На свидание [Виктор Вениаминович Коротаев] (fb2) читать постранично

ЗОЛОТОЕ ДОНЫШКО

Миша открыл окно и, перегнувшись через подоконник, дотянулся до веток ближнего тополя. Желтые прохладные листья еще хранили недавнюю упругость и силу. Но зеленый свет внутри едва мерцал и на глазах истаивал.

Утро стояло солнечное и тихое. Было слышно, как на соседней колокольне ворковали голуби. Миша потер лицо руками и улыбнулся: от ладоней до сих пор вкусно пахло жареными пирожками, которыми он лакомился вчера вечером.

Студенты Мишиного курса, как самые старшие, жили на третьем этаже: он считался привилегированным и довольно тихим. Общежитие было деревянное, старое и с такой кошмарной слышимостью, что если под окнами проезжала телега или самосвал, то казалось, что транспорт катится по коридору.

Ребята жили по трое, бесились меньше, но галдели часто до полуночи и порядком обленились. Комнату подметали раз-два в неделю, а иногда по две недели вообще не мели, хотя уговор требовал делать это ежедневно. Мишину коммуну давно расселили. Стало не так тесно, но бывшие соседи по комнате жили за стенкой и никак не могли обходиться друг без друга – поминутно наведывались то за одним, то за другим.

Спали подолгу и просто объясняли свою лень: «Когда я сплю, я ем». Чтобы утром не мешал уличный шум, с вечера наглухо закрывали форточки, задергивали занавески, а о погоде безошибочно судили по температуре воды в кранах: если текла холодная – на улицу без шапки не выглядывай, если теплая – можно идти в плаще.

За вино администрация сурово карала, но, когда перед стипендией падал жизненный тонус, непременно под кроватями и шкафами отыскивался десяток запыленных и порожних бутылок, которые можно было сдать и тем самым скрасить унылую пору безденежья.

Миша Колябин встал сегодня раньше всех, умылся, посмотрелся в мутное зеркало, что висело над этажеркой, и отправился в столовую один. Проходя мимо сверкающих витрин булочной-кондитерской, он обычно замедлял шаг и осматривал свою статную фигуру. «А что? Ничего!» — подумал он и на этот раз удовлетворенно.

В столовой, которую студенты именовали «рабоче-крестьянской», кормили не всегда вкусно, зато всегда дешево.

Когда он брал котлету, знакомая пухленькая девчушка на раздаче спрашивала у него из-за стойки:

— Вам с чем: с рожками или с капустой?

Он морщил нос и отвечал в таких случаях:

— Наполовину. — Выбирал в железном ящике вилку попрямее, но все были с изогнутыми зубьями: вечно мужикам нечем было выковыривать туго загнанные пробки из импортных бутылок.

Миша любил наблюдать, как люди ели за соседними столиками, здесь особенно зримо проступали их темпераменты.

Одни жевали торопливо, часто черпая ложкой, не задумываясь и не разбираясь в том, что им подали, будто куда-то спешили и не хотели терять так много времени на дурацкую необходимость набить желудок.

Другие ели, низко склонившись над тарелкой, не торопясь, сосредоточенно, точно решали сложную алгебраическую задачу. Сам он ел как человек, который не очень увлекается математикой и которому некуда особенно спешить.

Миша уже допивал свой чай, когда к нему подсел белобрысый однокашник Гошка Печников, из никольчан, как раз оттуда, куда Мишу Колябина направляли на годовую практику.

— Что вкушают служители Парнаса? — съязвил Гошка шепеляво, намекая на известную слабость Миши к стихописанию.

— Они кушают чай...

— Я бы советовал кофе. Чаю они успеют нахлебаться в Никольщине. Читал ваше последнее сочинение в нашей гуманитарной стенгазете.

— И что же? — в тон Печникову спросил Миша.

— Если вы хотите написать выдающееся стихотворение, то придется начать новое.

— Уже начал.

— Наверно, много сил потратили?

— Много, — признался Миша.

— И каков коэффициент бесполезного действия? Впрочем, трудитесь, трудитесь упорно, каждодневно. Глядишь, бронзовый памятник поставят.

— Мои формы неудобны для отливки. — Мишу увлекла эта словесная перестрелка. Они не были друзьями, но поизощряться в остроумии оба любили, и это сближало их.

— Вы недооцениваете себя, Колябин. В вас столько добродетели, ума, чуткости, благодушия... Но почему-то блеск вашего стиха холоден.

— Кажется, вы хотите сделать мне комплимент, Печников, но путаете понятия. Поэт должен быть великодушным, а не благодушным. А насчет холодного блеска... Так ли уж неприятен блеск лупы или, скажем, звезд? И вообще, Печников, вы так меня расхваливаете, что, боюсь, сглазите. Дайте мне почувствовать себя человеком, а не бюстом. — Миша встал из-за стола. — Вынужден вас покинуть. Желаю приятного аппетита.

— Счастливой вам дороги, — отозвался Печников. — Я не буду вам писать, но я буду вас помнить!

...Декан неторопливо вошел в аудиторию с прямой откинутой спиной. Он так всегда ходил. Как будто поднялся