Записки русского солдата [Иван Николаевич Азанов] (fb2) читать онлайн

Азанов Иван Николаевич (1919–1983)

Воспоминания рядового Великой Отечественной войны.

Писал осенью 1982 года.

Начало жизни.

Милые мои детки. Милые мои внуки. Давно мне хотелось рассказать о моём житье-бытье, да всё недосуг было. А то лень одолевала. Так вот по этим, наверно, причинам и не собрался до сего дня начать это доброе дело. Сегодня решил, и попробую. А вот удастся ли, сумею ли, пока и сам не знаю. А попробовать надобно. И вот по какой причине: я, например, о своём отце знаю очень мало, а о его отце и того меньше. Всё потому, что он говорить или не хотел, или не умел, или тоже времени не нашёл. Знать о его житье-бытье, хотелось, правда, ведь? Даже фотографии отца и мамы моей нет. Нет не только у меня, по моей вине нет – их ни у кого нет. И не потому, что их не сохранили, не уберегли. Их, милые мои, просто никогда не было! Я, пожалуй, не стану утверждать, по какой причине, потому как мне о том они не говорили.

Может греха боялись, может времени не нашли, а может фотографа не было. А может, какие другие причины. Так вот, мне – сыну их, трудно представить, вообразить их портрет, тем более их жизненный путь. А вам, наверно, совсем не подсилу такое. Так вот, чтобы не ставить внуков и правнуков моих в столь трудное положение, я и хочу рассказать хотя бы о своём жизненном пути. Пока ещё не забыл.

Так вот, с вашего позволения, я и начну. Родился я, по своей и божьей воле, в деревне, в мужицкой семье, да – у обыкновенного рядового деревенского мужика. Деревня Погорелка. Кто, когда и почему её так назвал, не знаю. Это в Пермской губернии, Оханском уезде, в Дворецкой волости. Это по дороге из села Дворец на завод Нытва. Если поедешь, так в пяти километрах от села Дворец и стоит эта деревня.

Она не просто так, рядовая деревня. Это деревня славная! Её далеко вокруг все мужики знали: потому, что в ней большая мельница есть. Мужики за тридцать и больше километров на эту мельницу приезжали зерно на муку молоть. Или перловую крупу делать. Или гречку от шелухи обдирать. Ещё многие привозили лес на доски пилить, или дуб толочь, чтобы потом, при выделке кож или овчин, было чем их дубить.

Так что деревню нашу люди широко знали. Мельница эта – водяная, от водяных колёс в то время, когда я родился, работала. Пруд, где вода скапливалась и хранилась, чтобы колёса было чем крутить. Монахи строили это давно, когда ещё мой дедушка не родился. Давно это было. Местные мужики, да даже девки и парни помогали. Землицы-то далеко возили, да и много. Кому-то и копать и возить было надо. Плотина та большая, чуть не полкилометра в длину будет. Да и высокая. Поди, метров шесть, а то и семь будет. Это на реке Нытва, что ниже плотины Нытвы. А выше плотины в пруд там три ручья собрались в одну точку: скресками называют это место-то. А как эти ручьи называются, если бы на карте посмотреть, то я не знаю.

Местные мужики так их рассохами называют, да и бабы тоже: Большая Рассоха, Малая Рассоха, и Средняя Рассоха. Ну, про пруд я потом расскажу. Если не забуду. А если забуду, так вы напомните. Да, по дороге, когда доедешь от села Дворец до Погорелки, так до завода Нытвы можно доехать по правому берегу через деревню Зеленята, деревни Казанцы, Еловики, Шумиху, Бабуши. Потом через Нытвенскую плотину и на Нытвенский базар. Можно и по левому, через деревню Зорино, Лебяжий лог, деревни Кукуй, Хлупово, Дубровино, Усть-Шерью, мимо деревни Патраков. А тут спустимся под Фаруткину гору и в самой Нытве окажемся. До базара рукой подать, совсем рядом.

Деревня наша не большая, но и не совсем маленькая. В окрест её далеко меньшие есть. В деревне нашей дворов тридцать, поди, наберётся, я точно-то не знаю, потому, что я из неё маленький ушёл. Меня унесли в другую деревню, соседнюю, Петрованово называлась она. Примерно в километре от Погорелки она стоит. Да, вот так. Завернули меня в тряпки разные, и унесли. На шутку, вроде бы, мол, если шибко плакать станет, так обратно принесём. А если не будет плакать, так пусть у вас и живёт. И я не знаю теперь, или я мало плакал, потому и оставили, не понесли к родителям. Или я плакал много, хорошо, добросовестно, да махнули на меня рукой, мол, поплачет да перестанет, два не будет. Да так и оставили.

Соорудили мне коровий рог с коровьей же титькой, вместо соски, да и стали меня через этот рог молоком кормить. Я помню, уж ходил хорошо, но с этим рогом не расставался. Соску настоящую-то купить надо, да ещё где её купишь, а тут всё под рукой. То хлеба жёваного в рот сунут. Ну а потом кашами да киселями разными подкармливать стали. Так я и прижился в чужой семье. Когда мне рог был не нужен или я сыт, или спать лягу, так его сунут в кружку с остатками молока и поставят на окошко, либо на стол. Он и стоит, пока снова не понадобится. Мухи в этом роге целым роем питаются. Понадобится рог, махнут рукой, разгонят мух, рог мне в рот сунут. А мух, какие в кружку упали, в молоко, какой-нибудь лучинкой, или соломинкой выбросят.

И давай мне в рог подливать, да приговаривать: «Ешь, давай, ешь да расти большой». Если мух тех сотни на моей посуде танцы разводили, да у каждой мухи на каждой лапе микробов тысячи, так вот и посчитайте, какие же числа микробов в мой желудок попадало? Но видимо, все они в моём желудке умирали, потому, как я-то не умер! А вот братья мои, да сёстры, а их у меня было много – я у мамы двадцать третьим родился. Да после меня ещё двое родилось. Всего-то нас у мамы было двадцать пять детей, из них я четвёртым в живых остался. У тех, двадцати одного ребёнка, микробам, видимо, хорошо жилось, потому мои братья и сёстры помирали. Редко кто из них до году доживал.

А больше всё младенцами умирали. Болеть-то я, правда, часто болел, да за жизнь крепко держался. Выжил. Теперь про рог расскажу, через который я маленький питался.

Уже шестьдесят с лишним лет прошло с тех пор, он у меня как сейчас перед глазами. Дело было вначале лета, на втором году моей жизни. Семья, в которой я теперь жил, несколько дней назад перебралась в летнюю избу, потому, как она была побольше зимней и светлее. Багажа, мебели было мало и я с удовольствием бегал вдоль по полу, резвился. Перед вечером моя новая мать принесла лукошко щепы и разных деревянных обрезков, чтобы утром протопить русскую печь, чтобы готовить обед на семью.

