес к этим вопросам велик.

Альбер именно так и понял. Кабинет Дюваля выглядел, как декорации к фильму о новоявленных промышленных магнатах. Письменный стол со стеклянной столешницей и кресло на колесиках — шедевры современного дизайна, скрытые светильники, хитроумные ниши в стенах являли собою овеществленное представление художника по интерьерам о кабинете делового человека будущего столетия. Правда, таким он представлялся художнику лет десять назад. И тем не менее, увидев этот кабинет, а также ведущий к нему коридор и штат секретарш в приемной, Альбер с уверенностью мог сказать, что шеф службы безопасности занимает в иерархии «Франк-эль» более высокое положение, нежели глава дочернего предприятия «Компьютой».

— Сколько у вас людей?

— Состав меняется. В случае необходимости мы нанимаем в помощь детективов из разного рода частных агентств. Разумеется, это дорогое удовольствие, и, как только надобность отпадает, мы отказываемся от услуг посторонних людей.

— Ага… — Лелак не мог взять в толк, отчего его бывший коллега скрывает количественный состав своих подчиненных. Он сделал несколько глотков освежающего напитка, поданного секретаршей. — Сколько человек охраняли Ростана?

— Ростана мы вообще не охраняли, — сокрушенно признался Дюваль. — Нам и в голову не приходило, что ему угрожает опасность. Личной охраной мы обеспечиваем только руководителей предприятий, да и то лишь в последнее время, когда у террористов стало модой решетить пулями автомашины или похищать среди бела дня промышленных магнатов. Иногда приставляем телохранителей к специалистам, которые работают над военным заказом. Но охранять Ростана?! — Видно было, что Дюваль прикидывает про себя, в какую круглую сумму обошлось бы фирме, вздумай она охранять каждого из своих изобретателей. — Круглосуточная вахта по охране программы — это один человек плюс сигнализация. Сейф был предоставлен Ростану три года назад, когда он только еще приступил к работе.

— А от кого, собственно, вы должны были охранять программу?.. — Альбер поперхнулся, чувствуя, что неточно формулирует вопрос. — Были какие-то конкретные лица или организации, кого следовало опасаться?

— Да, — прозвучал однозначный ответ. — Раньше Ростан работал на предприятии своего тестя. Разведясь с женой, он ушел из фирмы. Тогда-то «Компьютой» и заключил с ним контракт. — Дюваль наклонился вперед, чтобы придать больший вес своим словам. — На заводе тестя Ростан также проектировал электронные игры и шахматные автоматы. Там же он начал заниматься и «Ультиматом». После нам даже пришлось доказывать на суде, что программа, как таковая, зародилась и получила свое воплощение именно у нас. Там она существовала лишь в виде общей идеи.

— А семья, очевидно, не желала мириться с такой постановкой вопроса…

— Совершенно верно. Ростан поделился со мной подозрениями, что его бывшая супруга намерена выкрасть программу.

— И что же?

— Я поинтересовался у президента фирмы, какова стоимость этой программы. Ведь если мне поручено что-то охранять, я должен знать границы своих полномочий. Если это необходимо, могу бросить на охрану хоть два десятка профи, могу установить электронную систему наблюдения, отрядить на помощь вертолет. Ну а если затея грошовая, то пусть ее похищают. Дешевле обойдется. Откровенно говоря, я не думал, что в этом случае получу свободу действий. За все годы такое было лишь дважды, и оба раза речь шла о военных заказах. Ну кто, черт подери, мог предположить, что программа шахматного автомата оценивается так высоко?

— И сколько же телохранителей вы к нему приставили? — спросил Альбер, которому история эта по-прежнему внушала смутные подозрения.

— Двоих. Они сменяли друг друга каждые двенадцать часов. Мне казалось этого достаточно, я и предположить не мог, что дойдет до крайних мер.

— Однако этого оказалось недостаточно, — Альбер не удержался, чтобы не поддеть столь самоуверенного служаку.

— Отчего же? — язвительно отозвался Дюваль. — Вполне достаточно. Ведь в мои задачи не входила охрана Ростана. А программа цела.

* * *

Альбер был сыт по горло. Не хотелось больше видеть полицейских, невмоготу было слышать о вычислительных машинах, шахматах, взрывах… Хотелось забыть о страшных, окровавленных кусках плоти — останках талантливого математика, забыть о любезности, оказанной ему Корентэном. Шеф, видите ли, прислал к нему своего слесаря! Низенький, розовощекий человечек приканчивал уже вторую бутылку вина, когда Альбер забежал домой переодеться перед визитом в «Компьютой». У слесаря хватило наглости вслух комментировать состояние котла, да еще в форме юмористических замечаний. У Альбера руки чесались проучить остряка… Надо надеяться, теперь он работу закончил.

Все, на сегодня с него хватит. Он не хотел больше видеть ни покойников, ни живых слесарей. Единственным его желанием было залечь в горячую ванну и поизучать купленную по дороге книгу Тони Пикколи: «Учись водить, как я!» Автор в свое время подвизался автогонщиком, а затем — каскадером, непревзойденным мастером головокружительных автомобильных трюков. Если верить аннотации на суперобложке, то многие фирмы по подготовке персональных телохранителей приглашали Пикколи в качестве инструктора, а в данной книге он в простой и доступной форме излагает свой богатый опыт, давая возможность даже самому заурядному автолюбителю стать водителем экстра-класса.

Именно это и требовалось Альберу. По дороге домой он попытался правой ногой одновременно касаться педали газа и тормоза, как было указано на рисунке пособия, однако в результате чуть не врезался в «рено», шедший впереди. Ничего удивительного. Если бы все обстояло так просто, что любой кретин способен был бы освоить тонкости с ходу, то не стоило бы говорить о школе мастерства. Альбер даже обрадовался своей неудаче. Усидчивости ему не занимать, постепенно, систематически продвигаться в отработке навыков — это как раз для него. Только бы не пришлось снова выслушивать шуточки слесаря, только бы заработал котел, а уж он, Альбер, со временем покажет высший класс вождения!

Слесарь уже ушел. В квартире было тепло и чисто. Марта успела ликвидировать последствия ремонта, и Альбер машинально отметил, что по этому поводу придется вынести еще одну стычку. Жена иногда была склонна преувеличивать подобные пустяки. На всякий случай Альбер спрятал в карман руководство по автовождению. Из другого кармана извлек несколько помятый букетик цветов и решительно распахнул дверь в комнату. Альберу потребовалось собрать всю свою силу воли, чтобы сохранить на лице улыбку. В доме были гости: Жак с семейством. Двое шустрых ребятишек уже успели перевернуть все вверх дном и усыпать крошками только что вымытый пол. Марта улыбалась, но во взгляде ее, обращенном к Альберу, сверкали молнии. Несчастная женщина: весь день выслушивай дурацкую болтовню слесаря, потом вывози грязь, а к вечеру, вместо того, чтобы отдохнуть, изволь развлекать гостей. И во всем виноват ее муж! Оправившись от шока, Альбер вновь обрел способность наблюдать. Жак был в тренировочном костюме и кроссовках, и к выпивке он явно не притрагивался. Господи, да этот полоумный решил сегодня заняться тренировкой! Альбер бросил на Марту умоляющий взгляд, однако никакого сочувствия с ее стороны не последовало.

Жак заставил Альбера проделать десятикилометровый кросс, после чего долго мучил его гимнастическими упражнениями, затем показал прием, каким блокируют руку противника, при этом действовал столь самозабвенно, словно перед ним был не лучший друг, а бандит с ножом. Ну а под конец натянул боксерские перчатки и предложил слегка поразмяться.

Когда Альбер пришел в себя, гости уже отбыли домой. В комнате царил полумрак, Марта со стаканом фруктового сока склонилась над ним. В глазах ее читались любовь и тревога.

— Получше тебе? — испуганно спросила она. — Попей, пожалуйста. Если у тебя сотрясение мозга, то надо как можно больше пить…

«Дай бог здоровья Жаку! — благодарно подумал Альбер. — Какое счастье, что он отправил меня в нокаут».

Глава вторая

Наутро радости у него поубавилось. Мучительно кружилась голова, черепная коробка от малейшего резкого движения раскалывалась, словно по ней били молотком, тошнота подкатывала к горлу. Правая рука почти бездействовала, при отработке приема с выворачиванием руки был поврежден локоть, — словом, чувствовал себя Альбер препаршиво. Его знобило, а этот кретин Буасси опустил стекло, чтобы выветрить из машины сигаретный дым. У Альбера зуб на зуб не попадал. В таком состоянии человек должен лежать в постели.

Машина остановилась на углу улиц Сен-Бенуа и Жакоб. Корентэн на рассвете телефонным звонком поднял на ноги всех своих подчиненных, и к пяти утра они уже заняли отведенные им посты. Две машины взяли под наблюдение парадный вход, две — черный, и на всякий случай по одному наблюдателю было выставлено у каждого из ближайших перекрестков. Сыщики получили размноженные фотографии и краткое описание.

«Мужчина двадцати пяти лет, волосы длинные, рот широкий, губы пухлые, как у женщины, черты лица грубые, выражение жесткое, безжалостное. Другой мужчина тридцати лет, лоб высокий, небольшие усики, манера одеваться молодежная; по виду — опустившийся интеллигент с помятым лицом. Девушка двадцати восьми лет, тоненькая, фигура предположительно сносная, лицо без особых характерных признаков, волосы коротко стриженные; по виду — „синий чулок“, убеждения — левые».

Комиссар получил фотографии и описания в отделе политической полиции, адреса выдала центральная картотека. Перечисленных лиц шесть лет назад включили в перечень активных ультралевых, и клеймо это останется на них до конца дней. В любой момент в их квартиру может вломиться полиция — всего лишь потому, что на той же улице, через несколько домов от них, произошло убийство. Они навечно останутся под подозрением — на роли мальчиков для битья, которых в случае нужды всегда можно поприжать. А ведь вполне возможно, что люди эти давно занялись учебой или ушли в работу и стараются не вспоминать о своем прошлом. Но так же возможно, что из пособников они превратились в активных террористов и тогда встретят полицейских с оружием в руках. Это значит, что через десять минут грохот перестрелки нарушит тишину улицы Жакоб. Полицейские стянут оцепление, помчатся кареты «скорой помощи», увозя раненых, и конечно же, будут и убитые, о которых никто не станет жалеть, кроме коллег.

Альбер не хотел попасть в число жертв.

Конечно, Корентэна можно понять. Эти трое, если они действительно составляют группу террористов, легко могли следить отсюда за домом, где жил Ростан. Сам Ростан, в их глазах, вполне мог служить символом технократического бонзы: один из ведущих исследователей фирмы «Франк-эль», которого днем и ночью стережет вооруженный телохранитель. А кого стерегут, тот заслуживает нападения. И если охранник всего один, тем легче совершить нападение. Ход мысли комиссара прослеживался вполне ясно. Взрыв бомбы — типичный прием террористов. Еще вчера Лелак согласился бы с этой версией на все сто процентов. Сегодня он уже был не столь уверен. Ему по-прежнему не верилось, чтобы люди шли на убийство ради какого-то шахматного автомата, однако и отмести эту мысль он не мог. Должна же эта штуковина представлять какую-то ценность, если руководители фирмы дали Дювалю полную свободу действий. Либо Ростан выполнял секретный военный заказ, который по-прежнему маскируют под шахматную программу, или с этой игрушкой дела обстоят серьезнее, чем он думал. Альбер не мог решить для себя эту дилемму, но теперь история его заинтересовала и он хотел докопаться до истины. Вот только унести бы отсюда ноги подобру-поздорову!

Восемь часов утра. Словно по расписанию, подкатил темно-синий автобус без окон, и оттуда один за другим высыпали полицейские в униформе и пуленепробиваемых жилетах, с автоматами наизготовку. Не дожидаясь команды, они скрылись в подъезде дома номер 18. Тем временем несколько человек, спрятавшись в укрытии, взяли под прицел окно на третьем этаже. Другой автобус перегородил начало улицы, и полицейские, образовав заслон, в меру своей вежливости направляли прохожих в обход. Операция была организована профессионально, и все шло как по маслу. Лелак почти успокоился. Перед их группой была поставлена задача скрытно наблюдать за домом, чтобы пташки не вылетели из гнезда, прежде чем будет нанесен решительный удар. Если кто-то из подозреваемых выйдет из дому, надлежит организовать слежку, а в случае необходимости прибегнуть к аресту. Теперь Альбер и его коллеги могли бы оставить свой пост и идти завтракать. Однако они предпочли остаться. Буасси рассчитывал, что операция не обойдется без сумасшедших автомобильных гонок за преследуемыми, Шарль надеялся получить награду, а Альбер уповал на то, что им вообще ничего не придется делать.

Внезапно прогремел пистолетный выстрел, в ответ прострекотала автоматная очередь. Какой-то предмет вылетел из окна. То, что последовало за этим, походило на страшный сон. Из темно-синего автобуса вырвалось пламя, затем раздался взрыв, кузов распался, и высоко в воздух взлетел блок мотора. Странным образом именно эта деталь — зрелище стремительно летящего мотора — притягивала к себе внимание.

Полицейских, ранее прятавшихся позади автобуса, не было видно, зато снайпер, державший под прицелом окно, охватив руками окровавленное лицо, надрывно кричал от боли. Улицу заволокло дымом. Из окна снова вылетел какой-то предмет, и прежде чем сыщики сообразили, что это свернутый канат, беглец успел поравняться с окнами второго этажа. Еще секунда — и он уже на уровне бельэтажа… Собственно говоря, человек не спускался, а буквально скользил по веревке вниз.

Первым отреагировал Буасси. Включив мотор, он дал полный газ так, что шины взвизгнули, и, проскочив несколько сот метров, развернул машину, перекрывая путь беглецу. Верхолаз тем временем уже спрыгнул на тротуар, пригнулся и, петляя, как заяц, бросился прочь. Никто в него не стрелял. Первым выскочил из машины Шарль, за ним, повинуясь чувству долга, Альбер. Пожалуй, если бы не Шарль, он не смог бы двинуться с места. Вся эта молниеносная смена событий казалась настолько невероятной, что его сковало чувство неправдоподобности происходящего. Разумеется, подобные ситуации возникают сплошь и рядом, Альбер достаточно насмотрелся по телевизионной хронике, но все это случалось с другими, не с ним. «Господи, да ведь я ввязался в перестрелку!» — изумленно ахнул он про себя. Беглец нырнул в подворотню, Бришо со всех ног мчался за ним.

— Не-ет!!! — отчаянно закричал Альбер.

Крик заставил Шарля одуматься. Вместо того, чтобы с ходу влететь в темное, грозно зияющее жерло подворотни, он стал подбираться сбоку. Альбер, не желая подводить товарища, бросился к подворотне с другой стороны. Ни разу в жизни он не бежал так быстро и никогда еще не чувствовал себя столь медлительным. К тому моменту, как он достиг подворотни, в руке у него уже был пистолет, но Альбер не помнил, когда он успел его выхватить. Переглянувшись с Шарлем, они рванулись одновременно. Упав на землю, не целясь, пальнули в сумрачный проем. Шарль вскочил на ноги и отпрянул к стене, а Альбер снова выстрелил в подворотню. Затем огонь открыл Шарль, по-прежнему наугад, чтобы дать Альберу возможность проскочить вперед. Так, чередуясь и прикрывая друг друга огнем, они углублялись в подворотню. Ситуация для преследователей складывалась неблагоприятная. По обеим сторонам подворотни находились сводчатые лестничные проемы, впереди открывался двор, в дальнем конце которого было еще два лестничных входа, а через двор, прямо напротив подворотни, виднелся просвет: двор оказался проходным. Полицейские старались подобраться к лестничным проемам. Рукоятки пистолетов скользили в потных ладонях, скрип ботинок казался оглушительным, тяжелое дыхание словно заполняло собой глухую тишину двора, и даже слабый хруст коленного сустава как бы норовил предупредить затаившегося преступника о близкой опасности. Затем неожиданно где-то рядом взревел мотор. Полицейские, резко развернувшись, прижались спиной к стене и направили оружие в ту сторону. Мотоцикл «Хонда-500» рванул с места ракетой. Альбер выстрелил, Шарль тоже. Просвет в дальнем конце двора на миг закрыла черная тень: мотоцикл, даже не тормозя на вираже, вылетел на улицу.

* * *

Ростан работал над «Ультиматом» вместе с шахматистом Ришаром Мартинэ. Фирма «Франк-эль» предупредительно решила обеспечить его охраной. Лелак позвонил у входа, дверь отворил вооруженный телохранитель, а другой откуда-то из глубины подъезда материализовался за спиной посетителя.

Мартинэ — высокий, длинноволосый мужчина лет сорока, с лицом, словно бы вечно улыбающимся, с манерами, словно бы неизменно учтивыми. Держался он абсолютно естественно, присутствие вооруженной охраны его ничуть не смущало, он не казался нервным или напуганным. Лелаку была знакома эта порода людей: они привыкли, что всю жизнь их обслуживают другие, что никакой беды с ними случиться не может, а значит, и волноваться не стоит. Мартинэ и на сей раз повезло. Не отлучись он из города, он бы вчера тоже вместе с Ростаном работал над программой. Но Мартинэ уезжал и, судя по всему, удачу свою считал вполне естественной.

Альбер застал хозяина за сборами. Из красной кожаной дорожной сумки он выбрасывал надеванные вещи, откладывая в сторону чистое белье.

— Видите, вся жизнь моя проходит в гостиницах, — пожаловался он.

— Вы уезжаете? — подозрительно взглянул на него Альбер.

— Еще чего не хватало! На время чемпионата я переселяюсь в отель «Чемпион». Там предоставлены номера всем участникам.

— Что за чемпионат?

Если до этой минуты Мартинэ еще в какой-то степени считал его за человека, то теперь Альбер лишился этой милости.

— Шахматный. На мировое командное первенство. В этом году допущены к участию и шахматные компьютеры, так что мы выставляем свой «Ультимат». — Он бросил в чемодан несколько приличных костюмов, а также пару брюк и маек совершенно диких расцветок и непотребного вида, в каких разгуливают разве что «панки».

— Вы что, из «голубых»? — поинтересовался Альбер.

— Я? Да что вы! — Шахматист нисколько не обиделся вопросу. — Среди запасных игроков будут очень миленькие девочки. Так что по вечерам, когда гроссмейстеры отправятся на боковую, можно будет поразвлечься танцами.

«Господи! — подумал Альбер. — Одни пытаются сохранить молодость, занимаясь спортом, а этому достаточно напялить на себя ярко-красные штаны в зеленую полоску».

— Чем еще могу быть полезен? — Мартинэ начал тяготиться визитом полицейского.

Альбер извлек из кармана блокнот и ручку и расположился поудобнее.

— Расскажите мне об «Ультимате»!

— А что вообще вам известно о шахматных автоматах? — в свою очередь поинтересовался Мартинэ. — Полагаю, немногое. Ну, неважно, я снабжу вас самыми необходимыми сведениями. С тех пор, как существуют шахматы, люди пытаются изобрести и шахматные автоматы. Наиболее известный из них был сконструирован венгерским ученым Кемпеленом. Машина выглядела как человеческая фигура в одежде турка, а внутри скрывался карлик. Собственно говоря, это был не автомат, а остроумная подделка.

Альбер терпеливо слушал, не понимая, какое отношение это имеет к «Ультимату», но Мартинэ, хоть и был ему антипатичен, не производил впечатления пустослова.

— Как только появились первые вычислительные машины, для них стали готовить также и шахматные программы. Почти каждый математик, связанный с вычислительной техникой, прошел через это увлечение. Ведь в конечном счете шахматы — это и есть воплощенная математика и составление сложной шахматной программы — идеальная тренировка ума. Но до поры до времени все это не выходило за рамки забавы. Забава превратилась в бизнес, когда появились мини-компьютеры. Когда стало возможным изготовление автоматов размером с шахматную доску. Когда цены на микрокомпьютеры настолько понизились, что шахматные автоматы стали доступны практически каждому. И каждый, кто увлекается шахматами, приобретает такую игрушку. Во всяком случае, почти каждый. Ну а любители — почти без исключений.

— Почему? — Мартине был удивлен. Он никогда не задавался таким вопросом.

— Понятия не имею, — искренне ответил он. — Ей богу, не понимаю, что за удовольствие играть с машиной. Возможно, они испытывают чувство превосходства, одерживая победу над автоматом — этаким совершенным устройством, способным производить тысячи операций в минуту. К тому же аппарат можно выключить, если видишь, что дело пахнет проигрышем. Впрочем, постойте! Ведь люди покупают не просто шахматный автомат, а стараются выбрать какой посильнее. Не спрашивайте почему, представления не имею. Почему, к примеру, вам хочется иметь скоростной автомобиль, если повсюду стоят знаки ограничения скорости? Факт остается фактом, что даже любой дилетант предпочитает автомат, играющий хотя бы на уровне первой категории. Возможно, потому, что дилетанту практически никогда не скрестить шпаги с мастером. Понятно, что между заводами вспыхнула конкурентная борьба. Что ни год — выпускаются новые модели, на составление программ и рекламу отводятся колоссальные суммы, и тот, чей автомат успешно выступит на мировом чемпионате, туго набьет карман.

Лелак почувствовал, что разговор приближается к сути.

— В настоящее время лучшие автоматы в основном играют на уровне кандидата в мастера. Иногда им удается побить даже опытных мастеров, но в то же время они способны проиграть и совсем слабому игроку. Но против шахматиста по-настоящему сильного у них попросту нет шансов.

— Почему? — снова вставил вопрос Альбер.

— В этом вся заковыка, — удовлетворенно ухмыльнулся Мартинэ. — Закладывают в автомат сложнейшую программу с корректными ходами, а тут подходит какой-нибудь коварный стратег и делает совершенно бессмысленный ход. Несчастная машина оказывается сбитой с толку, поскольку ее не учили, как отвечать на глупость. Сильные автоматы можно обыграть с помощью таких ходов, какие не рекомендуется применять даже против начинающего шахматиста.

Мартине сел на любимого конька и объяснял с нескрываемым удовольствием, но, к счастью, на таком уровне, какой был доступен даже непосвященному.

— Образовались две основные школы… Если вам не интересны подробности, ради бога, скажите, и я их опущу. Словом, сторонники одного направления стремятся заложить в машину как можно больше информации. Ведь, в конце концов, каждый профессиональный шахматист работает не менее шести-восьми часов в день. Изучает дебюты, концовки, миттеншпили, этюдные положения, комбинации. Иными словами, запоминает варианты, ранее апробированные другими шахматистами. Не сказать, чтобы он при этом не думал самостоятельно, однако основные усилия направлены на то, как бы предвосхитить замысел противника. Вся ставка делается на то, чтобы вести борьбу в позициях, которые данному шахматисту известны более досконально, чем другим. Ну а это — хотите вы того или нет — чисто механическая работа. Скажем, человек годами исследует и запоминает двадцать пять вариантов одного дебюта, а в машину я могу заложить эту программу за несколько минут.

— Ясно, — сказал Альбер, которому было непонятно лишь одно: зачем нужна еще какая-то другая школа, если эта удовлетворяет всем требованиям.

— Но таким путем создаются те самые автоматы, которые ничего не стоит загнать в угол неожиданными, противоречащими теории ходами. — Мартинэ словно угадал его мысли. — Сторонники другой школы… как бы это выразиться попонятнее… стремятся в сущности научить машину мыслить: делать выводы из собственных ошибок, не повторять тысячи раз один и тот же дурацкий промах, как это делают традиционные автоматы. Понятно, что такие логически совершенные автоматы вполне могут сражаться на равных с профессионалом экстра-класса.

— И «Ультимат» относится именно к этому типу? — перебил его Альбер, которому наскучили объяснения.

— Минуту терпения! — язвительно одернул его Мартинэ. — Мы только подходим к сути. Цель заключается в том, чтобы найти своего рода формулу шахматной программы, ее алгоритм, чтобы вычислительной машине стала понятна сама идея шахматной игры. А, черт, до чего же трудно объяснять человеку, не сведущему в математике!…

— Ну а что произойдет, если удастся найти эту формулу?

— Что произойдет? — Мартинэ разразился мефистофельским смехом. — Будет сконструирован непобедимый шахматный автомат, реализована несбыточная, фантастическая мечта. Вы покупаете портативную машинку, которая играет сильнее, нежели чемпион мира. Можете себе представить?! — Он махнул рукой, не желая вдаваться, в более детальные объяснения. — Знаете, что значит для какой-нибудь фирмы первой сконструировать такой автомат?

На этот счет у Альбера были свои соображения.

— Это значит завоевать рынок.

— Совершенно верно. Другие могут закрывать лавочку. Такой автомат принесет миллионные доходы каждому, кто имел хоть какое-то отношение к его разработке.

Мартинэ сиял как медный грош, и тут только до Альбера дошло.

— Вы хотите сказать, что «Ультимат»…

— Вот именно! — последовал торжествующий ответ. — «Ультимат» практически непобедим. Даже у самого талантливого гроссмейстера нет шансов против него. Разве что у автомата такого же высокого уровня.

— А о каком это чемпионате вы прежде упоминали? — В усталом мозгу Лелака медленнее обычного складывались необходимые кусочки мозаики.

— О мировом чемпионате шахматных команд. Он проводится раз в два года. И в этом году в нем впервые примут участие шахматные компьютеры. — Выражение лица у Мартинэ было торжествующим, как у злодея в приключенческом фильме, когда положительного героя удается заманить в ловушку. Альберу не понадобилось задавать дальнейшие вопросы. — Мы сделали заявку на выступление «Ультимата» и одержим победу в каждой партии на каждой доске.

Уверенность шахматиста в себе, в своих силах, неудержимая радость рвались наружу, и Альбер не сомневался: этот тип даже в красно-зеленых полосатых подштанниках будет пользоваться у женского пола успехом.

* * *

Когда Альбер возвратился на набережную Орфевр, главное управление полиции напоминало потревоженный улей. Или сумасшедший дом, если придерживаться менее лестных сравнений. Еще ни разу ему не приходилось видеть такое количество полицейских, собранных под одной крышей. Явились на службу те, у кого был выходной, и те, кому следовало заступать после обеда и на ночное дежурство, даже тех, кто взял двухнедельный отпуск, чтобы отправиться в свадебное путешествие на Мартинику, привело сюда чувство солидарности — двое полицейских убито, пятеро тяжело ранено, а преступник, совершивший это злодеяние, скрывается где-то в Париже.

Альбер только сейчас осознал весь ужас случившегося. В тот момент, когдамотоциклист вылетел со двора и исчез, он медленно опустил руку, сунул пистолет в кобуру и испытал лишь облегчение от того, что уцелел.

— Ах, будь ты трижды проклят! — вырвалось у Шарля. — Только попадись нам этот молодчик еще раз!

Лелак украдкой смерил его взглядом. Славный старина Бришо! Светский щеголь. И стреляет не лучше Альбера, и в действиях не более проворен. Да и неглупый ведь парень. Отчего же ему не приходит мысль, что он мог бы сейчас бездыханным валяться на мостовой или с пулей в животе ждать, когда его подберет «Скорая помощь»! Альбер и думать не думал, что способен испытать к приятелю такую нежность, как в эту минуту. Самым жгучим желанием его было посидеть с Шарлем в каком-нибудь уютном местечке за кружкой пива и обсудить случившееся. Но, разумеется, об этом не могло быть и речи. В управление прибыл Корентэн и распорядился немедленно составить отчет, затем полицейская машина заработала на полную мощность, и Бришо с энтузиазмом носился из кабинета в кабинет, горя желанием принять участие в общей суматохе. Альбер потихоньку улизнул. Ему не терпелось выяснить, на чей счет отнести вчерашний взрыв: оказался ли Ростан одной из случайных жертв преследуемого террориста или же оба этих дела никак не связаны между собой. Теперь, после беседы с Мартинэ, он был убежден в последнем. Кто, каким образом и почему убил математика, он понятия не имел. Зато готов был поклясться, что убийство это связано с шахматной машиной «Ультимат».

К Альберу вновь вернулось дурное самочувствие. Пережитое волнение на время заставило забыть головную боль, а затем Альбер собрал всю свою волю, чтобы должным образом сосредоточиться на допросе Мартинэ. Сейчас он расслабился и сразу же почувствовал голод и приступ тошноты. Альбер сел за стол, зажмурился и сделал подряд несколько глубоких вдохов. Прокашлялся, очищая легкие от сигаретного дыма, достал лист бумаги и приступил к составлению отчета. Он понимал: если увидят, что он занят делом, его не станут гонять с поручениями. Несколько тысяч полицейских теперь ночи напролет будут дежурить в холодных машинах, следя за подозрительными домами, нагрянут с обысками в увеселительные заведения, административные конторы, редакции. Поколотят наглых юнцов, подвернувшихся под горячую руку, а когда выйдут на след преступника, — рискуя жизнью, постараются его обезвредить. Альберу не хотелось быть в их числе. Для выполнения этой конкретной задачи людей и без него предостаточно. Должен же хоть один человек поддерживать видимость нормальной жизни и попытаться расследовать порученное ему дело об убийстве. А на счету убийцы Даниэля Ростана — две человеческих жизни.

Время от времени появлялся Шарль, которому каким-то образом удалось втереться в руководящую группу: он раздавал указания, выслушивал донесения, передавал их выше по начальству, обжигаясь, прихлебывал из бумажного стаканчика горячий кофе… словом, производил впечатление невероятно деятельного оперативника.

— Девица в университетские годы шилась с одним испанцем. Он живет неподалеку, на улице Блондель. Надо бы его доставить!

Лелак молча поднял на него взгляд, но сегодня, судя по всему, они понимали друг друга без слов. Шарль отправил за испанцем двух других детективов, жаждущих выполнить любое поручение, и тоном, преисполненным сознания собственной ответственности, наказал им соблюдать осторожность, поскольку задание может оказаться опасным. Оба сыщика разом кивнули и непроизвольным жестом коснулись кобуры, проверяя готовность оружия. В глазах у них вспыхнул недобрый огонек. Упаси бог испанского парня попытаться оказать им сопротивление.

Или вообще на свою беду оказаться дома, — мысленно добавил Альбер.

Когда сыщики отправились на задание, Шарль, которому не терпелось поделиться новостями, приступил к рассказу. В квартире, оказывается, находилось не трое, а четверо. Та троица, к захвату которой готовилась полиция, не относилась к числу отпетых террористов. Они не стреляли, не устраивали взрывов, отчего представляли ничуть не меньшую опасность для общества. Именно такие сочувствующие юнцы обеспечивали надежный тыл, позволяющий боевикам-террористам ускользать от преследования. Именно они, начитавшись разных брошюрок, разводят всякого рода мутную философию, оправдывая террор. Именно они баламутят основную массу благонамеренных студентов. Именно они раздобывают средства, выпускают газеты и листовки и вовлекают в сеть всех, кто из политических соображений, от скуки, отдавая дань моде, или по каким-либо иным причинам поддерживает расплывчатые идеи экстремистов. Но это еще не преступники. Их можно выследить, подвергнуть допросу, надавать зуботычин, и тогда, как максимум, французская пресса разве что напечатает их жалобы. Все их участие сводится к тому, что они подыскивают убежища для террористов, помогают налаживать между ними связь, переправляют их через границу.

Когда полиция совершила налет, один из них вдруг вздумал палить по двери. Нет, Альбер ошибается: стрелял не тот тип, у кого жесткое лицо. Это был другой — интеллигент усталого вида. Сейчас он находится при смерти в больнице, а в его палате и в коридоре полицейских больше, чем врачей и сестер. Двух других схватили и подвергают непрерывному перекрестному допросу. Полицейские сменяются каждый час, и каждым из арестованных занимаются одновременно пятеро.

— И они еще строят из себя бог весть что! — возмущался Шарль.

Он был следователем по уголовным делам, привыкшим иметь дело с обычными преступниками. Профессионал всегда знает, какой границы следует держаться. Отрицает свою вину, покуда можно, затем сдается, когда понимает, что проиграл. Начинающий преступник ведет себя заносчиво в начале ареста, а затем испытывает истинное облегчение, выложив всю подноготную. Но обзывать фашистами, ссылаться на права человека в то время, когда двое полицейских убито, а жизнь пятерых висит на волоске, это уж чересчур. Шарль ни разу в жизни не поднимал руку на женщину, а тут закатил ей полновесную оплеуху. Этот эпизод он пересказал Альберу не без некоторого удовлетворения.

Альбер на минуту задумался, прикидывая, мог ли бы он так поступить. К грубой силе он не прибегал из принципа. С тех пор, как служит в полиции, он еще ни разу никого не ударил во время допроса; разумеется, если преступник при аресте оказывал сопротивление, тут уж Альбер не церемонился. Ну и схватывался с Жаком на тренировках. Но это совсем другое. На миг в его воображении возникла тоненькая женщина с короткой стрижкой; гордо выпрямившись, сидит она перед следователем, глаза горят, лицо полно решимости. Жанна д'Арк! Если ее когда-нибудь выпустят на свободу и она оправится после допроса, этот момент останется для нее прекраснейшим воспоминанием в жизни: она высказала всю правду в глаза тиранам и пострадала за идею. Затем перед мысленным взором Лелака возникла другая картина. Улица Бенуа. Охваченный пламенем автобус, полицейские, побросав оружие, закрывают руками окровавленные головы и кричат от боли.

— Я бы тоже ударил, — сказал он.

— Что? — удивился Бришо. — Ах да, конечно. — Иной вариант ему даже не приходил в голову.

Как бы то ни было, но применение грубых методов допроса сделало арестованных сговорчивее.

Фонтэн прожил у них неделю и не говорил, как долго намерен остаться, а они не спрашивали. Кто такой Фонтэн, объяснять не требовалось. Эту фамилию под неясной, расплывчатой фотографией можно было прочесть на листовке, расклеенной по всем полицейским участкам. Профессиональный убийца-фанатик, должно быть, забывший, что значит быть нормальным человеком. Однако законы выживания он знал отлично. Едва успев обосноваться, тотчас обеспечил себе пути бегства. Во дворе проходного дома приготовил мотоцикл. Дал уличным мальчишкам денег, чтобы те присматривали за ним, и посулил перерезать глотку, если с машиной что-нибудь случится. Сорванцы не сомневались, что обещание свое он выполнит.

В двух кварталах отсюда Фонтэн поставил в гараже «рено» с чемоданом одежды в багажнике. Возле окна в квартире привязал веревку с грузилом, чтобы она, мгновенно развернувшись, прочнее легла на землю, и прикрепил к веревке ременную петлю и блоки, чтобы можно было притормаживать при спуске. Полиция вызвала экспертов, желая выяснить, как действует подобная конструкция и как скоро можно по ней спуститься с третьего этажа. Оказалось, что тренированному человеку достаточно нескольких секунд. Лелак, которого весь день терзала недоуменная мысль, как это они не помешали молодчику спуститься вниз, слегка успокоился. У Фонтэна, помимо того, была подготовлена еще одна лазейка — через чердак, а третий путь отступления вел через квартиру первого этажа. Он рассчитывал воспользоваться этими путями в случае, если полицейские окружат дом, но еще не успеют добраться до двери в квартиру.

— Не знаешь случайно, этот тип увлекается шахматами? — поинтересовался Альбер.

— Не знаю. А в чем дело? Думаешь, это имеет значение? — вопросом на вопрос настороженно ответил Шарль. Он соскользнул с письменного стола Альбера и направился к двери. — Я могу выяснить.

Господи, и об этом позере отзываются как о человеке широких взглядов, о будущем светиле сыска! Старина Бришо заработает очко в глазах комиссара, если тот узнает… Никакой зацепкой, даже самой несущественной, пренебрегать нельзя, любой маловажный вопрос может навести на след.

— Выясни, — сказал ему вслед Альбер.

* * *

Вечер выдался кошмарный. Марта со всей серьезностью заявила, что разведется с ним, если он не уволится из полиции. Всему виною было телевидение. По всем каналам в качестве сенсации дня показывали взрыв на улице Бенуа. На экране демонстрировали обгорелый полицейский автобус, веревку, по которой спустился Фонтэн, и двор, где стоял наготове мотоцикл. Были взяты интервью у раненых — кто в состоянии был говорить, у вдов погибших полицейских, чтобы вызвать у зрителей определенное сочувствие, а затем опять прозвучали дифирамбы ловкому террористу. Пожалуй, ни в одной другой стране, кроме Франции, не считается столь славным деянием прикончить парочку полицейских и улизнуть от преследования. Затем, к превеликому изумлению Альбера, на экране возник он сам, собственной персоной: оживленно жестикулируя, он что-то объяснял комиссару. Затем его сменил Шарль. Кто бы подумал, что он решился дать интервью телевидению! Шарль вполне сносно изложил ход событий и заверил зрителей, что преступник в ближайшее время будет пойман.

Марта и прежде подозревала, что следовательская работа не совсем безопасна, а сообщение о том, что, находясь в центре кровавых событий, ее муж вынужден был стрелять, и вовсе доконало ее. Она заявила, что сама поговорит с Корентэном, и всерьез намеревалась это сделать. Альбер похолодел от страха. Он попытался вспомнить, что в таких случаях советует написанная некоей американкой книга «Как стать образцовым мужем». Американские женщины пользуются славой лучших укротительниц мужей, а значит, что подходит супруге американке, тем можно умаслить женщину и в любом другом краю земли.

Альбер ни в чем не стал перечить жене, обещал все сделать, как она пожелает. Затем они легли в постель, и он постарался доказать ей, что жив и дееспособен. Рецепт оправдал себя. Марта спокойно уснула, ровно дыша в темноте. Альбер еще долго ворочался без сна, а когда наконец заснул, его всю ночь мучили кошмары. Наутро он рад был, что можно встать и отправиться на службу. Лучше уж гоняться за самыми отъявленными бандитами, чем видеть такие кошмарные сны.

Глава третья

Одна из пуль угодила в Фонтэна. Полицейские нашли все выпущенные пули, за исключением одной, и были уверены, что, кроме как в теле Фонтэна, ей больше негде быть. Вряд ли ранение было тяжелым, если террорист смог вести мотоцикл. Следов крови не обнаружили, вероятно, кожаная куртка задержала кровотечение. Впрочем, ранение вряд ли послужит зацепкой: вполне очевидно, что Жак Фонтэн обратится за медицинской помощью не в муниципальную больницу.

Альбер прочел заключение экспертов о характере взрыва в квартире Ростана, постепенно вылущивая суть из массы формул и специальных терминов. Оказывается, там было взорвано добрых сто граммов пластиковой массы, хотя хватило бы и гораздо меньшего количества. Значит, либо убийца был дилетантом, не знавшим, сколько взрывчатки требуется, либо хотел вызвать большие разрушения. Но почему? Альбер прервал чтение материалов. Возможно, ему надо было что-то уничтожить? Альберу понравился такой ход рассуждений, и он решил его продолжить. Ну а уничтожить, очевидно, предполагалось тот предмет, куда была заложена взрывчатка. Пожалуй, это характерно для убийцы. Альбер быстро пробежал глазами протокол вскрытия, однако, кроме одного-двух замысловатых медицинских терминов, не подчерпнул оттуда ничего нового. Ростам сидел в кресле, когда произошел взрыв. Ему оторвало правую руку, так что, надо полагать, он коснулся того предмета, куда был запрятан пластик. Прочие телесные повреждения детализировались на пяти страницах. Альбер бегло перелистал их, он имел возможность воочию видеть результат. А вот находившемуся в прихожей телохранителю попросту не повезло. Если бы он сидел, стоял или лежал, то остался бы цел. Но он раскачивался на стуле, и взрывом стул опрокинуло. Телохранитель стукнулся затылком о стену, и этого оказалось достаточно.

Ростан жил один. К нему ежедневно являлась прислуга, убирала квартиру, готовила еду, стирала, гладила. Шарль еще позавчера допросил ее, и Альбер не видел особого смысла снова наведываться к ней. Женщина приходила в семь утра, наводила порядок в ванной, прибирала в кабинете, затем готовила завтрак Ростану. Математик вставал в восемь. Вслед за тем служанка гладила ему рубашки, застилала постель и готовила обед. Со всеми этими делами она управлялась до полудня и уходила домой. Такого распорядка она придерживалась изо дня в день, и полицейские пока что не видели причин сомневаться в правдивости ее показаний. По всей вероятности, женщина не причастна к взрыву.

Альбер любил читать донесения Бришо. Шарль излагал свои мысли кратко, точно и по существу. Он задавал необходимые вопросы, безошибочно чувствовал, что именно следует уточнить. Иной раз недурно иметь коллегой карьериста, особенно если он к тому же умен. Прислуга, мадам Корню, была женщина простая. Когда она сказала, что утром в день взрыва не заметила в кабинете Ростана ничего особенного, Шарля это ничуть не смутило. Он вообще был невысокого мнения о наблюдательности так называемых свидетелей, поэтому положил перед женщиной лист бумаги и ручку и попросил перечислить ее, что находилось в кабинете. В донесении это не отразилось, но можно было себе представить, как нелегко удалось Шарлю добиться своего. Альбер тоже имел «счастье» заставлять свидетелей делать подобные описания. Наверняка бедная женщина долго сидела с ручкой, зажатой в руке, тупо уставясь на чистый лист бумаги. Возможно, упомянула два-три самых броских предмета, таких, как письменный стол, стул, а дальше дело застопорилось. Всегда так бывает. Если человек способен бегло перечислить всю обстановку, он и без того сразу скажет, не было ли в комнате чего-то лишнего или необычного.

Конечно же Бришо задал мадам Корню вопрос, вытирала ли она пыль. Да, обиженно ответила прислуга, если она занимается уборкой, то пыль вытирает непременно. Альбер расхохотался, представив себе, как разворчалась задетая за живое прислуга. «А какие у вас претензии, господин инспектор, разве где-нибудь в кабинете осталась пыль? Спору нет, беспорядок эта бомба учинила немалый, но пыли-то ведь не было!» В его воображении предстала тощая, высохшая «швабра» лет пятидесяти. «Уж можете мне поверить, господин инспектор, там, где я навожу порядок, после моей уборки на книжных полках оторванные руки не валяются…»

Лелак перелистал страницу и обнаружил лист бумаги, исписанный круглым, ученическим почерком. Наверняка Шарль попросил женщину закрыть глаза и мысленно вновь пройтись с тряпкой по кабинету, как бы выполняя ежедневный ритуал уборки. Все, как в то утро. А затем по порядку перечислить предметы, с которых вытиралась пыль.

Письменный стол, стул, книжный стеллаж, застекленный книжный шкаф, статуэтка — голова какого-то лысого мужчины, обитый кожей гарнитур — два кресла и диван; диван и кресло у курительного столика, еще одно кресло у шахматного столика. Пальма в кадке, проигрыватель, под ним шкафчик с баром.

Должно быть, уютный был кабинет. Альбер встал и потянулся. Шарля в комнате не было, но пальто его висело на вешалке. Альбер бросил быстрый взгляд на дверь кабинета Корентэна: дверь открыта, внутри — никого. Оставался буфет. Действительно, Бришо находился там. В своем рассказе он дошел до того места, как они с Лелаком проникли в подъезд, где, как оказалось, бандита не было. Альбер вежливо дал ему рассказать до конца, а затем задал вопрос.

— Послушай, какая она, эта Корню?

— Корню? — Шарлю понадобилось какое-то время, чтобы вернуться к будничным делам.

— Приходящая прислуга Ростана — подсказал Альбер.

— Ах вон ты о ком! — Шарль улыбнулся при воспоминании о ней. — Аппетитная бабенка…

Альбер знал, что у них с Шарлем вкусы расходятся. Его абсолютно равнодушным оставляет женщина, которую Бришо находит «интересной», и наоборот. Ему нравятся хорошенькие девушки, Шарлю — красивые зрелые женщины. Однако совершенно ясно: существо, которое его приятель характеризует как «аппетитную бабенку», никак не может быть «шваброй» или своего рода придатком к пылесосу. Такая женщина могла прийтись по вкусу и Ростану…

— Не знаешь, кто у нее муж?

— Военный, — с ходу ответил Шарль. — Офицер в какой-то казарме. А что?

— Да ничего особенного. Вдруг да он имел доступ к пластику, возможно, смыслит во взрывном деле и неровен час ревнив по натуре!

Шарль вздохнул. Они с Альбером были одного ранга, иногда в приятельских, иногда в сопернических отношениях, но всегда на равных. Не в их привычках было давать указания друг другу. Но и оставлять пробелы в расследовании тоже было не в их привычках.

— О'кей, — сказал Шарль. — К концу дня все выясню.

* * *

Отель «Чемпион», с точки зрения Альбера, был бездарным кубическим сооружением из матового стекла. У него приличная гостиница ассоциировалась с изысканностью прошлого века, и чем дальше объект сравнения отходил от эталона, тем противнее он казался Альберу. Отель «Чемпион» слишком отличался от его идеала. Перед зданием раскинулось огромное открытое пространство, словно замышляли строить не гостиницу, а ратушу, и вся эта свободная площадь была утыкана флагштоками с разноцветными флагами. В таких случаях принято говорить, что это, мол, яркое зрелище, которое привлекает посетителей. Над входом красовался транспарант с надписью: «Сердечно приветствуем участников мирового командного шахматного первенства!» На стеклянной двери висел плакат со стилизованным изображением коня, и повсюду глаз натыкался на эмблему чемпионата. Гостиница была целиком и полностью предоставлена в распоряжение шахматистов. Альберу знакомы были подобные гостиницы. Они в меру приличны, чтобы принять под свой кров спортсменов и представителей прессы; иной раз до проживания здесь снисходят избалованные толстосумы из числа спортивных заправил. Но они же достаточно заурядны, а потому цены здесь не слишком обременяли устроителей соревнований. В дни «мероприятий» отель совершенно преображается. Гости со стороны, ненароком поселившиеся тут, чувствуют себя одиноко и потеряно и при первой же возможности стараются съехать. Их и не удерживают. Доход гостиницы не уменьшится, чемпионат привлекает сотни любителей. В вестибюле — обычно тихом и элегантном — толпятся шумные группы людей, слоняются спортсмены в тренировочных костюмах и домашней обуви. Портье осаждают вопросами, в каком номере живет такой-то и такой-то, и задерганный администратор в конце концов находит выход из положения, вывесив огромный лист с планом, где кто размещен. Среди кресел и кадок с пальмами втиснуты щиты для объявлений; время от времени в холле появляется кто-либо из спортивных деятелей в форменном костюме — серые брюки и синий блейзер, — приветливо раскланиваясь направо-налево, а затем, подхватив под руку другого столь же важного деятеля, уединяется с ним в уголке обсудить какое-нибудь очень важное дело.

Так обычно выглядят гостиницы во время соревнований. А «Чемпион» выглядел еще более оживленным: ведь он распахнул свои двери не только перед участниками чемпионата, но и перед самим чемпионатом. Для его проведения был переоборудован так называемый конференц-зал. Альбера учтиво направили на второй этаж, где за столом сидели два старикана из числа служителей. На их высохших телах болтались форменные костюмы с эмблемой.

— Желаете билет или абонемент?

— Это вы мне, что ли?! — У Лелака и в мыслях не было платить деньги за подобные удовольствия. Он считал естественным свободный доступ куда бы то ни было в качестве полицейского. Однако на сей раз он задумался. Если он явится на соревнования в качестве полицейского, то ему следовало бы уяснить для себя, с какой целью он это делает и с кем намерен встретиться. Но об этом Альбер и понятия не имел. Его привело сюда простое любопытство. Шахматную доску он последний раз видел в школе, а на шахматных соревнованиях и подавно отродясь не бывал.

— Билет, — сказал он после секундного колебания.

— Сто франков, — не моргнув глазом выпалил старикашка и протянул Альберу билет.

— Сто франков?! — рука Альбера замерла в воздухе. Слишком дорогое удовольствие. Все же разумнее было предъявить удостоверение. Тем временем позади него выстроилась небольшая очередь, и ситуация стала щекотливой. — Тогда уж лучше…

— Конечно, приобретите лучше абонемент, — дружески посоветовал старикан. — Всего тысяча франков, а годен на две недели.

— Нет, нет! — испуганно воскликнул Альбер. — Абонемент мне не нужен.

Дело приняло неприятный оборот. Попробуй-ка после таких препирательств вытащить удостоверение и заявить, что у тебя к соревнованию чисто служебный интерес… Черт бы побрал этих дотошных старикашек! Альбер извлек из кармана сотню и положил на стол.

В зале, отделенные от зрителей канатом, тянулись длинные ряды столов, за которыми сидело человек двести, не меньше. Царила благоговейная тишина. Зрители с умным видом прохаживались вдоль рядов, время от времени останавливаясь за спиной у того или иного шахматиста, подолгу изучали расположение фигур на доске и ловко прикидывались, будто понимают, что к чему. Альбер последовал их примеру. Пройдя несколько шагов, останавливался, смотрел на доску, хмыкая и кивая головой. Через какое-то время ему это надоело. А в зале ровным счетом ничего не происходило. Шахматисты очень редко делали очередной ход, сразу же скрупулезно записывали его на каком-то листке, а затем, откинувшись на спинку стула, курили. Теперь наступала очередь противника: наклонившись вперед, он усиленно обдумывал свой ход. Такой скучищи Альбер не испытывал никогда в жизни.

Между тем большинство зрителей исчезло за дверью в дальнем конце зала. Воспрянув духом, Альбер устремился вслед за ними и очутился в буфете. У стойки не было ни души, что яснее ясного доказывало: сюда приходят не закусывать, а поговорить. Всюду толпились кучки возбужденных людей, взвешивая шансы игроков и расписывая прелести того или иного неожиданного хода, изменившего отношение сил. Сам Альбер взвешивал шансы бутерброда против куска торта с кремом, когда услышал позади чей-то голос:

— Ну что вы на это скажете?

— О чем вы?

Позади него стоял мужчина лет шестидесяти, неряшливо одетый: брюки на коленях пузырились, пиджак сидел кривовато. Он выглядел, как подпольный адвокат из итальянских фильмов шестидесятых годов. Для того, чтобы походить на доброго дядюшку, слишком хитер. Для того, чтобы быть опасным, слишком наивен.

— Марсо проиграл! — восторженно воскликнул он.

— Ну и что? — флегматично парировал Альбер с видом знатока, которого ничем не удивишь. — С кем не бывает.

— Неужели вам не ясно? — Адвокатишка еще пуще распалился. Вероятно, он был лицом известным. Альбер приметил его еще в зале, когда тот раскланивался направо-налево, шушукался с отдыхающими шахматистами, переходил от одной группы знакомых к другой, и физиономия его сияла: видимо, эта суета казалась ему важным делом. Сейчас, похоже, исчерпав запас знакомых, он решил пообщаться с Лелаком. — У Марсо рейтинг 2605, он занимает десятое место среди лучших шахматистов мира.

— Ну и что? — Альбер решил подлить масла в огонь.

— Как это — ну и что? — Видно было, что старик в затруднении, послать ли ему Альбера куда подальше или растолковать честь по чести. Потребность выговориться оказалась сильнее. — Он вчистую проиграл «Ультимату». Понимаете? Вчистую! Автомат играет лучше. К тому же, в староиндийской партии при сохранившихся ферзях.

Это уже было интересно. Старик наскоро перечислил ходы и собрался было отправиться на поиски нового слушателя, но Лелак удержал его.

— Я вижу, вы в этом деле разбираетесь.

Комплимент не произвел впечатления. Похоже, адвокатишка не только пользовался здесь всеобщей известностью, но и был неотъемлемой принадлежностью чемпионата, как шахматная доска или часы. Ему трудно было предположить, что Альбер не из числа известных шахматистов, чья фамилия попросту вылетела у него из головы.

— Да, — холодно ответил старик.

— Тогда, наверное, вы могли бы мне помочь. Я впервые на чемпионате…

— Охотно, — буркнул старик. Видно было, что он простил Альберу его невежество. Много ли спросишь с дилетанта, который по-простоте душевной счел его всего лишь «разбирающимся» в этом деле.

— Вы знаете Ростана?

— Конечно. Вам известно, что он изобрел «Ультимат»? Это уже четвертый его шахматный автомат, и по-моему, лучший. Ростан погиб, бедняга… Впрочем, тип он был препротивный, как человека его не любили… Но знаете, что самое забавное во всей ситуации? Его супруга заявилась в траурном наряде.

— А как же иначе, если она его супруга!

— Да полно вам, — отмахнулся адвокатишка и, понизив голос, доверительно сообщил: — Я ничуть не удивлюсь, если окажется, что она убила его.

Ясно было, что не иначе как сам святой покровитель сыщиков свел Альбера с таким нужным человеком.

— Инспектор Лелак из отдела расследования убийств. Я выясняю обстоятельства гибели Ростана.

Адвокатишка дрожащей рукой выудил из кармана визитную карточку. Жюль Реньяр, международный гроссмейстер, тренер, журналист, редактор. Домашний адрес, адрес редакции, эмблема одного из шахматных клубов и газеты «Ля ви д эшек», семь телефонных номеров. Альбер в жизни не встречал визитной карточки, столь переполненной информацией.

— Двадцать пять лет я вел в «Ля ви д эшек» рубрику «Зарубежные курьезы», а с прошлого года на пенсии. Надоело до смерти. — Он врал, как по-писаному. — К тому же совершенно не было времени заняться собственной книгой. Текучка захлестывала, бесконечное копание в мелочах: такой-то шахматист женился, такой-то поссорился со своим тренером, двое подрались в гостиничном баре, вундеркинд выступает против мастера… А-а! — Он досадливо махнул рукой. — Хватит с меня, сыт по горло. Теперь наконец-то у меня появилась возможность написать давно задуманную книгу: «Маленькие секреты великих шахматистов».

Альбер пожалел его. Хватило же духу у редакции отправить такого человека на пенсию!

— Скажите, мосье Реньяр, а что произойдет, если кому-либо удастся создать непобедимый шахматный автомат?

— Изобретатель станет миллионером. Однако шахматистов ему лучше обходить стороной.

— Почему?

— Вы играете в шахматы? Ах нет? Ну не беда, постараюсь вам растолковать. Существует два типа шахматистов: профессионалы и дилетанты. Настоящие шахматисты — это профессионалы, остальные — в той или иной степени лишь профаны. Спрашивается, за счет чего живет профессионал? Да, разумеется, его кормят шахматы. Но почему? Да потому, что его окружает великое множество профанов и все они смотрят на него снизу вверх. Профессионал разъезжает себе из страны в страну и зашибает немалые деньги, если удачно выступает на турнирах. Турнир финансирует, к примеру, какая-нибудь гостиница, чтобы привлечь постояльцев в мертвый сезон, или же расходы берет на себя какое-нибудь крупное предприятие, либо, скажем, газета. И затраты окупаются, поскольку от любителей, интересующихся шахматами, нет отбоя. Здесь ситуация такая же, как в теннисе или любом другом популярном виде спорта. Любителю никогда не достичь уровня профи, хотя бы потому, что ему некогда заниматься ежедневно по шесть-восемь часов. Но ему доставляет радость сознавать, что существуют настоящие мастера. Достаточно прочитать подробное описание партий турнира на мировое первенство, сходить на сеанс одновременной игры, который дает какой-либо заезжий гроссмейстер, и неважно, что сам ты скверно играешь, а все равно чувствуешь себя как бы приобщенным к большому спорту. Тогда и те убогие партии, что ты разыгрываешь со своими приятелями, вроде бы кажутся более значительными.

— А при чем здесь шахматные автоматы?

— Скажите, какое дело любителю до того, кто является чемпионом мира, если можно купить автомат, который играет гораздо лучше?

— Ну а зачем люди ходят на соревнования по бегу, когда автомобили ездят быстрее? — Реньяр сейчас еще больше походил на подпольного адвоката.

— Да, точно так же рассуждают и создатели компьютеров. Возможно, они правы. Однако многие уверены, что создание непобедимых шахматных автоматов уничтожит чемпионаты международного уровня.

— И тогда плакали слава и денежки, — задумчиво произнес Альбер.

— Плакали! — оживленно подтвердил Реньяр. — Марсо сейчас в пору хоть застрелиться. В прошлом году он торжественно объявил, что если его побьет автомат, ему останется лишь наложить на себя руки. Не хотите пойти со мной, взглянуть на него? Подумать только: у человека рухнули все надежды…

И адвокатишка умчался прочь.

* * *

— Даниэль был моим мужем, и я продолжаю считаться с этим фактом даже после того, как он так подло обошелся со мной… Вы только взгляните на этого типа! Называл себя другом Даниэля, а сам радуется без всякого стеснения.

Это была элегантная дама лет сорока с вытянутым, лошадиным лицом, хорошо сохранившейся фигурой и длинными ногами. Косметики для себя она не жалела. Ее шуба и туфли свидетельствовали о пристрастии к более консервативному направлению в современной моде. Женщина такого типа чувствует себя как дома в первоклассном ресторане, в самом шикарном баре, в парадной ложе Оперного театра, а ты рядом с ней мгновенно вспоминаешь, что ботинки у тебя не чищены, что на щеках, выбритых утром, пробилась щетина, и что у тебя не хватит наличных, чтобы расплатиться за те блюда и напитки, какие эта женщина пожелает. Подобные мелочи Альбера не смущали, однако он ощущал неловкость от того, что приличная с виду дама визжала как базарная торговка.

— Вы только взгляните на этих мерзавцев из «Компьютой»! Когда они переманивали к себе моего мужа, сулили ему золотые горы, а теперь им наплевать, что он сдох. Ничуть не удивлюсь, если узнаю, что они сами же и убрали его, чтобы не пришлось платить ему деньги. Потрясите их как следует, господин инспектор!

— Любопытно… А руководители фирмы подозревают в содеянном вас.

— Я смотрю, господин инспектор, вы тоже большой любитель ковыряться в дерьме.

Альбер никак не ожидал от мадам Ростан такого владения сочным народным стилем.

— Это правда, что вы судились из-за «Ультимата?»

— Конечно, правда. А как же было не судиться? Конструкцию «Ультимата» этот дурень разработал, еще когда служил у нас. А потом его опутали эти негодяи. Они понимали, что, пока он мой муж, он не уйдет с нашего предприятия. Тогда они подсунули ему смазливых девиц. Мне было очень неприятно, но теперь я понимаю Даниэля. Где уж ему, бедняге, было устоять перед такими красотками! Здесь мерзавцы из «Компьютой» на расходы не скупились. Ну а потом они сообщили обо всем моему отцу. Отец — человек старой закваски, по его мнению, изменщику-супругу не место в семье. Он отправился по указанному адресу и застал там моего мужа с какой-то бабенкой. — Она говорила ровным, бесстрастным тоном, словно произнося заученный текст, но это действовало убедительнее всяких слез. — Отец тотчас же выгнал Даниэля и поручил нашему адвокату заняться бракоразводным процессом. Не успела я опомниться, как Даниэль уже не был моим мужем и перешел работать в «Компьютой». Идею «Ультимата» он, конечно же, прихватил с собой, ведь ради этого вся афера и была задумана. А теперь его убили, чтобы не платить ему.

— Сколько должны были бы ему заплатить?

— Десять процентов от всех доходов, что принесет «Ультимат» — вы хоть представляете, что это значит? — Она нервно закурила.

Альбер прошел к стойке и вернулся с двумя чашечками кофе. Из конференц-зала подоспели очередные группы разгоряченных спором болельщиков, за соседним столиком слышалась английская речь: кто-то разбирал вслух сложную партию.

— А сколько бы он получил у вас? — Альбер добавил в кофе немного молока и следил, как напиток постепенно светлеет.

— Не понимаю вопроса, — парировала дама. — С какой стати ему было получать проценты? Ведь он был членом семьи.

— Да, действительно, — Лелак по укоренившейся привычке согласно кивнул. С какой стати члену семьи выплачивать какие-то проценты?

Мадам Ростан допила свой кофе и с достоинством удалилась, а Лелак не спеша прихлебывал из чашечки, не торопясь покинуть буфет. Как водится, дельная мысль пришла задним числом. «Что это за член семьи, которого всякий кретин со взглядами старой закваски может по своей прихоти выставить за порог!» — вот как следовало бы этой дамочке ответить.

* * *

— Ты тоже выложил свои кровные? — Шарля, похоже, это утешило. — Не беда, востребуем с шефа. — На нем была ослепительно голубая сорочка с темно-синим галстуком, спортивный черный пиджак из кожи отличной выделки и темные брюки.

— Какого дьявола ты сюда заявился?

— Дела, старина, дела! Скажи, кто эта дамочка, с которой ты беседовал?

— Бывшая жена Ростана. Если ты ради нее пришел, я тебя познакомлю.

— Не возражаю… Знаешь, а ведь ты оказался прав. — Зависть к чужим успехам не относилась к числу слабостей Шарля. Слава богу, у него хватало других недостатков, из-за которых его могли недолюбливать коллеги. — Фонтэн действительно играет в шахматы. Как ты до этого допер? Шахматы — его единственное увлечение. Если нет партнера, он разбирает партии из журналов.

— Гм… И ты пришел, чтобы сообщить мне об этом?

— Мог бы угостить коньяком, а то у меня ни сантима…

Альбер замялся. У него самого с деньгами было туго.

— После перестрелки ты собирался меня пригласить.

— Тогда тебе было некогда, — Альбер нехотя поднялся. — Может, удовлетворишься кофе?

На сей раз ему пришлось стоять в очереди. Двое мужчин впереди обсуждали свою общую знакомую, которая, судя по всему, находила радости отнюдь не в шахматах. Альбер присмотрелся к ним повнимательнее. Что-то уж чересчур уверенно они держались. Лелак наклонился вперед, словно желая разглядеть выставленные в витрине пирожные, и вроде бы ненароком налег на стоявшего перед ним мужчину. Тот обернулся и смерил Альбера холодным, спокойным взглядом, а затем продолжил беседу с приятелем.

— Прошу прощения, — пробормотал Альбер.

Мужчина не обратил внимания на его слова. Он не счел Альбера опасным, и тот попросту перестал для него существовать. Альбер, задетый за живое, мысленно надавил ему пальцем на глаза и рывком опрокинул на пол. На лбу у него, что ли, написано: нечего, мол, меня бояться? А. может, врезать по почкам этому наглецу, который в упор его не замечает… Когда подошла очередь, Альбер заказал две рюмки коньяка.

Шарль этой сценки не видел. Он углубленно изучал гостиничный проспект, где особо подчеркивалось, какие возможности отель предлагает постояльцам для занятий спортом: теннисный корт, сауна, солярий, гимнастический зал и плавательный бассейн. Прелести сауны рекламировал снимок двух обнаженных женщин, сидящих в вычурной позе — с поднятыми коленями, — чтобы как можно ловчее скрыть интимные места и в то же время продемонстрировать наготу. На других страницах проспекта изображались те же самые женщины в теннисных юбочках, купальниках и гимнастических трико. Видимо, остальные гости отеля предпочитали посещать бар.

— Послушай-ка! — торопливо выпалил Альбер. — Вон те два типа вооружены пистолетами.

Шарль внимательно оглядел их: возраст — лет под пятьдесят, костюмы — давно вышедшие из моды, ручищи здоровенные, кость широкая.

— Полицейские, — вынес он свое суждение. — Сейчас в гостинице полно сыщиков. — Шарль пригубил коньяк, явно считая тему исчерпанной. — Вернемся к нашему приятелю Фонтэну. Выяснив, что он помешан на шахматах, я решил покопаться, вдруг да еще что всплывет. Запросил все материалы о нем и просмотрел досье. — Он умолк, давая Альберу возможность вставить вопрос.

Сжалившись, Альбер отбил мяч.

— Нашел что-нибудь стоящее?

— У Фонтэна есть младшая сестра.

— Ну и что? Или она тоже террористка?

— Нет, — торжествующе отрезал Бришо. — Она шахматистка.

— Любопытно, — буркнул Лелак.

— Любопытно, — эхом отозвался Шарль. — Но это еще не все. Она входит во французскую сборную и в данный момент играет в соседнем зале.

Шарль усмехнулся с таким довольным видом, словно все это было его заслугой.

Альбер окаменел. Его сковал страх, как всякий раз при воспоминании о пальбе на улице Бенуа. Затем страх отпустил, сменившись стыдом, и Альбер рассердился на себя, на Шарля, на всех и вся.

— Ну и что?! Ведь это не сам бандит, а всего лишь его сестра. Или ты считаешь, Фонтэн сунется сюда понаблюдать за игрой?

— Нет, — Бришо казался слегка обиженным. — Просто я подумал, что стоит взглянуть на эту пташку.

— И как она тебе показалась?

— Не товар. Так себе, недоразвитый садовый гномик. Не за что подержаться. Разве что ухватить ее за тощую шею и не отпускать, покуда не скажет, где скрывается ее братец.

— Думаешь, она знает?

— Черта с два! — Шарль допил коньяк до последней капли и выжидательно уставился на Альбера. — А ты что здесь делаешь?

— Я хочу повидать одного шахматиста, его зовут Марсо.

* * *

В зале Марсо не было. Адвокатишка тоже куда-то пропал. Альбер обратился к первому попавшемуся мужчине в форменном облачении и с эмблемой турнира. Тот вытащил из кармана блокнот, черкнул что-то, затем вырвал листок и сунул Альберу. Когда мужчина отошел, Альбер взглянул на бумажку. Похоже было, что в руках у него автограф какой-то знаменитости. Лелак огляделся по сторонам. В нескольких метрах поодаль стояли его давешние знакомцы по буфету, уставясь на него неподвижным взглядом рептилий. Молодой человек с повязкой на рукаве поспешил ему на выручку.

— Вы кого-то ищете, мосье?

— Одного шахматиста. Его зовут Марсо.

— Он уже закончил партию и, по-видимому, отдыхает.

— Я из полиции, инспектор Лелак. — Он не стал показывать удостоверение, пусть понервничают его приятели по буфету. Молодой человек и без того поверил ему. Достав из кармана записную книжку, полистал ее.

— Он занимает номер 504, мосье.

Альбер прошел к лифту. Нажал кнопку, и стал ждать. Раздался тихий, мелодичный звон, и дверца открылась, но Альбер и не подумал входить. По бокам от него на стену упали две тени. Он оглянулся: оба типа вплотную, со скучающим видом, сунув руки в карманы, стояли позади. Если это действительно полицейские, они ничего с ним не сделают. Он повернул к лестнице и стал подниматься ровным, широким шагом, переступая через ступеньку, а после первого же лестничного пролета припустился во всю прыть. Он не ошибся в своих расчетах: снизу доносилось тяжелое дыхание и поскрипывание двух пар кожаных ботинок. У третьего этажа преследователи отстали. Альбер остановился, делая вид, будто устал, и с шумом втягивал в себя воздух. Дождавшись, пока сыщики отдышались, он лениво потрусил, заманивая их, а затем перешел на бег. Возможно, парни они крутые, но кондиция у обоих похуже, чем у него, — это факт. До десятого этажа ему пришлось еще дважды останавливаться, поджидая преследователей, зато потом к лифту он рванул, как к финишной ленточке, чтобы сохранить необходимое преимущество. Теперь он сам был на пределе и судорожно хватал воздух ртом. На глазах у изумленной уборщицы он проделал несколько дыхательных упражнений, отмечая, как выравнивается пульс.

Лифт поднялся пустой. Альбер вошел, но придержал дверцу, не давая ей закрыться, пока не показались оба преследователя. Теперь они выглядели усталыми, старыми людьми, и Альбер едва не пожалел их. Он спустился в холл, снова прошел к лестнице и занял выжидательную позицию. Перехватив любопытствующий взгляд Шарля, он знаком показал ему, что все в порядке. Шарль махнул в ответ и направился было к нему, но Альбер показал ему растопыренную пятерню и ткнул в сторону лифта. Бришо кивнул головой.

Затем из лифта вышла неразлучная пара. Немного отдышаться бегуны успели, но вид у них был по-прежнему жалкий. Они поплелись было к креслам в холле, и тут увидели ухмыляющегося Альбера. На сей раз одурачить их не удалось. Один зашагал прямо к Лелаку, другой вошел в лифт. Поднимется до десятого и пойдет вниз пешком, а его напарник тем временем будет гнаться за Альбером по лестнице. Сообразительные ребята!

Лелак одним махом взлетел на пятый этаж. Шарль уже ждал его. Стрелки-указатели возле лифта помогали сориентироваться в расположении номеров. 504-й находился в поперечном отсеке коридора. Было очень тихо. Уборка на этаже уже была закончена, не слышалось гудения пылесоса, из номеров не доносились голоса. Здесь живут только шахматисты, а они сейчас внизу.

На стук в дверь никто не ответил. Альбер готов был повернуть обратно и думал лишь о том, как бы избежать встречи со своими новоявленными приятелями. Шарль оказался настойчивее. Он нажал на ручку, и дверь отворилась.

Комната выглядела в точности так, как в рекламном проспекте, только на фотографии казалась чуть больше. Двуспальная кровать, стол, две изогнутые деревянные конструкции для сидения — гибрид между креслом и стулом, тумбочка, телевизор в углу. В маленькой прихожей справа — встроенный шкаф, слева — дверь в ванную комнату. Вероятно, похоже выглядят и все остальные номераотеля… Разве что за одним исключением: в остальных, вероятно, нет трупов.

Сидящий на стуле мужчина был мертв. Оба инспектора достаточно долго служили в полиции, чтобы определить это с первого взгляда. Шарль плечом захлопнул за собой дверь, и коллеги, не двигаясь с места, огляделись но сторонам. В комнате царил порядок. Постель заправлена безукоризненно, как это умеют делать лишь горничные в отелях, аккуратно свернутая пижама лежит подле подушки. На столе шахматная доска с несколькими фигурами — жалкими остатками бывшего горделивого строя; остальные фигуры попадали, когда мертвый мужчина ткнулся головой в стол. Руки его безвольно свисали к полу, и видимо, эта особенность позы убедительнее всего свидетельствовала, что человек мертв, а не дремлет, уронив голову на стол. От всей фигуры его веяло не просто смертью, но какой-то безнадежностью, подавленностью. Покойник, уткнувшийся в игральную доску, и сам напоминал шахматную фигуру — побитую противником и брошенную за ненадобностью.

— Его ты искал?

Альбер пожал плечами.

— Если это Марсо, то — да.

— Жди меня здесь. Я пойду звонить.

В номере тоже был телефон, но они не хотели проходить в глубь комнаты. Как знать, не осталось ли следов на полу, волос, невидимых невооруженным глазом комочков земли или пыли, которую не мог занести сюда Марсо (если, конечно, мертвый человек и есть Марсо), нитки, выдернутые из свитера, словом, любой улики, подтверждающей, что в номере побывал кто-то посторонний. Если такие улики отыщутся, значит, Марсо убит. А если нет… Чертовщина какая-то! Да разве можно поверить, будто шахматист способен наложить на себя руки из-за одного проигрыша?

Альбер еще раз внимательно обшарил взглядом комнату. На тумбочке у постели стопка книг: детективный роман, теория шахматных дебютов, под ними еще две книги, названия которых не разглядеть от двери. Фотография. Снимок молодой девушки. Альбер не удержался, решив подойти поближе. Осторожно снял ботинки, сделал по возможности широкий шаг и наклонился к тумбочке. Девушка была не просто красивой. Эпитет «красивая» в применении к ней звучал примерно так, как если бы сказать о «роллс-ройсе», что это хорошая штука. В ее красоте было нечто щемящее, повергающее в грусть, невольно наводящее на мысль: как жаль, что с годами она пройдет! Девичье лицо было загадочным и трепетно-прелестным, Альбер взял фотографию в руки и перевернул ее тыльной стороной. На обороте не было ни надписи, ни даты. Девушка могла бы доводиться Марсо, скажем, сестрой. Однако Альбер был уверен, что она ему не сестра. А человек, который близок с такой девушкой, попросту не может покончить с собой. Во всяком случае, не из-за проигранной шахматной партии.

Альбер вздрогнул, когда позади неожиданно распахнулась дверь.

— Мог бы и мне показать! — насмешливо сказал Бришо.

Альбер протянул ему фотографию — не без гордости, словно эта девушка принадлежала ему, но и не без страха перед скептическими замечаниями Шарля. Тот присвистнул от удивления.

— Вот это да!

— Правда, красавица?

— Что? Какая, к чертям, красавица! Знаешь, кто это?

Лелак отрицательно качнул головой, хотя по стиснувшему сердце дурному предчувствию уже догадался.

— Сестрица Фонтэна. Очаровательная крошка Марианна.

* * *

В номере ничего не было обнаружено. Во всяком случае ничего, свидетельствующего об убийстве. Эксперты изучали все видимые и невидимые глазом шерстинки-волосинки, однако следствию это не помогло. Марсо прожил в номере двое суток, и за это время у него перебывало как минимум десятка два шахматистов. Любой из них мог оставить следы, которые нельзя уничтожить даже самой тщательной уборкой. Стаканы, за исключением одного, оказались чистыми, и вымыты они были гораздо раньше. В одном-единственном использованном стакане были коньяк и цианистый калий. Коньячная бутылка стояла под столом, следов яда в ней не нашли.

Бришо, который немного разбирался в шахматах, записал позицию на шахматной доске Марсо и показал одному из полицейских — шахматисту с разрядом. Тот выдал целую лекцию, объясняя, какой дебют мог привести к подобной позиции, упомянул об активном центре, проходной пешке и жертве слона, то есть выложил все, что знал, отстаивая свой авторитет шахматиста. Лелак и Бришо из всех этих рассуждений уразумели только, что кто-то кому-то поставил мат. Проку пока что от этой информации было мало, но Альбер на всякий случай спрятал свои заметки в карман.

Настал вечер. Рабочее время давно окончилось, но Альбер все никак не решался уйти домой. Второе убийство за двое суток, а у него ни единой зацепки, ни малейшей надежды на успех. Бесполезно ждать, что вдруг объявится какой-либо свидетель или нечаянно проговорится объятая скорбью вдова. Убийства тщательно и точно подготовлены и столь же точно совершены. Лишь во втором случае допущен мелкий просчет: преступник должен был оставить ампулу из-под цианистого калия, если он хотел создать видимость самоубийства. Но как знать, просчет ли это или часть плана?…

Ситуация представлялась безнадежной. Допросили обслуживающий персонал. Допросили всех шахматистов, кто во время смерти Марсо был свободен от игры. Опросили зрителей, судей, распорядителей турнира, дежурных. Никто ничего не видел, ничего не слышал. Конечно, Альбер знал, что полиция на этом не успокоится. Уж ему-то хорошо известно, как строятся цепочки подобных допросов. Каждому сыщику выдается блокнот и ручка; в блокнот скрупулезно заносятся все данные: кто где находился во время убийства. Если повезет, выявятся противоречия. К примеру, некто утверждает, будто был в буфете, а другой свидетель в этот же момент встретил его в лифте. Кто-то сказал, что абсолютно не причастен к этой истории, и ему поверили, а из других показаний выясняется, что его видели с бутылкой коньяка в руках. Но стоит ли рассчитывать на слепое везение? Альбер вполне мог представить себе иной вариант. Не выявится противоречий в показаниях, не будет ни случайных встреч в лифте, ни подозрительных лиц, разгуливавших с коньячной бутылкой в руках. Буквально не за что будет зацепиться. Ведь даже нет уверенности, что убийства эти связаны между собой. Какой смысл было убивать Марсо тому, кто устранил создателя «Ультимата»?

До чего же ненавидел Альбер, когда мозг его работал на холостом ходу! С какой стати Фонтэну убивать шахматистов? Ответа на все его вопросы нет, ни одной дельной мысли не высекается… Одни фанатики тратят бешеные деньги на приобретение шахматного автомата, который побьет их в первой же партии. Другие фанатики отваливают по сто франков за входной билет только ради того, чтобы пялиться на шахматистов, с мрачным видом застывших друг против друга за столиками. Может, преступник тоже своего рода фанатик? Альбер не верил в эту версию, но тем не менее достал блокнот и внес пометку. Каждый раз, начиная очередное дело, он покупал новый блокнот — дешевый, тонкий, удобно помещающийся в кармане, и если расследование затягивалось, то под конец все страницы оказывались исписаны краткими замечаниями, обрывками фраз, отдельными словами, невнятными намеками. Если назавтра Альбера сразит пуля Фонтэна, коллегам мало что дадут эти его записи. «Шахматисты-фанатики», — записал он сейчас и после некоторого колебания, добавил: «Потолковать с адвокатишкой!» Он заглянул в свои предыдущие записи. «Корню, бравый солдат». Что бы это значило? Недостаток его метода заключался в том, что ему самому приходилось ломать голову над этими своими условными обозначениями, а смысла отдельных каракулей иной раз так и не удавалось расшифровать. В сущности, Лелак был человеком несобранным, и делать заметки он заставлял себя именно потому, что знал: иначе он все перепутает. Однако писать ровным, красивым почерком связные, цельные фразы — на это он тоже не мог подвигнуться. Иногда он говорил, что отрывочная, бессвязная заметка — поскольку разобрать ее требуется умственное напряжение — вызывает дальнейшие ассоциации, воссоздает душевное настроение, при котором зародилась эта идея… Альбер обладал способностью убеждать, в особенности, если надо было убедить самого себя.

Итак, откуда он взялся, этот Корню? Альбер мысленно перебрал всех, кто был причастен к делу. Коллеги Даниэля Ростана, его шеф, бывшая жена, любовницы… Ага, вспомнил! Мадам Корню, приходящая прислуга. Пикантная бабенка, а муж у нее — военный. Как же это он забыл поинтересоваться у Шарля, что тот узнал о Корню. Возможно, женщина действительно приходила к Ростану лишь для того, чтобы помогать по хозяйству. Альбер припомнил перечисление обстановки кабинета — листок, исписанный округлым почерком школьницы. Еще тогда что-то показалось ему странным. В каком бишь порядке перечислялись предметы? Письменный стол — верно, он своими глазами видел его обломки, — стул, книжный стеллаж, статуэтка какого-то лысого типа — наверняка копия римской скульптуры, — два кресла, одно у рабочего стола, другое — у шахматного столика. Интересно, как детально фиксирует память всякие глупости, зато та же память способна подвести в других случаях. Попробуй-ка вспомни, какая гениальная идея зашифрована неразборчивыми каракулями в блокноте или где и когда его ждут, во сколько совещание у шефа, к какому числу судебный следователь требует материалы, к которому часу утром за ним придет машина и так далее… Сейчас-то он был уверен в своей памяти! Значит, продолжим перечень. Диван, пальма в кадке, проигрыватель, шкафчик с баром. Что же ему тогда не понравилось? Кабинет был обставлен лишь самой необходимой мебелью. Альбер попытался представить себе комнату, какой она была до взрыва. Ростан сидел за шахматным столиком.

Альбер чуть не хлопнул себя по лбу, хотя стоило бы. Весь день он смотрел, как шахматисты сидят за столиками друг против друга, так что мог бы и раньше сообразить. В кабинете Ростана у шахматного столика стояло только одно кресло. Где же сидел его противник? Наступил момент делать заметки. «Ростан предпочитал сидеть за шахматами в одиночку?» — записал он. Затем поставил против имени адвокатишки знак плюса, что означало: у него и надлежит получить ответ. «Имеют ли шахматисты такое обыкновение?» «Всегда ли Ростан следовал своей привычке?» «Кто знал об этом?»

Глава четвертая

— Когда ты ее разбил?

Видно, случилось что-то неладное. Марта по утрам никогда не будит его так грубо.

— Я спрашиваю: когда ты ее разбил?

Альбер открыл глаза. Действительно, жена стояла у постели в пальто нараспашку.

— Или это не ты разбил машину?

Дело начинало проясняться.

— Я. По дороге домой. Но ты не тревожься, со мной все в порядке.

— И все же, как это случилось?

Альберу не раз приходила мысль вызывать Марту на помощь при трудных допросах. Из нее вышел бы идеальный следователь: терпеливый, настойчивый, любопытный и недоверчивый.

— Занесло. — Альбер сразу понял, что это недостаточное оправдание. Пятнадцать лет он водит машину, и, видите ли, его занесло на сухой дороге.

— Я решил кое-что испробовать, но у меня почему то не совсем удачно получилось.

— Что именно?

Альбер молчал. Не объяснять же ей, как делается разворот с помощью до отказа выжатой тормозной педали — испытанный прием в фильмах с преследованиями на автомобиле!

Марта бросила взгляд на тумбочку у постели, затем на книжный стеллаж.

— Где она? Не молчи, как немой, и не вздумай врать! — Жена погрозила ему пальцем. — И не смей спрашивать, кто «она», иначе я подниму визг на весь дом!

Альбер встал с постели и небрежным жестом вытащил из кармана пиджака книжку Тони Пикколи «Учись водить, как я!» Теперь уж ему никогда не освоить основы мастерского вождения. Судя по всему, Марта объявила войну учебникам и специальным пособиям. Вчера под предлогом генеральной уборки она переставила книги на стеллаже, спровадив библиотечку Альбера на самую верхнюю полку, куда можно было дотянуться лишь со стремянки. Ну и ладно. Заниматься китайским сейчас все равно некогда. «Сто практических советов самообороны против ножа» изучает Жак. «Основы кройки и шитья для мужчин» настолько бездарное пособие, что жаль выброшенных зря денег. «Дзэн и упражнения по медитации» дело полезное, но в эту книгу следует заглядывать каждый день, сейчас у него на это нет времени, а когда будет, то не составит труда снять книгу с верхней полки, чтобы была под рукой. К тому же вообще в подобных ситуациях лучше не раздражать Марту. Поэтому книжку «Каждый может стать Казановой, или Школа покорения сердец» он счел разумным держать на работе, в ящике письменного стола. И вот ведь что интересно: Бришо тоже купил себе эту книгу.

Тони Пикколи отправился на самый верх, под бок к «Самоучителю игры на гитаре» и «Секретам индийской кухни». Мир праху его. Марта отбыла на работу, и Альбер решил больше не ложиться. Он ежедневно занимался по утрам гимнастикой, и у него были разработаны различные серии упражнений: одноминутная зарядка, состоявшая в основном из ритмических потягиваний, комплекс упражнений на пять минут, на двадцать и на три четверти часа. Последние недели его хватало лишь на пятиминутную зарядку, не считая тех редких исключений, когда он предпочитал опоздать на работу, но начать день с двадцатиминутной разминки. На сей раз благодаря Марте у него хватило времени на самый полный комплекс.

Альбер делал стойку на голове, когда зазвонил телефон. Обычно, стоя на голове, он отсчитывал удары пульса. На двухсотом следовало сменить позицию переходом в стойку на руках, затем согнуть руки и мягко перекатиться на спину. Альбер попытался не слышать звонка, однако внешний мир оказался сильнее, не давая ему погрузиться в себя. Нет, следовало бы удалиться в горы, прихватив с собой незаменимое пособие «Дзэн и упражнения по медитации», которое теперь будет сниматься с полки лишь при очередной уборке.

Звонил адвокатишка. Альбер подавил раздражение и разговаривал с ним почти вежливо.

— Ну и сенсационная история, господин инспектор! — голос Реньяра звенел от радостного возбуждения. — Как вы считаете, он в самом деле покончил с собой?

— Кто? О чем вы говорите?

— Я имею в виду Марсо. Вот уж никогда бы не подумал! Впрочем, никто не принял его слова всерьез.

— А что, бишь, сказал Марсо?

— Мне известно доподлинно, поскольку при этом присутствовал один мой приятель. Сначала Марсо возмущался, говоря, что лично он запретил бы участие шахматных автоматов в турнирах на мировое первенство. Пусть устраивают специальные турниры для компьютеров и собирают публику из дураков, кому по вкусу подобные забавы, но зачем же портить удовольствие настоящим ценителям шахмат. Машина не испытывает к вам ненависти. Ну и тому подобное, в том же ключе.

— Вы сказали — ненависти?

— Не я. Это Капабланка сказал однажды: он, мол, знает, что играет хорошо, когда противники его ненавидят.

— Марсо не любили?

— Еще как! — Реньяр опять оживился. — Знали бы вы, что это был за подонок. Пакостил, где только мог. Шахматистов слабее, чем он, попросту уничтожал под корень. А ведь сам был не бог весть какой сильный игрок.

— Но в прошлый раз вы сказали, что он занимал какое-то место среди первой десятки мира, — возразил Альбер.

— Можете себе представить этот мировой уровень, если Марсо входил в первую десятку! Восемнадцать лет назад я в открытом дебюте, скажем в испанской партии, играя черными, разгромил бы его не позднее двадцатого хода.

Лелаку доставляла удовольствие эмоциональная речь Реньяра, но потное тело обсохло, и ему стало холодно.

— В каких же выражениях Марсо объявил, что убьет себя?

— Ах, да!… Мой приятель поддел его: Марсо де не желает иметь дела с автоматами, так как боится проигрыша. На это Роже Марсо возразил, что он все же не такой лопух, но если отыщется автомат, который одержит над ним убедительную победу, то ему останется лишь удавиться, коль скоро в его мастерстве отпадет надобность.

Такое бахвальство трудно было принять всерьез. Плечом прижав трубку к уху, Альбер лег на спину и заработал ногами, как бы крутя педали. Он сразу же согрелся и почувствовал себя хорошо.

— Не назовете ли вы человека, кто больше других не любил Марсо?

— Да никто его терпеть не мог!

— Может, у него был недруг, способный пойти на крайности? — настаивал Альбер.

— Валь! — восторженно вскричал Реньяр. — Этот готов был утопить Роже в стакане воды.

— Почему?

— Да потому что терпеть его не мог! — Очевидно, с точки зрения Реньяра, это можно было счесть вполне достаточным основанием для убийства.

Альбер опустил ноги на пол, пытаясь вспомнить.

— Валь… Валь… Это имя мне ничего не говорит. Вчера он был на чемпионате?

— Конечно! Он наблюдал за игрой, стоя позади Марсо, когда тот проиграл.

— Вот как?

— Да… Валь сразу же помчался покупать веревку. Прямо обхохочешься! Дайте, говорит, веревку попрочнее. Лавочник спрашивает: «А вам для чего, мосье?» «Как это — для чего? Чтобы Марсо удавился!»

Лелаку показалась подозрительной такая осведомленность.

— Вы что же, присутствовали при этом?

— А как же! Этот Валь редкостный недотепа, он и веревки-то приличной купить не сумеет… После мы попросили покрасивее упаковать покупку и первую встречную девчушку уговорили написать на поздравительной открытке: «Маэстро от почитателей с любовью», — и отправили посылку по почте. А этот кретин решил опередить нас и отправился на тот свет без нашей помощи.

Терпение Альбера иссякло. Конечно, Реньяр ему необходим: Реньяр все знает, все видит и слышит, и когда дело будет закончено, полиция вправе поощрить журналиста за содействие расследованию. Но Реньяр подобен лекарству, которое в небольших дозах — врачует, а в сверхдозе действует как яд. Совершенно очевидно, что в избыточных количествах он способен вызвать зудящую сыпь, желудочные колики и болезненное сердцебиение. Альбер почувствовал, что свою дозу он принял, и попытался закончить разговор.

— Помилуйте, господин инспектор, но ведь мы еще не договорились относительно репортажа!

— Какого репортажа?

— Так ведь я к тому и веду! Прошу дать мне интервью для «Ля ви д эшек»… Послушайте, господин инспектор, если я первым узнаю, кто убил Ростана и Марсо, то этому мошеннику главному редактору не останется ничего другого, кроме как снова предложить мне работу. Конечно, я и сам не соглашусь, рад без памяти, что наконец-то раскрепостился, но пусть этот мерзавец теперь попляшет, после того как вышиб меня коленом под зад!

— Я… хм… даже не знаю… — Альберу не приходилось еще давать интервью, и вообще контакты с прессой не входили в круг его обязанностей.

— О, благодарю вас, господин инспектор! Тогда встретимся на чемпионате. Приходите непременно, сегодня будет очень интересно.

Действительно интересно, что этот адвокатишка имеет в виду: увлекательные шахматные партии или надеется на очередные трупы?

* * *

Удивительным образом петля вокруг Фонтэна стала затягиваться. Альбер всегда знал, насколько эффективен полицейский аппарат, подобный медленно, но верно размалывающим жерновам, однако и он, как любой француз, пребывал в уверенности, что это распространяется лишь на обычных, заурядных людей. На автомобилиста, сбившего пешехода и поспешившего скрыться. На столяра, пырнувшего ножом соседа. На грабителя, совершившего дерзкий налет на банк. Но чтобы отыскать человека в городе с населением в пять с лишним миллионов, в пятидесятимиллионной стране, в Западной Европе, где границы между государствами почти условны? Человека, за которым поддержка фанатиков-единомышленников, к услугам которого тайные убежища, фальшивые паспорта и прочие документы? Профессионального подпольщика-террориста, которому не занимать присутствия духа и дерзости? Ну уж нет, этот орешек французской полиции не по зубам.

Однако, судя по всему, Альбер заблуждался… Расчет полиции был построен на том, что Фонтэн рано или поздно вынужден будет заняться своей раной. Насколько серьезным было ранение, конечно, никто не знал, но в любом случае перевязочные, дезинфицирующие средства и антибиотики ему понадобятся. Шанс на удачу невелик. К услугам Фонтэна мог быть подготовленный на крайний случай пункт первой помощи, среди его тайных сторонников мог оказаться аптекарь. Полиция надеялась, что это не так. Решено было проверить всех, кто когда-то был исключен с медицинского факультета. Вернее, тех, кто был исключен не из-за недостатка средств или отсутствия способностей, а при компрометирующих обстоятельствах. Таких тоже было предостаточно. Но и у полиции, если надо, людей хватает, и сыщики отправились с обходом аптек, расположенных поблизости от обиталища бывших студентов.

Им повезло. В пригороде Парижа Леваллуа аптекарь, взглянув на протянутую сыщиком фотографию, кивнул головой.

— Да, этот человек на днях купил бинт и антисептические средства.

Речь шла о человеке по имени Жан-Пьер Мерка. Высокий, крепкий, лет сорока, служит в рекламном агентстве. В шестьдесят восьмом — пылкий революционер. С тех пор он успел облысеть, обрасти жирком, обзавестись автомобилем «Рено-20» и трехкомнатной квартирой. Разведен, отец двоих детей, собирает книги по медицине. В шестьдесят восьмом Мерка в кровь избил профессора анатомии, сочтя его профашистом. До получения диплома ему тогда оставалось два года.

Полицейским не хотелось повторять свою ошибку. Мерка взяли утром, по дороге на работу. Ему позволили свернуть за угол, а затем окружили. Все вдруг превратились в полицейских: юноша, с букетом цветов в руках поджидавший девушку, два солидных дельца, спорящих между собой, механик, занятый ремонтом мотоцикла. Мерка увезли, прежде чем он сообразил, что происходит.

Когда вызванный по тревоге Альбер прибыл в управление полиции, он не узнал привычное место. Похоже было, что какой-то полоумный режиссер надумал снимать здесь приключенческий фильм и поэтому сунул каждому оружие. В комнату набилось полно полицейских в штатском, которых Альбер прежде в глаза не видал. По-видимому, шеф запросил помощь у близлежащих участков. Кто чистил пистолет, кто заменял патроны; несколько человек отрабатывали прием, стараясь на манер героев Дикого Запада мгновенно выхватить оружие. На столе Альбера лежал легкий короткоствольный автоматический пистолет. Альбер огляделся. Чуть поодаль стояли оба его знакомца из отеля «Чемпион». Оба молча уставились на Лелака, и он отвел взгляд.

И тут появился Бришо, раздал фотокопии с планом ближайших улиц и подступов к дому, где жил Мерка. Каждому пометил место, где ему надлежит занять пост, разъяснил участникам операции общий стратегический замысел, из которого стало ясно, что все пути-лазейки наглухо перекрыты, а каждому из участников обеспечена подстраховка. Оперативный план был прямо-таки великолепен, вот только непонятно было, каким образом он попал к Шарлю. Как ему удалось добиться, чтобы руководство операции было возложено на него? Шутка сказать: обскакать деятелей из политического отдела, из группы по борьбе с терроризмом, специальные боевые полицейские подразделения! Возможно, когда-нибудь дружба с Бришо будет цениться на вес золота.

— Ну, что скажешь? — Шарль с высоты своего величия снизошел наконец до скромного, ненавязчивого приятеля.

— А там ли он вообще, этот Фонтэн?

— Мерка говорит, что нет. Утверждает, что перевязал Жака, и тот на следующий день ушел. Куда — конечно же не сказал. Но на всякий случай проверим.

Теперь загадка разъяснилась. Другим не хотелось проводить операцию впустую.

— Ты, надеюсь, не рассчитываешь, что я тоже должен идти?

— А как же без тебя? — Шарль изумленно уставился на приятеля. — Мы идем вместе. Шеф тоже там будет. — Решительным жестом он отмел все возможные возражения. — Ты действительно должен быть задействован, Корентэн настаивает. Будет съемочная группа с телевидения, и желательно присутствие всех, кто в прошлый раз принял участие в преследовании со стрельбой.

— Нет! — решительно заявил Альбер.

— Скажи об этом шефу.

— Марта разведется со мной. Она еще в тот раз требовала, чтобы я ушел из полиции и подался в чиновники.

— На сей раз ни малейшей опасности.

Шарль сунул ему в руки автоматический пистолет и первым шагнул из комнаты. Вооруженные полицейские с довольным видом потянулись за ним. Альбер не мог решить, чему они больше радуются: надеются схватить Фонтэна или рассчитывают, что террориста уже след простыл.

* * *

Эжен Корню, супруг приходящей прислуги, служил армейским интендантом. Не инструктором, как полагали в отделе расследования убийств, и не сапером-взрывником или командос, как втайне надеялся Альбер. К пластику он доступа не имел, и на этом можно бы с ним и покончить, но Альбер сам когда-то был солдатом и знал, что при желании в армии можно раздобыть все, что угодно. А уж интенданту это и вовсе труда не составит. После того, как с телесъемками было покончено, то есть объединенные полицейские силы «успешно и без потерь» взяли штурмом пустую квартиру, Лелак попросил Буасси отвезти его в Монтрей, где находилась казарма. К ним присоединился и будущий префект полиции. Альбер не возражал. Если их вдруг не пожелают пропустить, то Бришо сегодня в ударе, с него станется провернуть штурм казармы.

Прибегать к крайним мерам не потребовалось. Часовой проверил их удостоверения, позвонил куда-то, затем шлагбаум поднялся, открывая дорогу, и они въехали на территорию казармы. Буасси остался в машине, сказав, что он за свою жизнь вдоволь наслушался всяких допросов и надоели они ему до чертиков. Он приготовился разгадывать кроссворд и даже не счел нужным проводить своих коллег хотя бы взглядом. Альбер охотно остался бы с ним. Лишь сейчас он сообразил, в какую двусмысленную ситуацию вляпался: ведь не скажешь же Корню, что подозрение на него падает лишь потому, что жена его недурна собою и Ростан наверняка не остался равнодушен к ее прелестям.

Корню был высокого роста, интересный, хотя и не без некоторой вульгарности, молодой мужчина, ему явно не было и тридцати. «Чушь какая-то! Зачем при этаком-то здоровом жеребце мадам Корню понадобился лысый математик? А впрочем, почему бы и нет», — цинично подумал Альбер.

— Понимаю, что беседа наша может показаться излишней, ну да ничего не поделаешь, служба есть служба, — обратился к нему Шарль с заговорщицкой улыбкой: мол, службист службиста поймет. — Мы должны задать вам несколько положенных вопросов.

— Пожалуйста. А в чем дело? — У него неожиданно оказался красивый бас с легкой хрипотцой.

— Мы расследуем обстоятельства гибели мосье Ростана.

— Ага.

Корню помрачнел. Вытащил сигареты и долго закуривал. Несколько раз он вроде бы порывался заговорить, и сыщики заранее знали, что он скажет. «Значит, вас привели ко мне сплетни?» или «А откуда вы узнали?» Теперь было ясно, что пришли они не зря. Уж слишком знакомы им были эти симптомы, чтобы ошибиться. Но Корню так и не заговорил.

— Вы ведь знаете, почему мы пришли? — Уловка была чересчур примитивной, напрасно Шарль пустил ее в ход.

— Такая у вас работа, — спокойно ответил Корню. Тугие мышцы его были налиты силой, рост превышал метр восемьдесят, а вес Альбер определил килограммов в восемьдесят — восемьдесят пять. Если бы он не видел своими глазами его личную карточку, Альбер мог бы поклясться, что Корню — инструктор отряда десантников-парашютистов.

Ему вспомнился труд по психологии, который он штудировал года два назад. Автор доказывал, что человек как бы одновременно является тем, кем мог бы стать по своим врожденным наклонностям и способностям, и тем, кем он стал в зависимости от внешних обстоятельств. Стоит психологу-эксперту взглянуть на человека, говорилось в книге, и он определяет, что перед ним адвокат, хотя фактически тот человек по профессии автомеханик. Возможно, эксперт не прав? Впрочем, с какой стати ему ошибаться. Эксперт — по крайней мере в своей собственной книге — всегда прав. Тот человек по натуре своей действительно адвокат, и требуется лишь благоприятное стечение обстоятельств, чтобы выявить в нем добровольного защитника чужих интересов.

Альбер был убежден, что перед ними именно такой случай. Корню по натуре авантюрист, тайный сторонник насилия. Знаток ближнего боя, сведущ во взрывном деле, искусстве маскировки, проводит секретные операции в развивающихся странах. Лишь по иронии судьбы он заделался интендантом и, потягивая пиво, смотрит по вечерам телевизор.

— Вы знали Ростана? — Бришо сделал еще одну попытку его расшевелить.

— Разумеется.

Корню умолк. Нет чтобы сказать: разумеется знал, ведь мы встречались, когда я заходил за женой. Такая немногословность казалась необычной.

— Вы часто встречались?

— Нет.

Полицейским хотелось соблюсти такт, однако Корню и не думал облегчить их задачу. Поэтому Альбер решил вмешаться.

— В каких вы были отношениях?

Вновь все тот же недоверчивый взгляд и очередная безрезультатная попытка разговориться.

— В хороших, — прозвучал короткий ответ.

— Вы не ревновали? — Шарлю надоело ходить вокруг да около.

— Нет. — В голосе Корню прозвучало искреннее удивление.

— Скажите, вы всегда так разговариваете?

— Как?

— Морзянкой. Односложные ответы у вас чередуются с двусложными.

Корню пожал плечами.

— Вы спрашивали, я отвечал. У нас, — он подчеркнул интонацией это слово, — так заведено: отвечать коротко и ясно.

— А у нас заведено по-другому, — сказал Альбер. — Мы предпочитаем открытый дружеский разговор.

— На это у меня нет времени.

— Ладно. — Шарль снова взял дело в свои руки. Произносил слова вежливо, но твердо, негромко, с властной интонацией. Поистине, ему на роду написано стать префектом полиции… — Изменяла вам жена с Ростаном?

— Нет… — Корню выпал из своей роли. — С чего бы ей изменять мне?

— А почему бы и нет?

— С этим хлюпиком? — Он пренебрежительно махнул рукой.

— Какие взрывчатые вещества хранятся у вас на складе?

— Не ваше дело.

Это, к сожалению, было правдой. Если уж им во что бы то ни стало захочется узнать, придется делать запрос военной полиции и ждать ответа.

— Вы разбираетесь во взрывчатке?

— Постольку поскольку.

— Чтобы пользоваться пластиком, большого умения не требуется.

Корню не ответил. Да и что он мог бы ответить? Разговор происходил в маленькой, неуютной, почти лишенной обстановки клетушке: у стены — пустой столик для бумаг, на письменном столе у окна — давно забытый кем-то календарь за прошлый год. Окно выходило на асфальтированную волейбольную площадку, по площадке гоняли футбольный мяч солдаты в форменных брюках и майках. Альберу захотелось пить.

— Вы играете в шахматы? — обратился он к Корню.

— Слабо. Знаю ходы. А почему вы спрашиваете?

— Могли бы сгонять с вами партию.

* * *

Буасси разгадал кроссворд и теперь, подняв капот машины, прислушивался к несуществующим дефектам в работе мотора. Недовольно покачав головой, он взялся за отвертку.

— Как, по-твоему, в таких случаях он действительно что-то исправляет или просто делает вид? — спросил у Альбера Шарль.

— Крутанет на полоборота болт, потом завинтит обратно и говорит, что теперь, мол, все в порядке.

Буасси в сердцах захлопнул капот.

— Каков мерзавец!

— Что ты сказал? — Похоже, Буасси разобиделся всерьез.

— У них, видите ли, заведено отвечать коротко и ясно. Думаешь, он в самом деле не ревнив?

— О ком это вы? — Буасси не мог решить, разговаривать ему с коллегами или замкнуться в гордом молчании.

— По-моему, нет. Уж слишком смазливая у него рожа.

— Чего вы ко мне прицепились? — У Буасси был вытянутый, лошадиный череп и изборожденное глубокими морщинами лицо, но кто-то из женщин сказал ему однажды, что он похож на Ива Монтана. Буасси поверил в собственную неотразимость, и с тех пор стал пользоваться серьезным успехом у женского пола.

— Он все время порывался что-то сказать. Ты обратил внимание?

— И всякий раз передумывал. Почему ты спросил, играет ли он в шахматы?

— Сам не знаю. Но это был один из редких вопросов, на которые он ответил, переспросив.

В машине было тепло, и они расстегнули пальто. Буасси недоверчиво наблюдал за ними в зеркальце.

— Но для чего он все-таки постоянно раскручивает и завертывает болты? — поинтересовался Альбер.

— Ах, чтоб вам!… — Буасси с ходу рванул на полной скорости. Шины взвизгнули, и спидометр подскочил к ста сорока. Альбер и Шарль, оборвав смех, обеими руками вцепились в спинку переднего сиденья, чтобы не упасть. Им знакомы были трюки Буасси: стоило его рассердить, и он мчался до первой «зебры», а там, словно на проезжую часть вдруг, откуда ни возьмись, ступил пешеход, резко давил на тормоз. После он переключал скорость и до отказа отжимал педаль газа. Пассажиров на заднем сиденье бросало взад-вперед, словно под невидимыми ударами.

— Хорошо идет тачка, — простонал Альбер.

— Не зря все винты-гайки подкручены.

Когда Буасси разобидится, его не так-то легко бывало умилостивить. Тогда даже неприкрытую лесть он склонен был принять за издевку.

— Куда едем? — поинтересовался он сухим, официальным тоном, переключаясь на предписанную скорость.

Приятели на заднем сиденье тяжело вздохнули. Если Буасси ведет машину с такой бережностью, словно тут сидит сам министр внутренних дел, значит, он здорово обозлен.

— Хорошо бы перекусить, — сказал Лелак, не успевший позавтракать. — Считайте, что я вас пригласил, господа.

— Я и сам в состоянии заплатить за себя, — пробурчал Буасси, выворачивая баранку вправо.

Облюбованное ими кафе было типичной окраинной забегаловкой. Шесть пластиковых столиков, небольшая стойка, в глубине — игровой автомат, заведение больше всего напоминало кафе-табак. Официант — неприветливый человек средних лет — молча принял заказ и не отошел. По дороге он задержался перекинуться парой фраз с каким-то типом, сидевшим у стойки. Тот высказал мнение, что Антуан сегодня не объявится, официант не соглашался с ним. Трое сыщиков настолько выделялись на общем фоне, словно спереди и сзади у них болтались таблички с крупной надписью: «Внимание, посторонние!» Неужели по ним сразу видно, что они из полиции? Нет, скорее всего они здесь попросту чужаки. А здешние завсегдатаи терпеть не могут иностранцев, провинциалов или просто обитателей других районов своего же города, презирают тех, кто посещает модные кафе в центре Парижа, кто одевается броско и франтовато, как Шарль.

— Есть у тебя какие-нибудь соображения?

— О да! — проголодавшись, Альбер становился крайне нетерпелив. — Если он не подаст жратву в течение минуты, получит у меня пинка под зад.

Угроза была произнесена достаточно громко, чтобы ее могли услышать даже в соседнем бистро. Посетители за соседними столиками с любопытством обернулись в их сторону. Заведение не походило ни на харчевню, где грузчики, матросы и сутенеры ранним утром хлебают луковый суп, ни на бар, где уголовники запросто окликают бармена по имени. Приличное место для добропорядочных обывателей, у которых и в мыслях нет ничего дурного.

— Я имел в виду — по делу…

— Ах вот ты о чем? — Альбер на минуту задумался в надежде, что какая-нибудь светлая идея осенит его. Никаких толковых соображений у него не было. Шарль предпочитал вести расследование планомерно. Действуя логично, по всем правилам, он продвигался шаг за шагом. Записывал все, что ему удавалось узнать, тщательно обдумывал очередной ход. На месте Альбера он добрых полчаса проторчал бы в лаборатории судебной экспертизы, допытываясь у специалистов, какое именно взрывчатое вещество было использовано, каким способом была подложена пластиковая бомба, каков средний эффект ее действия, какие детонаторы применяются в подобных случаях. С таким же тщанием изучил бы Шарль и заключение экспертов об отравлении Марсо. Альбер же удовольствовался констатацией факта, что в одном случае орудием убийства послужила взрывчатка, в другом — яд. Бришо, да и любой нормальный сыщик, составил бы список подозреваемых, после чего проверил бы, не значатся ли упомянутые лица в картотеке центрального архива. Скрупулезно продумал бы, в какой очередности допросить каждого из них и кому какие вопросы задать. Выяснил бы, где и какое образование получил Марсо, когда он стал профессиональным шахматистом, кто у него в друзьях, каковы его денежные обстоятельства.

Лелак был работником иного склада. Он ходил вокруг да около, просто беседовал с людьми, выслушивал сплетни, наблюдал, задавал вопросы, сравнивал, и парадоксальным образом метод его, как правило, срабатывал успешно. В той книге по психологии, которую Альбер когда-то прочел, говорилось, что многие люди, на первый взгляд интуитивно поступающие так или иначе, на самом деле все хорошо обдумали заранее, только еще не успели сформулировать для себя мотивы своих поступков. В сущности, когда такой человек задумывается, он лишь облекает в форму и обосновывает давно принятое им решение.

— Ленив ты, братец, — заметил Шарль.

Официант составил на стол тарелки с сандвичами и чашки горячего шоколада, буркнул нечто невнятное и поспешил обратно к стойке.

— Не думаю, чтобы Антуан сегодня выбрался. Он говорил, что будет занят в гараже…

— Знать бы по крайней мере, связаны ли между собой оба эти дела, — не унимался Шарль. Будущий префект полиции отрезал от сандвича крохотные кусочки и вилкой отправлял в рот. Он поглощал еду с молниеносной быстротой, ухитряясь при этом говорить и не чавкать. Поистине, требуется немало талантов, чтобы сделать карьеру.

— Связаны, — кивнул Альбер, поставив наконец чашку на стол.

— Я тоже так думаю. Трудно поверить, чтобы кто-то укокошил дружка сестры Фонтэна и Фонтэн не имел к этому никакого отношения.

— А убийство Ростана?

— Взрыв произведен по всем правилам. Видна рука мастера.

Альбер пожал плечами.

— А по-моему, здесь все как-то связано с шахматами. Оказывается, эта дурацкая игра, помимо всего прочего, выгодный бизнес.

— Тут профессиональная работа.

— Верно, тут мы все время сталкиваемся с профессионалами. — Лелак, войдя в раж, энергично жестикулировал. Со стороны можно было подумать, что это какой-то одержимый дирижер, размахивающий сандвичем вместо дирижерской палочки. — Фирмы, выпускающие электронику и загребающие на этом миллиардные прибыли, способны оплатить услуги специалистов экстра-класса, подобно тому, как «Франк-эль» или «Компьютой» нанимают телохранителей, точно так же их конкурентам не составит труда нанять профессионального убийцу.

— О каких конкурентах ты говоришь?

— В международном чемпионате получили право участвовать шахматные компьютеры всего лишь пяти фирм. Это первый случай, когда люди и машины выступают совместно, и организаторы турнира решили ограничить число автоматов, дабы сохранить оптимальные пропорции. К соревнованиям допущены лишь пять автоматов с наиболее совершенной программой.

— Эту премудрость я тоже вычитал в рекламном проспекте.

— Один из пяти автоматов — «Ультимат». Хозяева четырех других — конкуренты. Это ведущие фирмы по конструированию шахматных машин-автоматов, и теперь они очутились на мели. Им впору закрывать лавочку.

— А Марсо?

— Ах да! Это другая возможность. Ростана прикончил шахматист, опасавшийся за будущее шахмат. Точнее, за доходы шахматистов-профессионалов.

Бришо скроил гримасу. Ему эта идея пришлась не по вкусу.

— Не дает мне покоя одна мысль, — задумчиво проговорил Альбер. — Чем занимался Ростан в тот момент, когда произошел взрыв? Тебе не бросилось в глаза, что у шахматного столика стояло лишь одно кресло?

— Ну и что?

— Коль скоро Ростан был один, он не играл в шахматы. Вероятно, присел почитать или развертывал какой-то сверток. Но факт, что он сидел в кресле и этот неизвестный нам предмет взорвался у него в руках.

— Почему ты думаешь, будто он не играл? — вмешался Буасси. Сознание того, что раз в кои-то веки он оказался умнее своих коллег, заставило его позабыть обиду. — Шахматисты разбирают партии в одиночку.

— Ростан не был шахматистом.

— Тогда, значит, он решал задачи.

Оба сыщика с внезапным интересом уставились на него.

— Какие еще задачи? Ну-ка, выкладывай все, что знаешь.

— Это что-то вроде загадки. В газете печатают шахматную позицию, а ты ее попробуй решить. Например: как в данной позиции сделать мат в два хода. Словом, в таком роде.

— Гм… И это что, распространенное увлечение?

— По-моему, да. Мой племянник, к примеру, почти ежедневно этим занимается. Утверждает, будто шахматные задачи развивают логическое мышление.

— Ага… — Альбер, откинувшись на стуле, принялся раскачиваться, балансируя на двух ножках. — Тогда, возможно, взорвался шахматный столик.

— Ты хоть раз видел такой столик? — вмешался Бришо. — Туда поместится столько пластика, что можно взорвать целый город.

Сыщики расплатились. В счет были включены чаевые, иначе официанту не видать бы их, как своих ушей. Спрятав сдачу, приятели надели пальто и, не прощаясь, ушли.

— До свидания, господа, — громко произнес им вслед официант.

Они даже не обернулись, каждый был занят про себя подсчетами.

— Никак не сходится…

— Негодяй! Нагрел нас на двадцать франков.

— Какие дальнейшие планы? — Буасси включил зажигание и обернулся к коллегам. — Если поедем, то куда?

Альбер махнул рукой.

— В отель «Чемпион».

— А сюда мы еще наведаемся? — улыбнулся Шарль.

Глава пятая

Девушка оказалась еще миниатюрнее, чем Альбер ее себе представлял. С косичкой она выглядела совсем юной, почти девочкой. У нее был широкий овал лица и огромные глазищи. Волосы спадали на лоб, и челка уменьшала ее лицо. Руки у нее были маленькие, пальцы — тоже. Под свитером угадывались небольшие округлости грудей, остальная фигура была скрыта шахматным столиком. Когда оба сыщика остановились за спиной ее соперника, девушка вскинула взгляд, и глаза ее распахнулись еще шире. В них отразились испуг и удивление. Альбер отошел в сторону и наблюдал за ней издали. Маленький нос, мягкий, женственный рот. Она обращается к противнику, что-то говорит ему и улыбается при этом. Так она еще красивее: кокетливая, женственная. Сидящий напротив отвечает. Марианна, втянув голову в плечи, хихикает, как девчонка. Девчонка? Фонтэну под тридцать, значит, и сестре его, должно быть, много за двадцать.

— Партия еще не скоро закончится, — Шарль подошел к нему, машинально поправляя галстук.

— С чего ты взял?

— Надоске целы почти все фигуры.

— А они что, будут играть, пока фигур совсем не останется?

Бришо сделал успокаивающий жест.

— Я просил арбитра передать девице, чтобы она, как освободится, разыскала нас в буфете. А до тех пор, по-моему, можно потолкаться в холле.

Лелак не имел ничего против… В холле была устроена выставка игр. Огромный зал был залит светом и полон шума голосов, вспышек огоньков и посетителей, толпящихся вокруг экспонатов. Представлены были электронные игры, видеоигры и шахматные компьютеры всевозможных габаритов. Альбер подошел к одному из них, возле которого было меньше зевак. Поверхность столика представляла собой небольшую шахматную доску дорожного типа, похожая была у него в детстве, с той только разницей, что по углам клеток были вмонтированы крохотные лампочки. Альбер нерешительно двинул пешку. На доске ровным счетом ничего не изменилось.

— Наверное, не включено, — предположил Шарль. Коллеги отыскали несколько переключателей, поворачивали их вправо-влево, но безрезультатно.

— Нажимай на фигуру, растяпа! — Буасси, едва успели они войти в вестибюль, растворился в толпе, а сейчас, вынырнув бог весть откуда, очутился позади них. С превосходством технически грамотного человека он протянул руку над плечом Альбера и надавил пешку.

— Ну а дальше что?

— Обожди! Сейчас получишь ответ.

Вспыхнули две лампочки: одна — на клетке, где стояла черная пешка, другая — на свободном квадратике. Буасси взял черную пешку и поставил ее на обозначенное горящей лампочкой свободное поле.

— Давай, твой ход!

— Да ну его!… Для меня слишком сложно.

— Сложно? Для человека, который самоучкой монтирует котлы?! Видел бы ты первые шахматные автоматы! Вместо фигур были кнопки и, делая ход, надо было нажимать на кнопку, тогда автомат выдавал ответ. У меня самого был такой, подруга к Рождеству подарила.

— Значит, ты серьезный игрок?

— Иногда играю. — Буасси развел руками. — Подруга считает, что уж лучше шахматы, чем торчать в пивной и резаться с приятелями в карты.

— Ясно. Выходит, теперь ты в пивную ни ногой…

— Наоборот: именно там я играю с приятелями в шахматы. — Буасси лукаво подмигнул — Пойдемте, покажу вам кое-что интересное!

Буасси ввинтился в толпу и начал проталкиваться к противоположному концу зала. Зрители стояли там плотной стеной. Альбер, привстав на цыпочки, попытался поверх людских голов разглядеть, что происходит. В этот момент человек, стоявший перед ним, отошел, и Альбер протиснулся поближе. Он увидел шахматную доску, по бокам которой торчали рукоятки с зажимами.

— Что это?

— Автомат на твой вкус. Делает ходы руками-манипуляторами и при этом разговаривает с тобой, как заправский партнер. Смотри!

Механическая рука шевельнулась, угловатым движением захватила коня и подняла над доской. Несколько секунд покачала фигуру, затем резко, но с поразительной точностью поставила ее на избранную клетку.

— Думать надо, прежде чем делаешь ход, шляпа! — раздался язвительный голос, и болельщики грохнули от хохота. Противник автомата, мальчонка лет десяти, вспыхнул до корней волос.

— Сам ты шляпа! — Мальчуган сделал ход ферзем. Зрители охнули. Механическая рука тотчас же взметнулась и застыла над ферзем. Затем рука убралась на место, вновь протянулась к фигуре, отодвинулась и еще раз угрожающе зависла.

— Автомат предупреждает, что противник подставил ферзя под удар, — пояснил Буасси. — А мальчонка не заметил. По правилам игры, в течение десяти секунд соперник может взять свой ход обратно.

Мальчик колебался, а механическая рука заграбастала ферзя, и автомат разразился сатанинским смехом. Ребячье лицо исказилось от досады. Подняв руку, мальчик неуверенно подержал ее над доской — в точности как автомат перед тем, как сделать ход, — и ткнул в выключатель. Издевательский хохот оборвался.

— Вот в чем преимущество автомата, — заметил Бришо.

— Чертовски здорово! — восторженно вскричал Буасси. — Можно оставить и в таком виде — с заводским озвучиванием, а хочешь — заложи в программу расхожие реплики своего постоянного партнера.

— А разве во время игры в шахматы не полагается молчать? В зале даже слова вслух не произнеси.

— Так то соревнования. — Буасси наслаждался своей ролью эксперта. Машину он водит несравненно искуснее, чем оба эти умника — тут спору нет. И вот ведь даже в шахматах разбирается куда лучше. — А когда играешь с приятелем, сопроводительный текст и есть самое интересное.

Что это за текст, Альбер мог себе представить. У них в клубе для игры в настольный теннис был один тип, который во время игры трещал без умолку. «Ага, небольшая промашечка вышла, ну да не беда, не станем расстраиваться, а мы вам вон туда подадим, бей не жалей, шарик — он круглый, все выдержит, мы бегали, теперь вы побегайте…» Однажды, не выдержав, Альбер запустил в него ракеткой. Но чтобы начинять подобной чепухой купленный за свои кровные автомат?!

— Послушай, а где этот самый «Ультимат»?

— Он не выставлен, его только рекламируют. Вон на том табло.

«НЕПОБЕДИМЫЙ АВТОМАТ?» — светилась надпись на электронном табло. Буквы были крупные и отчетливо различимые даже издали, а вопросительный знак — маленький, не подойдя вплотную, пожалуй, и не разглядишь. Под надписью были проставлены результаты игр, а точнее, перечислены победы «Ультимата», поскольку поражений он не знал и даже на ничью не соглашался.

— Остальные автоматы можно сдавать в утиль, — заявил Альбер.

— Вот как?

— Не исключено, что покушались именно на автомат…

— Я бы не удивился. С кем ты собираешься говорить?

Лелак достал свой блокнот.

— Надо бы разыскать представителей компании «Интернэшнл Чесс Компани». На турнир прибыли коммерческий директор и два конструктора. Между прочим, директор — женщина, судя по фамилии, англичанка или американка.

— Фирма американская?

— Из Гонконга. Но сбытом, по-видимому, заправляют американцы. Далее, нам нужен некий мистер Оркин. В свое время он занимался конструированием персональных компьютеров, затем основал фирму, где создание шахматных автоматов — одно из направлений производства. Оркин приехал с супругой. Все упомянутые мной лица проживают этой гостинице. Третий нужный нам человек — один американский миллионер — живет в отеле «Плаза Атен». Для этого шахматные автоматы — лишь досужее увлечение, деньги его не волнуют.

— Тогда его можно сразу же вычеркнуть из списка.

— Не думаю. Человек скорее пойдет на убийство ради своей страсти, нежели ради денег.

— Возможно, возможно, — голос Бришо звучал скептически. — Откуда ты все это выкопал?

— Из шахматных газет. Просмотрел несколько последних номеров. Одна рубрика целиком отведена автоматам.

— Я даже не подозревал, что такие газеты существуют, — Бришо уважительно поглядел на коллегу. — С кого начнем?

Логичнее всего было бы разделить работу. Но ни одному из сыщиков не хотелось упустить что-либо интересное. Не первый год они работали на пару. Бывали периоды, когда они не разговаривали друг с другом, лишь подсовывали один другому на стол короткие записки, а иной раз даже в туалет шли вместе.

— Давай поищем американца.

— А как быть с сестрой Фонтэна?

— Она подождет. Буасси подежурит в буфете и перехватит ее.

— И как же я ее вычислю? — Буасси был не в восторге от этого поручения.

— Очень просто.

— Она коротышка, — сказал Шарль.

— Миниатюрная, — поправил Альбер.

— Невзрачная, — сказал Шарль.

— Обворожительная, — сказал Альбер.

— Ниже средней упитанности.

— Стройная.

— Вялая.

— Мечтательная.

— Все ясно, — сказал Буасси.

* * *

Американец был высокий, худой, элегантный, в форменном костюме спортивного менеджера — в темно-синем блейзере с эмблемой шахматной федерации. Альбер его узнал сразу: Моррис Парк был одним из тех, кого он отнес к числу значительных персон еще вчера, не зная, кто есть кто. Сия персона мимоходом заглядывает в зал, тут же переходит в буфет, уединяется с кем-то для конфиденциального разговора в фойе, дружески пожимает руку знакомым и тотчас следует дальше, так как не располагает временем для общения с ними. На первый взгляд, этого человека интересует все на свете, кроме шахмат. Впрочем, Альберу еще не приходилось встречать спортивного руководителя, в лице которого читался бы интерес к соревнованиям, где он в данный момент представительствует. И заподозрить такого человека, будто бы он способен подстроить убийство Ростана из-за какого-то паршивого робота?! Предположение это казалось диким. Но если Парк все же причастен к убийству, то, безусловно, лучшая маскировка для него — это бурная деятельность здесь, на чемпионате.

Альбер покосился на Шарля. Бришо извлек из кармана пачку сигарет и протянул Парку. Высокий, худощавый американец наклонился в кресле, чтобы взять сигарету, но затем, улыбнувшись, отдернул руку.

— Благодарю вас, но, по-моему, для меня они будут слишком крепки. — Он достал американские сигареты, а из другого кармана — гостиничные рекламные спички. Альбер почувствовал легкое разочарование: он готов был поклясться, что Парк пользуется золотой зажигалкой — маленькой, плоской и по-мужски элегантной.

— Что с вашей зажигалкой? — спросил он.

— Ума не приложу, куда она задевалась, — Парк сокрушенно покачал головой. — Какая-то загадка, да и только. Я абсолютно уверен, что нигде не мог ее забыть.

— Под кроватью смотрели?

— Везде смотрел. Горничной обещал круглую сумму, если она найдет зажигалку. Для меня эта вещь дорога не своей ценностью…

— Память?

Прежде чем ответить, Парк выпустил дым и тщательно стряхнул пепел…

— Я получил ее в подарок от Президента, когда он был всего лишь губернатором штата. Однако, полагаю, визит полиции вызван не пропажей моей зажигалки.

Парк хорошо говорил по-французски, с едва уловимым американским акцентом. Чем-то он напоминал Альберу генерального секретаря ООН. Гораздо больше, чем подлинный генеральный секретарь.

— Мы расследуем обстоятельства гибели господина Ростана и господина Марсо, — сказал Шарль, также предварительно выпустив колечко дыма и стряхнув пепел. В своем изящном сером вельветовом костюме при темно-синей сорочке с вишневым галстуком, с длинными, зачесанными на косой пробор волосами он здорово смахивал на типичных сыщиков из французских приключенческих фильмов. Гораздо больше, чем на подлинного сыщика.

— Я ждал вашего визита.

Бришо выжидательно вздернул брови. Альбер, не привыкший прибегать к подобным трюкам, сидел с застывшим лицом и тупо ждал.

— Весьма сожалею, господа. — Парк развел руками: жестикулировал он почти как прирожденный француз. — Я понимаю, что должен был сам вступить с вами в контакт. Но ведь в конце концов комиссия была создана только сегодня утром.

— Что за комиссия?

— Разве вы не знаете? — По лицу генерального секретаря промелькнула тень смущения. — В таком случае чего вы хотите от меня?

— О какой комиссии вы упомянули, мосье?

— Федерация создала комиссию для выяснения происшедших в последнее время прискорбных событий. Мне поручено ее возглавлять.

— Поздравляем.

— Наша задача — путем… как бы сказать… домашнего расследования, что ли, навести порядок в собственном хозяйстве.

Шарль вздохнул.

— Мне кажется, расследование убийств — это дело полиции, мосье.

— Разумеется. В этих делах мы намерены всячески способствовать вашей работе. Это одна из задач нашей комиссии. Ну а остальное, полагаю, мы уладим сами, в своем кругу.

— Будьте любезны пояснить, что вы имеете в виду под «остальным».

Парк лишь на мгновение показался удивленным, а затем опытный дипломат, глава комиссии и оратор подавил в нем эмоции допрашиваемого человека. С серьезным видом, печальным, проникнутым чувством ответственности тоном он заговорил:

— Понять не могу, что происходит в шахматном мире. Все словно с ума посходили. — Он покачал головой и, как и подобает опытному оратору, сделал выразительную паузу, чтобы слушатели успели одобрительно хмыкнуть, согласно кивнуть. — Даже не знаю, что больше взбудоражило страсти: убийства или «Ультимат», но у всех такое настроение, как перед концом света.

— А что, собственно, случилось?

— Драки, кражи, сплетни… Видите ли, я ведь знаю, что зажигалку мою украли. Кто-то хотел таким способом досадить мне.

— О каких драках вы говорите?

— Мы и сами толком не знаем. Для того и создана комиссия, чтобы выяснить целый ряд подозрительных дел.

— Но все-таки что вам известно?

— Прошлой ночью в гостинице случилась драка. Кроме того, якобы есть пострадавший, которого избили, а кто на него напал в темноте, он не знает.

— Хм… А я-то считал, что шахматы — мирный вид спорта.

— Выходит, вы заблуждались. Даже среди боксеров-профессионалов не встретишь такой взаимонеприязни, как среди шахматистов. И так было во все времена. Но чтобы прибегать к насилию!…

Полицейские не стали наседать на него. Бришо и сам состоял в нескольких комиссиях и по опыту знал, что из профессионала вроде Парка им не вытянуть ничего конкретного. Даже под пыткой. Человек такого типа попросту разучился рассуждать коротко и ясно. Ну а Лелак и без него знал, кто в шахматных кругах распространяет злостные слухи. Парку тоже хотелось переменить тему.

— Мне по-прежнему не ясно, господа, чему я обязан вашим визитом, коль скоро вы даже не подозревали о существовании комиссии…

— Ларчик открывается просто. Мы решили побеседовать со всеми конкурентами фирмы «Компьютой».

— Ах, вот вы о чем!…

— Каким образом вас лично затрагивают успехи «Ультимата»?

— Я выхожу из игры. И до сих-то пор я занимался шахматами не ради денег.

— С какими же потерями вы устраняетесь?

— Пока не знаю, — Парк улыбнулся. — Но если бы и знал, все равно не сказал бы. Выхваченная из общего оборота моего бизнеса сумма убытков могла бы быть неверно истолкована.

— Следует понимать так, что мы сочли бы эту сумму достаточно крупной и могли бы сделать из этого ошибочные выводы.

— Можно понимать и так.

— А что будет с шахматными автоматами вашей фирмы? «Ультимат» лишил вас любимого увлечения.

— Полно, ведь вы и сами не принимаете свои слова всерьез. Не бойтесь, я не обижусь. Понимаю, что вы выполняете свой долг, но для мотива это слабовато. Мое увлечение — это шахматы как таковые. У меня есть завод по производству электронно-вычислительных машин, и я поручил сконструировать там шахматный компьютер. Это хороший бизнес, я с удовольствием занимался им. Но существуют и другие отрасли, и другие игровые автоматы. Деловой человек должен уметь списывать потери.

— А какова, по-вашему, судьба шахматного спорта? «Ультимат» уничтожит живые шахматы?

— Мне уже приходилось выслушивать подобную нелепицу. С какой стати ему подрывать шахматный спорт? Следует раздельно проводить турниры профессионалов и турниры шахматных компьютеров, только и всего. До сих пор полагали, будто хорошему шахматисту автомат не соперник, и не без удовольствия играли смешанные партии. Теперь мы знаем, что хорошему автомату человек не соперник, и с не меньшим удовольствием будем устраивать турниры шахматных автоматов. — Парк взглянул на часы. Прошу простить, я занятой человек.

* * *

Под левым глазом у Реньяра сиял огромный фонарь. Старый журналист выглядел потрепанным и несчастным. Теперь он вызывал ассоциации не с подпольным адвокатом из итальянских фильмов, а с безработным мелким служащим, впутавшимся в некое темное дельце. Он разговаривая с какими-то двумя мужчинами, но при виде Альбера оставил собеседников и поспешил к нему.

— Слышали наши новости? — Реньяр пришел в крайнее возбуждение. Похоже, Альбер и его коллега были единственными в гостинице, кто не знал о последнем скандале. — Фуле напился допьяна и хотел вышвырнуть Мартинэ из бара. Вдруг вскочил на стул и заорал, что предателю, вроде Мартинэ, не место среди нас.

— Чем же он предатель?

— Прежде он тоже участвовал в турнирах — сердито бросил Реньяр. Ну как можно перебивать интересный рассказ такими идиотскими вопросами? — Ну а Мартинэ уселся за соседний столик, напротив Фуле. Тот знай кричит свое, убирайся, мол, отсюда немедленно. На что Мартинэ ухмыльнулся и послал ему воздушный поцелуй.

— Что дальше? — Альбер без труда вообразил себе торжествующую физиономию Мартинэ.

— Фуле запустил в него бутылкой! Бросок был весьма удачным. Доктор говорит, еще немного и у Мартинэ был бы проломлен череп. И тут оказалось, что этого типа охраняет профессиональный горилла. Представьте себе, вдруг вскакивает какой-то головорез, ногой выбивает из-под Фуле стул и оглушает его ударом по голове — прямо как в приключенческом фильме. Я такого никогда не видал! — Реньяра нетрудно было сделать счастливым.

— Глаз вам тогда же подбили?

— Что? Ах глаз? Нет, это я дома случайно налетел на дверь.

Альбер бросил взгляд на Шарля. Шарль ухватил Реньяра за руку.

— Ладно, в таком случае пройдемте с нами? Не желаете говорить здесь, продолжим откровенный разговор, в полиции.

— Что это значит?

— То и значит, что мне надоело выслушивать ваше вранье. Пошли…

Бришо дернул Реньяра за руку, и тот, спотыкаясь, побрел за Шарлем, умоляюще протягивая другую руку к Альберу.

— Господин, инспектор, помогите! Куда он тащит меня, этот сумасшедший?

В наше время даже с малолетними бродяжками этот трюк не проходит. Нахально высмеют тебя в глаза и оставят с носом. Реньяр клюнул на удочку.

— Меня избили, — стыдливо признался он, поправляя съехавший галстук. Теперь он предусмотрительно встал так, чтобы Альбер находился между ним и Бришо.

— Кто?

— Не знаю. Мне понадобилось выйти, а в туалете было темно. Я попытался нащупать выключатель, как вдруг на меня набросились.

— Откуда вы знаете, что нападающий был не один?

— Нетрудно понять. Меня колотили всем скопом, били ногами, на теле живого места, нет. Хотите, покажу? — Он расстегнул пуговицу на рубашке и оттянул майку. — Вот здесь. Видите?

Полицейские ничего не увидели, но не стали признаваться, чтобы не вынуждать Реньяра в доказательство своей правоты раздеваться донага.

— Да-а, здорово вас отделали! Не знаете, кто это был? Вы не узнали никого из драчунов?

— Нет.

— У вас есть недоброжелатели? Вы ни с кем не ссорились в последнее время?

— Нет. — Реньяр был сама оскорбленная невинность. — Шахматисты меня любят. Знаете, как они меня называют? Дядюшка Лоло — маг и волшебник.

— Почему?

— Потому что мне известно обо всем, что происходит в шахматном мире. Говорят, у меня есть магический шар, и в нем я читаю судьбы. Если я говорю о ком-либо, что он талантлив, то любой тренер любой страны почтет за счастье работать с таким шахматистом. Знали бы вы, сколько шахматистов обязаны мне карьерой! И думаете, есть в них хоть капля благодарности?

— А между тем поколотили вас именно шахматисты, — безжалостно обрезал его Шарль.

— С чего вы взяли? — «Маг и волшебник», укрывшись за спиной Альбера, бросил на Бришо оскорбленный взгляд. — В гостинице полным-полно всяких подозрительных типов. Тут вам и «гориллы» вроде того, что свалил Фуле, тут и полицейские. Штаб-квартира шахмат стала штаб-квартирой насилия.

Видно было, что он примеривает эту фразу в качестве заголовка статьи и мысленно видит ее на первой странице «Ля ви дэшек», публикующей репортаж о драматических событиях в отеле.

— Профессионал, захоти он, одним ударом отправил бы вас на больничную койку. А эти били вдвоем, и вы остались целы и невредимы.

— Это я-то цел и невредим? — Лицо адвокатишки побагровело. — Да у меня в ребре трещина, если хотите знать! — Он снова начал было расстегивать пуговицы, но Альбер поспешил его остановить.

— Инспектор Бришо одним ударом мог бы сломать вам ребро.

Реньяр боязливо сжался.

— Да уж, что говорить, с этих шахматистов тоже станется.

— А что за человек этот Фуле?

— Кретин, — с убежденностью заявил великий «маг и волшебник». — Разыгрывает вариант Бирда в расчете на ловушку Фрома. Из него никогда не получится классный шахматист. «Ультимат» ему пришелся сейчас как нельзя кстати.

— Каким образом? — Полицейские не сумели уловить его мысль.

— Так или иначе, он выпал бы из первой шеренги, а теперь ему ничего не стоит свалить свою неудачу на автомат.

— А Мартинэ?

— О, это ловкий мошенник! Шахматист он был такой же бездарный, как и Фуле, но вовремя успел переметнуться в бизнесмены.

— Скажите, и много вчера было таких чрезвычайных происшествий, как с вами?

— Не знаю, — прозвучал поразительный ответ. — Вроде бы одну девушку изнасиловали у нее же в номере. У Парка украли зажигалку. У голландского шахматиста пропал талисман. — Увидев, что полицейские не принимают его слова всерьез, Реньяр предостерегающе поднял руку. — Если у него нет при себе талисмана, он играет настолько скверно, что его может побить кто угодно.

— Вам известно, что Ростан любил решать шахматные задачи?

— Конечно же известно! Ростан и сам был блестящим шахматным композитором и любил решать чужие этюды. Ежедневно после обеда он два часа отводил этому занятию.

— Откуда вы знаете?

Реньяр удивленно и растерянно воззрился на сыщиков.

— Все это знают. Даже газеты писали. В это время — от трех до пяти — он не принимал даже самых близких друзей.

— Но ведь не сидел он, как привязанный. Наверное, позволял себе выпить кофе, распечатать письмо или бандероль…

— Только не Ростан! Эти два часа в день, говаривал он, — умственная тренировка, совершенно необходимая для интенсивной работы мозга. А почему вы спрашиваете? — он подозрительно уставился на полицейских. — Уж не скрываете ли вы от меня чего?

Альбер сжалился над ним.

— Вероятно, вы читали в газетах, что взрыв произошел в четыре десять пополудни. Это значит, что Ростан в тот момент сидел за шахматной доской!

Реньяр переминался с ноги на ноту от нетерпения. Видно было, что, будь его воля, он тотчас же бросился бы прочь. «Что ни говори, а он журналист до мозга костей, — подумал Альбер. — Узнал интересный факт, и уже не терпится написать об этом. Не стоит мучить старика». Альбер кивнул на прощание и с рассеянной улыбкой посмотрел ему вслед. Но Реньяра влекло не к выходу. Несколько мгновений он кружил по вестибюлю, а затем спикировал на группу беседующих. Альбер и Шарль в один голос расхохотались.

Когда сыщики вошли в буфет, сестра Фонтэна сидела за одним из столиков и читала. Теперь она была в черных вельветовых брючках и белой блузке и выглядела еще очаровательнее, чем за шахматным столиком. Девушка не относилась к тому типу красоток, что идут в манекенщицы: росточку небольшого, маленькие руки, маленькие ноги, едва заметные груди — фигура, нечем не привлекающая к себе внимания. Но именно из-за этой своей миниатюрности она была совершенной и безукоризненно прекрасной. И это удивительное лицо, исполненное загадочной, щемящей прелести… Марианна Фонтэн напоминала статуэтку слоновой кости, созданную в очень давние века и где-то в очень далеких краях в честь богини давно забытой религии. Возможно, ее извлекли из морских глубин, возможно, она отыскалась в лавке какого-нибудь торговца древностями, и никто не знает, как она туда попала.

В то же время девушка была полна жизни. Каждый жест и каждое движение ее молодого упругого тела напоминало гуттаперчу — столь гибким и гармоничным оно было. Лицо ее менялось ежесекундно. Вот она увидела полицейских, и глаза ее испуганно расширились. Затем она чуть отодвинулась, давая им место, и вновь забавно втянула голову в плечи.

Альбер проникся к ней жалостью. Столпившиеся в буфете болельщики и шахматисты следили за каждым их жестом. Реньяр не терял времени даром. Вероятно, теперь уже каждому участнику чемпионата известно, что они из полиции. В данный момент зеваки гадают, с какой это стати сыщики решили встретиться с шахматисткой, но затем кто-нибудь да вспомнит, что она — сестра знаменитого террориста. Ну а дальше — вопрос нескольких минут, чтобы мимолетная догадка стала всеобщим достоянием.

Шарль был лишен сентиментальности. Или же девушка ему просто не нравилась. Впрочем, он всегда отличался известной толстокожестью.

— Мадемуазель, какие отношения связывали вас с Марсо?

— Меня? — Снова тот же испуганный взгляд, вызывающий желание посадить эту девочку на колени и приласкать, утешить, бормоча ей на ухо успокоительные слова.

— Да, — роняет не знающий жалости чурбан. — Я ведь, кажется, вас спросил.

— Он был моим женихом.

«И голос у нее тоже красивый, — подумал Альбер. — В точности такой, каким должен быть. Голос тоже какой-то миниатюрный, будто птичка чирикает.»

— Вы верите, что он покончил с собой?

— Нет.

Лелак был полностью согласен с нею. Днем с огнем не сыскать безумца, который бы покончил с собой, заполучив в невесты такое сокровище.

— Вы не ссорились в последнее время? Не порывали отношений?

— Нет.

— Пожалуйста, не бойтесь нас. Мы не причиним вам ничего плохого.

— Я и не боюсь. — На губах ее мелькнула лукавая усмешка, поэтому Альбер поверил ей. — Не знаю, почему всем кажется, будто я напугана.

