Тварь [Анна Константиновна Лукиянова] (fb2) читать онлайн

Анна Лукиянова Тварь

Пролог

Варя ступает по снегу, растоптанному чужими спешащими ногами. Ей самой сегодня спешить некуда. Ее тело – полое, голова – бездумная, и только сердце не может так, выталкивает из себя пустоту, просит чувствовать, даже если больно. К горлу внезапно подступает. Варю выворачивает прямо на грустнеющего у обочины снеговика коричневым растворимым кофе из «Ашана». Она смотрит с минуту на пятно, поедающее снеговику кривую улыбку из веток. Это наконец вышло из нее все прошлое, столько лет отравлявшее существование. Прошлое, которое она тащила за собой, как дети тащат игрушечные грузовики на веревочке. Тащила, а сегодня бросила.

В кармане настойчиво пищит сообщениями телефон. Ирма. Хочет знать, где Варя. Куда она вчера пропала. Варя всматривается в фотографию сестры на входящем звонке. Ее любимая Ирма. Ее единственная Ирма. Ее чудовищная Ирма. Варя втыкает телефон в снег и бредет дальше. Из трубки за спиной пробивается: «Алло! Яшка?! Тебя не слышно! Яша?! Ты где? Какой-то шум. Яша?!» Снеговик не отвечает.

Варя

Январь, 2019 год

Ночь прилегает к городу, как капрон: плотно, основательно, на совесть. Втирается жирным гуталином в фасады домов, в асфальт. В январе темнеет рано и всегда как-то обреченно. Крыши пропадают в перевернутом колодце неба, таком низком-низком, что непроизвольно хочется пригнуться. Варя втягивает голову в намотанный как попало шарф, воздух похож на жидкий азот – прижигает розовый ободок ушей, скребется когтями по затылку. Ресторан «Тако» напротив Вариного дома, но пока пройдешь двор на ощупь, пока проскочишь дорогу, успеваешь надышаться зимой. Заходишь в помещение, а внутри начинает плавиться битое стекло: одновременно судорожно и приятно.

В «Тако» Варю знают, встречают миграционными улыбками. Единственное место во всей округе, открытое до шести утра. Рестораном, разумеется, тут и не пахнет, а пахнет липкой разведенной выпивкой, бурлящей фритюрницей и пульсирующим сгустком мужского пота в центре зала. Первый раз в горле скрутило, чуть не блеванула. Со временем привыкла: все лучше, чем бросаться диким зверьком на страшные тени в квартире.

В этот раз получилось совсем из ряда вон. До трех ночи просидела у Ирмы на Рубинштейна в компании творческой петербургской интеллигенции без конкретного рода деятельности. Приехала домой подвыпившая, разморенная, думала – тут же уснет. Ничего подобного. Лежала, смотрела на уверенный контур облысевшего тополя на потолке. Зимой все деревья на химиотерапии. Живут только елки, остальное – дохнет. Чем дольше смотрела, тем меньше чувствовала собственное тело. Все от шеи и ниже – пластмассовые детальки.

А голова варит. Раскаляется и закипает на безжалостном огне памяти. Сколько раз за последние семь лет ей прилетали эти огнестрельные флешбеки? Входили в нее не как гости, а как полноправные жильцы. Потеснитесь, Варвара Сергеевна, вы тут не одна, нам тоже хочется растянуться по-человечески, разлечься. И Варя уступала им квартиру, а сама неслась в паршивое бистро через дорогу, поближе к свету и к людям. Садилась всегда за самый утопленный в глубину столик, чтобы ее не вынесло из укрытия случайным сквозняком.

Обходительный и теплокожий Наиль приносит ей «Лонг-Айленд», через десять минут – второй. На блюдце дольки лимона истошно горят желтым, как лампочка в угольной шахте. Варя белизной своего лица, волос и шерстяного пальто никак не вяжется с грязным табачным полумраком этого места. Выглядит бельмом, вспышкой. Местный контингент облизывается на нее, но Наиль следит, чтобы не трогали.

Варя берет в руки телефон, на экране остаются отпечатки пальцев в лимонном соке. Набирает в поисковике: «Глеб Руднев фотограф инстаграм». Кликает по первой же ссылке, сразу, чтобы не передумать, не слететь, как обычно, с крючка. Сама себя толкает в спину. Не щадит. Завтра обязательно пожалеет об этом. Завтра – не сегодня.

На экране появляются последние девять изображений. Девять обнаженных девушек. Смотрят на Варю и уже что-то рассказывают о себе. Экран – немой, снимки – немые, а им все равно, говорят прямо сквозь неодушевленное стекло телефона своими глазами, бровями, челками, коленями, а громче всего – сосками. С голой женщиной всегда так: сперва увидишь грудь, даже если избегал. Это такой маяк, который невозможно обойти стороной. Пока к его свету не привыкнешь, остального не различишь. И хорошо, что не различишь, потому что дальше вылезают откровения, после которых торчащие соски – детская погремушка, а не эротика. Эротика – это когда вдруг с сисек фокус смещается на предплечье, а там мечено – белый такой шрамик от прививки против оспы, и ты непроизвольно думаешь, а сильно она тогда у врача плакала, эта девочка? Понимаешь, перед тобой баба голая, а ты в ней вместо причинных мест человека видишь, с характером там, с чувствами. Вот так Глеб фотографирует.

Варя знает, если пролистать ленту назад на семь лет, там будут и ее снимки. Одни из первых. Еще не такие выверенные, но хватающие самую женскую суть за острый локоть. Там она, Варя, будет лежать на раскладном диване в его, Глеба, съемной квартире на Думской. На переднем плане обычный обогреватель, на обогревателе – ее тряпичный лифчик, самый простой, других она еще не видела. На заднем фоне платье, плечики зацепятся за шпингалет открытой форточки. Дневной свет прореживает легкую ткань, пробирается лучами сквозь мелкую решетку нитей, создает свечение. Сама Варя лежит голая на диване, дрогнет не то от холодных стен, не то от стыда. Впервые разделась перед мужчиной.

– Фотограф – существо бесполое. Вот ты на него смотришь провинциально как на член в штанах. А надо смотреть как на художника, понимаешь? – рассуждала накануне Ирма, выпуская кольцами белый дымок тонких сигарет. Варя тогда завидовала этим кольцам и Ирме тоже завидовала. Догадывалась ли Ирма, чем закончится эта съемка?

Но это прошлое, а в настоящем Варю беспокоят только девушки на фото. Она зараз видит их по шестнадцать штук – столько вмещает экран телефона. Остановиться листать уже не может, но прицельно вглядываться – боится. Страшно вдруг их всех разом расшифровать. За семь лет-то сколько их на счетчике набежало? Сколько он таких, как она, усадил в тюремную камеру инстаграмного окошка? Сколько из них, как ее, приговорил к вечному откату в какой-то один проклятый день? “Скажи уже как есть, прямо, без закрутов,” – раздраженно встревает внутренний голос. И Варя подчиняется, выплевывает скользкие слова не на экран телефона, а прямо Глебу в лицо: “Скольких, тварь, ты из них изнасиловал?”

Варя надеется, что нискольких. А другая Варя, та, которая впилась иголкой в самое нутро и ежесекундно покалывает – просится наружу, хочет одного – оказаться не единственной.

Ирма, детство

К Ирме жизнь липнет, как сахарная вата к рукам. Все у нее как-то само складывается, без усилий. Даже не жизнь это, а сплошной парк развлечений с бессрочным абонементом. Она в этот абонемент кого хочет вписывает, кого приспичит – вычеркивает. Ирма в друзья себе надолго не принимает. «Понимаешь, люди они такие (морщится), хлебом не корми – дай прокатиться за чужой счет. Рубрика: не наебешь, не проживешь. И все бы ничего, но я же тоже не на помойке себя нашла, чтобы таскать их на своем горбу. Есть ноги, вот и гуляй ими в светлое будущее. Меня эти прихлебатели утомляют, как солнце в пустыне. Песка больше, чем загара. Одним словом, мне с ними – скучно, им со мной – невыгодно.» Перед Варей Ирма тоже не откровенничает, но и от себя не отрезает, как остальных. «Ты, Яша, другое. Мы с тобой в один ночной горшок ходили. Похуй, что двоюродные, родство же не названиями меряется. Родного человека по запаху чуешь. Это на уровне животных инстинктов. Условности тут ни при чем.»

И правда, детство у них было в складчину. Наваристое, хорошее такое детство. Свою мать Ирма знала только по фотографиям, та пропала без вести вскоре после родов и превратилась в немой вопрос, который девочка цепляла на взрослых, как гири. Маленькая Ирма каждого второго изматывала одним и тем же: «Где мама?» Отец Ирмы приходил в отчаяние от своей неспособности изобразить девочке эту самую «маму» и на долгие месяцы отправлял дочку из столичного Петербурга на родину – в угрюмый промышленный Норильск, к старшей сестре. Там Ирму ждал теплый прием тети Наташи и дяди Сережи с грудной Варей на руках. Панельная двушка каких-то смешных размеров едва вмещала молодую семью с двумя ползающими-бегающими малышами, но это был тот первый еще, ароматный период жизни, когда все лишения были в радость.

Ирма обожала Варю, Варя отвечала взаимностью. Годы летели без пробуксовок. Ирма пошла в первый класс, все там же, с поддержки тети Наташи. Варя – на три года младше – осваивала сад. Девочки росли, и вместе с ними росла их привязанность друг к другу. Ирмин отец – Дмитрий Павлович – давал о себе знать раз в полгода. Прилетал из комфортабельного Петербурга в отчаянно отставший от цивилизации Норильск. Привозил подарки, водил девочек в кино, кормил мороженым в стеклянных вазочках и уезжал обратно. Его засасывали какие-то политические перспективы, маячило доходное депутатское место. Дмитрий Павлович очень был занят своим уплотнением и расширением в нужных кругах, на полноценное отцовство его не хватало. Нужно было отвоевать сначала себе кусок пожирнее, а уж дальше все остальное.

Ирма по отцу не то чтобы скучала. Слишком ей было сладко в этом тесном доме, где по выходным почти настоящие родители пекли пирожки и смотрели голубой телевизор, пока они с Варей прятались под столом, играя во что-то свое. Но самый балдеж начинался летом, когда школа отпускала на каникулы, а Варю специально отпрашивали из сада и сестры могли торчать во дворе с утра до самого вечера. Лето в Норильске ценили особенно жадно. Зима тут бушевала девять месяцев подряд, и только к июню сходили сугробы и начиналось солнце. По выходным – кому папа, кому дядя – Сережа возил девочек на озеро Долгое, и они купались до синих губ в этой теплой и бирюзовой из-за примеси тяжелых металлов с местной ТЭЦ воде. На горизонте синели горы и чадили трубы «Норкникеля», где работал скопом весь город, в том числе и Варины родители. И весь этот угрюмый и вонючий, застроенный «сталинками» и «панельками» город казался сестрам землей обетованной. Им всегда было мало и времени, и друг друга. Все детство они куда-то бежали, взявшись за руки.

А потом случилось неизбежное. Дмитрий Павлович прилетел не к Ирме, а за Ирмой. Дела в Петербурге окончательно устроились. Ирму ждала престижная гимназия с английским уклоном вместо четвертого класса в общеобразовательной норильской школе и двухэтажная квартира вместо несчастных десяти квадратов детской в хрущевке. Дмитрий Павлович был решительно настроен возместить свое многолетнее отсутствие. Наташа плакала, но брата поддержала. Решение было разумным. Девочек разнимали силой под оглушительный вой. Но детские истерики Дмитрия Павловича не трогали. Он прекрасно знал, что новая нарядная жизнь быстро вытеснит собою все это недоразумение. Дети страстные, но отходчивые существа. Ирма попробует на вкус питерского лоска и пристрастится. Совсем как он сам. Девочка была его породы, его характера. Высший сорт.

Дмитрий Павлович и правда не прогадал. Ирма скоро вошла во вкус большого города и Норильск с тех пор не вспоминала.

Варя, детство

Варя отъезд сестры переживала глубже и острее. Ей, в отличие от Ирмы, нечем было заново очароваться. За окном дышал туберкулезными трубами все тот же кислый город. И детская была все та же, только теперь двухъярусная кровать принадлежала ей одной. Но жизнь ехала дальше по негласному расписанию, оставляя Ирму далеко позади. До своего совершеннолетия Варя о старшей сестре знала отрывками. До техногенного Норильска вьюга доносила неразборчивые новости, все в шипящих помехах. Мать заглядывала к Варе в комнату: «Делаешь уроки? Ну делай-делай, не мешаю», а потом закрывалась с отцом на кухне. За узорчатым стеклом межкомнатной двери родители превращались в мазки на предметных стеклышках – готовый соскоб на анализы. Варя слушала, затаив дыхание.

– Димка звонил, – осторожно начинала мать. Знала – муж не переваривает ее брата-политикана, отжавшего себе медовое местечко в злом улье пчел-ворюг. – Ирма опять фокус выкинула: бросила университет и ни в какую. А там оплачено за год вперед. Димка ее по-всякому уговаривал. Не дело это. Но там такой характер – палец в рот не клади.

– Яблоко от яблони, – с явным удовольствием отзывался отец.

– Опять ты за свое! Никакого сострадания.

– И не будет, еще чего! Ты в своем уме? Кому там, Наташа, сострадать?

– Про свою родню ты такого не скажешь! – язвила мать. – А про Димку с Ирмой сказать гадость, язык не отсохнет.

Еще годом позже Варя жадно ловила новые вести с полей.

– Ирма-то знаешь что? Сбежала! Третий день найти не могут! Димка волосы на голове рвет. Может порчу какую наложили? Я вот слышала, у соседки невестка такое умеет…

И через год снова.

– Еле откачали, думали, приступ какой-то. Да какой там приступ. Димка говорит, наркотики. Говорит, уже заказал клинику в Швейцарии. Весь седой, сам на валерьянке. Это все из-за Ирминой матери, уж я-то понимаю в таких вещах. Взяла себе и пропала, когда Ирма еще ходить толком не научилась. Вот и пожалуйста. У ребенка травма, как там ее? Психологическая! Тут тебе и наркотики, и все что угодно прилипнет.

