Квартира за выездом [Ирина Верехтина] (fb2) читать онлайн

Ирина Верехтина Квартира за выездом

Часть первая. Коммунальный ад

1. Пир вскладчину

Дом – с коммунальными квартирами, в которых жили по нескольку семей – доживал последние дни. Напротив, на пустыре, где мальчишки гоняли мяч, а молодёжь по вечерам натягивала сетку и азартно играла в волейбол, собирая столь же азартных болельщиков, – на пустыре воткнулись крышами в небо три восемнадцатиэтажных дома с громким названием «Президентский комплекс», и им понадобилось место для автостоянки. И вообще, не к лицу элитным апартаментам соседство с плебейской пятиэтажкой, к тому же коммунальной, слово-то какое… Народные коммуны – это, кажется, в Китае? А нам коммунизм ни к чему, нам стоянка нужна, мест в подземном гараже не хватает, поскольку машина есть у каждого члена семьи. А тут – этакое допотопное безобразие с пожароопасными деревянными перекрытиями и столь же опасными газовыми колонками для нагрева воды.

Недолго думая, владельцы элитных квартир, которых местные старожилы прозвали буржуями, обратились в мэрию. Мэрия, так же недолго думая, пошла навстречу, и «безобразие» решено было снести. Так что переселению в новые квартиры обитатели коммуналок были всецело обязаны «буржуям».

Забыв недавние распри, жильцы поздравляли друг друга – всех ждали отдельные квартиры, правда не элитные, как в «Президентском комплексе», зато – с кухней, которая только твоя и больше ничья. С плитой, на которой все четыре конфорки твои, и можно одновременно варить суп и жарить котлеты. С ванной, в которой в любой день можно устроить стирку (в коммуналке ванная комната была одна, ею пользовались по очереди, у каждой хозяйки был свой день). С коридором, который в коммуналке мыли по очереди: одни добросовестно, другие – оставляя на полу разводы и расталкивая по углам мелкий мусор.

Неужели такое возможно? Неужели?!

Ответ на этот вопрос не заставил себя ждать: в соседнем доме, который тоже шёл под снос, жильцам начали выдавать смотровые ордера на новые квартиры. Значит, выдадут и им. В Нининой квартире на общей кухне сдвинули столы и устроили прощальный пир вскладчину. Смеялись, шутили, угощали друг друга пирогами и закусками, с весёлым звоном чокались рюмками, заедали водку квашеной капустой и вперебой хвалили хозяек. Жили в коммуналке недружно, ссорились, злословили, завидовали, сплетничали, случалось – не разговаривали неделями. Но теперь, сидя за столом, вспоминали только хорошее, тепло поздравляли друг друга и гадали, кто где будет жить. Неожиданно выяснилось, что расставаться не хочется никому, и все переживали по этому поводу и всерьёз собирались просить, чтобы им дали квартиры в одном доме, а ещё лучше в одном подъезде.

Нина молча жевала салат. Вокруг смеялись и радовались, а ей было жаль расставаться с домом, хранившем воспоминания о том, чего не вернуть: о детстве и первой любви, о бабушке и маме, которые её любили, а больше никто не любил. Все её двадцать шесть лет прожиты здесь, в уютной тринадцатиметровой комнатке. Комнатка была угловая, одно окно смотрело на запад, другое на юг, солнце кочевало по ней весь день, и рыжие обои казались золотыми. Жаль, что их нельзя снять со стен и взять в новую жизнь.

Рыжие обои они клеили вдвоём с бабушкой. Выцветший матерчатый абажур с длинной бахромой был тоже бабушкин (бахрому маленькой Нине очень хотелось потрогать, но до неё было не дотянуться). Круглый стол помнил уютные домашние вечера, которые Натэла Георгиевна, Нинина мама, называла посиделками. Венские стулья, с которыми стол был неразлучен, настороженно поскрипывали, словно спрашивали: «Ты ведь нас не оставишь? Возьмёшь с собой?» – «Возьму» – пообещала стульям Нина. Но они всё равно тревожились, переминались на гнутых ножках, скрипуче переживали. А стол молчал, ни на что уже не надеясь. Он прожил в этой комнате долгую жизнь, с готовностью подставляя деревянную спину кастрюлям, тарелкам и чашкам. Он помнил бабушкины руки, был непременным участником семейных праздников и чайных посиделок. В детстве Нина любила сидеть под столом на деревянной перекладине, под плюшевым шатром свисавшей до пола скатерти.

– Где же она? Куда подевалась? Вот только что здесь была и исчезла! Пропала девчонка, и искать не знаю где! – восклицала бабушка.

Нина под столом хитро улыбалась и изнывала от любопытства: что будет делать бабушка? Столу нравилась эта игра, он был с Ниной заодно и не выдавал её ни скрипом перекладин, ни шелестом сползшей набок скатерти, которую Нина сжимала в кулаках.

Прожив со своими хозяевами долгое время, вещи обретают душу: они умеют думать, умеют переживать. Нина чувствовала их тягостное молчание, и расставание было для неё таким же невыносимым, как для потемневшего от времени комода из морёного дуба, с пузатыми боками и фасонистыми дверцами. Комод был неподъёмным. Она заплатит любые деньги, но не оставит его здесь умирать.

А дом, который помнит бабушку и маму, исчезнет с лица земли. И старые берёзы во дворе. И скрипучие качели. И песочница с горкой жизнерадостно жёлтого песка, в котором деловито возилась малышня. Здесь продолжалось – уже без неё – её детство, носилось наперегонки по дорожкам, мелом расчерчивало асфальт на квадраты «классов», дружной ватагой отправлялось на поиски сокровищ в ближнем овраге, заросшем лопухами и крапивой. Серебристый тополь бросал в окно красно-жёлтые серёжки, бабушка сметала их щёткой, а Нина брала в ладонь пушистые комочки и подносила к лицу – нежные, пахнущие весной, наполняющие сердце незнакомой радостью.

Не будет – ни бабушки, ни детства, ни тополя, ни радости.

* * *

Принято считать, что жизнь в коммунальных квартирах это ад: каждодневные склоки и ссоры с соседями, жалобы в домоуправление и заявления в милицию. Нина Дерябина могла утверждать как очевидец (поскольку участником событий не являлась), что – не было никакого ада, была обыкновенная жизнь.

Кроме Нининой, в квартире были ещё четыре комнаты. В самой большой, с балконом, жил Витька Баронин, его родители, тётя Рая и дядя Митя (в просторечии Раиска и Митяй), и бабушка Липа, которая на самом деле была бабушкой дяди Мити, а Витьке приходилась прабабушкой.

Две смежные комнаты (одна переделана из кладовки с крошечным окошком под потолком) занимала чета Зверевых, Анна Феоктистовна и Иван Анатольевич. Оба были, как говорила бабушка, преклонного возраста, и маленькая Нина не понимала, почему они должны преклоняться. А «преклонялись» Зверевы перед всеми жильцами квартиры: ни с кем не ругались, мыли не в очередь коридор, разрешали пользоваться своей конфоркой на кухонной плите, уступали свой «ванный» день, если их об этом просили, и даже готовили у себя в комнатах, на электрической плитке, а на общей кухне только кипятили чай.

В дальнем конце коридора была ещё одна комната – самая лучшая в квартире, с эркером и камином. Камин, правда, не функционировал, но смотрелся аристократично, а каминная полка из розового мрамора с мраморными пухлыми купидонами являлась предметом жгучей тёти Раиной зависти. Здесь обитала панна Крися, Кристиана Анджеевна Злочевска, остроносая старуха с пронзительными глазами и неизменным пучком волос на затылке. В пучке торчал черепаховый гребень, инкрустированный голубыми опалами. Панна Крися была настоящей дворянкой с польскими корнями. До революции вся квартира принадлежала её родителям, Нина знала об этом от бабушки, а та от Раиски Барониной, которая знала всё про всех. С лёгкой Раискиной руки комнатку с эркером прозвали «крысиной норой», а панну Крисю крысой.

Нина с Витькой, изощряясь друг перед другом, придумывали старухе прозвища, из которых самыми ходовыми были: Злыдня, панна Крыся, Кристина-балерина и Кость. Последние два прозвища Кристиана получила за немыслимую худобу. Прямая как гвоздь, с торчащими как у вешалки плечами и впалыми щеками, она была красива аристократической утончённой красотой, с которой не смогла справиться старость. Знаток назвал бы этот феномен породой. Жильцы квартиры знатоками не были и считали, что Кристиана «дерёт морду кверху» и «строит из себя дворянку». А она не строила, просто жила – оставаясь той, кем была по рождению, и назвать её бабушкой не поворачивался язык.

Для детей Кристиана была живой игрушкой. Панну Крисю оба понарошку боялись и, встретив в коридоре, со всех ног разбегались по комнатам прятаться: «Злыдня идёт!» Такая была игра. О том, каково было Кристиане в роли злыдни, дети не задумывались. Детские поступки порой более жестоки, чем намерения. Впрочем, панна Крися на них не обижалась, угощала леденцами, которые всегда носила в кармане вязаной кофты, и бормотала «пся крев» (польск. ругательство: собачья кровь).

В коридоре она всякий раз оказывалась не случайно: подслушивание под дверями и подглядывание в замочные скважины были её излюбленным занятием. Увиденное и услышанное панна Крися пересказывала соседкам, улучив минутку, когда оставалась с каждой наедине. Соседок Кристиана звала пани Раей и пани Аней, добавляя к имени вежливое «пани». И шептала на ухо всякую грязь, услышанную мельком и додуманную панной Крисей до логического конца, в который трудно было не поверить.

Наверное, в сталинские времена её бы взяли в штат НКВД секретным сотрудником и платили бы немалые деньги за обстоятельно написанные доносы и виртуозно обработанные сплетни. Но те времена давно миновали, и Кристиана Анджеевна осталась не у дел. Впрочем, ложку дёгтя в пресловутую бочку мёда она вносила, неизменно оставаясь в стороне от разгоравшихся скандалов. С вечно вздёрнутыми плечами, приподнятым подбородком, царственной осанкой и лебединой плывущей походкой – Кристиана всем своим видом показывала, что она вне подозрений и вообще, её хата с краю.

Хорошего во все времена бывает больше, чем плохого. Витькина прабабушка, мастерица печь пироги, делилась с соседками секретами выпечки. Нинина мама сушила в духовке необыкновенно вкусные сухари, натирая хлеб душистыми приправами. Зверевы угощали всех квашеной капустой, которая у Анны Феоктистовны выходила вкуснейшая, с прозрачными ломтиками антоновских яблок и розовыми ягодками брусники.

Панна Крися смотрела на капусту с презрением, а к пирогам была равнодушна. Сама она никого ничем не угощала, исключая дешёвые карамельки для детей, но являлась ценным источником информации о жильцах (по мнению соседок, правдивой и исчерпывающей).

Дети в скандалах и перепалках не участвовали и дружили. Витька был старше Нины на полтора года и относился к девочке по-рыцарски. Всё у них было общим: друзья и враги, игрушки и конфеты, и даже тайна. Тайна заключалась в том, что когда Нина с Витькой вырастут, они поженятся. Нина сначала отказывалась, вот ещё, зачем ей Витька, ей лучше с бабушкой. Но Витька умел уговаривать. Нина Баронина – это лучше, чем Нинка Дерябина, все девчонки будут завидовать, весь двор! А жить Витька согласен у них, если Нинина мама не будет его ругать за двойки и раздавать подзатыльники, как Раиса. Нина подумала и согласилась.

В 1966 году Витьке исполнилось семь лет, он стал первоклассником и страшно гордился и важничал. Нина испытывала горькую зависть: ей в школу только через два года, и два года она будет маленькой, а Витька большим. От обиды девочка расплакалась, и тогда Витька поступил как настоящий мужчина: о тайне было объявлено всей квартире. «Молодым» устроили помолвку, на которой жених с невестой объелись конфетами и обпились сладкой газировкой. Нина надела новое платье и нацепила на голову кисейное покрывало, находчиво снятое с подушки (с разрешения бабушки). Витька красовался в отцовской широкополой шляпе с высокой тульей. Разряженные в пух и прах, они степенно ходили по коридору и принимали поздравления.

«Через десять лет вырасту и женюсь на тебе по-настоящему» – пообещал Витька. С того дня прошло двадцать лет, а обещание так и осталось обещанием. Циничный смысл поговорки «обещать – не значит жениться» к ним с Витькой не имел отношения, просто так вышло, и никто не виноват.

* * *

Из воспоминаний её выдернул голос Витькиной матери.

– А ты чего смурная сидишь? И рюмка полная у тебя. Нет, Ниночка, так не годится. Пей давай, а то нальём штрафную! – шутя прикрикнула на неё тётя Рая, и Нина заставила себя растянуть губы в улыбке: всем весело, всем хочется поскорее уехать, распрощаться навсегда со старой жизнью.

Губы молча сопротивлялись, не хотели улыбаться и стали словно резиновыми. Нина их понимала, ей тоже отчаянно не хотелось прощаться – с детством, которое навсегда останется здесь, в бабушкиной комнате, и с мечтами о счастье, которые не возьмешь с собой в другую жизнь. Они останутся здесь, в старом доме, и вместе с ним обратятся в пыль. Впрочем, детство давно кончилось, а счастье к ней так и не пришло, так о чём жалеть?

А ночью к ней пришла бабушка, ласково коснулась волос: «Что ж поделаешь, мне тоже жалко наш дом… Сломают, некуда мне будет приходить. А ты меня не забывай, вспоминай. И нашу комнату, и как мы тут жили. Помни, Нани, когда люди умирают, или просто уходят от нас, это уже навсегда. Вот и мама от тебя ушла, и Витька… Он не вернётся, не жди.

«Я не хочу навсегда! – крикнула Нина… и проснулась. Она никуда не уедет. Останется здесь – с рыжими обоями, золотыми от солнечных лучей. С Витькой, который к ней не вернётся. С бабушкой Машико, которая приходит ночью из лунного света и гладит по волосам.

* * *

В их с Витькой дружбе Нина всегда была вторым пилотом, а первым был, разумеется, Витька. Неоспоримое преимущество – комната с балконом – поднимало его в Нининых глазах на недосягаемую высоту: из всех жильцов квартиры балкон был только у Барониных. Нередко в самый разгар игры тётя Рая звала сына домой (ужинать, делать уроки, как вариант: «Ты там уже надоел, сколько можно играть?») Витька с сожалением уходил, бросив на ходу «Не убирай ничего, я поем и приду».

Машико Нугзаровна сметала выстроенные ими фортификационные укрепления, разбирала крепость из диванных валиков, складывала в коробку пластмассовых солдатиков и ворчала на внучку: «Ишь чего удумала, не убирай… Я, по-твоему, обходить должна это безобразие?». Нина понимала, что бабушка права, и Витька не придёт: за непослушание следовали штрафные санкции (не отпустят к Дерябиным, не разрешат смотреть мультики, не дадут сладкого). А если будет канючить и ныть, поставят в угол и прочитают лекцию о том, что нельзя надоедать своим присутствием соседям, которые не могут выставить упрямого мальчишку за дверь по причине излишней воспитанности. Тётя Рая так и говорила – излишней.

Голос матери не предвещал ничего хорошего, но проигрывать Витька умел. Снисходительно глядя на девочку, важно сообщал: «Я на балкон пошёл, гулять. Сверху всё видно, весь двор, и можно самолётики пускать». Иногда он приглашал Нину с собой, и не было на свете девочки счастливее неё.

Ещё Витьку возвышало над Ниной то, что у него была «полноценная» семья: мама, папа и Олимпиада Николаевна, дяди Митина мама. Дом полной чашей, как любила повторять тётя Рая, поглядывая на Нинину бабушку «со значением». Машико Нугзаровна, для своих баба Маша, на Раины подковырки только улыбалась и ничего о себе не рассказывала. А могла бы рассказать.

Нина (в свидетельстве о рождении – Наниа Максимовна Дерябина) знала, что её отец погиб, спасая из-под завала туристов, которые – вот же дураки! – полезли в пещеру без соответствующего снаряжения, без регистрации маршрута и без заявки в спасательную службу. Добравшись ползком по узкому проходу до огромной каменной полости, устроили привал. Включили магнитофон, орали и бесновались, и на радостях взорвали петарду. Под ногами задрожала земля, сверху посыпались камни, в проходе заворочалось что-то огромное. – «Чупакабра!» – выдал кто-то из группы, и девчонки истошно заорали.

Новоявленных спелеологов спасло чудо: вшестером они ухитрились втиснуться в нишу под каменным карнизом, и все шестеро остались живы. А проход завалило. К чести туристов, они сумели отыскать другой выход, собственно не выход даже – узкую каменную щель, из которой они стреляли оставшимися петардами, пока их не обнаружили спасатели. Из-под завала извлекли всех. Спасателям повезло меньше: двое погибли, в том числе Нинин папа, спасатель первого класса Максим Дерябин, которого Нина совсем не помнила. В московскую коммуналку переехали уже без него.

В историю о герое-спасателе никто всерьёз не верил, и на коммунальной кухне (разумеется, в отсутствие бабы Маши, и разумеется, с подачи Раиски Барониной) мать Нины называли брошенкой.

О том, что «брошенка» как вдова погибшего сотрудника ведомственных служб получает на дочку пенсию, ежемесячную компенсацию в четырёхкратном размере от суммы пенсии и ежегодную денежную помощь от Министерства Обороны, Машико Нугзаровна благоразумно молчала.

2. Оперативное мероприятие

За паспортом, который в те времена полагался по достижении шестнадцати лет, Нина отправилась одна.

– Поедешь вот по этому адресу в паспортный стол, как ехать – я объясню. На автобусе и на метро с двумя пересадками, из метро выйдешь, спросишь… И не делай такие глаза! Не в тайгу едешь, медведь не съест. Я на бумажке напишу, на каких станциях сделать пересадку, и номер автобуса напишу… Там тебе выдадут паспорт и оформят регистрацию, прописку то есть, в папиной квартире. Потом заедешь к ним и поставишь в известность. Их там двое в четырёх комнатах, живут просторно. Отжировали родственнички, одну комнату хочешь не хочешь придётся отдать.

– А вдруг они не разрешат?

– Не могут не разрешить. Их согласия не требуется, есть закон, и по закону ты имеешь право…

– А вдруг они мне дверь не откроют?

– Не откроют, тогда пойдёшь в милицию и вернёшься с милиционером. Откроют. Не бойся. Или с мамой за ручку поедешь, родне твоей на смех?

«Вот по этому адресу» Нина ехала с бьющимся сердцем и нехорошими предчувствиями.

Паспортный стол находился в одном здании с районным отделением милиции. Регистрацию по месту жительства оформили быстро: Нина с рождения значилась проживающей в квартире отца, задолженности по квартплате не числилось, жалоб на жильцов не поступало, всё в порядке. «Ваш паспорт, пожалуйста. Распишитесь в получении. Нет-нет, свидетельство о рождении остаётся у вас. Поздравляю! Печать не забудьте поставить, это на третьем этаже».

Молодому милиционеру с первого взгляда понравилась длинноволосая девушка, с испуганными глазами переступившая порог отделения милиции («Чего она так боится? Что ей наговорили о нас?»). Он мгновенно забыл, куда и зачем шёл, остался в фойе.

Изучив таблички на дверях, девушка решительно направилась к двери, за которой выдавали паспорта. Значит, ей шестнадцать. А выглядит старше. Выглядит просто восхитительно! Осанка как у королевы, вишнёвый плащ узко перехвачен в талии плетёным пояском, волосы спускаются по спине чёрным шёлковым водопадом. Максим дождался, пока она выйдет, и теперь наблюдал, как королева нерешительно топчется у подножия лестницы, держа в руках новенький паспорт.

Не знает, что делать дальше, понял Максим. Вот он, момент, который нельзя упускать! Максим мгновенно оказался рядом с ней, ободряюще улыбнулся.

– Вы паспорт получили? Поздравляю! Вам подсказать, куда идти? Знаете куда, но не знаете в какой кабинет? А хотите, я вас провожу?

– Хочу. – На лице девушки проступило явное облегчение.

– Максимилиан Багиров. Для друзей Максим.

– Очень приятно. Нина… Максимовна.

– Здорово! То есть, мне тоже очень приятно. Получается, мы с вами почти тёзки, Нина Максимовна. А чего вы так испугались? Я видел. Вы… ты с таким лицом вошла, словно совершила страшное преступление… Ограбление века! И пришла сознаваться, – засмеялся милиционер.

И сразу перестал быть милиционером, стал обыкновенным пареньком с рыжим чубом над серыми глазами. Глаза смеялись. Нине вдруг стало удивительно легко – с этим парнем, который понял, как ей одиноко и страшно. И теперь шёл рядом и уверял Нину, что полковник Дерябин, к которому они шли и у которого печать, мировой мужик.

– Дерябин? И я Дерябина, – улыбнулась Нина.

– Прикол…

Нина смутилась, на щеках проступил румянец. Такой она нравилась Максиму ещё больше. Самостоятельная, одна за паспортом пришла, а все с родителями приходят.

– А ты куда сейчас? Домой? Не домой? А куда?

Нина объяснила – куда. С её лица исчезла улыбка, и ямочки на щеках исчезли. Максим лихорадочно соображал… Боится. Она смертельно боится. Нет, такую он её не оставит, не отпустит одну к папиной родне, с которой, как объяснила Нина, она никогда не виделась.

– Стой здесь и жди меня. Я сейчас. Отпрошусь на часок, скажу, гражданочку домой сопроводить, во избежание неизбежного, – скаламбурил Максим.

– Подожду, – согласилась Нина. Только вы… только ты… Ты всё шутишь, а я на самом деле боюсь.

Максим видел, что она боится. И как её мать отпустила одну?

– А знаешь, что мы сделаем? Мы твоей бабушке подарок купим! Давай?

– Давай! Только что-нибудь недорогое, у меня денег мало. Мама дала, купить что-нибудь поесть, если бабушка… Если у бабушки нет. Я далеко живу, через весь город ехать, домой только к вечеру попаду.

Ловко она обошла неприятный момент с бабушкой, которая – то ли накормит внучку, то ли нет, подумал Максим. И похлопав себя по нагрудному карману, объявил голосом хвастливого мальчишки:

– А у меня денег много, я вчера премию получил.

– За поимку опасного преступника? – улыбнулась Нина.

– За помощь в оперативно-розыскном мероприятии. Я свидетелей опрашивал, по этажам бегал, по квартирам… Мне открывать боялись, за бандита принимали. Они тут три квартиры обнесли… ограбили, то есть. Ну и боялись жильцы открывать. А я им: «Можете не открывать. Я вам завтра повестку пришлю, и придёте сами в отделение».

Нина представила перепуганных жильцов, пугливо притаившихся за своими дверями, и не удержавшись, рассмеялась мелодичным смехом. И Максим понял, что влюбился в эту девочку с нездешними красивыми глазами, из которых исчезли настороженность и страх – благодаря ему, Максиму.

В папину квартиру они пришли вместе, вызвав у Нининой родни оторопь: вот же Наташка змея, сама не приехала, девчонку прислала с милицией!

– Мы законы блюдём. Коли положено ей здесь жить, пусть живёт, мы комнату выделим, – скороговоркой сыпала Зинаида Леонидовна. – Раздевайтеся, в гостиную прохо́дьте. А ты, внученька, поклажу-то свою оставь, в коридоре положь, никто не возьмёт. Не в коммуналке живём, все свои.

Они с мамой тоже свои, но для них не нашлось места. После гибели мужа Натэла с двухлетней Ниной переехала к матери. А могла бы остаться. Или – не могла?

– Это не поклажа, это подарок. Вам… бабушка.

– Подарок? Мне? А за что? Ой, боже ж ты мой… Ирка! Ты погляди, что мне внучка-то подарила! Вещь-то какая дорогая, в руки взять боязно…

Ираида Леонидовна, бабушкина родная сестра, смотрела с завистью, цокала языком.

Подарок искали долго. Нина выбрала жостовский поднос. На чёрной лакированной глади цветы казались живыми, словно плавали по чёрному озеру. Их рисовал настоящий художник, куда до него Ивану Анатольевичу с его натюрмортами!

Максим сиял. Деньги Нина твёрдо обещала вернуть, но он лишь отмахнулся: «Да брось ты… У меня ещё много осталось. Живу-то один, неженат-незакольцован, деньги тратить не на кого».

Радости от первой в Нининой жизни самостоятельной покупки не было предела. В довершение всего, выбор Нины похвалил продавец: «Бесценная вещь, жостовская роспись. Нигде в мире так подносы не расписывают, только в Жостове. Вам, девушка, повезло: последний взяли. Их быстро расхватывают, не успеваем получить».

В гости Нина ехала окрылённая: подарок купила бесценный, так продавец сказал, а он-то знает. А Максим назвал её девушкой и смотрел с восхищением. На неё никогда так не смотрели. Значит, она больше не ребёнок, она взрослая. На ней шерстяное новое платье с кружевным воротником и мамины бусы из настоящего жемчуга, и новые туфли. А волосы уложены в парикмахерской, куда её отвела Натэла, желая сразить свекровь наповал. Откуда Натэле было знать, что бабушку сразит наповал явившийся вместе с внучкой милиционер…

Подарок произвёл фурор. Поднос передавали из рук к руки, осторожно прикасаясь к цветам и восхищённо выдыхая: «Чудо чу́дное, диво дивное!»

– Леонидовна, как же ты на него чашки-блюдца ставить будешь? Он же как картина! Как с выставки!

– А я и не буду. В сервант поставлю внучкину память, любоваться буду да Ниночку мою вспоминать. Угодила бабушке, уважила, подарок подарила, глаз не отвести, – выпевала-выговаривала бабушка Зина, и у Нины сладко щемило в груди.

– Ты к нам приезжай. Комнатку тебе выделим, кушетку из гостиной перенесём, с кухни этажерку… и будешь жить. Чай не чужая. Что ты руки-то на коленках сложила? Ты не в гостях, дома у себя. Конфетку бери, вареньица брусничного. Не едала такого? На хлебушек мажь да ешь, и приятеля своего угости. А то сидит как в землю вкопанный.

Варенье бабушка подала в пиалках. Оно оказалось необыкновенно вкусным, Максим в три глотка съел свою порцию, ложкой доскрёб остатки. Подумал, что съел бы ещё, и вздохнул. Нина толкнула его в бок и сделала строгое лицо. Зинаида Леонидовна улыбнулась и поставила перед ним новую пиалку.

– Вы кушайте, кушайте, хлебушек берите. Брусница не покупная, сами собирали. Я ж не знала, что вы с Ниночкой знакомы, думала, случилось что. Жили тихо-спокойно, а тут милиция в дом заявилася…

Запивая шоколадные конфеты липовым душистым чаем, а чай заедая брусничным вареньем, Нина слушала бабушкину ласковую воркотню и радовалась. Вот сколько у неё родни, оказывается! Папин двоюродный брат приходится ей дядей, а она ему племянницей, а бабушкиной сестре – внучатной племянницей.

– Прикинь, я твоей бабушке понравился, она так смотрела… Глаз не сводила с меня, – заявил Максим, когда они вышли из бабушкиного… нет, теперь уже из Нининого дома.

– Да это она с перепугу, ты же в форме, вот и подумала, что я к ней с милицией пришла.

– Ты и пришла – с милицией! Я ж на работе, забыла? Рабочий день, оперативно-розыскное мероприятие…

Дальше слушать Нина уже не могла – схватила Максима за рукав и залилась звонким смехом. Они стояли и хохотали, и на них оглядывались прохожие. Зрелище и в самом деле интересное: девушка держит за рукав милиционера, чтоб не убежал, и хохочут оба.

– Ой! Вдруг бабушка из окна смотрит, как мы тут с тобой… Отпусти меня, а то она бог знает что подумает.

– Я тебя не держу, ты сама за меня держишься. Ха-ха-ха… Нин, они и вправду в окно смотрят. Втроём!

Максим проводил её до метро, дальше Нина не позволила, а на его совет занять комнату – привезти хоть какую-то мебель и врезать в дверь замок – ответила уклончиво: «Спасибо, я подумаю». Она не может так поступить с родственниками: запереть от них на замок комнату, которая и так её. И жить там она не собирается, она будет жить у себя дома.

Максим появился в Нининой жизни и остался там, отчасти заменив призванного в армию Витьку, который обещал писать, а прислал лишь две открытки. Зато в каждом письме родителям передавал Нине привет, желал здоровья и успехов в учёбе. Нинины шестнадцать лет не сделали её взрослой, сказалось бабушкино воспитание. Она по-детски верила, что Витька вернётся из армии и они поженятся. А не пишет потому, что ему просто некогда. Максим был для неё таким же другом, как Юрик Макаров, с которым они, пятилетние, искали в овраге сокровища и боялись жившего под Юркиным диваном Бармалея, стреляя в него пистонами из детского пистолета, к неудовольствию Юриной бабушки.

Дружба с Максимом не считалась изменой жениху. Как сказал бы Витька, несчитово. Максим звонил, приглашал Нину в кино или парк, кататься на аттракционах, которые оба любили. Накатавшись до головокружения, они отправлялись в кафетерий, где с аппетитом жевали бутерброды с колбасой, запивая их горячим кофе.

Бабушка Зина не звонила и не приглашала, словно забыла о внучке. Нина тоже ей не звонила: мама считала невежливым – звонить и навязываться, и тем более заявиться в гости без приглашения.

3. Детство кончилось

В Нинином девятом классе никто, кроме неё, окончательно не выбрал профессию. Для Нины будущее было решено: она поступит в Художественное училище, а потом в Академию живописи. И станет художником-пейзажистом.

– Живопись это не твоё, – безапелляционно заявил Иван Анатольевич. – Какой из тебя художник? Ты большая уже, должна понимать. Ну помогу я тебе, поднатаскаю, ну поступишь ты. А дальше что? Искусству не нужна посредственность, ему нужен талант. А таланта у тебя нет. Хотя рисуешь ты весьма недурно. И пейзажи пишешь неплохие, цветовая гамма аляпистая, а фактура схвачена точно. Всё же научил тебя чему-то, – улыбнулся Иван Анатольевич.

Сзади предупредительно кашлянули. Нина обернулась. Анна Феоктистовна смотрела осуждающе, поджимала губы в ниточку. «Как ты осмелилась – просить?» – читалось в её взгляде. Им нужны деньги, догадалась Нина. За репетиторство, за подготовку к экзаменам. За потраченное на неё, Нину, время.

– Я заплачу. Вы скажите, сколько надо? Я заработаю и отдам, – твёрдо пообещала девушка. Иван Анатольевич молчал. За него ответила жена:

– Отдаст она… когда рак на горе свистнет. Много ли ты заработаешь? И чем? Твоими акварелями? Это смешно! Кто же их купит? Такие любой нарисует, вон хоть Райка Баронина.

Последний аргумент оказался убийственным. Нина покивала головой, соглашаясь, и молча закрыла за собой двустворчатые двери. Двери были предметом вечного вожделения и вечной зависти тёти Раи, которая при всяком удобном случае поливала грязью «вшивых интеллигентов». Нина ей не верила и искренне считала чету художников хорошими, воспитанными и добрыми людьми: скандалистке они не возражали, не вступали в перепалку, не реагировали на Раины бесконечные провокации и единственные в квартире обращались к обидчице по имени-отчеству, величая Раисой Петровной.

Нина впервые подумала о том, что тётя Рая в чём-то права. Бездетные Зверевы занимали две комнаты, тогда как Нина с мамой и бабушкой ютились в одной, тринадцатиметровой, а Витькины родители с Витькой и престарелой Витькиной прабабушкой жили в комнате вчетвером. Зверевы старались сохранить добрые отношения с соседями, потому и привечали маленькую Нину.

С того дня Иван Анатольевич с ней не занимался. Рисунки, которые приносила Нина, возвращал без замечаний, жаловался на плохое самочувствие, виновато разводил руками. Пробормотав «извините, Иван Анатольевич», Нина закрывала за собой дверь и слышала вдогонку: «Да нет, это ты меня извини, разболелся безо времени». Встречаясь с Ниной на кухне, Анна Феоктистовна отводила глаза, будто они были в ссоре. Будто Нина её обидела.

– Я вас чем-то обидела? – спросила Нина, не любившая недомолвок.

– Что ты, девочка, какие обиды… Просто Иван Анатольевич болеет, я за него беспокоюсь, ему врач постельный режим прописал, а ты со своими занятиями… так не вовремя! Ты уж прости за резкость, – спохватилась Анна Феоктистовна. – Я ведь не со зла.

Между тем к Ивану Анатольевичу приходили ученики, каждый час звонок в их квартиру рассыпался тремя длинными трелями, Анна Феоктистовна выскакивала как кукушка из часов, уводила звонившего в комнату. Нина видела, и ей было непонятно: с другими занимается, а с ней не хочет, неужели из-за денег? Нет, не может быть, ведь всё детство они были друзьями, и дядя Ваня (тогда он был для неё дядей Ваней) говорил, что Нинины рисунки его сильно удивляют.

Детство кончилось, поняла Нина. Ещё она поняла, что удивляться – это не только изумляться и рукоплескать. Удивиться – это поднять брови, сделать большие глаза и развести руками. Что и делал Иван Анатольевич, пряча усмешку от зорких глаз жены, которая не позволяла ему «обижать девочку».

Не зря говорят, что самые горькие обиды и самую сильную боль нам причиняют близкие люди. После смерти Машико Нугзаровны Натэла перестала скрывать от Нины, что жила с её отцом только из-за неё, и замуж вышла из-за неё «за праведника, бессребреника, другие в дом несут, а он из дома. Не зря пословицу сложили: простота хуже воровства».

Последние слова обожгли.

– Не смей!! Не смей так об отце! Он герой, он людей спасал, а ты… а ты… – Нина не находила слов, какими следовало назвать мать. Но имела ли она на это право? Может быть, папа её обижал? Тогда зачем мама жила с ним, и при чём тут Нина? В чём её вина? В том, что родилась?

– Остынь. Ты ни в чём не виновата, – мама словно читала её мысли. – Просто надо прежде думать о своих близких, а потом уже об остальных. А ему слава нужна была, как же, герой-спасатель, медали на груди не умещались. Знаешь, сколько людей он спас? Сколько раз жизнью рисковал ради них. А обо мне не думал, как я жить буду без него. И тебя не любил, не принял. Он сына хотел. А тут – ты… Как я тебя рожала, вспоминать страшно. В послеродовую палату меня привезли, грелку со льдом на живот положили и ушли. Спать легли, до утра не заглянул никто. Ночь была уже. Так я до утра и лежала, с грелкой этой да с открытой форточкой. Потом на стенку лезла от боли, застудила себе всё. И детей, сказали, не будет больше. Максим когда узнал, в лице изменился… Он бы живым сейчас был, Максим. Жил бы ради меня и сына, а не ради наград и медалей. Смерть свою искал. И нашёл. А мне – не жить теперь? Всю жизнь по нему горевать?

Мамины слова били как брошенные с размаха камни. Оказывается, папа её не любил, а мама не любила папу, а любила другого, к которому не могла уйти из-за неё, Нины. Тому, другому, Нина тоже была не нужна.

* * *

С мечтой о Художественном училище пришлось проститься: чтобы поступить, ей придется выдержать конкурс абитуриентов и успешно сдать экзамены: рисунок, живопись и композицию Экзамен по рисунку (натюрморт) сложности не представлял. Экзамен по живописи (натюрморт с натуры, три-пять предметов) она бы, наверное, тоже сдала. Экзамен по композиции (две композиции с применением предложенных элементов) вверг Нину в ступор. Иван Анатольевич никогда не предлагал ей нарисовать композицию… А вдруг у неё не получится?

Просмотрев Нинины документы, среди которых не обнаружилось диплома об окончании художественной школы (дипломы были у всех абитуриентов, не было только у Нины), тётка из приёмной комиссии переглянулась с другой, сидящей за соседним столом. Та отрицательно покачала головой и посмотрела на Нину. Поймав на себе жалостливый… нет, скорее, презрительный взгляд, Нина зарделась от стыда. Торопливо складывала в сумку рассыпанные по столу документы – паспорт, свидетельство о рождении, школьный аттестат об окончании девятого класса, справку из поликлиники о состоянии здоровья, четыре фотографии формата три на четыре сантиметра. И ждала, что её остановят: «Девушка, что вы делаете?! Куда вы?»

Но женщина, которая принимала документы, была согласна с Ниной: зачем пришла, только время у людей отнимает. И с удивлением смотрела, как краснота стремительно сбегает с девчонкиного лица, сменяясь меловой бледностью. В обморок сейчас хлопнется, возись тогда с ней…

Нина поступила на вечернее отделение историко-архивного института. Не потому что ей хотелось стать архивариусом. Если не художником – то всё равно кем. Она проведёт жизнь среди пожелтевших от времени фолиантов, никому не будет в жизни помехой. Никто не будет смотреть на неё с жалостью, как смотрели в художественном училище. Никто не скажет, как сказала мама, что без неё, Нины, жизнь была бы лучше.

* * *

Натэла считала дочку несчастливой. «Полдома отец тебе в наследство оставил, а взять не можешь. В квартире отцовской двадцать три метра – твои законные, а тебя туда не зовут. От соседки они избавились, комнату у неё выкупили, теперь вся квартира им принадлежит. А деньги знаешь, где взяли? Дом твой, отцовское наследство, жильцам сдавали, вот и накопили. А ты, прямая наследница, Зинаиды Леонидовны родная внучка, не подступишься ни к квартире твоей, ни к наследству законному. Живёшь здесь на птичьих правах. Соседи-то, Баронины со Зверевыми, ждать устали, когда тебе восемнадцать исполнится. Напишут в милицию заявление, проживает, мол, без прописки, половицы в коридорах трёт, газ наш жжёт да воду нашу льёт. И выпихнут тебя отсюда. Куда тогда пойдёшь? К бабушке? К родственникам этим? Съедят тебя там, житья не взвидишь.

От маминых слов становилось горько.

* * *

Дом в подмосковных Заветах Ильича – по соседству с бывшими госдачами, где сотка земли стоила бешеных денег – достался Нининому отцу от бездетной троюродной тётки. Всю материнскую неистраченную любовь она подарила единственному племяннику, и дом подарила, избушку-развалюшку. Дом Максим снёс ещё при жизни тётушки, а на его месте построил новый. «От Москвы на электричке час езды, от посёлка до станции рукой подать, дорога асфальтовая. В посёлке два магазина и скобяная лавка, с фермы молоко привозят, масло, творог… На участке сосны растут, воздух от них целебный, душистый – хоть ложкой ешь его!» – рассказывала Нине мама, которую муж свозил однажды в Заветы Ильича, показать дом и познакомить с тётушкой. Нина тогда ещё не родилась.

После смерти отца в доме жила его мать, Зинаида Леонидовна. Нину в гости не приглашала и бабушкой была лишь юридически, по документам.

Половина отцовского дома принадлежала Нине тоже только по документам. И пятнадцать соток земли, по здешним ценам целое состояние. Дом был «богатый»: первый этаж каменный, второй бревенчатый, с мансардой, верандой, водопроводом и централизованным отоплением. Зинаида Леонидовна жила там хозяйкой, владея домом безраздельно. Летом в Заветы приезжала бабушкина сестра и оставалась до поздней осени, а московская квартира была в полном распоряжении племянника Зинаиды Леонидовны, который приходился Нине двоюродным дядей. Впрочем, приходился только по документам: племянница и внучка для Дерябиных не существовала.

– Полдома твои законные, съездила бы хоть раз да посмотрела, – уговаривала мама.

– Как я поеду? Бабушка меня не приглашает. Ещё и дверь не откроет, в дом не впустит, – отпиралась Нина.

Ей слишком хорошо помнились фальшивые улыбки родни и бабушкина притворная доброжелательность. Испугались Максима в милицейской форме, изобразили гостеприимство, разыграли спектакль, а она поверила. Мама права. Два года прошло, а о «любимой внучке и племяннице» никто не вспомнил. Вдруг и правда не откроют дверь, скажут, езжай-ка ты отсюда. И ей придётся жить с этой ненавистью и с этим позором: на порог не пустили, прогнали, как побирушку.

– Не приглашают её… Ну, жди когда пригласят. Когда рак на горе свистнет.

До Нининого совершеннолетия наследством юридически распоряжалась Натэла – и половиной дома в подмосковных Заветах Ильича, и Нининой частью отцовской квартиры. Натэла не предъявляла на недвижимость опекунских прав. А когда Нине исполнилось восемнадцать, позвонила мужниной родне. И долго молчала, прижимая к побледневшему лицу телефонную трубку…

Так что Нина вполне представляла, какой приём окажет ей бабушка, вздумай она приехать за наследством.

* * *

Нинин восемнадцатый день рождения отмечали, по определению Зверевых – с размахом, по определению Нининой мамы – скромно: пригласили соседей и Нинину подругу по институту. Максим не был в числе приглашённых. Нина скрывала от матери их дружбу, понимая, что ей бы не поздоровилось, если бы Натэла узнала о Максиме. С неё станется, позвонит в отделение милиции, где работает Максим, и заявит о домогательствах к несовершеннолетней… Впрочем, теперь она совершеннолетняя, но как говорится, бережёного бог бережёт. Они с Максимом отпразднуют её день рождения вдвоём, посидят в кафе-мороженом на ВДНХ, а потом весь вечер будут кататься на аттракционах.

Сюрпризом стал Юрик Макаров из третьего подъезда, с которым Нина дружила в детстве, но детство давно кончилось, и Юрика она не пригласила. А он не обиделся и пришёл. За Юриной спиной маячили два незнакомых парня. Один прятал за спину что-то длинное, завёрнутое в бумагу, другой держал обеими руками увесистую сумку. «Длинное» оказалось роскошным букетом гладиолусов, а в сумке обнаружились яблоки, апельсины, палка дефицитной сухой колбасы и две бутылки шампанского.

Вот и компания сложилась, весело будет, подумала Нина. Юриных друзей посетили другие мысли: собралось одно старичьё. Две девушки, и те не блеск, а Юрка говорил, что именинница красивая. К счастью в коридоре было темновато, и Нина не заметила проступившего на лицах гостей разочарования.

Десертное «Ркацители», шампанское брют и водка «Столичная» возымели своё действие: стол отодвинули к стене и устроили танцы. Стараниями Юры партнёров хватило всем «дамам». Помолодевшая панна Крися лихо отплясывала краковяк вдвоём с Митяем Барониным, под бдительным взглядом его жены и под восхищёнными взглядами остальных. Захмелевшая Раиска Баронина, пьяненько взвизгивая, вколачивала в паркет каблуки выходных туфель, надетых «к случаю», – будто гвозди забивала. Анна Феоктистовна танцевала только вальсы, церемонно склоняясь к плечу мужа и оставив молодых кавалеров девушкам. Юра пригласил на танец Нинину маму… Гости разошлись далеко за полночь, натанцевавшись и навеселившись до изнеможения.

За смехом и грохотом музыки никто не услышал, как в коридоре весь вечер звонил телефон. А утром к Дерябиным заглянула панна Крися и, возбуждённо блестя глазами, сообщила, что Нину просит к телефону её бабушка.

4. Сюрпризы продолжаются

В дверь тихонько постучали и тут же её открыли. Панна Крися, принесла её нелёгкая… Стояла под дверью и подслушивала, как Натэла честила Нинину бабушку, у которой «наконец проснулась совесть» и которую «не видеть бы никогда». Теперь об этом узнает вся квартира. Нина почувствовала, как от щёк отливает кровь (от гнева она не краснела, как принято у людей, а напротив, делалась бледной).

– Ниночка… Матка боска! (матерь божья). Естещь бяла… (ты вся белая) Ни естещь хора? (ты не заболела?) – испуганно спросила панна Крися. И не получив ответа, всё тем же испуганным голосом сказала: – К телефону тебя, тво́я бабчя, бба.. бабушка. На последнем слове Кристиана запнулась.

Наверное, решила, что Машико Нугзаровна с того света звонит, подумала Нина. А ещё подумала, что к общему телефону, висевшему на стене в коридоре, всех приглашала панна Крися, которая всегда оказывалась в коридоре, если кому-то звонили.

Вернувшись в комнату, Нина плотно закрыла дверь (панна Крися топталась в коридоре: поправляла на своей вешалке криво висящее пальто,перекладывала с места на место беретку, комкала в руках шарфик…) и шёпотом сообщила маме, что бабушка приглашает её в гости, в воскресенье, то есть завтра. Она просит Натэлу отпустить её на два дня, с ночёвкой, и обещает, что с ней ничего не случится. Последние слова Натэлу покоробили.

Зинаида Леонидовна, мать Нининого отца, внучку не любила, а невестку ненавидела – за то, что мужа сгубила (Зинаида Леонидовна так и сказала – сгубила). Ведь именно она виновата в том, что Максим почти не бывал дома, сутками пропадал на работе, а когда и неделями. Была бы Натэла хорошей женой, не рвался бы мужик из дома, не лез к чёрту в пасть, под завалы и в пропасти, спасая праздношатающихся туристов, которым ума не хватило понять, куда можно соваться, а куда нельзя. Спасать их, видишь ли, обязаны. Если бы Максима любили и жалели, он не рисковал бы собой, живым остался.

Оправдываться не имело смысла. Натэла и не оправдывалась, сама не ездила к «родне» и дочке не позволяла. – «Не любят они тебя. Успехам твоим не обрадуются, неудаче рады будут. Два года о тебе не вспоминали, теперь вот вспомнили. К кому поедешь, зачем? К чужим людям, в чужую жизнь… Нам соседей хватает с лихвой, других не надо».

Нина соглашалась с матерью, обижаясь в душе на бабушку. И вот – всё волшебным образом переменилось, и её снова пригласили в гости.

– Я не поеду. Если хочешь, езжай одна. Всё же родня они тебе, может, сменят гнев на милость, – сказала мама, и Нина обрадовалась: ждала гневной отповеди, а ей разрешили поехать.

В воскресенье Натэла буквально выпихнула дочь из дома, наказав держаться с достоинством и не поддаваться на провокации. Она не знала, что Зинаида Леонидовна велела внучке приехать с паспортом. – «Восемнадцать лет исполнилось, выросла девочка, сына моего память. Ты, внученька, обо мне плохо не думай, я звонить боялась: мать-то тебя не отпустила бы к нам, не любит она нас. А теперь тебе разрешение ни к чему, сама решишь, нужна тебе бабушка, али нет. Ты паспорток-то с собой возьми, покажешь бабушке, похвалишься».

Если бы Натэла слышала эти слова, то непременно поехала бы вместе с Ниной.

* * *

Натэла не простила дочери, что та не спросила совета, приняла решение сама. – «Облапошили они тебя. Простодырая ты, и отец твой таким же был. Там о нём и не вспомнили…»

Нине нечего было сказать: об отце в тот день и правда не вспоминали. Зато вспомнили о ней и на её совершеннолетие устроили праздник. В отцовскую квартиру она приехала в полдень (бабушка просила – пораньше). Нину ждал накрытый стол и целая гора подарков: от двоюродного дяди куртка и сапоги, о которых можно было только мечтать, от Ираиды, бабушкиной сестры, серебряное старинное колечко, от бабушки вязаная бордовая кофта-кардиган с фигурными пуговицами, двумя накладными карманами и пояском. Цвет оказался Нине к лицу. Колечко село на палец как влитое. Из куртки не хотелось вылезать, так в ней было уютно.