— Кому кажется?

— Да всем! Когда я ходила в школу, учитель считал, будто дома меня бьют родители.

Она с любопытством скосила глаза в сторону, на Альбера.

— Значит вы не ссорились? — Голос Шарля звучал враждебно. Он явно был бы не против, если бы девушка и в самом деле побаивалась его. Мало сказать, что он равнодушен к ее чарам. Девушка доводится родной сестрой Фонтэну, и Шарлю достаточно этого, чтобы возненавидеть ее.

— Нет.

— Ваш брат был знаком с Марсо?

— Конечно. Он и представил мне Роже.

— Когда именно?

— Давно, я уже и не помню. Я тогда была еще девчонкой, лег двенадцати-тринадцати. Мой брат и Роже часто играли в шахматы, так что Роже бывал у нас. Он-то и начал обучать меня игре.

— А когда он начал ухаживать за вами? — спросил.

— С кем еще из теперешних ведущих шахматистов играл ваш брат? — спросил Шарль.

— Два-три года спустя. Как-то он взял меня за руку, и тогда я поняла, что стала взрослой. С тех пор мы не разлучались.

— Хм… Это было довольно давно. Почему же вы не поженились?

— Сначала мы и не думали о браке. А потом… я не хотела… Мне не хотелось свадьбы, где не мог бы присутствовать мой брат.

— С кем еще играл ваш брат? — Шарль повторил свой вопрос чуть громче и с угрожающей интонацией.

— Откуда я знаю! — Девушка и в самом деле была не из боязливых, угроза вызвала в ней лишь гнев, но даже это ей было к лицу. — С тех пор столько воды утекло… С ним играли десятки людей.

— Если некоторые из тех давних игроков сегодня находятся здесь, в зале, полагаю, вы вспомните?

— Мартинэ занимался в том же клубе, что и брат. Что из этого?

— Они были друзья?

— Они не были даже партнерами. Мой брат играл гораздо лучше.

— А я думал, что Мартинэ был сильным шахматистом, — вмешался Альбер.

— Средний игрок на уровне международного мастера, — с некоторой долей презрения бросила девушка. — Если бы он играл, как мой брат или Роже, он не устранился бы от турнирной практики и не стал бы изобретать автомат, чтобы железный ящик одерживал победы вместо него.

— Кто еще состоял в том клубе?

— Проверьте по картотеке.

Бришо, не привыкший, чтобы женщины ему прекословили, с минуту помолчал. Он бросил взгляд на Альбера в поисках поддержки, но тот смотрел в сторону. Шарль достал сигареты и, пока закуривал, взял себя в руки. Перенести бы этот разговор в полицию…

— Когда поссорились ваш брат и Марсо?

— Они вовсе не ссорились. — Опять этот обманчивый, вроде бы испуганный взгляд. — С чего бы им ссориться?

— Ну хотя бы из-за того, что ваш брат убивает людей.

— Он знает, что делает!

— Все знают, что он делает. Убивает невинных людей. Подкладывает бомбы в машины, в переполненные бары, а сам исчезает и с безопасного расстояния наблюдает, как в муках корчатся люди, лишенные даже малейшего шанса защитить свою жизнь. Подлый убийца из-за угла!

— Что бы он ни делал, но он мой брат и я его люблю.

— А Марсо?

— А Марсо любил меня.

— Как к этому относился ваш брат?

— Как относился? Если он раньше вас схватит убийцу моего жениха, до суда дело не дойдет. Если вы думаете, будто Марсо прикончил мой брат, вы идете по ложному следу.

— Поищем других — вздохнул Альбер. — Был у вас кто-нибудь еще, кроме Марсо?

— Что?!

— Вы очень красивая, — Лелак почувствовал истинное облегчение, высказавшись вслух. Он видел, как Шарль состроил гримасу, а девушка улыбнулась.

— Благодарю.

— Думаю, что не я один заметил это.

— Роже однажды сказал, будто я самая прекрасная девушка из всех, что когда-либо рождались на свет. — Похоже, на глазах у нее блеснули слезы. — Он говорил, что я напоминаю ему статуэтку из слоновой кости.

— С таинственного, далекого острова, из давно исчезнувшей цивилизации.

— Да. Откуда вы знаете?

— Я вижу.

Они смотрели в глаза друг другу, и Альбер почувствовал, как у него закружилась голова. Шарль молчал, а они сидели, погрузившись в глаза друг другу, словно желая прочесть ответ на незаданный вслух вопрос. После долгого молчания девушка проговорила:

— Ведь это вас я видела по телевидению, не так ли? Вы оба стреляли в моего брата.

Вот теперь сыщики узнали, что такое популярность. Когда они встали, чтобы распрощаться с девушкой, в буфете внезапно наступила тишина и человек пятьдесят, затаив дыхание, ждали, что будет дальше. Затем какой-то элегантно одетый господин поинтересовался, как далеко продвинулось следствие. Это был один из руководителей федерации. Через какое-то время другой элегантно одетый господин — на сей раз директор отеля — повторил тот же самый вопрос. Затем двое одетых похуже подкатились с тем же вопросом; это были репортеры.

Впрочем, такой оборот событий можно было предвидеть. Появление на сцене непобедимого шахматного автомата, убийство его создателя и отравление Марсо всколыхнули страсти. Чем более тесен тот или иной круг, тем сильнее внутри него резонанс чрезвычайных происшествий. А мир шахмат производил впечатление крайне тесного. Лелак и Бришо давно почувствовали бы напряженность атмосферы, уловили бы косые взгляды и попытки спрятать глаза, если бы ходили на шахматные турниры. Если бы не удивлялись, что зрители платят деньги, чтобы смотреть на двух типов, молча обдумывающих ходы. Если бы не считали странным, что между ходами иногда проходят часы, что все бурно радуются или огорчаются, когда кто-то один с треском проигрывает.

Утром в спортивных новостях поместили сообщение, что состоялось заседание федерации, где обсуждался вопрос, не следует ли прервать турнир. Разумеется, было принято решение довести турнир до конца. Руководители федерации с легкостью убедили самих себя.

Шарль заказал кофе, и коллеги молча отсиживались, дожидаясь, пока повышенный интерес к их персонам утихнет. Пошел седьмой час вечера, и Альбер, будь его воля, отправился бы домой.

— А где Буасси?

— Смотался. Его рабочий день кончается в пять.

— У меня тоже.

— С чего ты взял? — Бришо недобро усмехнулся. — У нас самая работа только сейчас и начинается: дискотеки, танцы, швыряние бутылками…

— Ты же знаешь, что мне надо домой. Марта ждет.

— Позвони ей, чтобы пришла. Марте тоже не помешает слегка развлечься.

Альбер подозрительно покосился на коллегу. Всерьез он это говорит или издевается?

— Марта не любит бывать в дискотеках.

— Не беда. Ты сумеешь ее уговорить.

Альбер отнюдь не был в этом уверен. Вряд ли перспектива увидеть, как шахматисты, подвыпив, снова подерутся, покажется его жене соблазнительной. Но тем не менее он встал и пошел звонить. Пусть этот зловредный холостяк не воображает, что он, Альбер, боится жены.

В вестибюле все телефоны были заняты. Можно подумать, будто всем сразу понадобилось звонить своим женам, предупреждая, что они задерживаются. Альбер прошел к стойке администрации. Ему даже не пришлось предъявлять удостоверение, портье заулыбался еще издали.

— К вашим услугам, господин инспектор.

— Мне нужно позвонить. — И поскольку портье с широкой улыбкой пододвинул ему аппарат, Альберт добавил: — Служебное дело. Разговор сугубо конфиденциальный.

Его провели в офис. Небольшая комната: письменный стол, столик для пишущей машинки, стулья. На стене яркие плакаты с рекламой международного туризма — иначе говоря, пейзажи с невообразимо синим морем, с белоснежными пиками гор и ослепительными закатами солнца, каких в природе не увидишь. На одном плакате была изображена обнаженная женщина, сидящая на золотистом морском пляже и трогающая пальцы на ногах. Короткая стрижка, мускулистое тело, длинные ноги, красивая, округлая грудь. Это была художественная фотография, то есть не такой выразительный снимок, как в секс-журналах. Интересно, почему именно эту фотографию выставила на всеобщее обозрение хозяйка офиса? А хозяйничала здесь женщина, — не требовалось быть полицейским, чтобы определить это с первого взгляда. Выставка кэтча на стене, целая коллекция почтовых открыток на письменном столе, фотографии детей в рамках, на подставке для газет — модные журналы, на двери — афиша шахматного турнира. Типично дамский кабинет.

Марта сняла трубку после второго звонка.

— Хорошо, что ты позвонил!

— Да? — Ему не по душе пришлось такое начало. Вступление мучительно напоминало те времена, когда все разговоры сводились к неисправному котлу.

— Надо купить к столу не только вино. Прохладительные напитки потребуются тоже.

— Что ты имеешь в виду?

— Ведь мы условились, что вино для гостей принесешь ты, не так ли?

— Так.

— Ну вот тогда прихвати заодно и прохладительные напитки. Звонил Жак, сказал, что им не с кем оставить детей.

— Нет! — решительно отрезал Альбер. Разве можно подкладывать друзьям такую свинью? Эту парочку дурно воспитанных детей трудно вынести даже в тех случаях, когда в гостях бывает одно только семейство Жака. А на сей раз — он наконец вспомнил — Марта созвала большую компанию.

— Когда ты придешь домой?

— Ну… часа через полтора — через два.

— Ты что спятил? Гости будут к восьми, а до тех пор тебе надо принять душ, побриться, переодеться.

— Не надо мне душа.

— Ты должен помочь мне накрыть на стол.

Альбер вздохнул.

— Ладно. Как только вырвусь, сразу лечу домой.

Легко сказать — «лечу». Дорога до дома на машине заняла бы полчаса, а если движение оживленное — и того больше. Автобусом или на метро проедешь по меньшей мере час, да пока сделаешь покупки… раньше восьми домой не попасть. А не сделаешь покупки — хоть вовсе домой не являйся. При мысли о «милых» детках Жака эта перспектива показалась очень и очень заманчивой…

Расстроенный Альбер вышел из офиса. Портье восторженно уставился на него, ловя малейшее его желание.

— Скажите, — Альбер нерешительно сунул руку в карман, проверяя, есть ли у него при себе бумажные деньги, — имеется ли у вас вино и прохладительные напитки?

— Конечно, — удивленно ответил портье, — Вон там, в буфете.

— Да мне нужно с собой. Несколько бутылок.

Портье проявил всяческую готовность помочь. Связался по телефону с кухней, с ресторанным отделом обслуживания в номерах, с шефом винного погреба, идею покупки немецких вин отмел в зародыше, а из отечественных марок выбрал редчайшие, о каких Альбер даже не слыхал. Альберу же требовалось купить для гостей дешевое столовое вино, под приготовленное Мартой жаркое.

Лелак сделал портье знак продолжать хлопоты, а сам поспешно уединился в офисе. Чашечка кофе в этой гостинице стоит в три раза дороже, чем в кафе по соседству с управлением полиции, а прохладительные напитки — в два раза. За восемь бутылок коллекционного вина ему не расплатиться. Проверив содержимое своих карманов, он понял, что не хватит даже на одну бутылку.

В полном отчаянии он уставился на красотку, сидящую на приморском пляже. У этой, конечно, забот никаких, знай себе нежится на солнце да перебирает пальцы на ногах. А может, она красит ногти? Собравшись с духом, он вышел из офиса. В конце концов, не может же он навечно остаться здесь, разглядывая эту беззаботную дамочку, сколь бы соблазнительной ни казалась такая перспектива. Самое позднее, завтра утром явится хозяйка кабинета и выставит его. Альбер торопливо прошел мимо портье, который закончил телефонные переговоры и хотел было порадовать господина инспектора благоприятными результатами, но тот остановил его коротким жестом и буркнул нечто вроде, мол, сейчас вернусь. Надо бы выскочить за дверь и дать деру, но смелости не хватало.

Шарль увлеченно беседовал с какой-то рыжеволосой секс-бомбой. С присущей ему дерзкой непосредственностью он склонился к собеседнице и шепнул ей нечто доверительное, отчего рыженькая рассмеялась и шутливо ударила его по щеке. Бришо схватил женщину за руку, но не вывернул, а галантно поцеловал. На столике перед ними стояли высокие бокалы с какой-то подозрительной жидкостью, не похожей ни на один из знакомых Альберу алкогольных напитков. Очевидно, фирменный коктейль «Мат», изобретенный в здешнем баре по случаю шахматного турнира. Напрашивалось естественное предположение, что от одной лишь его цены можно было получить мат…

Подойдя к парочке, Альбер деликатно кашлянул. Шарль вздохнул.

— Позвольте представить вам моего коллегу.

Вблизи заметны были и толстый слой косметики, и наклеенные ресницы, и подкрашенные волосы, которые когда-то, возможно, действительно были бронзово-рыжими. Платье на дамочке состояло сплошь из складок и драпировки — вроде того, что видел Альбер на обложке модного журнала в офисе.

— Мадемуазель Моника Нест, коммерческий директор фирмы «Интернэшнл Чесс Компани».

— Рада приветствовать господина инспектора. — Голос у нее был приятный, низкого, грудного тембра, произношение безукоризненное.

— Мадемуазель Нест из Нью-Орлеана, — пояснил Шарль тоном посвященного. — Французский у нее второй родной язык.

— А китайский?

— Предполагаете на том основании, что я работаю в гонконгской фирме? О нет! — женщина рассмеялась. — Контракты составляются на английском. Я больше времени провожу в Европе или у себя в Америке, чем в Гонконге.

— Понятно. — При других обстоятельствах Альбер охотно выслушал бы ее рассказ о себе, но сейчас его это не интересовало. — Простите… вы позволите мне минуту поговорить с коллегой с глазу на глаз?

— Ясно: государственная тайна… — улыбнулась дама. Бришо не выказал энтузиазма.

— И ради этого ты вытащил меня из-за стола? С ума спятить! Бабенка подвернулась экстра-класс, можно сказать, лучшая за последние годы, и только у нас пошло дело на лад, ты заявляешься с дурацким вопросом, нет ли у меня при себе лишних двух тысяч франков. Разумеется, нет! За какого толстосума ты меня принимаешь?!

— Да полно тебе, стоит ли так кипятиться.

— Будь у меня деньги, я заказал бы еще по стаканчику этого пойла, — Шарль чуть призадумался. — Послушай, тебе уже без разницы… Может, подкинешь мне деньжат?

Когда Альбер вернулся к стойке портье, бутылки уже были приготовлены. Альбер дрогнул, но в следующий момент с озабоченным видом рванулся к телефону. Дела, знаете ли… Коль скоро Жак приедет с детьми, значит, он будет с машиной. А если он будет с машиной, то отчего бы ему не сделать небольшой крюк (в каких-то два десятка километров), чтобы его бедолаге-приятелю не пришлось тащить на себе чертову прорву бутылок? Ну а если Жаку все равно сюда заезжать, так отчего бы ему не прихватить с собой лишнюю тысячу-другую, чтобы расплатиться за покупку? На другом конце провода слышался мощный шумовой фон: один ребенок плакал, другой вопил во все горло, а мать криком пыталась вразумить их обоих. Жак, героически сопротивляясь уговорам друга, время от времени клал трубку и громогласно призывал свое семейство к порядку. Конечно же, призывы его были тщетны.

— Пойми же наконец, не могу я взять бутылки с собой! Я отправляюсь на задержание опасного преступника.

— И я с тобой! — взмолился Жак.

— В следующий раз. К тому же у меня при себе ни сантима, — он положил трубку. Жак наверняка заедет в гостиницу, он еще ни разу не подводил друга. Как-нибудь надо будет действительно взять его с собой на задержание. Жак честно заслужил эту награду и, кроме того, получит повод хоть на какое-то время вырваться из дома. Альбер вышел из отеля, убыстряя шаг, пересек автостоянку, а выбравшись на тротуар, припустился бегом. Он взял тот же темп, как с Жаком во время вечерних пробежек. Спокойной, размеренной трусцой он способен был пробежать километров пятнадцать, а отсюда до ближайшей станции метро дай бог километра полтора, даже испарина не выступит.

«Какой позор, — думал он. — Инспектор управления полиции, солидный мужчина в летах бежит по улице, как ненормальный, боясь припоздниться домой. Буасси тоже хорош, не мог подождать, что ли! Да и Марте лучше бы оставить машину в моем распоряжения. Стыд и позор.»

Альбер прибавил ходу.

Глава шестая

Что же он пил вчера вечером? Пиво — наверняка, так как мясо получилось слишком жирное. Вино тоже: как было не выпить, если раз в кои-то веки он купил такое дорогое вино. Пил и виски — под разговоры до ужина. И коньяк — он так приятно ложится на сытый желудок.

Альбер не привык пить, во всяком случае, не в таких количествах. По мнению Марты, он просто-напросто перепил лишнего, вот его и выворачивало всю ночь. По мнению Альбера, виною всему было чересчур жирное мясо. Марта не стала с ним спорить, а дала ему рвотное, после чего от ужина в желудке следов не осталось, и положила на голову компресс, что несколько облегчило страдания.

Всю ночь он не сомкнул глаз. Гости разошлись в два часа ночи, в три часа накатил первый приступ дурноты, а затем он с компрессом на лбу до рассвета просидел в постели, так как стоило ему опустить голову на подушку, и стены комнаты начинали свое бешеное вращение. Утром Марта позвонила шефу и сказала, что муж заболел, даже по телефону говорить не в состоянии, на работу не придет, так что пусть уж они сегодня справляются с преступниками сами, без его помощи.

Через двадцать минут после телефонного разговора, заявились Шарль и Буасси. Их долгий звонок у двери отозвался в голове Альбера ударами пневматического молота. Они ввалились в комнатушумные, веселые, раскрасневшиеся от ветра.

— Что, старина, вчера хватил лишнего?

Марта бросила на них неодобрительный взгляд. Когда человеку неможется, тут уж не до шуток. Коллеги водрузили на стол бутылку из-под рома с какой-то подозрительно черной жижей.

— Кофе из итальянского эспрессо «Пицца Мама».

— Нет.

Не вступая с Альбером в пререкания, коллеги влили в него крепчайший кофе без сахара. Горячий напиток обжигал язык и небо, и несчастный мученик предпочел поскорее проглотить его.

— Знаешь, какие любопытные подробности всплыли относительно Корню? Оказывается, этот молчальник, из которого клещами слова не вытянешь, купил дом. Половину суммы выплатил на прошлой неделе, а остальная часть будет вноситься в рассрочку, в течение десяти лет.

— Ну и что?

— Твоего жалованья хватит, чтобы купить дом?

Альбер не ответил. Иной раз он удивлялся, как хватает денег, чтобы расплатиться за квартиру.

— Может, он получил наследство, — предположила Марта.

— Нет, никакого наследства он не получал, — сказал Шарль. — Зато я сегодня с утра прогулялся в банк, где Ростан хранил свои капиталы.

— Откуда ты узнал про банк?

— В финансовом отделе фирмы «Компьютой». Словом, я зашел в банк и поинтересовался, не брал ли Ростан недавно крупную сумму со своего счета.

— И оказалось, что брал.

— Очевидно, так оно и было, если Шарль сияет торжеством.

— Сколько?

Улыбка на лице Шарля погасла.

— Точную сумму мне не назвали. Но наверняка расходы Корню хотя бы частично оплачены из этих денег.

— Думаете, Корню его шантажировал?

Альбера безумно раздражало, когда жена начинала строить из себя детектива. По мнению коллег — оттого, что Марта лучше, чем он, делала логические выводы. По мнению Альбера — оттого, что, стоило мыслям жены заработать в одном направлении, и самому господу богу не под силу было свернуть ее с этого пути. Для профессионального сыщика качество совершенно недопустимое.

— Вполне вероятно, — похоже, Шарль всерьез отнесся к ее вопросу.

— Но так же вероятно, что в благодарность за сей денежный дар наш красавец не ревновал свою жену к Ростану.

— С чего вы взяли, будто эта женщина вообще была близка с Ростаном? — Марта задала вопрос из чувства необъяснимой женской солидарности, мгновенно проникшись жалостью к незнакомой особе, которую эти мужчины с извращенным воображением пытаются облить грязью.

— Если она и не была с ним близка, то не по вине Ростана. Бабенка умопомрачительная!

— Но это еще не значит, что она должна лезть в постель к своему работодателю.

Бришо с явным удовольствием втягивался в спор. Он неизменно чувствовал себя в своей стихии, если имел возможность потолковать с женщинами о сексе, и его ничуть не смущало, что в данном случае этой женщиной была жена его друга.

— Согласен. Но если работодателю подкладывают бомбу, а муж этой женщины несет службу в казарме и разбирается во взрывчатке, тут есть над чем призадуматься. Кстати, эта особа отнюдь не производит впечатления недотроги и скромницы. Глаза у нее блудливые, уж можете мне поверить.

— Супруги Корню могли одолжить эти деньги, — заметил Альбер.

— Конечно. Наверняка они так и скажут, — сразу помрачнел Шарль. — Но все равно повисает вопрос, с какой стати Ростан одолжил им целое состояние безо всякой расписки и из каких средств они собирались погасить долг.

— Не факт, что без расписки, — устало возразил Альбер. Он сделал Марте знак сварить еще кофе, а сам выбрался из постели и осторожно повертел головой из стороны в сторону, чтобы проверить, не прошло ли головокружение. Головокружение не прошло, но и не настолько мучило, чтобы снова ложиться в постель. — Если долговая расписка хранилась в кабинете Ростана, то от нее и пепла не осталось.

— Тоже неплохой мотив для убийства, — заметил Шарль, с интересом наблюдая за Альбером, который присел на корточки, взялся руками за лодыжки и, не отнимая рук, выгнул корпус дугой. — Допустим, они просят взаймы крупную сумму для покупки дома, ссылаясь на то, что в течение месяца получат страховку и расплатятся с долгом. Ростан человек не жадный, да и женщина ему нравится, а может, он просто хочет подладиться к своей услужливой экономке — короче, деньги он им дает. Корню, разумеется, подписывает долговое обязательство, и Ростан прячет документ у себя в кабинете. Ключей от письменного стола у прислуги не было, да расписка могла храниться и в сейфе, куда Ростан прятал свои математические расчеты. Тогда Корню приносит домой пластик, жена во время уборки прилепляет его к тыльной стороне шахматного столика, а взрывной механизм злоумышленники устанавливают на половину четвертого. Ведь известно, что в это время Ростан сидит за шахматным столиком, шлифуя свой интеллект.

— Логично звучит, — недовольно признал Альбер. Он по-прежнему был убежден, что убийцу следует искать среди шахматистов. — Ну а как в эту схему вписывается Марсо? Его-то они почему убили?

— А с чего им было убивать Марсо? — удивился Шарль. — Оба эти дела никак между собой не связаны. Послушай, как я это себе представляю. Ростана убивает чета Корню. Убивает эффектно, от взрыва едва не взлетает на воздух весь дом. И словно бы детонация взрыва потрясает весь шахматный мир. Повсюду только и разговоров, что об этом убийстве. Тебе не бросилось в глаза, до какой степени это замкнутый, изолированный мир? Шахматисты женятся на шахматистках, заводят любовные интрижки, дружеские привязанности здесь так же тесно переплелись, как неприязнь и ненависть, здесь каждый знает о каждом всю подноготную. Разносится весть о гибели Ростана, и это наводит кого-то на мысль: до чего же легко избавиться от своего недруга!

— Да полно тебе сочинять, — отмахнулся Альбер.

— Не понимаю, отчего ты не хочешь прислушаться к моей версии! Обыватель тысячи раз слышит и читает об убийствах, но ему и в голову не приходит применить ситуацию к своему окружению. Ведь убийства совершаются какими-то далекими от нашей цивилизованной жизни людьми. И вдруг — как обухом по голове: Ростан подорвался на бомбе! Какая жалость, что не Марсо, который гораздо противнее. Ну а затем тайный недоброжелатель сводит счеты с Марсо в надежде, что полиция и это убийство припишет тому, кто убрал Ростана… Что ты на это скажешь?

Альбер не сказал ничего. Он ушел в ванную, пустил воду и, опершись на раковину, с отвращением уставился на собственное отражение в зеркале. Неужели в действительности все обстояло так просто, как считает Шарль? Сестра Фонтэна вчера сказала, что ему, Альберу, никогда не найти убийцу, поскольку тот — шахматист. «Шахматист мыслит иначе, нежели вы». Альбер не отрывал глаз от девушки, и его огорчало, что она не верит в его силы. «Шахматист обдумывает каждое свое решение лучше, чем обычный человек. Тщательнее подготавливает акцию, тщательнее подстраховывается. Он рассчитывает на несколько ходов вперед в сравнении с вами». Альбер почувствовал раздражение. «Возможно, относительно шахматистов вы правы, — сказал он, — но здесь идет игра, правила которой я знаю лучше». Девушка молчала, а затем после долгой паузы, сообразив, что от нее ждут ответа, вскинула на Альбера свои огромные, серьезные глаза и свойственным ей задушевным тоном проговорила: «Надеюсь».

— Марианна Фонтэн, — негромко произнес Альбер и покачал головой. Он не испытывал влечения к сестре террориста и не был влюблен в нее с первого взгляда. Сейчас, пытаясь проанализировать свое чувство к ней, он понял, что это ревность. Ему лично ничего от нее не надо, однако он ревнует ее к каждому, кто может взять ее за руку, обнять, приласкать, назвать своею.

Неужели Марианна права? Вот ведь и брат ее постоянно на несколько шагов опережает полицию. Альбер встал под душ и тотчас заорал не своим голосом: вода была нестерпимо горячей — погрузившись в раздумья, он забыл отрегулировать температуру. В ванную влетела перепуганная Марта с яйцом в руке.

— Вода слишком горячая, — пожаловался Альбер.

— Поторопись. Завтрак сию минуту будет готов.

— Я это есть не в состоянии, — он укоризненно ткнул пальцем в яйцо.

— Не для тебя и готовлю. Ты обойдешься гренками. — Марта повернула кран, и на Альбера внезапно обрушилась ледяная струя.

Гренки подгорели, пока Марта готовила завтрак для гостей. Яичница с колбасой, зеленым горошком и овощной приправой, густо посыпанная тертым сыром, выглядела весьма аппетитно, и коллеги Альбера уписывали ее за обе щеки.

— Ты не допускаешь мысли, что Корню вошел в сговор с кем-то из шахматистов? Уж слишком хорошо были спланированы оба эти убийства.

— Еще чего! Я смотрю, эта фитюлька совсем задурила тебе голову. Знаешь, где силен шахматист в обдумывании ходов и составлении комбинаций? Только за шахматной доской.

— Что за фитюлька? — поинтересовалась Марта.

— Да мы тут допрашивали сестру Фонтэна, — рассеянно пояснил Шарль — По ее мнению, мы слишком примитивны, чтобы раскрыть преступление, задуманное шахматистом.

Марта сидела задумавшись, и Альбер надеялся, что размышляет она не над второй частью фразы Шарля — «совсем задурила тебе голову».

— Пожалуй, она права, — с милой улыбкой сказала вдруг Марта. — Вот уже сколько лет вам не удается поймать ее брата, разве что нападете на след случайно.

Полицейские переглянулись с понимающей сообщнической усмешкой, которую Марта терпеть не могла. «Что она в нашем деле понимает!» — яснее ясного говорил их вид.

— А кстати, не мог этот братец взорвать Ростана? — не унималась Марта.

— Нет, — решительно отрезал Шарль. Альбер с удивлением воззрился на него. До сих пор ему казалось, что комиссар изо всех подозреваемых отдает предпочтение Фонтэну. Интересно, ветер подул в другую сторону или Бришо высказывает свое особое мнение?

— Фонтэн — профи, он использует ровно столько взрывчатки, сколько необходимо, и ни граммом больше. Вчера, прежде чем уйти из отдела, я просмотрел досье на Фонтэна. Старина, этот человек обращается со взрывчаткой, как Армстронг с трубой. Если бы он подкладывал взрывчатку, чтобы убрать Ростана, там ни одна картина не упала бы со стены. Я специально звонил в лабораторию и поинтересовался…

Да, в этом весь Шарль. Позвонить в лабораторию, потребовать к телефону какого-нибудь ужасно важного и невероятно занятого эксперта по взрывчатым веществам, чтобы получить подробную консультацию… Шарлю приходится пускать в ход все свое обаяние, дабы не вызывать к себе антипатию.

— Говорят, сорока-пятидесяти граммов было бы вполне достаточно, и не исключено, что профессионал такой высокой марки, как Фонтэн, обошелся бы еще меньшим количеством. Но тут, по мнению эксперта, было взорвано добрых сто граммов.

— И что это значит? — задала вопрос Марта в надежде хоть сегодня наконец-то показать себя в кругу коллег осведомленной в делах полиции.

— Это значит, что убийца — профан, который желал действовать наверняка.

— Корню профаном не назовешь, — вмешался Альбер. — Он намеренно использовал так много пластика, чтобы в комнате камня на камне не осталось. Чтобы даже долговое обязательство в сейфе обратилось в пепел.

— Тогда как нам быть? Снова ехать к нему в казарму?

— По-моему, сперва надо бы взять в оборот бабенку. Корню, похоже, стреляный воробей.

Пора было и отправляться по делам. Марта, судя по всему, окончательно присвоила себе «рено». Машина производила впечатление побывавшей в основательных переделках; Альбер не помнил, чтобы он так уж сильно покорежил ее во время последней своей попытки научиться мастерскому вождению. Коллеги уселись в серый, без опознавательных надписей, служебный «пежо». Буасси с любопытством разглядывал вмятины на крыльях машины Альбера.

— Машину водит жена, — небрежно бросил Альбер, прежде чем приятели успели поинтересоваться, где это его так угораздило приложиться.

— Ясно, — кивнул Буасси. — Избави бог от женщины за рулем. — Его подруга действительно водила скверно.

Между тем Марта включила мотор и, сделав изящный разворот, подкатила к ним. Альбер покраснел. Если Марта сейчас выдаст истинного виновника повреждений…

— Если вы не очень торопитесь, вернись на минутку. Кое-что тебя ждет на письменном столе. — Она послала воздушный поцелуй, адресованный вроде бы всем троим сразу, и рванула на полной скорости.

На письменном столе лежала книга: толстая, со множеством рисунков, в точности такого типа, какие приносил домой Альбер — поначалу с горделивой радостью, а под конец украдкой. «Секреты шахматной игры» — гласил заголовок, а в подзаголовке стояло: «Как стать мастером». Альбер раскрыл книгу. В предисловии, разумеется, делалась попытка уйти от ответственности. Книга, мол, является всего лишь пособием, а стало быть, по ней нельзя научиться… В предисловиях всегда так пишут. Лелак больше верил аннотации на суперобложке, где утверждалось, что по этой книге вовсе даже можно научиться шахматной игpe, причем быстро и хорошо. В конце концов, ведь для этого книгу и выпускали! Иначе не имело бы смысла. Бедная Марта, с каким нетерпением она, должно быть, вчера ждала весь вечер, когда же он заметит выложенную на стол книгу! Но едва он пришел домой, как тут же явились гости. А утром… об этом лучше не вспоминать. Он почувствовал прилив благодарности к жене и угрызения совести. Перелистал книгу и, дойдя до главы «Образ мышления шахматиста», уткнулся в текст. Альбер и сам не заметил, как уселся в кресло, открыл бутылку с прохладительным напитком, сбросил ботинки и пристроил ноги на край стула, отыскал в глубине шкафа старенькую, бог весть сколько лет валявшуюся там шахматную доску и, руководствуясь пособием, углубился в изучение королевского гамбита. Но факт, что когда Шарлю надоело ждать и он, сообразив, что сигналят под окном они напрасно, поднялся в квартиру, он застал приятеля за этим занятием.

* * *

Метро в этом месте переходило в надземную линию, а дорога тянулась под эстакадой, среди полуразрушенных зданий. Дешевые лавчонки, бистро, околачивающиеся у входа мрачные типы, откуда-то доносятся звуки восточной музыки. Двое мужчин в заношенных спортивных свитерах заняты ремонтом старенького автомобиля. Со вчерашнего дня потеплело, и видно, что им жарко.

«Пежо» свернул вправо и проехал под станцией метро. На сей раз Буасси вел машину медленно, ровно. Пассажиры почти не ощущали, когда он прибавляет скорость, когда тормозит, а когда и вовсе останавливается. Альберу подумалось, что он тоже сумел бы так. Он посмотрел налево. Маленькая площадь, за нею выстроились в ряд дома типичной архитектуры шестидесятых годов — голые коробки, лишенные каких бы то ни было декоративных элементов, захламленная детская площадка. Район был явно знаком Альберу. Где-то здесь обитает чета Кузен.

— Вот что! — воскликнул Шарль. — А парень?

— Откуда мне знать? — пожал плечами Альбер. — Если еще не угодил за решетку, то, наверное, околачивается где-нибудь поблизости.

— С какой это стати упекать его за решетку? — насмешливо бросил Шарль.

Буасси понятия не имел, о ком идет речь, но на всякий случай притормозил.

Супруги Кузен были пожилые, хворые люди, и жена в один прекрасный день пришла в полицию с заявлением, что ее муж намерен убить человека. Обратилась она непосредственно в отдел по расследованию убийств — щуплая старушка с волосами, напоминающими клочки свалявшейся ваты, прилепленные к черепу. Муж, сказала она, собирается убить того типа, что рисует на стенах свастику. Полицейские едва не выставили ее за порог. Париж, вероятно, занимает первое место в мире по обилию разнообразной пачкотни на стенах. Выродившиеся потомки поколения, взращенного под лозунгом «Свобода, Равенство и Братство», спутали свободу слова со свободой марать стены. С какой-то поистине маниакальной одержимостью они торопились провозгласить свое мнение надписями на стенах жилых домов, детских садов, театров и музеев, в поездах метро, на стволах деревьев и на спинках садовых скамеек.

Словом, Париж — это город, где у каждого есть собственное мнение по любому поводу, и если его не высказать во всеуслышание, этого просто не пережить. По соседству с Кузенами кто-то специализировался на свастике. Паучий знак этот французской столице тоже не в диковинку, на нем, — намалеванном на стенах, вырезанном на скамьях — нередко спотыкается глаз. Кому такая эмблема не по душе, старается ее не замечать. Но в том районе, где обитала пожилая чета, не заметить было невозможно. Кто-то сплошь исчеркал стены краской, а когда снаружи свободного пространства не осталось, перешел на подъезды. Однажды утром, открыв дверь своей квартиры, господин Кузен увидел, что под табличкой с его именем намалевана разлапистая свастика.

Пожилому человеку сделалось дурно, двое суток он пролежал в постели, держась на уколах. Его уговаривали не принимать близко к сердцу, успокоиться, краску с двери соскоблили. «Убью подонка!» — твердил старик.

Не ясно было, чего женщина боится больше: того, что муж не вынесет волнений, что здоровенные оболтусы изобьют его, если он вздумает на них накинуться, или же что он и в самом деле порешит кого-нибудь под горячую руку.

Старушку отправили было ни с чем, но Альбер сжалился над ней. Арест пачкунов-подростков не входит в функции отдела по расследованию убийств, даже если те рисуют на стенах свастики. Иное дело, когда угрозу разгневанного человека принимают всерьез. Альбер вставил в машинку лист бумаги и быстро отстучал: господин Кузен, по словам его жены, участвовал в движении Сопротивления, сначала сражался в маки, затем прошел в Британии специальное обучение. Мастерски владеет навыками быстрого и бесшумного устранения противника. Протокол беседы с заявительницей был подколот к этой справке. Разумеется, здесь не было ни слова правды, зато вмешательство полиции получало идеальное обоснование. В тот же вечер Альбер изловил негодяя; семнадцатилетний малый отличался мускулистым сложением, и когда Альбер, надев на него наручники, заталкивал его в машину, дружки парня выкрикивали угрозы. Через час парня отпустили на все четыре стороны: он еще молод, не ведает, что творит, с годами повзрослеет и войдет в разум. На Кузена наложили штраф за высказанное намерение лишить человека жизни.

— Ну и дела! — досадливо крякнул Буасси, когда коллеги рассказали ему эту историю. — Не завернуть ли нам туда?

— Зачем? — спросил Альбер. — Что мы сможем сделать?

— Этот малый знает Шарля в лицо?

— Нет, не знает, но ведь… — Альбер осекся, понимая, что спорить бесполезно. Буасси упрям, как осел, в особенности если чувствует поддержку Шарля. А Бришо одобрительно кивнул. Альбер вздохнул и усталым жестом показал, в какую сторону ехать.

Задуманная акция взбудоражила Буасси. Он заложил вираж круче, чем мог бы вынести измученный желудок Альбера. Лелак опустил боковое стекло, подставил лицо ветру и попытался делать глубокие, равномерные вдохи. Однако Шарля ничуть не тронули его страдания. Он резко встряхнул Альбера за плечо, требуя, чтобы тот показывал дорогу. Тоже друг называется!

Февра они обнаружили в группе парней, обступивших два мотоцикла, на которых гордо восседали девицы, явно упиваясь своим успехом. Буасси втиснул машину в немыслимо узкий промежуток между фонарным столбом и припаркованным фургоном, и Шарль вылез наружу. С удовольствием потянулся, так, что захрустели суставы, нагнулся, бросив на заднее сиденье машины пистолет, и потянулся еще раз. Затем неторопливой походкой направился к кучке парней.

Альбер и Буасси не слышали его слов, но легко могли себе представить, с каким приветствием он обратился к юному наглецу. Февр тотчас подступил к чужаку, уставив руки в бока и набычив шею. «Чего лезешь, какого черта тебе надо!» — в переводе с языка пантомимы означала его поза. Дружки Февра зашли со спины, беря Шарля в кольцо, по канонам многовековой тактики запугивания: молодчики полагали, будто развили ее до совершенства. Шарль для начала врезал Февру по челюсти и, мгновенно повернувшись, ударил в поддых стоящего за спиной парня. Кольцо расступилось вширь, Февр заслонил голову руками и, сделав корпусом обманное движение, попытался правой ногой пнуть Шарля в живот. Левой рукой Шарль сбоку отбил удар, схватил парня за ногу и шагнул вперед, чтобы подбить другую ногу противника. Маневр не удался: Февр выдернул ногу, оставив в руках Бришо ботинок. Шарль на мгновение замер, изумленно воззрился на заношенную кроссовку, потом в сердцах запустил ею в противника. В следующий же миг рванувшись всем корпусом вперед, он ударил Февра в ухо, тотчас коленом заехал ему в живот и, когда малый сложился пополам, снова смазал его по уху. Парень распластался на земле. Бришо дважды ударил его ногой — лишь для того, чтобы показать: дело принимает серьезный оборот. Шарль знал, что его забили бы до полусмерти, очутись он на земле. Пока Февр пытался встать на ноги, Шарль оценивающим взглядом окинул его дружков. Те, видно, до сих пор не решили, какую позицию им занять — выжидательную или активного вмешательства. Шарль внезапно и с силой нанес одному из парней удар ногой в пах и, не давая тому опомниться, врезал кулаком прямо в лицо. Он обошелся с противником жестоко, гораздо безжалостнее, чем с Февром. Альбер и Буасси ухватились за ручки дверец, каждую секунду готовые выскочить. Если Шарль рассчитал верно и расправился с наиболее дерзким парнем, ждущим лишь удобного момента ввязаться в драку, то остальная компания на какое-то время затаится. Если же Шарль ошибся, тогда вся банда набросится на него.

— Предпочитаю, чтобы вы не вмешивались, — небрежно обронил Шарль и шагнул к одному из парней.

— Мы и не вмешиваемся! — поспешно воскликнул тот.

Бришо занес было руку для удара, и малый испуганно повторил:

— Даю слово, мы не вмешаемся!

Шарль обвел взглядом обступивших его парней, и каждый, на ком задерживался его взгляд, послушно кивал.

Когда он вновь повернулся к Февру, тот уже натягивал кроссовку. Увидев, что Шарль приближается к нему, он отступил на два шага, затем остановился и приподнял руки. Втянул голову в плечи и наклонился вперед. На ногах он держался неуверенно, однако уклонился от удара Шарля, который, судя по всему, недооценил противника, за что и получил в ответ целую серию ударов. Один из них задел Шарля в лицо, другой прошел по касательной, а остальные молотили воздух. Шарль выждал, когда Февр после очередного удара подставился, и коротким, резким взмахом угодил ему по почкам. Левой рукой он двинул Февра в подбородок, затем еще раз ударил по почкам. Теперь парень неделями будет мочиться кровью. Шарль на какое-то время оставил его в покое, давая собраться с силами. Не станет же он калечить лежачего, можно молотить этого подонка лишь до тех пор, пока он в состоянии драться. Ну, в таком случае пусть дерется.

Февр по крайней мере пытался драться. Сказывались то ли большая практика, то ли упрямство, но он вновь и вновь собирался с силами и, шатаясь, пряча голову за двойную защиту, ждал очередной атаки. Однако Альбера больше удивлял Бришо. Профессиональное самообладание, с каким он держал в страхе всю банду, уверенность, с какою он наносил удар с неизменно точным расчетом, чтобы Февр всякий раз смог подняться, были поистине поразительны.

— Послушай, где это Бришо научился так здорово драться? Я никогда не встречал его в спортивном зале.

— А чему здесь учиться? — изумился Буасси. — Ты либо умеешь драться, либо — нет. Но если прослужил десяток лет сыщиком в нашем отделе, то наверняка умеешь.

Альбер промолчал. Он бы дорого дал за щепотку двууглекислой соды. Или хотя бы за стакан кока-колы. Надо надеяться, что теперь уже Шарль быстро управится. И вот этот момент наступил. Февр попятился, все ускоряя шаги, словно готов был припуститься бегом, но боялся повернуться к противнику спиной, а затем, когда Шарль снова двинулся к нему, побежал во всю прыть. Шарль рассчитывал на это. В несколько скачков он догнал парня и ударом по ногам сбил его. Февр, скорчившись на земле, заскулил как побитый пес.

— Да помогите же! Этот псих забьет меня насмерть… помогите!

Никто не шевельнулся, за исключением Шарля.

— Не бросайте меня! Вызовите полицию!

Бришо достал носовой платок и вытер вспотевший лоб. Буасси включил мотор и рванул с места; Альбер судорожно сглотнул, чтобы протолкнуть обратно в желудок подкатывавший к горлу комок, и не разжимая губ, промычал:

— Потише, ты, ненормальный! Не видишь, что мне плохо?

Машина подрулила к мотоциклам, и Буасси выскочил наружу.

— В чем дело, что здесь происходит?

Напуганные молодчики вновь обрели голос.

— Этот тип набросился на нашего приятеля.

— Мне тоже от него досталось.

— Вовремя вы подоспели, иначе он бы его прикончил…

Альбер тоже выбрался из машины и, делая глубокие вдохи, пытался подавить приступ тошноты. Буасси заломил Шарлю руки за спину и повел его к машине. Парни уважительно взирали на бесстрашного блюстителя порядка. Несколько человек бросились к Февру, помогая ему подняться. Малый был изукрашен как следует, Бришо поработал со знанием дела. Он крепко избил парня, не причинив, однако, серьезных повреждений. Высший класс мастерства, если при этом даже не остается следов, но в данном случае такой необходимости не было. Бришо выбил парню несколько зубов, обеспечил трещину на одном-двух ребрах, болезненные ушибы с синяками и легкое сотрясение мозга, но все это не смертельно.

По мере того как Февр приходил в себя, к нему возвращалась и его задиристость.

— Ну, погоди ублюдок! — завопил он. — Мы еще с тобой поквитаемся.

— Предъявите документы! — вмешался Альбер. Он взял удостоверение личности Шарля и с любопытством стал его разглядывать. На фотографии Бришо был запечатлен с усиками и аккуратно ухоженной бородой. — Удостоверение ваше не действительно, — заявил он. — На фотографии вас нельзя узнать. Придется с вами специально разбираться.

— Да плюньте вы на его удостоверение! Взгляните, что он со мной натворил! — Февр сунул Альберу под нос свой выбитый зуб.

— Вас также прошу предъявить документы, — невозмутимо парировал Альбер.

Вокруг собралась немалая толпа зевак. Все, кто до сих пор наблюдал за дракой с безопасного расстояния, теперь расхрабрились и подошли к машине: пенсионеры, домашние, хозяйки, несколько крепких мужчин в рабочих комбинезонах, ребятишки, которым сейчас положено находиться в школе, — словом, обычная в таких случаях публика.

«Несчастный парнишка» — разжалобилась какая-то женщина при виде разбитой физиономии Февра и его окровавленной рубахи.

— Вздернуть бы для примера за такие дела — возмущенно заметила другая, у которой, очевидно, свой сын в том же возрасте. — Повесить, чтобы другим неповадно было.

— Хорошо хоть нашлось, кому приструнить этого хулигана!

Лелак вернул обоим удостоверения. Ему наскучила эта комедия, и он решил поскорее с ней покончить.

— Вы поедете с нами, — холодно бросил он Шарлю. — Буасси, сажай его в машину!

— Слушаюсь! — Буасси распахнул правую дверцу, и Шарль уселся на свое место.

— Считайте, вам повезло, что я случайно оказался здесь, — повернулся Альбер к Февру. — Если бы знал, кого бьют, я бы за километр объехал это место.

Малый слушал с угрюмым видом. Судя по всему, урок не пошел ему на пользу.

— Не рекомендую вам впредь ввязываться в драки. В следующий раз я не стану вступаться за вашу компанию.

Стечение зрителей было слишком велико, чтобы молодчики без звука проглотили такую обиду.

— И не надо за нас вступаться.

— Пусть только этот тип еще разок сюда сунется.

— Как вам будет угодно. Считайте, что меня здесь нет. Мосье, разрешаю вам выйти из машины.

Парни оторопело воззрились на него.

— Но вы не имеете права так поступать!

— Отчего же? Думаете, у меня есть время разнимать мелкие потасовки? Я расследую двойное убийство, и мне на ваши выбитые зубы наплевать!

Шарль с недоброй ухмылкой вылез из машины и снова направился к шайке.

Представление длилось еще минут пять. Альбер оттеснил парней позадиристее к машине, надел Февру наручники, когда тот попытался ударить Бришо, отбиваясь от полицейских, и с размаху влепил Февру затрещину, обнаружив у него в кармане куртки баллончик с краской. Наконец стражи порядка отбыли с чувством удовлетворения, надеясь, что им все же удалось внушить юнцам уважение к закону. Молодчики же смотрели им вслед также с удовлетворением: что ни говорите, а справедливость существует, если полицейские замели этого громилу. Шарль спрятал пистолет в карман, удобно откинулся на сиденье и лизнул руку.

— Черт бы побрал этого стервеца! Укусил до крови.

Женщина оказалась крепко сбитой, хорошо сложенной, от всего ее облика исходила какая-то животная чувственность. Здоровая самка — под пару своему мужу, здоровому самцу, — она одновременно влекла к себе и действовала отталкивающе.

Альбер не рассчитывал на это, полагая увидеть более дешевую разновидность мисс Нест из Нью-Орлеана. Та была во вкусе Бришо, эта женщина понравилась и Альберу. Даже сама мысль, что такая «аппетитная бабенка» каждый день приходит делать уборку у тебя в квартире, вызывала эротические фантазии. Делать уборку?…

Дом был просторный, обставленный в едином стиле, отвечающем запросам обитателей столичных окраин. Супруги Корню, по примеру опытных меблировщиков, приобретали обстановку явно по частям, подбирая одну вещь к другой. С креслом удачно сочетался столик, к столику подходил шкаф, удачно были подобраны ковры и обои, и в этот интерьер отлично вписывалась чета Корню. На женщине был просторный мужской махровый халат. Приятели на миг задумались, есть ли на ней что-нибудь еще, кроме халата, затем решили, что наверняка есть. Женщина не из ванны выскочила, это сразу видно. Ну что ж, значит, их встречают при полном параде.

— Проходите, — сказала мадам Корню. — Я вас ждала.

— Вот как? А почему?

— Муж предупредил, что вы придете. Желаете выпить? — Она открыла полированный шкафчик, где выстроились ряды бутылок. Задняя стенка бара была зеркальной, поверху шла световая трубка, вспыхивающая, как только открывалась дверца бара. Большинство бутылок стояли неоткупоренные. От одного вида спиртного Альберу снова сделалось муторно.

— Увы — нельзя! — с сожалением ответил Буасси.

— Красивый шкафчик, — похвалил Лелак.

— Красивый дом, — подхватил Шарль.

— Правда ведь? Это я сама выбирала.

Что она имела в виду: дом или шкафчик с баром — так и осталось не ясно.

— Но уж от кофе-то, надеюсь, не откажетесь?

— Выпьем с удовольствием, — поспешно отозвался Альбер, прежде чем этим ненормальным вздумалось бы отказаться. — Очень вам признательны.

— Скажите… — начал было Шарль и внезапно умолк. Мадам Корню нагнулась, чтобы достать чашечки с нижней полки бара, и Бришо, как и его коллеги, оцепенело уставились на обтянутый махровым халатом зад.

— Скажите, — начал он снова, — дорого вам обошелся этот дом?

— Минуту, — учтиво отозвалась женщина. — Сейчас позвоню мужу, только сначала поставлю кофе.

— Зачем вам звонить мужу?

— Чтобы он ответил на ваш вопрос. Он в таких делах лучше разбирается.

— В каких делах?

— Что сколько стоит и так далее.

— Но вы-то сами кое в чем тоже, наверное, разбираетесь?

— Ну, не очень…

— Брали вы взаймы у Ростана?

Женщина стала набирать номер. Шарль нажал на рычаг…

— Если нам захочется поговорить с вашим мужем, мы его посетим. Итак: просили вы денег взаймы у Ростана?

— Спросите у мужа.

— Спросим и у него. Так брали?

— Спросите у мужа!

Ситуация казалась тупиковой. Трое сработавшихся друг с другом полицейских способны сломить упрямство хоть какого закоренелого бандита. Поочередно, не давая одуматься, задают вопросы — в лоб, сбоку, сзади, — и можно не сомневаться, они выдержат дольше. Но этот метод бессилен против женщины, упрямой до тупости. Бандиту не безразлично, верят ему или нет. Женщине это без разницы. Вобьет себе в голову какую-нибудь чушь и цепляется за нее лишь потому, что так ей втемяшилось. «Спросите у мужа», — будет твердить свое, выспрашивай ты ее час или хоть две недели. А если проявить излишнюю настойчивость, то женщина и вовсе упрется и назло станет повторять одну только эту фразу даже в тех случаях, когда при прочих равных она бы ответила на вопросы, и не ссылаясь на мужа. Поэтому полицейские перестали допытываться, предпочитая молча наблюдать, как она хлопочет по хозяйству.

Корню производила впечатление хорошей хозяйки. Она работала проворно, все движения ее были точны и экономны. В комнате было чисто; должно быть, такая же чистота поддерживалась и у Ростана до взрыва. К кофе она выставила на стол ром, сахар, сливки, крохотное домашнее печенье, — и все это так быстро и естественно, что сыщики не успели возразить и спохватились, когда уже сидели за столом, отдавая должное угощению. Однако о цели визита они не забывали.

— Э-э… мадам… ах, как вкусно… Скажите, когда вы в последний раз были у Ростана, вы ведь вытерли пыль и с шахматного столика тоже?

— Конечно. — Мадам Корню уютно устроилась в кресле, поджав под себя ноги. Ее большие, зеленые глаза насмешливо и с вызовом смотрели на полицейских.

— Господин Ростан всегда уединялся после обеда для занятия шахматами?

— Откуда мне знать? Я уходила раньше.

— Где вы познакомились?

— Я работала в фирме «Франк-эль». Как-то раз я обмолвилась, что с удовольствием ушла бы с работы, если бы нашла место экономки. Могла бы приходить на несколько часов в день и делать все необходимое по хозяйству. Мне нет нужды надрываться по восемь часов, муж прилично зарабатывает.

— Сколько вы получали у Ростана?

— Пять тысяч франков.

Сыщики переглянулись, Шарль присвистнул.

— Неплохие денежки!

Женщина пожала плечами.

— Для него эти расходы окупались. Жена выставила его за порог, а он привык, чтобы в доме была чистота, белье выстирано, выглажено, рубашки накрахмалены, обед приготовлен, свежее домашнее печенье на столе… Мои услуги все равно обходились ему дешевле, чем жена, вздумай он снова жениться.

— У супружеской жизни есть и другие преимущества, к которым Ростан, вероятно, привык.

— Эти преимущества в оплату не входили, — жестко отрезала женщина.

— Как часто у Ростана бывали гости?

— Не знаю.

Альбер бросил на Шарля сердитый взгляд. Зачем без нужды обижать дамочку? Теперь из нее слова не вытянешь. Шарль обиженно уткнулся в тарелку с печеньем, предоставив Альберу сражаться в одиночку, коль скоро он такой умный.

— Знаете ли вы кого-нибудь, кто наведывался к нему постоянно?

— Знаю, господина Мартинэ. По утрам они всегда работали вместе. Одно время он даже обедал там каждый день и не давал себе труда поблагодарить меня.

— А этого человека вы не встречали? — Альбер сунул руку в карман и, конечно же, не нашел там нужной фотографии. Шарль, не обращая на них внимания, уминал печенье. Альбер под столом толкнул его ногой.

— Встречали вы у Ростана этого человека? — Шарль милостиво соизволил извлечь фотографию Марсо.

Женщина задумалась.

— По-моему, да. Только волосы у него тогда были длиннее…

— Чем они занимались?

— Откуда мне знать? Я находилась на кухне, они — в кабинете. Спросите Мартинэ, он тоже там был.

— А этого человека вам доводилось видеть? — Из папки вынули фотографию Фонтэна. Снимок был старый, более чем десятилетней давности; с тех пор сфотографировать террориста так и не удалось. В объектив улыбался симпатичный, белокурый молодой человек — из тех милых проказников, что обычно нравятся женщинам. Умное лицо, полные жизни глаза. Альбер не видел еще этой фотографии, и, когда мадам Корню, равнодушно покачав головой, вернула ее, он взял снимок. Господи, и он стрелял в этого человека! А тот на глазах у него убил двух полицейских! Вот этот самый человек.

Шарль тем временем достал очередную фотографию. Мадам Корню одобрительно разглядывала ее.

— На редкость красивая девушка! Такую я бы не забыла, если бы видела.

На фотографии длинные волосы Марианны были распущены по плечам, и от этого лицо ее выглядело еще более миниатюрным. Она смеялась, и Альбер подумал, как хорошо бы и в жизни увидеть ее такой вот смеющейся.

— Дело вкуса, — заметил Шарль. — Мне больше нравятся женщины другого типа.

— Сердцу не прикажешь, — сказала женщина и лениво потянулась.

Шарль смотрел, как колышутся под мягкой тканью ее упругие груди, и чувствовал себя подростком, впервые узревшим опытную кокотку. Будто и не было в его жизни великого множества интимных подруг. Наконец ему удалось взять себя в руки.

— Надо будет купить своей подруге такой халат, — сказал он.

Полицейские удалились, оставив после себя опустошенный стол.

* * *

— Ну и бабенка, скажу я вам! — Лишь на своем привычном месте за рулем Буасси вновь обрел уверенность в себе.

— Завтра я, пожалуй, еще разок к ней наведаюсь, — мечтательно произнес Шарль.

— Только не забудь прихватить с собой деньжат побольше.

— Еще чего — Шарль потянулся всем телом — вероятно, чтобы лучше воскресить в памяти соблазнительный облик свидетельницы.

Движение было на редкость небольшое, и они за несколько минут добрались до объездного кольца. Буасси свернул вправо, чтобы по кольцу доехать до Сены, а затем по набережной — к управлению полиций. Пусть и в объезд, все равно этот маршрут займет меньше времени.

— Да, кстати напомнил, — сказал Альбер. — Как прошла вчерашняя встреча, удачно?

— Вчерашняя? — Бришо гнусно прикинулся, будто не понимает, о чем речь. Подобно любому холостяку, он полагал, что все женатые люди завидуют его свободе. — Ах, ты про рыженькую? Спасибо, не без приятности.

— Я имею в виду, сообщила она что-нибудь новенькое?

— О нет, ничего особенного. Долго доказывала, что их фирма не разорится из-за «Ультимата».

— М-да… — Альбер чувствовал себя вполне сносно. Печенье мадам Корню благотворно подействовало на его бунтующий желудок. — Любопытно, что все конкуренты твердят одно и то же. Можно подумать, им абсолютно безразлично, какое положение они занимают на международном рынке. Зачем же они врут?

— По-твоему, они должны плакаться для большего правдоподобия?

Альбер не удостоил его ответом. Будущему префекту полиции не пристало задавать дурацкие вопросы. Лучше приберечь их до вступления в должность.

— Или ты считаешь, своим притворством они пытаются скрыть какие-то шаги, направленные против «Ультимата» — настаивал Шарль.

— Вот именно, — Альбер не стал с ним спорить.

— В прошлом году «Интернэшнл Чесс Компани» заработала на шахматных компьютерах сто двадцать миллионов долларов, — с гордостью объявил Шарль.

— И после этого твоя рыжая приятельница утверждает, будто для них это не бизнес…

— Я не стал ей возражать. Наверняка для фирмы это не основной бизнес, иначе коммерческим директором не назначили бы смазливую женщину.

— Поздравляю. А не говорила мадемуазель Нест, какой у них оборотный капитал?

— Нет, не говорила. Но деятели из «Компьютой» наверняка скажут. Эти ловкачи, специализирующиеся на производстве компьютеров, все друг про дружку знают. По мнению Моники Нест, если бы не этот шахматный автомат, «Компьютой» уже в этом году потерпел бы крах. Она говорит, производство обходилось фирме слишком дорого, реализация шла скверно, и «Франк-эль» еще в прошлом году собирался ликвидировать свое дочернее предприятие.

— Возможно, — согласился Альбер. — Но факт, что не они же сами намеревались похитить свою программу.

— А кто сказал, что ее намеревались похитить? — насмешливо поинтересовался Шарль. — Хотели убрать создателей программы, вероятно, чтобы не платить им с прибыли. Конкуренты скорее взорвали бы компьютер.

— Должно быть, эту чепуху дамочка намолола тебе в постели, а ты и уши развесил. Какой смысл конкурентам уничтожать компьютер, если оба конструктора смогут за несколько часов или дней восстановить программу? Машины стоит выводить из строя уже после того, как покончено с их создателями. Люди шли на убийство ради сумм куда меньших, чем сто двадцать миллионов долларов.

Бришо обиженно молчал, и Альбер продолжил:

— Черное дело должно быть сделано именно сейчас, пока идет турнир. Как только чемпионат закончится, «Компьютой» пустит производство на конвейер и каждую деталь «Ультимата» запатентует и поставит на охрану. А до тех пор фирма бессильна. Ростан и его напарник завершили работу в последний момент. Автоматов изготовлено ровно столько, сколько задействовано в турнире, и с турнира нельзя снять ни единого. Вся их реклама основана на том, что каждый «Ультимат» выиграет каждую партию. Результат должен быть абсолютным: пять — ноль.

— Да, ты прав, — Шарль мрачно уставился в окно, словно никогда не бывал в этих местах.

Они проезжали Ситэ. Набережная Орфевр отсюда в нескольких минутах хода, проще было бы дойти пешком. Альбер попытался смягчить приятеля.

— Я ведь не говорю, будто твоя приятельница способна на убийство.

— А я не говорю, будто она моя приятельница.

«Пежо» свернул под арку полицейского управления и проехал мимо дежурных машин, стоящих наготове, чтобы ринуться на место происшествия по первому вызову.

Лелак сделал еще одну попытку.

— Ерунда все это. Возможно, конкуренты здесь ни при чем.

Шарль помедлил с ответом, пока машина не остановилась.

— Возможно, — заключил он — Однако я бы на твоем месте проверил, надежно ли охраняют этого Мартинэ.

Комиссар при виде его удивился. Альбер скромно улыбнулся, словно бы принял удивление шефа за выражение радости. Корентэн шел по коридору ему навстречу с объемистой папкой под мышкой. При слабом освещении лицо его казалось помятым, расстроенным и даже постаревшим.

— Чего ты заявился? Твоя жена сказала, что ты болеешь.

— Мне полегчало.

Корентэн шагнул было дальше, но тотчас остановился.

— Теперь уже поздно, мог бы оставаться дома. Мы отметили тебя больным.

— Я же не виноват, что утром мне было плохо.

— Пить надо меньше!

Альбер промолчал. Неужели Марта проговорилась шефу, что он вчера выпил лишнего? Нет, скорее всего Корентэн, по обыкновению, нечаянно попал в десятку.

— Ладно, не беда. Коль скоро пришел, берись за работу. На улице Афин зарезали старуху.

— Ну и что?

— Как это — «ну и что»? Откуда такая бесчувственность?

— Напротив. Мне очень жаль несчастную старушку, но я занят расследованием убийства Ростана.

— Дело терпит. — По лицу Альбера было видно: ондумает, будто ослышался, и Корентэн поспешно добавил: — По правде говоря, конечно же не терпит, но во всяком случае расследование предстоит долгое. История запутанная, мотивов — уйма, подозреваемых и того больше, бог знает, когда нам удастся завершить дело. А убийцу старухи ты доставишь сюда через полчаса. Наверняка какой-нибудь подросток из местных, больше некому.

— Дело Ростана не терпит. Через неделю закончится чемпионат, и все пташки разлетятся. А сейчас они все в одном месте.

— Не валяй дурака. Старуху убили еще вчера, а мне некого послать на место происшествия.

Альбер вздохнул.

— Какова там ситуация?

— Труп увезен, квартира опечатана. Видишь, еще одна зацепка: старуху убили даже не на улице, а дома. Ясно, что кто-то из знакомых. Тебе только и остается, что съездить за преступником и доставить его сюда…

— С жильцами уже беседовали?

— Да. Как обычно, никто ничего не видел.

— Отпечатки пальцев, следы обуви, обрывки одежды?

— Никаких следов. Иначе я бы не стал тебя утруждать.

— Знаю, шеф. Тогда я отправляюсь и через полчаса доставлю убийцу.

Корентэн похлопал Альбера по плечу и ушел. Чудеса да и только, но сейчас шеф вроде бы не казался таким измученным и старым, как несколько минут назад. Уж не принял ли он всерьез это дурачество насчет незамедлительной доставки убийцы? С Корентэном никогда не знаешь наверняка. Он чересчур полагался на своих людей.

На столе Альбера поджидала записка на клочке бумаги. Он понятия не имел, кто ее оставил; в их комнате ни у кого не было такого почерка — угловатого и с наклоном в левую сторону. Возможно, кто-то, проходя мимо двери в комнату инспекторов, услышал звонки и снял трубку.

«Лелак! Тебе звонил некий Мартинэ, просил связаться. Говорит, по важному делу».

Альбер достал свой блокнот с записями. Дело действительно важное. Убийца старушки за полчаса не сбежит. В этом отношении шеф прав. Убийство Ростана было обдумано заранее, а старуху пырнули ножом впопыхах. Но вот очередность по степени срочности шеф определил неправильно. Убийца-шахматист. Использует каждую минуту преимущества. Хулиган, убивший старуху, способен разве что затаиться и помалкивать или же, наоборот, вообразив себя суперменом, начнет похваляться перед приятелями или девицами…

Альбер позвонил Мартинэ домой, но к телефону никто не подошел. Куда же шахматист мог запропаститься? Турнир начнется только в три часа. Уж не нависла ли над ним смертельная угроза? Альбер набрал номер гостиничного коммутатора. Отозвался вежливый, молодой женский голос.

— Мне нужен господин Мартинэ. Нет ли его где-нибудь поблизости?

— Соединяю вас с его номером.

Ну, конечно, ведь Мартинэ укладывал вещи как раз в тот момент, когда Альбер заходил к нему. Шахматист переселился в гостиницу, чтобы все время находиться рядом со своим детищем. Как же можно было об этом забыть?! Должно быть, и в самом деле лучше было бы сегодня остаться дома, подумал Альбер.

Трубку снял телохранитель, словно опасался, будто его подопечному смогут причинить вред по телефону.

— Добрый день, господин инспектор. Не сердитесь, что побеспокоил, но выяснилось одно обстоятельство…

— Рад, что вы позвонили. Я и так собирался поздравить вас с успехом.

— Благодарю. Не желаете ли сыграть партию с «Ультиматом»?

— Нет уж, спасибо… А впрочем, почему бы и нет? — Альбер вовремя вспомнил о новом пособии. — Может, найдется автомат послабее, для начинающих?

— Уж не обучаетесь ли вы игре в шахматы?

— Вот именно. Один человек сказал, что иначе мне никогда не поймать убийцу.

— Видите ли, если убийца мастер высшего класса, то вам потребуется лет десять-пятнадцать упорных занятий ежедневно по восемь часов, чтобы превзойти его.

— Но ведь это не шахматная партия, — засмеялся Альбер. — Это игра, где профессионалом выступаю я, а вашему мастеру-шахматисту потребовалось бы лет десять-пятнадцать заниматься вынашиванием преступных планов или же расследованием убийств, чтобы он смог соперничать со мной.

— Тогда за чем же дело стало?

— Я должен понять ход мысли шахматиста. Мне известна логика мысли мужчины средних лет, который на пустынной улице насилует женщину, а затем душит ее. Я знаю, что копошится в мозгу у подростка, попавшего под влияние профессионального преступника, когда мальчишка убивает банковского кассира лишь потому, что тот недостаточно быстро передает ему деньги. Я знаю даже, как мыслит заурядный добропорядочный обыватель, который после двадцати лет тихой супружеской жизни вдруг насмерть зашибает свою жену, а потом в ужасе от содеянного пытается замести следы. Но я не знаю, как работает мыслительный аппарат у шахматиста.

— Пожалуй, как у любого другого человека, — высказал предположение Мартинэ, — за исключением того, что мы лучше других умеем взвешивать шансы.

— Что ж, и это уже кое-что, — заметил Альбер. — Чем я могу быть полезен?

— Вы, вероятно, заметили, что шахматисты — народ падкий до сплетен. Кстати, можете даже обратить это в свою пользу. Словом, до меня дошли слухи, будто бы у бедняги Даниэля взорвался какой-то шахматный столик. Это правда?

Альбер на мгновение заколебался. Не принято посвящать посторонних в секреты расследования и давать информацию по телефону. И все же он решился сказать правду.

— Да, это так.

— Видите ли, я не знаю наверняка, не было ли там какого-либо другого столика, помимо обычного…

— Нет, не было.

— Тогда это был не столик, а шахматный компьютер.

— Ах вот как?! — Альбер почувствовал досаду. Ну чтоб ему поговорить с Мартинэ раньше! Уж кто другой, а Мартинэ, конечно же знал, на чем ежедневно играл его компаньон.

— «Р-43» — экстра-компьютер фирмы, их и было-то всего изготовлено дай бог несколько десятков. По внешнему виду — шахматный столик, да и по сути тоже. Кстати замечу, дивный экземпляр коллекционной мебели красного дерева. По-моему, в стиле необарокко, но если это важно, то лучше уточнить у кого-нибудь другого.

— Не думаю, чтобы это имело значение для следствия.

— У столика, разумеется, пристроены сбоку ящички для шахматных фигур, для блокнотов, бумаги и так далее, но главное, конечно, вмонтированная электроника.

— А что он умел этот столик?

— Да все, что угодно. Вот только играл слабее, чем «Ультимат». Но Даниэля побивал даже этот автомат, правда в самом сильном режиме.

— И разговаривал?

— Что? Ах да, понял, что вы имеете в виду. Обмен репликами за игрой… Но это ведь забава, дело несерьезное. «Р-43» прежде всего очень сильный шахматный компьютер, к моменту выпуска — один из сильнейших. Кроме того, в нем предусмотрены всевозможные мелочи: нажатием кнопки можно получить запись партии. Можно с его помощью анализировать партии. Можно переключить его на решение шахматных задач. В компьютер вмонтированы также кварцевые часы.

— И когда же Ростан купил этот автомат?

— Он его не покупал, а получил от меня в подарок, когда уже стало ясно, что мы доделаем «Ультимат». Не поверите, как я был счастлив и как благодарен. Мне хотелось чем-то порадовать Даниэля.

— Когда это было?

— Дай бог памяти… В прошлом году? Или года полтора назад? Обождите, сейчас попробую уточнить.

— Не так уж важно.

Альбер откинулся на стуле и, привычно зацепившись мысками за перекладину письменного стола, принялся раскачиваться взад-вперед. Судя по всему, разговор затянется надолго.

— Скажите, вы знали, что Ростан каждый день после обеда решает шахматные этюды?

— Конечно. Все это знали. Ему нельзя было мешать.

— Он всегда был в это время один? Даже вы не смели к нему входить?

— Почему же? Иногда мы на пару решали задачи. А почему вы спрашиваете?

— Лишь иногда вы бывали вдвоем или довольно часто?

— Можно сказать, довольно часто. Но… понял! Думаете, кто-то решил, что я тоже буду у столика.

Теперь в его голосе чувствовалась некоторая растерянность.

— Если бы вы не уехали, вы бы тоже там были?

— Наверняка. По утрам мы работали вместе, я и обедал у Ростана, а после не было смысла уходить, поскольку все равно предстояло еще работать. В последнее время я каждый день засиживался у него допоздна.

— А почему вы уехали?

— У меня заболела мать.

— Я думал, вы были за границей.

— Совершенно верно. Моя мать живет за границей. Она замужем за дипломатом.

— Вы говорили кому-нибудь, что уезжаете?

— Только Даниэлю.

Во время разговора Альбер извлек свои блокнотные записи.

— Могли бы вы мне продемонстрировать такой шахматный автомат, какой был у Ростана?

— Точно такой же? — В голосе Мартинэ прозвучали высокомерные нотки. — Это была экстра-модель, какие в настоящее время изготавливаются только по индивидуальным заказам. Но «Р-43» представлен на выставке в гостинице.

— Мне бы хотелось посмотреть в точности такой же.

Мартинэ вздохнул.

— Подумаю, чем тут можно помочь. Зайдите ко мне после обеда.

Пока они обменивались прощальными приветствиями, Альбер, плечом прижав трубку к уху, записал в блокнот: «Достаточно ли надежно охраняют Мартинэ? А в случае, если…»

Глава седьмая

Улица Афин проходила поблизости от вокзала Сен-Лазар, в округе которого все улицы носят имена разных городов мира: Милана, Пармы, Лондона, Амстердама, Москвы… Ни один из этих городов не поблагодарит за оказанную им честь. Альбер любил свой город, хотя иной раз, глядя на его улицы, удивлялся, почему он так нравится иностранцам. Проспекты, конечно, хороши. Триумфальная арка, площадь Согласия, музеи, Собор Парижской богоматери, мосты над Сеной прекрасны… Но что можно любить в самом городе? Знать бы, что это за штука такая «атмосфера Парижа», ведь, произнося эти слова, люди улыбаются, примерно как старики-супруги при воспоминании о медовом месяце. Грязная жижа, стекающая по крутым улочкам вдоль тротуаров? Канализационные решетки, прикрытые рогожей, чтобы задерживать крупный мусор? Подворотни, из которых разит миазмами? Дурно воспитанные люди, норовящие вас толкнуть? Официант, обсчитывающий иностранца и возводящий свое жульничество в ранг патриотического поступка? Слащавые продавцы с медоточивыми голосами и взглядами, полными холодного презрения? Это, что ли, считается очарованием города?

Восхищаются прошлым Парижа. Да, парижане провозгласили республику, чтобы в итоге заиметь императора. Им всегда больше нравилось фланировать по улицам, нежели работать, а город всегда с распростертыми объятиями принимал чужеземцев, по которым на родине тюрьма плачет. Да и сейчас они норовят пасть ниц перед рангом и титулом — в большей степени, чем жители любого другого города. Шлепают корону на всем подряд, вплоть до упаковок для масла, какие повсюду в мире украшает морда теленка. На улицах стреляют в людей, подкладывают бомбы в автомобили и рестораны, а в вечерней хронике новостей кровавых событий упоминается больше, чем в зарубежных военных сводках.

Альбер любил этот город, но иногда чувствовал, что сыт им по горло. Например, когда Буасси прокладывал себе путь в плотном потоке машин, обгоняя остальных не менее нетерпеливых водителей. Или сейчас, когда они вышли из машины у какого-то обшарпанного дома. Чуть поодаль, в угловом Доме находился магазин подержанных вещей, на противоположной стороне улицы смуглые, темноволосые, усатые мужчины разговаривали между собой, сверля взглядом прохожих. Кто-то мимоходом толкнул Альбера: узкий тротуар не рассчитан был на зевак. Альбер шагнул на мостовую и облюбовал себе место среди припаркованных машин. У него издавна укоренилась эта привычка: прежде чем приступить к очередному расследованию, несколько минут постоять молча, присматриваясь к окружающей обстановке. Когда коллеги интересовались, зачем он это делает, Альбер отвечал, что и сам не знает. Когда тот же вопрос задал ему Корентэн, Альбер загнул, что он, мол, таким образом настраивается на дело, проникается окружающей атмосферой, наблюдает за людьми. По мнению Марты, в такие моменты он попросту собирается с духом, чтобы приняться за работу. Буасси знал об этом обыкновении коллеги и не мешал ему. Какое-то время Альбер глазел на двух беременных женщин, которые, по всей видимости, уже не первый час стояли на холоде, не в силах прервать увлекательную болтовню. Затем его внимание привлек атлетического сложения мужчина с широченными плечами, отчего руки его, казалось, выпирали из плеч. Стоявшие на тротуаре расступались перед здоровяком, даже смуглые типы с колючим взглядом. Альбер приметил машину, со спущенным правым передним колесом и наконец перевел взгляд на подъезд дома номер одиннадцать.

Вздохнув, он вошел внутрь и очутился в длинном, прямоугольном дворе, в дальнем конце которого у черного хода со скучающим видом торчал полицейский. Слева находилась лестничная клетка, вдоль стен тянулся ряд дверей, к которым вели несколько ступенек. Квартиры явно дешевые, наверняка населены стариками, среди которых несомненно отыщется хотя бы один любитель целыми днями просиживать у окна, высматривая чужих. Альбер пробежался взглядом по окнам, однако не заметил, что бы где-то колыхнулась занавеска.

Полицейский, козырнув, направился к нему.

Альбер показал удостоверение, но полицейский даже не взглянул на него. Как только Лелак и Буасси появились во дворе, он сразу признал в них коллег.

— Тело все еще находится здесь? — Альбер знал, что тело убитой старухи уже увезли, но ведь нужно же было с чего-то начать разговор.

— Нет, мосье. — Полицейский открыл квартиру и провел их внутрь. Две комнаты, обставленные старой мебелью, стены увешаны пожелтевшими фотографиями, каких Альбер порядком насмотрелся за годы своей полицейской практики. Во французских фильмах преступники, как правило, выглядят этакими рыцарями без страха и упрека, а по опыту Альбера они в большинстве своем из-за нескольких сот франков готовы убить старуху, ютящуюся в таком вот убогом жилище.

— Кто-нибудь опрашивал соседей?

— Да. Инспектор Бополе из окружного участка.

— Удалось что-либо выведать? — Альбер, проклиная в душе Корентэна, приготовился изучать пространные протоколы допросов, но Бополе, видимо, предпочитал работать с прохладцей.

— Нет. Инспектор Бополе просил передать, что никто, мол, ничего не видел.

Лелак только хмыкнул в ответ. Выходит, этот Бополе даже с прохладцей и то не желал трудиться. Чтобы в таком многонаселенном доме и никто ничего не видел?

— А еще посоветовал вам поговорить с мадам Дюбуа. Она живет на первом этаже.

Альбер тотчас повернул в указанном направлении. Дело казалось ему скучным и неинтересным, хотелось поскорее уйти из комнаты, заляпанной пятнами крови, и вернуться к расследованию загадочной истории со взорванным шахматным автоматом. Все же мадам Дюбуа наверняка что-то видела. Но Альбер спешил не только потому. Даже четырнадцати лет оказалось недостаточно, чтобы душа его очерствела окончательно. Теперь он был в состоянии созерцать мертвеца с разбитым черепом и не испытывать дурноты при этом, а в случае крайней необходимости помогал санитарам укладывать в фургон останки утопленника, несколько недель пробывшего в воде. Конечно, ему это не по душе, но он мог это вынести. Он способен был обмениваться с судебно-медицинским экспертом шуточками в квартире, где была погублена целая семья. Он был способен на это, поскольку расследование кошмарных преступлений стало его профессией и впору было спятить, если всегда и все принимать близко к сердцу. Но иногда он вдруг испытывал тот же парализующий ужас, как и любой нормальный человек. Ведь недвижный труп совсем недавно был таким же живым существом, как он сам, со своими жизненными планами, со своими надеждами, вот ведь с утра этот человек побрился, почистил ботинки, сейчас рубашка у него выбилась из брюк, но он уже не заправит ее на место.

В такие моменты Альбер попросту был бессилен уразуметь, как это люди способны убивать себе подобных. Он не понимал, зачем ему носить при себе служебный револьвер, если он все равно не пустит его в ход. Оружие было противно ему, даже кобура словно жгла бедро. В фильмах и в книгах все выглядело куда как романтично. В действительности же ты сжимаешь в руке небольшой, злобный кусок металла, и достаточно одного движения, чтобы в кого-то впилась пуля, проникая в сердце, печень или легкие, вызывая внутреннее кровоизлияние и превращая живого человека в бездыханный труп.

Как же он ухитрился выстрелить в Фонтэна? Пули из пистолета Бришо отыскались все до единой: валялись на земле или вонзились в стену, а одной пули из пистолета Альбера недосчитались. Куда он ранил террориста? Мучительна ли была боль?

Альбер торопливо покинул эту удручающе убогую квартиру, чувствуя приближение очередного приступа мягкосердечия.

Мадам Дюбуа оказалась поджарой, пожилой женщиной лет пятидесяти. По ее измученному лицу нельзя было определить, была ли она хороша собой в молодости, да и вообще была ли она когда-либо молодой. Комбинированный шкаф, дешевый гарнитур, стол, стулья и неглубокие кресла составляли обстановку комнаты. На полке выстроилась небольшая шеренга книг: довоенные издания популярных романов, пособия по садоводству, «Справочник винодела». Альбер невольно шагнул поближе. Пожалуй, не мешало бы обзавестись такой полезной книгой. Книжную полку украшали фарфоровые безделушки, вазы, фигурки животных.

Хозяйка предложила им сесть и, не спрашивая, желают ли посетители угоститься, выставила на стол бутылку вина и блюдо с сырами разных сортов.

— Простите за беспокойство, но…

— Ваш коллега, который был здесь вчера, предупредил, что вы обязательно зайдете…

Альбер понял, что женщина ждала их. Не успели они нажать кнопку звонка, как дверь тотчас распахнулась. Да и вино было приготовлено заранее, бутылка откупорена, бокалы расставлены на столе.

— Заметили вы что-нибудь?

— Нет.

Лелак вздохнул. Женщина наверняка что-то углядела. Значит, начнем не спеша, по порядку.

— Тогда ответьте, пожалуйста на вопрос: часто ли вы поглядывали в окно?

— Я? Вчера утром? Да я только и делала, что сидела у окна и следила не переставая.

Альбер удивился. Многие женщины предпочитают такой способ времяпрепровождения, однако, как правило, не признаются в этом. А мадам Дюбуа вроде бы еще недостаточно стара для подобного занятия. Впрочем, и не подметив его удивления, женщина тотчас с готовностью пояснила:

— Я следила, кто придет к этой шлюхе.

— Кого вы имеете в виду? Уж не… — Он умолк, не зная, как зовут убитую. До сих пор все называли ее просто старухой, а для мадам Дюбуа она — шлюха? Это меняло бы дело.

— Ту особу из четвертой квартиры. Правда, формально работа у нее есть — она якобы служит где-то машинисткой.

Голос женщины прерывался от возмущения. Теперь Альберу стало ясно. По всей вероятности, та женщина молода и привлекательна, к ней наведываются мужчины, и в угоду своим поклонникам она иной раз сказывается больной, чтобы иметь возможность остаться дома. Нет такого мужчины, который захотел бы подобной услуги от мадам Дюбуа, а уж менее всего, должно быть, охоч до ее прелестей ее собственный супруг.

— В какое время вы работаете?

— В ночную смену.

— И тем не менее все утро просидели у окна…

— Мы собираем доказательства. Все женщины нашего дома сговорились между собой и дежурим поочередно. Вчера было мое дежурство. Наше дело — записать, сколько мужчин в неделю захаживает к этой потаскушке, ну а уж потом она узнает, почем фунт лиха.

Должно быть, мадам Дюбуа воспитывалась в духе строгих старых традиций, в разговоре она тщательно избегала крепких словечек, и уже хотя бы одна эта черта в ней была симпатична. Альбер знал, что завистливые бабенки понапрасну тратят время. Не существует закона, который бы регулировал для женщины норму поклонников. В этой сфере жизни царит полнейшая социальная несправедливость: иная счастливица может что ни день менять ухажеров, а на долю других вообще ни одного не приходится. Потаскушка из четвертой квартиры не нарушила закона, если, конечно, не выяснится, что она берет с мужчин деньги.

— Ну и каков же результат ваших наблюдений?

— За весь день к ней никто не явился. А между тем она торчала дома, я точно знаю, что она и носа не высовывала.

— Вы меня не так поняли. Я спрашиваю: кто приходил к убитой?

— Ах вы о тетушке Вуатье? Да никто к ней не приходил!

— Не может этого быть! Прошу вас, припомните.

— Я все прекрасно помню, — холодно отрезала мадам Дюбуа. — Пока что в своем уме. После того, как ушла эта барышня из отдела социального обеспечения, никто и к порогу близко не подходил.

— Что за барышня?

— Не знаю, как ее зовут. Симпатичная молодая женщина, каждый день наведывалась к старушке, приносила ей хлеба, молока и еще чего требуется. Работа у нее такая — опекать одиноких стариков, которые сами о себе не могут позаботиться.

— Хм… И давно опекала она вашу соседку?

— Года полтора. Конечно, не считая того времени, когда находилась в отпуске, тогда ее замещала другая сотрудница. Когда у тетушки Вуатье был день рождения, мадемуазель явилась с букетом цветов и с пирожными, а это уж никак не входит в ее обязанности.

— Очень мило с ее стороны, — произнес Альбер вслух, а про себя добавил: в этом не было бы необходимости, если бы соседские кумушки вместо того, чтобы считать чужих поклонников, помогли бы одинокой старушке. Он подошел к окну. — Которая тут квартира номер четыре?

— Вон та, средняя дверь. — Мадам Дюбуа понизила голос. — Послушайтесь моего совета: потрясите как следует эту бабенку. Столько подозрительных типов в дом шляется, и все — только к ней. Готова дать голову на отсечение, что кто-нибудь из них и расправился с несчастной старухой. На денежки ее польстился.

— Разве у нее было много денег?

— Пруд пруди. Когда муж ее свалился со строительных лесов и его парализовало, страховая кампания отвалила им кучу денег. И они ни сантима не потратили, все в банк снесли.

— Понятно, — пробормотал Альбер. Возможно, так оно и было. Пока что ясно одно: мадам Дюбуа была бы не против, если бы и ее муженек тоже грохнулся со строительных лесов. Нет сомнения, что страховой полис у него имеется. Вытащив блокнот, он на всякий случай пометил для себя: «Старуха; банковский счет. Нашелся ли в доме?»

Альбер спустился по лестнице этажом ниже. Буасси, следуя за ним по пятам, с довольным видом утирал рот. Пока Альбер выспрашивал хозяйку, тот угощался за двоих и явно был хорошего мнения насчет мадам Дюбуа. Альберу же при одном виде бутылки вина делалось дурно. Полицейскому, который дежурил у двери квартиры убитой, он знаком велел оставаться на месте и под его любопытствующим взглядом прошествовал дальше. Вот и квартира номер четыре. Интересно, почему эта женщина не выходила из дому? Неужели убийца не пощадил и ее? Веселенькое дельце повесил на него комиссар! А может, дамочка наложила на себя руки из-за несчастной любви или не пережила презрения добропорядочных соседок?

Запаха газа у дверей не чувствовалось, и успокоенный Альбер нажал кнопку звонка.

— Какие у тебя соображения на этот счет? — спросил Буасси, которого, судя по всему, помимо белого вина и сладкого печенья волновали и служебные дела.

— Скорее всего, гостеприимная дамочка просто заболела.

— Как думаешь, она хорошенькая?

Хорошенькой она не была. Впрочем, и дурнушкой ее не назовешь: заурядная бабенка лет тридцати, фигура — ничего особенного, хотя вполне сносная, лицо тоже вроде бы не запоминающееся, волосы каштановые, взлохмаченные.

— Из полиции? Ну что ж, проходите. — Она повернулась и скрылась в глубине квартиры, прежде чем сыщики успели закрыть за собой дверь, а когда они вошли в комнату, хозяйка уже лежала в постели. На тумбочке у постели стояла чашка чая, рядом — стопка книг и градусник. Убогое жилье напоминало типичную комнату подростка: по стенам развешаны фотографии каких-то парней с гитарами, боковую стенку шкафа украшает зимний горный пейзаж, тут же несколько цветных изображений обнаженной натуры, на одном из плакатов красовался голый мужчина с напряженными мускулами, схваченный в таком ракурсе, чтобы гантель в руках заслоняла самое пикантное место. Обхохочешься, да и только!

Хозяйка, проследив за взглядом Альбера, улыбнулась.

— Уж сколько раз я пыталась сдвинуть эту гантель в сторону, но безуспешно…

— В ней килограммов сто двадцать, не меньше.

— Надо бы и мне накачать мускулы.

— Да уж ради этого стоило бы. — Теперь Альбер понял причину злобной зависти соседок и понял мужчин, которые обивают порог у этой невзрачной особы, предпочитая ее иным красоткам. Он присмотрелся к женщине повнимательнее. Глаза зеленоватые, волосы, когда на них надает свет, кажутся почти, белокурыми. Улыбка ее очень красит. Тело упругое, мускулистое.

— Вы занимаетесь гимнастикой?

— Нет. Играю в волейбол в одной команде с такими же девицами-перестарками, как я сама. Но это не всерьез, просто так, развлечения ради… Разве заметно, что у меня спортивный вид?

— Ага.

Женщина с насмешливой улыбкой покачала головой, как бы говоря: ах уж эти мужчины, только и знай сыплют комплименты.

— Может, выпьете чаю?

Альбер бросил взгляд на Буасси. Тот с сытым видом ковырял в зубах и перспектива повторного чаепития его явно не соблазняла. Зато Альбер от чая не отказался бы.

— Ну тогда готовьте себе сами.

Скроив разочарованную гримасу, Альбер вышел в кухню. Поставил кипятить воду и вернулся.

— Знаете, что произошло по соседству?

— Как не знать!

— Не заметили ничего подозрительного?

Женщина решительно тряхнула головой.

— Когда я бываю дома, у меня другие дела. За соседями я не подсматриваю.

— Вы знали убитую?

— Тетушку Вуатье? Конечно, знала. Очень симпатичная была старушка. Не думайте, будто мне ее не жаль, просто у меня своих бед хватает. Иной раз по вечерам, когда бывала одна, я заходила к ней. Относила чего-нибудь перекусить на ужин и смотрела вместе с ней телепередачи — своего телевизора у меня нет. Теперь в этом доме у меня остались одни враги.

Альбер снова прошел в кухню. Плеснул кипятка в чайник для заварки и поставил на плиту очередную порцию воды, а сам тем временем занялся поисками чая. В доме обнаружились богатые запасы разных сортов китайского чая — черный, длиннолистный, с ароматом дымка, с фруктовым привкусом.

— А индийского у вас нет?

— Нет. Советую взять этого, с длинными листиками. — Хозяйка через открытую дверь с интересом наблюдала за его хлопотами. — Ни разу не видела, чтобы так готовили чай, только читала о таком способе.

Альбер выплеснул воду из керамического чайника, отмерил ложкой порцию чая для заварки и стал ждать, пока закипит вода.

— Сколько мужчин бывает у вас?

— Двое.

— Всего-навсего? — Он залил чай кипятком и размешал. Знать бы, где в этом доме хранятся чашки.

— Внизу, справа, — подсказала хозяйка. — Двое, по вашему, мало? По-моему, в самый раз.

— Но вот для вас не маловато?

— Боже правый, чего же вам наплели про мои любовные дела!… У меня есть жених, вот уже который год все никак не соберется на мне жениться. Ну и есть один приятель — вот и все.

— Они подозревают о существовании друг друга?

— Иногда мой приятель приходит с еще одной своей подружкой, так что жених знает, что мы в приятельских отношениях, но не знает про интимные.

— А другие мужчины у вас не бывают?

— Иногда мой приятель приводит еще одного своего приятеля с подружкой, и тогда мы развлекаемся вчетвером.

— И меняетесь партнерами? — у Буасси загорелись глаза.

— Да.

— Чем занимается ваш жених?

— Он — механик по лифтам.

— А приятель?

— Работает в полиции, сыщик из окружного участка. Кстати, именно его прислали сюда, когда выяснилось, что тетушку Вуатье убили.

— Вероятно, речь идет об инспекторе Бополе? — Альбер налил себе чаю. Заварка получилась очень насыщенной, даже язык щипало от горечи. Пить такой крепкий чай было одно удовольствие, именно этого и не хватало Альберу, чтобы голова окончательно прояснилась. Оставалось уточнить последний вопрос.

— Старушка действительно была богатой?

— Как вам сказать… С точки зрения здешней бедноты, она считалась состоятельной: у нее было тысяч пятьдесят, время от времени она говорила, каким образом намерена ими распорядиться. Львиную долю она собиралась поделить между своим двоюродным братом — он живет в Бордо — и женщиной из отдела социального обеспечения, которая ее опекала. Ну и небольшую сумму обещала оставить мне и одной своей приятельнице, с которой они вот уже лет двадцать встречались каждую неделю.

Разговор был исчерпан. Сыщики распрощались и ушли. Повторяется та же самая картина: двое мужчин выходят из квартиры номер четыре. Альбер и на сей раз не заметил, чтобы хоть в одном окне колыхнулась занавеска, однако он был убежден, что за ними следят. Лелак отослал полицейского с его поста, а затем и они с Буасси покинули место происшествия. Судя по всему, Буасси занимала та же мысль, что и его самого: чертовски повезло этому Бополе!

— Вот ведь привалит же человеку этакое счастье!

— Я только одного не понимаю: ведь он обошел всех этих кумушек, с каждой побеседовал, как же они его не узнали?

— Должно быть, потому… — Альбер умолк, поскольку для него это также оставалось загадкой. Он не сомневался лишь в одном, что охотно вернулся бы в квартиру номер четыре, чтобы задать этот вопрос хозяйке.

— Куда теперь подадимся? — вывел его из задумчивости деловитый тон Буасси.

В самом деле, куда теперь податься? Поймать убийцу несчастной старухи и в течение получаса доставить его в полицию не получится. Уже почти половина третьего, а в три часа начало турнира, и он, Лелак, убежден, что именно там, в отеле «Чемпион», среди зрителей, участников или организаторов турнира будет находиться преступник, совершивший два убийства. Он задумал свои злодеяния с такой хитростью и предусмотрительностью, словно в шахматной партии готовил ловушку своему противнику. И как знать, что замышляет этот злодей сейчас: очередное убийство или обманный финт, чтобы сбить с толку сыщиков. С такого прожженного негодяя все станется. Не исключено, что он расправился и с тетушкой Вуатье лишь для того, чтобы отвлечь Лелака от расследования убийства Ростана. Альбер и сам понимал, что в голову лезет всякая чушь, однако на практике подобная чушь бывает недалека от истины. Ему захотелось поделиться своими мыслями с Буасси.

— Не думаю, чтобы шахматисты все до одного были такими уж умниками.

— Конечно, нет, — согласился с ним Буасси. — Взять, к примеру, моего племянника. В шахматы он играет вполне сносно, зато ничего путного в жизни не добился.

— Я имел в виду, что не каждый шахматист способен, как наш убийца, применить теорию, тактику и стратегию шахматной игры к закономерностям реальной жизни. Понятно?

— Чего ж тут не понять! — Буасси включил мотор. — Ты имеешь в виду, что несчастную старушку пришил тоже шахматист.

Альбер решил не отвечать ему дерзостью. Что, если Буасси попросту решил поквитаться с ним за старое?

— Итак, куда мы едем?

— В отель «Чемпион». Надо бы взглянуть на шахматный компьютер того типа, что был у Ростана, — И, увидев, как Буасси по рассеянности чуть не налетел на автобус, добавил: — А по пути где-нибудь пообедаем.

Пообедали они в итальянском ресторанчике на улице Риволи, где сравнительно дешево кормили пиццей. Какой-то немолодой мужчина в кожаном пиджаке развлекался с грохочущим автоматом, проделывая это с таким скучающим видом, словно занятие это вовсе ему не по душе, но он вынужден поминутно запускать автомат. Альбер охотно приплатил бы, чтобы тот устроил перерыв и дал им спокойно поесть. Скажем, дал бы ему двадцатку. Или полновесную оплеуху — это дешевле. Правда, когда даешь деньги, то не угрожает опасность, что тебе дадут сдачи. Управившись с пиццей, Альбер заказал фирменное мороженое с каким-то громким названием и в ожидании десерта позвонил в управление. Корентэна на месте не оказалось. Альбер просил передать шефу, что с расследованием все в порядке, и связался с Шарлем, зная, что тот в отсутствие Корентэна старается не отлучаться из управления. Коллеги постепенно привыкают обращаться в таких случаях к Бришо: докладывают о ходе расследования, просят совета, оставляют устные послания для шефа. Если так пойдет дальше, то не пройдет и года, как самозванный заместитель будет официально утвержден в этой должности.

— Как делишки? — не без коварства поинтересовался Шарль.

— Я тороплюсь. С минуты на минуту подадут мороженое.

— Да, но тебе велели подать убийцу старухи…

— Будь добр, выясни, как зовут сотрудницу отдела социального обеспечения, которая наведывалась на улицу Афин, одиннадцать, к мадам Вуатье.

— О кей, — сказал Шарль. — Ты считаешь, что…

— Когда выяснишь, как ее зовут, уточни, пожалуйста, где я мог бы с ней встретиться для минутной беседы.

— Ладно, — согласился Шарль. — Напал на след?

— Да, — буркнул Альбер. — Извини, мороженое тает. — Он повесил трубку.

Бришо был отличным парнем, пока удавалось сдерживать его начальнические поползновения: сплошная доброжелательность, сплошная готовность помочь. Он пытался давать советы, увязывать одно дело с другим. Большинство коллег его вмешательство, похоже, ничуть не раздражало, они любили размышлять вслух и знали, что Бришо при всех его недостатках не присваивает себе чужие заслуги. Зато Альбер, будучи его другом, просто не выносил Шарля в такие моменты. Даже сама мысль, что Бришо с умным видом сидит за письменным столом, стенографирует записи, и, одобрительно хмыкая, отпускает скупые похвалы, была Альберу невыносима. Когда Бришо разыгрывал эту комедию с другими, а Альбер, раскачиваясь на стуле, наблюдал со стороны: поведение приятеля казалось ему попросту смешным. Раз в неделю он давал себе обещание подыграть Шарлю, если тот начнет с ним ту же комедию: стоит ли портить другу удовольствие? Но затем ситуация повторялась: Корентэн отбывает по делам, Бришо начинает строить из себя начальника, и все обеты летят к черту. Альбер взвивается на дыбы, а потом и сам же раскаивается.

Опустив в автомат жетон, он снова набрал знакомый номер.

— Уголовная полиция, инспектор Бришо.

— Привет! Это опять я.

— Слушаю тебя, — холодно процедил Шарль.

— Я забыл сказать, что отсюда поеду в отель «Чемпион».

— Как тебе будет угодно.

Альбер вздохнул: примирение шло труднее, чем он рассчитывал.

— Желательно, чтобы ты тоже подскочил.

Он видел, как Буасси не спеша вычерпывает ложечкой тающее мороженое. Мужчина в кожаном пиджаке бросил в автомат очередную горсть монет, а Шарль все еще заставлял уламывать себя. Альбер охотно шел на попятный: когда Бришо не строит из себя начальника, говорить с ним о делах одно удовольствие. Прежде чем повернуть к столику, Альбер заказал еще одну порцию мороженого.

Автостоянка у отеля «Чемпион» была сплошь заставлена машинами. Альбер и не подозревал, что шахматный чемпионат привлекает такое количество болельщиков и все они непременно желают присутствовать при историческом событии. В газетах и телепередачах трубили на весь свет о победах «Ультимата». Половина спортивного отдела газеты «Монд» также отводилась этой сенсации: здесь были помещены интервью с неким математиком о трудностях составления программ для шахматных компьютеров, беседа с Мартинэ о причинах непобедимости «Ультимата» и мнения ведущих гроссмейстеров по поводу дальнейших перспектив шахматного спорта. Альбер не почерпнул из этих материалов ничего нового, в газетах приводились примерно те же самые аргументы, которые ему уже доводилось слышать. Вечером спортивный комментатор телехроники квалифицировал последние события, как драматические. Альбер почувствовал, что шаблонная, расхожая формулировка на сей раз соответствует действительности.

У входа в гостиницу стояли вооруженные охранники и, к удивлению Альбера, был установлен детектор по обнаружению металла. После того как зрители — под бдительным присмотром охранников — обзавелись билетами, им надлежало пройти приборный контроль. Процедура тянулась долго, у кассы выстроилась длинная очередь, слышался ропот недовольных.

Понапрасну сыщики размахивали своими удостоверениями, охранники сделали им знак обождать. Один из них поднял трубку внутреннего телефона.

— Тут два сыщика из уголовной полиции. — Он взглянул на Альбера: — Как ваша фамилия, мосье?

— Инспектор Лелак, отдел расследования убийств.

— А ваша, мосье?

— С каких пор частные охранники имеют наглость проверять документы у сотрудников полиции? — возмутился Буасси.

— Если вы не назовете свою фамилию, мосье, к сожалению, мы не имеем права вас пропустить, — все с той же неизменной учтивостью произнес охранник. Это был молодой мужчина в униформе, весьма напоминающей обмундирование американских полисменов, на боку в раскрытой кобуре — пистолет 38-го калибра. Поначалу вход охраняли четверо стражей, сейчас их собралось человек десять. Они внимательно следили за пререканиями, и было видно, что оружие они носят не для форса. Альбер не думал, что у них хватит духу палить в полицейских, но лично он со своей стороны не хотел проверять это на практике. Подобных типов лучше остерегаться.

Однако Буасси не пожелал мириться с курьезной ситуацией. Привычным, небрежным движением он сунул нахалу под нос свое удостоверение.

— Полиция. Прошу предъявить документы!

— Сожалею, мосье, — сказал охранник. — По поручению федерации мы несем ответственность за охрану турнира. Без разрешения начальства я не имею права пропустить вооруженных людей, даже будь они представителями Совета Безопасности. Если вам неохота ждать, можете сдать оружие и пройти внутрь, а на обратном пути получите его снова.

Альбер тяжело вздохнул.

— Неужели вам не понятно? Мы — сыщики, и это наше служебное оружие. Его не принято сдавать в гардероб, при всем нашем желании.

— Тогда ждите шефа!

Охранник повернулся к ним боком и сделал знак пропустить зрителей с билетами. Буасси сердито проворчал что-то, однако внешне соблюдал спокойствие. Под насмешливыми взглядами всей очереди полицейские расхаживали взад-вперед. Буасси выкурил сигарету, швырнул окурок под ноги и в сердцах раздавил его каблуком, затем выразительно посмотрел на Альбера. Альбер отвел взгляд. Он не хотел ни подстрекать, ни удерживать коллегу. У него самого терпение истощилось. А Буасси решительно направился к дверям. Судя по всему, охранники предвидели такой вариант, потому что не успел он дойти до двери, как трое уже преградили ему путь. Буасси плечом оттолкнул одного из них и ровным шагом проследовал дальше. Второй охранник ухватил его за плечо и рванул назад, а Буасси ударил его коленом в пах. Дело принимало серьезный оборот. Альбер взвесил шансы. Трое молодчиков не сводили с него глаз; вздумай он рвануться на помощь товарищу, и они вмиг набросятся на него. Буасси совсем спятил — не прорываться же им со стрельбой! Но и отступать теперь поздно: позволить этим субчикам выставить их, как нашкодивших мальчишек? Вот когда Альбер по-настоящему пожалел, что с ними нет Бришо. Можно раздражаться, когда Шарль строит из себя начальника, но в подобных ситуациях он незаменим. Уж он-то наверняка знал бы, как поступить. Тихо, спокойно, не поднимая скандала, дождался бы шефа охранников, позвонил бы министру внутренних дел или перестрелял к черту всю эту шайку, но, что бы он ни сделал, в любом его поступке сквозила бы естественность и несокрушимая уверенность в собственной правоте.

Тем временем один из охранников задел ногой живот Буасси, но, к счастью, удар пришелся по касательной, а остаток инерции поглотили плотная куртка и жировые отложения — результат пивных возлияний по вечерам. Ответный удар Буасси тоже не достиг цели: противник схватил его за руки и держал, пока не подоспела подмога. Пора было вмешаться.

Втянув голову в плечи, Альбер стремительно врезался в загородивших двери охранников. Нападающие отскочили от Буасси. Альбер наугад ткнул кулаком в мелькнувшее перед ним лицо, почувствовал, как чей-то удар задел его по уху, и, сграбастав руку противника, захватил ее в замок. Прием был что надо — самый эффективный, если верить пособию по самообороне. С Жаком они отрабатывали его полгода, пока Альбер не довел захват до автоматики. Но на сей раз прием не сработал. Возможно, оттого, что Жак при его шестидесяти пяти килограммах веса отличался проворством, выдержкой, упорством, но не грубой силой. Физические данные охранника Альбер даже не пытался предварительно оценить, иначе бы он счел за благо спасаться бегством. Ручища противника была широченной, и вывернуть ее представлялось столь же безнадежным, как если бы попытаться сдвинуть с места бетонную балку. Затем охранник как-то извернул свою руку, и теперь уже он держал Альбера в тисках. Еще одно неуловимо быстрое движение, и у противника тот же самый прием сработал без сучка без задоринки. Привстав на мысках, Альбер зашипел от боли — точь-в-точь как дома, во время тренировок с Жаком. Правда, он тотчас развил контрприем, действуя по рекомендациям учебника: правой ладонью стал отжимать вверх локоть противника. Теоретически, в этом случае противник должен выпустить вас из захвата, далее — с заломленной назад рукой — повернуться к вам спиною и сдаться на милость победителя. Но не тут-то было. Охранник ухмыльнулся и слегка вывернул схваченную руку, после чего Альберу стало ясно, что в следующий миг последует перелом.

— Ах, чтоб тебя! — процедил он сквозь зубы. Хватит церемониться с наглецами. Сконцентрировав всю силу в контрударе предплечьем, Альбер сумел высвободиться из тисков охранника и ударил его кулаком этой же руки. Затем он кого-то ткнул локтем в живот, кого-то пнул в коленную чашечку, а когда кому-то снова удалось вывернуть ему руку, везунчик схлопотал ногой по голове.

Между полицейскими и частными охранниками была довольно существенная разница. Альбер и Буасси были законченными профессионалами и уступали в профессионализме разве что десантникам, натасканным в тактике ближнего боя, или наемным убийцам.

Охранники все до одного были сильными, тренированными. Приемами самообороны они владели лучше, хотя Альбер, проработав пособие для начинающих, купил учебник продвинутого курса.

Вполне вероятно также, что все они были не робкого десятка, и к насилию им приходилось прибегать гораздо чаще, чем сыщикам, которым в большинствеслучаев достаточно было показать полицейское удостоверение. Но речь шла не о жарких ситуациях. Укротить разбушевавшегося пьяницу, поймать магазинного вора, проверить документы у посетителей какого-либо солидного официального учреждения… В данном случае полицейским противостояли телохранители вовсе не того типа, каких приставляют к государственным деятелям для защиты от особо опасных террористов.

Альбер же, при всем его миролюбии, зарабатывал на жизнь смертельно опасным ремеслом. Вот уже десять лет он выслеживал убийц и задерживал их — иногда при поддержке оперативной группы, иной раз — с помощью Шарля или еще кого-то из коллег. Арестовывал — когда сломленных, плачущих людей, а когда и выкрикивающих угрозы, оказывающих сопротивление и готовых на все типов, которым с трудом удавалось надеть наручники. Но всякий раз это были убийцы. Он привык в собственных же интересах соблюдать осторожность. Привык тщательно обыскивать задержанных и в случае необходимости оглушать ударом рукоятки пистолета.

Он ненавидел драки, но что было делать, когда ввязавшиеся в рукопашную коллеги кричали ему, начинающему сыщику, мол, вон тот, в желтой куртке — твой.

Несмотря на усиленные тренировки с Жаком по продвинутому курсу самообороны, он дрался ничуть не лучше, чем эти мускулистые парни, с которыми он сейчас схватился. Но он вот уже более десяти лет противостоял тем, кто лишил человека жизни. Противостоял с пистолетом, с ножом или с голыми руками.

— Что здесь происходит? А ну прекратить немедленно!

В дверях появился какой-то невзрачный человечек: сухощавый, с едва наметившимся брюшком; темные волосы гладко зачесаны назад, одет в темный неприметный костюм. Но драка мгновенно прекратилась. Охранники спешно пытались привести себя в порядок, один из них выплюнул зуб, другой старался выпрямить ногу, но мешала боль в колене.

— Мосье, эти двое пытались ворваться внутрь, а мы их удерживали, — доложил старший группы — тот, что звонил начальству по телефону.

— Я вижу, — холодно процедил мужчина и повернулся к Альберу: — Следуйте за мной.

Он провел сыщиков через вестибюль гостиницы и свернул направо. Дальше путь их лежал через целую сеть узких коридоров в той части отеля, куда не забредают богатые постояльцы и где полы выстланы линолеумом, а стены покрыты простой побелкой. Затем они очутились в небольшом кабинете с планом гостиницы на стене; схема была утыкана булавками с цветными головками. Захлопнув дверь, мужчина дал волю чувствам:

— Вы что, совсем спятили? Это же надо додуматься — затеять потасовку на глазах у публики!

Альбер положил Буасси руку на плечо, чтобы утихомирить коллегу, у которого из носа текла кровь.

— Этот господин — Гастон Дюваль, шеф службы безопасности фирмы «Франк-эль». — И тотчас же сам сорвался на резкость. — Что у вас за мода задерживать полицейских при исполнении служебных обязанностей? Вы ведь тоже когда-то были полицейским, если я не ошибаюсь?

— Могли бы подождать минуту, пока я к вам выйду, и прошли бы без всяких помех. Стоило мне отлучиться в туалет, как вы решили взять гостиницу приступом.

Буасси скроил недовольную гримасу. Дювалю только этого и надо было.

— Вы хоть соображаете, чем это обернется?! Завтра о скандале станет известно всему городу. Неужели вы не заметили, что среди публики полно фотокорреспондентов?

Он сделал досадливый жест.

Альбер понимал, что Дюваль прав. Но сам он находился не в том состоянии духа, чтобы признать его правоту.

— Разрешите узнать, на каком основании в гостинице введен чрезвычайный режим?

— Не в гостинице, а на турнире. Президиум шахматной федерации просил усилить охрану. В полиции заявили, что причин для беспокойства нет, гостиницу охраняет вполне достаточное число полицейских. Ну а мы именно в тот момент обратились к федерации с просьбой разрешить нам усилить охрану «Ультимата». Фирме удалось прийти к соглашению с устроителями турнира: «Франк-эль», то есть «Компьютой», гарантирует бесплатную охрану турнира, и, разумеется, в том числе — своих шахматных компьютеров.

— Ясно, — сказал Альбер. — И вам снова была предоставлена полная свобода действий?

— Да уж, — усмехнулся Дюваль. — Всем казалось, что лучшей рекламы не придумать: наша фирма гарантирует участникам турнира безопасность. И конечно, никому в голову не пришло, какой финт выкинут сыщики из отдела по расследованию убийств.

— Откуда вы набрали этих балбесов?

— Из ТСК. Деньги у меня были, людей не было. Что еще оставалось делать?

Излишне было объяснять полицейским, что такое ТСК. Весь город пестрел рекламными объявлениями:

«Топ Секьюрити Компани» обеспечит сохранность вашего имущества. Принимаются заказы по охране промышленных территорий, обеспечивается безопасность транспортных перевозок, предоставляется персональная охрана".

— Кто ими руководит?

— По сути дела, я. Вначале с меня заломили колоссальную сумму за организацию охраны гостиницы. Контора не поскупилась на трескучую терминологию: «оперативность», «динамичная охрана», «многоступенчатая система безопасности» и так далее. Я тотчас снял трубку и аннулировал заказ.

— Что было дальше?

— В тот же день у меня на столе лежала другая схема расходов, вполне приемлемая. В мое распоряжение предоставляют людей и техническое оснащение, а масштабы и размещение защитных средств определяю я сам.

— А ваши люди? — Дюваль улыбнулся.

— Они охраняют «Ультимат», так что там лучше не пытайтесь лезть на рожон. Мои парни будут покруче этих. Я, знаете ли, не вижу смысла держать на службе безмозглых драчунов, которые мечтают зашибать деньгу… кулаками.

Альбер пренебрежительно отмахнулся. Давно он не чувствовал такой уверенности в собственных силах, как сейчас, после хорошей потасовки. Ему всегда претило размахивать кулаками, но сейчас он впервые призадумался: может, стоит время от времени устраивать себе подобную встряску. Правда болел ушибленный висок и ухо горело огнем, ребра отзывались на каждый вдох резкой болью и на одну ногу нельзя было ступить, не прихрамывая. В пылу борьбы Альбер и сам не заметил, когда и каким образом схлопотал эти травмы. Словом, он чувствовал себя, словно после одной из усиленных тренировок с Жаком. Хорошо бы сейчас принять душ и переодеться.

— А как организована охрана Мартинэ? Ведь вполне допустимо, что теперь, после устранения Ростана…

— Знаю, знаю! На этот счет мне все уши прожужжали: шеф напоминает что ни день, а Мартинэ всякий раз при встрече. После разговора с вами он буквально помешался от страха за свою жизнь. Иначе не скажешь: человек помешался.

— По-вашему, у него нет оснований опасаться? Настолько уж она надежна, ваша охрана?

Дюваль снова ответил той же цинично-горькой усмешкой.

— Вы ведь тоже профессионал. Вот и скажите мне: разве существует абсолютно надежная охрана?

Шеф службы безопасности провел их служебным коридором в туалет, где они смогли умыться и привести себя в порядок, и посоветовал снять куртки и даже пуловеры. Чем меньше народу их узнает, тем лучше. Мало приятного, если на них будут показывать пальцами и перешептываться за спиной.

Да уж, приятного было мало. Избавиться от курток и свитеров оказалось явно недостаточной маскировкой, пожалуй, тут не помогли бы даже накладные усы и бороде. Сыщики начали понимать, каково приходится прославленным кинозвездам, каждое движение которых ловится жадными глазами публики. Зато звезды по крайней мере знают, что внимание публики — это их хлеб. Альбер же знал лишь одно: если Корентэн будет не в настроении, за стычку с охранниками можно запросто схлопотать выговор. Та же перспектива светит и в том случае, если шеф ТСК в приятельских отношениях с кем-либо из министерского начальства. Этот вариант представлялся весьма вероятным.

Альбер потащил Буасси в буфет и заказал пива. Народу набилось битком, негде было присесть. Сыщики стоя пили эльзасское пиво, держа в одной руке бутылку, в другой — стакан, и пытались маневрировать, чтобы их не слишком толкали. Ясно было, что с минуты на минуту появится кто-нибудь из знакомых.

Парк — дипломат спортивного мира, занятый поисками своей зажигалки, может, мадам Ростам или мадемуазель Нест — нью-орлеанская дева, но вероятнее всего — Реньяр, гроссмейстер и журналист, великий маг по части слухов и сплетен.

Однако появился Мартинэ, в сопровождении молодого человека с лицом тонким, но жестким. Сунув руки в карманы, телохранитель приближался мягкой, но выверенной в каждом движении походкой, какую Альбер столько раз с завистью наблюдал у лучших гимнастов. Спортивный пиджак молодого человека был застегнут на все пуговицы — вероятно, чтобы скрыть кобуру. Альбера кольнула неприятная мысль, что его собственное оружие осталось в кабинете Дюваля, но ведь не будешь разгуливать с пушкой на виду, если уж сбросил с себя куртку. Молодой человек посмотрел на него — без ехидцы, скорее с любопытством. Альбер понимал, что телохранитель сейчас прикидывает про себя: кто из них вышел бы победителем, столкнись они у входа в гостиницу. Об этом же думал и он сам и был рад, что они не повстречались у входа. Молодой человек не выглядел атлетом, но с мускулатурой у него было все в порядке. Видимо, он-то и принадлежал к числу «крутых парней», о которых упомянул Дюваль…

Затем молодой человек улыбнулся. Альбер ответил дружелюбной усмешкой, и оба коротко кивнули друг другу.

Мартинэ выглядел несколько издерганным.

— Еще десять дней, — сказал он.

— То есть?

— Надо продержаться еще десять дней. Закончится чемпионат, компьютеры увезут отсюда и запустят в серийное производство.

— Не бойтесь! Вы же видите, как вас стерегут.

Мартинэ с горечью усмехнулся.

— Надеюсь, что вы не перемените своего мнения и через две недели.

Шахматист выглядел неряшливо. Куда девались умопомрачительно пестрые штаны, которыми он собирался по вечерам обольщать девиц в дискотеках? Где элегантный темный костюм, в котором Мартинэ красовался в первые дни, когда «Ультимат» открыл свою серию побед? Сейчас на нем были вытянутые вельветовые брюки и пуловер с круглым воротом. Мартинэ сосредоточенно рылся в карманах. Окружающие с любопытством пялились на него, однако поспешно отводили глаза в сторону, наткнувшись на холодный, настороженный взгляд телохранителя.

— Вот то что вы просили! — Отыскав наконец фотографию, он протянул ее Альберу. На цветном рекламном снимке с надписью на четырех языках был изображен столик на изящно выгнутых ножках с мозаичной шахматной доской в центре и ящичками для фигур в боковой части. Изящная вещица очень напоминала антикварную мебель вековой давности. Чертежи на полях фотографии демонстрировали чудеса новейшей электронной аппаратуры, вмонтированной в столик. Альбер одобрительно кивнул.

— Должно быть, дорогое удовольствие.

— Да уж не дешевое, — подтвердил Мартинэ. — Я и не располагал такими средствами. Фирма уступила мне по оптовой цене и в рассрочку.

— Вы были настолько близкими друзьями?

— Нет, — Мартинэ задумался. — Не сказал бы. Просто мы работали вместе. И в какой-то момент почувствовали, что дело пошло. Еще максимум год, и у нас будет все, что пожелаем. Будет непобедимый шахматный компьютер — плод наших трудов. Будет слава, будет богатство. Покупая эту баснословно дорогую игрушку, я знал, что через два года я смогу достать такую сумму из жилетного кармашка, — и этим я обязан Ростану. Меня переполняло предвкушение успеха.

— Да, большие затраты имеют смысл, если они впоследствии окупаются.

— Хотите взглянуть, на что способен подобный автомат?

Альбер утвердительно кивнул, и они повернули к вестибюлю. Телохранитель сделал чуть заметный знак мужчине, стоявшему в другом углу зала. Пришлось обождать, пока тот появится снова и в свой черед сделает знак, что можно идти. Лелак машинально пытался прикинуть, сколько всего телохранителей дежурит в зале и где они расставлены. К примеру, пожелай он убить Мартинэ, сумел бы? Да, вне всяких сомнений, сумел бы. Но ведь он более десяти лет занимается убийствами. Эта мысль не утешила его. Что, если противник прибегнет к услугам профессионального наемного убийцы?

Пробившись сквозь оживленную толпу людей, они подошли к стенду фирмы «Компьютой». Вверху на светящемся табло перечислялись победы «Ультимата»; список побежденных все увеличивался и результат каждого матча по-прежнему был один и тот же: пять — ноль. Мартинэ подвел Альбера к плоскому, изящно оформленному автомату.

— Это Р-43. До «Ультимата» он считался лучшим нашим компьютером.

— Действительно красиво, — сказал Альбер. — По-моему, удачная была идея — оформить автомат наподобие чемоданчика.

Мартинэ, шокированный, уставился на него, а Буасси не знал, куда деваться со стыда. Такие профаны только подрывают авторитет полиции!

— Я имел в виду его игровые способности, — наконец обрел дар речи Мартинэ и, включив автомат, подтолкнул к нему Альбера. — Начинайте, ваш ход!

Альбер сделал ход. Хорошо еще, что он успел с утра заглянуть в шахматный учебник. Он разыграл ферзевый гамбит, поскольку ему понравилось само название. «Староиндийская партия» звучало еще лучше, но до этого места в учебнике он не дошел. Судя по всему, Р-43 тоже ознакомился с этим пособием, потому что ответил в точности так, как было рекомендовано в тексте. Альбер сделал очередной ход и почувствовал, что Мартинэ смотрит на него не без удивления и даже с некоторым пиететом. Ответный ход автомата был известен заранее. Все происходящее напоминало не умственный спорт, а ритуальный рыцарский турнир, где каждому отведена строго определенная роль.

В книге указывались всевозможные обходные маневры и побочные ходы с вариантами развития, вызывающими раздражение своей многочисленностью, но утром Альберу некогда было на них отвлекаться. По всей видимости, Р-43 был запрограммирован аналогичным образом, поскольку он тоже не намерен был отклоняться от основных ходов. Все шло как по маслу. Альбер не раздумывая сделал ход, и на доске действительно возникла позиция, предсказанная автором пособия. Согласно замечанию эксперта, у белых имеется некоторое позиционное преимущество. Сейчас следовало бы прекратить игру. Альбер играл белыми, и у его позиции действительно было некоторое преимущество. Что делать дальше — он понятия не имел. До сих пор он разыгрывал дебют. Он наугад двинул крайнюю пешку и услышал, как Мартинэ досадливо крякнул, но ему было наплевать. Автомат по-прежнему развивал атаку в центре. «Конечно, ведь главное — захватить центр», — осенило Альбера, он тоже сделал ход конем. Автомат взял коня. Альбер нанес ответный удар и завладел пешкой. Он сделал еще четыре хода, когда Мартинэ похлопал его по плечу.

— Уважающий себя шахматист в таких случаях сдается.

— Почему? — Он с искренним удивлением уставился на доску, где было еще полно фигур.

— Потому что шансы ваши равны нулю, если, конечно, противник где-нибудь не прозевает, но в случае с компьютером такое предположение не допустимо. Вот, смотрите! Если, например, ферзь идет с4, то… — и он принялся объяснять, точно фокусник с молниеносной быстротой передвигая фигуры. — Тогда вам остается ход сюда, автомат отвечает вот так, вы — сюда, автомат — сюда, и готово дело: мат. Ну а если бы вы сделали ход b4, у вас открывается слон; если же вы убираете слона, то получаете шах ладьей, а в результате все равно проигрыш. Понятно?

— Нет! — Альбер вскинул руку, вынуждая Мартинэ помолчать. — Верю, что вы правы, но, просчитай я все это наперед, я бы и не попал в критическую ситуацию, не правда ли?

Мартинэ пожал плечами.

— Поначалу вы играли вполне прилично, а затем стали делать какие-то дикие ходы.

— В шахматах я профан, зато убежден, что человек никогда не должен сдаваться без боя. И до сих пор во всех видах спорта я сталкивался с одним и тем же принципом: безвыходных положений не бывает. При ином подходе лучше и не пытайся мериться силой с противником — проигрыш заранее обеспечен.

— Сразу видно, что шахматами вы не занимались. Шахматист взвешивает все шансы за и против и в зависимости от этого принимает решение. Мы привыкли полагаться не на чудеса, не на геройство или удачу, а только на свои знания. Если мне грозит проигрыш и нет реальных шансов свести хотя бы к ничьей, то продолжать игру было бы попросту бестактно. К чему отнимать у противника время? Этот принцип распространяется и на турнирные партии, но, пожалуй, в еще большей степени на любительские, когда играешь лишь развлечения или практики ради. Какой смысл вынуждать противника попусту терять время, если вместо безнадежно проигранной партии можно начать новую.

— Да, логика в ваших рассуждениях есть, но звучат они так холодно!

— Шахматная игра, как таковая, вся подчинена холодной логике. Если вы вдруг увидите шахматистов, передвигающих фигуры, хотя у одного из игроков явно выигрышная ситуация, то знайте — перед вами дилетанты. Профессионал всегда чувствует, когда пора сдаваться.

«Нелишне знать», — подумал Альбер. Еще один штрих к психологии шахматиста, которую, по словам прекрасной Марианны, ему необходимо постичь, если он намерен поймать убийцу. К тому же принцип этот не лишен смысла. Альберу вспомнились затяжные допросы, когда убийца, казалось, окончательно приперт к стенке неопровержимыми уликами. На одежде его обнаружена кровь жертвы, есть свидетели их ссоры с убитым, на ноже найдены отпечатки пальцев подозреваемого, а этот кретин по-прежнему тупо отпирается в отличие от профессионала, который в таких случаях просит закурить и выкладывает все начистоту. Стоит ли тянуть время? Стоит ли злоупотреблять хотя бы крупицей снисхождения полицейских?

— Начальные ходы я знал, — пояснил Альбер.

— Да, вы разыграли дебют вполне грамотно, — свысока бросил Мартинэ.

— А если бы я так же заучил и дальнейшие ходы?

— Не исключено, что вы выиграли бы.

— Значит, чем больше ходов удастся заучить, тем лучше шахматист?

— Ну как вам сказать… — Мартинэ явно находился в затруднении… — В конце концов, ведь это вам самому предстоит избрать стратегию, то есть решить, какой дебют предпочесть, где отклониться от основной линии развития, как организовать игру в центре, избрать ли вам закрытую позицию или атаку…

— Но в принципе, чем больше ходов я заучу, тем лучше я и играю, так ведь?

— Да, но…

Альбер похлопал Мартинэ по плечу, как в детстве поступая с ним самим отец, желая охладить ребяческий пыл.

— По-моему, вы вовремя изобрели свой компьютер.

Мартинэ промолчал, нажимая какие-то кнопки автомата. И вдруг внутри Р-43 что-то заурчало, изрыгая из недр машины длинную бумажную ленту, как из кассового аппарата в магазине.

— Вот ваша партия, прошу! Если пожелаете снова начать игру с того места, где вы ее загубили, вам нужно лишь нажать вот эти кнопки. Автомат запомнил позицию, и вам остается лишь расставить фигуры.

— Ясно. — У Альбера не было ни малейшей охоты начинать игру заново.

— А вот это программа по решению шахматных задач.

— Страстное увлечение Ростана…

— Да. Но он не пользовался этой программой, поскольку стремился дойти до разгадки своим умом.

— Я вообще не понимаю, для чего она, эта программа, — задумчиво проговорил Альбер. — Играть вместо живого партнера с автоматом — еще куда ни шло. Но чтобы задачи вместо тебя решала машина… По-моему, это ни в какие ворота не лезет.

Мартинэ тоже призадумался.

— Ну а можете вы понять человека, который покупает часы с противоударным и водонепроницаемым механизмом, притом что лишний раз под краном руки не вымоет? Одно ясно: потребность в такой программе существовала.

Альбер не стал спорить. Эта сторона дела его меньше интересовала.

— А откуда ваш приятель Ростан брал задачи?

— Из газеты. Там каждую неделю печатают целую подборку, и Даниэль не пропускал ни одной.

— Значит, вероятно предположить, что взрыв застал его за этим занятием?

— Почти наверняка. Либо он решал предложенную газетой задачу, либо сам составлял новую. Ростан считался довольно известным шахматным композитором.

— Какую газету он выписывал?

— «Ля ви д эшек». И время от времени, но не регулярно, он покупал какую-то русскую шахматную газету.

Итак, во вторник после обеда Ростан, по обыкновению, уселся в кресло возле вмонтированного в столик красного дерева автомата Р-43 и занялся решением задачи из шахматной газеты. Затем автомат, куда взрывчатки было заложено вдвое больше необходимого, взорвался.

Отчего? Альбер попытался ответить на этот вопрос. Когда была заложена взрывчатка — эту пластинку сыщики уже прокрутили, причем безуспешно. Получалось, что, кроме супругов Корню, в последние недели некому было спрятать заряд в шахматный столик. Никто из посторонних не оставался там надолго в отсутствие хозяина.

Это могли сделать супруги Корню или кто-то другой, гораздо раньше — несколько месяцев или год назад. Пластику ведь ничего не делается. Его выгодное качество как раз в том и заключается, что пластик можно сколько угодно трясти, швырять, бросать. Взрывается он лишь в тот момент, когда приводят в действие детонатор.

На этот счет тоже существует техническое объяснение. Вместе с взрывчаткой в шахматный столик мог быть поставлен часовой механизм, который ровно через год, в три часа пополудни включил детонатор. Эксперт полиции с пеной у рта отстаивал эту версию, однако Альбер был от нее не в восторге. Возможно, с технической стороны это не проблема, а вот с точки зрения психологии здесь явно неувязка. Где вы найдете остряка, который подкладывает бомбу, не зная заранее, где и при каких условиях она взорвется. Разве можно быть уверенным, что в течение года Ростан не продаст столик, не снесет его в подвал, или, например, не угодит в больницу или не уедет из города к моменту взрыва? Нет, преступник, не пожалевший ста граммов пластика, хотел действовать наверняка.

У Альбера возникла одна идея, но нужно было ее проверить. Он распрощался с Мартинэ, который нетерпеливо переминался с ноги на ногу. Буасси забавлялся с Р-43: расставил фигуры и крутил ручку переключателя.

— Для вас будет трудновато, — покосился на него Мартинэ. — На этой ступени автомат играет в силе мастера.

— Ничего страшного, — самоуверенно парировал Буасси.

Альбер оставил их и прошел в зал. Сенсация уже улеглась, и никто не обращал на него внимания, пока он, не спеша, прохаживался вдоль рядов между столиками играющих. В зале царила тишина, внимание зрителей было приковано к шахматным доскам. Возможно, «Ультимат» и способен побить всех и каждого, возможно, профессиональным шахматистам и придет конец, однако пока что это никак не сказалось на участниках турнира. Им хотелось одержать победу в борьбе живых умов: человек против человека. Альбер просмотрел позиции на нескольких досках, но ферзевого гамбита не обнаружил. Тогда он стал изучать лица шахматистов. Господи, до чего же посредственные физиономий! Иной похож на продавца из магазина готовой одежды, другого можно бы принять за преуспевающего архитектора. А попадались среди них и такие субъекты, кому хотелось сразу же сунуть пару франков, чтобы бедняга смог добраться на метро до ближайшей психушки. И эти люди все до единого сумели заучить на память тысячи ходов и тысячи вариантов к основным ходам, научились взвешивать шансы, прежде чем принять то или иное решение, научились составлять стратегические планы, дабы одержать верх над противником? И когда умер несчастный Марсо, оказалось, что ни один из них ничего не заметил. Никто не шел в тот момент по коридору, никто не отлучался из зала. Здесь сидят сплошь честные, порядочные, безвинно заподозренные люди.

Ни в чем другом Альбер не был так уверен, как в том, что здесь, среди этих людей, находится убийца, подложивший пластик в шахматный столик Ростана и яд в стакан Марсо.

Альбер прошел в дальний конец, зала, где играли женщины. Задерживаясь для отвода глаз у некоторых столиков, он украдкой озирался по сторонам. Как в отрочестве, когда стеснялся открыто пялиться на женщин. Марианну он узнал по прическе — по девчоночьей косичке. Девушка сидела к нему спиной, наклонившись на стуле вперед. Ее противница — белокурая женщина с вытянутой, лошадиной физиономией, скрестив руки на груди, с довольным видом смотрела на доску. Марианна протянула руку, но тотчас отдернула, не коснувшись фигуры. Она даже тряхнула головой в сердцах — чуть было не угораздило совершить глупость, — и косичка ее задорно колыхнулась в такт…

— Добрый день, господин инспектор.

Поначалу до Альбера, не дошло, что обращаются к нему. Он улыбнулся, представив себе, как отреагировала бы девушка, подойди он к ней сзади и дерни ее за косу.

— Господин инспектор! — Перед ним стоял адвокатишка, отправленный на пенсию редактор шахматной газеты — именно тот человек, какой был нужен Альберу. — Я смотрю, вы на нее положили глаз, — одобрительно кивнул он сыщику.

— Я на кого?! — Альбер давно уже не чувствовал себя таким смущенным.

— На Жукову, советскую шахматистку. Она — двукратная чемпионка мира. Жаль Марианну, у девочки мало шансов против нее. — Реньяр взглянул на доску. — Хоть сейчас сдавайся.

Альбер посмотрел на Марианну — та переставила фигуру и что-то черкнула на листке бумаги. Вся ее миниатюрная фигурка излучала упорство и какую-то скрытую внутреннюю энергию. Она по-прежнему напоминала статуэтку из слоновой кости, которую — парадоксальным образом — словно бы отштамповали из гуттаперчи.

— Почему же она не сдается?

— Марианна? Да ни за что! — сказал Реньяр. — Эта будет играть, пока есть хоть капля надежды. При этом ненавидит партнершу и молит бога, чтобы ту хватил удар прямо здесь же, за доской.

— Очаровательная привычка, — заметил Альбер.

— Я был ее тренером, — с гордостью сообщил Реньяр.

— А брата ее тоже вы тренировали?

— Какое-то время — да. В ту пору я вел детскую секцию, — рассеянно пояснил Реньяр, внимание его явно переключилось на другой объект.

Лелак проследил за его взглядом и увидел мадам Ростан. Она шла по залу в сопровождении смазливого молодого человека, облаченного в бордовый костюм, ботинки того же цвета — лишь оттенком потемнее — и тонкий свитер с высоким воротом в тон ботинок. Волнистые черные волосы и пухлые губы делали его вульгарным ровно в такой степени, чтобы каждая вторая женщина оборачивалась ему вслед.

— Это якобы ее телохранитель, — хихикнул Реньяр. У Альбера готов был сорваться с языка язвительный каламбур, но он вовремя удержался. Настолько-то он изучил Реньяра, чтобы понимать: завтра же его острота пойдет гулять по всему Парижу.

— Что касается смерти Ростана… — начал Альбер медленно и очень тихо, — только пусть это останется между нами…

Реньяр — словно брал уроки пантомимы или обучался пластике движений в каком-нибудь модном салоне, где с начинающими актерами ставят этюды, — корпусом повернулся к Альберу, голову склонил набок, чтобы не сводить с него по-собачьи преданных и восторженных глаз, а дабы показать, что он — весь внимание, подставил ухо. Он даже чуть склонился к собеседнику, но не фамильярно, а как бы давая понять, что уж ему-то можно довериться.

— Я почти уверен, что, когда произошел взрыв, Ростан решал одну из задач, напечатанных в «Ля ви д эшек», — шепотом сказал Альбер. — Помните тот номер?

— Когда бишь это было? — Реньяр с готовностью стал припоминать. — Ах да, конечно помню! В том номере был помещен мой репортаж, как отель «Чемпион» готовится к проведению турнира.

— А какие задачи там были помещены?

— Этого не помню, — с сожалением признался Реньяр. — Но если вас интересует, я могу посмотреть.

— Интересует, — кивнул Альбер, затем, снова понизив голос, добавил: — Пока не могу посвятить вас во все подробности, но, не исключено, это очень важная деталь. Ясно?

— Ясно. — Глаза Реньяра вспыхнули радостью. Он уже готов был сорваться с места и бежать на поиски шахматной газеты с помещенными там задачами, а попутно раззвонить всем и каждому ту пустяшную новость, что удалось узнать от полицейского, но Альбер удержал его.

— Э-э… возможно, мой вопрос покажется вам наивным, но я хотел бы выяснить…

— Да? — Реньяр вновь склонился к нему, навострив ухо, но на сей раз держался чуть увереннее.

— Существуют ли такие шахматные позиции, которые не могут возникнуть в ходе развития партии?

— В игре может возникнуть все, что угодно, — назидательным тоном проговорил Реньяр. — В чем и заключается прелесть шахмат. Число возможных комбинаций по сути бесконечно. Судите сами: на доске — шестьдесят четыре клетки, у каждого игрока шестнадцать активных фигур, а ходы иногда умудряются делать настолько нелепые, что одному богу известно, какая сложится позиция.

Альбер прервал его.

— Я имею в виду следующее: способны ли вы придумать позицию настолько невероятную, что она не могла бы получиться случайно?

— По ходу игры?

— Нет, просто так. Могли бы вы расставить фигуры в такой позиции, какая заведомо не может возникнуть по ходу партии? Но, скажем, вероятна, как исходная позиция для шахматной задачи. Сумели бы вы?

— Конечно, — с уверенностью заявил Реньяр. — Невелика премудрость. Выставлю четыре ферзя, что теоретически допустимо, но на практике почти никогда не бывает. Или поставлю задачу, при которой черные получают мат, вынужденные одну за другой отдавать свои фигуры. Да мало ли разных вариантов. Шахматные задачи в большинстве своем именно таковы.

— Тогда будьте любезны проверить, не такого ли рода задачу решал перед смертью Ростан.

— Если задачу он взял из той газеты…

— Предположим, что так.

— Думаете, что…? — попытался разговорить его Реньяр. Альбер, еще будучи начинающим сыщиком, усвоил, что в таких случаях каждый второй человек выкладывает даже то, о чем вовсе не собирался говорить. Надо только, чтобы в твоем вопросе звучало как можно больше наивного удивления.

— Да, знаете ли, вполне вероятно, — печально согласился Альбер и даже покачал головой. Оба подозрительно уставились друг на друга, у каждого непроизвольно мелькнула мысль: а вдруг да собеседник вкладывал в свои слова какой-то особый смысл?

В зале появился Буасси. Остановившись у входа, он огляделся по сторонам, явно разыскивая коллегу. Альбер махнул ему рукой. Буасси не заметил знака и пошел между рядами столиков в намерении прочесать зал. Альбер шикнул, привлекая внимание окружающих, и Реньяр поспешно ретировался. Тут уж и Буасси заметил коллегу.

Он направился к Лелаку торопливой походкой и с тем многозначительным выражением лица, которое, как показывал опыт, не предвещало ничего хорошего. Неужели еще одно убийство? Альбер быстро окинул взглядом шахматистов, чтобы определить кого из лиц, причастных к делу, не хватает в зале. Либо же им с Буасси уже грозит нахлобучка за то, что они силой ворвались в гостиницу? Нет, вряд ли так быстро слух дошел до начальства. Буасси наклонился к нему и шепнул на ухо:

— Звонил шеф. Взяли Фонтэна.

Взгляд Альбера остановился на Марианне. Девушка обернулась — ее соперница обдумывала очередной ход, и их глаза встретились.

— Нам предоставлена возможность обыскать квартиру, поскольку мы расследуем смежное дело, — продолжал шептать Буасси.

Марианна робко улыбнулась и кивнула в знак приветствия.

— Субчика буквально изрешетили пулями.

Девушка напряженно следила за ними. Лицо ее застыло, лишь глаза от волнения словно бы еще увеличились. Нелегким усилием воли Альбер заставил себя отвести взгляд.

— Кто его брал? — повернулся он к Буасси.

— Группа по борьбе с терроризмом.

— Ясно. — Боевиков этой группы каждый полицейский слегка презирал, в какой-то степени завидуя им, и в то же время отчасти гордясь ими. В глазах обычных полицейских они воплощали собою мужество и постоянную готовность к действиям, а по мнению сотрудников Корентэна — еще и тупость. — Каким образом на него вышли?

— Кто-то настучал.

Альбер задумался. Пока еще ему не все было ясно, и тем не менее картина вроде бы начинала вырисовываться. Сейчас он впервые почувствовал, что ему под силу решить эту задачу.

— Ну что ж, пошли.

Он снова посмотрел на сестру Фонтэна. Девушка по-прежнему следила за ним с тревогой, с которой, должно быть, свыклась с тех пор, как за братом ее начала охотиться полиция многих стран мира. Вот уж поистине кошмарная жизнь: изо дня в день слушать последние известия и открывать газеты в страхе, что сообщение о ее брате стало сенсацией дня. Увидеть перед домом полицейскую машину и почувствовать, как сжимается сердце: неужели его схватили или же речь идет всего лишь об очередном обыске?

Медленно, против собственной воли он приблизился к ее столику. Марианна встретила его стоя.

— Случилась беда? — Она говорила тихим, прерывающимся от волнения голосом, и тревога сделала ее еще более прекрасной.

Альбер утвердительно кивнул. Девушка повернулась к своей противнице.

— Сдаюсь, — сказала она, протягивая руку. Подписала какой-то листок и вскинула глаза на Альбера. — Можем идти.

Альбер не хотел брать ее с собой. Корентэн снимет с него голову и будет прав. Сестре террориста абсолютно нечего делать в квартире, где командос расправились с ее братом. Даже самим сыщикам-то вряд ли работа найдется. Наверняка это одна из многих запасных квартир, где Фонтэну были подготовлены фальшивый паспорт и прочие документы, а также скудный гардероб в соответствии с его новой ролью. А может и вовсе это была попросту надежная берлога с запасом консервов, где можно было выждать с недельку, пока уляжется шумиха.

