Тень ивы [Александр Николаевич Курмузаков] (fb2) читать онлайн

Тень

ивы

Роман

The part of life we’ll compose for a person is far more interesting than the one we know. This revelation has come to me from a great love of my youth, Coney J. Like all of us, the volunteers of the Society, she was not a rich person. But when I came to visit her in Vancouver, where she lives, for the first time, she rented me a hotel room. She said it was her aunt’s free-ownership. She hadn’t got not any aunt! The room was nice – she paid $ 400 a night for it, I asked: why? I could live at your place. She said: then, nothing would be left of me. You will know every single thing. Note: not “I will be entirely opened”, but “I’ll disappear”.

(Из письма Алексея Боровицына (лицо без гражданства)

Кристин Бэрлоу, cмотрителю Международного Фонда помощи

особам королевской крови.)

Константин Жнец.

Не покушаясь на вечное.

Нарисовал три горизонтальные полоски. Перечеркнул их тремя вертикальными. Показал Боцману.

– Это ты, Боцман.

– Я тебя, художник, сейчас в голову ударю. Я же портрет велел.

– Я объяснил, я архитектор. Рисую линии.

Боцман был за главного в камере следственного изолятора, где кроме него и Жнеца лежали ,стояли и сидели еще девять человек подследственных, которые в момент этого небольшого худсовета примолкли.

– Смотри: полоски вдоль – это твоя тельняшка, полоски поперек – это решетка.

Боцман покрутил седоватой головой, посмотрел на сигаретную пачку, где красовался иероглиф с его «портретом», потом на Жнеца, внутренне готового к удару в голову. Боцман усмехнулся, в ту же секунду и камера вздохнула, зашевелилась, кто-то хохотнул. «Избиение отменяется», – понял Жнец.

– А верняк я, – оглаживая безрукавную тельняшку, беззубо улыбнулся Боцман, – полжизни, пацан, в море, полжизни в тюрьме.

Еще через пять минут он знал про «бродягу по жизни» Боцмана, что взяли его не за дело, что братва на воле делает все, чтобы «открыть» его в ближайшие часы, а вот у архитектора дела серьезные, выкатывают ему мусора обвинение в предумышленном убийстве. Шел уже девятый час, как за Константином Жнецом закрылась дверь камеры, а казалось: полжизни прошло, плохой, нездоровой, полной самых дурных ожиданий. Такой, какой и не было никогда.

Он успел подремать стоя, увидел во сне себя, плывущего по речке Сытьве к берегу, видел впереди купола Новогорского монастыря, видел на берегу одинокую фигуру девушки, которая никак не становилась ближе. Так он и не узнал – кто она, его толкнул в плечо Боцман.

– К следователю, архитектор.

Следователь ему понравился. Смотрел спокойно, но с любопытством. Но уж вопросы, конечно, вывели из себя сразу. Каждый провоцировал на дерзкий ответ в духе старшеклассника с последней парты.

– Где вы были 26 августа этого года с 20 до 24 часов вечера?

– Не помню.

– Постарайтесь вспомнить, гражданин Жнец.

– Никогда не был женат. Теперь знаю – почему.

– Почему?

– Она бы все время спрашивала.

– А как же многочисленные женские вещи, найденные на втором этаже вашего дома?

– Вы думаете – ворованные?

– Может быть… архитекторы – люди небогатые. А может, они принадлежат вашей гражданской жене.

– Может быть. Может, даже я ей принадлежу. Только ее нет. Может, еще не родилась на свет, может, умерла, это одно и то же.

– Вы напрасно так разговариваете, гражданин Жнец. Я бы оставил этот тон, легкомысленный. Вас в убийстве подозревают.

– Он не легкомысленный. Вы поставьте себя на мое место, товарищ…

– Товарищи все в мавзолеях.

– Хорошо, господин …

– Гражданин следователь.

– Гражданин следователь. Меня арестовывают среди бела дня, сообщают об обвинении в убийстве человека, которого я не знаю, сажают в тюрьму, при этом я не могу никак защититься от абсолютно безумного, безосновательного обвинения.

– В соответствии с законом защита вам будет предоставлена уже сегодня. Напомню: ваше содержание под стражей не превысило еще и десяти часов.

– Неужели?

– Ваша задача вместе с вашим адвокатом – представить доказательства того, что вы невиновны. Иначе пока вы сидите здесь с полным основанием, и по закону вас, как подозреваемого в убийстве, против которого существуют улики, следствие вправе изолировать. Думайте, вспоминайте. Напоминать, что признание в преступлении поможет вам рассчитывать на снисхождение суда, наверное, не стоит. Вы, так я понимаю, человек с образованием.

После этого старший следователь управления уголовного розыска городского отдела полиции Игорь Гарпунов решил повспоминать про эти самые улики, про место происшествия, не утруждая себя объяснениями – почему. Он молчал, клацал клавишами компьютера, разглядывал свои руки и смотрел в стену поверх головы Жнеца.

«А ведь ты ждал, голубчик, что окажешься в тюрьме, – подумал о себе в третьем лице Жнец. – И даже все вроде встало на свои места, если не считать ужасной камеры. Этот Боцман, он же смотрел на меня во все глаза, когда я на параше сидел. Шоу, бля. Надо ему сказать, что я со Снарядом в друзьях. В корешах. А вдруг он из другой команды? Снаряд. Ему-то я и сказал, что по мне тюрьма плачет.»

– Вспомнили? – вернулся к нему следователь.

– Да. То есть нет, ничего относящегося к делу.

– Ну-ну, в камеру. В камере лучше вспоминается.

Гарпунов вызвал пристава и, заметив, замешательство Жнеца, потянул его со стула за руку и подтолкнул к двери.

– Вспоминать, гражданин Жнец, вспоминать.

Гарпунов получил по е-мэйлу описание первого осмотра места происшествия, составленное оперативными работниками уголовного розыска. Гарпунов там был двумя часами позднее. Ничего сильно отличающегося от того, что заметил для себя и сам Игорь, он в протоколе дежурных оперативников не вычитал.

Квартира, если ее можно считать квартирой, представляла из себя высокий холл цокольного этажа, в котором когда-то располагалось помывочное отделение общественной бани. Вход в помещение отсутствовал, парадное вело сразу на второй этаж двухэтажного здания, где размещалась мастерская по ремонту и обслуживанию кондиционеров. А со двора в эту бывшую помывочную можно было попасть через замурованный в стену прицеп-трейлер, как будто бы стоящий сам по себе и сам по себе служащий кому-то жильем.

Помещение поражало простором, светом, льющимся через высокие окна, заложенные рифлеными стеклянными кубиками голубоватого цвета, а также мозаичными панно на стенах, выполненными в стиле соцреалистического «ню». Крепкие краснотелые дамы обливали из амфор античной формы таких же крепких и румяных девочек в возрасте пионерок, но, естественно, в голом виде не имеющих политических признаков. Присутствовали на панно и дяди, олицетворяющие мужскую мощь, направленную на благое дело отмывания подростков. Хотя группы мужчин и женщин занимали строго противоположные стены, все они были по-родственному похожи друг на друга, что вызывало мысли о нудизме, нимфетках, шведских семьях и прочей гадости, которая автору этих панно, конечно, и в голову прийти не могла.

Хозяин квартиры – потерпевший, как сообщалось в протоколе осмотра, «без определенных занятий, по виду 60–70 лет, роста среднего, телосложения худого. Тип внешности – восточный, близкий к монголоидному». Он явно знал цену этим мозаичным панно со следами позолоты и благородно тусклой смальты.

В зале ничего не мешало обзору этих панно с любой точки: мебель – круглый стол, кровать без спинок и кресло – группировалась вокруг огромного – под потолок – кофейного дерева, растущего из красивой кадки цвета сандала, стоящей в самом центре жилища.

«Тело жертвы глубоко усажено в кресло с высокой спинкой мягкое и мягкими подлокотниками, голова опущена на грудь, в левой лобной части головы след от огнестрельного ранения округлый. Следы крови в значительном количестве – на плече и майке без рукавов, спортивных трусах, в которые был одет убитый. Следы борьбы отсутствуют. Орудия убийства (орудие убийства) отсутствуют. Убитый – гражданин Российской Федерации Ивхав Мохаммедович Мнвинду, уроженец п. Горный Итурупского района, Курильской области, год рождения 1946. Паспорт найден в кармане демисезонной куртки, висевшей на вешалке, стоящей в прихожей, которой служил домик-прицеп автомобильный типа «Адрия-78» (производства Югославия).Опознан гражданкой Косулей Риммой Владимировной, которая является бывшей женой убитого. Проживает отдельно, по адресу: Маршала Чутко, 18, кв. 24. Сведения о ней извлечены из паспорта жертвы, где указаны сведения о заключении брака и расторжении брака с убитым».

Жена по фамилии Косуля была первой, кого допросили оперативники. Сведения сообщала скудные: с убитым давно не жила, отношений не поддерживала, о его образе жизни представление имела приблизительное.

Игорь пробежался глазами по страницам своей докладной о ходе расследования, которую собирался отнести своему начальнику. «Ничего существенного, – подосадовал про себя Игорь, – подозреваемого тут нет, нет этого архитектора, и жертвы тоже нет. Одни призраки.» Начальник городского управления угрозыска всегда торопил с результатами, так что Игорь сложил отпечатанные листы в папку и отправился на доклад.

Больше интервалы здесь и далее между подзаголовками

Из заявления в Управление внутренних дел Центрального административного района гр. Мнвинду Р.И.

Убить моего отца Мнвинду Ивхава Мохаммедовича угрожал Жнец К.В. после того, как мой отец, Мнвинду И.М., обещал Жнецу отомстить за то, что Жнец изнасиловал меня 3 июля сего года.

Изнасилование меня Жнецом произошло во дворе его собственного дома по улице Факельной, где он овладел мною в результате борьбы. Затем гр. Жнец силой заставил меня войти в помещение дома и повторно совершил насилие в особо извращенной форме.

После совершенного насилия гр. Жнец заставил меня тщательно вымыться. Чем и объясняется то, что я не стала проходить медицинское освидетельствование сразу после насилия.

Мой отец, Мнвинду И.М., обращался в полицию по поводу моего изнасилования, но у него отказались принимать заявление, и он пообещал гр. Жнецу, что убьет его.

Сообщаю дополнительно, что во время принуждения меня к половому сношению гр. Жнец угрожал мне не только собственно действием, но и пистолетом. Во время полового сношения, совершенного с особо извращенной формой, он также использовал пистолет.

Игорь Гарпунов.

Все в двух экземплярах.

Начальник управления Николай Серафимович по фамилии Петров, по прозвищу Петров-Петров, был, на удачу, на месте и один. Маленький, хмурый, бледный, оттененный в синь цветом мундира, он получил свой псевдоним за манеру повторять по два раза фразу, кажущуюся ему важной. Хотя Игорь был уверен, что это шло от желания потянуть время и обдумать ответ.

Игорь решил, что торопится Петров потому, что хочет, главным образом, подтвердить правильность своего решения о заключении подозреваемого под стражу. Арестовал-то Жнеца именно начальник управления, причем, как полагал Жнец, взял это дело под свое крыло потому, что считал все там ясным и решенным.

Застал его Гарпунов не в лучшем расположении духа: Николай Серафимович читал, надев очки, что было следствием нервности. Почитающий себя молодым начальник управления прилюдно очками не пользовался, даже если надо было воспроизводить длинные тексты с корявыми фразами вроде «в порядке приостановления постановления», заучивал их наизусть.

– Как там доказательная база по архитектору? По архитектору? – спросил Петров, сняв и спрятав очки и отодвинув одинокий листок, в который вчитывался, в дальний угол пустынной поверхности стола. Для прочтения принесенных Игорем бумаг Петров очков уже не надел, только отставил от себя подальше.

– Ну? Ну? Ну-ну, – то ли спросил, то ли согласился с написанным Петров-Петров.

– Все вроде ясно, – бодро начал Игорь, – но…

– Что «но»?

– Мотив мне не ясен. Пока.

– Ну, по личности подозреваемого, понимаешь, понятно. По личности подозреваемого многое, понимаешь, понятно.

– Ну да, он, конечно, не ангел. Барин такой, деньжата водятся. Хотя всего-то архитектор. Особняк, бассейн, автомобиль – все при нем.

– И улики!

– Да. Пистолет Макарова, орудие убийства гражданина Мнвинду, обнаружен у подозреваемого в доме, экспертиза подтвердила, что отпечатки пальцев на пистолете принадлежат подозреваемому. Алиби на время убийства нет. Но…

– Опять «но»… Ты уже говорил «но»!

– Мотив, Николай Серафимович. Можно попытаться поверить написавшей об изнасиловании дочери убитого – гражданина Мнвинду. Она излагает так: отец угрожал расправиться со Жнецом, возникла ссора, и… подозреваемый оказался быстрее. Но знаете, у этого Жнеца, подозреваемого, нашли в компьютере несколько съемок по меньшей мере двух девушек, женщин точнее. Эти видео подозреваемый делал сам, когда занимался с ними сексом.

– Ну и что? Ну и что?

– Красивые женщины, Николай Серафимович, причем видно, что очень довольны, моментами даже счастливы. Зачем ему кого-то насиловать?

– Вот, в том и дело! Он начинает с одной, с другой, с третьей, считает, что с ним каждой за счастье переспать! А каждая – ты же понимаешь – даже с Филиппом Киркоровым не станет. А уже не понимает, в раж вошел! В раж вошел! Вот и накинулся на ту, которая посмела отказать. Ту, которая посмела отказать!

– Тогда почему она написала об изнасиловании после того, как отец был убит?

– Переполнилась чаша терпения. Чаша терпения, понимаешь, переполнилась – и она решила спрятать в карман свое стеснение, гордость. И потом, ты видишь, она пишет, что отец сам пообещал ей разобраться с насильником. Теперь отец убит – разбираться некому.

– Возможно.

– Ее вызывай срочно.

– Обязательно.

– А другие мотивы давай прикинем. Что за птица убитый?

– Жил скромно. Пенсию получал минимальную, по инвалидности. Ценностей никаких у него не обнаружено. Нашли, правда, какие-то тетради с цифрами, они у наших экспертов. Но там – как в школе: сложение, вычитание. Конкретики не хватает. Даже если это какие-то бухгалтерские записи – времени на расшифровку надо много.

– Ты мне про время не говори. Ты мне про время не говори, потому что надо срочно это дело закрыть. У нас, понимаешь, очень много другой работы навалилось.

Петров встал, прошел вдоль приставного стола, за которым сидел Игорь, и подсел на соседний с ним стул.

– А наркотиками он, случаем, не приторговывал, этот убитый? Ну, или потреблял? А этот, архитектор, приторговывал, а? – спросил Петров, пытливо взглянув в лицо Гарпунову.

– Судя по всему, нет, – быстро ответил Игорь, зная заранее, что преступления вокруг торговли наркотиками – давняя любимая тема Петрова, которая сейчас отошла к другому ведомству.

Хотя, конечно, «кокс» вполне вписывался в образ жизни подозреваемого, как себе его представлял Игорь: на этом самом видео, где Жнец развлекался в круглом домашнем бассейне со смуглой гибкой девчонкой, они не разлеплялись так долго, что Игорь подумал: нюхнули оба. У начальника управления, показалось, болело другое: как выяснилось, с убийством пенсионера ему хотелось побыстрее развязаться.

– У нас люди пачками пропадают последние год-полтора. И следов, интересно, нет. Причем, понимаешь, народец такой все больше из наркозависимых, за которыми наши герои из других контор присматривают. Ну и, конечно, наверх докладывают: не работают здесь с этими преступлениями оперативники, полиция, вроде того что, в стороне. В стороне! Мне плешь проело руководство: давай разберись хотя бы по одному факту исчезновения.

– Но я слышал, каких-то людей находят. Те, кто находятся, они что-то говорят: в плену их держали – может, с целью выкупа за долги.

Петров скрестил на груди руки, поднял лицо к потолку.

– Наших это не интересует, понимаешь! И прокуратуру не интересует! Я целую пачку дел запросил! А они у двадцатилетней девки, которую родители три месяца искали, не смогли узнать даже, где она была. Даже где была!

– Молчит?

– Да нет. Говорит: в больнице. Адреса не знает, имен не помнит, лиц не видела. В общем, художественная самодеятельность. Прокурорские смеются, им в радость.

Он снова встал, вернулся к себе за стол.

– Давай, Гарпунов, сворачивай со своим архитектором. Надо сюда переключиться. Пройтись, понимаешь, по следам лично. Оперов повидать, самому посмотреть, где, может, они зевнули, а где и должностные преступления имели место. Понял?

Анатолий Нарядов.

Мясной микрофон.

– Принц Чарлз, что ж… Тоже понять мужика можно: без пяти минут король, а вечно на втором плане. То с Дианой его полоскали – а кто она такая? Не король же была она, по-любому. То с Камилкой. Она-то, понятно, принцем захотела поживиться, а вот он? Вот время жалко, а то бы купил билет до Лондона да своими бы руками задушил эту старую сумку.

Анатолий Нарядов, больше известный как Снаряд, рассуждал в обычном своем духе, проскользнуло только редкое в его обиходе слово «мужик». Чаще население планеты, достойное его рассуждений, он называл «пацаны».

Беседа складывалась как раз в нужном для Жнеца направлении. Убийство как каприз. Убийство одного из симпатии к другому. Но все-таки Жнеца удивило внимание Снаряда судьбой звездной персоны.

– Ты, Анатоль Сергеевич, так говоришь, будто сам пострадал от папарацци? – осторожно спросил Жнец.

– А сейчас что делаю? – развел руками Снаряд, приглашая оглядеть просторы своей усадьбы.

Широко, как меха баяна, дом Снаряда развернулся по косогору. Два этажа, облицованные по фасаду сколом енисейского гранита, подпирали четырехскатную крышу, крытую дубовой черепицей. Пологие скаты поддерживали линзовидный стеклянный купол. Футбольные по размерам и качеству газоны по склонам холма, на котором стоял дом, упирались в предмет, о котором, собственно, и говорил хозяин. Высокий, более чем трехметровый, глухой забор из красного кирпича тянулся к горизонту, был как раз платой хозяина за желание не выставлять свою жизнь на осмотр и обсуждение людей.

Получалось как раз наоборот. Люди по соседству жили небедные, но и их, как известно было Жнецу, этот забор повергал в сомнения относительно своей состоятельности.

Жнец в этом поселке в ближнем пригороде придумывал, прорисовывал, проектировал многие дома, стремясь соединить в проекте свои представления о функциональности и вкусе с запросами заказчика. Как правило, безуспешно. Вот этот необработанный гранит – материал надгробных плит и партийных трибун – был избран для цокольного этажа лично Снарядом. И дубовая черепица тоже активно оспаривалась архитектором. Жнец, как автор, предполагал, что стеклянная крыша в форме линзы должна была опираться на гладкий четверик, облицованный металлическими панелями, нисходящими к стенам. Это решение цитировало венец православной церкви, но было исполнено в ультрасовременных материалах.

– Не боишься, что крышу тебе подожгут? Тут одного коктейля Молотова хватит, – спросил Жнец Снаряда, когда разглядел подмену материала на крыше.

– Из-за забора завистники не добросят. А которые добросят, то пусть горит. Это чемпионы. Для них не жалко, – обреченно кивнул Снаряд, давая понять, что от судьбы не уйти.

Он знал, что это такое.

Лучи ослепительной славы коснулись Анатолия Нарядова не в момент его наивысшего влияния и богатства, а совсем в другие времена, когда был он школьником и тогда узнал на себе, что такое завистники и недоброжелатели.

В те времена закатилась, но еще не забылась звезда Робертино Лоретти, бросая свет то на мальчиков Осмонд, то на мальчиков по фамилии Джексон (числом пять). Да и у нас редкий праздничный концерт по телевизору обходился без детского хора с благообразным мальчиком-запевалой.

Толик Нарядов не конкурировал с мальчиками с ангельским голосами, потому что обладал густым оперным басом чудесного тембра «Федор Иванович отдыхает». Голос контрастировал с его чрезвычайно нежным видом: у Толя («Толь» звали его и дома и во дворе), выросли голова , туловище, а руки и особенно ноги расти не хотели. Когда музработник завода искусственных кож Аида Опанаева, где в вокальной студии занимался мальчик, играла драматическое вступление из арии Дона Карлоса, Толик потрясал своды актового зала завода своим чудесным «соль» контроктавы. Аида закрывала от удовольствия глаза. Контраст между тщедушным мальчиком и его могучим голосом действовал особым образом: люди, облеченные влиянием (а известно, что и среди них есть родители), становились в момент его пения четче профилем и острее взглядом.

Градоначальник, например, услышав на торжественном открытии какой-то очередной песочницы «Бухенвальдский набат» в исполнении юного Шаляпина, поднял Толика на руки и сказал в микрофон: «Да с такими молодцами нам никакой француз не страшен!»

При этом, конечно, он имел в виду не нашествие модных французских песенок, а подвиги воинов под управлением Михаила Кутузова. Потому что и другим могучий голос навевал память о других военачальниках от князя Олега до Моше Даяна. В силу длительности карьеры мальчика – а он концертировал без малого восемь лет – его знал весь город, население соседних городов, и не только соседних, и не только городов, потому что в селах у нас любят всякий природный выверт не меньше.

Заведующая городским отделом культуры Ангелина Круль, опекавшая Толю больше чем мать родная, в одном из интервью местному ТВ сказала о приглашении Толи в Брюссель на Всемирный детский музыкальный конкурс, с которого должна начаться мировая слава Анатолия Нарядова. Соответствующая процедура отбора должна пройти в течение ближайшего времени, для чего международные специалисты должны прибыть в город и оценить вокальный аппарат ее подопечного.

И это, оказалось, не фантазия. Приехавшие – две сухопарые дамы средних лет, из которых только одна говорила по-русски – около трех часов слушали все подробности концертной программы удивительного мальчика-баса. Несмотря на то, что обсуждение пения звезд под фонограмму в то время не имело такой болезненности, как в более поздние времена, горожане, конечно, болели за ребенка, в истинный талант которого они верили столько лет.

Аппарат ребенка оказался в порядке, о чем дамы-эксперты сообщили и руководству городской культуры, и самому юному артисту. Причем настолько в порядке, что когда Толя и его аккомпаниатор решили отпраздновать победу и приглашение на Всемирный фестиваль, они не стали искать комфорта и просто остались в малом зале филармонии «с ночевой».

Наутро сначала гардеробщики, затем последовательно комендант и руководители культуры пытались попасть в зрительный зал, где остались соискатели, и не могли: изнутри было заперто очень основательно.

Двери решили не ломать, хотя мнилось всем в зловещей тишине самое худшее. Призвали пожарных, которые с улицы добрались до высоких окон второго этажа, разбили стекло, открыли двери, заложенные изнутри продетой через бронзовые дверные ручки металлической стремянкой.

Трое пожарных поспешили распахнуть двери перед руководителями культуры, бившимися за дверью как майские жуки в спичечном коробке.

Ворвавшаяся первой тучная заведующая отделом культуры города Ангелина Круль вдруг остановилась и качнулась телом назад, в сторону сопровождавших ее мужчин –администратора концертного зала и директора филармонии, и они подхватили ее под руки.

И было от чего обмирать. На сцене, на возвышении, предназначенном для дирижера, вповалку лежали обнаженные немолодые тела двух сухощавых дам – иностранных экспертов по детскому басу, а поверх них – тоже нагое коротконогое тело фавна Толи Нарядова.

Композиция была настолько неподвижной, что поначалу руководительнице городской культуры показалось, что смерть всей группы наступила от неимоверного количества спиртного – бутылки уставляли все подходы к дирижерскому пюпитру. Потом все обратили внимание на внушительных размеров мужское достоинство мальчика-самородка, которому жизни прибавляла могучая эрекция. Мальчик явно не спал!

И это подтвердил женский голос из-за кулис:

– Толик, ты заебал!

После этого из-за кулисы появилась голая пышнотелая аккомпаниаторша Толи. Аида Опанаева явно не замечала пожарных, скромно отводивших глаза, а также культработников, скрытых за светом софитов.

– Вставать пора, начинать пора, кончать пора! – сказала Аида, пьяно покачиваясь, подошла к Толе, присела на корточки и взяла его член в руку.

– Не-е-ет! – закричала Ангелина Круль, так что один из пожарников, помоложе, присел.

– Не-ет! – еще раз громко, но коротко рявкнула заведующая, развернулась к дверям и, уходя, обернулась к пожарникам, почему-то приказав:

– Арестуйте их! Арестуйте их всех, что вы стоите?

Но пожарники, а также мужчины «от культур» стыдливо отводили глаза, но из зала не уходили.

Наконец Аида, неловко прикрываясь рукой, растолкала всех спящих и, кое-как их поддерживая, буквально уволокла за кулисы. На прощание она поклонилась. Пожарные зааплодировали.

– Безобразие! – прорычал завотделом и быстро вышел из зала, за ним – администратор.

Увы, эта оценка была окончательной и относилась не только к эпизоду, открывшему подлинный возраст юного артиста, но и к его вокальному дарованию. Согласитесь, был мальчик или взрослый карлик – замечательный голос все-таки существовал. Теперь, правда, уже вызывал совсем другие чувства.

– Есть ли у тебя бойцы, Анатолий Сергеевич, надежные?

– У нас клерки, Константин Васильевич, – насторожился Снаряд,– какие бойцы? Здесь охрана. В управлении – генеральный директор, директора направлений.

– Ты знаешь, я бы просто так разговор не завел.

– Не темни, я понял.

– Человека одного надо… это. На тот свет отправить. Мне надо.

– Вот как, – Снаряд приблизил свое лицо к лицу Жнеца, переводя быстрый взгляд с одного зрачка на другой. – Ты, может, не поверишь, а ведь я не по этому делу. Да и смекни, как можно быть по этому делу? Эти, киллера, что ли, пачками услуги предлагают, а? Убийство, брат, это когда так приперло, что самому убивать надо. Сам никому и не доверишь.

– Меня приперло.

– Не, ты не знаешь, как это – когда приперло.

Нарядов знал. Позор мальчика-самородка был тем более велик, чем более велика должна была быть его предполагаемая всемирная слава. «Злобный карла», «Карлик Бас», «Квазимодо» и даже «Мясной микрофон» – самые распространенные обращения к Толе Нарядову в течение года, последовавшего за крахом его детской карьеры. Пришлось ему переквалифицироваться в обыкновенного старшеклассника, да еще и отстающего по всем предметам. К чести родителей Толи, обычных работников автобусного парка, и прежде относившихся к его «концертам» с большой неприязнью, они приняли его возвращение к будничной жизни как большой для себя подарок. Обычную для наших людей настороженность ко всякого рода гиперувлечениям типа участия в секте, сменила понятность. Парню надо учиться, догонять программу за последние три класса, потом – армия: не урод же он, в конце концов, какого из него делала эта корова Опанаева.

Не все было так просто. В школе Толю воспринимали как постоянный и благодарный объект для насмешек, издевательств, пинков и затрещин. Перевод в другую школу ничего не дал: уже на второй день физрук сказал по поводу недостаточно быстрого, прямо сказать – коротконого – Толи:

– Нарядов, че тормозишь – киль твой по земле скребет?

И класс, даже девчонки, с пониманием засмеялся, прошелестело: «Скребет…» – с эхом.

Толик убежал с урока и уже на следующий день в школу идти отказался.

Отец опять отнесся к этому спокойно и рассудил, что образование – по тогдашним временам (а это был уже конец 80-х) штука неприбыльная, и взял сына на подсобные работы в кузовной кооператив, который как раз развернулся при их АТП.

Там отца уважали, в его присутствии никто Толе про «микрофон» не напоминал. Работы было огромное количество, должно было только силушки хватать. Толик пошел качать железо, которое, как оказалось, в течение рабочего дня ему не надоедало.

Простая система получения денег: деньги – против работы, простые показатели результата: я сильнее – значит я прав – очень скоро сделали Нарядова человеком с большими связями и большими сведениями. Достаточно сказать, что все угнанные машины с «перебитыми» в их мастерской кузовными номерами он фотографировал, запоминал подробности, записывал, и хранил все это дело в одному ему известном месте. Скоро стали подгонять ему такие данные и из соседних городов и областей. Процветающий бизнес угона и продажи заграничных «тачек», в котором крутились огромные суммы и высокие люди, был взят Толей Нарядовым в свои руки к четвертому году его работы на скромном посту жестянщика автомастерской. Без обычной в те годы стрельбы, арестов, ментовских или братковских «качелей».

Столичное расследование с участием Интерпола как-то привело в их город: искали машину российской знаменитости, похищенную в Аахене. Для дачи показаний пригласили Нарядова. Накануне его визита в полицию к нему один за другим наведались местный вор Бабай и начальник автоинспеции Криваев, каждый по-своему намекая на возможные последствия для Нарядова в случае его говорливости. И тому и другому Толик-Снаряд, как его называли все чаще – просто показал на дверь. А милицейскому чину напоследок еще и стукнул кулаком по капоту его «уазика» так, что осталась вмятина.

Через день после того, как Нарядова вызвали на беседу приезжие следователи, оба – и Бабай и Криваев, не сговариваясь, предложили Снаряду делиться своими доходами от всех автомобильных перегонов. А еще через год условия «делюги» и тому и другому ставил Снаряд.

От тех лет не осталось никого и ничего – ни Бабая, ни Криваева, ни авторемонта, ни гонял, разве что Снаряд открыл дилерский центр для младшего брата Богдана. Сам он прикупил доломитовый карьер, на базе которого росло его дело: цементный комбинат, стеновые и потолочные панели.

«Все можно поменять в своей жизни, но люди вокруг тебя окажутся точно тебе под стать,» – подумал Жнец, глядя на по-особому сидящего на корточках рабочего, чистящего бассейн, на двух немодно татуированных теток в черных кожаных комбинезонах, которые выносили из недр дома большие клетки с цветастыми попугаями.

– Я тебе не помощник в этом деле, причем твою же душу берегу, не свою. Стой ты от этого подальше.

– Ты извини, – вскипел Жнец, – я не на исповедь пришел. Мне больше не у кого спросить. Я же вижу, кто тут у тебя трется! А ты мне рассказываешь, что у тебя ни одного стрелка нет.

– Я тебе про Фому, ты мне про Кремль. У меня есть, но это у меня.

– А у меня – нет, но есть деньги. Или что надо? Ты думаешь, что от меня куда-то пойдет? Да ты сам про меня знаешь столько, что мне на остатки дней сидеть. А также лежать и стоять. Ведь я, например, не говорю, что ты пойдешь про меня рассказывать.

– Ты бы слышал, что ты говоришь. В голове-то не отдается? Дурь.

Помолчал. Крикнул в дом: «Хильда, сделай громче!» С некоторых пор любил Снаряд оглушать окрестности совсем-совсем народными напевами.

Как у нас в колхозе,

Баб ебут в навозе,

Баб ебут, они пердят,

Брызги в стороны летят.

Снаряд прищелкнул пальцами на последних строчках.

Жнец правил Снаряда не знал, но по наблюдениям понял, чему он следует. Опрощение, бля. Галстуков не носить никогда, никаких, тем более – кис-кис. Никаких иностранных слов, в том числе в названиях жратвы, приемов, клубов, никакой музыки, никаких баб, вообще никаких, никаких детей. И не мстил Снаряд, к примеру, тем, кто обижал его в юности или перешел дорогу в новые времена. Снаряд не нападал, а как будто укреплялся обидами, перетерпевал своих недоброжелателей, хотя часто их жизнь обрывалась внезапно. Тот же совладелец земли под доломитовым карьером Пенкин, заблудился в лесу, отправившись на охоту. Нашли одно ружье и следы у болотной трясины. Сами собой враги и конкуренты не устраняются. А так, рассуждал Жнец, в физическом устранении недруга – свое искусство. Снаряд злил многих – «и ментов, и кентов» – и при этом жил, а недруги его не выживали. Значит, Жнец обратился по адресу.

– Кто он? – глядя мимо Жнеца, спросил Нарядов.

– Бомж. Точнее – без определенных занятий.

– Как зовут?

– Ганс.

– Татарин?

– Хуже.

– Незваный гость, что ли?

Криминальная хроника

Управление общественных связей городского отделения полиции сообщает о расследовании уголовного дела в отношении лиц, насильственно удерживавших под арестом гражданку Майю С., возраст – 19 лет, в неустановленном месте в течение времени, которое потерпевшая определяет как «несколько месяцев». При этом потерпевшая не подвергалась сексуальному и физическому насилию, получала пищу и возможность осуществлять физиологические отправления. Задерживающие содержали ее в наземном помещении, имеющем естественное освещение, принуждали к работам в форме обработки почвы в тепличном помещении. По сведениям потерпевшей, вместе с ней в подобной трудовой повинности участвовали несколько десятков людей разного возраста, контактам с которыми задерживавшие активно препятствовали.

В силу сложного психологического состояния потерпевшей она затрудняется составить описание задерживавших ее лиц.

Обстоятельства освобождения Майи С. в интересах следствия не разглашаются.

Игорь Гарпунов – Константин Жнец.

Приглашение на дуэль.

Какое-то время после прочтения предъявленных обвинений Жнец сидел, глядя в край листа, где, конечно читались не буквы, а что-то другое.

– Вопросы есть?

– Нет. Точнее – одни вопросы и есть.

– У меня, представьте, тоже. Вы должны многое мне прояснить, подозреваемый. Сегодня утром вы сказали, что не знакомы с Ивхавом Мнвинду?

– Я думаю, что вы имеете в виду Ивана или Ганса Малайца?

– А что, архитекторы называют друг друга по кличкам?

– Ну, он не архитектор.

– А кто он?

– Ну, пенсионер.

– По отношению к вам – кто? Как вы с ним познакомились?

– Случайно. Он… был отцом моей знакомой.

– Ну, ну, как ее звали?

– Роксана Пиднель.

– И что дальше? Был отцом вашей знакомой, она вас представила ему как своего жениха?

– Нет. Она замужем. Мы были знакомы поверхностно.

– То есть вы встречались время от времени?

– Нет, совершенно не так. Виделись случайно несколько раз.

– Но вы читали, что пишется в заявлении: изнасилование. Все просто: или вы изнасиловали, или это произошло по согласию.

– Нет, этого просто не было. Это неправда.

– Хорошо, а пистолет, из которого был убит Мнвинду? Как он оказался у вас дома?

– Я не могу объяснить. Я только думаю, что если бы… если кто-то убил из этого пистолета, последнее место, куда он мог бы его принести, это свой собственный дом.

– По-разному бывает.

Римма Косуля.

Ночь повышенного травматизма.

Этот день Гарпунов решил начать с посещения бывшей жены убитого. Вызывать в контору было не в его правилах. Да и себя называть по должности Игорь предпочитал в том случае, если собеседник на этом настаивал.

Он недолго постоял у домофона ее подъезда в старом четырехэтажном доме в центре: спросил у первого выходившего из дома – подростка с рюкзаком, в какой квартире живет Р.В. Косуля, на что получил ответ:

– Второй этаж, направо.

Как и рассчитал Гарпунов, Косуля была дома.

Абсолютно чистая, без малейших признаков мебели квартира: ни стульев, ни стола, ковер на полу какой-то блеклой расцветки с мелким рисунком. Хозяйка вышла к дверям в облегающем спортивном костюме, с собранными на затылке длинными светлыми волосами. Игорь отметил ее фигуру с роскошным переходом от талии к бедрам, напоминающем рисунок хулигана в школьной уборной. Шла она по-балетному, носками врозь. В комнате не было штор, яркий осенний свет лился в комнату движением теней и желто-багровыми отсветами.

Игорь потоптался на пороге.

– Проходите, обувь можно не снимать.

Он прошел в комнату, где по углам гостиной размещались два кожаных пуфа.

– Римма Владимировна, я знаю, что вас постигло несчастье. Ваш муж… бывший муж, погиб. Примите мои соболезнования.

– Спасибо. Вы из военкомата?

– Как вы узнали?

– Выправка. Мне звонили, сказали, что ему полагается пособие на погребение. Как инвалиду вооруженных сил. Нужны какие-то документы?

– Нужны.

– У меня нет. Я наняла бюро, они занимаются всем, сегодня к вечеру обещали приготовить бумаги, но я могу им сейчас позвонить.

– Да пока не нужно. Может быть, все-таки в чем-то нужно помочь?

– Нет.

Ей хотелось, чтобы он ушел, она даже воду в ванной или где-то там не выключила.

– У нас много говорят об этом убийстве. Он был ведь безобидным человеком.

– У вас говорят? Интересно.

– А вас не вызывали для дачи показаний?

– Нет.

– А если бы вызвали, что бы вы рассказали?

– А если бы слова становились алмазами…Омара Хаяма читали?

– Хорошо, я спрошу по-другому. Кто все же мог его убить?

– А почему вы этим интересуетесь?

– Ну, знаете, если это несчастный случай, это одно дело, если он в чем-то замешан…Официальные инстанции должны будут как-то иначе к этому относиться.

– Официальные инстанции. Какие официальные?! До него никому не было дела! Вспомнили! Он делал что хотел и плевать хотел на все официальные инстанции.

– Он пил?

– Не в этом дело. Ему не надо было пить, чтобы творить что его душеньке угодно.

– Но не шиковал, как я понимаю. – Он показал на комнату.

– Я про это не знаю. Я не хочу знать.

– А если бы его пенсия была переоформлена на вас?

– Не надо! Мне не надо его пен-си-и. Мы с ним в разводе. И всем этим я занимаюсь… просто из жалости.

– А почему вы разошлись?

– Послушайте, вы много вопросов задаете. Я вынуждена попросить вас уйти.

– Скажите, он бил вас, преследовал?

– Ну, это не-воз-мож-но.

Она вышла в коридор, распахнула перед ним дверь.

– Все-таки кто мог убить вашего бывшего мужа, Римма Владимировна? – спросил Гарпунов, повернувшись к ней в дверях.

– Я могла. И много кто еще.

– Жнец Константин Васильевич, знаете такого?

– Я не знаю никакого… Жнеца.

Игорь достал свое удостоверение. Косуля внимательно его изучила.

– Я не хотел вас как-то обязывать с повестками, вызовами, но… неформального разговора не получилось.

– Почему? Я вам все сказала. Если не вам, то другим. На опознании.

– Вы не говорили, что его могли убить вы. Или много кто еще. Давайте так. Вы мне скажете, кто еще, – и я уйду. Вы правы, на сегодня хватит. Ну, кто?

– Есть на север от города деревня Поталово. Съездите туда.

– Может быть, вы скажете яснее, что в Поталове?

– Я не знаю, что яснее. Вот, может быть, вы узнаете.

Странно – она глядела на него с надеждой. Опустила глаза, добавила:

– Ну, я, вообще, честно говоря… Я ужасно… мало знаю о его жизни. Есть одна женщина, с которой Иван был… жил в последние годы. Ее зовут Жанна.

– А фамилия?

– Я не знаю. Что-то экзотическое. Кавказ, даже Средняя Азия, скорее.

– Может быть, вы знаете, где ее найти?

– Я не знаю, как сейчас, но она занималась подпольной врачебной практикой на рынке. Долгое время ее, правда, там не было. Где-то в другом месте шаманила. А недавно я ее снова там видела. Целитель из цветочного магазина! Может быть, найдете ее там.

Игорь пожал плечами: ясности не прибавилось.

Римма закрыла дверь и села на ковер в позе лотоса. Прикрыла глаза.

Преследовал?

Она сама приходила к нему в последний год. Стучала в дверь пикапа – звонка на этой двери не было.

– Кто там? – Иван подходил изнутри к самой двери.

– Я, я, открой.

– Кто я?

– Ты знаешь.

– Скажи.

– Я, Римма.

– Скажи.

– Косуля.

– Еще раз.

– Косуля.

После этого он открывал дверь, сверкая в полумраке смуглым голым телом, сразу подхватывал ее на руки и вносил в зал с непрозрачными стеклами. Он снимал с нее все, что было ниже пояса – обувь, колготки, трусы. От одежды, которая сверху, она избавлялась сама. Не было запретных мест на ее теле для его губ, для его языка, и от нее он не требовал ответа. Ее раскрытое лоно уже давно искало его возбужденной плоти, а он все предлагал ей свой язык. Язык на стопе, язык между ягодиц, язык на веках. Ни звука в помещении, похожем на аквариум, тусклый свет уличных фонарей через мутные окна, легкий запах цветочного мыла.

Как она ненавидела это жилище, которое, с гордостью сообщал Иван, не значилось ни в одной описи жилых помещений! Как оно окрыляло ее.

Как ненавидела она тот момент вершины страсти, когда Ивхав, впрессовывая ее бедра своими в кафельный банный пол, бил ее по лицу открытой ладонью. Слева и справа. Поочередно, безостановочно.

Как это было ей сладко. И он уставал только от этих ударов, которые уже обжигали ее плечи, грудь, ноги,спину. Он не уставал лишь повторять все более тщательные движения внутрь нее . Как будто бы заполняя все внутри нее, все увеличиваясь и увеличиваясь в размерах. И в этот миг она открывала глаза навстречу его лицу и просила: бей.

А он отвечал движением головы: нет.

Она просила, он отказывал.

И когда она изнемогала от желания, он сдавливал ее горло обеими руками, вырывая из нее единственный звук.

После этого его страсть, наконец, исторгалась.

Это пролетало как одно мгновение. А длилось обычно часами, нередко ночь напролет.

Так было, когда они зачали дочь. Так было весь последний год перед тем, как его убили. Так было всегда, кроме того дня, точнее ночи, когда она выгнала его из дома, почти четыре года назад. Спустя двадцать лет после рождения Роксаны.

Игорь Гарпунов.

Бесплодные усилия любви.

– Сергей Сергеевич, здравствуйте, это я.

– Здравствуй, здравствуй, Игорь Геннадьевич, рад слышать.

– У меня есть одна просьба, связанная с делом, которым

я сейчас занимаюсь. Убит в своей квартире гражданин Мнвинду. Есть заявление родственницы убитого о причастности к убийству гражданина Жнеца, который при жизни угрожал

убитому.

– Граждане-то какие у тебя, с интересными фамилиями. Не по нашей части?

– Сейчас, Сергей Сергеевич, все по вашей части.

– Ну, льстишь. И что там?

– А угрожал этот подозреваемый из боязни, что Мнвинду отомстит ему за изнасилование его дочери. Понятно хотя бы объяснил?

– Понятно. Вроде бы убийство для предотвращения другого убийства. Так?

– Ну, вроде этого.

– Сложно как-то, литературно. А изнасилование-то было?

– Да в том-то и дело. Жена убитого, который вроде обещал мстить за дочь, даже не знает ни о каком изнасиловании. Но сама жертва утверждает, что по этому поводу было даже обращение в полицию.

– Погоди, жертва не может утверждать, его же убили…

– Ну да, да, здесь две жертвы. Дочь, которую изнасиловал Жнец, и ее отец, которого он вроде бы убил. Так вот, отец как будто обращался в полицию.

– Ну так что? Не поверю, что ты не узнал, было ли такое обращение.

– Узнал. Официальный ответ: не поступало таких заявлений.

– Да и я уверен, что все тут ясно: эта баба сочиняет.

– И все-таки хотелось бы уверенности. Вы сами знаете, как у нас оформляют эти заявления. Тем более что убитый, этот Мнвинду, при жизни был такого бродяжнического вида. Его могли серьезно не воспринять. Он странный был, инвалид по голове и так далее.

– Ты хочешь, чтобы мы сделали неформальную проверку?

– Да, у них там внутреннее видеонаблюдение есть. Но если я запрошу, они все сотрут.

– Хорошо, я понял, поработаем, ты мне фото-видео убитого пришли. Какой период нужен?

– Август.

– Как срочно?

– Вчера.

– Так и знал. Ладно. Как вообще жизнь? Как Ритуля?

– Да по-разному.

– Ну, поцелуй ее.

– Спасибо.

К вечеру следующего дня Игорь получил на свою электронную почту файл, содержащий видеозапись, сделанную в тамбуре дежурной части райотдела полиции: Ивхав Мнвинду подходил к окну дежурного, о чем-то с ним говорил, после чего из двери появился милиционер, выведший его на улицу.

Милиционер Григорий Краснов сообщил при вызове в управление полиции, что приходивший был пьян и не сумел сказать ничего членораздельного, хотя на ногах стоял удивительно твердо.

Игорь Гарпунов.

Заправка гончей.

Гарпунов, спортивный по природе, худой, высокий и ширококостный, привык считать, что его организму вполне достаточно кофе с булкой или жареного сыра вместо полноценного обеда.

«Вот, – решил он, устраиваясь за столиком, – в чем можно позавидовать всякому, вне зависимости от его богатства, красоты и здоровья. Ты хочешь горячий кофе и булку с корицей – и получаешь это».

– Кофе со сливками? С сахаром? – спросила его барменша из-за близкой барной стойки.

Хотелось многого и сразу, всю жизнь. Казалось, смысл в этом. Потом разом расхотелось. Казалось, смысл в том, чтобы хотеть. Теперь вот так.

В детстве хотелось побед в поединках, признания, узнавания на улице, восхищения девчонок, особенно одной, одноклассницы Ритки, которая не замечала и т.д. Он следил за тем, когда и кого из парней она одаряла своим вниманием, поджидал после школы, нещадно бил. Умел бить кулаком в лицо с очень раннего возраста, когда остальные мальчишки дракой называли толкание и тычки в клинче. Ему казалось: если разбить нос или губу – соперник теряет привлекательность. Секрет успеха соперника, полагал Игорь, в его смазливости. Так возле Ритки скоро не оказывалось ни одного ухажера.

В девятом классе появился Михаил Пиднель, Роб Рой, как его прозвали по строке в отрывке из Вальтера Скотта, который они читали на уроке английского. Миша знал отрывок наизусть. Вдобавок к тошнотным манерам отличника Роб был балетный танцовщик, бадминтонист и еще много чего «ист», и однажды прошел на спор по перилам между вторым и третьим этажом с закрытыми глазами.

Отбить у Ритки возможность восхищаться Робом не очень получалось – то он в балетной студии, то его на соревнования вызвали. От школы его увозили на большом иностранном автомобиле. Не подойдешь, не то что сцепиться.

В перемену как-то Игорь прижал его на лестнице, шепнул:

– Стой, хорек.

Роб широко улыбнулся и вдруг нырнул под Игореву руку, больно прижав кисть к запястью. Игорь присел от боли.

– Прозвище у тебя красивое! Так тебя и буду звать – Хорек. Хорек-Игорек! – сказал Роб весело и, напоследок усилив нажим на запястье, отпустил руку.

А уже через урок Роб собрал вокруг себя и фотографировал девчонок, которым тут же выдавал цветные фотографии, выползающие из аппарата белыми квадратиками и на глазах проявлявшие изображение, да еще цветное! Ритка тоже смотрела на маленькие квадратики, смеялась. Смотрела на Роба восхищенно. Все девчонки смотрели на него. Ясно, что сама фотокамера – невелико диво.

У Игоря было ощущение полного поражения. Он решил готовиться. Он считал искренне, что первая неудача в личном поединке – от его недостаточной физической силы. Еще задолго до знакомства с банальностью американских экшн-фильмов, где в интеллектуальный или моральный бой можно кидаться только после месяца упражнений в «качалке», Игорь начал заниматься с тяжелоатлетами, а потом и в полуподпольной школе каратэ. Называлась она для прикрытия секцией восточной гимнастики и акробатики, ходили туда люди от младших школьников до седовласых дядек, причем с предварительным конкурсным отбором и личными рекомендациями. Причины такой конспирации состояли не только в притеснениях «брюсолимании», но и в том, что за занятия «сэнсэй», то бишь тренер Андрей Ким, брал плату – 10 рублей в месяц. Все это, конечно, только добавляло невероятной популярности, даже славы, этой замечательной борьбе. А также, конечно, и то, что сэнсэй ездил на иностранной машине марки «талбот», носил фантастически красивые спортивные костюмы и мягкие кожаные кеды непременно белого цвета. Игорь, да и все остальные считали, что название такой обуви – «красовки» – происходило от слов «краса», «красота».

Местные корейцы, одним из которых был их сэнсэй, еще и до моды на каратэ считались в их городе гордыми и отважными, и хотя не задирались сами, держались обособленно. В случае, если обижали кого-то из них, отвечали быстро и дружно, обязательно находя обидчика и наказывая именно его. Притягательность такой сплоченности заставила Игоря следовать всем указаниям Кима с двойным усердием, и через полгода занятий, приправленных чтением жизнеописаний и наставлений шаолиньских монахов, Игорь стал лучшим бойцом школы. Андрей Ким свозил его в начале летних каникул в Узбекистан. Там Игорь побился с несколькими ребятами из опекаемых тамошними Кимами и Ханами школ каратэ, живших гораздо более открыто и сумевших провести нечто вроде открытого чемпионата республики.

И хотя в последней из четырех схваток соперник рассек ему бровь, отшиб ребра, он ощущал в себе растущую уверенность в своих силах. Уверенность в том, что он сможет наказать своего соперника. Неважно, что Пиднель не делал каких-то явных шагов к дружбе-любви с Ритой, важно было, как она смотрела на Пиднеля, Игорь видел. А его не замечала, будто и не существовало таких серьезных изменений в Игоре, которые замечали, например, все пацаны.

В десятом классе восьмого марта всех девочек класса пригласил в детскую школу искусств самый яркий человек класса, да что там класса – школы – Михаил Пиднель, он же Роб Рой. Туда, где он балерунствовал.

Приглашения были оформлены коряво – каждый представлял из себя рисунок, причем ни один не был похож на другой, да еще и краска от них, как заметил Игорь, осталась на пальцах у Ритки. Но девчонки заорали, Ритка даже подпрыгнула.

– Будет отличная музыка, рок-группа, будет балет, будет брейк, а потом потанцуем сами, – великодушно и небрежно объяснял Михаил, – кстати, каждый билет – на двоих, парней можно тоже пригласить.

Поскольку Игорь стоял рядом, ничего другого Рите не оставалось, как, встретившись с ним взглядом, спросить:

– Пойдешь?

Конечно, пошел. Надел новую неудобную рубашку, тесную, жесткую, но другие были или неглажеными, или нестираными – отец сдавал белье в прачечную раз в месяц. Игорь с пятого класса жил с отцом, мама его умерла от скоротечного рака желудка в возрасте чуть старше 30 лет.

Зал школы искусств, куда они с Ритой пришли, держась слегка на расстоянии, – «на расстоянии разговора», как она говорила, – был полон народу. Причем в основном это были школьники, старшеклассники, что, конечно, выдавало мощную, но явно не взрослую организаторскую руку.

И концерт, начавшись без вступления, сразу с затемненной сцены, где заметались, заломались фигуры в светящихся развевающихся платьях, отзывался в зале искренним восхищением подростков и таким же негодованием взрослых, усевшихся в самых первых рядах.

– А где торжественное слово?

– Что это за грохот, я не согласовывала!

И многое подобное то и дело звучало с академического ряда. Но все уже закрутилось неостановимо: за брейкерами выбежали еще более шумные гитаристы и ударник со всеми любимой тогда песней «Нирваны» «Дух подростков».

Зал встал. Какая-то преподавательница с красивыми волосами и красивой фигурой, облаченной в черную юбку и белую блузку, поднялась со своего места, обернулась лицом к залу, взмахнула рукой, а потом прижала палец к губам. Какое там! За ее спиной на край сцены выскочил Михаил Пиднель и задирижировал совсем по-другому, словно подбрасывая ладонями невидимый шар вверх.

– Балдеж! – закричала Ритка Игорю прямо в ухо.

Были там и смешные пародии на президента Горбачева, импровизации на рояле, скрипке, даже виолончели, выступление волосатого поэта с собственными стихами, из которых он запомнил фразу: «Любить вам рано, нам сказали, тогда скажите, жить пора?». Потом снова рокеры, еще танцы наподобие синхронного плавания, только без воды – короче, все, что не имело никакой связи с жизнью Игоря, с жизнью их улицы, города. Какой блеск длинноногих девочек, какие страсти, какая надрывная школьная любовь? Он знал о таком, но всегда знал, что эта яркая жизнь не для него. Для него – продуктовые талоны, «заказы», как их называли, отключения электричества, переполненные утренние автобусы и трамваи по дороге в школу, постоянное ощущение, что зима не кончится никогда.

И чем больше он злился на радостных и красивых артистов, тем больше радовалась Ритка, а уж когда на сцене появилась совершенно ослепительная хрупкая девочка, длинноволосая, смуглая, с баяном в руках, и заиграла «ламбаду», вселенскую песню номер один того года, все вокруг, и Ритка тоже, захлопали в такт в ладоши.

Несколько преподавательниц, по преимуществу в возрасте, закрыв уши руками, поднялись и вышли из зала. Это еще больше разозлило Игоря: получалось, он заодно с этими противозными училками.

А девочка на сцене, не делая перерыва, перекинулась на какую-то другую мелодию, куда более грустную, но тоже ритмичную, и вдруг из кулисы выпрыгнул их Пиднель – босиком, в черных свободных брюках, с голым торсом и накрашенным чем-то белым лицом. Он завертелся на одной ноге, привставая и дотягиваясь рукой до чего-то невидимого. И как будто неожиданно для девчонки с баяном, а уж точно – для всех них, его одноклассников, он взлетал и падал, разбегался, крутился и парил, отвечая своими движениями на каждый поворот мелодии баяна. Он закончил свое выступление сначала упав перед музыкантшей на колено, потом, когда она оторвала руки от клавиш, поднялся и приблизил свое лицо к ее лицу, опустив глаза. А она смотрела на него.

И хотя Игорь испытал чувство неловкости от этого неуклюжего артистизма, зал захлебнулся от восторга. Игорь увидел, что Ритка смотрит на сцену не мигая, сжав руки под подбородком. Он встал и, встречая недовольное сопротивление колен сидящих, полез к выходу. Из коридора он прошел за кулисы, подождал, пока смуглая девочка ушла за женскую перегородку. А потом догнал уходящего Михаила, тронул его за плечо и, когда тот повернул к нему свое забеленное лицо с сияющими в черных тенях глазами, ударил его, целясь в нос. Он превратил все свое тело в ядро, летящее в цель. Как учил Ким. Но в этот же миг Игорь с ужасом почувствовал, что ядро летит в пустоту, увлекая за собой все его набитое мышцами тело, рука проваливается вниз, а лицо натыкается на металлическую ручку двери.

Боль и обида, споря внутри, не давали одному перехлестнуть другое, а еще – Игорь вдруг просто ослеп. А когда свет оживил глаза, увидел, что вокруг много народу и кто-то из незнакомых девчонок протягивает ему руку. Михаила рядом не было.

– Что здесь, что случилось? – за спинами раздался голос какой-то учительницы, и Игорь поднялся и, опустив голову, побежал к гардеробной, на выход.

Дома отец, увидев на лице Игоря что-то страшное, ударил его с правой, по не разбитой части лица, Игорь еще раз от неожиданности пропустил удар, но боли не почувствовал. Сняв с себя только залитую кровью и грязью одежду, он упал в ванну, закрывшись изнутри, – в однокомнатной квартире ванная комната была единственной защитой от папы, назойливого по пьянке, – и лег лицом вверх. Слезы, которые он подавлял по дороге домой, теперь текли по пылающему ранами лицу.

– Кто тебя так, Игорь? – спросил отец, видно понявший, что рана получена не на этом восточном боксе, который он очень не одобрял. Говорил обычно, что это учебля «вооружает агрессора», – а какого – не говорил. Игорь горевал, что и дома не мог пореветь в голос, – и тут кому-то нужно лично убедиться в том, что ты унижен, ты побежден, что жизнь твоя –бесконечные потери. Одна сплошная невезуха.

Ночью боль на лице стала такой, что, когда отец пошел в уборную, Игорь не смог сдержать стон. Он случайно задел своей рукой лицо, и обнаружил, что оно где-то в стороне, не там, где должно быть.

Отец услышал, зажег свет и ахнул.

Из медпомощи отец предпочитал мобилизацию общественности.

Игорь помнил из глубокого детства, что однажды их троих, с живой тогда мамой, остановил в проходной совершенно тщедушный подросток, который попросил закурить у никогда не курившего отца. В ответ на это отец выхватил из кармана судейский свисток и дунул в него во всю дурь. На помощь никто не пришел, но подвыпивший паренек поспешил убраться.

Теперь вместо свистка была нижняя соседка Изольда Семеновна. Отец сбегал за ней, показал рукой на Игоря. Она ойкнула и спросила:

– Где болит, Игореша, покажи.

И еще раз, не дождавшись звука из неоткрывающегося рта Игоря, спросила:

– Что ты «ме» да «ме», покажи, где болит?

Потом переключилась на отца:

– Гена, ты должен рассказать, как это случилось.

Но отец, кривя губы в беззвучном плаче, только махнул рукой.

Поняв, что больше ничего интересного не будет, соседка взялась за телефон.

– Алло, скорая, ребенок в тяжелом состоянии. Да какой возраст, не помню, говорю вам – очень тяжелое состояние.

Отец перевел его на раскладной диван – один из двух, расположенных напротив друг друга . Приезжала скорая, сделали укол, после которого боль немного утихла, Игорь забылся ненадолго, но через некоторое время приехали еще двое в белых халатах, заставили встать, долго крутили его, трогали ушибленные на турнире в Узбекистане ребра, пытались что-то спросить, но челюсть отекла настолько, что рот по-прежнему не открывался. Они еще долго писали, причем отец очень налегал на «восточную секту». Игорь понял, что они ушли, когда погас свет.

***

Утром к ним домой явилась женщина-милиционер, которую для начала папа увел на кухню и о чем-то эмоционально ей рассказывал. Потом они вместе вошли в комнату, где в полузабытьи лежал Игорь.

– В общем, покалечили, – сказал папа.

– Здравствуй, Игорь. Ты помнишь, кто напал на тебя?

Игорь помотал головой. Он подумал: хорошо хоть, что есть совсем не хочется, все равно бы не смог открыть рот.

– У тебя сломано ребро, трещина челюсти, перелом носовой перегородки, ушиб ключицы, – начала читать женщина-капитан.

– Фашисты, – заметался по комнате отец. – Его заманили сектанты, там учат убивать людей, он уносит туда деньги.

– Это правда, Игорь?

Игорь отвернулся к стене.

– Он вам не скажет, мальчишеская солидарность. Я вам скажу, – милиции, его же хотели убить. Тут или большие деньги, или политика. Нас завоевывают изнутри иностранные государства. Это дело для КГБ, вот для кого это дело, понимаете?

Она поняла, потому что они вышли в коридор и долго беседовали, а Игорь мучался оттого, что хотел пить и не мог этого показать.

Его положили в больницу, где, после попытки одноклассников навестить его, он упросил своего врача никого к нему не пускать. Написал просьбу на бумаге, говорить еще не мог – гипс. Но вскоре как раз явился еще один посетитель, представился Сергеем Сергеевичем. Он обращал на себя внимание артистической шевелюрой, – а тогда никто не носил длинные волосы, – открытой улыбкой и красивым низким голосом. Он, в отличие от отца, пришедшего в первый же день с магазинным холодцом, догадался принести красивую коробочку сока с трубочкой, через которую только и смог с удовольствием попить Игорь. Сергей Сергеевич сообщил, что пришел от родительского комитета, спрашивал про обстановку в классе, про то, кто с кем, кто против кого, причем многих называл по имени и фамилии и довольствовался ответом, если Игорь просто кивал головой. Он приходил еще несколько раз, все время угощая Игоря чем-то неведомым, типа сыра из тюбика с крабовым вкусом, удивлял тем, что знал все больше про подробности жизни Гарпунова. Например, про Риту Бринскене, про Пиднеля, про Андрея Кима и его школу, но объяснял все неприятности не со стороны старшего наставника, как отец, а с его, Игоревой, позиции: ничем он не заслужил это невезение, эту боль.

А отец, навещая, расспрашивал про Сергея Сергеевича – но что мог рассказать Игорь с его жестко зафиксированной челюстью?

– Нормаль-но.

– Ты, Игореша, держись его, он мужик с очень большими связями.

Вскоре Сергей Сергеевич спросил Игоря:

– Скажи прямо – тебе досталось от Михаила Пиднеля?

– Да, – кивнул Игорь. Разве это неправда?

– Из-за Риты Бринскене? Не отвечай, я все понимаю. Ладно, скажу честно, я тоже дрался из-за девчонки – и она это в конце концов оценила.

А еще через пару дней Сергей Сергеевич принес листы бумаги с напечатанным на машинке текстом, где Игорь прочитал: «Я, Игорь Геннадьевич Гарпунов, заявляю об избиении меня Пиднелем Михаилом Иосифовичем…»

– Я не… не буду.

– Ты же сам об этом говорил, Игорь.

– Я не буду.

– Ну и хорошо, не надо подписывать. Мне достаточно и того, что ты сказал, чтобы завести на Михаила Пиднеля уголовное дело. А вот как с тобой, Игорь? Пиднель сам сообщил, что это ты напал на него. Как тебе это? И люди видели.

– Нет. Не видели, – прошептал Игорь.

– Вопрос стоит так: или ты успеваешь подписать это заявление, или он пишет свое. И тогда ты можешь оказаться на скамье подсудимых. Хочешь?

Игорь не ответил.

– Вся школа рассказывает, что тебя победил Михаил в честном и открытом поединке. А ведь он спортсмен, кандидат в мастера спорта, да, а ты не знаешь?

– Не победил, – Игорь произнес самую трудную фразу за последние недели.

– Это особенно заметно, – взмахом руки указав на его лицо, откликнулся Сергей Сергеевич.

Игорь заявление подписал.

Это было не самым тяжелым моментом во всей этой истории, хотя Сергей Сергеевич сделал так, что следствие по делу и рассмотрение в суде прошли быстро и без особого отклика в школе. Началось лето, последний звонок, этот случай ушел в тень перед хлопотами экзаменов и поступлений, отъездов и прощаний. Самым неприятным был эпизод в суде, где Игорю пришлось отвечать в присутствии Роба Роя на вопрос: «Действительно обвиняемый избивал вас после того, как вы упали?»

Он ответил: «Да». Отвечая, Игорь слышал слова Сергея Сергеевича: «А разве он не избивает тебя до сих пор?» Он слышал наставления Андрея Кима: «Главная победа – в том бою, которого сумел избежать, так писал Конфуций». Он победил. Угнетало, правда, что Михаил Пиднель, которому дали два года общего режима, во время чтения приговора не выглядел огорченным.

***

Несомненным приобретением тех нелегких дней была дружба с Сергеем Сергеевичем Дугиным, который придавал осмысленность всем кошмарам этого времени.

– Этот судебный процесс, Игорь, всего-навсего наша помощь Богу в его больших хлопотах о справедливости, – говорил он, приходя к Игорю домой, где с удовольствием угощался немудреным чаем с вареньем и баранками. – Ведь если бы Бог сам творил справедливость, он сослужил бы людям дурную службу, они перестали бы совеститься. Зачем совесть, если есть Бог?

Игоря удивляло, что полковник КГБ, организации пусть и ругаемой в те дни, но по-прежнему сильной, говорил о вере как о необходимой части жизни. Но всегда за воздухом духовных тем Сергей Сергеевич нащупывал скелет тем практических.

– Согласись, Игорь, увлекает работа на справедливость,

– Сейчас говорят, что справедливость, за которую боролись 70 лет, была несправедливостью.

– Это вопрос флага. Он всегда веет в разных направлениях. А я говорю о флагштоке – о том, что от поиска справедливости общество не отказывается никогда. При этом общество всегда хорошо оплачивает работу тех, кто держит древко, флагшток. Это я к тому, что аттестат твой вполне позволяет поступить на юридический.

Отец радовался тому, что по возвращении домой с завода он заставал Игоря и Дугина сидящими напротив друг друга в креслах. С ногами, задранными выше головы, читающими попеременно друг другу из учебников по истории. При этом робел Дугина, заискивал перед ним, мог даже на ужин картошки поджарить или лапши сварить, чего прежде с ним не бывало. Сергей Сергеевич держался с отцом холодно, особенно после того, как однажды увидел, как тот ударил Игоря по щеке. Повод ничтожный: Игорь переключил телевизор со съезда народных депутатов, главного аттракциона тех лет, на смешного с налитым кровью взглядом телеэкстрасенса. И пощечина нечувствительная. Но Дугин подошел к отцу вплотную и сказал сквозь зубы.

– Если я, Геннадий Степанович, отвечу за Игоря, не обидитесь?

Геннадий Степанович не сразу понял, о чем речь идет, но часть уважения к Дугину распространилась с тех пор и на Игоря.

Дугин стал инициатором оживления отношений с Ритой. Она поступала в иняз, Дугин, устроивший Игорю репетитора с прекрасной методикой и хорошими связями, на первое занятие позвал и Риту, причем сказал, что приглашает ее от имени Игоря.

Криминальная хроника

На минувшей неделе органам полиции удалось добиться освобождения из заложников насильно удерживаемых под стражей 32 человек, в разное время числившихся в списках пропавших без вести или не разыскиваемых. Все они содержались в одном и том же месте, специально созданном для насильственного принуждения к труду по выращиванию сельхозкультур в открытом и закрытом грунтах. Родственникам предъявления требований от похитителей, насильно удерживавших граждан, о выкупе или иных условиях освобождения не поступало.

Спасибо медикам! Здесь заголовок в виньетку

Жена и дочь Ивхава Мнвинду от всего сердца благодарят главного врача городской больницы А.Ю. Вертера, главного кардиолога Т.П. Сумкину, главного врача лечебно-физкультурного диспансера Т.Ю. Киллеровскую, всех врачей и медицинский персонал городской больницы за помощь в организации похорон нашего мужа и отца.

Римма Косуля и Роксана Мнвинду.

(Газета «Поденник», 19 октября.)

Роксана Пиднель – Игорь Гарпунов.

Бубликация.

Роксана прочитала красиво оформленную чудовищную благодарность на последней, особенно читаемой странице городской газеты «Поденник» после звонка мужа, тоже увидевшего это объявление при посадке в самолет. Ясно, что это было дело рук ее матери – угадывалось и в идее, и в том, как это было исполнено. Как положено, как у всех.

Это было самое плохое, ну, или близкое к этому. Сначала она, пылая от злости, позвонила матери, но ничего сказать было нельзя.

– Мама, зачем ты это сделала?

– Бог с тобой, Оксана, о чем ты?

– Если ты благодарна этим своим медработникам, то зачем меня приплетать?

– Да, конечно, тебе не понять, что такое благодарность! Ты даже на похороны не пришла. Если ты стыдишься своего отца…

Роксана положила трубку. О чем было говорить и что можно поправить? Томящаяся бездействием, как острой пыткой, Роксана узнала по телефону адрес редакции газеты «Поденник», вскочила в машину и доехала до нее, а там зашла в кабинет редактора.

– Здравствуйте. Я хотела бы купить тираж вашей сегодняшней газеты.

Редактор, мужчина с прической а-ля писатель Добролюбов, заблестел глазами.

– А в чем, собственно, дело?

– В том, что там опубликована очень дорогая для меня информация, и я хотела бы разослать ее в другие города, где живут близкие мне люди.

Добролюбов вышел из-за стола, придвинул Роксане стул и любезно прогнулся.

– Присаживайтесь. А что это за информация?

– Это личное. А как с тиражом?

– Сожалею. Мы не распространяем газету сами…

В дирекции сети киосков «Пресса» сообщили, что газета уже развезена по «точкам реализации». Выкупать газету в сотнях мест, понимая при этом, что часть уже ушла пусть по немногим, но подписчикам, в том числе во всякие официальные инстанции, – дело пустое. Оставалась небольшая надежда на то, что сообщение это дойдет до заинтересованных лиц не так быстро, как можно действовать самой. Кто, в сущности, сейчас читает газеты, да еще городские? Значит, нужно действовать быстрее.

Так или иначе, последовавший вскоре телефонный звонок суету Роксаны остановил: уничтожать тираж поздно – кто надо что надо уже узнал.

***

Старший следователь полиции Игорь Гарпунов как раз относился к той ничтожной части населения, которая изучала городскую газету пристрастно, особенно отдел коммерческих объявлений. Там обычно публиковались объявления о работе для репетиторов по английскому. Не очень часто, но объявления случались: дальше оставалось совсем простое – нужно было созвониться с теми, кто ищет, и рассказать им, не теряя достоинства, какой замечательный преподаватель может позаниматься с обучающимся или обучающимися.

Предпочтение отдавалось детям, подросткам, но никак не мужчинам, изучающим язык для того, чтобы вести операции по открытым на Кипре банковским счетам. Женщины, тянущиеся к английскому из карьерных соображений, тоже были особами нежелательными: им нужен был быстрый результат, как правило, поверхностные знания, кроме того, они были болтливы, а это в маленьком городе очень беспокойно. Ему понравилось объявление, где приглашали «обаятельную и опытную учительницу» к мальчику 9 лет для ежедневных по будням занятий углубленным английским языком на дому».

– Алло, здравствуйте. Увидел ваше объявление. С вами нужно об этом говорить? Я директор школы, Четвергов, Василий Павлович. Рекомендую вам отличного преподавателя и очень эффективного репетитора, Маргариту Станиславовну Гарпунову. Нет, не Горбунову, а Гарпунову. От «гарпун», китобои, понимаете? Оксфордский колледж, инъяз, аспирантура. Нет, не пенсионер, что вы, молодая, красивая девушка. Оплата? Ну, ваша цена. Одно условие… Вы должны ей позвонить и пригласить, сказать, что вам порекомендовали. Да, сошлитесь на меня. Именно, Четвергов. Пишете телефон?

И тут Игорь увидел это соболезнование. Точнее, он видел его и раньше, но тут оценил и черный юмор по отношению к родной медицине, и «Косуля», и «Мнвинду», и «дочь» сразу оказались рядом, и он, быстро продиктовав свой домашний телефон и мобильный жены, распрощался с женщиной на том конце провода.

Через короткое время он звонил уже по другому номеру, где ответил приятный голос девушки:

– Слушаю вас.

– Роксана, извините, я не знаю вашего отчества. Роксана, я не ошибся?

– Нет, не ошиблись.

– Меня зовут Игорь, я директор 28 школы, с углубленным изучением английского языка, но звоню вам как глубоко частное лицо.

– Насколько глубоко?

– Объясню, – он импровизировал даже больше, чем когда устраивал непростые дела собственной жены, – я хочу снять квартиру на одной с вами лестничной клетке, а с соседями хотелось бы познакомиться лично. Согласитесь, будет поздно что-то менять, когда я с семьей уже заселюсь с вами по соседству.

На словах «с семьей» он сделал ударение.

– А какая квартира, Игорь, сдается?

– Шестнадцатая. Советую сходить прямо сейчас и убедиться, что ваша соседка сдает квартиру.

– Я не дома.

– Когда и где вам было бы удобно встретиться? Я не займу много времени.

– Я готова вам все рассказать по телефону.

– Поверьте, то, что я хочу узнать, вам будет тоже интересно обсудить.

– А как вы узнали мой номер телефона?

– Это было непросто. Я потратил на это три дня.

Они условились встретиться в баре «Тантра» в 18 часов, на подходе созвониться. Место было никудышное, но дорогое, поэтому затеряться там среди толпы не получилось бы.

Ему не хотелось вызывать дочь пострадавшего для показаний в управление полиции, он в тех стенах откровенно тосковал. Как скучал от процедурных опросов: где был, с кем был. Заинтересовать собой, заставить говорить не по принуждению, вот в чем азарт. И вот теперь он может составить о ней представление в частной обстановке. Если сумеет. А что его интересовало? Почему за местью она обратилась к отцу, а не к мужу, роскошному атлету Мише Пиднелю, у которого, это было известно, имелись покровители и в уголовной среде, причем не из мелких. Не оговаривает ли она Жнеца: архитектор, как бы ни был неприятен Гарпунову, на убийцу не тянул. Если она оговаривает Жнеца – не имеет ли сама причастности к смерти отца?