– Во! Совсем другое дело, совсем другой вид! – довольно улыбнулся Кирилл Николаевич. – Такую девушку мимо не пройдёшь, огля́нешься.

– Спасибо вам…

– Не благодари. Я тебе не чужак, дядька твой двоюро́дный, мне приятно племяшку уважить. С размером угадал, вещь по фигуре подошла да пондравилась, а благодарностей мне не надо.

Но Нина всё равно благодарила, улыбалась, отвечала на родственные поцелуи, переходила из объятий в объятия. Она боялась этого визита. Родственники отца о ней никогда не вспоминали, а теперь вдруг вспомнили. Значит, им что-то нужно от неё. Нина ожидала всего, только не такого радушного приёма и не таких подарков.

– Ты за стол так и сядешь в куртёшке? Сымай давай, руки сполосни да садись, курица стынет, бабушка для тебя запекала, старалася.

Нине наложили полную тарелку закусок. Отведав всего понемногу, она принялась за жареную куриную ножку, запивая её компотом из свежих слив, густым и удивительно вкусным. Дома компот варили из сухофруктов, а такой не варили. Папина родня оказалась на удивление приветливой, словоохотливой… и косноязычной. Нина обратила внимание, что в слове «двоюродный» дядя сделал ударение на втором «о», а в слове «оглянешься» – на «я». Вместо понравилось произнёс «пондравилось», а слова о девушке, которую «мимо не пройдёшь» вызвали у Нины улыбку. Не отставала и бабушка, старательно коверкая русский язык. У неё получалось ласково: куртёшка, сымай, сполосни, старалася. Какие же они все хорошие! А мама на них наговаривала: и недобрые они, и прижимистые, и завистливые.

До вечера, перебивая и поправляя друг друга, Нине рассказывали об отце. С антресолей достали старый альбом с его детскими фотографиями, у них с мамой таких не было. Нина заново узнавала отца, проживая вместе с ним его чёрно-белое фотографическое детство. Рассказывая о проделках маленького Максимки, бабушка грустно улыбалась, по щекам текли светлые слезинки. Нина не выдержала и расцеловала её в эти слёзы, в морщинистые щёки – такие родные!

Вечером Нину ждал сюрприз: облачившись в новую куртку и сапоги, она с дядей поехала в центр – на людей посмотреть, себя показать, как выразился дядя (Нину опять покоробило). Напротив Большого театра остановился и предложил:

– Зайдём?

– Ой, что вы! Нас даже в фойе не пустят, вход только по билетам, а билетов не купить. Давайте лучше в кино сходим, – предложила Нина.

– Давай лучше в театр, – предложил дядя. И жестом фокусника вытащил из кармана два билета.

Большой театр ошеломил великолепием, ослепил блеском хрустальных люстр, удивил декорациями, очаровал волшебством танца. Концерт состоял из одного отделения, и Нина всё время боялась, что – вот сейчас объявят последний номер, и всё закончится. «Па-де-де» из балета Петра Ильича Чайковского «Лебединое озеро» – объявил коферансье, и от волнения Нина стиснула ладони. Такого уровня исполнения, такого класса мастерства она не видела, хотя пересмотрела весь репертуар театра оперы и балета имени Станиславского и Немировича-Данченко.

Кирилл Николаевич, по семейному Киря, косился на Нину и недоумевал: мужики в колготках пляшут, стыдобища, бабы худющие, в чём только душа держится. Со Светкой моей не сравнить, всё при ней… И чего им хлопают? Ладони отбивают, «браво» кричат. В театре так положено, понял Киря и хлопал вместе со всеми. Нина тоже хлопала и улыбалась ему, Киря улыбался в ответ: пусть девчонка порадуется-потешится, коли ей нравится.

«Вариации Китри и Базиля из балета Минкуса «Дон Кихот» – прозвучало в тишине зала, когда отгремели аплодисменты. Киря ухмыльнулся и ткнул племянницу в бок: «Щас весело будет». Нина с удивлением на него посмотрела, ответила шёпотом: «Тише ты! Не мешай смотреть». Настал черёд удивляться Кире: вариации мало чем отличались от па-де-де. То есть, вообще ничем не отличались. Вот у них со Светкой вариации – это да. Светка в постели такое выделывает… А эти по сцене прыгают, за руки взявшись. Как дети, ей-богу! А он-то думал, что вариации – это как у них со Светкой.

Киря еле дождался окончания концерта, ёрзая в кресле и глядя на сцену с тоской. Но тётка велела доставить племяшке удовольствие, и приходилось делать вид, что ему нравится эта беготня по сцене под заунывную противную музыку.

Нина отбила ладони, аплодируя артистам. Домой она вернулась, не вполне понимая где находится: в ушах звучала оркестровая «живая» музыка, перед глазами порхали в арабесках лёгкие фигурки балерин, из зала кричали «браво», артисты выходили на поклон…

Утром поехали в нотариальную контору, где бабушкина сестра уже заняла очередь и сидела как на иголках, выжидающе глядя на входную дверь и настороженно – на дверь за которой вели приём нотариусы и юристы. Из-за двери вкусно пахло свежесваренным кофе. «Интересно, они его сами пьют или посетителей угощают?» – думала Ираида Леонидовна, втягивая широкими как у лошади ноздрями густой восхитительный запах, плывущий по коридору. Кофе хотелось так, что аж слюна во рту набралась.

Нина впервые в жизни увидела нотариуса, который обращался к ней церемонно и подчёркнуто уважительно. И даже отодвинул стул, приглашая присесть:

– Присаживайтесь вот сюда, за этот столик, пожалуйста. Желаете ознакомиться с текстом? Уже прочитали? Подпишите вот здесь… и здесь… И второй экземпляр, будьте любезны: здесь… здесь… и вот здесь, пожалуйста. Благодарю. Ваш экземпляр, пожалуйста.

* * *

К приезду внучки бабушка подготовилась заранее: капкан был взведён, наживка завораживала взгляд и захватывала дух.

Частный дом принадлежал им с Зинаидой Леонидовной в равных долях. Как делить эти доли, Нина не знала и спросила у бабушки. Бабушка отчего-то разволновалась, схватилась за сердце…

– Ба… Зинаида Леонидована, вам… тебе плохо?

– Прихватило чуток. Нитроглицерину мне дай, в тумбочке жестяная коробка. Столько радостей сразу: вчера внучка родная приехала, мать-то отпустила тебя, я думала, не отпустит. А сёдни у нотарщика без помех дело решили, камень с души свалился… Что ты мне выкаешь-то? – сменила тему бабушка. – По отчеству навеличивать удумала бабушку родную. Дом смотреть удумала. Чего его смотреть, он старый, крыша течёт, стены зимой промерзают. Продавать его надо, за любую цену, снег-то выпадет, под снегом он и развалится… А мне куда деваться, где жить буду? Ох, беда моя беда, горе моё горькое… Да неуж ты бабушку на улице оставишь? – артистически причитала Зинаида Леонидовна, и Нина не могла её понять.

Выходило так, что бабушка, по документам проживавшая в том самом доме с плесневелыми стенами, осталась в прямом смысле без крыши над головой, пусть даже протекающей. Зарегистрироваться в квартире, где проживали её сестра с сыном и где была прописана Нина, Зинаида Леонидовна могла только с согласия всех жильцов. Здесь же, в нотариальной конторе, Нина подписала документ, дающий это самое согласие. («Вот здесь подпиши, что не возражаешь. Повезло тебе, внученька, столько денег получишь за дом. С матерью поделишься, вот она обрадуется…»)

Бабушка заплакала, троекратно расцеловала Нину в щёки – в левую, в правую и опять в левую. Нина недоумевала:

– Ну что вы, Зинаида Леони… что ты, ба? Как я могу возражать? Живи, конечно, должна же ты где-то жить.

– Ну тады поехали!

– Куда поехали?

– Дом смотреть. Ты ж хотела… Дурочка моя! – И обхватив Нину за шею, звонко чмокнула в щёку.

За «дурочку» хотелось обидеться, но Нина себя остановила: бабушка не нарочно, ласково сказала. От племянника, предупредительно дёрнувшего её за рукав, Зинаида Леонидовна отмахнулась. Дурочкой Нину она считала искренне: была бы у внучки хоть капля ума, она подписала бы доверенность на оформление документов, а не на продажу дома. И согласия на прописку не дала бы.

Нина от дома пришла в восторг: нарядный, с чистыми стёклами новеньких окон, свежепокрашенными стенами, деревянной мансардой и островерхой, блестящей железом крышей. Но оказалось, что всё это фальшивка, подделка, результат косметического ремонта. – «Шабашники обнаглели, денег запросили немерено, зато крышу железом покрыли, теперь, как дождь пойдёт, вода по стенкам не льётся, а ране-то лилась, ручьём, в комнатах обои наскрозь мокрые, все в пузырях. Подмазали-подкрасили, с виду-то он новый, а ежели осенью не продадим, за зиму развалится. Мы и покупателя нашли, цену даёт хорошую. Правда, строителям отдать придётся половину».

Нину, не сведущую в житейских делах, нисколько не удивило, что шабашники согласились работать в долг, а деньги получат лишь после продажи дома. Родня облегчённо выдохнула.

Зинаида Леонидовна обвела внучку вокруг пальца: прописалась в квартире (Нинины двадцать три квадратных метра общей площади непостижимым образом превратились в семнадцать) и получила нотариальную доверенность на продажу дома, которую Нина подписала под предупредительно-вежливое «вот здесь, пожалуйста, фамилия полностью, дата, месяц прописью» нотариуса. Так Нина лишилась законных метров в квартире отца и папиного наследства, с которым её ловко обманули: дом был крепким и вовсе не собирался разваливаться. Шабашникам Дерябины не задолжали, расплатились сразу. И от продажи дома выручили втрое больше, чем сказали Нине.

Деньги, которые следовало разделить пополам, Зинаида Леонидовна разделила «по справедливости»: свою половину отнесла в сберегательную кассу, а Нинину поделила между роднёй. Часть внучкиных денег отдала сестре («А как не отдать? она мне родная сестра, обидится, коли в дележе обойду»). Часть – сестриному сыну («Племяш мой сродный, да и тебе не чужой»). Часть оставила себе. Сына растила, кормила, одевала-обувала, а теперь – внучке отдать его долю? Замуж выйдет, денежки мужу отдаст, тот их и протрынькает. У бабушки-то целей будут. Это только в арифметике половины равными бывают, а в жизни они разные, каждому по судьбе.

Оставшуюся четверть (сказать точнее, четверть от Нининой половины по завещанию), отщипнув от неё изрядный кусок, Зинаида Леонидовна торжественно вручила внучке со словами: «Бери. Твоя доля».

Получив из бабушкиных рук тонкую пачку денег, Нина не сумела скрыть разочарования: неужели дом стоил так дёшево?

– Ты морду-то не вороти. Пачка маленькая, зато купюры крупные. Небось не видела столько-то, в руках не держала деньжищи такие. Тебе их надолго хватит, если с умом распорядишься».

Забегая вперёд, скажу, что «деньжищ» хватило на полгода, когда Нина осталась без работы.

5. Всё нормально

Натэла потеряла дар речи, когда услышала о подписанных документах.

– У них же есть телефон, так почему ты приняла такое важное решение сама? Распустили перед тобой перья, ты и повелась на уговоры. Всё отдала, всё подписала. И ободрали они тебя как медведь овцу. Ты бы хоть у нотариуса поинтересовалась, сколько дом тот стоил! Простодырая, как отец твой. Всем сёстрам по серьгам раздала, себе от иголки ушко оставила.

– Мама!

– Что – мама? Зачем тебе мама, у тебя вон сколько родни, их теперь слушаешь, мать не нужна.

– Но… там же нотариус, в нотариальной конторе не могли же обмануть? Мне сказали, всё правильно.

– Не моя ты дочь, не в нашу породу. Вся в отца.

После тяжёлого разговора Нине вообще не хотелось, чтобы у неё была мама. Желание было, похоже, взаимным. Мать не простила Нине, что та не позвонила ей от бабушки. А бабушка предложила у них жить – зная, что Нина откажется: в узенькую, вытянутую как вагон комнатку можно было войти только через гостиную. Бабушка сказала: «Вот твоя комнатка, и помни, ты нам не чужая. Приезжай, живи». А дядя добавил: «Живи как дома и не забывай, что в гостях». И сам засмеялся своей шутке, от которой Нине стало неприятно.

Она здесь не дома, сегодня ей об этом напомнили, и напомнят ещё не раз.

* * *

С матерью Нина почти не общалась. Дни она проводила в архиве Ленинской библиотеки (Российская государственная библиотека), где работала младшим архивариусом, а четыре вечера в неделю – с понедельника по четверг – училась в институте. Когда наступал вечер пятницы, Нина уже не поглядывала на часы и не торопилась домой. Шла в кинотеатр или гуляла по улицам, а вернувшись домой, односложно отвечала на мамино «где ты была?» и «почему так поздно?», наскоро съедала холодный ужин и бухалась в постель, слушая сквозь набегающий сон ворчание Натэлы, что – ужин надо было разогреть.

Через три недели, измучившие обеих, «противостояние» закончилось: Натэла улетела в Грузию, в город с мелодичным названием Марнеули. В Москву она приезжала раз в месяц и привозила всякие вкусности: свежий, сорванный прямо с дерева инжир, виноград, грецкие орехи, медовую пахлаву, вяленую хурму. Угощала соседей, необидно ругала Нину – за то, что похудела, а значит, плохо ест. И через пару дней уезжала, оставив Нине денег (Нина говорила, что не надо, у неё есть, но мама оставляла всё равно) и поцеловав на прощанье холодными губами. Почему у неё холодные губы? Почему она любит своего Тамаза, а домой приезжает как в гости? С утра до вечера бегает по магазинам, купила Тамазу финскую куртку и ботинки «Саламандра», и радуется непонятно чему.

* * *

С Максимом Нина виделась редко: не позволяли учёба и работа, да и выходные у них совпадали не всегда. А когда совпадали – забывала обо всём на свете. Смеялась, слушая милицейские байки (врёт, конечно, но как интересно!) В тёмном зале кинотеатра боялась пошевелиться, чувствуя, как колени Максима прижимаются к её коленям. Перед сеансом он покупал в буфете Нинины любимые обливные эклеры с шоколадной глазурью, они запивали их шипучим лимонадом, и у них всегда находилась тема для разговора.

В этот раз говорила Нина: рассказывала Максиму о своей библиотеке и о святая святых – архиве с объёмом фондов более сорока пяти миллионов единиц хранения. Архивом Нина гордилась так, словно она сама собрала отечественные и зарубежные документы на трёхстах шестидесяти семи языках мира, специализированные собрания карт, нот, звукозаписей, редких книг, диссертаций и газет.

Максим внимательно слушал, и когда она замолчала, вдруг сказал:

– А с тобой не соскучишься. Ты интересная девчонка.

– Это с тобой не соскучишься, – парировала Нина.

Она интересная, вот кто бы мог подумать! Витька Баронин никогда такого не говорил. Для него она была маленькой девочкой, которую можно напугать, подкараулив за углом коридора. С которой можно жульничать в карты, толкнуть в спину на горке и свалить с ног. И сказать, что нечаянно, и вместе отряхивать снег с её пальто…

Витька, отслужив в армии, в Москву не вернулся, остался в Мурманске. И навсегда остался в Нинином детстве. И бабушка Машико осталась. И мама, с которой они теперь как чужие. Зато у неё есть Максим. Её Максим. Они уже два года вместе. Максим целует её так, что больно губам. Обнимает так, что у Нины тягостно замирает внутри. Большего Нина не позволяла, а он не требовал, потому что сначала Нина была несовершеннолетней, а потом ждала из армии Витьку. А сейчас (Нина покраснела) не позволяет потому, что – просто негде. Она даже в гости его позвать не может: там соседи и мама. И к Максиму в общежитие она не пойдёт, страшно подумать, что сказала бы бабушка Машико, узнав, что её внучка ночевала в милицейском общежитии! Нина вспомнила о другой бабушке. А почему бы нет?..

– Баб Зина… Я поживу у вас? Ты же сказала, что можно… Болеешь? Не ты? А кто? Ираида Леонидовна? Может, ей что-нибудь нужно? Не нужно? А врач что говорит? Покой и тишина? А-аа… Нет, у меня всё нормально, я просто так позвонила.

Максим, которому Нина рассказала о болезни Ираиды Леонидовны, скептически ухмыльнулся:

– Как же, покой ей нужен… Ей нужно, чтобы ты у них не появлялась. Бабуля выздоровеет, ещё кто-нибудь «заболеет». Вот увидишь.

Его слова сбылись: через месяц Киря свалился с двусторонним воспалением лёгких. Ещё через месяц Зинаида Леонидовна заболела гриппом и очень боялась, что внучка приедет и «схватит заразу».

– Да врут они всё! Они тебе врут, а ты им веришь.

Нина молчала. Боится. Она опять их боится! Да что ж такое… Он два года на неё ухлопал, мальчика влюбленного изображал, лимонад с ней пил и на каруселях катался, мечтая о том, как уложит её в постель… Нельзя. С ней так нельзя. Для секса есть другие, а на Нине он женится и будет жить в своей квартире… То есть, сначала в комнате, но зато не в общежитской, куда нельзя никого приводить после одиннадцати вечера, а в своей собственной. Они с Ниной накопят денег и обменяют комнату на квартиру с доплатой. А может, ему повезёт, и кто-нибудь из Нининых бабулек отдаст богу душу… а может, обе сразу, мечтал Максим. Бабушки старенькие, много ли им надо, чтобы получить инсульт? Напьётся и устроит Нине скандал с битьём посуды (Нину предупредит заранее, чтобы она не волновалась и не переживала). Хороший, качественный стресс – и дело в шляпе!

– А чего ты испугалась? Это твоя квартира и твоя комната, ты имеешь право в ней жить, а я имею право прийти к тебе в гости. Не так?

Нина вынуждена была признать, что – да, так.

– Тогда поехали? А то на лавочке холодно сидеть.

– Поехали. Только ты штатское надень. Не хочу я с милицией, а то скажут…

– Да мне наплевать, что они скажут! Они забыли меня давно. Да переоденусь я, не переживай ты так.

* * *

«Явилась не запылилась и хахеля привела» – прокомментировала её визит Ираида Леонидовна, бабушкина сестра (Максима она не узнала). «Хахель» сделал вид, что не услышал, смущённо поздоровался. Ираида Леонидовна высокомерно кивнула в ответ. Нина потянула его за рукав: «Пойдём, посмотришь мою комнату… нашу с тобой».

Комнатка была прибранной, на подоконнике герань в горшке, на этажерке горка книг, паркет поблёскивает лаком, стол накрыт скатертью. Усадив гостя на стул, Нина поспешила на кухню – поставить чайник, но все конфорки оказались заняты. Нина топталась у плиты и не знала, что ей делать: гостя полагалось напоить чаем, надо было купить по дороге печенья или конфет, запоздало подумала Нина. Или попросить у бабушки брусничного варенья. Но бабушки, как назло, дома не оказалось. Куда она могла уйти, у неё же грипп в тяжёлой форме… Может, в поликлинику?

На кухне хозяйничала бабушкина сестра, смотрела неприветливо.

– Тебе чего надо?

– Я чайник поставить хотела.

– А и где он, чайник твой? И чашки твои – где? Ты небось думала из нашей посуды гостей своих поить-кормить? Разбежалася под горку, – усмехнулась Ираида. – Может, вареньица вам к чаю подать или конфеток шоколадных? Или ужином накормить? У нас денег без счёта, мы их печатаем, вон в коридоре станок стоит.

Нина машинально оглянулась.

– Что, нет станка? Вот то-то. Ты не в гости пришла, а домой к себе. Вот и обживайся, милушка, а опосля гостей води, чаем их пои. Чего застыла? Аль не видишь, конфорки все позаняты. Или скажешь, мне суп недоваренный с плиты снять, тебе чай кипятить, мужика твово ублажать?

– Нет… не скажу…

– Тады к себе иди, чего тут зря стоять?

Нина вернулась в комнату обескураженная. Максим вёл себя как ни в чём не бывало, чаю не просил и ни о чём не спрашивал. Повертел в руках сигаретную пачку, предложил Нине: «Курить будешь? Нет? А я закурю». Нина со страхом смотрела на плавающий по комнате дым и думала, что бабушка вряд ли это одобрит и что перед уходом комнату надо проветрить.

Через час дверь бесцеремонно, без стука, открылась. На пороге стояла бабушка. Вид у неё был вполне здоровый, и Нина обрадовалась: выздоровела! Зинаида Леонидовна подозрительно оглядела кушетку: не помято ли покрывало. Улики отсутствовали, и пришлось «начинать с другого конца»:

– Здравствуй, внучка дорогая. Засиделись вы однако. Время позднее, гостю твоему домой пора. Али ты ночевать тут собрался, милок? – бабушка улыбалась ласково, и эта её улыбка не предвещала ничего хорошего. – Ты женись сперьва на девке, да в церькови обвенчайтеся, тады и в постель ложитеся, и никто вам слова не скажет.

Максим побагровел, резко поднялся со стула, посмотрел на Нину так, словно говорила она, а не бабушка. Говорила неприятное. Невозможное.

– А ты что же, внученька? – Повернулась бабушка к Нине. – Гостя чаем не напоила, за пустой стол усадила. Кто ж так-то гостей принимает? Эх ты, горе…

– Мы не в гости, мы просто так. Просто зашли…

– Ну да, ну да… Просто так зашли, полежали да ушли, – выдала бабушка стыдную прибаутку, от которой у Нины загорелись уши. Хорошо хоть шлюхой не назвала, и на том спасибо… – А ты иди, милок, иди, дома заждались небось. И тебе, Нина, пора. Потемну домой поедешь, встренет кто, не дай Господи… Ты как приедешь, позвони-ка, чтобы я не волновалася. А то ведь спать не лягу, думать буду, добралась внучка до дома-то, али случилось что. Случиться всякое может…

Нина бросилась к вешалке, схватила пальто, торопливо одевалась, не попадая в рукава и с ужасом слушая бабушку, просвещавшую внучку в подробностях о том, что с ней может случиться «потемну»:

– В прошлом месяце, вот в такой же час, во дворе у нас мужик девку насильничал. Кричала она. Потом замолчала. Утомился он, видать. Потом снова кричать начала, долго. А кому заступаться за неё? Да и в окно не видать ничего, темень тёмная. Да и милиция когда ещё приедет, а он дело своё справит – и ищи его, свищи.

Хорошо, что Максим ушёл и не слышит. Бог всё-таки есть.

Нина не помнила, как очутилась на лестнице, уже одетая. Где-то внизу гулко бухал ботинками по ступенькам Максим. Нина хотела его догнать, но бабушка потянула за рукав пальто, зашептала в ухо:

– Ты вот что, Нина. Ты гостей сюда не води. Ишь чего удумала!

Нина почувствовала, как отливает от щёк кровь… Да что же это?! Почему же?..

– Ничего я не удумала! Это моя комната, я здесь хозяйка, кого хочу, того и вожу! Мы поженимся скоро… наверное, – ляпнула Нина.

– Так – поженитесь или наверное? – переспросила бабушка. И добавила строго: – Ты порядки свои дома у себя устанавливай, а здеся помалкивай. Хозяйка нашлась… Спасибо скажи, что жить разрешили. А парней сюда не води, нехорошо это. Соседи-то скажут, внучка гулящая у Дерябиных. Им ведь рты не заткнёшь, соседям-то… Беги, догоняй хахеля своего. Как про женитьбу-то услышал, так и утёк, и след его остыл.

Нина стремглав бросилась по лестнице. Максим ждал её внизу, цедил сквозь зубы слова, которые стегали словно кнут. Нину никогда не били, и про кнут она читала в книжках. А сейчас – чувствовала на себе его обжигающие удары. Оказывается, словами можно ударить сильнее кнута.

– Ты зачем родне растрепала про свадьбу? Я ж не предложение делать пришёл, просто так зашёл, в гости. Хорошо меня там встретили, накормили сладко. Счастье твоё, что с матерью живешь, а то бы устроили они тебе ад…

Нина хотела сказать, что ничего такого не говорила, ни бабушке, никому. Но не успела.

– Вот поженимся, пропишусь у тебя, пусть попробуют жену мою обидеть. Зашибу! – грозно пообещал Максим.

– А вдруг они не согласятся – прописать? Вдруг в милицию заявят?

– А что милиция? Я сам милиция, ты забыла? Я имею право жить с женой, даже без прописки. Никто не запретит, нет такого закона. Со мной не бойся ничего, отобьёмся.

Нине «отбиваться» не хотелось, хотелось просто жить в узкой как вагон комнатушке, которая – их с Максимом и больше ничья.

– Врежем замок, чтобы дверь без стука не распахивали. Ну и родня у тебя! Мать такая же?

– Что ты! Мама совсем другая, она хорошая. Она у мужа живёт, а я… Я одна живу.

– Вот это поворот! – изумился Максим. – Одна живёшь, к себе не приглашаешь, в змеюшник этот привела.

– Я там на птичьих правах, там моя мама прописана, а я прописана в квартире отца. Он умер. Давно. А мама переехала к новому мужу. Мы почти не общаемся.

– Ясно… Повезло тебе с родней. Налетели бабы, будто куры на ястреба.

От Максима не укрылось, что при слове «куры» Нина сжала губы и побледнела. Это ей передалось от матери, у них в роду от ярости отливала от лица кровь, щёки и лоб покрывала мертвенная бледность, которую собеседник принимал за близкий обморок. Максим назвал её бабушку курицей. Как он смеет?!

Максим обнял её за плечи, заглянул в глаза. Глаза метали молнии. Максим спохватился, успокаивающе забормотал:

– Ну прости. Прости, Нин. Я же сгоряча… Я чего разолился-то? Ладно – меня оскорбили, я переживу. А тебя за что грязью облили? На фига такая родня? Слушай, а поехали к тебе? Поздно уже, соседи спят, никто не увидит, мы тихонько… Поехали, а?

– Нет, – твёрдо сказала Нина.

Другого ответа Максим не ждал, а потому не обиделся.

– Ну нет так нет. Тогда я тебя провожу, потом к себе поеду. А то темно уже…

Нина опустила голову и сжалась, словно от холода.

– Ты чего? Сказал же, провожу. Чего ты?

Нина не ответила. Бабы Зинина «страшилка» никак не хотела забываться и назойливо звучала в голове.

6. Бабка-косолапка

После визита «к родне» на душе было – как в пустой комнате, из которой вынесли всю мебель. Её, Нину, тоже вынесли. Выпроводили. Почти выгнали. Промучившись всю ночь, она так и не решила, как быть – с квартирой, с бабушкой и с наглой бабушкиной сестрой, которой, по хорошему, надо сказать… Нина так и не придумала, что она скажет Ираиде. Вернее, придумала, но сказать такое не позволит воспитание.

Еле дождавшись конца рабочего дня, отправилась в ближайшее почтовое отделение с переговорным пунктом и заказала разговор с Марнеули. Название города вызвало у телефонистки оторопь, и Нине пришлось диктовать по слогам. Она могла бы позвонить маме с их квартирного телефона, но разговаривать на грузинском – опять же, не позволяло воспитание, а на русском – о Нининых гостеприимных родственниках узнали бы соседи. И сказали бы: «Там у тебя одна комната, тут у тебя вторая… Кучеряво живёшь, Ниночка. А не пора ль тебе пора – в родные пенаты?»

Натэла, которой Нина, сморкаясь и всхлипывая, рассказала о том, как решила навестить «больную» бабушку и как их с Максимом выгоняли, долго молчала. Нина испугалась, что связь прервалась, истерически закричала в трубку:

– Марнэули! Мирэсухэ! Марнэули!!! (Марнеули! Ответьте!)

– Ар квирили, мэ мэсэис тквэн (не кричи, я тебя слышу), – спокойно сказала мама на том конце провода. – Выходи за этого Максимилиана и вселяйтесь в квартиру. Хоть с милицией. Комната твоя. Но бабушка права, что ночевать вас не оставила, семью позорить не позволила. В нашем роду, Ниночка, женщины ведут себя достойно.

– А как же обычай? – всхлипнула Нина. – Ну, когда жених похищает невесту…

– Так – похищает, а не в дом к ней… – рассмеялась мама. – А перед этим с родственниками её договаривается, да и невеста знает, что её украдут, только не знает в какой день. Это вроде помолвки. Только крепче и честнее. Помолвку расторгнуть можно. А украденную невесту родителям вернуть, даже если к ней не прикоснулся, это для девушки позор и родителям её бесчестье. Так не поступают. Бабушка твоя права.

После разговора с мамой на душе стало ещё тяжелей. Свадьба, свадебные торжества, гости… Это ведь праздник. А у них с Максимом праздника не будет, будет противостояние. Борьба за право жить – в её собственной комнате! Она не хочет – так. Со свадьбой придётся подождать. Сперва она наладит отношения с родственниками, которые как маятник: качаются то в одну, то в другую сторону.

Максим куда-то пропал и не звонил, что было очень кстати: ей не придётся объясняться, не придётся отказывать в близости. В последнее время Нине слишком часто приходилось объяснять и оправдываться, а Максим, балагур и весельчак, перестал балагурить и улыбаться.

Выждав для верности три недели, Нина позвонила бабушке Зине. – «Здравствуй, милая, – обрадовалась бабушка. – Не звонишь, не приезжаешь… Ты никак обиделась на бабушку? Не обиделась? Сегодня приедешь? Вот и ладушки. А я как знала, тесто поставила, пироги затеяла… Как знала, что внучка в гости пожалует!»

У Нины отлегло от сердца.

А дальше начались чудеса. Бабушкин племянник и Нинин двоюродный дядя успел за эти три недели оформить официальный брак с гражданской женой, с которой жил семь лет и у которой был от него ребёнок, шестилетний Владик с синдромом гиперактивности, иначе говоря, с неуравновешенной психикой. Ему и отдали Нинину комнату.

Бабушкино предложение жить с ней в её комнате Нину разозлило.

– Чего надулась, как мышь на крупу? Плохо тебе с родной бабушкой? Мешаю я тебе?

– Я буду жить в своей комнате. Я замуж выйду! – Нина в ярости топнула ногой. – Пусть Владик с тобой живёт, а я буду отдельно.

Бабушка не обиделась, покачала головой:

– А ко мне зачем пришла? Я что ли комнату твою заняла? К Кирьке иди, на него ногами топай. Я ему не указ, он меня не слушает. С Иркой тоже бесполезно говорить, нешто она против Кирьки пойдёт?

Кирька, Кирилл Николаевич, выслушав Нину, рассмеялся. И добавил зло:

– Ты вот что, племяшка… Ты говори, да не заговаривайся. Я здесь всю жизню живу, и жена моя со мной, и ребенок. А ты мне кто такая? Седьма вода на киселе… Комнату ей освободи! Ты выпила, что ли, Нина? С трезвых глаз огород не городила бы. Ступай откуда пришла, живи где живёшь, а ко мне не суйся.

–Я не к тебе, я к бабушке пришла! – выкрикнула Нина.

– Вот и иди к бабушке к твоей, кто тебе не даёт? Иди! – И распахнул перед Ниной дверь.

К слову, на регистрацию в квартире Кириной жены Нина согласия не давала, но той и не нужно было – согласия. Светлана на московскую прописку не претендовала (так сказал Киря, и Нина ему не поверила), жила с ребёнком в подмосковной Щербинке, в квартире родителей. Киря обретался то там, то здесь, что устраивало всех. Теперь Светлана проживала в квартире законного мужа, с их общим ребенком, имея на то право. Как и сама Нина жила со своей матерью.

Комнат было четыре. В одной жила бабушкина сестра, другую заняла Нинина бабушка, обманом выцыганив у шестнадцатилетней внучки согласие на прописку в квартире. Согласие было скреплено Нининой собственноручной подписью и заверено печатью нотариуса, всё честь по чести, по закону. Не подкопаешься. Третью – проходную гостиную, в которой раньше жила бабушка – захватили Киря со Светланой. В четвёртой, бывшей Нининой, квартировал Владик, которому с его диагнозом полагалась отдельная комната.

Нина подозревала, что диагноза никакого нет, просто мальчишка избалован сверх меры. Комнату Киря занял основательно: кровать, шкаф, письменный стол, к стене привинчена шведская стенка, пол застелен ковролином. Теперь его оттуда не выгонишь.

Зинаида Леонидовна вытерла внучке слёзы и, обнимая за плечи, увела в кухню. Нина жевала пирог, не чувствуя вкуса, а бабушка толковала о своём:

– Ну-к что ж теперь поделаешь? Метры твои законные, никто не отберёт, а что жить негде, так и Кирьке негде, с мальчишкой то мучаются они… Он же неуправляемый! – Бабушка оглянулась на дверь и перешла на шёпот:

– Давеча свечку съел у меня, из комода достал и съел. Хорошо, она восковая, не парафиновая. А так бы «скорую» вызывать пришлось… А то скакать примется, аж стёкла в серванте дрожат. Орёт и скачет, скачет и орёт, в ушах звенит от него. И не остановишь, пока не устанет да не свалится. Как он в школу пойдёт, не знаю… беда с мальчишкой. А ты живи у меня, раскладушку с антресоли достанем, полку в шкафу освобожу, хошь одну, хошь две. Живи. С тобой мне не так страшно будет. А то ведь он и ночью прийти может, Владька-то. Придёт и удушит, он уж пробовал, подушкой. Фильмов насмотрелся про маньяков… Понарошку, конечно, душил, а руки-то сильные у него… Кирька потом извинялся. Он хулиганистый стал, Владька-то, то ножик с кухни упрёт, то с ножницами по коридору бегает. Кирка говорит – мал ещё, балуется. А я на кухню выйти боюсь. Он меня знаешь как зовёт? Бабка-косолапка.

7. Маджента крайола

Нина рассказала Максиму обо всём без утайки.

–Ты как хочешь, а я с ними жить не буду. Да и негде там жить… А давай квартиру снимем? Или комнату.

–Ты серьёзно? Ты хоть знаешь, сколько это стоит? Я думал, ты меня любишь, а ты о бабке своей заботишься. Медуза ты. Куда волны несут, туда и плывёшь. А мне жить негде, из общежития попросили… и с работы попёрли.

– Как? За что?!

– За то за самое. Морду набил одному.

– За что набил?

– Что ты заладила, за что, за что… За дело. Он с декабристами связался, у него там кореш, брат троюродный. Но марку держал. А они… Ну, в общем, развлекались. Парней задирали, драки затевали, прохожих на бугая брали.… Сашка боялся: ведь сколько верёвочку не вить, а кончику быть. Он по дружбе мне и кладонул. Ну и поставили там Мишку Зайцева дежурить, во дворе. Чтоб, значит, с поличным их взять, когда они в песочнице канкой заправятся и к прохожим приставать начнут. А Мишка… – Максим вдруг замолчал и отвернулся. Нина терпеливо ждала.

Она знала, что канка это водка, декабристы – мелкие воришки, а держать марку – значит, поддерживать связь с ворами, но самому не воровать. Приятель Максима не прочь был поучаствовать в драке – шестеро против одного – с незнакомым парнем, которого угораздило поздно вечером пройти мимо их подворотни. Но грабить прохожих с помощью подброшенного бумажника (бумажник = бугай) это уже не хулиганство, это другая статья. Сашка знал, что Максим работает в милиции, и донёс (кладонул) на своих дружков, с которыми хотел развязаться, а они его не отпускали.

– Что дальше было?

– Что было? Избили Мишку. Если бы в форме был, не тронули бы, побоялись. А он в штатское переоделся, чтобы их не спугнуть раньше времени. Их девять человек, а Мишка один. Сашка, падла, мне сказал, что керосинили они (керосинить = пить спиртное), а что двигались, не сказал (двинуться = ввести в вену наркотик). Мишка в больнице две недели провалялся, на поправку пошёл, его и выписали. Утром выписали, вечером умер. А у него жена детдомовка, круглая сирота, и двое девчонок, старшей пять лет. Родня Мишкина в Запорожье где-то, Ленка даже не знает где, адрес в записной книжке не нашла. Дальняя родня. Может, они и не приняли бы её…

Максим вздохнул, тяжело проталкивая воздух в сжавшееся горло, словно стиснутое невидимым обручем.

– В общем, мы с ребятами договорились Мишкину зарплату Ленке каждый месяц отдавать, ну, будто бы ему положено. Оклад и надбавку за звание.

– А ему не положено?

– Нин. Ты чего? Кто же мёртвым зарплату платит? Мы с ребятами каждый месяц скидывались, кто по сколько может, а Ленке врали, а она верила. Смотрит на нас, плачет и улыбаться пытается. Ты бы видела её глаза! Девчонок бы Мишкиных видела! Крохи такие… не понимают, что без отца остались на всю жизнь. Помнишь, я три недели не появлялся и не звонил? Помнишь? Это тогда было, после Мишки.

– Ну?

– Взяли их. А Сашка уехал куда-то, мать не сказала куда. Да его бы и не привлекли, он Миху не бил, перетрусил. Полгода Сашки не было в Москве, а месяц назад появился. Ну и… встретил я его.

– И что?

– Ну и дал ему в шнифт (в глаз), от души. Кто же знал, что он ослепнет? Сначала на один глаз, потом на второй перешло. Кто же знал? Сашкина мать заявление накатала, меня и попёрли. Недостоин, типа, высокого звания… В общем, нам с тобой надо что-то решать, Нина. Мне работу искать надо, надо где-то жить, а тебе самой жить негде… Не повезло тебе в жизни.

– Это тебе не повезло, два года на меня потратил зря. Квартиры у меня нет, даже комнаты нет. И родственников нет, как оказалось. Я думала, хоть ты у меня есть. А тебя… тоже нет.

– Что ты заладила: нет, нет… Всё у тебя есть! И я… Я люблю тебя, Нина! – Максим взял её за плечи, развернул к себе лицом, посмотрел в глаза: – За место под солнцем надо бороться. Вот мы его для себя и расчистим, место. Бабулек, если тыриться начнут, определим в дом престарелых психохроников, – Максим нехорошо усмехнулся. – А с дядей твоим я разберусь, объясню популярно, как себя вести, чтобы дожить до старости.

До Нины наконец дошло: Максиму нужна столичная прописка. И про «психохроников» он не пошутил, говорил серьёзно. Он поселится в папиной квартире и устроит Зинаиде Леонидовне сущий ад. Чтобы поскорее умерла. И Ирка, Ираида, тоже. А с Кирей подерётся и его же посадит «за нанесение тяжких телесных», которое подтвердит судмедэксперт. Максима она знала. На всё способен. Раньше это её радовало…

Нина зябко повела плечами. Максиму она не нужна. Сначала маме… нет, сначала отцу. Потом маме. Потом Витьке. Теперь вот – Максиму.

– Холодно?

– Нн-нет.

– А чего тогда дрожишь? – Максим стащил с себя шарф и завязал ей, как маленькой, поверх пальто, узлом сзади.

Нина улыбнулась. Улыбка получилась вымученной.

* * *

Отъезд мамы, предательство Витьки, предательство родни, предательство Максима. События, разные по своей значимости, но одинаково горькие, следовали одно за другим, до предела напрягая нервы.

Приехав в очередной раз в Москву, Натэла застала дочь лежащей на диване, с ввалившимися глазами и остро обозначенными скулами. На подоконнике засохшая герань и начатая пачка галет. В холодильнике два плавленых сырка и трёхлитровая банка томатного сока. В пустой морозилке кусок сала, который, похоже, лежит здесь с незапамятных времён.

Натэлла испугалась.

– Заболела?

Нина безучастно на неё посмотрела и сказала, уклонившись от поцелуя:

– Нет. Я отпуск взяла, без содержания (прим: отпуск без сохранения содержания, внеочередной, неоплачиваемый). Мэ минда мили… (я хочу спать).

Натэла энергично её встряхнула:

– Отпуск – зачем? Холодильник – почему пустой? Тебе девятнадцать скоро, мне с ложки тебя кормить? Нани, доченька, кушать надо обязательно. И не всухомятку. И не ради удовольствия, а для того чтобы жить.

– Тётя Рая с тётей Аней…– всхлипнула Нина. – Пришли и сказали…

– Мерзавки! Анну Феоктистовну наверняка Раиска против тебя настроила. Она хорошая, Феоктистовна. Рисовать тебя учила, печеньем кормила. Помнишь? Ты от Зверевых приходила и ужинать отказывалась, и мы с бабушкой тебя ругали. Помнишь? Думаю, она жалеет о своих словах. Вот увидишь, придёт извиняться.

– Приходила уже, – всхлипнула Нина. – Я дверь не открыла, сказала, голова болит. Не нужны мне её извинения.

– Нани, пойми, это коммуналка. Ты к таким вывертам не привыкла, мы с бабушкой тебя старались оградить от этого, в коридор выходить запрещали, чтобы не слышала… таких слов. Ты теперь взрослая, должна уметь абстрагироваться. Мало ли что они сказали. Мало ли кто что скажет…

– Сказали, что я здесь не прописана и чтобы я… Я на кухню теперь вообще не выхожу, даже чайник поставить.

– Чэми гогона (девочка моя), так же нельзя! Ничего они тебе не сделают. Раиска та ещё змея, шипит громко, а укусить боится.

– А она сказала, что это ты змея, с гор спустилась, до Москвы доползла. А я ей сказала, что сама она гадюка, русская гадюка, и до гюрзы ей далеко (прим: гадюка обыкновенная (русская) обитает в средней полосе. Для человека укус обыкновенной гадюки считается опасным, однако редко приводит к летальному исходу. Гюрза (кавказская гигантская гадюка) водится в Дагестане и в Краснодарском крае, яд действует довольно быстро, укус гюрзы смертелен).

– Где ты об этом вычитала?

– В энциклопедии, мне Витька подарил четвёртый том, «Земноводные», ему дядя Митя из типографии принёс. Ну, типографский брак. Витька говорил, им разрешают брать.

Задохнувшаяся от гнева Натэла глубоко подышала, восстанавливая душевное равновесие. Ей следовало бы отчитать дочь – за то, что не сдержалась, не смолчала. Молчать и не отвечать, не ронять себя. Месть – блюдо, которое подают холодным. Но Нина сейчас в таком состоянии, что любое слово, любой совет примет как удар.

– Надо как-то жить, дочка. Надо жить.

– А где мне – жить? Здесь, сказали, больше нельзя, потому что я совершеннолетняя. В папиной квартире тоже негде. Баба Зина… Зинаида Леонидовна разрешила с ней в одной комнате… Сегодня разрешила, завтра скажет «нет». Не пойду. Ни за что! Я лучше здесь… умру и с бабушкой Машей буду.

Нинаприподнялась на локте, пытливо посмотрела в мамины глаза.

– Мама… Скажи, почему я никому не нужна? Папе была не нужна. Ты теперь с Тамазом живёшь. Витька обещал писать, а не пишет. Не вспоминает. И Максим… Почему он со мной так? Почему?!

– А что у тебя с Максимом?

– Ничего. Не было и не будет. Вообще ничего.

Натэла порылась в сумочке, достала паспорт, протянула Нине. Нина так же молча перелистала страницы: «Зарегистрирован брак с Цавахидзе Тамазом Зоиловичем…» Фамилия грузинская, отчество греческое, значит, Тамаз полукровка, как и мама. Как и она, Нина. Забавно. «Адрес регистрации по месту жительства: Ул.Мира, дом.32, Марнеули, Квемо-Картли, Грузия». Забавно. Номер дома такой же, как у них. Забавно. Квартира не указана, значит, у Тамаза собственный дом. Значит, мама тоже её предала.

Нина равнодушно посмотрела на мать и отвернулась к стенке. Натэла взяла со стола чайник и вышла из комнаты. В кухне хлопотала Анна Феоктистовна, вынимала из духовки противень с пирогами. Натэла поставила на зверевский стол деревянную разделочную доску, чтобы не сжечь клеёнку, забрала у опешившей Феоктистовны противень, пристроила на столе.

– С чем пироги-то?

Зверева что-то блеяла в ответ, по овечьи дёргая шеей. Натэла её не слушала. Зажгла под своей горелкой газ, поставила чайник.

– За что Нину мою обидели? Справились с девчонкой – не пьёт, не ест, лежит, краше в гроб кладут. Зато на кухне просторно стало, и горелка лишняя. Горелку-то как поделили? С Раиской на двоих?

– Прости, Наташа. Меня бес попутал. Райка, злыдня, в уши нашептала, я и повелась. Я к Ниночке-то приходила, прощенья просить, так она на порог не пустила. Может, пирожка поест? – Зверева оживилась, достала широкий нож, отхватила от пирога чуть не половину.

– Не трудись. Не возьмёт она твой пирог. Она из-за вас… Она умереть решила, голодом себя уморить. Лежит бледная как смерть, глаза запали… – Натэла опустилась на чужую табуретку и заплакала, вытирая глаза подвернувшейся под руку кухонной тряпкой.

Зверева отняла у неё тряпку и сунула в руки полотенце.

* * *

По комнате кто-то ходил не таясь, с грохотом выдвигал ящики комода, шелестел бумагой, гремел ключами. Надо бы встать и посмотреть – кто. Если соседи, прогнать. Если мама, сказать, что она хочет спать, и чтобы гремела потише. Надо встать. А сил почти нет. Мысли текли лениво, веки не хотели открываться, тяжело и плотно легли на глаза. Спать. Спать…

Разбудил её мамин голос:

– Вставай. Долго валяться собираешься? Слышишь, что говорю? Вставай, умывайся, и будем ужинать. Я чай заварила, стынет. – И сунула Нине в руки паспорт. Нинин собственный паспорт, в котором штамп о регистрации по месту жительства в папиной квартире был зачёркнут, а под ним стоял новый. «Москва, Нагатинская ул., дом 32, кв. 28» – с удивлением прочитала Нина.

– Ты так долго читаешь, что я уже сомневаюсь, не забыла ли ты алфавит. Что тебя так удивило? Это называется родственный обмен, на него согласия соседей не требуется: я из Москвы выписалась, а тебя прописала, вместо себя. О Дерябиных забудь, нет у тебя больше родни. Живи и на прошлое не оглядывайся. Ты теперь здесь полноправная хозяйка. А я у тебя в гостях. Невежливо принимать гостей неумытой и непричёсанной. И в пижаме.

Пришлось вставать, одеваться и плестись в ванную комнату. Бабушка приучила маленькую Нину зимой и летом умываться ледяной водой. Вода пахла обжигающей свежестью, дарила лицу румянец, помогала проснуться. Помогла и теперь. В коридоре вкусно пахло жареной картошкой. Она обязательно купит картошку. Завтра же! И пожарит её на сале, в морозилке есть кусочек сала… А можно её сварить. И есть – горячую, душистую, рассыпчатую! – обмакивая в соль и запивая молоком.

