Золотой обруч [Фридеберт Туглас] (fb2) читать онлайн

Золотой обруч

О ФРИДЕБЕРТЕ ТУГЛАСЕ И ЕГО НОВЕЛЛАХ

Творчество Фридеберта Тугласа мало знакомо русскому читателю. По существу, ему известны лишь роман «Маленький Иллимар» и несколько рассказов, вышедших не так давно в издательстве «Советский писатель». Между тем Туглас является крупным мастером эстонской литературы, признанным классиком эстонской прозы. Он обогатил критику, литературоведение, искусствознание, он впервые перевел на родной язык произведения Чехова, Горького, А. Н. Толстого. За шестьдесят пять лет неустанного труда им написано более ста пятидесяти книг самого разнообразного жанра — воспоминания, путевые очерки, эссе, литературные исследования. Ф. Туглас — народный писатель республики, член-корреспондент Академии наук Эстонской ССР — по праву считается одним из основателей современного эстонского литературного языка. Уже этой короткой фактической справки, наверное, достаточно для того, чтобы русский читатель заинтересовался личностью автора, его книгами, а также его новеллами, в которых большой талант писателя проявился с особенной силой и своеобразием.

Мировоззрение и художественные принципы Ф. Тугласа формировались в бурную эпоху социальных потрясений и отражали в себе политические, нравственные, идейные противоречия, переживаемые эстонским обществом в первые четыре десятилетия нашего века. Напомним, что за подъемом революционного движения в 1905—1907 годах в Эстонии, так же как и в России, наступили годы царской реакции, затем пришли Февральская революция, победа Октября, и в Эстонии установилась Советская власть, которая просуществовала меньше года, сменившись немецкой оккупацией и двадцатилетней диктатурой национальной буржуазии. Через год после создания в 1940 году Эстонской Советской Социалистической Республики началась Великая Отечественная война, ввергнувшая Эстонию в трехлетний период фашистской оккупации, закончившейся в 1944 году. Вот коротко события истории, свидетелем и участником которым был Фридеберт Туглас, разделивший со своим народом его судьбу и надежды, разочарования и победы.

Туглас — художник прежде всего, этим и интересен. Противоречия его идейного и творческого пути являлись не прямым отражением противоречий общественного развития Эстонии, а белее сложным, личным, опосредствованным. История литературы знает немало примеров, когда большие таланты оказывались в плену неверных социальных и эстетических идей, но объективно преодолевали их гнет художественным прозрением гуманистов. Фридеберт Туглас начинал как реалист и революционный романтик, затем его лирическая манера обрела черты изысканного и мрачного символизма, пока, наконец, в середине 30-х годов он окончательно не вернулся к критическому реализму. Нередко заблуждавшийся, страстный художник на протяжении всей своей жизни оставался верен гуманистическим устремлениям молодости, и в этом смысле его путь представляется нам не просто сложным и противоречивым, но в известной мере типичным для лучшей части демократически настроенной творческой интеллигенции начала XX века, формировавшейся в условиях кризиса буржуазного общества.

Мировоззрение Ф. Тугласа никогда не было последовательно марксистским. Было бы большой натяжкой причислять писателя к художникам социалистического реализма. Попытаемся, однако, выяснить, чем дороги нам его произведения, чем они живы и привлекательны для советского читателя.

Несколько слов о биографии писателя.

Фридеберт Туглас (настоящая фамилия — Михкельсон) родился в 1886 году в семье сельского столяра, служившего по найму в поместье Ахья (неподалеку от Тарту). Детство будущий писатель провел в деревне. Десяти лет мальчика отдают в приходскую школу. В 1901 году пятнадцатилетний Туглас переезжает с родителями в Тарту и продолжает учебу в городском училище.

С детства пробудившаяся у Тугласа страсть к чтению, к литературе, робкие попытки самостоятельного творчества расцвели в городских условиях. Из сельской среды, с ее замкнутым и как бы остановившимся во времени укладом, юноша попадает в атмосферу крупного культурного, студенческого центра Эстонии, переживающего подъем идейной и художественной жизни в канун первой русской революции. Повсюду проходят собрания самодеятельных школьных и студенческих кружков. Растет движение национального протеста против царизма. Возникают подпольные марксистские организации, на улицах Тарту появляются листовки, призывающие к революции.

В 1904 году Туглас примыкает к РСДРП и участвует в подпольной работе. Он пишет рассказы и становится активным деятелем литературной полуконспиративной организации «Молодая Эстония» — «Ноор-Ээсти», которая являлась в то время прогрессивным демократическим объединением. За антиправительственные взгляды и революционную работу молодого писателя исключают из городской школы. Туглас сотрудничает в прогрессивных газетах, выступает на рабочих митингах. В разгар революции в декабре 1905 года писатель вместе со многими другими «бунтовщиками» схвачен полицией и брошен в тюрьму, откуда был освобожден лишь по счастливой случайности. Полицейские преследования вынуждают его скрывайся. С 1909 года он политический эмигрант и живет в Хельсинки, Париже, Мюнхене, Женеве, ездит в Испанию, Италию, Бельгию, лишь изредка тайно навещая родину.

После Февральской революции 1917 года Туглас возвращается в Эстонию.

Жизнь писателя — в его книгах. Однако без знания некоторых решающих моментов его биографии мы прочтем эту жизнь неполно.

В настоящем издании собран ряд произведений Ф. Тугласа в малом жанре, написанных им за период с 1904 по 1957 год.

Ранние новеллы писателя полны предчувствия социальных перемен. Молодой Туглас всем сердцем слушает революцию, он пишет мятежные антиправительственные листовки, переводит на эстонский язык «Смело, товарищи, в ногу». В 1906 году выходит в свет рассказ «Душевой надел», где прозаик рисует отчаянное положение эстонского крестьянства, раздавленного нуждой, болезнями, бесчеловечной эксплуатацией. Эта новелла является одним из самых значительных произведений молодого Тугласа.

Критический пафос новеллы сочетается с его точной классовой направленностью. Только революция, свержение существующего строя, передача земли крестьянам способны восстановить социальную справедливость в деревне. Утопические, либеральные мечтания молодого учителя Реммельгаса, который уповает на просвещение, на развитие культуры и образования среди голодных, нищих арендаторов и батраков, рушатся, как только он ближе соприкасается с сельским бытом.

В финале герои новеллы — интеллигент и крестьянин — встречаются в тюрьме. Последний получает наконец свой «душевой надел», о котором грезил всю жизнь, — «семь футов в длину, четыре в ширину», куда бросали «по трое в одну могилу». Учитель-«бунтовщик» выслан на север. Но не унынием веет от этого финала. Весь строй рассказа утверждает необходимость классовых сражений, как бы ни были тяжелы временные жертвы и поражения.

«Душевой надел» интересен для нас не только своим социальным звучанием, но и как примечательный для раннего Тугласа опыт реалистического, точного письма. Стиль новеллы отличают короткая, скупая фраза, выразительный пейзаж, оттеняющий психологическое состояние героев, мастерски отобранные детали, раскрывающие драматизм повествования. Иногда стиль Тугласа производит впечатление нарочитого аскетизма, некоторой сухости, однако не будем забывать, что мы рассматриваем сейчас творческую юность художника, когда он еще только искал свою манеру и рядом с лаконизмом «Душевого надела» вдруг расцветали пышные, несколько выспренние периоды его романтических новелл и сказок.

Эстонский литературовед Лембит Реммельгас отмечает, что «ранний период творчества Тугласа представляет весьма пеструю картину: в его произведениях скрещиваются влияния множества течений и стилей, отражаются подсознательные искания своей манеры и подражания чужим художественным принципам. Тут имеются и элементы идеалистической романтики и грубого натурализма, имеется тут и влияние критического реализма… Тут берут свое начало новый пафосный романтизм и высокопарная патетика».

Еще определенней свидетельство самого писателя:

«Я тогда колебался между двумя крайними направлениями. Романтические прообразы эпохи пробуждения стали, правда, уже окончательно тускнеть, и реализм рубежа веков стал утверждаться… Но, с другой стороны, еще неосознанные тенденции толкали в сторону какой-то новой романтики, о настоящей сущности которой еще не имелось и понятия. Так могли рождаться рядом самые различные попытки или, что еще хуже, смешиваться в одном и том же произведении оба направления» («Юношеские воспоминания»).

Новая романтика, о которой говорит писатель, — романтика революционная, давшая миру горьковскую легенду о Данко. Одновременно с реалистическим рассказом «Душевой надел» Туглас создает серию романтических сочинений — новеллы «Божий остров», «К своему солнцу», стихотворение в прозе «Море».

Когда читаешь одну за другой новеллы «Душевой надел» (1903—1906) и «К своему солнцу» (1905), трудно отделаться от впечатления, что они написаны разными писателями. Песенный, возвышенный лад сказки «К своему солнцу», ее символическая условность резко контрастируют с нагой точностью бытописания в «Душевом наделе». Лишь одно неизменно — революционная направленность обоих произведении, выраженная разными художественными средствами, но с одинаковой силой авторского убеждения.

«Сказка нашего времени» — так достаточно прозрачно определил Ф. Туглас жанр своей аллегории. Это история «о заблудших людях, которым следовало родиться в горах, а не в долине. В их душах сохранилась память о железных горах, затаилась мечта о бурях. И когда весь мир утопает в серости равнин, когда земля полна виселиц, а небо черно от дыма паникадил, даже и в этой тьме светят их высокие души, предвещая всем людям в оковах новую жизнь».

В чем счастье человека? Влюбленные юноша и девушка сидят, обнявшись, на краю равнины и смотрят на город, из которого доносятся людские крики и стоны. «Уйдем отсюда, мой милый, — зовет она, — построим домик и будем жить вдвоем, мой единственный». Но не о таком счастье мечтает он: «И я стремлюсь к покою, но сквозь бурю. Счастье… можно достигнуть только ценой борьбы». И они спускаются туда, где «среди безбрежной тьмы стонал стоглазый город».

Туглас писал «К своему солнцу», находясь в подполье, и его новелла напоминает местами политическую прокламацию: «Даже если бы мы от своих предков унаследовали богатство и славу, все же общественная гармония не принесла бы нам счастья. Счастье в прогрессе…» Аллегория сказки довольно наивна и прямолинейна, но нас подкупает в ней искреннее чувство, юношеская жажда действия.

В 1906 году узник таллинской тюрьмы на Тоомпеа за две ночи набрасывает короткую поэму в прозе. «Наша камера с двадцатью заключенными помещалась на верхнем этаже замка. Из окна порой удавалось увидеть город и клочок моря». Так родилось «Море» Тугласа, романтический гимн революции, который справедливо называют эстонской «Песнью о Буревестнике».

Грохочущее море — море народного гнева. «Стань же еще сильнее, буян дерзновенный, бунтуй и вой, и волны вздымай до луны, и, словно гальку, крути валуны, чтоб однажды рухнули эти стены… Если ж под обломками суждено погибнуть мне, пусть мое сердце исчезнет в синей глубине, чтоб воскреснуть в морской волне…»

Молодой Туглас вскоре вынужден на многие годы покинуть песчаные, холодные берега своей отчизны…

Первая русская революция потерпела поражение. Для большой части интеллигенции начался период разочарования и поисков «новой истины». Расцветает декадентство, в Эстонии возникает литературное течение «неоромантизм», близкое к русскому символизму и проповедуемое группой «Ноор-Ээсти», в которую входил Туглас. Пора безвременья уводит художников от социальных проблем в область личных чувствований и переживаний.

Фридеберт Туглас разделил судьбу многих талантливых литераторов того времени. Он тяжело переживает разрыв между революционными мечтами юности и наступившей действительностью. Не утрачивая лучших черт своего дарования — неизменный гуманизм, стилевую отточенность, музыкальность фразы, отличное владение композицией короткого рассказа, — Туглас постепенно погружается в сложный и противоречивый мир человеческой психологии.

Социальные мотивы на какое-то время ослабевают в книгах Тугласа. Однако его художественный анализ человеческой личности, обогащенный опытом юношеских исканий, становится все уверенней и глубже. Юноша превращается в мастера. Становление это протекает трудно и противоречиво в условиях эмигрантских скитаний.

Уже в некоторых новеллах 1906—1907 годов чувствуется зрелый Туглас. Таковы новеллы «Любовь летней ночи» и «Лепестки черемухи». В них много горечи, спокойной грусти. Эти почти по-чеховски исполненные вещи предвосхищают стиль зрелого Тугласа, автора романа «Маленький Иллимар».

Еще до эмиграции, в 1908—1909 годах, Туглас начинает серьезно заниматься изучением теории литературы и искусства. Он публикует критические эссе, анализ которых позволяет лучше понять его идейно-эстетические взгляды того времени. Туглас решительно выступает против натуралистических тенденций в эстонской литературе, борется за культуру и пластичность языка, настаивает на совершенстве формы произведения.

Возражение вызывают другие, мировоззренческие моменты его программы. Определяя свои эстетические принципы, Туглас пытается обособить, «автономизировать» литературу от ее жизненной первоосновы. Отображать реальность, по мысли Тугласа, значит обманывать себя и читателя, ибо реальность не может быть познана человеком до конца. Это заблуждение порождало вывод, что единственная задача литературы — дарить человечеству высшую красоту и правду, стоящую над бытом жизни и почти независимую от нее. Мир символов якобы более реален для писателя, чем «грубая проза» действительности.

Философские воззрения Тугласа в этот период весьма эклектичны и непоследовательны. Его проповедь символизма опирается на стихийные и расплывчатые субъективно-идеалистические взгляды. Но вот что характерно: переходя от деклараций к собственному творчеству, Туглас так и не «освобождается» от реальных общественных отношений, которые продолжают угадываться в его лучших новеллах этого периода. Талант и гуманизм художника то и дело оказываются сильнее рассудочных теоретических построений.

Неоромантизм «Ноор-Ээсти», одним из сторонников которого некоторое время был сам Туглас, в его собственных сочинениях дает трещину. «Декадентство» Тугласа оказалось таким же непоследовательным, как и его философское миросозерцание.

Две новеллы писателя, помещенные в нашем сборнике, хорошо подтверждают сказанное.

«Попи и Ухуу» — пожалуй, одна из самых блистательных по психологической тонкости и мастерству новелл Тугласа — была написана в эмиграции в 1914 году. Ее герои — собака Попи и обезьяна Ухуу, однако читатель без труда понимает, что речь в ней идет о человеческих страстях и переживаниях. Бессмысленно пересказывать такую тонкую прозу, просто хотелось бы обратить внимание читателя на то, как точно и впечатляюще писатель показывает эволюцию «сознания» Попи, потерявшей Хозяина — человека, что для нее равносильно смерти, и обретающей новую, тоскливую привязанность к ненавистному, но очень сильному врагу — обезьяне. Рассказ кончается гибелью обоих: и раб и хозяин одинаково обречены в этом мире. Мрачный колорит произведения, приглушенно звучащий мотив обреченности — все это в духе символической моды. Однако психологическая глубина, отбор и точность деталей, сама природа конфликта, лежащего в основе рассказа, — все это от жизни, от ее драматизма.

Еще более решительно врывается жизнь в другую новеллу писателя — «Золотой обруч» (1916), притчу о человеке, который напрасно прожил жизнь.

Аптекарь Юргенс, немолодой иммигрант, понял, «что нужно для его спокойствия. У человека имеются обязанности, а исполнение обязанностей приносит деньги. Все, что сверх этого, — пустое».

«Сверх этого» — любовь к близким, родина, неосуществленные мечты детства — целый мир, который Юргенс предал и вычеркнул из своего сердца.

Это предательство приводит героя к нравственной катастрофе.

Узнав о болезни матери, Юргенс спешит в родной город. Он застает покинутый, запущенный дом, в котором вырос, материнскую могилу, записку от уехавшей навсегда сестры.

Юргенс вернулся слишком поздно. В пустом, заброшенном доме к нему приходят призраки детства, разрушающие его представления о смысле и цели собственного существования.

В тяжелом бреду Юргенс видит себя ребенком, он играет с сестрой в саду и слышит звенящий мелодичный звук. «Они выбежали на улицу, но увидели только, как что-то светлое сверкнуло на солнце: большой золотой обруч, подпрыгивая, катился по камням…

Дети молча побежали за ним…»

Юргенсу не догнать золотой обруч детства.

«Ему кажется, будто вся жизнь его катится вперед вместе с этим звенящим обручем», счастливая, честная жизнь, которая могла быть, но которой никогда не будет.

«Он прожил жизнь лишь для одного себя, а это равносильно тому, что он вообще не жил». Такова трагедия и нищета мещанского индивидуализма.

В начале 1917 года Туглас в Петрограде. На события Февральской революции он откликается аллегорической новеллой «Мираж» — в духе своих ранних романтических сочинений. Действие переносится на далекий южный остров, где жители восстают против поработителей. Колорит произведения несколько изыскан и холодноват (это впечатление усиливается тем, что писатель наделяет героев греческими, античными именами — Клеон, Корас, Никиас), ей явно не хватает теплоты чувства и социальной конкретности, присущих произведениям Тугласа периода первой российской революции. Гораздо интересней, на наш взгляд, другая аллегория писателя, созданная им два года спустя и не имеющая прямых аналогий с революционными мотивами. Мы имеем в виду «Морскую деву» — причудливую, чувственную фантазию о русалке и уроде Курдисе, тоже родившемся на дне океана, которые не принимают жестоких законов земли и возвращаются к своим истокам — в морские глубины, символизирующие свободный и праведный мир. В этой сказке живет истинная поэзия, обаяние которой обязательно почувствует и оценит чуткий читатель.

Отсвет кровавых событий первой мировой войны ложится на трагическую новеллу «Тень человека» (1919). Поистине беспощадным воображением нужно обладать, чтобы представить себе ситуацию, возникающую в новелле: великая, всепоглощающая любовь матери по жестокой прихоти судьбы обращается на убийцу ее сына. Откровенно символический, притчеобразный строй рассказа не заглушает его антивоенного звучания; писатель резко протестует против массового убийства, каким явилась мировая война.

В 1915 году Туглас впервые обращается к жанру романа. «Феликс Ормуссон» написан в форме записок героя, мечтательного эстета и декадентствующего философа. В этой книге весьма отчетливо проявилось двойственное отношение Тугласа к неоромантическим теориям искусства. Хотя сам роман представляет собой сочинение в духе символистских исканий автора, в нем одновременно заложен и другой пласт — откровенная ирония по отношению к «чистому» искусству, к оторванности от реальной жизни. Настроение этой иронии с годами все больше и больше овладевает Тугласом, пока, наконец, он не восклицает в своем дневнике: «Эстетизм прогнил насквозь. Наши боги поражены тлением!.. Это было геройство — прожить полжизни ради мечтаний. Будем же героями — отречемся от мечты!»

Писатель возвращается к истокам своего творчества — к критическому реализму.

Наивно предполагать, что «отречение» произошло мгновенно и без потерь. Несколько лет (1925—1930 гг.) Туглас посвящает работе над литературно-критическими сочинениями, пишет статьи и исследования, в которых пытается осмыслить и обосновать свои новые эстетические позиции. Только в начале тридцатых годов он вновь обращается к художественному творчеству и пишет замечательный роман о детстве — «Маленький Иллимар», который наряду с книгами Таммсааре и Вильде стал классикой эстонской реалистической литературы.

После окончания романа, который принес писателю мировую известность, Туглас пишет несколько книг воспоминаний и путевых очерков по материалам своих заграничных странствий. Он продолжает работать над новеллами. Короткий рассказ остается любимым жанром писателя, и он достигает в нем выдающегося мастерства.

Реалистические новеллы Тугласа, помещенные в настоящем сборнике, не требуют подробного разбора и комментариев. Они говорят сами за себя языком своих образов, глубиной типических, истинно национальных характеров, мягким юмором и добрым сочувствием к трудящемуся человеку. Особенно хороши новеллы «Любовное письмо» (1944) и «Царский повар» (1957) — подлинные шедевры психологической прозы.

Несколько особняком стоит фантастическая новелла «Прощальный привет» (1941). Рассказ писался в дни, когда Эстонию топтали немецкие сапоги. Тревога писателя-гуманиста за судьбы мира и человечества обретает в «Прощальном привете» форму мрачной социальной утопии, напоминающей сочинения Тугласа периода ранних исканий.

В дни «всесветного крушения», после нескольких мировых войн, опустошивших планету и разрушивших цивилизацию, один из немногих случайно уцелевших людей посылает прощальный привет и предупреждение далеким потомкам: «…Я и сейчас не поверил бы, что вокруг меня никто не воюет, если бы не знал, что, по крайней мере, в данной местности являюсь единственным представителем людского рода. Но не поручусь своей седой головой и за то, что в данную минуту нигде больше не ведется война… И это после всего того, что пережило человечество!»

Всю свою долгую жизнь Фридеберт Туглас пишет маргиналии — дневник мыслей и настроений. Эти заметки на полях прочитанных книг интересны не только для исследователей его творчества, но и для читателя, который находит в них зоркие наблюдения большого художника над жизнью, искусством, литературой.

Нам хочется закончить статью одним из таких наблюдений, которое очень точно выражает нравственную и писательскую позицию Фридеберта Тугласа:

«Вся правда — в литературе вещь немыслимая, но все сказанное должно быть правдой».

Фридеберт Туглас служит своим талантом правде, человеку-творцу, а это значит, что его книги еще долго будут нужны людям.

Е. Сидоров

ЛИШЬ БЫ НАЕСТЬСЯ

1

— Поклон тебе, хозяюшка, и хутору твоему Кянну поклон! Вишь ты, яблоки в саду собираешь. А я-то смотрю да голову ломаю: чего она там руками машет — поднимет да опустит, поднимет да опустит?.. Так оно и выходит: теперь уж саду ничего не надо, — раньше ты ему давала, а теперь он все взятое назад возвращает. Кто летом устали не знает, осенью за обе щеки уплетает… Откуда иду, говоришь? Да все оттуда же, от кистера. Барыне его шерсти напряла. Наконец-то выбрала времечко снести. Известно, в летнее время не больно-то попрядешь. Разве что ночью сама себя обманешь, недоспишь да покрутишь прялку. Только это нашей сестре и остается. Знай крутишься весь век, чтобы ноги не протянуть, о большем уж и не мечтаешь. Старик-то мой, стервец, до вина больно лаком, только на кабак и засматривается. Тут уж разве встанешь на ноги — одна маета, известное дело… И то верно, у каждого свои заботы, свои заботы да хлопоты.

Господи боже мой, цветочки-то у вас какие красивые под окнами растут! И красные и желтые, бутоны что твой клубок. Альвийне, верно, сажала?.. Ну да, девичья забава, ей-то ведь цветы к лицу, у самой щеки такие же красные… Ах, вот оно что! И то правда, сущая правда. Ох, до чего ж хорошо сидеть тут под яблонькой! Спинка у лавочки в самый раз к старым косточкам подогнана. Да и яблоки больно хороши. Во всем приходе таких не видала. Это что же за сорт такой будет? Суйслеп, значит. И сколько их — ветки так и гнутся до земли. Большие, красные — уж, видно, сладкие… Да что ты, что ты! Разве ж я к тому? Премного благодарна! Я просто так… Ишь ты, прямо тает во рту. Благослови тебя бог! Дай тебе бог здоровья! А дочке твоей — мужа, богатого и красивого!.. Премного благодарна, премного благодарна! Погоди, вот эти два я в котомку положу. Где уж такой, как я, яблоками баловаться! Пускай богатые балуются. А для нас, бедняков, и картошка не хуже яблока. Благодарствую!.. И то сказать, первая красавица в волости, — вот спасибо! — во всем приходе такой нет, — вот спасибо! — всю округу обыщи, а лучше невесты не сыщешь, — вот спасибо! Большое тебе спасибо! И лицом хороша, и статью ладная, а приданого столько, что на двадцати подводах не увезешь… Спасибо, тыщу раз спасибо, хозяюшка! О чем мы это говорили-то? Об Альвийне… Да, уж конечно, разве молодые, они чего знают, хотя бы и все школы прошли, и всю премудрость выучили. Уж как родня их кровная да люди хорошие решат, так тому и быть… Так оно есть, точно так!.. Что ж, я, как пообещалась, закинула словечко на хуторе Тару. Исподволь, ясное дело, исподволь. Господи помилуй, разве такие дела с маху делаются?.. Как сам Март, спрашиваешь? А у него только одна забота. «Мне, говорит, все едино, какой она человек, лишь бы квас умела варить. Квас — это я люблю. И чтобы с батраками не путалась — этого я не люблю. И сотен пять надо бы накинуть, тогда можно бы жеребчика купить, вырастить его и продать казне…» Известное дело, вдовец, раскусил уже кое-что. Жена-то его прежняя, усопшая, только и знала, что хвостом мести. Много ли мужу радости от такой! Спасибо, что господь прибрал. Что ж, Март плакать не стал — ни в смертный час, ни на могиле. Ну и что же? Другой на его месте и на погост бы не пошел, сказал бы: мне, мол, все едино, где вы ее зароете — в канаве или на болоте! Нет, у него сердце не такое каменное. Пускай и вдовец, а все лучше какого парня. И где он старый, одно название, что старый, — едва-едва за сорок перевалило. И с лица ничего, и на работу зверь. А добра не перечесть! И кормить ему некого, кроме матери. Да и та проворней хлопотать, чем суп хлебать… Да, хозяюшка, да, золотко, вот обвенчаем мы Альвийне с Мартом, а там можно и в гроб лечь, сложить руки на груди да вздохнуть: слава богу, теперь и помирать не страшно!.. Спасибо, хозяюшка, спасибо! Мой старик и то говорит: «Нет человека лучше, чем кяннувская хозяйка. Такую хоть в церкви держи вместо святой девы Марии!» Даже кистерова барыня сказала: «Это не девушка, это ангел, все знает да везде поспевает!» …Премного благодарна, премного благодарна! Зачем же тебе-то? Уж я сама соберу. Хорошо вот котомка от шерсти освободилась, а то куда класть?.. Уж я все это улажу, не беспокойся, не твоя забота… Что ты, разве я когда проговорюсь хоть кому? Ни словечка не выроню, хоть клещами из меня тяни. Уж я такой человек — могила… Понятно, понятно. Сразу пойдут зубоскалить да языком чесать. Стоит порядочному человеку чихнуть, как они в него тут же вцепятся… Так и я про то, и я про то… О-хо-хо, прямо мороз по коже подирает, как послушаешь!.. Эта выйзиковская-то Вийу такие слова про Альвийне говорит? А у самой дочка с брюхом ходит. Да и сынок-то ее Юку совсем на отца не похож, нисколько не похож. Кому мне об этом говорить-то? От меня никто ничего не услышит. Пусть что хотят со мной делают, не обмолвлюсь. Так ни с чем и отступятся… Ах, вот оно что, вот что! Ну, я этого не оставлю. Пусть весь приход знает, какие люди на земле водятся. Да чтоб им окриветь со стыда! Уж я им скажу, я им скажу!.. Да-да-да-да. Ой, верно, ой, верно! Хе-хе-хе-хе! Бывают же чудеса на свете!.. Уж я об этом позабочусь, не тревожься. Услышат, как я их ославлю… Спасибо, спасибо! Зачем же так много? Три таких яблока, господи!.. Ох, да-да! Солнце-то, смотри, уже где! Зашла к тебе всего на минутку, а время так и летит. Трех слов не успеешь сказать, как смотришь — и вечер. Опять, значит, пошевеливаться надо, что поделаешь… Да, голубушка, на том и порешим. Уж я все эти дела устрою… Никак, это сама Альвийне на свои цветочки из окна поглядывает? А чего еще и делать такой душечке, как не книжки читать, кружева вязать да цветочки нюхать… Ну что, доченька, передать от тебя поклон тарувскому Марту или нет? Хи-хи-хи, господи боже мой, ишь головку наклонила, будто утенок, и покраснела вся, словно мак… Вот и я про то, и я тоже, хи-хи-хи! Время-то как идет, вы только поглядите. Ну, до свидания, больше тут ничего не скажешь, до скорого свидания!

2

— Хозяюшке Тару поклон! Чего же мне заходить, золотко? Может, ваша семья за стол села, еще помешаю. Скажу тебе тут словечко-другое, да и пойду. Вечер как-никак, пора домой поторапливаться… Скажи ты, ужинать сели?.. Куда ж ты меня, в заднюю комнату? Тут у вас так чисто, так красиво, не знаешь, где встать, где сесть. А картинки-то какие по стенам: все цари да генералы, медали на груди так и сверкают. Ну и одеяло на кровати, страсть до чего красивое, одних полос сколько! Не иначе как это самого Марта кровать… Ну да, он ведь у нас в женихах ходит, ему знатную постель надо, это уж само собой… Ох ты, господи боже, до чего ж я уходилась! Самое милое дело — посидеть да дух перевести… Да-да, тебе тоже работы да хлопот хватает. Зато и отказа ни в чем нету. Только и осталось, что забивать, свежевать да потрошить. Весной в грязи поплясали, зато осенью губы в сале. О-хо-хо-хо, так оно в точности и есть, сестрица. Конечно, всех дел на свете не переделаешь. Опять же и на чужую долю надо что-то оставить… Что, говоришь, нового в деревне? Да ничего такого. Только вот говорят, будто выйзиковская девка от рук отбилась. Даже в церковь взять совестятся или еще куда. Вот до чего дошло!.. Ну да, и я про то. А давно ли старуха Вийу мораль всем читала? И тех пробирала, и этих. А теперь у нее у самой дочка получила, чего хотела. В самый раз получила, ничего не скажешь!.. Золотые твои слова: в чужом глазу соломинку примечала, а в своем бревна не видела. Вот и я про то… О-хо-хо, да-а-а-а, и подумать-то стыдно… Только не все люди на свете так живут. Не перевелись еще такие, которые стыд помнят. И супружескую честь блюдут, и дочерей строго держат. Надо лишь поглядывать в оба, а то неизвестно, какая достанется… Ну да, это дело самого Марта, в точности мои слова… А чего ж не найти, долго ли, когда бегаешь день-деньской да видишь всякое… Ишь как тебя забрало сразу. Нет уж, потерпи, потерпи, хорошего моментом не получишь… Почему не быть — есть. Все знает да везде поспевает, хоть за помещика отдать и то впору. А уж приданого — на двадцати подводах не увезешь!.. Нет, уж потерпи, я сама не вдруг выискала. Набегалась — хвост трубой и язык набок. О-хо-хо! Сегодня и то чуть не полволости обежала. И все из-за Марта. Так уморилась, так устала, что и рта не раскрыть. С самого утра ни крошки не проглотила. В животе бедном знай бурлит… Ох, золотко, да я не для того сказала. Я это к тому, что для других все готова сделать… Глядите-ка, целую миску супчику ставит!.. Ну, зачем вы из-за меня? Много ли мне надо! Только так, для видимости, лишь бы утробу обмануть. Отведаешь — и все, аппетиту уж и нету… Уф-уф, ну и варево, прямо огонь! Прямо всю жаром прохватило, ух ты!.. Чего ты сказала? Мол, это дело самого Марта? А чье же, хи-хи, еще? Уф-уф-уф!.. Когда всюду бываешь, да с той, с другой словцом перекинешься, тогда кое в чем разбираешься… Да уж на ком еще, как не на кяннувской Альвийне! Ну да, на Аль-вий-не… Чего говоришь? Не подходит? И не глядела бы? Та же, говоришь, беда, что и у покойной? До парней больно охоча? Чудеса-то какие! Мухи-то, черти, какие неотвязные! Не иначе как перед дождем. Я еще утром своему старику сказала: «Запомни мои слова — быть дождю, непременно быть!» …Ах, вот оно что! Никоим образом!.. Так я разве уговариваю? Господи, мне-то что? Просто подвернулось на язык — и все. Встретилась случаем с кяннувской хозяйкой, а та принялась меня улещать: мол, Лийзуке, миленькая, помогла бы Альвийне за Марта выйти! Я сперва ни в какую — мне то, мол, что? Пускай, дескать, сам разбирается, кого брать в жены, кого нет. Только она и слушать не хотела!.. Вот-вот! Я тебе скажу по секрету, — ладно уж, подложи еще чуточку, — эти кяннувские мало чего стоят. Не дай бог с ними породниться — наголодаешься… Вот и я говорю, и я говорю. Верные слова, у них ни барин, ни бедняк щепоткой соли не разживется. Мой старик так и говорит: «Держись от таких людей подальше!» Другое дело у вас, на Тару: только войдешь в дом — сразу слышишь: «Не хочешь ли поесть, Лийзуке? Возьми супчику, возьми мясца, всего, чего твоя душа желает. Как-нибудь не обеднеем!» Гляди-ка, и говядину на стол ставят! Да разве я к тому? Просто так, к слову пришлось. Постой, постой, я его нарежу потоньше да супчиком полью. Уж я-то помню, какой кяннувская хозяйка смолоду была. Никто к ней и не сватался — до того худая слава шла. Не возьми ее кяннувский старик, так и неизвестно, что с ней сталось бы… И то верно, в посконной кофте ходила, я своими глазами видела… Так оно и есть, Альвийне эта вся в нее. Одно название, что школу кончила да шить училась в городе. Разве дознаешься, где она болталась! В городе всякие места есть… И такая-то вот за Марта хочет выйти! Боже упаси! Уж мы твоему сыночку такую жену выищем, что все ахнут… Возьму-ка еще самую малость… Альвийне, говорят, молодая. А бог его знает, так ли. Кала-Мари рассказывала, что своими глазами углядела, как Альвийне сидела перед зеркалом и красилась. И здесь подмазала, и вот здесь, и еще не знаю где, хи-хи!.. Я и говорю, какая ж это молодость да красота! Или взять тоже приданое. Сами-то и живут впроголодь, и надеть нечего — много ли они за дочкой дадут? Просто сбагрить ее хотят хоть кому-нибудь… Твоя правда, хозяюшка, сущая правда: оборванцы драные, да и все! Я так скажу: им бы палку в руки да суму — и больше ничего… Разве что малость супчику да мясца. Много ли надо такой, как я? Тут перехватишь, там перехватишь, — глядишь, и нет аппетиту!

3

— Э-хе-хе, заступничек небесный! Косточки-то как ноют! Старик, а старик! Довольно тебе на печи лежать! Слезай-ка да подкрепись чуточку. Мне и глядеть-то на еду неохота. Как бы живот не лопнул. Только одно на уме — на соломке отлежаться… Слез, что ли?.. Э-хе-хе, иногда она такая жесткая, эта солома! У тебя все тело гудит, а она, как назло, твердая-претвердая… Ты погляди на полке, там в платке копченая баранина, а в котомке яблоки… Ух и жадный народ! Взять хоть эту старуху с хутора Тару — навязала мне бараний окорок, нет того чтобы свиной!.. Или эта кяннувская хозяйка: сует тебе яблоки, будто сыт с них будешь!.. Э-хе-хе, силы небесные, ну и постель! И клопы уж тут как тут. Нет им, иродам, покоя ни днем, ни ночью… Ну и люди! Ты хлопочи за них, бегай, разговаривай, а чтоб они тебе заплатили, — господи боже мой! — так об этом и разговору нет… Ну, нашел? Вот дубовая голова, ничего сам не может!.. Э-хе-хе-хе, слава богу, одним днем к могиле ближе, ближе к могиле, ближе, э-хе-хе!

1903

Перевод Л. В. Тоома.

ЗЫБКУ ВЫНЕСЛИ НА ВОЛЮ

Люльку ставили мою на воле,

Между копен во широком поле.

И меня качали в ней кукушки,

Певчие баюкали пичужки.

Эстонская народная песня

Осиротел мальчик с пальчик, ягодка малая. Кому его по головке погладить, через порожек переправить? И отца схоронили, и матушку в земном лоне зарыли. Отзвенел колокол заупокойный.

Вытер дедушка глаза, осушила бабушка слезы.

— Каково тебе придется на белом свете, сиротке? — вздохнул дед.

— Кто тебе родную матушку заменит? — заохала бабушка.

А малыш таращился бессмысленно на обоих, и его большие синие глаза спрашивали: «Когда ж это моя матушка стала такой морщинистой? Когда ж это мой батюшка так поседел?»

Но они-то и были отцом с матерью, эта морщинистая старушка и этот седой дед.

Да, они тоже были отцом и матерью, были поколение назад, всего-навсего одно поколение.

Погладил старик шест, на котором люлька висела, и задумался: когда ж он в последний раз люльку подвешивал? А старуха расхлопоталась возле колыбели, и лицо ее светилось заботливой нежностью.

Оба удивлялись, что под их кровом, в их покосившейся лачуге, снова завелось крошечное дитя. И оба чувствовали себя как-то странно — вроде снова вдруг помолодели.

Так поселился маленький Айду меж закопченных стен, под провисшими стропильными жердями, давненько уже не слышавшими ни детского плача, ни веселого визга. Те, кто здесь плакал да резвился, уже и вырасти успели, и тихо слечь до срока в сырую землю.

Неделю спустя малыш и сам начал верить, что отец его всегда был седым, а мать — вся в морщинах.

«Дзинь-дзень, дзинь-дзень!» — водил дед бруском по косе. Сел на приступке, черенок прямо в землю упер, пупок черенка — в колено и водил по косовищу то справа, то слева: дзинь-дзень, дзинь-дзень!..

И на звук этот откликнулся откуда-то из закоулка кузнечик: тирри-тарра, тирри-тарра…

Запряг дед старого Сивого в телегу, поставил на телегу зыбку, упрятал в солому крынку с молоком и поехал на сенокос.

Тогда так бывало: девчонка, что у них пастушила, скрывалась с коровой да с овцами в ольшаник, полуслепой пес увязывался следом за косарями, а в доме ни души не оставалось, если не считать серого кота. Только подпирали дверь хибары чуркой. Такое тогда было время, такие люди.

Верст через пять добрались до покоса, до кочковатого и холмистого лужка. У леса, на опушке, рос узик и душистый колосок, а чуть подальше — куда ни глянь — трясунка. На холме белели кошачьи лапки и синела сон-трава, возле ельника стлался плаун и вздымался кукушкин лен. Вот каким был покос.

Уже тридцатый год старик приходил сюда каждое лето со старухой, косил здесь траву и копнил сено, а зимой возил его по санной дороге домой.

Удивительно, как это березы не сдвинули своих вершин, чтобы зашелестеть, зашептать при виде Айду…

А может, они так и сделали, точь-в-точь как это делают деревенские старухи, отмывая овец на берегу Красного ручья или посиживая субботним вечером на крыльце молельного дома и судача о родившихся, а то и неродившихся детях.

Березы ведь не знали, что маленький Айду сирота и что на руках его держит бабушка, а не мать.

Как водится, в самом начале Заокольного леса старик со старухой остановились. Дед выпряг из телеги Сивого и пустил его пастись под черной ольхой.

Сквозь верхушки деревьев уже светило солнце, но на травинках еще сверкала прозрачная роса. Какой-то незримый леший разливался на тысячу птичьих голосов в своих лиственных хоромах.

Красивое было место. Когда-то здесь бились шведы и поляки. Ручей тогда орошал землю не водой, а кровью. Потому его берега и горели по весне красными цветами, будто пестрые полотна, расстеленные на солнце.

— Ну, старик, устрой-ка теперь люльку.

И старуха слезла с Айду на руках с телеги.

Старик посопел.

— Спешить некуда… Времени у нас вдоволь, хоть соседям продавай.

Как подвешивать зыбку, старик знал хорошо. Не раз уже подвешивал на этом самом месте. Для тех, кто в землю потом слег. Подвесит и теперь.

Стройные росли березки в лесу над Красным ручьем. Дед медленно и неуклюже влез на молодую березку и своей тяжестью пригнул к земле ее вершину. Вот и шест для зыбки готов — лиственный, покрытый корой. Старик подержал березку за ветки, чтобы она не выпрямилась, а старуха привязала веревкой к верхушке деревца плетеную люльку.

Потом бабушка взяла запеленатого ребеночка и положила его в зыбку. И тогда старик отпустил ветки.

У-у-ух!

И старик даже рот разинул, да так и не закрыл его.

Вьюх! — распрямилось, как лоза, деревце, и малыш полетел вверх — камнем, выпущенным из рогатки.

— Отче! Святой дух! Сыночек! — заголосила старуха.

Березка раскачивалась яростно, будто что плохое с себя стряхнула. И по воздуху летала взад-вперед пустая зыбка.

— Силы небесные, пропал!

Но недаром говорят, что и большому некуда из этого мира сбежать, не то что маленькому. Крохотный Айду упал на ветки ивы, росшей на берегу Красного ручья. Пролети он чуть-чуть дальше — и упасть бы ему прямо в ручей. Но нет, он мягко покачивался на ветках.

Такое это было удивительное дело, что старик, придя в себя, вымолвил как нельзя серьезнее:

— Вот это пролетел!

— Дикий ты человек, сообразил, нечего сказать! — заработала языком старуха. — Наломал дров не хуже медведя. На волосок от смерти был, бедненький. Тебя бы самого так подкинуть!

Маленький Айду был единственным, кто отнесся к этому происшествию более или менее спокойно. Он даже не расплакался, будто эти люди не из-за него так перепугались.

Он лишь улыбался летнему небу. А небо горело синевой и светом.

Когда поднялся вечерний туман и очертания копен стали расплываться в сумерках, дед кашлянул погромче и кончил работать. Издали, с лугов, тянуло сладким духом свежего сена и доносилась песня. Дед не спеша запряг Сивого.

Старый солдат, которого тоже звали Сивым, вскинув косу на плечо, возвращался с покоса домой. Возле стариков он остановился, чтобы перекинуться словечком-другим. Он уже слышал, как маленький Айду путешествовал по воздуху.

— М-да, — сказал Сивый, тот, что был о двух ногах, и понимающе покачал головой. — М-да, бывает же…

И шестидесятилетний солдат вытянулся в струнку.

— Этот малый еще высоко вознесется! Если он уж теперь, ни аза не смысля, так вознесся, так он еще покажет, когда мужчиной станет! Высоко малый вознесется!

А дряхлый Сивый — на сей раз четвероногий — вздохнул, качнув оглоблями, словно он-то как раз и сомневался в правоте солдата.

Далеко в стороне чернели то здесь, то там копны, будто бы ожившие в сумерках. А в траве кто-то выводил медленно и монотонно: тирри-тарра… тирри-тарра…

1904

Перевод Л. В. Тоома.

К СВОЕМУ СОЛНЦУ (Сказка нашего времени)

Это были, вероятно, большие волны, что когда-то с грохотом пронеслись над землей, а потом застыли. И где остались горы, вздымающиеся до небес, где тихие долины с синими озерами, а где ровные нивы и луга.

На широкой равнине веет ленивый ветерок. Тихую колыбельную шелестят травы. Синие озера в долинах отражают лишь белые засушливые облачка и черемуху, опоясывающую берега. Под деревьями разгуливают длинноволосые юноши и читают книгу Завета, расхаживают девушки, благочестивые и нежные, словно ангелы, и поют олюбви — к богу.

Лишь высоко в железных горах гремит буря, и горные сосны непокорно шумят. Здесь вырастают мужи с железным сердцем, которых матери уже с детства научили горячо любить и ненавидеть. Они уже тогда видят зарю, когда внизу еще царит тьма и кругом носятся летучие мыши.

На равнине все тихо и немо. Здесь читают книгу Завета, и поют псалмы, и вешают на виселицах, и умирают с голоду. На равнине все тихо и немо.

Но, кроме песнопений, кроме стонов умирающих, тут подчас можно услышать странные сказки. Это истории о заблудших людях, которым следовало родиться в горах, а не в долине. В их душах сохранилась память о железных горах, затаилась мечта о бурях. И когда весь мир утопает в серости равнин, когда земля полна виселиц, а небо черно от дыма паникадил, даже и в этой тьме светят их высокие души, предвещая всем людям в оковах новую жизнь.

Мне знаком кусочек одной сказки, похожий на стих из длинной песни, у которой нет ни начала, ни конца. Это история уроженца равнин, ставшего героем железных гор.

На краю равнины сидели, обнявшись, юноша и девушка и глядели на город, уже затянутый вечерним туманом. Из города к ним доносились крики и стоны, угасавшие в дремлющем ольшанике. Эти звуки насыщали осеннюю прохладу тоской и печалью, которые жерновом ложились на сердце. Душа стремилась что-то высказать, но порыв ее угасал в беззвучном стоне.

— Ты слышишь, как они ликуют? — сказала девушка, указывая рукой на город.

— И как они стонут! — понурившись, ответил юноша.

— Как странно все это: осеннее небо, бегущие облака, синий воздух, этот лес и мы… — снова вслух подумала девушка, взмахнув рукой.

— И эти стиснутые зубы горожан… нищета и голод, лица умирающих… — продолжал юноша, хмуро глядя вдаль.

— Почему ты всегда говоришь так печально и трезво? — вздохнула девушка, и плечи ее вздрогнули. — Неужели хоть минутку своей быстротечной жизни нельзя отдать снам наяву, мой милый, мой единственный?

И она снова обвила рукой стан юноши.

— Видеть сны наяву, когда жизнь и так сплошной сон! — вспылил юноша. — Что наши минутные сны в сравнении со всеобщим всемирным сном? Разве ты не чувствуешь, как от него цепенеют и голова и грудь? Не чувствуешь, как бог сна уже протягивает к нам свою благословляющую руку, когда мы, предаваясь любовным радостям, глядим друг другу в глаза? Каждую минуту, которую мы тратим лишь на себя, мы жертвуем богу сна.

— Неужели никогда нельзя потратить что-то на себя? Даже одного мгновения? Как это понять, мой милый, мой единственный?

И девушка вопросительно устремила глаза на равнину.

— Тратить на себя, когда мы все получили от других! Только потому, что существуют другие, мы стали тем, что мы есть. И нам нужно полностью вернуть долг и сделать мир таким, каким ему надлежит быть.

— Тогда лучше, чтобы нас совсем не было, — рассмеялась женщина.

— Ах, какие ты говоришь глупости!

И мужчина с досадой откинул голову и, как бы раздумывая, как бы взвешивая что-то, поглядел вверх.

Девушка тоже поглядела на мчавшиеся осенние тучи, мечтая о чем-то красочном, о чем-то певучем. И некоторое время оба молчали. Потом девушка сказала тихо, склонившись к юноше:

— Уйдем оттуда, из этого ревущего города, мой милый. Уйдем, спустимся вниз, в долину среди холмов. Построим себе там домик и будем жить вдвоем, мой милый, мой единственный. Погляди, — и она указала рукой, — какие зеленые холмы! Зеленая трава весной усеяна белыми цветами, будто небо звездами! Там мы построим домик, на склоне долины, среди кустов черемухи. А перед домиком будет журчать родник, изливаясь в долину…

— Помолчи, глупенькая! — И юноша погладил золотистые кудри девушки.

— И возле родника мы будем сидеть под черемухой и сквозь листья глядеть в темнеющее небо, пока там не заискрятся звезды. И когда совсем стемнеет, мы, обнявшись, подымемся на зеленый холм и поглядим туда, где электрическое зарево окрашивает небесный свод, и скажем друг другу: «Вот в этой львиной пещере мы когда-то жили…»

— Не говори об этом, голубка! Никогда этого не будет, никогда! — угрюмо ответил юноша, стискивая зубы.

— А я скажу: «Мой милый, посмотри, как бывают счастливы люди, когда они тратят всю свою жизнь только на себя. Какое нам дело до фабрик, машин, электричества — до всего, чем мучают и убивают людей! Будем жить для себя, мой милый, мой единственный…» И ты скажешь: «Я и не знал, что, глядя на тебя, могу забыть обо всем, — так сильна моя любовь… Будем жить для себя, моя милая, моя единственная…»

Юноша с раздражением поднялся, сделал несколько шагов и бросил взгляд на город. Отсвет солнца упал на его гневное лицо. Длинные волосы его отсвечивали красным, а из глаз брызнул острый луч.

Сложив руки, женщина молитвенно глядела на него, и на лице ее было выражение блаженства. Мужчина провел рукой по лбу, и женщине показалось, будто электрические искры посыпались с его волос.

Из города по-прежнему доносился глухой, протяжный гул. Пылали башни и стены на северо-западной стороне, горели длинные ряды окон. Далекие окраины терялись в подымавшемся с реки тумане. Небо за городом лиловело.

Ветер, по-осеннему бурный, к вечеру затих. Над головой, словно остановившись на лету, дремали кучки облаков.

Лицо юноши горело. Уходя, солнце целовало его в лоб.

— О чем ты думаешь? — с испугом спросила девушка.

— О чем я думаю? Если бы ты захотела понять! — И он снова провел рукой по лбу. — Я думаю о жизни, которая в действительности окружает нас. Это тоже сказка, суровая и страшная, но тем более увлекательная. И эта сказка зовет к будущему.

Он сорвал листок ольхи и медленно разорвал его.

Девушка встала, взяла руку юноши и склонилась к нему.

— А мне ты не можешь открыть своих мыслей? Разве я не пойму их? — спросила она.

— К чему говорить тебе о мыслях, зовущих к борьбе и опасностям? Тебе, мечтающей о домике у чистого родника на краю долины? И о том, как двое будут жить там, словно голубки, и питаться печеной картошкой?

— О нет! — рассердилась девушка. — Ты нехороший, если так понял меня. Да, я мечтала о спокойной жизни. Сказал же кто-то, будто счастье — это движение, превратившееся в покой… Так думаю и я. А ты ищешь счастья в буре, тебя манит огонь борьбы!

— Ах, ты все об этом личном счастье! — улыбнулся юноша. — Но в конце концов и я ищу его, только понимаю его шире. Счастье борьбы вовсе не в страдании.

— И все же ты ищешь страдания?

— Нет, голубка, я ищу то, что лежит по ту сторону страдания. И я стремлюсь к покою, но сквозь бурю. Даже если бы мы от своих предков унаследовали богатство и славу, все же общественная гармония не принесла бы нам счастья. Счастье в прогрессе. И его можно достигнуть только ценой борьбы.

Они медленно шагали по склону нивы. Положив руку на плечо девушки, юноша глядел на стену мрака, все выше подымавшуюся над городом. Она росла, словно черное крыло стоглавого дракона.

— Ради этого ты и хочешь броситься в бурю? — прошептала девушка.

— Ради этого, ради этого.

— Чтобы обрести свой покой?

— Я обрету его. Но те, кто последует за нами, не удовлетворятся победой нашего поколения. Они пробьются еще дальше, будут бороться и победят. Такова жизнь.

— Как странно… Словно сказка…

— Такая простая, без всяких выдумок…

— Но ведь иные смолоду довольствуются тем, чего удалось достичь предшествующим поколениям?

— Они… опоздали родиться. Против них мы и будем бороться! На них и обрушится передовая мысль времени. Она словно огненный столб, освещающий ночь. Он подымается и опускается, но никогда не угасает. Подымаясь и опускаясь, он движется вперед, все вперед!

— Вперед, вперед… — прошептала она. — При свете передовой мысли времени… к своему солнцу… вперед…

Они стояли на открытом поле: один — полный молодой веры, другая — робкого изумления перед натиском носившихся кругом мыслей. На фоне черной тучи уже горели вспыхнувшие в городе огни.

— Ты хочешь в этот холодный, бессердечный город, ты ищешь там любви? — продолжала девушка. — И мы пойдем по нему рядом, словно каменные, сами такие же холодные?.. Посидим, милый, прежде чем пойти… Еще минутку сновидений, мгновение для себя…

Они опустились на траву.

— Мой милый, мой единственный… — снова прошептала женщина, прижавшись головой к щеке юноши, обнимая рукой его шею. — Как бы я хотела поцелуями прогнать твои тревоги, своей любовью осветить тебе путь… Мой милый, мой единственный…

Юноша опустил голову на колени к девушке и закрыл глаза.

— Мой милый, мой единственный… Ты помнишь, когда мы познакомились, цвела весна, а ты был усталый после зимних трудов, непокорный… И тогда мы по вечерам приходили сюда, на равнину, и грезили друг возле друга, пока не стемнеет… Потом мы смеялись, потому что это казалось глупым, ребячливым. Теперь осень, и ты снова хочешь ринуться в жизнь. Они ожидают тебя, у них заготовлены для тебя кандалы… И ты все-таки идешь в эту львиную пещеру… О, я готова бросить тебе под ноги свое сердце, чтобы тебе мягче было ступать… Готова расстелить перед тобой свою жизнь… Нет, это не глупо и не ребячливо… Мой милый, мой единственный…

Они помолчали. Объятые темнотой, они слились в одно целое. Их словно окружала мысль, превратившаяся в чувство.

Вдруг резкий порыв ветра промчался по равнине. В темноте зашуршали пожухлые листья.

— Кончилось сновидение! — резко сказал мужчина, вставая.

— Кончилось сновидение… — с испугом повторила девушка. — Кончилась сказка… — Потом, взяв юношу за руку, произнесла медленно и тихо, глядя ему в глаза: — Идем, но я пойду с тобой, я буду с тобой всюду и всегда, и каждое твое солнце, станет моим.

И они рука об руку пошли по голой равнине, и перед ними среди безбрежной тьмы стонал стоглазый город.

А наверху трепетали звезды, словно бесчисленные огни неведомого военного лагеря.

1905

Перевод Л. П. Тоом.

МОРЕ

1

Я мечтал еще в малолетстве увидать безбрежное море. Чаек, резвящихся на просторе, морские валы в белоснежной пене, и альбатросов скользящие тени, и парус, прекрасный на загляденье. Я знал, и притихшее море чудесно, как спящий гигант в кольчуге железной. Волна за волной, разбиваясь на брызги, рассыпает вокруг золотистые искры, соленым дождем лебеду обдает, в берег бьет и хрипло зовет. И вдруг прибой отступает обратно, как войско, разбитое в поле ратном, как олени, когда загорается лес: буян буянил и вдруг — исчез.

О, как я мечтал о море, о его широте и величье! Услышать далекого шторма раскаты, когда ложится на вал косматый отблеск молнии зеленоватый! Я мечтал, чтобы судно кидало в провалы, но чтоб ветер не вырвал из рук штурвала, а я бы рыдал и смеялся от счастья победы!

Я мечтал обо всем об этом, и детскую душу грызла досада: на берег моря, великого моря мечтал малолетний попасть непоседа!

Отец о рабской рассказывал доле, и голос, помню, дрожал от боли. Луна высветляла крыльцо и ступени, на пастбище падали черные тени, роса пригибала стебли растений, а ночь молчала угрюмо и скорбно.

А после в юной моей душе идеалы вспыхнули, словно костер, и мне привиделся новый мир, его необъятный открытый простор, и свободный народ, разогнувший спину. Солнце в груди у меня зажглось, и все осветило, и все согрело, в мозгу загремели раскаты гроз и молнии засверкали, как стрелы: сжигают все на своем пути и сами сгорают — следов не найти.

И снова мечтал я увидеть могучее море, услышать его безбоязненный гул: великое море, победное море, море мое, море морей! И кровь начинала стучать быстрей в сердце свободном и смелом, как ты!

2

И вот наконец-то я вижу тебя, неизмеримое море! Какая безбрежная синева, как могуче ее колыханье! Кажется, что вдыхаешь тут самой свободы дыханье! Сердце стучит веселее, быстрее струится кровь, погасший взгляд загорелся. Я до боли в руках сжимаю решетку, я прижимаюсь усталой грудью к стене ледяной и с восторгом смотрю на мир за тюремной стеной, на бег валов белогривых, на кружение чаек игривых. В небе солнечном бирюзовом нежный пух облаков нарисован. А внизу корабли стройнотелые, заморские лебеди белые. Паруса, словно крылья, раскроются, и за морем лебеди скроются, в те край уплывут с моряками, где людей не пронзают штыками и не держат в цепях веками. О море, о радость моя, о моя благодать, — до тебя мне рукой подать! Но решетки эти и стены — до чего ж мне они постылы!

О море, что это за холмы возле самой тюрьмы? Неужели могилы? Кого это наспех, словно скотину, убили в злую ночную годину и зарыли в холодную глину?

О море, на твоем берегу я вижу и виселиц ряд! Мертвецов припекает солнце, и над берегом стелется смрад. Ты не знаешь, море, кого этой ночью, безлунной, беззвездной, пригнали на эшафот, кому завязали наглухо рот и кого танцующим в воздухе увидал удивленный восход?

А сколько пожарищ на берегу, море, ты только взгляни! Были вокруг жилища, а теперь — одни головни. Небось не само случилось такое, а все людской свершено рукою. Кто же тот беспощадный злодей, что вешал и убивал людей, кто жег дома, а жизни гасил и наш народ, как траву, косил?

О, туман, застилающий взгляд, о, заползающий в душу яд, такой ледяной и лишающий сил, о, боль, что бездоннее всяких могил: эта боль холодна и черна, как там за кладбищем морская волна.

3

Надвигается буря, крепнет норд-ост… Ни света луны, ни мерцания звезд… Мигает в застенке ночник мой красный, а тени пляшут, руками машут и обретают облик неясный… А за стеною ветер — то вой протяжный, то стон… Полночь прошла, но я не сплю… Никак не приходит сон. Все надсаднее боль в душе от жажды и от печали…

И снова руки мои решетку тюремную сжали… Напейся, усталая грудь, ледяного ветра ночного! Обними меня, гневная вольная буря, обними, как брата родного! Взгляд мой во тьму вонзился, в самую глубину, в пряжу тумана слоистого, в черную пелену.

Там во мраке кромешном разыгралась на море буря. Она грохочет вдали, она гремит возле мола, и сердце моря стучит, словно гигантский молот. Ах, как привольно волны убегают вдаль, нарастая, летят наперегонки, словно хищные стаи, словно вступившие в бой воинские дружины, и возникли на водной глади — где горы, а где долины! Волны слабеют, волны спадают, крепнут, вздымаются, вновь нападают, на миг цепенеют, шипят, обезумев, и змеями вьются, и, словно катки, грохоча, несутся, и, вопя, в берега колотят, и, будто кувалды, по скалам молотят, и, внезапно вздохнув, утихают, и от берега убегают.

Вот оно море, идеал моих юных лет, души созревающей самый заветный бред! Стань же еще сильнее, буян дерзновенный, бунтуй, и вой, и волны вздымай до луны, и, словно гальку, крути валуны, чтобы однажды рухнули эти стены! Греми же, стихия, и никого не щади! Если уж ты восстала, дойди до конца, победи!

Если же под обломками суждено погибнуть и мне, пусть мое сердце исчезнет в синей глубине, чтобы воскреснуть в морской волне и у родного берега, холодного и песчаного, петь о великой печали моей души, о печали холодной и жесткой, как решетки этой тюрьмы, темной и безысходной, как могильные эти холмы, о печали глубокой, как море за этим кладбищем!

Вышгородская тюрьма в Таллине,

1906 г.

Перевод Л. В. Тоома.

ДУШЕВОЙ НАДЕЛ

Рассказ о том, что человек не заяц, питающийся осиновой корой, и что земной шар на самом деле очень тяжелый

1

Осенний день клонился к вечеру. Воздух был пронизан сыростью, моросило. Стояли те дни, когда дороги делаются непролазными, — хмурые дни, когда и люди угрюмы и подавлены.

Молодой кандидат на должность учителя остановился посередине большака, чтобы перевести дух. Ну и погода! И надо же было выдаться такой именно сегодня, когда он впервые направляется в поселок, где предстоят выборы нового учителя! Еще шесть верст. Под ногами жидкая грязь, в сапогах мокро. Какая отвратительная погода!

Но подобные мысли только на минуту появлялись в голове у молодого учителя. Затем они рассеивались, точно пыль на морском ветру, снова уступая место светлым мечтам о будущем. Мечту никто не может ограничить, заковать в цепи. Находясь в самом начале своего жизненного пути, молодой человек строил свой сказочный воздушный замок.

Юхан Реммельгас идет в гущу народа: он понесет ему свет, отдаст всю свою силу, весь юный пыл. Больше ему дать нечего, но большего народ и не потребует от него. Пусть вознаграждение ничтожно, а работы много, зато все на пользу народа!

Годами он оставался вдали от этого изнывающего в рабстве темного народа: зимой зубрил сухую книжную премудрость, летом работал в конторе газеты, чтобы заработать на учение. Какая это была каторга, какая тоска!

Реммельгас вспомнил свою скучную, однообразную жизнь. Точно сквозь сон припомнилась картинка из далекого детства — такая смутная, приятная.

Была, наверное, весна, так как в школе по углам стояли душистые березки. Крестьяне со сморщенными лицами и жены их в ярких цветных платках сидели на поставленных в ряд длинных скамейках. Сидя за столом, старик с белой бородой читал проповедь. Это был дед Юхана — старый Пээп Реммельгас.

Юхан стоял рядом с дедом и внимательно глядел на большую синюю муху, опустившуюся на Священное писание и закрывшую собой целое слово, так что чтецу пришлось смахнуть ее. Но когда муха улетела, за этим словом возникла новая точка, кажется, вовсе ненужная в этом месте. Юхан помнит, что он тогда рассмеялся, а дедушка схватил его за ухо, да так и держал во время чтения.

Кто знает, когда это было. Вероятно, давно. Дедушка был седой, а сам он совсем еще маленький. Не понимал еще маленький Юхан той черной заботы, что глядела с мужицких сморщенных лиц.

Другая картина возникла в памяти Юхана. Тогда он был уже достаточно взрослым, чтобы понимать, что та точка, которую посадила в молитвеннике синяя муха, была не нужна. Старый Пээп Реммельгас сидел в пустой классной комнате за длинным столом с крестовиной вместо ножек и, обхватив голову дрожащими руками, говорил плача:

— Выгоняют… Больше не гожусь, языков не знаю… Глуп, говорят… Боже ты мой! Сорок лет ума хватало, чтобы обучать ребят, а теперь не хватает… Юхан, внучек, придется нам с тобой в богадельню идти: старый Пээп слишком глуп для того, чтобы учить людей…

Словно острый нож, врезалось это воспоминание в душу юноши: сорок лет человек был достаточно умен, чтобы обучать детей, а теперь вдруг поглупел, потому что не знает языка чиновников!

Юхан Реммельгас продолжал путь, припоминая свою неяркую жизнь. На следующий год дедушка умер в богадельне, а он остался один на свете.

Но печальные воспоминания снова рассеялись, уступив место крылатым мечтам о будущем.

Юхан Реммельгас — да, он станет настоящим просветителем народа. Он будет работать совсем иначе, чем работали другие до него. Он перестроит школу. Тут и библиотека, и общества, собрания и курсы. Школа станет душой волости. Он создаст народный университет. Реммельгас много читал о таких университетах: они имеются в Америке, в Западной Европе, в Австралии. Каждое воскресенье из города будет приезжать с докладом кто-нибудь из образованных людей. Зимою народ несколько раз в неделю станет собираться в школе.

И так будет продолжаться не месяц-другой, а годы. За это время вырастет новое поколение. Для него все то, что Реммельгас на первых порах поведает старшему поколению, уже не будет казаться бог весть каким чудом. Все это молодежь узнает еще на школьной скамье. Этому поколению потребуется гораздо более широкое образование.

Но что в силах совершить один Юхан Реммельгас? Нет, один он — лишь капля в море. Учителя и люди образованные объединятся по всей стране. И общими силами они смогут провести гигантскую просветительную работу. В объединении сила!

Так молодой Юхан Реммельгас, идя искать места, мечтал о своей будущей большой работе. В груди его горела любовь к порабощенному народу. Будь он волшебником, он протянул бы руку над этой грязной землей и превратил ее в рай. Он все перевернул бы и все построил заново.

Но старые люди говорят: отвага и добрая воля хороши, но земной шар ты ими не сдвинешь, нужен еще рычаг, чтобы за него ухватиться. А если бы и нашелся рычаг, силы все равно не достанет!

2

А дождь все моросил. Было тихо, туман, словно дым, заволакивал окрестность. Вечерело, наступали сумерки.

Дорога была скользкой, ухабистой. Возили сюда и щебень и хворост. Но густая тень, падавшая от помещичьего леса, делала все это напрасным: солнце никогда не заглядывало сюда с юга, дорога никогда не просыхала.

По другую сторону большака чернела огромная болотистая низина, на дальней границе которой светилось два-три огонька. Это было странно, не верилось, чтобы за этим морем грязи мог жить кто-либо.

Реммельгас шагал, устало волоча ноги. Вдруг впереди на опушке леса что-то зашевелилось. Сквозь сумерки не разглядеть было, что там такое. Слышались лишь плеск воды, вздохи и пыхтение.

По ступицы уйдя в грязь, посреди дороги стоял воз с сеном. Тощая лошаденка тащила его, горбатый мужик тянул за оглобли. Но такой же тощий, такой же горбатый воз не трогался с места. В глазах путника и лошадь и мужик сливались в одно странное шестиногое животное, которое устало барахталось и рвалось куда-то, но с места сойти не могло.

— Бог в помощь! — сказал Реммельгас.

— Спасибо! — так же коротко ответил горбун, затем отошел немного от воза и спросил: — Ты откуда?

— Из города… Не идет дело? Давно ты тут воюешь?

— Уже порядком. — Мужик плюнул на ладони и снова схватился за оглоблю. — Но, лошадка!

— Постой, я возьмусь с той стороны, тогда, может, сдвинем, — сказал Реммельгас, обходя лошадь спереди.

— Ну, вы-то!

Сквозь сумерки Реммельгасу показалось, будто горбун пренебрежительно оглядел его пенсне и белый воротничок, видневшийся из-за поднятого воротника пальто.

— Но, лошадка! Но… но… хопп!..

Вода плескалась, грязь хлюпала. Воз приподнялся, сгорбился еще больше, точно кошка, приготовившаяся к прыжку, покачнулся и мягко покатился вперед.

— Вот чудеса! — произнес горбун, снял шапку и вытер пот. — Самому-то пришлось поднатужиться, что уж говорить о бедной животине! — добавил он, усмехнувшись. — И вы тоже… барин, а помогаете воз тащить! — сказал он, помолчав немного.

— Какой я барин! Тоже коров пасти приходилось, как и вам, — просто ответил Реммельгас, стараясь преодолеть отчужденность.

— Ну, кто же из наших теперешних господ коров не пас! Но как только мало-мальски в люди выйдет, так уж не помнит, как и свинья-то бегает: хвостом вперед или головой.

Мужик сплюнул. Реммельгас рассмеялся. И они продолжали беседовать, обмениваясь короткими фразами. Горбун недоверчиво допытывался: кто, откуда, куда? Услышав, что Реммельгас учитель, он сделался приветливее.

Наступила темная осенняя ночь. На южной стороне по-прежнему чернел высокий ельник, а на другой — земля будто провалилась: казалось, там чернела бездонная пропасть. Где-то далеко мелькали огоньки, желтые, робкие.

— Далеко ли еще до Курукалмуской школы? — спросил Реммельгас.

— Верст пять наберется, — ответил крестьянин.

— Тогда и думать нечего дойти туда сегодня. В этой тьме кромешной недолго и шею свернуть. Не скажете ли вы, где бы я мог найти ночлег? Тогда бы я завтра утром отправился дальше.

— Ночлег? В деревне Курукалму ночлег нашелся бы, да ведь это там же, где и школа. А здесь сплошь мызные земли и участки кантников^[1].

— А к вам нельзя?

— Ко мне? Эх, разве вы захотите ко мне? Нет у нас ни еды господской, ни подушек пуховых для спанья.

— Много ли я раньше видел всего этого!

В голосе Реммельгаса послышалось нечто такое, что бобыль, минутку помолчав, сказал коротко:

— Ну что же, пойдем. От дождя хоть укроетесь, да и в тепле посидите.

Вскоре они свернули на проселочную дорогу. Она была еще ухабистее, чем большак. Воз подпрыгивал, телега на деревянных осях поскрипывала, словно жалуясь на скверную дорогу и тяжелый груз. Оба мужчины не раз хватались за оглобли, чтобы помочь лошади.

Где-то впереди замелькали желтые огоньки. Но кругом царила кромешная тьма.