И все же он должен был взять ее. Буасси, который раньше ушел к машине, одарил его удивленным взглядом, однако не сказал ни слова, лишь распахнул перед ними заднюю дверцу.

Буасси наверняка знал адрес, так как вел машину с привычной уверенностью. Включил фары и почти безостановочно давил на клаксон. Марианна сидела, сжавшись в комок и уставясь взглядом перед собой.

— Его убили? — произнесла она так тихо, что Альбер скорее угадал, нежели расслышал ее слова.

— Да, — нехотя кивнул он. Девушка еще больше замкнулась в себе, и Лелак чувствовал, что должен ей хоть что-то сказать. Не мог же он допустить, чтобы она принимала его за убийцу брата. А она наверняка именно так и считала: Фонтэна убили полицейские. Убил, кому посчастливилось, и на месте этого счастливчика мог бы оказаться и Альбер, ведь он тоже стрелял в ее брата, даже по телевидению показывали.

Но все обстояло не так. Подыскивая аргументы в свою защиту, Альбер все более утверждался в мысли, что действительно дело обстояло не так.

— По-моему, вашего брата убил тот же самый человек, который расправился с Ростаном и с вашим женихом.

Марианна прислушалась к его словам. Взгляд ее по-прежнему был устремлен в пространство, лицо неподвижно застыло, но чувствовалось, что смысл сказанного дошел до нее.

— С той только разницей, что против Ростана он использовал пластиковую бомбу, против Марсо — яд, а вашего брата убрал с помощью группы по борьбе с терроризмом.

— Не могли бы вы отвезти меня домой? Хочу, чтобы мать узнала от меня, а не из последних известий по радио.

— Да, — решительно заявил Альбер и бросил на Буасси устрашающий взгляд. Тот молча пожал плечами, и машина, взвизгнув покрышками, развернулась на месте прямо посреди дороги. Одни водители принялись отчаянно сигналить, другие — в страхе надавили на тормоза, когда полицейский автомобиль скользнул в узкую щель между автобусом и такси, но уже в следующее мгновение Буасси, вырвавшись на свободу, помчал в обратном направлении. Головокружительный аттракцион был проделан виртуозно, и Альберу на какую-то долю секунды вспомнилась так и не проработанная им книга Тони Пикколи. Но действительно лишь на долю секунды: все его мысли были поглощены Марианной Фонтэн. Загадочная статуэтка из слоновой кости, извлеченная со дна южных морей… Нет, уж скорее она похожа на сокровище ацтеков, приносящее несчастье и смерть своему обладателю. Сейчас это сокровище попало ему в руки, а он не знает, что с ним делать.

Они сидели молча, и Альбер скрестил руки, чтобы удержаться и не обнять эту маленькую, печальную фигурку. Но вот Марианна вскинула на него глаза, и он без слов взял ее за руку. Теплая, маленькая ладонь — вдвое меньше его собственной… Так они и сидели рядом, рука в руке, и Альбер надеялся, что ехать придется долго-долго.

Но Буасси превзошел самого себя. Даже Альбер, знакомый с ним не первый год, не рассчитывал увидеть подобное. Они мчались по бурлящему, забитому машинами городу, словно бы на улицах его вообще не было никакого движения и перед ними простиралась вдаль пустынная автострада. Ревел мотор, с трудом перенося резкие переключения скоростей, но машина шла равномерно: водитель выполнял все свои безумные трюки с таким расчетом, чтобы не ощущалось ни малейших толчков.

Выходит, адрес ему известен, одобрительно подумал Лелак. На редкость предусмотрительны его коллеги! За стеклом промелькнуло здание Оперы, и машина свернула в боковую улочку направо. Хороший район, Фонтэнов, видимо, не причислишь к беднякам.

— Будьте любезны, остановитесь здесь, — сказала девушка, словно ехала в такси. Буасси затормозил посреди улицы, вмиг перекрыв движение.

— Я еще наведаюсь к вам, — сказал Альбер, надеясь, что слова его не прозвучат угрозой.

— Вы ведь поймаете убийцу, правда? — спросила Марианна и, прежде чем Альбер успел неуверенно кивнуть, вылезла из машины.

Не дожидаясь, пока девушка войдет в подъезд, Буасси, как только за ней захлопнулась дверца, дал газ.

— Надо поторапливаться! — сказал он. — Тело могут увезти с минуты на минуту.

— Ну и что? — с гримасой отвращения возразил Альбер. — Давно трупов не видел?

Последнее убежище Фонтэна находилось на проспекте Клебера, неподалеку от площади Звезды и не имело ничего общего с «берлогой», снабженной запасом консервов и надувным матрацем, где можно перекантоваться несколько дней. Двухкомнатная квартира радовала глаз изысканной обстановкой: на стенах фотографии несуществующих бабушек и дедушек, в шкафу — гардероб солидного служащего, на полках — книги. Энциклопедия Ларусса, модные романы и никакой политики.

Лицо Фонтэна обрамляла тщательно ухоженная бородка; такую растительность стригут, как в эпоху барокко подстригали кустарники в садах. Больше, пожалуй, в лице террориста и нельзя было ничего рассмотреть. Одна пуля впилась ему в подбородок, другая задела шею, разорвав артерию, остальные прошили тело в самых разных местах. Анонимный информатор знал, что делал. При обычной, рутинной проверке Фонтэн проскочил бы, не вызвав ни малейшего подозрения. Если же неизвестный осведомитель оповестил бы отдел по расследованию убийств, сыщики первым делом окружили бы дом, затем позвонили бы в квартиру, и дверь им открыл бы внушительного вида чиновник с аккуратно подстриженной бородкой и искусно изготовленным паспортом на имя Паскаля Пети. Такому и в голову не придет вступать в перестрелку. Полицейским не составило бы труда надеть на него наручники. Фонтэн, разумеется, придерживался бы взятой на себя роли: добропорядочней гражданин протестует против нарушения своих прав и требует адвоката. Полицейские, не выходя из рамок вежливости, сломя голову помчались бы в центральную картотеку сверять отпечатки пальцев.

Да, именно так и обстояло бы дело, если бы сигнал получили у них в отделе. Парни из группы по борьбе с терроризмом прошли другую выучку. Они первым делом посадили снайперов в доме напротив того, где скрывался Фонтэн. Затем, по-прежнему не привлекая внимания, заняли подъезд. Взобрались на крышу, а улица внизу жила своей обычной жизнью. Никаких тебе баррикад, оцеплений, повальных проверок документов. Затем боевики с крыши спустились к окну Фонтэна. Если кто-то и увидел бы их в этот момент, подумал бы, что это мойщики окон.

Затем боевики, выбив стекло, ворвались в квартиру — в темных комбинезонах, в касках и пуленепробиваемых жилетах, с легкими короткоствольными автоматами наизготовку. Если бы Фонтэн в этот момент находился в комнате и поднял руки, ему, пожалуй, удалось бы уцелеть. Если бы он затаился на кухне и не оказал сопротивления при аресте, исход тоже мог бы быть благоприятным. Но террорист был вылеплен из другого теста. Услыхав звон бьющегося оконного стекла, он выхватил пистолет. В тот же миг боевики выломали входную дверь и перестраховки ради прошили прихожую несколькими очередями. Фонтэн успел сделать всего лишь один выстрел, прежде чем его скосило пулями.

Да, парни из группы по борьбе с терроризмом привыкли работать быстро и эффективно. В особенности, если им адрес преподносят на тарелочке.

В квартире было полно людей: Шарль, Корентэн и еще добрый десяток полицейских, которых Альбер прежде и в глаза не видел, зато на первый же взгляд определил, что это свой брат — сыщики. Здесь же были дактилоскописты, фотографы, техники, фиксирующие следы, словом, обычная бригада, словно бы и не было известно, кто убил валяющегося на пороге кухни мужчину. Правда, если повезет, то, может, удастся установить, кто захаживал к террористу — беседовать по вечерам или снабжать едой. Если сюда наведывались родственники или знакомые Фонтэна, их можно будет привлечь к суду за соучастие. Нелишне проверить также, не появлялся ли здесь кто-либо из разыскиваемых террористов или уголовников. Несколько полицейских занялись осмотром вещей. В шкафу — пара костюмов, рубашки, свитера. В ящике письменного стола — лишь почтовые открытки вместо привычной груды бумаг, которая невольно накапливается за годы у любого человека: гарантийные обязательства, чеки, договора, письма. В бумажнике убитого — фальшивый паспорт и поддельное удостоверение личности, фальшивые водительские права и несколько тысяч франков. На столе — шахматная доска с расставленными фигурами. Альбер склонился над доской. Комбинация фигур была странной и необычайно сложной: почти вся армада черных сгрудилась вокруг белого короля, которого один ход отделял от мата. У белых, правда, было всего лишь две пешки, зато стоило им сделать ход одной из них, и черный король получает мат.

— Ключ к раскрытию убийства? — ехидно подковырнул его Шарль.

— Как знать, — лениво процедил Альбер. — Пожалуй, не мешает посмотреть тут повнимательнее.

Он долго и тщательно рылся на книжных полках, извлек из кухонного шкафа консервы и снова сложил их на место, выжидая, пока Корентэн раздаст указания и отправит сыщиковопрашивать жильцов. Альбер взглянул на часы — ровно пять, его рабочее время кончилось. Корентэн насмешливо следил за ним.

— Торопишься куда-то?

— Марта ждет… — Альбер и сам чувствовал слабость этого аргумента. Каждого из них ждут дома близкие. А каково тем его коллегам, кому предстоит несколько часов допытываться у жильцов дома: «Давно поселился здесь Фонтэн? Не знаете, кто у него бывал? Может, видели, с кем он разговаривал?»

— Как подвигается дело об убийстве старухи?

— Я был на улице Афин. Разговаривал с соседкой…

— Подробности меня не интересуют. Когда ты доставишь убийцу?

— Завтра, шеф. Обещаю!

Корентэн искоса смерил его долгим испытующим взглядом, который сам же он очень хорошо изображал, будучи в настроении. Мало кто решался разыгрывать комиссара, но с Альбером никогда нельзя быть уверенным.

— А что с другим твоим делом? Этот взорванный шахматист.

— Математик, — поправил его Альбер и тотчас пожалел об этом. Корентэну сейчас явно не до шуток. Ведь Фонтэна должны были взять они.

— У тебя есть определенная версия или ты просто так околачиваешься среди шахматистов?

— Есть одна версия.

— И когда я увижу результаты?

— Пожалуй… завтра.

Снова этот недоверчивый взгляд искоса и тяжелый вздох. Даже Лелак вряд ли решится дважды оставить его в дураках.

— Ладно. Тогда можешь отправляться домой… — Однако фраза повисла неоконченной, словно бы шеф хотел еще что-то сказать. Альбер терпеливо ждал. Одна-две минуты погоды не сделают. Главное, что не придется торчать здесь весь вечер.

— Это правда, что ты сказал Буасси? Будто бы Фонтэна выдал человек, который подложил взрывчатку математику и отравил шахматиста?

— По-моему, да.

Корентэн махнул рукой.

— Ну ладно, ступай.

Проходя мимо стола с шахматной доской, Альбер еще раз взглянул на расположение фигур. Затем вытащил помятый блокнот и начертил поле из шестидесяти четырех клеток. Пометил расстановку фигур, очень надеясь в душе, что его предположение подтвердится, иначе долго придется потом сносить замечания коллег по поводу чересчур богатой фантазии.

По пути домой Альбер заглянул в книжную лавку на улице Риволи. Купил пособие по решению шахматных задач и решил присмотреть что-нибудь и для Марты — она действительно заслуживает такого внимания. Выбор его пал на «Справочник для образцовой жены». Обложку украшала фотография мужчины с довольной ухмылкой от уха до уха, позади него красовалась женщина, облаченная в черную комбинацию и черные чулки, с блюдом аппетитнейшего жаркого в руках. Перед мужчиной на столике стояла рюмка абсента, на коленях он держал раскрытую газету. Можно ли доставить женщине, которая хочет быть образцовой женой, большую радость?

Как оказалось, можно. И Марта перечислила, чем именно: например, букетом цветов. Или возвращением с работы — хотя бы раз, в порядке исключения — не позже шести часов. Или билетами в театр. Ну а если уж ему захотелось подарить ей непременно книгу, лучше бы купил альбом голландских миниатюр. Альбер мысленно, делал пометки. В свой день рождения Марта получит альбом, букет цветов, билеты в театр, и все эти дары будут ей преподнесены не позднее шести часов. Всегда полезно знать, чем можно порадовать жену, уверяла американка, составившая пособие для образцовых мужей.

На ужин была говядина и салат. Марта извинилась, что, к сожалению, у нее нет подходящей к случаю черной комбинации, на что Альбер парировал, что удовольствовался бы горчицей, и супруги поссорились. Торопливо, с ожесточением жевали мясо, нехотя тыкали вилкой в салат. Альбер налил себе немного вина.

— Мало того, что на мне висят два нераскрытых убийства, так еще и ты норовишь уколоть побольнее!

Марта словно бы и не слышала его слов. Посыпала салат солью и принялась размешивать.

— Коллеги наушничают за моей спиной, жену хлебом не корми, только дай мужа попилить… — Альбер ласково погладил ее по щеке, чтобы показать: он вовсе не думает так всерьез.

— Кто наушничает?

— Буасси. Шеф задал мне вопрос… уточнял одно мое предположение, высказанное в присутствии Буасси.

— И это такая уж беда?

— Беда, не беда… я сам вправе решать, когда сочту нужным поделиться с комиссаром своими соображениями. Хорошо еще, он не все выболтал: мол, звонил тот же самый тип, кто подстроил убийства.

Марта, конечно же, понятия не имела об анонимном телефонном звонке, но смолчала. Когда-то давно один из поклонников внушил ей, что самая отвратительная в женщине черта — постоянно перебивать мужчину вопросами.

— Вздумай он рассказать, что мы подвезли девушку домой и что этим предположением я поделился именно с ней, тогда Корентэн мне голову свернет.

— Какую девушку? — Марта все же вставила вопрос тем подчеркнуто безразличным тоном, какого Альбер особенно боялся. У каждой привычки есть свои недостатки.

— Сестру убитого террориста. Надо было хоть как-то утешить бедняжку.

Он пожалел о своих словах в тот же миг, как они сорвались с языка. Насчет способов утешения у Марты были свои четкие представления. Полночи они ссорились, вторую половину ночи мирились. Альбер уснул незадолго до того, когда пора было вставать.

Глава восьмая

Альбера разбудил телефонный звонок. Вначале ему приснилось, будто бы звонит телефон и никто не снимает трубку, затем — уже на грани пробуждения — будто бы Марта на кухне и сейчас ответит на звонок, и лишь постепенно до его сознания дошло, что эту задачу предстоит выполнить ему самому. Он выждал еще немного в надежде, что человеку на другом конце провода расхочется беседовать с ним. Но не тут-то было. Телефон все надрывался, и у Альбера от этого неумолчного звона разболелась голова, сердце забилось учащеннее. В какой-то момент ему показалось, что если телефон прозвонит еще хоть раз, он, Альбер, спятит. Форменным образом сойдет с ума и начнет крушить все подряд. С диким воплем он вскочил с постели и в три скачка пересек комнату. Будучи суеверным, он не сомневался, что, не заставь он это чудовище замолчать, прежде чем оно взвоет снова — и грядущий день будет полон черных неудач.

Он схватил трубку в тот самый миг, когда должен был раздаться очередной проклятущий звонок. И телефон не упал и не разбился… может, и в самом деле ему удастся сегодня поймать убийцу Ростана?

— Алло! Это вы, господин инспектор…? — Голос Реньяра звучал приподнято, энергично, как у человека, отлично выспавшегося.

— Да, — сердито буркнул Альбер, проглотив нелестные замечания в адрес собеседника.

— Я звонил вам на службу, но коллега сказал, что я наверняка застану вас дома.

— Сколько сейчас времени?

— Десять часов. Ваш коллега предупредил, чтобы я звонил подольше, так как обычно вы с головой уходите в работу.

Альбер буркнул нечто невразумительное, и Реньяру вольно было истолковать это как знак согласия.

— Я подумал, моя информация может оказаться для вас полезной. Задачу-то я отыскал.

— И что же? — Лелак сделал несколько круговых движений головой, затем, прижав трубку к уху плечом, потянулся. Надо было поскорее проснуться, чтобы понять, о чем идет речь.

— В условии задачи дается такое размещение фигур, какое не может возникнуть по ходу партии, играй хоть тысячу лет подряд, не вставая. А это маловероятно… хи-хи… ведь пришлось бы время от времени заводить часы.

До Альбера по-прежнему не доходил смысл сказанного. «Тьфу, черт, что же я никак не проснусь!» — с досадой подумал он. Прижимая трубку к уху, он сел на пол и попытался коснуться лбом коленей. Не получилось.

— Алло, вы слушаете? Задача интересная и на редкость сложная. Здесь, можно сказать, объединены два типа задач.

— Вот как? — Альбер надеялся, что голос его в достаточной степени выражает, насколько не интересны ему в данный момент эти подробности. Но он либо переоценил выразительные способности своего голоса, либо недооценил желание Реньяра во что бы то ни стало поделиться новостью.

— С одной стороны, это задача-эмблема, то есть фигуры расставлены таким образом, что образуют определенный рисунок. В данном случае расстановка фигур напоминает эмблему мирового чемпионата. С другой стороны, это очень трудный, хотя и форсированный мат в несколько ходов, для игрока, предпочитающего стиль позиционной игры. Суть заключается в том, что к мату ведет только кружной путь с применением так называемых тихих ходов.

Эффект, которого не удавалось достичь никакими физическими упражнениями, произошел вмиг. Альбер почувствовал себя окончательно проснувшимся, бодрым и готовым действовать.

— Скажите, не возникает ли там позиция, когда у черных еще очень много фигур на доске, а у белых только две пешки, зато одною как раз и ставится мат?

— Да, таков финал. Господи, да вы просто гений! Неужели вы решили эту задачу, господин инспектор?

— Вроде того… — скромно ответил Альбер. — Не знаете, кто составитель задачи?

— Нет. Но могу узнать. Сегодня же забегу в редакцию.

— Благодарю. — Он хотел положить трубку, но чувствовал, что Реньяр порывается еще что-то сказать.

— Э-э… господин инспектор, вы ведь обещали снабдить меня информацией. Помните, мы говорили о статье, которую я собираюсь писать…

— Будет вам информация, как только сам что-нибудь узнаю…

— Можно подумать, вы до сих пор ничего не узнали! — перебил его Реньяр. — Скажите хотя бы, почему вы придаете такое важное значение этой шахматной задаче?

Альбер на мгновение задумался. Нет, вовсе не над тем, почему шахматная задача имеет ключевое значение — на этот счет у него почти не оставалось сомнений. Но вот стоит ли делиться своим открытием с Реньяром, он не знал. Старик действительно во многом ему помог и вполне заслужил толику материала для своей статьи. Беда лишь в одном: доверить ему секрет — все равно что вывесить объявление в холле гостиницы «Чемпион».

— Ждите меня в редакции после обеда, — сказал он. — И приготовьте бумагу и ручку. Если мои предположения подтвердятся, мне будет что рассказать.

На полный комплекс гимнастических упражнений времени уже не оставалось, поэтому Альбер сделал у стены стойку на руках, чтобы прогнать остатки сна, затем потренировал запястья и пятьдесят раз повторил отжимание из положения лежа. Едва он успел принять позу кобры, чтобы расслабить усталые брюшные мышцы, как вновь затрезвонил телефон. Плюхнувшись животом на колючий ковер, Альбер невольно чертыхнулся. Ну чтоб им оставить его в покое!

На сей раз звонил Бополе, сыщик из окружного участка. Счастливчик, приятель той восхитительной дамочки с улицы Афин. Альбер и сам собирался позвонить ему, как только покончит с зарядкой, примет душ и позавтракает.

— Я ждал вашего звонка… — сказал Бополе, скорее оправдываясь, нежели с укором. Альбер предпочел бы, чтоб тот держался заносчивее, тогда легче было бы проникнуться к нему антипатией.

— Видите ли, я… хм… занят работой.

— Знаю. Ваш коллега сказал, что вы захватили домой папки с делами.

— А он не предупредил, что нужно звонить настойчивее?

— Да, — сказал Бополе и рассмеялся. — Со мной тоже так. Стоит мне уткнуться в папку с делами, и тогда уж меня не добудишься.

Альбер счел за благо оставить скользкую тему.

— По вашему совету я беседовал с той мегерой.

Судя по всему, они найдут общий язык. Угадав в «мегере» почтенную мадам Дюбуа, Бополе поймет, что может говорить начистоту. В войне соседских кумушек с Клодин Потье он, Альбер, на стороне последней.

— И какое у вас сложилось мнение?

— Если верить свидетельнице, старуха сама истыкала себя ножом.

— Мадам Дюбуа сказала вам, что следила за входом в дом?

— Да. — Альбер с секунду помолчал. — Но вот вопрос: в какой степени можно положиться на ее наблюдательность? Как по-вашему, сколько мужчин посещали вашу приятельницу?

— Клодин? — переспросил Бополе безо всякой бравады. — Если не ошибаюсь, только я, ну и еще этот вечный жених. А почему вы спрашиваете?

Альбер колебался, сказать ли правду. Возможно, заденет сокровенные чувства коллеги.

— Видите ли мадам Дюбуа утверждает, что у мадмуазель бывает много разных мужчин.

Бополе рассмеялся, и Альбер продолжил уверенно:

— Самая разношерстная компания. По ее мнению, среди них и следует искать убийцу.

Полицейский не мог побороть смех.

— Знаю, знаю! Она и мне об этом твердила. Представляете, именно мне! — подчеркнуто произнес он, еще подразумевая какую-то несуразную шутку.

— Ну и что? — холодно парировал Альбер.

— Так ведь каждый раз это был я.

— Вы хотите сказать, что… — Альбер умолк, ошарашенный нелепостью ситуации.

— Знали бы вы, до чего вредный народ эти сплетницы, — пояснил Бополе. — Если бы я просто так, в открытую, навещал Клодин, то через неделю-другую уже всей округе стало бы известно, что к мадемуазель Потье повадился ходить сыщик. А ведь я человек семейный.

«Любопытно, откуда он звонит?» — подумал Альбер. — Уж наверняка не из полицейского участка.

— Так что я всякий раз слегка менял внешность. Нет, не подумайте, никаких накладных бород и усов или других подобных ухищрений. Я имею в виду мелкие трюки, какими все мы пользуемся, скажем, во время слежки.

Альбер прекрасно понимал, что Бополе имеет в виду. Вывернутая наизнанку куртка, нахлобученная на лоб шляпа, зажатый под мышкой сверток, измененная походка — только и всего. И тем не менее создается впечатление, будто каждый раз были разные мужчины. Один всегда таскает какие-то свертки, другой имеет привычку надвигать шляпу на глаза, третий ходит бесшумно, крадущейся походкой… ведь людям всегда запоминаются одна-две характерные черты. На языке профессионалов это называется маскировкой с изменением стиля. Представьте себе — говорил им когда-то преподаватель на курсах — театр, где небогато с декорациями. Выстави на авансцену два кресла в стиле рококо, освети их поярче софитами, и готово — перед вами изящная гостиная. Теперь задвиньте кресла вглубь сцены, направьте свет софитов на виселицу, и всем ясно, что это тюремный двор.

Значит, находчивый коллега, наведываясь к своей любовнице, постоянно меняет обличье. Но что хорошего находит в этом она сама?

— Клодин это очень забавляло. Пусть старые ведьмы лопнут от зависти, говорила она. Да и ей так было спокойнее. Если сплетня дойдет до жениха, он только посмеется. Разве можно поверить, будто Клодин — шлюха, к которой что ни день шляются разные клиенты? Но если пройдет слушок, что у его невесты завелся постоянный кавалер, к тому же и имя его известно… тут уж совсем другой расклад…

Альбера так и подмывало задать еще парочку вопросов, но он понимал, что они не имеют никакого отношения к делу. А коллега Бополе производил впечатление толкового парня и опытного полицейского, такой сразу сообразит, что к чему. Поэтому Альбер не стал расспрашивать, как тот познакомился с Клодин, с чего началась их дружба, перешедшая в столь необычную, пикантную связь. Может, так оно и к лучшему: пусть он не узнает подробностей этой странной житейской истории, зато сохранит ее в памяти, как волнующую, эротическую загадку. Когда Альбер положил трубку, мыслями его владела Клодин Потье. Знать бы хоть, как он выглядит, этот Бополе!

Третий телефонный звонок чуть запоздал. Он раздался в тот момент, когда Альбер, покончив с бритьем, умывался холодной водой. Он не спеша вытерся, плеснул в ладонь лосьона и, морщась от боли, растер лицо. Затем сполоснул руки и неторопливой, размеренной походкой, точно герои вестерна, направился к телефону.

— Не желаешь заткнуться? Ну погоди у меня! — Хищным движением схватив трубку, он грозно прорычал в микрофон: — Алло-о-о-у!

— Простите, не туда попал! — послышался испуганный возглас Шарля.

— Ах это ты? А я как раз собрался тебе звонить. Что это за бредовая идея ни свет ни заря насылать на меня всяких кретинов?!

Бришо расхохотался.

— Я думал, у них важная информация.

В действительности так оно и было.

— Черта с два! Просто им захотелось, чтобы я услышал их голос.

— Шеф интересовался тобой. Я сказал, будто бы ты в отделе социального обеспечения.

— Благослови тебя бог, ты — мой спаситель!

— Сотрудницу, с которой ты должен побеседовать, зовут Мари Монэ. До двенадцати она будет на месте.

— Мне не успеть.

— Изволь поторопиться. Буасси уже пять минут как выехал и, если не заскочит по пути выпить кофе, будет у тебя с минуты на минуту.

Дорога с набережной Орфевр до дома, где он жил, занимала добрых полчаса, но в случае с Буасси это ровным счетом ничего не значило. Коллеги свято верили в его водительское искусство и, скажи Буасси, будто машина летит по воздуху, когда он за рулем, те не усомнятся, да и с какой стати ему останавливаться у кафе, если известно, что Альбер непременно угостит кофе?

В этот момент раздался звонок у двери, и Шарль, прерывая разговор, расхохотался в трубку.

— Тоже, мне записные остряки, — пробурчал Альбер, когда Буасси ввалился в квартиру.

Отдел социального обеспечения помещался на площади Клиши, в переоборудованной квартире на четвертом этаже обычного жилого дома. По какой-то странной ассоциации это место напомнило Альберу полицейский участок. Явно не потому, что мебель здесь тоже была старой и обшарпанной, не потому, что стены коридоров тоже были выкрашены серой масляной краской и на стене висела утыканная цветными флажками карта района. Причина сходства таилась глубже — пожалуй, в неуловимой общности атмосферы, свойственной всем казенным учреждениям. Атмосферы равнодушия, исходящего от людей, привыкших много трудиться и мало получать за свой труд.

Возраст Мари Монэ не поддавался точному определению. В строгом, классического покроя костюме, с мягкими каштановыми волосами, уложенными в прическу а-ля Мирей Матье и с серьезным выражением лица она могла оказаться старообразного вида девицей лет двадцати двух. Но с таким же успехом могло выясниться, что это сорокалетняя женщина, которую пощадило время. Мари Монэ была почти миловидна — женский тип, особенно раздражавший Альбера. Если уж не уродилась красивой, то будь законченной дурнушкой, которая зато радует глаз своей приветливостью и доброжелательностью. Мадемуазель Монэ не радовала глаз, вовсе не будучи дурнушкой. Под костюмом угадывалась недурная фигура: округлые плечи, длинные и в меру полные ноги, изящные, узкие щиколотки. Не эталон секс-бомбы, но вполне приемлемо. Лицо тоже некрасивым не назовешь: правильные черты, приятный овал, умные карие глаза. Если быть объективным, Альбер вынужден был бы признать, что по основным параметрам эта женщина не уступает Клодин Потье, предмету его ревнивой зависти к Бополе. Но мадемуазель Монэ он бы ревновать не стал. Если Клодин вызывала неодолимое чувственное влечение, то здесь сталкиваешься с воплощенным чувством долга и сознанием собственной значимости.

Монэ провела полицейских в крошечный кабинет, где с трудом помещались поставленный наискосок письменный стол, шкаф для бумаг и два стула для посетителей. Усевшись за стол, она принялась машинально вертеть в руках цветную шариковую ручку. Точно так же машинально на лице ее обозначилось выражение расположенности к собеседнику и даже взгляд изображал сочувственное понимание. У Альбера в детстве была примерно такого типа учительница, и от этого воспоминания Мари Монэ сделалась еще антипатичнее. Женщины подобного рода носят маску доброты и сострадания, как средневековые рыцари — фамильный герб. Мастерицы губить свою личную жизнь, они с какой-то горделивой мазохистской радостью даже в этом находят подтверждение собственного духовного превосходства. Они упиваются жалостью окружающих, отчего их показная доброта становится еще отвратительнее.

— Что я могу сделать для вас, господа? — поинтересовалась мадемуазель Монэ. Голос у нее был негромкий, но приятного тембра, она четко артикулировала слова и правильно строила фразы.

Буасси бросил на Альбера многозначительный взгляд.

«Для меня — ничего», — выразительно читалось на его физиономии. Пришлось Альберу брать инициативу в свои руки. Он не мог побороть антипатию к этой женщине и в то же время мучился угрызениями совести. Ведь как ни поверни, а именно Мари Монэ навещает больных старух, ухаживает за ними, покупает им съестное. Тоже, должно быть, работенка не из приятных! Эта женщина так же, как и сыщики из отдела по расследованию убийств, изо дня в день сталкивается с человеческим горем и низменными сторонами жизни. С одинокими, заброшенными людьми, с нищетой, с погибшими надеждами. Альбер постарался держаться с нею учтивее.

— Нельзя ли уточнить, в котором часу вы заходили к мадам Вуатье?

— Около десяти утра. — Монэ сидела, строго выпрямив спину, и выжидательно смотрела на полицейских.

— В каком состоянии была старушка, когда вы уходили?

— Она была жива, — холодно отрезала мадемуазель Моне.

— Я имел в виду ее настроение, — удивленно пояснил Альбер. — Она не упоминала, что ждет посетителей?

— Она была в хорошем расположении духа и собиралась после обеда выйти погулять.

— Одна?

— С кем же еще? Хотя… в таком приподнятом настроении она бывала всякий раз, когда ей удавалось завести очередное знакомство. Она невероятно любила поговорить, а общаться ей было не с кем. Поэтому, когда чувствовала себя бодрее, она отправлялась гулять в надежде подцепить собеседника.

— Вы хотите сказать, что накануне того дня она завела очередное знакомство, похвасталась своими сбережениями, а этот ее новый знакомец пробрался к ней домой и убил ее?

— Вполне возможно. В этом квартале все возможно.

Лелака так и подмывало возразить, что в другом квартале тоже. Труп старухи обнаружили в половине второго. Точнее, обнаружила соседская собака. Мадам Вуатье постоянно подкармливала животное. Летом, когда двери квартир не запирались, собака забегала к старушке. На сей раз, когда хозяин повел собаку гулять, та остановилась у знакомой двери и возбужденно залаяла, тычась носом в порог. Затем, прежде чем хозяин успел потянуть за поводок и увести ее, собака нажала передними лапами на ручку незапертой двери и ворвалась в квартиру. Несчастная старуха! Вот уж поистине не скажешь: умерла в одиночестве, никому не нужная, и даже ни одна собака к ней носа не сунула.

— Когда вы собирались наведаться к своей подопечной снова?

— Сегодня. Обычно я заходила к ней два-три раза в неделю, — она вздохнула. — Знаю, что этого мало, но на большее никак времени не выкроишь.

— Вполне понятно, — вежливо отозвался Альбер.

— Вам-то, может, и понятно! — вспылила мадемуазель Монэ. — А каково несчастному больному, который ждет не дождется живого участия? Через два дня на третий заскочишь минут на десять и дальше бежишь. А-а… гроша ломаного такая помощь не стоит!

Словом, если б не собака, то труп убитой обнаружила бы эта преисполненная чувства долга женщина неопределенных дет. Обнаружила бы сегодня, то есть через два дня после убийства.

— Вы знали, что мадам Дюбуа и остальные женщины следили за квартирой номер четыре?

— Нет. А в чем дело?

— Их интересовало, сколько мужчин туда захаживает.

— Гнусные твари!

В голосе ее прозвучало такое нескрываемое отвращение, что оба полицейских невольно отшатнулись.

— Дуры ненормальные! Вот в чем наша основная беда. Если вдруг отыщется женщина, которая не побоится жить так, как ей хочется, то против нее ополчаются не мужчины, а именно женщины. Один к одному как в Америке, когда демонстрацию в негритянском гетто разгоняют негры-полицейские. Верно?

— Нет, не верно, — ответил Альбер. — Негры-полицейские не завидуют неграм-демонстрантам, а соседки завидуют мадемуазель Потье.

— Завидуют! — взорвалась барышня Монэ. — А спрашивается, почему? Да потому, что привыкли: в глазах окружающих мало-мальски ценится лишь та женщина, которая нужна мужчинам. Так воспитывали их с малолетства. Но женщины сроду в этом не признаются. На этом основывается их господство.

— Вот это да! — вырвалось у Буасси.

— Однако же вы умеете постоять за себя, — одобрительно заметил Альбер.

— Да, умею! — с вызовом ответила мадемуазель Моне. — Что тут плохого?

— Вы достаточно умны и отважны, способны мгновенно принимать решения, — продолжал Лелак двусмысленные комплименты. Мари Монэ, прищурив глаза, напряженно внимала. Ей было и лестно, и страшно это слышать. — Законы, установленные лично вами, вы почитаете превыше тех, что установлены обществом. Ведь общество развращено, безнравственно, не так ли? И обществом этим по-прежнему управляют мужчины, общество подавляет слабых, эксплуатирует угнетенных… Верно я говорю?

Мари Монэ молча выслушала эту тираду, затем вскинула голову, посмотрела в глаза Альберу. Глаза ее сверкали и лицо можно было бы назвать похорошевшим, если бы не это препротивное, вызывающее выражение.

— Верно! — звонким голосом ответила барышня.

Альбер мог бы поклясться, что в ее воображении эта сцена выглядит следующим образом: палачи в полицейской форме подвергают пыткам хрупкую женщину и дивятся ее мужеству, когда она бросает им правду в глаза. «Да-а, это крепкий орешек, еще намучаешься, пока расколешь», — подумал он.

— Чем не угодила вам тетушка Вуатье? — невозмутимо поинтересовался он.

— Не понимаю…

— Замысел был очень недурен. Труп обнаружат двое суток спустя. Поди узнай, кто за это время мог пробраться к несчастной старухе и забрать деньги. Ведь ни одной живой душе не пришло бы в голову заподозрить самоотверженную попечительницу престарелых?

— Вы подозреваете меня? — через силу выговорила мадемуазель Монэ.

— Да, — признался Альбер. — Замысел-то не удался. Убийство обнаружили в тот же день, а завистливые кумушки непрестанно следили за входом и видели, что к тетушке Вуатье никто не входил. Что из этого следует?

— Из этого следуете, что вы сошли с ума! Тут можно бы сделать десяток разных выводов, но вы хватаетесь за первый попавшийся. Нет чтобы усомниться в показаниях мадам Дюбуа! Ведь она могла отлучиться по нужде или выйти на кухню за чашкой кофе и при этом утверждать, будто целый день не отходила от окна. А вы принимаете ее слова за чистую монету. С таким же успехом эта Дюбуа могла и сама воспользоваться удобным случаем, когда соседки поручили ей дежурить у окна. Прокралась к старухе, угробила ее, а потом заявила, будто она, мол, никого постороннего не видела. Если этой бабе заплатить хорошенько, она и глазом не моргнув всех жильцов на тот свет отправит. Вот вам, пожалуйста, чем не подозреваемая?

— Откуда ей было знать, что собака…

Мадемуазель Монэ не дала ему договорить.

— Почему вы так упорно стоите на своем?! Да она много раз имела возможность убедиться, что собака забегает к старухе!

— Какая одежда была на вас позавчера?

Мари Монэ молчала. Унизительный факт, что полицейский не желает считаться с ее аргументами, отбил у нее охоту продолжать разговор.

— Мадам Дюбуа наверняка помнит.

— На мне был этот же самый костюм. Мой гардероб не настолько богат, чтобы каждый день менять туалеты.

— Тогда попрошу вас переодеться. Я бы хотел отправить этот костюм в лабораторию.

— Зачем? Чтобы выяснить факт, и без того известный: я действительно была там позавчера утром?

— Стирали вы этот костюм? Вряд ли. Он бы не успел так быстро просохнуть. Выглядит он чистым, и все же не исключено, что на нем остались пятна крови.

Уставясь на него широко раскрытыми глазами, Мари Монэ удивленно протянула:

— Да ведь вы меня ненавидите! Вы просто не в состоянии смириться с тем, что бывают такие женщины, как я. Вам это настолько не по душе, что вы способны заподозрить меня даже в убийстве.

В сущности так оно и было. И в Альбере все больше крепла уверенность, что он не ошибся. Ему хотелось окончить этот бессмысленный спор. Он взглянул на Буасси, который, похоже, собирался что-то сказать, но затем передумал.

— Прошу следовать с нами в управление, — сказал он, поднимаясь.

Заставить ее подчиниться оказалось делом нелегким. Пришлось втолковывать ей, что это не арест, просто в полиции занесут ее показания в протокол. Барышня успокоилась. Если он хоть чуть разбирается в людях, Мари Монэ виновна. В противном случае, она непременно натягивала бы струну до отказа, чтобы в полицию ее везли в наручниках. Это был бы ее звездный час. Апофеоз мученичества без какой бы то ни было доли риска. Очаровательная юная дева в когтях закона! На деле все вышло иначе. Ей не удалось вдоволь насладиться своей ролью. Она не решилась сказать, что подчинится только грубой силе, опасаясь, как бы ее не поймали на слове. В позе оскорбленной добродетели она прошествовала с ними вниз по лестнице и уселась в машину с таким брезгливым видом, будто боялась запачкаться.

Альбер постарался сплавить барышню Монэ на других. Сначала препоручил ее заботам женщины-агента, которая повела Монэ к фотографу и дактилоскописту, заставила ее переодеться и отправила одежду в лабораторию. Затем Альбер направился к комиссару. Корентэн был поглощен изучением какой-то бумаги, густо покрытой машинописными строчками. От шефа исходил свежий запах одеколона, а галстук был чуть ярче тех, какими он пользовался обычно. Альбер перебрал в уме всех женщин, работавших на этом этаже, но ни одна кандидатура не показалась подходящей. Наверное, виновницу «парада» следует искать на других этажах…

— Чего тебе? — Корентэн сердито воззрился на него, словно прочел его мысли.

— Я доставил убийцу старухи.

— Молодец! Признание получено?

— Сейчас надо бы кому-нибудь заняться допросом…

Корентэн испытующе посмотрел на него. Подобные безличные конструкции во французском, как правило, означают, что говорящий подразумевает самого себя. Но Лелак использовал родной язык весьма своеобразно, и в его устах такие формулировки всегда означали, что он намерен уклониться от работы.

— Бабенка упрямая попалась, я понапрасну потрачу на нее целый день.

— Такая уж наша судьба, — с удовлетворением констатировал Корентэн.

— Я подумал, что лучше мне сегодня взять и убийцу Ростана.

— Не перетруждай себя! Только скажи, кто он, а на арест я пошлю кого-нибудь другого.

— Все не так просто, — выдавил из себя Альбер. — Прежде я должен еще поговорить с четырьмя людьми.

Воцарилось тягостное молчание. Корентэн привык, что подчиненные беспрекословно выполняют его распоряжения. Лишь Альбер всегда пытался сделать по-своему. Бришо тоже составлял исключение, но в другом смысле: тот сам проявлял инициативу, охотно подбрасывал идеи. Лелак же норовил увильнуть от неприятной работы. Корентэн какое-то время терпел, затем срывался и Альбер на месяц-другой делался тише воды ниже травы. Судя по всему, пора снова одернуть его.

— Бришо скорее найдет к ней подход, — тихо произнес Альбер. — Он умеет обращаться с женщинами.

— Это уж ты пой ему сам! — Корентэн покачал головой, видно недовольный собственной уступчивостью, и жестом отпустил Альбера. Когда тот был уже у двери, комиссар проговорил ему вслед: — И хватит злоупотреблять моим терпением! В следующий раз даже не подумаю покрывать твои кретинские выходки, вроде вчерашней драки.

Альбер, расчувствовавшись, приветственно поднял руку и в душе дал зарок впредь быть пай-мальчиком и не уклоняться от черновой работы.

Шарль вовсе не обрадовался очередному заданию. Он не отрицал, что умеет обращаться с женщинами, но у него не было ни малейшего желания браться за дело, испорченное коллегой. Часами биться с упрямицей на допросе только для того, чтобы потом сказать: «Пардон, вышла ошибка, давайте на этом поставим точку».

— Если понадобится приносить извинения, я сам это сделаю, — заявил Альбер.

Шарль безнадежно махнул рукой и отправился на поиски стенографистки, а Лелак подсел к телефону. С самого утра он готовился к этому разговору. Номер — кстати легкий для запоминания — он отыскал еще вчера. Что, если к телефону подойдет не она? Не беда, можно будет сказать, что беспокоят по официальному делу. А если ее не окажется дома? Набирая номер, он волновался, как в далекой молодости, впервые собираясь на свидание.

Зуммер был какой-то странно свистящий. Трубку сняли на третий звонок. Послышался негромкий девичий голос — его невозможно было спутать ни с чьим другим.

— Алло! Это инспектор Лелак.

Интересно, прослушивается ли телефон родственников убитого террориста? А хоть бы и прослушивался! Он не собирается выдавать никаких секретов.

— Добрый день.

— Ничего, что я вас беспокою?

— Слушаю вас.

— Вы придете сегодня на турнир? — спросил он, понимая, что порет чушь.

— Нет, вряд ли. Видимо, буду там завтра. Мне советуют как-то занять себя, чтобы отвлечься.

Любопытно бы узнать, кто эти советчики.

— Удалось добиться результатов? Известно, кто это был?

— Как вам сказать… — Разумеется, его подмывало открыть ей правду. Но ведь не по телефону же. — У меня есть своя версия. Кстати, вы могли бы мне помочь.

— Каким образом?

— Скажите, не увлекался ли ваш брат шахматными задачами?

— Не думаю. Впрочем, мы ведь так давно не виделись… Но когда еще он жил дома, шахматными задачами он не занимался. А почему вы спрашиваете?

Альбер промолчал, и девушка обиделась. Неужели она настолько наивна, что ничего не понимает? Или просто с течением лет свыклась с мыслью, что их телефон прослушивается? Невысказанные слова висели в воздухе, когда оба положили трубку. Альбер сидел неподвижно, надеясь, что у него хватит силы воли не набрать снова номер Фонтэнов.

В комнату вошел Буасси с большущим сандвичем в руках. Он размахивал узким длинным батоном, словно эстафетной палочкой.

— Ты не находишь, что зря погорячился?

Мысли Альбера все еще были поглощены Марианной. Пожалуй, можно бы ей сказать, что брат ее перед тем, как боевики штурмовали квартиру, решал шахматную задачу. Ту самую задачу, которая — если его предположение верно — предрешила смерть Ростана.

— Ведь у тебя нет никаких доказательств виновности Монэ, — настаивал на своем Буасси.

Буасси, хотя и числился в должности сыщика, редко вмешивался в дела коллег. В таких случаях его старались деликатно осадить, чтобы он не обиделся. Ведь Буасси — славный парень и классный водитель, каких свет не видал.

— Мадам Дюбуа непрестанно следила за входом в дом. «Отлучиться по нужде…» — дурацкая отговорка. Если даже она и отлучалась, то на очень короткое время. Пусть проглядела, когда убийца проник к старухе, но уж при выходе-то она бы его засекла! А предполагать, будто она же сама и убила старуху, вообще бред чистой воды. Идти на мокрое дело, зная, что соседки глазеют в окно?

Буасси хотел вставить слово, но Альбер не дал.

— Знаю, что ты имеешь в виду! В тот раз она, мол, была дежурная. Но разве это дает гарантию, что никто другой не давал волю своему любопытству? Полно тебе! Мадам Дюбуа та еще штучка, но она не преступница, а свидетельница. Другой вопрос, насколько можно доверять ее свидетельским показаниям. Ты вправе сказать, что она не наблюдательна, так как убеждена, будто к Клодин ходит с десяток посетителей. Но это говорит лишь о том, что она не вникала в детали. Зато может с точностью сказать, приходил ли кто-либо посторонний, и в общих чертах описать его внешность. Выходит, свидетельница она надежная.

Буасси с унылым видом выслушивал эти прописные истины, однако Альбер не унимался.

— Так что в данном случае, все проще простого. У нас есть свидетель, утверждающий, что после десяти часов никто не входил во двор через парадное. Значит, кто же убийца? Тот, кто вышел из квартиры в десять часов. Есть еще вопросы?

— Есть, — сказал Буасси. — Почему ты считаешь, будто убийца непременно должен был попасть во двор через парадное?

Тут до Альбера дошло. Кто угодно мог проникнуть в дом и другим способом: из подворотни свернуть на лестничную клетку, подняться на любой этаж, там по галерее пройти до черного хода, спуститься вниз и подобраться к квартире Вуатье с другого конца двора. Конечно, это рискованно, гораздо рискованнее, чем пройти прямо через двор. И зачем, спрашивается, избирать такой сложный путь, если не подозреваешь, что за входом следят? Но факт, что версия Буасси начисто перечеркивает показания мадам Дюбуа.

Рот Буасси растянулся в злорадной ухмылке. К Альберу постепенно возвращалось дыхание. Словно тебя внезапно столкнули в воду, и проходит несколько секунд, прежде чем вынырнешь на поверхность и поплывешь.

— Браво! — сказал он. — Поздравляю! Ты совершенно прав. Какое счастье, что ты не вылез с этой идеей в присутствии Монэ.

Коллеги направились в редакцию газеты «Ля ви д эшек». Она помещалась неподалеку, на Университетской улице; быстрее было бы добраться пешком. День выдался прохладный. Ветер гнал по поверхности Сены мелкую рябь, мимо проплыл полупустой катер с туристами. На борту висел цветной рекламный щит, с палубы раздавались звуки аккордеона. От улицы Малар они свернули вправо и медленно ехали, отыскивая нужный номер дома. Буасси припарковал машину позади небольшого фургона марки «строен», между двумя табличками, где был обозначен участок для разгрузки товаров. Из магазина выскочил плешивый, красномордый служащий и, ознакомившись с полицейским удостоверением, ворчливо удалился ни с чем.

В том же здании, что и редакция шахматной газеты, находился зоомагазин, где продавали рыб, раков, улиток. Рыбный запах долго преследовал посетителей, а стекающая в подворотню грязная жижа оставляла следы ботинок. Если не считать этого пустякового обстоятельства, в целом дом был опрятный, с просторной, выложенной мрамором лестничной клеткой. Шаги отдавались гулким эхом, и сыщики невольно понизили голос. Редакция размещалась на втором этаже и напоминала скорее шахматный клуб. В холле пристроилась группа приличного вида стариков — они играли в шахматы, чуть поодаль двое мужчин без пиджаков, в одних рубашках, оживленно спорили за шахматным столиком, передвигая взад-вперед фигуры. Альбер, успевший пролистать подаренное Мартой пособие, понял, что они анализируют партию. Никто не поинтересовался у пришельцев, что им нужно. Сыщики наугад заглянули в одно-другое помещение и с третьей попытки обнаружили Реньяра в комнате, тесно заставленной канцелярскими столами. Журналист сидел в стареньком, обшарпанном кресле и что-то рассказывал двум мужчинам, которые держали наготове стопки писчей бумаги. Фонарь у него под глазом приобрел отчетливо синюю окраску, но это Реньяру шло, придавая ему мужественный вид.

— Могли бы мы где-нибудь побеседовать без помех? — спросил Альбер.

— Соседняя комната свободна, — с готовностью откликнулся один из коллег Реньяра.

Полицейские прошли туда, Реньяр суетливо забегал вперед — точь-в-точь пес, которому не терпится поиграть, а у хозяина такой милости не допросишься.

— Вы позволите мне конспектировать?

«Господи, только этого еще не хватало!» — подумал Альбер. Но эту работу не на кого было спихнуть, отношения с прессой поддерживал Корентэн.

— К сожалению, пока еще нельзя, — сказал он. — Я пришел взглянуть на задачу.

— Какую задачу? — недоуменно воззрился на него Реньяр. Затем лицо его просияло. — Ах вон вы о чем? — Он достал газету и привычным движением сразу же раскрыл ее на нужной странице. — Прошу вас! Не задача, а конфетка.

Реньяр был в своей стихии. Мигом извлек откуда-то клеенчатую шахматную доску, развернул ее и расстелил на столе. Порывшись в ящике стола, достал фигуры и с молниеносной быстротой расставил их на доске в заданной позиции. Со схемой в газете он даже не сверялся. В глазах непосвященного Лелака его уверенные движения выглядели верхом профессионализма. Старик передвигал фигуры, как уличный мошенник — опрокинутые стаканчики. Кто угадает, под каким стаканчиком запрятана монета, тому и достанутся десять франков: можно заключать пари. Реньяр переставил белую пешку, затем сделал ход черной, чтобы показать, отчего невыгоден был предыдущий ход. Затем пошел королем и сделал ответный ход черными. Постепенно для Альбера прояснилась вся сложная схема. Задача действительно была прекрасной, в этом нетрудно было убедиться даже профану, подобно тому, как несведущий в живописи человек не пройдет мимо лучших полотен картинной галереи.

— Удалось узнать, кто автор?

— Нет. Задачу прислали по почте. Но если вы минуточку обождете…

Разумеется, Альбер готов был ждать. Адвокатишка шмыгнул в соседнюю комнату и вернулся с одним из предыдущих своих собеседников. Добродушный, с обвисшими усами, тот больше походил на винодела из южных провинций, чем на заведующего отделом шахматной газеты.

— Значит, этой задачей вы интересуетесь? — Он замолчал, явно любуясь позицией на доске. — Мы получили ее по почте, и на конверте не был указан отправитель. — Он рассеянно протянул руку и переставил одну из фигур. — Да, задачка что надо!

— Почему вы ее поместили?

— Да потому что уж больно хороша. — Заведующий отделом вернул фигуру на прежнее место и сделал ход другой. — А какие тут еще могут быть соображения?

— Вы не задумывались над тем, почему не указан отправитель?

— Конечно, задумывался.

— И к какому выводу пришли?

— Тот, кто прислал задачу, не хотел, чтобы его имя фигурировало в газете.

— У вас так принято — присылать задачи анонимно?

— Нет. Но ведь и закона, запрещающего подобные публикации, не существует. Есть у нас, к примеру, постоянный автор, выступающий под псевдонимом Сирано. Мы даже не знаем, француз ли он.

Мужчина держался спокойно, без тени раздражения. Он отвечал на вопросы, вроде бы не очень прислушиваясь к ним: все его внимание было приковано к шахматной доске. Не отдавая себе отчета в том, что делает, резким движением он смел с доски фигуры и принялся снова расставлять их.

— Тот человек, который прислал эту задачу… насколько он мог быть уверен, что ее вне очереди поместят в газете?

— На все сто процентов. — Усатый «винодел» восстановил исходную позицию. Теперь, когда Альберу было с чем сравнить, старина Реньяр не казался ему таким уж безупречным профессионалом. — Присмотритесь хорошенько. Не к позиции, а к рисунку, какой образуют фигуры.

Да, сомнений быть не могло. Конечно, не упомяни Реньяр, что расположение фигур составляет эмблему чемпионата, и самому Альберу никогда бы до этого не додуматься, но теперь, когда он знал, сходство поистине бросалось в глаза. «Винодел» был прав: если редакция получает оригинальную шахматную задачу, где фигуры к тому же образуют эмблему чемпионата, неизвестный отправитель мог несомневаться, что ее поместят в газете к открытию турнира.

Альбер узнал, что хотел. Пришлось посулить Реньяру золотые горы, чтобы самому уйти из редакции, а адвокатишку вынудить остаться. Не хватало только, чтобы старик раззвонил всем и каждому, что полиция проявляет интерес к необычной шахматной задаче.

Будь его воля, Альбер не стал бы тратить время на обед, но не мог же он заставить голодать и Буасси. Пообедали они в дешевом китайском ресторанчике — он попался по пути и не нужно было никуда заезжать специально. Обслуживавшие клиентов повар, официант и бармен — тоже китайцы и явно члены одной семьи — выглядели так же неказисто, под стать своему убогому заведению. Вывеска у входа рекламировала шанхайскую кухню, и Альбер с превосходством знатока заверил Буасси, что им повезло, поскольку южнокитайская кухня куда как лучше северокитайской. Истину эту он почерпнул из китайской поваренной книги, составитель которой был родом из Шанхая, но автор, видимо, имел в виду нечто другое, а не этот убогий ассортимент расхожих блюд. Коллеги запили обед жидким жасминовым чаем. Альбер постеснялся бы угощать таким своих гостей. Буасси был бы не прочь выкурить сигарету, но Альбер от нетерпения сидел, как на иголках. Расплатившись с официантом, он увлек коллегу к выходу.

На сей раз в гостиницу их пропустили без звука. Знакомых лиц среди охранников они не встретили, должно быть, фирма ТСК на людей не поскупилась. В холле царила привычная суета. Рекламный щит был сплошь увешан объявлениями, нетерпеливые постояльцы требовали у портье ключи от номера, люди сновали вверх-вниз по лестнице, ведущей на антресоли, где справа, в конференц-зале, проходил шахматный чемпионат, а слева размещалась выставка электронных игр.

Сыщики направились в зал чемпионата. Альбер вошел с уверенностью завсегдатая и огляделся по сторонам. Было половина четвертого. Турнир начался в три, и на большинстве досок пока что разыгрывались дебюты. Альбер — подобно другим зрителям — прошелся вдоль столиков, но теперь даже не стал делать вид, будто интересуется игрой. Он искал знакомых. Вон там промелькнул в толпе Дюваль, по направлению к буфету странной походкой вразвалку прошла белокурая шахматистка — вчерашняя партнерша Марианны Фонтэн. Вот еще одно знакомое лицо — чудаковатый тип, который поминутно снимает очки и тут же снова надевает их, тщательно прилаживая дужки. А вот и Парк — дипломат от спорта, руководитель шахматной федерации, владелец одной из фирм, конкурирующих с «Компьютой». Темные фланелевые брюки, рубашка в тон, светлый вязаный пиджак — элегантно и в меру скромно, как и подобает быть одетым деловому человеку в разгар работы. В последний день турнира американец снова облачится в парадный форменный костюм и вместе с другими членами жюри займется раздачей призов…

При виде Альбера Парк остановился и дружески пожал ему руку.

— Как ваши дела, продвигаются?

— Мне кажется, да, — чуть смущенно ответил Лелак.

— Нашлась ваша зажигалка?

— Нет, представьте себе, так и не нашлась!

— Неслыханное безобразие, — посочувствовал ему Альбер. — Не уделите мне минутку?

— Хотите обсудить со мной пропажу зажигалки?

— Нет. Я насчет убийства Ростана.

К ним подошел какой-то мужчина средних лет и доверительно коснулся плеча Парка. Альбера он также потрепал по плечу, как бы давая понять: приятель моего приятеля и мой приятель тоже. Не иначе, как важный заграничный гость, царь и бог в шахматном мире. Если эти деятели сейчас затеют беседу, ей конца не будет. У Альбера не было ни времени, ни желания ждать.

— Мне нужно поговорить с вами по поводу убийства Ростана, — повторил он, повысив голос, и присутствующие с недовольством оглянулись на него.

— Стоит ли кричать об этом во всеуслышание! — одернул его незнакомец.

— Выяснили что-нибудь новенькое?

— Вот как раз об этом я и хотел потолковать с господином Парком.

— Извольте, не стану вам мешать.

В буфете было не протолкаться, пришлось выйти в холл. Альбер и американец прохаживались вдоль выставленных шахматных автоматов; время от времени Лелак останавливался у какого-либо из компьютеров и делал несколько ходов.

— Чем могу быть полезен? Если вас интересует работа комиссии, то мне пока что нечего вам сообщить. Отчет еще не готов.

— Да я и сам толком не знаю, — Альбер улыбнулся, как бы извиняясь. — Но думаю, вы согласитесь, что в первую очередь подозрение падает на вашу четверку.

— То есть как?! — удивленно воскликнул Парк. — И кого вы подразумеваете под этой «четверкой»?

— Деловых конкурентов. Разумеется, теоретически допустимо, что Ростана убрал кто-то из шахматистов, обеспокоенный судьбой традиционной шахматной игры, но согласитесь, что это маловероятно. — Остановившись у очередного шахматного компьютера, он рассеянно переставил несколько фигур.

— Назову вам вариант, куда более вероятный, — улыбнулся Парк. — Представьте себе шахматиста, который отнюдь не обеспокоен дальнейшим будущим шахмат, а попросту хотел бы завладеть компьютером типа «Ультимат». Ведь с его помощью ничего не стоит завоевать мировое первенство.

— Помилуйте, да ведь «Ультимат» не пронесешь в зал соревнований!

— Вопрос чисто технический, к тому же легко разрешимый. Разыграл дебют, затем отлучился в туалет и советуйся с автоматом сколько влезет. Или отложи партию до следующего дня и анализируй дома все возможные варианты. Можете мне поверить: умелому шахматисту этот компьютер гарантирует титул чемпиона мира. — Кивком головы Парк приветствовал кого-то из знакомых. В скромном вязаном пиджаке он меньше смахивал на генерального секретаря ООН. Возможно, потому, что Альберу попросту не доводилось видеть генерального секретаря ООН в таком почти домашнем облачении.

— Вы любите играть в шахматы, господин Парк?

— Вообще-то не очень… — смутился Парк. — Только вы меня не выдавайте. Мне, знаете ли, гораздо интереснее наблюдать со стороны.

— Шахматными задачами тоже не увлекаетесь?

— Снова вынужден вас разочаровать: не увлекаюсь, — Парк отвечал терпеливо, доброжелательно, словно вопросы полицейского ничуть не портили ему настроение. Реалист до мозга костей: если уж официальной процедуры не избежать, то отчего бы не свести все неприятные моменты к минимуму? Неужели такой человек способен был убить Ростана?

Альбер распрощался с американцем, попросив прислать к нему Мартинэ, мадемуазель Нест, коммерческого директора гонконгской фирмы, или вдову Ростана — кто первый подвернется. Парк с готовностью пообещал выполнить просьбу, радуясь, что наконец-то полицейский от него отвязался. Лелак, горделиво напыжась, смотрел ему вслед. Не каждый день получаешь мальчиком на побегушках джентльмена, которого по виду не отличишь от генерального секретаря ООН.

Видимо, первым Парку подвернулся Мартинэ. Шахматист выглядел издерганным, раздраженным. Протянул Альберу руку и тотчас отдернул назад, едва они успели соприкоснуться пальцами.

— Простите, но я очень спешу. Какое у вас ко мне дело?

— Что-нибудь стряслось? — поинтересовался Альбер. — Уж не потерпел ли ваш компьютер поражение?

— Какое, к чертям, поражение! Еще не родился шахматист, способный поставить мат нашему компьютеру. Просто один автомат сломался.

— Чего ж тут расстраиваться? Главное, чтобы не было проигрышей.

Мартинэ изо всех сил сдерживался, стараясь сохранить вежливость.

— Взгляните на табло: пять — ноль. На этом держится вся наша реклама — каждый тур должен закончиться таким результатом. А теперь все срывается из-за того, что один растреклятый автомат вышел из строя!

— Разве нельзя его отремонтировать?

— Наши техники сейчас колдуют над ним, но я не очень верю, что у них получится. Впрочем, полагаю, вы не за этим меня пригласили…

Он выжидательно уставился на Альбера, который вертел в руках слона.

— Не за этим. Я хотел кое-что выяснить у вас относительно Марсо. — Поставив на доску слона, он взял другую фигуру.

— Относительно Роже? — удивился Мартинэ. — Не знаю, право, чем могу быть полезен, но я к вашим услугам.

Альбер расставил на доске еще три фигуры. Вскинул глаза на Мартинэ и мягко, как бы извиняясь, улыбнулся.

— Меня интересует его личная жизнь. — Он выставил на доску еще одну пешку, явно довольный результатом.

— Его личная жизнь? Но почему вы адресуетесь за информацией именно ко мне?

— Потому что вы знакомы с ним с давних пор, посещали один и тот же клуб. — Альбер убрал с доски несколько фигур, заменив их другими. — Не знаете случайно, были ли у Марсо любовные похождения?

— Это никогда не мешало ему ухаживать за Марианной. — Он насмешливо следил за стараниями Альбера, расставлявшего на доске фигуры. — Если так дальше пойдет, из вас вскоре получится заправский шахматист.

— Рад, что вы меня обнадежили. Мечтаю сразиться с вашим компьютером.

— Что ж, попотеете еще годок-другой, и у вас появятся шансы против Р-43. На «Ультимат» нечего замахиваться, вам его никогда не побить.

— А Марианна? У нее не было других увлечений?

— Попробовала бы она искать утехи на стороне! Роже охранял ее так ревниво, что подступиться к Марианне можно было только с риском для жизни.

— Красивая девушка, — заметил Альбер, изо всех сил стараясь, чтобы голос его звучал безразлично, и по рассеянности переставил на другую клетку черного короля.

— Видели бы вы ее лет десять назад! — Мартинэ взял изящно вырезанную черную фигуру и принялся вертеть ее в пальцах. — Стоило ей войти в зал, и он словно озарялся ярким светом…

— Вам никогда не приходило в голову попытать удачи?

— При таком заслоне, какой выставил Марсо?! Не смешите меня! — Он в сердцах стукнул пешкой и резко передвинул коня.

— А Фонтэн, брат Марианны? Он был в хороших отношениях с Марсо?

— Должен, вас удивить: Фонтэн почти со всеми был в хороших отношениях. Симпатичный, обаятельный парень, он делался несносным лишь в тех случаях, когда терпел поражение. — Мартинэ рассмеялся и отвел руку Альбера, изготовившегося сделать ход белой пешкой. — Фу, глупость какая: короля двигайте, короля! — Похоже, он и сам не заметил, что отвлекся, и тотчас продолжил начатую тему. — Помнится, во время одного из турниров он закатил противнику оплеуху.

— За что же?

— У того была дурная привычка: нацелится на фигуру, поднесет руку, а в последнюю секунду отдергивает назад. Как вы знаете, существует правило — если дотронулся до фигуры, должен ходить. Первый раз Жак вежливо оговорил его, во второй раз посулил врезать по физиономии, а на третий раз исполнил свое обещание. Скандал разразился неслыханный.

— Теперь куда?

— О чем вы? — Мартинэ непонимающе уставился на него.

— Куда я должен поставить короля?

— Ах вон что! Если пойти сюда, черные получают шах, а можно белыми сделать вот такой ход, и тогда… — Он выпрямился, внимательно глядя на Альбера. — Не предполагал, что вас интересуют шахматные задачи.

— Именно эта задача меня очень интересует. Вам известно, что она послужила причиной гибели вашего друга Ростана?

— Разумеется, известно. Идея была великолепная, поздравляю. Как установить детонатор таким образом, чтобы пластиковая бомба взорвалась через полгода и в нужный час? По мнению специалистов, для этого необходим кварцевый часовой механизм, ну и приспособление для дистанционного управления. Но мне это казалось маловероятным. Что, если намеченная жертва вздумает куда либо уехать или созвать гостей в тот день, а может, продаст или подарит кому-нибудь шахматный столик? Или, скажем, автомат испортится и придется отдать его в ремонт? Нет, человек, который загодя и столь тщательно планирует убийство, не станет подвергать свою затею случайному риску. Верно я говорю?

— Не знаю даже… — уклончиво ответил Мартинэ.

— По замыслу убийцы, столик должен был взорваться в тот момент, когда Ростан занят шахматной игрой. Когда он решает шахматные задачи, а стало быть, находится один. Вот наш хитрец и изобрел задачку с невероятно сложной и не допускающей случайности расстановкой фигур, а детонатор установил с таким расчетом, что бомба взорвалась, когда на доске получится эта позиция. Когда Ростан поставит мат.

Лелак сделал два хода и на третьем ходу победоносно припечатал клетку белой пешкой. Мартинэ не дрогнул ни единой черточкой лица.

— Весьма любопытная теория.

— После этого убийце оставалось лишь уехать из города и анонимно переслать задачу в редакцию «Ля ви д эшек».

— Похоже, вы подозреваете меня, — заметил Мартинэ.

— Не подозреваю, а знаю, что это ваших рук дело, — твердо произнес Альбер. — Пока мы с вами сейчас разговаривали, я не переставая забавлялся фигурами: пытался выстроить ту позицию и все время, допускал промахи. Вы поправляли меня, можно сказать, автоматически.

— Ну и что? Я видел эту задачу в газете.

— Когда? Вы же в то время находились за границей.

— По возвращении домой, задним числом. Попробуйте опровергнуть мои слова. И вообще, это не доказательство.

— Разумеется, нет, — согласно кивнул Альбер. — Важно было мне самому утвердиться в собственной правоте. Если бы вы не попались на эту удочку, я поочередно беседовал бы с каждым из подозреваемых — здесь, у шахматной доски, — пока кто-либо из них не выдал бы свою осведомленность. Но я догадался, что замысел принадлежит вам. У вас был мотив: «Ультимат» сулит колоссальные доходы, и теперь, когда Ростан сброшен со счетов, все капиталы достанутся вам. У вас была и возможность осуществить свой замысел. Вы приобрели компьютер и подарили его приятелю. Для вас, профессионального шахматиста, не составило труда при необходимости разработать оригинальную шахматную задачу.

— Попробуйте доказать, — тихо проговорил Мартинэ.

— Зачем? — удивился Лелак. — Когда я только еще приступал к расследованию, мне посоветовали, если я хочу выиграть, изучить ход мысли шахматиста. Так я и сделал.

— И к какому же выводу вы пришли? — насмешливо поинтересовался его противник.

— Во-первых, я понял, что если убийца был шахматистом, то он рассчитывал свои поступки задолго наперед. Значит, он выносил идею и приступил к ее осуществлению, когда «Ультимата» не существовало даже на бумаге.

— Поразительная психологическая готовность!

— Затем я усвоил, что опытный шахматист знает, когда проиграл партию и когда пора сдаваться. Он не станет мучить себя и партнера и тянуть время, пока не лишится всех своих фигур. Взвесит шансы и, если увидит, что они складываются не в его пользу, прекратит игру. Вы сами меня этому учили.

— Какие шансы вы имеете в виду?

— Неужели вы думаете, мы не найдем доказательства — теперь, когда я точно знаю, где их надо искать? Полагаете, что никто и ни разу не засек вас, когда вы приходили к Фонтэну? Я бы скорее выразился так, что ваше появление никому не бросилось в глаза. Но если вы надеетесь, что ни одна живая душа не опознает вас, когда мы каждому жителю улицы предъявим вашу фотографию, вы глубоко заблуждаетесь. — Он чуть помолчал, давая Мартинэ переварить услышанное, затем продолжил: — В группе по борьбе с терроризмом принято на всякий случай записывать поступающую телефонную информацию на магнитофонную ленту. — Выдумка чистейшей воды, но откуда шахматисту было знать об этом. Блеф относился к арсеналу другой распространенной игры. — Эксперты мигом установят, что голос на пленке тождественен вашему. Продолжить дальше? Во всем огромном отеле не нашлось свидетеля, который бы видел, как кто-то заходил в номер к Марсо. Но совсем иная получится картина, когда мы произведем поголовный опрос участников турнира, допытываясь, где вас видели в строго определенное время. До сих пор считалось, что вы якобы неотлучно находились при своем автомате, наблюдая за игрой. Однако, если копнуть поглубже, окажется, что вас не видели там именно в те роковые минуты, хотя до и после вы все время были на своем посту, а потому окружающим казалось, будто вы никуда и не отлучались. Не исключено, что кто-нибудь заприметил вас на лестнице… Если желаете, могу хоть до утра перечислять возможные шансы в нашу пользу. Мы перероем весь ваш гардероб и на каком-нибудь из предметов одежды обнаружим микрочастицы — невидимые глазом пылинки — из номера Марсо. Сказать, как обстоят ваши дела? У вас остался ферзь, целы основные фигуры, и человеку несведущему может показаться, будто у вас есть шансы. А между тем игра окончена, вы вправе лишь тянуть время.

Альбер умолк. Мартинэ, обхватив голову руками, напряженно думал. Он не из той породы людей, кого легко подловить на крючок. Сейчас он мысленно прокручивает в памяти все сказанное Альбером, взвешивает шансы, прежде чем принять решение. Шахматист разыгрывает жизненно важную партию. Его нельзя торопить. В турнирной партии отводится каждому два с половиной часа на сорок ходов. В этой игре первые ходы Мартинэ сделал год назад. С последним ходом и подавно нельзя спешить. Лелак тоже еще раз прикинул про себя шансы. Если Мартинэ не признается, придется установить за ним наблюдение, долго и кропотливо собирать по крупицам улики. Если же подозреваемый попытается бежать — не вздумать бросаться за ним вслед. Его стерегут профессиональные телохранители, которые могут неверно истолковать ситуацию. Альбер огляделся по сторонам, однако «горилл» не увидел, хотя они, конечно же, находятся где-то поблизости.

Прошла целая вечность, а на самом деле всего лишь двадцать минут. Мартинэ выпрямился. Опрокинул короля на доске и протянул Альберу руку.

— Ваша взяла, господин инспектор. Поздравляю.

Глава девятая

Шарль выглядел усталым. Шелковый шарфик он снял, рукава рубашки закатал до локтей, под мышками расплылись круги от пота, глаз подергивался в нервном тике.

— Ну и свинью ты мне подложил! — негромко буркнул он Альберу, когда они входили в кабинет Корентэна. — Я тебе это припомню… Совсем доконала меня проклятая баба!

Лелак ничуть не удивился такому заявлению. Мари Монэ относилась как раз к тому типу женщин, которые способны свести с ума любого нормального мужчину. Она начисто отрицала предъявленные ей обвинения, пока на одежде у нее не были обнаружены следы крови, а дома — перетянутая резинкой пачка денег: сбережения убитой старухи. При этом гордая воительница обвинила полицейских в жестокости, фанатизме, предвзятом отношении к женскому полу. Неоднократно призывала Бришо не сдерживать зверских инстинктов, ударить ее и показать свое истинное "я". Шарль, прекрасно понимая, что тем самым лишь подыграл бы ей, трижды выскакивал из кабинета, чтобы в соседней комнате дать выход чувствам: бил кулаком об стену и ругался нехорошими словами.

Мари Монэ не была злодейкой по натуре. И работу свою она любила. И все же не пощадила несчастную старуху. По словам врачей, тетушке Вуатье оставалось жить считанные месяцы. Впрочем, это свое суждение они повторяли вот уже который год. Часть сбережений старушка завещала Монэ, часть — соседке, Клодин Потье, остальное — родственникам. Мари Монэ считала это несправедливым. По ее мнению, деньги были бы у нее в надежных руках. Она не стала бы транжирить их на тряпки или машину, как Клодин или родственники. Наконец-то можно было бы снять помещение для организации активных феминисток, где Мари Монэ избрали секретарем. Иначе разве посмела бы она поднять руку на эту славную старушку — упаси бог! Но прогресс требует жертв. Вынужденная давать показания, она заговорила так пылко и торопливо, что стенографистка не поспевала за ней. Под конец мадемуазель разразилась программной речью, смысл которой сводился к тому, что свершить чудовищное злодеяние ее вынудили правительство и полиция. Бришо ее не перебивал и в споры с ней не вступал. Если хочет, пусть и на суде несет такую же чушь. Обвинению достаточно будет продемонстрировать присяжным комплект фотографий, выполненных экспертом полиции: исколотая ножом старушка там выглядит впечатляюще.

Кстати сказать, барышня Монэ вовсе не была психически неуравновешенной или глупой. Хотя ее замысел и не мог соперничать с хорошо продуманным и загодя подготовленным хитроумным планом Мартинэ, в нем была своя логика. Если бы расчет ее удался, труп обнаружили бы два дня спустя. Правда, момент наступления смерти поддается определению, но задним числом не вспомнишь, кто приходил в дом, когда уходил. Да, если бы все шло по плану и мадам Дюбуа не дежурила у окна…

Корентэн выслушивал его отчет со скучающим видом, как обычно, когда подчиненных полагалось бы хвалить.

— Ну а что там с Мартинэ? — затем обратился он к Лелаку.

— Он дал письменные показания и скрепил их подписью. Дело завершено.

— Зачем ему понадобилось убивать Марсо? — вставил вопрос Шарль.

— Отвлекающий ход. Атака с фланга, делающая возможным прорыв в центре.

— Великолепная формулировка, — одобрительно кивнул Бришо. — И много у тебя таких в запасе?

— Я изложил суть дела, а терминология взята из шахматной стратегии. Лишняя фигура мешала, и ее пришлось убрать.

— Испытанный трюк, — пренебрежительно пожал плечами Шарль. — Чтобы отвлечь внимание полиции, заодно убивают кого-нибудь постороннего.

— Прикладная стратегия, — свысока бросил Альбер.

— С теорией преступники не знакомы, зато на практике действуют успешно. Но причина убийства Марсо оказалась сложнее.

— Выкладывай, не тяни.

— Мартинэ отлично знал, в какой атмосфере враждебности и недоверия проходят обычно шахматные турниры. Шахматисты друг друга терпеть не могут. Достаточно небольшого толчка, чтобы всколыхнулись страсти, чтобы люди сочли, будто пришла пора сводить счеты.

Корентэн недоверчиво хмыкнул.

— И расчет Мартинэ удался, — продолжал Альбер. — Начались ссоры, кражи, потасовки. Атмосфера была насыщена ненавистью…

— Однако ведь никого не убили.

— Нет. Но кое-кому наставили синяков.

— Это ведь не одно и то же, — возразил Шарль.

— Да, расчет оправдался не полностью, — признал Альбер. — И все же ход был неплохой: переполох поднялся отчаянный, следствие было сбито с толку.

— Но, мне кажется, был и еще один мотив. Если бы речь шла лишь об отвлекающем маневре, Мартинэ выбрал бы любого из ведущих шахматистов. Но для него было важно устранить именно Марсо.

— Почему? — с любопытством поинтересовался Корентэн.

— Не дури, — вмешался Шарль. — Ни за что не поверю, будто ты так считаешь всерьез!

— Я просто уверен, — упрямо сказал Лелак. — Мартинэ вот уже больше десяти лет безуспешно пытается отбить у Марсо невесту. Кстати, это сестра Фонтэна, и кстати, она не нравится Шарлю, — пояснил он комиссару.

— Зато, кстати, нравится тебе, — вставил Бришо.

— Возможно. Но я не убивал своего соперника.

— Просто упек его за решетку, — усмехнулся Шарль. Корентэн поднял руку, делая знак замолчать.

— А зачем он выдал Фонтэна? Тоже отвлекающий маневр?

— Нет, — поспешно ответил Альбер. — У Фонтэна он разжился пластитом. Некогда они были в приятельских отношениях. Примерно год назад Мартинэ каким-то образом отыскал скрывающегося террориста и сказал, что ему нужна пластиковая бомба. Фонтэн снабдил его взрывчаткой, зато, в свою очередь, потребовал ответной услуги. Таким образом Мартинэ заделался пособником террориста, и ему надлежало позаботиться о запасном прибежище и автомобиле для Фонтэна, разработать на случай опасности путь к бегству. Однако Мартинэ не собирался брать на себя такой риск и надолго связывать свою судьбу с террористом. К Фонтэну он, правда, наведался, но, в сущности, для того, чтобы уточнить адрес, прежде чем позвонить в полицию. Конечно, он не утерпел и похвастался перед приятелем своей остроумной идеей: как только жертва доводит партию до победного конца — тут же взлетает на воздух. Мартинэ изобразил на шахматной доске роковую комбинацию и оставил Фонтэна ломать над ней голову. А сам из ближайшей телефонной будки оповестил группу по борьбе с терроризмом о местонахождении разыскиваемого преступника. При этом он почти не рисковал. Фонтэн не сдастся без боя — уж настолько-то Мартинэ его знал, а о бескомпромиссных методах боевых бригад газеты писали без конца. Оба эти обстоятельства, вместе взятые, начисто исключали мирный исход операции.

Над городом сгустились вечерние сумерки. Скорей бы добраться домой, сбросить ботинки с усталых ног, уютно расположиться в кресле и рассказать Марте, какой гениальный сыщик ее муж. Однако Альбер решил немного проветриться. Дошел до моста, перебрался на другой берег Сены и не спеша брел по бульвару Сен-Мишель, прокладывая себе путь в оживленной вечерней толпе. Иногда он останавливался у витрин. Облюбовал было зимнее пальто, но тотчас подумал, что и в старом пока проходит. У витрин обувного магазина он вспомнил про Марту, но так и не нашел ничего достойного внимания. А вот и знакомая книжная лавка. Альбер не сразу решился войти: нельзя же до бесконечности злоупотреблять терпением жены. Однако сегодняшний двойной успех придал ему уверенности в себе. Просто надо подобрать такую книгу, которой обрадуется и Марта. «Справочник садовода» он поставил обратно на полку. Туда же был отправлен и «Альманах кинолога». Но вот наконец подвернулась книга, о какой только можно было мечтать. Пробегая глазами текст на суперобложке, Альбер одобрительно кивал головой. Золотые слова! Желая оклеить квартиру обоями, люди в большинстве случаев вынуждены прибегать к услугам мастеров, хотя те норовят ободрать вас, как липку. А уж о сроках и качестве работы даже говорить не приходится. Между тем нет ничего проще самому обустроить свое гнездышко, если усвоить кое-какие нехитрые приемы. «Берегите деньги и нервы, не пускайте маляров на порог! — советовал автор книги. — Смелее за дело, и успех вам обеспечен!»

Теперь Альбер не сомневался, что ему удастся порадовать жену. Он купил книгу и отправился на поиски магазина обоев. Попотеть денек-другой, и вся квартира преобразится. Ну а если что не так… Не беда, у Корентэна наверняка сыщется надежный мастер и на этот случай.

Андраш Тотис Убийство после сдачи номера в печать

Глава первая

— Как его фамилия? Дюамель? В жизни о таком не слыхал!

Буасси вздохнул.

— Ну, как не слыхал! Он журналист, его все знают.

— А я не знаю, — враждебно произнес Альбер Лелак.

— Да быть этого не может, — настаивал Буасси, словно учитель математики, не желающий примириться с тупостью своего ученика. — Он пишет для спортивного отдела «Пари суар». Знаешь, такие разоблачительные статьи. О том, что стоит за кулисами скандала в теннисе, почему подал в отставку тренер сборной команды. Читал?

— Нет, — сказал Альбер. — Я не читаю «Пари суар» и вообще не читаю спортивные разделы газет.

— Дело твое, как тебе угодно.

Буасси легко было обидеть. Он переключил скорость и легонько нажал на педаль тормоза, чтобы зажегся стоп-сигнал. Впереди выстроилась целая вереница машин, где-то далеко у светофора застряли автомобили, идущие с улицы Сен-Пласид, и перекрыли дорогу. Моросил мелкий холодный дождь, в каплях воды преломлялся свет загоравшихся перед ними стоп- сигналов. Вспыхивали гигантские красные круги, и «дворники» размазывали их по стеклу.

— Не знаю, какого дьявола я должен туда ехать, — проворчал Альбер, плотнее запахивая пальто и поеживаясь от холода, проникающего снаружи потому что Буасси опустил стекло. — Там нужен дактилоскопист. Есть дело и у фотографа — он должен сфотографировать труп. О'кей! С врачом тоже все ясно: а вдруг жертва еще жива? Не знаю только, какого дьявола туда еду я?

«Вот назло не отвечу, — думал Буасси. — Теперь-то он разговорился. А раньше, когда мне хотелось поговорить, сидел набычившись».

— Знаю, знаю, и не перебивай! — Альбер поднял голос, словно Буасси с ним спорил. — Скажешь, я должен ехать потому, что расследую убийства, а там убили человека. Так говорит шеф, говорит то же самое Бришо, ну да что с них взять, с твердолобых.

«Да ничего я не скажу», — хотел было вставить Буасси, но Альбер опередил его.

— Да, и мне это известно. Я обязан побывать на месте преступления, сделать выводы из положения мертвого тела, установить, что убийца вошел в дверь, а не влез через окно в квартиру на седьмом этаже. Я, разумеется, тоже читал руководство, изданное для начинающих и тупых сыщиков. Так вот учти, что меня место преступления не интересует. И труп не интересует. С тех пор как стал полицейским, я повидал трупов больше, чем ворон. Ясно тебе? Предвосхищаю твой следующий вопрос. Хочешь узнать, как же я выясню иначе, кто преступник. Ладно, скажу. А вот как: буду себе посиживать в теплой комнате на всем готовеньком да изучать и анализировать материалы следствия — отпечатки пальцев, фотографии, протоколы допросов, признания. Вот так-то!

«Да он совсем спятил, — думал Буасси. — В голову ударил успех недавнего расследования. Но ведь даже в прошлый раз, когда он арестовал женщину, которая убила старуху, только везение спасло его от дикого скандала. Он тогда с легкостью сделал вывод, что эта женщина, была единственной, кто входил в квартиру через главный вход, и значит, она и есть убийца. А того не заметил, что увидел даже он, Буасси: в квартиру можно попасть и с черного хода.

Потому-то сыщику и нужно как следует оглядеться на месте преступления. Другое дело, что та женщина в конце концов призналась: да, мол, она пырнула ножом старуху из-за каких-то жалких нескольких тысяч франков. Ладно, Альбер, конечно, ловко разоблачил того убийцу — изобретателя шахматного компьютера, хотя сам не может отличить ладью от ферзя, а в компьютерах вовсе не разбирается. Но никто и предположить не мог, что слава так ударит ему в голову».

— Да, я знаю, что ты хочешь сказать, — задумчиво продолжал Альбер.

— Черта лысого ты знаешь! — в сердцах рявкнул Буасси. Ладони у него вспотели, колени дрожали. Лелак взвинтил его своими рассуждениями и отвлек внимание, из-за чего он неправильно сменил полосу, и автобус чуть не врезался в бок их машины. Нечего сказать, в хорошенькую историю влип бы Буасси! Над ним бы все управление потешалось! Буасси был сыщиком и признанным виртуозом руля. Всю свою жизнь он бредил машинами, и, кроме автомобилей, его мало что интересовало. Разве что матчи — футбольные, хоккейные, легкоатлетические, теннисные. Это да! Конечно, если не ему самому приходилось потеть на поле или площадке.

И еще женщины. Костистый, длиннорукий, большеносый, с ладонями-лопатами, своими успехами у дам он был обязан тому, что походил на Ива Монтана, и подобное счастливое сходство питало его уверенность в себе. Убедила его в этом одна продавщица кондитерской, которую он в свое время сравнивал с Брижит Бардо. Тогда и сама Б. Б., и продавщица были на добрых несколько лет моложе и импозантнее, чем теперь. Что касается Буасси, то, напротив, прошедшие годы пошли ему на пользу. Он был убежден, что крупные, глубокие морщины делают его лицо более выразительным, характерным. Бог знает, как он этого добивался, но свою убежденность ему удавалось передавать женщинам. И он наслаждался холостяцкой жизнью. Вечно вокруг него крутились две-три толстушки средних лет, которые непременно старались оставить в квартире Буасси свои пожитки и чтобы их было больше, чем вещей «тех ничтожных бабенок», что бывали там до них. По документам Буасси числился сыщиком, в действительности был шофером. Все остальные предоставляли ему право водить машину и вразумлять оплеухами чересчур заносчивых подозреваемых. А он обычно предоставлял им право вести следствие. Он мог здорово ударить.

Часто ему было достаточно показать сжатую в кулак костистую руку-лопату. Его вообще-то готовили в шоферы-телохранители для важных персон. Одно время он возил министров и зарубежных государственных деятелей, потом чем-то не угодил начальству, и ему подыскали местечко в полиции. Возможно, он не прижился на старом месте, потому что не был достаточно представительным, покладистым, вежливым и хорошо одетым. Однако злые языки утверждали, будто все произошло из-за того, что и тогда он не мог отказаться от своей привычки вечно копаться в моторе. Бришо и Лелак, которых он сводил если и не в могилу, то с ума этой своей привычкой, клялись и божились, что Буасси вылетел со своего ответственного поста во время визита западногерманского министра внутренних дел в Париж. Когда тот вместе со своим французским коллегой собирался удалиться с приема, который был дан в честь немецким посольством, оба государственных деятеля были потрясены видом раскрытого капота черного «мерседеса», в котором углубленно копался шофер.

Нарушив правила, Буасси свернул влево на улицу де Севр, регулировщик-полицейский стыдливо отвернулся, увидев номер их машины. Это был черный «Пежо-504», без мигалки и надписей. Все и так знали, что машина полицейская. Буасси включил фары и дал сигнал. Впереди шло такси, не желавшее сдвинуться с полосы. Буасси переключил скорость, дал газ и рванул влево. На мгновение перед Альбером мелькнул встречный автобус, он даже успел заметить ужас в глазах водителя. Затем «пежо» вновь оказался впереди такси, но тут же, прежде чем Альбер сделал судорожный вдох, сдвинулся вправо и оказался между двумя полосами. Господи! Лелак десять лет ездил с Буасси, верил в него, как римский папа в Господа Бога, у них никогда не было ни единой аварии. Но он так и не смог привыкнуть к той фантасмагории, которая происходила, когда Буасси торопился.

Альбер умолк и смотрел, как во влажной серости размываются сверкающие цветовые пятна. Это было и прекрасно, и страшно, он ощущал, как учащается сердцебиение и начинает дрожать желудок.

— Еще минута, и сможешь повосторгаться трупом, — удовлетворенно произнес Буасси.

— Еще минута, и моим трупом смогут повосторгаться прохожие, — проворчал Лелак. — Жорж Дюамель или как его там… Журналист. «Пари суар», спортивный отдел. Почему его обязательно надо было убивать в мое дежурство? И куда ты мчишься как угорелый?! Воскрешать его?!

* * *

— Ну и мерзкий покойник, — бормотал Шарль Бришо. В своем спортивном костюме он так же резко отличался от заполонивших квартиру сыщиков, как белокожий в пробковом шлеме от аборигенов какой-нибудь викторианской колонии в Африке. Альбер отстранился от него, словно они и не знакомы. Бришо, казалось, не замечает ни стоявшего, у двери без дела консьержа, который с самого начала этой безумной истории в качестве официального свидетеля помогал взламывать дверь квартиры, ни того, что рядом с ним стоит, навостря уши, сотрудник «Пари суар», которого утром прислали сюда из редакции, поскольку там сочли подозрительным, что Дюамель уже два дня не дает о себе знать, а газете был нужен обещанный им репортаж. В общей суматохе никому не пришло в голову выставить их отсюда. Оба были счастливы, что обстоятельства дозволили им оказаться в центре событий. Несомненно, стажер захочет тиснуть статейку об этом происшествии. По физиономии видно: он именно сейчас решил, что станет репортером уголовной хроники, а не театральным критиком.

— Дюамель и при жизни-то не был красавцем, — продолжал Бришо, — а теперь, когда его забили до смерти… — И он прищелкнул языком, как чревоугодник. У Жоржа Дюамеля была квадратная, бульдожья голова. Низкорослый, но плотный мужчина, при жизни он, вероятно, излучал силу. Из незначительных остатков черных волос он отрастил длинные бакенбарды. Лицо его показалось Альберу знакомым. Он видел его по телевидению, когда тот выступал в качестве спортивного обозревателя.

Журналист произвел на него впечатление настырного, заносчивого наглеца. Живот его казалось вот-вот вывалится из кожаного пиджака; свои безапелляционные оценки и суждения он оглашал так, словно-закруглял фразы вместо хлестких концовок звонкими оплеухами.

Теперь он лежал на спине, левая рука его была подвернута под тело, очевидно, она была сломана. Левый глаз заплыл, лицо сплошь в синяках и кровоподтеках, нижняя губа треснула, и там, где ее проткнул зуб, застыл черный сгусток крови.

Дюамеля забили до смерти, и били его медленно, жестоко. Трупы тех, кого приканчивают двумя-тремя ударами и продолжают забивать ногами уже мертвых, выглядят не так. Обычно заметны следы первых ударов, а остальное ведущий следствие узнает из протоколов вскрытия. В мертвом организме кровообращение отсутствует, а потому на теле не бывает таких кровоподтеков.

Врач, читавший им лекции, когда Альбер учился на одногодичных курсах. усовершенствования, излагал тему значительно более профессиональным языком, но Лелаку и прочим достаточно было знать лишь саму суть дела. Итак Дюамеля убили не двумя-тремя ударами. Ему досталось их очень много. Голова была разбита в лепешку. Он получил удары по лбу, по вискам, по носу, по скулам, удары, которые лишь скользнули по лицу, повредите кожу, и такие, что попали в цель и от которых треснули кости.

— Интересно, как выглядел наш приятель, когда был живым? — Спросил Бришо, ища глазами Альбера. Тот нехотя шагнул вперед.

— Вопрос, сумел ли хоть раз ответить на удары этот несчастный, прежде чем рухнуть мешком на пол? — пробормотал он.

— Ну как-то он все же ответил, — сказал Буасси, обычно не вмешивавшийся в следствие, но в драках считавший себя специалистом. Альбер нервно заерзал.

— Может, уйдем отсюда? Или нужно обязательно здесь вести дискуссию?

— Как угодно, — Буасси оскорбленно смолк.

— По мне так можно идти, — оказал Бришо. — Ты огляделся?

Альбер огляделся. Гостиная хорошей, зажиточной квартиры. Стены оклеены белыми в золотых узорах обоями. Шкаф из хрома и дымчатого стекла, книжная полка, в углу магнитофонная система, видео, телевизор.

Кресла, круглый столик, турецкий пуф, толстый ковер. Сейчас все это превращено в поле битвы. Сломанный пуф валяется у стены. Кто-то в драке запустил им в противника, но тому, видимо, удалось увернуться, и позолоченная с кожаным сиденьем штуковина ударилась о стену, прочертив углом на обоях рваный след в виде перевернутой буквы «V». Дюамель врезался своим огромным телом в магнитофонную систему, очевидно пошатнувшись после сильного удара и пытаясь обрести, равновесие. Кресла опрокинулись, когда шел уже ближний бой, а ваза, бутылка с коньяком и рюмка слетели со столика явно в тот момент, когда по нему ненароком, но с силой пнули ногой. Но что это? Альбер замер, почувствовав какое-то несоответствие. Осторожно шагнув к столу, он присел, на корточки.

— Рюмка только одна, — произнес за его спиной Шарль Бришо.

— С кем же он тогда пил? — спросил Альбер.

— В одиночестве, — ворчливо произнес Буасси.

— Ага. И в одиночестве дрался.

Шарль улыбнулся, забавляясь этой перепалкой, и дружески обнял Буасси за плечи.

— Пошли, не будем мешать великому детективу!

— Дело хозяйское, — буркнул Буасси. Однако ему не удалось произнести это таким оскорбленным тоном, как хотелось.

Альбер раскрыл два-три шкафа, несколько минут потоптался у книжной полки, затем перешел в другую комнату. Он очутился в рабочем кабинете. Маленькие окна небольшой квадратной комнаты выходили к шахте лифта. Стекла окон, как и стены, были оклеены афишами и объявлениями о велосипедных соревнованиях от рубежа века до наших дней. Встречались здесь и анонсы о финале европейского чемпионата по профессиональному боксу, о Кубке мира по легкой атлетике, монакском заезде мирового чемпионата «Формула-1». Повсюду висели рисунки и фотографии стадионов, культуристов, автомобилей обтекаемых современных форм. Письменный стол, телефон, закрытый на ключ большой стальной сейф для хранения досье.

Альбер двинулся дальше. Если ему придется расследовать это безумное убийство, он успеет открыть сейф. Но если хоть чуточку повезет, он постарается отфутболить неприятное дело. Он вышел в кухню. Она была просторной, и в ней царил беспорядок. На столе валялись тарелки с остатками пищи, в мойке — тостер.

Что бы сказала Марта, если бы ее встретил дома подобный разгром?.. Ухмылка быстро сошла с лица Альбера, как только он сообразил, что именно это ее ждет. Он явственно увидел перед собой собственную квартиру такой, какой ее оставил: мебель сдвинута на середину комнаты. На полу лужи клея и обрывки обоев. Окна распахнуты настежь, и пронизывающий ноябрьский ветер насмерть замораживает цветы Марты. Ему следовало знать. Следовало знать, что не сможет он за один день оклеить комнату обоями. Что, когда их нарежет, куски окажутся короткими, и придется надставлять их добавочными полосками; Что когда он приложит их к стене, они начнут скользить в разные стороны и намертво пристанут к ней именно в тот момент, когда будут лежать косо. А та процедура, что в книге представлялась столь простой, потребует уйму времени. Но, главным образом, ему следовало знать, что нельзя появляться даже, поблизости от своей работы.

Но он, идиот, не захотел брать отпуск. Думал, зайдет на полчасика, покажется шефу, выпьет кофе с коллегами и помчится домой. А когда вернется, засохнет размазанная на стене грязь, с пола, может быть, улетучится запах пролитого растворителя и можно будет снять с окна положенный туда ковер.

* * *

Бришо сдержал гнев. Бришо всегда сдерживал гнев. Сделал вид, будто не замечает, что Альбер хмыкает, пялясь в окно машины, он назло ему принялся рассказывать, как началось следствие. Вдруг в парне пробудится сыщицкий инстинкт? Не пробудился. Альбер следил за движением транспорта, бранился, если кто-то проскакивал вперед, обгоняя их, пальцами барабанил по спинке сиденья, если Буасси сбрасывал скорость или не спешил сам кого-то обогнать. Казалось Лелак не слушает рассказ Шарля.

— Нет сомнений, его убили в субботу, — говорил Бришо, решив, что будет твердить о работе до тех пор, пока Альбер как-то не прореагирует.

— Угу.

— Дюамель в субботу днем с работы вернулся домой. Примерно к вечеру в квартиру кто-то позвонил, под каким-то предлогом к нему вошли, напали на него и забили до смерти,

— Кто? — с интересом спросил Альбер.

— Твои чертовы тетушки, — с досадой ответил Бришо.

— Хм, — кивнул Альбер. — Никогда бы не подумал!

* * *

Все выглядело ужаснее, чем он ожидал. То, что цветы погибли, он знал.

Как и то, что пролитый клей для обоев оставляет на полу отвратительные, с трудом удаляемые пятна. Но вот что такие же пятна окажутся еще и столе и на шкафу, он даже не представлял. Стол покупал он сам несколько лет тому назад в припадке желания обставить квартиру. Шкаф привезла с собой из Англии Марта. Стильный массивный дубовый шкаф с разноцветными инкрустациями был не лишен некой тяжеловеснойпрелести, и, глядя на него, казалось, будто он может выдержать все на свете. Сотворивший его художник работал с натуральным, хорошим материалом, применял отличные штифты, штыри, честно и аккуратно подгонял все детали, памятуя о сырых английских зимах, о том, что шкаф будут перевозить на телегах, поездах, пароходах в Индию или другие дальние колонии ее величества. Только о клее для обоев он не подумал. Шкаф, переживший две мировые войны, унаследованный Мартой от отца, теперь истекал кровью от тяжких ран.

Альбер остановился посреди свалки, которая: еще вчера была жилищем, и буквально не знал с чего начать, за что хвататься. Бришо тоже онемел. Картина напоминала ему место преступления, и он бы не удивился, если квартиру Лелака неожиданно заполнили фотографы, дактилоскописты, техники.

Несколько снимков шкафа, по таинственным причинам перемазанного клеем, несколько фотографий загубленных, умерщвленных цветов, а вот и прекрасный, ясно отпечатавшийся след от ладони на стене…

— Закрой окно, балда! — Буасси был единственным, кого не тронул драматизм сцены. Плотная кожаная куртка на подкладке не могла скрыть, как трясутся от сдерживаемого хохота его плечи. — Марта уже видела?

— Нет еще. Она в Бордо на конференции, сегодня вернется.

Альбер захлопнул окно, тщательно повернул шпингалет.

Этим движением он словно хотел стереть даже воспоминание о том, что в конце ноября оставил окно открытым на полдня. С надеждой глянул на Буасси, вдруг того осенит какая-нибудь дельная мысль. Буасси человек практичный, прочно стоит ногами на земле, да и руки у него золотые. И отец его был плотником. Такой человек наверняка знает, что надо делать в подобных случаях.

— Лучше всего было бы скрыться, — задумчиво произнес Буасси. — Надеюсь, шеф поможет тебе раздобыть новые документы. Придется сделать и пластическую операцию, чтобы слегка изменить лицо, и тогда, если тебе повезет, Марта не найдет тебя в Новой Гвинее.

— Что ты наделал, несчастный? — спросил Бришо прежде, чем Альбер успел решить, улыбнуться ли ему горькой улыбкой или пнуть Буасси ногой.

— Я переклеивал в комнате обои, — гордо заявил Лелак. — Хотел сделать Марте сюрприз. — Он сделал вид, будто не слышал, как прыснул со смеху Буасси. Этот паршивец теперь наверняка сквитается с ним за то, что Альбер так много дразнил его в последнее время. — Стану я приглашать мастеров и платить им бешеные деньги, чтобы они все испортили! Оклеить стены обоями проще простого, работа быстрая и приятная, если знаешь, как за нее взяться, — ораторствовал он.

— Ага, — кивнул Бришо. — Понял.

Он поднял с пола книжку «Домашний умелец», которая немного потрепалась за последние два дня.

— Вижу, аннотацию с обложки ты усвоил. Прекрасно! «Не приглашайте маляров, они сдерут с вас уйму денег и проведут, как миленьких! Наберитесь смелости и возьмите дело в свои руки!»

— А там не сказано, что клеить обои рекомендуется летом? — поинтересовался Буасси.

— Нет, — проворчал Альбер. Он терпеть не мог, когда критиковали его книги. Будь у него время, он всему бы научился по книгам! Пособие по ремонту домашними средствами написали знаменитый меблировщик и маляр — мастера своего дела. И с ними-то пытается спорить Буасси!

— Здесь уже просохло? — спросил Шарль.

— Отчасти, — ответил Буасси, ощупав руками свежеокленные стены. Альбер понял, что лучше всего положиться на них.

— Тогда растолкаем мебель по местам. Вдруг Марта не заметит… или подумает, что теперь модно клеить обои вкривь и вкось. Кто знает, может, она еще и обрадуется?

Они расставили по местам мебель, отскребли присохший клей, теплой соленой водой полили цветы, вспомнив, что в школе им говорили, будто цветам это приносит пользу, а потом обдули их феном чтобы обогреть. Мусор вынесли, переднюю вымыли, мебель протерли пастой, а ковром укрыли клеевое пятно размером в две ладони, которое окончательно удалить так и не удалось. Затем, удовлетворенные, расположились в удобных креслах Альбера.

Квартира выглядела почти так же, как раньше. По крайней мере, на мужской взгляд. Только вместо скромных обоев в полоску теперь стены покрывали сделанные под ткань кремовые в бледный, едва заметный золотой узор. Узоры то удалялись, то сближались, а кое-где наезжали друг на дружку. Тот, кто не видел в магазине маленький макет стены с образцами, мог бы подумать, будто клеить так и полагается, как это сделал Альбер. Узкую полоску старых обоев, видневшихся из-под новых, удалось прикрыть, для этого только пришлось отодвинуть подальше телевизор. Они начали догадываться, как чувствует себя преступник-дилетант, когда, впав в панику, пытается замаскировать убийство под несчастный случай. Стирает следы пальцев, переставляет мебель, делает все возможное, хотя и сам понимает: опытные сыщики его разоблачат с первого взгляда.

Альбер сварил кофе. А Шарль и Буасси ели найденное в кухне печенье, повсюду соря крошками и утверждая будто обживают квартиру. Они устали, ни у кого из них не было желания идти на работу.

— Будут неприятности, — проворчал Бришо. — Шеф просил доложить о деле сегодня к вечеру.

— Получит донесение завтра. — Альбер с необыкновенной легкостью относился к таким вещам.

— Не выйдет, — вздохнул Бришо. — Шеф завтра уезжает в отпуск и хочет еще сегодня вечером сделать заявление для «Пари суар» и телевидения.

— Куда он едет? — поинтересовался Альбер.

— А мы до сих пор ничего не сделали. Следовало хотя бы сходить в редакцию.

— Зачем? — перебил Лелак. — Не станет ведь шеф сообщать «Пари суар» все то, что мы узнаем от них самих.

Если Альбер рассчитывал охладить этим пыл своего коллеги, то он очень ошибался. Бришо неумолимо продолжал перечислять их задолженности и огрехи, словно они сами о том не ведали. Несомненно, рано или поздно он получит повышение!

— Мы должны были узнать, отправился ли Дюамель домой один. Не говорил ли он о том, какие у него планы на вечер, не ждет ли он визитеров. Нам следовало расспросить жильцов — не заметили ли они кого-нибудь, кто входил бы к нему, официантов ближайших кафе, бистро и подвальчиков — не интересовался ли кто Дюамелем, не видели ли его с кем- нибудь. Но мы ничего не сделали. — Он с укором посмотрел на Лелака. — Что теперь сказать шефу?

Лелак подумал.

— Скажите, что этот тип писал разоблачительные репортажи. Возможно, его убили из мести. Какой-нибудь спортсмен, которого он взял на заметку. Дюамель увидел знакомого и впустил его, не думая, что на него, нападут в его собственной квартире.

— Кто-то, кого он разоблачил? Определенно тот пришел бы к нему не с цветами.

— Я как-то видел Дюамеля по телевизору. Он показался мне таким самоуверенным.

— Ну… — протянул Бришо.

— Лихо он писал, — сказал Буасси. — Скажи шефу, что мы проверим, над чем он работал. Вдруг кто-то хотел воспрепятствовать его новым разоблачениям?

Глава вторая

Снова шел дождь. На черепицах дома напротив свет играл в причудливую игру. Коричневая черепица поблескивала от влаги, и позолота в каждом четвертом ряду казалась матовой, размыто желтой. Квартира Дюамеля выглядела более нежилой, чем вчера, когда — пусть мертвый — в ней находился ее владелец. Тогда сыщики ощущали себя незваными гостями, которые воспользовались тем, что хозяин не может встать и выпроводить их. Теперь складывалось впечатление, будто они прогуливаются по музею, и они невольно понижали голоса.

Когда полицейские появились на углу, Жюль Лафронд, главный редактор «Пари суар», уже ожидал их возле дома, нервно поглядывая на часы. Он был низеньким, тощим мужчиной лет шестидесяти, обладавшим носом картошкой и самоуверенностью человека, которому нет нужды повышать голос, когда он чего- нибудь захочет.

— Поспешим, господа! — сказал он, когда они вошли в дом, — У меня нет времени.

Они не ответили. Альбер пялился на крышу дома напротив, а Шарль пытался подобрать нужный ключ из связки Дюамеля устоявшему в кабинете сейфу с бумагами.

— Скажите, неужели ваш шеф всерьез говорил вчера такую чепуху? — спросил Лафронд.

— Здорово же я наследил на полу! — изумился Альбер. Он ступил дальше и принялся разглядывать афишу, на которой были, изображены девушки-гимнастки. Они делали мостик, головы их были откинуты назад, мышцы бедер напряжены, длинные волосы касались пола.

Альбер и Шарль пришли пешком, у Буасси не было времени, а у них желания самим вести машину по центру города в эти утренние, напряженные для транспорта часы. Более того, они даже наслаждались прогулкой под моросящим осенним дождем, шли молча, широким шагом, позволяя дождю скатываться по их лицам, так они ходили в юности, когда были подростками и у них не было ни автомобилей, ни зонтов, ни шляп, и они вовсе не замечали их отсутствия. Промокшая одежда липла к телу предвещая простуду. Ботинки оставляли большие мокрые следы на полу и ковре Дюамеля, а Лафронд смотрел на них так, словно раздумывал о том, как использовать увиденное для передовой статьи о грубости и жестокости полиции. Он-то, Лафронд, разумеется, был в полном порядке, и его сухие, коричневые полуботинки на кожаной подошве выглядели так, будто их только сейчас сняли с витрины магазина.

Было холодно. Когда полиция опечатала квартиру, здесь отключили электричество и отопление…

«Интересно, унес кто-нибудь себе домой из холодильника те залежи сыра, что там хранились?» — раздумывал Альбер.

— Нельзя ли немного побыстрее? — снова заговорил главный редактор.

— Почему же нельзя, — с облегчением произнес Шарль. С грохотом сорвав с сейфа металлический затвор, он указал на ящики: — Прошу!

Дюамель был профессионалом. В кухне, ванной комнате у него царил кавардак, постель свою он не убирал, но в сейфе с бумагами был порядок что надо! В верхней его части, куда можно было добраться лишь с помощью маленькой стремянки, он хранил вырезки собственных опубликованных статей. Под ними находился настоящий небольшой архив: статьи из английских, американских, французских, итальянских, немецких газет, сложенные в тематическом порядке, к некоторым из них были подколоты, замечания Дюамеля на бланках «Пари суар».

Но самое существенное находилось в нижнем отделении: библиотечные каталожные карточки в серых, изготовленных на заказ ящичках. Рассортированные в алфавитном порядке, они заполняли около пятнадцати ящичков. Шарль вытянул один из них. Мартинэ. Убийца — конструктор шахматного компьютера… Любопытно, что знал о нем Дюамель? Бришо быстро нашел карточку. В строгом алфавитном порядке.

«Мартинэ Ришар, 1946 год — шахматы, 1959-й — разрешение на участие в соревнованиях, 1964-й — первый разряд, 1973-й — мастер. С 1980-го служащий фирмы „Компъютой“. Составление шахматных программ, в том числе „Ультимат“. Убийство Ростана — 1985-й, пятнадцать лет, приговор вошел в законную силу. См. „Ля ей д'эшек“, 1985, окт. — нояб.».

Бришо затолкнул ящик обратно и уважительно кивнул головой. Если у Дюамеля на каждого заведена такая карточка, этот шкаф для спортивного журналиста просто клад. Цены ему нет!

— Погодите-ка, мне тоже любопытно, — сказал Лафронд. Он оттеснил Шарля и начал изучать наклейки на 197 ящичках. — Шахматы… шахматные программы, вот! Прошу! — И с торжеством показал им, словно это было его произведение. — «Ультимат», 1985 год, составлен Ришаром Мартинэ и Даниэлем Ростаном. И знак, означающий, что на эти имена заведены еще отдельные карточки.

— Недурно, — заметил Альбер.

— Да уж точно, — ответил главный редактор. Сейчас, когда он воодушевился, он выглядел весьма дружелюбным. — Но если Жорж провел по-настоящему безукоризненную работу, мы найдем субъекта и в ящике, озаглавленном «Преступления». — Он вытащил ящик, и оба полицейских с любопытством наблюдали, как своими сухонькими пальцами Лафронд быстро перебирает маленькие синевато-серые карточки. — Прошу, — сказал он, — извольте! — Вынув карточку, густо исписанную машинописным текстом, он принялся ее читать. — Хотите узнать, как звали полицейского, который его арестовал? Это тоже здесь есть.

— Да, — хором ответили оба.

— Комиссар Корентэн, — прочел Лафронд. — Какого дьявола… Это же ваш шеф!

— Да, — проворчал Альбер. — Наш шеф дело Мартинэ Альбер считал самым крупным из одержанных им до сих пор успехов. Но до главного редактора смысл его реплики не дошел.

— Замечательно! Я бы не поверил. Жорж всегда говорил, что справится в своем маленьком домашнем архиве, и мы знали, что у него на квартире хранится куча всяких материалов. Но такого никто и не предполагал.

— Вы никогда не бывали у него дома?

— Я — нет, — ответил Лафронд и тут же снова замкнулся. — Коллеги наверняка у него бывали, но этот сейф он даже не показывал. Они бы сразу мне рассказали.

— Хорошим журналистом был Дюамель?

— Дюамель?.. — Лафронд показал на шкаф с бумагами. — Можете сами убедиться. Ему было известно о скандалах, закулисных махинациях, он знал назубок старые и новые мировые рекорды, знал всех и каждого, был на «ты» с тренерами, всеми членами сборных. Бог знает, как ему это удавалось. Если какой-нибудь футболист собирался уйти из своей команды, Жоржу становилось об этом известно раньше, чем менеджеру.

— Его любили?

Главный редактор пожал плечами.

— Что вы знаете о его семейной жизни? — сделал попытку Альбер.

— Думаю, он был холост, — сказал Лафронд. — Видите ли, господа, у нас сотрудничает несколько сот журналистов, вероятно, вам лучше расспросить его друзей.

Шарль уселся за письменный стол Дюамеля и вытащил средний ящик. Лафронд подошел к нему, из-за его плеча заглянул в ящик. Бумаги, просьбы, расписки, квитанции, заграничный паспорт, свидетельство о рождении, гарантийные письма — все бумаги, накопившиеся за жизнь, валялись вразброс.

— Вы не думаете, что Дюамеля убили из-за какой- нибудь статьи? — спросил Бришо. И начал вынимать и складывать содержимое ящиков возле себя на пол.

— Нет, — сказал Лафронд. — Уж простите меня, но это чепуха. Я сорок лет занимаюсь этой профессией, немало повидал скандалов, знаю, что говорю. Журналистов убивают редко. Доносят на них — это да. В год проходит немало процессов по нарушению закона о печати. Но убить? Обычно нас даже не бьют, разве что пригрозят побить. В семьдесят восьмом Жерар Депардье поколотил одного журналиста, гигантский был скандал. Да еще мода была награждать оплеухами фотографов. Но это мне даже понятно. Они иногда ведут себя очень нагло. За это их и держим. Конечно, журналистов тоже убивают, и немало, но лишь тех, кто копается в политической грязи. А вот спортивных журналистов…

— Сейчас и спорт стал политикой, — пробурчал Альбер. — А грязи и в нем хватает.

Возле Шарля уже лежала аккуратная стопка самых личных бумаг Дюамеля. Того Дюамеля, которого за что-то все же убили. Нашлись и письма. Большинство от женщин. Официальную переписку журналист держал не здесь.

Бришо отложил письма и принялся за ящики с левой стороны стола. Лафронд взял связку писем и, хмыкая, перелистал.

— Он вел активную половую жизнь, не так ли? — с легкой завистью спросил Альбер.

— Он умел производить впечатление на женщин, — неуверенно произнес главный редактор. — Бог знает, каким образом.

— Рукописи, копирка, из-за этого не убивают, — пробормотал Шарль и занялся ящиками с правой стороны стола. — Не писал ли ваш сотрудник в последнее время о чем-то таком, за что на него могли рассердиться?

— Почему же не писал, — сказал Лафронд. Он бросил письма на пол и шагнул к окну.

Дождь все еще шел, и улица Русле выглядела так, словно была запечатлена на старой, стертой пленке, которая по всей длине была процарапана полосками от проекторов. Разве что жужжания проектора, на котором пленку прокручивали, не было слышно.

— Дюамель всегда писал что-то такое, из-за чего на него могли сердиться. За хорошую статью всегда кто-нибудь сердится.

— А в последнее время за что и кто мог на него иметь зуб?

— Ну… им могли быть недовольны руководители футбольных клубов и их болельщики. Жорж начал кампанию против хулиганства в футболе. Предложил, чтобы на матчи пускали только лиц с фотографиями на удостоверениях. Химера, но Жорж принимал ее всерьез. Если вас интересует, прочитайте его статьи. Была у него еще парочка предложений. Если бы ему удалось провести их в жизнь, клубы разорились бы.

Оба сыщика переглянулись за спиной главного редактора. Альбер развел руками.

— Недавно он написал статью о финале чемпионата боксеров среднего веса, — продолжал Лафронд. — По его мнению, там все встречи были договорные.

— А сейчас он над чем работал? — спросил Альбер.

Главный редактор повернулся. Терпение его лопнуло. Он позволил, чтобы его допрашивали, чтобы у него крали дорогое время, но теперь с него довольно! Он даже рта не открыл. Вчера комиссар Корентэн уже задавал ему этот вопрос, и обоим детективам это прекрасно известно. Ведь они и пришли сюда, чтобы перерыть письменный стол Дюамеля именно потому что Лафронд не смог ответить на вопрос.

— А как по-твоему? — спросил Альбер, на сей раз обращаясь к Шарлю. Тот задвинул последний ящик на место и скривил рот.

— Понятия не имею.

* * *

Коллеги зашли в одно из многочисленных одинаковых кафе. На застекленной веранде выстроились маленькие пластиковые столики, вокруг них жесткие стулья с низкой спинкой. В глубине помещения царил полумрак: старинные, обтянутые бархатом стулья, столики с ножками из кованого железа, тихая музыка. Устроившись на террасе, они глядели на остановившийся у противоположного тротуара маленький грузовичок, который начали нагружать. Оба постепенно согрелись. Альбер снял пальто, повесив его на спинку своего стула. На нем был пуловер, револьвер пришлось оставить в пальто. Он переложил его во внутренний карман. Бришо носил свой, согласно предписанию в кобуре под мышкой и пиджак не расстегивал.

Грузовичок кончил погрузку и укатил, почти тотчас же его место занял другой. Из кабины выскочил водитель, откинул задний борт машины и начал выкладывать пакеты.

— Есть у меня один знакомый журналист, — задумчиво проговорил Бришо.

— Ну и что? — проворчал Альбер. Он обернулся в поисках официанта, но того и след простыл.

— Попрошу его проверить, не случалось ли в последнее время какого-нибудь скандала в спорте.

Альбер пожал плечами.

— Как хочешь. А что если у того типа был не только домашний архив, но и собственная служба информации?

— Значит, не повезло, — ответил Бришо.

Он сделал знак рукой появившемуся наконец официанту. Они заказали сандвичи, пиво и по большой чашке горячего кофе.

— У него была настоящая шпионская сеть, — с наслаждением продолжал Лелак. — В полночь он встречался со своим агентом в Булонском лесу. Они обменивались паролем, складывая две половинки разорванной стофранковой ассигнации. После этого агент сообщал, что в последнем теннисном финале судьи несправедливо судили, подача была произведена вовсе не пушечным ударом, мяч просто пошел в аут. И у него есть доказательства этого. За соответствующую мзду даже мяч согласится свидетельствовать. А уж мальчишкам, подбиравшим мячи, достаточно и одной оплеухи.

— Болтай, болтай, — проворчал Бришо. Послышался стук, скрежет, они глянули на улицу.

Столкнулись две машины: «симка» неожиданно затормозила, а водитель идущего за ней «строена» не был достаточно внимателен. Шофер «симки» выскочил первым, бросился назад и в отчаянии начал разглядывать повреждения, нанесенные его машине. Водитель «строена»-201 открыл дверцу как раз в тот момент, когда владелец «симки» обегал свою машину, чтобы посмотреть, не поврежден ли автомобиль и с другой стороны.

— Надеюсь, твой знакомый работает в спортивном отделе? — спросил Альбер.

— Нет, — ответил Бришо. — Он занимается внутренней политикой. Но проверить может все. У него есть связи.

— Ну… — начал было Альбер. Ни одна идея не казалась ему достаточно скверной, если не ему потом приходилось ее разрабатывать. Жаль, что здесь нет Буасси, думал он. Ему бы тоже понравилась эта мысль. Друг Шарля Бришо спортивный журналист? Как бы не так! Дурацкий он задал вопрос. Разумеется, приятель Шарля только и может писать о партийных дрязгах и о политиках. Образованный, циничный, прекрасно одетый… Бришо от прессы!

Автомобилисты уже кричали друг на друга. Сквозь стеклянную стенку террасы доносились лишь ругательства, доводы смывал дождь и расстояние. Откуда-то послышались звуки клаксонов — ссорящиеся задерживали движение. Оба противника повернулись в стороны гудков и в братском согласии потрясли, кулаками. Это были здоровенные мужчины, они даже внимания не обращали ни на дождь, ни на остановившийся из-за них транспорт.

— Возможно, это было убийство с ограблением, — нерешительно заметил Альбер. Он и сам не верил в то, что говорил.

— Возможно, — серьезно ответил Бришо. — У него не оказалось ни драгоценностей, ни наличных денег, ни банковских чеков. Может, у него их и не было.

— Может.

Бришо глазел на разыгравшуюся на улице ссору. Мужчины жестикулировали, указывая на дорожный знак, которого с террасы кафе не было видно, и пинали ногами машины друг друга. Бришо постарался сосредоточиться.

— Быть может, в деле замешана женщина. — Он вынул из закрывающегося на ключ кейса найденные у Дюамеля письма. — Смотри-ка! — Шарль покачал головой. — Нумеровал женщин. Ну… такого я еще не видал. 1980 год. Вторая. Анна. От нее здесь два письма. 1980-й. Пятая. Мари. От нее только одно, но резкое.

— Покажи! — Альбер взял письмо из рук Бришо. — У малютки есть стиль, — с признанием произнес он. — Послушай-ка! «То, что ты мошенник, я всегда знала. Но предполагала, что в тебе есть хоть какие-то добрые чувства. Теперь я знаю, что ошибалась».

— Это еще сантименты. Погляди, что пишет шестая за восьмидесятый год!

— И такая есть? Так сколько же женщин бывало у этого типа в год?

— Сейчас скажу. — Бришо послюнявил палец и начал быстро перелистывать пачку писем, словно кассир денежные купюры. — В 1980-м у него их было семь. В 1981-м только четыре, потом в 1982-м цифра подскочила до пятнадцати. В 1983-м — десять. Бедняжка, даже одной на месяц не пришлось. Нынешний год был удачным, — сейчас еще только ноябрь, а он уже тринадцатую, зарегистрировал. До восьмидесятого он либо не путался с бабами, либо только потом начал хранить и нумеровать письма. С той поры у него было пятьдесят девять женщин.

Бришо покачал головой. В полицейских кругах он считался Казановой, но по сравнению с покойным Дюамелем его успехи бледнели.

— Именно так. — И быстрыми движениями он пересчитал письма, находившиеся в пачке. — Пятьдесят восемь.

— Ты только что сказал, пятьдесят девять.

— Да? — Бришо снова принялся считать. — Семь и четыре одиннадцать. И пятнадцать… Должно быть пятьдесят девять. — Теперь он медленно, по одному пролистал пачку. — Пятьдесят восемь. Одно отсутствует.

— Какое? — спросил Альбер.

— От первой за восемьдесят пятый год, — сказал наконец Шарль. — Погляди, когда он порвал со вторым номером этого года!

— Двадцать пятого января. Ага, она пишет: «…две недели, тебе удавалось морочить мне голову, теперь найди себе для этого другую!»

— Советовать легко, — сказал Альбер. — Сколько времени встречался Дюамель с первым номером?

— Быть может, они вообще не встречались, — ответил Бришо. — Быть может, он подцепил ее на новогодней вечеринке, а на рассвете они и поладили. В его бухгалтерии она значится уже за восемьдесят пятый год. А потом он этой женщины и не видел. Поэтому и нет прощального письма.

Альбер с подозрением смотрел на приятеля. Возможно, этот негодник Бришо так же начинал новый год? А у него, у Лелака, самое большее могло бы быть одно приключение. Но Фонтэны переселились из Парижа, связь прервалась столь же внезапно, как началась, и прекрасную крошку Марианну теперь наверняка обхаживает кто-то другой.

Руки его сжались в кулаки, как всегда, когда он вспоминал об этом.

— Брось, — сказал он. — Тогда он приложил бы сюда еще записку: когда, где, сколько и с кем. По-моему, на самом деле он больше всего наслаждения получал именно от этого, от своей бухгалтерии.

На улице автомобилисты уже толкали друг друга. На сломанные машины никто и внимания не обращал! Вокруг ссорящихся собрались люди, в уличном шуме слышались угрозы:

— …Мурло твое… расплющу, в порошок тебя сотру, грязный мерзавец…

— Господи, да они сейчас подерутся! — сказал официант. Это был высокий тощий старик. Уставившись тревожными птичьими глазами на улицу, он непрерывно моргал. За соседним столиком сидела молодая пара, с наслаждением смотревшая на даровой спектакль. Лучше, чем в кино! Вдруг и в самом деле подерутся!

— Надо вызвать полицию, — сказал официант. — Почему в таких случаях полицейские никогда не оказываются на месте?

Лелак и Бришо отвели глаза. Официант подошел ближе к дверям — оттуда было лучше видно.

— Столько людей, и все стоят и пялятся. Хоть бы один позвал полицейского или сам вмешался… — Он тоже двинулся чуть в сторону, потому что кто-то заслонил ему зрелище.

На тротуаре уже собралась большая толпа, девушка, сидевшая за столиком, тоже поднялась, приблизилась к стеклу и остановилась рядом с официантом. На мгновение Альбер, увидел двух мужчин, которые сцепились друг с другом, катаясь по мокрому асфальту. То, что, они не были профессионалами, ему сразу стало ясно, однако такие любители обычно знают множество мелких, подлых трюков и приемов, используемых в драках. Нажать коленом на лобок, пнуть в берцовую кость, захватить руку в ключ. Но по-настоящему страшны были кипевшие в них слепая ненависть и жажда убийства. Они дрались, как звери, рыча, царапаясь, не заботясь о том, какие раны получают, какие удары раздают.

Альбер и Бришо нерешительно переглянулись. Может, все же следует вмешаться? Никакой охоты ввязываться под дождем в драку с обезумевшими от ярости мужчинами у них не было. Оба знали, как нужно бороться профессионально. Сохранять хладнокровие, следить, чтобы не нанести серьезных, долго не заживающих повреждений и себя поберечь. Но в таких случаях риск всегда велик. Подобные безумцы не видят, не слышат, мозги их застилает красный туман, напрасно втолковывать им, что ты полицейский, они и бровью не поведут. Их сразу нужно сбивать хорошим ударом, чтобы обезвредить. Иначе они будут набрасываться до полного изнеможения, и надо спешить, ибо на стенах Парижа надписи «Смерть легавым!» пишут искренние люди. Они и свидетельствовать готовы, что полицейский начал первый, даже не предъявив удостоверения. На улице визжала женщина. Кто-то закричал, толпа забурлила.

— Полицейского сюда нужно, — снова сказал официант. — У него нож, гляди, у него нож!

Девушка обеими руками вцепилась в плечо юноши.

— А у второго разводной ключ, — ответил юноша, тем самым отмечая, что считает шансы равными. И подошел к столику за пивом.

Шарль встал и направился к двери, Альбер последовал за ним. Они оттолкнули негодующего официанта и попытались пробить себе дорогу среди зевак.

Дело шло с трудом, толпа колыхалась то в одну, то в другую сторону, следуя движениям дерущихся. Те, кто стоял в первом ряду, в панике пятились, когда дерущиеся подкатывались к ним вплотную, и снова надвигались ближе, когда опасность удалялась. Затем все, казалось, одновременно завизжали, закричали. Альбер пятнадцать лет служил полицейским и понял, что это означает. Он вздохнул и медленно, опустив голову, поплелся назад в кафе.

Пришел и Бришо.

— Прямо в живот, — тихо сказал он.

— Он его зарезал, погляди, Пьер, ради бога, он зарезал его! — кричала девушка у окна.

— Тот скот хотел долбануть его по голове разводным ключом вместо того, чтобы сломать руку, — начал было объяснять юноша, но, посмотрев на девушку, замолчал.

Снаружи слышался вой сирены, потом появился маленький серый полицейский автобус. Он двигался медленно, чтобы никого не задавить. Из него вышли полицейские в темно-синей форме. Лица у них были усталыми. Они переписали свидетелей, вызвали «скорую» к раненому, надели наручники на водителя «строена» и увели его. Обе машины поставили в сторонку и принялись разгонять толпу. Все, конец, смотреть здесь не на что!

Официант принес счет. Шарль расплатился. Девушка, что сидела за соседним столиком, прошла в туалет, чтобы привести себя в порядок. На ней была юбка с разрезами. Официант с мелкой сдачей в руке на мгновение приостановился, пока мимо него не продефилировали полные ножки.

Оба приятеля надели пальто. Альбер сделал это осторожно, чтобы не выронить из кармана револьвер. Затем вышли на улицу. Помахали детективу в штатском, который со скучающим видом выслушивал низенькую жестикулирующую женщину. Детектив в ответ махнул им. Бришо вынул сигарету.

— Да, пырнуть ножом — пара пустяков, — сказал он. — Но вот кто забил до смерти Дюамеля?

— Его я уж как-нибудь, да отыщу, — ответил Альбер. — Но скажи ты мне, почему все женщины писали этому типу письма? Ведь они же не на другом берегу океана живут… Все парижанки. Это ты понимаешь?

Бришо поднял на него глаза.

— Разумеется, понимаю. Я осмотрел квартиру. У Дюамеля не было телефона.

* * *

— Да оставь, пожалуйста, — сказала Марта и погладила Альбера по щеке. — Ты не виноват.

— Как бы не так! — ответил Альбер. — Не поленись мы вмешаться, могли бы предотвратить беду. Нам неохота было вставать с тех проклятых стульев, а в результате человека пырнули ножом в живот.

Он начал горячиться и почти кричал.

— Вовсе не из-за этого, — терпеливо ответила жена.

— Знаешь, чем позже решишься, тем труднее. Если подойти сразу, все можно мирно уладить. Пока те выли, как шакалы, и угрожали друг другу, тоже не поздно было действовать, только следовало соблюдать осторожность. И проследить, чтобы они не уехали одновременно. Но когда драка уже началась. — он махнул, рукой.

— Не можешь же ты увещевать каждого драчуна. Тогда тебе весь день ничего другого и делать не придется. Только этим и будешь заниматься.

— В том-то и дело, — сказал Лелак. — А ведь, может, именно так и надо.

Он встал и пошел вслед за Мартой на кухню. Ему хотелось, чтобы она его убедила: он ни при чем, он ни в чем не виноват. И хотелось, чтобы она убеждала его в долгом, тяжелом споре. Но, видимо, у Марты сегодня вечером не хватало на это терпения.

Неужели из-за обоев? Значит, она все-таки рассердилась? Вчера ему показалось, что жена не сердится. Она приехала, поставила чемодан, поцеловала Альбера, который нервничал, стоя в дверях, затем вошла, и улыбка тут же увяла на ее лице. Альбер съежился и совсем тихо, испуганно сказал, надеясь растрогать этим жену:

— Я… я думал, ты обрадуешься. Хотел тебе сделать сюрприз.

Вчера казалось, что Марта не сердится. Глаза ее вроде бы наполнились слезами, но она улыбнулась мужу и обняла его.

— Лучше бы ты мне изменял, — проговорила она. — Это бы меня меньше беспокоило.

Собственно говоря Марта хорошая жена. Очень миловидная. Альберу до сих пор всегда приятно на нее смотреть. Ласковая, веселая, добросердечная. Только последнее время не выносит, когда ее муж что-то мастерит. В первые безоблачные годы их брака Альбер мог складывать в комнате мешки с песком, оборудовать в ванной фотолабораторию, мог перед самыми окнами их дома начать капитальный ремонт мотора, который потом перебирал уже в мастерской. профессиональный автомеханик. Лишние детали несчастного мотора пришлось отвозить туда в отдельном ящике.

В те времена Марта была согласна молчать долгими часами, пока Альбер, сидя по-турецки, занимался медитацией, которая требовала полной тишины. Беда в том, что Альбер не мог устоять перед книгами. С детства он был убежден, что в книгах сосредоточена вся мудрость, и по книгам ее можно освоить. Он учился по книгам йоге, ста способам практической защиты от ножа, плановому разведению домашних кошек, автослесарному мастерству, художественной фотографии, медитации-Дзэн, виртуозному вождению, кройке и шитью, разведению золотых рыбок. Была у него книга о том, каким должен быть хороший муж, и еще одна — заботливо, впрочем, спрятанная, о том, как быстро и результативно знакомиться с женщинами и заводить с ними связи.

Он осваивал по книге китайский язык, учился играть в шахматы, строить домики для уик-эндов. Альбер не мог устоять перед книгами. Не мог устоять перед мыслью о том, что всего за несколько франков у него, всегда под рукой руководства на все случаи жизни.

Неприятности начались, когда однажды под предлогом уборки Марта положила книги Альбера на самую верхнюю полку, и Лелаку, сколько бы раз он ни хотел выяснить, как, например, заставить машину дать задний ход, если дорога покрыта льдом, приходилось вынимать из кладовки маленькую стремянку. Страсти достигли предела, когда Альбер вздумал построить котел центрального отопления. Марта чуть не уехала из дому. По сравнению с этим искусство клеить обои ему еще дешево обошлось. «Здорово повезло», — решил Альбер. Ему хотелось, чтобы жена чуть-чуть пожалела его. Он вынул из холодильника кусочек сыра и принялся его грызть.

— Я не боялся, что мне достанется в драке. Скорее, эти двое просто вызвали у меня отвращение своей дикостью, жестокостью, с какой они накинулись друг на друга. Им наплевать было, что они могут поранить друг друга или даже убить. Они вообще не думали о последствиях.

Марта повернулась к нему, стараясь изобразить на усталом лице улыбку.

Она была учительницей, преподавала в средней школе английский язык, и когда выдавался тяжелый день, это было написано у нее на лице большими буквами. Как и сегодня. Не будь Лелак так занят собственными мыслями, он в первый же момент заметил бы ее усталость.

— Я и тебя видела в таком состоянии, — сказала жена.

— Да, — подумав, согласился Альбер. — Только тогда ты была рядом и схватила меня за руку.

Он вздохнул и вернулся в комнату. Лучше поразмышлять о деле Дюамеля. Он вытащил из-под телевизора «Пари семэн» с программой развлечений на неделю. А вдруг журналист в субботу отправился с кем-нибудь повеселиться? Вдруг он сказал этой своей партнерше, что в полночь ожидает визитера?

Программа на неделю была плотной брошюрой в палец толщиной. Париж предоставлял множество возможностей для развлечений. Идея казалась столь безнадежной, что Альбер даже не упомянул о ней Бришо. В программу телевидения он даже не заглянул. Пролистал программу кинотеатров. Известный журналист не пойдет в субботний вечер в кино. Может, еще утром в будни сходит на просмотр для работников прессы. Театр? Это вероятнее.

Альбер посмотрел, какие спектакли сколько времени длятся. Если Дюамель вообще был театралом, то ходил на генеральные репетиции или по крайней мере на одно из первых представлений, В «Театр Франсез» была премьера по Достоевскому. В воскресенье Альбер читал о ней рецензию. Критик так хвалил постановку пьесы за ее актуальность, что совершенно отбил у Лелака охоту смотреть спектакль. У него было собственное мнение относительно осовременивания классики. Король Лир в холщовых подштанниках это у них модернизм! Правда, Достоевского он все равно не пошел бы смотреть, а тут еще нашел этому оправдание. В субботу состоялась также премьера представления бразильского танцевального ансамбля «Кариока».

Ну, конечно, весь город заклеен афишами. Длинноногая женщина, одетая в нечто напоминающее фиговый листок, стоит с открытой грудью, выпятив зад, а за ней ухмыляющиеся мужчины бьют в барабаны.

Альбер задумчиво захлопнул программу. И с обложки ему улыбалась все та же попка из Рио.

Как узнать, был ли Дюамель в кабаре среди многих сотен других зрителей? Он снова вышел в кухню и уставился на зад собственной жены. Когда они два года назад последний раз были с Мартой в театре и он немного запоздал, жена оставила ему билет в кассе. Он был отложен на его имя. Если ему хоть капельку повезет, то Дюамель тоже велел отложить себе билет. Если, конечно, пошел в театр. Если, конечно, именно в кабаре. Альбер погладил Марту, проверил, как обстоит дело с ужином. Ну, конечно, Дюамель был там. Тот, кто все знает, со всеми знаком, да не явится на премьеру, афиши которой бросаются всем в глаза каждые сто метров? Вечер самбы ансамбля «Кариока» именно такое культурное событие, где, по мнению Альбера, мог присутствовать спортивный журналист.

Глава третья

— Ну, какие новости? — весело поинтересовался Брито. Сегодня он облачился в темно-синие бархатные брюки и голубой пиджак, а шею повязал цветным шелковым платком.

— Будь у меня малолетний сын, я бы его и близко не подпустил к тебе, когда ты так одет, как сейчас, — заметил Альбер.

Было утро. Из зарешеченного окна Главного управления полиции он видел туман, предвестник нового холода и проникающей под одежду влаги. Их кофейный автомат сломался, а спуститься в угловую забегаловку и выпить кофе он не мог, потому что этот идиот Бришо разыгрывал из себя начальника. Они стояли у кабинета Корентэна. Комиссар уехал, но Бришо решил проводить обычные утренние совещания. От сломанного автомата, ругаясь, один за другим отходили сыщики и приближались к ним. Еще не было восьми часов, но все уже выглядели усталыми, раздраженными, были в плохом настроении. Они так же мечтали об утреннем совещании, как о ребенке от любовницы, а когда комиссар уехал, перед ними замаячила возможность целую неделю спать по утрам на полчаса дольше.

Но Бришо воспринимал свое заместительство с предельной серьезностью.

Явился Буасси.

Он плелся неторопливо с потрепанным портфелем под мышкой. Некоторые покосились на него с подозрением. Буасси не той породы, что являются на утренние совещания с досье и документами. Уж не Бришо ли что-нибудь замыслил? Все расселись, каждый на свое привычное место. Кресло Корентэна во главе стола осталось свободным.

Их было десять человек, остальные кто болел, кто был в отпуске, а кто просто решил начать рабочий день вне Главного управления. Корентэна не интересовало, когда и где бродят его люди, лишь бы были результаты. Все знали, что, если когда-нибудь Бришо займет его место, такой роскошной жизни у них уже не будет.

— Начнем, пожалуй, — сказал Бришо и огляделся.

— У этого парня, Пошара, есть алиби, — произнес кто-то после небольшой паузы.

— Да ничего у него нет, — ответил Шарль. Он черкнул что-то в блокноте. — Поговори с женщиной еще раз.

— Ладно, — сказал сыщик, — Но прошлый раз она клялась, что видела его. И сразу вытянула его фотографию.

— Сведи их для опознания, — проговорил еще один, до сих пор, казалось, дремавший. — Какое у него алиби? Надеюсь, она не его подруга? Дело стронулось с места.

Так происходит каждое утро. Кто-то неохотно начинает, произносит короткие, лаконичные фразы, надо же кому-то подать пример. Потом раздаются голоса остальных, они не выдерживают, потому что любопытны, потому что умнее своих коллег и потому что это их жизнь. А когда спохватятся, глядь, уже рассказывают о своих делах.

— Из него вынули восемь пуль, понимаете, восемь пуль…

— Есть один подозреваемый, сожитель жертвы. Он, конечно, отрицает…

— Они взломали дверь и вошли. И не нашлось ни одного соседа, который выглянул бы и посмотрел, что происходит. Вызови хоть один из них полицейского, этот несчастный и сегодня бы жил! А те привязали его к стулу и кололи, резали ножами, чтобы выведать, где он прячет деньги. По меньшей мере полчаса развлекались с ним таким образом.

— И он сказал?

— Нет.

На мгновение все замолчали. Буасси раскрыл портфель, вытащил из него красиво упакованный сандвич.

— С ума сойти, какие только ужасы творятся, — сказал он. И с аппетитом вонзил зубы в сандвич, усыпая крошками свою куртку.

— Я разговаривал с моим другом, — начал Шарль. Он взглянул на Альбера, давая понять, что теперь речь пойдет о Дюамеле, — Знаешь, с журналистом.

— Знаю. — Альбер заговорил первый раз. — Знаю, — повторил он. — Который пишет на внутриполитические темы.

Тысячу раз он давал себе зарок не трогать Бришо, когда тот снова надумает играть в начальство. И ни единого разу не мог сдержаться. Он любил Бришо, тот и друг хороший, и сыщик толковый. Щеголь и карьерист, бабий угодник, и все знают, что в один прекрасный день он станет префектом полиции. Если, конечно, не министром внутренних дел. Но когда он — начальник, его невозможно вынести. А ведь он не зазнайка, очень доброжелателен. Больше того, его прямо-таки распирает от готовности помочь. Он оперативен. Очень организован. Владеет методикой. И обладает несгибаемым оптимизмом.

Лелак улыбнулся. «Вот именно, — подумал он. — Из-за этого его и невозможно выносить».

— Что тут смешного? — Теперь Бришо стал самим собой. — Мой друг беседовал со своими коллегами. Они сказали, что сейчас есть только одна серьезная причина, из-за которой Дюамеля могли убить. Какой-то велосипедист во время тренировки сковырнулся, ударился головой и умер.

— Ну и что? — спросил Лелак. — Что в этом криминального? Ты знаешь, как крутят, велосипедисты? Как скорый поезд.

— Парень якобы принимал допинг. Это ничего не значит. Сколько бы раз ни умирали велосипедисты, всегда подбрасывают идейку о чрезмерной дозе. Но если на сей раз это правда и Дюамель хотел влезть в это дело, то, возможно, его и убрали.