Как же хочется есть! Нина не помнила, когда ела последний раз. Зато помнила, что в буфете есть сдобные баранки, и галеты есть, а в холодильнике плавленые сырки, они с мамой съедят их с чаем.

– Сырки я выбросила, потому что давно лежат, ими отравиться можно, – невозмутимо ответила Натэла на Нинино возмущённое «Ты зачем сырки выбросила? Я тебя просила?» – А чай будем пить с пирогами. Я в кулинарии купила, с клубничным вареньем, твоим любимым.

Нина доедала уже третий кусок, когда дверь приоткрылась и в комнату заглянула смущённая Анна Феоктистовна. Нина чуть не подавилась пирогом. Вот же наглая баба. Зверюга. Что ей здесь надо?

– Наташ, я чего пришла-то… Может, ещё возьмёшь пирожка-то? Нам с Ваней хватит, я много напекла, два противня, куда нам столько? Зачерствеют, а чёрствые – кто ж их есть будет?

Анна Феоктистовна с трудом протиснулась в дверь с подносом, который она держала обеими руками. Накрытый льняной салфеткой, на подносе исходил сдобным сытным теплом пирог. Салфетку зверюга Зверева сняла, а пирог поставила на стол. Сквозь тестяную решётку рубиново краснела начинка. Так вот какие пироги пекут в кулинарии. Мама её обманула. Но до чего же вкусно! Зверевой – указать бы на дверь, а подносом запустить в спину. А мама её усадила за стол, – лениво думала Нина. А рука сама тянулась к пирогу.

Сколько дней она не ела? Ей нельзя сразу много. Рука не подчинилась, схватила нож и отрезала приличный кусок. Горячий конфитюр лениво потянулся за ножом вязкими нитями цвета… какого же цвета? Нина задумчиво надкусила четвёртый кусок пирога и сказала с набитым ртом:

– Пламенная маджента крайола.

– Глубокий кармин. И не спорь. Ты никогда не могла правильно определить цвет, – возразила Зверева сварливо, и Нина всё-таки подавилась пирогом. Но не от возмущения, а от смеха.

Она со страхом ждала, когда мама уедет. Но Натэла позвонила мужу и осталась в Москве. В Столешниковом переулке, в знаменитой на всю Москву кондитерской, заказала двухкилограммовый роскошный торт, которым они с Ниной угостили соседей (прописку полагалось «обмыть»). Купила в художественном салоне багетные рамки, и Нинины натюрморты и пейзажи, развешанные по стенам, сделали комнату неузнаваемой. На окна повесила новые занавески – сине-золотую, с перламутром, турецкую органзу, которую привезла из Тбилиси (в Марнеули органзу не достать, Натэла ездила за подарком в Тбилиси, куда привозили всё, и купить можно было всё, были бы деньги). Нина ожила, похорошела, в глазах засветилась радость, а на щёки вернулся румянец.

Через две недели Натэла уехала, до отказа забив холодильник сыром, маслом и Нининой любимой краковской полукопчёной колбасой. В морозилке едва поместилась порубленная на части баранья нога, купленная на рынке на последние деньги.

Нина легко попрощалась с матерью: она больше не боялась, что её выгонят из квартиры и ей придётся жить у Зинаиды Леонидовны (называть её бабушкой у Нины не поворачивался язык).

* * *

Жизнь на два дома изматывала. Натэла до сих пор не нашла работу, в семье работал один Тамаз, и дорога обходилась в копеечку. Тамаз понимал, что ей нелегко оторвать от себя дочь, которая, хоть и взрослая, не может жить без поддержки. Он сам предложил Натэле посылать Нине денежные переводы, немного, но зато каждый месяц. Ещё он помогал матери, которая после смерти мужа осталась одна. Ещё содержал сестру.

Натэла справедливо считала, что Софико сидела у брата на шее: не работала, не училась, одним словом, бездельничала. Она не знала, что Софико после окончания школы выдали замуж. Она родила мальчика, который умер от пневмонии, не прожив и года. Летом в комнатах было жарко, малыш плохо спал, постоянно капризничал, плакал. Софико нашла выход: укладывала его спать в коляске, а коляску выкатывала на балкон, и ребенок простудился на сквозняке. В смерти сына муж обвинил Софико: незаботливая.

После развода она два раза пыталась покончить с собой, травилась таблетками и резала себе вены. Тамаз сделал всё, чтобы его любимая сестрёнка снова захотела жить. С учёбой и работой врачи советовали подождать: у Софико констатировали нервное расстройство. Тамаз покупал сестрёнке дорогие красивые вещи, отправлял её на курорты и даже купил горные лыжи, на которых она каталась вполне уверенно (Тамаз оплатил индивидуальные занятия с инструктором) и два раза в год, в ноябре и апреле, отдыхала на горнолыжной базе в Гудаури, лихо скатываясь со склонов.

Обо всём этом Тамаз рассказал жене, когда Софико окончательно поправилась и собиралась поступать в Тбилисский Университет, на факультет психологии. Ей нужен репетитор, а на репетитора нужны деньги. Натэла возмутилась в душе (Софико хватило бы политехнического колледжа в Марнеули, так нет же, ей подавай университет, и непременно тбилисский), но согласилась с мужем: Нина учится в вечернем вузе, работает, может сама о себе позаботиться. А Софико в свои двадцать четыре года столько пережила, что не выдержит – совмещать работу с учёбой. Будет учиться на дневном отделении, институт окончит, найдёт себе хорошего парня, замуж выдадим её, – улыбнулся Тамаз. – Пусть будет счастлива.

Нине к тому времени исполнилось девятнадцать. Она сдала экзамены за первый курс и перешла на второй, когда в один из приездов матери узнала, что Натэла больше не сможет её навещать.

– Я нашла работу, меня берут, но с условием, что отпуск только через год и только две недели. Не представляешь, как мне повезло!

– Но ты ведь приедешь – через год? На две недели – ты ведь приедешь?

– Вряд ли я смогу. Не хочу тебя обманывать. Не приеду. Тамаз кредит взял, матери на операцию деньги нужны, Софико на репетитора…

– Мне не надо его денег, вот, возьми, я их не тратила. Возьми, отдай ему. На операцию, конечно, не хватит, но можно добавить, – Нина полезла в шкаф, достала коробку из-под зефира в шоколаде, в которой хранила «мамины» деньги. – Я немного взяла, пальто зимнее купила.

– Ну и ещё что-нибудь купишь. А что не потратила, сберегла на чёрный день, молодец. Ты работаешь, учишься, можешь сама о себе позаботиться, – повторила Натэла слова Тамаза.

Нина ждала, что мама скажет, что непременно к ней приедет. Непременно! Пусть не через год. Пусть через два… или через три. И пригласит её к себе в Марнеули.

– Вот вернётся твой Витька из армии, поженитесь, и я тебе буду не нужна, – сказала мама, и Нина поняла, что сама она не нужна маме уже давно. Ей нужен муж, опора и защита. А Нина взрослая, проживёт.

Натэла забыла, что Витьке уже исполнился двадцать один год, он демобилизовался из армии в прошлом году, но в Москву не вернулся, остался в Мурманске, где, по словам тёти Раи, у него «престижная работа и связи». Нине он прислал всего две открытки, в первый год службы: на новый год и на восьмое марта.

* * *

Подруги по институту заметили, что Нина перестала улыбаться: «Нин, ты чего такая? Случилось что? У тебя… никто не умер? Что ты всё молчишь? Не молчи, расскажи, тебе легче будет». Нина покачала головой – ничего не случилось, всё в порядке. В их маленькой семье было не принято делиться горем, перекладывая его на чьи-то плечи. Впрочем, семьи уже не было, но остались традиции, которые Нина соблюдала неукоснительно. Не могла – по-другому.

Она похудела, осунулась, из глаз исчез блеск. На кухне появлялась редко, коротко здоровалась, на вопросы не отвечала, снимала с плиты закипевший чайник и уходила к себе.

Зверева не выдержала первой. И рассказала Рае, как плакала Натэла:

– Пришла на кухню, в дверях встала, глаза огнём светятся… Я в кухне-то одна была, думаю – куда бежать, прибьёт ведь! Ведь есть за что… А она… – Зверева всхлипнула.

Торопясь насладиться скандалом, случившимся без её участия и потому не представлявшим опасности, Рая подобралась всем телом и замерла, как собака в охотничей стойке.

– Ань, не томи, давай дальше говори!

– А она с пирогом мне помогла. Я противень от страха чуть не уронила, а он горячий, противень-то, прям с огня, половицы бы прожгла…

– Ну?..

– И тихо так говорит: «За что вы дочку мою обидели?» Я думала, она меня убьёт, противнем этим жахнет, а она на стол его поставила и досочку подложила, чтоб, значит, клеёнку мою не испортить. На табуретку села и заплакала. Страшно так – молча, без слова. Рай, у меня сердце оборвалось. Села с ней рядом и реву, остановиться не могу. Что ж мы сделали с тобой, Раечка, а? Что Наташку невзлюбили, так на то право имеем. А девчонку за что? Она ж тише воды, ниже травы, зла от неё никому. Парней к себе не водит, ванну по полдня не занимает, бельё постельное в прачечную сдаёт. Бог-то есть, Рая. Не простил он нам.

– Чего он не простил-то? – не поняла Рая.

– Девка чуть с собой не кончила, – бухнула Анна Феоктистовна.

В кухне воцарилась тишина. Рая молчала, вытирала в десятый раз давно уже сухую тарелку и не спрашивала о подробностях. Как всякий русский человек, в нестандартных ситуациях она действовала оригинально и нетипично. Отзывчивость и душевность, заложенная в русских на генном уровне и воспитанная в них с детства, поднялась в Раином сердце сокрушительной волной, вытеснив из него всё дурное.

На Нинино угрюмое молчание Баронина со Зверевой только улыбались:

– Нин, ты чего такая кислая, лимон что ли съела? А чего без сахара?

Нина таращила на них глаза и мотала головой:

– Нет, лимон я не ела…

– А чего ела?

И не слушая Нининого бормотания («Спасибо, Раиса Петровна. Ой, ну что вы, ну зачем вы… Не надо, я сама, у меня книжка поваренная есть») помогали ей на кухне с готовкой, беззлобно ворча, что Нина безрукая и что соль надо класть в конце варки, а не в начале. Анна Феоктистовна переписала на бумажку и принесла Нине рецепт своего фирменного печенья, который у неё выпрашивала Рая и которой она его так и не дала.

Слова Натэлы не выходили у обеих из головы: обидели девчонку, чуть до греха не довели. И сейчас обе старались услужить, помочь, защитить от одиночества, свалившегося на Нину как снег на голову. Услышав вечером щелчок дверного замка, Рая оставляла все дела (какие там дела, время позднее, половина одиннадцатого) и стучалась в дерябинскую дверь: «Пришла наконец? Что ж так поздно занятия кончаются у вас? Иди, я тебе ужин разогрела. Макарон наварила кастрюлищу, Митяй на меня ругается, говорит, нам их до Нового года не съесть. Иди, покушай».

Нина вежливо отказывалась, Рая мягко уговаривала… совсем как бабушка Машико в Нинином детстве. Устав возражать, Нина за обе щеки уплетала макароны, поливая их томатным соком и благодарно поглядывая на Раю, которая суетилась вокруг неё, придвигала сливочное масло, упрекала Нину – повадилась бутербродами ужинать, как цыганка на вокзале. Нина прыскала, прикрывая ладонью рот, чтобы не выпали макароны. Впрочем, ужинать за чужой счёт было не в её привычках. В долгу она не оставалась: угощала Раю купленной в кулинарии творожной запеканкой, покупала для Олимпиады Никодимовны мятные пряники и жарила котлеты, которые у Раи всегда подгорали, а у Нины получались сочными и очень вкусными, потому что в фарш она добавляла уцхо-сунели и майоран.

Нинины вкусовые пристрастия Раю возмущали, особенно негодовала она, видя как Нина уплетает кильки в томате, заедая их ржаным хлебом и облизываясь. Кильки эти Рая купила однажды, соблазнившись дешёвой ценой, но их никто не стал есть, и банку пришлось выбросить. Нина молча улыбалась, слушая Раино возмущённое: «Не покупай ты эту гадость! Бери сардины в масле, или сайру».

Зарплата младшего архивиста была смешной, а на неё надо было жить: покупать продукты и одежду, платить за квартиру и за свет. Сайра стоила шестьдесят копеек за банку, кильки в томате стоили семнадцать, разница значила для Нины слишком много. Денежные переводы из Марнеули она складывала в коробку из-под зефира, понимая, что эти деньги Тамаз отрывал от своей семьи. Проедать их Нине казалось недостойным. Накопит побольше и купит что-нибудь нужное. Пальто или сапоги. Или путёвку в Карпаты, стоившую недорого (путешествовать предлагалось по типу «всё своё несу с собой»: с рюкзаком, на своих двоих, а спать в палатках). Нина накопит денег и поедет – в эти неведомые Карпаты. Вот будет здорово!

8. Щитомордник Палласа

После окончания школы дни понеслись каруселью – днём работа, вечером институт, выходные Нина проводила в библиотеке: писала сочинения (объём не менее двенадцати тетрадных листов, цитаты обязательны) собирала материал для курсовых работ (ссылки на источник обязательны). В Нинином институте учились одни девчонки, на работе женский коллектив, так что знакомиться было не с кем и негде, а на танцы Нина не ходила: нельзя девушке ходить одной на танцы, можно только с женихом. Так принято. Бабушке и маме бесполезно объяснять, что в России принято иначе. Боясь их огорчить, Нина не ходила на «огоньки», которые устраивали в Нинином классе на 23 февраля и на 8 марта, а когда подросла, не ходила на школьные вечера, не пользовалась косметикой, на мальчишек из класса смотрела равнодушно, разговоров «на эту тему» избегала, от пристальных взглядов краснела и испуганно шарахалась. Бабушкино воспитание дало свои горькие плоды, вкушать которые придётся долго.

Круг друзей сузился незаметно, не вдруг. Сначала исчезли институтские подруги: институт окончен, их теперь ничто не связывало, поняла Нина. В архиве Ленинской библиотеки в Нинином отделе работали одни женщины, все замужние, с детьми и даже с внуками. В гости никто не зовёт, за мужей боятся, как бы не увела. Нина на такое не способна, но не объяснять же…

Объяснять не пришлось.

Главный хранитель фондов архива Ленинской библиотеки праздновал пятидесятилетний юбилей. Нина впервые была на таком торжественном мероприятии, надела вишнёвое платье цвета «ягодное варенье», рубиновые серьги (Натэла отдала, прощальный подарок Машико) и туфельки на золочёных шпильках, и провела полчаса перед зеркалом, чтобы выглядеть прилично. На церемонию поздравления пришли все отделы. Многих Нина видела впервые. Именинника поздравляли по очереди, и в торжественной тишине горделиво звучало: «Отдел документов по личному составу… Отдел использования документов… Отдел централизованного учёта… Отдел обеспечения сохранности документов дореволюционного периода… Отдел обеспечения сохранности документов новейшего времени… Сектор обеспыливания архивохранилищ… Отдел комплектования и делопроизводства… Отдел микрофильмирования, реставрации и консервации документов».

Юбиляру вручали цветы и подарки и аплодировали, как в театре, Нина вместе с представителями своего отдела тоже аплодировала и не могла перестать улыбаться, словно юбилей праздновала она сама, а не главный хранитель фондов. Наконец отзвучало последнее поздравление, отгремели последние аплодисменты. Но праздник на этом не кончился, и всех пригласили в ресторан, который юбиляр арендовал на весь вечер.

К удивлению Нины, каждый отдел сидел за своими столиками, соблюдая, так сказать, иерархию. Ещё больше она удивилась, когда к их столику подсел импозантный бородатый мужчина.

– Кто это? – спросила Нина у своей соседки, методиста Марины.

– Художник-реставратор архивных документов, – ответила Марина. И ещё что-то сказала, но Нина не слышала: от волнения уронила под стол вилку и теперь ползала под столом и шарила руками по полу, но вилка куда-то запропастилась.

– Да где ж ты есть, тварь ты подлая… А ещё ты знаешь кто? Ты… – Нина в сердцах выругалась. И увидела чью-то руку с зажатой в ней вилкой. – Это ваша вилка?

– Нет, это ваша.

– Моя? – Нина протянула руку, но её собеседник вилку не отдал. – А ваша… где?

– На столе.

– А тогда что вы здесь делаете? Зачем вы здесь?

– Хороший вопрос. Вилку вашу искал. Нашёл.

– А это точно моя?

– Если сомневаетесь, мы можем поискать ещё, – вежливо предложил невидимый незнакомец. И так же вежливо добавил: – Не пристало девушке так ругаться. Нехорошо. Неприлично.

Тяжёлая скатерть опускалась почти до пола, Нина под столом не видела лица говорившего, значит, и он не увидит, как она покраснела, хотя ругалась вполне так прилично и шёпотом.

– Я нечаянно. Вилка грязная, с пола, и как мне теперь есть?

– Вы хотите есть?

– Хочу, конечно. Иначе зачем бы я сюда пришла?

– Вообще-то все пришли отметить юбилей Геннадия Антоновича. А вы, значит, пришли поесть. Чтобы дома посуду не мыть.

Нина под столом хрюкнула от смеха, больно стукнулась головой о столешницу и снова выругалась, на сей раз по-грузински:

– Шэни траки! (Задница!)

– Пожалуй, вилку я отдам, она вам пригодится: после вина надо закусывать, майнэ либэ, у вас язык заплетается.

– Я не вайнэ… не дайнэ либэ! Не ваша, то есть, – прошипела Нина в лицо невидимому собеседнику, отобрала у него вилку и вылезла из-под скатерти.

И встретила змеиный взгляд.

– Светлана Владимировна? Я… вилку уронила.

– Вилку уронила, – повторила ведущий археограф ядовитым голосом. – И полчаса под столом искала, с чужим мужем.

– Да вам-то что за дело? – непочтительно возразила Нина, в самом деле перебравшая вина.

И не удержавшись, прыснула: Светлана Владимировна в костюме глиняно-коричневого цвета, переходящего в коричневую сепию с зигзагами оттенка сомон напомнила ей змею из подаренной когда-то Витькой «Энциклопедии земноводных» – щитомордник Палласа. «Широкая голова, очень заметная шейная граница, сверху на голове не чешуя, а более крупные щитки, наподобие рыцарских лат. Это темпераментная змея, в отличие от обыкновенного щитомордника. Может укусить без предупреждения. Охотится в дневное время». В точности Светлана Владимировна, и повадки те же! Нина не выдержала и рассмеялась. И только потом увидела стул, который кто-то поставил между ней и Светланой Владимировной, а раньше его здесь не было. Стул пустовал. Интересно, чей он?

Скатерть приподнялась, и Нина со Светланой Владимировной испуганно взвизгнули. У них получилось хором. За столом засмеялись. Из-под скатерти вылез давешний бородач, отряхивая колени, на которых он ползал под столом в поисках вилки:

– А всё-таки вы проиграли. Я первый нашёл! – с детской радостью объявил бородач и бесцеремонно уселся на пустовавший стул.

Остаток вечера Нина провела в компании художника-реставратора, который развлекал её, отпуская в адрес сидящих за соседними столиками меткие характеристики, и подкладывал в Нинину тарелку кушанья, представленные рестораном «в восхитительно вкусном ассортименте», как призналась ему Нина с набитым ртом, и реставратор сказал, что она просто очаровательна, просто шени траки. Нина подавилась сыром бри и закашлялась:

– Вы вообще… соображаете, что говорите? Вам не стоит столько пить.

– Как скажете, любое ваше желание будет исполнено. Завтра же пойду к наркологу и закодируюсь. Или лучше торпеду под кожу вшить… Что вы мне посоветуете?

Избавиться от нагловатого реставратора не получилось, и Нина махнула на него рукой: пусть… На Светлану Владимировну, которой, похоже, стало нехорошо, Нина не обращала внимания. Сама виновата: не надо столько жрать, тогда не будет плохо.

Реставратора звали Виктором, что вызвало у Нины улыбку: Витька, её Витька вернулся к ней – в новом амплуа, в экзотической профессии и в новой бороде! Виктор работал в отделе микрофильмирования и консервации и занимался ручной реставрацией архивных документов.

«Это тонкая и кропотливая работа. Реставрация документов на бумажной основе начинается с очистки листов от пыли и проверки текста на текучесть, так как загрязнения с документа удаляют влажной марлей. Если на документе обнаружен грибок, обязательна дезинфекция. Весь реставрационный процесс проводится на специальном столе с подсветкой, чтобы были хорошо видны все изъяны документов. Разрывы листов заделывают специальной бумагой, которую наклеивают на документ с помощью специально приготовленного клея (клей варят специалисты архива). Разрушающиеся тонкие листы укрепляются с помощью реставрационной бумаги, а в случае сильного разрушения и потери механической прочности документ укрепляют способом дублирования на конденсаторную или микалентную (из волокон натурального хлопка, соединенных крахмалом) бумагу» – рассказывал Виктор.

Нина слушала с интересом, и даже рассказала ему о том, как занималась с Иваном Анатольевичем живописью и как она пыталась съесть земляничину с его картины.

– Так мы с вами коллеги, Ниночка! – обрадовался реставратор. Нина кивнула в ответ и не выдержав, зашептала ему на ухо про платье Светланы Владимировны, в котором она похожа на щитомордника Палласа.

Через минуту оба увлечённо спорили: Виктор опровергал Нинины определения оттенков (глиняно-коричневый и коричневая сепия) и утверждал, что платье ведущего археографа серо-коричневого цвета в сочетании с коричневым оленьевым… Или коричневым блошиным, чёрт её разберёт, у неё совершенно нет вкуса.

– Тогда уж насыщенный жёлто-коричневый или цвет кожаного седла для лошади, – не сдавалась Нина.

– Нина, при всём моём уважении… вы ни черта не разбираетесь в цветах.

– Скажите это щитоморднику Палласа.

– Всенепременно. Если вы об этом просите, я ей скажу. Ему. Но ведь он меня укусит. Она, то есть. Жена.

– Светлана Владимировна? Она что, ваша жена?– Жена. Вы не знали? Вы так очаровательно краснеете… Вижу, что не знали. Я не обижаюсь. Тем более, что вы правы. Змея. И лучшая из них – змея, это сказал о женщинах Паллад. Вы знаете, кто такой Паллад, Ниночка?

– Знаю. Древнегреческий поэт, жил в четвёртом веке до нашей эры, вторая половина.

– Вторая половина чего?

– Четвёртого века, господин реставратор.

Виктор собрался ответить, но Светлана Владимировна дёрнула его за рукав, зашипела по-змеиному:

– Мы тут ночевать остаёмся? Все наши уже ушли, мы одни сидим…

– Нинка, тебе не жить, – зловещим шёпотом пообещала методист Марина, вставая из-за стола.

Её слова сбылись через неделю.

* * *

Домой Нина вернулась затемно, дверь в свою комнату открывала осторожно – свет в коридоре погашен, значит, все уже спят. Но ключом всё-таки звякнула: уронила, чертыхнулась, подняла и… встретилась глазами с Раей. Картина называется «Не ждали», подумала Нина и рассмеялась.

– Раиса Петровна? Добрый вечер. А вы почему не спите? Вообще-то ночь уже…

– Вот именно что ночь. А тебя нет и нет. Где была-то?

– На работе задержалась, у начальства юбилей, мы отмечали.

– Оно и видно, что отмечали. Расскажешь?

– Да нечего рассказывать. Торжественная часть, потом фуршет, потом по домам разошлись.

– На подарок-то деньги собирали? Много собрали-то?

– Собирали, конечно. Я не знаю сколько, я не спрашивала. Тёть Рай, я спать пойду, мне завтра на работу.

Вот же рыба-прилипала! Всё ей расскажи, а она расскажет всему дому. Отделавшись от Раи, Нина умылась, почистила зубы и заперла дверь на два оборота ключа. Так спокойнее. Всё. Спать. Но заснуть не получалось, перед глазами мелькали лица, суетились официанты в белых фартуках, звенели бокалы, звучали голоса, сливаясь с ресторанной музыкой в праздничную какофонию. Промучившись полчаса, Нина не выдержала и встала. Набросила на плечи бабушкину тёплую шаль и устроилась в кресле вдвоём с плюшевым мишкой, который сидел там один и которому тоже было не до сна: стеклянные пуговки глаз смотрели вопросительно.

– Ты почему так смотришь? – шёпотом спросила Нина. – Ну да, да! Я немного выпила… немного больше, чем надо. Но я не сделала ничего такого, о чём мне придётся жалеть. Что?.. Сделала?.. Диах, диах…(груз.: ну да, ну да). Но я же не знала, что он Светланин муж, мы с ним просто разговаривали, ничего больше. Я даже танцевать отказалась, когда он пригласил. Что?.. Светлана Владимировна всё равно обиделась? Да, Мишунь, она разозлилась не на шутку, а я подумала, что она объелась… Ха-ха-ха! Завтра мне достанется… Отсчитают сдачу, получу за всё сполна. Это ещё счастье, что она про щитомордника не слышала… Ха-ха-ха!

– Ооо, оо-о-о, – засмеялся Мишунь, высунув из пасти красный фетровый язычок, за который маленькая Нина когда-то потянула, и язык оторвался. Бабушка Машико пришивала мишке язык штопальной иглой, а Нина заливалась слезами, представляя как ему больно, но он не может об этом сказать.

Нина приложила к плюшевой морде ладонь:

–Тише, а то нас с тобой услышат соседи.

Мишку ей подарила бабушка на третий в её маленькой жизни день рождения, и имя ему придумала – Мишунь. В животе у мишки была пищалка, и если его наклонить вниз лобастой башкой, он отзывался: «Оо-о?» И тогда можно было спрашивать. Мишунь отвечал, интонация «оо-о» каждый раз менялась, и девочке всерьёз казалось, что она его понимает. Нина рассказывала медвежонку обо всём, что случилось за день, и жаловалась на противных девчонок из садика, которые дразнили Нину за её акцент. Акцент, кстати, ей тоже «подарила» бабушка, и мама отвела Нину в детский сад, «там говорить научится нормально». Нина научилась – нормально, но акцент остался, едва уловимый, и в компании она всегда старалась помалкивать. Мишунь за акцент не дразнился, был главным поверенным Нининых тайн, бесценным советчиком и верным другом.

Мишунь единственный, кто её не бросил. Нина ничего от него не скрывала, рассказала даже о Витькином предательстве, шепча в плюшевое мягкое ухо горькие слова и всхлипывая от обиды. И открытки ему читала: «Нина поздравляю тебя с Новым годом, желаю крепкого здоровья и большого человеческого счастья. Витя».

Мишунь понимал Витьку, наверное, как мужчина мужчину, а Нина не понимала. Зачем надо желать здоровья здоровому человеку? И что такое человеческое счастье? Разве у людей бывает другое счастье? Собачье, что ли? И почему Витька ничего не пишет о себе? Может, нельзя, может, это военная тайна?

Медвежонок знал обо всём и обо всех, знал даже больше, чем сама Нина. Смотрел коричневыми пуговками глаз, в которых светилось понимание, молчал и вздыхал. Нина была уверена, что если бы Мишунь умел, то непременно бы – вздыхал. Как вздыхала она сама, в сотый раз перечитывая Витькины скупые открытки без запятых, пестрящие грамматическими ошибками: «Нина поздравляю тебя с междунаронным женским днём Восьмое марта. Желаю тебе счастя и чтобы сбылись все твои мечты».

Мечта у Нины была одна – чтобы к ней вернулся Витька. Нина ждала его четыре года, потом перестала ждать, но ожидание жило где-то глубоко внутри. Об этом знали только двое: Нина и Мишунь.

– Девка с ума сходит, в комнате закроется и шепчет, шепчет… Молится будто. А с кем говорит, сама не знает, одна ведь в комнате! – докладывала Рае Кристиана.

– Шепчет, говоришь? А ты, значит, под дверью торчишь, слушаешь, – беззлобно откликалась Рая.

Часть 2. Заговорщики

9. Хитросплетения

Нельзя никому верить – мамины слова она поняла слишком поздно. И больше никому не верила, закрылась в иллюзорном пространстве, в книжном светлом мире, существующем для неё одной. В этот мир никто не проникнет, а она никогда не сможет из него выйти. Нина пробовала – выйти. И всякий раз сталкивалась с подлостью, мерзостью, непониманием – лицом к лицу, одна, без поддержки. И поняв, что проиграет, уходила обратно, оглядываясь с тоской – на мир, в котором для неё не нашлось места. Столкновение с реальностью причиняло боль, а она не умела противостоять несправедливости, не могла защититься от лжи.

Или просто не умела отличить правду от лжи? Поверила Витьке, которого она – вот же дура! – так долго ждала и, наверное, любила. Поверила бабушке Зине и дяде Кире, с их приторной добротой, билетами в Большой театр и пирогами (рецепт теста Зинаида Леонидовна так и не дала, написала на бумажке несусветное: стакан мёда, стакан водки, пачка дрожжей, пачка муки. Нина прочитала и удивилась. Бред, явный бред, а она ещё и поблагодарила, дура).

Поверила Максиму, появившемуся в её жизни в минуты отчаяния и страха перед папиной роднёй. А ему, жившему в общежитской обшарпанной комнатёнке со старой мебелью, нужна была москвичка с квартирой или хотя бы с комнатой. Нина вполне подходила. И квартира подходила. Максим ни разу не переступил черту, вёл себя с ней как влюблённый мальчик. А на ночь, наверное, приводил к себе женщин, с которыми можно всё. Нина ему нужна для дела, он никогда не совмещал одно с другим: многофункциональные агрегаты ломаются быстрее. Как микроволновая печь с конвекцией, которую он купил два года назад. Конвекция полетела через год. Выводы Максим сделал правильные: работу отделял от развлечений, дела отделял любви, а пользу от удовольствия. Нина была – делом.

А она-то ждала, когда Максим скажет ей: «Милая… я хочу тебя, жить не могу без тебя!» И тогда она сбросит оковы бабушкиных и маминых наставлений, станет такой как все, и жить будет как все. Но Максим ничего такого не говорил, таскался за Ниной как привязанный и делал вид, что ему нравится кататься на каруселях и поедать мороженое… Делал вид! А она не понимала, вот только сейчас поняла.

Она поверила в «родственный обмен» – решила, что мама делает это для её, Нининого, спокойствия. А маме просто хотелось от неё отделаться и уехать в новую жизнь, в которой Нина ей не нужна. Родственный обмен был для этого идеальным способом, просто идеальным! Тем более что в папину (а теперь уже в бабушки Зинину) квартиру Нина наотрез отказывалась даже звонить, не говоря уже о том, чтобы там жить.

Говорят, что на ошибках учатся. Нина ничему не научилась и по-детски верила в справедливость, которой – нет. Поверила начальнице, ценившей Нину за безотказность и умение избегать конфликтных ситуаций. Валентина Ивановна уволила её без сожалений, когда к ней в кабинет явилась (ввалилась!) Светлана Владимировна Бурматова и с ходу обвинила Нину в аморальном поведении и в «шашнях», которые девчонка крутила с её мужем под столом, в ресторане – можно сказать, при всех.

– Ни стыда ни совести, под стол залезла, якобы вилку уронила. Да она специально её уронила! А мой-то поверил и полез доставать… Вы же знаете моего мужа, он помогает всегда и всем, вот и купился, как рыба на крючок! – рассказывала Светлана, вдохновляясь собственным красноречием и чувствуя себя униженной и оскорблённой.

В роль она вжилась настолько, что у Валентины Ивановны глаза полезли на лоб, да так там и остались. И сокрушённо взирали на археографа (археографиню!), чей муж, главный художник-реставратор архива главной библиотеки страны, имел влиятельных друзей в Министерстве культуры, где у него всё зашоколадено. Заподозрить, а тем более обвинить в чём-то Виктора Ивановича Бурматова значило подставить под удар себя: благодушный и компанейский реставратор таких промахов не прощал и мстительно звонил друзьям из министерства. Засим следовала разгромная ревизия, либо иные события, столь же неприятные.

– Ни стыда ни совести! Вы бы видели… Из-под стола вылезла вся красная, а Витя мой – за ней следом, и морду в сторону своротил. Она с ним весь вечер пила, а он ей в тарелку закуски подкладывал… Чуть не целовались оба! – закончила длинную тираду Бурматова, вытирая слёзы – впрочем, вполне искренние.

Валентина Ивановна не верила ни единому слову: Нина проработала под её началом семь лет и сотворить такое не могла, это бред. Но ссориться с «археографиней» было опасно. Валентина Ивановна сочувственно вздохнула и налила гостье воды из графина. Светлана Владимировна одним махом осушила стакан, налила ещё один, выпила крупными глотками, вытерла ладонью губы. И закричала, срываясь на визг:

– Я не собираюсь больше терпеть этот шалман! И муж мой не собирается! Вы меня поняли?! (Прим.: шалман, или кабак, – жаргонное и пейоративное название низкопробного питейного заведения с регулярными посетителями. Светлана Владимировна этого не знала).

Когда за посетительницей закрылась дверь, Валентина Ивановна немедленно позвонила в отдел кадров:

– Евгений Александрович, тут такое дело… В общем, сами понимаете. Графиня наша полчаса у меня распиналась, аж вспотела. Воды полграфина выдула, архив наш шалманом назвала, ушла и дверью хлопнула. Ну, думаю, жди беды, муженёк её в министерство стукнет-звякнет, и не возрадуемся. Меня на прошлой ревизии чуть до инфаркта не довели, ещё одной я не переживу. Вы меня поняли?

Положив трубку и пробормотав сакраментальное «графиня изменившимся лицом бежала пруду» (прим.: телеграмма из романа И. Ильфа и Е. Петрова «Золотой телёнок»), Евгений Александрович пригласил Нину Дерябину в свой кабинет.

– Проходи, садись, Нина Максимовна, – бывший сотрудник органов госбезопасности, а ныне старший инспектор отдела кадров перелистал для порядка страницы личного дела, выдержал паузу, и поскольку Нина ни о чём его не спрашивала, произнёс следующий монолог:

– Та-аак. Дерябина Нина Максимовна, год рождения 1961-й… Сколько тебе? Ммм… двадцать шесть лет, образование высшее профильное, историко-архивный институт, специальность «архивное дело». Сколько ты у нас работаешь?

Не дождавшись ответа, кадровик продолжил:

– Ты у нас работаешь семь лет. Что я могу сказать? Ты девочка работящая, неконфликтная, опыт работы имеется, место себе найдёшь, устроишься куда-нибудь… – И встретив Нинин непонимающий взгляд, закончил уже другим тоном. – В общем так, моя хорошая. Ты сейчас пишешь заявление на увольнение, формулировка – собственное желание, вот прямо здесь и сейчас. А я тебе пишу хорошую характеристику, распишу все твои достоинства: что работы не боишься, на сверхурочную остаёшься без напоминаний, с посетителями ладишь, к сотрудникам подход имеешь и к начальству с уважением-пониманием… Не характеристика – конфетка с ликёром! А не договоримся по-хорошему, уволю по-плохому, и ни в одну приличную организацию тебя не возьмут. Полы мыть будешь, плевки чужие подтирать… Чего побелела-то вся?.. Маша! Маш! Неси скорее нашатырь, тут у меня Дерябина в обморок падать надумала.

Нина сдержала рвущийся наружу гнев, выбеливший её лицо до оттенка «белый призрак», и спокойно сказала:

– Не надо нашатырь. Я напишу заявление.

– Вот и умница. Люблю иметь дело с умными людьми.

Она не умная, она дура. Трудолюбивая, честная, ответственная, с высшим профильным образованием, вся такая правильная дура.

О том, что её уволили из Ленинской библиотеки – главной библиотеки страны – в Нининой коммуналке никто не узнал: Нина сказала, что взяла отпуск, а не поехала никуда потому, что хочет отдохнуть дома. И только Мишуню рассказала правду, давясь слезами и зажимая ладонью рот, чтобы всхлипов не слышали соседи.

– Ооо, – пожалел Нину Мишунь. – Не грусти, скооо-ро в вашем дооо-ме начнут выдавать ооо-ордера, у тебя будет но-ооовая жизнь, будет всё по-друго-оому, будет всё хорошо-ооо. Ничего-ооо, всё пройдёт.

Нина вытерла слёзы. Мишунь говорил верно. В новой жизни её ждёт новая работа, новые знакомые и новые друзья. У неё скоплены деньги – те, что приходили из Марнеули от мамы, и те, что дала бабушка Зина с продажи папиного дома. Есть на что жить. А работу она найдёт. Вот переедет в новую квартиру – и сразу же начнёт искать работу! Даже хорошо, что всё так вышло: кто знает, где будет её новый дом? Вдруг очень далеко, и до работы придётся добираться два часа… и столько же обратно! Всё что делает бог – к лучшему, так говорила бабушка Маша. У меня всё в порядке, у меня всё хорошо, – повторяла Нина как заклинание, как мантру, убеждая себя во лжи, которой – хотелось верить.

– Ооо! – обрадовался Мишунь. Нина поцеловала его в лоб, подхватила на руки и закружилась по комнате, не зная, куда себя деть, с кем поделиться этой внезапно нахлынувшей радостью.

* * *

Пронырливая Раиска Баронина подробно расспросила жильцов соседнего дома о том, кому какие дают ордера. И узнала вот что. Первый ордер давали в старые дома, к тому же неудобно расположенные: в узких улочках, где дома смотрели окнами друг на друга, или же рядом с зоной строительства, где днями напролёт ревели бульдозеры, в воздухе стояла пыль, а стёкла дребезжали от ударов вколачиваемых в землю свай. Окна, как правило, выходили на трамвайные пути или на задний двор магазина, где по ночам, нагло игнорируя закон о соблюдении тишины, разгружали фуры с товарами, было шумно и светили в окна яркие прожектора. Жильё по первому ордеру, как правило, не брал никто, все отказывались. По прошествии некоторого времени им предлагали второй ордер, и начиналась лотерея: если не нравилась квартира либо район, можно отказаться, но кто знает, каким будет третий, последний ордер?

Прежний вернуть нельзя: возвращённые ордера сразу же выдавали другим. Случалось, что отказавшиеся от двух первых ордеров получали по третьему роскошную квартиру в хорошем, благоустроенном районе. Или горько жалели. Но квартиру всё равно приходилось брать, третий ордер последний, другого не дадут.

Посовещавшись с мужем, Рая поделилась добытой информацией со Зверевыми. Кристиану с Ниной решили в детали не посвящать: получат ордера и разъедутся, Баронины займут освободившиеся комнаты и «поживут хоть немного как люди». Зверевы на жилплощадь не претендовали: их двое, а Баронины вчетвером ютятся в одной комнате со старухой, страдающей ночным недержанием и прочими старческими заморочками. От одного храпа с ума сойдёшь, через стену слышно. Пусть забирают обе комнаты. Соседнюю пятиэтажку расселили почти всю, скоро и за нашу возьмутся.

Зверева, благодарная Рае за ценную информацию, обещала уговорить Нину согласиться на квартиру по первому ордеру. Панну Крисю взяла на себя Рая. Но время шло, из соседней пятиэтажки выехал последний жилец – кряжистый седобородый дедок со смешной фамилией Пупуш, а о Нинином доме будто забыли: об ордерах ни слуху ни духу, в жилотделе говорят – ждите, в домоуправлении говорят – мы устали уже от вас, хо́дите и хо́дите, про́сите и про́сите, будто от нас что-то зависит.

Два месяца прошли в томительном, изматывающем ожидании. Наконец начали выдавать ордера. Первый в их квартире ордер, к удивлению всех, получила Нина. Анна Феоктистовна, вспомнив о договоре с Барониными, сунулась было к ней: «Не выламывайся, бери что дают, а то и этого не получишь, сунут опять в коммуналку и будешь локти грызть». Нина молча выслушала «дружеский совет» и выставила Звереву за дверь. Сделала она это вежливо, соврала про головную боль и даже извинилась. Но факт оставался фактом: слушать не стала, выставила.

– Вот же девка паскудная! Сколько мы с ней возились, сколько сделали добра, могла бы поприветливее встретить, чаем угостить, спасибо сказать за заботу, – жаловалась Зверева мужу. Иван Анатольевич хмурил кустистые брови и молчал.

Закрыв за гостьей дверь, Нина подумала о том же: зря она так. Ей бы поблагодарить Анну Феоктистовну за совет, усадить за стол, напоить чаем с вареньем из грецких орехов молочной спелости (Нина купила варенье на рынке, а соседям сказала, что его прислала мама. Варенье попробовали все, взяли по чайной ложечке и медленно смаковали, превозносягрузинскую затейливую кухню и Нинину маму. Нине было так приятно, что она почти поверила, что варенье ей прислали из Марнеули).

Нина представила, как пьёт со Зверевой чай, и ей стало противно. Что сделано, то сделано. Скоро она уедет и забудет их всех. Постарается забыть.

* * *

Смотреть квартиру отправились вдвоём: панна Крися упросила Нину взять её с собой. Скрюченными, похожими на когти пальцами (по мнению Кристианы, изящными) она вцепилась в Нинин ордер и не выпускала из рук, пока не услышала: «Ладно, поедем вместе, если хотите».

Дом оказался старым, а точнее, старинным: пилястры, условно изображающие колонны, затейливые карнизы над проёмами окон, балконы с ограждением из пузатых столбиков-балясин, соединённых сверху перилами.

– Этот дом как со старой открытки срисован!– не выдержала Нина, которая дала себе слово не делиться с Кристианой впечатлениями.

– Фасадный декор, – с неподдельным восхищением произнесла панна Крися, и Нина подумала, что правильно сделала, взяв её с собой: пусть смотрит и завидует. А ещё подумала, что не откажется от квартиры в этом чудесном доме, какой бы она ни оказалась.

Ключ им выдал пузатый дядька-управдом, он же проводил (сопроводил, как он выразился) новых жильцов до подъезда: «Вот, значицца, парадное ваше. Квартира на последнем этаже, соседей нет. Лестничную клетку попрошу не занимать, у нас это не принято. Жильцы люди культурные, степенные, беспокойства от них не будет. Да и вы, я смотрю, барышня образованная, интеллигентная, неудобств никому не доставите. И тётушка ваша…»

Управдом не унимался, плёл кружево слов – о том, что новые жилички (он так и сказал, жилички), по всему видать, благородных кровей и достойного воспитания, под стать проживающим в доме. Что жить им будет просторно, одни на этаже. Что звукоизоляция в доме превосходная, подоконники широкие, антресоли удобные – и ещё что-то, в том же духе.

Дождавшись паузы, которую управдом взял, чтобы вдохнуть воздуха перед следующей тирадой, Нина поблагодарила его и протянула руку за ключом. Дядечка вздохнул, отдал ключ, при этом лицо у него было таким, словно он расставался с дорогой, памятной для него вещью. Кристиана толкнула Нину под локоть, прошипела: «Подзякуй чловекови». Спохватившись, Нина полезла в кошелёк… Теперь ей и на сухари не хватит, придётся занимать.

На последний, пятый этаж, Кристиана поднялась как девчонка, легко взбегая по ступенькам. А войдя в квартиру, возмущалась так громко, что Нина испугалась: услышат соседи, хорошее же мнение о ней составят… Скажут, скандалистка, только её нам не хватало. Нина торопливо закрыла входную дверь. В ушах настойчиво звучала поговорка: «Незваный гость как в горле кость», ставшая вдруг актуальной.

Панна Крися ходила по квартире, охала, ахала, сокрушалась, восклицала по-польски «матка боска» и мелко трясла головой, что означало крайнюю степень негодования. Нина подумала, что матерь божья ни с какого боку не имела отношения к квартире и в распределении ордеров участия не принимала. Но сказать об этом Кристине не рискнула, а квартиру решила оставить за собой. Пусть не новая, за выездом, и придётся делать ремонт. Зато она никогда больше не увидит панну Крисю, никогда не услышит того, что нечаянно услышала в коридоре.

* * *

Нине не спалось: одолевали мысли о новой квартире и о Кристиане, которая советовала ей вынести на помойку оставленную прежними жильцами мебель: шкаф, кресло и зеркало.

– Легко сказать – вынести. Шкаф неподъёмный, зеркало тронь и расколется, да и кресло массивное, тяжёлое, мне его не поднять.

– А ты грузчиков попроси, которые вещи твои повезут, – упорствовала панна Крися. – Переезд тебе даром обойдётся: дом на слом, всех бесплатно перевозят, за счёт города.

– Переезд бесплатный, а чужие шкафы выносить кто же согласится? Да ещё с последнего этажа, десять лестничных пролётов на руках тащить, без лифта… Платить придётся за каждый этаж, я узнавала.

– Узнавала она… Больно умная. Ну и заплатишь, не обеднеешь.

Нининых денег Кристиане было не жалко, её вообще не интересовало, на что она живёт. Хватило бы зарплаты на переезд, думала Нина. Не станут грузчики на пятый этаж мебель на руках поднимать бесплатно. И старую выносить не станут. Да и жалко выбрасывать: шкаф красного дерева, дверки инкрустированы, похоже, настоящей бронзой, Нина в этом разбиралась, а Кристиана нет, вот и предложила выкинуть. Странно, что никто его не забрал себе. И зеркало – дивное, старинной работы, амальгама мутноватая, но можно что-нибудь придумать, почистить. Остаётся кресло. Она разберёт его на части и вынесет, и не надо будет никому платить!

Нину охватило радостное предчувствие, спать не хотелось совершенно, а утром на работу. Может, ей воды попить? Может, тогда удастся заснуть? Нина накинула халат, вышла в тёмный коридор и, не дойдя до кухни трёх шагов, прислонилась к стене, ощутив полубоморочную противную слабость: на кухне говорили о ней. Прижимаясь щекой к серым от старости обоям, слушала слова, не предназначенные для Нининых ушей.

Рая молотила языком, как сказала бы баба Маша. Всю жизнь она была для Нины добросердечной и всё понимающей тётей Раей, и в каком-то смысле заменила ей мать, когда Натэла уехала и Нина осталась одна. И теперь вибрирующим от удовольствия голосом говорила гадости. По Раиному выходило, что она, Нина, неудачница, старая дева и монашка-затворница. Панна Крися поддакивала угодливо, плела что-то о фригидности и асоциальности, покачивала черепаховым гребнем и подбрасывала в огонь дров, успевая вставлять в короткие Раины паузы бесконечные «тво́я правда» и «то так» (польск.: ваша правда, это так).

– С квартирой-то найдёт себе кого-нибудь. А с тринадцатью метрами в коммуналке кому она нужна? Никому! – говорила Кристиана.