— Вот там мы и живем! — произнес бобыль, указывая кнутом на огни. — В этом море грязи мы и проживаем — тринадцать семей бедняков. Все впроголодь! Сегодня жив, а завтра — бог знает. Бери суму, палку, да и ступай. Но куда?

В ответ только грязь хлюпнула. Поднялся ветер, дождь пошел сильней. Уже не моросило, крупные капли со стуком падали на черную землю.

Попутчики замолчали. Реммельгас почувствовал, как холодная вода заструилась у него по бокам. Рубаха промокла. Болели плечи и колени. Ноги отяжелели от налипшей грязи.

— Ну и дождливая эта осень! — через некоторое время сказал мужик. — Нет спасу от дождей!

Впереди что-то зачернело. Это и было жилье бобыля. Воз, шатаясь, завернул в ворота. Во дворе тоже было темно. Лишь смутно виднелись с обеих сторон кучи хвороста да какие-то строения.

То был дом, который годами впитывал в себя все достояние и труды человека и все же выглядел жалкой муравьиной кучей.

Дверь скрипнула, и кто-то вышел с фонарем. Желтый отблеск лег на грязную землю, три светлые полосы запрыгали по возу с сеном, по лошади и кучам хвороста, еще больше подчеркивая убожество всего окружающего.

Кто там держит фонарь, не разглядеть было.

— Ну, добрался наконец до дому, — сказал человек с фонарем. По голосу показалось, что это молодой парень.

— Не оставаться же мне в лесу, — раздраженно ответил горбун.

Ветер вдруг с воем пронесся над домом и зашумел в куче хвороста.

— Ишь негодный, огонь задуть хочет, — сердито сказал человек с фонарем. — Ну и дела!

— Со мной тут человек один, ночевать у нас будет. Отведи его в дом. А то как бы он в темноте лоб не расшиб.

Переступая через высокие пороги, Реммельгас вошел в комнату. Там было много людей, главным образом ребятишек. Забившись в угол, они боязливо глядели на чужого.

На столе горела маленькая лампа с круглым фитилем. Света она давала мало, а копоти много. Потолок, пол и углы комнаты терялись в темноте. На лицах детей играли желтые тени. Возле большой красной печи на скамье дремал седой старик в одной рубашке.

Было так грязно, тесно и душно, что у Реммельгаса в первую минуту чуть не закружилась голова. Очки запотели, капельки потекли по стеклам. Он снял их и принялся протирать. А из угла глядели на него четыре пары испуганных глазенок.

Старик дремал, кивая головой, словно говоря:

— Вот она, наша жизнь… Вот она…

3

Сели ужинать. Дети, как видно, поели уже раньше и теперь вчетвером лежали рядышком поперек кровати. Но было видно, что они не спят: их серые глаза робко и в то же время с любопытством разглядывали гостя. Дети следили за каждым его движением, внимательно прислушивались к каждому слову. И когда взрослые смеялись, то и ребята, те, что посмелее, вторили им.

— Небось котомки с харчами не захватили, — сказала Реммельгасу не старая еще, но худая и желтая с лица хозяйка. — Присаживайтесь к нам, поужинайте чем бог послал.

— Пошлет твой бог бедняку, как же! — махнул рукой горбун, когда учитель уселся за стол. — Все дается тяжелым трудом. Ничего легко не достается. Весь изломаешься, семь потов сойдет, пока хоть крошку хлеба добудешь.

Он раздраженно воткнул большую деревянную ложку в холодную мучную кашу, отделил от нее изрядный кусок и вяло поднес ко рту. Потом сунул ложку в простоквашу, в деревянной кадочке стоявшую на столе, и отправил ее вслед за кашей.

Реммельгас смущенно протянул руку с ложкой к миске, осторожно набрал в нее кашу и сунул в рот. Каша горчила и скрипела под зубами. Но учитель продолжал есть, хотя еда была ему противна. Он не хотел обижать хозяев.

Несколько минут прошло в молчании. Огонь в лампе дрожал, копоть тонкой струйкой подымалась к потолку, который становился все чернее. Закопченная паутина, точно лохмотья, свисала с балок.

Желтые тени играли на лицах сидевших за столом. Странно было бы взглянуть на этих людей со стороны, извне этого освещенного круга: костистые головы, длинные жилистые шеи, опущенные плечи, сутулые спины.

Полуслепой старик сидел, опираясь спиной о стену. Его серая рубаха была раскрыта на груди, и в прорехе виднелась еще более серая грудь. А внутри у него что-то хрипело, словно там работала какая-то машина. Длинные жилистые руки дрожали и с трудом доносили до рта большую ложку.

Так они сидели там, точно занятая чем-то важным шайка колдунов в глубине леса, вокруг потайного огонька. На обомшелом камне стоят чаши с зеленой жидкостью, и колдуны мешают ее кривыми ложками… На небе сверкает звезда и сквозь вершины деревьев шлет свой дрожащий свет… Глубокая, глубокая ночь… А колдуны варят животворное зелье…

Но на самом деле это усталые, измученные люди. Они не знали колдовских заклинаний, чтобы изменить свою жалкую жизнь. Словно жернов, висела жизнь эта у них на шее, придавливала к земле, не давала вздохнуть. А вместо звезд сверху глядели жадные глаза и спрашивали: «Не слишком ли много вы едите? Еще загордитесь…»

— Да, такая вот наша жизнь! — сказал вдруг хозяин, словно пробуждаясь от сна. — Бог не дает нам ничего, ровно ничего. Все своим трудом и потом. Не дает он и тем, кто хвастает, будто все получает от бога. И пастор и помещик — оба врут! Бедняки да батраки им дают, а вовсе не бог.

— Будет тебе! — заговорила жена. — Ни бога, ни церковь не почитаешь!

— Бедняки и батраки дают им от своей бедности, — задумчиво повторил хозяин. — Но на этого бога они плюют. Мы для них только презренные рабы.

— Дьяволы! — сквозь зубы выдавил юноша, брат хозяина. Его молодое лицо покраснело от гнева, глаза сверкнули. Казалось, он один еще был в силах ненавидеть, сопротивляться жалкой участи.

— Голод словно веревкой на шею привязан, — продолжал хозяин хибарки. — Наш клочок земли — одно болото. И за него чуть не целый год отрабатывай дни и плати деньги. Раньше хоть лен выручал. А теперь и этого нет. Помещик не позволяет лен сеять — он будто бы истощает землю. А где же его сеять, черт побери, на небе, что ли? Одно вечное рабство, хоть и говорится в песне: «Свобода, свобода, бесценный дар небес…» Только и знай — пресмыкайся всю жизнь под ногами у сильных мира сего… Да и на том свете грозятся сунуть тебя в котел со смолой за то, что на этом свете есть просишь…

— Ох-ох-ох! — вздохнул старик в конце стола, распрямляя больную спину. — Что поделаешь! Живи и помалкивай! Разве можно противиться, сынок, разве можно!

— Ну, это мы еще посмотрим! — сказал младший брат. — Мы тоже не свиньи, да и они не боги на небесах. К черту! До каких пор мы будем позволять, чтобы нас душили и вешали! У них шеи потолще нашего — веревку выдержат…

И снова глаза его сверкнули.

— Что поделаешь! — сказал хозяин лачуги. — У них и власть и сила. Ни суда тебе, ничего.

— Какой суд! — сказал старик. — В молодости и я искал суда и справедливости. А получил полтораста розог. С ними не поборешься. Куда тебе, маленькому человеку, судиться с большим барином! Ничего не выйдет. Потерпи лучше, потерпи…

— До каких же пор терпеть! — раздраженно крикнул младший брат. — Надоест в конце концов! Душат тебя всю жизнь — и до конца не додушат, мучаешься, точно на кол посаженный!

С минуту в комнате раздавался только легкий стук ложек, словно стадо овец, стуча копытцами, проходило по замерзшей пашне. Отчаяние и ненависть сверкали в глазах хозяина хижины и его брата. Зловеще выглядели их темные лица. А дети лежали, широко раскрыв от испуга глаза, слушали и познавали жизнь. И души их уже с этих пор впивали в себя, точно отраву, эту дурманящую злобу…

— Тяжела жизнь нашего народа, — сказал наконец Реммельгас. — Побольше бы нам образования, сознательности.

Он замолчал. Бобыль с гневным смехом взглянул на него.

— Образование, сознательность! — усмехнулся он. — А что нам сознавать, кроме того, что в брюхе пусто? Это и дурак сознает. Но где достать еду, вот этого мы не знаем. Говорят, образование сейчас всем доступно. Но какого образования может добиться бедняк? Вот, — он указал ложкой на ребят, лежавших рядком, — велико ли их образование? Ха-ха! Правильно говорит пословица: кто богат, тот и умен. А у бедняка образования хватает, только чтобы сложить пять да пять и знать, что всеми десятью пальцами он должен работать. Нет у нас смелости, нет и ума. А богач ухитряется так тебя одурачить, что тебе и не понять, как это твои гроши в его мошну катятся. Иной раз и самого смех разбирает — до чего тебя надувают.

— Что уж тут смешного, — промолвила хозяйка, — коли на теле рубашки нет, а в брюхе каши: гол как сокол, беден как церковная мышь!

— Теперь у нас хоть хлеб есть, — задумчиво произнес старик, опираясь лохматой головой на тощую руку. — Когда я подрастал… и хлеба не было. Жевали колобушку из мякины… да и того досыта не доставалось. Я в пастухах ходил… Волость определила… Ни отца, ни матери не было. Хозяйка велела мне лезть в печку с лукошком, вынимать колобушку: была она такая ломкая, что иначе не вынешь, сухая да жесткая. Я напялил полушубок, подпоясался. «Чего это ты в шубе в печку лезешь?» — спрашивает хозяйка. «Чтобы жаром не обдало», — отвечаю я. А сам запихал за пазуху побольше этого колоба… На несколько дней хватило. А то голодно… голодно… Теперь-то у нас, детки, хлеб есть… хлеб да картошка…

— Да ведь и хлеб с картошкой не с неба падают! — махнул рукой хозяин. — За них весь изломаешься на помещичьем поле.

— Ну так распрями спину хоть раз! — сказал младший брат. — Они рады тебя узлом завязать, только дайся им в руки.

— Узлом завяжут, детушки, — пробормотал старик, — узлом, так что и не пошевельнешься. Не распрямишься. И суд и все права у них. Господам противиться кто посмеет? Не посмеет никто, детушки, не посмеет…

Младший брат хотел было сказать что-то, но только сердито швырнул ложку на стол, сел в угол и принялся развязывать бечевки от постолов. Одна за другой упали на пол постолы, а за ними последовали такие же грязные портянки.

На кровати больше не видно стало боязливо-любопытных ребячьих глаз: дети заснули…

4

Перед тем как лечь спать, старшие снова затеяли беседу.

— Эх, иногда приходит на мысль, — сказал хозяин, — бросить тут все, переселиться в Сибирь, купить себе участок земли и зажить по-человечески. Но эти вши висят на мне. — Он указал на жену, детей и старика. — Один я давно уже убрался б отсюда. Но куда пойдешь с такой оравой? Денег на дорогу и то нет. Сам хоть на четвереньках дополз бы, но как быть с ними?

Все уже легли, лампа погасла; в воздухе чувствовался керосиновый чад.

— Туда бы добрался, — мечтал вслух хозяин лачуги, — тогда все нипочем. Землю даром получишь. Казна поможет дом выстроить. Леса кишат дикими лошадьми: лови и впрягай в плуг. В солдаты там не берут. А кому еще и золото найти посчастливится — тот сразу разбогатеет!

Реммельгас усмехнулся.

— Сибирь тоже не земля обетованная, где реки текут молоком и медом, — сказал он.

— И все ж там лучше, чем здесь, в этом аду! — ответил хозяин.

— Душевой надел там, детушки… Своя земля… — вздыхая, сказал старик.

В голосе его послышалась дрожь глубокого волнения, как будто он высказал мысль, которую вынашивал всю жизнь, свою самую дорогую, самую важную мысль. Душевой надел! Какое слово! И как много оно значит! Оно означает лошадь, корову, собственный кров, избавление от налогов, от рабства…

Душевой надел! Какое печальное слово, в самые трудные времена звучавшее над родиной словно похоронный звон! Детишки в одних рубашонках бегали по улицам, им говорили: «Когда отец получит душевой надел, он купит вам сапоги, а мать сошьет штаны». Дети вырастали, тянули лямку на мызных полях — им говорили о душевом наделе. Люди старились, умирали — с последним вздохом они произносили: «Душевой надел!» Целые поколения жили в надежде, что наступит время, дадут «казенную землю». Даже веру отцов меняли, чтобы только получить землю.

— Душевой надел!.. — вздохнул старик. — Ушел бы отсюда… В Сибирь… В Крым… В Самару… Хватило бы только силы… Владел бы своим полем, без помещика… Ох-ох-ох!.. Всю жизнь дожидался… Не увидят этого мои глаза… Но люди дождутся надела наверняка, когда царь услышит, что у нас такая нужда… В Петербург бы пойти за правдой… Но кто пустит туда мужика?.. Не пустят, детушки… Засекут…

— Да что Петербург! — возразил хозяин. — Там те же баре, что и здесь. Податься бы куда-нибудь далеко, в Сибирь…

— Найдется и там начальство, — заметил младший брат. — Небось этого добра хватит! Изволь отправляться туда, за тридевять земель, к чужому народу… Лучше уж здесь схватить дубинку да поглядеть, можно добиться правды или нет!

В темной комнате воцарилась тишина. Воздух был тяжелый, спертый.

— А что прикажешь делать здесь? — продолжал разговор хозяин. — Двадцать пурных мест^[2] пашни, за нее берут сто сорок рублей аренды. Эти деньги изволь отрабатывать, а это разве шутка! За целый день работы женщина получает тридцать копеек, а мужчина — сорок. В летнюю страду, с восхода до заката — это шестнадцать часов, даже больше, а если работа сдельная, то еще и кусок ночи прихватишь. И ведь на мызную работу идешь не тогда, когда сам захочешь, а когда прикажут. У себя последний хлеб осыпается, сено гниет на лугу, а ты изволь отправляться на мызу с серпом или косой на плече…

— Вернешься домой, — перебила хозяйка речь мужа, и в голосе ее послышались слезы, — сердце от боли сжимается, когда увидишь свой кусочек поля. Работаешь за эту малость так, что из-под ногтей вот-вот кровь брызнет, а хлеб на глазах погибает. Вот и в нынешнем году: ячмень поднялся дружно, на горке даже полег. Но что толку! Полег, зерно осыпалось, проросло, а напоследок мы все это свалили в кучу, точно навоз, плакали да богу молились.

— И поминали черта! — перебил хозяин. — Какая уж тут молитва, когда видишь, что бог помогает богатым, а у тебя последний кусок изо рта вырывает!

— Ну что ты! — вздохнула жена. — Чем тут поможешь! Раз уж ты осужден нужду, нищету терпеть… Ниоткуда тебе нет помощи…

— Осужден? — загремел младший брат. — Это кто же меня осудил? Эх, дьявол…

— Все от бога… От бога крест… От бога баре… — заныл старик. — От бога… За грехи…

Голос старика перешел в шепот.

Никто не ответил ему. В голове у каждого ворочалась слепая, тяжкая дума: почему в жизни так много непосильного труда, нужды, голода?.. Когда это кончится?.. И неужели нет никакой надежды?

Мысль ворочалась и жгла огнем, но не было человека, который смог бы ответить на эти тяжелые вопросы. Мысль ворочалась и жгла огнем, пока не расплылась и не погасла. Усталые люди заснули.

Только Реммельгас вертелся с боку на бок, продолжая размышлять о том же самом. Он видел, что эти бедняки не понимают его, а он их.

«В чем причина этой нужды? — допытывался его сонный мозг. — Задумывались ли они когда-нибудь над этим?»

Они говорят — помещик сдирает шкуру. Разве он зверь, разве у него нет человеческого сердца? Эти бедняки могли бы когда-нибудь позвать его к себе и показать ему: видите, барин, как жалка наша жизнь, как тяжек наш труд, как плохи наши поля, — облегчите наше бремя. Облегчить его некому, кроме вас! Неужели он и после этого не поможет? Он же человек! Разве он не мог бы представить самого себя в положении этих бедняков? Тогда ему стало бы жалко, он задумался бы и в конце концов помог…

Больше взаимопонимания между помещиком и батраком — ведь обоих их кормит одно и то же поле… Побольше образованности и сознательности, это главное… Тогда все изменилось бы, всем хватило бы хлеба, исчезла бы нужда и бедность…

Все более розовыми становились мечты Реммельгаса, и казалось, так легко перевернуть разом весь мир, нужно только захотеть! Но потом его мысли беспорядочно расплылись, и он заснул возле теплой печи.

Кругом слышалось тяжелое дыхание. Дети бредили во сне.

Через час или полтора Реммельгас внезапно проснулся и потянулся. Сон был нездоровым, кости ныли.

Сквозь мутное окно виднелись вдали одинокие огоньки, словно глаза дьявола в бездонной пропасти. Там, в этих хижинах, еще не спали, еще трудились…

Какая глухая, кромешная осенняя тьма! Где-то на утонувшей в грязи равнине сидят люди с ноющими от боли спинами и работают… Чтобы только наполнить свой желудок… Этот жадный, ненасытный желудок…

Реммельгасу казалось, будто поверхность всего земного шара превратилась в бескрайнюю, утонувшую в грязи равнину. На этой равнине торчат крохотные глиняные лачуги с красновато-желтыми окошками. С черного пустого неба струится холодный дождь. А на земле блестят большие лужи грязи, и в лачугах при свете желтого огонька сидят сгорбленные люди…

Дождь все идет… Все дрожат и трепещут огоньки… И люди вечно работают…

Когда Реммельгас проснулся во второй раз, огни на равнине уже погасли. Из-за леса поднялась луна, желто-багровая, точно глаз хищного зверя, высматривающий, жив ли еще кто-нибудь… Реммельгаса охватил страх, ему показалось, будто глаз хищника все приближается, приближается, вот он уже над грязной равниной — желтый, кровавый глаз…

5

Едва только забрезжил рассвет, как вся семья была уже на ногах. Усталые, невыспавшиеся люди, сопя и ворча, натягивали свои лохмотья, обматывали ноги грязными портянками, совали их в заплатанные постолы.

Ели то же, что и вчера. Младший брат вскинул на плечо топор и пошел куда-то на работу. Сам хозяин лачуги, повесив на спину котомку с хлебом, направился на мызу: еще не все дни отработаны.

Реммельгас, которому было по пути, вышел вместе с ним.

— Эх-хе, черт бы побрал эту жизнь! — вздохнул бедняк, поправляя котомку за спиной. — Так она и идет, а облегчения ждать неоткуда. С утра до вечера, с вечера до утра, пока не свалишься с ног и не подохнешь! На что-либо новое, лучшее надежды нет… Вот наши поля, — продолжал он через некоторое время и обвел руками равнину. — Все словно свиньями изрыто. Весной и осенью земля не держит человека: сеешь, а сам проваливаешься по колено. Разве помещик отдал бы эту землю в аренду за отработки, будь она получше? А приходится брать, чтобы не помереть с голоду.

— А разве нельзя достать другую работу… все равно какую… лишь бы выгоднее и полегче? — спросил Реммельгас.

— Другую? Батраком на мызу смог бы пойти, а больше некуда. Но туда я подамся только тогда, когда петля на шее совсем захлестнется… Уж если человек покатился под гору, ему и сам черт не поможет подняться. Не подумайте, что я всю жизнь был бобылем. Нет. Когда-то я был хозяином арендной усадьбы. За женой взял сотнидве-три, да и сам в холостяцкие годы кое-что прикопил. На эти деньги я и арендовал усадьбу. Но что поделаешь! Плата высокая, хлеб дешев, неурожай… Три года маялся. А потом у меня ничего не осталось, кроме хозяйственной утвари. Делать нечего, взял участок за отработки. Здесь трудишься изо дня в день, из года в год, но видишь только, что бедность все растет. Скотины уже давно нет, дровни да телеги переводятся, одежда превращается в лохмотья, а где взять новую? Нищета растет! Чувствуешь, как понемногу проваливаешься в трясину, барахтаешься и кричишь. Но от барахтанья проваливаешься еще глубже, а на крик твой никто не откликается…

— Долго ли так мучиться? — задумчиво произнес Реммельгас. — Ужасное положение, действительно ужасное!

— Долго ли? В конце концов придется пойти в батраки. Это уже край. Оттуда не выберешься, там ты точно припаянный. Уйдешь разве только в богадельню, если примет волость… На собственные ноги там уже не подняться. Здесь я еще бобыль, по старой памяти. В другом месте и с этим не справишься. Поэтому и с места тронуться боишься.

Спутники молча продолжали шагать по ухабистой дороге.

— Сейчас мой брат строит еще разные планы, — снова заговорил бобыль. — Но станет постарше, женится, обзаведется семьей, потеряет здоровье — тогда увидит, далеко ли понесут его крылья! Станет батраком, как и я. С двумя голыми руками — куда же еще!

— А не улучшилось бы дело, если бы легче было получить землю? — спросил учитель.

— Известно, улучшилось бы. Но откуда и как получить землю? Достаток нужен. Купить я не в состоянии. Арендовать? Да ведь я и сейчас арендую. Но это не аренда, это виселица! Для покупки земли нужно много денег. С арендой все было бы по-другому, кабы плата была другая. Говорят, если б у казны арендовать или же помещик по закону брал бы плату, легче было бы. Или душевой надел… Мало мы его ждали… Но кто его даст!..

— Не поможет вам этот душевой надел! — махнув рукой, возразил Реммельгас. — Если и дадут, разве с него проживешь? Сейчас вся Россия голодает со своими душевыми наделами! У сету^[3] тоже душевой надел. А чего ради они таскаются к нам сюда старье собирать? Нам уж и вовсе некуда идти. На этом душевом наделе — ни жить, ни помереть…

— Значит, мало дают или платежи непосильны, — возразил бобыль. — Вот, говорят, в Сибири… Там человеку житье… Может, если уж ничего другого не останется, подамся все же туда. Лишь бы хватило силы!.. Никак туда не добраться…

Спутники снова молча продолжали путь.

Слепая, годами грызущая душу мысль о голоде ворочалась в нечесаной голове бедняка, ища выхода. Но выхода не было. Страшным видением стояла перед глазами жизнь мызного батрака или богадельня. Их не избежать. Разве только… если когда-нибудь попадешь под воз… или лошадь убьет за мызным плугом… или скоропостижная смерть окончит твои дни… Что-нибудь вроде удара… Но тогда семейство пойдет по миру… Жена зачахнет в богадельне… Детей волость определит в пастухи… Старик помрет где-нибудь в канаве… Да и жена помрет… Дети вырастут… Пока они молоды и смелы, устраивают свою жизнь, до облаков готовы подняться… Но нет — тот же клочок помещичьей земли, труд, нужда, маета и в конце концов богадельня… И так далее… Как говорится: «Рабом ты родился и рабом останешься», или: «Коли трудиться тебе предназначено, трудись с радостью». Хо-хо-хоо!.. Из поколения в поколение, из века в век…

— Вот так! — сказал бобыль, внезапно пробуждаясь от своих мыслей. — Останусь ли я здесь еще до будущего юрьева дня, не знаю. Барин грозится повысить арендную плату. Говорит, будто глупы мы и ленивы, оттого, мол, и не справляемся. А то грозится развалить наши дома, а землю забрать в свои руки. Вот и разгонят тогда нас всех, тринадцать семейств, по белу свету. К новому месту уже не приступиться. Брат собирается в город, может, на фабрику поступит. Бог знает что тогда будет! Кабы умел что, поискал бы. Но что ты, слепой, темный человек, поделаешь? Что мы видели, кроме своего угла, своего забора? Не знаешь, куда и пойти. Может, в других местах земля лучше, аренда дешевле, но кто расскажет, объяснит?..

— Ох, уж эти мне другие места! — вздохнул Реммельгас, заразившийся безнадежным настроением бедняка. — Хорошо там, где нас нет.

Снова молча шагали дальше.

Рассвело. За ночь дождь перестал. Повсюду блестели большие лужи. Жнивье и пашни сочились водой. Голый лес уныло чернел. Слышно было, как кто-то рубит сучья в мокром ольшанике.

— Вот наши дрова для топки, — снова заговорил бобыль, указывая на кустарник. — Мыза отпускает три сажени хворосту, по большей части ольхового и осинового. Пока растет, он сырой; порубишь его, сложишь в кучу — начинает плесневеть, гнить, а сохнуть не сохнет. Что делать с этаким мусором! Сунешь под котел — шипит, пару напускает, дыму. Выходит так, что истопи овин, сложи хворост на жерди под потолком, обсуши и только тогда сможешь тем же хворостом топить овин, чтобы сушить хлеб. Смех и грех! Помещик жалуется, что бобыли воруют лес! А что будешь делать, коли замерзать неохота.

— А разве нельзя иначе… по закону?..

— Как же, в церкви читают: «Не укради!» Да ведь эту заповедь не бобыли выдумали. Ее помещик придумал. Один надувает другого. Помещик с меня сдирает шкуру, я тоже не прочь его ободрать. Помещика за его дела почитают хорошим хозяином, а меня за воровство сажают в тюрьму. Вот и вся разница. Правда, пугают, что после смерти, мол, за все содеянное зло придет возмездие. А кто знает, что на том свете будет, ведь никто этого не видел. Но одно я скажу: коли там и вправду людей ожидает возмездие, то страшиться его нужно прежде всего тем, которые нас пугают. Но что-то непохоже на это. Вот и берет сомнение.

— Но вера… — начал Реммельгас.

— А что хорошего она дала мне? Верить и жить по заповедям может тот, кто сыт. А мы… — Бобыль махнул рукой. — Мне некогда дожидаться, пока меня накормят на небе. Я и здесь, на земле, есть хочу!

Спутники дошли до перекрестка.

— До свидания! — сказал Реммельгас.

— Где уж нам свидеться еще! — ответил бобыль, протягивая свою красную, загрубелую руку. — Прощайте… У каждого своя дорога… Прощайте же, прощайте…

Совсем рассвело.

Скорым шагом Реммельгас поднимался по косогору навстречу розовеющему небосклону. И чем выше он поднимался, тем больше освобождался от душевной тяжести, угнетавшей его во время беседы с бобылем.

Здесь какая-то ошибка, недоразумение, думал он, неверное понимание жизни. Но эту ошибку нужно исправить, эти недоразумения преодолеть! В воображении учителя сказка жизни становилась все более светлой, увлекательной, и он подумал: неужели нет на свете рычага, которым можно было бы поднять земной шар?

Ему вспомнились слова бобыля: «Увидим, далеко ли понесут его крылья! Двумя голыми руками ничего не сделаешь!»

Глупости! Нужно сделать, нужно! К чему пресмыкаться? Нужно сделать, нужно!

6

…И все же они свиделись. Прошло всего два-три года. Их тюфяки лежали рядом на тюремных нарах. Несколько дней они прожили вместе, не узнавая друг друга. Как-то вечером они, сидя на подоконнике, сквозь ржавую решетку глядели на город, в котором царила уже морозная, вьюжная зима. И бобыль спросил:

— Не ходили ли вы года два назад в Курукалму, где было свободно место учителя?

— Ходил. А что?

— Ну да! Мне сразу показалось, будто я где-то видел вас. Вы тогда ночевали у меня.

— Как? Вот так встреча!

Весь вечер и еще несколько дней после этого они много, много говорили друг с другом.

— Нищета наша все росла, — рассказывал бобыль. — Многие толковали, будто землю дадут, поделят имения. С нетерпением ждали и мы: хотелось получить землю! Как жить без земли! Мы ведь живем землей, питаться осиновой корой на манер зайца мы не можем! Ну вот мы и думали: как получим землю, тогда и горю конец. Пошли на мызу, сказали барину — так, мол, и так, подели землю! Что тебе с нее, и без того добра столько, что свиньям спать впору на ассигнациях. А мы не знаем, что в рот положить, чем тело прикрыть. Помещик сказал: ну что же, я не против, только дайте подумать. Думал он, думал, пока через два дня не появился на мызе десяток казаков. Тут мы поскребли затылки: черт тебя побери! Добром ты землю не отдашь! Обещаешь, пока сила в наших руках, а чуть ты оказался сильнее — ни шиша от тебя не получишь. Ну, раскинули мы тут умом, да и решили: коли ты, подлец, земли не даешь, то, может, казна даст или сами возьмем.

Тут и в других местах заваруха началась, дым пошел коромыслом. К нам тоже народ прибыл — музыканты верхом впереди, остальные за ними с красными флагами, а сами поют:

В подвалах выбили днища у бочек с вином, в господском доме все разгромили и пустили красного петуха. А сами с песнями отправились дальше.

Ну, мы и подумали: лучшего времени нам не дождаться, господа удрали, мызу бросили, — возьмем да и разделим землю. Пока там казна доберется до нас, чтобы устроить раздел, уже весна придет, можно с севом опоздать. И кто знает, как и делить-то будет казна. Разве она понимает, сколько кому нужно или какой участок лучше, а какой хуже? Начнется ссора да свара. Уж лучше мы сами управимся с этим делом. Вот и вышли мы на поле, поделили землю, расставили межевые знаки: это, мол, Яак, достанется тебе, а то, Мярт, тебе… Неплохо бы оно получилось, жаловаться не пришлось бы. Без господ да без забот — чего еще жаловаться!

— Чем же все это кончилось? — спросил Реммельгас.

— Чем кончилось? На второй день пришли солдаты. Брата моего повесили, двоих застрелили, остальных схватили за шиворот, да и всыпали каждому по двести розог. Многие из наших здесь сидят за решеткой. Вот тебе и душевой надел! Нужен он… Ох, как нужен! Но как его получить!

— В чем же вас обвинили?

— Мы, дескать, сожгли имение, мы бунтовщики! А какие мы бунтовщики? Нам только землица нужна! Боже милостивый, человеку есть нужно, а где возьмешь хлеба? Нельзя, чтобы есть хотелось, а то назовут бунтовщиком…

И весь вечер Реммельгас слушал печальные речи бедняка о том, что земля нужна, а ее никак не достать… Они лежали рядом и глядели в закопченный потолок тюремной камеры. И пока молчали, каждый думал о своей изломанной, растоптанной жизни, о своем темном, неведомом будущем.

— А вас-то зачем сюда приволокли? — спросил бобыль как-то в бессонную ночь, когда так тоскливо, пусто было на душе.

— Да ведь и я «бунтовщик»! — с горькой усмешкой ответил Реммельгас. — Многое мне хотелось совершить, когда я стал учителем. Но что сделаешь, когда руки-ноги связаны! На каждом шагу меня подстерегали инспектор и пастор, приказы и запреты. Точно прокаженного, швыряли с одного места на другое. Чуть не затянула меня эта трясина. Наконец я понял, что свет народу не понесешь, если этого не разрешают, не желают. Тогда я по-иному взялся за дело и… вот я здесь…

В задумчивости лежали они на тюремных тюфяках, где по воле судьбы очутились рядом.

Сумрачна тюрьма, скучна, тупа жизнь в ней. Дни похожи на ночи, а ночи на дни. Ждешь перемены, хотя бы даже к худшему, лишь бы это была перемена.

Узники ждали — и перемены наступили.

Реммельгаса, который так любил свободу и свет, отправили далеко на север: там лютая стужа должна была остудить его самые пламенные порывы…

Дремучий северный лес шумит, словно ведет бесконечный рассказ о том, что он видел на своем долгом веку. А теперь он мог бы рассказать и кое-что новое: о смелых людях, которые, бежав из заключения, пробираются с дальнего севера через тайгу к югу…

Однажды на рассвете вывели из тюрьмы и бобыля. Человек, который всю жизнь тосковал о земле, ибо он не заяц, питающийся осиновой корой, — наконец-то получил землю, наконец-то!

Нет, нет, кто им даст столько земли: в одну могилу свалили троих!

1903—1906

Перевод Л. П. Тоом.

ЛЮБОВЬ ЛЕТНЕЙ НОЧИ

Парень снова и снова шепотом позвал девушку и потрогал дверь. Из амбара никто не ответил. Возле самой двери спала усталая девушка. Он прислушался, прижав ухо к замочной скважине, донеслось ее дыхание.

— Маали, ты слышишь?.. Маали!.. Маалике!..

Под полом амбара забегали мыши. Потом все смолкло. Снова забегали мыши. И снова все смолкло.

— Маалике!

— Что?.. — послышался вдруг сонный голос — Кто там?

— Это я… Не узнаешь? Я, Куста…

Девушка повернулась на постели. Зашуршала солома. Маали сказала:

— Все же пришел, хоть я и сказала, что не впущу?..

— Так уж и не впустишь?

— Нет! Уходи.

— Маалике, послушай… — И, привалившись грудью к двери, он тихо зашептал что-то.

— Ах, оставь меня в покое! — сердито крикнула девушка.

Кажется, она повернулась на другой бок: снова прошелестела солома.

— Что ты кричишь! — испугался парень. — Ради бога, потише… шепотом! Мари не спит здесь сегодня?

— Нет, она на сеновале, под коровником. А теперь уходи.

— Маали… Маалике, неужели ты и впрямь такая?

Послышался смех. Да, ее не раз упрекали за то, что она такая. Она засмеялась, — снова забегали мыши, — и сказала:

— Какая? Ах, такая, что не бегаю за каждым парнем? Этого тебе хочется… да! Уходи… Понимаешь, уходи! А то я выбегу и заберусь к Мари на сеновал…

— Ради бога! Одну-единственную ночь ты спишь одна — и то нет!..

— Вот пойду в дом и пожалуюсь хозяину, что не оставляешь меня в покое!

— Тьфу, черт! Этого еще не хватало!

Батрак плюнул и уселся на жернове, служившем амбарной приступкой. Он помолчал, смотря перед собой. Потом взгляд его обратился к жилому дому и гумну. Они, казалось, отдыхали после дневной работы. Летняя ночь, словно баюкая, нависла над хутором, и он тоже спал. Не спали, пожалуй, лишь батрак перед амбаром и девушка в амбаре. Луна поднялась из-за дома, и тень его легла на заросший травой двор. Белели только журавль колодца и стропила гумна. Парень сидел в темноте и видел на освещенном луной поле каждую кучу камней, которые они собирали вместе с Маали. Высокие березы вдоль дороги, по которой гоняли стадо, отбрасывали тени на ржаное поле. Вдали угадывались глубокая низина, пруд и пыльный большак… И надо всем простиралось почти беззвездное, мягкое, летнее небо…

Парень видел все это, и в его душу вливалось чувство тихой умиротворенности. Только прохладно было. Он запахнул пиджак, накинутый на рубашку, и поджал ноги. Сидел и с досадой думал об этой вздорной девчонке, которая не пускала его к себе в амбар!

Не-ет, подумал он опять, вздорной ее не назовешь. Но черт знает, что гнетет ее в последнее время. Когда после толоки на хуторе устроили танцы, она истуканом сидела возле костра и глядела в темноту; а потом вырвалась из рук Кусты и убежала в лес. А нынче вечером, когда они вдвоем возвращались с сенокоса, она сказала:

— Сегодня ночью ко мне не ходи. Не впущу.

— Почему? — удивленно и недовольно спросил парень.

Но Маали ничего не ответила, только поправила платок на голове своей загорелой рукой.

Вспоминая все это, парень снова разозлился на нее.

— Вот ты какая! — повторил он.

Девушка вздрогнула.

— Ты еще не ушел? — с упреком произнесла она. — Ты, как привидение, не даешь покоя!

— Маали… Маалике… — шептал парень. — Почему ты так?

— Ступай к Мари! Что ко мне пристаешь? Она тоже девушка… Круглая, что яблоко…

— Маали, ради бога, не говори так!

Девушка вроде встала с постели. Половица скрипнула, испуганно замерли мыши. Послышался шелест одежды и вздох не то грустный, не то сожалеющий.

— Впустишь?.. Впустишь меня? — с бьющимся сердцем подступался парень.

— Ступай к Мари! — капризно отозвалась девушка. — Помнишь, как ты ее расхваливал, — толстая, мол, мягонькая. Она тебя с радостью примет.

— Оставь, Маали! — раздраженно ответил парень. — Вот рассержусь и вышибу дверь, коли не впустишь!

— Чего ты добиваешься у меня? Ведь того же, что и у нее!

Куста встал и сердито поглядел на низенькую дверь.

— Ладно! — сквозь зубы выговорил он. — Ладно!..

— А чего тебе нужно, если не это? Бесстыдник… грубиян… — Голос девушки прозвучал смущенно.

И она сердито продолжала:

— Все вы такие, парни из Пяраской волости! Чего всюду таскаетесь? Будто и не за этим! Лазаете по сеновалам и амбарам… А потом справляйся девушка, как знаешь! Хоть в воду бросайся! Никому и дела нет! Камень у вас в груди, а не сердце.

На минутку стало тихо. Потом Куста кашлянул, засмеялся и сказал:

— С каких это пор, Маали, ты так хорошо все знаешь? Раньше от тебя не слыхать было таких речей.

И через некоторое время:

— Маали, впусти! Что я — не мужчина и не могу жениться на тебе? А ты этак думаешь мужа себе заполучить? Но ведь и мужчина не свинья. Из-за тебя, проклятой, полночи зябнешь под амбарной дверью! Впустишь ты меня или нет?

В амбаре было тихо, как в могиле.

— Маали… Маалике… — молил парень. Горячая волна крови ударила ему в голову, глаза загорелись, пальцы нервно забегали по косяку двери. — Открой же! Мне здесь холодно! Все упрашиваю тебя, а тебе хоть бы хны. Ну пожалуйста. А то еще хозяин выйдет, увидит. Послушай ты меня!

Парень просил горячо, умолял. Дух у него захватывало, в горле першило, лицо горело.

— Если тебе холодно, ступай к Мари. Может, она тебя дожидается.

Девушка сказала это с ехидцей, так что парень даже сплюнул и ответил сердито:

— Ну и черт с тобой! Очень мне нужно! Плесневей там, за дверью, одна! Ладно, пойду на сеновал.

И отошел от амбара. Луна поднялась уже высоко. Над низиной белели полосы тумана. Редкие звезды терялись в белой дымке, затянувшей все небо.

Едва парень отошел на несколько шагов, как дверь тихонько отворилась и девушка высунула голову.

— Куста, Куста!.. — позвала она. — Ты и вправду пойдешь к Мари?

Парень тотчас остановился. Всю его досаду как рукой сняло. Грудь его снова, как раньше, наполнило томление. Кровь горячо застучала в жилах. Теперь он скоро пройдет к ней, обнимет жаркое тело, услышит строптивый шепот… Теперь скоро…

Куста быстро подошел к амбару. Но Маали тихонько предостерегла его:

— Я еще не собираюсь тебя впускать!

Лицо Кусты вытянулось:

— В игрушки играть вздумала? Чего ты добиваешься своими капризами?.. Ну?..

— Попробуй только лезть насильно! — погрозилась девушка. — Перед самым носом захлопну!

Они напряженно вглядывались друг в друга, хотя в сумерках трудно было различить лица. Потом Куста уселся на жернов, а она опустилась на порог. Минутка прошла в молчании.

— Ну, чего мы тут сидим? — спросил парень.

— Уходи, коли тебе скучно, — ответила девушка.

Ага, значит, она захотела позлить его! И парня снова охватило раздражение. Оно ощущалось еще острее и мучительнее из-за близости Маали. Будто искры мелькали у него перед глазами.

Он страстно желал эту женщину, ее грудь так бурно вздымалась совсем рядом, ее лицо так призывно белело в сумеречном свете ночи. Эх, знала бы эта чертова девчонка, как в нем все горит! Как кипит кровь, в груди точно огненный шар, в глазах рябит, дрожат руки. В жаркой ночи томленье черной тучей накрывает человека… Все меркнет, уходит вдаль… Завтра хоть смерть… Ничего уж и не существует, кроме этого жаркого, удушливого желания…

— Ну, что тебе? — спросила девушка и засмеялась глухим смехом, таящим обещание. — Ну?

— Что? — хрипло произнес парень. — Я…

Он вдруг ощутил в себе отчаянную смелость и силу, которых ему обычно не хватало. Обхватил девушку, прижав горящие губы к ее губам. Она отбивалась и отворачивала голову.

— Я… — задыхаясь, шептал парень. — Я…

Маали почувствовала, как Куста поднял ее на руки и, шатаясь под ее тяжестью, вошел в темный амбар. Как прерывисто он дышал, как горели его глаза — словно у кошки! Даже сквозь шаль и юбку проникало тепло его рук. Ох, как он сжимал ее! Что он — озверел или сошел с ума?

А Куста чувствовал, что готов в эту минуту сломать, раздавить ее. Мысли путались, в голове шумел горячий ветер. Ни любви, ни жалости не испытывал он больше к этой женщине. Лишь темное, жаркое облако окружало его…

Маали сначала отбивалась. Но потом устала, ее голова кружилась… Да, это Куста несет ее на руках… Ох, как она порой тосковала по нему… стареющая девушка по молодому парню! Не спала по ночам… проливала горькие слезы… прижимала к груди усталые от работы руки… Весной она из-за него чуть не сошла с ума!

— Куста… — прошептала Маали.

Поцелуи горели на лице и на шее, объятия расслабляли. Все сладко ныло.

На постели зашуршала солома.

Что он, негодный, делает?.. Ах да, ведь это Куста… Но нет, нет! Неужели он думает, что она согласится?.. Нет, нет, тысячу раз нет!..

И Маали неожиданно сильным рывком высвободилась из рук парня и выскочила во двор в открытую дверь.

В первую минуту она ощущала только страх, ее охватила дрожь. Но потом пришли раскаяние и жалость.

Вот зверь!.. Но ведь это Куста… Ох и рассердится он теперь!.. Но ведь ей нельзя… Никак нельзя!.. Почему он не хочет это понять?.. Почему он думает только о себе?.. Если бы он действительно любил, то не требовал бы.

Но, быть может, это и есть любовь?.. Может, все мужчины любят только так?.. Что же это за любовь?..

Закинув голову, Куста шел к ней. Что он скажет? Но он, ничего не говоря, не сводя гневного взгляда с Маали, приближался к ней.

Господи, что он задумал? Неужели он… насильно?..

Маали хотела было укрыться в доме, однако повернулась и пустилась бежать дорогой, по которой гоняли скотину. Оглянувшись, она с испугом увидела, что Куста, широко закидывая ноги, преследует ее.

Ночь была тиха. Мгла еще больше сгустилась, стало теплее, звезды совсем погасли. Высоко на небе светилось облачко тумана — то была луна. Березы больше не отбрасывали теней.

На клеверном поле скрипел коростель и сонная куропатка издавала тихие, зовущие, манящие звуки… Клевер был в цвету, одуряющий запах цветения заполнял летнюю ночь.

Маали бежала, и вдруг все это показалось ей смешным: девушка удирает по дороге, распущенные волосы развеваются вокруг головы, а парень длинноного несется вслед — только штаны мелькают. Что, если кто-нибудь увидит?

И страха как не бывало, на Маали напало смешливое настроение. Оглянувшись, она хихикнула:

— Напрасно стараешься — все равно не догонишь!

— Как же, не догоню, черт побери, дожидайся! — пропыхтел в ответ парень.

И девушка представила себе его сердитое лицо и сжатые кулаки.

Опять за свое возьмется, если поймает. И уж конечно, поймает. Девушка изнемогала. Она тяжело переводила дух. Юбка путалась вокруг ног.

Испуг снова одолел Маали. Страх бросил ее в жар. Она собрала все свои силы, подхватила юбку, сбежала с холма вниз к ручью.

Среди высоких кустов ольхи стояла развалившаяся мельница. Года два назад весенние воды с грохотом снесли плотину. Тяжелые бревна плотины развалили ниже по течению еще с полдюжины мельниц. Эти мельницы починили, а здешняя так и осталась. Вода из озера почти вся вытекла. Лишь кое-где среди аира сверкали широкие лужи воды.

Развалившаяся мельница чернела среди деревьев, словно огромный муравейник.

«Туда! — мелькнуло в голове девушки. — Только бы дверь была открыта».

Как раз на берегу ручья, где над тихо журчавшей водой был перекинут мостик, Куста схватил Маали за плечо.

Девушка вскрикнула, в голосе ее послышались слезы. Она вырвалась и, шатаясь, перебежала мостик. А парень, нечаянно ступив на катящееся бревнышко, во весь рост растянулся на росистой траве.

— Ведьма проклятая! — зло выругался он.

Он сердито поднялся и успел увидеть, как Маали скрылась за дверью мельницы.

— Погоди же! — скрежеща зубами, пробормотал парень. — Я тебе не мальчишка, чтобы играть со мной! Погоди!

Упрямо закинув голову, Куста подошел к мельнице и нетерпеливо потряс дверь. Оказывается, девчонка задвинула изнутри засов. В мельнице царила могильная тишина.

— Маали! — позвал Куста, стараясь смягчить голос. — За сколькими дверями я должен нынче упрашивать тебя? Не будь дурочкой, открой!

Под пышными кустами ольхи за мельницей журчала вода. На берегу ручья кузнечик медленно водил смычком: сирр-сорр… И ему отвечал сверчок из мельницы: трийкс-трийкс…

Больше ничего не было слышно. И когда парень, прижав ухо к двери, прислушался, изнутри не донеслось ни звука.

Куста сердито огляделся. Нет ли другого входа? На окне, обращенном к плотине, правда, были выбиты рамы, но зато осталась заржавленная железная решетка. Через эту решетку парень заглянул внутрь. Там была кромешная тьма, только чуть-чуть белели пыльные ступени, ведшие на чердак.

Все другие окна были забиты толстыми досками.

Но он вспомнил, что маленькая дверца у подножия стены вела в помещение, где находилось мельничное колесо, а оттуда можно пройти наверх. Пробираясь ощупью в темноте и хватаясь за размытые водой грязные корни деревьев, он спустился к самому ручью, черневшему, словно могила. В лицо пахнуло холодной сыростью. Где-то вблизи слышалось журчание воды, запахло черной смородиной, под кустом зашуршала лягушка.

С бьющимся сердцем и дрожащими от возбуждения коленями Куста переступал с одного обомшелого камня на другой, все время боясь поскользнуться. Было жутковато в этой тьме, под сросшимися вершинами деревьев. И когда лягушка шлепнулась в воду, он испуганно отступил. Попав ногой в холодную воду, Куста осторожно нащупал пальцами другой камень.

Проведя рукой по заплесневевшей стене, он наконец нащупал и створку двери. Она набухла от сырости, но не была заперта. Петли пронзительно заскрипели, дверь открылась наполовину. Нанесенная водою грязь, скопившаяся возле стены, не загромождала дверь.

Куста вошел в темное помещение и тотчас наткнулся на полуистлевшее мельничное колесо. Желоб, по которому когда-то низвергалась на колесо вода, давно высох, и колесо, некогда вращавшееся и сотрясавшее внутренность мельницы, теперь бессильно замерло.

Парень попытался открыть люк, который вел наверх, в помещение мельницы, но люк не поддавался. Собрав все силы, Куста навалился всем плечом, и ступени лестницы затрещали под ним. Но на люке лежало что-то тяжелое, приподнять его было невозможно. Парень сплюнул, почесал затылок, подумал с минутку и побрел обратно только что пройденной дорогой. Он был словно пьяный.

Посреди ручья он поскользнулся на камне и до колен угодил в холодную воду, натекшую сюда сверху из Пагодских ключей.

Тьфу, черт, чего только не приходится переносить мужчине из-за какой-то девчонки! Гоняйся за ней полночи, броди, точно лунатик, по пустой мельнице. А как бы славно было отдохнуть после вчерашнего сенокоса!

Он опять поднялся на разрушенную, плотину, все время испытывая ощущение, будто кто-то хочет схватить его когтями за мокрую ногу и стащить вниз в черную глубину.

Когда Куста снова очутился перед мельницей, ему показалось, что внутри кто-то ходит. Но нет, он, кажется, ослышался. Лишь сверчок скрипел в старой печи.

Парень устало уселся на колоду, валявшуюся под окном, и задумался.

…Почему она такая строптивая? Что ей сделается? Ее не убудет, если поспит с парнем под одним одеялом. Неужели она не понимает, как это хорошо?

…Кабы вместо Маали была Мари… Да, эта девица другого сорта… Они бы сейчас с ней валялись на сеновале, на свежем сене… как на прошлой неделе…

…Ух, терпеть он не может эту девку! Противной казалась хозяйская дочь Мари батраку Кусте. Слишком распущенная, слишком доступная… Со всяким целуется, кто голову не отвернет… Со всяким готова переспать, кто не бежит от нее… Круглая, мягонькая такая…

А-ах, как зевается! Кости ноют после вчерашнего сенокоса. Поспать бы немножко!

…Девушка не должна желать никого, кроме одного, девушка должна быть чистой… Из-за этого его и влечет к Маали. Но какая же она строптивая, ну просто полоумная!..

Эх, как хорошо было бы теперь поспать… А еще лучше — в обнимку… Глаза в изнеможении закрыты… Тепло, сладко усталому телу… Не щекочи!.. Вот ты что затеяла… Думаешь, я не могу так?.. Ну-ну!..

Эх, черт, как спать хочется! Поневоле задремлешь.

Вдруг в голове Кусты промелькнула мысль: а что, если Маали ушла, пока он там возился около мельничного колеса? И сразу сон как рукой сняло, а вместе с тем прошел и гнев. Парню стало только больно, горько.

…Если бы она знала, как он тоскует по ней! Она бы так не играла. Потому что она все же добрая, сердечная девушка… Если бы она могла понять, как что-то жжет и ворочается у него в груди, словно горячий камень. Эта неугасимая страсть, она не дает покоя ни ночью, ни днем… Разве он виноват, что родился мужчиной, а она — женщиной и что его влечет к ней?

Он опустил голову на руки.

…А Маали, видно, думает, что он необузданный, грубый, бессердечный… Она думает так из-за его похождений с Мари, да и всего прочего… Не понимает она одного: все это потому, что он любит ее, Маали… Любит так, что невозможно выразить словами…

От этих горьких мыслей парню стало больно, плечи его затряслись.

И в эту минуту кто-то тихонько тронул рукой его спутанные волосы и мягко произнес:

— Куста!

Парень вздрогнул от неожиданности и оглянулся. По ту сторону оконной решетки в мельничном помещении стояла Маали. Куста сжал ее теплую руку своей влажной от слез ладонью.

В первую минуту оба молчали, не зная, что сказать. Луна выплыла из-за тучи и осветила смущенное лицо Кусты.

— Почему ты такая? — спросил наконец он.

— А ты почему такой? — вопросом же ответила девушка.

Куста снова присел на колоду, не выпуская ее руки. Маали тоже оперлась на подоконник.

— Ты же знаешь, что я этого не могу, — продолжала девушка.

— Зачем ты меня мучаешь? Ты же видишь, как я тебя хочу…

— Но я не могу!.. Ты думаешь, сама я… — Голос девушки перешел в жаркий шепот. — Нельзя же…

— Почему? — тоже шепча, допытывался Куста, прижимая лицо к железной решетке.

— Ты сам знаешь… Тебе-то ничего, а мне что делать?.. Куда потом деваться?..

— Я женюсь на тебе, — сказал парень, сам хорошенько не веря своим словам.

— Нет, ты меня не захочешь в жены… Я стара… и бедна… — печально ответила девушка, но в голосе ее слышалась мольба: «Женись, дорогой, женись, ну пожалуйста!»

— На два-три года старше меня… Ничего не значит…

Он сжал руку Маали и сказал:

— А теперь открой дверь.

Но она покачала головой:

— Нет, не открою. Все вы, парни, как звери дикие, с вами только и говорить через решетку.

На этом разговор снова оборвался.

Куста поглядел на озеро. Где-то в омуте, сверкавшем от лунного света, всплеснула большая рыба. Побежали круги, свет месяца заплясал на них, разбиваясь и снова возникая. Деревья по берегам, словно темные холмы, подымались к уже прояснявшемуся небу. Луна серебрила их верхушки.

Куста чувствовал, что в нем рождается что-то новое, чистое. Его рука, державшая руку Маали, задрожала.

— Маали, — прошептал он. — Маали!

— Что?

— Ты не сердишься на меня?

Девушка ничего не ответила. Рука ее тоже задрожала. В ночном сумраке лицо девушки выглядело бледным, печальным.

— Не думай, что я такой… — прошептал парень. — Но иногда не знаешь… Сам не пойму…

— Куста, Куста! — горько зарыдала вдруг девушка. — Если б ты знал, как я жила и живу, если бы понимал!..

Слезы ручьем лились по бледному лицу, грудь судорожно поднималась и опускалась, сердце тяжко ныло.

— Семь лет прослужила я здесь, в Каарнанурме… — продолжала она сквозь рыдания. — Дни и ночи работала… да еще брани наслушалась… Все время ждала кого-нибудь, кто пожалел бы меня… Ну, коли не женился бы, то хоть любил, думал обо мне… Но не дождалась никого!..

Она громко рыдала, привалившись грудью к подоконнику. Куста, тоже опечаленный, беспомощно вертелся на своей колоде.

— Никого… — плакала Маали. — Ты… Я знаю, чего ты хочешь… А до меня тебе дела нет… Ты как зверь дикий… Возьмешь, что надо, и уйдешь… Если бы ты любил, не поступал так…

— Но как же еще любить? — смущенно ответил парень. — И захотел бы — не смог…

— А как я могу?

— Ты женщина…

— Будто мне и жить не хочется из-за этого?.. Что с тобой толковать!.. Ни от кого жалости не дождешься… Только смех да издевательства… С самого детства только и знаешь, что защищаться… Каждый мужчина словно коршун… Ни о чем другом и не думает…

Она заплакала еще горше. А парню казалось, будто вокруг его головы редеет облако тумана. Он ощутил влажную прохладу, шедшую от воды.

Речь девушки перешла в жаркий молящий шепот. Время от времени она хватала руку парня, трясла ее, прося о помощи. Прижав лицо к железной решетке, торопливо шептала:

— Куста, милый!.. Как ты мне дорог… Слов не нахожу… Лежу иногда ночью одна на постели, думаю о тебе… Схвачу подушку, прижму к груди… Ты, ты!.. А иногда взгляну на тебя за обеденным столом или за работой… Какой большой, какой сильный!.. И когда ты однажды у Курнаверской корчмы побил всех парней… Как я тогда гордилась тобой!.. Ты, ты!..

Горячие слезы Маали падали на руку парня. И он вдруг почувствовал, что у него выступили слезы на глазах. Стыдясь, он провел рукой по лицу.

— Куста, если бы ты женился на мне… — шептала та. — Ты и я… Стояли бы мы перед алтарем, начали бы свою жизнь… Построили бы домишко на земле Каарнанурме… Ты ходил бы на работу, и я ходила бы… И все было бы, как и до сих пор…

Потом добавила тихо, стыдливо:

— И родились бы у нас дети…

— Маали! — прошептал Куста, дрожа от волнения. — Маали!

Словно сговорившись, они потянулись друг к другу и поцеловались — и оба улыбнулись. Потом Маали сказала:

— Послушай, идем-ка домой.

Она отодвинула засов, вышла и пошла по мостику через ручей. Куста послушно, как раб, зашагал за нею.

В озере снова плеснулась рыба, и разбежавшиеся по воде круги засверкали в лунном свете. Вершины деревьев все больше серебрились. Но под ними по-прежнему царил сумрак.

Два человека молча шагали рядом. Они шли, задумчиво опустив глаза. Лица их побледнели. У них не было слов, чтобы выразить трепетавшую в их сердцах боль, жалость и счастье.

— Какая ночь! — произнес наконец Куста усталым голосом и зябко запахнул пиджак.

— Да… ночь, — подтвердила Маали. — Слышишь?

Она протянула руку к клеверному полю, где звонко скрипел коростель.

Они молча прошли несколько шагов.

— Прохладно стало, — сказал Куста.

— Иди сюда, под шалью тепло.

Она накрыла его концом шали.

— Странная ночь… — снова задумчиво произнес Куста. — Все словно сон… Дома, наверно, спят… И Мари на сеновале…

— Тебе жалко, что не забрался к ней? — тихо засмеялась Маали. В этом смехе слышался еще упрек, но вместе с тем и нежность. Каким хорошим, каким по-детски простым был этот парень!

Боком она ощутила, как он дрожит. «Бедняжка! — подумала она. — Зябнет — из-за меня!..»

И опять не нашла слов, чтобы выразить свою тоску, которая томила все ее существо. Это была боль, сладко сжимавшая сердце, безмолвная, безграничная…

…Да, если бы все пошло так! Если бы он женился, сыграли бы свадьбу, а как уйдут гости, жена постелила бы постель, сняла бы с мужа сапоги и потушила бы огонь… И конечно, потом бы пошли и дети. Первым родился бы сын, и она назвала бы его Кустой. Были бы и еще дети, была бы и дочка… И вот вечерами сидели бы отец с матерью перед топящейся печкой, вспоминали бы свою жизнь и непременно — эту летнюю ночь… Ничего у них и не сохранится в памяти, кроме этой ночной беготни по хуторским дорогам. Много ли хорошего в батрацкой жизни!.. А детки сидели бы тут же и попискивали: «Папа! Мама!»

Маали сжала руку Кусты, словно собираясь сказать что-то. Но парень шагал рядом почти уже в полусне. И девушка все низала нить своих счастливых мечтаний.

…Да, пошли бы дети… Все было бы не так, как хотят парни… Они обвенчались бы… Как она всегда мечтала о детях!.. Стыдилась самой себе сознаться, но мечтала… Было ей только шестнадцать лет, когда она, проснувшись вдруг весенней ночью, почувствовала, какое счастье иметь ребенка… Ходя за стадом, она мастерила из тряпок кукол, воображая, что это ее детки… Как она смущалась, когда заговаривали о детях, как боялась взглянуть на мужчин…

…Но что это такое? Ах да, она идет домой, и подле нее — Куста. Какой он серьезный… О чем он думает? Может, смеется в душе над ней, насмехается… Виданное ли дело, чтобы такой парень женился на бедной батрачке? Отчего бы ему не посвататься к хозяйской дочке, получить в приданое хутор Каарнанурме? Поехал бы он тогда через всю волость — в санях добрый конь, колокольчики звенят, а рядом сидит жена… И жена это — Мари…

…Нет, нет, не может быть! Он женится на Маали, должен жениться! Разве она не любит его с тех самых пор, как они впервые встретились? Неужели эта любовь должна увянуть бесплодно, а сердце, так долго ждавшее и надеявшееся, остыть в слезах! Разве любовь стареющей девушки — шарик одуванчика, пушинки которого, поднятые ветром, опускаются низко-низко и пропадают без следа? Неужели слезы ее разбитых надежд так же мало стоят, как падающие с холодного осеннего неба капли, с оголенных веток ольхи стекающие в кротовьи норы — невидимо для людских глаз?.. Не может бесполезно исчезнуть такое чувство и бесплодно погибнуть такая любовь!

Луна опустилась ниже. Слившиеся тени парня и девушки тянулись за ними. Когда они дошли до ворот хутора, на востоке уже занималась заря. Они остановились, держась за руки.

— Мало придется поспать сегодня, — сказал Куста. — Как-то мы завтра на ногах устоим?

Хотелось сказать еще что-то, но слов не было. Наконец Маали промолвила:

— Да, уже светает. Ступай-ка спать.

Куста помолчал немного и смущенно пробормотал:

— Маали…

Девушка поняла, чего просит парень. Она подалась вперед, и они поцеловались, не касаясь друг друга руками. Потом разошлись каждый в свою сторону.

Маали остановилась на минутку на ступеньке амбара и увидела, как белые штаны Кусты мелькнули в дверях дома. Потом она вошла в амбар, задвинула дверной засов и принялась раздеваться. Юбка упала на пол, девушка присела на край постели и стала расстегивать пуговицы на кофте. Расстегнула одну и задумалась, трогая пальцами другую. Так и не расстегнула.

Она думала и думала. Улыбка играла на ее сонном лице, усталые глаза сами закрывались. Но счастливые мысли все еще кружились, словно в хороводе, пока совсем не смешались. Она упала ничком на кровать и заснула. Но в тот недолгий час, что остался до восхода, мыши могли слышать, как девушка, жарко шепча, молила кого-то и в бесконечной радости плакала и смеялась.

Ей снился прекрасный сон, быть может, самый прекрасный в ее жизни.

…Ой, как светит солнце, как цветут красные бальзамины и алые маки! Ласточки щебечут, лепя гнездо под стрехой… Кто-то едет по церковной дороге, и колокольчики звенят: динь-динь-динь…

…Я нарву цветов и сплету венок из красных, красных цветов, надену венок тебе на голову, и ты будешь словно восходящее красное солнышко, милый, мой дорогой. Свети, свети мне, мое солнышко, чтобы в груди у меня распустились красные цветы любви…

…Вдали на церковной дороге звенят и тинькают колокольчики… колокольчики…

1906

Перевод Л. П. Тоом.

ЛЕПЕСТКИ ЧЕРЕМУХИ

Старые кусты черемухи застыли в дремоте под безветренным небом. С их веток непрерывно осыпались лепестки. Нежные и жалостные, они тихо скользили, словно охваченные печалью увядания. На траву, росшую меж деревьев, ложились трепетные блики солнца.

Глаза Лээни мечтательно следили за этой игрой света и теней. А светло-русую головку покрывали, словно белый венок, осыпавшиеся сверху лепестки.

Она уложила под черемухой своих кукол — всех трех рядышком. И продолжала рассказывать им сказку — то про себя, без слов, то еле слышно напевая. Они вырастут большие, станут тремя золотоволосыми принцессами! И вот они живут в заколдованном лесу, целых сто лет спят в заколдованном замке. А принцы блуждают по лесу в поисках цветка папоротника, который помог бы им отыскать дорогу к замку…

Вся материнская любовь и нежность слились в колыбельной песенке.

Девочка почувствовала усталость. Теплый воздух, напоенный запахом земли и цветения, расслаблял. И мысли ее начали расплываться.

В них все еще теплилась забота о детках. В последнее время они стали такими бесчувственными, черствыми. Не умеют они ценить материнскую любовь и заботу. Учила она их ходить и разговаривать. Но они ни шагу не сделают сами, а детские помыслы их и желания приходится лишь угадывать по синим глазам. Как бы хотелось, чтобы они хоть раз по-настоящему улыбнулись, радостно протянули к ней ручки и восхитились бы сказкой! Но нет — глухими и немыми суждено им остаться на всю жизнь!

Так пусть им, по крайней мере, приснится сон — такой же прекрасный, как этот весенний день. Пусть почувствуют хоть во сне любовь своей матери, ее заботу о них, пусть почувствуют, как ей скучно! Пусть они глухие и немые — мир сновидений для них все же открыт. Пусть смеются и танцуют, если не наяву, то хоть во сне… Лээни сидела, уронив руки на колени, приподняв узенькое задумчивое лицо. Она набрала полную грудь воздуха, глубоко вздохнула и притихла, неподвижно глядя в пространство.

Перед ней раскрывался кусочек тайного мира природы. Там вздымались замшелые стволы деревьев, ветвистые и кривые, покрытые трещинами, словно ранами, нанесенными им в жизненной борьбе. Наверху сросшиеся узловатые ветви, наполненные живыми соками, извивались, словно змеи. Над ними шатер из листьев и цветов, прорезанный зубчатыми просветами. А внизу во влажном тепле молодая зелень пробивала себе путь, ползла по земле, поднималась по стволам деревьев, стремясь к свету и воздуху. А дальше, за всем этим, обожженные внизу столбы изгороди и просвечивающие сквозь паутину куски неба, поля, леса…

За оградой сада было так тихо, словно там вымерло все. Лишь в малиннике чирикала птичка, а поодаль чуть слышно тиликал колокольчик на шее у жующей жвачку овцы. Но все это своей монотонностью только подчеркивало воскресную тишину и размеренное биение сердца природы.

Лээни закрыла глаза. Ее охватила сонная истома, в которой смешались и радость и печаль. Она не видела и не слышала больше ничего, кроме желтоватого света, пробивавшегося сквозь веки, и потренькивавшего вдали колокольчика.

И вдруг она словно сквозь сон уловила смех и шелест травы под чьими-то ногами. Она вздрогнула, но лень было поглядеть. По голосам она и так узнала подходивших: то были ее сестра Мария и батрак Куста.

Отчего это Мария так раздражающе хихикает? Прямо уши царапает этот смех! Даже здесь не дадут побыть в тишине и покое со своими куклами и мыслями. Придут,станут болтать, смеяться!

Затрещали сухие ветки, зашуршали кусты. Теперь пришельцы уже миновали черемуху. Перед глазами Лээни мелькнула пестрая юбка сестры, такая же кокетливая, как и сама Мария. А теперь они, должно быть, сели, потому что ветви больше не шелестели. Слышались только шепот и смех, смех и шепот…

Лээни устало потянулась. А-а! В груди заныло от долгого сидения. Девочка встала, и перед ее глазами заплясали желто-зеленые пятна.

Над низкой порослью кустарника стал виден весь сад со множеством старых, замшелых яблонь. За ними притулились серые ульи, прикрытые сверху кусками дерна. Дальше росла рябина, а за всем этим высился журавль колодца, словно гигантская рука, угрожающе протянутая к небу.

Потом Лээни увидела Кусту и Марию. Они сидели на пустом улье, опершись спинами на изгородь. Привалившись грудью к плечу парня, Мария теребила и гладила его волосы. Куста держал в руке большой ломоть хлеба с маслом и уплетал его, посмеиваясь, а свободной рукой обнимал Марию за талию.

Так они сидели, и Лээни молча глядела на них.

Вдруг сон и усталость ее как рукой сняло. Она разволновалась, как и те там, у изгороди. Ах, как билось сердце, когда она, согнувшись, продиралась сквозь кусты! Будто молотки стучали в груди. Лээни очутилась за спиной у Марии и Кустаса.

Но, по правде сказать, какое ей дело до всего этого? Пусть сидят, пусть смеются. Она играла своими куклами и опять вернется к ним. Или выйдет из-за кустов и спокойно пройдет мимо, как будто ничего и не было. Да и что, собственно, было? Парень и девушка сидят на улье и смеются, только и всего!

И все же сердце у Лээни колотилось! Затаив дыхание, приоткрыв дрожащие губы, девочка стояла посреди цветущих кустов черемухи.

Куста кончил есть и вытер лицо рукавом. И вдруг обхватил девушку сильными руками и прижался губами к ее рту. Так они застыли на минуту, с запрокинутыми головами… А Лээни смотрела на них, широко раскрыв глаза.

А-ах!.. Теперь она поняла, поняла все!..

Коленки у нее затряслись. Ее первой мыслью было бежать, убежать подальше от всего того, чего она так боялась… что было так постыдно… Нет, нет, было так волнующе-запретно…

Но через минуту ей овладело любопытство. Прислонясь спиной к стволу черемухи, закрыв руками пылающее лицо, девочка застыла на месте, охваченная страхом и стыдом.

Сквозь дрожащие пальцы она видела их головы, прижатые одна к другой, и трепетавшую копну сестриных волос — словно извивались змеи. Она видела, как голова Марии склонялась все ниже, как бы повиснув на руках, закинутых за шею Кусты. Оба они смеялись беззвучным, захлебывающимся смехом, смеялись всем телом, каждым мускулом. Потом девочка услышала приглушенный шепот Марии:

— А на эту Маали ты не смей глядеть, не смей!

— Я и не гляжу… — таким же шепотом ответил Куста.

— Будто съесть ее хочешь, будто она для тебя бог знает что значит!

— Ничего она не значит…

Они грудью прижались друг к другу. Голова парня снова склонилась к пылающему лицу девушки. И снова шепот:

— И не молода она, и не красива, да и бедна как церковная мышь. Какое ей дело до тебя или тебе до нее?

— Никакого… как есть никакого…

Все чаще чирикала маленькая птичка, и воздух по-прежнему был напоен удушливо-сладким ароматом. Голова Лээни кружилась от этих запахов, от этого горячего шепота.