Эта новая для меня вещь привлекла моё внимание. Я подошёл к лукошку, заглянул, увидел там обрезки от досок и брусков разных размеров, конечно, заинтересовался ими. Стал их доставать из лукошка и складывать их на лавку, рассчитывал утром, как кубиками поиграть ими. Увлёкся этой работой, выронил, а может и положил свой рог в лукошко, чтобы не мешал работать. Наложил кучку обрезков, ну и занялся строительством. Забыл о своём милом роге. Потом пришла «мама», скидала щепу в печь вместе с рогом. Увидела мои запасы, схватила их и тоже бросила в печь, не смотря на мои просьбы и мольбы оставить их. Ну, я, конечно, расплакался. Плакал горько и долго, очень уж обидно было, что не дали поиграть такими хорошими кубиками.

Подошла бабушка, стала меня уговаривать, успокаивать, пообещала, что мы утром с ней пойдём и наберём ещё лучше этих. Ну и эти обещания успокоили меня, и я уснул у бабушки под боком. Когда проснулся утром, захотел кушать. Стали искать этот злополучный рог, его нигде не было. Потом я вспомнил, что он был в лукошке, сказал об этом бабушке. Подошли мы с ней к печке, а там уже догорали остатки от всего того, что было загружено в печь. Тут же мне соорудили другой, новый рог. Но ведь это же был не тот рог, к которому я привык! Этот новый я, конечно, не принял, ни разу не взял его в рот. Тот-то был почти белый рог, только с одного боку был чёрненький клинышек. А этот совсем чёрный. И титька та была изжеванная, мягкая, белая. А эта почти чёрная, твёрдая, маленькая. И вот с этого дня я стал пить молоко из кружки, через край и стал сам орудовать ложкой. С этой поры и помню я события, наиболее важные, или скажем значительные, которые касались меня или моих близких.

Родня

Например, в это лето 1921 года помер мой дедушка, Антон Васильевич, это отец моего отца. Я его как сейчас вижу живого и здорового. Последний раз я его видел зимой в морозную пору, сидящего на печи, ноги в худеньких валенках поставил на голбец. Локтями оперся на колени и разговаривал со мной. Я был на руках у мамы и смотрел на него немножко снизу – вверх. Его портрет: седые волосы, подстриженные, как говорится, «под горшок», лицо морщинистое, борода седая, длинная, клином. Усы не длинные, густые. Рубаха синепёстрая, опоясана красной покромкой. На похоронах я не был, потому не помню процедуры похорон. В это же лето померла бабушка Наумишна, это мать моего приёмного отца, её живую почему-то очень смутно помню. Лучше помню её одежду. Особенно хорошо помню один из последних эпизодов, связанных с ней: телега с запряжённой в неё маленькой чёрной лошадкой въезжает на Петровановский мост. На телеге стоит белый гроб. На гробу сидит её младшая дочь Арина. Я бегу с угора к мосту и плачу, хочу, чтобы меня взяли с собой в церковь и на кладбище. Но меня с бабушкой отправили домой.

В то же лето, я бегал по ограде. В ограде была наша чёрная комолая корова. И вот, что-то я не понравился ей! Она меня своей головой столкнула с ног! Когда я упал, она меня толкала по ограде, и я катался, как бочонок, кричал бабушку! Бабушка меня и выручила. А вот когда меня лягнула наша белая кобыла, этого я не помню. Помню только, что у меня очень болели губы, и помню, когда я смотрел в зеркало, так у меня через рассеченную губу виднелись зубы.

Говорили, что я был в шоковом состоянии и меня долго откачивали, пока я очнулся. В это же лето, перед уборочной, уже после сенокоса, бабушка пошла по какой-то надобности, к моей родной маме. Меня она не хотела брать с собой и от меня она хотела скрыть это намерение. Но я понял, что она идёт к моей маме, стал просить, чтобы меня взяла с собой. Тогда бабушка решила меня обмануть. Сказала мне: «Я сейчас схожу в верхний огород, ты подожди меня. Потом пойдём вместе». Я, естественно, поверил, остался под сараем и терпеливо ждал. Потом понял, что меня бабушка обманула. Через верхний огород косой тропинкой вышла на большую дорогу и ушла в Погорелку. Я пошёл следом. А ждал-то я долго, бабушка той порой ушла далеко.

Пока я бежал полем по косой тропе, а она шла по ржаному полю. Для меня это было не далеко, но я не мог видеть, я бежал молча. Когда же я вышел на большую дорогу, а бабушки не видно, я потерял уверенность, а сюда ли ушла бабушка? Я горько заплакал, и, всё-таки, бежал вслед за бабушкой. Навстречу мне шла девушка из соседней деревни Исаково, Марьяна Александровна. Ей в ту пору было двадцать слишком лет. А мне ещё два не исполнилось. И вот она меня встретила более чем в полукилометре от деревни, плачущего. И я у неё спрашиваю, не видела ли она мою бабушку? Отвечает: «Нет, не видела». В свою очередь спрашивает меня: «А ты Ваня, чей?» Ну, я, сквозь слёзы отвечаю ей: «Да я бабушкин!» Она-то меня знала хорошо и бабушку мою видела – она ей встречу попала. И разговор обо мне у них был.

И она меня убедила, что бабушка или дома, или ушла в другое место. Уговорила меня пойти домой и проводила до дому. Потом все посмеялись надо мной, что я «бабушкин»! И уже в школу ходил, то ходил мимо их дома. Частенько встречались с ней. Не знаю только, понимала ли она, что дороже у меня не было человека, чем бабушка. После нескольких подобных обманов я бабушке плохо верить стал. К речам же других людей вообще относился с недоверием. Мало стал разговаривать, на вопросы отвечал не сразу. Подумаю вначале, что ответить. Порой и совсем не отвечал. От чужих людей не брал никаких угощений. Стал молчалив и задумчив. То, что я жил в чужой семье, это я понял рано, как только стал соображать, смог оценивать отношение ко мне.

Чужой

Но я не знал ещё, что я чужой. Потому часто задумывался, почему же ко мне относятся не так, как к моим сверстникам в других семьях? Этот вопрос мучил меня с тех пор, как я стал себя помнить. И я всегда искал на него ответ. Порученное мне дело всегда стремился выполнить хорошо, добросовестно. Всегда стремился следить за своими действиями и поступками, чтобы не вызвать гнева окружающих меня людей. Потому, как часто за мои оплошности расплачивался телесными наказаниями. Вначале шлепками, тычками, затем и подзатыльниками. А когда подрос, то пошёл в ход отцовский ремень, чересседельник и прочие домашние вещи. А лет с семи-восьми пошло в ход всё, что под руку попадало: сковородник, ухват, полено дров и др.