– Слава богу, я Витьку моего от неё отвадила, написала – гуляет твоя невеста с милиционером, мать-то от неё к полюбовнику ушла, девчонка и сорвалась как с цепи. Поверил. Как матери не поверить? Галка-то его – начальника дочка, родители богатые, квартиру им с Витькой купили. А мы с Митяшей и бабкой его будем жить в трёхкомнатной. А может, и в четырёх… Витька-то взрослый мужик, ему отдельная комната положена. Да и бабе Липе положена, она ж престарелая. Дадут нам четырёхкомнатную, а Витька потом, через год выпишется, если захочет, – радовалась Баронина, а панна Крися повторяла своё «то так» и «кажды увежи» (всякий поверит).

– Ты вот что, Криська… Ты бы с Нинкой поприветливей. Подселенкой к ней просись, может, согласится. Что тебе одной-то вековать, одна-то с ума сойдёшь. А с Нинкой всё веселей. Замуж выйдет, внуков нянчить будешь.

– Сдалось мне с отродьем её вожгаться! – возмутилась Кристиана – Тебе, видать, мозги отшибло совсем… К Нинке подселенкой, выдумала тоже!

– Ты рот-то прикрой да подумай. Время есть пока. Я тебя в подселенки силком не пихаю, я дело говорю. С двухкомнатной-то квартирой Нинка мигом замуж выскочит, а ты ей соли под хвост и сыпанёшь… Не выдержит и к мужу переберётся, а ты в квартире хозяйкой заживёшь. Хрен с ней, с Нинкой, что она там прописана. Ещё и благодарна тебе будет, что за квартирой присмотришь, полы вымоешь да цветы польёшь. Ещё и денежек даст. А в комнату жиличку пустить можно, а деньги с Нинкой пополам. Думай, Криська, думай.

Нине отчаянно хотелось ворваться в кухню, затопать ногами, отвесить Райке пощёчину, а вторую влепить Крысе… Она с трудом пересилила себя, оторвала от пола ноги, которые словно приросли к половицам, и вернулась в комнату, позабыв зачем вышла. Так вот почему Витька прислал ей из армии всего два письма, а на дяди Митином юбилее старательно изображал друга детства. Впрочем, так оно и было. Но друг мог бы написать. Хоть бы с днём рождения поздравил.

Она сняла с полки четвёртый том «Энциклопедии животных», подаренный Витькой десять лет назад. Остальных томов у неё не было, только этот, «Земноводные и рептилии» – со змеями и крокодилами. Некоторые иллюстрации были словно присыпаны серым порошком. Митяй работал в типографии, и Витька дарил Нине бракованные энциклопедии и художественные альбомы – подарки неоценимые по тем временам, в магазине такое не купишь, только по подписке. А где она, подписка? Ты попробуй, подпишись.

Открыла первую страницу, прочитала выученные наизусть корявые строчки»: «Нина поздравляю тебя с восьмым марта, желаю счастья и хорошо учится. Витя», подумала в который раз, что «учится» и впрямь надо было хорошо. И заплакала.

* * *

Между тем разговор на кухне продолжался.

– Как я жить буду одна? Словом не с кем перемолвиться… – рыдающим голосом говорила Кристиана.

– Не вой. Дадут тебе квартиру какую-никакую, на хорошую не рассчитывай, там и старость встретишь, там и помрёшь одна, глаза твои никто не закроет, горевать никто не станет по тебе. Раз такая дура! —Раиска не удержалась в трагической скорби, соскочила на привычное.

– Я всю жизнь одна, все меня ненавидят, – завыла Кристиана пуще прежнего. – Тут я хоть с людьми. Пусть ненавидят, зато хоть словом перемолвлюсь когда-никогда, а там говорить разучусь… Пани Раечка, а может вы меня подселенкой возьмёте? Тогда уж точно три комнаты дадут. Я долго-то не проживу, умру, вся квартира вашей будет.

Рая вспомнила, как у неё пропадали крышки от чайника – каждую неделю, словно проваливались в преисподнюю. Криськиных рук дело, кто ж, кроме неё… Митяй паяльником приварил крышку к цепочке, а цепочку приварил к чайнику, намертво. А однажды Рая застала Кристиану за подлым делом: пользуясь тем, что в кухне она одна и никто не видит, панна Крися сыпанула в бабы Машину кастрюлю столовую ложку соли.

«Бульон пересолила, мясо в рот не взять, голая соль! Как же я забыла, посолила второй раз… – сокрушалась баба Маша. – Как же это я… Что ж теперь делать? Внучка из школы придёт, чем накормлю? Уж как она вчера радовалась: суп из баранины, мясной, наваристый! Что я ей скажу? Кипятком если разбавить, так будет одна вода…Солоно-то как!

Рая знала, что мясо Дерябины позволяли себе редко, по причине вечного безденежья: пенсию Машико Нугзаровне не платили, в семье работала одна Натэла, а ели трое. Кристиану Рая не выдала, но с того дня не оставляла варево на плите без присмотра.

10. Отстранённо

Со «смотрин» ехали долго, на автобусной остановке простояли сорок минут, что-то там случилось, авария или просто сломался автобус… И всю длинную дорогу Кристиана гудела в Нинино ухо о своём. Слушать её не хотелось, но куда же денешься?

«Ты глупая ещё, молодая, – поучала Кристиана. – Подумай, пока время есть. Если двушку возьмём на двоих, Витька твой как собачка к тебе прибежит. Панна Рая мне жалилась, в Галькиной-то семье ему несладко, тестюшка с тёщенькой в рот смотрят, каждый кусок считают, каждую ложку. Жмийоватэ (жмотистые). Галька родителям не перечит, отец большой начальник, солдафон, ему попробуй возрази, прибьёт. И квартира та не Галькина, а родителей её, Витька там никто и звать его никак. Их с Галькой в проходной комнате поселили. Вот же люди… У самих спальня, столовая да гостиная, а молодым угла не нашлось. Витька-то давно на тестя зубы точит, а Галька ковриком пшед роджичами расстилается, перечить не смеет. Так что долго он там не продержится, твой будет. Я помехой вам не стану, готовить могу, когда и полы вымою, когда и с ребёночком твоим посижу, езли бэндзе тшеба (если будет надо).

Нина представила их с Витькой семейную жизнь с панной Крисей и Галей, которая, конечно же, приедет и устроит скандал. Будет кричать на весь дом, и никакие стены, никакая звукоизоляция не устоит перед гневом отвергнутой женщины, которой Витька клялся в любви, а потом клялся ей, Нине. Грош цена таким клятвам. Не нужен ей Витька. И Витьке она не нужна. И маме, которая за семь лет прислала ей четырнадцать открыток – с новым годом и с днём рождения. На открытках пальмы, море и чужая незнакомая жизнь, в которую Нину не приглашали.

Кристиана сыпала слова – горькие как соль, которую Раиса Баронина советовала подсыпать горстями в Нинину жизнь. Нина прижалась щекой к холодному автобусному окну и думала о своём.

* * *

Через десять лет после их «помолвки» Витька ушёл в армию. Барониным приходили от него письма со штемпелем войсковой части, которые Раиса торжественно зачитывала на кухне, при всех. В каждом письме Витька передавал Нине привет, но ей не писал, прислал только две открытки в первый год службы. От Раисы Петровны Нина знала, что Витька служил где-то на севере, а отслужив, женился и остался в Мурманске. Дядя Митя с тётей Раей были у него на свадьбе, Нина приглашения не получила, но упрямо продолжала ждать, хотя ждать было нечего. Приедет же он когда-нибудь, навестить родителей. Они увидятся – и всё выяснится, думала Нина. А что женился, так со всеми бывает, все ошибаются. Окрутила москвича пронырливая девочка из местных, думала – в столице будет жить. А Витька возьми да останься в Мурманске. «Ничего, это ненадолго, – думала Нина. – Я подожду. Вот приедет, увидимся и тогда…»

Они увиделись через два года: Митяю… ох, простите, Дмитрию Викторовичу стукнуло пятьдесят, и не приехать на юбилей Витька просто не мог. Его жена осталась дома, «уа-уа» – пояснил Витька, смешно изобразив укачиваемого на руках младенца, и у Нины рухнуло сердце и покатилось вниз, больно цепляясь за какие-то бугорки и выщербины.

На юбилей Баронины позвали соседей. Нина сидела рядом с Витькой, подле неё примостилась пани Злочевская, тётя Рая с четой Зверевых разместились напротив, юбиляр – во главе стола. Витька поцеловал Нину в щёку и вёл себя так, словно они всё ещё были детьми: дурачился, подмигивал, шутил и рассказывал небылицы о своей службе в армии. Нина ему не верила, а родители верили, горделиво поглядывали на соседей: вот какого сына вырастили, всем нос утрёт, сто очков вперёд даст.

Польщённый общим вниманием, Витька городил огород, как сказала бы Нинина бабушка, если бы была жива. Затаив дыхание, Витькины родители слушали, как их сын проходил учения «в условиях, приближённых к боевым». Условия – обширный лесной массив с речкой, в которой не возбранялось купаться, но при этом запросто можно было попасть в плен (разведка противника не дремала), поэтому Витька купаться не стал. На опушке леса стоял замаскированный под куст «пункт наблюдения» – сплетённый из веток шалаш. Оставив в шалаше обмундирование (лето, теплынь, ногам жарко в сапогах, гимнастёрка плотная… Да и не стащит никто, никто ж не знает!) и не обращая внимания на свист учебных мин и разрывы учебных снарядов (резиновые шарики с несмываемой краской, снисходительно объяснил Витька перепуганным Зверевым), он добрых два часа ползал по опушке леса на животе (чтобы не обнаружил противник), поедая землянику, росшую здесь в изобилии. Наевшись, прилёг отдохнуть в шалаше и нечаянно уснул. И благополучно проспал все учения. И ему объявили благодарность, за то что он в критической ситуации не покинул вверенный ему боевой пост, а он так и не понял, что там случилось: спал ведь.

Витька скроил комичную рожу, изображая, как он спал – в условиях, приближённых к боевым. Витькины родители смотрели на соседей с гордостью, все смеялись, и удивлялись, и восхищённо хлопали себя по коленям, и даже старуха Злочевская соизволила улыбнуться и в знак одобрения наклонила гладко прилизанную головку с торчащими острыми ушками – ни дать ни взять, крыса! Нина с Витькой переглянулись и дружно прыснули. Врёт, поняла Нина. Он всё врёт.

– А что же Галочка не приехала? – громко, на весь стол спросила тётя Рая, словно забыла, что об этом уже было сказано, хотела услышать ещё раз, и чтобы остальные тоже услышали.

– Галя дома сидит, мать её не пустила со мной, для ребёнка вредно, говорит. Ребёнка она ждёт, вторая попытка, так сказать,– простодушно ответил Витька.

Раиса Петровна, сидевшая по другую сторону стола, ненатурально кашлянула и сделала сыну страшные глаза. Витька её не понял и продолжил, довольный всеобщим вниманием:

– С первым-то у неё облом случился, выкидыш то есть. Теперь мать с неё глаз не спускает, по квартире за ручку водит, а гулять ей на балконе только можно. Ничего, родит, куда денется. Двум смертям не бывать, как говорится, – «оптимистично» заключил Витька.

За столом воцарилось молчание.

– Галя это твоя жена? Ты её любишь? – спросила Нина чужим голосом, и все, как по команде, на неё уставились. Нине стало неловко, как в условиях, приближённых к боевым. Скомкав в руке салфетку и пробормотав что-то похожее на «я сейчас», Нина выбралась из-за стола и пошла по коридору, не понимая, куда и зачем идёт. С бьющимся сердцем стояла в ванной, прижимая к лицу холодную влажную ткань и лихорадочно соображая, вернуться ей или уйти. Обещать не значит жениться, детство осталось в детстве, а то что она сейчас делает, может быть истолковано против неё… Надо вернуться, как ни в чем не бывало сесть за стол и сделать вид, что ей хорошо.

На плечо легла чья-то рука. Витька!

– Ну, понимаешь… Так получилось. Залетела она. В смысле, забеременела. А у неё отец начальник воинской части. Пришлось срочно жениться. Она хорошая, Галка. Другая бы в Москву рвалась, а она не хочет. Такая она… моя Галка.

Последние слова были сказаны с гордостью. Нина не поняла, кем Витька гордился: женой, тестем или сразу обоими. Она ни за что не расскажет ему, как ждала его два года службы и два года после. А Витька не ждал, у него «получилось», и не с кем-то, а с дочкой начальника воинской части. Наш пострел везде поспел. Нина заставила себя улыбнуться. Витька понял её улыбку по-своему и радостно улыбнулся в ответ. К столу они вернулись, крепко держась за руки.

– А помнишь, как мы с тобой в свадьбу играли? Ты покрывало с подушки на голову надела, и ходили по всем комнатам, хвастались… – засмеялся Витька.

– Ага! А ты у отца шляпу стащил из шкафа и галстук, и вареньем вымазал, и он тебе потом всыпал, – со смехом подхватила Нина. И все за столом облегчённо выдохнули, и застолье потекло по заведённому порядку.

Пили за юбиляра, за молодых, отдельно пили за Галю и за дяди Митиного будущего внука, который обязательно будет генералом. «Да и у Вити нашего карьера в гору пойдёт, с таким-то зятем» – радовалась захмелевшая тётя Рая. Нерадостно было одной Нине. Она через силу улыбалась и старалась казаться беспечной. А вернувшись к себе, проплакала всю ночь.

Сейчас плакать не хотелось. А то, что причинило когда-то боль, вспоминалось отстранённо, словно виденное в кино. Или случившееся с кем-то другим.

* * *

О том, что Нина в курсе их с Раей заговора, панна Крися не знала. Она выказывала Нине несвойственное ей дружелюбие, давала «материнские» советы и не жалея языка уговаривала отказаться от квартиры и ждать второго ордера. Кристиана говорила с такой горячностью, что ей хотелось верить. Нина помнила, о чём они договорились (сговорились!) с Раей Барониной и удивлялась Криськиной дипломатии и её умению убеждать. Кристиана истолковала её молчание как добрый знак и, как в шахматной партии, двинула вперёд тяжёлые фигуры, уговаривая Нину пойти с ней в райисполком и просить квартиру на двоих.

– Дадут нам с тобой двухкомнатную. Может, даже с балконом. Я долго-то не проживу, умру – вся квартира твоя будет, замуж выйдешь, с квартирой-то, – втолковывала панна Крися. – Ты губы-то не криви, слушай. С матерью своей семь лет не знаешься, так хоть меня послушай. В таком деле одной головы мало, а две в самый раз. Возьми меня подселенкой, жалеть не будешь. Я тебе портить ничем не стану, с Барониными меня не равняй, я другого поля ягода. Живи с кем хочешь, слова поперёк не скажу.

Наконец панна Крися замолчала, исчерпав все аргументы. «Выдохлась, старая коза» – беззлобно подумала Нина.

Квартиру она оставила за собой, и уставшая за день райисполкомовская тётка одарила её улыбкой: с этой Дерябиной проблем не будет, согласилась на первый же ордер, дурёха. Видать, соседи доконали, взяла квартиру, от которой все отказывались.

Домой Нина вернулась окрылённая. Чаепитие надо устроить непременно, иначе соседи обидятся. Решено: завтра она купит торт… два торта. И всех угостит.

Тем же вечером к ней без стука ввалился Митяй, торжествующе размахивая рукой с зажатым в ней серебряным колечком. Бабушки-Зинин подарок Нина потеряла, оставила вечером в ванной, сняв с руки во время стирки. Утром кольца уже не было: утащила Рая, больше некому. Зверевы бы вернули, они видели его у Нины на пальце. И Кристиана Анджеевна, которую они с Витькой прозвали крысой, не взяла бы чужого. Крысой оказалась Витькина мать. Без зазрения совести забрала кольцо, а теперь почему-то решила вернуть.

«Райка нашла. Пол под ванной вытирала и нашла, – подтвердил Митяй. – Иди, говорит, отдай, мы на чужое не заримся, мы люди честные». Нина знала, что это неправда. То есть, правда, что нашла, но не сегодня, а в тот день, когда Нина забыла его в ванной и, не найдя, долго плакала. Как она теперь бабушкиной сестре на глаза покажется? Где кольцо дарёное, спросит. Что ж не носишь, аль не нравится?

– Нехорошо, Ниночка, счастье от людей скрывать, счастьем делиться надо! – бабаболил Митяй, кружа по комнате. Беззастенчиво шарил глазами по книжным полкам, по бабушкиному абажуру, по выцветшим обоям. И чего-то ждал. Нина не поняла – чего, и Митяй объяснил.

– Где же я возьму столько денег, восемь человек напоить-накормить, – ахнула Нина. – Вы же знаете, какая в библиотеке зарплата.

– Ты не гоношись. Ты ордер получила? Получила. Никому не дали, тебе первой дали. Проставляться надо, Ниночка, никуда не денешься. Давай сколько есть, а не хватит, мы добавим. Криська принесет чего-нето, и Зверевы в стороне не останутся. А отметить надо, как-никак, с тебя начали, тебе и почёт. Обмоем квартиру, чтоб на новом месте сладко жилось, мягко спалось. На новом месте приснись жених невесте, чтоб повёл к венцу, чтоб наряд к лицу – нёс Митяй совсем уж несуразное.

Он же выпил, сообразила Нина, и ей ещё сильнее захотелось от него избавиться. Но Митяй не уходил, сидел по-хозяйски на стуле, дудел о своём, жаловался на жену – снюхалась с Криськой, дурная баба. На Зверевых – развоняли ацетоном на весь коридор, житья от них нет. На сына – армию отслужил, домой носа не кажет, отцу копейки не прислал, вырастили урода. И не дождавшись нахально распахнул дверки шкафа:

– Где у тебя деньги-то? Водку ты не пьёшь, «Беломор» не куришь, на что тебе их тратить? Вон и обновок в шкафу не видать, одни платьишки старые-заношенные, при матери купленные, могла бы новые купить.

Нина задохнулась от возмущения и от стыда за платья, купленные и вправду ещё при маме. А Митяй бесцеремонно выдвинул ящик, в котором лежало нижнее бельё, и теперь перебирал покрытыми рыжим волосьём руками её комбинации, майки, трусы и бюстгальтеры. Нину бросило в жар.

– Не надо, я сама! Сама достану.

Митяй послушно убрал руки.

От обиды и оттого, что никто за неё не заступится и не упрекнёт Митяя в наглости и бесцеремонности, на глаза навернулись слёзы. Нина бестолково перекладывала на полках вещи, забыв от волнения, куда положила деньги. Митяй вдруг обнял её за плечи, проговорил изменившимся голосом:

– Ты никак на меня обиделась? Ты же на моих глазах росла, я тебя в коляске катал по коридору, не помнишь? А я вот помню.

– Что ты, дядя Митя, я не обижаюсь. – Нина нашла наконец спрятанные под одеждой деньги, отсчитала несколько купюр, отдала Митяю. Остальные хотела положить обратно, но Митяй не дал, перехватил её руку.

– Ты, Ниночка, смеёшься надо мной, или как? Тут на закуску не хватит, на водку и вовсе не останется.

Забрав оставшиеся деньги, Баронин долго их пересчитывал, невнятно бормотал себе под нос, сбивался со счёта и слюнявил пальцы. Смотреть было противно, но Нина молчала: дядя Митя знает, сколько надо денег на застолье, а у неё и правда нет опыта в таких делах. Деньги «знающий» Митяй забрал почти все. Протянул обескураженной Нине тонкую стопку рублей, спросил: «Хватит тебе до зарплаты?». Вопрос прозвучал как утверждение. Нина взглянула потерянно, пожала плечами и сказала, что, наверное, не хватит и что зарплата ещё не скоро. Митяй сделал вид, что не слышит.

Договорились, что спиртное и закуски Баронины купят сами, стол накроют тоже они, Нине останется только гостей созвать. Митяй смял в кулаке хрустящие купюры, постоял на пороге, бормоча, что денег-то маловато и не худо бы добавить, праздник-то нынче какой, первый в их квартире ордер! Наконец ушёл, оставив в комнате тяжёлый запах перегара и давно не стиранной мужской рубашки. Нина распахнула форточку. О «празднике» думалось отстранённо, без каких-либо эмоций. Как и о том, что до зарплаты ей придётся жить на сухариках, которые она сушила по маминому рецепту, натирая хлеб солью и толчёным кориандром. Ничего. Проживёт.

* * *

Вытребовав своё, Митяй улетучился из дома, прихватив жену и три хозяйственные сумки. Вернулись оба навьюченные как лошади: у Митяя в руках две сумки, у Раисы одна, другую руку она красиво держит на отлёте, выставив всем на обозрение две квадратные коробки из картона, туго обвязанные бечёвкой. В таких коробках продавались в те времена торты. Хватило бы и одного, неприязненно думала Нина.

Раиса развернулась вовсю. Нину, как хозяйку застолья, на кухню не пригласили. Втроём – со Зверевой и панной Крисей – до вечера резали, крошили, толкли, заправляли майонезом салаты, варили в большущей кастрюле картошку, запекали в духовке буженину, нашпигованную дольками чеснока и моркови и обмазанную жидким тестом, чтобы не вытекал сок (свиной бок Баронины купили на рынке втридорога, не торгуясь и не жалея Нининых денег). С кухни вкусно пахло жареным мясом, и у Нины текли слюнки: она не позволяла себе таких деликатесов, а последние два месяца питалась макаронами без масла, щедро поливая их томатным соком.

– Кто ж макароны водой холодной смывает? – громко возмущалась Рая. – На дуршлаг откинь, дай кипятку стечь, да масла сливочного положи. Они вкуснее будут.

– Я с маслом не люблю, люблю с томатным соком, – упорствовала Нина и продолжала поливать сваренные макароны водой из-под крана, чтобы они не слипались в тестяной невкусный комок.

11. Как у людей

За стол сели ближе к вечеру и не расходились до поздней ночи. По словам Анны Феоктистовны, праздник получился как у людей. Витькин отец подливал всем, не жалея, марочный коньяк. Под недовольным Раиным взглядом Витькина прабабушка опрокинула налитую внуком рюмку, закашлялась, закусила солёным груздём, закивала одобрительно: «С толком грибочки посолены». Митяй, скосил глаза на жену, толковавшую о чём-то с Анной Феоктистовной, и налил бабе Липе вторую, которая мгновенно исчезла в «олимпийской» глотке, так что Рая ничего не заметила. Панна Крися, ревниво следившая за тем, как Олимпиада Никодимовна жевала беззубыми дёснами её грузди, заявила на весь стол, что солить грибы умеют только в Польше, а польский борщ с белыми грибами умеют варить только в её родном Вроцлаве.

Это она – про Нину, которая в прошлую субботу предприняла попытку сварить борщ (до сих пор пробавлялась простецкими супчиками) и была обнаружена панной Крисей на кухне с поличным: мелко покрошенной на разделочной доске свёклой и капустой, которую Нина собиралась бросить в кипящую воду. Панна Крися молча забрала у неё доску, убавила под конфоркой огонь и произнесла на польском длинную тираду (Нине послышалось змеиное шипение):

– Musze ci urwac rece! Nie wiesz, Jak to zrobic, to nie jest to, co wziates… (Руки бы оторвать тебе! Не знаешь, что делаешь, так не берись). Nie gotujesz swini, gotujesz sobie.

Последние слова были понятны: не свиньям готовишь – себе. Нина хотела оскорбиться и уйти, но панна Крися сноровисто cпустила c доски в кастрюлю капусту – без всплеска и брызг. Достала из своего шкафчика баночку с сушёными грибами, захватила щепотью несколько штук, бросила в закипавшее варево. Свёклу кинула на сковородку, которую поставила на свою конфорку, а оторопевшей Нине сунула в руки луковицу:

– Порежь помельче да зажарь с морковкой, чтобы лук прозрачным стал, а морковь золотистой. Сверху мучкой посыпь зажарку. Кто ж так борщ варит? Кто ж кладёт – всё одним разом? – перейдя на русский, причитала панна Крися. И обида уходила, уступая место благодарности. Грибов своих не пожалела, горелку свою зажгла, борщ варить научила.

– Что ж мне, в разных кастрюлях варить… компоненты? – спросила Нина, и удостоилась короткого «Boze, daj mi cierpliwosz!», понятного без перевода. Черпливошч, слово-то какое противное. Терпеливость? Терпение! Панна Крися просила бога дать ей терпения. Нине стало стыдно, и она замолчала. Панна Крися сварила за Нину её борщ, который оказался необыкновенно вкусным, они съели по тарелке и разошлись, довольные друг другом.

Засыпая, Нина с теплым сердцем думала о Кристиане: вовсе она не крыса, она хорошая. Красивая даже в старости женщина со злой судьбой, одинокая, без друзей, без родины, ей даже по-польски поговорить не с кем… Нину могла бы высмеять, а она – научила готовить настоящий польский борщ с белыми грибами!

В их семье еду готовила бабушка, Нину на кухню не допускали, чтобы не путалась под ногами и не мешала. Да и соседи замечание сделают: девчонка в квартире на птичьих правах, а она – и в ванной, и в коридоре, и в кухне, везде она! Как у себя дома! Раиса так и сказала однажды Нининой бабушке. С того дня девочке не позволяли выходить без надобности даже в коридор, и приходилось сидеть и ждать Витьку, который мог ходить где ему вздумается. Нина ему завидовала. Но играть одному мальчику было скучно, и он, по определению Раисы, «поселился у Дерябиных насовсем, и не выгонишь, хоть кол на голове теши». Представлять, как на Витькиной голове тешут топором осиновый кол, было весело. Почему осиновый, оба не знали, но так было интереснее. Раисины попытки выудить Витьку из комнаты успеха не имели: Витька откликался матери (попробовал бы он не откликнуться!), говорил «я щас», обещал прийти «через минуточку», клялся, что «ещё чуть-чуть, доиграем и приду». Наконец Рая не выдерживала и, открыв дерябинскую дверь, говорила:

– Здравствуй, соседушка. Засранец-то наш с самого с утра здесь квартирует, ты бы веником его вымела, коли он слов не понимает!

– Я не сра… не с утра, я после завтрака пришёл, – возражал Витька, копируя мать.

– Ты кого передразниваешь? Ты кого, злодей, передразниваешь? – свирепела Рая. – С матерью шутки шутковать вздумал? Сра, не сра… Вот сейчас и просрёшься, дай только до комнаты дойти, – грозно обещала Рая, ухватив строптивого сына за шкирку и волоча за собой по коридору.

Притихшая Нина вопросительно поглядывала на бабушку. Машико Нугзаровна в ответ улыбалась. Может, Витьке не сильно достанется, и вечером его отпустят к Дерябиным…

Нина сидела за столом и счастливо улыбалась. Её воспоминания никто не отнимет, не увезёт в Мурманск. У неё, Нины, всё хорошо, просто прекрасно. И отдельная квартира, в которой не будет ни Барониных, ни Зверевых, ни Кристианы, самой лживой и самой противной из всех. Двуличной. И нашим и вашим. Не обломится ей, Нине подселенка не нужна, и муж не нужен, который женится на ней из-за квартиры. Нина торжествующе улыбнулась.

Баронин толкнул жену в бок:

– Нинка-то наша цветёт… А чего ж не цвести, квартёру отдельную дали. Скоро и нам дадут! В новостройке. Уж получше, чем ей. Она одна, а нас четверо, Витька-то, поганец, в Мурманск выписаться намерился, еле его уговорил подождать до расселения. Дадут нам трёхкомнатную, тогда пущай выписывается и шкирдует в Мурманск свой, скатертью дорога… А может, четырёхкомнатную получим? – обмирал от пришедшей в голову идеи Митяй. – Бабуле-то моей девяносто три, комната отдельная положена, старость уважать надо…

Рая кивала, восхищаясь мужем: до чего умный её Митяй, вон чего удумал, про бабку-то. В поликлинике справку взять, что старуха век доживает, помирать скоро, вот и пусть остаток дней в отдельной комнате живёт, барыней.

Раины слова сбылись на следующее утро: перебравшая вечером коньяка и водки Олимпиада Никодимовна на следующее утро была «не в форме». От завтрака отказалась, разрешив себе две чашки крепкого чая, которые и решили исход дела: к приезду «скорой» Олимпиада испустила дух. Приехавшие на «скорой» врачи утомительно долго (а куда торопиться?) расспрашивали, что покойная ела на завтрак.

– Да ничего не ела, чаю только выпила, две чашки, крепкого. Ей крепкий-то нельзя, да рази ей втемяшишь? – мельтешила перед медиками Райка Баронина, не давая мужу вставить слово: боялась, что Митяй сболтнёт про вчерашний юбилей

– Чифирь, что ли, пила? – уточняли въедливые медики.

– Да какой чифирь, обыкновенный чай.

Вскрытие покажет, – вспомнилась Нине сакраментальная фраза.

– А вечером? – не унимались врачи. – Вечером что ела?

– Да всё, до чего дотянуться смогла, – встрял Митяй. – Мы ордер на квартиру обмывали, вот её. – Митяй указал на Нину толстым пальцем, покрытым рыжеватыми волосками, напоминающими свиную щетину. Выходило так, что во всём виновата Нина: если бы не её ордер, Олимпиада Никодимовна была бы жива.

Мечте Барониных о четырёхкомнатной квартире не суждено было сбыться.

* * *

С похорон Митяй приехал мрачнее тучи. Рая осталась дома: готовила поминальный стол, перетирала тарелки новеньким кухонным полотенцем. Пусть соседи увидят: для такого дела ей ничего не жалко, вот даже полотенце новое. Варила поминальную кутью, щедро добавляя в рис распаренный изюм, обжаренный с сахаром на сливочном масле (Рая заняла на плите все четыре конфорки, но ей никто ничего не сказал). Бегала в магазин за водкой. Что-то часто стали праздновать… Тьфу ты! Не праздник, поминки. Подложила Олимпиада свинью, померла не вовремя. А всё Митяша! Сам глаза налил и бабе Липе весь вечер подливал. Даром что ей девяносто три, водку жрать здорова, а тем более коньяк. А тем более дармовый, на Нинкины денежки купленный.

Распаляя себя, Рая ждала мужа. Он и на кладбище напьётся, в автобус на четвереньках вползёт. Обратный автобус мог бы не заказывать, это ж не ордер обмывать на чужие деньги – за автобус с кладбища пришлось выложить свои. Всё это она выложила мужу, едва он перешагнул порог. К её немалому удивлению, Митяй был трезвым. Молча выслушал жену и выдал немудрёную истину:

– Дура ты, Рая. Все бабы дуры.

– А ты уйди от меня. Женись вон на Криське и живи с ней, с умной, – вскинулась Раиса, зная, что ни к кому её Митяша не уйдёт. Кому он нужен?

Митяй, похоже, думал то же самое. Топтался в коридоре и соображал, как решить проблему.

– Не бзди, Раюха. Витька наш Гальке ребёнка нового заделает, и получим трёшку. Должна же она… это… долг перед родиной выполнить. Двоих проворонила, третьего беспременно родит. Ты это… Витьке телеграммку отстучи.

– О чём? Чтобы Гальке резвее вставлял? Так и написать?

– Дура!

– Сам дурак! Дубина стоеросовая. И Витька такой же, в отца уродился урод, и семя евойное не держится… Люди! Лю-у-уди! Убива… убива-аают!!

На крик никто не вышел: к баронинским «закидонам» все давно привыкли. Раиска могла бы помолчать – в день похорон. Но не смолчала, и Митяй привычно вправлял жене мозги. Ничего страшного, повизжит и успокоится.

12. Рая

Рая с шестнадцати лет работала в ателье женской одежды, сначала уборщицей, потом подмастерьем. Мастером она так и не стала. Стачивала смётанные детали кроя, переокантовывала и застрачивала швы, пришивала плянки, погоны и отделочные бейки, вшивала воротники и гульфики.

– Райка, зараза такая! Опять баску забыла пристрочить, а мне из-за тебя с клиенткой языкатиться! Рот закрой и работай. Ещё раз забудешь, вылетишь отсюда, так и знай.

– Счас, Роза Григорьевна. Розочка Григорьевна, я мигом! Простите, Роза Григорьевна, сама не знаю, как так вышло… – привычно каялась Рая, поглядывая искоса на мастера: сошло с неё или ещё сердится.

С Розой Григорьевной портить отношения не стоило. Рая со вздохом пришивала к талии платья и впрямь забытый ею волан. Строчила ровно, будто по линейке. Швейную фурнитуру и отделочные детали мастерицы поручали только ей, зная, что работа будет выполнена безукоризненно, не придерёшься.

Не имея среди своих товарок авторитета («Сколько лет её учили, а только и умения: на машинке строчить да языком»), Рая приобрела богатый опыт женских хитросплетений, заговоров и мелких пакостей. Машико Нугзаровне она как-то бросила в бак с кипящим бельём портновскую булавку – всего одну. Булавка вошла глубоко в ладонь, когда баба Маша отжимала пододеяльник, выкручивая его руками почти досуха (стиральные машины были не у всех, постельное бельё замачивали в ванне и вываривали в кипятке, добавив в бак горсть кальционированной соды).

Машико не устроила скандала, которого Рая ждала: приготовила оправдательную речь и предвкушала, как ей будут сочувствовать и утешать. Ведь всем известно, что бабы Машина дочка Натэла, а по-русски Наташка, шила кухонные прихватки и фартуки и учила Нину вышивать. Вот и попала булавка в постельное бельё. За девчонкой своей не уследили, а на неё, Раю, вину возвели.

Баба Маша долго ходила с забинтованной рукой, распространяя по коридору тяжёлый запах мази Вишневского (булавка проткнула ладонь почти насквозь, и ранка загноилась) и приветливо здоровалась с Раей, которая две недели не слезала с толчка. В заварке таинственным образом оказалось слабительное, а в сахаре мочегонное, и с Раей творилось такое, что ни в сказке сказать, ни пером описать. Остальным членам семьи повезло, Витька завтракал и обедал в школе, а Митяй чай не любил, предпочитал ячменный кофейный напиток, а сахар любил кусковой.

С того дня Рая держала свои способности при себе. И наконец – ей представился случай, для Раи совершенно безопасный, а потому заманчивый. Она вела сложную игру, чувствуя себя шахматным гроссмейстером, играющим сразу несколько партий с шахматистами-любителями. Сеанс одновременной игры заключался в том, что со Зверевыми Рая договорилась не брать квартиру по первым двум ордерам и дожидаться третьего, который – «самолучший!» На самом же деле, брать жильё надо по второму ордеру. По третьему, последнему, давали «не квартиру, а слёзы, и район самый заухабистый, и трамваи под окнами скреготят»». А отказаться уже не откажешься, ордер-то последний, другого не дадут, нравится, не нравится, а придётся взять. Спохватятся Зверевы, да поздно будет.

* * *

В райисполкоме Барониных ждал удар: для получения ордера требовался Витькин паспорт и Витькино присутствие. Митяй спешно телеграфировал сыну и получил убийственный ответ: Галя в прошлом месяце родила двойню, мальчиков назвали Петром и Павлом, в честь святых апостолов, а детей, сказали, у неё больше не будет. Но радоваться появлению на свет внуков Митяй не мог: сукин сын Витька месяц назад оформил в Мурманске прописку, а из московской квартиры выбыл автоматически (для выписки Витькино присутствие не требовалось).

– «Ууу-бьюуу! Шкуру спущу с сукиного сына!» – бесновался Митяй, но сделать ничего не мог: руки коротки, как сказала Анна Феоктистовна, и Митяй швырнул в неё стаканом, к счастью, пролетевшим мимо.

– Ах же ты сморчок! Хулиган старый! – сорванным горлом выкрикнула «передвижница» и посмотрела на Раису так, что той стало ясно: договор со Зверевыми аннулирован.

Кристиана почуяла наживку и вцепилась в Раю как оголодавшая щука в блесну. С Ниной у неё ничего не вышло: девчонка не возражала, но на Крисину уловку не клюнула, взяла квартиру себе одной, в том самом доме с венецианскими окнами и лепными карнизами. «Вот же зла джевчина, вот же отродье! Не прогадала, – с завистью думала Кристиана. – Стены толстые, потолки трёхметровые, на балконе ограда фигурная, окна арочные… Чтоб ей житья там не было!»

– Так как же, пани Рая, возьмёте меня к себе подселенкой? Мне и без вас квартиру дадут, да привыкла я к вам. О вашей выгоде пекусь, не о своей. Сунут вас в однушку-малогабаритку, кухня четыре метра, прихожая полтора, и будете радоваться, – потеряв терпение, закончила Кристиана.

– Уйди ты ради Христа, без тебя тошно. После поговорим… Митяй переживает сильно, не до тебя мне.

По Раиному выходило, что хорошо всем, кроме них с Митяем. Нина в собственной квартире заживёт как королева. Всю жизнь ей бабка с матерью место указывали, как собачонке: сиди где велят и не тявкай. Как в нашем ателье, под прессом жила, из комнаты нос высунуть не смела, ждала, когда Витька мой к ней прибежит играть. А ему как мёдом там намазано… Еле отвадила, грех на душу взяла, на девку напраслину возвела. Нинка бабку свою слушалась, выросла затюканной да несмелой, замуж не выйдет никак из-за бабкиного воспитания, даже парня нет (Рая не знала про Максима). А ведь красивая! Королева на троне. А трон, похоже, никто приступом брать не собирается. Ну да ей всё равно, она гордая ходит, смотрит как насквозь и улыбается. Счастливая Нинка, горя не ведала, злом не обжигалась (Рая не знала про бабушку Зину).

Сволочи Зверевы развернутся в новой квартире вовсю: коридор целиком их, стол на кухне один, зверевский, кухня – хоть в пляс пускайся. Ванька-то картин своих понавесит везде, и в прихожке, и в сортире. Озолотеют Зверевы, заживут на широкую ногу. Ванины-то ученики за каждый урок ему платят. Анька на кухне стряпает – от запахов язык проглотишь! Суп из севрюжьих голов, кулебяки с вязигой, мяско – с рынка, свежая убоинка, творог тоже рыночный, деревенский. Едят по-царски, у Аньки халат домашний шёлковый, глаз не отвести. Господа. А в новой-то квартире и про учеников Ванькиных никто не донесёт, что частный приработок имеют Зверевы, а налог в казну не платят (Рая не знала, что – платят. И настрочив донос в милицию, удивлялась, что Зверевых не оштрафовали. Откупились, видать, взятку милиции дали. Вот же сволота!)

Кристиана – единственная, к кому Баронина «не имела причин», как она выражалась, – послужит орудием, с помощью которого Рая испортит жизнь врагам. Да, да! Все они были – врагами. Рая своими ушами слышала, как Нина сказала Зверевой, что баба Липа взошла наконец на свой Олимп. Это она про Олимпиаду. Изощряется, шутки шутит – над покойницей. Про Олимп Рая знала, Витька в школе проходил, учебник вслух читал. Гора такая высоченная, на которой, по преданию, жили древние боги.

«Это ж богохульство! Бог-то один. И что там, на Олимпе этом, делать Митяевой бабке? Она дома всех достала, и там всех достанет. Поразбегутся боги, как начнёт баба Липа их шупашкарить, как Митяшу моего» – размышляла Рая. Митяй молчал, не огрызался. На Райку огрызался, а на бабушку свою никогда. Любил. А Нинка, стерва, шутки шутит над ней.

Организует она Нинке жизнь… Не устоит девчонка, возьмёт на двоих с Криськой двушку, и устроит она Нинке ад. Адешник! Рая не выдержала и хихикнула. Криська ещё и Нинку переживёт,даром что сухая, как дрын из огородного плетня.

И Зверевы не устоят. И наплачутся с Криськой…

Рая радовалась чужой беде, предвкушая, наслаждаясь, обмирая. Уговорить Зверевых получилось легко. Анна Феоктистовна слушала Раю со вниманием, кивала головой как заведённая. Муж в разговоре участия не принимал, значит, сделает так, как скажет Анна Феоктистовна.

И Раиска взялась за панну Крисю.

13. Кристиана

Кристиана Анджеевна Злочевска не мечтала о такой судьбе и о такой жизни. Её дед, выходец из Польши, еврей Влодек Злочевский, был совладельцем завода по обработке драгоценных и поделочных камней, имел собственную ювелирную мастерскую и был известен на всю Москву как честный и порядочный человек. Правил по правилам, как любил говорить Влодек (здесь игра слов: польское имя Влодек в буквальном переводе означает «править по правилам»).

Своему единственному сыну и наследнику ювелир подарил роскошную квартиру, в которой Анджей с женой прожили в довольстве и счастье до 1919 года. Большевики правили по своим правилам, перед которыми Смутное время (1598-1618 годы, эпоха дворцовых переворотов в России после окончания правления Ивана Грозного) казалось ребячеством и детскими играми.

В 1920 году квартира Злочевских в одночасье стала коммунальной. Вселившиеся жильцы ненавидели «капиталиста», отхватившего две лучшие комнаты – впрочем, с разрешения домкома: у Анны и Анджея было уже четверо детей, Анна ждала пятого. Завод большевики закрыли, мастерские экспроприировали. Тридцатишестилетний Анджей остался без работы, а семья без средств к существованию. Жили на то, что удалось сохранить, продавая надёжным людям камни и драгоценности. Через семнадцать лет Анджея арестовали и как врага народа отправили в Соловецкие лагеря, где он и сгинул: Анна не получила от мужа ни одного письма. Через год Кристиане исполнилось семнадцать, три её старших брата, как сыновья врага народа, были приговорены к расстрелу за антисоветскую деятельность, а старшая сестра умерла от пневмонии.

Анна от переживаний слегла, а когда поправилась, стала странной: не ходила больше в школу, где преподавала немецкий и французский, могла сутками не есть и не кормила дочь, не отвечала, если Кристиана к ней обращалась. И смотрела остановившимся взглядом, бормоча что-то несвязное. Врачи определили у неё умственную горячку, другими словами, слабоумие, и увезли в больницу, а оттуда в психоневрологический интернат. Так что учёбу в гимназии Кристиане пришлось совместить с мытьём школьных коридоров и классов, за что одноклассники прозвали её поломойкой, и она их возненавидела. На выпускной бал Кристиана не пошла. Не потому что не хотела, просто нечего было надеть: на платье и туфли требовались деньги, а их едва хватало на жизнь.

Завтракала Кристиана пустым чаем, в обед съедала тарелку бесплатного супа в школьной столовой, прихватив два куска хлеба, которые составляли её ужин. Постепенно жизнь налаживалась, учительский совет помог девушке найти работу. Частные уроки французского и немецкого (мать говорила с ней на этих языках с детства) позволяли жить безбедно и подкармливать маму, которую Кристиана навещала каждую неделю. Анна Злочевска уже почти не узнавала дочь. На принесённый Кристианой пакет смотрела с интересом, жадно хватала купленные во французской пекарне птифуры и круассаны, жадно жевала, подбирая с колен крошки и благодарно глядя на дочь.

Кристиана ждала, что мама спросит, как ей живётся. И тогда она расскажет, как морщась от отвращения отмывает длинные школьные коридоры – проходя каждый два раза, сначала мокрой тряпкой, потом сухой. Как таскает тяжёлые вёдра с водой, от которых на руках проступают синие вены. Как стирает со стен плевки и драит до блеска вонючие унитазы, а после моет руки, три раза подряд, почти сдирая кожу. Потом спешит домой, где принимает ванну, разогревает принесённый в кастрюльке столовский суп и, наскоро пообедав, отправляется по адресам, где живут её ученики (принимать их у себя Кристиана не решалась, боясь недовольства соседей. Доказать она ничего не могла, но ведь это по их доносу арестовали отца и братьев, кто же ещё о них знал, кто мог написать?

Нет! Она никогда не расскажет маме о вёдрах и тряпках. О том, как тяжело отмывать бесконечные коридоры и классные комнаты. О жалостливых взглядах бывших учителей: отличница, умница, способности к языкам исключительные, ей бы дальше учиться, в университете, а не грязь со стен оттирать. Но кто же позволит учиться дочери врага народа? Да и жить – на что? Мать в сумасшедшем доме, родственников нет (родственники в Польше у Кристианы, наверное, всё-таки были, но вряд ли о ней знали).

Кристиана об этом промолчит. А о своих учениках расскажет, подробно о каждом: об их успехах, об их проказах, о том, как довольны их родители и каждый день благодарят Пресвятую Мадонну за такую учительницу как Кристиана. Про Мадонну она, конечно, всё выдумала, но мама поверит. И порадуется дочкиным успехам. Но Анна ни о чём её не спрашивала, не слушала, а радовалась только сдобным булочкам и шоколадным конфетам. Умерла она зимой 1941 года, счастливо не дожив до начала Великой Отечественной войны. Её дочь стояла у могилы с сухими глазами, удивляясь тому, что ей совсем не хочется плакать, а хочется скорее уйти.

Всю войну Кристиана проработала в банно-прачечном отряде, смывшем с неё в буквальном смысле клеймо дочери врага народа и безнадёжно изуродовавшем её некогда красивые руки. На память об отце у Кристианы Анджеевны остался черепаховый гребень с опалами, на память о маме – знание двух иностранных языков, не считая родного польского. Репетиторством она занималась втайне от жильцов квартиры, налог с доходов платила исправно, учеников к себе не водила, предпочитая ездить к ним на другой конец города, лишь бы не узнали соседи. Пристанут – не отцепятся. Учить плебейское отродье языкам панна Крися не собиралась: заплатят жалкие копейки и на неё же обидятся.

Она всю жизнь прожила одна. Переписка с польской роднёй (адрес она нашла, когда перебирала мамины старые письма) ни к чему не привела, в гости её не приглашали, на второе письмо ответили сухо и сдержанно, на третье не ответили вовсе. Больше Кристиана им не писала. С соседями держалась настороже, что не мешало ей передавать им сплетни друг о друге и с удовольствием лицезреть вспыхивающие скандалы.

И теперь с ужасом поняла, что впереди у неё абсолютное, полное одиночество – в виде отдельной квартиры, которая ей не нужна, ей вполне хватало комнаты, в которой Кристиана прожила свои шестьдесят восемь лет. Старость была к ней милостива и пока не предъявляла грозных прав, но не за горами время, когда ей нужна будет чужая помощь. Так пусть она получит её от людей, с которыми была хорошо знакома и которых не считала чужими.

Узнав от Раи о её хитроумных планах, Кристиана умолчала о своих. Да пожалуйста! Она не против, пусть Барониным достанутся две освободившиеся комнаты, до переезда. Кол бы им в глотку! Эту квартиру купил когда-то её дед, золотой Влодек, как прозвали его в ювелирных московских кругах за честность и порядочность. Её отец и мать умерли до срока из-за таких, как Баронины и Зверевы, не имеющие на квартиру Злочевских, в сущности, никаких прав. Так пусть им не будет счастья.

Часть 3. Дом с венецианскими окнами

14. В стиле кантри

Два последних месяца Нина жила на деньги, которые скопила сама. Их было немного, и жить пришлось «растягивая удовольствие» – на супчиках-пюре из картофеля и чечевицы, которые Нина заправляла жареным луком, и они получались вкусными. Ещё в меню входили постные щи из капусты и перловки, отварная треска без масла, тушёная морковь и свекольные салаты. Готовила она, когда на кухне никого не было.