Планы и намерения изменились сами собой, когда он ее увидел. Во-первых, это, без сомнения, та самая девчонка с баяном со школьной сцены, только расцветшая с возрастом. Да, так бывает: смягчились ее движения, платье и туфли надеты, чтобы радовать себя, а не что-то сообщать другим, наконец, в темных глазах горячечный блеск сменила глубина.

Во-вторых, – и это он понял, когда она подошла ближе, – что жена его одноклассника Миши – та самая девушка из видео, которое милиционеры изъяли в доме Жнеца. И узнать, что она может сказать о своем знакомстве с Жнецом, показалось ему наиболее важным. И то, что он подошел к ней сам прямо у входа, а не стал ждать ее звонка, тоже сразу открывало, что он о ней знал. А вот она о нем – нет. Да, он не Роб Рой, красавец разбойник.

– Вы – Роксана. Здравствуйте, меня зовут Игорь.

Он заметил не без удовольствия, что посетители, которых в «Тантре» и впрямь набралось бы с десяток, наблюдали, как он проводил красавицу к столу у окна. Да и он с удовольствием смотрел, когда она усаживалась напротив.

– Знаете, Роксана, я не стану скрывать: сдача квартиры – это предлог.

– Я поняла.

– Тогда почему пришли?

– Чтобы убедиться.

– В чем?

– Давайте лучше о вашем деле.

– Дело вот в чем. Я хорошо знал вашего отца. Примите мои соболезнования.

Роксана посмотрела на свои пальцы, Игорь, за компанию, тоже. Пальцы, как и стоило ожидать, выглядели красиво. «Носки Пиднелю не стирает, это уж точно», – подумал Игорь, а Роксана сказала:

– И?

– И знаю состояние его дел. Я юрист, консультировал его по оформлению имущества. В частности, его землевладение в Поталове я мог бы помочь вам быстро оформить в наследство.

– Наследство?

Роксана оглянулась, нашла взглядом официанта, кивнула ему.

– Ах да, извините, – заторопился Игорь, – что вы хотели бы выпить? Есть здесь, пожалуй, не стоит.

– Вода Перье без газа с лимоном, – обратилась к официанту Роксана.

– Кофе, среднюю чашку, – добавил Игорь.

– Этот дом, огромный дом, – Игорь импровизировал на крохотном участке тех сведений, что сказала ему мать Роксаны, – вы, конечно, знаете, что его… Его проектировал наш лучший архитектор – Константин Жнец… Знаете его?

– Не знаю.

– А он говорил, что согласовывал с вами проект. Он не согласовывал с вами проект?

– С какой стати? Я вообще не знаю ни про какой проект.

– А почему? Это ваше наследство, – Игорь заметил, что единственное слово, на которое отреагировала Пиднель, было «наследство», – это большие деньги. Жнец сказал, что вы, простите, просто придирались к проекту. Что вы бывали у него по нескольку раз в день.

– Это вы про кого еще раз? Швец?

– Жнец.

– Это смешно. Мой отец был нищим. Понимаете? Совсем. Кроме того, он был не в себе. Он был сумасшедшим. Какой дом? Какая земля?

– Да я видел эти документы! Я сам их оформлял. Вы можете поехать и посмотреть на дом. Скажите, если я займусь оформлением наследства, я могу рассчитывать на хороший гонорар? Тем более, сами видите – эту приятную новость вам принес именно я!

Она задумалась. Случай с этим объявлением в газете отчетливо показал: если наследование пойдет своим ходом, оно может коснуться матери, она все воспримет с излишними эмоциями. Как, все знали, а я не знала?! Претендовать ни на что не будет, конечно, но и у нее, и у всех появятся вопросы: на какие деньги бомж Ганс, он же Ванька Малаец, он же Ивхав Мнвинду, купил землю и дом? Игорь уловил, что тревога скользнула по ее лицу. Он попал в точку.

– Чтобы вы не сомневались, предлагаю посмотреть дом, – широко улыбнувшись, он развел ладони.

– Я видела проект, этого достаточно.

– Ну во-о-от, наконец. Вы все знаете! Знаете про Поталово, знаете про наследство, знаете Жнеца.

– Допустим. Вы знаете, как можно все это устроить?

– Предположительно.

– Я обещаю вас отблагодарить. Скажем, десять процентов от рыночной стоимости?

– Согласен.

– Согласны? И можете сделать так, чтобы все оформление прошло законно, но по-тихому?

– Конечно.

Официант принес воду и кофе, и они оба, сделав по маленькому глотку, решили, что допивать не стоит. Она внимательно посмотрела на него, фокусируясь то на одном зрачке, то на другом.

– Тогда вы, молодой человек, чего-то недоговариваете. Вы мент или что-то по этой части. Да-да, не отвечайте, я сейчас все про вас скажу. У вас нет оснований вызвать меня официально, но вы подозреваете меня в убийстве. Так?

– Почему же нет оснований? А ваше заявление об изнасиловании?

– Ну, там же я потерпевшая – так, кажется. Хотя потерпевший, подозреваемый – это все так мгновенно и относительно. Давайте выкладывайте, что вам от меня нужно. И для начала – кто вы есть.

Когда Игорь положил перед Роксаной свое удостоверение – наперекор инструкциям, запрещающим выпускать его из рук, – он заметил, что Роксана сразу успокоилась. Она боялась чего-то более серьезного. Чего?

– Мы знакомы с вашим мужем, Мишей, – начал очередной подход к Роксане Гарпунов, – мы учились с ним какое-то время в школе. Потом – я внимательно следил за ним в трудный период его жизни, когда он… когда он вышел на свободу. Да, и еще я помнил, что вы дружили с ним со школьных лет. С другой стороны, я хорошо знаком с Константином Жнецом, которого и вы хорошо знаете. И вот я спросил себя: по-дружески ли я поступаю, не рассказывая Михаилу про вас и Жнеца?

– А что вы можете рассказать Михаилу про Жнеца? Что он подлец и преступник? Скажите вы ему это на здоровье.

– А вы-то почему не сказали?

– А нечего было сказать! То, что произошло со мной и Жнецом, – несчастный случай. Понимаете?

– То есть Михаил не знает про то, что вы и Жнец были… как это сказать… любовниками?

Здесь она посмотрела на него с той способностью смотреть чуть дальше, чем глаза собеседника, словно разглядывала что-то за лицом. И тем не менее, она была сконфужена.

– А при чем здесь Михаил? При чем здесь убийство моего отца? У вас что-то не сходится, и я должна вам все разом объяснить? Нечего объяснять, понятно?

Игорь понял, что узнать большее не получится. И отыграл назад. Он наклонился к ней и спросил почти шепотом:

– А если у меня есть личный интерес?

– Вы хотели шантажировать меня? Чума! Теперь я спрошу: а что вы хотели получить от своего шантажа?

– Что можно получить от красивой женщины?

– Я так и думала. Где Вы и где я ? Вы думали, что что-то может быть? У вас не получилось.

– Смотрите, что получилось у меня, – Игорь начал медленно, стараясь не показывать, что ее слова его задели. – С одной стороны – ваше нежелание говорить правду, – он поднял правую руку ладонью вверх. – Здесь и то, что вы не признались про отцовский дом, который наследуете, здесь и ваш отказ признаться в том, что вы были тесно знакомы со Жнецом, – с каждым предложением он приближал ладонь к столу. – А здесь, – он указал на левую руку, – ваше заявление об изнасиловании, кстати, сделанное значительно позже факта деяния, что затрудняет сам факт его установления и…

– И? – она напряженно всмотрелась в его глаза.

– А чего вы ждете? – спросил он у нее резко, ожидая, что она скажет и про улику – найденный у Жнеца «макаров».

– Я думаю, есть, наверное, еще что-то, что позволило посадить Жнеца в тюрьму.

Игорь кивнул на свои ладони:

– Ложь пока перевешивает, гражданка Пиднель. И знаете Вы про причины убийства вашего отца куда больше, чем говорите.

Роксана встала из-за стола и резко задвинула стул.

– Разве? Тогда почему вы не посадите меня рядом со Жнецом? А? Или не допросите меня с пристрастием? Вы бы, наверное, с удовольствием применили болевое воздействие. Вы только об этом и мечтаете.

Роксана выставила ногу вперед, словно обозначив наступление, и, понизив голос, размеренно произнесла:

– Вы… Следователь, старший лейтенант! Ты думаешь, я тебя не помню?! Ты тот самый гаденыш, который посадил Мишу. Он, оказывается, внимательно следил! Кто бы сомневался. Только не получается у тебя со мной. И не получится. А Жнец сидит у вас по делу. И будет сидеть.

Она резко развернулась и быстро скрылась в дверях.

Досадуя о том, как неудачно для него, да и для дела, сложился этот разговор, Игорь все же решил, что надо поторопить экспертизу с разбором тетрадок Мнвинду: вполне может быть, тут замешан имущественный вопрос.

«А она, конечно, сука конченая, – вспомнил Игорь злой выговор Роксаны, – держаться бы тебе от нее подальше, Миша! Надо было ему вляпаться с такой бабой. И ведь наверняка думает, что его баянистка – сама чистота». Игорь выглянул в окно на тротуарную парковку и увидел, как Роксана села за руль розового купе с открытым верхом и резко тронула машину с места, подняв пыль.

Игорь Гарпунов.

Демонстрация на улице особняков.

В заявлении потерпевшей указывалось, что Жнец изнасиловал ее именно в этом доме, на улице Парк Лес (бывшая Факельная), где стояли вновь отстроенные скромные, но добротные дома. Однотипные невысокие заборы, отчетливая нумерация указывали на то, что хозяева не стремились скрывать свою «прайвеси». В довольно ранний час, когда Гарпунов подъехал к 16 дому, у его ворот стоял только один автомобиль – старый «гольф» ярко-голубого цвета.

Гарпунов, обойдя дом со всех сторон, понял, что писавшая заявление, конечно, бывала в нем.

Он оглядывал газон, где происходила «первоначальная попытка овладения мной», – трудно представить, что кто-то, даже пьяный и сжираемый страстью, даже глубокой ночью, но при ясном фонаре станет «овладевать» сопротивляющейся женщиной прямо здесь.

Когда он садился в машину, со стороны дома, утирая лицо полотенцем, появился тщедушный седой человек, одетый в тренировочный костюм, прошел мимо него к старенькому голубому «фольксвагену» и открыл крышку багажника.

Гарпунов прикрыл дверь машины и подошел к человеку, к тому времени разжегшему в багажнике спиртовку и греющему на ней кофейник.

– Здравствуйте.

– Здравствуйте, – пожилой не выказывал беспокойства.

– Я знаю, что дом этотопечатан, а вы как-то расхаживаете.

– Я в дом не заходил, – заметил мужчина, доставая из тряпичного мешка хлеб и сыр, – там, сзади, есть кран для поливок и на пожарный случай, я там воду беру. А также туалет для приходящих рабочих.

– А вообще вы что здесь делаете?

– Живу здесь. А вы, наверное, из полиции?

– В точку!

– Ну-ну.

– Нет, мне интересно, где живете?

– В машине, у ворот господина архитектора.

– Ничего не понимаю.

– А ваши одно время интересовались. Полиция. Приезжали, пытались выкурить. Господину Жнецу не нравилось видеть меня каждый день. А ничего не сдела-а-аешь, приходится. Все по закону. Стоянка разрешена. Хотели знак поставить. А я в переулке ставить буду. Да и им самим невыгодно: тут, бывает, мно-о-ого важных машин останавливается. К нему же приезжают.

– А почему бы вам дома не жить, к примеру?

– Нет у меня его. Милостью господина архитектора. Жнеца.

– Что ж, он вас, как лиса зайца, выгнал?

– Нет, все сейчас сложнее и проще. – Мужчина со сноровкой сварил кофе, намазал хлеб маслом слоем, подразумевающим большое здоровье, откусил край булки. – Он председатель экспертного совета по историко-архитектурному наследию в нашей мэрии. Знаете, что это такое?

– Нет, понятия не имею.

– Вот они выносят заключение: дом, подлежащий сносу, имеет какую-нибудь историческую ценность или какую-нибудь другую – или нет. Я жил в доме на улице Караваевской, туда, ближе к лугам. И там начали строить поселок особняков вроде этого. Как будто каким-то калечным военнослужащим, не знаю. Мой дом – под снос, там еще, конечно, подпало восемь других. Ну, частный сектор.

– Так что, квартиры не дали или там в очередь не поставили?

– А на кой мне квартира? Мне ее не надо. В этом доме, я точно знаю, жил еще мой прадед, была у него первая конфекционная лавка в городе. И он в этом доме рожден был, его матушка, то есть моя прапрабабка, тоже, написано, там родилась. Знаете, что такое конфекция?

– Кондитерское что-то, наверное.

– Конфекция – это кружева, манжеты, платья, юбки. Кондитерское! Пожалуй!

– И теперь вы претендуете на дом господина Жнеца?

– Плевать я хотел на его дом. Мне мой нужен был, который единственный.

– Так снесли его?

– Снесли.

Губы старика-спортсмена задрожали.

– Так ведь ничего уже не сделаешь, отец.

– Вот я ему это и напоминаю: ничего не сделаешь, все непоправимо.

Он отряхнул крошки с руки, захлопнул багажник и сел в машину на водительское сиденье. Игорь понял, что разговор закончен, и тоже пошел к своей машине. И тут, уже почти устроившись на сиденье, он все-таки поднялся и вернулся к голубому «гольфу».

Не глядя на него, хозяин машины опустил стекло.

– Извините, вас как величают.

– Семиверстов, Кузьма Егорыч.

– Кузьма Егорыч, а здесь вы машину «пежо» розовую не видели? С откидным верхом такая. У дома господина архитектора?

– Видел.

– А когда, можете вспомнить?

– Разве же вспомнишь?

– Ну хотя бы приблизительно.

Семиверстов задумался.

– Видите, первый раз мне самому негде было встать – много машин тут стояло, и на обочине, и на парковке. Что-то праздновали. Ну да, День Победы. А потом я не знаю.

– То есть не один раз?

– Ха, да каждый день. Я тут больше года кукую. Так раньше каждый вечер она здесь была.

– Она? Женщина приезжала?

– Да. Иногда они вместе. Иногда он на своей – у него неприметная машинка, «королка», а у дамы его – яркая. Запомнишь.

– А вот как вы решили, что она его дамой была, эта женщина?

– Я не знаю. Это сразу видно. Я не претендую, конечно. Да мне и неинтересно. Но тут приглядываешься ко всему. Тоскливо сидеть!

– А если я вам ее фотографию привезу, вы сможете ее узнать?

– Попробую.

– Ну, тогда до завтра. Буквально до завтра.

– Погодите. Теперь я спрошу. А что за интерес к Жнецу? Сосед его справа – я слышал, сказал кому-то, что Жнеца посадили.

– Он просто задержан до выяснения некоторых вещей. Пока рано радоваться.

– А я и не радуюсь, – Кузьма Егорыч высунул голову за стекло, – его посадили, а я что? Мое горе ему – до кучи – будет прощено? А почему? То, что он мне причинил, гораздо хуже любых взяток. Ведь за взятки его посадили?

– Я же сказал – до выяснения обстоятельств.

– Вот выясняйте их так, чтобы он на свободу вышел. Он здесь должен быть, здесь гореть на медленном огне. Как я горю.

И уже совсем шепотом добавил:

– Помогите, если сможете.

– Хорошо, Кузьма Егорович.

Игорь дошел до своей машины, стараясь не оглядываться на старика.

Объявления и справки

Вниманию владельцев подвалов!

В связи с критической ситуацией с количеством грызунов в обслуживаемых многоквартирных домах муниципальное предприятие «Мегаполюс» просит в период с 1 по 30 октября обеспечить доступ работников службы дератизации (уничтожения крыс и мышей) в подвалы собственников и арендаторов жилья, обслуживаемых ДЭЗ указанного предприятия.

(Газета «Улицы и кварталы», 28 сентября.)

Приглашаем мужчин в возрасте старше 30 лет для участия в танцевальных вечерах «В ритме ретро» в ДК им. Дзержинского и ДК «Медик» ежедневно в 14, 16, 18 часов.

Активные участники вечеров получат ценные призы от Центра строительных материалов «Суперстрой».

Администрация клуба «Одинокие красавицы».

(Газета «Ежедневник», 3 октября.)

Рита Бринскене.

Где-то в Англии на улице Орджоникидзе.

Итак, английский. Можно от жизни укрыться в алкоголизме, можно спрятаться на Гоа, можно нырнуть в депрессию и вынырнуть в Альцгеймере. Это все вопрос внешних возможностей. Рита Бринскене спряталась в английском. Бывают однолюбы, бывают однолюбки. Рита безраздельно отдавалась Англии, всему, что хоть как-то было с ней связано, от имен и символов истории типа какого-нибудь Генриха номером 8 до подробностей жизни манекенщицы Твигги. Конечно, английскому языку, который знала в школе наверняка лучше всех, в том числе и Пиднеля, Роба Роя. Стихи он читал бойко, но, как говорила Рита, «воспроизводил по звуку», с какой-то записи, наверное, магнитофонной. Она больше ценила умственное проникновение.

– Как перевести «Strumming my pain with his fingers

Singing my life with his words»? – однажды спросила она у Игоря, оказавшегося рядом с ней за партой на уроке английского. Народу было мало, класс на иностранный язык делился надвое, да еще стоял декабрь, многие болели, учительница усадила их вместе, «покучнее».

– Ну… «Ощути мою боль своими пальцами, спой мою жизнь с твоими словами», – покраснев от усердия, ответил Гарпунов.

– Ужасно, да? Это стихи Норманна Джимбела, поет Роберта Флэк.

– Да слышал я ее.

– Ну да? Тогда переведи к завтрашнему дню всю песню. Сможешь?

– Но слов у меня нет .

– Спиши слова? – она засмеялась. – У меня тоже нет. А ты послушай и переведи! Я тоже. Договорились?

Попробуй не договорись. Игорь сводил отца с ума бесконечными повторами одной и той же песни, остановками магнитофона, щелканьем клавиш, но допытывался от популярной песни нового для себя смысла. Она начинала звучать по-новому! Это же про него, про нее. Это же он, этот самый, про кого «я слышала про твою хорошую песню, я слышала, что и ты хорош».

– А можно сказать: «Я любила тебя, не увидев тебя?», – спросил он на следующее утро, когда они встретились у дверей института, куда ходили к репетитору.

– Ты про Роберту Флэк? – она прислушалась к чему-то внутри себя и просияла.

– Конечно!

– А у тебя что получилось?

– Я пришла послушать на минутку, и слушаю всю мою жизнь.

– Красиво.

– И все равно – на английском лучше! Понимаешь, больше воздуха для… мечты.

Он понимал. Они оба были детьми неволи, впервые за пределами школьного расписания оказавшимися на свободе.

Ритины папа и мама – церковный староста католического прихода и набожная домохозяйка – едва ли одобрили бы какое-то иное увлечение старшей дочери, кроме изучения библии. В первое свое посещение маленькой квартирки семьи Бринскусов в старом двухэтажном доме на окраинной улице Орджоникидзе Игорь удивился, что в квартире нет телевизора, холодильника, мебели типа распространенной тогда «стенки». На подоконнике стоял радиоприемник «Исеть» с обтянутым желтой тканью выпяченным пузом. Антенна к нему присоединялась мощная.

– «Голоса» слушаете?

– Папа. А я – «Радио Люксембург».

Книг повсюду было много, в том числе старинных, церковных, напечатанных на латыни, на литовском, изданных в дальних далях: Лондоне, Сан-Франциско, Аделаиде. Книги располагались в фанерных ящиках, поставленных друг на друга, подтонированных морилкой, с проступающей надписью «Огнеопасно».

Для Игоря было удивительно, что младшие брат и сестра Риты – Каспар и Агата – были заняты какими-то работами, вроде не имеющими отношения к собственному хозяйству. Каспар, который ходил в шестой класс, одетый обычно в клетчатую рубашку и черный галстук-«селедку», под окном во дворе строгал и пилил – как потом оказалось, изготавливал маленькие скамейки, которых в квартирном туалете и так была целая стопа. Младшая сестра, ей не было и десяти, строчила на металлургически исполненной швейной машине «Зингер» кружевные салфетки, – все в квартире, в том числе и папиросные ящики с книгами, было застлано ими.

На салфетки были поставлены и тарелки с обедом – супом из грибов и картошки, приправленным чем-то вроде сметаны. Когда Рита, разогрев большую кастрюлю, позвала брата и сестру и Игоря за стол, дети смотрели на Игоря настороженно до тех пор, пока Рита не сложила перед лицом ладони и сказала:

– Поблагодарим Господа за ниспосланную нам пищу.

И Каспар и Агата тоже молитвенно сложили ладони и прикрыли глаза, напоследок с тревогой посмотрев на Игоря. Он – как оказалось, кстати, – еще не начал есть, только ложку взял в руку. Молитва перед едой была неожиданностью, он видел на плечиках пионерский галстук Каспара, комсомольский значок на платье Риты, наконец, слышал голоса мальчишек, играющих за окном в футбол и отчаянно матерящихся. И он тоже сложил перед лицом ладони. Дети оценили это и с радостью принялись за суп. Суп был очень вкусным.

– Сметана какая-то необычная, – заметил Игорь.

– Это не сметана, – улыбнулась Рита, – взбитые сливки. Нам приносят молоко от своей коровы. Одна знакомая.

– Прихожанка нашей церкви, – с гордостью добавила Агата.

– Да-да, – кивнула ей Рита. – Только когда старшие говорят, вмешиваться не надо.

– Извини, – Агата опустила глаза и покраснела.

«Да, непросто живется этим деткам в нашей бешеной школе», – подумал тогда Игорь. Оказалось, что непросто им живется и дома. Однажды показав детям, как играют в «угадай – не поверю», Игорь стал любимцем младших Бринскусов: они не знали никаких дворовых игр, всяких там «штендеров», «камень-ножницы-бумага», «жмурок» – мама и папа не поощряли ничего, кроме работы на церковь.

Игорь, научивший их нехитрым правилам, пожинал плоды первооткрывателя, а еще больше – вместе с Ритой составлял недостающую компанию Агате и Каспару, ведь для любой игры нужны были хотя бы четверо.

Посещения и игры на свежем воздухе, на собачьей площадке, как попросту именовали большой сквер рядом с ритиным домом, кончились однажды. Рита, уже позволявшая Игорю обнимать себя, касаться губами ее губ, держать свою руку в его руке, однажды показала ему старинную толстую книгу, которую достала, поднявшись на стул, с книжного ящика под самым потолком.

Это была библия, но какая! Полная картинок-вклеек с часто встречающимся изображением обнаженных мужчин и женщин в самых разных фазах движения, полных страстей.

– Это Гюстав Доре, – сказала Рита, открывая книгу и при этом покраснев. – Смешно, Игорь, но мне в детстве казалось, что это неприличные картинки.

– А вот это кто? – спросил Игорь, указывая на иллюстрацию с заголяющейся дамой, готовящейся к купанию, за которой наблюдали какие-то бородатые дяди в кафтанах.

– Это Сусанна. А это – старцы, – объяснила Рита.

– А чего они делают?

– Смотрят.

– Почему?

– Потому что нравится. Потому что они мужчины, а она девушка. Да ну тебя, – Рита захлопнула книгу и полезла на стул, прятать ее. Игорь подошел к ней и, поддерживая на шатком стуле, обнял за ноги. Рита не сопротивлялась, как будто даже дольше, чем было нужно, задержавшись наверху.

В этот момент открылась дверь, и в комнату вошел мужчина, высокий, как успел заметить Игорь, сухопарый, с прической «бобриком» и бакенбардами, одетый в желтую клетчатую куртку с белым шарфом поверх нее.

– Папа! – с испугом вскрикнула Рита, отпрянув от рук Игоря и в то же время ступив на пол со стула. Папа шагнул ей навстречу и без слов залепил пощечину. Рита даже не вздрогнула в ответ. А Игорь, непроизвольно дернувшийся к Ритиному папе, сказал:

– Да что вы делаете, она же девушка! Мы же за книгами… Она же…

На что папа вышел в коридор, видный через комнату, и, распахнув входную дверь, сказал:

– Вон, паршивец! Чтобы я тебя около моей дочери не видел.

Игорь посмотрел на Риту, она, краснея одной щекой, еле заметно кивнула. Игорь долго шнуровал ботинки, будто ждал какого-то другого сигнала от Риты.

– Тебе шесть часов читать псалмы, паршивка. Где другие паршивцы? – папа говорил на хорошем русском, если не считать какого-то странного «ш», будто бы среднего между «ш» и «ф», что смягчало его грозный тон.

– Они во дворе.

– Позови их. Нечего им делать в этом паршивом месте! – Отец явно был настроен к внешним объектам с критичных позиций.

– Я могу позвать, – предложил Игорь.

– Ты еще здесь? Убирайся!

Игорь увидел, что он зол по-настоящему – даже выставил вперед сжатые кулаки.

Выйдя из подъезда, Игорь подзывающее махнул рукой Каспару и Агате, которые в стороне от основной группы детей, метавшихся вокруг ободранной деревянной горки, обрабатывали шкуркой все те же деревянные скамеечки. Они быстро подбежали к подъезду.

– Вас папа зовет.

Оба втянули головы в плечи и быстро засеменили к дверям в квартиру. Агата обернулась и шепнула Игорю:

– Приходи на собачью площадку, ладно?

Игорь кивнул.

– Завтра приходи, – прошептала Агата, но Каспар дернул ее за руку, и они скрылись за дверью.

Риты не было у их английского репетитора – Нины Львовны – ни на следующий день, ни через два дня, на следующем занятии. Нина Львовна забеспокоилась:

– Сходи к Рите, Игорь, узнай, в чем там дело. Она, конечно, и так знает этот Perfect Voice как «Отче наш», но что-то мне за нее неспокойно.

«Знала бы она, что в точку попала, – с тоской подумал Игорь. – Мало человеку каких-то жизненных несвобод, например бедности, так надо придумать себе еще и кабалу небесную».

– Сходишь?

Он и так ходил каждый день, но на собачьей площадке никто из детей Бринскусов не появлялся.

Игорь мотался по скверу и утром и вечером, загребая ногами палые листья скверных тополей – хотя стоял июль, деревья росли здесь больные, сбрасывали листву рано. Оказалось вдруг, что жизнь его за какой-то месяц организовалась вокруг Риты и без нее ощущалась как пустая.

Он не выдержал и позвонил Сергею Сергеевичу.

– Сергей Сергеевич, мне ваша помощь нужна.

– Я зайду вечерком, в полшестого давай.

И снова этот неприметный, сутулый, как будто даже нездоровый человек продемонстрировал свое скрытое могущество.

Он выслушал Игоря, не поднимая на него глаз, проверяя горячую интонацию на слух.

– Вот вера, Игорь, обычная человеческая вера. Вроде бы сильная штука. Но она же и слабость, понимаешь? Излишняя сила – всегда слабость. Уверен, что этот Ритин папаша человек неплохой, уж во всяком случае в СС не служил, потому что семья сюда была сослана еще в сороковом. Но перебирает с верой.

Папа, прислуживавший Сергею Сергеевичу за чаем с подобострастием ординарца, наклонился к гостю, ища его глаза.

– Нерусский?

– Литовец, – протянул Сергей Сергеевич. – Ну что ж, литовцы тоже наши люди. Пока во всяком случае.

Уже на следующий день, выходя из подъезда, Игорь увидел фигуру Ритиного папы, метнувшегося ему навстречу. В руках он держал кепку, желтую, клетчатую, в тон куртке, в которой его видел Игорь при первой встрече. Он широко улыбался.

– Игорь, вы не обижайтесь на меня. Приходите к нам. Маргарита заждалась. Да и я с Бирутой буду рад. Бируте – это моя жена, мама Маргариты. Меня Стас зовут, – он торопливо оглянулся. Игорь увидел – на тротуаре у дворового газона стоят «жигули» того замечательно неопределенного цвета, который производитель именовал «белая ночь» или «крем-брюле», то есть цветом, которого в материальном мире не существует. Из машины за ними внимательно наблюдали. Стас протянул руку, быстро промокнув ее кепкой.

– Будем знакомы, Игорь.

Игорь пожал большую влажную руку. Стас снова оглянулся на машину.

– Сегодня приходите обязательно, Маргарита с матерью приготовили шарлотку. Придете? А может, прямо сейчас поедем?

Игорь, направлявшийся снова помаячить на собачьей площадке, все-таки испытал неловкость от того, что его тайное намерение было предложено реализовать так стремительно и с посторонней помощью.

Увидев, что на лице Стаса тает улыбка, Игорь согласился. В машине их поджидали двое: один, пожилой, с длинными седыми волосами и загорелым лицом, сидевший на заднем сиденье, и второй, рыжий, розовощекий, пухлый, – за рулем. Они негромко поздоровались, и старый сказал Игорю:

– Садитесь вперед, молодой человек.

И потом – Стасу:

– Stasis, кur?¹

– Namo.²

– Pirmun!³

В этот день Игорь познакомился с тихой и приветливой, выглядевшей старше своего мужа Бирутой. Хотя сейчас ясно, что никого из Ритиных родителей он так и не узнал за годы знакомства, а позднее и родства.

Стас и Бирута суетливо рассадили детей и Игоря за стол, накрытый белой скатертью, осветлившей всю комнату. И, кивнув на прощание, ушли из квартиры. Каспар и Агата, не таясь, запрыгали на своих местах. Рита смотрела на родителей опасливо, но тоже – было заметно – радовалась тому, что Игорь рядом. От этого он таял, как соты на солнце.

Пышному, благоухающему корицей яблочному пирогу были рады только Каспар и Агата, они ели быстро и большими кусками. Они, казалось, торопились справиться со сладостью, чтобы оставить сестру и ее гостя наедине.

Когда младшие, подталкивая друг друга, вывалились на улицу, молчание стало звучащим. Рита не выдержала его первой. Встала, подошла к радиоприемнику, включила его. Эта мелодия играла тогда повсюду – тема из «Грязных танцев».

– Давай потанцуем?

– Я, Рит, не умею.

– Давай-давай, попробуем, – она потянула его за руку. – Ты знаешь, что все великие танцовщики были сначала плохими танцовщиками.

Она крутнулась, подняв его руку своей, и тесно прижалась к его груди спиной. Опустила его руку на свою грудь.

Ему показалось, что отец Риты, Стасис, получив задание или грозный приказ от какого-то могущественного хозяина, приказал дочери быть нежным с Игорем. Приказ от Бога? Приказ на нежность?

Рита чуть раскачивала бедрами, она приглашала его прижатое тело к какому-то движению.

Это было похоже на Пиднеля – Роба Роя и его ослепительную партнершу.

Это было невыносимо. Потому что он не хотел чужого танца.

«She's the sun, she's the rain,

She's the master of the game»⁴, – вспомнились любимые стихи Риты.

Игорь освободился от руки Риты, прижимавшей его горячую ладонь к своей груди. Он отпрянул от ее спины, попятился, сел на стул.

И вот, когда все препятствия на пути их близости были посторонним образом устранены, оказалось, что они были не главными, эти препятствия. Он не мог не приходить, она не могла не ждать его, не радоваться ему, но какая-то безоглядность, существовавшая в их тяге друг к другу, пропала. Она, может быть, ждала решительности от него, он, наверное, большей открытости от нее.

Он попробовал сломать эту невидимую стену, когда уже закончились и занятия с репетитором, и их вступительные в университет, и первые месяцы учебы на запланированных факультетах – юридическом, филологическом, когда нештатным выходным днем 7 ноября они сидели у Риты дома.

Слушали музыку. Западные радио, вещавшие на СССР, традиционно заполняли дни советских праздников подобранными со вкусом музыкальными программами, «делали перфектно», как говорил Стасис. Что там играло тогда? «Forever young» Alphaville, «You came» Кim Wilde, «Who*s that girl» Madonna.

Помнится, надо же!

Игорь и Рита сидели на полу, устроив сиденье из кроватных подушек в расшитых крестом наволочках, низкое солнце ноября уложило на половицы яркие пятна с перекрестьями окон, в комнате было тепло, пахло недавно сваренным кофе, голоса Каспара и Агаты по временам слышались во дворе, родители до позднего вечера ушли в церковь.

Они только что наелись вкусных котлет, досыта, сколько хочешь – не такое уж частое удовольствие. Не в честь октябрьской революции, а в честь того, что накануне Стасис и Бирута принесли целый мешок парной свинины – Ритин отец был, да и остается большим мастером по забою свиней. Теперь допивали кофе, Игорь потянулся через Риту к ближней коробке-тумбочке, чтобы поставить чашку. Он случайно коснулся тыльной стороной ладони ее груди, тут же ощутил дух летнего тепла от ее близких волос и развернул ладонь, погладил грудь, прижался к ее губам своими.

Рита поспешно поднялась с пола.

– Бог с тобой, Игорь, напугал.

Она подошла к приемнику, сделала музыку громче.

– Бог со мной. А с тобой тоже?

Она промолчала, вглядываясь в зеленый глазок старомодного приемника.

– А когда он с тобой?

– Когда бывает кого-то жалко. Или когда стыдно за что-то, например, когда соврешь от страха. И это тебя мучает.

– Тогда он не со мной, Рита.

– С тобой. У тебя бывает так, что ты встречаешь что-то и тебе кажется, что это ты придумал?

– Например что?

– Ну, какие-то слова, не знаю, картины, музыку.

– Не знаю. Я только в одном случае думаю о Боге, Рит. Когда слышу музыку. Ты говоришь – стыдно… Бог – это не боль, это не наказание. Это что-то совсем другое. Мне кажется, это музыка. Ну, не всякая, конечно, не эта, из телевизора. Бог разговаривает через музыку с самого начала, с самых первых людей! Она растворена в воздухе, ее каждый может услышать, а слышит один. Один из тысячи, из тысяч! Бах ее слышит. Нет, ты подумай! Все все строят из жизни, из плоти. Строитель, он строит из камня, дерева, писатель, даже если абсолютно все придумал, он все равно строит из чего-то, что видел, что слышал или чувствовал. То же и совесть, Ритка, – это тоже только страх наказания. Тюрьмой, болью… И остается только… Ты подумай, ведь мелодия – она приходит какому-то человеку ниоткуда, избранному человеку. Кто-то или что-то позволили ему услышать.И вот этот кто-то и есть бог. В этом качестве его существование никто не оспорит.

Игорь встал с пола, и Рита повернулась к нему.

– А как же ноты? Ноты – это тоже знаки Бога?

– Нет, это уже земное. Это придумал кто-то совершенно земной. Как пастырь церкви, только не такой церкви, как та, куда ходят твои родители. Этот пастырь услышал музыку и решил, что надо, чтобы голос Бога услышали другие. И придумал ноты.

Рита подошла к нему и взяла его руки в свои.

– Тогда мне ясно, кто были апостолы и кто святые. Святые – это те, кто слышит этот голос. Это Моцарт, да, Алессандро Марчелло, Чурленис? Апостолы – те, кто придумал ноты, голоса инструментов.

Она поцеловала его руки. И это опять было не тем жестом, к которому он был готов. Он освободил свои руки. И посмотрел во двор.

– Да, – сказала Рита торопливо, – темнеет, надо ребят домой звать.

И в тот вечер, и дальше, пока Игорь не сделал Рите предложения выйти за него замуж, они тянулись друг к другу, но с такой размеренностью, какая обычно бывает у мужа и жены, проживших вместе не один десяток лет, когда страсть и нежность уже не являются самыми сильными двигателями сближения.

Возможно, это была борьба, отстаивающая право каждого ждать первого шага от другого, но после этого ноябрьского вечера Игорь перестал приходить в дом на Орджоникидзе. И Рита, до того частенько поджидавшая Игоря после занятий на скамейке у корпуса юрфака, больше там не появлялась. Что особенно удивительно, что Игоря это не угнетало. Более того, он с тайной радостью открывал для себя новый уровень свободы взрослого мира. Не оставляли времени для сердечных мук походы в пивбар с компанией сокурсников, игра в футбол и баня по воскресеньям, репетиции в студенческой рок-группе, поездки в летний институтский лагерь в Геленджике, где Игорь получил и первый сексуальный опыт с женщиной по имени Марина, женой моряка дальнего плавания, работавшей в их лагере медсестрой.

Но вдруг на третьем курсе, поднявшись от гриппа, свалившего его на две недели сырого и ветреного марта, Игоря могуче потянуло к знакомому двухэтажному дому. Наверное, еще не отпустившая его горячка вела его к Рите безоглядно. А может, болел он по-настоящему тяжело, потому его инстинкт выживания тянулся к тому, кто его пробуждал. К Рите.

Знакомый дом темнел набухшим водой камнем, капель стучала по жестяным откосам окон так, что перекрывала крики ворон, ругающихся в собачьем сквере. Дверь в квартиру Риты была открыта, из нее в темный подъездный коридор проникал свет. Ему было страшно войти в квартиру. Он постоял, послушал, но тишина растревожила его еще больше.

Наконец, поняв, что стоять тяжело, Игорь вошел внутрь. Пустые коробки из-под книг, сломанная табуретка, груды тряпья, пустые бутылки, даже книги – сплошь школьные учебники – все указывало на то, что здесь не живут, что не живут уже довольно давно.

Унимая озноб, Игорь постучал в соседнюю с Бринскусами дверь. Ему открыла пожилая женщина с вязанием в руках, едва на него взглянувшая, продолжавшая какой-то подсчет.

– Уехали. Совсем. На родину, там же теперь свое государство! – не дожидаясь вопроса, сообщила она с обидой в голосе.

– Здравствуйте, – только и сумел сказать Игорь.

Она уже закрыла дверь, потом снова ее распахнула и посмотрела на него внимательно.

– Ты же вроде к старшей дочке ходил, к Рите? Хорошая девочка! Так она осталась, она в общежитие переехала, потому что квартира-то у них была от ЖЭКа, ведомственная, ему как дворнику предоставили, – она теперь смотрела на него, наблюдая, как меняется, наполняясь краской, его лицо.

Когда через полчаса Игорь, не обращая внимания на соседок по комнате, отчаянно обнял Риту в комнате университетского общежития, он обнял свою воскресшую надежду, но никак не объект желания.

Кажется, Рита это понимала, потому что на его предложение выйти за него замуж спросила:

– А ты уверен, что хочешь этого?

Он хотел, а ближе к намеченной свадьбе уже мечтал и о том, что Рита имела в виду. С неожиданной активностью к свадебным хлопотам подключился отец Игоря Геннадий Иванович, которому Рита была представлена как невеста и которому она очень понравилась.

Уже через пять минут после ее прихода к ним в квартиру Геннадий Иванович собрал на стол закуску, где была и дорогущая колбаса, и сыр, и невиданные прежде об эту пору помидоры и огурцы. Да и то, что он говорил без умолку, указывало на то, что он хочет произвести впечатление.

– Кушайте, Риточка. Это витамины! Вот смотрите, помидорка красного цвета. Это указывает, что в ней каротин. Это провитамин А, – пододвигал тарелку Рите папа.

– Да что ж вы колбаску-то не докушиваете?

– Она докушивает, папа.

– Да разве это докушивает? Давайте я вам еще положу и сырка. В сыре важное место занимает витамин Е, его еще называют витамином молодости. На это указывает большой процент сухого вещества.

– Папа, а большая грамотность – она на что указывает?

– А вот юмор неуместен. Знания еще никому не помешали.

Рите папа показался забавным, она смеялась. Когда они вышли из дома Рита предположила, как звучало признание Геннадия Ивановича в любви.

– В вашем лице важное место занимают глаза, а также рот и зубы. На это указывает, что оно мне нравится. Так он, наверное, говорил твоей маме?

Игорь с досадой думал о том, что он и такого признания Рите не сделал. Хотя, конечно, он хотел узнать и почувствовать, какое важное место в ней занимают ее грудь или попка.

Виделась ему в этом злая атмосфера Ритиного дома, пропитанного церковными ограничениями, которая странным образом заразила и его. И этот-то дом, эта квартира стали на несколько лет местом, где они провели первые годы семейной жизни.

Такого, конечно, не предполагалось сначала: Геннадий Иванович сразу после знакомства с невестой сына предложил, чтобы после свадьбы они поселились в их однокомнатной квартире, а он бы ушел жить к Изольде Семеновне, которая давно предлагает ему сойтись. Изольда Семеновна, как и прежде понимал Игорь, была больше чем соседка, и она впрямь появлялась при каждом посещении Ритой их квартиры. Смотрела приветливо на Игоря и пытливо – на Риту.

– А вы какого же вероисповедания будете, Рита?

– Никакого, – со вздохом отвечала Рита.

– А родители? – настаивала на развитии темы соседка.

– Католики.

– Секта? – оборачивалась к Геннадию Ивановичу Изольда.

Игорь с закипающим раздражением на отца, уже успевшего навести справки, обрывал и наседающую с открытым любопытством соседку:

– У нас религия отделена от государства.

– Да-а-а, – тут же откликалась Изольда, – у нас все отделили, теперь государству на все насрать. Извините, Риточка, но вы же неверующая, нам можно в сердцах и крепким словом приложить.

И к подготовке свадьбы она проявляла неизменное любопытство, хотя помогать не вызывалась. Да и Геннадий Иванович с интересом слушал рассказы Игоря о том, какую нашли столовую, сколько заплатили, какие продукты и где заказали, но потом обязательно говорил:

– Жаль, я-то сейчас не у дел, зарплату задерживают за полгода, паразиты. Ох, жаль.

Сергей Сергеевич – вот кто опять-таки все принял на себя. Конечно, он не делал горячо заинтересованного лица, просто оплатил продукты и вино, аренду столовой, предложил машину для подвоза продуктов и красивую новую «Волгу» для свадьбы.

Про расходы сказал:

– Это мой подарок на свадьбу. Отказываться нельзя! Кто-то подарит на свадьбе, а я – до нее. Вы же меня на свадьбу приглашаете?

Конечно, пригласили! Только он не пришел. И Изольды Семеновны не было, и от Риты никто не приехал, хотя телеграмму-приглашение послали всем Бринскусам.

Зато было так весело в отсутствие ритуалов и всяких почетных гостей: пили, ели, танцевали, инязовские подруги Риты приготовили целое костюмированное представление, где все переоделись в мужские костюмы и разыгрывали состязание женихов за руку прекрасной Маргариты.

Уже за полночь, открывая квартиру Геннадия Ивановича, которую накануне скребли, мыли, чистили Ритины подруги, молодожены увидели сначала свет, а потом – Геннадия Ивановича, уже переодетого в пижаму, расправляющего свадебное ложе.

– А я пораньше вернулся, чтобы тут вам все приготовить.

– Папа, тут и так все готово.

– Ну да, ну да. Так что ложитесь. Игорь, Ритуля, я вам не помешаю.

– Ты же должен был у Изольды Семеновны остаться.

– Должен был! Да! Но поссорились! Взбеленилась на меня, старая кочерга, вишь, даже на свадьбу не пришла, считает, что я на ее жилплощадь нацелился. Она, вишь, старше меня на восемь лет. Что мне, на вокзал идти, сынок?!

– Ну тогда мы пойдем, – сказала Рита, поворачиваясь к дверям и понимая, что идти совершенно некуда.

– Ложитесь, не блажите, Игорь, Ритуля. Свет выключим, шторки задернем, ничего же не видно. Я тут, в углу, на диванчике, вы на кровати – места хватит.

– Если это случится однажды, так будет всегда, – тихо произнесла Рита.

– А как в старину жили? – вскрикнул Геннадий Иванович. – В одной избе и мать, и отец, и зять, и деверь, и золовка – и ничего, детей рожали, а те – других.

– Ладно, – прервал его Игорь, – выключай свет. Давай, Рита, под одеяло.

Геннадий Иванович проворно повернул выключатель и улегся лицом к диванной спинке, да еще и голову одеялом закрыл. Он захрапел с той быстротой и размеренностью, которая выдает человека не спящего, но желающего таковым казаться.

Рита отрешенно сняла с головы венок с фатой, покрутила его в руках и, посидев недолго на краю заправленной постели, откинулась на спину. Игорь остался в рубашке и брюках и тоже лег на спину рядом с женой.

Он осторожно нашел своей рукой Ритину и мягко ее пожал – она ответила ему тем же пожатием. Он почувствовал, что она не злится, не досадует, и ему от этого тоже стало легко. Сколько еще таких, нет не таких, а вообще других ночей, ночей наедине у них будет, стоит ли досадовать, что одну у них украли. Он пожал ее руку снова, только два раза подряд – она ответила тем же. Так, отвечая друг другу, обещая друг другу, понимая друг друга этими неслышными пожатиями, они лежали без движения несколько часов, замечая, что и Геннадий Иванович не спит, и отмечая все его беспокойство тоже только этими пожатиями рук. А отец Гарпунов и впрямь не спал, уже и не храпел, не постанывал, демонстрируя полное погружение в сновидения, а лежал тихо и неподвижно, вероятно опасаясь пропустить малейшее движение на близкой кровати молодоженов.

Уже в утренних сумерках Геннадий Иванович приподнялся, повернулся в их сторону и, белея измятым лицом из-под одеяла, как суфлер из будки, прошептал со свистом:

– Игорь, еби , еби ее!

Сдержав приступ хохота, Игорь понял, что и Рита, больно сжавшая его ладонь, тоже сдержалась от смеха с трудом. Но они сдержались и ни одним шорохом не откликнулись на отчаяние Геннадия Ивановича.

Промучившись без движения еще полчаса, они безмолвно встали, оделись и пешком отправились на улицу Орджоникидзе. Там, среди разрухи и пыли, в комнатах с незакрывающимися дверями, они наконец занялись любовью – так страстно, словно до этого целую ночь ласкали друг друга, оттягивая нарочно сам момент соединения.

Михаил Пиднель – Игорь Гарпунов.

Жму вашу руку.

Как и предполагал Гарпунов, попытки дозвониться по четырем номерам телефонов, зарегистрированных на Пиднеля, ничего не дали: либо включалась переадресация, а за ней – отбой, либо включался автоответчик. Подождав ровно день – а вдруг позвонит, увидев незнакомый номер, – Игорь установил через Дугина, что Пиднель границы России не пересекал, авиа– и железнодорожных билетов на даты последних двух недель не покупал. Тогда он решил просто встретить Михаила у его собственного дома. Дом этот, с виду обыкновенная двенадцатиэтажка, построенная на окраине города у нового стадиона, отличался вблизи аккуратностью фасада, исполненного кирпичом бежевого цвета, и мощными подъездными дверями.

Игорь, сидевший в служебной машине на платной парковке рядом с домом, обратил внимание, что жильцов, как это часто бывает в новостройках, обитало в доме немного – из всех трех подъездов от семи до восьми утра вышло шесть человек, в том числе Роксана, которая села в яркий автомобильчик-кабриолет, с крышей по случаю мелкого дождя, и резко стартовала в неизвестном направлении.

«И ведь опять Михаил не знает, куда поехала его жена, – подумал Игорь. – Не то плохо, а плохо, что я не знаю – куда».

Он не ошибся – потому что через какие-то три минуты из подъезда вышел Михаил Пиднель и направился к стадиону: конечно, она могла бы его подвезти, расстояния тут, в спальном районе, большие. Роб Рой по сравнению со школьными временами показался тоньше, стройнее, вообще – меньше, хотя пружинящий шаг «по-балетному» и прямая осанка оставались фирменными. Темный английский костюм придавал ему сходство с чиновником, а голова, остриженная наголо, поблескивала очень спортивно. Даже атакующе.

Игорь вышел со стоянки ему навстречу и протянул руку.

– Здравствуй, Михаил.

– Здравствуй.

Пиднель на рукопожатие ответил, но не остановился – будто они по-соседски встречались каждый день. Гарпунов окликнул его:

– Пиднель, я к тебе по делу.

Тот не остановился, даже не оглянулся, пришлось Игорю догонять его и говорить на ходу.

– Я веду следствие, Михаил, по делу об убийстве твоего тестя, Ивхава Мнвинду.

Михаил кивнул.

– Да подожди ты, постой. Есть реальная угроза для твоей жены.

Пиднель остановился.

– Слушаю внимательно.

– Я хотел спросить… О многом, вообще.

– Например.

– Ну, например, Миша, кто был врагом твоего тестя? Или мог быть им?

– Я не хочу обсуждать свои личные дела.

– Ты хочешь,чтобы я вызвал тебя повесткой?

– На здоровье. Я все равно не приду. Ты сказал, что Роксане что-то там угрожает.

– Да, у меня есть основания считать ее причастной к гибели отца.

– Интересно. Надо так понимать, что она его убила?

– Нет. Можно убить чужими руками, подтолкнуть, наконец, довести до самоубийства.

– Вот как. Он, насколько я помню, был все же убит, а не сам себя жизни лишил.

– Да. Ты понимаешь, о чем я?

– Нет.

Они стояли на тротуаре под моросящим дождем, и Игорь предложил:

– Давай сядем в мою машину.

– На здоровье. Но без меня, – Пиднель снова двинулся дальше.

– Стой. Давай здесь поговорим.

Пиднель повернулся к Гарпунову.

– Про жену, – напомнил Михаил.

– Да. Ну вот смотри, говорю совершенно откровенно. Убит ее отец, и она сразу указывает на убийцу. Причем этого убийцу она знала и прежде.

– И что это доказывает?

– Ничего само по себе. Но вот я думаю: почему, когда ее изнасиловали, – я извиняюсь, – она обратилась к своему отцу, а не к своему мужу?

– Допустим, о таких вещах как раз удобнее сказать отцу, а не мужу.

– Но ты бы узнал все равно.

– С какой стати?

– Потому что ты муж. Потому что ты же видишь, что с ней что-то не так. Потому что ты молодой, сильный, влиятельный, ты можешь сделать так, чтобы насильник понес наказание законным способом.

– Ерунда. Ничего бы я подобного не захотел бы.

– Почему?

– Потому, почему не хотел с тобой встречаться. Моя жизнь и жизнь моих близких – мое дело. Сами разберемся.

– Поэтому она несет заявление не сразу, а после того, как убили отца.

– Да.

– Но что мог сделать ее отец со Жнецом, чем старик мог ему реально угрожать, так, что его пришлось убивать?

– Ивхав, он же Иван или Ганс по-европейски – он много чего мог. Вот, скажи она, к примеру, мне о своем горе, что я сделаю? Я приду, набью морду, не знаю, покалечу этого насильника, и первым окажусь за решеткой. Ваш брат и доказательств не стал бы собирать – я судимый именно по этой, хулиганской статье. А Ганс… Ты помнишь сказку про крысолова?

– Нет.

– Ну тогда представь, что однажды в твоей квартире совершенно неожиданно появляются все крысы, мыши, кроты, а также их мутанты из канализации. При этом если какая-нибудь полиция или прочие сыскные приходят – они быстро сматываются. Представил?

– Ну вот, сам говоришь: сказка. Ты же артист, танцор, богатая художественная натура.

– Была такая сказка. Но про то, что отец Роксаны мог такое устраивать изо дня в день, это точно.

– Ты сам видел?

– Нет. Но он за этот увод грызунов получал зарплату у муниципального хозяйства.

– Ну, это не аргумент. Вот уж кто вообще ни за что деньги берет и отдает, так это коммуналка.

– Я только одно знаю, что если бы мне такое нашествие грызунов организовали пару раз и я бы знал, кто это делает, я бы его точно убил. Представь теперь, я, например, этот насильник, я пришел и сказал бы ментам: крысы в кровать залезают, птицы заклевывают. Что бы мне мусора сказали?

– А что, и птицы могли напасть?

Пиднель пожал плечами.

– Не знаю.

– Как у Хичкока, а, Миша? Теперь послушай меня в духе реализма. Кое-что нашли, связанное с твоей женой, у этого подозреваемого, Жнеца Константина. Ты его знаешь, кстати?

– Нет. Откуда?

– Ну, город у нас маленький. А он известный строитель, архитектор, популярен среди богатых. Рисовал проекты особняков.

– Я-то не из их числа. Живу в квартире, ты сам знаешь.

– Ну-ну…Так даже не видел его ни разу?

По мелькнувшей искре в глазах Пиднеля Игорь понял – видел.

– Видел пару раз.

– Так вот, Миша, все же должен тебе сказать, что мне не нравится эта история.

– Мне тоже.

– История Жнец – твоя жена – твой тесть.

– Ты сказал, что кое-что нашли.

– Знаешь, он был, видно, хотя почему был – и остался – любителем красивую девку в постель затащить. Но это бы ладно. Так он еще снимал своикувыркания на видеокамеру, я так понимаю, скрытую. И в одном фрагменте он снят с твоей женой.

– Это что, может быть использовано как доказательство против Роксаны? – помолчав, спросил Пиднель, – я слышал, что такие пленки не служат доказательством.

– Вот теперь ты меня очень удивил, – тоже не сразу сказал Гарпунов, – это что, тебя волнует в первую очередь?

– Да. Конечно.

– А то, что у твоей жены был секс с человеком, на которого потом она указала как на насильника?

– Прости, это не твое дело.

– Мое! Теперь мое. Потому что сообщаю тебе – она была довольна этим сексом. Никакого насилия! А если и было – к обоюдному удовольствию. Ты уж извини. Да я бы на твоем месте тут же пошел бы и убил его, ее, не знаю, всех бы убил. А ты спрашиваешь про доказательство.

– Начнем с того, что мы по факту не в браке. Ты дозвонился мне с третьего раза потому, что я все время в разъездах. Поэтому интересоваться тем, с кем бывает моя жена, бывшая жена, не в моих возможностях.

– Тогда почему ты впрягаешься за нее, когда я тебя позвал? Она тебе ставит рога.

– Она мне? Тут все было иначе, инициатором разрыва был я. Если это требует подтверждения, я живу с моей подопечной, Эльвирой Аптуллиной, ее буквально вчера показывали по ТВ, она заедет сюда за мной, можешь полюбоваться.

– Значит, по-прежнему благородный разбойник Роб Рой?

– Не знаю насчет благородства. Но думаю, что и видео это ничего не доказывает. Когда оно было сделано? Если до факта изнасилования, то одно другому не противоречит.

– Да-да. Если после изнасилования – тоже ничему не противоречит. Могло ей и понравиться. Тут дело не в этом. Что-то теперь мне и с тобой непонятно, Роб Рой. Сначала: не лезь в мою личную жизнь, потом – она, оказывается, и не личная. Я одно могу сказать, Миша: ты в этом деле не посторонний, как-то ты подхомутан к этому убийству. И полагаю, так, как обычно: стоишь в стороне, а вокруг тебя все потоки завихряются, камни летят, пули свистят.

– Вот, смотри, и Эльвира. Ты не возражаешь, если я пойду? Или еще что-то?

– Нет-нет. Не получается у нас с тобой откровенности.

– Нет, ты давай, ищи, вынюхивай, а не откровенности добивайся! Работай!

Эльвира, если это была она, подъехала к самым подошвам Пиднеля, вышла из машины и открыла перед ним заднюю дверь. Даже если бы она была мужчиной, то и тогда бы мужчиной непривлекательным. Монголоидное лицо с узкими близко посаженными глазами, маленький тонкогубый рот, широкий подбородок дополнялись атлетическим торсом. На Игоря взглянула сурово, слегка сощурив глаза.

«И от красавицы, видно, можно устать, раз он после Роксаны с явным трансвеститом сошелся» – решил, глядя вслед машине, увозившей спортсмена и спортсменку, Игорь.

Римма Косуля.

Упражнение на растяжку.

Никто больше Риммы Косули, врача физкультурного диспансера № 2, не мог знать, как много мотивов было для того, чтобы ее бывшего мужа Ивана Мнвинду убили.

Когда ей позвонили из полиции и попросили приехать на опознание тела по адресу: Николаевский проезд, 12, она почувствовала знакомое: холод сиротства и жар злорадства. Холод и жар. Как обычно, как в первые дни знакомства.

Он появился в их больнице так, что об этом узнали все и сразу. Диспансер располагался на двух этажах городского пятиэтажного дома, причем первый и основной этаж был подвальным: залы гимнастики, физиолечебница, залы свето– и грязевых ванн. Удобство инженерного проекта состояло в близости к канализационному каналу, лежащему прямо под их подвальным блоком. Неудобство этого решения – в близком соседстве с царством крыс, которые перегрызали электропроводку, обесточивая лечебницу прямо в разгар отпуска процедур, бегали поодиночке и в стаях по линолеумному полу, создавая шум постукиванием когтей, разгрызали без малейшего для себя вреда пакеты с запасами минеральной соли, а то и медикаментов более серьезных.

В тот день с утра не заладилось – была пятница, – и мать за завтраком спросила:

– Римма, какие планы на вечер?

Она ответила:

– Никаких.

– Ты запираешь себя в четырех стенах – неудивительно, что Ефим в конце концов отвернулся от тебя.

– И слава богу, – сказала Римма и хлопнула дверью.

Полумифический Ефим и не поворачивался, а был силой повернут к ней маминой подругой и его мамой Рахиль Шаевной, в результате чего они сходили вместе в кино. Инженер-конструктор из машиностроительного НИИ и врач-физкультурница, тяготящиеся собственными неясными – во всех смыслах – перспективами. Хорошо, что в кино не нужно разговаривать, и можно было разглядеть его профиль, будто исполняющий такое действие: нос нюхает верхнюю губу. Римму он не рассматривал.

Продолжилось в поликлинике: сразу убежал поставленный кофе, залил электроплитку, зачадило жареным, – естественно, ожил аппетит крыс, потому что когда она начала занятие с группой, вдруг заискрила розетка, в которую был включен проигрыватель, – ясно, не без участия крысиных зубов. Римма бросилась выдергивать вилку из розетки и получила удар током, от которого ее отбросило в сторону, и она упала на спину. Погас свет. Люди – по преимуществу женщины в возрасте и в теле – разом вскрикнули. Кто-то сказал: «Тренера убило!» И тут же завыл. Открылась дверь в темный коридор, раздался крик: «На помощь, тренера убило!»

Римма попыталась подняться, но, выставив руку для опоры, наткнулась на чей-то мягкий живот, услышала еще один вскрик, откинулась назад.

И тут над головами вспыхнула зажигалка, осветившая лицо невесть откуда взявшегося мужчины, смотрящего прямо на нее.

– Вставайте, – он протянул руку именно ей. Она поднялась, рука у него была сухая и сильная.

– Кажется, крысы проводку перегрызли, – сказала она незнакомцу. Бабы обступили их со всех сторон. Он не сразу ответил, также разглядывая ее, подсвечивая при этом.

– Крысы.

– Вы на занятия пришли? Как ваша фамилия?

– Моя фамилия Мнвинду. Пришел на работу.

– А-а. А кем вы работаете, не электриком?

– Могу. Но вам не электрик нужен. Вам я нужен.

Это было абсолютной правдой.

На следующий день он пришел уже в халате санитара на занятие в группе и, несмотря на ее бурные протесты, занял место на гимнастической скамье в углу и неотрывно наблюдал, как 45 минут оздоровительных упражнений она извивалась, гнулась и подпрыгивала. Еще через день он позвал ее из зала в коридор и показал в дальний угол коридора лечебницы: там словно большая перекрученная серая змея из тысячи крыс, посверкивая множеством вкраплений-глаз, ползла из откинутой крышки распредкоробки по стене, полу, дивану, подоконнику в приоткрытое окно – и не было этой темно-серой змее конца. Был слышен писк, ровный и звонкий перестук когтей.

– Они уходят совсем, – сказал Римме ее будущий муж и положил ей руку на плечо.

Она испытала тепло и холод. Холод восторга и тепло тошноты.

Константин Жнец.

Можешь нарисовать дождь?

Придумывание способа казни для своего обидчика в минуты боли – занятие, конечно, отвлекающее, но пока боль не слишком. Но кому желать казни? Он оказался здесь, в этом городе, в среде, с самого начала бесконечно благоприятной.

Начать с того, что, житель мегаполиса по рождению, Жнец совершенно не понимал стремления народных масс страны к остоличиванию, особенно в те годы, на которые пришлось его взросление. В конце 80-х еще недавно образцовые московские витрины пустели или заполнялись однообразными банками, например, горчицы, а улицы из-за частой, но удивительно однообразной смены вывесок напоминали воткрытую тасуемую шулером карточную колоду.

Беспокойство родителей во время поступления Жнеца в архитектурный по поводу его слабого рисунка оказалось напрасным – конкурса в тот год не было. Или, может быть, конкурс в пять человек на место никто конкурсом не считал.

Вообще, ничего прежним образом не считалось, ничего не было всерьез: главным было ниспровержение авторитетов, разгон застоявшейся крови. Герой тех дней седовласый коммунистический пастырь, разом отрекшийся от веры, которой служил всю жизнь, грудью прокладывал теперь дорогу всем нарушителям правил. Вирус декаданса, и так витающий под академическими сводами творческих вузов, поразил теперь не только студентов и студенток, но преподавателей, в том числе так называемых общих дисциплин. Преподаватель философии, например, приводил на лекции известного телеведущего-заклинателя, который молча транспортировал содержание лекций в головы студентов. На занятиях математикой огромная аудитория смотрела видеолекцию на экране небольшого телевизора. Походы в академические музеи по истории искусства заменили на созерцание живых фигур, исполняющих роли великих художников, или их персонажей, неизменно ободранных, местами заголенных, это являло собой новое неформальное искусство.

Мерилом профессионального успеха была своя линия, свой цвет, свое чувство композиции. Что как раз и не было для Жнеца, не отягощенного академическим образованием, – даже художественной школы не заканчивал, – какой-то проблемой.

Поэтому экстравагантные задания преподавателя по живописи Павла Ильича Скунсова типа: «Можешь нарисовать дождь?», песня тогда такая была, или: «Покажи его изнутри», выполнялись Жнецом без лишней смуты в душе.

К своим девятнадцати годам он все-таки был очень практичен в отношении к жизни: не верил, например, что вся эта кутерьма, якобы являющаяся ответом на обретенную свободу, – проявление демократии в учебном процессе. Так, он заметил, что гуру, сидящий на философии, принимает заказы на внеаудиторную сдачу экзамена за плату. Видеолекции в форме копий на кассетах – тоже торговая лавочка доцента, причем платить в валюте можно было в три раза дешевле официального курса, перфомансы голых сухопарых девушек – реклама частной сауны, а все вычурные задания преподавателей живописи продиктованы простым нежеланием работать: если можно не корпеть с каждым студентом над цветом и композицией – зачем корпеть?

Отчасти это было следствием столичного сознания, во всем видящим практический смысл. С малых лет Жнец был уверен, например, что праздник 8 Марта придумали азербайджанцы – торговцы цветами, а про комету, которую можно наблюдать в сумеречном городском небе, пишут газетчики, подкупленные бандой карманных воров. Одни смотрят, тычут пальцами в небо, вторые шарят по их карманам.

И когда в институте толпа сокурсников отправлялась в историко-парковые зоны на летучие выставки самых-самых независимых художников, чтобы и модные направления не проспать, и свое что-нибудь на продажу сделать, Жнец оставался в стороне. Он искал не столь уж обильные в то время объявления с приглашением на работу учеником или помощником в реставрационные мастерские: ему не хватало самых первых шагов в рисовальном и живописном деле. Так он напросился в бригаду, занимавшуюся реставрацией фресок Успенской церкви – старшей церкви Новогорского мужского монастыря, в которой работала Катя Румянцева, учившаяся на курс старше. Приметная среди богемных студенток своим видом: косынка, повязанная на самые глаза, пальто или платье чуть ли не до земли, она оcобенно ни с кем не дружила. Говорили, что она монахиня, что ей на занятия живописью дал благословение чуть ли не патриарх, но ясно было, что если по реставраторским делам к кому и обращаться, то точно к ней.

Перед последним экзаменом летней сессии Жнец дождался Катю у доски с расписанием экзаменов.

– Извини, я слышал, ты в мастерской реставраторов трудишься.

– Мастерская – это только называется, работа все больше на улице.

– А не нужен вам там человек на подмогу?

– Да справляемся.

– А я на самое тяжелое, таскать, поднимать.

– Такое вроде есть. Но там тяжело.

– Ты можешь поговорить со старшим?

– Поговорю.

– А телефон у тебя есть?

– Нет.

– Запиши мой.

– Нет. Лучше так. Я завтра часам к 12 дня оставлю записку у вахтера, а ты после этого придешь, прочитаешь. Если Ничегов, это реставратор, тебя возьмет, то завтра в ночь – поезд.

Ничегов взял. И хотя впоследствии ни особых претензий, ни одобрений Жнец от него не слышал, знал: знаменитый художник ни его, ни его работ терпеть не может. Интонация всего одного разговора многое прояснила.

Кроме Ничегова в бригаде работали еще два художника: Алексей и Слава, которые называли себя один альфрейщиком, другой столяром, и Катя, которую ставили и на стройку, и на столярку, и кашеварила она, и в вагончике, который во дворе церкви оставили реставраторам строители, подновлявшие фундамент и наружные стены, наводила порядок.

В церкви восстанавливали притвор, паруса храма, купол и барабан. Архитектура была очень неброской, обычный восьмерик на четверике, сферический купол, невесть когда крытый медью. Архетип 17 века, тихое отрицание глубинным богостроем елизаветинского рококо. А вот нутро было интересным и по строительному исполнению, и по росписи. Это было похоже на самого Ничегова и других его людей: снаружи они были сдержанны и молчаливы, но внутри доброжелательны и открыты.

Работа состояла по преимуществу в обследовании больших пространств росписи на предмет утрат, которых было, конечно, много, в том числе крупных, заметных с пола. Но краски вообще не фигурировали в работе этой группы. Изнурительное отмывание сначала мылом и беличьими флейцами, от которой они вытирались долыса. Просушка с многократным залезанием под своды и проверкой под линзой живописного свода. Потом еще одна промывка, раствором нашатырки. Просушка. Обследование с линзой. Кое-где, ниже, где полусферы нефов переходили к стенам, на одной из сторон престола Иеговы, на изображении Луки-тельца, где краска вздувалась по центру изображения. Там Ничегов сам сверлил тонкий ход, в который шприцем закачивал клей.

Ко второй неделе Жнец заскучал, тем более что перерывы в работе были приличные, а погоды не было совсем. О красках и живописи он пытался заикнуться:

– Когда художественная работа начнется?

На что получил резкий и неожиданный ответ Ничегова:

– Художник всегда один. Первого слоя. А следующие маляры.

Этюдник пылился в углу вагончика, клуба не было, телевизора не было.

Как-то не по-летнему темным вечером, сидя в рассчитанной на два посадочных места уборной-скворечнике, проклиная сухомятку и бедность деревенских харчей, Жнец услышал, как дверь в уборную отворилась, на мгновение промелькнула чья-то фигура и устроилась по соседству, на ближнем к двери насесте. Послышался шелест одежды, звук падающей воды, мягкие шлепки где-то глубоко внизу и через мгновение – негромкий, но отчетливый голос Кати:

– Ну вот, бумагу забыла.

На что Жнец по доброте душевной откликнулся:

– Возьми, мне, кажется, не понадобится.

– Кто здесь? – испуганно шарахнулась в сторону Катя.

– Да я это, Жнец.

– Костя? Ужас! Стыдобища!

– Да ладно тебе! Все равно ничего не видно. Возьми бумагу.

– Спасибо.

В темноте их руки нашли друг друга. Жнец с удивлением заметил, что ему не было неприятно то, что происходило рядом с ним. Что это ничего не испортило в его отношении к этой девушке, что, напротив, он вдруг почувствовал, что она живая и вполне здоровая девушка, а не богобоязненная и закрытая юная старушка.

Катя вышла поспешно, и Жнец быстро поднялся.

– Катя, подожди!

Она убежала куда-то за вагончик, вдоль монастырской стены, туда, где располагался невидимый вход в Архангельский монастырь, отмеченный едва ли не единственным деревянным столбом с лампочкой во всей округе.

В вагончике Катя появилась в ту ночь под утро, когда затихло радио, смолкли негромкие разговоры на сон грядущий, легла, не раздеваясь. Костя, казалось, слышал ее дыхание, не перекрывемое даже мощным храпом Ничегова.

Вот он и стал слушать, смотреть, чувствовать – как она, что она. Идет в монастырскую баню, куда мужики пускали ее первой на свежий пар, натаскав в огромный бак воды. Поднимается на козлы под своды церкви, не мешкая из-за длинного платья. Чистит рыбу, которой угостили монахи, перекладывает ее крапивой и солью от мух. Стирает простыни и рубашки с мостков на речке Сытьва. Но главное – работа по чистке сводов: видно было, что все остальное – лишь предвкушение удовольствия от корпения над светлеющими день ото дня фресками.

– А вот это, Катя, кто рядом с Иисусом?

– А это и не Господь вовсе, ты что. Это пророк Исайя, Господь с тобой! А правее –Иеремия, тут их место.

– Ну не знаю я их брата, потому и спрашиваю.

– Вот потому и усердия в тебе нет.

– Есть во мне усердие, Катя, есть. И скоро ты в этом убедишься.

Ни тени улыбки в ответ. Мягчела она к нему только в тот момент, когда он расспрашивал у нее об особенностях стиля и техники автора росписи.

– Фон светлый, вот здесь видишь, охра на складке одежды. Она – основной тон, а более темный положен сверху. От этого весь тон плащаницы светится, видишь?

– Ну, прием-то известный!

– От них и известный.

Подобные разборы проходили к огромному удовольствию Жнеца, он снова загорелся работой и даже во времена, когда они перешли к клеям и растиранию красок, не удовлетворялся только этой работой, а ходил на этюды – то в поле, то на монастырский двор, то на речку. Замечал, что Катя радовалась, когда видела его с этюдником.

Как-то в редкий в то лето жаркий день, когда сох проклеенный в очередной раз фресковый слой, Жнец стоял на берегу речки и писал поверхность воды, красиво лежавшую в тот день из-за сильного южного ветра.

И увидел, что в стороне, за взлетающими ветвями склоненного над поверхностью ивового дерева, виднеется заходящая в воду фигура девушки, в чем-то созвучная этим тонким ивовым ветвям с их белым налетом, их гибкостью. Подробностей голого Катиного тела – а это была она – Жнец не заметил, но, перебарывая в себе любопытство, решил уйти, чтобы Катя не заметила, что он заметил.

И позже был вознагражден тем, что смотрел на это замечательно красивое тело столько, сколько хотел, и тогда, когда хотел.

Он, пересилив смущение, как-то попросил ее позировать ему обнаженной, а она легко согласилась, взяв с него обещание, что и он будет позировать ей тоже. И хоть Жнец был уверен, что этот обмен точно не равноценен, он не знал, что уже любим этой очень закрытой девушкой, по причине, слишком распространенной среди рисовальщиков. Она любила его работы, которые перебирала каждый день в углу вагончика в его дорожной папке, опустившись перед ней на колени. Поэтому для нее и сама возможность быть написанной этим человеком на картонном листе значила гораздо больше, чем возможность обнимать его, целовать, ласкать, не обращая внимания ни на его, ни на свою наготу. Что скоро и последовало.

Это была пастораль с прогулками по лугу, с переглядками во время тяжелого, цементирующего все тело стояния на лесах, заходов в церкви Архангельского монастыря, экскурсий в грязный и сонный Новогорск, куда ни огонь ни пепел политических вулканов столиц не долетали. Имеется в виду, что в гостиницу (дом колхозника) по-прежнему селили по паспортам. А лето было дождливое, и потому все прогулки по этим местам приводили под какую-то крышу, чаще без стен, где и происходили их очень страстные и по счастью очень короткие соития, потому что иначе быть бы им замеченными и преданными позору и изгнанию.

К открытиям Жнеца в Катином характере относилось в особенности то, что Катя, начинавшая и заканчивавшая день молитвой в младшей из церквей монастыря – Троицкой, нимало не смущалась занятиям любовью при святых ликах, в том числе и в часовне, которую они реставрировали.

Как потом прояснилось: бывают занятия любовью, бывает секс, сексование, как говорят братья-славяне, – это было, скорее, эскизом к занятиям любовью. Обещанием настоящего. Так, во всяком случае, казалось тогда Жнецу. Потому что все в этот месяц было неразделимо: их совместное рисование, ее совершенно бесстыдное и потому очень детское позирование, ее пересказы библейских историй, их ночные купания под моросящим дождем, горячие сплетения при всяком уединении, глубокий сон в вагончике, будто бы по возвращении брата и сестры в дом строгого отца.