— Почему же я об этом не читал, черт побери? — спросил Буасси. Он вынул из портфеля термос и налил себе в пластмассовый стаканчик дымящийся кофе. — Я каждый день прочитываю спортивную газету.

— Об этом не писали. Парень не был знаменитостью, просто состоял в каком-то клубе. Поэтому многие и не верят, что он принял допинг. Зачем это делать какому-то безвестному начинающему, да еще на тренировке?

— Может, хотел попробовать, чего можно добиться с допингом? — заметил кто-то.

Все внимательно слушали. В конце концов, речь шла о велосипедном спорте. Национальный вид. Пресса на него просто набросится. Как это получается, что у Лелака — всегда такие громкие дела?

Бришо пожал плечами.

— Откуда мне знать? Говорят, вроде бы нет смысла тут копать глубже. Но, возможно, у Дюамеля были лучшие источники информации. Случай расследовала жандармерия. Я уже звонил им по телефону, чтобы они переслали нам материалы.

— Спасибо, — вынужден был выдавить из себя Альбер. Вот этого он не выносил в Бришо. — Мы закончили?

— Закончили, — с удивлением ответил Бришо. — Ты куда-нибудь торопишься?

— Да. Пить кофе. Мне жена с собой кофе не дала.

Он вышел, Буасси поспешил вслед за ним. Он не любил ни кофе, ни красивозавернутые сандвичи своей подруги. Он любил те завтраки, которые со знанием дела заказывал Лелак и широким жестом их оплачивал. Шарль догнал их у лифта.

— Подождите меня, я тоже пойду.

Он положил кейс и быстрым движением машинально ощупал карманы, проверяя, все ли — без чего он просто не может выйти на улицу — у него при себе: удостоверение, деньги, ключи, пистолет.

— Я думал о том, кто был в этом году первым номером у Дюамеля.

Он умолк, давая время Альберу задать вопрос. Но спросил Буасси:

— Что? О чем речь?

— Тот тип, которого убили, коллекционировал женщин.

— В год у него бывало по десять-пятнадцать, — вступил Альбер.

— Вернее о стольких нам известно, — добавил Бришо. — Возможно, у него было и в три раза больше…

— Вот как? — сердито спросил Буасси. — За это его и убили.

— Зелен виноград? — Альбер остановился, чтобы в полной мере насладиться реакцией Буасси.

— Ты обо мне? — Буасси издал презрительный смешок. — У меня будет столько женщин, сколько я пожелаю.

— Конечно. Только тебе они уже надоели.

— А если и надоели, то что? Вот погодите! Мари весной на две недели уезжает в Бордо к своей сестре. Тут я и разгуляюсь.

Мари была его последней пассией, которая вцепилась в него более крепко, чем это делали ее предшественницы. Альбер с Бришо переглянулись.

Сегодняшнее утро было на редкость удачным! Они сделали приветственный жест полицейскому, стоявшему на посту в дверях, и вышли на улицу. Холодный ветер ударил в лица и взъерошил волосы. Какое-то мгновение они гордо и мужественно противостояли ему, потом победил трезвый рассудок, и приятели припустились бегом. Кафе находилось шагах в ста, от управления, не было смысла надевать пальто, К тому же между маленькими столиками не оставалось места для вешалок. Они захватили лучший столик у окна, заказали завтрак и наблюдали, как двое детективов из их группы тоже остановились в дверях, и теперь ветер ерошит их волосы.

— Ну, что там с женщинами Дюамеля? — спросил Лелак.

— У меня из головы не шло, почему не хватает первого номера за этот год. Все четыре года он педантично регистрировал каждую женщину, а вот первой этого года нет. Я не мог поверить.

— И что? — Альбер знал, что возражениями нельзя заставить Шарля рассказывать.

— Дома я просмотрел всю пачку. Почти все письма прощальные. Одна девушка пишет, что благодарит за ценный опыт, но, получив его, попытается вести порядочную жизнь. Другая извещает о том, что пока не хочет с ним встречаться, быть может, когда-нибудь потом… Но большинство желает ему сдохнуть, околеть, ибо того, что он сделал, простить нельзя. Есть, и несколько фотографий. — Одним движением он охладил Буасси. — Успокойся, там не обнаженная натура. Подписанные фотопортреты. «Жоржу с любовью, Сильви» и тому подобное. Нашел две визитки и одну салфетку из ресторана, на которой кто-то написал: «Я люблю тебя».

— Ладно. У Дюамеля от каждой женщины было что-то на память, за исключением первой этого года. И что тогда?

— Кто-то унес.

— Угу. — Альбер иногда был наглее, нем сам думал. — И как ты собираешься ее отыскать?

Шарль угрожающе привстал, словно готовясь к драке, и расстегнул пиджак. Буасси отодвинулся подальше. Альбер вынул зубочистку изо рта. Бришо сунул руку в карман и медленно вынул несколько монет.

— Сейчас узнаешь, — ответил он.

Телефон находился в другом конце зала. Они видели, как Шарль долго ищет номер в телефонной книге, потом набирает его. Они сидели так, будто их вообще ничего не интересует, заказали себе еще кофе. Знакомые детективы ушли, их место заняла стайка адвокатов. Они собирались в суд, чтобы там враньем подзаработать деньжат, а до судебного заседания еще оставалось время.

Лелак, Буасси и все их коллеги ненавидели адвокатов. А те вежливо и учтиво высмеивали сыщиков. Каждый из них именовал себя «господином доктором», все они были элегантны, приезжали в дорогих машинах и пытались оправдать убийц, которых с таким громадным трудом ловили Лелак и его коллеги. В зале суда они цеплялись к показаниям сыщиков, пытались их дискредитировать, а у тех не оказывалось против адвокатов даже стольких шансов, сколько имели бы эти чертовы стряпчие, сойдись они с полицией в уличной драке… Альбер одним глазом следил, как они достают из своих кейсов| обтянутых тонкой кожей, бумаги и склоняются над столиком.

— Ишь, сговариваются за спиной у своих клиентов, — сказал Буасси.

— Да-а, — горько протянул Альбер. — Смотри-ка, у Шарля сияет физиономия.

Он отодвинул свой стул, чтобы дать Бришо возможность пройти на место и усесться. Тот сел скромно, но все же ожидая аплодисментов, словно артист, который только что сделал тройное сальто без лонжи.

— Я звонил в «Пари суар», — сообщил он и смолк. Вынул, сигарету. Альбер пододвинул ему пепельницу. — Спросил, не знают ли они случайно, где Дюамель провел новогодний вечер…

— И они знали, — сказал Лелак.

— И они знали, — ухмыльнулся Бришо. — Ну, как ты думаешь, где?.

— У главного редактора Лафронда, — флегматично ответил Альбер. По лицу Шарля он понял, что угадал. — Ну и что?.

— Лафронда не было в редакции, но я разговаривал с его секретаршей. Она тоже присутствовала на том вечере. Сказала, что собралось человек сорок — руководители отделов, ведущие сотрудники и их близкие. Дюамель пришел один. — Бришо вздохнул, — Секретарша сказала, что понятия не имеет, с кем встретился там Дюамель, но, по-моему, она врет.

— Почему?

— Говорит, что народу было много, и она не следила за Дюамелем, с которым у нее были не особенно хорошие отношения. — Он удовлетворенно откинулся, словно выбросил неопровержимый довод. — Не понимаешь? Не разбираешься ты в женщинах! Возможно, у нее и не было хороших отношений с Дюамелем. Возможно, они даже не разговаривали. Но просто быть не может, чтобы она не заметила, кого подцепил Дюамель. — По самодовольному тону Бришо чувствовалось, что он думает: уж кто-кто, а он-то в женщинах разбирается. — Дюамель в новогодний вечер подцепил либо саму секретаршу, либо ее подругу, либо того, кого малютка боится.

— Либо никого. И просто пил с приятелями.

Бришо отмахнулся. Вытащил из-под стула такой же кейс, какие были у адвокатов, и открыл его.

— Мадемуазель Житон… Посмотрим, всегда ли она была в плохих отношениях с Дюамелем… Он начал медленно перелистывать пачку писем, разглядывая подписи. Буасси с завистью смотрел на письма, словно женщины — все до одной красивые, пышнотелые — дефилировали перед ним, вылезая из кейса… Альбер задумался над тем, какую реплику бросить Шарлю, который таскает с собой письма Дюамеля явно для того, чтобы поучиться у покойника. — Мадемуазель Житон… Сюзанна Житон… 1984 год, номер шестой.

«Милый Жорж! Я не жалею о том, что случилось, я потеряла голову, но, видимо, мне было необходимо немного побезумствовать. Я не сержусь и на то, что ты сказал потом.

Тогда мне было очень неприятно, но теперь я не сержусь на тебя. Я попыталась тебя понять. Ты эгоистичен, жесток и нахрапист. Может, именно это в тебе и нравится, Ты такой, какой ты есть, и упреки я могу делать только себе. Прошу тебя, забудем все, и хорошее, и плохое. Не пытайся вновь сблизиться со мной и не оправдывайся».

Бришо сложил письмо.

— Понятно вам?

— Это ты у нас разбираешься в женщинах.

— Да. — Шарль принял это с полнейшей серьезностью. — Но я не знаю Дюамеля. Что он мог сказать женщине?

— «Ты эгоистичен, жесток и нахрапист. Может, именно это в тебе и нравится», — повторил Альбер и покачал головой.

— Ну, внешне-то он не мог ей нравиться, — сказал Бришо. — Урод хуже некуда.

— А эгоизм и жестокость нравились, — повысил голос Альбер.

— Да-а, — протянул специалист по женским душам. — Это им нравится. И после всего она не постеснялась сказать мне, что не заметила, с кем был Дюамель!

— Может, с ней, — предположил Буасси. — Может, снова сошлись.

Шарль даже не услышал.

— Он был либо с ее подругой, либо с кем-то, кого она боится… с ее начальницей…

— Ее шеф мужчина. Главный редактор Лафронд, — бросил Альбер.

— С женой шефа… — продолжал Бришо. — Если Дюамель подцепил в новогоднюю ночь жену Лафронда, тогда понятно, почему мадемуазель Житон ничего не видела. Понятно и то, почему исчезло письмо от первого номера за этот год. Главный редактор похитил его у нас из-под носа.

— То есть господин Лафронд может быть убийцей.

Буасси временами забывался и своими выводами хотел поразить друзей. Шарль по привычке был тактичен. Он сделал вид, будто раздумывает над тем, что сказал Буасси.

— Лафронд не знал о письмах. Он так же удивился, когда их нашли, как и мы. Лафронд мог прийти в субботу в полночь к Дюамелю, тот, естественно, впустил его. Лафронд напал на Дюамеля, забил его до смерти и убежал. Ему и в голову не пришло порыться в ящиках.

Альбер качал головой.

— Уж не думаешь ли ты, что этот тощий, хилый… — он смолк.

Трудно сказать, что в ком таится. Вот его друг, Жак, дай бог, если в нем кило шестьдесят, но весь он словно из стальных пружин. Преступник не мог быть очень сильным человеком. Гигант с руками-кувалдами в два-три удара покончил бы с Дюамелем. Или одним, если бы сразу попал в наиболее уязвимое место. Бришо торжествующе улыбался.

— Скажешь что-нибудь поинтереснее? Не нравится, поищи другую версию.

— Да-а, — сказал Альбер.. — Думаю, придется поискать.

И он позволил Шарлю расплатиться.

* * *

На первый взгляд протокол был хорош, при первом чтении расследование казалось основательным.

Гастон Параж умер на лионском шоссе. Мужчина, ехавший следом за ним в маленьком «Рено-пятерке», крестьянин, косивший поблизости, и девушка, которая путешествовала автостопом, видели, как это случилось. Велосипед начал вилять, въехал на противоположную полосу, затем Параж вырулил обратно. Автомобилист, собравшийся было в этот момент его обогнать, сразу затормозил. Параж замедлил ход, почти остановился, но сойти с седла уже не мог. Опрокинулся навзничь и больше не шевельнулся.

Жандармы, производившие осмотр места происшествия, установили, что несчастного случая не было, Паража не столкнуло машиной, камней в него никто не бросал, в велосипеде никаких дефектов не обнаружили.

Вскрытие установило, что велосипедист был трезв, но вот в крови у него нашли амфетамин.

Параж не был известным спортсменом. Родители Гастона даже не знали, что он занимается велосипедным спортом, а подругу его это вообще не интересовало. Он работал на химико-фармацевтическом заводе «Фармацит» подсобным рабочим, якобы собирался продолжать учебу.

Да, при первом чтении работа производила впечатление добросовестной. И все-таки Альберу что-то не нравилось. Он снова пробежал бумаги. Лелак понятия не имел, что означает «наличие амфетамина в крови» велосипедиста. Поборов неприятное чувство, просмотрел фотографии. У обочины шоссе лежал худой усатый мужчина. В черных до колен велосипедных трусах, в куртке от спортивного костюма, на руках перчатки без пальцев. Изящная гоночная машина.

Гастон Параж, родился в 1953 году…

— Эй!

Буасси поднял голову от газеты и недоуменно уставился на сунутые ему под нос фотографии.

— Взгляни на этот велосипед!

— Гм… Скоростной «пежо». Я видел рекламу. Он стоит больше, чем твоя четырехлетняя развалюха.

— Гм…

— Что тебе не нравится?

— Этому типу тридцать два. И он вдруг захотел стать знаменитостью?

Буасси отмахнулся.

— В таком возрасте уже уходят из спорта. А с чего ты взял, будто он захотел стать знаменитостью? Ты ведь бегаешь и даже заставляешь своего чокнутого друга Жака избивать себя по вечерам. А Гастон Параж ездил на велосипеде…

— Да-а. Возможно. — Альбер задумался. — С какой-то пакостью в крови поразмялся немного на безумно дорогой машине для профессионалов и в результате этого околел.

Буасси пожал плечами, продолжая читать газету. Альбер, балансируя карандашом, пытался удержать его на кончике пальца.

— Я хотел бы сходить на квартиру Дюамеля. Посмотреть его картотеку

— Сходи.

— Квартира опечатана.

— Попроси разрешения.

— Шефа нет.

— Зато есть Шарль. Он достанет.

На мгновение в Альбере шевельнулось желание выбить из-под Буасси стул. Станет он просить разрешение у Бришо!

* * *

Театр «Кабаре» находился на улице де Розьер, неподалеку от станции метро.

Спроектированное в расчете на более широкое пространство, здание романтической школы с золотыми украшениями возникало перед глазами внезапно. На другой стороне улицы находились ресторан, магазин одежды, кинотеатр, построенные в двадцатые годы дешевые доходные дома, у которых в порядке были лишь нижние этажи, в них размещались магазины. Солнце выглянуло, но кое-кто из прохожих по инерции еще держал над головой зонт. На тротуаре преобладали старухи с сумками, недовольные турки выходили из кинотеатра, за ними, опустив глаза, несколько мужчин в костюмах. Альбер остановился, расстегнул пальто и, сунув в карманы руки, терпеливо стал ждать, пока прохожие не уберутся с его пути. Он пробежал глазами цены в ресторанном меню. Затем посмотрел выставленные в дверях кинотеатра фотографии. На них коротковолосая хорошенькая женщина шалила то с одним господином, то с другим, то с дамой, а то и со всеми ними сразу. Гениталии были прикрыты сделанной тушью кляксой, чтобы фасад дома никого не шокировал. А кто хотел увидеть все без кляксы, мог зайти внутрь. Лелак вошел. В вестибюле фотографий не было, только пожилая, размалеванная женщина, которая, улыбаясь, подтолкнула его к кассе.

— Э-э-э… сколько времени идет фильм?

— Два часа. Самый лучший. Только что привезли из Америки.

Вполне возможно, подумал Альбер.

Женщины выглядели слишком красивыми и свежими для того, чтобы фильм был французским. Режиссеры аналогичной французской художественной продукции отдавали предпочтение постаревшим, перекрашенным сучкам с колючими глазками. Эти обожали черные кружева и высокие кожаные сапоги. А в американских фильмах можно увидеть таких девушек, которые вызывают желание у нормального мужчины.

Он глянул на часы. Какого черта делают такие длинные фильмы? Стараясь поскорее выбраться из вестибюля, Альбер потрясенно обнаружил, что точно так же опускает глаза, как те, в костюмах, что выходили с предыдущего сеанса. Он остановился, поднял взгляд и осмотрелся. На него никто не обращал внимания. Он перешел на другую сторону улицы и сразу вернулся в зиму. Эта сторона была теневой, и театр, казалось, тоже источал холод.

Главный вход был закрыт, касса еще не работала. Здесь Альбер тоже принялся разглядывать выставленные в витрине фотографии. Ухмыляющийся мускулистый негр с барабаном. Изображенные в прыжке мужчины в белых брюках с обнаженными торсами. Длинноногие женщины, трясущие задами. В середине девушка с расставленными ногами, откинутой назад головой, с выражением экстаза на лице. Ее легко было узнать и на других фотографиях: она была изящнее, гибче, пластичнее остальных. И улыбалась прямо в объектив, словно встала перед камерой лишь для того, чтобы Лелак однажды смог ею полюбоваться.

Он отправился искать запасной вход. Не торопясь, фланирующей походкой прошел первые несколько метров, потом ускорил шаги. Серое здание театра с закрытыми дверьми оказалось неожиданно большим. Каждые десять метров с афиш «Кариоки» над Альбером смеялся знакомый уже ему кругленький задик — вот дурак, не в ту сторону пошел, теперь придется напрасно огибать все здание! Поравнявшись с десятой афишей, Лелак возненавидел этот зад. Ненавидел, но не мог отвести от него глаз. Повесили бы афиши с той тоненькой девушкой!

У двадцать седьмого зада он наконец увидел открытую дверь. Она вела в темный коридор, а оттуда надо было карабкаться вверх но крутой лестнице. Альбер прошел несколько метров по коридору, ожидая, что его кто-нибудь окликнет. Коридор был пуст, ему послышалось, будто в противоположном конце его гудели машины.

Он вернулся к лестнице. Все это напоминало приключенческие фильмы его детства. Сейчас раздастся визг, и с верхушки лестницы ему на шею свалится труп. Он мысленно расцвечивал картину, чтобы она была как можно абсурднее. Ему ужасно хотелось вытащить пистолет, прежде чем ступить на лестницу. Альбер почувствовал, что смешон. Он двинулся вверх, шагая через две ступеньки. Из-за резиновых подошв его башмаков создавалось впечатление, будто он крадется. Лелак покашлял, чтобы услышать хоть какие-то звуки, но от этого на лестничной клетке словно стало еще тише. Он добрался до нового коридора, такого же вымершего, как и тот, что на первом этаже. Полез дальше. Еще один этаж, а потом лестница кончилась.

Альбер остановился, тихо выругавшись. Надо бы повернуть назад, сбежать по этой проклятой лестнице, выйти на улицу, обратно на улицу де Розьер, зайти в кино, полюбоваться на ту славненькую, коротковолосую. На одном из снимков девушка определенно была очаровательной. Лелак заглянул в коридор, издалека доносились чьи-то голоса. Коридор был мрачным, пустынным, с облупившимися выкрашенными белой краской стенами, дешевым вытертым ковром. Крутые повороты вели в неизвестность, по углам были расставлены пепельницы. Альбер попытался открыть одну за другой несколько дверей, но они оказались запертыми. Он пошел дальше. Тут ему пришлось спуститься на несколько ступеней, повернуть направо и вновь спуститься по железной лестнице. Он оказался в зале ожидания или вестибюле. Широкие красные кресла из искусственной кожи, маленькие столики для курения, огромные зеркала, кофейный автомат, несколько дверей.

Альбер поискал в кармане деньги и подошел к автомату. Это была старая, облезлая конструкция, точно такая же, как у них в Главном управлении, что сломалась сегодня утром. В зале жарко топили. Альбер почувствовал, что начинает потеть, и расстегнул пальто. Бросил в автомат деньги и принялся ждать. Он не услышал ни знакомого треска, ни гудения, ни стука падающего на место стаканчика, ни звука капающего кофе. Пнув автомат, он ударил его сбоку ладонью и в сердцах добавил еще — разок кулаком. В металлической коробке что-то задребезжало, и Альбер, испугавшись, отошел. Рукавом пальто вытер лоб, решительными шагами подошел к одной из дверей и толкнул ее. Он очутился в мужском туалете. На миг мелькнула мысль, не воспользоваться ли случаем, но даже на это у него не хватило терпения. Он вышел и шагнул к другой двери. Медленно отворил ее, осторожно заглянул. На него уставился знакомый зад.

Танцовщица, стоявшая к нему спиной, держала в руках трусики. Обнаженная, мускулистая, с кожей цвета какао.

— Простите, — тихо пробормотал Альбер.

Женщина не услышала. Из большого черного кассетного магнитофона с воем вырывались звуки музыки, и длинные ноги танцовщицы дергались ей в такт. Альбер огляделся. В комнате находилась еще одна девушка — стройная, гибкая. Не прошло и четверти часа, как Альбер любовался ею на фотографии. Девушка сидела на канапе. На ней была надета блузка с юбкой. Из- под юбки виднелась часть бедра. Пальцы ее перебирали пуговицы на блузке. Она казалась намного более вызывающей, чем на фотографии, где была прикрыта лишь набедренной повязкой. Взглянув на Альбера, она улыбнулась. Медленно расстегнула одну пуговицу и уголком глаза покосилась на другую женщину. Та, сделав два танцующих шага, подошла к стулу, положила на него трусики и взяла другие.

«Она полагает, я смотрю на другую женщину, — подумал Альбер. — Думает, я для этого и заглянул, а если и нет, то от такого зрелища забыл, чего хотел».

Девушка расстегнула и вторую пуговицу, показались очертания маленьких, острых грудей. Она заметила, что Альбер наблюдает за ней, встала, отбросила назад волосы и подошла к зеркалу. Альбер втянул обратно голову и тихо закрыл дверь. Он чувствовал, что у него задрожали колени. Как двадцать пять лет назад, когда он впервые увидел обнаженную женщину. Может то, что он долго крался по коридору, словно желая тайком куда-то проникнуть, пробудило в нем мальчишку-подростка? Или то, что женщина, которую он увидел, не обратила на него внимания, и значение имело не то, что она была обнажена, а то, что ему словно доверили тайну? Мистерия выбора трусиков? Или странное сообщничество стройной девушки-танцовщицы?

Он повернулся. Позади него стояли четверо мужчин. Полуобнаженные, босиком, в белых широких брюках. Все четверо были сильные с круглыми плечами, широкими спинами, красивыми, мускулистыми руками. Они подступили ближе, и Альберу показалось, будто он в зоопарке наблюдает за мягкими движениями хищников. Грудь одного из мужчин пересекал длинный шрам, рубец подымался к левому плечу.

«Тот, кто порезал его, не пырнул, а ударил наотмашь, словно косой, обоюдоострым ножом, — подумал Альбер. — Интересно, что стало с тем типом? Жив ли он еще?» Альберу невольно захотелось отступить, но каблук его ударился о дверь. Из-за нее донеслась музыка, и четверо мужчин задергались в ритме.

— Добрый день, — сказал Лелак и попытался улыбнуться.

Человек со шрамом на груди что-то ответил, остальные трое рассмеялись. Альбер хотел посмеяться с ними, но у него не вышло. Их смех был издевательским, враждебным. Стоявший слева что-то сказал, и они снова рассмеялись.

Мужчина со шрамом был худее трех остальных, кожа у него была светлее, а жилистостью и мускулистостью он напоминал Альберу Жака. Когда он провел руками по волосам, приглаживая их, на его предплечьях ясно обозначились другие шрамы — когда-то руки здесь были порезаны бритвой.

— Извините, вы говорите по-французски? Я полицейский, а этого мужчину… — Он сунул руку в пальто, чтобы достать фотографию Дюамеля.

И тогда его лягнули в голову. До сих пор Альбер считал, что за годы тренировок с Жаком его били в голову всеми возможными в мире способами. Но теперь ему показали новый. Стоявший слева бразилец повернулся, бросился в стойку на руках и обеими ногами лягнул его, словно лошадь. Он был быстр как молния, не случайно Лелак сравнил его с Жаком. Он был гибок и легок, ноги его были тверды, как камень. Но в этот момент Альбер заметил лишь то, что голова мужчины вдруг исчезла, а вместо нее появились две подошвы, которые неумолимо приближались… Это был сильный, жестокий удар. Если б он угодил в подбородок, Альбер очнулся бы только в больнице. Если бы пришелся по рту, зубной врач надолго был бы обеспечен работой. Не за многим дело стало.

Удар был слишком быстрым. Альбер оказался слишком несообразительным, и рука его была засунута в карман. Он сумел лишь чуть-чуть отдернуть голову в сторону, вероятно, поэтому одна нога только прошлась, как швабра, по его губам, конское брыкание задело его гораздо слабее, чем могло. И к счастью, по лицу ударил мысок, а не пятка. Когда нога приближалась к его голове, он запаниковал, и это было странное и омерзительное ощущение. В последних нескольких сантиметрах от него ноги словно замедлили движение — на столько же убыстрилась реакция. Альбера. Одна половина его мозга, все еще пыталась осознать случившееся — да ведь он бьет меня ногами, негодовал он в ужасе, но за что, чего ему от меня надо. Господи, что теперь будет? Другая половина мозга отдавала приказания. Удар настиг его в середине целой серии начатых движений. Правая нога Альбера судорожно дрогнула, чтобы сделать шаг. Рука наполовину вылезла из кармана, и голова отклонилась назад на один-два сантиметра.

Затем красная вспышка, но он увидел не звезды, ему показалось, что все на свете затянули красным, и он распростерся на полу. Упал он на бок, подмяв под себя руку. Лелак увидел приближающиеся ноги. Они прикончат меня, забьют ногами до смерти, завопило в нем одно из его я, делай что-нибудь, спасайся! Затем внутренний голос вдруг умолк, Альбера снова окутал красный туман. Но не от удара. Внутри него, в голове, словно что-то взорвалось, и взрыв разнес на куски весь страх, все сомнения, всю боль. Взрыв поднял его в воздух, взрыв бросил вперед. Альбер не понял, каким образом так быстро вскочил, но, главное, что он оказался на ногах. Он не слышал, как сам взвыл, но чувствовал и знал, что именно орет: «Убью, мразь, подонок, убью!» От трезвого разума не осталось ничего, кроме того малого, что требуется для безошибочного направления удара убийственной силы.

Пока нога мужчины проносилась мимо его носа, он на мгновение приостановился, и замедление отозвалось в нем чуть ли не болью. Затем он сделал шаг вперед и ударил.

Почувствовал, что попал, и враг неожиданно исчез из его глаз. В тот момент, когда кулак достиг цели, он ощутил удовлетворение, и все мышцы его тела напряглись, чтобы воспринять силу попадания. Затем вновь заговорил внутренний голос: «Что ты наделал, безумец!» Однако он уже повернулся, чтобы оказаться перед тремя другими мужчинами. Те были спокойны, чересчур спокойны. Странными танцующими движениями, склоняясь то вправо, то влево, делая шассе, они приближались к нему. Пока он осознал это, они уже были совсем близко. А Альбер вдруг оказался шага на четыре дальше, и в руке его был пистолет.

Он не помнил, как отступил назад, как сунул руку в карман, словно механик слишком много пленки вырезал из фильма. Но внезапно он ощутил в ладони снятый с предохранителя пистолет, а против него стояло трое бразильцев, один из которых мягко и небрежно держал в руке нож с лезвием на пружине. Он не заметил в них страха. Обычно достаточно лишь вынуть пистолет, чтобы всякое сопротивление прекратилось, хотя Альберу и в голову не приходило, что можно выстрелить в человека. Но не сейчас. Почувствуй они только, что Альбер не станет спускать курок, и они швырнут в него нож, выбьют ногами оружие из его руки, а самого разорвут на куски. В обычных обстоятельствах они бы сделали это. Они были быстрее, решительнее, безжалостнее Альбера. Пока он будет колебаться, оценивать положение, думать как поступить, они начнут действовать Но не теперь, когда внутри Лелака еще не улегся взрыв, опрокинувший все преграды.

Он стоял прямо, на слегка расслабленных ногах и держал пистолет у тела. Это было не казенное оружие, нет, он купил его на собственные деньги, и с великим трудом добился, чтобы Корентэн достал ему разрешение на ношение этого пистолета. Восьмимиллиметровый десятизарядный браунинг, и в отличие от прочего оружия — скорострельный. Вообще-то странно все это. Он одновременно любил и ненавидел оружие. Любил, как каждый мужчина, с тех пор, как изобрели каменный топор. Оружие давало чувство безопасности в этом безумном мире. Альбер любил его блестящие и чистые детали, любил, возможно, еще и потому, что это было единственное сложное устройство, которое он умел и разобрать и собрать.

Но он и ненавидел пистолет. За то, что предназначен для убийства, за то, что облегчает убийство, чуть ли не вызывает охоту убивать. За пятнадцать лет службы он навидался, мертвых. Видел тех, кого застрелили случайно, когда полицейские вели огневую дуэль с двумя грабителями банка. Видел тех, кого убили ради денег, и тех, кого убили просто так, ни за что. И у них даже не было шансов, чтобы защититься, потому что они были безоружны. За. пятнадцать лет сыщицкой карьеры Альбер лишь один раз стрелял в человека, и от этого надолго потерял душевное равновесие, никак не мог успокоиться. Однако даже потом он не выходил из дома без браунинга, продолжал бывать на полицейском стрельбище и ежедневно по несколько минут практиковался в выхватывании пистолета. Он не хотел, чтобы однажды над его мертвым телом, накрытым черной пластиковой простыней, склонились усталые сыщики и, качая головами, проговорили с сожалением: «Вот бедняга!. У него не были при себе оружия».

Альбер слегка сощурил глаза и — не фокусируя взгляда — уставился куда-то между тремя нападающими. Таким образом он всех их хорошо видел, и ему не грозила опасность отвлечь свое внимание на кого-то из них.

— Руки вверх! — произнес он.

Они не шевельнулись, непонимающе и сердито глядя на него. Он повторил по-английски.

— Лапы вверх, да аккуратнее, помедленнее, не то наедитесь свинца на завтрак.

Эту фразу он вычитал в каком-то детективе и заполнил. По-английски он хорошо говорил — по утверждению Марты, так, словно одну фразу цитировал из Стивенсона, другую из Чендлера, третью из Моэма.

Бразильцы не реагировали. Они уставили взгляды за спину Альберу. Сзади послышался какой-то шум. Похрустывание коленных суставов, тихое шарканье. Лелак бросился в сторону. Из-за оружия он не смог смягчить падения, но в пылу не ощутил боли. Склонив голову и прижав подбородок к левому плечу, перекатился через правое и тут же вскочил.

Справа слегка размыто он различил троих бразильцев. Заметит малейшее движение, будет стрелять. Слева стоял лысый мужчина в светлом костюме. Из кармана пиджака выглядывал большой бордовый платок, цвет которого сочетался с цветом его пуловера.

Мужчина сделал нерешительный шаг вперед, но, увидев пистолет, окаменел. Это было знакомо Альберу, это была нормальная человеческая реакция, реакция рядового гражданина.

Наконец-то Лелак играл на своем поле.

— Кто вы? — спросил он.

— Лимас. Бертран Лимас, секретарь театра. Простите, что вам угодно? Дело в том…

— А эти кто?

— Бразильский ансамбль.

— Вы можете с ними поговорить?

— Нет. Простите, что вам угодно?

— Хочу их расспросить кое о чем.

Он немного внимательнее посмотрел на Лимаса. Секретарю театра было лет тридцать, лицо у него было гладкое, и все же создавалось впечатление, будто оно принадлежит человеку постарше. Альбер навидался таких в своей жизни. В детстве они уже члены каких-то организаций, знают, куда надо вступить, им известны имена всех знаменитостей… этакий Бришо, но похитрее. Он повернулся к нему спиной и снова посмотрел на бразильцев.

— Полиция, — сказал он и левой рукой показал на себя. — Полиция. Понятно?

Мужчины закивали. Стоявший с края одним движением кисти заставил нож исчезнуть в задней части брюк. На лицах двух других появилось смиренное выражение людей, у которых часто проверяют документы. Альбер убрал пистолет. Легким элегантным движением кисти ему удалось бы сделать это с первого же раза, если бы не помешал карман, пришитый к подкладке пальто. Чтобы у них не оставалось сомнений, он, сделав рукой дугу, показал им удостоверение. И спросил:

— Кто-нибудь из вас говорит по-английски?

Глава четвертая

Склонив голову на письменный стол, он дремал. До его сознания едва доходило то, о чем говорил Бришо: приехал Корентэн, будет проводить совещание. Все прочие гадали, почему шеф вернулся с лыжных катаний на неделю раньше. Это был успокоительный, привычный гул голосов. Ему казалось, он слышит шипение кофеварки, капанье кофе, но Лелак знал, что этого быть не может. Они обычно не варили кофе, да и кофеварки у них не было. Ночь прошла кошмарно: он засыпал на короткие минуты лишь затем, чтобы во сне перед его глазами появилась приближающаяся с быстротой молнии нога. Во сне в него всаживали нож; его пинали ногами, во сне он застрелил какого-то человека, и тот умер. Во сне он вновь видел обнаженную женщину с круглой попкой и сообщническую улыбку тоненькой девушки. Во сне он снова смотрел лучшие сцены двухчасового американского фильма, заглядывал в комнаты, где совокуплялись сплетающиеся между собой группы, потом внезапно, все собой закрывая, появлялась огромная, твердая подошва. Его преследовали на улицах, и иногда застегивающая на блузке пуговицы девушка рукой показывала ему, куда нужно идти. Во сне он снова увидел Марианну Фонтан, которая с тех пор, несомненно, кого-нибудь себе нашла. Тут Альбер сразу проснулся. Он лежал на спине, чувствуя как замедляется биение сердца, и медленно, очень медленно его одолевал сон. Во сне в него снова всаживали нож, пинали ногами, он убивал человека, и вокруг него витали обнаженные женщины и совокупляющиеся парочки.

Тоненькая девушка знала английский. Насколько сумела нахвататься за те недолгие годы, что прожила с американским бизнесменом. Достаточно хорошо для того, чтобы Лелак мог спросить, помнят ли они Дюамеля. Нет, мосье, отвечали они вежливо. К сожалению, не помнят. Лимас был услужлив. Он просмотрел список тех, кому полагался бесплатный билет, и почти тотчас нашел имя Дюамеля. Журналист пришел один, и его пригласили на прием, последовавший за премьерой. Бразильцы сказали, что не припоминают его.

Он думал на этом покончить с делом. Надеялся, что шеф передаст его сыщику, который говорит по-португальски. Лелак удовлетворенно пробормотал что-то и еще глубже зарыл голову в сложенные руки. И откуда, черт побери, доносится запах кофе? Вчера, когда он вышел из театра, у него попросту не хватило душевных сил вернуться в Главное управление. Хотелось только сесть в кресло и — сидеть, словно нет никаких дел, и цветными кадрами отгонять мысли.

Он посмотрел двухчасовой фильм. Коротковолосая девушка была просто фантастична. В одной сцене она подцепила мужчину в подземке. По дороге домой Альбер внимательно оглядывался в метро. Увидел одну коротковолосую девушку, но она ему не понравилась. Была еще одна с длинными каштановыми волосами, в огромном толстом пуловере вместо пальто; эта сделала гримаску, когда он окинул ее взглядом с головы до ног, и отвернулась. Да, в том фильме местом действия было нью-йоркское метро!

Он готов был поклясться, что слышит звяканье чашек. Кто-то спросил: «А Лелак не хочет?» «Нет, — услышал он голос Буасси. — Видишь, он спит».

— Тетушка твоя спит, — пробурчал Лелак и приподнялся.

На другом столе стояла большая кофеварка на восемь персон.

— Кто из вас сдурел?

— Я пожаловался своей подруге, что кофе из термоса невкусный. И вот, пожалуйте!

— Тогда она сказала: вари сам!

— Нет. Она купила мне кофеварку, — оскорбленно ответил Буасси. Он всегда гордился тем, как женщины его обслуживают.

— Один черт, — проворчал Альбер. — Все равно как если бы кто-то вместо вежливой просьбы вылизать ему зад, просто-напросто спустил бы штаны. Сахара нет?

— Нет. И знаешь что? Сделай одолжение — вылижи мне!..

Лелак налил себе кофе в стоящую рядом с кофеваркой чашку с цветочками, покопался в столе, потом сообразил, что Буасси не солгал, сахара в самом деле нет.

Остальные смотрели на него с интересом, он не знал, любуются ли они его распухшей физиономией или надеются, что он найдет где-нибудь сахар. На левой щеке его красовался синяк размером с пятифранковик, края его видимо приобрели лиловый оттенок. Болеть не болело, разве что если дотронешься. Ему и в голову никогда не приходило, как часто он хватается за лицо. Менее бросающейся в глаза, но более болезненной была рана на губе. Губа треснула, а сегодня еще и раздулась слева, сделалась как у негра, а справа осталась такой, какой была, раньше, — решительной прямой чертой. Дотронуться до нее языком больно так же, как есть, пить или даже просто думать о ней.

— Пошли, — сказал он и взял чашку. — У шефа есть сахарин.

У руководителя отдела по расследованию убийств комиссара Корентэна был сахарин. Комиссар, высокий стройный мужчина, форму свою желал сохранить и после пятидесяти лет. Он играл в теннис, ел мало хлеба и употреблял вместо сахара сахарин. Альбер не понимал, почему шеф не толстеет. Он по опыту знал, что чем больше соблюдаешь диету от ожирения, тем скорее толстеешь. У Корентэна был сахарин, и он явно неохотно им делился.

Комиссар был в плохом настроении. Когда они промаршировали в его кабинет, держа в руках чашки с кофе, он так оглядел их, словно они были преступниками, которых следует допросить. Он казался невыспавшимся, под глазами у него были круги, в двух местах красовались порезы от бритвы. Альбер не понимал, что случилось. Всем было известно, что шеф употребляет электрическую бритву. Он решил немного развеселить начальство.

— У нас в регистратуре есть славненькая блондиночка, — начал он. — Она стажер, знаете, такая с заячьими зубками. Так вот, она тоже приехала из отпуска на неделю раньше. Я встретился сегодня с ней в коридоре. — Он сделал глоток и зашипел от боли — раненая губа отреагировала на горячий кофе. Лишь после этого ему почудилась странной наступившая неловкая тишина. — Только потому, что… — пробормотал он и смолк. Какой идиот! Ведь ему же еще в прошлый раз бросилось в глаза, что Корентэн стал носить более яркие галстуки и сменил туалетную воду.

— Где тебя побили? — спросил комиссар.

— В театре.

Ему тоже нравилась блондиночка с заячьими зубками, и он слегка завидовал Корентэну. Хотя, кто знает, что там случилось и почему они вернулись на неделю раньше!

— Кто тебя побил?

— Бразильский ансамбль «Кариока», — объяснил Лелак. — Сначала один из парней ударил меня, потом я сбил его, — тогда они вынули нож, а я пистолет…

— Что? — взвыл Корентэн. Это было серьезно. Альберу он сам с удовольствием разбил бы голову и не раз, но не мог же он позволить, чтобы нападали на детективов отдела по расследованию убийств. Чтобы их били ногами, замахивались на них ножом! Хороши они будут! — Кто на тебя напал и почему?

— Да ничего страшного, — испуганно объяснял Альбер. — Они плохого не хотели, просто неправильно поняли ситуацию, когда я вышел из раздевалки.

— Какой раздевалки?

— Из женской. Там в то время переодевалась та толстозадая, а они подумали, что и тогда…

— Какая? Та, которая на афише? — с завистью спросил Буасси. Лелак только кивнул. — Скажи, она и в жизни так же хороша? — Он давно не видел такого напряженного внимания на обычном утреннем совещании отдела по расследованию убийств.

— Еще лучше.

— Что ты забыл в той раздевалке?

Альбер про себя выругался. Он не любил обсуждать с шефом дела, находившиеся в начальной стадии. К тому же сегодня утром главной темой будет он сам.

— Я подумал, что этот Дюамель, возможно, ходил в театр в субботу вечером. Посмотрел программку и увидел, что в субботу была премьера у ансамбля «Кариока».

Если Лелак ожидал, что комиссар похвалит его за блестящие умозаключения, то очень ошибался. Корентэн только что-то проворчал, достал трубку и принялся набивать табаком.

— Предчувствие?

— Ну, так… то есть…

— Ты кто, провидец?!

Альбер счел за лучшее промолчать.

— Он там был? — спросил Корентэн после полуминутной тягостной паузы.

— Был.

— С кем?

— Один.

— Тогда все летит к черту.

Шеф с удовольствием закурил. Казалось, ему доставляет радость портить настроение своим людям.

— Он остался у них и на приеме. Может, там подцепил кого-то.

— Почему ты начал не с этого? Кого?

— Не знаю. Надо сходить в, театр еще раз с фотографией Дюамеля. Конечно, должен пойти человек, который говорит по-португальски.

— Да? А что тем временем будешь делать ты? — спросил Корентэн тоном, не предвещавшим ничего хорошего.

Сначала Альбер хотел было сказать, что желает вообще отфутболить это дело. Но он знал, когда нельзя сцепляться с комиссаром.

— Хочу еще раз пойти на квартиру Дюамеля и посмотреть его картотеку. В ней есть тот велосипедист Гастон Параж, который умер во время тренировки. В его крови нашли амфетамин. Интересно, есть ли об этом случае какие-нибудь сведения у Дюамеля.

Корентэн молчал, и Лелак, ощущая неловкость, продолжил:

— И еще я сходил бы на тот химико-фармацевтический завод, посмотреть, что там делается. А потом в редакцию «Пари суар». Любопытно, что скажут о Дюамеле его коллеги, каким он был человеком. Надо потолковать кое с кем из тех, кто был на новогоднем вечере у главного редактора Лафронда. Бришо считает, что Дюамель там подцепил женщину, возможно жену главного редактора. В картотеке Дюамеля отсутствует его первая женщина за этот год, а Лафронд был с нами у него на квартире.

— Мнение Бришо мне известно. Сейчас я тебя спрашиваю.

— У меня нет мнения, — ответил Альбер и поглядел в глаза комиссару. Хватит с него допроса!

Вероятно, он ответил резче, чем следовало. В кабинете наступила тишина, лишь откуда-то издалека слышался быстрый, отрывистый стук машинки. Над головами колыхался трубочный и сигаретный дым. На столе — сдвинутые пустые чашки из-под кофе, в косо падающем свете видно, как обтрепаны обои.

— Ну, значит, пойдешь в театр, — заговорил наконец комиссар. — И на химико-фармацевтический завод, и к Дюамелю, и в редакцию, и всюду, куда нужно пойдешь ты.

— Понял.

Альбер встал. Он знал, что следовало дождаться конца совещания, но был не в состоянии держать себя в руках. Выходя, он чувствовал спиной взгляды коллег, сожалеющие, сочувственные взгляды.

— Погоди! — сказал ему вслед Шарль. От него он меньше всего ожидал поддержки, Бришо не выступал против шефа. — Пойдем вместе. Я ведь знаю испанский.

Буасси грузно поднялся, бросив на комиссара извиняющийся взгляд.

— Ну… по-моему, мне тоже лучше пойти. Вдруг его опять захотят побить… моя помощь не помешает.

— Спасибо, — сказал Альбер, когда они вышли на улицу.

— Не за что, — ответил Шарль. — Я тоже хочу посмотреть на бразильских женщин. — Кто знает, может, что и выйдет, — добавил Буасси.

— Треснут тебе ногой по башке. Вот что выйдет.

Буасси только плечами пожал. Уселся на водительское сиденье своего «пежо» и открыл дверцы приятелям.

— Куда поедем?

— К Дюамелю, — ответил Альбер. — В театре репетиции начинаются после полудня.

Откинувшись, на спинку, он следил, как проносится мимо него город. На секунду показалась женщина, тянувшая сумку на колесиках, она сошла с тротуара, затем поспешно шагнула обратно. Они проносились мимо автобусов, в опасной близости от них протарахтел мотоциклист. Какого черта ему нужно было сердить шефа? Выглянуло солнце, и от этого настроение у Альбера почему-то еще больше испортилось.

На террасе одного кафе вяло, лениво восседали какие-то мужчины в пальто. Машина остановилась у светофора, и Альбер некоторое время разглядывал спокойную скуку на лицах этих типов.

Журналист жил неподалеку. Все самые дорогие и лучшие районы города находятся поблизости от острова, на котором стоит огромное здание Главного, управления полиции. Везет сыщику, которому попадается, жертва из высших кругов! Вероятно Дюамель хорошо зарабатывал. Плата за роскошные современные квартиры с террасами, выстроенные среди дворцов в стиле сецессион на улице Русле, была почти такой же, как месячное жалованье Лелака. С террас свешивались вечнозеленые вьющиеся растения, за стеклами красовались яркие цветы. Здание было красивым, даже если и не сочеталось с мраморной роскошью соседних домов.

Конечно, места для парковки не нашлось. Буасси свернул к находящейся под домом стоянке. Нажал на клаксон, чтобы открыли ворота. Ждал. Неожиданновозник человек в форме швейцара. На лице его застыло выражение скуки. Он сделал им знак проезжать дальше. Буасси показал свое удостоверение, и швейцар, что-то буркнув, подошел к воротам.

— Когда-нибудь выбью зубы такому вот ворчуну, — сказал Буасси. — Он воображает, что мы развлекаться сюда приехали?

Ворота раскрылись, и они медленно вкатили в гараж. Машин в нем стояло мало. Мужчины уехали на работу, женщины отправились делать покупки, «ситроен-паллас СХ» Дюамеля был на месте. Автомобиль сине-стального цвета, как у Корентэна, но в отличие от машины комиссара, всегда блиставшей чистотой, эта стояла вся в грязи. Они знали, что техники обследовали машину, но все же подошли к ней, словно никогда не видали «строена». Им было известно, что пятна, обезобразившие сиденье, — следы совокуплений. Буасси покачал головой.

— Какого дьявола он трахался в машине, если у него была такая прекрасная квартира?

— Так ему нравилось, — пожал плечами Альбер. Его больше интересовало, как удавалось подцеплять женщин такому уроду.

— Как бы не так, — небрежным тоном знатока вмешался Шарль. — Женщина была замужняя, времени у нее в обрез. Не хватало даже для того, чтобы подняться в роскошную квартиру.

— Чепуха, — сказал Альбер. — Не могли же они заниматься этим в центре города. А если бы им пришлось ехать в какое-нибудь заброшенное место, то с тем же успехом они могли подняться в квартиру.

Бришо снисходительно улыбнулся такой наивности приятеля.

— Да брось, пожалуйста! Почему бы им не заняться этим в центре города? Скажем, в таком вот гараже. Он отвозит женщину домой, но, прежде чем та поднимется в свое теплое, уютное гнездышко, немного поразвлекается с ней в машине.

Альбер что-то буркнул, это можно было счесть и за согласие. Бришо в прошлом году ухаживал за замужней женщиной. Однако Шарль продолжал:

— Женщина явно не из бедных, если живет в таком роскошном доме. И явно эту женщину Дюамель мог отвезти домой, не возбудив подозрений.

— Как это понимать?

— Можно несколько раз подвезти домой коллегу, которая живет по пути. Можно подвезти жену коллеги или друга, если случайно с ней встретился. Более того, это чуть ли не обязанность джентльмена.

— Догадываюсь, куда ты гнешь, — сказал Альбер. — И в конце концов, можно отвезти домой жену шефа, все найдут это вполне естественным.

Они направились к лифту. Шум их, шагов заглушало гудение котельной, тени их бежали рядом по исцарапанным стенам. Насколько правдоподобнее все выглядело, если бы Дюамеля убили здесь.

— Что вы, на это скажете? Дюамель в ночь на Новый год спутался с женой Лафронда. Она первый номер этого года. Потом они порвали отношения. Надоели друг другу или главный редактор начал их подозревать. Дюамеля убили, а Лафронд украл у нас из-под носа запись, относящуюся к его жене.

— Если только не он убил Дюамеля, — вставил Буасси. Альбер с Шарлем переглянулись и закивали головами, как люди, которые не нуждаются в словах. Оба они понимают жизнь…

Сорвав пломбу, вошли в квартиру. Мебель уже покрылась пылью. Воздух был несвежим, предметы казались здесь чужими, словно в музее. Они прошли прямо к картотеке, находившейся в сейфе. «Пари суар» обратилась с письменной просьбой к префекту полиции о передаче им картотеки. Префект согласился и обещал отдать им все после окончания следствия.

Альбер вытащил ящик на букву «П» и пробежал карточки глазами. Фамилии Паража он не нашел и несколько секунд разочарованно горбился над картотекой. Не может быть…

— Посмотри в другом месте, — желая помочь, предложил Буасси.

— Где еще, к дьяволу, может лежать карточка? — сердито ответил Альбер. — Видишь, они в алфавитном порядке.

— Как тебе угодно. — Буасси отвернулся, подошел к окну и принялся насвистывать, словно превосходно себя чувствовал. Ужасно неприятная была у него привычка, он не свистел, а насвистывал, но после первых нескольких тактов начинал мотив заново. По прошествии. десяти минут это уже раздражало так же, как бормашина у зубного врача.

— Посмотри на букву «В» — «Велосипед» или на «Д» — «Допинг», — посоветовал Шарль. — Или проверь на химико-фармацевтические заводы.

— «Говорите мне о любви»… — насвистывал Буасси.

Они посмотрели на букву «Д», но «Допинга» там не оказалось. Однако Шарль не сдавался.

— Что нашли у того велосипедиста в крови?

— Амфетамин, — ответил Альбер. — «Производное от фенилалкимина, — прочел он. — Поднимает кровяное давление, учащает пульс, расширяет зрачки, ускоряет обмен веществ, поднимает температуру. Быстро всасывается, медленно выводится. Дозировка 0,005-0,01 грамма и 0,02-0,03 грамма. Снижает аппетит. Могут возникнуть побочные явления. Аэдаксин».

Он глянул на Шарля. Аэдаксин — известное лекарство, в каждой аптеке встречается его реклама.

— «Говорите мне о любви»… — продолжал насвистывать Буасси.

— Посмотри там, где завод «Фармацит», — посоветовал Шарль.

— Ничего тут нет.

Они в нерешительности стояли у шкафа. Чувствовали, что на все можно получить ответ, надо только суметь правильно задать вопрос.

— «Говорите мне»…

— У этого типа есть еще целая куча газетных вырезок.

Шарль вскочил, подтащил к шкафу маленькую складную лестницу. Взобрался по ней и снял кипу газет.

— Это все футбол, — разочарованно произнес он после короткой паузы. Вынул новую книгу. О заседаниях Международного олимпийского комитета. Положил и это обратно.

— Посмотри, нет ли досье на «Допинг»!

— Знаю. — Шарль покачнулся на лесенке, но восстановил равновесие.

— Возможно, и досье у него в алфавитном порядке.

— Знаю. — В голосе Бришо ощущалось нетерпение. — Сейчас посмотрю. Не можешь немного подождать? Вот оно! Прошу!

Он спустился с лесенки и положил на стол кипу газетных вырезок в папке со скоросшивателем. Все трое склонились над ними. Там находилась прошлогодняя статья из «Экспресс» — ее читали все трое. В свое время она стала темой для разговоров. Было там и сообщение об аннулировании результатов четырех легкоатлеток. Была вырезка из Журнала «Тайм». Шарль хотел ее отложить, но что-то приковало взгляд Альбера.

— Погоди-ка! — Он взял из рук Бришо вырезку, и начал читать статью. — Знаешь, о чем тут пишут?

— О том, как будет развиваться производство допингов и куда заведет их распространение, так? — Бришо несколько лет ходил на курсы английского языка. — Пишут о спортивной химии в двухтысячном году. — И Бришо гордо взглянул на Альбера.

— Не здесь, смотри! Второй абзац. — И, не ожидая, пока Шарль со своим английским школьного уровня переварит текст, прочел:

«Один французский завод несколько лет проводит опыты со стимулирующими средствами. По слухам, большую часть побочных явлений удалось устранить, и при анализе мочи новые средства обнаружить нельзя».

Он отложил газету.

— Ну, как ты думаешь, на каком заводе это делается?

— Посмотрите-ка, тут еще кое-что есть! — Теперь Буасси зарылся в кипу бумаг, расчистив себе место у стола своим большим телом. Буасси мог перечислить всех победителей «Тур де Франс» за тридцать лет, составы всех французских сборных по футболу за то же время и прочие важные вещи, а посему считал себя знатоком, экспертом. — Вот, здесь, смотрите! — вскричал он с воодушевлением. Оба приятеля повернулись к нему. — Известный скандал с Бертоломи. Помните, с тем, который умер в прошлом году от допинга.

Они знали, Бертоломи был четвертым лучшим велосипедистом мира. Когда допинг покончил с ним, долгие недели его делом занималась пресса. Но ни Альбера, ни Шарля не интересовал скандал с Бертоломи. В свое время дело было очень тщательно расследовано. Однако они не захотели вновь обидеть Буасси. Вежливо заглянули в статью.

— Что скажете? Парень дважды был вторым в «Тур де Франс», и не знаю даже сколько раз побеждал на этапах. Здорово, да?

— Угу.

То, что они искали, лежало там, прямо перед ними, прикрепленное скрепкой к статье о Бертоломи. Набранное петитом газетное сообщение.

«Вчера днем на границе департамента Шартр нашли мертвым спортсмена-велосипедиста. Личность его пока не установлена. Возможно, снова жертва допинга?»

— Что ты думаешь?

— Вероятно, это местная газета. Дюамель действительно за всем следил.

— Переверни! С обратной стороны как будто что-то написано.

Альбер снял скрепку и перевернул вырезку. Бришо ловко углядел. На обороте Дюамель фломастером записал имя — Риве. Оно не было им знакомо, если этот Риве и был спортсменом, то недостаточно известным. Шарль подошел к ящику на букву «Р».

— Риве… Риве… Антуан Риве, родился в 1955 году, французский чемпион 1976 года. Дисквалифицирован в 1978 году.

— Что вы ищете? — Бришо наконец поднял глаза от статьи о Бертоломи.

— Ничего, — сказал Шарль и вынул из ящика карточку Риве. Внизу, под отпечатанными на машинке данными Дюамель черным фломастером приписал адрес: Париж, улица Гавье, 8.

— Тогда, может, уйдем? — спросил Буасси.

— Пошли, — ответил Альбер.

* * *

— Куда поедем? — устало спросил Буасси. Мотор тихонько урчал, работая на холостых оборотах, в машине становилось жарко. — Если будете долго раздумывать, весь гараж задымим.

— По-моему, к этому Риве, — ответил Альбер.

— Знаю. А Шарль считает, что в редакцию «Пари суар». Так куда теперь ехать?

Бришо вздохнул.

— Знаешь что? Тут поблизости живет Лафронд. Навестим его жену, а там посмотрим. Пешком они дошли бы скорее. Чтобы свернуть налево, прежде им пришлось завернуть направо и погнать машину до улицы Дофина. Сделав приличный крюк, они поехали назад до улицы де Савой. Все молчали, каждый был занят своими мыслями. Альбер не слишком верил в теорию Бришо. Ну почему обязательно что-то было между журналистом и женой главного редактора? А если и было? Перед ними твердый как бетон, ясно просматриваемый мотив: допинговый скандал с загадочными смертями, гигантскими барышами и риском. И напористый журналист, от внимания которого не укрывается даже самая незначительная новость и который начинает на свой страх и риск расследование. Альбер мог только поражаться храбрости Дюамеля. Лелак очень удобно, устроился в машине, и ему неохота было даже шевельнуться, чтобы вынуть блокнот. Но он попытался запомнить, о чем надо расспросить знакомых Дюамеля. Насколько храбрым был журналист? Можно ли было угрозами заставить его бросить тему или он не обращал внимания на опасность? По мнению Бришо, журналиста убил муж одной из его любовниц. Слабосильный, пожилой господин. Альбер покачал головой.

— Любопытно, какая она женщина? — сказал Буасси.

— Я тебе скажу. — Альбер на секунду задумался. — Прежде всего, она моложе своего мужа, ей, вероятно, лет сорок-сорок пять. Она следит за фигурой, в меру употребляет косметику. Носит дорогие костюмы и чувствует себя голой, если на ней не навешано хотя бы полкило золота.

— А что еще нужно женщине, кроме этого?

Буасси удовлетворенно хихикнул. Остальные молчали. У Буасси действительно было много женщин, но вот каких, об этом лучше даже не думать. Однажды после работы они сели в кафе выпить пива. Осушив кружку, Альбер хотел уйти, но Буасси попросил его подождать, сейчас придет одна из его подруг, с которой он хотел порвать, но не мог. Альберу легко удастся отбить у него женщину, Буасси ему поможет. Тогда Лелак спросил, как она выглядит. Потрясающе, ответил Буасси. У нее огромные груди и милое лицо. Альбер остался. Женщина пришла. Если она и не была старше Альбера лет на двадцать, то по крайней мере так выглядела. У нее были огромные груди, таких не увидишь даже в старых американских секс-журналах. У нее все было чересчур крупным. Большой зад, талия не обхватишь, и вся она напоминала низенький, широкий цилиндр. Лицо ее закрывали громадные очки. Буасси гордо посмотрел на Альбера. Ну, что скажешь?

Такими были женщины Буасси. Женщины Шарля были высокими, стройными, элегантными, зрелыми, состоятельными и по возможности замужними. А у Альбера? Он подумал о тех девушках, которые ему нравились. О Марианне Фонтэн, миниатюрной, очаровательной красавице, созданной для того чтобы ею восхищались, ласкали ее и голубили. Вспомнил о бразильской девушке, ее острых грудях и сообщнической улыбке. О коротковолосой девушке из американского фильма и той, из метро, что показалась. ему столь женственной и сексуальной, с длинными каштановыми волосами, в свитере на два размера больше, чем следует.

— Все ясно: женственность тебя просто отпугивает, — с наслаждением потягиваясь, произнес Бришо. Альбер повернулся назад и ткнул приятеля в поддых. Не слишком больно, лишь так, чтобы испортить ему удовольствие от потягивания. Буасси остановил машину, бросив на них многозначительный взгляд. Они огляделись. Автомобиль стоял на тротуаре против спуска на подземную стоянку. Пешеходы, ворча, обходили их, какой-то старый господин палкой ударил по багажнику их машины. Буасси нажал на клаксон, пешеходы испуганно попятились. Никто не вышел отворить ворота. Шарль высунулся из окошка.

— Я думаю, они электронные. Владельцы открывают их из машин.

— А как же мы въедем? — спросил Лелак.

— Никак. — Буасси внезапно включил заднюю скорость. Объехал какое-то такси, описал петлю и встал на только что освободившееся место.

Они вышли и огляделись. На углу маленький продуктовый магазинчик Феликса Потэна, книжная лавка, аптека. В витрине реклама аэдаксина. В дверях дома небольшая скульптура — облаченная в греческий хитон женская фигура, испуганно глядящая через плечо. Двери закрыты, некоторое время сыщики стояли в нерешительности. Телефона в квартиру не было, за стеклами, защищенными коваными решетками, дверь выглядела аристократически неприступной.

— Как, черт побери, туда попасть?

— Никак. Незваных гостей здесь не любят.

— А где входит почтальон, коммивояжер? Слесарь?

— Полицейский?

Тоненькая темнокожая женщина исчезла в узком входе метрах в двух от них. Лестница для прислуги.

— Ну, в конце концов, не упадет с наших голов корона — сказал Буасси.

— Корона не упадет. Но авторитета у этой женщины мы не приобретем, — ответил Шарль.

— Подождите здесь! — Альбер открыл дверь и начал взбираться по винтовой узкой лестнице. Голые лампочки освещали выкрашенные белилами стены, на которых не было никаких украшений. Но здесь было чисто, и на дверях ясными четкими буквами виднелись имена владельцев, Альбер пробежал мимо тоненькой женщины, которая остановилась отдохнуть, опустив на ступени две тяжелые сумки. Она прижалась к стене, чтобы Альбер смог пройти. Он поднялся на шестой этаж. От множества витков у него слегка кружилась голова. На секунду он остановился. Дышал он не тяжело, только сердце билось слегка учащенно. Альбер набрал воздуха, напрягшись, откинул назад плечи. Руки вытянул вдоль туловища и держал так, словно обеими ладонями опирался о столешницу.

Затем выдохнул воздух, почувствовал, как замедляется биение сердца. Он стоял у кухонной двери. Было тихо, только несколькими этажами ниже слышалось шарканье тащившей сумки женщины. Он нажал на звонок и принялся ждать. Звонка он не услышал, и это его раздражало. Альбер снова приложил палец к кнопке, но в этот момент дверь распахнулась.

Перед ним стояла женщина лет двадцати пяти, с рыжеватыми волосами. У нее были зеленые глаза, узкое лицо, небольшой рот с пухлыми губами. Лицо хищницы, подумал Альбер. Маленькой хищницы. Ласки.

— Что вам угодно? — спросила Ласка. Она стояла босиком на ковре, ногти на ногах были покрыты лиловым лаком. Ее тонкие, но красивой формы ноги до середины бедер прикрывала гигантская белая мужская рубаха. Вероятно, в этой квартире хорошо топили.

— Я из полиции, — протянул он женщине свое удостоверение. Она лишь мельком глянула на него и кивнула. — Мы ведем следствие по делу о смерти мосье Дюамеля. Мои коллеги ожидают внизу. Не будете ли вы любезны дать мне ключ.

— Господи! — В испуге женщина схватилась руками за лицо. — Дюамель? Мой муж знает, что вы здесь?

— Нет. — Он услышал шум за спиной и, даже не подумав, мгновенно отклонился в сторону, правая рука его исчезла под пальто. В другой он продолжал держать удостоверение.

— Пардон, мосье. — Мимо него прошла тоненькая женщина. Альбер попытался сделать вид, будто только хотел уступить ей дорогу. Он сунул пистолет назад в карман и шагнул чуть дальше. Интересно, она турчанка?

— Вино принесли? — спросила Ласочка.

— Да, — ответила женщина. Голос у нее был неприятный. Не ожидая дальнейших вопросов, она прошла в кухню и начала распаковывать сумки.

— Никогда ничего не знаешь заранее, — тихо сказала женщина Альберу. — Вы не зайдете? Здесь холодно.

— Будьте любезны, дайте мне ключи от двери. Мои коллеги ждут внизу.

Ждали они с нетерпением. Видимо, Альбер провел наверху больше времени, чем думал. Сыщики открыли дверь, которая с тихим шипением сама захлопнулась за ними. Вытерли ноги, прежде чем идти дальше. Мраморные своды сверкали чистотой, к лифту вела бархатная дорожка. Лифт с разноцветными деревянными инкрустациями, должно быть, изготовили добрых лет восемьдесят назад. А вот автоматику — самое большее лет десять. Бесшумно и быстро они поднимались на шестой этаж, приводя в порядок перед огромным зеркалом свою одежду. Шарль поправил галстук и подтянул манжеты. Буасси вытащил маленькую черную расческу и, нервничая, разглядывал ее.

— Вот, получил в подарок от моей новой женщины. Говорит, у меня красивые волосы.

Он причесался. Альбер заправил в брюки рубашку. Очевидно, она выскочила во время его дыхательных упражнений. Когда они поднялись, дверь квартиры уже была отперта. Мадам Лафронд успела натянуть брюки — красные шелковые шаровары, которые, весьма вероятно, носили женщины из гарема султана. Белую мужскую рубаху она сменила на шелковый, расшитый золотом китайский халат, перехваченный в талии желтым поясом. Мадам Лафронд провела их в огромную гостиную. Посреди комнаты, вокруг круглого столика из дымчатого стекла, стояли современные кресла, — имитация под старинные кабинетики, но все же не совсем такие. Спинки их были слишком высокими, сиденья слишком глубокими. Мебели в гостиной стояло немного: несколько шкафов, пуфов, повсюду хром, стекло, дерево и кожа — сплошная элегантность. В помещении было, холодно. Не только в переносном смысле, но и в прямом. Его едва отапливали. Мадам Лафронд, когда у нее не было гостей, наверняка забиралась в свое мягкое, теплое гнездышко.

Приятели погрузились в кресла и чуть в них не утонули. Мадам Лафронд тоже устроилась в одном из кресел, сев по-турецки и пристально глядя большими глазами на Альбера.

— Мадам… — заговорил Бришо тихо и торжественно, словно желая сообщить какую-то важную тайну. — В каких отношениях вы были с мосье Дюамелем?

— Кто вам сказал? — Она свирепо посмотрела на него. — Надеюсь, не мой муж?

— Нет, нет, — успокоил ее Шарль. — Мосье Дюамель вел регистрацию всех своих знакомых дам.

— Господи… — прошептала женщина. Худое лицо ее подурнело от испуга. Под красным халатом угадывались очертания крепкого тела маленькой хищницы. — Что будет, если это попадет в руки моего мужа?

Трое полицейских переглянулись.

— А что будет?

— Он меня убьет, — убежденно произнесла женщина. — Вы не поверите, как он ревнив.

— Убьет вас или вашего любовника? — спросил Шарль.

— Меня. Он на мне женился, я поклялась ему в верности. В поведении мужчины он счел бы измену естественной.

— Да? Даже в том случае, если это его друг или подчиненный?

Ответа они не получили. Мадам Лафронд разглядывала пальцы своих ног. У нее были красивые ноги, с тонкими маленькими пальцами.

— С каких пор начались ваши отношения с мосье Дюамелем?

— Со встречи Нового года. Он вышел на кухню, чтобы помочь мне. До того весь вечер что-то нашептывал мне на ухо и…

— Вашему мужу ничего не бросилось в глаза?

— Нет. Они пили, как лошади. Муж вообще не умеет пить и не пьет, разве что когда необходимо. Мы могли заняться любовью у него на глазах, он все равно бы не заметил.

— Но вы занимались этим не у него на глазах?

Ласка хихикнула.

— Нет. В кухне.

— А потом?

— В гараже. Там полно больших колонн, и днем ни одна душа туда не заглядывает.

Шарль взглянул на Альбера, потом удовлетворенно откинулся в кресле и вынул пачку сигарет.

— Разрешите?

Мадам Лафронд, наклонилась вперед, чтобы тоже взять сигарету. Казалось, у нее нет позвоночника.

— Вы позволите один вопрос? — спросил Альбер. — Можете посчитать любопытством, но это важно для следствия. Чем вас покорил Дюамель?

Женщина задумалась.

— Не знаю.

— Нельзя сказать, что он был недурен собой.

— Нет. Когда гости ушли и мы легли спать, я подумала об этом. Если уж я изменяю мужу, то почему с таким уродом?

— И почему же?

— Не знаю. Может, я в тот раз много выпила.

Она мягко ступила на ковер.

— Выпьете что-нибудь? — Мадам Лафронд подкатила сервировочный. столик и, ожидая, что они выберут, смотрела на них взглядом хорошенькой официантки в экзотическом приключенческом фильме.

— Вы здесь не зябнете? — спросил Буасси, который пить сейчас не мог.

— Нет. Я привыкла. В доме моей матери едва топили. Горячая, вода бывала только раз в неделю, туалет находился во дворе. Но я не знакома ни с насморком, ни с простудой, — добавила она с гордостью.

— Дюамель говорил вам комплименты?

— Какие комплименты?

— Ну, я имею в виду… Быть может, он покорил вас красивыми словами…

— Может быть, не знаю. Ничего такого не припоминаю.

— Но чем же он вас покорил? — Обычно Альбер не бывал так настойчив с женщинами. Но с мадам Лафронд он не ощущал ни застенчивости, ни смущения.

— Он и не покорял меня, Но когда я опомнилась, то была уже его любовницей.

Они чокнулись, женщина, снова сидя по-турецки, Альберт и Шарль с трудом наклонясь из глубоких кресел, оба чувствовали, что у них возникло какое-то странное сообщничество с этой женщиной и даже почудилось, что и выпили они за то, чтобы все это осталось между ними. В ней ощущалось что-то от восточной рабыни-подавальщицы, казалось, мужчинам стоит лишь сделать знак, и она исполнит танец живота или станет угождать каким-либо иным их прихотям. И у них появилось желание повелевать ею — просто ради самого удовольствия отдавать приказания.

— Позу лотоса вы тоже умеете делать?

— Это как?

— Левую ступню положить на правое бедро, а правую на левое.

— Так?

Альберт сглотнул.

— Так.

Сам он более десяти лет пытался принять эту позу, но суставы не повиновались ему. Он выпил и даже зашипел. Коньяк обжег пораненный рот. Он поставил на стеклянный столик рюмку и встал. Положил руку на плечо мадам Лафронд, ощутил под ладонью круглые, упругие мышцы. Женщина склонила голову набок и взглянула на него.

— Вас побили?

Альбер другой рукой провел по украшавшей его щеку синей опухоли. Стало больно. Шарль допил коньяк и вскочил. Буасси кашлянул, положил обе ладони на подлокотники и поднялся. Они очень благодарны за все, будьте совершенно спокойны, на них можно положиться… затем дверь за ними захлопнулась, и, когда Альбер опомнился, они уже стояли на лестничной клетке, украшенной гипсовыми закорючками и золотыми украшениями. Вызывать лифт они не стали, спустились пешком.

* * *

— По-моему, его фонарь под глазом ей понравился.

— Он делает лицо Лелака таким мужественным.

Альбер откинул голову на спинку сиденья и закрыл глаза. Этот текст приятели выдавали с тех пор, как сели в машину. Прозвучало несколько замечаний, оценивающих фигуру мадам Лафронд, затем последовали предположения обоих специалистов о том, каких результатов можно от нее ожидать. Остальное относилось к начинавшемуся роману Альбера.

— А как они глядели друг на друга в дверях, когда прощались… У меня чуть сердце не разорвалось.

— Если в ближайшее время мы не увидим Альбера, будем искать его в гараже.

— Только бы Марта не узнала.

Альберу начало надоедать.

— Ладно, великие умники! Только вы забыли спросить у мадам Лафронд, где был ее муж в субботу вечером.

Хихиканье прекратилось. Буасси сбавил скорость и подтянулся к тротуару.

— Вернемся назад?

— Да, — сказал Шарль. — Или лучше не надо. Остановись у телефона-автомата.

Они припарковались между двух автомобилей под прямым углом. Шарль выскочил из машины. Конечно, они могли спросить у Лафронда, где он был в субботу вечером, но это было бы серьезной ошибкой. Бришо обдумал все это в одно мгновение после того, как Альбер умолк. Если Лафронд виновен, не стоит его предупреждать. Если он не виновен, обидно настраивать против себя влиятельного человека. Если главному редактору неизвестно о его рогах, он не поймет, почему его вдруг заподозрили, и примется размышлять. Зачем выдавать женщину? Совершенно лишнее.

Автомат был занят, пришлось ждать. Бришо оставил пальто в машине и теперь зябко ежился и подпрыгивал. Звонила худая молодая женщина. Ее рот двигался так, словно она разминала жевательную резинку, хотя она просто говорила медленно, но без единой паузы. Взглянув на Шарля, она отвернулась и продолжала разговаривать.

Альбер, сложив ноги крест-накрест, с наслаждением наблюдал за сценкой. Буасси слегка убавил обогрев, в машине было жарко. Шарль легонько постучал по плечу женщины и что-то сказал ей. Та положила трубку и оскорбленно удалилась, однако, пройдя несколько метров, что-то сказала ему. Бришо повернулся к ней спиной. Вынул блокнот и набрал номер. Говорил он коротко, чуть погодя прибежал обратно в машину и, дрожа от холода, бросился на заднее сиденье.

— Не отгадаете, — с удовлетворением сказал он, потирая руки и бедра. — Малышка сказала, что ее муж был в театре. Смотрел какой-то бразильский ансамбль, а потом присутствовал у них на приеме. Вернулся домой поздно ночью. Ну, что скажете?

Буасси присвистнул, Альбер промолчал, словно сообщение вообще было ему безразлично. Ладно, проверим и это. Но в душе он оставался верен версии с допингом.

— Да, и еще кое-что, — добавил Бришо. — Мадам Лафронд просила тебя поцеловать.

Они направились к центру.

Альбер вышел из машины, Лафронд его не интересовал, он сказал, что поедет на такси к Риве. Буасси покачал головой.

— Ты всерьез считаешь, что этот тощий маленький старикашка мог убить того бегемота?

— А почему бы нет? Может, ему кто-то помогал.

Бришо наблюдал, как Буасси выруливает на официальную стоянку «Пари суар», и следил за лицом сторожа, который только кивнул, чтобы они въезжали; Это был пожилой человек, явно бывший полицейский, который умел отличать полицейские машины и без опознавательных надписей.

В редакциях они уже бывали, но только в маленьких газетах. Представления о больших основывались у них лишь по американским фильмам. Они рассчитывали увидеть огромный зал, где снуют нервные мужчины без пиджаков и бегают хорошенькие женщины с бумагами в руках. Ожидали услышать стук типографских машин и увидеть стоящего рядом Лафронда, с удовлетворением наблюдавшего за тем, как из них автоматически выскакивают газеты. Как бы там ни было, но они ожидали шума и движения. Однако здесь царила тишина. Через стеклянную, на фотоэлементах, дверь они вошли в огромный пустой зал. Пальмы, кресла, в центре будка, тоже из стекла, в ней вахтер в форменной одежде. Они подошли туда и вынули удостоверения.

— Разрешите? — Вахтер взял у них из рук удостоверения, и записал имена в большую тетрадь. — К кому вы идете?

— К мосье Лафронду.

— …Лафронду… — Вахтер писал медленно, детским разборчивым почерком. Он посмотрел на них извиняющимся взглядом. — Повсюду наставили компьютеров, только у нас нет. Только мы знай себе пишем. Но теперь уже недолго, мосье. Две недели — и конец.

— Прекрасно, — сказал Шарль. Вахтер вернул им удостоверения.

— Будьте любезны подняться в лифте на четвертый этаж.

Пропустивший их вахтер был человеком лет сорока, с руками-лопатами и перебитым носом. Они с трудом могли представить, что через две недели он будет нажимать на клавиатуру компьютера.

Проходя по вестибюлю, они искали хоть какого-нибудь признака того, что находятся в редакции. Чистота, тишина. Стены цвета яичной скорлупы, на полу светло-коричневый ковер. Все скорее напоминает оранжерею из-за множества цветов, расставленных повсюду. В лифте звучала тихая музыка. В нем могло поместиться по меньшей мере человек десять, стены его тоже были цвета яичной скорлупы, а на полу лежал такой же коричневый ковер, как в вестибюле. Они вышли на четвертом этаже и огляделись. Коричневый и цвета яичной скорлупы коридор с раздвигающимися дверьми из пластика.

— Будто современная рекламная контора…

— Когда у нас так будет?

— Надеюсь, никогда.

— Ненормальный…

Дойдя до кабинета главного редактора, оба смолкли. Постучали и один за другим вошли. Шарль впереди, за ним Буасси своей странной походкой вперевалочку. Огляделись в коричневой и цвета яичной скорлупы приемной. За овальными, сделанными на заказ письменными столами сидели секретарши, словно тоже сделанные на заказ. Они одновременно подняли головы.

— Я Шарль Бришо. Мадемуазель Житон?

— Это я. — Одна из женщин нерешительно приподнялась.

— Быть может, вы помните, мы разговаривали по телефону. По делу мосье Дюамеля.

Две другие женщины, приступившие было снова к работе, вскинули глаза на Шарля. Обеим под пятьдесят, на обеих строгие костюмы. Похоже, им Бришо понравился.

Мадемуазель Житон можно было дать лет тридцать. На ней красная шелковая блузка и широкая цветастая юбка, скрывающая бедра и зад, которые по сравнению с ее возрастом были лет на десять пышнее, чем следовало. Костюм дополнял легкий грим. Даже в период своего расцвета она вряд ли была секс-бомбой, однако и теперь не скажешь, что мадемуазель Житон дурнушка. В коллекции Дюамеля она фигурировала под номером шестым за 1984 год.

— О, конечно, полиция. Пожалуйста.

— Мосье Лафронд у себя?

— Да. О вас доложить?

— Прошу вас… одну секунду… — Бришо подошел к письменному столу и склонился над ним. Нельзя было расслышать, что он говорит, Житон внимательно выслушала, потом так же тихо ответила. Со стороны они казались заговорщиками.

Женщины перекладывали бумаги на своих; столах, делая вид, будто поглощены работой.

Буасси перенес центр тяжести на другую ногу, Шарль кивал, женщина, — жестикулируя, что-то объясняла, затем откинув упавший на глаза локон, взялась за телефон.

Лафронд не был занят, во всяком случае, — принял их сразу. В его кабинете уже не было ничего ни светло-коричневого, ни цвета яичной скорлупы, ни пластиковых раздвижных дверей, ни неудобных, с изогнутыми линиями письменных столов, ни скрытого освещения. Это была нормальная приличная контора с громадным, сделанным из настоящего дерева письменным столом, с настольной лампой, креслами, люстрой на потолке и длинным столом для переговоров с расставленными рядом деревянными, обтянутыми кожей стульями с прямыми спинками. Одна стена была уставлена книгами, другую покрывали изображения старых первых полос газеты.

— Модернизация закончилась у вашего порога? — спросил Шарль.

— Нет. — Лафронд рассмеялся. — У моего порога закончилась сфера влияния дизайнера. — Знаком он пригласил их сесть, сам расположился за письменным столом.

Шарль вынул толстый блокнот в плотной, твердой обложке.

— Не скажете, когда вы видели в последний раз Дюамеля?

— В субботу вечером… Я встретился с ним в театре.

— В котором часу?

— Представление началось в семь. И длилось примерно до девяти. А в чем дело? Ведь его же убили дома…

— А после спектакля?

— Я выпил несколько рюмок на приеме и ушел домой. Не знаю, как долго оставался там Жорж.

— И не знаете, ушел ли он один или с кем-нибудь?

— Разумеется. — Лафронд нажал несколько кнопок на клавиатуре, стоявшей рядом с письменным столом. На укрепленном между книгами экране появилось изображение газетной полосы. — Прошу прощения, всего несколько секунд, — пробормотал он в их сторону, с поразительной быстротой пробегая статью. Затем нажал очередную кнопку. — Этот рыночный материал слишком длинный, — сказал он, склонившись к клавиатуре. — Достаточно половины, духовный мир торговки никого не интересует. Об ограблении банка дайте три колонки и заголовки покрупнее. Почему у вас такие мелкие заголовки? — Он отпустил кнопку, откинулся и, похоже, ему секунду пришлось соображать, пока он не вспомнил, что делают эти двое чужаков в его кабинете. — Если самому не проследить, наверняка что-нибудь упустят… — проворчал он. — На чем мы остановились?

— С кем отправился домой Дюамель в субботу вечером, — предупредительно подсказал. Шарль.

— Понятия не имею. — Лафронд задумался. — Откуда мне знать?

— Вы разговаривали с ним на приеме?

— Естественно. Поговорили несколько минут и разошлись. Знаете, как бывает на подобных приемах. Все стоят, в одной руке тарелка, в другой бокал, и пытаются есть, стараясь, чтобы их не толкнули. Двадцать пять знакомых, с которыми надо поздороваться, из них десяти пожать руку, тебя представляют множеству разных людей, вовсе тебя не интересующих.

— Кто там был?

— Актеры, телевизионщики, журналисты, бог весть кто. Обычная толпа бездельников, которые присутствуют на всех приемах. Избави нас от них, Господи! — Он снова заиграл на клавиатуре, словно на рояле, и, хмыкая, смотрел на экран. — По меньшей мере дважды в неделю у меня таким образом воруют время. — Он гневно тыкал кнопки, стирал одну картину, заставлял появляться новую. — Достаточно мне только услышать о приеме, а ля фуршет, как у меня подымается давление. Есть невозможно, беседовать невозможно, сесть невозможно, ума не приложу, почему люди приходят от этого в такой восторг?!

— А завести знакомства там можно?

— Да, можно.

— Вы не заметили, чтобы Дюамель с кем-либо знакомился?

— Нет. — Лафронд перестал нажимать на кнопки и поглядел на них. — Вы думаете, Дюамель завел там какое-нибудь новое знакомство?

— А вы как думаете? — Словно два козленка, столкнувшиеся на узком мостике, они не уступали друг другу — ни главный редактор, ни Шарль. Оба желали только спрашивать, но не отвечать.

— Дюамель легко сходится с людьми?

— Я не знаю его личной жизни. — Лафронд вновь переключил свое внимание на экран.

— Вы видели пачку писем в кабинете Дюамеля, ведь вы там присутствовали, когда мы ее нашли. — Шарль, словно подчеркивая значение каждого слова, в такт постукивал карандашом по блокноту. — Вы знали, что он пользуется успехом у женщин?

— Нет, но меня это и не интересовало. Я вообще не вникаю в личную жизнь своих сотрудников.

Даже не будь их предварительного разговора с мадам Лафронд, у сыщиков непременно возникло бы подозрение. Обычно подозрительно, если кто-то ни с того ни с сего становится вдруг равнодушным, замыкается в себе, словно черепаха, которая прячется в свой панцирь, когда собака пытается обнюхать ее. Слишком много таких притворно равнодушных голосов они слыхали, чтобы их можно было ввести в заблуждение. Оба вежливо кивали, Шарль что-то записывал.

— Э-э-э… вы занимаетесь каким-нибудь спортом? — спросил он.

— Нет. А в чем дело? Почему вас это интересует?

— Даже, не знаю, — невинно произнес Бришо. — Вероятно, потому, что вы не располнели. В вашем возрасте и в вашем положении большинство обрастает жирком.

Лафронд пристально глядел на него.

— Я имел в виду теннис, лыжи, гольф, парусный спорт…

— Работа, мосье, работа — лучший вид спорта. — Он улыбнулся. — И вам рекомендую. — Он повернулся к микрофону: — Почему вы поставили эти фотографии Вайнбергера? Дайте мне все, я сам отберу. — Лафронд нажал еще одну кнопку и вперил взгляд в экран. Провожать их он не стал.

Глава пятая

Становилось прохладнее, и парижане, дрожа от холода, плотнее запахивали на себе куртки. Слегка покапал дождь — ровно настолько, чтобы промочить людям ботинки и заставить зябко топтаться на автобусных остановках тех, кому именно сейчас понадобилось отправиться в путь.

Альбер вышел из такси, сунул под пальто книгу, которую купил в магазине рядом с домом Лафронда, и огляделся. Заводы, обшарпанные одноэтажные домишки, пыльные садики, бесцветные доски для наклейки афиш, перегородившие узкую дорогу грузовики.

Улица Гавье, 8. Антуан Риве.

Не найдя его фамилии в перечне жильцов, Альбер отправился искать квартиру консьержа.

Двухэтажный дом, высокая сводчатая подворотня. Квартира консьержа слева на повороте лестницы. Альбер переложил книгу в левую руку, чтобы освободить правую, и постучал. Дверь открыла низенькая ширококостная женщина. Вид у нее был неряшливый, волосы взлохмачены, к переднику присохли бурые остатки пищи.

— Я ищу мосье Риве.

Женщина ткнула рукой в направлении двора и захлопнула дверь. Альбер вздохнул и двинулся к мощеному двору. Слева стоял на козлах старенький «рено-дофин», справа прилепился к стене сарайчик. Был он высотой метра в два, достаточно широкий для того, чтобы в нем поместилась кровать, и около пяти метров в длину.

Дверь находилась в обращенной к воротам стене продолговатого строения. Она вела в убого обставленную кухню, за стеклом, склеенным пластырем, виднелся допотопный водопроводный кран, изготовленный на рубеже века, древний буфет, две старые афиши. Они приглашали на велосипедное состязание, вспомнить о старых Добрых временах. На стук никто не откликнулся. Альбер коленом толкнул дверь. Она отворилась, потом, словно была автоматической, медленно закрылась. Альбер еще раз толкнул ее и нехотя вошел в квартиру. У двери в комнату он остановился и, прежде чем зайти, постучал по дверному косяку.

— Риве, вы дома? — Ему показалось, он услышал какое-то шевеление. — Я из полиции, хочу с вами потолковать.

Почувствовав, как кто-то приближается изнутри, он машинально шагнул в сторону. Низкорослый, худой мужчина резко распахнул дверь, поскользнулся на каменном полу кухни и, едва обретя равновесие, выскочил во двор.

— Стой! — закричал Альбер. Но в следующий момент рефлексы, выработавшиеся за пятнадцать лет службы в полиции, подсказали правильный ход действий. Выхватив пистолет, он ворвался в комнату. Терять время не хотелось, однако надо было проверить, не остался ли там кто-нибудь. Он рванул дверцу шкафа, заглянул под кровать, распахнул ногой дверь туалета. Не прошло и пяти секунд, как он был во дворе. На бегу сунул пистолет во внутренний карман и вытащил из-под пальто книгу. Он бежал быстро, в полной уверенности, что догонит беглеца. Если только тот не скроется в соседнем доме. Однако мужчина, следовал вверх по улице Анастаз. Альбер, лавируя между прохожими мчался за ним вслед. Прохожих на улице было мало, но почему-то все они как назло оказывались перед ним и в последний момент, когда он собирался обогнать их, вынуждали его делать зигзаг. Они начинали завязывать шнурки на ботинках, беседовать между собой, толкать впереди себя детскую коляску.

Риве свернул влево. Альбер не видел его, лишь мог проследить направление его пути, когда он прокладывал себе дорогу среди прохожих. Лелак гнался за ним по проезжей части. Бежал во всю прыть, чувствуя, как сокращается между ними расстояние. Автомобилисты, поравнявшись с ним, снижали скорость и выкрикивали ругательства, один мопед даже слегка задел его, проезжая мимо.

Альбер ничего не замечал. Но вот увидел беглеца. Низенький человечек с черными волосами и морщинистым лицом обернулся на бегу. По тротуару за ним никто не гнался. Альбера он заметить не мог и все же продолжал убегать. Альбер начал выдыхаться. Он вспотел, брюки прилипали к ногам, икры ног словно кололо мелкими иголками, воздух со свистом вырывался из легких. Автомобили, автобусы, мотоциклы прыгали перед глазами.

Он услышал скрежет тормоза и отскочил влево, оказавшись между двумя припаркованными машинами. Боковым зрением уловил, как одна машина скользнула на то место, где он только что бежал, но тотчас выбросил это из сознания.

Теперь он бежал по тротуару. Бежал все медленнее. Да и направления бега менял не так быстро, как вначале; все больше времени требовалось для того, чтобы решить, куда свернуть.

Плечи Альбера все чаще натыкались на препятствия. А Риве не сбавлял темп. Расстояние между ними снова возросло, и Альбер бежал уже скорее из принципа, не веря, что когда-нибудь сможет догнать бывшего велосипедиста. Риве, словно ящерица, мог внезапно остановиться, внимательно посмотреть назад, а затем снова припуститься бежать, меняя направление, огибая идущих навстречу, пересекая мостовую. Затем он снова свернул за угол, и Альбер остановился. Хватит с него. Он пробежал по меньшей мере два километра. Сначала был спринт, потом пришлось бежать, меняя направление, толкая прохожих, отскакивая от машин, и все это — он глянул на часы меньше чем за восемь минут.

Как, черт побери, Риве выдерживает такой темп? Тренируется он, что ли? Альбер знал, что по сравнению с рядовым обывателем его собственная спортивная форма просто блестяща, но где ему сравниться с профессиональным спортсменом?! Неужто Риве серьезно тренируется? Риве, которого дисквалифицировали в семьдесят восьмом и которому денег хватает лишь на жалкую дыру на улице Гавье?

Альбер вспомнил пустые бутылки из-под вина на кухонном столе. Нет, это невозможно! Едва начав приходить в себя, он заметил любопытные взгляды прохожих. Тяжело дыша, взлохмаченный, вспотевший, он стоял, опустив голову, и что-то бормотал.

Положив книгу на припаркованную машину, он расстегнул молнию на спортивной куртке и попытался привести себя в порядок. Заправил рубашку в брюки, подтянул носки, подождал, пока обсохнет потное тело. Затем двинулся дальше. Медленной, неуверенной поступью, чтобы как-то расслабиться после напряженной погони и немного обдумать происшедшее.

Неужели Риве убил Дюамеля? Если нет, почему он убегал? И вообще Риве ли этот беглец?

Он вынул из кармана взятую в картотеке Дюамеля карточку. Антуан Риве родился в 1955 году. Не разница ли в возрасте причина того, что тот оказался, быстрее Альбера?

— Старею, — подумал он. — Двадцать лет назад я бежал бы, пока не грохнулся. Десять лет назад — пока не смог бы прислониться к стене, чтобы сдержать тошноту. Теперь остановился, как только устал. Старею, — снова подумал он, словно желая себя убедить. — Бегаю, тренируюсь с Жаком и воображаю, будто я в полном порядке. И вот, пожалуйста! Десять лет разницы в возрасте позволили этому проклятому Ривеускользнуть. Не может он быть в лучшей форме, чем я. Просто он не сдался, а продолжил бег.

Альбер приостановился, так как на тротуаре образовалась толпа, и он не знал, как ее обойти. Кто-то упал. Умер или умирает, бьется в судорогах или истекает кровью. Люди стояли и смотрели, словно любовались прекрасным зрелищем. Гадали, что могло случиться, будто от этого несчастному было легче. Спрашивали, вызвал ли кто-нибудь «скорую» и, удовлетворившись ответом, продолжали стоять.

Лелак решил обойти толпу. Правда, он учился оказывать первую помощь, но мало чего достиг. Хотя он был сыщиком и еженедельно видел покалеченных, истекающих кровью и мертвых людей, он не мог избавиться от ужаса, свойственного самому обыкновенному человеку. Врач, который вел у них курс первой помощи, уснащал свои лекции специальными выражениями, рассказывал о ходе различных болезней и лечении их. Вместо того, чтобы растолковывать, когда и что надо делать. Из всего этого Альбер вынес, что самое лучшее тотчас же вызывать «скорую». А разбирался он лишь в том, с чем часто встречался за прошедшие пятнадцать лет службы: вывихах, переломах, рваных и колотых ножевых ранах, переломах черепа.

Лелак прокладывал себе дорогу среди зевак, потом все же не удержался, чтобы не бросить взгляд на лежавшее на земле тело. Это был худой молодой мужчина. Черные волосы, морщинистое лицо, потертые серые брюки, темный свитер. Альбер остановился и, хотя сразу узнал человека, склонился поближе. Риве лежал на спине, вытянув руки вдоль тела.

— Отойдите, отступите подальше! — скомандовал Альбер. Он не вынул удостоверения, но по его тону все узнали в нем представителя власти. — Нечего здесь разглядывать…

Он присел на колено и поискал пульс у лежавшего. Риве был жив, насколько Альбер мог установить по едва уловимым неровным толчкам под его пальцами. Однако он едва дышал. Искусственное дыхание, подумал Лелак, вот что ему нужно. Он ощутил к себе ненависть, однако не смог заставить себя приникнуть к сжатому рту Риве. Положив обе руки ему на грудную клетку, он начал ритмично надавливать на нее.

Прибыла машина «скорой помощи» — плоский «Ситроен-комби» старого выпуска. В ней помещались носилки и сопровождающий. Врача не было, только двое санитаров, которые занялись своим делом с такими же скучающими лицами, как группа Лелака на месте тройного убийства. Торопливо осмотрели Риве и уложили на носилки.

Разрешили Альберу сесть с ними в машину и, включив сирену, тронулись с места. Лелак понятия не имел, куда они едут. Сзади в машине не было окошка, от резких, крутых поворотов и неожиданных торможений Альбер почувствовал дурноту. Наконец они прибыли. Больница Сен-Мелани состояла из целого ряда корпусов, построенных из старых, добротных красных кирпичей, где кошки разгуливали в саду, а крысы — по коридорам цокольного этажа.

Риве унесли, и Альбер остался стоять в переполненном коридоре, будто обеспокоенный родственник. Мимо него, меряя Альбера подозрительными взглядами, шаркали в умывальную старики в болтающихся на тощих плечах пижамах. В конце концов появился доктор.

Молодой, рано начавший седеть мужчина с усталым лицом и нетерпеливыми жестами.

— Мосье доктор, каково его состояние?

Тот остановился, видя, что от разговора не уклониться. Оглядел Альбера.

— Пока жив. Вы делали искусственное дыхание?

— Да. Надеюсь, не…

Врач махнул рукой.

— Если быть откровенным, возможно, он и не выкарабкается.

— Что с ним случилось?

— У него обширный инфаркт верхней стенки.

— Но отчего?

— Ваш друг молод. Возможно у него сужение нисходящей ветви левой венечной артерии. Такой случай называют «производителем вдов». Но может быть, он перенес слишком сильную перегрузку.

— Не сердитесь на мой вопрос… У него нашли в крови амфетамин?

Взгляд доктора задержался на книге, которую Альбер держал в руке: «Психостимуляторы в терапии». Толстый, богато иллюстрированный фолиант, заполненный графиками, формулами, рисунками. Он обошелся Альберу в двести двадцать франков.

— Вы врач?

— Полицейский.

— Мы не искали амфетамин в его крови. А нужно было?

— Вероятно. — Лелак попытался выдавить из себя извиняющуюся улыбку.

— Посмотрю, что тут можно сделать. Позвоните после полудня.

Он повернулся и ушел, не назвав своего имени. Альбер досадливо махнул рукой и подошел к курящему у стены высохшему желтолицему старику.

— Не знаете, как фамилия доктора, с которым я сейчас разговаривал?

Старик, глубоко затянувшись, подумал.

— Нет.

Секунду Альбер постоял, посмотрел на старика, наслаждавшегося одной из последних своих сигарет, на дверь, за которой лежит Риве, на длинный коридор и уныло шаркающих ногами больных, и его охватило желание бежать, мчаться отсюда, пока на него на напялили пижаму, не уложили на койку, не засунули в него трубочки, пока мышцы его не стали дряблыми, а зубы не выпали. Прочь отсюда, пока он в силах, прочь, пока можно оборачиваться вслед женщинам на улицах, любоваться красивыми девушками, и не обижаться, когда они смеются над ним. И нужно пойти на завод «Фармацит», выяснить, почему попал с инфарктом в больницу тридцатилетний мужчина после не такой уж длинной пробежки.

* * *

— Шарль, старина! Какими судьбами?

Высокий красивый молодой мужчина с намечающимся брюшком стоял перед ними в редакционном коридоре. Он был одет в коричневые суконные брюки и клетчатый спортивный пиджак. У него были широкие плечи и крупные мускулистые руки, почти такие же, как у Буасси.

— Дело Дюамеля, а? Не знал, что ты ведешь. Пошли, выпьем чего-нибудь!

Буасси, засунув руки в карманы, делал вид, будто скучает. Давно он не чувствовал себя так хорошо. Он никогда раньше не видел Бришо смущенным. Сейчас он знал и причину этого.

Коллеги считают его, Буасси, идиотом, думают, он только и умеет, что машину водить, а он их насквозь видит. Даже этого великого умника Шарля. Спрашивается, почему у него такая хорошая пресса? Конечно, без разрешения начальства нельзя делать заявления для печати. Но разве виноват тот, у кого друг журналист? Нельзя разве выпить с ним иногда по стаканчику винца?

— Мой коллега Буасси… А с ним мы учились вместе в университете. Андрэ Ле… — он проглотил конец фамилии. Впрочем, с кем только Шарль вместе не учился!

— Как ты сказал? Ле…

— Леметр, — закончил молодой человек.

— Ага. — кивнул Буасси. Ему не терпелось рассказать обо всем Альберу.

Леметр один из самых известных уголовных репортеров. Корентэн читает его сообщения, как главный режиссер «Комеди Франсез» театральные рецензии. Леметр по меньшей мере на четыре года моложе Бришо. Если они и учились вместе в университете, то вряд ли были друзьями.

— Ладно уж, — вздохнул Шарль. — Действительно, занимаюсь делом Дюамеля. Ты знал этого типа?

Леметр пожал плечами.

— Встречался с ним несколько раз. Несимпатичный субъект, откровенно говоря, я и сам бы охотно надавал ему оплеух. Ну, идем, нечего топтаться тут посреди дороги.

Леметр потащил их за собой по коридору к лифту. Они спустились на один этаж. Там находился кабинет журналиста. Коричневая и цвета яичной скорлупы клетка, письменный стол, заваленный рукописями, экран и клавиатура компьютера, на стенах и двери полицейские циркуляры.

Леметр бросился на стул, стоявший за письменным столом и вытащил из ящика стаканы. В распоряжении гостей были два пластиковых полушария, они подозрительно зашатались, когда Шарль и Буасси опустились в них.

— «Скотч» пойдет? — Леметр откинулся на стуле и откуда-то из-под окна вытащил бутылку. Налил и задумчиво уставился на стакан. — Славный старина Дюамель. Нам действительно следует первыми написать об этом деле, как только оно прояснится.

Шарль махнул рукой.

— Жаль только, что придется делать из него героя. Мученика прессы. Бррр! — Он проглотил виски и снова налил. — Он был хорошим журналистом?

— Да какой он журналист! Работал в спортивном отделе. Это тебе что-нибудь говорит? Едва знал алфавит. Получал премию, если в одной фразе мог правильно согласовать подлежащее со сказуемым и в одну статью вставить только двадцать обширных фраз.

Буасси заерзал. Он был восторженным почитателем Дюамеля.

— А его разоблачения? — с торжеством в голосе спросил он.

— Разоблачения? — Леметр с удивлением поглядел на него.

— А вы знаете, почему сидит на скамейке для запасных игроков никому не нужный футболист, когда лучшие играют? И о прочих подобных делах? Дюамель писал о всяких махинациях и о том, что за ними скрывается, — сказал Буасси. — Он их расследовал.

— Вы тоже расследуете, но вы ведь не журналисты. Дюамель был настырным, назойливым эгоистом, который усердно собирал данные обо всех, с помощью шантажа, обмана и денег заполучал информацию, а потом продавал ее, словно она была важной. — Леметр поднял огромную руку. — Как бы не так, расследовал! Всегда вращался в одном и том же кругу. Вы знаете, сколько у нас известных спортсменов, за которыми стоит следить? Сто, двести.

...

* * *

— Не знаю, — быстро ответил лысый. — Личным составом занимается мадемуазель Турнуа в четвертой комнате. Еще что-нибудь?

— Да-а — ответил Альбер. — Есть и еще кое-что. До своей смерти здесь работал человек по имени Гастон Параж. Каков был круг его обязанностей?

Директор развел руками.

— Четвертая комната. Право же, не стоит продолжать. Я полностью доверяю своим людям. — Он описал руками большой круг, будто хотел заключить в объятия всю комнату. — Сами видите, ко мне в любое время может войти каждый. Моя дверь открыта, ее не охраняют секретарши. Все это знают и не злоупотребляют моим доверием. Приходят лишь тогда, когда действительно затрудняются сами решить тот или иной вопрос. Зачем мне знать, кто работает у какого-то аппарата и каковы его обязанности? Вы хоть представляете, сколько людей трудится на этом маленьком предприятии?

— Нет, — ответил Альбер. — Но меня это интересует.

— Более восьмисот.

— Та-ак. И сколько из них умерло в последнее время?

Он был разочарован. На лице лысого не появилось оскорбленного выражения, отразилась только безнадежная усталость.

— Четвертая комната.

— Тогда, может быть, скажете, занимаются ли на вашем заводе производством допинговых средств?

— Мы не занимаемся. У нас есть лекарства с побочным возбуждающим действием. Например, аэдаксин — наши таблетки для похудения. Они занесены в список допингов, и в справочнике покупателей предупреждают об этом. Но спортсмены мало чего добьются, принимая его. Самый элементарный анализ мочи показывает его наличие.

— Он содержит амфетамин?

— Да. Есть у вас еще вопросы?

— Есть. Работают ли у вас над такими допингами, которые нельзя обнаружить с помощью анализов?

— Не думаю, чтобы существовало средство, которое нельзя обнаружить. По крайней мере, проводимые до сих пор анализы все обнаруживали… — Лысый задумался. — Еще что-нибудь?

Альбер встал, простился, вышел и в коридоре, прислонившись к двери, выругался, Почувствовав облегчение; направился к четвертой комнате.

Мадемуазель Турнуа была худой, костлявой старухой с носом картошкой. Она сидела перед высокой довоенной пишущей машинкой «Ундервуд» и быстро, решительно стучала на ней. Оглядев со всех сторон удостоверение Альбера, а потом его самого, она не предложила ему сесть.

— Что вам угодно?

Из ее информации он ничего нового не почерпнул. Гастон Параж был подсобным рабочим, человек по имени Антуан Риве на заводе не работает, и, к сожалению, она не может сказать, какое количество их сотрудников уже покинули этот мир. Но слава богу не много.

Альбер поблагодарил, снова вышел в коридор и несколькими тирадами дополнил сказанное им у двери директора. Интересно, куда звонил вахтер? Кого предупредил? Лелак направился к экспериментальной лаборатории. Она была на втором этаже. Стеклянная стена с проволочными вложениями отделяла ее от коридора, в ней была маленькая дверь, рядом кнопка звонка. Он позвонил, услышав гудение открывающегося электромагнитного замка. Никто не поспешил ему навстречу. Он продефилировал по коридору, заглядывая в комнаты. Его не спрашивали, чего он хочет. Он видел стеллажи с химикатами и пробирки, лабораторные центрифуги и какие-то приборы, о назначении которых понятия не имел.

В одной из комнат он заметил велосипед на стойке и рядом компактное оборудование для электрокардиографии. Зашел внутрь. Увидел еще медицинский стол для обследований, шкаф с лекарствами, столик, заставленный пробирками с образцами крови. И девушку в коротком халатике. Худое лицо, тонкие губы, сонные карие глаза, крашеные светлые волосы. Длинные, худые, но все же красивой формы ноги отвлекали внимание от не столь хорошо удавшихся деталей. Она разгадывала кроссворд, но отложила газету, когда Альбер вошел в комнату.

— Вам господина доктора? Он сейчас придет. Сердце у вас в порядке? Лучше признайтесь, мы ведь все равно вас обследуем.

— В порядке. По-моему, никаких отклонений нет.

— Садитесь, пока придет господин доктор, я возьму у, вас кровь.

— Это лишнее, Сильви. Мосье — полицейский.

В дверях стоял молодой мужчина. Он улыбался. Если бы не белый, расстегнутый сверху халат, можно было подумать, что он сошел прямо с рекламного проспекта средиземноморской конторы путешествий. У него были замечательные зубы, улыбка, завораживающая дам среднего возраста. Он вошел легкими шагами и уже издали протянул руку Альберу.

— Я вас спас от взятия крови. Сильви славная девушка, но у нее есть один недостаток — стоит ей увидеть мужчину, у нее руки чешутся ткнуть его иглой. — Они долго, тепло трясли друг другу руки. — Значит, вы все же в конце концов причалили у нас? Прошу сесть. Кофе? Сильви, дорогая, будьте пай-девочкой и принесите нам кофе!

Они уселись на неудобные пластмассовые стулья изогнутой формы. Альбер откинулся назад, пытаясь покачаться на своем, врач наклонился вперед, словно сидел в седле на верховой лошади. На его груди, покрытой густыми, черными волосами, блеснула золотая цепочка. Вблизи он не казался таким молодым, ему было по меньшей мере столько же, сколько Альберу, но выглядел он блестяще, держался прекрасно.

«Нет, — мысленно поправил себя Альбер, — нельзя сказать, что он блестяще выглядит. Не могу даже сказать, что он сохранил юношеское очарование. Скорее, пожалуй, в нем есть какая-то подростковая заносчивость».

— Почему вахтер потревожил вас?

— Я его об этом просил. — Дружеский сообщнический смех. — Не люблю, когда меня неожиданно отрывают от работы. С тех пор, как появилась статья в «Таймсе», ежедневно кто-нибудь обрушивается на мою голову. Здесь перебывали по меньшей мере дюжина журналистов и фотографов, два полицейских из отдела по борьбе с наркотиками и целая стая спортсменов, тренер, менеджер, некий господин из налогового управления, всех и не упомнишь. А вы откуда?

— Отдел расследования убийств. — Альбер посмотрел прямо в глаза доктору и не заметил в них удивления. Вынул блокнот и в тишине пролистал. Для каждого дела он заводил новый блокнот, который быстро заполнялся путаными замечаниями, понятными только ему сокращениями, зафиксированными с помощью доморощенной стенографии беседами.

Пролистал записи, относящиеся к драчливым бразильским танцорам, ревнивому Лафронду, его маленькой хищнице-жене, гарему Дюамеля и витающему между жизнью и смертью в больнице Сен-Мелани Риве. Открыл новую страницу, и перо его остановилось вверху пустого листа.

— Не сердитесь, я не совсем ясно расслышал ваше имя.

— Пике. Бернар Пике. Я вас правильно понял? Отдел расследования убийств?

— Правильно. Вы руководитель этой лаборатории, мосье Пике?

— Да. Но называйте меня просто Бернаром. — Он замолчал и, словно мыл голову, запустил в волосы все десять пальцев и принялся массировать кожу. — Вы тоже пришли из-за статьи?

— Отчасти, — ответил Альбер и уцепился мысками за нижнюю часть стола, чтобы не опрокинуться. Что-то едва коснулось его затылка, и, когда он наклонился вперед, худая девушка уже прошла за его спиной. В руке она сжимала обмотанную изоляционной лентой ручку от странной держалки, на конце которой находился старомодный лабораторный стакан, полный темного, дымящегося кофе.

— Мосье доктор, будьте любезны ваш стакан…

Пике, не глядя, выдвинул ящик, достал оттуда лабораторный стеклянный стаканчик поменьше. Дно его было покрыто толстым слоем засохших остатков кофе. Сильви, не пролив ни единой капли, плеснула в стакан половину, а то, что осталось, поставила перед Альбером.

— Осторожнее берите, он горячий…

Пике вынул из ящика сахар, Сильви подтолкнула им длинные стеклянные палочки, чтобы его размешать. Затем она вернулась к своему кроссворду. С ее худого лица исчезло скучающее выражение. Левой рукой она наматывала на палец слишком светлый локон, правой с поразительной быстротой записывала одно за другим разгаданные слова.

Альбер отвел от нее взгляд.

— Работал здесь некий Гастон Параж.

— О… Словом, речь пойдет об этом. Я думал, дело закрыли.

— Вы его хорошо знали?

— Мельком встречал. Но не разговаривал с ним.

— Какую он выполнял работу?

— На бумаге числился подсобным рабочим. На практике охранник. — Он протянул худую мускулистую руку, словно хотел взять перо Альбера. — Не подумайте о вооруженной охране. Но несколько охранников нам необходимы. Мы держим различные яды, у нас есть ценные химикаты, мы не можем оставлять все это без присмотра.

— Вы знали, что он занимается велосипедным спортом?

— Нет. А почему это важно?

— А знали, что в крови у него нашли амфетамин?

— Нет. — Он помолчал, покачал головой. — Однако любопытно… При обычном анализе кровь на содержание амфетамина не проверяют. При несчастных случаях амфетамин обычно не ищут…

— У вас он мог его достать?

— Конечно. В любой аптеке мог достать.

— Я знаю аэдаксин — таблетки для похудения. Но, говорят, обычный анализ его выявляет.

Пике вздохнул.

— Дело не так просто. Обычный анализ амфетамин показывает, но как раз в больницах такой анализ не делают. Я десять лет работал в больнице терапевтом Там нет никакой нужды в таком анализе, они даже не знают, как его делать. На соревнования едут специально обученные лаборанты с соответствующими химикатами, там это просто. Параж не принимал участия в соревнованиях. Почему бы ему не принимать амфетамин? Разве он от этого умер? — Пике покачал головой. — Невозможно. Надо лопать аэдаксин горстями, чтобы он стал опасным.

— Поэтому меня и интересует, мог ли он у вас другим образом раздобыть амфетамин.

— Да… если очень хотел, раздобыть мог. Мы работаем с амфетамином, метамфетамином, фенметразином, дексамфенамином… Но от этого он бы не умер. Это возбуждающие средства, влияние амфетамина в десять раз сильнее, чем кофеина, который мы сейчас с вами пьем. Он снимает сонливость, умственную усталость. Если много ночей напряженно заниматься умственной работой, средство способствует возникновению ассоциаций, раздвигает границы физической работоспособности. Но опасность его не в том, что человек однажды просто свалится со стула. А в том, что может понадобиться немалый срок, пока он придет в себя, восстановит силы. Часто после окончания напряженной работы человек не в состоянии уснуть и — что говорить — надолго утрачивает координацию движений.

— А если принять слишком много?

— Отравляющие дозы амфетамина вызывают маниакальные состояния, приступы, галлюцинации… — Он наклонился вперед и положил ладонь на руку Альбера. — Большинство людей путает это с наркотическими средствами. Имея в виду уголовников, которые пичкают себя ядами. Черта с два! Я тоже его принимаю, когда у меня очень много работы и я должен ее закончить. Что поделаешь, если на неделе мне обязательно нужно завершить очень важный эксперимент? Принимаю амфетамин, бодрствую, и голова у меня свежая. А потом отдыхаю.

— Не вредит?

— Вредит, вредит… все вредит, если неправильно этим пользоваться. Если втянуться, если слишком много принимать. В любом лекарстве таится опасность.

— Правда, что вы работаете над соединениями амфетамина, которые современные анализы бессильны выявить?

— Мы работаем над лекарством, которое устраняет или уменьшает побочные явления. Возможно, случайно оно и получится таким, что нынешние анализы не смогут его выявить.

— Случайно?

— Послушайте, друг мой! — Красивый латинянин вскочил и разгладил брюки. — Мы изготавливаем лекарства, которые при желании можно использовать во вред. Это не наша вина. Если кто-то выпьет целую склянку безобидного снотворного и умрет, в этом виновато не снотворное. Если кухонным ножом режут не хлеб, а убивают человека, это не вина завода, изготовляющего ножи. — Он говорил так, словно по меньшей мере десятый раз приводил эти доводы разным тугодумам.

— Да-а, — Альбер задумался. — Это не вина завода, изготовляющего ножи. Но если в кухонном ноже выдалбливают специальный желобок для стока крови, — тут есть над чем призадуматься.

* * *

Он пообедал в «Макдональдсе». Вокруг сидели молодые люди в огромных болтающихся пиджаках, широченных брюках. Цветные дождевики висели на вешалках. Альбер расстегнул спортивную куртку, но не снял ее. Как-то у одного полицейского свистнули пистолет, колоссальный был скандал.

Ему стало жарко, постепенно по спине поползли капли пота. Он медленно, равномерно жевал, глядя на сидящих за соседним столом веселых ребят. Интересно, почему Сильви хотела взять у него кровь? Приняла его за подопытного кролика? Почему же не экспериментируют на животных? Может потому, что исследуют не действие лекарства, а то, как его можно обнаружить в организме человека? Чтобы соединить амфетамин с таким средством, которое полностью устраняет чувство усталости и пробуждает в организме его последние резервы?

Поэтому Риве и понадобилось восстанавливать силы дома, когда он явился к нему? У Риве явно рыльце в пушку — в такой панике он удирал. У него начались галлюцинации, происходящие от регулярного приема амфетамина. Когда Альбер вежливо постучал, этот несчастный вообразил, будто полицейские в стальных касках штурмуют его дом, представил, что они ворвутся к нему, изобьют, будут мучить…

Лелак запил гамбургер прохладительным напитком, отнес поднос на место и вышел в вестибюль.

Телефон был занят, по меньшей мере трое желающих топтались возле него, ожидая своей очереди. Это был открытый телефон, Альбер вообще не любил говорить из таких автоматов.

Он вышел на Елисейские поля. Старик подметальщик сгребал в кучи опавшие листья. Возле дерева на тротуаре стоял «харлей-дэвидсон-1000», сиденье его влажно поблескивало. Иностранцы с благоговением взирали на Триумфальную арку вдали, машины в три ряда тащились к тому месту, где образовалась изрядная пробка. Альбер двинулся в противоположную сторону.

Руки сунул в карманы, под мышкой зажал книгу о лекарствах и медленно брел, словно и сам был туристом. В знаменитом водовороте Елисейских долей ему наступали на ноги, толкали его локтями, оттесняли к проезжей части. С афиш ему ухмылялся безобразный старик, какая-то малосимпатичная семья с гусаком-мужем, разряженной женой и избалованными детьми. Он глянул на часы и продолжал идти дальше, зная, что где-то здесь неподалеку есть телефонная будка.

Память его не подвела. Будка была пуста, но когда он приблизился к ней, идущий навстречу мужчина явно заторопился. Альбер тоже прибавил шаг. У него было небольшое преимущество, но мужчина приближался широкой поступью, как профессиональный скороход. В таких случаях выигрывает более нахальный. Тот, кто раньше побежит. На сегодня с Альбера хватило и драк, и неловких положений. Он припустился бежать и на добрый метр опередил соперника. В несколько мгновений отыскал номер больницы в телефонной книге, и, когда перевел дух, его уже соединили с лечащим врачом Антуана Риве… Еще Дарвин сказал, что мир принадлежит наглецам.

— Это вы? — услышал он усталый, слегка насмешливый голос. — Я предупредил на коммутаторе, чтобы вас соединили со мной. Ваш друг жив. Ему повезло.

— Могу я с ним поговорить?

— Завтра. Сейчас он спит.

— А это…

— Лаборатория не может сделать такой анализ. У них нет хроматографа, который для этого нужен. Я отослал пробы в университет. У меня там есть один друг… Надеюсь, это в самом деле для вас важно.

— Очень. — Они помолчали, обдумывая ситуацию. Один размышлял о том, что обнаружит анализ, другой о том, что и сам не знает, почему он попросил об этой любезности. — Завтра я зайду, — пообещал Лелак.

Когда он вышел из будки, Елисейские поля словно похорошели.

Может, все-таки правы иностранцы?

Глава шестая

На сей раз бразильцы казались совсем не такими воинственными. Теперь в фойе театра сидели улыбчивые, прилично одетые молодые люди; среди них выделялся господин в светло-сером костюме — импресарио ансамбля. Он бегло говорил по-французски и по-английски, лишая Бришо возможности блеснуть своими познаниями в испанском. Четверо мужчин, с которыми дрался Альбер, сидели рядом бок о бок. Все четверо были в ярких, цветных рубашках и потертых джинсах, темные ботинки начищены до блеска.

Тоненькая, темноволосая девушка пристроилась рядом с импресарио. На Альбера она не глядела, внимательно изучая собственные руки с длинными, узкими пальцами. Шарль расположился по другую сторону стола, поставив возле себя «дипломат» и положив на колено толстый блокнот для стенографических записей. Больше всего Альбер завидовал умению Бришо стенографировать. Рядом с Шарлем замер Буасси в позе преданного телохранителя, стиснув свои мощные кулачищи. Вдруг да парням снова вздумается затеять потасовку. Впрочем, за Шарля вряд ли стоило беспокоиться.

Наконец Бришо заговорил. По-испански. Альбер посмотрел на него с искренним восхищением: подумать только, какое упорство! Шарлю ответил танцор со шрамом, и все рассмеялись. Девушка бросила взгляд на Альбера и вновь потупила глаза. Лелак склонился к господину в светлом костюме.

— О чем речь?

— Ваш коллега поинтересовался, отчего они набросились на вас. Жоржи ответил: им показалось, будто вы вышли из женской артистической.

— Но я действительно вышел оттуда.

— Все равно, только не заявляйте об этом во всеуслышание, иначе они снова на вас набросятся. Они знают, что вышли вы оттуда, но делают вид, будто не знают. Понятно вам? — Импресарио смолк и закивал головой, прислушиваясь к разговору. — Вашему приятелю объясняют, что Луиза — племянница Жоржи, и он обязан присматривать за ней.

— Но ведь она взрослая женщина, черт побери!.. — прошипел Альбер.

— Вам этого не постичь, мосье. В тех краях, откуда родом эти танцоры, девушке легко сбиться с пути. И потому они очень и очень заботятся о своей репутации. Луиза блюла свою непорочность. Понимаете?

Альберу вспомнились кокетливые жесты девушки, ее заговорщицкая улыбка, и он едва сдержал ухмылку.

— Разумеется, у нее могут быть ухажеры, но лишь те, кого выбирает она сама, кто ей по сердцу и у кого серьезные намерения. — Импресарио снова умолк, прислушиваясь к Бришо. — Простите, — громко сказал он. — По-моему, на эти вопросы отвечать должен я. Ансамбль состоит из восьмидесяти человек. Но мы привезли с собой сорок музыкантов, женскую труппу, солистов, танцоров-мужчин, а также свой технический персонал: костюмера, гримера, осветителей, так что в общей сложности набирается около ста человек.

— Зачем так много?

Импресарио улыбнулся — привычной, заученной улыбкой.

— Да, этот вопрос нам задают постоянно. Для исполнения настоящей самбы достаточно нескольких музыкантов и одной танцовщицы. Но мы не ограничиваемся только самбой. В этом отношении мы похожи на любой из широко гастролирующих фольклорных ансамблей мира. Мы должны продемонстрировать зрелищность, яркость красок, вихревой танец кордебалета, пестроту костюмов, красоту полуобнаженного тела — для чего необходим большой коллектив. Простоватый народный танец становится стилизованным, в музыкальное сопровождение мы включаем популярные фольклорные мелодии, вместо двух барабанов звучат два десятка… — Он покачал головой. — Не можем же мы представлять Бразилию двумя барабанщиками и одной танцовщицей!

— Сколько человек присутствовало на приеме?

— Всего?

— Из ансамбля.

— Человек тридцать. Солисты и несколько девушек из кордебалета в качестве, так сказать, живописного оформления.

— Почему же сейчас их нет здесь? — Голос Бришо обрел жесткость. — Ведь я просил собрать всех, кто мог познакомиться с Дюамелем.

— Девушки не имеют права знакомиться с посторонними лицами, им это категорически запрещено. Если какая-либо из них будет замечена в подобном, то моментально вылетит из ансамбля. Кстати, никаких иностранных языков они не знают. Так что на приеме они держались стайкой и пересмеивались между собой. Разумеется, я не говорю о солистках.

— А почему солистки составляют исключение?

Импресарио пожал плечами.

— Они независимые артистки и вольны вести себя, как пожелают.

— Сколько же у вас солисток?

— Двое. Сеньорита Кампос и сеньорита Рамирес.

— Почему здесь нет сеньориты Рамирес?

— Э-э… — Импресарио достал чистый, белый носовой платок, взглянул на него и рассеянно сунул обратно в карман. — Ручаюсь, что она не встречалась с господином Дюамелем. Дело в том, что она весь вечер провела со мной.

— Возможно, она видела.

— Нет. Я лично не видел и уверен, что она тоже ничего не заметила.

— Это она изображена на афише? — поинтересовался Альбер.

— Да, — ответил импресарио с плохо скрываемой гордостью.

Буасси подавил сладострастный стон, а Бришо перевел взгляд на тоненькую девушку.

— Ну, а вы? — спросил он по-испански.

— Ну, а вы? — учтивейшим тоном ответила та вопросом на вопрос. Мужчины вокруг засмеялись беззаботным смехом здоровых людей. Они сказали что-то импресарио, речь их была стремительной, певучей, импресарио, кивая головой, слушал их.

— Ребята говорят, что не они расправились с тем журналистом. Они понимают, что вы думаете на них, но это не их рук дело.

— С какой стати нам думать на них? — вежливо спросил Альбер.

— Полно, господин инспектор, не принимайте нас за дураков! — Мужчина в светлом костюме укоризненно смотрел на Лелака. Тот взглянул на Шарля, а Шарль недоумевающе развел руками.

— Сожалеем, господин Дакоста, но нам не ясно, что вы имеете в виду.

— Оставьте, пожалуйста… — снова начал было Дакоста, однако, увидев выражение лица Бришо, вынужден был замолчать. — Ну… тот случай в Лондоне… — выдавил он из себя наконец.

— Вон что… — пробормотал Бришо.

— A, — откликнулся Альбер.

— Что за случай в Лондоне? — с любопытством поинтересовался Буасси.

Все трое выжидательно уставились на Дакосту, тот нехотя пожал плечами.

— Парни поколотили нескольких человек. — При виде недоуменных, любопытствующих взглядов импресарио взорвался: — Не притворяйтесь, будто не слышали об этом! И в газетах писали, и по телевидению передавали, что тогда случилось. После выступления ансамбля за кулисы ворвалась толпа молодежи и начала хулиганить. Разумеется, мы сразу же вызвали полицию, но прежде чем полицейские подоспели, уже случилась беда. Танцоры ввязались в драку — в особенности эти четверо. Видите ли, они у нас лучшие солисты, и до того, как заключили контракт с ансамблем, у каждого из них была своя собственная школа.

Полицейские понимающе кивнули, хотя им не ясно было, что имеет в виду Дакоста. Почему, спрашивается, солисты должны быть задиристее, чем прочие танцоры? Однако было видно, что импресарио вкладывает серьезный смысл в свои слова.

— Нескольких пареньков пришлось увезти в больницу, и один из них до сих пор находится на грани жизни и смерти.

— Ага… — снова пробормотали трое полицейских.

В фойе воцарилось тяжелое молчание. Танцоры заметно помрачнели. Шарль негромко кашлянул.

— А какие основания считать, что не они поколотили господина Дюамеля? Чуть посильнее, чем требовалось?

— До полуночи они не покидали театра, я опросил всю труппу. Все это время танцоры были на приеме, а затем вместе вернулись на такси в гостиницу, где и оставались.

Альбер и Бришо с лихорадочной быстротой делали пометки в блокнотах. Возможно, эти факты удастся проверить. В театре дежурит швейцар, он мог видеть, когда танцоры ушли. Глядишь, отыщется и шофер такси. Портье гостиницы может вспомнить, когда они брали ключи от номера и сколько было человек.

— Ну а потом?

— Ребята всю ночь провели в гостинице, — сказал Дакоста. — Если не верите, можете опросить свидетелей. — Он назвал четыре женских имени так быстро что полицейские не успели записать. Танцоры резко вскинули головы, но директор успокаивающе кивнул им. Бришо велел продиктовать имена по буквам и тщательно их записал.

— Ну а вы, мадемуазель? — по-английски спросил Альбер у тоненькой девушки.

Дакоста поспешно пустился в объяснения. Девушка, подавшись вперед, напряженно слушала. Когда импресарио закончил, она какое-то время по-прежнему смотрела на него и лишь затем медленно повернула голову к Альберу.

— Я спала одна.

— На приеме вы разговаривали с Дюамелем?

— Наверняка.

Альбер отложил ручку и вздохнул. Дакоста вновь счел своим долгом вмешаться в разговор.

— Bce гости подходили к девушкам с поздравлениями. Вероятно, и господин Дюамель в том числе.

Альбер перехватил взгляд девушки и, сам не зная почему, подмигнул ей.

Это было едва заметное подрагивание мускула лица, словно невзначай вдруг дернулось веко. Лелак удивился этому своему поступку больше, чем ответной реакции на него. А реакция последовала: девушка тоже подмигнула — осторожно чуть заметно. Впрочем, может, что-то попало ей в глаз?

* * *

Буасси, конечно, знал дорогу. Машина, подпрыгивая на ухабах, неслась в потоке обшарпанных грузовиков. Над дорогой вились тучи пыли и гари.

Рассеянный старик, едва не угодив под машину, сердито грозил клюкой им вслед.

Буасси включил радио и стал отыскивать музыку, Альбер подавил вздох облегчения. Ему все еще не верилось, что он уговорил Буасси. То, что он задумал, — сущее безумие, к тому же в обход всяческих законов. И Буасси, простодушный добряк, всегда готовый прийти на помощь, поддался на его уговоры, Альбер взглянул на товарища. Тот насвистывал мелодию, на целый такт отставая, от радио, и отбивал пальцами ритм на баранке руля: человек в хорошем расположении духа и явно уверенный в себе.

Лелак закрыл глаза. Надо было хотя бы предупредить Бришо. Корентэн пресек бы его план в зародыше, но Бришо… Нет, все же надо было бы доложить шефу.

Альбер открыл глаза. Они стояли у светофора, сбоку, словно вода в створы открывающегося шлюза, потоком хлынули машины. Район был незнакомый. Лелак вновь углубился в свои мысли.

По мнению Марты, он не в своем уме. Марта, бедная, полдня занималась, покупками, затем весь вечер готовила. Ну, а он до полуночи просидел в коридоре больницы дожидаясь, когда Риве придет в себя.

Медицинские сестры перешептывались за его спиной, одна из них сделала какое-то замечание, и все рассмеялись. Альбер почувствовал, что краснеет. Время от времени к нему подсаживался кто-либо из больных стариков в надежде поговорить, однако тотчас же появлялась очередная девчонка в белом халате и с заученно покровительственной миной водворяла бедолагу на место. Затем Риве скончался.

Некрасивая докторша-очкарик сообщила ему эту весть и, не задерживаясь, проследовала по-своим делам.

Марта не стала устраивать сцену. Она лишь взглянула на мужа, когда тот в половине первого ночи на цыпочках прокрался в спальню с увесистым и дорогостоящим фолиантом под мышкой: «Психостимулирующие средства в терапии». Затем она молча отвернулась и снова уткнулась в книгу.

Альбер сделал попытку пересказать ей события дня. Попробовал к ней подольститься. Пытался ее приласкать, пробудить в ней желание. Пытался вызвать на ссору, пытался воздействовать логическими доводами. Затем в полном изнеможении уселся на краю ее постели и скорее самому себе, чем глухо повернутой спине Марты, изложил свой план. Лишь тут Марта оторвалась от книги.

— Да ты не в своем уме. — сказала она.

Но Альбер считал свою идею не такой уж безумной. Еще с утра ему удалось побеседовать с одним из химиков в лаборатории судебной экспертизы, с которым Альбер был поверхностно знаком. Он услышал именно то, что ждал. Экспертам ни за что не определить, какое средство принимал несчастный Риве. Но даже если бы они и дознались, то все равно нельзя было бы доказать, что получил он его именно на фармацевтическом заводе и что Бернар Пике в своей небольшой лаборатории проводит опыты на людях. Не доказать, что тот изобретает не средство для спасения человеческой жизни, а допинг для спортсменов-профессионалов, не поддающийся выявлению стимулирующий препарат, иными словами, мировые рекорды в виде таблеток.

Буасси притормозил. Машина, плавно замедляя ход, скользнула в пространство между двумя другими автомобилями, и мотор смолк.

— Думаю, отсюда мы доберемся пешком.

Буасси скинул черные кожаные ботинки, неизменно начищенные до блеска, и извлек из-под сиденья пару стоптанных башмаков. Взамен пиджака и белой сорочки он облачился в клетчатую фланелевую рубаху, серый свитер и спортивную куртку на подкладке из искусственного меха. Напялив на голову баскский берет, он глянул на себя в зеркало заднего вида.

— Нет, я определенно не в состоянии испортить свою внешность.

Кобуру с пистолетом Буасси спрятал в «бардачок» и включил противоугонную сигнализацию: полицейские машины тоже не застрахованы от воров.

Теперь можно было отправляться на дело. Выбравшись из машины, Альбер узнал место, где они находились. Второй поворот направо, и они попадают прямо к воротам «Фармацита».

— Буду ждать тебя у ворот. Ладно. Охрану я не заметил, но она наверняка есть. Да и Пике говорил. Так что будь осторожен.

— Угу.

Альбер понимал, что уже в десятый раз повторяет одно и то же, но не в силах был совладать с собой.

— Если не сумеешь вырваться оттуда, выбей окно.

— И тогда подоспеешь ты.

— И тогда подоспею я.

Буасси был уверен в себе, и это несколько успокоило Альбера. С недобрым предчувствием смотрел он вслед Буасси, видел, как неуклюжая фигура свернула за угол и скрылась с глаз. Словно бы он заведомо послал своего товарища в уготованную ему западню.

В проходной будке Буасси встретил хмурый старик, облаченный в униформу.

— Вы к господину доктору? К какому доктору? Имя-то у него есть?

— Есть. — Буасси помолчал, опустив глаза. — Дружок посоветовал обратиться сюда. Сказал, можно, мол, получить работу.

Буасси не спеша пошел вдоль приземистого заводского корпуса, чувствуя, что за ним следят. Он сунул руки в карманы, втянул голову в плечи. Свернул за угол, как велел ему старик в проходной, и постучал в зеленую дверь. Не дождавшись ответа, он толкнул дверь и вошел. Его встретили подозрительные, враждебные взгляды. Мускулистые, неряшливо одетые типы, небритые физиономии, сонные, мутные глаза, подозрительно оттопыривающиеся карманы.

— Добрый день, — поздоровался он. Ответа не последовало.

Буасси снял берет и пятерней расчесал волосы. Прошел в глубь комнаты, отыскал свободное место на длинной скамье у стены.

Сумрачное, прокуренное помещение являло собой типичную комнату ожидания: тусклая лампочка под потолком, выкрашенные масляной краской стены, пепельницы на высоких подставках, полные окурков. Здесь царил холод, люди сидели в пальто. Радиаторов отопления не было видно. Окон тоже не было, только дверь в противоположном конце комнаты. Вероятно, эта конура когда-то предназначалась под склад, поэтому никто не счел нужным позаботиться об окнах и отоплении, а теперь, когда понадобилось место, где эти несчастные могли бы ждать своей очереди, не привлекая постороннего внимания, эта клетушка оказалась вполне подходящей.

— Тебя как зовут? — спросил невысокий, мускулистый брюнет с наметившейся лысиной. Лицо его показалось Буасси знакомым.

— Шарль, — ответил Буасси. — Шарль Бришо.

— Кто подсказал тебе сюда прийти?

— Один мой приятель.

— Кто именно?

Несколько человек встали, поддернули штаны, затолкнули рубахи глубже за пояс и придвинулись ближе. Взгляды всех остальных также были устремлены на чужака. Пристальные, враждебные, взгляды.

— Больно уж ты любопытный! — Буасси отвернулся, давая понять, что считает разговор оконченным. И в тот же миг он почувствовал, что это было ошибкой с его стороны.

Он хотел повернуться лицом к противнику, но не успел. Удар пришелся по затылку. На мгновение у него потемнело в глазах, и он рухнул на колени. И лишь тут, как бы с запозданием, голову пронзила резкая боль. Буасси попытался встать, но его с силой ударили ногой, и он повалился на пол. Он чувствовал, что ему не подняться, не защитить себя. Разом забыв все заученное из уроков ближнего боя, Буасси инстинктивно сжался, подтянув колени к подбородку и закрыв руками голову. Удары ногами обрушивались на него со всех сторон, затем вдруг все стихло. Буасси чуть выждал, опасаясь очередного подвоха, в осторожно глянул сквозь пальцы.

Сначала он увидел несколько пар ног в разбитых старомодных, остроносых ботинках. Черт бы ее побрал, эту дурацкую моду! Затем он разглядел стоявшую в дверях женщину в длинном, белом халате. В руках она держала какую-то большую тетрадь.

— Вы четверо можете отправляться восвояси.

— Помилуйте, за что же?! Случайно повздорили, с кем не бывает…

— А вот вам лично вообще сюда путь заказан. — Раскрыв тетрадь, она сделала там какую-то пометку. — Если я еще хоть раз увижу вас здесь, то выставлю всю компанию. — Она перевела взгляд на Буасси. — Несите его в амбулаторию!

Буасси почувствовал, как чьи-то руки подхватили его и подняли с пола. Он понимал, что теперь ему не причинят зла, а напротив, облегчат страдания, однако мускулы отказывались подчиняться. Против его воли они были по-прежнему напряжены и судорожно сопротивлялись любому прикосновению.

Двое мужчин, тащивших его к двери, цедили сквозь зубы ругательства. Вероятно, оба обладали недюжинной силой, иначе не сдвинуть бы им с места девяносто пять килограммов упирающихся мускулов. Они рывком перебросили его через порог и подхватили прежде, чем Буасси упал на пол. Постепенно он начал приходить в себя, и теперьхватило бы легкой поддержки, чтобы он пошел самостоятельно, но его по-прежнему волокли, ухватив мертвой хваткой. Наконец новоявленные санитары свалили его на стул и удалились.

Сперва исчезли из поля зрения их квадратные фигуры в темных свитерах и поношенных пальто, затем стихли связанные с ними звуки, шарканье ног, кряхтенье и сдавленные ругательства, и наконец улетучился и их запах. Смешанная вонь пота, чеснока и дешевого, кислого вина сменилась запахом чистоты. Слышалась возня, словно кто-то быстро, но без суеты хлопочет. Иногда мимо проходила женщина в белом халате, не давая себе труда даже взглянуть на него. Она положила рядом марлю, сверкающие зажимы и пинцеты — похоже было, что готовится операция. Женщине, должно быть уже перевалило за пятьдесят: лицо строгое, рот тонкий, на затылке волосы собраны в тугой пучок, сбрызнутый лаком, чтобы сохранялась форма.

— Подстели ему что-нибудь, иначе он весь стул кровью перепачкает.

— Грызутся, как звери… — У шеи его заработали проворные, твердые пальцы.

— Полный аналог эксперимента с крысами. — В руках пожилой женщины мелькнул шприц, и Буасси впервые почувствовал панический страх. — Ставишь кормушку, и крысы привыкают, что время от времени им дают еду. Но стоит бросить в клетку новую крысу, и ее мгновенно разорвут на части.

— Вот и возись тут с ним! Будто бы он хоть чем-то отличается от остальных!

Буасси вскрикнул, когда ему начали смазывать йодом рану на голове и тихо, с достоинством, застонал, когда в тело воткнули иглу шприца. Затем он разделся, и женщина с пучком на затылке ощупала места ушибов. Она не слишком церемонилась с пострадавшим, и процедура эта оказалась болезненней, чем само избиение.

— Вы пришли за работой?

— Да. Ай, ой-ой!

— Спокойно! Незачем орать мне в самое ухо. Кто вас рекомендовал?

— Один мой приятель. Риве, велогонщик, может, вы его знаете.

— Антуан Риве, — услышал он позади голос другой женщины. Наверное, это Сильвия, о которой упоминал Альбер. Уж лучше бы она занялась его ушибами. — Он должен был, прийти сегодня. Не знаете, что с ним?

— Нет. — Буасси попробовал повернуть голову, чтобы разглядеть женщину, но ему не позволили.

— Сколько вам лет?

— Пятьдесят, с вашего позволения.

— Многовато. Разве Риве не предупредил вас?

— Да я еще ничего, вы только взгляните, какой я сильный!

— Сильный, сильный… на черта она мне, ваша сила? Как вас зовут?

— Шарль Бришо.

— Адрес?

Буасси назвал адрес, где на прошлой неделе они арестовали чокнутого араба. Вооружившись двумя здоровенными ножами, тот носился по двору и только чудом никого не поранил.

— Не пугайтесь, сейчас мы возьмем у вас кровь на анализ. Ну, соберитесь с духом, такой здоровенный мужик и боится пустякового укола.

Из него вытянули целую пробирку крови — по мнению Буасси, гораздо больше, чем требовалось для анализа, — сделали ему электрокардиограмму, затем велели делать приседания и угостили какой-то таблеткой, после чего предложили помочиться в бутыль с делениями. Потом он долго крутил педали велосипедного тренажера, и у него еще раз взяли кровь на анализ. Вот тогда-то он и поклялся, что свернет шею этому мерзавцу Альберу.

* * *

Куда же он запропастился, этот сумасшедший? Альбер в очередной раз взглянул на часы и недоуменно покачал головой. Вот уже более двух часов прошло с тех пор, как Буасси скрылся в воротах завода.

Если бы они хоть припарковались здесь, тогда можно было бы на худой конец посидеть в машине. Так нет, они решили проявить конспирацию, вот и изволь теперь торчать на холодном ветру, который продувает насквозь. Что могло задержать Буасси так надолго?

Они условились, что он попробует устроиться на работу. Если его выставят с самого начала, значит, номер не прошел, но и они ничего не теряют. Если же его возьмут подопытным кроликом, он дождется, когда ему дадут препарат, но принимать его не станет, а схватит лекарство и убежит. Только и всего. Никто его удержать не сможет, даже если захотят. А допинговое средство сразу передадут в лабораторию на анализ.

Почему же Буасси застрял так надолго?

У ворот околачивались четверо мужчин. Альбер следил за ними, вроде бы и не глядя в их сторону. У этих типов был именно такой вид, какой Буасси пытался придать себе маскировкой. С завода они вышли больше часа назад. Они бранились вслух, задиристо поглядывали на прохожих. Толкая друг друга с тротуара, сбились на проезжую часть, грозили кулаками в ответ на звуки клаксонов и, сделав несколько шагов, снова остановились, — похоже, готовые затеять драку между собой, — но что-то, видимо, удерживало их, и они по-прежнему тащились вместе всей бражкой. Альбер догадывался, куда они направились: через два перекрестка отсюда есть пивная, они с Буасси миновали ее по дороге к заводу.

Вот сейчас вся четверка вновь вернулась к проходной! Мужчины ждали молча и терпеливо, и Лелак, за плечами которого были долгие годы практики, знал, что теперь они по-настоящему опасны. Прежде, запугивая прохожих своей показной агрессивностью, они лишь похвалялись силой. С тех пор кое что изменилось: во время попойки они приняли решение схватить своего недруга и разделаться с ним раз и навсегда. Поэтому сейчас, подкарауливая жертву, они вели себя более сдержанно.