Нина где-то читала (она не помнила где), что прошлое надо отрывать от себя как пластырь, одним рывком и сразу. Лейкопластырем маленькой Нине заклеивали ссадины и разбитые коленки. И никогда не снимали рывком, причиняя боль. «Тихонечко-легонечко, совсем-совсем не больно…» – приговаривала бабушка, придерживая пальцем кожу около пластыря и снимая его понемногу, кусочками, начиная с уголка. Освобождённую полоску кожи бабушка придавливала пальцем и снова медленно стягивала липкую белую заплатку, под которой обнаруживалась почти зажившая коленка. «Остальное на свободе заживёт, на ветерке, телу воздух нужен».

Но бабушки нет, и ей придётся самой. Рывком, иначе нельзя. Бабушка, бабушка, хорошая моя! Ты так обо мне заботилась, так старательно защищала от жизни, что я оказалась к ней не приспособленной, а синяки и ссадины уже не на коленках, а на душе. Их не заклеишь пластырем. Они не заживают.

Нина в последний раз оглядела комнату, прикоснулась рукой к бабушкиным обоям, выглянула из окна во двор. На подоконнике сидел Мишунь, грустно высунув красный язычок – плакал. Коричневые пуговки глаз блестели от слёз. Или это Нина смотрела на него сквозь слёзы? «Прощай, Мишунь, я не возьму тебя с собой. Прошлое надо отрывать как пластырь, одним рывком. Не грусти, ведь ты останешься с бабушкой Машей, с мамой и… со мной. Мы все останемся здесь, в комнате с рыжими обоями, по которым весь день гуляет солнце и не хочет уходить».

Обои мама хотела заменить новыми, но Нина не дала. Не желала ничего слушать, не позволила себя уговаривать и так плакала, что Натэла в тот день опоздала на работу – полчаса просидела с шестнадцатилетней дочерью, обнимая и успокаивая.

Нина поцеловала Мишуня в лобастую башку, в последний раз вдохнула сладковатый запах плюша и опилок, которыми было набито мишкино туловище. И не позволив себе оглянуться, вышла. С тяжёлым сердцем села в машину, кивнула водителю: «Поехали».

Отъехать они не успели: дверь подъезда распахнулась и оттуда – в домашних тапочках и наспех надетой кофте – выбежала панна Крися. Утопая по щиколотку в грязном снегу, бросилась под колёса, машина остановилась, шофёр высунул в окошко голову и открыл рот, намереваясь отправить Кристиану по известному адресу. Но вместо этого улыбнулся и широко распахнул дверцу кабины.

– Тшекай! Запомнялащь… Пжиячела своего запомнялащь (польск.: «Подождите! Ты забыла… Друга своего забыла»), – Кристиана сунула в руки оторопевшей Нине Мишуня, перекрестила обоих слева направо, как принято у католиков. – Боже допоможь. (Помоги тебе бог).

Нина впервые в жизни видела её слёзы: обильные как роса, прозрачно-чистые. Искренние. И не удержалась, поцеловала Кристиану в щёку (тоже впервые в жизни), пробормотала: «Бэдниэрад. Цхарматэбэби, панна Крися» (груз.: «Счастливо. Удачи вам») и захлопнула дверь. – «Поехали!»

«Поговорили…» – подумал шофёр и покосился на пассажирку. Девчонка изо всех сил сжимала губы, вцепившись сведёнными пальцами в плюшевого медвежонка.

– Не плачь. Всё сделаем как надо, и мебель поставим, где скажешь, и денег не возьмём. Не плачь. А это… по-каковски вы говорили-то?

Нина ему не ответила. Перехватила поудобнее Мишуня, откинулась на спинку кресла и закрыла глаза.

* * *

Шофёр грузовика не обманул: грузчики, от души матерясь и кряхтя, втащили на Нинин четвёртый этаж дубовый комод, кухонный столик с двумя табуретками, обеденный круглый стол с неразлучными венскими стульями, платяной шкаф и кушетку. Диван развалился на части, когда его выносили из комнаты, а абажур Нина забыла, и он остался висеть в пустой комнате, которая как «Титаник» ждала своего конца. Лампочку Раиса деловито вывернула, а абажур снять не посмела: вернётся и скажет: «Зачем взяла?»

Оставленную прежними жильцами мебель бесплатно выносить не будут, поняла Нина. Грузчики не уходили, смотрели выжидающе.

– Выносить ничего не нужно, спасибо.

Мужики мялись в прихожей. С шести пар ботинок натекли на паркет грязные лужицы, и Нина запоздало подумала, что не взяла половую тряпку. Чем теперь пол вытирать? Паркет было жалко – красивый, совсем не такой, какой был у них с мамой. Нина не сообщила ей о переезде, напишет позже, когда устроится. А может, не напишет. Ей ни от кого не надо милостыни. А тряпку всё же надо было взять.

– Ну так, значит, это самое… Значит, довольна, хозяйка? Мебеля занесли аккуратно, ни вмятины, ни царапины, и поставили где велено, где душа желает…

Не уйдут, пока не получат «на лапу», поняла Нина. Им ведь не объяснишь, что денег почти не осталось, а столько всего надо покупать… Холодильник (старый сломался перед самым переездом). Посуду (коробку с тарелками, чашками и бокалами всё-таки уронили, прощально звякнуло стекло, и у Нины на миг остановилось сердце: бабушкины бокалы! Парень, который нёс коробку, поскользнулся на раскисшем снегу, и винить его было не в чем).

Что ещё? Светильник в коридор (с трёхметрового потолка свисал на длинном проводе чёрный пустой патрон, а лампочку кто-то вывернул и унёс). Вешалку в прихожую. А ещё торшер, о котором она мечтала с самого детства. Торшер был у Зверевых, Нине он казался необыкновенно красивым: на золотом стебле распускались три стеклянных цветка, наклонив головки в разные стороны. Стекло было зелёноватого оттенка: вердепомовое, как сказала Анна Феоктистовна. И добавила с гордостью: «Чешское стекло». Шестилетняя Нина не поняла, зачем покупать стекло в Чехословакии (с 1993 г. Чехия), если плафоны продаются напротив их дома, в магазине электротоваров.

Из воспоминаний её выдернул голос бригадира – того самого шофёра, который чуть не задавил панну Крисю. Впрочем, слова относились не к ней.

– Ша, ребята. Строимся в колонну по одному и организованной толпой выходим нах, – пошутил бригадир грузчиков. И добавил уже на лестнице: – Что рожами-то приуныли? Откуда у девчонки деньги? Ей мебель покупать, привезли-то рухлядь… Тарелки мы ей раскубенили, тоже покупать надо. Полы циклевать надо, половицы гнилые, чёрные… А вы магарыч с неё ждёте, совести не имеете. Вы лицо её видели? Она ж не знает, с какого конца начинать. И с переездом не помог никто.

Бригадир не знал, что тёмный паркет в коридоре Нининой квартиры, показавшийся ему грязным от натёкшей с шести пар ботинок воды и отсутствия света, был на самом деле эксклюзивным и назывался «состаренный дуб».

Оставшись одна, Нина села на венский стул, с которого ей нечем было стереть пыль (все тряпки остались на старой квартире, ну кто при переезде берёт с собой тряпки?), и долго гладила рукой дубовую столешницу (порода мербау, красный дуб). Внутри разрасталась пустота. Никого не волновала её судьба. Даже маму, которой она написала, что их дом расселяют.

О том, что она получила ордер и ездила смотреть квартиру, она не написала. И про увольнение не написала. Расскажет, когда приедет мама, и вместе они что-нибудь придумают. Письмо Нина запечатала в конверт с маркой «авиа», чтобы быстрее дошло. Авиа-конверт стоил дороже обычного, зато письмо летело в Марнеули самолётом, а не тряслось в почтовом вагоне неделю, а то и две.

От Натэлы пришла телеграмма: «Поздравляю зпт крепко целую зпт желаю счастья тчк мама».

Нина в десятый раз перечитывала шесть коротких слов. Наверное, маме не хватило денег, иначе она написала бы больше. Написала бы, когда сможет приехать. Не написала. Не приедет.

А может, всё не так? Нина получит квартиру, сообщит маме свой новый адрес, и она приедет на новоселье. Может быть, даже вдвоём с Тамазом. Надо срочно купить диван или софу, должны же они где-то спать, не на полу же? А на что она купит? На что будет жить? Деньги таяли как снег в апреле…

Словно в ответ на её мысли из Марнеули пришёл солидный денежный перевод. Хватит на пружинный диван-книжку, и ещё останется… Хватит себя обманывать и придумывать то, чего нет. Никто к ней не приедет, от неё откупились деньгами. Нине стало стыдно, будто она выпросила эти деньги.

Диван («мамин подарок» она купила шикарный, истратив на него всю сумму перевода) вальяжно расположился вдоль стены, горделиво попирая наборный паркет лакированными ножками. «Не очень-то задавайся» – сказала ему Нина. Расплатилась с грузчиками, а когда те ушли, обнаружила в углу большую коробку, туго обмотанную клейкой лентой. Выглянула в окно – слава богу, ещё не уехали, а то самой пришлось бы везти её обратно в магазин! – и крикнула в форточку:

– Подождите! Не уезжайте! Вы коробку оставили, это не моя!

– А что там? – отозвались грузчики.

– Не знаю, я сейчас посмотрю. Вы только не уезжайте…

Ножницами разрезала ленту, осторожно отогнула картон, стараясь не повредить, не надорвать. Рука нащупала что-то мягкое, бархатно-нежное. Подушка!

– Там подушки! Много!

Дверь открылась (Нина забыла её запереть) и на пороге возникла добродушно улыбающаяся физиономия.

– Вы, наверное, первый раз мебель у нас покупаете? Это вам подарок от магазина, как миллионному покупателю. Да шучу я, шучу! Они в комплекте с диваном идут, диван-то итальянский, не советский, с подушками. Думки называются. Вы их по дивану раскидайте, красиво будет – посоветовала физиономия. И пожелав Нине: «Хорошо вам устроиться, ждём вас в нашем мебельном, к этому дивану кресла есть такие же, массив сосны», – исчезла, аккуратно закрыв за собой дверь.

Нина подёргала дверную ручку, проверяя. Надо бы записку на дверь наклеить: «хозяйка, не забудь меня запереть».

Подушки ей нравились: маленькие, в цветных полосатых чехлах с застёжками-молниями, они придавали дивану забавный вид, а главное, гармонировали с обоями, которые тоже были полосатыми, и Нина решила их оставить. За креслами она отправилась через два дня, прихватив «наследственные» деньги от продажи папиного дома (должно хватить) и удивляясь собственному безрассудству.

Продавец-консультант, услышав, что она переехала в новую квартиру и из мебели у неё только стол, диван и комод, вежливо поинтересовался:

– На какую сумму можно рассчитывать?

– Кому рассчитывать? – не поняла Нина.

– Вам, милая девушка. Ну и мне, конечно. Мы же вместе будем выбирать.

– Выбирать… что?

– Вашу мебель. Вы же не хотите разномастную. Вот и подберём вам… Давайте начнём с каталога. И расскажите мне о вашей квартире: какого цвета полы, обои, мебель… Так сколько у вас денег, я не понял?

Нина обхватила консультанта за шею и прошептала в ухо, сколько у неё денег и что если не хватит, она добавит.

– Оплата после доставки, возможна рассрочка…

– Я знаю, я у вас диван недавно купила, вот этот. – Нина ткнула пальцем в каталог.

– Не слабо. То есть, я хотел сказать, у вас хороший вкус. Как говорят англичане, мы не так богаты, чтобы покупать дешёвые вещи.

Продавец воспрянул духом. Через минуту оба уткнулись в каталог и забыли обо всём. И теперь в прихожей стояла тумба «Наполи», что по-итальянски означало Неаполь, диван обзавёлся подружками-креслами (старое кресло Нина вынесла на помойку, находчиво вывинтив шурупы, отчего кресло развалилось на вполне удобные части), а на кухне красовался деревянный буфет в стиле кантри (ручная работа, австрийская фурнитура, Нина заплатила не торгуясь). Обстановку довершала гостиная «Верди», придающая комнате невыразимый шарм. Знала бы баба Зина… Знала бы Зинаида Леонидовна, какой подарок преподнесла на новоселье своей внучке! Нина усмехнулась. Она была довольна собой. Правда, от бабушкиных денег ничего не осталось, и своих, отложенных «на жизнь», тоже не осталось, но это не страшно: работу она уже нашла. Сбербанк объявил набор сотрудников, высшее образование приветствовалось, и Нину взяли, контролёром-стажёром. Через два месяца пройдёт аттестацию и будет получать не стажёрскую «стипендию», а нормальную зарплату и премию.

15. Девочки

В сбербанке работали одни женщины. Они называли себя девочками, и так же к ним обращалась заведующая филиалом: «Девочки, кто сегодня зачислениями занимается? Девочки, ростер опять после себя не вымыли, я за вами мыть должна?». Самой молодой из «девочек» было девятнадцать, самой старшей исполнилось сорок, перед Нининым приходом всей сменой праздновали её юбилей. Нине рассказали об этом позже – о праздниках, о правилах и о традициях – а сначала её приняли довольно холодно и даже устроили допрос. Впрочем, выглядело это как простое любопытство:

– Ты зачем к нам пришла, с высшим образованием? У нас работать тяжело, смена двенадцать часов без перекуров, клиенты нервные приходят… Что? Неадекват? А это что такое? Ненормальные? Ну, так бы и сказала. Таких тоже хватает. Ты раньше где работала? В архиве? А почему ушла?

Нину допрос возмутил, тем более, что девчата были в чём-то правы: двенадцатичасовая смена это очень тяжело, а от нервных посетителей не запрёшься в комнате, как от соседок по коммуналке. Объяснять, почему она ушла из архива Ленинской библиотеки, не хотелось. Но «девочки» ждали ответа. Оправдываться и мямлить?..

– Выгнали. За шашни с главным хранителем фондов, – чётко выговаривая каждый слог, сказала Нина, и все замолчали.

Заведующая всунула ей в руки толстую инструкцию и велела учить. И всю следующую неделю Нина провела в подсобке, продираясь через джунгли банковских правил, писем и инструкций. Инструкции были подробными, незнакомый текст запоминался трудно, его приходилось учить наизусть. Через неделю её посадили за роботрон, на выдачу зарплат и пенсий. Как проводить операцию выдачи, «девочки» объяснили, но больше не учили ничему (прим.: роботрон – восьмиразрядный персональный компьютер, громоздкий, со встроенным матричным принтером, печать производится матричными иголками через ленту, пропитанную штемпельной краской. Производился с 1984 по 1989 год в восточной Германии).

Нина их понимала: близилось сокращение штатов, а дипломы о высшем образовании были только у заведующей и у Нины, её наверняка оставят, а сократят кого-то из них. Вот и пусть на аттестации посыплется. Она зубрила проклятую инструкцию, в которой ничего не понимала: вклады, фонды, дорожные чеки, оформление и выдача кредитов, сдача денег инкассатору… Если бы ей позволили хотя бы посмотреть, как проводятся эти операции, тогда легче было бы всё усвоить и запомнить. Но все двенадцать часов рабочей смены Нина сидела на выдаче, а отойти не могла: очередь. Отпускали её не часто:

– Нин, ты не устала? Три часа сидишь не поднимаясь. Устала? А чего молчишь, давно бы сказала, мы бы тебя подменили. Иди чайку попей, там самовар вскипел. – И садились вместо неё на оформление расходных операций. Очереди ведь не скажешь: «Вы постойте минут десять, я пойду чай пить». Быстренько напишут жалобу, и – прощай, премия, а на банковскую зарплату не проживёшь, ноги протянешь. Смысл фразеологизма Нина поняла, проработав два месяца в должности контролёра-стажёра: вместо оклада стажёрский минимум, премия начислялась только к окладу и стажёру не полагалась, а о надбавке за сложность работы вопрос не стоял. «Сдашь техминимум, будешь получать, как все получают» – обронила заведующая, глядя с презрением на новенькую, которая – ещё неизвестно, как сдаст этот самый минимум. Девчонки её держат на расходных операциях и ничему не учат, а ведь это их прямая обязанность! Они надбавку к зарплате за это получают, на надбавку премия идёт, а Дерябина сидит два месяца на стажёрских копейках, и ещё два просидит, если не сможет сдать техминимум.

Но ссориться с подчинёнными не входило в планы заведующей: девки ушлые, почти все приезжие, лимитчицы, коллектив дружный, друг за друга горой стоят, работают безукоризненно, работу свою знают лучше неё, и подчинённые они только на бумаге. Их только тронь, заявление накатают в оперчасть всей сменой, и ей придётся оправдываться и доказывать – что новенькую не учили ничему. А в оперчасти скажут: «А вы куда смотрели? Вас зачем заведующей поставили?» Ещё и уволят за невыполнение должностных обязанностей. А девчонки останутся, и Дерябина эта останется.

Наталия Михайловна (попробуй ошибиться и назвать Натальей, узнаешь что почём) решила с дружной сменой не связываться. Новенькой она от души сочувствовала, но в процесс обучения не вмешивалась.

Наступил долгожданный май 1988 года. Из оперчасти позвонили и пригласили Нину на аттестацию (сдачу обязательного техминимума). Провожали её всей сменой, традиционно желали ни пуха ни пера, улыбались ободряюще. Наталия Михайловна по-свойски приобняла Нину за плечи, напутствуя: «Обратно поедешь, тортик купи, отпразднуем твою новую должность, и зарплата будет – с твоей не сравнить, разницу почувствуешь. Давай, моя девочка. Ни пуха тебе!»

Нина покивала (послать заведующую к чёрту не осмелилась) и с бьющимся сердцем поехала на Олимпийский проспект, где находилась оперчасть. Инструкцию она знала назубок, но чувство тревоги не проходило, ворочалось в душе, заставляло сжимать губы и поминутно вздыхать.

Предчувствия заведующей сбылись: техминимум Нина не сдала, не ответила на простой вопрос: как снимать коммунальный аппарат перед началом смены.

– Как снимать? А зачем его снимать?

– Дерябина, вы вообще понимаете, о чём вас спрашивают? Показания снимать, конечно, а не аппарат. Или вы решили пошутить? На аттестации.

– Нет, я не решила… то есть, я не могу ответить. Я не знаю… – упавшим голосом проговорила Нина.

– Не знаете или забыли? Перед началом смены вы подходите к работнице коммунального аппарата и… что делаете? Что вы ей говорите?

Нина опустила голову. Томительно тянулись секунды… её последние секунды работы в сбербанке. Вот сейчас она поднимет глаза и услышит: «Вы уволены».

* * *

В филиал она вернулась убитая свалившимся на неё несчастьем. О торте не вспомнила, да и зачем его покупать, если нечего праздновать… Девчата столпились вокруг, по отчаянным Нининым глазам уже понимая, что техминимум она не сдала.

– Нин, на чём засыпалась-то? Что спрашивали? В комиссии кто был?

– Всё спрашивали, по инструкции гоняли, а в комиссии – Овчаренко, Мальцева… или Малкина, и ещё одна, я забыла фамилию.

– Ну, если Овчаренко, всё ясно. Она злая как овчарка и всех заваливает. А тебя на чём завалила?

– На коммунальном аппарате. Спросила, как показания снимать. Я не знала, что отвечать.

– Показания? На таком простом вопросе засыпалась? Обидно… Ты к Елене Сергеевне подойди, она покажет. Это очень просто, коммунальницы перед началом работы смотрят номер операции, который у той смены был последним. И нам говорят. А мы в журнале отмечаем. Ну, поняла? У Елены Сергеевны следующий номер будет первым. По инструкции мы сами это должны делать, но коммунальницы привыкли уже – сами. В другой смене мы не знаем, как заведено, а у нас так.

– Не кисни, Нинка, осенью пересдашь.

– Осенью? Мне сказали, через два месяца приходить.

– Правильно тебе сказали. Официально пересдача через два месяца. Это будет июль, все в отпусках, кто аттестацию проводить будет? Никто. В конце сентября соберутся, тогда и пригласят на пересдачу. Мы тебе всё покажем, и как аппарат снимать, и фонды, и кредиты. Второй раз не завалят, сдашь, не бойся.

Услышав, что жить на стажёрскую зарплату ей придётся ещё четыре месяца, Нина с трудом удержалась от слёз. И в подсобке удержалась, когда заведующая вошла туда вслед за ней и сказала с упрёком: «Да, девочка… Подвела ты меня. Посадила в лужу. Не думала, что ты не сдашь. Могла бы подготовиться, два месяца у тебя было».

Нина уставилась на неё, от удивления распахнув глаза – на всё лицо, два чёрных омута. Это её, Нину, посадили сегодня в лужу. Невозможно знать о том, чего ты никогда не видела. А в инструкции о приёме коммунальных платежей не сказано ни слова: операции по вкладам, операции с ценными бумагами, обналичивание дорожных чеков, операции с валютой. Ей специально не объяснили, и с улыбкой отправили на аттестацию.

– Что смотришь? Я что ли виновата, что тебе про коммуналку не рассказали? Подошла бы к девочкам-коммунальницам, сама бы спросила.

«Девочки-коммунальницы» – угрюмые пожилые тётки, работа у них своя, отдельная. Утром здоровались, вечером говорили «до свидания». А после того как поймали за руку Зину Сорокину, которая под шумок открыла кассовый ящик коммунальницы (та вышла в туалет, оставив в ящике торчащий ключ) и вытащила несколько купюр – после этого случая коммунальницы вообще перестали разговаривать с девушками из Нининой смены. Не отмечали дни рождения и не оставались после смены посидеть за накрытым вскладчину столом, когда случались праздники.

* * *

После смены, которая для посетителей заканчивалась в семь вечера, а для сотрудников банка в половине девятого (если касса «не шла», сидели до девяти вечера, а когда и до десяти) – можно было расслабиться. Рабочий день в сбербанке не зря назывался операционным днём: здесь, как в больнице на операции, каждую минуту происходит что-то важное, и расслабляться нельзя, а отдохнуть получается только в обед. Нина уставала так, что радовалась длинной дороге домой, когда можно сидеть, смотреть в окно и ничего не делать. Приготовив на скорую руку ужин, забиралась с ногами в кресло, включала телевизор… и через десять минут выключала: не могла смотреть. Сидела в темноте и наслаждалась тишиной, сонно уставясь в зеркало, в котором плавал полупрозрачный туман, словно там, с той стороны, кто-то выкурил сигарету и распахнул форточку в зеркальной раме. Лезет же в голову всякая чушь. Нина подходила к зеркалу вплотную, и туман исчезал, а в зеркале появлялось её отражение. Странное такое отражение, словно смотришься в воду. Вода колыхалась, шла мелкими волнами… Как же она устала! Нина закрывала глаза и наощупь плелась в ванную…

А утром принималась за работу: скребла и мыла затёртый паркет, вытирала насухо, натирала мастикой; подшивала новые оконные шторы, купленные под цвет диванной обивки; расставляла на широких подоконниках мамины любимые герани в нарядных горшках; раскладывала вещи, которые после переезда так и лежали в коробках. Ещё она начистила до блеска зубным порошком бабушкино столовое серебро и составила список вещей, которые надо купить: тарелки и чашки, разбитые при переезде, постельное бельё, коврик под дверь, коврик для ванной комнаты… Ванна была большая, старинная, на львиных чугунных лапах, с фигурными кранами. Повезло.

Когда всё было вычищено, вымыто, расставлено и разложено, на смену эйфории пришло одиночество – каменно-тяжёлое, безысходное. С ней никогда такого не случалось, она не оставалась одна – за стенкой соседи, и всегда можно выйти в кухню, или заглянуть к тёте Рае, которая любила вспоминать, как маленькие Нина с Витькой таскали с противня приготовленные для сушки ломти круто посоленного хлеба. А взрослые смеялись: сухари пропали, вот только что был полный противень, а сейчас двух кусочков не хватает. Воры в квартире побывали, а мы и не заметили!

Вечером Нина засыпала под привычные, милые сердцу (это сейчас она понимала, что милые, а тогда возмущалась) шаркающие шаги в коридоре – панна Крися совершала вечерний променад, задерживаясь возле каждой двери и настороженно приникая к ней ухом. Услышав, как за дверью остановились шаги, Нина громким шёпотом принималась говорить абракадабру, размеренно и чётко повторяя не связанные между собой слова, мешая русский с грузинским, а грузинский с немецким, который она учила в школе. Шёпот сменялся бормотанием вполголоса, чтобы Кристиане было слышнее.

Это невинное развлечение Кристиана сочла помешательством, о чём оповестила соседей. Зверев, не удостоив её ответом, повелительно махнул рукой, словно выпроваживал прислугу. Оскорблённая Кристиана кинулась к Барониным, но и там потерпела фиаско: Рая скроила выразительную мину, смысл которой был ясен: дура ты, Криська, ум короткий, язык поганый. Митяй мимикой не владел, а потому послал панну Крисю длинно, далеко и витиевато. Смысл тирады: вот же ты дурная баба, иди куда шла (Митяй уточнил, куда).

Нина рассмеялась, вспомнив как пугала Кристиану. Сейчас её окружала тишина – безмолвная и душная, как вата. От тишины хотелось убежать, всё равно куда, всё равно! Нина вышла на лестничную площадку и бездумно позвонила в соседнюю квартиру – ещё не зная, как объяснит причину своего визита. Может, соли попросить, или луковицу? Дверь открыла девушка Нининого возраста и с любопытством на неё уставилась.

– Здравствуйте. Я… у меня… Я тефтели хотела приготовить, а риса нет, закончился. В магазин идти – темно уже…. Одолжите мне одну чашку, а я завтра куплю и отдам.

Соседка к себе не пригласила, исчезла в недрах квартиры, откуда не доносилось ни звука, и через минуту вернулась с чашкой риса в руках. А ещё через пять минут они дружно смеялись, выяснив, что рис у Нины есть, целая пачка, зато она понятия не имеет, что такое тефтели и как их готовить.

– Что ж ты безрукая такая? Тебе сколько? Двадцать шесть? А готовить не умеешь, ты детдомовская, что ли?

– Нет, не детдомовская, я с бабушкой жила и с мамой, – заторопилась Нина. – Только они меня готовить не учили и на кухню не пускали, мне нельзя было, а потом тётя Рая меня учила, и тётя Аня… Анна Феоктистовна. А потом дом сломали и всем новые квартиры дали, то есть ещё не всем, наверное.

Объяснение получилось странным и путаным, но Таня, похоже, её поняла.

– Так у тебя и бабушка, и мама, и тётушки есть, и вы все жили вместе? Чего ж не попросились в один дом? Жили бы по соседству.

Нина молчала. Вспомнились разом – все, кого она хотела забыть. Это у неё почти получилось, и сейчас звенело набатом, выстукивало в висках горячим пульсом, больно колотилось под рёбрами. Баба Зина. Ираида Леонидовна. Киря. Родня, с которой – не надо врагов. Зверевы. Баронины. Бессовестно забравший у неё последние деньги Митяй. Забывший о ней навсегда Витька. Панна Крися, скрывавшая истинное лицо под маской добросердечной одиноко стареющей женщины… И как она плакала, прощаясь. Оплакивала своё поражение: Нина навсегда от неё уедет, и у панны Криси не получится испортить ей жизнь.

Таня истолковала её замешательство по-своему.

– Да помогу я тебе, помогу! У Изольды Авенировны книги в шкафу остались, ты поищи. Там должна быть кулинарная книга, шикарное издание, называется «Книга о вкусной и здоровой пище». Прикинь, у неё прислуга была приходящая, ну, то есть, не жила здесь: вымоет-уберёт-приготовит, стол накроет и уйдёт.

– А посуду кто потом мыл?

– Уж это я не знаю, – рассмеялась Таня. – Это ты у неё спроси, у Изольды…

«Шикарного издания» Нина в шкафу не нашла. Зато обнаружила замусоленную поваренную книгу, которая называлась «Кулинария». На титульном листе значилось: «Одобрено Учёным советом Государственного комитета Совета Министров СССР по образованию в качестве учебника для средних профессионально-технических училищ». В книге подробно описывались стадии обработки и приготовления овощей и грибов, птицы и дичи, мяса, рыбы и нерыбных продуктов моря, последнее вызвало у Нины замешательство. Откуда в море возьмутся нерыбные продукты? Разве что выброшенные за ненадобностью с корабля.

Зато про рыбу она читала с интересом первооткрывателя. Оказывается, севрюга и стерлядь это не одно и то же, а ещё есть рыба-сабля, глубоководная угольная рыба и мраморная нототения, средний вес которой достигает пяти килограммов, ага, купишь такую и будешь есть полгода, пока из ушей не полезет! Нина стала читать дальше, дошла до неприличного названия простипома и долго смеялась. Попадались и смешные названия: берш, луфарь, маринка, тюлька, сквама, рыбец, мерлуза и даже рыба-капитан.

С «первичной обработкой мяса», которое, оказывается, состоит из мышечной, жировой, костной и соединительной ткани, придётся подождать, пока она не сдаст аттестационный минимум. У самой Нины тканей оставалось три: мышечная, костная и соединительная, которая, как утверждалось в книге, состояла из неполноценных белков коллагена и эластина. Изучив «Кулинарию» от корки до корки, Нина подумала, что теперь могла бы работать преподавателем в этом самом профессионально-техническом училище, сокращённое название ПТУ, просторечное название «помоги тупому учиться».

16. Нюансы

Свою новую работу Нина называла каторгой. Напряжение не отпускало весь день, и весь день она боялась что-то сделать не так, ошибиться в подсчете или нечаянно отдать клиенту чужую сберкнижку, как это сделала Оля Рунцева, и ей пришлось в обеденный перерыв идти к клиентке домой. Нина пошла вместе с ней, потому что двоим больше доверия. А больше никто идти не согласился: каждый сам за себя. Оля благодарно на неё посмотрела и тяжело вздохнула. – «Не вздыхай. Книжку у неё заберём, извинимся, ещё и чаем нас угостит с пряниками» – утешила её Нина. А сама подумала, что – какой тут чай, унести бы ноги…

Клиентка жила недалеко, без слова отдала чужую сберкнижку и долго и придирчиво изучала свою – не сняли ли деньги. На Олино возмущённое «мы такими вещами не занимаемся, как вы подумать могли?» возмутилась в ответ: «Знаем мы, чем вы занимаетесь. Внимательнее работать надо!»

При работе через день по двенадцать часов, в субботу полдня, положенных ста шестидесяти часов в месяц не выходило. Недостающие часы отрабатывали в другой смене или в другом филиале, подменяя отпускников и заболевших. Оля работала третий день подряд (во вторник двенадцать часов в своей смене, в среду двенадцать часов на отработке в другом филиале, в четверг двенадцать часов в своей смене) и сильно устала, потому и допустила оплошность.

«По чужой сберкнижке вам не выдадут денег, мы ведь сличаем подпись, а чужой подписи вы знать не можете, да и почерк не подделаешь, значит, деньги как в сейфе» – забывшись, выдала Оля клиентке. Хотела успокоить, а получила новую порцию упрёков. Уйти нельзя: напишет жалобу, и прощай, премия. И приходилось стоять и слушать…

Нина приходила домой, а в ушах продолжали звучать голоса. Ложилась спать, а пальцы шевелились, словно перебирали картотеку с лицевыми счетами и не могли найти нужного. Очередь нетерпеливо гудела, заведующая из своего окна осведомлялась: «Дерябина, опять очередь собрала?» Нина находила нужную карточку, сличала подпись, торопясь оформляла расходную операцию, улыбалась в ответ на грубое: «Что заснула? Быстрее надо шевелиться!» Не могла же она объяснить, что искала карточку, которую её сменщица поставила не на место, не по алфавиту. Нина перерыла весь ящик, пока не нашла Чулюкину, стоящую в картотеке на букву «У», а перед этим случайно обнаружила Микитину стоящей между Никитиной и Никифоровой. У сменщицы это было обычным делом, пихать куда попало карточки.

Она не простила «девочкам» своего провала с аттестацией и шести полуголодных месяцев. Нине тогда повезло: уволилась уборщица, и пока не взяли новую, Нина её замещала: с утра поливала цветы, в обед отмывала клиентский зал, а после смены мыла полы в зале и во внутренних помещениях, которых оказалось много. Ползала под ногами у девчат, которые заключали операционный день, по-здешнему, заключались: выводили остатки по ценным бумагам и денежным средствам, сшивали иглой ордера (приходные, расходные, отдельно по каждому виду вклада), распечатывали дневник проведённых операций и отдельно – дневник операций с валютой, запечатывали сургучом сумку с деньгами для инкассатора. Нине бы посмотреть, поучиться, а вместо этого она вычищала корзины для бумажного мусора (в котором попадались яблочные огрызки), ползая у девчат под ногами и больно ушибаясь о вертящиеся стулья, собирала в мешок и выносила во двор мусор. Уборщица с дипломом историко-архивного института.

Устроиться в архив не получилось: Нина тогда сорвалась и сказала Валентине Ивановне, своей начальнице, всё что о ней думала. О ней и о её методах работы. Грязных методах. И ещё что-то сказала, побелев от гнева и глядя в выпученные Валентинины глаза. А после обошла несколько архивов, и везде как по волшебству не было свободных ставок, даже низкооплачиваемых. Валентинина работа, поняла Нина. Что ж, придётся сменить род занятий.

За уборку ей платили полставки, потому что смен было две, а Нина убиралась только в своей. Вместо двенадцати рабочих часов получалось четырнадцать, и весь следующий день она лежала пластом, поднималась только к вечеру. Она похудела и как-то поблёкла, а под глазами проступили синие полукружья. – «Это тебе не в библиотеке стулья ж*пой шлифовать, бумажки туда-сюда перекидывать, куда хошь туда и ложь, от перемены мест слагаемых сумма не меняется. А у нас чуть зазеваешься – и недостача, в оперчасть на ковёр, и вноси денежки. Ничего, привыкнешь» – усмехались девчата. Забыть их усмешки не получалось.

К сотрудницам Нина относилась холодновато и ни с кем не дружила, исключая рыжего инкассатора со смешной фамилией Беляш, который к ней неровно дышал, как шептались девчата в Нининой смене. Дыхание у Беляша выровнялось, а дружба кончилась, не успев перерасти в любовь – когда Нина его подставила, хотя на самом деле он подставил себя сам.

В тот вечер, как обычно, под окнами резко просигналила инкассаторская машина, и кассир Светлана Александровна бросилась со всех ног открывать дверь: бронированная машина, во время движения защищённая от вторжения извне, при остановке становилась вполне уязвимой, и инкассаторы старались забрать из филиала деньги в максимально короткое время. Однако же процедура изъятия денег по инструкции представляла собой театрализованное действо с увертюрой и антрактом. А именно: инкассатор предъявляет удостоверение с печатью и фотографией, кассир и контролёр предъявляют в ответ свои. Затем следует процедура открытия сейфа, ключей от которого два, один у кассира, второй у контролёра.

Дверей у сейфа тоже две, обе тяжёлые, свинцовые, их открывали вдвоём, налегая изо всех сил. Мешок с деньгами лежит в маленьком сейфе за второй дверью, ну, это как морозилка в холодильнике старого образца. Ключ от наружной двери у контролёра, а от внутренней – у кассира. Обе вертятся у сейфа, открывая в четыре руки тяжеленную дверь и мешая друг другу. Инкассатор терпеливо ждёт. Но отнюдь не молчит, лениво предупреждая: «Смотрите… Дело ваше. Если и в следующий раз будет такая бодяга, мы ваш филиал будем обслуживать последним, и будете сидеть до десяти»

Рабочий день для сотрудников сбербанка начинался с восьми утра и заканчивался в девять вечера, с часовым перерывом на обед. Для посетителей банк закрывался раньше, а сотрудники оставались. Коммунальщики сдавали деньги старшему кассиру, контролёры подшивали ордера, и составляли финотчёт за день, кассир сличал наличные деньги с расходными и приходными ордерами и радостно объявлял: «Касса пошла!»

Значит, не придётся пересчитывать всё заново и искать ошибку в подсчёте либо недостачу. Излишки денег, если они превышали допустимый лимит (озвучивать не буду, это уже типа должностное преступление), сдавали инкассатору. Утром, если было нужно, инкассаторы привозили в филиалтребуемую сумму, вечером снова забирали, и приходилось ждать, когда придёт машина. Хоть до полдесятого, хоть до десяти, если заявок на инкассацию много, и ребята не успевают.

Угроза Беляша не была пустыми словами. Поэтому процедуру упростили максимально: контролёр бежала открывать дверь и, бросив короткое «привет!», вжималась в стену, пропуская стремительно шагающего увальня-инкассатора. Сейф открывала кассир, у которой, в нарушение инструкции, были оба ключа, свой и контролёрский. Второй ключ для проформы: мешок с деньгами, в нарушение инструкции, лежал на внутреннем сейфе (а не внутри) Ну и правильно, его открывать замучаешься, ключ фигурный, а дверка тяжёлая, как пудовая гиря. Беляш расписывался в получении (сумма указывалась в трёх описях под копирку: одна в запечатанном сургучом мешке с деньгами, другую отдавали Беляшу, третью отсылали в оперчасть с отчётностью, которую возил курьер), забирал мешок, выходил на улицу и нырял в машину, которая тут же уезжала.

Для чего это всё нужно? Если вдруг в филиал заявятся бандиты, то пока девчата будут бестолково метаться и нарочно спрашивать, у кого сегодня второй ключ от сейфа… пока будут возиться с замками и тяжёлыми дверцами, успеет приехать ОМОН (тревожная кнопка под каждым столом, ногу вытяни и нажимай). Вот исключительно ради этого и составлена инструкция.

В тот проклятый вечер всё было как всегда: улыбающаяся физиономия Беляша на пороге, предупредительно распахнутый сейф, коротко брошенное Нине – «Нин, ты как, не очень устала? А завтра – как? Может, сходим куда-нибудь? У меня выходной нарисовался».

Через день, когда их смена закончила работу, вместо Беляша приехал другой инкассатор, по фамилии Вавилов. Продемонстрировал удивлённым девчатам раскрытое удостоверение и мрачно потребовал: «Чего стоим? Удостоверения предъявляйте! Допрыгались, мать… гхм… Вам не звонили ещё? Димку из-за вас премии лишили, и вас лишат, всю смену, приказ уже есть.

Как оказалось, «акция устрашения» была спланирована банковским начальством заранее: у Беляша закончился срок действия инкассаторского удостоверения, он забыл продлить, а ему не напомнили и послали по филиалам… Денег собрали в тот день особенно много, что подстегнуло ненависть начальства. Филиалы, оформившие заявки на инкассацию, остались в этом месяце без премии, на голых окладах, которые в сбербанке были невысокими (зато премии – двести, триста и даже четыреста процентов от оклада). Оправдываться было нечем: отдали деньги лицу, формально уже не являвшемуся инкассатором.

Беляш обиделся на все филиалы сразу, а сильнее всего на Нину, которая в тот день была в прекрасном настроении и в ответ на Димино ворчливое «Мало заявок сегодня, зря машину гоняем…» ответила шуткой:

– Ой, смотри, Беляш… Уволят тебя, и будешь на бирже труда пособие получать, на беляши не хватит.

– Это за что же меня уволят?

– А за то, что денег мало привезёшь. В оперчасти тебе не простят.

В оперчасти не простили. Устроили «показательную порку», пригрозили увольнением и лишили премии на сто процентов (а премия в тот месяц была четыреста процентов, в итоге Беляш потерял четыре инкассаторских оклада).

А Беляш не простил Нине: подумал, что она обо всём знала и не сказала, намекнула только, а намёков Беляш не понимал.

Не выдержав его напускного презрения, с которым сталкивалась почти каждый вечер, и намёков сотрудниц, которые были, что называется, в курсе, Нина перевелась в другой филиал. Она уже умела работать, так что проблем с переводом не возникло, а новый коллектив принял её доброжелательно. Но выспросить у новенькой ничего не удалось: сотрудницами Нина общалась только в пределах необходимого, работала без замечаний, улыбалась клиентам, а после смены спешила домой, никогда не оставаясь на импровизированные вечеринки по случаю подаренной щедрым клиентом коробки шоколадных конфет и бутылки «Белуга Хантинг» или «Амаретто Браво».

– Травяные ликёры не пью, извините… Ой, не люблю Амаретто, меня от него тошнит. Вы же не хотите, чтобы я испортила вам вечер?

И уходила, стуча каблучками, а девчата гадали, к кому она так торопится и кто её ждёт.

– Ишь, королева какая выискалась, ликёр не нравится. А что ей нравится? К кому так торопится? И не расскажет, слова из неё не вытянешь.

– Тебя эта королева, между прочим, сегодня спасла, ошибку твою нашла в ордерах. Иначе ты бы не ликёр сейчас пила, а с ордерами мучилась.

Никто не знал, что вечера «королева» традиционно проводила дома, вышивая скатерть для бабушки-Машиного стола.

17. Таня

К радости Нины, Таня приходила к ней почти каждый вечер, садилась за накрытый к чаю стол, но к чашке не притрагивалась и, подперев рукой щёку, рассказывала о себе. Она жила с родителями и семьёй старшего брата, и ей хотелось тишины. Был ещё муж, с которым Таня развелась через год после свадьбы и от которого до сих пор не могла отделаться, встречаясь каждую субботу и удивляясь самой себе.

– Прикинь, жили как кошка с собакой, а развелись – друг без друга скучно стало, встречаемся, вчера цветы подарил. Мы, наверное, снова поженимся, – фыркала Таня. – Прикинь, он мне предложение сделал, кольца купил новые. А я боюсь: поженимся, и начнётся опять… Мне с ним так хорошо! Боюсь разрушить это. Прямо колдовство какое-то.

Она завистливо оглядела шкаф красного дерева с бронзовыми молдингами на дверцах:

– Антикварный! Где купила? Сколько отдала?

– Нисколько, – рассмеялась Нина. – Он тут и стоял, на этом самом месте. Не узнаёшь?

Бронзовые детали декора она отчистила соком, выжатым из двух лимонов, а дерево находчиво покрыла лаком фирмы «OliLacke»). И с усмешкой наблюдала за подругой, которая ходила по квартире, осматривая каждый угол, ощупывая тяжёлые портьеры и цокая языком.

Таня перевела взгляд на мебельный гарнитур-стенку:

– Ого! Ничего так мебелишка.

На «мебелишку» Нина истратила все свои сбережения и теперь, глядя в Танины блестевшие глаза, понимала, что не ошиблась с выбором.

– Ты и люстру оставила? – вслед за Таней Нина задрала голову, разглядывая – в который раз! – старинную люстру с шестью плафонами в виде цветов лотоса.

– Плафоны поменяла? У Изольды серые были, а у тебя бирюзовые.

– Я не меняла, просто отмыла, – призналась Нина.

– А-аа, «Мистер Пропер отмоет до блеска»? В рекламе показывали, я и сама хотела купить… Смотри, ободки золотые, а раньше тёмные были. Нет, теперь уж точно «Мистера Пропера» куплю!

– Я не покупала, я с мылом мыла…– зачем-то призналась Нина, которая ни с кем не была откровенна и никому не раскрывала своих секретов.– Два часа оттирала, сначала в мыльном растворе, потом в уксусном, – улыбнулась Нина.

– А зеркало зачем оставила? В нём стекло мутное. Изольда говорит… говорила, там амальгама стёрлась. Говорила, оно венецианское. А что в нём проку, если отражение расплывчатое?

Нина знала, что амальгама это сплав ртути и олова, покрывающий обратную сторону зеркала. При растворении в ртути олова происходит распад частиц металла до атомарного состояния, что кардинально меняет его химические свойства. Современные зеркала изготавливают посредством серебрения, а это, похоже, и вправду венецианское. Раритет. А что стекло мутное, так это поправимо. Нужна обёрточная фольга от шоколадок, такой вот фокус. Рассказывать о «фокусе» она не стала.

Нине вдруг показалось, что по стеклу стелется дымка. Она уставилась на зеркало, в котором дрожал и переливался через оправу прозрачный туман. Таня что-то говорила, но слова доходили до сознания глухо, как сквозь стену. Нина с усилием отвела от зеркала глаза, прогоняя морок, и услышала:

– А стенка-то тонкая, я чашку взяла и слушала, о чём они говорили…

– Кто они?

– Да говорю же, Изольда – с этой, в красном.

– С кем?

– Да откуда я знаю, с кем! Я раз только видела, в зеркале платье красное, а Изольда красное не носит. Я в комнату вошла – и всё исчезло, а Изольда разозлилась, что я без приглашения пришла.

– Ну и…

– Ну и выставила меня, ещё и лекцию прочитала, о недопустимом поведении. Мол, у неё гости, а я влетела как ведьма на метле. Сама она ведьма. И та, в зеркале. Изольда с ней каждый вечер беседовала, рассказывала, как квартиру отобрали у неё и пенсию дали кухаркину, только на хлеб хватает. О муже своём рассказывала, который умер. Он давно умер, лет тридцать назад, а она о нём как о живом, про измены его вспоминала да про любовниц. Кляла на чём свет стоит, – рассказывала Таня.

Нина не совсем понимала, с кем разговаривала старуха с красивым как цветок именем и кто была её гостья. И была ли она вообще? Может, старуха сошла с ума от преклонного возраста и разговаривала сама с собой, а собеседница ей примерещилась? Таня её не видела, подслушивала через стенку, а подслушивать нехорошо.

– А ты зачем к ней ходила каждый вечер?

– Не каждый. Так, забегала иногда, не надо ли чего. Сигареты ей покупала и печенье к чаю, она овсяное любит… любила. В чай макает и ест, единственное удовольствие – печенье да карты. Как ни зайду к ней, она за столом сидит, пасьянсы раскладывает.

– А соцработник? – перебила её Нина. – Ей же девяносто, ей из собеса должны продукты носить и вообще…

– Да была у неё соцработница, и медсестра патронажная приходила.

– А ты-то зачем приходила?

– Как ты не понимаешь! Она одна, ни внуков, ни правнуков, ей даже поговорить не с кем, вот и придумала себе ту, из зеркала… («Или не придумала, на самом деле видела…»). Медсестра раз в неделю давление померяет и уйдёт, соцработница продукты принесёт и убежит, у неё на обслуживании двадцать человек, всем купи да принеси, не до разговоров. Вот я и забегала к ней. Чай пили, она мне много всего рассказывала, как в Смольном училась, в институте благородных девиц, ты не представляешь… А после того случая вытолкала в шею, и не приходи, говорит, больше.

– И вздумала я проверить, кто к ней ходит по вечерам и с чего она так взбеленилась. Прикинь, на работе только и разговоров о новом телесериале, одна я не в курсе. Как вечер, так у стены с чашкой дежурю…

– А с чашкой зачем? Чай, что ли, пила?

– Да слушала я через чашку! К стенке приставлю, к уху донышком, и как по телефону, каждое слово слышно. Изольда Авенировна говорит, говорит, а потом замолкает, будто слушает кого. А ничего не слышно! – громким шёпотом закончила Таня.