Варя смирилась, что напрямую про двоюродную сестру ей не рассказывают. «Нечего там знать», – фыркнул как-то отец и поставил точку, будто боялся, что Варя через эти разговоры может заразиться каким-то особым Ирмо-вирусом и пуститься во все тяжкие. Портрет двоюродной сестры пришлось сшивать самой из ошметков кухонных разговоров, и получался он пиксельно-размытым, испещренным пустотами из недомолвок. Но эти же недомолвки – черные пятна от потушенных отцовских бычков – окружали в итоге образ сестры невыносимо соблазнительной таинственностью. Почему исчезла ее мать? Как сложились ее отношения с отцом – маминым братом? Что это значит, жить и ни в чем себе не отказывать? Как ведут себя девочки, выросшие в большом городе? Каково это, красить губы помадой, водить машину без прав, бросать учебу, когда вздумается, лежать под капельницей на грани жизни и смерти? Все эти вопросы любовно мучали Варю, проявляясь цветными кадрами в черно-белой киноленте скучной норильской жизни. Само собой сложилось, что Варя начала мечтать о поступлении в Питере. Мечтать навязчиво, во всех подробностях и мелочах. Ей позарез нужно было к Ирме. К своему личному антигерою. К своей рукотворной и такой обязательной подростковой влюбленности во что-то канонично отрицательное.

Январь, 2019 год

В очередной раз Варя сидит рядом с сестрой в темной гостиной после шумной вечеринки. По всем законам жанра она должна была давно разочароваться в Ирме. Признать ее обычным человеком. Даже хуже – заурядным. Но Ирма годами держит Варю в страшно-притягательном напряжении, как титры после фильма с открытым финалом. В зале зажгли свет, по рядам рыскает уборщица в синей униформе, но ты не можешь оторваться от экрана – все ждешь, что там мелькнет последний, все объясняющий эпизод. И так проходит вечность.

Ирма передает Варе сигарету – затянись. Варя не курит, но если предлагает Ирма – всегда соглашается. Они липнут друг к другу голыми холодными плечами – у обеих безрукавые платья. Два кубика льда, смерзшиеся в хрупкое одиночество. Ирма отпивает из стакана виски, оставляет на каемке свою ДНК вместе с коричневой помадой. «Коричневая подошва у твоих ботинок. А это мореный дуб». Варя не пьет, но если можно отпить из того места, где остался отпечаток Ирминых губ, – всегда прогибается.

В надышенной и накуренной гостиной горит только дурацкая гирлянда, которую забыли с Нового года. Мигает своим неестественно жизнерадостным нервным тиком в густую темноту. Варе хочется спросить Ирму обо всех демонах ее прошлого и настоящего, но получается только:

– Что-то меня клонит в сон, вызову такси.

Ирма сжимает Варину руку своей тонкой птичьей ручкой. На каждом пальце кольца, вместо татуировки – карта выступающих вен. Невозможно поверить, что эта красивая девушка, немногим реальнее сейчас собственной тени, еще час назад заправляла многолюдной вечеринкой и рассыпала по комнатам свой смех, как разноцветные экстази.

– Яша, напиши, как доберешься. Я волнуюсь.

Варя уже и не помнит, когда Ирма переназвала ее в Яшу. От фамилии ее что ли Яшина? Но эта выдумка – Яша – их как-то склеила, объединила в один партизанский отряд после стольких лет разлуки. Вернулось к ним что-то свое, какой-то магнитный центр, который не дает разлетаться по разным полюсам, когда начинает вращать.

Варя

Январь, 2019 год

Варя просыпается в сталинской однушке на Савушкина. Как добралась домой – не помнит. Помнит только, что уходила из «Тако» под закрытие, ближе к утру. Но какое утро в январе? Однообразно темно, будто живешь в черном полиэтиленовом пакете. Рассвета как такового нет, ночь сразу переходит в серую мешанину дня. И ты перестаешь ощущать течение времени. Замедляешься, впадаешь в анабиоз.

Сосед сверху противно кашляет – выплевывает легкие, а потом смачно завершает: «Фу, бляха». Варя направляет в потолок воображаемое ружье и стреляет.

Был бы понедельник, уже бы сидела в спичечном коробке офиса, пялилась в экран ноутбука, клепала рекламные тексты, такие же настоящие, как брачные клятвы молодоженов. Раньше думала, маркетолог – вполне себе профессия. Оказалось, реальные профессии по пальцам можно пересчитать. Дворник, врач, пожарный, школьный учитель… Остальное такое наебалово, что страшно представить. Варя бы первая дезертировала, вот только за съемную платить надо, на свою-то она если и наскребет с такой зарплатой, то уже в следующей жизни.

Это хорошо, что не понедельник, а только воскресенье. От паленых “Лонг-Айлендов” еще штормит, подкашивает. Варя вообще-то не пьет: только в компании Ирмы и ее регулярно новых друзей, там не пить просто невозможно. Но именно после этих посиделок ее неизменно тянет в «Тако», где уже бесполезно сопротивляться: плотину пробивает и мощный грязевой поток несет ее черт знает куда, чтобы утром выкинуть в похмелье.

Варя поднимает себя с кровати обещанием, что это был самый последний ее «Тако». Через двадцать минут звонок в дверь – доставка. Жирнющий двухэтажный бигмак с картошечкой фри. Мозг отторгает, а слюнки так и текут, смягчают приговор разума. Варя сидит на кухоньке, габариты которой противопоказаны людям с клаустрофобией. Два шага вправо, два – вперед. Не кухня, а тренировочный центр для подводников и космонавтов. Но Варе нравятся тесные помещения – подпирают мысли, не дают расплескаться и разрастись в стороны. Сидит за столом голая. Специально мерзнет, чтобы быстрее протрезветь. Во рту неповторимо гадкий и прекрасный вкус бифштекса из говядины, лука и маринованных огурчиков. Запивает все вчерашним ледяным чифиром. Так вкусно, что нет терпения пережевывать, глотает кусками. На экране крутится видео с милыми щенками. Менеджер по персоналу в их компании шлет такие в общий чат каждый день. Надеется сплотить коллектив через мемасики. Варя настойчиво стоит особняком, но для поднятия настроения – смотрит. Настроение удивительным образом и правда поднимается.

Вчерашний выход из берегов кажется теперь нелепым и чересчур раздутым. Варя улыбается. В животе царская сытость, голову почти отпустило: так, позвякивает еще немного в затылке, но виски больше не сдавливает, жить можно. Для полного счастья не хватает только горячей ванны, чтобы согреться в ней не на пару часов, не на следующую неделю, а сразу оптом – навсегда.

Варя встает с этой обнадеживающей мыслью, делает шаг и врастает в линолеум. По внутренней стороне бедра что-то торопливо проскальзывает вниз. Смотрит – кровь, густая, багровая, правильная. А тогда, семь лет назад, кровь была неправильная, бледная.

Июнь, 2002 год

Поснимались час, Варя домой засобиралась, но Глеб опередил – за минуту организовал стол с вином и заморским сыром «Дорблю», в те времена еще несанкционным. Варя поискала в своем словарном запасе такие фразы, которыми можно было бы отказаться от «Варвара, ну это как-то несерьезно! Уж за встречу один глоточек – всегда можно». Побоялась обидеть. И ведь даже не Глеба, а Ирму, которая эту съемку организовала по-дружбе, то есть бесплатно.

Варя – вот-вот студентка СПбГУ – приехала из своего Норильска в город-миллионник вся бледная, остроугольная, нескладная. По углам жмется, людей сторонится, мальчиков – тем более. Ирма посмотрела на нее такую взглядом-сканером, сжалилась над бедной родственницей. Я тебя, говорит, сведу с фотографом, он тебя так отщелкает, закачаешься. Сразу в себе провинциальную целку забудешь, поимеешь самоуважение.

Варя пока за скоросочиненным столом сидела, ей все казалось, что это она сейчас не в квартире, а прямо на сцене большого драматического. Зрительный зал под завязку, в проходе – приставные стулья, в общем – аншлаг. Весь город стянулся на нее посмотреть, вот только она никого в ответ не видит: прожектор слепит прямо в лицо, разъедает глаза, как щелочь. А в воздухе одна большая гнетущая пауза, будто от нее чего-то ждут. Но чего? Варя не может сообразить, и от этого становится так лихорадочно стыдно, что хочется исчезнуть.

– Отцу, по большому счету, похуй, на барабанах я тут играю, стишки сочиняю или реальность увековечиваю. У него все просто в жизни, понимаешь? Есть черное, есть белое. Его бизнес на консервных банках – это дело нормальное, все остальное – баловство. Ну это он так выражается, вроде как любимое словечко. «Баловаться закончишь, тогда и поговорим», – Глеб изображает кривляния отца, получается как-то жалко. Мешает алкогольная размазанность. Варя старается ухватить суть, но Глебов монолог мчится мимо даже не силуэтами, а какими-то абстрактными пятнами. При чем тут баловство, отец, барабаны? Как все это оказалась с ними за столом? Как она сама здесь очутилась?

– Я отцу журнал показываю: посмотри, сына твоего новым именем в фотографии назвали. Признание всяческое, хуе-мое. Выставка, говорю, будет, придешь? А он мне знаешь что в ответ?! Баловаться, говорит, закончишь… – Глеб с хлюпаньем всасывает остатки вина и бахает пустой бутылкой по столу. Это вторая. Варин бокал опустел только наполовину, а Глебу никакой бокал уже давно не нужен.

– Нет, ты мне скажи, это как? По-человечески или по-блядски? Ну скажи, не молчи. Скажи, что думаешь.

Глеб сжимает Варино запястье. Пальцы цепкие, упорные, прощелкивают кожу, как строительный степлер. Хочется ответить, ответить правильно, чтобы освободить руку и себя тоже освободить, но горло забито. Слова напрасно распирают гортань. Варя не выдерживает ожидающего взгляда Глеба и пожимает плечами.

– Это что такое? Не знаешь? Не знаешь?! Я говорю, он – сука подлая, а ты не знаешь?!

Глеба подбрасывает вверх, табуретка падает. Дальше все уходит в расфокус. Варя жмурится, только на это сил и хватает. А на то, чтобы понять – тупой неприятный звук в затылке это от удара, – сил уже нет, и слава богу. Мелькает мысль рвануть к двери, но где эта дверь, с закрытыми глазами не вычислишь, а открывать глаза нельзя, откуда-то Варя знает это наверняка. Может, в школе на ОБЖ учили? Или в сериале подсмотрела? Уже неважно, главное, что темнота все амортизирует, дает возможность сомневаться в действительности. Но только глаза откроешь – сразу пропал, больше не отвертеться, не поуговаривать себя, не понадеяться. Правда хлынет в уши, в ноздри, в легкие, затопит в секунду. Это как с трупом: пока не видел собственными глазами, можно фантазировать, обвинять врачей в подмене. Увидел – и пятиться больше некуда, припирает со всех сторон.

Но даже с закрытыми глазами Варя понимает, что ее протащили за руки и за волосы в комнату, грохнули на диван, тот самый, раскладной, увековеченный на снимках. Бок саднит – проехалась голой кожей по ламинату, а там доску одну выгнуло, вот она и царапалась. Но все это не так уж и ужасно, потому что неправда. А самая большая неправда – Глеб и его кислое изодранное дыхание, и тяжесть его тела, и обрывки странных слов, выходящие из него со слюной и рычанием.

Длилось недолго. Сначала распороло, так что искры прожгли закрытые глаза. Потом безжалостно прокрутилось внутри. Больно ли? Больно, но страх пришел вовсе не от боли, не потому, что в ней все по живому размесили. Страшно стало, когда не смогла вдохнуть. Забрала воздух ртом, а он не пошел. Вот тогда стукнула мысль о смерти, такой настоящей, что ее можно было и на вкус попробовать, и руками пощупать. А когда вдохнуть все-таки удалось, Варю прямо тут же перекроило, и неважно стало, сколько в ней нынче всего перепахано и искарежено. Пока дышит, она будет жить, даже если больше не захочет, все равно – будет.

Глеб

Июнь, 2002 год

Глеб с вином не сюсюкался, приговорил бутылку, полез за заначкой. У него давно подгнивало, а поговорить не с кем. Уж не с этими его скользкими приятелями из нового окружения. Не ходят, а фланируют, не смотрят, а созерцают, не нюхают, а прочищают чакры. Вещи своими именами называть нельзя, заклюют. Любая беседа – совокупность обобщений. Откуда у них бабки на бухло и рестораны, для Глеба всегда оставалось загадкой. Руднев их дозами жить еще в то время не научился. С фотографией только-только поперло. До этого собирал грязные тарелки со столов в тех ресторанах, где просиживали свое настоящее его будущие клиентки. Он бы мог и раньше всего этого добиться. При батиных капиталах незачем было унижаться официантом. Отец никогда в деньгах не отказывал. В деньгах – нет, а в одобрении – да. Но ведь человек так устроен, что из всех товаров ему всегда будет нужен дефицитный. Впрочем, и от денег куда легче отказаться, когда они есть.

Глебом в те годы двигало желание доказать отцу свое право на родительскую любовь. Зло вращало моховики. Надо было все самому, кровью и потом, без протекций там всяких. Спал и видел, как однажды придет к отцу: «Пап, меня признали, выставку делают, вот, смотри». А отец ему в ответ: «Горжусь, сын. Я сам себе место выгрыз, и ты себе – сам. Вот она, рудневская порода». И так упоительно было от этого воображаемого диалога, что Глеб гнал вперед, даже когда бак пустел. Экономил на всем, зиму в летних кроссовках отбегал. Копил на профессиональную камеру. То, что у него тогда было, называл мыльницей, хотя, конечно, никакая это была не мыльница, а вполне себе сносная зеркалка. Только Глеб компромиссами не жил, жил – крайностями. Не то возраст, не то характер.

Дела начали налаживаться где-то за год до встречи с Варварой. Купил заветную камеру, еще поднаторел, обзавелся портфолио из друзей и едва знакомых, начал снимать за какие-никакие деньги. Тогда же, в 2010-м, миру явился Instagram со всеми отягчающими. Глеб чудо-приложение приручил одним из первых. Фото теперь не висели одиночками на доморощенном сайте, а выстраивались внутри приложения в коллажи: красивое азиатское личико, точеная фигурка, вся гладкая и игрушечная, прячется в кружевной зелени оранжереи, смеется, дальше лицо закрыто ладонями, простынь в цветочек, мелкая ягода груди ничем не прикрыта, еще дальше – девчонка плещется в ванной, дурачится, темные соски сигналят сквозь белую пену.

Девушки оценили тонкую эротику снимков, запись на съемку пошла плотняком. И хотя было уже очень хорошо, Глеб чувствовал, что это только нарастающая, а настоящий пик – впереди.