Как хорошо было бы очутиться далеко, далеко от всего этого!

Она, шатаясь, пробиралась сквозь черемуховую чащу. Прошла мимо своих малюток-принцесс. Покрывавшая их тень сдвинулась, и они лежали на солнцепеке. Скоро они загорят дочерна и станут похожими на негритят.

Но тут же забыла о своих крошках. Пусть им снится, что их мама устала, что ей хочется плакать, пожаловаться кому-то, и она не знает, что делать! Пусть увидят во сне, как ее маленькое сердце трепещет в груди от стыда и боли!

Она выбралась из сада, прошла через двор и повернула в поле. Между озимой рожью и клевером пролегала межа. Вверху синел бесконечный простор. А под ним среди зреющих хлебов шагала маленькая девочка, и голова ее была полна горьких мыслей.

Ах, эти взрослые, эти взрослые люди! Ей больно, ей стыдно за них. У нее было такое чувство, будто и она, узнав их тайну, стала причастна к ней. Ей казалось, что нужно рассказать обо всем отцу и матери — и прямо-таки на коленях просить у них прощения!

Ах, эти взрослые, эти взрослые люди! Какие они скрытные в своих мыслях и делах! А вслух, при всех они смеются, громко насмехаются над всем ребяческим и нежным, смеются над Лээни и ее детками. Они говорят: «Большая девочка, а играешь в куклы! Тебе замуж пора, а все играешь в куклы!» Не понимают они ее любви и счастья. Им неведома сказка!

О, почему они дразнят, оскорбляют ее — каждым своим словом, каждым своим поступком! Цветы теряют запах, когда они проходят мимо, лепестки черемухи чернеют под их взглядом.

Она вдруг зарыдала от боли и горечи. Ей оставалось плакать, только плакать над всем красивым и нежным, что есть в жизни, но чего люди не видят и не хотят видеть! Мария и Куста уже потеряли значение для Лээни. Мировая скорбь теснила ей грудь.

Но вместе с тем скорбь ее стала светлее, красивее, она сама превратилась в сказку. Девочка снова увидела все окружающее, и слезы высохли у нее на глазах.

Если бы сейчас только идти и идти — по одну сторону рожь, по другую клевер, а между ними межа, что бежит в небесную даль. А она, Лээни, шагает и шагает, и кругом лишь поле и небо, небо и поле.

А небо это было точно синее море, по которому проплывали длинные белые паруса. Солнце заливало их своим светом, и свет этот падал на землю золотым ливнем. И мягкая земля, мохнатая и шероховатая, принимала этот ливень, всасывала его, трепеща в муке созидания. Травинки и цветы вытягивали головки, вырастая на глазах. Под ними на влажной земле ползали крошечные букашки, алые, как кусочки красного бархата. Под каждым листиком, на каждой травинке, каждом стебельке сидело, раскачиваясь, какое-нибудь существо. По стебелькам ползали странные создания, медленно передвигая свои длинные ножки, разинув рот, выпучив глаза, как безумные.

Воздух был словно мед, а земля словно спящее дитя в душную летнюю ночь: оно бормочет во сне и нежными пальчиками цепляется за веревки колыбели.

Теперь Лээни шла холмистой поляной, тропинками, что вились там и сям среди кустов. Никто не знает, кто первый их протоптал: будто осы их открыли, будто муравьи во мху наметили!

Она шла и ощущала переливающуюся через край радость от всего, что видела и слышала. И от шуршания вереска под ногами, и от цоканья белки на дереве. Она забыла, откуда и куда идет. Ей хотелось только шагать, а в груди было одно чувство: хочется чего-то, но чего — неизвестно; ей и весело и грустно, а почему — неведомо.

Если бы сейчас встретился кто-нибудь — все равно кто, — она бы засмеялась и заплакала от радости вместе с ним. И они вместе, друг за другом сбежали бы с горки в долину. Воздух свистел бы в ушах и ветки березы хлестали бы по лицу! А цветы проносились бы мимо, словно нитка бус!

И Лээни вдруг побежала. Земля словно уходила вглубь под ногами. Как билось и трепетало сердце в груди! Но она бежала все быстрее, словно кто-то тысячекрылый гнался за нею. Все вперед, с закрытыми глазами — прямо в пропасть!

Внизу под деревьями она опустилась на кочку. В голове шумело, в груди стучали молотки. Она подняла безумный взгляд и поглядела на рваные облака, похожие на снежные вершины гор.

Потом пошла дальше, шла, пока среди кустов не блеснуло что-то. Это был ручей, извивавшийся среди вековых ясеней и кустов ольхи. Где дорожка узка и пробраться трудно, там он становился вкрадчивым и незаметным. А где разливался над омутом, там мрачнел, делался коварным. На стремнинах ручей беспечно играл, а потом принимался вгрызаться в берега, стараясь потопить деревья и кусты. Так он бежал среди полей и лесов, все разрастаясь, пока проказы молодости не были, наконец, забыты и он среди просторных лугов плавно понес свои воды к морю.

Лээни все это было знакомо с тех пор, как она себя помнила. Она была сама словно частицей этих полей, где каждая травинка понимала ее, где каждая головка таволги кланялась ей.

Тропинка стала шире, и сквозь мощно раскинутые ветви показался красноватый глинистый обрыв. Здесь чернел один из самых глубоких омутов. На другом берегу он переходил в трясину, где росли лишь тростник да рогоза.

На высоком берегу с удилищем в руке сидел пастушонок Видрик и не отрываясь глядел на пробку, качавшуюся на сверкающей поверхности воды.

— Видрик! — обрадовалась Лээни.

Но мальчик едва повернул к ней голову и сердито заворчал:

— Хоть ты-то помолчи! Рыба только-только клевать начала, а ты опять отпугнула!

И он в сердцах сплюнул в воду. Собака, сидевшая рядом с ним, быстро нагнула голову, услышав всплеск, но увидела только, как плевок расплывается по воде.

Лээни устало-печально опустилась на землю рядом с Видриком и тоже принялась следить за поплавком.

Странный парнишка был этот Видрик. В его худощавом лице мудреца, полузакрытых глазах, спокойной речи и неуклюжей походке — во всем этом было что-то стариковское. Если он молчал, то молчал так, будто размышления о земных делах уводили его далеко от окружающего. А если смеялся, то так, будто хотел сказать: вот я смеюсь, но смеюсь над людской глупостью!

Видрик сам и не замечал, как он худ и оборван. Равнодушен он был и к тому, что ему каждое лето приходилось пасти стадо у нового хозяина, а иногда за одно лето и дважды менять хозяев. Потому что с каждым хозяином у него выходила ссора и его попросту прогоняли.

Но ссоры эти случались не оттого, что он пас стадо хуже других пастухов или считал, что ему мало дают есть. Нет, эти препирательства происходили из-за мыслей, вертевшихся в голове у Видрика. Из-за мыслей! Почему эти глупцы не понимают, что у него могут быть свои мысли! Но они тотчас же выдавали ему волчий паспорт, как только выяснялось, что пастух умнее самого хозяина. Однажды он пастушил даже на церковной мызе. Но оттуда его выставили уже через неделю. Потому что у этого полоумного были свои взгляды даже на Священное писание!

Но чего они могли добиться этим изгнанием? Ничего они не могли с ним поделать! Он уходил, полный грустного сознания, что люди не знают, что творят. Он забирал под мышку пару постолов, под другую мешок и уходил, сопровождаемый лохматой Эку. А в мешке лежали горбушка твердого, как камень, хлеба и три книжки. В двух из них говорилось о небосводе, о паровой машине, о странах света и королях. Третья была написана от руки на синей бумаге, и ее не видел еще ни один посторонний глаз. Там были даже страницы, исписанные кровью — рыжими буквами, полными жуткой тайны. Там были отрывки из седьмой Книги Моисея, заговор для отыскивания кладов, перечень несчастнейших дней в году. Последний был испещрен красными колдовскими крестами, словно таинственное кладбище.

Сейчас Видрик сидел сгорбившись, опершись на худые руки, протянув босые ноги, напоминавшие черные корни дерева. Рядом с ним сидела собака. Она была уже старая. Брови и борода ее побелели, а с боков время и жизненные невзгоды унесли всю шерсть, так что можно было сосчитать все ребра и увидеть, как бьется сердце. Собака была смертельно худа и глубоко серьезна. Голова ее клонилась между костлявых плеч, губы отвисали, в уголках рта залегли горькие складки.

Лээни вскоре наскучило глядеть на неподвижный поплавок. Зато глаза Видрика и собаки были прикованы к нему. При малейшем движении пробки их самих пронизывала дрожь. Затаив дыхание, вперяли они тогда в нее такой настойчивый взгляд, будто счастье их жизни зависело от этой пробки. Одинаково понимали они и шорох аира, и сверкающую рябь реки.

Среди напряженного ожидания поплавок вдруг погрузился в воду.

Собака вскочила, метнула быстрый взгляд на хозяина и глухо заворчала.

Видрик потянул удилище, согнувшееся дугой, и из воды со свистом выскочила волосяная леска. Но рыбы там не было.

— Ах ты черт! — выругался Видрик, в то время как Эку, охваченная стыдом и гневом, села, свесив облезлые уши. — Целый час она тут кружит: не клюет, но и не уходит!

Когда он собрался поплевать на червячка, чтобы снова закинуть удочку, — увидел, что рыба все же клюнула, но при этом унесла червяка вместе с крючком. И тут гнев Видрика разгорелся вовсю.

— Экое чудище, уродина, зверюга ты подлая!

Он умолк, словно ожидая ответа от рыбы. Но та ничего не ответила на оскорбление. Видрик сплюнул и снова медленно, веско принялся отчитывать рыбу:

— За кого ты меня принимаешь? Считаешь полоумным, дуралеем или просто глупцом? Или ты думаешь, что можешь издеваться, смеяться над целым светом?

Но рыба все не отвечала.

— Лучше бы тебе вовсе не родиться на свет! Лучше бы тебе родиться жабой или пиявкой! Черт бы побрал тебя и весь твой род!

По-стариковски сопя носом, Видрик медленно прикрепил к удочке новый крючок. При этом он заговорил уже спокойнее, как человек, который знает: хотя его обманули, но и сам обманщик мало выиграл от этого:

— Хотел бы я знать, куда ты пойдешь с крючком в брюхе? Конец тебе, сдохнешь как пить дать! Зароешься башкой в ил и окочуришься! Думаешь, обжулила меня? Но-но, пробовали уже некоторые, да…

Он презрительно сплюнул в воду.

Лээни широко раскрытыми глазами смотрела на парнишку.

До сих пор она его по-настоящему и не разглядела. Она боялась его серьезности, взгляда его впалых глаз, смеха на его морщинистом лице. Теперь она будто впервые наблюдала его.

И Лээни увидела, как Видрик разорвал пополам большого дождевого червяка, как насадил на крючок одну из половинок. Потом поплевал на него, закинул удочку и произнес угрожающе, словно имел дело с целым легионом противников:

— Поживем — увидим!

И оба они — пастушонок и собака — опять уставились на качающийся поплавок. И снова над ручьем воцарилась пронизанная солнцем тишина. Силуэты мальчика и собаки походили среди этой красоты на кривые, обгорелые пни.

И вдруг Лээни стало жалко, невыразимо жалко Видрика. Какой же он одинокий и несчастный! Если бы хоть кто-нибудь обращался с ним дружелюбно! Если бы кто-нибудь сумел вызвать у него искренний смех или слезы! И Лээни, склонив голову к мальчику, сказала неожиданно для себя полушепотом:

— Видрик, чего ты тут сидишь на берегу?

Видрик ответил раздраженно, грубым голосом:

— А куда мне деваться?

Этот увалень даже головы не повернул к Лээни! Снова настала минутка душной тишины.

— Видрик… хочешь… я принесу тебе хлеба с маслом?.. — прошептала Лээни.

Она сказала это сдавленным голосом, сказала, словно прося милостыню.

— Хлеба с маслом? — Теперь мальчик все же повернулся и вопросительно взглянул на Лээни. Вслед за ним и собака повернула к девочке морду, на которой было точно такое же выражение, как у Видрика. — Еще бы мне не хотелось хлеба с маслом!

Лээни вскочила, и ей вдруг стало так весело, что она звонко крикнула, почти пропела на «детском языке»:

— Лиос-лита-ливай-лися ли-здесь! Ли-я лиско-лиро ливер-линусь!

А когда Видрик взглянул на нее в недоумении, она повторила, уже на бегу:

— Оставайся тут! Я скоро вернусь!

Она бежала без остановки, пока из-за деревьев не показались гребни соломенных крыш хутора. Там было по-прежнему тихо. Сестра Мария стояла, опершись о садовую калитку, устало полузакрыв глаза, а в волосы у нее были воткнуты три цветка желтоголова.

— Ты откуда несешься? — безучастно спросила она.

— Я… Я была внизу, на лугу… Знаешь, там, где камень Калевипоэга…

Она должна, должна была соврать! Словно кто-то заставил ее сказать эту ложь.

— Там ужасно много желтоголова и иван-да-марьи…

— Да-а?

Сонные веки Марии трепетали, вянущие цветы свесились на лоб.

В прохладном, полутемном амбаре пахло плесенью и затхлостью. Сверху с жердей настила в пустые закрома спускалась паутина. Между бревнами стен пробивался солнечный свет, в пучках лучей плясали золотистые пылинки.

Но Лээни ни на что не обращала внимания. Она встала на цыпочки и сняла с полки широкий, словно щит, хлеб. Вязкий мякиш цеплялся за длинный нож. Девочка отрезала большой ломоть хлеба и при свете падавших сквозь щели лучей дрожащими руками намазала его толстым слоем масла.

Во дворе было по-прежнему пусто.

Только бы пройти так, чтобы никто не увидел… А если и увидят, что ж такого? Пусть видят и знают… Впрочем, нет, нет… В этом и состоит тайна…

Она прошмыгнула мимо окон, пробежала через сад и, задыхаясь, остановилась в его глубине.

Усыпанные лепестками черемухи, на солнцепеке отдыхали ее детки. Ах, малюткам снился тревожный сон, они бредили и раскидывали потные руки. Им снилось, что мать безучастно прошла мимо них, бросив на них лишь один рассеянный взгляд, а в голове у нее другие мысли, на сердце иные заботы. Им снилось, что, проходя, она пригладила себе волосы, свесила прядку на лоб и воткнула в кудри гвоздику.

Нет, нет, пусть детки не думают, что мама забыла их. Но сейчас у нее нет времени. Разве они не знают, что Видрик голоден? Разве не понимают, как он одинок и несчастен?

Мать еще вернется, причешет им волосы, погладит по щечкам и споет песенку о принцах!

Пробравшись через дыру в заборе, которой обычно пользовались собаки, Лээни вышла в поле. И снова зашагала по меже. Покрасневшими глазами глядело с неба солнце, земля выдыхала тепло. Весь горизонт подернулся уже синеватой дымкой.

А Лээни, взволнованная, спешила все быстрей. Ее окрыляла радостная мысль о том, что Видрик ждет от нее хлеба с маслом. Ей уже казалось, будто мальчик сам попросил: Лээни, знаешь, я так голоден, так голоден… И будто она тогда небрежно сказала: ладно, я принесу тебе чего-нибудь… Из чистой жалости…

Вот и ручей блеснул перед девочкой.

Видрик по-прежнему сидел на берегу. При горячем сочувствии Эку он проклинал чертова окуня, который перегрыз леску и теперь с прежним упорством и сатанинским коварством дразнит его. Видрик ясно видел, как рыба кружила вокруг червяка, как хвостом задевала поплавок, и, если бы она умела смеяться, он несомненно услышал бы ее дьявольский, издевательский хохот.

Лишь на миг в глазах блеснула радость, когда он увидел ломоть хлеба с маслом. Он взял его, часть отломил собаке, сплюнул в воду и жадно принялся есть.

Лээни присела рядом с ним и уставилась на его жующий рот. Ах, как он ел! Будто ему за всю жизнь не приходилось видеть ничего, кроме мякинного хлеба и водянистой картошки. Или будто целых три дня у него и маковой росинки во рту не было.

Лицо девочки раскраснелось, уши горели. Бедный Видрик, бедняжка! Он словно тень, такой озабоченный и одинокий, он все только думает да мечтает. Почему они до сих пор были так далеки друг от друга! Почему не делились мыслями и настроениями! Пусть он не думает, что Лээни не приходится страдать, что у нее нет своих горестей. Нет, ее тоже никто не понимает, не понимает тоски ее сердца!

А сердце это сейчас билось так, будто хотело выпрыгнуть из груди.

А-ах… Лээни дрожащей рукой обхватила худую фигурку в драном пиджаке и мягко положила голову к нему на плечо. А-ах… Теперь нужно сидеть тихо-тихо, иначе грудь разорвется, сердце остановится…

Перед глазами девочки смутно виднелся кусочек неба, красного обрыва и черной воды; с отчаянием и стыдом в душе она прислонилась к мальчику, дрожа от ожидания.

Теперь произойдет что-то удивительное, такое, что случается только в сказках. Это придет, как прилетают лебеди весной или как за ночь расцветает черемуха…

Синие стрекозы кружились над ручьем, и зеленая лягушка, усевшись на широком листе, прищурившись, глядела на солнце.

Но Видрик не замечал ничего. Он жевал и глотал, собрав лоб в складки. А когда был съеден последний кусок, он насадил нового червяка на крючок и спокойно, хладнокровно закинул его в воду.

Руки Лээни бессильно упали.

Ах, как болела голова! В груди был жар, перед глазами темно.

Она закрыла лицо руками, и слезы сами собой заструились из глаз, сначала тихо, потом все сильнее. И вдруг рыдания сотрясли все ее тело.

Видрик повернул к ней голову.

— Что это с тобой?..

Лээни бросилась ничком на землю, слезы ручьем потекли по щекам, и она жалобно простонала:

— Видрик… Ты не… любишь меня!

Но в этот самый момент Видрик вскрикнул:

— Тише! Клюет!

Удилище согнулось дугой, и выхваченный из воды окунь, сверкнув на солнце чешуей, шлепнулся на траву. Видрик ухватил его за жабры и изо всей силы шмякнул о землю. А собака, в чьей седой бороде повисли слезы радости, исполняла вокруг рыбы танец дикарей.

— Черт этакий! — торжествовал Видрик. — Над кем это ты вздумал издеваться! Вообразил, что умнее всех на свете! Много ты понимаешь, как же! Лээни, погляди, как он еще бесится!

Но Лээни ничего больше не видела. Слезы застилали ей глаза. Она медленно побрела к дому, так медленно, будто успела состариться, будто радость жизни навеки ушла из ее сердца.

Снова зеленеют поля и вершины деревьев в синем небе. И снова девочка в саду.

Земля побелела от опавших лепестков черемухи. Этот цветочный покров закрыл платья и кудри кукол.

И куклам снился сон.

Колокольчики звенят в воздухе. Ах, принцы едут! Они мчатся в гору, к замку, а плащи у них развеваются, словно орлиные крылья. За ними выступают музыканты, на русых волосах у них венки из васильков. Подковы высекают огонь из камней, и среди грохота копыт слышен стонущий гимн любви, который поют гусли.

Ворота распахиваются настежь, и принцы входят. Алые перья на шляпах, сдернутых с головы, метут землю. И вот один из них, упав на колени, спрашивает:

— Так это вы заколдованные принцессы?..

И те отвечают стыдливым шепотом:

— Мы…

Но почему принцы вдруг отворачиваются, а на лицах их появляется насмешливая улыбка?

— Барышни, посмотритесь в зеркало!

Внизу, на дороге, подковы высекают огонь и стонущее каннеле вызванивает новые гимны любви.

Ах! Солнце покрыло, лица принцесс темным загаром, оно превратило их в негритят!

Лээни упала на колени перед куклами.

Слабый ветерок скользил по вершинам черемухи, и последние лепестки осыпались с нее. Последние — на ветвях не оставалось больше ни одного цветка. Деревья темнели зеленью. А внизу земля побелела, словно в тихий зимний вечер. На этом белом покрове на коленях стояла маленькая девочка, с увядшей гвоздикой в волосах, и грудь ее трепетала от боли, как трепещет сердце жертвы, пламенеющей на алтаре где-то на краю небосвода, сердце жертвы, которую отвергли боги.

1907

Перевод Л. П. Тоом.

СВОБОДА И СМЕРТЬ

1

Луна поднялась из-за каменной ограды. Черная тень отчетливо разрезала пополам четырехугольный двор. Между плитами известняка пробивалась весенняя зелень. Чахлые травинки тянулись вверх над камнями, еще не остывшими после дневной жары, словно приветствуя друзей протянутыми пальцами.

Раннус лежал высоко под потолком и глядел в узкое окно. Молочный свет полной луны освещал его лицо. Это был худощавый человек с редкой рыжей бородой, одетый в серую арестантскую одежду. Он медленно вдыхал холодный запах гранита, наблюдая, как темнеет небо и все выше поднимается луна.

Всю вторую половину дня он лежал здесь, спрятавшись под березовыми поленьями, глядя во двор сквозь узкое окно, словно сквозь щель. Он наблюдал, как его искали повсюду, слышал ругань и проклятия начальника тюрьмы и видел, как часовые виновато почесывали затылки.

Они дотемна суетились и переругивались. Они открыли и дровяной подвал, ища его здесь. Он слышал, как они швыряли внизу поленья и говорили о нем. Сердце его чуть не разрывалось от страха. Он прижимал кулак ко рту, чтобы не закричать. Ему казалось, что стук его сердца сотрясает всю поленницу.

Но они не нашли его! Гремя засовами, они снова заперли дверь. Он видел, как они в вечерних сумерках беспомощно стояли посреди двора: выскочить из этого каменного колодца, где был лишь один, всегда охраняемый выход, — это было чудом!

Он все бросил на весы, даже свою жизнь. Сегодня или никогда больше! Завтра ему уже не пришлось бы лежать здесь нескованным. Под вечер он увидел во дворе кузнецов с их орудиями. Завтра всех должны заковать в цепи. А послезавтра начнется отправка в Сибирь.

Волость выдала его. О, какие слова шептала его старушка-мать, протягивая к нему через решетку дрожащие руки, как она перед волостным сходом просила за него, как бежала за лошадью судьи — с разлохматившимися седыми волосами и протянутыми руками! Но они выдали его.

Раннус лежал, прижав кулаки к зубам. Он уйдет отсюда и отомстит им, отомстит всем до единого! Он выпустит кишки из их коров, подожжет их дома и на их лучших лошадях помчится к Пскову!

Он всегда безропотно принимал наказание. Он совершал преступление, и его наказывали — это понятно. Но сейчас над ним была совершена несправедливость. Разве он что-нибудь задолжал жизни, что ему сейчас приходилось платить сверх положенного? С лихвой он получил все! Получил все, что полагалось, и даже больше того, намного больше!

Лучше погибнуть, чем навсегда потерять надежду и свалиться в ту могилу, куда они толкали его. Он хотел пойти по стопам того человека, о чьих делах одно поколение заключенных шепотом рассказывало другому, словно повесть о прошлых великих временах.

Что он в сравнении с этим человеком! На высоком каменистом берегу тот построил маяк. Оттуда он в бурные осенние ночи направлял кроваво-красный свет на пенящиеся волны и словно паук заманивал корабли в свои сети. С мечом в окровавленной руке, с развевающейся на ветру черной бородой, стоял он на берегу моря, тяжело вздымавшего волны.

В этой тюремной камере, ныне превращенной в дровяной погреб, он сидел с железным кольцом на шее, с цепью на ногах. Он долго сидел, а потом бежал. Словно Самсон, разорвал он цепи, сокрушил стену кулаком. Под тонким слоем плитняка он открыл древний потайной ход и ушел.

По вечерам, когда при желтоватом мерцании жестяной лампочки арестанты лежали на нарах, им казалось, будто снизу из погреба к ним доносится гулкий отзвук его железных шагов. Осенний ветер шурша прибивал его длинную бороду к оконным решеткам, он как бы окликал их, призывая к смелым делам, бессмертный, словно Вечный жид.

И по примеру этого человека Раннус захотел попытать счастья! Воспоминание о нем одновременно и пугало и ободряло. Ему хотелось шагать по его следам и ощупывать пальцами те же камни, которых когда-то касался морской разбойник. Это принесло бы ему — жалкому, искалеченному — счастье.

Затуманенно-лихорадочными глазами глядел он в пустой двор. Мысли его неслись вскачь, мечты пламенели. Луна подымалась все выше, будто кто-то с розовым фонарем в руке шел по черно-синему ночному небу.

Словно сквозь сон отсчитывал Раннус далекие удары часов. Но потом испугался: уже полночь, а он еще тут, в самом начале своего пути, и о свободе еще не может быть и речи! Разве не все равно, лежать ли на нарах в камере или здесь на поленьях, чтобы завтра снова попасть к ним в лапы?

Осторожно скатывая с себя поленья, он сел. Встать он не мог, поленница доходила почти до потолка. Он огляделся: в погребе царила непроглядная тьма. Перед окном еле-еле белела береста. Кругом было тихо, словно в могиле.

Он пополз на руках, каждую минуту останавливаясь, чтобы прислушаться. Он услышал только шорох соринок, осыпавшихся с поленьев. Потом пальцы его нащупали пустоту. Он перевернулся и сел на краю поленницы, свесив ноги.

Он снова прислушался, но все было тихо. Тогда он начал спускаться, держась руками за край поленницы, нашаривая ногой дорогу. Касаясь пальцами ног поленьев, он спускался словно по лестнице. Поленница скрипела и шаталась под ним.

Вдруг он оступился и испуганно ухватился за верхние ряды. В тот же момент из-под его ноги выскользнуло полено, покатилось вдоль поленницы, задевая за другие поленья и с грохотом свалилось на каменный пол. Раннус, словно подбитый, опустился на корточки и сунул ушибленную руку в рот.

Он сидел некоторое время, посасывая окровавленный большой палец и широко раскрытыми глазами глядя в кромешную тьму. Он весь дрожал от страха, боясь шевельнуться: как далеко был слышен этот грохот? Через открытую форточку он должен был донестись до часовых в коридоре, он даже мог разбудить тех, что спали в караульной.

Он долго ждал, не шевелясь. Но все оставалось спокойным. Тогда он встал и с дрожащими коленями принялся пробираться через кучи наколотых дров, лестницы и доски. Словно домовой, продвигался он в полнейшей тьме в сторону двери, ведшей к потайному ходу. Ее задвижки он перерубил, когда один колол дрова в погребе.

Он боком протиснулся в промежуток между стеной и поленницей. Куртка его шурша терлась о штукатурку и поленья. Он ощупал рукой пол возле двери, нашарил кучу мусора и откинул его. Затем, собрав силы, расшатал и слегка приоткрыл дубовую дверь. Подобрав грудь и живот, он протиснул свое костлявое тело в эту щель.

Он остановился за дверью, охваченный беспредельной тьмой и сырой прохладой. Вынув из-за пазухи огарок свечи, зажег ее: он стоял в начале узкого хода, упираясь головой в потолок. Прямо перед ногами виднелась лестница — ее полуразрушенные кирпичные ступени терялись в сумраке, словно в серых волнах.

2

Со свечкой в руке Раннус стал спускаться по лестнице. Рука его дрожала и колени так тряслись, что он еле переступал. Воздух среди покрытых плесенью каменных стен становился все прохладнее. Через несколько десятков ступеней лестница кончилась, и начался полого спускавшийся ход.

Раннус быстро, словно его толкали в спину, шел под гору. Его искалеченная нога делала более длинные шаги, чем здоровая. Из большого пальца руки снова стала сочиться кровь, и он сунул его в рот. Так он и ковылял вперед, подняв одну руку ко рту, а в другой неся свечу.

Постепенно ход изменялся. Наклон уменьшался, пока покрытый пылью пол не стал почти ровным. Стены, в начале хода оштукатуренные, здесь оказались бугристыми. Ход был просто прорублен в плитняке, стены не заглажены. Кое-где острые углы камней царапали плечи Раннуса, и ему приходилось остерегаться, чтобы не споткнуться на неровном полу.

Он шел долго, и шаг его замедлился. Кое-где встречались повороты, ему приходилось огибать их острые углы. Время от времени он останавливался, чтобы оглянуться назад, но глаза его ничего не различали. Лишь слабый луч свечи пробивался в узкий промежуток между его телом и стеной и смутно освещал бугристую поверхность стены.

Потом ход начал расширяться. Пройдя еще несколько шагов, Раннус очутился в помещении, которое по размерам своим напоминало небольшую комнату. Прямо перед ним зияли отверстия в два разных хода. Он испуганно остановился: какой ход он должен выбрать? Какой из них короче? И куда они выводят?

Он с минуту постоял в задумчивости. Вместе с проснувшимся сомнением им снова овладело возбуждение. Но надо было решаться на что-нибудь. Он выбрал ход, находившийся справа, казавшийся более просторным, и зашагал по нему. Но радость ожидания свободы была омрачена.

Пройдя лишь несколько десятков шагов, он споткнулся о кучу камней, обвалившихся с потолка. Он перелез через нее и поспешил дальше. Но ход становился все более беспорядочным, пока не уперся в нагромождение плит, обращенных к нему своими острыми краями, словно лемехами плугов.

Он постоял перед грудой камней, загромоздивших ход, и печально повернул обратно. Так кончилось это путешествие! Ему следовало выбрать другой ход! Он вдруг почувствовал усталость, рубашка его взмокла, несмотря на окружавший холод, и, вернувшись в большое помещение, он вяло опустился на кучу камней.

Пыльным рукавом рубахи он обтер свое рябое лицо. Он не привык напрягать мускулы и так быстро уставал! Он огляделся: неровные черные стены, свод, из которого словно когтями были вырваны камни, покрытый пылью пол, на который слабое пламя свечи бросало скудный свет.

Взгляд его упал на свечу. Как скоро она догорала! Оставалась едва половина. А ведь ему, вероятно, идти еще далеко. Но он не мог сразу же продолжать путь, он должен был отдохнуть немного. Он поднес свечу к губам и потушил огонь.

Его вдруг окружила кромешная тьма. Он оставался неподвижным, боясь даже опустить руку со свечой. И вместе с темнотой он почувствовал нечто другое, чего раньше не замечал, — тишину. Это была оглушительная беззвучность, которую можно было ощущать физически, которая словно колола его кожу.

Он закрыл глаза и попытался представить себе, где находится. Но он словно выскользнул из времени и пространства, попав в подземное царство тишины и тьмы. Очутился вдруг далеко от всего обычного, человеческого. И ему казалось, будто он начал свое странствие уже несколько дней назад.

Кровь шумела у него в ушах, голова гудела. Он вдруг ощутил каменные своды — вокруг, вверху и внизу. Ощутил жуткое чувство каменности, подземности и безвыходности. Оно придавило все его существо, он испытывал его скорее телом, чем сознанием, и начал задыхаться под этим грузом.

Его вдруг уязвила страшная мысль: а что, если он не найдет отсюда выхода, ни старого, ни нового? Если ему суждено заблудиться здесь? Суждено целыми днями бродить тут, пока он не свалится на каменный пол, пока язык его не присохнет к гортани?

Ведь и о морском разбойнике рассказывали по-разному; говорили также, что он не выбрался на волю. Он заблудился в подземелье и до сих пор остается там. Он бродит потайными ходами, что-то бормочет про себя и ищет выхода на волю. Его черная борода так отросла, что волочится по земле, и сквозь эту жесткую, как конский волос, бороду глаза светятся, точно у кошки.

Быть может, он ждет Раннуса за следующим поворотом, чтобы внезапно поразить его своим жутким, нечеловеческим видом? Или он вдруг сзади положит железную руку ему на плечо, прижмет жесткую бороду к его лицу и хриплым шепотом заговорит с ним на непонятном языке?

Непреодолимый страх обуял Раннуса. Он схватился за свечу, но руки так дрожали, что он не сразу смог зажечь ее. Ему казалось, что каждый миг угрожает ему смертью — самой ужасной смертью, какую только может представить себе человеческая мысль, — в вечной ночи подземелья.

Он пришел в себя лишь после того, как скудное пламя свечи вновь осветило серое помещение. Опять ему показалось, будто он уже несколько дней назад уселся здесь в темноте. Он почти готов был вернуться пройденным путем, чтобы снова отдаться в руки часовых. Но это показалось ему таким же ужасным, как и бегство.

Теперь он выбрал ход слева. Этот ход был гораздо теснее и неудобнее, чем прежние. Он почти не мог продвигаться в нем стоя. Бесчисленные повороты образовывали темные закоулки и ниши. В дрожащем свете огарка Раннус толкался среди этих стен, на коленях переползая через обломки камней, руками опираясь о каменные ниши.

Он терялся, пытаясь угадать, где находится. Быть может, под тюремным замком, а может быть, уже под городскими зданиями? Если бы те, что спокойно спят в своих теплых постелях на несколько метров выше него, догадывались о его существовании! Он был словно углекоп в глубине земли, ползая под цветущими лугами их сновидений.

Все теснее становился ход. Раннусу приходилось передвигаться на коленях. Воздух здесь застоялся, словно это была какая-то труба, а не древний потайной ход под замком. Противные, тошнотворные, незнакомые запахи проникали ему в нос. Ладони покрылись слоем густой грязи, ко́ты скользили по сырым плитам.

О, если б они догадались! Они были бы беспощадны к нему! Все до единого! С гончими они начали бы облаву на него. Они выпустили бы на него ищеек. Они вытащили бы его, изодранного в кровь, потерявшего сознание, и связанного бросили бы в каменный мешок, а сами снова улеглись бы в теплые постели.

Самые страшные их сны, в которых им снятся серые безграничные лабиринты и нескончаемые лестницы в жутких башнях, все это ничто по сравнению с действительностью. Самые далекие пещеры в пустынях ближе, чем его одинокое каменное дупло, которое находится лишь на несколько саженей ниже их уютных жилищ.

Искалеченное бедро Раннуса заболело. В этой холодной сырости снова заговорила ломота в костях. Эта боль словно шилом пронизывала его члены, и ему пришлось скрючить ногу, хотя в этой тесноте он мог передвигаться только ползком. Холодный пот покрывал его лоб, когда, сморщившись от боли, он пополз дальше.

И ему стало ясно: не этим путем бежал разбойник. То был другой ход, быть может, тот, обвалившийся, в котором он уже побывал. Но теперь вся история с морским разбойником представилась ему невероятной. Бежал ли он вообще? Да существовал ли он даже? Быть может, все это лишь легенда, сказка и он, бедняга Раннус, первый пользуется этим ходом!

Вдруг он почувствовал обжигающую боль в пальцах, державших свечу: огонь коснулся ногтей. Он со страхом положил на ладонь жалкий остаток свечи, который погорел еще несколько мгновений. Горячее сало растеклось по ладони, но он не почувствовал боли. Затем конец фитиля свалился набок и потух в лужице сала.

Кромешная тьма окружила Раннуса. Он попытался ползти дальше, но ход стал таким тесным, что он не смог действовать локтями. Он не мог двигаться ни вперед, ни назад. Все тело его затряслось. Он упал ничком на пол и весь покрылся холодным потом.

О, если бы попасть обратно в тюрьму! Но от нее его отделяли отвратительные темные ходы; без огня здесь можно блуждать целыми днями, не доходя до цели. Он был словно мумия в каменном гробу, нет, словно заживо погребенный, который бьется о крышку гроба и сходит с ума, прежде чем его настигнет настоящая смерть!

Так пролежал он долго. Но вдруг ощутил легкий ветерок. Это могло предвещать конец подземного хода. Он собрал все силы и прополз еще несколько саженей. Ход начал расширяться, и вдруг он за небольшим поворотом увидел железную решетку, сквозь которую проникало бледное зарево города.

Раннус долго не двигался. Взгляд его был прикован к светлому пятну в конце хода. Это было небо, кусочек облачка, розовевшего в отблеске электричества, кусочек безбрежного простора после кромешной тьмы каменного погреба с жуткими подземными видениями!

Он приблизился к решетке и тронул ее рукой. Она была скована из железных прутьев толщиной с запястье худощавого человека. Он выглянул. От зарешеченного отверстия было сажени две до земли. Глаза Раннуса с трудом различили сторожевую будку на земляном валу и дремавшего рядом с ней часового.

3

Занималась утренняя заря. По зеленому небу растекались большие полотнища легкого тумана, на облаках стали таять розовые и красные пятна. В прохладных сумерках кроны деревьев густо зеленели, словно застывшие в голубеющем свете утра.

Небо разгоралось все больше и больше. И вдруг огненные зерна солнца упали на облака, недвижимо простиравшиеся над темно-синей морской бухтой, от которой длинными нитями, словно водяной волос, тянулся вверх туман.

Потом из фабричных труб поднялись столбы дыма и один за другим, словно первые тяжелые удары смычка на гудящем контрабасе дня, прогудели низкие, медленные гудки, выбросив в воздух серые спирали пара.

Опять проснулся день, новый день, с толпами людей, лошадьми и экипажами на улицах, с устремляющимися туда-сюда обозами, поездами и кораблями. Новый день над заводами, вокзалами и гаванями, над рыжими кранами в осыпанных угольной пылью портах.

Как ждал Раннус этого дня! В каких красках рисовало его воображение это освобождение! Он видел себя выходящим на волю где-либо за городом, на лугу, среди резвящегося табуна коней. Или на берегу моря, где волны между рыбачьими лодками мягко набегают на песок. Или в темной лесной чаще, где холодные звезды мелькают из-за темных вершин.

Вместо всего этого он все еще оставался в пределах тюрьмы. Несколько часов он лишь странствовал по тюремному подземелью. В окне были решетки, и часовой шагал внизу по насыпи — Раннус по-прежнему оставался в заключении. Оставался в заключении, мог остаться навсегда и умереть здесь, видя перед глазами безбрежную свободу!

Он сел возле выходного отверстия, держась одной рукой за решетку, а другой подпиливая железо, пользуясь для этого минутами, когда шум на улице усиливался. У него имелся маленький трехгранный напильник. Но прутья решетки были толстые, а ему нужно было перепилить, по крайней мере, четыре из них. Целые дни предстояло ему проработать, чтобы вырваться отсюда!

Он пилил и вместе с тем подмечал все, что происходило за окном. Он следил за шагами часового на валу. Он знал этого часового, числившегося под номером тринадцатым. По его позе он угадывал его настроение. Он следил за ходом его мысли и сочувствовал ему, когда тот, закрывая рот широкой ладонью, зевал от скуки.

Когда он уставал от работы или почему-либо не мог пилить, он, словно турок, неподвижно сидел на поджатых ногах возле решетки и наблюдал открывавшуюся перед его глазами жизнь. Как долго он не видел всего этого: людей, экипажи, деревья бульвара!

Ему, свыкшемуся со скукой и неподвижностью, именно уличная суета казалась медлительной и утомительной. Недели и месяцы, проведенные в четырех стенах среди одних и тех же людей, одних и тех же занятий, прошли незаметно. Но какими длинными казались здешние часы!

Он следил за малейшими происшествиями и делал свои заключения, словно сыщик. Он угадывал характер и занятия людей. Он продолжал мысленно следить за ними даже тогда, когда они уже исчезали из глаз. Он сопровождал их на работу, к товарищам, к жене и к детям. И вместе с ними садился за накрытый к обеду стол.

Потом он снова обращал взгляд на улицу. Он видел бесчисленное множество проезжавших лошадей: рыжих, мышастых, светло-желтых. Проезжали извозчики, возчики пива в кожаных фартуках, с целыми башнями пивных корзин, проехал обоз ломовых телег, нагруженных рыжими от ржавчины, оглушительно грохотавшими железными полосами.

Потом он увидел крестьянина. Он был в серой куртке, в сапогах, у него было загорелое бородатое лицо. Крестьянин остановил свою телегу перед лавкой, на двери которой была прибита блестящая коса. Он почистился, отряхнулся и надолго исчез в лавке.

Лошадь нетерпеливо била копытом по булыжной мостовой, роняя капли пены. Глупый человек, подумал Раннус, уходит и оставляет лошадь без присмотра. Разве мало жуликов в городе! Хорошая лошадка, снова подумал он. Хозяин-то ее простой мужик, разъезжает на навозной телеге, а лошадь сто́ит не меньше сотни рублей. Слава богу, уж Раннус-то знал цену лошадям!

Лошадь все ждала, а хозяин не приходил. Странно, подумал Раннус, увидишь такое, когда взять не можешь. Как много проходит людей, и никто не трогает. А как это просто: подойти, взять вожжи, вскочить и поехать. Взять нужно в подходящий момент или не брать вовсе — в этом всеискусство.

Руки Раннуса задрожали. Одним глазом он следил за часовым, другим — за лошадью. Он опять крал лошадей, продавал и менял их на тех же, что проезжали мимо него по улице. И сердце его билось, как будто он и впрямь занимался опасным делом.

Но потом крестьянин вышел, взобрался на телегу и уехал. Уехал! А какой был прекрасный случай! Но никто не воспользовался им, ни он, ни другой. Раннусу вдруг сделалось грустно, возбуждение его сразу угасло.

Нет, это не то, о чем он думал. Из тюрьмы он всегда выходил с решением — скорее умереть, чем украсть; но он опять воровал, потому что это было легче, чем умереть. Теперь он решил отомстить всем своим врагам, но при ближайшем рассмотрении и это решение показалось ему пустым.

Это потому, подумал он, словно пробуждаясь, что он теперь ни то ни се — ни в тюрьме, ни на свободе. И он с новой силой принялся пилить. Но мысли его беспокойно, беспорядочно метались. Действительность разбивалась, как разбивается диск луны в волнах, и вместо одного он видел несколько миров.

Он разглядывал уличные картины словно во сне. Медленно проехал отряд казаков, подковы гремели на булыжниках, качался серый лес пик. Потом он увидел нищего, на костылях перебирающегося через насыпь. А потом на крыше ближнего дома, на светлом фоне неба — черного человека, спускающего закопченную веревку в трубу; он выглядел словно выходец из преисподней.

Потом он услышал тягучую, однообразную песню. Это пели каменщики, укладывая кирпичи на новой стройке. Он видел, как из желтевшего штабеля кирпич переходил из рук в руки. Словно поднятый волной, кирпич взмывал все выше и выше, пока не доходил до мастера, который укладывал его в стену, вдобавок к тысяче других.

Это был словно муравейник или словно улей, где рой пчел одну за другой строит соты. Камень перелетал из рук в руки, пока не возникали высокие стены, по сравнению с которыми сам человек был мал и недолговечен. Все были охвачены единым порывом, словно их тянуло в теплые страны, куда осенью летит стая птиц.

И только он здесь, по другую сторону решетки и человека с саблей, — только он и подобные ему не знали этого порыва. Они были чужды тем строителям, которые подымали там камни на камни, ковали цепи и строили стены, чтобы защитить себя от него и подобных ему.

О, эти муравьи, что ползают там внизу, беспощадны! Они уничтожают всех, кто не строит вместе с ними. Горе тому, кто поднимает бунт против них! Они выдавливают его из своей среды точно так же, как выдавливают гной из здорового тела. Они сажают такого, как он, в клетку, за железные решетки, и пищу ему подносят на копье.

Раннусу еще больше взгрустнулось. От чего он бежал? От наказания, тюрьмы и Сибири? Но разве тюрьма и Сибирь не были единственной надеждой для него и ему подобных? Потому что человек должен жить с людьми. Всеми покинутый, он радуется даже часовому.

Всеми покинутый, подумал Раннус, глядя поверх домов на вечернее солнце. Воздух был мягкий и синий. Лучи солнца, словно золотые нити, протянулись над морем. Вдали звонили церковные колокола, призывая к воскресному покою. Всеми покинутый… Глубокая тоска овладела Раннусом.

Каким прекрасным был все же мир. Неужели это тот самый мир, в котором он прожил уже так долго? Всюду ощущалось дыхание весны. Деревья благоухали, и земля пахла иначе, чем раньше. Весна раскрыла свои щедрые руки, свои прекрасные дары показывала она Раннусу сквозь решетку.

Ах, Раннус никому уже не хотел мстить! Он лишь хотел быть свободным, чтобы вкусить все то счастье, которое давала жизнь. Он хотел быть таким, как эти усталые люди, которые проходили там внизу, накинув пиджак на плечи, с узелком под мышкой. Он хотел быть таким, как эти муравьи и пчелы.

Ах, бежать, уйти далеко-далеко вместе со своей старой матерью! Уйти далеко даже от самого себя и своего прошлого и начать новую жизнь. Уйти к чужим людям, которые его не знают. Быть одним из тех, кто укладывает кирпич в стену или бросает семена в рыхлую землю.

Все это никогда раньше не приходило ему в голову. Он был голоден, нездоров, и лихорадка вызывала какие-то незнакомые мысли. Словно свиток, разворачивались они в его голове. В вечерних сумерках, под звуки колоколов жизнь впервые показала свою тайнопись.

Он долго сидел неподвижно, и бесчисленные огни зажигались перед ним, начиная снизу, с уличных фонарей и ламп в окнах домов, до огоньков на парусниках в заливе и до смутно горевших в беспредельности небесных огней. Словно кладбище огней простиралось перед Раннусом.

4

Снова на востоке заалел край неба, снова открылись облачные ворота перед драгоценным даром солнца. Опять проснулся день, новый день над большим городом, словно над стеклянной мельницей, чьи радужные крылья погружались в море солнечных искр. Новый день, карусельный, шарманочный день!

Звонили церковные колокола. Старухи в черных платьях, с черными книжками в руках, медленным шагом проходили по насыпям. Прошли старые девы с приютскими детьми, выстроенными попарно. Это шествие детей в бедных белых платьицах колыхалось по улицам словно невинная гусиная стая. Проезжали пасторы в черных балахонах и бархатных шапочках.

А Раннус сидел на прежнем месте. Он надеялся сегодня хорошенько попилить и освободиться. Но именно в воскресенье эта работа оказалась особенно опасной. Он устал, голод вгрызался в его внутренности, во рту скоплялась слюна, во всем теле чувствовалась слабость.

В полдень на берегу синего пруда заиграла музыка. На круглой сцене стояли люди в круглых шляпах, в одежде с золотым галуном. Медные трубы и никелевые инструменты сверкали в солнечном блеске. Барабаны и тарелки рассыпали металлический грохот.

В полдень на берегу пруда начали скопляться люди. Приходили юноши в высоких воротничках, с тросточками, в белых летних шляпах. Приходили молодые девушки в узких бархатных юбках, с красными зонтиками. С женами и детьми приходили почтенные горожане в длинных черных сюртуках.

Под распустившимися деревьями бульваров проезжал бесконечный ряд экипажей: красные автомобили, холеные лошади с каретами и колясками. В них сидели, развалившись, офицеры в сверкающих мундирах и господа в цилиндрах в обществе молодых женщин, погребенных под цветами, вуалями и яркими зонтиками.

И вся эта толпа на валах и бульварах гудела, кишела, смеялась и шутила в сладких волнах музыки, в огне весеннего солнца. Это было словно победное шествие весны и молодости, которое рассыпа́ло цветы и улыбки, гордое и беспечное, защищенное от горя и забот.

Держась руками за решетки, Раннус во все глаза глядел на все это. Это тоже была жизнь… ах, он успел забыть про нее, это тоже была жизнь! Этот пестрый карнавал, эта вертящаяся карусель — то была жизнь этих людей. А он лежал здесь, по другую сторону решетки, по другую сторону от человека с саблей, беспомощный, несвободный!

Почему эти другие могли разгуливать там — сытые, свободные, а он должен был лежать здесь, сгорая от мук голода, с языком, прилипшим к нёбу? Почему эти там имели дома, лошадей, женщин, а он здесь должен был мучиться, вечно без родного дома, без любви, без счастья?

Он с горечью отвернулся. Нет, на пустой желудок нельзя раздумывать. Добропорядочные мысли рождаются только на сытый желудок. У всех, кто сыт, бывают добропорядочные мысли. У всех, у кого добропорядочные мысли, сытые желудки. Ах, и он когда-то тосковал по сытому желудку и добропорядочным мыслям!

Но он не мог избавиться от мыслей. Некоторые вещи вспоминались так ясно, как бывает только перед смертью. Как нос у чахоточного все более заостряется, так и он все яснее начинал понимать вещи и бытие, нос его словно ощутил запах доброты, справедливости и добродетели. Но все это плохие запахи.

Кто был он? Проливал ли он когда-нибудь человеческую кровь и шел ли воровать с легким сердцем? Он был мелким, несмелым воришкой. Разве не приходилось ему, протягивая руку за чужим добром, переживать больше трудностей, чем косарям, получающим поденную плату? Что такое работа по сравнению с теми тревогами, которые он переживал?

Блаженны те, что находятся наверху! Блаженны богатые, гордые и почтенные. Блаженны те, кто ничего не делает и все же наслаждается; кто живет чужим трудом и кому все же поклоняются. Блаженны те, что живут насилием, словом божьим и глупостью!

Блаженны и те, что находятся на самом дне. Блаженны горбатые и сирые. Худо ли нищему! Он протягивает руку — и никто не ударит его по руке. Блажен тот, у кого выколоты глаза, оторваны ноги, поломаны кости, он имеет право протягивать руку за подаянием!

Но кровную несправедливость причиняют на этом свете тем, кто не может, не в состоянии защитить себя, — ворам, людям пропащим, шлюхам, тем, кто ушел из рая и не находит дороги обратно. Кровную обиду причиняют злым, падшим, порочным!

С болью и горечью Раннус слушал нежную музыку, она словно махала крыльями в синем воздухе. Танцующей мечтой, улыбчивой печалью на минуту повеяло от нее на праздничную толпу. И вдруг в уши Раннуса вторглись режущие звуки отчаяния: ужасна жизнь, безумна жизнь человека!

О матушка, матушка, ты, которая устало ковыляла по мызным картофельным бороздам, беременная, отупевшая от стыда и боли, почему не утопилась ты на дегтярно-черном дне мочила, под льняными снопами, под плотами с наложенными на них камнями! Зачем ты родила меня в соломе на полке́ чужой бани, меня, жалкого, несчастного!

Позор, грех и преступление — нет прощения позору, греху и преступлению во веки веков! Знахарю и безбожнику, прелюбодейке и тому, кто толкает на прелюбодеяние, убийце и вору уготовано свое место — там, где горит адский огонь и адская сера. Даже детям их отомстятся грехи родителей до третьего и четвертого колена!

Раннусу вспомнилась его конфирмация и первое, оставшееся и последним, причастие. Это также совершилось в тюрьме — давно, очень давно! Тело господне вспомнилось ему, оно прямо-таки жгло его гортань. Это воспоминание снова разбудило его голод, во рту скопилась слюна, он поел бы тела господнего просто ради утоления голода.

Нет надежды погибшему. Даже небо ничего не говорит ему. Даже если он попадет туда, грех и позор прошлого осквернили бы всю его радость. Он никому не посмел бы там взглянуть в глаза. Каждый показывал бы на него пальцем: вот идет конокрад! Чего нужно конокраду на небе?

Может, только в аду никто не увидел бы его, не заметил за чужими спинами, он притаился бы там за дверью. Там нашлись бы преступники покрупнее, а он был бы там ничтожнейшим среди ничтожных. Никто не знал бы там его имени, и дьявол без гнева переступил бы через него, словно через маленького червячка.

Кому другому должен он молиться, если не злому духу! Больше не на кого надеяться. Если бы он верил в добро, он бы уже давно пропал. Помилуй ты, черный! Помоги, защити от справедливости, добра и добродетели! Помоги своему дитяти, защити свое дитя!

Он продолжал лежать, прижав свинцово-серое лицо к камню. Он долго оставался недвижим. Он ни о чем не думал. Только животный страх наполнял его. Голод его свирепел. Он жевал зубами, как животное, во сне пережевывающее жвачку. Барабаны и трубы гремели под ярко-синим небом!

5

Вечер опустился на город. Синие тени крались над замковыми валами и домами. Близилось черное море тьмы. Зажглось электричество. Дымчатое облачко зарозовело, словно крашеная женщина, деревья на бульваре заблестели, словно черные бумажные цветы.

На повороте насыпи, на берегу черного пруда в сумерках забелели ярмарочные палатки. Черные люди суетились среди них. Зажглись огоньки в палатках. Зажглись карусельные фонари. Карусель начала вертеться, словно огненная печь, огненное гнездо, огненное колесо, — огненная карусель с ревом закружилась!

На насыпи толкался народ: парни из пригорода и проститутки, солдаты, моряки и нищие. Все это шипело и кипело. Народ шумно, крикливо скоплялся вокруг балаганов и каруселей, выдыхая душное тепло.

Стайками двигались женщины, повязанные красными и пестрыми шарфами. За ними по-матросски враскачку шли мужчины с гармониками, в шляпах, сдвинутых на затылок. В толпе пробирались карманники и сыщики. И, вырываясь из пьяного гомона, гудела карусельная шарманка и молол чепуху клоун на ступеньках балагана.

Вертелась карусель. Длинные пестрые ленты серпантина летели в воздухе. Вертелись горящие фонари и зеркала. Вертелись лакированные лошади, коровы и свиньи, бросая жуткие тени на толпу. Вертелось все, летело, мчалось все!

На розовых, телесного цвета свиньях сидели крашеные мамзельки с пышными грудями. А за ними, протянув руки в кричащей мешанине огней и зеркал, неслись похотливые мужчины на красных быках или вздыбившихся конях.

Раннус глядел, широко раскрыв глаза и раздув ноздри. Это тоже была жизнь — ах, он забыл ее, это тоже была жизнь! Огненные блики скользили по его худым щекам. Его голодные глаза провожали женщин, мчавшихся на свиньях. Это был безумный круговорот: пост и разговенье, голод и насыщение.

Все бешенее кружилась карусель. Зеркала пробегали мимо, отражая несущуюся массу людей с разгоревшимися лицами. Вперед, все вперед! Все безумнее, все безумнее! И вдруг карусель словно поднялась на воздух, лошади догнали свиней, и в жарком вихре все полетело кувырком.

Раннус вскочил. Вон отсюда, в это бушевание или обратно в тюрьму! Больше он ничего не боялся. Он высунул голову из-за прутьев решетки и закричал. Никто не услышал его! Костлявыми руками ухватившись за прутья, он метался, словно зверь в клетке. Никто не замечал его.

Тогда безграничная боль, словно пламя, охватила его. Шарманка выдыхала огонь, карусель раскидывала пламя, широкое, словно покрывало. Выше головы, выше головы взвивались языки пламени! Ах, дышать нечем, дышать нечем! Дышать нечем! Он упал, как падает мертвый.

Он вспоминал.

Они бежали согнувшись, он и седой старик, по заросшей можжевельником поляне. Оба тащили на плечах связанных по ногам живых овец, головы которых вяло болтались у них за спиной. Издали доносились ожесточенный лай собак и осипшие голоса людей. Была темная осенняя ночь.

Собаки приближались. Их лай раздавался с обеих сторон, а науськивающие голоса слышались сзади. Преследователи хотели окружить воров. Те сбежали с холма вниз на болото. Собаки заходились в воющем лае, во тьме беглецам чудился топот преследующих. Пошел дождь.

Они блуждали в болоте среди кочек и чахлых сосенок. Они перепрыгивали через кочки и увязали в мокром болоте, волоча за собой жалобно-покорных овец. Они слышали, как преследователи в кромешной тьме метались по краю болота, криками подавая друг другу сигналы. Холодный дождь лил как из ведра.

Они остановились посреди болота, трясясь от страха. Он слышал, как молился старик. Его спина болела. Он ничком повалился на дрожавшую овцу и, словно малый ребенок, заплакал вместе с ней. Сквозь шорох дождя с краев болота доносились призрачные голоса.

Он вспоминал.

Знойный летний день пылал над ярмаркой с ее палатками, балаганами и каруселями, над поднятыми оглоблями телег и волнующимся морем народа. Лошади ржали, скотина мычала, сквозь густое облако пыли солнце просвечивало, словно застывшая кровь. Тогда они поймали его.

— Вор, вор! — пронеслось среди народа. — Карманника поймали! — И десятки рук схватили его. Железные пальцы держали его за шиворот, сотни разгоревшихся лиц, тысячи покрасневших глаз окружали его повсюду, куда бы он ни посмотрел. Солнце пламенело сквозь багровую пыль.

Его подтолкнули вперед. Его толкали, пинали, перебрасывали с места на место, не выпуская из рук. Он был словно вал, вокруг которого вращалась эта ревущая толпа. Они миновали уже ярмарочный базар, каменную корчму и все продолжали идти, а по обе стороны толпы, высунув языки, бежали балаганные шуты с обсыпанными мукой лицами.

Но вот толпа наткнулась на кучу камней, и кому-то пришла мысль: «Раздавите его пальцы между камнями, чтобы он больше не воровал!» Они поставили его на колени, вытянув его пальцы на большом камне. Послышалось падение камней и треск костей. Он без сознания упал от страшной боли. Издали до него донеслось лошадиное ржание и звонкий голос губной гармошки!

И он вспоминал.

Среди крупных снежных хлопьев мчались они по замерзшему полю. Небо было серым. Он встал и вожжами нахлестывал лошадь. Телега подпрыгивала на бугристой пахоте. Лошадь остановилась. Она поднялась на задние ноги и человечьими глазами оглянулась на него. Настал уже вечер.

На голом поле они его поймали. Вместо лошади они привязали его за обе руки к оглоблям и погнали по замерзшему полю. Колеса подпрыгивали на бугристой земле. Множество вооруженных дубинами рук поднималось за ним, словно руки воинов с пиками в боевой колеснице. Снег падал крупными хлопьями. Наступил уже вечер.

Они погнали его в гору. Он шел, почти пригнувшись грудью к земле, пальцами ног упираясь в замерзшие кочки. Руки его словно отрывались от плеч, кровь выступала из-под ногтей. Он обессилел. Упал на покрытую хлопьями снега землю. Наступил уже вечер.

— Братцы, я пить хочу, — произнес он умирающими губами.

— Ах, ты хочешь пить, — сказали они, и один из них, помочившись в рукавицу, протянул ее к его рту.

Отдельные крупные хлопья падали медленно-медленно, небо было серым, словно свинец. Настал уже вечер… ох, вечер!

Поздно ночью проснулся Раннус. Одинокий пьяница махал руками на насыпи, мерил ногами землю, разговаривал сам с собой. Безграничная боль наполнила грудь Раннуса. Ах, все пустое! Одно лишь страдание! Даже свобода — рабство! При свете луны пьяница словно распутывал нити, лунную паутину распутывал он.

6

Оглушительный скрежет наполнял жаркий воздух. На строительстве подъемники поднимали порыжевшие рельсы. Молоты падали на гранит с тяжелым грохотом. И над всем этим, над лесами, над стенами, над грудами камней, над бочками с известью и бетонными формами к палящему солнцу вздымалась огненно-красная кирпичная пыль.

Раннус пилил из последних сил. Руки его ходили, словно машинные части, но сам он уже ничего но соображал. Он забыл почти все — забыл, как попал сюда и как долго находился здесь. Ах, с тех пор прошло неисчислимое время! Голод, лихорадка и бред дошли до предела.

Он был уже скорее животным, чем человеком. Он не желал уже ни добра, ни зла. Он хотел только жить, существовать. Жить — чтобы ему достался хоть краешек того большого покрывала, которое зовется жизнью. Свернуться под ним клубком, набив рот хлебом, закрыть глаза и ощутить счастье!

Взгляду его горячечных глаз временами сквозь красное облако мерещилась стройка. С коленями, запачканными глиной, подносчицы кирпича медленно подымались по лестницам. Еще неокрепшие мальчики, опустив головы, словно усталые лошади, тащили вверх раствор извести. Каменщики тупо укладывали кирпич на кирпич.

И это творцы? О нет, это были машины, это были рабы, их подгоняла та же жажда жизни, голод гнал их на стены. Существовать, жить только и хотели они. Не было никакого общего стремления, которое их, словно птиц, объединяло бы для полета в теплые страны. Не было никакой творящей идеи в их существовании.

Кто знает, для чего люди страдают, борются, умирают? Кто управляет большой мировой стройкой? Тот ли там, наверху, неведомый, неизвестный, быть может, несуществующий? Или тот там, внизу, устрашающий, черный и, быть может, такой же несуществующий? Но не провалятся ли они в конце концов при мировой катастрофе, все вместе, ломая леса, в темную пасть смерти?

Раннус пилил решетку. Он собрал все силы и пилил все время, пока продолжался грохот стройки. Наконец, наконец-то и последний толстый брус был перепилен. Лишь на волосок осталось железа, соединявшего решетку со стеной. Раннус был свободен, но ему нельзя было выйти отсюда до темноты. Это ожидание было самым тяжелым. Он лежал, испытывая ужасные муки голода.

Он лежал, теряя порой сознание, и снова пробуждался, вздрагивая, в сидячем положении. Мозг его горел, словно в пекле. В нем сменялись сны и видения, отрывочные и бессмысленные. Какие-то рыжие облака плыли вокруг него. Какие-то синеватые клубки кишели, ширились, разгорались и лопались с ужасной болью. Мозг его кипел.

Он проснулся внезапно и удивился царившей кругом тишине. Он не знал, как долго пролежал без сознания. Казалось, только мгновение. У рабочих был обеденный перерыв. Наевшись, они разлеглись на насыпи и спали. Тела их, словно мешки, лежали под палящим солнцем. Тишина царила над спящим скопищем рабов, руки и ноги которых, казалось, пустили корни в землю.

Часовой номер тринадцать снова стоял возле будки. У него были рыжие бакенбарды. Солнце светило в его неподвижное лицо. На нем был выгоревший серый мундир и большая фуражка. Несмотря на удушливую жару, он выглядел твердым и несгибаемым, словно жестяным. Так он неподвижно стоял, словно памятник царю.

Вдруг откуда-то сбоку на насыпи появился нищий на костылях. Он подпрыгивал, словно черный таракан, между двумя деревяшками. Он уселся на насыпи, вынул из-за пазухи круглый, как колесо, хлеб и, держа его обеими руками, принялся грызть. Казалось, все тело его участвует в работе пустых десен.

Эта картина заставила Раннуса вскочить. Он уже не соображал, что делает. Он превратился в дикого зверя. Обеими руками он схватил перепиленную решетку и отшвырнул в сторону. Потом он соскочил вниз и, шатаясь, побежал к нищему. Часовой номер тринадцать, широко раскрыв глаза, уставился на него, как на приведение, и оттого, что он так пристально смотрел, он не видел его.

Раннус ухватился за хлеб, но нищий держал его обеими руками. Он безумными глазами, с набитым ртом глядел на Раннуса. Перетягиваемый то одним, то другим, хлеб двигался, словно на пружинах. Тогда Раннус схватил кирпич и обрушил его на череп нищего. Череп проломился, точно глиняный горшок.

Раннус схватил хлеб и, непрерывно запихивая его в рот, забежал в пространство между двумя штабелями кирпича. Выпучив глаза, он глотал сухой хлеб, глотал, пока не упал мертвый в огненно-красной кирпичной пыли.

1914

Перевод Л. П. Тоом.

ПОПИ И УХУУ

1

В это утро Господин встал очень рано.

Сквозь мутные круглые стекла просачивалось немного зеленовато-серого света. В комнате было еще темно, и Господин зажег свечу в медном подсвечнике.

Натужно кашляя, он оделся в красный жилет и синие штаны. Потом он обулся и надел черный, доходящий до пола кафтан; застегивая пряжки на туфлях, он зашелся в неудержимом кашле.

Он вздохнул, взял в руки шнурок с нанизанными на него черными бусами и принялся перебирать их, тихонько шевеля губами.

Попи со своего места следила за ним светло-карими влажными глазами. Она знала запах этих бус. В них было что-то приторно острое, и они не нравились ей. Лицо Господина всегда становилось скучным и грустным, когда он перебирал бусы.

Господин умолк и неподвижно уставился на пламя свечи. Его белая как снег голова оставалась склоненной, а дрожащие пальцы сложенными. Фитилек свечи вытянулся, начал чадить, но Господин не замечал этого.

В последнее время он вообще был странным. Он возвращался поздно ночью, сидел возле горящей свечки, разламывал хлеб и, забывая есть, держал кусочек в руке и разговаривал сам с собой.

По ночам Попи слышала сквозь сон тяжелые вздохи Господина. Тогда она вставала и подходила к нему. Она махала хвостом, лизала руки Господина и всячески старалась утешить его. Но Господин не замечал этого.

Ему, видно, снились страшные сны, как и Попи, когда ей мерещились незнакомые улицы, где разгуливали чужие злые собаки.

Господин еще раз вздохнул, встал, надел меховую шапку с большой пуговицей посередине, задул свечу, присел на корточки перед Попи и похлопал ее по спине.

— Но-но-но! — любовно приговаривал он и гладил шелковистую голову собаки. Попи потягивалась под его рукой, махала хвостом, зевала и далеко высовывала язык.

Каким добрым был Господин, когда сидел так перед ней, а черный кафтан складками ложился вокруг него на полу! В утренних сумерках Попи едва различала его мягкую улыбку.

Потом Господин встал и направился в тот угол, где стояла большая клетка Ухуу. «Зачем он идет к нему?» — ревниво подумала Попи, не отставая от Господина и все время виляя хвостом.

Но Господин ничего не дал Ухуу, как опасалась Попи. Он только погрозил пальцем и сказал наставительно:

— Ну-ну, смотри у меня.

Ухуу только что проснулся. Он был сонный, ему, видимо, было холодно. Он терся плечом о клетку и рукой держался за свой затылок. В ответ на слова Господина он лишь заворчал горловым голосом.

Потом Господин пошел к выходу. Опережая его, Попи подбежала к рыночной корзине, висевшей на стене, но Господин не обратил на это внимания. Понурившись, он подошел к двери.

На дворе слегка рассвело. В открытую дверь стала видна каменная стена и тонкая башня, а за нею зеленое небо.

Прямо перед носом у Попи Господин закрыл дверь. Она слышала, как он медленно прошел по двору, отпер ворота и снова запер их. Потом все затихло.

Попи постояла некоторое время перед дверью, склонив набок голову с завернувшимся ухом и прислушиваясь. Но больше ничего не услышала. Потом она вернулась назад.

Он не принесет сегодня мяса, разочарованно подумала она. Уже несколько дней не приносит. Но почему? Ему это было бы так легко.

Она бесцельно покружила по комнате. Когти ее с легким стуком ударялись о клетчатый пол. Ее длинный нос и острый хвост почти касались земли.

Было все еще так темно, что она спотыкалась и коленями ударялась о разные вещи. Пахло старой кожей и мебелью. Но, кроме того, на всем еще лежал отпечаток дружелюбного воспоминания о Господине.

Было еще слишком темно, холодно и скучно. Попи вернулась на свой матрасик и свернулась на нем клубком. Так хорошо лежать, согреваться, дремать и грезить.

Теперь Господин проходит по улицам, думала она. Много улиц, много домов и господ. Но нигде не найдется такого хорошего дома, как этот, такого хорошего Господина.

Попи открыла один глаз. На дворе стало еще светлее. На пол легла тень.

Мой господин лучший из всех господ, подумала Попи и закрыла глаза. Мудрость его безгранична. Он выходит с пустой корзиной и возвращается с корзиной, полной мяса. Кто, кроме Господина, может совершить это!

Попи снова открыла глаз. Еще больше рассвело. В комнате так посветлело, что под потолком стало видно набитое чучело крокодила. Он чернел, растопырив ноги и раздвинув пасть. Но Попи знала, что крокодил мертв. И опять спокойно закрыла глаз.

Не приходилось ей разве видеть других господ, подумала она. Ее собственный Господин брал ее иногда с собой. Их было бесчисленное множество на улицах и на рынках. Но все они были такие злые, что Господину из-за них приходилось держать Попи на цепочке.

Где она достала такого доброго Господина, подумала она. Она сама добрая, потому и Господин у нее добрый. Она заслужила его. У злых уличных собак такие же злые уличные господа.