– Ну, и?..

– Как-то вечером… – Таня зачем-то оглянулась и зябко поёжилась, хотя в квартире было тепло. – Сколько я ни слушала, за стенкой тишина, будто нет никого. Ни шороха, ни звука. А у меня ключи были, Изольда дала, на всякий случай. Я дверь её открыла, смотрю, на кресле, на подлокотнике, чашка с чаем, не остыл ещё. В пепельнице сигарета дымится. Шаль на пол брошена. А Изольды нет. Так и пропала.

– Подожди… ты же сама говорила, ей девяносто лет, в Смольном училась… не могла она далеко уйти, во дворах заблудилась и забыла где её дом, такое со старыми людьми бывает, я читала, – заторопилась Нина, уже понимая, что бывшая хозяйка квартиры официально признана умершей, иначе бы Нина не получила ордер, не жила бы здесь.

– Соседи-то говорят, квартира нехорошая, неладно с ней… Освятить бы надо, и мебель выкинуть, а ты оставила. Нина согласно кивнула: оставила. Люстра красивая, старинная, и зеркало тоже. Оклеит фольгой с обратной стороны, станет как новое. Этому фокусу её научила бабушка, Нина запомнила, и теперь представился случай проверить.

– Соседи-то говорят, – передразнила она Таню. – А ты их бредни повторяешь.

– Вряд ли кто поселится, говорят. А тут ты появилась. Ну, я испугалась…

– Ага, испугалась. И с перепугу пришла проверить, с кем я тут чаи распиваю, вечер коротаю, – засмеялась Нина.

Одиночество отступило, потерпев сокрушительное поражение.

18. Данила

Данила Миронович Беседин, правнук знаменитого на всю Москву чекиста и внук полковника КГБ, в свои тридцать два года был дважды женат и дважды разведён, от третьей невесты сбежал к отцу, которому поклялся, что не женится никогда и ни на ком. «Не зарекайся, сын. Двум смертям не бывать, а третьей не миновать» – пошутил отец, переживший два инфаркта.

Третий оказался последним.

Родительскую квартиру на Кутузовском проспекте Данила продал, не испытывая сожалений. И осуществил свою давнюю мечту: купил участок земли с лесом, где собирался строить дом. Места красивые, дачные, на участке ёлки верхушками в небо упираются, в берёзах подберёзовики растут, забор к речке спускается, калитку открыл и ныряй. Узкая полоска берега заросла дикой малиной, красноталом и крапивой. Если выкосить (малину, пожалуй, надо оставить), будет пляж! Песка машину высыпать… Чёрт! Там же не проехать… Ничего, на тачке перевезёт (интересно, сколько тачек в самосвале? Скоро узнает). Эх! У Данилы захватило дух.

В первый его приезд, когда договаривался о цене, Даниле на плечо скакнула с дерева белка, цепляясь коготками, спустилась по руке на ладонь, зыркнула вопросительно бусинами глаз. Владелец участка извлёк из кармана два грецких ореха, положил оторопевшему Даниле на ладонь: «Избаловались, понимаешь. Не угостишь их – пикают, обижаются. Ещё бананы любят, даже шкурками не брезгают, на ветку повесят сушить. Ты им летом поилки вешай, наполнять не забывай. Ну так что, по рукам? За белок денег не беру, даром отдаю».

Белка выбрала орех, скакнула с ним на ветку, взбежала по стволу. Где же она будет жить, когда здесь начнётся строительство? И лес сводить рука не поднимается… Но куда же денешься? Надо строить дом, теплицу, баню… Семьи у него нет и уже не будет, у отца не будет внуков, а у деда правнуков, и для кого он так размахнулся – купил тридцать шесть соток земли (если с речкой считать, то все сорок) – Данила и сам не понимал, но вот – хотелось, аж внутри зудело, построить дом, и непременно под старину. Такой как на соседнем участке.

Участок с гулькин нос, пятнадцать неухоженных соток, заросших старыми берёзами. А дом красивый, низ каменный, верх из брёвен, с мансардой, с трубой на островерхой крыше и жестяным петухом на вертящемся флюгере. Ни дать ни взять – барская усадьба!

На участке копошилась детвора, мал-мала-меньше, на грядках возилась женщина неопределённого возраста. Похоже, что мужских рук в доме нет. В первое же воскресенье Данила купил торт и килограммовый кулёк конфет (попросил, чтобы положили разных: шоколадных, вафельных, желейных и леденцовых) и напросился к соседям в гости:

– Здоро́во живёте, граждане и гражданки! Воды не дадите попить? А то мне ночевать негде, – пошутил Данила. – Я участок рядом с вами покупаю, вот посмотреть пришёл на соседей. Беседин Данила Миронович. – И протянул опешившей хозяйке раскрытый паспорт.

Удостоверение предъявлять не стал, кто её знает, как отреагирует. Данила восемь лет работал в адвокатуре, успел навидаться всего и решил не рисковать.

– Захарова Надежда Павловна… можно просто Надя, – представилась соседка, слегка ошарашенная появлением неожиданного гостя.

– Можно просто Данила, – отозвался гость.

Стол накрыли в беседке. Детям Надя отрезала по куску торта, отсыпала по горсти конфет, остальные унесла в дом.

– А то в момент съедят, назавтра не оставят. Конфет мы не покупаем, сахаром обходимся. Муж один работает, а едоков семеро. Раньше-то ничего жили, а как Миша инвалидность получил, на заводе работать тяжело ему. Частным извозом занимается, с деньгами то густо, то пусто. Квартиру сдаём, а сами здесь живём, круглый год. Дом просторный, всем места хватает. Зимой-то хлопотно, конечно, печь протопить, воду с колонки натаскать, водопровод-то в доме есть, да вода из него не течёт… А платить за неё приходится. Да и дрова недёшево стоят. Старшим в сентябре в школу идти, школа в посёлке, пешком не дойдёшь. Возить придётся.

Надя вдруг заплакала, и Данила пожалел, что выставил на стол бутылку водки. Чего он не выносил, так это пьяных женщин: вторая жена оказалась алкоголичкой, лечиться не хотела, да и толку… При разводе Данила оставил ей квартиру, которую она продала и потихоньку пропивала, но его это уже не интересовало.

– Я не от водки плачу, одну рюмку выпила. Просто жалко – и мужа, и детей… И себя. А выхода нет. В однушке тесновато, а кооператив не потянем мы… (прим.: жилищный кооператив, альтернатива современной ипотеки).

Данила ужаснулся: однокомнатная квартира на семерых! Сколько они за неё выручают в месяц? Данила прикинул, сколько. Получилось немного. А им надо платить за дом, за землю, за электричество, надо одевать и кормить пятерых детей… Решение пришло быстро:

– Так продали бы дом, и купили большую квартиру.

– Кто ж его купит? Лес на участке старый, деревья падают, их спиливать надо. Да и дом обветшал.

Данила, которому владелец участка уступил-таки в цене, лихорадочно соображал, сколько потребуется денег, чтобы спилить десяток деревьев и «довести до ума» дом. Выходило, что хватит. А не хватит, возьмёт кредит.

Надежде за дом и за участок он заплатил не торгуясь, хотя сотка земли в Заветах Ильича стоила возмутительно дорого. И не торопил с отъездом, пока Захаровы не купят квартиру. Если решил быть честным, будь им до конца, говорил дед. С квартирой Данила им помог, нашёл в посёлке неплохой вариант, рядом школа и детский сад. Михаилу пообещал место шофёра в адвокатской конторе. – «Машина твоя, ремонт за счет фирмы, оклад, премия и отдельная премия за переработку» – сказал ему Данила, и Михаил долго тряс его руку.

Через два месяца ему принадлежали полгектара земли и дом, который называл усадьбой. Кредит в сбербанке пришлось всё же взять. Данила вспоминал длиннокосую девушку, оформлявшую ему кредит, и как она вскидывала на него глаза, чёрные как непроглядная ночь, и как она спрашивала:

– Вы не торопитесь? Я в первый раз кредит оформляю, поэтому так медленно, но я постараюсь побыстрее.

– Нет уж, пожалуйста, не старайтесь, лучше меньше, да лучше, как мой дед говорил. Вообще-то это Ленин говорил, – объяснил Данила.

– Кому говорил? Вы его знали? – Глаза широко распахнулись, и Данила поразился, какие они глубокие. Как космос… – То есть, не вы, а ваш дедушка.

Данила вынырнул из космоса и рассмеялся:

– Вообще-то, он не говорил, он писал. А дедушке семнадцать было, когда Ленин умер, так что познакомиться они не успели, – пошутил Данила. И зачем-то добавил: – А прадед мой был чекистом, знаменитым.

– Рот закрой, чекист. Закройте, то есть, – поправилась Нина. – Я документ оформляю. Вдруг ошибусь?

Данила подавился смехом. Отшили. Его виртуозно отшили. Вот так номер, чтоб я помер. Такого в его жизни ещё не было. А девушка за стеклом снова улыбалась, старательно заполняя графы договора красивым почерком, почти каллиграфическим.

Потом, когда он приехал платить по кредиту, девушки уже не было.

– Дерябина? Она в другой смене работает. Вам она лично нужна?

– Я у неё кредит оформлял, вот приехал платить…

– Вам в седьмое окно. Пройдите.

В следующий его визит неуловимая Дерябина взяла отпуск, а потом и вовсе перешла в другой филиал. Данила задал себе вопрос: зачем он хочет увидеть её ещё раз? И не смог на него ответить. Почему у него не получается выкинуть её из головы, почему он всё время думает о ней: где она? с кем она? как проходят её дни?

19.Суженый-ряженый

Дни проходили в суете, не сравнимой с библиотечным торжественным покоем, властвовавшим в залах и коридорах, отражённым во взглядах посетителей, в шелестящем тихом шёпоте, в поскрипывании стульев, во вздохах старых каталожных шкафов. А вечера она проводила вдвоём с зеркалом, наслаждаясь тишиной – после людского многоголосого гомона, утомительного стрёкота роботронов, назойливо лезущих в уши разговоров, маятного ожидания инкассаторской машины… Толпящихся у входа на эскалатор людей, таких же усталых, как она сама.

Зеркало излучало спокойную доброжелательность. Новая хозяйка не так уж плоха – вычистила оправу так, что засверкал каждый завиток, а стекло вымыла жидкостью для автомобильных стёкол, и теперь оно сияло, словно благодарило Нину за заботу и потраченное время.

О зеркале хотелось думать, что оно волшебное и может исполнить мечту – только одну и только искреннюю. Как в «Сталкере» братьев Стругацких. Но в жизни волшебства не бывает. Что касается мечты, с ней предстояло разбираться. Мечта не давалась в руки и была туманно-неопределённой. Что она попросит у зеркала? Кого ей хочется вернуть? Витьку, который о ней и думать забыл? Детство, о котором любят вспоминать, но никто бы не согласился в него вернуться и начать жизнь сначала?

Коммуналку с облезлыми дверями и полутёмным коридором, загромождённым допотопными шкафами и всяким хламом? Их с мамой угловую комнатку с деревянными половицами цвета донникового мёда, с окнами на две стороны света, с золотыми от солнца обоями и детскими мечтами, в которые верилось безоговорочно. Мечтами Нина делилась с бабушкой. Машико Нугзаровна слушала внучку, улыбалась ласково, кивала головой: «Всё у тебя будет… Вот вырастешь, и…»

Нина выросла, а мечты навсегда остались в детстве, и бабушка осталась – навсегда. Она как наяву представила бабушкины глаза – два синих солнца. Разве солнце бывает синим? Никому не дано вернуться из небытия. Живая материя становится мёртвой, превращается в молекулы и атомы, которые не помнят, что были когда-то Нининой бабушкой. Распад, энтропия. Ничто. В сказки о боге и царстве на небесах Нина не верила, как всякий здравомыслящий человек. А так хотелось – верить, что бабушкина душа живёт в райских садах, которых она достойна. Видит бог, которого нет, – она достойна! Ах, если бы это было так… Если бы был бог!

От воспоминаний стиснуло горло, на глаза навернулись слёзы, отражение в зеркале помутнело и расплылось. Нина вытерла слёзы и ахнула. – Из зеркала на неё смотрела бабушка. Нина крепко зажмурилась, прогоняя морок. Помотала головой, открыла глаза… Отражение её собственное, а глаза синие, в лучиках морщинок. Серебряные нити в чёрных волосах, бабушкин усталый взгляд. Машико коснулась рукой волос… Нина машинально повторила её жест, проведя рукой по волосам. Метнулась в прихожую, вытряхнула из сумочки на столик всё содержимое, извлекла из разноцветного вороха маленькое зеркальце, поднесла к глазам, выдохнула с облегчением.

Нина вернулась в комнату. Наваждение исчезло. Как и полагалось уважающему себя зеркалу, оно отражало полосатые обои, круглый стол и венские бабушкины стулья. Скоро на кухне закипит чайник, они будут пить чай, и Машико выставит на стол клубничное варенье, которое маленькая Нина любила намазывать на хлеб. Натэла досадливо поморщится: могли бы с сахаром попить, варенья всего две банки, если есть каждый день, быстро кончится. Нина улыбнулась, вспоминая. По зеркалу пробежала рябь. Нина потёрла глаза… и увидела накрытый стол, стеклянную вазочку с вареньем (банка на скатерти – верх неприличия, варенье к столу подают в вазочке), пузатый заварочный чайник, который при переезде пропал, и она его долго оплакивала: чайник был из их с мамой жизни, которой больше нет.

Зеркало бессовестно лгало, отражая потерянный чайник и чашки, разбившиеся при переезде. Комната менялась, изгибалась, колыхалась. На неё смотрела Натэла, протягивала руки. Нина протянула свою и наткнулась стекло. Стекло было тёплым и вздрагивало под рукой, будто с тобой стороны кто-то пытался его разбить. Нина отдёрнула руку.

Зеркало может вернуть в этот мир из прошлого кого-то одного, только одного. «Не верь ему! Выбирай себя, иначе не вернёшься, останешься там навсегда».

– Маму! Верни маму! – крикнула Нина в зеркало, ужасаясь собственным словам, предавая бабушку Машико, которая её любила, предавая отца, который её не любил.

…За окнами водянисто бледнел рассвет. Нина вскочила на ноги, и кресло протестующее скрипнуло, словно не хотело её отпускать. Тело пронизывали колючие иголочки, восстанавливая кровообращение, высвобождая из кошмара. В зеркале отразилось её собственное испуганное лицо, губы договорили-добормотали: «Простите меня».

Слава богу, это всего лишь сон. Слава богу, слава богу, повторяла неверующая Нина, крутясь перед зеркалом, поправляя платье, накладывая на веки тени в тон и расчёсывая волосы. Косы заплести уже не успеет, и позавтракать не успеет, потому что проспала, а опаздывать на работу нельзя. Это её не огорчило: Нина была счастлива, оттого что ей не надо никого выбирать, и всё это только сон. Отрезала от батона кусок хлеба, положила на него толстый ломоть сыра и веточку сельдерея. Подумала и отрезала ещё сыра. Перед началом смены съест в подсобке с чаем, а в обеденный перерыв дойдёт до ближнего кафе и пообедает пончиками с кофе.

На работу она не опоздала, приехала вовремя, а ночные тревоги отступили и ничем о себе не напоминали.

* * *

Таня стала у неё частым гостем, и Нина её понимала: в квартире из четырёх комнат проживали восемь человек: Танины родители, Таня с мужем и Танин брат с женой и двумя детьми. Нина не видела, когда они уходят и когда приходят, не слышала щёлканья дверного замка. И вспоминала слова управдома, который сказал, что на этаже она одна, жилец из соседней квартиры платит исправно, а жить не живёт, не хочет. Последние слова управдом произнёс «со значением» и замолчал. Нина любопытства не проявила. Не живёт так не живёт, это её не касается.

Управдом ошибался: Таня всегда откликалась, когда Нина звонила в её дверь. Звонок был странным: неслышным. А дверь открывалась почти тотчас же, словно Таня её ждала. «Привет! Пошли ко мне гадать. Ты не очень занята?» – приглашала Нина. Таня с готовностью соглашалась, и вечер проходил, по определению Нины, «содержательно». А главное, помогал отключиться от действительности. Впрочем, Таня относилась к происходящему серьёзно и требовала того же от подруги. И сердилась, когда Нина не могла сдержать улыбку. Сама она к картам не притрагивалась и никогда не гадала, колоду тасовала всегда Нина и раскладывала карты, а Таня смотрела через Нинино плечо и нашёптывала, что делать дальше. Это было интересно.

Гадальная книга нашлась в Изольдином шкафу, карты Нина купила в киоске. Гадать можно только неигранной колодой, говорила Таня. Неигранные карты скажут правду, а те которыми играли, обманут, любая игра всегда обман, а карты, как дети, быстро учатся лгать.

Книга 1899 года издания называлась «Другъ тоскующихъ». На обороте титульного листа значилось: «Гаданiе достойно наблюденiй философскаго ума, и, какъ продуктъ общенiя с природой, гаданiе имеетъ свои законы, такъ безцеремонно фальсифицируемыя гадалками нашего сребролюбиваго века. А что карты действительно и главнымъ образомъ видятъ состоянiе и чувства человеческой души, в этом решительно легко убедиться» /Изъ книги «Nya Spaboken»/.

«Друг тоскующих» изобиловал ерами, ятями, юсами и не поддающимися разуму формулировками. Так, валет бубен рядом с фигурой указывал на её характер. «Человекъ сомнительный, матерiалистъ» – прочитала Нина и не знала, что думать: ведь материалист душевных сомнений не испытывает, верит лишь в материальное.

Бубновый король – юный влюблённый. Насколько юный, в книге не указывалось. Трефовый король – военный господин и верный друг. Так – друг или жених? Дама треф – солидная дама, приятельница или незаконное дитя, вот и думай, кто же она… Пиковый король – солидный или дурной человек. Так всё-таки – дурной или солидный? Или дурной родственник, прыснула Нина. Общаться с родственниками не хотелось – ни с настоящими, ни с карточными. Нина мечтала о молодом бубновом короле, но ей всё время выпадал червонный – богатый и знатный, и не исключено, что женатый, смеялась Нина. И долго тасовала колоду, надеясь на лучший результат.

Натэла (дама червей) пришла в гадании единственный раз, и очень нехорошо: лежала в ногах Нининой карты (дамы бубен). «Если какая-либо фигура при раскладке ляжет в ногах вашей карты, значит, этот человек не останется в вашей жизни, придёт и уйдёт: карты под ногами обозначают преходящее». Нина грустно вздохнула: всё так и есть. Утешало одно: дама червей лежала в паре с крестовым королём. С Тамазом. Мама не одна.

– Не вздыхай. Король ей червовый не нравится, – фыркала Таня. – Молодой, богатый, кого ж тебе надо? Не нравятся карты, давай на воске погадаем, Или ещё яйцо крутить на блюде… У Изольды…

– Знаю. У Изольды книга есть, – улыбнулась Нина. – То есть, уже нет. Чертовки, наверное, утащили, и сидят, на чертей гадают.

Книга со старинными гаданиями, купленная в «Букинисте», оказалась сущей ерундой, но Тане гадания нравились, и Нина ей уступила. О чём впоследствии жалела: гадание на милого показывало крест, а судьбу не показывало вовсе: серый прямоугольник и невысокая ограда. Кладбищенская. Нина скептически пожимала плечами. И включала погромче четвёртую часть симфонии №1 Петра Ильича Чайковского «Andante luqubre». Гадать под «Зимнюю» симфонию вошло у неё в привычку: музыка как нельзя более соответствовала…

Гадание сбывалось, если дождаться полнолуния: в эти дни потусторонние силы наиболее активны, объяснила Таня. Нина вырезала из картона круг, закрасила акварельной краской (оттенок подбирала долго и остановилась на оранжевом «жжёный апельсин») и прицепила на штору английской булавкой, обеспечив антураж. Таня поморщилась. Нина здесь хозяйка, что захочет, то и сделает. Впрочем, Нина выполняла всё, что от неё требовали.

Гадать рекомендовалось в пустой и тихой комнате. Не должно быть никого и никаких звуков. Гадающая девушка должна распустить волосы и сосредоточиться. Нина расплетала косы, но дальше дело не шло: перстенёк, подвешенный на нитке, вёл себя странно, словно сомневался и не знал, что делать. «Если кольцо совершает круговые движения, родится девочка, если ходит как маятник, родится мальчик. Если не движется – детей не будет» – утверждалось в книге.

– И слава богу! Я же не замужем, сначала замуж надо выйти, а потом детей рожать, – смеялась Нина.

Таня с ней соглашалась: гадать надо обручальным кольцом, а не легкомысленным перстнем с камешком.

– Так есть у меня обручальное! Бабушкино.

– Чужим нельзя, надо своим. Давай на колодезном срубе погадаем.

– Мне что, в колодец нырять за женихом? – хохотала Нина.

– Да ну тебя. С тобой свяжешься и пожалеешь сто раз.

Колодец в книге предлагалось найти, либо сделать символический, используя спички, сложенные в несколько рядов и образующие «колодезный сруб». Вместо ведра рекомендовалось взять напёрсток. Напёрсток у Нины был. «Налейте в него немного воды и поставьте его рядом с колодцем, – говорилось в книге. – В деревнях девушки могут налить воду в ведро и поставить возле настоящего колодца. Заприте настоящий колодец настоящим ключом; колодец из спичек «заприте» любым ключом, сделав соответствующее движение рукой, и положите ключ под подушку. Ложась спать, проговорите: «Суженый-ряженый, приходи ко мне к колодцу водицы испить, у меня ключа просить». Во сне придёт суженый, напиться воды из вашего колодца».

К Нине являлась во сне панна Крися – в богатых одеждах, с унизанными перстнями пальцами и молодым лицом, на котором застыло выражение спокойного достоинства – она и вроде не она. А кто? Нина не знала эту женщину.

Гадание о судьбе по теням, когда смятый бумажный лист сжигают на блюде и рассматривают тень, отбрасываемую на стену (тень делают с помощью горящей свечи) – показывало будущее. Как говорилось в книге, это первый этап гадания, но могут возникнуть вполне ясные образы. Второго этапа не потребовалось: на стене чётко отразился крест. Бумагу они поджигали несколько раз (сминала лист всегда Нина, и свечу зажигала тоже Нина, посмеиваясь над Таниными суеверными страхами). И каждый раз тень показывала крест, а в последний раз за крестом темнел высокий прямоугольник. Могильный памятник?

Нина торопливо задула свечу. Чья это могила? Может быть, самой Нины? Интересно, кто её похоронит и отгрохает такой памятник. Нина почувствовала озноб.

– Тань, я больше не хочу гадать, мне уже хватило. Я спать лягу, мне на работу завтра.

– Испугалась? Это всё ерунда, не обязательно сбудется. А вот с зеркалом без меня не гадай, это опасно.

Гадание с зеркалами считалось самым страшным. Возле двух противоположно поставленных зеркал надо зажечь две свечи и сказать: «Суженый-ряженый, покажись!» Зеркала двоились, троились и образовывали коридор, ведущий в потусторонний мир. Из этого зеркального коридора, освещённого по краям свечами, и должен явиться суженый. Он может войти к гадающей и заговорить с ней, но важно вовремя сказать «Чур сего места!», чтобы призрак исчез, не причинив вреда.

Спрашивать Судьбу нельзя, рассказывала Таня. Ибо жизнь человека это путеводный камень, доходишь до него – и три дороги тебе даются, как в сказке: «Направо пойдёшь – коня потеряешь, налево пойдёшь – себя потеряешь, а прямо пойдёшь – и сам пропадёшь, и коня не спасёшь». Гадающая видит только один путь из трёх, и как только озвучит его, то право выбора отнимается у человека, за любопытство его. Я свой путь сама выбрала. А ты, если хочешь, гадай, жизнь свою прогадывай.

Нина слушала Таню и иногда поглядывала в зеркало, в котором отражалась комната, вернее, та её часть, где сидела Нина. Обыкновенное зеркало, пока не загорятся свечи и не наступит ночь. Она не рассказала Тане о ещё одном способе гадания, которому её научила Изольда из зеркала. И о том, что ходила к управдому и в милицию, тоже не сказала.

Оторопевшему управдому Нина изложила свою версию событий: Изольда Авенировна пошла в магазин и забыла дорогу домой. Или спустилась в метро, которое рядом, рукой подать, проехала одну остановку и вышла на станции «Комсомольская», а там три вокзала, езжай куда хочешь. Села в электричку и уехала. Так бывает в глубокой старости, когда внезапно забываешь всё, что связывало тебя с миром.

Управдом понял её по-своему и успокоил:

– Не переживай. Не умерла она в квартире твоей, и никто там не умер. Ушла в чём была и пропала. Выписали её через три года, как без вести пропавшую. За квартиру-то платить надо, а никто не платил, родни, стало быть, не наблюдалось у неё. Вещи разобрали, взяли кто что мог… осталась одна рухлядь. Тебе ежли вынести что надо, ты скажи, я подмогну, много не попрошу, бутылочку беленькой купишь мне, и ладно. Ну и закусить чем, купишь, – размечтался управдом.

– Искали её?

– А кто искать-то будет? Одна жила. Да и лет ей было за девяносто, померла гдей-то, видать.

Заявление о пропаже человека в милиции не приняли.

– Она вам кто? Родственница? Соседка? Нет? А кто?

Нина стала объяснять и запуталась «в показаниях»: найдите не знаю кого, ушла не знаю куда, три года назад.

– Три года как бабушка пропала, а обращаетесь только сейчас? Что?.. Не бабушка она вам? В квартиру заселились по ордеру, на законном основании, никто вас не выселит, живите спокойно. Может, бабулька к родне уехала на жительство, родня-то есть у неё? Нет родных? Не знаете? Послушайте, девушка… как вас там… Нина Максимовна. Возьмите своё заявление. В нём даже год рождения не указан. Кто ж так заявление о розыске подаёт? Ни даты рождения, ни паспортных данных… Идите домой, не мешайте работать. Найдут вашу старушку. Нашли небось давно, в дом престарелых определили, и живёт, хлеб жуёт, с маслом.

20. Крест святой Нины

Пословицу о том, что время лечит, сложили не зря. Нина привыкла к новой жизни, в которой никого не было, но лучше быть одной, чем вместе с кем попало, так, кажется, у Омара Хайяма? Нина могла бы ему возразить, что – лучше всё же не одной, а с кем-то, но не с кем попало, а с кем тебе хорошо. Но как ему возразишь, он умер давно…

Хайям, наверное, тоже жил один и любил сочинять стихи. А Нина любила вечера, когда темнота прячется за плотными гардинами, время тянется как густой сироп, в гостиничном гарнитуре «Верди» отражаются блики тёплого света, отбрасываемого (разбрасываемого по всей комнате!) подвесками старинной люстры, на пузатом комоде тикают часы, в пальцах мелькает иголка и сами собой рождаются узоры, которые украсят льняную скатерть, и Натэла будет удивляться и восхищаться на все лады. Приедет же она когда-нибудь!

На новый адрес из Марнеули приходили редкие письма, в которых мама писала одно и то же: интересовалась Нининым здоровьем (Нина отвечала, что здорова, даже если болела), сообщала, что у них проблемы с деньгами, у Тамаза на иждивении мать и сестра (Нина отвечала, что деньги она пришлёт, но мама неизменно отказывалась) и что пригласить Нину к себе они пока не могут: с ними живёт Манана Малхазовна, мама Тамаза, а единственную свободную комнату они сдают. (Ох, лучше бы Натэла молчала, чем так лгать!) Письма Нина убирала в комод и никогда не перечитывала.

Одинокие вечера не угнетали и дарили забытое ощущение спокойного счастья. Зеркало! Всё дело в нём! Нина ему помогла, отчистила оправу, отмыла и отреставрировала амальгаму, что стоило немалого труда. И теперь зеркало благодарило: отражало, возвращало ей саму себя, потерянную за длинный, до предела напряжённый день, задёрганную требованиями, просьбами, окриками, напоминаниями…

– Дерябина, в субботу в оперчасти лекция по кредитам, я тебя записала, начало в два, не опаздывай.

– Нин, посиди за меня, я чайку попью. Ладненько? Ко мне не вставайте, открытие вкладов в четвёртом окне!

– Дерябина, тебе завтра на Дмитровку, в 616-й филиал, за тобой шестнадцать часов отработки, не забудь. Ты небось думала профилонить?

– Завтра в другой филиал, послезавтра в свою смену, а в субботу на учёбу. Наталия Михайловна! Это же четыре дня подряд! А нельзя кого-нибудь другого послать?

– А ты у нас всезнайка, учиться тебе не надо, пусть другие учатся. Сказала в два, значит, в два. Списки от всех филиалов поданы уже, не перепишешь, – меняла тон заведующая. – от нашего филиала одну тебя посылаю. Другая бы поблагодарила, а ты отказываешься.

– Спасибо, Наталия Михайловна…

Заведующая добре́ла лицом и садилась за свой стол с сознанием исполненного долга. Очередь нетерпеливо перетаптывалась и возмущалась:

– Девушка, может, хватит уже разговаривать? Мы, между прочим, ждём.

– Я с заведующей говорила, вы же слышали.

– Нет, вы посмотрите на неё! Ещё и огрызается. С заведующей поговорите после, а сейчас займитесь работой.

– Дерябина, что там у тебя опять? Девочки, разгрузите четвёртое окно, там опять затор.

Заведующей бесполезно объяснять, что сегодня седьмое число, выдача пенсий и полно народу, а Жмакова пьёт в подсобке чай, а её работу делает Нина… Мать Леночки Жмаковой работает директором магазина «Одежда», заведующая одевается только у неё, к услугам Наталии Михайловны лучшие товары. Поэтому Леночкиных отлучек заведующая старательно не замечает, а могла бы вытурить её из подсобки и посадить на выдачу.

Отражение в зеркале безмятежно улыбнулось: 616-й филиал недалеко от её дома, шесть остановок на троллейбусе. Это гораздо ближе Нининого 1114-го филиала, до которого приходится добираться на метро с двумя пересадками. Так может, перейти? Нина согласна даже сесть на приём коммунальных платежей. Работа спокойная, отвечаешь только за себя, никого не подменяешь… Решено, завтра она поговорит с той заведующей.

– Никогда не принимай решений на эмоциях, – сказало зеркало маминым голосом. – Ты устала. Ложись спать, поздно уже, а у тебя завтра полная смена, и послезавтра тоже. А в 616-й переходи, только не на коммуналку, а на кассу. Тебя возьмут. У них кассир в декрет ушла.

* * *

О своих беседах с зеркалом Нина никому не рассказывала, а гадание называла собачьей чепухой. «Чушь собачья» – поправляла её Таня, и тут же спохватывалась:

– Не говори о том, чего не знаешь.

– Да это не я, это ты говоришь, – со смехом возражала Нина.

После Таниного ухода веселье кончалось, комнату наполняли тени, подступали ближе, шептали о страшном. Нина торопливо гасила свечи и включала верхний свет.

Изольда из зеркала над Ниниными страхами смеялась:

– Чепуха, конечно. Танька тебе голову морочит, а ты ей веришь. Вот дурочка! Это ж просто святочные забавы! Зимние вечера длинные, телевизоров в ту пору не было, вот девушки и развлекались, выдумывали всякое. Кольцо судьбу покажет, а сбудется она или нет, не скажет. Тень помаячит и исчезнет, и думай тут – правду показала или обманула. Бояться не этого надо. Другого.

– А другое… оно есть?

– Есть. С ним шутить опасно, и смеяться над ним нельзя, как вы с подружкой твоей… Подружка-то уйдёт, а ты останешься – с теми, кого позвала. Узнаешь о чём тебе неведомо, жалеть станешь, а забыть не сможешь.

– Расскажите! Я не стану жалеть, обещаю!

Нина вцепилась в подлокотники кресла, почти веря в то, о чём говорила Изольда. Изольда изо льда, красивое имя, прозрачное как лёд и красивое как Изола Белла (остров на озере Лаго-Маджоре в Италии Нина видела в кино, буквальный перевод «красивый остров»). Если бы у неё была дочь, назвала бы Изольдой, Изолой.

Проснулась она от заглянувшего в комнату рассвета: забыла вчера задёрнуть шторы. И долго стояла под душем, смывая ночной кошмар. Времени на косы не оставалось, Нина стянула волосы в «конский хвост» шнурком от кроссовки: заколка потерялась при переезде, или Нина её куда-то сунула. Вечером поищет, а сейчас некогда.

Девчата из её смены развлекались весь день:

– Нин, это что у тебя? Художественное плетение?

– Нет, просто шнурок.

– В художественном салоне покупала? – не отставали девчата, которым Нина проговорилась, что рисует акварели, просто так, для себя, сосед-художник научил. Ох, не надо было рассказывать, никто за язык не тянул…

Нина не поняла, шутят они или говорят серьёзно. И честно ответила:

– Шнурок от ботинка. От кроссовки. А что?

– Да нет, ничего, – прыснули девчата. – А резинкой от трусов не пробовала завязывать? Тоже красиво. Главное, оригинально.

– Нин, чего надулась-то, мы же пошутили.

Вечером Нина перевернула всю квартиру в поисках злосчастной заколки. Пакет с заколками и шпильками обнаружился в прихожей, в бабы Машином шкафу, в кармане зимнего пальто. Водворив «перевёрнутое» на свои места, Нина без сил рухнула на диван. В пакете нашёлся грузинский православный крестик, Машико подарила его внучке, а Нина куда-то задевала, и теперь с волнением ощутила живое тепло, согревающее ладонь. Всё наоборот, это серебро нагрелось от её руки. Нина подошла к зеркалу и надела бабушкин подарок: красивый, чернёного серебра, на серебряной цепочке тройного кордового плетения. И вздохнула: девчата из смены пристанут с вопросами, потому что форма у крестика другая, не русская. Он посвящён святой Нино. Значит, Нина тоже находится под её защитой. Выход из ситуации она нашла: надела цепочку скрестиком под платье. И забыла о ней.

В тот вечер Таня не пришла. Не появилась и в последующие дни. На звонок никто не отзывался. Через неделю Нина забеспокоилась, а через две пошла к управдому. Не в милицию же идти, она слишком хорошо помнила, как её там высмеяли – за Изольду.

Управдом со страхом на неё уставился:

– Ты здорова ли, девонька? Какая тебе Таня? Ты про неё откуда слышала? Убились они с мужем, в столб фонарный ночью врезались, из гостей, видать, возвращались, выпимши оба. Мужик-то ейный сразу помер, а она четверо суток мучилась, обгорела сильно.

– Как… обгорела? – Нина не понимала, о ком говорит управдом. Может, о каких-то других людях?

– Как люди обгорают? Обнакновенно, значится. Машина загорелась, а она дверцу открыть не смогла, смяло дверцу-то об столб. Спасли её, вытащили. А толку? На пятый день умерла, а следом и мать. Сердце не выдержало.

– А отец? А брат? У неё же брат был.

–А брат ещё раньше умер. Пили они с женой-то, все деньги на водку уходили. Пили, скандалили, девчонок колотили, ежли под руку попадут. Они на лестницу убегали от них. Соседи подкармливали кто чем. Генька-то… Геннадий Андреевич давно с ними не жил, к матери своей перебрался. В сыновние дела не вмешивался и внучек не любил. А пьянчуги энти достукались, палёную водку купили гдей-то и отравились оба. Врачи-то приехали, они не дышали уже.

– А девочки… как же?

– С дедом остались. Он как приехал, ремонт затеял, весь подъезд стоном стонал, ходуном ходил. А девчонки болели без конца. Прабабка-то жалела их, кормила, одевала, а они все болячки на себя цепляли, и слабенькие обе, аж прозрачные. Она и смекнула: всё дело в квартире. Четыре смерти в ней случились, теперича она пятую ждёт, соки из детей тянет. Ну, они девчонок в охапку – и с квартиры съехали. У прабабки так и живут. А платят исправно. Геннадий ответственный квартиросъёмщик, девчонки здесь прописаны, всё, значится, по закону.

Домой Нина вернулась на негнущихся ногах, заперла входную дверь на два замка и улеглась спать, накрывшись одеялом с головой.

Утром проблема решилась сама собой: Дверь Таниной квартиры была опечатана. Как она вчера не разглядела? Тряслась весь вечер под одеялом и боялась. Управдом наболтал ей спьяну невесть что, и пахло от него отнюдь не кофе, а перегаром. А Таня натворила что-то, недаром глаза отводила, в лицо не смотрела никогда, всегда за плечом стояла… И теперь прячется у кого-то, а дверь в квартиру опечатала милиция. Давно, две недели назад. Как она раньше не обратила снимания на тоненькую полоску бумаги?.. Нина с облегчением вздохнула. Сказать честно, ей надоела эта прилипчивая Таня с её гаданиями. Гадала бы самой себе, так нет же, её интересовала только Нинина судьба.

Как выяснилось, Нинина судьба интересовала не только Таню: заведующая филиалом предложила ей написать заявление на отпуск:

– Что-то ты в последнее время как в воду опущенная. Ступай-ка ты, милочка, в отпуск. Нам на филиал путёвку выделили, по Золотому Кольцу (прим.: старинные русские города), с проживанием в гостиницах. Никто ехать не хочет. Бери! За полцены, остальное профком оплатит. Бери, езжай, и чтобы через две недели вернулась весёлая и счастливая.

Октябрь выдался холодным и дождливым, кто же захочет в отпуск в такую погоду? Кто же поедет по Золотому кольцу? Из автобуса не высунешься, а на экскурсии будешь мечтать о гостинице с унылыми стенами и длинными коридорами, но там хоть не льёт…

Нина на путёвку согласилась. Вернётся из отпуска и перейдёт в другой филиал. Хватит с неё Наталии Михайловны.

21. Отдельная жизнь

Отдельная квартира, с её отдельной жизнью, имела не только плюсы, но и минусы: Хотелось поговорить, посоветоваться, но было не с кем. Написать маме? Она вообразит невесть что, примчится из Марнеули, самолёт туда и обратно стоит денег, а у неё свекровь больная и дом ремонтируют, строят террасу на втором этаже. Наверное, с неё красивый вид на горы. Поделиться с кем-то на работе, чтобы потом обсуждали всей сменой? Никогда! Этого не будет никогда.

Впрочем, подружка у неё была, тоже Таня и тоже с причудами. Рассказывала о яхтклубе, в котором надо работать, надо что-то делать, иначе летом о яхте можешь не мечтать, тебя не возьмут. А Таню возьмут, тем летом не взяли, а будущим она поедет непременно, потому что шьёт паруса (у Тани получалось «пуруса»). Всю зиму строчит на машинке, иглы ломаются, покупать не успевает.

Нина представила тяжёлые паруса, которые не умещались на столе, да и в комнате не умещались, лежали на полу тяжёлыми складками. А ведь их надо выкроить, соединить детали кроя, пристрочить, отгладить… Интересно, она их выгладит или так, мятые в клуб повезёт? Интересно, как она их дотащит. Возьмут её в путешествие на яхте или нет, ещё вопрос, а швею уже нашли, бесплатную. Ушлые ребята. Нину яхты не привлекали. Нет, покататься она бы не отказалась, но шить всю зиму паруса… Нет, и ещё раз – нет.

Переделав домашние дела, Нина выключала люстру: Изольда не любила яркий свет, предпочитая беседовать при свечах. Собственно, никакой Изольды не было, Нина в такое не верила и понимала, что ей просто кажется, просто – свечи искажали отражение. И говорить зеркало, конечно же, не могло. Разговор был мысленный… или всё-таки реальный?

Изольде она рассказывала обо всём. О поездке по Золотому Кольцу, в которой она простудилась в первый же день, на экскурсиях шмыгала носом, чихала и кашляла, к неудовольствию экскурсовода. О бабушке и маме. О соседях по коммуналке, которые помнились, не забывались. О девчатах из Нининой смены, которым нельзя ничего говорить: скажи курице, а она всей улице. Изольда её не прерывала, слушала молча. Воспоминания были не всегда приятными, но возвращали прошлое, в котором бабушка была жива, а Нина была маленькой девочкой, у которой всё ещё впереди.

Было – впереди, и куда-то исчезло, и не стало ни прошлым, ни будущим. «Как же так вышло?» – спрашивала Нина. Из зеркала на неё смотрела она сама, но отражение было немного другим. Такой она нравилась себе больше и однажды попробовала написать автопортрет, но у неё не получилось. А Зверев говорил, что у неё талант… Нина вспоминала, как приходила к Зверевым и, наверное, надоедала им, но её никогда не прогоняли, угощали чаем, а к чаю всегда подавали сдобное печенье. Иван Анатольевич учил её рисовать, а Анна Феоктистовна без устали хвалила её акварели.

Воздух в комнате почти осязаемо густел, наверное, от запаха свечного горячего воска. Лицо в зеркале менялось. Наверное, она просто устала, вот и кажется…

– Да не было у тебя никакого таланта, а Зверевы врали, что есть, потому что Натэла платила им за твои уроки. Отказывала себе во всём, денег не хватало даже на самое необходимое, но ты любила рисовать, мама верила, что ты станешь художницей, будешь учиться живописи. А они без зазрения совести тянули с неё деньги, зная, что рисовальщик из тебя никакой и затея с художественным училищем обречена на провал. Но тебе же нравилось…

Нина вздрогнула и очнулась. Чьи это мысли? Чьи слова? Она вдруг поняла, что это правда. Иван Анатольевич дорисовывал за Нину её картины (доводил до ума, как он говорил), и маленькая Нина с гордостью показывала их матери, считая своими.

Иногда зеркало показывало прошлое, которого Нина не помнила. Молодая миловидная женщина держала на руках черноглазую девочку и улыбалась счастливой улыбкой: «Внучка-то на отца похожа, на Максюшу моего!» Это Зинаида Леонидовна, у неё доброе лицо и лучистые глаза, а девочка – Нина, ей, наверное, годик или два. Бабушка Зина гладит Нину по голове, целует, называет умницей, красавицей, самым дорогим, что у неё есть.

Отражение менялось, искажалось, и вот уже Нине восемь лет, у неё заплаканные глаза и опущенные плечи, а бабушка Маша строго её отчитывает. «Восемь лет, а ведёшь себя как семилетняя. Нам с мамой стыдно за тебя» – говорила Машико, и Нина завидовала себе той, семилетней, которой можно было делать то, чего ей не прощали в восемь лет. Став взрослой, Нина поняла, что бабушка ругалась не всерьёз и очень её любила. И бабушка Зина любила, пока они с Натэлой не уехали.

И теперь смотрела на неё из зеркала слезящимися голубыми глазами, скорбно кивая головой: «Нинка ты моя… Не приедешь больше. Обиделась». Жаль, что нельзя войти в зеркало, в котором папина мама хорошая и добрая. Жаль, что нельзя подставить голову под бабы-Зинину тёплую ладонь.

Бабушка Маша, напротив, сердилась и на все лады распекала непутёвую внучку, у которой всё не как у людей, а Нина счастливо улыбалась: вот и свиделись – хоть так. Пусть хоть так…

* * *

В один из вечеров она рассказала зеркалу о своей первой любви. О том, как ждала Витьку из армии, а он и не помышлял о женитьбе. Не любил.

«Ты не права. Ты ему нравилась, но его родители считали, что невесту надо искать с квартирой. Убедили его, что ты его не любишь и не ждёшь».

Не так! Нина его ждала, и даже стихи сочинила: «Лицо твоё передо мной, и смех, и взгляд, и голос твой, и искорки в твоих глазах, и терпкий привкус на губах».

Не так. Не было никакого привкуса. Витька её не целовал, даже не пытался. А ей хотелось.

– Всё не так! Тётя Рая с дядей Митей всегда меня привечали, и Витьке в пример ставили. Они меня любили!

«У попа была собака. Он её любил» – грустно улыбнулось отражение.

* * *

А однажды она увидела в зеркале маму – молодую, смеющуюся. Мама обнимала Тамаза – тоже молодого, Нина его узнала (видела на старой фотографии). И изумлённое лицо отца. Она сразу догадалась, что это её отец.

– Натэла… Зачем этот обман? Любишь одного, живёшь с другим. Зачем?!

– Из-за неё живу. – Натэла показала рукой на малышку с белыми бантами в толстых косах. – А ты думал, из-за тебя?

Отец молча отступил к двери. Как же сильно надо любить, чтобы простить – такое? Как же это больно – видеть любимую счастливой с другим. Не с тобой.

– Теперь понимаешь, за что её ненавидела Зинаида Леонидовна? Максим ушёл из семьи, дал желанную свободу женщине, без которой жизнь потеряла смысл, перестала представлять для него ценность. А Натэла мучилась и не могла себе простить, и не могла дождаться, когда ты вырастешь, чтобы уехать к Тамазу, с которым встречалась урывками, наездами, случалось, подолгу не виделась… и срывалась на тебе. Из-за тебя ей приходилось обманывать мужа, жить с нелюбимым, ты хоть знаешь, что это такое?

А бабушка твоя светловолосая была, волосы басмой красила. Обманывала всех. Кровь-то мешаная в ней. И мать твоя…

Нина не стала слушать дальше, запустила в зеркало вязальными спицами (больше ничего не подвернулось под руку), но звука удара не услышала. Спицы вошли в зеркальную гладь, исчезли в серебряной пустоте, которая втянула их в себя и не отдала обратно. По зеркалу пробежала чёрная волна, выплеснулась на пол, покатилась к ногам. Нина закричала и проснулась.

Эк её колбасит. Прямо сны Веры Павловны из романа Чернышевского «Что делать?», до тошноты надоевшего в школе. Может, ей купить в аптеке какие-нибудь таблетки, чтобы спать «без разговоров»?

– А Юру Макарова помнишь? – не унималось зеркало. – ты ему нравилась, из всех девчонок во дворе одну тебя в пару выбирал, во всех играх. А дружок его, Серёжа, на дне рождения глаз с тебя не сводил, а ты ему даже телефон не дала. Хороший парень, как и Юрка твой.

– Он не мой.

– Твой. Тебе ли не знать, – упорствовало зеркало. И поскольку Нина молчала, мстительно продолжило:

– Мишка Зайцев, друг Максима, – помнишь, как погиб? Максим его подставил, начальство уговорил Мишку в тот двор на дежурство послать. А Мишку уговорил в штатское переодеться. За девку мстил, девку у него Мишка увёл.

– Но он же не хотел! Не думал, что Мишку убьют.

– Не думал? Не знаю… А мог бы подумать. Знаешь, как Мишка умирал? Мучился долго. Знаешь, как жена по нему убивалась?

– Замолчи! Ты лжёшь! Максим не такой! – Нина с ненавистью уставилась в зеркало, но никого там не увидела, только серебряное стекло. Стекло казалось матовым. Не отражало.

– Максим тебя любил. Сильно любил, по-настоящему. А ты его любила? Ты любить-то умеешь?