Альбера не слишком беспокоили их намерения. Он терпеть не мог эту породу людей — вздорных, озлобленных, в любую минуту готовых пустить в ход кулаки. Лелак не понимал их, испытывал к ним презрение и, пожалуй, побаивался бы, не будь он вынужден по службе изо дня в день сталкиваться с подобными типами. Он раскусил их. Видел, как легко они ломались, знал, что храбрость их — не что иное, как жестокость, а хладнокровие — всего лишь цинизм. В таких делах терпения им не занимать. Уж они-то не станут поминутно смотреть на часы. Спокойно, не привлекая к себе излишнего внимания, они будут стоять здесь, пока не появится намеченная жертва, а затем, как оголодавшие хищники, набросятся на несчастного, оглушат его сзади ударом кирпича по голове и будут бить ногами, пока человек не перестанет шевелиться, а затем трусливо разбегутся в разные стороны.

Свидетелей нет, разве что кто-либо из случайных прохожих, но из их показаний не много выжмешь: нападавших было четверо, лица у всех обросшие щетиной, злые… Во что одеты? Извините, не запомнил… Сколько раз приходилось Альберу иметь дело с такими «очевидцами»! Ну а если к тому же свидетель живет поблизости, значит, он и еще того меньше «запомнит».

Хоть бы уж скорей возвратился Буасси! Тогда они немедля убрались бы отсюда, чтобы не ввязываться в чужие дела. Но если он, Лелак, проторчит здесь до начала драки, придется вмешаться, хотя он не испытывает ни малейшего желания. Ведь человек, который, не подозревая о засаде, выйдет из проходной, наверняка из той же компании: приятели повздорили, и виновный получит поделом. Господи, хоть бы подвернулся кто другой из полицейских и разогнал бы эту банду по углам!

Альбер внутренне содрогнулся. «Я становлюсь не менее жесток, чем эти типы», — подумал он и направился к кучке ожидающих. Прежде чем заговорить, он показал им свое полицейское удостоверение, наблюдая произведенный эффект. В четырех парах глаз отразились ненависть и страх. Видно, каждому из них уже порядком доставалось в полиции. Альбер отпустил рукоятку пистолета, высвободив правую руку.

— Вы здесь работаете?

— Нет.

— Как это — нет? — Короткий, едва уловимый удар в поддых, и мужчина со стоном сложился пополам. Остальные трое не шелохнулись, и Альбер понял, что выиграл. Теперь главное не сбавлять темпа.

— Вам делают инъекции и платят за это деньги, разве не так?

Альбер сделал шаг вперед, и стоявший против него субъект холодно процедил:

— Если знаете, зачем спрашивать?

— Ты меня еще попомнишь, гад паршивый, — буркнул тип, схлопотавший в поддых. — Думаете вам, фараонам, все дозволено?

— Да, именно так мы и думаем, — ответил Альбер и посмотрел ему прямо в глаза. Он знал, что говорит неправду.

Полицейским отнюдь не все дозволено, да он и не хотел, чтобы было иначе. В государстве, где полицейским все дозволено, он подыскал бы себе другую работу. Десять лет назад его чуть не выгнали из полиции, когда он засадил в «обезьянник» сынка какого-то министра. Слушать смешно про эту мифическую вседозволенность! Но таких вот любителей поножовщины не грех лишний раз поприжать. Разве не ради этого идет наш брат в полицейские?

Когда осточертеет смотреть на хулиганствующих горлопанов, что толпятся посреди дороги, заплевывают тротуар и пристают к прохожим, достаточно помахать у них перед носом полицейским удостоверением. Кто устоит, чтобы не помечтать иной раз о такой возможности?

— Почему вы не на заводе?

— Нас отправили по домам, сегодня нет работы.

— Сколько вы получаете в день?

— Сто франков.

— Брали с вас там какую-нибудь подписку?

— Да.

— И под чем же вы подписывались?

Мужчины молча переглядывались между собой, и Альбер вздохнул.

— Сколько вас всего?

— Человек десять-двенадцать… Когда как. Работа ведь не всегда бывает. Иногда неделями не дождешься, а потом ходи хоть каждый день… Ну, и есть несколько человек постоянных.

— Что значит постоянных?

— Они на жалованье. Им положена в месяц определенная плата, и они ходят сюда ежедневно, как на работу… Ну, а врачи эти… наблюдают за ними.

Лелак на всякий случай записал их имена и адреса, а потом отпустил. Надо думать, все они дали подписку, что предупреждены о возможных опасных последствиях, а потому, что бы с ними ни случилось — завод никакой ответственности не несет. Но почему их распустили по домам, если есть работа? А если работы нет, то чем там столько времени занят Буасси?

Глава седьмая

Альбер отвез Буасси домой. К счастью, тот отделался легким сотрясением мозга и ссадинами.

Разумеется, со стороны Альбера было бы бестактностью спорить с врачом, но за свою полицейскую практику он насмотрелся такого количества ранений, что по праву считал себя специалистом. По его глубочайшему убеждению, зашивать рану на голове Буасси было совершенно излишне. Следовало выждать, пока остановится кровотечение и, зачесав волосы, прикрыть рану.

Бедный парень, сразу видно, что операция ему далась куда тяжелее, чем побои: те нанесли удар лишь его самолюбию.

Ничего себе веселенькое дельце получается! Сперва он, Лелак, подвергся нападению, теперь — Буасси. И уж был бы, по крайней мере, хоть какой результат. Так нет же: этот псих ушел ни с чем, радуясь, что ему обмотали башку бинтом. Без звука позволил выкачать из вены кровь, дал подвергнуть себя унизительным экспериментам и покорно удалился домой с заверением, что в случае надобности его известят. Но ведь известят-то Шарля Бришо по адресу, где обитал тот чокнутый араб — любитель размахивать ножами.

Все ясно: Буасси, как бы он ни противился, придется завтра снова топать в лабораторию. Раз уж они начали это дело, надо его довести до конца. Если Буасси завтра снова к ним заявится, будет ясно, что он всерьез относится к этой «работе». Сегодня он подвергся предварительному обследованию, значит, завтра его можно будет использовать в качестве подопытного кролика.

На станции «Мабийон» Лелак вышел из метро. На том месте, где вчера две девушки играли на гитарах, сегодня стоял худенький, бородатый паренек с флейтой. Перед ним на складном пюпитре были раскрыты ноты, и парень сосредоточенно вглядывался в них. За его спиной, с огромного плаката, рекламирующего зубную пасту, белозубый красавец щерил рот, словно намереваясь проглотить музыканта, но тот, пренебрегая опасностью, самозабвенно тянул какую-то заунывную мелодию.

Альбер, задержавшись было на миг, сунул руку в карман, но затем прошел мимо. Он ненавидел подавать милостыню. Мелодия преследовала его в холодных, гулких подземных переходах и, похоже, выбралась вслед за ним на поверхность. Даже на улице ему казалось, будто он все еще слышит жалобные, взывающие к его совести звуки.

Сегодняшним днем Альбер был сыт по горло. С самого утра можно было предвидеть, что ничего хорошего этот день ему не сулит. Если после десятка попыток приподняться в постели по-прежнему не можешь разлепить глаза, лучше уж вообще не подниматься. Пролив чай мимо чашки, можно бы сообразить, что лучше отменить намеченную акцию или по крайней мере отсрочить ее. Собственно говоря, такая мысль приходила Альберу, но он боялся отбить у Буасси охоту.

Нет, люди ему сегодня решительно осточертели. Они нахально натыкались на него, наступали ему на ноги, дышали в лицо, чихали в затылок, сопели над самым ухом, пускали в нос сигаретный дым. Но ведь это еще не повод козырять своим полицейским удостоверением.

Найдя телефонную будку, Альбер позвонил Бришо, но не стал посвящать коллегу в подробности, зная, что Шарль не упустит случая вмешаться, разовьет бурную деятельность, проявит чудеса своих организаторских способностей, и в мгновение ока половина всего полицейского состава оцепит фармацевтический завод, а на окрестных крышах будут томиться в бездействии снайперы. Поэтому Лелак отделался уклончивой отговоркой, что Буасси занят и в конторе сегодня пусть на него не рассчитывают. Да и завтра он, по всей вероятности, не появится на работе. Под конец беседы Альбер попытался дать понять, что вроде бы напал на след преступников, Бришо в ответ заявил, что недурно бы поторопиться с делом Дюамеля, поскольку из округа на них свалилось нераскрытое убийство, а кроме Альбера, нет ни одного незанятого человека. Остальные трудятся над двумя-тремя делами каждый, и только Лелак позволяет себе роскошь валандаться с одним-единственным убийством.

Альбер лишь хмыкнул в ответ. Это была правда, и он уже начал свыкаться с тем, что каждые три-четыре месяца его упрекают в безделье. Правда, Бришо и шеф знали, что в отличие от своих занятых коллег, это одно-единственное дело он почти наверняка размотает.

Тут вновь последовала подача Бришо. Он рассказал, что ужинал с Сюзанной Житон, секретаршей Лафронда, шестой пассией Дюамеля за 1983 год. С той самой дамочкой, что написала Дюамелю такое трогательное прощальное послание.

— Да-да, — сказал Альбер таким тоном, словно помнил это письмо.

— Помнишь, там были такие фразы: тогда, мол, меня это очень неприятно задело, однако теперь я не держу на тебя зла. Я пытаюсь понять мотивы твоего поступка: ты жесток, эгоистичен, привык добиваться своего…

— Да-да… Ну, и что дальше?

— После ужина я поинтересовался у этой особы, на что она намекала. Ну, и как ты думаешь?

— Она узнала, что у Дюамеля венерическая болезнь.

Шарль не отреагировал на плоскую шутку, словно и не слышал ее.

— Дюамель вознамерился пустить ее по рукам. Пытался уговорить дамочку переспать кое с кем из своих приятелей. Один из них — какой-то видный спортивный деятель и снабжал Дюамеля информацией из первых рук. Ну, а Дюамель решил таким способом отблагодарить дружка.

— М-да… — огорошенно промычал Альбер.

— По словам Сюзанны, Дюамель каждую свою бабенку стремился использовать. Посуди сам: кто удержится от благодарности, если ему подсунут прелестную цыпочку?

— Н-ну, не знаю… — отозвался Альбер.

— Какие у тебя мысли в этой связи?

— Неплохо бы сосватать Корентэну подходящую дамочку. Может, и для тебя подыскать?

На другом конце провода наступила долгая пауза: видимо, Шарль обдумывал предложение всерьез.

— Как ты полагаешь, для чего Дюамель мог бы использовать супругу своего главного редактора? — заговорил наконец Бришо.

В голосе его отчетливо слышалось самодовольство. Еще бы: пока Альбер околачивался в больнице, затем дома мучился бессонницей, он, Шарль, под предлогом расследования одержал очередную амурную победу. И к тому же, кажется, напал на верный след.

— Куда ты сейчас собираешься? — Вопрос весьма характерный для Шарля. Ему все нужно знать.

— Сейчас? — переспросил Лелак и чуть помедлил, словно колеблясь с ответом. — Надо кое с кем встретиться. С девушкой из бразильского ансамбля. Помнишь, такая миниатюрная, тоненькая? Вдруг она располагает какой-либо полезной информацией. А чтоб тебе пусто было! — добавил он, повесив трубку.

* * *

Все получилось на удивление легко.

Возможно, секрет этих охотников за юбками кроется в том, что они не боятся получить отпор и лезут напролом, даже если здравый смысл подсказывает, что их домогательства бесполезны. Альбер и сам не знал, как ему это взбрело в голову. Не исключено, что он позвонил в театр и попросил позвать к телефону мадемуазель Луизу Кампос из ансамбля «Кариока» лишь для того, чтобы было чем отговориться, если Шарль на другой день начнет допытываться о ходе расследования. Возможно, он осмелел, уловив нотки радости в голосе девушки и припомнив ее заговорщицкое подмигивание. Короче говоря, Лелак пригласил ее пообедать и тем самым надеялся надолго заставить заткнуться коллег, которые не прочь были похвастать своими успехами у женщин. Один обед с бразильской танцовщицей стоит двадцати ужинов с дамочками типа Сюзанны Житон.

Не желая тратить лишнее время на дорогу, Лелак подыскал ресторан поблизости от театра. Здесь располагались четыре китайских харчевни, но они не подходили, зато в двух кварталах отсюда находился уютный ресторанчик, предлагающий блюда провансальской кухни.

Альбер заказал столик, не заглядывая в прейскурант цен, и помчался к театру, чтобы встретить Луизу. Широким шагом он пересек оживленную улицу Розер, мимоходом бросил одобрительный взгляд на короткостриженную красотку с афиши сексфильма и свернул к театру. Луиза Кампос уже ждала его у входа. Завидев Альбера на противоположной стороне улицы, она заулыбалась и махнула ему рукой.

Ах ты, господи! Переходя через дорогу, он успел подавить разочарование. Он-то надеялся, что девушка будет все в той же простой юбке в складку и блузке, которую она расстегивала со столь волнующей медлительностью. В этой ее манере одеваться было нечто старомодно девичье, неискушенно целомудренное. Да плюс к этому тоненькая, однако отнюдь не обделенная формами фигурка, грация танцовщицы и само сознание, что эта женщина, вокруг бедер которой столь волнующе колышется юбка, по вечерам демонстрирует себя на сцене, привлекая взоры сотен людей. Все это не могло оставить Альбера равнодушным. Однако на сей раз артистка решила принарядиться. На ней были сверкающие блестками зеленые брючки в обтяжку и полупрозрачная блузка, а поверх этого великолепия — шуба, которую Луиза не стала застегивать, а лишь слегка запахнула и придерживала на груди рукой.

Выглядела она потрясающе, ничего не скажешь, так что у Альбера были все основания чувствовать себя баловнем судьбы — из тех, на кого мужчины смотрят с нескрываемой завистью, а женщины с откровенным интересом: должно же быть в этом субъекте нечто неординарное. Вот только Альбера спутница его, разодетая с такой изысканностью, совершенно перестала волновать. Зато, по крайней мере, теперь с ней можно было разговаривать о деле вполне спокойно. Луиза взяла его под руку, и Альбер повел ее к ресторану. Ему не хотелось брать такси, чтобы проехать несколько сот метров. Для завязки разговора он решил избрать нейтральную тему.

— Вот уж не подумал бы, что испанский моего коллеги окажется вам, понятен, — сказал он.

— Отчего же? Ваш коллега хорошо владеет испанским.

— Но ведь в Бразилии говорят на португальском, разве не так? И эти языки не очень-то схожи.

Девушка пожала плечами, давая понять, что тема эта ей не интересна, однако ответила, как того требовала учтивость:

— Португальский в Бразилии совсем не тот, что принят в Европе. — Она улыбнулась Альберу. — Он гораздо красивее. Португальцы глотают слова. Их манера говорить напоминает речь заики: запнутся чуть, затем вдруг выплевывают четыре-пять слогов зараз. Мы, бразильцы, бережно выговариваем каждое слово, как и положено. Принято считать, что итальянская речь певуча. Да им бы послушать хоть раз, как говорят бразильцы!

— О да! — вежливо поддакнул Лелак.

— Если человек хорошо знает испанский, он понимает и бразильский. В особенности если этот человек француз. Испанская речь производит впечатление шепелявой, а в португальском много носовых звуков, как и во французском.

— Ага… — пробормотал Альбер. Теперь понятно, отчего ему казалось таким знакомым английское произношение Луизы. Он попытался перейти на более волнующую тему. — Я представлял себе иными бразильских танцовщиц…

— Красивее или более невзрачными?

— Более полными. Знаете, я иногда смотрю по телевизору фильмы о карнавалах, и там всегда показывают пышных, толстозадых метисок.

— Это любительские выступления. Вам, наверное, известна наша схема отбора. В каждой фавелле есть своя школа самбы, и каждая из них старается превзойти соперников. Весь год готовятся к фестивалю, шьют костюмы, репетируют, а когда наступает карнавал, выходят на улицы. Телевизионщики, как правило, снимают эти сцены.

— А вы?

— Я тоже с этого начинала. Но мне, наверное, еще не было четырнадцати, когда меня приняли в профессиональный ансамбль ученицей.

— Настолько очевидны были ваши способности?

— Нет. Даже в моей любительской школе самбы многие девушки были способнее меня. Просто уже тогда стало ясно, какая у меня будет фигура. А для того, чтобы попасть в солидный, профессиональный ансамбль, необходимо иметь безукоризненное телосложение. Если повнимательнее приглядеться к нашим выступлениям, вы во всем кордебалете не найдете ни одной девушки, чья фигура не подходила бы под эталон. Правда, в итоге я чуть-чуть не дотянула до идеала — фигура у меня несколько тоньше, — но говорят, это не беда.

— Но почему ж? Большинству людей нравятся как раз пышнотелые латиноамериканки. Гм… не поймите превратно, я имел в виду не себя. Но, к примеру, мой коллега не променял бы этакую пышечку на целый кордебалет девушек с идеальными пропорциями.

— Да потому, что мы ведь только номинально считаемся народным ансамблем, а на деле демонстрируем шоу-программу, танцевальное ревю, как и любой другой крупный профессиональный ансамбль мира. Показываем эстрадную программу под мелодии босановы. И вдобавок — несколько упрощенные самбу и капоейру.

— А что такое капоейра? — Они уже подходили к ресторану, и Лелак старался заговорить девушку, пока они не добрались до места.

— Боевой танец. Далеко еще до ресторана? У меня ноги замерзли.

Идти осталось всего ничего. Альбер, отвечая на вопрос девушки, жестом опытного волшебника указал на ресторанную вывеску в нескольких шагах от них. Он бережно подвел свою спутницу к дверям, и они вошли. Швейцар и официанты — в большем количестве, чем необходимо, встретили их, чтобы принять пальто, проводить к столику, пододвинуть стулья, принести меню, порекомендовать блюда.

Лелак и его спутница выбрали из закусок салат — здешнее фирменное блюдо, затем говядину, тушенную с овощами, а на десерт — запеченные фрукты со взбитыми сливками. Официант порекомендовал белое рейнское вино, и Альбер великодушно согласился. Бришо не раз уже включал стоимость подобных обедов в графу расходов по следствию. Другим такие номера не проходили, но Альберу придал храбрости сам факт, что Луиза Кампос приняла его предложение.

Он еще раз окинул взглядом свою спутницу. Сейчас, когда он начал свыкаться с этим ее модным туалетом, она нравилась ему ничуть не меньше, чем в тот раз, когда он впервые увидел ее. Идеальное сочетание упругих тренированных мускулов, соразмерности пропорций и женственной округлости форм, да к тому же этот ее лукавый, сообщнический взгляд… Можно было подумать, девушка читала мысли мужчин, и если кто-то из поклонников был ей симпатичен, душа ее как бы вся раскрывалась ему навстречу. Хочу, чтобы она коснулась меня, пожелал Альбер и даже наморщил лоб от усилия, пытаясь навязать девушке свою волю.

Луиза мягко коснулась его руки.

— Расскажите что-нибудь о себе!

— Что?! — Его невольный возглас заставил девушку отдернуть руку.

— Хороший вы сыщик? Вам всегда удается найти преступника?

Альбер, застигнутый врасплох молчал. Эта девица — сущая ведьма. В былые времена, когда пренебрегали условностями, ее бы попросту сожгли на костре. Вот уже который день этот вопрос не дает ему покоя. И даже весь опыт пятнадцати лет полицейской службы не подсказывает нужного ответа. Он добился, что начальство сносит его причуды, позволяет ему спихнуть на других неинтересную, рутинную работу, смотрит сквозь пальцы, когда его методы расследования иной раз идут вразрез со всеми общепринятыми правилами.

— По правде сказать, я и сам не знаю… — наконец произнес он вслух. Луиза снова опустила ладонь на его руку. — Вроде бы я вечно делаю совсем не то, что нужно.

Девушка не перебивала его, лишь взгляд ее больших, темных глаз был вопрошающе устремлен на него. У нее были очень выразительные глаза. Сейчас в них ясно читалось живое участие: говори же, я слушаю тебя и верю тебе.

— Взять, к примеру, дело об убийстве Дюамеля, — продолжил Альбер, глядя в эти вопрошающие глаза, — Любой начинающий детектив знает, как положено поступать в подобных случаях. Перво-наперво надо бы обойти всех соседей убитого, опросить официантов из окрестных ресторанов и баров, чтобы выяснить, не заходил ли он опрокинуть стаканчик по дороге домой. Затем следовало бы затребовать список лиц, приглашенных на ваш прием, а я даже это запамятовал сделать — Он покраснел. — Теперь вы понимаете, что я имел в виду. Если мне какое-то обстоятельство не интересно, я начисто забываю о нем, будто сроду не слышал. Во мне словно заложено особое устройство, и оно само решает, что важное, а что второстепенное. И если оно сочло какое-то обстоятельство несущественным, то я — желаю того или нет — непременно забуду о нем. Даже в блокнот записывать безнадежно — забуду просмотреть запись. Бороться с этим бесполезно. Если мое избирательное устройство решило, что для расследования неважно, кто именно был приглашен на прием, значит, я и не должен выяснять это в обязательном порядке.

— А почему это могло быть важным?

— О, в силу многих причин! Среди участников приема наверняка отыскались бы люди, кто вспомнил бы, с кем разговаривал Дюамель. Почти несомненно, этот тип ухаживал за кем-то. Допустим, за вами. Я не бог весть какого высокого мнения насчет своей внешности, но по сравнению с Дюамелем могу сойти за победителя конкурса красоты, и все же, когда мы с вами шли по улице, все обращали на нас внимание. Так что, если, скажем, вы ушли с приема вместе с этим волосатым бегемотом, такой факт наверняка запомнился бы доброму десятку людей.

Девушка сидела не шелохнувшись, изменился лишь ее взгляд. Зеркало души затянулось дымкой холода, подозрительности; более того, в глазах ее словно бы мелькнул испуг.

— Ну, а если я действительно ушла с приема вместе с ним, что с того?

— Вот видите, именно это я и пытался вам растолковать, — с грустью сказал Альбер. — В отличие от сыщиков в приключенческих романах, я не способен к дедуктивным умозаключениям и даже не обладаю интуицией подобно детективам — героям дамских сочинений. У меня получается так: ткнешь пальцем в небо, а попадаешь в яблочко. Должно быть, мне попросту везет.

— Будет прибедняться! Вы отлично знаете, чего хотите. Знали уже в тот момент, когда пригласили меня обедать.

— Возможно, меня подтолкнуло какое-то предчувствие. Но пригласил я вас вовсе не потому.

Собравшись с духом, он накрыл ладонью руку Луизы, бережно перебирая ее тонкие, теплые пальцы. Девушка недоверчиво покачала головой.

— Мне никогда не дослужиться до бригадира, — продолжал Альбер. — Меня это не волнует, я не стремлюсь делать карьеру. Просто теперь, когда мне уже стукнуло сорок, подобные мысли иногда лезут в голову. Пожалуй, ходи я в приличном костюме и с портфелем, не опаздывай по утрам на службу, составляй донесения как положено по форме, глядишь, и удалось бы добиться чего-нибудь путного. Ведь все это не требует больших усилий, верно?

— Конечно.

— Знаете, я даже допрашивать толком не умею. Беседую с людьми, слушаю, что мне, говорят, и верю их откровениям и лишь потом начинаю сомневаться. Преступники считают меня придурковатым, а между тем уже на следующий день я точно знаю, в чем меня обманули…

Альберу и в самом деле стало жаль себя. Девушка материнским ласковым жестом погладила его по руке.

— И все же вы удачливы, так ведь?

— Да, но… — Он уже не раз пытался уяснить для самого себя, в чем, собственно, кроется секрет его удачливости, дважды он пытался ответить себе. И в разговоре с Марианной Фонтэн, когда девушка задала ему этот же самый вопрос. Разговор состоялся во время их последней встречи, — когда Альбер объяснил ей, каким образом было подстроено убийство с помощью шахматного автомата, а Марианна сообщила, что она вместе с матерью переселяется в провинцию.

Задавал ему этот вопрос и Бришо, удивленно и недоверчиво качая головой: «Убей бог, старина, ума не приложу, как тебе удается достичь таких результатов!»

— По-моему, все дело в том, что я ненавижу преступников: грубых, жестоких, лишенных каких бы то ни было сдерживающих принципов, готовых шагать по трупам. Я чую их, как монах нечистую силу. Ну и… у других сыщиков слишком много энергии уходит на то, чтобы все положенные формальности выполнять образцово. А между тем определенные процессы должны созреть в человеке. Я хожу туда-сюда вроде бы безо всякой цели, беседую с людьми, а тем временем в мозгу накапливаются нужные сведения. Разгадка преступления зреет во мне, как живой росток. Все ненужное отмирает, а то, что важно, существенно, расцветает пышным цветом, и в какой-то момент мне вдруг становится ясно, кто убийца.

— Звучит красиво, — заметила Луиза. — Но я не верю, чтобы все было именно так. Пожалуй, вы сумели бы обнаружить таким образом убийцу в уединенном замке, в стенах которого заперто всего несколько человек. Но не в городе с пятимиллионным населением. Это всего лишь поза. Точно такая же, как знаменитая трубка и кепи Шерлока Холмса. Только не обижайтесь на меня. Расскажите-ка лучше, как глубоко пустили корни эти ваши ростки в расследовании убийства Дюамеля.

— В деле Дюамеля? — переспросил Альбер. — Не исключено, что убийство связано с его работой. Возможно, его пристукнул ревнивый муж, а может, вы или ваши приятели.

— Мы не выходили из гостиницы.

— Полно вам! Ваши приятели хорошо умеют драться?

— Там, где мы выросли, парень или умеет драться, или ему не выжить.

— Они просто справились бы с Дюамелем?

— В мгновение ока. Пырнули бы ножом, и готово дело Он даже не успел бы понять, что произошло. Но это не их работа. Наши все находились в гостинице.

— Ну, а если без ножа? Дюамель производил впечатление человека сильного.

— Мне он таким не показался, — возразила девушка. — Он был напорист и уверен в себе. Излучал физическую силу. Но был ли он сильным? — Луиза покачала головой. — Еще девчонкой, в Рио, мне довелось видеть примерно такого силача, когда он столкнулся с парнем по-настоящему крепким. — Она по-прежнему смотрела на Альбера, но взгляд ее обратился куда-то в прошлое, лет на десять.

— Тот парень был вашим другом?

— Видите, вы опять ткнули наобум, а попали в самую точку. Речь идет о Жоржи. Он был тогда совсем юным парнишкой, но крепким, с литыми мускулами и уже не раз показал себя в кровавой стычке. Субъект, которого он поколотил, был такого типа, как этот ваш Дюамель. Только здоровее и сильнее. Полицейский, но не в штатском, как вы, а обычный. Время от времени он забирал ребят в участок и там избивал их. Девушек тоже. Девчонок посмазливее заставлял с ним спать. И вот однажды Жоржи взбунтовался против него.

— Дюамеля забили насмерть. На нем буквально живого места не осталось. Я на своем веку повидал немало избитых людей, но такого еще не встречал.

Луиза покачала головой.

— На сей раз интуиция вас подводит. Наши парни вмиг укротили бы его и не стали бы бить ногами, чтобы прикончить. Разве что пнули бы разок-другой, чтобы не сразу очухался.

Альберу вспомнился момент, когда приятели Луизы обступили его и молча начали сужать круг, и у него вспотели ладони. Он охотно поверил бы, что эти молодцы обычно поедают свои жертвы в вареном или жареном виде.

— Почему вы ушли с приема вместе с Дюамелем?

— Сама не знаю. — Луиза вздохнула. — Он мне совсем не нравился, но… Уж очень он был напорист. Даже не поинтересовался, желаю ли я выпить с ним, а сразу сунул мне в руку бокал, и не успела я опомниться, как мы уже беседовали с ним, уединившись в уголке. Он умел захватить человека врасплох, и как-то само собой получалось, что тебя уже заарканили, прежде чем ты успел спохватиться. Вам, вероятно, знакома подобная ситуация? Когда у вас нет никаких определенных желаний, и тут вдруг появляется человек, который совершенно точно знает, чего он хочет, и увлекает вас за собой.

— В котором часу вы ушли?

— В двенадцать.

— И куда направились?

— Он отвез меня в гостиницу. — Она покраснела, как невинная девица, упомянувшая о своем первом свидании. — Я не просила его провожать меня. Кстати, тогда он сказал, что спешит, так как должен еще с кем-то встретиться. Но мы условились о свидании на следующий день. С утра мы с девушками из ансамбля отправлялись на экскурсию, а после обеда я была свободна. Он сказал, что зайдет за мной в гостиницу. Но не пришел.

— Во сколько вы вернулись домой в субботу вечером?

— Около половины первого. Мы какое-то время разговаривали, прежде чем я вышла из машины.

— Дюамель проводил вас в вестибюль гостиницы?

— Нет. Я попросила его остановиться, не доезжая до отеля. Мне не хотелось, чтобы ребята видели нас вместе.

— Понятно, — сказал Лелак и опустил глаза в тарелку. Там было пусто. За разговором он машинально управился со шницелем по-провансальски, против которого в прейскуранте значилась баснословная сумма. Дорогостоящее блюдо не утолило голод, и Лелак с завистью поглядывал на куски мяса в тарелке Луизы. Девушка поглощала еду медленно, но верно. Время от времени она смачивала язык вином, и тогда стоявшие наизготове официанты придвигались поближе на случай, если понадобится снова наполнить бокал. Язычок у нее был острый и подвижный. Альберу, глядя на нее, вспомнился увиденный по телевизору зверек, который языком ловил мух.

— А парни из ансамбля уже находились в гостинице?

— Да.

Откинувшись на спинку стула, Альбер задумался. Ее показания легко будет проверить. Женщине с такой внешностью попросту невозможно появиться где бы то ни было незамеченной. Портье наверняка вспомнит, во сколько она вернулась. А если Луиза Кампос все-таки заезжала на квартиру к Дюамелю, то и там отыщется хотя бы один мужчина, который обратил на нее внимание. Проверить легко, но стоит ли? Даже если выяснится, что она солгала ему, а сама побывала у Дюамеля, какой с этого прок? Понятное дело, ей не хочется впутываться в эту историю. Понятное дело, она не признается, что Дюамель в два счета подмял ее. Ну и совершенно ясно, что ей не под силу забить насмерть здоровенного мужчину.

Подали подогретые фрукты со взбитыми сливками. Луиза ела десерт с тем же машинальным усердием, как перед этим — жаркое. Грациозным движением отрезала маленькие кусочки и медленно, тщательно пережевывала. Почувствовав, что Альбер наблюдает за ней, она подняла глаза. Улыбнулась ему и продолжала управляться с десертом. Счет подали на серебряном подносе, стыдливо маскировавшем, что обед обошелся в три раза дороже его настоящей стоимости. Альбер расплатился, сложил счет пополам и сунул в карман.

На обратном пути Луиза взяла его под руку. Затем она взяла меня под руку, — мысленно делился он впечатлениями с Бришо и Буасси. — Можно сказать, повисла на мне. А в гостинице, не говоря ни слова, сразу, повела к себе в номер… Они миновали театр и свернули на улицу Риволи. Альбер машинально взглянул на часы. Они шли спорым решительным шагом. Луиза, как видно, не принадлежала к любительницам побродить не спеша. До гостиницы от театра они добрались за восемь минут. На машине это заняло бы всего минуту, даже учитывая светофоры. Выходит, они полчаса проболтали в машине? Или Дюамель разложил ее прямо в автомобиле, свернув в какой-нибудь темный переулок?

Они вошли через вертящуюся дверь в вестибюль гостиницы, и Альбер направился было к лифту. Луиза остановилась.

— Благодарю за вкусный обед, — сказала она.

* * *

Книга стоила недешево, зато предмет излагался толково, так что впору понять и дураку.

Речь шла о методах тренировки американской морской пехоты. Аннотация на суперобложке доверительно раскрывала секрет: физически наиболее подготовленные воинские части вербуются именно из морской пехоты, а та, в свою очередь, обязана такой репутацией программе тренировок.

Альбер решил на всякий случай сохранить чек на книгу. Если согласятся оплатить его счет за обед в ресторане, можно будет заодно подсунуть и этот чек. Отчего бы сотрудникам парижской уголовной полиции не стать «физически наиболее подготовленными» в мире?

Поначалу он зашел в книжный магазин, чтобы подобрать какую-нибудь литературу о самбе и капоейре — пресловутом боевом танце, но, конечно же, ничего близкого этой теме не нашел. Зато купил учебник португальского языка и путеводитель по Рио. Дома Альбер выложил книги на стол и прошел на кухню готовить чай.

Едва он успел управиться с хлопотами по хозяйству, как позвонили в дверь. На пороге стоял Бришо. В темно-синем приталенном пальто он был похож на страхового агента, способного навязать вам самый дорогой полис.

— Что угодно, мосье? — поинтересовался Альбер.

— Марта дома?

— Нет. А в чем дело?

Шарль протиснулся в прихожую.

— Ну и бабенка, я тебе скажу, старина!.. Уложила меня на обе лопатки.

— Какая бабенка? Сюзанна Житон?

— Нет, что ты! Мадам Лафронд. Я снова наведался к ней.

— За каким чертом?

— Дай ты мне хоть хлеба кусок, даже пообедать было некогда… Я решил выведать, чего от нее добивался Дюамель.

— Ну, и чего же он добивался? — спросил Альбер, заранее предвкушая удовольствие, когда он в свою очередь выложит приятелю подробности интимного обеда с Луизой Кампос. Только с этим нельзя спешить, надо выждать подходящий момент.

— Ровным счетом ничего! — торжествующе выпалил Бришо. — Да он и не сумел бы использовать дамочку в своих целях, поскольку та не имеет совершенно никакого влияния на мужа.

Альберу вспомнилась гибкая, податливая фигура мадам Лафронд, и он мысленно ощутил прикосновение ее теплой кожи. Мог бы и сам додуматься зайти к супруге редактора.

— Лафронд поколачивает ее. Видишь ли, старина, этот тип — законченный садист. Для него главное — насладиться собственной властью. Ему мало затащить женщину в постель, дайте ему еще покуражиться над ней. К тому же он ревнив. До замужества она тоже была журналисткой. Однако Лафронд не разрешил ей работать, чтобы она не встречалась с мужчинами. Супруги никуда не выезжают и лишь изредка принимают у себя. На Новый год они пригласили цвет редакции, но и то лишь подчиняясь традиции газеты.

— Понятно. — Альбер сунул Бришо тарелку, чтобы тот не сыпал крошки на пол. — У тебя это своего рода мания. Но ревнивый муж колотит или жену, или соблазнителя, а не обоих зараз. Впрочем, тебе неоткуда знать, ты ведь холостяк.

— Неужели ты бил Марту? — Бришо оторопело воззрился на приятеля.

— Боже упаси! Но знаю наверняка: вздумай я ревновать, я бы отыгрался не на ней, а на ее ухажере.

Бришо недоверчиво покачал головой.

— А, по-моему, пока Лафронд ревнует беспредметно, просто по склонности характера, он лупит жену. Однако стоит ему дознаться, что соблазнитель из числа его подчиненных, и он захочет проучить наглеца. Посуди сам: какой смысл сводить счеты с супругой дома, за закрытыми дверьми, если в редакции Дюамель что ни день смеется ему в глаза.

— Вижу, в психологии ты преуспел.

— Знаешь, что послужило последней каплей, переполнившей чашу терпения? Нахальство Дюамеля, который на приеме стал ухлестывать за бразильской танцовщицей. Ты только вдумайся в ситуацию, старина! Муженек, которому наставили рога, естественно, взвивается на дыбы. «Ах, вот оно что! Мало тебе моей жены, так ты еще и эту красотку решил увести у меня из-под носа?» Да, кстати, а ты до чего договорился со своей цыпочкой?

— Какой еще цыпочкой?

Странно. Они не слышали, как вошла Марта.

— Я допрашивал одну бразильскую танцовщицу, — поспешно пояснил Альбер. Господи, какое счастье, что Марта заявилась не пятью минутами позже!

— В ресторанчике с провансальской кухней? — уточнила Марта. Она положила сумочку и уселась в кресло напротив Лелака. Лицо ее было непривычно красным.

— Точно. А ты-то откуда знаешь? Шеф так распорядился. Иначе к этим иностранным знаменитостям и не подступиться.

— Во-от как! Дороговато обходится это расследование, ты не находишь?

«Судя по всему, кто-то засек нас когда мы входили в ресторан, — с облегчением подумал Альбер. — Дернула же меня нелегкая на обратном пути прогуливаться с ней под руку!»

— Расходы ведь не из моего кармана, — непринужденно ответил он. — За обед платит ведомство. Кстати, если уж зашла речь… — Он повернулся к Бришо. — Я передам тебе счет, а ты, будь добр, уладь все формальности. Ты в этом дока.

— Да-да, пожалуйста. — Шарль выхватил у него из рук счет и, прежде чем спрятать в карман, украдкой взглянул на сумму. — Итак, что сообщила свидетельница?

— Около двенадцати она ушла из театра в сопровождении Дюамеля, — зачастил Лелак, наградив приятеля благодарным взглядом. — Дюамель отвез ее к гостинице. Примерно до половины первого они проговорили в машине. Затем Дюамель уехал, сказав, что у него намечена какая-то встреча. Портье, мерзавец, твердит, будто ничего не помнит. Кто и когда вернулся в гостиницу субботним вечером, он не знает, а вот что все гости были в отменном настроении, подтвердить может.

Альбер умолк, следя за взглядом жены. Марта уставилась на разбросанные по столу книги. Путеводитель по Рио открыт на фотографии, изображающей карнавал. Застывшие в экстазе девушки в немыслимых бикини. Учебник португальского языка. И программа тренировки морских пехотинцев. Альбер увидел, как взгляд Бришо тоже перекочевал в ту сторону, и глаза его округлились от удивления.

— Этому не бывать! — заявила Марта. — Меня ничуть не волнует, что ты рука об руку разгуливаешь с экзотическими шлюхами. Не волнует, что ты весь изоврался. Но превращать дом в казарму для подготовкиморской пехоты я не позволю. — Она схватила книгу. — Моя гостиная — не тренировочный зал. И никаких тебе вертикальных канатов, гимнастических снарядов, стальных сеток и соломенных чучел-мишеней. Ничему подобному здесь не бывать… — Она листала книгу, чтобы вычитать, каких еще удобств лишить мужа. — И джунглей здесь тоже не будет!

— Пожалуй, сейчас некстати упоминать. — Бришо поднялся и стряхнул с колен крошки.

— Отчего же, Шарль, говори, что хотел! — приторно-ласково пропела Марта.

— Я взял билеты на сегодняшний вечер. Думал, вам тоже будет интересно посмотреть выступление «Кариоки».

* * *

После ухода Шарля они еще какое-то время ссорились. Марта плакала. Альбер клялся, что без ее согласия не станет заводить в квартире никаких новшеств, что к бразильской танцовщице у него чисто служебный интерес, что любит он только ее, Марту, и что у него и в мыслях нет покупать популярное пособие на тему «Как обмануть свою жену». Эту брошюрку в мягкой обложке Марта сегодня углядела в витрине какого-то книжного магазина. Альбер с легким сердцем согласился, что книжку эту покупать не стоит. Он успел заглянуть в нее и с разочарованием обнаружил, что это всего лишь юмористический сборник. Примирение завершилось пылкими любовными объятиями, и с опозданием на добрых четверть часа супруги Лелак наконец-то заявились в театр.

Все оказалось так, как описывала Луиза. Представление началось с обычного ревю. Слаженный кордебалет, синхронные движения ног — одинаковой длины и одинаковой полноты бедер, яркие, разноцветные костюмы, декорации с пальмами и видами пляжей.

Затем на сцене появилась Луиза, и Альбер почувствовал, как в жене его с новой силой вспыхивает ревность. И Марту можно было понять. Талия девушки была перехвачена лишь тонкой тесемкой. Длинные, черные волосы распущены по спине, остро торчащие груди прикрыты крохотными золотистыми звездочками, поблескивающими при свете юпитеров.

Казалось странным и невероятным, что он обедал с нею, держал ее руку в своей. Сейчас, в театре, Альбер чувствовал себя подобно принцу, путешествующему инкогнито и очутившемуся в обществе снобов. Если бы вся эта публика знала о его редкостной удаче!..

Господи, пусть знают все, только бы не прознала одна-единственная женщина: жена, сидящая рядом. Следующим был выход танцоров-мужчин. Оркестр смолк, и юпитер высветил небольшую группу мужчин с изогнутыми наподобие лука музыкальными инструментами, где резонатор заменяла полая, вылущенная тыква. Прижимая инструмент к животу, музыканты ударяли по нему палочкой. В другой руке они держали металлический диск, время от времени касаясь им струны-тетивы. Получалась поистине экзотическая мелодия.

Танцоры были босые, в просторных, белых штанах пеонов. Обнаженный торс выставлял напоказ великолепное сложение и пластику мускулов. Ритм музыки убыстрялся, и мужчины начали танец. Они кружились, вертелись волчком, стоя друг против друга, их вытянутые ноги со свистом рассекали воздух. Танцоры наклонялись, подпрыгивали, как бы нанося удар ногой, делали сальто и вновь ударяли ногой невидимого противника, плавно уклоняясь от встречного удара, и движения их все убыстрялись и убыстрялись в такт неистовым ритмам музыки. Это был доподлинный народный танец, а не какая-то там стилизованная имитация борьбы. И все же удары казались вполне натуральными. Затем один из танцоров броском вперед сделал стойку на руках и из этой позиции нанес ногою удар. В следующий момент он уже изогнулся, делая мостик, и — снова удар ногой, после чего с гибкостью гуттаперчевого мальчика вскочил на ноги.

Альбер покосился вбок и встретился глазами с Мартой. Жена что-то хотела сказать, но взгляд Альбера скользнул дальше, ловя взгляд Шарля Бришо.

Глава восьмая

Ну вот, извольте: стоит один день не прийти на службу, и тебе весь стол завалят бумагами. Чего тут только не было! Грозное уведомление о необходимости явки на курсы по повышению квалификации. Папка с надписью старомодным, угловатым почерком Корентэна: «Лелак, твое мнение?»

Альбер раскрыл папку. Сверху лежала стопка фотографий. Мужчина с вылезшими из орбит глазами, с веревкой на шее. На заднем плане стена с облупившейся штукатуркой, убогий стул. Боже правый! Захлопнув папку, Альбер оттолкнул ее подальше. Судя по всему, в ходе расследования возникло подозрение, что этот тип не сам покончил счеты с жизнью, а кто-то другой помог ему. Поэтому материалы переслали в отдел расследования убийств, и Корентэн посчитал, что Альбер недостаточно загружен. У Альбера не было ни малейшей охоты влезать в это новое дело, и он продолжал перебирать остальные бумаги на столе.

Вот еще какая-то записка на клочке бумаги: доктор Маршан просил передать, что… какой еще, к чертям, доктор Маршан?! его коллега исследовал кровь Риве и установил… Ах да, совсем вылетело из головы! Надо будет непременно позвонить доктору и поблагодарить его. Альбер понимал, что забудет это сделать, и все же такой благой порыв несколько успокоил его совесть. В крови Риве обнаружено большое количество амфетамина. Лелак сунул записку в ящик стола.

Возможно, субботней ночью Дюамель рассчитывал встретиться с Риве? У последнего, конечно же, было рыльце в пушку, иначе он не пустился бы бежать сломя голову. Но с какой стати ему было убивать Дюамеля? Репортер наверняка платил ему за доставляемую информацию. А может, именно на этой почве возникла ссора? Скажем Дюамель не пожелал платить. Бумажник Дюамеля лежал у него в кармане, там обнаружено несколько сот франков. Возможно, Риве забрал остальные деньги, а эту сумму не тронул, чтобы замаскировать грабеж. В таком случае почему он не прихватил ценности? Да и деньги из письменного стола мог бы забрать. Или мы имеем дело с человеком, на свой лад честным, который взял ровно столько, сколько ему причиталось?

Надо бы раздобыть фотографии Дюамеля, Риве, Лафронда и Луизы Кампос. С обоими покойниками трудностей никаких: всего лишь подняться двумя этажами выше и забрать готовые снимки. Луиза наверняка подарит свою фотографию быть может, даже с автографом. Ну, а о фотокарточке Лафронда пусть позаботится Бришо.

Кряхтя, Альбер поднялся из-за стола. Он не выспался. После представления они с Бришо за кружкой пива детально обсудили боевые свойства воинственного танца капоейра и усилия танцовщиц, не щадящих своих тазобедренных суставов. Марте через час прискучил их разговор, и она ушла домой, а Альбер, воспрянув духом, принялся обсуждать с Бришо, какой тактики ему придерживаться с Луизой.

По мнению Шарля, и у мадам Лафронд акции Альбера высоки. Похоже, дело Дюамеля коренным образом изменит его натуру. Опыт Дюамеля показывает, что успех у женщин — всегда на стороне грубого, напористого эгоиста в ущерб учтивому, заботливо, предупредительному кавалеру.

Когда Альбер вернулся домой, было довольно поздно, однако за оставшиеся до утра несколько часов можно было бы и выспаться. Но сна, как оказалось, ни в одном глазу. Альбер поднялся в половине шестого, когда ему окончательно осточертело вертеться с бока на бок, сделал зарядку и попытался отработать соскок между двумя стульями из стойки на руках. Тогда он еще был бодр и полон энергии. Но по мере того, как он умылся, оделся, позавтракал, его все больше одолевала сонливость, и, когда он прибыл на набережную Орфевр, глаза у него слипались.

Если фортуне угодно будет одарить его улыбкой, то автомат успели исправить, и после того, как он принесет фотографии, можно будет выпить кофе. Нет, пожалуй, лучше завернуть к автомату по дороге в фотолабораторию…

К тому времени, как Лелак вернулся в инспекторскую, Шарль и Буасси уже были на месте. Бришо не выглядел невыспавшимся, он, как обычно, излучал энергию и активность и если что и вызывало подозрение, так это вожделенные взгляды, какие он бросал на стаканчик с горячим кофе в руках Альбера. Буасси слава богу, снял повязку, и не знай Альбер, что у него сотрясение мозга, рваная рана на голове и все тело в кровоподтеках, а на одном-двух ребрах трещины, он мог бы поклясться, что Буасси — самый здоровый из их компании.

Буасси бросил на Альбера многозначительный взгляд. Дверь в кабинет Корентэна была закрыта. Альбер нерешительно кивнул. Бришо настороженно следил за обоими.

— Уж не надумали ли вы улизнуть куда?

— Вот именно. В это время их еще можно застать дома. Так и передай шефу!

— Кого застать дома? — вопросил Шарль, но за коллегами уже захлопнулась дверь.

* * *

— Куда двинем? — поинтересовался Альбер после того, как машина задним ходом вырулила на набережную.

— На фармацевтический завод. Мне не терпится повидать этих мерзавцев…

Альбер пожал плечами.

— По дороге заскочим кой-куда. — Он вытащил блокнот и, наморщив лоб, попытался разобрать свои отрывочные записи. — Не нравится мне, как они всем скопом на тебя набросились.

— Мне тоже.

— Ясно, что чужаков они и близко не подпускают. Запугивают бранью, угрозами. — Альбер умолк, собираясь с мыслями. — Но тут что-то неладно. Отпор, какой тебе дали, непропорционально велик.

— Эти типы в пропорциях не разбираются. Заявился чужак, а им это не по нраву пришлось, вот и всыпали по первое число.

Лелак покачал головой.

— Но ведь прежде они спросили, кто тебя прислал, верно?

— Совершенно верно.

— Ты случаем не проговорился? Уверен, что не упомянул Риве или еще кого-нибудь из этой братии?

— Абсолютно уверен! — раздраженно оборвал его Буасси. — Что ты меня за идиота принимаешь?

— Нашел! — воскликнул Альбер, удовлетворенно разглаживая страничку блокнота. — Вот они, голубчики, все четверо, кто подкарауливал тебя у проходной. И фамилии, и адреса — все полностью записано.

— К кому из них поедем?

— К тому, которого окончательно выставили из лаборатории. Ему терять нечего, он нам все выложит как на духу.

Буасси был другого мнения на этот счет, но спорить ему не хотелось.

— Это который из четверых?

— Жан Делькур, — уверенно ответил Альбер. — Вот его адрес.

Откинув спинку сиденья, Лелак блаженно вытянулся и закрыл глаза. Они условились с Луизой, что наутро он позвонит ей. Интересно, в котором часу, по ее понятиям начинается утро? И надо выудить у Марты, кто донес ей, что ее муж прогуливался под руку с чужой дамой, а после он позаботится, чтобы этот неизвестный доброжелатель хлебнул горя по милости полиции. Надо придумать, куда пойти с Луизой. Еще на один обед у него нет денег. Даже если ему и оплатят вчерашний счет, то это произойдет не раньше чем через две недели. Каким образом, черт его дери, ухитрялся Дюамель ублажать такую прорву баб и не разориться? Кого же он все-таки ждал в час ночи? Риве? Очередную бабенку? Одного из информаторов, который должен был сообщить ему подробности какой-то скандальной истории, до которой они, полицейские, еще не докопались?

— Подъем!

Я вовсе не сплю, а размышляю, — удовлетворенно подумал Альбер и повернулся на бок. Если выдастся хорошая погода, можно будет просто погулять с Луизой.

— Подъем!! — Буасси безжалостно тряс его за плечо своей огромной лапищей, и Лелак недовольно открыл глаза. Они находились, должно быть, где-то в районе Монмартра. Узкая, мощенная булыжником улочка полого спускалась вниз. Машина остановилась возле сувенирного киоска, за прилавком со скучающим видом восседала старуха. Ниже, на углу, виднелся магазин подержанных вещей, на тротуаре толпились арабы — казалось, здесь их больше, чем в Мекке. — Он здесь живет…

— Вон в том доме, — сказал Альбер. Он выбрался из машины, стараясь не ступить в журчащую вдоль тротуара мутную жижу. — Пойдем вместе!

— Он узнает меня.

— Ну и пусть.

Тщательно заперев дверцы «пежо», они нырнули в подворотню. Дом знавал лучшие времена, старинные своды некогда были украшены тонкой резьбой. Полицейские шли в метре друг от друга, сунув правую руку в карман. Списка жильцов, как и следовало ожидать, не было, но ход к квартире консьержки был обозначен стрелкой. Буасси двинулся в том направлении, а Лелак остановился, чтобы сориентироваться.

Черного хода нет. Подъезд открывался слева: щербатые ступеньки, голые, без абажуров, лампочки, на стенах похабные надписи. Лелак видел, как Буасси не спускает палец с кнопки звонка у выкрашенной в зеленый цвет двери на другом конце двора. Вот он снял шапку и нерешительно почесал в затылке; лицо его исказила болезненная гримаса: должно быть, он нечаянно задел рану на голове.

Альбер перевел взгляд, настороженно всматриваясь в царивший на лестнице полумрак. Если Делькур вздумает улизнуть, то попытается сделать это именно сейчас. Он и попытался: несся вдоль перил, хватаясь за литые шары у лестничных поворотов, как делают это мальчишки-подростки. Вот только не слышно было топота ног. Делькур бежал, стараясь ступать бесшумно. Альбер не стал рисковать. Он двинул Делькура плечом, и тот отлетел, ударившись о стену.

Рефлексы бандита действовали безотказно. Нападение в полумраке подъезда застало Делькура врасплох, но тем не менее среагировал он мгновенно: развернулся корпусом к нападавшему, и рука его нырнула за пазуху. И все же реакция запоздала. Лелаку при его опыте оказалось достаточно момента, когда Делькур отлетел к стене. Ожидая столкновения, Альбер напряг мышцы и благодаря этому не потерял равновесия. Сделав шаг, он вновь очутился возле Делькура и заехал ему кулаком в висок. Затем стиснул скользнувшую за пазуху руку, но не пытался ее вывернуть. Делькур, несмотря на щуплое с виду телосложение, оказался жилистым и мускулистым, и рискованно было затевать с ним борьбу, когда тот держал наготове нож. Альбер всей тяжестью навалился бандиту на руку, чтобы не дать вытащить ее из пальто, и рявкнул противнику в самое ухо:

— Полиция! Не двигаться, если жизнь дорога!

Мужчина замер.

— Выпусти нож! — Альбер почувствовал, как мышцы Делькура расслабились. Правой рукой он тотчас рванул к себе запястье противника, крутанул его и, перехватив левой, завел за спину, — все, как предписано правилами единоборства. Делькур с заломленной за спину рукой уткнулся лицом в пол. Коленями Альбер уперся в спину бандита, чтобы освободить свою правую руку и сунуть ее в карман за наручниками.

— Что тебе от меня нужно?

Альбер молча защелкнул железный браслет на запястье Делькура.

— Ну погоди, фараон вонючий, ты еще об этом пожалеешь!

— Давай другую руку! Да поживей! — Подоспевший Буасси, оттеснив Альбера, сам защелкнул второй наручник и подтолкнул Делькура к парадной двери.

В машине его запихнули на заднее сиденье, Альбер сел рядом. Старуха-продавщица из лавчонки с сувенирами, не меняя скучающего выражения лица, наблюдала за этой сценой. Двое мальчишек лет десяти, поблизости катавшиеся на скейтах, восхищенно присвистнули.

Буасси включил мотор.

— Как скоро мы доберемся до набережной Орфевр? — поинтересовался Альбер.

— Минут за двадцать-двадцать пять.

Лелак повернулся к задержанному:

— Столько времени тебе дается на размышление.

Делькур оказался более крепким орешком, чем они ожидали. Не задавая вопроса, над чем ему, по мнению полицейских, нужно размышлять, он уставился в пол и угрюмо молчал.

— Годков пять, пожалуй, схлопочешь. Сперва полез с кулаками на полицейского сыщика, сегодня оказал сопротивление при аресте. — Машина свернула влево, Буасси дал резкий сигнал и обошел темно-синий «фиат-ритмо». — Это еще цветочки. Вздумай мы подстроить тебе подлянку, могли бы навесить и убийство…

Мужчина в наручниках с шумом втянул воздух носом и отвернулся. Теперь он уперся взглядом в облепленный рекламными плакатами желтый автобус, словно желая запечатлеть его в памяти.

— В твоих же интересах отвечать на вопросы, — нехотя был вынужден продолжить Альбер. — Откуда вы узнали, что мой друг — сыщик? — Не дождавшись ответа, Альбер зевнул.

— Сдадим этого молчальника и сходим перекусить. Я должен съесть бутерброды, иначе подруга жизни закатит истерику.

— Да брось ты к чертям!

— Ты что, сдурел? Бросить такую женщину! Да она каждый вечер встречает меня ужином из пяти блюд, выставляет бутылку вина и надевает самое нарядное платье. И знаешь, что в ней особенно трогательно? Она краснеет от смущения. Разведенная женщина, мать двоих детей, а краснеет как девчонка.

— Бутерброды выброси, балда! Женщина все равно заставит тебя на ней жениться. Сдадим этого придурка и угостимся пиццей.

— Пиццу я не люблю.

Город словно обезлюдел, движение замерло, и они без помех добрались до моста Сен-Мишель. Обычно переезд занимал несколько минут, но на сей раз машина проскочила на другой берег Сены мгновенно.

— Мы не знали, что он сыщик, — донесся тихий голос Делькура.

— Мне послышалось или ты правда что-то сказал?

— Мы не знали, что он сыщик. — Горький вздох сопровождал эту фразу. Вздох человека, которому слишком хорошо знакомы эти мелкие уловки полицейских: «повтори», «говори громче, разборчиво, ясно»…

— Так уж и не знали!

— Просто мы поняли, что он врет. Ему, мол, приятель посоветовал сюда толкнуться. — Делькур бросил одобрительный взгляд на сидевшего за рулем Буасси. — Кстати сказать, вы здорово держались. Мне бы ни в жизнь не догадаться, что вы фараон. А уж меня нелегко провести, можете быть уверены!

— Что же я должен был сказать?

— Что вас прислал Пепе. Таков порядок, и это все знают.

— Кто такой Пепе?

— Он у нас вроде как за старшого. Когда я пришел, он уже заправлял там всеми делами. Дружок мой с того и начал: пойдем, говорит, я тебя познакомлю с Пепе… Работенка у нас не пыльная. Делать тебе вообще ничего не придется, только иногда ширяют иглу или дадут «колеса» и велят полежать. И за это еще сотнягу на рыло. Даже если отстегнешь для Пепе двадцатку, все равно в накладе не останешься.

— А с какой стати надо отстегивать двадцатку этому Пепе?

— Чтобы попасть в лабораторию. Если бы ваш приятель сказал, что он от Пепе, мы бы его и пальцем не тронули. Понятно?

— Нет, — подумав, ответил Альбер. — Пепе платит вам, что ли, чтобы вы избивали посторонних?

— Ничего он нам не платит. Но ведь в наших интересах, чтобы посторонние не совались, разве не ясно!

— Послушай, парень! — взревел Буасси на переднем сиденье. — Если вы и без того лупцуете чужаков, то за что гребет деньги Пепе?

Делькур промолчал, и Альбер демонстративно вздохнул.

— Ну его к черту! Нам все равно друг друга не понять. Если они по доброй воле отдают свои кровные денежки какому-то негодяю, это их дело.

— Один не захотел платить, — Делькур снова перешел на шепот, но на сей раз они не стали придираться, оба молча ждали, когда он вновь заговорит. — Этого человека на заводе больше не видали.

— Ты не смог бы с ним справиться, что ли?

— Я не трусливого десятка, но с Пепе опасно связываться. Он глотку располосует и глазом не моргнет. И дружков у него хоть отбавляй. Проще заплатить. На вашем месте я бы все-таки его поостерегся.

— На заводе у него тоже есть дружки?

— Наверняка. У него везде свои люди.

— Врач или сестры?

— Нет. Но швейцара он подкармливает — готов голову дать на отсечение.

— Знаешь этого человека? — Альбер извлек из кармана фотокарточку Риве и поднес ее к глазам Делькура. Снимок был выполнен перед вскрытием, но фотограф превзошел самого себя. Покойник выглядел как живой.

— Тони. Когда-то был хорошим гонщиком.

— Он тоже платит?

— А-а… Это же дружок Пепе, их водой не разольешь.

— Где сейчас этот Пепе?

— Пропал. И Тони тоже куда-то провалился. Даже доктор его разыскивал. С ним начали проделывать какое-то исследование и не могли закончить. Сами понимаете.

— Ну, а про этого что скажешь? — На свет божий была извлечена фотография Дюамеля.

— Видел я его. На днях он разговаривал с Риве в пивной.

— Не слышал, о чем говорили?

— Нет. Но факт, что о деле, сразу видно было. Забились в угол, и Тони все зыркал по сторонам, не следят ли за ними. Я старался не смотреть в их сторону.

— Риве тоже опасен?

— Не слишком. Но зато уж дружок его…

— Я вот еще чего не понимаю, — сказал Альбер, задумчиво глядя на высокого, тощего, взлохмаченного мужчину. — Почему вы набросились на моего коллегу прямо сразу, в приемной? Разве нельзя было просто припугнуть или подстеречь на улице, когда он выйдет?

Видно было, что Делькур сделал бы досадливый жест, не будь у него руки схвачены за спиной наручниками.

— Нет, — решительно возразил он. — Бить надо прежде, чем человек попадет в лабораторию. Если с ним начали работать, от него уже не избавиться. Доктор осложнений не любит.

— А этого человека помнишь?

— Это Параж. Он работал на заводе… охранником или кем-то в этом роде. Но его тоже лечили.

— Что с ним делали?

— Ну, как это… работали с ним. Так у нас принято говорить.

— Он тоже был дружком Пепе?

— Нет. Вроде бы водил шашни с докторшей. С пучком, старая образина, а туда же… Черт бы ее побрал, курву драную!

— Что тебе известно о смерти Паража?

— Только то, что в газетах было.

— Вам никогда не приходило в голову, что он скапутился от того препарата, какой ему ввели в лаборатории?

— В лаборатории?.. Как это? Да что вы! Нас тут наблюдают: выслушивают-выстукивают, все честь по чести.

— Тебе ни разу не было дурно после того, как принимал какое-нибудь лекарство?

— Как же, бывало, когда и мутит. Но ведь за это и денежки платят, верно? И всегда заранее предупреждали. С нами тут обходятся по-хорошему. Вот только эта старая шлюха, что меня выставила…

— И что же ты теперь собираешься делать?

— Я-то? Думал потолковать с Пепе, попросить замолвить словечко. Но не застал его.

Альбер взглянул на Буасси, тот пожал плечами. Они припарковались на набережной Орфевр, у высокой коричневой ограды Дворца правосудия. Проходившие мимо туристы заглядывали в машину с таким видом, словно она тоже относилась к числу платных достопримечательностей Парижа.

— Ну вот что, парень! — сказал Альбер. — Не хочется мне, чтобы ты разгуливал на свободе: чего доброго начнешь еще языком трепать. Так что мы сейчас прихватим тебя с собой и оформим задержание, по твоей собственной просьбе, как свидетеля, нуждающегося в защите. Найдем тебе уютную камеру в следственном отделе. Не пожалеешь: пару недель проживешь без забот, крыша над головой и казенные харчи тебе обеспечены.

Он запустил руку под пальто Делькура и вмиг нащупал нож — весьма солидное оружие, переделанное из мясницкого тесака. Чехол под него был прикреплен к подкладке пальто с таким расчетом, чтобы нож можно было выхватить мгновенно и тотчас же пустить в ход. Альбер знал, что у бандита должен быть при себе еще один: ведь пальто человек вынужден иногда снимать. Он охлопал карманы, но безрезультатно. Выжидающе взглянул на Делькура, и тот послушно наклонился вперед.

Лелак удовлетворенно кивнул и провел рукой по шву возле пояса. Нож был спрятан внутри, чуть ниже правой почки: вороненой стали, с пружиной и небольшим, сантиметров в десять, лезвием.

— Надзирателю это вряд ли понравилось бы. Тебя могли неправильно понять. Еще есть?

— Нет.

Увидев, что один из туристов нацелился фотоаппаратом, намереваясь запечатлеть их шествие к зарешеченной дверце, все трое, не сговариваясь, отвернулись.

* * *

На сей раз они припарковались у завода. Буасси напялил свой баскский берет, переодел пальто, переобулся в другие ботинки и сунул за пояс широких брюк резиновую дубинку. Дубинка была не уставная полицейская, а укороченная, так сказать, для домашнего пользования и со свинцовой прокладкой. Приятели выждали, пока скроются случайные прохожие, и Буасси выбрался из машины.

Альбер достал сверток с бутербродами и, разворачивая его, следил, как Буасси вперевалку направился к проходной. Пока они сдали Делькура и выполнили все необходимые формальности, наступил полдень, и Альбер весьма не прочь был бы пообедать, но Буасси уперся — ни в какую. Он был упрямый, точно осел.

К тому времени, как приятели добрались до фармацевтического завода, у Альбера окончательно окрепло убеждение, что глупо так лезть на рожон. Вчера идея внедрить Буасси в группу подопытных казалась вполне стоящей. Сегодня это выглядело ненужным риском. Однако достаточно было взглянуть на Буасси, чтобы попридержать свое мнение при себе. После того как Альбер сам же втравил беднягу в историю, Буасси в жизни не простил бы ему такого отступничества.

Безо всякого удовольствия Альбер жевал бутерброд, с такой любовью приготовленный очередной пассией приятеля. Сиди тут и жди, довольствуйся ролью пассивного наблюдателя! Швейцар пропустил Буасси без звука, и тот на правах своего человека уверенно направился к зеленой дверце в конце двора. Он не смотрел на проходивших мимо рабочих завода, облаченных в белые халаты, так же, как и те не смотрели на него. Они словно бы не замечали друг друга. Наверняка здесь любому известно, зачем приходят в лабораторию эти плохо одетые, с небритой щетиной мужчины, и наверняка каждый считает за благо делать вид, будто не знает об этом.

Буасси проверил, под рукой ли резиновая дубинка и шагнул внутрь. Там сидели те же мрачные типы, что и вчера. Удивленные, неприязненные взгляды встретили Буасси.

— Меня прислал Пепе, — опережая их намерения, сообщил Буасси.

— Вот как?! — один из ожидающих поднялся с места.

Роста он был невысокого, но весь словно вылеплен из мускулов. Голова квадратная, черные вьющиеся волосы, свитер едва не лопался на вздутых бицепсах. «Тюремный силач», — подумал Буасси. У этого типа было время нарастить мускулы.

Буасси не помнил его по вчерашнему визиту, и это обстоятельство беспокоило его. Он прислонился к стене и сунул руку под пальто, нащупывая резиновую дубинку.

— И когда же ты видел Пепе?

— Вчера вечером.

— Где?

— Не твое дело! Если Пепе не понравится, что я здесь, он сам мне об этом скажет.

— Пока что это мне не нравится, приятель. Пепе пропал, его вот уже несколько дней никто не видел, а ему самое время бы здесь появиться. Ясно тебе, умник, что к чему?

Теперь и остальные мужчины, встав со своих мест, подступили ближе.

— Если он не желает с вами встречаться, это его дело.

Коротышка притопнул ногой и чуть присел, как бы готовый броситься на нахального чужака. Буасси отскочил в сторону и выхватил дубинку.

— Смотрите, какие занятные игрушки у этого малыша. Ай-яй-яй!

— Жан! Только не здесь! Вчера тут уже была заваруха. Нас всех выгонят.

Буасси никогда в жизни не испытывал такого чувства признательности, как сейчас, за это невольное заступничество незнакомого бродяги. Направляясь сюда, он делал ставку на то, что к нему привяжутся. Не был уверен, но очень надеялся. Вот только на присутствие этого орангутанга он никак не рассчитывал.

Буасси был не робкого десятка. Еще в детстве ладонь у него была вдвое шире, чем у сверстников, и оплеухи тоже выходили раза в два увесистее. А став полицейским, он и подавно лишь раздавал другим оплеухи, но никогда не получал их сам. Ему доводилось в одиночку обезоруживать опасных преступников, и при этом у него даже мысли не возникало, что он и сам может попасть в беду. Эта слепая, бездумная уверенность в себе защищала его подобно панцирю. И вот теперь панциря вдруг не стало.

Буасси достаточно насмотрелся драк, чтобы трезво оценить соотношение сил. У него против этой горы мускулов шансов никаких. Такого затрещинами не напугаешь, дубинкой по голове не врежешь, а если и врежешь, то только еще больше обозлишь. Впервые в жизни он заранее представил себе, что ожидает его в предстоящей драке. Он явственно видел, как этот квадратноголовый сметает его вместе с дубинкой. Противник слишком решителен и проворен, чтобы удалось удержать его на расстоянии, а если дело дойдет до рукопашной, то, считай, тебе конец.

— Верно, — согласился орангутанг. — Тогда выйдем, если не трусишь.

Квадратноголовый покосился на остальных, в то же время не выпуская из поля зрения и Буасси.

— Ладно. Давай выйдем.

Буасси находился ближе к двери. Метнувшись к выходу, он мигом очутился на дворе. Здесь он был в безопасности, этот бугай не набросится на него сейчас, если не хочет лишиться работы. В дверях тот не успел его перехватить, а теперь придется потерпеть, пока они выберутся на улицу. Ну а там ждет верный друг, старина Альбер. И все же, не желая рисковать, Буасси старался шагать так, чтобы между ним и квадратноголовым сохранялось расстояние в несколько метров. Должно быть, со стороны все выглядело так, будто остальные послали их в распивочную за бутылкой дешевого вина, и Буасси хочется поспеть первым. По мере приближения к воротам, он ускорял шаг. Вдруг, да Альбер задремал? Вдруг не сразу врубится и начнет лениво, неспешно выбираться из машины, вместо того чтобы молниеносно выскочить с оружием наготове.

Швейцар со скучающим видом взглянул на Буасси, когда тот прошел мимо, а Буасси смотрел на тощего, морщинистого, носатого старикашку, как моряк, уходящий в плавание, на удаляющийся берег. До этого момента Буасси был в безопасности. Теперь он бросился бегом к машине, слыша за спиной топот преследователя. Альбер, чего ты медлишь?!

Подбежав к машине, он попытался распахнуть дверцу. Но не тут-то было. Машина оказалась заперта. Выхватив дубинку, Буасси повернулся лицом к противнику. Хоть сколько-то ему удастся продержаться. Альбер не мог уйти далеко. Шум драки привлечет его внимание, и он не допустит, чтобы…

Выставив вперед левую руку, он поднял правую на уровень груди. Теперь в случае необходимости можно пустить в ход дубинку. Квадратноголовый с опущенными руками уверенно шел на него, и Буасси начал медленно пятиться.

* * *

Альбер действительно отлучился всего лишь на несколько минут, поскольку обещал Луизе позвонить утром… Жуя бутерброд, он настороженно прислушивался, однако не услышал ничего похожего на шум драки. Впрочем, он и не думал, что «конкуренты» еще раз посмеют наброситься на Буасси в комнате ожидания. К тому же теперь даже пароль известен: «Я от Пепе». Пройдет по меньшей мере полчаса, прежде чем Буасси дождется своей очереди в лабораторию. А потом остается лишь выхватить у врача наполненный шприц и дать деру. Еще раз мысленно прокручивая эту сцену, Альбер не нашел теперь свою нежно лелеемую идею столь уж удачной. К тому же хотелось пить, и он решил промочить горло в ближайшем бистро и оттуда заодно позвонить. Правда, разговор, пожалуй, затянулся чуть дольше, чем он рассчитывал. Пока он дозвонился до коммутатора, пока его соединили с номером Луизы…

Потом они энное количество минут проговорили. Альбер почти шептал в трубку, поскольку стеснялся, что его слова могут услышать посторонние и от этого весь разговор приобрел более доверительный, интимный характер. Он узнал, что Луиза хорошо спала. Что она не слишком устала после вчерашнего выступления. Что с утра она уже совершила длительную прогулку и сейчас собирается с парнями из ансамбля к Сакре-Кер. Со своей стороны Альбер сообщил, что ему очень понравилось представление и особенно сама Луиза Кампос. Что в данный момент он околачивается в дешевом бистро, хотя охотнее всего отправился бы вместе с ней к Сакре-Кер. Затем он условился о свидании. В том же самом ресторане, где они были в прошлый раз. Там можно будет поговорить без помех. В четыре часа.

Альбер надеялся освободиться раньше, но у него не было денег еще на один обед с дамой. Не беда, они просто выпьют чего-нибудь. Но как бы то ни было, все вместе взятое заняло не часы, а минуты. И надо же было Буасси угодить в беду именно в это время… Еще издали, увидев толпу возле машины, Альбер заподозрил неладное. Он тотчас припустился бежать, не переставая твердить себе, что все это игра воображения. «Я этого не заслужил. Неправда! Этого не может быть!» Ему хотелось сбавить ход, чтобы как можно дольше не знать, что за беда случилась с его другом, но рефлексы диктовали другое.

В считанные секунды он добежал до места происшествия и растолкал зевак. Буасси лежал на земле и стонал. Возле него стоял полицейский с суровым выражением лица, однако Альбер сразу же догадался, что страж порядка попросту не знает как быть. Альбер махнул у него перед носом своим служебным удостоверением и опустился на колени возле раненого. Он провел рукой по голове Буасси, и тот дернулся от боли. Альбер чувствовал на себе взгляды окружающих, ощущая их взволнованное дыхание.

— Кто-нибудь видел, что здесь произошло?

Заговорили одновременно человек десять. «Началась драка. Этого мужчину сшибли с ног, а потом, когда он упал, стали бить ногами…» «На него напал какой-то громила, а этот несчастный только защищался… Кошмар какой-то! Безобразия творятся среди бела дня!» Очевидцы подступили вплотную и полицейский, наконец-то сообразив чем заняться, стал осаживать толпу назад. Тут подоспела «скорая помощь», и Альбер испытал странное чувство при виде этой, уже знакомой картины: на окраине города с грязной мостовой поднимают бесчувственное тело, укладывают на носилки, и карета «скорой помощи», отчаянно сигналя сиреной, уносится прочь. Риве. А вот теперь Буасси. Его избили. Но кто? Пене?

Из закрытого кузова не видно было, куда, в какую больницу их везут. Буасси пришел в себя. Впервые за годы их знакомства он показался Альберу старым. Лелак видел, как взгляд его темно-карих глаз постепенно становится осмысленным. Коренастый, чуть располневший мужчина, давно разменявший пятый десяток. Еще утром ему готовила бутерброды очередная подруга, намеревавшаяся женить его на себе. А теперь, побежденный и избитый Буасси явно силится понять, где он и каким образом здесь очутился.

Для человека молодого не столь унизительна и безнадежна ситуация, если он пострадает в кровавой переделке или от несчастного случая и затем очнется на больничной койке. Молодой организм быстро возьмет свое. Кости срастутся, раны затянутся на удивление быстро, а главное, — у человека есть время позабыть о передряге. Ну а Буасси?

— Где тебя носила нелегкая? — едва шевеля губами, произнес Буасси. Он говорил еле слышным шепотом.

— Заскочил на минутку в бистро. Очень пить хотелось…

Буасси махнул рукой и закрыл глаза.

Машина сделала резкий поворот, и Альберу на его откидном сиденье пришлось упереться руками в потолок. Затем карета «скорой помощи» затормозила, и дверца распахнулась. Они прибыли в больницу «Эспуар». Альбер опасался, что они и на сей раз попадут в «Сен-Мелани», как тогда, с Риве, но, конечно, опасение это было нелепым. В лифт, занятый носилками с пострадавшим, он не поместился и взбежал по лестнице на третий этаж в хирургическое отделение. Дождавшись, когда носилки с Буасси вдвинули под рентгеновский аппарат, он тяжело вздохнул и обратился к первому попавшемуся человеку в белом халате с вопросом: «Где здесь телефон?»

* * *

Луиза была уже на месте, когда примчался Альбер. Она сидела за тем же столиком, что и в прошлый раз, — за их столиком. Перед ней стоял изящный, высокий бокал с каким-то оранжевым напитком. «Должно быть, какой-нибудь изысканный коктейль», — мелькнула у Альбера мысль. Сколько же он может стоить?..

Альбер опоздал минут на двадцать, не меньше, хотя несся от метро во весь дух и влетел в ресторанчик встрепанный и потный. Отдуваясь на ходу, он протиснулся между столиками и подошел к красавице танцовщице.

— Не сердитесь… задержался на работе…

— Неужели опять случилось нечто ужасное?

Ужасное ли? В конечном счете Буасси благополучно выкарабкался и может выписаться домой хоть завтра. На голову наложили четыре шва, руку перевязали, ребра стянули тугим бандажом. Опухоль на подбитом глазу скоро опадет, а за выбитые при исполнении служебных обязанностей зубы он получит настолько щедрую компенсацию, что сможет поменять машину на более новую.

— Да, — сказал Альбер.

— Не надо, не рассказывайте. И даже не думайте об этом. — Луиза положила свою ладонь поверх его руки и заглянула в глаза. — Постарайтесь расслабиться. Видно, что вам не терпится вскочить и тотчас броситься на охоту за этими вашими преступниками. Сейчас вы — сплошной комок нервов. Пожалуйста, успокойтесь… ради меня. — Она улыбнулась Альберу, и тот медленно улыбнулся в ответ.

Альбер огляделся по сторонам. В ресторане царила тишина, лишь у одного из дальних столиков торчал официант. Обедающие уже разошлись, а время ужина еще не наступило, только на одном-двух столиках горели свечи. Вынырнувший откуда-то другой официант выжидательно воззрился на Альбера.

— Что угодно, мосье?

— То же самое, что пьет дама.

— Слушаюсь, мосье. Оранжад… — Официант вновь растворился в полумраке.

Они сидели, молча глядя друг на друга. Альбер не выдержал первым.

— Как вам понравилась Сакре-Кер?

— Восхитительно! — Глаза Луизы заблестели, видно было, что она говорит искренне.

Альбер мысленно покачал головой. Из всех знаменитых достопримечательностей Парижа базилика Сакре-Кер — сердца Христова — нравилась ему меньше прочих. Собор Парижской богоматери вызывал в нем восторг, на площади Звезды ему мешало разве что оживленное уличное движение, в парке дворца Тюильри он, в бытность свою молоденьким парнишкой, прогуливался с девушками, а Эйфелева башня с годами все более завоевывала его расположение. Но базилика Сакре-Кер всегда была ему не по душе. Она считалась чуть ли не символом того Парижа, в котором Альбер не усматривал ни красоты, ни романтики, зато находил в избытке шум, грязь и зловонные запахи.

Сама базилика являла собою не лишенное интереса сооружение. Если смотреть на нее издали и снизу, она производила величественное впечатление. Вблизи же это было чрезмерно большое и чрезмерно изукрашенное здание посредственной архитектуры. Но еще хуже были окрестности базилики — прославленный Монмартр. В других городах подобные места чужестранцы обходят далеко стороной, а полиция несет патрульную службу на оперативных машинах. В Париже этот район является неотъемлемым атрибутом лжеромантики, воспетым в шансонах, запечатленным в кинофильмах и на живописных полотнах. Здесь царил такой гам, что невозможно было услышать даже собственный голос, здесь вас толкали, кричали в самое ухо, норовили обчистить карманы, торговцы всех мастей старались навязать вам свой товар, ну а разных там арабов, турок и африканцев было больше, чем самих французов. Здесь чувствуешь себя скорее на восточном базаре, нежели в сердце французской столицы.

— Это и есть подлинная жизнь! — восторженно продолжала Луиза. — Не сравнить с благоговейной тишиной, какая окружает стены иных храмов. Знаете, что сказал гид? Этот храм напоминает живописное полотно, которое предстает во всей своей красе, если отойти на несколько метров. Сакре-Кер тоже становится прекраснее, по мере того как от нее удаляешься. Вы знали об этом?

— Да. Более того, Сакре-Кер особенно красива, если отойти от нее так далеко, чтобы ее совсем не было видно.

— Правда? — Луиза задумалась, силясь понять смысл его слов.

— Э-э… Я просто пошутил.

— Ах вот как! — Лицо ее просияло. Оба вздохнули с облегчением, когда наконец вернулся официант. Дождавшись, пока он поставил перед Альбером бокал и тактично удалился.

Луиза с лукавой улыбкой no-интересовалась:

— Значит, вам понравилось представление? — В джинсах и толстом, вязаном свитере с высоким воротом она казалась юной и неискушенной девушкой, ничем не напоминая знойную хищницу, какою была на сцене.

— Да. Но вы мне нравитесь больше такой, как сейчас.

— Одетой, что ли? Разве у меня настолько уродливая фигура?

— Нет, но… — Махнув рукой, он отхлебнул из бокала. Сегодня у него и с юмором не в порядке. — Лучше объясните, что изображали мужчины.

— Вы имеете в виду капоейру? Так и знала, что это вас заинтересует. В конечном счете для зрелищной программы и не требуется иного: лишь красивые женщины и сцены драк. Тогда успех у мужской части публики обеспечен.

— Но ведь этот танец не назовешь дракой…

— Вы так считаете? А между тем капоейра — это именно драка, замаскированная под танец. Изобретение рабов на плантациях. Драться им было запрещено, чтобы не причинять ущерба собственности хозяина. А драться хотелось…

— Еще бы. Одна из важнейших демократических свобод. Следовало бы внести ее в конституцию.

— Насмешки здесь неуместны! Думаете, среди рабов не было разногласий? И тогда они изобрели капоейру. Издали вроде бы танец, а по сути борьба.

— Мне трудно судить. Когда ваш приятель напал на меня, у него это ловко получилось. Но ведь на сцене исполнители находились на расстоянии друг от друга.

— Да, потому что это уже капоейра-танец. Здесь даже не обязательна логическая согласованность в пластике обоих бойцов. Их задача лишь приноравливаться к ритму. Рабы долго оттачивали свою технику. Вздумай они попросту наносить друг другу удары ногами, это не укрылось бы от надсмотрщиков. Зато под музыку можно было творить что угодно.

— Недурная идея, — пробормотал Альбер. — По мнению одного моего друга, самое основное в единоборстве это правильный ритм.

Луиза оставила его реплику без внимания.

— Даже костюмы, в каких они выступали, воссоздают одежду рабов: босые и полуголые, в одних белых штанах, — как в былые времена невольники трудились на плантациях.

— Вы рассказывали, как во времена вашего детства один из парней избил полицейского. Это была капоейра?

— Да.

Альбер недоверчиво покачал головой.

— Мне по-прежнему не ясно. Конечно же, нет сомнения, танцоры ансамбля — тренированные парни, однако я убежден, что драться они учились на улице, а не в школе танцев. Встречались мне такие крепкие ребята и у нас, но тех разве что хватило бы на рок.

— Существуют и школы капоейры, где при закрытых дверях обучают борьбе. Там можно тренироваться с партнером, участвовать в показательных состязаниях.

— Вы-то сами смыслите в этом деле?

— Я? — Луиза рассмеялась. — Ну как же вы не поймете, капоейра — это мужское занятие. Удел женщин — самба. Женщина должна быть красивой, эротически привлекательной.

— Жаль, — задумчиво протянул Альбер. — А то могли бы обучить меня основным приемам. Скажите, а нет ли учебного пособия по капоейре?

* * *

Альбер вернулся на службу в начале седьмого. Из больницы он позвонил Шарлю, который через двадцать минут примчался туда, стремительно пронесся по больничному коридору, заперся для десятиминутных переговоров с врачом, приложился к ручке медицинской сестры, отыскал какого-то давнего знакомого, в результате чего персонал был готов хоть несколько недель держать Буасси в отдельной палате дляпривилегированных пациентов. Правда, сам Буасси рвался домой…

После этого Бришо полетел обратно, в управление полиции, чтобы держать фронт, пока Корентэн просиживает штаны на каком-то очередном совещании. «Шеф объявится после обеда! — походя бросил он Альберу. — Приходи, он наверняка захочет с тобой поговорить».

Шаги его гулко отзывались на лестнице. С чего бы этот дом в шесть часов всегда уже пуст, как вымерший? Правда, здесь не бывает такой безумной суеты, как в дежурной части полицейского участка, но все же эта тишина казалась необычной. Словно в офисе коммерческого предприятия, где служащие расходятся по домам в половине пятого и лишь уборщица бродит из комнаты в комнату. Возможно, шеф уже отбыл домой.

У Альбера вспотели ладони, а мысли невольно стали облекаться в слова оправдания. Должно быть, есть что-то в самих этих стенах, насквозь пропитанных подозрительностью, страхом, ложью. Вот ведь и на меня воздействует эта атмосфера, — подумал Альбер. Начинаешь чувствовать себя преступником. Отчего бы прямо не объявить Корентэну, что, пока он ждал меня здесь, я проводил время с Луизой Кампос? Правильно, так ему и скажу.

Альбер свернул направо, к кабинету Корентэна, и облегченно вздохнул при виде узкой полоски света под дверью. Поправив рубашку, по обыкновению выбившуюся из-за пояса, он пятерней пригладил волосы, постучал в дверь и вошел.

Корентэн сидел за письменным столом и читал. При появлении Альбера он отложил бумаги в сторону и потянулся за коробкой с табаком. Чтобы не дымить постоянно, раскуривание трубки шеф связывал с каким-нибудь условием. Закурю, как только покончу с почтой. Или когда зазвонит телефон. Или когда вернется Альбер.

— Где ты пропадал? — поинтересовался Корентэн.

— Э-э… Я был с Луизой Кампос… Это бразильская танцовщица, которая ушла с приема вместе с Дюамелем. Я подумал, что до вашего прихода успею еще раз допросить ее.

— Я здесь уже не один час. Ну и как, удалось узнать что-нибудь стоящее?

— Нет. Твердит все то же самое, что и раньше. Дюамель отвез ее в гостиницу, и они расстались.

— Тогда какого черта ты валандаешься с ней? Или думаешь, она что-то скрывает?

— Н-ну… — В таких случаях Альбера подмывало врезать шефу. — Не думаю. Хотя с женщинами лучше держать ухо востро. Не исключено, что Дюамель завез ее к себе домой, а оттуда уже она добралась до гостиницы на такси. И теперь ей совестно признаться. Я задал ей вопрос, не говорил ли Дюамель о своей работе. У меня была мысль, вдруг да он вздумал похвастаться, разыграть из себя великого репортера, чтобы произвести на дамочку впечатление.

— И что же?

— Она совершенно не помнит, о чем шел разговор.

— Ладно. — Выпустив пары, Корентэн теперь уже более спокойно всматривался в голубоватые клубы дыма, разделяющие собеседников. Из кармана своего серого фланелевого пиджака он достал маленькую, черную коробочку, рассеянно постучал по ней пальцем и снова сунул в карман. — Ну, а что там приключилось с Буасси?

— Видите ли… мы решили слегка прощупать почву вокруг завода «Фармацит». Отправились туда, и…

Корентэн поднял руки, и Альбер замолчал. У шефа были на редкость волосатые руки с тщательно ухоженными ногтями. Он любил во время совещаний призывать к тишине эффектным жестом дирижера.

— Ты решил, что следовало бы прощупать там почву, но на заводе тебя уже знали в лицо. Ты задурил голову Буасси, и вы отправились с ним на пару. Вот с этого места продолжай дальше.

Альбер молчал, пытаясь собраться с мыслями. До сих пор он стоял у стола, нервно переминаясь с ноги на ногу и судорожно подыскивая оправдание. Теперь речь зашла об убийствах, а это уже разговор профессиональный. Он уселся на свое привычное место, откинулся на стуле, зацепившись мысками ботинок за перекладину начальничьего стола.

— По-моему, Дюамель собирался писать о заводе «Фармацит». Там проводились опыты на людях. Разрабатывался новый вид допинга, который невозможно выявить с помощью современных методов. Вообще-то не запрещается привлекать к эксперименту людей, если те представляют себе степень риска и сознательно идут на него. Кажется, даже есть такое законоположение, что если степень риска выше определенной нормы, то объект эксперимента не имеет права соглашаться… Это надо будет выяснить у юриста. — Альбер взглянул на Корентэна, выжидая, не хочет ли тот что-либо спросить или добавить, однако шеф молчал с каменным выражением лица. — Но на заводе используют полуграмотных, опустившихся людей, которые готовы подписать даже собственный смертный приговор. Факт, что в результате опытов скончался некий человек по фамилии Параж и бывший гонщик Риве. Но я убежден, что, если покопаться, выявятся и другие жертвы. Известно, что Дюамель поддерживал контакт с Риве, думаю, покупал у него информацию. У Риве был дружок по кличке Пепе — этакий крутой парень. Он взимал с несчастных подопытных дань, а тех, кто отказывался платить, безжалостно избивали. Возможно Дюамель собирался писать о рэкете, а Пепе это пришлось не по нраву, и он замордовал Дюамеля насмерть. Он мог сделать это по собственному почину, опасаясь за свой хорошо налаженный бизнес, или по указке администрации завода.

Альбер умолк. Корентэн снова извлек из кармана коробочку и постучал по ней кончиком указательного пальца. Это был футляр, в котором хранят ювелирные изделия.

— У тебя все?

— В основном да.

— Послушай, Лелак… — Быстрым движением Корентэн спрятал в карман коробочку и вперил взгляд в Альбера. — До сих пор у нас с тобой об этом речи не заходило. Попросту не было такой необходимости. Я смотрел сквозь пальцы на твою несобранность и лень. Прощал опоздания, когда ты по утрам просыпал на работу. Прощал привычку спихивать на других любую работу, какая гроша ломаного не стоит. — Он говорил негромко, спокойно, с интонациями профессионального диктора. — Я позволял тебе действовать, руководствуясь твоей весьма уязвимой логикой и ничем не подкрепленными аргументами, поскольку именно тогда ты добивался успешных результатов. Не знаю, как тебе удавалось, да это меня и не интересует. В течение нескольких дней обнаруживаешь преступника, а это главное. Если бы и остальные мои подчиненные были такими же, как ты, я бы попросту спятил. Одного тебя я, пожалуй, выдержу.

Альбер с интересом вслушивался в откровения шефа. Разумеется, он и сам знал, что между ними существует как бы молчаливое соглашение, но поскольку оно никогда не обсуждалось, то и рамки его не были определены. Альбер всегда боялся, как бы не перегнуть палку. Судя по всему, на сей раз его опасения оправдались. Знать бы только, где он допустил промах.

— Для меня непривычно видеть, как ты упорно цепляешься за одну версию. Странно слышать, когда ты рассуждаешь столь последовательно и логично. — Шеф махнул рукой. — Ну да не в том беда. Скажи, ты хотя бы заглянул в досье, которое я положил тебе на стол?

— Шеф, день-другой, и я завершу это дело…

— Я спрашиваю: открывал ты это досье?

— Да.

— И тебе ничего не бросилось в глаза? — Альбер молчал, и Корентэн неожиданно взорвался. — Ты не обратил внимания, что погибший — некий Жюль Пеперелли, он же Пепе, безработный, по словам консьержа, подряжался на временную работу при заводе «Фармацит»?! Если уж я кладу бумаги тебе на стол, то мог хотя бы удосужиться сунуть туда нос!

За все двенадцать лет совместной работы Альбер ни разу не видел, чтобы шеф выходил из себя. Самому Корентэну, видно, тоже непривычен был такой срыв. Он сердито выколотил трубку и снова набил ее табаком.

— Ты хотя бы знаешь, как зовут того типа, что избил Буасси?

— Нет. Но я знаю, как он выглядит.

— И что ты собираешься делать?

— Хм… как бы это сказать… Теперь, когда выяснились новые обстоятельства с Пепе… Я еще не успел обдумать.

— Ну так иди и думай! — Корентэн поднялся из-за стола — высокий, худощавый, элегантно одетый — и невольным жестом потрогал карман, где лежала коробочка. Встал и Альбер и направился к двери.

— Шеф, если я изобрету что-нибудь стоящее, можно Вам позвонить?

— Нет! — Корентэн встретился с его искренне озабоченным взглядом и махнул рукой. — Господи, ну за что мне с тобой такое наказание!

Альбер прошел к себе. В комнате было темно, однако свет он зажигать не стал. Обойдя вешалку, он свернул налево и сделал четыре шага. Вот и его стол. Он опустился на стул и замер, уставясь в темноту. В первую очередь… ага, ясно! Первым делом надо позвонить Марте и предупредить, чтобы не ждала. Второе: завтра же купить Марте какой-нибудь хороший подарок. Может, книгу о японских бумажных журавликах. У Марты ловкие пальцы, она научится складывать разные фигурки. Третье… Он встал и подошел к окну. Прижавшись лбом к холодному стеклу, попытался сосредоточиться. Третье… Третье…

Кто-то околачивался в неосвещенном дворе. Альбер видел лишь темный силуэт и временами вспыхивающую красноватую точку — огонек сигареты.

Надо дочитать это треклятое досье. Затем спуститься в каталажку и спросить Делькура, не знает ли он того типа, что напал на Буасси. Хорошо, если бы удалось заполучить адрес, тогда бы взяли негодяя тепленьким сегодня же ночью.

Темноту прорезали два конуса света от фар, затем плавно с достоинством подкатил «СХ» Корентэна. Автомобиль двигался почти бесшумно, лишь сизоватая струйка газа из выхлопной трубы показывала, что мотор работает. Машина была чудо как хороша. Корентэн приобрел ее год назад и пылинке не давал сесть на дорогую игрушку. Горе тому инспектору, кто посмел бы на автостоянке ненароком поцарапать или помять машину. Корентэна. Это право шеф оставлял за собой.

Машина свернула влево и подкатила к стене. Распахнулась дверца, и от стены отделилась стройная женская фигурка. Мелькнули белокурые волосы, затем пассажирка села в машину и захлопнула дверцу, внутреннее освещение погасло. «Вот это да!..» — сказал Альбер и отодвинулся от окна.

Включив свет, он подсел к телефонному аппарату. Первым делом нужно позвонить Марте. Едва жена сняла трубку и откликнулась, он сразу почувствовал неладное. Марта не сказала ничего плохого, но чуткое ухо мужа на тринадцатом году совместной жизни и без слов способно уловить недовольство.

— Что у тебя стряслось?

— Что стряслось? — Марта расхохоталась, как опереточная примадонна, когда бонвиван спрашивает, страдала ли она оттого, что он ее покинул.

— Я же слышу…

— Значит, плохо слышишь. Зачем ты звонишь?

Альбер схватил досье по делу Пепе, словно желая продемонстрировать Марте по телефону, насколько он занят.

— Я хочу предупредить, что сегодня приду домой попозже.

— Когда хочешь, тогда и приходи! — Марта говорила по-французски с едва уловимым, скорее приятным, нежели раздражающим акцентом. За исключением тех случаев, когда нервничала. Тогда фразы у нее выходили резкие, рубленые, а французские слова «выстреливались» с английским ударением.

— Что ты сказала? Не понял.

— Хоть совсем не приходи!

— Да в чем дело? Какая муха тебя укусила? Я задерживаюсь по работе. Неужели не ясно?

— Ясно. Работай в свое удовольствие, а обо мне не беспокойся. Главное, чтобы тебе было хорошо! — Марта дала отбой, и Альбер изумленно уставился на безмолвный аппарат.

— Черт побери! — Он снова начал набирать номер и сбился. Набрал еще раз, заставив себя делать это медленно и сосредоточенно.

— Алло!

— Что тебе еще?

Альбер решил, что пора переходить в контрнаступление.

— Ты слишком много себе позволяешь. Взять и по среди разговора ни с того ни с сего хлопнуть трубку. Могла бы обращаться повежливей!

— Вежливого обращения спрашивай со своей бразильской шлюхи! — Она снова бросила трубку. Альбер живо представил себе, как Марта стоит у телефона, с ненавистью глядя на ни в чем неповинный аппарат. Зато теперь по крайней мере шило вылезло из мешка.

Луиза… Но откуда Марте известно? Он снова набрал номер, поскольку хорошо знал Марту. Не позвони он ей сейчас, она никогда в жизни не простит ему. А надо бы ее проучить. Укротить ее ревность. Показать, кто в доме хозяин. Это далось бы ему без труда. Стоило лишь открыть папку и углубиться в материалы. Номер был занят, и Альбер стал набирать снова. И зачем только он делает эту глупость? Можно бы принести сюда бутербродов, поужинать и спокойно поработать. К одиннадцати он бы управился и успел бы к концу представления, чтобы встретить Луизу у театра. Утром зашел бы домой принять душ и переодеться и объявил бы Марте, что отказывается с ней разговаривать, пока она не попросит прощения.

Номер по-прежнему был занят. Марта наверняка сняла трубку. Теперь у него действительно не остается другого выхода. На день-два в доме установится военное положение, но браку он не даст распасться. Таково было его твердое убеждение. Нынешнее испытание, пожалуй, послано им самой судьбой. Альбер встал и с размаху ударил кулаком по стенке канцелярского шкафа. Упрямая, настырная, поделом ей! Теперь она, конечно, ждет, что Альбер, как шелковый, примчится домой. Как же, держи карман шире!

Он явственно представил, что сейчас происходит дома. На Марте старый заношенный спортивный костюм, который вообще-то не идет ей, но почему-то страшно умиляет Альбера. По всей вероятности, она пристроилась в кресле с книгой в руках, сидит и плачет. Так ей и надо. Если бы она не прервала связь, могли бы сейчас все обговорить по телефону.

На сей раз он трахнул кулаком по стене и не рассчитал удара. Скрипнув зубами, он потряс рукой и снова подошел к телефону. Если по-прежнему занято… Номер был занят, и Альбер еще с полминуты постоял у стола, а затем потянулся за курткой. Черт все побери! Рано или поздно придется ее проучить. Воображает, будто ей сойдет с рук: требовать человека домой, когда у того работы выше головы! Ну ладно, он поедет домой и всыплет ей хорошенько. Будет знать, как сидеть в кресле и плакать.

Глава девятая

Бог весть отчего Альбер проснулся ровно в девять. Не хлопал дверью сосед, не гудел пылесос в квартире напротив, не включал магнитофон жилец снизу. Просто он вдруг открыл глаза, увидел, что еще темно, и удовлетворенно повернулся на другой бок. Тут он почувствовал, что находится в спальне один, Альбер снова приоткрыл глаза: та постель, где спала Марта, была пуста, из кухни и из ванной не доносилось ни звука. Неужели она уже ушла на работу? Но тогда, значит… Тут он взглянул на часы, а в следующий момент уже был на ногах. Затем не спеша улегся снова.

Ни к чему сейчас пороть горячку. Иначе он убежит на службу голодный, кое-как умытый, дерганый и все равно опоздает. День начнется перебранкой с Корентэном, потом все пойдет кувырком, и тогда не исключено, что какой-нибудь мерзавец пырнет его ножом в живот.

Нет, все надо делать спокойно и размеренно, как учил его Жак на занятиях по самообороне. Никакой суеты. Выбирая решение, рассчитывай время.

Он лег на спину, затылком в ладони. За окном шел проливной дождь. Коллеги уже провели оперативное совещание и, если не подвернулись какие-нибудь срочные дела, отправились пить кофе. Должно быть, промокли до нитки, пока бежали сотню метров до кафе. Разговор наверняка крутится вокруг Буасси. Им не терпится арестовать его обидчика, а шеф, наверное, сказал, давайте, мол, дождемся Лелака. У него снова напряглись мышцы, чтобы вскочить и бежать, но он не двинулся с места. Смотрел на дождь за окном и чувствовал, как расслабляется каждая клеточка тела.

Конечно же, ему не удалось прочесть это проклятое досье. До рассвета длилась перебранка с женой. В прошлый раз он отделался легко. Тогда Марта еще хотела верить ему, теперь — нет. Она настолько вжилась в роль обманутой супруги, что оставалась глуха к каким бы то ни было доводам. Впрочем, прошлый раз Альберу было легче подыскать объяснение. Теперь понапрасну он ссылался на интересы следствия, на распоряжение Корентэна. Марта знала, что они с Луизой беседовали, взявшись за руки. Что он не делал никаких записей в блокноте и все полтора часа улыбался идиотской улыбкой. Наконец устало и отчужденно они повернулись друг к другу спиной и уснули.

Прочесть сейчас служебные материалы? Но раньше полудня ему не управиться. Что-то надо предпринять, иначе ему достанется от шефа по первое число. Интересно, кто настучал на него Марте? Он не раз задавал жене этот вопрос, но та лишь язвительно улыбалась в ответ. Жаждешь дознаться? Еще бы не жаждать! Уж он бы намял бока мерзавцу, раз и навсегда заставил бы запомнить, что порядочный человек не вмешивается в чужие личные дела. С какой стати этот неизвестный «доброжелатель» чувствует себя задетым оттого, что раз в кои-то веки пофлиртовать с шикарной красоткой вздумал он, Альбер, а не этот задавала Бришо? Быть может, Марта наняла частного детектива? Да нет, какое там!

А вот он услугами частного сыска воспользуется. Альбер взялся за телефон. Набрал свой служебный номер в надежде, что трубку снимет Бришо. Надежда эта не оправдалась, и Альбер нехотя поднялся с постели. Распахнул окно, подставив лицо холодным каплям дождя. Постояв какое-то время у окна, он приступил к гимнастике. Если хочешь, чтобы день удачно завершился, его и начать следует, как положено. Приседания, отжимания на полу, мостики, стойки на голове. Дыхательные упражнения, если под окном в это время не простаивают автомобили с мотором на холостом ходу. Комбинации ударов перед зеркалом, развороты с резиновой лентой у шведской стенки — и все это проделывается без передышки, с убыстрением темпа, чтобы под конец пот с тебя лил в три ручья и ты натужно пыхтел, как паровая машина. К тому времени сон снимет как рукой.

Теперь можно заняться приготовлением завтрака, а когда управишься, пот успеет просохнуть, пульс восстановится, и лицо перестанет напоминать боевую раскраску индейца. Пока настаивается чай, можно, беззаботно насвистывая, принять душ. Едва он успел отрегулировать обогреватель воды на нужную температуру, как раздался телефонный звонок. Ну он еще не настолько спятил, чтобы снимать трубку. Если Корентэн застукает его в эту пору дома, на карьере ставь крест.

Альбер принял душ, позавтракал, затем снова позвонил на службу. На сей раз трубку снял Бришо. Оставалось надеяться, что поблизости не сшивается Корентэн.

— Это я.

— Куда ты, к чертям, провалился, мы уж было…

— Затихни. Не хочу, чтобы шеф знал.

— Ага, понял… Где ты сейчас находишься?

— Дома, но уже готов на выход. Намереваюсь арестовать того типа, который обработал Буасси.

— Как? В одиночку?

— В одиночку.

Бришо неодобрительно хмыкнул. Разумеется, этого типа следует арестовать. Но не Альберу, и не в одиночку. Потребуется по меньшей мере пять человек, чтобы действовать наверняка. Давно прошли блаженные времена, когда пойманный с поличным преступник покорно подчинялся полицейским. Теперь бандиты с такой естественностью хватаются за оружие, что люди не только перестали возмущаться, но даже не удивляются, читая в воскресном выпуске газет о перестрелках. К тому же обидчик Буасси не один, разумнее всего было бы выехать на задержание двумя оперативными машинами.

Но Альбер решил строить из себя героя. Именно он, человек, которому на шестнадцатом году полицейской службы становится дурно при виде крови. Который после каждой рискованной операции подолгу не может оправиться от потрясения, высчитывая, на сколько секунд или сантиметров разминулся он со смертью. Пожалуй, у Альбера слишком буйная фантазия.

— Добром твоя затея не кончится. Послушай, старина, давай встретимся прямо на месте. Я привезу подмогу и…

— Нет!

Альбер прекрасно представлял себе, как выглядела бы ситуация, положись он на Шарля. Завод был бы оцеплен со всех сторон, десяток полицейских ворвались бы в комнату ожидания, тычками выстроили бы всех присутствующих вдоль стены, обыскали бы их, затем половину шайки потащили бы в полицию. Нет, так дело не пойдет. У него есть все основания осуществить захват в одиночку. Отчасти потому, что это он своей дурацкой идеей втравил Буасси в историю и теперь для него вопрос чести самому исправить промах. Далее, гораздо существеннее следующее соображение: массированный полицейский налет без нужды вспугнул бы убийц Риве, Паража, а возможно, и Дюамеля. Но главная причина крылась в ином. Тогда Альбер, пожалуй, сумеет оправдаться перед Корентэном, почему он не явился с утра на службу, чтобы высказать свое мнение по поводу убийства Пепе.

— Нет! — повторил Альбер. — Подмога мне не нужна.

— Тогда чего ты мне звонишь? — поинтересовался Бришо несколько обиженным тоном.

— Я по уши увяз. У меня было очередное свидание с Луизой, и какой-то мерзавец опять накапал Марте.

— Заметано. Барышню я беру на себя.

— Нет. Ты должен позвонить Марте и объяснить, что дамочка — всего лишь подозреваемая, а поскольку ума и хитрости ей не занимать, то и разбираться с ней поручено лучшему из лучших детективов. — Услышав, как Шарль цыкнул зубом, он не дал ему вставить нелицеприятное замечание. — Но есть и еще одно дельце. Надо выяснить, кто этот негодяй, поставляющий Марте подобную информацию.

— И что же?

— Для тебя это пара пустяков. Вот и займись на досуге.

— Ладно, — со вздохом сдался Бришо. — Но если помощь все же понадобится, знай, что я на месте. Жду от тебя вестей до полудня, а потом выезжаю на завод с двумя оперативными машинами.

На том приятели распрощались, и Альбер приступил к сборам. По примеру американцев, им тоже выдали боевую экипировку: комбинезоны, обеспечивающие свободу движений, куртки с эмблемой «Полиция», чтобы стражи порядка в суматохе не перестреляли друг друга. Но Альбер не воспользовался этим обмундированием, дабы не привлекать излишнего внимания. Он натянул старые с пузырями на коленях вельветовые брюки, не стеснявшие движений, спортивные башмаки на толстой подошве, а поверх свитера надел поношенную куртку, подбитую сукном, — незаменимую одежку во время их с Жаком тренировок. Суконную подкладку по его настоянию пришила Марта после того, как в одном из пособий Альбер вычитал, будто бы это предохраняет от несильных ударов ножом. Должно быть, автор пособия имел в виду какой-то особый вид сукна, поскольку от этой подкладки толку было мало.

Стоя перед зеркалом, Альбер несколько раз повторил отработанное движение, выхватывая пистолет, затем удовлетворенно хмыкнул и вышел из дому. Марта отправилась на службу, не воспользовавшись машиной. Видимо, подчиняясь какой-то изощренной женской логике, она даже этим стремилась подчеркнуть свое недовольство мужем, однако Альбер в данном случае был благодарен жене за это. Выкатив машину из гаража, он, прежде чем захлопнуть ворота, набил карман мелкими гайками. Идею он позаимствовал из английского пособия по практической самообороне, автор которого утверждал, будто бы пригоршня гаек, брошенная в лицо противнику, вызывает тот же эффект, что и горсть песка, зато удобна в переноске и не пачкает карманы.

Альбер поехал внешней кольцевой дорогой: для того чтобы в эту пору дня в темпе пересечь центр, требовалось умение Буасси. Так что уж лучше сделать крюк, но добраться до нужного места за полчаса. Жаль, что Марта конфисковала у него пособие по мастерскому вождению автомобилей, как бишь оно называлось… Однако стоило ему разок слегка «приложить» машину, и Марта тотчас припрятала книгу и отобрала у него «рено». За последние полгода Альберу почти не доводилось сидеть за рулем, и теперь он с неуверенностью начинающего водителя полз вдоль обочины.

Зато у него есть время подумать. Его не слишком интересовало, кто убил Пеперелли. Поднявший меч от меча и погибнет. Эти любители побаловаться ножом в большинстве своем именно так и кончают. Наткнутся на другого такого же, который окажется проворнее. Или хитрее, коварнее. Подловили парня, как сам он не раз подлавливал других, — и точка. Не стоит о нем жалеть. Вопрос лишь в том, за что его убили. Кто-то из клиентов решил поквитаться с вымогателем или же убийство Пепе каким-то образом связано с делом Дюамеля? А может Пепе убил Дюамеля, и теперь его самого пришили, чтобы спрятать концы в воду?

Альбер терпеть не мог подобные безличные формулировки. Кто именно стоит за этими убийствами? Уголовный мир? Преступные корпорации? В таком случае дело ему не по плечу. С организованными уголовными шайками пусть сражается префект полиции. Он Альбер Лелак, должен ловить преступников-одиночек, посягнувших на жизнь другого человека. Если Пепе убили, это значит, что кто-то набросил ему на шею веревку. Но почему?

Подрулив к автостоянке у заводской проходной, Альбер тщательно запер дверцы машины. Сунул руки в карманы и не спеша двинулся ко входу. Он не испытывал страха. Ведь он пришел не драться с громилой, а арестовать его, как он проделывал это в течение пятнадцати лет. С привычной уверенностью, с какой пастух гонит стадо. Небрежный кивок охраннику — я, мол, приятель Пепе. За перегородкой сидел молодой мужчина, не тот, что пропустил его в прошлый раз. Он смерил Альбера подозрительным взглядом, однако ничего не сказал.

Альбер все той же неспешной, фланирующей походкой пересек двор. Сгреб в кулак гайки в кармане и отворил зеленую дверь. Вышибала сидел напротив входа. Погруженный в чтение комикса, он даже головы не поднял, когда открылась дверь. С места поднялись двое других типов — медленно, неохотно. Похоже, человек способен облениться не только на государственной службе.

— Кого тебе надо, приятель?

— Пепе.

— Его здесь нет.

— А где он?

— Откуда мне знать.

— Он велел, приходи, мол, там встретимся.

— Теперь убедился, что его здесь нет?

— Ага. — Альбер прислонился к стене.

— Так я обожду его. — Он с деланным простодушием уставился на добровольных стражей. «Похоже, я опять свалял дурака, — подумал он. — Надо было сразу под каким-нибудь предлогом выманить квадратноголового и взять».

— Давай вали отсюда. — Еще двое поднялись со скамьи, и Горилла отложил журнальчик в сторону.

«Сейчас бы самое время ткнуть им в нос полицейским удостоверением», — подумал Альбер, не двигаясь с места. Чутье подсказывало, что чем дольше он сохранит свое инкогнито, тем лучше. Ему доставляло огромное наслаждение видеть, что эта бывалая публика не распознала в нем фараона. Буасси для этого понадобился маскарад.

— Пепе такой расклад вряд ли понравится…

Противник не клюнул на удочку: здесь уже всем известно, что Пепе выбыл из игры. Альбер, притворился испуганным и пятясь, поспешно распахнул дверь.

— Бросьте, ребята, не стоит заводиться с полоборота. Считайте, что меня уже нету. — Переступив через порог, он мгновение помедлил, прежде чем захлопнуть дверь. На него уставились с любопытством. Альбер собрался с духом, ведь в конце концов ради сведения счетов он и пришел и чем скорее отделается, тем лучше. — Эй, ты! Твоя личность мне вроде знакома.

— Да-а? — Горилла, снова уткнувшийся было в комикс, решительно отложил его в сторону.

— Ага. Такую отвратную рожу раз увидишь — вовек не забудешь.

Альбер хлопнул дверью и направился к проходной. Вскоре позади послышались торопливые шаги. Пока что все повторяется, как с Буасси. Альбер пошел быстрее, чтобы сохранить дистанцию между собой и преследователем и не позволить ему нанести удар сзади. Вот и проходная.

Очутившись за воротами, Альбер в тот же миг сунул руку за пазуху. Мгновенно развернувшись, он тысячи раз отработанным движением выхватил пистолет. Горилла находился, должно быть, в метре от него, он как раз рванулся, чтобы настичь Альбера.

Бандит и не подумал остановиться. Пожалуй, до него не дошло, что он на мушке. А может, ему показалось, что на таком коротком расстоянии он успеет подмять противника. Не исключено, что он решил, будто Альбер не осмелится нажать на спуск. Подобные типы подчас неплохо разбираются в психологии. Факт, что Альбер действительно не выстрелил.

Он не успел даже уклониться в сторону, хотя они с Жаком уже не первый год отрабатывали соответствующий прием. Перед ним вдруг мелькнул кулак — в опасной близости от лица, на него устремилась мощная туша с другим кулаком наготове, и внезапно, на какую-то долю секунды, с неожиданной резкостью обозначилась физиономия противника. И тут Альбер ударил — совсем не по правилам. Но сейчас он целиком подчинился инстинкту, рефлексам, какие выработались в нем за годы совместных тренировок с Жаком.

Инстинктивно повернул голову, уклоняясь от встречного удара. Непроизвольно двинул рукой, как только подставилась цель. Удар он нанес правой рукой, в которой был зажат пистолет. Поначалу, выхватив браунинг, он прижал его к бедру. В тот момент, когда он уклонялся от натиска Гориллы, Альбер отвел руку назад и теперь ударил, вкладывая в удар всю тяжесть своего тела. Семьдесят пять килограммов литых мышц, пружинистый толчок отставленной назад ноги, разворот бедра, усиливший удар… и все это помимо воли, без участия мысли. Какое там — думать! Он не успел даже выпустить оружие, чтобы ударить кулаком.

Таким образом, дуло пистолета с размаху ткнулось Горилле под подбородок. Хорошо еще, что Альбер не успел спустить предохранитель. У него был план припугнуть бандита оружием и, пока внимание противника будет отвлечено, сбить его с ног ударом по коленной чашечке. «Если понадобится, — думал он, — потом можно будет вмиг передвинуть предохранитель и стрелять». К счастью, он недооценил Гориллу и переоценил самого себя. Выстрели сейчас пистолет, и от квадратной башки бандита осталось бы кровавое месиво.

Ствол оружия, сбоку ударив в челюсть, соскользнул вниз и врезался в горло. Горилла не дрогнул, не пошатнулся, прежде чем упасть. Едва Альбер отдернул руку, чтобы нанести второй удар, противник рухнул наземь как подкошенный. Лелак оглянулся по сторонам. Сцена разыгралась слишком быстро, чтобы собрать зрителей. Ухватив противника сзади под мышки, Альбер поволок к машине бесчувственное тело. Отворил заднюю дверцу и попытался поднять его. Это получается легко лишь в кинофильмах, где актер, играющий убитого или потерявшего сознание человека, незаметно помогает своему партнеру. Действия Альбера лучше смотрелись бы в комедии на детективную тему…

Пот лил с него градом. Кто бы мог подумать, что на заднем сиденье так тесно! Что поднять сто килограммов — такой неимоверный труд! Наконец Альберу каким-то образом удалось справиться со своей задачей. Захлопнув дверцу, он промокнул платком пот со лба. Нервное напряжение дало себя знать: голова раскалывалась от боли. Альбер сел за руль и с ходу рванул на предельной скорости. Надо добраться до набережной Орфевр, прежде чем он сам потеряет сознание или Горилла придет в себя.

Горилла так и не пришел в себя. Карета «скорой помощи» увезла его из управления полиции. По словам доктора, от такого удара вполне можно было окочуриться. Угоди Альбер чуть ниже, и…

Корентэна не было на месте, Бришо не проронил ни слова, лишь молча пожал плечами. Альбер уселся за стол и принялся бездумно вертеть карандаш. Рядом стучала пишущая машинка, звонил телефон, люди входили и выходили из кабинета, из соседнего помещения доносились громкие крики и стук кулаком по столу. Лелак, не сводя глаз с кончика карандаша, отбивал на столе какой-то ритм. Вполне типичная для него ситуация. Раз в жизни решил проучить преступника, а тот едва не перекинулся от одного-единственного удара. Ну, а если бы и вправду умер? Альбер знал, что ему не поможет расхожая истина: мол, собаке собачья смерть. Да и самооборона в его глазах не оправдание. От одной мысли о реальности посягательства на чужую жизнь к горлу подкатывал противный комок. Альбер явственно ощутил вновь, как его рука с пистолетом с силой вдавилась в горло живого человека, и подошел к окну глотнуть воздуха.

Коллеги бросали на него любопытствующие взгляды, и это раздражало его.

Он снова уселся за стол и раскрыл папку с делом Пеперелли. Просмотрел обширный фотоматериал, из описания узнал, в каком положении свисало тело с крюка, как выглядели пятна и странгуляционные борозды на шее, каким узлом была затянута петля.

Отыскал ту часть протокола, где излагались физические данные жертвы. От роду сорок два года. Хм… Альбер почему-то считал его моложе. Рост — сто восемьдесят шесть, вес — восемьдесят килограммов. Под обманчивой внешней щуплостью скрывается недюжинная сила.

Подобные типы знакомы были Альберу, с такими нелегко сладить. Пробежав строки с подробным перечислением татуировок Пепе на руках, груди и на бедрах, он перешел к описанию места происшествия. Ну и жилье — кошмар какой-то! Ведь Пепе, должно быть, зашибал немалую деньгу. Мог бы снять себе приличную квартиру, позаботиться об обстановке или на худший случай об уборке. Но Пепе подобные мелочи не волновали. Домой он приходил только спать, ну и разве что переодеться. По утрам просиживал в прихожей лаборатории или в ближайшей пивной, взимая поборы с «подопытных». Бог весть в каких еще темных делишках он был замешан. Альбер не сомневался: стоит копнуть поглубже, и наверняка удастся уличить покойного в определенном количестве грабежей и краж со взломом…

По вечерам для Пепе начиналась веселая жизнь: поужинать, перекинуться в карты, пообщаться с такими же мошенниками, как он сам, подцепить бабенку, — словом, почувствовать себя хозяином жизни. А на рассвете плестись домой — в свою грязную конуру — отсыпаться.

Денег при нем не было обнаружено — первая ошибка, допущенная убийцей. Второй просчет — это большущий кровоподтек на спине Пепе. Словно от удара ногой. Сыщик, расследовавший дело о самоубийстве, заподозрил неладное и переслал документы Корентэну, а тот, узнав, что покойный был подсобным рабочим на заводе «Фармацит», положил папку на стол Лелака. Суть происшедшего ясна как божий день. Все было именно так, как заподозрил сыщик окружного полицейского участка, спихнувший на них дело. Кто-то сзади набросил удавку на шею Пепе и с силой рванул, упершись ногой в спину жертвы. Но кто? Горилла? Судя по всему, именно он занял место Пепе. Но Пепе был тертый калач, как же он мог доверчиво повернуться спиной к сопернику? И уж вовсе не понятно, каким образом ввалился в квартиру Пепе квадратноголовый с толстой веревкой в руках, заканчивающейся петлей. Полный абсурд, да и только!

Откинувшись на стуле, Лелак зацепился мысками ботинок за нижнюю перекладину письменного стола, чтобы сохранить равновесие, закрыл глаза и попытался образно воссоздать картину преступления. Соперники, схватившиеся друг с другом не на жизнь, а на смерть, чередовались перед его мысленным взором, Альбер не обратил внимания, что кто-то вошел в комнату и все разговоры смолкли, до его сознания не дошло, что совсем рядом знакомый голос шефа произнес: «Когда проснется, пришлите его ко мне».

Альбер очнулся от дружеских встряхиваний, его поставили на ноги, вытолкали в коридор и, едва успев опомниться, он уже стоял перед Корентэном. Шеф постригся и сейчас своей благородной проседью больше всего напоминал изысканную модель элегантных парикмахерских салонов.

— Что нового? — поинтересовался он.

Велик был соблазн ответить: мол, ничего. Но Альбер был уверен, что как минимум человек пять уже успели проинформировать шефа.

— Я доставил арестованного.

— Напрасно трудился. Мог бы прямиком везти его в больницу.

Самым скверным в юмористических замечаниях шефа была невозможность ответить ему в том же тоне. Альбер погрузился в изучение ковра под ногами, пытаясь разобраться в хитросплетениях орнамента.

— Надеюсь, он напал на тебя первым? — Корентэн извлек кисет, не спеша набил и раскурил трубку. Приятный аромат табака смешался с запахом шампуня и мужского одеколона.

— Да, шеф. Я не успел даже спустить предохранитель, как он на меня навалился. Ну, а я…

Корентэн дирижерским взмахом призвал его к тишине.

— Изложи письменно. В четырех экземплярах, на мое имя. Буасси в это дело не впутывай. Ты просто надумал поговорить с этим типом. Кстати, о чем?

— Э-э… об убийстве Пепе, то есть Жюля Пеперелли. Убитый систематически вымогал у временных работников завода «Фармацит» отчисления от платы за роль подопытных объектов. Эту функцию теперь перенял… этот, как его… — Альбер совсем расстроился: раз в кои-то веки решился заговорить официальным языком протокола, и вот вам…

— Жак Фремон. — Корентэн досадливо махнул рукой, рассыпав по полу табачные крошки. — Ступай, и напиши все, как положено!

Когда Альбер вернулся к себе, Бришо протянул руку к вешалке, чтобы снять пальто.

— Не пойдешь со мной?

— Куда?

— К Лафронду.

Альбер пожал плечами и достал стопку бумаги.

— На кой черт? Ты все еще не расстался с мыслью, что это он убил Дюамеля из ревности?

— Почему бы нет? Но мы могли бы собрать кое-какой материал и для твоей версии.

— Какой именно? Ведь он сказал, что понятия не имеет, над чем работал Дюамель.

— Скажем, мы могли бы выяснить, сколько Дюамель получал за каждую свою статью, сколько платил за информацию. Ведь если действительно замахнулся на серьезную тему, то Лафронд должен был знать об этом.

— Ну что же… — Беда в том, что Альберу страшно не хотелось приниматься за докладную записку. Он понимал, что это необходимо, ведь Корентэн старается его выгородить, однако соблазн улизнуть был слишком велик.

— Обожди немного!

Шарль сбросил с себя пальто и подсел к телефону. Альбер взял четыре листка бумаги и копирку, насилу справился, ровно подогнав их, затем сунул листки под валик и отчаянно затарахтел на машинке.

«Комиссару Корентэну.

Уважаемый господин комиссар!..»

Чушь какая, ведь это же не личное письмо. Всем известно, что официальная докладная записка начинается с даты. Смяв начатое, он вставил новую закладку.

«Из окружного полицейского участка в отдел по расследованию убийств тогда-то и тогда-то поступило дело за номером… — он бросил взгляд на папку — таким-то и таким-то, в связи с чем…»

Пальцы его летали по клавишам пишущей машинки. Невелика премудрость строчить донесения, умственной работы здесь не требуется.

* * *

— Пойдем пешком, ладно?

— Ладно, — согласился Альбер.

Самая подходящая погода для прогулки, если не обращать внимания на дождь и холодный ветер. Бришо повернул к бульвару Сен-Мишель, и Лелак после нескольких минут ходьбы — уныло понурясь, руки в карманах — сообразил, что они идут не в редакцию, а на квартиру к Лафронду. Шляпу он с собой не захватил, а у подбитой сукном куртки капюшон отсутствовал. Мокрые волосы липли ко лбу, и неприятный холод сразу оповестил о том, что его кроссовки не отличаются водостойкостью.

— Пожалуй, мне следует сначала переодеться…

— Некогда. — Разумеется, сам Шарль был в длинном, приталенном плаще с утепленной подкладкой, а над головой держал старомодный зонт на длинной ручке.

— Необходимо переодеться. В четыре у меня свидание с Луизой.

— Придется отменить. Через пару часов очухается этот тип, которого ты исколошматил до полусмерти, и ты обязан допросить его. По всей форме, с составлением протокола. Затем следует еще раз потрясти твоего приятеля Делькура. Ну, и по возможности сегодня ты должен выяснить, кто задушил Пеперелли.

Альбер терпеть не мог, когда Шарль строил из себя начальника. Раздает советы, выспрашивает и вообще весь преисполнен чувства ответственности. Забыл, как сам ходил допрашивать Ласочку за спиной у ее муженька, тогда в его служебные действия никто не вмешивался…

— Шеф здорово на тебя взъелся. Говорит, он заметил, как ты вчера вечером из неосвещенного окна подсматривал за ним.

Альбер взглянул на часы.

— Много времени это у нас займет?

— Насколько я знаю Лафронда, минут за десять управимся.

Они молча шлепали по лужам. Альбер пытался хоть как-то укрыться под зонтиком Бришо. Сену они перешли по мосту. Сен-Мишель, стало быть, надо свернуть направо. Бришо тоже посмотрел на часы и замедлил темп.

— Не стоит торопиться. Лафронд спустится навстречу к условленному часу.

— А вы сверили часы?

— Можешь смеяться, но мы действительно это сделали.

— И пароль назначен?

Когда они подошли к дому, Лафронд ждал их в подъезде. В шлепанцах и халате он торчал в натопленном вестибюле, через стекло посматривая наружу. Он поздоровался с Шарлем за руку, буркнул нечто невнятное Альберу, после чего все трое втиснулись в лифт и застыли в напряженных позах, молча, уставясь на собственное отражение в зеркале.

Наверху они стряхнули с себя воду, Бришо тщательно расправил зонт и поставил его сушиться, повесил пальто на плечики. Бог знает, как ему это удалось, но даже ботинки его казались сухими. Альбер чувствовал, что сам он выглядит плачевно. Суконная подстежка, впитав в себя дождевую воду, промочила дешевый старенький свитер и верх заношенных вельветовых брюк. Теперь уж простуды не миновать. Если не воспаление почек, то воспаление легких обеспечено, свалишься с температурой под сорок. Вот тогда-то некоторые пожалеют, что не отпустили его домой переодеться.

Главный редактор провел их через длинную, сумрачную прихожую, сплошь увешанную картинами и загроможденную статуэтками, в просторную гостиную, обставленную резной мебелью в стиле барокко и стеклянными горками. В эту часть квартиры они попали впервые. Повсюду безукоризненные чистота и порядок, тут не было и следа столь свойственной мадам Лафронд непринужденной богемности.

Промаршировав через гостиную, они оказались в кабинете Лафронда. Полицейские переглянулись: они ожидали увидеть совсем иную картину. Возможно, дубликат редакционного офиса с персональным компьютером, книжными стеллажами и массивным письменным столом резного дерева, возможно, кабинетный гарнитур в старинном английском стиле с баром, упрятанным за полкой книг. Но только не эту узкую с гладко побеленными стенами келью, дешевый канцелярский стол, старенькую, потемневшую от времени пишущую машинку и в беспорядке разбросанные газеты и справочники. Окошко с цветным витражом выходило на черный ход, нижняя часть его была задернута занавеской. Занавеска посерела от пыли, и чистка ей явно не повредила бы.

— В эту часть квартиры имею доступ только я, — пояснил Лафронд. — Уборку здесь делаю я сам, а когда ухожу из дома, запираю. Не то чтобы моя супруга… — Оборвав себя на полуслове, он махнул рукой.

— Что вы пишете? — поинтересовался Альбер.

— Мемуары, — с гордостью ответил главный редактор. Из встроенного шкафа он достал складные стулья, три больших бокала и плоскую стеклянную флягу. Альбер пододвинул свой стул к электрообогревателю и предоставил Бришо начать расспросы. Шарль отпил глоток, поставил бокал и посмотрел на Лафронда с таким видом, словнособирался произнести здравицу в его честь.

— Господин редактор, не могли бы вы сказать, сколько зарабатывал Дюамель?

— В среднем около десяти тысяч. Восемь тысяч — это его твердое жалованье плюс премиальные. Тут сумма колебалась.

— Понятно. А сколько он получал за солидную статью разоблачительного характера? Скажем, подлинную сенсацию?

— Подлинную сенсацию? Да вы хоть представляете себе, как редко это случается?! Согласен, известного рода сенсаций хватает: тут — взрыв, там — вооруженный налет, жаловаться не приходится. Но все это чисто информационные сообщения, констатация фактов. Ведь расследование приводилось не нами, не нам и пальма первенства. Доподлинная сенсация, да еще и вскрытая самим журналистом — удача, знаете ли, редчайшая.

— И все же, сколько получил бы Дюамель в подобном случае?

— Затрудняюсь точно сказать. Но не так уж много. Жалованье у него было высокое, и Дюамель получал его, даже если не давал ни строчки за месяц, ссылаясь на то, что собирает материал.

— Не пыльная работенка, — заметил Альбер.

— Место вакантно, — перевел на него взгляд Лафронд. — Несите сенсацию, и письменный стол Дюамеля за вами. По крайней мере, у нас был бы свой репортер с практикой сыщика.

— Я поинтересовался лишь потому, — невозмутимо продолжил Бришо, — что Дюамель вроде бы часто покупал информацию.

— От вашего друга Леметра вам, очевидно, известно, как это у нас делается. Если репортеру подвернулась удачная тема, но в связи со сбором материала предстоят расходы, он может взять ссуду в кассе.

— Какую сумму?

— Все зависит от того, кто именно берет ссуду и с какой целью. Чем выше ранг у журналиста, тем больше лимит. Если сотрудник вынужден превысить установленный уровень, он обращается ко мне. — Предвосхищая очередной вопрос, он поднял палец. — Дюамель не обращался.

— Не могли бы вы сказать, брал ли он ссуду в последнее время?

— Если это так важно…

— Важно.

Лафронд поставил бокал.

— Минуту терпения, господа, — Лафронд оставил их одних.

Коллеги уставились друг на друга. Шарль неопределенно пожал плечами, а Альбер прикидывал про себя, прилично ли попросить у хозяина стакан горячего чаю. Лафронд вернулся минуты через две.

— Сожалею, что заставил ждать, но я не стал проводить телефон в эту комнату. — Он поспешно занял свое место за дешевым канцелярским столом, в безопасном отдалении от телефонных звонков. — Вот уже полгода, как Дюамель не брал ни гроша.

— Как это могло быть? — спросил Шарль, вполоборота повернувшись к Лелаку. — Ведь его видели с Риве. Думаешь, тот ему выложил все по дружбе?

— Вероятно, Дюамель посулил заплатить, но потом его убили.

— Видите ли, господин редактор, меня заставил призадуматься поразительно богатый домашний архив вашего бывшего сотрудника. Какой-то он чересчур подробный и обширный. Или я ошибаюсь?

— Это его хлеб, — пожал плечами Лафронд. — Кстати сказать, без такой осведомленности при его убогом стиле мы не стали бы его держать даже практикантом.

— Если кто-то живет тем, что собирает на каждого досье… Вам ясен мой ход мыслей?

— Дюамель был шантажистом?! — удивленно воскликнул Альбер. Как это он сам не додумался! Что если Дюамель вовсе не собирался предавать огласке темные делишки хозяев лаборатории с их опытами на людях, а попросту решил «подоить» преступников?

— Какая ерунда! Есть у вас хоть малейшие доказательства?

— Нет. Но разве вам никогда не бросалось в глаза, что Дюамель живет явно не по средствам?

— А что бы вы сказали, если бы я обвинил вашего коллегу в коррупции? Уважающий себя журналист так же не способен нарушить определенные моральные нормы, как полицейский, священник или врач… Он может быть ленив, лжив, может страдать клептоманией, но когда берется за перо, остается только журналистом. — Лафронд говорил слишком гладко для человека, экспромтом формулирующего свою мысль. Похоже, он цитировал предисловие к собственной книге воспоминаний. — Дюамель был изрядным мошенником, но он выше всего ставил свою профессию. Нет таких денег, ради которых он отказался бы от выигрышного материала.

— Понятно. Теперь смысл сентенции действительно стал яснее.

— Были у Дюамеля в редакции скандалы? Я имею в виду из-за женщин.

— Нет. — Лафронд выдержал взгляд полицейского.

Бришо вздохнул и попытался подъехать с другой стороны.

— Насколько мне известно, у Дюамеля были интимные отношения со многими сотрудницами.

— Меня это совершенно не касается.

— Вам не кажется вероятным, что его мог прикончить чей-нибудь ревнивый муж?

— Я не знаком с мужьями своих сотрудниц.

— Нам стало известно, что в субботу, вечером Дюамель ушел с приема вместе с одной из бразильских танцовщиц.

— Это с которой?

— С солисткой. Той, что потоньше и постройнее.

— Да, у него была губа не дура!

— Вы не обратили внимания, как он за ней ухаживал?

— Нет. Я ведь уже говорил…

Шарль извиняющимся жестом поднял руку.

— Знаю, что вы к нему не приглядывались. Выпили бокал и вскоре ушли, все знаю. Просто я подумал, вдруг вам вспомнятся какие подробности.

Лафронд отрицательно покачал головой. В домашнем виде он казался каким-то беззащитным и простодушным. Такой человек ни за что не утаит, если что знает. Красуйся главный редактор во всем своем начальническом великолепии, они не поверили бы ни единому его слову.

Полицейские поднялись, вновь прошествовали через всю квартиру и удалились, так и не встретив мадам Лафронд.

— Думаешь, он и правда не замечал, что творится у него за спиной? — спросил Шарль в лифте. — Или это действительно его не интересовало?

Они вышли на улицу и остановились на минуту, пока Бришо раскрывал зонт.

— А сам до того ревнив, что по нескольку раз на дню звонит домой: проверить, не улизнула ли женушка… Эй, ты куда?

Вдоль длинного, холодного, выложенного кафелем перехода метро они добрели до перрона и остановились напротив плаката с изображением усатого мужчины, кривившего физиономию в ухмылке. Плакат служил рекламой некоему бюро путешествий, хотя связь их представлялась Альберу неясной. Впрочем, возможно, именно в этом был весь секрет рекламы. Бришо тем временем увлеченно анализировал душевный склад шестидесятилетнего мужчины, который берет в жены пылкую двадцатилетнюю красотку. Ясно как божий день: Шарль тоже успел проштудировать книгу «Психология сексуальных преступников», изданную в прошлом месяце. Сейчас он пытался доказать, будто бы проявляющаяся в ревности страсть обладания в данном случае является формой самовыражения: покорная жена есть необходимый атрибут имиджа настоящего мужчины. Образ мужчины деятельного, твердого, решительного и к тому же безраздельно властвующего над очаровательной женщиной, — единственное, что связывает стареющего Лафронда с лучшей порой его жизни. И любой, кто вроде Дюамеля, зарится на его жену, тем самым разрушает этот образ…

Альбер не вникал в рассуждения коллеги, обдумывая, что он должен сказать Луизе. По этой линии метро ходили вагоны старого типа. Вот и сейчас с невыносимым грохотом подкатил допотопный поезд; все здесь было обшарпанное, грязное, лишь расклеенные по стенам рекламные плакаты выделялись цветовыми пятнами.

Полицейские втиснулись в вагон, и тут Бришо слава богу замолчал. Лелак уставился на шляпу одного из пассажиров, словно надеялся извлечь из нее ответ на стоящие перед ним вопросы. На следующей неделе бразильцы уезжают, у него совсем нет времени на ухаживания. Если он хочет чего-либо добиться, надо спешить. Но где и когда? Луиза к нему явно расположена, разговоры у них получаются задушевные… Как же добивался своего этот растреклятый Дюамель? Ведь не красотою же, ясно как дважды два.

Толпа вынесла их на улицу. Отель находился в нескольких сотнях метров от станции метро, они прошагали это расстояние молча. Альбер прошел вперед и нырнул в вертящуюся дверь; в холле гостиницы, устланном пышным бордовым ковром, его простецкая экипировка показалась ему еще более убогой, чей в квартире Лафронда. Подойдя к портье, он облокотился о стойку.

— Мне нужна мадемуазель Кампос из 407-го номера.

Портье обернулся к доске с ключами.

— Она дома. Позвонить ей?

— Не надо, я поднимусь. — Альбер знал, что это запрещено, поэтому предъявил удостоверение. Лицо его пылало, вся надежда была на то, что Бришо не заметит.

Альбер считал делом принципа не использовать в личных целях тот минимум власти, что дает ему служба. Но на сей раз решил, что бывают исключения. Он сделал Шарлю знак обождать его в холле и направился к лестнице. У него не хватало терпения тащиться в лифте. Собрав всю свою волю в кулак, он намерился действовать решительно. Смять, смести в сторону сопротивление Луизы. Как Дюамель. Судя по всему, именно это и требуется женщинам. Мечтают об утонченных, галантных кавалерах, а потом какой-нибудь необузданный зверь наподобие Дюамеля запросто затаскивает их в постель.

Четыре этажа он проскочил без малейшего труда. Пышный ковер приятно пружинил под кроссовками, и Альбер почти летел к цели. Все шло как по маслу. Он вмиг отыскал нужный номер. Постучал и тотчас услышал в ответ: «Войдите».

Луиза была одна. Все верно: стоит человеку сосредоточиться на воле к победе, и удача способствует ему. Альбер захлопнул за собой дверь и решил, что теперь уже не отступит.

Луиза улыбнулась ему, но он не ответил ей улыбкой. Еще чего не хватало! Чтобы затем опять удовольствоваться нежной беседой, когда девица возьмет его за руку, а он зардеется от смущения, и они простятся целомудренным поцелуем в щеку!

Девушка лежала на тахте и читала журнал. Легким, грациозным движением она поднялась навстречу Альберу. На ней были те же юбка и блузка, как в тот раз, когда Альбер впервые увидел ее. Это он тоже счел хорошим предзнаменованием. Не говоря ни слова, Лелак буквально набросился на девушку, и в следующий момент они уже боролись на тахте. Под ним извивалось упругое, состоящее из одних мышц тело, и через несколько мгновений Альбер сообразил, что девушка сопротивляется. Левой рукой он нащупал маленькие, острые груди, однако не испытал наслаждения. Луиза билась, как необъезженная лошадь во время родео, а он правой рукой сжимал плечи девушки, будто седок, цепляющийся за узду, чтобы не упасть. В этом жесте выразилось все его разочарование. Да что она о себе воображает, эта девица? Решила выставить его дураком? Выходит, Дюамелю можно, Бришо — тоже можно, перед ними не грех заваливаться на спину? Постой же, я тебе покажу!

Девушка оказалась на редкость сильной и увертливой. Альбер попытался поцеловать ее в шею, но Луиза так резко повернулась, что они стукнулись головами. Он надеялся, что теперь она рассмеется, и со всеми этими глупостями наконец будет покончено. Но не тут-то было. Девушка сопротивлялась все ожесточеннее. До Лелака постепенно стало доходить, что Луиза и в самом деле не желает близости и сопротивляется, не просто отдавая дань условностям. Не жди, что она через несколько секунд — или минут через двадцать — обовьет его за шею руками и поцелует.

Защищается она, можно сказать, с мужеством отчаяния. Боже правый, как же ему теперь умилостивить несчастную девушку? Выпустив руки Луизы, он попытался отпрянуть от нее, и в этот момент схлопотал чудовищную пощечину. Альбер дернулся всем телом, и в этом было его спасение. Удар пришелся ему в бедро, в считанных сантиметрах от цели. Девушка ударила коленом, и если бы она не промахнулась, Альберу несдобровать.

Альбер в два счета вскочил на ноги и попытался было заговорить. Следующий удар был направлен ему в лицо и походил на невероятной силы пощечину. Луиза ударила его ступней в лицо. Мелькнуло дивное, смуглое бедро, и Лелак плюхнулся на четвереньки. Когда он снова занял вертикальное положение, Луиза попятилась, ступая мягко, расслабленно, словно в танце, пятки ее не касались пола. Взглядом она мерила расстояние между ними.

— Капоейра, что ли? — спросил Альбер. Он заправил в брюки выбившуюся рубашку и попытался пригладить встрепанные волосы.

— Значит, вы поэтому?..

Альбер кивнул, не понимая, что она имеет в виду.

— Ненавижу вас!

— Не сердитесь. У меня и в мыслях не было ничего дурного, просто…

— Подлец! Вы обманули меня. Я-то думала, мы друзья.