Она попала в его объектив в феврале 2012-го и сделала из просто хорошего фотографа известного. Глеб тогда перед съемкой с девушками обязательно встречался в кафе: угощал кофе, налаживал контакт. Иногда ему казалось, что работает не с людьми, а с глиной: пока не разомнешь, не разогреешь, слепить ничего не получится. До того, как увидел ее в дверях, думал – рядовая сессия. А как увидел, уже ничего не думал. Она села напротив, и мир пошел помехами, пока совсем не выключился. Осталась только Ирма, в которой было столько заряда, что от одного ее вздернутого подбородка выбивало пробки в целом квартале.

– Простите, Ирма, но я не совсем понимаю, как вы себе это представляете? – бормотал Глеб, не решаясь смотреть прямо.

– Отчетливо! – смеялась в ответ девушка. – Это будет, конечно, против правил. Но знаешь, я ведь никогда праведницей не была. Мне все эти нормы приличия – хуйня из-под коня. Ну же, соглашайся! Сколько еще отсиживаться? Тебе же этого хочется? Я имею в виду: кусочка славы. Так вот она, твоя золотая рыбка, – я.

В те дни в Петербурге вполголоса мусолили возвращение скандальной депутатской дочки – Ирмы Дмитриевны Козырь – проведшей полгода в швейцарской наркологической клинике. Неоперабельная репутация Ирмы занимала даже тех петербуржцев, которые в обычные дни сплетнями брезговали. К своим двадцати четырем годам девушка успела засветиться во всех самых неприглядных ракурсах. Кончилось все унизительной программой двенадцати шагов. Девочку-борщевик насильно пересадили в горшок и поставили на подоконник с видом на альпийские луга. Но продержалась она недолго. Учуяв совсем не лечебный, но такой родной, петербургский воздух, она ощутила острую необходимость отомстить отцу за консервацию в клинике. Помочь ей в этом должен был Глеб Руднев.

Глеб проснулся знаменитым и растиражированным. Фото обнаженной депутатской дочки завирусило интернет, тронуло своими виртуальными щупальцами каждого, кто в те дни просматривал новости. Люди реагировали – не могли отмолчаться. Сетевая анонимность развязывала языки, превращала любого неудачника в первого оратора, позволяла то, на что в реальной жизни не хватало дерзости. В основном, конечно, грязь. Но тут по-другому и не сыграешь. Главное – резонирует, а в какие выражения завернуто – дело десятое.

Так, в один день выстрелило Глеба из удобной серединки и приземлило на скользкий Олимп. Началась жизнь другая – широкоформатная, полнокадровая, четкая до рези. Запись уже не плотняком, а на месяц, на два, а то и на три вперед. Ценник подскочил, клиентки, соответственно, тоже поменялись. Раньше ходил средний класс, приносил наличкой, над фотками трясся – первая съемка за пять лет состояла из робости и сбережений. А после фотографий Ирмы потянулась глазированная верхушка – элита. Сильно запахло коммерцией, но Глеб еще этого не замечал, эйфория все подслащивала. Вокруг суетились журналисты и арт-директора, тоже хотели прокатиться на волне Глебовой популярности. Сами не заметили, как досуетились до выставки. Тут-то Глеб и понял – пора.

Решил не по телефону, а лично, чтобы глаза в глаза смотрели. От родителей давно съехал, еще в универе. С отцом жить было сложно: там свои правила и понятия, которые чужого мнения не допускали. А в Глебе слишком громко звучало внутреннее я. Так громко, что прогнуться нельзя, только прямо, только в лоб. Но с тех пор сколько воды утекло? Глеб из щуплого цыпленка превратился в важную птицу. Оперился. Теперь разговор другой будет: на равных.

Мать даже сразу и не узнала его по видеодомофону. Пришлось звонить на сотовый – подтверждать свою настоящность. Еще бы: он в этой квартире после школы только раз появлялся, и тот закончился скандалом.

– Ты только с отцом не ссорься, у него сердце, ну и вообще, – вполголоса захлопотала с порога мама. Она этих криков не переносила, тихая женщина была, богобоязненная.

– Да я с миром, ма, – успокоил ее Глеб и презентовал бутылочку вина. Какого-то хорошего, продавщица в ДЛТ посоветовала.

– Это по какому поводу? – отец уже тут как тут, загораживает своей хозяйкой важностью вход в гостиную.

– Выставка у меня будет, авторская, вот, пришел пригласить, – смакуя каждое слово, выговорил Глеб. Во рту стало сладко. Сколько он эту самую минуту ждал? Казалось – всю жизнь.

– Глебушка, это что за выставка такая? – мать нацепила очки, болтавшиеся на золотой цепочке.

– Фотовыставка. – И Глеб достал из-под мышки журнал, раскрыл на нужном месте, а там вальяжный заголовок такой: «Глеб Руднев – фотограф нашего десятилетия».

Отец поразглядывал с минуту разворот: лицо непроницаемое, глаза – темные провалы.

– Я не смогу, занят. – Швырнул в сына своим равнодушием: на – лови. Как будто эти восемь лет в отлучке от дома ничего не значили, как будто все Глебово – по-прежнему нещитово. В школе отец его сосунком называл и так же обращался. С тех пор Глеб сам про себя вырос, а для бати так и остался теннисным мячиком, который можно цокнуть о стену, а он все равно прискачет обратно: деваться некуда, такое предназначение.

– Па! Ты че, па?! – По желудку прокатился морозец, схватил внутренности.

– Баловаться закончишь, тогда и поговорим.

Ноги сами куда-то мчат, загребают прибитый тополиный пух. Журнал потерял по дороге, ну и черт с ним. Главное – бутылка на месте, она сейчас нужнее. С неба поливает, вторит Глебовым слезам, которые тот изо всех сил сдерживает. Патриархальное воспитание научило мальчиков не плакать. Хочется скорее домой, дверь на замок и пить из горла, как настоящий алкаш, с непередаваемым колоритом безысходности и трагизма. Зализывать и закуривать раны, которые бесполезно зализывать и закуривать. Все равно разойдутся, как ни старайся. Жизнь сама по себе слишком уж угловатая, чтобы нечаянно в ней на что-нибудь не напороться. Это хорошо, что Ирма вчера дала ему кислоты, а он до сегодня приберег. Теперь только бы продержаться до квартиры, а там и с катушек можно слететь с чистой совестью.

Подошел к парадной: Варя стоит, дрогнет под дождем, но не уходит, как будто ждет звонка на перемену, а без звонка – и пошевелиться нельзя. Как он про нее забыл-то? Совсем из головы вылетело. По-хорошему перенести бы съемку, но уже пообещал Ирме, да и эта – Варя из Норильска – вымокла под косым дождем. Куда ее такую отсылать? Проклятый день! Теперь придется отложить и вино, и стафф до вечера.

Ирма

Осень, 2002 год

В сентябре 2002-го Варя перебралась в Питер: подальше от домашних, поближе к неизвестности. Комнаты в общаге раздавали жеребьевкой: какой номерок вытянешь из бочонка, туда и селись. По четыре человека в комнате. Бумажные обои в засечках чужой довариной жизни, тумбочка со скрипучей дверцей, матрац с потускневшим пятном менструальной крови от прошлой хозяйки, выцарапанное на подоконнике под коллективным пыльным кактусом: «люболь». Запах подгоревшей овсянки и ядерная смесь из дезодорантов, духов и ацетона как стержень студенческого быта. А еще мелкокалиберные ссоры, задушевные кухонные разговоры ближе к полуночи, писклявое треньканье телефонов под подушками, непрекращающаяся зубрежка. Все это Варя наблюдала урывками, не успевая как следует примерить на себя роль первокурсника. Ирма с первых дней перетянула на свою сторону. Невозможно было сопротивляться ее красивой жизни, да и незачем.

Ирма опрокидывала в себя, как в красочную галлюцинацию. У нее на Рубинштейна стояла какая-то хитрая ловушка времени: то замедляла, то ускоряла, то пускала минуты по второму кругу. Варя с первых пар начинала скучать по Ирминому дому, по его волшебному разряженному воздуху. Там все как будто было немного не взаправду. С потолка шатром накрывала сонливая нерасторопность. И Ирма была ей под стать. Ходила всегда в шелковых платьях на бретельках: не то ночная сорочка, не то вечерний наряд. Ноги босые, плечи голые, остриженные перед клиникой волосы торчат в разные стороны, в руке какой-нибудь фреш. Неважно, который час, Ирма всегда «встала пять минут назад». Варя переступала порог и бесследно пропадала в безлимитных рассказах сестры о других странах, других людях, другой пище, и ничего – о себе. Ничего о том, как она связалась с наркотиками, ничего о передозе, ничего о клинике, ломках и группах поддержки. Голодно-сливовые синяки под глазами и сорок килограмм веса. Вот и все улики недавнего преступления.

– Мне так не по себе в этой хоромине. Яша, оставайся, поспим вместе. Что тебе делать в общаге? Ты сама говорила, там душевые забиты рыжими лобковыми волосами соседки! Если там что-то и процветает, то только хламидии.

Варя покорялась. Становилась гнездом, в которое легко помещалась Ирма в комбинезоне своей прозрачной кожи. Ребра выплескивались из сестры штормовыми волнами. Ключицы походили на выпуклые поручни в автобусе, за которые можно запросто ухватиться. Тазобедренные косточки торчали напоказ. Но все это не пугало. Ирма могла сколько угодно и как угодно умирать, только было внутри нее что-то такое, какой-то гарантийный талон с неисчерпаемым сроком годности.

– У меня столько жизней, сколько захочу, – хвастала она Варе не то с гордостью, не то с раздражением. – Вот тебе, слушай. Отец заблочил мне тут недавно карты. Мол, это меня воспитает. Устроил несанкционированный детокс головного мозга. Хотел, чтобы я под него прогнулась. Извините, хуй сосите. У него кроме бабок на меня ничего и нет так-то. А я когда еще в Швейцарии была, на меня одна врачиха запала, почти главная там у них. Алисия. Имя красивое, сама тоже ничего, хотя ей за сорок уже. Но в Европе женщины умеют за собой ухаживать, особенно богатые. Я уж не знаю, что она во мне такого открыла. Может, дочь у нее была на меня похожа? Понимаешь, Яша, женщины без какой-нибудь ебучей драмы не влюбляются. Всегда нужна предыстория, внутренний конфликт. Но не суть. Пока я ее пациенткой была, она только глазами штырила. А спустя месяц такими электронками завалила, я охренела. Хотела уже в бан ее, как тут отец со своим фокусом. До меня не сразу дошло, что делать. Даже на измену села, дура. Упала с небес на скалы. А потом – озарение. Пишу, Алисия, алмаз моей души, я тоже от вас без ума, кстати, вот номер счета. В тот же день перевела сколько просила. Нормальная тетка оказалась. Короче, нагнули мы моего папочку. Не вышло воспитания. Раньше надо было воспитывать, когда мама еще была жива.

На маме разговор всегда сворачивался, как прокисшее молоко. Ирма улыбалась спазмом, будто кто-то пускал по ее губам из проволоки ток. Потом смотрела на часы: «Пора спать». Засыпала быстро: в сорока килограммах энергия кончалась на раз. А Варя долго не спала. Все представляла себе эту заморскую Алисию и то, как она «штырит» взглядом Ирму, шествуя по коридору своих владений. Настоящая ли? Может, выдумка? Но Ирме незачем было выдумывать, она на Варю впечатления произвести не старалась. Резона никакого. Вот на звезд каких-то заезжих да – бывало дело. Извивалась, словно провод под напряжением в луже. Варя же ей никаких выгод не сулила, Ирма с ней оттого по-честному и общалась.

Темнота откусывает от спальни большими кусками, съедает все, кроме лица сестры с пересохшими губами. Разве было такое время, когда они засыпали в разных часовых поясах? Нет, Ирма всегда была рядом в виде шепота, доносящегося с кухни. А чем была Варя? Отрывками телефонных разговоров? Знакомым именем на почтовых открытках? Скучной обязаловкой по выбору подарка: «Вот деньги, придумай, что отправить Варе, ей скоро десять». А может быть, набившим оскомину примером: «С Варей таких проблем бы не было!» или «Наташа говорит, у Вари большие успехи в английском, ты бы тоже подтянулась!».

Стыдно было Варе Ирму о таком спрашивать. Ковыряться в детстве, как будто это важно. Как будто нужно подтверждение, что их не случайно столкнуло, потому что одна выехала на встречку против правил. Нет, мол, не так все было. Давно и намеренно их друг к другу вело. Нужно было Варе это глупое ощущение предначертанности, иначе все их сестринское превращалось в карточный домик: подует ветер – и конец. А Варя не хотела терять ничего из того, что касалось Ирмы. Ирма была все равно что химозный усилитель вкуса, без нее обычная жизнь уже не елась, да не жевалась даже.

Варя

Январь, 2019 год

По понедельникам в метро люди злее, чем обычно. В самую душу прожектором слепят воспоминания о домашнем комфорте, зомби-телеке и прочих привилегиях выходного дня. Под конец начинает даже казаться, что нет никакой системы пять на два, что, если вот прямо сейчас остановиться, еще будет шанс вернуть себе свою же жизнь. Прислушаться к себе настоящему и вдруг понять, как оно должно быть на самом деле. Но приходит понедельник и перерубает. Отключает от сети потенциальных возможностей. Втыкает вилку обратно в розетку условного «нормально». Никто и не сопротивляется, только желчи в начале недели выделяется в два раза больше.

Варя стоит всегда лицом к дверям «не прислоняться», спиной – к людям. В ушах – музыка. Вагон поругивается железной бранью, но летит. Сбрасывает людей на станциях, как карты. Тут же набирает новые. Где-то мухлюет. Где-то просчитывается.

Варя старается не думать, как сильно она отклонилась от заданного курса. Семь лет назад приехала в Питер, чтобы стать устным переводчиком. Иностранные языки давались Варе без уговоров. Школьницей она схватила английский с первого урока, еще за пару лет – проглотила полностью. Учительница – седовласая Мария Львовна – в старших классах взяла Варю под свое покровительство. Отшлифовала английский, залила фундамент под немецкий и французский. Больше не смогла – ушла по желанию нового директора, омолаживающего коллектив. Но Варе и этого хватило за глаза, чтобы поступить на бюджет. Отчаяннее всего радовалась мать и не переставая просила дочь сказать что угодно на звучащем перспективами заморском языке. В семье Яшиных верили в магически-пробивную силу английского. Не язык, а ключик ко всем дверям. Варя, пока сидела в снежной изоляции Норильска, тоже верила. А потом оказалось, что она не одна такая верующая. Первокурсников в СПбГУ в тот год набралось больше трех тысяч. И все чирикают на чужих языках, как в Норильске умела только Варя. А кто-то и того круче – уже побывал за границей и привез настоящий акцент, такой, что Варино произношение в сравнении – ширпотреб.