– Я его боялась, он же… Он такой…

– Да нормальный он мужик. И про бабушек твоих – это он для красного словца, перед тобой хорохорился, защитить тебя хотел, чтобы не боялась их. Ничего бы он не сделал… такого. Комнату заняли бы, бабки твои присмирели бы, и Киря бы заткнулся. Он Светку свою слушал, а Светка умная, ей конфликты не нужны, ей Москва нужна. Жили бы в любви-согласии, деток бы растили. Дура ты. Хорошего парня от себя оттолкнула, прогнала. Он тебя долго помнил… и любил долго.

– Почему в прошедшем времени? Сейчас не помнит, что ли? – не выдержала Нина.

– Потому что время не вернёшь.

Нина ждала продолжения, но зеркало затянуло серебряной пылью, а оправа стала чёрной. Надо взять тряпку и протереть, может, тогда… Рука потянулась за тряпкой и наткнулась на стену. Так это был сон?

Промучившись до вечера, поехала в отделение милиции – то самое, в котором одиннадцать лет назад получала паспорт и познакомилась с Максимом, до полусмерти напугавшим бабу Зину. Нина хотела улыбнуться и не смогла. Зачем вообще она туда едет? С Максимом они не виделись девять лет. Что она ему скажет? И что он ответит?

– Максим Багиров? Он у нас не работает. Уже год. А вы ему кто? – молоденький лейтенант отчего-то смутился, отвернулся от Нины, крикнул в коридор: – Саш, тут девушка. Багирова спрашивает… Нет, не его девушка, другая.

У Нины упало сердце. Хотя куда ему падать, у Максима давно уже другая девушка, странно, что не жена. Может, он женился и развёлся? Невидимый Саша так и не появился, ответил из коридора странным, сдавленным голосом:

– Ты зачем в скворешнике сидишь? Вот и объясняйся, привыкай. Здесь не то ещё увидишь (прим.: скворешник обиходное название пропускного пункта внутри здания милиции).

Нина завертела головой, но скворечника нигде не обнаружила, да и зачем его вешать – в помещении? Лейтенантик заметил, как она оглядывается, хрюкнул, откашлялся, принял серьёзный вид и начал издалека.

– Я тут полтора года, Багирова не знал почти… Может, вам с кем другим поговорить?

– Мне не надо ни с кем говорить, я хочу узнать, где он. Куда перевёлся? Вы можете мне помочь? Нет? Тогда подскажите, где у вас отдел кадров.

– Он… никуда не перешёл. – Лейтенант перевёл дух и бухнул: – Убили его. Год назад.

Нина открыла глаза Она что, опять спит? Какой страшный сон, и ночь страшная, когда же она закончится… Нина потянула на себя одеяло. Одеяло было чужим, и пахло почему-то табаком. Вместо обоев – крашеные масляной краской голые стены, вместо кровати медицинская кушетка, вместо паркета линолеум.

Память стремительно возвращалась, пыталась защитить от главного, жалостливо подсовывая ненужные подробности: стены в комнате зелёные, оттенка «серый мох», линолеум цвета «серый базальт», под самым потолком лампа в грязном пыльном плафоне, вымыть, наверное, некому. А Максима Багирова больше нет.

Цепляясь за стены, шла по коридору, который почему-то не кончался, может, она пошла не в ту сторону? Нина села на корточки, оперлась спиной о стену. Она отдохнёт и поедет домой.

– Вы как? В порядке? Домой сами доедете, или вас отвезти?

Голос говорившего доносился словно издалека. Нину взяли под руку, отвели в холл, предложили стул, на который она опустилась с благодарностью: не выгнали, позволили остаться. И попросила:

– Расскажите хоть что-нибудь, пожалуйста! Что можно. И я уйду. Со мной всё в порядке.

Максим погиб от случайной пули, которая предназначалась не ему. Жертва жила в многоэтажке, где Максим опрашивал свидетелей, нажимая подряд на все звонки и терпеливо дожидаясь, когда ему откроют.

У него талант был – любого умел разговорить, верили ему. Другому ничего не скажут, замкнутся, а Багирову – расскажут, покажут и чаю предложат. Ну, он квартиры обошёл, из подъезда вышел, смотрит – к дому машина подъехала, а следом другая. Коммерсант этот выйти не успел, как машину его, с ним вместе, из автомата изрешетили. Багиров в подъезд кинулся, киллер за ним, догнал и убил, как нежелательного свидетеля.

Крупный коммерсант, бывший прослойкой между властью и криминалом, знал слишком много и мог оказаться опасен. Его смерть была выгодна и чиновникам, зачищавшим концы, и бандитам, усиленно пытающимся легализоваться в бизнесе. Заказывали бизнесмена, естественно, бандиты. Чистодела (киллера-профессионала) нанять – деньги большие нужны, вот и наняли отморозков, дворовую шпану. Конечно, заказчику не нужно, чтобы лилась лишняя кровь, но Багиров мог запомнить номер машины, и его убили. Чистодел бы не убил, и не стал бы преследовать автомобиль. И стрелять в окно не стал бы. Надёжнее было взорвать.

В подробности никто не вдавался, всем было понятно, что произошло на самом деле, историю замяли, потому что кому-то наверху было невыгодно, чтобы эта зачистка стала достоянием общественности.

22. Эффект тиккинга

К бабушке Машико она приходила часто, срывала траву, поливала цветы – бабушкины любимые астры. Оставляла яблоко или горстку конфет – на помин души, по народному обычаю. К отцу ездила раз в год, в день его рождения. И каждый раз вспоминала Зинаиду Леонидовну, которая отвезла её, шестнадцатилетнюю, на Долгопрудненское кладбище и не удержалась, высказалась – о Натэле.

– Что ж мать-то тебя не привезла сюда ни разу? Знала ведь. На похороны приезжала, в глаза мне не смотрела, и досель смотреть боится.

Нина не имела секретов от матери. Этот – стал первым. К отцу она приезжала раз в год, а маме говорила, что идёт на день рождения к подруге. День рождения «подруги» совпадал с днём рождения Нининого отца, но Натэла ни о чём не догадывалась и давала ей деньги на подарок и цветы. Нина покупала букет, а оставшиеся деньги потихоньку клала обратно: обман на словах это одно, а обман на деньги это другое, такого она себе не позволит.

С фотографии смотрели папины глаза – словно спрашивали: «Какой ты стала, дочка? Как ты живёшь?»

– Не так, папа, я живу как-то не так, а по-другому не получается. В отпуске на экскурсию ездила, по Золотому кольцу, на десять дней. Там ко мне привязался один, ты, говорит мне нравишься, долго ломаться будешь? Пойдём ко мне в номер, не пожалеешь, говорит. Кажется, я ему нос сломала. Рука сама ударила, я даже подумать не успела… Почему они все такие? Липнут ко мне, никто мимо не пройдёт, и все почему-то думают, что я… А я так не могу. Я не хочу так, папа! У бабушки никогда не будет правнуков, а у тебя не будет внуков. Наверное, я сама виновата. Но… не с Беляшом же! Он с грязью меня смешал, растрезвонил по филиалам, что я его нарочно подставила, с начальством сговорилась. А теперь улыбается как ни в чём не бывало и говорит, кто старое помянет, тому глаз вон. Шутки у него такие. Дурацкие.

«Не шутки, дочка. Это русская пословица. Она о примирении. Жаль, что ты не знаешь… Твой Беляш хотел с тобой помириться».

– А я ему сказала: «А кто забудет – оба. Из нагана». Он и отвалил, понял, что не шучу. Знаешь, папа, я хорошо стреляю, запросто могла бы киллером работать, – улыбнулась Нина. – Ты бы мной гордился. У нас стрельбища были, в тире, я в десятку ни разу не попала, все пули в девятку, по кругу, как заговорённые. Там удивлялись все. У кассира на рабочем месте наган, заряженный. Тяжёлый, и в руку удобно ложится, а рукоять резная, деревянная. Красивый! Вот бы мне такой…

Нина стояла у памятника из серого гранита, обнимая его руками, словно пытаясь согреть. Но камень оставался холодным, сколько ни держи. Сколько ни проси любви…

На станцию Новодачная она шла пешком, отогревая в карманах замёрзшие руки. Можно было подождать, когда придёт автобус, но она не хотела, чтобы её видели с таким лицом.

Платформа, мокрая от недавнего дождя, встретила неласково: в расписании сообщалось, что электрички 14.05 и 14.22 останавливаются только по рабочим дням. А сегодня суббота, и ей придётся ждать полчаса. Если бы села в автобус, успела бы на 14.05. Хорошо хоть дождь кончился. Зонт Нина беспечно оставила дома, и палантин, который промок насквозь, скорее охлаждал, чем согревал. Она стащила с головы палантин и попробовала его отжать, что вызвало смех у стоящих неподалёку парней. Нина со злостью на них посмотрела и отошла подальше, но всё равно было слышно:

– Злится как кошка. Как мокрая кошка! – услышала Нина. Стало обидно до слёз: электричка придёт только через полчаса, ей холодно, а им весело, нашли объект для шуток.

Нина ушла от них в конец платформы, где никого не было. Стояла, кутаясь в куртку и постукивая друг о дружку замёрзшими ногами. Сесть на скамейку не получилось: вокруг растеклась внушительная лужа. В самой её середине мокла серая варежка. Надо её достать и положить на скамейку, хозяин варежки вернётся и найдёт. Нина осторожно шагнула в лужу, в кроссовки тут же налилась вода, надо было надеть сапоги, вот и стой теперь с мокрыми ногами! Варежка жалобно пискнула, от неожиданности Нина разжала руку, и в лужу шлёпнулся серый комок. Котёнок! Мокрый, замёрзший, измученный, даже мяукать не может! Нина сунула его под куртку и застегнула молнию под горло. Котёнок провалился в район живота, и там сразу стало мокро и холодно. В живот упёрлись холодные лапки, котёнок завозился, устраиваясь поудобнее. Нина улыбнулась: в ботинках хлюпает вода, свитер под курткой промок насквозь, а ей хорошо, просто прекрасно! Сунула под куртку руку и потрогала мокрую шерсть, под которой билось крохотное сердечко.

Интересно, что он любит? Чем его кормить? На Лианозовском рынке Нина купила домашнего творога и сметаны, пакетик сливок, бутылку топлёного молока и филе индейки: провернёт в мясорубке и сделает фарш, котёнку он наверняка понравится. И всю длинную дорогу – в автобусе, потом в метро – счастливо улыбалась.

После тёплой ванны с шампунем (воду Нина меняла три раза) серая «варежка» превратилась в шоколадно-рыжую кошечку с несоразмерно длинными лапками и широко поставленными ушами. Нина назвала её Эби. Из всего предложенного Эби выбрала сливки и долго лакала, захлёбываясь и смешно фыркая, когда сливки попадали в нос. Наевшись, уснула прямо на полу, не отходя от кассы. От миски, поправила себя Нина. Котёнка она завернула с головой в старую куртку, соорудив из неё нечто вроде кокона.

Утром в куртке никого не оказалось, а Эби гордо возлежала на кресле, вылизывая шерстку и поглядывая на новую хозяйку янтарными глазами с чёрной обводкой. Глаза были странной формы: миндалевидные. Увидев Нину, Эби потянулась, грациозно выгибая точёное тело, и направилась к миске.

– Сейчас, сейчас, – заторопилась Нина. – Я согрею, тебе, наверное, нельзя из холодильника. Покушаешь и поедем в клинику. А то что-то ты больно худая, бока запали, и шерсть тусклая. Не бойся, я тебя там не оставлю, доктору покажемся и поедем домой.

В ветеринарной лечебнице киска вела себя дружелюбно.

– Девочка здоровенькая, рефлексы хорошие, глазки чистые. Только что ж вы её так плохо кормите, она ж на ногах не стоит! – накинулся на Нину ветеринар.

Нина объяснила, что нашла котёнка в луже, на что врач рассмеялся:

– Абиссинку? В луже? Правда?! Вы хоть знаете, сколько эта порода стоит?! Посмотрите, какие лапы! Длинные, сильные, красивые. Посмотрите, какое тело! Какая грация! Вырастет красавицей. Я вам напишу, чем её кормить и какие купить витамины. Через два месяца привозите на прививку. А имя вы ей красивое подобрали, – улыбнулся врач, отдавая котёнка.

Через месяца абиссинка (другое название породы: аби) превратилась в очаровательное создание с густой упругой шерстью переливчатого цвета, плотным светлым подшерстком и длинными ногами. Создание не качалось на шторах, не грызло обувь и даже не царапалось, обходясь когтеточкой и купленными хозяйкой игрушками.

В лечебнице Нину встретили не так, как в первый раз. Кошечкой любовались, восхищались и даже попросили разрешения сделать несколько фотографий. Нина разрешила. Врач, в прошлый раз ругавший Нину за плохое отношение к питомице, был доволен. Он оказался большим поклонником породы аби. И поскольку в коридоре больше не было пациентов, прочитал Нине лекцию, которую она выслушала с широко открытыми глазами. Глаза были такого же цвета, как у её кошки, и вообще, они чем-то похожи, подумал врач.

– Хорошо развитые мышцы и длинные сильные ноги позволяют абиссинцам прыгать на расстояние в шесть раз больше их собственной длины. Овальные лапы имеют маленькие, хорошо прижатые друг к другу пальцы, что создает впечатление, будто кошка вытянулась на цыпочках. Мягкая густая шерсть с великолепным блеском и характерными переливами плотно прилегает к телу. Важная особенность породы – тёплый насыщенный окрас с необычным переливом и без рисунка. Это называется тиккинг: каждая шерстинка имеет полоски светлого и тёмного оттенка. Коричнево-оранжевая шерсть и тёплый сливочный тон подшерстка говорят о чистоте породы. И как вы умудрились её найти… А я вас помню! И кошечку вашу. Она была в плачевном состоянии, я думал, не выживет. А сейчас её трудно узнать. Вы какие корма покупали?

– Корма? А зачем? Они из крыс, наверное, и с усилителями вкуса. Хотя не знаю. Зачем усиливать крысиный вкус? – Тут Нина увидела остановившийся взгляд ветеринара (мужчина, а такой впечатлительный, его же сейчас стошнит… Может, он сам их пробовал, корма эти?) и, спохватившись, сменила тему: – Она творожок любит, домашний, и топлёное молоко, обязательно тёплое, и парные котлетки из индейки. А куриные не ест, гормональные добавки чует. И кофе! Знаете, она кофе любит, со сливками. Точнее, сливки с кофе. Я ложечку ей добавляю, вы бы видели, как пьёт! И мороженое, сливочный плобмир очень любит, я ей на блюдечке растаянное даю.

– Ну… сливки с кофе я бы и сам выпил с удовольствием. И пломбир бы съел, – пошутил врач.

– Ага. Кошачий корм заесть, – пошутила Нина, и врач долго хохотал, одной рукой придерживая Эби, а другой хлопая себя по колену. Абиссинка грациозно извернула длинную гибкую шею и сердито уставилась ему в глаза, словно говорила: «Сам ешь свой корм, меня хозяйка кормит только натур-ррральным и только с мурр-ррынка, она меня любит, и я её люблю. А тебя не люблю. От тебя лекарством пахнет пррротивно. Руки убер-рри, не лезь ко мне. Мааау!» – горловым низким звуком предупредила абиссинка и, больно царапнув, выдралась из его рук и перебралась к хозяйке на колени, опровергнув слова «кошковеда» о том, что кошки этой породы не любят сидеть на руках.

Врач поморщился, сунул палец в рот, облизал и продолжил:

– Абиссинцы очень активны и любят познавать окружающий мир, забравшись куда-нибудь повыше и обозревая окрестности. Несмотря на дикую внешность, они интеллигентны и умны. Не проявляют агрессии, не выпускают когти (Нина усмехнулась, а врач полизал глубокую кровоточащую царапину на пальце) и не кусаются, а характером напоминают собак, с удовольствием играют и даже приносят хозяину небольшие предметы, если бросите.

Нина слушала ветеринара и думала о том, что палец надо не облизывать, а смазать йодом. А ещё она думала о том, что окрестности Эби обозревает только из окна, и хорошо бы купить дачу и жить там всё лето с Эби. У них на работе распределяли дачные участки, и можно было взять. Но – не спать же на земле? На дом нужны деньги, а все, что удалось отложить, она отправила в Марнеули. На покупку дома, даже самого маленького, их всё равно не хватит, а Манане Малхазовне срочно требовалась вторая операция на сердце. На этот раз почтовый перевод обратно не вернулся.

Нина съездила в грузинскую церковь (прим.: храм Великомученика Георгия Победоносца на Большой Грузинской улице) и поставила три свечки за здравие – Натэле, Тамазу и его матери.

23. О чём рассказала вода

Садовые участки полагались сотрудникам, работавшим в сбербанке не меньше восьми лет. Они участвовали в розыгрыше, потому что участков мало, и на всех не хватит. В Нининой смене «землевладелицами» стали четверо: кассирша Надя Баева, операционисты Жанна Никитина и Валя Беляева, и коммунальница Вера Васильевна, которая радовалась больше всех: будет где внуков выгуливать.

В обеденный перерыв никто никуда не уходил: слушали девчат, которые радостно делились новостями (Вера Васильевна, как всегда, молча жевала). Жанна с Валентиной оказались соседями, Наде достался участок повыше. «Что ниже, что выше, всё равно одна глина, землю покупать придётся» – вздыхала Валентина.

«Дачный массив» располагался на территории бывшего рыбсовхоза, сказать точнее, на осушенных и кое-как засыпанных прудах, в которых раньше выращивали карпов и карасей. Деревня Большие Сороки осталась без работы, теперь им приходилось ездить в город, где рыбку бесплатно никто не даст, а работа не как в совхозе, а от звонка до звонка. Деревенские возненавидели «масквичей» и мстили изобретательно и изощрённо: у Жанны сняли с беседки крышу из листового железа, у Нади Баевой утащили забор (сетку-рабицу, закреплённую кое-как и «легко снимаемую»). Надин муж, майор милиции, всех поставил на уши, хотя Сорокинское ОВД Москве не подчинялось. Похитителей не нашли: сетку спрятали «до лучших времён» в погребе или сарае, не идти же с обыском по всем дворам?

Вале Беляевой достался самый плохой участок, длинным углом спускавшийся в низину. Хозблок Беляевы поставили в верхней, широкой части. Весной участок на две трети затопило половодьем, так что сажать можно было только рис, как необдуманно пошутила Жанна, и Валя долго с ней не разговаривала. Через три недели вода ушла, оставив чавкающую под ногами рыжую глину. Беляевы воспрянули духом, купили шесть машин земли и подняли участок. Осенью всю землю смыло дождями в бывший пруд. У Беляевых опустились руки.

Нина радовалась, что ей не достался садовый участок. А раньше жалела: на забор из сетки-рабицы денег бы хватило, а на садовый домик можно взять кредит, банковским сотрудникам предлагались особые условия и низкий процент.

– Что ты улыбаешься? Чужой беде радуешься?

– Нет. Просто вспомнила про рис…

Нина представила, как деревенские радовались своей удаче, скатывая в рулон Надин забор, как волокли на себе до деревни… Или машину подогнали, погрузили и увезли. Красота! «Масквичи» люди денежные, они себе ещё купят. По их вине сорокинские мужики и бабы остались без работы, а ведь неплохо жили, тушили в сметане и жарили в масле жирных карасей, выловленных безлунной ночью в совхозных прудах. Отпировали деревенские. А девчата хлебнули лиха, заплатив немалые целевые взносы за прокладку дороги до шоссейки, за столбы и провода, водонапорную башню, здание правления… А взамен получили землю, на которой ничего не росло, и соседей из Больших Сорок.

Соседи дали дачникам отстроиться, а после взялись за дело: профессионально обчищали сады, ломали под корень молодые деревца, били оконные стёкла и, забравшись в дом, вываливали на хозяйские одеяла и простыни всё, что находили в холодильниках, а сверху поливали вареньем, из которого угрожающе торчали осколки разбитой банки.

Нина слушала и ужасалась. Как хорошо, что им с Эби не достался садовый участок! Еле дождавшись конца рабочего дня, спешила домой, словно её там ждали. Девчата из Нининой смены так и думали: У Нины кто-то есть. На расспросы она упрямо мотала головой и ни словом не обмолвилась «о бойфренде». А так хотелось узнать, к кому она так торопилась, для кого сияли её глаза и розовели щёки. Ровно в девять вечера Нина срывалась с места и исчезала за дверью.

«Соскучилась за день по милому. Вот это любовь! Днём не позвонит ни разу, а вечером как торпеда к нему летит» – полушутя-полусерьёзно говорили ей вслед. Но факт оставался фактом: Нине никто не звонил, и она никому не звонила, и каждый вечер летела домой как ведьма на метле, говорили Нинины сослуживицы и строили самые невероятные догадки.

Эби терпеливо ждала хозяйку, вольготно развалившись на диване и обнимая лапами Мишуня, которому, кажется, нравилась его новая подружка. Нина брала абиссинку на руки, кормила ужином. Потом они устраивались на «мамином» диване: Нина с вышиванием, а Эби с плюшевым мишкой.

Изольда из зеркала больше не появлялась, словно обиделась на что-то. Нина помнила её рассказ о гадании с водой, и предостережение помнила: выждав безлунную ночь, надо подойти к стене со стаканом воды в руках. Если вода останется прозрачной, стена откроется в прошлое или будущее, кому как выпадет. Казалось бы, что тут страшного? Что тут сложного? Но всякий раз, как она подходила к стене, вода в стакане становилась мутной, и Нина отступала. Ей слишком хорошо помнились слова Изольды: «Стена растворится и исчезнет, но ты не на стену смотри, а смотри на воду. Если прозрачная, иди смело. А если с мутной водой шагнёшь – назад не вернёшься.

Нина относила стакан на кухню, осторожно ставила на стол и ложилась в постель, с головой накрывшись одеялом. Впрочем, бояться было нечего: Эби стерегла её сон, и янтарные глаза светились в темноте двумя огоньками.

Стакан абиссинку не интересовал: узкий, лакать из него неудобно, да и зачем? Вода у неё есть, хозяйка покупает (обе любили негазированную ингушскую «Ачалуки»), и каждое утро наливает свежую. Вот если бы в стакане были сливки или сметана, тогда совсем другое дело. Но гадать на сливках умеют, наверное, только кошки породы аби.

Утром вода становилась обыкновенной водой из-под крана. Нина не оставляла своих экспериментов, упорно ставя будильник на два часа ночи.

Однажды вода в стакане не помутнела. Нина неверяще на неё уставилась. А когда подняла глаза, стены больше не было. Нина шагнула в мёртво-серое марево… и очутилась на деревянной лестнице с перилами, покрытыми светлым лаком. Лестница вплотную примыкала к стене с зарешёченными узкими длинными окнами, это было очень необычно и красиво. На подоконниках цветы в горшках. На стенах портреты в рамах под бронзу. То, что это не бронза, а бронзовая краска, Нина поняла. Но всё равно красиво! Нина пригляделась и узнала отца. Или это не он, а кто-то очень на него похожий.

По лестнице она спускалась как во сне – не чувствуя под ногами ступенек и не слыша своих шагов. Внизу была дверь, за которой обнаружилась комната. У окна стояла Натэла. К ней подошёл Тамаз (фотографию со свадьбы мама прислала из Марнеули) и, не прикасаясь, стал покрывать поцелуями голые плечи, спускаясь губами в ложбинку между грудей. Натэла запрокинула голову, руки Тамаза заблудились в её волосах, медленно намотали на кулак, потом отпустили. Нина с замороженным сердцем наблюдала за их игрой. Обнимая Натэлу одной рукой, Тамаз повлёк её к кровати с забавными шишечками над изголовьем. Вот только в ситуации забавного было мало: у двери, повернувшись к Нине спиной, стоял её отец. Смотрел остановившимся взглядом, потом сдавленно выговорил: «Надо было мне рассказать, я бы понял». Резко повернулся и вышел.

Нина бросилась вслед за ним, вихрем взлетела по лестнице наверх… и оказалась перед дверью в свою квартиру. Вот только дверь была другой, с молоточком вместо звонка и медной дощечкой с именем хозяйки: «Воздвиженская Изольда Авенировна».

Дверь открыла молодая женщина, похожая на ту, из зеркала. Может, это её внучка? Или её прабабушка, умершая молодой? Нину охватила паника. Где она сейчас? В прошлом? Как вернётся обратно?

– Захочешь вернуться, воспользуйся зеркалом. Калитка для тебя открыта. Приходи когда захочешь, поболтаем. Скучно здесь одной, а гости приходят редко, не каждому калитка открывается.

Нина попятилась к двери, женщина с улыбкой отступила, рукой указала на зеркало, которое… превратилось в калитку. Обыкновенную, на петлях, ввинченных в зеркальную оправу шурупами. Дрожащими руками Нина упёрлась в калитку, та неожиданно легко открылась, Нина упала, больно ударившись коленкой. И оказалась в своей квартире. Или она из неё не выходила, просто ей открылось прошлое…

Дом с деревянной лестницей принадлежал её отцу, Нина была там с бабушкой Зиной двенадцать лет назад и запомнила узкие окна и лестницу со светлым лаком на перилах. Дом был папин. А мама привела туда Тамаза. Вот почему ушёл отец. Вернее, ушла Натэла, и Зинаида Леонидовна не простила ей, да и кто такое простит? Натэле не простила, а у внучки отобрала дом и выжила из квартиры.

24. Цвет увядших листьев

Дом снился каждую ночь, словно звал. Нина не выдержала и поехала в Заветы Ильича. Эби оставила дома:

– Там ветер и дождь. И дом этот не наш, нас туда даже не впустят, не откроют дверь, и будем мы с тобой мокнуть под дождём. Трава мокрая, лапки намочишь, ты же не любишь… Не хочу тебя мучить, я одна съезжу, посмотрю и приеду. Хорошо?

Абиссинка сонно посмотрела на хозяйку и, подняв заднюю лапу вертикально вверх, принялась её вылизывать, что означало: «Мрр, можешь идти, я не против».

В Заветах Ильича её ждал сюрприз: «папин» дом был наполовину разобран, брёвна аккуратно сложены в поленницу. У Нины остановилось сердце. Взять бы хоть щепку от папиного дома… Не думая о том, что делает, она прошла на участок и подняла лежащую на земле щепку. Всё что ей осталось от дома, который папа когда-то ей подарил, а она не сумела сберечь.

Две строительные бытовки прижались друг к другу боками, словно мёрзли, и так им было теплее. На натянутой между соснами верёвке мокло под дождём полотенце. Сложенный штабелем новенький брус заботливо накрыт плёнкой, в беседке за накрытым столом сидели рабочие и уплетали за обе щёки шашлык, который жарил на длинном мангале парень в рабочей спецовке. Запах жаренного на углях мяса дразнил, издевался, испытывал на прочность. Нина сглотнула слюну и отвернулась. Соседний участок, окружённый высоким металлическим забором, со стороны, примыкающей к «папиной», был открыт, оттуда доносились голоса. Нина возненавидела соседа, которому мало было своего участка (судя по уходящему вдаль забору – соток пятьдесят, не меньше) и он купил папин. И дом сломал, не пожалел.

Она медленно шла по дороге к станции, утопая ногами в ковре из увядших листьев, песочно-жёлтых, бежево-красных и багряно-зелёных. Раньше бы её это восхитило, а сейчас оставило равнодушной.

На сердце легла печаль – тяжёлая, как сосновый брус. Домой возвращаться не хотелось, и неожиданно для себя она решила поехать на кладбище к отцу. «Приеду и всё ему расскажу. Может, тогда станет легче…». Дорога неблизкая, но время у неё есть. Время и желание.

* * *

Пробираясь по узкой тропинке между оградок и утопая каблуками в раскисшей от дождей глине, Нина резко остановилась: на могиле рядом с папиной угощалась компания, шестеро взрослых и ребёнок. Взрослые разливали водку в пластиковые стаканчики, заедали бутербродами – поминали. Мальчишка носился вокруг как подорванный, рвал на чужих могилах цветы, потрошил венки, расплетая проволоку, и радостно орал. Никто его не останавливал.

Нина решила подождать, когда они уйдут. Ждать пришлось долго, ноги в кожаных полусапожках замёрзли и, кажется, промокли. Наконец компания закончила трапезу (что за странный обычай, есть и пить на кладбище!) и направилась к выходу – по тропинке, по которой пришла Нина. Она шагнула за куст сирени: не хотела, чтобы её видели. И с удивлением узнала Зинаиду Леонидовну с сестрой и Кирю со Светланой. За ними шли две женщины, наверное, какая-то дальняя родня. А малолетний вандал оказался Вадиком. Четырнадцать лет, а вести себя так и не научился. И лицо как у семилетнего ребёнка. Дебил, догадалась Нина. Он же дебил! Диагноз врачи поставили верный… Бедная баба Зина…

Дождавшись, когда родственники свернули с тропинки и вышли на аллею, Нина поспешила к отцу. На могиле – две гвоздики, заботливо поставленные в банку с водой, и забытая салфетка с лежащим на ней бутербродом. Или не забыли, оставили на помин души? Что за обычаи такие, колбасу оставлять на могиле!

Бутерброд Нина завернула в салфетку, убрала в пакет, выбросит, когда пойдёт обратно. Цветы тоже выбросила, а в банку поставила свои. И вздохнула. Побыть с отцом наедине сегодня не получится: за две могилы от неё какой-то парень красил масляной краской прутья ограды, насвистывая «Сулико». Что за дурацкая манера свистеть на кладбище! Это же… Это же кощунство! А песня не отпускала, бередила сердце.

Долго я бродил среди скал, я могилу милой искал,

Но ее найти нелегко. Где же ты, моя Сулико?

Увидал я розу в лесу, что лила, как слезы, росу.

Ты ль так расцвела далеко, милая моя Сулико?

Я могилу милой искал, сердце мне томила тоска.

Сердцу без любви нелегко. Где ты? Отзовись, Сулико!

– Перестаньте! На кладбище свистеть нехорошо, это неуважение к усопшим, – не выдержала Нина.

– Так я как раз из уважения! Отец эту песню любил, я для него… Постойте! Это вы? Это вы?!

Парень бросил кисть и ломился к Нине через кусты как медведь, повторяя: «Подожди, не уходи, подожди…»

Нина с удивлением узнала в нём своего первого клиента по выдаче кредита.

– Вы меня помните? Я у вас кредит оформлял.

– Беседин Данила Миронович, целевой кредит на приобретение загородной недвижимости, 75 процентов оценочной стоимости, 5 процентов годовых, – улыбнулась Нина. – И адрес помню, Кутузовский проспект, 32, квартира 28 (прим.: Кутузовский проспект, – престижный район Москвы, где традиционно живёт московская элита и баснословно дорогие квартиры).

– Ну у тебя и память!

– Да мне запоминать не надо, у меня тоже дом 32, квартира 28… раньше была.

– Так и у меня – была, – рассмеялся парень. – Я её продал и дом купил, с участком. Места красивые, воздух хоть наливай и пей, и белки по деревьям лазают. В Заветах Ильича, где цековские дачи (прим: государственные дачи членам Центрального комитета коммунистической партии Советского Союза предоставлялись в аренду бесплатно; 6 ноября 1991г. Указом Президента Ельцина деятельность руководящих структур компартии была прекращена).

– Врать нехорошо. Неприлично. Там сотка земли двести тысяч стоит, а кредит ты взял полтора миллиона, что на него купишь?

У Данилы глаза полезли на лоб.

– Всё-то ты знаешь! Сказал же, квартиру продал, отцовскую. Ну не могу я там жить! Не могу. Всё напоминает… Осуждаешь?

– Нет, что ты! Как я могу осуждать, за что?

– За память. Отца предал, во сне теперь снится. Вспоминания предал.

– Никого ты не предал. Воспоминания забрал с собой, а папина душа в новый дом прилетает, в твои сны. Мне домой пора, до свидания. Было приятно вас увидеть. Тебя.

– Это ты лихо зарулила, домой. А свидание… когда? Ты же сказала «до свидания».

Не давая Нине вставить слово, Данила рассказывал про Ярославское шоссе, на котором в час пик не протолкнёшься. Про дом, который он не променяет ни на какие блага столицы и доживёт в нём до самой смерти. Про воздух, который не воздух, а сплошные витамины. «Лишь тот,кто витамины пьёт, до самой смерти доживёт» – вспомнилось Нине. Она рассмеялась и села к нему в машину, и Данила отвёз её домой.

– В гости напрашиваться бесполезно?

– Бесполезно.

– Ага. Тогда пока, – Данила повернулся, улыбнулся (теперь он знает, где она живёт), наступил на обломок кирпича… и с размаху сел на копчик. Сквозь боль подумал с удивлением: «Откуда он взялся? Вроде не было его здесь… или был?»

– Можешь зайти. Отчистишь джинсы, я кофе сварю, потом домой поедешь, – разрешила Нина, глядя на его искажённое от боли лицо.

Будет только кофе. Ну, может, будет что-нибудь к кофе. А больше не будет ничего, понял Данила.

Войдя в квартиру, восхищённо присвистнул:

– Ого! У тебя здесь эксклюзив, дуб, бронза, зеркало венецианское, а комод вообще семнадцатый век, Людовик Четырнадцатый, из личной коллекции, – пошутил Данила, и непонятно было, шутит он про Людовика или предполагает всерьёз.

– Комод бабушкин, – разуверила его Нина. – А зеркало от прежней хозяйки осталось. Оно мутное было. Я месяц на него потратила, чтобы стало – венецианским, – улыбнулась Нина.

Данила слушал её вполуха, разглядывал скатерть.

– Ручная работа! Так вышить скатерть… это с ума сойти! Сколько ты за неё отдала?

Услышав, что скатерть Нина вышила сама, Данила расцвёл от удовольствия. Оказалось, его бабушка была искусной вышивальщицей, и у него осталась тетрадь со схемами узоров. – Принести?

– Принеси! – обрадовалась Нина. – Я узоры пересниму и верну.

Третья по счёту невеста высмеяла Данилу за пристрастие к вышивкам, и он наотрез отказался жениться, потому что понял: точек соприкосновения у них не было вовсе, если не считать постели. Впрочем, постель была не точкой, а скорее плоскостью. А жить на плоскости Данила не хотел.

К кофе Нина подала только сахар. Данила выпил кофе и ушёл, взяв с Нины обещание поехать с ним в воскресенье смотреть дом.

И всю дорогу думал, почему она не подала к кофе ничего кроме сахара, хоть бы бутербродик предложила, есть хотелось смертельно. Почему она такая?

25. Гостья

Сестра Тамаза приехала вечером. Позвонила прямо в квартиру.

– Гамарджобат. Я Софико, сестра мужа твоей матери.

– А-ааа… – Нина прокрутила в уме звенья родственной цепочки. Звенья звякнули и распались. – Здравствуй. Проходи…те. А вы… ты почему из аэропорта не позвонила? Я бы тебя встретила.

– Я не знаю, как звонить, карточку не знаю где купить, номер телефона не знаю. Адрес Натэла дала, сказала, не выгонишь. Ты не выгонишь?

Нина помотала головой, без улыбки разглядывая стоящую перед ней молодую женщину, чуть старше Нины, рыжеволосую, большеглазую, в брендовых кожаных ботинках и в голубом плаще. Это в ноябре! Плащ от Армани, похоже, промок насквозь. Ботиночки, похоже, итальянские Perlarita, Нина видела такие в каталоге. Сестричку Тамаза одели-обули и выставили вон, поняла Нина. А ещё поняла, что ей очень холодно. Незнакомка ёжилась, волосы свисали вдоль лица мокрыми прядями, плечо оттягивала вместительная спортивная сумка. Нина потянула сумку за ремень, кивнула на вешалку:

– Раздевайся.

Софико не шелохнулась. Подбородок приподнят, глаза смотрят с вызовом. Это бравада, защита от нападения, поняла Нина. Нападения не будет, зря она так смотрит. Нина пристроила сумку на столик, стащила с гостьи плащ, взяла её за руку и отвела на кухню.

– Извини, в комнату не приглашаю.

– Почему? – В глазах Софико промелькнуло отчаяние, на одну секунду, всего на одну. И вновь сменилось ненастоящей, застывшей на губах улыбкой.

Улыбается, а самой плакать хочется, подумала Нина. И улыбнулась в ответ:

– Потому что ты ботинки не сняла, а у меня паркет наборный.

– Мне только на одну ночь. Если можно, на неделю.

– Можно на сколько захочешь. Хорошо, что ты приехала. Я никогда тебя не видела, и ты меня тоже, но мы, получается, родственники с тобой. Почти.

…Давно наступила ночь, смотрела в окна жёлтыми глазами фонарей. Но им не хотелось спать. Нина испекла на скорую руку хачапури (замороженное слоёное тесто нашлось в холодильнике, сулугуни нашёлся в сумке Софико), они ели его, обжигающе горячее, запивали холодным молоком и говорили без умолку.

– Я с детства врачом мечтала стать, а Тамази упёрся как баран: женщине прежде всего нужна семья, муж и ребёнок. Потом, когда… семья кончилась и… когда мне врачи учиться разрешили, он опять решал сам: только факультет психологии и только в Тбилисском Университете. Сказал, что мне нужна смена обстановки, а образование психолога поможет справиться с собой. Но я ведь и так уже справилась, мне сказали, что я здорова, в самом деле здорова! Я ж не сумасшедшая, просто нервы не выдержали. Лыжный курорт помог, я там чуть шею не сломала, два раза. Понимаешь, мне было всё равно: ну, сломаю, ну и пусть. А на трассе разнесло меня… обледенела трасса, скорость погасить не получилось. Съехала сама не знаю как. Что ты за щёки держишься? Ничего же не случилось. Желание не исполнилось. Но мне с того дня легче стало. Жить снова захотелось

– А он сказал, что ты сама университет выбрала.

– А ты поверила, да? Я три года проучилась, документы забрала и поступила в медучилище. Там общежитие ничего так, и подработка хорошая, на стипендию в Тбилиси не прожить, это тебе не Марнеули.

Нина быстро подсчитала в уме: в двадцать пять лет Софико поступила в Университет, через три года бросила, потом три года в медицинском… Ей тридцать один? Или тридцать два, она на пять лет старше Нины. А по виду не скажешь. Ей столько пришлось пережить, да ещё Тамаз всё время прессовал. Так поступить – с любимой сестрой! Как же мама с ним живёт?

– Ты на стипендию жила? А мама говорила, что Тамаз тебе деньги посылает, что квартиру в Тбилиси для тебя снял.

– Квартира – да, была, пока в университете училась. Когда документы забрала, пришлось съехать. Он платить перестал.

– Откуда узнал?

– Он в деканат звонил каждый год, проверял, хорошо ли учусь. Контролировал. Знаешь, как на меня давил? Я ему – в медицинском хочу учиться. А он мне – бросишь университет, на меня не рассчитывай, живи как знаешь. Ну я и жила… На каникулы домой не ездила, работала. После училища в институт решила поступать. А тут телеграмма… Мамы больше нет. Я у них три недели прожила, больше не смогла.

– У кого это – у них?

– Ну… дома. Это теперь не мой дом, там хозяйка Натэла. Извини.

– А почему ты в голубом? Траур почему не носишь?

– Ты как Тамаз… А назло! Чтобы он взбесился.

– А он взбесился?

– А то! Обычай нарушила, хожу вся такая, в голубом и золотом. Мама бы меня поняла. Она и заболела из-за меня, не могла себе простить, не могла смотреть, как меня корёжило, когда… Давидик… умер. Простудился сильно и умер. Это муж коляску на балконе забыл, спать улёгся и забыл. Ночью холодно, ему было так холодно… Он плакал, наверное, а Джано не слышал, спал. Работа у него тяжёлая, сильно уставал. Он мне сказал, что не специально… Что он просто забыл. Забыл, что у него есть сын.

Софико замолчала, стиснула пальцы, отвернулась к окну. На шторах висела «полная луна». Софико погладила раскрашенный картон.

– Это что?

– Луна.

– Ааа… зачем?

– Я потом тебе расскажу.

Подавив судорожный вздох, Софико продолжила:

– Я в ту ночь у мамы ночевала. Она плохо себя чувствовала, попросила приехать, я не посмела отказать. Домой вечером позвонила, Джано сказал: «Всё хорошо, Давидик спит». А потом сказал, что это моя вина. Что я не должна была уезжать. А мама звонила и просила… Как я могла не приехать?! Я у тебя поживу, можно?

– Можно. Что собираешься делать?

– Ты прямо как Тамаз. Учиться собираюсь, в институте.

– В медицинском шесть лет учиться и два года интернатуры. Добавь к этому свой возраст.

– С этим проблем не будет. – Софико улыбнулась. – Я в паспорте год рождения исправила, пятёрку на шестёрку, был пятьдесят восьмой год, а стал шестьдесят восьмой. Парня попросила одного, он умеет. Сделал – словно так и было. И потом, у меня незаконченное высшее по психологии. Может, сразу на второй курс возьмут? Или на третий.

– Может быть. А может, тебе есть смысл твоё «незаконченное» в Москве закончить? Три курса есть, зачётку покажешь, возьмут сразу на четвёртый, – улыбнулась Нина. – Психолог это ведь тоже врач. А работа в Москве найдётся, медсёстры везде нужны.

– Надо подумать. А ведь действительно…

– А в Марнеули?..

– Я там одна. Совсем. Мамы больше нет, а Натэла мне чужая. Не любит меня сильно, дармоедкой считает.

– А Тамаз?

– А Тамаз опять воспитывать взялся. То есть, диктовать, что я должна делать и как должна жить. Мужа мне найти хотел, чтобы я была счастлива. Уже была, больше не хочу. А Натэла… —Софико замолчала, не договорив.

Нина кивнула:

– Ничего. Говори. Я пойму.

– Натэла ему в уши гудела, что я типа на иждивении у них, тридцать лет, а всё на шее сижу. Она не знала, что я работаю, уже три года, и что квартира в Тбилиси… что Тамаз за неё не платит.

– Она не знала, а ты не сказала?

– А зачем говорить? Это ничего не изменит. Тем более, что она права: Я действительно три недели сидела на шее. Плохо мне было, болела. Мне сильно нервничать нельзя, а из-за мамы я… Я не бездельничала, не думай так! Жильцы ещё до похорон съехали, и денег оставили, у нас уважают чужое горe. Я в комнатах полы отмывала, Тамаз обои новые купил, я поклеила. Ещё в доме прибирала. Он большой, дом-то, пока везде уберёшь, цветы польёшь, дорожки вытряхнешь – плетёные, напольные, настольные… Сдохнешь. Ещё готовила на всех. Я не бездельничала. Тамази мне накупил всего, плащ от Армани, сапожки от Чезаре Казадеи. Я думала, Натэлу удар хватит, а она ничего, держится. Я её понимаю и не обижаюсь. Им хорошо вдвоём, пусть живут. Тамаз как с цепи сорвался, меня отпускать не хотел, а я сказала, всё равно уеду. Сказала, если денег не даст на самолёт, пешком уйду.

Они, кстати, тебя благодарят: если бы не твои деньги, не хватило бы на операцию. Они сами в пристройке жили, вдвоём на шести метрах, а комнаты сдавали. Операция дорогая, и реабилитация после неё длительная… и тоже дорогая. Мама… через две недели умерла. Так что реабилитация не понадобилась. Врач на похоронах плакал. За операцию деньги вернул, а Тамаз не взял, обратно отдал. Я бы тоже не взяла. Ох, забыла совсем! – Софико метнулась в прихожую, раздёрнула молнию на сумке. – Вот, держи. Натэла прислала.

Нина развернула бумагу. В свёртке оказалась пачка денег. А больше ничего – ни письма, ни даже записки нет.

– Не бойся, я к тебе ненадолго. Работу найду, комнату сниму.

– Зачем снимать? Я одна живу, не помешаешь.

Последних слов Эби не стерпела, возмущённо фыркнула и прыгнула откуда-то сверху Нине на плечо.

Софико удивлённо на неё уставилась:

– Ой. Ты откуда взялась? Сулугуни будешь? Дамбалхачо будешь? – выметнулась в прихожую и полезла в свою сумку…

(Прим.: название сулугуни происходит от двух грузинских слов – «сули» душа и «гули» сердце. В Грузии его традиционно изготавливают из смеси коровьего молока с буйволиным, овечьим и козьим, на закваске из сычуга и только вручную, без использования механических приспособлений. Не спешите радоваться. В российских магазинах вы купите дешёвый аналог. Дамбалхачо, или дамбали-хачо, одно из сокровищ Грузии, по вкусу похож на камамбер, внутри сырной головки – творожное масло хачо-эрбо. Это один из самых дорогих грузинских сыров, его нигде не продают, только в Тбилиси. Рецептура занесена в список нематериальных ценностей ЮНЕСКО. Творог из коровьего молока слегка подсаливают, скатывают в колобки, оборачивают полотном, и подвешивают в дымоход на неделю, через неделю снимают, высушивают на солнце и складывают в специальные глиняные горшки, которые несколько месяцев хранят в темном прохладном месте).

Эби долго обнюхивала её руку, потом облизала предложенный ей сырный ломтик и принялась есть его прямо с ладони, откусывая кусочками.

– Вообще-то она уже ела. А сулугуни… у тебя ещё остался? Или мы его весь в хачапури положили?

– Там много ещё. Я по две головки привезла, того и другого. И вина привезла.

– Хорошо, что ты деньги привезла. В «Олимпийском» распродажа, завтра поедем и купим тебе шубку или дублёнку. И сапожки зимние купим. Здесь тебе не Тбилиси.

В ванне Софико лежала долго, наслаждаясь горячей водой и незнакомым, дремотным покоем. Она здесь не дармоедка и не нахлебница. Ей никто не станет указывать, как жить. А сестрёнка у неё славная… или племянница? Софико попробовала соединить звенья родственной цепочки. Звенья не складывались. Отчего же так тепло на душе? И откуда взялась уверенность, что Нина обидится, если Софико уйдёт.

В ванную комнату поскреблись. «Кари гасхнилиа» – сказала Софико (дверь не заперта). Дверь приоткрылась, пропуская Эби. Абиссинка легко вспрыгнула на высокую полку, и Софико вытаращила глаза: такого она ещё не видела, ничего себе прыжок! А Эби не сводила с гостьи янтарных глаз, словно спрашивала: «Ты к нам погостить приехала или насовсем?» – «Пока насовсем, а там как сложится» – ответила Софико по-грузински, и Эби её поняла.

26. Сногсшибательно

Нина проснулась с ощущением праздника. Впереди три выходных: суббота, воскресенье и понедельник, такое выпадает раз в две недели, потом две недели работа через день, а когда отработка, три дня подряд. Главное, не подходить к телефону, а то позвонят и попросят выйти – за кого-то, в счёт отработки. Решено, к телефону она не подойдёт. И Софико записку напишет, чтобы не снимала трубку. Денег Натэла с Тамазом прислали много, их хватит, чтобы купить для Софико зимнюю одежду и обувь, правда не от Армани и Казадеи, зато тёплую и красивую. «Виновница торжества» просыпаться не спешила, и Нина решила её разбудить.