По приезде в институт все это стало неважно, важным оказался результат: рисунок и живопись Кости «запели». Феликс Мамбустов, один из самых легендарных преподавателей и вместе с тем знаменитых дизайнеров, тогда уже не боявшийся именовать себя этим словом, посмотрев выставку летних работ студентов, пригласил Жнеца поучаствовать с его работами в Италии на выставке-продаже «Эль Хуматторе».

– Шесть «нюшек» для биеннале в Кортина Д'Ампеццо, коллега, – сказал Мамбустов, когда вскоре после первого сентября секретарь деканата привела Жнеца на кафедру промышленного дизайна по вызову «мастера».

– Только обнаженная натура? – спросил Жнец, поднимаясь от радости.

– «Эль Хуманите» – человек, это тема биеннале, но, уверяю вас, э-э-э…

– Костя…

– Константин… Э-э-э…

– Жнец.

– Константин Жнец! Пейзажи тоже хороши. Но тема – про человека. Едете?

***

Все решилось стремительно – и с занятиями, и с домом, повсюду витало волшебное слово «Италия», которое оправдало все обещания, в себе заключенные.

Он вернулся из Кортины д’Ампеццо, одетый и пахнущий так, что за версту было понятно: художник, процветающий. За ним тянулось целое купе аппаратуры: от видео и только-только появившихся цифровых дисков до суперзвучной акустики. Все его работы продались через лучшего агента всех самых именитых художников СССР Рудди Хаббе, а это означало, что имя агента теперь служит подтверждением высоких кондиций самого Жнеца.

И вот по ходатайству молодежной секции союза художников мэрия выделяет Жнецу в общаге ГПЗ-1⁵ мастерскую, он загружает ее своей оглушительной и ослепительной аппаратурой, туда приезжает снимать его и его работы телепрограмма «Зэ Лук», и его новогорские холмы и перелески, купола и стены видит вся страна. Ему заказывает написать портрет сверхмодная певица Аша Юнкова – конечно, в обнаженном виде. За ней приходят еще какие-то модные и сверхмодные люди, в основном молодые девчонки, которым кто-то сказал, что они – режиссеры и поэты, певцы, певицы, художники и художницы.

Та же имитация триумфа свободы: выпивка, раскуривание травки в папиросах «Беломор». Потом, на этот фундамент, секс – как правило, без правил, – а уж напоследок – знакомое: поиск выгоды.

– А с этим очкариком с телевидения у тебя запросто? – спрашивала, еще трусов не надев, но уже закуривая, очередная начинающая. – Не надо ему в шоу красивую ведущую? Устроишь? Ты гений!

Жнец с ужасом замечал: когда все эти фейерверки и прочие шумовые эффекты люди производят по твоему поводу, это греет, а не бесит. Это не пустые претензии какого-то Скунсова: «А можете вы нарисовать дождь?» А ты что можешь, гений?

И он устраивал, и его устраивали, и всех это устраивало. Мастерская оказалась в те годы недостающим тире в массе пунктирных линий, прочерчиваемых движением разных людей из старого времени в новое. Хочешь нового знакомства с влиятельным человеком – приходи сюда, хочешь отдыха с непритязательными милыми девочками – сюда, нужны деньги или нужно их пристроить – сюда. Он один не справлялся, появился в друзьях эстетствующий банкир Алекс Тусег, который был и коллекционером, и реформатором семейных отношений, и депутатом городского собрания.

– Разве это проблема? – спрашивал он у одной из двух своих постоянных жен Алисы. И тут же отвечал другой жене, Леночке: – Это тысяча шестьсот долларов, а не проблема.

Жнеца, Тусега, Недоциантова, молодого преподавателя плехановского института, и других включали в творческие коллективы по созданию памятников каким-то новым святым, прежним преступникам. Новые преступники заказывали у него и его окружения проекты торговых центров, представительств и ресторанов, по преимуществу в историческом центре.

Учеба была делом второстепенным, тем более что многих из преподавателей Жнец приглашал в творческие коллективы на договор, хорошо им платил, позволяя себе при этом оценивать их работу.

Деньги авторы получали, но проекты не воплощались. Как-то много позднее Жнец подумал: как все же хорошо, что все эти проекты были аэростатами с воздухом! Такой же страх! И тут же увидел, что их давний проект встроенного в особняк на Пречистенке кафе в форме зеркального куба стоит и активно портит среду, как напердевший – воздух в лифте.

На третьем курсе ему предложили войти в подряд по реконструкции разрушенной часовни Волховецкого кремля. Он решил отыскать Катю и поехал в институт, где проходили занятия ее курса. В перерыве встречал взглядом каждого выходящего из аудитории. Кати не было. Он подошел к преподавательнице, собирающей свой портфель.

– Румянцева? Ее отчислили в прошлом семестре. Кажется… Да.

– Да она же отличница. Как отчислили?

– Да, хорошая студентка. Была.

– А что случилось?

– Я не знаю. В деканате спросите, они, наверное, знают.

В деканате не знали: написала заявление с просьбой отчислить, объясняться отказалась. Не знали и родители Кати, адрес и телефон которых дали в деканате: мать Кати, владелица мотеля «Длинная Миля» на кольцевой автодороге, сказала, что не видела дочь почти год, но при этом тревоги за нее не испытывает – Катя давно уже жила сама по себе.

Хотя и попросила позвонить, если что-то ему станет известно, оставляя визитку: телефон и имя «Миля».

Странное творилось: он встречался с ее однокурсницами, соседями, узнавал адрес, где она снимала квартиру в последнее время. И чем понятнее становилось, что никому и ничего она не объяснила, тем больше он убеждался, что объяснить что-либо она могла только ему. Самое большее, что удалось узнать, это то, что Катя собралась уехать куда-то. Куда? Странно, что это стало мешать его делам. Руководитель диплома Каминов завернул все его листы с требованием поучиться элементарным вещам.

Подряд на реставрацию Волховецкого собора не отдали Жнецу, а выставили на конкурс, причем все кормленные-перекормленные Жнецом и его влиятельными покровителями эксперты и преподаватели проголосовали за победу коллектива, в котором собрались заслуженные и народные, мастодонты, одним словом. Вернулись из Италии и Германии последние экспозиции, составленные Тусегом и Рудди Хаббе, без единой проданной работы. Рудди позвонил из Милана, сообщил, что в силу занятости латиноамериканским направлением должен отказаться от договора по представлению интересов Жнеца.

Вдобавок ко всему мастерскую, служившую кухней, столовой и спальней одновременно, одолели полчища тараканов. Однажды среди ночи он услышал дичайший женский крик – в ухо какой-то безвестной модели, спавшей на шкуре буйвола на полу, заполз таракан и причинял ей острую боль. Девушка орала, не смолкая, так долго и так надрывно, что проснулась вся общага. Числящиеся рабочими начали ломиться в двери, и в силу того, что в мастерской с открытыми дверями ждали скорую, псевдопролетарии проникли в помещение. Здесь Жнец впервые в массовой концентрации услышал имевшиеся к нему претензии: по поводу громкой музыки, по поводу сигнализации на машинах под окнами, проституток, которые тоже мешали жить, а уж недопитые бутылки с виски и коньяком, то тут, то там стоявшие в мастерской, вызвали у пришедших особенное ожесточение. Свидетелями тому, а отчасти и пострадавшими, стали все гости этой ночи. Пострадавшими потому, что возразившему было режиссеру театра «21» Крониду Аркадьеву тут же заехал по физиономии стоявший рядом пенсионер из числа вечно настроенных на атаку. Крик манекенщицы, нападки соседей, нецензурные ответы творческой молодежи – все прекратилось, только когда пострадавшую увезли.

Все прекратилось в прямом смысле через несколько дней – ЖРЭУ вынесло постановление о признании помещения непригодным для эксплуатации ввиду необходимости санобработки.

Михаил Пиднель.

Да ты, дядя, отъехал!

Михаилу Пиднелю в то выпускное лето было не до какого-то дурацкого следствия по дурацкому заявлению: в марте их семья получила разрешение властей Федеративной Германии на въезд для постоянного жительства, шла уже заключительная часть сборов. Ему, как и родителям, уже некогда было мечтать о красивой и богатой стране, как это было еще год назад. Всем хватало забот: отец занимался оформлением документов, сложным пересчетом накоплений, которые можно было вывезти, мать обзванивала знакомых, редакции газет и радио, – шла нелегкая продажа их трехкомнатной квартиры, мебели, одежды, хозяйственной утвари, Михаил паковал книги, картины, аппаратуру, альбомы с фотографиями, прочий домашний архив, укладывал все это в штабеля в коридоре. Отец появлялся на минуту, чтобы выпить кофе и сообщить последние новости:

– Визовики показывали мою подпись в приказе о нераспространении гостайны! Ты представляешь, Мара, Горбачев пускает Америку на наши ракетные установки, а у этих все еще гостайны!

– Они не имеют права, Иосиф! Это незаконно.

– Я так и заявил.

– А они?

– Согласились. Все у меня в кармане.

Вечером родители уезжали на железнодорожную станцию, где отмечались каждую ночь в очереди на контейнер, в который предполагалось загрузить все наиболее ценное – то, что паковал Михаил.

В это время к нему приходила Роксана, и он понимал, почему перестал мечтать о городке под названием Обершонау, где скоро будет жить их семья. Неважно, что Роксана вскоре может отправиться к ним. Само это «вскоре» пугало. Он укладывал бумаги, ездил в отделение полиции, в школу, в студию, но все это время имело смысл только как начало ночи, когда к нему придет Роксана. Невозможно было бы ничем заниматься, если бы не было этой ночи, ничего не имело смысла, если бы все не заканчивалось ночью, когда он снова мог обнять Роксану. Он гасил во всей квартире свет, включал магнитофончик, который оставался в СССР, кассету, которая тоже оставалась, и смотрел из темноты на подъезд, к которому она подходила.

«She would never say –

Where she came from…»⁶

Песня оставалась тоже, причем давно.

Он распахивал дверь перед самым движением ее руки в сторону дверной ручки и уже брал ее за руку, потом подхватывал на руки, делал круг по комнате. Не опуская ее на пол, он раздевал ее, причем она не заботилась о сложности исполнения этой операции, а вела свою тему: могла, например, обхватить его ногами и не разлеплять их или поймать его пальцы и целовать их. И дальше, когда она оставалась голой, он продолжал держать ее на руках, и именно так, надевая ее на себя, он вел этот танец к совместному пению. Они пели, возможно, и немузыкально, но искренне. Так, наверное, пели какие-то пещерные жители, когда не существовало языка, а танец, пение и разговор по душам являли собой одно действие.

Как можно было уехать и лишиться этого на день, на два, на месяц?

Они оба – и Роксана и Михаил – предпочитали считать так, как многие люди: несет с горизонта тучу, она неотвратима, но ведь она может пройти мимо. Стоит ли рассматривать вариант с ураганом, если и дождя может не быть?

Приговор суда действительно был решением, но совершенно иным. Не ураган над землей, а сама Земля ушла в бесконечность галактики, и Михаил с Роксаной оказались в безвоздушном пространстве, в черной непроглядной невесомости. Не лучшим было состояние родителей Михаила: когда судья произнес слова о взятии подсудимого под стражу в зале суда, Иосиф Моисеевич, оказавшийся в суде из любопытства, вскочил с места и закричал:

– Вы что, с ума сошли? Прекратите это немедленно!

Но тут же сел и прошептал:

– Пиздец, вот, дядя, и отьехали.

Активность по сборам перенаправилась в русло обжалования приговора. Но все работало против Михаила. То, что не было сделано до суда: характеристики с места учебы, грамоты за участие в фестивалях и конкурсах, спортивные медали и удостоверения, справки о «положительности родителей», – словом, вся эта бумажная дрянь для апелляции не имела никакого значения. Иосиф с удивлением узнал, что он, еще полгода назад влиятельный человек со множеством связей, не может найти более или менее грамотного юриста для ходатайств и контактов с судебными работниками. Он позвонил в столицу, в главк, где руководитель, замминистра, был знаком с самыми высокими начальниками в правоохранительных органах. При этом замминистра Копцов не однажды предлагал свою помощь в личных вопросах. Он представился секретарю, его соединили.

– Это который Пиднель? Перебежчик? Что ты еще хочешь выведать? – прогромыхало в трубке и длинные гудки.

Местные руководители, с которыми он, бывало, как депутат райсовета сидел в президиумах, вообще отказывались с ним разговаривать, не то что встречаться. Да и председатель горсуда, к которому он записался на прием, тоже выразился ясно:

– Вы человек, отказавшийся от своей Родины. А хотите, чтобы она проявила к вам снисхождение. Значит, для чего-то она все-таки вам пригодилась?

Постепенно ему стал ясен смысл этого приговора, который был, по существу, приговором ему, а не его сыну. Он боялся сказать об этом жене, но Мара, спасавшаяся от отчаяния в водке, к тому же в те времена чрезвычайно некачественной, поняла это после того, как в обжаловании приговора им отказали.

– Видишь, дорогой, они опять решили за нас, где нам жить.

Они обнялись и разрыдались, поливая слезами плечи друг друга.

Уже на следующее утро Мара отправилась в управление юстиции, узнавать, куда направили их Михаила, и увидела у дверей знакомую смуглую фигуру. Взглянув в спокойные глаза Роксаны, сдержанно поздоровавшейся с мамой ее возлюбленного, Мара поняла, что в этой хрупкой девочке живет огромная сила, которой так не хватает ей. Эта сила убеждала в том, что все, что происходит, не должно мешать главному, что живет в них и что только и важно для Михаила. Любовь к нему. С этого момента Мара и Роксана, не сговариваясь, сообщали друг другу важное, что касалось Михаила. Иногда ездили вместе, иногда порознь в колонию к Михаилу. Сначала – в очень близко расположенную, для несовершеннолетних, через четыре месяца, когда ему исполнилось 18 и его перевели во взрослую, – в соседнюю область.

Михаил Пиднель.

Светлый темный ангел.

В зоне для несовершеннолетних – «малолетке» – Михаил жил непросто, в постоянной готовности к нападению со стороны группы местных блатных и прежде всего – верховодящего там жесткого паренька по кличке Чужар. Это была не взрослая зона с ее вполне просчитываемыми порядками, повторяющими, пусть очень криво, товарно-денежные отношения воли. Здесь невозможно было обеспечивать свой покой следованием каким-то правилам.

Началось за самым первым завтраком, когда какой-то малорослый прыщавый пацанчик под пристальным взглядом Чужара локтем зацепил плошку с кашей, стоявшую перед Михаилом, и она полетела на него. У самого края стола Михаил поймал ее в фазе, близкой к опрокидыванию. Хлебать кашу после этого он не стал – и так не очень хотелось. Заметил, что начавшие было гоготать пацаны остановились, а Чужар, смуглый коренастый парень с горящими черными глазами, заиграл желваками.

Той же ночью его попытались остановить в проходе между койками два пацана – один справа, повыше, покрепче, в рабочей робе, второй, слева – белобрысый, поменьше, похудее, голый по пояс, украшенный наколкой, изображающей осьминога, глаза которого приходились на соски, а щупальца вились от шеи к пупку и ниже. Он сказал, улыбаясь:

– Прописывать тебя будем, фраер. Паспорт показывай.

Не дождавшись ответа, спрутоносец протянул руку к Михаилу и крикнул:

– Снимай штаны, падла!

Михаил отступил от прохода, но слева в лицо ему летел кулак второго, спасаясь от которого он присел. Получилось, что рука рослого, совершив мах в воздухе, пришлась точно по носу татуированного. В свою очередь тот, не теряя координации, попытался достать Михаила ногой снизу, на что Михаил шатнулся спиной к высокому, так что ботинок ударил высокого по ноге.

«Главное не давать себя схватить», – подумал Михаил, но в эту же минуту удар высокого, просвистев снова мимо Мишиного лица, очень хлестко пришелся по горлу белобрысого. Он упал на пол в проходе, тяжело хрипя.

Высокий, совершив еще несколько ударов, не достигших цели, выскочил из прохода и стал обходить Михаила, как лесоруб дерево перед тем, как его свалить.

– Хули сидите, хватай его сзади! – крикнул он парням, со своих коек наблюдавшим за боем.

– Не ори, Вача, – коротко сказал ему стоявший в соседнем проходе Чужар, все тот же цыганистый крепыш, – мента накличешь.

После этого Чужар лег на кровать и закрыл глаза. В этот день и впредь эта поза предводителя означала, что можно гасить свет. Как только свет был погашен, явился дежурный воспитатель. Вообще, главное профкачество воспитателя в малолетке, как понял вскоре Михаил, – появляться тогда, когда заключенные – воспитанники по-тамошнему – провели воспитательные действия по отношению друг к другу самостоятельно.

Воспитатель прошел между рядами кроватей, куда-то пристально заглядывая, и, проговорив констатирующим голосом: «Отбились», ушел в коридор и далее. Михаил понял, что спать в эту ночь не придется: заснешь сам – разбудят. И все-таки задремал на самой границе тьмы и света. В утренних сумерках на него накинулись со всех сторон, в том числе и с верхней над ним кровати. Он успел выбить верхнюю раму кровати ногой, отчего она вместе с теми, кто на ней готовился к атаке, повалилась на нижний ярус. Он оказался защищенным от острых углов упавшего железного остова с торчащими распорами и пружинами сетки телами нападавших на него. Эти двое пацанов, пытавшихся попасть кулаками в его лицо, пострадали от металлических углов, утяжеленных двумя другими телами, так неожиданно и так болезненно, что Михаил оглох от мощного воя, который издали сразу с двух сторон нападавшие пацаны прямо ему в уши.

Скоро явился дежурный воспитатель с заспанным лицом, бросился к придавленным.

– Нарушаете! Ягель! Морковников! Ну-ка, Клеторук, возьми эту железу! Вы-то, демоны, слезьте, – он с вывертом ухватил за майку парня, оказавшегося на сетке сверху, и потянул его на себя.

Когда раму отставили в сторону и нападавшие пацаны, держась за ушибленные места: один за голову, другой – за плечо, поднялись, воспитатель-капитан заорал особенно сильно.

– А кто повредил? Кто шконку развалил? Я вас спрашиваю, демоны!

– Он, – по-простому показал на поднявшегося Михаила парень с ушибленной головой.

– Новенький! Как тебя? Пендаль, бля! Вот тебе и Пендаль! В изолятор, на трое суток, – капитан ткнул Михаила пальцем в грудь, подзывая к себе другой рукой охранников.

Пацаны одобрительно загудели, беззвучно оскалился Чужар.

Когда Михаил с провожатыми скрылся в дверях, Чужар подскочил к неудачливым нападавшим, ударил своей головой в лицо сначала одного, а потом, когда тот упал, разбрызгивая хлынувшую из носа кровь, ринулся к другому. Парень упал на колени.

Будто замахнувшись ногой, Чужар остановил ногу у самого лица парня.

– Вот так, Коряба. Палец на ноге соси, урод.

Тот, кого он назвал Корябой, закрыв глаза, обхватил губами большой палец на ноге Чужара. Стоять на одной ноге Чужару было неудобно, поэтому акт унижения не длился долго.

– Вас всех самих прописывать надо, уроды, кием в жопу, – сказал Чужар, становясь на обе ноги, после чего оттолкнул Корябу ногой в плечо и лег на спину на свою койку, сложив на груди руки.

Он, конечно, еще не понимал, во что он влип, избрав себе мишенью Михаила Пиднеля. Чужар попытался сразу по выходе Миши из изолятора лично его покалечить. Выбрана для этого была обычная футбольная игра, которая затевалась физкультурником каждый день перед отбоем. Обутый в ботинки сварщика, Чужар приблизился к Михаилу с намерением подпрыгнуть и приземлиться чугунной подошвой на носок его ноги. Но тот, играя просто в футбол, пробил с разворота по направленному ему мячу влет, и мяч с огромной скоростью врезался Чужару в мотню, по лагерной манере прикрытую лишь сатиновыми штанами. Чужар упал лицом вниз, сжимая отшибленную мошонку обеими руками и беззвучно хватая воздух ртом. Физкультурный организатор, испугавшись, вызвал фельдшера. Фельдшер и еще двое ребят не смогли расцепить руки Чужара, так и несли его с зеленым лицом до самого лазарета.

Михаил с трудом сдержался, чтобы не броситься с объяснениями к Чужару про то, что все это произошло ненамеренно. Хорошо, что не успел: стоявший рядом Коряба, почувствовавший вдруг в этом эпизоде неведомую силу Пиднеля и инстинктивно к ней потянувшийся, сказал:

– Хорошо, что ты поспешил – он бы тебе на хер железным ботинком ноги обломал. Сечешь подошвы?

Михаил увидел поджатые ноги смуглого тирана, обутые в поблескивающие металлическими подошвами массивные башмаки.

Следующим роковым шагом Чужара в первый же день после выписки из лазарета была попытка сварить Михаила в кипятке во время помывки в душе. Он решил отключить трубу, подававшую холодную воду в кабины, где оставался один Пиднель, а для того подпереть дверь в узкую душевую кабину снаружи.

Но вентиль, который перекрывал Чужар, оказался таким ветхим, что рассыпался от малого усилия, и мощнейшая струя холодной воды как из брандспойта в мгновение залила маленькую камеру техническогоузла, где находился Чужар. Дверь, открывавшаяся вовнутрь, образовала стенку кессона, в котором вода быстро достигла потолка. Чужар, не успевший добраться до двери, был притиснут к потолку и, судя по прерывистым крикам, начал захлебываться.

Пиднель, поначалу выскочивший из душевой не как, а ошпаренный, услышал в раздевалке доносящийся из смежной комнаты захлебывающийся крик. Вместе с пацанами из их отряда, уже одетыми, он навалился на дверь вентильной камеры. Не с первой попытки, а приложив в качестве снаряда лавку, они проломили дверь. Вода, хлынувшая в пролом, опрокинула их, но спасла жизнь нахлебавшемуся Чужару. Какое-то время Чужар лежал в знакомой всем позе: на спине с закрытыми глазами, но означала она что-то другое.

– Чего стоите? – спросил Михаил, уже продрогший на сквозняке зимней раздевалки. – Посмотрите хоть – дышит он? Ну, Горыныч, – крикнул он ближнему подручному Чужара, вообще не участвовавшему в проломе двери и потому оставшемуся в сухой одежде.

– А хули ему будет, – спокойно ответил Горыныч и зевнул.

То, что в пирамиде подчинений, существовавшей до появления в колонии этого Пендаля, что-то сломалось, в этот момент поняли все оказавшиеся здесь пацаны.

И хотя заклятые враги Чужара, кумовья-воспитатели, и тут оказались ему подмогой, скоро и они поняли: Чужара можно спасать от этого Пендаля и дальше, но надо ли? И потом – а с ними самими, а со всяким другим, кто нарывается на благообразного Пендаля, как быть? Готовиться к несчастным случаям, неожиданным травмам, а то, не приведи бог, к внезапной смерти? И как воспитывать, если не нарываться?

Короче, последний месяц до своего совершеннолетия Михаил провел в ежедневных свиданиях с Роксаной и родителями, сидении в библиотеке, лыжных прогулках, играх в спортзале.

Освобожденный от работы (а колония дружно собирала электрические выключатели) и даже от нежелательных контактов – Чужара за аварию в вентильной отправили в изолятор, – Михаил слишком расслабился и пришел во взрослую зону в благостном настроении.

В день прибытия во взрослую зону, когда Михаила отвели к его койке, к нему подошел седой мужчина представительного вида в очках и произнес:

– Я Соловьев, погоняло Композитор, хотел сообщить, что сегодня день рождения нашего старшего – Короче его величают, предлагается сдать по пятихатке.

– Откуда у меня деньги? – спросил Михаил.

– Можно потом отдать. За вас я рассчитаюсь или вот он, – Композитор показал на сидящего на ближайшей койке в задумчивой позе парня в боксерской майке.

– Сталин, одолжишь пацану?

Боксер кивнул.

– Да я его ни разу не видел, вашего именинника.

– Ты что, сука, поздравить старшего не хочешь?

– Хочу.

– Плати.

– Я предлагаю к столу именинника то, что со мной есть, – Михаил распахнул свой сидор, который передали через купленного охранника родители, – он и сам видел содержимое первый раз. Сухое молоко, сгущенка, галеты, тушенка, растворимый чай.

Композитор вывалил содержимое мешка на кровать. Выловил консервные банки, раздавил пакет с сухим молоком, взял порошок на палец, лизнул, сплюнул.

– Сигареты?

– Не курю.

– Кто тебя спрашивал? – взвизгнул Композитор. – Я спрашиваю сигареты! Ко вторнику готовь сигареты «Бонд», два блока.

Композитор, ловко управляясь со стопкой банок, пошел по проходу между кроватями, к дальнему углу спального барака. Очень длинного, так что не видно было, кому и что он там понес.

Оставшееся печенье пригодилось тем же днем, точнее ночью: Михаил его сгрыз с удовольствием, потому что в плошке с супом, поданным на ужин, обнаружил целую горсть шурупов, к тому же в обильной смазке.

Он аккуратно выловил шурупы и сложил их в карман робы, плошку от себя отодвинул.

– Без шурупов пустоват, навару мало, – объяснил Михаил соседям по столу, с вопросом в глазах наблюдавшими за его едой.

Ответы начались на следующее утро.

Еще до рассвета было слышно, как в дальнем углу, куда накануне унес добычу седой Соловьев, он же Композитор, тяжело упал какой-то человек. Потом раздался крик.

– Клюк дохнет, братва!

Кто-то вскочил, а кто-то прохрипел из угла:

– Чего там Клюк! Я и сам-то все потроха свои выблевал, до самых яиц.

И кто-то другой с истеричной заботой вскрикнул:

– Короче, да ты-то сам как?

– Давай за докторищем беги, а не баклань, – гнусаво промычали ему в ответ.

Доктор забрал в лазарет сразу пятерых, в том числе и Короче собственной персоной с подозрением то ли на тяжелую инфекцию, то ли на отравление. Остальным перед завтраком дали по столовой ложке древесного угля. Зеки, матерясь и плюясь, болезненно видя во всяком непривычном действии угрозу собственной мнимой чести, в основном отказывались от угля.

Михаил проглотил положенный уголь, но скоро выяснилось, что основной части простых зеков-работяг, среди которых оказался и Пиднель, ничего не угрожало. Пострадавшие были в числе избранных, полакомившихся накануне тушенкой и сгущенкой. Был день рождения, не было дня рождения, неважно, – был ботулизм. Причем отравление было настолько серьезным, что какой-то из главных бойцов Короче, Геринг, как его называли, был отправлен в областной город, в реанимацию, где через двое суток умер.

Не без тревоги ожидавший выхода из больнички всей своры зонных главарей, Михаил ходил на работу подсобником в цех деревообработки – основное производство колонии. Не без оснований, в той или иной степени в случившемся несчастье его считали виновным все отравившиеся, да и не только они. План у каждого был свой.

Многоопытный Короче, добравшийся до своего статуса авторитета именно потому, что сумел выжить назло многим, быстро умерил горячее желание своей рукой убить пацана-отравителя, владевшее им в первые дни болезни, горячечные и тревожные. Что-то подсказало ему, что с пареньком, у которого отняли консервы и ими же «заблындили», не все так просто. Он попросил разузнать, как «тянул срок» Пиднель на малолетке. То, что ему сообщили, убедило его: пацану делать худо не стоит, все возвращается бумерангом.

«Не смотри на его ангельскую видуху, – писал ему корешок в короткой маляве, – это черт его с понтом рядит, чтобы нас проверить».

Композитор по выходе из больницы тем не менее подбил напарника Михаила снять защитный кожух с циркулярной пилы, на которой они «распускали» сосновый кругляк на доски. Дальше все представлялось ему ерундой: оказавшийся в цехе в разгар рабочего дня Композитор, никогда прежде ни на одном рабочем месте не появлявшийся, споро зашел со спины к Михаилу и толкнул его в плечо так, что он налетел на диск пилы левым бедром.

Зубья пилы проехались по оттопыренному карману его робы, порвали ткань и разметали в разные стороны шурупы, которые лежали в кармане еще с первого Мишиного обеда. Один из шурупов отскочил напарнику Михаила в переносицу, отчего он прикрыл глаза рукой и наклонился к пиле, вонзившейся в тыльную сторону ладони. Композитору досталось несколько шурупов, прилетевших в шею и грудь, от которых он попытался увернуться, облокотился на станину пилы рукой, и рукав его куртки зацепили и дернули на себя зубья пилы так, что предплечье оказалось отрезанным по косой.

Седой, сдавленно хрипя, завалился на спину, взметнув на мгновение перед глазами Михаила белым бескровным срезом руки, который тут же, при падении тела, толчками начал выбрасывать струи темной крови.

Михаил, превозмогая ужас, бросился к потерявшему сознание Композитору-Седому-Соловьеву, но услышал крик своего сменщика:

– Пендаль, стой! Не подходи к нему! Я сам, – вытирая кровь с лица, иссеченного шурупами, парень перебежал через лоток циркулярки, бросился к лежащему Соловьеву и зажал рукой фонтанирующую культю.

– Давайте за врачом, хули встали! – заорал он на Михаила и других работяг, подтянувшихся к живодерной картине от других станков цеха.

Михаил побежал из цеха первым, так что было непонятно – то ли бежал от чувства вины, то ли хотел побыстрее позвать доктора или фельдшера. Зеки тем временем подняли Композитора на руки и понесли в сторону медпункта. Врач Алексей Федорович, оказавшийся на месте, засуетился, открыл операционную и позвал медбрата Аркадия. Тот возился в палате с застрявшим дольше других излечивающихся Короче.

Композитора привели в чувство за закрытыми дверями операционной комнаты. Спустя несколько минут в предбаннике лазарета, где еще оставался кто-то из доставивших пострадавшего, раздался вой вперемешку с матом – Композитор остался жив. Те, кто оставался в больнице или рядом, – а сюда подошли и мастера из вольнонаемных, – вздохнули с облегчением.

Так или иначе, в отсутствие главарей Михаил стал центром внимания. Не то чтобы на него смотрели, скорее наоборот – старались не смотреть.

Старший-Короче, когда ему подробно рассказали про беду с Композитором Седым, попросил одного из очевидцев – Жгута – подробно остановиться на том, как Михаил попытался кинуться помогать упавшему и как его остановил напарник.

– Кто был? – спросил он.

– Кунак. Из второго отряда.

– Ты смотри, короче, каких пацанов не замечаем.

– Да я тоже кровь ему хотел остановить.

– Да не в том дело, чувырло ты болотное. Он почуял, этот Кунак.

– Что почуял?

– Да то. Если бы Пендаль хоть дотронулся б до Седого, короче, кранты бы Седому.

– Почему?

Сам Короче не знал ответа, только знал, что от Михаила исходит опасность, и подивился, что какой-то мужик Кунак это сумел почувствовать. И спасти Композитора.

Хуже всего было в этой страшной истории, что Михаил стал винить себя за покалеченного Композитора. Ясно понимал, что тот хотел куда как худшего для него, что и народ на зоне это понимает, но трагедия поселила в его свободном до этих пор дыхании какой-то спазм. Комок в горле.

– Я как молекула водорода, добавленная к кислороду и водороду. Я превращаю воздух, облака в воду, в дождь, в слезы, – сказал он на свидании Роксане.

– А пусть держатся в стороне, – воскликнула она. – Тебе что, нужна их любовь, их понимание? Детей собираешься с ними крестить?

Это его не утешило, тем более он заметил, что не только зеки обходили его стороной.

Спустя два дня после несчастного случая с Седым Михаила у входа в цех остановил мастер, который сказал, не глядя в глаза:

– Тебя, Пиднель, к работе в цехе не допускаю, так что топай в барак, загорай.

– А почему?

– Не почему, а за что. За грубое нарушение техники безопасности при работе на станках деревообработки. Все, иди.

– Но пострадал человек посторонний, он сроду в цехе не был.

– А шурупы в кармане тоже у постороннего? А кожух защитный на подаче материала – тоже у постороннего?

Михаил увидел, что все люди в цехе смотрят на него, и понял, что дело это давно решенное, причем по общему согласию.

Михаил ушел, но, побродив вдоль спального корпуса под пристальным взглядом отдыхающего на мартовском солнце Короче, решил, что сидеть день и ночь в бараке ему совсем не хочется. Он решил попросить другой работы у зама по режиму.

Тот встретил его любезно, но настороженно.

– Денег, говоришь, хочешь заработать? Ну, похвально. А у меня другой вариант: давай тебя на УДО готовить. Ну не для тебя это место, так ведь? Вот на химии и заработаешь!

Радость от этой новости Михаил хранил недолго. У барака, куда он шел скорым шагом, его остановил Короче.

– Пендаль! Короче, кум порадовал, я вижу.

– Да.

– Короче, почему интересуюсь. Псам привык не верить. А тебе вот что скажу, Пендаль. Жизнь у тебя соленая будет. Если что, найди меня в столице, на Малой Бронной, кафе «Аист». Меня или, короче, кого за меня.

– Спасибо.

– Спасибо – это спаси бог. Перед смертью желают.

– Тогда благодарю.

Благодарить было за что: свобода! Но и понимание того, что от него избавляются, – тоже. Да еще как избавляются: вор в законе сумел убедить администрацию в том, что темный ангел, приносящий несчастье, должен лететь подальше.

***

На поселении Михаилу Пиднелю пришлось работать на заводе химических препаратов, проще говоря – на ацетонном заводе, ядовитое дыхание которого пропитывало не только постройки производства, но и весь городок на берегу Оки, и саму Оку, кажется, до самого дна. В это время к нему переехала в общежитие Роксана, которой как раз и хотелось всякую минуту облегчать ему и работу, и жизнь: непонятно как, но когда Михаил, едва переставляя ноги от усталости, возвращался в общагу, Роксана встречала его тазом с теплой водой, горячим ужином, всегда из чего-то свежего. Уже появлялись зимой в заштатных магазинах и огурцы, и бананы, сливы и виноград. Стоило это немыслимых денег, тысячи и тысячи, но Михаилу платили много, деньги можно было откладывать. Тем более что об этом все время по телефону говорил отец. Но в чем откладывать, в валюте? Где хранить?

Скоро деньги понадобились: Роксана забеременела, и они, к немалому своему удовольствию, сразу купили коляску, кроватку, коня-качалку, стопы чепчиков и распашонок, детских костюмчиков и платьев. Не обращая внимания на приметы, они покупали и покупали все, что будет окружать их будущего ребенка: от сосок до мебели. Опять-таки появлялось много невиданного, нового, про что Оксана говорила:

– Я думала, такое может быть только в мультфильмах.

Вспоминая позже это время как самый счастливое в своей жизни, Роксана, «Рокси», как звал ее Михаил, ужасалась, что беременность ничему не мешала в ее жизни. Они играли в бадминтон, которому потихоньку обучал ее Михаил, она носила втайне от него ведра с водой с уличной колонки на второй этаж, ставила ведерный кипятильный бак на плиту и обратно. И еще – беременность будто бы придавала дополнительную остроту ощущениям, когда они занимались любовью.

И забылось бы это предназначение ангела несчастья, которое он нажил в колонии, если б не проклятый инстинкт благородного рыцаря. Михаил работал на заводе в тарном цехе, где собирали ящики для стеклянных бутылей, в которые разливался технический ацетон. На основное производство, где высились башни кумольной дифракции ацетона и фенола, их, плотников, привлекали изредка, для какой-нибудь погрузки-переноски. Например, массивных алюминиевых емкостей для химикатов. И хотя людям без допуска вход в цех был категорически запрещен, когда потребность в грузчиках возникала, приглашали именно плотницкий участок – он был расположен ближе всего, через асфальтированную дорогу.

И завод был старым, и оборудование старым, и технология отслеживалась испытанным способом: операторы круглосуточно следили за показателями давления, температуры в запаянных башнях. И хотя запах ацетона преследовал Михаила всюду, в кумольном цехе он ощущал его особенно остро. А однажды просто почувствовал его до боли: запах резал ноздри, будто бритва, уже на подступах к цеху, на улице.

Он вошел в пропускную будку на входе в цех и сказал вахтеру:

– У вас все нормально?

– А у тебя?

– Да запах чего-то сильный, аж на улице.

– Производство тут у нас, слышал? – заметил охранник, мужчина с усами подковой, отвернулся от Михаила и стал улаживать что-то на своем синем форменном мундире.

– Может, я пройду в цех,с технологами поговорю.

– Пропуск.

– Ты же меня знаешь.

– Поэтому и не пущу.

Надо было развернуться и уйти, но запах растравлял внутреннее беспокойство. Михаил решил идти в управление и найти там ответственного за технику безопасности. Уже выходя из будки вахтера, он увидел, что усатый кому-то звонит. А на расстоянии в полсотни шагов он увидел, что навстречу ему едет уазик-«буханка» с надписью на борту «Техконтроль». Машина остановилась у проходной будки, из нее вышли четверо: трое мужчин с деревянными сундучками в руках и женщина налегке.

Они прошли в цех, возможно, призванные для замеров усатым вахтером.

Михаил решил все-таки добраться до техники безопасности в конторе и прибавил шагу.

Через пять минут он уже рассказал о своих тревогах начальнику отдела, полному рыхлому человеку, который понимающе кивнул.

– Да, молодой человек, есть такое дело. У нас скачок электричества был, отсюда давление в прессах герметизации упало. Но сейчас на подстанцию электриков направили, они включат резерв. Так что все под контролем. Идите работайте.

Михаил знал, что на сегодняшнюю смену у них была изработана тарная доска, и не спеша отправился в свой цех. Это его спасло.

Он не успел дойти от конторы до главной аллеи завода, от которой отходили въезды в цеха, когда раздался взрыв. Сила его была такова, что в первый миг он и не понял, что это взрыв. Качнулся воздух, и в тот же момент дорогу под ногами наклонило так, что Пиднель покатился кубарем. Над головой промчался, осыпаясь песком и камнями, кусок кирпичной кладки. Пластина шифера, пролетая, полоснула острым краем по ногам и накрыла голову. Потом проступили звуки: звон стекол, треск разрывов и гул пламени, ровный и сильный, как выброс реактивного самолета на взлете. А чуть позже – вой пожарных сирен и человеческие голоса.

***

– Ну что, и в этом взрыве ты виноват? – спросила с радостной улыбкой Роксана, когда увидела: Михаил не разделяет ее радости по поводу того, что остался жив. Более того – ничего, кроме ранки на ноге, на голени.

– Я тебе говорил: в цехе дежурит один технолог, плюс охранник. Если бы взорвалось без моей дурацкой тревоги – погибли бы двое. А так погибло девять человек. Девять человек. Четверо – технадзор, трое электриков. И технолог с охранником.

Роксане нечего было ответить на это. Она решила, что все забудется, но мало что к тому располагало. Каждый день Михаил ходил на работу, где настоящей работы не было, зато начала работать целая госкомиссия по расследованию причин аварии, так что допрашивали всех подряд. Кроме Михаила.

– Мне объявили благодарность за сигнал, – сообщил Михаил как-то со зловещей улыбкой, – за бздительность.

– Ну и что? – воскликнула Роксана, которой надоело Мишино молчание, отсутствующий вид и тяжелые вздохи ночью в супружеской постели.

– Ничего. Обещают вот-вот на волю. Заслужил.

– Заслужил. Ты вспомни – за что тебя посадили!

– За что они меня посадили, за то другие заплатили. Другие. Ясно?

Как случалось с другими, увы, случилось и с Роксаной: он стремился к лучшему для них, а все их счастье только расстраивалось. Он хотел предупредить, что и для нее есть опасность в жизни с ним. А она убедилась в другом: он просто слабак.

Да все складывается просто прекрасно: свобода рядом, он остался цел и невредим в таких ужасах! Его родители ждут их в Европе, они выбрались, наконец, в свободный мир и, кажется, устроились там.

А главное – они ждут ребенка! И что, как не это, должно в первую очередь радовать его или заботить? До сих пор она ощущала, как он сильно и страстно ведет ее в танце, начавшемся на школьном концерте. А теперь, когда ей и самой трудно двигаться, она должна не просто вести его в этом танце, а еще и поддерживать.

Да и оставался ли танец? Музыки она, по крайней мере, не слышала.

В конце мая, под неумолчные трели соловьев в парке при роддоме, Роксану положили рожать, Михаил провожал ее до приемного покоя. Вернулся в общежитие, попытался смотреть телевизор, но когда понял, что смысл видимого и слышимого не доходит до него, он снова пришел к роддому. Он постоял под окнами с приклеенными с внутренней стороны крупными цифрами номеров палат. Они знали, что будет мальчик, все к этому было готово, включая имя – Сеня, Семен. И Михаил говорил негромко:

– Ну, Сеня, давай по-спортивному, вылезай.

Пошел дождь, Михаил промок и зашел в комнату, где посетители встречались с молодыми мамами. Сначала там сидело двое парней, вчитывавшихся в объявление: «Алкоголь не принимается» и подпись ниже: «натощак». Потом, видимо, закончился ужин или какое-то другое действо по распорядку, и женщины начали появляться. Пиднель следил в открытую дверь – не утих ли дождь, слушал вполуха милование молодых родителей. А потом женщина сказала:

– Знаешь, сегодня девчонка поступила, то ли кореянка, то ли кто. И сразу в родовое повели. Так вот, мертвого мальчика родила. Представляешь?

Михаил обернулся к говорившей. Она замолчала и посмотрела на него.

– Мертвого?

– У него был врожденный порок. Волчья пасть. И он водой захлебнулся, когда выходил. Так говорят.

Михаил встал и вышел под дождь. Он не знал, что он сможет сказать Роксане, как ее утешить. Он не знал, как жить дальше. Но он хотел видеть ее сейчас, немедленно. Он вошел в приемный покой и ударил в дверь дежурной сестры кулаком. Часы приема кончились. Он постучал еще и еще, крикнул: «Откройте!» Михаил бил в дверь, пока фанерный лист не отвалился, и он шагнул в проем. Навстречу ему кинулась дородная дама в белом халате, он оттолкнул ее и пошел к лестнице на второй этаж. Там тоже было закрыто. Он разбил стеклянную дверь. Он кричал:

– Волчья пасть! Волчья пасть!

Вскоре появились милиционеры, его увезли в сизо и через месяц вернули на зону. Больше Роксана к нему на свидание не приезжала.

Роксана Мнвинду.

Вещий баян.

Сверхспособности Ивана Мнвинду не могли не отразиться на задатках его дочери. Правда, из сферы ментальной они перенеслись в область, от ментов далекую.

В школе Роксана долгое время вообще едва переползала из класса в класс, потому что не отвечала ни на один вопрос ни по одному поводу, заданный ей в классе. При этом письменные работы показывали, что она хорошо или вполне сносно ориентируется в предмете. Пришлось маме, Римме Владимировне, договариваться с учителями о том, чтобы ее девочку расспрашивали отдельно, после уроков, с глазу на глаз. Выяснилось, что Роксана чаще знает больше программы, или, если быть точнее, чувствует больше программы. Про закон Фарадея она, в частности, сообщала, что за буквенными сообщениями стоят имена его возлюбленных, каждая из которых сыграла свою роль в том, что Фарадей пришел к открытию. Решения сложных уравнений сопровождались привязкой чисел и знаков к конкретным предметам: квадратный корень 16 тысяч листьев баобаба…

Что уж говорить про историю или русский язык? Они излагались с роскошными подробностями, которые летописи и правила не знали в силу, видимо, ограниченности бумаги и других носителей информации.

Римма Владимировна, окруженная экзотикой так плотно, что ей становилось по временам тревожно, как конкистадору на острове Куба, изо всех сил старалась составить быт по принципу «как у людей», поэтому в третьем классе она отдала Роксану в музыкальную школу на баян.

Отец не возражал: он считал, что не лишнее в жизни только то, что человек может носить с собой. Баян или скрипку носить можно, рояль или контрабас – нет, поэтому баян его дочери подходит.

Тоненькую смуглую Оксану (Римма сократила имя до более привычного звучания, прочь, Дефо!)⁷, предпочитавшую ставить правую ногу на скамеечку и на нее водружать тяжелый баян, часто выставляли на отчетных концертах для сольного номера. Обряженная в костюм с русскими мотивами, она выглядела, с одной стороны, нелепо, с другой – эротично. С первой стороны – для преподавателей-женщин и подруг, с другой – для мужчин всех возрастов.

Она скучала за баяном только до того момента, когда открыла, что ее пальцам доступна музыка за пределами сборников этюдов и переработок русских народных песен. Ее нечаянно заголявшаяся на официальных концертах нога была предвестием того, что вслед за «Утушка ты моя луговая» во всякий момент может последовать импровизация в совершенно другом, непрограммном ритме. Всякую свободную минуту Роксана отдавала этой импровизации, чем вызывала неудовольствие педагога Ивана Карловича: «Играй гаммы, Мнвинду, потом они лягут в любую твою импровизацию!»

Вариации, или, если быть точным, коверканья каких-то известных мелодий – от русских народных до популярных телевизионных – доставляли Роксане особое наслаждение именно во время ее прилюдных выступлений. Все пять лет ее занятий в музшколе – пока ей не исполнилось четырнадцать – включения ее номера в концерт требовали папы, а мамы всегда возражали.

На отчетных концертах, кстати, выступали не только музыканты – тогда размах набирали школы искусств, в которых были и танцоры, и художники, и чтецы.

В танцорах и чтецах пристрастия мам и пап менялись местами: мускулистые, гендерно очерченные и вместе с тем напомаженные исполнители фрагментов «Жизели» и «Лебединого озера» очень нравились возрастным дамам, но раздражали мужчин. Причем учащиеся по выбору могли бы танцевать и из «Жизни за царя» или «Бахчисарайского ф.», в широких шароварах и свободных рубашках, но мальчики подбирали балетные отрывки, где обтягивающие панталоны были неизбежны. Особенно отчаянный прыгун Миша Пиднель вообще утверждал, что однажды выходил на сцену совсем без трико, обмазав ноги и все остальное слоем грима. Этому не верили.

Как писал Жюль Ренар: «Жизнь была бы очень яркой штукой, если бы в ней не было так много однообразных повторов». Конечно, Роксана и Миша не могли не встретиться. Михаил был по-своему выдающейся личностью школы, причем не за балетные заслуги. Он был обречен на многостороннее развитие и своими родителями, и самим собой, от его энергии, как говорил его папа, можно было аккумуляторы заряжать. Папа знал, что говорил: главный энергетик завода, изготавливающего оборудование для ПВО, как-никак. Очень папу Иосифа выводили из себя звучавшие тут и там расссуждения специалистов про «энергетику» сына: «Энергия, – говорил он репетитору английского, – энергетика – это область знания, отрасль промышленности, у моего Миши не видно никакой промышленности!» После каждоневного занятия в «балетке» папа отвозил Мишу на автомобиле в спортивную школу, где он занимался бадминтоном, через три часа, когда народ попроще усаживался смотреть «Спокойной ночи, малыши», Иосиф доставлял сына на курсы «Английский язык через действие».

И это было ежедневное расписание, к которому обязывала сама жизнь: Миша был гением движения, и это понимал каждый, кто имел с ним дело. Еще в четыре Мишиных года родители, сидя на берегу реки на семейном пикничке, разом увидели, как их сын гоняется за бабочкой: в точности повторяя маленькой ручкой сложную линию ее полета, в каждом из изломов ее движения он успевал ухватить ее и не прижать, не раздавить, а снова открыть ладонь и снова выпустить желтое трепыхание в воздух.

– Ты сможешь так? – спросил Иосиф Мару.

– Так никто не сможет, – ответила она.

Потом вспомнилось: Миша сразу поехал на двухколесном велосипеде, сразу начал плавать, с первой попытки жонглировал мячом любого размера ногами и головой и попеременно.

Иосиф показывал сына тренеру-футболисту, он говорил: давай его срочно к нам, показывал гимнастам – то же самое. Хотели получить Мишу к себе и теннисисты, и прыгуны с шестом и без, в длину и высоту. Несмотря на то, что двигательная гениальность мальчика была заметна только специалистам и родителям, Иосиф и Мара поняли, что настал черед их рассудительности и мудрости, и, с месяц подумав, решили, что балет – это наиболее перспективно в плане профессии, бадминтон – то, что наименее мешает балету, а язык, в котором запоминание сочетается с физическими упражнениями, – это то, что разовьет и память и мышление мальчика.

Миша хотел обозначить свое внимание к Оксанке первым: он мог с десятого ряда зрительного зала попасть теннисным мячом ей, стоящей на сцене, в лоб. Было бы не больно, звонко и смешно. Но не ей. Он мог бы поднять ее на руки и вынести к краю сцены на руках после того, как объявили ее выступление. Он не знал, что потом: он поставил ее на ноги и что? Ушел? Остался и встал по стойке «смирно»?

Константин Жнец.

Морденизация технологий.

Несмотря на то, что в своей жизни Жнец имел серьезную привязанность не более чем к трем женщинам – не сразу, а последовательно, – любая из них, помнилось, подводила к тому, чтобы он сказал: давай будем жить вместе. Как они этого добивались – понять невозможно. Понятно, что появлению пузырьков шампанского из горлышка бутылки предшествует открывание пробки, хлопок, дымок. Но никак не наоборот.

И вот в случае с Роксаной не было откручивания проволок на пробке, открывания бутылки. Не чувствовалось ничего такого, за чем должно было произойти неминуемое повторение пройденного. Неизбежного. И пузыриться Жнецу насчет какой-то совместной жизни с Роксаной было напрасно. В знакомстве с Роксаной было много случайного, а значит, полного символов, иных значений.

Они со Снарядом возвращались со строящегося Толиного дома, в котором проектировщики сделали много такого, что строителям было непросто реализовать, хотя Жнец считал, что его работа уже закончена. Жарким летним полднем они въехали в город из предместья, сопровождаемые раскатами грома, сверканием молний, перемещениями густого воздуха, влетавшими в открытые окна большой всепроходимой машины Снаряда. Еще до того как хлынул дождь, Жнец, сидевший на сиденье сзади, увидел, как из ворот парка на тротуар выходит высокая девушка с длинными темными волосами, в светлом платье и идет в направлении движения машины Снаряда. Снаряд замедлил ход перед «зеброй» у парка, и тут хлынул дождь. Он был настолько сильным, что девушка, на которую смотрел Жнец, в момент стала мокрой, платье подчеркнуло ее тело, и стало видно, как красиво она сложена: от красивого затылка до лодыжек было в ней что-то от лианы – тонкое и сильное. Тут ее увидел и Толя и присвистнул:

– Телка-то голая, смотри, Костян!

– Останови, – тронул за плечо Снаряда Жнец, – посадим.

Жнец выпрыгнул из остановившейся машины, в момент промок, даже ноги в туфлях мокрыми стали, и оказался точно у нее на пути. Его вид исключал заигрывания.

– Садитесь, подвезем.

Она и не думала раздумывать.

– Спасибо.

Она села рядом с Жнецом к неудовольствию Толи.

– Ну, Костян, как машиной рулить, так я, а как красоту разглядывать – так ты.

– А куда вам? – спросил Жнец у девушки.

– Стадион. Далеко? – спросила она, вглядываясь в Снаряда.

– Да все дороги наши! – отважно заявил Снаряд и подмигнул пассажирке. – Вот сейчас, смотри, мимо городового проедем, а он нам честь отдаст.

И точно, дежуривший у патрульной машины милиционер козырнул их проезжавшей мимо машине.

– Вы, наверное, из органов? – понижая голос, спросила девушка.

– Мы все из органов, причем из одних, детородных, – засмеялся Снаряд.

– Он не милиционер, – испытывая неудобство за вдруг взыгравшего Снаряда, успокоил девушку Жнец.

– Вы наоборот, я поняла, – с улыбкой ответила девушка. – Вы Костя, а вы?

– Я – Снаряд. Заметно?

– Заметно.

– Нет, по серьезу, слышала что-нибудь о таком?

– Нет, по серьезу не слышала. Я вообще не по серьезу.

– Да не пугай ты девушку, лучше спроси, как зовут.

– Как зовут девушку?

– Роксана.

– Оксана в стиле рок!

– В стиле соул, скорее.

Так они ехали довольно долгий путь с одного конца города на другой. Говорил по преимуществу Снаряд, к большой радости Жнеца, потому что разглядывать их попутчицу со стороны было куда комфортнее, чем смотреть ей в глаза, скрывать смущение, пытаться что-то интересное сказать – в общем, обнаруживать, что она ему нравится.

Платье ее высохло, снова скрыло будто случайно открытое, приобрели легкую воздушность высыхающие волосы, слегка размытый дождем грим вокруг глаз оттенял зеленые зрачки, губы, свободные от помады, вели себя живо и ярко.

– Здесь прямо, прямо, налево во двор, осторожно, бордюр торчит высоко, – у стадиона Роксана стала сосредоточенной, будто сама была за рулем.

– А ты, по ходу, водишь машину? – спросил Толя, когда они остановились на указанном ею месте.

– Да. Вот и она стоит, – показала Роксана на ярко-розовый «пежо» на тротуаре.

Жнец вышел из машины, Снаряд остался сидеть – особенность его телосложения состояла в том, что, когда он сидел, он был самым высоким, когда вставал – самым низеньким. Он это знал и, желая произвести на новую знакомую приятное впечатление, остался на переднем сиденье. Этому вторил его бесконечный монолог о своем могуществе: во время всего пути он «пел карасем», как он это называл.

– А почему же пешком? Таким красавицам опасно ходить по улицам, уж поверьте мне, – заметил Нарядов.

– Мне страховку надо менять. Как раз туда и ходила.

– Ну-у, обращайся, мы пацаны шустрые, сделаем без ходьбы, да, Костян?

– Спасибо, – искренне обрадовалась девушка, – я возьму телефон.

Вспорхнули визитки, Роксана улыбнулась каждому в отдельности.

– У меня визитки нет. Но заходите в гости. Подъезд этот, квартира 13, легко запомнить. Я буду рада, честно.

Она была рада. Правда, теперь-то уже Жнецу понятно, что не оттого, что полюбила она его светлой и чистой любовью. Через день он увидел ее ярко-розовую машину с мягким верхом на перекрестке, где ее остановил регулировщик. Роксана вышла из машины, включив аварийки, закрыла дверь и, оставив машину прямо посреди дороги, зашагала в сторону от милиционера. Через минуту она стояла на обочине и голосовала. Жнец, несмотря на сложность маневра, в минуту оказался рядом.

Она не ожидала, что первой остановившейся машиной будет управлять ее новый знакомый.

– Ну, теперь я точно должна напоить вас чаем. Или кофе, – сказала она, садясь в машину.

Косте понравился весь каскад движений – от ее выхода из низкорослой машины, проходки поперек улицы с независимо поднятой головой и заканчивая тем, как она садилась в его машину: посещение началось с ноги, за которой придвинулось красиво обтянутое юбкой бедро, потом плечо и только потом лицо, уже обращенное к нему широкой белозубой улыбкой.

– А что будет с вашей машиной?

– А ничего. Привезут на эвакуаторе. Их стоянка рядом с домом. Зато этот козел не будет больше останавливать. Сейчас ему моя машинка как заноза.

– Он запомнит?

– Он в третий раз меня останавливает.

Жнец вспомнил, как она выходит из машины, и понял дорожного постового.

Они поднялись в квартиру.

– Мой муж выбирал квартиру с видом на стадион, – сказала Роксана, когда они вошли в квартиру. – Обувь не снимать до самой ванной! Муж любит смотреть соревнования, сидя на балконе и попивая чаек с ежевичным вареньем.

Она прошла в кухню, а Жнец – в гостиную, где, кроме дивана и завешанных спортивными афишами и сандаловыми барельефами Будды стен, не было никаких предметов – телевизора, например, или книг, если не считать стопу иностранных журналов на медицинские темы, лежащих прямо на полу у дивана. Жнец полистал их и понял, что посвящены они косметологии, причем встречались и объявления на русском языке.

Клиника хирургии лица «Афродита» виньетку современную

Все виды лечения и анатомической реконструкции лица.

Исправление врожденных и приобретенных пороков лица и черепа.

Условия предварительного собеседования: http://aphrodita_plast@mail.szw

А самым интересным в комнате был баян, стоявший на красивой резной тумбе, крашенной в китайском стиле в черный и алый цвета. Баян тоже – явно старый, большой, какой-то даже важный, со множеством причудливо выложенных цветных кнопок, многослойным фасадом и углами мехов цвета слоновой кости.

– А ваш муж… он где?

– На соревнованиях. Он всегда на соревнованиях.

– Он спортсмен?

– Нет. Он тренер. Но ему нужны победы. В настоящий момент победы ему кует Эльвира Аптуллина, – она показала на афишу в золотистой рамке, где было написано:

– Вот вы были в Австралии? – спросила она у Жнеца.

– Нет.

– А он был.

– Вам обидно?

– Ничуть. Как насчет чая?

– С ежевикой на балконе?

– Например.

– Соревнований нет. Сейчас ведь день-деньской, – Костя подошел к балкону, выглянул. – Но попытаться представить себя вашим мужем заманчиво.

– Не стоит.

– Тогда и чай не стоит. А эта косметология, – он показал на журналы,– это увлечение? Или ваша красота имеет медицинское происхождение?

– Не сомневайтесь. Работа скульптора.

– Талантливый скульптор. А вот это, – он указал на баян. – Откуда эта экзотика?

– Из детства.

– Вы играете?

– Вы тоже.

– Нет, что вы, я в музыке деревянный.

– Давайте попробуем. Садитесь сюда. Та-ак.

Она усадила его на диван слева от себя и, растянула меха так, что левая клавиатура оказалась на его коленях, а правая – на ее. Взяла его пальцы в свои, показала простой перебор в левой клавиатуре.

– Повтори!

Он попробовал.

– Отлично! И еще вот эту лямку тянешь, туда-сюда. Знаешь выражение «тянуть лямку»? Это про баян!

Тут она заиграла правой рукой, то ли чарльстон, то ли твист, какую-то знакомую, беззаботную мелодию, кивая ему головой и задавая ритм.

– На баяне можно играть стоя, – Роксана поднялась, накинула баянную лямку на плечо, продолжила играть, подтанцовывая под свою мелодию, – лежа на спине, – она откинулась на спину. Когда ее голова коснулась колен Кости, она проворно поднялась. – И даже стоя на голове можно играть, – переводя дух и снимая с плеча баян, сказала Роксана, – но для этого нужна немного другая одежда. А то много эротики будет.

– Не думаю, что может быть больше эротики, чем я видел сегодня.

– Ты о ком?

– Я о тебе.

– Да? И когда же это, интересно?

– Все время.

– Нет, Костя, это не эротика. Знаешь, есть два типа яркости. Первый: зебра с самым контрастным рисунком быстрее всего привлечет жеребца. Второй: саламандра самой яркой окраской отпугивает наибольшее количество хищников. Чтобы ее не слопали. Я – второе.

– Я-то не хищник.

– Рассказывай! И кто же ты?

– Скорее, жеребец.

– Не замечаю, – она приблизила к нему лицо и вдруг лизнула его подбородок и губы.

– Снимаю обувь? – спросил Жнец.

Тогда его влечение к Роксане касалось прежде всего тактильного любопытства, влечения осязания. Пальцы хотели коснуться ее кожи на тыльной стороне плеча, спины, губы тянулись к ключице и ниже, к груди. И надежды оправдывались – там встречалось то, что грезилось, ожидалось: ровность, округлость, движение навстречу.

В любовном действии, в том, самом первом любовном соединении, не было ни податливости, ни напора, а одно только понимание всякого его мысленного или инстинктивного движения. Он осознал только, что давно не влекло его к женщине так, как в тот самый раз, словно подростка, и роль его была примерно такая, как в его перебирании кнопок на баяне левой рукой, но мелодия в конце концов сложилась очень радостная.

Не одеваясь, не отлучаясь в ванную, что само по себе сковывало Жнеца, они продолжали странный и длинный любовный обряд. Она облизывала его, отпрянувшего от ее лона, как кошка облизывает котенка с санитарной целью. А вместе с тем это было началом следующего соединения, потому что он предоставлял ей себя, а она, не торопя его, ничем не понуждая его к продолжению, деликатно подводила его к горячему желанию, ищущему в ней разрядки.

Потом стало темно и вместе с тем темно не стало.

Потому что одним из сопровождений их телесных удовольствий был свет, возникший по углам пространства, в котором они обнимали друг друга. Свет менял оттенки, наплывая от дали к ним, усиливался и тем ярче блистал, чем более яркими были их ощущения в этот момент. Словно бы позволяя Косте и Роксане видеть подробности причудливых сексуальных композиций, составленных их телами, и принуждая не останавливаться в поиске все более и более искусных и возбуждающих сочетаний.

Отвечая себе на вопрос, почему Роксана стала, по существу, инициатором их сближения, Жнец сначала решил, что это способ ответить на какую-то обиду ее мужу.

Про мужа было известно, что он человек на спортивной ниве весьма состоятельный, родители его живут в Германии, где отец владеет вполне успешным бизнесом в сфере промышленного дизайна, и что они очень ждут, когда Роксана с мужем Михаилом по фамилии Пиднель переедут к Пиднелям-старшим.

Поначалу, когда он смотрел на нее, когда можно стало смотреть не отрываясь, разглядывать досыта, не боясь вызвать неудовольствие, его удивляла одна вещь. Она говорила или слушала с тем выражением лица, какое бывает, когда человек думает о чем-то другом. Может, о ком-то другом. В ее повадке, движениях была непринадлежность кому-то одному, этому месту, этим обстоятельствам – так тогда казалось

Может быть, тоска по Михаилу, этот плакат турнира, который висел на видном месте. Может быть, невозможность уехать в Германию, о которой напоминала коллекция фамильных гербов Северной Германии, заполнявшая еще одну стену комнаты. Коллекцию регулярно пополнял Мишин папа, покупавший их, как сообщила Рокси, за землятресенные деньги на аукционе в Гамбурге.

Но вот муж Михаил приезжал с очередного турнира своей подопечной, очень ненадолго, оставляя след в виде платья или пальто от «Сhanel» или колье «Bvlgari», – он как-то предпочитал эти марки – и тут же Рокси звонила: «Он уехал. Я едук тебе».

У него дома ей нравилось больше – его дом был, во-первых, большим, во-вторых, полон всяких мелочей, которые Роксана рассматривала часами. Это были рисунки и живопись на стенах, в папках, в багете и без, макеты зданий, голографические модели вроде Люксембургского сада, керамика, мелкая пластика, которую Жнец тоже пробовал покорить. Да что только не хранило там следов увлечений Кости: расписные шторы из дорогущего шелка, лазерный проектор с разработанной единственной объемной инсталляцией – рощи с шумящей листвой, вывески, куски витражей, объемное цветное стекло.

– Хохол, – говорила про него Роксана, хотя он числил себя за потомка казацкого рода, – съесть не съел, но все надкусил.

Правда!

Ей нравилось, когда он заводил в большом холле второго, и последнего этажа своего дома это лазерное представление с шумящими деревьями: в темноте возникали деревья одно за другим, сначала маленькими тонкими прутиками, потом наливались, тучнели, росли, несколько более зеленые, чем в природе, возникал ветер, разбрасывая ветви в разные стороны. Тени от длинных ветвей ложились на темные стены, создавая причудливой формы пятна, и тут же их смывали, чтобы создать новые, снова неповторимые. Он смотрел обычно именно на тени, а ей нравилась именно роща, которая, постояв не больше минуты в зелени, начинала сбрасывать листву, и скоро только черные стволы лип и красные и желтые плети ив оставались в минуту назад живой роще.

Рокси прижималась к нему еще ближе и говорила что-нибудь вроде:

– Такая короткая жизнь.

Или:

– Вот так и с нами.

Костя переживал по поводу того, что у него захламленный дом, в котором «ужи гнездо вили», как говорила приходящая домработница Снежана. Он любил больше бывать с Рокси не дома, а где-то, например, уезжать на катере на водохранилище, – появились такие светские аттракционы. А еще больше – у нее, потому что возле его дома портил настроение торчащий там живым упреком жестокосердию Кости недовольный сносом своего дома пенсионер.

Роксана не то чтобы чуралась общественного внимания – все-таки замужняя женщина, а попросту заметно скучала при большом стечении народа, потому что внимание того же Жнеца рассеивалось, обращалось и к другим.

В общем, чаще всего они любили проводить время вдвоем, чаще всего голыми, чаще всего в обнимку друг с другом.

Ее неприсутствие, выраженное в этом ее взгляде в неведомую даль, как ему показалось, имело нелюбовную почву.

Жнец как-то определил для себя, что главное назначение Роксаны при всей ее раскованности и любопытстве к сексу – в обычном материнстве. Может быть, ей не хватает своих родителей, особенно матери ? И тем более объяснимо, что она сама ощущает себя матерью огромного рода, счастливой семьи, в которой много детей. Этакой королевой пчелиного роя, к которой благоволят самые красивые самцы. Именно потому самая красивая, чтобы привлечь как можно больше самцов, иметь как можно больше детей, потому что в этом ее глубинная цель.

Многое объяснило для него то, что однажды, пригласив ее слетать на выходные на Кипр, он получил ответ: не могу, в воскресенье занята. Чем занята, педикюр?

Он узнал чем она была всегда занята три раза в неделю – в среду, субботу, воскресенье – случайно. Ее розовой машине в канун зимы надо было переменить тент с мягкого на жесткий, автосервис растянул это дело на два дня, и Роксана попросила довезти ее до Климовска, городка километрах в 50 и там подождать. До выезда в Климовск они ездили по магазинам – продовольственным, детским, канцелярским, закупали консервы для детского питания, подгузники, фартуки и салфетки. При этом она выглядела как Мисс Боббит из «Детей в день рождения»⁸, действовала быстро, говорила решительно:

– 160 коробок салфеток, – и ровно столько занимало оставшееся в машине место от подгузников и ящиков с консервами.

– Ты генерал армии спасения?

– Если бы армии.

Оказалось, что они едут в интернат для умственно отсталых детей, расположенный в Климовске. Сначала она попросила, чтобы он только помог ей разгрузиться и ждал во дворе. Но потом, внося внутрь коробки и пачки, вдохнув в себя разом острые запахи человеческих испражнений и опрелостей, оглушенный гулом, в котором преобладал стон, он понял, что оставить здесь Рокси одну не получится. Не честно. И страшно было, но она подвела его сквозь ряд кроваток, в каждой из которых стояли на коленях, сидели и лежали дети в возрасте от года – насколько мог это определить Жнец – до 3 или 5, и все они несли на себе печать горя. Мальчик с неимоверно большой головой, которая не позволяла ему держать ее вертикально, с печальными и взрослыми глазами, мальчик с очень близко посаженными глазами, коротким носом и открытым ртом, из которого свисали тягучие слюни, такой же мальчик, похожий на первого, как близнец, такая же девочка.

А вот еще ребенок – судя по платью, девочка, раскачивающаяся, стоя на коленях, из стороны в сторону и открывающая навстречу звукам невидящие глаза без зрачков.

А Роксана вела его, нагруженного коробками, дальше, куда-то в дальний угол большой – кажется, бескрайней комнаты. Там ее встретили широкими улыбками две женщины, как позднее узнал Костя – Света и Лариса. Они обцеловали, обняли Роксану, быстро перенесли из машины весь их груз, уложили его в палате так, что забили не только два высоких шкафа, но еще и подоконники узких окон. Роксана потянула Жнеца к угловой кровати, где, вжавшись в перила кровати, тянул к ней руки мальчик со страшным лицом – невозможно определить, что в нем было не так: верхняя челюсть как будто отсутствовала, нос и подбородок образовывали какое-то подобие рыбьей морды. Вывший до того, как Роксана взяла его на руки, он затих, обнял ее за шею и, как показалось Жнецу, улыбнулся. Самое удивительное, что мальчик потянулся ручками и к Косте, но его замешательство перехватила Роксана.

– Ты у меня мокрый, Вова? – спросила она мальчика, заглядывая ему в глаза, на что он промычал ей в ответ. И, поставив его в кроватку, отчего он опять завыл, бросилась к общему шкафу и начала искать там нужную одежду на смену.

– Костя, возьми его на руки, он тебя полюбит, – крикнула она ему от шкафа.

Жнец, перебарывая брезгливость, поднял ребенка на руки, и он прильнул к нему, затих. Теплый, легкий, подрагивающий от недавнего плача.

– Роксана, поменяй простыни у Катюни, – крикнула Света, – она уж полчаса говно свое месит.

Все три женщины метались между кроватками со скоростью, уступающей, видимо, только скорости естественных отправлений этих физически активных организмов.

Вова после перемены штанов тоже гулял сухим недолго: через полчаса Жнец почувствовал сквозь куртку горячую струйку на груди. Он и так-то старался не смотреть на мальчика, а следил взглядом за Роксаной, во вполне сексуальной позе мывшей пол.

– Роксана, – умоляющим голосом позвал Жнец, и она подняла к нему глаза. Видно, что-то отчаянное было в его лице, отчего она бросила тряпку и взяла у него ребенка.

– Иди в машину, подожди там, – сказала она, глядя на него с сожалением. И не веря тому, что можно добровольно отказываться от такого сокровища, как Вова, посмотрела на ребенка, слегка его от себя отодвинув. И тут же поцеловала Вову в нос, в глаза.

Костя выбежал из помещения и на крыльце несколько минут стоял, глубоко дыша, оценивая самый обыкновенный воздух, не пропитанный горьким настоем сиротства. Он ждал Роксану в тот день до глубокой ночи, голодный, усталый и злой, уже не чувствуя того, что потрясло его вначале. При этом двор интерната, по которому он ходил из угла в угол, был со всех четырех сторон замкнут стенами таких же палат, как та, в которой он держал на руках Вову. Однажды выходила во двор Света, предлагала ему поесть.

– Вот кашка гречневая, котловая, с маслом, поешьте.

Жнец посмотрел на бесформенную массу, лежащую на железной тарелке, сопровождаемую запахом из открытой за спиной санитарки двери, и рвотный спазм выгнул его шею прямо навстречу Свете. К счастью, ничего из него не исторглось – он не помнил, когда ел последний раз. Он присел на ступеньку крыльца, Света поспешно скрылась.

Он стыдил себя, уверяя, что эти несчастные дети со всех четырех сторон – тоже часть жизни, что они тоже нуждаются в сострадании и помощи, что долг всякого человека – помогать им в их тяжелой жизни, но перебороть жестокой, физической брезгливости в себе не мог. От этого становилось еще тяжелее. Он пытался сосредоточиться на том, что он на месте любого из этих детей не цеплялся бы за жизнь, а стремился бы возможно и невозможно к смерти. А ребенок с огромной головой? Он не может стремиться, потому что не владеет собой. И большинство из этих детей – так.

Одним словом, тяжесть наслаивалась на тяжесть. В конце концов к этому добавилась обида на Роксану: зачем она привезла его сюда?

Для причастия? Подходящий пастырь! Он вспомнил, как она, стоя над ним с раздвинутыми над его лицом ногами, проливает себе на грудь темное вино, которое стекает струйкой с ее лобка ему в рот. Вполне достойный их союза обряд. Приобщение к таинству.

Между тем, когда глухой ночью они отправились из Климовска назад, он увидел, как пронизана радостью Роксана, как она льнет к нему, словно благодаря за терпение. Понимает, что он перенес какую-то очень существенную трату ради нее. Так обычно ведет себя женщина, когда на ее каприз мужчина потратил большие деньги. Но от упрека, в который он, вероятно, обратил свою злость, Жнец не удержался.

– Все это, конечно, очень благородно, но я не понимаю: почему нельзя завести себе своего собственного нормального ребенка, а не ухаживать за сотней увечных детей?

– А ты можешь быть агрессивным, – с восхищением посмотрела она на него.

Это было второе открытие для Кости в характере его возлюбленной.

Вскоре стало понятно, почему ей так нравились сильные проявления его характера.

***

Помнится, через две недели их постоянных встреч он приехал к Роксане вечером, она открыла и зарыдала, приговаривая: «Он опять избил маму!» Жнец увидел, что квартиру заполнял мглистый туман.