Как она попала сюда? Она ничего не знала о своем прошлом. Ей казалось, будто она существовала всегда. Но только начало ее бытия натыкалось как бы на некую черную стену.

Она не заметила, как росла. Она едва помнила, что лапы ее были когда-то мягче и спина более гибкой.

Это было еще тогда, когда мир казался таким странным, когда она еще не умела отличать вещи от живых существ и виляла хвостом перед мебелью. Далекое время, невообразимо далекое время!

Было так хорошо думать и грезить. Это почти так же хорошо, как жить, или еще лучше. Потому что в этих грезах Господин всегда был добр к ней, а на Ухуу зол и пищи всегда было вдоволь.

Попи вдруг проснулась, потому что блоха укусила ее в спину. Она сердито ухватила зубами шерсть на спине. Потом потянулась и зевнула.

Она долго спала. Комната наполнилась ярким золотистым светом. Верхнее окно, в котором было шесть стекол в свинцовых переплетах, стояло открытым. Со двора доносилось чириканье воробьев.

Попи сделала несколько кругов по комнате, принюхалась к полу и к воздуху, подошла потом к двери и решила, что Господин еще не возвращался. Он отсутствовал уже давно.

Попи продолжала ходить, опустив острый нос к самому полу. Казалось, не ноги несли голову, а голова тащила ноги. Попи забрела в область запахов посудного сундука, очага и книжной полки.

Старые запахи, но каждое утро все же новые и поучительные. Странно, что внешне сходные вещи все же разные по своей природе.

Сквозь стенки сундука проникал запах оловянных тарелок и кувшинов. Возле очага пахло брюхо волынки, щипцы, кожаные мехи и две большие пивные кружки — каждая по-своему. Книги пахли кожей и молью.

Но самые лучшие запахи доносились из кухни. И Попи побежала туда. Длинный хвост ее змейкой вильнул в полуоткрытой двери.

Это было высокое, узкое помещение, в середине которого стоял четырехугольный очаг с прямой трубой, широкой внизу и суживавшейся кверху. В очаге чернели железные треножники, сковороды и закопченные вертела.

Попи подняла морду и пошевелила влажными ноздрями. Пахло сажей. Через горловину трубы и сюда доносилось воробьиное чириканье.

Здесь было много бесполезных запахов, не означавших еду и вообще ничего. Здесь Господин плавил олово и медь и варил похлебки, которые сам не ел и другим не предлагал.

Здесь были зеленые реторты, бочонки, штофы, оловянные бутылки, кружки, маленькие сковородки с длинными ручками и много других металлических предметов.

Но кое-где нежно пахло сыром, из-под крышки горшка просачивался запах сала и мяса. Кухонный стол испускал ароматы, от которых ноздри Попи нервно зашевелились и сердце забилось быстрее.

Потом она вдруг ощутила запахи земли и воды: в углу в большой плетенке лежали вперемешку тыквы, дыни, цветная капуста, артишоки, морковка и помидоры.

Пахло водянистым, и Попи ушла из кухни. Она остановилась посреди комнаты, словно стараясь вспомнить что-то забытое.

Вдруг Ухуу зашевелился, и Попи вспомнила го, о чем забыла: Господина дома нет.

Ухуу снова зашевелился, и Попи сразу пришла другая мысль: может быть, Господин в задней комнате, спит или молча сидит за столом? И она заковыляла туда.

Окна здесь были другие, чем в передней комнате. Широкие проемы, заполненные различными по величине и форме, разноцветными крошечными стеклами в свинцовых рамах.

Когда ярко светило солнце, свет падал на пол, на стены и мебель лиловыми, оливковыми и кошенильно-красными пятнами. И в этих пятнах можно было различить человечьи головы, агнцев, цветы и звезды.

В послеобеденные часы Попи приходила сюда греться. Каждое цветное пятно давало особого рода тепло. Попи поднимала морду и, сощурившись, глядела на стекла. Ей даже казалось, будто каждый цвет пахнет по-особому.

В одном из углов комнаты стояла кровать Господина под красным балдахином, с которого свисали пыльные шнуры с кистями. Вся остальная часть комнаты была забита мебелью.

Здесь все было свалено в кучу, так что и шагу не ступить: шкафы с мозаичными дверцами, обитые кожей стулья и старые часы с нарисованными на них картами земли и неба, показывавшие час, день и месяц.

Здесь были спинеты, гитары и пюпитры для нот, древние книги в железных переплетах, шлемы и мечи, стеклянные и стальные зеркала, ковры, подушки, шитые золотом, и пурпурные кафтаны.

А с потолка свешивалась позолоченная модель корабля: гребцы в два ряда сидели на палубе, а в мачтовой корзине стоял человек в красной феске, указывавший рукой вдаль. Между моряками посреди палубы сидел на троне король с короной на голове, с державой и скипетром в руках.

Попи часто разглядывала эту модель, подняв нос и прижав брюхо к земле. Это было, во всяком случае, что-то настоящее, что-то существующее, имевшее свой определенный запах.

Однако в этой комнате было и немало обмана и лжи. Можно сказать, в ней обитали привидения и сны.

Здесь обитали господа, которые все же не были господами, чужие собаки, лошади и птицы, которые только казались ими. И были здесь кушанья, которые ни у кого не вызывали аппетита. Их существо казалось таким же пустым и обманчивым, каким бывает в снах.

Дело в том, что все это жило на стенах, на полотнах, в рамках с облезающей позолотой.

Здесь были картины, изображавшие стены с висящими на них освежеванными животными, внутренностями, легкими, языками, головами и шкурами.

Здесь были столы, заваленные ягнятами, гусями, лебедями, индейками, щуками, форелью, налимами, угрями и омарами.

И были здесь корзины, словно рог изобилия, наполненные помидорами, петрушкой, чесноком, спаржей, артишоками, тыквой и цветной капустой.

Висели здесь еще и картины с виноградными гроздьями, с козлоногими фавнами и убегающими от них нимфами.

А стенной ковер изображал охоту: юноши с мандолинами и девы с голубями, в воздухе павлины и попугаи.

Здесь была также картина с церквами, ветряными мельницами, с пильщиками и безлистым лесом на берегу обледенелого болота, покрытого тонким слоем снега.

А в темном углу висело потемневшее, сморщенное полотно, изображавшее шабаш ведьм, пляски козлоногих, жуткие рожи химер, стаи драконов и летучих мышей, полет пузырей и крылатых бочек.

Все эти привидения находились на своих местах, все призрачные господа улыбались на стенах, но настоящего Господина среди них не было.

Попи подошла к кровати. Она обнюхала будничный кафтан Господина, его ночной колпак и повиляла перед ними хвостом. Они так напомнили ей Господина, что она, закрыв глаза, ясно представила его себе по запаху.

Но это все-таки было одно лишь воображение, один лишь обман. И Попи опять печально вернулась в переднюю.

Солнце светило сквозь стекла, похожие на бутылочное донце. Вокруг клетки Ухуу дрожали золотые пылинки. Было тихо.

Воробьи перестали чирикать. И вдруг Попи стало жутко.

Она нервно забегала по комнате, всхлипывая, словно покинутый ребенок.

«Почему не идет Господин? — спросила она. — Почему не идет Господин? Куда он девался? Он никогда не отсутствовал так долго. Где он? Где он?»

Потом она села на матрасик, уложила хвост вокруг ног, прислушалась, время от времени тихонько повизгивая и, словно от озноба, подрагивая кожей на спине.

2

А Господин не приходил. Время шло, миновал уже полдень, а он не приходил. Солнце повернуло в другую сторону, лучи его косо заскользили по мутным стеклам, а Господина все еще не было.

Ухуу нетерпеливо шагал из одного конца клетки в другой. Видно, его мучил голод. Он сотрясал прутья клетки, потом до локтя высовывал руки, подбирал листья салата и жадно совал в рот.

Каким он выглядел странным, когда сидел на корточках: лицо прижато к прутьям клетки и две худые руки просунуты наружу, словно у старухи, налаживающей тканье на станке.

Попи, прищурившись, исподлобья глядела на своего товарища. Глаза ее следили за руками Ухуу. «Кто такой Ухуу?» — уже не в первый раз спрашивала она.

Она знала себя, она — это была Я. Она знала и Господина. Знала она и других, чужих собак и чужих господ. Но кто такой Ухуу?

Вот он там, с листком салата в руке. У него худые, нежные черные пальцы, словно он натянул тонкие кожаные перчатки.

Серая шерсть покрывала все его тело. Волосы на затылке вздыбились, потому что он часто хватался за них рукой, будто от головной боли.

Даже лицо его заросло шерстью, и потому никогда нельзя было понять, о чем он думает, весел он или грустен. Оставаясь неподвижным, он часами мог печально глядеть в одну точку.

Он несомненно был злым. Иначе Господин не держал бы его в клетке. Никогда он не брал его с собой, и Ухуу вряд ли знал что-либо об улицах, рынках и других господах.

Он недостоин этого, решила Попи. Поделом ему, что его держат в клетке. Даже пищу ему дают худшую, чем Попи: салат, яблоки и прочие несъедобные вещи.

И все-таки Ухуу так похож на Господина: он ходит на двух ногах и у него пальцы. Кто он? Может быть, какой-либо другой господин? Злой господин, которого нужно держать в клетке?

Голод мучил Попи. Она встала, подошла к своей глиняной миске и взяла оттуда кость. Мяса на ней не оставалось, но ради развлечения все же можно было поглодать…

Она грызла некоторое время, лежа на полу и держа кость в передних лапах. Но от этого только слюна скопилась во рту.

Тогда она оставила кость, подняла морду и поглядела на окна. Сердце ее сжималось от боли и какого-то страшного предчувствия.

Вдруг солнце скрылось за тучей. Свет в комнате сделался сначала желтым, а потом пепельно-серым. Послышался шум ветра в трубе, в оконное стекло брызнуло несколько больших капель.

Попи стала повизгивать громче и одну за другой подымать передние лапы, скрючивая их, словно она сидела на льду.

Эта скучная, холодная тишина продолжалась несколько мгновений. Слышалось только тоненькое, нежное повизгивание Попи.

Ухуу сидел и прислушивался. Вдруг он фыркнул, подскочил раза два на всех четырех локтях, остановился, прислушался, разразился жутковатым смехом и снова подпрыгнул, так что кости затрещали.

Попи боязливо прижала к голове свои широкие уши таксы. Как жутко, как жутко! Где Господин?

Потом Ухуу, поднявшись на задние ноги, принялся бегать взад-вперед по клетке, хватаясь руками то за один, то за другой из прутьев и раскачивая их.

Редкие желтые клочья облаков пробегали, закрывая солнце, и освещение в комнате менялось ежеминутно. В этих пепельных сумерках Попи лишь видно было, как Ухуу, словно черная тень, мечется взад-вперед.

Потом вдруг затрещала дверца клетки. Ухуу остановился на минутку — и стало слышно, как задувал ветер за окном. Ухуу толкнул дверцу — она тихо раскрылась настежь.

Ухуу испугался, он не ожидал этого и не знал, что делать. Он подошел к отверстию и сел на порожек, проделав все это очень осторожно и сдержанно, держась рукой за косяк.

Попи со страхом глядела на него со своего матрасика, поджав задние ноги, сгорбившись и вздыбив шерсть.

Удивление только на минуту приковало Ухуу к месту. Потом он выпятил грудь, прижав к ней подбородок, скрючил хвост и, положив руку на бедро, сделал два маленьких шага в сторону Попи.

Потом он вдруг фыркнул, мяукнул и прыгнул!

Попи, словно воющий клубок, покатилась под посудный сундук. Там она распласталась — под сундуком было тесно. Сердце у нее билось так, что когти стучали о каменный пол, хотя сама она оставалась неподвижной.

На несколько минут воцарилась тишина. Потом она услышала, как Ухуу мягко прошелся по полу, затем остановился и притих.

Попи тихонько подползла к краю сундука и выглянула.

За окнами уже наступил вечер, в комнате сделалось сумеречно.

Посреди полутемной комнаты на корточках сидел Ухуу и поедал листик салата, держа его в обеих руках. Листик кончился. Потом он оглянулся и увидел большой пурпурный ковер, повешенный на двери, ведущей в заднюю комнату.

Он подошел к ковру, потрогал пальцами бахрому и ухватил ее рукой. Ковер свалился на Ухуу. Несколько минут он испуганно возился под ним, вырвался наконец на волю и отступил, все время недоверчиво поглядывая на ковер.

Он опять принялся за поиски пищи. Он нашел на столе несколько бобов и съел их. Потом очутился на пороге кухни и сейчас же напал на корзину с овощами.

Попи услышала, как он грызет морковку. Потом у него появилась новая мысль. Взявшись за ручку, он потащил корзину в комнату и опрокинул ее. Тыквы, дыни и помидоры раскатились по полу.

Он уселся посреди всего этого и грыз по очереди то яблоко, то цветную капусту. Попи находилась всего в нескольких шагах от него, прижав морду к холодному полу и распластав передние лапки.

Мысли ее смешались от страха. Она глядела на Ухуу фиолетовыми глазами, взъерошив шерсть на затылке.

Вскоре Ухуу перестал есть и принялся катать по полу большую тыкву. В сумерках слышалось лишь поскрипывание катавшейся тыквы и топот босых ног Ухуу.

Потом тыква закатилась в темноту, под стол, и Ухуу потерял ее. Он остановился. Видимо, сумерки испугали его.

В окно задней комнаты сквозь красное стекло светила вечерняя заря. Эта комната по вечерам была светлее, и оттуда через открытую дверь падала полоса бледного света.

Ухуу недоверчиво остановился на пороге. Потом он сделал несколько шагов, и Попи увидела, как его тонкий голый хвост исчез за порогом комнаты. Послышался шорох одежды и одинокий смешок Ухуу, затем все смолкло.

Попи долго ждала с колотившимся от страха сердцем, но тишина по-прежнему не нарушалась. Потом она тихонько выползла из-под сундука и боязливо приблизилась к порогу двери в другую комнату.

Сквозь разноцветные стекла в комнату проникала узкая полоса темно-красного и темно-фиолетового света вечерней зари. Под пурпурным балдахином на кровати Господина сидел Ухуу, напялив на себя халат Господина и его ночной колпак, высоко подняв воротник, и спал.

Попи несколько минут неподвижно глядела на него, подняв морду к постели. Потом она снова тихонько отступила к сундуку и, дрожа, залезла под него подальше.

Ее маленькие мозги не справлялись со всем этим. Но происходило что-то ужасное, что-то непонятное, а она, распластанная, дрожала под сундуком.

Когда и как это произошло? Попи постаралась припомнить: Господин ушел из дома, она сидела и ждала Господина. Потом солнце исчезло, поднялся ветер, комната пожелтела, Ухуу прыгал в клетке.

Но что случилось после? Что случилось в желтых сумерках? Кто стащил пурпурный ковер, кто катал по полу тыкву?

Где Ухуу? Разве это Ухуу, что сидит там под балдахином, в желтом халате и красном колпаке?

В комнате стояла кромешная тьма, на дворе тоже. Ветер задувал в окна и стены. Потом стал накрапывать дождь, он шел сначала тихо, а потом все сильнее, — и так несколько часов.

«Где теперь Господин? — подумала Попи. — Куда он пошел? Где остался? Придет ли он?»

И Попи всю ночь бодрствовала возле холодной стены, дрожа от холода и страха. Она слушала печальный шум дождя и ждала Господина. А Господин не шел — он не пришел уже никогда.

Лишь на заре Попи вздремнула минутку. И ей приснился сон. Был вечер, они с Господином шли домой. Небо было закрыто пепельно-серыми, низкими тучами. Сумеречные улицы темнели все больше.

Попи не знала, откуда они шли. Они уже долго были в пути. За улицей начинался рынок, за рынком снова улица, а они все еще были далеко от дома.

Попи устало переваливалась с одной кривой лапы на другую, ковыляла по бесконечным грязным улицам. Странно — всюду было так серо и пустынно.

Господин шел перед ней, сгорбившись и опустив голову. Он шагал устало, ведя Попи за поводок, не оглядываясь и не останавливаясь.

Каким маленьким и тощим сделался Господин! Его черный кафтан волочится по земле, а головы даже не видно под кожаной шапкой.

Попи чувствовала все большую усталость. Она все дальше отставала от Господина. Поводок натянулся, идержавшая его рука Господина тоже оттянулась назад. А сам он шагал безостановочно, не оглядываясь.

Попи разглядывала в вечерних сумерках руку Господина. Она была маленькая и волосатая. Пальцы черные, с длинными когтями. И вдруг Попи стало жутко.

Откуда и куда они шли? И кто вел Попи на поводке?

Безымянный страх охватил Попи посреди серой, безжизненной улицы. Она дрожала всем телом и не в силах была идти. Но шедший впереди тащил ее, не оглядываясь и не останавливаясь.

Так прошли они еще несколько саженей. Попи слабела все больше и не столько шла, столько волочилась по земле. Ошейник сдавил ей горло, кожа на лбу сморщилась, так что трудно было держать глаза открытыми.

И вдруг она в ужасе поняла: нет, это не Господин! Она уперлась лапами, и когти ее заскрежетали по камням. Поводок почти отрывал ей голову.

Тогда шедший впереди впервые оглянулся, и Попи увидела его лицо…

С жалобным визгом Попи выскочила из-под сундука и, вся дрожа, стала посреди комнаты. И в тот же момент она увидела Господина в будничном кафтане и ночном колпаке, стоявшего на пороге задней комнаты и державшегося за косяк.

С проблеском радости в душе Попи несколько мгновений недоуменно глядела на него. Но потом шерсть вздыбилась на ее затылке и в глазах отразился безграничный ужас.

Это был тот же, кого она увидела во сне!

3

С этого дня началась их совместная жизнь. Это была действительность, более призрачная, чем сон, и сон, более ужасный, чем действительность.

Попи не знала, где кончались границы яви и где начиналось сновидение. Она никому уже больше не доверяла и жила изо дня в день, дрожа между двумя крайностями.

Пробуждаясь утром, когда солнце светило в комнату и она ощущала новый прилив сил, Попи еще питала надежду вырваться из этого бреда.

Прежний Господин вернется домой, думала она, победит Ухуу, опять запрет его в клетку, и снова начнется счастливая жизнь.

Но это была лишь мечта.

Вскоре из спальни начали доноситься выкрики Ухуу, и сам он показался на пороге.

Почти каждый день он одевался по-новому. Он открывал шкафы, переворачивал все в сундуках и надевал на себя все, что ему нравилось.

Часами он наряжался перед зеркалом, забавляясь, как ребенок. Он составил три зеркала в углу и кокетливо разглядывал себя то спереди, то сзади.

Он обливал себя маслом для волос и тер щеки, словно женщина, которая румянится. Потом он поворачивался спиной к зеркалу и, скосив глаза, пытался разглядеть свой затылок.

Он был весел и счастлив, как дитя. В эти минуты он становился добродушным, Попи безбоязненно могла подбирать остатки пищи на полу: Ухуу ни на что не обращал внимания.

Вкус его при выборе одежды был самым странным. Он иногда напяливал сразу три костюма или надевал сначала шубу, а потом рубашку, или появлялся совершенно голый, украшенный только шляпой и кружевным воротником.

Иногда он выходил к Попи в черной бархатной куртке рыцаря, со сборчатыми рукавами, с воротником, обшитым галуном, с большими блестящими пуговицами, с заткнутым за пояс кинжалом.

Или, словно комедиант, красовался в темно-красном кафтане с пришитым спереди большим животом, в ярко-красном рогатом колпаке, с прикрепленными к острым рожкам бубенцами.

Или он выходил одетый, как король на модели корабля: в пурпурной мантии на бобровой подкладке, с волочившимся сзади шлейфом, с цепью на шее.

То вдруг появлялся, словно воскресший мертвец, в пожелтевшем саване, с черным крестом на груди и надвинутым на лоб капюшоном.

Однако с одеждой он обращался неряшливо. Он рвал ее, через час стаскивал с себя и оставлял на полу.

Интерес его обращался к другим вещам.

Прежде всего — к еде. Он открывал кухонные шкафы и вынимал из сундуков все, что попадало под руку. Он грыз лепешки и бисквиты. Остатки бросал на пол. Ими тихонько по ночам питалась несчастная Попи, пробираясь вдоль стен.

Но главной пищей Ухуу были овощи. Он запихивал за щеку листовой табак и другие пряности. Это нравилось ему. Рот его начинал обильно выделять слюну, и он сплевывал, точно матрос.

Весь день проходил у него в играх. На пурпурном ковре он собирал яркие шарики, безделушки, столовую посуду и бусы. Часами он перебирал все это в руках, играя, как ребенок в камешки.

Иногда он садился за стол, чтобы поработать. Но ему не хватало усидчивости прежнего Господина. Он разбил стекла у очков, сразу же сломал глобус и разорвал книги.

Сидя на полу, он как-то развернул пергамент, но вместо того, чтобы исследовать его глазами, попробовал на зуб. И отбросил свиток, как непригодный для еды.

Потом он открыл большие стенные часы. Он сломал стрелки и вытащил механизм. Он исследовал мелкие колесики и винтики, поднося их близко к глазам.

Он ломал и уничтожал все. Он портил картины, окна и зеркала. Он стаскивал со стен и вынимал из ящиков все, что мог, и ничего не клал обратно на место.

Он очень напоминал Господина, но был все же совершенно иным. Он мог бы быть добрым и умным, но не хотел. Потому что был от природы злым и дурным.

Ужаснее всего он становился к вечеру, когда уставал от игр. Тогда он принимался мучить Попи, и злобе его не было конца.

Он гонялся за ней по комнате, швырял в нее кухонной посудой и, когда она пряталась под мебель, выгонял ее оттуда острым вертелом.

Он бил ее палкой по голове, обливал чем попало и прокалывал дыры в ушах. Попи только визжала от боли и страха.

Иногда она пыталась давать отпор. Она сердито лаяла из-под сундука и хваталась зубами за вертел, которым колол ее Ухуу. Но все было напрасно.

Единственным ее прибежищем оставалось место под посудным сундуком. Но здесь было очень тесно, и лапы ее от лежания в три погибели становились еще кривее. Так как ей часто приходилось торопливо спасаться под сундук, шерсть на затылке и спине у нее облезла, а кожа была в струпьях.

Она плохо питалась и целыми днями страдала от ужасной жажды. Сон ее сделался беспокойным и тревожным, так как он дополнял действительность.

И мозг ее стал затемняться. Память ее ослабела, она уже не могла отличить прошлое от настоящего, действительность от призраков.

Она потеряла связь с прошлым. У нее оставалось еще смутное воспоминание о прошлых счастливых днях, о Добром Господине и далеком Золотом Времени. Но все это было призрачно, было то же, что сон или картины.

Когда она видела Доброго Господина? Прошло бесконечно много времени с тех пор, как он ушел. Было ли это сегодня, вчера, месяцы или годы тому назад?

Она все больше и больше стала забывать голос и лицо Доброго Господина. Все это стало отодвигаться в туманную даль.

Только во сне она видела его более ясно. Она видела его белоснежные волосы и мягкую улыбку. Она просыпалась, и ей казалось, будто Добрый Господин позвал ее.

Но когда она пробуждалась окончательно, перед ней снова была действительность: Злой Господин и перевернутая вверх дном комната.

Иногда она ожидала кого-то. Она не знала: Господина или кого. Подчас она даже слышала голоса, доносившиеся из-за ограды и стук деревянных башмаков на улице. Но никто не приходил.

И она примирилась с новым Господином. Она привыкла бояться и уважать кого-нибудь. Она была больна, стара и слабоумна. Хватит с нее и этого Господина.

Она знала, что это на самом деле Ухуу. Чтобы убедиться в этом, достаточно было одного запаха.

Но она потеряла веру в запахи, как и во все остальное. Нюх у нее испортился, она стала ошибаться в запахах. Все стало обманчивым в мире, даже запахи!

Она путала обоих Господ. Вернее, их существо сливалось воедино. Это были лишь две стороны одной личности.

И как она раньше восхищалась умом, добротой и красотой прежнего Господина, так теперь восхищалась злостью, капризами и уродством нового.

По сравнению с прежним новый Господин почти все делал наоборот, но все же и в этом крылась тайная мудрость и недосягаемая ловкость.

Если прежний Господин входил и выходил через дверь, то теперешний пробирался через окно. Он прыгал на стол, отворял окно и исчезал. Попи с изумлением оставалась в комнате и ждала его.

Иногда он часами оставался на дворе. Попи не знала, что он там делает. Во всяком случае, это казалось ей таким же таинственным и важным, как и отлучки из дому прежнего Господина.

Подчас Ухуу вытаскивал одежду, книги и подушки на двор. Взамен этого приносил со двора поленья, пустые бочонки и кирпичи.

Он наполнял сундуки соломой и через окно вливал воду в комнату.

У него, видимо, было свое особое понятие о ценности вещей. И он основательно изменил запахи в комнатах.

Иногда он долго отсутствовал, и в комнате воцарялось безмолвие. Тогда Попи скучала по нем. Она начинала беспокоиться, бегала из одной комнаты в другую, повизгивая, как делала это раньше, когда долго не возвращался Господин.

Ей хотелось, чтобы Ухуу вернулся и хотя бы побил ее, лишь бы не оставаться одной.

Но, что самое странное, новый Господин, казалось, тоже заботился о Попи. Делал он это, правда, на свой жестокий и капризный лад, но Попи все же умела ценить эту заботу.

Однажды он принес ей мяса.

Он долго отсутствовал и, когда вернулся, притащил чужую рыночную корзину. В ней под овощами и хлебом лежал добрый кусок кровавого мяса.

Ухуу опрокинул корзину на пол, но, увидя кровь, испугался и отошел. А Попи схватила мясо, заползла под сундук и несколько дней пожирала его.

С этого дня значение Ухуу поднялось в глазах Попи, и она поняла, что это на самом деле Господин.

Вскоре после этого Господин еще раз перелез через ограду. Но он быстро вернулся, сопровождаемый злобным лаем уличных собак.

Кафтан его был порван, кожа разодрана, а лапы всюду оставляли кровавые следы.

Он залез в самый дальний уголок. Там он, жалобно ворча, залечивал свои раны и долго хворал.

Тогда Попи почувствовала, как он ей близок. Она подходила к нему по ночам и утрам, как и к прежнему Господину, чтобы выразить свою жалость и свое участие.

Синевато-серые, голые веки Господина были опущены, но он дышал так тихо, что было ясно — сон его легок и чуток. Лицо его выражало глубокую серьезность, а во ввалившихся щеках притаилась печаль.

И Попи стало жалко его. Она заботилась о нем, как старый слуга заботится о своем барине, впавшем в детство. Как стары и жалки были они оба! Как одиноки и покинуты!

Жизнь их сделалась еще печальнее. Дни стали короткими и бессолнечными. С утра до вечера лил холодный дождь.

Попи дрожала на матрасе. Ухуу закутался в ковры, ему уже не игралось, он дрожа сидел на одном месте, тупо глядя в одну точку.

В один из таких дней он нашел на кухне бочонок и вкатил его в комнату.

Он прижал ухо к катящемуся бочонку и прислушался — внутри что-то булькало. Он понюхал отверстие — оттуда исходил тяжелый, сладкий, опьяняющий запах. Тогда он вытащил затычку.

С этого дня он запил.

У него больше не было иной заботы и иной радости, как напиться пьяным.

Он просыпался утром с тяжелой от похмелья головой и красными глазами; шерсть на его худой морде стояла дыбом. Подняв бочонок ко рту, он пил частыми глотками, пока его настроение не улучшалось.

Вскоре он принимался плясать и веселиться. Он скакал и прыгал, пока не уставал. Тогда он снова садился на пол, подымал бочонок и пил так, что красное вино двумя ручейками стекало по щекам.

Напившись, он засыпал, обняв бочонок руками и улыбаясь во сне.

Таким он нравился Попи. Он напоминал тогда кого-то другого, кто так же по вечерам сидел возле огонька, а отпив из кувшина, усмехался и разговаривал сам с собой.

Теперь Попи не боялась Ухуу. Они спали вместе и согревали друг друга. Пьяный Ухуу искал у Попи в голове, а Попи лизала ему руки.

Они пьянели оба — Ухуу от выпивки, а Попи главным образом от винного духа, наполнявшего весь дом. И они больше ничего не помнили.

Когда один бочонок опустел, Ухуу отыскал другой. У него появилась способность по запаху находить то, что могло поднять настроение. Он открывал бутылки, вытаскивал затычки и пил.

В один из дней пошел снег, лохматый, словно шерсть. Бледный отсвет его падал на потолок, изменяя все краски. Через разбитое окно в комнату проникала снежная прохлада, а тихий ветерок осыпал снежинками искалеченную мебель.

Двое старых пьяниц подняли головы — все стало так бело!

Но главное — вино кончилось. Едва Ухуу после сна принялся пить, как оно кончилось. И он заковылял на кухню, чтобы отыскать новый бочонок.

Он долго искал, но ничего не нашел. Он перешвырял старье и перевернул все вверх дном. Наконец он нашел среди ядовито пахнувших кружек и кувшинов, куда Господин сливал свое варево, одну посудину.

Это был четырехугольный жестяной ящик, запаянный по краям. По мнению Ухуу, здесь было вино. Он, казалось, ощущал даже запах вина. И он вернулся в комнату с ящиком.

В этот день Ухуу показался в красном подбитом ватой камзоле. Попи уселась перед ним, подняв морду и опустив на пол свой длинный хвост.

Ухуу попытался открыть ящик. Он ковырял его ногтем и пробовал прокусить зубами. Потом он поднял ящик и швырнул его на пол.

Послышался страшный взрыв, пламя поднялось до потолка. Ухуу отлетел к одной стене, а Попи к другой. И дом с грохотом развалился.

1914

Перевод Л. П. Тоом.

ЗОЛОТОЙ ОБРУЧ

1

Юргенс вышел из ворот кладбища. Он остановился перед воротами, словно раздумывая, куда направиться.

Вечерняя улица была пустынна. Не видно было прохожих. Кругом царило безмолвие. Лишь еле слышно шуршал дождь в листве реденькой аллеи. Стемнело.

Перед воротами сидело двое нищих: по одну сторону слепая женщина, с лимонно-желтым лицом, обмотанным шалью, с глубокими впадинами вместо глаз. По другую сторону — безногий старик в низеньком, похожем на корыто, ящике на маленьких деревянных колесиках. К достающим до земли рукам кожаными пряжками были прикреплены деревянные круги, при помощи которых он подталкивал свою тележку.

Юргенс сунул руку в карман, словно желая дать что-либо нищим. Но нашел в кармане перчатки и стал натягивать их. Перчатки отсырели. Приблизив к лицу обе руки, он почувствовал запах карболки.

Запах этот носился, казалось, повсюду. Аптека насквозь пропитала им Юргенса. Если бы у него была душа, то и та пропахла бы лекарствами.

С трудом натянул он перчатки на свои худые пальцы. Поднял воротник пальто и пошел. Земля была сырая и мягкая. Дождь зашумел слышнее, чем раньше.

По обе стороны аллеи стояли одноэтажные и двухэтажные дома. Сумерки уже сгустились, но ни одно окно не было освещено.

Кое-где попадались лавки гробовщиков или торговцев могильными памятниками. На окнах белели крошечные детские гробики, серебряные кисточки, проволочные венки или ангелы с пальмовыми ветвями.

Двери лавок были еще открыты, но в их темном нутре не видно было ни души.

На повороте улицы Юргенс оглянулся: оба нищих все сидели неподвижно под дождем. Старик еще тяжелее опирался на руки. Он походил на сидящую собаку.

Тротуары были вымощены большими круглыми камнями, и Юргенс спотыкался почти на каждом шагу. Это лишь усугубляло его дурное настроение.

Ему казалось, будто над ним совершили несправедливость, совершенно напрасно заманив в эту жалкую дыру, где ему больше нечего было делать.

Конечно, смерть матери его потрясла. Правда, уже двадцать лет, как он ушел из дома, и за последние семь лет ни разу не видел свою мать. Мало ему приходилось и думать о ней. Но все же это была его мать.

Теперь и это кончилось. Словно черной чертой зачеркнула смерть его прошлое.

Он слишком поздно узнал о ее болезни. И нашел здесь только коротенькое письмо сестры, пустой дом и могилу матери. Он послал сестре открытку, купил венок на могилу и собирался остаться здесь лишь до тех пор, пока дом не будет продан или хотя бы выгодно сдан в аренду.

Эта мысль снова привела в равновесие его чувства. Смерть — это неизбежность, но все же она лишила его покоя. Он не привык к подобным мыслям, да и не желал привыкать. Жизнь — это все-таки нечто совсем иное.

Он повернул на улицу, которая вела вниз, в город. Маленький черный человечек сновал с одного тротуара на другой и длинной палкой зажигал газовые фонари. Издали доносился грохот телеги. И этот грохот заставил Юргенса окончательно очнуться.

Ему припомнилась его собственная судьба и судьба сестры: один двадцать лет с утра до вечера торчал за аптечным прилавком или в затхлом воздухе аптечного склада, а другая столько же лет жила в маленьком провинциальном городишке с пьяницей-мужем, среди все растущей кучи детей, — такова была их жизнь.

Раз или два в году они писали матери и друг другу. Он сообщал, что ему прибавили жалованья, сестра — что появился еще ребенок, а мать — что все идет по-старому.

Возможно, и они когда-то ожидали от жизни лучшего. Но жизнь не посчиталась с их надеждами. И Юргенс в конце концов примирился.

О нет, жизнь не игрушка. И он когда-то начал с глупостей. Приехал в большой город, как всякий провинциал, радовался красивой одежде, забавлялся с женщинами.

Но, слава создателю, это скоро прошло. У него вообще не было страстей или, во всяком случае, пороков.

Женщины — те требовали денег, здоровья, времени. А у него не было ничего лишнего.

Он скоро уразумел ценность денег и времени. А его желтоватое лицо чахоточного отнюдь не свидетельствовало о здоровье, необходимом для женолюбца.

Он понял, что нужно для его спокойствия. У человека имеются обязанности, а исполнение обязанностей приносит деньги. Все, что сверх этого, — пустое.

Он похоронил себя в пыли аптечной торговли.

В конце каждого месяца он заходил вместе с другим продавцом в пивную, заказывал бутылку пива и беседовал о вещах, известных обоим. Раз в год он вместе с семейством патрона уезжал на острова, чтобы провести там воскресные послеобеденные часы.

Они сидели тогда за ресторанным столом, ели бутерброды и запивали их пивом. Патрон любил рассказывать о своих ученических годах. Жена его дремала при свете весеннего солнца.

Юргенс поглядывал на дочь патрона. Она была худая, с жесткими чертами лица. Немолода — уже за тридцать — и некрасива. Но для Юргенса это не имело значения.

Он и сам не лучше. Лицо у него желтое, короткие волосы поседели на висках, а руки костлявые. Но он надеялся, что и дочери патрона это безразлично.

Потому что тут речь шла не о чувствах. Они лишь хотели устроить свою жизнь — вот и все, — чтобы с каждым днем она все больше налаживалась. В этом и заключается цель человека.

Теперь Юргенс считал, что сделан еще один шаг к устройству жизни.

Он знал: Амалия Карловна ждет его и по-своему сухо, но все же стыдливо мечтает о нем в своей тесной девичьей комнатке между клеткой с попугаем и жиденьким фортепьяно. Точно так же он знал: тесть ожидает его со счетными книгами, графином кюммеля и дружескими советами.

Судьба позаботилась о нем. Он был ей благодарен.

Он зашагал по деревянному мосту. Вверх и вниз по течению на берегах реки мелькали одинокие огни. За перилами чернела вода. А издалека упрямо доносился грохот телеги.

В этом грохоте он снова узнавал родной город.

Все здесь было по-прежнему: та же река, те же улицы, те же каменные ограды вокруг садов, а над оградами — верхушки чернеющих в темноте деревьев. Все было по-прежнему!

Фонари едва мерцали под дождем, словно туманные клубки света. В окнах лавок виднелся свет. Вода каплями стекала по жалким вывескам. Торопливо обгонял его одинокий, закутанный прохожий. Но ничто не нарушало картины общей безжизненности.

«Вот каков он здесь, в родных местах, — подумал Юргенс, — этот отставший от всего мира, несчастный, убогий народ. Деньги, эту единственную ценность, здесь не умеют делать.

А чего стоят все их идеи и мечты без этого! Что толку в принадлежности к той или иной национальности, если народ все равно темен, неопрятен и беден!»

О нет, его не обманешь таким ребячеством. Адольф Иванович Юргенс знал, что делал. Он был достаточно умен, чтобы видеть дальше всего этого.

Какое ему дело до национальностей! С русскими он русский, с евреями еврей, а дома разговаривает по-немецки. Потому что патрон — немец.

Если он что-нибудь испытывал сейчас, то разве только сожаление о том, что и он родился здесь. В начале жизни это доставило ему немало затруднений. Это было словно болезнь, которая проходит лишь с годами.

Но теперь прервалась и последняя связь. Теперь он хотел покончить здесь со своими делами, чтобы и вспоминать о них больше не приходилось.

Путь его пролегал не здесь, не по этим грязным улицам, вдоль гнилых заборов, в конце которых печально мерцала в окне керосиновая лампа.

Он остановился в узеньком переулке и через чернеющую калитку вошел во двор. Ровный шум дождя не прекращался. Юргенс зашагал по траве, выросшей меж камней.

В глубине двора чернел низенький деревянный дом. Ни в одном окне не видно было света.

Около дома, словно призрак, стояло голое, безлистое дерево. На веревке белели в темноте простыни.

Здесь Юргенс играл в детстве. На земле тут цвели клумбы, наверху сочно зеленели ветки. Пестрая птичка пела, укрывшись под листом.

Теперь сад уже давно одичал, клумбы затоптаны, деревья срублены. Лишь старая яблоня стояла, расправив свои ветхие плечи. Пожухлая трава вокруг нее была словно спутанная щетина.

Юргенс с минуту постоял перед домом. Потом с досадой пожал плечами.

Чужды были его сердцу эти пни и камни. И эта старая хибара также была для него лишь средством устроить свою жизнь, не больше того.

Он вошел в открытую дверь и очутился в большой, низкой кухне. Глухо раздавались его шаги по кирпичному полу. Ощупью пробирался он в темноте.

Вдруг он услышал во тьме, почти возле самого уха, жуткое бормотание, и в ту же минуту кто-то коснулся его рук холодными пальцами.

Юргенс застыл в испуге, волосы зашевелились у него на голове. Но потом он понял: это была старая служанка Малле, жившая в доме с самого его рождения. Теперь она старалась утешить его своим беззубым бормотанием и приласкать костлявыми руками.

Дрожа от отвращения, Юргенс вошел в другую комнату.

Он зажег свечу и сбросил мокрое пальто. Комната не топлена, так что был виден пар при дыхании. Он поднял свечу. Здесь было неубрано, запущено.

Видно, старая Малле уже ни на что не годилась. Словно сверчок на печи, доживала она свои дни в кухне пустого дома.

Юргенс недовольно прошелся из угла в угол.

Он разглядывал стены, покрытые выгоревшими обоями; мебель, источенную молью; бросил взгляд в темную столовую, где только круглый стол белел, словно щит. Все это произвело на него отталкивающее впечатление.

Потом он снял с себя одежду.

Лег в постель и закрыл глаза. Его гладкая голова тяжело, словно кегельный шар, лежала на подушке, худые, костлявые руки были вытянуты на белой простыне. Свеча горела ровно.

Потом Юргенс ощутил вдруг холодную влажность постельного белья.

Он открыл глаза, сел на кровати и вынул из кармана пиджака записную книжку. Он стал вспоминать и подсчитывать дневные расходы. Губы его шевелились; опираясь на локоть, он время от времени записывал в книжку какую-либо цифру.

Потом он опустил руку с книжкой и задумался.

Он очень устал и нуждался в отдыхе. Внезапное известие, поездка, здешние дела и заботы — все это утомило его. Уже три ночи не спал. Во всем теле ощущалась лихорадка усталости. Ах, как тяжела, как тяжела голова!

Он снова открыл глаза.

Ему, собственно, не следовало ехать сюда. В данный момент жизнь и так требовала от него слишком многого. К тому же он опоздал и уже ничего не мог поправить.

Временами он впадал в дремоту, но потом снова, вздрогнув, просыпался. Ему даже виделись сны, но такие смутные, что, проснувшись, он ничего не мог вспомнить.

Некоторые вещи вспоминались ему так внезапно, что он пугался. Но скоро успокаивался: это он уже уладил.

Он снова принялся вычислять стоимость дома, а лихорадка его возрастала. Эта рухлядь стоила немного, бо́льшую ценность имел участок. И он прикидывал в уме его цену.

Потом он вдруг вспомнил, что еще не видел всех комнат. Да, здесь были столовая, спальня и кухня. Но он ясно помнил, что существовала еще маленькая комнатка, два узеньких окна и крошечная дверь которой выходили в сад. Ребенком он жил в этой комнате.

Он сел на кровати и взглянул на противоположную стену. Там раньше была дверь, он помнил это. Но теперь стена была совершенно гладкой.

Он быстро вскочил, схватил подсвечник и подбежал к стене. Измерил пол шагами, ощупал стену рукой и понял: дверь заклеена обоями.

Теперь он вспомнил словно сквозь сон: мать писала ему, как трудно ей приходится; она отделила их детскую от остальной квартиры, чтобы сдавать внаем; но из-за сырости никто не прельстился ею.

Юргенс захотел сегодня же увидеть эту комнату. Странная горячка охватила его — он захотел увидеть ее сейчас же!

Он беспомощно метался по комнате, пока не вспомнил о Малле. Он подошел к двери кухни и потребовал ключ.

Некоторое время с кровати старухи слышалось лишь непонятное бормотание. Потом из темноты высунулась дрожащая рука. Когда Юргенс брал ключ, ледяная рука снова попыталась погладить его руку. Она повисла в воздухе.

Ключ был большой и ржавый.

Нащупывая пальцами, Юргенс нашел замок и через обои просунул ключ. Замок заскрежетал, обои разорвались полосами, и дверь растворилась.

2

Войдя в комнату, Юргенс с удивлением увидел, что она освещена: яркое солнце светило в окно и в раскрытую дверь. Не оборачиваясь, он поставил свечу на стол в соседней комнате и огляделся.

Комната была длинная и узкая. Стены покрыты выгоревшими обоями. На окнах висели старые тюлевые занавески. Над маленькими белыми детскими кроватками висело несколько фотографий в полуистлевших рамках.

Но в ослепительном свете солнца, проникавшем сквозь ветки и тюль, словно сквозь сито, все становилось молодым и сверкающим.

Сестра Анна сидела на пороге, свесив ноги в сад, с куклой в руках. Ее светлые волосы были заплетены в две тоненькие косички, завязанные на концах красными ленточками.

Дети безмолвно глядели на куклу, лежавшую на коленях у девочки. Синие глаза куклы были распахнуты, розовые руки раскинуты.

Потом они сошли в сад.

Яблоня вся пенилась цветами. Кусты смородины сочно темнели. От разрыхленных грядок на утреннем солнце подымался пар. Яблоневые цветы опадали, словно снег.

Они уселись под деревом и принялись играть.

Кукла только что проснулась. Она умывалась, причесывалась и принимала гостей. Сперва явился муравей, потом божья коровка и, наконец, улитка.

Кукла сидела на диване из одуванчиков, пила утренний кофе из яблоневых лепестков и беседовала с гостями.

Потом гости ушли домой: сперва убежал муравей, потом улетела божья коровка, наконец, уползла улитка, выставив рожки, словно крошечные кулачки.

Дети устали от игры и сидели безмолвно.

Птичка еле щебетала в тени листвы. Земля пахла. Кругом все было так неподвижно, что даже лучи солнца просвечивали сквозь лист, будто серебряный паук прял золотые нити.

Потом они вдруг услышали: по улице приближался звенящий звук, словно там играл бродячий музыкант.

Они услышали это почти одновременно, подняли головы и прислушались. Звук приближался, подчас умолкая на минутку, а потом снова раздавалось нежное тиликанье, все ближе и яснее.

Они вместе вскочили и подбежали к воротам, но звон уже промчался мимо. Они выбежали на улицу, но увидели только, как что-то светлое сверкнуло на солнце: большой золотой обруч, подпрыгивая, катился по камням. Потом он исчез за углом сада.

Дети молча побежали за ним.

Они бежали вдоль тихих аллей, между садами. Кончились заросшие травой улицы, начались поля — а дети бежали.

Они держались за руки. У Анны в руках осталась кукла, волосы куклы расплелись, они развевались, словно пряди льна.

Дети спешили, привлекаемые звоном золотого обруча. Иногда звук этот терялся, и тогда они на минуту останавливались и, задыхаясь, прислушивались.

Иногда он звучал как треугольник, по которому стальной палочкой позванивает музыкант, переходя из одного двора в другой, — и они в это время ждали, где он остановится и выпустит красную обезьянку, чтобы она танцевала на краю шарманки.

А подчас казалось, будто едет кто-то с бубенчиками, — и они ожидали, когда телега, полная поющих людей, доберется до них со своими бубенчиками, развевающимися платками и музыкой.

Иногда им даже казалось, будто они видят мальчика с раскрасневшимися щеками, который серебряной палочкой подгоняет золотой обруч. На его развевающихся волосах сиял золоченый шлем, а на ногах были крошечные крылья, так что он не бежал, а словно летел.

Дорога поворачивала то в одну, то в другую сторону, поднималась в гору и спускалась в долину. Поля зеленели. Там и сям синел молодой березняк. Белоснежное облачко бежало вместе с ними по цветущему лугу.

Потом они на большаке нагнали большую толпу народа. Пыль подымалась от топота ног. Пламенел красный шар солнца. Все гнались вместе с ними за золотым обручем.

Они старались держаться вместе в этой толпе. Но задыхавшиеся в беге люди прорвались между ними, потные руки разъединили их. Они больше не видели друг друга, но продолжали бежать непрерывно.

Чем дольше продолжался бег, тем яростнее напрягал каждый свои силы. Упорство одного заражало другого, задние нажимали на передних, они падали, а сильнейшие продолжали бежать без оглядки.

В тучах пыли, в топоте ног мальчик, казалось, улавливал сверкание обруча, слышал его звон. Ему казалось, будто вся жизнь его катится вперед вместе с этим звенящим обручем.

Он отделялся иногда от других, перебегал напрямик через луг, влезал на крутые склоны. Он блуждал в лесу, где все было тихо, не слышно было звона и солнце светило сквозь вершины деревьев.

Но потом он снова бежал дальше.

Он топтал цветы, но ему некогда было собирать их. Жаждущий, он перескакивал через источники, но ему некогда было пить из них.

То здесь, то там перед ним маячил золотой обруч. Он хватался за него в кустарнике, но ранил руки. Он слышал его звон среди пней вырубки, но не видел его. В золе костров, разведенных когда-то лесорубами, он видел его следы, но поймать не мог.

Он снова покидал темную чащу леса, находил большак и людей. Дорога пылила на высоком берегу. Внизу синело озеро. Треугольные паруса белели на солнце. А он бежал.

Подчас он словно сквозь сон вспоминал дом, мать и сестру. Ему казалось, будто он уже бесконечно давно находится в пути. Жизнь превратилась в подобие сна.

Но затем его снова будил звон золотого колеса. Он словно приближался к нему, словно дожидался его за ближайшим поворотом. Этот звон, казалось, так же, как и сам он, уставал и отдыхал на придорожном камне. Еще последнее усилие, и он схватит его!

Ноги его были изранены, но он не обращал на это внимания. Он устал до беспамятства, но продолжал бежать.

День склонился к вечеру. Он обежал гигантский круг. Поляны засинели. Он снова повернул к городу, окна которого горели на закатном солнце.

Словно сквозь туман едва-едва доходил до него звон обруча. Вокруг него никого уже не было. Он устало брел под высокими деревьями. Синий туман наполнял улицу. Где-то пробили часы. Он чувствовал такую усталость, словно пробе́гал много лет.

Потом он очутился на знакомой улице. Да, это был дом его родителей.

Он дошел до ворот и прислушался: где-то далеко звенел еще обруч, но звон этот все слабел, слабел, потом донесся откуда-то сверху, задрожал и угас, словно растаяв в воздухе.

Он вошел в сад.

Сквозь гущу высоких деревьев, росших по ту сторону улицы, низкое солнце посылало широкую волну света. Весь сад был полон желтых отблесков.

Он остановился посреди сада и огляделся вокруг.

Ему показалось, будто за день здесь что-то изменилось.

Трава поднялась высоко, полегла и местами загнила. Яблони, утром стоявшие в цвету, теперь были усыпаны яблоками, те время от времени падали на землю, раскалывались и гнили в густой траве. Весь сад был полон запаха истлевающего дерева и загнивающей травы.

Все было так странно!

Дверь комнаты по-прежнему раскрыта настежь. Он вошел. Комната была пуста. Но сквозь кружево занавесок и сюда проникала волна печального света. Все было желто, чересчур желто!

Этот желтый свет придавал окружающему печальный, покинутый вид. Простая мебель обветшала, лица на портретах постарели, словно живые люди.

Он несколько минут простоял в комнате. Было тихо. Все так жутко! И он в страхе распахнул дверь другой комнаты и вскочил в нее.

3

В комнате царила кромешная тьма. Ледяной холод охватывал словно в могиле.

Юргенс, потрясенный, остановился. Потом он вспомнил: ведь он оставил на столе свечу. Шаря рукой, он нашел подсвечник, но свеча сгорела, и оплывший стеарин давно застыл.

Он позвал Малле, но никто не откликнулся. Он позвал во второй, в третий раз, но все было тихо.

Досадливо бормоча, он начал пробираться в кухню. Несколько раз паутина задевала его лицо. Размахивая руками, он старался отстранить ее.

Он дошел до кухни, но и здесь было холодно — в очаге уже давно не разводили огня. Остывшая печь пахла глиной. Во тьме едва можно было различить узкий четырехугольник низенького окна.

Юргенс прислушался. Было тихо.

Ощупью дошел он до постели. Колени его ударились о доски нар, он протянул руки и разворошил кучу наброшенного тряпья.

Пальцы его нащупали человеческую шею, но она была холодна как лед. Отбросив тряпье, он положил руку на грудь старухи, но грудь эта была неподвижна.

Старуха умерла. Ощущался уже заметный трупный запах.

Не останавливаясь, не раздумывая, Юргенс снова побрел в свою комнату.

Лишь смутная тень какой-то мысли шевелилась в его мозгу: ведь я только что был в этой комнате, старуха дала мне ключ, я на минутку вышел, а когда вернулся, свеча догорела дотла, а старуха уже успела умереть…

Но, не додумав этой мысли, он присел на край кровати.

И снова словно отсвет какой-то мысли зашевелился в его мозгу: куда я недавно ходил?.. Яблони цвели, сестра играла… Золотой обруч тиликал, большак пылил, солнце пламенело… Яблоки падали с яблони и раскалывались, желтый свет заливал комнату… Куда я ходил недавно?

Но, не додумав до конца и этой мысли, он ничком повалился на кровать, полуодетый, как был.

Серая пелена сна опустилась на его голову.

Но и во сне его было что-то призрачное, беззвучно витавшее над ним и время от времени улетавшее. Смутную тьму прореза́ли серые лучи, катились мохнатые клубки, неслышно падали растрепанные подушки. Он завернулся в сон, словно в простыню.

Но сквозь пелену снов им овладела безграничная печаль. Сердце его разрывалось от беспричинной боли. Он закрыл лицо руками, и слезы заструились между пальцев.

Чахлый день заглянул в низенькое окошко. Он был почти такой же темный, как и ночь.

В сумраке еле виднелась ветхая мебель. Всюду лежала одежда, снятые костюмы, раскатанные куски материи, небрежно брошенные ковры в складках, вся эта одежда спала, словно скрючившиеся чудовища, на покрытом линолеумом полу.

Юргенс сидел на куче одежды, сжав голову руками.

Всюду было полно теней. Они подходили и подходили со двора. Тени качали головами, манили руками. Тени словно спускались по лестнице прямо с неба.

Юргенс слышал их зов. Он надел пальто, надвинул шляпу на глаза и вышел.

Был опять вечер. Шел дождь.

Он бродил по улицам. Он долго блуждал среди деревьев и домов, огней и теней. Город казался незнакомым. Быть может, во сне он и видел когда-нибудь эти улицы и сады. Потом он снова оказался во дворе, под оголенной яблоней.

Он долго стоял, погруженный в раздумье.

Он все забыл. Забыл большой город и ожидавшую его невесту. Забыл, зачем прибыл сюда. Забыл, что должен уехать отсюда.

Нечто другое пытался он вспомнить. Такое, что недавно окружало его, что было как запах, как голос. Словно во сне вглядывался он в туманные, далекие очертания другого сна.

Не было больше различия между ночью и днем. Освещение оставалось одинаковым, тени не изменялись, дождь шуршал в сумраке — эту погоду он также видел только во сне.

Все теперь происходило только во сне. Ничего больше не существовало в действительности. Действительность давно была изжита.

Жизнь приняла жуткий, призрачный облик.

Иногда по утрам Юргенс попадал на рынок. Ничего не видя, он бродил среди людей и животных. Вдруг ему среди людского шума слышалось тиликанье колокольчика, и он спешил к нему. Но, увидев бубенцы на шее у лошади, угрюмо уходил.

Потом ему случилось попасть за город. По обеим сторонам дороги расстилались голые поля. Ворона сидела на гребне скирды. Ветер свирельно играл в оголенных ветвях. Он прислушался.

Он увидел, как что-то мелькнуло за деревьями. Он побежал, не разбирая дороги, через поле. Стерня была влажной, ноги увязали в мокрой земле.

И вдруг он очутился перед ветряком. Тот вращал отяжелевшие от дождя крылья. Глаза его некоторое время следили за мокрой парусиной. Потом он снова пошел своей дорогой.

Он забрел в парк. Голые ветви деревьев полны были странных неожиданностей. Это был лес удивительнейших возможностей. Он ступал на цыпочках и прислушивался. Но только дождь стучал по опавшим листьям.

Он повернул к городу. Оглянувшись назад, он увидел черную собаку в блестящем ошейнике, которая шла по его следам. Он побежал к собаке, но та прыгнула в воздух и исчезла за вершинами деревьев.

В предвечернюю пору дорога привела его на берег реки. Уже издали услышал он звон и побежал. Но, добежав до гавани, увидел, как лодочники тянули цепь. Под дождем дешевая краска сползала с мачт.

В приречной, низменной части города он заходил во дворы. На одном крыльце два еврейских мальчика играли с бубенчиком. У них были курчавые головы, черные глаза и темно-красные губы.

Юргенс попытался схватить бубенчик. Но ребенок подбросил его в воздух и сам прыгнул за ним. Другой мальчик схватил на лету бубенчик. И Юргенс увидел, как они, перебрасывая его из рук в руки, исчезли за крышей дома.

Он поспешил в другой двор, чтобы встретить их там. Но здесь его поразила иная картина: посреди двора стоял стол, а на столе лежала окровавленная свинья. Возле стола стоял человек с закатанными рукавами, с ножом в руке.

Но больше всего неожиданностей происходило вечером.

Юргенс бродил вдоль заборов, и ветви деревьев осыпали его дождевыми каплями. Он углубился в чащу домов.

На башне пробили часы, свет фонаря освещал красную кирпичную стену, по вывеске стекала вода, в окне аптеки сквозь стеклянные шары огромными красными, синими и зелеными глазами светились огни.

Навстречу шли люди в масках: паяц, арлекин, коломбина, мавр, трубочист и шарманщик.

Он услышал звук тамбурина и поспешил к нему.

Но в переулке ему встретился седой старик и бросил ему в лицо конфетти. Потом он убежал, тряся большим мешком. Вода мочила конфетти. Юргенс стоял задумавшись.

«Не то! — вздохнул он и пошел дальше. — Не то!»

Потом начали расти тени. Люди в красных плащах играли в мяч. Какие-то обручи проносились по воздуху. Юргенс метался, стараясь поймать их, и голова его раскалывалась от боли.

Каких только вещей не увидал он на улицах!

Воины неизвестного государства маршировали под проливным дождем. Телега поехала в одну сторону, а лошадь побежала в другую. Люди в одно мгновение вырастали, превращаясь в гигантов, а потом уменьшались до размеров букашек.

Иногда он, выходя из дому, видел, что толпа детей идет следом за ним. Грязными руками они показывали на него и кричали. Потом они начали швырять в него камни и грязь. Он бросился бежать, дети за ним.

Но тут же он почувствовал, что и он и дети стоят на месте, а все окружающее бежит мимо. Бежали деревья, дома, телеги и церкви. Красная башня бежала мимо, качая зеленой крышей!

И он начал смеяться, он смеялся так, что слезы выступили на глазах. Удивленные дети остановились и отошли в сторону. Он один остался посреди улицы.

Тогда он вдруг почувствовал печаль. Он шел со склоненной головой и плакал. Сердце его разрывалось от боли.

— Не то! — пробормотал он, вытирая глаза. — Не то!

Он пытался проснуться, но не мог.

Он смутно помнил еще освещенную детскую, игры в саду и бег за золотым обручем.

Он хотел бы снова вернуться в эту комнату! В эту страну счастья! Туда, под цветущую яблоню!

Он попытался, но больше не нашел двери. Он знал, что она скрыта за мебелью и под обоями. Поэтому он вытащил шкафы и кровать на середину комнаты, но все равно не нашел двери.

Тогда он принялся срывать обои со стен. Кое-где стена была изъедена сыростью, и обои слезали большими лохмотьями. Но дальше бумага накрепко приклеилась к стене, и ему приходилось проделывать тщательную, кропотливую работу.

Прошло много времени, прежде чем стены наконец были очищены от обоев. И все-таки дверь не показалась!

Он тупо оглядел ободранные стены. В одних местах они позеленели от плесени, в других почернели от копоти. Кое-где на штукатурку наклеены были старые газеты.

Напечатанные вышедшим из употребления шрифтом, они пожелтели от времени. Высоко держа свечу, он попытался прочесть об этих прошлых временах и давнишних событиях.

Рука его, державшая свечку, задрожала.

Он увидел черный крест и под ним свое собственное имя. Он умер. Неизвестный газетчик петитом на краю полосы рассказал о его жизни.

Как много надежд подавал он в молодости! Но этим прекрасным цветам не суждено было превратиться в плоды. Это была неудачная, напрасно прожитая жизнь.

Он избрал себе иные цели и иное окружение, чем от него ожидали люди. Он умер для всего творческого и действенного. Он жил только для себя — а это все равно, что вовсе не жить!

И как ужасен был его конец!

После смерти матери он снова после долгого перерыва приехал в родной город. Он жил здесь один, чужой всем, пока не пропал без вести. Через долгое время его труп был обнаружен за городом в торфяном болоте. Мир его праху!

…Юргенс сел на пол и поставил свечу рядом. Большая черная тень его упала на стены и потолок. Он долго сидел так, подняв лицо.

Да, возможно, подумал он. Быть может, сообщение в этой старой газете было правдой, а сам он ошибкой. Там правда, а он, Юргенс, лишь сон.

Разве сон непременно должен сниться кому-нибудь? Разве не может сон существовать сам по себе, как мысль существует в книге, в то время как сам мыслитель уже давно превратился в прах? Не живут ли призраки сами по себе, хотя никто не видит их и не догадывается об их существовании?

Все стало ему сразу ясно.

Только сном, только призраком был и сам он!

Он был лишь воспоминанием о себе самом, только мыслью о себе самом. Он был запоздалой мечтой, в то время как мечтатель уже давно исчез. Страдание его былолишь задержавшимся в воздухе вздохом, дрожью листка после того, как ветер давно уже утих.

Он почувствовал, что становится плоским, словно тень, и легким, словно свет. Ему стоило лишь захотеть, чтобы переменить свое местонахождение и свой вид. Он был еще только некоей догадкой, некоей идеей.

Небо было странно освещено этой ночью. Мокрые тучи отсвечивали желтым, словно отражая какой-то невидимый свет. Землю обволокла мутная пелена.

Юргенс беззвучно передвигался по улицам. Он снова прошел через город, спустился к реке, остановился на мосту. Он долго глядел на поток.

Непрерывно текла вода в сумраке. Словно символом движения и бренности было это бесформенное вещество там, внизу: мириады водяных капель в желтом отсвете облаков.

Какая-то неведомая сила понесла Юргенса через темные улицы. Он снова очутился у кладбища.

Большие железные ворота были заперты, но двое нищих сидели перед ними: безглазая женщина и безногий мужчина в корыте. Они сидели неподвижно, наклонив головы, словно мертвые.

Но когда Юргенс прошел мимо, безногий оперся на руки, склонился к уху слепой и сказал жутким шепотом:

— Этот человек умер!

Правда, он и забыл об этом! Ведь он прочел в газете, да и все остальное подтверждало это. Не могло быть никакого сомнения, раз уже и посторонние замечали это.

Он пошел, стараясь припомнить свою прочитанную в газете биографию. Может быть, к нему были несправедливы, ведь постороннему недоступна внутренняя сущность его жизни. Но внешние события там, во всяком случае, были рассказаны правильно.

Так живо помнил он еще свою смерть.

Была ночь, низко свисали желтые тучи, лужи отражали их фосфорический блеск.

Так же, как и теперь, он был во власти странных настроений. Множество глубоких истин открылось ему внезапно. И он был таким же усталым, как и сейчас.

Вспоминая все это, он добрался до торфяных ям возле реки. В смутном свете он увидел там и сям вокруг себя черные квадратные ямы. Между ними высились черные пирамиды нарезанного торфа.

Он зашагал по узкой полоске земли между двумя ямами. Тропинка становилась все уже и уже. Она дрожала под ним, словно натянутый канат, так что ему приходилось идти с вытянутыми в обе стороны руками.

Ах, все это он так хорошо помнил!

И в тот раз было так же. Так же дрожала полоска земли и так же дурманно пахли болотные газы и торф. Как все повторяется!

Вдруг земля рухнула у него под ногами.

Он взмахнул руками, пальцы его ухватились за отвесный берег, но земля крошилась у него под руками. Он хватался еще несколько раз, но так же безуспешно. Голова его скрылась под водой. Еще несколько мгновений над водой метались худые руки, словно голые ветви дерева, потом и они исчезли.

Тучи разошлись. Над пустынной местностью поднялся светло-желтый круг луны. Он осветил два серебряных пузырька на дегтярно-черной поверхности воды.

1916

Перевод Л. П. Тоом.

МИРАЖ

1

В этой части архипелага царила тишина. Море было усеяно рифами, проливы между островами неглубоки. Большие корабли редко заходили сюда.

Народ жил спокойной, трудолюбивой жизнью. Мужчины рыбачили, пасли стада и работали на виноградниках. А женщины сидели за веретенами или за ткацкими станками.

Осенью прибывали купцы, привозили железо, украшения и новости из далекого мира. Несколько дней продолжалась ярмарка во дворе островного старейшины. Приезжие меняли свой товар на бочки с вином и на тюки шерсти и снова отплывали на материк.

Каждый год, в ту пору, когда начинало бродить первое вино, островитяне справляли праздник урожая.

Днем юноши и девушки с гроздьями винограда ходили из дома в дом, прославляя в песнях веселящий напиток. Вечером мужчины долго сидели перед воротами, беседуя о минувших временах, в то время как из оливковых рощ доносились песни и пляски, как в дни Дафниса и Хлои.

Потому что жители острова сохранили еще немало языческих обычаев. Настоящее было у них переплетено с прошлым.

Еще их прадеды нашли в долине мраморное изваяние спящего мужчины и склонившейся над ним женщины с факелом. С тех пор они поклонялись этому изваянию, принятому ими за богородицу, оплакивающую сына.

Это был настолько жизнерадостный народ, что даже в смерти не видел ничего печального.

Они были доброжелательны и покладисты. И мирились с тем, что островной старейшина захватил самые рыбные места на берегу и наложил лапу на денежные приношения в храме. Крика из-за этого не поднимали; разве что иной пастух или батрак поворчит себе под нос — и все.

Это был народ, свыкшийся с окружающей жизнью и не умевший представить себе лучшую.

В этом году стояла очень суровая зима. Целыми неделями холодный дождь хлестал по скалам, море билось грозно, и холодный ветер проносился над островом.

Жители сидели в хижинах возле огня и занимались рукоделием. Всю зиму ни один чужак не попадал на их побережье, да и они не выходили за внешние рифы. Даже сосед редко заходил к соседу.

Но потом настали весенние дни. Солнце светило ослепительно. Меловые берега внешних островов в несколько дней побелели. Сочная трава вырастала на глазах.

Мягкий ветерок гладил ветки ветлы, словно девичьи косы. Он несся с востока, с запада, поворачивал на юго-запад, затихая на целые дни. Небесный свод синим шелком простирался над светлой водой.

Когда пастух Никиас, выходя в поле, закидывал голову, одно небо за другим раскрывалось перед ним. Он глядел в эти просторы, раскрывающиеся перед ним, как лепестки цветка, и молодое сердце его наполнялось печалью.

Ах, небо было такое глубокое, такое далекое, такое бескрайнее! И Никиас чувствовал себя одиноким, покинутым.

Но, опустив глаза вниз, он видел землю и море в сверкании неподвижного солнца. Видел деревню в долине, видел обширный двор островного старейшины и его дочь, проходившую по двору. Придерживая руками корзину на голове, с напрягшейся грудью, с обнаженными ногами, она шагала к берегу, словно дочь короля в древние времена.

Ах, теперь Никиасу стала понятна причина его печали!

Там шла навстречу морю и пела его возлюбленная. Шелковистый ветерок, словно крылья, развевал ее легкие покрывала, — так шла та, о которой он мечтал, но которой никогда не надеялся обладать.

Кто был он, пастух овец Никиас, чтобы бросить хоть взгляд на нее! Посох, да ивовая свирель, да всклокоченный пес, круживший вокруг него, ловя собственный хвост, — вот все его имущество.

Когда он вечером, проходя со стадом через деревню, остановился перед двором островного старейшины и бросил взгляд через каменную ограду, дочь старейшины надменно отвернулась от него. А когда он сделал это во второй раз, вышел сам старейшина, накричал на него, грозя суковатой дубиной.

Ах, теперь Никиасу стала понятна причина его печали! И он повернул лицо к деревне, разглядывая землю, открывавшуюся внизу.

Виноградники чернели еще, словно уступы лестницы на склонах гор. Молодые ветки гнали побеги, побеги выпускали листья — вино потянулось из земли навстречу солнцу.

По склону горы поднимались пять человек. На плечах у них были большие плетеные корзины с черной землей, которую они носили на виноградник островного старейшины.

Это был несчастный Корас с женой и детьми. Спины их были согнуты, руки в мозолях, а ноги окровавлены. Едва ли искорка мысли проносилась в седой, лысой голове Кораса, когда он шагал впереди своего семейства.

«Это было мое поле, откуда я иду; это было мое поле, куда я иду, — уже в который раз подумал он, — земля, которую я несу, — моя земля».

«Теперь у меня ничего нет», — подумал он через некоторое время.

И он вспомнил дни молодости, вспомнил, как женился, как разрослась семья, как на него обрушились болезни и несчастья. Он глубже и глубже увязал в долгах, пока старейшина не забрал себе все.

Ему пришлось отдать свои поля и покинуть свой дом. Поденщиком пришлось ему батрачить на бывших своих полях. В чужом углу воспитывать детей, растить из них таких же рабов, каким был и сам он.

И Корас вздохнул.

Видно, так должно быть. На этом стоит мир. Таковы порядок и справедливость под ярко-синим небом. «Не каждому суждено быть счастливым», — вздыхал он, прилаживая корзину на своих старых плечах.

Лучшего не добились и те, что отправились искать счастья в других странах, за островами и морями. Всюду, куда бы ни ступил человек, рядом с богатством уживается нищета.