Дотянула универ до конца, вышла аж с красным дипломом. Вот только работать по профессии не получилось: перестала верить, что со своим невыездным топорным акцентом сможет без стыда открывать рот. Матери наврала все так, как та хотела услышать: про хорошую фирму, про практику языка, про заграничные командировки. Пусть хвастается подругам, утешается. А сама устроилась наполнять текстами бестолковые сайты: делать из просто людей – потребителей.

Так когда именно она оставила мечту стать устным переводчиком? Когда увидела масштаб конкуренции? Когда ее первый раз поправил преподаватель, а одногруппники за спиной засмеялись? Когда летом все уезжали по обмену, а она даже не заикалась: знала, денег дома нет и не будет? Когда те, кто уезжали возвращались в сентябре совсем другими, отесанными Англией, Америкой, Францией, Германией, а она по-прежнему ходила в занозах и шероховатостях Норильска? А может, гораздо раньше, еще даже до начала гонки, тогда, у Глеба наДумской?

Станция «Московские ворота». Пора выходить. Варя выжимается из вагона, семенит с остальными к эскалатору и выше – на выход из подземки, на воздух. Ее буднично встречают Триумфальные ворота, длинный язык Московского проспекта и газетный киоск. Варе налево – в сторону трамвайного депо.

Идет, не глядя по сторонам. Знает тут каждый угол: невольно вызубрила за три года. Идет быстро, торопится. Времени с запасом, просто руку в кармане жжет телефон со всеми Глебовыми новостями за семь лет. Варя пикает карточкой, турникет проворачивается, рабочий день начинается с этой самой секунды. Но бизнес-центр еще в полудреме, мигает заспанными лампами, похрустывает позвонками этажей. Варя поднимается на последний, еще пустой этаж. Садится на ступеньки у опечатанной двери и зажигает экран телефона.

Весь воскресный вечер просидела на кухонном полу, размазывая менструальную кровь по линолеуму. Вспоминала. В звуках, в запахах, в подробностях. Ничего не забыла. Семь лет назад мир придумал играть с ней в ассоциации, чтобы память строже помнила. Капелька крови – изнасилование, кислый запах железных монет – Глебово дыхание, чьи-то шаги за спиной – бежать, мужская улыбка – боль в промежности. Варя начинала думать об одном, а заканчивала всегда – Глебом. Даже среди прохожих каждый второй оказывался Глебом: кто больше, кто меньше.

Та летняя съемка семилетней давности намертво прилипла к Варе и тянулась сквозь года, как резиновая. Только Варя решала, что скинула с себя эту заразу, как тут же прилетал очередной флешбек. В гостях кто-то надевал тапочки: такие же носил в тот день Глеб. Кто-то кидал на стол ключи: такие же торчали в замочной скважине на Думской. Приземлишься наконец в настоящее, коснешься носочками земли, не успеешь даже обрадоваться, а тебя снова катапультирует в прошлое.

Каждый день с тех пор Варе было страшно. А вчера страх закончился. Выработал свой ресурс. За семь лет Варя израсходовала его весь. Вот так вдруг. Без предупреждений, мол, осталось 10 %: включить режим энергосбережения? Внезапно стало возможным посмотреть Глебу в лицо. Пока не в живое, а только в пиксельное. Разузнать, как он там за эти семь лет? Лучше ли? Богаче ли? Наглее ли? Такая едкая жажда завладела Варей. Хотелось знать все.

Снова открыла Инстаграм, который накануне пролистала взахлеб, боясь разглядывать. Сейчас не боялась, поняла: страшно было от неизвестности. И чем больше она Глеба заново узнает, тем спокойнее ей будет. Он раньше у нее за спиной стоял, зыбью дышал в затылок. Теперь она его напротив поставит, чтобы на виду был. А для этого все семь лет вскопает заново.

В шапке рабочего Инстаграма с фотографиями девушек разной степени обнаженности висела ссылка на второй аккаунт – личный. Варя пролистала в самое начало. Слово себе дала: вычитать и высмотреть все, даже если станет бить током.

Рабочий день шел тяжело, время издевалось – стояло на месте, как солдат на посту. В маркетинговое агентство, где Варя отбывала четвертый год строго офисного режима, пришел заказчик со свадьбами под ключ. Как обычно: пришел сегодня, а сайт нужен был еще вчера. Варя стругала для сайта контент: где написать, что написать, какую картинку вмазать. Писала про тамаду, а сама вся магнитилась к телефону. Зудило, хотелось есть Глебову жизнь половниками, а получалось только чайными ложками в перерывах. К концу дня уже ненавидела свадьбы, особенно – под ключ. Вылетела на улицу, отыскала глазами ближайшую кафешку и провалилась в безвременье. Очнулась от «Извините, мы закрываемся, оплатите счет». Оказалось: прошло пять часов и теперь полночь. Варя вышла на Московский проспект, вызвала такси и убрала телефон в карман. Больше гаджет рассказать ничего не мог. Варя залпом высосала из него всю информацию: и ту, что Глеб положил специально на всеобщее обозрение – нате, любуйтесь, хвалите, обсуждайте – и ту, что постарался спрятать, да не вышло. Завтра она решит, как распорядиться всем этим, а сейчас – спать. Глубоко, безотрывно, обморочно.

Глеб

Июнь, 2002 год

Варя открывает глаза. Комнату не узнает. Должна быть Ирмина роскошная квартира с высокими потолками, а тут какая-то постсоветская конурка. По зашарканному паркету перекатывается тополиный пух: налетело в открытую форточку. Светло, но время не угадать: в Петербурге царствуют белые ночи. Вагоны света, целые товарняки. Варя лежит, не двигается. В голове набухает что-то, давит изнутри на череп.

Вспоминает, как Ирма ее на вокзале встречала. (Первый раз за столько лет увидела двоюродную сестру не на аватарке, а живьем.) С поезда сразу на Невский, чтобы вдохнуть большой город, почувствовать его вибрацию. Вспоминает, как Ирма на собственной машине привезла ее на Рубинштейна, как показала гостиную и Варину комнату. Комната оказалась размерами с двушку в Норильске. Вспоминает, что ничего из увиденного не получалось осознать с первого раза. Сказочная Ирма, сказочный дом, сказочный город. Из реального только она – Варя и документы, которые она приехала подавать в СПбГУ в конце июня.

Вспоминает, как Ирма ее три для таскала везде с собой и представляла как “систер”. И от этого «систер» Варю каждый раз накрывала волна сверхудовольствия. В глазах мельтешило: Ирмины знакомые, летние веранды, сладкие коктейли с кубиками льда, какие хочешь десерты на огромных белых тарелках, новые платья – бери, что понравится – из гардеробной Ирмы. Ночью – музыка, кальяны, прогулки по каналам на чьем-то частном катере, утром – головная боль и отсыпалово.

Вспоминает, как Ирма стянула резинку с ее хвоста, распустила ей волосы. Как между делом протянула ей духи, которые утром Варя похвалила, и сказала – дарю. Как после этого “дарю” пробежалась по Варе взглядом детектива, приметила все неточности, асимметрии и дефекты, которые Варя сама про себя итак знала наизусть. Колючие локти эти с заплатками шершавой кожи. Слишком коричневые на белых скулах веснушки. Секущиеся светлые волосы, которые ровняла ножницами в ванной мама, а в парикмахерскую не пускала – испортят. Сутулые плечи в надежде спрятать растущую грудь – причину вечного стеснения. Добросовестно искусанные тонкие губы: один уголок ниже, другой – выше.

– Хочешь забыть себя такую навсегда, вот так, по щелчку?

– А так можно, Ирмочка?

Наконец вспоминает, как стоит под козырьком парадной на Думской, прячется от дождя. Но дождь косой, все равно достает до нее своими ласковыми стрелами, покалывает. Вот бы сбежать, пока еще не поздно. Почему ушла? Фотограф опоздал. Почему не дождалась? Не знаю. Нет, придется ждать, Ирма уже договорилась. Специально для нее договорилась, по-родственному, по-дружески, по-сестрински…

Варя ощущает, как противно намокает наволочка у нее под правым ухом от слез. В проеме видно входную дверь: железную, одноглазую. Шагов десять, максимум – пятнадцать. Поток теплого воздуха снова подбирает пух и гонит его под диван. Варя прислушивается, ощетинивается всеми рецепторами, пытается вычислить Глеба. Где он притаился? Откуда нападет? Неизвестность распускается в желудке колючим кустарником, царапает брюшную полость, прорастает выше – дерет гортань. Варя не выдерживает пытки ожиданием, садится, оглядывается по сторонам: пусто. Стаскивает с обогревателя лифчик, меняет гостевую футболку на мятое платье, встает и падает обратно. В голове кавардак: нет ни времени, при линии горизонта, ни ощущения пространства. Идти не получится. А ползти? Варя наклоняется к полу, чтобы стечь на него непослушным телом, когда в замочной скважине поворачивается ключ. Не успела. Пропала. Умерла.

– Встала? Вот и молодец! Засиделись мы с тобой вчера ого-го, – говорит Глеб сквозь правдоподобную улыбку. Запирает дверь, ключ оставляет в замке. Варя только за ключом и следит. В руках у Глеба картонный держатель с двумя стаканами кофе и бумажный пакет с чем-то мучным.

– Ирма все телефоны оборвала: мой на беззвучном стоял, твой – вообще сел. Да не бойся, я ей ночью написал – отмазал тебя. Обещала не ругаться. Сказал: заболтались с тобой, хуе-мое, а на такси не комильфо тебя одну посылать. В общем, систер дала добро остаться до утра. – Подмигивает, меняет уличные сандалии на тапочки.

Варя представляет, как сжимается до размеров молекулы и проскальзывает в открытую форточку. Глебово радушие и непринужденность пугают не меньше, чем вчерашняя ярость. Мысли еще больше тяжелеют, еще замедляются. Тело работает на инстинктах: недобитая жертва должна притвориться мертвой, чтобы хищник потерял к ней интерес. Вот и Варя едва шевелится, сидит неподвижно, дышит в себя.

– Завтрак, – поясняет Глеб, выставляя перед Варей кофе и круассан. Пахнет так упоительно, что Варю начинает мутить. Такие обычные запахи доводят ситуацию до абсурда.

– Я тут в ларьке прихватил зарядку для твоего самсунга, а то у меня только для яблок провода. Поставил твой аппарат заряжаться. Ирма сказала, пусть позвонит, как проснется. Переживает систер, ты ее не расстраивай – набери, – все тем же успокаивающим голосом мурлыкает Глеб.

Варя тянется за кофе: хочется сделать любой привычный человеческий жест из прошлой жизни, оставшейся за железной дверью Глебовой квартиры. Мигает шальная мысль: если она сможет вот так просто сделать глоток, то и все остальное – тоже сможет. Но она не может. Руки трясутся, кофе течет по запястью, капает на обивку дивана. Варя варится в этом коричневом кипятке, пока не осознает, что дышит ртом, совсем как рыба в браконьерских сетях.

Ей отчаянно хочется, чтобы этот спектакль закончился, чтобы Глеб перестал вести себя так, будто ничего не произошло. Но самый страшный вопрос уже влетел вирусом ей в подкорку: а было ли что-то на самом деле? А не выдумала ли она это все, как в детстве выдумывала себе несуществующих друзей? А не кошмарный ли это сон, который она приняла за правду?

– Ну даешь, – бормочет Глеб, высвобождая кофе из парализованных Вариных пальцев. – Это ты из-за вчерашнего так? Брось! Всякое бывает. Ты не виновата в том, что хотела мне понравиться. Я тоже не виноват, что не сдержался. – Глеб опускает голову, когда Варя врезается в него взглядом, не веря тому, что слышит. – Понимаешь, ведь это все дело случая. Сегодня свело, завтра – развело. Тебе не нужно было оставаться, но ты осталась. Ну я и повелся. Оба хороши. Только это… давай все здесь и сейчас оставим, в моменте. От души, Варь… никаких продолжений не обещаю. Знаю-знаю, вы, девушки, любите напридумывать вперед. Так что лучше сразу расставить эти, как их там, точки. Ну ты поняла. И это не потому, что ты какая-то не такая. Просто все это не вариант… Понимаешь? Так складывается, что лучше нам не видеться больше. И Ирму сильно не впутывать: меньше знает, крепче спит. За себя-то то я спокоен, мне счет по первое число не выставят, я такое перерос. А вот на тебя могут пурги нагнать. У вас, девочек, все как-то посложнее с этим.

Глеб берет Варину руку, совсем как в долбаных мелодрамах. Рукопожатие, похожее на искусственные цветы для похоронного венка.

– Мне бы очень хотелось расстаться по-дружбе, – Глеб мягко улыбается, его глаза источают сострадание, которым он брызжет Варе в лицо, заливает до слепоты. – Ну что, по рукам?

– Да, – осторожно соглашается Варя. Если бы только не плечо, которое саднит и упорно держит этим в сознании, она бы с радостью обманулась.

Ирма

Август, 2006 год

Универ пролетел быстро, как и все в молодости. Лето коптилось, гноилось из всех щелей зноем. Диплом – красный, Варя – веселая, июльская, свободная на все четыре стороны. Бежит в новых босоножках и в старых веснушках, задыхается в трубку:

– Ирма, Ирмочка, я все! Получила блин! Красный, натурально красный!

– Яшка, ты – гений! Идем на лодке кататься, только ты и я? Мне тут прилетело одно место – охренеешь. Красный надо отметить не на отъебись.

Мчали на Ирминой машине куда-то сквозь город, прорывались через бумажное небо на горизонте. По бокам тянулись поля, такие идеально зеленые, что становилось страшно – вдруг подстава? Выйдешь, присмотришься, а это не трава – просто 3D-графика, умелая пародия на что-то настоящее. Так засомневались, что притормозили, выбежали из машины и сразу в малахит. Ноги щекочет невыносимо, от заросли сурепки густо пахнет медовухой, но главное – везде подлинники, никаких тебе ксерокопий. Ирма открывает шампанское, орошает застенчивые местные лютики нездешним брютом «Империал» из папиной коллекции.

– Не бойся, не засекут, дальше оборотней в погонах не будет, – заверяет Ирма, отпивая из горла.

Варя и не боится. Ирма – горная река: в ней можно сплавляться только по течению, грести против – себе дороже.

– Давай по местам, тут уже близко.