Семья, где мне пришлось расти, состояла из следующих лиц: дед – глава семейства, Вшивков Ананий Фёдорович, в возрасте восьмидесяти лет. Среднего роста, широкоплечий человек, с отменным здоровьем. За жизнь свою ни разу не обращался в больницу. Всё время чем-то занятый человек, всегда в работе. Волосы темно-русые, подстриженные под горшок. Борода и усы – рыжие. Борода не длинная, но широкая. Нос и щёки с густым румянцем. Глаза серые, злые. Особенно, когда я окажусь на его пути. Или не во время попытаюсь заговорить с ним. Разговаривал редко, и то больше жестами. Правую руку вытянет, указательным пальцем вперёд. Я и должен знать, что он хочет: или подать ему какой-то предмет, инструмент. Или сам я должен удалиться в этом направлении. Когда я угадаю его желание, то он, молча, примет то, что я подаю и мне можно побыть около него. Если же я не угадал его желание, то он рявкнет, как медведь! Нож или топор, или что другое, мало ли в хозяйстве вещей, которая нужна ему в сей миг.

Тогда я должен молнией вскочить и бежать за тем, что ему нужно. Когда подам, тогда молчит. Так мы с ним прожили бок-о-бок шесть лет. За это время что мы только с ним не переделали. И лапти плели, и грабли делали, и кадушки под капусту чинили. Сушили хлеб в овине. Ходили за пчёлами. Весной, во время роения пчёл, караулили на пару выход роёв. Он в нижнем огороде – я в верхнем. Или, наоборот, по его усмотрению. Где матка раньше петь начала – там он караулит, где позже – там я. Но, бывало, и ошибался он: там, где я караулю – рой вперёд выйдет, чем у него. Моя обязанность заключалась в том, чтобы укараулить момент выхода роя, уследить, куда он привьётся, и, не дай бог, – улетит! Я должен задержать его. И надо деду дать знать, что у меня рой пошёл.

Инструменты для этого в моём распоряжении: ведро с водой, веник и сабан с боронным зубом, подвешенным на черёмуховый куст. Когда на мой звон приходит дед, я должен идти на его место и караулить там. Летом во время медосбора я тоже ходил с ним, то подать таз, то нож, то дымарь, то подать створки от улья. Под осень на пару с ним собирали черёмуховые ягоды, малину. Вот за земляникой я бегал в вересники со своим сверстником, Колькой Пашкиным. Это тоже была моя обязанность, кружку земляники к ужину, во что бы то ни стало, иначе мог получить очередную порцию ремня. Её хлебали с молоком и с хлебными крошками. Малина росла в верхнем огороде, около гумна. Её мы собирали обычно с бабушкой.

Родился дед в этой же деревне, был единственным сыном у родителей. Потому имел большой надел земли. И его отец тоже был единственным наследником. Потому многие поколения пользовались одним и тем же клочком земли. Не знаю, сколько её было, но точно больше, чем у других соседей.

Помер дед зимой 1925 года, мне шёл шестой год. Молотили хлеб на своей деревянной молотилке силами своей семьи. Дед целый день гонял лошадей, сидя на беседке ваги. Простыл, отказался от ужина. Забрался на полати и там заснул. Наутро объявил, что заболел, плохо себя чувствует. Заложило в груди. Помню, это было в пятницу.

Привезли фельдшера, Тимофея Александровича Иванова. Он осмотрел его, пошутил с ним: «Ничего, Ананий Фёдорович, скоро поправишься, вот у Ивана Наумовича на девишнике спляшем вместе с тобой». А отцу дорогой сказал: «Положение более чем серьёзное, навряд ли справится. Двухстороннее воспаление легких, в 86 лет одолеть сложно. Надежды мало». И на следующей неделе, в четверг, деда не стало. Морозы в то время стояли крепкие: сорок-сорок пять градусов.

Бабушка, Вшивкова Арина Михайловна, родилась в деревне Зорино. В многодетной семье. Было у них четыре брата и три сестры. Старший брат её, Сергей Михайлович, рано стал главой семьи, потому, как отец их, Михаил Петрович, помер в молодом возрасте. Второй брат, мой дядя Степан Михайлович, жил до глубокой старости, тут, в родной деревне Зорино. Третий брат, Гурьян Михайлович, тоже жил в Зорино. Четвёртый брат, Евсей Михайлович, в молодом возрасте ушёл из деревни. Жил вначале на станции Верещагино, работал стрелочником. Построил огромный деревянный дом недалеко от вокзала. Потом переехал в Пермь, тоже работал на Железной дороге. На Разгуляе построил двухэтажный дом. До пенсии работал и жил в Перми. По выходу на пенсию построил дом на станции Сылва, жил там до конца своих дней.

Сёстры

Старшая – Наталья Михайловна, вышла замуж в деревню Заверниха, около Верещагино. Там и прожила свою жизнь. Вторая сестра – Арина Михайловна, вышла замуж в деревню Петрованово, за Анания Фёдоровича. Это и есть мои дедушка и бабушка. Младшая сестра Мария Михайловна, вышла замуж в деревню Погорелка, за Азанова Николая Антоновича, вот это мои папа и мама настоящие, которые произвели меня на этот свет. Как сложилась семья Анания Фёдоровича и Арины Михайловны, для меня это белое пятно. Из обрывков рассказов разных людей в разное время, у меня сложилась такая картина: в молодости Ананий Фёдорович был постоянным посетителем кабака. Там проводил дни своей молодости, часто там и ночевал, в углу за бочкой. Не только был постоянным посетителем, но и своим человеком. Кабак этот содержали в Погорелке семья Праздничных. Кто-то мне рассказал, что когда там разгуливал дед, хозяйкой кабака была пожилая женщина. Напротив кабака, через дорогу жила тётка Арины Михайловны, богатая и властная старуха. Арина Михайловна у неё часто гостила, или прислуживала ну и, видимо, встречалась с Ананием Фёдоровичем.

Потом у неё появилась дочь, Евдокией крещённая. Арина Михайловна её до последних дней своих Дунькой звала, и никак больше никогда не называла. Так вот потом Ананий Фёдорович с Ариной Михайловной сошлись, и стали вместе жить. В церковь венчаться ездили, когда уже Дунька была большая. Она мне сама рассказывала про свадьбу родительскую. Земли у деда много было, да работали на ней батраки, то один, то два, а то и три, когда он в кабаке обосновался. Дошло дело до того, что в один из годов хлеба не хватило до свежего урожая. Батраки похозяйничали. Поехал он в деревню Исаково, хлеба мешок занять у Фёдора Михайловича. Тот посмотрел на него, головой покачал: «Ладно, говорит, дам я тебе хлебушка мешок, и два. Но прежде песенку спою, да ты послушай. И на другой раз уж не приезжай ко мне, я и зёрнышка не дам тебе». И прочёл деду нотацию: что мол, самому в поле надо работать и самому хлебушко в амбар складывать и расходовать по мере надобности. Нахлебников да жуликов из дому разгони, чтобы они на своей земле кормились.