Оказалось, она говорила про отца, о котором добавила только, что он психически больной человек, опасный всякую минуту для тех, кто рядом с ним. Что в детстве она постоянно опасалась за свою жизнь, но мать едва ли не ценой своей жизни спасала ее.

– А что, нельзя его как-то изолировать? – спросил Жнец.

– Его изолировали, но он большой артист. Мастер пускать пыль в глаза. Если он не хочет, его никто и никогда не заподозрит в том, что он садист и убийца.

– Если он убийца, что мешает его посадить?

– Пытались, но нет улик. Он все делает хитро. И потом, если до него доходит, что мы пытались пожаловаться на него, и мне, и маме, он устраивает такое … В общем, нам же становится хуже. Он злобный и злопамятный. И он все-таки инвалид.

– Ну, что-нибудь придумаем.

– Не надо ничего придумывать. Его просто надо жизни лишить. Казнить! Ты можешь?

Невозможно представить, чтобы кто-нибудь воспринял серьезно эту фразу, сказанную с ясными, хотя и заплаканными глазами.

– Конечно.

Но этот разговор повторялся, и скоро не казался Жнецу простой колыбельной, хотя после его «конечно» она успокаивалась. Она радовалась, торопясь разогнать сумерки, и сияние ее лица, блеск темных глаз, блики ровно смуглого тела освещали комнату то ли рассветами, то ли закатами. Свет, как всегда, усиливался, горел, когда, управляя друг другом, как пилоты управляют болидом, они направляли излучения от своих тел в сторону оргазма.

Оргазм всегда, оргазм везде, но непременно вместе! Кроме встречных волн наслаждения, их соединение все настойчивее сопровождал ослепительный свет, поступающий одновременно отовсюду и не знающий преград в виде таких мелочей, как стены, полы, потолки. И все требовательней звучал ее вопрос.

– Помнишь про моего папу Ганса? Он жив и угрожает мне и маме каждую минуту.

– Чем? Что же страшного, ну расскажи.

– В моем детстве не было конфет. Ни одной. Он считал, что надо есть соль, потому что это укрепляет кости, очищает кровь, сберегает зубы. И когда я тайком упросила маму дать мне хотя бы попробовать, он отнял у меня какой-то жалкий леденец и тут же маму в кровь избил.

– А ведь у тебя исключительно красивые зубы. У тебя есть, например, пломбы?

– Нет. Но не его соль в этом виновата. Как ты не понимаешь? Он все время принуждал к чему-то ужасному.

– Например, – насторожился Жнец.

– К тому, что человек, как животное, может питаться своими экскрементами, чтобы выжить.

– Он заставлял?

– Конечно! И это не самое страшное!

– А что самое страшное?

– Мне одиннадцать лет, я лежу в ванной, он вламывается без стука, говорит: не бойся, Роксана, сейчас проделаем одно упражнение. И начинает меня топить! Надавил на голову и держит под водой. Я захлебываюсь, он меня поднимает, говорит: старайся терпеть, сколько можешь, и снова топит. И когда я уже утонула, я не помню ничего, все, в отключке, он вынимает меня. А когда я едва отдышалась, отец сказал: запомни это состояние, потом его вызывай без воды.

– Зачем?

– Не спрашивай. Это как будто позволяет насытить кровь углекислым газом. Углекислый газ – это главный лекарь. Им дышат горные старцы! Но это неважно, понимаешь, неважно! Он входит в ванную, где лежит девочка-подросток, и начинает ее топить! Это может сделать нормальный человек?!

Жнец обнял ее и, прижав к себе, покачал, как успокаивают ребенка.

– Хотя, ты знаешь, я стала бояться вдыхать лишнего, как он учил. Никакого лишнего кислорода.

– Ты решила жить до ста лет!

– Я решила, что он не застанет меня врасплох, когда начнет душить в следующий раз. И потом, однажды, это меня спасло. Я купалась в море, мы отдыхали с мамой в Крыму. Я запуталась ногами в сети.

– Рыбацкая сеть?

– Нет. Сетка крупнее, она отделяла общий пляж от пляжа какого-то особняка. Подводный заборчик, да? Я распутывала ее, наверное, три минуты. Оказалось, я могу так долго быть под водой.

– Вот видишь, какую он смог принести пользу!

– Стоило тебе это рассказывать! Если ты боишься, я… я сама его убью. Когда я прихожу домой к маме, я иногда вижу его там… Мне труднее сдержаться, чем дать себе волю. Я убила бы его палкой, ножом, из ружья. Я только жалею маму, она дура, она мягкий человек. Он мучает ее, а если я… она еще будет меня за него ненавидеть.

Эта тема все больше выходила на первый план, и вопрос все чаще стоял именно так: если он не может сделать это для Роксаны, она не сможет делать для него цветомузыку. Он уже не считал, что ее желание, мягко говоря, преступно, но у него на первом плане было желание другое.

Разве можно было сравнить с чем-то прежде бывшим цветомузыку? И тем более как-то ее потерять?

Жнец, конечно, чувствовал, что задача не по нему, тем более что Снаряд помочь отказался, а это – единственный из его знакомых, кто хоть как-то мог вывести на исполнителя. Потом-то Жнец понял, что именно эта связка с Снарядом сыграла свою роль в том, что к нему обратила Роксана свою чудовищную просьбу. Да и вообще привязала его к себе.

Но даже если она решила, что он из уголовной среды, все равно получалось, что Рокси не понимает, что такое заказное убийство. Она была под впечатлением от телевизионной, киношной армии киллеров, представленных на экране как самая массовая, призванная временем гражданская специальность. И чем больше Жнец понимал, что с каждым днем его зависимость от Роксаны растет, тем больше прояснялось, что Жнец – далеко не главная ее страсть. Убить отца для Роксаны означало совершить едва ли не главное предназначение жизни. Она, наверное, проделывала это мысленно многие тысячи раз. Разными способами, сама или силами земными и небесными, с помощью бога и дьявола. Может быть, это она и видела, когда ее взгляд сосредотачивался на какой-то дальней невидимой остальным точке? Неприсутствие.

Жнец звонил ей, чтобы сообщить о приезде, и уже по телефону слышал голос, полный слез. Он знал, по какому поводу, он не мог видеть ее слез. «Вот оно, мужское достоинство –у кого есть терпение смотреть на женские слезы, – думал Жнец, – вот тут меряться надо, у кого больше».У него совсем не было, он говорил ей в такие моменты, что позвонит позже. Но она умоляла приехать, и он не мог не ехать, не видеть, не обнять, не поцеловать ее мокрые глаза.

Он подозревал, что ее ненависть к отцу и счастье контактов с уродцем Вовой как-то связаны между собой, и решил, что в сознании его возлюбленной отец несправедливо занимает то место на земле, которое должен занимать обездоленный и безответный ребенок.

Он еще не признался себе в этом, но уже думал, как получше организовать это дело. Он уже был соучастником убийства, обсуждая ее намерение, от которого она – Жнец это знал точно – не отступит. Он понял это в неподходящий момент, когда поздним вечером в ее квартире они лежали в ванне, тесноватой для двоих, в остывающей воде. Дверь в коридор была открыта, туда из ванной падал свет.

Жнецу и Роксане не был виден стоящий у двери высокий мужчина атлетического сложения с бритой головой. Он не выглядел разгоряченным наблюдателем весьма откровенной сцены, он даже и не смотрел в ванную – наклонив голову, он слушал.

– Хорошо, я обещаю, Роксана.

– Что ты обещаешь?

– Обещаю, что разберусь с ним.

– Не надо разбираться. Его надо убить. Ты сможешь.

– Смогу.

– Ты уже обещал.

– Нет, я не обещал.

– Ты говорил, что ты устроишь это.

– Сейчас я говорю тебе: я сделаю это сам.

Она приблизила свое лицо к лицу Жнеца, лизнула его лицо по-собачьи – от подбородка до глаз. Свет начал разгораться, делая воздух в ванной комнате розовым. И со Жнецом в который раз произошло еще одно малообъяснимое явление с точки зрения убежденного мичуринца-практика, каковым он был. Его организм реагировал на Роксану постоянной эрекцией, он снова и снова ее хотел.

Бритоголовый повернулся и отошел от дверей. Ненадолго остановился в середине коридора и поискал телефон и ключи. Подсветив себе телефоном, он открыл входную дверь и бесшумно ее закрыл.

***

…Во-первых, примите огромную благодарность от сэра Доэрти, главы Роял Фол Персонс Комьюнити, за Вашу щедрую финансовую помощь.

Что касается меня, я на правах нашего с Вами личного доброго знакомства послужу Вам в ином. Мне приходилось Вам говорить, досточтимая Мессум, что всю мою жизнь я занимаюсь единственно полезной в нашей жизни вещью – пытаюсь отыскать по миру кронпринцев, королевичей и шейхов, затерянных среди обычного серого населения. Вы улыбаетесь на это, как прежде, и считаете это чудачеством, но именно в совершенно безнадежных местах, вроде Заволжья России, или на Балканах могут сохраниться эти рассеянные в крови искры отцов нации, рачителей. Чаще всего – отыскиваются монархи ваши, мусульманские! Благослови их все святые, что имели помногу детей. И представьте, все чаще отыскиваются венценосцы среди лузеров, городских сумасшедших, монахов, изобретателей. Да, да, вот так я отыскал для Исландии наследного принца Бротта. Конечно, он по-прежнему живет в Болгарии, в Тырново, но какое это имеет значение? Значение имеет только одно: в семью – а нация и есть семья – возвращается отец – и кончаются драки между детьми, у всех в семье есть ощущение защиты, покоя, силы, что и рождает желание детей преображать свой дом. Вы, конечно, заметили, как поднимается сейчас Исландия, страна, которой Бог прописал снотворное. Потому что она слышит пробуждающий голос. Она знает, что отец у нее есть.

(Из письма Алексея Боровицына (лицо без гражданства) Мессум Аль Бин Ахмат Бин Морат, главе Клуба мусульманок в поддержку монархии Абу-Даби, ОАЭ.)

Ивхав Мнвинду.

В лугах цветет калина.

Папа Роксаны, Ивхав Мнвинду, по убеждению его дочери – олицетворенное зло, – был по происхождению малайцем из семьи, гонимой суровыми ветрами Второй мировой войны по тихоокеанским странам все дальше на север и остановившейся в конце 50-х на Курилах. Ивхаву единственному в семье удалось получить паспорт гражданина СССР. Потому только, что он достиг призывного возраста к 1967 году и влился в пропагандистски оформленный на Дальнем Востоке призыв «дружбы народов СССР» в Советскую Армию.

Во время службы в строительных войсках бетонщиком получил серьезную травму при разгрузке бункеров с цементом. Мнвинду попытался, спустившись через верхний люк, протолкнуть ногами слежавшийся слой цемента и сорвался в глубь бункера, где его поглотила сухая масса. Достать оттуда Ивхава смогли только через полчаса – он не дышал.

По счастью, на этой уральской железнодорожной станции был госпиталь, где уже через 10 минут солдата начали активно оживлять. Наверное, тамошние медики и сейчас считают, что они чудесным образом минимальными средствами вывели солдата из состояния клинической смерти. Но главной причиной оживления Ивхава, или Ивана, как его попросту звали в роте, была, конечно, его природа, которая, собственно, и толкнула его в цементную пропасть, а ранее, например, выволокла на материк с тихоокеанских просторов. Натура, похожая на игрушку «неваляшка». Хотя сам Ивхав считал, что его спас волк, который оказался рядом с бункером и велел ему закрыть глаза и не дышать.

В госпитале Ивхава держали целых два месяца: сначала пульмонология, потом лечили пищевод и желудок, тоже получившие ожоги.

Лечение в госпитале дало неожиданный результат: Иван полюбил молодого доктора Галю. Девушка эта, которую природа словно пылью присыпала для серости, конечно, ни в каком другом месте, кроме госпиталя с солдатиками, и не могла бы почувствовать себя предметом влюбленности, да и этого себе позволить не могла. Иван каждый день во время утреннего обхода видел в ее серых-серых глазах затаенную тревогу – и ясно было: не о нем.

Он пытался спросить:

– Почему такая красивая дама такая грустная?

Но в ответ получил еще более отстраненный, еще более рассеянный взгляд и слова:

– Наберите полную грудь воздуха и не дышите.

Это пожалуйста: Иван мог не дышать столько, сколько хотел. Даже не так: он не хотел так долго не дышать, сколько мог. Она видела в этом патологию – до поры до времени.

Это и впрямь началось у него после бункера.

Он еще несколько раз пытался спросить даму о чем-то, что, на его взгляд, было принято в России. Что было принято в их курильском поселении – он знал: например, что женщин, по-русски лучше называть дамой, чтобы и с возрастом не прогадать, и уважение исполнить.

Галина Аркадьевна на его внимание: «у вас сегодня рот красивый» или «жарко сегодня, а от вас даже потом не пахнет» – не откликалась никак, хотя другие, бывало, смеялись. По-русски Иван говорил своеобразно: не то чтобы звуки произносил неправильно, а скорее, использовал слова из какого-то учебника хорошего тона вроде приложения к журналу «Нива» за 1911 год «Манеры для проявления благородства». Галя решила, что это следствие жизни на острове, где все само по себе: есть же кубинский испанский, сицилийский итальянский, а у нас – сахалинский и курильский русский.

Она замечала, что он постоянно читал, обычно толстые потрепанные романы из больничной библиотеки, дольше всего задержалась на его тумбочке «Роксана» Даниэля Дефо – потому, наверное, что в ней красовалось много иллюстраций с изображением страстной куртизанки.

Но не забавная галантность стала причиной особого расположения к нему Гали. Рядом с ним – голова к голове в палате на 10 коек лежал старший сержант-сверхсрочник Алексей Хрустов, помиравший от какой-то неведомой хвори. Он был желтым настолько, что даже Иван рядом с ним был чистый снежок, а по худобе и сравнивать нечего. Иван – среднего роста, мускулистый, худой, но настолько, чтобы под кожей мышцы читались как дольки мандарина.

Как-то среди ночи Алексей вдруг заревел в голос и потом захрипел, Иван потянулся к нему и увидел в отсвете коридорной лампы, что изо рта у того вылилось что-то темное.

Иван метнулся в коридор.

У дежурного поста увидел знакомый профиль – Галина Аркадьевна дежурила в эту ночь.

– Галя, у Алеши какое-то некрасивое говно изо рта течет.

Галя, стукнув пятерней в дверь дежурной сестры, побежала в палату, Иван заспешил за ней. Подошла и сестра.

Кровать тяжелобольного – на колесах – быстро вывезли в коридор и покатили в реанимацию. Иван увидел заплаканное лицо Гали, приоткрытые веки Алексея.

– Галя, его печенку червь грызет, надо резать, – сказал он Гале, взяв ее за руку. Она впервые взглянула на него, будто и слышала впервые.

– Ложитесь спать, больной.

Оказалось, Алексей, а точнее его все ухудшающееся состояние, было источником той самой грусти, которую Мнвинду видел в глазах у Галины Аркадьевны. Позже она рассказала ему об этом сама. Хрустов попал в госпиталь с подозрением на гепатит В, был пролечен в инфекционном отделении, точнее – инфекционной палате, но состояние его ухудшилось. Повторный курс с другим набором медикаментов принес результаты еще более печальные: Хрустов угасал. При этом начлек госпиталя Заргизов строго выговаривал Галине за непрофессиональный подход к лечению: Заргизову каждый день звонил кто-то из областного начальства и требовал принять срочные меры к излечению солдата. Да Хрустов и для нее был важным пациентом, потому что призывался он из одного районного городка этой уральской области, мамы Алеши и Галины были близкими подругами. При такой знакомой, дочь которой работала в призывной комиссии в облвоенкомате, в Красной армии стрелки сколько угодно долго могли находиться и без него. Но случилось, что Алеша сдружился с девушкой-цыганкой, да еще и несовершеннолетней, перебрался в дом старшего брата Ларны – так звали девочку – перестал ходить на занятия в институт, избегал встреч с родителями. Выход был как раз в том, чтобы отправить сына знакомой в армию. И хотя уже во время призывного медосмотра Гале не понравились анализы Хрустова, и вид у него был слегка желтушный, она написала в заключении: «Годен». Галина же хлопотала через Заркизова о том, чтобы Хрустова, хотя бы на первый год, оставили служить где-нибудь поблизости. И вот, куда уж ближе: через три месяца, прямо после завершения курса молодого бойца, Алешу, совсем больного, исхудавшего, бессильного, привезли в ее же отделение.

Иван, не зная, конечно, предыстории появления солдатика в госпитале, видел только, как страдает Галя, которая нравилась ему своей загадочностью: что там за загадки скрываются под этим бесформенным длинным халатом ? И он хотел ей помочь, а потому искал возможность убедить ее в том, в чем сам был уверен:

– Вырежьте ему червя, ему червь печенку грызет.

Она не выдержала на третий день:

– С чего вы это взяли, эту ерунду?!

– С него!

– Да он не говорит.

– Он не говорит, он присосался к печени и думает, что съест ее всю.

Что-то было в его настойчивости, в спокойствии, с которым он это утверждал: она вернулась в ординаторскую с устойчивым желанием посмотреть последние журналы по гастроэнтерологии. Звонила в окружной госпиталь, заходила в кабинет к Заргизову и о чем-то долго с ним разговаривала.

Через день после рассказа Мнвинду о том, что думает червь, Хрустова прооперировал по поводу желчного перитонита Андрей Заргизов, обнаружив, что ткани печени омертвлены из-за завалов проток продуктами жизнедеятельности паразитом Fasciola Gigantica, попросту называемым печеночным сосальщиком. Пораженная часть печени была удалена, значительную долю удалось ушить, то есть спасти. Солдат выжил, более того – он резво пошел на поправку: уже через две недели начал с большим аппетитом есть, потом вставать, потом весело поглядывать на доктора Галину.

Главное для Ивана состояло в том, что и Галина сразу заметно переменилась: повеселела, при входе в палату говорила непременно громким и бодрым голосом:

– Ну, бойцы, готовсь в отцы!

И после этого так же живо расспрашивала про текущие дела.

Иван, тем не менее, понимал обращение буквально.

– Я готов в отцы, Галина Аркадьевна, но кто родит? – и смотрел ей пытливо в глаза. Она поначалу смущалась, особенно после того, как, пальпируя ему эпигастральную область, вдруг увидела, что ее прикосновения вызвали у Ивана мощную эрекцию, поднявшую ветхие пижамные брюки. А потом ее вдохновила эта игра, и она снова и снова повторяла про «отцов» и отвечала улыбкой на жаждущий взгляд Ивана.

Иван все время следовал за ней. Она шла на летучку, пересекая госпитальный двор, – и он попадался ей на пути. Она выходила утром из троллейбуса у ворот госпиталя – и он встречал ее с поклоном. Она принимала родственников больных – и он в это время занимал очередь, входил в кабинет, распахивал окна и впускал целые облака гомонящих птиц – от воробьев и синиц до с трудом маневрировавших в кабинете ворон – и так же в момент выгонял их обратно.

В ночь очередного Галиного дежурства, когда на улице стояли прозрачные июньские сумерки, она пришла в палату к Ивану, взяла его за руку и повела в процедурную. Днем здесь маялись на столах сдающие желудочный сок или получающие очистительные клизмы, теперь было темно и тихо. Галина закрыла дверь в процедурную, повернулась к Ивану и распахнула на себе халат. Иван, впервые увидевший грудь девушки, нацеленную именно на него, другие припухлости и впадины тела, тоже предложенные именно ему, тем не менее знал откуда-то, что с ними сделать: что потрогать, что поцеловать, что раздвинуть и к чему прижаться.

Галя едва ли была более сведущей в плотских забавах. Единственное, что она помогла сделать ему – до того, как плоть вошла в плоть, – избавиться от рвущейся из него наружу спермы. А уже после этого их ласки на процедурном столе были долгими, Ивхав боялся даже на мгновение оторваться от ее тела.

– Спасибо тебе, ты меня спасла, – сказал он ей иссохшими губами, когда птицы начали протыкать голосами ночную тишину.

– Это тебе спасибо. Это ты меня спас.

***

Уже следующим ее рабочим днем Иван бросился ей навстречу у ворот госпиталя, пытаясь обнять. Он едва дождался – целый день прошел с той ночной смены. Хотел даже идти в город в «самоход» – но никто не сказал ему ее адреса.

Но теперь Галя была не просто сдержанна – она в гневе оттолкнула Ивана и оглянулась вокруг: не видел ли кто этого горячечного объятия. Иван понял только, что что-то не так. Но с этого момента все как будто вернулось в то время, когда Галя смотрела сквозь него. Закончились веселые приветствия «отцов» при входе в палату, обмен улыбками, возможность дольше, чем предусматривала методика осмотра, удерживать руки друга. И если она и видела его где-то, – а он старался по-прежнему попадаться ей на пути всюду, она разворачивалась и уходила прочь. Как будто той ночью не началось что-то важное, как Ивану казалось, а, напротив, что-то важное кончилось. Однажды, правда, она сама остановилась, увидев, что он идет ей навстречу.

– Слушай, Иван, я не знаю, как ты делаешь эти фокусы, только не старайся, мне надоело.

– Я не знаю, какие фокусы. Фокусы-покусы.

– Делаешь вид. Сова стучит в окно моей комнаты днем. Белки прыгают из-под ног пачками, я пугаюсь. Поиграли, хватит. Серьезно прошу.

– Я не хотел специально.

– Ага, они сами прискакали. Не мучай животных, Мнвинду, и не мучай себя тоже, не ходи за мной.

– Я не могу.

– Я могу. Понял? Я тебе что-то должна?

– Должна. Ты должна быть со мной как тогда, только все время.

– Так вот. Так не будет. Через неделю тебя комиссуют, поедешь на родину. А я замуж выхожу, понял?

Он понял. Он решил, что вполне может подождать, пока она поживет со своим мужем и поймет, что счастье может прийти к ней только вместе с ним и ни с кем другим. Это он знал точно, осталось подождать, когда она это узнает.

В ближайшую субботу в столовой госпиталя, за составленными столами, накрытыми скатертями с черными больничными штемпелями, уставленными закусками и алкоголем, вместе пахнущими особенно тошнотно, пили за здоровье Галины и Андрея Заргизовых, двух врачей медико-санитарной части гарнизона, молодую семью.

Вороны метались в душе Ивана, сидевшего на лавочке в госпитальном саду в окружении веселой музыки, смеха и криков «горько», долетавших из столовой. Через несколько дней он узнал, что и первая брачная ночь Гали и Андрея тоже была испорчена воронами, только настоящими, садившимися на подоконник спальни квартиры Заргизова один за другим. Каждый, словно любопытствуя, заглядывал в открытую, затянутую сеткой створку окна, прижимаясь к ней горящим глазом плотнее, и, убедившись, что все происходит по плану, взмахивал крыльями и шумно взлетал. Когда на рассвете Андрей встал, чтобы закрыть окно, он увидел, что подоконники дома напротив, его балконы, крыша были черным-черны от сидевших на них черных птиц. Они видели, что он закрывал окно, и подняли страшный гвалт, продолжавшийся до первых звуков оживающего дома.

– Тебе не страшно? – спросила у мужа Галина.

– Пусть ему будет страшно.

Он еще раньше был посвящен Галиной в то, что Ивхав слышал,что думает червь Fasciola Gigantica.

Уже на следующей неделе на заседании врачебной комиссии, решавшей судьбу Ивхава Мнвинду, Заргизов настоял, чтобы пациента обследовал психиатр. При определении группы инвалидности Ивхава Мнвинду главной причиной было именно психическое заболевание.

– Вы думаете, что я дурак? – с улыбкой, не веря своим ушам, спрашивал Мнвинду.

На его обращение никто не обратил внимания, потому что все взгляды – и председателя, и Заргизова, и Галины – были обращены на психиатра, довольно молодого человека с чеховскими усами и бородой.

– Без длительного наблюдения не готов обсуждать, коллеги.

– Кто мешает вам госпитализировать его на месяц, скажем, – предложил председатель комиссии.

Иван засмеялся в голос, ударив себя ладонями по голове, – настолько ему показалось это нелепым.

– Ну, уж точно не меньше месяца, – согласился психиатр.

– Ну, вот и хорошо, а там вернем его на ВВКК⁹ с заключением, – согласился председатель.

Ивану показалось, что Заргизов доволен.

Большой его ошибкой в тот день было то, что он не убежал сразу, не ожидая паспорта, военного билета, других документов, как сделал в десятке других случаев в жизни. Он не понимал, точнее не представлял, что такое госпитализация для длительного наблюдения. На следующий день его, переодев из больничной пижамы в солдатское х/б и дермантиновые тапки, увезли куда-то за город. Там высадили из машины-санитарки во дворе с двухэтажными одинаковыми домами с решетками на окнах. И тут Ивхав услышал волчий рык. Это было предупреждение того же волка, что был у бункера с цементом. Иван отпрыгнул в сторону от машины и побежал к воротам, по пути въезда, но его догнали, ударив по ногам, какие-то местные служители – то ли дворники, то ли санитары. Им на подмогу вышли и мужчины в белых халатах.

Его переодели в больничную пару, размера на два больше, отвели в палату, где стояло не меньше десятка коек. Люди, в основном парни не старше Ивана, лежавшие или сидевшие на постелях, не обратили внимания на вошедшего. Через какое-то время пришла медсестра с шприцем в руке, сказала громко:

– Боец, в жопу!

Иван понял, что укол будут делать ему. Скоро он как будто заснул, но в то же время его руки и ноги все больше и больше изготавливались к движению, а сердце теснили тревога и страх. Он никогда не чувствовал подобного: все его внутренности работали без согласия, в болезненном споре между собой, отчего затуманенное сознание бесконечно подавало сигнал: тревога, опасность! Сквозь эту маету пришла ясная решимость не давать больше делать себе таких уколов, и стало от этого легче, но снова он услышал над головой:

– Боец, в вену!

И потом – тот же голос:

– Боец, в жопу!

Он не знал, сколько уколов он пропустил, только однажды ночью проснулся в ясном сознании и почувствовал, что может двигаться, может управлять руками-ногами. Он встал, подошел к окну, увидел осенние листья, налепленные на залитое дождем окно, вдохнул проникающий в оконные щели воздух двора, воздух свободы. Он потрогал свое лицо, наткнулся рукой на бороду, каждый волосок которой рос в собственном направлении, острые скулы.

– Галя, – сказал он негромко, – ты мне должна.

Он представил мокрую лесную дорогу, по которой Галя вместе с ее красавцем-мужем ехала на машине, подаренной Заргизову семьей Хрустовых за спасение сына, в загородный дом Заргизовых, построенный за минувшее лето на деньги, полученные за спасение других людей.

Одно могло помешать их счастью – какая-то случайность, неожиданность, несправедливо прерывающая естественное течение событий. Ивхав всматривался в темноту и видел осенний лес, голый и темный, и линию бега крупного волка, высвеченную его глазами. Он догонял прыжками крупную косулю, существо уязвимое в темноте и вынужденное спасаться, выбегая на свет. Это был свет от машины, которую вел Андрей Заргизов. Через мгновение убегающая косуля и фары машины встретились, раздался удар. Машину развернуло на мокрой дороге, она скакнула в кювет, зацепилась колесом за ограждение и перевернулась на крышу. Потом еще раз, и еще.

Волк, дождавшись, когда звуки стихли, подошел к лежащей косуле и вгрызся в ее теплый бок…

К зиме Ивхава Мнвинду направили на новое освидетельствование в гарнизонный госпиталь, он вышел в приемный покой больницы и увидел на доске «санбюллетень» рядом с рукописными плакатами «Мухи – это зараза» и «Наши паразиты» выцветшее объявление непросветительского содержания.

Коллектив городской психиатрической больницы с глубоким прискорбием извещает о трагической смерти главного врача медико-санитарной части гарнизона Заргизова Андрея Арутюновича и врача этой же больницы Заргизовой Галины Аркадьевны и выражает соболезнование родным и близким покойных.здесь толстую одинарную черную рамку и не разрывать объяву на 2 части

Ивхав еще не знал, в какое место большой страны он отправится, получив документы, но знал имя той, которую он должен найти.

Константин Жнец.

Собаки с психическим расстройством.

Жнецу оставалось одно: попытаться неизвестно каким способом возбудить в себе самом такую ненависть к предполагаемой жертве, что это неминуемо заставило бы его взять в руки орудие убийства. Нужно было лично убедиться в жестоком и опасном человеке по имени Иван.

Оказалось, найти его, даже имея точный адрес, непросто. Начать с того, что адрес, где должен был жить Иван, отсутствовал в реальности: на Св. Николая, или просто Николаевской, дом № 112, где был прописан Мнвинду, отсутствовала квартира 1, вообще какая-либо квартира, в старом каменном доме располагалась фирма по ремонту кондиционеров.

Он спросил про местонахождение квартиры отца у Рокси, но она сказала, что отца лучше всего искать вечером около восьми в пивной «Коралл» неподалеку от лодочной станции, где «залипает вся городская пьянь и наркомань».

Вечером того же осеннего дня Жнец отправился на набережную к лодочной станции. Среди неухоженной растительности и ободранных купеческих особняков с палисадами располагался самый старый пивной бар, который в советские времена был единственным в городе и так и назывался – пивной бар, а теперь украсился вывеской из красных объемных букв «Коралл», причем «К» и «л» отсутствовали.

И внешний вид, и планировка заведения были максимально просты, да и нравы здесь преобладали простые, хотя рядом с залом стояли на парковке и дорогие автомобили.

Или приезжали удачники новой жизни, ностальгирующие по братству нищих, или деловые люди назначали встречи в месте, исключающем посторонний любопытный взгляд или слух. Тут уж точно всем было на всех наплевать, но, что отметил Жнец, когда только попал внутрь, каждый каждого, конечно, знал, потому что его появление в зале как будто притопило голоса, музыку и прочий шум, заполняющий заведение.

Жнец от дверей помахал рукой человеку за стойкой, широко ему улыбнувшись, и тот не мог не ответить. Через минуту разливальщик показал Жнецу искомого Мнвинду, посоветовав спрашивать впредь не про Ивана Мнвинду, а про Ганса Малайца. Спустя полчаса Жнец увидел, как Иван, обнимая за талию какого-то нетвердо стоящего на ногах темного лицом человека, много крупнее его, ловко продвигался к выходу, успевая кому-то улыбнуться, на кого-то зло оскалиться.

Когда Костя вышел на площадку перед парковкой, темнолицего уже усаживали в микроавтобус на парковке два молодых атлета, а Ивана не было видно. Автобус мгновенно отъехал, и тогда Костя увидел, что Иван быстро идет в сторону реки, окликнул его.

– Господин Мнвинду!

Иван обернулся.

– Откуда знаешь меня?

– Я знаком с вашей дочерью.

– Ебешь ее?

– Я… не знаю, как вам отвечать.

– Это я и вижу. Она сказала тебе?

– Что? Как вас зовут?

– Что я господин.

– Ну, это по всему видно.

– А что она сказала?

– Что мне нужно с вами познакомиться. Я… Я хочу жениться на Роксане. А ей важно, чтобы вы дали ей на это разрешение.

Глаза Ганса, и без того узкие, сощурились больше. Он наставил указательный палец в Жнеца.

– Ты врешь, пацан. А раз врешь, я не буду с тобой говорить.

С этими словами он попятился к зарослям ивняка и скрылся за их свисающими ветвями. Пока Жнецвыбирал в зарослях путь, Ганс, судя по плеснувшей впереди воде, оказался в воде. Когда Жнец добрался до берега, лодка с сидящим за веслами Малайцем пересекала середину реки. Увидев Жнеца, Ганс поднялся на ноги, стянул через голову черную майку, в которой был, и крикнул:

– Хочешь разговаривать со мной – говори только правду!

После этого засмеялся громко и счастливо, качнув бортом с надписью «Спасатель», сел за весла и направил лодку к противоположному берегу, уже пустившему по сумеречной воде блики зажегшихся огней. Греб он красиво, мышцы груди и рук поблескивали от пота, белели в улыбке зубы.

Жнеца же одолели комары. Он вернулся в «Орал» к разливальщику.

– Как мне этого раздолбая Ганса найти?

– Малайца?

– Да.

– Так ты же с ним только что встретился.

– Разминулся.

– А зачем он тебе?

– Да лодку он у меня взял со станции и не вернул.

– На него похоже, этот со всем обходится как с собственным. У меня тоже тут на пятерку наугощал, узкоглазый.

– Так дело безнадежное?

– Не здесь. Тут он денег не носит. Его надо завтра в корейском поселке искать. Там по пятницам с 20 часов – собачьи бои. Ганс там обязательно будет.

– А что за бои такие?

– Собаки насмерть бьются. На них ставки делают. Нелегально. Большие деньги люди имеют.

– И где этот корейский поселок?

– Конечный разворот трамвая в сторону лугов, знаешь? Вот там трамвай на кольцо, а улица продолжается невдалеке. Дом на этой улице самый большой, из желтого кирпича, этажа три. Ворота железные, как на фабрике. Да там увидишь, народу там толпа.

– А я его там найду?

– Найдешь. Он там человек заметный.

Свою неоткрытую бутылку пива Жнец пододвинул разливальщику, тот поставил ее в ящик.

***

В ранней, очень густой темноте Жнец подъехал к просторному дому, довольно точно описанному разливальщиком. Интересно, в столице это была престижная должность, называлась бармен. Автостоянка, да и число машин на стоянке напоминало авторынок. Сходство усиливалось движением вокруг только мужских лиц. Встречались среди них и азиатские физиономии, но разговоры шли исключительно по-русски.

– Два смертника – не много, а?

– Да Шаман в прошлый раз уж на что непобедимый был, а вспух!

– Как ставить будешь?

– Алькатрас, десять к одному, миниум.

– Ну-у-у…

– Миниум!

Жнец вслед за общим движением прошел за ворота и увидел справа от дома площадку, огороженную и освещенную на манер хоккейной коробки, только гораздо меньше и со сварными решетками из толстой арматуры вместо бортов, высотой метра в два. С двух сторон металлическая клетка обжималась трибунами, ступенями поднимающимися до уровня третьего этажа дома, к которому одна из трибун примыкала. Шло активное заполнение мест, которые представляли из себя обычные деревянные лавки без всякой иной разметки. Рассаживались группами. Жнец последовал за одной из компаний и сел на втором от клетки-арены ряду. Пахло хвойными опилками, щедро насыпанными в клетке, гремели из алюминиевого «колокола» песни, подобранные не без ностальгии и патетики.

И зноу пабачыу я сялибы,

Дзе леты першыя прайшлы,

Там сцэны мохам парасли,

Вяселкой адливали шыбы.¹⁰

Кто-то сзади ткнул Жнеца в плечо:

– Входной!

Жнец сунул в протянутую руку самую крупную банкноту, этого оказалось достаточно, но без сдачи.

– Ставки у меня. Алькатрас, шесть боев, Фрезер, двенадцать боев. Алькатрас – 1 к 45, Фрезер – 1 к 6. Сколько?

Сосед слева, маленький седой человек, протянул букмекеру приготовленные деньги.

– На Фрезера, на тысячу.

Букмекер принял, выдал билет и снова вперил взгляд в Жнеца.

– А не много? У Алькатраса сил-то побольше…

Букмекер хмыкнул.

– На тысячу много? – устало проговорил седой, – Тут на сотки ставят.

– Один к десяти, на две тысячи, – быстро проговорил Жнец и получил билет – вполне качественно отпечатанную, похожую на деньги по раскрасу бумагу с датой, суммой, размером ставки. А вокруг тянулись к желтолицему кассиру другие руки. Жнец заметил, что через два человека в ряду от него работает такой же букмекер, продвигающийся от верхних рядов к нижним. И там подсчет чуть дольше, и внимание к играющим – тоже. А потом он увидел и Ганса.

В отличие от дня предыдущего, когда тот выглядел то ли пьяным, то ли притворяющимся (особенно когда выходил с абсолютно качающимся другом в обнимку), сегодня он был совсе другим. Он был центром компании не только опрятных, благородной наружности мужчин, но и очень красивых молодых дам, одетых, впрочем, так же просто, как и сам Ганс: темные маечки, темные брюки. Он был окружен будто бы дополнительным пространством, которого не было ни у кого в этом забитом людьми дворе. И люди вокруг хотя и глядели на него с почтением, но близко не совались, разве что время от времени к нему наклонялась высокая блондинка из числа его свиты, дававшая ему попить из бутылки то ли с морковным ,то ли апельсиновым соком, к которой прикладывалась и сама. Он двигался плавно к самому первому нижнему ряду, серьезный и строгий. И как только эта компания уселась, к двум сторонам арены подвели псов, каждого из которых держали за широкие шлейки по два могучих корейца.

Оба пса захлебнулись лаем навстречу друг другу. Публика загудела так, что перекрыла то ли арабскую, то ли индийскую музыку фона.

– Это кавказцы? – спросил Жнец у седого, уже не боясь показать свою неосведомленность.

– Скауты, – ответил сосед. Он курил, поглядывал на арену исподлобья, будто смотреть его заставляли.

– А Ганс на кого поставил? – спросил Жнец, пока поводыри, слегка отпустив шлейки, опутывавшие псов за корневые мышцы передних лап, позволили им выплеснуть злобу на соперника в пробеге вдоль решетки. Удары собак о широкие окна решетки отдавались и на сиденьях трибун.

– Малаец? Этого не скажет никто.

И тут же у решеток с каждой стороны появились люди, которые открыли задвижки в ограждениях, и поводыри, а точнее – сдерживающие – споро освободили каждый своего пса от ремней и выпустили на арену.

– А который наш, Алькатрас? – прокричал Жнец, но голос его уже не слышал даже он сам – ревели все вокруг, а еще через секунду уже никому невозможно было понять, где Алькатрас.

Жнец с удивлением для себя заметил, что с самого начала оказался заворожен отчаянной отвагой, с которой псы бросились друг на друга. Их ничем не объяснимая решимость была так велика, что ни один из псов не предоставил другому никакого шанса ухватить себя иначе как за открытую, ощеренную пасть. Так они и вцепились друг в друга, какое-то время почти неподвижные, как борцы в армрестлинге. Только напряжение взаимного одоления разряжалось как электрический заряд в мышцах то одного, то другого зверя.

Они были похожи только за пределами арены, а здесь, в этой смертной сцепке, было слышно, что один, Фрезер, порыкивает, крутит глазами, а Алькатрас смотрит не отводя глаз и молча. Он-то и сдвинул с места противника, на какой-то сантиметр, на какие-то два когтя. И равновесие этой составленной из двух тел собачьей арки пошатнулось. Трибуны взревели, впереди Жнеца все встали, подняв руки, и он, раздвигая их, как камыши, на мгновение вознегодовал на тех, кто закрыл от него самое главное, что решалось в этот момент совсем рядом.

Фрезер, заваливаясь на бок, попытался устоять, чуть ослабил челюсти, и этого было достаточно, чтобы Алькатрас мигом ухватил его за горло и уже не отпускал. Кровь брызнула с пеной, как будто пена ее и толкала, залила глаза и морду Алькатраса. Фрезер рычал с булькающим звуком, уже не пастью, а распоротой глоткой.

Зрители кричали, пахло кровью, псиной, табачный дым стлался над ареной и рядами. Жнец хотел посмотреть на Ганса и его красавиц, но не мог отвести глаз от ужасной картины с собаками. И когда Алькатрас попробовал перехватить жертву еще раз, Фрезер, потерявший крови столько, сколько не должно было вместить его поджарое тело, вдруг извернулся и направил свою пасть на горло противника, но промахнулся и ухватил нырнувшего Алькатраса за ухо и верхний участок шеи. И понимая, что промахнулся, тем же булькающим звуком отчаянно взвыл – от отчаяния, что другого момента не будет. А потом, уже с телом Фрезера на своем загривке, дряблым, неживым, Алькатрас потянулся к тому месту за решеткой, где стояли его провожатые, пометался вдоль, будто и не замечая, что возит на себе бездыханное тело соперника, который так и не разжал челюсти.

Жнеца колотил озноб, увиденное было ужасным, но величественным. Нечеловеческим, но подлинным.

Он увидел Ганса: он стоял, скрестив руки на груди, не обращая внимания на то, что его радостно тормошат сопровождающие его дамы и господа.

Алькатрас был освобожден поводырями от тела Фрезера, Фрезера уволокли за лапы мимо победителя, уже приветливо виляющего хвостом корейцу, пытающемуся унять кровь на шее пса на арене. Кровь засыпали опилками. Народ стал стекаться к воротам, где под яркой лампой работала касса.

В движении людей Жнец потерял из виду Ганса, а потом увидел его, выходящего через боковую калитку, в стороне от основных ворот. Его заметил не только Жнец.

– Малаец! – крикнул кто-то рядом с ним истерично и звонко. – Ты решил свалить? Ни хера!

– А где он? – спросил обеспокоенно еще кто-то в другой стороне. Толпа шевельнулась, и несколько человек бросились в открытую калитку за Гансом.

И Жнец побежал за этими людьми, разметавшими по пути очередь к кассиру, выдающему деньги по ставкам. На улице, освещенной редкими фонарями, было видно, что Малаец бежит в прогал между домами, чтобы уйти в поле, в ночную черноту. Но его быстро настигал огромный рыжий парень, следом за которым мчались тоже молодые и тоже крупные ребята. В какой-то момент рыжий ударил Ганса по ногам, сам не удержался и повалился на него. Остальные преследователи тоже орудовали ногами: били мыском, метя в голову, гасили стопой сверху.

– Тебе же русским языком говорили: не колдуй, сука желтая! – кричал рыжий, поднимаясь с земли и тоже пытаясь достать ногой свернувшегося клубком Малайца.

– Пусть вообще на бои не ходит, гад! – поддержал кто-то из подходящих к месту расправы.

Жнец метнулся к стоянке, быстро завел машину и, сигналя, с включенными фарами на полном ходу направил ее на избивающих Ганса.

Люди отпрянули от лежащего в стороны. Жнец резко затормозил и, выскочив из машины, поднял с земли Ганса, втолкнул на сиденье, сел сам и рванул с места. Вслед машине полетели камни и комья земли.

***

Через четверть часа Иван и Костя вошли в дверь припаркованного вплотную к дому трейлера, потом вышли из него в другую дверь, но оказались уже в просторном помещении, свет в которое попадал с улицы через большие окна с цветными непрозрачными стеклами – одно с зеленоватым оттенком, два других – желтые. Малаец, выглядевший совершенно спокойным, указал Косте на кресло, а сам сел на стул напротив.

– Так что тебе от меня надо? – спросил Малаец Костю, нимало не заботясь о подтекающей ране над ухом.

– Познакомиться. Роксана мне говорила о вас. Она мне… очень дорога. Мне все интересно про Роксану. А вы – ее отец. И сейчас вижу, что она на вас похожа.

Хоть и в потемках, но кое-что можно было разглядеть: в комнате, даже скорее зале, не было никаких перегородок и мебели, кроме вот этих кресла и стула, круглого возвышения у стены, судя по свисающему покрывалу – кровати, и маленького стола у центрального окна. Не было видно плиты, умывальника, зеркала, унитаза. Последнее очень скоро нашло свое объяснение: папа Роксаны помочился в большую ванну в центре комнаты. Она была заполнена землей, в ней росло высокое – под потолок – дерево с жесткими листьями и красными плодами. Часть мочи он задержал в руке и прислонил к ране на голове.

– Вот теперь вижу: не врешь. Она похожа. Очень. В том-то и дело. Но ведь тебе нужно не то, чем она на меня похожа.

– А что?

– Деньги. Ты как-то узнал, что я – один из самых богатых людей в мире, так?

– Не так. Вас, напомню, только что за гроши чуть не убили.

Ганс снова расхохотался, как тогда, в лодке. Вытер рукой кровь, посмотрел на пальцы, промокнул их, сорвав лист с дерева.

– А чего из богатства у меня нет? Стол. Вот. Стул. Кровать. Еще могу спать на полу. Вот вода, я могу согреть воду на солнце. Чего не хватает?

– Например, умывальника.

– Как тебя зовут?

– Костя.

– Иван. Садись, Костя. Удобно? И все. Вода у меня есть. Нет куда стекать. Я поливаю. Налил в миску, умылся, слил сюда, это кофейное дерево. Это плод кофе – пробуй, он сверху сладкий, как все любят, внутри – горький, как все любят, это листья, которые дают всем дышать. Я – это пища для этого дерева, дерево – тоже чья-то пища. Человек не должен кушать и пить то, что ему не поручено. И дерево – тоже. И зверь. Ничто не должно браться не по своему поручению и уходить не по своему поручению.

– А поручение дает бог. Да?

– Ты слышал про одного бога? Их придумано много. Почему? Они спорят. Ты выбрал того, который переспорил?

– Нет, – Косте пришлось подумать над ответом.

– Я тоже. Но тот, который не переспорил, он говорит: возьми столько, сколько можешь нести. Остальное – не твое.

– Да-да. А вот я архитектор, строитель. Я придумываю дом так, чтобы его можно было построить. Если бы я строил только для себя, это был бы всего один дом. И потом, это может не каждый, поэтому меня просят другие. За это я беру деньги. Я нарушаю мое поручение?

– Да, если не отдаешь добровольно. Я один из самых богатых людей в мире, а меня называют бомжом. Я стираю свою одежду золой, не выливаю воду, пока она сама не уйдет в воздух. Проливать воду – дело Будды.

– Тем не менее – вы ее проливаете, – усмехнулся Жнец.

– Мочиться? Это другое. Я отдаю не воду, там есть соль, полезная траве, деревьям, самой земле.

– Если вы такой «зеленый», вы должны и есть только то, что сами вырастили.

– Я не зеленый, мне больше 60. Как раз потому и вид такой, будто я моложе. Потому, что кушаю то, что могу вырастить. Могу. Но не выращиваю, – Ганс помолчал и повернул лицо к желтому окну, глаза его были закрыты. – У меня другое поручение. Я предупреждаю об опасности. Человек, говорю я ему, ты не можешь так жить! Тебя кушает лень! Тебе не хочется ходить ногами, работать руками, ты захватываешь то, что тебе не нужно: больше, чем съешь, больше, чем износишь, больше, чем сможешь полюбить или возненавидеть.

– Если бы у вас был телевизор, вы бы, Иван, знали, что об этом каждый день говорят в программе «Здоровье».

– Они говорят, а я делаю. Я чувствую, вижу, слышу, как те, кого обидел человек тем, что отнял у них причитающийся им корм, готовы каждый миг наброситься на людей и враз их уничтожить. Они знают, что люди уже превратились в готовый корм. Я предупреждаю каждого, встреченного мной на пути: надо меняться, иначе люди все вместе станут кормом для крыс и ворон.

– Я замечаю другое. Чем больше асфальта и других изобретений именно ленивого человека, тем меньше крыс, мух и прочей дряни.

– Их меньше только потому, что мне и другим, подающим сигналы, кое-что удается. Пока.

Теперь уже Жнец усмехнулся: претензии на вселенские задачи Роксаниного папы были заявлены ясно. Так же как стало ясно, что было трудностью жизни с ним для его семьи.

– Это все здорово – поручение, миссия, богатство. Одно непонятно: зачем на тотализаторе играть? Вот чуть не убили вас за деньги!

– Ты думаешь, мне нужны эти деньги? Я даю премию бойцам! – он, кажется, первый раз вышел из оцепенения, даже поднял руку перед лицом. – Они не разрешают мне приходить, потому что думают, что я заставляю собаку победить! Я заставляю обеих собак! И ту и другую. Разве кто-то из них не видел, как я пришел на бой? Я всех предупредил: со мной – самые красивые женщины, телохранители, все видели. Ты видел меня, Костя?

– Видел.

– Вот. Я предупредил: будет выигрывать сильный. Без подкупок, без подставок. Не хочешь честного боя – уходи. Я показываю им, как они бессильны и как сильны звери. И что зверь не хочет делать так, как хочет человек.

Жнец вспомнил пса Фрезера, приклеенно мотающегося на загривке Алькатраса. Ужас. Вот точно то, что он испытывал в этот момент. Что может заглушить этот ужас? Только крик во всю глотку.

– А эти, про которых ты сказал, которые выступают по телевизору, пишут в газетах, это те, кто уже услышал меня. Они уже стали бойцами, они бьются, привлекая к нашему делу других.

– А потом что?

– Когда потом?

– Когда все станут бойцами?

– Все не станут.

– Но вы же этого добиваетесь.

– Я добиваюсь справедливости.

– То есть бойцы будут убивать других бойцов?

– Бойцы будут в равном бою с природой и остальными стихиями делать породу человека лучше, сильнее. И природа будет избавляться от слабого и ненужного.

Его нельзя было заподозрить в том, что он неискренен. Или что рассуждает непоследовательно. Но это ничего не означало: самая человеколюбивая идея, как известно, может порождать тотальные убийства. Поэтому он приблизил Ганса к интересующему его предмету.

– Из Роксаны вы тоже сделали бойца?

– Роксана – боец по рождению. Ее поручение гораздо больше, она тоже сигнальщик.

– А ваша жена – она по рождению боец?

– Косуля? Нет. Не делай весь разговор глупостью. Зря. Очень зря.

– Нет-нет. Я о том, что поддержать вас должны прежде всего те, кто вам ближе всего.

– Я делал из Косули бойца. Это – нет, – он отрицательно помотал головой.

Жнец очень осторожно спросил:

– А как? Как вы делали это?

– В каждом из нас в глубине, под одним слоем, двумя, тремя, многими, живет зверь. Это то, что нам досталось от темных веков. То, в чем мы все – родня с природой. Все эти слои – как наросшее сало, делают душу человека ленивой, заставляют делать то, что делают все другие, и не слушать то, что говорит зверь. Грубое, но честное лицо души. Сделать из человека бойца – это значить содрать с него эти слои и пустить зверя наружу.

– И вы… сдирали с вашей жены… эти слои?

– Да. И не только с нее.

– Получилось?

– Нет.

– Поэтому она ушла от вас?

– Поэтому я ушел. Но ушел, пришел, это все неважно. Это отношения оболочек, слоев сала, которые принято считать видом человека. А это вид, только чучело. Настоящая связь – это связь двух зверей, который внутри одного и который внутри другого. Наши с ней звери связаны навсегда, хотя слои оболочки ей мешают.

– И бойцов вы ищете по преимуществу среди пьяниц, азартных игроков, которые, к тому же, на вашем лице пробуют свои бойцовские приемы?

– Я замечаю теперь, что вы точно сходны с Роксаной. А ведь она могла бы… Но ты прав, Костя: пьяница, наркоман, псих-больной ближе всего к бойцу. Да, да. Его душа свободна, она сбросила все ненужное. Но нужного не нашла. И я даю им это. Здесь и для тебя есть дело. Ты хочешь идти к своему поручению?

Если он чего-то хотел, то это было вне ценностей Ивана Малайца. Но его отношение к папе Роксаны было невыясненным, и надо двигаться в этом его отношении куда-то дальше – может, и к поручению.

– Хочу.

– Я хочу построить дом для людей и зверей. Там должно быть тридцать комнат, не очень больших, но в каждой – окно, всего пять этажей. Три этажа – с высокими комнатами, где будут жить люди, а между ними – невысокие два этажа. Это этажи для животных, там не будет комнат, они должны быть все вместе.

– Понимаете, это работа, которую не начнешь на пустом месте.

– Место уже есть. Деревня Поталово. Есть разрешение, все документы на землю, земля там не только для дома. Там будут теплицы, целые поля под стеклом.

– А где эти документы?

– Я тебе их передам. Деньги за твою работу могу отдать заранее. Только скажи, сколько нужно.

Игорь Гарпунов.

Буду Вуду.

Оказаться в Поталове у Гарпунова получилось тем же днем. Во-первых, он не откладывал на завтра. Во-вторых, были основания спешить с этим делом, и не только потому, что все обстоятельства убийства с самого начала были прояснены извне, что настораживало. Жена простаивала без приглашения позаниматься с кем-нибудь английским языком, а желающих пригласить настоящего педагога, страноведа, не находилось. Странно – веда.

Он чувствовал, как это раздражает его все больше, но тут же напоминал себе, что странности есть у каждого, и если бы Ритка, например, пила или занималась бы каким-нибудь следованием ритуалу Вуду, было бы гораздо хуже.

Буду Вуду. Это хуже чем то,что есть. Хотя куда уж хуже, если жена может целыми днями молчать и сидеть на краю кровати в их спальне и смотреть перед собой на руки, положенные на колени. Когда-то, еще в студентах, он всего однажды застал ее в этом состоянии, в позе Рамзеса номер

4. Всего однажды, в тот день, когда она встретила на улице возле дома Мишку, бывшего одноклассника, только что освободившегося из колонии.

Тогда это быстро прошло – два-три дня, родители Риты и паники не стали поднимать. А она сама и не оправдывалась, довольно спокойно рассказала: встретила Михаила Пиднеля, оказывается, он сидел в колонии, еще в школе туда попал, а там пытался бежать, добавили еще два года, вышел только теперь, работает где-то в спорте, совсем не изменился. Мог бы, конечно, Пиднель и не рассказывать про колонию, тем более что совсем не изменился.

Рита, может, думала по глупости, что она на Пиднеля тоже такое впечатление производила, что он впадал в ступор. Игорь-то всегда знал, что Пиднелю все надо по высшему классу, девочку – тоже. Про эту Роксану Мнвинду Игорь до встречи знал, что она записная красотка, хотя при встрече понял, что есть в ее внешности неутомительность для глаза – важное дело! Это значит: повернулась чуть – и опять открыла что-то дополнительно яркое. Какую-то новость сообщила. Захватывающую и краткую, как вспышка. Внешность Риты была яснее, чтобы Риту признать красивой – полюбить надо. И не наоборот.

Хотя едва ли Ритка надеялась на какое-то особенное внимание со стороны Михаила. Но почему была огорчена? Вероятнее всего, он мог дать ей понять, что сидел по милости Игоря. По милости того, за кого на тот момент она вот-вот должна была выйти замуж. Хотя и это неверно, что он виноват, – все так сложилось. А как было бы лучше? Игорю сесть? Взглянем на сухой остаток: Пиднель процветает, одна только красавица жена чего стоит! А у Игоря – одни заботы с дорогой и любимой и казенная служба с ненормированным днем.

Никто не жалуется, не дождетесь!

Жалко Риту – это да, приступы ее безразличия ко всему, к сожалению, стали в последние три года все более частыми. Из института, где она преподавала язык, пришлось уйти, поработала недолго в школе, но когда однажды он заметил, что на ее портфельчике выцарапано чем-то острым бранное слово, понял, что ее ранимая душа не выживет в этом кипящем котле под названием «школа». Но когда она ушла из школы, периоды подавленности стали более частыми, долгими и глубокими. Единственное, что возвращало ее к жизни – уроки английского. Сначала помогали любые репетиторские занятия, потом это помогало все меньше, она стала жаловаться на то, что не видит в этом смысла, что никому она и ее замечательные знания не нужны. Снова пришлось вмешаться Игорю: он придумывал какие-то истории о молве, которая идет о ее удивительно эффективных занятиях, она пыталась этим легендам соответствовать, что-то придумывала – все время что-то чудаковатое, типа участия обучающегося в придуманном обеде у английского пэра, где исполняла роли лорда, слуг, его гостей. Мало кем, кроме совсем юных учеников, уважающих просто сам возраст учительницы, игра в старого пэра воспринималась иначе, чем приколы над старым пердуном. Сейчас была фаза обучения через игру в героев Диккенса, а это обязывало рекрутов к немалой осведомленности.

Искать таковых было очень трудно, но, порой приплачивая обучающимся из собственного кармана, Игорь все же обеспечивал жену занятиями, и – слава богу – несколько месяцев она держалась без провалов в депрессию.

Возможно, ей было бы легче, если бы она могла учить их ребенка, все бы тут наполнялось для нее смыслом, но каждый новый психиатр, чья звезда зажигалась в стране, так и не разрешал ей беременеть. Что ж, она обречена на счастье с ним: ты хотел, чтобы она была только твоей?

А она разве не хотела этого же? Так оно и будет.

***

Итак, Поталово. Удивительно, что довольно далеко от магистрали тянулся к этой деревне асфальт, причем и в самой деревне с ее десятком черных домиков дорога тоже была хорошей. Вела она в сторону от деревни и упиралась в металлические ворота под три метра высотой. От ворот – в обе стороны – забор, сооруженный из железобетонных плит, поставленных вплотную друг к другу, увенчанных несколькими рядами модной проволоки – режущей, не колючей.

Над закрытыми воротами – камеры слежения, за воротами – тишина, никакого движения. В узкую щель между створками можно было увидеть крышу из нержавейки и аккуратную кирпичную кладку здания. Гарпунов толкнул ворота, потом постучал.

После этого ему на голову обрушился удар, заставивший хрустнуть шею, болью отозваться по всему телу, и тут же что-то мощное свалило его с ног лицом вниз. Он успел заметить широкое лицо с заметным шрамом на щеке. Какое-то время он чувствовал удар по голове, в темноте перед глазами вспыхивали алые разряды боли, потом он перестал ощущать и их.

***

Он очнулся от того, что чья-то рука обмывала его лицо теплой водой. Открыл глаза и увидел над собой огромную собачью морду, почувствовал мягкие удары языка, слизывающие с его лица кровь. Он прикрикнул на собаку, сел на земле, увидел, что огромной пес не один – их вокруг бродило не меньше двух десятков. Причем это были не вырождающиеся деревенские шавки, а серьезные огромные псы неведомой Игорю сторожевой породы. В наступивших сумерках он увидел, что ворота, в которые он пытался попасть, открыты. Ругая себя в который раз, что ездит по служебным делам водиночку, Игорь направился к воротам. Собаки следовали за ним, останавливаясь, когда он переводил дух – каждый шаг отзывался болью в голове, а еще болели шея, спина, – смотрели на него с вниманием, дружелюбно помахивали хвостами, но ближе не подходили.

За воротами открылся вид на высокое – пожалуй, трехэтажное здание из красивого розоватого кирпича, с окнами, забранными выгнутыми решетками. Ровный газон простирался от самых стен дома до соединенного с ним длинного стеклянного ангара, судя по буйной зелени за его стеклами, теплицы. Теплица эта тянулась своими очертаниями к горизонту, и край ее терялся в сумерках, рассеиваемых фиолетовым светом ламп, горящих под ее стеклянными сводами.

В доме света не было. Приоткрытая дверь в здание приглашала Игоря в темный коридор, он шагнул туда, сопровождаемый оживившимися собаками, забегающими по лестнице вперед и вверх с радостным повизгиванием. Это облегчало ему продвижение. Первые двери после подъезда привели к массивной, но аккуратно сделанной металлической створке высотой не более метра. Когда Игорь открыл эту дверь, собаки устремились туда, в низкое пространство без окон с проникающим от дальней стены светом. Они обнюхивали углы, метили опоры – бетонные столбы, поддерживающие низкий потолок, лаяли, задрав морды вверх.

Следующий марш лестничной клетки открылся в невысокое помещение – освещенный бледными светильниками под потолком коридор, в который было распахнуто множество дверей. Гарпунов рассмотрел одну из них: металлическая дверь с крепким наружным засовом, маленьким окном с решеткой. Внутри – металлическая кровать, привинченная к полу, столик, тоже из металла, унитаз, вмонтированный в пол. На кровати – матрас, подушка, возле унитаза – клочки туалетной бумаги. Окно, обращенное все на ту же бесконечную теплицу, зарешечено.

Чем дальше шел Игорь по этим коридорам, тем больше у него создавалось впечатление, что это тюрьма: всюду решетки, металлические, вмурованные в пол и стены кровати и столы, приземистые, но просторные псарни с лотками для еды. И всюду ощущение того, что заключенные отсюда были освобождены совсем недавно. В одной из камер на столе в алюминиевой кружке оставался чай с пышными наростами плесени.

В конце коридора каждого из трех этажей располагалось помещение с медицинской кушеткой и инструментальным шкафом, в шкафах, кроме свежих салфеток, никаких медицинских принадлежностей не было.

Собаки остались где-то внизу, тишина и бледный, мигающий свет тревожили сами по себе, да еще и за некоторыми из дверей в камеры находились датчики движения, пронзительно взвизгивающие при приближении, так, будто за тобой следят невидимые глаза и из-за каждой двери можно ожидать нападения чего-то неведомого. С третьего этажа Игорь спустился по лестнице в теплицу, где ощущение последствий какого-то странного взрыва, уничтожившего всех людей, но не тронувшего остальной мир, усилилось. Под самые стеклянные своды уходили лиановидные ветви, увешанные помидорами, крупными, сбитыми в гроздья как зерна граната, до гранености.

От основной аллеи влево и вправо вели ответвления, которые были забиты той же растительностью, потом эти ответвления снова соединялись, образуя квадраты, и, пройдя несколько поворотов, Игорь понял, что заблудился. Он попытался вернуться назад, глядя вверх, ориентируясь на небо, но быстро понял, что к выходу ему не вернуться. Тогда он пошел через помидорную чащобу к стеклянной стене теплицы, раня руки о плотные и шершавые стебли томатов, добавляя к засохшей грязи и крови на костюме зеленые следы от листвы и стволов. У боковой стены он кое-как развернулся и подошвой ботинка не с первого раза разбил стекло в основании стенки. В образовавшийся прямоугольник он выполз, распоров о торчащий осколок стекла костюм на спине. В довершение ко всему он вылез из теплицы в противоположную от ворот сторону, так что обходить стеклянный лабиринт пришлось далеко, и к машине он подошел совершенно изможденный, время от времени касаясь дороги руками.

За рулем Игорь попытался отдышаться, но понял, что силы уходят, и решил ехать во что бы то ни стало. Ему казалось, что он добирался до дома всю ночь.

Когда поднялся и открыл дверь в квартиру, его ждала Ритка. Оглядев его с головы до ног, она строго спросила:

– Игорь, ты напился?

Игорь сел на пол и почти беззвучно засмеялся, и она, глядя на него, тоже начала смеяться, так, что слезы выступили из глаз.

***

Как обычно, в моменты, когда Игорь заболевал, Рита ухаживала за ним так ожесточенно, словно лечила его еще и впрок. Не давая передышки между примочками, массажами и приемом лекарств, она садилась к компьютеру, выискивая снадобья и модные лекарства, прежде всего в Великобритании.

– Игорь, потребители очень хвалят препарат на основе водорослей Ирландского моря для ускорения заживления ран, у нас он тоже может быть. Давай я поищу в интернете. Зачем ты поднимаешь голову? Не нужно поднимать голову, у тебя повысится внутричерепное давление.

Получалось, спасение жизни в выходе на работу, но там наверняка тоже начались бы расспросы, издевательства, да еще и на медосвидетельствование бы насильно послали. А что расскажешь: в помидорах заблудился? Оставалось, оформив тихий больничный, заниматься тем же делом, отставив другие, тем более что план наметился.

В Поталове он решил оказаться поутру, причем машину оставил до въезда в деревню. Дальше прошелся пешком, присматриваясь к домам, скоро определив самый основательный из всех, привлекший его внимание еще и тем, что часть фасада, а именно углы были выложены тем же тонированным кирпичом, что и пустая тюрьма.

Он обошел дом со стороны двора, пытаясь разглядеть кого-нибудь во дворе или огороде за высоким деревянным забором, который позволял все-таки кое-что видеть между досками. Он заметил юношу, вскапывающего то ли грядку, то ли длинную клумбу.

– Эй, парень!

Тот повернул к нему улыбающееся лицо.

– Да-да, ты, подойди ко мне, пожалуйста.

Парень воткнул лопату в землю и подошел к ряду кустов смородины, высаженных у самой изгороди.

– Слушай, я тут в вашей тюрьме в прошлом году срок отбывал. А сейчас, смотрю, закрыли ее, что ли?

Парень не отвечал, продолжая приветливо улыбаться.

– Ты не слышишь меня?

– Слышу, слышу, – закивал, все так же улыбаясь, юноша.

По интонации, по тембру голоса мальчика Игорь определил: тот не в себе.

– Эй, ты чего пристаешь? – раздался грубый голос со стороны дома, и Игорь увидел, что к изгороди спешит внушительного размера мужик, при виде которого юноша побрел к лопате и возобновил свое занятие.

Когда мужик приблизился, Игорь увидел его лицо с пересекающим щеку шрамом и узнал богатыря, обрушившего его вчера вечером. Мужик и сам не таился.

– Ты чего здесь вынюхиваешь второй день? – заорал он, багровея лицом.

– А вот про тюрьму вашу узнаю.

– Не хер тебе про нее узнавать. Вали отсюда, если не хочешь еще больше огрести.

Мужик продрался сквозь кусты и влез на заборный тын, выставив злое лицо через забор.

Игорь не мог не воспользоваться открывшимся видом: он сделал шаг к забору и, обхватив голову свирепого обеими рукам, всем телом повис на ней. Мужик захрипел, его горло оказалось сдавленным, при этом руки оставались по ту сторону забора, занятые тем, чтобы удержать равновесие. Отцепи он руки – оказался бы перекинутым через забор.

– Это тебе за нападение на безоружного, – прорычал Игорь, прижимая горло мужика сильнее, – это за грубость, а это – за угрозы.

И, ослабив нажим, спросил:

– Ну что, готов на вопросы отвечать?

– Да-а-а, – прохрипел мужик.

Игорь отпустил его. Он отпрыгнул от забора, потирая шею и исподлобья глядя на Игоря.

– В другое время собак бы на тебя…

– А сейчас что же, стесняешься?

Мужик помолчал.

– Сейчас ваша пора, фарисейская. Кончилась правда, убили праведника.

– Вы про Мнвинду?

– Я не знаю, кого ты имеешь в виду, я знал его как Ивана. Многие приезжают, ищут, кто сына, кто брата, кто дочь. А уже поздно, пропали они все.

– Из тюрьмы?

– Это госпиталь. Какая тюрьма!? У тебя кто пропал?

– Допустим, брат.

– Нет здесь никого. Все кончилось, как его убили! Его такие как ты убили, кто своих родных потерял!

– И ты за это меня железной трубой грохнул?

– Камень был! Какая труба… Не надо сюда ходить. Проклятое место. Ты должен был другим сказать: опасно там.

– Так от чего лечили в госпитале?

– Наркомы в основном. Твой-то нарком был?

Игорь кивнул. Мужик указал Гарпунову перед собой и, немного пройдя в сторону дома, открыл перед ним калитку в изгороди. Игорь шагнул внутрь, на засыпанную шлаком дорожку – она вела к дому, от нее ответвлялись аккуратные тропинки к цветнику с мальвами и флоксами и грядкам с морковью. Вообще, двор был ухоженным и чистым.

– Федор Принцев, – представился мужик и протянул руку Игорю, – извини за вчерашнее.

– Игорь, – пожал ему руку в ответ Гарпунов.

– Сядем вот здесь, – указал Федор на скамейку, крашенную голубой краской. Уселись, Федор протянул Игорю пачку «Балканской звезды».

– Да, скажу правду, работал я на Ивана. Пациентов помогал принимать, еду завозил, разносил, собак кормил, все приходилось. Ловил убегающих.

– И сколько он платил?

Федор помолчал. Потом кивнул на мальчика, продолжающего методично копать землю.

– Вот моя плата. Сын. Единственный. Славик, Вячеслав. В 14 лет героиновая зависимость. Я, видишь, зарабатывал всегда крепко, вахтовым методом на Югре нефть качал. А Славик с матерью, Лизой, моей женой, в городе жили. Куда ей справиться с пацаном по нынешним временам? Тем более в 10 лет у него компьютер самый лучший, мотоцикл «БМВ», рокеры-задрокеры. Первый парень! И я-то, я-то не замечаю ничего! Приеду – где Славик? Спит! Днем спит! Но мне-то на руку, понимаешь? Я два месяца на вахте без бабы, спрашиваю: «Крепко спит, Лиз? Ну пусть спит». И с утра до вечера мы с ней в койке, так что у нее цистит на следующий день. Ну, натирало, – он покрутил головой, прикуривая новую сигарету.

– А она тоже про сына…. не знала?

– Знала. Но она старалась вовсю его от этого дела оттащить. Врачи, знахари. Но он не хотел бросать, вот беда так беда! Он на нее злился все больше. Но я-то, я-то осел, я ведь по ней и не понял бы ничего. Но деньги! Я только по деньгам заметил, понимаешь? Я хотел машину поменять, у меня она присмотрена была, деньги отложил, тысяч тридцать зеленых скопил. И уже договорился о покупке, задаток дал, прихожу домой: Лиза, деньги принеси. Она знала, где они, – такие карманы на обратной стене раздвижного шкафа, вроде для галстуков. Заревела. Нет денег! А где? Она говорит: Славик болен, деньги на лечение пошли. Чем болен? Наркомания. Уже полгода. Конечно, я к нему. Он в отключке, но мне что? Кайфуешь? А вот тебе, держи. Избил его в кровь. Лиза тут меня удерживает, в голос орет. Она тогда переживала, конечно, страшно.

– А сейчас?

– Она? Нет ее на белом свете. Я тогда, в тот день с машиной, думал, что это кошмарный день. А кошмаров-то еще не видел. Сдали в лечебницу, я на вахту. Надо же восполнять потери! А не понимал, что зарабатываю Славику на наркотики, на герыча. Приехал, Лиза вся избитая: он, оказывается, из больницы бежал, пришел домой. Стал требовать денег, мать не дала, не было. Он кинулся ее украшения выгребать, серьги, кольца золотые, она, вроде, и не останавливала его, пока он не приказал ей обручальное кольцо снять, конечно, ей… Мы венчаные были… Она сопротивлялась, как я понял, сильно.Так Славик наш мамке кольцо с пальцем отрезал, – голос его сорвался, он задышал тяжело и часто.

При этом Федор ни разу не посмотрел в сторону методично сгибающегося и разгибающегося Славика – будто и не о нем шла речь.

– Я читал про это дело. Подросток-наркоман убил свою мать, – осторожно начал Игорь.

– Покончила она. Это был другой бедолага. Такой же, но другой. Может, этот был со Славиком, когда они Лизу связали, чтобы она барахло не мешала выносить. У меня было чего выносить: камушки, телевизоры, камеры, старина всякая.

– Все унесли?

– Не за раз. У тебя-то похоже с братом было?

– Пожалуй.

– Вот все истории с наркомами одинаковые. А вот Иван сразу мне сказал: это ты неправильной дорогой идешь, а расплачивается твой сын.

– Мнвинду?

– Да, Минду. Он тогда еще эту лечебницу не построил. Но людей уже спасал. У него подвал был под больных. Охраняли знаешь кто? Не собаки как здесь. Крысы. Но тоже действовало – ни один наркоман или конченый алкоголик не сбежал. Он и предложил взять Славика, а у меня выхода не было. После того как Лиза… ушла, работу мне пришлось бросить – я круглые сутки со Славиком был, никуда не выпускал. Он у меня выл, лицо себе раздирал, но я – ни к нему никого, ни его никуда. Так он меня ночью убить хотел, – Федор показал на шрам на лице, – ножницами для ногтей. Все остальное колющее-режущее я в подвал унес. Ножницами в глаз метил, сам потом сказал. Но руки не слушались.

– И все равно ушел…

– Ушел. А Иван его нашел. Он вообще по притонам, по пивнухам сам ходил, если видел кого безнадежного, мог и сам к себе привезти.

– И Славика тоже он нашел?

– Да. Я попросил. Он на третий день его вычислил. С пареньком каким-то взяли, привезли в лечебницу.

– Ну, привезли, и что дальше?

– Дальше вроде просто – и не просто. Кидают в подвал. Там – топчан, одеяло. Еда – один раз в день овсянка на воде, питье. Пытаешься встать с топчана – крысы бросаются, будто это не тело, а кусок сыра. Ссать, срать – все тут же, на топчане. И никто больше раза в день к тебе не придет. Только можешь слышать, как за стенкой толщиной в один кирпич такой же несчастный мается. Или умирает.

– И так было?