Едут еще минут пять. В машине спаривается в кипяток аромат шампанского и полевого букета из иван-чая. Откуда такой жаркий день в Питере? Надолго ли? Надо впитать, сколько сможется. Запастись дефицитным ультрафиолетом. По радио поздравляют выпускников, значит, и ее, Варю, тоже поздравляют. Ирма лохматит сестре волосы, смеется не разбавленным смехом, а самым его концентратом.

Приезжают на место, когда солнце липнет к траве, просачивается в землю янтарной патокой. Под ногами уже не просто почва, а торт медовик. Озеро утоплено на десять минут ходьбы в лес. Заброшенный мосток с привязанной лодкой прячутся от людской цивилизации. Вода похожа на овальное зеркало, вместо рамы – кайма из кувшинок. Небо как-то выдавило слезу и вот, замерло, не впиталось.

– Как ты такое нашла? – удивляется Варя.

– Вот так люди жизнь и пропускают: хотят разобраться, что было до, вместо того, чтобы быть здесь и сейчас. Забей на все, вообще на все, Яша. Вот мы, вот озеро, вот лодка, остальное – похуй, поняла? – Ирма улыбается, но говорит с надрывом, значит, в первую очередь себе говорит, Варей только прикрывается. Варя уже давно научилась вычислять, когда сестра к ней обращается, а когда – к себе.

Лодка настолько ветхая, что невозможно по дерматиту облупившейся краски понять ее цвет. Дерево сухое-сухое, скрипит под ногами, но течей не дает. Спускается сначала Ирма, слетает, как стрекоза, но из-за того, что обе руки заняты шампанским, бороздит коленкой дно. Тут же заливает ранку алкоголем: золотое красиво пенится с красным и стекает к щиколотке. Варя тоже спускается: одной на мостке страшно, а с Ирмой в лодке – рай двенадцатипроцентной крепости. От солнца по застывшей воде розово-лиловые строчки. Еще немного и стемнеет, но пока самый смак.

Ирма гребет, видно, что не в первый раз. Когда научилась? Снова вопрос к прошлому, а про него сегодня нельзя.

– За бутылками следи, упадут, дурочка! – сквозь смех кричит Ирма, пугает тишину. – Ты, Яша, знаешь что? Ты у меня лучшая. Моя систер, моя Яшка. Я ни к кому еще так, как к тебе… ну ты понимаешь. Форевер янг тугезер.

Варя чувствует, как потеют ладони, как сложно держать в их скользкости стеклянные горлышки бутылок. Даже когда тебе пять и ты разбил любимые мамины часы, а тебя потом не наругали, это не так хорошо, как сейчас. Даже когда тебе десять и тебя первый раз в жизни рвет столовским борщом, а потом вдруг отпускает, это не так волшебно, как сейчас. Даже когда тебе пятнадцать и тебя на школьной дискотеке при всех приглашает тот самый мальчик, тебе не так фантастически, как сейчас.

Варя смотрит на Ирму, на то, как шевелятся ее губы в оранжевой помаде, говорят ей что-то, оглушенной этим глупым «тугезер». Наконец слова пробиваются сквозь пелену вместе с занудной телефонной трелью.

– Ответишь? – Ирма изображает телефон, подносит его к уху.

Варя отвечает. Мама. Да, все хорошо. Да, уже дома. Да, красный. Спасибо. У вас как? Хорошо. В Норильск? Да, приеду. Когда – еще не знаю. Обязательно решать это прямо сейчас? Нет, билеты будут. С чего им не быть? Разумеется, на поезде. Нет, не голодная. Поела у подруги. Нет, не напрашивалась. Да, сама пригласила. Ты ее не знаешь. Нет, еще не спать. Может через час. Нет, никуда не пойду. И я вас. До завтра.

– Тете Наташе привет, – шепчет губами Ирма, но уже поздно, в трубке гудки. – А мою маму отец грохнул.

Ирма отпивает еще и разочарованно таращится на бутылку – кончилась. По подбородку стекает сладкая струйка, подмывает за собой оранжевую помаду.

– Как это – грохнул? – выдавливает Варя. Солнце закатывается за горизонт, и в какую-то минуту темнеет так, что лес вокруг становится плохо прорисованной картонной декорацией. В наступивших сумерках лицо Ирмы белеет, а губы начинают гореть какой-то истошной сигнальной ракетой.

– Ну вот так, – сестра пожимает плечами. – Выгнал ее на балкон и запер, а там зима. Она рыдала и скреблась обратно, а он сидел под дверью. Сукин садист. (Сплевывает.) Человек без чувств. Знаешь, есть такая болезнь даже, когда люди ничего не чувствуют. Потом он же сам и насочинял про пропажу. Только все это пиздеж. Он ее прикончил. Вжух, и нет мамочки.

Варя дышит через раз, запинается о воздух. Слова разлетаются черными воронами, но не исчезают, наоборот, сбиваются в плотную стаю и кружат над головой, каркают во всю воронью глотку. Варя враз осушает свою бутылку: кажется, ничего лучше сейчас не придумать. В их семье всегда считали мать Ирмы без вести пропавшей.

– Ирма, я, я…

– Нет, ничего не говори! Еще лучше – вообще забудь. Двадцать пятый кадр, понятно? Вроде видела, а вроде – нет. Я могу болтать лишнее, и это ничего не значит. – Ирма резко, со свистом дает задний ход. Неуловимая секунда слабости проносится мимо со скоростью звука. Нет, ее нельзя поймать. Только посмотреть ей вслед. – Давай-ка выбираться отсюда, становится жутковато.

И правда, жутко. Скрипят весла. Озеро уже не зеркало, а черная дыра, прорубь размером со школьный стадион. По шее и вниз спускается холодный и сырой воздух. Пахнет протухшим илом со дна, забродившим дыханием а-ля «Империал» и еще немного потом, впитавшимся после жаркого полдня в одежду. Сестры неуклюже выбираются на берег. Ирма еще наклоняется к гудронной воде, плещет себе в лицо. Как ей только не страшно? Озеро полно неизвестности. Может быть, это совсем и не озеро. Какой-то портал. Коснешься вот так воды – и тебя уже нет. Был человек, а стало – пусто.

В машине едут молча, больше не весело. Варя незаметно поглядывает на Ирму, на то, как она меняется в свете проносящихся мимо фар. Лицо белое. Лицо желтое. Лицо красное. Лицо цвета облепихи. Красивое лицо. Даже с подтеками туши. И уж тем более с размазанной до подбородка помадой. Ирме идет быть несовершенной. Ей к лицу надлом. Он делает ее произведением искусства. Чем-то, что хочется фотографировать и увековечивать.

Волосы давно отросли в каре, больше не напоминают о клинике. Ирма заправляет их за уши, а в ушах всегда большие металлические кольца, соблазнительно тянут мочку вниз. Сестра снимает серьги только перед сном. Тогда можно украдкой примерить их, нафантазировать себя ею.

Глеб

Январь, 2019 год

Отработала Варя свою пятидневку, а как – не помнила. Отбивала что-то на клавиатуре, стругала тексты, слепла от монитора. На обеде в общей кладовой-кухоньке перебрасывалась с кем-то формальностями, играла в нормальную жизнь, вот только мыслями вся в телефоне была. Каждый день рассматривала Глеба под микроскопом. Глеб, в отличие от Вари, за эти семь лет не буксовал ни разу.

На вид изменился: из голодного мальчишки превратился в холеного мужчину. Приобрел сытый овал лица, отпустил творческую щетину, приоделся во все брендовое, громкоговорящее. Взгляд как-то по-особенному замаслился, из беглого превратился в неторопливый. Некуда Глебу было спешить, все нужное само вокруг вращалось, руку протяни – сразу твоим станет.

Менялись квартиры, становились шире и богаче на вид из окна. Варя насчитала как минимум три новоселья. Машины тоже менялись, как и подруги. Самая долгая продержалась в Глебовой жизни шесть месяцев и тоже исчезла со снимков, как до нее исчезли Настюша, Римма, Эммочка и Магда. Быстро менялись страны в объективе. То заграничные уик-енды, то короткие отпуска, то заказные съемки в экзотических уголках богатой жизни. Видно было, как Глеб постепенно вырастает из восторженного юноши, щелкающего все подряд, даже убранство отельного номера. Из того юноши, который записывает себя на видео – глаза горят, волосы дыбом – и которому не терпится показать первый свой океан подписчикам, чтобы разделить восторг. Именно разделить, а не просто похвастаться. Пройдет семь лет, и природные пейзажи почти исчезнут из ленты, останутся только кадры с какими-то людьми на каких-то тусовках. Длинные лирические тексты под картинками скукожатся до сухой констатации: «With Don Diablo, a great DJ. Ibiza, 2019».

Тут же, как на витрине, выставлены все Глебовы знаки отличия: статьи в журналах, выставки, интервью. Видно, как с каждой новой медалькой шире расправляются плечи. Глеб пускает корни в профессию, акклиматизируется. Из зернышка становится ростком, потом подлеском, и так, пока не превращается в разлапистое дерево, прочно занявшее свое место.

А два года назад просочилась в Глебову павлинью, напыщенную реальность совсем незатейливая девушка Катя. С того момента Глеба повело совершенно в другую сторону, словно эта Катя (специально ли? случайно ли?) перевела стрелки на рельсах и поезд изменил привычный маршрут. За год Инстаграм очистился от ночных клубов, упоротых вписок у кого-то на хате, грудасто-губастых однодневных заглушек.

Катя прошлась по Глебовой жизни с генеральной уборкой, отдраила каждый угол. Первый раз Варе кто-то понравился во всей этой тусовке. Девочка с ласковой улыбкой, но волевым взглядом. Пока друговы жены придумывали, чем бы еще себя наколоть, где бы еще подтянуть, она щеголяла без макияжа, а все равно светилась на снимках ярче всех. Чистая была. Ничем не замутненная. Штукатурить ее было незачем, да она бы и не далась. Знала себе цену и прогибаться не собиралась. Глеб за ней семенил, как щенок, который и без поводка за тобой пойдет, только позови. Видимо, соскучился по настоящей женщине, его-то к тому времени только мультяшные окружали.

Быстро у них сложилось, Варя только удивлялась. Через пару месяцев после знакомства Катя мелькала уже в интерьерах Глебовой квартиры. Через один совместный отпуск на Бали – свадьба. Через семь месяцем после – выписка из роддома. Инстаграм пестрил фотографиями новорожденной Лизоньки. Счастье, такое сахарное и липкое, лилось через край, разъедало смотрящему глаза. А потом – бац – затишье. С месяц никаких постов. Люди соцсети бросают в двух случаях: когда слишком хорошо и когда слишком плохо. Варе гадать не пришлось. Перешла в Катин профиль – репетитор по английскому, запись в директ – отмотала назад, сверила даты. Когда Глеб замолчал, Катя наоборот – заговорила, опубликовала пост.

«Глупо дальше скрывать. Нами с Глебом было принято решение развестись. Прошу всех не нарушать личные границы и не писать ничего на этот счет. Спасибо за понимание.»

Гром среди ясного неба или закономерный итог? Варя не знала. В Инстаграме рассказывали только о сладостях, а горечь держали при себе. На фото десять слоев фильтра наложено, чтобы слепило в глаза праздником, отвлекало, пока все закадровое догнивает.

Через месяц после расставания Глеб тоже вернулся в эфир. Вернулся собою прежним, как будто и не отмывала его Катя эти полтора года уксусной кислотой от ржавчины. Оброс обратно, по-новой закоптился. Понеслись фото из дымных кальянных, из случайных гостиниц, из чьих-то таиландских вилл. Вернуло Глеба в колею. О недавнем просветлении напоминали только редкие снимки с растущей дочкой: один искренний снимок на двадцать кадров пустоты.

Варя бросила телефон на диван, рванула в коридор. Там заскулила и забрыкалась стиральная машинка. Пошла, как живая, по коридору, стряхивая с себя на пол Варины мелкие вещички. Варя придавила буянющую стиралку, отдала все силы, чтобы удержать на месте, а она все не унималась. Барабан вращался с немыслимой скоростью, пускал по Вариным рукам дрожь. Пальцы вибрировали, передавали заряд в ладони, те – пропускали выше, в локти, в плечи, с плеч шло в ключицы, с ключиц – в ребра. Варю трясло, но вместе с машинкой или отдельно от нее, уже было не разобрать. Слезы накипали, а потом срывались. Капали, как вода из плохо закрытого крана.

Глеб успел за эти семь лет все. Отснял лучшие свои работы. Нахохлился. Снискал призвание. Посмаковал его. Выплюнул. Исколесил полмира. Надышался. Насмотрелся. Заскучал. Обустроился с комфортом где-то на Крестовском. Опьянел от жизни. Опробовал самых разных любовниц. Не понравилось. Повыкидывал. Влюбился по-настоящему. Воспарил. Полетал. Стал отцом. Успокоился. Разнежился. Развелся. Переболел. Пережил. Продолжил крутить педали.

Глеб шагал по центральной улице жизни широко и размашисто, пока Варя пряталась от него в подворотнях, сидела в засадах темных дворов, упирались в тупики и вонючие помойки. Он жил, пока она боялась. Он спал, пока она не могла сомкнуть глаз. Он влюблялся, пока она избегала мужского внимания. Варю душили слезы несправедливости.

Какое право он имел тогда перешагнуть через нее, как через случайный мусор на дороге? Разбередить и бросить: мол, сошьешься как-нибудь обратно. Да вот только не сшилась. Не хватало Варе чего-то, ниток каких-то не хватало. И лезла из швов одна и та же синтепоновая обида, одно и то же ширпотребное унижение. Вот она раньше думала, что сама решила молчать. Но что это за решение такое без альтернатив? Решение – это выбор, а у нее выбора не было. У той восемнадцатилетней Вари был только страх за родителей и низкопоклонная дрожь перед Ирмой. Вся вываленная в грязи, она надевала поверх чистые рубашки, но живое-то под тканью с каждым годом чесалось и зудело лишь сильнее. Ни вдохнуть, ни выдохнуть как следует. Только успевай новыми тряпками гнильные запахи отгонять.

А как хотелось забыть. Списать со своего жизненного счета эту жуткую транзакцию. Перевыпуститься заново. Штампуют же как-то нулевые карточки в Сбербанке. Вот и ее бы так же. Чтобы совсем без прошлого. Не было в этом прошлом ничего такого, за что стоило держаться. Школа как школа. Пятнадцать минут пешим ходом из дома. Летом – бестолковые каникулы в строгом периметре города, зимой – лыжи и домашка. В холодильнике мамин невкусный суп, в гостиной – папин оракульный телевизор. Кругом лабиринты из блочных многоэтажек, большую часть времени занесенных снегом. Из всех развлечений – сидеть с подругой на телефоне, обещать укатить отсюда подальше как только. Под самый выпуск из школы – Гончаров. Долговязый, смышленый и очкастый. По улицам с таким не прогуляешься, все равно что в мамином растянутом трикотаже выйти. Но дома, почему бы и нет? Кило черешни, какие придется песни по кухонному радио, детские поцелуи без удовольствия, но с волнением.