И Корас увидел, как внизу, на причале старейшины, моряк и странник Клеон чинит лодку. Его смолистая одежда блестела на солнце, словно мех выдры, топор его подымался и падал, откалывая щепу.

Этот человек повидал свет, но все же вернулся сюда.

Он сел верхом на опрокинутую лодку и, засунув табак за щеку, оглядел море и землю и далеко сплюнул.

— Хороша была бы жизнь, — сказал он помощнику, — если бы не было богачей. Мир хорош, но не для нас. Мы бегаем за хлебом, а за другими хлеб сам бегает. Другим — золото, нам — прах земной. Так-то, молодчик!

И он снова сплюнул.

Потом он заговорил о разных странах — в одних он сам побывал, о других много слышал. Удивительный мир! Но в одном отношении всюду было одинаково: бедняк работал, а богач поглядывал на него. Жал тот, кто не сеял, на мягкой шерсти спал тот, кто не стриг овец.

Своим кривым большим пальцем он обвел землю и море.

— Кому принадлежат поля? — спросил он. — Тому ли, кто таскает землю и разводит виноград? Кому принадлежат рыбы в море? Может быть, тому, кто поймал их в сети? Но это не так, — ответил он опять. — Мы тоже видим море и землю, но нет у нас ни виноградников, ни рыбных заводей. Мы катаем чужие бочки, сталкиваем в воду чужие лодки — вот наша задача. Так-то, молодчик!

И проводил насмешливым взглядом Кораса, который поднялся по склону наверх и остановился на горе. Там же, опираясь на посох, стоял под светлым небом Никиас, а рядом, ловя собственный хвост, кружилась собака пастуха.

2

То были послеобеденные часы, и солнце склонялось к вечеру. Воздух застыл в неподвижности и был как бы пронизан золотой пылью.

Тогда глазам Никиаса, Кораса и Клеона предстало нечто странное.

Простор над морем незаметно сделался свинцово-серым. Некий тяжелый купол словно придавил водную ширь. И вот эту серость прорезали полосы огня, отвесные и косые.

Никиас, Корас и Клеон почувствовали, как из этой безбрежной дали до них вдруг донеслась волна холода.

Все больше и больше косых огненных полос появлялось на небе. Они двигались, словно основа на ткацком станке, вверх и вниз, вдоль и поперек. Потом вдруг пронесся порыв ветра, и все пропало.

Перед глазами изумленных людей появились ряды гигантских домов, а на крышах и на улицах лежал снег. Тихо падал снег, потом снегопад прекратился. Свинцовое небо слегка посветлело.

В это время уже и другие жители деревни вышли на улицу и, подняв глаза к небу, испуганно вскрикивали и махали руками. На крик сбегались все новые толпы.

Вдруг показался большой город с бесконечной чащей улиц, дворцов, церквей, мостов и башен.

Огромный, он грозно заволок небо и море, — башни словно падали сверху на деревню.

Никиас, Корас и Клеон пустились бежать, первый — с посохом в руке, второй — с корзиной, опрокинутой на голову, третий — с топором на плече. Клеон, словно выдра, несся по усыпанному щепками берегу, пес мчался, петляя, за Никиасом. Потом он вдруг завыл, поджав хвост.

Бежавшие смешались с толпой на деревенской улице. Здесь и мужчины, и женщины, и дети.

Лицо горшечника было в глине, у пекаря руки в тесте, а кузнец все еще сжимал клещами раскаленное железо. Перед дверью цирюльни стоял мужчина с обритой наполовину головой, а из-за его плеча выглядывал цирюльник, продолжавший машинально щелкать ножницами.

Женщины всплескивали руками. Слепые старухи шамкали беззубыми ртами, подняв к небу невидящие глаза. Детишки носились взад и вперед, словно на ярмарке.

Но все более странным и грозным становилось небо. Видение развертывалось, словно ткань.

Открылась гигантская улица с бесконечной перспективой. Там кишели люди, сначала едва заметные, словно соринки, потом очертания прояснились: катились экипажи, мчались всадники, сновали туда-сюда пешеходы.

По сводчатым мостам проезжали экипажи, похожие на дома с блестящими стеклянными стенами. Сверкали доспехи всадников, развевались султаны из конского волоса. И очертания отдельных человеческих фигур становились все яснее и яснее — они словно плясали над стеклянным простором.

Что это было? И где это было?

Все более бурной становилась картина. Словно порыв ветра пронесся над толпами. Группы людей слились, экипажи сгрудились, потом все снова прояснилось.

Внезапно сквозь толпу пробежал с разинутым ртом черный человек, размахивая костлявыми руками. И люди заторопились, и началась толчея.

Потом толпа отхлынула, и на горбатом мосту появилась группа людей. Там были чуть ли не одни оборванные, вконец изможденные женщины с землистыми лицами. Они несли на руках или вели за руку таких же изможденных детей.

Они шагали медленно и тяжело. Часть из них отставала, новые присоединялись к шествию. И казалось, мост прогибается под их слабыми ногами.

В деревне все до последнего человека выбежали на улицу. Задерживая дыхание, они молчали, раскрыв рты, и руки у них дрожали, словно у больных. Их вдруг охватил непонятный страх.

Вдруг на запруженную людьми улицу, сметая всех с пути, вырвался отряд всадников с копьями наперевес. На полном скаку они врезались в группу женщин, топча ее лошадьми, пронзая копьями и рубя мечами.

Это так подействовало на островитян, что женщины закричали, хватаясь за голову, и убежали в дома. Правда, через минуту они снова вышли.

Неистовство этой бойни продолжалось недолго, потом люди рассеялись, лишь на снегу там и сям чернели лужи крови и лежал какой-нибудь ребенок, жалобно корчившийся, словно раненая цикада. Одинокая женщина, ломая руки, бегала от одного детского трупика к другому, не находя своего ребенка.

Вдруг из-за мостового закругления поднялись черневшие толпы, быстро приближаясь. Над их головами на безмолвном ветру трепетали знамена, лица сливались в одно темное пятно, руки поднимались, словно древесные сучья.

Снова прискакали всадники, крыло отряда врезалось в толпу, но через минуту было смято, словно бумажная птица. Кони без всадников бежали по мосту, всадники без коней падали через перила, словно черные узлы.

Потом все смешалось в бешеном вихре: изгороди ломались, словно картонные, экипажи опрокидывались, как игрушечные, люди гибли, как комары. Но с бескрайних улиц непрерывно подходили все новые толпы.

Потом вперед вырвался отряд со штыками, ружья были взяты на прицел, дымки поднялись в воздух — толпу словно вымело, на снегу остались лишь извивавшиеся в агонии тела.

Воздев руки, островитяне издали крик смертельного ужаса. Они разбежались, словно стадо овец, но потом вернулись и снова уставились на небо.

Перед ними развертывались картины, одна страшнее другой.

Неистовство дошло до предела. Все смешалось и утратило четкие очертания. Тела превратились в бесформенные пятна, в толпе нельзя было различить отдельных людей. Передвигались лишь черные и серые тени, время от времени скрывавшиеся за облаком дыма или снега.

Толпы народа швыряло, словно тряпье, с одного края улицы на другой, вперед и назад по обширным площадям. Это было словно беспрерывное волнение чернопенного моря. И надо всем тишина смерти!

Потом вдруг за домами поднялись черные тучи. Густой дым вырвался на улицу, распростерся над землей, смертельно раненные шевелили руками и ногами в угарном облаке.

Зрители зашлись кашлем перед этой картиной, схватившись за головы, они тихо стонали. И даже обрадовались, когда над зданиями взвилось пламя, бесцветное и холодное.

Но все более устрашающей и быстрой становилась схватка. Налетали друг на друга, сталкивались уже целые войска. Толпы людей раскалывались, словно измельченные железным катком. Какой-то гигант чугунными руками рушил дома, людей и деревья.

Снег потемнел от крови, на рыночной площади вдоль и поперек лежали тела, упавшие лошади били в воздухе ногами.

Потом какая-то невидимая сила стерла опрокинутые экипажи и трупы, и вся картина подернулась смутной дымкой.

Но вскоре она рассеялась, и показались несметные, но стройные ряды, гордо шагавшие под сотнями развевавшихся знамен. Сказочная процессия ширилась и удлинялась до бесконечности.

Улицы уступами громоздились одна на другой, процессия извивалась змеей, знамена плескались до небес; по всему небу раскинулись волнующиеся людские ряды — они шагали тяжко, словно бронзовые гиганты, и легко, словно туманные видения.

Потом все начало исчезать, словно завеса простерлась над небесным простором, только тихонько падал снежок, потом лучи рассеялись, словно дым, и лишь свинцовое, серое небо осталось над морем и островами.

Солнце опустилось низко.

Сквозь пепельное облако пробивался красный отсвет, отражавшийся в воде, словно окровавленный меч. Это был холодный свет, от которого становилось больно, — он переливался черным и красным, впитывался в воду и в землю, вбирая в себя все.

3

Островитяне стояли словно пьяные. Потом прокатился нарастающий гул. Была какая-то минута, когда крики смолкли, но потом снова взорвались такой же бурей.

Никиас стоял неподвижно, широко открытыми глазами уставившись на небо. Он все еще видел там всадников с развевавшимися знаменами. Он провел рукавом по лбу, но видение все еще пламенело перед его глазами и в его душе.

Корас протирал глаза, стараясь проснуться, но кругом он увидел таких же потрясенных людей и не понимал, что же случилось. Он все еще видел костлявые руки и жалкие, согбенные фигуры торопившихся женщин.

Только Клеон усмехался насмешливо. Жилистыми руками он хлопнул по своему кожаному фартуку и сплюнул в подтверждение своих слов:

— Иных нипочем не согнешь, только сломаешь, — пробормотал он про себя. — Кто не покорится, тот возьмет верх. Пусть бьют сильнее, чтобы людям захотелось дать отпор. Сильнее, сильнее! — крикнул он в толпу.

Вдруг поднялся ветер. Море запенилось красновато, и солнце опустилось в него, словно кровавая чаша. Ветер срывал жалкие крыши с домов и жалкое тряпье с людей. Лица женщин посинели, а мужчины стояли угрюмые, спрятав кулаки в карманах.

— Не всякому даже собственной смертью дано умереть, — сказал Клеон, — так что же говорить о жизни. Даже небо не всем принадлежит, не говоря о земле. И как сможет в последний, Судный день восстать тот, кто не восставал и при жизни!

Говоря так, он переложил топор на другое плечо и, засвистев, пошел. Он пошел к причалу островного старейшины.

Люди глядели ему вслед. Они вдруг увидели богатый дом старейшины, его прекрасные рыбные угодья, его вспаханные поля. А потом они увидели самого старейшину, стоявшего в воротах и злобно глядевшего на всех.

Корас поспешно натянул корзину на голову и быстро ушел.

Но, отойдя подальше, он сказал своей иссохшей жене и хилым детям:

— Несправедливо, что мы собственное свое поле должны возделывать для чужого…

Больше он на этот раз ничего не подумал.

Никиас постоял еще минутку, потом погнался за разбежавшимся стадом, мысли его разбежались еще дальше. Все прежнее показалось ему вдруг далеким, все личные заботы куда-то отступили, и он видел только большие развевающиеся знамена.

Вместе с поднявшимся ветром быстро наступила тьма, но в деревне никому не хотелось спать.

Мужчины ворочались с боку на бок, потом встали и отправились к Клеону. Тот сидел при свете фонаря в рыбном сарае островного старейшины, почесывая спину собаке Никиаса, и, не подымая головы, говорил:

— Так-то, братец, все мы запаршивели, и все мы собаки. Только рычим меньше, а кусаться и не думаем. Человек — это собака навыворот, собака низшего сорта. Так-то, братец… Ты меня не понимаешь, но думаешь, сам я понимаю людей?

Потом он вдруг поднял голову и спросил решительно:

— Хотите земли? Хотите свободы? Ненавидите вы рабство?

И пришельцы ответили в один голос:

— Да!

В эту ночь все долго оставались вместе, разговаривая шепотом. Корас вздыхал, качая головой, — лицо его горело, словно от жара. Никиас махал руками, а Клеон всех распалял своими едкими насмешками. По домам разошлись поздно, пряча фонари под полами одежды, которую рвала и трепала буря.

Утром толпы людей собрались на дворе островного старейшины.

— Кто назначил его островным старейшиной? — вдруг спросил чей-то голос.

Никто не знал. Отец его был старейшиной, дед также. А дальше все терялось во мраке лет. Лишь теперешние его дела были яснее ясного.

Люди заявили, что хотят видеть островного старейшину, и тот вышел с удивленным лицом, еще продолжая жевать хлеб. Что им угодно, мягко спросил он.

Пусть даст отчет по церковной казне, сказали ему. Пусть отдаст деньги вдов и сирот. Пусть не распоряжается землями общины.

— Мы голодаем, — сказал Корас за спинами других.

— Мы хотим свободы! — крикнул Никиас, стоя впереди всех.

— Свободы берите сколько угодно, — сказал островной старейшина, поглаживая бороду, — но свои права я унаследовал от отца и деда.

— Мы не знаем твоего отца и деда! — крикнули ему в ответ. — Мы хотим получить то, что принадлежит всем!

Но вдруг старейшина исчез, а из всех окон и дверей высунулись стволы ружей.

Старейшина давно приготовился ко всему. Дом был полон вооруженных десятников и подручных.

— Собака! — крикнул Клеон, вырываясь вперед. — Хочу и тебе почесать спину!

Но в это мгновение грянули выстрелы, и труп Клеона скатился с крыльца. В ту же минуту кто-то закричал: «Пожар! Пожар!» — и все увидели столб дыма на краю деревни.

Люди во весь дух побежали туда и увидели, что горит лачуга одного арендатора. Но самое странное — они застали слугу старейшины, смоляным факелом поджигавшего соседний дом, и тут же его убили.

Тогда вооруженные толпы бегом вернулись к дому островного старейшины. Туча камней полетела в двери и окна, разрушая все. Но тут же снова загремели выстрелы, обагряя землю кровью.

Так началась кровавая схватка.

Это было жестокое опьянение. Это был бушующий гнев, искавший выхода в действии.

Мужчины бросались в сражение с топорами и ломами в руках, женщины, словно грудных детей, таскали камни в фартуках. Раненых уносили на лестницах, здоровые по телам павших кидались в бой.

В этой суматохе никто не заметил, как одинокая лодка вышла в море. Островной старейшина бежал. Он слышал удаляющийся шум битвы и видел, как столб огня взвился над его домом.

Когда сражение затихло, оказалось, что никто из его зачинщиков не уцелел. Пали Никиас, Корас и Клеон, Деревня была полна трупов и развалин. Много дней плакали женщины.

И никто не понимал, с чего все началось. Что это было — колдовство, мираж, страшный сон? Оставшиеся в живых протирали глаза, расспрашивали друг друга, но не находили ответа.

А солнце всходило и заходило. Жизнь шла прежним чередом. Людям надо было жить дальше.

Лето выдалось тяжелое. Поля были опустошены, дома сожжены, не хватало работников. Жесткая земля не выращивала хлеба, а бурное море нелегко отдавало добычу.

Как ни странно, но осенью никто из чужих не заходил на остров. Островитяне не услышали о том, что происходит в мире. На следующую осень у пришельцев были новые новости, а старые уже забыли. А островитяне так ни о чем и не узнали.

Но как-то ранней весной старейшина в сопровождении вооруженных людей снова приплыл на остров. Он нанял слуг, снова выстроил себе дом, снова начал взимать платежи, и прежняя жизнь продолжалась. Лишь козлиная бородка его тряслась больше прежнего.

Когда он прожил свой век, сын его сделался островным старейшиной.

В этой части архипелага надолго воцарилась тишина. Народ опять зажил спокойной, бедной, трудовой жизнью. Выросло новое поколение, невеселое и худосочное. Оно было замкнутым, оно словно силилось припомнить что-то.

Но в дни, когда поспевало первое вино, островитяне по-прежнему справляли праздник урожая.

Днем юноши и девушки ходили из дома в дом с кистями винограда и старинными песнями. Вечером мужчины долго сидели перед воротами, беседуя о минувших днях, пока из оливковой рощи не доносились до них слабые звуки музыки и пляски.

Мужской разговор подчас надолго умолкал. Люди поднимали лица к мглистому небу. Некое воспоминание мучило их, и они спрашивали себя:

«Впрямь ли все это было? Разве жизнь не всегда была такой, как сейчас? Не сказка ли все это, что нам рассказали наши отцы, когда мы были маленькими детьми и играли на береговом песке?»

А потом отношение к этому сну опять становилось серьезным. Небо словно распахивалось перед взорами людей. На них смотрели оттуда предтечи — Никиас, Корас и Клеон. И то старое, героическое время становилось близким и понятным.

Былое рассеялось, как мираж, но смысл его продолжал тлеть и разгораться в душах людей.

1917

Перевод Л. П. Тоом.

ТЕНЬ ЧЕЛОВЕКА

1

Марет спала так чутко, что ей было слышно тиканье жучка-точильщика в ножке кровати.

Почти никогда она не погружалась в такой глубокий сон, чтобы не чувствовать своего тела. Она шевельнула онемевшими руками и ногами и сквозь сон услышала шорох тишины вокруг себя. Она почмокала губами, и этот еле слышный звук словно разогнал полчища тьмы, нависшие над ней. Потом она снова на миг углубилась в темное царство сна.

Все тот же сон, тот же призрак сна виделся ей в эти долгие ночи.

Не сон, а почти только мысль о далеком сыне. У нее не было точного понятия о расстоянии, отделявшем ее от сына, и она не могла представить себе те страны, те места, где он находился.

Мысль ее словно перелетала через бездну пустоты. Она начинала свой путь отсюда, от лачуги, потом шла вдоль здешней реки и по здешним холмам. Марет шагала то вверх, то вниз по берегу реки — сотни, тысячи верст. И чем дальше она уходила, тем призрачнее становился мир. Окрестности сливались в одно туманное облако, деревья стояли словно синие столбы, река сверкала золотой полосой, в небе свивалась туманная кудель. Лишь одно было реально среди этих сказочных земель — это ее сын.

Она знала, что он простой солдат, но все казалось ей огромным. Она видела, как он, словно древний военачальник, проезжает мимо бесчисленных полков. Она видела, как он протягивает руку и легионы, словно волны, катятся по мановению его руки. А потом он победителем вступал в чужие города, подобные сверкающим на солнце хрустальным лесам.

В глазах Марет сын становился все больше и больше, словно продолжая расти все эти годы войны. Но чем больше он вырастал, тем меньше, казалось, становилась сама Марет. Она сморщилась, точно кудель, и весила не больше куклы. Она сгорбилась, словно смиренный карлик, полный любви.

Но несмотря на величие и мощь сына, несмотря на собственное ничтожество и бессилие, Марет не переставала жалеть его. Он был так далеко, что она еле видела его. Весь мир был открыт перед ним — и все же он страдал от голода и жажды. Он был богат, как король, и все же спал на голой земле. Его обжигало солнце, мочил дождь, ледяные ветры заставляли его дрожать. Тогда Марет готова была пройти тысячи верст, сквозь огонь и воду, чтобы склониться над ним и своим старым телом защитить его, словно дитя в колыбели.

Но еще более тяжкие горести терзали сердце Марет.

Она видела сына раненым, больным, умирающим. Она видела его забытым на чужих полях, истекающим кровью и слабым голосом, взывающим о помощи. И Марет рвалась к нему на помощь, но ноги ее словно прирастали к земле, она бросалась и металась, пока не просыпалась с криком.

И, проснувшись, она не понимала, чей голос только что слышала; голос сына Якоба, свой собственный или голос путника, который там, на другом берегу реки, сквозь осенний ветер вызывал лодку.

Она быстро выходила, а у реки ей встречался лишь незнакомец, возвращавшийся с ярмарки, странствующий еврей с шарманкой или запоздалый житель деревни. Но заплаканные глаза ее не видели того, кого она ждала.

А солдаты все чаще переправлялись через реку, иногда даже по нескольку человек в день. Одни шли с этого, другие с того берега реки, чаще всего поодиночке, а подчас небольшими группами. Все они возвращались с полей сражений, бородатые и огрубелые. Одни ругались и хвастали, другие были молчаливы, подавлены. Третьи тащили на спине узлы или вели усталых лошадей, в чьи вьюки были напиханы шелковые ткани, кожи и драгоценности. Но были и такие, что с трудом ковыляли или, забравшись на крестьянскую телегу, сидели там, положив возле себя костыли, надвинув шлем на заострившийся от болезни нос.

Марет жадно вглядывалась в их лица, как бы стараясь прочесть на них какую-то необъяснимую тайну. Потом она, перевозя солдат через свинцовые волны реки, начинала расспрашивать про войну.

Но никогда она не слышала ничего такого, что имело бы отношение к ее сыну. Потому что война простиралась от одного конца земли до другого и количество тех, что участвовали в ней, было неисчислимо, как песок на морском берегу.

Одни рассказывали о долгом сидении в сырости бескрайних лесов и болот, другие о неимоверно трудных переходах по диким горам. Только одно было у всех общее: гнев, озлобление и проклятия войне.

И все они покидали фронт. Одни с оружием, другие — бросив его, одни крадучись, другие — грабя и насилуя.

Они не хотели больше видеть войну, они были сыты ею! Пусть идут воевать те, кто до сих пор сидели дома, пусть идут и дерутся, а они больше не желают! И они плевались, рассказывая о пережитых ужасах и страданиях. Марет слушала все это, и сердце ее дрожало от страха.

Она и половины не понимала из услышанного, как не понимала и сложных ходов войны. Все это представлялось ей каким-то чудовищным вихрем. Только одно было ей ясно: война, продолжавшаяся годами, приходит к концу. И она стала ожидать, что ее сын вернется так же внезапно, чужой и страшный, но вместе с тем любимый, как были любимы своими матерями и другие солдаты.

Она считала годы, месяцы и дни: много прошло времени с тех пор, как сына забрали в рекруты. Это было задолго до войны, да и сама война продолжалась уже несколько лет. И она вычислила, считая по пальцам: с того времени прошло семь лет. Семь лет! Она вздохнула, и на глазах у нее выступили слезы, вдобавок к ранее выплаканным неисчислимым слезам.

Как-то Марет перевезла через реку солдата с обожженными руками. Тот сыпал ругательствами и проклятьями и в конце концов спросил, как называется река и как зовут перевозчицу. Когда он услышал имя Марет, он своей черной рукой вытащил из-за пазухи кожаный кошелек и, протянув его Марет, сказал:

— На, бери, это тебе сын послал!

У Марет задрожали колени.

— Сын… Сын!.. — пробормотала она.

— Да, это он указал мне дорогу через здешние места.

— Жив он… здоров? — задыхаясь, спросила Марет.

— Жив-то он жив, но не повезло ему, — сплюнул солдат. — Отравленной бомбой ему обожгло лицо.

Марет обеими руками ухватила солдата за рукав.

— Где он? Где ты его оставил? Он вернется домой? — так и посыпались тревожные вопросы.

— Теперь он, наверно, уже в пути, — успокоил ее незнакомец. — Он был моим соседом по больничной койке, отстал от меня. Не так уже он плох, только лицо почернело, дым въелся. Кошелек, смотри, сохрани — там деньги.

И незнакомец ступил на берег.

— Не уходи еще, подожди, скажи, где же он! — взмолилась Марет.

— Некогда мне. Меня тоже родные дожидаются. А дорога дальняя.

Марет, словно пьяная, стояла на берегу с кошельком в руке и глядела вслед незнакомцу. Тот поднялся на склон горы и исчез из глаз. Тогда она дрожащими пальцами раскрыла кошелек. В нем были свои и чужестранные деньги. Свои деньги бумажные, чужие — золотые. Но Марет ни тех, ни других денег никогда не видела и не знала им цены.

Словно во сне, вошла она в комнату, держа в руке кошелек. Разложила деньги на столе и разглядывала золото, да и самый мешочек. Кошелек был тонкой работы, это она понимала. Дрожащими пальцами она пощупала его и приблизила к подслеповатым глазам.

И вдруг она поняла: у сына, должно быть, много денег, если он доверил такое богатство первому встречному. Видно, сын стал богатым, большим барином, как она и предполагала!

Начиная с этого дня Марет не уставала любоваться кошельком, боготворить его. Она ничего не истратила. Она преданно решила сохранить все в целости до возвращения сына. Разве она ради денег ждала его и разве можно было оплатить деньгами ее любовь!

Время от времени она вынимала кошелек из тайника, разглядывала его и гладила рукой его бархатную поверхность. Кошелек был как бы частицей ее сына, символом его богатства и могущества.

Теперь ее ожидание сделалось лихорадочным, словно изнуряющая жажда. Она думала об этом дни и ночи, это окружало ее, было в ней самой. У нее не было других мыслей, кроме мысли о сыне, она жила и двигалась, как больная, и ее не интересовало ничто другое. С суши и с воды на нее глядело лишь одно лицо, и это было лицо ее сына.

И сны ее стали странными. Она видела теперь только черные лица, будто жила в негритянском государстве. Она видела своего сына путешествующим по чужим землям, словно властелина Востока, о которых ей приходилось слышать. За сыном шла свита из жителей Эфиопии и Индии. Страны сменялись, верблюды взвихривали песок пустыни и шуршали в траве степей. Потом сверкало речное течение и перед пришельцем расстилались низкие, заросшие камышом берега. А он сам вырастал, как великан, закрывая собой полнеба; он был страшен и суров, только глаза на его черном лице светились так мягко, так мило…

И Марет плакала во сне.

2

В эту ночь Марет дважды просыпалась, услышав будто далекий крик о помощи. Она вздрагивала и прислушивалась, но все замолкало, и она снова засыпала. Но когда она испуганно проснулась в третий раз, она уже наяву услышала далекий, слабый зов. Это был странный звук, непохожий на человеческий голос.

Лунная полоса заглянула в комнату, и этот свет так же, как странный зов, показался Марет продолжением сна.

Марет быстро вскочила на ноги, потому что с реки на самом деле доносился слабый, отрывистый крик. Она теперь всегда спала одетая и смогла сразу выбежать.

Яркий свет луны заливал все вокруг. Несколько серебряных облачков быстро бежали по небу, и вместе с ними по равнине неслись темные тени. Среди этого почти дневного света река казалась черной, словно струя дегтя. Кругом стояла удивительная тишина.

Прямо напротив по другую сторону реки, на береговом пригорке сидел освещенный ярким светом луны человек, высоко подняв колени, наклонив голову в блестевшем под луной шлеме. Из уст его исходил странный звук, похожий на собачий вой.

Марет побежала к берегу и со сверхчеловеческой силой столкнула в воду лодку. Она прыгнула в лодку и привилась грести. Но после нескольких ударов веслами она повернула лодку кормой вперед и стала табанить, чтобы видеть того, кто сидел на берегу.

Он не изменил своего положения. Но голова его теперь была слегка приподнята, месяц светил ему в лицо, и оно казалось черным, как у негра. Такая же черная тень падала на росистую траву, словно продолжение человека.

Марет задрожала всем телом. Еще не доплыв до берега, она крикнула ослабевшим голосом:

— Якоб, Якоб, это ты?

Человек не сразу ответил, но потом пробормотал:

— Я… Помоги… мне… перебраться…

Лодка причалила, но человек не двинулся с места. Марет поспешила к нему, схватила его за плечо и руку.

— Ох, мне больно! — со стоном выкрикнул солдат.

И он указал головой на обмотанные портянками тощие ноги. Марет опустилась перед солдатом на землю и склонила лицо к его коленям: из них сочилась кровь. Они были обвязаны двумя платками, концы которых свисали, точно ленты у букета.

— Сынок, сынок, — в смятении пробормотала Марет, не пролив, однако, ни единой слезы. — Тебе очень больно? Как ты сюда попал? Ты можешь встать?

Но человек ничего не ответил, продолжая жалобно стонать.

Подхватив его под мышки, Марет осторожно помогла ему встать, обняла его, сама вторя его стонам. Они, шатаясь, подошли к лодке, и человек навзничь свалился на корме, застучав, как скелет. Потом он вдруг зашевелился и спросил сипло:

— Где мои мешок? Принеси сюда мой мешок!

Марет снова поспешила на берег и нашла в траве тяжелый солдатский ранец. Она понесла его в лодку, изгибаясь, точно под тяжестью ведра с водой. Потом принялась грести к дому.

Всю переправу через реку она молчала. Не отворачиваясь, она неотступно глядела на сына, пока глаза ее не наполнились слезами и она уже ничего не видела.

Якоб лежал на спине в таком же положении, в каком свалился, подняв колени и упершись головой в корму. Глаза его закрылись, и черное лицо было как мертвое в светлом сиянии луны. Он выглядел как сломленный надвое гигант.

Но как только Марет дотронулась до него, чтобы помочь ему встать, боль снова потрясла все его тело. Это передалось Марет и вызвало у нее поток отчаянных причитаний и жалоб.

Она не умолкала, пока они, держась друг за друга, подымались по береговому склону. В ее речи не было определенного смысла, это был сплошной поток горестных вопросов. Больной отвечал отрывисто, ослабев и одурев от потери крови.

Когда они добрались до двери хижины, Якоб хотел идти дальше. Он еле держался на ногах, но упорно стремился к пустынному большаку. В отчаянии обхватив его, Марет уговаривала сына:

— Сынок, сынок, неужели ты не помнишь? Мы живем здесь. Куда ты? Здесь наш дом, сынок.

И почти на руках она втащила шатавшегося солдата в комнату. Тот больше не сопротивлялся, а молча свалился на кровать, неудобно скривив шею.

Марет зажгла свет и снова поспешила к больному.

Он лежал неподвижно, прижав щеку к стене, закрыв глаза, свесив руки. Марет суетливо принялась раздевать и разувать его. Он не противился ей, не двигался и не отвечал на вопросы. Марет уложила его в постели на спину.

Он лежал полуголый, с голыми окровавленными коленями, опять странно закинув голову, выставив опаленную бороду. Он был в сознании и не спал, только хриплое дыхание свидетельствовало о том, что он жив.

Марет бегала по комнате, разрывая что-то, запасая тряпки. Вытирая струившиеся ручьем слезы, она перевязала раны и накрыла больного одеялом.

Он пролежал несколько минут, глубоко вздохнув раз, другой, и молчал. Потом вздрогнул всем телом, открыл глаза и сел.

— Где мой мешок? — вскрикнул он, испуганно ворочая глазами.

Марет обхватила его руками.

— Сынок, он здесь. Не двигайся. Успокойся. Мешок здесь.

— Положи его ко мне в изголовье, — угрюмо произнес больной, закрывая глаза. — Положи его рядом со мной. — И опять свалился навзничь.

Марет не знала, что еще сделать. Она беспомощно кружила по комнате, каждую минуту подбегая к сыну. Но тот не двигался и не отвечал на вопросы. Потом он совсем затих, несколько раз глубоко вздохнул и погрузился в сон.

Марет придвинула к постели скамеечку и села.

Некоторое время она ни о чем определенном не думала, но потом ее смутные мысли начали собираться и проясняться. И единственным содержанием этих мыслей было — отчаяние.

Все, что произошло сегодня ночью, свалилось неожиданно, словно удар на голову спящего человека. Она могла бы принять случившееся за продолжение своего мрачного сна, если бы все это не было так устрашающе реально.

Перед ней на окровавленной простыне лежал ее сын, которого она ждала так много ночей и дней. Теперь он наконец пришел. Но он пришел иначе, чем она когда-либо представляла себе.

Она воображала, что он придет богатый и гордый, по крайней мере, здоровый и бодрый, каким ушел. Но он пришел бедным калекой, вызывая дрожь ужаса и ведя за собой нужду и нищету.

Сама Марет была стара, бедна и глупа, она — ничто. Но жизнь ее перенеслась в сына, и в нем заключался единственный смысл ее существования. Все сосредоточилось в нем, здесь были начало и конец. Увидев его счастливое возвращение, она смогла бы умереть, не сожалея о том, что ей всю жизнь приходилось страдать и заботиться о нем.

Но он вернулся беспомощнее ребенка и несчастнее трупа.

И Марет разглядывала своего сына.

Он был большой, он, казалось, еще вырос с тех пор, как уехал из дому. Он лежал грузный, жилы на его шее и мускулы рук были напряжены. На его обожженном лице там и сям чернели остатки бороды, словно островки растительности после лесного пожара. Губы его посинели, а лишенные ресниц веки глубоко запали.

Он был ужасен и вызывал страх!

И, видимо, его мучили страшные сны и кошмары. Он метался, рот его раскрывался, из-под обгорелой бороды показывались длинные зубы, он вытягивал шею, будто борясь, и из груди его вырывался жалобный стон: «Ооо-хх!» — постепенно замиравший, как шелест.

Марет упала на колени перед кроватью, обхватила больного руками и положила голову на его хрипевшую грудь. Все это было так ужасно. И слезы ручьем лились из глаз Марет.

Маленькая жестяная лампочка горела на столе. За черными губами лампы трепетал красный язычок огня, трепетал непрерывно, неугасимо, как материнская любовь.

3

Уже светало, но Марет не спала. Она бодрствовала возле сына, лишь изредка впадая в дремоту, чтобы снова, вздрогнув, проснуться.

Когда совсем рассвело, она принялась раздумывать, где искать помощи. Какой должна быть эта помощь, она и сама не знала.

Здесь, на лугах, у нее не было соседей, кроме лесника, жившего в некотором отдалении, в роще. Она жила одна, иногда с утра до вечера переправляя на пароме обозы, а иногда целыми днями ни с кем не встречаясь. С женой лесника она была в ссоре.

Когда она, забыв о ссоре и всем прочем, собралась наконец к леснику, она увидела его самого — он, с ружьем на спине и с собакой, показался на другом берегу реки.

Она переправила лесника, всю дорогу оплакивая несчастное возвращение сына. Старик сердито заворчал:

— Говорил я: станут убивать, пока не исчезнет последний человек на земле. Останутся одни волки, лисицы и лани. И тогда воевать придется мне одному! — И он сурово засмеялся: — Хо-хо-хо!

Он зашел в хижину, с минуту молча поглядел на больного. Мокрая собака подошла, понюхала и заворчала. Потом они оба ушли.

Так Марет не дождалась от лесника никакою утешения. Ей оставалось только нести одной свое горе.

Если за день через реку случалось переправляться людям, соглашавшимся слушать речи Марет, она пространно рассказывала о происшедшем с ней и просила совета. Но чего она могла дождаться от мужиков, кроме вздохов и ропота на правительство! Приводилипримеры, говорившие о других жертвах войны, и продолжали свой путь. У каждого своя забота.

И день склонился к вечеру. Небо было серое и низкое. Осенний ветер шуршал в береговом камыше и в листве одинокой плакучей ивы под окошком лачуги. Широкая река плескалась свинцово-тяжело меж илистых берегов.

Марет осталась одна с сыном. Он бредил во сне, а когда не спал, то молчал. И Марет бодрствовала у его постели.

На следующий день Якоб проснулся рано. Он беспокойно метался в жару и много говорил. Но в речи его не было ясного смысла, и его трудно было понять. Временами он затихал, потом просыпался еще более беспокойным.

— Где мои деньги? — хрипло спросил он, раскрыв глаза.

— Здесь твои деньги, сынок, — плача сказала Марет и подала ему кошелек, полученный ею от прохожего.

Но Якоб тупо взглянул на него, словно не узнавая. И снова спросил:

— Где моя одежда?

— Здесь, здесь, сынок, в ногах у тебя.

— Давай сюда! — просипел больной.

— Сынок, сынок, что ты с ней будешь делать.

— Хочу одеться. Хочу уйти.

Он зашевелился. Марет заплакала.

— Ты же болен, сыночек, — проговорила она, ломая, руки. — Ты никуда не можешь пойти. Успокойся, сыночек. Тебе нельзя двигаться.

Но Якоб продолжал беспокойно ворочаться на кровати. Это причиняло ему невыразимую боль. На минуту он потерял сознание. Но, придя в себя, испуганно огляделся.

— Я сказал что-нибудь? — с тревогой спросил он.

— А что ты хотел сказать, сынок? — поспешила к нему Марет.

— Ничего. — Он помолчал, собираясь с мыслями. — У меня бывает бред. Мне снятся ужасные вещи. Все только война, дни и ночи, все только убийства. Бррр! — Он затряс головой. — Ты не слушай меня, если мне случится заговорить об этом.

Но Марет не могла упустить ни одного словечка. Вся жизнь ее сосредоточилась сейчас у сыновней постели. Ей ни на минуту не хотелось покидать ее. Когда ей приходилось перевозить людей, она торопилась, насколько позволяли силы, чтобы скорее вернуться. Ее не интересовали теперь никакие разговоры, кроме разговоров о сыне.

И проезжие утешали ее, говоря, что не всем даже так удается вернуться с войны. Те, кому посчастливилось уйти от пули, мерли, как мухи, по дороге домой. Им приходилось просить милостыню, они замерзали в горах, умирали с голоду, их убивали мужицкие шайки. Их трупы валялись на чужих дорогах, в лесах, и не было поблизости никого из родных, чтобы закрыть им глаза.

И прохожие рассказывали о неизвестном солдате, чей труп обнаружен в лесу по ту сторону реки. Он был весь раздет, а лицо изуродовано до неузнаваемости. Видно, бедняга боролся до последней возможности. Но никто из родных никогда не узнает о его судьбе, и мать не прольет последней слезы в память о нем.

Слыша все это, Марет испытывала тайную радость. Ее сын дома, он выздоровеет и начнет новую жизнь. Прошлое словно сон, к которому он больше никогда не вернется!

И она тихо радовалась тому, что сын не забыл ее. Рассматривая вещи сына, она находила среди них те, что дала ему с собой при отъезде. На шее у сына был платок, который она послала ему на войну. Это льстило ее материнскому чувству.

Но когда она подходила к постели сына, отчаяние снова овладевало ею. Она видела его скорчившимся от боли, неподвижным, с закрытыми глазами. Но он не спал. Марет знала это. И она усаживалась возле постели и часами молча сидела там, не решаясь заговорить.

Что-то жуткое витало вокруг сына, след какого-то проклятия запечатлелся на его челе. Он молчал, но было неясно, от боли или от мыслей.

Но еще более жутко становилось, когда он из жизни призрачной, как сон, незаметно переходил к настоящему сну. Тогда лицо его чернело, словно могила, до дна которой не доставал глаз. Черные губы его шевелились, а сквозь закрытые веки, казалось, проникал много повидавший взгляд.

Тогда Марет боялась своего сына, становилась на колени перед постелью и тихо молилась.

Она догадывалась, что сын в эти ужасные годы пережил нечто такое, что было недоступно ее материнскому разуму.

Она и не пыталась понять все. Она перевязывала его раны, и слезы ее не высыхали. Она заметила, что там, где в одежде была дыра от пули, на теле не было раны, а там, где зияла рана, одежда оставалась целой. Это было непонятно, но она не стала допытываться.

С нее достаточно было той любви, которую она могла отдать сыну. Все остальное безразлично. Ей ничего больше не нужно.

Иногда, думая, что мать его не замечает, Якоб открывал свой ранец. Он вынимал свои богатства, пересчитывал ассигнации и ссыпал звонкое золото в шлем. Ужасно было глядеть, как он сидел, привалившись плечом к стене, почти теряя сознание от боли, с горящими глазами, по локоть засовывая руки в золото. Это был уже не человек, а какое-то чудовище из подземного мира, своей черной головой пробившееся сквозь земную кору.

Его существование окутывалось все большей жутью. Он все больше и больше боялся людей. Заставил завесить окно и проводил даже дни при свете дрожащего огонька лампы.

— Кто там на дворе? — кричал он, приподымаясь на постели. — Кто прошел мимо окна?

— Кто бы это мог быть? — тревожилась Марет, спеша к выходу. — Может, какой прохожий? — Выглянув из двери, она опять возвращалась к Якобу. — Никого там нет, сынок, никого. Да и если бы был, что за беда? Люди ходят по своим делам.

— Я не могу видеть их, — стонал Якоб, отворачиваясь к стене. — Они раздражают меня. Я не хочу видеть их!

Но скоро он забывал об этом и начинал бредить о другом.

Жар и бред не оставляли его. Раны его воспалились. Он истлевал, словно дерево, источенное червями.

Потом Марет услышала от проезжих, что в пасторат приехал врач. И она побежала туда. Пятнадцать верст — туда и обратно — она прошла за два часа. Она не хотела оставлять сына, но нужно же было встретиться с врачом. Она не спала уже четверо суток. Но шла она так быстро, словно бежала, наклонившись вперед.

Она встретилась с врачом, и тот обещал прийти. И он действительно вечером завернул по пути.

Это был молодой человек в черных перчатках. Войдя, он протер очки и оглянулся, не зная, куда положить шляпу. Потом поглядел на больного.

Тот бредил. Раны его горели.

Врач взглянул в лицо Марет. Он хотел сказать ей что-то и о чем-то умолчать. Старая женщина глядела на него молитвенно. И перед этими глазами молодой врач не смог ничего сказать.

— Ваш сын, — медленно заговорил он, — очень болен. — Врач задумался. — Вы сказали, что он был на войне? — спросил он опять.

— Да, господин доктор.

— Но его раны никто не лечил. Странно, как он с ними смог дойти до дому. — Он умолк и протер очки. Здесь в комнате было так душно! — Да, он болен. Но поберегите его, и он выздоровеет, — несколько изменившимся голосом добавил он и направился к двери.

Марет постояла с минуту. Потом поспешила за врачом, который уже садился на телегу.

— Господин доктор, а лекарство вы разве не пропишете? — спросила она.

— Ах да, — припомнил тот. — Вы правы. — Он вынул записную книжку и на колене выписал рецепт. Потом уехал.

Марет стояла, глядя ему вслед. Стемнело. Холодный ветер шуршал в ветвях ивы, и листок бумаги трепетал в руках старой женщины.

4

На следующий день вечером — это было в четверг — Якоб испустил дух.

Он словно таял в горячке, превращаясь в одну пылающую рану. Тело его полиловело, потом почернело. Его отравленная кровь дошла до сердца. И тогда жизнь его погрузилась в темное пространство смерти, словно раскаленное железо, которое бросают в воду для закалки.

Ночью пришла жена лесника, чтобы обмыть покойника. Это была злая старуха с длинной, редкой бородой. Но теперь она все же пришла помочь соседке в ее несчастье.

Они нагрели воды и положили умершего на стол. Он лежал там, а голова и ноги его не помещались на столе. Он походил на металлическую фигуру, изъеденную плесенью и ржавчиной. Колени его розовели, ляжки зеленели, тело его было иссиня-желтым, а лицо черным. Он был великолепен и ужасен.

И жена лесника, мывшая его, испытывала сладострастное удовольствие. Жилистыми руками она терла тело покойника, глаза у нее горели и губы тряслись. А Марет утопала в слезах.

Потом они обрядили труп и пропели над ним несколько псалмов, причем одна выводила мотив высоким, другая низким голосом. Лесник стоял в ногах у покойника и думал о смерти, об охоте на волков и водке.

Потом лесник с женой ушли домой, и Марет осталась одна со своим сыном.

Она села на низенькую скамейку рядом с покойником и неподвижно, долго глядела ему в лицо. Огонь лампы чуть дрожал, и кругом было тихо. Глаза Марет были словно кровавые раны и больше не источали слез. Она лишь сосредоточенно глядела в лицо сыну, словно стараясь навсегда запечатлеть и сохранить в сердце его черты. Это было последнее богослужение ее любви, более глубокое и потрясающее, чем все прежнее. Оно превышало границы человеческих сил.

Так она бодрствовала всю ночь. Но перед рассветом глаза ее сомкнулись от крайнего утомления. И она увидела сон. Но сон этот был такой короткий и страшный, что она, испуганно проснувшись, смогла припомнить только одно мгновенное видение.

Это была насмешливая улыбка на черном лице покойника!

Марет вскочила и начала молиться так, словно дело шло о спасении ее души. Она молилась всем небесным силам, молилась непрестанно и долго, дрожа на каменном полу.

На следующий день лесник снял мерку с покойника и смастерил гроб. И еще через день — в воскресенье — они вместе отвезли покойника на лодке к церкви, чтобы там опустить его в могилу.

Когда это было сделано и лесник с женой ушли, Марет ничком легла на свежую могилу. Она больше не плакала и не вздыхала. Только пальцы ее медленно зарывались в сыпучий песок, а лицо, глаза и рот ее касались влажной земли. Она вдыхала запах ее, казалось исходивший из глубины могилы. Она сама словно превратилась в землю, в окаменелую могилу, лежа, как в прахе, под своей черной шалью.

Это было горе матери, глубочайшая из всех земных горестей. Оно исходило из материнского сердца, самого горячего, что только есть в мире. Для выражения этого горя больше не было ни слов, ни слез.

Когда она наконец подняла голову, она увидела на ближней скамейке человека в солдатской шинели, бессильно свесившего на колени черные руки. Лицо солдата было желтое, а грудь впалая. Марет не знала этого человека, но он тихим, хриплым голосом заговорил с ней:

— Я услышал, что он умер. И я пришел взглянуть на него. — Говоривший умолк ненадолго и закашлялся. — Когда мы расстались, оба мы надеялись выздороветь. Мы хотели еще раз начать жизнь сначала. Все было у нас еще впереди. — Он снова умолк, не ожидая, впрочем, ответа на свои слова. Потом опять заговорил: — Но теперь все кончено. Он опередил меня. Меня грызет какая-то неведомая болезнь, словно отрава. А с ним что было?

— Он был ранен, — ответила Марет, и на глазах у нее снова выступили слезы.

— Ранен? — удивился незнакомец. — Раны его давно уже зажили. Они не могли повредить ему. Только на левой щеке остался ожог, но и он был не тяжелый.

Теперь Марет узнала собеседника. Ведь это тот самый человек, который принес ей кошелек Якоба. Она поднялась на ноги и спросила с удивлением:

— Значит, в больнице у него не было ран на коленях?

— Нет, не было.

— И лицо не было черным?

— Нет, только на виске и щеке осталось лиловое пятно.

— Господи боже, — выдохнула Марет странно упавшим голосом. — Что же это значит? — прошептала она. — Раны на коленях и обгоревшее лицо — где это с ним случилось? Кто ранил его?

Но незнакомец ничего не ответил. Он сидел, странно поникший. Костлявые руки его были неподвижны. Потом он произнес словно про себя:

— Теперь могла бы начаться жизнь, но уже поздно. Я хотел жениться, но у меня нет больше радости жизни. Я хотел дать жизнь детям, но у меня больше нет сил. Теперь уже поздно.

Он снова умолк. Уже смеркалось. Оголенные деревья подымали свои ветки, словно пучки розог. Кругом стояла мертвая тишина. И незнакомец снова заговорил:

— Я вижу иногда мертвых, бесчисленное множество мертвых. Они больше не двигаются, не думают, не страдают. Все кругом тихо, темно, всему пришел конец. И тогда я не знаю, для чего я жил, боролся, страдал.

И через минуту он добавил еле слышно:

— Потому что все равно настанет ночь, великая, необъятная, непробудная ночь…

Голос его упал до шепота и умолк.

Марет, шатаясь, вышла из ворот кладбища и зашагала, сгорбившись так, что ее едва можно было различить в вечерних сумерках. Она сошла на берег реки, столкнула лодку в воду и села в нее, но грести не смогла. Вся сила ее вдруг пропала, руки, которые так долго гребли веслами, стали вдруг немощными. Она почувствовала, как лодка поплыла по течению, но не в силах была поднять руки с рукоятей весел, к которым склонилась всем телом.

Мысль ее застыла. Она была словно камень, тяжелый, холодный и неподвижный. Целые века могли промелькнуть, словно мгновение, при созерцании этой мысли. Это была тупая, бессмысленная мысль:

«Кого, кого я любила, кого похоронила, кого оплакивала?»

Но Марет не получила ответа.

Она миновала свою лачугу, медленно скрывшуюся позади, но не шевельнулась. Лодка и вода казались неподвижными, а дом со своим оголенным деревом медленно проплыл мимо. Все дальше, все дальше в ледяной застылости…

Серп месяца поднялся на небе, заливая холодным светом туманные луга. Его колючий свет каплями стекал на черную воду и на землю, на которой щетинились скелеты кустов. При свете этой серебряной свечи небо зеленело и синело, как стальное.

А лодка безостановочно плыла по течению. Она проносилась сквозь сгустки тумана, подымавшиеся при свете месяца, контуры кустов неслись мимо, облака на небе сменялись над ней. И в конце концов начало казаться, будто стоит одна лодка, а все остальное проплывает мимо. Проплывали небо и земля, берега и деревья, проплывали угрюмые речные волны — безостановочно и непрерывно, словно безбрежность слез материнской любви.

1919

Перевод Л. П. Тоом.

МОРСКАЯ ДЕВА

1

Странный шум огласил воздух, прохладный воздух поздней осени, будто какая-то незримая птица взмахнула крылами. Это зашумело беспокойное море, зашелестела за дюнами побуревшая трава. Легкий порыв ветра, прилетев из необозримых просторов Всемирного Моря, скользнул над унылыми песками острова.

Курдис стоял на дюне. Серое море сливалось вдали со свинцовыми тучами, а в другой стороне — извилистые гребни песчаных холмов упирались в пепельное небо. Мир был окружен ненастным простором.

Водянистые глаза Курдиса всматривались в море, над которым неторопливо разрезали воздух одинокие чайки. Зрачки Курдиса то расширялись, то сужались — он пытался высмотреть на далеком горизонте движущуюся точку. Его тонкие губы подергивались от болезненной печали.

Странное у него было лицо, не такое, как у людей: чрезмерно высокий, пустынный лоб и маленький круглый подбородок. На широком темени торчала седая щетина, на подбородке подрагивали от ветра какие-то белесые клочья. Рот не мог вместить всех лошадиных зубов, и большая их часть торчала наружу, придавая лицу что-то птичье.

Удивительный это был урод: образ, словно бы порожденный кривыми зеркалами, существо, явившееся на свет тайком из мутной банки, неприглядная тварь со дна морского.

Но сердце у него было по-детски нежное и мягкое. Душу его, словно тростник, клонили то туда, то сюда тысячи ветров. А глаза грустно блуждали по воде и по суше.

Остров вздымался из синеватой пучины Всемирного Моря, будто спина кита. На взгорбии спины стоял, погруженный в песок, пирамидальный храм. Громадные черные камни его стен, окруженные белыми известковыми кольцами, были видны и с берега. А на хребте спины росло семь сосен, изломанных бурями и похожих на спинные плавники тритона. Их сучковатые скелеты чернели на фоне неба. Холмы, опаленные летним солнцем, все еще оставались желтыми, точно кирпич.

Курдис опустил взгляд.

Глаза его уперлись в деревню, в глиняные стены, посеревшие от непогоды, в прогнувшиеся крыши. Сквозь камыш кровли проглядывали, подобно ребрам неведомой твари, стропила. К домам прилегали занесенные песком клочки земли, где жалко зеленел чеснок и висели на рогатых сушилах сети, раскачиваемые ветром.

Грустные очаги, убогие человечьи норы, вырытые на пустынном острове, посреди пустынности безбрежного моря…

Воздух был так прозрачен, что Курдису казалось, будто он видит рыбьи чешуйки на сетях и осенних мух, круживших над сетями. Словно бы его отделяла от деревни за бухтой лишь стеклянная стена.

Время от времени сквозь свист ветра до берега доносился звук трубы. Ведь сегодня был день великого праздника, день великой свадьбы — свадьбы Каспара Рыжего! О, Каспар Рыжий доставил радость и себе, и своему народу: пусть лопнут свадебные волынки, пусть гремит до небес гром веселья! Надувайте мехи, волынщики, играйте, музыканты, греми над сушей и морем гулкая музыка козьих кишок!

О, Каспар Рыжий! Кто сравнится в мощи, величии и гордости с Каспаром Рыжим? Кто может поспорить с Каспаром Рыжим, у кого достанет на это богатства и власти? Что сталось бы с островом, если бы не Каспар, что ожидало бы детей, женщин и стариков? Ох же и голод, ох же и холод, нищета и смерть!

О, Каспар Рыжий! Его дом в деревне — словно дворец, его мельница среди других мельниц — словно королева! У него в подвалах стоят кованые сундуки и ящики, бочки и чаны; в них полно крепкого вина, лягушатины, табака и соли. Стоит ему приказать — и люди поднимут воротом железные люльки, полные хлеба; махнет рукой — и выкатят бочки рому. Его дом от погреба до крыши набит снедью. А в море стоят возле острова три торговых корабля Каспара Рыжего: один прибыл с солью, с другого сгружают в шлюпки бочонки с ромом, а третий скоро увезет груз вяленой рыбы.

О, Каспар Рыжий! Боги в храме и люди на земле преклоняются перед ним. Он мог есть и пить, сколько хотел. Он плевал на стены храма, и никто не смел его за это попрекнуть.

Каспар Рыжий. Он решил, что настало подходящее время опять сыграть свадьбу.

Вой волынки прокатывался над отмелями. Он поднимался и опускался, как мех у музыканта под мышкой. И в такт этому вою флаг на высокой крыше то сворачивался, то разворачивался во всю длину, как желтый дракон.

Возле дома, где играли свадьбу, замелькали локти кирпичного цвета: посаженые матери несли большой чан с лягушиным супом. Группы людей пестрели, будто яркие кусты, на которые падал сквозь тучи сноп бледных осенних лучей. А стоявший на пороге дома человек наливал всем вино и пиво.

Перед воротами собаки глодали кости. Даже Курдис слышал голодный лязг их зубов. Псы опустились на брюхо, поджав тонкие длинные ноги, и костный мозг стекал по их мордам.

«Какой праздник! — подумал Курдис, преисполненный восхищения. — Какой праздник! Хлеба и мяса столько, что всему острову не под силу съесть. Даже собакам перепадает кое-что с этого кутежа».

И, подумав о собаках, Курдис опять загрустил. Он понимал их, понимал их тоскливые жалобы, когда они принимались испуганно скулить на закате. И его, как собак, тревожило нечто незримое, но тем не менее существующее. И его беспокоила какая-то жуткая тайна, окутывавшая мир.

Душу собаки, душу лягушки, душу вороны — он их понимал. Собачьи губы раздвигались в улыбке редко-редко, но зато какая это была улыбка! Безмолвно скакала лягушка своей дорогой, таинственная и безгласная. Мила его сердцу и ворона, эта черная птица с грязными от помета лапами.

Но человек оставался для него непостижимым. Когда другие, радуясь своему счастью, мурлыкали какую-то песенку, злобный человек подкрадывался к ним, наступал ногой на шею твари, убивал ее дубиной и съедал. Человек был гнусен, дело его рук — жутко, дыхание — мерзостно!

И Курдиса охватывало отчаяние, что и ему приходится быть заодно с людьми. Приходится, как приходилось на этом острове всем тем, кто хотел жить.

Дело ему дали маленькое: сидеть в лягушиной яме Каспара Рыжего и игрой на каннеле заманивать лягушек. Он умел играть кое-какие их песни. В них слышались забота о пропитании и жалобное комариное зудение, тоненькое и далекое. Лишь изредка нежная мелодия комариной песни прерывалась отрывистым басом слепня, еще более печальным и безответным. Лягушки шлепаются к нему под ноги, словно куски теста, и неуклюже барахтаются, а он — играй!

О чем он думал, сидя долгими ночами в яме? Он радовался за бедных островитян: ведь лягушки и кормили их, и одевали. И он старался, чтобы игра была такой же обольстительной, как миллионоголосое зудение бесчисленных букашек.

Но он жалел и несчастных лягушек, гладил в темноте их прохладную кожу и поднимал их на край ямы, откуда было видно мерцание звезд и фосфорический блеск моря. Ибо сочувствие ко всем на свете запало в его душу и сделало ее бессильной.

Год выдался счастливый: комаров хватало, и лягушки отъелись на славу. Весной заводи на берегу кишели от икры. Над островом не смолкали свирели кваканья. Потом пруды забурлили от головастиков, а болота заплескались от лягушат. Поздней осенью их без счета ловили и солили, а потом грузили на суда. Для острова это было благословением!

Осенью над островом пролетали бесчисленные птичьи стаи. Небо стало пестрым от их перьев, в воздухе стоял немолчный щебет. Птицы спускались вниз, усеивая все крыши и валуны, а холмы становились белыми от их помета. Вооружившись луками и силками, островитяне повыходили на охоту и набивали несметное множество птицы — птичье мясо и перья тоже отправляли на материк.

Счастливый выдался год. Собаки возили с кораблей зерно, а потом дни и ночи вертели мельницы. И во всех глиняных лачугах горел в светильниках жир перед каменным святым Юрьяном в благодарность за содеянное добро.

И Каспар Великий, Каспар Единственный и Несравненный, был милостив. Каждому он выдал чуть больше, чем тот заслужил. И разрешил людям оставить себе чуть не весь улов, какой им достанется в пору отдыха. Он драл шкуру не так свирепо, как всегда.

Сплавав на материк, он привез хорошее настроение. Сын его отправился далеко на юг военным походом, и поход оказался удачным. И потому император благоволил к отцу. И родной остров показался Каспару еще милее.

Ему исполнилось полвека, и, празднуя это событие, он чувствовал себя в самом расцвете мужской силы. Ему снова начали нравиться женские лица, и он счел за благо снова сыграть свадьбу.

Размышляя о Каспаре Рыжем, Курдис воодушевился. Совсем как дитя.

Ах, Каспар Рыжий! Это был уже не человек, это был герой, это был бог. Многоликий и вездесущий. Он поспевал во все места сразу и менял свой лик не хуже, чем алое облако на вечернем небе.

Каспар Рыжий превратился в сказку на глазах у Курдиса. Он, Курдис, уже не помнил, когда увидел его впервые. Но слышал о нем давным-давно, в раннем детстве.

Он помнит, как заезжие корабельщики сидели при свете глиняного светильника в хижине, сушили, пережидая бурю, свою одежду из шкур и рассказывали под раскаты хмурого моря легенды о Каспаре Рыжем — боге далеких островов.

Но Курдису пришлось оборвать все эти раздумья: он вдруг увидел, что из дома, где играли свадьбу, выскочил человек весь в желтом. Человек поглядел во все четыре стороны, увидел Курдиса, замахал рукой и закричал что-то.

Курдис побежал с дюны вниз. Обвисшие раструбы сапог волочились по песку, клочья седых волос развевались, как у всадника.

2

Толпа медленно просачивалась сквозь низкие двери дома, где играли свадьбу.

Впереди всех шел Каспар Рыжий с невестой, следом — местный жрец, он же и колдун, а за ним — народ изо всех тринадцати деревень.

Каспар Рыжий был великолепен, словно предводитель пиратов. Голова его была прекрасна, как чугунный котел, тело стройно, как кедр. Голову украшала шляпа с красными перьями. Шея была бурой, дубленой. Рыжая борода свисала двумя косами, в которые вплели золотые нити. Бахрома желтой мантии волочилась по земле. Он неторопливо переставлял ноги в красных туфлях со шнурками, и в ушах его покачивались золотые кольца.

Рядом шла его невеста, дева Пирет. И волосы, и лицо, и фата, и платье — все было белее снега. Впрочем, какое там лицо — сплошная бледность, сплошная фата, сплошное не поймешь что.

А следом шел жрец острова. Его мантия, доходившая лишь до колен, была лиловая, голые колени и нос тоже лиловые. Он все время бормотал слова молитвы, закатив кверху оловянные глаза.

А мимо них текла толпа. Бесчисленная и невиданно пестрая.

Головы у мужчин были бритые, уши — отвисшие от серег, зубы — черные от табака. Юноши пришли в юбках до колен, а мужчины постарше — в мантиях цвета тины. У женщин груди были вдавлены внутрь массивными брошками, а животы свисали вниз. Собралось огромное количество старух с лицами летучих мышей и запавшими глазами. И повсюду сновали ребятишки, почти голые, с медными кольцами над пупком, а головы и ноги у них были вымазаны красной глиной.

По-праздничному пестрая толпа заполнила весь двор, от стены до стены.

И едва все собрались тронуться, как вдруг случилось чудо: сплошные серые тучи раздвинулись, и сквозь них проглянуло ясное солнце, обливая землю золотом.

Запылали светло-желтые и красные мантии, затрепыхались, словно языки пламени, перья на шляпе Каспара, а фата его невесты зарозовела, будто облако на закате.

Каспар Рыжий довольно усмехнулся и дал знак трогаться.

Курдис опустил руки на каннеле, волынщик дунул в козий мех, и процессия двинулась через двор. Началось торжественное шествие к морскому берегу, где предстояло закинуть в волны невод на счастье молодым, как испокон веков велось на этой земле.

Три шафера — Нийль, Манглус и Тахве — шли следом за молодыми, сложив сеть треугольником, словно фату.

Море неожиданно улыбнулось гостям сине и дружелюбно. Оно плеснуло на берег волной и замерло, как бы смирясь перед властителем. И Каспар ухмыльнулся, ощутив, что его власть простирается не только на землю, но и на воду.

Берег заполнился множеством пестрого люда. Увязая в мокром песке, гости подошли к самому морю, а следом прибежали собаки и принялись лакать соленую воду.

Нийль и Тахве сволокли челн в море. Нийль греб, Тахве держал в лодке один конец невода, а Манглус на берегу — другой. Большие поплавки плыли по гладкому морю, словно утки, разрезающие грудью воду.

И едва Тахве и Нийль вернулись на берег, как жрец поднял руки и благословил улов:

— Это тебе, невеста, вся живность! Да будет живот твой тяжел, как этот невод. Да будет у тебя столько детей, сколько тут рыб. Чтобы ты легко зачала — о святой Юрьян! — и еще легче разродилась. Во имя твое, святой Юрьян, улов этот — невесте!

При последних словах гости ухватили концы невода. Волоча их за собой, они взбежали двумя вереницами на песчаный холм. Вереницы пестрели на солнце, будто две нитки бус. А меж двух этих ниток стояли на берегу молодые, жрец и музыканты.

Поплавки невода все сближались, и полукруг их все сужался. Наконец невод выполз на берег и упал на песок, и в его ячейках засверкали мелкие рыбешки.

Гости поднялись на дюну, потом их головы исчезли за ней, и только их крик доносился еще до берега. Несколько человек тут же прибежали обратно на берег, увязая в песке, и снова ухватились за концы невода.

Невод приближался к молодым. В нем пузырилась пена и зеленели водоросли. В нем шло безостановочное бурление и кишение. Он был полон невидимой пока живности.

Гости втащили невод на прибрежную гальку и отбежали на берег.

Невод был полон рыбы. Они взбивали мутную пену. Их чешуя сверкала. Они гонялись друг за другом и, резвясь, подпрыгивали вверх.

В их гуще сверкала и переливалась гигантская морская раковина, полная белых жемчужин. И рыбы кружили вокруг нее, не замечая грозной опасности.

Старый Манглус вытянул костлявые руки и взял раковину.

Она отливала синим и лиловым, ее края были отогнуты, будто у чашечки цветка, ее низ закручивался винтом, как рог изобилия.

Удивлению гостей не было границ.

— Это твое, молодая, — сказал Манглус и протянул раковину невесте. — Пусть она служит тебе и подносом, и люлькой для маленького!

Невеста протянула руки, но не смогла удержать ноши и опустила ее на песок. А сама упала рядом на колени. Она перебирала рукой жемчуг, набирала горсть и роняла жемчужинки, как слезы, и радовалась, словно дитя.

А шафера вытряхивали рыбу. Набралось несколько больших корзин. Рыба громоздилась в них через край и сверкала на солнце.

Потом Нийль и Тахве снова отправились в море и еще шире растянули в волнах невод. И жрец снова молитвенно сложил руки:

— Этот улов тебе, жених! Чтобы ты не спал, как не спит рыба. Да задремлет сам святой Юрьян над ложем, ожидая, пока ты утомишься. Да не переведется твое семя, как у рыбы икра. Тебе, жених, этот улов: и большая рыбка, и маленькая, а прежде всего наибольшая!

И при последних словах гости снова ухватили концы невода. Мелькая голыми икрами, они опять кинулись вверх по склону. Но невод на этот раз оказался таким тяжелым, будто был набит камнем.

Гости тянули его, дергали, ругались. Галька сыпалась из-под их ног, мускулы на руках вздулись, ноги сплелись, как у борцов. А солнце обливало золотом надрывающихся людей.

Наконец невод немного поддался. Он подвигался тихо и грузно. Потом один из гостей вернулся, чтобы взглянуть на улов. И окаменел на вершине холма, воздев руки и раскрыв рот в безмолвном крике изумления.

В неводе, который медленно подтаскивали, барахталось какое-то существо, запутавшееся в сети и водорослях. Его окутывала облаком снежно-белая пена. Из пены показывалась то человеческая голова с длинными волосами, то белые тонкие руки.

Маленькая пестрая группа на берегу застыла в неподвижности, охваченная удивлением и растерянностью.

И вдруг все сразу разглядели, что в неводе отчаянно билась Морская дева.

Те, кто тянул невод, спрятались за дюну и не видели этого дива — не то они отпустили бы сеть, и она осталась бы в море.

И невод вытащили на берег, в нем не было рыбы, но была Морская дева. Совсем нагая, прикрытая лишь длинными русыми волосами. На лице ее было отчаяние, в глазах цвета морской воды застыл крик ужаса, а рот, такой красный на белом лице, искажала гримаса боли. Вдруг она увидела раковину с жемчугом.

С изменившимся лицом она потянулась к ней, как бы умоляя вернуть ей раковину. Она поглядела на всех и снова простерла руки. Из глаз ее потекли слезы.

Тут вернулись гости, тянувшие невод. Все так и окаменели на бегу — кто уже внизу, кто на полдороге, кто на холме.

С давних пор никто не видел в здешних водах русалок.

Все застыли на месте. На миг воцарилось растерянное безмолвие. И вдруг послышался спокойный, повелительный голос Каспара Рыжего:

— Это моя добыча!

При звуке этого голоса все очнулись. Люди сбежались на берег и окружили невод. Окружили плотной разноцветной стеной.

Вокруг Морской девы теснилось кольцо красных рож. Она бы скрылась, но куда? Она забилась, потом закрыла лицо руками и заплакала.

Она была стройна и прекрасна. Пышногрудая, но с очень узкими бедрами. Со светлой и нежной кожей. Только вот лицо было нечеловечески бледным, а губы — пронзительно красными.

— Это моя добыча! — повторил Каспар.

И все вдруг перестали удивляться, что в невод попала Морская дева. Людям показалось, будто они изо дня в день вылавливали из моря дев. Так подействовал на них голос Каспара Рыжего.

Они завернули Морскую деву в сеть, уложили на весла, как на носилки, и двинулись в обратный путь.

Впереди всех шел Каспар Рыжий. За ним несли Морскую деву и раковину с жемчугом. Выли волынки. Ярко горели красные и желтые мантии. Флаги разворачивались и сворачивались. А по обеим сторонам процессии, рыча, бежали собаки.

Каспар Рыжий задрал нос еще выше. В глазах его горел огонь, под рыжей бородой, то исчезая, то появляясь вновь, играла улыбка. Он поглаживал ладонью заплетенную в косы бороду и ухмылялся.

Рядом с ним молча шла его невеста в белоснежных одеждах. Она катала в руке, как девочка, две жемчужины, катала-катала, а потом вдруг расплакалась.

Солнце заходило. Его лучи низко скользили над дюнами. Небо блекло. Пестрая процессия становилась все бледней и бесцветней.

3

Подул ветер с моря, на остров опустилась вечерняя тьма, черная беззвездная и безлунная. Все лачуги стояли в темном безмолвии. Лишь дом Каспара Рыжего сверкал огнями и гремел многоголосым гулом.

Каспар Рыжий справлял свадьбу.

Самый большой зал разукрасили по-праздничному. Сверху свисали железные четырехугольные рамы с глиняными светильниками. Вздымавшийся куполом потолок из кедровых балок был увешан птичьими крыльями, шкурами и коврами с бахромой. Лампы висели меж них, как в лесу.