На «мамином» диване (дождался наконец гостей) лежало воплощённое несчастье, уставясь глазами в потолок. Глаза воспалённые; взгляд немигающий, как у змеи; губы плотно сомкнуты. Вчерашний шок прошёл, и теперь ей очень плохо, поняла Нина. О поездке в «Олимпийский» не может быть и речи. Куда её такую везти? Нина вышла в прихожую и примерила голубой плащ. Он оказался чуть длинноват, но сидел идеально. Поеду одна, решила Нина. Оставила записку для Софико, подогрела сливки для Эби, мелко покрошила мясо, сменила в лотке «катсан». Подумав, сунула в пакет кожаный ботинок от Чезаре Казадеи. А иначе как она угадает с размером? Тихо щёлкнул замок, и Софико осталась одна.

Вчера её познабливало даже в горячей ванне, а ночью было так плохо, что она не сомкнула глаз, и теперь обречённо ждала вопроса «Долго собираешься лежать?» Вопрос не был задан. Нина не произнесла ни слова, коснулась ладонью её лба, провела рукой по волосам – совсем как мама! – и ушла. На работу, наверное. Софико с трудом поднялась, босиком прошла на кухню, придерживаясь за стену (пол под ногами покачивался, стена уплывала, и её приходилось держать). Вкусно пахло кофе. Она нашла его, свежесмолотый, сварила и выпила, с наслаждением глотая густую горячую горечь. Глотать было больно. Заболела, вот же не везёт!

Вчерашний таксист, которому Софико показала конверт с Нининым адресом, запросил неслыханную цену. Софико молча выбралась из салона, молча открыла багажник и достала свою сумку. Шофёр плюнул и уехал, а она осталась – под дождём, в чужом городе, где она никому не нужна и никто её не ждёт. Нина уж точно. Интересно, сколько она возьмёт за две ночи? Сколько здесь вообще берут за жильё? Тамаз с Натэлой сдавали комнаты недорого: Марнеули не Тбилиси, а до моря от них почти четыреста километров горного «серпантина».

Деньги на первое время у неё есть, Натэла дала. Расцеловала её на прощание и просила обязательно позвонить, когда доедет «до места». На эти деньги ей придётся жить, неизвестно сколько, пока не найдёт работу. Если найдёт. Если вообще выживет. Двенадцать лет назад ей хотелось умереть, а сейчас хотелось жить, несмотря ни на что. Без любви, без семьи, без дома, в котором её не хотят, – было невыносимо. И так же невыносимо хотелось жить. Вчера она промокла и сильно замёрзла, в метро немного согрелась, села на поезд кольцевой линии и проехала кольцо два раза, пока не сообразила, что едет по кругу.

Москвичи оказались доброжелательны, помогли ей с пересадкой, подсказали номер троллейбуса до Нининого дома и даже объяснили, где выходить: «Он потом повернёт, вам надо выйти до поворота, а то увезёт вас в другую сторону». Софико поблагодарила и пошла пешком. Вдруг троллейбус свернёт куда-нибудь не туда? Или поедет по кругу, как в метро. Идти пришлось долго: остановки оказались невероятно длинными. Она долго плутала во дворах между домами, потом долго поднималась на пятый этаж, волоча тяжёлую сумку, которая с каждым шагом становилась тяжелее. И всё время думала: впустят её или закроют перед носом дверь? Или вообще не откроют?

Звонить в Марнеули она не стала. Потом позвонит, а сейчас ей лучше лечь.

Натэла прождала звонка весь день и всё утро, потом поняла: Софико не хочет звонить, ни ей, ни Тамазу. И Нина не хочет. И письма пишет редко, телеграфным стилем: «Живу, работаю, здорова. У меня всё в порядке. Целую, Нина». Ну как ей объяснить, что Натэла не может пригласить её в шестиметровую комнатку с низким дощатым потолком, где они с мужем ютились вдвоём. А комнаты занимали жильцы. Учёба Софико, дорогая квартира в Тбилиси, дорогая сиделка для Мананы Малхазовны, дорогие лекарства. И как гром с ясного неба – вторая операция.

Объяснить не получится, да и поздно уже объяснять, дочке двадцать восемь лет, девять из которых она прожила одна. Дочь Натэла потеряла, потому что выбрала любовь. Всё это Натэла вывалила оторопевшей Софико и всунула в руки конверт с московским адресом:

– Поезжай. Я же вижу, несладко тебе здесь. Успокоиться не можешь, Тамазу перечишь, вчера опять орал, довела до белого каления. Не надо так стараться, дорогая. Ему и так плохо. На вот, Нине моей передашь, – Натэла протянула ей свёрток.

Софико машинально взяла. Натэла дала ещё один:

– А это тебе, на первое время. Бери. Не я даю, мама твоя. Ей теперь не надо…– И добавила со вздохом: – Тебе тридцать один год, пора жить самостоятельно, а ты всё на брате едешь.

– Это ты на нём едешь! – закричала Софико ей в лицо, впервые называя на «ты» и не сдерживаясь. – Живёшь в нашем доме, мамину комнату сдаёшь! Я тебя ненавижу! Я вас обоих ненавижу!

Софико взбежала по лестнице, наверху хлопнула дверь. Натэла поднялась за ней на второй этаж, вошла в её комнату, бесцеремонно открыла шкаф. Ответила спокойно:

– Ненавидь.

Натэла складывала в сумку её вещи. Софико молча стояла и смотрела.

– Дом твой, никто тебя не гонит. Вы с Тамазом как кошка с собакой, вот-вот подерётесь. Тебе же самой уехать хочется. Вот и поезжай. Вещи возьми на первое время, остальное там купишь. Сыр возьми, вина возьми. Отпразднуешь своё освобождение. Твой рейс через четыре часа, Тамаз билет купил. Добила ты его.

В конверт она заглянула уже в самолёте. Денег, отложенных на мамину реабилитацию, оказалось много. Маме они уже не понадобятся. Свёрток, предназначенный для Нины, Софико разворачивать не стала.

* * *

Нина приехала нагруженная покупками, которые с трудом втащила на пятый этаж. Эби встретила её у двери, мурлыкнула приветственно. Из комнаты никто не вышел: Софико металась по постели и что-то невнятно бормотала. Нина сунула ей под мышку градусник. Температура оказалась высокой. Высоченной. Врача вызывать бесполезно: в их поликлинике не станут лечить гражданку другой республики, да к тому же без медицинского полиса. Нина поискала полис и не нашла. Наспех оделась и побежала в аптеку.

Вниз она съехала по перилам, до аптеки и обратно бежала бегом, наверх поднялась задыхаясь. В квартире требовательно звонил телефон. Забыв, что собиралась к нему не подходить, Нина схватила трубку. Звонил Данила. Боже, она совсем забыла, что обещала поехать с ним в Заветы Ильича!

– Извини, я сегодня не могу. И завтра не могу. И послезавтра!

– Ну, хорошо, хорошо… Что ты так волнуешься?

– Я не волнуюсь, я просто… бежала.

– Оздоровительным бегом занимаешься?

– Нет, я по лестнице… Я не смогу с тобой поехать.

– Не сможешь, значит, поедем в следующую субботу

– В следующую субботу я работаю.

– Значит, поедем в воскресенье, в девять выходи, я подъеду. В девять тебе не рано? Не забудешь?

– Не забуду. У тебя всё? А то мне некогда.

– Чем ты там занимаешься? Ты так дышишь… как загнанная лошадь, – брякнул Данила, который любил лошадей.

– Обыкновенно я дышу. Или ты хочешь, чтобы я вообще не дышала? Извини, нет времени разговаривать.

Трубку бросила, не попрощалась даже. Ну что за человек! Что ему от неё нужно? А ей, похоже, ничего не нужно от него. И сам он не нужен. Ну и чёрт с ней! В следующее воскресенье приедет прямо к ней домой, и пусть только попробует не поехать. Пусть попробует.

Нина бросила трубку, подумав попутно, что могла бы говорить вежливее, могла бы попрощаться. Ещё она подумала, что Данила в её жизни больше не появится. Что и требовалось доказать. Всё у неё не как у людей. Вот даже гостья – приехала и свалилась с температурой тридцать девять и девять. Нина скормила ей две таблетки аспирина, напоила чёрносмородиновым компотом и укрыла двумя одеялами, чтобы хорошенько пропотела. И побежала в магазин за курицей. Маленькую Нину всегда поили куриным тёплым бульоном, когда она болела и отказывалась от еды.

От аспирина и одеял температура опустилась до тридцати восьми. Нина стащила с Софико мокрую комбинашку, сменила под ней простынь, бесцеремонно перекатывая по дивану с боку на бок, выслушала её «Извини, навязалась я на твою голову, я сейчас встану», на которое ответила: «Я тебе встану!», и пошла варить курицу. Выходной прошёл в прямом смысле сногсшибательно.

Через два дня температура у больной упала до тридцати семи с копейками, на работу Нина ушла спокойно, наказав «своим девочкам» держаться и не забыть про обед. Девчата из её смены не выдержали и пристали с расспросами:

– Нин, что у тебя случилось-то? Светишься вся. Любимый предложение сделал?

– Не угадали. Наоборот. Он меня бросил. Я… непочтительно с ним разговаривала.

– А чего тогда радуешься?

– А что, мне надо плакать? – Нина счастливо рассмеялась.

И всю смену, все двенадцать часов улыбалась клиентам так, что потом они вспоминали её улыбку и сияющие глаза, и им непременно хотелось прийти к ней снова.

* * *

Код от входной двери Данила не знал и ждал уже полчаса, а из подъезда никто не выходил. Она что, забыла? Ну, дела-аа… Он торчит здесь почти уже час. Кому рассказать, не поверят. Дверь Нининого подъезда распахнулась, выпуская девочку с собакой. Данила выпрыгнул из машины как чёртик из табакерки и успел проскочить в закрывающуюся дверь.

На звонок ему открыла девушка. Красивая, и на грузинку немного похожа. Немного.

– Гамарджёба, – схохмил Данила.

– Гамарджобат, – спокойно ответила девушка.

У неё получилось красиво. Надо взять на заметку произношение. А впускать его в дом она, похоже, не собирается. Ну дела-аа.

– Чаю не нальёте глоток? Я в машине замёрз совсем. Вот просто насмерть! – с порога бухнул Данила и тут же пожалел о сказанном. Сейчас испугается и дверь захлопнет.

Девушка посторонилась, пропуская его в квартиру.

– Нино, тут товарищ чаю хочет. Думает, здесь чайхана.

Ну, дела-аа… А она не так проста, эта рыжая.

– Маау, – сказали откуда-то сверху. Надо полагать, ответили за Нину, которая не подавала голоса.

На Данилу смотрели две пары глаз: льдисто-серые и янтарные. Все четыре глаза были искусно подведены чёрным.

– А вы зачем кошке глаза накрасили?

В ответ возмущённо фыркнули, Данила не разобрал, кто из них. Откуда-то появилась Нина, в милом домашнем халатике, не закрывающем голых коленок. У Данилы перехватило дыхание.

– Ой, я забыла совсем. Я сейчас, оденусь только. Софико, это Данила он у меня кредит оформлял. Данила, это Софико, моя… сестра.

– Поедем втроём?

– Нет, вы езжайте, а я останусь дома. Мне не очень хорошо.

– Болеете?

– Нет, не болею. Я поправилась… почти. Нина меня вылечила. Она умеет лечить. – улыбнулась девушка, и у Данилы опять перехватило дыхание. Жаль, что нельзя иметь двух жён, он бы женился на обеих. А теперь одну придётся уступить.

– Держите, – Данила впихнул ей в руки коробку с тортом. – Это чтобы вам скучно не было. В морозилку поставьте, это торт-мороженое. Вечером вдвоём его съедите.

– Втроём. Эби тоже любит мороженое, – Нина погладила кошку по рыже-коричневой шубке.

Софико смотрела в окно, и ей было необыкновенно хорошо. «Лексус» цвета взбитых сливок увозил её названную сестру, надо думать, с женихом. Вечером обещал привезти обратно. Вечером у них будет торт… Она не помнила, когда последний раз ела торт. Года три назад, кажется. Эби требовательно муркнула и потёрлась о коробку. Зачем ждать? Они с Эби съедят по кусочку, только сначала мороженое должно растаять: Эби не любит холодного, а у Софико ещё не прошло больное горло.

* * *

С предложением Данила медлить не стал, характер у избранницы не ах, и надо пользоваться моментом. Неизвестно, что она скажет завтра, а сегодня «момент настал, прими «гастал». Кажется, он так и сказал. И ещё что-то говорил, стараясь, чтобы после «гастала» предложение звучало убедительно (не удержался от хохмы, он же врач всё-таки). Нина не удивилась, молча кивнула и отвернулась к окну.

– Так я не понял, ты согласилась или нет? Хмуришься, и брови свела. – Данила провёл пальцем по её бровям, длинным и мягким, как шёлк. Чёрт! Держись, мужик, возьми себя в руки и держись. – Думаешь о чём-то неприятном?

– Думаю, как там Софико. Она очень сильно простудилась. Ты когда звонил, у неё температура сорок градусов была. Хорошо, что у меня три выходных, а то пришлось бы брать дни в счёт отпуска.

– Что ж не сказала? Я же вра… я бы врача привёз. А я всё понять не мог, за что ты меня так приложила.

– А я приложила? Да ну. Это ты ещё не знаешь, как я приложить могу.

– Догадываюсь. Я догадливый. А сестрёнка твоя замужем?

– Была. Больше не хочет.

– Не говори «гоп», пока не отошёл от наркоза. У меня тридцатого декабря день рождения, изящно переходящий в новогодний запой-эстафету. Шучу. Я её с другом познакомлю, он тоже – был и больше не хочет. Такая, понимаешь, стервь попалась. С мужем развелась, на ребёнке отыгрывалась. Пришлось его у неё забрать.

– А она отдала?

– А попробовала бы не отдать. Её родительских прав лишили. А Генку чуть не посадили, за нанесение тяжких телесных. Он её ремнём отходил, орала, соседи милицию вызвали, ну и, пока не разобрались, Генчик в обезьяннике ночь провёл, отрицательный опыт тоже положителен. А пацанёнку мама нужна. Не мачеха. Он замороженный с тех пор, вот и надо такую, чтобы любила и заботилась. Или хотя бы заботилась и не обижала без повода. Она какая, твоя сестра? Расскажи.

– Она ребенка похоронила двенадцать лет назад. То есть, теперь не двенадцать, а… получается, два. Но если хронологически, то двенадцать.

Данила не понял и попробовал «порешать», и у него не получилось:

– Ты сама-то понимаешь, что сказала? Ладно, проехали. Надо их познакомить и посмотреть, что будет. Он её увидит и не устоит. Перед такой никто не устоит. Эксклюзив.

– Ну… попробовать можно. Но я не обещаю результат. Ей сейчас очень одиноко, в Москве никого не знает, а надо работу искать. И в институте восстанавливаться, она с третьего курса бросила. И ещё. С ней надо бережно обращаться, она… Скажешь своему приятелю, чтобы ни о чём не расспрашивал.

– Скажу. Так я не понял, ты согласна?

– Да. Подожди, это… ты куда меня привёз?

Машина свернула в проулок, впереди мелькнул знакомый забор… а за ним почерневший штакетник. «Папин» дом! Новый, из соснового цельного бруса. Данила распахнул перед ней дверь, и Нина увидела знакомые окна-бойницы, окованные фигурной решёткой, и светлый лак лестничных перил. Под ногами желтели опилки и вкусно пахло досками.

– Второй этаж закончили, на первом не начинали ещё. Я им сказал, если так пойдёт, на «сверху» не рассчитывайте. Зашевелились. Сегодня я их просил не приезжать. Чтобы не мешали тебе смотреть… твой дом.

– А знаешь что? Я тоже хочу здесь жить. Этот дом строил когда-то мой отец. Ну, тот, который раньше здесь стоял.

– А он и стоит. Только не здесь. Брёвна, понимаешь, старые, я специалиста пригласил, а он сказал, этот дом долго не простоит, рухнет. Наверху два венца подгнили (прим.: венец – в деревянном строительстве бревна или брусья, составляющие один горизонтальный ряд сруба; в углах сруба брёвна связываются врубкой с выступающими концами (в обло) или без (в лапу). Зимой снега навалит, крыша не выдержит. Пришлось разобрать. А из брёвен я баньку сложил, там… – Данила неопределённо махнул рукой. – Хочешь посмотреть? Тогда идём!

– Стой, ты куда? Это же не наш… не твой участок, соседский.

– Соседский. Сосед у меня мировой. А банька у самой речки, воду брать близко.

– Не надо так шутить. Я твоего соседа ненавижу, – сказала Нина, и Данила подумал, что вовремя успел с предложением руки и сердца. А ещё подумал, что кошке… как там её?.. Эби здесь понравится: такие, понимаешь, охотничьи угодья. Надо ей котика купить, такого же. Для полного, понимаешь, счастья.

– Что ты улыбаешься? Что улыбаешься?! Он же обнаглел, забор разобрал… – Нина вдруг замолчала, увидев «разобранный» забор, который лежал аккуратным штабелем на «папином» участке.

– Ну что? С «соседом» ты вроде как знакома. Пошли баню смотреть! – Данила улыбнулся мальчишеской улыбкой и потянул Нину за руку, как когда-то Витька. – Я правильно понял, Софико медсестра? А диплом есть? Тбилисский? И три курса университета? Ни фига себе. Гхм. С работой берусь помочь, у нас больница ведомственная, там платят хорошо. Что ты так смотришь? Ах, да, я не сказал… Я врач. Главврач, если быть точным.

* * *

Оставшись одна, Софико немедленно влезла в дублёнку, оказавшуюся ей впору. Светло-шоколадная замша, чуть более светлый мех. Лама. Длинная, роскошная, под цвет её волос. Дорогая, наверное. И тёплая, внутри тоже мех. Интересно, сколько у неё осталось денег. Надо было предупредить Нину, чтобы купила что-нибудь недорогое, вниз можно надеть тёплый свитер, тогда не замёрзнешь. Свитер Нина тоже купила, шотландский, из мягкой шерсти. Светло-серый, под цвет глаз. Угадала…

Коробку с сапогами Софико открыла с душевной дрожью. И не зря: сапоги оказались в тон дублёнке и на натуральном меху. Сколько же осталось денег? Или их не осталось совсем? На что она будет жить? Как только у неё спала температура, Софико обзвонила все медучреждения. Медсёстры требовались только в районных поликлиниках (зарплата смешная, но на полторы ставки можно жить) и только с пропиской в Москве или в области. Зря она надеялась…

Деньги лежали в конверте, Нина не взяла ни рубля. А вещи купила на те¸ что прислала Натэла. Вот знала бы она! Софико крутнулась на каблуках (Нина как-то догадалась, что ей нравится обувь на высоком каблуке) и подошла к серебряному зеркалу. В зеркале отразилась прекрасная незнакомка в её собственной дублёнке и сапогах. Отражение улыбнулось, Софико улыбнулась в ответ, потёрла глаза. Да нет, показалось… Оправа у зеркала серебряная. Чернёное серебро. Шкаф красного дерева, паркет как в музее… С каких барышей она так развернулась? А в холодильнике пакетик сливок, отварное мясо для Эби и колбасный сыр – надо полагать, для себя, кошка его есть не станет. Грузинская шутка «Если у тебя нет сыра, значит, ты умер» применительно к колбасному сыру звучала иначе. Лучше умереть, чем есть это пластмассовое безобразие! Софико выбросила сыр в мусорное ведро, отрезала два кусочка имеретинского сыра и поставила на плиту чайник. Эби потёрлась о её ногу и изогнула хвост вопросительным знаком.

– Тебе тоже достанется. Имерули ты не пробовала, уверяю тебя (прим.: имеретинский сыр, похожий на спрессованный деревенский творог. От сулугуни он отличается более мягким вкусом с приятным запахом молока, без намёка на резкость).

Съев свой кусочек, абиссинка ушла в комнату и уселась на подоконнике: ждала хозяйку. А она, Софико? Тоже будет сидеть и ждать? Ну уж нет. Надо приготовить что-нибудь, до вечера она успеет… Хотя Данила обещал привезти её пораньше. После недолгих раздумий она приготовила ташмиджаби – смесь картофельного пюре, имеретинского сыра и домашнего сливочного масла, которое тоже нашлось в её сумке, и она впервые подумала о Натэле с благодарностью. Впрочем, Натэла старалась для дочери.

Ещё из имеющихся продуктов можно приготовить борано (тягучая сливочная запеканка из яиц, имеретинского сыра и коровьего масла). Борано хорошо заедать кукурузной лепешкой мчади. Кукурузную муку Софико не нашла, зато нашла пшеничную, из неё можно приготовить аджарскую знаменитую «лодочку», которую наполняют смесью имерули с сулугуни, а сверху разбивают яйцо.

Решено, на ужин у них будет хачапури по-аджарски. Сколько ей сделать «лодочек», две или три? Софико сделала четыре. Эби от своей отказалась, и Данила съел две порции. А после не смог отказаться от ташмиджаби, тяжело отпыхиваясь и повторяя: «Девчонки, вы меня убили, просто убили! Это ж просто не жить! Я каждый день буду приезжать к вам обедать». А тридцатого декабря приглашаю вас на мой день рождения. Только код подъезда скажите, а то опять буду как дурак в машине сидеть…

27. Последний штрих

Софико, так виртуозно нахамившая Даниле (он до сих пор не мог забыть про чайхану), была удивлена, узнав, что что Данила возьмёт её к себе в клинику, только придётся немного подождать, сказала Нина.

– Немного это сколько? – уточнила Софико, не любившая недомолвок.

– Он сказал, две недели. Там проверка у них… Клиника-то ведомственная. Ещё он сказал, что больных людей должны лечить здоровые, а ты не совсем поправилась. Слушай, хватит уже, а? Можешь, конечно, продолжать обзванивать поликлиники. Или уже все обзвонила?

– А меня точно возьмут? С пропиской в Марнеули? Прикинь, он решил, что Марнеули это такое национальное блюдо, вроде пирога.

– И что ты ему сказала?

– Сказала, что он почти угадал и что у него потрясающая интуиция… Нино?.. Что? Ну, сказала, ну и что?

– Ничего. Просто подумала, что в отделе кадров… ха-ха-ха! Там же паспорт потребуют, и он узнает – про интуицию и про пирог… И про свою новую сотрудницу, которая – не буди лихо пока оно тихо.

– До отдела кадров ещё дожить надо, – мудро рассудила Софико. – А за две недели он наверняка забудет.

Она испытывала пьянящее чувство свободы – от проблем, которые казались нерешаемыми… и исчезли, как не были. Ей больше не надо искать работу, не надо искать жильё, а главное, она больше не одинока: у неё есть Нина и Нинины друзья. Кто бы мог подумать… Москва больше не была чужой, а жизнь не казалась никчёмной и прожитой зря, да и не прожита она ещё. Жизнь только начинается.

Впервые она не знала чем заняться. В квартире блеск и чистота, что ей стоит – прибраться в комнате и прихожей, когда она одна управлялась с домом: две комнаты на первом этаже, четыре на втором, а ещё гостиная, столовая и кухня, и всё это на ней… Натэле не позавидуешь, лишилась бесплатной прислуги, на которой, к тому же, всегда можно сорвать гнев и отыграться за дурное настроение. Пусть попробует сделать такое с Тамазом.

Софико сладко потянулась, попробовав сделать это как Эби (у абиссинки стоило поучиться пластике движений). Нина ушла на работу, а у Софико неожиданно образовались каникулы, впервые за четыре года ей ничего не надо делать, Нина сказала: «Отдыхай, тебе через две недели на работу… а может, и раньше. А отпуск только через год. Так что воспользуйся моментом».

Софико медленно обошла комнату, соображая, чем бы заняться. Солнце отразилось от бронзовых плашек, которыми был обит шкаф (Нина говорила, как они называются, но Софико забыла), брызнуло в лицо горячими искрами, растеклось по паркету золотым мёдом. Софико вылезла из тапочек, встала в медовое тёплое озерцо босыми ногами и закрыла глаза, вызывая в памяти жаркое солнце Марнеули. В их доме… в их с мамой бывшем доме полы казались прохладными после жары. А здесь, в Москве, всё наоборот: на улице промозглый холод и дождь со снегом, а стоять на тёплом паркете невыразимо приятно. С домом в Марнеули она ещё разберётся, сказала себе Софико. И вспомнила слова Натэлы: «Этот дом твой, никто тебя не гонит, просто возьми тайм-аут, пока вы с Тамазом окончательно не передрались. Останьтесь сестрой и братом. Мне бы этого очень хотелось».

Ей стало стыдно. Если разобраться, Натэлу не за что ненавидеть. Работали с Тамазом без роздыху, пока Софико училась. Зато мама жила в комнате с верандой, увитой плетями винограда чинебули. Это лучшая комната в доме. Вечерами Манана любила сидеть в плетёном кресле-качалке и смотреть, как висит над горами, почти касаясь их вершин, солнце – красное, как остывающая лава. И в какой-то неуловимый момент скатывается вниз, и вот его уже нет. Сумерек в Марнеули не бывает, угасающий день сменяет ночь – чёрная, звёздная…

Софико не знала, что комнату с верандой, за которую можно было взять вдвое больше денег, чем за комнату с окном, Тамаз намеревался сдавать, но Натэла воспротивилась и стояла как стена: «Не делай этого, Тамаз! Веранда для неё как сад… как мир! Там столько солнца, столько воздуха! И тень от виноградных листьев. И горы. На них можно смотреть вечно. Ей будет хорошо и спокойно. А деньги мы заработаем». И Тамаз отступился.

…И любить Натэлу тоже не за что. Деньгами откупилась – сразу от обеих, от Софико и от Нины. Что там она говорила? Что её дочь совершила в жизни ещё один глупый поступок: переехала в квартиру в старом доме, построенном, наверное, ещё до революции. С революцией – это она хватила через край. А дом простоит ещё лет сто: со стенами почти метровой толщины, с высоченными потолками и венецианскими окнами. Не дом, а эксклюзив! И не где-нибудь, а в историческом центре Москвы, в переулке с волшебным названием Последний. Недалеко Сухаревская знаменитая площадь, Трубная площадь, церковь Троицы в листах, сильно ушедшая в землю за несколько столетий… Живая история! Дочка Натэлы не так глупа, как считает её мать. В доме ни пылинки, ни соринки, полы – художественный паркет – натёрты до блеска мастикой, сине-золотая органза на окне превратила хмурый день в солнечно-тёплый… Хотя могло быть и потеплее. Софико поёжилась. Прошла в кухню и зажгла все четыре горелки. Вот теперь хорошо. У неё всё хорошо, даже с работой ей обещали помочь. Данила обещал. А она над ним издевалась. Потому что неважно себя чувствовала, а он припёрся… Может, ещё передумает. А может, просто так сказал. Сказал и забыл.

Софико усмехнулась. Если забыл, так она ему напомнит. Температура у неё почти нормальная, настроение победительное. Нина ушла, Эби дремлет на диване, гостей вечером не ожидается, и никто не скомандует ей как собаке «лежать!», как это сделал Данила, который слишком много себе позволял. Она не хочет лежать, она почти уже выздоровела. А через две недели… нет, уже через двенадцать дней она должна быть в форме. Софико подошла к зеркалу и ужаснулась. Теперь понятно, почему Данила не спешит брать её на работу, почему он сказал – не сейчас. Неужели это она? Зачем Нине это старое зеркало, которое бессовестно врёт? Потому что даже зеркала от возраста впадают в маразм.

Изабелла, о которой Нина благоразумно умолчала, оскорбилась за «бессовестное враньё» и за «маразм», осуждающе поджала губы. Софико сделала то же самое, потому что отражение ей активно не нравилось. К зеркалам она относилась без должного уважения, но мыть их умела, мама научила. Софико плеснула в тёплый мыльный раствор немного уксуса, накапала из пузырька нашатырного спирта и взбила это всё в крепкую пену. Мстительно провела по стеклу губкой, растворяя, вытирая, убирая, убивая – безжалостное отражение с погасшими глазами, пергаментной кожей щёк и вульгарно накрашенным ртом. Кто это? Боже мой, кто это?! У неё снова поднялась температура и начался бред? Нет, показалось…

«Вот так-то!» – сказала она зеркалу, покрытому мыльной пеной словно снегом, который полдня собирался в пухлых тучах и теперь невесомо кружил над землёй, наплевав на силу всемирного тяготения.

Снег в Марнеули бывает не каждый год, а если и бывает, то радует глаз всего лишь несколько часов. Софико с сожалением отошла от окна. Насмотрится ещё, а сейчас надо заняться делом. Взяла фланелевую сухую салфетку, которой собиралась очистить зеркальную поверхность, и замерла в шаге от зеркала, боясь снова увидеть себя постаревшей, со впалыми щеками и скорбно сжатым ртом. Пальцем нарисовала на мыльной поверхности девичью головку, бессознательно копируя Бодбийскую иверскую икону Божьей матери. Получилось здорово. Софико заключила рисунок в затейливую рамку. Углы остались белыми, и для достоверности антуража она изобразила в каждом канонический грузинский крест с опущенными вниз перекладинами.

Такой крестик она привезла Нине в подарок, но не отдала, потому что у Нины уже был, как жаль. Серебро с эмалевой росписью: стилизованная виноградная лоза на синем фоне, символ мирного неба, плодородия и благоденствия. Софико подержала крестик в ладони. Пусть у Нины их будет два, ведь ничего плохого в этом нет. Вернётся с работы и найдёт. А Софико пожмёт плечами: «Не знаю, откуда появился. Может, это подарок неба?»

Вытерев стекло насухо и оставшись удовлетворённой увиденным (отражение было её собственным и вполне так презентабельным), Софико повесила серебряное эмалевое чудо на угол зеркала. То, что случилось вслед за этим, казалось невероятным: зеркальная поверхность зазмеилась трещинами, сквозь них проступило старушечье лицо. Вместо глаз чёрные угли, вместо улыбки оскал. Софико ахнула, отскочила к столу и запустила в зеркало тем, что подвернулось под руку. Подвернувшееся оказалось конфетницей из прессованного хрусталя, тяжёлой, массивной. Она пробила зеркало насквозь и глухо ударилась о стену. Паркет усыпали острые осколки. Из каждого – смотрели старухины глаза. Изабелла (или то, что было в ней) не хотела уходить, не хотела умирать.

Софико выметнулась из квартиры и сбежала вниз по лестнице на четвёртый этаж. Нина показала ей, где живёт управдом Егорыч, к которому можно обратиться в случае чего, Софико тогда не поняла смысла русской идиомы «в случае чего», а теперь понимала. Случай чего наступил, «чегее» не бывает. А имя у управдома странное, Симеон Егорыч. Она энергично забарабанила в дверь кулаками.

– Симеон, откройте! Я из десятой квартиры, где Нина Дерябина живёт. Откройте!

Услышав фамилию Дерябина, управдом тяжко вздохнул и обречённо поплёлся открывать. Перед нимстояла вовсе не Нина.

– Я её сестра. Я зеркало нечаянно разбила, и надо вставить стекло, срочно, пока она с работы не пришла. А я здесь никого не знаю. Не знаю, куда звонить. Помогите мне, я отблагодарю, вы скажите сколько. Только чтобы стекло было… нормальное, и чтобы сегодня.

Управдом моргнул. Сестра у Нины Дерябиной, похоже, одного поля ягода. Несёт невесть что, зеркальщика ей подавай, да быстро… И заплатить обещает, сколько скажу. Вот принесли её черти… Где-то телефонный справочник был, надо поискать… да вот он! Так, так, так… Ремонт домашних зеркал и реставрация. Дура девка, сама могла бы позвонить.

– Не моё это дело, и в обязанность не входит, – начал Егорыч, но Софико не дала ему договорить:

– Знаю, что не ваше. Сказала же, заплачу. Я в Москве всего неделю, из дома не выходила, болела сильно, Нина столько возилась со мной, а теперь ещё зеркало… – Софико в отчаяньи стиснула пальцы. – Вернётся с работы, увидит, что я ей скажу? Что я ей скажу?..

– Что скажу… Горе ты моё. Спасибо скажи, что у вас Егорыч есть, без Егорыча – что бы делала… Это она тебе сказала, как меня звать? Семён я, Семён Егорович. Дядя Сёма. Платить будешь мастеру, за работу и за срочность, а дяде Сёме беленькую купишь. Поллитра. Иди деньги дашь, я сам куплю. Дядя Сёма не пьяница, просто для душевного спокойствия… – расчувствовался Егорыч, соображая, что бутылка у него почти в кармане, а девчонка сама не своя, и мастера он ей найдёт, расшибётся в лепешку… Что там у него есть из закуски?..

– Симеон, я прошу вас, пожалуйста! Мне мастер нужен, срочно, прямо сейчас! Скажите ему, что зеркало прямоугольное, винтажное, размер я записала, вот возьмите. – И всунула Егорычу в руку листок. И купюру всунула. Егорыч посмотрел, обомлел и кинулся звонить.

* * *

Домой Нина ехала радуясь непонятно чему, несмотря на усталость и летящую в глаза метель. Весь день шёл дождь вперемежку со снегом, и клиентов было мало. «Сейчас ещё ничего, а вот как нам домой идти – будет ледяной дождь или метель» – шутили девчата из Нининой смены. И угадали: метель поднялась нешуточная, ветер забирался под воротник, пытался сбить с ног, горстями бросал в лицо снежную крупку. Нина стояла на троллейбусной остановке и улыбалась, представляя, как Эби лежит на диване, обнимая лапами плюшевого мишку, а Софико стоит у окна и любуется снегом, который для неё – редкостное удовольствие. Нина поглубже надвинула капюшон. Удовольствие это когда смотришь на метель из окна. А когда ты с ней лицом к лицу, а троллейбуса всё нет, «удовольствие» воспринимается по-другому…

– Добрый вечер, дорогая! – На пороге стояла улыбающаяся Софико. Замёрзла? Дома тепло, я горелки все зажгла, чашушули приготовила, он горячий… (прим.: говядина крупными кусками, тушённая с душистыми травами и томатом, в блюде пятнадцать ингредиентов, время приготовления примерно два часа)

– Когда же ты успела? – Нина потянула носом, с кухни пахло волшебно вкусно. – А травки где взяла? У меня только сухие.

– Привезла. Ты забыла, наверное. А ко мне соседи приходили, рис просили. Я им отдала пачку. Последнюю. Ничего?

– Нн… ничего.

Нину пробрал мороз. Она вспомнила день, когда позвонила в Танину квартиру и попросила чашку риса, Рис как по волшебству нашёлся в кухонном шкафчике, а чашка, принесённая Таней, пропала. Исчезла неведомо куда, как и сама гостья. Вспомнилось разом: Таня ничего у неё не ела (говорила каждый раз, что недавно ужинала). Не брала в руки никаких предметов. Не смотрелась в зеркало. Переступала порог лишь после приглашения войти. И не появлялась с тех пор, как Нина надела на шею крестик бабушки Машико. Призрак! Она приглашала в гости призрака…

–Ты их в дом пригласила? Предложила войти?

(«Господи, господи, только бы она не сказала «да»…)

– Ну да. Они не хотели, но не через порог же разговаривать? Маленькие, а самостоятельные, готовить умеют. У них ещё дедушка есть, а прабабушка умерла, а квартира муниципальная была, освободить пришлось. Думаю, рис это только предлог, девчонки знакомиться приходили.

(«Рис это только предлог, когда-то она тоже пришла к Тане «за рисом».)

– Одну из них зовут Таня. А другую?

– Алёна и Арина. А Таней звали их тётку, она умерла давно, на машине разбилась.

– Ты и это знаешь?

– Ну да. Смешные такие девчонки, всё мне рассказали. Хотя я не спрашивала. Я их мясом накормила, чашушули.

– А они… ели?

– О-оо, ещё как! За обе щеки уплетали. И тараторили как две сороки, – усмехнулась Софико.

Не дослушав, Нина выскочила на площадку и позвонила в соседнюю дверь. Звонок на этот раз был громким. Дверь широко распахнулась, проход загораживал мужчина лет шестидесяти.

– Вам кто нужен? Вы почему раздетая, где ваше пальто? А-а-а, понял. Вы Софико, соседка наша! А я Геннадий Андреевич, будем знакомы. Спасибо вам за девчонок, накормили, до сих пор вспоминают… А я замотался, с переездом этим, на завтрак бутерброды с чаем, на ужин чай с бутербродами, готовить не умею, у нас мама моя готовила. Девчонки вчера кашу варили, кастрюлю сожгли, на плите забыли. Да вы проходите, проходите! – мужик посторонился, пропуская Нину в квартиру.

Она не хотела заходить, но как-то так получилось, что зашла. Прихожая заставлена коробками – с посудой, с вещами, с книгами… Точно так же было у неё после переезда.

– Я не Софико. Я Нина, её сестра. А девочкам вашим сколько лет?

– Пятнадцать и шестнадцать, взрослые уже. Спать улеглись, умаялись, весь день вещи разбирали да раскладывали. Переезд это вроде пожара, не знаешь, что есть, чего нет, а если есть, то – где оно…

Дочки Таниного брата выросли и захотели вернуться домой, поняла Нина. И вдруг спросила:

– А вы не боитесь тут жить?

– Чего нам бояться? Замки крепкие, соседи добрые, охранник – вон, висит.

В прихожей, сбоку от входной двери висела копия знаменитого «Распятия» иконописца Дионисия. Глаза святого сверкали победительным огнём. Или это отблёскивала лампочка, висевшая на проводе без плафона. Нина подумала, что лампочка тут ни при чём и что святому пришлось выдержать бой, в котором он победил.

(Прим.: «Распятие» – икона праздничного чина. В ней не только смерть, страдание и ужас, но и попрание этой смерти, радость будущего воскресения, искупления грехов всех людей. Главный смысл этой иконы – непостижимое чудо. Вот что пишет Алпатов о «Распятии» Дионисия: «Висящий Христос кажется парящим… Богоматерь высится… И вместе с тем время остановилось, ничего не происходит, все существует как выражение вечных, неизменных законов бытия». Время написания иконы – 1500 год, оригинал находится в Третьяковской галерее в Москве).

– Да мы это… – замялся под её взглядом Геннадий Андреевич. – Богу не молимся, в чертей не верим. А икона от мамы осталась, у него глаза такие… Пусть висит, так оно спокойнее.

* * *

Нина вернулась в квартиру, подхватила на руки Эби (абиссинка уткнулась головой ей в подбородок и ласково мурлыкнула), прошла в комнату. В зеркальной спокойной глубине отражался накрытый к ужину стол (Софико не любила есть на кухне), «мамин» диван и Изольдин книжный шкаф. Всё было прежним и вместе с тем каким-то другим. На зеркале висело что-то изящное, эмалево-светлое… Нина протянула руку – и испуганно отдёрнула.

– Что опять случилось? – требовательно спросила она у Софико.

– Не понимаю, о чём ты.

– Всё ты понимаешь. Я о зеркале. Что ты с ним сделала?

– Ничего такого страшного, стекло разбила, уже поменяла, новое вставила. А крестик тебе в подарок привезла, можешь снять, он твой. Серебро и эмаль, в твоём банке все обзавидуются.

– Как разбила?

– Обыкновенно. Конфетницей. Прикинь, от неё ни кусочка не откололось, прессованным хрусталём можно мамонту череп раскроить!

– Конфетницей? А… там никого не было, в зеркале?

– Нин, ты упала и головой ударилась? Кто там может быть? – Софико старательно играла роль. Так старательно, что на лицо Нины вернулись краски, а в сердце вернулся покой.

28. Вместо эпилога

На этом я хочу оставить моих героев, дальше они будут жить сами, без меня. Но до тридцатого декабря почти месяц, а мы чуть не забыли о дне рождения Нины: в первый день зимы, первого декабря. За стол сели впятером: Данила пришёл с другом, который держал за руку мальчика лет четырёх, а другой рукой прижимал к себе коробку, в которой оказалась ваза. А мальчик держал букет. Букет закрывал ему лицо, и он забавно из-за него выглядывал, словно прятался.

– Эй, ты где? – спросила Нина. – Здесь должен быть мальчик Кирюша, а его нет. Где же он, куда спрятался? У меня для него подарок.

– Ну что вы, зачем вы? И вовсе не надо было… подарков, – засмущался Кирюшин папа.

– Я не спрятался, я тут, – отозвались из-за букета. – А какой подарок?

– А мы с тобой пойдём и посмотрим! – Нина забрала у него букет и увела мыть руки.

Софико хлопотала у вешалки, помогала гостям раздеться, выдавала купленные вчера «гостевые» тапочки и думала, что её Давид мог бы быть таким, как этот Кирюша. Нина ей рассказала про Кирюшину мать. Софико не понимала, как можно не любить этого малыша с глазами цвета лесного ореха, светлым чубом и смешными ушами. Беззащитного перед взрослым миром, в котором он вдруг оказался и теперь беспокойно озирался в поисках отца.

– А где папа?

– Папа на балконе курит, с дядей Даней. А мы с тобой не курим, зачем дым глотать? Пойдём, я тебе что-то покажу. Такого зверя ты не видел, уверяю тебя.

Кирюша выпустил из рук новенький грузовик и во все глаза уставился на Эби. Потом опустился на корточки и несмело протянул руку, на которую Софико положила кусочек имерули. Кошка подошла, облизала угощение и начала есть с ладони, как привыкла. Ребёнок сидел, боясь пошевелиться, но ладони было щекотно, он не выдержал и засмеялся. Вот так же смеялся бы сейчас Давидик… Может, это его душа пришла к ней в большеглазом малыше, к которому она испытывала странное чувство. Может, это его душа…

– Всё? Теперь пойдём мыть руки.

– Я уже мыл. Мне тётя Нина мыла, – честно признался Кирюша.

– А сам умеешь мыть? Умеешь? Покажешь мне?

В разгар пиршества, когда Нина, раскрасневшись, объявила всем, что они с Данилой, вероятно, поженятся (Данила обиделся за «вероятно» и потребовал сатисфакции), а Кирюша объелся и заснул у отца на коленях (и они с Софико отнесли его на диван, да так там и остались), – в разгар праздника в дверь позвонили. Нина побежала открывать.

Перед ней стоял Витька, её Витька. Впрочем, уже не её. У неё есть Данила, ей не нужны никакие Витьки. Нина взяла букет и уклонилась от поцелуя. За Витькиной спиной пряталась женщина со странно знакомыми глазами… Раиса Петровна! Постаревшая, огрузневшая, но всё та же «пани Рая». Сыночка привезла, с квартирой знакомить, поняла Нина. В Мурманске не сложилось, вот и пригодился… запасной аэродром. Тётя Рая, тётя Рая… Всё такая же. Нина обняла её и поцеловала в щёку.

– А мы вот в гости к тебе. Адрес Кристиана дала.

– А сама почему не приехала?

– Нет больше Кристианы. И Митяши моего…

– Что же мы стоим? Проходите, раздевайтесь, обувь снимайте, у меня паркет. Мойте руки и за стол. Данила! Дорогим гостям штрафную рюмку!

Нина вынимала из духовки противень с пирогом, когда к ней прикоснулись чьи-то руки, обняли нерешительно. Витька! Нина мягко высвободилась из его рук.

– Ты решил вспомнить детство? Сколько лет прошло, детство кончилось давно. Что случилось-то? С Мурманском пролетел, как фанера над Парижем? Можешь не рассказывать, не порти мне праздник. Это никому не интересно, ни мне, ни моим друзьям… ни тебе.

Витька как-то сник. Нина поняла, что не ошиблась в своих предположениях, и рассмеялась.

– А ты другая стала. Красивая… Даже очень. Ты раньше такой не была.

– Все мы раньше были другими. Время не вернёшь назад, Витя. Вы с Раей молодцы, что приехали, вы для меня как подарок. Как свидание с детством. – Нина не удержалась и обняла Витьку, которого наконец получила и который был ей не нужен, уже давно. Они стояли, вцепившись друг в друга и покачиваясь, словно танцевали медленный танец. Нина подняла голову и встретила удивлённый взгляд. Удивлённый и обиженный.

– Данила, это Витя. Мы в детстве в одной квартире жили, и я в него была влюблена, ждала его четыре года, и после ждала. А он другую любил. Через десять лет приехал, счастья попытать. Пошли уже, горе моё… Там столько всего вкусного, надеюсь, тебя это утешит.

Данила отлепил от неё Витькины руки, которыми тот её обнимал, словно не верил сказанному и пытался удержать, вернуть – длиннокосую девочку из детства, которая его любила, а он её нет.

– Спокойно, – сказала Нина Даниле. – Мы не виделись очень-очень давно. Тётя Рая меня знает с трёх лет, и Витька. Они через два часа уедут, а ты…

– А я останусь?

– Ты тоже уедешь, но с тобой мы увидимся, а с ними уже никогда.

* * *

Данила с Кирюшиным отцом дымили на балконе, как два паровоза. Софико с Кирюшей и Мишунем лежали на диване и рассказывали сказку – втроём. Вернее, рассказывали Софико с Кирюшей, перебивая друг друга и сочиняя каждый свою версию, а Мишунь слушал, высунув красный язычок. Эби ревниво наблюдала за ними со шкафа. Нина с Раей и Витькой сидели за столом. Нина смотрела на Эби (как бы не прыгнула на диван и не напугала Кирюшу), Витька смотрел на Нину, Рая смотрела в свою тарелку и вела неторопливый рассказ – о том, как они жили, как панну Крисю взяли к себе подселенкой Зверевы и как она приезжала к Рае жаловаться. О том, как мордовал Витьку его всесильный тесть, а Галька не заступилась, молчала. О том как…

Нина её почти не слушала. Витькин подарок – серебряную цепочку 925-й пробы – она сунула в карман его куртки, выйдя незаметно в коридор. С прошлым она простилась давно, напоминания ей не нужны. А летом они с Данилой съездят в Марнеули, должна же Натэла знать, что у неё будут внуки, а у бабушки Машико будут правнуки. И впереди у них долгая-долгая жизнь.

С дивана раздался дружный визг. Абиссинка всё-таки прыгнула.

Оглавление

Часть первая. Коммунальный ад

  1. Пир вскладчину

  2. Оперативное мероприятие

  3. Детство кончилось

  4. Сюрпризы продолжаются

  5. Всё нормально

  6. Бабка-косолапка

  7. Маджента крайола

  8. Щитомордник Палласа

Часть 2. Заговорщики

  9. Хитросплетения

  10. Отстранённо

  11. Как у людей

  12. Рая

  13. Кристиана

Часть 3. Дом с венецианскими окнами

  14. В стиле кантри

  15. Девочки

  16. Нюансы

  17. Таня

  18. Данила

  19.Суженый-ряженый

  20. Крест святой Нины

  21. Отдельная жизнь

  22. Эффект тиккинга

  23. О чём рассказала вода

  24. Цвет увядших листьев

  25. Гостья

  26. Сногсшибательно

  27. Последний штрих

  28. Вместо эпилога