После подачи документов в СПбГУ Варя больше с Гончаровым не встречалась. Как будто целая эпоха между ними пролегла. Уезжала Варя девственной, вернулась – изнасилованной. А Гончаров как был мальчиком, так и остался. Уже не вышло бы у них ничего ни с любовью, ни без нее.

Одним словом, все с рождения и до того самого лета 2002-го можно было смело ампутировать. От Вари бы не убыло. Зато остальное сложилось бы правильно. Скучные пары в универе, смешливые подруги, перекуры на крыльце под майским солнышком, общажные посиделки с контрабандой в виде бутылочки вина из ближайшей разливайки, парни из противоположного крыла в шортах и сланцах, по-простому, по-домашнему.

– Че такая бледная?

– В Норильске перебои с ультрафиолетом.

– Так ты не местная?

– Не-а, а ты?

Не случилось. Не выправилось. Не наладилось. Ничего из того, что обещают в таких случаях сочувствующие посторонние.

Варя

Июнь, 2002 год

Думская выдавливает Варю из своего тесного горлышка в раздолье Невского проспекта. Где-то горланит в рупор рыхлый женский голос: приглашает на экскурсию в Петергоф, комфортабельный автобус, отправление через пятнадцать минут. Сигналит машина, перекрывает рупор. Стайка щиплокожих студентов надрывается от смеха, гогочет, пропускает Варю сквозь себя, как сквозь телескопический трап, и исчезает за поворотом. Под ногами профессионально взывает: «Подайте, Христа ради». Свиристель поет. А это откуда? Слился с фасадом дома продавец свистулек. «Мы с Андрюшей горячую в Рим взяли, завтра вылет, вот звоню…». «Шарж, недорого. Девушка, вам нужен шарж на память? По фотографии тоже могу». Брусчатка рикошетит обратно в людской поток симфонию сотен ног. Светофор, наученный разговаривать, предупреждает, отсчитывает секунды. «Отстань, а! Без тебя знаю…» «На дорогу смотри!» «Сколько раз еще повторять? Уже не смешно…» «Давай у входа в девять, ну или в половину…»

Варя даже не идет, просто перетекает из точки А в точку В вместе со всеми. Разве можно здесь удержаться на плаву? Конечно, можно: они же держатся. Асфальт держит, не дает человеку просочиться и исчезнуть. Сверху другие надсмотрщики – крыши домов, трубы, паутины проводов, фонарные головы. Все бдят с высоты своего дюжего роста, щурятся, всматриваются. А люди снуют туда-обратно по отведенным им кирпичным коридорам. Радуются тому, что есть. Не возражают. Варя тоже не возражает. Позволяет импульсам вести себя на Рубинштейна, к Ирме, которой она ничего не расскажет ни сегодня, ни завтра, ни спустя семь лет. К Ирме, которую она убережет от подробностей минувшей ночи, избавит от неизлечимого самобичевания.

Она же не этого для Вари хотела. Другого хотела: из шкуры норильской Варю достать, чтобы не позорилась. Умыть и причесать по-питерски. Облагородить под здешний колорит. Показать Варе другую девочку на Глебовых фотографиях: шелковую, а не хэбэшную. За что Ирме предъявлять? За благие намерения? За извечное желание «как лучше»? Да и как там Глеб сказал? «За себя-то то я спокоен, мне счет по первое число не выставят, я такое перерос». Он перерос, а Варя еще и не доросла даже.

У Екатерининского сквера Варю останавливает, ведет вглубь, услужливо опускает на скамейку. Памятник лежит у носочков кед утрированной тенью. Деревья шуршат сверху зеленью, взятой до осени на прокат. Город немного отступает за решетку сквера, прекращает на себе так сильно настаивать. Варе нужно еще подумать без свидетелей. Прежде чем к Ирме возвращаться, самой для себя решить: за правду она или за ложь.

Долго вертит в мозгу, пробует разные расклады, но каждый раз в родителей упирается, как в тупик. А что если Ирму сорвет и она наберет им прямо в Норильск, выдаст все на одном дыхании? Вероятность ничтожная, но и гарантий обратного никаких. Нет, Варя даже одной десятой рисковать не может. От одной мысли, что родители узнают, пробирает до позвоночника. Нельзя им такое знать. Противопоказано.

Мать тут же ударится в отчаяние, посереет и завянет. Примет всю вину на себя, ни с кем не поделится. Только вина эта ей не по плечу будет. Может, у другой какой матери и найдется на всю семью противоядие, но только не у Вариной. Та и искать не станет, сдастся без боя. Такой характер. А для искупления привяжет Варю к себе. Нет, не привяжет, а примотает липкой лентой, чтобы отдирать больнее. И никакого Варе Питера, никакого воздуха, никакого будущего. Мама ее больше ни на шаг от себя не отпустит, а если Варя вдруг вырвется, станет возвращать слезами, молитвами и сердечными приступами. Нет, нельзя, чтобы мама знала. Себе жизни не даст и Варину потушит.

А папа? Представить страшно. Там всем достанется, и Ирминому отцу – маминому брату, и самой Ирме, и на финал – Глебу. Но черт с ними со всеми. Может, и заслужили не за этот грех, дак за какой-то другой. Всегда найдется за что наказать и за что поплатиться. Главное в другом. В том, что вот этому самому папе, который купал маленькую Варю в ванночке с хвоей и лил шампунь без слез на жиденькие волосики, вдруг расскажут, что его маленькую девочку изнасиловали. Что она хотела сопротивляться, но не могла. Что лежала в заточении черной комнаты без сна, пока Глеб шарился на кухне, доедал и допивал, а потом ушел, захлопнув дверь, будто забыл про нее. И полчаса после этого она думала, что замурована тут навечно. Что Глеб протрезвеет, осознает случившееся и решит ее убрать, как помеху на экране монитора. Аккуратно стереть из этой жизни. А потом в какой-то миг придет спасение в виде простой идеи позвонить и тут же испарится – телефон окажется разряженным. И она внезапно устанет, как не уставала за все восемнадцать лет скопом, и все-таки уснет.

И вот это все поведают ее отцу, для которого она навсегда осталась свертком, выданным в роддоме в обмен на клятву любить и оберегать. Нет, он не станет лишать ее свободы. Его не подстрахуют ни слезы, ни молитвы. Он их просто не умеет. Пока мама будет питаться виной и искуплением, отец умрет с голоду. Не найдется такой пищи, которая бы усвоилась в организме человека, нарушившего собственную клятву. Варя откуда-то знает это наверняка.

Как ни крутит Варя, по самым грубым подсчетам, цена ее признания оказывается неподъемно велика. На все кредиты нынче выписывают, но на такую правду – ни одного не нашлось. Чтобы вот так взять, излить душу досуха, а расплатиться как-нибудь частями и как-нибудь потом. Слишком трудная бухгалтерия для жизни, которая признает только здесь и сейчас.

Постучаться в милицию Варя даже не рассматривает. Это сестре стыдно признаться, а чужому мужику в форме – немыслимо. Одним фактом же не отделаешься, потребуют детали. И потом, ну выслушают ее, ну дадут бумажку подписать. А потом что? Вызовут Глеба, а он скажет, что видит Варю первый раз. Это если по-простому. А можно и по-сложному. Сочинить что-то про ущерб репутации и перевернуть все так, что она еще и в должниках останется. Нет, слишком опасно, потому что непредсказуемо.

Как ни выдумывает Варя, ничего в ее пользу не выходит. Теперь все так выворачивается, что даже хорошо, если Глеб обо всем замолчит. И она замолчит. Так хотя бы близкие сохранят равновесие, навсегда потерянное ею самой.

Глупый июнь тем временем распаривает город, наряжает серьезные дома в нелепые солнечные сорочки внатяг. Тополиный пух превращает дороги в молочные реки. Варя равняется в строю, держит шаг. Ирма уже звонила, торопила ее домой. Надо идти, вот как идут те и эти. Не выделяться. Нарастить на себя будничность. Чтобы за свою принимали, за среднестатистическую. Чтобы не догадались раньше времени, как в ней все отравлено и намешано. Пусть они к ней не присматриваются. Пропускают мимо. А она потерпит еще, поусердствует, чтобы оставить весь гной при себе и других не замарать.

Варя

Январь, 2019

Январь познобило морозами и отпустило. В последних числах стало совсем хорошо. Сыпало снегом, не сухим и колючим, как кашель курильщика, а правильным – мягким. Питер принарядился в белое, только дороги по-прежнему чернели, раскатанные колесами круглосуточных автомобилей. Варя смотрит на город из окна такси, как из вакуумной упаковки. Потеряла всякую связь с вот этим обычным, будничным, людским. За стеклом что-то происходит, но больше напоминает иллюстрацию, чем жизнь.

Ирма ей весь день расписала по минутам. Оплатила краткосрочную красоту в виде маникюра, макияжа и укладки. «Платье наденешь, ну то шикарное… черное, от Диор, поняла? Только я тебя умоляю, без самодеятельности». Варя и не замышляла никакой самодеятельности. Если бы не Ирма, она бы этот день поставила на ускоренную прокрутку. Отсидела бы его прилежно дома и на завтра вышла по УДО. Не любила Варя день рождения с этими выхлопами синтетического внимания к ее персоне. Объявлялись ненужные люди со своими украденными в интернете четверостишьями. Все эти давно не товарищи из школьного и университетского прошлого и коллеги по работе из искусственного настоящего. Тыкались в нее своими формальностями, вынуждали на ответные смайлы. Только Ирма ничего и слышать не хотела. «Яшка, не выдумывай». Варя сдалась. А когда она Ирме не сдавалась?

Бежит от такси до парадной в туфлях и капроновых колготках – нелепая ожившая кукла спешит по кукольным важным делам. Волосы закручены в локоны, из-под дешевого пуховика маячит подол Ирминого Диора. Там, наверху, ее уже ждут с хлопушками друзья на час. Ирма умеет делать из людей атрибуты веселья. «Алекса-говорилку ты помнишь? Он нам нужен, шутит – обоссаться. Леся, разумеется, за пультом, без вариантов. Тосю к напиткам поставим, шарит девка». Варя даже не силится запомнить имена. Не гости, а фирмы-однодневки.

– Ирмочка, давай по-простому, столик на двоих, а?

– Такая ты, Яшка, наивная. Наедине люди никогда не бывают вдвоем. По-настоящему вдвоем можно оказаться только в толпе чужаков. Поэтому мы любим друг друга чуть сильнее, когда попадаем в давку. Замечала, как все начинают хвататься за руки? Как ищут друг друга глазами? А за столиком на двоих люди пялятся в телефоны. Запомни, если хочешь побыть с кем-то наедине, выбирай места полюднее и поопаснее.

Варя выдерживает пластмассовые объятия пластмассовых людей, тоже, как и она, выпущенных сегодня из своих кукольных коробок порезвиться. Принимает торт-многоэтажку с искрящимися свечами под фальшивое «хэппи бездей ту ю». Улыбается автоматной очередью по всем, кого Ирма для нее сегодня отобрала и нарядила. Когда свет гасят и включают гирлянды, становится легче. Теперь можно слиться с обоями, разыграть себя частью интерьера.

Вечер начинает катиться сам по себе, не требует от Вари тягостных усилий. Люди как-то сами собой сбиваются в кучки, находят над чем поржать в голос. Варя подергивает плечами: как им удается быть такими легковесными? Сама она в голос никогда не смеялась, даже не знает, каково это. В школе надо было – потише, дома – поскромнее, в универе – поразумнее. А где прячется прекрасное неправильное посреди всего правильного, Варя понятия не имеет. Где вот этот глупый смех достают, на каких черных рынках, за какую сказочную валюту? Не известно.

Крутится музыка, связывает комнаты электрической паутиной. Варя видит свое отражение в бокале. Видит в очках прошедшего мимо незнакомца: «Варвара, мое почтение королеве вечера». Видит в черной пасти незашторенного окна. Видит себя крошечную в зрачках Ирмы напротив.

– Ты же не веришь в приметы? – говорит сестра теплым шепотом в Варино ухо. – Не верь, это все чушь.

Варя чувствует, как на запястье защелкивается что-то холодное. Смотрит – часы. Оплели руку, как механическая заколдованная змейка.

– Хочу, чтобы ты знала, все, что у тебя на самом деле есть, – это время. Когда почувствуешь, что ты едешь в картонной коробке по конвейерной ленте, – вали нахер, со всех ног, говорю тебе, вали. Жизнь ни черта не картонная, но чтобы это понять, нужно прыгать с конвейера в блядскую неизвестность. – Ирма прижимает холодную узкую ладонь к Вариному пылающему лицу. Кольца приятно вмерзают в кожу, пробуждают ото сна.

– Я люблю тебя, – говорят Ирмины губы. Сегодня бордовые. «Бордовые носки у Алекса-говорилки, а это цвет перезревшей айвы».

Варя долго катает змеиный браслет по запястью. Каленое озарение гравирует кожу, выжигает так сильно и бесцеремонно вглубь, что не дышится от боли. Все свое время Варя растеряла, раздарила ненасытному прошлому. А сама промоталась в картонной коробке по этой самой конвейерной ленте семь отчаянных лет, будто товар на списание. Вот только оказалась она там по ошибке. Это не ее место. Не ее жизнь. А все, что у нее на самом деле есть – время, которое она может сделать своим прямо сейчас.

Варя не боится, что ее отсутствие кто-то заметит. Эти люди слишком заняты внутривенными инъекциями бесплатного праздника. Просто халявщики. Ирмины питомцы. Они, конечно же, справятся и без нее. Даже сестра выпила столько, что перестала время от времени искать Варю глазами. Вся компания словила единую волну, и только Варя плавать не умела.

Наступил первый час ночи, а снег все не переставал, делал окрас города еще фатальнее и белее. Варя идет путано, загребает. В пластмассовом стаканчике плещется жидкость. С волос капает тающий снег, растушевывает лицо. Чьи-то мартенсы на размер больше поверх блестящих колготок с нечаянной стрелкой. Варя шмыгает, размазывая тушь и румяна рукавом пуховика. Слезы тут ни при чем, просто когда внутри горит, а снаружи – холодно, всегда течет из носа. Она так часто мысленно прокладывала этот маршрут, что сейчас идет вслепую, не сверяясь с номерами проплывающих фоном домов.