Горьким видимо, показался деду занятый хлеб. Забросил он кабак. Привёл домой Арину Михайловну. Хлебушка больше заимовать не ездил. На базар сам тоже не ездил, если что сошлось на продажу, так Арина Михайловна всё и продавала. Или он считать не умел, или боялся, что пропьёт выручку – не знаю, только так было. С ней он тоже обращался страшно грубо: как я рассказал, пальцем показал, так бегом подавай, не то получишь! Тем, что в руки на ту пору попадёт. Бабка рассказывала, что однажды дед запрягал лошадь и бабка что-то не угадала ему подать ли, сказать ли, так он в неё дугой запустил, бабка увернулась, дуга ударилась о землю одним концом, потом со звоном, как камертон, полетела дальше гулять по под-сараю. Но толи бабка бойкая была и много раз увёртывалась от таких посылок, толи они не часто случались или умела угадывать его желания, только бабка его пережила.

«Мать»

Дунька, дочь ихняя, то ли гены от деда унаследовала, толи научилась от него, во всяком случае, точная копия его была. Тупа была, как сибирский валенок, жадна, самолюбива и зла, как самый хищный зверь. Во времена ликбеза я сам потратил много времени, чтобы научить её читать. Да где там, ни одной буквы так и не усвоила! В первые годы её замужества купили ей швейную машину с ножным приводом. Маялась она с ней несколько лет, да так и не сшила ни одного шва на ней. Продали.

На моей памяти, ещё в деревне жили, в ту пору бабка уже больна была, Дунька хозяйничала. Я ещё маловат был с лошадью управляться, потому нанимали на лето подростка, парня. Двоюродного брата мне и Дуньке, Александра Степановича. Так она ему в любой день работы находила от темна и до темна. В любую погоду, в праздник или будний день, в дождь ли, в слякоть ли. А вот накормить его со всеми наравне, по-человечески, за одним столом – боже упаси! Не было такого!

Когда сами поедим, тогда меня посылает: «Иди, зови Санка обедать». Пойду, Санка приведу, а на столе огромная чашка капусты и каравай чёрствого хлеба, такого, что когда его режут, так нож скрипит в нём. Когда парень одолеет эту чашку капусты, тогда ему несколько ложек плеснёт чего-нибудь: супу или молока с творогом. Потом, когда он уйдёт на работу, полдня Дунька охает: «И куда это жрёт тако место?» Молодой, здоровый парень, наработавшись до-упаду, понятно, аппетит отличный! Человек больше желудка не съест. В то время было всё, что угодно. Потом и на моём желудке экономить стала, когда туго приходилось со жратвой. Чтобы свой поплотнее набить!

Учёба

Зимой 1933 и 1934 годов я учился в Карагае в пятом классе. Жил на квартире у Егора Алексеевича, в Кузнецах, а они, мои «родители», жили в Савино, около Менделеево. На выходной я ходил пешком в Савино, двенадцать километров. В выходной я питался вместе со всеми. А вот на неделю мне готовила Дунька котомку, на её содержимом я и жил неделю. Кушать свои подорожники я стеснялся за столом, прятал их от хозяйкиных глаз. Но хозяйка, ныне покойная, Анна Владимировна, однажды заглянула в мою котомку. И, как я понял, в ужас пришла! У меня, один-на-один, тихонько спрашивает: «У тебя что-нибудь, кроме того, что в мешке-то лежит, есть что съестного?» Нет, говорю, Анна Владимировна, вот всё, что «мама» положила. На ужин ставит мне тарелку супу и кусочек хлебушка положила. «Садись, да поешь, хоть не богат ужин, да по-человечески». Потом стакан молока налила. «А «это», что в твоём мешке лежало, я корове дала, так она есть не стала. Как же ты, матушка, жевал такую дрянь?»

«Что же, говорю, мне делать-то, Анна Владимировна? Голод-то не тётка, жрать-то хочется». Да так я пол зимы у них и питался. А потом наши в деревню Харичи переехали, так я стал каждый день домой ходить. Шесть километров туда, шесть – обратно. Из мёрзлой картошки кашу хлебать. Пока жива была Арина Михайловна, «бабушка», мне жилось сносно. Она меня любила, подкармливала и от побоев берегла, когда случалось такое в её присутствии. Ещё маленького, бывало, сунет меня себе между ног, а руки вытянет в Дунькину сторону и кричит: «Дунька! С ума сошла! Изуродуешь парня-то! Что ты делаешь, опомнись!» А у той глаза с кровью, рожа от злобы перекошена и лезет напролом, того и гляди, и старуху изобьёт!

Ну, а когда умерла бабка, тут уж нам один-на-один приходилось воевать. Сначала я больше ногами, да хитростью спасался от побоев. Но вот в Нижней Курье в бараке № 18 пришлось самому в атаку пойти. Дело так вышло. Играли мальчишки из нашего барака возле барака, на улице, и что-то перочинным ножиком стругали. Я там не был, не видел, что именно. Один мальчишка, Павликом звали его, порезал себе палец, да и здорово. Заплакал, побежал домой. Ну, дома и спрашивают: «Кто тебя?» Тот сдуру ли, с перепугу ли, сказал, что я. Родители его, видать тоже не из умных были, побежали моим жаловаться. А Дуньке только повод дай, она на расправу скорая, ума и вовсё не было, чтобы разобраться, что к чему? Прихожу я домой, с её же поручением, про дело ничего не знаю, не опасаюсь ничего. Прошёл положить то, что принёс.

Дунька той порой вооружилась отцовским фуганком, и около дверей – оказалось, выход мне перекрыт. Идёт этакий зверь-зверем и фуганок над головой! Ну, думаю – пропал! Убьёт! Сработал инстинкт самосохранения: я со всей силой бросился на неё. И ударом головы в её живот, сбил её с ног! Перепрыгнул через неё и убежал. Двое суток не приходил домой, жил в лесу между Курьей и Закамском. Потом голод заставил идти домой. С этого дня она стала бояться меня и уже в драку не лезла. Зато языком здорово работала, да и на желудке моём здорово отыгрывалась. Всё, что было съестного – всё под замком держала. Давала мне по кусочку, с выдачи. А сама много раз мне на глаза попадала с чем-нибудь лакомым, так в рукав прятала, будто я не вижу, что она делает.

А этот Павлик, что подвёл меня, вскоре после этого случая, зимой дело случилось, выпрыгнул из вагона рабочего поезда на ходу и под колёса попал. Остался без обеих ног, и пенять не на кого.