Альбер не нашел что сказать. Не объяснять же сейчас этой девушке, что с такой внешностью ей нечего рассчитывать на бескорыстную мужскую дружбу.

— Мне очень жаль, Луиза. Я еще увижу вас?

— Вы прекрасно знаете, что это от вас зависит.

Замерев в позе обиженной девочки, она была чудо как хороша. Альберу хотелось подойти к ней, погладить ее, обнять и держать в объятиях, пока ее не отпустит напряженность. Но он не осмелился подступиться к ней.

— Тогда до свидания.

Ответа он не получил. Луиза повернулась к нему спиной и даже не взглянула на него, когда он, понуро опустив голову, шагнул в коридор.

Альбер снова направился к лестнице. На сей раз лифт был слишком скорым средством передвижения. Хотя все равно, иди он как угодно медленно, ему не удастся за это время разобраться в своих чувствах. Что же он натворил? Такое ощущение, будто разбил нечто хрупкое. До конца дней своих он будет стыдиться этого воспоминания. Но в чем же дело? Он думал что Луиза отвечает ему взаимностью. Отчего же его лупят по физиономии, а такие, как Дюамель, срывают цветочки? Альбер остановился, задумчиво разглядывая ковер под ногами.

Глава десятая

В инспекторской никого не было, и Альбер возблагодарил судьбу. С него хватало дурацких подшучиваний Шарля. Альбер смахнул прочь записку с очередным напоминанием, что его спрашивал Корентэн, и пододвинул к себе телефон.

Как бишь зовут этого квадратноголового! Имя начисто вылетело у него из головы, пришлось перелистать свои записи. Фремон, черт бы его побрал. Жак Фремон. Телефон полицейского архива он тоже не знал, получалось как-то так, что туда всегда звонили другие. Бришо обиженно шелестел бумагами, видно, Альбер слишком грубо обошелся с ним по дороге из гостиницы.

Перелистав справочник внутренних телефонов, он набрал нужный номер. Назвал себя, сказал, что ему нужны материалы на Жака Фремона и стал ждать.

— Фремон, говорите? — На другом конце провода слышался шорох, словно трубку неплотно прижимали к уху. — Вы из отдела расследования убийств?

— Да.

— Я только что отправил досье вашему начальнику.

— Ай-яй-яй! — воскликнул Альбер. — Джо Проворная рука опять меня опередил.

— Что вы сказали?

— Ничего. Прошу прощения.

— Еще что-нибудь?

— Нет. Благодарю, — он положил трубку.

Привет твоей бабушке. По какому принципу отбирают этих тупиц для работы в центральном архиве? Не иначе, как им рассказывают анекдоты, и тех, кто не поймет соли, считают пригодными. Надо бы домой, переодеться. Он чувствовал, что даже нижнее белье у него промокло, а брюкам и куртке теперь сохнуть несколько дней. Альбер чихнул и высморкался в мокрый носовой платок. Да, он сейчас пойдет домой, примет горячий душ, докрасна разотрется полотенцем, наденет сухую, теплую одежду, а уж потом позвонит Корентэну. Альбер встал и потянулся за курткой.

— Ты куда-то уходишь? — В дверях стоял шеф — в отглаженном, элегантном костюме и с папкой под мышкой.

— Я к вам собирался.

— Вот как? — Корентэн вошел в комнату и бросил на стол Альберу папку с документами.

Альбер поднял ее и принялся перелистывать. У Фремона был солидный послужной список. Карьеру свою он начал малолетним преступником и до настоящего времени отсидел в общей сложности пятнадцать лет. Грабеж, покушение на убийство, нанесение тяжких телесных повреждений, разбойное нападение. Имеет профессию плотника. Какое-то время работал на барже, но бросил, потому что надоело. В 1975 году поступил в цирк «Магнифик» на амплуа силача. Лелак захлопнул досье и бросил его на стол.

— Ну? — спросил Корентэн.

— Ну? — отозвался Альбер.

— Какое твое мнение? — Тон шефа не предвещал ничего хорошего.

Корентэн любил Альбера, но не всегда мог его выносить. Иной раз его раздражали разболтанность и лень подчиненного. Действовали на нервы нахальство, с каким Альбер ухитрялся вечно спихивать с себя неприятную работу, и его неспособность вовремя затребовать нужный материал или составить донесение по форме.

Альбер исподлобья смотрел на шефа. В сущности, он тоже любил Корентэна. В прошлом году тот нашел ему слесаря, который отремонтировал котел, и тем самым Корентэн снискал его вечную признательность. Комиссар обычно прощал ему своеобразные методы расследования, требуя лишь результата. Но иногда он при всех своих достоинствах бывает буквально невыносим: одет всегда безукоризненно, многих членов судейской коллегии, помощников министров и политических деятелей он величает просто по имени, всегда-то он лучше всех все знает, и вздумай человек затребовать нужный материал, окажется, что шеф уже перебежал тебе дорожку.

— По-моему, ничего сложного в этом деле нет. Сейчас я все объясню, только сначала позвоню, если вы не возражаете… — Номер он знал на память и стал набирать, прежде чем шеф успел бы возразить.

Корентэн достал кисет и принялся не спеша набивать трубку.

Луизы в номере не было, и портье сначала вызвал бар, затем номер Дакосты — импресарио ансамбля, потом звонил бог весть куда, пока наконец Альбер услышал удивленный, недоверчивый голос девушки.

— Это я, — сказал Альбер. На другом конце провода молчали. — Я хотел бы встретиться с вами. Обсудить происшедшее.

— Где? — Голос девушки звучал тихо, едва разборчиво.

— На обычном месте.

— Хорошо.

— Через час.

Оба положили трубку. Альбер застыл, уставясь перед собой, и попытался обдумать свой шаг.

— Может, выкроишь время и для меня? — Корентэн успел продымить полкомнаты. Он сидел на месте Буасси, и Альбер подумал, что надо бы сегодня вечером заскочить в больницу.

Альбер устроился поудобнее, откинулся на стуле и принялся раскачиваться на двух ножках.

— Как я уже говорил, на заводе «Фармацит» разрабатывают новый допинг и с этой целью проводят опыты на людях — полуграмотных, опустившихся или приблатненных типах, готовых пойти на что угодно даже ради небольших денег. Эти не дрожат за свою шкуру, чувство опасности у них притуплено, им дают подписать соответствующую бумагу, что они берут на себя всю ответственность за последствия опыта, хотя, в сущности, не понимают, о какой ответственности идет речь. На их взгляд, им платят вполне прилично, игра стоит свеч. Приходишь по утрам, вкатят тебе укол, возьмут кровь на анализ, измерят давление, сделают электрокардиограмму, велят покрутить велосипед на тренажере, — и все дела. Куда легче, чем горбиться у станка.

— До сих пор все в порядке, — заметил Корентэн.

— Что? Ах да… словом, к лаборатории прибились и уголовные элементы, в том числе Пеперелли, или Пепе. За короткое время он взял верх над всей этой публикой, привел своих дружков, отбил у посторонних охоту туда соваться и наконец заставил платить каждого, кто хотел стать подопытным кроликом.

— Думаешь, для него это было такой уж выгодной лавочкой? Вряд ли он брал больше десяти-двадцати франков с человека.

— Ну и что? Наверняка у него были и другие статьи дохода. Дай бог, чтобы мне столько перепадало по мелочам, сколько ему в одном месте. И ведь эти денежки никак не надо было отрабатывать, разве что изредка поколотить кого да следить, чтобы чужак не втерся.

Корентэн покачал головой.

— «Фармацит» — солидное предприятие, а не какая-то кустарная артель. Не допускаю мысли, чтобы там не заметили, что у них под носом процветает рэкет.

— По-моему, они заметили. Но «Фармациту» тоже есть что скрывать, и целая банда добровольных вышибал пришлась там как нельзя кстати. Другие фирмы тратят немалые средства на охрану, а эти парни по собственной инициативе отшивают не в меру любопытных.

— А Дюамель? — задал вопрос шеф.

Альбер пожал плечами.

— Дюамеля пока оставим в покое. Займемся для начала Жаком Фремоном. Он вышел из заключения и занял место Пепе.

— Фремон его убил?

— В деле есть справка о том, что одно время он работал в цирке силачом. Надо будет проверить, но, по-моему, именно в цирке он свел знакомство с Риве. Тот был довольно хорошим гонщиком, когда его выгнали из профи. Кроме как крутить педали, ничего другого он делать не умел. Вы бы на его месте чем занялись?

— Ну… пожалуй, стал бы тренером.

— Полно, шеф, ведь я подчеркиваю — на его месте. Парень необразованный, тренерского диплома у него нет, и из спорта его вышибли за то, что не только сам он прибегал к допингу, но за деньги снабжал стимуляторами других. Разве такого возьмут куда бы то ни было тренером?

— Я лично занялся бы ремонтом велосипедов, — вмешался Бришо. До сих пор он сидел тихо, на его тонкое, интеллигентное лицо падала тень от вешалки.

— Он ничего не смыслил в технике, и начального капитала на мастерскую у него тоже не было. — Лелак с самодовольным видом раскачивался на стуле. — И по-моему, он поступил в цирк велосипедистом-эксцентриком.

— Интуиция? — подозрительно уточнил Корентэн.

— Пожалуй, — признался Альбер. — Но ведь это легко проверить. — В таких случаях Корентэн ледяным тоном заявлял, что тогда, мол, пусть и проверит. И Альбер тотчас продолжил свою речь, дабы шеф не успел вставить замечание. — Впрочем, не в этом суть. Наверняка они с Фремоном были знакомы раньше. Друзья детства, школьные товарищи, соседи или сокамерники.

— Риве не был в заключении.

— Но Фремона он знал, наверняка знал, иначе бы… — Он закрыл глаза и еще раз прикинул в уме. — Да, я почти убежден, что убийство Пепе — дело рук Риве. Пеперелли был бандит ловкий хоть куда, так что лишь кто-то из близких приятелей мог в его собственной квартире подобраться к нему сзади с удавкой в руках. Подозрение у меня зародилось, когда Риве, как ненормальный, вздумал спасаться от меня бегством. Я объяснил его поведение тем, что под воздействием экспериментального препарата у него возникли галлюцинации. Но все обстояло не так. Та дрянь, которую его заставили принять, могла вызвать как максимум лишь подавленное состояние. Скажем, у него не хватило бы пороху открыть дверь и спросить чего мне надо. Будь он в здравом уме и трезвой памяти, он наверняка так бы и поступил. Не стал бы увиливать от разговора, а напротив, постарался бы отвести от себя подозрения. Ведь он был уверен, что никто не видел его у Пепе и что он не оставил после себя никаких улик. Однако под воздействием инъекции психические реакции его изменились. Он совершает убийство, и вскоре после этого к нему является полиция. Риве впадает в панику и убегает. В таком виде картина становится яснее.

— Но Пепе был его приятелем.

Альбер презрительно скривил рот.

— С тех пор как я служу в полиции, мне почти не доводилось встречать убийц, которые бы расправлялись с людьми чужими, незнакомыми, разве что случайно, в беспорядочной перестрелке или при разбойном нападении. Иногда, конечно, попадаются маньяки. Но люди редко убивают даже своих недругов. Убивают жен, мужей, собутыльников, благодетелей, опекунов… своих начальников. Кто знает, какие это были «приятельские отношения». Наверняка Пепе терроризировал его точно так же, как и всех остальных. Тем более что Риве был свой в доску, и с ним можно было не церемониться.

— А Фремон?

— Откуда мне знать? Каким-то образом ему удалось подцепить Риве на крючок. Возможно, эти двое действительно были близкими приятелями. Не исключено, что Фремон посулил Риве оставлять больше денег. Не все ли равно? Детали прояснятся мгновенно, как только мы допросим Фремона. По-моему, они условились, что квадратноголовый возьмет на себя роль Пепе. Не думаю, чтобы этот тип боялся Пепе, но если бы они прикончили его ножом или забили насмерть, подозрение легко могло бы пасть на них. А повесив его, они надеялись выдать смерть за самоубийство, и даже если бы возникли сомнения, то все равно это не походило на почерк Фремона. И поскольку именно к Фремону переходили все делишки Пепе, то в первую очередь мы заподозрили бы его. А при таком раскладе Риве преспокойно отправился в берлогу Пепе, выждал, пока тот повернется к нему спиной, и накинул ему на шею петлю. До тех пор он держал удавку в сумке или прятал под курткой… Уперся ступней в спину Пепе, дернул за конец веревки — и дело с концом.

— А Дюамель?

Альбер, погруженный в свои думы, молчал.

— Нам известно, что он имел разговор с Риве, — продолжал Корентэн. — Дюамель знал, что в результате лабораторных опытов. Параж поплатился жизнью, а возможно, были и другие жертвы. Заманчивая тема для репортера.

— Вопрос в том, можно ли выдвинуть обвинение против «Фармацита», — вмешался Шарль. Корентэн задумчиво выбивал трубку в пепельницу.

Альбер встал.

— Прошу прощения, но мне нужно…

— Ступай, — к его удивлению, тотчас отозвался Корентэн. — Ты хорошо проделал работу, но теперь я беру дело в свои руки. Необходимо мое вмешательство.

— Но…

— Следует действовать крайне осторожно. Если твои предположения верны и «Фармацит» своими экспериментами одного за другим отправляет людей к праотцам, тут дело очень серьезное. Нельзя допустить, чтобы они ускользнули от наказания из-за какого-нибудь чисто формального упущения.

— Слушаюсь, шеф. — Натянув на себя отвратительно мокрую куртку, Альбер кивнул Шарлю и вышел из кабинета,

Разумеется Корентэн прав. Об афере «Фармацита» раструбят все газеты.

Альбер сбежал по лестнице, пронесся через обшарпанный боковой коридор и выскочил к автостоянке. Доставив Фремона, он занял место на стоянке для служебных машин, в каких-то двадцати метрах от входа. На сегодня хватит мокнуть под дождем. Альбер бегом помчался к машине. Запустил мотор и включил отопление. Вырулив на набережную, рявкнул клаксоном и вклинился в поток машин по направлению к мосту Сен-Мишель.

Время было послеобеденное, однако уже смеркалось, и на бульваре зажглась цепочка фонарей. Впереди длинной, двойной полоской змеились красноватые огоньки стоп-сигналов, мимо с включенными фарами медленно двигался встречный поток, по сторонам мелькали огни реклам и витрины, а тротуары заполонили толпы людей в плащах ярких расцветок. Похоже, весь Париж неожиданно собрался на этом узком отрезке. Послышался нарастающий треск: двое совсем зеленых юнцов в кожаных куртках, маневрируя среди еле ползущих машин, пронеслись на мощном японском мотоцикле. Они едва не задели его «рено», и Альбер нервно вздрогнул.

Следует быть благодарным Корентэну. Он забирает у него дело как раз на том этапе, когда начинается самая противная работа. Теперь предстоит вести допросы и составлять протоколы строго по форме, а не просто беседовать с подозреваемыми, как он привык. Теперь необходимы консультации с многоопытным прокурором относительно того, как перехитрить не менее многоопытных адвокатов «Фармацита». Теперь наступил черед проверок, уточнений, составления деловых бумаг, подтвержденных начальственной подписью и заверенных печатями. Пусть упивается этой работой Корентэн. Пусть о нем пишут газеты, ему это нужно. Альбер Лелак не играет на повышение, ему нужно, чтобы его оставили в покое и дали возможность делать свое дело. Черт побери!

Не без доли коварства он газанул, чтобы сосед по ряду не смог вырваться вперед, и со скучающим видом отвернулся, когда водитель погрозил ему кулаком. Альбер не знал, как бы в аналогичной ситуации поступил Буасси; у него этот короткий отрезок пути занял полчаса. Места для стоянки он, конечно, не нашел и поставил машину у первого же запретительного знака, метрах в ста от скромного входа в ресторанчик с провансальской кухней.

Он всего лишь третий раз здесь, а такое впечатление, будто наведывается сюда годами. Справа гардероб, в дверях долговязый, курчавый официант, жестом указывающий на столики в боковых кабинках, за стойкой бара миловидная блондинка, по стенам пейзажи Прованса минувшего века.

Луизы еще не было. Альбер сел за их обычный столик.

— Пардон, мосье. — Подошел официант. — Я должен привести стол в порядок.

— Приводите.

Альбер не стал пересаживаться. Подперев лоб ладонями, он погрузился в размышления.

Легкая рука коснулась его плеча. Он вскинул голову. На Луизе был новехонький красный плащ. Альбер встал и помог ей повесить одежду. Красная косынка, красные резиновые сапожки. Кожаные брюки, рубашка со множеством карманов. И косметики больше обычного. Они сели за столик, и в то же мгновение появились официанты, которые до сих пор не обращали на Альбера ни малейшего внимания. Луиза заказала коньяк, Альбер — кофе.

— Едой займемся потом, — добавил он безо всякой нужды. Наконец они остались наедине. — Мне очень жаль, что так вышло.

— Мне тоже.

— Я думал, что нравлюсь вам, и… словом, что вы не будете против.

Луиза печально улыбнулась.

— Я и не была бы против, веди вы себя так, как прежде. Сердечно и учтиво. Сдержанно и вместе с тем по-мужски.

— Хм… — Альбер и не подозревал, что способен вести себя сдержанно и вместе с тем по-мужски. — Если бы вы тогда взяли меня за руку, медленно привлекли к себе, приласкали, обняли… Но нет! — Луиза стукнула кулачком по столу. — Набросились на меня, как необузданный зверь.

— Видите ли, я ведь не записной волокита. Да и никогда им не был. Словом… я думал, что завоевывать успех у женщин тоже можно научиться, как, скажем, вождению автомобилей. Я прочел в одной книге… ну да неважно, оставим это. Короче говоря, я решил, что нужно действовать подобно опытному ловеласу. Взять, к примеру, этого Дюамеля. Самодовольный, уродливый, отвратительный тип, а женщин разил наповал, одну за другой.

— Вы стремились ему подражать?

— Вернее, хотел усвоить его метод. Ведь я отовсюду только и слышал, что метод Дюамеля заключался именно в настойчивости. Разве не так?

Луиза промолчала.

— Но на вас этот метод не действует, верно?

Девушка посмотрела ему прямо в глаза.

— Да. На меня не действует.

— До какой-то степени Дюамель преуспел и с вами — этим своим бурным натиском, сметающим любое сопротивление. Вы не успели опомниться, как уже беседовали с ним наедине в укромном уголке, а затем сели к нему в машину, и Дюамель отвез вас не в гостиницу, а к себе домой, выпить еще по стаканчику, и действовал с такой естественной уверенностью и с такой напористостью, что вы поехали с ним.

Альбер умолк, поскольку появился официант и поставил перед Луизой рюмку коньяка, а перед ним — кофейную чашечку. Кофе хватило на один глоток, к тому же он был холодным.

— Угодно что-нибудь еще, мосье?

— Нет. — Альбер отодвинул от себя чашку и так глянул на официанта, что тот сразу же прекратил суетиться вокруг них и отошел в сторонку. — Вы поднялись домой к Дюамелю, — сказал он укоризненным тоном, — и он набросился на вас. А вы защищались.

— Меня впервые подмяли, когда я была вот такой. — Луиза протянула руку и подняла ее на высоту стола. — В тех краях, где я выросла, торгуют десятилетними девочками. Если ты слабая, тебе лучше не жить. Не терплю, когда на меня набрасываются.

— Вы могли бы убить насильника?

— Разве так уж обязательно расставлять все точки над i? — Руки ее дрожали. Альбер погладил ее, и Луиза прижала его руку к щеке. — Без этого никак не обойтись?

— Не обойтись. — Он попытался отнять руку, но девушка крепко сжимала ее в своей. — Возможно, по традиции капоейра — чисто мужское искусство, но вы тем не менее владеете его техникой. Вы гибкая, проворная, сильная, у вас мгновенное чувство реакции. Вам удалось отработать удары ногой — ведь рук в капоейре как бы и не существует, — и тренировали вас приятели. В конце концов ведь капоейра один из видов танца, а вы танцовщица. А этот напыщенный индюк вообразил, будто запросто сладит с вами. — Альбер был вынужден сидеть в неудобной позе, чтобы не отнимать свою руку, прижатую к щеке Луизы, и чувствовал на себе взгляд официанта. Но он знал, что хочет сказать; все его подспудные мысли вдруг облеклись в слова и сами рвались наружу. — Дюамель, уверенный в себе, настойчивый, дерзкий. — Альбер вздохнул. — Я всегда испытывал зависть к подобным типам. Мощный верзила, настолько уверенный в себе, что из-за одной уж этой уверенности перед ним пасуют, тем самым лишь прибавляя ему нахальства. И так продолжалось, покуда он не наткнулся на человека, способного дать отпор: проворного, гибкого, сильного, сбитого из одних мускулов. Человека, умеющего драться… Разумеется, он сразу же попытался завалить вас и схлопотал первую пощечину. Или это был удар ногой?

— Я просто оттолкнула его. А он ударил меня по лицу.

— Естественно. Дюамель, который умеет укрощать женщин, который привык подавлять силой. После этого вы и двинули ему ногой?

— Ступней в лицо. Когда еще только все начиналось, я сбросила туфли и была босой. Я удачно попала, но он выстоял. Крикнул что-то по-французски, я не разобрала, что именно, и рванулся ко мне, чтобы закатить мне еще одну затрещину, но я увернулась через стойку на руках, отскочила от него. По счастью, комната была очень просторная. В тесном помещении ему наверняка удалось бы схватить меня и притиснуть. Ну, а так мне было куда отступать. Мне пришлось очень точно целить удары ногой. Он был настолько массивнее меня, что, промахнись я хоть раз, он бы попросту сплющил меня, прежде чем я успела бы восстановить равновесие. Я старалась всякий раз бить сбоку. Била с разворота. Целила пяткой в солнечное сплетение. Встречным выпадом пыталась достать подбородок. Уж не помню, чего я только не перепробовала, а он все лез и лез.

— Понятно, что он вконец обезумел, — сказал Альбер. — Мир перевернулся бы, окажись Дюамель побитым. И кем? Женщиной — слабой, хрупкой, желанной. Рушился миф о его неотразимой силе, почва уходила у него из-под ног. Ему необходимо было проучить вас, иначе… а, ерунда! Потом он как-нибудь исхитрился бы оправдаться перед вами. Я только одному удивляюсь, как он выстоял, приняв такое количество разящих ударов. — Ему вспомнилось, как ужасно выглядел труп, и он выдернул руку.

— Он не выстоял. Много раз падал, но потом поднимался снова. Запустил в меня стулом, я едва успела отскочить в сторону.

— Почему вы не ушли, пока Дюамель валялся на полу?

— Дверь была заперта, и ключ я не нашла. А когда пыталась забрать ключи у него, он всякий раз приходил в себя и снова набрасывался на меня. — Она потянулась к руке Альбера.

— Почему, когда он был уже на полу, вы не ударили его несколько раз подряд, чтобы он не смог сразу же подняться?

— Я так и делала.

— Вы имеете в виду…

— Да. Я плакала и наносила удары, пока он не перестал шевелиться. Тогда я вытащила у него из кармана ключи, отперла дверь и ушла.

— Почему же мы не обнаружили ваших отпечатков?

— Все мы были в перчатках. Директор сказал, что так элегантнее, ведь это как-никак Париж… Что вы теперь со мной сделаете? — Она с надеждой смотрела на Альбера, а рука ее ласково гладила его ладонь.

— Что мне остается делать?

— У нас, в Рио, полицейский вроде вас наверняка бы нашел выход.

— Здесь не Рио, а Париж. — Он опустил голову.

Бедняжка! На ее месте любая отпетая парижская девчонка только высмеяла бы полицейских, а не баловала бы их чистосердечным признанием. Попробуйте доказать! Ищите свидетелей, ищите улики! Может, кто видел ее у Дюамеля? Ну вот, то-то и оно, что никто не видел! Но эта несчастная девчонка приучена к другому: если полицейский сообразил, что ты натворила, то побоями вынудит тебя признаться. Надо переспать с ним, как-то улестить или подкупить его, чтобы он не избил тебя до полусмерти.

— Не бойтесь! — сказал он Луизе. — С вашей стороны это была самооборона, так что, вероятно, все обойдется. — Он сделал знак, что хочет расплатиться.

— Кофе вам не пришелся по вкусу, мосье?

— Что?.. Благодарю, было очень вкусно, только… — В растерянности он дал на чай больше, чем следовало. Помог Луизе надеть плащ, взял ее под руку и вывел на дождь.

«Все обойдется…» Сочтет ли суд ее действия необходимой самообороной? В газетах до сих пор полно статей о Дюамеле. Стоит побить одного журналиста, как остальные начинают трезвонить во все колокола из опасения стать очередной жертвой. Тоже мне, мученик, пострадавший во имя профессии!.. Не дай бог попадется судья под стать Дюамелю. «Как, — скажет, — забить до смерти несчастного человека лишь за то, что он вмазал оплеуху?!»

Луиза остановилась, повернулась лицом к Альберу, поднялась на цыпочки и быстро, мягко коснулась его щеки губами. Она пошла было дальше, но Лелак схватил ее за руку.

— Постойте! Должны же вы понять, что я не могу поступить иначе! — Он опасался, как бы Луиза не вздумала бежать. Если она применит к нему какой-нибудь из треклятых своих ударов и нанесет ему увечье, то это будет воспринято как сопротивление властям и уж тогда ей не отвертеться. Но Луиза и не собиралась убегать.

— Если бы я тогда вам уступила, вы бы ни в жизнь не догадались, правда?

— Не знаю. — Профессиональное самолюбие не позволило ему ответить утвердительно.

Альбер подвел девушку к машине и галантно распахнул перед ней дверцу. Затем сел за руль и влился в поток. Наступил час пик. На улицу выхлестнулось множество избалованных автолюбителей: великолепные, скоростные, новейших марок автомобили простаивали в пробках, поскольку за руль уселся каждый, кому не хотелось толкаться в переполненном метро среди промокших насквозь парижан, уступивших право воспользоваться машиной своей жене или мужу. «Рено» плелся еле-еле, но Альбер не жалел об этом.

Из радиоприемника лилась негромкая музыка, и даже урчание мотора не докучало, так как машина не столько ехала, сколько простаивала. Затем, когда он выбрался на бульвар Сен-Мишель, — пробки кончились, каждый водитель нажал педаль газа, пытаясь наверстать упущенное время, и Альберу пришлось двигаться вровень со всеми. Не успел он опомниться, как они проскочили через мост, выехали на набережную и подкатили к зданию Дворца правосудия и управления полиции, которое наверняка Луиза видела из окна экскурсионного автобуса. Ну, а теперь ей предстояло увидеть его изнутри. Прежде чем выйти из машины, он хотел спросить девушку, не сердится ли она на него, но передумал.

Когда они вошли в комнату, Бришо, едва взглянув на них, удалился. Вернулся обратно он вместе с Корентэном. К тому времени Альбер уже сидел за машинкой, а Луиза курила сигарету. Лелак печатал быстро, отрывисто, время от времени останавливался, подбирая слова.

— Все в порядке, мадемуазель? — спросил Бришо по-испански.

— Да, — Луиза улыбнулась ему.

Альбер положил перед ней протокол.

— Пометьте здесь, что вам понятно, а затем подпишите.

— Ты хочешь сказать, что это сделала она? — Корентэн недоверчиво уставился на Альбера.

— Вот именно. — Он пододвинул шефу протокол.

Корентэн, сощурив глаза, углубился в чтение. Рука его временами непроизвольно тянулась к карману, но трубку он не захватил. Зато и чтение не затянулось надолго.

— Так, на первый взгляд можно счесть самообороной.

— Что мне теперь делать, шеф? Разве я имею право задерживать иностранку?

— Если у тебя есть на то основания…

— Да, но ведь она не представляет опасности! И в конечном счете это действительно была самооборона.

— Твое предложение?

— По-моему, ее можно отпустить. В любом случае у нас остается ее паспорт и чистосердечное признание…

— Не нравится мне это.

— Шеф…

— Я подумаю. Мадемуазель, пройдемте со мной!

Альбер сделал ей знак, что можно, мол, не беспокоиться. Дождавшись, когда за ними захлопнулась дверь, он быстрым, внезапным движением ударил по притолоке.

— Черт бы их всех побрал!

— Ну как, удалось? — с любопытством поинтересовался Бришо. Альбер досадливо отмахнулся.

— Эх ты, агнец божий! — вздохнул Шарль. — Ладно, схожу за кофе. — Он полез в карман за мелочью. В дверях обернулся: — Да, кстати. Ты просил выяснить, кто закладывает тебя Марте.

— И что же? — Альбер вскинул голову.

— Официант ресторана, где ты обычно назначаешь свидания, берет уроки английского у твоей жены.

* * *

Он вновь припарковался у таблички с надписью «Стоянка запрещена». Должна же быть хоть какая-то польза от того, что он полицейский! Арестовать, что ли, под каким-нибудь предлогом этого официанта? Поделом мерзавцу. Корентэн отпустил Луизу, взяв с нее подписку о невыезде. А там, мол, видно будет. Лучше им с Луизой больше не встречаться.

Вот вам опять типичный для него случай. В прошлом году он гонялся за братом Марианны Фонтэн, на этот раз ему пришлось самолично арестовать Луизу. Пора извлечь хоть какую-то выгоду из своего служебного положения. Он поставит машину в неположенном месте и врежет разок этому подлому доносчику. Вызовет его под каким-нибудь предлогом, прижмет к стенка и даст в поддых. А напоследок скажет, что, если, мол, тот и впредь вздумает наушничать Марте, пусть на хорошую жизнь не рассчитывает.

Альбер вошел в ресторан и сел за тот же самый столик. Фамилия доносчика была ему известна — Лемаршан. Он знаком подозвал долговязого официанта, который совсем недавно подсунул ему скверный кофе.

— Кто тут у вас Лемаршан?

— Это я, мосье. Принести меню? Вероятно, за это время вы успели проголодаться.

Альбер задумчиво разглядывал бледный узор скатерти, затем перевел взгляд на лицо официанта, в котором угадывалось единственное желание угодить клиенту.

Ситуация становилась щекотливой. К тому же после слов Лемаршана он и в самом деле почувствовал, что голоден.

— Принесите-ка мне, пожалуй, жаркое из говядины с жареной картошкой и салат.

Конечно, надо поужинать. На сытый желудок и котелок варит лучше, так что нетрудно будет изобрести приятный сюрприз для Марты. Что могло бы ее порадовать? Ну, скажем, если бы ему удалось починить телевизор, а то они вот уже две недели никак не соберутся вызвать мастера. Невелика премудрость, в конце концов и телевизионный механик не Эйнштейн. Главное — выбрать подходящее пособие, а уж по книге и дурак сумеет разобраться в схеме.

— Слушаюсь, мосье, жаркое из говядины, — услышал он голос над головой. — Выпить ничего не желаете?

— Конечно! Принесите мне пива, — весело распорядился он.

Хорошо все-таки, когда знаешь, чего хочешь.

Андраш Тотис Убей, когда сможешь

Глава первая

I

Шел дождь. Лил бы он по крайней мере так, чтобы можно было сказать: ну и хлещет! Лил бы дни, недели, образовал потоп, который стер бы с лицаземли этот грешный, нечестивый город! Хотя господь бог и на сей раз наверняка пощадил бы это полчище скотов…

Но дождь не хлестал, не лил, а просто моросил: постепенно промокали ботинки, носки, брюки, становились мокрыми волосы…

— «Полиции следует вмешаться. Общество должно вступиться, когда бессовестные и безответственные дельцы подвергают опасности человеческую жизнь, желая получить огромные барыши». Что ты на это скажешь?

Буасси отложил газету, сдвинул очки на кончик носа и уставился на Альбера.

— Ничего.

— Ну и весельчаки, — сказал Буасси. — Умора, да и только!

С тех пор как он начал пользоваться очками, его манера разглядывать людей раздражала еще больше, чем раньше. Он торжественно сдвигал очки на нос, для удобства слегка наклонял голову и взирал поверх стекол, словно мудрый, старый профессор. Раньше Альбер делал вид, будто не замечает, что Буасси на него смотрит. Он терпеть не мог, когда на него пристально смотрят. Выходил из себя, когда кто‑то дышал ему в затылок, не переваривал, если приходилось беседовать, когда нет охоты.

— А все же? — настаивал Буасси.

— Да, — автоматически произнес Альбер, про себя гордо перечисляя, сколько всяких вещей и при каких обстоятельствах он не выносит.

— Надо же! Не хватает еще нам вмешиваться! Прокуратура или разрешит, или нет. Разрешит — их дело! Насильно туда никого не тащат.

— Да, — ответил Альбер.

— И вообще, что значит опасно? Жизнь сама по себе опасна. И автомобильные гонки опасны. И парашютный спорт опасен, и опасно…

— …передвигаться по парижским улицам, сидеть в ресторане, делать покупки в Лафайетте, быть полицейским.

— Вот именно, — с воодушевлением подтвердил Буасси.

Альбер смотрел в сторону двери. Там стоял Бришо в светло‑сером костюме, с папкой под мышкой. Круги под его глазами казались темнее обычного, на лице резко выделялись морщины. Может, вечером у него было рандеву, и он не спал всю ночь? А может, постигло фиаско?…

Постояв нерешительно в середине комнаты, Шарль Бришо приблизился к своему прежнему письменному столу. Бросил на него папку, сел на свое старое место, откинулся, закурил.

— Как там? — спросил Буасси.

Бришо только отмахнулся.

Уже несколько лет они знали, что Бришо обязательно повысят. Он будет заместителем комиссара Корентэна, потом его преемником, затем префектом полиции, министром внутренних дел… кто знает, может, и министром назначат. Знать‑то они знали, да вот представить себе по‑настоящему не могли. Не задумывались над тем, чем все это будет сопровождаться. Над тем, что за этим назначением последует. Не полагали, что однажды их друг соберет свои вещи, с задумчивым видом выкинет множество всякой дряни из письменного стола, остатки аккуратно сложит в досье с надписанными им наклейками и уйдет. И с этого дня они будут видеть его все реже. Сначала он еще будет ходить с ними завтракать, потом у него не станет хватать на это времени, а позднее некогда будет присесть и потолковать со старыми приятелями. Вскоре сюда пришлют нового человека, который займет его письменный стол, и этим все закончится.

По календарю была как будто весна. Люди послушно сбросили теплые пальто, истопники прекратили работу, но дождь за окном становился все холоднее. А в помещении царило приятное тепло. Здание, правда, не отапливалось, но новая дама сердца Буасси презентовала ему электрокамин, эдакую симпатичную штуковину с вентилятором, которую Буасси удалось протащить сюда в портфеле контрабандой. Новая дама?… За два года ей посчастливилось вытеснить всех остальных, и теперь уже не было сомнений, что рано или поздно Буасси на ней женится — это было так же несомненно, как и назначение Бришо. Бог знает, как этой толстой стареющей женщине удалось взять верх в сердце Буасси над прочими стареющими толстухами. Может, именно тем, что послала электрокамин, когда было холодно. И кофе, чтобы ее дружку не приходилось пить бурду, и вкусные домашние сандвичи, чтобы не тратил деньги на всякую гадость.

— Ну, а твое какое мнение? — Теперь Буасси обратился к Шарлю Бришо — немного более уважительным тоном, чем несколько недель назад.

— К шефу приходил один субъект и сделал заявление. — Шарль с удовольствием отметил, что даже Альбер прислушался. — О подстрекательстве к убийству.

— И шеф его не вытурил?

— С ним было четверо журналистов. А тот тип — адвокат и представляет какую‑то группировку, которая требует запретить проведение матчей.

— На каком основании? — вознегодовал Буасси и выпрямился. — Кому не нравится, пусть не ходит. Немного развлечься и то нельзя — сразу завидовать начинают!

— Хорош адвокат, если не знает, что шеф ничего не может сделать, — с удовлетворением заметил Альбер. Он любил указывать на людские промахи, в особенности если эти промахи делали адвокаты.

— Тертый калач, — ответил Бришо. — Выкопал какой‑то закон стопятидесятилетней давности о запрещении дуэлей.

— Но ведь это не дуэль!

— Дуэль то, что ею называют.

Шарль потянулся за стаканом в ящик, Буасси привычным движением вытащил термос. Они всегда вместе пили сваренный толстухой кофе и поедали ее сандвичи, а потом шли в кафе напротив Главного управления, чтобы есть там гадость и пить бурду. Альбер грустно смотрел на них.

— Но субъект приходил не ради этого, — продолжал Бришо как ни в чем не бывало. — Сказал, что явился с заявлением. Мы его вежливо выпроводили, а теперь, если на тех чертовых соревнованиях кто‑нибудь в самом деле умрет, все шишки повалятся на наши головы.

— Думаешь, кто‑нибудь действительно помрет? — Буасси копался в письменном столе в поисках запасного стакана.

— Удивлюсь, если этого не случится.

— Черт побери! — Буасси, как и оба его приятеля, с отвращением уставился на стакан, который он выудил. Остальные тоже. К его дну прилипла темная, застывшая кофейная гуща, стенки стакана были серыми от многолетней откладывавшейся грязи, а края покрывала темно‑зеленая плесень. — И вообще, подумаешь, велика беда, если кто‑нибудь помрет! — Буасси повысил голос, словно собирался убедить тысячную аудиторию в большом зале. — Кто на это идет, рискует. Помирают и во время автомобильных гонок. Их же никто не запрещает! — Он отбросил стакан и обратился к Бришо: — Хочешь немного кофе?

— Сказать тебе, в чем разница? Скажу. — Альбер тоже разгорячился. — Если кто‑то погибнет в автомобильных гонках, это несчастный случай. Трагедия, хотя ее и смакуют. Но на соревнования по кетчу ходят для того, чтобы посмотреть, как люди убивают друг друга. Это вроде современных игр гладиаторов.

Бришо встал.

— Поработай и ты немного, — сказал он и перебросил Альберу досье, которое принес с собой. Досье тонкое, значит, преступление свежее. — Произошло это ночью, точнее, на рассвете. Парню перерезали горло.

— Надеюсь, что фотографий нет, — с отвращением произнес Альбер.

Шарль словно и не слышал. А может, в самом деле не слышал. Две недели, прошедшие после его повышения, уже развили в нем выборочный слух.

— В переулке вблизи площади Пигаль. До этого он заходил в одно увеселительное заведение. В «Рэнди Кок». Знаешь?

— Я там завсегдатай.

— «Резвый самец», — задумчиво перевел Буасси. Английского он не знал и свой словарный запас черпал, вероятно, из порнографических фильмов. — Наверно, веселое маленькое заведеньице.

— Не очень веселое, но действительно маленькое, — сообщил Шарль в манере их шефа комиссара Корентэна. — Пять‑шесть столиков, стойка бара, небольшая сцена, под потолком телевизор. Несколько стареющих танцовщиц и стакан бесплатной выпивки на входной билет.

— Чего вы от меня хотите? — оскорбленно спросил Альбер. — Парень с кем‑то поссорился, а тот перерезал ему глотку. Все! Нам такое же дело до этого, как до вашего садистского соревнования. Полицейские из окружного участка там побывали, расспросили, с кем этот тип поссорился, а потом заберут кого следует, как обычно. И все в порядке.

Бришо глядел на него со злорадством. Иногда его бесило, когда Альбер старался спихнуть с себя работу. Но не сейчас. Сейчас ворчание Альбера было такой же неотъемлемой частью уютной атмосферы, как тихо мурлыкающий камин с вентилятором, Моросящий за окнами дождь и спортивная газета на столе Буасси.

— Шеф просил передать, чтобы ты посмотрел материал.

Альбер потянулся к досье. Взял его двумя пальцами, словно подавляя брезгливость. Он видел ехидную улыбку на лице Шарля, чувствовал, как Буасси дышит ему прямо в затылок. Альбер раскрыл досье и уставился на лежавшую в нем фотографию.

II

Грубое, потасканное мужское лицо. Словно за сорок с лишним лет жизни по нему прошелся дорожный каток, обладателя его били по голове железным прутом и кастетом, и он дрался со всяческой сволочью, то побеждая, то терпя поражение, вероятно, за исключением дорожного катка, — так оно и было. Короткие курчавые волосы, широкий, плоский нос — большая голова, казалось, срослась с плечами. Создавалось впечатление, будто удары от него отскакивали, палки об него ломались, ножи зазубривались. Возможно, — за исключением ножей, — так оно и происходило. Он был здоровенным человеком в два метра четыре сантиметра ростом, весом в сто сорок килограммов, и кто читал газеты, знал, что его сто сорок килограммов сплошь состоят из мускулов. На фотографии в досье человек с перерезанным горлом был одет в спортивную куртку с капюшоном и некогда голубую рубашку. Он лежал на проезжей части улицы, головой к краю тротуара. Рот у мужчины широко открыт, словно он хотел закричать, но выражение лица скорее гневное, чем испуганное или страдающее.

Альбер старался не смотреть на зияющую на шее рану. За долгие годы работы в полиции он так и не сумел к этому привыкнуть. Изменилось, вероятно, лишь одно: теперь он уже мог отводить взгляд от ран, а в свое время, застыв, пялился на них, борясь с подступающей тошнотой — да что там борясь!..

— Ничего себе! Красивый ему второй ротик сделали, — произнес Буасси чуть ли не с удовлетворением. Он умел ценить хорошую работу. Буасси ничего не боялся и ни к чему не испытывал отвращения, пока дело не касалось его собственной персоны.

Альбер вспомнил фотографию этого мужчины, которую видел в последний раз не так давно — в метро, по дороге на работу. Там он был изображен в борцовском костюме, стоял, слегка наклонившись вперед с протянутыми руками. Снимали его снизу, и он казался непобедимым исполином. За ним виднелись размытые трибуны арены с пятнами вместо лиц, ослепительный, свет прожекторов делал стоящую фигуру мрачной. Хорошая была афиша. «Кто устоит против меня?!» — гласила надпись, и у всякого, кто ни взглянет на нее, тотчас пропадала охота драться, однако сразу же возникало желание посмотреть, кто осмелится выступить против такой туши и чего он добьется.

— Хм, — произнес Альбер.

— Ты все еще думаешь, что достаточно сходить в тот бар и забрать преступника? — спросил Бришо. Добрый старый Бришо.

— Это тот самый вольник с афиши, — сказал вдруг Буасси.

Бришо потрепал Альбера по плечу.

— Я должен вернуться к себе. Зайди, если что.

III

Этот мужчина ростом тоже был метра в два, и вес его значительно превышал сто килограммов. Он был мускулистым, но не из культуристов, а из тех лишь на вид растолстевших, ленивых и неуклюжих людей, с которыми весьма охотно сравнивают себя действительно разжиревшие, ленивые, неуклюжие субъекты. Был он почти совсем лысым, только на макушке рос длинный, редкий, похожий на плеть хмеля клок волос, который он пытался намотать вокруг головы словно тюрбан. Светло‑серый летний костюм сидел на нем, словно смокинг на цирковой дрессированной горилле. Был ему к лицу.

Последний раз Альбер видел его по телевизору несколько дней назад. Тогда он был в борцовском костюме, а на заднем плане сильные, мускулистые мужчины тренировали броски, подкидывая других мускулистых мужчин без всякого видимого напряжения.

В углу кто‑то чуть ли не со скукой пинал ногой мешок с песком. Два пинка левой ногой, один правой. Пауза. Два левой, один правой. Пауза.

Жиле возглавлял борьбу за запрещение властями чемпионата «Все дозволено». Того самого состязания по кетчу, с афиши которого убитый Фанфарон призывал любого с ним сразиться.

Сделав два звонка по телефону, Альбер узнал номер Жиле, позвонил третий раз, выяснил, что гигант находится дома и готов их принять. Таким образом, меньше чем через полчаса сыщики были на шестом этаже дома на улице Дюнкерк и пытались чувствовать себя взрослыми. Это было затруднительно. Казалось, будто мастер трюков Спилберг перебросил их в страну великанов. Квартира в добрых сто двадцать квадратных метров находилась на последнем этаже, и владелец соединил ее с чердачным помещением. Если когда‑то здесь и были комнаты, следов их не осталось, квартира представляла одно громадное помещение. Единственная дверь вела, очевидно, в туалет. Она была выкрашена коричневой краской. Коричневыми были балки, перекрытия вверху, коричневыми — огромные кожаные кресла, в которых Альбер и Буасси ощущали себя потерянными, коричневой была стойка бара, за которой хлопотал Жиле.

Здесь царил торжественный полумрак, словно в английском клубе, где забыли включить электричество. Откуда‑то сверху узкими, тонкими полосками просачивался свет. Афиши и анонсы Жиле, казалось, колыхались в этом свете.

— Убили, значит…

То, что голос этого гиганта не был глубоким, сотрясающим небеса басом, действовало как‑то успокаивающе. Он покачал головой, словно не понимая, как можно себе такое позволить. Жиле стоял спиной, лица его они не видели, а широкая спина скрывала от них, что он там в миксере намешивает.

— Давно вы его знаете? — спросил Альбер.

— Давно ли? — переспросил Жиле. — Лет десять, пятнадцать. Разве это важно?

— В каких вы были отношениях?

Им хотелось, чтобы он наконец повернулся. Хотелось видеть его лицо в те долгие секунды, когда, он раздумывал над вопросами.

— Мы были коллегами. Как вы.

Но, собственно говоря, Буасси был шофером. Бог знает, какими путями попал он в отдел по расследованию убийств, где, наконец, прижился и чувствовал себя превосходно. На бумаге он тоже числился сыщиком, однако у него хватало ума лишь изредка вмешиваться в следствие и погружаться в оскорбленное молчание, когда его ставили на место. Но машину он водил, как моторизованный бог, и часто ему достаточно было лишь приподнять свою похожую на лопату руку, чтобы наступила тишина.

Жиле наконец к ним повернулся. Широкий нос картошкой цвел на его красноватом лице. В руках он держал поднос с каким‑то странным, напоминающим гипсовый раствор напитком.

— «Любимый напиток чемпиона», — гордо произнес гигант.

— Да? — Альбер часто встречался с рекламой этого повышающего кондицию напитка и каждый раз решал обязательно его попробовать. К сожалению, продавали его только в специальных магазинах и имеющих на то разрешение клубах, где занимались повышением кондиции. В самом ли деле — к сожалению? Напиток и на вкус напоминал гипсовый раствор. Альбер вспомнил о рекламе напитка, на которой парни со вздувшимися мускулами и девушки с прекрасными фигурами пили эту гадость с огромным удовольствием.

— Витамины, белковые концентраты — секретный рецепт фирмы, — гордо произнес Жиле, словно сам изобрел этот коктейль. — Для вкуса я добавляю в него авокадо. Ну, каков?

— Хорош, — хором заявили полицейские.

Альбер с задумчивым лицом поставил стакан и вынул из кармана блокнот.

— Как его убили? — неожиданно спросил Жиле.

На афишах он фигурировал под кличкой «Палач», и, когда на мгновенье взгляд его помрачнел, оба полицейских поняли, почему он ее получил.

— Ему перерезали горло.

— А кто?

Альбер оторопел.

— Да вот… мы думали… может, вы нам поможете.

— Я? — На лице гиганта отразилось удивление. — Как же я могу помочь? Я даже не знаю, где это случилось и когда.

— На улице, у бара «Рэнди кок». Ночью.

— Весьма сожалею. — Жиле сделал глоток коктейля, словно подтверждая этим свои слова. — Я в такие заведения не хожу.

— Мы не это имели в виду. Но вокруг состязаний разгорелись такие страсти… — Конец фразы словно растворился в воздухе.

— Думаете, кто‑то из нас? — Жиле поставил стакан и осторожно приподнялся со стула, Альбер последовал его примеру. — Исключено, — продолжал «Палач», а Альбер снова опустился в кресло. — Если б я захотел с кем‑нибудь рассчитаться, я сделал бы это голыми руками. А вот нож, бритва… знаете, кто за них хватается?

Альбер думал, что знает. Он двадцать лет служит полицейским в Париже.

— Преступники, хилые сутенеры, — сообщил им свое мнение Жиле.

— Однажды я… — горячо начал Буасси, однако под взглядом Альбера осекся.

— Но Фанфарон был таким же сильным, как вы. Может, еще сильнее. Вы осмелились бы принять его вызов?

Жиле встал и направился к стойке бара. То ли он хотел еще выпить, то ли не желал, чтобы они увидели его взгляд. Ясно было одно: стаканы полицейских еще полны.

— Все об этом спрашивают, — сказал он после небольшой паузы. — Журналисты. Мои знакомые. Официанты в ресторанах, незнакомцы на улицах. А теперь еще полицейские. Некоторые говорят, что я трус, поэтому протестую против кетча. Одна журналистка назвала меня гуманистом. Нет! Это не так. Я не трус и не гуманист. В любое время мог бы померяться силами с этим хвастливым малым. Вы спросите, но тогда почему же я не желал этого делать?

Альбер действительно спросил бы, если б осмелился перебить.

— Видите ли, мы обычно об этом не говорим, хотя все знают. На арене мы ведем не настоящую борьбу, а даем представление. Понимаете? Представление. — Он говорил медленно, раздельно, чуть ли не по слогам, будто объяснял что‑то недоразвитым детям. Махнув рукой, немного спокойнее продолжал. — Мы не спортсмены, а актеры. Думаю, разница понятна. Это моя профессия, понимаете, мое ремесло, которое я люблю. — Он снова вошел в раж и, как оратор на трибуне, бичующий грехи человечества, возвышался за стойкой бара. — А теперь скажу вам, что нужно публике. Слушайте внимательно, это весьма поучительно. Зрителям нужна кровь. Разгул страстей, скандал. У нас они это получают. Они знают, что их обманывают, однако делают вид, будто не замечают. А сказать вам, что произойдет, когда явится такой скот и организует состязание, где на самом деле друг друга убивают?

Полицейские переглянулись. К счастью, им не нужно было отвечать на вопрос. Жиле сам подавал себе мячи, которые мог красиво погасить.

— Я вам скажу, что произойдет. После этого зрителю потребуется настоящая кровь, настоящее убийство!

— Быть может, не всем… может, только… — Буасси в замешательстве развел руки.

Жиле не дал ему собраться с мыслями, сказать, что, мол, он, Буасси, тоже не прочь сходить на такое состязание, только бы билет достать, ему страх как любопытно посмотреть, что они там делают друг с другом на самом деле, однако он не хочет, чтобы эти соревнования проводились всегда, ведь он же не садист. Жиле его перебил. У него самого было что сказать, и он вовсе не желал, чтобы его перебивали.

Масса народу приходит на состязания по кетчу, публику они интересуют. А потом люди либо жалеют, что пошли, либо нет, но любопытство у них пропадает. Это как бой быков. Его осуждают за жестокость, но все‑таки, когда приезжают в Испанию, стараются не пропустить. И речь совсем не о них, а о тех, кто сейчас ходит на состязания по вольной борьбе. Что будет, если они привыкнут к новой моде? Нам либо придется делать то же самое, либо искать другую профессию, потому чти не на что станет жить.

— Может, это все же не понадобится потом зрителям, — сказал Альбер без особого убеждения.

Жиле даже не услышал.

— Сейчас публика играет вместе с нами. Делает вид, будто верит: то, что мы делаем, не понарошку, а настоящее. Да что там — делает вид! Верит! Согласна верить, хотя, если бы задумалась, поняла бы. Но она не задумывается. Не желает задумываться. Но когда потом пойдет настоящая борьба, она не сможет так поступать.

Альбер слушал и молчал. Жиле выглядел так, словно ему и трех разумных фраз не связать. А тут — на тебе — этакая проповедь! Да, да, это настоящая проповедь, Жиле несомненно не в первый раз ее произносит, и не в последний. Возможно даже, слова не его. Ему написали, а он сыграл, как роль Палача в вольной борьбе.

— В конце концов, и кетчистов не останется, — сказал Буасси.

— Не думаю, — возразил после минутного размышления Жиле. — Наберут настоящих борцов, боксеров, каратистов, кунфуистов. Чем многообразнее, тем лучше. Как в древности на играх гладиаторов. Зрители хотели видеть не только обычные поединки, им было еще любопытно, побьет ли парень с мечом того, у которого только сеть да острога, или гладиатор с мечом и щитом — двоих с мечами, но без щитов. Вот вам интересно, кто победит в состязании: хороший боксер или такой же хороший борец?

— Еще бы! — без колебаний ответил Альбер. Он уже не раз задумывался над этим.

— Кто победит: боксер или каратист? Каратист или вольник? А?

Спрашивать, кто победит, не было смысла. Жиле несомненно назвал бы вольника. А они послушно бы согласились. Альбер давно выпустил нить допроса из рук. Он никогда не принадлежал к числу полицейских, агрессивно ведущих допрос. Он просто беседовал, не обижаясь даже в том случае, если из него делали чуть ли не болвана. Всему верил, во всем давал себя убедить. Это не было сознательной тактикой, но себя оправдывало. Поначалу Альбер действительно принимал на веру все, что ему говорили. Что подозреваемые никогда на месте преступления не были, что в указанное время находились у друзей, что деньги выиграли в карты, что сделали это лишь ради спасения жизни ребенка — деньги были необходимы на операцию и тому подобное… Позднее, через полчаса или час, он начинал сомневаться, продумывал про себя весь разговор, находил в нем бреши, противоречия в тех фразах, которые никогда не были бы произнесены, если бы допрашиваемые не считали, что полицейского легко обмануть. Но обычно он все‑таки не выпускал из рук нити допроса. Однако с Жиле у него это не получалось, и он точно знал, почему именно: рядом с этим гигантом он чувствовал себя ребенком. Рост Альбера добрых сто восемьдесят сантиметров, весит он восемьдесят килограммов, и килограммы эти состоят, главным образом, из мускулов. Правда, его нельзя назвать здоровенным или очень уж сильным. Он привык к людям выше себя на голову и тяжелее килограммов на двадцать‑тридцать, рядом с ними он ощущал себя в крайнем случае слабым. Но разве случалось, чтобы он доходил кому‑нибудь до живота, чтобы кто‑то при желании мог бы поднять его, словно пушинку, и даже отшлепать, положив себе на колени? В последний раз он оказался в таком положении в детстве, да и то самом раннем, так как взрослел сравнительно быстро. А сейчас в сорок лет ему пришлось ощутить, что он смотрит на Жиле с такой же верой, с таким же доверием, как в свое время на взрослых. Не смеет перебить, не смеет вымолвить, что все, сказанное Жиле, лишь подтверждает их подозрения относительно того, что Фанфарона — этот символ состязаний «Все дозволено» — убил кто‑то из противников по соревнованиям. Кто‑то, видящий, как у него отбирают из рук хлеб, губят его ремесло, его специальность.

— Теперь вы, быть может, поняли, почему я против состязаний по кетчу, — на удивление тихо произнес Жиле. — Я никого не боюсь. Выстою против любого. Но если положение обострится, если стрельбу начнут вести не холостыми патронами, рано или поздно я обязательно проиграю. Рано или поздно все проигрывают.

— А другие об этом не думают?

— Люди вообще об этом не думают. А что, если текст ему никто не писал? Жиле разумен. Но зачем он все это им говорит?

— Надеюсь, теперь вы поверите, что я не испугался бы с голыми руками пойти на Фанфарона, сойтись с ним лицом к лицу, — продолжал Жиле. — Думаю, теперь вы понимаете, что у меня не было с ним никаких недоразумений. Соревнования не станут отменять из‑за его смерти. Если это послужило причиной его убийства, кто бы ни был человек, совершивший преступление, он ничего не достиг.

— Да, — ответил Альбер, в этот момент проникшись уверенностью, что Жиле прав. «Для чего ему убивать? Какую пользу это принесет?»

Он почувствовал облегчение, когда вышел из квартиры.

Уже на лестнице он вновь ощутил себя нормальным человеком, а, когда вышел на улицу, неприятное чувство неловкости и какого‑то трепета исчезло окончательно. Машина их стояла довольно далеко, до нее пришлось идти пешком. На тротуарах женщины в дождевиках делали покупки, мужчины толпились возле какого‑то автомобиля, несмотря на моросящий дождь, они были с непокрытыми головами, в расстегнутых спортивных куртках. О чем‑то спорили. Альбер отвел взгляд, спор его не интересовал. Когда они добрались до машины, у него возникли первые сомнения. «Почему все‑таки Жиле не смотрел им в глаза, когда обдумывал ответы на задаваемые вопросы». Он сел в машину, пристегнул ремень безопасности и попытался найти какое‑нибудь приемлемое объяснение. Может, Жиле имел в виду, что, окажись Фанфарон лицом к лицу с нападавшим, он сумел бы себя защитить? Пожалуй… Буасси больше не выдержал молчания.

— Ну, что скажешь об этом фрукте? Интересно, какая у него женщина? Как думаешь, а?

— Плоская, — ответил Альбер и задумался. В самом деле, какая у Жиле женщина? А у Фанфарона?

— Он толкал тот же текст, — с удовлетворением заметил Буасси.

— Что ты имеешь в виду?

— Ты не видел по телевидению? Позавчера по второй программе.

Мог бы знать, что Альбер не смотрит спортивные передачи. Мог бы знать, но не знает. Скоро десять лет, как Буасси просто не в состоянии это понять и каждый раз удивляется.

— А что он говорил?

— То же самое. Я же сказал тебе!

Машин на улицах было мало. А ведь день уже клонился к вечеру, но автомобили словно исчезли с улиц Парижа. Будто людям неохота было выходить из дому. В последнее время и у них работы поубавилось, вероятно, преступники тоже лучше чувствовали себя в четырех стенах. Только ему, Альберу, такое везенье! Вляпался в подобное дело! Оба молча сидели в машине. Буасси, наверное, обижало молчание Альбера, никогда у него не поймешь. Или он все еще размышлял над тем, какая женщина у Жиле, или вспоминал о старых добрых временах, когда вместо ворчливого, неприятного сыщика возил на своей машине государственных деятелей, политиков. Альбер же думал о том, что заберет домой досье Фанфарона, даже если это незаконно. Он не останется в здании Управления читать бумаги и обдумывать следующие шаги. Не останется там ни на минуту дольше, чем требуется, пусть они оба хоть лопнут: и Бришо, и комиссар Корентэн.

Но ни тот, ни другой не лопнул. И вообще он даже не встретился с ними, так как, когда сыщики вернулись на набережную Орфевр, комиссар и его заместитель уже удалились. Буасси даже не поднялся в контору, просто пересел в собственную машину и отправился домой. Альбер бы не возражал, если бы тот его немного подвез, но, пока он решал, стоит ли просить об этом, старый «пежо» Буасси уже исчез. И не доставил Альберу настоящего удовлетворения тот факт, что задние подфарники машины Буасси не были исправны.

Альбер поднялся в пустую контору, сел за свой стол. За два кабинета от него что‑то печатал на машинке дежурный, из более отдаленного помещения слышался крик. Альбер — будто одно из полушарий его головного мозга, занимающееся профессиональными делами, жило своей, особой жизнью, — одновременно раздумывал над тем, почему убили вольника, и над тем, — стоит ли покупать новую машину. Старая — то ломалась, то ее не заправляли, то ею пользовалась жена. У Альбера не было оснований предполагать, что с появлением новой дело существенно изменится, но пока это не отнимало у него охоту к покупке. Доносившийся откуда‑то крик утих, потом послышался шум, топот ног, глухой стук от падения тела.

«Что, к черту, там происходит?» — мелькнуло в голове Альбера. Стук пишущей машинки прервался, наверное, и дежурный подумал о том же, а может, у него просто кончился лист бумаги.

«У новой машины есть свои преимущества, — вернулись в прежнюю колею мысли Альбера. — Убийца мог застать Фанфарона врасплох, набросившись со спины, Жиле прав. Начать с того, что на новую машину дают годовую гарантию, а под предлогом обкатки несколько месяцев можно ею пользоваться одному. Фанфарон явно не рассчитывал на нападение, убийца оказался позади него. Впрочем, высоко профессионального драчуна не смутит то, что нападающий находится у него за спиной. Он мог ударить его ногой, перебросить через себя, несомненно, что‑то сделать. Правда, для того, чтобы перерезать кому‑нибудь глотку, много времени не нужно. Орудием, вероятно, была бритва или острый, как бритва, нож, мачете, ятаган… За двадцать лет с чем только я не встречался… Схватить субчика, один рывок… Но старую машину теперь мне удастся продать только за гроши. И, если истрачу деньги на машину, что будет с путешествием, которое мы с Мартой задумали.».

Он положил в нейлоновую сумку досье Фанфарона, чтобы незаметно вынести его из конторы, и отправился в путь.

Когда голова и ботинки его начали намокать, когда его охватила грустная, безнадежная атмосфера, царившая на станции метро, когда он услышал несущиеся из подземного перехода звуки аккордеона, когда его вторично оттолкнули и ударили по колену продуктовой сумкой, его мысли снова вернулись от убийства к покупке машины.

Альбер жил в Сен‑Дени, в жилом районе, где дома были трехэтажные. Они располагались в черте старого города в соответствии с каким‑то сложным проектом. Меж ними росла трава и находились игровые площадки. Это было какое‑то смешение жилого района с кварталом коттеджей, но, к сожалению, преобладал первый.

Двухкомнатной квартире Альбера за годы его проживания в ней довелось пережить множество увлечений ее владельца, а также попыток Марты приукрасить их жилище. Альбер уже строил в ней газовый котел, сам оклеивал ее обоями, устраивал здесь фотомастерскую, лабораторию и тренировочный зал; задним числом трудно решить, какое хобби было хуже. Во времена газового котла Марта даже упаковала свои вещи, чтобы уехать от него; когда он занялся оклейкой комнат, ему повезло, ибо к тому времени, когда жена вернулась из провинции, Альберу — с помощью Буасси и Бришо — удалось отчасти уничтожить следы ужасного разгрома. Дело в том, что когда‑то, еще в юности, Альбер поверил, будто любые знания можно приобрести, любому мастерству научиться с помощью книг, и многократный горький опыт не смог убедить его в противном.

По книгам Альбер учился ремонтировать машину, чинить радио, телевизор, учился акупунктуре и акупрессуре, лечебному массажу, поднимающему мужскую потенцию (который он еще не сумел испробовать на практике, так как массировать нужно было собственную спину), учился самообороне, культуризму, учил китайский язык и медитацию Дзэн. Все это было бы не страшно, если бы он не жаждал употребить приобретенные на практике познания. В начале их брака Марта со снисходительной улыбкой смотрела, как Альбер разбирает машину, ломает телевизор, заваливает химикатами ванную комнату. Она терпела, когда мешок с песком свешивался с крюка на потолке в одной из комнат и когда Альбер со своим другом Жаком тренировались в бросках и выкручивании рук. Неприятности начались со времен газового котла. Тогда Марта взбунтовалась, и с тех пор она уже не прежняя.

— Какие новости? — спросила жена.

— Какие могут быть новости, — ворчливо ответил Альбер, уставший от часового пути.

— Что‑нибудь случилось?

— Что могло случиться? Убили одного борца, меня в метро обчихали, наступили мне на ногу, оторвали пуговицы, нога ноет, голова болит, я голоден.

— Значит, все как обычно, — успокоилась Марта.

Альбер зашел в комнату, включил телевизор. На фоне сверкающего разноцветными огнями заднего плана сидели двое мужчин с крашеными волосами, в алых пиджаках и рассказывали всякие забавные истории. Альбер приглушил звук, засунул руку под одну из декоративных подушек и вытащил оттуда книгу. Лишь однажды он оставил ее на столе и очень тогда пожалел. Прежде, чем он сумел вымолвить хоть слово (сказать, что получил ее в подарок от Бришо или что‑то в этом роде), Марта набросилась на него как тигрица. И началась ссора, продолжавшаяся всю ночь. В книге описывалась силовая тренировка морских пехотинцев для поднятия кондиции, и Марта боялась, что муж притащит в квартиру деревянную стенку, канаты и прочее столь же полезное и необходимое снаряжение.

Альбер встал на стул и положил морских пехотинцев на самую верхнюю полку книжного шкафа между руководствами по йоге и по стрельбе из лука. Стрельба из лука! Господи! Он успел лишь купить складной лук и только‑только начал разбирать его на составные части… С той поры книга с верхней полки не снималась.

Из кухни послышались грохот, звяканье осколков, вызвавшие в нем чувство удовлетворения. Кажется, что‑то разбилось! Значит, у него есть по меньшей мере пять спокойных минут. Он вынул из кармана свою новую покупку и весь отдался радости приобретения знаний.

Девушка получила четыре удара ножом. Два из них были смертельными. Хорошее соотношение, большинство преступников, орудующих ножом, не может похвастаться таким результатом. Один удар перерезал вену на шее. Это было чистой случайностью. Убийца все четыре раза пырнул ножом в область желудка, но, когда он ударял четвертый раз, жертва его пошатнулась и упала корпусом вперед. Второй удар пришелся в сердце, но, как знать, возможно, хороший хирург, попади девушка в больницу, и попытался бы что‑то предпринять.

Когда ее нашли, она лежала в красном платье на каменном полу кухни, словно куча тряпья. Тело было теплым, кровь еще не запеклась, но врач уже не мог ничем помочь. У девушки была хорошая фигура, черные волосы до талии, невыразительное, но умело накрашенное лицо. Ее нашла одна из подруг, которая обычно водила к ней на квартиру мужчин в те часы, когда девушка была занята на работе — с десяти вечера до четырех утра. Пока подруга вызывала полицию, мужчина, которого она с собой привела, куда‑то исчез. Полицейская машина прибыла быстро, но служители власти уже мало чем могли помочь; даже зевак не оказалось, чтобы их разогнать. Подругу допросили, причем каждое слово полицейских, сам тон задаваемых вопросов, показывали, что подозревают они ее: что ей здесь было нужно, зачем понадобилось прийти, где тот таинственный мужчина, когда она вызвала полицию, что здесь передвигала, на что она вообще живет, была ли у нее судимость…

Затем прибыли еще полицейские, которые целеустремленно захлопотали, засуетились, все это вызвало у девушки чувство доверия, так как напоминало начало смены на заводе, где она раньше трудилась. Ей казалось, что эти полицейские знают свое дело, знают, чего хотят, и так же быстро доставят убийцу в полицию, как слетает с конвейера изделие при хорошо организованной работе. Двое — один средних лет, когда‑то вероятно красивый, другой в сером костюме, молодой, с мешками под глазами — вновь расспросили ее обо всем как и те, в форменной одежде, только чуть вежливее. Задавали и другие вопросы. Платит ли она за пользование комнатой? Кто были друзья убитой? Был ли у подруги парень? Не угрожали ли ей? Водила ли она тоже мужчин в свою квартиру?

Потом все это она повторила новому полицейскому, курившему странные ароматные сигареты и утверждавшему, что работает в отделе по расследованию убийств. Девушка устала, в голове у нее шумело. Краем глаза она видела, как двое мужчин в халатах тащат на носилках черный пластиковый мешок. Теперь она впервые обрадовалась, что ее допрашивают. Мужчины, бранясь, пытались развернуться с носилками в узкой передней. Когда этот полицейский тоже пошел звонить по телефону, девушка догадалась, что вместо него прибудет еще один и ей заново придется рассказывать всю историю. (Ее это не смущало, только хотелось поскорее убраться отсюда. Теперь она говорила автоматически, следить за беседой уже не приходилось). Ей было любопытно, каким окажется следующий сыщик. Наверняка будет еще более вежливым, чем предыдущий.

Он оказался молодым, красивым, хорошо одетым. То есть вблизи он выглядел не таким уж молодым, зато еще более симпатичным. Он слушал рассказ девушки, но, видимо, едва обращал на него внимание.

Бришо не жалел о том, что его потревожили. Корентэн будет благодарен, что вечер испортили не ему… «Шарль, вы ведь все равно холостяк…» Да, если б мадам Корентэн знала, какими делами занимается ее муженек вечерами! Но не это было существенно. Шарль наслаждался тем, что заменял шефа. Что у него просят совета, что он необходим, что люди вскакивают и козыряют ему, когда, откидывая назад волосы, он входит в кабинет. Вполуха он слушал девушку и между тем раздумывал. Определенно надо известить Альбера. Лучше всего сделать это немедленно, сейчас. Нельзя, чтобы в нем возобладали эмоции. Корентэн сразу же потревожил бы Альбера. Он, Бришо, тоже, если бы и сейчас оставался его коллегой, а не шефом. Альбер как будто весьма чувствителен к этому.

— …и тогда я вызвала полицейских, — закончила девушка. Она вопросительно глянула на Бришо. У нее были большие глаза, и даже излишек косметики не портил ее.

«Поговорю с Альбером завтра утром», — подумал Шарль.

— Пойдемте, мадемуазель, — обратился он к девушке. — После таких волнений вам не помешает глоток вина.

VI

Марта усилила звук телевизора. Видимо, она не обратила внимания ни на виноватое лицо Альбера, ни на книгу, которую он держал в руках. Вообще‑то Марта была терпеливой женщиной. Она переходила в нападение лишь в тех случаях, когда чувствовала, что со стороны мужа сохранности их квартиры вновь угрожает опасность.

На экране телевизора возле окутанного дымом здания метались пригнувшиеся люди с автоматами. Альбер из принципа не смотрел на экран, только очень надеялся, что пожар происходит не в Париже. Он живо помнил о том, как ему пришлось преследовать террористов среди стонущих раненых. Помнил и сестру одного из террористов, прекрасную Марианну…

На мгновенье он прикрыл глаза, затем открыл их, чтобы новая книга отогнала воспоминания. Прекрасная книжечка. Написал ее Джон Вайсмэн, называлась она «Как выжить в любом месте Земли». Книжка была руководством по выживанию для САС — штурмовых отрядов английских парашютистов. В глазах Альбера САС был окружен сияющим нимбом. Одетые в защитную форму молчаливые мускулистые мужчины, которым нипочем небольшая перестрелка, которые знают, как надо ориентироваться в лесах, из коры какого дерева сварить чай и из какого мха сделать печенье, если их сбросят в джунглях. Альбер с детства мечтал о такой науке. Теперь, правда, маловероятно, что он станет исследователем Африки, однако никогда нельзя знать… Ста двадцати франков и впрямь не жалко, чтобы узнать, как вести себя на дрейфующей льдине, если у тебя всего‑навсего обычное снаряжение.

— Эй, прекрати!

Он не слышал шагов жены, не заметил, как она оказалась у него за спиной. Марта была англичанкой, преподавала в средней школе английский язык дерзким, непослушным озорникам. И прекрасным, длинноногим девицам, похожим на манекенщиц, перед которыми Альбер робел всякий раз, когда с ними встречался. По‑французски Марта говорила с едва заметным акцентом и — благодаря детям — шагала в ногу с наиновейшим молодежным жаргоном.

— Руководство по выживанию… знаменитый САС. — У жены национальные командос не пользовались столь высоким авторитетом, как у мужа. — Айсберг… Сахара… Джунгли… Они что — сдурели?

— Почему? — оскорбленно спросил Альбер.

— Какого черта кто‑то полезет в джунгли?

— Ну, например… — начал было муж.

— Значит, так ему и надо!

— А что, если…

— Пусть лучше работают как следует и будут повнимательнее хотя бы в Европе, где живет большая часть человечества.

— Но если ты плывешь на корабле и он…

— Мы живем в городах, дорогой, а не в джунглях и не в Сахаре. Пусть эти великие умники напишут, как нам выжить в таком городе, как Париж!

— Но…

— Как нам спастись от террористов, захватывающих заложников, как предотвратить транспортные аварии и несчастные случаи, что делать, чтобы нас не насиловали, в нас не стреляли и, когда я хожу за покупками, не избивали просто потому, что у меня другое произношение.

— Разве это случалось? — встревоженно спросил Альбер.

— Вот какую книгу надо написать! Такую и я бы купила. Напишите вы, полицейские. И издайте. И раздавать ее людям надо бесплатно.

— Знаешь… — начал было Альбер без особой уверенности.

— Ты уже столько всякой ерунды начитался, что и на самом деле мог бы написать.

Альбер задумчиво смотрел на руководство для САС. Неужели и он, если бы так не верил в английских командос, тоже считал книгу ерундой? А может, если французская полиция издаст такую…

На экране появился комиссар Корентэн. Он сидел за письменным столом, на фоне книжных полок с юридическими справочниками, в которые комиссар никогда не заглядывал, похвальными дипломами, несколькими архивными фотографиями из истории парижского отдела по расследованию убийств. Письменный стол почти совершенно пуст, столешница сверкает. Слева, где стоит пепельница, вверх тянется тонкий, синеватый трубочный дым, перед Корентэном — стопка досье. Он листает их, словно сейчас впервые увидел или словно зрители — это его коллеги, с которыми он жаждет поделиться свежей информацией.

Альбера всегда восхищали телевизионные выступления Корентэна. Комиссар выглядел так, будто авторы классических детективных романов вылепили его собственными руками, взяв за образец портреты своих любимых героев. Высокий, представительный мужчина, приближающийся к шестидесяти, но благодаря теннису, парусному и лыжному спорту и, разумеется, своему счастливому телосложению, сохранивший стройность фигуры. Его удлиненное лицо излучало интеллигентность и надежность. Волосы все еще не хотели редеть, а темные с проседью кудри ему очень шли. Альбер знал, что Корентэн совсем не так листает досье в присутствии своих сотрудников, знал, что шеф никакой важной информацией не располагает, но все‑таки даже он ощутил какое‑то доверие.

Комиссар говорил об убийстве Фанфарона, о котором уже писали газеты. Сказал, что борцу перерезали горло, что оружием послужила бритва или острый нож, что убийца напал на жертву сзади, иначе бы Фанфарон защищался. И все это ему удалось преподнести как ценнейшую, конфиденциальную информацию. Затем на секунду появился Бришо и положил перед Корентэном какую‑то бумагу. Альбер вскрикнул от восторга. Бришотоже блестяще удавались подобные выступления. Он умел произвести впечатление серьезного, мужественного человека, миллионам телезрителей становилось ясно, что они видят на экране официальное лицо, сознающее свою ответственность перед обществом.

— Есть ли какая‑нибудь связь между убийством и объявленными состязаниями? — спросил репортер.

— Это пока еще неизвестно, — предсказал Альбер.

— Рано было бы делать выводы, — ответил Корентэн.

— Но такая возможность существует, — сказал Альбер.

— Но следует проанализировать и эту возможность, — заявил комиссар.

Марта взглядом заставила Альбера умолкнуть, и он уступил поле боя своему шефу.

— Фанфарон был одним из организаторов события, вызывающего у многих антипатию, а благодаря афишам стал чуть ли не его символом. Следовательно, нельзя исключить, что кто‑то, являющийся, скажем, противником этого… э‑э‑э… состязания, считал правильным, чтобы…

Репортер поспешил ему на помощь:

— Вы думаете, таким образом хотели воспрепятствовать организации состязаний?

— Как я уже говорил, расследование находится сейчас в такой стадии… — нерешительно произнес шаблонную фразу Корентэн.

— Вы не полагаете, что в данном случае можно ожидать дальнейших убийств?

Альбер увидел, что Корентэн ошеломлен.

— С такой возможностью всегда надо считаться, — сказал Альбер, и его голос заглушил слова Корентэна. Он глянул на Марту. Жена не казалась рассерженной. Она улыбнулась ему, и на мгновенье ее лицо напомнило улыбающийся персик с популярного плаката.

— Подумай, подумай над книгой!

Двое мужчин средних лет не имели никакого желания улыбаться. Оба они одеты в строгие костюмы, обуты в ботинки, начищенные до блеска, и это придавало обоим весьма старомодный консервативный вид.

— Чего они хотят? — Мужчина, не отрывая глаз от экрана, закурил.

— К Жиле они уже приходили, — сказал другой.

— Кто?

— Сыщик по фамилии Лелак. Явно человек этого паяца.

Репортаж закончился, на экране появился диктор, и один из мужчин выключил звук с помощью дистанционного управления. Телевизор стоял в углу на блестящих, хромированных стальных ножках.

— Чего он хотел?

— Расспрашивал о состязании. Вроде бы подозревал Жиле.

— Да? — Тот, что был постарше, с удовлетворением выпустил дым из носа. Второй молчал, словно нарушить эту церемонию было верхом неприличия. Когда дым рассеялся, мужчина вздохнул и тихо, словно боясь, что кто‑то их подслушивает, сказал:

— Пожалуйста, наведи о нем справки. Поговори со своим другом, а если потребуется… потолкуйте и с этим Лелаком.

Глава вторая

I

Утром снова шел дождь. Альбер Лелак встал с постели, выглянул из окна, увидел детей в дождевых накидках, которые, размахивая портфелями, спешили к станции метро. Маленькие синие, желтые, алые плащ‑палатки с надвинутыми на головы капюшонами. Между домами виднелся темно‑зеленый грунт, капли дождя доносили в открытое окно свежий запах земли. Видимо, Марта отправилась пешком, потому что их «рено» стоял на месте перед домом. Под лопаточкой дворника мокла квитанция автостоянки. Дети свернули за угол, площадь затихла. Только появившаяся откуда‑то кошка загадочно, не спеша, с чувством собственного достоинства бесшумно продвигалась к своей таинственной цели. Альбер захлопнул окно, за одну минуту он продрог. Перешел в другую комнату позаниматься гимнастикой. Отжимаясь на полу, он думал о Фанфароне. Сколько раз нужно отжаться, чтобы победить такого гиганта? Что следует для этого знать? Он попытался продумать приемы самообороны, которые отрабатывал на тренировках со своим другом Жаком. Такому, как Фанфарон, он не смог бы вывернуть руки, не смог перебросить его через себя, такого нельзя пнуть ногой, удары от него отскакивают. На такого даже с ножом не рекомендуется нападать.

Он перешел к подъемам туловища из положения лежа. Вчера вечером Альбер изучил досье Фанфарона, Накануне борец пришел в «Рэнди кок» немного раньше полуночи. Видимо, он не считал для себя обязательным соблюдать спортивный режим. Он был один. Посмотрел программу, побеседовал с официантом, швейцаром, около двух ночи ушел. Пьяным не был. Пил пиво, бутылки три или четыре — ему это нипочем.

После четвертой серии подъемов Альбер почувствовал, что мышцы брюшного пресса разрываются, пот так и льет ручьями.

«Я должен это делать, — говорил он себе. — Как иначе защищаться от таких силачей, от убийц, вооруженных ножами, если даже на эти пустяковые упражнения у меня силы воли не хватает? Если у меня слабые мышцы живота — лежа на спине, — размышлял он. — Как защититься, если на меня нападут сзади? Да еще неожиданно? Если рефлексы быстры, можно, перехватить руку у шеи. Но Фанфарону это не удалось».

Он покачал головой. Фанфарон был не менее двух метров ростом.

От пятой серии он отказался. Медленно, не спеша, наклонился вперед, встал на колени и выпустил воздух из легких. Он чувствовал, что должен пойти в «Рэнди кок», хотя не мог объяснить, зачем это нужно. Ведь сыщики, которые опередили его, явно провели безукоризненную работу. Поговорили с персоналом, посетителями, и действительно они не виноваты в том, что никто ничего не знал.

Сегодня он дежурит после полудня, время у него есть. Мог бы, допустим, полчасика потренироваться, отрабатывая удары на мешке с песком. Или с резинкой попрактиковаться перед зеркалом в подскоках, и поворотах. Однако, когда он вспомнил о Фанфароне и Жиле, ко всему этому у него пропала охота. Он зашел в ванную комнату и под теплым душем размышлял над вопросом, который репортер задал Корентэну: можно ли ожидать новых убийств?

II

— Я в это не могу поверить, — Ле Юисье замолчал, покачал головой и уставился на Бришо искренними, карими глазами. Лицо Шарля оставалось невозмутимым. Он тоже едва верил в то, что видел. Ле Юисье, организатор состязаний «Все дозволено», оказался тощим, слегка сгорбленным человеком с наметившимся брюшком. Он выглядел так, словно не вынес бы даже одной оплеухи, словно презирал насилие. Когда Бришо положил перед ним фотографии мертвого Фанфарона, казалось, Ле Юисье стошнит.

— Не могу в это поверить, — продолжил он, увидев, что Бришо не реагирует. — Не думаю, что его убили из‑за состязаний.

Бришо ожидал не совсем этого.

— Вы даже не удивляетесь тому, что его убили? Ле Юисье пожал плечами.

— Мы живем в мире насилия.

Бришо хотелось спать. Он надеялся пойти позавтракать с Альбером в кафе на углу, рассказать про вчерашнюю женщину и понаблюдать, как его друг со скучающим лицом сделает вид, будто все это его не интересует. Он обсудит с ним дело об убитой девушке и, попивая кофе и беседуя, ощутит, что работа продвигается, что в мозгу Альбера крутятся колесики. Он забыл, что его друг придет только после полудня. Забыл про Ле Юисье, который вчера сообщил по телефону, что явится сегодня в полицию.

— Состязание мы организуем в любом случае, — заявил Ле Юисье тоном, не терпящим возражений. — Если к тому времени убьют еще двоих участников, то и без них. Если меня убьют, — он поглядел в глаза Бридю, словно ожидая, что тот успокоит его, скажет, что этого просто быть не может, — другие организуют состязание без меня. Нельзя воспрепятствовать состязаниям по кетчу таким способом.

— А другим?

Ле Юисье самоуверенно ухмыльнулся.

— И другим способом нельзя. Прогресс не остановишь! Скажете, это бесчеловечно? Но, простите, чему тут удивляться? Весь мир бесчеловечен. Публика требует таких состязаний. И она их получит. Почему же это бесчеловечно?

— Их может запретить прокуратура, — перебил Бришо.

— Да отчего же? Разве запрещают автогонки из‑за того, что они опасны? Не скажите! Если старт четырежды будет неудачным, если машины врежутся в зрителей, сотня людей погибнет, тысячи будут покалечены, получат ранения, что сделают? А? Дадут пятый старт. Да, мосье, так и произойдет. — Ле Юисье вошел в раж. — Вы можете назвать хотя бы один футбольный матч, который отменили после брюссельской трагедии? Даже брюссельский не отменили!

Эти доводы Бришо уже читал в газетах так же, как и контраргументы.

— В автогонках целью является победа, а не физическое уничтожение противника, — сказал он. — В ваших состязаниях участники стремятся убить друг друга.

— Неправда! — воскликнул Ле Юисье. Кадык его запрыгал под пуловером цвета сливочного масла. — Они так же хотят победить, как и все другие спортсмены. Противник может сдаться, если… — тут воодушевление покинуло его или он просто пришел в замешательство, не зная, как бы поделикатнее выразиться.

— Если он не хочет подохнуть, — продолжил Бришо.

— Если он в проигрышном положении, — нашелся Ле Юисье. — Наше нововведение заключается лишь в том, что мы не пытаемся втиснуть нашу борьбу в чужие правила. Почему же это бойня? В уличных драках абстрагируются от физической невредимости противника, однако не убивают друг друга.

— Иногда убивают, — сообщил ему заместитель руководителя отдела по расследованию убийств. — И потом на улицах дерутся не идеально тренированные силачи в центнер весом.

— Иногда и такие дерутся, — информировал его Ле Юисье.

Оба искоса поглядывали друг на друга через письменный стол. Бришо все еще не понимал, чего хочет посетитель.

— Иначе говоря, прокуратура не станет запрещать состязания, и мы их проведем, что бы ни писали некоторые газеты. Я уверен, — он наклонился вперед, чтобы подчеркнуть то, что хочет сказать, — абсолютно уверен в том, что убийство Фанфарона не имеет никакого отношения к этому событию.

Он хотел было встать, чтобы уйти. Однако полицейские обладают средствами для того, чтобы насыпать гражданам перцу под нос. Бришо вежливо попросил его снова присесть, включил магнитофон и начал расспросы. Это только в фильмах люди, оскорбившись или возмутившись, вскакивают и выбегают с допроса в полиции. На практике дело длится до тех пор, пока сидящий по ту сторону стола считает это необходимым. Разумеется, вторая сторона тоже способна на многое. Она может лгать, злиться, ей может все надоесть, но отвечать так или иначе приходится. Ле Юисье, видимо, пытался делать хорошую мину в этой игре. Бришо расспрашивал его о личной жизни Фанфарона, его заработках, хобби, его прошлом, о партнерах по тренировкам, о состоянии коммерческих дел. Без всякой особой связи собирал информацию на магнитофонную ленту. Лелак будет ему благодарен: он сэкономил ему допрос.

III

Альбер сидел дома за письменным столом, уставившись на развинченную шариковую ручку. Перед ним валялся пустой лист бумаги, в каждой руке он держал по половине ручки. Потом свернул свой «Паркер» и размашистым почерком написал вверху листа:

"Альбер Лелак. Выживание в мегаполисе.

Руководство для отдела по расследованию убийств Парижской криминальной полиции".

Снова развинтил ручку. У него не было сомнений относительно того, почему Марта побуждала его заняться этой чепухой. Жена считала, что лучше, если она даст мужу какое‑нибудь занятие, чем он найдет его сам. Как знать, а вдруг он отправится в пустыню испытывать рецепты парашютистов или изготовит планер, найдя какое‑нибудь руководство по летательным устройствам. Хотя Альбер и понимал, какая ведется игра, идея Марты захватила его. Что потом скажет Корентэн? Бришо? Конечно, на обложке будет напечатана его фотография, на которой Лелака изобразят с нацеленным пистолетом. Он отбросил перо, встал и вынул пистолет. Повернулся к зеркалу, прищурил один глаз и поднял оружие.

«Плохо, — подумал он. — Выгляжу будто клоун. Одна щека сплошь в морщинах. Кстати, создается впечатление, что я кровожадный зверь. И так уже о полицейских сложилось подобное мнение. Может, лучше стать около полицейской машины с меланхоличным задумчивым лицом, но чтобы из‑под пиджака все‑таки выглядывала рукоятка оружия». Он надел пиджак и попробовал встать таким образом. Это оказалось нелегко.

Если застегнуть проклятый пиджак, пистолет вообще не виден, зато кажется, будто у него вывихнуто бедро. Если распахнуть полы пиджака, браунинг, засунутый по‑любительски в брюки, виден хорошо. У него было десятизарядное восьмимиллиметровое оружие, Альбер привез его из Англии и с великим трудом добился, чтобы Корентэн раздобыл ему разрешение на ношение браунинга. Очень хороший пистолет. Стреляет очередями, с удобной рукояткой, красивый, как любое оружие. Альбер боялся, что однажды в самом деле придется из него выстрелить в человека, но ходить на работу без браунинга тоже боялся. Кроме того, боялся, что, когда потребуется, он из побуждений человечности заколеблется, стоит ли стрелять, и из‑за этого страха скорее, чем следует, спустит курок. Любое оружие предназначено лишь для того, кто не поколеблется его использовать. Он засунул пистолет обратно в кобуру и снова сел за письменный стол. Вновь скрутил перо и записал эту премудрость. Подчеркнул, а потом в скобках добавил:

«Каждый должен выбирать такое оружие, использовать которое он готов физически и психологически».

«Не так уж трудно», — подумал Альбер, продолжая быстро писать.

IV

Когда к полудню дождь прекратился, показалось, что его даже недостает. Люди все еще недоверчиво держали над головами зонтики и поспешно обходили лужи. Альберу пришлось ехать добрый час, пока он добрался до набережной Орфевр. Метро было переполнено, со всех сторон к нему были притиснуты люди, состоявшие сплошь из костей, локтей, зонтов и чемоданов. По гулким коридорам станции Шателе, казалось, двигалась целая армия — орда в дождевых плащах продиралась к 1‑й линии, в направлении Орлеанского вокзала. Альбер вышел на остановку раньше, чем обычно, предпочтя пройтись пешком. Он любил город в такую пору, быть может, больше всего именно в такую. Бурлящая вдоль краев тротуаров вода напоминала ему журчание ручьев его детства. Обычно после долгих дождей из ручьев исчезал мусор, цвет их становился светлее, запах… по крайней мере выносимым. В такую пору он шел по улицам, не опасаясь, что его толкнут. Люди, пьющие кофе на застекленных верандах, словно в каком‑то модерновом зоопарке, скучая наблюдали за гуляющим под дождем человеком, как за бродящим на свободе зверем. Но дождя уже не было, хотя этот факт еще не проник в защищенные стеклами помещения веранд с их уютным, пропитанным запахом кофе и сигаретного дыма теплом. До начала работы оставался еще час. Он остановился у двери одного кафе, потом все же пошел дальше и повернул на улицу Понт‑Неф. Там находилась книжная лавка, в которой ему хотелось приобрести какую‑нибудь специальную литературу по вольной борьбе. Против этого у Марты не может быть возражений. Это нужно ему для работы. Необходимая закулисная информация, он даже возьмет счет и попросит все ему оплатить. (В это, впрочем, он и сам не верил.)

Специальной литературы он не нашел. Но отыскал книгу, в которой пытались разоблачить цирковых борцов. Альбер с отвращением положил ее обратно. Разоблачения ему не требуются, лучше бы его чему‑то дельному поучили. Но таких пособий не было. Он взял брошюрку о борьбе, в которой на рисунках были показаны броски и захваты, проглядел другую подороже, в которой то же самое было отпечатано на красивых цветных фотографиях, заглянул в книгу под названием «Грязные трюки». Даже близко не подошел к полкам с книгами «Сделай сам» и почувствовал, что явно заслуживает похвалы. Он давно мечтал о труде под названием «Фотографирование эротических сцен».

Когда с пакетом в руках Альбер вышел на улицу, снова шел дождь. Он засунул под пальто книгу и, втянув шею, поспешил к набережной.

В Управлении полиции его встретил странный, неприветливый порядок. Стоящий в дверях полицейский проверил его удостоверение, хотя они по меньшей мере года два знали друг друга. В коридорах он не увидел группы беседующих людей, а вниз по лестнице шествовало несколько внушительного вида господ, которых сопровождал сам комиссар. На Корентэне был темный костюм, и своей консервативной одеждой он скорее напоминал директора банка, чем полицейского. Альбера он будто и не заметил.

Только Буасси выглядел как обычно. Концы усов его были в крошках, словно он таким образом заготавливал пищу впрок на черный день. Он читал газету и что‑то про себя бормотал.

— Явился?

— Нет. Сейчас поворачиваю за угол.

— Тебя искали.

— Да? — Голос Альбера угрожающе повысился.

— Корентэн дважды. А Бришо поминутно.

Буасси перевернул страницу.

— Да? — Альбер несколько сбавил тон. — Ничего, найдут.

Он распаковал книги и сел. Корентэна на месте нет, а Бришо может катиться подальше.

— Что случилось?

— Вчера во время допроса умер один тип.

Буасси говорил непривычно тихо. Случись это где‑нибудь в другом месте, уж он бы посмаковал.

— Что‑о?!

— Родственники утверждают, будто его отделали у нас, а их адвокат уже бьет в тамтам.

— Да брось ты! — махнул рукой Альбер.

— Что значит — брось? — Буасси, нервничая, отложил газету, даже немного смял ее. — Опять строишь из себя великого умника. Проводят серьезное расследование. Тебя тоже искали.

Альбер не ответил. Оскорбленный Буасси вновь потянулся за газетой.

— Наше счастье, что нас тут не было, мы как раз тогда ездили к вольнику. А то и нам бы влетело.

— Почему? — спросил Лелак и тут же пожалел. Какое идиотство! Он знает почему. Напрасно он подсадил Буасси в седло!

— Всем влетело, кто был здесь.

— Вот как? Тогда схожу к Бришо. — Резко отодвинув стул, он встал. — Посмотрим, что ему надо?

— Какое‑то дело… — начал было Буасси, но Альбер не обратил на него внимания. Он вышел, на секунду приостановившись у двери. Буасси, вероятно, считает, что Лелак тоже поехал прямо домой. Не знает, что он еще вернулся в контору навести порядок в бумагах и забрать с собой досье Фанфарона. Или просто хочет помочь ему, как всегда неловко. Он вспомнил вчерашний вечер. Услышанный им шум, стук, крики, доносившиеся снизу — Буасси прав. Если он и был здесь, то все равно ничего не знает. Что он слышал? Стук вроде как при падении тяжелого тела… к черту!.. Звук был таким, будто кого‑то шарахнули о дверь или о шкаф. Этот звук хорошо знаком Альберу. Да и какому полицейскому он не известен? Кому из них не приходилось бороться, отшвыривая от себя такого полубезумца с пеной на губах?

В коридоре послышались чьи‑то шаги. Лелак направился к кабинету Бришо.

— Я тебя искал. Где ты был?

Шарль Бришо положил исписанный на машинке лист, который держал в руке, встал и, протянув руку, поспешил к Альберу. Театральный жест, который у них не был в ходу.

— Это еще что за глупости? — ворчливо спросил Альбер. И уселся прежде, чем Шарль опустил руку.

— Вчера убили девушку, — быстро заговорил Шарль. Он сделал два шага и, остановившись у стола, вытащил из груды бумаг фотографию, которую бросил на колени Альбера. Альбер не взглянул на нее, не взял в руки. С тех пор, как Бришо получил назначение, он стал одеваться консервативнее. Коричневый спортивный пиджак, светло‑коричневые вельветовые брюки в рубчик, вместо шейного платка галстук. Куда идет мир?!

— Ее зарезали в собственной квартире, — упрямо продолжал Бришо. Его не смущала пассивность Альбера. Он мог бы на «отлично» сдать экзамены по предмету, который назывался наукой о Лелаке. — Ее не ограбили, соседи не слышали никакой ссоры.

— Профессионалка? — спросил Альбер. Бришо насмешливо покачал головой.

— В какие времена мы живем! Если уж это спрашивает такой прекраснодушный эстет, как ты, который приближается к женщинам только с цветами в сердце.

— Значит, профессионалка, — констатировал Альбер.

— Не обязательно. Ее подруга, которая нашла труп, вот та из проф… То есть, наполовину. — Он махнул рукой. — Оставим это. Девушка была танцовщицей. Она танцевала в ночном баре. Обнаженная.

Присев боком на край письменного стола, он сложил руки на груди. Губы растянулись в веселую улыбку. В глазах засветилось благодушие. Альберу был знаком этот взгляд.

— Ты, с ней переспал? — спросил он… — Ты с ума сошел?

— Я имею в виду раньше. Когда она была жива.

— Нет… — Улыбка Бришо сделалась шире. — А вот что касается подруги…

Альбер пропустил это мимо ушей. Задумался.

— Как ты думаешь, где работала девушка?

— В баре «Рэнди кок».

Они смотрели друг на друга. Бришо покачал головой, сгреб в охапку одно досье и перебросил его Альберу.

— Если пойдешь вечером, скажи. Я составлю тебе компанию.

Альбер кивнул.

— Еще кое‑что. Возможно, тебя заинтересует.

Бришо, вероятно, не замечал, что начал перенимать фразы Корентэна. «Возможно тебя заинтересует». «Мог бы заглянуть». «Я уже тебя разыскивал…» Он переймет и сферу его деятельности, и его любовницу. Что касается последней, Альбер тоже был бы не прочь. Миленькая блондиночка — губки бантиком — с глупеньким личиком. Уже несколько лет она то порывала, то мирилась с комиссаром. Работала она в архиве, внизу под ними, и сколько бы раз они не встречались в коридоре, Альберу всегда хотелось спросить, почему она крутит с Корентэном, хороший ли партнер, комиссар, что рассказывает о своих сотрудниках.

Девушка всегда улыбалась Лелаку.

— Сюда приходил Ле Юисье. Тот фрукт, который организует эти состязания. Профессиональный менеджер.

— Ну и что?

— Хотел убедить меня в том, что убийство не имеет никакого отношения к состязаниям. Сказал, что кого бы ни убили, состязания все равно состоятся, следовательно, это не может быть мотивом убийства.

— А если они убили Фанфарона потому, что он передумал, отказался, не согласился выступить? Это не аргумент?

Бришо пожал плечами.

— Погоди. Корентэну позвонил какой‑то депутат. Попросил шефа информировать его о деле, потом заявил, что советов давать не хочет, не хочет вмешиваться в работу полиции, но…

— … дело не имеет отношения к состязаниям, — закончил Альбер.

Шарль кивнул. Альбер раскрыл лежавшее у него на коленях досье и рассеянно начал читать протокол о том, как нашли убитую танцовщицу.

— Нож был тот же?

Бришо выразительно развел руками.

— Они не могут сказать. В одном случае убийца заколол, в другом перерезал горло. Ясно одно: речь идет о заточенном, остром, как бритва, сравнительно длинном лезвии.

— Звучит успокоительно, — проворчал Альбер. — Узнал что‑нибудь от ее подруги?

Бришо откинулся назад, прикрыл глаза.

— Она работала с десяти вечера до четырех утра. Каждые полчаса должна была танцевать по пятнадцать минут в паре с другой девушкой. Их там пятеро или четверо. И рассчитано так, чтобы пары каждый раз менялись.

— Что‑то вроде математического примера. Вычислить наименьшее количество девушек, которые должны работать в этом вертепе.

Бришо не расслышал реплики.

— Подруга не знает, был ли у нее постоянный партнер, хотя, естественно, иногда ее провожали домой.

Альбер продолжал листать досье.

— Это я и прочесть могу.

Шарль улыбнулся. Смущенной улыбкой.

— А что ты узнал от Ле Юисье? — спросил Альбер.

Бришо указал на магнитофон:

— Тебе нужно все или достаточно конспекта?

— Достаточно.

Альбер откинулся назад, ухватил ножку стула и начал ритмично сжимать ее. Бришо не обратил внимания.

— Фанфарон собирался все бросить, но потом у него уплыли денежки, и пришлось ему взяться за дело. На афишу его поместили из‑за того, что вид этой мускулистой громады с мрачным, некрасивым лицом, но весьма приличной фигурой производил устрашающее впечатление. По мнению Ле Юисье, он бы добился большего, если бы не любил так ночную жизнь и женщин.

— Ишь ты, скажи на милость! — произнес Альбер.

— Он начинал культуристом, потом стал классическим борцом, выступал со средним успехом. Теперь не узнаешь, что бы из него вышло, если бы он это не бросил.

— А почему он бросил?

— Деньги нужны были. Некий менеджер по имени Ламан сманил его в вольники. — Бришо умолк, глядя на то, как Альбер возится с ножкой стула. — А зачем ты это делаешь?

— Для здоровья.

Шарль покосился на него.

— Этот самый Ламан один из противников соревнований по кетчу.

Глава третья

I

То, что Ламан когда‑то занимался борьбой, по крайней мере было заметно. Он казался низеньким, однако был среднего роста, плотный, с короткими ногами и лысеющей головой. Издали его можно принять за толстяка, но вблизи он производил впечатление человека, от которого отскакивают пощечины. Он сидел в углу зала за ветхим письменным столом, позади которого стоял старомодный шкаф для папок и досье. Возле письменного стола стул для посетителя, чтобы визитер не загораживал панораму.

— Вы одновременно и тренер? — спросил Альбер.

Он пришел один, хотя Бришо и Буасси хотели его сопровождать. Но Альберу были знакомы тренировочные залы, хотя он и не бывал на тренировках вольников. Все бы непременно обратили внимание на трех мужчин нерешительно глазеющих по сторонам, гадали бы, кто они, чего им нужно, почему мешают работе. А тренер мечтал бы, чтобы они поскорее выкатились отсюда. Сам Альбер спортом не занимался. Разве что ходил на тренировки по бегу и одно время для укрепления кондиции в спортивный зал полицейского управления. Там он изучал приемы самообороны. Дома по особым программам занимался гимнастикой и, когда находилось время, практиковался со своим другом Жаком. Жак весил чуть больше шестидесяти килограммов, был тощим, но быстрым, как молния, выносливым и сильным, как стальная пружина.

— Черта с два, — ответил Ламан. — У них нет тренера. Они лучше любого тренера знают что делать.

Альбер не понял, издевается он или говорит серьезно.

— У начинающих есть свой мастер, — продолжал Ламан. — Те, кто чего‑то добился, тоже кому‑то платят, чтобы им помогали. Но не так, как… — он махнул рукой.

— Вы занимались борьбой? — спросил Альбер о том, что было заведомо известно.

— Тридцать лет. Знаете, когда бросил? В пятьдесят! В свой день рождения я еще выступал. Это было в последний раз. Тогда я сказал: хватит. Ты уже стар для того, чтобы тебя выбрасывали с ковра.

— Сколько вам лет? — недоверчиво спросил Альбер.

— Будет семьдесят, — ответил Ламан. Он насмешливо щурился. Вероятно, привык к изумлению. — Но этим щенкам все еще могу наподдать.

Альбер вежливо кивнул, но не сумел скрыть сомнения. «Щенки» были мускулистыми мужчинами лет под тридцать. На ринге, находящемся в центре зала, они упражнялись в какой‑то сложной борьбе. Накидывались друг на друга, бросали на канаты, один выпал за ринг, но в падении как‑то зацепился. Другой ударил его ногой по руке. Жутковатое было зрелище. Затем тот, кто оказался над партнером, помог товарищу влезть обратно, и после долгих объяснений они решили начать сызнова.

— Не верите? — живо спросил Ламан. — Хотите поборемся? Я дам вам борцовское снаряжение…

— Нет, спасибо, — в замешательстве выдавил из себя Альбер.

— Почему? Какой‑то борьбой вы занимались. Заметно по тому, как вы владеете телом.

Похвала была приятна, но могла завести в опасные воды.

— Что вы! Только обучался самообороне в полиции, — сказал он.

У старика это, вероятно, хорошо оправдавший себя трюк. Никто явно не примет его вызова. Любители, вроде Лелака, побоятся каверзного приема, который может применить старый мошенник, все еще сохраняющий хорошую форму. А профи постыдятся хорошенько ему наподдать. Старик с некоторым психологическим преимуществом начинал любую беседу, завязывал любые связи.

— Чему вы там научились? — упорствовал Ламан. Альбер задумался.

— Был у нас тренер по дзюдо, учил ударам и пинкам, и был мастер‑каратист. Этот показывал приемы, захваты, броски.

— А не наоборот? — спросил Ламан.

— Нет. От слова «самооборона» мы просто дурели. Дзюдоист на своих тренировках иного и не делал, только бросал нас, а это у него очень здорово получалось. Но когда речь заходила о самообороне, он всегда хотел показать нечто особое, экзотичное. Удары ребром ладони, тычки кончиками пальцев и прочее. Однажды, когда мы упражнялись, зашел мастер‑каратист и чуть богу душу не отдал от хохота. Он‑то бил, словно молния. Руки его нельзя было заметить. В мгновенья проносился несколько метров, и пока я успевал сообразить, он уже отдергивал руку. У нас в полиции он учил самообороне, тренировал нас, показывал, как выворачивать нападающим руки.

— Вот лучшая самооборона, — сказал Ламан. И указал на ринг. Оба «щенка» вытирали с себя пот. Они казались усталыми. Альбер вежливо кивнул. До сих пор каждый мастер говорил ему так о своей системе. «Надо бы привести сюда Жака, — подумал он. — Он выстоит против старика, хотя бы из удали».

— Какое у вас мнение о состязаниях «Все дозволено»? — попытался проявить инициативу Альбер.

Ламан вытащил из письменного стола термос и стертый стакан из желтой пластмассы. Налил себе темный, похожий на чай напиток. Альберу не предложил.

— Что вы хотите узнать? — переспросил он.

— Ну… — Альбер не мог точно сказать. — Ваше мнение об этих состязаниях?

— Они не очень меня интересуют.

— Не погубят ли они вольную борьбу?

— Ее ничто не погубит.

— А если после них публика захочет смотреть только такие соревнования? — Альбер пытался вспомнить аргументы, слышанные от Жиле.

— Какие? — вопросом на вопрос ответил Ламан. На мгновенье показалось, будто ему хочется выплюнуть жидкость обратно в стакан. Альбер этому бы не удивился.

— Ну, такие, где все дозволено, ничего не запрещено, где не ведут нормальную борьбу, соревнования, которые длятся до тех пор, пока один из участников способен продолжать состязание, — сказал он.

Ламан с удовлетворением глядел на Альбера. Он поставил стакан на стол и завинтил крышку термоса.

«К ответу он подготовился. Едва может дождаться, чтобы высказать кому‑нибудь свое мнение, до сих пор оно никого не интересовало», — подумал сыщик.

— Вы вообще‑то когда‑нибудь дрались? — спросил Ламан.

— Ну… — Альбер заколебался. Он не знал, что понимает под своим вопросом старик. — Конечно.

— Дрались. Ходили на занятия по самообороне. Знаете, какова настоящая драка?

— Какова? — с любопытством переспросил Альбер. Если он напишет книгу «Выживание в Париже», то посвятит старику специальную главу.

— Она скучная. Два болвана нападают друг на друга. Начинается отчаянная возня. Никакой техники, но много крови. В мозгах у них мутится, они ни на что не обращают внимания, ни на партнера, ни на себя, вот так. Я, правда, этого терпеть не могу, но поглядите, какая толпа собирается вокруг них на улице. В том случае, когда один из них профи, и то есть на что посмотреть. Если вы сейчас наденете костюм, я вышвырну вас с ринга, скручу в узел, но осторожно, и буду внимательно следить, чтобы не нанести вам травму…

«Если он еще раз похвалится, я поймаю его на слове», — сказал про себя Альбер. Он надеялся, что собеседник не поймет по его лицу, о чем он думает.

— Но не так обстоит дело, когда борются равные. Посмотрите соревнования по классической борьбе или финал по дзюдо. Они набрасываются друг на друга, дергают, толкают, отпихивают, ни один не смеет напасть по‑настоящему. Бросков, конечно, нет, для того они и придумали вспомогательные очки и все прочее. В особенности, если дело идет всерьез. Тут сто раз подумаешь, прежде чем что‑то испробовать. Как вы считаете, почему сложился такой вид борьбы? — Он не шевельнул рукой, лишь головой кивнул в сторону ринга, где два силача снова накидывались друг на друга. Они делали то же самое, только применяли другие варианты, кричали, бранились, тот, что был снизу, пытался захватить ногу противника и вцепиться в нее зубами. Оба хохотали, тот, что был на ринге, протянул руку, чтобы другой смог уцепиться. — Говорят, это цирк. Ну и что? Попробуйте повторить! Пожалуйста, выступите против любого из этих парней! Посмотрите их настоящие тренировки! Посмотрите!

Альбер смотрел. Он и до сих пор краем глаза следил за ними. Человек двадцать работали в зале вокруг ринга. Большинство упражнялось в бросках на потрепанном ковре.

Да, они были быстры и решительны. Было что‑то убедительное в том, как они накидывались друг на друга, затем один неожиданно поднимался в воздух. Альбер размышлял о том, чтобы он мог сделать в схватке с таким спортсменом. От их тел, сплошь состоявших из мускулов, от их крепких голов отскочил бы и тот единственный удар, который ему удалось бы нанести.

— Что скажете? — спросил Ламан. Он засучил рукава тренировочного костюма и медленными, сладострастными движениями начал почесывать свои бицепсы. Кожа у него была морщинистая, покрытая родимыми пятнами. Поймав взгляд Альбера, он опустил рукава.

— Сойдет! — сказал Лелак. — Здесь и Фанфарон тренировался?

— Давно. Когда был мальчишкой. Я учил его бороться. Тогда он еще не считал, что этот зал ниже его достоинства.

Альбер не проронил ни слова. До сих пор он лишь в американских фильмах видел такие залы с дешевыми металлическими раздевалками, старомодными душами за нейлоновыми шторками и крепкими, но никогда не добивающимися истинного успеха мужчинами. Зал находился на третьем этаже, стекла в окнах дрожали, когда каждые четыре минуты мимо них проносились поезда. Будучи пассажиром, Альбер любил, когда поезд метро выскакивал из‑под земли и на высоте третьего этажа мчался между домами. Но быть жильцом такого дома он бы не хотел. Ламана это, по всей видимости, не смущало. Как и то, наверное, что на лестнице стояла вонь и возле дверей околачивались какие‑то типы.

— Парень занимался культуризмом, но без особого успеха. Он был высоким, к тому же здоровым как бык. Сила у него была зверская. Но среди культуристов он не числился в лучших. Так никогда и не смог научиться принимать красивые позы, правильно двигаться… Никогда так и не сумел заставить работать те мышцы, которые его не интересовали. Вы культуризмом занимались?

— Нет.

— Но спортом занимались, правда? Это сразу заметно.

Ламан, уставившись перед собой, что‑то бормотал. Теперь Альберу он показался старым и достойным жалости.

— Вы были его тренером?

— Менеджером, — устало ответил Ламан. — Заключал договора. — Он поднял руку, чтобы собеседник не перебивал его. — Я научил его тому, что ему было необходимо.

— Когда он вас оставил?

— Пять лет? Десять? Наверное, уже десять. Не все ли равно?

— Вы знаете Ле Юисье?

— Разве я могу отрицать?

— Он много заработает на этих состязаниях?

Старик некоторое время с любопытством, пристально разглядывал лицо Альбера.

— Вероятно. Большую часть он, конечно, отдаст, но все же и ему обломится.

— Кому отдаст?

— Тому, кто дал деньги на организацию. — Он поднялся и сделал несколько шагов к ковру. Положил руки на бедра, выпятил грудь. — Да не вползай ты, словно вошь. И, как захватишь, толкни вперед задницу.

Больше Альбер его не занимал. А тот еще на минутку задержался. Ему было любопытно: если парень начнет быстрее двигаться и толкнет вперед зад, каким получится бросок? Показалось, будто точно таким же. Потом Альбер встал и тихонько, не прощаясь, вышел. Когда он проходил мимо околачивавшихся в дверях типов с мрачными физиономиями, он распрямился. Может, они подумают, что он тоже борец. В конце концов по нему заметно, что он занимался спортом!

Но они даже не глянули на него. Альбер, сунув руки в карманы, брел по направлению к станции метро. Небо над ним было серым, серыми были дома, да и сам он казался себе серым. Зашел в кафе и по телефону, что находился рядом со стойкой бара, позвонил Бришо. Мгновенье раздумывал о том, как заставить Шарля узнать, кто именно финансирует состязания Ле Юисье, но так, чтобы посетители, пьющие кофе, не обратили на него внимания и не исторгли из своего общества с тихим отвращением, положенным по традиции для полицейских. Но тут он мог говорить все, что хотел, никто не обращал на негр внимания. Каждый был занят лишь самим собой. Альбер спокойно рассказывал Бришо, о чем говорил с Ламаном, потом сообщил, что отправляется домой подготовиться к вечерней экскурсии.

— Хорошо, — коротко сказал Бришо и положил трубку. Теперь, когда ему приходилось отвечать за Альбера, он не очень‑то хотел знать, где тот бродит. В конце концов, если он и проведет часть ночи вне дома, это не причина для того, чтобы отправиться домой сейчас, когда ему полагается быть на службе. Альбер знал, что Бришо никогда не осмелится сказать ему это.

Он выпил скверный кофе, расплатился и вышел в серый холод. Бредя к метро, сунул руку в карман и вытащил блокнот. Посмотрел адрес убитой девушки и до самой станции метро размышлял лишь о том, как удобнее туда добраться.

II

Бришо не думал о том, зачем Альберу понадобился список людей, финансирующих соревнования. За долгие годы, проведенные вместе, в нем развилось безграничное доверие к Лелаку. Это чувство он скрывал, никогда о нем не говорил, однако считал, что Лелак достиг предела своих возможностей. Его никогда не повысят, он так и уйдет на пенсию инспектором, чтобы потом скучать, предаваясь своим многочисленным увлечениям. Напротив, он, Шарль Бришо, восходящая юная звезда, человек будущего. Ну, разумеется, не столь уже юная, как в те годы, когда о нем распространилось это мнение. Назначение заместителем шефа заставило себя ждать слишком долго, но теперь, вероятно, лед тронулся. Он, Бришо, который, по колким замечаниям своих друзей, не остановится до тех пор, пока не станет министром внутренних дел, завидует Альберу Лелаку. Ибо только одна половина его "я" была политиком, стремящимся сделать карьеру, ловким чиновником, жаждущим занять высокое место. Другая же половина была исполнительным, надежным, хорошим полицейским. И эта половина завидовала Альберу Лелаку. Лелак мог ткнуть пальцем в небо, а попасть в точку с наивной самоуверенностью, везеньем аборигена, ищущего воду с помощью волшебной палочки, и, возможно, с данными ему Богом способностями.

Шарль представить не мог, зачем нужен этот список Альберу. Для чего кому‑то из этой компании убивать или отдавать приказ об убийстве Фанфарона — символ великого начинания, главное действующее лицо рекламы? Лелак, вероятно, снова ткнул пальцем в небо. Быть может, узнал что‑то, но скрывает от коллег, стесняясь того, что это вдруг может оказаться глупостью, и сознавая абсурдность дела. Бришо потянулся к телефону. Он не мог насытиться приятным чувством, которое дарил ему новый ранг. Несколько месяцев назад ему потребовалось бы долго льстить, прося о помощи группу по расследованию экономических преступлений. Теперь в качестве заместителя Корентэна он звонил по телефону, и любой, кто поднимал трубку, считал необходимым без промедления оказать ему маленькую услугу.

III

В метро было сравнительно пусто. Перед Альбером остановился старомодный вагон с деревянными сиденьями и каким‑то затхлым, прелым запахом, казалось, неистребимо впитавшимся в его металлические стены от сотен миллионов людей, перевезенных им до сих пор. Альбер сел и позволил своим мыслям свободно перепархивать с предмета на предмет. Он думал о задержанном, умершем в полиции, о борце с перерезанной глоткой, о заколотой молодой девушке, которая сегодня ночью должна была танцевать в обнаженном виде в баре «Рэнди кок». Место ее уже наверняка заняли, никто в ней не нуждается. И вообще неизвестно, связана ли ее смерть с соревнованиями, хотя Альберу казалось, что дело обстоит именно так. Более того, какой‑то необъяснимый внутренний голос шепнул ему, что и человек, забитый во время допроса в полиции, тоже имеет к этому отношение. Он затряс головой. В вагоне, в котором он ехал, это сейчас казалось естественным. Чуть поодаль от него сидел бородатый старик с развевающимися космами в грязном, драном пальто и безостановочно что‑то бормотал про себя. На сиденье напротив расположился молодой человек лет двадцати с закрытыми глазами. На голове у него были надеты наушники плейера, одной ногой он непрерывно отбивал такт; временами плечи у него подергивались. Рядом с ним сидела женщина в чем‑то темном, юбка у нее была короткой, колени сжаты, грудь выпячена, в руках она чинно держала черную сумочку. Лицо было румяным от косметики, рот очерчивала узкая длинная линия помады, вокруг глаз за черными тенями тянулись широкие синие пятна. Альберу она была не по вкусу, но что‑то все же притягивало его взгляд к женщине. На мгновенье глаза их встретились, по ее лицу пробежала удовлетворенная улыбка, потом она оскорбленно отвернулась.

Что‑то не нравилось Лелаку в этом деле с состязаниями по кетчу. Большая шумиха, кое‑кто пытается воспрепятствовать проведению их, ибо считает, что там будет просто обыкновенная бойня. Другие боятся, что кетч погубит их ремесло.

Старик только плечами пожал да рукой махнул: скучно, мол, все это. Настоящая борьба идет лишь в состязаниях низших разрядов, парни из кожи вон лезут, но лишь до тех пор, пока не утвердятся. А когда Альбер сказал Ламану, что там все же существуют правила, запрещены кое‑какие технические приемы в то время, как в новых соревнованиях, в кетче, на самом деле все дозволено, старик снова только отмахнулся, словно для того, чтобы ответ стал ясен, Альберу надо знать такие тайны борьбы, в каких ему все равно не разобраться.

На следующей станции в вагон вошел молодой, высокий, хорошо одетый негр. Он сел между Альбером и грязным стариком напротив женщины в темном костюме. Рядом с собой на сиденье положил обтянутый коричневой кожей кейс, вытянул длинные ноги положив их крест‑накрест. Взгляд его упал на женщину и на мгновенье остановился на ней. Она ответила на его взгляд, но потом жеманно отвернулась.

Лелак вышел на станции Бланш: дюжина резвящихся школьников хлынула с перрона и чуть не втащила его обратно в вагон.

— Пардон, — произнес Альбер.

— А к этому усилителю надо приставить много небольших акустических экранов, — говорил один из школьников своему приятелю.

На улице его встретили блуждающие солнечные лучи, то и дело исчезавшие в тени башен здания, расположенного на противоположной стороне. В воздухе распространялся запах рыбы — тротуар занимал шумный торговец, предлагавший прохожим плоды моря. Альбер пошел дальше по улице Лепик. Соседей убитой девушки в соответствии с правилами уже расспросили полицейские из окружного участка, но жильцы ничего не знали, с убитой знакомы не были, редко ее видели. Не знали, кто ходил к ней, но определенно утверждали одно — народу тут бывало много. Так как у мертвых нет прав, полицейские пересмотрели все ее вещи,искали деловой дневник, список телефонов, но не нашли. Альбер собирался еще раз поговорить с соседями.

Дом был старым, некогда красивым, посреди двора стояла облезлая скульптура, подделка под какую‑то античную женскую фигуру. Вандалы разбили ей лицо, изуродовали бедра и она теперь на самом деле казалась древней.

Девушка жила в бельэтаже за скульптурой. Альбер был знаком с расположением комнат в квартире по фотографиям и по плану. Маленькая передняя, из нее двери ведут в кухню и уборную, с другой стороны — комната с дверью в ванную. Девушку убили в кухне. Возможно, она собиралась приготовить ужин убийце или, напротив, в квартиру впустила, но в комнату не провела.

Альбер хотел зайти в квартиру. Пломбы с печатью у него с собой не было, но можно позвонить Буасси от танцовщицы по телефону и попросить его привезти новые. Дверь потом снова придется запечатать, опломбировать. Кстати, ключа от квартиры у него тоже не было, но Лелак знал, что у консьержки он есть. Консьержка была унылой женщиной лет тридцати, припомнить, чтобы девушку навещали мускулистые гиганты, не смогла. Она допустила Альбера только до своей передней и, пока искала ключ, Лелак успел изучить висевшие на стенах фотографии в рамках.

Они изображали маленького ребенка на горшке, на велосипеде, во время игры, криво ухмылявшегося в аппарат. Ребенок не вызывал Симпатий, и Альбер был рад, что не застал его дома.

— Ваша дочка? — вежливо спросил он.

— Нет. Мои старые фотографии. Еще мать повесила.

Подписывать ничего не пришлось. Он взял ключи и направился в квартиру девушки. Сорвал пломбу, вошел и захлопнул за собой дверь.

Здесь был порядок. И, если не заходить в кухню и не видеть на полу очерченный мелом контур фигуры и пятна, если вообще закрыть дверь кухни, ничто не напоминало о том, что здесь произошло. Альбер закрыл дверь кухни. Вздохнул. Он начинал верить, что соседи действительно ничего не знали. Если войти в комнату, во двор уже не выглянешь. Можно только из кухни. Но вечерами на окна кухонь опускают занавески. Если даже слон войдет, его не заметят. Альбер раскрыл шкаф, нерешительно поглядел на пуловеры, белье. Он был уверен что девушка где‑то все же записывала номера телефонов. Ладно, простая девушка, у которой нет необходимости в деловом дневнике. Но не помнила же она наизусть номера телефонов своих знакомых. То, что убийца унес с собой блокнот, бумагу, тетрадку, он сразу отбросил. Здесь сразу видно, что работал не профессионал. Тот, кто так искромсал несчастную ножом в кухне, не смог бы обыскать комнату, не оставив следов.

И пришлось Лелаку (и ему тоже) обыскивать комнату. Работал он медленно, импровизировал. Включил радио, поискал музыку. У него было странное неприятное чувство. Он привык к чужим квартирам, научился видеть в них место действия, умел не разжалобиться при виде мелочей, оставшихся от исчезнувшей жизни. Над фотографиями, засунутой в ящик детской куклой, заботливо заштопанным пуловером. Но насколько легче работать, когда вокруг суетятся усталые и спешащие коллеги, проявляя истинный или напускной цинизм. Работа есть работа. Он задвинул ящик обратно и уселся возле печки в кресло, чтобы просмотреть лежащую на маленьком столике груду газет, когда услышал шум. Кто‑то открывал входную дверь. Альбер отложил газету и прислушался. Может быть, звук донесся от соседей, подумал он. В каждом доме, в каждой квартире есть свои звуки, необъяснимые, таинственные, неистребимые шумы. Может, сосед заглянул, увидев, что кто‑то зашел? Может, подруга убитой девушки пришла сюда с мужчиной… возможно с Бришо. Он улыбнулся своей мысли.

И продолжал улыбаться, когда в комнату вошел какой‑то мужчина и ступил в сторону, давая пройти двум другим. Улыбался, словно мышцы его лица жили самостоятельной, отдельной жизнью. Ухмылка медленно сползала с лица. Гости были вооружены.

Долгие годы Альбер готовился к этому моменту. Наверное, будет преувеличением сказать, что с этим он ложился, с этим вставал, но то, что каждый день думал о такой возможности, это точно. Думал, как и все его наиболее разумные коллеги. О той минуте, когда он попадет под дуло какого‑нибудь оружия. Когда не он будет угрожать сопротивляющемуся преступнику. И когда в него будут стрелять не на бегу, не во время преследования им преступника — неуверенно, с минимальным шансом на попадание, а холодно и спокойно наставят оружие, и ему придется решать, повиноваться или… Браунинг его был на месте — в кобуре под мышкой. Альбер ни за какие деньги не пошел бы без него на работу. Он вообще брал его с собой и в свободное от службы время, больше того, даже когда — очень редко — отправлялся ужинать с Мартой или в поход, на экскурсию, если выдавался свободный уикэнд. Чтобы не дай бог хоть один раз, один‑единственный раз браунинг не оказался бы у него при себе, когда в нем появится необходимость. Теперь эта необходимость появилась. Теоретически он хорошо знал, что надо делать. Броситься в сторону, перепрыгнуть через ручку кресла, и еще попытаться перекувыркнуться назад. Вытянутая левая рука придаст необходимый размах, правой рукой он выхватит из‑под пиджака пистолет. На тренировочных занятиях он проделывал. Может, и сейчас удастся?

Пока он все это обдумывал, трое мужчин вошли в комнату, и Альбер потерял шанс на действие. Прикрытие исчезло, теперь куда ни прыгнуть, он останется незащищенным. И он ощутил странное облегчение. Филипп Марло и прочие сыщики из американских детективов привыкли к тому, что на них наставляют пистолет. Они смотрели на него равнодушно, как аборигены на отправляющихся на охоту львов: с осторожностью, но без особого волнения. Альбер сомневался в том, что настоящие американские детективы в самом деле так себя ведут в подобных ситуациях. Знал, что никогда в жизни не забудет этих минут, они будут возвращаться к нему в кошмарных снах. И, пожалуй, даже не сам страх. А чувства беззащитности и унижения. Разочарования и самообвинения из‑за того, что он не сделал даже попытки.

Он вытер ладони о брюки, чтобы они не были скользкими от пота, если он все же решится…

— Это он? — спросил один из мужчин.

— Не думаю, — ответил стоявший впереди. — У того усы.

— Ты кто?

— Тебе какое дело?

— Ишь, какой ты умный, — сказал тот, что задал вопрос. — Большими умниками кладбища полны. И на твоей могиле это напишут.

Ох, как хотелось дать по морде этому фрукту! Разыгрывает тут великого профи, Джо Верную Руку. А ему просто повезло. Потому что Альбер пришел один, потому что пялился на них вместо того, чтобы вскочить по своей привычке при первом же звуке, выхватить браунинг, который привез из Англии, взвести курок в тот момент, когда увидел в руке входящего оружие. У парня не осталось бы шансов.

— Ты дружок Кароль?

Альбер отрицательно потряс головой.

— Ее подруги. Которой она всегда одалживает квартиру.

Лелак не хотел говорить, что он полицейский. Откуда знать, не придет ли им вдруг охота без всякого риска погасить должок полицейскому корпусу.

Мужчина глянул на своего спутника. Тот кивнул:

— А где беби?

— Черт ее знает. Сказала, что мы здесь встретимся.

— Сожалею, приятель. Сегодня вы не встретитесь. — Мужчина отодвинулся в сторону. — А ну, исчезни!.. Да поскорее! Твоей беби мы передадим, что у тебя дельце подвернулось.

Альбер с трудом приподнялся. Он еще не хотел уходить.

— Вы дружка Кароль ищете?

Мужчина задумчиво кусал нижнюю губу. И до сих пор лицо его было не из приветливых, а сейчас во взгляде, которым он смотрел на Альбера, появилась беспощадная жестокость. Теперь он больше походил на профи, чем когда выдавал текст, взятый из грошовых романов. Изготовители приключенческих фильмов восхищаются профи. Альбер их восхищения не разделял. Он тоже был профессионалом и знал, что преступникам‑профи необходимо лишь одно качество: безудержная жестокость. Он не должен уметь стрелять быстрее других или быстрее наносить удары, не должен быть специалистом в области ядов или взрывчатки. Он должен убивать без колебаний.

Лелак не боялся, что в нем узнают полицейского. Где теперь те времена, когда полицейского в штатском все узнавали по темному пиджаку, шляпе и плащу. Ныне сыщики одеваются, как все прочие граждане, как эти преступники, находящиеся здесь, в комнате, и больше похожие на продавцов из лавки. Ныне преступники узнают полицейских по их самоуверенности. Есть нечто такое в поведении служителей власти, что впиталось в них за долгие годы пребывания в полицейском корпусе. И эта самоуверенность сохраняется в них даже тогда, когда на них направлено оружие. Они могут потеть, дрожать, но на физиономиях у них написано, что они сделают с негодяем в изолированном от шума углу полицейского участка, — если жребий повернется. Но этим свойством Альбер никогда не обладал.

— Знаешь его?

— Нет. Но слыхал, что Кароль его выставила.

— Когда?

— Вчера.

— Да? Ну, спасибо, что сказал. А теперь убирайся побыстрее.

Альбер двинулся к выходу. Не попрощался, чинно закрыл за собой дверь. У дома сунул руки в карманы и направился к углу улицы. Он был уверен, что четвертый субъект сидит в какой‑нибудь машине, припаркованной здесь же. Почти рядом с домом стояла телефонная будка, и — словно судьба играла с ним — в этот момент толстенькая старушка повесила трубку, собрала свои сумки и с трудом выбралась из будки как раз, когда Альбер с ней поравнялся. Сыщик поборол искушение.

А ведь знал он, что за углом не найдет телефона, а если отыщет, автомат будет испорчен, или занят до бесконечности, или Буасси не окажется на месте. Так оно и случилось. Он мог только надеяться, что трое субчиков не сразу пройдут в кухню, не тотчас же обнаружат, что в квартире не все в порядке. Пусть хоть полчасика пройдет, пока они сообразят, что к чему, а к тому времени Буасси уже припаркует на улице свой темно‑зеленый «пежо» и четыре другие машины будут патрулировать район, прислушиваясь к радио. Только б они пробыли там еще полчаса!

Они и пробыли. Удалились лишь через час. Вышли быстрыми шагами, перед домом на мгновенье остановились, огляделись, прежде чем сесть в машину. У них был белый «опель», припаркованный почти у самого дома. Шофера не было, следовательно, Альбер спокойно мог позвонить прямо от дома. Буасси ждал со своим «пежо» на противоположной стороне, а Альбер с Бришо у другого угла дома под табличкой: «Стоянка воспрещается!»

— Какое у них было оружие? — спросил Шарль.

— У того, который вякал, револьвер, кажется, «Смит и Вессон». У двух других — шестимиллиметровая «беретта».

— Похоже было, что они пользуются оружием?

— Похоже было, что хотят воспользоваться. Для того и пришли.

— Тебе повезло, — констатировал Бришо.

— Да.

— Как же ты позволил застать себя врасплох! Эх, нельзя было!

— Серьезно? — спросил Альбер и почувствовал, что его голос звучит резче, чем следует. А ведь с каким волнением Шарль выслушал его историю, как спешил, мчался сюда… — Да, — произнес он тоном пониже. — Не знаю, что со мной произошло.

— С каждым может случиться, — сказал Бришо.

— Я еще с ними встречусь, — пообещал Альбер. Он крепко надеялся, что так и будет. Унизительное чувство забудется лишь тогда, когда он защелкнет на руках у этих парней наручники.

— Если Буасси не упустит их из виду.

— Буасси?

Бришо промолчал.

IV

Буасси их не упустил. Он так ловко петлял со своим «пежо», что ни на секунду не задержал движение и все‑таки сумел раствориться в потоке машин, несущихся к бульвару Клиши. Белый «опель» опережал его на четыре машины. Буасси с наслаждением потянулся к микрофону, сказать, чтобы отправляли первую вспомогательную машину. Из всей дрянной работенки больше всего он любил возиться с машиной. И участвовать в преследовании. Но преследовать приходилось редко: ведь только в фильмах полицейские машины мчатся, преодолевая на двух колесах крутые повороты. Не беда, просто водить ему тоже нравилось. А в особенности, когда он вел головную машину и, словно дирижер, мог управлять сложной и красивой симфонией преследования. Пусть поглядят на него сейчас все те великие умники, что пренебрежительно подшучивают над ним в полицейском управлении, пусть поглядит Корентэн или хоть сам министр внутренних дел: у Буасси они не найдут ошибок. Надо знать город, знать, на каких улицах одностороннее движение, где паркующиеся грузовики обычно перекрывают дорогу, где может неожиданно рвануть весь транспорт. Надо знать типы машин, их возможности набирать скорость, радиусы поворотов. Сколько раз преследователи терпели неудачи из‑за того, что большие сильные машины подозрительно медленно двигались, а маломощные тачки, дерзко напрягая все силы, мчались вслед за преследуемой спортивной машиной, или из‑за того, что преследующий преступников автомобиль не сумел достаточно быстро сделать где‑то поворот.

Альбер и Бришо, несколько поотстав, ехали за машиной Буасси и, не выключая радио, следили за преследованием, как следят за трансляцией волнующего футбольного матча, который хотя и таит в себе сюрпризы, однако сомнений в его конечном результате даже не возникает.

Трое мужчин покидали машину по одному. Первый на улице Милана. «Опель» остановился у стоянки такси, пассажиры его долго прощались. Они казались ни в чем не повинными, порядочными людьми, коллегами, друзьями, возвращающимися с экскурсии. Пистолеты не были заметны, вероятно, они положили их в карманы плащей. Одна из преследующих машин тоже остановилась, из нее вышли два сыщика. Они проследили за субчиком, который вошел в дом, осторожно последовали за ним. Слышали, как тронулся лифт и, когда добрались до лестницы, уловили звук поворота ключа и скрип двери. Честный гражданин вернулся с работы домой.

Второй коллега тоже отправился домой, шеф высадил его из «Опеля» на авеню де Малакофф. Беззаботно прогуливаясь, он шел по улице, разглядывал витрины, и идущий за ним по пятам сыщик уже начал было думать, что тот что‑то заподозрил. Потом он сделал покупки в одном из магазинов Феликса Потэна; полицейские знали, что другого выхода там нет, и не пошли за ним. Этот мужчина, одетый в хорошо сшитую кожаную куртку, коротко, остриженный, в старомодных очках казался гражданином, вызывающим наибольшее доверие в многоцветной суетящейся на авеню толпе, когда вновь появился на улице с красочным пакетом от Феликса Потэна в руках. Они без затруднений проводили его до дома, видели, как он дружески здоровается с консьержем, прежде чем исчезнуть в подворотне. Следом за ним они не пошли.

— Что ты намерен делать? — спросил Шарль Альбера. Альбер задумчиво молчал.

— Это твоя игра. Сделаем так, как ты захочешь.

— Спасибо.

— Если и третий пойдет домой, задержим его?

— Не знаю. Надо подумать.

Бришо сглотнул слюну и кивнул. Он знал Альбера. Лелак просто, отложил решение. Как же!. Черта с два он думает! Без всяких рассуждений повинуется своему инстинкту.

— Не думаю, что он идет домой, — сказал Альбер.

Бришо не знал, что ответить. В их профессии заранее готовишься к любой возможности. Но ему ли говорить об этом Альберу? Прилежный ученик — прирожденному гению? Бришо было любопытно, что сказал бы Альбер, узнай он когда‑нибудь, какого Шарль о нем мнения. Но этого он не узнает.

Третий мужчина, конечно, пошел не домой. «Опель» он припарковал на вместительной автостоянке спортивного центра «Академия». Стоянка была наполовину пуста. Буасси поставил свою машину под прикрытие микробуса. Спортивный центр можно было принять за белое конторское здание, если бы за ним не виднелись красные искусственные гаревые покрытия теннисных кортов.

— Может, он хочет размяться немножко, прежде чем вернуться домой, — предположил Бришо. И тотчас пожалел. У них в отделе только Буасси обладал правом делать идиотские замечания.

— Возможно, — допустил Альбер. Он проехал мимо автостоянки и остановился, выехав двумя колесами на тротуар. Заглушил мотор и открыл дверцу.

— Идешь?

Глава четвертая

I

Когда Альбер вернулся, Марта была дома. У нее отменили последний урок, и она приехала за несколько минут до Альбера. Они с подозрением поглядели друг на друга, словно каждый застал другого на месте преступления.

— Устроили два урока математики один за другим, — объяснила Марта. — Директор посчитал, что сейчас это важнее.

— Два урока математики один за другим, — повторил Альбер. — Вечером я снова должен уйти…

Он не обрадовался тому, что застал жену дома. Ему хотелось побыть часок в одиночестве, без помех поразмышлять о деле. Он видел, что Марта только и ждет, чтобы он обнял ее, погладил, успокоил; сказал, что директор болван, математика вовсе не важнее английского. Но ему хотелось побыть одному. Он никого не хотел видеть, ни с кем не желал разговаривать.

— Твой директор болван, — сказал он. Обнял Марту. На мгновенье все же ощутил искушение поделиться с женой тем, что произошло. — Пойду вздремну часок, — счел за лучшее сказать он.

— Джейн говорила, будто у вас кого‑то убили во время допроса, — заговорила Марта. Нельзя было понять, спрашивает она или утверждает. Джейн была ее коллегой. Она всегда все знала, все смотрела по телевизору, слушала по радио и читала в газетах. Водились за ней и грехи посерьезнее, стоит хотя бы вспомнить о том, когда Альбер в интересах следствия несколько раз пообедал с одной бразильской танцовщицей.

— Не знаю, — ответил Альбер. Ему очень не хотелось сейчас говорить об этом.

— Чего ты не знаешь? — Голос Марты звучал более нервно, чем обычно.

— Так да или нет?

— Не знаю, — упрямо ответил он. — Говорят, вроде бы кто‑то умер. Меня там не было. Это дело не мое, я им не занимаюсь, у меня свои неприятности, мне их вполне хватает.

— Значит, вроде бы кто‑то умер, — повторила жена зловещим тоном. — Но тебе нет никакого дела. Теперь я понимаю, как происходят подобные вещи. Как в полиции могут забить человека до смерти, и никого даже не привлекут к ответственности.

Альбер вздохнул.

— Понять не могу, как можно такое замять! — полная решимости, продолжала Марта. В подобных ситуациях было немыслимо заставить ее молчать ни вздохами, ни репликами. — Люди считают, что там, в полиции, есть порядочные полицейские, которые стыдятся того, что такое может произойти, и хотят защитить честь мундира наказанием виновника и признанием, случившегося. Именно таким человеком я считала тебя.

В глазах ее появились первые слезы, что обычно означало конец дискуссии.

— Так вот послушай, — произнес Альбер дрожащим от раздражения голосом. — Я не знаю, что случилось, и меня это не интересует. Возможно, это работа какого‑то дикаря, садиста, но меня это все равно не интересует. Почему именно в полиции, среди нас, не может быть садистов? Оглянись вокруг! Кругом одни дикари, попросту звери! Нас толкают, топчут, пыряют ножами, стреляют, взрывают, когда мы идем на службу. Нельзя предугадать, когда на тебя нападут трое наемных убийц! А мы должны быть святыми?!

В другое время Марта заметила бы его обмолвку. Но теперь она была слишком поглощена тем, что сама хотела сказать. Однако сейчас очередь была за Альбером. Почти против воли слова так и хлынули из него.

— Любой из нас может убить человека. Думаешь, мне это приятно? Я живу с этим сознанием, но не думаю об этом, потому что, если подумаю, не смогу идти на работу. И ты бы не села больше за руль, если бы все время думала, что задавишь, собьешь кого‑нибудь, но если даже задавишь, это еще не значит, что ты убийца, зверь, а ведь именно так будут считать родственники жертвы.

— Но ты… — начала было Марта.

— Но я не убийца, не садист и не зверь даже в том случае, если однажды кого‑то убью, потому что выстрелю раньше его или во время допроса отшвырну его к стене, и он проломит себе череп. А если я зверь, то пусть им и буду. Ты сказала, чтобы я написал руководство по выживанию в Париже. Вот я и нашел первое правило: будь сам тверже и бей первым.

— Где тот юноша, которого я полюбила? — тихо произнесла Марта.

— Все жалеют этих паршивых преступников, даже ты. А кто пожалеет меня, когда я сдохну? Найдется у твоей дрянной приятельницы хоть одно слово сожаления? Будет она бранить убийц? Требовать их наказания?

— Я уже сейчас тебя жалею, — сказала Марта. Она больше не плакала, и в глазах ее как будто в самом деле светилось сожаление.