Как это странно – знать, где он живет. Вычислить по сториз в соцсетям. По геолокациям друзей. По случайно задевшим лишние фрагменты фотографиям. Как это странно – знать того, о чем не говорили напрямую, чего не показывали. Знать, потому что очень хотелось знать. Варя села на припорошенную качель. Не железную, как раньше, от скрипа которой во дворе проспались призраки, а какую-то новую, цветастую. Качнулась раз. Качнулась два. Тишина. Эти современные дворы без души и без детства. Понюхала жидкость в стаканчике. Поморщилась. Внутрь дыхнули огнем. Посчитала окна. Нашла нужное – не горит, как и почти все окна в час ночи. Но он дома. Точно дома. Она видела в сториз два часа назад. Готовил фунчозу. Потом ел на камеру. Посидела еще. Встала. Вопросов в голове никаких, только движения ног. Все так просто, почему раньше она этого не замечала?

Простояла у парадной минут десять. То ли январь, то ли август. То ли снег, то ли тополиный пух. То ли ей двадцать шесть сегодня, то ли восемнадцать всегда. Наконец дверь пропищала. На улицу вынырнул обязательный ночной страж. Нахохлился, смерил Варю недовольным взглядом, засеменил куда-то. Откуда они вечно берутся, эти полуночники? Куда исчезают? Люди ли? Может, посланники? Варя втянула ртом теплоту парадной, перед глазами чуть повело, но не сбило. Свет слишком исправный и яркий, потому что дом элитный. Нет в нем романтики темных свистящих пролетов, по которым бежишь, так что сердце ухает. Тут все чистенькое, безопасное. Мамочки спят спокойно. А ты, тварь, спишь?

Варя вдавливает палец в звонок. Совсем не страшно, даже руки не дрожат. Давит еще. Давит изо всех сил. Звонок трещит, но где-то за пределами этой лестничной площадки, этой улицы, этого города. Дверь открывается, и Варя сама не замечает, как все случается.

Глеб

Июнь, 2002 год

Глеб вываливается в парадную в тапочках и шортах. Ввинчивает в замок ключ, прокручивает два раза тряскими руками. Прослушивает тишину. Варя на свободу не просится. Жива ли вообще? Проверять не хватает духу. Пусть пока полежит в коробочке, как пойманный детворой сверчок, ничего с ней не случится необратимого, рокового. Что делать дальше, Глеб не знает. В голове рыхлеет: Ирмин стафф отпускает, а на смену ничего не приходит. Реальность запаздывает, создавая люфт в виде абсолютной стерильной пустоты.

Глеб наваливается на общественный подоконник, впечатывается лбом в треснутое стекло. За окном мажет сизым, не унимается даже ночью. От самодельной пепельницы в углу тащит грубым табаком. По углам шоркается мусор, разносит неприятный гул по высоким бетонным пролетам на Думской. Надо что-то делать. Что-то делать, блядь! Как-то быть. Чем-то затереть этовсе. Замазать. На висках проступает лихорадочный пот. Так, еще раз. Соберись, Глеб. Соберись, сука блядь! Дело – дрянь. Дело – труба. Все кончено. Вообще все! Понимаешь ты, мудло? Что ты наделал? Придурок недоделанный! Это конец! Приехал, Глеб! Приехал ты, блядь!

Затрещало, так что голова чуть не лопнула, как стеклянный шарик. Глеб заметался. Внизу – никого. Вверху – никого. Откуда трещит? Из кармана шорт трещало. Телефон? Когда он его прихватил? Не помнит. Звонила Ирма. Как он ей обрадовался. Забегал по ступенькам туда-сюда. Шустро, словно хорька выпустили из клетки. Прыг. Прыг. Прыг. Ему бы только ее голос услышать. Человеческий. Настоящий. Пусть она его вернет из ниоткуда в обычный мир. Телепортирует обратно, а то он так не может. Там дышать нечем. Там пустота.

– Ирма, это я, да, Глеб, да, слушай, приезжай. Да, пропущенные… какие пропущенные? Нет, не слышал… Приезжай, все расскажу. Да жива твоя систер, что ты… Ты сама-то только приезжай. Да, прямо сейчас. Ну я шучу что ли с тобой? Надо приехать. Тут такие дела, ты мне позарез. Я тебе так все расскажу, как приедешь. Ты только не затягивай. Вот сейчас. Я нормально. Да в себе, в себе. Ну ты едешь? Уже вызвала такси? Хорошо. Давай, жду.

Телефон замолкает. Пустота снова тащит за тугой железный корсет в неизвестное безвоздушное пространство. Глеб сопротивляется: щиплет себя за кожу, бьет по лицу. Поднимается на этаж выше. На полу валяется жестянка из-под колы. Выдаивает два глотка. Смотрит на улицу. Людей нет, спят по режиму, утром на работу подчиняться. Собаки только у контейнеров носятся, устраивают свои собачьи дела. Еще эти белые ночи. Совсем голову срывает. Время разбегается во все стороны, как ртуть от разбитого градусника.

Поднимается еще выше. За старой дверью в дерматиновой обивке острожное копошение: разбудил тревожную старуху или кормящую мать или какой-нибудь мент уже собирается на службу. Глеб спускается на свой этаж от греха подальше. Еще не хватало объясняться перед соседями. Мусолит в потных руках телефон, дергается, когда экран вспыхивает от случайного прикосновения. Подсматривает в окно воровато, сбоку, хотя бояться некого. Разве что только себя. Ирма, где ты? Почему так долго? Садится на ступени, залитые каким-то непроходящим пятном. Вот так же он ждал отца после школы. Все бегал к окну, как заведенный. Увидит двойку – выпорет. И порол. Всегда исправно, всегда от души.

Наконец дверь внизу зевает металлическим скрежетом. Глеба подбрасывает.

– Что происходит? Где Варя? – чеканит Ирма. Сама себе обкромсала волосы под мальчика, небрежно, незатейливо, но ей идет. На худых плечах висит шелковый пиджак – ярко-желтый, выгрызающий лестничную темноту. Ногти длинные, тоже ярко-желтые. Цыкают по перилам в нетерпении. Цык. Цык. Цык.

– Я не знаю, что это было, меня накрыло… приход, понимаешь… такая ярость, вот как… ну как… хер знает, как что. Это от нового стаффа – точно тебе говорю. Крышняк сносит не по делу. Паленый он у тебя, что ли?

– Думаешь, я приехала на ночь глядя твои впечатления выслушивать? Заведи себе подружку, а лучше психотерапевта на такой случай, – перебивает Ирма. Глаза светятся в темноте, как у кошки.

– Ну че ты зарыпаешься вот так сразу, я ж по-нормальному хочу.

– Варя где? – раздувает ноздри Ирма. Поднимается на ступеньку выше. Сержки-кольца блестят на свету, покачиваются, как маятник на сеансе у гипнотизера.

– Спит. Вроде спит. Ну лежит точно. Так что, наверное, и спит.

– Подожди-подожди, – перебивает Ирма, вдруг осознав подлинную суть происходящего. – Ты ее трахнул что ли?

Глеб раскрывает рот, но получается только мычать, как безязычному.

– Ну ты и мудло! – шипит Ирма, вся высоковольтная, под напряжением. – Только этого мне не хватало! Ты хоть понимаешь, что я отвечаю за нее? Что ее сюда под мое честное слово отпустили? Ты понимаешь, как меня подставил?

Наступает молчание. Капает зыбкими секундами за воротник, скатывается по позвоночнику, передергивает.

– Что делать станем? – первым не выдерживает Глеб. – Она же утром пойдет и накатает заяву. И все – хана. И тебе, и мне.

Ирма дышит в подъездное стекло, недвижимая, стылая. Телом из гипса, только мизинец подрагивает, а в голове носится на сверхскоростях что-то грозовое. Собираются позвонки и хрящики в скелет будущей лжи.

– Значит, вот как все будет. Слушай внимательно. – Ирма нависает над Глебом. Как у нее это получается? Она же ниже ростом. – Принесешь ей кофе и круассан на завтрак. Как ни в чем не бывало, понял? Кивай, мудло. Потом скажешь, что она тебе нравится, но у вас ничего не выйдет. Повтори.

– Она мне нравится, но у нас не выйдет, – захлебывается Глеб.

– Морду сделаешь милую, с улыбочкой. Типа сожалеешь, что она не твоя невеста. Кивай! Скажешь, что дозвонился до меня и я разрешила остаться. Еще скажешь, чтобы она о вас не трепалась, тем более мне.

– Я понял, понял, не гони, только это… думаешь, сработает?

– А нет варианта, мой сердечный, чтобы не сработало. Нет такого расклада. Осознаешь? Я предлагаю тебе остаться в ее памяти рыцарем-неудачником. Чтобы она не думала о себе, как о потасканной вещи, а думала, как о случайной, блядь, музе фотографа-мудака. Будешь делать, как я говорю, или твоя карьера закончится, едва начавшись. Жду ее завтра к десяти утра, немного грустную, но влюбленную.

– Как? – чуть не воет Глеб.

– Как хочешь.

Тишина смыкается вокруг Руднева удушающей петлей. Нет у него сегодня больше никаких выходов, кроме того, который обозначила Ирма.

Варя

Январь, 2019

Все приходится делать в темноте: на поиски выключателей в чужой квартире времени нет. Сейчас каждая секунда – в долг. Варя на ощупь находит раковину, рядом с ней – ванную. Шарится в черном гудроне слепого пространства. Ищет, старается. Наконец находит змеевик, карабкается по нему пальцами выше, пока рука не нащупывает лейку. Выкручивает до упора вентиля, в трубах недовольно шипит разбуженный питон. Вода выстреливает под напором, заливает пол и взятые напрокат у кого-то из Ирминых гостей мартенсы.

Варя возвращается за Глебом. Тот скулит. Варя хватается за домашнюю толстовку, тянет на себя. Не выходит. Это в ней мало сил или в человеке слишком много земного притяжения? Пробует рывками. Надрывается, волочет скрюченное тело в ванную, а у самой в ушах скребет лезвием от Глебова воя. Вой катится шипастым шариком, прокалывает коридор, коридор – сдувается. Все сдувается. Выпускает воздух. И оказываются Варя с Глебом заперты в тесном латексном костюме ночи.

– Да заткнись ты! – не выдерживает Варя. В голове проносятся картинки, которые видела когда-то по телевизору: репортаж с места обрушения дома. В кадре марево из бетонной пыли и что-то телесное – обломок человека. Почему она сейчас как будто там? Вдавливается в развалины, просачивается в трещины. Надеется найти живое посреди всего мертвого.

– Руки, руки от лица! Ну че ты упираешься? Совсем больной? Я ж как лучше хочу! Руки говорю, – кричит Варя. Ей очень нужно быть слышнее воды.

Глеб мычит, гакает, рыкает. Варя заливает ему лицо. Глеб булькает. Варя льет. Глеб кашляет. Варя льет. Глеб орет. Варя льет. Глеб отбивается. Варя льет. Глеб захлебывается. Варя льет. Глеб сплевывает. Варя льет. Глеб размягчается. Варя льет. Глеб оседает. Варя льет. Глеб разжимает пальцы. Варя льет. Глеб запрокидывает голову. Варя льет. Варя льет. Варя льет. Глеб смеется. Надрывается смехом. Скребет смехом по кафелю в ванной. Варя рушится, складывается пополам. Ноги отказываются держать. Внизу потоп. Глеб гогочет. Изрыгает смех.

– Еб твою, еб твою, – тараторит хриплый голос в темноте.

– Это ты вот так, да? Еб твою! Хороша! Хороша, девка! Еб твою!

– Узнал?

– Узнал? Тебя?

Снова смех. Рассеянный такой. Ни к чему не привязанный. Ничем не вызванный. Смех-беспризорник.

– Как не узнать-то, скажи? Я только это… не понимал, как оно будет. Но что будет, это знал. Железно знал. А ты вот так решила. Изощ… ну, блядь. Изощ… фу! Изощренно! Вот как!

Заверещал звонок, распугал Глебовы невнятности. Зачем звонок, когда дверь открыта? Приличия какие? Да разве выдерживают приличия испытания ночью?

– Ау, есть кто дома? Черт знает что такое!

– Соседи что ли? Затопили мы их, – еще хохочет Глеб, пропускает смех через мясорубку горла. Ему нынче все истерически весело.

Варя выползает на дверной свет. Распрямляет себя через силу, словно проволоку. Отзывается:

– Тут мы.

– Вы там совсем уже что ли? Вы хоть знаете, что мы ремонт недавно сделали? У меня муж сам все делал. Рома, скажи им!

– Лиюш, ну при чем тут это сейчас?

– При том, Рома, при том!

Варя наконец нашлепывает выключатель. Прихожая расцветает в ламповом свете.

– Господи прости! Черт знает что творится! – пугается соседка и отступает на шаг назад. Упирается в более скромного мужа, который стоит все это время за порогом. Не отваживается входить без приглашения.

Варя приглаживает мокрые волосы. С одежды течет.

– У нас там капает, – вдруг неуверенно говорит женщина в махровом ромашковом халате. – С потолка. От вас. Капает. А у нас ремонт. Рома вот сам делал.

– Лиюш, ну ради бога!

– Скажи им, что я заплачу! – хрипит Глеб из ванной.

– Заплатим, – кивает Варя.

– А что, простите, тут вообще происходит? – первый страх уступает любопытству.

– Лиюш, сказали, заплатят, что ты еще докапываешься? Пойдем давай.

– Погоди ты, Рома! Тут видишь что!

– Человеку в глаз доместосом попало, вот, промывали и случайно залили. Мы уберем и заплатим, вы не переживайте, – отчитывается Варя. Сознанию несмело возвращалась ясность.

– Доместосом? Случайно? – недоверчиво повторяет соседка. – Ну вы даете! Нашли время для уборки! Час ночи на дворе!

– Лиюш, хотят и убираются, нам-то что?

– Да погоди ты, Рома! Помнишь, у нас Сашка в садике в глаза мылом залез? Мы ему тогда еще чайные пакетики прикладывали. Вы тоже приложите и бинтом все. Ну или пластырем. Пакетики замочите сперва и прямо на глаз.

– Лиюш, ну тебя просили?

– Спасибо, так и сделаем. Вы нас простите за потоп, случайно вышло, – наспех сглаживает Варя.

– Да заплачу, заплачу я! Сотки хватит? – хрипит устало из ванны.

– Вообще-то, Рома сам ремонт делал, эксклюзив, не абы как!

– Сто с полтинником?

– Договорились! И про пакетик не забудьте! Чайный который!