«Отец»

Приёмный отец мой, Андрей Наумович, этот вроде и доброй души человек, да не своим умом жил. Когда один-на-один с ним разговаривали, бывало, так вроде всё наговорит, а потом всё не так, как говорил, поделает. Бывало, ещё мне маленькому насулит три короба, а потом ничего не купит и не сделает, как обещал. Потому я ему рано верить перестал. Когда я побольше стал, тогда понял, что у него рабская душа. Родился он в бедной малоземельной семье. От отца маленький остался. Он старшим был. Как на ноги встал, так пошёл батрачить по разным деревням, у мужиков, что побольше земли имели. И в армию ушёл из чужой семьи, от Анания Фёдоровича.

В армии денщиком служил у ротного командира. И там рабом проболтался, ничему не научился. В Первую Мировую войну на фронте мало был, попался в плен. И там за кусок хлеба батрачил то в Германии, потом во Франции. Когда из армии вернулся, Ананий Фёдорович его прибрал в дом, т. е. женил на Дуньке. Он так всю жизнь и был в батраках. Хозяина из него не вышло. Дунька его до последнего дня поколачивала.

Родные места

А вот деревня Петрованово мне очень нравилась. Тихо в ней было, до боли в ушах. Тишина! Зимой, когда в тихую погоду снег валится, так от падения снега шум слышался, вроде шипения. А летом, если кто на телеге проедет вдоль по деревне, так от телеги-то шуму на всю деревню, а потом опять тишина. А зелени было столько, что трудно рассказать. Просто, вся деревня в лесу! У нас на усадьбе без счёту деревьев было. И черёмуха, кустов двадцать, не меньше, и калины огромный куст. А берёз – тех вообще без счёту. И осины, и ивняк разных пород. В хорошие летние дни над всем этим пчелиный гул стоял, такой приятный, деловой гул. А запахи! Черёмуха ли цветёт, рябина ли, или калина. Даже во время цветения ивы – и то густой, медовый аромат в воздухе стоял.

Сразу за деревней густой еловый лес. В лесу небольшие луга. Когда они зацветут, так от запаха голова вкруг идёт! А в другую сторону от деревни пруд. Что за чудо этот пруд! На моей памяти глубина только по руслу была на плёсах, на мелководье, но и то по старицам метров до двух глубина была. По руслу – метра четыре-пять, где как. Крупной, ценной рыбы уже не было. Ни щук, ни жереха, ни судака. Ни язя. Раньше-то всё бывало. На моей памяти плотва, шеклея да налимы были. Да карася много было. Краснопериков вёдрами дед носил, да раков. Раков особенно дед любил. Больше никто раков не ел, кроме нас с дедом.

По плёсам целые поля камыша да осоки росло. В ветряную погоду как лес шумели эти заросли. Вода летом чистая, хоть камушки считай! Чаек на пруду водилось огромное множество. Такие чистые, белые, как вымытые. Головки чёрные, лапки красные. А глаза, как рубиновые камушки! Да смелые такие, что под ногами бегали, а раскричатся – так на берегу разговаривать трудно, заглушают человеческий голос! Гнёзда на прошлогоднем камыше строили. Яйца ихние лодками возили.

Семья

Дед мой родной по отцу, Антон Васильевич, родился в Погорелке. Их два брата было. Второй брат – Лука Васильевич. Жили рядом, через дорогу, только земли имели не много. Но было можно прожить на своей земле. Да потом он зимой работал на мельнице, дуб толок. И людям и для казны. Отец мой был единственный сын у отца, так что потом вся его земля досталась по наследству. А вот у Луки Васильевича два сына было: Николай да Андрей. Они тоже не делили отцовскую землю. Старший сын Николай остался на отцовской земле, а Андрея в дом отдали в деревню Ведерники, или Кожевники. Так вот у отца моего не знаю точно, сколько земли было, но голодом не сидели, несмотря на то, что у отца правая рука плохо работала – в локте не гнулась.

Когда я родился, тогда мать моя тоже уже не вполне здорова была, а детей в живых трое было. Дочь старшая уже большая была, приданое готовила. Старшему брату, Степану Николаевичу десять лет было. Он в отца пошёл, выглядел молодцом, крепышом. Отец на него все надежды возлагал. Второй брат, Леонид, шести лет был, да болел всё время. На него махнули рукой, мол, всё равно умрёт, сколь помается. Ну а тут я появился. Видимо, решили, что я-то вовсё ни к чему, лишний рот, да от дел отрывал, уход нужен. Мать больная, а сестре невеститься надо. Ну и отпустили меня на божью волю. Выживёт, так выживёт, а нет – так бог не забыл. И мало кого интересовало моё житьё-бытьё.

Со мной мало разговаривали, боялись, что я узнаю, что в чужой семье живу. А знать-то я про то лет четырёх или пяти знал. Маму и папу мне полагалось дядей и тёткой звать. А я никак не называл, язык не поворачивался. Зато меня не любили никто, упрямцем звали, самовольником. Отец сокрушался всегда: «Ох, мало тебя драли, ох, что из тебя выйдет!» Старший брат, крёстный мой, тот вообще со мной разговаривать избегал, считал ниже своего достоинства. Когда старикам письма писал, так обо мне спрашивал: «Что там дурак-то делает? Всё не поумнел?» Однажды я зашёл к нему, когда после ФЗУ уже работу искал. Думал, может, поможет чем, брат ведь всё-таки? Так он мне показал, где окошечко в отдел кадров на судозаводе. И бумажник свой, а в нём штук пять двадцатирублёвых бумажек. И сказал: «Вот как надо жить-то!» Да потом мы и расстались.

Мой другой брат Леонид, тот охотно болтал языком при каждой встрече, но чтобы что-то дельное сказал, что-то не помню такого случая. Больше бывальщины, да небылицы рассказывал. Жаловаться мне на свои обиды некому было, потому я молчал, как не было их. С мамой у меня однажды состоялся откровенный разговор. Было это в конце 1935 года, когда я после ФЗУ в депо Верещагино работал слесарем. Да на Октябрьские праздники решил на родину свою посмотреть, охота стало. Братья отправились на колхозный праздник пьянствовать, отец в караул ушёл. Мы с мамой одни «с глазу-на глаз» остались. Она настолько была слаба да больна, что сама ни встать, ни лечь не могла, я и остался с ней, чтобы поухаживать за ней. Братья и меня на гулянку звали, да я отказался. Я ведь в колхозе не работал и на готовом пировать не научился ещё. Молод.

Ну и мы с мамой всю ночь проговорили до утра. Она мне про свою жизнь всё про всё рассказала, я ей про свою всё. Поплакала она за ночь много раз, потом говорит мне: «Зажги-ко свечу, да подай мне икону, я тебя благословлю, может больше и не увидимся». Она верующая была. Ну а я спорить с ней не стал, исполнил все её желания. И сказала она мне: «Живи, как знаешь, не мне тебя учить, будь счастлив!» Потом велела положить все инструменты на место. По её и вышло: больше мы уже не встретились с ней, она померла в сентябре 1936 года. В 1940 году помер и отец. Я в то время на востоке в Армии служил. Похоронены оба они без меня на Дворецком кладбище. Теперь на том месте лес стоит. Так что могилки ихние непросто отыскать.