Островитяне могли любоваться этим домом изнутри лишь на свадьбах Каспара Рыжего. А Каспар справлял свадьбы не чаще чем раз в три-четыре года. В промежутках островитянам оставалось лишь вспоминать увиденное и, вздыхая, перебирать в памяти все то, чем их поили и кормили.

Люди переходили из покоев в покои, тянулись ко всему руками, ощупывали стены, утварь, наряды. Сколько тут всякого добра из заморских земель! И гости лишь мычали от удивления.

Мрачный император из чугуна внушал им страх. О величии самого Каспара им говорила картина, изображавшая их повелителя в мантии и в короне из перьев. И еще другая картина, где его сын верхом на жирафе возглавлял войско чернокожих.

Покои отделялись один от другого дубовой колоннадой. И кафтаны гостей, пробиравшихся меж колонн, казались в свете отдаленного огня темно-красными, а кисти подрагивали на рукавах, как струйки крови. Шлепанье сандалий, наполнившее покои, походило на стук когтей.

Гости опять увидели и залы, и жилые покои, и кабинет. Все было достойно удивления.

Но наибольшее восхищение вызывала спальня. Тут из стены торчали краны, из которых можно было пить, не вставая с постели. Полеживая на спине, можно было по горло насосаться вкуснейшего вина! Тут стояла каменная ванна для купания и стол, за которым Каспар ел при свете факела.

Однако все затмевала кровать Каспара Рыжего. Она держалась на четырех колоннах, выточенных из кедра, рама ее была из каменного дерева, а само ложе — из железного. На ложе высились четыре пуховые перины и семь подушек. Постель была мягкой и жаркой. И сладкой, как грех. И чтили ее, как алтарь.

Крестьянки подходили к ней на цыпочках. Они благоговейно трогали подушки, щупали простыни и вздыхали.

Половина из них помнила эту кровать еще по тем временам, когда они сами были молоды и красивы. А тем, кто постарше, эта кровать запомнилась еще со времен отца Каспара, а совсем старым — со времен деда. Все тут побывали, даже столетние.

И они вздыхали, разинув рты и сложив руки на животе, вздыхали и вспоминали ушедшие дни. Вздыхали даже столетние.

Потом они снова вернулись в зал. Тут девушки уже накрыли стол. И какой стол! Он тянулся от зала до кухни, от кухни до сеней, от сеней до мельницы, от мельницы до хлева. Иных же гостей усадили в свинарник — тех, кому там было самое место, по мнению Каспара.

Табак лежал на столе грудой, словно сено на сеновале. А между грудами табаку стояли ковши с пивом, миски с лягушатиной, блюда с тюленьим студнем, лежали ячменные лепешки, стояли рога с вином и громоздилось великое множество всякой другой снеди и питья.

Свадьба Каспара Рыжего — это было нечто такое, чего островитяне и вообразить себе не могли. Хоть они и не в первый раз попадали на такую свадьбу, все же она повергла их в изумление. Они покачивали головами, разевали рты и пускали слюнки.

Ярко вспыхнули светильники, загорелись факелы, торчащие из стены, словно руки, и гости уселись за стол.

Словно гигантская кормушка, он тянулся из комнаты в комнату, пока не добирался до тех гостей, которых усадили у самых яслей. Ряды желтых и пепельно-серых лиц спускались под уклон вниз, будто дорога с горы.

В одном конце стола сидел Курдис в обществе собак, а в другом — пристроились на соломе слепые и прокаженные.

Едва жрец благословил еду и питье, как за ними потянулись сотни рук. Люди пока еще стеснялись, и робели, и поглядывали, как ведут себя соседи слева и справа.

А посреди стола верховодил Каспар Рыжий.

Напротив него сидела его мать, — лицо у нее было как земля, руки как клещи, глаза как два шила. Во рту у нее торчал всего один зуб — она прожила уже сто лет.

Звали ее Бабилона.

По правую и по левую руку от Каспара сидели его жены. Одна была как день, другая — как лунная ночь. Но обе они равно приходились Каспару женами.

Руки Каспара Рыжего казались в этот день особенно могучими, могучими, как никогда.

По правую руку от него сидела Морская дева, нагая и словно бы прикрытая зеленой фатой. Ее глаза цвета морской воды были закрыты, ее пламенный рот был открыт.

По левую руку от Каспара сидела его невеста Пирет. Ее синие глаза были открыты. Она плакала. И слезы стекали в кубок.

Поясница Каспара Рыжего была могуча, как никогда.

На груди его красовалась медаль святого Юрьяна — лягушка с вытянутыми лапами. Каспар вскинул руку и указал всем на свое новое отличие, на орден Зеленой Лягушки. И заговорил, преисполненный благоговения к самому себе:

— Император прислал мне это по случаю моей седьмой свадьбы. Я сделал императору много хорошего. Мой сын командует императорским войском в земле чернокожих. Император обязан мне половиной империи.

И он отрезал себе ломоть сыра из женского молока, привезенного из негритянской земли. Сыр был черный.

Как только были опустошены первые кружки вина, трапеза превратилась в обжорство. Люди принялись жрать наперегонки, подзадоривая друг друга и в то же время не замечая друг друга.

Пихали в рот яства обеими руками, а будь у людей по три руки — пихали бы и тремя, а будь по четыре — так и четырьмя. Однорукий, посаженный на кухне, помогал себе ногой, а слепые в свинарнике вырывали друг у друга куски из зубов и дрались, когда ячменную лепешку съедал не тот, кто ее схватил. Лишь собаки глодали — каждая свою кость.

Это была выставка чавкающих и молотящих челюстей, которые перекусывали с маху по целому хлебу, заглатывали без заминки свиные бабки и отрыгивали чесночным духом. Это была машина для еды — она сама поглощала пищу, перемалывала, заглатывала и переваривала, переваривала до одури.

На стол снова и снова ставили вино. Ковши с пивом ходили по кругу. Слепые, сдвинув лбы, засунули голову в бочку с квасом. А гости знай работали зубами, отфыркивались по-лошадиному и жевали по-коровьи жвачку.

Сам же Каспар Рыжий вкушал удивительную снедь. Он съел окорок бегемота, тушенный в навозе и обданный дыханием крокодила. Затем не спеша полакомился забродившей похлебкой из разжеванных орехов. Она-то и ударила ему в голову.

Перья на его шляпе закачались, он откинулся на спинку кресла и обратился с речью к гостям и к самому себе:

— Я — все. Я — начало и конец. Кроме меня, ничего нет. Император мне друг. Вы свиньи. Вы мелкие свиньи, недостойные того, что вам дают. Ваше место в свинарнике. Вам бы жрать из лохани. Император мне друг.

Сегодня моя свадьба. Сегодня я захотел сыграть свою свадьбу. Вот это моя жена — не знаю, какая из них. Одна из них.

Я отослал своих прежних жен. Не знаю куда. Небось птичий помет на берегу собирают. Не знаю. Мне все равно. Все на свете все равно. Император мне друг.

Мой сын, — не знаю, от какой жены, — мой сын воюет с неграми. У него три миллиона солдат. Каждый день он убивает по сто тысяч человек, а в воскресенье — по двести тысяч. Ему что? Он может себе это позволить.

У него тьма жен. И негритянки, и индианки, и женщины из той земли, которая называлась Европой и стала пустыней, и женщины из Индии, и женщины с луны. Он не женится на них. Он только справляет свадьбы.

Сегодня мне досталась жена. Она, кажется, из моря. Человек она или нет? Не знаю. Она моя жена. Зачем жене быть человеком?

Ах да, что я хотел сказать? Так вот. Вы свиньи. Чудные же у вас рыла, — ха-ха — такие чудные! Но мне все равно. Все на свете все равно. Император мне друг.

Он снова откинулся на спинку кресла и уставился на всех стеклянными глазами.

Жрец проворно вскочил, согнулся в поклоне и сказал сладким голосом:

— Ты прав: что мы такое? Ничто, совсем ничто. Мы живы твоей милостью: не будь тебя, мы бы умерли. На острове — ты, в империи — император, на небесах — святой Юрьян…

— Юрьян — дерьмо! — икнул Каспар.

— Так-так, точно так, дерьмо, я и хотел сказать. Небесное дерьмо. Им-то мы и кормимся. А потому да здравствуют все кормильцы! Да здравствует наш повелитель Каспар, да здравствует император, да здравствует святой Юрьян!

Все подхватили его возглас, и он прокатился эхом до самого свинарника. И оттуда донесся в ответ хрип прокаженных.

Но затем ряды желтых лиц смешались. Все, шатаясь, повскакали с мест, кто — ухватив зубами кость, кто — кружку с вином. Гул голосов разом перешел в истошный крик. И собаки с воем начали грызться.

Тогда музыкантам велели играть. И во всех покоях, от зала до свинарника, начался великий пир.

Отплясывали «танец белого кота», присев на корточки, и «танец пегой собаки», опустившись на четвереньки, и «танец черной свиньи», в котором плясунам приходилось пахать землю носом. Слепые, прокаженные и собаки отплясывали свои танцы.

Тут Каспар Рыжий покинул свадебный пир и пошел со своими женами спать.

Старухи проводили его жен, из которых одна была как бездыханная, а другая — как мертвая. Как бездыханная была Пирет, а как мертвая — Морская дева.

Она не шевельнулась с тех самых пор, когда ее внесли в дом. Не открывала глаз, не пыталась бежать, и только рот ее был слегка приоткрыт, словно бы в беззвучном вопле, в отчаянном крике о помощи. Она как бы оцепенела от ужаса.

Каспар Рыжий пошел спать с двумя своими женами.

Его мать ждала сына в спальной. Она согрела пуховые подушки. Одеяло висело на ее руке, будто парус на крыле мельницы.

Большие факелы отбрасывали с колонн мрачный свет. За колонной, с каннелем в руках, стоял Курдис. Он должен был играть Каспару Рыжему в его брачную ночь. Так уж было заведено у Каспара Рыжего.

Он любил приправить свои радости музыкой, зажигательной музыкой! Кроме всех выпитых вин, ему был нужен и хмель опьяняющих звуков.

Издали доносился гул и топот свадьбы. За бычьими пузырями окон вздыхало ночное море. Дрожали огни факелов.

Каспар остался один со своими женами. Внезапно Пирет рухнула возле постели на колени и зарыдала:

— Что же я-то должна делать? Я-то здесь зачем?

Полуголый Каспар ответил:

— Ты? Ты будешь играть у нас в ногах жемчугами Морской девы. Поиграй, детка!

А потом Курдису:

— Эй, музыкант, давай! Я готов начать.

Курдис опустил руку на каннель и задрожал.

4

В полночь Курдис как безумный выскочил из дома Каспара. Он бежал без оглядки навстречу тьме и ветрам, будто за ним гналась тысяча преследователей.

В ушах его все еще звучал вопль Морской девы — она вскрикнула только один раз, но так жутко, что казалось, вздрогнули и земля и небо.

Курдис дрожал всем телом. Ветер трепал его одежду, обдувал его голову. Снизу, из долины, глухо доносился шум свадебного разгула, угрюмый диск острова едва виднелся во тьме, а впереди угадывался беспокойный морской простор. Курдис стоял во тьме, охваченный бездумным отчаянием, и не мог понять, где он находится.

Небо было слабо озарено не то луной, не то отблеском звезд.

Из-за моря выплыло облако, бесформенное и кроваво-красное. Оно горело, расплывалось, уменьшалось, растекалось и пылало жаром. И Курдис отер лицо двумя руками, словно муха. Другой край неба наливался свинцом, лиловел, углублялся, обрывался и обдавал Курдиса жутким холодом.

Никогда он еще не испытывал таких чувств, никогда его так не раздирало страдание. Мысль его дергалась и запиналась, тянулась рывками, как узловатая веревка.

Курдис начал распутывать клубок мысли, бесконечный пестрый клубок. Он закутал в него голову, как во флаг, он продирался сквозь заросли тьмы, путаясь в желтом балахоне догадок. Папоротники и паутинки мыслей стлались по ветреным дюнам.

— Небо мое! Море мое! — вздыхал он беззвучно. — Поддержи меня, ветер! Возьми меня за руку, ночной воздух. Загляни мне в глаза, утешь меня, вечная теплота. Мне так холодно, бесконечно холодно!

Или вся земля превратилась в могилу? В подземелье, где ждут мертвечины черви и притаились в углу жабы? Или у всего мира глаза прикрыты черепками, челюсть отвисла, а сухие зубы оскалены? Или весь мир — только страшная разинутая пасть, уставленная в небо, где мигают звезды?

Светлое мое небо, ясное солнце, дайте тепла, дайте тепла! Не то я умру, умру!

Он ковылял среди глиняных куполов, вздымавшихся вокруг подобно термитным гнездам. Это были могильные знаки. Под ними, как он знал, под тесными глиняными сводами, сидят бесчисленные поколения островитян: обхватив руками подтянутые колени и положив на них подбородок, словно бы в вечном раздумий.

Он обрушил свое отчаяние на этих мудрецов:

— А вы, спящие, видите ли вы какие-нибудь сны? Разве не затем вас погребли сидячими, чтобы ваш разум оставался ясным? Так думайте же, мертвые! Думайте, думайте, ибо живые умирают от бессмыслицы, царящей над вашими глиняными надгробьями!

Разве не поставили перед вами глиняную лягушку, чтобы вы всегда видели существо, готовое скакнуть вперед? Так шевелитесь, мертвые! Мир над вами до отчаяния неподвижен! Мир застыл от жути!

В ответ он услышал лишь гудение полого подземелья. Казалось, слой земли здесь такой тонкий, что музыкант ступал прямо по обнаженным головам мертвецов.

— Так вы не отвечаете! — закричал он в ужасе, раскачиваясь из стороны в сторону. — Вы мертвы! И вы тоже мертвы! Ни в ком нет жизни, даже в мертвых! Весь мир — огромный погост…

И Курдис все шел и шел. Он перестал что-либо сознавать — цель, смысл, надобность. Все, чем он жил, рухнуло этой ночью. Обвалилось все, что помогало ему держаться на ногах. Его мысль, его чувства упали навзничь на пустынный и бессмысленный земной шар.

Что такое жизнь? Что такое человек? Во имя чего люди барахтались в клетке жизни, окруженные со всех сторон бессмысленной пустотой?

Все люди или волки, или свиньи. Одни оскверняют жизнь своей силой, другие — своим бессилием. Все, чего бы человек ни коснулся, становится страшным. Стал гнилостным и воздух, которым он дышит, и небо, к которому он возводит свои гноящиеся глаза!

Курдис метался, обессиленный, с одного конца острова на другой, гонимый ветром и мыслями. Он брел наугад, возвращался на прежнее место и не узнавал его. Его ноги и его разум не знали устали.

Как он попал в этот жуткий край, спросил он себя внезапно. И ничего не смог на это ответить.

Его занесла сюда какая-то неведомая сила, занесла одного, без родных, без близких. Ребенком его подобрали в море, и здесь он вырос — животное среди животных. Только животных он и любил, только животных и понимал. Он согревался, засыпая вместе с собаками, будто с родными братьями.

Человек ли он вообще, спросил он себя внезапно. Но и на это не смог ничего ответить.

«А если не человек? — И, оторопев, он застыл на месте, как столб. — Если не человек?»

Да, он не понимал людей. Он выучил их язык, но этот язык оставался ему чужим. Он выучился думать по их законам, но эти законы оставались ему чужими.

Но ведь должен существовать и другой язык, на котором говорили его родные. Должна существовать родина, где люди чувствовали то же самое, что чувствовал в глубине души и он. Как отыскать родину, как вспомнить родной язык, доносившийся из далекого детства, будто сквозь сон?

Он стоял, удивленный, а над его головой проплывали бесконечные облака. В небе развернулись всполохи, такие теплые. Тучи ниспадали завесой с розовой каймой, зеленые лучи пронизывали черный полог. А потом вдруг запорхали красные световые бабочки…

Где-то в далеком краю его родина, — вспомнилось ему среди той пронизанной огнями тьмы. Вспомнилась нежная ласка воды, ясное солнце, вспомнились игры с братьями на теплых скалах, вспомнились пищалки из морских раковин и волны, обдававшие голову пеной… Где и когда это было?

А потом вспомнилось, как набежали черные тучи, как над волнами закружил ветер, как низверглись потоки ливня, как загремел гром и засверкала на волнах зеленая молния, а их бросало то вверх, на гребень, то вниз, в провал, и они кричали и горланили, до краев переполненные радостью. И голоса их походили на громовые раскаты, доносившиеся до самого горизонта…. Где и когда это было?

На каком берегу мать качала его младенцем, какие бусинки подкидывала она в воздух, чтобы позабавить его, на каком пороге обнажала она свою грудь и совала ему в рот тугой, теплый сосок? И не отцом ли его был тот рыжебородый великан в кольчуге и в сверкающем шлеме? А он лежал рядом с воином на траве, на траве неведомой земли, и болтал, а потом сел и рассмеялся во все горло так громко, что эхо отдалось в небе… Не брезжут ли все эти воспоминания как бы сквозь тысячу ночей и море тумана?

Мысль эта на него так подействовала, что он внезапно обессилел и опустился на песок. Над ним высился купол неба, озаренный смутными отблесками, а вокруг простирался затуманенный остров. Душа его размякла, переполненная, словно чаша, хмельной шипящей пеной.

Лишь бы разыскать где-нибудь свою мать! Люди мертвы, боги людские мертвы, мертво все, что окружает человека. Лишь бы найти свою мать!

Пока он сидел так на песке, как ребенок, до него сквозь гул донесся издали топот ног. Звук все нарастал, и миг спустя мимо него пробежала белая фигура с распущенными волосами и вытянутыми руками.

А потом лишь задрожал воздух и, кажется, послышались тихая жалоба и плеск волн. На прибрежной воде загорелось расплывающееся фосфорическое мерцание.

Когда Курдис поднял голову, видение уже исчезло. Но он знал: это Морская дева, убежавшая обратно в море. Это угадывалось по дрожавшему еще воздуху.

При мысли об этом Курдису вдруг послышался слабый звон струны. И только тогда он заметил, что все еще держит в руках каннель. Струны его заколебались от ветра и, гудя, исторгли тихий напев.

Тогда он сам коснулся каннеля и прислушался. Струны зазвенели по-новому, как никогда раньше не звенели. Он ударил рукой, и зазвучала на диво незнакомая мелодия. Еще ни один музыкальный инструмент не играл такой мелодии.

Задрожав, он встал. Ему хотелось играть, но он не отваживался. И растерянно озирался.

Перед ним простиралось море. Оно фосфорически сняло. Волны, сверкая, окатывали песок. Все было пронизано необыкновенным свечением.

Он снова коснулся каннеля, и снова послышалась эта таинственная мелодия. Тогда он заиграл. Заиграл, словно бы в опьянении.

Прежде его музыка была печальной и сладкой. Она помогала забыться. Теперь она стала страстной и сильной. Будто зазвучал голос самой природы.

Когда каннель зазвенел во всю силу, Курдис вдруг услышал, что кто-то в море подпевает ему. Песня то приближалась, то удалялась, звучала то тише, то громче. Казалось, это пели волны, что их песня без слов обрела слова.

Играя, Курдис подошел к воде, и волны коснулись его ног. И тут он увидел при таинственном свечении воды, как в волнах показывалась то голова, то волосы, развевавшиеся на ветру, то руки, что подавали ему призывные знаки.

Он шагнул в воду, и каннель тотчас заиграл громче, и песня в море тоже зазвучала громче. Он медленно шел вперед, вода все поднималась, и музыка расходилась кругами над морем.

Дно уходило все глубже и глубже. Вот вода уже поднялась до каннеля, поднялась до струн, а потом и выше струн, но музыка звучала даже из-под воды, словно это был голос самого Всемирного Моря…

Так Курдис исчез из мира людей, так он опять нашел своих сестер и братьев, нашел свою мать — Великую Мать всего сущего.

1919

Перевод Л. В. Тоома.

ЗЛОБА

Старый Кикерпилль сел за стол и развернул газету. Хоть минутку да можно побездельничать. Сегодня опять было столько препирательств и тяжб с квартирантами — и это им нехорошо, и то неладно! Словно он обязан отапливать за свой счет целый свет. Как бы не так!

Но зато тем приятнее было присесть и почитать. Узнать, что там на свете нового, не воюет ли кто с кем, и все такое. Пусть даже все это его не касается. Потому-то оно и действует так успокаивающе. Прямо-таки разлюбезное дело — узнать вдруг, что где-то землетрясение, и где-то из пушек палят. Особенно, если это в чужой далекой стране, до которой тебе и дела нет. Знай себе ухмыляешься да поглаживаешь бороду (недурственно все-таки обладать таким веником — ни галстука тебе не надо, ни прочей фанаберии!).

Только на этот раз все получилось иначе.

Голова Кикерпилля внезапно дернулась — он наткнулся в газете на свою фамилию. Чего им от него нужно? Налогов за ним не числится, и суд ему не угрожает. Он торопливо прочел заметку, хотя в глазах у него уже зарябило. Мерзавцы, за свои же деньги приходится читать такое! Он швырнул газету на стол и вскочил. Дважды мерзавцы!

Он сунул газету в карман, схватил шляпу и выбежал. Надо им показать. Кому «им» — в этом он и сам не отдавал себе отчета, зато тем сильнее хотел «показать». Не важно как. Можно и собственноручно отдубасить, можно и подать в суд. Да, да, пусть посидят за решеткой, чертовы брехуны! Все эти писаки, редакторы да газетчики, только порочат честных людей! Пусть посидят, ироды!

В нем бурлила такая злоба, что он едва мог идти. С другой стороны, злоба эта придавала ему столько энергии и жара, что он мог бы стену прошибить. Он пыхтел, как паровоз, и размахивал руками, как мельница. А в голове сидело гвоздем: иродовы шкуры эти квартиранты, редакторы, все на свете! Всем им место в тюрьме!

Так он несся к центру города, не разбирая дороги и ничего не видя. Но чем меньше оставалось ему до реки, тем больше он успокаивался. Словно бы прохлада воды остужала его пыл.

Начать с того, что напечатанное было правдой. Кое в чем они, правда, приврали да подзагнули, но не так, чтоб очень. Такая уж скверная история. Опять же кое о чем почище они даже не упомянули. Вот и судись тут с ними, доказывай, в чем там они покривили, а ведь кто знает, не выйдет ли при этом наружу чего-нибудь похлеще? Да-да, об этом следует подумать, следует…

Кикерпилль остановился посреди моста. На грохочущей повозке проехал мимо подручный мясника, размахивая вожжами. Какой-то студент любезничал с барышней. Петляя, катил на велосипеде мальчишка. А внизу, на мутной реке, ругались русские плотовщики, прогонявшие свой плот между быков. И никому не было дела до обиды Кикерпилля, до его злости. «Вот каковы люди! — с горечью подумал он. — Нет того чтоб о ближнем подумать!»

Но что же делать? Он все-таки не настолько глуп, чтобы действовать с бухты-барахты. Как его ни разбирает, а голову терять нечего. И хоть злости у него хватило бы на полгорода, как тут ее сорвешь, как доберешься до чертей этих?

И, повернув кругом, Кикерпилль двинулся обратно. Шагал он теперь куда медленнее, куда расслабленнее. У него еще сжимало горло от злости, но он все никак не мог придумать, с какого конца ему подступиться. Если бы хоть знать, у кого это такой длинный язык, спрашивал он себя. И сам тут же отвечал: не иначе как у кого-нибудь из его же квартирантов. Небось учитель этот, Отставель, — нос кверху, на лице умный вид, а штаны на заду рваные. Все орал, чтоб Кикерпилль обращался с ним повежливее, потому как он человек антиллигентный (слово-то какое непотребное!). А не то, может, механик Оолуп — этот тоже вроде писателя. Но вот когда с него плату спрашиваешь, так он другое поет: «Сегодня никак не могу, разве что завтра, послезавтра, через недельку. Сами знаете, время трудное!» А разве старика Кикерпилля кто спросил, трудно ему или нет, э? Писать да воду мутить — вот на это они мастера!

Он и не заметил, как прошел мимо своего переулка. Но его ноги сами знали, куда идти. Он поднялся в гору, свернул раза два и вошел в кладбищенские ворота, украшенные надписью: «Блаженны усопшие…» Пожалуй, так оно и есть, в точности так. Но в будни об этом и думать недосуг. Знай грызешься со всякими псами. Будешь тут блаженным, как же!

Он прошел немного влево, пробираясь между заросшими холмиками, и оказался перед могилой жены. Держа шляпу под мышкой и все еще думая о своих обидах, прочел «Отче наш». Гм, подумал он, надо бы тут цветы посадить или что-нибудь такое. Чтоб все было, как у людей, не то еще решат, будто старый Кикерпилль жадничает. И вовсе нет. Если он этого и не сделал, так от истинной скорби! Как это сказано: «Любите их и храните в сердце своем»? Так он в точности и поступает.

Не то чтобы он очень уж ладил со своей супругой, пока она была жива. Нет, не так-то это просто! Известное дело — женщины: смолоду на уме тряпки да кокетство, а под старость — только церковь да слово божье. Покойная ни в чем, бедненькая, меры не знала — ни в речах, ни в расходах. А когда муженек совсем не таков, то семейная жизнь — сущий ад.

Теперь его женушка покоится здесь, и все это уже быльем поросло. Старина Кикерпилль даже растрогался. Посещать могилу жены стало его обычаем, особенно если его что-то мучило или если с ним поступали несправедливо. Он являлся сюда словно бы душу отвести или совета спросить. Дескать, что ты на это скажешь, Амалия? Отсрочить ли Каазику платеж, позволить ли Суслапу держать свинью? После этих расспросов Кикерпилль сам же во всем и разбирался. Он задавал вопрос, задумывался и сам себе отвечал. Но ему все-таки казалось, будто это жена помогает разрешить дело. Хорошо, когда есть человек, пусть даже и мертвый, всегда готовый поддержать тебя. А не то живьем съедят! (И ведь, кроме всего прочего, советчик у него совсем даровой. Где ты еще найдешь такого в бренном мире? Знает он цену всяким «аблакатам» да прочим дельцам!)

Вот и теперь Кикерпилль сел у могилы, достал газету, расправил ее на колене и начал читать вслух. Сперва вполголоса, потом все громче и громче. Время от времени он останавливался и, обращаясь к могиле, спрашивал:

— Слышишь, Амалия, что они пишут? «Этот известный скряга, этот обдирала с улицы Таэла…» Что ты на это скажешь? Дубина по ним плачет — ведь верно?

Жена, как бы соглашаясь, помалкивала — после смерти она вообще стала очень уступчивой. Так вот, поминутно советуясь с женой, Кикерпилль дочитал заметку до конца. И молчаливое сочувствие жены успокоило его.

Тем не менее, когда Кикерпилль покидал могилу жены, он еще не совсем понимал, что ему посоветовали. Но это уж всегда бывало так — все прояснялось окончательно лишь по пути домой. Вспомнишь слово за словом всю беседу с покойницей и начинаешь видеть, что к чему, и все «за» и «против», и как это понимать, пока, наконец, не доберешься до самой сути.

Уже по одной походке Кикерпилля было видно, что ясность вот-вот будет достигнута. Чем дальше, тем стремительнее становился шаг. Он вновь запыхтел, как паровоз. Эти черти там, в его доме, еще увидят! Небось уже прочли газету да хихикают. К ним ведь одна газета на десятерых приходит, как и ему — на двоих с хозяином соседнего дома. Не иначе как читают там и злорадствуют — досталось, мол, старику Кикерпиллю. Так нет же, не досталось и никогда не достанется!

Он воинственно влетел во двор и тут же наткнулся на курицу Суслаповой старухи.

— Хотелось бы знать, — загремел он, как ржавое железо, — кого тут у нас разводят — страусов, что ли?

Пусть все слышат, все, что он совсем не чувствует себя побитым. Это-то и давал он понять, с грохотом вламываясь в свою дверь.

В комнате он тотчас уселся за стол, вздел на нос очки в железной оправе и потянулся за письменными принадлежностями. Из чернильницы вылетела синяя муха, а что до бумаги — так с ней дело было еще хуже. В тетрадке, что у него была, он до сих пор лишь вел счет долгам и платежам. (Все это денежки беспокойных времен — тут и рубли, и марки, и кроны, того и гляди, турецкие деньги появятся! А несчастный человек знай высчитывай до полного обалдения!) Но не беда, эта тетрадка сгодится и для другого счета, еще как сгодится!

Кикерпилль нашел чистую страницу и вывел на ней корявыми буквами: «Пачтенная ридакция!» Да-да, именно так и следовало сводить счеты с неведомым противником. Мало, что ли, бывает случаев, когда в газетах препираются да поддевают друг друга? Раз не можешь добраться до своего ненавистника, то ори так, чтоб все тебя слышали, — тогда уж и этот пес тоже тебя услышит. И Кикерпилль сжал в кулаке ручку, словно дубину.

Даже буквы, выводимые его скрипучим пером, дышали бешеной злобой. И с нарастанием злобы вырастали и буквы. О чем он писал? Обо всем. Об Отставеле и об Оолупе. О Каазике и о Суслаповой свинье, об улице Таэла и об этом городе. И даже, насколько это позволял ему личный опыт, обо всем эстонском народе. Он писал обо всем сразу, обо всем вперемежку. Все заработали порку! Он не очень-то привычен водить пером, но уж если надо сводить счеты, его на все хватит! Он упивался собственной находчивостью и торжествующе поглаживал свой веник.

Уже вечерело, а Кикерпилль все писал. В комнате стемнело, а он знай катал дальше. Он взмок и снова пыхтел, как паровоз. Надо было сказать многое, надо было выложить обиды целой жизни. Вот именно, целой жизни, — дело ведь не только в случайной сплетне этой газетки. Обвинительного материала накопилось столько, что он прямо-таки задыхался под ним. А этого добра все прибавлялось и прибавлялось! Чего он только не выстрадал! Кикерпилль одновременно и жалел себя, и все больше распалялся. Он словно бы стал ясновидцем, и его горячечное творение все разбухало в темноте, как будто сама Амалия подсказывала ему из могилы новые и новые фразы.

Чего стоили в сравнении с ним все писаки и все эти «а-а-абразованные» — тьфу!

1941

Перевод Л. В. Тоома.

ЗАГАДКА ОДНОЙ ЖИЗНИ

Вы говорите — это случайность, все вышло нечаянно.

Но я не верю. Не верю потому, что на себе испытал и почувствовал это. Да что там, собственно, известно, кроме того, что мы видели собственными глазами? Все прочее — это так себе, вроде картинки на стене или рассказа в книжке.

Ну да, наверно, Америка существует, коли все об этом твердят. Но откуда мне это знать в точности? И так во всем: что сам испытал, то и знаешь: а что услышал от других, то остается смутным. Так и с этой Америкой: мне безразлично, существует она или нет, мне от этого ни холодно, ни жарко.

Для других это недолгая история, в двух словах можно рассказать: да, дескать, нечаянно убил человека. Но для меня история эта длинна, потому что я годами с утра до ночи раздумывал о ней. Это словно шип, вонзившийся мне в душу. Видите, виски у меня поседели, и я до сих пор не женился, да и вряд ли теперь женюсь. Не то чтобы я упрекал себя или раскаивался. Нет, я чувствую, что ни в чем не виноват. Но я не могу от этого освободиться. Все еще так свежо в памяти, будто только вчера случилось.

Впрочем, откуда вам знать об этом? Вы видите только, что живет человек бирюком, погружен в свои думы, но почему — никто не угадает. Никому я не говорил ни слова. Даже переселился в другие края, да и там, на старом месте, вряд ли кто помнит обо всем этом. Дело прошлое… давно забытое, хотя тогда о нем было немало толков. Лишь для меня это не старо и не забыто.

Я уже говорил, что рассказывать тут особенно нечего. И, наверно, глуп я буду, если даже сейчас расскажу. Но раз уж пришлось к слову… Вы все твердите: случай, и больше ничего, будь он хороший или плохой; не обращай, мол, внимания, живи себе — и все. Ну, жить-то, конечно, приходится, никуда не денешься. Но никуда не денешься и от вопроса: почему именно так, почему не иначе и почему именно я должен был там оказаться?

Ну ладно, так и быть, коли хотите. Но я уже сказал, что вряд ли все это интересно для других. К тому же я должен начать издалека, а это для вас и вовсе скучно.

Так вот, жизнь моя с самого детства сложилась неважно. Теперь-то я обзавелся маленькой мастерской и стал сам себе хозяин, так что вроде и жаловаться не на что, но ведь все это не сразу сделалось. А из отцовского дома, я, кроме души и тела, ничего не унес. Вы и сами это поймете, если скажу, что родители мои были батраками в имении. Сами темные, нищие, подневольные люди, что они могли дать детям? Кое-какую одежонку, чтоб прикрыть тело, немножко похлебки, чтобы утолить голод, и две зимы в сельской школе, чтобы вызубрить катехизис. Однако так жили и другие, это бы еще полбеды. Но мать моя умерла, когда мне было года два, так что я ее и не помню. То, что называют материнской любовью, для меня все равно что пустота в пространстве. Впрочем, чего не знаешь, о том и тосковать не умеешь. Плохо, что мне пришлось испытать взамен материнской любви нечто совсем другое. Что было делать моему отцу-батраку, который остался один с малым ребенком, поросенком и грязными портянками, как не жениться во второй раз? Это случается, и это в порядке вещей. Все дело в том, какая ему жена досталась. Все они, кажется, со временем портятся, но эта с самого начала была ведьма. Удивительно, что она вообще оставила меня в живых, и я могу сейчас сидеть и беседовать с вами. Что для нее значила смерть такого малыша, как я! Во всяком случае, с тех пор, как я себя помню, жизнь моя была сплошным адом. А когда у мачехи появились свои дети, доля моя стала еще горше. А отец? Он мало что замечал, а если и заметит, то посопит слегка с досады, но отпора не дает. Думал, наверно: такова уж доля бедняцкая, чего там! Уже восьмилетним ребенком меня отдали в пастухи к чужим людям, там мною мог помыкать кто хотел. Но так я, по крайности, на лето избавлялся от мачехи. Да еще две зимы в сельской школе — голодным, оборванным мальчишкой, которому приходилось терпеть от всех лишь презрение и насмешки. Все остальное время мачеха пилила и поедом ела меня, била и мучила. Кабы я мог отпор ей дать! Но я был тогда еще таким слабосильным, малорослым парнишкой. Только копить ненависть в сердце да скрежетать зубами — вот все, что мне оставалось.

Да, я мог стать человеконенавистником на всю жизнь. Потому что все, что я в детстве видел и испытал, была лишь злоба и ненависть. Но тут мне придется рассказать и о другого рода вещах.

Управляющий в том имении был настоящий барин, жил по-барски и с народом обращался по-барски. И было у него несколько детей, тоже настоящих барчуков, чванных и заносчивых. Я и сейчас не упрекаю их в этом, а тогда и подавно не упрекал. Так уж они были воспитаны, в то время как нас вообще не воспитывали (даже слова такого у нас не было в обиходе!). Им словно привили черенок другого, ценного дерева, а нас оставили горькими, кислыми дичками. Вот с этим-то сознанием они и жили. Но среди других детей у управляющего была дочка, которая ко мне, по крайней мере, относилась совсем иначе. Звали ее Ама, и мне это имя всегда казалось, да и теперь кажется странным. Правда, я потом дознался, что оно могло означать. Ама была примерно моих лет, но выглядела много здоровее такого заморыша, как я. Да и чему тут удивляться, если сравнить жизнь в доме управляющего и в батрацкой хибарке. Помню, словно вчера это было, как я впервые встретился с ней. Мне тогда было немногим больше десяти лет. Была поздняя осень, и я, присев на корточки в канаве за яблоневым садом, грыз грязную кормовую свеклу. Просто с голоду. И вдруг услышал возле себя голоса «Она же не годится для еды!» Я от испуга не мог двинуться с места. «Кража на помещичьем огороде! — мелькнуло у меня в голове. — Девчонка обязательно нажалуется!» Я молчал, а она губы скривила и снова: «Это же не годится есть!» А я наконец только и нашелся сказать: «Нет, годится». Она еще с минуту поглядела на меня и говорит: «Почему у тебя нос мокрый? Вытри!» И я рукавом провел по носу. После этого мы разошлись в разные стороны.

Конечно, это совсем ребяческие воспоминания. Но если жизнь бедна, то и такое запоминается. Несколько дней я дрожал от страха, ожидая взбучки от отца за свое воровство. Но страх мой был напрасен. Аме и в голову не пришло жаловаться, она, быть может, и не понимала, что это воровство.

Мы и после редко встречались. А если и встречались, то наши встречи были иные, чем у других ребят. Чаще всего мы лишь молча глядели друг на друга. Говорить было нечего, было как-то жалостно. Да, теперь, долгое время спустя, я понимаю, что это было чувство жалости.

Но вскоре в моей жизни произошло нечто еще более печальное. Мачеха захотела окончательно выжить меня из дому. Она до тех пор приставала к отцу, пока тот не уступил. Мне было всего двенадцать лет — куда пристроишь такого? Но тут отец на ярмарке познакомился с одним жестянщиком и в разговоре с ним узнал, что тому требуется мальчишка-ученик. К нему меня и повели. Помню, как мы с отцом однажды в воскресное утро стояли перед нашим домом, готовые отправиться в город. Мне не жаль было расставаться с родным домом, но мучил страх перед тем неведомым, что ожидало меня в городе. Мы уже двинулись было, но тут из дома выбежала мачеха и сорвала с меня шапку: «Она же мала ему, а для Кусти в самый раз». В эту минуту я вдруг заметил Аму — она стояла под деревом в конце батрацкого дома и глядела на все это. Не знаю, слышала ли она, что я ухожу, или случайно очутилась здесь. Но, проходя мимо нее, я увидел, что слезы текут у нее по щекам. И до сегодняшнего дня я все еще вижу ее, как она тогда стояла под деревом: узенькое лицо, обрамленное гроздьями кудрей, на глазах слезы, а руки горестно стиснуты. Ей было жаль, что я ухожу, а мне было жалко расставаться с ней!

Так мне и пришлось с непокрытой головой уйти из отцовского дома, чтобы вступить в новую жизнь. Теперь вы и сами видите, что мачеха моя была зверь, а не человек. Я так никогда и не вернулся в родной дом. Отец перекочевал в другое имение. Бывая в городе, он раза два-три навещал меня. Потом он умер. Что сталось с мачехой и ее семейством, я не знаю, да, по правде сказать, и знать не желаю. Но справедливости ради мне следовало бы поблагодарить эту злую женщину за то, что она меня выжила из дома. И теперь я не бог весть чего достиг, но все же это лучше, чем жизнь мызного батрака. А кем еще я мог бы стать, живя дома?

Впрочем, мне пришлось пройти нелегкую школу жизни. Тому жестянщику нужен был не ученик, а просто мальчишка для черной работы. Кроме горя и нужды, мне там нечему было научиться. Так уж случилось, что всю свою молодость мне пришлось провести среди жестоких, бессердечных людей. Побоев, голода, издевательств — всего этого я испытал более чем достаточно. Но зато я скоро понял, что мне не на кого надеяться, кроме самого себя. Поняв это, я начал приглядываться к окружающему. От жестянщика я ушел к слесарю, у которого уже смог научиться кое-чему, а оттуда — к настоящему механику. Учился я сам и не противился, когда меня учили другие. И так всегда, до сегодняшнего дня.

Но все это не главное в моей истории. Не ради всего этого я начал свой рассказ. Если что и поддерживало меня в моей горестной судьбе, то это Ама или, вернее, воспоминание о ней. Потому что самое Аму мне уже не довелось увидеть, по крайней мере, живой… Я слышал, что ее отец тоже ушел из того имения, а после этого я потерял и последние следы. И потому Ама сохранилась в моем воспоминании такой, какой я видел ее в последний раз. Рассудком я понимал, что она уже взрослая и выглядит теперь совсем иначе. Но я не мог, да и не хотел представлять ее себе иной. Такой, какой я ее помнил, она была мне ближе, понятнее и милее. Единственное человеческое существо, которое проливало слезы жалости из-за меня! Да, так я представлял себе ее образ, и этот образ утешал и поддерживал меня. И мысль моя шла дальше: она теперь, конечно, образованная барышня, но ведь и я уже не тот, кем был тогда. Да и мир постепенно изменился, и перегородки между сословиями уже не считаются такими непреодолимыми. Встретиться бы с ней еще хоть раз в жизни!.. Ну да, это, пожалуй, можно назвать любовью, хотя это, любовь к человеку, которого не видишь и которого, быть может, уже и на свете нет. Не умею я выразить все это так, чтобы вы поняли меня. И мне самому не все было ясно. Во всяком случае, я на других женщин не глядел, ни тогда, ни позже.

В то время, о котором я хочу рассказать вам, мне было уже двадцать два года. Работал я тогда у старого Штремберга, был уже обученным подмастерьем и зарабатывал хорошие деньги. Никто уже не помыкал мною, я сам мог постоять за себя. Теперь-то, казалось, и должна начаться настоящая жизнь!

Хорошо помню и ту весну, когда все это случилось. Мастерская выходила окнами во двор, а лавка — на улицу. Во дворе были протянуты бельевые веревки, дальше тянулась реденькая изгородь, отделявшая наш двор от соседнего плодового сада, а сквозь деревья виднелись два-три дома. Вишня цвела так сильно, что сад весь пенился ею. Конечно, от работы никуда не уйдешь, но и рабочему человеку приятно подчас поднять голову, чтобы глаз отдохнул на чем-то красивом. Совсем другое дело, чем изо дня в день глядеть на серую стену или грязный двор.

И вот в один из таких прекрасных весенних дней зашел к нам доктор Канарик со своим ружьем. Страстный охотник, он, вероятно, больше убил разного зверья, чем вылечил людей! Из-за легкой неисправности он принес к нам свое ружье в починку. Такими работами занимался обычно не я, а старший подмастерье. Но, как уже часто бывало и раньше, он в этот день опохмелялся после попойки. Вот и взял я ружье, стал его разглядывать, держа дулом к открытому окну. И уж не помню, что именно я сделал, как вдруг раздался выстрел. «Ты с ума сошел!» — крикнул старый Штремберг, вскакивая. Я и сам испугался. Какой же черт приносит в починку заряженное ружье! Огляделся, но никакой беды не заметил. Только на скатерти, которую Штрембергова мадам повесила сушиться, виднелась маленькая дыра. Значит, ружье было заряжено пулей! Но дырка эта даже позабавила меня: пусть мадам разглядывает ее и диву дается. Так прошла минута или две, и я уже хотел снова приняться за работу. Но вдруг издали донесся отчаянный женский крик: «Помогите! Помогите!» Мы выглянули, даже не догадываясь, что это имеет отношение к недавнему выстрелу. Но так как крик продолжался, мы выбежали из дома. И сразу поняли, что голос, зовущий на помощь, слышится из-за цветущего сада. Пожар, что ли? Попытались пробраться в соседний сад, но, не найдя калитки, разломали часть изгороди. Я бежал под цветущими деревьями, и вдруг страшная догадка пронзила мне сердце: здесь случилось что-то связанное с тобой! Сразу за садом стоял низенький деревянный домик с открытой верандой. Цветущие ветви заглядывали прямо на веранду. И под этим цветочным шатром я увидел потрясающую картину: в широком плетеном кресле, слегка откинувшись набок, сидела молодая женщина, одна рука ее лежала на ручке кресла, другая, державшая книгу, опустилась на колени, а по груди ее стекала красная струйка…

Я не сразу узнал ее, но старая служанка, звавшая на помощь, беспрерывно повторяла: «Ама, Ама… боже мой!» Да, это была она, почти такая же, какой я ее помнил. Конечно, она выросла и выглядела взрослой, но, если не считать этого, осталась такой же, как раньше. Даже эти гроздья кудрей, из которых одна упала на лицо, а другая беспомощно повисла…

Я убил единственного в мире человека, который пожалел меня и которого я любил со странной нежностью…

Что последовало за всем этим, вы сами понимаете. Сначала никто и не заподозрил меня, а старый добрый Штремберг даже отвел меня в сторону и сказал: «Молчи, несчастье случилось, и его уже ничем не поправишь; ты не виноват, это произошло нечаянно. На выстрел никто не обратил внимания, надо только нам самим помалкивать; к тому же рядом на стройке все время стучали и гремели. Ты только сам на вылезай вперед…»

Но я не мог скрыть правды, хотя и не сказал никому о своем прежнем знакомстве с Амой. Мое поведение всем казалось непонятным, но я не стал объяснять. Конечно, говорили все, печальная история, очень печальная, но зачем принимать близко к сердцу подобный несчастный случай? Прямо жаль молодого человека! Так же, как видно, думали следователи и судьи. Продержали меня в тюрьме несколько месяцев, но потом осудили именно на такой срок, который я уже успел отсидеть. И, таким образом, я вышел на свободу как раз в день суда. О, я охотно пробыл бы там гораздо дольше, если бы это утешило боль моего сердца!

Вот и все, что я хотел рассказать.

Обратите теперь внимание на странное стечение обстоятельств. Как я потом узнал, отец Амы тоже умер несколько лет назад, семья попала в затруднительное положение и перебралась в город. Ама стала учительницей и уже года два жила там в выходившем на другую улицу домике за садом, а я и не подозревал об этом. В тот прекрасный весенний день она часов около двух села на веранде под цветущими ветками, чтобы почитать книжку. Как прошла до этого часа моя жизнь и как я взял в руки ружье, вы уже знаете. Все это было как будто нарочно вычислено, чтобы выпущенная мной пуля, пролетев сквозь сохнущее белье и цветущие вишни, смогла соединить наши судьбы. Ничтожное отклонение во времени и пространстве — и все было бы иначе. Но нет, прямо в сердце, можно сказать, в сердца обоих! Может быть, вся наша прежняя жизнь так и была устроена, что ни я, ни она не могли за двадцать с лишним лет ни опоздать куда-либо на секунду, ни прийти раньше срока, с тем чтобы к последней встрече быть на месте точно минута в минуту?

Вы говорите: нечаянно, случайно… Но как может такая вещь произойти случайно? Или еще говорят: судьба… Но и это не объяснение. Это тоже только слово. Или действительно существует некая невидимая, непреодолимая сила, которая направляет эту судьбу? Но такое предположение делает всю эту историю еще более жуткой. И я не хочу думать об этом.

1941

Перевод Л. П. Тоом.

ПРОЩАЛЬНЫЙ ПРИВЕТ Рукопись, найденная в Симплонском туннеле

1

Мы всегда пишем для того, чтобы нас прочли, если не сразу, то хотя бы впоследствии. На это надеется и тот, кто терпит кораблекрушение. Он бросает в море бутылку с письмом, а ведь сам знает, что скоро погибнет, что этот вопль о помощи уже не принесет, никакой пользы. Но он утешается тем, что месяцы или даже годы спустя волны выбросят его послание на какой-нибудь берег и люди хотя бы узнают о его судьбе.

Так поступаю и я в дни этого всесветного крушения. Не могу, правда, и вообразить себе, кто может оказаться читателем моей истории, да и какие представления она у него вызовет. Боюсь, как бы это послание не погибло, как уже погибло вокруг меня все остальное. А если оно и уцелеет, то попадет в руки человека, не имеющего понятия о моем языке, и не в его силах будет расшифровать эти этрусские письмена. Так что мой крик о помощи огласит воздух напрасно…

Все возможно. И, однако, эти сомнения не мешают мне писать. Ничего иного мне не остается, ничего иного я делать не могу. Владей я резцом, я высек бы свою историю на скале. Но я человек, у которого много слов и не так уже много силы в руках. Я могу лишь фиксировать те испытания, которые выпали на долю мне самому и окружающему меня миру.

Это мой «прощальный привет» неведомым людским существам. Может быть, есть и еще люди, которые сейчас думают и поступают одинаково со мной. Тогда все мы словно бы в переписке, хотя наши письма едва ли когда-нибудь дойдут от одних к другим.

2

Нигде я не представлял себе столь отчетливо ничтожность человеческих усилий, как тут, на склоне Сан-Эльмо, где видишь перед собой широкую панораму. Я ведь хорошо знаком с этим местом — жил здесь лет тридцать тому назад. Когда-то это место было мне дорого. Но тогда все тут было иным, совсем иным.

Прямо перед склоном простирался огромный лабиринт городских улиц, а по правую и левую руку на побережье тянулись ряды домов Сорренто и Позилипо. Снизу из города доносился немолчный гул людских толп, по прибрежным дорогам катились поезда, машины и автобусы, а на синеве залива белели парусники и чернели пароходы. Я был одиноким индивидом среди подобных мне муравьев-индивидов, от бесконечного снования которых частенько уставал. И тогда я убегал сюда, чтобы отдохнуть в одиночестве.

А теперь? Вблизи еще можно разглядеть остатки отдельных стен и обрубки башен, но издали все сливается в сплошную груду щебня. Бывшие города даже по цвету не отличаются от этого пепельно-бурого ландшафта. Всюду, куда хватает глаз, — одни развалины. Какое-нибудь Портичи или Торре-дель-Греко, разбросанное по горному склону, похоже на кучу красных черепков. И среди всего этого запустения ни одного живого существа, кроме одичавшего осла или собаки.

Когда-то писалась история заселения этих мест, насчитывавшая две с половиной тысячи лет. Теперь история человечества подходит к концу, и снова можно начинать с описания пустынных холмов, береговых изгибов да островов. Ибо они все такие же. Зелено-рыжая Иския вздымается из еле видных волн, а за водной гладью виднеется призрачный Капри. Розоватая опухоль Везувия по-прежнему пускает в безветренное небо колечки тонкого дыма. Да, Везувий не изменился, как не изменилась и Помпея на его склоне. Даже раскидистая пиния, та самая пиния, которую еще во времена моей юности изображали на всех открытках вместе с дымящимся Везувием на заднем плане, она все еще растет здесь, на возвышенности Сан-Эльмо. И, наверно, будет расти и после, когда меня уже не будет…

Только вот некому больше, кроме меня, любоваться этой панорамой. Да и я прихожу сюда не затем, чтобы наслаждаться видами природы. Ох, нет! Давно уже прошли те времена! Теперь я иногда прихожу сюда, чтобы еще раз убедиться в том, что здесь не осталось больше никакой человеческой жизни. Может, где-то она и есть, кто знает, но только не тут. Кроме моего убогого очага там, внизу, да Везувия, ниоткуда не тянется к небу дымок. И на море, и на берегу ни души.

Мне уже давно стало ясно, что тут мои дни и закончатся. Лишь изредка, словно бы под воздействием какого-то воспоминания, я обращаю свой взгляд на север. «Занятно было бы, — думаю, — взглянуть на все это еще раз!» Я уже не могу и представить себе эти дали. «Нет, — успокаиваю я себя, — мне уж больше не странствовать». К тому же, как я знаю, в этом климате я еще могу кое-как сохранить свою жизнь, а там, в краю сумрака и мороза, где почва три четверти года остается бесплодной, там мне не выжить. А сверх всего, я полагаю, что там и развалин-то почти не осталось. Там, вероятно, начался новый ледниковый период…

Я уже потерял всякую способность чему-то удивляться или ломать голову над своей судьбой. Но все же временами мой мозг еще сверлит вопрос: почему я в конце концов оказался именно здесь и почему это именно я, а не какой-нибудь другой человек с более соответствующими данными?

Да я и сам не знаю, но уж так оно вышло. Если все остальное шло своим неизбежным путем, то моя роль была, вероятно, чисто случайной. Впрочем, кто его знает? Может, здесь чистый случай, а может, и судьба…

Еще в юности я на опыте убедился, что не способен полностью осознать какой-либо эпизод из своей жизни, пока не опишу его шаг за шагом. Процесс пересказа делал для меня ясным то, что мне следовало бы знать с самого начала. Может быть, и сейчас так окажется.

Вновь пережита холодная и влажная зима. Я знаю, что теперь в течение нескольких месяцев моя жизнь будет становиться все легче и легче. Мои картофельные и бобовые грядки в парке Вилла Национале уже зазеленели. Я расставил сачки на креветок у берега Кастелло-дель-Ово. А моя коза Евлалия щиплет сейчас траву где-то здесь между развалинами. И больше нет у меня никаких забот, некуда мне спешить. А самое главное — мне посчастливилось найти бумагу и карандаш. Вот и попробую запечатлеть кусочек того, кусочек другого. Ну а если завтра же придется бросить начатый труд — что ж, кто об этом пожалеет?

3

Я должен начать издалека, с самого детства.

Мне было десять лет, когда кончилась война, которую назвали мировой войной. Помню ее достаточно хорошо, хотя, конечно, позже я узнал о ней гораздо больше.

Тогда народам казалось, что они еще не переживали ничего столь ужасного, в то же время они верили, что в будущем не будет ничего столь ужасного. Более того, некоторое время все были убеждены, что война, которая ведется, это последняя война. «Война окончательно себя дискредитировала! — утверждали люди. — Она в конце концов никому ничего не дает, ни победителю, ни побежденному! Война не достойна человека! Война — варварство. Человечество должно совсем иначе решать свои споры! Эта война была и остается последней!»

В таком духе произносились речи и писались передовые статьи в период заключения мира, и все этому верили.

Я, конечно, забегу вперед, заявив, что человечество тогда, как и в любые другие времена, совсем себя не знало. Оно обладало на редкость короткой памятью и поступало подобно лунатику. В своих действиях оно руководствовалось заблуждениями и самообманом и перед самыми глубокими пропастями зажмуривалось особенно крепко.

Последняя война! Что сказали бы люди в разгар того ликования, если бы кто-нибудь объявил им, что настоящие мировые войны только еще начинаются? И что по сравнению с ними прошедшая война была пустяком, детской игрой? И что вообще тяга к кровавому сведению счетов всегда являлась одним из исконных свойств человеческой натуры, начиная еще с того мифологического момента, когда из-за какой-то ерунды парень по имени Каин раскроил дубиной голову парню по имени Авель?

Последняя война! Да я и сейчас не поверил бы, что вокругменя никто не воюет, если бы не знал, что, по крайней мере, в данной местности являюсь единственным представителем людского рода. Но не поручусь своей седой головой и за то, что в данную минуту нигде больше не ведется война. Не здесь, так по ту сторону Альп, где-нибудь в Азии, в Америке или на уединенном морском острове. Кто-то еще произносит вдохновенные воинственные речи, и кто-то столь же вдохновенно бросается в атаку, хотя, возможно, его оружие и ненамного совершеннее Каинова. Чья-то «правда», чья-то «честь» все еще взывают к войне. И это после всего того, что пережило человечество! Последняя война!.. Ах…

Одна мысль обо всем этом расстраивает меня так, что мне становится трудно писать. Похоже, что я до самой смерти не смогу избавиться от этой злости. И потому покамест кончу. Солнце уже низко, и мне опять пора домой. (Странное слово! И надо же было мне открыть его только здесь!)

4

Однако я вовсе не Робинзон, попавший на совершенно пустой остров. Мне не приходится колонизировать новый материк, я могу жить остатками былой цивилизации. Мы, вероятно, одновременно придем к своему концу: и я, и эти остатки. Без них моя жизнь немыслима. Я в слишком слабой степени дитя природы, чтобы начинать заново совсем уж на пустом месте.

Но когда я прибыл сюда, то надеялся все же на большее. Я рассчитывал, что тут уцелело какое-то подобие общества и что я смогу стать его полноправным членом. Но те человекообразные существа, которых я встретил, не составляли более никакого общества, как скотина в лесу не составляет стада. А через некоторое время исчезли и эти одиночки: кто умер, а кто сбежал в приступе отчаяния или безумия…

И тогда я подумал: почему же интеллигентный волевой человек не может сам по себе составить общество большого города, даже если он один-одинешенек? Он сам себе и городской голова, и городское население, и законодатель, и законопослушник, и предприниматель, и рабочий, и создатель духовных ценностей, и их потребитель. К тому же тут уцелела часть прежних богатств и оборудований, так что я смогу стать продолжателем прежнего хода жизни.

Этот парадокс развеселил меня и придал мне энергии. Я даже хотел устраивать театральные представления для самого себя, так как чувство юмора и комичности ситуации еще не совсем во мне умерло.

Но в результате моим жильем стала лачуга, обществом — коза, верхом хозяйственных достижений — корзина креветок да кружка молока, а творчеством — недовольное ворчание себе в бороду… Вот тебе и парламент, биржа да кафедральный собор!

В самом деле, разве я не мог бы поселиться в каких-нибудь апартаментах Палаццо Реале или занять просторнейшую квартиру в роскошном отеле Парко Грифео? Кондиционированный воздух, телевизионный зал, винные погреба и универсальные магазины с несравненным выбором товаров — все, что только требуется приезжему джентльмену… И сверх всего, еще то удобство, что никто не поинтересовался бы банковским счетом туриста, живущего на столь широкую ногу. Ибо в моем лице объединились бы и хозяин, и постоялец с неограниченным кредитом.

Н-да, мысль была заманчивой, но неосуществимой. Будь же она осуществимой, я наверняка не остался бы в полном одиночестве. Глядишь, и прежний хозяин оказался бы на месте…

И препятствием было не только то, что ни от Палаццо Реале, ни от роскошных вилл Парко Грифео, как и от других городских кварталов, не осталось никаких следов, кроме развалин. Тут выявилась более значительная помеха: чем обширнее и роскошнее были внешние рамки, тем труднее было их заполнить такому одиночке, как я!

Ведь здесь еще попадались совсем целые дома с дверями на замке и зашторенными окнами. Сперва я радовался: чего только в них не таится! Но, вломившись в первый, я наткнулся на помешанного, который с воем убежал от меня, а во втором обнаружил два трупа, пролежавшие здесь больше полугода. С меня было достаточно!

И все же сначала я жил на более высокой ступени, чем теперь. Я нашел уцелевшую буржуазную квартиру и поселился в ней. Но в заброшенных городах, как выяснилось, не работает ни водопровод, ни центральное отопление, ни прочие удобства, не говоря уж о винных погребах. И мне приходилось раз от разу умерять свои требования. В конце концов я решил, что мне надо поселиться как можно ближе к берегу, где я смогу ловить рыбу и где моя коза найдет себе корм. Это было самое главное. Речь шла не об удобствах, а о том, чтобы выжить.

Человек каменного века должен жить в пещере. И я наконец поселился в самой мрачной части старого города, в задних комнатах бывшего матросского кабачка неподалеку от порта. Я забираюсь сюда, словно сверчок в свою щель, в твердой надежде, что тут среди развалин никто не увидит дымка моей печки. Этой осторожности и этой нетребовательности научил меня опыт.

Отсюда я выхожу на поиски в разных направлениях: в развалинах еще немало добра. У меня есть оружие, есть одежда и кухонная утварь, у меня было бы и золото, и драгоценные камни, если б они имели хоть какую-то ценность при данных обстоятельствах. С помощью благ цивилизации я благоустроил свою жизнь, насколько это было мыслимо. К сожалению, развалины не дают того, в чем больше всего нуждаешься: продуктов питания. Потому-то все общество и разбежалось.

И вот я снова пробираюсь в то место, которое считаю своим домом, быть может, последним. О да, именно здесь мой дом. Я дою козу, приготовляю ужин и ем. А потом сижу несколько минут перед большим кухонным очагом и безмятежно сжигаю позолоченную мебель, принесенную мною из города, пока моя коза обгладывает книги каких-то классиков.

Наступает ночь, ночь мертвого города. За стеной раздается вой лисиц, которых тут что ни день разводится все больше…

При свете своего очага я сейчас и пишу.

5

Я рос так же, как росли вообще все подростки после так называемой мировой войны. Этот период и сформировал меня таким, каким я являюсь сейчас. Чем-то очень случайным и парадоксальным, как я сам нахожу.

В течение нескольких лет старые великие нации напрягались до предела, а когда напряжение миновало, решили, что теперь все пойдет столь же приятным образом, как прежде. И такими слепцами были не только победители, но и сторонние наблюдатели. Как-нибудь все устроится, думали они. Но мир был уже далеко не прежним. Что-то безнадежно испортилось в механизме. Он еще работал, но из него вырывался какой-то зловещий треск и скрежет.

По сути, после заключения «вечного мира» не было ни одной мирной минуты. Все время что-то где-то рушилось, и тотчас воцарялась тревога. Все были охвачены чувством беспокойства и неуверенности, вроде как в годы падения Римской империи. Но если тогда на крушение старого мира понадобилось несколько веков, то теперь хватило нескольких десятилетий. Настолько стало плотным население мира и настолько более интенсивным стала его реакция на события.

Капиталистический строй успел полностью изжить себя и, кроме всяких мелких неприятностей, одно главное обстоятельство заставляло особенно задумываться самых дальновидных людей. А именно, вечное шатание между двумя крайностями: от безработицы к перепроизводству и от перепроизводства к безработице. Никакая власть не могла упорядочить производство и распределение. Правда, крупнейшее государство Европы нашло тут единственно верное решение. И тем самым дало пример для подражания борющимся массам капиталистических стран. Пример этот способствовал распространению идеи мировой социальной революции. А какое чувство неустойчивости порождала эта идея в капиталистических странах, само собой понятно.

Если же добавить ко всему горечь поражения, охватившую некоторые народы после мировой войны, крушение прежних жизненных традиций и ужасающее экономическое положение, то мы получим полную картину бурлящего хаоса.

И все-таки среди этого океана безнадежности попадались какие-то островки слабой надежды. Ими были маленькие страны, получившие именно благодаря войне государственную независимость. Последняя была для них многовековой мечтой — и вот она осуществилась! Буржуазия этих стран еще не постарела, перед интеллигенцией простирался непочатый край деятельности, да и широкие массы, охваченные настроением национального возрождения, забывали пока о многом. Забывали и о том факте, что малые нации получили самостоятельность лишь в результате борьбы между гораздо более значительными силами. Достижение независимости относили в той или иной мере за свой собственный счет.

Моя юность, мое формирование совпали именно с этими годами освобождения малых народов. С годами осознания своей национальной ценности, порой даже болезненно гипертрофируемой. Открывались новые перспективы, материальные и духовные, беспрестанно, правда, искажаемые столкновением противоположных идей этой нервной эпохи. И радость деятельности постепенно пронизывало чувство всеобщей безысходности, ибо волны кризиса захлестывали, само собой разумеется, не только большие страны, но и малые. Это давало пищу революционному беспокойству, стремлению принять участие в преобразовании мира. Все большее место завоевывали принципы коллективизма, пока что переплетенные с либеральными представлениями, унаследованными от прошлого.

Всеми этими чувствами и идеями загорался и я, как загораются в молодости все. Теперь при взгляде назад думается: комары, подхваченные бурей!

Ко всему, конечно, присоединялись и интимные переживания юноши, вступающего в пору своего возмужания. Поэзия и первая любовь, весенние вечера, патетические строки, радость странствий — все то, что переживаешь лишь один раз, воображая, что никто до тебя не переживал этого. Не следует забывать и о первом знакомстве с великими и малыми пороками жизни, которое тоже считают неповторимым. Наивные, милые, чем-то грустные и навсегда невозвратные времена…

Когда думаешь обо всем этом задним числом, то поневоле спрашиваешь себя: да надо ли было мне получать гуманитарное образование, изучать философию и музыку, столько мечтать о всяких надзвездных вещах, чтобы потом стать профессиональным солдатом, шофером, моряком, бродячим торговцем, перепробовать еще с десяток специальностей и сделаться в конце концов хромым погонщиком козы на каком-то заброшенном побережье?! Но, говоря по справедливости, кто был в силах предугадать будущее отдельного человека, если никто не мог предвидеть судеб целых государств и народов.

6

Стоят чудесные дни поздней весны. Уже появляются блеклые тона, но еще не исчезли и свежие зеленые краски, не очень-то здесь обильные. Ибо тут всегда преобладают оттенки терракоты, желтого туфа и серого пепла. К ним сейчас присоединяются потоки застывшей лавы и места, сожженные газами, почему-то окрашенные в лиловый цвет. Все это вообще какое-то тусклое, даже в весеннюю пору. Лишь небо и море по-прежнему ярко-голубые…

Глядя на знакомый пейзаж, я все-таки не испытываю былой радости. Похоже, что и чувства мои притупились.

Странно! В течение всей своей прежней жизни я считал, что могу любоваться природой лишь в одиночестве, что другие мне только мешают. Но едва эти «другие» исчезли, как и природы будто не стало. Я был из тех, кто любуется природой, постигает ее не только для себя, но и для общества. Теперь я ничего не вижу и не понимаю, теперь я не забочусь ни о чем, кроме своих будничных дел. Похоже, что без общества нет и природы.

7

Я намеревался последовательно и обстоятельно описывать свою жизнь, но постепенно отступаю от этого плана. Мешает сознание того, что, возможно, никто не прочтет моей истории. Рассказывать же самому себе то, что уже знаешь, это кажется таким бессмысленным. Все равно как разговаривать с самим собой громким голосом. Другое дело — развивать мысли, которые становятся тебе ясны лишь после того, как изложишь их на бумаге. И потому я все время сворачиваю с пути описания исторических эпизодов на путь раздумий и мудрствований. Пусть мне останется хотя бы эта радость!

К тому же мои разбросанные заметки разделяются долгими паузами. Неделями я не могу взяться за свою тетрадь. То надо заботиться о пропитании, то находит такое настроение, что и думать ни о чем, кроме самого насущного, не хочется. И тогда нить повествования как бы обрывается.

Сейчас опять был перерыв в несколько недель. А за это время кое-что произошло и обычное течение моей жизни нарушилось.

Прежде всего должен отметить, что мое хозяйство стало богаче на целую скотину. Особой нужды в ней у меня, правда, не было, но раз уже она сама навязала мне свое общество, то ладно. Речь идет об осле. Тут встречаются самые различные животные, но все они настолько одичали, что всегда убегают. И вдруг мне попалось исключение. Совершая свою очередную разведку, я брел по Виа Рома и тут услышал, как вдали кто-то кричит жутким голосом: «Ааа-эээ! Ааа-эээ! Да-нет! Да-нет!» Осторожно приблизившись, я обнаружил осла, упавшего в открытый погреб. Кто знает, сколько уже времени он страдал там от голода и жажды. Ну, притащил я дверь с развалин поблизости, опустил ее наискось в погреб и помог ослу выбраться. Но вместо того, чтоб удрать, он с беспомощным видом остановился передо мной. Мне стало ясно, что эта пожилая скотина уже имела дело с людьми. Я напоил ее дождевой водой из старого бассейна, а потом отвел в парк пастись. Осел не покинул меня и после этого и сейчас стоит в передней вместе с козой, которой он как будто не нравится.

«Да-нет» — так он мне сам представился. И лучшего имени для него не придумаешь. Ибо оно хорошо выражает как его утверждающее, так и отрицающее начало.

Осел уже оправился после приключения с погребом и полностью обрел себя. Это несколько упрямая, но умная и хитрая скотина. Подружиться с ним нелегко, хоть у него более широкие интересы, чем у Евлалии. Его туповатая морда порой светится чуть ли не юмором. Иногда кажется, что это животное только притворяется глупым.

Может быть, появление Данета и навело меня на мысль совершить путешествие подлиннее. Я раздумывал и готовился к этому путешествию дня два. Хотелось выяснить, что делается во внутренних областях страны, хоть эта затея и казалась опасной. Я остановил свой выбор на побережье Сорренто, где нашелся бы по меньшей мере корм для скота и где я мог бы ловить рыбу для самого себя. Да и развалин, в которых удобно укрыться и переночевать, там, насколько я мог судить уже издали, более чем достаточно. А кроме того, речь шла о том, чтобы воскресить очень-очень давние воспоминания…

Итак, я нагрузил Данета припасами и утварью, взял за повод Евлалию и пустился в путь. Уже установилась очень теплая, но еще не жаркая погода. Для северянина она, во всяком случае, была терпимой. Местные жители, те, помню, при малейшей жаре или при малейшем холоде сразу забирались в свои берлоги!