Варя выжимает улыбку и закрывает дверь. Остается со своим ослепленным зверем один на один. Зачем она вернулась-то? Разве не за этим? Не за разговорами? Не за тет-а-тетом? Могла сбежать, но что-то скрутило ноги на лестнице? Какая-то сила вернула ее обратно. Поняла, видимо, что вот так молча плеснуть в лицо – не достаточно. Что это рану только больше разъест. А что залечит? Вот и вернулась узнать.

Убраться как следует не смогли: накидали только банных полотенец и простыней на пол. Потоптались на них, чтобы те воду впитали. Варя сделала примочку на красный Глебов глаз, замотала кое-как бинтом. Неумело, неряшливо. Глеб приостановил Варину руку у себя на щеке – отозвалось терпким цейлонским запахом. Разглядел ее здоровым глазом: с последней встречи почти не изменилась, все та же девочка, только больше мертвая, чем живая. Это он ее умертвил? Неужели окончательно? Неужели нельзя отменить как-то? Уже не сосчитать, сколько раз она ему с того дня снилась. Бледная, как штукатурка. А он все пытался вспомнить, как именно ее поломал, но всю память тогда высосали вещества, оставили Глебу только домыслы.

– Спасибо, что пришла, – позволил себе Руднев. А дальше все затуманилось, отъехало на второй план, отдав главную роль Вариному лицу. Такому близкому, что его смотреть можно только фрагментами, а целиком – никак. Тут и губы показались – масляные, заняли целый холст. Глеб этот холст поцеловал в краску, в самые ее сгустки. За окном бесилась ночь, мешала видеть глазами, заставляла всматриваться прикосновениями. Как он ее смог тогда за волосы по паркету? Она же необожженная, идет трещинами от резких движений. Как он всего этого не видел? Кто-то за него смотрел. Если бы смотрел он сам, он бы ее, вот как сейчас, пригладил, приласкал. Ничего бы месить в ней не стал, а качался бы маятником в унисон ее дыханию.

Глеб заснул почти сразу же, а Варя долго еще лежала с открытыми глазами: разглядывала своего многолетнего палача. Тогда – страшным был, сейчас – жалким. Он пришел к ней семь лет назад царствовать и подчинять, а она его нынче свергла за одну ночь. Устроила переворот. Выровняла наконец линию горизонта, чтобы та не западала, не скатывала ее в яму. Глаза сомкнулись только ближе к утру. Захотелось сгладить все случившееся сном, ошкурить, подравнять, чтобы утром не так царапалось.

Варя

Январь, 2019

Кухня до неприличного большая. Вся на заказ, бело-алюминиевая. Чисто, как в операционной. Не готовили тут ни разу по-настоящему.

– Не против, если растворимый? – спрашивает Глеб, потирая воспаленный глаз.

– Все равно, – отсекает Варя.

– Я тут просто турку на днях сжег. Заказал новую, но еще не пришла. Перебиваюсь пока вот… даже название прочитать не могу. Какая-то байда из «Ашана». Ладно, прийти в себя и это сойдет. Я по утрам мертвый. Не представляю, как люди к восьми на работу таранят. Это же преступление против человечества. Выживают нас так, что ли? Какой-то скрытый геноцид. А соседка вчера отжигала, заметила? Коммерсант хренов. Эксклюзивный, блядь, ремонт. Срезала лишний полтос. Ладно, мне не внапряг. Пусть там с Романом отреставрируются по полной. Ты сама-то как? Нормально? Смотришь что-то странно.

– Даже не спросишь, за что я с тобой вчера так? Или снова сделаешь вид, что ничего не было? – Варя кивает на Глебов глаз.

Глеб отворачивается. Чайник разгоняется, начинает посвистывать. Глеб снимает его раньше, чем тот успевает завизжать в полную мощь своих металлических связок. Отвешивает по чайной ложке коричневого порошка на каждую кружку. Заливает. Помешивает. Чуть сжимается в плечах. Надо повернуться, встретиться взглядами. Откладывать дальше некуда. Семь лет откладывали. Хлебает, морщится. Цокает второй кружкой перед Варей.

– Я думал, она знает, о чем говорит. Я поверил, что так будет… ну лучше, что ли. Для всех лучше, понимаешь? – говорит Глеб куда-то в потолок, запрокинув тяжелую голову.

– Кто знает? Кто она?

– Ирма, кто же еще.

– Так она знала? – вздрагивает Варя и оседает на табуретке, как спущенный флаг. Внутри начинает беспокойно кувыркаться, нехорошо так елозить.

– Еще как знала, все знала. А с тобой тогда… это все из-за наркоты. Ирма навязала мне какого-то паленого говна. Я же вообще чистый был, ни разу не нюхал, а тут принял, когда ты собралась уходить, думал, как раз отъеду после съемки, надо мне было очень отъехать тогда. Но меня накрыло почти сразу. Я и не помню, что делал. Только знаю, что этого делать было нельзя. – Глеб закрыл глаза и дальше говорил уже вслепую. – Когда меня отпустило, я увидел тебя. Ты спала или вроде того. Я понял, что проебался по-полной. Звонила Ирма, я попросил ее приехать. Все ей рассказал. Она приказала не дергаться. Сыграть в ебучих любовников. Типа это у нас все по взаимному. Вроде как ради тебя. Я тогда повелся. Ирма намекнула, что, если где-то всплывет, она меня выпишет из фотографов так же быстро, как вписала. Я тогда думал, она о тебе так печется. А сейчас понимаю, единственная жопа, которую Ирма всегда прикрывала – это ее собственная. Она только вышла из наркологички, и, если бы ее отец узнал про стаф, и про меня, и про тебя, загремела бы она обратно, а может, и хуже. Наркологичка же была так – для отвода глаз. Ирма никогда наркоманом не была. Да, баловалась там травкой, хуе-мое. Но не больше. И передоз ее был не передозом, а попыткой суицида. И загреметь она должна была не в Швейцарию, а в нашу Кащенко. Отец, конечно, все устроил по красоте. Передоз – это же что-то про сложных подростков. Там все на сочувствии. А суицид – это про дурку и про то, что тебя начинают избегать. Ну мало ли заразно, люди же так думают. Короче, сильно не вовремя вся эта история случилась для Ирмы. Она у отца на испытательном была. Она ж доила его постоянно на бабки. За такое он бы ей всю кормушку прикрыл. А пастись ей было больше негде. Она выдумывала правдоподобные байки про каких-то тайных спонсоров. Не хотела, чтобы в тусовке думали, будто она на одном отцовском обеспечении. Только так оно и было, и есть до сих пор. А то, что она еще и про мать врет, я вычислил спустя пару месяцев. Мне, знаешь ли, тоже было не по нутру, что она вертит меня на хую, как вздумается. Захочу, мол, открою тебя, захочу – прикрою. Я тогда тоже решил подкоп сделать. Ну чтобы было чем крыть, если она дернется в мою сторону.

Когда Глеб решается посмотреть на Варю, та уже сидит застывшая, почти и не дышит. Взгляд проваливается куда-то сквозь стены и предметы. Вместо глаз – непроницаемые стеклопакеты. Лицо сжато каким-то подкожным спазмом, отчего линии скул, губ, подбородка – все прямые, нарисованные, неживые.

– Рассказывай, – говорит она и внезапно ясно смотрит на Глеба.

Айфон напоминает Глебу, что время все еще существует. Вот оно, простое и измеримое: «14:30». Они сидят с Варей на холодном кухонном полу, почти соприкасаясь плечами. Остывший кофе в кружках затянут пленочкой. Выглядит и пьется отвратительно, но это то, что сейчас нужно. Варя держит в руках ксерокопии из газет двадцатисемилетней давности.

«В Петербурге накануне Нового года от переохлаждения скончалась жена депутата: делимся леденящими душу подробностями.

31 января, за два часа до Нового года, в семье депутата Дмитрия Козыря случилась трагедия, лишившая праздничного настроения целый город. Утром Дмитрий отвез жену Елену и полуторогодовалую дочь Ирму в микрорайон города Всеволожска под названием Мельничный Ручей. Там молодая семья пару месяцев назад приобрела один из первых коттеджей на краю прекрасного хвойного леса. Поселок только начинал заселяться и по большой части пустовал, но, несмотря на безлюдность, семейство Козырь захотело отметить праздник в новом доме. Это и стало роковой ошибкой, повлекшей за собой смерть молодой супруги Елены.

Дмитрий Козырь оставил жену с дочкой готовить дом к празднику, а сам уехал в город по делам. В течение дня супруги обменивались звонками, но ближе к вечеру Елена перестала выходить на связь. Обеспокоенный муж направился в сторону Всеволожска, где попал в пробку. Как потом оказалось, именно этого времени ему не хватило, чтобы спасти жену.

Дмитрий добрался до коттеджа, стоявшего особняком на краю леса, около десяти вечера. Когда Дмитрий поднялся на второй этаж, он понял, почему все это время не мог дозвониться до жены. Елена вышла на балкон за продуктами к праздничному столу. Холодильника в доме еще не было: его собирались установить после праздников. Продукты хранились на балконе. Температура на улице позволяла: было минус пятнадцать, а к ночи и все минус двадцать градусов.

Пока Елена была на балконе, маленькая Ирма, играючи, захлопнула за ней дверь и повисла на ручке. В новых стеклопакетах ручка была только одна и находилась с внутренней стороны. Чтобы открыть дверь, нужно было поднять ручку вверх, но рост девочки не позволял этого сделать.

Вышла на балкон Елена в домашнем халате, который не спасал от пятнадцатиградусного мороза. Звать на помощь было некого – в соседних домах еще шли ремонтные работы, но в праздничный день рабочих не наблюдалось. Телефон Елена с собой не взяла. Прыгать с довольно высокого второго этажа она, вероятно, тоже побоялась. Тем более оставалась надежда на скорое возвращение мужа.

Когда Дмитрий Козырь вернулся домой, Ирма уже плакала от страха, а Елену сильно знобило. Супруга не сразу узнала мужа.

“Ориентировочно женщина провела на морозе больше двух часов. За это время температура тела уже опустилась до 32 градусов. К потере памяти привело снижение продуктивности ферментов в мозгу. К этому моменту тело уже разучилось согреваться”, – рассказывает Валерий Брылев, заместитель главного врача Ленинградской областной клинической больницы.

Но состояние хоть и было критическим, Елену можно было спасти, если бы Дмитрий не совершил самую распространенную ошибку в таких случаях. Муж начал согревать жену и напоил ее горячим чаем, после чего молодая женщина скончалась на месте.

“Многие жертвы переохлаждения умирают от “шока от перегрева” в процессе спасения, когда суженные капилляры расширяются все разом в один момент, вызывая таким образом резкий скачок давления”, – объясняет эксперт.

Погибшей Елене Козырь было всего двадцать пять лет».

Варя вздрагивает от сигнала Глебова телефона. Замерзшее начинает медленно крутиться, скрежетать. Варя знает, что в их семье Елену всегда считали без вести пропавшей. Так им сказал мамин брат, а они и не думали проверять. Да и разве можно такое проверять? Приняли как данность. Ничего лишнего ни тогда, ни после не спрашивали.

– Думаешь, она после этого решила покончить с собой?

– В интернете есть подставные статьи про якобы исчезновение Елены Козырь. Знаешь, как это часто бывает: ушла утром и больше не вернулась. Вот только в библиотеках с их архивами совсем другая правда хранится. Не удалось, видимо, отцу еще и газеты подменить, где-то его не пустила система. Как до газет Ирма дошла – не знаю. Я ее с книжкой-то в руках никогда не видел. А тут библиотека, архивы. Сама понимаешь, не вяжется. Но человек – существо непредсказуемое. А уж если Ирме что-то стукнет в голову, она все вверх дном перевернет. Значит, засомневалась она однажды или кто-то подсказал. А может, и вспомнила что-то. Начала копать и докопалась. Я у нее эту ксерокопию случайно увидел. Не должен был, но подглядывал за ней и все крутился около. Кажется, она эту вырезку постоянно с собой тогда таскала, только никто не замечал. А я заметил. Слишком внимательный был. Ей, разумеется, ничего не сказал, но с тех пор вздохнул спокойно. На любой случай у меня теперь был компромат.

Тишина липнет, обматывает скотчем, не дает пошевелиться. Проходят минуты, похожие на годы. Варя кивает и поднимается на ноги. Ей пора.

– Послушай, подожди… – нерешительно одергивает ее Глеб. – Я еще тогда должен был… Ведь я все понимаю, за такое прощения не просят. Но ты пойми, ведь я не хотел, чтобы так. Я думал, Ирма за тебя душу рвет, думал, она знает, что говорит. Я ее послушался. Решил, что так всем лучше будет. Конечно, это было малодушием. Я боялся тюрьмы и огласки, Ирма боялась остаться без денег. Она делала вид, будто заботится о тебе, я – подыгрывал. Понимаю, все это паршиво, но…

– Хватит, – перебивает Варя. – Ты это все для чего мне? Для прощения? Я тебя не прощаю, нечем мне прощать. Ваше с Ирмой молчание стоило мне семи лет жизни. Они теперь как запущенная гематома – только оторви и выкинь. Тебя не прощаю, а ее – тем более. Все это время я отрезала от себя куски, а надо было – людей.

Варя ступает по снегу, растоптанному чужими спешащими ногами. Ей самой сегодня спешить некуда. Ее тело – полое, голова – бездумная, и только сердце не может так, выталкивает из себя пустоту, просит чувствовать, даже если больно. К горлу внезапно подступает. Варю выворачивает прямо на грустнеющего у обочины снеговика коричневым растворимым кофе из «Ашана». Она смотрит с минуту на пятно, поедающее снеговику кривую улыбку из веток. Это наконец вышло из нее все прошлое, столько лет отравляющее существование. Прошлое, которое она тащила за собой, как дети тащат игрушечные грузовики на веревочке. Тащила, а сегодня бросила.

В кармане настойчиво пищит сообщениями телефон. Ирма. Хочет знать, где Варя. Куда она вчера пропала. Варя всматривается в фотографию сестры на входящем звонке. Ее любимая Ирма. Ее единственная Ирма. Ее чудовищная Ирма. Варя втыкает телефон в снег и бредет дальше. Из трубки за спиной пробивается: «Алло! Яшка?! Тебя не слышно! Яша?! Ты где? Какой-то шум. Яша?!» Снеговик не отвечает.

Оглавление

Пролог

Варя

Ирма, детство

Варя, детство

Варя

Глеб

Ирма

Варя

Глеб

Ирма

Глеб

Варя

Варя

Глеб

Варя

Варя