– Бывало. А иначе, видишь, не действует. Я спрашивал: как там Славик? Иван спокойно так: выздоравливает. Это я сейчас знаю, как это страшно. Потому что я на Минду работать начал и уж в этой больнице видел, что с пацанами, девчонками там происходит. Но здесь-то курорт.

– А сколько платил он?

– А нисколько. Можно из огорода что-то взять, здесь ведь все работали как заведенные, – он первый раз взглянул на Славика, – и это время, когда они работают, вроде для них самое сладкое. Можно отвлечься.

– Тогда не пойму, откуда деньги на такую лечебницу?

– Он не говорил. Он говорил: деньги – последнее, о чем нужно говорить. Ну вот, скажи, ты брат человека, который тебя мог убить каждую минуту и который вернулся здоровый домой…

– Здоровый?

– Да. Здоровый. Другой, конечно, чем был. Но здоровый. Он не будет восстанавливаться на факультете физики. Но я видел своего прежнего сына, когда он был накачан наркотой. И считал его нормальным! Теперь он ненормальный, но здоровый. Так вот. Откуда деньги. Приходит к тебе доктор, вылечивший твоего брата, и говорит: помоги и другим, поработай на меня. Или: отдай мне вот это здание под лечебницу. Отдашь?

– Отдам. Если есть.

– В том-то и дело, Иван говорил: у всех, у кого родные наркоманы, есть избыток имущества. Это часто плата за то, что берешь от жизни больше, чем нужно. Вот Славик и его друзья, они до того, как наш дом потрошить, они же квартиры, дома других из их шоблы обнесли. Веслова знаешь цементный завод?Нет, тогда этот… ЗмеялОв, ЗмеЯлов, комбинат «Клоз», – короче, ихние дома ихние же дети в компании со Славиком обнесли подчистую. Так что до нас с Лизой они более богатых пошерстили.

– Но вот были ведь и недовольные, ну, те, у кого родные не излечились?

– Не излечились – такого не было. Они другими становились, не все дома их узнавали.

– И что, порывался кто-то отомстить?

– О-о, сколько угодно таких. И потом, я говорю, были же те, кто не выдерживал, умирал.

– Если Ивхав, то есть Иван, ни за что тут не платил, то почему не продолжилось дело без него? Кто-то прижал, разогнал?

– В тот же день, как его убили, в ту же ночь, я точно знаю – ночью это было, собаки подняли страшный вой, я боялся их загоны открыть. Но нельзя было не открыть – вся деревня на головах стояла. Никто из мужиков со мной не пошел, один я. Взял ружье, хотя я этих собак видел каждый день… Дохлый номер их было ружьем пугнуть. Добрался до корпуса лечебки, а больные тоже в голос ревут – вой жуткий стоит. Открыл загон второго этажа, думал: порвут псы! А они затихли сразу и понурые выходили. И на других этажах так же.

– А заключенных… то есть больных кто выпустил?

– А мы со старшим медработником, Жанна тут такая была. Наркомы боялись выходить – собак слышат. А потом уж поняли, что собаки не те. Нет над ними их главного бога.

– Интересно. И куда больные подались ночью?

– К шоссейке. К городу поближе. Жанна смотрит им вслед и плачет: несчастные.

– А может, наоборот, повезло.

– Нет. Родным не повезло, самим ребятам не повезло. Через день приехали какие-то деятели на дорогих машинах, начали стращать: скажите, где Ганс – ну, Иван, – у нас тут пацаненок на поправку шел, а сегодня от передоза чуть не сдох. Пусть возьмет обратно.

Федор Принцев встал, хлопнув себя по коленям.

– Ну и таких, как ты, которые своих сюда на лечение направляли, а те сгинули, их тоже немало было. Хотя входили в эти ворота больше,чем назад выходили, правду скажу. Так что надоел ваш брат, который тут чуда ищет, – с улыбкой поглаживая себя по все еще красному горлу, сказал Федор. – Хотя все понимаю, все понимаю…

– Ну ладно, спасибо, Федор. Я, если чего, приеду еще, вдруг след сюда приведет… брата. А?

– Да конечно, Игорь, заезжай.

Славик провожал Игоря, выходящего на улицу через крытый двор, долгим взглядом.

Михаил Пиднель.

Международный оппортунизм:

срывание всех и всяческих масок.

Газетное объявление уже однажды наделало переполоху среди родственников Ивана, прежде всего потому, что касалось только его и никого больше. Тогда муж Роксаны Михаил тоже по ее просьбе пытался узнать, как можно заполучить весь тираж федеральной газеты.

И тоже безрезультатно. Может быть, из 350 000 экземпляров 349 тысяч можно было успеть уничтожить, и не разнесли бы они важного частного сообщения, но даже одного оставшегося хватило, чтобы он достался тому, от кого они хотели бы это сообщение скрыть, – Ивхаву Мнвинду. Правды ради – даже если бы и этот экземпляр не дошел до Ганса-Ивхава, то его нашли бы агенты Инюрколлегии. Работающие со всеми существующими персональными базами данных, они получают их из услужливых рук налоговых, пенсионных органов, не говоря уже про дружескую помощь правоохранительных структур.

Так что и без газетных объявлений представитель Инюрколлегии Леон Пармезанов и магистр юридической фирмы «Сван Уинг», поверенный Нотариальной палаты Брунея Колин Юнто без особых сложностей нашли Ивхава Мнвинду. Встретились они друг с другом впервые в России, – очень непохожие друг на друга и в то же время очень и очень похожие филиппинец и еврей. Единственный след, который оставили эти нешумные люди, был связан с исключительной оторванностью от общества самого Ивхава. Его физически надо было искать, а за эти поиски всем – от участкового милиционера до разносчика пенсии – надо было платить. Приплата же, даже самая малая, людям напоминает известную малайскую мудрость: маленькие деньги указывают на путь к большим.

Михаил вступил в контакт с юридическим агентством «Сван Уинг», занимающимся делами семьи Мнвинду, второй родственной линии султана Брунея Хассаналя, еще в тот момент, когда агентство прочесывало колонии малайцев в Европе и Америке. Этой операции агенты умершего мультимиллиардера традиционно отдавали предпочтение – в Западной Европе эмигрантов из Азии значительно больше. Иосиф Пиднель, мишин папа, в свою очередь, просматривал публикации подобного рода из соображений личной заинтересованности – вот-вот должны были объявить о наследстве умершей в Хаффе бабушки Мары, Неи Рековиц, владелицы сети ювелирных магазинов. На одном из германских сайтов, посвященных официальным объявлениям о наследстве, он и увидел знакомую фамилию своей близкой родственницы.

Созвонившись с Михаилом и Юнто, Иосиф договорился об их встрече в Гамбурге, где Михаил давал частные уроки бадминтона в клубе «Риф». Иосиф пытался заказать для брунейского адвоката номер в «Шератоне», поближе к Гриммерштрассе, где жили они с Марой, но господин Юнто ответил, что их агентство имеет долгосрочный контракт с «Ритцем», обязывающий сотрудников останавливаться в этой сети по всему миру.

Михаилу, похоже, было все в Гамбурге одинаково близко, потому что на следующее после приезда адвоката утро Иосиф застал Михаила и Колина сидящими в смокинг-холле гостиницы и оживленно обсуждающими достоинства бадминтона по сравнению с теннисом, столь очевидные для любого в Юго-Восточной Азии.

– Could you know somethin better?¹¹ – восклицал Колин.

– If it can my father, Yosif, these is a real great,¹² – откликнулся Михаил и представил отца и адвоката друг другу.

При осмотре города, морской прогулке, в походе на Риппербан Колин выказывал живой характер и вполне западный темперамент, но когда дело дошло до дела, он словно сбавил скорость, приглушил громкость и добавил веса. Он рассматривал документы из России, подтверждающие, что Роксана Мнвинду – внучатая племянница Рашида Аль Хасана, так, будто они заражены спорами сибирской язвы. Это потом стало понятно, что документы вызывали трепет, а не брезгливость, но тогда казалось, что ничему филлипинец из Брунея не доверяет. Первым приятным известием было то, что родство с умершим несомненно существует и остается только формальность – необходимость ознакомления с оригиналами документов. Второй – что сумма завещания, хотя и является абсолютной тайной, имеет единицу исчисления в миллионы долларов, что звучало само по себе очень захватывающе.

Неприятным – что наследство распространяется на единственного наследника, самого близкого по крови умершему миллионеру.

– И что же, во всем Брунее нет ни одного родственника двоюродного брата султана? – спрашивал у Михаила отец на балконе их просторной, но типовой гамбургской квартиры, «сталинки», как говорил Иосиф. – Они все там такие многодетные. Тепло, электричества не нужно. А когда нет света – что делать, кроме как делать детей?

– Представь себе, нет родственников. Бруней для старших поколений – нищая страна, да еще разграбленная японскими оккупантами. Оттуда все хотели уехать.

– Нефть свалилась на них, как спрятанное наследство!

– Скорее подбросила их – она бьет из-под земли.

Они действовали в этот момент, исходя из нормальной установки: почему бы не попробовать, а вдруг никого, кроме Роксаны, не найдется? Но вслух не говорили даже о самой возможности получения денег и каком-то применении им. У Иосифа в Германии все было непросто: он, безусловно, сделал свое бюро прибыльным за счет своих разработок и расчетов. Но это были не те деньги, которые могли дать промышленные гиганты, мировые марки – например, авиастроения: там существовала высокая конкуренция, нужны были деньги на маркетинг, на продвижение, а это тоже не сотни и не тысячи.

Михаил о своих проблемах не говорил – с рождения он призван был приносить всем радость, поэтому у него как будто бы все было. Для полного счастья можно было еще принести радость любимой жене в виде сообщения о причитающихся ей нескольких миллионов долларов.

При последней встрече Михаила и Колина Пиднель понял, что контора «Сван Уинг» не только просмотрит в России, месте происхождения, документы о рождении его жены Роксаны, но и продолжит поиски иных наследников Рашида. Это было, конечно, огорчительно, но неприятность того, что найдут каких-то других Мнвинду, до поры до времени перекрывала главную: найдут Ивхава.

Роксана же, напротив, узнав о том, что доверенные юристы едут в Россию, сразу сказала:

– Деньги получит мой отец, сто процентов.

– Где они его возьмут? – пытался возразить Михаил.

– Найдут, – обреченно сказала Роксана, – так всегда бывает. Везет именно сумасшедшим.

– Ладно, Рокси, найдут – значит, найдут. Пусть будут у него. Он просто не сможет их истратить! Ну, веселей! Бабушка Нея оставила в Израиле и положила на отца сто тысяч долларов, нам он отдает половину. Едем в Италию! Или покупаем «бентли», а?

Роксана смотрела в темное окно. Не отвечала.

– Ну хочешь, все потратим на Вову?

Роксана отреагировала резко: обернулась к Михаилу и сказала горько:

– Ты же все знаешь… Зачем ты? Ты же знаешь, что этого не хватит. Ни на что.

– Роксана, ты знаешь, я все равно найду на это деньги. Сейчас Эльвира берет турнир в Мумбае, это 300 тысяч призовых… – Михаил попытался обнять ее, но Роксана отвела его руки.

– Я не хочу слышать про деньги, про Эльвиру, я не хочу ничего.

Пошла из комнаты, взяв по дороге зонт, скрылась в дверях. Так часто было в последнее время: он оставался дома, она уезжала куда-то, пропадала до поздней ночи.

Инюрколлегия разыскивает родственников Рашида Аль Хасана Мнвинду, скончавшегося в Брунее на 86 году жизни.

Если бы не это объявление, Роксана и Михаил не узнали бы о том, что «Сван Уинг» уже у нас и в ближайшее время стоит ожидать появления брунейских юристов в их городе: ведь одной из целей агентства было знакомство с документами в организациях государственной регистрации. Михаил, честно исполнив просьбу жены попробовать договориться о покупке основной части тиража, с самого начала знал, что его денег не хватило бы, если бы кто-то и смог ему такую продажу организовать.

Он был в это время в столице, где Эльвира участвовала в очередном турнире, но в силу того, что все время перезванивался с Роксаной, не сосредоточился на игре подопечной, и она едва доползла до четвертьфинала. Эльвира могла выигрывать, только если его внимание принадлежало ей: как всякая влюбленная девушка, она нуждалась в надежде на ответное чувство.

Михаил же был недоволен прежде всего собой, а Роксана слышала в его голосе, что он недоволен ею, Эльвира – что ею.

Короче, Роксана решила, что надо встретиться с отцом. Он целыми днями пропадал на работе в физкультурном диспансере, где был трудоустроен сантехником. Причем никто не знал, чем точно он занимается, видели только, что он спускался утром в подвал, где, собственно, и размещалась слесарка и теплоузел, а вечером поднимался из подвала. Римма, сообщившая об этом дочери, с тревогой спросила:

– Зачем он тебе? Он, знаешь, все больше становится не в себе.

К привычным подробностям жизни Ивхава-Ивана, таким как двухнедельное голодание раз в полгода, бег босиком по снегу, рацион, состоявший из разных пород проросших зерен, сну на голом полу и многочасовым занятиям дыхательной гимнастикой, прибавилось что-то похожее на постоянную медитацию. Что бы он ни делал, он словно никого и ничего не слышал, кроме чего-то внутри себя. Он не отвечал на любые вопросы, в том числе и приветствия, незнакомых людей. Со знакомыми, например Риммой, с которой в тот момент еще не был разведен, он разговаривал так:

– Что ты там делаешь, в этом подвале? – спрашивала его жена.

– Зачем ты хочешь это узнать?

– Ты не ответил.

– Не вынюхивай. Это тебе может повредить.

И так далее. При этом вялое любопытство Риммы к тому, что в действительности скрывается за металлическими дверями в подвал, находящимся на балансе их физкультурного диспансера, пересиливали страх и брезгливость. Как только, приближаясь к этим самым дверям, она слышала не резкий, но устойчивый шум, в котором можно было разобрать писк, шуршание, мягкие удары по полу. Она как будто понимала, что все крысы, мыши, тараканы и иные сопутствующие человеческому обитанию твари, видимо, были собраны за этими дверями. Наверное, для последующего уничтожения. Тем более что она знала: Мнвинду разживается у их сестры – хозяйки бинтами, ватой, какими-то медикаментами.

Поэтому Римма, не ведавшая ни о каком возможном наследстве, забеспокоилась за дочь, собравшуюся навестить отца. Но сведения о нарастающей ненормальности папы только подстегнули решимость Роксаны. Она приехала к диспансеру в утренних сумерках на такси, чтобы не выказывать вызывающим цветом своего «пежо» какого-то преуспевания. Расчет-то был простой: сказать отцу правду о том, для чего ей нужны деньги. А для такого разговора вызывающий автомобильчик был некстати. Роксана прошла во двор, к входам в подвалы, и прохаживалась, пока не появился Ивхав. По обыкновению, он был одет в черную матерчатую куртку на голое тело в и широкие черные брюки, что придавало ему вместе с тапочками на тонкой подошве вид стареющего хунвейбина.¹³

– Папа, здравствуй, – она наклонилась к нему – он был почти на голову ниже нее – и поцеловала его в лоб.

– Здравствуй, ты очень рано, – с удивлением ответил он и посмотрел на нее исподлобья.

– Кто рано встает, тому бог дает.

– Богиня дает. Бог не может давать, если он не педарас.

– Между прочим, я верующая. Не говори таких вещей при мне.

– Говори ты.

– Может быть, пойдем куда-нибудь? Ты на работу?

– Я на работу.

– Давай я с тобой.

Мнвинду помолчал, глядя перед собой.

– Пойдем, это и твое дело тоже.

Он открыл, долго и аккуратно поворочав ключами, железную дверь и пропустил Роксану вперед. Она шагнула в темноту с едва просматривающимся где-то в глубине слабым отсветом электричества. Этот свет, как ей показалось, делался мутным от плотного густого воздуха. Влажный и теплый, тошнотворный и острый от запаха испражнений и пота, воздух облепил ее так, что, казалось, сделать шаг назад можно было с огромным усилием.

Дальше вниз концентрация запахов усиливалась, добавлялись голоса, их было несколько, но какие-то отдельные слова не различались. Из-под ног Роксаны в стороны отскакивали, не отбегая далеко, то ли крысы, то ли мыши. Они оказались в длинном коридоре со множеством выходящих в него дверей с прорезанными оконцами размером с почтовый конверт. Внизу их встретила невысокая смуглая брюнетка лет 30 на вид, в обтягивающем крепкую фигуру спортивном костюме. Миловидное лицо портили, правда, следы внутреннего нездоровья: тревожный блеск в глазах над темными подглазьями.

– Что, Жанна, что?

– Иринка Сидорук.

– Все слышали? – крикнул Ганс в потолок.

Ждать ответа долго не пришлось. В ближайшее дверное окошко, выходившее в коридор, с силой ударилось лицо мужчины, черное, заросшее бородой, залитое слезами, искаженное гримасой.

– Ганс, умоляю Христом Богом, Ганс, выпусти, подохнем все ведь, как, блядь, эта девчонка.

Иван даже не посмотрел в сторону рыдающего мужчины и подтолкнул Роксану, во все глаза рассматривавшую лицо в окне, дальше по коридору. Он лишь заметил вскользь:

– Придет Федор – успокойте его.

Жанна кивнула. В следующее окно он заглянул сам и предложил посмотреть Роксане. В дальнем углу виделась в темноте человеческая фигура, привязанная к приземистой доске или деревянному настилу, вокруг которого шло бойкое движение тех же крыс. Ужасное предположение Роксаны о бездыханности опровергла Жанна.

– У Лидуси все хорошо. Абстиненции уже нет.

– Но на волю не просится?

– Нет.

– Будем ждать, когда запросится.

В следующем окне виделся такой же связанный человек, только воющий в голос:

– Убей меня, Ганс, убей, убей…

Всего таких камер было шестнадцать, и во всех, кроме одной, где такая же фигура было закрыта тканью с головы до ног («Иринка», – поняла Роксана), полуживые, измученные люди были связаны, лишены света и воздуха и какой-либо человечной реакции на их страдания.

Наконец они зашли в комнату в самом конце коридора, где было окно, стоял стол, стулья, две больничные кушетки, вешалка для одежды.

– Папа, кто эти люди? –вытирая испарину с лица, спросила Роксана. – Объясни, почему они здесь.

– Они мертвы. Их нет. Они умерли для всех людей, даже для родных, они не работают, они не учатся, они еще до состояния зверя, до. Я возрождаю их из мертвых.

– Значит, это ты притащил их сюда?

– Кого-то – я. Кого-то привезли, привели. Какая разность?

– Большая. Если это ты отвечаешь за все это… Ты преступник, папа! Ты понимаешь это?

– Нет. Человек сам себе судья. Я знаю, только я – преступник я или нет. Так вот: я не преступник.

– Но если кто-то узнает об этом, тебя посадят за насильственное, я не знаю, заключение людей, понимаешь?

– Вот чего боится моя дочь! Ты, Роксана, которая должна перенять от меня дар сигнальщика для мира людей. Могла бы возрождать людей из мертвых. Могла бы пробуждать в людях их могущество !

– Я?

– Да. У тебя все это есть.

– Вот это? Вот этого у меня нет. Более того, я пойду, в полицию. Я обо всем там расскажу.

– Ты не пойдешь.

– Почему это?

– Потому что я тебе нужен.

– Нужен. Но и эти люди… Они тоже люди. Неужели тебе их не жалко?

– Тебе тоже. Тебе ведь здесь… брезгливо. А? Страшно. Но про то,что ты их жалеешь… Скажи другому. Ты же моя дочь.

– Зачем ты меня привел сюда?

– Чтобы ты знала, что делает твой отец. Чтобы ты могла ему помогать. Ты тоже можешь спасать людей. Ты имеешь для этого силы.

– Помогать мучить людей. Есть у меня силы, нет у меня сил, я не хочу иметь отношения к подобному.

– Да знаю я, чего ты хочешь. Ты красивая, молодая, у тебя красивый молодой муж. Вам надо демонстрировать другим свое счастье. Это занятие для богатых. И тебе нужны деньги. Так?

– Почему ты так решил?

– Потому что я знаю. У меня есть деньги. Но это деньги для того, чтобы расцвел твой дар. А ты считаешь своим поручением демонстрировать свою красоту и свою счастливость. Так вот, Мнвинду имеют другое поручение: сделать людей лучше, спасти их от плохого в этой земле.

– Ну ладно, мы не на воскресной проповеди, я это слышала с малых лет.

– Ты никогда и подумать не могла, что у меня могут быть деньги, а? Поэтому я тебе и не был нужен. И вот они у меня есть. И ты сразу пришла. Разве это не говорит о плохости этого мира?

– У тебя есть деньги? – совершенно сбитая с толку, спросила Роксана. Отец никак не мог знать о наследстве.

– Как я могу сомневаться, что у тебя есть моя сила? – словно не слыша дочь, продолжал Ивхав. – Сразу почувствовала, пришла. Я точно знаю, что и поручение у тебя то же, что и мне досталось, – с улыбкой сообщил Ивхав.

– И откуда деньги?

– Они даны судьбой на исполнение ее поручения.

– А помощь жене, которая долгое время тебя содержала, ну, или терпела. Помощь дочери, у которой ты ни разу не спросил: нужно ли тебе чем-то помочь? Это как – не входит в это поручение? Не нужно их спасти от плохости этого мира?

– Не нужно. И тебя, и твою мать нужно спасать от лишнего. Но это вы можете сделать только сами.

Роксана пошла к дверям, которые распахнула перед ней Жанна, и почти бегом бросилась по коридору мимо железных дверей, сопровождаемая криками из камер и торопливыми шагами подручной Ивхава. И снова под ногами разлетались в разные стороны серые поблескивающие спины, от которых мороз пробегал по коже.

На улице, когда дверь за ней плотно закрылась, Роксана дышала глубоко и часто, будто наркоз вдыхала. Только ощущение, что чистый воздух не очищает грязные внутренности, не проходило. Но злость была сильнее.

Она с ужасом поняла, что утешение пришло бы к ней, если бы она прямо сейчас начала бить своего отца каким-нибудь тяжелым предметом, причем начать с его невозмутимой азиатской рожи, которая бы сохраняла и эту улыбку, несмотря на удары. Она даже ринулась назад к двери, но остановила себя. Он сильнее. И он ей нужнее сейчас, чем она ему.

Она решила пройтись и успокоиться: через парк, центральные улицы, а дальше – решить, что делать. Ясно, что Пиднель ей не помощник. Кто еще?

Когда она выходила из парка, пошел дождь, под которым ее простое платье промокло насквозь.

На ее удачу, перед ней на переходе открылась дверь большого черного внедорожника, на которых обычно ездят крутые бизнесмены. Крутые – это когда с криминальным прошлым. А с каким еще прошлым могут быть богачи, даже если богатство им направляет судьба на их поручение?!

Игорь Гарпунов.

Повторение пройденного.

Игорь приехал в управление, где работал Сергей Сергеевич, не предупреждая, поэтому у дежурного внизу, соединявшегося с приемной Дугина, пришлось подождать.

Он решил, что особое отношение к габэшникам, в конце концов, и формируют вот эти ожидания, безликие, но ухоженные коридоры и пустынные холлы. Настройтесь на главное, сообщал интерьер.

В кабинете Дугина, напротив, царил уют: негромкая музыка, множество крупных цветов в красивых глиняных горшках, на стене – чья-то живописная работа в рамке, изображающая кого-то на коне.

Как коворил Дугин, не чья-то, а Могодишева, знаменитого инакомыслящего, изображающая не кого-то, а Георгия Победоносца в представлении, конечно, Могодишева.

– Ну, что-то тебя дело завело, – встречая Игоря, заметил СС, так его называли дежурные на входе.

– Да, завело. В тупик.

– Ну-ну. Садись, расскажи.

– Этот мой подозреваемый, задержанный, Жнец, он как-то без мотива, понимаете? И в то же время явно в тесном знакомстве состоял с дочерью убитого. Но не признается. Говорит, шапочное знакомство. А она на него написала заяву, что убил именно он, и сообщила, что пистолет, из которого убили ее отца, на квартире этого Жнеца.

– Тут ее интерес поискать надо.

– Ищу. И вот что надумал. Понимаете, ни у кого из всей этой компании пистолета в хранении не могло быть. Он специально приобретался, понимаете?

– Понимаю. Так. В регистрации его нет наверняка.

– Нет.

– Давай так. Я встречусь с одним человеком, который в теневых кругах фигура бесспорная. Но так как человек это мой, я тебе про него рассказывать не буду. Но про пистолет попрошу узнать. Ты мне дай документы по нему.

Игорь протянул папку Сергею Сергеевичу.

***

Сергей Сергеевич Дугин имел обыкновение, ошибочно приписываемое Черчиллю, – помогать тому, кто может потерпеть поражение, до тех пор, пока тот не приблизится к победе, а после этого – помогать уже противнику. Так поддерживалось мировое равновесие, как кому-то казалось, в отдельном участке контролируемого им пространства.

У СС была привычка встречаться с людьми, не склонными афишировать свое знакомство с ним, в комфортабельной комнате государственного пенсионного фонда, куда интересующий его человек приглашался обычным извещением на серой казенной бумажке.

Когда в этот раз он, встретив сопровожденного к нему по служебному ходу посетителя, налил ему чаю и поставил перед ним блюдце с финиками, то сказал провожатому:

– Через полчаса подойдите, пожалуйста, сюда.

– Ну, Сергей Сергеевич, давно у вас не гостил, – сказал пришедший, коренастый крепыш, густым басом.

– Вот, комплимент мне. Значит, жить не мешаю?

– Да без вопросов. Мы всегда.

– Вот посмотри на эти карточки, – открыл перед посетителем папку Дугин, – есть такая машинка. Калибр ПМ 9. Приходилось ли встречать? Продажа, покупка. Может быть, где-то мелькал?

– Да, ствол приметный. Я и не вспомню такого. Но поищем. Думаю, найдется. Сейчас время спокойное – даже среди наших людей стволов мало крутится.

– И слава богу.

Сергей Сергеевич обратился к вошедшему служащему:

– Проверьте пенсионные накопления нашего гостя: Нарядов Анатолий Сергеевич. И проводите его к свободному специалисту.

***

Пистолет Макарова нашелся довольно быстро. Его купил без оформления документов у Мишки Ваучера, специализирующегося на торговле новым оружием, владелец фабрики по производству дверей «Клоз» Борис Змеялов. Причем покупал лично, Ваучер приезжал к нему домой, встречался с ним с глазу на глаз, подробно подтверждал чистоту пистолета. Гарпунов установил, что Змеялов был собственником здания, в подвале которого когда-то размещалась первая «лечебница» Ивана. Интересно, что фамилию Змеялова называл и Федор Принцев, рассказывая о домах, которые грабила коммуна наркоманов. Можно было допросить самого Змеялова, но маловероятно, что он скажет о пистолете, даже если и имеет какое-то отношение к его дальнейшей судьбе. Например, мстил за сына. Но Федор сказал, что все пацаны излечились. Мишка Ваучер тоже не подтвердит того, что он сказал уголовному авторитету Снаряду в частной беседе. Змеялов-младший тоже не дурак про папин пистолет рассуждать. Славик! Вот кто может рассказать про то, что они видели в богатой квартире владельца «Клоз».

***

Федора со Славиком Игорь нашел на окраине леса. Дурацкое у него получалось расследование: никаких вызовов в кабинет, повесток – сплошные поездки по полям, по лесам, да еще на казенном транспорте, да еще и без водителя. Первый заместитель уже попенял ему, вызвав для доклада по делу об убийстве Мнвинду, что такие дела не требуют более одного пристального взгляда, а «вы третий день копаетесь».

Был и впрямь третий день, Жнец в сизо пересиживал, и, в очередной раз вызвав его для показаний, Игорь убедился, что тот укрепился духом. Жнец заявил также, что подал заявление через своего адвоката о протесте по поводу обвинения в убийстве.

Но при виде Принцевых все склоки вокруг плохо складывающегося расследования отошли на задний план: отец с сыном ворошили траву, очевидно скошенную накануне.

– А, Игорь, – приветливо махнул Федор Гарпунову, – мы вот накосили малость. Потихоньку стожок сделаем, хоть и поздновато.

– Корове?

– Нет, козе. Старая она как ведьма, а все равно надо и ей зиму зимовать.

– Молока у нее нет, – добавил Славик, – Зинаида Тимофеевна из ее шерсти носки вяжет, варежки. Что-то продает, что-то носим, – не прекращая движения граблями, все с той же широкой улыбкой, сказал худенький Славик. Казалось, если он перестанет как-то манипулировать инструментом, он упадет. Так и вчера Игорю показалось.

– А ты чего, Игорь?

– А я вот чего, Федор. У Славика хотел спросить, можно?

– Можно.

– Славик, скажи, вот когда вы с друзьями, что ли… в общем, когда в квартире Змеялова вещи воровали, там пистолета не было?

– Погоди, Игорь. Так не договаривались. Я, во-первых, тебе рассказал, а не всем. Во-вторых, дело прошлое, много таких квартир было, разве он помнит, он не в себе же был.

– Помню, – сказал Славик, и его улыбка стала еще шире, будто сведенная судорогой. И Змеялова помню, и пистолет помню, немецкий, новый пистолет.

– А как он назывался?

– «Макаров». Серега Змеялов сказал: наши пули к нему подходят. Продавали его долго. Рыжье, брюлики, даже ноутбуки разом барыге сдали, а пистолет он не взял.

– И куда дели?

– Погоди, Игорь, чего-то я не пойму, что за допрос ты устраиваешь? – отводя Славика в сторону, сказал Федор. – Какой пистолет, к херам?

– Из которого твоего Ивана убили. Так куда дели?

– Продали. Тот же барыга Штырь к нам через день во двор флэта даму подогнал, она купила. Не торгуясь пятьсот дала.

– А какая из себя?

– Ну, красивая, узбечка вроде. Богатая. Машина – розовый «пежо».

– Слушай, Славик, и ты, Федор. Это важно может быть. Может быть, узнаем, кто его убил, Ивана.

– Значит, ты тоже за него мстишь, правду ищешь? – спросил Федор.

– Вроде ни за кого не мщу, вот ведь дурь! Я фотографию привезу, посмотришь – она или не она. И пистолет этот тоже привезу.

– Посмотрю, – Славик посмотрел на Федора.

– Он если что помнит, то помнит железно, – добавил Федор.

***

Туда и обратно – за вещественными доказательствами и в Поталово – Гарпунов съездил меньше чем за час, поговорил с Принцевыми и получил подтверждение своим предположениям. Тут же он отправился за еще одним кусочком наконец складывающейся картинки разбитого зеркала.

Гражданин сопротивления Семиверстов оставался на своем посту и по-прежнему извлекал возможные плюсы отсутствия хозяина в доме, у которого он организовал бессрочный пикет. Он опять плескался у поливального крана, через изгородь было видно, что Кузьма Егорович организовал стирку и постиранные изделия распластывает на плечах садовых скульптур – Белоснежки и семи гномов. Получалось, что они вышли на прогулку, и кое-кому стало прохладно.

– А вот если Жнец увидел бы вас, он как, озлобился бы?

– А он видел, не однажды, даже здоровался.

– А вы?

– А я не отвечаю. Грош цена его вежливости.

– Вот я о чем хотел спросить. Вы помните, рассказывали про розовую машинку, на которой дама к архитектору приезжала.

– Приезжала.

– А вот 20 июля можете вспомнить: приезжала она или нет?

– Нет, вспомнить, конечно точно не могу. Хотя, 20 июля… В эти числа была она здесь. Знаете, она последние месяцы редко бывала. А вот в середине июля приехала без него. Его дома не было, вот что удивительно. Раньше она без него не приезжала, а тут, смотрю: стоит машина. Я не заметил, как она подъехала. Самолет как раз взлетал, не слышно было, как она подъехала, я увидел, когда она уже дверь открывала.

– Самолет? Спортивный?

– Нет. Большой, пассажирский. Тут ведь аэропорт рядом.

– Времени-то сколько было? Час-то который?

– Не скажу точно. Лето. Ну, около восьми. Но не девять, в девять я телевизор включаю.

– А может быть, она все-таки с ним была, с архитектором. Ну, например, вперед его пропустила, а сама следом шла.

– Нет. Во-первых, я делаю так, что он всегда должен меня видеть, когда возвращается, а я, стало быть, его. Ну и потом, она быстро вышла и дверь за собой закрыла.

– Ну а вас она видела?

– Не знаю. С ней не знакомился. Не будучи представлен, так сказать.

– А через какое время Жнец приехал?

– Не скоро. Уже было темно. Но я вышел из машины, встал поперек дороги, как положено. И ведь, наверное, это одно из последних выражений личного протеста было. Через день он пропал. Я перепугался, но потом сосед сказал: в полиции.

– А чего вы-то перепугались?

– Знаете, он с этими стройками, видимо, с мафией дело имеет. Всякого от них можно ожидать.

– То есть вы крови Жнеца не жаждете?

– Да упаси бог. Если с ним что случится, то какой смысл в моей жизни, подумайте?

Гарпунов согласился. Он за эти дни привык, что человеческое сочувствие можно встретить по самому неожиданному поводу.

Игорь Гарпунов и Михаил Пиднель.

Дуэль на салями.

Прежде чем вернуться к бесперспективным беседам с Жнецом, Игорь прикинул, что заставило его искать и найти оправдание человеку, мнение о котором за время этого дела менялось от нейтрального к неприязненному. Ответ находился малоутешительный: он искал все-таки дурацкой правды, хотя подспудно хотел бы ее не найти. Данные из аэропорта добавили ему уверенности в том, что с Жнеца предъявленные обвинения надо снимать. 20 июля в 20 часов 30 минут, когда Мнвинду уже несколько часов как был убит, над домом Жнеца пролетал самолет, отправившийся в соответствии с летним расписанием в Адлер. Рейс этот отправлялся один раз в неделю по средам, в другие дни самолеты не взлетали. Жнец на этот день алиби не имел, сказал, что работал в мастерской.

У Игоря было обязательство, в котором он себе, естественно, не признавался: встретиться с Мишей Пиднелем и рассказать ему о том, что его жена может быть, нет – должна быть обвинена в убийстве, бог ты мой, собственного отца. Даже не так: обязательство попытаться встретиться. Попробовать. Он был уверен, что Михаил откажется, какой бы важности ни был обозначен повод.

***

Оценивая то, что он получил, Игорь понял, что, при всей своей несимпатии к архитектору, объективно искал подтверждения его непричастности к убийству Мнвинду. Почему? Он оправдывал себя тем, что действовал в интересах истины, но это, конечно, глупость. Химера. Ничто. Он получил результат, который был морально нежелателен, и чем-то себя успокаивал.

Так футбольный комментатор, увидев, как игрок родной команды пробил много-много выше ворот, восхищенно выдыхает: «Какой сильный удар!» Надо понимать, что было бы с вратарем, воротами, сеткой и всей командой соперника, если бы наш нападающий овладел такой малостью, как попадать в рамку ворот.

Еще один тяжелый результат – причастность, если не прямая вина дочери убитого Мнвинду в убийстве отца. И это Игорь хотел бы обсудить в первую очередь с мужем Роксаны Мнвинду, Михаилом Пиднелем.

Не надеясь особенно, во-первых, на то, что застанет Михаила в городе, а во-вторых – просто на то, что он захочет с ним говорить в неформальной обстановке, Игорь позвонил ему.

Михаил был в пути, но ответил, что прилетает ночью, а назавтра перезвонит Игорю и готов встретиться. Говорил он спокойно, немного устало. Михаил возвращался с очередной встречи с господами Юнто и Колином, где он оформлял решение о праве наследования Роксаной Мнвинду, поскольку Колин имел договор с Ивхавом Мнвинду о ведении всех его имущественных дел. О том, что особого завещания, оговаривающего наследование, Мнвинду не делал, Михаил узнал от того же Колина раньше. Но тут был фактор насильственной смерти, идущее следствие, что, естественно, отдаляло вступление Роксаны в прямое наследование.

Пиднель перезвонил с самого утра, и Гарпунов предложил встретиться в самом демократичном месте – в парке, в кафе «Под кронами», оформленном снаружи и изнутри кирпичиками из знаменитой некогда марки батареек для фонариков и радио. Заказ он сделал тоже подчеркнуто земноводный: попросил сваренного здесь же пива и каких-то резинотехнических кальмаров, себе и Мише. Михаил, как олицетворенная удача, появился неожиданно, почему-то со служебного входа. Он постройнел, его юношеский атлетизм спрятался в просторной светлой одежде, обритая голова попеременно бликовала с оправой темных очков.

– Здравствуй, Михаил, ты не изменился, – пробормотал Игорь, привставая.

– Привет. Тебе кажется, – ответил Михаил, сел рядом, но руки не подал.

– Угощайся по-простому, – сказал Игорь и смело хлебнул из кружки.

– Пиво с утра, давно не пробовал.

– Считай, что это вода.

– Считаю. А это вяленые кальмары. Заметь, Монголия производит – страна морей. Моя пища! Я живу на чемоданах, такие куски мумии всегда пригодятся. И не только мне. У моей подопечной Эльвиры кот с ней путешествует, Тайсон. Она ему салями кусочек леской перетянет и дает пожевать. Он, конечно, прожевать не сможет, заглотит, леска наружу торчит. К следующей кормежке тянет за леску, вытащит эту коросту – оботрет слегка – и снова Тайсону. Ну где в дороге коту жратвы взять? А так, горя не знает!

– А ты знаешь, что таким образом перевозят наркотики? Запихивают внутрь пакет, а наружу выводят леску и к зубу привязывают?

– Нет. Вообще про кота это я сам придумал. Смешно?

– У тебя с тестем похожее отношение к животным.

– Тебе кажется, номер два.

– Расскажи, если знаешь больше.

– Нечего мне добавить к тому, что уже говорил. Покойник был человеком скучным. Мне казалось раньше, что человек, который абсолютно серьезно верит во весь телевизионно-газетный кал… Ну, человек, который верит всем этим светлым силам – темным силам, всем этим призывам «совершенствуй мир» или «человек – хозяин своей судьбы», – невозможен. А вот Иван Мохаметыч своей собственной персоной подтвердил: может быть такой человек. Был такой человек.

– Ну и что? Этого достаточно, чтобы его не любить?

– Ваше ведомство вопросами любви стало заниматься?

– Если б я от ведомства выступал, я б тебя должен был повесткой пригласить.

– То есть у нас частная встреча, так надо понимать. Тогда просьба: моральные темы не обсуждать.

– Ни за что! Только сплетни. Про знакомых и родственников.

– А я и так все знаю.

– А я все же расскажу. Вот, говорят, что твоя жена, Михаил, может быть обвинена в убийстве своего отца.

– Каждый у нас может быть обвинен.

– Есть доказательства. Хочешь, расскажу? Не хочешь – а я расскажу. Пистолет, из которого был убит скучный человек Мнвинду, незаконно приобрела именно она. После совершения убийства она приехала на квартиру к нынешнему обвиняемому, гражданину Жнецу, и там его оставила. Есть свидетели.

– Ты сам, при всей своей моральной свободе, считаешь, что так может быть: моя жена, с которой ты общался, могла убить своего отца?

– Откуда ты знаешь, что я с ней общался? – «моральную свободу» Игорь проглотил, хотя ответить, конечно, хотелось.

– Я знаю все, что с ней происходит. Именно поэтому могу сказать тебе совершенно точно: она не убивала.

– То есть ты… У тебя не возникает вопросов: почему твоя жена отвезла пистолет именно Жнецу?

– Нет.

– Понятно. Но все-таки расскажи, для чего нужно было это заявление об изнасиловании?

– Я сказал, что знаю, что с ней происходит, имея в виду внешние события: где она, с кем, в каких отношениях, о чем говорят и так далее.

– Извини, конечно, а для чего тебе это?

– Мне интересно. Мне она интересна. Я не знаю ее следующего хода.

– А говоришь уверенно, что она не убивала.

– Да. Потому что в этот день она была со мной.

– Есть свидетели?

– Нет.

– Значит, ей грозит обвинение. Я об этом и хотел тебя предупредить. Жнец молчит, конечно, но мне кажется, это ненадолго. Все остальные варианты – против нее. Есть два свидетеля с этим пистолетом. Я подумал… Я почему-то думал, что ты не знаешь про этот подброшенный пистолет, и вообще… Ты не хотел бы ее наказать?

– Ты думаешь, что ты вершитель судеб, Игорек? Ты думаешь: можно посадить человека в тюрьму и это конец человека?

Он сделал предостерегающий жест, увидев, что Гарпунов приложил свою ладонь к груди.

– Я уже не про себя, – продолжил Пиднель. – Можно убить кого-то и на этом в чьей-то жизни поставить точку? Счастливая уверенность! А я, балбес, все смотрю вокруг – и вижу, что все вокруг зыбко, непостоянно. Как свет… как тень на стене от качающихся веток деревьев. Нет, как тень ивы на лице моей жены. Я не знаю такого, что я узнал бы про мою жену, и это могло бы отвернуть меня от нее.

– И убийство отца?

– Да, и убийство отца. Я скажу тебе честно: она хотела его убить – и не успела. И я должен был его убить – и тоже не успел.

– Значит, получается очень милая история с целой кучей благородств. Все хотели избавить мир от сумасшедшего, который угрожал чуть ли не всем и каждому. И ты, и твоя замечательная жена, и ее мама наперегонки хотели убить опасного папу. Но за что? Ведь все жили на расстоянии от него! Он позорил род? Так с женой в разводе. Дочь по его фамилии никто не знал. Тебе лично он чем не угодил так смертельно?

– Ха, ты хочешь легко жить. Не возражаешь еще по пиву? Вот в таких местах открываешь настоящий вкус жизни. Я не стану тебе объяснять – за что. Это очень личное.

Игорь не возражал. Пиво в силу исключительно низкого качества не мешало разговору.

Михаил Пиднель – Ивхав Мнвинду.

Два магистра.

Миша просто кипел от желания встретиться с Мнвинду, когда Роксана, посетив отца в его «лечебнице душ», разом перестала с мужем разговаривать. В эти дни Миша не заставал ее дома, когда приезжал, а когда заставал, старался себя не обнаруживать.

Он знал места, где бывает Ивхав-Ганс. Подежурив у малоприметной «наливайки» в бойком месте – у автовокзала, Миша дождался, когда под прикрытием летних сумерек у товарного окна гастронома остановился синий пикап.

Мнвинду появился из дверей магазина с широко улыбающейся молодой женщиной в черном шерстяном свитере и кожаной кепке, надвинутой на самые глаза.

– Не надо мне от тебя хавки, босяк, – игриво тянула тепло одетая барышня, – бабок дай.

– Я тебе правду скажу: ни одному человеку денег не давал, – придерживая ее за локоть, приветливо отвечал Ганс, – но подогреть тебя могу. Вот машина, здесь недалеко.

– Нашел дуру, я с незнакомыми не езжу.

– А кто сказал, что незнакомый? Тебя Ирина зовут, фамилия – Сидорук. Так?

Девушка остановилась.

– Откуда ты знаешь, босяк?

– Да я много чего знаю. Меня тоже тут все знают. Гансом называют. Ну, пошли-пошли.

– Никуда я не пойду, – она освободилась от его руки.

– Через полчаса, нет, через десять минут тебя, Ира, ломать будет. Но я уже уеду, – Ганс развел руки в стороны.

Больше Мишатерпеть не мог.

– Отпусти ее, Ивхав.

– А тебе что за дело?

– Я знаю то, чего она не знает, – он встал между девушкой и Ивхавом. Теперь было видно, что лет ей совсем немного, только выглядит больной, несмотря на замерзшую на лице улыбку. – Иди отсюда, – приказал ей Миша, – двигай быстрей.

Девушка побрела назад, в магазинную «наливайку».

– Ты обратно за свое. Все испортить.

– Роксана была у тебя?

– Была.

– Что ты ей сказал?

– Из нового у меня ничего нет. То же и сказал.

– Кроме денег.

– Да. Обратно вижу: ты ее испортил.

– Конечно я.

– Деньги! Разве она должна была просить меня о деньгах? Я дал ей больше, я дал ей силу.

– Какую силу? Чтобы отправлять на тот свет таких, как эта девчонка?

Миша увидел, что из кабины пикапа вышел рослый мужчина в спортивном костюме и двинулся к ним, но Ивхав остановил его жестом.

– Я знаю, на что ей деньги. Но пока она с тобой, любые деньги, любое добро не даст никакого толка. Я тебе много лет назад сказал: не трогай Роксану. Не порти все в ее жизни. Ты не послушал меня. Она родила от тебя урода.

Миша ударил Ивхава, от чего он сел на асфальт, и не поднялся, остался сидеть. Миша наклонился к его лицу.

– Это ацетон. Я узнавал. Мы жили на химии, когда она была беременной… Ацетон, он дает такие уродства при беременности.

– Ацетон. Или что-то другое. Дело не в том, через что проведено зло. Через ацетон, через что-то другое. Откуда идет зло, вот что главное, оно вот, – Ивхав указал пальцем на Мишино лицо.

– Это ты мне говоришь? Ты же убийца, душегуб.

– Если бы Роксана рожала здоровых бойцов, мне бы не надо было убивать. Ты ей не дал.

Быстро выпрямившись, Миша ударил Ивхава ногой, вложив в этот удар все свои силы, острое желание одним движением разбить старику лицо, отделить его голову от туловища и тем оторвать себя от своей же боли. Она только что косноязычными словами Ивхава опять заявила о себе. Ничего не может быть у тебя с ней! Ничего вообще у тебя не может быть.

И его удар пролетел мимо! Миша крутнулся на левой ноге и упал на грудь, успев подставить руки. Когда он поднимал лицо на Ивхава, уже вскочившего с асфальта, сам получил удар кожаным кедом в нос, потом еще и еще пинки – каждой ногой старика.

И удары с каждым разом становились все сильнее, все болезненнее, будто Миша, не убив Мнвинду, сделал его сильнее! Миша не мог, как ни старался, увернуться ни от одного из этих могучих пинков, хотя видел сквозь кровавую муть фигуру нападавшего.

Старика остановила та самая девчонка, которую Миша отбил от старика.

– Да ты, старый, убьешь его на хуй!

Миша услышал ее голос, скорее усталый, чем возмущенный. Но Ивхав остановился, огляделся по сторонам и спросил, переводя дыхание:

– Ну что я тебе говорил, а? Ломает тебя, девочка.

– Говорил, говорил. Поехали. В жопу не дам, учти.

Мнвинду проводил ее до задних дверей машины , мужчина в спортивном костюме открыл перед ним переднюю дверь, сел за руль и рванул с места.

Сразу за поворотом пикап остановился, Мнвинду вышел из автомобиля и зашел в двери отделения полиции.

– Там, у автовокзала, у магазина человек лежит на тротуаре. То ли избитый, то ли побитый. Можете машину послать? Мои документы? Вот, возьми.

Игорь Гарпунов – Михаил Пиднель.

Пивной путч.

Кафе «Под кронами» к позднему вечеру заполнилось, заиграл оркестрик, как все ресторанные оркестрики, похожий смесью самодеятельности и отваги на «Машину времени». Создавался ровный фон, так подходящий для нового, более высокого градуса откровенности. Да и градусы спиртного, все же загулявшие в головах Пиднеля и Гарпунова, к тому располагали.

– Да, я из легавых, ты из волков, так, кажется? – спросил Игорь, отхлебывая из кружки «самобродное» пиво. – Каждый делает свое. Я допытываюсь, ты при этом смотришься красиво. Но объясни мне, почему благородство заканчивается на бедном архитекторе? Потому что он, извини, мягко говоря, э-э-э… оскорбил тебя в лучших чувствах?

– Ты хочешь поучить меня благородству? Ну, давай, валяй, предъявляй обвинение, – теряя свое фирменное самообладание, ответил Пиднель. – Прямо отсюда, сейчас, поедем в управление полиции, и я напишу признание в убийстве.

– Нет. Мне нужно признание в правде. Понимаешь, завело. Я хочу правды. Благородством я сыт. Ты накормил однажды. Могу отдать назад.

– Например?

– Например, оставить Жнеца за решеткой. Все свидетельские показания могут всплыть, а могут не всплыть, понимаешь?

– Я не согласен.

– Интересно. Все ты был согласен, и дело-то Жнеца у нас считали готовым к суду. А теперь не согласен.

– Тебе сложно это понять.

– Объясняй проще.

– Жнец сам влез в это дело. Сам! Я предупреждал его: не лезь, можешь попасть в западню. Это не для тебя.

– Получается, ты соврал, и вы все-таки с ним знакомы?

– Нет. У меня нет нужды приходить к человеку и говорить: я Пиднель, давай знакомиться. У нас с ним как в случае с моим знакомым Полом Маккартни. Если у меня спрашивают: ты что, знаешь Пола Маккартни, я говорю: знаю. Это правда. У меня ведь не спросили: знает ли сэр Пол меня.

– И как это ты Жнеца предупреждал?

– У меня есть свой е-мэйл в уголовной среде. Я передал по цепочке: если будет обращаться такой-то, в просьбе отказать.

– В какой просьбе?

– Ясно какой. Убить Ганса.

– А какая тебе разница – откажут или согласятся? Дело-то будет сделано.

– А пусть попробует сам. А я посмотрю. Мне интересно.

– Посмотрел?

– Конечно.

– И как?

– А никак. Он обосрался. Интересно, он Иван Мохаметыча искал, даже на собачьи бои за ним ходил. А меня собаки не привлекают, у меня на самого Жнеца ставка была: миллион против одного, что он не сможет инвалида, старика по сути, на тот свет отправить.

– Ты все-таки ему мстил.

– Нет. Мне, опять говорю, интересно. Ну… например, на соревнования люди приходят. Ведь не все из них смотрят, как очки набираются. Вот в бадминтоне смотрят красивый ход, заставляющий ошибаться. Или показ мод – там же не каждый выбирает, что купить. А я смотрю на человека, который оказывается рядом с моей женой, и отслеживаю: что с ним происходит.

– Что с тобой происходит, Михаил? Неужели деньги?

– Ха, деньги! Какие деньги? У Ивана Мохаметовича? Армейская пенсия?

– Ну ладно, ты, конечно, не знаешь о фабрике здоровья в Поталове?

– Ну, что-то слышал.

– Я тебе скажу громко, чтобы слышал наверняка: Ивхав Мнвинду вложил в этот жилой и производственный комплекс два миллиона долларов. Причем оплата производилась с валютного счета с последующей конвертацией. Ты не знаешь, откуда такие деньги у человека с поддельной пропиской?

– Он кого-то лечил, что-то еще… не знаю.

– Я знаю. Я поначалу тоже думал, что благотворители. Тех, кому он детей вернул, братьев. Героинозависимые. Но это другие деньги, Михаил, и ты это знаешь.

Игорь достал выписку из отчета налоговой инспекции.

– Вот, посмотри сведения о налоге на доход физического лица Мнвинду Ивхава Мохаммедовича двухлетней давности. Взгляни на сумму. Серьезная цифра, а? Так что самый тупой мотив, в который мне не хотелось верить, присутствует в действиях твоей жены. Так что же интересное, чего ты ожидаешь от нее всякую минуту… Чтобы она с папиным наследством не свалила без тебя?

– Ты не можешь об этом судить! – Михаил стукнул ладонью по столу так, что кружка слетела со стола, но ему ли было не схватить ее на лету.

– Не могу. Потому что не знаю. Объясни.

– Я не могу объяснить. Нет у меня для этого способностей.

– Ладно. Я пошел. У меня предложение. Что сделано, то сделано. Но у тебя есть два дня. Уезжай из страны. Хочешь с женой, хочешь один – твое дело. У тебя, я узнавал, открытая виза. Конечно, все дело с наследством брунейского дедушки вам надо будет забыть. Но что искать вас не будут, это факт. Вы – не Кеннеди.

– А вот этого не дождешься, Хорек-Игорек. Никуда мы не уедем.

– Ну, тут уж хозяин-барин. Я предложил. Через два дня я Жнеца выпускаю. Больше не могу держать, и так он пересидел. И новое обвинение. Гражданке Пиднель Роксане Ивхавовне.

– Я хочу тебя предупредить: ты опять проиграешь, Хорек.

– Спасибо. Только я не играю. У меня все просто, Роб Рой.

Игорь ушел, склонив голову, стараясь не смотреть на благодушное выражение лица Михаила, но заметив, как дрожат его пальцы, скатывающие пальцами не прожеванный кружок салями.

Они, наверное, были похожи в этот момент: каждый из них в этом разговоре наносил удары самому себе и тем ранил другого.

Михаил не смог собрать в себе и без того ничтожные капли неприязни к однокласснику.

Игорь только почувствовал себя еще более виноватым перед Пиднелем.

Игорь Гарпунов – Николай Петров.

Каждому свое.

Законное возмущение Гарпунова вызывала манера большинства отвечать не на тот вопрос или просьбу, которую им адресуют. Ну, например, на просьбу: «нет ли у Вас спичек» пять из шести отвечают: «не курю», хотя речи о личности отвечающего и не шло.

В случае с расследованием дела об убийстве Ивхава Мнвинду руководителю Петрову-Петрову Гарпунов ответил не по существу, но куда более долгожданно для него. За два прошедших дня начальник управления, как стало известно Игорю от Сергея Сергеевича, получил материалы о лечебнице в Поталове, причастности Ивхава Мнвинду к насильственному удержанию заложников, наконец. Поэтому, вернувшись к себе в управление после встречи с Пиднелем, Игорь решил, что получить у начальника управления, занятого в этом деле совершенно другой, близкой ему темой, разрешение на освобождение из-под стражи подследственного Жнеца не составит особого труда.

Начальник управления был, на удачу, на месте и один.

– Так у тебя же улики были на этого Жнеца, – поднял глаза на Игоря начальник управления после прочтения его бумаги.

– Теперь нет. Оперативники напутали, – с готовностью кивнул Игорь, – оснований для задержания Жнеца в сизо нет, Николай Серафимович.

Начальник управления подписал разрешение, придвинул его Игорю и, помолчав, добавил:

– Ты вместо того, чтобы задачу быстро решить, неделю тянешь. Неделю тянешь.

– Одна задача, Николай Серафимыч, решена – невиновного человека освобождаем.

– Ну-ну. Это не задача, а попутные обстоятельства. Ты знаешь, что твоим убитым чекисты интересуются? Плешь проели.

– А что им нужно?

– Они там за убитым банду видят. Знаешь, сколько за последние пять дней пропавших, числящихся в розыске, объявилось?

– Нет, откуда?

– Вот именно. 36 душ. 36 душ. Причем состояние у основной части неадекватное. Медики говорят: требуется психическое восстановление. Основная часть не говорит вообще.

– И то, что Мнвинду к этому делу причастен, подтверждается?

– Кто?

– Мнвинду, Ивхав Мохаммедович Мнвинду, убитый.

– Ну да. Одна девчонка заговорила. Описала людей, которые там, в этой самодельной тюрьме, крутились. И там этот монголоид возникал. Монголоид. Кличка другая.

– Ганс.

– Не Ганс. Другая. Китаец?

– Малаец.

– Вот! Он?

– Он.

– Вот видишь, они по правильному следу идут.

– А что эфэсбэшники говорят?

– Они спрашивают. Они спрашивают. У меня. А я – у тебя. Есть ли что-то, что указывает, что его из мести могли убить, скажем, родственники похищенных или сами похищенные?

– Есть. В прошлом году Мнвинду приобрел земельный участок площадью 12 гектаров в ближнем пригороде. Построил лечебницу закрытого типа, где людей принудительно лечил от наркомании и алкоголизма.

– А свозил туда насильно?

– По-всякому. Бывало, люди сами сдавались, в ноги кланялись: спаси. Но не всякий это дело выдерживал. Думаю, там стоит покопать. Жертв хоронили где-то рядом с лечебницей.

– Пока не стоит. Пусть они сами докапываются. Мы им мешать не будем.

– Но и сообщать о том, что нам известно, – тоже.

– Ну да, пусть у них вся пальма первенства будет. Вся целиком. Со всеми корнями. С бананами. С кокосами. С бананами. С кокосами. Представь, сколько пропавших и похищенных разом на них сыплется. Разом на них сыплется.

– А на меня выговор не сыплется? За задержку срока?

– Ну-у, ты начал с того, что подозреваемый ни при чем, так? А сейчас вдруг забоялся?

– Но и вы спрашивали…

– Спрашивал! – повысил голос Петров-Петров. – И буду спрашивать! Ты меня информировал сколько раз за три дня?

– Один.

– Вот именно. Сегодня. Сегодня. И задача тебе сегодня, исходя из того, что ты мне сообщил. Тщательно идти от личности убитого. Не торопясь. Понял? Не торопясь. Мы по этому незаконному удержанию отдельное производство начнем, у меня уже следователь есть.

– Опытный?

– Не опытная, но молодая. Молодая. Буду курировать лично. Курировать. Понял?

– Понял, Николай Серафимович.

«Хорошо, когда человеческие желания имеют понятную природу», – думал Игорь, возвращаясь к себе. Петрова тянет к понятному ему следственному производству по наркотрафику. Игоря тянет к понятным мотивам. Она – молодая, он – старый, она – женщина, хорошенькая, он – мужчина, с полномочиями. Все понятно – не то что у этих Пиднелей!

В своем кабинете он с удовольствием открыл страницу компьютера на закладке спортивных новостей в разделе «восточные единоборства». Расстегнул застежки на ботинках и подобрал ноги под себя.

И только потом позвонил в следственный изолятор.

– Пригласите Жнеца, вторая камера, сюда. Да. С вещами. На выход.

Римма Косуля.

Явление повинной.

Стоит ли верить первым впечатлениям? Когда Игорь увидел Римму Владимировну у дверей своего кабинета, ему понадобилось впустить ее к себе, предложить снять плащ и только потом понять: он ее уже видел. На его пристальный взгляд она ответила:

– Косуля Римма Владимировна. Не ожидали?

– Нет, как раз ожидал.

– Ожидали? Вы ведь даже не сказали попросту, что вы – следователь. Вы напрасно выдавали себя за кого-то не того. Вас сразу видно.

– А почему меня видно?

– Ну, если вы не спешите.

– Совершенно. Присаживайтесь. Все-таки снимите плащ. У меня есть плечики, шкаф.

Он приблизился к ней, помог снять плащ и увидел, что на ней красивое брусничного цвета облегающее платье вечернего кроя.

– Вот, понимаете, что значит не ездить в автомобиле. Можно надевать красивый плащ, а под него – красивое платье… все это появляется одно за другим, – он замолк, поняв двусмысленность продолжения фразы. Она как будто и не обратила на это внимания.

– Полиция имеет раж, понимаете? Милиционер, расспрашивая, как-то очень заинтересован. Как будто это касается его лично. В ваших рядах оказываются как раз такие люди, – неторопливо усаживаясь на стул, на который указал Гарпунов, объяснила Косуля.

– Вы ведь знаете, что я не вполне милиционер, раз уж нашли меня.

– Ну, вы понимаете, о чем я. Я хочу сказать, что это мешает. Вообще всем. Потому что не знаю, что вы там наразыскивали со своими расспросами, встречались с моей дочерью. Тоже выдавали себя за другого. Но ведь ничего не доискались. Потому что Ивхава Мнвинду убила я. И я пришла об этом вам, так сказать, официально заявить.

Гарпунов поднял глаза от бумаги, которую он рассматривал до этого, и, скользнув взглядом по сложенным на коленям рукам Косули, отвернулся к окну. Он молчал так долго, что проезжавший по переулку за окном уборочный трактор успел возникнуть своим многослойным шумом, сделаться оглушительным и постепенно стихнуть.

– Ну, так что? – занервничала Римма Владимировна.

– А зачем? – как бы отрабатывая положенное, спросил Гарпунов.

– Что? Что зачем?

– Вы убили человека.

– У меня было несколько причин, – с методичностью начала Косуля. – Личная, в том числе. Вы, конечно, знаете, что Мнвинду был богатым человеком?

– Состоятельным.

– Богатым. Сказочно богатым.

– А откуда деньги, расскажите.

– Ну, вы ведь знаете.

– Далеко не все, что я знаю, находит отражение в протоколе. А вы, как я понимаю, хотели бы сказать именно для протокола.

– Да. Он получил наследство. Совершенно случайно он оказался единственным наследником какого-то малайского богача.

– И что? Бедный убивает богача, только потому что тот богат?

– Обидно. Он, понимаете, как будто всю свою жизнь знал, что у него это будет. А ведь у Ивхава было семь братьев и сестер. И никто не выжил. А он выжил – и все досталось ему. Он вовремя освободился от жены, от дочери. Когда Оксанка была маленькой, она часто болела, и я просила: Ивхав, подработай, давай свозим Оксанку на море. Он говорил: потом, потом, будут еще на это деньги. И время будет. Я не могла позволить ему заиметь это время. Пусть и деньги остались у него.

– А вот вы сказали: подработай. А кем он мог работать?

– Я вам говорила, что он был психически болен. Он слышал голоса животных. Любых. Начиная от блохи. Я врач по образованию, я изучала психиатрию, это, конечно, продуктивная шизофрения. Но это еще не вся беда, это полбеды. Дело в том, что и они его слышали.

– Это как? Он что-то нашептывал блохе?

– Да к чему звуки вообще? Мы говорим с вами тогда, когда сделать ничего не можем. Они, эти… все эти в мире животных, они понимали его. Я допускаю, что не все. Тоже, видно, какие-то помешанные. Но такие, что они действовали на все стаю. На всех остальных. Как у Высоцкого, помните: «настоящих буйных мало – вот и нету вожаков». Он на вожаков действовал.

– Если не секрет, то, что вы убедились… в некоторых отклонениях вашего мужа, – это причина замужества или развода?

Она задумалась. Улыбнулась.

– Ни то ни другое. Причиной брака было то, что он любил меня, причиной развода было то, что он не любил меня. Так вот, работа… когда мы только познакомились, много лет назад, он приехал в птицесовхоз «Первомайский» и предложил: давайте я вам повышу выход яиц. У него кто-то из начальства спросил: а насколько? А он ответил ему: насколько с ними договорюсь. С кем? А с курами. Ну, тот – смеяться. А Ивхав тогда еще на это болезненно реагировал. Тем более, что он вообще не врал. Это тоже следствие болезни. Ну, он решил отомстить. Уехал, а на следующий день у них мор начался. Так что птичники жгли… Поэтому работал он с собаками, в основном милицейскими. В собачьем питомнике. Они его на договор оформляли плотником, а он собак дрессировал, лечил. Еще одна его шабашка – мулла Актай его брал с собой на забой быков, коров, лошадей. Говорил, если он коню перед забоем что-то скажет, конь сам под нож идет и мясо какое-то особое получается.

– И Мнвинду ездил?

– Редко. Вообще, он не любил это дело. Он птицам и лошадям все внушал по любви – а тут вроде что-то хорошее пообещал, а сам убил. Ну, бывает, сами видите. Да что это мы все про него? С ним все понятно, я вам должна рассказать – почему я в него выстрелила.

– Давайте лучше вы покажете, как вы его убили.

Гарпунов встал из-за стола, прошел к стенному шкафу, за створкой которого был укрыт сейф. Игорь открыл его и достал свой табельный ПМ. Развернулся к Косуле, держа пистолет на отставленной ладони. Подошел к Римме Владимировне, протянул ей ПМ.

– Вы готовитесь выстрелить. Что вы делаете? Покажите.

Римма Владимировна взяла пистолет уверенно, даже чересчур. Перехватила для удобства. Посмотрела с разных сторон.

– Тот был точно такой же.

– Ну вот, он у вас в руках. Что вы делаете?

Она подняла пистолет и направила его на Гарпунова.

– Ну так что же – стреляйте! – неожиданно громко заорал он и сделал шаг ей навстречу.

Ее рука с пистолетом задрожала. Глаза покраснели.

– Я не могу. Я не могу стрелять, – наконец выдавила она полным слез голосом, – в вас не могу. За что в вас? Я не могу.

Она опустила руку с пистолетом на колени. Игорь взял ее запястье и другой рукой вынул пистолет.

– И не надо мочь. И не надо на себя наговаривать. Между прочим, это тоже преступление – брать на себя не свою вину.

– Это моя вина! Только моя!

– Да? А почему вы не посмотрели: на предохранителе оружие или нет? Есть в нем патроны?

– Это ничего не доказывает! – она выкрикнула это со сдерживаемой злостью.

– Да! Но для меня, во всяком случае, ясно – вы не стреляли в Ивхава Мнвинду!

– Не может быть вам ничего ясно! Я… должна была его убить.

– Почему?

– У него были обязанности по жизни. Он же считал, что он поцелован богом. Каждого встречного-поперечного он хотел переделать по-своему! Он всех ломал, он всех бил, он знал, видите ли, как должен жить боец ! А сам… сам не мог родить нормального ребенка… Девять детей умерло в моем животе, я родила только одну, Оксанку. Но и она родила мертвого. И все, больше не может и не сможет никогда! Понимаете, что это значит для женщины?! Понимаете?

– И при чем здесь Мнвинду?

– Это его дьявольская кровь! Он говорит со зверями, он не может говорить с людьми!

– Вы считаете, что он виноват в несчастьях дочери?

– При чем тут дочь?! Он сошелся с молодой бабой, матерью какого-то умершего наркомана, она пришла в нашу больницу сдавать тесты на беременность!

– И как, беременна?

– Нет! Пока нет…

Римма Владимировна разрыдалась, опустив лицо в руки.

Игорь молчал, смотрел в окно, видел быстро летящие облака, открывающие солнце и обещающие близкие дождь и снег. Это ли дело следователя полиции – разбирать такие сантименты! И главное, какие, исходя из всей этой сцены с занавесом, действия предпринимать?

– Знаете, Римма Владимировна, отправляйтесь вы домой.

– Я домой не могу, что вы!

– А что, дочь не пустит?

– Что вы такое говорите? При чем здесь дочь?

– Да при том. Ладно. А что вы хотите? Чтобы вас признали виновной в преступлении, которого вы не совершали?

– Разве недостаточно того, что я сама призналась?

– Нет. Ладно, хорошо. Вы хотите в тюрьму. Это можно.

Он позвонил дежурному и попросил вызвать милиционера для сопровождения подозреваемой в изолятор временного содержания.

За время, пока они ждали появления милиционера, Косуля успела достать из сумки зеркало и пудреницу и, внимательно рассматривая себя, промокнуть и подвести карандашиком глаза, а Игорь заметил: она успокоилась и даже, кажется, повеселела.

«В следующий раз пудреницу тебе достать так просто не дадут», – с грустью подумал Игорь.

Жанна Хаджиева.

Следи за базаром!

Едва ли Римма Владимировна, доктор физкультурного диспансера, могла относиться к врачебной практике Жанны Хаджиевой на центральном рынке иначе как к подпольной и шарлатанской. Но как раз на рынке, с сотнями и сотнями людей, которые годами живут и работают среди улиц и кварталов прилавков, врач обычной общей практики жизненно необходим. Вот сумгаитский купец Амин, которому нужно раз в день делать внутривенную инфузию антигистаминов, иначе он умрет от отека легких. Трое детей, старшему из которых пять лет, другого азербайджанца, Рамазана, с явными признаками гепатита, которым нужен постоянный анализ крови. Бомж Илья, фамилия неизвестна, катающий тяжелые тачки с хозяйской мануфактурой и продовольствием, нуждающийся в инъекциях антибиотиков по поводу трофической язвы голени. И еще, и еще люди, не имеющие возможности получить медпомощи где-либо, кроме доктора Жанны, – для поликлиники они чужие, для платной больницы нет больших денег, да и времени нет, надо заработать не только на лекарства, но и на хлеб или на рис, если угодно, – для большинства здесь рис важнее хлеба.

«Что для нее важнее хлеба?», – задался вопросом Гарпунов, вглядываясь в Жанну, водящую стетоскопом по груди смуглого парня, задравшего разом куртку и рубашку к самому горлу. Явно не деньги – что можно было взять с этого азиатского паренька? Или других, стоящих в очереди перед ним: с тетки с гримасой боли на обветренном лице или двух бородачей в тюбетейках, что-то громко обсуждающих на своем языке?

Кабинета не было, смотровая размещалась за простенком цветочной лавки в дальнем углу рынка, по инерции называемого колхозным. Не было полноценного стола, никакой ширмы для осмотра раздетых, даже халата на Жанне. Правда, были более важные вещи: водопроводный кран с мылом и бутылкой с надписью «хлоргексидин», хирургический шкаф с аккуратными инструментами и препаратами, топчан, на котором дыбился тонометр и переносной электрокардиограф.

У ног врача стояла сетка с картошкой, пластиковое ведро с яйцами, пластиковые пакеты, из одного из которых торчала колбаса. Это, вероятнее всего, и была плата за прием. Хотя ни у кого из присутствующих ничего похожего на натуральную оплату не было.

Не спросила доктор Жанна ничего про оплату и у Игоря, когда он подошел к ней. И кто он, что он, тоже не спросила.

– Что болит?

– Нога в суставе.

– Какая?

«Задняя», – хотел он сказать, но ответил:

– Левая.

– В покое болит, при ходьбе, рассказывай, – нетерпеливо попросила она, – ты же вроде не немой, вроде даже должен по-русски бойко говорить.

– В покое, при ходьбе, а также и между этими состояниями, – он видел перед собой молодую женщину, хотя и очень усталую на вид, но полную сил. Похожее на мужское телосложение, широкий разворот плеч, руки с сильными запястьями и длинная, мускулистая шея дополнялись спортивным костюмом с откинутым капюшоном и кедами из сетчатой ткани.

– Чего нужно-то? – вздохнув, спросила Жанна, неприязненно глядя на Игоря снизу вверх.

– Я вот думаю, наверное, надоело вам от всяких инспекторов отбиваться? – сочувственно произнес Игорь.

– Да ваш брат не спрашивает обычно.

Игорь подосадовал снова, что так тщательно скрываемая им причастность к «правоохранителям» быстро и без труда прочитывается всеми его последними собеседниками.

– А что наш брат делает для начала?

– Денег просит.

– А вы?

– А я даю.

– А откуда у вас?

– А вот они приносят, например, – Жанна кивнула на плотную группу пациентов, занявших очередь на прием уже за Игорем, и громко объявила им:

– На сегодня прием закончен, завтра приходите. Все-все! – прикрикнула она, услышав недовольный ропот. – Видите, полиция пришла.

Слово «полиция» возымело действие – люди заспешили к выходу.

– А если много попрошу, и они не принесут?

– Вам от меня проку никакого. Возьмете в обезьянник, – так мне все равно, где спать, в КПЗ иной раз комфортней. А дело мне прилепить не получится. Пробовали. Денег я не беру, вот в чем дело.

– Получается, вроде вы по-дружески советуете знакомому: а вот такие капельки попробуй?

– Точно! Соображаешь, хотя и новенький.

– А то, что они вам продукты приносят, так это тоже по-дружески угощают.

– И опять в десятку.

– Хитро. Только это – тоже оплата, дорогая Жанна. И доказать это можно. И наказать. Как минимум, запретом заниматься врачебной практикой.

– А мне она и так не светит.

– Почему?

– Лучше вы ответьте, – она незаметно перешла на «вы», – зачем об этом спрашиваете?

– Я спрашиваю об этом потому, что… хочу понять: как же это так – ваша работа нужна, а вы оказываетесь вне закона.

– У меня так по жизни, – она поднялась со стула с промятым сиденьем, подошла к раковине и намылила руки, – у меня нет гражданства, нет, соответственно, дома, нет работы, нет… семьи, – на этом месте ее голос дрогнул.

– Я знаю, что вы долго не работали здесь, – он обвел рукой закуток. – Где-то работали в другом месте?

– Да, – сказала Жанна, рассматривая кончики пальцев, – работала.

– Врачом?

– Да. Даже главным врачом.

– А где?

– Этой… Организации этой уже нет. Ничего нет, – она произнесла это едва слышно.

– Вы куда-то уезжали?

– Нет. Это здесь, это в Поталове, деревенька такая на север от города, – она отвечала, глядя куда-то сквозь стены, будто видя эти места.

– И вы работали там на Ивхава Мнвинду, – твердым голосом произнес Игорь, словно подводя черту под их разговором.