Побережье это уже в давние времена было так сильно заселено, что казалось, будто здесь тянется один непрерывный город. Я с трудом пробирался через груды камня и металла, к которым еще присоединялись потоки лавы и пласты пепла, образовавшиеся при последнем извержении Везувия. Местами лава пересекала шоссе и полотно с искривленными ржавыми рельсами и тянулась до самого моря. Особое мое внимание привлекали пласты пепла — на них не виднелось ни одного свежего человеческого следа.

Мы двигались неторопливо и с прохладцей, словно цыгане. За день мы пересекали только один-два города. На ночь располагались в каком-нибудь более или менее уцелевшем доме, поблизости от которого имелась вода и корм для животных. Так, прибежищем для нас послужили бывшие королевские парки перед дворцами Ла Фаворита и Портичи. В дни моей молодости в Резине было нечем дышать от противной вони кожевенных фабрик, но затем весь город снесли, чтобы можно было добраться до древнего Геркуланума под ним. Вот он простирается передо мной на солнце: такие же развалины, как вокруг, только чуточку более старые и занятные. А над Везувием по-прежнему стоит столб дыма, похожий на пинию…

Весь путь продолжался около недели. В садах Торре-дель-Греко, Торре Аннунциаты и Кастелламаре я находил множество одичавших плодов, а столько рыбы, как теперь, у этих берегов никогда, наверно, не ловилось.

Но с приближением к Сорренто я под влиянием долго сдерживаемого волнения ускорил шаг.

Да, я без особенных усилий нашел на склоне горы ту же самую виллу Джиардинетто, и нашел ее почти не разрушенной. У меня дрожали колени, когда я поднялся на второй этаж и открыл дверь в комнату, окна которой, заросшие буйным плющом, почти не пропускали света. Меня обдало жаром, в душе что-то зазвенело. Да, тогда я был моложе более чем вдвое, тогда я был в расцвете сил, в самом счастливом своем возрасте, совпавшем к тому же с наиболее спокойным периодом всей моей жизни. Месяц, проведенный в этих самых розовых стенах… Я даже нашел на подоконнике изображение сердца, которое нацарапал заколкой для волос, уже тогда посмеиваясь над своей сентиментальностью. Но это нас растрогало. Прошло больше тридцати лет — где же теперь она? И где все те, кто жил в то время? Мне известно лишь то, что сам я тут, но радоваться этому нечего.

Под впечатлением воспоминаний меня охватило на миг желание пробыть здесь подольше. Но я сразу же вспомнил об оставленных дома нужных вещах, которые было бы невозможно раздобыть в этих местах. А кроме того, я обнаружил, что тут нелегко добывать воду. И все же я провел в Джиардинетто три дня, прежде чем пуститься в обратную дорогу. На этот раз она заняла гораздо меньше времени, потому что я не обнаруживал по пути ничего нового, да и меня уже тянуло домой.

И вот я наконец дома, словно после поездки за границу. Быть у себя и отдыхать! Похоже, что этим же чувством наслаждается и Данет у своих яслей, для Евлалии же смысл этого путешествия так и остался непонятным. Из-за усталости она дает меньше молока.

Ах да, еще одно! Дважды мне казалось, будто вдали за проливом я вижу вздымающийся над Капри дымок. А ведь там нет никаких вулканов (хотя, впрочем, кто его теперь знает!). Уж не живет ли там какой-нибудь отшельник вроде меня? Однако я мог и ошибиться.

8

Я надеялся, что поход в Сорренто ободрит меня, одинокого, и встряхнет. Но результат оказался даже чрезмерным: я стал нервным и неприкаянным. Хочется выбраться из своей скорлупы, а ведь идти-то некуда. Моя недавняя попытка напомнила мне со всей силой о контрасте между прошедшим и настоящим. И еще резче обнажила ужас положения.

Слишком много я увидел новых развалин! К здешним я привык и даже не мог себе представить этот город иным. Но в душе все еще жила иллюзия, что где-то все по-другому, хоть я и знал, что это не так. А теперь вдруг весь мир предстал мне в сплошных развалинах. Они всюду, куда ни ступишь!

В подобном настроении начинаешь верить в легенду об Атлантиде. Если в наши дни все казалось уничтоженным, то почему это не могло случиться и прежде, и даже не один раз? Очередная цивилизация достигала своего наивысшего уровня, а затем вдруг рушилась. И современникам это казалось концом света; так, например, семья Плиниев приняла за гибель мира одно-единственное извержение Везувия.

Вообразим себе неуклонное развитие человеческой культуры… Но ведь этому противоречат перспективы самого земного шара. Мы знаем, что его двойники во вселенной, став пригодными для жизни, достигают своего расцвета, а потом умирают, чтобы затем через неизмеримое число лет, может быть, снова вспыхнуть и стать обитаемыми. В мировом пространстве имеется достаточно таких Атлантид — так почему же будущее нашего тесного обиталища представляется нам иным? И значит, наши сизифовы усилия при всех условиях напрасны. Мы лишь не видим и не понимаем этого в своей муравьиной близорукости. Если хотите знать, что такое «вечные ценности», «вечная слава» и «вечная память», спросите об этом у мертвых планет!

Разрушение, по-видимому, оставляет даже более устойчивые результаты, чем жизненная деятельность. Развалинам свойственна какая-то более непреходящая завершенность, чем строениям, пригодным для использования. Разве в каком-нибудь доме проживешь две-три тысячи лет? А сколь многие из древних руин сохраняли в течение такого долгого срока свою неповторимую историческую ценность, непрерывно выполняли свою роль! Так и в бесконечности: там вращаются в основном либо обломки былой жизни, либо пункты для ее зарождения в далеком будущем, а самой жизни — ничтожно мало.

Ох, я просто пытаюсь рассеяться с помощью подобных парадоксов. По сути же, они не имеют ни малейшего отношения к моей подлинной жизни. Что уж говорить о вечности, если думаешь лишь о сегодняшнем и завтрашнем дне! Все мои судорожные усилия направлены только на повседневные заботы.

Всюду гнездятся птицы, а по Вилла Национале разгуливают какие-то тощие твари. Приходится защищать свои поля от кишащих вокруг пернатых и четвероногих. Сжав зубы, я гоняюсь за ними с дубиной в руках между обкорнанными пальмами и разбитыми памятниками. И если мне удается кого-нибудь прихлопнуть, то я ликую, как дикарь. Вот тебе и грезы о вечности!

Погода тоже не способствует успокоению нервов. Часто разражается гроза, да и сейчас гремит так, что уши закладывает. Между развалин струятся мутные потоки. Тут столько пыли, пепла и обгоревшего хлама, что даже потоп не смог бы их смыть. Средиземное море и то от них мутнеет!

9

Нашел пачку старых газет, времен второй и третьей мировых войн. Ба, вот веселенькое чтение! Органы желтого дома, бюллетени вавилонского столпотворения!

Все это, все эти потоки глупости, хвастовства и фальши снова меня захлестывают, и я теряю всякую способность рассуждать спокойно. А ведь это всего-навсего завалявшаяся в каком-то погребе плохо пахнущая бумага, ветхая и желтая. Но ведь когда-то она была оружием, тем более опасным, что того, кто им пользовался, никогда не удавалось поразить. Оружие, подобное бумерангу, летящему зигзагом по джунглям. Что за чернокожий швырнул его из-за куста? Кто будет отвечать за последствия? Эта макулатура оглашала, да еще и сейчас оглашает мир звериным рычанием. Но ответчика не было ни тогда, ни тем более — теперь. Остался лишь я со своими жизненными бедами, в которые они ввергли меня вместе с миллионами мне подобных.

Впрочем, отсутствию виновных приходилось удивляться еще и тогда, когда совершались все эти события. Во время первой войны были хоть известны все властители и военачальники, да и во время второй называлось несколько действительно громких имен. В пору же третьей — не говорили ни о ком, кроме Гастингса (да будет проклято это имя!). Имена исчезли или, во всяком случае, были настолько ничтожны, что никак не могли закрепиться в нашем сознании. Волна, едва вознеся их на свой гребень, тут же сбрасывала в небытие. Не успевало создаться никакой традиции величия. Все исчезало, словно рябь на воде. Не умолкал лишь грохот тягачей и танков, гул самолетов и топот бегущих солдат. Лицо истории заволокло гибельной тучей газа.

Когда в третьей войне Америку, Австралию и половину Азии мобилизовали против Европы, голос Гастингса прозвучал, будто храп боевого слона (будь проклята его память!). А Ко-Линг едва слышно прошипел что-то на каком-то непонятном азиатском языке. Нет, он, верно, лишь махнул рукой, и ничто человеческое не отразилось на его желтом лице, но миллионы пришли в волнение. Мир был точно ушат с водой, которую заставляла бурлить неведомая сила. И вскоре уже никого не осталось на своем прежнем месте. Все перемешалось. Получился какой-то коктейль из наций, мутный и едкий, — сам дьявол таким обжегся бы.

Чего добивался этот таинственный человек? Поистине никто не разгадывал его целей, потому что он не заботился о пропаганде, не выступал по радио и не давал интервью. Он в этом не нуждался, так как и без того был превыше всех. Он знай пер вперед и делал свое дело чисто. И теперь его ни о чем не спросишь. Ибо и сам он отправился тем же путем.

Но порой кажется, что в действительности его и не существовало, что он был только фикцией, созданной обезумевшими людьми, законченным олицетворением смерти и разрушения. А таким его даже нельзя ненавидеть. Тут слились в одном понятии и Чингис-хан и Тамерлан в удесятеренных размерах. И это понятие вобрало в себя весь технический разум человечества, все его искусство истребления. И результаты получились соответственными.

Как стремителен был распад человеческого общества в четвертой войне! С катастрофической внезапностью иссякли военные и экономические ресурсы. Нефтяные источники оказались исчерпанными до дна, и танки остановились. За жалкие остатки горючего дрались более отчаянно, чем за кусок хлеба. Но потом не осталось платины для контактов и умерла авиация. Вопли Гастингса о важной роли снаряжения не помогали (будь он проклят на веки вечные!). А Ко-Линг помалкивал и использовал свои фантастические запасы. Но потом и у него что-то кончилось, что именно, так никто и не узнал. И его просто не стало. Как не стало больше и организованного человеческого общества. На весь мир осталось лишь несколько сражающихся партизанских групп. Может, они еще и теперь сражаются!

Но сам я не видел и не слышал, как кончилась вся эта история. Я тогда сидел в плену в Афганистане, мучился малярией на Мадагаскаре, прятался в лесах Сенегалии. Спасаясь от смерти, я переплывал через замерзающие реки, питался вместе со свиньями, сидел целыми днями по шею в болоте и валялся без сознания в одной могиле с умершими от чумы. Так я прожил ряд лет. А последствия? У меня болит бедро, поврежденное при падении вертолета в Пекине, и дает себя знать отравление газами в Женеве.

Я хочу подробно описать историю этих своих собственных и общечеловеческих страданий. Только вот болтовня газет вдруг напомнила мне обо всем с неожиданной свежестью. Не могу успокоиться. И сейчас мне лишь хочется отдохнуть, отдохнуть…

10

Я долго болел и предыдущие страницы писал отчасти больным. Нечеловеческим усилием воли я заставлял себя вставать, чтобы позаботиться о себе и о скотине. Некоторые дни проходили как во сне. Не помню, куда я ходил и что делал. Меня трясла лихорадка, и, отправляясь на поле, я обеими руками держался за шею осла, чтобы устоять на ногах. Но животные словно бы понимали меня и мою беду. Всегда такие упрямые, они теперь никуда сами не уходили. Когда я валялся почти без памяти у едва тлеющего огня, они оба появлялись на пороге и долго смотрели на меня неподвижным взглядом.

Раза два я водил их через разрушенные дворы попастись в одичавшем саду. И вскоре они сами научились ходить туда и сами возвращались. Похоже, что они даже стали терпимее друг к другу.

Но однажды они вернулись с пастбища не вдвоем, а втроем: по пятам за Евлалией брела молоденькая козочка, робкая и слегка пораненная. То ли она отбилась от семьи, то ли вся ее семья стала добычей одичавших собак, шныряющих вокруг, а она одна случайно уцелела, — как бы то ни было, с этого дня она осталась у нас и вскоре приручилась. Я бесхитростно окрестил козочку Амикой. Она скачет повсюду и, как маленький ребенок, вносит в нашу жизнь оживление. Как раз в эту минуту она, шаля, засовывает свою шелковистую мордочку ко мне под пиджак, а Евлалия следит за ней издали ревнивым взглядом. Я же кормлю ее из рук самыми нежными листьями салата.

Уже осень, и я каждый раз, как собираюсь с силами, начинаю заботиться о продовольствии на зиму. Какой бы ни была тут зима, осень все-таки урожайнее. Я собрал со своего огорода немало картошки, бобов и гороха, и собрал бы всего еще больше, если бы к концу лета не заболел. К счастью, среди тех, кто совершал набеги на мои посадки, было мало травоядных, однако поля они все же попортили. Я насобирал фруктов в одичавших садах, да и опытный ботанический сад принес мне кое-что. А морская живность чуть ли не сама лезет в мои сети. Сразу видно, что она уже отвыкла от хитроумных преследований человекоподобных существ. А как мне сейчас помогает Данет при перевозке урожая домой!

Примечательно, что едва дальнейшее существование человека становится гадательным, как сразу падает его интерес ко всему окружающему. Так было и со мной во время болезни. Воспоминания о войнах тотчас погасли, и я даже не замечал развалин вокруг себя. Они казались естественными и как бы неизбежными. Лишь бы можно было двигаться и следить за своим полем! И когда мне это удавалось, я бывал почти доволен миром. Чувствую, что с тех пор, как я выздоровел, и до нынешнего дня во мне непрерывно нарастала воля к жизни. Неужто в самом деле можно все забыть и со всем в конце концов примириться?

11

Странно, снова подумал я, что именно те, кому дано постигать относительность всего, что происходит во времени и пространстве, могут радоваться и огорчаться из-за каких-то пустяков! Сознание бесконечности пространства должно было бы облагораживать человека, убеждать его в смехотворности собственного эгоизма, тщеславия и корыстолюбия. Ведь весь он со своими страстями занимает во вселенной еще меньшее место, чем микроб в капле воды! Подумать только, что свет движется со скоростью 300 000 километров в секунду, но мы уже знакомы с туманностями Млечных Путей, которые находятся от нас в двух миллиардах световых лет. Существуют газовые звезды, чей диаметр превышает расстояние от нас до Солнца, и существуют Солнца в девятьсот миллионов раз более яркие, чем наше! И несмотря на все эти познания, мы разыгрываем трагикомедии жадности и ревности! Мы воюем, охотимся за чужим добром и выпускаем газеты! Из-за ерунды приходим в неистовую ярость! Какая отвратительная бессмыслица!

(Я и сам рассвирепел сегодня утром, когда Евлалия опрокинула ногой кружку с молоком. Но мне это все же позволительно!)

12

Начинается вторая моя зима здесь. Теперь я уже знаком с этим временем года — помню, от чего страдал в прошлом году, в чем испытывал недостаток. И на этот раз запасся получше.

При виде моих запасов хочется спросить: почему все-таки здесь не оказалось кого-нибудь еще, кроме меня? Ведь ясно, что для него нашлись бы и пища и кров. И не для одного, а для десятков, если не для сотен людей. И местные жители наверняка справились бы со всем лучше, чем я. А кроме того, ведь жили же тут люди, чей уровень жизни был намного ниже, чем сейчас у меня. Город этот известен испокон веков, как город лаццарони! Но все они исчезли, хотя с их точки зрения жизнь теперь стала более удобной.

Да, можно было бы задать этот вопрос, если не знать истории гибели города. Ведь он не был погублен внезапной катастрофой. Агония этого города с миллионным населением длилась десятилетие. И к концу он стал совсем другим, чем был прежде.

На протяжении нескольких лет его захватывали три или четыре раза: одна сокрушительная волна шла за другой. И то, что пощадили война и грабежи, разрушило землетрясение. Поистине вконец проклятый город!

Коренных жителей тут оставалось мало. Через город прошло уже несколько контингентов населения, словно через временный лагерь. Под конец даже национальность этих людей трудно было бы установить. Их нельзя было назвать горожанами, они не образовывали никакого общества. Это была захватившая город орда варваров, подобная бесчисленным ордам прошлого. Кто-то еще мог бы в одиночку ловить рыбу или обрабатывать поле, но сообща с другими — нет. Этому помешали бы террор орды, ее насилие, вечные приступы паники. Проще было жить вне этого анархического общества, чем внутри него. Теперь тут можно хотя бы добыть пропитание, а тогда люди умирали от голода. А тот, кто не умирал, спасался бегством.

Наконец, когда здесь осталось совсем уже мало людей, они вдруг ушли все сразу. Это был один из самых загадочных приступов психоза, которые случались так часто в течение последних войн. Их с одинаковым успехом можно объяснить как фанатической одержимостью, так и душевным расстройством. Людей вдруг охватил какой-то ужас перед развалинами, horror ruinarum. Эпидемий этого психоза распространилась с ужасающей быстротой и заразила всех. Бог его знает, какие древние воспоминания она пробудила, какие страхи перед местью пенатов, оставшихся без крова! А вскорости, разумеется, появились и пророки, начавшие вопить: «Прочь отсюда! Прочь отсюда! Есть еще страны и материки, где нет развалин!» И вот люди кинулись бежать — голодное, оборванное, безумное стадо. Они старались держаться подальше от городов, чтоб избежать вида развалин. И разоряли те глухие уголки, которые до той поры избежали разрушений. Я видел их разрозненные группы, когда бродил, прячась, по берегу Мессинского залива. Они, по-видимому, разыскивали девственный лес или необитаемую равнину. Куда они выбрались? Не знаю. Могу лишь сказать, что часть из них попала в Сицилию как раз тогда, когда там началось большое землетрясение. Те же немногие, которых я еще застал здесь, уже дошли до настоящего безумия. Они попрятались в уцелевших домах и умерли там от голода, ибо не отваживались выйти.

Надо сказать, что на первых порах эта жуткая психическая атмосфера делала мое пребывание здесь очень тяжелым. Потребовалось все напряжение воли, чтоб не поддаться воздействию среды. Еще немного — и я тоже убежал бы отсюда. К счастью, самый тяжелый душевный кризис я пережил уже в Авеллино, так что сюда прибыл более или менее здоровым. Постепенно я свыкся с местом. И вот теперь я здесь и здесь останусь, назло всем бесноватым призракам развалин!

Пока я пишу, маленькая Амика пытается своими молодыми зубами покусывать мою бороду, словно она соломенная. Не правда ли, Амика, мы не боимся развалин и останемся здесь, что бы нас ни ожидало?

13

Ранней весной прошлого года, роясь в развалинах одного барского дома близ Спирито Санто, я натолкнулся на интересную находку: это была большая частная библиотека. Дом, разумеется, был полностью разрушен, однако библиотека все-таки уцелела. Две высокие бетонные стены упали друг на друга таким образом, что образовали над ней как бы шатер. И никто не догадался искать под ним поживы.

Казалось бы, для человека в моем положении это необычайно счастливая находка. Но, по совести говоря, я уже отвык развлекаться чтением. Мои шершавые мозолистые руки так долго имели дело с грубыми предметами, что уже разучились держать книгу в изящном переплете. Да и вообще книги теперь не очень-то меня привлекают. Я, правда, люблю размышлять, но чтобы размышлять под впечатлением книги, нужно иметь терпение и время. Все мои нынешние мысли зарождаются случайно, из внутренних побуждений, как бы непроизвольно. А в книгах столько намеренного, нарочитого, неискреннего! Сразу видишь, что у автора есть в жизни только одно дело — думать. И он отображает не смысл жизни, а жизнь мысли. Но это очень ограниченная жизнь.

Все же я время от времени захожу в эту библиотеку, роюсь в книгах и уношу домой то, что кажется интересным. А с тех пор как появился Данет, я перевозил книги целыми грудами — и для чтения, и для топлива. А сейчас я особенно нуждаюсь и в том и в другом, так как осенью приходится много сидеть дома, и промозглая сырость пробирается даже в жилье.

Восстанавливая забытые знания, я читаю по складам латинские тексты, одолеваю с грехом пополам итальянцев да испанцев и других писателей, чей язык мне знаком лучше.

Но все-таки чтение не доставляет мне полного удовольствия, и главная причина этого — сама литература. Передо мной все четче и четче вырисовывается духовный облик бывшего владельца найденного мною добра. Это какой-то человек fin de siècle’я^[4], зажившийся в нашем веке. В подборе его книг отразился необычайно жеманный вкус, предельно оторванный от современности и разума. Эти книги — словно голоса с Сириуса, настолько они чужды тому миру, в котором я живу. А может быть, сейчас всякая литература производила бы на меня такое впечатление?

И есть еще одно — уже более личное. Вкус этого книголюба и замечания, оставленные им на полях, выражают прямо-таки болезненный страх перед грядущей катастрофой. Подобно римской знати времен упадка, он тоже ищет и находит приметы вырождения мира. Тут необычайно много литературы, посвященной изучению всевозможных психозов. Будто и у него самого что-то непрерывно болело. А это-то больше всего раздражает меня и злит. Хозяин книг чем-то напоминает мне меня самого, хотя я и считаю, что нахожусь в полном душевном равновесии. Или в моей душе таятся и другие крайности, свойственные ему? Вот было бы ужасно выявить свою внутреннюю сущность даже не с помощью какого-либо писателя, а с помощью его читателя!

Чтобы освободиться от нервной неустойчивости, стараюсь найти для чтения что-нибудь погрубее. Настоящую радость доставила мне «Похвала глупости» старины Эразма. А ведь он жил отнюдь не в самое мудрое и спокойное время, хоть это время и было более мудрым и спокойным, чем наше. И превозносить глупость своей эпохи за то, что лишь она вносит в жизнь свежесть и веселье, — это не так плохо придумано, даже если принимать все сказанное впрямую. Ибо здоровая и солидная глупость при всех условиях вещь более успокоительная, чем вечное самокопание. Но достичь ее не легко даже Данету, который вздыхает на своей подстилке из старых газет.

14

Нынешняя зима ветрена и неласкова. Выходить можно лишь в овечьем тулупе, какие, бывало, носили пастухи из Абруццо. Над побережьем Виа Партенопе ревет буря, а у мола Сан-Виченцо клокочет белая пена штормовых волн. И по огрызкам пальм еще хлещет ливень!

Уже смеркается. Я возвращаюсь домой с добычей на плече — с большим крабом, выброшенным на берег. Впереди чернеет, словно каменоломня, та часть города, в которой я живу. Стены высятся так близко одна от другой и улочки такие узкие, что кажется, будто развалины не могут обвалиться. Даже и не разберешь, какие дома разрушены, а какие уцелели, — все они остались такими же мрачными, как были.

Я сворачиваю в этот лабиринт, пробираюсь через проход, заваленный всяческим хламом (откуда-то доносится жуткая вонь — уж не труп ли это!), и ныряю в свою трущобу. В трактире темно, но я по слуху определяю, что скотина здесь. В кухонном очаге тлеет слабый огонек. Я зажигаю от него глиняный помпейский светильник, подобранный мною в Национальном музее, и приступаю к своим вечерним хлопотам. Однако вечер долог, и заполнить его нелегко. Я пробую читать, потом лежу при свете и разглядываю черные стены, а затем гашу светильник. Где-то скрежещет на ветру железо, отставшее от крыши. А сон все не идет и не идет.

В это бессолнечное и мрачное время года мне вспоминается осень на моей далекой родине. Чем короче и темнее становились там дни, тем ближе к дому держались люди. Это место объединяло и утешало их в ненастное время. А здесь, даже когда я дома, мои мысли все время кружат лишь вокруг моего беспросветного одиночества.

Теперь я понимаю, что меня беспрестанно угнетает. Тоска по человеку. Но я хорошо знаю, что стоит мне услышать за стеной шаги, как я мигом схвачу острогу и притаюсь за дверью (то же самое сделал бы, вероятно, и тог, другой, заметив мое присутствие). Ибо мы привыкли видеть в человеке только хищника, только дьявола. Так же, вероятно, реагируют друг на друга и настоящие хищники при встрече в лесу. Но, несмотря на это, я тоскую по человеку!

Ведь он когда-то существовал и, должно быть, еще существует. Я помню его по своей юности, да и много позже читал о нем в книгах. Поэзия, музыка, самопожертвование и другие проявления гуманности — ведь все это было, ведь всего этого не могло быть без человека. Ведь все это существовало лишь в силу людских взаимоотношений. И если бы люди не собирались вместе, вряд ли рассказывались бы сказки, устраивались бы концерты, вряд ли зарождалась бы любовь, такая порой красивая. Одни животные могут довольствоваться только тем, что живут. Надо же мне было попасть в эту жестокую, животную, безлюдную эпоху!

Каково мне сознавать, что я еще не так стар! Даже мой отец мог бы еще быть жив. В юности я видел людей своего теперешнего возраста: они были в расцвете сил и работоспособности, а некоторые из них — почему бы и нет? — даже обзаводились семьей. Странная мысль! Но я, человек с удручающе длинным прошлым и без всякого будущего, чувствую себя в своем одиночестве всего-навсего седоголовым хромым стариком. И некому это оспаривать, хотя бы из любезности! Любезность! Да, любезничать с самим собой может, пожалуй, только фигляр! А мои козы и осел не нуждаются в любезностях, еще менее они способны их отпускать. Это ведь старая истина, что человек отличается от животных еще и тем, что только он единственный умеет врать.

Увижу ли я когда-нибудь еще это подобное себе существо — лживое и искреннее, беспощадно-жестокое и готовое на самопожертвование, способное не только на бессмысленные разрушения, но и на созидание нового?

15

Совсем недавно я жаловался на одиночество и тосковал по человеку. С тех пор я успел обнаружить такие поразительные вещи, что окончательно потерял покой.

Дня два назад, поднявшись на Каподимонте, я нашел свежую апельсиновую кожуру, причем в таком виде, какой может ей придать только человек. Она была разорвана на соединенные внизу меридианные дольки и наколота на ржавую пику железной ограды, окружающей замок. Думаю, что такое не может случиться в природе само по себе…

А сегодня, когда я опять рылся в развалинах Национального музея, до меня вдруг донесся звук, похожий на звон копыт. Я поспешно спрятался за стену. И увидел из-за нее одинокого всадника, неторопливо ехавшего по улице, — время от времени он останавливался и оглядывался по сторонам. Молодой и с красивой осанкой, он все же оставлял в целом дикое впечатление. Но несмотря на все свои опасения, я бы все-таки вышел и дал о себе знать — настолько я мечтал о человеческом обществе, — если бы вдруг не заметил, что перед всадником на лошади лежит девочка-подросток со связанными руками. По лицу ее, выражавшему отчаяние, струйкой стекала кровь. Вскоре они исчезли из виду, скрывшись за развалинами…

Все это меня так потрясло, что мне трудно собраться с мыслями.

16

Со времени предыдущей записи прошло дней десять. Сначала меня одолевало ощущение постоянной опасности, я отделался от него очень не скоро. Я словно бы превратился в обитателя дремучих лесов, вечно преследуемого, вечно опасающегося ловушки и вынужденного быть всегда начеку, чтобы его не застигли врасплох. Вокруг бродили люди, но где и какие? Я видел лишь двух, но с меня было достаточно и этого! Я начал изучать следы на пепле, лежавшем местами на улице, и прислушиваться ко всякому звуку, ко всякому шороху. Я пробирался, прячась за развалинами и осторожно выглядывая из-за углов. Я больше не отваживался выводить своих животных, и они жили впроголодь. Но тут осел принялся выкрикивать свое вечное: «Да-нет! Да-нет!» — и мне пришлось завязать ему морду.

За всеми этими тревогами я и не заметил,как перестал дуть пронзительный зимний ветер, как небо снова посветлело и холмы опять надели свой светло-зеленый наряд. Я уже давно перестал следить за сменой чисел, но то, что вновь наступает новая весна, это я хорошо вижу.

Лишь постепенно я настолько справился со своим волнением, что смог опять приняться за повседневные хлопоты. Я поработал на своем маленьком огороде и расставил рыболовные сети. Но меня все время преследует то же чувство, какое бывает у человека в темной комнате: я здесь не один — кто же тут еще находится? Чувство это столь неприятно, что с течением времени становится невыносимым.

На том и кончилась моя тоска по человеческому обществу!

17

Да, человек, которого я недавно видел, был настоящий дикарь. По всем своим повадкам, по всей своей сущности он принципиально отличался от прежних людей. Даже у потомков Целебесских людоедов не такое выражение глаз. А ведь человек этот еще не совсем потерял связь с остатками былой цивилизации: это было видно и по одежде, и по его прирученной лошади. Но вскоре и эти остатки исчезнут. Его дети уже не будут о них знать. От поколения к поколению люди начнут опускаться все ниже, так как будет понижаться общий жизненный уровень. На то, чтобы открыть что-то новое, нужно много времени, но на то, чтобы забыть, — совсем мало. Люди будут знать об эпохе предков лишь по преданиям, и она будет им представляться каким-то золотым веком…

Неужто и в самом деле придется начинать с самого начала? Жить в пещерах, прикрываться звериными шкурами, использовать оставшиеся от прежней цивилизации предметы из металла и других материалов на манер людей каменного века, даже и не подозревая об их истинном назначении? Опять ковырять землю деревянной мотыгой, сеять горстями бобы и просо и пасти пару коз? Да и в духовном отношении соответствовать уровню этого первобытного натурального хозяйства?

Зачем же тогда существовала столь развитая техника, моторы и самолеты, химия и радио, искусство и философия? Два поколения спустя уже никто не будет о них знать. Все прежнее умение, все знания найдут свое отражение разве что в мифологии. И пастухи будут рассказывать у костров о новых Прометеях и Дедалах. Три поколения спустя условия жизни станут таковы, что ни одна книга не сможет больше уцелеть. Да и зачем они, если их никто не сможет читать, если никто не будет и догадываться об их назначении?

Не следует вообще переоценивать значение уцелевших образцов материальной культуры. Мертвые римские города в Северной Африке не оказали никакого эволюционного воздействия на появившихся там позже кочевников. Пришельцы не использовали развалин даже в качестве каменоломен, поскольку они жили в шатрах и домов не строили. Они попросту проходили мимо, едва ли замечая руины. Более высокая культура не может воздействовать на более низкую при отсутствии социального соответствия.

Но человечество, если говорить о нем в лучшем значении этого слова, еще ведь не совсем погибло? Наверняка уцелели и другие, мне подобные, — один здесь, другой там, — нам надо передать кому-то свои навыки и знания, и тогда мы спасем цивилизацию! Мы оставим наследство будущему обществу, и в этом наша миссия — миссия последних могикан!

Да, в этом-то и суть — в обществе… Но что, если обществу больше не понадобится это наследство, если общество опустится настолько низко, что и не сможет его использовать? Что, если оно окажется в столь первобытных социальных условиях, что будет лишено всякой возможности применить наши технические достижения? Какой будет этому обществу прок в том, что наши химики, несмотря на военные бури, наконец-то нашли практическое решение проблемы трансмутации элементов, изготовив первый грамм искусственного, но при этом самого настоящего золота? Где это общество раздобудет невероятно сложные установки, в которых осуществляется подобный процесс? Такие вещи стали возможны лишь благодаря предельной интенсивности и развитости былой цивилизации, А будущему обществу, разреженному и медлительному, предстоит сначала овладевать экстенсивным хозяйством. Добывать из атмосферы белок — это было бы для него слишком накладно, синтетические заменители оказались бы излишней роскошью. Но если обществу не понадобится наша наука, то оно и не станет запоминать ее. В памяти поколений сохранятся при благоприятных обстоятельствах самые общие религиозно-мифологические воспоминания о людях, живших в далеком прошлом и совершавших удивительные дела.

И, наконец, эти самые «мы»… На многое ли способен в одиночку предоставленный самому себе современный интеллигент, односторонний специалист? Я уже не впервые об этом думаю. Уже давно я втихомолку спрашиваю себя: а что, если бы я вдруг оказался один на материке, населенном первобытными людьми, смог бы я привести их к современной цивилизации? Кое-что мне хотя бы в принципе известно, но я нипочем не смог бы описать какой-нибудь паровоз, мотор или радиоприемник настолько точно, чтобы их можно было сконструировать по моему описанию. Мне ведь неизвестно, какие материалы, машины и прочие вещи нужны для их изготовления. Столь же беспомощным был бы я и в своей попытке передать огромное гуманитарное наследие прежнего общества, хоть здесь мне и следовало бы проявить большую осведомленность. Кое-как я сумел бы дать микроскопические сведения о философии, истории и прочих научных дисциплинах, о достижениях искусства и литературы. Но ведь культура не складывается из каких-то отрывков, изложенных «своими словами». В нее целиком входят и сами эти достижения, и история их органичного возникновения. Случайный обломок той или иной отрасли культуры совершенно не способен уцелеть в эпоху совсем другого культурного уровня. В культуру надо вживаться, день за днем дорастая до нее. Разве хватило бы целой моей жизни на то, чтобы передать все это, не говоря уже о недостатке знаний!

Короче говоря, я предвижу, каковы были бы результаты моей миссии, если бы я попытался ее выполнить. Я уподобился бы описанному Уэллсом зрячему в стране слепых, которому грозили, что лишат его зрения, ибо у него было больше чувств, чем полагалось в обществе слепых.

Нет, человечеству придется преодолевать заново все ступени развития. Оно не сможет перескакивать через них, а должно будет с трудом взбираться со ступеньки на ступеньку. Оно не избегнет былых испытаний, поисков на ощупь и заблуждений. Тут наше положение сходно: я тоже лишь постепенно начинаю понимать, как мне следует обрабатывать свой клочок земли.

18

Больше десяти дней не был дома. Как и в прошлое лето, совершил далекий поход. Тогда его характер был более или менее случайным, теперь же я придерживался твердого плана. Тогда я руководствовался внезапной прихотью, теперь же я стремился хоть на время покинуть город, действующий мне на нервы. Правда, ничего подозрительного не произошло, но вся атмосфера вокруг была ненадежной. «Убраться бы отсюда подальше, — подумал я, — в какое-нибудь совсем глухое место, которое и раньше-то никого не привлекало, а ныне и подавно». И тут я вспомнил о Кумской низменности, знакомой мне еще по прежним, стародавним временам.

Однажды ранним утром я вновь нагрузил Данета и взял за повод Евлалию, Амика же скакала вокруг нас сама по себе. Мы выбрались из города, прошли сквозь древний туннель под туфовой горой и выбрались на дорогу, тянувшуюся вдоль побережья Позилипо.

Чтобы выполнить свою цель и отыскать место потише, мне сперва пришлось пробираться через такие поселения, как Баньоли, Поццуоли и Байя. Когда-то это были цветущие прибрежные городки с роскошными виллами, но теперь я видел лишь развалины, развалины и развалины. Тут мало что пощадили огнеметы дальнего действия, землетрясения и грабители. Повсюду валяются остатки военных и транспортных машин. Часто попадаются ржавые рельсы и заросшие травой шоссе, никому больше не нужные. Лишь парки и сады разрослись с необычайной пышностью. Природа вновь отвоевала свои права, человек больше не подстригает ее и не искривляет. И всякое зверье расплодилось в небывалом множестве. Я видел даже, как по королевскому парку в Позилипо скакали две обезьяны, не иначе как это были потомки беглецов из зоопарка. А Данет прямо остолбенел, увидав под деревьями свою родственницу — зебру, щипавшую траву.

Время от времени на этом прекрасном ландшафте открывался и более широкий вид: с одной стороны показывалось бирюзовое море со своими островами, а с другой — вулканические холмы с кратерными озерами. Склоны холмов были словно покрыты светло-зеленым плюшем. В центре этой идиллической картины виднелся вулкан Сольфатара, из которого тянулась к небу тонкая лента дыма. Я хорошо знаю, что, по утверждению геологов, он не должен этого делать. Но поскольку геологов больше не осталось, то и вулкан волен в своих действиях.

Мы задержались на два дня в Байе. Место с таким прошлым! Гораций, Марциал и Проперций превозносили его, как самое веселое на земле: бесконечные морские прогулки по заливу, музыка, песни и любовные приключения! Но совсем недавно в мои руки попал старик Сенека с его сетованиями на жизнь в Байе. Надо же было такому ворчливому и брюзгливому моралисту явиться в этот всесветный Вавилон! На свою беду, он поселился в гостинице, в нижнем этаже которой господа брали ванны. Там горланили игроки в мяч, вопили в бассейне купающиеся, носились массажисты и мелочные торговцы, выгоняли с воплями воров, кравших одежду. Сенека уверял, что в этом бедламе не проживешь и двух дней.

Ему бы понаслаждаться теперешней тишиной! Байя еще до последней катастрофы была сравнительно тихим дачным местом, а теперь меня испугало среди здешних развалин лишь одно существо: помесь английского дога с гиеной…

Затем мы пересекли полуостров и спустились к Кумской равнине. Я еще издали различил почтенный холм акрополя, возвышавшийся над плоским берегом. То было расположенное среди лугов и полей старинное гнездо завоевателей, гнездо сухопутных и морских разбойников, более древнее, чем руины на склоне Сан-Эльмо.

Я, задыхаясь, вскарабкался на холм, пробираясь между почерневшими остатками стен, между кустами и ползучими растениями. Вид сверху объясняет, почему некогда этот холм настолько понравился ватаге греков, рыскавших по морю, что именно тут они впервые утвердили свою стопу на материковой итальянской земле. С одной стороны — безбрежное море, с другой — равнина, окаймленная горами, — к этому орлиному гнезду не подобрался бы незаметно ни один чужак!

Живем здесь уже третий день. Я с козами укрылся в сторожевом домике, а осел — в пещере Сивиллы под акрополем. Большей частью мы занимаемся тем, что бродим по участку между холмом и морем. После зимних мучений этот отдых кажется нам идиллическим. Надо только посмотреть, как неистовствует Амика, скачущая по буйной траве! И временами я вновь думаю: как было бы чудесно остаться тут навсегда. Подальше от волнующего прошлого, поближе к этим старым развалинам, чей век кажется вечностью!

По нескольку часов в день провожу на вершине акрополя. Кроме роскошного вида, меня еще удерживают наверху и раздумья о давних событиях, случавшихся здесь. Я, словно наяву, вижу былых искателей приключений, плывущих по морю и выискивающих место для высадки. Это шумный, непоседливый народ, но в его непоседливости и таятся побеги нашей культуры. Не они ли, эти самые кума́нцы, создали и латинский алфавит? В память о них я и пишу эти строки именно здесь, на холме кумского акрополя.

19

Снова оказался дома, и скорее, чем можно было ожидать. Едва дыша от страха, сбежал со своим стадом под покровом тьмы. Боюсь и думать, что теперь будет…

Последний день в Куме был необыкновенный. Уже привыкшие к свободе животные паслись у подножья холма, а я лежал наверху, наслаждаясь покоем. Дело шло к вечеру, в безоблачном небе пылало солнце, а с моря тянуло легкой прохладой. Возможно, я даже задремал на миг. И все еще видел из-под прикрытых век красную бабочку, покачивавшуюся на виноградном побеге, да слышал, как в траве жужжит шмель. Затем я канул в темную пустоту и, почти тут же очнувшись, удивился внезапному предчувствию беды. Я сел и огляделся: вдали синели за дымкой горы и вздыхало опаловое море. Ничто не шевелилось, и я недоумевал, что могло меня встревожить. Но затем мой взгляд скользнул вниз, к морю перед акрополем, и я чуть ли не окаменел от испуга.

Там, в нескольких сотнях гребков от берега, виднелось нечто похожее на барку. Ветра не было, ее драный парус обвис, по обоим бортам барки вздымались по десятку весел. Отсюда, сверху, она казалась медленно приближавшейся сороконожкой.

На миг я растерялся, а потом сообразил, что они правят прямо к берегу! Я быстро отполз и, прячась за кустами, начал сломя голову спускаться вниз. Я падал, обдирал об ветки руки, из-под моих ног со стуком скатывались камни и щебень. Мои твари с прежним спокойствием щипали траву. Я подкрался к краю холма и увидел из-за него, как кучка людей вытаскивает барку на берег. Потом они засуетились и стали показывать на что-то руками, после чего часть из них зашагала прямо в мою сторону.

Я взглянул на обе дороги, по которым мог выбраться отсюда, — на любой из них меня бы заметили. Я все еще колебался, а когда до меня донеслись издали голоса, я собрал животных и загнал их в пещеру Сивиллы. Там я оставил их в глубине, а сам остался, на страже, у входа в пещеру. Вход почти совсем зарос диким виноградом, из-за листьев которого я и выглядывал.

Сперва я никого не видел, потому что пришельцы находились по другую сторону холма. А затем вдруг они появились в поле моего зрения. С десяток загорелых, бородатых мужчин в лохмотьях и отрепьях. Все они были так похожи, что я не мог отличить одного от другого. Продвигались они с опаской и разговаривали тихо, время от времени показывая на акрополь. И я надеялся, что они пройдут мимо меня и моего стада.

Но тут случилось нечто неожиданное. Сбоку, от меня вдруг промелькнуло белое пятно: это выскочила вприпрыжку Амика. Я и не заметил, как она улизнула из пещеры! И тут уже с обычной своей детской доверчивостью помчалась прямо к пришельцам. Те оторопели, а потом пронзительно закричали, забыв о всякой осторожности. Громко гогоча, они пытались схватить Амику, спотыкались, падали и снова вскакивали на ноги. Амика же шаловливо отпрыгивала в сторону, даже не, понимая, чего от нее хотят. Но затем в нее что-то метнули, и она упала. Козочка, правда, снова встала и жалобно заблеяла, но тут ее настиг один из преследователей и свернул ей шею.

Мало ли я видел убийств на своем веку? И разве сам я по неизбежности не принимал в них участия? И все же смерть этого беззащитного существа заставила меня содрогнуться. Однако я ничего не мог поделать. Я был стар, одинок и не смог бы даже быстро удрать. Пришлось мне остаться на месте, думая лишь о собственной безопасности.

Убийца схватил Амику за ноги и оттащил ее в сторону. Вся шайка устроила там привал, развела костер и зажарила козу. Ели они, как дикари. Они жадно глотали мясо, с которого капал жир, и рычали от блаженства. А после опять отправились обследовать холм и, поднявшись по тропе наверх, исчезли из виду.

Что мне оставалось делать? И бежать отсюда, и оставаться было одинаково невозможно. Эти люди свернут мне шею с тем же успехом, что и Амике. Более того, с них бы сталось и взять меня в рабство…

Так прошло несколько часов. Временами до меня доносились с акрополя крики, затем снова наступала тишина. Вскоре трое из пришельцев опять прошли мимо входа в пещеру, но намного ближе, чем в первый раз. Они пристально изучали склон холма — видно, появление Амики возбудило у них подозрения. Они задирали кверху свои курчавые бороды, размахивали руками и спорили о чем-то гортанными голосами. Какой они были нации? Мне был незнаком этот язык, этот тип лица. Однако я нашел в них сходство со всадником, недавно встреченным мною в городе, и глаза у них были дикие, как у хищников. Сердце у меня стучало, словно молот, когда они проходили так близко от меня. И я сжимал обеими руками пасть Данета, чтобы он не закричал.

Солнце опустилось ниже, тень холма вытянулась, наступил вечер. Но чужаки не уходили. Прячась за кустами, я выбрался наружу и увидел, что одна часть дикарей по-прежнему оставалась около барки, а другая разбила бивак на акрополе. Они и не думали убираться отсюда!

Тогда я стал дожидаться ночи. Стемнело быстро, но я должен был поторапливаться: край неба посветлел, предвещая восход луны. Я ухватил за повод Евлалию и Данета и потащил их за собой. Я мчался что было сил и остановился передохнуть лишь в горах, неподалеку от озера Аверно. Здесь мы кое-как провели остаток ночи, ибо идти в темноте было трудно. А сегодня к вечеру мы уже добрались до дому.

Что я буду делать, если здесь поселится подобный народ? Неужто моему прежнему житью — плохому ли, хорошему, но спокойному — пришел конец?

20

Прошла неделя, которая ничего не принесла мне, кроме новых доказательств опасности моего положения.

Как только я отдохнул и пришел в себя от пережитого, я решил первым делом отправиться на разведку. Я задал скотине корма, запасся едой и сам, закрыл двери и пустился в путь. На этот раз я вышел из города более прямой дорогой и остановился лишь после того, как с горы Грилло начал различать Куму. Оттуда я как можно ближе подкрался к акрополю. И зрелище, которое мне открылось, ничуть меня не утешило.

Число пришельцев во много раз выросло. У берега чернело уже три барки; и по берегу и по равнине расхаживали люди. Одни из них рыбачили, другие охотились, а третьи что-то строили на акрополе. За холмом пылало солнце, и на фоне пламенеющего неба я увидел черные фигуры людей, ворочающих камни и перекатывающих балки. По склону холма поднимались женщины с глиняными кувшинами на головах, а вокруг них бегали голые ребятишки. Было ясно, что это племя решило тут поселиться и возводило на древнем акрополе свое новое жилье!

Я до самого вечера следил из своего укрытия за их варварской работой. По небу красными полотнищами тянулись продолговатые облака, и к ним с вершины холма вздымалось пламя костра. Он казался первым жертвенным костром нового общества. Вокруг него кричали и выли люди.

Затем я отправился обратно, во тьму…

Пока эти опасные чужаки оставались в Куме, километрах в двадцати от меня, большой беды еще не было. Жизнь могла бы остаться сносной, так как всем хватало места — и им, и мне. Кто знает, возможно, со временем мы привыкнем друг к другу и даже завяжем дружеские отношения?

Но в том-то и суть, что они не собирались оставаться только там!

Уже сегодня утром я в этом убедился. Я работал на своем огороде и вдруг, подняв взгляд, увидел их барку. Едва-едва успел спрятаться за развалины аквариума. Они плыли совсем близко от берега, в нескольких десятках гребков от него. Трудно было разглядеть их лица, но все-таки мне показалось, что человек, сидящий на корме барки, старше, солиднее остальных и похож на вожака. Они явно совершали разведку, так как огибали каждый причал, каждый береговой выступ, плывя очень медленно и ко всему приглядываясь. Они скрылись за стенами Кастелло-дель-Ово, и я надеялся, что больше их не увижу. Но вот они появились снова и уже на берегу, у изгиба Виа Партенопе. По-видимому, особенный интерес вызвали у них тамошние большие здания.

Вскоре до меня донесся стук топоров и глухой треск.

Самое худшее, что за людьми следовали две крупных собаки лютого вида. И потому, сделав большой крюк, я пробрался домой через город — побережье уже было для меня отрезано.

Да, такие люди только и способны, что разорять. Но, может быть, лет через пятьсот их потомки будут рыться в этих развалинах уже из других, из археологических побуждений. Надеюсь, что именно благодаря нашему наследству, развитие их окажется столь быстрым. Но до тех пор!..

21

Мальчиком и я любил читать книги об опасных путешествиях и приключениях. И особенно глубоко проникался угнетающим чувством оторванности от всякого культурного общества. Между ним и тобой тысячи и тысячи километров, а сам ты в каких-нибудь дебрях первобытного леса, или в пустыне Гоби, или на острове, затерянном среди океана. Ты один на один с окружающим тебя враждебным миром. Хотелось бы убежать к себе подобным, но расстояние до них так огромно, что даже мысль преодолевает его с трудом. И никто-никто не подозревает о твоем положении!

Возмужав, я понял, что распространение цивилизации по всему земному шару почти устранило подобную опасность. Не осталось больше никаких людоедов, да и хищников сильно поубавилось. В первобытных лесах прорублены просеки и построены туристкие отели, в пустынях проложены шоссейные и железные дороги, и нет на земле такой точки, куда не мог бы прилететь самолет и где не было бы слышно радио.

Угнетающее чувство оторванности и одиночества становилось литературным понятием.

Тогда нельзя было и предположить, что это ощущение безопасности, порожденное цивилизацией, вскоре окажется иллюзорным. Больше того: что через самые развитые страны снова придется путешествовать годами, притом подвергаясь неслыханным опасностям. И еще больше: что все это мне придется испытать на собственной шкуре. Последние годы шаг за шагом подвели меня к усвоению этой истины. Теперь я ощущаю ее почти как нечто вещественное, нечто осязаемое.

Быть совсем беззащитным перед огромными расстояниями и одиночеством, быть вдали от всех себе подобных, быть полностью предоставленным только своим силам — это убийственно, от этого сжимается сердце, цепенеет душа!

Пусть мое новое окружение и не грозит мне немедленной смертью, пусть у меня завяжутся с ним дружеские отношения — это все же не избавит меня от гнетущего одиночества. Ведь я попаду не в современное себе общество, а в мир каких-то страшилищ. До конца дней своих мне предстоит оставаться в духовном смысле единственным белым среди чернокожих, вращающихся совсем по иной орбите развития, чем я. Это молодое, сильное, грубое, но в то же время старое и робкое племя. Над ним властвуют такие предрассудки, религиозные представления и нормы принуждения, от которых мы избавились уже столетия назад. Переживать все это снова — нет, не хочу!

Но такого, каков я есть, они тоже в покое не оставят. Для этого первобытное общество слишком недоверчиво и эгоистично. Оно терпит лишь себе подобных. Оно знать не знает и не признает личности. Зачем же я до сих пор так судорожно отстаивал свое существование? Нет, больше мне нельзя тут оставаться. Надо уходить, пока, не поздно!

Меня все еще тянет на север, в те края, — тоска эта, словно колющая боль. Я уж десятки раз себе втолковывал, что для тамошних условий существования у меня слишком мало сил, но тоска от этого не проходит. А кроме того, мне все снова и снова мерещится, что там не все еще пошло прахом. Там люди и в прежнее время не жили так скученно, а потому психозы и прочие беды не отличались там такой массовостью. Нервные узлы цивилизации не были там такими незащищенными.

Подумать хотя бы об одной тамошней природе! Вечная зелень и симметрия елей — это ли не символ разумности, последовательности и непоколебимой серьезности. Это успокаивает и придает смелость. Где-то в тамошних лесах должны отыскаться такие же люди, как и я, — разве что более сохранившиеся, не настолько измученные, не доведенные до отчаяния.

Вот потому-то я и хочу отправиться туда попытать счастья. Хочу нагрузить осла, взять за повод козу и двинуться. Не знаю, долго ли я буду идти и далеко ли доберусь, но ничего другого мне не остается.

Я предвижу, какие меня ждут опасности и препятствия. Разбитые и заросшие дороги без мостов, разрушенные придорожные города, либо безжизненные, либо — что еще опаснее — сохранившие какую-то анархическую жизнь. Голод, непосильная усталость, вполне вероятные болезни — да, все это так! Но возможен и счастливый исход!

22

За два дня я покончил со сборами. А потом все вдруг мне показалось пустым и вздорным, как это всегда бывает перед переездом. Чтобы убить оставшееся время, я отправился в последнюю прогулку по городу, словно желая нанести прощальные визиты.

Прежде всего я прошелся по огороду, останавливаясь около каждой грядки, чтобы взглянуть, как поспевают некоторые овощи. А затем вдруг поймал себя на том, что окучиваю бобы и выпалываю сорную траву. Зачем это нужно? Ведь огород одичает, как уже одичало вокруг все остальное. Овощам уже не расти для меня. И я отвернулся в сторону…

Потом я обошел знакомые места в городе, посидел в сквере на поваленном памятнике, постоял перед некоторыми зданиями, вспоминая, что каждое из них дало мне. Охваченный чувством благодарности и даже растроганности, я в конце концов начал сожалеть, что расстаюсь со всеми этими богатствами, единственным хозяином которых я был по меньшей мере год.

Мне не очень-то хотелось задерживаться, но когда я сидел на холме Сан-Эльмо, вдруг начало темнеть. Я следил, как погружаются во тьму развалины, силуэты гор и море, и поневоле залюбовался этим красивым зрелищем. Все вокруг словно затянулось мягкой, нежной вуалью, сквозь которую пробивался лишь свет лунного серпа и огоньки звезд. Мой взгляд остановился на Полярной звезде, мерцавшей над самым горизонтом. Она словно приковала меня к себе, резко выделяясь среди всех остальных огоньков безбрежного небосвода. Ее лучи сияли холодным блеском, словно проходили сквозь хрусталь, они сверкали вокруг звезды ярким венцом, и мне казалось, будто я слышу их серебристый звон. Волнами струился какой-то бодрый и томительный, берущий за сердце и влекущий вдаль напев. Все это было настолько прекрасно, что я забыл, где я, что я и какое сейчас время…

Последнюю ночь я еще проведу под кровом своего здешнего жилья. А завтра на рассвете отправлюсь в дорогу.

Ноябрь 1941 г.

Перевод Л. В. Тоома.

КРОВЬ ВИКИНГОВ

Маленький каботажный пароходик пыхтя приближался к гавани. Здесь был лишь причал на ветхих сваях, посеревший от времени, да красноватое строение на берегу, напоминавшее сарай. У строения брала начало заросшая травой дорога, она огибала бурый скалистый бугор, а дальше терялась в лесу, который покрывал, по-видимому, весь остров.

На причале, да и на всем берегу, не было видно ни души, кроме седого как лунь старика с берестяной торбой, на спине. Он стоял с покорным видом, уставив свои серые водянистые глаза на приближающееся судно. Кто знает, видел он пароход или нет, не мерещилось ли ему на воде что-нибудь совсем другое. В его жилах, возможно, текла кровь викингов, в его душе звучали голоса по меньшей мере пятидесяти поколений. Но его движения и лицо изобличали в нем лишь обитателя прибрежного островка, человека пастбищ. А теперь вдруг ему приходится куда-то тащиться со своей берестяной торбой — кхе-кхе, подумать только, — пускаться в плавание…

С борта парохода чуть ли не свисал похожий на выдру коротконогий человек, одной рукой он держался за покатую крышу палубной надстройки, другой раскачивал потрепанный канат.

— Ахой! — крикнул он и швырнул конец на причал.

Петля шлепнулась на бревна, отскочила от них и перевернулась на другую сторону.

— Ахой! — снова крикнул человек-выдра.

Только тут берестяная торба очнулся и заметался. Он вцепился обеими руками в конец и натянул петлю на деревянную тумбу. Кряхтел и пыхтел он при этом, как медведь. И в то же время чувствовал, что для успешного завершения плавания и в нем тоже есть нужда. Кхе-кхе!..

Красноносый капитан в очках, нагнувшись над поручнями, следил, как пришвартовывается судно. Вот оно так треснулось о причал, что на палубе загремели молочные бидоны, капитан что-то крикнул вниз кочегару, потом из-за кормы донеслось сердитое урчание воды. Выдроподобный вытащил сходни и кинул их одним концом на причал. Обычно он этого не делал — и так вылезут, на билете не указано, что полагается помогать пассажирам высаживаться. Вот если надо сходить даме или корове — тогда дело другое. На высоких каблуках да на скользких копытах не так-то оно просто. Тут нужен тонкий подход — гы-гы!

Коров на этот раз не было, зато были дамы. Вот они уже встали рядком все трое со своими узлами. И уже первая, самая длинная, ставит свою красную лаковую туфельку на грязные сходни, но тут же оступается и, зашатавшись, визжит. Выдроподобный успел все же предупредительно протянуть руку. Дама изящно оперлась на нее одним-единственным пальчиком и просеменила на причал. Там она обернулась, сделала легкий книксен и сказала со светской улыбкой: «Thank you!»^[5] Выдроподобный галантно передвинул табачную жвачку с одной стороны рта на другую и занялся остальными дамами.

Тем временем берестяная торба неуклюже перебрался через борт на палубу. Он отнюдь не был уверен, что износ трапа входит в стоимость и его билета. А выдра, высадив дам, с грохотом перетащил на причал три-четыре пустых бидона.

Очки в железной оправе следили за всем этим весьма сердито. Потом капитан вытянул руку и дал первый гудок. Раздался рев пара, отзвук которого, покружив над островами, пропал в лесу. Капитан взглянул на часы: еще две-три минуты. Казалось бы, кто там может появиться из-за этих сосен, но стоит отчалить раньше, как наверняка поднимется крик. Ведь даже в здешней лесной глуши могут найтись акционерные совладельцы этого корыта. А тогда дело плохо.

Капитан с утра был не в духе. Голова гудела еще от вчерашней выпивки и от сегодняшних передряг. И погода была какая-то кислая, унылая — ни дождя, ни солнца, даже и рассердиться на нее нельзя по-настоящему. Словом, все как назло!

Пароход ждал, тихо поплескивая водой у причала, а вместе с ним ждали и три дамы. Они, понятно, хотели дождаться отхода судна, чтобы помахать ему вслед. Точь-в-точь как большому пассажирскому кораблю, — это так элегантно и красиво! Так они и стоят там рядком, словно три царицы Савские, все в одинаковых платьях и с одинаковыми плоскими лицами. На них черные блестящие шляпки с грузом фруктов, отсвечивающих желатином, черные платья, усеянные блестками, на ногах пронзительно-красные туфли. Наряд не очень-то подходящий для дороги, но если уж показываться на люди, так в полном блеске. «Ни дать ни взять — сливки голливудского общества», — подумали они про себя, оказавшись утром в островном городке. Высокомерие и в то же время снисходительность, с какими они поглядывали на пароход, на причал и на всю эту местность, показывали, что они во всем отдают себе отчет. Ах, они привыкли в большом свете совсем к другому, но что с них спросишь, с этих отсталых сородичей!

Так они и стоят — одна держит желтую клетку с попугаем, другая — сверкающий патефон, а третья — огромную дамскую сумку красного цвета, на которой вышит пляшущий Микки-маус. Они стоят, гордо вскинув головы, на их лицах застыла величественная улыбка. Время от времени перекинутся словцом-другим, но о чем они говорят, на пароходе не слышно, слышно только, что говорят по-английски. Попугай, видно, замерз — он сидел, нахохлившись, на жердочке и помалкивал.

Зрелище это раздражало и злило капитана. Он снова поднял руку и дал яростный гудок. И глухой рев, закружившийся над водой, отвлек его мысли от окружающей действительности.

О да, он тоже мог бы стать капитаном большого океанского лайнера и с его командного мостика обозревать орлиным взором лес мачт. Нью-Йорк и Ливерпуль, Гамбург и Марсель… Отутюженные брючки, виски и гаванская сигара… Здесь, на севере, — родной дом и семья, а во всех концах света — любовные интрижки… Да, нечто подобное рисовалось когда-то и ему. И все это могло бы осуществиться. Но вышло иначе, и вот он всю жизнь шлендает на своем корыте между этих чертовых островков, перевозит деревенских баб, поросят и молочные бидоны. А всей команды у него — лишь эта выдра да другое такое же двуногое в машинном отделении. Где уж там первый штурман, второй штурман, кают-компания и курительный салон! Тьфу!

А тут еще эти царицы Савские! Как только сели, сразу напыжились, распушили хвосты, изобразили на своих плоских физиономиях светскую улыбку и стали обращаться к капитану только по-английски. В свое время он тоже слегка занимался английским, да на черта здесь это нужно! Так и забыл все, только и удержалось в памяти что «yes» и «no». Да разве он не узнал этих дамочек с их английским языком? Всего-навсего кухонные девки, приехавшие из Америки погостить в родных краях. Хотят поразить эту лесную глушь своими патефонами, попугаями да тонкими манерами. Глядите, мол, как живут в богатой и шикарной стране Америке!

И, разъяренный вконец, капитан в третий раз дернул рычаг сигнала. Выдролицый втащил сходни и крикнул, повернувшись к причалу: «Ахой!» Но поскольку там, кроме трех див, никого не осталось, то это и не привело к желанному результату. Дивы, правда, зашевелились, но оказались способны лишь на жалобное «yes — no». Берестяная торба, сознававший свою причастность к тому, что петля конца была накинута на тумбу, тоже издал жалобный возглас и даже был готов вылезти на причал. Но тут выдролицый выскочил сам, освободил конец, швырнул его на палубу и вспрыгнул вслед за ним обратно.

Тогда савские барыни вновь приняли величественные позы, вытащили носовые платки и, дождавшись соответствующего, по их мнению, момента, вскинули руки и закричали хором: «Good-bye!»^[6]

Капитан остервенело задвигал челюстями. Дьявольщина, раз уже тут пошел в ход язык властелинов морей, так и он не отстанет! Взгляд его упал на сверкающий патефон, и ему вдруг что-то вспомнилось. Капитан выпятил грудь и гаркнул вниз кочегару:

— His master’s voice!^[7]

Бог его знает, что об этом подумал человек внизу, но машина, во всяком случае, заработала. Судно отвалило от причала, сделало полукруг и пыхтя поплыло вперед как-то боком, словно собака. А на причале, между свай которого заплескались поднятые пароходом волны, стояли три чуда Нового Света и махали руками. Даже попугай проснулся, забил крыльями и заверещал вместе со всеми:

— Good-bye! Good-bye!

Внезапно в капитане проснулось слепое ожесточение: а не предоставить ли этой старой калоше плыть самой по себе? Чтобы ей больше не огибать эти проклятые мысы, а мчаться напрямик полным вперед! Порывом урагана так пронестись над отмелями и подводными скалами, чтоб следом только искры летели! Уж если всю жизнь он только ползал да петлял у берегов, возил деревенских баб да поросят, командовал выдролицыми да берестяными торбами, так пускай хоть под конец будет треск на весь мир!

Но кровь викингов взбунтовалась в нем лишь на краткое мгновение. Пароход лег на левый галс и пропал за мысом. И над водной сценой вновь простерлась серая мертвенность.

1942

Перевод Л. В. Тоома.

ЛЮБОВНОЕ ПИСЬМО

1

Дело началось с того, что кантреская Юули получила письмо.

Получила-то она, собственно, еще не письмо, а только извещение, так сказать, первое предупреждение о том, что письмо идет. А само оно было пока далеко, и до его прибытия должно было пройти еще несколько дней. На своем пути оно не раз останавливалось перевести дух, но теперь, перед концом путешествия, ему, как видно, понадобился основательный отдых, чтобы набраться сил. А тем временем распространялись только слухи о его приближении.

По правде сказать, нелегко было письму отыскать Юули. Потому что лишь немногим было известно, где проживает Юули и какова ее настоящая фамилия. Звали ее, правда, кантреской Юули, но и то лишь потому, что жила она на краю деревушки Кантре, в хибарке своей тетки. Бывала Юули то здесь, то там и делала, что придется. И никакая почта еще не успела протоптать к ней дорожки. Поэтому письму пришлось пробираться, словно в темном лесу, — шагнуть шаг и оглядеться кругом.

Первое предупреждение Юули получила на льняном поле хутора Кохква, а первым, кто принес весть о письме, был старый хозяин Пульсти.

Там, на высоком берегу ручья, стояли подряд хутора: Кохква, Пульсти, Кяо и Паяри. Всё поля, потом серые крыши домов под зеленью деревьев и снова поля. Каждый из этих хуторов жил сам по себе, но все же вместе они составляли некое единство. Теперь, осенью, над всеми ими простиралось туманно-серое небо, а в воздухе носился печальный запах осенней земли. При всем том небо было еще высоким, а погода стояла сухая.

На этот раз кантреская Юули работала в Кохкве и вместе с другими убирала лен на поле. Она быстро, ничем не отвлекаясь, выдергивала один пучок льна за другим. Была она уже не очень молода, но худощава и тонкокостна, с узеньким лицом, испещренным мелкими веснушками. Вид у нее был немного грустный, даже слегка суровый, замкнутый. Когда другие болтали и пересмеивались она обычно оставалась молчаливой. Когда же кто-либо обращался прямо к ней, отвечала коротко, иногда не без резкости. А что она думала про себя и думала ли вообще, господь ведает.

Тут-то хозяин Пульсти и проехал мимо льняного поля. В этих местах при дергании льна не принято громко здороваться и разговаривать с чужими. Работают молча. Разве что тихонько затянут песню, которая до прохожего доносится, как далекое курлыканье журавлей. Тишину соблюдают, чтобы лен вышел белым, — все равно, верят этой примете или нет. Но хозяин Пульсти мало обращал внимания на старинные обычаи. К тому же он заметил на поле самого кохкваского старика, который забрел сюда просто ради собственного удовольствия.

Поэтому Пульсти придержал своего белогривого, поздоровался и завел разговор с кохкваским хозяином. Поговорили о том, что мало в нынешние времена приносит дохода льноводство, что далеконько построили волостное правление, что умер заведующий Лээвиской маслобойней и плотник Юхан Холдре отправился мастерить ему гроб. На этом разговор был исчерпан, и Пульсти уже задергал вожжами, чтобы уехать, как взгляд его упал на кантрескую Юули.

— Ишь ты, — сказал он. — И Юули здесь. Послушай-ка, на твое имя в волость пришло письмо.

В первый момент Юули ничего не поняла. Она только слегка распрямила спину, услышав, что речь идет о ней.

— Какое письмо? — заинтересовался старик Кохква.

— А мне откуда знать? — ответил Пульсти. — На вид письмо как письмо. Хотел было прихватить, да забыл.

При этих словах Пульсти огрел кнутом коняшку и уехал.

Некоторое время слышалось только поскрипывание колес удаляющейся телеги да шорох льна. Поодаль старый батрак, высоко вскидывая сноп, сбивал коробочки. Кохкваская Лена, работавшая рядом с Юули, сказала:

— Слышь, тебе письмо прислали.

— Еще чего, — через некоторое время ответила Юули. — За всю мою жизнь никто мне писем не слал. Да и писать некому. Тоже мне разговор.

Она казалась почти раздосадованной. И под знаком этой досады прошел весь день.

Под вечер поднялся ветер и быстро погнал тучи. Прямиком через поля Юули отправилась домой. Ее все еще не покидало чувство, будто ей причинили какую-то обиду. Хмурая погода и утомительный рабочий день, оставшийся позади… Но, кроме этого, ее еще что-то тревожило. И она поняла: письмо.

«И чего только не болтают люди!» — почти с горечью подумала она. Ведь у нее не было ни родственника, ни друга или знакомого, который мог бы написать ей. Кто знает, может, старик Пульсти еще где-либо повторил свою дурацкую выдумку… Теперь все чешут языки. И почему люди не могут оставить в покое бедного человека, который никому не мешает!

В дурном настроении Юули наконец пришла домой. Да и тут мало что могло порадовать ее. Жили в хибарке на склоне холма две женщины, одной за пятьдесят, а другой без малого тридцать. Словно две рабочие пчелки, которых миновали все радости жизни. А впереди все то же: дни приходят и уходят, а глаза видят и руки делают одно и то же. На течение собственной своей жизни женщины меньше обращали внимания, чем на жизнь коровы и двух овец, ютившихся тут уже, в другом конце хибарки.

Вот она, тетка Анна: серые глаза на угловатом лице, сурово поджатый рот и загрубелые от вечной работы руки.

— Что там слышно на селе? — спросила Анна по привычке, собирая на стол скудный ужин.

— Ничего, — рассеянно ответила Юули и добавила: — Говорят, умер заведующий Лээвиской маслобойней.

— Умер, вот как! Подумать только! А холост он был или женат?

Но и Юули не знала этого. Покойник был вообще далеким, незнакомым человеком, не возбуждавшим особого интереса. Да и то сказать, умирают и холостяки и женатые.

В комнате уже давно погасили огонь, а Юули все еще лежала с открытыми глазами, давая отдых усталому телу. Ветер шумел в ветвях старой черемухи, росшей возле хибарки, и корова ворочалась за стеной. Девушка по-прежнему испытывала смутную тревогу. А где-то подспудно продолжала щемить душу мысль об этом письме.

Пустая это была болтовня или за этим все же что-то крылось? Кто мог написать ей? Но Юули даже тетке не решалась открыть причину своей тревоги. Бог знает, что еще подумает или скажет…

Пожалуй, Юули и сама забыла бы о письме, если бы ей на следующий день снова не напомнили о нем. Но это случилось уже на хуторе Паяри, где она в тот день работала.