Альбер повернулся и пошел в свою комнату. Остановился у зеркала, грустно взглянул в него и медленно вынул пистолет. Он никогда еще не был так близок, как сейчас, к тому, чтобы спустить курок.

II

Они встретились в одиннадцать вечера. Буасси заехал за Альбером, — по дороге они захватили Бришо, который жил в центре города.

Альбер целый час подряд практиковался в быстром выхватывании пистолета, затем лег и принялся рассуждать. Марта весь вечер к нему не обращалась.

Буасси в своем темном костюме выглядел провинциальным дядюшкой, которому сейчас впервые показывают ночную жизнь. Это их вполне устраивало, они хотели оглядеться в кабаре «Рэнди кок», не привлекая к себе внимания.

«Рэнди кок» был еще более скверным местом, чем они предполагали. Какое‑то длинное, безликое помещение с маленькой круглой эстрадой в конце, длинная стойка бара, около десятка столиков. Музыка на несколько децибеллов громче, чем следует, у стойки бара нахально пялилась на входящих третьеразрядная, из захудалых, золотая молодежь в костюмах, сшитых из дешевого материала, но подчеркнуто по последней моде. Лица в полумраке, медленно меняющиеся цветные огни рисуют круги у людей под глазами. Только за тремя столиками посетители. Альбер и его приятели расположились возле эстрады.

Бришо начал жалеть, что пришел. Мог бы догадаться, что нет никакого смысла. После убийства всех по нескольку раз допросили. Возможно, эти субчики даже не были здесь в тот вечер. Но Альбер сказал, что хочет осмотреться, тихонько, не привлекая внимания, в штатском. А он, Шарль, попался ему на удочку. На девиц, видите ли, захотелось поглядеть этому типчику!

Буасси весьма довольный развалился на стуле и повернулся лицом к эстраде. Две стареющие толстоватые бабенки, вертели бедрами, иногда попадая в такт музыки.

— Выпьем вина? — спросил Буасси.

Альбер, моргая, смотрел на дверь.

— Того субъекта я уже видел, — сообщил он Бришо.

— Какого?

— Вышибалу. В тренировочном зале у Ламана.

— Он тебя тоже видел?

— Не думаю. Он все время тренировался.

Шарль пожал плечами.

— В протоколе записано, что Фанфарон прежде, чем уйти, говорил со швейцаром.

— А спросили, о чем?

— Ответил, будто ни о чем. Просто так побеседовали.

— Танцовщиц кто‑нибудь опрашивал, не знают ли они дружка убитой девушки?

— Еще вчера вечером.

Альбер замолчал. Конечно, спрашивали. Он повернулся к эстраде. Вышли две новые танцовщицы, одна из них совсем приличная. Буасси отвернулся от сцены, ища глазами официанта.

— Зачем сюда таких кляч допускают? — сердито спросил он.

Альбер не ответил. Знал, что тот хочет его подначить. Буасси заказал шампанское. Одну бутылку. Бришо попросил коктейль мартини, Альбер кофе с виски по‑ирландски. Они глядели друг на друга и молчали. Буасси начинает развлекаться!

У девушек лишь вокруг бедер была повязана какая‑то веревочка, их тугие тела, стройные бедра, маленькие задики, задорные груди странным образом не казались сексуальными, когда они, расставив ноги, наклонялись, выгибались, трясли бедрами. Одна из них поймала взгляд Альбера и улыбнулась. Ее улыбка была не дружелюбной, а скорее насмешливой и пренебрежительной. Другая смотрела на субчиков, сидящих за стойкой бара, и временами кому‑то махала рукой. Альбер даже не потрудился посмотреть, кому именно.

Он видел перед собой, словно сидел здесь в тот вечер, Фанфарона у стойки бара. Он звезда, он король среди этих захудалых сутенеров, известный борец, его афишами заполнен город… все ему приятели. Он шутил, беседовал с вышибалой, с которым в тренировочном зале, возможно, и в разговор не вступил бы, но здесь иное дело, здесь при его известности просто подобает поговорить со швейцаром, спросить, как тот поживает, как у него идут дела. В тот вечер ему помахала рукой какая‑то девица. Конечно, его же знают…

Официант принес шампанское, с громким хлопком открыл бутылку. Все посмотрели на него и заулыбались, будто он невесть какой классный поступок совершил; снова улыбнулась и танцовщица, теперь дружелюбнее. У нее были короткие светло‑каштановые обрамляющие лицо волосы, похожие на подогнутую снизу каску. Альбер не мог больше думать. Они чокнулись. Буасси удовлетворенно вздохнул.

— Это я в тебе люблю, — сказал Шарль Бришо.

— Что ты сказал? — Альбер и не пытался скрыть подозрения в голосе.

— С тобой работа всегда идет по‑иному, чем следует.

— Ну… — Лелак не знал, что на это сказать.

— В фильмах жизнь сыщиков — сплошное волнение. В действительности — смертельная скука, не лучше, чем у чиновников. Только утомительнее и опаснее.

— Вот видишь! — вставил Буасси. Бришо махнул рукой.

— Опасность не приключение. Опасность в том, что ты можешь сдохнуть. Приключение… приключение.

Девушки, послав прощальные улыбки, исчезли, вышла новая пара — поразительно красивая девушка восточного типа и здоровенная блондинка.

Буасси смотрел на Бришо с интересом.

— А с Альбером работа — приключение? — спросил он.

— Нет. — Бришо изучал девушку‑азиатку. Альбер размышлял над тем, каково с ним работать. — С Лелаком ни приключений, ни скуки. С ним ходишь по барам, ресторанам, беседуешь с разными людьми, путешествуешь, идешь в кино, покупаешь книги, оклеиваешь обоями квартиру…

— И позволяешь себя избивать, — мрачно добавил Буасси. Он все еще не мог простить Альберу, что тот однажды прибыл с опозданием, потому что долго флиртовал по телефону с бразильской пташкой. Из‑за этого Буасси целую неделю продержали в больнице — так его избили, — а когда выпустили, бок продолжал болеть еще несколько месяцев.

— Другой сыщик, когда хочет поговорить со свидетелем, вызывает того на допрос, Альбер — сам его где‑то отыскивает, — безжалостно продолжал Бришо. — В таких местах, где другой ищет стукачей, Альбер Лелак присаживается, чтобы оглядеться.

Альбер не обращал на него внимания. Он встал, засунул руки в карманы и направился к двери. Гардеробщик вопросительно повернулся к нему. Альбер улыбнулся и пошел дальше. Швейцар стоял, привалясь спиной к двери и уставившись на стойку бара. Он не смотрел на Альбера, но, почувствовав, что тот идет, отодвинулся с дороги.

Альберу не хотелось его раздражать. Он остановился за шаг перед ним. Ждал, чтобы парень медленно поднял на него глаза и смерил взглядом. Он видел, что тот расслабил плечи и едва заметно изменил центр тяжести. Интересно, сколько людей привязывались к нему лишь ради того, чтобы себя испытать?

— Я видел тебя у Ламана на тренировке, не так ли? — спросил Альбер.

— Может быть. — Взгляд все еще недоверчивый, разве чуть подружелюбнее.

— Хороший тренер старик?

— Смотря для чего.

— Один приятель порекомендовал мне у него поразмяться.

— Борьбой занимаешься?

Альбер пожал плечами.

— Когда‑то было дело. Думаю, пора снова начать.

— Вместо бега трусцой?

— Наверное.

Оба ухмыльнулись.

— Скажи, не было здесь вчера трех типчиков?

— Здесь их больше было…

— Они очень кого‑то искали.

— Ну и что?

— Нашли меня.

Оба мерили друг друга взглядами. Альбер понимал, что швейцар не знает, куда его причислить. Сначала попробовал к тем, кто хочет завязать обычные приятельские отношения, потом к фараонам, затем к крутым парням, но ни на кого из них он не походил.

Появились посетители. Альбер дал им пройти и глянул на свой столик. Приятели смотрели на эстраду, казалось, внимания на него не обращали. На сцене вертели бедрами здоровенная девица и маленькая улыбчивая девушка. Альбер и сейчас попытался поймать ее взгляд. Безуспешно. Посетители прошли в зал, швейцар занял свой сторожевой пост, опершись спиной о дверь.

— Чего ты хочешь? — спросил он. Альбер все еще смотрел на девушку.

— Кого искали эти три типа?

— Не знаю, как его зовут.

— Но знаешь, кто он?

Швейцар заколебался.

— Я фараон, — сказал Альбер. Вышибала смотрел ему в глаза. — Не из той породы, что пристает к людям, не давая им покоя.

— Я думал, ты на самом деле борьбой занимаешься.

— Спасибо. Стараюсь.

— Не знаю, как его зовут, — повторил швейцар, однако теперь чувствовалось, что он не прекратит разговор. — Но физиономия того типа мне знакома. Он по ночам шастает по таким заведениям…

— Как он выглядит?

— Тощий, с усами, немного пониже тебя. Носит пиджаки кричащих расцветок, считает, что он кум королю.

— Знаю я таких типчиков, — проворчал Альбер.

— Конечно знаешь, — сказал швейцар. Оба посмотрели в сторону стойки бара.

— Он дружок какой‑нибудь из танцовщиц?

— Ну, это преувеличение. Одна девушка иногда уходила с ним.

Он умолк и принялся чистить пальцем коротко обрезанные ногти.

— Та, что погибла?

— Да. Не знаю, почему она с ним ходила. Славная была девушка.

— Славные девушки иногда ходят с самыми погаными подонками. — Эта житейская мудрость была извлечена Альбером из опыта долгих лет службы. — А ты сказал тем троим, где его можно найти?

— Назвал два‑три места, где он обычно бывает. И пару его приятелей.

— А что девушка погибла, сказал?

— Нет. — Он ухмыльнулся. — Об этом они не спрашивали.

— А мне что ты скажешь? — Они пристально глядели друг на друга.

— То же самое, — решительно произнес наконец швейцар.

— Ну? — спросил Шарль, когда он вернулся к столику.

— Ничего особенного, — ответил Лелак. Повернул стул к эстраде и уселся.

— Завербовал? — поинтересовался Буасси.

— Мы думали, ты поступишь помощником к швейцару. Вы так хорошо смотрелись рядом, — заявил Бришо.

— Вас я бы сюда не пропустил! — проворчал Альбер.

«Быть может, Бришо прав, — думал он. — Я завоевал себе репутацию ленивого болвана. Прихожу, ухожу, беседую, опаздываю на службу, прогуливаю совещания, протоколы у меня с пробелами, и все это принимается во внимание. Как и то, что Буасси умеет только водить машину, а Бришо хочет сделать карьеру».

Шампанское кончилось, они уже знали наизусть каждый изгиб тела всех танцовщиц, Бришо сделал официанту знак, что хочет расплатиться. Раньше он вообще предоставлял это делать Альберу, но с тех пор, как Бришо повысили, считает своим долгом иногда расплачиваться по двум‑трем счетам. Было заметно, что делает он это неохотно. За плохое шампанское взяли непомерно много, и Шарль долго копался в бумажнике. Альбер откинулся на спинку стула, не выказывая готовности помочь ему. Если бы он пришел один, то еще остался бы здесь. Ему хотелось поговорить с той танцовщицей, с которой Фанфарон обменялся парой слов прежде, чем уйти. Это была очаровательная девушка восточного происхождения, которая (как сказано в протоколе) родилась во Франции девятнадцать лет назад и никакого понятия не имела об интересующем их деле. В тот вечер они подурачились немного, а потом она пошла на сцену. Фанфарон же отправился домой спать. Точнее, умирать.

Бришо наконец наскреб денег. Он поднялся. Никто на них не обратил внимания, когда они уходили, золотая молодежь громко над чем‑то прыскала, на эстраде скучающе дергались две очередные девицы, только вышибала подмигнул Альберу, открывая перед ними дверь.

III

В четверг у него был выходной. И он решил проспать целый день. Это не было сознательно продуманным решением. Сначала его просто охватило счастливое ощущение: спать можно сколько угодно. Потом он примирился с тем, что спать захочется, вероятно, целый день, наверное, не только сегодняшний, но и завтрашний, и послезавтрашний, вообще пока не наступит лето. Однако он не очень удивился, когда зазвонил телефон. Только подосадовал, что перед сном не выдернул шнур из розетки и не разрезал его на одинаковые мелкие кусочки.

Альбер был уверен, что звонит Бришо. В такое время тот обычно искал его. Вежливо, с извинениями, но без стеснения. Знал Альбер, что звонит Бришо. Тот ему даже снился. Они вместе гнались по крыше дома за убийцей, стреляя, мчались от одного надежного прикрытия к другому, словно артисты, выделывали сальто, прыгая с одного дома на другой, падали, но почему‑то всегда снова оказывались на крыше, а пули, свистевшие вокруг них, попадали в стены. Внизу кордон сдерживал толпу любопытных, потом улица неожиданно опустела, будто вымерла, лишь время от времени по ней с грохотом проносились редкие автобусы. Порой из окна улыбалась обнаженная девушка, и Альбер знал, что она улыбается ему; он хотел взобраться к ней, но все‑таки снова ложился на крышу, поднимал браунинг и целился. А Бришо, не переставая, повторял: это для тебя характерно. Такое только с тобой случается.

В первое мгновенье он даже не сообразил, что спрашивающий его голос принадлежит женщине.

— Какого дьявола ты меня беспокоишь, — заворчал он.

— Извините, я говорю не с Альбером Лелаком?

Какого черта! Это еще что за женщина? Уж не вчерашняя ли девушка из бара? Знает, кто убийца, и хочет ему сказать!

— Почему же не с Лелаком, — хотел он ответить, но губы у него слиплись и ему удалось выдавить из себя лишь долгий звук "о".

— Говорит мадам Дефрок. Извините, что беспокою вас в выходной день, но господин Корентэн желает вас видеть.

Он открыл рот и облизнул губы.

— Зачем?

Это прозвучало уже почти нормально. У Корентэна месяц назад появилась новая секретарша, но Альбер так и не смог к ней привыкнуть. Ни к самому факту, ни к этой женщине. Она была лет пятидесяти, внешне напоминала типичную мамашу, которая не терпит оторванных пуговиц, смятых воротничков и грубых выражений; казалось, у нее всегда можно получить пару добрых слов, горячий кофе, несколько франков взаймы. Однако внешность оказалась обманчивой. Мадам Дефрок признавала за человека только Корентэна, остальных считала неизбежным злом.

— Ваш шеф меня не информировал, — холодно ответила она. — Будьте любезны явиться через час.

Альбер взглянул на часы. Половина десятого. Он проспал меньше шести часов. Марта, разумеется, бодрствовала, когда он прибыл домой из «Рэнди кока» и, естественно, пожелала узнать, как он развлекался. Альбер сообщил, что повеселился прекрасно, истязал электрическим током подозреваемых, ибо это его любимое развлечение. Затем они поссорились и помирились лишь в четыре часа, на рассвете. Марта, конечно, давно поднялась, с утра у нее были уроки, но ведь женщины вообще сделаны из железа… Альбер встал под холодный душ, чтобы прогнать сон, оделся с быстротой молнии, оставил записку жене, которая обещала в полдень прийти домой, чтобы вместе пообедать, и отправился на службу.

Ну, какого дьявола Корентэну от него нужно? Опять, что ли, устал от него? Комиссар раза два в год восставал против характера своего подчиненного и пытался его перевоспитать. Ценой примирения всегда служило быстрое и идеальное расследование какого‑нибудь дела. Неужели он снова забыл пойти на какое‑то совещание? Не написал какого‑то письма? Стоит ли из‑за этого вызывать человека в выходной день?

После первых же ста метров он понял, что оделся не по погоде. Солнце сильно пригревало, на небе собирались облака, обещающие не дождь, а парное тепло. Когда Альбер дошел до метро, он взмок от пота, а когда с пиджаком и пуловером в руках прибыл на набережную Орфевр, то уже проклинал Корентэна, желая тому поскорее очутиться в аду, и был полон решимости отчитать шефа как следует.

В здании было прохладно. Альбер почувствовал, как на теле холодным компрессом застывает пропотевшая одежда.

До одиннадцати оставалось еще двадцать минут. Он пошел в кабинет, чтобы успеть за это время прочитать показания танцовщиц.

— А ты что здесь забыл? — спросил его Буасси, запихивая в рот последние крошки завтрака. Надежды Альбера подкрепиться рассеялись, как дым. — Тебя шеф вызывал.

Лелак сделал вид, что не слышит дурацких замечаний, и начал рыться в столе.

— В чем дело? Соскучился дома?

Следовало предположить, что так будет: если на месте полный состав, то сегодня утром все двенадцать человек станут спрашивать его, зачем он явился.

— Да, — проворчал он. Встал и промаршировал в коридор.

В кабинете Корентэна было полно посторонних. Они смотрели на Альбера, как посетители зоопарка на хищника, не заслуживающего большого доверия. Кое‑кто поощрительно, будто школьный инспектор на ученика, остальные враждебно.

— Альбер Лелак? — спросил мужчина лет шестидесяти, седовласый, сухощавый и выхоленный. Наманикюренные ногти, до блеска начищенные ботинки, строгий серый пиджак в скромную полоску. Альбер пожалел, что явился небритым и промолчал. Ответ, который пришел ему в голову, он счел за лучшее оставить при себе.

— Это инспектор Лелак, — прервал наконец неловкую паузу Корентэн.

— Садитесь, — произнес незнакомец.

Альбер не шевельнулся. В нем все сильнее зрело желание официально проверить документы у этого типа даже в том случае, если выяснится, что он министр внутренних дел — хотя это было невозможно, того он бы узнал — или сам Господь Бог — хотя и Бога он представлял себе несколько иначе.

— Доктор Сен‑Жакоб, руководитель комиссии, созданной для расследования смерти Данило Меничетти, — сказал Корентэн.

— Кто такой Меничетти? — спросил Альбер. Один из мужчин вскочил:

— Это наглость…

— Я не считаю ваш цинизм уместным… — сказал доктор Сен‑Жакоб.

Корентэн скорчил такую же мину, как тогда, когда по вине Альбера выяснилось, что он ухаживает за светловолосой девушкой с заячьими зубками из архива. Однако все же поспешил ему на помощь.

— Несомненно, ты знаешь, что два дня назад один подозреваемый при допросе, к сожалению…

Теперь Альбер по крайней мере понял. Только при чем здесь он? Какое он‑то имеет к этому отношение?

— Мы слышали, что во время события вы находились в здании, — сказал Сен‑Жакоб.

— Возможно, — ответил Альбер. Он сел напротив Сен‑Жакоба и начал раскачиваться на стуле. Странно было сидеть в этом кабинете в качестве допрашиваемого.

— Это не ответ, инспектор. — сказал Сен‑Жакоб.

— Это не вопрос, — сказал Альбер.

Он догадывался, что ведет себя вызывающе с человеком, с которым вести себя так не следует. Он сам не знал, почему это делает. Возможно, от того, что ему не дали выспаться. Или ему просто не нравилось, что его пытаются допрашивать.

«Надо запомнить это чувство, — подумал он. — Теперь понятно, почему иногда так враждебны те, кого допрашивают». Ясно одно: если у него и были шансы на повышение, теперь они уплыли. Если он будет продолжать перегибать палку, есть вероятность даже вылететь из отдела. Иллюзий на этот счет у него не было. Он знал, что его ни в коей мере не спасет то, что он здесь самый результативный сыщик.

— Вы находились в здании или нет?

— Когда это произошло?

Сен‑Жакоб вздохнул. «Профессионала разыгрываешь?» — отразилось в его, глазах. Но ведь он и имел дело с профессионалом.

— В шесть тридцать пять. Вас видели, когда вы входили несколькими минутами раньше.

— Да, — сказал Альбер.

— Предупреждаю, здесь вы говорите, как на суде. Думаю, вам ясно, что это означает.

Альберу было ясно. Он сказал, что с коллегой Буасси они находились вне конторы, проводили расследование по делу об убийстве Фанфарона. За это время их дежурство окончилось. Буасси из полицейской машины сразу пересел в свою и поехал домой. Он не добавил, что его собственная машина «пежо» точно такого же типа и совершенно такого же цвета, а Буасси спешил, потому что женщина, с которой он сейчас живет, требует у него отчета в каждой минуте. Рассказал, что поднялся в контору, чтобы прочесть досье Фанфарона, но не добавил, что унес материал домой. Немного поколебался, говорить ли о звуке, который он слышал. Потом его понесло дальше, он не находил это важным и не считал нужным отрицать. Произошло то, на что он рассчитывал.

— А когда это случилось? — спросил доктор Сен‑Жакоб. Корентэн мрачно смотрел на Альбера, словно разочаровался в нем.

— Не знаю, я на часы не смотрел. Работал.

— И вас не заинтересовало, что случилось? Вы не захотели посмотреть?

— Нет, — ответил Альбер.

— А потом?

— Пошел домой. Мое рабочее время давно истекло.

— Быстро же вы прочитали это досье.

— Я читаю быстро. — Потом несколько вежливее добавил: — Нашел в нем то место, которое меня интересовало.

Он понимал, почему это важно. После того, как он ушел, в здании поднялась большая суматоха. Когда тот несчастный не пожелал прийти в себя, они явно вызвали врача, потом свое начальство… А может, всего этого не было, и полицейские заботились лишь о том, как замять дело?

IV

Его отпустили. Допрос вдруг окончился, чуть ли не прервался. Лелаку этот трюк был знаком. Конечно знаком. Сознание подозреваемого во время допроса настраивается на волну того, кто его ведет. Он заранее высчитывает вопросы, формулирует ответы, накапливает то, что собирается сказать, и испытывает разочарование, когда беседа неожиданно обрывается. Чувствует, будто в нем застряло то, что нужно высказать, приходит в замешательство. Ждет, когда его вновь станут допрашивать, но к тому времени все, что он измыслил, кажется очень надуманным, фальшивым, заученным, и допрашиваемый сам это понимает. И говорит больше, чем следует.

Значит, и его будут еще допрашивать. Видно, они всерьез отнеслись к делу. Альбер встал, у двери повернулся и еще раз оглядел собравшихся. Может, они и правы. Кто они, откуда у них смелость… откуда власть? Он мог отправиться домой, но вместо этого прошел к Бришо. Шарль вычерчивал какую‑то таблицу. На столе перед ним лежали две линейки и микрокалькулятор. Он сделал Альберу знак рукой, чтобы тот сел, подождал, покуда он аккуратными, закругленными буковками заполнит одну из рубрик. Как и предполагалось, он принял от Корентэна составление статистических данных и донесений.

— Пошли перекусим, — сказал Альбер.

Он не сел, не стал ждать, пока все колонки заполнятся цифрами. Шарль положил перо, пригладил назад падавшие на лоб волосы. Он казался более старым и усталым, чем обычно. Конечно, он тоже не спал. И ему тоже уже сорок. И он тоже терпеть не может цифр, и, наверное, нуждается в очках. Очень уж близко склоняет голову к бумаге.

Они отправились завтракать. По дороге зашли за Буасси, который с зубочисткой во рту задумчиво пялился, в пространство. Кафе,куда они ходили, находилось метрах в ста отсюда. Они его не любили. Там всегда полно полицейских и юристов. Сандвичи там дорогие, обслуживание медленное, владелец водит компанию с завсегдатаями. В принципе Альбер и его приятели тоже были завсегдатаями, ведь они заходили сюда по нескольку раз в день. Давали приличные чаевые. Вели себя тихо. И все же завоевать симпатий владельца не смогли. Даже не добились права, делая заказ, говорить: «Как обычно, пожалуйста».

Они заказали то же, что и всегда, сандвичи из черствого батона и кофе. Заведение было переполнено посетителями, просто чудо, что им достались места. Один столик освободился, люди вставали, как раз когда они входили. Правда, и до следующего кафе было недалеко, всего‑то свернуть за третий угол от Управления. Но пройти это расстояние у них не было охоты.

— У меня есть кое‑что интересное для тебя, — сказал Шарль после того, как они сделали заказ.

Правда, Альбер хотел поговорить с ним о том противоборстве, которое произошло у него с доктором Сен‑Жакобом, но все же состроил заинтересованную мину.

— Я узнал, кто материально заинтересован в этих состязаниях.

— Да? — Лелаку больше не пришлось симулировать интерес.

— Это было нетрудно. — Шарль имел в виду не то, что ему было легко это сделать — стоило только поднять трубку и навести справку по телефону. — Для финансирования состязаний, их рекламы, продажи объявлений и телепередач создана компания. Обычная, зарегистрированная компания.

— Да, — сказал Альбер. — Понял. Ты получил список участников?

— Вот он. — Лелак видел, как Бришо сунул что‑то в карман, прежде чем они отправились завтракать. — Не думаю, что имена многое тебе скажут.

— Покажи все же!

Бришо был прав. Альбер нашел лишь одно знакомое имя.

— Жак Реноде, — сказал он. — Уж не тот ли…

— Дай сюда! — Буасси чуть не опрокинул стол, рванув к себе бумагу.

— Именно тот.

Они замолчали. Разве им совладать с человеком, о котором даже Газета «Экспресс» писала, будто он один из руководителей организованного преступного мира? Что предположительно он стоит за целой дюжиной нераскрытых убийств, что его люди занимаются шантажом и контрабандой наркотиков.

— Тогда можно трубить отбой, — заявил Буасси с каким‑то даже удовольствием.

Альбер почувствовал, как у него начинает дрожать все внутри. Что за инстинкт даже полицейского делает чуть ли не счастливым, когда тот находит нечто, стоящее над законами? Он, Лелак, конечно, знал, что подобное существует, но ощущал бессильный гнев, ненависть, когда думал об этом. И потому старался лучше не думать. Ему уже давно не хотелось быть героем.

— А как ты думаешь, кому принадлежит спортивный центр? — спросил Бришо медовым голосом.

— Реноде, — рискнул Альбер.

Принесли завтрак. Пока расставляли тарелки, Буасси просматривал список с нахмуренным лбом, словно каждое имя было ему издавна знакомо. Альбер размышлял о том, чего хочет Бришо. Сенсационного задержания? Хочет попасть в газеты, чтобы о нем писали как о человеке, арестовавшем вожака мафии? Или просто не думает ни о риске, ни о трудностях? У него никогда не узнаешь. Бришо, не имея особых оснований для самоуверенности, просто не знал страха.

Сандвичи имели горький привкус от положенных на хлеб ломтиков огурца. И кофе был скверным, даже не поймешь почему. Кофе‑то по крайней мере здесь бывал хорошим. В самом деле, имеет смысл перейти в другое место, сменив кафе, всего‑то на три угла дальше.

— Он велел убить Фанфарона? — спросил Буасси.

Шарль с Альбером переглянулись, как родители, когда ребенок сказал что‑то неприличное.

Буасси редко что‑нибудь приходило в голову, но, если уж приходило, он всегда спешил это обнародовать. И, как ребенок, не замечал взглядов своих коллег. Он продолжал:

— Тогда, может, те субчики, за которыми мы следили, это его люди. Они прирезали Фанфарона, убрали маленькую танцовщицу, а теперь охотятся за ее дружком‑сутенером.

Хотя высказывание исходило от Буасси, к сожалению, что‑то в этом было.

— Зачем? — спросил Шарль. — Зачем Реноде приказал убрать вольника, ту девушку, и для чего он охотится за ее сутенером?

Буасси молчал. Он ожидал похвал, а не того, что его станут отчитывать, задавая вопросы.

— Возможно, девушка и сутенер были только свидетелями первого убийства, — предположил Альбер. Буасси с благодарностью взглянул на него.

— А Фанфарон? — спросил Шарль.

— Кто еще вошел в долю, финансируя эти состязания? — ответил вопросом на вопрос Лелак.

Бришо забрал лежавший перед Буасси лист бумаги.

— О них нам мало известно. Двое — директора заводиков по производству питательных концентратов для спортсменов. Явно реклама. Потом Реноде. Он вошел, внеся довольно большую сумму в обмен на часть доходов от телепередач и оборота от видео.

— Чего только не бывает, — пробормотал Альбер.

— Этот господин — депутат, — продолжал Бришо. — Он проповедует теорию о том, что массам надо предоставлять развлечения, которые снимают напряженность. По его теории, если в каждом матче на футбольном поле подохнет куча игроков, болельщики будут уходить довольными и перестанут хулиганить. Именно он станет почетным президентом, он откроет соревнования, он будет раздавать призы победителям. Попутно получит часть дохода от продажи билетов, не говоря о телепередачах.

— Вижу, ты подготовился, — сухо прокомментировал Альбер.

Бришо не удостоил его ответом… Он готовился всегда. Считал естественным, получив список, справиться у своих друзей — их круг был обширным и разветвленным — о том, кто есть кто.

В списке было еще два имени. О них он не нашел и не узнал ничего, но, по мнению одного его друга, это, вероятно, подставные лица — штроманы, которые отдали только свои имена.

— А вместо кого? — Разумеется, вопрос задал Буасси. Он медленно, с великим удовольствием догрызал остатки сандвичей. Создавалось впечатление, будто он собирается еще что‑то заказать.

— Можно их навестить, но сомневаюсь, что они скажут.

Альбер взглядом искал зубочистки. В этом дрянном кафе никогда не ставят на стол зубочистки.

— Не их надо прежде всего искать.

— А кого же?

— Дружка танцовщицы. — Альбер сдался, прекратил поиски зубочистки, попытался справиться с задачей пальцем.

— Завтра поищем, — сказал Бришо.

— Возможно, будет уже поздно.

— Но ведь у тебя сегодня выходной день?!

Альбер мог только восхититься Шарлем. Столько лет они знают друг друга, и все‑таки тому удалось его провести! Он восхищался его невинным голосом, будто на самом деле у Бришо хоть на мгновенье мелькнула мысль отложить дело до завтра, принимая во внимание выходной день коллеги.

— В Париже есть и другие полицейские.

— Ты прекрасно знаешь, как обстоят дела в отделе.

А он не знал. И его не интересовало. Он был озабочен лишь своими собственными делами. Но счел за лучшее промолчать. Бришо способен приступить к долгим объяснениям относительно того, какой коллега сколько работает сверхурочно, превращая ночь в день. Но сдаваться без боя Альбер не пожелал.

— Марта в полдень придет домой. Мы договорились вместе пообедать.

Бришо почесал голову. Марта была серьезным поводом. Марта принадлежала к числу тех, кого Шарль побаивался, и она, кроме того, была единственной женщиной, которую он глубоко уважал. Он поглядел на часы. Стрелка приближалась к половине двенадцатого.

— За полчаса ты туда доберешься, вторые полчаса уйдут на разговоры с соседями и осмотр квартиры. Если этот субчик окажется там, привезешь сюда, а мы под каким‑нибудь предлогом задержим его у себя до завтра. Потом Буасси отвезет тебя домой. К двум будешь дома.

Охотнее всего Лелак пнул бы Шарля ногой, когда взглянул на его ухмыляющуюся физиономию. Он явно знал, чем обернется дело, уже тогда, когда они отправлялись завтракать. Право, он соглашается лишь потому, что у него нет охоты возвращаться домой на метро.

— Я не знаю адреса, — произнес он. Это была последняя отчаянная попытка, он и сам знал, что она сулила не много надежд.

— Вот он, — Бришо вытащил из внутреннего кармана листок.

До сих пор Альбер полагал, что они и имени того субъекта не знают, а мог бы, кажется, догадаться.

— Пусть лучше будет у тебя, все равно ты ведь ведешь машину, — сказал Шарль, передавая бумажку Буасси.

— А ты? — спросил Альбер. Бришо покачал головой.

— Охотно бы поехал, но должен остаться в конторе. Весь день замещаю шефа, он занят с той комиссией. Кстати, о комиссии. Чуть не забыл! Как у тебя там с ними?

Альберу лишь сейчас пришло в голову, что первоначально он хотел именно об этом поговорить. Он махнул рукой:

— Не представляет интереса.

Солнце на улице светило еще ярче, снявшие пиджаки мужчины, парнишки в майках, женщины в летних платьях, юбках с разрезами разгуливали по тротуару с чувством собственного достоинства. Словом, все было на своем месте, и все шагали в одном ритме с природой.

— Откуда я знал, что наступит такая жара? — бурчал Альбер.

V

Мишель Колль жил в Билланкуре. Кто бы мог подумать! Такой тип! Альбер охотнее всего переселился бы туда, но об этом районе он даже мечтать не смел, чтобы не причинять боли собственному сердцу. Конечно, квартал вилл элегантнее, возможно, и воздух там чище, но именно этот район предоставлял человеку все то, что прекрасно в Париже.

Они действительно добрались туда за полчаса. Доехали бы скорее, если бы не пришлось бы долгие минуты простоять за остановившимся для погрузки грузовиком. Некоторые гудели, но большинство, смирившись, околачивалось возле своих машин и глазело на неторопливо занимавшегося погрузкой шофера. Еще несколько лет назад в таких случаях шоферы начинали суетиться, торопясь быстрее справиться с работой, сопровождавшейся концертом клаксонов особо нетерпеливых автомобилистов. Потом взмахивали рукой в знак извинения, и все снова трогались в путь. С тех пор секта водителей грузовиков, стоящих поперек дороги перевоспитала автомобилистов.

— Почему нет ни одного полицейского… — бурчал Альбер. Буасси глянул на него. — Я имею в виду…

Потом еще несколько минут они потеряли, когда Буасси захотел купить газету. Он остановился посреди улицы, лениво сделал не слишком убедительный знак рукой идущим вслед за ним машинам, а потом долго отбирал привлекшие его внимание газеты.

Но все же за полчаса они добрались. Дом, в котором жил Колль, был построен примерно в последней четверти прошлого столетия и реконструирован после первой мировой войны. Роскошный дом старого ушедшего мира оборудовали тогда новейшими достижениями техники. На покрытых мрамором лестничных площадках в маленьких нишах стояли скульптуры, мозаичные полы изображали агонию греческого воина, пронзенного стрелами, за которой издали наблюдали обнаженные девы с пышными грудями. Над мрамором красовались позолоченные гипсовые украшения.

— Ах ты, мать вашу, — произнес Буасси. Он жил в Пантэне, в доме, лестницы которого сверху донизу были исписаны, а на дверях стояли двойные замки.

Прежде, чем они позвонили, раскрылась дверь консьержки и оттуда выглянула стройная, в темном костюме женщина лет пятидесяти.

— Вы кого‑нибудь ищете?

Они вынули удостоверения. Альбер слегка стыдился того, что был небрит. Не удивительно, что о полицейских думают, будто… а, пошли они все…

— Мы хотим видеть мосье Колля.

Женщина стояла в дверях, словно боясь, что они войдут.

— Он здесь не живет.

Альбер вздохнул. Он терпеть не мог тех, кто слишком много умничает. В особенности когда бывал усталым, вспотевшим да еще когда приходилось работать в выходной день.

— Пониже меня, худой, с усами, — сказал он. Теперь ему уже хотелось увидеть этого человека.

— Сожалею. Он здесь не живет.

Женщина попыталась захлопнуть дверь. Но с Альбера было достаточно, ему все это надоело. Именно сейчас надоело. Последняя капля переполнила чашу, а — Бог свидетель — чаша была очень вместительная. С поразительной быстротой Альбер пнул ногой закрывающуюся дверь, одновременно оттолкнул в сторону женщину, и ворвался в квартиру. Сам не зная почему, выхватил пистолет. Открывая ногами двери, промчался по двум маленьким комнатам. Рванул дверцы шкафов, заглянул под кровать. Женщина побледнела, на лице ее отразился ужас. Буасси, засунув руки в карманы, стоял позади нее. Он не понимал, что произошло, но верил в Альбера.

— Где он? — взвыл Альбер. Ужас женщины не утихомирил его ярость. Скорее подлил масла в огонь. Хватит с него! Пистолет на него наставляли, допрос с него снимали, с ним ссорились, ему врали. Теперь его очередь.

— Ушел, — сказала женщина. — Прошу вас, я…

— Куда? — Альбер засунул пистолет обратно под мышку, упер руки в бока, расставил ноги и стоял перед женщиной, словно собираясь ее ударить.

— Не знаю… он не сказал. Просто он меня бросил.

— Когда?

— Две недели назад.

— Сколько времени он здесь жил?

— Один год. Прошу вас, я…

— Откуда вы его знаете?

Перед ответом она лишь мгновенье поколебалась:

— Мы познакомились.

— Где?

Женщина повела головой. На глазах ее были слезы.

— В универмаге Лафайетт.

Альбер выпустил пар. Гнев его остыл. Он чувствовал себя усталым, опустошенным, печальным. Зачем понадобилось унижать эту женщину?

— Сударыня, — произнес он и тотчас понял, что совершил ошибку. Они уже прошли этап, когда нужно быть вежливым, и его жест она примет за признак слабости. И, вероятно, будет права. — Вы понятия не имеете, где он находится? Жизнь вашего бывшего друга зависит от того, найдем мы его или нет.

— Понятия не имею.

Сжатый рот, горькое лицо, макияж, которым пытаются прикрыть морщины. Она не сдавалась. Просто меблированная квартира, несколько красивых предметов старой мебели, несколько дешевых, но помоднее. Во что ей обошелся этот год? Или Колль ограничился уютом, уверенностью в безопасности, горячей пищей? Альбер не простился. Только вышел из двери с опущенной головой, прошагал по греческому воину и девам с пышными грудями. Слышал, как следует за ним Буасси, как захлопнулась за ними дверь. Без четверти час. Еще немного времени у них есть, можно заглянуть в то кафе, которое, по словам швейцара из «Рэнди кока», является насиженным местом приятеля Колля. Лучше, чем рано вернуться в пустую квартиру и предаваться раздумьям о том, что он такая же скотина, как остальные.

Он прибыл домой к трем. Вместо Марты его ждала записка, где сообщалось, что обед на кухонном столе. Внутри у Альбера все дрожало от волнения и тревоги. В записке не было упреков. Марта не могла знать, что Корентэн отпустил его в одиннадцать часов. Да если б и знала, вряд ли стала бы упрекать. Лучше она осыпала бы его упреками, тогда он мог бы защищаться.

Колля они не нашли. Не нашли и его приятеля. Альбер начал сомневаться в том, что швейцар из «Рэнди кока» сказал ему правду. Есть, конечно, еще две возможности. Колль мог узнать, что его ищут, и где‑то спрятаться. Притаиться. Или его давно отыскали те трое, и тогда…

Лелак медленно, неохотно ел. Не был по‑настоящему голоден, да и волнения отняли у него аппетит. Он думал, что сейчас ляжет и наконец выспится. Проковылял в ванную. Принял душ, побрился, надел рубашку с короткими рукавами, тонкий пиджак, чтобы скрыть кобуру. Написал записку, что придет вечером, и ушел.

VI

Бришо сидел у телефона. Собирал данные о тех, кто финансирует состязания по вольной борьбе. У него повсюду находились знакомые: школьный товарищ, человек, за сестрой которого он ухаживал, приятель, вместе с которым он занимался велосипедным спортом будучи подростком, сокурсник по университету, чей отец был в хороших отношениях с его родителями, люди, с которыми он когда‑то встретился на приеме, на вечеринке, на пирушке. Он знал их адреса, номера их телефонов, имена, хобби, привычки. С директорами заводиков спортивных товаров и пищевых концентратов хлопот не было. Один его знакомый обещал навести справки и на следующий день позвонить. Бришо в нем не сомневался. В течение последних пяти лет он дважды посодействовал, чтобы того не лишали водительских прав. С какой‑то точки зрения дело с Реноде тоже не было трудным. Раскусить его по‑настоящему, вероятно, не легко, а то и вовсе невозможно, но до определенных пределов жизнь его открыта для публики так же, как у кинозвезды. Достаточно попросить в отделе документации собранные о нем статьи. Самый трудный случай — оба штромана. Этих подставных лиц можно расспросить только лично, и весьма мало вероятно, что они ответят правду. Но Шарль все же сделал попытку.

По полученному им номеру ответил женский голос. Попросил подождать, потом Бришо услышал звонки внутреннего телефона. Новый женский голос. Минуточку терпения. Потом трубку взял мужчина. Недоверчивый. Вежливый. Но из той породы, что все же дает понять в любой момент тон может быть изменен на более твердый.

— Разрешите поинтересоваться, по какому делу вы его разыскиваете?

«Альбер сказал бы, что не разрешает», — подумал Бришо и улыбнулся своей мысли.

— Бели не ошибаюсь, мосье де Прюнье, член компании, организующей состязания по борьбе, — сказал он, решив, что его вариант лучше. Голос Бришо тоже был вежлив, в нем не было ни капли угрозы. Тонким золотым пером он поставил рядом с номером телефона вопросительный знак. Потом придется проверить, какому учреждению принадлежит номер.

— Вы журналист? — спросил мужчина.

— Нет, — ответил Бришо. — Я из полиции.

— О! — На другом конце провода какое‑то мгновенье царила тишина.

— Тогда, быть может… я смогу поговорить…

Поговорить он не смог. По словам мужчины, мосье де Прюнье отдыхает и, к сожалению, не оставил своего адреса. Шарль не настаивал. Поблагодарил за информацию и сделал попытку побеседовать со вторым подставным лицом. Тут на первых порах его ждал успех. Слегка хриплый голос и какая‑то нахальная, веселая самоуверенность. Да, это он. А кто еще здесь может быть? Да, он вступил в это дельце, внес свои денежки. Почему? Видит в нем неплохой бизнес. Это не запрещено. Ведь правда? Значит, все в порядке.

Это было так убедительно, что у Бришо даже возникла мысль, что тип этот говорит правду. Ну, ладно, потом выяснится.

— Вы знакомы с остальными членами компании, мосье?

Теперь впервые он почувствовал в ответе некоторую неуверенность.

— С некоторыми. Кое‑кого представляли их адвокаты.

— Реноде?

— Да‑а‑а…

— Еще кого?

— Мосье де Прюнье.

«Что, за черт?» — подумал Бришо. Он снова взял перо и подчеркнул предыдущий номер телефона.

— А вы чем занимаетесь, мосье?

— Бизнесом. А что?

— Кто предложил вам вступить в дело?

— Послушайте, это… официально?

— Да, — ответил Бришо.

— Я имею в виду, что вы мне звоните, а я даже не знаю, кто вы, и такие вопросы… — Мужчина поперхнулся.

— Наверное, в самом деле лучше, если вы будете настолько любезны и зайдете к нам. — Голос Бришо оставался неизменно вежливым.

— Но…

— Вам послать повестку или достаточно нашей устной договоренности?

— Вы не могли бы сказать, о чем идет речь?

Бришо бы сказал, но он и сам не знал. Ему только было известно, что дело, очевидно, связано с пресловутыми соревнованиями, следовательно, логично их желание выяснить, что скрывается на заднем плане. И, что самое важное, Альбер просил его все проверить. И Бришо прекрасно понимал, что в упрочении своей карьеры наряду с собственными усердием и исполнительностью он больше всего может рассчитывать на талант Альбера.

— Мы расследуем дело об убийстве Фанфарона…

— Да, но… — Лишь секунду длилось растерянное молчание, потом мужчина продолжил. — Это дело не имеет ни малейшего отношения к соревнованиям!

— Откуда вы знаете?

— Это очевидно.

— Уж это позвольте решать нам, — холодно заявил Бришо. Нет на свете полицейского, который бы так не ответил: это решим мы, будьте любезны предоставить это нам. — Итак, вы можете ответить на вопрос, кто рекомендовал вам вступить в дело?

Мужчина вздохнул:

— Мосье Ле Юисье. Возможно, вы слышали это имя.

Да, слышал. Со времени их встречи этот тип успел сделать заявление по телевидению в качестве одного из отцов — основателей соревнования. Бришо не помнил точно, что он сказал, разве только, что говорил убедительно, намного убедительнее выступившего вслед за ним Жиле, который, заикаясь и краснея, пытался объяснить, почему идея Ле Юисье бесчеловечна. Он записал на обложке лежащего перед ним блокнота фамилию и, прощаясь, нарисовал вокруг нее украшение в виде цветочков в стиле барокко. Альбер будет доволен. Он откинулся в кресле и взял в руки досье со статьями о мафиози. Интересно, есть ли в какой‑нибудь из них упоминание о Ле Юисье.

Глава пятая

I

Стрельбу услышали в половине четвертого. Жильцы тотчас сообщили о ней в полицию, но не вышли посмотреть, что там произошло, проверили только, надежно ли заперты их двери. Когда‑то — пожалуй, всего несколько лет назад — они высыпали бы на галерею посмотреть, что случилось: любовная драма или взрыв газа? Но с тех пор они усвоили, что в нынешние времена убивают даже ни в чем неповинных прохожих, поэтому и сочли за благо не высовывать из двери носа.

В основном дом этот был мирный, когда‑то видавший лучшие дни, правда, это было уже лет двадцать назад. Тут жили старики, весной и летом они поливали цветы и беседовали в коридорах, с недоверием глядя на часто менявшихся съемщиков комнат. Они знали, что когда‑нибудь это закончится бедой. Сейчас они следили за происходящим из‑за занавесок. Видели какого‑то мужчину, не спеша удалявшегося от дверей квартиры на первом этаже: тот спокойно прошел по коридору и свернул на лестничную клетку. Они заметили, что на нем надета шляпа с широкими полями, длинный, стройнящий фигуру плащ. Руки его были засунуты в карманы. Позднее один молодой полицейский спросил в какой‑то квартире: «И вам в голову не пришло его задержать?» В квартире находилось двое мужчин средних лет и в расцвете сил. «Нет, — ответили они. — И в голову не пришло».

К их счастью. Ибо мужчина, которого они видели удаляющимся, сделал два выстрела из револьвера «Смит и Вессон», из чего следует, что — если он ушел сразу и не зарядил свое оружие заново — у него оставались еще три пули. Эксперты установили, что он хороший стрелок. Первая пуля попала жертве в левое плечо, вторая — в голову. Первой — стрелявший обезвредил свою жертву, второй — прикончил. Не так легко попасть в движущуюся цель, в человека, который бросается на тебя как молния. А ведь вероятнее всего так и произошло. В правой руке жертвы был зажат нож с длинным, тонким лезвием — очень опасное оружие, оказавшееся бесполезным.

Убитого не ограбили. Во внутреннем кармане полицейские нашли у него документы. Фамилия его была Колль, это был молодой человек — худой, усатый, с длинными, зачесанными назад волосами. Имя его ничего не говорило производившим осмотр квартиры полицейским, но по радио они доложили о происшествии в центр, а там их донесение заложили в компьютер. Центр уведомил о нем Шарля Бришо, заместителя руководителя отдела по расследованию убийств. Шарль набрал номер телефона Альбера, но никто не снял трубку.

Бришо попросил машину и людей, чтобы задержать ту троицу, что застала врасплох Альбера. Он не знал, куда направился его друг: гуляет ли он с Мартой, или ему снова что‑то взбрело в голову и он пытается выяснить это сам. Бришо надеялся, что Альбер не станет этого делать, а если все же решится, то будет осторожен. Из трех субъектов им были известны адреса только двоих.

II

Альбер был осторожен. Он велел остановить такси за три угла до места и медленно, неторопливо, прогулочным шагом, наслаждаясь сиянием послеполуденного солнца, двинулся к Спортивному центру. В старом «мерседесе» сиденья были удобными, и таксист оказался не болтливым. В пути Альбер спокойно раздумывал. О том, что следует снова сходить в «Рэнди кок», а также узнать, разрешила ли прокуратура соревнования. Возможно, разрешение под вопросом. Возможно, из‑за этого Фанфарону пришлось умереть. Организаторы могут сказать, что ответственны за смерть Фанфарона противники благородной борьбы. Этот факт может перетянуть общественное мнение на их сторону. И тогда из хищников они станут жертвами. Такой ход мыслей ему определенно понравился, он охотно поделился бы им с Бришо.

Лелак знал, что, если остановит такси у входа, это может привлечь внимание, хотя понятия не имел, следят ли здесь за этим.

Ему показалось, что следят. Напротив входной двери широкой дугой изгибался пульт. Темная, снаружи непрозрачная дверь на фотоэлементах неожиданно заскользила в стороны, и Альбер оказался перед пультом, за которым сидела женщина в тренировочном костюме.

В нерешительности он остановился. Он и сам не знал, что ожидал увидеть; очевидно, несколько более элегантный вариант тренировочного зала старого Ламана? Или атмосферу того спортивного комплекса, куда они с Жаком ходили тренироваться с тех пор, как Марта запретила им заниматься в квартире?

Он стоял в изысканном холле. Своими кремовыми стенами, новомодными креслами, в которых можно утонуть, изысканным баром справа с толпящимися возле него стройными девицами он скорее всего напоминал фешенебельный косметический салон.

— Мосье?

Он шагнул ближе к пульту. Женщине в тренировочном костюме было лет сорок, светлые крашеные волосы кудрявыми волнами покрывали плечи. Ее тренировочный костюм стоил наверняка больше, чем уличная одежда Альбера. У нее было крепкое, мускулистое тело, и лицо ее казалось таким же мускулистым. Крепкими были и пучки тонких, угадывающихся под кожей мышц, которые при каждом движении слегка напрягались, давая о себе знать.

— Я хотел бы записаться, — сказал Альбер.

— Куда именно?

— Ну скажем… — Альбер понятия не имел, куда записаться. Он был готов держать пари, что если бы выглядел так же, как те хлюсты из золотой молодежи, что сейчас прошли в Центр с глупыми ухмылками на рожах, посылая воздушные поцелуи светловолосой мускулистой бабенке, она ничего бы у него не спрашивала, а сама предложила наиболее подходящий для него вид физических упражнений. Вопрос показался первой ступенькой отказа. — А что вы можете предложить? — ответил он вопросом.

Женщина сунула ему бумажный листок. Там было все. Укрепление кондиции, йога, таи чи чуан, теннис, сауна, солярий, массаж. Были указаны и цены. Альбер мысленно похвалил женщину за хорошее знание людей. Странно, но занятия теннисом оказались самыми дешевыми, вероятно потому, что платить разрешалось не сразу за курс, а по часам… если уж ты не поскупился выложить членские взносы. Альбер чувствовал, что вспотел. Такие суммы ему явно не засчитают в качестве накладных расходов!

— Другого ничего нет? — спросил он.

Женщина подняла брови. Это у нее получилось очень здорово. В мимике заключалось и то, что, по ее мнению, предложенного достаточно, и что Альбер сделает лучше, подыскав себе другое место, если его не удовлетворяют услуги, оказываемые Спортивным центром. Лелак начал понимать, что конспирация его напрасна. Здесь привыкли к тому, что посетители приезжают на машинах или на такси.

— Например, акробатика, — произнес он. Его всегда интересовала акробатика. — Батут или что‑то в этом роде. Сальто вперед, назад.

— Сожалею, мосье, мы этим не занимаемся.

— Тогда я немного подумаю, — Альбер двинулся к бару.

— Сожалею, мосье, вход разрешен только членам клуба.

— Понял.

Ему захотелось вынуть удостоверение и скучающе спросить: в самом деле? Хотелось получить ордер на обыск, и с группой полицейских захватить весь комплекс. Но больше всего ему хотелось иметь полный бумажник, хотелось, чтобы крупные суммы не имели для него никакого существенного значения.

Не было у него полного бумажника, но Альбер с таким видом вынул из него деньги, словно он был битком набит. Заплатил за таи чи чуан, двадцатичасовой курс обошелся, в половину месячного жалования. Чудо, что у него оказалось столько денег. Он не пожелал ломать над этим голову. (И над тем, что скажет Марта, если узнает, и что скажет Бришо, когда он попросит его устроить, чтобы ему оплатили этот счет. А также над тем, что скажет он сам, когда узнает, что его счет не оплатят и он не получит ни гроша).

Женщина оформила ему пропуск. Сфотографировала Альбера поляроидом, попросила удостоверение, выписала оттуда данные. Вот тебе и конспирация! Сыщик тоже может заниматься спортом, подумал он про себя без особой, впрочем, убежденности. Женщина даже бровью не повела. Протянула Альберу удостоверение и пожелала приятных развлечений.

Бар был дорогим, и Альбер после неожиданного прорыва, заставившего его сорить деньгами, пожадничал, заказал лимонад и спокойно огляделся. Субъект с пистолетом так же подходил к здешней обстановке, как и он сам. Даже мысль о том, что тот приходил сюда в сауну или для игры в теннис, казалась смешной. Однако по его уверенной походке было видно, что он тут не впервые. Либо сам здесь работает, либо здесь служит тот, к кому он явился с докладом. Возможно, у Реноде тут контора?

Альбер раскрыл полученную им вместе с удостоверением информационную брошюрку. К ней весьма предупредительно приложили план Центра. В главном здании размещались бар, ресторан, раздевалки, конторы. Далее находились теннисные корты, с одной стороны ограниченные широкой аллеей и заботливо ухоженным газоном. Более алчная администрация в этих местах тоже оборудовала бы корты. Альбер оценил широту натуры владельца‑мафиози. В конце аллеи и газонов располагались сауна, гимнастический зал, и разбросанные на должном расстоянии друг от друга двухэтажные роскошные бунгало — гостевые дома для членов клуба. На фотографии в проспекте были изображены трое ухмыляющихся и пьющих виски мужчин и две женщины, которые стояли у автоматической жаровни и накладывали на блюдо красиво нарезанные ломти жареного мяса. Из текста Альбер узнал, что к услугам членов клуба в мире существует пятнадцать подобных центров, оборудованных с таким же комфортом. Он пожалел, что его членство продлится всего один месяц, и он не сможет пожить в таком бунгало, когда приедет в Лондон. Придется остановиться у родителей Марты, которые все еще смотрят на него с некоторым недоверием.

Он зашагал к гимнастическому залу. Бунгало на вид казались необитаемыми, лишь возле одного стоял длинный черный «мерседес». Альбер нашел это несколько странным. Человек, разъезжающий на «мерседесе», не станет останавливаться в бунгало Спортивного центра даже в том случае, если это обойдется в такую же сумму, как и хороший отель. Он подошел ближе. Зрение у него было острым, издалека он увидел, что номер на машине французский, однако, чтобы разобрать его, пришлось еще приблизиться. Лелак не вынимал блокнота, был уверен, что запомнит номер и так. Вернувшись на дорогу, он продолжил свой путь к гимнастическому залу. Согласно программе, через полчаса начиналась тренировка таи чи чуан для начинающих, и если уж деньги заплачены… почему бы и нет? Дома у него есть две книги о древней китайской лечебной гимнастике. Не исключено, что он еще будет благодарен этому делу.

— Кто этот тип?

Стоящий у окна мужчина, нахмурясь, глядел на Альбера. Он неважно видел на столь далеком расстоянии, вероятно, ему следовало носить очки не только для чтения.

— Разрешите? — Телохранитель вскочил со стула и поспешил к окну. У него‑то зрение было хорошим. — Я его здесь не замечал. По виду не скажешь, что он член клуба.

— Идет к гимнастическому залу.

— Наверное, просто случайно сюда забрел. Поглядеть захотелось…

Именно такое впечатление хотелось произвести Альберу…

— Не люблю я такие случайности, — сказал мужчина.

Телохранитель подошел к телефону. Пока он разговаривал, мужчина смотрел, как Альбер исчезает в дверях гимнастического зала.

— Спасибо, — сказал телохранитель в трубку, положил ее и обернулся к хозяину. — Полицейский. Хотел записаться на акробатику, потом остановился на таи чи чуан. Его зовут Альбер Лелак.

Мужчина не отвечал, раздумывал.

— Может, просто случайно, — без особого убеждения произнес телохранитель.

— Не случайно. Он приходил к Жиле.

Лицо телохранителя омрачилось.

— Что с ним делать?

III

Переодевшись, Альбер засунул пистолет в спортивную сумку и понес ее с собой в зал. Его успокаивало сознание, что оружие находится поблизости. Смешно, думал он. Здесь все дышит миром и покоем. В квартире убитой танцовщицы тоже все дышало миром, пока не появилась та троица.

В зале было пятнадцать человек. Несколько бородатых мужчин с внешностью философов, остальные женщины. Альбер предался судьбе. Инструктор — низенький, худой, лысеющий мужчина в китайском кителе — с одухотворенным лицом показывал, как делать шаги. Ученики в желтых, синих и красных тренировочных костюмах с судорожно сжатыми мышцами пытались ему подражать. Движения были знакомы Альберу. Он словно в воде двигался. Попробовал думать об этом, но в висящем на стене зеркале увидел, что результаты его попыток довольно плачевны. Урок длился три четверти часа. За такие‑то деньги! Затем им пришлось закрыть глаза и заняться медитацией; Альбер размышлял о том, сколько денег люди на этом зарабатывают. И о том, что ему следует ходить на занятия таи чи чуан в центре города, там гораздо дешевле. И о том, что он мог бы преподавать на курсах по выживанию. Разумеется, когда уже будет автором имеющей большой успех книги‑руководства. Он будет специалистом по выживанию.

Когда он открыл глаза, у входа стояло двое мужчин. На губах широкоплечих крепких парней играла легкая усмешка, когда они смотрели на группу таи чи. Альбер подошел к спортивной сумке, взял на плечо, открыл застежку молнию и, не привлекая внимания, опустил туда правую руку.

Группа медленно расходилась. Три женщины расспрашивали инструктора, за сколько времени можно стать мастерами. Один из бородачей скромно, но непреклонно ожидал. Кое‑кто пил прохладительные напитки из автоматов, находящихся перед залом, остальные возвращались через аллею к главному зданию.

Альбер зашел в раздевалку. Заметил, что двое мужчин следуют за ним. Между тем инструктор отделался от женщин и отдал себя в распоряжение бородача, который что‑то спросил его о китайской философии (о чем инструктор понятия не имел). Впрочем, чем ему мог помочь инструктор? Пока Альбер смотрел на двух приближавшихся мужчин, боевая ценность таи чи чуан неожиданно понизилась в его глазах. Лучше бы рядом с ним стояли Жиле или старый Ламан, который столь высоко ценит свое умение. Но больше всего он радовался тому, что в руке у него браунинг. Берн в руки лишь такое оружие, которое ты готов применить. Так вот сейчас он готов применить свое оружие.

Он стоял сбоку от двери с расслабленно свисающей вдоль тела рукой. Ждал, пока оба войдут. Ожидание давалось ему нелегко. Рука его дрогнула, когда тени их упали на порог и вошел первый из них. Но Лелак овладел собой. Лишь в тот момент, когда смог наставить оружие сразу на обоих субъектов, выхватил из кармана браунинг. Он смотрел между ними, как был обучен, следя за обоими периферическим зрением, не позволяя, чтобы один из них отвлек его внимание от другого.

— Могу вам быть чем‑нибудь полезен? — спросил он.

Совсем иное дело вести переговоры, когда сам сжимаешь в руке пистолет. Он жалел, что это были не те мордовороты.

— Господин Лелак? — вежливо заговорил один из вошедших.

Это был выхоленный, хорошо одетый мужчина в темно‑синем костюме, только грубые черты лица портили впечатление. На втором были джинсы и поверх рубашки легкая, тонкая спортивная куртка на молнии. Он ухмылялся, словно не видя пистолета в руках Альбера.

— Да.

Он ощутил нерешительность. Как легко под защитой пистолета рявкнуть на кого‑то, чтобы тот убирался. Но как это трудно сделать, если к тебе обращаются вежливо. Как там он начал свою книгу? Бери лишь такое оружие…

— Господин директор приглашает вас в контору выпить стаканчик.

Альбер почувствовал, как вспотела его ладонь, сжимавшая рукоятку пистолета.

— Меня? — глупо переспросил он.

Мужчина пожал плечами.

— Иногда он беседует с новыми членами.

Ситуация становилась все более неловкой. Если это правда, он строит из себя идиота со своим браунингом. Если нет, поддается на самый примитивный на свете блеф. Надо рискнуть.

— Разрешите один звонок?

Мужчины переглянулись, но Альбер, не ожидая их разрешения, вышел. Перед раздевалкой висел телефон. Засунув в дверях правую руку с пистолетом в сумку, левой он бросил монетку, левой же набрал номер. Инструктор все еще стоял с бородачей, который углубленно что‑то бубнил ему о таи чи.

Бришо на месте не оказалось. Трубку взяла секретарша Корентэна.

— Что вам угодно? — спросила она Альбера, словно он просто их клиент. Лелак начал закипать.

— Я выхожу через полчаса, — сказал он.

— Что? — спросила мадам Дефрок. — Что вы хотите?

Она не любила, когда с ней шутили.

— У меня небольшое дельце в Спортивном центре.

— Какое это имеет ко мне отношение? — Он и не думал, что у этой женщины такой резкий голос. — Господина комиссара нет на месте.

Человек в костюме показался в дверях и улыбнулся Альберу.

— Нет, благодарю, машина мне не нужна. — сказал Лелак. Он еще рассчитается с этой ведьмой! — За мной заедет Буасси.

— Предупреждаю, я не потерплю…

— Благодарю.

Он положил трубку. Почему там не было Бришо? Он бы тут же поднял по тревоге Буасси и через полчаса они прибыли бы сюда. Почему трубку взяла эта ведьма, и вообще почему эта гусыня торчит в полиции, и, если уж она там, какого черта сидит у телефонов? Даже если его вышибут из полиции, он успеет сказать ей пару теплых слов.

Альбер опустил пистолет, вытер руку о полотенце, прежде чем вынуть ее из сумки.

Сначала он думал, что они провожают его к бунгало. Мордоворот в куртке повернул было туда, но второй спокойным, ровным шагом продолжал идти по аллее к главному зданию. Между собой они не разговаривали. Альбер ломал голову над тем, почувствовали ли они облегчение сейчас, когда на них не направлено дуло пистолета. Ощущали ли тот же страх, то же унижение, тот же бессильный гнев, которые вчера испытал он? Во всяком случае, по их лицам ничего нельзя было прочесть. Парень в куртке был моложе, лет двадцати пяти, на лице его словно застыла дурацкая ухмылка. Второй приближался к пятидесяти. Походка его была уверенной и ровной. Не мягкой, танцующей, как у молодого, но все же какой‑то легкой.

Через боковой вход они вошли в главное здание и по узкой, чистой боковой лестнице стали подниматься вверх. Альбер шел между двумя провожатыми — в самой невыгодной позиции, словно пленник. Разумеется, они не напали на него. Прошли по уставленной цветами открытой галерее, откуда были видны толпившиеся в холле люди. Наверное, одновременно кончились занятия нескольких курсов, и теперь спортсмены, громко делясь своими впечатлениями, пробивались к стойке бара.

Его ввели в современную, просто обставленную контору. Тот же ковер кремового цвета, как и внизу, стулья, обтянутые обивкой более темного тона, поразительно маленький письменный, стол, холодильник.

Принял его коренастый мужчина лет пятидесяти. Темный костюм с жилеткой, черные, начищенные до ослепительного блеска ботинки, выглядывающий из кармашка пиджака платочек, на темном галстуке сверкающая булавка. Он походил на кинозвезду тридцатых годов, изображающую удачливого гангстера. Когда Альбер вошел, он, медленно поднявшись, протянул ему руку через письменный стол. Рука была маленькой, безволосой, с наманикюренными ногтями.

Сопровождавшие остались за дверью. Альбер пожал мужчине руку, сел на стул, повернувшись так, чтобы уголком глаза следить за входом, и сумку положил перед собой. Его смущало, что он не успел переодеться, что он в старом, потрепанном тренировочном костюме, вспотевший, усталый после непривычной физической тренировки.

— Гастон Флери, директор центра, — представился мужчина. Говорил он как‑то странно, словно не до конца раскрывая рот. — Обычно я просматриваю все заявления о приеме в члены клуба.

— И беседуете с новыми членами, — помог ему Альбер. Голос его звучал слегка насмешливо.

— Иногда. Если что‑то смущает. — Флери смотрел в глаза Альберу. Не тот человек, который разговаривает с увертками и терпит, чтобы над ним издевались.

«Здесь пригодился бы Бришо, — думал Альбер. — Он был бы подходящим партнером этому фрукту. Или Корентэн, да, шеф тоже ему бы соответствовал. А я — нет, так как не смог устоять против того, что во мне пробудилось некоторое уважение к этому директору».

— Если не ошибаюсь, вас что‑то смущает.

Флери вздохнул.

— Не могу сказать, что смущает. Скорее, мне любопытно. Думаю, вы первый полицейский среди наших членов.

— Быть может, из‑за цен…

— Да, — Он замолчал.

Альбер начал понимать, что его так раздражает в директоре. Большинство людей во время разговора делает какие‑то жесты, движения. Чешет голову, нос, ковыряет в ушах, играет лежащими перед ними перьями или по крайней мере, сцепив руки, крутит пальцами. Но этот тип даже глазом не моргнет. Уставился своими темными неподвижными зрачками на Альбера, будто хочет загипнотизировать.

— Первый сыщик… — сказал Флери. — Среди наших членов есть ваши коллеги более высокого ранга.

«Префект полиции, — подумал Альбер. — Он может заплатить».

— Я мог бы расспросить их…

— Вот как? — Голос Альбера отвердел, как всегда, когда он чувствовал, что ему собираются угрожать.

— …но счел за лучшее действовать напрямик. Узнать непосредственно у вас, мосье Лелак. Вы здесь по службе?

— Почему вы так решили?

Флери не ответил. Альбер понял, что его вопрос на вопрос сочтен положительным ответом.

— А если я здесь лишь отчасти по службе?

— Мне хотелось бы знать, что вы расследуете. Не могу ли я помочь вам?

— Секрета нет. — У Альбера во рту пересохло от жажды, он бы не возражал, если бы Флери оказался более гостеприимным хозяином. — Веду следствие по делу об убийстве борца Фанфарона.

— Здесь? — растерянно спросил директор.

— Здесь тоже.

— Поэтому вы записались на курсы?

— Не совсем. — Теперь он впервые увидел интерес, настоящее любопытство в глазах Флери. — Меня интересует таи чи чуан.

— Не думаю, что наше учреждение имеет отношение к какому бы то ни было борцу или к какому бы то ни было убийству.

— Надеюсь, — ответу Альбер. Емухотелось, чтобы голос его не был дерзким. Хотелось выглядеть таким же прямодушным, как в других случаях, таким же простофилей. К сожалению, Флери делал это невозможным. Альбер даже не пытался провести его, не начал пудрить ему мозги рассказом о какой‑нибудь глупейшей истории. А тот смотрел на него колюче и недоверчиво, словно чего‑то не понимая. Альбер начинал терять терпение.

— Надеюсь, вы ничего не имеете против того, чтобы я продолжал ходить на тренировки? Я заплатил за два месяца.

— Мы вернем вам членские взносы, — спокойно сказал Флери. Из ушей его торчали темные волоски; Альберу захотелось обратить на это внимание директора. Может, тот даже обрадуется. — Разумеется, вы можете продолжать тренироваться. Если этого требуют интересы следствия…

— Нет, — невинно ответил Альбер. — Интересы следствия этого не требуют. Это для моего собственного удовольствия.

— И в этом случае тоже. Вы — гость фирмы.

Лелак нашел предложение соблазнительным. И непонятным. Хотят подкупить? Такой суммой? Думают, сыщика парижской уголовной полиции можно подкупить парой тысяч франков? А, может, они правы?

— Нет, благодарю вас, — грустно произнес он.

IV

Им повезло. Все прошло легко, гладко, как по маслу, словно разыгрывалось в рекламном полицейском фильме, а не в этой печальной, кровавой, скучной действительности.

Субчиков они застали на месте, что само по себе было удачей, ибо зачем двум здоровым негодяям проводить вечер дома? Почему бы им не вернуться домой поздно ночью или на следующее утро, а сыщикам все это время, скучая и не раз сменяя друг друга, торчать в машинах, припаркованных у дверей дома?

Они не оказали сопротивления, не застрелили ни одного полицейского во время задержания, не ранили никого из мирных прохожих; это не стало сенсацией на первых полосах газет, в них не появилось ни строчки о случившемся. Первый открыл им дверь, будучи в носках и кальсонах; в руках он держал наполовину разобранный карманный приемник. Бришо в левой руке держал удостоверение, в правой пистолет. В нем не оказалось нужды. Мужчина (не особенно, впрочем, взволнованный их визитом) оделся. В двухкомнатной квартире царил беспорядок. Два сыщика, сопровождавшие Бришо, быстро осмотрели ее, не имея даже разрешения на обыск, но мужчина его и не требовал. Пистолета у него не обнаружили, нашли только несколько разобранных радиоприемников, магнитофонов и пустые бутылки из‑под вина.

Второй субчик собирался куда‑то уйти. Бришо хотел подняться на лифте, когда услышал, как тремя этажами выше захлопнулась дверь и бойкие шаги застучали вниз по лестнице. Он ждал, делая вид, будто неловко возится с лифтом и двинулся лишь тогда, когда увидел, что приближается нужный им человек. Со скучающим видом Бришо загородил ему дорогу. Небрежным движением вынул и показал удостоверение, потом отступил назад, чтобы позволить своим помощникам окружить молодчика и отвести к ожидавшей их машине. Они не надевали на него наручников, просто потеснее придвинулись с обеих сторон так, чтобы руки их касались его рук.

А потом все стало сложнее. Бришо рассчитывал, что молодчики будут все отрицать, но не предполагал, что они будут делать это с такой наглой самоуверенностью. Они друг друга не знали. Во время очной ставки оба с вежливым интересом глазели друг на друга и, пожимая плечами, заявляли, что, мол, никогда этого господина не видели. Что он совершил? Им показывали фотографии, сделанные Буасси с помощью телеобъектива, когда они поспешно выходили из дома убитой девушки по имени Кароль. «Ловкий монтаж», — заявляли они. На фотографиях выражение лиц у обоих было одинаковым. Напряженным, злым, полным решимости. По взмахам рук было видно, что они спешат. С третьим господином они тоже не знакомы. Понятия не имеют о Спортивном центре «Академия».

Оба хорошо подготовились. Такой допрос по сути дела похож на борьбу не на жизнь, а на смерть. Не всегда побеждает тот, кто кажется сильнее. Имеет значение и то, чья решимость непреклоннее, кто до каких пределов согласен идти, кто насколько жесток и у кого больше самоуверенности. Одна сторона здесь может угрожать ночью, которую придется провести в камере, суровым приговором, побоями, может использовать древние, но хорошо зарекомендовавшие себя и все еще действующие трюки. Другая может врать, ухмыляться в лицо ведущему допрос, блефовать, ссылаться на своих знакомых высокого ранга, требовать адвоката, на угрозы отвечать завуалированной угрозой. Вопрос, кто до каких границ пойдет.

Бришо до побоев не дошел. И в другое‑то время он этих методов не применял, а сейчас и подавно, учитывая ведущееся в полиции расследование. Оба его противника не испугались обещанного наказания, их не волновала перспектива провести ночь за решеткой. Оба уже сидели, чего и не собирались отрицать, не заявляли даже о том, что, мол, если что‑то и натворили, это не имеет никакого отношения к делу. Бришо не знал, что с ними делать. Они отрицали и свое знакомство с Коллем, и то, что искали его где бы то ни было. Оружия у них нет и никогда не было. Первый раунд выиграли они. Бришо слабо верил в то, что до второго их успеет сломить камера, что очная ставка с Альбером и швейцаром из «Рэнди кока» окажется успешной. В глубине души он знал, что слово Альбера против утверждений этих двоих не многого стоит, а швейцар вообще ни о чем не вспомнит.

Он велел их увести и принялся медленно, задумчиво убирать свой письменный стол. Бришо привык к порядку, когда был еще начинающим и делил письменный стол с другим сыщиком, который с тех пор давно оставил службу в полиции и открыл где‑то в провинции отель. Утром, когда он вынимал свои документы, записки, привычные, ставшие почти ритуальными движения словно включали его мозг в работу.

Он чувствовал усталость. Будто, получив назначение, неожиданно постарел. До сих пор по окончании дежурства Шарль не ощущал ни свинцовой усталости в ногах и руках, ни тяжести в голове. Его рабочее время давно окончилось. Несмотря на это и даже несмотря на усталость, он хотел бы еще задержаться на службе. В крайнем случае выйти немного прогуляться, выпить крепкого кофе, а потом продолжать работу хоть до полуночи, хоть до завтрашнего утра. Нашлось бы что делать. Но вечером у него назначено рандеву. После приятно проведенной прошлой ночи он договорился о встрече с подругой убитой танцовщицы. Теперь он жалел об этом. Лучше подскочить к Альберу или пойти в кино. Он несколько недель не был в кино. Но охотнее всего он бы остался на службе.

Письменный стол Бришо стоял в приемной Корентэна против стола секретарши. Раньше здесь царствовала ворчливая инвалидка, которая отвечала на телефонные звонки, передавала весточки, выпроваживала посетителей и готовила расписание дежурств на неделю. Лет десять назад ее ранили в перестрелке, пришлось ампутировать ногу. Она получила какую‑то компенсацию, и ее поместили сюда, не сказав, правда, в чем заключаются ее обязанности. Она была ворчливой, исполнительной и надежной. В один прекрасный день неожиданно ушла на пенсию. Исчезла и больше не появлялась, а Бришо назначили заместителем Корентэна. Одновременно взяли новую секретаршу.

Бришо проверил, всюду ли погашен свет, запер дверь и двинулся на улицу. Он не взглянул на стол мадам Дефрок. Не увидел приколотую к календарю записку с напоминанием: «Лелак!!!»

Гастон Флери положил ноги крест накрест и заботливо поправил стрелки на брюках. Кресло было слишком глубоким, опускаться в него с достоинством затруднительно, подниматься тяжело и почти невозможно сидеть так, чтобы не казаться заносчивым. Но Реноде не смотрел на Флери. Он стоял у окна, пальцами рисуя на стекле невидимые узоры.

— Альбер Лелак, — мягко произнес он. — Сыщик из отдела, занимающегося расследованием убийств.

— Я проверил, — перебил Флери. Реноде покачал головой.

— Не нравится мне это. Слишком прозрачно. Хотел бы знать, чего они хотят. — Он повернулся лицом к Флери и улыбнулся ему. Улыбался он редко, и тогда по спине человека пробегал холод.

Флери достаточно давно работал с ним, чтобы знать: сейчас нужно рискнуть и высказать предположение:

— Думаю, хотят подловить. Точно не знают, на что мы посягаем. Может, догадываются, но доказать не могут.

— И что?

— Почему они не подослали полицейского так, чтобы мы ничего не заподозрили? В прошлом году к нам дважды пытались внедрить агентов.

Реноде только глянул на него. Флери знал, что шеф размышляет, в его хитром, изворотливом мозгу шарики крутятся с быстротой молнии. Те два агента закончили свою жизнь в Сене.

— Теперь появилась возможность надоедать нам якобы расследованием убийства, — продолжал он. — Делают вид, будто ищут убийцу Фанфарона, а Лелак между тем ходит здесь и разнюхивает.

— Так что будем делать? — Реноде положил ногу на ногу и так же, как Флери, заботливо расправил стрелки.

— Не думаю, что нам грозит серьезная опасность, — сказал Флери. Он был рад, что шеф наконец сел, не любил он, когда над ним кто‑то возвышался.

— Пусть пока ходит на тренировки, если у него есть такое желание. Разве он этим навредит? Ничего ему в глаза не бросится. Все равно прекратит спустя некоторое время. — Он умолк, давая возможность Реноде, если тот пожелает, сделать свои замечания. Но шеф ничего не сказал, зная, что его служащий не закончил. — Второй вариант: если они всерьез взялись за дело. Тогда сыщик будет ходить к нам долго, и — закономерно — на него станут меньше обращать внимание. Он будет бродить по комплексу, открывать повсюду двери и может заметить что‑то, чего не следует. Так как он расследует дело об убийстве, он будет задавать щекотливые вопросы, тревожить и смущать наших работников и посетителей. Если посмотреть с такой точки зрения…

— Нельзя с ним разумно поговорить?

— Не знаю. Когда я предложил вернуть ему членские взносы, мне показалось, он вроде заинтересовался. Но потом отказался.

— Ничтожная сумма, — махнул рукой Реноде.

— Я подумал об этом. Поговорю с ним еще. Если не удастся… не лучше ли все же, чтобы он исчез отсюда?

У Реноде был низкий голос, и когда он заговаривал неожиданно, Флери порой, как, например, сейчас, изумлялся.

— Нет, — сказал шеф. — Слишком грубо. Посылают сюда сыщика из криминалки, он записывается на курсы, наставляет оружие на моих людей, затем признается, что находится тут отчасти по службе. Нет! Нельзя.

Палец его зашевелился, и он продолжал рисовать им теперь на подлокотнике кресла.

— Но чего они все‑таки добиваются? — Флери иногда мог позволить своему голосу звучать насмешливо.

— Вот этого самого и добиваются. Чтобы мы занервничали. Сделали какую‑нибудь глупость. Этот человек — приманка.

Флери уже пожалел о своем замечании. Реноде умнее его. Он хорошо это знает, и знал всегда. Реноде прав, они чуть не попали в грубую ловушку.

— Что же делать? — тихо спросил он.

— Подождем. Если им не наскучит, бросим какую‑нибудь кость, пусть обгладывают. Нечто, могущее удовлетворить полицейских, но не навлечь на нас опасность. Я поговорю с доктором Панашером. — Панашер был их адвокатом. — А ты подумай, как бы его подловить. Меня раздражает эта приманка.

Глава шестая

I

Альбер проснулся в восемь утра. Голова у него болела, глаза слипались, его слегка поташнивало, и он чувствовал, что сейчас ему станет дурно от собственного дыхания. Сегодня он дежурит утром, в восемь ему полагалось быть в кабинете Корентэна на совещании.

Он встал, голова кружилась; остановившись у постели, Лелак тупо уставился на рисунок ковра. Медленно попытался прийти в себя. «Я должен идти, — думал он. — Мне надо спешить…»

Зазвонил телефон. Трубку он не снял. Знал, что звонят со службы, узнать, почему его нет на месте, наверное, опять Бришо усердствует, или та кошмарная баба пыжится, или он на самом деле нужен. Альбера обычно мало беспокоили его опоздания, но сейчас он отчего‑то нервничал. Вообще он всегда чувствовал, когда следует пересилить себя и взять в руки.

Кто бы там ни звонил, он был терпелив. Альбер чувствовал, как внутри у него все начинает дрожать от раздражения в то время, как мозг все еще был в полусне. Он разделся, лег на спину, чтобы, сделав несколько отжиманий, окончательно проснуться, но вместо того, чтобы заняться упражнениями, следил за телефоном. Опять звонит, опять звонит. Еще раз… «Да положи ты трубку, кретин. Меня нет дома!»

Наконец наступила тишина. Альбер, тяжело дыша, лежал на полу, спина у него чесалась от пота.

Надо спешить.

Он встал под душ, даже не намылился, просто подставил тело под леденящий холод, потом закрыл кран. Прежде чем побриться, вызвал по телефону такси. И через десять минут уже дремал на заднем сиденьи облезлого «ситроена».

II

Корентэн с неподвижным лицом выслушал доклад секретарши. Бришо делал вид, будто что‑то усердно читает. Он поднял лист бумаги, чтобы прикрыть им лицо. Задушить эту старую шлюху! Он и Корентэна придушит! Альбер не снял трубку, кто знает, что с ним случилось. Надо бы позвонить Марте в школу. В девять часов перемена, если Лелак до тех пор не появится…

— Он намеренно издевался надо мной, — возмущалась мадам Дефрок. — Делал вид, что не слышит, что я говорю.

— Что он сказал? — терпеливо переспросил Корентэн.

— Что находится в каком‑то Спортивном центре, потом, что ему не нужна машина, Буасси за ним заедет.

Бришо кусал губы. Альбер вторгся в империю Реноде и хотел, чтобы за ним приехали, чтобы кто‑нибудь был у дверей, когда он выйдет. Кто‑то, на кого он мог положиться.

— Я с ним поговорю, — заявил Корентэн.

«Корентэн должен понимать, о чем идет речь», — думал Бришо. Он с трудом сдерживался, чтобы не заговорить. Он был в довольно хороших отношениях с комиссаром. И хотел в таких отношениях оставаться.

— Благодарю, — с важным достоинством произнесла мадам Дефрок.

Бришо опустил лист чуть ниже и смерил ее взглядом с головы до ног. Учитывая возраст, она еще ничего, немного располнела, но ноги пока стройные. Лицо полно солидности, излучает чувство собственного достоинства. Она высоко себя ценит. Никогда ни от кого не терпела подобного тона. А Корентэн ее утешает. Как это понять? Что она, родственница его жены или ее подруга? Или шеф решил наконец избавиться от Альбера и эта женщина удобный предлог?

Он почувствовал, что комиссар наблюдает за ним. И отвел взгляд от мадам Дефрок.

— Прошу тебя, просмотри это. — Корентэн поднял со своего письменного стола конверт. Шарль вскочил. Корентэн подтолкнул к нему конверт и стал наблюдать, как Бришо его открывает. Письмо пришло от адвоката. Сначала Шарль не понимал, о чем речь. Какая‑то женщина жалуется на Альбера, доносит на него, словом, что‑то в этом роде. Примерно мгновенье он думал, что это мадам Дефрок совсем взбесилась. Кто такая Дюваль? Затем прочел еще раз, более внимательно: Дюваль, улица Пероннэ. По этому адресу они искали Колля. К женщине явились двое полицейских, искали ее старого знакомого. Когда она сообщила им, что он тут теперь не живет, тот, что был помоложе, оттолкнул ее, ворвался в квартиру, все перерыл, а потом наставил на нее револьвер.

Господи боже мой!

— Что говорит Буасси?

— Все правда.

«Буасси я тоже придушу», — подумал Бришо.

— И именно сейчас, когда на мою голову свалилась эта треклятая проверка. Что, твой друг совсем ума лишился?

Бришо не отвечал. Положил конверт обратно на стол комиссара и медленным шагом пошел к двери. Пока выходил, обдумывал свою задачу: поговорить с Буасси, в девять часов позвонить Марте, если Альбер к тому времени не объявится.

Такси застряло в пробке. Счетчик бешено отстукивал, Альбер понимал, что эта маленькая роскошь обойдется ему вдвое дороже, чем он рассчитывал. И доберется он медленнее, чем если бы ехал на метро. Но по крайней мере сидит удобно, да и шофер попался неразговорчивый. Альбер был ему благодарен за эту неоценимую услугу.

Вчера вечером, идя домой, он сделал крюк. Пытался проверить, не следят ли за ним. А когда пришел домой, ему вспомнилось, что им известен его адрес. Он сам дал его, когда оформлял членство в клубе.

Марта готовила на кухне. Еще в дверях в нос Альберу ударил возбуждающий аппетит запах жареного мяса. Они не ссорились. Только обстановка была чуть напряженнее, чем следует. Он обещал этот день жене, и вот что вышло. Когда они поужинали, выпили по бокалу вина, съели немного сыра, он неожиданно даже для себя самого заговорил:

— У тебя нет желания куда‑нибудь сходить?

Он не представлял, что такое желание у нее есть. Но Марта стала переодеваться, накрасила глаза, надела новое платье, которое купила, когда Бришо пригласил их отпраздновать его назначение. Лицо ее раскраснелось от ожидания и было хорошеньким.

— Именно такая женщина мне по вкусу, — сообщил ей Альбер. — Что ты скажешь, если я попрошу твоей руки?

— Расплачусь и убегу.

Альбер тоже переоделся. Надел костюм и неудобные ботинки. Осторожно, чтобы Марта не заметила, засунул под пиджак кобуру с револьвером; прежде, чем перейти в другую комнату, проверил у зеркала, не выпирает ли оружие. В свое время он такой же неудачной фразой сделал Марте предложение в конце поездки по Англии, только ответ тогда был другим.

— Куда мы пойдем?

Если бы знать, он не позвал бы ее поразвлечься! Раскинувшись на заднем сиденьи такси, Альбер покачивал головой. Следовало раньше подумать! За столько лет мог бы, кажется, изучить собственную жену! Марта пожелала развлечься в «Рэнди коке». Альбер пытался отговорить ее, но это только подлило масла в огонь. Марту не волновало, что это дешевый притон, что там танцуют голые женщины, которые ее вовсе не интересуют. Что это опасное место, что… но все это было ей безразлично. Рядом с мужем‑полицейским она ничего не боится, ей любопытно посмотреть на дешевый притон, и ее интересуют голые женщины.

Альбер прекрасно понимал, где собака зарыта. Марта не верила, что его вместе с Бришо и Буасси в «Рэнди кок» призвал действительно долг. Она подозревала в этом какой‑то заговор мужчин‑сообщников, которым захотелось немного гульнуть…

В «Рэнди коке» он чувствовал себя смешным в темном костюме. И Марта в ее дорогом шелковом туалете казалась разряженной и комичной. Он видел взгляды, бросаемые на них от стойки бара, потом заметил, как швейцар подошел к находившейся там публике и что‑то сказал. Молодчики, сидевшие за стойкой, отвернулись.

Неприятный получился вечер. Неприятно было, когда та славная маленькая танцовщица узнала его и улыбнулась. Неприятно было, что он не может подойти к эстраде, потому что не смеет оставить жену одну. Неприятно, что пришлось подозвать девушку к их столику — она не села, только постояла рядом вежливо и нетерпеливо, — когда он хотел спросить у нее о кое‑каких вещах.

— Любопытно, что скажет Бришо, — пробормотал он, сидя сейчас в такси.

— Пардон, мосье?

— Ничего… просто я вслух подумал.

— Скоро приедем. — Шофер на мгновенье обернулся назад к Альберу. — Вам к определенному часу?

Они прибыли без десяти девять. Бришо сидел в их кабинете за своим бывшим столом.

— Доброе утро, — сказал Альбер. Он открыл окно. Напряг руки, схватившись за раму, и выпятил грудь. Кости в спине захрустели, жизнь начала к нему возвращаться.

— Где ты был, несчастный?

Альбер не сердился на Бришо.

— Я проспал.

— Не сегодня! Вчера.

Только теперь он заметил, что Шарль нервничает. Шарль был белым, как мел. Когда он нервничает, под левым глазом у него безостановочно дрожит мышца.

— Тебе передали мое сообщение?

— Что случилось?

— Меня позвали к одному типу по фамилии Флери, который хотел меня подкупить. Сумма небольшая, всего‑навсего членский взнос… несколько тысяч франков.

— Что он хотел взамен?

— Понятия не имею. Не сказал.

Задумавшись, они смотрели друг на друга. Буасси рядом с ними в замешательстве скрепкой ковырял под ногтями. Он сообразил, что совершил глупость, не наврав Корентэну. А Лелак еще даже об этом не знает.

Альбер сунул руку в карман, чтобы узнать, есть ли у него деньги.

— Пошли, съедим что‑нибудь. А я за завтраком все расскажу.

Бришо потряс головой.

— Погоди. Сначала спрошу шефа. Возможно, он захочет с тобой поговорить.

Он вышел из комнаты. Альбер с беспокойством глядел ему вслед. Он чувствовал, что произошла какая‑то неприятность.

— Что случилось? — спросил он Буасси.

— Шеф зол на тебя… — Он уколол скрепкой палец и в отчаянии начал высасывать ранку. — Господи! Кто знает, что в этой поганой скрепке? Может, я еще СПИД получу.

— Под зад получишь, если не перестанешь ныть и не скажешь, в чем дело, — заявил Альбер. Вернулся Бришо. В плохом настроении.

— Идем. Корентэн сказал, что сейчас не имеет желания тебя видеть.

— Я его тоже.

Альбера охватило упрямство. Они спустились в кафе, Лелак вызывающе огляделся вокруг. Пусть только посмеют сейчас снова подать пойло вместо кофе и губку вместо булки. Пусть только попробуют! Хо‑хо! Пусть посмеют сказать, что нет мест, потому что один столик занят!

Не сказали. Может, это было случайностью, может, по его лицу было видно, что он в опасном, взрывном настроении. Во всяком случае, место нашлось, через несколько мгновений принесли прекрасный горячий кофе, сливки и, если и не свежие, то более или менее съедобные сандвичи. Он начал успокаиваться. За едой невнятно рассказал, что с ним произошло в Спортивном центре. Бришо тоже стал успокаиваться. Он радовался тому, что не сказал Альберу, в чем его обвиняют, и тому, что Буасси проболтался. Кто знает, что сделал бы этот безумец! Может, влетел бы в приемную Корентэна и поднял там крик. А теперь в спокойной обстановке он узнал от Лелака историю с телефонным звонком. Альбер оправдан, а если еще немного повезет, он уладит дело так, что его друг о нем и не узнает. Правда, оставалась еще жалоба.

— Ты знаешь, что мы нашли Колля? — осторожно заговорил он.

— Нет. Где? — Альбер поставил чашку. — Почему ты не с этого начал?

Бришо пожал плечами.

— На улице Сен‑Онан. В дешевой однокомнатной квартире.

— Скатился парень. После улицы‑то Пероннэ.

Буасси поперхнулся. Его громадное тело содрогалось от кашля, он толкнул столик, приятелям пришлось вскочить, чтобы выплеснувшийся кофе не облил их. Бришо охотнее всего хорошенько стукнул бы шофера‑виртуоза. Вместо этого он только похлопал его по спине.

— Не так сильно… дубина…

Альбер отодвинулся в сторону.

«Дешевая однокомнатная квартира, — думал он. — В плохом районе. Лучше, чем улица Перронэ с мадам Дюваль. Или он там просто прятался от своих преследователей?»

— Как вы его нашли?

— Он мертв, — сообщил Бришо. — Застрелен. В руке у него был нож.

— Тот, ко…

Бришо не дал ему докончить.

— Нет. Это было первое, на что я велел обратить внимание.

Было бы слишком хорошо.

— Лаборатория считает, что нож новехонький. Предположительно старый, которым убит Фанфарон, Колль выбросил и купил новый, похожий. Длинный, тонкий, острый, как бритва.

— С пружиной?

— Нет. Знаешь, такой, который открывается движением кисти, а большим пальцем укрепляют задвижку, чтобы нож не закрывался.

— Консервативных взглядов был человек.

— А если нож оказался бы тот самый, что бы ты подумал?

— Ничего, — автоматически ответил Альбер.

Владелец вытер стол тряпкой, Буасси снова опустился на стул и сгорбился, порядок был восстановлен.

— Мне следовало подумать, что Колль убил Фанфарона и девушку.

— Почему?

Альбер беспомощно развел руками.

— Вечером я ходил с Мартой в «Рэнди кок». — Он наслаждался, видя, как оба остолбенели. Хотел рассказать им, что маленькая улыбчивая танцовщица узнала его и улыбнулась, что Марта сделала язвительное замечание, что он одновременно и злился, и гордился девушкой. Но рассказы потом. А сейчас работа. — Я еще раз поговорил с вышибалой.

— О чем?

— Спросил, был ли Фанфарон знаком с Коллем. Он ответил: возможно. Несомненно, они встречались несколько раз ночью. Я спросил, заметил ли он, что они беседовали. Он увиливал от ответа, сжимал губы, очень не хотел отвечать. Но потом я все‑таки выудил из него «да».

— Ну, и что? — спросил Буасси.

«Чего Лелак из себя Шерлока Холмса строит? В том баре по всем правилам допросили и посетителей, и персонал».

— Они поссорились. По словам вышибалы, в этом не было ничего необычного, каждую ночь такое случается, и не раз.

— Из‑за чего они ссорились?

— Он не мог сказать. Так же, как сколько времени это длилось. Он обратил на них внимание, когда они повысили голос. Подумал о том, что делать, особой охоты связываться с Фанфароном у него не было, но потом все закончилось.

— Как?

— Фанфарон медленно приподнялся, а тот замолчал. И Фанфарон опустился на место.

— А Колль?

— Побыл еще несколько минут, потом ушел.

— Когда?

— Около одиннадцати.

— На час раньше. Немного больше, чем на час.

Бришо покачал головой.

— Я думаю о том…

Альбера не интересовало, о чем он думает.

— Что мы знаем об этом Колле? Был он судим за нанесение телесных повреждений, насилие?

— Был, — рассеянно ответил Бришо и потянулся за своими записями, но не нашел портфеля. Он оцепенел. Потом сообразил. На этот раз он пришел сюда не из своего кабинета. А в той, старой комнате, у него уже ничего нет, только друзья. И кто знает, сколько еще это продлится. Он попытался припомнить свои записи. — Он избивал женщин.

— Убийства?

— Убийств не было. Вчера вечером я назначил рандеву Мирей. — Он заметил недоумение в их глазах. — Подруга Кароль, убитой девушки, та, что нашла ее труп. Но она не пришла. — Он знал, что за этим последует: вздорные замечания о том, что девушка образумилась, или о том, что в прошлый раз он мало ей уплатил. Он решил опередить их: — Я думаю о том, почему она не пришла, в чем дело. А вдруг и с ней что‑то случилось?

— Она образумилась! — с торжеством воскликнул Буасси.

— Ты думаешь, ее тоже… — спросил Альбер. Бришо кивнул.

— Но почему?

— Быть может, она что‑нибудь знала.

Буасси выглядел сконфуженно и оскорбленно. Они снова обращаются с ним как с несмышленышем!

— Почему она ничего не сказала прошлый раз, когда ты целую ночь допрашивал ее?

«Завидуешь», — подумал Бришо.

— Вероятно, сама не знала. Слышала или видела что‑то, но не подозревала, как это существенно.

— Ты знаешь, где она живет?

— Конечно.

«Сам мог бы сообразить, — мелькнуло в голове Альбера. — Бришо не пропустит такую девицу, которая, хотя и не профессиональная проститутка, но за деньги приводит мужчин в квартиру своей подруги. Пропустить ее он, конечно, не мог, но к себе домой, естественно, не повел».

Бришо жил со своей старой матерью, которая предоставляла сыну достаточно свободы, но женщины определенного сорта порога ее квартиры не имели права переступать.

— Почему ты не пошел к ней?

— Счел, что она, наверное, меня обманула, — смущенно ответил Бришо. — Не хотел, чтобы думала, будто для меня это важно.

Альбер кивнул.

— Я ухожу.

Он сделал знак владельцу, но не расплатился, а заказал пирожное и прохладительные напитки. Бришо попросил коньяк, Буасси перно. Владелец глядел на них с неприязнью. Обычно они не сидели столько времени! Лучший столик заняли! В кафе главным образом ходили полицейские и адвокаты, очень редко забредали одиночные туристы, искавшие в районе набережной Орфевр следы Мегрэ. К этим хозяин кафе питал особое отвращение. Он делал наглые замечения на их счет, не смущаясь тем, что кто‑то из них мог знать французский. Правда, его ужасающее провинциальное произношение с трудом понимали даже Альбер и его приятели. К полицейским владелец был равнодушен, попадались такие, с которыми даже дружил, а некоторых, например их, из‑за чего‑то считал несимпатичными. Любимцами его были адвокаты. Самоуверенные, разодетые адвокаты с кейсами. Лелак и его друзья их не любили. Им не нравилось такое разделение труда: когда одни ценой своего здоровья, а порой и жизни, ловят преступников, а другие элегантно их «отмывают». Еще меньше им нравилось, что на этом «отмывании» адвокаты хорошо зарабатывают, и значительно лучше, чем они, живут. Им казалось, адвокаты просто смеются над ними. Даже Бришо, даже Шарль Бришо не мог с ними сблизиться.

— Я дам тебе очную ставку с твоими дружками.

— Что? — Мысли Альбера блуждали далеко.

— Из троих вооруженных субчиков двое нами задержаны. Они ничего не знают, друг с другом не знакомы, не говоря уж о Колле.

— Следовало ожидать, — флегматично ответил Лелак. — Я останусь с ними наедине?

— Нет, — твердо заявил Бришо. Альбер, как и он, никогда не применял насилия на допросах. Он был последним, кого можно было в этом заподозрить. Для чего он тогда постоянно валяет дурака, выступая с подобными глупостями? Зачем делает вид, будто он заправский садист? А может, и вправду? Он все еще не понимал, что мог натворить Альбер у той женщины.

— А как с оружием?

— У них не нашли. Между прочим, Колля пристрелили из револьвера «Смит и Вессон». Жильцы заметили только одного мужчину, который выходил из его квартиры. На нем был длинный плащ и надвинутая на глаза шляпа. В квартире не осталось ни одного отпечатка пальцев, ни ворсинки от одежды, ни волоска, ни следа дыхания — ведь теперь и это скоро станут определять.

— Значит, их там не было, — успокоился Альбер. Он хотел поскорее разобраться с донесениями экспертов. На детали он никогда не обращал внимания, его интересовали лишь окончательные выводы, и он их не ставил под сомнение. — А вдруг это третий?!

— О нем они тоже ничего не знают. Не знакомы с ним. Утверждают, что фотографии — обыкновенный монтаж.

— Я постараюсь приглядеться в Спортивном центре. — Альбер нервно набил рот пирожным, которое владелец только что очень любезно поставил перед ним. — Молодчик не член клуба, это как пить дать. Туда не ходят люди, зарабатывающие на хлеб трудом, а он просто честный наемный драчун.

— Может, он там служит?

Альбер сделал гримасу, и его перекошенная физиономия словно удлинилась.

— Там? Этот тип? Да никогда в жизни!

Странным было это пролетарское самосознание у Лелака. Бришо казалось, будто преступник ближе сердцу Альбера, нежели спесивые посетители Спортивного центра.

— Что же тогда?

— Может, пришел за указаниями к Флери. Иди к самому Реноде. Он, вероятно, живет в том бунгало.

Бришо кивнул. Альбер передал ему номер машины; когда они вернутся в Управление, Шарль наведет справки. Конечно, Альбер и сам с легкостью мог это сделать, но так уж повелось, и он давно перебрасывал Бришо подобные задания. Правда, тогда Шарль еще не был заместителем руководителя отдела по расследованию убийств, у которого и без того дел хватает. Но лучше не вдумываться. Ведь в сущности все это не его задачи. Ему надо следить за работой десятка сыщиков, а не брать на себя часть забот одного из них. Вероятно, он просто привык работать на Лелака. А вдруг это окажется их лучшим делом? Он хочет принять в нем участие и получить свою долю успеха… Все может быть…

— Что ты знаешь о Реноде? — спросил Альбер.

Буасси неловко заерзал. Со вчерашнего дня у него, как видно, было время переварить тот факт, что это не фильм с участием Алэна Делона, не злополучное дело другого отдела, других сыщиков; с этим предстоит справиться им самим.

Бришо постарался ответить осторожно. Из газетных статей он узнал не много нового, вырезки годились лишь для того, чтобы отбить у людей желание работать и поубавить им смелости. Из большинства сообщений прессы явствовало, что вожак гангстеров стоит над законом, у него связи в очень высоких сферах, полиция против него бессильна. Как бы там ни было, если это и правда, Бришо читал материал с неохотой. Информация, которую он получил из особого отдела по борьбе с мафией, тоже была ненадежной. Он не знал, стоит ли поделиться ею с приятелями. В последнее время особый отдел дважды пытался внедрить своих людей в организацию Реноде. Обоих агентов выловили из Сены.

Человек из особого отдела был его еще школьным товарищем. Он тоже ожидал повышения, ему тоже прочили большую карьеру. Они были ровесниками, но давнишний приятель выглядел значительно старше его.

«А ведь мы их блестяще внедрили, — горько сказал бывший соученик. Из всего их курса, вероятно, он больше всех верил в закон и право. — Они казались более реальными, чем настоящие мафиози».

— По мнению особого отдела, у Реноде есть какой‑то серьезный бизнес, — сказал в заключение Бришо.

— Ну, уж не…

— Из наркобизнеса их вытеснили, но все‑таки сила и влияние их организации сохранились. То есть они нашли вместо этого какой‑то другой бизнес.

— Какой именно?

Бришо пожал плечами. Откуда ему знать? Определенно не соревнования по вольной борьбе и не центр здоровья. Он посмотрел на часы. Надо возвращаться. Корентэн опять целый день будет занят с проверочной комиссией, и прежде, чем шеф исчезнет, Бришо надо обсудить с ним кое‑какие дела. Он сделал знак, что хочет расплатиться, и хозяин тут же вырос возле него — быстрее и любезнее, чем когда‑либо до сих пор.

У Буасси оставался еще один вопрос. Странно, что именно ему это пришло в голову, быть может, страх, связанный с расследованием дела Реноде, обострил его ум.

— Ну, а мы сейчас за кем из них следим? — спросил он. И его все быстро схватывающие коллеги не поняли. — Если Фанфарона убили противники состязаний, чего мы тогда хотим от Реноде, который их финансирует?

«Он, вероятно, прав, — подумал Альбер. — Ничего не попишешь, Буасси не позволит слишком усложнять дело».

— Те субъекты, которые искали Колля, явно люди Ретноде, — остудил его пыл Бришо.

— Но то, что оба дела связаны, вовсе не обязательно, — с надеждой произнес Буасси.

III

Он еще не видел, чтобы Буасси чего‑то боялся. В прошлом году, когда они искали убийцу спортивного журналиста Дюамеля, Буасси дважды избили, причем второй раз он даже попал в больницу. Но и тогда Буасси не испытывал страха. А теперь боялся. Потел, руки у него дрожали, глаза ежесекундно прилипали к зеркальцу заднего вида. Альбер не знал, как его успокоить.

Они катили по внешней полосе авеню де Вилье. Если человек идет медленно, за ним труднее следить, не привлекая к себе внимания. Но кто, к черту, будет за ними следить? Он чуть было не прикрикнул на Буасси, но тут ему вспомнился вчерашний вечер — ведь он тоже возвращался домой из Спортивного центра кружным путем. А потом, когда пошел «развлекаться» с Мартой, нарочно не оглядывался. У них секретов нет.

— Нас преследуют, — произнес Буасси драматическим тоном.

— Да брось ты. — Он устоял от искушения тотчас же повернуться и посмотреть назад. Сунул руку в «бардачок», где Буасси держал запасное зеркальце заднего вида. Кто, к черту, станет преследовать полицейскую машину?

— Нет! — решительно сказал он, когда Буасси переключил скорость. — Осторожно! Сверни где‑нибудь!

Буасси взял себя в руки. За рулем машины ему не следует никого бояться! Следят‑то за Альбером. Он разнюхивал в том спортивном комплексе или как он там называется, и он свидетель того, что те трое вооруженных субчиков разыскивали Колля.

— Что, если я тебя высажу где‑нибудь у остановки метро? Ты пойдешь дальше, а я от них оторвусь.

— Нет.

Каким же твердым может быть голос Лелака!

Буасси свернул направо. Сквозь лабиринт узких улочек Вилье они продвигались в направлении Сен‑Лазара, словно желая выбраться с оживленной магистрали.

— Белый «опель»?! — спросил Альбер.

Машина то оказывалась непосредственно за ними, то отставала, но ни разу не допустила, чтобы их разделяло больше двух машин. Делалось это ловко. Если бы Буасси не следил в зеркальце, им бы не удалось наколоть «опель». Чего они хотят? И, что еще важнее, как теперь поступить? Оторваться от них? Прибавить скорости, лавировать между машинами и пешеходами, погнать по улице с односторонним движением навстречу транспорту? Если Буасси нажмет на газ, шансов у преследователей нет. Но чего они этим добьются? Только одного: покажут, что заметили сопровождение. Схватить их? Они не смогут продержать этих молодчиков под замком и десяти минут! Лелак покачал головой. А если не обращать на них внимания, пусть катаются вслед за ними? Велеть Буасси ехать к его подружке?

Он не мог решиться. Чувствовал, будто разрывается: естественная человеческая реакция — удрать, рефлекс полицейского — задержать преследователей; это свело бы его с ума, если бы внезапно ряды машин не остановились. За минуту образовалась пробка; из‑за продолжавшегося несколько дней дождя автомобили были грязными, они стояли впритык друг за другом, словно те несколько сантиметров, на которые они оказывались ближе к цели, имели какое‑то значение. Остановился и Буасси. Конечно, соблюдая приличное расстояние, чтобы, если потребуется, обойти стоящего впереди.

— Подонки, — сказал Альбер. Затем одним движением сбросил пояс безопасности и выпрыгнул из машины. На полной скорости помчался назад. Белый «опель» стоял на две машины позади них. Его пассажир успел лишь отстегнуть свой пояс, когда Альбер рванул дверцу.

Теперь не узнать, что бы он сделал, если в машине сидел бы незнакомец. Наверное, схватил бы субчика за воротник, потряс и сказал, чтобы тот не попадался ему больше на пути. Теперь не узнать. Но пассажир, попытавшийся ударом ноги по дверце освободить себе место и как можно скорее выскочить, вовсе не был незнакомцем. Это был третий из вооруженных молодчиков! Возможно, и этого оказалось бы мало для того, чтобы Альбер прибег к насилию, оставайся тот спокойно на месте. Но при данных обстоятельствах он, непроизвольно, сам с силой пнул ногой дверь обратно на парня, а затем снова рванул ее к себе и схватил молодчика за волосы. Одновременно дернул и закрутил. Тот, проехав животом по мостовой, приземлился на тротуар. Альбер коленом наступил ему на спину и выхватил пистолет. Шофер — молодой, светловолосый паренек с похожей на гриб головой, — смертельно побледнев, сидел ни жив ни мертв.

Альбер, тяжело дыша, встал и направил пистолет на лежащего.

— Встать!

Тот медленно приподнялся, из носа у него текла кровь, лицо исказилось от боли и гнева. Он прихрамывал. Альберу хотелось, чтобы он шагал быстрее, но отважиться подтолкнуть его он не смог. Буасси открыл заднюю дверцу и, как только они сели, тронул машину с места. Он не спрашивал, куда ехать, просто вел свой автомобиль и при первой же возможности свернул. Белый «опель» не последовал за ними.

— Скотина ты… — прошипел задержанный. — Я тебя не бил.

Альбер не ответил. Фальшь аргументации он ощутил, но все же ему было стыдно. Откуда у него этот неожиданный взрыв гнева?

Мужчина наклонился, засучил штанину. Нога его была в крови. Он вскрикнул, когда дотронулся до нее.

— Это ты дверцей стукнул!

— Я не хотел.

Что он мог еще сказать? Если б он не взмахнул ногой, раскрывшаяся дверца двинула бы по берцовой кости его. Если бы этот тип не захотел в тот момент выйти…

— Извини. — Левой рукой он ощупал куртку мужчины. Оружия не нашел.

— Где ты оставил пистолет?

— Какой еще пистолет?

Откинувшись назад, Альбер вздохнул. Положил свой браунинг обратно в кобуру. Его прошиб пот и затрясла дрожь. Не для него такие дела. Он попытался взять себя в руки…

— Куда поедем? — спросил наконец Буасси. Глазами он стрелял в зеркальце заднего вида, одна его рука лежала на руле, другая на рычаге коробки скоростей. — Обратно на набережную?

Альбер вытер руки о штанины. Собственный голос показался ему чужим, прерывистым.

— Куда ты хочешь ехать?

Мужчина не ответил, может, не был уверен, что вопрос относится к нему, а не к Буасси. Альбер глянул ему в лицо и чуть более решительно, более нервно повторил:

— Куда едешь?

— Ну…

— Где ты живешь?

Тот все еще колебался.

— Как тебя зовут? У тебя есть удостоверение?

Они ехали по улице де Баяр. В конце ее возникла Сена, на противоположном берегу реки гостеприимные пестрые киоски, нарядные перила из кованого железа и неправильно припаркованный автобус с голландцами.

— Симоне, — сообщил свое имя мужчина.

— Где ты живешь? Очень любопытно.

— На улице де Проня. Успокоился?

Альбер кивнул Буасси, который объехал автобус голландцев и элегантно вписался в движение на авеню Георга V.

— Ты живешь один?

— С женой и ребенком.

Альбер что‑то пробурчал. Этого он не ожидал. Думал, что Симоне живет с каким‑нибудь приятелем, другим преступником, который с заряженным пистолетом под подушкой валяется в майке на железной кровати и открывает огонь, как только в замке повернется ключ. Из какого же это фильма? Странным образом фильм казался ему более вероятным, нежели действительность. Мог ли убить Колля столь добропорядочный муж и отец семейства?

— Они дома? — спросил он.

— Да. Ребенок не ходит в садик.

Альбер хотел спросить, почему, но нашел это слишком уж фамильярным.

— Остановись около какого‑нибудь кафе, — приказал он Буасси.

Мужчина не поблагодарил. Очевидно, считал, что хоть столько‑то ему причитается. Ведь он в тот раз пощадил жизнь Альбера. Лелак погрузился в свои мысли. Обдумывал, о чем спросить и как, чтобы задержанный согласился ответить. Конечно, он мог забрать его в полицию, как тех двух, по подозрению в убийстве. Но никакого смысла не было: стали бы отпираться все трое. А у этого здесь семья, так просто он не исчезнет, Шарль потом его задержит, если захочет.

Буасси неожиданно крутанул руль вправо и в следующую секунду остановился между двух припаркованных машин. Недалеко отсюда находилась невзрачная забегаловка с высокой стойкой и несколькими столиками. Они вошли туда. Альбер и Буасси сели, Симоне отослали в туалет, чтобы привел себя в порядок. Остальные посетители с любопытством уставились на мужчину с окровавленным лицом, но, когда тот вызывающе и самоуверенно ответил на их взгляды, опустили глаза.

— Чего ты хочешь? — спросил Буасси, когда они остались вдвоем.

— Пива, — ответил Альбер. Буасси мгновенье с печалью смотрел на него, потом отвернулся.

Симоне уселся рядом с ними. Покачал головой.

— Я и тогда не был уверен, что ты полицейский, когда мы пробежали мимо тебя. Не такая у тебя рожа.

— Ты знаешь, что Колля пристрелили револьвером «Смит и Вессон»?

— Кто этот Колль?

Альбер ухмыльнулся. Заказал кальвадос.

— Зачем ты следил за мной?

— Я? За тобой?

— Послушай, ты! — начал Буасси.

Он поднял свою лопату‑лапишу. Симоне чуть отпрянул.

— Спокойно, — произнесАльбер. — Ты не дома.

По крайней мере Буасси снова стал прежним. Конечно, одно дело таинственный вожак мафии, и совсем другое — побитый преступник.

— Хочешь валять дурака — пожалуйста. Но особого смысла нет. Добьешься только, что беседовать будем не здесь.

Симоне пожал плечами.

— Что ты искал в Спортивном центре?

— Хотел кое с кем встретиться.

— Где ты находился вчера утром?

— Дома. У жены дела какие‑то были, я с ребенком сидел.

— Кто засвидетельствует? Ребенок?

— Соседи.

— Ладно, досмотрим.

Пиво было теплым, от него разболелась голова. Альберу не хотелось связываться — отсылать пиво обратно, требовать холодного, — он просто отодвинул стакан в сторону.

Симоне проглотил кальвадос и сделал знак, чтобы ему принесли еще вина. Нос у него не был сломан, кровь и грязь он смыл, и теперь выглядел как прилежный чиновник, опрокидывающий в обеденное время стаканчик.

— С Реноде знаком?

Симоне поколебался:

— Приходилось встречаться.

— А с Фанфароном?

— Его только по афише знаю.

— А Жиле? — Он спросил лишь порядка ради и сам удивился, когда Симоне кивнул.

— Видал его.

— Где?

Симоне почесал голову. Официант нерешительно двинулся к ним.

— В Спортивном центре. Но не спрашивай, к кому он приходил. О'кей? — И он поманил официанта.

IV

Когда Брито вернулся, Корентэн разговаривал по телефону, прижимая трубку плечом к уху. Неторопливыми движениями он набивал табак.

— Да, — сказал он. — Да, понимаю.

Бришо вежливо остановился в дверях. Комиссар знаком пригласил его сесть, бросив на него яростный взгляд.

— Да, — повторил он. — Естественно.

Потом бросил трубку.

— С меня хватит! Один наставляет оружие на ни в чем не повинных граждан, другой обзванивает и беспокоит министерства! Не знаю, кто из них хуже!

Бришо понял, что теперь ему следует закурить. Он вынул пачку, выбрал подходящую сигарету, достал элегантную золотую зажигалку — все это преследовало одну‑единственную цель: дать Корентэну возможность успокоиться. Нельзя же орать на человека, когда тот закуривает, таким образом, надо подождать, пока он окончит сию процедуру. Кто так закуривает, показывает, что внимательно слушает, но и к себе ожидает уважительного отношения.

— В этом доме все, что ли, с ума посходили? — продолжал Корентэн. — Именно сейчас, когда те неудачники задержали типа с таким слабым черепом! Ну скажите, чего вы все еще хотите? Остановить автомобиль министра внутренних дел? Отхлестать кнутом свидетеля? Восстановить против нас полмира?

Бришо жалел, что не может закурить еще раз. Он знал Корентэна. Знал, что в подобных случаях с ним нельзя спорить. А еще хуже, что он даже спросить не может, отчего тот так взбеленился.

— Скажи теперь, но откровенно, какого Господа бога ради ты беспокоил спортивное министерство, зачем приставал к ним? — спросил он у Бришо.

Шарль с трудом сдержался, но ни один мускул на лице его не дрогнул.

— Я не думал, что они сочтут это беспокойством и приставанием.

— Чего ты от них хотел? Говорят, ты самого заместителя министра замучил!

— Сожалею.

Корентэн беспомощно смотрел на хорошо одетого Бришо, вежливо, с внимательным лицом сидевшего перед ним. Упрямый негодяй! Упрямее Лелака. И опаснее! Его даже изругать нельзя!

— Ну, ладно, — пробормотал он. — В другой раз думай, что делаешь!

Он подтянул к себе какую‑то бумагу, надел очки. Бришо вернулся к своему столу. Мадам Дефрок что‑то подсчитывала на карманном компьютере, быть может, суммировала, сколько времени потратили сыщики на распивание кофе, болтовню, курение сигарет и бессмысленное глазенье на стены.

Бришо оказался проворнее, когда зазвонил телефон. Мадам Дефрок с оскорбленным видом снова отвернулась к своей машинке. А Бришо с облегчением прижал трубку к уху. Звонил не Альбер. Чужой, сдавленный мужской голос. Анонимный доноситель. Шарль терпеть не мог, когда таких соединяли с ним.

— Вы начальник?

Шарль подтвердил.

— Тогда слушайте! Скажу вам, кто убил того вольника. Его зовут Колль, он живет на улице Сен‑Онан. Тощий сутенер с усами.

— Да? — насмешливо спросил Бришо. — Откуда вы знаете?

— Это мое дело.

— Погодите, не бросайте трубку. У вас есть доказательства?

— У меня? — Мужчина захохотал, и связь прервалась.

Бришо ощутил на себе взгляд Дефрок. Он положил трубку на место. Машинально улыбнулся женщине, вынул свои записи, чтобы посмотреть, кому он звонил вчера.

— Де Прюнье, — произнес он вполголоса. — Он, что ли, заместитель министра? Потому и получили от них зеленую улицу организаторы побоищ, где все дозволено?!

— Ну‑ну, — бормотал он. — Еще посмотрим, кто на этом погорит, еще посмотрим, чья возьмет! — И он протянул руку к телефону.

V

Альбер подождал немного, потом еще раз нажал кнопку звонка. Он чувствовал, что за ним наблюдают, ему было неприятно и даже тягостно представлять, что о нем думают. Да и что могли думать, видя, как он топчется у квартиры этой шлюшки, не желая примириться с тем, что ее нет дома. Альберу не все было ясно в ее деле. Почему она водит мужчин в квартиру подруги, если у нее есть своя собственная? Если ей неудобно приводить сюда мужчин, почему пришла с Бришо? И что с ней вообще?

«Может, она на работе, — размышлял он. — Не знаю, служит ли она где‑нибудь вообще. Если она только полупрофессиональная… может, студентка?»

Он позвонил в соседнюю дверь. Лохматый старик в потертом темном купальном халате открыл дверь.

— Что вам угодно?

— Я ищу мадемуазель Марешаль.

— Вторая дверь. — Свою дверь он сразу захлопнул, некоторое время еще слышалось его шарканье и негодующее ворчание.

Альбер прошел дальше. Из‑за следующей закрытой двери послышался женский голос в тот самый момент, когда он нажал на звонок.

— Кто там?

— Я полицейский, сударыня. Будьте любезны, откройте дверь!

— Не открою. Что вы хотите?

— Но не можем же мы разговаривать через дверь…

— Почему?

Господи боже! Он огляделся: казалось, во всех окнах, за каждой занавеской над ним смеются.

— Я ищу мадемуазель Марешаль.

— На две двери левее.

— Ее нет дома.

— Позвоните подольше. Она крепко спит.

«Неправда», — подумал Альбер. Он поднял голос и спросил:

— Когда вы ее видели в последний раз?

— Я? А в чем дело? — В голосе звучали подозрение и испуг.

— Вчера она вернулась домой?

— Не знаю. Я… я ее не видела.

Альбер попрощался с дверью и поплелся к лестнице. Убили Фанфарона. Убили Колля, убили ту маленькую танцовщицу. А теперь еще и Мирей Марешаль? Ему хотелось бить кулаками по стене, в гневе посшибать ногами мусорные ящики. Никогда он не видел этой девушки, знал только, что она была хорошенькой, глупой и с Бришо спала бесплатно. Ему было ее так жаль, словно он давно и хорошо ее знал.

Он спускался по грязной лестнице. Мусорный ящик давно опрокинул кто‑то другой, и теперь он валялся, распространяя кислый запах. Над ящиком кружили мухи. У дома женщина в тренировочном костюме небрежно подметала тротуар, на противоположной стороне тощий паренек вытирал окна маленького китайского ресторанчика. Солнечный свет ласкал улицу, Буасси, сбросив пиджак, копался в моторе. Он заметил приближавшегося Альбера, вытер тряпкой руки и захлопнул капот. Коллеги никогда не могли понять, каким ремонтом постоянно занимается Буасси, если его можно в любой момент бросить?

— Ну? — спросил тот.

— Едем обратно.

Буасси кивнул. Неторопливо забрался на сиденье водителя.

— Нет, — неожиданно передумал Альбер. — Высади меня по дороге, у Жиле.

— Это не по дороге, — заявил Буасси. — Если девчонки нет, надо сразу об этом доложить Бришо.

Альбер не ответил. Он откинул назад голову и прикрыл глаза. Слышал, как хрустнул позвонок. «Схвачу Жиле и выбью из него правду», — думал он. Улыбнулся. Услышал, как Буасси что‑то пробормотал, потом включил зажигание, и они тронулись. Альбер пытался собраться с мыслями. В связи с девушкой, с маленькой Мирей, ему кое‑что пришло в голову. Он вновь принялся обдумывать происшедшее, анализируя, не противоречит ли что‑то возникшему у него предположению. Буасси ехал медленно. На дороге произошел несчастный случай, они увидели парнишку с окровавленной головой и бессмысленным взглядом, сидящего на тротуаре, другой лежал распростертый на мостовой, какой‑то мужчина в отчаянии что‑то объяснял стоящим вокруг людям. «Хонда‑пятисотка» валялась на дороге рядом с такси, у которого был проломлен бок.

Они проехали под Триумфальной аркой. Вокруг нее бродили разочарованные туристы: надо же, как не повезло, именно сейчас бастует персонал и они не могут подняться наверх.

Они проехали мимо дома, куда двадцать пять лет назад Альбер ходил заниматься английским языком. Учитель был высоким, лысым, старым холостяком и на уроках знакомил Альбера с достопримечательностями Лондона.

Затем они прибыли к дому Жиле. Альбера передернуло при мысли, что ему снова придется идти в страну гигантов. Ему хотелось, чтобы Буасси пошел с ним. Но ему так же не хотелось просить об этом приятеля. Вот если бы Буасси сам предложил…

Но Буасси не предложил. Едва за Альбером захлопнулась дверца, он тронул машину и в мгновенье ока исчез, словно его здесь и не было, как в сказочных фильмах исчезают герои.

VI

Жиле был на тренировке. Это сообщил его сосед, который с такой же быстротой материализовался из ничего, с какой чуть раньше исчез Буасси. Сосед с птичьей головой дал адрес тренировочного зала и с интересом ждал следующего вопроса. Альбер сожалел, что спросить ему больше нечего.

Тренировочный зал находился поблизости — всего минут десять ходу. Он прошел по солнцу сквозь танцующие пылинки, съел мороженое, поглазел на нескольких расцветших с приходом весны девушек, что прошли, не заметив его.

Этот тренировочный зал тоже помещался в чердачном помещении, должным образом укрепленном и оборудованном. Ринги, мешки, разминочные катки, зеркала, гантели, множество разнообразных спортивных снарядов. И жара. С крыши лился зной. Войдя, Альбер в тот же момент покрылся потом. Жиле он не увидел. Здесь тренировались гибкие, жилистые таиландские боксеры, не обращая внимания на жару. Желтоватая кожа их блестела от пота, ноги вздымались с быстротой молнии, тренируя плоский дуговой удар таиландского бокса. Альбер покачал головой, перешел в другой конец зала. Отсюда вела дверь, Альбер хотел было нажать на ручку, но дверь в тот же миг распахнулась. По ту сторону стоял Жиле. Он был в борцовском костюме, широкая грудь — сплошь из мышц. Только макушка лысой головы у него вспотела, тело было сухим. Он не узнал Альбера.

— А, помню, — неохотно буркнул он, когда Лелак заново представился.

— Чего вам опять нужно?

— Несколько вопросов.

— У меня сейчас нет времени.

— Я вас долго не задержу.

Он не двинулся от двери. Жиле шагнул вперед, чуть ли не навис над Лелаком. Альберу показалось, что эта огромная глыба сейчас сметет его, растопчет, раздавит, даже не заметив. Он прикрыл глаза. Жиле остановился.

Альбер открыл глаза. Увидел перед собой волосатую грудь, пришлось поднять голову, чтобы взглянуть в странное, перебитое лицо.

— Вы знаете человека по имени Колль?

— Нет.

— Зачем вы ходили в Спортивный центр «Академия»?

Жиле отступил на шаг.

— А что? Вам какое дело?

Альбер не ответил, только смотрел. Насмешливо, пренебрежительно.

— Дела у меня были. Надеюсь, это не преступление?

— Смотря как считать. — Он даже не представлял, что «Палача» так легко напугать. Исчезла разница в силе, исчезли непрерывно дерущиеся на заднем плане таиландцы, остался один Закон. — Если хотите, скажу, сколько можете схлопотать как сообщник.

— Я? Но за что? Вы с ума сошли! — Высокий голос Жиле сорвался чуть ли не на визг.

— Вы встречались с Флери?

— Нет. Не знаю, кто это… — Он поколебался. — С Ле Юисье.

— Почему именно там?

Жиле с удивлением пожал плечами.

— Откуда я знаю. Он меня туда позвал.

Только сейчас Альбер догадался. Два противника, которые по телевидению, в газетах, перед всем светом охаивают друг друга… Организатор состязаний, провозглашенных побоищем, мясорубкой, «жадный до денег делец, который игнорирует истинный спорт» и «этот трусливый тип, который не осмеливается принять более жесткие условия и боится за свой жалкий хлеб»… Да эти свиньи сотрудничают!!!

— Зачем он вас звал?

— Этого я не могу сказать.

Они пристально глядели друг на друга. У Жиле были маленькие темные глазки. Альбер улыбнулся.

— Благодарю за помощь.

VII

Архив располагался двумя этажами ниже, чем их кабинеты. Громадная контора со странными встроенными железными полками, современными маленькими письменными столами, креслами, диванами из грошовых гарнитуров, подходящих скорее для дешевых квартир в новых жилых массивах, и шесть женщин. Одна из них любовница Корентэна. Светловолосая девушка лет двадцати пяти, с милым личиком, полными губами и зубками, как у зайчика. Сколько бы раз они ни встречались, она всегда ему улыбалась.

— Могу я вам помочь?

Подружка Корентэна была в темно‑синем тонком халате. У нее было стройное, гибкое тело, здоровые длинные бедра, доброжелательная сообщническая улыбка.

«Что бы сказал Корентэн, если бы я отбил ее? — подумал Альбер. — По словам Бришо, они и так каждые две недели ссорятся».

— Надеюсь, — сказал он, рассчитывая, что это прозвучало достаточно двусмысленно. — Я интересуюсь исчезнувшими женщинами.

Коллега Зайки хихикнула. Она была здоровенной женщиной с мужским лицом.

— Почему вы не удовлетворитесь присутствующими? — спросила она.

Остальные женщины тоже подняли головы. Если б они не были так некрасивы!

— Это недостаточно романтично, — серьезно ответил Альбер.

Женщины захихикали. Бросили работу. Сварили кофе. В последний раз Альбер видел, чтобы так резвились, когда сам еще был мальчишкой, а шалили девчонки‑подростки. Только звали их иначе.

Тем временем они выложили все, что он просил. Сначала достали список с именами женщин, исчезнувших в прошлом году и еще раньше. Потом статистическую сводку. Показали самые различные графы. Возраст, род занятий, семейное положение, адрес — Альбер давно не чувствовал себя так хорошо. Теперь ему было все равно, что блондиночка встречается не с ним, что остальные некрасивы. Все они были так милы, ухаживали за ним, угадывали желания. Положили ему в кофе сахар и сливки, откуда‑то вынули сладкое печенье, а на столе между тем росла стопка аккуратно, по порядку сложенных листов бумаги.

— Говорят, из всей группы у вас самые лучшие результаты, — сказала, опустив глаза, девушка с заячьими зубками.

— Да? — О, в данном случае великолепное неопределенное «говорят» могло означать только комиссара! — Не знаю даже.

Он сделал попытку поскромничать, но сам чувствовал, что это ему не идет.

— Оставьте, — сказала Зайка. — Вы ведь видели статистические данные.

— Нет. Какие данные?

Они посмотрели на него с легким неодобрением. Статистические данные составлялись ими сверхурочно по материалам закрытых досье. Руководители отделов — в частности, Корентэн — обещали женщинам, что ознакомят с ними своих сотрудников. Альберу смутно припомнилось, что как‑то и перед ним положили толстую пачку бумаг. Донесения, исписанные цифрами, заполненные таблицами, его не интересовали. Он понятия не имел, к чему они относятся, но вот теперь выяснилось, что он в кратчайшие сроки успешно закрыл наибольшее количество дел. Почему ему не сказали?

— Как у вас это получается? — Спросила Зайка. Фигура у нее была куда лучше, чем Альбер предполагал раньше, и длинный халат, казалось, специально на нее сшит. Господи, неужели она все перескажет Корентэну?

— Не знаю. — Он снова разыгрывал скромность. — Наверное, мне просто везет. Удается ткнуть пальцем в небо, а попасть в точку.

— Все двадцать лет? — спросила девушка. — Столько лет и всегда везет?

Альбер пожал плечами. Он понятия не имел, почему добивается успеха. Может, потому, что любит свою работу?

— Мне кажется, вы только притворяетесь ленивым. Вам почему‑то доставляет радость, когда люди думают, будто вы ничего не делаете. А вы работаете. Скажите, почему вы стыдитесь того, что хорошо работаете?

«Они говорят обо мне, когда бывают вместе, — поразился Альбер. — То есть, о нас. Могу себе представить! Стареющий Корентэн с этой пылкой девушкой с заячьими зубками… приходится развлекать ее какими‑нибудь россказнями, когда они не…»

Он смущенно перелистывал лежавшую на столе кипу бумаг. Двадцатидвухлетняя девушка нанялась в танцовщицы. Отправилась в турне на Ближний Восток, откуда не вернулась. Между прочим, агент, ее нанявший, тоже не вернулся. Восемнадцатилетняя девушка поехала на соревнования в провинцию. Села в поезд, но никто не видел, как она прибыла. Альбер посмотрел на фотографию. У девушки было прекрасное лицо и густые черные волосы. Занималась художественной гимнастикой. Альбер вздохнул. Школьница исчезла по дороге из школы домой. Он хотел перевернуть бумагу, но случайно глянул на сноску внизу листа. Родители не беспокоились, думали, она на тренировке.

— Много среди них спортсменок? — спросил Альбер. Женщины переглянулись.

— Не знаем. Но если вы минутку подождете…

Он ждал. Минутка оказалась долгой, потому что в графу о роде занятий включали только профессию, дающую заработок, но в конце концов выяснилось, что многие пропавшие девушки — школьницы, служащие, продавщицы — были еще и спортсменками.

— Это важно? — спросила Зайка. Альбер развел руками.

— Понятия не имею. Вероятно, мне снова повезло…

Девушка рассмеялась, и Альбер вышел в коридор, унося с собой воспоминания о ее здоровом смехе. Повезло? Или у него возникли более дикие ассоциации, чем у остальных? Он слишком усложняет дело? Или нашел новый след? Это еще не известно, но в том, что он не успокоится, пока не поговорит с кем‑нибудь из занимавшихся делами исчезнувших девушек, Лелак уверен. На секунду он приостановился, задумался. Вздрогнул, когда его ударили по плечу. Перед ним стоял плотный человек средних лет с морщинистым лицом. Альбер знал его в лицо, это был один из коллег, они здоровались, но еще никогда не беседовали в коридоре.

— Слышал, ты вел себя классно, — мужчина хлопнул его по плечу. — Хорошо, друг, нам надо держаться вместе!

И ушел прежде, чем Альбер сообразил, о чем он говорит.

Проверка. Подозреваемый, убитый при допросе. Случайно умерший подозреваемый. Альбер хорошо знал тех двух полицейских, которые вели тогда допрос, знал, что обоих отстранили от работы, приказав, чтобы ноги их не было в здании управления. Неужто он в самом деле классно себя вел? Одновременно Альбер ощутил и стыд, и гордость. Он чувствовал свою принадлежность к полицейскому корпусу. За него вступились бы тоже. Он покачал головой. Ему очень хотелось, чтобы проверка доказала невиновность коллег.

VIII

— Где Лелак?

Корентэн, расставив ноги, стоял в дверях, словно желая забодать всех находившихся в комнате. Буасси с быстротой молнии спрятал иллюстрированную газету.

— Не знаю, мосье. Где‑то здесь… поискать его?

— Нет.

Комиссар захлопнул дверь. Он злился на себя за то, что показал свой гнев. Очевидно, ему следует уйти на пенсию, уступить место Бришо, который ждет не дождется этой возможности. У него‑то нервы пока выдерживают. Он любит Альбера и хочет его защитить. Но что делать, если столько людей на него набросилось? Комиссия, расследующая несчастный случай, обратилась с жалобой, что он намеренно препятствует выяснению истины. Откуда‑то узнали, что та женщина подала на него жалобу. Бог знает откуда… Только этого не хватало! Они убеждены, что группа Корентэна — сборище зверей‑садистов, а Лелак один из главных заправил. Лелак, самое безобиднейшее существо, с которым только комиссар встречался за всю свою карьеру!

Корентэн уже много раз самыми разнообразными способами помогал своему сотруднику. Ор раздобыл мастера, когда Альбер захотел сам установить у себя дома котел, но ему не удалось. С наступлением осени они остались без отопления и горячей воды, и Марта угрожала разводом. Он велел отремонтировать в гараже полиции машину Альбера, которую тот разобрал на мелкие детали, но собрать обратно не сумел. Раза четыре он подтверждал жене Лелака, что ее муж по его, комиссара, указанию покупал ту либо иную книгу: о подготовке отрядов особого назначения, о тайнописи, об изготовлении ядов, об искусстве метания ножей. Марта, конечно, ни единому слову Корентэна не верила, но все же делала вид, будто удовлетворена его сказками. Он, Корентэн, раздобыл Лелаку разрешение на десятизарядный браунинг, когда ему втемяшилось в голову, будто служебное оружие недостаточно хорошо для него. Он терпел весьма своеобразные методы Альбера, ибо они были успешны. Если бы все его сыщики были такими, как Лелак, он сошел бы с ума, подал в отставку или всех их вышвырнул прочь. Но с одним до сих пор он кое‑как справлялся. До сих пор.

Бришо, разумеется, разговаривает по телефону. В толстый стенографический блокнот с молниеносной быстротой заносит какие‑то каракули. Телефон, правда, присоединен к магнитофону, но если Бришо чему научится, то уж обязательно хочет свои знания и умения применить на практике.

«Надо отстранить и Альбера, пока длится проверка, — размышлял Корентэн. — Но кто будет работать вместо него? И как он оправдается? Если начнет защищаться, он погиб. Нет оправдания тому, что он поднял оружие на не виновного ни в чем человека, да к тому же женщину, и нельзя оправдать то, что он дерзко дал отпор проверочной комиссии. Оправдания нет, если только два этих дела не исчезнут в волнах успеха. Альбер обязан найти убийцу Фанфарона! Он должен узнать, что скрывается за кулисами событий, какова подоплека всего, должен разоблачить злодеев и обеспечить отделу хорошую прессу».

Но как это сделать, если его отстранят от работы?

Бришо наконец положил трубку, захлопнул блокнот и вынул сигарету.

— Я проверил эту историю с Министерством спорта.

Корентэн слегка удивился. Он успел обо всем забыть.

— В списке спонсоров состязаний по вольной борьбе фигурирует некий мосье Де Прюнье. По адресу, который он дал, находится кинотеатр. Номер телефона принадлежит Министерству спорта. — Он улыбнулся, ехидно, безжалостно. — До сих пор все могло быть случайным. Возможно, министерство не имеет никакого отношения к мосье Де Прюнье. Конечно, в этом случае они вряд ли звонили бы комиссару, руководителю отдела по расследованию убийств, из‑за того, что какой‑то нахальный сыщик интересовался по телефону этим мосье.

Бришо надел очки и раскрыл блокнот. Корентэн прекрасно знал: сделано это для придания веса своим словам, а вовсе не потому, что он не помнит наизусть той информации, которую сейчас доведет до сведения комиссара.

— Данный номер принадлежит мосье Леблану. Он заместитель министра. Верный друг депутата Сантелли.

Корентэн не спросил, как Бришо это узнал. У его сотрудника повсюду находились знакомые. Комиссару иногда представлялось, будто целая армия молодых, энергичных Бришо заполнила общественные учреждения и, сидя там, во второй линии, ожидает момента, когда сможет внезапно захватить власть.

— Того самого депутата, который звонил и сказал, что, по его мнению, убийство Фанфарона не имеет никакого отношения к соревнованиям, — сказал Бришо задумчиво. И с тонкой улыбкой продолжил: — Мосье Де Прюнье, естественно, там не работает. Но мне случайно стало известно, что девичья фамилия жены Леблана — Де Прюнье.

Корентэн не мог даже его поздравить. Выяснить девичью фамилию жены — одна из элементарнейших процедур. Он вздохнул:

— Есть еще что‑нибудь?

— Да. — Бришо едва скрывал чувство торжества. — Ле Юисье, главный организатор соревнований «Все дозволено», тоже работал в Министерстве спорта, был коллегой Леблана. — Шарль сделал маленькую эффектную паузу. — Он был замешан в каком‑то скандале по делу о взятках, поэтому ему пришлось уйти. Доказательств против него не было, под суд он не попал, но остаться в министерстве не смог.

Корентэн счел момент подходящим, чтобы отчитать своего сотрудника.

— И какой вывод ты делаешь из всего этого? Что заместитель министра замешан в убийстве?

— Нет, но…

— Нет, но один знает другого, а другой третьего. Если бы это было преступлением… — он проглотил конец фразы. Зачем обижать Бришо?

Корентэн опять забыл, что Бришо нельзя смутить.

— О, мы разузнаем и то, что они так хотят скрыть. — Бркшо захлопнул блокнот. — А что касается убийства Фанфарона… — он задумался над тем, как лучше сформулировать.

— Кому это выгодно?! — подсказал Корентзн. — Узнайте, кому это выгодно. — Он сотни раз рассказывал, как вколачивали ему в голову этот основной принцип, когда он был начинающим полицейским. — Проверь, кому это принесет выгоду.

— Кому это выгодно? — повторил Бришо. — Ну да, — пробормотал он себе под нос. — Хорошо бы узнать.

Глава седьмая

I

Вдали шли две хорошенькие девушки, направляясь к теннисным кортам. Взгляд Рецоде машинально следовал за ними. Ноги длинные, коричневые от загара, волосы падают на плечи. Девицы аппетитны, вызывающе красивы, самоуверенны. Реноде отвел от них глаза. Не хватает еще ему приударить за кем‑нибудь из Спортивного центра.

Лакей принес виски со льдом, поставил перед ним. Снаружи была жара, Реноде включил кондиционер. Он сидел в глубоком, похожем на шезлонг кресле и наблюдал за мужчинами в шортах, идущими к гимнастическому залу. Того полицейского среди них не было.

Флери нервничал, а Реноде этого не любил. Терпеть не мог, когда в него не верили, когда даже только предполагали, что возможны неприятности…

— Симоне сказал, что не знает, почему Лелак его отпустил, — шепнул Флери. — Он даже не слишком его расспрашивал.

Реноде прикрыл глаза.

— А ему и не надо знать. Мы ему не за это платим.

Он не понимал, что нашло на Флери. Тридцать лет они работают вместе, но ни разу еще он так не дрейфил. Может, потому, что сам Реноде никак не разберется в деле?

— А зачем ему задерживать Симоне? Они схватят его, когда пожелают.

— Что с ним делать?

Реноде махнул рукой. Флери склонен к суетливости. При малейшей опасности у него готово решение: кто исчезнет, тот не развяжет язык. Что вообще‑то верно, но часто излишне.

— Ничего. Симоне пусть больше не показывается поблизости от нас. Если его схватят, он нас не знает.

Флери кивнул. Не убежденно, но послушно.

Реноде сделал глоток виски и осторожно, чтобы не пролить, поставил стакан рядом с собой на пол. Вдали все еще виднелись две девушки, они стояли и беседовали, одна из них рассеянно постукивала ногой по теннисной ракетке.