Жанна вздрогнула и подняла на него глаза – по-прежнему она видела эту деревню, это Пыталово, как же забыть такое название.

– Жанна-джан, подойди к мясному ряду, Аветик сознание потеряла, – выскакивая из-за перегородки, торопливо выдохнула молодая женщина с большими темными глазами на встревоженном лице.

– Я сейчас, быстро, – кивнула Жанна Гарпунову, – на минуту. – Она схватила медицинский саквояж, открыла, бросила в него тонометр, стетоскоп и метнулась к выходу из цветочной лавки.

Прошло минут десять, прежде чем Игорь понял, что Жанна не вернется. Более того – найти ее где бы то ни было будет сложно. Для собственного успокоения он прошелся вокруг, осмотрелся, сходил и к мясному ряду, где ему показали – кто Аветик. Та уже вовсю расхваливала баранью лопатку какой-то пожилой паре.

– Овечка, овечка, девушка была, клянусь, такая молодая, – причитала она, обмахиваясь носовым платком.

– Где Жанна? – спросил Игорь.

– Убежала только, – сказала Аветик, – спасла, ей-богу, и убежала, Бог ее храни.

– Куда?

Аветик пожала плечами. Люди за прилавками смотрели на Игоря с нескрываемой враждебностью – все-таки печать гончей лежала на нем слишком явно.

Жанна Хаджиева.

В верх и в низ.

Куда теперь? Еще была надежда, очень хлипкая, что эти торгаши-инородцы, такие же неприкаянные, как и она, вернут ей ощущение нужности. Пригодности в жизни хоть кому-то, хоть чему-то. Но жизнь в облике этого милиционера с учтивыми манерами постучала пальцем негромко, но каменно в ее двери: тебе на выход, Жанна. Если сама не выйдешь, полиция поможет.

А не лучше ли так, когда кто-то со стороны поможет – ведь сама можешь не решиться, можешь попробовать опять себя обмануть: будет еще что-то в твоей жизни, еще что-то может быть. Она шла, или точнее бежала, наверное, час, подальше от рынка, от этого милиционера, от людей, которые много о ней знали, но не знали главного. Она остановилась у ворот трамвайного депо почти на окраине, опершись ладонью о каменную стену.

А что, в сущности, вся ее жизнь, как не череда самообманов, привычки видеть желаемое вместо грубой и холодной правды?

***

Еще когда она, дочь влиятельного, хотя и непопулярного руководителя партконтроля ЦК компартии Таджикистана, заканчивала Душанбинский мединститут, у отца, Алмангеды, Алексея по местной манере «перевода» на русский, не возникало никакого желания вмешаться в ее распределение.

Подыскать место где-нибудь в Душанбе, еще лучше – в Патара, городке с элитными санаториями и богатыми женихами, в том числе из Москвы. И сама об этом не думала: может быть, потому, что в Таджикистане понятие «провинция» применимо к любому месту, а про Архангельскую область или Красноярский край как-то в голову не приходило. Ее направили работать терапевтом в городскую поликлинику в новом районе Душанбе, да и то с извинениями. Проректор Дилором Мамедовна – никому и в голову не приходило, что через три года все будут издеваться над обращением друг к другу по русской манере, с отчеством – даже оправдывалась:

– Жанна, милая, я пыталась вас устроить в закрытый пансионат ЦК в Патара, есть там место. Но Москва ставит своего, ничего не сделаешь.

Такая была сквозящая в настроениях обида на Москву, на русских, но без демаршей, боже упаси.

Потому Жанна и не хотела никаких особых условий. Она была не вполне таджичкой: мама Татьяна Викторовна – русская, папа Алмангеды Турсанович вырос в Новосибирске, в семье репрессированного первого министра здравоохранения Таджикской ССР. Но если таджики так болезненно, хотя и робко поминают об ущемленных национальных правах, она легко готова была все эти права уступить.

Да и какие права? Спецпаек пансионата ЦК? «Жигули» вне очереди? Особняк в городской черте в самшитовой роще? Все это и так было в их семье.

Через три года, которые Жанна отработала едва ли на две ставки в районной поликлинике, пришлось пожалеть, что не распределилась в Россию.

Свет независимого Таджикистана озарил семью Хаджиевых февральской ночью: в их дворе горела отцовская машина, вожделенные населением «жигули». Когда отец, убедившись, что телефон не работает, выбежал во двор, чтобы как-то бороться с огнем, от стены дома к нему метнулись три человека с заступами в руках и как кузнецы, слаженно обрушили на него удары плоских штыков. Проснулся от зарева пожара спавший на втором этаже младший брат Жанны третьеклассник Алишер, с воем бросившийся во двор на помощь отцу.

– Что вы делаете? – единственное, что он успел прокричать, потом уже не было ничего слышно. Он вцепился в ногу одного из нападавших и держал ее руками и зубами так крепко, что освободиться убегавшему удалось, только перебив лопатой руки мальчика.

Матери Жанны, вместе с дочерью всматривавшейся в зарево во дворе, стало худо после первого удара, уронившего ее Алма на гравиевую дорожку. Она еще с ленинградского своего детства мнила Среднюю Азию землей Лейли и Меджнуна, всегда находя подтверждение таджикскому гостеприимству и радушию, – да и могло ли быть иначе в семье третьего лица в республике, – и вдруг такая ужасная расправа.

Нападавшие скрылись так же быстро, как появились, услышав сдавленный крик кого-то из них:

– Иҷрои, таркиш, иҷро кунед!¹⁴

Жанна, бросившая с рук не дышавшую мать, выбежала во двор – она поняла, что от взрыва могут пострадать и отец и брат, – но не успела. Уже на крыльце грохнуло так, что ее отбросило назад в холл дома. Отца накрыло горящим куском взорвавшейся машины, подойти к нему мешало гудящее пламя, вырывающееся из прямоугольника двора, как из жерла вулкана. Брат лежал в самом центре пылающей лужи бензина.

Жанна кинулась назад, к матери, попыталась сосредоточиться, подтащила ее к дивану, устроила голову на валике, потрогала пульс, приоткрыла веко, взглянула на зрачки. Пульс был, зрачок двигался. Поднесла к ноздрям нашатырь, помогая вдохнуть нажимом на грудную клетку. Мать не реагировала, Жанна метнулась к шкафчику с лекарствами, непослушными руками нашла шприц, ампулы с кордиамином, атропином – мама мучилась иногда от аритмии, так что лекарства Жанна держала наготове. Сложнее оказалось попасть иглой в вену, – не сразу, но она справилась – и вроде подействовало: оживилось дыхание и пульс наполнился.

Жанна кинулась во двор, – пламя ослабло, но еще обжигало, поднимаясь с земли, – склонилась над отцом и припала к его сочащемуся горячей кровью лицу: прерывистое дыхание слышалось.

– Сейчас, папочка, милый, немного подожди, – прошептала Жанна и побежала в дом – отцу нужно было ввести камфару.

Гаснущее пламя поглощалось темнотой, невозможно было бы и на целом теле рассмотреть вену, а что уж говорить о том, что представляло из себя тело ее отца! Дымящаяся окровавленная плоть, которая вопреки всему еще и дышала, – можно было только различить руки-ноги и голову. Она попробовала включить свет в доме, но во дворе не посветлело. Пришлось приподнять отца, подтаскивать его к дому, преодолевая ужасное ощущение, что плоть распадается в руках, как перезревший гриб. К ее ужасу отец никак не реагировал на эту встряску.

Когда она дотащила отца до порога, его дыхание уже не слышалось отчетливо, не отыскивался пульс, но все же Жанна ввела в вену камфару. Кинулась к брату, попробовала подвести под него руки: он не поддавался, Алишка прилип к асфальту и продолжал гореть. Пламя побежало вверх по ее ногам, она кинулась на улицу, заколотилась всем телом в ворота соседей, которые будто ждали, что она попросит о помощи: и Рашид, директор республиканского железнодорожного узла, и его взрослые сыновья Фарид и Айдар бросились во двор Хаджиевых. Хозяйка дома, Гульнара, будто извиняясь, сказала:

– Мы вызвали и скорую, и полицию, и пожарных еще пятнадцать минут назад, когда только началось.

Пятнадцать минут?

Жанне казалось, что жизнь минула.

Ивхав Мнвинду.

Миг рождения ангела.

Ивхав, не читавший Пушкина, никак не предполагал, что будет нужен всем его женщинам тем больше, чем меньше он будет уделять им времени и сил.

Основная часть его жизни в последнее время проходила в Поталове. Еще когда широкий белый «ауди», нанятый вместе с его водителем Вовой, выезжал на загородное шоссе, Ганс ощущал нарастающую сладость встречи с поталовской лечебницей, Храмом света, как он ее называл. Там жило то, что оправдывало в его собственных глазах все, что он потерял в своей жизни, по своей воле или злой воле извне.

Он понимал теперь, почему – прежде и сейчас – он всегда жил рядом с врачевателями, с медициной, и всегда только для того, чтобы убедиться в несостоятельности этой самой медицины, этих самых врачей.

Его единственным и настоящим учителем был волк, стоявший возле бункера.

Закрой глаза. Не дыши.

Закрой глаза на их мир. Не дыши их воздухом.

И вот наконец у него и остальных людей есть место, есть возможность дышать настоящим воздухом и жить настоящей жизнью.

Единственное, из-за чего Ивхав возвращался в город, была необходимость проверять свои деловые бумаги, проводить оплаты, снимать деньги со счетов, следить – как прирастают счета, где размещались его главные, резервные деньги. Он уже давно решил, что все, что он будет приобретать и тратить, будет оформлено на него лично. Он поначалу попробовал приспособить для учета расходов-доходов Жанну, но в два дня убедился, что ей для выполнения этой работы надо рассказывать чересчур много. Хорошо, что она очень точно понимала свои задачи. На Памире или где-то там в ее горах ее научили знать свое место, да и он тому немало способствовал. Чаще всего учил не попадать, метясь во врага, в своих.

Для подсчетов оставалась городская, «банная» квартира, которой будто бы и не существовало, но в которой однажды в неделю, меняя дни, Ивхав работал, как сильные мира сего, с документами.

Ивхав как раз закрывал коробку из-под конфет «А ну-ка отними», забитую банковскими выписками, документами на собственность, финотчетами, когда услышал, что в дверь в трейлер стучат. Он прошел в тамбур с коробкой в руках и услышал Риммин голос, будто она видела его через стену.

– Иван, это я, Косуля.

Она сама сказала. Она сказала это просяще, так, как обычно обращалась к нему Жанна. Это было новым, неожиданным.

– Та самая? – осторожно спросил он.

– Та самая.

– Косуля, которая прыгнула через дорогу?

– Да.

– И помогла мне наказать зло?

– Да.

Он открыл дверь и, положив свою конфетную коробку на пол, обнял Римму.

Ивхав ощутил под руками холодный шелк блузки, опустил руку ниже и обнаружил юбку, почувствовал запах духов… Для Риммы, предпочитавшей всем видам одежды вариации на тему спортивного костюма, наряд был необычным. И еще – она обнимала его одной рукой, ее тело, как это обычно бывало, электрически подрагивало, но он не видел ее рук. И тут заметил, что ее правая рука занята сумкой – дамским ридикюлем, по-старомодному выражаясь, белого цвета – тоже деталь, не свойственная Косуле.

Не отстраняя ее от себя, Иван попробовал вынуть сумку из ее руки и неожиданно почувствовал, что Римма держит ее мертво. Он потянул сильнее и вдруг ощутил силу ее руки – натренированной и как будто более мускулистой, чем его. Зато он мог взять кисть на излом, что и сделал, и легко вынул сумку из разжатых Римминых пальцев.

Взвесил на руке. Открыл. Римма попыталась свободной рукой помешать, но Ивхав наотмашь ударил ее сумкой, так, что она отшатнулась, но на ногах устояла. Его рука сразу наткнулась в сумке на пистолет. Он извлек его с улыбкой фокусника, тянущего за уши из пустого мешка живого кролика.

– Ты принесла это для меня?

Левой рукой Ивхав ухватил ее за волосы, правую отвел в сторону, разглядывая пистолет.

Римма, пересилив страх, заметила, что чувствует боль от его руки, тянущей волосы.

Боли от него не должно быть, должно нарастать желание.

– И я знаю, что с этим делать, – он подвел ногу под ее спину и, опрокинув на спину, поместил пистолет сначала между ее колен, а потом стал поднимать холодное дуло к ее лону. Она дергалась от этих железных тычков, а он принимал это за страстный ответ его партнерши, знающей вкус в жестоких любовных играх.

Сегодня ей было больно.

И боль усиливала, множила раздражение, злость, переполнявшие Римму с того самого момента, когда она увидела Жанну в их поликлинике выходящей из кабинета гинеколога.

Тогда она боролась с собой несколько минут, прежде чем все-таки зайти к врачу и расспросить, для чего приходила эта бродяжка Жанна, и узнать о том, что Жанна Хаджиева беременна, двенадцатая неделя, беременность протекает нормально, рекомендовано не отказываться от обычных занятий. Например, помощи мужу в обслуживании санатория, его собственного санатория.

Тогда в круговерти вопросов: «А бываетнормальная беременность?», «Муж, ожидающий наследника?», «Собственный санаторий?» – возник один ясный ответ: «Нет».

Нет – этим счастливым влюбленным, точнее этому счастливому влюбленному, точнее этому счастливому семени, из которого прорастет еще одно чудовище.

И теперь, не умея противиться его быстрой руке, снявшей с нее одежду, и другой руке, выкручивающей волосы, Римма в момент оказалась брошенной навзничь на знакомое ложе. Чувствуя свою кобылью оседланность, она холодно пережидала агрессивную похоть Ивана, удары по щеке, ягодицам. Сквозь прикрытые веки она смотрела в сторону темного предбанника-трейлера, где мерцал брошенный на пол пистолет Макарова.

Ей хотелось видеть пистолет, но она его не видела.

Она не видела и Жанну, стоящую в темноте трейлера, прислонившись спиной к его пластиковой стене. Жанна вошла, услышав у дверей какие-то звуки – то ли борьбы, то ли страсти и увидев приоткрытую дверь. Конечно, у нее нет и не было ключа. Теперь то, что она видела, парализовало ее, и вместе с тем этот паралич был вызван больше любопытством, чем возмущением или злостью. Одно мешало тому, чтобы тихо скользнуть за дверь: любопытство. Кто эта женщина?

И в том, что она видела, ей являлась какая-то странная красота: то ли пластика блестящих тел, то ли открытые и страстные движения, то ли непредсказуемость этих в общем-то знакомых каждому движений так действовали. То ли просто она и не видела этого никогда со стороны.

– Скажи-и-и, – протянул на выдохе Ивхав, приподнимая плечи своей любовницы. На что она отчаянно, по-звериному мыча, закрутила головой. Ивхав ударил ее наотмашь по лицу с силой, от которой Жанна вздрогнула.

– Скажи!

– Не-ет!

Неожиданно откуда-то снизу, из соединения их тел, бросив металлический блик, появился в руке Ивхава темный предмет. Теперь он ударил кулаком с этим зажатым в руке предметом.

Звук удара на этот раз был ужасным, но его перекрыл рык Ивхава:

– Ну, скажи!

Но женщина молчала. Тогда Ивхав поднес руку к лицу женщины, и Жанна увидела: в его кулаке пистолет, и его ствол он приставил к самым зубам любовницы.

– Косу-уля! – вдруг выкрикнула женщина, голос которой показался Жанне знакомым, хотя лица ее она не узнала. Может быть, из-за сумерек.

И этот удар пришелся по Жанне: в момент пронизывающей два тела электрической конвульсии, словно затихающей в одном, чтобы передаться другому, она поняла с леденящей и ранящей ясностью: он дьявол.

Разом все, чем жила Жанна последние два года своей жизни, возникло перед ней, как мелькание картин в приступе горячки. Метание в подвалах и палатах среди бредящих и угасающих, улыбка на лице умершего Ванечки, клятва Ивхава в том, что у нее и у него будет собственный ребенок, ее настоящий сын, – не было ли все это бредом. Или бред все то, что она видела только что?

Ей надо было ответить себе на вопрос, почему ее убивает увиденное, и чтобы оно не убило ее совсем, надо было перестать это видеть.

Она ушла так же тихо, как вошла, ступив ногой на мостовую у фургончика, не почувствовала твердости, отчего заспешила через подворотню на улицу. Надо было успокоиться, но не получалось: Жанна с ужасом понимала, что Ивхав был для нее самым важным в ее жизни, обкромсанной со всех сторон тупым и тяжелым тесаком. Надо было разобраться в главном: чем он был для нее так важен? Она, получалось, верила, что они связаны чем-то настоящим, а не этой криминальной историей с лечением наркоманов и алкоголиков с помощью заточения? И тут Жанна остановилась, чтобы увидеть свое зыбкое отражение в витрине.

Сумерки, розовая портьера, весело подсвеченная изнутри огнями ресторана. Одна. Это очевидно. И вот это, наверное, так же очевидно, как и больно. Ивхав не с ней. Но ужас в том, что и Ванечка не с ней.

Если бы она не любила Ивхава, разве она позволила бы ему так издеваться над ее сыном? Пусть он лишил ее Ванечки, но ведь Ванечка не страдал! Ивхав сказал, что так Ванечке будет лучше. Что мир слишком жесток для таких нежных душ, как Ваня, как он сам, что выживают только бойцы с толстой кожей – такие, как она.

Лучшие там, говорил он, это здесь мы мучаемся вопросами и разрываемся от выбора между праведностью и грехом, а там мы избавляемся от грешности! Да, это так, эта мерзкая баба, другие похотливые суки, крутящиеся перед ним, отвлекают его от его подлинной сути, его души. Как он говорит сам? У него поручение. Может быть, это поручение невозможно исполнить здесь, на земле, и оттого случилась смерть Вани, других людей в лечебнице? И самому Ивхаву тоже мертвому будет лучше!

Это открытие многое прояснило в душе Жанны и заставило ее заспешить обратно, чтобы сообщить Ивхаву: ему будет лучше отправиться за Ваней! Она и полчаса назад шла обрадовать своего Ивхава тем, что с их будущим малышом все в порядке. Обрадовать его. Простой и ясный выход. Для него. Для нее. Для всех.

Он открыл дверь: одетый и причесанный, спокойный, приветливый, будто ожидавший ее, и на короткое время в ней качнулось сомнение: не привиделась ли ей эта сцена дьявольского искушения? Но сразу за дверью всколыхнулись от воздуха с улицы слоистые волны ароматов – от мускуса до парфюмерии, постель светилась смятым рельефом простыни, да и пистолет лежал тут же, на краю ложа.

Он развернул ее к свету и спросил:

– Говори, ты зачем-то пришла?

Она пристально вгляделась в его глаза: это, без сомнения, был тот же человек, которого она видела час назад одержимым, и это означало, что зверь в нем окончательно победил человеческое. Холодея от всех сбывшихся дурных предчувствий, она только отрицательно качнула головой из стороны в сторону. Ивхав развернул ее с себе спиной и, прижавшись к ней, подтолкнул Жанну к креслу у окна. Устроившись в кресле, он притянул Жанну к себе, раздвинул ее ноги своими коленями и усадил ее на них. И повторил, уже требовательней:

– Говори.

Все, что он сделает и скажет дальше, открылось Жанне в один миг.

Она вспомнила, как Ивхав толкает ствол пистолета между зубами Косули, как обхватывают губы этой женщины тяжелый холодный металл, как напрягается его палец на спусковом крючке, и поняла, что больнее всего ей было от того, что не было выстрела. Он мог сейчас сказать все что угодно, но только не должен был говорить тех же слов, которые он говорил Косуле. И тогда она не должна будет отвечать теми же словами, исторгнутыми дьяволом. И выход тут был один: заставить его не спрашивать. Эта вспыхнувшая потребность в том, чтобы опередить возможный голос зла, захватила Жанну, как приступ удушья, нехватки воздуха.

Она встала, подошла к краю кровати, взяла пистолет – это был новый ПМ, модель, знакомая по занятиям на военной кафедре, сняла предохранитель и, подойдя к Ивхаву, прижала к его лбу ствол и нажала на курок.

Звук оказался вселенски громким, оглушительным, но принес облегчение, она смогла вздохнуть.

На лице Ивхава, уже заливаемом кровью, Жанна успела разглядеть какое-то подобие улыбки. Она услышала внутри себя тихую радость от того, что она честно избавила своего возлюбленного от дьявола внутри него, что и самого Ивхава отпустило.

Она аккуратно положила пистолет туда, где ему было самое место: на место окончательного искушения, на кровать со смятыми простынями.

Жанна забыла закрыть за собой дверь трейлера, вернулась, отойдя десять метров, но решила дверь не закрывать: пусть его так быстрее обнаружат.

Не зная, куда идти, она, тем не менее, шла на свет – и при уличных фонарях разглядела, что правая рука забрызгана кровью, хотя и не сильно, но заметно.

Миновав городской бульвар с еще не зажженными, но уже помаргивающими фонарями, она добрела до центрального базара. Торговля уже свернулась, но ворота оставались открытыми, за ними Жанна увидела, что из крана в стене павильона течет вода, ударяя в жестяную раковину. Это было то, что нужно.

Она вымыла руки и попробовала напиться сначала из сложенных пригоршней, потом – ловя ртом струю.

Когда она подняла голову, ее глаза встретились с взглядом мужчины, незаметно оказавшегося рядом. Это был кавказец или какой-то иной житель Востока – еще молодой, но, как часто бывает у смуглых мужчин, с седыми волосами и коротко подстриженной бородой.

– Ты пьешь как волк, – сказал он, улыбнувшись.

– Как собака, – без улыбки ответила она, сожалея, что не успела смыть кровь с предплечья. Может, он и не заметил крови, но ее потерянное лицо, как монетка на земле, привлекало внимание и заставляло протягивать руки. Особенно мужчин, особенно восточных.

– Возьми, вытри, – он протянул ей носовой платок, – я Тигран, а ты?

– Жанна.

– Дук хайерен йек хозум?¹⁵

Жанна мотнула головой: не понимаю.

– Похожа, – кивнул Тигран, – ну да неважно.

Со стороны павильона к ним подошел рослый парень в комбинезоне «милитари» и, указав на Жанну, спросил:

– Тигран Арутюнович, ворота закрываем или?..

– Я пойду, – Жанна повернулась к выходу и на мгновение остановилась, придумывая – куда идти. Съемная квартира, где она жила до сих пор, приезжая в город из Поталова, само Поталово даже не пришли в голову.

– Подожди, – сказал Тигран охраннику и тронул Жанну за плечо.

– Жанна, давай зайдем ко мне в офис, чаю выпьем. А? Чай у меня хороший, который до фасовки, знаешь? Трюмом из Цейлона едет. Идем, а?

Жанна вздрогнула. Все повторялось. Селим тоже любил чай, который приезжал в тюках из Индии или Шри Ланки, и тоже любил им угощать.

Она даже отпрянула в сторону. Тигран истолковал это по-своему. Он обнял Жанну за плечо, легко, но властно увлек ее за собой куда-то в глубь двора, кивнув охраннику:

– Давай, закрывай, нам торопиться некуда. Так, Жанна?

И она в очередной раз покорно пошла за очередным восточным князем или ханом, ловя нутром дух тревоги, исходящий от восточного лица, и в очередной раз пошла потому, что пойти больше было некуда.

В темных рядах скелетов рыночных прилавков светилась узкая дорожка мокрого асфальта, бликующая цветными огнями и краем закатного неба. Тигран шел быстро, по временам оглядываясь на Жанну, посылая к ней с ветром искры от своей сигареты. Скоро они подошли к одноэтажной бетонной коробке с высоким крыльцом, стоявшей у самого забора рынка. На стеле двери светились буквы.

Внутри и того и другого было в избытке. Кадки с огромными, в размер деревьев, стволами, кронами и листьями, керамические горшки, большие и маленькие, с растениями и цветами разных размеров и расцветок, срезанные цветы в ведрах, баках и бочках образовывали многоярусные стены.Все это агрессивно пахло и даже как будто звучало голосами птиц.

– Проходи сюда, – послышался голос Тиграна из самой кущи. Жанна обогнула ветви глянцево блестевшего фикуса и увидела стол со стеклянной крышкой, на которой рядом с компьютером, бумагами, разнокалиберными кружками и даже спиртовой горелкой возвышались пузатые плетеные клетки с мелкими птицами. Канарейки, какие-то серые птахи с красными короткими клювами, белая, розовая птичья мелюзга, – в общем, голоса птиц не были галлюцинацией.

Тигран, тронув Жанну за плечи, усадил ее в кресло, открыл навесной ящик со стеклянными дверями, достал стеклянный чайник, наполнил его, подмигнув Жанне, заваркой из мятого бумажного пакета, потом налил из большой бутылки воду и разжег спиртовку. И хотя вслед за этим он, не останавливаясь, занялся кормлением птиц, не обращая внимания на Жанну, вопрос, обращенный к ней, висел в воздухе.

Что с тобой случилось?

Жанна Хаджиева.

Ванечка за испуг.

Даже дышалось в горах по-иному, по-человечески. Или по-божески. После целого комка боли, неразрешимых проблем, просто опасности для жизни, которыми заполнился в последние дни Душанбе, неприметный кишлак Джума в долине Горного Бадахшана казался Олимпом, возвышающимся над земной кровью и грязью.

Селим, с улыбчивости и спокойного голоса которого началась для нее «божеская жизнь», остался и в горах таким же внимательным, словно обеспечивать ее спокойствие и безопасность было его единственной целью. Той ночью, убившей всех родных Жанны, Селим до самого рассвета рулил оранжевым «москвичом» по петляющей в горах дороге, которую моментами не было видно из-за стоящей в воздухе белой пыли. Но, судя по скорости машины, дорогу Селим знал хорошо – и на рассвете за краем скалы, слева от дороги, открылась яркая зелень долины, свечки тополей, белые плоские крыши и синие пики гор со снежными вершинами.

А домик в этой деревне, у которого Селим остановил свою машину, и вблизи оказался вполне ничего: несмотря на глинобитные стены, внутри – почти по-городскому: стены в обоях, пол, покрытый коврами, в единственной большой комнате – вообще в несколько слоев.

Жанну Селим разместил в отдельной пристройке из силикатного кирпича, в которой, кроме двух кроватей, стояла только уличная пепельница на металлической ноге, а на подоконнике единственного окна – две алюминиевые ложки, металлические тарелки, кружки, майонезная банка с солью.

«Пионерский лагерь или тюремная камера?» – подумала Жанна, но Селим сказал, будто возражая:

– Ходить можно куда хочешь, только, – он поднял палец, – если Таслима скажет, что выходить нельзя, то нельзя.

Он крикнул что-то в сторону большой комнаты, и оттуда появилась высокая женщина, словно ждавшая, чтобы ее позвали.

– Здравствуйте, салам, – кивнула ей Жанна.

Таслима смотрела только на Селима, и Жанна открыто разглядывала высокую, стройную, молодую женщину. Цвет кожи, близкий к сандалу, делал ее старше и еще красивее, и портило ее только то, что правый глаз был прикрыт веком. Зато левый – было ясно – видел больше, чем лежало в поле зрения.

– Таслима будет оставлять тебе еду на летней кухне.

Селим уехал, сказав, что появится завтра, но приехал только через четыре дня. Он был нечетким, как промасленный червонец. Он то застывал в неподвижности и молчании, то, словно проснувшись, начинал говорить много и горячо, в основном обещая Жанне решения всех ее проблем. Она не жаловалась ему на свои горести, не просила помощи, но Селим обещал, что обязательно скоро переправит ее в Россию, где нет поджогов и грабежей. Рассказывал, что узнал, куда отвезли тела отца, матери, брата, что договорился забрать их из морга и похоронить на русском кладбище, говорил, что сумеет добыть денег для нее – на первое время, хотя бы на билет до России.

Все его слова не достигали ее сознания, искавшего пока только покоя. И его обещания возвращали к тому страшному, от чего она бежала. Он проезжал мимо их дома, когда она сидела на корточках возле ворот, в стороне от пожарной машины. И не говоря ни слова, взял ее за руку и втолкнул в машину. Выбираясь из города вместе с Селимом, так звали этого человека, она видела, что вокзал, откуда уходили поезда, горел, что горело и здание ЦК на центральной площади Душанбе, лежал раздувшийся труп женщины, судя по одежде – русской, и тут же рядом стояли люди и спокойно разговаривали. Да и ее какой-то бородатый таджик с рыжей крашеной бородой разглядел через стекло «москвича» и показал пальцем, призывая других молодых парней рассмотреть ее: она без хиджаба! Вслед машине полетела чья-то туфля, грохнувшая по крыше. Что удивительно – это были молодые парни, там, во дворе, в ночь погрома – тоже молодые.

***

Когда и как их обидели коммунисты? Или обидели русские? Чем? Какая там Россия, какие деньги, билеты? После гибели отца и матери возможной казалась только одна цель – выжить.

И все же Селим был ответом на ее вопрос. И сам был вопросом.

«На что я ему сдалась?» – раздумывала Жанна. Времени было в избытке, как и мест для прогулки: прямо от стены ее пристройки лежал пологий склон, заросший невысоким ковылем, грушевыми и хурмовыми деревьями, высокими зарослями маков, местами продолжавшим цвести. По этому склону она по нескольку раз в день спускалась к берегу быстроводной речки.

«В конце концов, у него должна быть цель. Ведь он даже рискует, связываясь с русской. Хотя какая я русская?» Немногие из темнолицых жителей кишлака, которые случайно встречались ей, так же, как и Таслима, враждебности не проявляли, но и приветливости не выказывали. Таслима оставляла ей на кухонном столе еду: молоко, козий сыр, лепешку, персики, чашку вареного риса, но никогда не разговаривала с ней и уходила, как только в кухню входила Жанна.

***

Ни скорби, ни жажды мести, никаких других движений не ведала ее душа. Первые свои слезы о погибших родных Жанна пролила не без радости: среди темных, сморщенных, будто запеченных лиц жителей аула она увидела однажды живую голубоглазую мордочку мальчишки, который, сунув руки в карманы спортивных штанов, брел рядом с Селимом по бесцветной улице аула в сторону дома Таслимы. У дувала, выходящего на склон горы с просторным лугом, обычно и просиживала все дни Жанна, поглядывая на дорогу к перевалу: не появится ли Селим.

Селим, как обычно, чересчур широко улыбнулся ей, подходя, обнял за плечо мальчишку и сказал:

– Вот, Жанка, познакомься, мой братик родный, Нургали звать.

– Ваня, – протянул ей ладонь мальчик.

– Ну, Ваня по-русски, – хлопнул мальчишку по плечу Селим, – он у меня прикольный братан. Пацан четкий, люблю его.

Все тут пахло неправдой: брат, любовь, имя – одно совпало: Ване-Нургали было по виду лет десять, точно как ее родному брату, и держался он похоже: кривая ухмылка на лице, выгоревшие на солнце волосы.

Слезы вмиг сделали лица перед ней мутными, и хотя Жанна могла бы сдержаться, она разревелась с облегчением, будто со слезами выходил наружу лед, сковывавший не только способность что-то чувствовать, но и помнить.

– Что, Таслима обижает? – наклонившись к ней, спросил Селим. – Я сейчас так скажу, что ей больно будет. – Не обращая внимания на отрицающие жесты Жанны, Селим зычно крикнул в сторону дома: «Таслима!» – и решительно направился внутрь. Там с минуту еще слышались возмущенные голоса хозяйки и гостя, а Жанна, воспользовавшись моментом, сгребла в охапку мальчишку, обняла его и поливала слезами его пахнувшую пылью и солнцем голову. Ваня перенес это спокойно, только сплевывал иногда сквозь зубы в пыль.

Недовольная Таслима выскочила из-за дувала и закричала на Жанну:

– Ты зачем жалуешь, зараза! Тут сто раз такие жили, никто не жаловал, один ты барин-царин?

– Пушед! – прикрикнул на Таслиму выскочивший следом Селим и замахнулся на нее. Та замолчала, потупила глаза и скрылась за стеной.

Селим снова улыбнулся, чуть шире, чем позволяло строение его сухощавого лица и, хлопнув в ладоши, сказал:

– Все, Жанна, никаких слез! Ни одной! Стоит разве обращать внимание на какую-то неграмотную деревенскую таджичку, которая телевизора-то ни разу не видела? У нас все впереди, Жанна! Скоро ты отправишься отсюда в большой мир, увидишь Москву, Ленинград! Да, можешь мне поверить, все складывается наилучшим образом!

– Я не хочу никуда уезжать, – Жанна вытерла слезы – вслед за проснувшейся памятью проснулся страх.

– Не хочешь – и не надо. Оставайся, живи. Это тоже не худшее место на земле, так ведь, братик?

Нургали снова сплюнул в пыль, тут же скатавшую из его слюны темный шарик.

– Ты знаешь, брат, что чем на большей высоте селится человек, тем больше он достоин счастья? Конечно, знаешь! Ведь он ближе к богу, и бог чаще его замечает!

– Почему тогда Амир из Оша всегда выигрывает в карты? Ведь Ош – он в самой низине?

Голос у Вани оказался сипловатым и низким – и Жанна подумала, что он старше десяти лет. Селим рассмеялся и снова хлопнул мальчика по спине, и снова чуть сильнее, чем мог это позволить старший брат по отношению к младшему.

– Счастье – это не деньги, брат. Когда-нибудь Жанна тебе про это расскажет. А сегодня мы с тобой должны показать ей эти места, близкие к богу. Как относишься, чтобы пойти на пикник с охотой и жареной дичью, Жанна? В долину чистейшей реки, воду которой нужно пить как лекарство, а купаться в этой воде, чтобы родиться заново?

– Здесь можно купаться? – Жанна почти месяц видела воду только в кунгане – ни дождей, ни хоть каких-то запасов воды, даже луж.

– Скажи, Ваня! – воздел к небу руки Селим.

– Купаться – во! – освободившись из объятий Жанны, Ваня улыбнулся ей и поднял вверх большой палец.

***

Уже через полчаса они шли пологим склоном, посеребренным зарослями маков с пламенными вспышками цветов вербены, сколько мог видеть глаз устилавших спуск в долину реки, уже видную на ее крутых извивах.

Селим, несмотря на быстрые сборы, оказался готовым ко всему, что пообещал. Он присмотрел у низко спадающего к реке берега плоский камень, заставил Ваню и Жанну носить с берега ветки для костра и мигом его разжег, потом раскинул в вересковых кустах силки, а пока они с Ваней искали камни для подставок под вертел, отвел Жанну за ближний скальный выступ и протянул мыло.

– Здесь омуток, неглубоко, вода стоит, так что не очень холодно. Но уж если замерзнешь – есть костер.

Не оглядываясь, она разделась, решив, что лифчик и трусы постирает здесь же, а спортивный костюм наденет на голое тело. Спортивный костюм был, конечно, еще грязнее, он до сих пор пах пожаром, но белье требовало стирки сильнее. Вода в октябре в горной речке могла оказаться холодной, но Жанна только окунулась, а потом вышла на мелководье и начала активно приседать, выбрасывая вперед руки, старалась согреться. И лишь согревшись, стала мылить волосы.

– А я вот так! – раздался рядом голос, и она прищуренными от мыла глазами увидела, как абсолютно голый Селим с разбегу бросается в омут и, проплыв по кругу, вскрикивая, поднимая руками воду, направляется прямо к ней.

Предупредив ее движение к сложенной одежде, Селим взял из ее рук мыло и, развернув ее к себе спиной, сказал:

– Успеешь, постираешься. Сейчас давай я тебе спину намылю, а ты потом окунешься.

И так, словно отмывая общедоступную скамейку, а не девушку, еще и не целовавшуюся ни разу, Селим прошелся угловатым куском мыла по труднодоступным для Жанны, но потому и заповедным местам ее тела. И всякое движение сопротивления встречал своим пониманием, часто обратным тому, что Жанна имела в виду.

– Ну да, ну да, – говорил он, когда Жанна попыталась сжать ягодицы под рукой Селима, направлявшейся как раз между ними, – тут с силой надо, иначе и не промоешь, такое место.

Она с радостью кинулась в воду, когда и он остался доволен тем, как она намылила его. Правда, ей он доверил делать это и сзади, и спереди. Не ускользнуло от ее внимание и то движение, едва уловимое, которое произошло с его гениталиями, когда она возила мылом по его животу, не опускаясь слишком низко и даже не глядя на низ его живота. Но надо отдать ему должное: Селим ни движением, ни словом, ни взглядом не обозначил мужского притязания на нее – так, словно помогали мыться друг друга два солдата. Или два младенца.

Они вернулись к костру, на котором уже подрумянивался крупный бекас, умело покручиваемый над огнем Ваней, и Жанна одно за другим почувствовала череду радостных открытий: горящее холодной чистотой тело, сумерки с ранними звездами, запахи реки, костра и жареного мяса. И одно тяготило: Ваня, не дающий забыть ни о чем. В том числе и об этом бесстыдном купании.

– Я бы и сам искупался с вами, да вот бекаса стерег, – он кивнул на вертел.

– Здесь у нас хоть место и прикормленное, а все равно следить надо – в оба глаза. Бекасик идет: чап-чап, а я его: вжжить – и затянул, – Ваня опять довольно сплюнул.

– Успеешь еще, Ваня, успеешь, – умиротворенно протянул Селим, сунув руку под плиту, на которой горел костер, и достав оттуда литровую банку с солью и белую тряпицу, в которой, как оказалось, был завернут плоский арабский хлеб.

– Успею, – согласился Ваня, – если Ата в этот раз на ездку не пошлет. В тот раз, когда Нинка с Фирузой были, помнишь, Селимка, как купались? Я говорю Фирузке: у тебя сиси большие, я их снизу буду держать, а Селим сверху промывать!

Мальчик засмеялся, приглашая посмеяться и Селима, но тот, встретившись взглядом с Жанной, прикрикнул на Ваню-Нургали:

– Ты базаришь, Нургали, не по делу! Ты за курой следи, сожжешь, тогда ремнем выпорю!

– Тебе есть кого пороть, порщик! – еще громче засмеялся мальчик, ловко снимая с вертела красновато блестевшую тушку птицы.

Жанна уловила неприятные интонации сообщников в этом коротком пикировании, но прозрачный воздух и краски горной ночи, а главное, явное дружелюбие, исходящее от этого взрослого мужчины и – что ни говори – наивного мальчика действовали сильнее.

– По-местному мы должны разделать птицу руками и руками съесть ее. Ну, а пока наша птица стынет, –торжественно произнес Селим, укутывая бекаса большими листьями шелковицы, – предлагаю трубку мира.

Он достал из кармана невзрачный мешочек с тесемками и короткую костяную трубочку с короткой и широкой чашкой на конце. Уложив в чашку какую-то маленькую зеленоватую шишку, он достал из костра уголек, раскурил ее, по-особенному долго задерживая в себе дым, и передал Жанне.

– Я не курю, Селим, – кивнула она отрицательно и тут же увидела, что трубку поспешно перехватил Ваня.

– Я тоже, – сказал Селим, медленно выдыхая.

– Я тоже, – заглатывая дым, откликнулся Ваня, тем самым предупреждая протест Жанны насчет курения мальчика.

– Жанна, мы не приглашаем тебя курить, – спокойно сказал Селим, – мы приглашаем тебя разделить трубку мира. Это совсем другое.

– Я догадываюсь, что это.

– И тем не менее – не знаешь! И это тем более надо попробовать. Посмотри. Китайцам боги послали рис, и они изобрели бумагу. Арабам руду – и они изобрели металл. Нам – растения, истинного назначения которых человечество еще не знает. Ты пробовала помочь… ты хочешь помочь человечеству?

– Нисколько, – с улыбкой сказала Жанна и услышала заливистый, звонкий, полный счастья смех ребенка. Это смеялся Ваня.

Она взяла трубочку и попробовала вдохнуть дым. Он обжег горло, она закашлялась и, пытаясь втянуть чистый воздух, начинала кашлять еще сильнее. Ванечка перестал смеяться, да и Селим озаботился ею.

– Попробуй не задействовать нос, – строго сказал он ей.

– И ты глотай дым, а потом уж дыши.

Советы ли были так умелы, Жанна ли искала избавления от клинической смерти – а иначе она свою жизнь теперь и не называла, но у нее получилось – и не просто вдыхать дым, а и чувствовать, как он освобождает ее.

Ничего не случилось с миром и людьми вокруг нее – она сама стала другой: она стала любить их – и высокое небо, и оживающие в ночи заросли предгорий, ровный шум реки, Ванечку, который, конечно, никакой не брат Селиму, а ее сын. По тому, как она любила его в эти минуты, вглядываясь в его ожившее подвижное лицо, это была именно любовь матери к своему ребенку.

Это сложилось тем же вечером: она – мама, Ваня – сын, Селим – папа. Ваня быстро уснул, сморенный крепким конопляным самосадом, и из долины до дома Селим нес его на руках, вызывая слезы умиления на глазах Жанны, сквозь которые звезды и огни кишлака пускали во все стороны длинные лучи.

Она касалась его плеча, а когда Ваня был положен на свободную кровать в пристройке, Жанна обняла Селима и поцеловала его в губы, полная преданности и желания. Он поспешно расстегнул молнию на ее спортивной куртке, а она попробовала задержать его руку, когда он потянулся к ее брюкам.

– Ванечка…

– Твой Ванечка и не такое видел, – усмехнулся Селим.

– Наш Ванечка, – откликнулась она, увлекая Селима на кровать. – А ты, ты тоже многое видел?

– Но ты такая единственная, честное слово клянусь, – жарко зашептал он, – не веришь, что люблю? Не веришь?

– Верю, верю, – ее лоно было готово принять его, а он все еще проникал пальцами, как женский доктор, во все потаенные полости ее тела.

– Если не веришь, что люблю, вот потрогай, – он приблизил ее руку к своей возбужденной плоти, но все никак не направлял ее туда, где она исступленно ждала его.

Наконец он замер и сказал:

– Ты девственница, Жанна, я не могу с тобой… туда до свадьбы.

– Как?!

– Нет, мы обязательно будем вместе, но мы мусульмане, пусть сначала бог соединит нас.

– И как же быть?

– Давай ты повернешься ко мне спиной, да? И я буду любить тебя вот сюда, – он раздвинул пальцами ее ягодицы прямо под копчиком.

– Ну нет, Селим, это же негигиенично. И потом, это противоестественно.– она привстала на кровати.

–Все, что любящий мужчина делает с любимой женщиной, – естественно!

Она легла на живот, смущаясь от его решительных рук, оказывающихся не там, где она ждала его секундой раньше, боясь запахов и звуков, замороженная ожиданием боли. Но Селим с удручающей ее умелостью покрыл ласками все ее тело, и место проникновения не различалось среди облака нежности и удовольствия, которое ее окутало.

Если какая из проснувшихся в тот день любовей не оказалось дымом, то эта материнская преданность подростку, вполне, кстати, искушенному и потрепанному жизнью. После нескольких приездов Селима и Вани, всегда сопровождавшихся прогулками к реке, пикничками, раскуриванием папирос «со смыслом», такими же своеобразными любовными утехами по ночам, Жанна начала привыкать к своей каникулярной жизни. Она объясняла самой себе свое положение обычным для Таджикистана делом: любящий ее мужчина добывает средства к существованию, она – следит за его хозяйством. Правда, к хозяйству ее Таслима и близко не подпускала, даже на кухню заходить запрещала, указывая на выход из отведенной ей комнатки во двор, к реке.

Как-то в начале весны вслед за Селимом и Ваней-Нургали поутру в деревеньку прибыл на черной «Волге» кто-то главный, имени которого Жанна не знала, – Ата, как называли его Таслима и Селим. По невидимому повелению Аты грузовик, следовавший за ним, был разгружен, ночью жители кишлака, а также прибывшие, все в ослепительно белых одеждах, что-то раскладывали на столах в летней пристройке, ярко освещенной керосиновыми лампами. За ними присматривали Селим и Таслима, а Жанне и Ване строго-настрого было запрещено выходить из задней комнаты дома.

– Целая фабрика, – улыбнувшись Ване, сказала Жанна, осторожно поглядывая в окно.

– Фабрика и есть, – усмехнулся Ваня.

Он сидел в центре комнаты на корточках и покачивал худым задом, как трясогузка.

– А что они делают?

– Порошок фасуют.

– Какой порошок?

– Зубной, – зло откликнулся Ваня. – Давай лучше покурим, Жанн, вот у меня папиросина готова.

– Да ты что, Ванечка, каждый день, что ли? Это же наркотик, – она подошла к нему и обняла ладонями его лицо.

– Сама ты наркотик! Сегодня ночью узнаешь, что такое наркотик.

– Ты о чем?

– Да ни о чем. Завтра в Москву с тобой поедем.

Он закурил, подолгу задерживая внутри дым, и больше ни на какие вопросы не отвечал. Скоро он уснул, погасли в дворовой постройке лампы, разошлись белые тени. Легла и Жанна, но лишь для того, чтобы не привлекать внимания: ей опять было страшно, и тревога заставляла ее быть готовой ко всему. Скоро в комнату вошли Селим и Ата и неслышно заговорили о чем-то, потом Ата, которого она узнала по большой бороде, кивнул на нее и вышел. Селим наклонился к ней и тронул за плечо.

– Вставай, Жанна, пойдем.

– Куда?

– Тихо.

Он помог ей подняться, они пересекли темный двор и вошли в здание, где по словам Вани, «фасовали». Селим зажег лампу. На столе в центре она увидела десятки, сотни целлофановых пакетов, размером каждый не более дольки чеснока, связанных между собой тонким капроновым шнуром.

– Это героин, – торжественно произнес Селим. – Это наше золото, наша нефть, наш хлеб. Ты должна перевезти этот груз в Москву. Москва – это твоя свобода, твои деньги, деньги немалые. Ты доставляешь этот товар, сдаешь его по адресу – и получаешь 30 000 долларов. Знаешь, сколько это в рублях?

– Селим, Селим, – зашептала Жанна, – это же смерть, как ты можешь предлагать мне такое? Ты же… ты же говорил, что ты любишь меня, что мы будем вместе!

Селим приблизился к ней, взял за плечи – она увидела его большие, полные слез глаза.

– Я тебе не врал. И не буду врать. Если ты отвезешь товар в Москву – ну ладно, хотя бы в Казань, – мы будем вместе, клянусь.

– А если нет?

– Я тебе не буду врать, Жанна, что ты можешь отказаться от этой работы. Отказаться нельзя. Здесь действуют серьезные люди, страшные люди. Ты думаешь, почему убили твоего отца?

– Это здесь ни при чем! Сейчас нападают на всех, кто был с коммунистами, кто работал на Москву!

– А эти, ты думаешь, работают не на Москву? В этом мире все работают в двух направлениях: на Москву и против Москвы! Таджику не надо героин! Он пожует насвай¹⁶ – и идет работать.

– Мой отец не мог быть связан с героином.

– Здесь нельзя быть с ним не связанным. Одни на нем зарабатывают, другие – мешают. Твой отец мешал. Через один дом от вас – особняк Карабердыева, начальник управления республики, он цел! Он и в горкоме, и в рескоме, и в орденах, как собака в блохах. Но цел и будет зацветать… Потому что он зарабатывал. А твой отец мешал.

– Значит, я должна сейчас встать на сторону тех, кто убил моего отца, мою маму, моего брата?

– Ты должна освободиться, Жанна, это твой единственный шанс. Если ты не потащишь груз – ты умрешь сегодня.

– Ты, наверное, думаешь, это так же страшно, как кажется тебе. Потому что ты трус, Селим.

– Подожди, Жанна.

Она вырвалась из его руки и вышла во двор. У дувала стояла, скрестив на груди руки, Таслима, но Жанна, запрыгнув на приступок у стены, быстро перескочила через забор, в кромешную темноту улочки, и побежала, плохо представляя, в каком направлении она бежит. Лай собак за стенами построек легко указывал Таслиме, где она, – Жанна была настигнута, могучая баба ухватила ее за волосы и ударила по ногам.

***

Ее связали и бросили в подвал. Она почему-то продолжала выкрикивать Селима, потом Ваню, еще надеясь, видимо, что все ее недолгие друзья по бадахшанскому кишлаку вовлечены в это дело случайно, не вполне понимая, что ходят рядом с такими страшными делами. Потом, не слыша никакого ответа на свои крики, потеряв голос, она с ясной очевидностью поняла, что высшее благоразумие все-таки свершается, – она, трусливо попытавшись обмануть судьбу, наставлена на свой путь – на соединение с мамой, отцом и братом. Ведь смешно же предполагать, что этот Селим воспылал к ней страстью, пусть и извращнной на ее взгляд, что мальчишка, чем-то похожий на ее брата, способен на какую-то серьезную привязанность к кому-либо. Пусть так. Let it be…Mother Mary comes to me, speakin that's the wisdom… Let it be.¹⁷

Она успокоилась, даже задремала, правда, видела во сне пожар во дворе своего дома, себя, мечущуюся в поисках воды, проснувшись, поняла, что от воды ей как раз нужно бы избавиться – мочевой пузырь просил освобождения. Нормально помочиться в ее положении было невозможно – она снова позвала, на этот раз Таслиму, и грозная горянка быстро откликнулась, открылся каменный люк в потолке земляной ямы, и Таслима, хорошо видимая на фоне светлеющего неба, присев на корточки, спросила:

– Ссать захотела? – Что-то мистическое, колдовское видела в Таслиме Жанна: куда она бежит, чего она хочет – Таслима видела точно.

«Это оттого, что она одноглазая, – подумала Жанна, – за второй глаз – интуиция». Она слышала на лекции по офтальмологии про такой эффект компенсации у слепых. На одноглазых это должно распространяться тоже, с коэффициентом минус 50.

– Да, хочу. Развяжи, пожалуйста, Таслима.

– А товар повезешь?

И она туда же.

– Нет, не повезу.

– Тогда ссы в штаны. Все равно, когда убьют, вонять будешь.

Она стала задвигать плоский камень, выразительно сверкая глазом, и Жанна, ясно восприняв смысл сказанного и согласившись с ним, испытала облегчение в прямом и переносном смысле.

Жанна успела высохнуть, когда люк открылся снова. Она увидела стоящих вокруг него людей – здесь был и Селим, и Ата, и еще один милейшего вида седобородый мужчина невысокого роста, похожий на пропагандистский портрет Хо Ши Мина. Жил он неподалеку от дома Таслимы, и Жанна часто его встречала. Он всегда широко улыбался ей при встрече и низко кланялся. Они поговорили о чем-то негромко, Селим поставил к краю ямы деревянную лестницу, по которой прытко спустился седобородый. Он развязал Жанну с проворностью, в которой, учитывая темноту, читалась устойчивая привычка к этому занятию.

Он направил Жанну к лестнице, используя для этого мягкие похлопывания ладонью по ее заду, все так же улыбаясь, придерживал лестницу, пока она поднималась.

Уже наверху она услышала рыдания, в которых узнала знакомый голос – он раздавался из все того же цеха-амбара, где днем раньше паковали порошок. Селим с застывшим выражением на лице, какое она помнила, только когда он вел в горы старый «москвич», крепко держа ее руку выше локтя, вел ее на этот крик, а чуть отстав, следовали за ними осанистый Ата и семенящий рядом седобородый. Попытку спросить у Селима, что происходит с Ваней, Селим пресек, до боли сжав Жаннину руку и даже не посмотрев в ее сторону, словно приглашая сосредоточиться на главном.

За дверями цеха, у дальней его стены Жанна увидела Ваню, за ноги привязанного к одной из металлических перекладин под потолком, служивших опорой для антресолей. Сами антресоли ломились от картонных ящиков. Лицо мальчика, багровое и блестящее от слез, распознавалось только из-за его голоса, который имел характерный хрипловатый тембр.

– Жанка! – увидев Жанну, выкрикнул Ваня. – Спасай, Жанка, блядь, у меня уже глаза не видят ни хуя!

Жанну, ринувшуюся к Ване, удержал Селим. Она, вырываясь из его рук, завыла:

– Ты же другом мальчишку называл, гадина, братом называл!

Селим коротко ударил ее кулаком в подбородок, опрокинув спиной на бетонный пол. Ата у дверей кивнул седобородому, и тот с обычной резвостью подошел к Ване, разом ослабил шнур, державший ноги мальчика, отчего тот рухнул на пол, разбив голову в кровь.

Жанна опять дернулась к Ване, но Селим опередил ее, наступив ногой ей на грудь. Меж тем Хо Ши Мин, минуту поколдовав с путами на теле Вани, снова натянул веревку, поднимая мальчика под балку: теперь руки и ноги его были соединены за спиной, и каждый сантиметр подъема сближал их, выворачивая все сильнее. Ваня закричал так, что казалось – он выдохнул все, вдоха уже не будет. И все же на пределе этого крика она услышала:

– Жанка, спаси…

Она обернулась к Ата и прокричала:

– Что мне нужно делать?!

Ата посмотрел на свои ладони, потом поднял глаза к потолку. Между тем крик мальчика перешел на сип, кровь из разбитой головы стекла на лицо.

– Ну говорите скорее, сделайте что-нибудь, вы же убьете его! – Жанна поднялась на ноги – Селим ей не мешал. Ата посмотрел на Селима, тот кивнул Хо Ши Мину – и с обычной улыбкой седобородый ослабил веревку, на этот раз не так быстро, так что Ваня приземлился на живот мягко и сразу затих, будто заснул или потерял сознание.

– Сегодня загрузитесь, – глядя в стену напротив Жанны, заговорил Селим, – завтра доберетесь до Душанбе вместе с пацаном, там на поезд до Москвы. Будет смотрящий, он сведет где надо, с кем надо.

– Развяжите Ваню, ты что, не видишь – ему помощь нужна. Ему врач нужен.

– Марафет ему нужен, а не врач, – ухмыльнулся Селим, но кивнул седобородому, и тот, улыбнувшись, кинулся развязывать веревки, легко переворачивая Ваню. К своему удивлению, улыбку Жанна увидела и на окровавленном лице мальчика, еще мокром от слез.

«Рад, что жив, от счастья», – решила она про себя.

– Таслима! – негромко позвал Селим, и та сразу появилась, будто тут же, рядом была. Она подошла к Ване, подхватила его и, приобняв за плечо, повела к выходу.

Селим остановил ее, кивнув в сторону Жанны:

– Эту чистить весь день, у нее кишки сверху донизу забиты.

Таслима кивнула. Жанна поняла только «кишки» и «чистить». Через полчаса ей стало ясно, что это означало. Таслима отвела ее на кухню, место, куда раньше входить Жанне запрещалось, и она в очередной раз – как и в случае с земляной ямой, а еще раньше – с амбаром – удивилась, какие неожиданные функции имеют здесь комнаты и строения, обычные как будто для горного пастушеского двора. Газовая плита занимала здесь скромную часть угла, видного из проема дверей. Справа и слева располагались блестящий никелем операционный стол с нависающим мощным светильником, холодильники со стеклянными дверцами, полными медицинских склянок, стол со стерилизаторами инструментов, гинекологическое кресло, наконец, опрятная кушетка, на которой лежал Ваня – и то ли спал, то ли дремал: глаза закрыты, на вымытом лице – блаженная улыбка.

В последующие два часа Жанна попеременно с Ваней приняли во все входы и выходы своих тел столько воды, сколько потреблял за месяц весь экономный на воду бадахшанский кишлак. Они пили подсоленную воду, после чего Таслима властной рукой вызывала рвоту попеременно у каждого из них, вслед за этим Жанна – на столе, Ваня – на кушетке, разделенные ничего не скрывающей ширмой, получали болезненные вливания в кишечник. Если Ваня реагировал на это спокойно, точнее – никак не реагировал, двигаясь все в том же полусне, то Жанна, корчась от боли, уже при первой процедуре потребовала, чтобы ейможно было пользоваться туалетом на улице, а не опорожняться в одно из двух ведер, стоявших тут же, – одно для Вани, другое для нее. Таслима тут же выглянула в дверь во двор и позвала Селима.

Он появился тут же, кивнул Жанне:

– Пошли.

Так они и ходили: она, скрюченная болью в животе, он, невозмутимый, следом, сопровождающий ее до двери в нужник и ожидающий за ветхой дверцей, пока она не выйдет.

– Может, здесь меня оставишь в покое? – спросила Жанна, когда Селим конвоировал ее первый раз.

– Нет. Покой у тебя будет в Москве, запомни. Раньше даже не рассчитывай.

Когда все той же железной рукой одноглазая подвела ее к гинекологическому креслу. Жанна рассчитывала, что это промывание будет последним позором, но вслед за этим в процедурной-кухне появился Селим, нагруженный картонными коробками, поставленными одна на другую, и поставил их прямо у разложенной на кресле Жанны. Таслима удержала попытку девушки встать или хотя бы прикрыться подолом платья.

– Вот это, – Селим открыл первую коробку, забитую полиэтиленовой гирляндой шариков с белым порошком, – и это, – он открыл вторую такую же полную коробку, – должно вместиться к тебе и к нему, – он показал на мальчика, – в ваших внутренностях, которые мы вам промыли.

Жанна испытала настоящее счастье, что укладывали эти гирлянды в ее потроха им с Ваней раздельно: ей – Таслима, ему – Селим.

***

Тысячу раз спрашивала себя потом Жанна: Ваня ли виновен в тех несчастьях, которые обрушивались тогда раз за разом на нее, а потом и на него, или все-таки виновата она, не выдержавшая, по существу, испытания самого простого для нее, никогда особым аппетитом не страдавшей? Что такое, в сущности, не поесть – не без питья же! – четверо суток пути до Москвы в плацкартном вагоне? Ваня переносил голод легче – он ходил курить на длинных стоянках, она видела, понимала, что курил он «дурь».¹⁸ Не протестовала, она решила, что если их прихватит полиция – будет даже лучше, все разом решится. Сдаться самой ей пришло в голову сразу, как только они остановились на первом полустанке в Оренбургской области. Взяв паспорт со вписанным в него в качестве сына Иваном Алексеевым, 1978 года рождения, и самого Ваню за руку, Жанна спустилась из вагона и, преодолевая сопротивление мальчика, направилась к маячившему на перроне милиционеру.

– Жанка, Жанка, не дури, – зашипел Ваня.

Не успела она и шага от подножки ступить, как рядом оказался мужчина, которого она прежде видела в соседнем отсеке вагона: светлый костюм, галстук, очки, благородная седина в волосах и аккуратной бородке, свернутая газета в руке.

Он преградил ей дорогу, обнял за плечо Ваню.

– Его оставь мне, если решила сдаваться. Он прямо здесь лежать останется. Указательным пальцем мужчина отогнул край газеты, и девушка увидела острие узкого кинжала. Спокойствие, с которым он это сказал, а также молчаливая покорность Вани ее убедили: этот так и сделает, и не только с Ваней.

Тогда она решила держаться подальше от бородатого, полагая, что сдастся, если с проверкой документов подойдут прямо к ней. Но хотя в вагоне и на станционных перронах проверяли документы довольно часто, к ней не подходили, внимание привлекали темнолицые мужчины восточного склада. Женщина с ребенком-подростком вполне русского вида подозрений не вызывала – на это и был расчет.

Вообще, ко второму дню пути она начала понимать, что Селим был прав: она имеет дело с системой, сильной и слаженной. Даже с двумя системами, потому что вторая система – отлова грузов с наркотиками, следующих из Азии в Европу, – была тоже мощной и постоянно обнаруживала себя. В этом убедили внезапные вне станций ночные остановки поезда, при которых из вагонов выпрыгивали, убегая в ночную степь, какие-то люди. Их преследовала полиция или кто-то еще, иногда слышались выстрелы. Полиция проверяла багаж, одежду, вагонные рундуки, да и все скрытые и явные полости и емкости вагона, причем эти действия приносили результаты: находились пакеты и пакетики со знакомым порошком или незнакомыми брикетами, похожими на пластилин, кого-то арестовывали, доносились ругань, крики, рыдания, и опять где-то рядом стреляли.

Ее ужасало, что полиция находила все какую-то мелочевку. Никто не мог добраться до главного груза, сосредоточенного в ее нутре и в нутре Вани, и что не попадался даже Ваня, у которого в кармане куртки – в открытую по существу – лежал пакет с листьями конопли.

Вообще, он многое мог рассказать с самого начала, обо многом предупредить, он – как Жанна с внутренним холодом начинала понимать – тоже был частью системы, но объяснять хоть что-то начал после ее отчаянного выхода к милиционеру.

– Ты, мама, зря, в натуре, лезешь к мусорам. Посадят сразу.

– Но мы же сами сдадимся, Вань!

– Ну, на год тюрьмы меньше дадут. Ты же все равно героин везла. Никого не убедишь, что можно без твоей воли героин проглотить, да еще в жопу затолкать.

«Он прав! – подумала Жанна. – Ну и что?!»

– Мне все равно, тюрьма так тюрьма.

– А мне нет. Я уже там был, ясно? Больше на кичу не пойду. И тебе не дам. Лучше себя убью.

– И меня убей, а?!

– Тебя не за что. Ты же мамочка моя, вообще четкая, нравишься ты мне. Я б и женился на тебе, если че. А себя я и так убиваю.

Она засмеялась, пожалуй, первый раз за многие дни, притянула его к себе. И он прильнул именно так, как прильнул бы ребенок, уткнувшись носом в подмышку. «Жених!» – подумала Жанна, подавив смех, потому что Ваня моментально заснул. Он или спал или курил, а когда видел, что внимание бородатого отвлечено на какие-то одному тому видные признаки опасности, понемногу рассказывал.

***

В этот кишлак Джума – настоящую базу для подготовки «живых контейнеров» – Ваня попал из приемника-распределителя для несовершеннолетних, куда его забрали за найденный пакетик с «дурью» из его родной школы-интерната – детдома, если по-простому.

– Директор сдал, паскуда, – объяснил Ваня, – там на него вся пацанва постарше работала: цех держал, чулки-носки, трусы-резинки тачал. Уроки труда называлось. А хлопок с фабрики тягали тоже наши же пацаны-девчонки, интернатские, фабрика нашими шефами считались, на детдом для трудотерапии будто бы бракованную нить поставляли. Те, кто на фабрике, – короли, всем рулили. За провинность наших ребят к станкам ставили, в цех. Халявная рабсила. Ничего не платят, а работа тяжкая. Я-то полгода на фабрике старшим был на погрузке, там клево, деньги давали, 35 рублей в месяц, четвертной воспитателю отдашь, десятка – себе, при коммуняках на червонец жил жирно. Потом – раз, ахошник школьный меня к станку в цех ставит. Зам по хозработе там нас расставлял. Сфига ли, думаю, такие ходы? Оказалось, все башли директор школы сам решил с фабрики забирать. Ну, те, что за оплачиваемую работу давали. Ну, я на работу не пошел, день-другой, смотрю – остальные, кому платили раньше, тоже в комнатах остаются. Прикол – учителя в спальню одни за другими заглядывают – круглые глаза: а вы почему не на уроках? С понтом – уроками заместо арифметики с письмом пахота в цехе называлась! Потом ахошник явился: ты че мне народ мутишь, Блындин? – такое у меня фамилие было. Я ему: а че деньги зажимаете? Вообще скоро никто на ваши носки не встанет, да еще вашему начальству нажалуемся. Ну и все. Наутро пришли тетка-инспектор, еще какой-то мент, нашли шмаль. И сел я в цугундер. Неделю в камере торчал, чумиловка там! Потом к тетке этой, инспектору по малолеткам, ведут, а у нее в кабинете как раз этот черт Селим сидит, она хитро смотрит, говорит: вот, Блындин, на поруки тебя берет трудовой коллектив, товарищ Мубаракшин его представитель. Только уж теперь, когда за тебя трудовой коллектив пишется, чтобы никаких наркотиков. Ага, говорю, никаких.

Ваня засмеялся.

– Обоссаться, Жан, никаких! Это у Селима-то! Ну, понятно, другая жизнь, хавчик, поездки, вообще свобода. Но Селим сказал, что меня у ментов выкупил, так что отрабатывай. И понеслось…

– Так зачем ты вообще коноплю курил? И сейчас куришь?

Мальчик вздохнул.

– Сначала хаванину заменял, со жратвой в интернате херово было: хлеб, чай с сахаром, макароны с бараньим салом – не засерешь. Потом – деньги появились, вроде для веселья, потом ездить в Россию заряженным стал – опять, получается, чтобы жрать не хотелось.

Тут Жанна соглашалась на все сто – растущее чувство голода оттесняло на задний план все вокруг. Убожество вагона, поезда, станций, казалось, поголовно заполненных людьми, преступно причастными к торговле наркотиками. А ужасное бесправие сиротской жизни Вани, которое, хотя и выглядело неправдоподобно, оправдывало его. По результату все рассказанное им было фактом: он, как и она, оказался в рабстве.

Причем ее голод был по-особому страстным: желудок был полон, выпитая вода какое-то время будто стояла в горле, но ноздри улавливали все самые тонкие намеки на еду. Даже тяжелые миазмы пережаренного масла, в котором в привокзальных буфетах готовили пирожки с неизвестными природе начинками, кустарного попкорна, котлет из протухшего мяса, для нейтрализации запаха забитых чесноком, – весь этот еще более бедный, чем даже в советское время, кулинарный триумф вызывал жажду еды.

Спокойствие по этому поводу бородатого, объяснялось просто: денег Селим не выдал ни ей, ни Ване.

От Вани она знала, что, если они добираются до столицы, Ата – а именно он владелец товара – получает максимальный доход, но в предыдущую ездку Ване и его напарнице – «маме» – удалось добраться до Казани. В первом случае милицейский патруль после проверки документов решил довезти их в отделение, но им удалось сбежать, воспользовавшись низким казанским перроном: они нырнули под поезд и, выигрывая в скорости, – его «мама» Нина была настоящей спортсменкой, правда «плановой»¹⁹, – оторвались от преследователей, выскочили на привокзальную площадь и влезли в переполненный трамвай. И тогда и теперь следовали правилу: встречаться со смотрящим на центральном почтамте в посылочном отделе в 12 часов следующего за прибытием дня.

Все тогда случилось нормально, их разгрузили, Нине и Ване предложили вернуться за их «зарплатой» в Бадахшан, посадили на поезд, снабдив сумкой с провиантом, но Нина, согласившись, безостановочно матерясь по адресу Аты и Селима, исчезла вместе с этой сумкой еще до отхода поезда, когда Ваня ушел покурить. Где она теперь, Нинка, везучая тетка, прыгунья в длину? Где-то добывает свою дозу?

А Ваня вернулся. Ата, как и обещал, отдал его часть вознаграждения – 5000 рублей СССР. Ваня помыкался с ними, пытаясь на что-то серьезное потратить, но получались глупости вроде походов в рестораны вместе с другими ребятами из детдома, где никто водки пить не хотел, а пирожные и десерт подавались невкусные. Единственное развлекло: заказы оркестру на любимые песни, да и то двое из них подрались, в честь кого будут играть «Белые розы», а в честь кого – «И снова седая ночь». В общем, выставили их оттуда, да еще и директору в интернат сообщили, так что и тамошним пацанам досталось, и Ваню директор пригрозил найти и снова сдать ментам.

Куда податься? К Селиму, ясен ясень, как тот и просчитал, – только дал мальчишке подержать деньги в руках, а через пару дней и остатки денег назад забрал, и самого Ваню в свою квартиру в Душанбе определил.

Он начал исполнение мечт широко: добыл Ване подержанный мотоцикл «Ява», «шлём» космического вида, от веса которого голова клонилась вбок, куртку из кожзама с надписью «ДМБ» и круглой сине-белой эмблемой баварского концерна во всю спину – два символа радости вместе, два в одном, как стали говорить позже в рекламе.

Первый выезд контролировал тоже лично Селим: куда жать, что крутить показал, купленные на Ванины же деньги права вручил, даже подтолкнул слегка. Хорошо, что заезд проходил на пустыре и разогнаться, а тем более столкнуться с кем-то или чем-то, кроме старой чинары, не пришлось, но этого хватило. Мотоцикл разбился так, что даже и не катился, когда они его попытались поставить в гараж. «Шлём», слетевший с Ваниной головы, лежал отдельно от мотоцикла и являл собой намек на то, как могла бы выглядеть его голова, случись скорость выше, а препятствие мощнее. С Селимом и в ресторане повеселились совсем иначе: он и шампанского наливал по полной, приглашал курить в открытую за столиком, и никто ничего не говорил. А музыкант подходил прямо к столику и играл и пел «Зачем так было резко тормозить», передавал каким-то двум девушкам шампанское и виноград от Селима и Ивана, и девушки махали им ладошками и улыбались. Селим привез Ване и проститутку, худую неопрятную тетку, похожую на их училку по географии настолько, что Ваня даже испугался, что интернат его снова накрыл.

Чего с ней делать, он не знал, тем более Селим оставил их наедине. Ваня после долгой паузы предложил покурить, на что проститутка – она представилась Кирой – сказала строго:

– Ты давай к делу.

Он все же закурил, она улыбнулась и села ему на колени. Ване стало тяжело и неудобно.

– Ну, как ты хочешь, испорченный мальчишка?

Через полчаса он понял – как он хочет. Прибыл Селим, посчитавший, что этого времени на свидание хватит за глаза.

– Ну, рассчитывайся с дамой, – улыбаясь предложил он Ване, протягивая ему заведенный для его денег бумажник.

Ваня потянулся к бумажнику, в котором и денег-то не считал, да и сколько надо отдать, не знал, – готов был от неловкости все отдать.

– Не надо денег, Селим, – поднимаясь с Ваниных колен, сказала Кира, – лучше подогрей, как обещал.

– Ладно, компания хорошая, все друг друга знают, люблю, когда так, честное слово! – радостно воскликнул Селим. – Иду на кухню готовить, кухня – для того, чтобы готовить.

Через пять минут явились не замеченные Ваней раньше три шприца с прозрачной жидкостью, жгут самого затрапезного вида, поданные Селимом на серебряном подносе.

Ване показалось неудобным интересоваться – что в «машинках», понимал и так. Уже и сам контейнером побыл, и видел других русских «мамок» и их «сынков» в Джуме, а то, что вмазывался вместе с Селимом, добавляло самоуважения.

Делал он инъекции как инструктор инструкторов по вмазыванию: сначала себе, чтобы снять порог недоверия к старшему, потом, быстро и легко, – гостям.

Пять миллиграммов прозрачной жидкости – и Ваня был отблагодарен за все тринадцать неполных лет своей горькой жизни. Уже тем же вечером он знал, на что потратит остатки своего заработка.

***

В отличие от Жанны, страдал Ваня не от голода: голод как раз отвлекал от другой жажды – жажды покоя и счастья, которые давал героин. И конопля только обостряла желание поесть, загоняя подальше желание куда более сильное – желание вмазаться. Он знал настоящую ценность того, что вез сейчас в своих внутренностях. И опять-таки в отличие от нынешней мамки Жанны – хотел или не хотел – понимал, что и впредь судьба ему оставаться на этом маршруте – в этом деле, рядом с чудесным порошком, который бог послал людям, чтобы они узнали, что такое счастье. Потому он завиноватил именно себя, когда, вернувшись с перрона, нашел Жанну лежащей в проходе вагонного отсека с бледно-зеленым лицом с остановившимися глазами. Конечно, и этот бородатый черт должен соображать, но ведь и Ваня просмотрел из-за своей отлучки на перекур! «Мамка» наелась! После того, как в Волгограде вышли их соседи по купе, оставив на столе хлеб и почти нетронутую тушку вареной курицы, которую заподозрили в протухлости, Жанна осталась одна и, конечно, накинулась на еду. Ничего другого ее «вырубон» означать не мог: капсула, а то и не одна, разорвалась в желудке от движения попавшей пищи, и героин в смертельной концентрации начал всасываться в кровь. Ваня метнулся к «маме», попробовал рывком поднять ее, но даже сдвинуть не смог. Позвал из соседнего вагона бородача – Станько, он и в первый раз ездил с Ваней страхующим, – тот, как обычно, с хмурым видом смотрел в мутное оконное стекло. Он откликнулся моментально, вбежал в отсек, спросил:

– Наелась?!

Ваня пожал плечами – признаваться в догадке смысла не было.