В обеденный час туда забрел Юхан Холдре, слегка прихрамывавший плотник. Хоть его и называли плотником, Юхан мастерил все, что придется, начиная от черенка трубки до колодезного журавля. Юхан был человек среднего роста с обвислыми усами и добродушным выражением лица. Кто знает, в силу ли своей профессии или из-за своей хромоты Юхан склонен был к философии. Он не чуждался, правда, людей с их радостями и заботами, но не прочь был и поразмыслить обо всем в одиночестве. Переходя из одной деревни в другую, он имел возможность наблюдать жизнь и людей и делать свои выводы.

Юхан сидел в людской и вместе с другими пробовал самогон, когда Юули случайно прошла мимо.

— А я и не знал, что фамилия твоя Раудсепп, — сказал Юхан, взглянув на Юули.

— А что тебе за дело до этого? — мимоходом ответила Юули. — Помешала тебе моя фамилия?

— Нет, что ты! Фамилия как фамилия! Только когда впервые прочтешь на письме или услышишь, то удивление берет; всю жизнь прожил бок о бок с человеком, а не знал, как его фамилия!

Это уже привлекло внимание Юули.

— Где, на каком это письме ты прочел мою фамилию?

— В волостном правлении, где же. Тебя там письмецо дожидается. И уже не первый день!

— Что за вздор! А кто тебе сказал, что письмо именно мне?

— Ну, сначала-то и не сообразили, что тебе. Но когда уже куча народу повидала его да когда и по волостным спискам справились, то выходит — письмо все же тебе.

— Враки!

— Ну и недоверчивая же ты! — рассмеялся Юхан. — Говорю, тебе, своими глазами видел. Конверт продолговатый, розовый, а нанем большущими буквами: «Госпоже Юули Раудсепп, Вастсемаа». И следов мушиных порядочно.

Тут уже волей-неволей пришлось поверить, хоть было в этом и что-то оскорбительное. Как же, валяется письмо на столе, все на него глаза пялят, а мухи гадят…

— Чего же ты не захватил письмо, если видел? — заносчиво спросила хозяйская дочка Тээле, повернув к Юхану кудрявую голову.

— Как станешь вмешиваться в чужие дела? — развел Юхан руками. — Да и не знал ведь я, что попаду сюда. Но писулька тебе, Юули, адресована, что верно, то верно.

— Что ж, принеси его, коли не терпится! — бросила Юули, сама не понимая, в шутку или просто с досады, и хотела выйти из комнаты.

— Можно попытаться, — ответил Юхан. — Но только дня через два или три. Не получил деньги за гроб лээвиского маслодела, и теперь снова придется отправиться туда. А волостное правление там же, близехонько. Ладно, принесу.

— А скажи-ка, этот маслодел был женат или холост? — спросила хозяйка, дав разговору новое направление.

— По-моему, такой же вольный господин, как и я! — засмеялся Юхан.

Это были последние слова, услышанные девушкой, Казалось бы, на этом все и покончено. Но нет: возвращаясь домой, Юули все еще думала о письме. Теперь она уже поверила, что письмо адресовано ей, и это встревожило ее. Кто это и что это? Может, что спешное, а письмо валяется в волостном правлении…

— Что нового слышно на селе? — спросила тетя Анна.

— Какие уж там новости, — досадливо ответила Юули. — Да, тот лээвиский маслодел, оказывается, был холостяк.

— Ну, значит, некому плакать по нем. Этакий помрет, все равно, что волк в лесу околеет. Разве только родственники поспорят из-за наследства!

Все только тревоги и неприятности! У одного одна забота, у другого другая. Плохо, когда тебе не о чем думать и нечего ждать. Но еще хуже, когда приходится думать и гадать о вещах, о которых и представления не имеешь. А если в конце концов все кончается ничем, разочарование еще горше!..

На следующий день на хуторе Кяо устроили толоку по уборке картофеля. Народу собралось не особенно много, всего полтора десятка работников. Было холодновато, но по-прежнему сухо, и хозяйка прикатила на тачке еду прямо на поле. Так они там и сидели возле куч камней, собранных с поля, и ели. Над пригорком желтело холодное осеннее небо. Из-за ручейка доносились громкие удары топора. Там Юхан Холдре обтесывал углы новой бани.

— Трудишься, трудишься. Всех дел все равно не переделаешь! — вздохнула старая Май из Пульсти. — Труд не кнут, а человека подгоняет.

— Да-да, — насмешливо поддакнул молодой батрак, — от работы не избавишься, пока не окочуришься!

— Вроде лээвиского сыровара, — добавил третий.

Так болтали, посмеиваясь о том, о сем. Одна Юули молчаливо сидела поодаль.

— Чего, девушка, пригорюнилась? — спросил батрак. — Не лээвиского ли маслодела вспоминаешь?

Юули досадливо передернула плечами, но ничего не ответила. Зато хозяйская дочка Тээле хихикнула и сказала:

— Она думает о письме.

И хотя сама Юули не подала никакого повода к этому, все заговорили о письме.

— От кого бы оно могло быть? — раздумывал один.

— Спроси у самой Юули! — советовал другой.

— Не к добру бывают письма, — снова заметила Май. — Либо кто домогается чего-нибудь, либо помер кто.

— Не говори, случаются и хорошие вести — свадьба или наследство.

— В городе, слышь, прачка одна письмо получила: дядюшка в Америке помер и ей миллион завещал. Так что сразу и хорошее и дурное.

— А бывает, и любовные письма шлют — парни девушкам или девушки парням, как придется.

— Хи-хи, Юули, кто это тебе любовные письма шлет? — снова взыграла Тээле. — Говори, от кого письмо?

Юули молча встала и отошла к своей борозде. На глаза у нее навернулись слезы. А когда работа кончилась, она сразу, не заходя на хутор, где собирались отпраздновать конец толоки, заспешила домой. Ее охватило смятение, мысли путались. Ей нечего было рассказать тете, даже о смерти лээвиского маслодела. За ужином еда не шла в горло, и всю ночь она без сна ворочалась на постели.

В душе ее была задета самая чувствительная струна. Было задето то, о чем она никогда не думала, но что подсознательно тревожило ее. Любовное письмо — ей?! Лицом она не хуже многих, особенно когда помоложе была, но все это прошло мимо нее. Приходилось и ей выслушивать грубые шутки и заигрывания парней, приходилось и кулаками отбиваться от них. Но любовных речей, тем более писем, — нет, этого не было. Об этом она только в книжках читала. Но там эти речи говорили не обыкновенные люди из плоти и крови, а далекие образы, похожие на тени. Они вызывали слезы и сладкую боль, которую в обыкновенной жизни никогда не приходилось испытывать.

Юули томно потянулась. Ей было и хорошо, и как-то стыдно.

Теперь письмо окончательно овладело ее воображением. Она все еще пыталась убедить себя, что оно не заключает в себе ничего особенного. Но в то же время уже соображала, как бы незаметно от других достать письмо. А волнение все росло…

2

Утром Юули выглядела бледной и рассеянной. К счастью, ей сегодня не нужно было выходить из дома. Они с тетей уселись за работу, и прялки зажужжали. Вскоре за окнами заморосил осенний дождь.

Сквозь монотонный шум дождя и работы тетя Анна время от времени высказывала то или иное соображение — то о своей корове, то о новой бане на хуторе Паяри, то о смерти лээвиского маслодела. Было заметно, что мысль ее все время переходит от одного предмета к другому, только в отдельные моменты доходя до словесного выражения.

А Юули думала только о письме. Она боялась, что тетя может заметить ее волнение.

Уже вечерело, когда они за дверью услышали шум шагов. Не часто заходили сюда посетители — разве завернет кто, чтобы дать тете Анне заказ на пряжу либо пригласить Юули на поденщину. Но сегодня посетителем оказался Юхан Холдре.

Юули сначала побледнела, а потом покраснела. Она готова была вскочить, чтобы встретить Юхана с глазу на глаз, но было уже поздно. А тетка переводила удивленный взгляд с одного на другую.

Юхан отряхнул мокрую шляпчонку, тщательно вытер ноги и сказал спокойно:

— Здравствуйте, бог в помощь! Так я и думал, что сидят обе дома. Да и куда пойдешь в этакую погоду!

Он оглядел комнату. Что говорить, снаружи лачуга выглядела неважно — крыша вся в дырах, стрехи свисают. Сразу заметно, что в доме нет мужчины! Но внутри все же было довольно уютно. Правда, бедновато, но во всем чувствовалась заботливая женская, рука. На стене картинка, где был изображен ангелочек, кровать застелена белым покрывалом, на подоконнике фуксия в горшке. И вдобавок ко всему что-то неуловимое, что недоступное мужчине. Словом, совсем иное дело, чем те временные углы, в которых приходилось ютиться Юхану.

— Ну, присаживайся, коли пришел, — все еще чувствуя неловкость, сказала тетя.

— Да я ненадолго, — ответил Юхан, опускаясь на стул. — Впрочем, немножко отдохнуть не мешает.

— Издалека ты?..

— Из волости, из самого центра. Оно бы ничего. Но дорога раскисла. А у меня, сами знаете, одна нога подкачала. — Юхан засмеялся. — И все равно напрасный труд.

— Как так?

— Ну, ходил я опять, чтобы стребовать деньги за гроб для лээвиского маслодела. Да все впустую. Уж и не помню, кто из друзей или знакомых под горячую руку заказал этот гроб. Думал, что это и не важно. А оказалось не так. Решил я заявиться туда прямо в день похорон, чтобы застать на месте весь их род. Да что толку! Знай себе ссорятся из-за наследства, а платить никто не хочет. Хуже всех эти жены…

— А говорили, будто холостяк он.

— И я так думал. Ан нет, две жены у него было.

— Две? — испуганно спросила тетя. — Как это возможно?

— А вот так! Раньше ни слуху ни духу не было ни об одной, а теперь обе примчались. Одна прижимает к себе шубу покойного, другая его воскресный пиджак, и обе голосят: «Это память о моем бесценном Альфонсе, ни за что не выпущу из рук!» Вот и поговори там о плате за гроб или еще о чем. Тьфу, нечистая сила!

Такие речи казались странными в этом приюте старых дев. На лице тети Анны можно было прочесть осуждение. Юули сурово поджала губы. Все замолчали, слышался только шум дождя. Наконец Юхан сказал:

— Ненадолго я. Зашел только, чтобы отдать это письмо.

— Какое письмо? — всполошилась тетка.

— То самое, что пришло в волостное правление на имя Юули. Уж раз я там побывал, то и захватил. А что в этом письме написано, этого я не знаю.

Тетя побледнела.

— Боже милостивый, от кого же оно?

— Сейчас сами увидите.

Юхан расстегнул свою мокрую от дождя куртку и из внутреннего кармана вытащил толстый бумажник. Там лежали его рабочие счета и прочие заметки. Но из-за всех этих бумаг выглядывал краешек розоватого конверта. «И сразу, как только я увидела этот краешек, — говаривала позднее тетя, — я почувствовала, что…» Но что она почувствовала, это так и осталось неясным. Потому что вся эта история с начала до конца была словно хождение лунатика…

Юхан вытащил этот конверт своей заскорузлой рабочей рукой и хотел передать Юули. Но та стояла по другую сторону стола, беспомощно опустив руки. И Юхан положил письмо на стол.

— Получай и читай.

— А оно действительно мне? — прошептала Юули.

— Кому же еще? Сама видишь, что на конверте написано.

Юули робко протянула руку и, захватив за уголок, подняла конверт. Она увидела, что там было написано: «Госпоже Юули Раудсепп. Вастсемаа». Но и слово «госпожа», и само имя, написанное черным по белому, так ее поразили, что ее бросало то в жар, то в холод. Она снова опустила письмо.

— Ну-ну! — удивился Юхан. — Что это ты? — Он раскрыл свой складной нож и разрезал конверт. — Читай теперь!

Юули опять с сомнением взяла конверт в руки. И по мере того, как она дрожащими пальцами вытягивала из него письмо, в комнате все больше распространялся приторно-сладкий запах. А тетя потом утверждала, будто из конверта даже заструился розовый туман. «Словно наваждение, — говорила она. — Да и как объяснить иначе…»

Юули долго стояла лицом к окну, держа письмо обеими руками. По ее худым челюстям заметно было, что губы ее шевелятся. Потом она обернулась и, бледнея, опустилась на стул.

— Господи помилуй, что там в этом письме? — испуганно вскричала тетя.

— Не знаю, — прошептала Юули. — Не понимаю, — поправилась она.

— Так прочти вслух, — приказала тетя.

— Нет! — Она протянула письмо тете и сказала упавшим голосом: — Читай сама.

Тетя взглянула на письмо. «Мне показалось, — рассказывала она потом, — будто буквы пляшут перед глазами, словно живые, и меняют цвет». Впрочем, тетя была неважным грамотеем и, видимо, не хотела признаться в этом.

— Где уж мне прочесть такие мелкие буковки, — сказала она. — Пусть Юхан прочтет.

— Нет, нет, только не Юхан! — вскипела вдруг Юули. — Ему нельзя читать это!

Однако раньше, чем она успела помешать этому, тетя уже протянула письмо Юхану. Теперь и он ощутил сладковатый запах, исходивший от письма. А Юули привалилась к столу, закрыв лицо руками.

— Подумаешь, какое дело, — сказал Юхан и принялся за письмо. Сначала он читал ровным голосом, как читают газету. Но вскоре и ему показалось, будто буквы заплясали перед глазами и стали менять цвет.

Это действительно было любовное письмо.

«Моя сладкая, сладкая Юлия, — так начиналось письмо, — душа моя денно и нощно жаждет встречи с тобой! — Дальше шли такие же красивые слова, словно вычитанные из самого красивого романа. Там сравнивали адресата и со звездами небесными, и с лилиями, и с Гретой Гарбо из фильма «Любовные бури». — Сердечко мое, дыхание мое, мечта моих любовных грез!» — И слова текли — такие же дурманящие, как и сладкий запах, исходивший от письма.

Но вместе с тем слова эти были такие, каких слушатели никогда бы не решились употребить для выражения своих чувств. Каждый день они могли грубо шутить над чем угодно, но от этого письма их все же бросало в краску. «Помнишь ли ты, — спрашивал писавший — как ты в последний раз была у меня? О, эти блаженные минуты, когда твои распущенные волосы реяли передо мной, как бурные звуки танго «Волны страсти»! О, эти порывы страсти, это чудо откровений!» Целая страница была посвящена описанию свидания, которое, по словам писавшего, представляло собой пожар чувств, бурю страстей, опьянение наслаждением.

Но затем пишущий становился мрачен, словно на него упал черный покров. «Куда ты скрылась, мечта моей души и тела? — жаловался он и утверждал, будто с той минуты тьма разлилась во всем мире. — Больше не влекут меня к себе ни женщины, ни песни, ни вино. О, вернись! — восклицал автор письма. — Вернись! Я снова хочу погрузиться в блаженство твоих объятий, ощутить бесконечность твоей любви! И если чувства твои остыли, я, по крайней мере, хочу быть твоим рабом, на окровавленное сердце которого ты наступишь с жестокой улыбкой. Я хочу целовать твои сандалии и кричать от счастья посреди мрачной пустыни одиночества и завывания бури. О, вернись, вернись!»

И в таком же роде автор письма изливал свою тоску и свои чувства еще на целой странице. А когда все страницы были исписаны, ему пришлось кончить: «Твой вечно тоскующий, вечно жаждущий Альфонсо».

Прошло немало времени, пока Юхан одолел все четыре страницы. Читая, он иногда останавливался, бросая взгляд то на конверт, лежавший на столе, то на слушавших его женщин. Он видел, как тетя Анна, словно парализованная, глядела на него широко раскрытыми глазами, как голова Юули склонялась все ниже и ниже. Иногда ему хотелось вовсе прервать чтение, так как некоторые места письма казались ему совершенно бессмысленными. Но потом он снова продолжал, потому что и его одурманил исходивший от письма розовый туман…

Наконец чтение было окончено. На столе лежали письмо и конверт — два светлых пятна в сумеречной комнате.

Тетя вздрогнула, словно просыпаясь.

— Что же это значит? — спросила она низким, сиплым голосом.

— Я не знаю! — зарыдала Юули.

— А кто этот Альфонс?

— Не знаю!

— Как не знаешь, когда он тебе пишет?

— Я не знаю! Не видела его, не слышала. Ничего я не знаю!

Тетя, у которой лицо покрылось пятнами, обратилась к Юхану.

— Что же это значит?

— А мне откуда знать! — развел Юхан руками. — У меня и не спрашивай!

Все замолчали. Юхану было так неловко, что он с удовольствием схватил бы шапку и ушел. Но, как назло, дождь зашумел еще сильнее.

Зато тетя поднялась и, ворча, вышла. В сенях она сердито загремела ведрами.

Сумерки сгустились. Юули все еще сидела, опершись локтями о стол. В таком положении, не видя Юхана, она вновь осмелилась заговорить.

— Что я тебе сделала дурного? — прошептала она, вытирая глаза. — Почему ты меня так оскорбил?..

— Я? — испуганно спросил Юхан. — Ничем я тебя не оскорбил.

— Но ты же принес мне это письмо и все эти слова, что там сказаны…

— Да ведь не я их писал, — защищался Юхан. — Я об этом письме ничего не знаю?

— Вот как! — прошипела вдруг тетя, ставши на пороге. — Постыдился бы так издеваться над слабой женщиной!

Слезы Юули Юхан еще мог перенести, но слова тетки его рассердили.

— Поймите же наконец, — вспылил он, — что вся эта чепуха меня ничуть не касается! Но она сама сказала: коли попадешь в те края, захвати письмо, а я ответил — ладно, мол, коли отправлюсь туда, могу сделать одолжение…

— Вот так одолжение — дурить голову девушке…

Юхан хотел ответить, но, махнув рукой, нахлобучил шляпу и выскочил из комнаты прямо под ливень. Только пройдя некоторое расстояние, он пробормотал сердито: «Чертовы бабы!..»

Было уже темно, и Юхан то и дело скользил своей хромой ногой. Он шагал сначала по заросшей травой дороге, а потом по меже к хутору Паяри. Дождь шумел и плескал вокруг него, капли ударяли в лицо.

Он все еще сердился. Ишь ты, подумал он, в какую передрягу может попасть человек, хотя у него и в мыслях не было ничего дурного. А как бы обернулось дело, если бы сам он тут руку приложил! Но, благодарение господу, сам-то он настолько еще соображает, чтобы держаться подальше от бабья…

Но потом вся эта история представлялась ему в смешном виде. Она рассмешила его именно потому, что сам он тут был вовсе ни при чем.

Живут себе люди потихоньку, думал он, живут день за днем без особых огорчений или радостей. А там вдруг словно гром с ясного неба. И хоть бы что серьезное, так нет, пустая болтовня, записанная на бумаге. А человек из-за этого теряет покой. Пойми все это, кто может!..

Вдруг он встал посреди дороги.

Черт побери, вспомнил он, ведь лээвиского маслодела тоже звали Альфонсом! А такое имя не часто встречается. Неужели он?.. Несмотря на то что у него и так уже было две жены, и он к тому же умер и сам Юхан своей рукой смастерил ему гроб?..

А почему бы нет, ответил себе плотник, если письмо написано до внезапной смерти маслодела…

Но какой же скотиной был тогда этот человек, с неожиданным омерзением подумал Юхан. Да и за голубиным обличьем кантреской Юули в таком случае должно скрываться нечто совсем иное. «Помнишь, как ты в последний раз была у меня, — припоминал он слова письма. — Никогда не забыть мне этих блаженных мгновений…» Ах ты, черт! Прямо голова кругом идет!

Но может ли это быть, снова спросил он себя. Нет, право, не может. Иначе он смыслит в людях не больше, чем отроду слепой и глухой!

Так, охваченный своими беспокойными мыслями, Юхан сквозь дождь и темень дошел до ворот Паяри. Жилой дом словно вымер, в окнах было темно, и только хриплый лай собаки встретил Юхана. Он осторожно прокрался мимо злого пса и забрался на чердак. Но там было так же темно и одиноко, как одинока была до сих пор вся жизнь Юхана. Ишь ты, с горечью подумал он, у одного сразу две жены, а у другого ни одной…

Но аршином и ватерпасом этой беды не поправишь.

3

В этот вечер и в кантреской лачуге не зажигали огня. Рабочий день и так уже затянулся, керосин к тому же дорог, да и настроение было сегодня не такое, чтобы сидеть и глядеть друг другу в лицо.

Ощупью покончив с хлопотами по хозяйству, раздраженные женщины молча улеглись. Помолчали еще некоторое время, но потом тетя Анна не выдержала и опять принялась допытываться. Что, мол, это за дело, что все это значит и возможно ли, чтобы Юули об этом ничего не знала…

Некоторое время Юули молча слушала, но когда это стало невмоготу, ответила плачущим голосом:

— Ничего я не знаю, оставь меня в покое!

Затем обе женщины окончательно замолчали, и вскоре каждая подумала, что другая уже спит.

Юули лежала, свернувшись калачиком, и ей казалось, будто все тело у нее болит, хотя сегодня и не было тяжелой работы. Но непривычные переживания и горькие мысли мучили, казалось, прямо физически. Юули чувствовала, что ее кровно обидели, что ей причинили вопиющую несправедливость. Правда, жизнь ее не прошла только за тетиной спиной; на хуторах, где она работала, ей многое приходилось слышать и видеть. Но это письмо было нечто совсем иное, оно отличалось от обычных грубых шуток деревенских парней. Обида была еще горше оттого, что она была непонятна.

Чем больше усталость овладевала девушкой, тем сложнее становилось чувство обиды. Если бы она одна знала об этом, все бы не так плохо. Но теперь тут и тетя Анна со своей суровостью, и этот Юхан, почти чужой человек… Знала бы обо всем этом одна Юули, тогда и стыд перенесла бы одна, а теперь ее словно раздели перед всем светом. Ей при всем народе сказаны этакие слова, и хотя сама она ни в чем не виновата, слова эти все же сказаны!

Невольно она попыталась припомнить эти слова. Так в жизни никто не говорил, это она и сама знала. По крайней мере, в здешней деревне все происходило гораздо проще. Здесь парни мололи всякий вздор, ночевали у девушек, потом сватались; здесь женились и выходили замуж. Но такими словами, как в этом письме, могли разговаривать только в какой-либо далекой стране, среди других, отличных от здешних людей. Но потому-то все это и казалось таким удивительным, таинственным, влекущим. И об этом даже ей, Юули, сладко подумать.

С этой горько-сладкой мыслью она задремала. Но и во сне эта мысль продолжала жить у нее в подсознании. И когда она через некоторое время проснулась, все снова началось с того самого места, на котором остановилось.

Дождь, видимо, перестал, показалась луна. Она бросала на стоящий под окном стол пятно света. Но, как видно, тучи все еще неслись по небу, так как это пятно то темнело, то светлело. И в этом неверном свете Юули увидела на столе нечто еще более светлое. Она сейчас же вспомнила о письме и пожалела, что оно осталось там на столе. Ей хотелось встать и забрать письмо, но она боялась тетки с ее расспросами. Впрочем, из темного угла, где стояла кровать тети, сейчас доносилось ровное дыхание спящего человека. И Юули встала, прокралась к столу, схватила письмо и спрятала его под подушку. После этого она снова легла, но сон все не шел к ней.

Она опять ощутила сладковатый запах, исходивший от письма, а вместе с тем и присутствие самого письма. Луна ярко светила, и от стола к постели словно тянулся след от унесенного письма. Перед сонными глазами Юули эти сладкие слова словно струились в лунном свете…

Вдруг она услышала голос тети Анны. Тетя сидела на краю своей кровати и говорила сонным, но настойчивым голосом:

— Слышь, Юули? Ведь этого лээвиского маслодела тоже звали Альфонсом! Как это я раньше не вспомнила! Да и Юхан не зря говорил насчет двух жен маслодела. Он на что-то намекал. Скажи наконец, что все это значит? Не может быть, чтобы ты не знала!

Но Юули притворилась спящей и в самом деле скоро заснула.

На следующее утро опять предстояло идти в Паяри. Вчерашние события уже слегка потускнели, она помнила о них словно сквозь сон. Но когда она взошла на пригорок и услышала стук топора со стороны Паяри, колени у нее задрожали.

Ведь там работал Юхан, все еще ремонтировавший паршивую баньку. Разве он промолчит о том, что кантреская Юули получила вчера любовное письмо! Да еще какое! Подобная история — прямо лакомый кусочек для всей деревни. А если он еще вздумает выкладывать все, что ей написал ее Альфонс: о блаженных мгновениях, распущенных волосах и о том, как они рука об руку пройдут через розовый сад жизни… Как станут хохотать девушки и ржать парни!

Ноги Юули отказывались шагать, но она одолела свой страх и продолжала идти. В конце концов, от этого все равно не избавишься, случись оно сегодня или завтра. От людей не убежишь!

Время до завтрака прошло в страхе ожидания, и Юули была еще молчаливее, чем обычно. Однако сегодня все болтали о том, о сем, но о письме ни звука!.. Нет, пока что Юхан еще не успел разгласить тайну. Но надолго ли это!..

За завтраком сидели все вместе за одним столом — и хуторские и плотники. И тут Тээле вдруг вздумала спросить:

— Ну, принес Юхан твое письмо и что там пишут?

Несмотря на весь страх ожидания, этот вопрос все же поразил Юули своей внезапностью, у нее даже кусок застрял в горле. Она поперхнулась и покраснела до корней волос. Губы Юхана под свисающими усами тронула усмешка, и, немного помолчав, он сказал:

— Слышал я, будто в этом письме сообщают о смерти дальнего родственника тети Анны.

Юули еще ниже склонила голову.

— Так это вовсе не любовное письмо! — разочарованно протянула Тээле. — Как жаль!

— То-то и я подумал, — со своей стороны добавила хозяйка, — что в письме было что-то печальное. Ишь, Юули все утро сама на себя непохожа. Но чего ты так горюешь, раз это только теткин дальний родственник!

— Да, люди все мрут да мрут, — промямлил подручный Юхана, старик Тухкру. — Говорят, и лээвиский маслодел помер. Да и куда это годилось бы, кабы все жили вечно. Уже и теперь тесно на земле, а то бы вовсе беда!

Когда встали из-за стола, Юули лицом к лицу столкнулась с Юханом. Взгляды их встретились лишь на минуту, но и этого было достаточно, они поняли друг друга: с этого дня у них была общая тайна. Юхан слегка усмехнулся, а глаза Юули подернулись слезой благодарности. И она почувствовала, что теперь она во власти этого человека, он может сделать с ней все, что захочет…

После этого им редко приходилось встречаться, тем более говорить друг с другом. Но они думали друг о друге, о том любовном письме и обо всем том непонятном, что было связано с этой историей. И чем больше они думали, тем непонятнее становилось все. Казалось, будто поднимавшийся от письма розовый туман окутывал их все плотнее…

Когда баня на хуторе Паяри была готова, Юхан вместе со своими инструментами отправился в другие места. Поденщина Юули на хуторе также окончилась, она была занята домашними делами.

Сейчас она полоскала белье в ручье перед лачугой, а тетя Анна ушла в деревню относить пряжу. Было уже холодно, голые руки девушки посинели. Над полями, по-осеннему пустынными, разносился запах расстеленного для побелки льна. Откуда-то издалека слабо доносилось гудение молотилки.

Уголком глаза Юули увидела приближающегося Юхана. Колени у девушки задрожали, но она до тех пор не повернула головы, пока Юхан не очутился рядом с ней. Оба они так смутились, что не могли произнести ни слова.

— Откуда ты?.. — наконец спросила Юули.

— Ходил опять выпрашивать деньги за гроб для лээвиского маслодела. Выдался как раз свободный денек.

— Ну и как, получил?

— Как же, держи карман! — Юхан помолчал и, понизив голос, добавил: — В волости тебе на этот раз не было письма.

Это словно разбило лед между ними. Они сели на ствол старой погнувшейся ольхи и тихо заговорили друг с другом. Говорил, собственно, Юхан, в то время как Юули с пылающим лицом глядела в сторону. Не замечая сама, что делает, она прикрыла руки, расправив закатанные, смятые рукава кофточки.

— Я, конечно, простой ремесленник, которому в поте лица приходится зарабатывать хлеб свой насущный, — говорил Юхан. — Но голым и босым меня не назовешь. А что касается пьянства, то выпить в компании я, конечно, не откажусь, но напиваться — нет. С ногой вот дело похуже обстоит — все калекой себя чувствуешь среди других.

— Болит она у тебя?

— Никогда не болела. Только чуточку покороче другой — еще сызмальства. В этом и весь ее изъян.

— Ну тогда это не беда!

Юули чувствовала, хотя и не сумела бы объяснить, что из-за этого небольшого изъяна Юхан стал ей как-то ближе, роднее.

На этом объяснение было закончено и все между ними выяснено. Но как раз когда Юхан уходил по тропинке, с другой стороны подошла тетя Анна. Приблизясь к Юули, она спросила свистящим шепотом:

— Зачем сюда приходил этот Юхан?.. Может, опять письмо принес?

— Нет, на этот раз он сказал все на словах.

У женщин особое чутье для понимания некоторых обстоятельств. Во взгляде Анны промелькнула сначала горечь обиды, но это чувство быстро сменилось растерянностью. В глазах ее можно было прочесть: с каким легким сердцем ты покидаешь меня! А затем: дай бог тебе то, чего он мне не дал! Даже слезы показались на глазах у тети Анны. И, бросив взгляд в сторону исчезавшего за пригорком Юхана, она промолвила:

— Парень он ничего, хотя иногда и выкидывает всякие фортели… Так было и с этим письмом… Но хорошо, что хоть теперь образумился!

В общем, это была обыкновенная история любви между двумя простыми людьми. Впрочем, самим участникам этой истории она вовсе не казалась обыкновенной, ведь они переживали это впервые в жизни. А что оставалось недосказанным в их беседах, то, казалось, договаривало письмо, договаривал тот вечер, когда его читали. И собственная их история выглядела почти такой же красивой, как те, что встречаются только в книжках.

В эти дни Юули, оставшись одна, часто читала письмо, которое она берегла теперь, как сокровище. И у нее было чувство, будто послал ей это письмо все же Юхан. В нем, по ее мнению, было выражено все несказанно прекрасное, что они чувствовали, но никогда в жизни не сумели и не решились бы высказать.

Но если Юули главным образом чувствовала, то Юхан и думал. Он все же больше повидал на свете и всегда стремился понять увиденное. Что это было за чертово письмо, спрашивал он себя. И чем больше спрашивал, тем больше нервничал. Наконец, за три дня до венчания, он дошел до того, что прямо спросил у Юули:

— Значит, ты не знала этого лээвиского маслодела?

Юули испуганно взглянула на него:

— Нет.

— Это правда?

— Это такая же правда, как то, что я живу, клянусь тебе всем святым, — со слезами на глазах ответила Юули.

Жизнь их сложилась так хорошо, как это только возможно у бедных людей. Юхан перетащил свой ящик с инструментами и свое немудреное холостяцкое добро в теткину лачугу и теперь уже отсюда ходил на работу. Но скоро он и на своем дворе начал накапливать бревна и другой строительный материал. Потом он к домику тети Анны и для себя пристроил горницу, а со временем и мастерскую, так что ему уже не нужно было странствовать по всей волости. Впрочем, к тому времени и семья его увеличилась.

Но еще задолго до этого, месяца через два после свадьбы, Юхану стало ясно одно обстоятельство, над которым он долго ломал голову.

Как-то он опять возвращался из волостного правления. Уже давно установилась зима, и занесенная вьюгой дорога утомляла. Усталость особенно чувствовалась оттого, что и на этот раз Юхан пропутешествовал в волость напрасно. Намаявшись, Юхан зашел отдохнуть на мельницу Ямакиви.

Он присел там на подоконнике и огляделся. В это время года особой работы на мельнице не было. Она, правда, порой шумела и гремела, но потом ход ее замедлялся и работа вовсе останавливалась.

— Ну, и этой порции конец! — промолвил батрак, вылезая из люка в полу.

Похоже было, что он ничего не имел против отдыха. Пускай у хозяина воды нехватка, для батрацкого хлеба мука все равно смолота! Он пристроился на другом окне, взял оттуда картонную коробку с табаком и принялся набивать трубку. Лицо его, запорошенное мукой, казалось невыразительным, но по глазам было видно, что он большой балагур.

Взгляд Юхана задержался на коробке, которую парень держал на коленях. Она была круглая, желтоватая, а на крышке чернела какая-то надпись. И Юхан от нечего делать принялся разбирать надпись на крышке. Сначала до сознания его дошли только отдельные буквы, но мало-помалу буквы эти начали складываться в какое-то имя. И в конце концов Юхан прочел: Юлия Раудсепп.

Юхан испуганно соскочил со своего подоконника и подошел к батраку. Но и вблизи он прочел то же самое. Тогда Юхан притворился, будто только теперь заметил надпись, громко по складам прочел ее и спросил:

— Ю-лия Рауд-сепп — кто это?

— Ах, эта? — рассмеялся батрак, запихивая в трубку самосад. — Это дальняя родственница наших хозяев или что-то в этом роде. Ну и смеху с ней было!

— Смеху?

— Ты бы и сам посмеялся, кабы увидел ее! — засмеялся парень, возясь с зажигалкой. — Явилась она сюда в гости неожиданно и грозилась остаться навсегда. Вся завитая, расфуфыренная, с накрашенными губами и ногтями, — только держись! Объявила, что разочаровалась в жизни, особенно в мужчинах, которые щедры только на посулы. В шуме мельницы она надеялась найти успокоение для своего сердца. В первый день действительно любовалась работой вала водяного колеса и говорила, что это здорово. На второй день уже соскучилась: что толку в этом вале, который только и делает, что крутится. А на третий день за ней прикатил из города такой же щеголь, как и она. Тут они прямо на глазах у помольщиков принялись обниматься. О мой Альфонсо! О моя Юлия! И удрали отсюда оба — любоваться бог знает какими еще шлюзами! А от мамзельки ничего не осталось, кроме этой шляпной картонки.

— Когда это было? — стараясь скрыть волнение, спросил Юхан.

— Точно не скажу. Но было это, помнится, осенью, когда картофель копали или чуточку пораньше.

Юхан вдруг так расхохотался, что веселый батрак с опаской взглянул на него. Тогда Юхан схватил шапку и выбежал вон. Он шагал так, что снег вихрем крутился вокруг него, шагал и громко смеялся. Только пройдя немалое расстояние, он умерил свой шаг, и мысли его приняли более спокойное течение.

Все это дало ему новый повод для размышлений. Ишь ты, сказал он себе, люди живут в разных местах, ничего друг о друге не зная и не ведая. Казалось бы, они сами направляют свою жизнь и другим до этого дела нет. И все-таки пути их скрещиваются, и они оказывают влияние друг на друга, хотя один не подозревает о существовании другого. Словно кто-то третий устраивает все это по своему хитроумному плану!..

Первой мыслью Юхана было сразу же по прибытии огорошить жену своим открытием. Но когда он представил себе ее, такую сдержанно-сердечную, молчаливо-счастливую, он не смог решиться на это. «Разве многое в нашей жизни не зависит от этой ошибки? — спросил он себя. И теперь вдруг раскрыть ее? Нет… или разве только, когда оба уже состаримся и это уже не будет иметь значения…»

И все же этот вопрос снова всплыл, хотя и другим краем. Когда Юхан пришел домой, Юули сейчас же спросила:

— Ну, получил наконец деньги?

— Где там! — махнул Юхан рукой. — Теперь выходит так, будто маслодел и не жил никогда на свете, а значит, и не помирал, и гроб ему не заказывали. Никто ничего не знает. Ну и черт с ним, для меня он с этих пор тоже не существует!

— Чего ж ты радуешься своему убытку?

Посмеиваясь, Юхан промолчал. Да и как ответить, что собственная его семейная жизнь отчасти получила начало от истории с этим маслоделом и его тезкой и что за это не обидно и заплатить.

А розовое письмо сохранилось у Юхана и Юули, и они снова перечитывали его, когда оно попадало им в руки. Розовый цвет уже слинял и превратился в белый, да и запах выветрился. Но им письмо казалось прежним. Потому что оно напоминало о самых прекрасных, самых полновесных днях их жизни.

Чем больше Юхан наблюдал жизнь, тем яснее становилось ему, что тот Альфонс был все же порядочный дурак. Ничего он не знал о настоящей любви. Был он просто оболтусом, да и та Юули была ему под стать. Но этим еще не сказано, что письмо ровно ничего не значило. Главное, что оно пришло по правильному адресу. Сами по себе слова ничего не стоили, ценность они приобретали лишь в определенных обстоятельствах. Тогда они могли стать судьбой человека, как и получилось с этим письмом.

Поэтому и Юхан постепенно начал воображать, будто сам он послал это письмо Юули. Он знал, что все это несерьезно, все равно что детская игра, но почему бы не допустить эту возможность хотя бы в шутку?

К тому же эту мысль поддерживало отношение тети Анны ко всей этой истории. Для нее Юули всегда была вроде дочери, поэтому к ее мужу она относилась как заправская теща. Она до конца своей жизни не доверяла Юхану, особенно по части этого письма.

Ее суждения как бы раздваивались. С одной стороны, письмо и все связанные с ним обстоятельства становились все более таинственными, почти устрашающими. Здесь были замешаны адский соблазн, сатанинское искушение и волшебство. С другой же — за этим письмом стоял не кто иной, как этот простодушный, веселый Юхан. Она ухитрялась как-то связывать в своем воображении эти две стороны. И только время от времени ворчала, думая о зяте:

«Так-то он разумный человек, но в тот раз… В тот вечер я сразу же сообразила, как у них обстоят дела… Но, вместо того чтобы повести себя, как подобает мужчине, он, словно глупый мальчишка… Тоже мне — Альфонс!»

1944

Перевод Л. П. Тоом.

БЕГСТВО

Рандер бежал уже задыхаясь. Он чувствовал, что силы его тают, но вместе с тем уменьшалась и опасность.

Сзади, правда, еще доносились отдельные выкрики: «Хальт! Хальт!» Но они исчезали в отдалении, словно хриплый лай задохшегося от бега пса.

Кругом темнели редкие молодые сосны, под ногами шуршал вереск. Он старался держаться в тени деревьев, и ему из-за этого приходилось слегка петлять. Шуршание вереска казалось ему предательски громким.

Впереди на небо ложился отсвет городских огней. И на этом светлом фоне резко выделялась темная прямая линия железнодорожной насыпи. Местность здесь понижалась, поэтому насыпь казалась особенно высокой.

«Только бы перебраться через нее!» — думал Рандер.

Это была как бы пограничная линия между большей и меньшей опасностью. По ту сторону линии как бы начинался другой мир, где, казалось, можно уже перевести дух.

Близ насыпи легче было передвигаться — на ее темном фоне трудно было бы различить человека. Поэтому он повернул направо и некоторое время бежал в этом направлении. К тому же он почувствовал под ногами тропинку, хотя и не видел ее.

Но ему во что бы то ни стало нужно было перебраться через насыпь, чтобы почувствовать себя хоть немного увереннее. Тут-то и заключалась опасность. Пригнувшись, он поднялся до половины насыпи, затем лег на землю и пополз. Песок и щебень заскрежетали под ним. Очутившись наверху, он тесно прижался к земле и протащил свое тело через рельсы. Хватаясь за них руками, он ощутил их скользкий холод. И уши его уловили гул, доносившийся по рельсам. Быть может, звук далекого поезда…

Как раз на этой прямой, словно стрела, линии он был виден с какого угодно расстояния, даже крадущаяся кошка не укрылась бы здесь. Но, к счастью, он лишь две-три секунды оставался в этом опасном положении.

Он сразу спустил ноги на другую сторону насыпи. Тут он задержался на минутку, прижав подбородок к концу шпалы, и поверх рельсов взглянул в том направлении, откуда пришел.

Низину, прилегающую к насыпи, отсюда нельзя было увидеть, но вряд ли преследователи добрались уже туда. Дальше почва поднималась, но и там глаз не различал ничего. Лишь смутно угадывалась та реденькая сосновая рощица, по которой он только что бежал. Нельзя было различить ни одного дома, лишь где-то далеко налево мелькал огонек. Но он, казалось, передвигался и временами пропадал. В той стороне находилось шоссе, и это, возможно, были фары проезжавшей машины.

Рандер на руках спустился до середины насыпи и затем снова поднялся на ноги. Но едва он очутился на самом низу, как его окружил густой туман. Он еле успел приметить перед самыми своими ногами широкую канаву, черневшую водой.

Он снова повернул влево и пошел по краю канавы.

Там за нею опять расстилалась низина, покрытая темневшим кустарником. И Рандеру вспомнилась картина, запечатлевшаяся в его сознании при проезде по железной дороге: там тянулись огороды городских жителей. Своим однообразным простором они, казалось, сулили известную безопасность.

Канава кончилась, и Рандер тотчас же попал на дорогу, ведущую в глубь садовых участков. Это была как бы главная магистраль, от которой в обе стороны ответвлялись меньшие тропинки.

«Надеюсь, у них тут нет сторожа?» — мелькнула у Рандера мысль. Едва ли, успокоил он себя. Было такое время года, когда ворам здесь еще нечего взять.

Он прошел немного по главной магистрали, затем свернул. По обе стороны чернели грядки, там и сям возвышались прясла и кусты. Было как-то жутковато шагать по этой темной пустоши. Стояла полная тишина, и именно это побуждало к особенной осторожности. Туман, правда, поредел, но все же сырость холодила лицо, проникала сквозь одежду.

И вдруг он почувствовал усталость, словно только что обнаружив ее. Он почувствовал, что у него ноют руки — он столько раз подтягивался и переваливался через заборы — и что в ногах тяжесть — он слишком долго бежал по равнине. Во всем теле он ощущал слабость, изнеможение.

Надо было остановиться, отдохнуть минутку и подумать, что теперь предпринять…

Он стоял как раз возле маленького строения, какие он приметил и раньше, проезжая. Это были сколоченные из досок сарайчики, где хранились инструменты и всякий хлам. А некоторые из владельцев этих сарайчиков проводили в них даже конец недели и свободные дни.

Он подошел к сараю и обшарил дверь. На ней висел маленький замок, который даже на ощупь показался ему жидким. Небольшое усилие — и одна скоба выскочила, замок висел теперь только на одной.

Рандер вошел и сразу же споткнулся в темноте обо что-то мягкое, лежавшее на полу. Пошарив руками, он обнаружил кусок материи, разостланной на сене и на сухих ветках. Он сел и вскоре даже прилег, когда оказалось, что места хватит.

Здесь все же можно лучше отдохнуть, чем в этом противном тумане, на сырой земле… И даже как будто безопаснее…

Но последняя мысль опять насторожила его. Кругом была кромешная темнота, глаз ничего не различал. Но прямо против него виднелись два пятна посветлее. Одно было узкое и длинное — щель приоткрытой двери. Другое четырехугольное, величиной с ладонь, — незастекленное окошко.

Рандер встал и закрыл дверь. Подумал с минуту, потом высунул руку в окошко до самого плеча. Нащупал висящий замок и с трудом всунул скобу в ее старое гнездо. Все это он проделал скорее инстинктивно, чем сознательно.

Он снова растянулся на тряпье, почувствовав вдруг такое одиночество и покой, как будто все недавнее отступило куда-то в неизмеримую даль.

Теперь лишь отдохнуть немного, собраться с мыслями, взвесить положение…

Было ясно, что до утра предпринять что-либо невозможно. Прежде всего, нужно восстановить связи. Неизвестно, кого настигла облава и в чьей квартире устроена засада. Но в семь часов на фабрике кончается смена «Старика», а в восемь Лаас должен приступить к своей работе в конторе… Либо того, либо другого он должен встретить по дороге.

Но до этого оставалось еще несколько часов. Их безопаснее провести здесь, чем бесцельно бродить по городу… Неплохо бы и вздремнуть немножко, набраться сил…

Через некоторое время Рандер вздрогнул от потрясшего землю грохота. Он быстро сел, чувствуя, как волосы шевелятся у него на голове. Но ему тут же стало понятно, что это всего лишь проходящий поезд. И он сразу успокоился. Только сердце колотилось. Потом он сквозь сон услышал, как защебетала какая-то птица, потом еще одна, потом сразу несколько…

Вдруг он проснулся от человеческих голосов, опять быстро сел, широко раскрыв глаза. Через окошко и щели в стенах в сарай проникал розоватый свет — значит, наступило утро. Голоса раздавались уже тут, перед самым сараем. Кто-то спрашивал надменно и повелительно:

— Значит, вы никого не видели?

— Кого же?.. — ответил другой голос, видимо, принадлежавший старой женщине. — Я и сама только что пришла. Кого же это вы ищете?..

На этот вопрос никто не ответил. Послышалось лишь недовольное покашливание.

Рандер опустился на четвереньки и очень осторожно приблизился к двери. Сквозь первую же щель в стене он увидел эту женщину. Это была старуха со сморщенным лицом, в низко повязанном платке. В одной руке у нее были грабли, в другой лейка. Лицо ее выражало страх, по вместе с тем и строптивость. Чтобы увидеть человека, задававшего вопросы, Рандеру пришлосьприжаться к нескольким щелям поочередно. Наконец он увидел его: это был высокий брюнет, одетый в штатское, в шляпе, надвинутой на один глаз. Что-то вынюхивающее было в его лице, когда он спросил:

— Чья это будка?

— Юхкама. Старик тут есть такой. Он после обеда приходит. Вон дверь еще на запоре…

— А те, другие?

— Я почем знаю. Вот та, говорят, учителя одного. Других не знаю…

— Ну-ну!..

В этом восклицании послышалась угроза.

Но, следя за этим разговором, Рандер заметил, что допрашивавший все время поглядывает куда-то в сторону, мимо лица женщины. И тогда он сквозь следующую щель увидел третьего участника этой сцены: в зеленоватом мундире, высокой форменной фуражке, с крючковатым носом и рыжеватыми, заостренными, как пики, и закрученными вверх усами. Было похоже, что он не понимает слов, но все же по выражению лиц улавливает содержание беседы.

Рандер давно уже уяснил себе положение дел, но вид человека в мундире все же заставил его вздрогнуть.

— Ну-ну! — еще раз пригрозил человек в штатском. — Посмотрим!

Вдруг Рандер услышал, как кто-то шагает по траве и шарит по стене сарая. В ту же минуту в будке стало темно. Рандер сообразил, что один из полицейских пытается просунуть голову в окошко. Но, во-первых, она туда не влезала, во-вторых, в сарае от этого сделалось еще темнее, а в-третьих, через окошко нельзя было увидеть пространство у самой двери. Затем послышалось неопределенное покашливание, и в сарае снова посветлело.

Рандер прислушивался с крайним напряжением.

Теперь все смолкло. Видимо, пришельцы переглядывались, как бы советуясь. Потом послышались медленно удалявшиеся шаги. Посмотрев в щель, Рандер увидел только старуху, стоявшую на месте с выражением тупого удивления на лице. Потом и она, волоча ноги, побрела прочь.

Рандер с полчаса пролежал на месте. Но снаружи ничего больше не было слышно.

«Они осматривают другие сараи, — подумал он. — Какое счастье, что с ними нет собак!..»

При этой мысли Рандер с ненавистью сжал зубы, и губы у него побелели.

Но страх страхом, а все же нужно действовать. Прождав еще с полчаса, Рандер поднялся и осторожно выглянул в окошко. Насколько хватал взгляд, нигде не было ни души. Потом он осмотрел все, что находилось в сарае. Здесь валялась всякая рухлядь, на стене висела рваная рабочая одежда, в углу стояли лопаты, мотыги, грабли. Рандер сорвал с шеи остатки воротничка, натянул на себя замызганный пиджачишко, нахлобучил старую кепку: своей шляпы у него все равно не было. Брюки ночью порвались в нескольких местах, башмаки были в грязи, они не нарушали общей картины.

Он прислушался и еще раз оглядел все вокруг. Потом протянул руку в окошко и снова быстро вытащил скобу замка. Бросив быстрый взгляд из-за приоткрытой двери, он схватил в углу лопату, выскочил, сунул замок на место и побрел прочь от сарая.

С лопатой на плече, сгорбившись, он волочил ноги и, казалось, тупо глядел в землю перед собой. Но на самом деле он все время зорко осматривался. По-прежнему никого поблизости не было. Лишь вдалеке на магистральной дороге виднелись две-три женщины и один мальчик. И еще дальше, в низине, мелькнул платок ушедшей отсюда старухи.

Было прекрасное, ясное утро, солнце стояло уже высоко. На горизонте вырисовывался силуэт города. Прямо впереди из травы с шумом поднялись две вспугнутые птицы…

1952

Перевод Л. П. Тоом.

ЦАРСКИЙ ПОВАР

1

В первый день троицы ресторан был закрыт, и Метслов оказался совершенно свободен. Таких дней в году насчитывалось немного — всего два-три. И как в остальное время Метслов обязан был тянуть лямку, так в эти исключительные дни он обязан был отдыхать. И то и другое, в сущности, одинаково тяготило его: за свою жизнь он не научился использовать такой принудительный отдых. И от сегодняшнего дня тоже не ждал настоящей радости.

Правда, он поспал часов до девяти. Потом попытался посвятить свое время семье. Но сын и дочь уже успели уйти из дому, а жена умела только ворчать. В квартире было жарко и скучно до одури. Даже мухи казались особенно злыми и надоедливыми, несмотря на ранний час.

И Метслова охватил внезапный порыв гнева. Гнев этот уже давно копился в нем. Причиной тому была его физическая и духовная усталость. Теперь подспудный гнев этот мог легко прорваться наружу.

Он перестал отвечать жене и вынул из шкафа свой воскресный костюм. Метслову редко приходилось надевать его, он был еще не изношен, и потому не было надобности заводить новый. Костюм вышел из моды и стал ему тесен. Визитка с закругленными сзади фалдами обтягивала живот, непомерно высокий воротничок давил шею. Да и панама не отличалась свежестью, И только палка с серебряным набалдашником подходила к любому времени года и к любому возрасту.

Оснащенный таким образом, он молча вышел из дому.

Дойдя до конца своей улицы, он медленно пересек безлюдный парк и по склону холма спустился к центру города. Это был его ежедневный маршрут. Этой дорогой он по утрам спешил на работу, а поздно ночью домой. Сейчас спешить было некуда, прогулка его не имела определенной цели.

Метслову хотелось лишь очутиться среди людей, которые не напоминали бы ему будничной обстановки. Хотелось увидеть движение, не похожее на ежедневное топтанье между кухонным столом и плитой. Хотелось попросту забыться.

Солнце заливало полуденным светом просторную площадь перед ратушей, небо над островерхими крышами сияло ослепительно. Но улицы были пусты, магазины закрыты, весь город словно вымер. Все, и стар и мал, выехали на реку, за город или даже подальше, в деревню. Жизнь сохранилась, быть может, только на окраинах — в грязных дворах, на болотистых огородах. А здесь в центре лишь изредка попадался одинокий прохожий, да и тот спешил уйти подальше.

Выходя на прогулку, Метслов не учел настроения сегодняшнего особенного дня. Не учел, что оно относится не только к нему, но и к другим. И его охватила вдруг гнетущая скука.

Как одинок, как покинут может быть человек, как мало у него родных и друзей! Среди будничной суеты он этого не замечает в такой мере, как в свободный день, когда времени девать некуда. Он не знает, что делать, за что взяться, особенно, если он уже не молод и его не привлекают загородные места увеселений и чужие женские лица. Нет, полупьяное веселье Метслов и так каждый день видит. А женщины — их время давно миновало. Хотелось бы встретить человека, друга, товарища по несчастью среди скуки бытия… Но именно такого и не находилось…

Он все же совершил прогулку вдоль берега реки, от одного моста до другого. За бетонной стеной, окаймлявшей реку, прямо из воды подымались сочные кусты ивы и черемухи. На противоположном берегу виднелась такая же пышная кайма зелени. И в рамке этой зелени под ярким солнцем медленно текла река. Как все здесь разрослось с тех пор, как Метслов в последний раз видел все это! И как красиво трепетали серебристые листья на фоне темного блеска воды!

Но эта красота почему-то вызывала грусть и еще более острое ощущение одиночества.

Дойдя до нового моста, Метслов по внутренней аллее парка повернул назад. Под высокими деревьями навстречу попадались лишь редкие прохожие: старуха с детской колясочкой, мальчик с удочкой, девочка, продававшая букетики фиалок. «Но кому их тут предложишь? — сочувственно подумал Метслов. — Здесь и себя-то некому навязать в собеседники. А если и встречался кто-либо, пропадала охота к этому».

По аллее, вертя солидной палкой и надвинув шляпу на глаза, приближался человек в коричневом костюме. Метслов знал этого человека: это был служащий уголовной полиции, часто посещавший их ресторан. Поравнявшись, оба приподняли шляпы.

Но и этот человек, видимо, испытывал скуку. И Метслов удивился: неужели и для него этот день особенный, с его точки зрения — лишенный содержания, бесцельный? Неужели в этот день вдруг перестали проявлять себя инстинкты человеческого эгоизма, зла и преступности? Но это так же невозможно, как если бы во вселенной перестали действовать законы физики…

Когда-то Метслов слышал, как его подручные шептались: говорят, у этого полицейского в палке спрятана обоюдоострая шашка; в случае нужды он вытаскивает ее и колет! Если так, то за этой соломенной шляпой и скукой все же кроется что-то более глубокое… И Метслов желчно усмехнулся.

Через некоторое время мимо прошел еще один знакомый. Это был журналист из местной газеты. Сразу видно, что человек провел беспокойную ночь: походка неверная, глаза стеклянные. Бог знает в какой дыре он пьянствовал. А теперь, в этот праздничный день, все питейные заведения закрыты и опохмелиться негде!

Метслов инстинктивно презирал подобных типов. Вот оно — их образование, умение разбираться в политике, их литературные таланты! За всеми их мудреными передовицами кроется одна только мысль: как бы надраться пьяным! И Метслов отвернулся, чтобы журналист не заметил его и не стал просить денег взаймы.

Но еще и третьего знакомого суждено было ему встретить. Его оборванная фигура металась от одного кустарника к другому. Он присаживался на корточки, отгибал ветки, внимательно вглядывался, вздыхал и шел дальше. О, этого человечка Метслов знал особенно хорошо. Он работал когда-то тачечником в их заведении, потом начал задумываться над сложными вопросами жизни и вот до чего теперь докатился. «Йонас, чего ты ищешь?» — спрашивали у него. «Ищу самого себя», — отвечал он озабоченно. «И не находишь?» — «Не нахожу! Только что был здесь, а теперь не нахожу!»

Плечи Метслова вздрогнули от отвращения. Он вышел на площадь между полицейским управлением и банком. Что еще говорит о действительности так реально, ощутимо, как эти учреждения! Но именно под их стенами бродит человек и ищет самого себя…

Метслову надоело даже гулять. Встретившиеся контрасты раздражали, утомляли. Хотелось спрятаться от настроений этого особенного дня. По-настоящему побыть одному.

Он дошел как раз до своего ресторана, расположенного в переулке, и на минуту остановился тут. Вход с улицы был заперт, окна закрыты ставнями. Но Метслов вошел в ворота и пересек двор. Круглые булыжники двора даже в такой теплый день выдыхали сырую прохладу. Окружающие двор высокие стены были грязны, а окна тускло безжизненны, словно закрытые бельмами. Дойдя до конца двора, он отпер дверь кухни своим ключом и снова запер ее за собой.

2

Будь сейчас утро рабочего дня, ему сразу же пришлось бы надеть поварской колпак, халат и приступить к работе. Он сразу растворился бы в этом шуме и шипении, работая сам и командуя другими.

Сейчас и здесь царила тишина нынешнего особенного дня. Лишь на свисавшей с потолка липкой бумажке жужжала муха и из крана капала вода. Плита остыла, и почти выветрились приторные кухонные запахи.

Метслов прислушался к мушиному жужжанию и капанью воды. Потом бросил шляпу и палку на стол и, словно ища кого-то, заглянул в другие помещения.

Напротив, через коридор, за пыльными портьерами находился большой общий зал. Сквозь закрытые ставни и выгоревшие шторы кое-где пробивались лучи света, дрожавшие на паркете. Стулья ножками кверху были нагромождены на столах. И весь зал со своими золочеными стенами и потолком имел сейчас запущенный вид.

Как быстро некоторые помещения теряют запах живой жизни! Еще только вчера здесь царили болтовня, тщеславие, наглость, погоня за деньгами и жажда забвения. А проходит немного времени — и зал этот становится похожим на склеп Тутанхамона, простоявший замурованным сотни лет…

В одном конце зала была тоже отгороженная портьерами буфетная со своими запертыми шкафами и витринами. А в другом находились подмостки для музыкантов, с еле различимыми пюпитрами и прислоненным к стене футляром от контрабаса. А дальше — выходящие в узкий коридор отдельные кабинеты, сейчас совершенно темные.

Да, этот коридор — словно линия окопов между двумя фронтами. По одну сторону ресторан, с его хотя и фальшивой, но все же внушительной роскошью. По другую — кухонный мирок, живущий своей особой жизнью.

Их можно, пожалуй, сравнить со сценой и зрительным залом, подумал Метслов. На одной стороне создавали и сервировали пищу, чтобы было аппетитно, на другой — вкушали и переваривали ее. Коридор между ними — словно рампа.

«Какой из этих миров важнее?» — спросил себя Метслов. Это зависит от того, с чьей точки зрения смотришь, сам же ответил он.

Конечно, эти господа там, в зале, считали себя неизмеримо более важными. Ведь для них и за их счет и существовало это заведение. Это были хозяева жизни, а те, что за портьерой, — только безымянные илоты, которым лишь отдавали приказания. К их личности никто не испытывал интереса.

Но если взглянуть со стороны кухни, то население зала казалось полупьяным скопищем чудаков. Если они не знали кухонных обитателей, то там, в кухне, их самих знали прекрасно. Перед ними сгибались в поклоне и их надували при всяком удобном случае.

Гримаса досады пробежала по лицу Метслова. Уж раз ты сам — винтик этого механизма, ничего не поделаешь. Но, по крайней мере, про себя можно покритиковать его и дать ему оценку. Оценку невысокую.

Он вернулся на кухню, раздраженно сорвал с себя воротничок и опустился в кресло, стоявшее у стола.

Кресло это целый век красовалось в одном из кабинетов. Но когда плюш уже безнадежно вытерся и одна из ручек сломалась, оно в конце концов попало на кухню. Метслов привык отдыхать в нем, когда ноги чересчур уставали. Отсюда можно было обозревать всю кухню и даже бросить взгляд во двор. Так Метслов уселся и сейчас.

Вокруг было его царство: прямо перед ним — ряд плит с артиллерией котлов, сковородок и вертелов, справа и слева — столы для сервировки, посудные полки, тазы для мытья посуды. И как Метслов ни требовал чистоты, все же картина была достаточно неприглядной: ее дополняли неистребимые, вызывавшие тошноту запахи.

Здесь в обычные дни суетилось несколько помощников повара, несколько судомоек и, мешая всем, болтался глупый поваренок. Мелькая фрачными фалдами, входили и выходили кельнеры со своими подносами. Их Метслов не особенно жаловал. На той половине они приучены были вести себя смиренно, здесь же давали волю жульнической наглости. Впрочем, тут же подумал Метслов, в этом театре требуются и такие актеры.

Тишина праздничного дня действовала расслабляюще, и Метслов протяжно зевнул. Вода продолжала монотонно капать, а муха жужжать на липучке. Метслов встал, убил муху и крепче завернул кран. Потом снова уселся, опершись на сохранившуюся ручку кресла, и закрыл глаза.

Но он все же не заснул, а лишь как бы перенесся в другую явь. Вместо всей этой кухонной реальности перед ним возникла вся его связанная с кухней жизнь.

Кто-то недавно искал самого себя. До такой глупости он, Метслов, не доходил. Но это не значило, что он действительно обрел себя. Глядя со стороны, подчас ясно видишь другого человека, но с самим собой дело обстоит далеко не так просто…

3

Жизнь Метслова и его взгляд на жизнь вовсе не ограничивались грязной кухней за стенами кабака. Нет, хотя вокруг толкался всевозможный человеческий сброд, но он жил среди всего этого собственной жизнью. На своем веку он повидал немножко больше, чем все эти люди, и даже по-своему участвовал в событиях мировой истории. Но именно это и усиливало в нем чувство одиночества и пессимизм.

«Бывший царский повар» — так рекламировали его здесь. Пускай, он ничего не имел против. Под этим предлогом его и держали здесь, и даже платили больше жалованья. В этом была его рекламная ценность — с точки зрения ресторана. Но и сам он, Метслов, и его брюзга-хозяин, такой же оптант, как и он, знали, что основа этой рекламы несколько фальшива. Метслов никогда не был поваром у самого царя. Скорее можно было сказать про него: повар великого князя или, еще вернее, любовницы великого князя. У нее он действительно служил в поварах. И эта любовница проживала, конечно, не в царском дворце, а в гораздо более скромном частном особняке. Но когда им там, в больших дворцах, надоедали их трапезы, они в иную безумную ночь прикатывали к той любовнице. Иногда и сам царь вместе с другими. Он заглядывал тогда на кухню и говорил, подмигивая: «Послушай, братец, а не соорудить ли нам печеной картошки с селедкой? Сделай одолжение!»

Конечно, о таких вещах здесь вспоминать не стоит. Лучше приосаниться и вести разговор совсем в ином духе. И как бы мимоходом пожалеть, что множество орденов и медалей, которые сам царь после особенно удачных парадных обедов собственноручно прикалывал к его груди, пришлось оставить там. (Ну, кое-какие медалишки у него и вправду имелись!)

Нет, и тех господ он отнюдь не переоценивал. Но царя не стало, великого князя не стало, любовницы — тоже. Уже десять лет назад. И он не бросит им вслед камень. Ведь он — один из тех немногих, кто все еще живет за счет осколков их величия.

Именно сравнивая нынешних господ с прежними, он ясно видел всю значимость совершившегося исторического перелома.

Эти здешние выскочки выросли на салаке, толокне и овсяном киселе. Им и сейчас следовало бы подавать кровяную колбасу и суп с клецками. Но куда там! Как-никак это была новая аристократия! Кроме студентов и всякой богемы, сюда заходили и крупные коммерсанты, депутаты парламента, а подчас заглядывал и какой-либо министр. Ресторан находился, правда, не в самом центре, но у него была своя слава. Опять же: царский повар! В этом и заключалась смехотворность положения.

Он наблюдал иногда из коридора, как они входили со своими дамами, как заказывали кушанья и как ели. Они считали себя такими важными, такими богачами, этакими светскими львами… Тогда Метслову хотелось швырнуть им на стол все равно какую стряпню. А они бы только причмокивали да хвалили: ведь блюдо приготовлено царским поваром и название у него французское.

Вкусы их, как и их образ мыслей, раздваивались. С одной стороны, это были заядлые националисты — подавай им чисто национальные блюда: шницель по Нуустаку, котлеты по Каркси-Нуйа… Но тут же этакому господину вдруг покажется гораздо шикарнее, если какую-нибудь дрянь назовешь по-французски. Дашь ей название, которого сам черт не разберет. И тогда жесткая говядина сразу покажется нежной, словно ангельская плоть…

Но для Метслова все эти границы были тесны — и национальные, и прочие. Его мечты неслись дальше. Он ведь был мечтателем, сочинителем, поэтом у плиты. Поэтом в подлинном смысле этого слова.

Те, кто видел его бледное, одутловатое от кухонного воздуха лицо и располневшую к старости фигуру, — что знали они о его душе? Для этого им самим надо было бы подняться до его уровня.

Музыка — вот, пожалуй, наиболее близкая ему область. Но профессия его не давала возможности посещать концерты. До поздней ночи слышал он лишь доносящиеся из зала сентиментально-ноющие звуки кабацкой музыки… В иное счастливое утро ему удавалось почитать. Правда, случайно и отрывочно, но и этого было достаточно, чтобы освежиться духовно. Он читал главным образом стихи. За свою долгую жизнь он, учась самоучкой, дошел до этого. Он дошел до настоящей, высшей поэзии, до понимания ее сущности. Кусочек отсюда, кусочек оттуда, добытые словно нечаянно, — и все же они освещали его мир, где шипели сковороды и булькали супы в котлах. Это помогало ему понять самого себя.

Метслову хотелось и свою жизнь сделать произведением искусства — с поварской точки зрения. Создать нечто непревзойденное, нечто такое, что сохранится навеки, хотя и давно съеденное. Увековечить свое имя в гастрософии, как Брилла-Саварэн, как Гримо де ла Ренье, Дюма-старший или лорд Сэндвич (о, он знал их!). В своей области творить историю! «Но для кого?» — спросил он себя опять. Не стоят этого ни те, что остались в прошлом, ни эти, нынешние. Это сознание усиливало у Метслова апатию. И, кто знает, может быть, и у того пьяницы-журналиста стремление забыться вырастало из такого же чувства. Он не хочет и не может предпринять что-либо другое. Но если это так, то и осуждать его особенно строго нельзя.

В этой палке, что зовется поваром Метсловым, тоже скрывается свое оружие. Но никто этого не замечает и, вероятно, никогда не заметит…

Воюя так со своими мыслями, Метслов вдруг почувствовал приближение старости. Коварно, исподтишка подкралась она к порогу кухни. Еще ничего не замечаешь, и вдруг чувствуешь, что начинаешь пригорать. Все больше и больше. И в конце концов от тебя ничего не останется, кроме чада в воздухе. И величайшее творение твоей жизни так и не будет создано!..

Солнце уже повернуло и опустилось низко. Лучи его поверх ворот заглянули в окно кухни. Помещение наполнилось желтым переливчатым светом.

Метслов все еще сидел за столом и следил за игрой лучей на поверхности большого медного котла. Там словно разгорался пожар: сначала зажглась лишь маленькая точка, постепенно разрастаясь, она превратилась в огненный круг, отбрасывавший острые трепетные лучи, потом все слилось в сплошном ярком пламени… и снова стало бледнеть, погружаясь в сумерки.

Подходил к концу и этот особенный, небудничный день.

1957

Перевод Л. П. Тоом.

Примечания

1

Кантник, кандимээс — бобыль, безземельный бедняк, арендующий у помещика самую худшую землю на окраине его владений и отрабатывающий за это дни.

(обратно)

2

Пурное место — старинная мера земельной площади, в северной Эстонии равнявшаяся 0,18 га, в южной Эстонии — 0,37 га.

(обратно)

3

Сету — эстонцы, живущие близ Чудского озера.

(обратно)

4

Конца века (франц.).

(обратно)

5

Благодарю вас! (англ.)

(обратно)

6

До свиданья! (англ.)

(обратно)

7

Голос его хозяина. «Голос его хозяина» — марка английской граммофонной фирмы.

(обратно)

Оглавление

О ФРИДЕБЕРТЕ ТУГЛАСЕ И ЕГО НОВЕЛЛАХ

ЛИШЬ БЫ НАЕСТЬСЯ

ЗЫБКУ ВЫНЕСЛИ НА ВОЛЮ

К СВОЕМУ СОЛНЦУ (Сказка нашего времени)

МОРЕ

ДУШЕВОЙ НАДЕЛ

ЛЮБОВЬ ЛЕТНЕЙ НОЧИ

ЛЕПЕСТКИ ЧЕРЕМУХИ

СВОБОДА И СМЕРТЬ

ПОПИ И УХУУ

ЗОЛОТОЙ ОБРУЧ

МИРАЖ

ТЕНЬ ЧЕЛОВЕКА

МОРСКАЯ ДЕВА

ЗЛОБА

ЗАГАДКА ОДНОЙ ЖИЗНИ

ПРОЩАЛЬНЫЙ ПРИВЕТ Рукопись, найденная в Симплонском туннеле

КРОВЬ ВИКИНГОВ

ЛЮБОВНОЕ ПИСЬМО

БЕГСТВО

ЦАРСКИЙ ПОВАР

*** Примечания ***