Армия.

Дальний Восток

В армию призвали меня в Коми-Пермяцком округе, из села Юсьва, 20 сентября 1939 года. В городе Кудымкаре была врачебная комиссия. Смотрели все врачи-специалисты. У меня обнаружили грыжу белой линии живота, но признали годным к строевой службе. Ночью нашу команду номер 75 погрузили на три машины ЗИС-5 по 25 человек на каждую и отправили на станцию Менделеево. Дорогой машина, на которой ехал я, где-то около деревни Ракшино, в лесу слетела под мост в сухой лог. Высота моста два с половиной – три метра, но машина не перевернулась, а встала на колёса. Людей никого не покалечило, отделались простыми ушибами и то несколько человек.

Машина вышла из строя: поломались все четыре рессоры, но своим ходом ушла обратно в г. Кудымкар. Мы же разместились на оставшиеся два «Захара» и без приключений доехали до станции Менделеево. Здесь у моих «старых», а они жили и работали на нефтебазе, распили ящик водки. При сём присутствовали мои товарищи: Андрей Петрович Казанцев, Иван Иванович Соловьёв, Егор Иванович Рисков, старший нашей команды и братан, Пётр Степанович Коротаев, заходили и несколько сотрудников нефтебазы, и соседей по нефтебазовскому дому, где жили старики. Потом мы погрузились в эшелон, заняли два двухосных вагона. Разместились на голых нарах и так ехали до Свердловска. В городе Свердловске перешли в другие вагоны и опять же на голых нарах ехали до города Челябинска.

В Челябинске оформили настоящий воинский эшелон, т.е. подали вагоны с нарами, печками, снабдили тюфяками, вёдрами для воды. Потом вывели эшелон за город, там набили тюфяки соломой. В эшелоне была походная кухня. Прошли через санобработку и баню. После всего и отправились в долгий путь, тряслись в этом эшелоне двадцать двои сутки. Пункт назначения наш был в Приморье, разъезд Сибучар. Километрах в шести от Сибучара стоял 151-й кавалерийский полк, который входил в 31-й кавалерийский дивизион. Сибучарский гарнизон был довольно обширен. В нём были и пехотные, и артиллерийские, и танковые полки. Гарнизон имел свой ипподром, баннопрачечный комбинат. Прибыли мы в полк 8-го октября. Полмесяца были в карантине. Жили в отдельной казарме, в столовую ходили тоже отдельно от старослужащих.

В полку было одно каменное здание, где помещался полковой клуб и полковая кухня, а так же котельная. Казармы были деревянные, рубленые. Отопление казарм печное. Столовая досчатая, засыпная. Конюшни солдатской постройки, построены на один эскадрон. Конюшня эта примерно на 250 лошадей одно здание. В казарме располагалось два эскадрона на двухъярусных койках. Проходы между койками малы, можно пройти только боком.

До декабря мы были на строительных работах. Потом начался учебный год. Распорядок дня: Подъём в шесть ноль-ноль. Туалет в 6.30. До восьми уборка лошадей, до восьми тридцати – завтрак. До девяти часов политинформация. Потом четыре часа занятия. С 13.00 до 14.30 – уборка лошадей. С 14.30 до 15.00 обед. С 15.30 занятия. В 8.30 уборка лошадей. В 9.00 ужин. В 10.00 личное время. В 10.30 вечерняя поверка. В 10.40 вечерняя прогулка. В 11.00 отбой.

Когда началась Финская война, то нам добавили ещё час занятий. Так что с шести утра и до одиннадцати вечера всё время бегом. На перекур давали пять минут формально, на деле их никогда не выдерживали, всегда опаздывали, хотя всё время спешили. Командир взвода, младший лейтенант Туманков, имя-отчества не помню, был человек дельный, толковый. Своё дело знал очень хорошо, очень спокойный человек. В полку был на хорошем счету, солдат уважал. Но был и требователен, и справедлив, чего не скажешь о командирах отделений и помком взвода. Это были чурки с глазами. Службисты до самозабвения. За готовую кашу готовы служить сто лет! Только бы не выгнали! На солдат могли лаять с подъёма до отбоя. За восемь месяцев службы с ними я от них не слышал нормальной человеческой речи, одни команды или нотации.

С 8-го октября пятнадцать дней мы были в карантине. Потом занимались строительством. Материалов не было никаких: ни леса, ни пиломатериалов, ни даже гвоздей! Строили овощехранилище. Ходили в лес, срубали деревья, несли их на плечах к месту строительства. Тут одни копали яму, потом ставили столбы. К столбам набирали стены, засыпали их землёй. На столбы ложили прогоны, связывали их рамой и вдоль стен и поперёк. На прогоны ставили стропила. Верх стропил связывали брёвнами. Потом на эти связи и стены настилали брёвна поперёк этого сооружения. Вот этим рядом брёвен образовалась и крыша, и потолок. На потолок накидали травы, вернее, сена. Засыпали слоем земли, а сверху покрыли дёрном. Инструмента на всю нашу братию несколько топоров, десятка два лопат и бухта четырёхмиллиметровой проволоки. Вот это вся строительная техника и инструмент.

После этого стали строить умывальник. Опять ставили столбы, к ним прибавляли жерди. Между жердей переплетали хворостом или как там называли – лозой. Потом всё это сооружение обмазывали землёй. Когда земля подсохнет, образуются щели. Стены штукатурили, белили изнутри и снаружи, и так помещение готово. Крышу делали так же, как на овощехранилище. Где-то до конца декабря я толокся со всеми наравне, чувствовал себя нормально, хотя питание было не из хороших. Чувствовали себя всегда голодными. А вес не теряли. Поэтому права на дополнительное питание не имели.

И вот так, под конец декабря, подкралась ко мне болезнь исподтишка, как говорится. Стал я себя чувствовать очень усталым. Дрожь в руках и ногах. При ходьбе с трудом переставлял ноги. Когда удавалось присесть, то через несколько минут засыпал. Разбудить же меня стоило больших трудов. Утром на подъёме спал до тех пор, пока меня кто-то не растормошит руками. Звуковые сигналы на меня не действовали. И, что самое прескверное, это то, что стал сонный мочиться под себя в постелю и даже не по одному разу в ночь. А спал я на койке верхнего яруса, т.е. подо мной спал такой же человек. Да и мне, мокрому от коленок до ворота, сушить мокрое бельё на морозе не очень приятная процедура. Случилось первый раз, я посчитал, что это случайность, неприятная случайность.