– Давай спускаем ее, сходить надо, а то мертвую будем выносить.

Они с двух сторон подхватили ее, подставив плечи, и сгрузили на перрон с почти двинувшегося поезда. Станько соображал шустро.

– Давай свою куртку на нее. Так. Капюшон на голову, во, на рожу опусти. И погребли к мужскому туалету, – распоряжался он свистящим шепотом. На них оглядывались, но, по счастью, полиции рядом не было. По счастью?! Чем ближе становился световой указатель туалетов, тем тяжелей казался груз, который волок на себе Ваня, – и не потому, что уже не слышал угасающего дыхания Жанны, а потому, что понимал – что сейчас сделает смотрящий, что он должен сделать в соответствии с известными Ване инструкциями. Он должен вскрыть «мамку», а сделать это иначе, как распоров ей живот тем самым кинжалом, с которым Станько не расставался никогда, было невозможно. Вариант «разделки» мертвой «мамки» тоже существовал, но перемещать мертвое тело означало рисковать еще больше.

Открыв дверь в туалет, оттолкнув вставшую навстречу билетершу, Станько зло крикнул ей:

– Щас, мать, заплачу, другу поблевать надо.

Толкая двери кабинок ногой, Станько нашел свободную, где с Ваней привалили Жанну на грязный унитаз и смотрящий сунул Ване в руку смятый комок денег.

– Отдай ей.

И закрыл кабинку.

Ваня отдал билетерше деньги, но увидел, что ее беспокойство это не уняло.

– А чего это блевать? Да вдвоем?!

И смятение Вани, который, закусив губу, вслушивался в происходящее за дверцей кабинки, возбуждало ее еще больше.

– Чего они там делают, а, мальчик?

Выдох, который раздался в кабинке, настолько громкий, что указывал на физическую боль, стал последней каплей.

– Там человека убивают, слышь? Зови ментов, пока не поздно.

Сказал он это негромко, а потом закричал, обращаясь к смотрящему:

– Менты, Станько, уходить надо!

А контролерша на высокой ноте прокричала, поднеся к губам рацию:

– Дежурному наряду полиции срочно проследовать в мужской туалет для задержания! – Это на чистоте в общественных туалетах экономят, но не на техническом прогрессе, так что дама при исполнении повторила свои слова еще раз. Притих народ за перегородками и дверками, вошли из зала ожидания любопытствующие, держась ближе к стенам.

Тут дверь из кабинки, где скрывался с Жанной Станько, резко распахнулась, и оттуда вылетел Станько с блестящими от крови руками, в одной из которых на отлете он держал нож. «Зарезал мамку, – успел подумать Ваня, садясь на грязный пол, то ли от ужаса, то ли отпрянув от выскочившего Станько.

И тут же понял: вынуть старшой ничего не успел. Издавая грозное рычание, в котором только и слышно было: «Стоя-я-яти!» – Станько схватил со стола дежурной пачку салфеток и, на ходу вытирая руки, бросился бегом из уборной. Ваня, а за ним и все остальные, кинулись к дверке, из-за которой выскочил Станько. Жанна лежала на спине, светлая Ванина куртка, оказавшаяся под ней, пропиталась кровью, которая продолжала, приподнимая края разрезанной одежды, литься из живота. Ваня, взвыв от страха, попробовал зажать рукой движущуюся, будто живую рану, но понял, что кровь бьет не из одного места. Скоро прибыла полиция, на которую Ваня отреагировал слабо – он все держал свою руку на Жаннином животе, пока его не оттащили в сторону подоспевшие медики. Жанну положили на носилки и унесли. Оставшихся оттеснили в угол туалета работники полиции, которых было тут целых четыре штуки, и потом, в течение часов трех, неспешно расспрашивали под запись показания всех, кто оказался в этом помещении по нужде.

Ваня, испачканный в крови, всхлипывающий, жалкий, сообщил, что едет с родителями в Пензу, здесь сделали пересадку, он случайно зашел в туалет, и сейчас, наверное, мать с отцом его ищут. Почему помогал этому дяде? А как не помочь – он попросил, сказал – плохо его жене, она инвалид, одной-то до туалета не добраться. Тем более что то, как они зашли, никто не видел, кроме дежурной контролерши, а она, отвечавшая первой, как раз и сказала, мол, спасибо мальчику, тревогу поднял, а то бы и не поняла, что там случилось.

Ваня, пока шел опрос свидетелей, услышал главное, о чем переговаривались менты по рации: Станько задержали, Жанну увезли во вторую городскую больницу, интенсивную терапию.

Дальше он, сдерживая рыдания, попросил, чтобы кто-нибудь из «дяденек милиционеров» проводил его к маме с папой, которые уж с ума сошли, не зная, где он, а тут-то в туалете ведь не поищешь – вы же закрыли.

Как только тучный милиционер вывел Ваню в зал ожидания, тот рухнул на пол, будто на невидимую стену натолкнулся, пожилой заметался, поднял, тяжело дыша, безжизненного мальчика на руки и, освободив место, уложил его на ближайшую лавку. Наказав сидящим рядом присматривать за мальчиком, направился в штаб, который оперативники устроили в мужском туалете.

Ваня отыграл до конца: он начал дышать все громче и громче, потом открыл глаза, спросив у людей рядом: «Что это со мной?», потом поднялся и пошел нетвердой, но становящейся все более уверенной походкой к выходу из вокзала, а там уж побежал. Не только потому, что беспокоился о погоне – едва ли менты не заленятся. А потому, что апрель – время для России еще холодное, особенно ночью. Да и добраться до второй городской, не зная, где она есть, эта больница – упражнение на целую ночь, хотя и город, вроде, не сильно большой.

Во второй городской в реанимации в эту ночь дежурил санитар Ивхав Мнвинду, он же Иван Вманду, он же Ганс Малаец.

***

Движимый не только инстинктом самосохранения, но и нарастающей и могучей силой влечения к героину, Ваня соображал быстро и дерзко. В больнице ему хотелось убедиться, что Жанна жива, это во-первых, и что он успеет раньше ментов – это во-вторых. Как врачи распознают героин? Мало ли что могло оказаться у нее в желудке! Пока анализы, то-се, он попробует как-то ее вытащить из больницы, только бы откачали мамку!

В больнице он смог бы добыть и ему самому нужный инструмент – тот же шприц и, вынув за капроновый фал свою «гирлянду» из желудка, «разбодяжить» дозу и, наконец, уколоться. Теоретически гирлянда капсул, этакая толстая «чурчхела», прикреплялась по всей длине к капроновой леске, конец которой оставался во рту и закреплялся в расщелине между коренными зубами. В первые два дня ездки Ваня трогал леску языком и убеждался, что она плотно натянута подвешенным внизу грузом. На третий день он обнаружил, что край лески изо рта исчез, зато появилось ощущение кости в горле. Он понял, что леска, или «фал» – как называл ее Селим, – соскочила ниже, но все же остается где-то высоко – сглатывая слюну, он этот торчащий конец лески ощущал. Значит, и тут нужна больница, по крайней мере нормальный пинцет, чтобы попробовать вытянуть гирлянду самому.

Конопля все больше напоминала о лучшем, но не отвлекала. Потом – поесть, с едой в больнице, как, впрочем, и в любом другом месте, он никогда не испытывал сложности: если видел еду – брал и ел, даже когда она лежала на тарелке у приличной спутницы какого-нибудь солидного дядьки в дорогом ресторане. Представления о приличном у Вани включали, например, необходимость – даже и теперь – на следующий день прийти на контрольную встречу в почтамт, – так уж они уговаривались. Но вместе с тем лучшим для себя и вполне честным исходом этой ездки он считал получение всего товара, который они с Жанной перевозили, в свои руки и продажу его тому же Айрату Айбишевичу в Казани, у которого они с Нинкой разгружались в первый раз. И до Казани, по представлению Вани, оставалось близко: день пути на поезде.

А больница оказалась близко, – редкий в поздний час прохожий объяснил, что это «два светофора». И в больнице – девятиэтажном здании с несколькими подъездами, поликлиникой Ваня легко нашел подъезд к грузовому лифту, через который прошел на пожарную лестницу, по ней спустился в подвал – в хозяйственный блок. Там в безлюдье нашел прачечную, где по корзинам с бельем выяснил, что в этом же здании находится и детская больница. Тут же обрядившись в пижаму по размеру, несгибаемые тапочки с надписью «ЛОР», он снова вышел через пожарный ход на первый этаж, выглянул в коридор и увидел, что там дремлет у одиноко горящей лампы далекая от медицинских дел бабушка, охраняющая вход в поликлинику.

Он с деланной тревогой на лице подошел к ней и, тронув за плечо, сказал:

– Простите, бабуся, я заблудился.

Она вызвалась было сама проводить мальчишку до его палаты, потом спохватилась, что пост оставлять нельзя, решила вызвать кого-то из дежурных сестер детского лор-отделения, но Ваня ее остановил. В коротком разговоре он выяснил все подробности размещения больничных отделений и даже то, где на этаже реанимации размещен пост дежурной медсестры. Он сказал, что доберется до своего отделения сам, и пошел мимо нее на пожарную лестницу – в крыло, противоположное тому, откуда вышел.

Прежде всего – добраться до Жанны!

Для быстроты доставки больных реанимацию здесь разместили на втором этаже, но попытка подняться туда через пожарную лестницу не удалась: дверь в отделение была закрыта. Он решил вернуться на пожарный вход противоположного крыла – по детдому он знал, что дверь на одну из пожарных лестниц с каждого этажа по правилам должна быть открытой или легко открываемой. Но решил не ходить еще раз мимо бабули по первому этажу, а пересечь здание через подвал и по нему добраться до лестницы в реанимацию.

Вход в подвал оказался закрытым. Ваня в досаде побарабанил по двери с надписью «Центр здоровья» кулаком. За дверью послышались шаги, дверь открылась. Перед ним стоял невысокий смуглый мужчина с внимательными узкими глазами, одетый в халат медработника и выглядывавшие из-под него алые спортивные брюки.

– Кого ищешь? – спросил мужчина строго.

– Я свое отделение потерял.

– Какое?

– Детское, лор.

– А в подвал зачем пошел?

– Я плохо со сна соображаю. Заблудился.

– Сейчас, найдем твое отделение.

Он взял его за руку повыше локтя и притянул к себе. И Ваня, всем разговорам и всегда предпочитающий бегство, ощутил силу в руке, совсем не выглядящей сильной, и пугающе ясно понял, что из этой руки с тонкими пальцами ему не вырваться.

– Да я сам найду, не надо, – пробормотал он, ступая за смуглым в темноту. Видны были неясные бледные огни впереди, угадывались по эху высокие, несвойственные подвалу своды.

Незнакомый медработник, закрыв дверь на лестницу, не спешил включать свет, а предпочел вести разговор в отблесках дальних огней.

– Ты говоришь, что ищешь седьмой этаж в подвале. Ты сумасшедший?

– Я заблудился, – повторил Ваня и всхлипнул вполне натурально, потому что дрожал, несмотря на влажное тепло, обступившее его с волной каких-то сугубо приютских, настоянных на хлорке запахах. Вдобавок ног его время от времени что-то касалось, будто на тапки кто-то мягко наступал.

«Кошка», – подумал Ваня, а когда стал различать, что в ногах копошится несколько животных, решил, что кошка с котятами.

– Заблудился – это правда. Заблудился – это вошел в блуд. Блуд по-русски – это зло. Скажи мне, когда ты последний раз инъецировал героин?

На пике паники, накатившей на Ваню, он мятежно соображал: «Мент! Следили от Оша! Или зацепили по дороге! Или нет! Жанка! Жанка раскололась по дуре, она простая!»

Он посмотрел под ноги и привыкшим к темноте взглядом обнаружил у своих ног копошащихся крыс: блестели спины, глаза посверкивали тут и там, слышались попискивания и даже стук лап. Ваня поднял ноги одну за другой, точно в кипяток ступил.

– У, блядь, какие тут твари!

Он метнулся к двери, но она была заперта, а ручка на ней отсутствовала.

– Они спокойные, – холодно заметил медработник, – пока. Еще раз спрашиваю про героин. Когда последний раз кололся?

– Вы сумасшедший, дядя, – завыл Ваня, испугавшись узкоглазого не понарошку, – я больной, у меня горло болит, а то, про что вы спрашиваете, я даже не знаю.

– Посмотрим твое горло, – откликнулся узкоглазый и вздохнул. – Жаль, что говорить не хочешь. Я пойду работать, у меня сегодня дежурство, а ты будешь ждать меня здесь. Будешь приготовляться к разговору.

И он, сопровождаемый барахтаньем крыс у своих ног, двинулся к двери.

– Нет! – закричал Ваня. – Не уходи…

Он даже руки к смуглому протянул – настолько обуял его ужас от возможности остаться здесь одному. Это не в Джуме игрушки разыгрывать с подвешиванием вниз головой для убеждения «мамочек» – тут обнимал настоящий холод мертвецкой.

– Я скажу вам, доктор. Я плановой.

– Ты не плановой, мальчик. Ты есть наркозависимый от героина. Ты больной. Я тебе могу помочь. Хочешь?

Ваня понял слова врача по-своему.

– У меня есть героин, я поделюсь. Вы достанете его из меня, – он провел пальцем вниз от подбородка – он решил, что встретил таджика, или пуштуна, или узбека – словом, кого-то, кто знает цену товара и вообще в теме и готов тоже поучаствовать в операции. Даже полегчало.

Незнакомец не отвечал.

– Но главное, если вы можете помочь, у меня тут мамка, у вас в реанимации, ее провожатый порезал. У нее героина натолкано повсюду, и тут, и тут, и тут, – Ваня показал все рукой на себе, – там не меньше трех килограммов, это деньги чумовые. Вы бы могли все себе взять или с другими врачами разделить, только бы ее спасли. И еще – ментам бы ее не отдавать, а то ее посадят. Понимаете, подлечить, порошок вынуть, а ее втихаря отпустить.

– Как фамилия?

– Моя?

– Ее.

– Михайлова Жанна она по паспорту.

Смуглый кивнул, отошел к стене, щелкнул выключателем, и в ярком свете Ваня увидел самое обычное помещение со стенами, крашенными белой масляной краской, и белым низким потолком. Чистый линолеумный пол, какая-то старинная музыка слышна, слева стулья у стены, справа – по уходящему вдаль коридору – двери в кабинеты. Незнакомец подтолкнул Ваню к ближней двери, открыл ее ключом и провел внутрь. Кровать с матрацем и одеялом, очень похожая на интернатскую, стол, стул. Все обычно, но что-то не так: Ваня понял это, когда смуглый врач уже закрыл за собой дверь, такую же, как и входная, – металлическую, без ручки, с отверстием для ключа. В этой комнате не было окна – вот что в ней было необычным.

– Я тебе помогу, мальчик, и маме твоей помогу. Пока поспи, я скоро приду.

***

Ивхав Мнвинду – а встретил Ваню именно он – свое обещание сдержал, пришел скоро. А мальчик и впрямь задремал, убаюканный песней «Ой ты, рожь, хорошо поешь» и недолго раздумывавший – почему слово «рожа» используется в таком, таджикском, варианте звучания. Решил, что и певица, как и странный сегодняшний врач, – явно нерусские и неправильности эти не замечают. Откуда было знать пареньку из Средней Азии, по-хорошему-то ни одного класса не отучившемуся, про растение средней полосы России?

Доктор пришел с другим человеком в белом халате – мужчиной богатырского телосложения, которого нерусский называл Павлом и который, приказав Ване сесть, расстегнул пижаму и помял его живот, потом заставил открыть рот и тоже пристально рассмотрел. Оставив дверь открытой, они удалились в соседнюю комнату, откуда были слышны голоса.

Ивхав Мнвинду и Ваня.

Сломанное колдовство.

– Д-а-а, Иван, у тебя, я смотрю, все тут в порядке. Смотровая на уровне, лаборантская, инструменты, и палаты, смотрю, тоже в порядок приводишь.

– Мало-мало пока. Только начинаем. И то главврач Аборзов арендную плату поднял в шесть раз!

– Думаешь, выживает тебя Борзов?

– Павел, как сказать – думаешь, если видишь сам? Не хочет Аборзов, чтобы ваш брат – врачи, фельдшеры, лаборанты работали у меня, дополнительный доход на вашу бедность имели, в этом все дело.

– Да, Иван, плохо будет, если закроешься.

– Здесь закроюсь – в другом месте откроюсь. Имею цель.

– Знаю, ну давай мальчишку сюда.

В минуты водруженный на кресло и наклоненный к свету Ваня был освобожден от пакетов из своей утробы, еще минуты две его рвало, причем Иван заставлял его пить соленую воду, и его снова рвало.

Настал черед и прямой кишки, и тут Ваню долго не мучил доктор Павел: на четвереньках Ване и вовсе пришлось постоять минуту.

Когда добытое сложили в эмалированное судно, Павел сказал:

– Одна просьба, Иван. Будешь сдавать это добро, не говори, что я помогал.

– Конечно, Павел. Зачем про это лишний раз сказать? Я отдам тихо, уже с Гункиной переговорил, она эту перевозчицу, Михайлову, оперировала, она весь порошок разом и сдаст.

– Так полиции не было еще?

– Были, и сейчас есть. Но сдавать все будут утром, часа через два. Успею.

– Саму девку спасли, и то слава богу. Раны там ерунда, а вот интоксикация мощная. Хорошо, вовремя привезли.

Ваня, с тревогой вслушивавшийся в этот разговор, предположил себе в утешение, что Иван говорит, что сдаст героин для того, чтобы успокоить Павла, но когда тот ушел, смуглый доктор взял судно с героиновыми гирляндами и велел мальчику подняться и вернуться в палату.

– Я пойду это божье говно отнесу, а ты до утра отдыхай.

– Подождите, доктор, Иван, не знаю, как по отчеству…

– Иван – и все.

– Я тоже Иван, вот видите, тезки, это четко! Иван, вы что, серьезно это ментам сдадите?

– Да.

– Да зачем?! Давайте продадим, я знаю кому, а остальным скажете, что я сбежал, да я и так сбегу, только дело сделаем. Зачем своих денег лишаться, а?

Ваня кинулся к Ивхаву с протянутыми руками и был возвращен на место коротким сильным толчком.

– Та, что была с тобой, тоже хотела деньги?

– Зачем я рисковал? – заплакал Ваня. – Зачем жизнь подставлял? Сдохнуть мог.

– Мог бы. И можешь. Но я тебе не дам. И убежать не дам. А сделал ты это, то есть имел риск и все остальное, ты знаешь зачем. Потому что ты болен. И я тебя вылечу.

– Да на хер мне твое лечение, падаль! – закричал Ваня, снова кидаясь на Ивхава, уже со стремлением угодить ему кулаком по лицу, но и на этот раз Ивхав схватил его и усадил на кровать.

– Все, лечение началось. В семь утра – завтрак. Сейчас советую поспать. Ссать захочешь – под кроватью ведро.

И закрыл за собой железную дверь.

Из зала суда

В понедельник был оглашен приговор в отношении группы лиц, виновных в причастности к незаконному обороту наркотиков: ввозу из-за пределов Российской Федерации и попытке реализации более 5 килограммов героина – особо крупной партии опасного наркотика. Подсудимые гражданин Украины Станько И.П., граждане Таджикистана Мумубарашкин С.И., Кудыхаваев И.С. признаны виновными в совершении преступлений, предусмотренных ч. 2 ст. 288.1УК РФ, и приговорены к следующим срокам тюремного заключения:

Станько И.П. – к 15 годам тюремного заключения с содержанием в колонии строгого режима,

Мумубарашкин С.И. – к 4 годам лишения свободы (заочно),

Кудыхаваев И.С. – к 4 годам лишения свободы (заочно).

Суд принял решение ходатайствовать перед Правительством и органами правопорядка Республики Таджикистон о выдаче осужденных, находящихся в настоящее время на территории Таджикистана.

Обвиняемая гражданка Таджикистана Хаджиева Ж.А. признана невиновной и освобождена в зале суда.

(Газета «Ежедневник», 22 октября.)

Поправка

В заметке «Из зала суда» в нашей газете от 22 октября неправильно указана фамилия осужденного: правильно читать Мубаракшин С.И.

Приносим свои извинения жителю нашего города Мумубарашкину С.И.

Досточтимый князь! Уважаемый Алексей Ильич!

Узнав, что в самые ближайшие дни вы будете в России, и в Нижнем в том числе, прошу Вас, по возможности, оказаться в Йошкар-Оле, ближнем губернском центре верстах в 300 от Нижнего. Там легко найти у базарной площади Дмитрия Цоллернова, стоящего с переносным алтарем на груди на коленях всякий день с рассвета до темноты. Поговорите с ним! Он от отчаяния наложил такую вот епитимию на себя. Оттого, что одержим желанием сказать людям, что живут они не так, а его никто не слышит.

Мне довелось быть с месяц назад в тех местах, в бывшем имении нашего рода в селе Юрине, неподалеку от Нижнего. Там мне про него и рассказали. Алексей Ильич, Ваша Светлость, все выдает в этом человеке прямого потомка рода баварских королей Гогенцоллернов. И коли так – надо попытаться дать нации ее истинного пастыря.

Знаю, что мы с Вами по роду не входим в Общество королевских особ в изгнании, и Вы, как и я, не состоите в этом досточтимом обществе, но мы-то и должны помочь, что называется, волею духа. Умоляю, Алексей Ильич, съездите в этот приволжский городок, сами все поймете.

И мне открылось – почему он там схоронился: в тамошних лесах не душит людей новая вера почитания богатства и власти, читай – насилия. То есть всего того, что именуется цивилизацией. Возможно, это оттого, что там еще живы язычники.

Каюсь, не смог найти этого человека, когда был в тех краях – занемог. Вы все же моложе меня, сумейте.

(Из письма графа Петра Шереметева Алексею Боровицыну, лицу без гражданства.)

Объявление

Встреча с представителем Всемирного общества особ королевской крови в изгнании П. Шереметевым, не состоявшаяся ввиду неявки представителей общественности, переносится на 7 ноября с.г. в ДК им. Дзержинского, в 18 часов. Вход свободный.

(Газета «Ежедневник» от 25 октября.)

Жанна Хаджиева.

Солнце в шторм.

Не сразу идущей на поправку Жанне рассказал про Ваню Ивхав, хотя едва ли не первое, о чем она его спросила: что ему известно о ее сыне, который ехал с ней. Она лежала в палате, к которой был приставлен милиционер, к ней наведывался подполковник городского отдела полиции Петров. Он расспрашивал о подробностях ее соучастия в преступлении, которое затем, как он объяснил свою точку зрения, – изменилось на принуждение ее к преступным действиям. Он-то и рассказал, что за то, что она осталась жива, надо благодарить неизвестного мальчишку, поднявшего тревогу в туалете, где, собственно, и покушался на ее жизнь гражданин Станько.

Когда же сознание Жанны не стало прерываться тяжелыми часами забытья – а отравление терзало девушку больше месяца, – Ивхав рассказал Жанне, что ее сын у него. Не сомневаясь в их родственных отношениях (Жанна выглядела в болезни лет на десять старше), Ивхав опасался, что Жанна выдаст в разговорах со следователями существование мальчика, сопровождавшего ее в поездке. Ивхав, подолгу беседовавший с ней, говорил совершенно искренне, что Ваня – в полной безопасности, живет в спокойном месте, сыт, от дурных привычек огражден и даже проходит процедуру оздоровления. И уже зная излишнюю прямолинейность Жанны, еще раз советовал ей никому не говорить о сыне – иначе в подозреваемых окажется и мальчик, и тогда судейские на все будут смотреть по-другому: сговор, группа, невозможность исполнять родительские обязанности. Все это угрожало бы уже не только ей, но и ребенку, причем ему – куда серьезней. Жанна верила Ивхаву – ведь она видела, кем сдирижированы забота и усердие, с которыми ее – собственно, чужую, «черножопую», по обычной русской квалификации, – выхаживали в городской больнице.

Молчал про Ваню из соображений своей безопасности и Станько, причем когда Жанна смогла вставать и понемногу ходить, ее свозили на очную ставку со страхующим, где она, во-первых, сообщила, что знает этого человека как Станько и по кличке Стон, а во-вторых, все, что ей известно о его роли в этом деле. После этого Станько, отказывавшийся сотрудничать со следствием, начал рассказывать много и куда более существенных вещей и про эту транспортировку, и про другие, и про все дело в целом и его героев. Мальчик в его показаниях отсутствовал, там зазвучали куда более взрослые и важные имена, – сеть, точнее, какая-то ее цепочка потянулась в руках Петрова, областное начальство уже готовило ему мощное повышение, так что расположение его к Жанне росло день ото дня.

Ивхав, узнав о том, что мальчик для городского отдела полиции в деле отсутствует, удвоил свои усилия по излечению Жанны – и, что особенно важно, Вани. Для него Ваня был идеальной моделью для получения подтверждения своего лекарского могущества, исполнения им поручения. Он никогда в нем особенно не сомневался, в этом могуществе, но явить матери великий результат исцеления ее сына от наркомании значило бы привлечь к его системе оздоровления человечества все большее и большее число поверивших, идущих за ним. А значит, приблизить и саму великую цель. Героиновый наркоман в самой тяжелой, юношеской форме зависимости, который не нужен никому на белом свете, даже военкомату, кроме едва живой матери, с которой тоже не все ясно, – такого пациента ему еще не попадалось! И результат уже наметился: Ваня вышел из фазы возбуждения, агрессии и впал в депрессию, естественную для таких состояний. Ивхав врачевал нескольких алкоголиков, причем двоих принудительно, и понимал, как складывается картина отказа от зелья. Первый его излеченный пациент – Родион Камондиров, в прошлом доцент пединститута, кандидат биологических наук, не только активно помогал в сложном деле оборудования первой клиники – «центра здоровья», как называл ее Мнвинду, но и прояснял некоторые подробности физиологии человека, которые Ивхав, по его убеждению, чувствовал «как волк», но изложить ясно не мог.

Ивхав подобрал Родиона Фроловича буквально на полу пивной – там Родион зарабатывал свою стопку водки тем,что мог выстучать ложкой на любой стеклянной таре – от стакана до бутылки – «Венгерскую рапсодию» Листа или песни советских композиторов в ассортименте.

Ивхав держал его на сухой диете, что означало заключение в подвальном склепе, полном голодных крыс, ровно 13 дней, на 14 день бывший доцент впал в состояние эйфории и бросился целовать ноги Ивхаву, когда тот, тщательно за ним наблюдавший, пришел в очередной раз проверить состояние пациента.

Камондиров позднее, став убежденным помощником Мнвинду, оставив ради этого попытки вернуться в преподаватели, нашел в научных статьях объяснение «чуда», которое преобразило его. В определенный момент человеческий организм, не получающий питание извне, переходит на добывание питания внутри самого себя, используя для этого в первую очередь больные клетки: так происходит очищение всех жизненных систем, наступает легкость, покой и опьянение – те состояния, которые ищут люди, привязанные к алкоголю или наркотикам.

Он пытался объяснить эффекты «эндогенного питания»²⁰ Гансу Вманду, как величали его в пивной, но тот только посмеялся:

– Можешь как угодно это называть, я знаю одно: человека лечит, если из него удалить человеческое.

– Специалисты советуют, правда, клизмы делать, иначе может интоксикация наступать. Ну, организм из кишечника будет всякую грязь всасывать.

– Ты клизмы получал, когда я тебя лечил?

– Да я, кроме спиртного, до этого месяц ничего в рот не брал!

– Ты говори: клизмы были?

– Нет.

– Сколько не пьешь?

– Скоро два года.

– Вот это и есть ответ. Имею пример. Медведь, например, Родион, когда зима, пять месяцев ничего не ест, – у него что – всякая грязь поступает? Он с новыми силами весной выходит!

Все эти сравнения с медведями, совами, косулями и, конечно, волками как образцами возвращения к природе смутили бы и махровых «зеленых», а уж для многих из последователей Ивхава просто были символом веры, но не понимания. Тот же Камондиров открыл для себя особое единение Ивхава с животным миром, съездив однажды с ним на конезавод, куда штатного санитара горбольницы позвали на помощь ученые ветеринары. Надо было видеть, как высокопородная кобыла Талова, не подпускавшая к себе в течение трех дней даже личного конюха, упала на передние колени перед Иваном, склонила голову и замерла, едва тот зашел в стойло.

– Зуб, пятый снизу справа, гнойный мешок, – сообщил Иван благоговейно замершим коневодам после недолгого осмотра лошади.

– Может быть вы, Иван Михайлович, инъекцию сделаете ей – надо, чтобы успокоилась, или держите ее, а вот доктор Ухов сделает.

– Не надо, зачем ее держать. Лечите, она будет спокойной.

И кобылу Талову будто подменили: вынесла все процедуры с полным смирением.

Не то Ваня! Месяц его заточения подходил к концу, когда он впервые попросил о еде. И то только потому, что Ивхав к своим обычным ежедневным проповедям о важности победы над всем человеческом в человеке добавил новость: Жанна идет на поправку, скоро он сможет увидеться с матерью.

Кажется, мать была его единственной зацепкой за жизнь. Ко всему остальному человеческому, в том числе курению и героину, Ваня не проявлял никакого интереса с первых дней, когда осознал, что находится в самой настоящей тюрьме, которую и представить себе не мог. Камера заполнялась крысами сразу после переключения освещения в ночной режим – а полностью свет не выключался никогда . Крысы заставляли забираться на кровать с ногами, а потом смиряться и с тем, что твари залезают на постель и ползают по лицу, если лежишь, и копошатся в руках и ногах, если, не выдержав, вскакиваешь и садишься. Первая ночь в этой камере, длившаяся всего несколько часов, научила Ваню абсолютному смирению – он быстро усвоил, что если в чем-то сопротивляется Ивхаву, крысы становятся злыми и агрессивными. Он тогда колотил в дверь, Ивхав открывал, Ваня набрасывался на него, стараясь ударить или расцарапать, Ивхав уходил, и крысы повторяли то, что только что пытался он сделать своему мучителю: после трех демонстраций протеста к утру кисти рук, лодыжки, правая щека Вани были покрыты кровоточащими ранами от зубов злобных тварей.

Он и затих – скорее не от понимания того, почему крысы нападают, а от того, что задевать что-либо руками или ногами стало больно, и он заметил, что ползать они продолжали, а кусать перестали.

Слабо жившая в нем надежда на какое-то будущее основывалась – так же, впрочем, как и у Жанны, на том, что монгол «запал» на Жанну, что делает все это он потому, что Жанна интересует его как женщина.

Ваня думал, что если Жанка выздоровеет и подвернет этому гаду, тот выпустит его, а пока держит, чтобы та точно подвернула. Раз так, ладно, можно ждать – Ваня сможет ее уговорить. Да и если сойдутся надолго – хрен с ним, только надо ее предупредить, какой это живодер, это не Селим Мубаракшин из Оша!

Жанна, тоже сопоставлявшая Ивана с единственным мужчиной в ее жизни, видела, что Ивхав по меньшей мере симпатизирует ей. Что он спокойный, благожелательный, имеющий влияние и, наверное, не бедный, поскольку, хоть и работает санитаром, владеет целым оздоровительным центром. К тому же – живет один, что для нее, лица без гражданства в России, да еще и подследственной, существенно. И если не его интерес к ней как к женщине, то что же еще может заставить постороннего человека заботиться о ее сыне? Он знал о Ване то, что Жанна предпочитала скрывать, – что мальчик баловался наркотиками, причем Ивхав говорил об этом не с ужасом и сочувствием, а со спокойной уверенностью, что его помощь в лечении принесет мальчишке полное избавление от зависимости. Жанна, сама врач, не диагностировала бы привязанность мальчика к наркотикам как зависимость, но не спорила: главное, Ивхав говорил, что лекарств к Ване не применяют, что лечат его душу и это приносит положительный результат.

Если считать, что выздоровление связано с избавлением от балластных веществ в организме, Жанна и Ваня встретились друг с другом полностью выздоровевшими. Настолько, что едва узнали друг друга –месяц заточения на разных этажах городской больницы иссушил их . Когда они, плача, обнялись в смотровой, у Жанны за плечами уже был суд, положительное решение о предоставлении ей гражданства России, а у Вани – признание его выздоровевшим, которое накануне сделал Ивхав.

– Ты сделал, Ваня, свой шаг к зверю, иди к нему ближе и ближе. Помни, что крысы, нападавшие на тебя, – лишь тень человеческих пороков, которые будут тебя окружать снова. И не проклинай крыс. Это существо, самое ближнее к человеку, знаешь? Есть какой-то памятник собаке Павлу, который будто бы принес помощь в изучении человека. Крыса заслужила этот памятник больше. Присмотрись к ней, присмотрись ко всему, что ты считал неправильным, имей увидеть там правильное.

Не вполне еще веря в свое освобождение, Ваня успел шепнуть Жанне:

– Ты ему дай, мамка, только пусть он меня выпустит.

Она засмеялась, вытирая слезы, обняла его еще сильнее и тоже прошептала:

– Дурачок ты мой, сыночек, все будет хорошо.

Ивхав, по разумению Жанны вполне по-джентльменски не требуя от Жанны благодарности в виде секса в первые дни, предоставил им в том же центре здоровья просторную комнату с мебелью, телевизором, а также туалетом, ванной и кухней с холодильником, полным продуктов.

Они получили возможность гулять в городе, а поскольку стоял жаркий май, Ивхав сходил с ними по одежным магазинам, где Жанна с удовольствием выбрала летнюю одежду для себя и Вани, а Мнвинду оплатил.

Ивхав не докучал им, но даже когда они оставались одни, его присутствие будто бы ощущалось.

– Ну как ты, Ваня? – в который раз, счастливо улыбаясь, спрашивала Жанна и обнимала мальчика.

– Ништяк, – отвечал Ваня, но при этом оглядывался и спрашивал: – Ну че, ты спрашивала: он точно выпустит?

Она не спрашивала Мнвинду, потому что и так видела: Ивхав Ваню не держит. Он показал ей и свое заведение, в котором, оказывается, в этот момент находились еще несколько пациентов на излечении от алкогольной зависимости, познакомилась с Камондировым, Федором Принцевым, а также работающими по совместительству медсестрами Лидией Заносовой и Лидией Билоноговой. Оснащение и порядок в этой, по существу, лечебной амбулатории обеспечивали в основном эти две женщины.

– Я рад, что тебе понравилось, Жанна. Но ты видишь, кого здесь не хватает?

– Нет, не вижу.

– Главного врача не хватает.

– А Павел, который в этой больнице работает?

– Павел пришел – ушел, тут надо жить всю сутку целиком.

Жанна засмеялась:

– Я, конечно, польщена, Ивхав. Но это… несерьезно.

– Несерьезно? Что это значит, Жанна?

– Ну, не знаю, это все же твой эксперимент. А я все же хочу работать – да я и работала – настоящим практикующим врачом в настоящей больнице, – она усугубляла серьезную обиду своего нового друга, но не понимала – насколько.

– Настоящий! А твой сын, героиновый наркоман, излеченный мной, – это не настоящий?!

Тут и выяснилось, что оценка состояния Ванечки у них кардинально расходится, причем и Жанна завелась: как же, санитар, возомнивший себя целителем, оспаривает ее диагноз, диагноз дипломированного врача.

Он не стал продолжать этот спор, но с сожалением подумал, что все-таки материнская любовь слепа, и у него есть последний и наиболее верный способ привязать ее к себе, как, впрочем, и всякую другую женщину, с которой сводила его судьба. Кроме Галины.

И он согласился со всеми ее решениями. О том, что им с Ваней нужно съездить в Душанбе и получить документы, необходимые для гражданства, что ей стоит уже сейчас подыскивать работу, жилье, а пока она готова помогать ему во всем, что ему будет нужно. Он выдал ей деньги на первое время, в счет «аванса», как он сказал. Но просить помогать не стал – слишком недооцененными он чувствовал в этот момент и свою помощь, и свое деловое предложение.

Вскоре после получения ими свободного режима Ваня исчез, как раз в тот момент, когда Жанна поднималась в поликлинику узнавать об условиях работы. Она сразу наткнулась на записку, прилепленную на жвачку с обратной стороны двери, когда открыла их комнату.

«Я паехал в Душанбе. Зделаю дакументы и вирнусь. Ты туда не езди. Там тибе апасна. Все знают что ты здала Ата и Селима. Аставайся с идалом, но буд с ним асторожна. Все будет нармальна. Извени, деньги взял тваи, вирнус – атдам. Люблю. Ваня».

Она опустилась в кресло и заплакала. Нельзя было оставлять его одного, ни на минуту! Ведь с ним явно что-то не так: он почти не ест, не спит по ночам, молчит, о чем бы она его ни спросила, даже о том же лечении. Разве этот балагур и шустряга, которого она узнала в бадахшанском кишлаке Джума, сейчас не вздрагивает от любого громкого звука и может спать только стоя при включенном ярком свете, прислонившись к поставленному у стены под углом матрацу?

Жанна вытерла слезы: если без эгоизма – надо признать, что Ваня выбрал то, что ему лучше, что ему ближе, и он имеет на это право.

«Нашла себе игрушку – сыночка белоголового с голубыми глазками! – ругала она себя. – Заведи своего и играй на здоровье! Да и насчет Душанбе он прав. В Душанбе меня точно вся мафия ищет – их там поворошили».

Она зашла в смотровую, где обычно проводил время своей работы в центре Ивхав, и с порога сказала:

– Ваня уехал.

Ивхав, сидевший к ней спиной, не повернулся, но, услышав горькую интонацию, усмехнулся.

– Чего же не бежишь следом?

– А куда?

– Ты же все составила в план: Душанбе, документы, на работу врачом. Настоящим!

– Я была у главврача. Она сказала: прописываться надо.

– Куда прописку поставим? – он, наконец, обернулся и посмотрел на нее. – В поддельный паспорт? Или в настоящий?

Ивхав подошел к ней вплотную, притянул за плечи к себе и спросил, глядя в близкие глаза:

– Теперь видишь, что настоящее? А? Вот это – твое настоящее, – он указал на шкафы с инструментами, на медицинские кресла, операционный стол, – это настоящее. Вот там, за стеной, трое человек, от которых все люди уже отказались, – вот настоящее! Твое настоящее – это я.

Он взял ее открытую ладонь и накрыл ею свою напрягшуюся плоть.

– Возьми, это настоящее. Смелее.

Жанна встала на колени и, уткнувшись лицом Ивхаву в пах, попыталась сделать сразу многое, чего раньше не делала: добраться до тела, приласкать его губами и раздеться самой. И не успев обнаружить своего неумения, Жанна оказалась на столе, который Ивхав нажатием кнопки поднял до уровня своего лица и, раздвинув обращенные к нему ноги, мягко, но властно прошелся языком по ее лону. Жанна вспоминала это позднее как ощущение снежной лавины: сначала ты – скала, скованная льдом и холодом. Потом где-то в мозгу, на вершине горы, что-то оттаивает, начинает катиться вниз, вовлекая все, что попадает на этом пути, – все участки твоего тела, – и с веселым безудержным грохотом скатывается вниз, вниз, в самый низ твоего тела, который, оказывается, и есть верх.

Что она знала до Ивхава о снежной лавине, которая тает? Изучала ли она в мединституте способы возврата к жизни человека, испытавшего это самое таяние ледников?

Оказывается, надо бить по лицу, и оказывается, если спасатель, такой, как Ивхав, делает это сильной ладонью, это так же волшебно, как и само забытье в нисходящем потоке с горы.

Он снова спросил:

– Ну что, настоящее?

Она только улыбнулась в ответ. Она подумала, что честолюбие Ивхава равно его способностям любовника. Сложный сплав. Все переменилось: она вроде должна была отблагодарить его за все – за себя, за Ваню, а благодарность испытывала она. Он вроде должен был ее уговаривать пойти к нему работать – а теперь она просила его об этом сама. Она должна была спросить, что он сделал с ее сыном, а спросил Ивхав:

– Так кто тебе этот Ваня – кто-нибудь или никто?

– Сын.

Он поднес пальцы к ее лицу – на них виднелась кровь.

– Ты была девственницей. Я это не только чувствовал, но и видел.

– А как же то, что в меня заталкивали килограммы героина?

– Девственность осталась при тебе.

– Мне не было больно.

– Другое больно. Ты знаешь, что тебя порезали так, что забеременеть будет сложно?

– Конечно. Там было несколько ран. Только если чудо…

– Поэтому этот мальчик считается твоим сыном?

– Нет. Ты думаешь – оттого, что не смогу родить сама? Нет. Просто у каждого ребенка есть мать, иногда она просто не находится. Я у него нашлась.

***

И Ваня у нее снова нашелся. И она нашла свой символ веры в Ивхаве. Правда, не сразу. Она работала на него потому, что в другие места не брали, потому что жилье где-то, кроме бункера, – того или этого – он находил и оборудовал под лечебницы с неукротимой энергией. Он мстил ей сексом, в котором не скупился на грубости, но который она принимала за любовь, потому что другой не знала. Или просто нравилось. Он мстил за то, что она по-прежнему с иронией и некоторой опаской относилась к его методике лечения заточением и страхом, за то, что она – считая, что тайно от него – пыталась найти место со служебным жильем и пропиской.

Осенью снова появился Ваня. Ивхав, Камондиров и Жанна только-только переехали на новое место – и снова в обычный подвал – и готовили с нанятыми рабочими места для своих пациентов: их предстояло еще перевезти – тоже аттракцион из непростых. В дверь их «центра здоровья» позвонили, Жанна, оказавшаяся к входу ближе всех, открыла дверь и увидела Ваню.

И так не в самое жизнерадостное место Ваня принес с собой дух такой отчаянной беды, что Жанна заплакала и безмолвно прижала мальчика к себе. Он был, конечно, худым, грязным, но не от этого ей стало страшно: что-то взрослое, даже старческое, скорбное проступало сквозь бледность его лица. Он даже не улыбнулся ей в ответ, только тяжело вздохнул, отчего Жанна ощутила под своими руками его острые ребра.

– Ваня, что с тобой, ты нездоров?

– Все ништяк, – проговорил он хрипло, и голос его показался ей незнакомым, грубым, взрослым, – только подогрел бы кто.

Она развернула внутренние сгибы его рук и увидела следы инъекций, частые, как сыпь, воспаленные, в ореолах синяков, и обессилено позвала:

– Ивхав!

Он уже стоял за ее спиной и, конечно, все понял.

Он не сразу взялся за Ваню, потому что Жанна нуждалась во времени для общения с мальчиком, времени для понимания, что материнская любовь, любовь вообще – не средство ни для чего, тем более не средство лечения. Любовь – это состояние, которое, по убеждению Ивхава, само требует лечения.

Прошло несколько дней, в течение которых Ваня, все так же молчаливо и угрюмо начинавший утро вместе с Жанной, к середине дня исчезал из бункера и возвращался глубокой ночью. Он залезал к Жанне в кровать, обнимал ее, целовал волосы и руки, говорил, что скоро будет богат, потому что у него есть верный шанс заработать, что они уедут в Крым, где для него верный человек присмотрел дом у самого моря. При этом она знала, что днем он обчистил карманы у нее, трех рабочих, одежда которых висела в гардеробе, и Ивхава, что на деньги, которые он украл, причем не только у них, к вечеру он насобирал на дозу и что вот-вот его обманчивое счастье закончится и все повторится по кругу.

Она имела твердое намерение устроить его в школу, оформить усыновление законным способом, но что толку говорить об этом, если она не могла добиться от него ответа ни на один вопрос, например: где он был эти три месяца? Где он находит наркотик? Ваня не соглашался даже на то, чтобы просто попросить у нее деньги, а не красть их, тем более – у других.

– Не, мам, не. Я сам. Деньги вообще не проблема, скоро у нас будет много денег.

Это вечером, а утром не говорил вообще ничего.

Ивхав закрыл его в клетку после попытки взломать кассу «центра здоровья» – Мнвинду держал кассовый аппарат, как всякий порядочный налогоплательщик. И в последующие двенадцать дней голодания постоянно допускал к мальчику Жанну, которая мерила давление, температуру, осматривала и прослушивала Ваню. Она видела все, самые страшные моменты «ломки», когда мальчик с разбега ударялся лицом в дверь, отчего смотровое окошко омывалось кровью. Она видела его в ступоре, когда разжать его кисть или поднять руку стоило физических усилий из-за окаменелости мышц, в то же время содрогающихся от озноба. Ей стоило огромных усилий останавливать себя, чтобы не упросить Ивхава остановить это заточение, выпустить мальчика. Иногда и просила.

Он холодно выслушивал ее и напоминал, что она дала согласие.

– Мы идем по короткому пути, скоро ему станет лучше.

– Ты знаешь, можно ускорить очищение организма внутривенной инфузией антиоксидантов. Ну, ему можно помочь вывести из организма следы отравления.

– Из головы ему нужно вывести отравление! Иди, смотри на него, следи за ним, убирай за ним, но не делай за него то, что должен сделать он сам! Не становись сообщницей в его убивании себя.

Кусая губы от отчаяния, терзаясь болью, будто это она сидела в клетке, она проклинала Ивхава за его жестокость, называла про себя палачом, но выхода этому отчаянию не находила.

Пережив вместе с Ваней каждую минуту лечения, Жанна получила вознаграждение: мало-помалу Ваня оживал, как будто выходил из тяжелой спячки. На 14 день Ивхав, запрещавший в ходе своего лечения кому бы то ни было разговаривать с пациентом, подозвал ее к дверям в его палату и сказал:

– Поговори с ним. Сейчас время.

Ваня впервые обрадовался ей, даже улыбнулся:

– Мамка, ты меня спасла.

Последующие осень и зиму, когда Жанна сняла квартиру, устроила Ваню в вечернюю школу, а днем он тоже стал работать в центре, она в минуты отчаяния и боли любила вспоминать как подтверждение того, что были и в ее жизни счастливые времена. Глядя на активного, легко берущегося за любую работу Ваню, наблюдая, как он вселял надежду в тех, кто попадал в их лечебницу в нижней точке пристрастия к наркотикам, Жанна испытывала благоговейный трепет ко всему, что делал Ивхав, что он говорил, и к нему самому. Она стыдилась того, что совсем недавно посмеивалась над его самодеятельными теориями, сомневалась в законности этого лечебного промысла и побаивалась, что и ей может грозить суд и тюрьма за то, что она занималась, по существу, незаконной врачебной деятельностью. На смену этим малодушным метаниям пришла уверенность в том, что Ивхав может все, и это всесилие расходует на благо людям, и что не видеть и не понимать этого могут либо люди глубоко безнравственные, либо идиоты.

Важно ли в таком случае – законно или нет то, что он возвращает людей к жизни, прямо говоря – воскрешает их?!

И чем дольше они усердствовали, отыскивая больных, опустившихся людей, излечивая их, тем большее число людей разделяло ее отношение к Ивхаву и его промыслу. Возможно, эта вера до конца ее дней давала бы ей силу, наполняла жизнь смыслом, наконец, просто приносила облегчение, если бы Ваня не пропал снова.

Он вернулся после двух месяцев отсутствия и безуспешных попыток Жанны найти его, в том числе с помощью полиции.

Он выглядел таким же изможденным и безразличным, как и в прошлый раз.

Ивхав настоял, чтобы его заключили в палату сразу, не устраивая разбирательств.

Жанна согласилась, хотя не обошлось без слез.

На седьмой день голодания и «страхотерапии», когда самые страшные симптомы «ломки» были позади, Ваня снова забеспокоился, стал бросаться на дверь, потом колотиться головой о спинку кровати.

Ивхав не посчитал нужным открыть клетку и, как предложила Жанна, привязать мальчика к кровати. Через несколько минут это уже поздно было делать: Ваня ударился об острый угол кровати так, что получил большое внутричерепное кровоизлияние и мгновенно погиб. И Жанна, и Ивхав просмотрели момент, когда можно было попробовать какие-то меры спасения.

В лечебнице Ивана это был первый, но далеко не единственный в дальнейшем случай смерти пациента в процессе лечения. Начиналось то, что в конце концов приведет великий проект Ивхава Мнвинду к гибели. И не от жесткой полицейской длани, а куда как более мягкой, нежной и даже любящей руки.

Игорь Гарпунов – Сергей Сергеевич

На собачьей площадке.

Благодушествовать за любимой игрой «Mortal Combat» Игорю пришлось совсем недолго, позвонил Дугин, причем позвонил не на мобильный, а в кабинет.

– Игорь Геннадьевич, есть необходимость встретится. Через 15 минут на Виктора Цоя, в Зеленом сквере.

«То есть на бывшей Орджоникидзе, на собачьей площадке», – произнес про себя Игорь. Голос Дугина слегка позванивал, Игорь и не помнил, чтобы Сергей Сергеевич терял свой мягкий бархатный тон. Зеленый сквер был от осенней листвы и желтым и красным,и все еще зеленым – кусты сирени сохраняли летний глянец. Свет пробивал кроны, солнце будто светило отовсюду, даже с земли, отражаяь в лужах. Свет пробивал и пахучий шашлычный дымок, кутавший редкие деревья, над мангалом колдовал смуглый человек в лыжной шапке, выдававший людям, сидящим за хлипкими столами на металлических ножках, куски баранины с луком на пенопластовых ванночках. Все как и было много лет назад, те же мальчишки, играющие в футбол, те же безудержно носящиеся собаки, мамочки, коляски, дети, запинающиеся за большие для их ног кленовые листья.

Игорь вспомнил, что всегда ждал сентябрь, потому что надо было идти в школу, потому что там была Рита. Дугина он увидел уже когда тот оказался в двух шагах: он шел в распахнутом длинном пальто от белой машины, въехавшей прямо на тротуар навстречу Игорю. «Ждал», – понял Игорь. Пожав Игорю руку, Сергей Сергеевич кивнул в сторону машины, и они двинулись по центральной аллее. Машина двинулась за ними.

– Как Рита?

– Вполне.

Дугин помолчал.

– Срочность встречи вот в чем, Игорь. Твой последственный, Жнец, он должен остаться в заключении максимально долго.

– Сергей Сергеевич, я по нему заключение написал. Он невиновен. Причем доказательно все! И по закону я не могу его задерживать ни минуты…

– Ты не понял, что я сказал?! – Дугин остановился. Игорь тоже.

– Понял, конечно. Только он ведь человек образованный, прокурору напишет.

– Это не твоя забота. Ты делаешь запрос совершенно штатно на продление срока содержания, остальное все сделаю я.

– Сергей Сергеевич, подождите. Я знаю свою работу, я исполнил ее в соответствии с законом. Вы, именно Вы, всегда учили меня работать именно так.

– Вот и сделай так, как я тебе говорю, – он опять зашагал, теперь уже слегка впереди от Игоря, оставляя за своми большими ботинками раскрошеную в пыль листву .

– Есть интересы государства, которые регулируются другим законом, нежели уголовное право. Ты это знаешь… И все же не можешь всего знать и не должен всего знать. Твой Жнец интересует нас, – здесь он сделал паузу, – как фигура, входящая в план серьезной атаки на интересы государства.

Сергей Сергеевич подобрал с земли красную ветку ивы. И листья на ней еще держались, и цвет на них был почти летний, но сами ветки держались на дереве непрочно, ветер оборвал их целыми прядями.

– Да ладно Вам, Сергей Сергеевич, я ж эту фигуру со всех сторон рассмотрел, вполне себе обычный гражданин, ни связей, ни влияния, ни богатства, какая там атака!

– Повторю: ты всего не знаешь, – он обрывал с прутика лист за листом.

– Объясните, что возможно, вы же мне доверяете, раз этот разговор завели.

– Вся его роль в этом деле была сочинена нашей службой, он был аккуратно введен в круг людей, проходящих у тебя по делу. Во враждебную нам среду, которая добывала здесь информацию, очень важную для переправки на Запад. Здесь отрабатывались технологии управления людьми, другие новейшие методики. Под это дело под видом получения наследства легализовались деньги, большие деньги, очень большие! Достаточные, например, для создания настоящей армии, сопоставимой, с такой армией как…

– С армией Чеченской республики?

– Неудачный пример. Вообще, я тебе и так лишнего сказал. Чего-то ты непонятливый сегодня. Твой Петров и тот на тебя за тугодумство жаловался.

– Петров? Так вы приятели? Вот уж никогда бы не подумал!

– К делу, Игорь. Все про Жнеца понял? Действуй.

Сергей Сергеевич, глядя Игорю в глаза, переламывал в руках прут, а тот все никак не ломался, пружинил. Он сунул прут Игорю в руку, развернулся и двинулся к машине, не оборачиваясь, сказал:

– Постановление оформишь, позвони на мобильный, без подробностей.

Игорь остановился и бросил ветку под ноги.

– Поздно, Сергей Сергеевич, Жнец на свободе.

Дугин остановился и какое-то время не оборачивался, будто застыл. Потом сгорбился и сунул руки в карманы.

– Как? И что, начальник твой освобождение подписал?

– На свободе он, вы понимаете, самым законным образом. Наизаконнейшим. Как вы учили, Сергей Сергеевич!

Сергей Сергеевич с необычной для себя резвостью подскочил к Гарпунову. Он улыбался ровными фарфоровыми зубами, дававшими белый отсвет на губы.

– Ты хоть понимаешь,что ты наделал? Жнец за решеткой позволял нам спокойно бороться за…

– За деньги? За власть? За что, скажите. Вы обещали объяснить!

– За интересы государства!

– То есть и за деньги, и за власть. Неужели и вам понадобилось наследство брунейского амира? Ну ведь не Вам же лично, не поверю. Или вам премия в процентах?

Сергей Сергеевич опять повернулся к Гарпунову и теперь уже медленно, печатая каждый шаг, подошел к нему.

– А ты, оказывается, неблагодарный сукин сын.

– Да, сукин сын. Но ваш, Сергей Сергеевич. Так, кажется, сильные мира сего говорили.

– Смешно. А удостоверение служебное положить на стол не смешно? Я это быстро организую.

Черный от скакания по лужам мяч подкатился к ногам Игоря. За мечом уже бежал мальчишка в красной куртке с желтыми пятнами грязи. Игорь остановил мальчика, махнув ему рукой и ударил по мячу подъемом стопы.

– А я, Сергей Сергеевич, тоже специально сочиненный субъект или объект? А вот это, – он показал рукой на мальчишек, играющих в футбол, потом на беседующих собачников, – тоже враждебная среда, отрабатывающая технологии и чего там – собирающая деньги под видом зарплат?!

Дугин стоял, опустив голову, потом, глядя куда-то в сторону, сказал:

– Дурак ты, Игорек, тащил я тебя из дерьма, а ты, видно, без дерьма не можешь. Знал бы ты на что меня толкаешь! Пропадешь ведь и сам, и жена твоя пропадет. Надеюсь, когда-то оценишь мою дружбу.

Дугин двинулся к машине, но Игорь остановил его.

– Уже, уже оценил. Спасибо за науку. Я теперь сам, – Гарпунов протянул Сергею Сергеевичу служебное удостоверение. – Я так понял, вы взялись быстро устроить. Так что прошу содействия в увольнении.

Дугин отодвинул его руку с бордовой книжицей, шагнул к машине, нырнул за открытую перед ним заднюю дверь, водитель резво рванул с места, заставив нескольких псов кинуться врассыпную и залаять. Игорь покрутил книжечку следовательского удостоверение в руке, и заспешил к шашлычнику.

У мангала Гарпунов протянул удостоверение шалычнику, кивнув на угли. Тот после недолгого сомнения бросил книжечку в огонь, сокрушенно качнул головой. Наверное, разумнее было бы дать событиям развиться своей чередой, то есть чтобы Дугин распорядился, Петров-Петров бросился выполнять, пошла бы писанина: рапорты, объяснительные… Игорю хотелось самому сделать так, чтобы разом все кончилось, чтобы обратный путь был бы закрыт. И оставался только один путь – вперед. Во всяком случае, его увольнение из полиции после утраты служебного удостоверения следовало почти автоматически. Что и требовалось.

Гарпунов оглянулся вокруг и подумал, что в этом месте легко можно представить себя в другом времени года: ветви больших деревьев снизу подрезались до большой высоты. Их своды укрывали и от солнца, и от снега, и от ветра. И еще – они выросли, не соблюдая никакого плана посадки – не было тут стройных линий и подбора видов и сортов. Липы, осины, клены, березы, ясени, ивы. Они выросли сами, у кого как получилось.

«Так что теперь начало лета», – сказал себе Гарпунов. «Самое-самое начало. Первый день каникул, солнце, футбол, речка, интересная книжка, открытая на первой странице».

Он попросил шашлычника «зарядить» кусочек мяса посочнее, а сам набрал на телефоне номер Риты.

– Рита, собирайся! Жду тебя на Собачьей площадке. Будем есть бараний шашлык и осматривать знакомые места. Хотя здесь все-все изменилось до неузнаваемости.

– А время есть? И сколько есть времени?

– Полно. Целая жизнь.

Она сказала, что будет через десять минут.

Константин Жнец.

Свобода приходит.

«Интересно, считаюсь я теперь фраером или уже нет», – усмехнулся про себя Жнец, спускаясь с крыльца большого здания с колоннами. Управление внутренних дел, особые полицейские отделы, изоляторы, тюрьма – все размещалось за прикрытием из этих ампирных фасадов, выходящих на четыре улицы. Да и здание управления полиции, стоящее отдельно, было соединено с милицейским кварталом неприметным внешне переходом.

Никакого особого воздуха он не ощутил, разве что почувствовал, что сам он грязный, что от него пахнет хлоркой и чинариками, что в сплаве дает острый дух беды. Первой навстречу шла девушка, все еще по-летнему одетая, и он против обыкновения отступил назад, дав ей путь. И она отшатнулась в сторону, обойдя даже и то место, где он стоял.

Надо было побыстрей ехать домой, но Жнец никак не мог остановить машину, а когда один все же остановился, то даже дверь открывать не стал. Не посадил в машину и еще один, что остановился, потому что Жнец жарко бросился объяснять, что он расплатится по приезде по адресу. Водитель так хлопнул дверью, что едва полу плаща Жнецу не прищемил. Пришлось идти пешком.

Через пять минут он вдруг заметил у себя одышку, решил присесть на скамейке в том самом парке, у входа в который они со Снарядом подсадили Роксану. Вроде бы как судьба, проведя по одной ей ведомой кривой, пристроила Жнеца, оговоренного и ободранного, на скамейке с обратной стороны парадных ворот.

Чувствовал ли он обиду, которая так обжигала после того, как он прочитал Роксанино заявление? Нет. Это было естественной платой за острые моменты удовольствия. Или счастья?

Но вот ужас: ощущение краха почувствовал он. С чем-то расставался, о чем-то скорбел.

Ведь ничего не терялось – работа, дом, в конце концов, были и деньги, если уж представить, что что-то в жизни или переменится само, или нужно менять.

Он пошел дальше к дому, успел взмокнуть от пота под ярким солнцем, попасть под дождь и замерзнуть – так бывает в этих местах в сентябре, будто парад алле всех сезонов. А когда подходил к воротам, уловил запах подвяленной скошенной травы на газоне у дома и вздохнул глубоко, как не получалось очень давно.

Он увидел голубой «гольф», наполовину открытое водительское окно, где сверкал внимательный карий глаз его добровольного охранника. И решил подойти ближе. Старик на всякий случай закрыл окно.

– Здравствуйте.

– Я забыл, извините, как вас зовут.

– Кузьма Егорович Семиверстов.

– Да-да, Кузьма Егорович. Меня Костя зовут.

– Я знаю.

– Я вас хотел спросить: вы траву-то чем косили?

– А там у вас на заднем дворе открытый навес. Брал электрокосилку да косил.

– Спасибо.

– Не благодарите меня, пожалуйста, вы уже меня отблагодарили.

– У меня там электроплита стоит, вы почему ею-то не пользуетесь?

– Электричества много жрет. Это уж вы сами пользуйтесь.

– Ну-ну. Холода наступают, Кузьма Егорович.

Владелец «гольфа» спустил стекло на окне, полагая, что неприятная тема закрыта и беседа переходит в светскую часть.

– Погода по мне. Только нога ноет к ненастью. Коленка.

– Вот и я о том же. Пора под крышу перебираться.

– Так некуда. Я, смею вам напомнить, гражданин архитектор, лишен вами своего родного дома.

– Живите в моем. У меня, напомню, оба этажа с отдельным выходом, кухней, туалетом. Выбирайте любой.

– Ваш – это ваш. Моего нет. Поэтому мой родной дом – это мой родной город.

– Ну, хорошо, скажите, что я мог бы сделать, чтобы вы бросили эту вашу дурацкую демонстрацию?

– Вот видите, вы считаете ее дурацкой! О чем тогда вы меня спрашиваете?

Семиверстов снова закрыл окно и включил радио на полную громкость.

Жнец побрел к своему дому, открыл дверь ключом и пошел в ванную. Он старался не фиксироваться на предметах обстановки, которые будто бы сменили хозяина, предали его лично, раскрыв все свои подробности производившим обыск. То же и с ванной, и бритвой, и пеной, и шампунем, – все, о чем мечталось неделями, теперь не приносило ожидаемого удовольствия.

Второй острый момент отторжения привычная ему жизнь продемонстрировала, когда он с большой кружкой чая открыл компьютер и стал просматривать электронную почту. Во-первых, против ожидания, писем было не очень много, во-вторых, значительную их часть составляли уведомления о прекращении договоров на заказы, претензии по неисполнению сроков разработки проектов и прочие уведомления, которые указывали, что по поводу имеющейся работы он успокоил себя рано. А во-вторых, Жнец, считавший себя если не душой общества, то, по крайней мере, его рукой, обнаружил, что писем от обеспокоенных его отсутствием друзей и подруг нет. Ладно, большинство знало о его заключении, но и в этом случае было бы уместно послать на служебный ящик вопрос о том, нужна ли помощь. Ведь, оказался бы за решеткой, к примеру, Нарядов, Жнец бы попробовал помочь.

Следователь Гарпунов уже говорил ему, что заступников и покровителей, как он мог предположить, у Жнеца не оказалось – тогда речь шла о подтверждении его алиби. Секретарша его бюро Лиза Федулова сообщала в ежедневном коротком рапорте, что по служебным поводам к нему обращались: в первый день – 39 (перечислены), во второй день – 52, в третий день – 11, далее – 8, 3, 0, 0, по неслужебным и личным поводам его не спрашивали ни разу.

Чего же он искал? Письма от Роксаны с объяснением, что она решила отомстить ему за то, что он не смог сделать того, о чем она просила? Нет, этот жанр совершенно не ее. Но, может быть, ему стало бы легче, если бы он нашел послание с одним словом – «прости»?

Он подумал, что именно так и должна была прерваться их связь: резким болевым приемом, который исключал бы продолжение в будущем, даже какие-то контакты вообще. Это по-роксаниному, и даже если только это было основанием для ее заявления в полицию, всех этих подбрасываний пистолета, клеветы на него, это многое объясняет. Хотя не оправдывает.

Впрочем, одно личное послание в своей электронной почте он обнаружил. И – подумать только – от Тусега, с сокращением в адресе отправки, указывающим на то, что Тусег по-прежнему трудится в банковской сфере.

«Костя, он мне прислал приглашение, прикинь, а я ведь ему деньги дал на аренду этого долбаного Манежа – куда деться, меня мэрия наклонила! Ничегов будто бы богомаз домашней церкви мэра. Ну, я заставил юбиляра всем 33 человекам, кого помню по твоей мастерской в ГПЗ-1, приглашения разослать. И только тебе одному он отказался лично послать. Я ему: ты же никого из них не знаешь, кого я прошу пригласить. Этого, говорит, как раз знаю. Помнит тебя столица нашей родины, приезжай! Е-мэйл твой узнал через Союз архитекторов, ты, оказывается, не последний человек в своей Пырловке!»

Приглашение на свое имя Тусег отсканировал и приложил.

Уважаемый Алексей Иванович!

Приглашаю Вас посетить открытие выставки живописных работ, посвященной моему 65-летию, которое состоится 22 апреля сего года в Государственном выставочном зале в 10 часов утра по адресу: Манежная площадь, д. 2.

Егор Ничегов.

Он закрыл компьютер и, выглянув в кухонное окно, увидел, что Семиверстов подметает от опавших листьев двор, собирая их в бетонный мангал, где уже разгорался костерок. Жнец открыл окно и, вдохнув горький аромат костра, подумал с ухмылкой: «Дым отечества. Отечества Семиверстова. Поджигатель дыма – Жнец».

– Кузьма Егорович, а у меня чай заварился, заходите, попейте свежего! – крикнул он, увидев, что Семиверстов его заметил.

– А у меня свой, гражданин архитектор, будет готов, так что благодарю покорно.

Жнец затворил окно и понял, что добавило ему настроения. В комнатах все было прибрано, вымыто, на всем лежала печать хозяйской руки, отчего он подумал с тоской, что снесенный неприметный внешне дом Семиверстова был, наверное, очень ухоженным внутри.

«Надо уехать, причем прямо завтра. Нет, сегодня, – решил Жнец, снова открывая компьютер, чтобы посмотреть дату выставки Ничегова, – все Семиверстову будет полегче жить. А я у родителей два года не был. И на выставку к Ничегову точно пойду – раз уж он так ко мне по-особому любезен, помозолю ему глаза! Помнит меня, надо же, почему?»

И главное: на этой выставке, конечно, будет много людей, учившихся с ним в институте, – вдруг кто-то что-то знает о Кате.

***

Папа и особенно мама Жнецы встретили сына так, будто каждую минуту ждали его приезда. Все было приготовлено, включая расписание их жизни, для удобства сына. Кажется, не был тронут ни один из предметов, которые окружали Костю в его комнате в юности: студенческие живописные этюды, пространственные объекты, макеты зданий, плакат, воспроизводящий дагерротип Карнеги Холла, даже фотография Ленки Щелкуновой, с которой Костя «ходил» в седьмом классе, – все это висело и стояло на прежних местах.

«А ведь Роксана, наверное, первая барышня, которая меня бросила», – подумал Жнец, глядя на милую мордашку своей первой возлюбленной. Щелкуновой он предпочел девочку классом старше, тоже Лену, с классом которой их седьмой «б» ездил на весенние каникулы в Ленинград. Испытал ли он сейчас солидарность со всеми покинутыми влюбленными? Нет, потому что Ленка Щелкунова, родители которой до сих пор живут в соседнем дворе, несмотря на добытое ею богатство – она владела пищевым концерном «Молочные реки» – так ни разу замужем и не была. Об этом ему рассказала мама, добавив, что и сама Лена у родителей часто бывает, выглядит, конечно, сногсшибательно.

– Я уж у Клавдии Яковлевны – это мама Лены – спрашиваю: все-таки можно поздравить вас, видела на днях вашу Леночку с молодым человеком, он ее подвозил. Такой представительный, одет безупречно, галантный. Да что вы, говорит, это ее водитель, – рассказывала мама, – так ведь и настоящие женихи сватались, на зависть, а она все на вечера встречи выпускников в школу ходит, как простая.

И добавила, немного помолчав:

– А ты, Костя, почему ни на одной встрече в школе не был? Тебе есть что рассказать: ты и художник знаменитый, и замечательный архитектор, и…

«Недавний заключенный», – добавил про себя Жнец, а вслух сказал:

– Ты, мама, преувеличиваешь, я самый обыкновенный, а по-здешнему так и вообще неудачник.

– Не-е-ет. А это? – мама открыла книжный шкаф и достала с верхней альбомной полки папку, где лежали аккуратно переложенные калькой его работы – акварели, пастели, наброски карандашом. И одна из работ – набросок пастельными карандашами Кати Румянцевой.

На точно схваченном выражении лица, на неуклюжей старательности рисовальщика и модели лежал блик солнца давнего лета. И это не отобыкновения считать прошедшие времена лучше нынешних. А потому что нынешние-то были никакие, бесцветные и прозрачные, словно призрак, не отбрасывающий тени. Костя остро почувствовал ревность к себе тому, жившему на подворье Новогорского монастыря.

– Это, мама, все для личного использования. Как семейные фотографии.

– Неправда. Эта девушка, например, нарисована так, как я ее знаю.

– Ты ее знаешь? Каким образом?

– Нет, я с ней не знакома, но как будто знакома по рисунку. Ты ведь понимаешь, о чем я говорю.

– Не знаю. Я вот думаю – мне самому она не очень знакома. К сожалению.

– А кто она?

Самый важный вопрос: а кто она ему?

Этот вопрос оттеснил на задний план многие другие, которые по живому любопытству задавал Костя Тусегу при встрече тем же вечером, вернее ночью. На правах принимающей стороны работник финсферы обставил встречу щедро: их вопросы-ответы проходили в ресторанах и барах закрытых клубов. Причем автомобиль-стрейч, который и доставлял старинных приятелей от одного заведения до другого, тоже имел просторный бар и миниатюрную молоденькую барменшу при нем, в униформе, состоящей из белого передника, надетого на голое тело.

– Угадай, как зовут? – кивнул на барменшу Тусег.

– Гела, – откликнулся Жнец.

– С тобой неинтересно! – раскатисто засмеялся Тусег.

К приятности разговоров относилось то, что и свой «way of life», и изобильную жизнь их общих знакомых по началу 90-х Алексей Иванович, а по-давнему – Алекс Тузик – не оценивал как какие-то достижения, а по большей части просто констатировал доказательные подробности.

– Я спрашиваю у Недоциантова, помнишь его? «Купер Инвестмент» – это наполовину он. Ты, медной горы хозяин, должен быть доволен, что любая телка теперь твоя, – рассуждал, вопросительно поднимая брови, Алекс, – а ты по ашрамам ездишь, уединения ищешь.

– Ну, может, ищет чего-то более глубокого.

– Глубокое не ценится, Жнец, – опять оскалился Тусег, – ценится тесное и неглубокое.

– Точные цифры тебя портят.

– И я их. Так и живем. Портим всех, кто попадается! Ладно, понял я тебя. Но если уж про короля российской меди, то я его в тысячу раз духовнее, чтоб ты знал. Он же, сучара, боится деньги зря отдать! Он что говорит? Я, говорит, ни одной бабе не верю: не меня она хочет, а мой успех. Ведь каждая, на которую я обратил внимание, реагирует на оправу, на антураж: от охранников до личного самолета. А это ведь не я, это муть вокруг меня, и ей эту муть и надо!

– Ты б ему посоветовал в нищего переодеваться, как император Константин.

– То есть ты! Так я в Тибет как раз к простым и езжу, говорит наш друг, – махнул рукой Алекс, – там еще хуже. Все духовно просветленные бабы только тем и отличаются, что за мелкие бабки отдаются.

Эта тема саднила: с холодным беспокойством Костя понимал, что и он, и Алекс в этот момент были людьми глубоко одинокими, осознающими это свое одиночество, прячущими его за некогда спасительный цинизм. И главное – надежды, что судьба одарит чем-то похожим на страсть, на любовь, ни тот ни другой не имели.

А усугубляло это настроение то, что Алексей Тусег избрал развлекательную программу не того свойства. Он пытался раскрыть сокровища столицы средствами, явно не созвучными настроению Константина: ни любопытства, ни желания не вызывали у него, например, заказываемые патрицианские яства. «Ядства», как про себя обозвал филе косули с трюфелями и трепанга с можжевеловым суфле, поданные в ресторане «Калигула», Жнец. Так же, как и множественные стриптиз-шоу в этих же ресторанах, отличавшиеся одно от другого нарастающей численностью участниц – от взвода до батальона, в которых и движения барышни исполняли будто по строевому уставу – одинаково и синхронно. Раздражала и не подчеркиваемая, но легко демонстрируемая Тузиком доступность для них двоих любой из дюжин и дюжин юных красавиц, которые приветствовали Тузика, куда бы они ни заходили всю эту ночь.

К чести Тузика, он это заметил и порассуждал немного о том, что провинция догоняет столицы мира бешеными темпами, да и актив столичного разврата куется именно в провинции. Но столица все-таки – фабрика идей, а провинция поставляет мясо, плоть для реализации этих идей.