— Мне звонил Леблан. — неожиданно сказал он. — Его тоже побеспокоили полицейские.

— Чего они от него хотят?

Реноде пожал плечами. Стареет Флери.

— Откуда мне знать? Явно у него свои дела. Меня они не интересуют. Но его тоже навестили, сославшись на дело Фанфарона.

— Лелак?

— Нет. Другой. Тоже из отдела по расследованию убийств.

Некоторое время они задумчиво глядели друг на друга, потом Флери встал и подошел к бару. Реноде давно разрешил ему наливать себе, когда захочется, но он редко пользовался предоставленной возможностью.

— Я навел справки относительно этого Бришо, — неожиданно сообщил Реноде и удовлетворенно улыбнулся. — И ты сразу поймешь, в чем тут дело. — Он поднял руку и жестикулировал вытянутым указательным пальцем. — Бришо молод, ему лет сорок. Говорят, его ожидает блестящая карьера. Сейчас его назначили заместителем руководителя отдела по расследованию убийств. Теперь понимаешь?

Флери понял:

— Хочет утвердиться.

— Выложить что‑то на стол. Взять Леблана — явно есть за что. Подловить нас. Один Господь ведает, кого еще. А тут подвернулось дело Фанфарона, им полна пресса… Бришо беспрепятственно всюду копает, всюду разнюхивает. Заслал сюда этого бедолагу в качестве приманки. Если мы ее проглотим, тем лучше для него. В отделе есть мученик, а он станет великим героем.

В голосе Флери зазвучала надежда:

— Но его‑то мы уберем?

— Да, — уверенно произнес Реноде. — Этого мы уберем, чтобы обеспечить себе покой. А другого не тронем. Пусть себе живет. Если только не станет кончать там, где ему не положено. Но тогда ты подошлешь к нему не одного человека и не из начинающих. Уж если он накрыл Симоне, значит, свое дело знает. Не дадим ему шанса!

II

— Тебя шеф искал. Он нервничает.

Буасси разгадывал кроссворд. Разгадывал медленно, что‑то бормоча про себя. Ручкой вписывал в квадратики первые же глупости, приходившие на ум, и поэтому редко разгадывал весь кроссворд целиком. Он отложил газету и озабоченно посмотрел на Альбера.

— Не стоит ли тебе зайти к нему?

Альбер выглянул из окна. Двор казался вымершим. Почти посредине резкая линия разделяла его на две части — залитую солнцем и теневую. Изгибы и выступы крыши здания вырисовывались, как в классической восточной символике: и на темном светлое пятно, и на светлом — темное. Несколько машин стояло на пыльном бетоне. Свой «Ситроен‑СХ» Корентэн припарковал на солнце, надо бы его предупредить. Альберу вспомнился тот вечер, когда он впервые увидел комиссара, уезжавшего вместе со светловолосой девушкой. Внутри машины горела лампочка, в ее неярком свете на темном кожаном сиденьи он заметил девущку, показавшуюся ему таинственной и прекрасной.

Альбер услышал, как шелестит бумага, Буасси снова взялся за газеты, и вскоре зазвучало привычное бормотание: он медленно, по слогам читал определения. В комнате они были вдвоем, остальные коллеги будто испарились, оставив им старые пишущие машинки, досье, стенной календарь с изображением пирамид. К счастью, а конторе было спокойно. Телефоны молчали, слава Богу, о них позабыли.

«Мир, тишина, — подумал Альбер. — Буасси разгадывает кроссворд с тем древним спокойствием, с каким крестьяне приступают к ужину…»

Повинуясь сердцу, он охотно остался бы у окна, чтобы смотреть на пустынный двор, тени, горячий от солнца «ситроен». Но его разбирало любопытство. Поэтому он сел и с карандашом в руке начал перелистывать принесенный с собой материал. Он проглядывал протоколы. Кто занимался делом? С каким результатом? Разглядывал одну за другой подписи, которые ничего ему не говорили. Он был разочарован. Надеялся найти среди разных фамилий знакомую, чтобы не понадобилось долго и серьезно объяснять ситуацию тому, к кому он обратился. Или найти человека, которого можно назвать, так сказать, экспертом по исчезнувшим девушкам. Однако почти каждым делом занимался другой сотрудник. Все зависело от того, где и когда произошел данный случай. Имя сыщика, ведущего дело, повторилось лишь два‑три раза, но и этот дознаватель не проводил никаких параллелей между сходными происшествиями. По крайней мере в своих донесениях.

Лелак встал и подтолкнул Буасси пачку бумаг.

— О чем это тебе говорит?

— Что? — Буасси неторопливо взял в руки первый материал и начал громко читать. Он не знал, чего ждет от него Альбер и не хотел поспешно высказывать свое мнение. Поднял следующий лист, долго разглядывал фотографию девушки, прочел текст на обороте, потом осторожно заговорил:

— Эту я знаю. Видел по телевизору.

— Когда?

— Примерно месяц назад. — Он взглянул на дату, когда исчезла девушка. — Да, наверное, месяц. Ночью передавали юношеский финал по теннису.

Альбер склонился над плечом Буасси. Девушка исчезла двадцать дней назад, едва через неделю после того, как ее показали по телевидению. Ночью. Какой ненормальный, кроме Буасси, смотрит ночью финал юношеских соревнований по теннису? Это был самый свежий случай, остальные произошли месяцы или даже годы назад.

— Посмотри, не выступали ли по, телевизору перед своим исчезновением другие девушки?

У Буасси была хорошая память. Вообще она мало в чем ему помогала, у него отсутствовала способность делать из фактов выводы, из обломков складывать целое, его слишком занимали детали. Но он помнил множество всяких малоинтересных частностей, случившихся много лет назад, — время прохождения промежуточных дистанций, забитые голы, ход матчей, составы команд.

— Погоди! Тогда было легкоатлетическое соревнование. А здесь прыжки с трамплина. А тут…

Альбер ошутил дрожь внутри. Вот оно! Он нащупал след! Он еще не знает, какой след, но он есть, Лелак чувствует это, и теперь нельзя выпускать нить из рук!

— Ты всех этих девушек видел по телевизору?

— Этого я не говорил. Сказал только, что та девочка легкоатлетка, и до ее исчезновения… за сколько это?… ага, вспомнил: за десять дней до ее исчезновения проходили легкоатлетические соревнования. Зачем тебе это?

Мог бы знать, что спрашивать напрасно. Альбер снял со стула пиджак, но к двери еще не двинулся.

— Могу я тебя кое о чем попросить?

Буасси издал ворчание, которое можно было счесть за согласие.

— Если снова исчезнет девушка, сразу же дай мне знать!

— Четыре дня назад было соревнование по плаванию, — с готовностью сказал Буасси. Он придвинул к себе телефон, чтобы выполнить просьбу. А Альбер, подхватив спортивную сумку, удалился.

«Академии» весна явно пошла на пользу. Места для стоянки машин были заполнены, из холла доносился веселый гомон, под деревьями по дорожке прогуливались девушки в теннисных костюмах. Альбер переоделся в главном здании. Пистолет оставил в гардеробе и запер его (конечно, он знал, что у них есть ключи ко всем гардеробам в раздевалках). «Может, я совершаю безумство», — думал он, выходя в шортах и майке с короткими рукавами на солнце. Он не мог устоять, чтобы не бросить взгляд в направлении бунгало. Черный «мерседес» стоял там же, но окна дома были закрыты, синеватые стекла отражали солнечный свет. Теперь возле многих домиков бурлила жизнь, перед одним бунгало двое детей играли в бадминтон.

Альбер направился к гимнастическому залу. Возле теннисных кортов разговаривали две девушки. У них были длинные округлые ноги красивой формы, стройные лодыжки, здоровые, самоуверенные лица, блестящие длинные волосы. На мгновенье утихло бормотанье о тао, внутренней энергии, важности салатоедения, которое непрестанно доносилось из‑за его спины с тех пор, как он направился к гимнастическому залу. Альбер обернулся. Бородатый философ шел вслед за ним с инструктором, лицо которого выражало страдание. Голова бородача была повернута так, чтобы в пути не пришлось отрывать взор от девушек. Глаза инструктора встретились с взглядом Альбера.

— Победа мяса над салатами, — бросил через плечо Альбер.

Их было человек десять. Следовало знать, что на такие курсы все только записываться любят. Напрасно он кинул реплику инструктору, напрасно пустился в разговор с философом, скорее бросится в глаза, что его нет на уроке. Но теперь все равно.

Решительной походкой он промаршировал в туалет. Сел на крышку стульчака и принялся ждать. Слышал гомон, смех, замечания, которые кто‑то делал о чем‑то. Затем внезапно наступила тишина — начался урок. Альбер опустился на корточки, подвигал суставами коленей, лодыжек, плечей — они хрустнули. Потом встал на унитаз и начал разбирать окно. Узкое откидывающееся окно, даже если его открыть, человек в него не протиснется. Но если отвинтить шарниры, которые держат стекло, можно попробовать.

Он едва пролез в окно. Будь он хоть на несколько килограммов тяжелее, ничего бы не вышло. И так‑то он чувствовал, как рвется майка и вся спина покрывается ссадинами. Он лез головой вперед, стараясь удержаться ногами как можно дольше. Маленькое окно находилось на высоте двух метров от земли, и ему не хотелось рухнуть головой вниз. Он падал с высоты всего в один метр. К счастью, внизу был газон с мягкой, тонкой травой. Он прижал подбородок к левому плечу и перекатился через правое. Сразу не встал, лежал, прислушивался, наблюдал. Его не заметили. Не могли увидеть, если только не наблюдали специально за узким окном туалета. Он пролежал еще несколько секунд, размышляя над тем, как попасть обратно. Об этом он до сих пор не подумал. Конечно, подтянуться он сможет, даже протиснется в окно, но куда он попадет падая головой вперед?

— Не имеет значения, — сказал он и поверил себе.

Осторожно встав, Лелак пригнулся и побежал под защитой кустов. План его был прост. Все домики окружает высокая изгородь, с той стороны проникнуть невозможно. Но если уж кто‑либо попал внутрь, то вдоль изгороди сможет незаметно подобраться к бунгало. Странно, что, решившись и сделав несколько движений, он очутился как бы в другом мире. В нескольких метрах от него тренировалась группа таи чи чуан, медленно, погрузившись в себя, они шагали, пытаясь задействовать все мышцы. Сюда к нему доносились стук теннисных мячей, обрывки музыки из бара, гомон со стороны бассейна. Но здесь стояла тишина, только жужжали жуки и слышалось потрескивание веток, когда он пробирался между деревьями. Продвигался он медленно. Каждые четыре‑пять метров останавливался, следил, не стоит ли где охранник. Он взглядывал на верхушки деревьев, присматривался к самым толстым ветвям и, лишь убедившись, что дорога свободна, проделывал следующий отрезок пути. Все же имело смысл купить ту книгу, которую написал бывший командир зеленых беретов. Марта тогда высмеяла его, а он, удалившись в другую комнату, лег навзничь на кровать и читал, как надо проникать в лагерь противника и обезвреживать часовых.

Он шел дальше. Меж деревьев показалось первое бунгало. Заросли были густыми явно не случайно, владельцы хотели, чтобы жители бунгало не шатались здесь, оставались на дорожках, где можно было бы следить за их передвижением. Колючий кустарник осложнял путь Альберу. Он лег на живот, чтобы проползти под шипами и колючками. И тут увидел часового. На нем была не форма защитного цвета, как на картинках руководства для зеленых беретов, а шаровары из джинсовой ткани и майка с длинными рукавами. Но в том, что он часовой, Лелак ни секунды не сомневался. Парень сидел, привалясь спиной к одному из деревьев, там, где за бунгало была разбита маленькая лужайка, и узкая тропинка вела к изгороди. Он сидел в тени, а не прямо на лужайке, и если бы Альбер двигался чуть быстрее, если бы не прочесывал территорию, как в воскресенье научился по книге, то не заметил бы часового.

Он слегка удивился. Это был первый случай, когда он на практике получил пользу от того, что вычитал из специальных руководств. У него не было при себе пистолета. Не было кинжала, который носят зеленые береты и которым — согласно указаниям специальной литературы — сейчас следовало перерезать горло часовому. Надо было подобраться поближе, оказаться за его спиной, прикрыть ему ладонью рот, с силой запрокинуть назад голову и другой рукой перерезать глотку. На мгновенье в мыслях мелькнуло, что именно так могли убить Фанфарона. Затем он отогнал эту мысль. Чуть! Нет такого человека, который сумел бы сзади так запрокинуть Фанфарону голову. «Если только не Жиле», — сказал он сам себе. Часовой не стоял, а сидел, и вообще он не смог бы перерезать ему горло, даже от одного предположения ему становилось дурно.

Он покосился в сторону бунгало. Отсюда мало что видно. Попытался угадать, к какому из домиков ведет тропинка. Если он не ошибся, дом был четвертым от гимнастического зала и, если он хорошо запомнил, перед ним не стояла машина, не сидел на террасе загорающий мужчина с брюшком, не звала, стоя в дверях, детей элегантная женщина в купальнике.

Альбер лежал неподвижно и старался как можно лучше запечатлеть в голове картину. Тропинка как будто сворачивала, и ворота находились чуть подальше. Ясно, там тоже есть часовой и, наверное, не один. Здесь, на другой стороне лужайки — жующий травинку малый и около дома, несомненно, тоже кто‑то стоит. Если его логика верна, такая готовность объявляется здесь не всегда, лишь в тех случаях, когда в бунгало есть жилец. Значит ли это, что он сейчас уже там? Или кого‑то ждут?

Надо поговорить с Бришо, даже с Корентэном, думал он. Четыре дня назад было соревнование по плаванию; проходит обычно неделя или дней десять между исчезновением и телевизионной передачей. Еще есть время узнать, кого показывали по телевизору вчера вечером. И выбрать из них несколько хорошеньких, которых имеет смысл похитить, за ними надо организовать наблюдение, следить за каждым их шагом.

От волнения он совершил ошибку. Неожиданно шевельнулся, и шипы впились ему в спину, из‑за чего он слишком быстро упал плашмя. Сквозь листья он увидел, как часовой глянул в его сторону. Видел, как тот потянулся к земле, в руках его появилось оружие. С такого расстояния нельзя разглядеть, какого рода, но это явно тяжелый пистолет, а на его длинном тупорылом дуле наверняка есть глушитель. Возможно, часовой тоже читал руководство для зеленых беретов. Он не совершил фундаментальной ошибки. Не поднялся и не начал пробираться в сторону послышавшегося звука. Если бы он так сделал, сам бы оказался мишенью. Произвел шум, который заглушил бы остальные звуки, и в него могли бы выстрелить, бросить нож, дернув, свалить на землю. Нет, он поступил как раз наоборот. Альбер не шевелился, хотя знал, что время работает на часового. Самое позднее к концу урока ему надо быть рядом со всеми в гимнастическом зале. Он лежал и ждал. Часовой не знает, что Альбер тут, просто он настороже. Вскоре он уселся обратно, успокоился. Прошло добрых полчаса. Затем часовой закурил сигарету. Альбер подождал еще целую минуту и осторожно пополз назад.

III

Бришо положил руку на телефон. Он понятия не имел, что предпринять. Если Мирей на самом деле исчезла, ее надо искать. Объявить розыск, составить словесный портрет для патрульных полицейских. Если она исчезла. Он хотел попросить Альбера еще разок сходить к девушке, но нигде его не нашел. Буасси был на месте, но этого лучше не просить. Если он туда пойдет, а девушка окажется дома…

— Что‑то случилось? — Мадам Дефрок покосилась на него. Она была расположена к молодому человеку, но ей не нравилось, что сегодня он ее совсем не замечает, смотрит как на пустое место.

— Нет. Ничего. — Он снял руку с телефона. В присутствии этой ведьмы даже позвонить девушке нельзя. Поднявшись, он надел кобуру, взял на руку пиджак.

— Вы уходите? — задала излишний вопрос Дефрок.

Бришо ей улыбнулся.

По дороге он решил, что делать. Если найдет девушку дома, скажет, что пришел поофициальному делу. Не поверит — ее дело. Если дома ее не будет, поговорит с соседями. Он не Лелак, его так просто не выставишь.

Дома ее не было. Соседи двери не открыли, консьержка сказала, что ничего не знает, два дня не видела девушку, да и кому это нужно, она вовсе не обязана с ней беседовать, когда та возвращается домой. Бришо поблагодарил за справку. Решил вечером еще раз прийти. Если и тогда ее не застанет дома, объявит розыск.

Прямо домой он не поехал. Полчаса бесцельно кружил по городу. Доехал до кольца Бастилии, оттуда к бульвару Севастополь и повернул обратно в центр города.

Он никогда не возвращался в тревожном, раздраженном состоянии домой, в огромную, прохладную, затененную квартиру, где среди подушек, украшений и старинного фарфора его прихода ожидала мать.

Мать пила чай. Когда Шарль бывал дома, она рассчитывала, что он присоединится к ней. Она ставила на стол старинный фарфоровый сервиз, печенье на маленькой тарелочке, причем считалось неприличным взять больше одной штучки.

Потом он прилег. Из‑за чая не мог заснуть. Лежал с закрытыми глазами и раздумывал, что предпринять. Вечером он поедет в «Рэнди кок». Приятелей приглашать с собой не станет, не следует превращать это в общественное событие, как прошлый раз. В противоположность Альберу, он знал, зачем идет и чего хочет. Он не очень верил телефонному сообщению таинственного незнакомца, но его заявление нужно проверить. Слишком много людей предлагают свои идеи. Слишком многие звонят, сообщая о том, что убийство Фанфарона не имеет никакого отношения к соревнованиям. Возможно, они и сами придут к такому выводу. Но не так же! Конечно, он думал о том, что Колль может оказаться убийцей. Профессиональный поножовщик — это определенно, у него нашли длинный нож с тонким лезвием, когда его пристрелили. И не на пружине, кнопку которой нажмет любой ребенок, а выскакивающий внезапно нож, который специалист может открыть одним движением кисти, одновременно толкнув большим пальцем задвижку на место. Специалист. А когда Колля настиг выстрел, нож в его руке был раскрыт. «Но почему? — спрашивал он себя сотни раз. — Зачем было Коллю убивать вольника? Какова причина? Если цитировать Корентэна, кому это выгодно?» Бришо не верил, что Колля наняли. Колль мог застать неосторожного Фанфарона врасплох, напав на него сзади, но уж в то, что кто‑то, желавший убрать гиганта, надеялся на это, поверить было просто нельзя. Абсурд. Надо выяснить какой разговор состоялся между ними, были ли они знакомы, можно ли было заранее узнать, что вечером Фанфарон придет в бар.

У дома стоял красный «БМВ». Двое мужчин, следовавшие за Бришо до его дома, смотрели на часы.

— Подождем еще?

— Да. Вдруг он выйдет.

— До каких пор? Разве его необходимо именно сегодня убрать?

— Нет. Необходимости нет. — Второй улыбнулся. — Но все же подождем еще немножко.

IV

Альбер взобрался обратно в туалет. Привинтил окно. Незаметно встал на краю зала, наблюдая за концом урока. Потом пожаловался инструктору, что неважно себя почувствовал, оттого и не присоединился к остальным. Инструктор суетливо кивнул, его мало это интересовало, он спешил. Альбер удалился вместе со всеми, стараясь не глядеть в сторону бунгало.

Вернувшись в полицию, он не нашел там ни Бришо, ни Буасси. Надо бы сходить к Шарлю, подумал он. Сейчас он, вероятно, пьет чай. Съест одно печенье, не больше, об этом Шарль давно его предупредил, еще когда впервые пригласил к себе домой. И Альбер выпьет чашку крепкого черного чая, потом расскажет Бришо, что обнаружил. А когда он вернется домой? Вечером, снова вечером. Он спустился с лестницы, сел в машину, но все еще колебался. Потом завел мотор и поехал домой.

Бришо вышел из дому в девять вечера. Он хотел прибыть пораньше, чтобы спокойно со всеми поговорить. У красного «БМВ» мотор был включен, его пассажиры собирались двинуться восвояси, когда высокая стройная фигура Бришо показалась на верхней из четырех ведущих на улицу ступеней.

— Глянь туда!

Бришо припарковался на пять машин дальше «БМВ». Только там он нашел место, когда приехал. (Красный «БМВ» сделал два круга, объехав квартал, прежде, чем удалось припарковаться.) У Бришо был «Ситроен‑Паллас СХ», похожий на машину комиссара Корентэна. Только цвет был иной — сливочного масла, и сиденья того же тона.

За двадцать пять минут он добрался до «Рэнди кока». Движение на улицах было редким, он наслаждался, что может прибавить скорость на своей новой машине. Он знал, что над ним посмеиваются из‑за того, что купил такой автомобиль, но его это не волновало.

Входной билет покупать он не стал. Показал удостоверение швейцару, вежливо его пропустившему.

На улице пассажир «БМВ» вылез, осторожно заглянул в дверь. Вернулся к своему спутнику и посмотрел на него.

— Ну?

— Подождем, пока выйдет, и уберем.

— Как?

Второй рассмеялся.

— Перережем глотку. Такое уже бывало, а?

V

Бришо прошел напрямик к стойке бара. Не обратил внимания на толкавшуюся там публику, его не интересовало, что в тот момент бармен кого‑то обслуживал. Народу было на удивление много, но Бришо и это не смутило. Он протянул удостоверение в сторону бармена так, чтобы все хорошенько его рассмотрели, затем медленно, спокойно огляделся вокруг. В противоположность Альберу, он хотел сразу внести в дело ясность.

— Что‑нибудь выпьете?

— Только кофе. Вы находились на службе, когда убили Фанфарона?

— Да. — Было видно, что бармен считает вопрос излишним. — У меня уже спрашивали, — добавил он, тоже совершенно без надобности.

— Правда, что между Коллем и Фанфароном произошла перепалка?

— Кто этот Колль?

Бришо вынул фотографию. На ней было запечатлено лишь лицо, застывшее лицо с остановившимся стеклянным взглядом. Бармен равнодушно посмотрел на нее, потом вернул.

— А, это он? Я не знал, как его зовут.

— Кто‑нибудь из вас знаком с ним? — Бришо показал фотографию сидящим за стойкой. Никто не протянул за ней руку. Шарль улыбнулся. — Они спорили в тот вечер?

— Может, и спорили, — сказал бармен.

— О чем? И не говорите, что не слыхали! Бармен в прошлый раз утверждал это.

— Не знаю… — Он посмотрел на Бришо, потом отвел взгляд. — Из‑за какой‑то ерунды сцепились. Кто‑то сказал Фанфарону, что не стоит ему пить, а то еще проиграет соревнования, и останется ему только мешки грузить. А он ответил, что будет пить сколько пожелает, все равно его никто не победит. Тогда тот усатый тип сказал: конечно, потому что все это обман, и вообще вся вольная борьба — мошенничество. — Он умолк.

— Ну и что? Теперь следует самая суть, не так ли?

— Ничего теперь не следует, — ответил бармен. — Фанфарон сказал усатому: обман и мошенничество то, что утверждала твоя мамаша, когда рассказывала, кто был твоим отцом. А тот… сказал, что смажет Фанфарона по морде.

— А дальше?

— Фанфарон поднялся. Не совсем, а чуть‑чуть приподнялся…

— А что тот?

— Даже шевельнуться не посмел.

— Верно? — спросил Бришо. Он чувствовал, что история не окончена.

— А что? Чего вы еще хотите?

— Он‑то сам справился бы с Фанфароном, — проговорил один из остряков, сидящих у стойки. — С помощью своего удостоверения.

Бришо не задело замечание. Этим его нельзя было оскорбить, его не интересовало, мог он кого‑либо победить или нет. Он никогда не понимал, почему это так занимает Лелака.

— Они что, скучают по дружеской облаве? — спросил он у бармена.

Смех оборвался.

— Что произошло потом?

Бармен пожал плечами.

— Фанфарон заказал еще пива. А тот большую рюмку коньяку. Выпил, немного еще поглядел на девочек, потом ушел.

— А Фанфарон?

— И внимания на него не обратил.

Бришо не попрощался, положил следуемые за скверный кофе деньги на стойку и ушел. Направился к артистическим уборным. Вступил в узкий коридор, стены которого украшали фотографии прежних звезд «Рэнди кока». Отыскал дверь, постучал и, не дожидаясь ответа, вошел. Он вступил в довольно большую комнату, обставленную дешевыми креслами. Женщины в купальных халатах курили сигареты, одна вязала. Они холодно посмотрели на него, плотнее запахнулись в халаты.

— Вы кого‑нибудь ищете?

Он вынул удостоверение.

— Мадемуазель Вонг.

— Она сейчас на сцене, вы не видели ее?

— Почему же? Я ее подожду.

Здоровенная блондинка, которая так понравилась Буасси, поднялась.

— Прошу вас подождать в коридоре.

Могучая грудь ее чуть не вываливалась из халата. Бришо решил дождаться ее номера. Чего она тут стыдливость разыгрывает?

— Вы всегда находитесь здесь в перерыве между выступлениями?

— Да. А в чем дело?

— Не выходите на улицу, проветриться?

— Нет.

Поднялись еще две девушки. Бришо не совсем понимал, почему. Уж не собираются ли наброситься на него?

— Я считаю… — сказал он и умолк, ожидая, что они прислушаются к его словам. — Я считаю, что вашу коллегу убили из‑за того, что она видела убийцу Фанфарона.

На лицах девушек он увидел разочарование. Не этого они ожидали.

— Не могла она видеть, — сказала блондинка.

— Тогда почему ее убили?

Они не ответили, что его дело разгадывать такие вещи. Хотели показать, как он глуп и насколько им больше известно, чем ему.

— Разумеется, ее дружок рассказал ей.

Он в самом деле не понял.

— Что?

— Ну, что прикончил Фанфарона. А потом пожалел, что сказал.

— Почему вы думаете, что Кароль убил ее парень?

— Так говорят, — произнесла девушка, которую Лелак назвал славненькой. Она выпятила губки, на глупом маленьком личике появилась уже знакомая, пренебрежительная улыбка.

Он не спросил, кто говорит. Пока не спросил.

— Почему вы не рассказали все это тем, кто вас допрашивал?

— Тогда мы не знали. И Кароль была еще жива. Она тоже не знала.

Две девушки вышли, не обращая на него внимания, проходя мимо, задели его своими халатами. Он задумался. Не исключено, что анонимный заявитель звонил из «Рэнди кока», это мог быть и бармен, и официант, и швейцар, приятель Лелака.

Вошли две девушки, которые танцевали на сцене. К потным телам их прилипли халаты, лица блестели. Одна из них, крупная женщина с угловатым лицом, большим задом и плоской грудью. И как такая может выдавать себя за танцовщицу?! Другая — дальневосточная француженка. Вблизи она казалась еще более прекрасной. По меньшей мере, было непонятно, что ей‑то нужно в подобном месте? Бришо вполне мог представить ее звездой элегантных кабаре, даже если она не умеет петь. Она небрежно глянула на него, как это делают очень красивые девушки, которые с детских лет привыкли к тому, что все на них пялятся.

— Полицейский, — сказала славненькая.

— Да? — В темных, миндалевидных глазах мелькнул интерес. — Вот не подумала бы. Он не похож. Скорее напоминает Алэна Делона. Тот любит играть гангстеров.

Бришо охотно объяснил бы ей, во что он любит играть. Он не испытывал неловкости при общении с женщинами, но танцовщица была так прекрасна, что ему потребовалось несколько секунд, чтобы переварить увиденное и услышанное.

— Неправда, — сказала славненькая. — Он и полицейских играет. Как Бельмондо.

Бришо рассмеялся. Мадемуазель Вонг сунула руку в карман, достала сигареты. Мелькнули ее ноги, и он вдруг нашел невероятным, что эта девушка совсем недавно голая танцевала на сцене, а он на нее не смотрел. Бришо протянул ей зажигалку.

— Вы были подругой Фанфарона…

Девушка дернула плечом.

— Я была с ним знакома.

— Но вы махали ему с эстрады?

— Об этом я уже говорила вашим коллегам, не так ли? Но из этого еще не следует, что я его подруга. Если хотите, я и вам помашу.

— Вы знаете, что Фанфарона убил дружок Кароль?

— Да.

— Почему?

— Они поссорились. Сцепились из‑за чего‑то, потом подрались.

«Господи боже мой, — подумал Бришо, — а я — то уже начал было верить».

— Что сказал вам Фанфарон, когда вы беседовали?

— Ничего особенного. Дурака валял, не помню даже, что и говорил.

— Он не упоминал о ссоре?

— Нет.

Девушка села в кресло, положив ноги на подлокотник другого. Ноги у нее были стройные, изящные.

— Благодарю, — сказал Бришо.

— Пожалуйста. Желаете еще чего‑нибудь?

Несколько мгновений Бришо наблюдал, как кокетливо она глядит на него, ожидая, что он скажет.

— Да, — ответил он. — Помашите и мне.

Он удивился, что в баре так жарко. Сел за стол и принялся смотреть на блондинку. Секунду глядел на нее с интересом, воспоминание о фигуре в халате потускнело. Он заказал кружку пива. Значит, Фанфарона убил Колль? Почему, еще не ясно. Странно само то, что Колль прицепился к нему. Разумный человек не связывается с такой горой мускулов даже в том случае, если у него есть нож. Бришо ножа не боялся. Собственно говоря, Бришо ничего не боялся. Он не думал, что с ним может случиться беда. Как дальневосточная француженка всегда знала, что она прекрасна, так и он знал, что добьется чего‑то, сделает карьеру. Это он слышал всегда, слышал от всех, ощущал каждой клеточкой тела. А уж ножа он в особенности не боялся. Если он видел тысячу людей, которых убили ножом, то самое меньшее видел тысяч десять, которых пырнули ножом, но они не умерли, оклемались и сейчас, вероятно, живы, здоровы. От ножа удается уклониться, отпрыгнуть в сторону, выбить его ногой из рук покушающегося, которого можно и пристрелить, как это сделал кто‑то с Коллем. Лелак тренировался, отрабатывая приемы защиты от ножа, и он, Бришо, верил в эти приемы. Он не испугался бы Колля с ножом в руках, но даже безоружный Фанфарон — другое дело! Его можно испугаться. До конца он все же не разобрался. Было непонятно. Колль сказал подружке, что убил Фанфарона. Хорошо, но почему он прикончил девушку? Если девушкам известно, кто убийца, они должны знать, что в баре не произошло серьезной ссоры, не говоря уж о драке. Скажут тоже — драка… Колля убил бы и ветер от удара Фанфарона. Но если все же…

Бришо предполагал, что Альбер не обрадуется, когда в десять вечера раздастся его звонок. Но сделать это надо в его же интересах. Дело должно быть закрыто как можно скорее, чтобы Альбер смог себя обелить. И если Колль на самом деле убийца, оправдано и поведение Альбера у той женщины. Почему и не вынуть оружие во время поиска опасного преступника?

Он выпил еще глоток холодного пива, потом встал. Телефон был у стойки, когда он туда подошел, его проводили внешне равнодушными взглядами двое расплачивающихся посетителей.

VI

Марта смотрела телевизор, Альбер работал над книгой. То, что в Спортивном центре ему удалось воспользоваться знаниями, почерпнутыми из книги, предназначенной для зеленых беретов, окрылило его. Он тоже станет автором. Ведь и руководство для зеленых беретов не писатель, а военный создавал. «Предвиденные и непредвиденные опасности», — писал Лелак. Он глядел на жену, которая, скучая, смотрела какую‑то старую комедию. Домашняя спокойная идиллия ему понравилась. Она излучала мир, безопасность, вопреки всему тому, о чем он сейчас пишет. Когда раздался телефонный звонок, Альбер вздрогнул.

Трубку подняла Марта и по‑английски сказала Альберу:

— Это Бришо. Звонит из какого‑то шумного места, говорит, что ты ему нужен.

Бришо несколько лет брал уроки английского у дорогого учителя, но они знали, что быстрой, беглой речи он не понимает.

— Мне не хочется идти, — сказал Альбер.

— Скажи ему сам.

— Знаешь же, что… — Он махнул рукой.

Голос у Бришо был взволнованным, в нем вибрировало нетерпение. Альбер смотрел на уютный круг света от настольной лампы, на Марту, которая делала вид, будто не прислушивается.

— Ты доедешь за двадцать минут, — сказал Бришо.

— Полчаса, — ответил он.

Опустился на корточки возле Марты и погладил ее.

— Я часто охотно ухожу из дому. — Жена не ответила, глядя на экран телевизора. — Но сейчас каждая клеточка моего существа сопротивляется и жаждет остаться.

Через десять минут он выехал. Ему действительно не хотелось уезжать, но когда он вышел на улицу, его охватило сладкое чувство свободы. Прежде чем завести мотор, он опустил стекла: вдохнул чистый, благоухающий ароматом воздух. Он не попытался развернуться задним ходом. Когда‑то, купив книгу о мастерском вождении автомобиля, он много экспериментировал с машиной, но так никогда и не сумел по‑настоящему натренироваться, приобрести навык. Марта сказала, чтобы он приобрел для этой цели какую‑нибудь жалкую развалюху и упражнялся на ней где‑нибудь в заброшенном месте.

Задним ходом Альбер выехал с улицы, включил радио и направился к площади Пигаль. Он и в самом деле доедет до бара за двадцать минут, если будет быстро гнать. Он не знал, почему Шарль ждет его у входа, а не внутри, только догадывался. Собирается обсудить с ним серьезные дела, и не хочет, чтобы внимание Альбера отвлекалось. А вот внимание Бришо отвлечь нельзя. Лелак жал со скоростью в сто километров, быстрее не осмеливался из‑за то и дело возникавших в темноте пешеходов. Потом замедлил еще, но и так взял последний поворот быстрее, чем следовало, и, едва удержавшись, пронесся в каких‑то сантиметрах мимо ряда припаркованных машин. Увидел Бришо. Затормозил и протиснулся между двумя автомобилями. Багажник «рено» слегка завис над мостовой. Он вылез из машины. Бришо стоял у входа в застегнутом пиджаке, сунув руки в карманы. Он казался уверенным, красивым, темные волосы его блестели в неоновом свете. Рядом с ним стоял вышибала, со скучающим лицом наблюдая за движением транспорта. Бришо тоже заметил Лелака. Что‑то сказал вышибале и направился к Альберу. Он шел размашистым быстрым шагом.

Первым сообразил вышибала. Быть может, те четыре‑пять лет, что он провел в этой подворотне на Пигаль, сделали его глаза зорче, чем зрение Альбера двадцатилетняя работа в полиции. Ибо этот парень‑швейцар не раз был свидетелем того, как происходят подобные дела, Альбер же прибывал на место действия уже после события, почти как сейчас. Все разыгралось в считанные мгновенья. Кто‑то бежал. В руках у него что‑то сверкало. Кто‑то закричал. Это был швейцар.

— Берегись! — крикнул он, и Бришо повернулся.

Мужчина находился уже у него за спиной, левой рукой он схватил Бришо за голову, а правая, в которой был нож, взметнулась к его горлу. Если бы Бришо не повернулся, тот схватил бы его за волосы, рванул назад и перерезал горло. Странно, как работает человеческий мозг даже в такие мгновенья! Бришо откинул голову назад, удар пришелся ему в плечо. Он инстинктивно ударил нападавшего ногой, почувствовал, что попал, затем снова сверкнул нож. Защищаясь, Шарль поднял одну руку, второй схватился за пистолет. Почувствовал боль, разрывающую бок. Движение его руки замедлилось, он увидел, как его ударили второй раз, но этот удар был медленным‑медленным, Бришо не понимал, в чем дело.

«Этого не может быть, — думал он, — я не могу здесь умереть…»

Альбер заметил бегущего к Бришо мужчину, но в чем дело, сообразил лишь тогда, когда увидел первый соскользнувший удар и то, как Бришо ударил ногой нападавшего. Он замер на месте. На какое‑то мгновенье зрелище это словно парализовало его, затем он рефлекторно выхватил пистолет. Лелак был в добрых десяти метрах от Бришо, он не успел бы вовремя добежать до него, но, даже не додумав мысль до конца, выхватил оружие. Долгие годы он тренировался, как надо выхватывать пистолет, муштровал себя не колебаться в момент опасности, и все же это был первый случай в его жизни, когда он выхватил и выстрелил из него. Мужчина пырнул Бришо ножом как раз в тот момент, когда его настигла пуля. Движение руки его прервалось, он судорожно качнулся назад и упал. Альбер стоял, расставив чуть согнутые ноги, слегка сдвинув центр тяжести, левой рукой поддерживая правую. Секунду он подождал, как его учили. Увидел, что Бришо, шатаясь, делает шаг в сторону и медленно опускается на корточки. Уголком глаза заметил разбегающихся в разные стороны испуганных прохожих, поймал несколько изумленных, потрясенных взглядов, увидел толстую женщину, с визгом бросившуюся на тротуар, проносящиеся, не замедляя хода, машины на мостовой, видел, как сорвался с места красный «БМВ», стоявший рядом у самого тротуара. Ничего другого он не видел. Нового нападающего не появилось, никто больше не сжимал в руке ни ножа, ни пистолета, ни топора, на что в наше время вполне можно рассчитывать.

Бришо подполз к стене, попытался встать на ноги. Альбер подбежал к нему. Рубашка друга вся в крови, на лице выражение боли и удивления.

— Оставайся здесь! Не двигайся!

Альбер уложил Бришо на тротуар. В отчаянии попытался вспомнить то, чему его учили при оказании первой помощи. Но как по‑иному все выглядит на улице, на грязном тротуаре, в сверкающем неоновом свете, в окружении зевак. Как все по‑иному, если речь идет о постороннем, которому говоришь: спокойно, сейчас вызову врача.

— Я вызову «скорую», — произнес голос рядом с ним. Он кивнул. Видел, как растет, расползается пятно на рубашке Бришо. «Давящую повязку, — подумал он. — Надо снять с него галстук».

— Спокойно, — говорил он, теребя галстук Бришо. — Спокойно, все будет в порядке.

VII

Никакого порядка не было и в помине. Прошло полчаса, прежде чем прибыла «скорая». Альбер, сидя на тротуаре, держал Бришо за руку и ежеминутно повторял:

— Спокойно, сейчас они будут здесь.

Они уже должны были быть здесь! Дважды он слышал звуки сирены, но затем злобный вой уносился вдаль. Подъехала полицейская машина, прибывшие не знали, что жертва их коллега, пока Альбер не сообщил им. Это были закаленные, много повидавшие старые полицейские, один из них проверил повязку Бришо, потом они принялись разгонять любопытных.

Наконец приехала перевозка без врача — плоский элегантный «ситроен‑комби». Двое санитаров быстро уложили Бришо на носилки и тотчас унесли. Пока Альбер садился в машину, они уже тронулись, он едва их нагнал.

Плохо было и то, что появилась машина с телевизионщиками. И Марта, сидя дома у телевизора, неожиданно увидела мужа, с опущенной головой сидевшего возле своего друга, а на земле лежало прикрытое мертвое тело.

— По невыясненным пока причинам преступник с ножом в руках напал на Шарля Бришо, заместителя руководителя отдела по расследованию убийств. Напавшего пристрелил один из коллег Бришо, случайно оказавшийся на месте преступления.

— Господи, — произнесла Марта. — Господи боже мой!

Она подошла к телефону, но не знала, кому звонить и зачем. Попыталась набрать номер Корентэна, но телефон был занят. Комиссар, как только узнал новость, поспешил выехать, а жена его спустя некоторое время просто отключила телефон. Марте пришло в голову позвонить матери Бришо, успокоить ее. Бедной женщине несомненно будет приятно сочувствие. Она стала было набирать номер, но передумала. Мать Бришо не смотрит телевизор и, если ее никто не известил, от Марты узнает, что произошло. Марта безостановочно ходила по квартире. Альбер убил человека! Альбер, ее кроткий, добрый, мягкий муж, который и в сыщики‑то пошел потому, что ненавидел насилие. Ее муж, с которым несколько дней назад она поссорилась из‑за того, что решила, будто он стал слишком бесчувственным. Теперь ей казалось, что она действительно была права, что душа Альбера на самом деле обросла твердым панцирем. Марта подошла к письменному столу и заглянула в готовящееся руководство по выживанию.

«Самое важное — выбор оружия. Оружие должно быть не только нашим постоянным спутником, но как бы продолжением нашего тела. Кто не способен ударить кого‑либо ножом, не должен носить его при себе. Кто не может спустить курок, не должен покупать пистолет. Тот, кто слишком легко делает и то, и другое, не должен читать руководство по выживанию — именно против него мы должны защищаться».

Марта села в кресло и заплакала. Бедный Альбер! Слова, написанные мужем, развеяли ее сомнения и отчаяние. Недостаточно тверд этот панцирь!

Глава восьмая

I

Больница была современной, Альбер видел ее впервые, он не понимал, почему Бришо привезли именно сюда, просто мчался вслед за «скорой». «Хоть бы быстрее доехали, — думал он. — Быстрее бы оказаться там». Казалось, на одну кассету случайно сняли два материала: Альбер видел перед собой бегущего к Бришо мужчину, видел, как тот ударяет друга ножом, видел, как дергается его тело и он падает, видел прикрытый труп. И одновременно перед ним возник светофор с красным запрещающим светом, на который он проскочил вслед за «скорой», возникали машины, которые он грубо обгонял, и пешеходы, испуганно шарахающиеся обратно на тротуар.

Когда он смотрел на мертвое тело, один из полицейских поздравил его. Хороший выстрел!.. С десяти метров попасть в висок движущемуся человеку — это тебе не ерунда. Здорово! Но Альбер все еще не осознал, что произошло, не хотел осознавать. Самое скверное заключалось в том, что он ощущал и какую‑то гордость. Он себя показал! Единственный раз в жизни показал!

Он обязан был стрелять. Он думал о Бришо. Тревога за друга заглушала угрызения совести, отвлекала его от мысли, что он убил человека.

Корентэн уже находился в больнице, когда «скорая помощь» влетела в ее автоматически распахивающиеся ворота. Бог знает, как ему удалось так быстро здесь оказаться, наверное сам и распорядился, чтобы Бришо доставили именно сюда. Комиссар стоял рядом с ожидающими врачами и санитарами. Альбер из‑за ворот хорошо разглядел его высокую элегантную фигуру. В ворота, через которые въехала «скорая», его не пропустили. Он побежал было к входу для посетителей, потом остановился и сел на землю. Ему незачем спешить. От него уже ничего не зависит.

У входа в больницу был разбит небольшой ухоженный парк. Альбер сидел на густой траве, опершись спиной о дерево. Он не хотел думать о том, что сделал, лучше попытаться поразмыслить над тем, почему совершили покушение на Шарля. Он не верил, что это была случайность, что кто‑то охотится специально за посетителями «Рэнди кока» и первой жертвой оказался Фанфарон, а второй именно Бришо. Надо спросить у Жака, каковы тут с точки зрения математики шансы. Более вероятно, пожалуй, что какой‑то безумец охотится за теми посетителями «Рэнди кока», которые воспаляют его фантазию, возбуждают охотничий инстинкт.

Например, непобедимый борец‑гигант! Его убить — это да, это поступок! Даже сзади, со спины напасть — не беда. Или красивый, самоуверенный сыщик с оружием под мышкой. Не платит ли Бришо своей жизнью за то, что похож на отчаянных полицейских из приключенческих фильмов?

Не тут ли таится разгадка? А вдруг Шарль что‑то узнал в баре, и его хотели заставить молчать? А Фанфарона убили все‑таки из‑за тех дурацких соревнований, сколько бы людей ни утверждало противное?

«Дело должно иметь смысл, — думал он. — И какой‑то смысл в нем есть, однако я еще не обнаружил, какой именно. Но я найду, догадаюсь, почувствую и раскрою дело как обычно! Дай Бог, чтобы я был так талантлив, как считает Бришо, и догадался бы в чем дело! Должен, должен быть какой‑то смысл, — повторял он про себя, поднимаясь. — Надо, чтобы был смысл!»

Он отряхнул брюки и пошел к входу.

II

Корентэн смотрел на него недоверчиво, чуть ли не враждебно. Не желал верить, будто Альбер не знает, чего хотел от него Шарль поздно вечером в том проклятом баре, зачем позвал его туда. Комиссар спросил, зачем Альбер убил того типа, почему ему понадобилось целиться в голову. Альбер все терпел. Он и сам задавал себе этот вопрос. Почему, почему он целился именно в голову? Ответа он не знал. Это не было сознательным движением, инстинкты руководили им — до того момента, пока он медленно, не спуская глаз с улицы, вложил пистолет в кобуру.

Корентэн прекрасно знал: когда кого‑то убивает полицейский, тотчас начинается расследование. Ладно, в теперешней ситуации кое‑какую помощь окажет то, что полицейский защищал своего товарища, но эта помощь не так уж велика. На разбирательстве Лелака будут спрашивать о том же, о чем допытывается сейчас он. Будут повторять такую же чепуху для профанов: почему он целился не так, чтобы только остановить и ранить нападавшего. Корентэну были прекрасно известны такие на вид логичные, а на практике абсолютно противоречивые аргументы.

«Значит, вы с десяти метров первым же выстрелом попали нападавшему в затылок. Судя по этому, вы отличный стрелок. Вы ежедневно тренируетесь, не правда ли? Это очень правильно, это часть вашей работы. Но замечательный стрелок, как вы, с той же легкостью мог попасть ему в ногу или плечо. Не правда ли?» И комиссар, казалось, видел перед собой судью, согласно кивающего головой. Нельзя позволить, чтобы полицейские ухлопывали людей на улицах, не в фашистском государстве живем! И газеты забьют в барабаны. Будут печатать жалостливые статьи об убитом: каким добрым ребенком он был в детстве, а если и попал в плохую компанию, из‑за этого нельзя с ним так поступать, этого он не заслужил.

И все обрушилось на них именно сейчас! Когда одно расследование уже идет, на Альбера подала жалобу та женщина, утверждая, что он наставил на нее пистолет. Теперь остается только желать, чтобы ранение Бришо оказалось достаточно тяжелым.

Бришо оперировали. Корентэн курил трубку, Альбер ушел звонить по телефону, откуда‑то доносился смех. Стрелка висящих на стене электронных часов бесшумно описывала круг за кругом. Вернулся Альбер. Он говорил по телефону с Мартой, и она немного успокоила его. Комиссар с инспектором сидели рядом на неудобных стульях и ждали, когда что‑то произойдет.

Оба вскочили, как только распахнулась дверь. Когда Бришо на каталке провезли мимо них, глаза его были открыты, и он попытался махнуть им рукой. Это был бессильный жест, которым он словно хотел сказать: мне, мол, теперь все равно. Прошло еще пять минут, и вышел хирург, остановившийся перед ними с сознанием своего долга.

— Вероятно, он выкарабкается, — сказал он. В глазах врача налились кровавые жилки, он был высоким — даже выше Корентэна, — худым, со сгорбленной спиной и поглядывал на них, как печальный аист. — Вашему другу повезло. Один удар ножа пришелся в мышцы плеча, другой в бок, важные органы не задеты. А вот третий удар повредил почку.

«Достаточно тяжелое ранение, чтобы стать для Бришо трагедией, но не настолько тяжкое, чтобы вытащить Лелака из беды», — думал комиссар.

— Он выздоровеет? — спросил Альбер.

— Надеюсь, — ответил врач и добавил: — Думаю, что да. Он еще достаточно молод и здоров.

И врач их покинул. Несколько минут оба топтались в коридоре, не зная, что делать. Нашли палату, куда отвезли Бришо. Хорошенькая темноволосая сестра вышла из двери, тихонько прикрыв ее за собой.

— С ним можно поговорить? — спросил Корентэн.

— Он спит, — ответила девушка. — Ему дали снотворное, он должен поспать.

— Когда он проснется? — спросил Альбер.

Медсестра посмотрела на него и пожала плечами. Альбер был взлохмаченным, небритым, в запачканной кровью одежде, глаза его были красными, взгляд горьким. Девушка взглянула на высокого, хорошо одетого курящего трубку господина. Один его вид действовал успокаивающе.

— Это неизвестно. Возможно, проспит до утра. Если вы решите подождать, в комнате для медсестер сможете выпить кофе.

— Я подожду, — сказал Корентэн.

— Я вернусь, — сказал Альбер.

Он шел быстрым, решительным шагом, куда девались его усталые, неловкие движения. Когда он исчез на лестнице, Корентэн подумал, что, вероятно, следовало спросить у него, что он опять задумал и куда идет. Комиссар надеялся, что Лелак направится домой. Очень надеялся, что он не преподнесет ему снова какой‑нибудь сюрприз.

III

Альбер отправился в «Рэнди кок». Он знал, что, покуда доберется туда, коллеги‑полицейские уже опросят свидетелей, и знал, что все скажут, будто ничего не видели. Коллеги прибыли, когда Бришо укладывали на носилки. По их решительным лицам было ясно, что они разорвали бы нападавшего на куски, если бы Альбер уже не пристрелил его, что они полны решимости найти его сообщников, если таковые были, и выяснить, в чем суть дела. Альбер знал, что они будут напористы, не удовлетворятся утверждениями свидетелей о том, что они‑де ничего не видели, и был уверен, что в данном случае свидетели, очевидно, говорят правду. Ведь он и сам ничего не видел. Завтра допросят его, и он будет вновь и вновь повторять, что заметил только бегущую фигуру, услышал крик, а затем выстрелил. Ему не поверил Корентэн, почему же другие должны верить?

Он ехал обходным путем. Не намеренно, а потому, что ему была неизвестна эта дорога. Добрых двадцать минут вообще блуждал, пока не добрался до знакомого района. По крайней мере было время подумать.

«Что сказали Шарлю в том проклятом баре? Зачем он туда пошел, что и у кого хотел выведать, если из‑за этого его решили принудить к молчанию? Не может это быть случайностью! У всего есть свой смысл».

Он остановился за углом, проехав немного дальше. Толпа уже рассеялась, но две полицейские машины еще были припаркованы у бара, коллеги вели допросы. Бар был открыт. Швейцара на месте он не нашел, наверняка всю ночь его заставят потеть в благодарность за то, что своим криком он спас жизнь Шарлю. Официант узнал Лелака, когда увидел, и испуганно попятился. Он вошел и наступила тишина: видимо, всем посетителям было известно, кто он и что сделал. Господи, что он наделал! Альбер овладел собой. Улыбнулся, и официант дрожащей рукой придвинул ему стул. Он не сел. Остановился возле этого мужчины средних лет и, ни капельки не наслаждаясь тем, что тот смертельно его боится, тихо спросил, с кем разговаривал Бришо, прежде чем уйти. Нельзя сказать, что его очень удивило, когда он услышал, что говорил Шарль с девушками. (Удивился лишь тому, что сам об этом не догадался.) Он прошел в глубь зала, зашагал по узкому коридору, постучал и, не ожидая ответа, вошел.

В другое время он бы смутился. В другое время некоторые извилины его мозга в продолжение всей беседы строили бы планы о том, как он расскажет о своем визите Бришо и Буасси. Но сейчас никакого смущения не было. Сейчас он видел в них врагов — они сидели в своих креслах, закутанные в халаты, из‑под которых иногда выглядывали ноги, плечи; причесывали волосы и покуривали сигареты.

Ему не пришлось представляться. Они прекрасно знали, кто он, и глядели на него полными ожидания глазами.

— Я хотел бы выяснить… — начал было Альбер, но вынужден был прервать фразу, чтобы откашляться. Вынув из кармана носовой платок, он долго и неприятно кашлял, не в силах остановиться. — Прошу прощения, — сказал он.

— Я помахала ему рукой, — произнесла одна из девушек.

Альбер взглянул на нее. Это была восточная красавица, лишь теперь, увидев ее вблизи, он заметил, как она хороша. Изящная, стройная, но не худая. Однако самым прекрасным было ее лицо с полными губами и загадочными миндалевидными глазами.

«Что такой девушке здесь нужно?» — подумал Альбер.

— Я помахала ему, как Фанфарону, — сказала девушка, словно про себя.

— И его тоже убили, как Фанфарона.

Неожиданно она расплакалась. Остальные не шевельнулись. Альбер стеснялся подойти к ней поближе. Мысленно он ухватился за эту мысль. Неужели из‑за этого убили Фанфарона? Из‑за этого напали на Бришо? Такое предположение было все же логичнее, чем другие, о том, что кто‑то наугад набрасывается на посетителей «Рэнди кока».

Итак, кто‑то покушается на мужчин, с которыми девушка чересчур мила. Кто‑то влюбленный в танцовщицу, но не смеющий к ней приблизиться. Кто‑то достаточно застенчивый для того, чтобы ходить в подобный бар и смотреть на обнаженных девушек, но не знающий удержу, если захочет убить человека, который станет у него на пути. Это напоминало скорее психологический детектив, нежели ею собственную полицейскую практику, но могло и оказаться вероятным. Кто‑то увидел жемчужину в грязи и пожелал, чтобы она принадлежала ему, если и не иным образом, то хотя бы в воображении. Он не хотел, чтобы другие мужчины приближались к ней.

Зашли две девушки, одна из сидящих здесь сбросила халат и, обнаженная, подошла к плачущей красавице.

— Пошли, наш номер.

Альберу не хотелось, чтобы она уходила. Но он промолчал. Девушка продолжала плакать, а обнаженная танцовщица, пожав плечами, двинулась к двери. Еще одна молча последовала за ней.

— О чем вы говорили с моим коллегой? — спросил Альбер.

— О том, кто убил того борца.

Альбер посмотрел в сторону. Маленькая улыбчивая девушка сидела на краю стола, теперь она не улыбалась, но из глаз ее не пропадал насмешливый огонек.

— И кто он?

— Колль, — сказала девушка.

— Да? Откуда вы знаете?

Она сморщилась, симпатичные мелкие морщинки появились вокруг носа. Ну что потеряла такая девушка в подобном месте?

— То же спросил и ваш друг. Кто убил Фанфарона, откуда мы это знаем, почему не помчались в полицию? — Она соскользнула со стола, остановилась перед Альбером.

— Что же ему сказали? — Он чувствовал, что голос его звучит нетерпеливо и невежливо. Чувствовал, что снова не владеет собой. — Что здесь, черт побери, с ним произошло, из‑за чего его хотели убить?

— Я помахала ему, — сказала девушка с миндалевидными глазами.

— Ничего, — произнес кто‑то.

— Мы сказали ему, что, по нашему мнению, Фанфарона убил Колль. После того, как они поссорились. А Кароль он убил из‑за того, что сначала похвастался перед ней тем, что сделал, а потом пожалел об этом. Вонг обещала ему помахать рукой. Вот и все, — сказала улыбчивая.

— Больше он ни с кем не говорил?

— Говорил. С барменом и еще несколькими посетителями. Сказать, о чем?

Альбер старался говорить так же насмешливо, как девушка:

— Если вам известно, будьте любезны.

— Они тоже считают, что Фанфарона убил Колль. Они с Фанфароном поспорили, потом Колль подкараулил его на улице. — Она отбросила с лица волосы. — Думаете, его из‑за этого хотели убить? Альбер с горечью улыбнулся:

— Должна быть какая‑то причина. Если не другая, то хотя бы та, что ваша подруга помахала ему рукой. Все всегда имеет какой‑то смысл.

— Вы уверены? — спросила девушка.

Альбер промолчал. Они глядели в глаза друг другу. Альбер хотел сказать, что благодарит за помощь. Надеется, что они еще встретятся, надеется, что она не считает его слишком смешным. Сказать, что если она попадет в беду, может на него рассчитывать. Но, ничего этого не сказав, он повернулся и ушел. В коридоре его оглушила веселая музыка, доносившаяся с эстрады.

Бришо поверил, что Колль убил Фанфарона. Поэтому позвал его сюда. Он обязан хотя бы ради Шарля проверить и выяснить, каким образом все это связано с убийством Фанфарона, нападением на самого Бришо и Спортивным центром «Академия». Он чувствовал, как в голове медленно начала расти и шириться какая‑то тонкая, от первого же неловкого движения могущая порваться сеть фактов и соображений. Ему было знакомо это чувство, он знал, что его надо оберегать, чтобы не спугнуть мысли, что нельзя бояться совершенно диких взаимосвязей, нельзя отгонять от себя настроение, при котором его мозг не по приказу, не вынужденно переваривает какие‑то отдельные задачи, а работает на полных оборотах одновременно исследуя, анализируя показания свидетелей, факты, вспоминая полуфразы, притаившиеся в конце его блокнотных заметок.

Ему хотелось поскорее попасть домой, но у него оставалось еще одно дело. Бришо по телефону сказал, что из «Рэнди кока» поедет к той девушке и, если и на этот раз не найдет ее, даст приказ о розыске. Он ехал медленно, не очень внимательно наблюдая за движением. Он следил за тем, как растет, зреет в нем недавно возникшая мысль. Минула полночь, но музыка и смех все еще просачивались из дверей кафе, на тротуарах толкались люди, одетые в яркие одежды, по улицам мчались машины, из зеркальца ослепительно били в глаза фары.

Дом Мирей Марешаль был тихим. Двери заперты. Альбер нажал кнопку звонка и принялся терпеливо ждать. Слышал шаркающие шаги консьержа по ту сторону двери, его вопрос, кто там, и сдавленное ругательство, когда он ответил. Подумал, позвать ли, с собой консьержа свидетелем, если он решит взламывать дверь. Наверное, это следовало сделать, но — как уже не раз бывало — он и теперь не прислушался к голосу рассудка. Он не жаждал общества этого шаркающего, бранящегося, отвратительного старика. Не хотел, чтобы отвращение вывело его из столь редкого вдохновенного состояния.

Перепрыгивая через три ступеньки, он поднимался вверх, тень Лелака, словно пригнувшееся опасное чудовище, мчалась, опережая его. Быстрыми шагами он прошел по коридору, правая рука нырнула под пиджак, когда он позвонил в дверь.

Дом был тих. Консьерж снова лег спать и во сне бранит полицейских. А может, притаился в ожидании на темной лестнице, следит за тем, что произойдет? Альбер еще раз нажал на кнопку и вынул пистолет, когда уловил какое‑то движение внутри квартиры.

— Кто там? — спросил женский голос. Сонный и испуганный.

— Полиция. — Он с облегчением сунул оружие на место.

— Дурацкие шутки…

Дверь раскрылась, и на него уставилось удивленное женское лицо. Оно было хорошеньким, Альбер на мгновенье ощутил зависть к Шарлю.

— Извините, — сказала девушка.

— Могу я зайти? — спросил Альбер.

— Нет… Я не одна. А в чем дело?

Альбер не знал, что сказать. Что Бришо тревожится?

— Вы знаете человека по имени Колль?

— А что? Я должна его знать?

— Он встречался с вашей подругой.

— Возможно. Скажите, это так срочно? — Она вздрогнула от холодного ночного воздуха. В щель двери было видно, как под коротенькой ночной рубашкой тело ее покрылось гусиной кожей.

— Мы вас целый день искали.

Девушка пожала плечами.

— Вас ждал мой друг. Он думал, вас тоже убили.

— Да полно вам…

— Почему вы не пришли на свидание?

Он понимал, что это не такой вопрос, из‑за которого нужно ночью поднимать человека. Но знал и то, что не уйдет, пока не получит ответа.

— Не захотела!

Девушка упрямо глядела на него. Показалось, в этот момент она не ощущает холода.

— Не захотела встречаться с полицейским. Один раз было приятно, ваш друг был милым, второй раз не захотела, и все.

— Мы думали, что вас убили, — тупо повторил Лелак.

— Да перестаньте! Почему пришел не ваш друг?

— Он в больнице. Его ранили ножом. Доброй ночи!

Он повернулся и исчез на темной, полной теней лестнице. Еще слышал, как захлопнулась дверь.

«Мы просто ненормальные, — думал он. — Нам мнятся кошмары, делаем из себя идиотов. Зачем убивать эту девушку? А почему нет?» — задал он себе встречный вопрос. Консьерж его не ждал,входная дверь была открыта. Он вышел на улицу. У подъезда был припаркован красный «БМВ», мотор его работал, над выхлопным клапаном белым дымком вился пар. Машина тронулась с места. Альбер только заметил, что там сидят двое, на него они внимания не обратили. Он направился к своей машине. За ним никто не следовал, он не видел ни фигур, подозрительно шатающихся без цели, ни слишком медленно приближающуюся машину. Из этого «БМВ» на него могли бы наброситься, когда он выходил. Надо быть осторожнее. Хотя, если они захотят, все равно подловят, в этом городе нет ничего легче. Что ж, ему теперь не гулять больше по бульвару Сен‑Мишель, по берегу Сены, не осмеливаться ездить в метро? Тогда его подкараулят в машине или дома, если он не станет выходить из квартиры. Все‑таки надо быть осторожнее. Из этого «БМВ»… Машина показалась ему знакомой, вроде он уже где‑то видел ее. Он дошел до своей машины, когда вдруг сообразил, где именно. Когда тот мужчина бросился на Бришо, когда он выстрелил, красный «БМВ» сорвался со своего места возле тротуара…

Лелак тронул машину и завернул за первый же угол. Это была тихая, пустынная улочка. Он выключил зажигание, свет и поставил свой «рено» среди припаркованных машин. Ждал. Сейчас он пожалел, что не курит, сидел в темной машине, наблюдая в зеркальце за тем, что происходит сзади. Некоторое время никто не появлялся. Затем показалась пара, которая шла, взявшись за руки, словно в темноте им было страшно, желтый фургончик на очень малой скорости протарахтел мотором, затем долгое время снова никого, только кошка осторожно, но уверенно пересекла улицу.

Альбер вышел из машины и медленно прошел назад к дому девушки. Красного «БМВ» не было. Не заметил он и другой машины, которая бы не стояла здесь раньше, у которой был бы включен мотор и в которой сидели бы люди.

Полчаса он простоял, укрывшись в подворотне. Потом ему надоело. Он поехал домой; по дороге больше смотрел в зеркальце заднего вида, чем перед собой, у дома сделал два круга, прежде чем поставить машину в гараж.

В квартире было темно. Марта спала в кресле. Слушая ровное дыхание жены, Альбер думал, как хрупок этот мир, достаточно одного выстрела, чтобы пошатнуть его, нарушить навсегда. Не стоит хему разыгрывать героя, надо заканчивать это дело.

Марта проснулась тотчас, как только Альбер зажег настольную лампу.

— Бедненький мой, — сказала она и подошла к мужу.

Они обнялись. Ощущая прижавшееся к нему родное, теплое тело, Альбер вновь и вновь повторял про себя: закончу дело, брошу все и уйду. Больше не стану этим заниматься.

Уснуть он не мог, задремлет ненадолго и почти сразу проснется, снова задремлет и снова проснется, что было еще хуже, чем бодрствование. С невероятной четкостью вновь и вновь вставали перед ним события дня. Он видел нож, входящий в тело Шарля, видел красный «БМВ», видел себя, стреляющего в человека, и того неизвестного мужчину, в конвульсия умирающего у него на глазах.

Марта бодрствовала с ним вместе и утешала его. Говорила то, что Альбер и сам прекрасно знал, что если б он не убил того человека, умер бы Бришо. Что у него не было времени ни точно прицелиться, не было времени, ни взвесить, куда стрелять. Не было времени прицелиться так, чтобы только ранить покушавшегося, но непременно остановить. И чем больше она его утешала, тем явственнее пробуждались в нем самообвинения, ему хотелось спорить с женой. Он сел в постели и завопил:

— Я убил человека, понимаешь ты, убил!

Марта плакала. Альбер махнул рукой.

— Где‑то его оплакивают, — сказал он, — где‑то любили, воспитывали, думали, что однажды он станет президентом, а я убил его.

Тогда начала кричать Марта:

— Бришо любят не где‑то, а на улице Сен‑Марка, любит его мать, которая по вечерам, накрыв стол, ожидает его, чтобы пить чай. Шарля любят его женщины, чему ты так завидуешь, хотя думаешь, будто я этого не замечаю. Его любят друзья, и ты в том числе, а тому типу ни единой скверной минуты не доставили бы угрызения совести!

— Знаю, — сказал Альбер и повернулся к стене. — Давай спать.

И они начали сызнова.

Оба с облегчением вздохнули, когда наконец начало светать и, купаясь в каком‑то бледном сонном свете, перед ними возникли очертания мебели.

IV

Они поднялись раньше, чем прозвенел будильник. У Марты не было первого урока, но она пошла на работу, сказав, что ей нужно проверить несколько сочинений. В такое время довольный Альбер обычно поворачивался на другой бок. Сейчас он стоял в ванной комнате, с удивлением, словно чужое, изучая свое лицо.

Выйдя на улицу, Лелак в одно мгновенье освободился от гнетущей его душу тяжести. «Я свободен, — думал он. — Я жив».

Ни красного «БМВ», ни «опеля» не было видно, когда он садился в машину. Если за ним и охотятся, то не думают, что он встанет так рано. Или все это только игра воображения и издерганных нервов и все его фантазии ничего не стоят?

Он поехал в больницу к Бришо. Оставил машину у здания полиции и направился дальше на метро. Так было скорее, правда, от остановки метро пришлось еще с километр пройти пешком. Он шел по просыпающемуся жилому району, широким шагом проходя мимо разогревающих свои машины мужчин, сонных молодых женщин, толкающих детские коляски. Где‑то, оглушительно взревев, заработал мотор, откуда‑то донеслись звуки радио, где‑то выбивали ковер, где‑то плакал ребенок.

Он точно не знал, что ожидал увидеть, быть может, пробуждающуюся больницу, швейцара с сонными глазами, который спросит, куда он идет, представлял себе, как прокрадывается по тихим коридорам, стараясь никого не потревожить. Но чего он точно не ожидал, так это того, что прибудет одновременно с Корентэном и что оба несколько смущенно поздороваются, словно их застигли на чем‑то недозволенном. В больнице, конечно, уже кипела жизнь. Вверх поднимались переполненные лифты; по коридорам проходили больные и робкие посетители; они с Корентэном шли к палате, куда поместили Бришо. Мимо них пробегали хорошенькие медсестры.

Бришо спал. Врача пришлось подождать, они сели, Корентэн потянулся за трубкой.

— Вчера он просыпался? — спросил Лелак.

Корентэн потряс головой. Альберу не хотелось спрашивать, как долго комиссар здесь пробыл. Вероятно, всю ночь, а утром съездил домой помыться и переодеться.

«Сейчас надо сказать ему, что я выхожу из игры, — думал Альбер. — Он меня поймет. А если нет, я все равно возьму шляпу откланяюсь и отправлюсь к чертовой бабушке».

— Тебя интересует, кого ты застрелил? — спросил Корентэн.

Он хотел сказать, что не интересует. Чем меньше об этом знать, тем лучше.

— Его зовут Бергер. Он дважды сидел за тяжкие телесные повреждения и один раз за незаконное ношение оружия.

— Он был знаком с Коллем? — Альбер не знал, зачем задал этот вопрос, раз уж собирается выйти из игры.

— Они сидели в разное время. Но, возможно, тебя заинтересует, что он как будто работал на Реноде.

— Кто сказал?

Корентэн вздохнул. Он понятия не имеет, дал указание справиться относительно того парня, и вот таков результат. Если важно, можно узнать. Корентэн посмотрел на Альбера:

— Какое отношение ко всему этому имеет Реноде?

Альберу не понравился тон вопроса. Показалось, будто в голосе комиссара прозвучала нервозность, надежда на то, что Альбер ответит: никакого. Неужели комиссар Корентэн, могущественный руководитель отдела по расследованию убийств боится? Он вспомнил голос Бришо, когда они беседовали на ту же тему. В голосе Шарля не было страха, его не интересовало, какой властью обладает вожак мафии. И это карьерист Бришо!

— Могу я кое о чем вас попросить? — ответил он вопросом.

Лицо Корентэна сделалось настороженным. Он потянулся в карман за новой порцией табака и медленно набил трубку.

— Смотря о чем, — проговорил он наконец, и Альберт не совсем понял, почему надо столько думать над таким ответом.

— Об ордере на обыск, — медленно ответил Поднял руку, чтобы шеф не перебивал его, не поучал, указывая на то, что ордер на обыск надо просить не у него — будто он сам не знает. — Такое разрешение на обыск, на котором не проставлена дата.

Корентэн размышлял.

— Где? — хрипло спросил он.

— В Спортивном центре «Академия».

Комиссар не ответил. «Все взвешивает, проклятый», думал Альбер. Он все еще не мог себя понять. А теперь? Шеф просто забудет о вопросе или, в крайнем случае, сделает вид, будто даже не слышал его. Он не откажет, но и не даст разрешения. Ну, если так, Альбер и в самом деле выйдет из игры!

— И еще кое‑что, — сказал он, и руки его задрожали. — Мне нужно для этого не менее дюжины людей, вооруженных полицейских.

— Парашютистов не хочешь?

Альбер вспомнил, как лежал в лесочке на траве, в опавших листьях и наблюдал за часовым. «В самом деле, это было бы лучше всего, — подумал он. — Команда САС…» Но об этом все‑таки не заикнулся.

V

Флери шел к бунгало напрямик по траве. Кругом было пусто, только на Теннисных кортах виднелись люди. Чуть ранее он заметил Реноде, возвращавшегося после утренней пробежки; остановясь между деревьями, тот сделал несколько наклонов туловища вперед, а потом вошел в дом. Сейчас он наверняка принимает душ. Флери не спешил. Остановился, поднял какую‑то брошенную бумажку, скомкал, сунул в карман. Из другого бунгало доносился детский плач. Высоко в небе гудел самолет. Он пошел дальше. В дом не заходил, сел на террасе и ждал. Немного погодя появился Реноде. Свежий, довольный, словно у него и забот других нет, кроме утренней пробежки, бокала хорошего вина да птичьего щебетанья. Волосы его были влажными от купанья, к летнему кремовому костюму он повязал шелковый шарфик с ярким рисунком. Обычно он одевался более консервативно. Флери не понимал, что на шефа сейчас нашло.

— Нам повезло, — сказал Реноде, когда лакей накрыл на столе завтрак и удалился. — Если бы тот полицейский не пристрелил нашего человека, а схватил его, пришлось бы теперь понервничать. — Он с аппетитом откусил хлеб, намазанный диетическим джемом. — Что с машиной?

— Видимо, Лелак засек ее. Мы отправили машину в мастерскую сделать небольшую переделку. Перекрасим в синий цвет, сделаем спортивный с воздушным охлаждением…

Реноде что‑то одобрительно пробурчал. Он не любил, когда дела не клеились. Не любил, когда ошибались. Большая ошибка напасть на полицейского в присутствии его приятеля с оружием в руках.

— Что будет с этим Лелаком? — спросил он.

Флери ответил не сразу. Один раз он предлагал убрать полицейского, тогда Реноде его высмеял. Идиота из него делает? Флери пригладил редеющие волосы.

— Надо устранить, — сказал он. — Его не охраняют, не сопровождают, это абсолютно точно. Ловушки быть не может.

Реноде задумался.

— Где он сейчас?

— Не знаю. Мы не можем постоянно висеть у него на хвосте. Он следит и дважды уже засек нас. Но нам известно, где он живет, где работает, где обедает. Рано или поздно появится.

— Да, уберем его, — решил Реноде. — По крайней мере отвлечем внимание полиции. Но, если удастся, надо подать это как несчастный случай. Сбейте его машиной, заставьте вмешаться в уличную драку, сбросьте что‑нибудь ему на голову. И ради Бога, делайте это умело, потому что он настоящий профи. Раз его сделали приманкой и никто его не сопровождает, объяснение лишь одно: они считают, что он сумеет сам себя защитить.

— Он попал Жану в висок с пятнадцати метров.

Реноде вздохнул.

— Нельзя давать ему шанс.

— Ну, а другое дело? — с надеждой спросил Флери.

Реноде улыбнулся.

— Сделаем. Кого в полиции это сейчас взволнует?

VI

Они не стали дольше ждать, пока Бришо проснется. Корентэн увез Альбера с собой. Медленно, осторожно он вел свой шикарный «ситроен», твердо держа руль. Дорогой они не разговаривали. Альбер делал вид, будто дремлет, и в правое зеркальце заднего вида наблюдал, не следует ли кто‑нибудь за ними. Корентэн раздумывал над тем, выполнить ли просьбу Лелака. Если бы не расследование по жалобе на Альбера, сделать это было нетрудно. Пустив в ход оружие, Альбер защищал своего коллегу. Но при нынешней, ситуации как поступить?!

«Поговорить с той женщиной, — думал он. — Заставить ее взять жалобу обратно. Пригрозить, что, если будет настаивать, ее привлекут к ответственности за препятствия, чинимые работе властей. Если у нее нет знакомого адвоката… Да есть у нее адвокат, — продолжал размышлять он. — Жалобу составлял специалист. Но и в случае надо обязательно поговорить с женщиной. Вытащить Альбера из беды, как уже не раз делал. Нам нужен успех, а успех принесет Лелак».

Однако оставалось дело, которое непременно следовало уладить.

— Ты должен сдать оружие, — сказал он. Они находились у моста Искусств и еле продвигались вперед, почти тащились. Некоторое время казалось, Альбер не услышал, что сказал Корентэн, потом он растерянно посмотрел на комиссара. — Я должен тебя отстранить, пока идет расследование, но не стану этого делать. Однако оружие ты должен сдать.

Лелак заговорил странным, чужим голосом:

— Я не сдам, — он набрал воздуха. — Извините, шеф. Я не могу остаться без оружия.

— Если тебе грозит опасность, доложи. Получишь охрану.

Предложение было соблазнительным. Лелак уже подумывал о такой возможности. Но он знал, с чем сопряжена подобная просьба. Надо ее мотивировать. Подать письменное заявление о том, с какой стороны грозит опасность, от кого и почему. Он не знал, что написать. Доказательств у него нет, лишь все усиливающееся и крепнущее сплетение мыслей и рассуждений, которыми он пока не хочет ни с кем делиться. Конечно, это разрешимо. Написать что‑нибудь банальное, какие‑то общие места, сослаться на новые повороты в следствии, на рост применений насилия, злополучную историю с Шарлем. Но правда заключалась в том, что он не желает оставаться безоружным, даже если его будет сопровождать целая сотня. Он и сам этому удивился. Вчера еще ему казалось, что он никогда больше не прикоснется к пистолету. Он питал отвращение к себе, к оружию, к тем годам, когда всякий раз, уходя из дому, он с легким сердцем надевал кобуру с пистолетом. Теперь он знает, что это значит.

Сегодня утром он вышел было без пистолета, но вернулся с лестницы. Не посмел выйти на улицу безоружным.

— На Бришо тоже напали, — сказал он.

— Пока я прикреплю к тебе Буасси и пошлю охрану к твоей квартире. Достаточно?

— Да, но… — Он знал, что делает глупость. Вынул из кобуры браунинг и бросил Корентэну на колени. Комиссар снял ногу с педали. Ничего не говоря, сунул пистолет в карман своего пиджака.

VIII

Альбер и не предполагал, что так популярен. Его приветствовали, трепали по плечу, приглашали пропустить стаканчик. Он не мог понять, почему не радовался, но не хотел никого обидеть. Поспешил в свой отдел. Но Буасси на месте не застал. Альбер начал было волноваться, не случилось ли и с ним какой беды, потом заметил объемистый, старомодный портфель и успокоился. Он уже погрузился в работу, когда прибыл Буасси.

— Ты угадал, старик, — он с уважением смотрел на Альбера.

— Что?

— Пропала девушка. На прошлой неделе ее показывали по телевизору. В соревнованиях по прыжкам в воду.

— Ну… — Альбер оттолкнул назад стул и привстал. — Когда?

— Сегодня. Удивительно, что так быстро заметили. До позднего вечера была тренировка, после нее она иногда ночует у подруги.

— Ну, и что?

— Утром у нее было назначено свидание с одним парнем. Когда она не явилась, он испугался, не случилось ли с ней чего, пошел на тренировку, поговорил с подругой девушки, а узнав, что той даже не было на тренировке, отправился к ней домой.

Альбер покачал головой. Если б он, будучи подростком, всегда совершал такой обход, когда девушка не приходили на свидание!

— Вероятно, у нее было рандеву с другим парнем.

Буасси развел руками.

— Возможно. Так сказали родителям в полиции. Чтобы они пришли вечером либо на другой день, если она до тех пор не объявится. Но есть указание о том, чтобы тотчас докладывать, если какая‑то девушка пропадет.

— В самом деле? — Альбер об этом не помнил. Буасси глянул на него так, словно собирался поколотить.

— Его из‑за тебя дали. Я попросил знакомого, который работает в диспетчерском центре, чтобы они как можно скорее извещали нас, когда получат сообщение о том, что снова исчезла какая‑нибудь девушка. Узнав, что просишь ты, он пошел к своему шефу, и тот дал указание. Вообще‑то их информируют с опозданием в два три дня.

Альбер снова покачал головой.

— Ты стал звездой, — сказал Буасси. — Можешь устроить все, что пожелаешь. Не веришь? Что тебе надо?

— Не мог бы ты раздобыть мне пистолет?

Зазвонил телефон. Альбер поднял трубку. Его передернуло, когда он услышал голос мадам Дефрок.

— Мосье Лелак? Зайдите, пожалуйста, к господину комиссару.

Он проглотил ругательство. Может, он получит от Корентэна ордер на обыск и людей? Если это известие достоверно… Нельзя объявить пропавшей восемнадцатилетнюю девушку, потому что она не явилась в одиннадцать, утра на свидание. И дело не считалось бы исчезновением, им бы не занимались, о нем даже не сообщили бы, если бы, не специальное указание.

«Я стал звездой, — размышлял он. — Любимцем, у которого могут быть неожиданные просьбы». Он очень хорошо знал, как трудно добиться, чтобы отдали такой приказ, который получат все полицейские участки страны. Собственно говоря, он просил Буасси лишь о том, чтобы диспетчеры, если к ним поступит подобная информация, тотчас сообщали о ней в их отдел по телефону. Он качнул головой, идущий навстречу коллега дружески ему кивнул. Так вот, значит, что нужно? Пристрелить кого‑нибудь?

Приемная Корентэна казалась поразительно пустой без Бришо. Лелак и не представлял, что за такой короткий срок привыкнет к присутствию Бришо в этой комнате, к тому, что он сидит напротив мадам Дефрок и с любопытством оглядывается, когда открывают дверь.

В кабинете комиссара в широком обтянутом бархатном кресле, предназначенном для посетителей, сидел доктор Сен‑Жакоб, повесивший пиджак на спинку одного из стульев. Он рассеянно глянул на Альбера, словно соображая, кто он и что ему здесь нужно. Корентэн сидел напротив него, перед обоими стояли рюмки с коньяком. Комиссар сделал Альберу знак рукой, чтобы тот проходил. Сесть, однако, не предложил.

— Ты еще не знаешь, — начал Корентэн, — комиссия по расследованию подала на тебя жалобу.

Альбер кивнул. Новость его не удивила.

— Тебе ясно, что это означает?

— Нет.

Теперь кивнул комиссар.

— Тогда я объясню. Это может стоить тебе места.

Он замолчал, пристально глядя Альберу в глаза, будто ожидая ответа. Альбер не знал, что сказать. Внутри у него все сжалось, внутренний голос подсказывал, что это не может быть правдой. Затем в нем заговорил другой голос: пойду в частные телохранители, буду больше получать, напишу книгу о выживании и стану богатым.

— Думаю, ты хочешь сохранить свое место? — несколько язвительно спросил Корентэн.

— Да‑а, — немного неуверенно ответил Альбер. — Да, — добавил он решительнее.

— Мне жаль вашего друга, — заговорил Сен‑Жакоб, покачивая головой. — Молодой человек, перед которым открывалось такое прекрасное будущее!..

— Быть может, он выживет, — сказал Корентэн, бросив на Альбера предупреждающий взгляд.

— Я понимаю, что насилие рождает насилие, — философствовал за рюмкой коньяка Сен‑Жакоб. — Полицейские, находясь в опасности, легче хватаются за оружие, легче воспринимают, когда во время допроса умирает подозреваемый, а общественное мнение бывает не слишком потрясено, когда умирает полицейский. Но когда‑то надо положить этому конец, вам не кажется?

Альбер утвердительно мотнул головой.

— Расскажи еще раз, что случилось в тот вечер, — сказал Корентэн.

Альбера смущало то, что он не может сесть. Он не привык стоя докладывать шефу, правда, еще никогда карту не была поставлена его должность. Он даже не знал, как начать и что сказать.

— Ну… Мы с Буасси поехали к Жиле, к борцу. Когда вернулись, время дежурства истекло. Буасси сразу поехал домой, а я зашел за кое‑какими бумагами.

— Чтобы забрать их домой? — спросил Корентэн.

— Да.

Корентэн кивнул. Он строго запрещал брать докуметы домой.

— Вероятно, вы читали их не здесь? — спросил Жакоб.

— Да.

— Сколько времени вы провели в здании?

— Даже не знаю. Несколько минут, пока искал нужные бумаги.

— Что вы за это время слышали?

Хлопок, хотел сказать Альбер, но Корентэн опередил его.

— Документы уносить домой запрещено! За этом полагается строгое наказание. Лелак солгал, сказав, что читал документы здесь, сочтя за лучшее придумать, будто что‑то слышал.

Сен‑Жакоб кивком подтвердил, что понимает.

— Ты будешь наказан за то, что унес документы домой, и можешь радоваться, если тебе сойдет с рук, что ты ввел комиссию в заблуждение. Излишне настаивать на своей выдумке. Ибо если ты слышал, как того человека жестоко избивают и ничего не сделал, чтобы этому воспрепятствовать, можешь отправляться прямо домой и искать себе хорошего адвоката. Понял?

Как не понять!

— Словом, вы слышали что‑нибудь или нет? — спросил Сен‑Жакоб.

Альбер разглядывал рисунок ковра.

— Нет, — тихо ответил он.

— И сказали так только потому, что выносить документы запрещено и вы боялись наказания?

— Да.

Оба вздохнули, как доброжелательный учитель и инспектор комиссии, принимающие экзамен у тупого ученика, который наконец‑то выжал из себя дату падения, Бастилии, и они могут поставить ему тройку.

— Можешь идти, — сказал Корентэн.

— Да, — ответил Альбер, но не двинулся с места. Он чувствовал себя униженным, трусливым, подлым, ему хотелось сделать так, чтобы весь этот разговор оказался несостоявшимся.

— Благодарю, — произнес доктор Сен‑Жакоб. — До свиданья.

Корентэн взглянул на Альбера, сделал нетерпеливое движение, и тот медленно отправился к двери. Он вышел не простясь, но ему показалось, что они вовсе в этом и не нуждались.

«Марта была права, — думал он. — Мне следовало выйти и посмотреть, что там за шум. Я должен был их остановить. Должен был возмутиться, а не пожимать плечами, говоря, что это несчастный случай. Человека насмерть избивают полицейские, которые должны его защищать! И если я ежедневно буду видеть новые и новые убийства, если Бришо умрет от ран, если меня тоже убьют, это не изменит дела: того человека убили полицейские, а у него даже не было права дать им сдачи».

Он не хотел разговаривать с Буасси. Не хотел видеть коллег, не хотел, чтобы его похлопывали по плечу, дружески поздравляли. Марта была права. Механизм, пущенный в ход, чтобы замять дело, действовал. Чтобы оправдать его, оправдать всех, кто был в здании, за исключением, наверное, лишь тех двоих, которые избивали, — без жертв не бывает победы.

Он не хотел об этом думать. О том, что оправдал себя мелкой ложью, которую к тому же вложил ему в рот Корентэн.

Он вышел на улицу. Заморгал от неожиданного солнечного света. Постоял, позволяя лучам ласкать себя, посмотрел на листья деревьев, колышащиеся от слабого ветерка.

И двинулся в путь. Его машина стояла у главного входа, но теперь ему хотелось идти пешком. Он шел сердитым, быстрым шагом, словно желая себя утомить. Теперь он знал, куда идет.

VII

Маленький тренировочный зал Ламана как будто стал еще более облезлым, чем в прошлый раз. Проникающий сквозь окно солнечный свет обнаруживал скопившуюся в углах пыль, пятна на коврах. Ламан дремал, положив голову на письменный стол. Два спортсмена отрабатывали на ринге броски в падении; они делали это медленно, неторопливо, словно очень устали и все им надоело. Кроме них, в зале болталось еще трое. Двое — возле гантелей, третий — у мешка с песком, но не тренировался с ним, только глядел, как на врага, и время от времени с отвращением пинал ногами. Швейцар из «Рэнди кока» стоял у ринга, глядя на тренирующуюся пару. Почувствовав, что Альбер наблюдает за ним, повернул голову, и взгляды их встретились.

В тренировочном зале царили тишина и покой. Даже пролетавшие мимо окна поезда метро не нарушали по‑настоящему спокойствия: через толстые стекла звуки доносились глухо.

Все словно доказывало, что жизнь может проноситься за окнами, там могут убивать, преследовать, но здесь существуют лишь броски, падения и разработанные бицепсы.

Швейцар подошел к нему. Он был чуть пониже Альбера, но значительно шире. В тренировочном костюме он не казался таким грузным и неловким, как ночью, в темном костюме с подложенными плечами.

— Я еще не поблагодарил тебя… — начал Альбер. Швейцар пожал плечами.

— Ради этого ты пришел?

— Ну… — Ему хотелось кое о чем спросить швейцара, но он не желал, чтобы тот подумал, будто он пришел только для этого.

— Твои коллеги всю ночь продержали меня в полиции. Не поверили, что я не знал хмыря. Допрашивали по очереди. Пытались подловить. Показывали фотографии, говорили, будто есть свидетели, что убитый тип наш завсегдатай. Ругали меня — почему не крикнул раньше.

Альбер молчал.

— Пытались спровоцировать. Оставили одного в комнате с тощим плюгавеньким сопляком, а тот нагличал и толкался. Я бы одной оплеухой размазал его по стене так, что при следующем ремонте мастерками пришлось бы соскребать. Я знал, что они этого ждут, но все‑таки едва сдержался.

— Не сердись, — сказал Альбер. — Когда ранят полицейского, остальные сатанеют.

— Бог свидетель, я спас ему жизнь. Не закричи я тогда, хмырь перерезал бы ему глотку и, прежде чем ты выхватил пистолет, исчез бы.

— Знаю, — ответил Альбер. — Спасибо.

Оба замолчали. Смотрели на ринг, будто их интересовали броски и падения.

— Почему другие фараоны не такие, как ты?

Альбер опустил голову. «И я не лучше их, — думал он. — Марта права, возможно, когда‑то я был лучше, но это было давно».

— В тот момент, когда я застрелил преступника, с места сорвался красный «БМВ», — сказал он наконец.

— Да. Машина простояла там весь вечер. В ней сидели двое, курили сигареты, вроде ждали кого‑то.

— Убитый выскочил из той машины?

— Да.

«Явно они следили за Шарлем, — размышлял Альбер. — То есть, они хотели убить его вовсе не из‑за того, что он в баре о чем‑то узнал: они не могли знать заранее — ни куда он пойдет, ни что там ему скажут».

— Когда те трое искали у вас Колля, они на самом деле не сказали, зачем он им нужен?

— Нет, не сказали.

— Вчера все были уверены, что Фанфарона убил Колль. Откуда вы узнали?

— Кто‑то сказал девочкам. Не знаю, кто именно.

— И не предполагаешь?

— Послушай, я не вчера родился.

— Почему ты нам не сказал? — Альбер махнул рукой. — Или почему не схватил Колля? Фанфарон был твоим приятелем, так ведь?

— Брось, — ответил швейцар. — Я достаточно долго работаю в ночных заведениях, научился не высовываться, когда не следует.

— Ты их боишься.

— А как не бояться? Одно дело швырнуть пьяного, который воображает себя силачом, другое впутаться в дела этих. Думаешь, мне с ними сладить? Черта с два! В честной борьбе — да, но где тут честная борьба? Они нападут на меня со спины, как на беднягу Фанфарона, набросятся вдесятером, прирежут или застрелят… Я не могу с ними связываться. Каждый вечер я должен быть в баре, меня в любое время найдут, они знают, где искать.

— Ну что ж, спасибо, — еще раз сказал Альбер.

Швейцар грустно пожал плечами. В зале было тихо. Два борца, прекратив тренировку, отдыхали, опершись на веревки ринга. Над головой Ламана, жужжа, летала муха, старик во сне сделал несколько сердитых движений, потом смирился. Альбер охотнее всего остался бы здесь, в этом сонном покое. Он медленно шел к выходу. У мешка с песком никого не было. Снизу подъемом ступни он подбил мешок и в том же темпе ударил по нему рукой. Мешок был набит очень туго. Даже через ботинок он чуть было не сломал себе ногу, и рука у него заныла. Он оглянулся. Швейцар стоял, уперев руки в бока. Альбер помахал ему и постарался выйти не хромая.

Они сидели в старом «ситроене». Припарковались на набережной так, чтобы удобно было следить за входом в Главное полицейское управление. Один из них посмотрел на часы.

— Обедать‑то он пойдет?

— Чего тебе не терпится?

— Я просто сказал, что к обеду он, наверное, выйдет.

В майках‑безрукавках, с длинными, грязными волосами, свисавшими на шею, они не были особенно мускулистыми, да и мышцы живота этих типов силой не отличались; грудь их охватывали пояса безопасности. Парни эти не были снайперами, не были мастерами автовождения, не обладали обостренными рефлексами. Зато под правым сиденьем машины у них лежал легкий короткоствольный автомат.

Оба одновременно увидели Альбера. Он приближался к входу в Главное управление со стороны улицы. Слегка прихрамывая, держа в руках пиджак. Кобуры с пистолетом на нем не было.

Один включил мотор, другой протянул руку под сиденье.

— Как он здесь очутился? Мы же не видели, как он выходил.

— Погоди! Смотри!

Оба уставились на двух полицейских с автоматами, стоящих в воротах. Когда же они успели выскочить. И сколько глаз следит за сыщиком Лелаком, который, демонстрируя, что у него нет оружия, прихрамывая, направляется в здание?

— Чуть было не влипли. — Пассажир выпрямился, второй заглушил мотор. Глубоко вздохнул.

— Здесь нам его не убрать.

— Откуда же он вышел?

Второй задумался.

— Позвони шефу. А я пока послежу.

Глава девятая

I

Буасси отложил кроссворд и, напустив на себя важность, рукой сделал Альберу знак, чтобы тот вышел в коридор. В комнате, кроме них, были еще трое коллег: всем бросилось в глаза, что Буасси с Лелаком что‑то замыслили.

— Есть оружие!

Альбер простил Буасси, что он слишком близко придвинулся к нему и говорит чуть ли не прямо в лицо.

— Где?

— Завтра получишь.

Альбер вздохнул. Отступил и спиной уперся в стену.

— Тебя шеф искал.

— Да? — Он двинулся было к начальству — самый лучший предлог на несколько минут освободиться от Буасси.

— Он велел передать тебе вот это. — Из кармана старомодного пиджака он вынул конверт. — Сказал, чтобы ты хорошенько обдумал, как будешь действовать. А если тебе нужны люди, отыщи инспектора Гуафа.

Альбер не стал вскрывать конверт. Корентэн дал ему то, что он просил, по‑видимому, это тоже входило в сделку, о которой ни слова не было сказано. Ордер на обыск с указанием о том, как им пользоваться. Он взглянул на Буасси. Шофер‑маэстро, горластый, самоуверенный Буасси показался ему усталым, стареющим мужчиной.

— Девушка та объявилась? — спросил он.

Буасси какой‑то момент не мог сообразить, о чем идет речь. Потом поковырялся в кармане.

— Нет. Но я сказал, что нас это дело интересует. Что‑нибудь неладно?

— Не знаю. — Он тактично слегка отодвинул Буасси в сторону. — Где найти этого инспектора Гуафа?

II

Гуаф оказался человеком, лишенным юмора и фантазии; он тотчас начал задавать Альберу вопросы, которых тот больше всего желал избежать. Инспектор захотел узнать, где и когда состоится акция. Захотел узнать, в чем вообще дело. Альбер постарался вежливо уклониться от ответа. Гуаф заявил, что в таком случае не сможет помочь, Альбер сослался на Корентэна, Гуаф — на различные приказы Министерства внутренних дел, номера которых он, очевидно, выучил наизусть. Альбер завел речь об интересах следствия, Гуаф заявил, что не Альберу об этом судить. Альберу очень недоставало Бришо. Тот сумел бы привести в ответ подходящий приказ, был бы сам знаком с Гуафом или его шефом, обезоружил бы того несколькими фразами, которые Альберу никогда не приходили в голову.

После затянувшихся на час препирательств Альбер все еще не знал, получит ли он в случае необходимости людей, уверен же был лишь в том, что приобрел нового врага.

Обедать он не пошел. Велел принести себе сандвичей и попытался работать. Дело продвигалось с трудом, почти ежеминутно приходилось снова заставлять себя сосредоточиться. То, что он делал, не было по‑настоящему важно, он успел бы закончить работу завтра или послезавтра. Но лучше заняться этим, чем думать о Гуафе, Бришо или разговоре, состоявшемся в кабинете Корентэна.

Минуты текли медленно. Казалось, за каждую из них нужно специально бороться, каждые прошедшие полчаса нужно праздновать. Он позвонил Марте. Хотел сказать, чтобы была поосторожнее. Оглядывалась, не следит ли за ней кто‑нибудь, запирала бы за собой двери. Но так ничего и не сказал. Как может защитить себя Марта? Он отогнал эти мысли и продолжал напрягать мозг, желая хоть что‑нибудь из него выжать. Когда время работы истекло, он почувствовал, что освободился от цепей. Вытащил из‑под стола спортивную сумку, положил руку на плечо Буасси:

— Надеюсь, отвезешь меня?

Буасси был обидчив. Если Альбер не счел нужным ввести его в курс дела, спрашивать он не станет. Отвезет этого зазнайку куда тот хочет, хоть на тренировку таи чи чуан, коли тот ничего лучшего не придумал. Но сделает это не по дружбе, а потому, что приказал Корентэн. Раз Лелак так себя ведет, вся дружба врозь!

Им предстояло проехать через шумный, окутанный дымом город. Создавалось впечатление, будто именно сейчас все пустились в путь, все вывели свои машины из гаражей, все куда‑то заспешили и стремятся выгадать несколько минут за счет остальных. Будто все, кто движется впереди, — либо неловкие, начинающие ученики, либо женщины‑водители, либо старые дядюшки в шляпах. Будто все едущие за ними недоумки города, вообразившие, что могут претендовать на участие в автомобильных гонках, проявляют нетерпение. Альбер благодарил небеса за то, что не он ведет машину. И Буасси был не в духе. Он, не переставая, ворчал, внезапно тормозил, неожиданно брал повороты. Альбера замутило. Он глянул на часы.

— Спешишь? — спросил Буасси.

— Нет, — быстро ответил Альбер. Он совсем не хотел, чтобы Буасси прибавил скорость. В нем все еще жили остатки того панического страха, который охватил его, когда он впервые сел рядом с Буасси. Вихрь мелькающих лиц, машин, светофоров, перекрестков, приближавшиеся слева, справа, навстречу мотоциклисты, автобусы, трейлеры — страшный сон! Буасси совершенно менялся, когда «спешил», он становился красивым, ничего смешного в нем не было. Он превращался в компьютер, в который заложены все скорости движения транспорта, все направления и даже все суетливые, испуганные реакции водителей.

— Если ты спешишь… — Глаза Буасси остановились на зеркальце заднего вида, потом он глянул вперед, и рука скользнула к переключателю скоростей.

— Нет, — хотел сказать Альбер, но было уже поздно. Буасси разглядел щель между машинами, переключил скорость и с силой нажал на газ. Какое‑то время Альбер пытался подметить трюки Буасси, но потом отказался от своей попытки. Они находились на встречной полосе, и Буасси не выказывал никакого желания вернуться обратно. Появилась встречная машина, Буасси прибавил скорость. Справа рядом с ними уже бежал спуск транспортного тоннеля. Альбер чувствовал себя как под ледяным душем. Его охватило приятное головокружение, потом он ощутил нехватку воздуха. «Скорее!» — думал он. Лицо Буасси раскраснелось, глаза блестели. Затем он внезапно затормозил, рванул руль вправо и схватился за ручной тормоз. Машина послушно задним ходом въехала в тоннель, Буасси сразу переключил скорость, дал газ, чтобы, подстроившись к остальным, затесаться между двумя фургонами.

— Вот дьявол, — только и проговорил Альбер.

Такой поворот он тоже разучивал по руководству мастерского автовождения, пока Марта не отобрала у него покореженный «рено» и не сослала книгу на самую верхнюю полку.

— Ну и зараза, — сказал шофер старого «ситроена». — Не думал, что он нас засечет.

— А ты не мог за ним поехать?.

Сидящий за рулем не ответил. Сбавил скорость, с завистью глядя на покрывающие тротуар террасы.

— Что будем делать?

Они свернули вправо, «ситроен» мягко покачивался на поворотах.

— Сменим машину. И припаркуемся у него перед домом.

Они поставили «ситроен» на первое же свободное для парковки место, положили в спортивную сумку автомат и, когда вылезли, закрыли дверцу. Машину они угнали, однако знали, что чем позднее это бросится кому‑нибудь в глаза, тем лучше.

III

Ордер на обыск он оставил у Буасси — а вдруг его вещи будут просматривать. Буасси входить не захотел, даже до бара не пожелал дойти, лучше он останется в машине и почитает. И он вытащил приключенческий роман в рваной обложке. Но Альбер не сомневался в том, что, когда выйдет из «Академии», застанет Буасси склонившимся над мотором.

— Будь осторожен, — сказал он. — Чтобы с тобой ничего не случилось, пока я там. Глаза Буасси испуганно дрогнули.

— Поторопись, — сказал он вслед Альберу и тщательно запер дверцы машины.

Принимавшая его в члены клуба регистраторша приветствовала Альбера, как старого знакомого. Улыбнулась ему и пухленькая женщина из их группы. От стойки бара доносился смех. В раздевалке действовал кондиционер, Альбер чуть не замерз, пока раздевался. Почему он не может приходить сюда, как обыкновенный член Спортивного центра?

До гимнастического зала он шел вместе с бородатым философом. Тот рассуждал о снимающей напряжение энергии. Альбер делал вид, что слушает. В сторону бунгало он бросил всего один взгляд. «Мерседес» стоял на месте, впрочем, ничто не указывало на то, что в доме есть обитатели. Пустыми казались и остальные, бунгало, вероятно, их жильцы отдыхали. Дом, который сзади охранял страж, с дороги не был виден.

— Очень важно состояние Внутренней Улыбки, — произнес Альбер, когда философ умолк.

— Да, да, Внутренней Улыбки! — с воодушевлением подхватил бородач.

К сегодняшнему дню из первоначального состава их группы остались только пятеро любителей. Инструктор оглядел их, словно раздумывая, стоит ли проводить тренировку. Альбер стоял между философом и, хотя и пухленькой, но сравнительно смазливой женщиной лет тридцати. Они занялись медитацией, потом дыхательными упражнениями, затем приступили к тренировке. У остальных дело шло чуть лучше, по крайней мере они знали порядок шагов. «Теперь я уж никогда не научусь», — думал Альбер. Пять минут спустя он сделал вид, будто у него схватило желудок, извинился и вышел. Войдя в маленькую раздевалку, закрыл за собой дверь. Постоял, прислушался. До него доносились спокойный голос инструктора, ведущего отсчет, звуки шагов и ничего больше. Он успокоился. Зашел в туалет, запер дверь. Теперь уже сноровисто и быстро разобрал окно, выглянул, взмахнул ногой и выбрался, полувыполз наружу. Первую половину дистанции он преодолел бегом, потом лег на живот и начал — действие раздражающее и тягучее — ползти. Он двигался медленно, как в прошлый раз, преодолевал небольшие отрезки пути, останавливался и оглядывал местность. Знал, что надо рассчитывать и на сюрпризы, но все же чуть все не испортил. Первый страж был на своем месте по ту сторону маленькой лужайки, а второй сидел на толстой ветке дерева наискосок от изгороди. К счастью, сидел он спиной к Альберу, опершись о дерево, только плечи его виднелись с земли. Альбер осторожно оттянулся чуть‑чуть назад. «Нет смысла идти дальше, — подумал он. — Явно два стража здесь не случайно». Однако назад возвращаться не стал. Очень уж хотелось подобраться ближе к тому дому и заглянуть в окно. Хотелось знать, что произойдет, когда инспектор Гуаф со своими людьми атакует дом. Сколько вооруженных людей их встретит и стоит ли результат жертв. Если исчезнувшей девушки там не окажется, он на всю жизнь станет посмешищем.

Он потянулся под мышку за оружием. Вдруг рука его замерла: он же в гимнастическом костюме! Да и пистолет у Корентэна! Сидящий на дереве страж шевельнулся. Он не уловил движения Альбера, просто заерзал, отыскивая более удобное положение. Потом взглянул на другого часового, и Альбер понял, что это самый подходящий момент для того, чтобы прокрасться дальше. Но времени уже нет. Глянул на часы: до конца тренировки оставалось двадцать пять минут. Медленно, осторожно он двинулся назад. С облегчением вздохнул, добравшись до деревьев. Побежал легким, неслышным шагом, слегка пригнувшись, обходя ветви деревьев, камни. На опушке леска остановился. До дома теперь всего несколько метров, их придется преодолеть без прикрытия. Чтобы поскорее добраться туда, надо пробежать или пройти прогулочным шагом, будто у него тут какое‑то дело. Если кто и увидит его, причин для подозрений не окажется. Но кто тут увидит? Он двинулся было, но вдруг за спиной услышал звук.

— Пуфф, — произнес голос. Он мгновенно повернулся.

— Пуфф, пуфф.

Альбер бросился в сторону и покатился по земле. Его охватил панический страх, чуть ли не подвывая, он ждал смертельного выстрела. Но выстрела не последовало. Перед ним с удивленным, слегка испуганным лицом стоял ребенок примерно лет восьми, светловолосый, подстриженный под горшок. Он сжимал в руке игрушечный пистолет, производивший полное впечатление настоящего.

Видимо, ребенок сам испугался того, что его атака так хорошо удалась. Он не стал дожидаться, пока бранящийся Лелак с трудом поднимется, неожиданно повернулся и умчался в направлении деревьев.

«Проклятущая жизнь», — проворчал Альбер, подошел к окну, ухватился за край его, подтянулся и влез. Делал он это с трудом, от неудачного падения кружилась голова, он едва владел телом, спина при каждом вдохе отзывалась болью. Но вот он потерял равновесие, ноги стукнулись о дверь, руки соскользнули, и он с шумом растянулся на полу, ударив голову. На лбу горячо запульсировала жилка. Он встал. Спустил воду в унитазе. Вышел из кабинки. На лбу не было шишки, только блеклое красное пятно, которое — он знал по опыту — вскоре станет темно‑синим. Лицо его было подозрительно белым и измученным. Он сделал глубокий вдох и вошел в гимнастический зал. Остальные в этот момент, встав на пятки, подтягивали руки к груди, потом, вытянув вперед ладони, сделали шаг, будто толкая что‑то перед собой.

— Вам плохо? — сочувственным тоном спросил инструктор.

Альбер кивнул головой.

IV

— Тебе плохо? — спросил Бришо.

Он лежал прикрытый до подбородка, хотя в комнате была жара, давящая, неприятная, вызывающая сильное потоотделение.

— Да, — ответил Альбер. — А тебе?

Вопрос был идиотский. Из‑под одеяла тянулась какая‑то трубка к треноге, Бришо лежал как полутруп. Альбер хотел что‑нибудь принести ему, но у него просто выскочило из головы. Буасси за всю дорогу не сказал ни слова, а потом явно обиделсяеще больше, когда Альбер пожелал один подняться к Бришо. В палате у него он застал восточную девушку‑танцовщицу. Она сидела на маленьком стульчике у кровати и держала Бришо за руку. Не сказав ни слова, когда вошел Альбер, тут же встала, расправила юбку, улыбнулась Шарлю и удалилась.

— Спасибо, — сказал Бришо.

Альбер пожал плечами. Что ему ответить? Пожалуйста? Не стоит, пустяки? Бришо на минуту прикрыл глаза. Альберу захотелось уйти. Не может он долгие часы тихо сидеть у постели больного, как эта девушка. Целый день он ждал, когда удастся поговорить с Шарлем, а теперь не знает, что сказать. Это не тот Бришо, с которым он рвался поговорить. Это больной Бришо, больничный Бришо, бедняга, напичканный болеутоляющими средствами.

— Сядь, — простонал тот.

Альбер послушно сел. Он чувствовал, что скоро зажарится, ощущал отчаянную панику, которая обычно охватывала его в больницах: вот что ждет его, болезнь, ранения, смерть. Казалось, над ним смеются блестящие иглы, зажимы, фарфоровые тазики — неважно, что сейчас он уйдет, это только отсрочка.

— Почему ты не раскроешься? — грубо спросил он. — Девица ушла.

— Потому что зябну, — сказал Бришо.

Альбер глянул на часы. За столько времени Буасси нашел, вероятно, инспектора Гуафа. Если все пойдет как надо, через полчаса люди будут на месте.

— Что случилось? — спросил Бришо. — В баре сказали, что Колль убийца. Они не видели, но…

— Он убийца, — сказал Альбер и наклонился вперед, опершись локтями о колени. — Ты спрашиваешь, почему? — продолжал он, хотя Бришо не произнес ни слова, лежал неподвижно, прикрытый до подбородка. — Спрашиваешь, какой в этом смысл? Кому это выгодно? — Он поднял голос, словно обращался к большой аудитории. — Видишь, двадцать лет мы делаем эту работу и до сих пор еще верим, что все имеет смысл. Эта работа не для нас. Мы слишком много рассуждаем, у нас слишком богатая фантазия…

— Почему он его убил? — спросил Бришо. На глаза ему упала прядь волос, но он не откинул ее, возможно, не мог даже шевельнуть рукой.

— Просто так, — сказал Альбер. — Потому что они поссорились. Фанфарон не так на него посмотрел. Потому что он был таким типом, с которым нельзя вести себя нагло. Достаточно оснований?

— А кто убил его самого и почему?

Альбер будто не слышал.

— Если у тебя спросят, почему совершается большинство убийств, тяжких телесных повреждений, что ты скажешь? Просто так. Пили. Ссорились. Поспорили о том, у кого больше прав на место для стоянки машины. Толкнули друг друга в танцевальном зале. Кому‑то понадобилось сто франков, а он знал, что тот скупердяй все равно ему денег не даст. Вот из‑за этого убивают, а не ради наследства, не ради состояния, которое сложно приобрести, и вовсе не из‑за того, что кто‑то стоит на пути другого. Это жизнь, мой друг. Нас смущало, что Фанфарон был огромным и сильным, мы забыли, что в глазах множества людей такой человек — прямой вызов. Смущало и то, что газеты полны статьями о состязаниях по кетчу, словно о другом и писать нечего, словно всех интересует только одно: организуют ли эти соревнования, имеет ли государство право их запретить или нет. Мы совершили ошибку, друг мой, когда во всем искали смысл.

Бришо закрыл глаза. Альбер, не спрашивая, спит ли он, продолжал:

— Колль привязался к Фанфарону в баре. Нормальный человек такого не сделает, но, говорю тебе, здоровенный, сильный человек нервирует многих. Однако же и у Колля ума хватило поджать хвост, когда Фанфарон привстал. Думаю, за это ему еще больше захотелось отплатить вольнику. Он подождал его на улице и, подобравшись со спины, перерезал глотку. Велико дело — подбежал сзади и полоснул ножом. Для этого не нужно ни силы, ни ловкости, ни даже смелости. Но он был собой очень доволен. И — смею тебя успокоить — ни секунды не испытывал угрызений совести.

Бришо открыл глаза. Он говорил тихо, медленно, было видно, что речь ему дается с трудом.

— А кто убил его и почему?

— И тут появились мы. Великие сыщики. Фанфарона, мол, убили противники состязаний по кетчу. Но почему? Чего они этим достигли? Взять хотя бы организаторов соревнований. — Он махнул рукой. — Все делается не так. Если спортсмена хотят уничтожить, его и пальцем не тронут. Просто с ним не заключат контракта, и вскоре после этого он сможет отправляться грузить вагоны. Реклама? Жиле, руководитель лагеря противника, работает на организаторов соревнований «Все дозволено»! Раскрою тебе еще секрет. Все эти соревнования сплошное жульничество. Кого в наше время интересует, что несколько идиотов забьют друг друга? Великая находка в этом деле вовсе не то, что на ринге все дозволено, а то, что режиссеры соревнований сами организуют и движение протеста! Впрочем, нет ничего естественнее, чем такой кетч. Что ты повсюду видишь? Насилие. Бессмысленное насилие, насилие без расчета на выгоду. Так что же теперь делать с вопросом: кому это выгодно? — Альбер все больше злился, еще счастье, что Бришо был в отдельной палате. — Бессмысленно взрывают, бессмысленно воюют, отправишься в путешествие, все время испытываешь страх, что украдут твою машину, ограбят тебя или захватят и угонят самолет, на котором ты летишь. Теперь в местах развлечений ты уже не танцуешь, не беседуешь, а следишь, чтобы к тебе не придрались. Сейчас молодежь жаждет выглядеть не элегантной, а устрашающей! Сейчас в кинокомедиях смеются, когда у кого‑то в руках взрывается граната и отрывает ему обе кисти. Сейчас даже у меня не возникают подозрения, когда всего в нескольких шагах от моего кабинета кого‑то забивают насмерть. Почему же насилию не проявляться именно в преступлениях?

Голос Бришо прозвучал сильнее, чем раньше:

— Если ты сейчас не скажешь, кто убил Колля и почему, у меня будет приступ, и я позову сестру. Но, — и удивительно проворным движением он вытащил руку из‑под одеяла и предупреждающе поднял палец, — если посмеешь сказать, что его тоже убили просто так, из‑за того что кому‑то была несимпатична его физиономия, я сверну тебе шею. Наверное, не сейчас, а лишь в том случае, если меня вылечат, но шею я тебе сверну! И не говори, что на меня тоже напали случайно!!!

— Нет, — сказал Альбер. — Не случайно, а потому что мы были идиотами. Все это я говорил для того, чтобы ты понял, какими идиотами мы были. Этого о нас никто и никогда не предполагал. Все знали, в чем дело. Кто‑то перерезал здоровенному дубине глотку — так ему и надо. И все. И вот тогда появляемся мы, начинаем повсюду разнюхивать. Как там дела с соревнованиями по кетчу? Кто их финансирует? И дразним Реноде, и дразним Ле Юисье, и дразним того типа из Министерства спорта, и Жиле, и кто знает, кого еще! Как ты думаешь, что они подумали?

— Что убийство Фанфарона только предлог. — Глаза Бришо блестели, похоже, он опять становится прежним.

— Именно. Они тонко попытались нас остановить, выбить этот предлог у нас из‑под ног. Твой заместитель министра велит своему приятелю‑депутату позвонить Корентэну. Таинственный заявитель доносит по телефону, кто убийца вольника. Но мы затыкаем уши, завязываем глаза, не видим, не слышим, становимся почти такими же, как три обезьяны, но не совсем, потому что все‑таки продолжаем говорить. И что же происходит?

— Они еще больше убеждаются в том, что все это предлог.

— Да. Но теперь они действуют тверже. Пытаются на блюде поднести нам убийцу, только бы мы отвязались, слезли с них. Те трое субъектов искали Колля, по‑моему, не для того, чтобы убить.

— А для чего?

— Уговорить, чтобы сдался.

— Да брось, не может быть! — Бришо, разволновавшись, пошевелился, и лицо его исказилось от боли.

— Еще как может! До каких пор такой Колль остается хулиганом‑поножовщиком? До тех, пока поджидает кого‑либо на темной улице с ножом в руках. Настоящей борьбы он боится. А когда такая личность, как Реноде, что‑то ему прикажет, он от страха обделается.

— Но почему же он не послушался?

— По‑моему… — На момент он умолк, еще раз обдумывая свою мысль, чуть ли не наслаждаясь тем, как все прекрасно сходится. — По‑моему, когда Колль узнал, что его ищут трое крутых ребят, он, видимо, подумал, будто приятели Фанфарона хотят за него отомстить. Он исчез, притаился, не появлялся в обычных местах И когда те типы нашли его, он, не ожидая никаких объяснений, выхватил нож и бросился на них.

Бришо задумался. Вполне допустимо, что так и произошло. Это, правда, предположение, но приемлемое. Однако Альбер обычно выступает не с предположениями.

— А почему убили девушку? — спросил он. Альбер пожал плечами.

— Я думал, тебе ясно. Так и было, как говорили танцовщицы из «Рэнди кока». Он напился, пьяный похвастался птичке своим подвигом, а потом пожалел. Все. А что? Чего ты ждал? Карту украденного и запрятанного сокровища? Но пошли дальше. За мной следили, потому что заметили: слишком уж я кручусь вокруг Реноде. И на тебя напали из‑за этого же.

Бришо вздохнул.

— И все? Считаешь, на этом мы можем закончить? Успокоиться на том, что Колля настигло возмездие, а ты застрелил того, кто напал на меня?

— Да, — после недолгого размышления ответил Альбер. — Не думаю, что мы найдем убийц Колля, а если и найдем, они с легкостью докажут, что это была самозащита.

— А заместитель министра Леблан и Ле Юисье?

— У всех у них рыльце в пушку! Когда выздоровеешь и у тебя найдется на это время, займешься расследованием. Это ведь как с закрытыми глазами ткнуть в точку на карте, показывая, куда едешь. Езжай в любое место! И куда ни ткнешь, обнаружишь свинство.

Бришо сел. Пижамной куртки на нем не было, гладкие, белые мышцы казались хрупкими.

— Перестань говорить банальности. Не потому же я здесь валяюсь. И не говори, что Реноде мафиози, это знает любой читатель газет. Расскажи, что он делает!

— Похищает по заказам девушек, — тихо произнес Альбер.

Бришо снова лег. «Возможно, мы идиоты, — думал он, — возможно, нашли новый след, потянули за „ниточку“, как говорит Альбер. И снова попали прямо в точку».

— Вообще, это тоже банальность, — сказал Альбер. — Предположение. Доказать его я не могу, и полностью сам не уверен в этом. Только… я так думаю.

— Как ты думаешь?

Альбер улыбнулся. Бришо во всем ему верит, убежден в его правоте, словно он непогрешим.

— Я думаю, он похищает молодых, красивых девушек‑спортсменок. Тех, кого предварительно показывают по телевидению. Возможно, он их сам выбирает, но, скорее, его заказчики. Хотелось бы, мол, ту лапочку, которая была восемьдесят третьей. Но показывали ее в начале программы, такая блондиночка с хорошей фигуркой, на ней еще синее платьице было… Они прокручивают видеомагнитофонную запись, выясняют, кто эта девушка, и похищают.

— Дело такого размаха?

— Думаю, он и еще кое‑чем пробавляется. И, по‑моему, это приносит солидные барыши. Наверное, можно было бы похитить и женщин получше, но эти не просто хорошенькие девушки, а именно те, на которых, сидя у телевизора, облизываются, пуская слюни, богатые клиенты.

Бришо покачал головой.

— Просто не верится!!!

— Видимо, не только тебе, и другим будет трудно поверить, — сказал Альбер.

Некоторое время они молча глядели друг на друга. Затем Лелак снова заговорил:

— Ты даже не спрашиваешь, как я это обнаружил и что собираюсь делать?

— Нет, — ответил Бришо. — Я устал.

Альбер нерешительно встал.

— Тебя даже не волнует, что Корентэн забрал у меня пистолет, что Буасси меня охраняет и, если я в течение двух‑трех дней не запрячу Реноде за решетку, меня тоже постараются убрать как тебя?

— Можешь все бросить, — тихо произнес Бришо. — Опубликуй в газетах, что Фанфарона убил Колль, и ты закрываешь следствие. Они поймут.

— Наверное, так и следует поступить, — сказал Альбер. Он направился к двери. — А может, уже поздно. Я боюсь за Марту.

— Тогда запрячь Реноде за решетку, — сказал Бришо. — Не говори, что ты предпримешь, но действуй.

Он сделал усилие, протянул руку и нажал кнопку звонка, находившегося над его головой.

Альбер тихо вышел. Когда у лифта он оглянулся, медсестра еще не появлялась.

Глава десятая

I

Марта Лелак вернулась домой в четыре часа. Уроки у нее были до шести, но она отпросилась пораньше, вдруг что‑то понадобится Альберу. Могла бы, кажется, знать. Квартира пуста, так пуста, словно Альбер уже в больнице или на кладбище. Когда Бришо ранили, молния ударила очень близко от их дома. Она подошла к окну. Альбер уехал на машине, возможно, так он меньше подвергается опасности. По крайней мере не пырнут ножом в толчее, не собьют автомобилем. Марта и думать не хотела о том, что с ним еще могут сделать. Она глядела на символический садик у дома, на пустую автостоянку. Как раз в этот момент на нее въехала новая «ланча». Марту это не обрадовало. У всех обитателей дома были свои места на стоянке. Когда Альбер вернется домой, он не найдет свободного места. Они как‑то собирались написать номер своей машины краской на бетоне, как сделали прочие жильцы, но посчитали это смешным. А соседи так не считали. Не случайно «ланча» встала на их место. В машине сидели двое мужчин, никто из них не вышел. Марта успокоилась. Ждут кого‑то. Она направилась в кухню и поставила чай.

II

Случилось то, на что он надеялся. Буасси обо всем договорился вместо него. Видимо, сумел лучше поладить с инспектором Гуафом, чем он. Получил людей, несмотря на то, что Гуаф не знал, куда они поедут и зачем. Альбер и думать не желал о том, что мог Буасси наговорить о нем Гуафу.

Люди ждали их метрах в пятистах от Спортивного центра «Академия». Их было двадцать, как он просил; они были в пуленепробиваемых жилетах, с автоматами, в стальных касках. Альбер сунул в руки Буасси ордер на обыск.

— Пятерых посадишь к себе в машину, поедешь в «Академию». Скажешь, что хочешь обыскать и прочесать всю местность, весь комплекс. О'кей?

Буасси глянул на него исподлобья маленькими глазками. Его очень задевало, что он не знает, в чем дело.

— Нет, не о кей! Я не могу усадить пятерых в «пежо».

Альберт отошел от его машины, сел рядом с водителем в один из черно‑белых полицейских автомобилей и сделал знак, что можно отправляться. Лишь музыки Моррисона не хватало: молчаливые мужчины отправляются на штурм вражеской крепости. Пожалуй, раньше он подумал бы обо всем этом именно так. Теперь он только испытывал страх. Боялся, что они ничего не найдут, и он — опозоренный — станет всеобщим посмешищем. Интересно, сейчас Альбера не пугало, что и его может постигнуть беда.

По карте он раз двадцать проверил дорогу, но все‑таки они чуть не проскочили подъездной путь.

— Сюда! — вскричал он.

Водитель что‑то гневно проворчал про себя, сворачивая на грунтовую дорогу. Они сбавили скорость, шофер пытался маневрировать между рытвинами и ухабами.

— Быстрее, — сказал Альбер.

Он не знал, сколько стражей ожидают их и насколько они отчаянны. И не хотел оставлять им много времени на размышления.

Хлопал и гремел амортизатор, когда они проваливались в рытвины, деревья терлись о бока машины, словно и они хотели кинуться на полицейских.

Здесь лужайка, думал Альбер. Здесь должны быть двое часовых, которые сейчас в испуге решают, что им делать. Если мы остановимся, выйдем, стражи непременно тотчас откроют огонь.

Пока он это обдумывал, они промчались мимо сторожевого поста. В следующий момент он увидел высокие, массивные решетчатые ворота, которые были открыты. И, когда они приблизились, в них появилась машина. Большая черная машина, казалось, сейчас устремится на них и опрокинет. Руки Альбера вспотели. Он вытер их о брюки и схватился за «бардачок». Лелак ощутил колоссальное облегчение: перед ним был черный «мерседес».

— Это он, — хрипло сказал Альбер.

Водитель кивнул. Альбер просил специально подготовленных людей. Теперь он узнает, что это значит. Водитель затормозил и рванул руль в сторону. Буасси сделал бы это не так. Машина чуть не легла на бок, затем ударилась о дерево, стоящее вдоль дороги, и с громким стуком и скрежетом остановилась. Альбер почувствовал, что какая‑то сила швыряет его вперед, затем ощутил рывок на груди — его удержал пояс безопасности. Нос машины разбился, из‑под капота мотора пробивался дым. Но по крайней мере дорогу они преградили. Пока Альбер спохватился, остальных уже не было в автомобиле: они выбросились, выкатились из него. Альбер посмотрел влево, увидел, как останавливается другая машина и люди в касках, будто на тренировочных занятиях, выпрыгивают и, пригнувшись, бегут к укрытию.

Прогремел выстрел. Это был одиночный выстрел, за ним последовала короткая, но мощная автоматная очередь. И началось светопреставление. Альбер наклонился вперед, закрыв руками голову. Не было смысла выпрыгивать, не было смысла искать прикрытие. Прикрытия уже не было, пули летали повсюду, словно он сидел посреди поля боя, где все охотятся именно на него. Не было смысла даже молиться. Альбер думал о Марте, о том, что она скажет, если он не вернется домой. Он съежился еще больше.

Когда наступила тишина, он не знал, верить ли в нее. Так и сидел, сгорбившись, прикрывая руками лицо. Проходили секунды. «Конец», — подумал он.

— Господин инспектор!

Он поднял голову. Его окликал один из полицейских. Он был таким же, как остальные: темная одежда, черный жилет, белая каска, твердое лицо. Альбер вышел. Ему было безразлично, что тот думает, будто он испытывал страх. Да, он боялся. На нем не было пуленепробиваемого жилета, в руках его не было оружия. Он видел изрешеченный, пробитый пулями «мерседес». Видел очертания неподвижных тел за стеклами. И пошел осматривать трупы.

III

Корентэн сидел в своем кабинете и ждал. Он просил инспектора Гуафа известить его, когда Альбер явится за людьми. Но Буасси еще раньше позвонил ему и сообщил, что Лелак потребовал двадцать человек. Специально обученных вооруженных людей. И комиссар тотчас выехал на операцию.

Реноде умер. Один из его телохранителей тоже, второй отделался царапинами, что граничило просто с чудом. Тяжело был ранен один из стражей, который стрелял с верхушки дерева. Видимо, он все‑таки не слишком удачно выбрал свой сторожевой пост. Первая его очередь оказалась неожиданной, но потом его сбили, как охотники птицу. Другой сдался, прежде чем его постигла такая же участь. Были ранены трое полицейских. Их коллеги с ненавистью смотрели на Лелака, который привез их сюда. В машине был еще кто‑то. Корентэн приехал, когда санитары вынимали из машины и укладывали на носилки девушку. Она была молода, с хорошей фигурой, полными ногами, развитой грудью, короткими каштановыми волосами, гордым хорошеньким личиком. В белой блузке, светло‑зеленой юбке.

— Кто она? — спросил Корентэн. Альбер грустно глядел на него.

— Она? Спортсменка. Занимается прыжками в воду.

Он отошел от шефа и приблизился к санитару, который захлопывал заднюю дверцу машины.

— Она выживет? — спросил Альбер.

— А почему бы нет? — ответил санитар. — Вы с ней знакомы?

— Нет.

Он вернулся к Корентэну.

— Это девушка, которую похитил Реноде. И которая не была бы ранена, если б я не был таким чертовски хорошим сыщиком.

Корентэн усмотрел в его словах признаки начинавшейся истерии и охотнее всего надавал бы Альберу оплеух, но побоялся, что в подобном состоянии тот может дать сдачи.

— Пошли, — сказал он. — Здесь ты больше не нужен.

Они проехали через Спортивный центр. Во всех бунгало горел свет. На какой‑то момент Альберу вспомнился светловолосый мальчишка, который так испугал его и которого он тоже напугал. Все произошло, как он представлял: Реноде не стал бы бежать из‑за обыска, но сейчас в бунгало, по соседству с его собственным, находилась похищенная девушка. Он усадил ее в «мерседес» и хотел улизнуть через запасные ворота. А тут подоспели, основные силы полицейских. Все так и случилось. Только вот на убитых и раненых Альбер не рассчитывал, а главным образом на то, что с девушкой тоже может случиться несчастье. Про остальных — телохранителей, Реноде, отряде полицейских особого назначения — он мог сказать, что они сами избрали свою судьбу. Но не она, не девушка. Она была куклой, игрушкой, которую никто не спрашивал. По приказу Реноде ее похитили, они попытались ее освободить. А теперь она находится между жизнью и смертью.

IV

Была полночь. Марта позвонила Корентэну, но комиссара не оказалось дома, его жена сказала, что ему неожиданно пришлось уехать. Нет, никакой беды не произошло, несомненно, он бы ей сказал.

Марта снова подошла к окну, словно этим, как мановением волшебной палочки, можно было заставить появиться знакомый изношенный «рено». На стоянке все еще стояла «ланча». В темноте различались очертания сидящих в ней людей. Мгновенье она колебалась, но лишь мгновенье. Подошла к телефону. В центральную диспетчерскую звонить не стала, набрала номер отдела по расследованию убийств. Человек, поднявший трубку, ей не был знаком. В последнее время у Альбера появилось трое новых коллег. Этот по крайней мере хотя бы знал, кто она такая.

— Успокойтесь, мадам, это наши люди, — баритон его вызывал доверие.

— Господин комиссар приказал установить пост у вашего дома.

— Да?

Она не осмелилась спросить, почему. Положила трубку. Выключила свет и снова выглянула из окна. Белая «ланча». Альбер однажды сказал, что полицейских легко узнать, они пользуются только французскими машинами. Она направилась к телефону, но остановилась. Зажгла свет. На письменном столе Альбера в страшном беспорядке валялись листы бумаги. Марта взяла один лист, начала читать, словно желая таким образом, получить у мужа совет. В руках ее оказалось злополучное руководство по выживанию, написать которое она — сама теперь не знает зачем — уговаривала Альбера.

«Лучше выбирать простые решения,».

— читала она.

«Тогда выяснится, что простые решения самые удачные. Не надо стесняться: если нужно, подойдите к первому же прохожему. Не стоит признаваться ему в том, что за вами следят, ибо он, возможно, испугается и убежит. Просто попросите его позвать полицейского, потому что у вас потерялась собачонка. Или спросите, который час, поговорите с ним и отойдите со спокойной улыбкой, будто вам обещали помощь».

Марта положила лист бумаги на стол. Пригладила волосы, надела куртку и быстрым, решительным шагом вышла.

— Он не вернется домой, — сказал один.

Второй медленно поднял на него усталые глаза в красных прожилках.

— Оставь! Я тоже не для собственного удовольствия торчу здесь и жду. Но он не придет. Второй сжал руку в кулак.

— Его жена дома. У них горит свет.

— А если он…

— Идиот! Когда мы приехали сюда, он был в «Академии».

Электричество наверху погасло, потом снова зажглось. Они увидели, как в окне показалась голова.

— И женушка ждет его. Нервничает.

Затем в дверях появилась женщина. На мгновенье они остолбенели, но она направилась не к ним. Они посмотрели друг на друга.

— Пойдем за ней?

— Иди. Я останусь здесь.

Пассажир вышел. Он торопился. У женщины были длинные ноги, она шагала по‑мужски, быстро. Затем неожиданно остановилась возле старого «пежо». Преследователь не мог разглядеть, но в машине явно кто‑то сидел, потому что женщина наклонилась к дверце и, жестикулируя, что‑то начала говорить. Мужчина остановился. Медленно повернул и направился обратно к машине. Когда он обернулся, то увидел, что женщина показывает в их сторону и фары «пежо» угрожающе вспыхнули.

— Фараоны, — подумал он и припустился бежать.

Глава одиннадцатая

— Ты совершила глупость, — сказал Альбер.

Был ранний вечер, и они лежали рядом в постели. Пробудившись от сна, сопровождавшегося головной болью, они обнялись. Альбер вернулся домой перед рассветом, до утра они разговаривали, потом приняли снотворное, так как, хотя оба смертельно устали, все же уснуть не смогли.

— Ты совершила глупость, — повторил Альбер. — Ты не могла знать, что в «пежо» сидят полицейские.

— Я догадалась, — ответила Марта. — Я сделала, как ты советовал в своей книге.

— В какой моей книге? — спросил Альбер. Он отодвинулся и повернулся на спину. — Думаешь, после всего, что произошло, я буду писать эту чушь? Я напишу лишь, что выживает тот, кому повезет.

Марта не спорила. Она знала, когда от мужа отскакивают все доводы.

— А что будет с руководством для отряда особого назначения? — спросила она. — Ты уже не веришь, что по книгам можно чему‑нибудь научиться?

— Я больше ни во что не верю, — сказал Альбер. — И завидую тем, кто не ломает себе ни над чем голову, занят простыми, понятными делами. И они счастливы.

Марта не отвечала.

— Мне следует заняться садоводством, — продолжал Альбер. — Наблюдать, как тянутся вверх растения, ожидать сезонных изменений, поливать, удобрять, обрезать, подстригать и опрыскивать. Я превращу в маленький рай эти газоны у нашего дома. В японский сад.

Марта содрогнулась. У нее не было никаких сомнений в том, что не позднее, чем завтра, Альбер примется губить садик.

— Ты в этом не разбираешься, — осторожно рискнула она.

— Оставь, пожалуйста, — сказал Альбер и, потягиваясь, встал. — В книжной, лавке целая полка заполнена специальными брошюрами по садоводству. Таких руководств там больше всего. Их и еще поваренных книг.

Он исчез в ванной комнате, но голос его проникал сквозь дверь, преодолевал расстояние, и Марта смела поклясться, что в нем звучит торжество.

— Там есть книги и о японском саде, и еще одна, специально для таких начинающих, как я. В нем рассказывается, какой цветок как выглядит, когда его надо сажать. Еще у них есть одна книга о том, какие садоводу нужны инструменты, а другая о том, с помощью каких методов можно достичь быстрых результатов.

Альбер открыл душ, и, пока на голову ему лилась горячая вода, продолжал ораторствовать. Он не слышал ни облегченного, счастливого смеха Марты, ни как жена — со все еще слегка заметным иностранным акцентом — говорит:

— Ты не изменился, мой милый, слава Богу ты не изменился.

Примечания

1

Форма венгерских жандармов.

(обратно)

2

Погребальная молитва, памятник средневековой словесности на древневенгерском языке.

(обратно)

3

Фрёч — вино, разбавленное водой.

(обратно)

4

Валютный магазин в Софии.

(обратно)

5

Деревня на реке Швечат, в 24 км к юго-западу от Вены, на месте охотничьего домика (ныне монастырь кармелиток), где в январе 1889 г. при таинственных обстоятельствах покончили с собой габсбургский кронпринц эрцгерцог Рудольф и его любовница Мари Ветсера.

(обратно)

6

Максимилиан I Габсбург (1832–1867), австрийский эрцгерцог. В 1864 г. в ходе англо-франко-испанской интервенции в Мексику провозглашен императором (в районах, оккупированных французскими войсками). После эвакуации французских войск из Мексики был казнен.

(обратно)

7

Имеется в виду баллада Шиллера «Порука» – Перевод В. Левика.

(обратно)

8

К оружию! (фр.)

(обратно)

Оглавление

Берталан Маг Записки следователя из Будапешта

  Протокол допроса автора

  Полмиллиона под кустом

  Красный автомобиль

  Предательская авторучка

  В тупике

Енё Рейто Карантин в Гранд-отеле

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

  Глава 18

  Глава 19

  Глава 20

  Глава 21

  Глава 22

  Глава 23

  Глава 24

  Глава 25

  Глава 26

  Глава 27

  Глава 28

  Глава 29

  Глава 30

  Глава 31

  Глава 32

  Глава 33

  Глава 34

  Глава 35

  Глава 36

  Глава 37

  Глава 38

  Глава 39

  Глава 40

  Глава 41

  Глава 42

  Глава 43

  Глава 44

  Глава 45

  Глава 46

  Глава 47

  Глава 48

Иштван Немере Опасный груз

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

  19

  20

  21

  22

  23

  24

  25

  26

  27

  28

  29

  30

  31

  32

  33

  34

  35

  36

  37

  38

  39

  40

Иштван Немере На грани тьмы

  За неделю до событий

  За два дня до начала

  Среда: и началось светопреставление

  Ночная охота

  Четверг. Четыре всадника апокалипсиса

Дёрдь Фалуш, Габор Йожеф Немое досье

  Глава I

    1

    2

    3

    4

    5

  Глава II

    1

    2

    3

    4

  Глава III

    1

    2

  Глава IV

    1

    2

    3

    4

  Глава V

    1

    2

  Глава VI

    1

    2

    3

  Глава VII

    1

    2

    3

  Глава VIII

    1

    2

    3

    4

    5

  Глава IX

    1

    2

    3

    4

  Глава X

    1

    2

    3

    4

  Глава XI

    1

    2

    3

  Глава XII

    1

    2

    3

  Глава XIII

    1

    2

    3

    4

  Глава XIV

    1

    2

    3

    4

  Глава XV

    1

    2

    3

  Глава XVI

    1

    2

    3

  Глава XVII

Богомил Райнов ИНСПЕКТОР И НОЧЬ

  О прозе Богомила Райнова

  Инспектор и ночь Перевод Т. Теховой под редакцией М. Маринова

  Между шестью и семью Перевод Е. Андреевой под редакцией Л. Жанова

  Моя незнакомка Перевод Е. Андреевой под редакцией Л. Жанова

Богомил Райнов Бразильская мелодия

  Глава первая

  Глава вторая

  Глава третья

  Глава четвертая

  Глава пятая

  Глава шестая

Енё Рейто Аванпост

  Глава первая

  Глава вторая

  Глава третья

  Глава четвертая

  Глава пятая

  Глава шестая

  Глава седьмая

  Глава восьмая

  Глава девятая

  Глава десятая

  Глава одиннадцатая

  Глава двенадцатая

  Глава тринадцатая

  Глава четырнадцатая

  Глава пятнадцатая

  Глава шестнадцатая

  Г лава семнадцатая

  Глава восемнадцатая

  Глава девятнадцатая

  Глава двадцатая

  Глава двадцать первая

  Глава двадцать вторая

  Глава двадцать третья

  Глава двадцать четвертая

  Глава двадцать пятая

  Глава двадцать шестая

  Глава двадцать седьмая

  Глава двадцать восьмая

  Глава двадцать девятая

Енё Рэйтё Бабье лето медвежатника

  От редакции

  Глава первая

    1

    2

    3

  Глава вторая

    1

    2

    3

    4

  Глава третья

    1

    2

  Глава четвертая

    1

    2

  Глава пятая

    1

    2

    3

  Глава шестая

    1

    2

    3

    4

  Глава седьмая

    1

    2

    3

  Глава восьмая

    1

    2

    3

  Глава девятая

    1

  Глава десятая

    1

  Глава одиннадцатая

    1

    2

    3

  Глава двенадцатая

    1

    2

    3

    4

  Глава тринадцатая

    1

    2

    3

    4

  Глава четырнадцатая

    1

    2

    3

    4

    5

    6

Енё Рейто Белокурый циклон

  ПРЕДИСЛОВИЕ

  Глава первая

  Глава вторая

  Глава третья

  Глава четвертая

  Глава пятая

  Глава шестая

  Глава седьмая

  Глава восьмая

  Глава девятая

  Глава десятая

Енё Рейто. Золотой автомобиль Глава 1

    1

    2

    3

  Глава 2

    1

    2

    3

    4

  Глава 3

    1

    2

    3

  Глава 4

    1

    2

    3

  Глава 5

    1

    2

    3

    4

  Глава 6

    1

    2

    3

    4

  Глава 7

    1

    2

  Глава 8

    1

    2

    3

  Глава 9

    1

    2

    3

    4

  Глава 10

    1

    2

    3

  Глава 11

    1

    2

    3

  Глава 12

    1

    2

  Глава 13

    1

    2

    3

    4

  Глава 14

    1

    2

  Глава 15

    1

    2

    3

    4

  Глава 16

    1

    2

    3

    4

    5

  Глава 17

    1

  Глава 18

    1

    2

  Глава 19

    1

    2

    3

    4

  Глава 20

    1

    2

    3

    4

  Глава 21

    1

    2

    3

Йожеф Сабо Расплата

Рудольф Самош Кантор идет по следу

  Книга первая

    Люкс

    Кантор

  Книга вторая

    Гибель Люкса

    Карьера

    Шах и мат

    Букет из ста роз

Андраш Тотис Убийство в четыре хода

  Глава первая

  Глава вторая

  Глава третья

  Глава четвертая

  Глава пятая

  Глава шестая

  Глава седьмая

  Глава восьмая

  Глава девятая

Андраш Тотис Убийство после сдачи номера в печать

  Глава первая

  Глава вторая

  Глава третья

  Глава четвертая

  Глава пятая

  Глава шестая

  Глава седьмая

  Глава восьмая

  Глава девятая

  Глава десятая

Андраш Тотис Убей, когда сможешь

  Глава первая

  Глава вторая

  Глава третья

  Глава четвертая

  Глава пятая

  Глава шестая

  Глава седьмая

  Глава восьмая

  Глава девятая

  Глава десятая

  Глава одиннадцатая

*** Примечания ***