На следующий день повторилось снова, потом снова и снова ещё, и ещё. Я стал бить тревогу. В первую очередь я объяснил положение старшине. Попросил перевести меня спать на койку нижнего яруса и заменить мой матрац на списанный, какой не жалко выбросить. Старшина пошёл мне навстречу: забрал помстаршины к себе в конторку, меня положил на его место. При этом сохранил мою беду втайне дней шесть-семь. Я обратился в полковую санчасть за помощью. Военфельдшер меня обругал, осмеял и выгнал, не помог ничем совершенно, даже не выслушал моих жалоб по-человечески: «Симулянт! Служить не хочешь! Знаем мы таких!» Постоял я, посмотрел, повернулся и ушёл.

Прошло ещё дня два-три, пошёл снова к другому военфельдшеру. Получил то же самое. Хожу с трудом и думаю: «Что же, это конец? Так на ногах и изгниём? Что-то же не в порядке со мной?» И жаловаться некому. Писать рапорт – полгода пройдёт, пока дойдёт до кого-то толкового, да и дойдёт ли? А болезнь любая, когда её затянешь, лучше прогрессирует с каждой минутой. Мысли одна другую обгоняет, одна другую выталкивает. Была и такая: на худой конец, если не смогу ничего добиться – застрелюсь. Но это последняя мера. Прежде надо искать другой выход. Решил, начал действовать.

В один из дней, утром, первый час занятий: конная подготовка. Выехали на плац. Команда: «Проверить ковку, седловку! Садись!» Я стою рядом с лошадью, команду не выполняю. Подъезжает ко мне помкомвзвода. Кричит: «Почему команду не выполняете?!» Говорю: «Не кричите, не выполню». «Почему?!» – кричит. Говорю: «Не твоего ума дело, иди, докладывай по начальству». Поехал он, доложил командиру взвода. Подъезжает он, спрашивает, как человек человека: «В чём дело, Азанов?» Я ему рассказал просто, по-человечески, всю историю о заболевании и о той реакции медиков полка на мои жалобы. И о том, что я не могу и не хочу чахнуть на ногах, как старый пень. Решил идти прямо до конца. Или меня освидетельствуют медики, достойные этого звания и будут лечить, или признают годным для продолжения службы и расстреляют, как симулянта.

До тех пор, пока не решится этот вопрос, я не выполню ни одного приказания, от кого бы оно не исходило. Вплоть до наркома обороны. Младший лейтенант выслушал меня, ни разу не перебил мою речь, не задал ни единого вопроса. «Ну, что ж, Азанов, смотри, я поехал докладывать командиру эскадрона. А ты веди лошадь на конюшню, расседлай, и к командиру эскадрона в канцелярию». Когда я пришёл в казарму, взводного там не было. Захожу в казарму, стучу в двери канцелярии. Слышу короткое «да», открываю дверь. Вхожу, докладываю: «Рядовой Азанов явился по приказанию младшего лейтенанта Туманкова!» Командир эскадрона, старший лейтенант, пожилой мужчина выше среднего роста, широкоплеч, строен, как свеча, с сильным голосом, с сединой на висках. Сидит за столом. За другим столом сидит его помощник, тоже старший лейтенант.

Командир эскадрона смерил меня взглядом сверху вниз, потом снизу вверх: «Что? Служить не хочешь?!» Зарычал своим басом с хрипотцой, выговаривая слова нараспев. «Почему же, – говорю, служить я готов, да вот болезнь терзает меня, а помощи, лечения, не могу добиться». «Так я тебя сам, говорит, вылечу. Расстреляю!» Опять таким же тоном рычит. Ну что же, говорю, идём, кусты рядом, стреляйте, я вам спасибо скажу. За то, что мучиться не буду. «Как стоишь?!» Опять рычит. Я посмотрел мысленно себя, что же не так, не понимаю. Стою, всё как полагается. «Дежурного ко мне!» Я повернулся, вышел в коридор, кричу: «Дежурный! К командиру эскадрона!» Вошёл дежурный, вошёл и я. Дежурный доложил. Командир эскадрона приказывает: «Двух солдат с винтовками ко мне!»

Дежурный повторил приказание и вышел. Командир эскадрона опять давай на меня рычать. Слов его повторять нет нужды, да я их и не старался помнить. Сорок с лишним лет прошло. Явились два солдата с винтовками. «Отведите в штаб полка, сдадите дежурному». Повели меня, как преступника, под двумя винтовками. Привели. Дежурный отпустил солдат, а меня сопроводил в кабинет командира полка, майора Хвостова. Больше я о нём ничего не знаю. С ним за одним столом сидит и комиссар полка. Батальонный комиссар Бочаров, если мне не изменяет память. Майор Хвостов, маленький, шустрый мужичок, с бабьим писклявым голосом, но резким и сильным. Кричит так, что ушам больно: «Что, служить не хочешь? Я заставлю служить или сам расстреляю!» «Мне, говорю, уже обещал то же самое, старший лейтенант такой-то. Пошли, говорю, в кусты. Не здесь же вы будете меня стрелять». Он замолк.

А краска на лице так волнами и ходит. Соскочил на ноги, бегает по кабинету. Комиссар начинает потихоньку: «В чём же дело, товарищ Азанов? Может в эскадроне что-то не нравится? Может с начальством что-то не так? Может что-то дома не в порядке?» Я говорю: «Я сюда приехал не к тёще на блины. Начальство, какое бы не было, всё начальство и не мне его выбирать. А дом у меня, как у всякого солдата: где ранец, тут и дом, другого у меня нет. Я считаю, что если я одел шинель, то не перестал быть гражданином СССР. А всякий гражданин СССР имеет право на лечение. Поэтому я требую медицинского осмотра квалифицированных медиков. И не иметь больше дела с нашими полковыми коновалами. Найдут болезнь – будут лечить. Не найдут – расстреляют. И это тоже не плохой конец. Больше я ничего не имею вам сказать».

Командир полка всё этослышал, но когда я закончил говорить, снова закричал: «Что хитришь? Видали мы и не таких мудрецов, да ломали! Я выбью из тебя хитрость, на гауптвахте сгною и т. д. и т. п.! И так до девяти часов, без обеда и без ужина, что уже является ЧП в армии. К девяти часам вечера командир полка вызвал солдата и две лошади из нашего эскадрона к штабу полка. В моей больничной книжке сам написал направление в дивизионный медсанбат: «Направляется красноармеец Азанов для медицинской экспертизы». И его подпись и печать. И вот, в десятом часу мы прибыли в медсанбат. Я отдал направление дежурному врачу. Тот прочитал, позвонил по телефону кому-то, потом ещё кому-то. Через полчаса собралось шесть человек медиков. Что за звания у них, я так и не знаю. Но знаки отличия у всех присутствующих – ромбы. У кого один, у кого два, у кого и три, и четыре.