– Поэтому человек с мало-мальской фантазией должен жить здесь! – завершил Тузик свою мысль. – Здесь Рим, закат империи, оргии, гладиаторы, кровь по заказу. Хочешь, можем поехать на собачьи бои – псы грызут друг друга насмерть, а толпа радуется. Представляешь, кровища хлещет, можно сказать, братья наши меньшие гибнут прилюдно по злой воле. Хочешь, поедем?

Жнец, улыбнувшись в ответ на предложение друга, попросил остановить длинную машину у ближайшего тротуара и, освобождаясь от рук приятеля, попытался открыть дверь на ходу. Только тогда Алексей дал знак водителю, и стрейч подрулил к обочине.

– Да что случилось-то, Костя?

Жнец, сделав рукой под козырек, все так же улыбаясь, теперь уже от приятно холодившего ночного ветра, пошел поперек газона к платформе электрички белорусского направления, которую хорошо помнил по временам своей юности. Вот-вот должна подойти первая электричка в сторону дома – если, конечно, электрички еще ездят.

***

Попасть в Манеж безо всякого пригласительного оказалось проще ожиданий: не та фигура Ничегов, чтобы на него билетов в кассе не было. Ни тебе телевизионщиков, ни фуршета на входе, ни тебе поклонниц, ни учеников. Да и сами экспонаты, в которые вглядывался Жнец, зарулив в первый же закуток, конечно, не для «рассказов о прекрасном» по телевизору.

Иконка Спаса 18 века под бронированным стеклом, размером с ладонь, которую Ничегов где-то нашел и отмыл, как полагал Костя. «Отреставрировал», как значилось в «сопроводиловке» на витрине, излишне подробной и занудной на вкус Жнеца. Еще святые лики, простые, как фотографии на паспорт, бронзовые фигурки Петра и Павла, мелкая пластика, в слое патины, округлые и неброские фигурки. «Тут поклонниц не жди, – рассудил Жнец, – это тебе не панно 26 на 8 метров с двумя сотнями вроде бы портретов – иллюстрация к телефонной книге! Или голые как бы Гоголь с как бы Пушкиным, пристроившиеся с двух сторон к как бы Лесе Украинке, – там люди бы стояли в очереди. «Жесть» – говорили бы про первое, «прикольно» – говорили бы про второе. Хотя и первое и второе – это то же самое, что делают Гоголь и Пушкин с Лесей, только тут вместо Леси – мозги народа, а вместо Пушкина – собственно модный автор».

В зальчике побольше, выгороженном в центре, народу уже побольше, тут и работы понятные – собственная живопись юбиляра, правда, тоже без претензий, ордам любителей «Брюллова наших дней» или русского Рене Магритта явно не сюда. Пейзаж, натюрморты с полевыми цветами, портреты – во всем умиротворение и спокойная сила. В цвете, в композиции, в выборе места, времени, освещения.

Были и новогорские пейзажи, и портрет дьякона Прокопия, которого помнил по монастырю Костя, много портретов стариков, старух. Он оглядел зал и понял, что про учеников был неправ: большинство посетителей как раз и были парни и девчонки возраста студентов, с той характерной особенностью в манере одеваться, в которой сразу узнаются студенты-художники: небрежно, просторно, просто.

Он не заметил Ничегова или кого-то еще, кого знал, но увидел ту, что искал: вся стена напротив была увешана работами, запечатлевшими Катю.

И от этих разных, но несомненно очень живых образов перехватило дыхание, и Жнец не сумел бы ответить – от радости или боли.

Во-первых, два чудесных портрета Кати с очень характерным поворотом головы и точнейшим по сути выражением лица, вмиг перенесли Жнеца в давнее новогорское лето.

Цепкости его взгляда вполне хватило, чтобы убедиться: эти портреты рассказывали про Катю то, чем она жила во времена, когда они были вместе.

Куда там его рисунку, который обнаружился вчера и который, к его стыду, он про себя признал и похожим, и стильным, и даже внутренне растаял от слов мамы, оценившей его рисовальный дар.

Он увидел горящие в окнах отражения заходящего солнца, лежащие на ее волосах, увидел, как она меняет движение реки прикосновением ноги, – волны, струящиеся вдоль берега, сменяются расходящимися кругами и приводят в движение ее лицо. Он увидел в портрете блестящие от дождя гранитные валуны у ворот монастыря, которые оттеняли хрупкость Кати всякий раз, когда она проходила мимо них. Он увидел доверчивость мира. И доверчивость Кати этому миру. Доверчивость от слова «вера». Портреты рассказали об открытости Кати каждому движению мира ей навстречу, без малейшего подозрения, что силы небесные или дела земные могут хоть в чем-то принести ей вред.

Он узнал про Катю то, чего, конечно, не знал, но что знал, оказывается, Ничегов. И только ли знал! Угрюмый и молчаливый Ничегов, из-за бородищи или по другому поводу казавшийся стариком еще тогда, любил Катю, и это только, пожалуй, и объясняло гениальность его портретов.

***

Но если и досадовал Жнец сейчас, стоя перед этими картинами, то не потому, конечно, что он был ее возлюбленным, а открылась-то она другому. Он понял – почему Егор Ничегов не хотел приглашать на выставку именно его. Портреты Кати – портреты близкого человека, сделанные близким человеком. И берег новогорской речушки Блиски, к которому плыл Жнец с таким вдохновением в своих тюремных снах, оказался теперь не песчаным откосом с гнездами ласточек и птичьим гомоном, а скользким гранитом холодной и пустынной набережной.

«Я уезжал все дальше, без оглядки, на мглистый берег юности моей», – припомнилось ему, – хотя стремился как раз обратно. С оглядкой. С пошлой попыткой вернуть невозвращаемое».

Обратно. Движение обратно – это всегда или убийственно, или спасительно.

Он заспешил к выходу, уже решив, куда ему пора отправиться. Досматривать выставку, со всех сторон очень убеждающую: любимая тобой девушка выбрала талантливого человека, занимающегося своим делом, – он не мог. То, что Катя – любимая, Жнец почувствовал именно теперь.

Ему помешало движение большой группы людей на входе – приближалось время торжественного открытия выставки, мелькнули фотовспышки, перед входящими суетились люди с видеокамерами, за которыми Жнец увидел Ничегова, почти не изменившегося, если не считать, что волосы и борода его стали однородно седыми. Он вошел в компании мужчин тоже по преимуществу почтенного возраста и одной женщины, державшей Ничегова под руку. Кати Румянцевой. Всю простоту, даже небрежность внешности мужчин этой группы возмещал вид этой женщины, возвышающейся над другими на полголовы и оттого заметной отовсюду. И это выглядело как объяснение: я живу по-своему, не от расцвета к увяданию, например, а от расцвета к еще большему расцвету. На платье темного, едва различимого ультрамаринового оттенка свободно лежали светлые волосы, поблескивающее ожерелье обхватывало открытую шею, а приветливая белозубая улыбка призывала никого не забывать, что это праздник.

Праздник, на который его не пригласили.

Пока Ничегов, поддерживаемый Катей под руку, отвечал на вопросы длинноволосого парня, державшего перед ним микрофон, Жнец, отвернувшись к экспозиции, попытался протиснуться к выходу, но уже у самых дверей Катя его заметила.

Он увидел краем глаза, что она помахала ему поднятой рукой с зажатой в ней сумочкой и, убедившись, что она смотрит именно на него, постарался выйти на улицу как можно быстрее.

Самое главное, чего ему хотелось бы избежать сейчас – это участия в этом замечательном празднике, наверное, даже семейном. И этому празднику аккомпанировать. Или что-то в этом празднике нарушить.

До ближайшего места остановки машин он решил добраться, перепрыгнув через довольно высокие гранитные перила крыльца, и, оказавшись на обочине улицы, услышал Катин голос:

– Костя.

Она стояла над ним и смотрела сверху, улыбаясь.

– Подожди. Я за тобой не угонюсь.

Он подошел к самому краю тротуара и стал останавливать машину – они двигались в широком потоке еле-еле.

– Костя! Грохот такой.. Ты меня слышишь?

– Слышу.

– Я сейчас прыгну к тебе.

– Э, нет, – он испугался, что она действительно будет перелезать через перила. И подошел к ней ближе.

– Я спущусь мигом, подожди, если не хочешь меня обидеть.

Он посматривал наверх, ожидая, что за нею появится и Егор, но Катя пришла быстро и одна. Часто дыша, она коротко взглянула на него, убедившись будто, что он – это он, взяла его за руку и потянула за собой.

– Куда мы идем?

– Куда-то, где можно поговорить. Я здесь своего голоса не слышу. Хочешь, вернемся на выставку. Там есть хорошее тихое место. Чаю выпьем. Или кофе.

Жнец остановился.

– Давай ты вернешься, – он, конечно, имел в виду, что ее отсутствие на выставке заметят, потом заметят его – будет совсем пошло.

Она поняла его по-своему и остановилась, вгляделась в его глаза и, не находя в них отчаяния, сообразного сказанным им словам, выдохнула.

– Это невозможно… Он вымолил меня у бога. Я ведь постриглась тогда, после того как ты… Ну, это неважно. Он нашел меня в Новом Афоне, в монастыре и принял епитимью – на восстановление храмовой церкви. Его настоятельница благословила. Но не я. Он был мне не нужен… Тогда. А потом господь мне его открыл. Это я про Ничегова.

– А я вот тебя слышу. И то, что ты мне сейчас сказала, я и так про тебя знал.

– И кто тебе мог рассказать?

– Я уже не помню.

– А как сюда попал?

– Случайно, – он улыбнулся.

В одном из рядов уличного потока оглушительно засигналил широкий белый автомобиль, в хромированной раме заднего окна возникла физиономия Тусега, который соединил в знак приветствия обе руки.

– Привет пламенный миру богемы! Я знаю-знаю, рукописи не горят, картины не стираются, художники не тонут. Я к вам присоединюсь через минуту, только водитель машину запаркует.

Стекло опустилось, автомобиль продолжал проталкиваться к повороту к галерее.

– Знакомый мужа, – поспешила объясниться Катя, – теперь точно надо куда-то исчезнуть, иначе привяжется.

Она снова потянула его за руку, увлекая в сторону виднеющейся колоннады библиотеки.

Костя поддался на ее призыв, и какое-то время они шли, глядя под ноги. Жнец чувствовал, как рука, придерживающая его, легко передает каждую подробность движения ее тела. Ее волосы, отлетая, касались то его губ, то лба, он видел, как на нее смотрят идущие навстречу люди, любовался ею, перехватывая их взгляды, но сам посмотреть на нее не решался.

И он понял почему: он не помнил ее!

Это еще одно будоражащее открытие, а первое состояло в том, что он и знать-то ее не знал. Это делало Катю особенно желанной и особенно недоступной.

– А как же твой Ничегов? Он тебя не потеряет?

Она склонялась к обобщенному пониманию в этот день.

– Он меня никогда не потеряет.

– Нет-нет, никогда, конечно. Я не про это! Ты, наверное, там нужна ему.

– Это его праздник. У меня здесь. Свой, – она быстро взглянула на него, – он никогда ни в чем не упрекнул меня.

Они, наконец, повернули за здание Манежа и пошли в сторону сада у кремлевской стены.

– А что, было за что, Катя?

– Сегодня есть за что.

Теперь она остановилась.

– Хватит этого движения непонятно куда. У меня предложение. Давай поедем туда, где есть чистая постель и душ. У меня есть ключ. Здесь недалеко, можно даже на метро, для разнообразия. Егор купил квартиру для нашей дочери, но поскольку она еще только второклассница, квартира пустует. Если не считать цветка, который я поливаю.

– Как зовут?

– Цветок?

– Дочь.

– Роксана.

– Не понял.

– Роксана. Имя немного экзотическое, но Ничегов иллюстрировал этот роман когда-то. А мне хотелось бы, чтобы девочка была красивой, чтобы тот, кто полюбит ее по-настоящему, никогда бы не бросил ее.

За спиной Кати стояло солнце, прорисовывая ее силуэт, она, расставив ноги и наклонив голову, покачивала маленькой сумочкой на коротком ремне.

– Да не было этого.

– Чего?

– Бросания. Никто никого не бросал.

– Это как посмотреть. Так что, Костя, едем?

Он теперь сам подхватил ее под руку и повел назад, к забитой машинами улице, легко остановил свободное такси и распахнул перед Катей дверь.

– Говори адрес.

– Мелехов переулок, это здесь, за Бронной.

Водитель кивнул. Жнец сел впереди, через минуту его плеча коснулась Катина рука. Он накрыл ее своей, снова чувствуя, что ее пальцы – это легкие посланники большой и красивой, всей Кати.

У нового пятиэтажного дома он открыл ей дверь машины и попросил водителя подождать.

Катя неотрывно следила за всеми его движениями. Он снова вспомнил портреты Кати, которые видел утром, поднял глаза и увидел то, о чем мечтал. О чем мечтает всякий мужчина: перед ним стояла красивая незнакомая женщина, которую предстоит узнать. Чужая женщина с искренним желанием и тебя открыть для себя.

– Знаешь, Катя, – он держал руки за спиной, как учитель, растолковывающий условие задачи, – мне этого, – он показал на подъезд дома, – мало. А цветку в самый раз.

Он криво улыбнулся, как получилось.

– Как его зовут? – спросил Жнец, скользнув глазами по этажам.

– Кого?

– Цветок.

Она пожала плечами, отчего с ее ресниц скатились, обгоняя друг друга, две слезы. Костя сел в машину, закрыл дверь и, не оглядываясь, сказал таксисту:

– Давайте на Казанский вокзал, куда-нибудь ближе к кассам.

Шофер кивнул, машина рванула, по счастью, резво, будто таксист боялся, что клиент передумает и вернется продолжать разговор. Наверное, это намерение витало в воздухе, но Жнец в эту минуту уже знал, куда ему ехать, и даже что надо спешить.

Ночью накануне подморозило так, что город в отражениях наледи будто пророс на свою высоту вниз.

«Семиверстова надо срочно затащить в дом, – размышлял Жнец, – и я знаю как. Прикинусь больным. Попрошу поухаживать. Он не откажет. Особенно если я буду как сейчас, при смерти, старику ведь неважно – от чего».

Никого не продать, кроме бога.

Переписка Екатерины Румянцевой

и Константина Жнеца.

Екатерина Румянцева – Константину Жнецу

«Я подумала, что если я встречу тебя, несмотря ни на что, значит, наверное, Бог есть, и он все же неравнодушен к миру. К чему-то ведет и от чего-то уводит. Нет, совсем не для нашего блага, я понимаю, что ты подумал. Для того, чтобы он стоял, наш мир, Бог должен подтверждать свое присутствие в людских делах.

И вот ты нашелся! И ты, если посмотреть со стороны, стал лучше! Может, потому, что десять лет назад – к счастью – ты как-то потихоньку исчез, и мы перестали быть одним целым. Как мне тогда казалось.

И теперь я должна сказать: Господь всемогущий, ты есть! Мне надо благодарить Бога за жестокость? Потому что он открыл мне: именно ты, любимый мой Костя, нужен мне. И он же открыл, что я-то тебе не нужна. И вот тут я понимаю, что он таков, этот человеческий бог, к которому я обращалась во всякую минуту, когда было плохо, и благодарила, когда было хорошо. Что он всегда строгий отец, но не сын и никак не святой дух! И что нет в нем никакой гармонии святой троицы. Я понимаю, что Богу нет дела до каждой грешницы вроде меня! Но где же его забота о том, чтобы надежды и отчаяния, любви и ненависти, слез и смеха было поровну! Он лишь …

Видишь, какие сложности вокруг просто от того, что я хотела бы поцеловать твои глаза».

Константин Жнец – Екатерине Румянцевой

«Я думаю о каких-то вещах, которые никогда меня не занимали! Например, что мне нравится, что тебя вымолил у Бога твой муж. В этой истории все – мои люди! Ничегов, для которого все, связанное с тобой, так серьезно! А я думал, что в Новогорске он безмятежно храпел по ночам, ничего не замечая! А ты, которая по этому поводу советовалась с Богом? Наконец, Бог, у которого можно вымолить его лучшую невесту, монахиню, которая принесла ему себя. А Бог сказал: тебе, РБ Екатерина, надо поступить вот так, так будет лучше. Почему это здорово для Бога? Потому что он понял, что при всех раскладах ты как монахиня столько не сделаешь, сколько сделаешь для обычных людей в обычной жизни. «В миру» это называется? Я бы сказал: в мире. Ты сама и не чувствуешь, что ты излучаешь на этот мир тепло и свет, идущие к тебе напрямую от Бога. Ты не думай, что я не почувствовал это тепло сейчас, а когда-то чувствовал. Нет, все чувствовал. Просто свою пайку я уже получил тогда. Теперь у тебя есть другие».

Екатерина Румянцева – Константину Жнецу

«Если ты признаешься себе, что хоть в чем-то я дорога тебе, пусть в том облике девочки, которой я была десять лет назад, ты должен согласиться увидеться снова. И быть вместе. Я понимаю, что я что-то сделала не так, сказала не так, посмотрела не так, когда мы были вместе, в эти полчаса. Мне никогда не было так плохо, как сейчас. И никогда не было так хорошо. Когда я тоскую об уходящем, когда плачу о несбыточном, когда в волнении ожидаю завтрашнего, я понимаю, что я жива. Вот ты уехал, и какое мне дело до того, что я должна, что ты должен, что угодно Богу, что не угодно, мне только плохо, и я тоскую о тебе. Никто и ничто не может помешать мне в смелости горевать о том, о чем я горюю, и обнимать во сне того, кого я обнимаю».

Константин Жнец – Екатерине Румянцевой

«Ловлю себя на том, что думаю: как ты повела бы себя в том или другом случае, если бы оказалась рядом. Очень верю в то, что как придумаешь, так потом и случится. Возвращался с желанием прикинуться больным, и отрепетировал так хорошо, что слег с настоящим воспалением легких. За этот год – второй раз абсолютно беспомощное состояние. Но зато какая у меня сиделка! Точнее – сиделк. Потому что это старикан, очень интересный, ничего особенного, не филателист, но вот если бы инопланетяне попросили представить человека на 100% земного, я бы сказал: вот он, Семиверстов. Он умеет из земных занятий все: от вязания сетей крючком до ремонта газового котла. Я вдруг понял, что он мне куда нужнее, чем я ему. И важнее! Я ехал его выручать. Вроде, за этим я сюда и ехал, а получилось наоборот.

Вот так представляю тебя входящей на крыльцо дома, где мы со стариком живем, думаю: Бог может. Ведь я с моим приездом: как рисовала моя фантазия, так он и устроил (это про пневмонию).

Екатерина Румянцева – Константину Жнецу

«Я смотрю на алые клены под окном дачи – в этом году какая-то матиссовская осень – и понимаю, что все это привет от тебя. Как-то связано с тобой. Вид из окна, пробежки до нашего продуктового – это то, что оставил мне Бог. Эта надоевшая дача, где который месяц лежит разбитый параличом мой муж Егор, наверное, наказание мне за мои вольности. Хотя наказание, конечно, не в том, что нужно стирать и выносить горшки и просто помогать жить дорогому для тебя человеку. Наказание в том, что его болезнь делает почти невозможной встречу с тобой.

И вот эти малости: крики петухов из ближней деревни, запахи антоновских яблок в саду, теплое тельце Роксанки, когда утром будишь ее в школу. Гоню от себя мысли о том, что с Егором все это случилось после того, как он понял: его соглашение с Богом насчет меня перестало действовать. Он в себе, часто просит знаками позвать священника, я посылаю Роксанину няню в Долбопрудный, оттуда приходит батюшка, отец Иоанн. Оставляю их наедине. Батюшка как-то вышел, видит мое зеленое лицо и спрашивает, не хочу ли исповедаться.

Я отказалась. Я скажу тебе страшную вещь: я не верю в исповедь, я не верю, что бог может что-то доброе. Он наказал меня? Нет, он наказал безвинного Ничегова».

Константин Жнец – Екатерине Румянцевой

«Обязан тебе многим, но прежде всего тем, что эта точка обзора своей жизни, которая присуща только верующим людям, все чаще помогает и мне понять некоторые вещи.

Например, для чего случались в моей жизни разные люди, почему я оказывался в каких-то ситуациях. Я думаю о тебе, поэтому думаю о Боге. Это как-то незаметно связалось для меня, следуя одно за другим. Не хочу, конечно, как-то обидеть твою веру, знаю, что церковь не очень любит, когда всякие открытия божественного, поиски высшего смысла и прочее происходят вне ее стен, но я как раз все открываю без духовника. Я, например, много раз спрашивал себя, глядя на страдающего от боли и увечий грудного ребенка: а это за что, Бог? Ребенку, всем нам? Так вот, это нам. Это мы, люди, должны найти способ избавления, излечения, исцеления. А чтобы мы делали это особенно отчаянно, Бог жертвует телами безвинных детей. Если умирает в мучениях обездвиженный старик, познавший все земные радости, это не бьет людей наотмашь, как вид умирающего ребенка.

Боюсь представить, что было бы с людьми, если бы Бог не заставлял их двигаться вперед, открывая новое и развиваясь, Европа столетия назад вымерла бы от чумы».

Екатерина Румянцева – Константину Жнецу

«Сегодня 40-й день, как не стало моего дорогого Егора. Снова, как и на похоронах, очень много людей, каждый или почти каждый из которых сказал мне о том, как много я значила для Ничегова. Его друг Халера – ты, возможно его помнишь по Новогорску, Валерий Халедин – сказал мне поразившую меня вещь: что он всегда завидовал Егору, потому что Егору было дано любить.

Я поняла, что он имел в виду: любить даже того, кого не за что было любить.

В очередной раз подумала, что похороны легче поминок – меньше слов. Все же православный обряд позволяет стоять и слушать. Если можешь стоять.

С другой стороны, соборование, отпевание, слова «о жизни вечной уготованной…» – это такое ужасное вранье. Что, больше меня Богу нужен этот, почивший лучший его раб?

Сейчас мне легче от самых простых человеческих движений. Например, его ребята – так Егор называл тех, с кем работал вместе – передали его иконописные работы мне. Смотрю на эти лики – и ничего не вижу, ни святых, ни грешных, в том числе самого Егора. Что-то сломалось в восприятии, и злюсь на это ужасно. Но на этой неделе приедет Ставродис, коллекционер из Салоников, увезет их все.

Я не вру про восприятие, я даже сейчас не могу ответить точно: ты был? И ты есть?»

Константин Жнец – Екатерине Румянцевой

«Я признаюсь в нескромном: вот уже два года, как я снова пишу. Или мажу. Проще говоря, беру краски, смешиваю их или не смешиваю – и наношу на поверхности, на что попало. Точнее, не на что попало, а на стены, потолки, фасады. Чем-то все это напоминает Новогорье. Только Новогорье одно! А сейчас новодел, новодел, много разного, есть среди них и церкви, и часовни, да и дома и квартиры. Мы с моим кумом – так я называю моего дорогого Семиверстова – ходим по людям, по конторам, ездим, конечно, тоже – если бензин не выходит слишком дорого, и делаем большую живопись. Жаль, что Семиверстов совсем старик, но я, во всяком случае, вижу на этих стенах и фасадах одну большую бесконечную картину, на которой я изображаю один бесконечный мир. Ни разу нам не сказал никто – что это плохо, хотя люди видят в этом нашу способность им угодить. Уверен, что ты увидишь эти картины тоже, когда сможешь приехать сюда».

Екатерина Румянцева – Константину Жнецу

«Больше всего меня раздражает здесь – я имею в виду Салоники – показная набожность местных. Ставродис, конечно, человек иного склада, он «Илиаду», например, читал, но читал на books.com. Но тоже нет-нет да перекрестится на купол церкви. Но в остальном, Костя, он человек понимающий, деликатный, поэтому когда ты приедешь сюда, он будет воспринимать тебя как родного, мы обсуждали это много раз. И я верю ему, потому что так же он обещал мне любить и Роксану, когда приехал за мной в Россию. И он это говорил искренне, я вижу – он занимается ею целый день, сразу, как только забирает из гимназии. У нее выпускной класс, она поступает в колледж, Никис возит ее по репетиторам. Он занят ею куда больше, чем я. Я не хотела сидеть дома – иначе зачем было уезжать из России? Сижу целыми днями среди картин, икон наших художников – у него большая лавка, катастима, как здесь называют, живописи. Дела идут не очень, зато много людей приходит как в музей, многие говорят по-русски. И просят рассказать про то, что на картине. А поскольку тут все на тему бога – другого здесь не продать – рассказываю, поминая бога хоть в чем-то добрым словом».

Константин Жнец – Екатерине Румянцевой

«Извини, что долго не писал. Сложно становится писать, т.к., во-первых, вижу плохо, ну ты этого еще не знаешь, т.к. молодая. Во-вторых, живу сейчас в общежитии, т.к. его и ремонтирую, так удобнее. Вообще, покраска больших объектов куда привлекательнее. Ходить меньше, тем более помощника нет, как ни горюй, Семиверстова не вернешь. С домом, конечно, удобнее, особенно пока кум был жив. Но денег дом требует… и забрали за долги. Если приезжать сюда, то лучше летом. Здесь красота, простор. Река с красивой излучиной, бор сосновый на горе, заливные луга, есть что посмотреть! Я вот все думаю: это ведь у меня все давно было и никуда не делось – и лес, и поле, и река».

Ни одно из этих писем не было отправлено адресату.

Роксана Мнвинду и Михаил Пиднель.

Океан бескраен.

Вылет из провинциального аэропорта всегда ощущается как бегство. Это, возможно, скрадывает предполетные страхи, потому что соединение по небу обещает открытые границы всех стран и даже миров. Особенно если это летний вечер, полный волшебных запахов раскаленного за день ближнего осеннего леса, за который неспешно опускается правильно очерченный диск солнца, великодушно позволяющий именно на закате себя рассмотреть.

Миша, сидящий на лавке аэропорта, думал об этом и признавал, что все-таки не эта картина вызывала его благодушие, а то, что рядом, идиллически положив голову на его плечо, сидела Роксана со спящим ребенком на руках.

Спящий ребенок, лицо которого край капюшона легкой куртки закрывал почти по самые глаза, не позволял им разговаривать, и они молчали. И хотя прямо возле их скамейки бегали и кричали в голос целые стаи разновозрастных детей, отправлявшихся на отдых в Испанию на том же, что и Роксана с Вовой, самолете, Пиднелю казалось, что именно его голос может разрушить покой, соединявший их сейчас.

Он мог спросить: ну что, теперь ты довольна, Роксана?

Но получалось, что он просит какой-то оценки своих забот о ней и о ребенке, которого она давно считает своим. Нужно ли ему что-то большее, чем то, что он чувствует сейчас, понимая, что да, она довольна. Может быть, счастлива.

Ведь все сложилось так, как она хотела, а значит, так, как он мечтал. Роксана вступила в права наследства, они с Мишей усыновили Владимира Долбопрудного, она нашла клинику в Барселоне, где ей гарантировали, что ее Вова, теперь Владимир Михайлович Пиднель, после всего двух последовательных операций получит полноценное лицо и все, что человек может и должен им делать. И хотя пережить этот год после смерти отца без последствий не получилось, в последний месяц Роксана будто успокоилась. Не вспоминали вслух о вызовах следствия, которое подозревало ее и в соучастии в делах Ивхава, и, в то же время, в причастности к его убийству, унижения в суде, в котором она обвинялась за клевету, «соединенную с обвинением лица в совершении тяжкого преступления».

Миша тоже тихо радовался, боясь признаться себе в этом, как он всю свою жизнь боялся прислушиваться к себе, чтобы не разбудить бурю вокруг. Все эти сложные месяцы рядом с Роксаной дали ему молчаливое согласие Роксаны на его присутствие рядом. На возможность пригождаться по мелочам и спасать по-крупному, например, когда ему пришлось давать показания в суде. Он утверждал, что был свидетелем сцены, когда Жнец силой овладел его женой, но он не вмешался в происходящее потому, что ему нравилось наблюдать со стороны, как это происходит.

Он сообщил также, что именно этот эпизод стал причиной их семейного разлада. До суда ему было стыдно признаться, что он получал удовольствие от зрелища, когда его жену насилуют.

Не сговариваясь с ним, Роксана поддержала эту тему, сообщив суду, что акт насилия был совершен, но она неожиданно для себя получила сексуальное удовлетворение, и эпизод с бывшим насильником превратился в болезненно извращенную связь. Адвокат Леонид Рифеншталь, одно имя которого звучало как приказ, развил тему, построив защиту обвиняемой на обстоятельствах, вынуждающих обвиняемую к клевете:

– Каким способом, скажите, многоуважаемый судья, замужней женщине, тяготящейся извращенной связью, было прекратить эту связь, спасти семью, спасти, наконец, саму себя?

Судья Махорова, искренне поискав ответ внутри себя и в глубинах уголовно-процессуального кодекса, ответа не нашла. Сам процесс, как это часто бывает с женщинами-судьями, давал возможность Махоровой, женщине-одиночке кроманьонского типа, закаленной вечным ледниковым периодом, почувствовать свои преимущества перед многими молодыми, красивыми. Преимущества пусть и нравственные, но оттого еще более ценные. Какие, однако, пропасти разверзаются перед этими молодыми и красивыми! Нечасто услышишь в их практике, полной однообразных «пьяных преступлений», такое: «сексуальное удовлетворение»! Или «болезненно извращенная связь»!

По причине приятности для себя ощущений от процесса судья с оглашением приговора не торопилась, переносила заседания, приглашая разными способами в суд потерпевшего гражданина Жнеца К.В., чтобы убедиться лично, что его письменный отказ от претензий в адрес подсудимой являлся актом добровольным, осуществленным без давления со стороны.

Но Жнец К.В., увы, не являлся, даже посланные приставы вернулись ни с чем, то есть ни с кем. Жнеца К.В. не нашли, картина преступления осталась для Махоровой незавершенной, хотя, может, так и интересней. Но делать нечего, приговор висел в воздухе, просился к оглашению.

И судья, любуясь напоследок пылающими лицами подсудимой, ее мужа, ее адвоката, объявила решение: штраф в рублях по максимальной планке. Признаться, на ограничение или лишение свободы подсудимая не тянула, хотя можно было и сосватать побольше, чтобы аттракцион продолжался. Хотя обреченные лица веселой компании «то жнецы, то пендали» на последнем заседании перед вынесением приговора Махорову удовлетворили. Во время оглашения приговора судья видела красные, просвечивающие на солнце мальчишеские уши мужа потерпевшей, опухшее от слез лицо потерпевшей и решила: этих инородцев, а особенно эту смазливую сучку, проняло. Суд, в этот раз земной, оказался удовлетворен принесенными жертвами.

И вот, наконец, открытое небо, билеты, визы, паспорта для Роксаны и Вовы, Миша в качестве провожающего мужа и папы – вот что рождало ласкающее состояние победителя, а вовсе не полузабытые призы за бадминтонные турниры.

Он со стыдом вспоминал, как еще недавно брезговал брать на руки Вову, а уж тем более прижимать его к себе, целовать. Теперь его обижало, если дети, оказывавшиеся рядом с необычного вида ребенком, отшатывались от него или просто убегали. Утешая мальчика, Миша отвлекал его, поднимая на руки, прижимал к себе и целовал.

Получалось так, что он будто бы целовал Роксану. Потому что каждое движение искренности по отношению к ребенку, виденное Роксаной или не виденное, отзывалось целым потоком нежности по отношению к Мише. Причем – ни следа от ее прежней страсти: когда ей было важно во всем сказать первое слово. Теперь ее нежность стала робкой, покорной и даже просящей – она возвращала Мише негласно присвоенное право на силу и власть.

И с радостью замечала, что никаких детонаций его активность не вызывала. Наоборот, все хлопоты, связанные с усыновлением ребенка, поиски по всему миру с помощью многочисленных знакомых места, где возьмутся за сложнейшую операцию, переговоры с врачами и менеджерами наших и заграничных больниц, рассылка в неимоверных количествах медицинских данных о состоянии Вовы – все это получилось у Миши наилучшим образом. Даже нанятые Пиднелем-старшим немецкие консультанты, предлагавшие поначалу именно клиники Германии, согласились, что специализированный центр детской пластической хирургии в Каталонии в последние годы собрал лучших специалистов Европы и Америки.

До последнего времени предполагалось, что они полетят в Испанию втроем, даже билеты на самолет и места в гостинице при клинике Миша заказывал на троих, но в последний месяц выписанная из психиатрической больницы Римма Владимировна, Роксанина мама, снова стала требовать постоянного присутствия рядом.

Вскоре после убийства Роксаниного отца, когда главная подозреваемая – последняя сожительница Ивхава – скрылась в неизвестном направлении, Римма Владимировна методично направляла в полицию и управление полиции признания в убийстве бывшего мужа. На нее никак не действовали объяснения работников сыска, в том числе и при личных встречах, что ее невиновность и непричастность к убийству Мнвинду подтверждаются следственными действиями. После того, как ее просто перестали пускать в эти учреждения, Римма Владимировна вскрыла себе вены, оставив короткую записку: «Если вы не хотите судить убийцу, пусть судит Бог». Записку она исполнила на большом листе крупными печатными буквами, разместив ее, из стремления к публичному признанию ее вины, с наружной стороны входной двери своей квартиры. Соседка тетя Света Темнова, навещавшая Косулю по просьбе Роксаны, уже понимавшей, что с матерью происходит неладное, позвонила, по счастью, быстро. И на «скорую», и самой Роксане.

При внешнем спокойствии и рассудительности, которых добились после нескольких месяцев лечения в больнице тамошние врачи, Римма Владимировна, конечно, мыслей о своей виновности не оставила, но говорить о них вслух перестала. Она и не изменилась, по существу, за время болезни: одержимость собственной внешностью и физической формой сменилась одержимостью самонаказания. И, что особенно тревожило Роксану, мать, которую они поселили в своей квартире, устремлялась к самоубийству, как только избавлялась от надзора. После больницы Миша с Роксаной привезли ее в свою квартиру, и какое-то время Косуля присматривалась к окрестностям, ничего не предпринимая. Но уже через месяц Роксана, вынужденная брать с собой в поход за продуктами и маму, и Вову, на какую-то минуту выпустила Римму из поля зрения, и та быстро затерялась среди полок с товарами. Найти мать удалось при всей спешности поисков и помощи очевидцев и полиции только через час у полотна железной дороги, проходящей километрах в пяти от торгового центра.

– Мама, что ты со мной делаешь? – закричала Роксана, стаскивая Римму с железнодорожной насыпи, где она стояла со скрещенными на груди руками, глядя вдаль.

– В следующий раз буду знать, что в это время поездов нет, – холодно сообщила дочери Римма.

После этого не однажды случались попытки ночного взлома закрытой балконной двери, которую Миша успел плотно укрепить с внутренней стороны решеткой, так же как и все окна в их квартире, расположенной на седьмом этаже. Непонятно как, но к одному замку на решетке Римме удалось стащить у дочери и до времени сохранить ключ, так что только шум открываемой створки позволил Мише успеть перехватить Римму на пути к подоконнику.

Ее тренированность еще несколько раз доказала, что справиться с ней может только он. В довершение ко всему врач, наблюдавший ее постоянно, при личной беседе, на которую Римму регулярно доставлял Миша, отказывался верить, что у его пациентки есть какая-то навязчивая идея самоуничтожения. Писать заявление о принудительной госпитализации Роксана не хотела категорически, а медицинских показаний не обнаруживалось, оставалось подстроить условия жизни под возникшую проблему.

Две недели назад они всей семьей переехали в новую квартиру на первом этаже, где на окнах стояли особо прочные стекла, все двери и даже встроенные шкафы закрывались на замки с сенсорными датчиками, подъездная дверь блокировалась из квартиры, но все равно – оставлять Римму Владимировну одну означало подвергать ее опасности. Даже сейчас, на время поездки в аэропорт, с Риммой осталась та же самая тетя Света, одна из немногих, кто сохранил не только ровные отношения с заболевшей знакомой, но и взаимопонимание.

Хотя, как догадывался Миша, помешай тетя Света раз-другой планам Риммы, тут же оказалась бы в числе тех, с кем Косуля почти не разговаривала, а если и разговаривала, то едва разжимая губы.

В общем, он предпочел бы улететь с женой и сыном, но поскольку досталось остаться с тещей, сейчас беспокоился о ней. Зная вековую выучку средиземноморской прислуги, за устройство Роксаны и Вовы в Барселоне он не переживал, а вот того, что сильная Римма сможет одолеть престарелую тетю Свету и овладеть, например, ножом или включить электроплиту – да мало ли еще что, боялся.

Так что момент, когда он прощался с женой и сыном, получился немного суетным, неспокойным: и Роксана уже копалась в сумке, проверяя паспорт и билет, и проснувшийся Вова однотонно канючил, стоя возле ее ноги, и Миша спешил домой. Он быстро обнял и поцеловал жену и сына, и они пошли к арке паспортного контроля: со спины абсолютно благополучные, красивые мама и ее ребенок.

Он подождал, загадав, обернется ли Роксана, – и она обернулась, показывая рукой: уезжай. Он помахал в ответ и сказал себе отчетливо: «Все получится».

Срочное сообщение агентства ИнтерМедиа

В ночь с понедельника на вторник 2 июля в небе над территорией Германии на высоте 12000 м столкнулись самолет ТУ-154 компании «Башкирские авиалинии», летевший в Барселону, и грузовой «Боинг-757» американской почтовой компании DHL, следовавший из Бахрейна в Брюссель. На бортуроссийского лайнера находились 69 человек, включая 12 членов экипажа и 57 пассажиров, большинство из них – дети, летевшие в Испанию на отдых.

Михаил Пиднель.

Дочь по имени Римма.

Этот дом Миша нашел довольно быстро – он стоял в стороне от череды остальных, образующих какое-то подобие улицы в каком-то подобии города, если можно так назвать разросшееся во все стороны на десятки километров сосредоточение одиночных особняков. Это место между Веймаром и Йеной называлось Шлитте, о чем извещали таблички на заборах добротной кирпичной кладки, и от городка, где жил Пиднель-старший, они добирались ровно полчаса.

Римма с улыбкой на лице, которая застыла на нем с того момента, когда она поняла, что ее дочери больше нет, сидела на переднем сиденье рядом с Мишей, который вел машину, взятую у отца. Дом 27, так и есть. Саманта Хагенфюрт. Он вышел из машины и нажал кнопку видеофона.

– Das ist mein Michael Pidnel, gestern hat mein Vater mit dir über kranke mutter gesprochen… ²¹

– Он не говорил о сыне, он говорил о престарелой сестре.

– Она как раз со мной.

– Я слышу, что вы не германец. Кто вы? Русский?

– Из России.

– Я не принимаю русских.

Глазок камеры погас, и замолчал динамик.

Миша постоял у ворот, украшенных бронзовым торсом химеры, взглянул в сторону машины, увидел за стеклом все ту же улыбку, обтягивающую худые обвислые щеки, блестящие впалые глаза, фосфорически светящиеся седые волосы и снова нажал на звонок.

– Я вызову полицию.

– Отлично. Я тут же сообщу о том, что вы занимаетесь незаконным знахарством.

– У меня вполне легальное разрешение на работу. Я врач.

– А я астронавт.

Тут прямо за воротами Миша услышал внезапно раздавшийся басовитый собачий лай нескольких собак.

– Я не русский, фрау. Я еврей.

– Это ничего не меняет. Вы из России.

– Обещаю ничего плохого не говорить об СС и вообще, Бухенвальд – любимое место на земле.

– Не в этом дело.

– Ну, хорошо, мой отец и я, мы живем здесь, я покажу вам паспорт. Да, мы эмигранты, но живем здесь.

– Покажите паспорт.

– У меня его нет с собой. Я привезу вам его специально. Только возьмитесь за мою… Вот она из России. Она умирает. Понимаете? Она не ест уже восемнадцатый день. И до этого, прежде, она временами отказывалась от пищи. Но сейчас…

Щелкнул замок на воротах, перед ним открыл створки невысокого роста крепкий мужчина в спецовке белого цвета, на которой было написано «Bauarbeiten»²². Неподалеку стоял другой, тоже коренастый парень точно в таком же комбинезоне, он попеременно поглаживал по загривкам двух серых собак неведомой породы с горящими желтыми глазами, единственно выдающими их недавнее беснование у ворот.

– Проходите, я вас провожу к фрау Хагенфюрт.

Миша быстро вернулся к машине, открыл дверь и одним движением поднял Римму с сиденья и поставил на тротуар. Она повиновалась, как повиновалась в последние пять лет своей жизни всем и всему, воспринимая окружающее с неизменной улыбкой. Затаенная страсть к самоубийству легла на самое дно ее существа, но стала, кажется, еще сильнее. Самым пассивным способом она принималась время от времени умерщвлять себя, отказываясь от еды. По наивности Миша считал, что можно влить ей в рот бульон или сливки, разжав застывшие в улыбке зубы. Даже болезненные для него самого надавливания на место смыкания челюстей оставляли багровые синяки на щеках Риммы, но рот оставался плотно закрытым. Когда это произошло впервые, Миша, не сумев в течение трех дней хоть чем-то накормить Римму, впал в панику, разом поняв, что может потерять этого человека. Не бездушное и безумное существо, каким считали Римму все, кто когда-то знал ее, а человека. Безмерно страдающего и в этом страдании беззащитного. Наконец, родную душу, которая только и связывала его со всем, что было дорого. Ради чего стоило жить.

И ему тогда кусок в горло не лез, и тоже впору было сесть рядом с Косулей и, глядя в окно, ожидать голодной смерти, но отчаяние не давало. Он стал с ней разговаривать.

– Римма, а ты помнишь, как мы катались на лодках? Помнишь, мы были втроем. Ты, я, Роксана. Она играла на баяне, помнишь? Вы пели:

Ночь была с ливнями, а трава в росе.

Про меня «счастливая» – говорили все.²³

Ну, не так, как я, я не умею. Вы пели красиво, на голоса. А потом вы вышли на берег, только не сразу на берег, а сначала в воду. Теплая вода, блестят маленькие рыбки, знаешь, как назывались? Пескари. А с берега вам хлопали в ладоши какие-то прогуливающиеся парни. Вы были как две сестры, как две девчонки. Я боялся, что вы убежите от меня!

Римма перевела взгляд с окна на его лицо. Миша, окрыленный, продолжал:

– И вы убежали. Там росли ивы, и когда я поставил лодку за ветками, я вас не разглядел, только услышал твой смех. Там стоял мангал, и какой-то усач готовил шашлыки, у вас в руках было по длинному шампуру. Вы ели его, срывая куски с железа прямо зубами. И Рокси сказала: «Мама, давай ешь быстрее, пусть Мише не достанется». Помнишь?

Он сбегал к холодильнику, проклиная все эти хитрые замки на дверях и дверцах, достал тарелку с нарезанными кусочками помидоров и сыра и, опустившись на колени перед Риммой, приставил к ее губам сырный треугольник.

– Вкусный шашлык?

Римма не ответила, но зубы разомкнула и сыр взяла. Дальше, приговаривая что-то про шашлык и про то, что Мише не должно достаться, он скормил ей все, что было на тарелке, потом повел за стол и напоил минеральной водой.

«Мы с Роксаной мечтали о ребенке, о живом существе, главная прелесть которого состоит в том, что мы нужны ему так, как нужен воздух, – подумал Миша, – и судьба подарила мне то, что обычно проходят родители с совсем маленькими детьми. Попросила поесть – открытие Америки, поела – полет в стратосферу…»

И насколько укрепилось желание Миши во что бы то ни стало сберечь Римму, настолько это становилось труднее. Его беседы помогали далеко не всегда, да вообще в последнее время не помогали. Стали подкармливать при помощи капельницы. Но дружно сопротивлявшийся организм и тут демонстрировал солидарность: тонус вен был так низок, что медсестры, приезжавшие на процедуру, проливали семь потов, прежде чем вводили иглу. После того оставался огромный отек, не исчезавший неделю.

Короче, который по-прежнему звонил и расспрашивал о жизни, в какой-то момент почувствовал, что на этот раз Пендаль врет, говоря: все нормально.

Узнав о затяжной беде Миши, Короче договорился, чтобы Римму Владимировну устроили в Центр психического здоровья Минздрава, где Косуле оказали очень теплый прием. Да и само здание, похожее на океанский круизный лайнер, с одноместными палатами и вышколенной прислугой, произвел на Мишу обнадеживающее впечатление. Но, встретившись на третий день госпитализации с лечащим врачом Риммы, профессором Смуревичем, услышал, что самое большее, что они могут сделать сейчас, это фиксировать больную и кормить через зонд. Но начать он предполагает с электросудорожной терапии.

– Электрошок? – спросил Миша, холодея.

– А что вы беспокоитесь? Она ничего не почувствует.

– Она и так ничего не чувствует. Ничего хорошего.

– Тем более. Поверьте, это эффективный метод, проверенный.

– Да, еще инквизицией проверенный.

Присутствовавший при беседе Короче спросил, когда они вышли из кабинета врача:

– Это в натуре к току присоединяют старуху?

– Пока еще не присоединяют. Да и не старуха она.

– Все равно, давай, Пендаль, забирай ее отсюда, кто она ни есть: старуха – не старуха. Мне такое снится иной раз: будто тягу даю с зоны, лезу через колючку и хватаюсь за нее, а там – ток. И молнии меня колотят, я аж вьюсь.

Забрав Римму из самой-самой психиатрической больницы, Пиднель, по настоянию Короче, еще неделю ездил, показывая ее разным медицинским и околомедицинским светилам, которые деньги брали большие, но, попытавшись побеседовать с Риммой, либо говорили что-то уклончивое, либо просто разводили руками.

Моложавый и жизнерадостный профессор Самсон Далилов, принимавший их в неприметном особнячке на Якиманке, сказал:

– Ничего мы здесь не сделаем, уважаемый господин Пиднель. Душа, душа, потемки! – он хлопнул себя руками по бокам. – Традиционная медицина здесь не годится, ей надо что-то другое. Вроде любви. Страсть, как болезнь, как обсессия – вот метод.

«Где ее взять, любовь, – размышлял Миша, сидя в вагоне поезда напротив своей улыбающейся спутницы, – если до туалета дойти у нее не всегда получается?»

Эта поездка еще раз дала понять, что он остается с этой бедой один на один.

Хотя не совсем. Эльвира Аптуллина, самая успешная из его воспитанниц, позвонила как-то из Утрехта, где она уже сама учила голландских детей бадминтону, и сообщила, что все европейские знаменитости лечатся сами и лечат всех своих у какой-то маленькой немецкой девчонки. И будто бы эта девчонка имеет те же неземные способности, что имела когда-то Ванга.

– Это несерьезно, Эльвира, какая девочка?

– Ты послушай, Миша, чего я тебе говорю. Ты Миу Баташвани помнишь?

– Ну конечно, – Баташвани, швейцарка пакистанского происхождения, считалась лет десять назад Моцартом бадминтона, при этом играла для души, выигрывая призы больших турниров, отдавала деньги в детские фонды Пакистана, Индии и Бангладеш.

– Она два года назад родила мальчика, и у него – ДЦП, представляешь?

– Что у нее?

– ДЦП, паралич. Так вот, она лечила его повсюду, ну, ты знаешь, с деньгами у нее проблем нет. А излечила ее ребенка вот эта девочка, причем за один раз.

– Откуда ты знаешь?

– Она рядом со мной стоит.

– Девочка?

– Миа. И ее ребенок. И этот ребенок нормальный. Привет тебе от нее.

– И ей. Давай адрес.

– А про деньги не хочешь спросить?

– Хочу.

– В общем, я тебе не буду говорить – сколько. Я знаю, у тебя с деньгами туго, но я потяну. Ты понял?

– Говори адрес, Эльвира.

– Нет, ты понял насчет денег?

У Миши зажгло веки от слез: немногие знали, что они жили впроголодь на деньги, которые он выручал от сдачи квартир – своей и Римминой. Условия договора наследования распространялись только на единокровных родственников Рашида Мнвинду, так что им с Риммой не полагалось ни цента.

Из оперативной докладной Северо-Кавказского окружного управления Федеральной службы безопасности Управлению по противодействию терроризму ФСБ

Отвечая на Ваш запрос о совместно разыскиваемой за совершение убийства Управлением по противодействию терроризму Федеральной службы, следственным комитетом Российской Федерации и криминальной полицией Министерства внутренних дел РФ гражданке РФ Хаджиевой Жанне Алмангедовне, сообщаю следующее.

Систематическое наблюдение за гр. Хаджиевой работники ТУ прекратили в апреле т.г. на основании распоряжения, поступившего в апреле т.г. от руководителя УПТ РФ. Распоряжение поступило в связи с неоднократно докладывавшимися фактами необнаружения последней в наблюдаемых объектах (бандформированиях).

Поручения УПТ по поводу привлечения к работе с органами безопасности гр. Хаджиевой путем получения от последней сведений о наблюдаемых объектах (бандформированиях) после внедрения в них, оказались невозможными. Ввиду отказа выходить на контакты с оперативными работниками гр. Хаджиевой, о чем сообщил источник Флорист (Маркарян Тигран Арутюнович), наблюдавший за гр. Хаджиевой в течение предшествующих 6 месяцев, ТУ трижды запрашивало УПТ о возможности задержания Хаджиевой. В т.ч. при задержании т.н.армии (бандформирования) имама Кавказского халифата Исы Плиева, в котором, как информировалось ранее, Хаджиева выполняла обязанности врача, участвовала в подготовке террористок-смертниц.

После того как источники в наблюдаемых объектах Абрек (Калаев Сергей Влахитович), Коршун (Варгаров Магомед Фазиевич) сообщили об исчезновении Хаджиевой в составе наблюдаемых объектов, ТУ запросило информацию от Приволжского ТУ о возможном нахождении Хаджиевой по месту направления последней на Северный Кавказ. На основании сведений, поступивших от их источника Флориста (Маркаряна Тиграна Арутюновича), гр. Хаджиева на связь с ним не выходила.

По неподтвержденным сведениям, гр. Хаджиева в группе иностранных военных советников Исы Плиева, в числе которых гражданин Турции Гулбей Руткиз, покинули территорию РФ через территорию Грузии.

Михаил Пиднель – Саманта Хагенфюрт.

Туманы Тюрингии.

Через небольшой холл со спускающимися к нему слева и справа натертыми до блеска деревянными лестницами Миша с Риммой вошли в просторный округлой формы холл. Высокие узкие окна этого пустынного зала выходили, судя по буйной зелени за ними, в сад. Если бы не письменный стол в дальнем углу, обилие изразцов и керамики в отделке пола и стен придавало бы залу вид римской бани. И в воздухе витало что-то неуловимо банное, аромат травяного мыла или настоящей скошенной травы – за окном стрекотала газонокосилка.

– Прошу вас подойти к письменному столу, – услышал за своей спиной Миша. Вслед за этим мимо них с Риммой прошла к столу одетая в строгий темно-синий костюм и белые туфли на каблуках дама лет сорока.

– Фрау Хагенфюрт?

– Зовите меня леди Саманта, – подходя к столу и оборачиваясь, сказала дама. Она присела на край стола и внимательно всмотрелась в приблизившихся к ней Римму и Мишу.

– У вас есть заключение психиатра?

– Нет. Оно, конечно, есть, но нет с собой.

– А последний анализ крови с собой?

– Я не думал, что это может быть важно.

– Я вам сказала, что я практикующий врач.

Они продолжали стоять – стулья, кресла, даже подоконники, где можно было бы присесть, в комнате отсутствовали. Между тем, Римма качнулась, и если бы Миша не подхватил ее под локоть, рухнула бы на пол. Леди Саманта наконец сдвинулась с места.

– Мне надо ее осмотреть, – сказала она, обойдя Римму вокруг, как ребенок елку на утреннике, – потом я смогу сказать что-то определенное.

Выглядела леди Саманта, признал Миша, располагающе. Во-первых, выглядела молодо, лет на тридцать, самое большее – тридцать пять, хорошо сложена, да еще и с хорошей осанкой. А главное – держится просто, без нажима, но и не заигрывает с пациентами. Естественно, в общем. И про лицо ее можно то же сказать – ничего привнесенного, все свое – от смуглой кожи до чересчур, на вкус Пиднеля, широких бровей.

– Что мы должны сделать?

– Вы – ничего. А ваша дама… Кстати, кто она вам?

– Не знаю.

– Ответ хороший, если учесть, что вам предстоит оплатить дорогое лечение.

– Я бы сказал, что она моя дочь, но вы, наверное, не поверите.

– Ну хорошо, если и дочь, то совершеннолетняя, – леди Саманта и бровью не повела. – Мне надо ее раздеть, и ваше присутствие нежелательно.

– Я уйду.

– Нет, вы как раз останетесь. А вот мы уйдем.

Она уже взяла Римму под руку, когда все услышали быстрый перестук подошв о ступеньки лестницы, и от входных дверей в холл выбежала девочка лет, наверное, трех, в пышном легком платье, над головой которой хлопал крыльями, догоняя ее бег, большой длиннохвостый попугай с оперением светло-лилового цвета.

Девочка подбежала к леди Саманте и прижалась к ее ноге, подняв глаза на Римму. Попугай тут же уселся на плечо девочки, на что она не обратила внимания.

– Татьяна, ты хотела в сад?

И тут попугай ответил голосом, который показался Мише мужским, взрослым и даже знакомым. Наверное, оттого, что говорил он по-русски.

– Меня позвали.

– Кто?

– Она, которую ты видишь перед собой, – произнес попугай, – ее зовут Косуля. И ей только надо сказать, что она не виновата.

Девочка повернула руки ладонями вверх.

Миша увидел, что улыбка, а точнее – оскал на лице Риммы плавно исчез, губы сомкнулись и дрогнули.

– Я ее знаю? – спросила, зазвенев голосом, леди Саманта.

– Да, ты ее знаешь, – девочка опустила руки, но продолжала слегка ими покачивать. Леди Саманта приблизилась к Римме и обняла ее. Миша увидел, что по неподвижному лицу Риммы текут слезы – он и не помнил, чтобы когда-нибудь видел, как она плачет. Он увидел, что плечи леди Саманты подрагивают, и понял, что и она рыдает. При этом, ощутив в эти минуты огромную усталость, Миша наблюдал за происходящим так, как смотрят кино, зная последний счастливый кадр: спокойно и отстраненно. Наверное, это состояние сообщала ему дружелюбная улыбка девочки – Татьяны, Тани, совершенно определенно – русской девочки, правда, со смуглым личиком и очень глубокого тона карими глазами. Похожими на…

В этот момент леди Саманта отпустила руки, сомкнутые на плечах Риммы Владимировны, и та рухнула на пол, Миша метнулся к ней, поднял легкое, детское по весу тело на руки и прислушался к дыханию.

– Она будет спать целый день, – сказал попугай, – потом будет говорить целый день, потом будет есть целый день, потом всего будет поровну.

На лице Тани возникла и растаяла короткая улыбка, и Мише разом открылась причина того, почему здесь все ему что-то напоминало, почему он знал последний кадр этого фильма. Таня улыбалась как Роксана, а попугай говорил голосом Ганса Малайца, и это открытие затмевало преображение Риммы, совершившееся на его глазах.

Таня повернулась к дверям, вспорхнула лиловая птица, сверкнув белым оборотом крыльев, застучали подошвы по полу, и она исчезла так же быстро, как появилась.

– Пойдемте, я вам покажу, где ее положить, – сказала, вглядываясь в лицо спящей, леди Саманта.

Она последовала к единственным дверям из зала, потом – по дорожке, огибающей дом, в сад, где в тени ив и ракит стояла укрытая легким балдахином тахта со множеством подушек. На нее и указала Мише леди Саманта. Крепыши рабочие, увидев свою хозяйку, выключили газонокосилку и спустились по широкой лестнице к маленькому водоему, видневшемуся в дальней от дома части сада. Серые собаки или волки, понурившись, скользнули за ними.

Когда они уложили Римму на тахту, Саманта кивнула Мише на плетеные кресла, стоящие здесь же, под деревьями.

– Можно поинтересоваться, леди Саманта, – осторожно начал Миша, – кто отец этой чудесной девочки?

– Мой муж Гвидо Хагенфюрт, – ответила она быстро.

– Он по происхождению…

– Он турок по происхождению.

– Тогда почему она звалась Татьяна…

– Нормальное немецкое имя. Так звали мою маму.

– Но и вы как будто русская по происхождению, – он видел, что ей не хочется рассказывать о себе, но не расспросить не мог.

– Мы с вами говорили у ворот о том, зачем вы пришли сюда. Теперь вы расспрашиваете о том, что не было целью визита. Надеюсь, вы понимаете, почему я не люблю иметь дела с русскими, – она, как указывали ее недавние слезы, тяготилась этим посещением.

Причем причиной ее раздражения были не русские вообще, как понимал сейчас Миша, а именно эта русская и он, ставший свидетелем узнавания этой русской пациентки. Возможно, даже именно от этой русской и ограждала себя леди Саманта, фрау Хагенфюрт и как там ее еще?

– Конечно, важнее всего – моя больная, вы правы, извините меня, – согласился Миша.

Леди Саманта посмотрела на Римму, потом – на Пиднеля.

– Ваша больная имеет хороший прогноз на выздоровление. Все очень похоже на реактивный психоз. При таком диагнозе важно понять, что именно стало источником психического расстройства.

– Таких источников было много, так же как психиатров, которые пытались нас лечить.

– Всего-то и разницы: одни пытаются, другие излечивают. Ваша Косуля проснется здоровой. Видите ли, ее душа терзалась тем, что она виновата в гибели двух близких ей людей. Теперь она убедилась в том, что она невиновна.

– Да, я слышал.

– Тем лучше. Самое время вернуться к тому, с чего начали. Давайте поговорим о деньгах.

– Давайте.

– Я оцениваю лечение в сто тысяч.

– Евро?

– Долларов.

– Я бы хотел обсудить с вами возможность получения вами гораздо, просто гораздо большей суммы за все, что вы сделали для меня, для моей… ее зовут Римма. Римма Владимировна Косуля.

– Я знаю.

– Я знаю, что вы многое знаете, но не все. Вы можете действительно получить громадные деньги, и они, без сомнения, вознаградят чудесный дар вашей дочери. Если, конечно, моя догадка верна. Скажите все же, кто отец Тани.

– Татьяны! Я уже сказала вам: Гвидо Хагенфюрт. И вообще – всякий русский обязательно одержим идеей фикс какого-то сверхбогатства. Не надо мне сверхбогатства, херр Косуля или как вас там. Вернемся к сумме, которую я назвала.

– Хорошо-хорошо, у меня есть эти деньги. Я буду располагать этой суммой… Скажите, сколько времени у меня есть для того, чтобы расплатиться?

Он прикидывал, сколько он сможет добыть у отца к тем сорока двум тысячам, оставшимся от «полтинника», на который дала ему чек Эльвира.

– Все очень просто. Ваше время – пока фрау Косуля спит. Когда она проснется, думаю, главный человек, которого ей будет не хватать, – это вы.

– Не так много времени, – усмехнулся Миша, – но я буду спешить. А сколько она будет спать?

– До завтрашнего утра.

Он поднялся, по-настоящему озабоченный предстоящими поисками больших для его нынешнего положения денег. При этом ему и в голову не пришло напомнить, чтобы о Римме в его отсутствие позаботились, спросить – каковы гарантии ее выздоровления, да и вообще. Но открытие, совершенное в этом доме, переполняло его, неземной силе этой маленькой девочки он безоговорочно верил, так что беспокойство вызывало только одно.

– Все-таки, фрау…

– Хагенфюрт.

Все эти манерности звучали смехотворно среди их беглой русской речи, даже, кажется, с одинаковым средневолжским говорком, но это опять подстегивало Мишу сделать людям добро.

– Я хочу вам сказать, фрау, что ваша дочь – единственная наследница большого состояния, которое осталось от Ивхава Мнвинду. Старшая дочь Мнвинду унаследовала его состояние, но… Поверьте, доказать права вашей чудесной дочки будет несложно… – он остановил жестом начавшую что-то говорить Саманту. – Не говорите мне ничего. Поверьте, мне – ничего не нужно. Но Татьяна… Она… С ней эти деньги пойдут на пользу. Извините.

Он увидел, что ее веки покраснели, и она отвернула от него лицо.

Миша пошел к входным воротам, сопровождаемый быстро появившимися возле его ног большими псами, косящими на него желтыми глазами.

Рядом с его машиной стоял белый семейный пикап, в котором за открытой дверью сидел длинноволосый мужчина с красивой черной бородой. Казалось, он даже не смотрел, как отъезжал от дома Пиднель.

***

Туман, упавший на Тюрингию в то утро, здорово удлинил путь Миши от Обершонау до Шлее. При всей четкости разметки и множестве указателей городки – а здесь они и городками не назывались, деревни – сбивали с толку похожестью, в тумане удвоенной. Так что Миша дважды проскакивал свои повороты.

Деньги найти оказалось куда легче, чем объяснить, например, родителям – что он увидел в доме Хагенфюрт, что он там узнал, что почувствовал.

А главное – что с Риммой и где она вообще.

– Ты оставил там больную?! – в ужасе воскликнула Мара. – Иосиф, отдай ему все, пусть только он освободит женщину из заложниц.

Все и не потребовалось – для теперешних доходов Иосифа Пиднеля пятьдесят тысяч долларов погоды не делали, так что он проворно собрался, и они отправились в банк. Единственное, что их задержало, – наличные. Миша не уговорился с Самантой, как будет платить, поэтому они с отцом решили, что он все обернет в наличные, включая остатки суммы по Эльвириному чеку.

– А у этих докторов нет клиники при доме, типа интерната? – спросил Иосиф сына, когда они в ожидании доставки в банк суммы уселись попить чай в кафе напротив банка.

– Нет, папа. Да если бы и была… – Миша сверкнул глазами на отца. – Ты думаешь, я мог бы ее оставить там? Мы уже говорили на эту тему.

– Ну, мы говорили о России, здесь – другое дело, здесь их содержат очень нежно, – вздохнул Иосиф, – и потом: ты знаешь свой гойрл, и я его помню: чем больше ты будешь стараться для нее – тем хуже ей будет становиться.

– Папа, она здорова! Я это сам видел! На этот раз все идет совсем по-другому! – с горячностью, выдававшей неуверенность, воскликнул Миша.

– Дай бог, – вздохнул Пиднель-старший, хотя вариант с содержанием тещи сына где-то неподалеку от себя казался ему привлекательным хотя бы потому, что тогда и Миша мог бы жить с ними.

Деньги Миша получил к вечеру, ехать решил с утра, чтобы положенное Римме могущественной девочкой «спать целый день» было исполнено. И вот он кружит по окрестностям Шлее битый час, но искомый дом 27 не находится. Все каменные заборы походили один на другой, все дома скрывались в зелени, их выставлявшиеся местами крыши тоже ни о чем ему не говорили. Да и дом на отшибе, к которому он подъехал поначалу, имел номер 32, а табличка на вроде бы знакомых металлических воротцах гласила:

«Анна Мария Холланд Моритц,

уроки фортепиано».

Когда Миша, отчаявшись, решил найти полицейский участок и, несмотря на риск провалить все дело, узнать точное место жительства семейства Хагенфюрт, из тумана вынырнула навстречу его машине Римма Владимировна. От неожиданности Миша затормозил так резко, что ударился лбом о стекло. «Вот оно почему лобовое», – подумал Миша. Он выскочил из машины, потирая ушибленное место, и сразу услышал:

– Да не три глаза, Миша, я это я, твоя теща, хотя и туман.

Она проворно обошла автомобиль и села на место рядом с водителем, постучав ладонью по сиденью: «Поехали, Миша».

– Они милые люди, эта женщина, я давно ее знаю, а с мужем познакомились сегодня.

Трогаясь с места, и дальше в дороге, Пиднель безотрывно смотрел на Косулю, забыв про трудную дорогу, туман.

– Его зовут Гвидо, приветливый, но какие-то они оба испуганные. Зато дочка, Миша! Она похожа на него, конечно, но только, конечно, совсем другая – она будто бы светится! Может быть, просто потому, Миша, что нам самим нужна такая внучка, дочка. Они вдруг собрались, уехали поспешно, как будто кто-то за ними гнался, мне неудобно спрашивать, конечно. Но они бы и не сказали. Между прочим, все, что я тебе говорю, о том, что я была у них – большая тайна. Они вообще тебя боятся! Им кто-то что-то про тебя наговорил, может быть, считают, что ты уголовник, русская мафия! – она хохотнула, и Миша убедился, что расползшиеся в улыбке губы не застыли, а вернулись на место. Да и все остальные признаки ужасной болезни: остановившиеся блестящие глаза, застывшая осанка, движения, гаснущие на середине траектории, – исчезло.

– Мне кажется, худеть мне больше не стоит. Конечно, этот вес – он позволяет буквально летать, но я замечаю морщины – кожа начинает виснуть. И этот эксперимент с волосами а-ля натюрель – его надо закончить. Здесь поработать над волосами стоит дорого, а вот дома я ими займусь.

Миша, замечая, как от встающего все выше солнца тает туман, для верности сделал еще один объезд от поворота шоссе на Йену, до этого квартала, где еще день назад он стучал в металлические ворота и слышал в ответ волчье рычание.

Он опять не нашел это место, хотя еще раз убедился, что приезжал именно сюда. Он исчез, он закрылся, он растаял в тумане – еще тысяча абсолютно логичных объяснений, почему ему больше никогда не найти этот дом. Слушая бесконечный монолог Риммы, он все же еще раз проверил то, в чем совершенно убедился:

– Римм, а есть ты не хочешь?

– Кому что, а мужику поесть! Не хочу. И вообще! Об одном тебя прошу: не перебивай меня!

Криминальная хроника

Сормовский муниципальный суд г. Нижнего Новгорода вынес сегодня оправдательный приговор Николаю Р(оманову), Сергею Р(юрикову) и Виктору М(ономахину), которые в августе нынешнего года были задержаны по подозрению в убийстве Боровицына А.И., лица без гражданства. Основываясь на материалах следствия и показаниях свидетелей, суд определил, что 26 июля сего года Боровицын, познакомившись с несовершеннолетним Николаем Р. в ночном клубе «Порева», пригласил последнего якобы для знакомства с произведениями ювелирного искусства, принадлежавшими царской семье, в номер гостиницы, где склонял несовершеннолетнего к развратным действиям. После призыва Николаем на помощь по мобильному телефону его знакомых несовершеннолетних Сергея Р. и Виктора М. Боровицын набросился на подростков. Используя в качестве орудия нападения металлический торшер, Боровицын нанес телесные повреждения Николаю Р. и Сергею Р. В результате действий подростков, носивших характер защиты, Боровицыну были нанесены травмы, не совместимые с жизнью.

Ходатайство адвокатов потерпевшего об изменении решения суда отклонено.

Представитель российской юридической фирмы «Сван Уинг» К. Юнто, защищающий интересы подсудимых, заявил, что обращение представителей потерпевшего в международный суд с жалобой не имеет никаких перспектив.

Газета «Нижегородский обозреватель».

2008–2010 гг.

Оглавление

1. Константин Жнец.

Не покушаясь на вечное ...........................................................3

2. Игорь Гарпунов.

Все в двух экземплярах ...........................................................9

3. Анатолий Нарядов.

Мясной микрофон ...................................................................13

4. Игорь Гарпунов – Константин Жнец.

Приглашение на дуэль.............................................................23

5. Римма Косуля.

Ночь повышенного травматизма ............................................25

6. Игорь Гарпунов.

Бесплодные усилия любви .....................................................30

7. Игорь Гарпунов.

Заправка гончей ......................................................................32

8. Роксана Пиднель – Игорь Гарпунов.

Бубликация ..............................................................................45

9. Игорь Гарпунов.

Демонстрация на улице особняков .......................................55

10. Рита Бринскене.

Где-то в Англии на улице Орджоникидзе ..............................60

11. Михаил Пиднель – Игорь Гарпунов.

Жму вашу руку ........................................................................78

12. Римма Косуля.

Упражнение на растяжку .......................................................84

13. Константин Жнец.

Можешь нарисовать дождь? ..................................................87

14. Михаил Пиднель.

Да ты, дядя, отъехал! .............................................................100

15. Михаил Пиднель.

Светлый темный ангел ...........................................................103

16. Роксана Мнвинду.

Вещий баян ............................................................................121

17. Константин Жнец.

МорДенизация технологий ....................................................125

18. Ивхав Мнвинду.

В лугах цветет калина ..........................................................147

19. Константин Жнец.

Собаки с психическим расстройством ................................148

20. Игорь Гарпунов.

Буду Вуду ................................................................................173

21. Михаил Пиднель.

Международный оппортунизм:

срывание всех и всяческих масок .......................................188

22. Игорь Гарпунов.

Повторение пройденного ......................................................200

23. Игорь Гарпунов и Михаил Пиднель.

Дуэль на салями ....................................................................207

24. Михаил Пиднель – Ивхав Мнвинду.

Два магистра .........................................................................212

25. Игорь Гарпунов – Михаил Пиднель.

Пивной путч ...........................................................................215

26. Игорь Гарпунов – Николай Петров.

Каждому свое ........................................................................219

27. Римма Косуля.

Явление повинной .................................................................222

28. Жанна Хаджиева.

Следи за базаром! ................................................................228

29. Жанна Хаджиева.

В верх и в низ .........................................................................233

30. Ивхав Мнвинду.

Миг рождения ангела ............................................................237

31. Жанна Хаджиева.

Ванечка за испуг ...................................................................248

32. Ивхав Мнвинду и Ваня.

Сломанное колдовство ........................................................285

33. Жанна Хаджиева.

Солнце в шторм ....................................................................289

34. Игорь Гарпунов – Сергей Сергеевич

На собачьей площадке .........................................................305

35. Константин Жнец.

Свобода приходит .................................................................310

36. Никого не продать, кроме бога.

Переписка Екатерины Румянцевой

и Константина Жнеца ...........................................................329

37. Роксана Мнвинду и Михаил Пиднель.

Океан бескраен .....................................................................336

38. Михаил Пиднель.

Дочь по имени Римма ...........................................................343

39. Михаил Пиднель – Саманта Хагенфюрт.

Туманы Тюрингии ..................................................................351

Примечания

1

      Стас, куда?

(обратно)

2

      Домой.

(обратно)

3

      Вперед! (литов.)

(обратно)

4

       Она – солнце, она – дождь,

Она –все в этом мире. (англ.)

(обратно)

5

      Государственный подшипниковый завод номер 1.

(обратно)

6

      Она никогда не говорит,

Откуда она пришла… (Ruby Tuesday) (англ.)

(обратно)

7

      «Роксана или Счастливая куртизанка» – роман Д. Дефо

(обратно)

8

      Известный рассказ Т. Капоте

(обратно)

9

      Военно-врачебная квалификационная комиссия.

(обратно)

10

      И вновь увидел я тень ивы,

Где годы юные прошли,

Там стены мхами поросли,

И радуги в оконцах живы.

(М. Танк, с белорус., песня В. Мулявина)

(обратно)

11

      Может ли быть что-то лучше?

(обратно)

12

      Если это может мой отец Иосиф, это действительно здорово. (англ.)

(обратно)

13

      Хунвейбин – член военизированной молодежной группировки времен Культурной Революции в Китае.

(обратно)

14

      Бежим! Взорвется! Бежим! (таджикс.)

(обратно)

15

– Говоришь по-армянски? (арм.)

(обратно)

16

      Насвай – традиционная для Средней Азии жвачка на основе табака.

(обратно)

17

      Быть тому… Дева Мария произнесла эту мудрость: «Быть тому». (текст песни «The Beatles» (англ.)

(обратно)

18

      Дурь – сленговое обозначение марихуаны.

(обратно)

19

      Планов ´ой, планов ´ая – употребляющие наркотики на основе конопли. (жарг.)

(обратно)

20

      Эндогенное питание – процесс усвоения организмом веществ, входящих в состав самого организма.

(обратно)

21

       Это Михаил Пиднель, вчера мой отец говорил с вами о моей больной матери…

(обратно)

22

       Строительные работы (нем.)

(обратно)

23

       Строки из песни А.Эшпая – Г. Поженяна «Два берега».

(обратно)

Оглавление

*** Примечания ***