Я разделся догола, и они меня вертели, как хотели, все по очереди. Потом предложили пойти одеться. Я оделся. Показали место, сел к столу, началась беседа. Задавал вопросы один врач, остальные сидели молча.

Вопрос: «Водки много пили?» Ответ: «Да, думаю, железнодорожную цистерну выпил».

Вопрос: «Сколько же выпивали за раз?» Ответ: «Полтора литра, и ни кто не говорил, что я пьян».

Вопрос: «Сколько выпивали в день?» Ответ: «Не знаю, никогда не мерял, может полведра, может ведро, может меньше».

Вопрос: «Сколько времени выпивали?» Ответ: «Два года без выходных, а раньше пореже».

Вопрос: «Горчицы много употребляли?» Ответ: «Ложку на тарелку супу и около на второе».

«Так, хорошо. Подождите в коридоре». Вышел в коридор, хожу, жду приговора. Минут через десять выносят мою книжку, говорят: «Вот здесь назначения, будете лечиться в полку». Спасибо, говорю, до свидания. И читаю латынь, хотя её сроду не знал. Прочитал: «Стрихнин по 0,0001 раствор. Пантокрин 30 капель ежедневно». Книжку в карман, на лошадь и в полк. Захожу в штаб полка, спрашиваю: «Где командир полка?» Дежурный говорит: «Ушёл домой, тебе велел доложить о результатах в любое время». Поехал на квартиру. Стучу, спрашивают: «Кто?» Докладываю: «Красноармеец Азанов, ваше приказание выполнил». Открывают дверь. Вхожу, подал книжку, он посмотрел. «Вот что, товарищ Азанов, поезжайте сейчас же в санчасть, передайте, что я приказал сейчас же начать лечение». Я повторил приказание, повернулся и вышел. На коня и в санчасть.

Там налили мне мензурку пантокрина и сделали укол. Поехали мы на конюшню, там расседлали коней и в казарму, спать. Наутро на меня весь эскадрон смотрел, как на заморскую диковинку, страшную и опасную. Ну а потом пошло всё своим чередом, если не считать того, что младшие командиры меня готовы были проглотить без соли. Да бог не выдаст, свинья не съест. Они следили буквально за каждым моим шагом и при всяком случае были готовы наградить нарядом-двумя вне очереди. За восемь месяцев службы я их набрал столько, что ни у кого столько не было во всём полку. Да я ещё мало бывал во взводе. С 20-го декабря я был на курсах снайперов по 20-е февраля. Потом с 15-го мая по первое августа был на курсах водолазов.

С первого августа по двадцатое августа был на сенокосе. Везде в других местах с другими людьми я был такой же, как все. Никто ни к чему не придирался, всё было в порядке. И жил нормально, и ходил нормально, и сам себя содержал в порядке, и лошадь в порядке, и амуниция в порядке, оружие в порядке. Как только появлюсь во взводе, так начинается: то оружие грязное, то лошадь, то амуниция, то шпоры грязные, то сапоги. В конце августа 1940 года меня перевели в другую часть, в 105-й отдельный батальон связи. Квартировал он на станции Лазо. Распорядок здесь был далеко легче, питание лучше. Одно было хуже: зачислили меня в учебную роту. Учили на младших командиров. Это значило, что служить надо будет три года, тогда, как рядовому – два года. С месяц держали меня в учебной роте, потом поняли, что я бестолковый и учить дальше нет смысла.

Перевели в хозяйственный взвод ездовым. Дали мне пару лошадок да бричку. Стал я ездить по хозяйственным делам батальона. То за продуктами, то за имуществом для батальона. Потом стали возить дрова из тайги километров за двадцать. Когда же вывезли все дрова, стали возить сено за пятьдесят километров с лишним. День едем туда, за ночь грузим возы да кормим лошадей. На следующий день едем обратно. Никого старшего с нами нет, сами себе хозяева. Питание берём сухим пайком, в деревне готовим сами. Так служить можно.

Но 17-го апреля нас десять человек из батальона посадили в эшелон со всеми солдатскими пожитками. Начиная с ружейной маслёнки, постельным бельём, шубой и валенками. Повезли на западную границу. Ехали двадцать суток. Прибыли на новое место службы четвёртого мая.

Западная граница

Восемь человек из десяти нас направили в 61-й танковый полк, который квартировал в местечке Судовая Вишня, Дрогобычской области. Двоих наших оставили при штабе дивизии в городе Грудек Егиленский. За командира взвода поставили к нам старшего сержанта, третьего года службы. Он был участником боевых операций при освобождении Западной Украины в 1939 году. Человек грамотный, развитый и очень смелый, и решительный, и добрый. К нам относился как к товарищам. На занятия уводил нас подальше от части, чтобы не мозолить глаз начальству, и там оставлял одних. Кто хочет спать – спите, кто хочет читать – читайте. Сам уходил в деревню к какой-то вдовушке. К обеду точно в срок приводил в полк. Вечером назначал в наряд на городскую ЦТС, два человека в штаб полка, два человека на полигон, когда там шли боевые стрельбы. Так прошёл май и половина июня 1941 года. Потом нам дали пополнение майского 1941 года призыва, около двадцати человек.

С молодыми проводили занятия, а нас, стариков, посылали только в наряд. Молодым выдали оружие, у нас его не было. Старший сержант Сосков ждал вызова в военное училище, потому, как у него давно был подан рапорт. Нам он не раз говорил: «Вам придётся воевать. Я уеду в училище, а вы будете воевать». «Откуда вам это известно?» – спрашивали мы. «Откуда, это дело моё, а когда начнётся война, вспомните меня». В половине июня ему пришёл вызов, и он уехал в училище. К нам прибыл молодой лейтенант из Саратовского военного училища связи на должность командира взвода.

Жили мы май и июнь в трёхэтажном доме на третьем этаже. Сперва старики в одной комнате, потом с молодыми в двух комнатах. Спали на двухъярусных деревянных нарах. Вначале июля переселили нас в одноэтажное деревянное здание, длинное, низкое. На торцах здания были ворота вместо дверей. Окна маленькие, под потолком. Это бывшие конюшни. Койки железные, стояли в три яруса. Проходы между койками узкие. Одним словом, набили нас туда, как сельдей в бочку. Вообще наш городок находился на территории и в помещениях конного завода, ничего не было приспособлено для нормального человеческого жилья. Овощехранилища и толкового склада не было. Квашеная капуста для столовой валялась под солнцем, даже навеса не было. Бочки нагревались, донышки вылетали. Мух рои вились возле них.

Когда наварят капусты, так не надо спрашивать, что на обед, на весь городок стоит запах, так, что челюсти выворачивает от кислятины. Танки в полку были всех марок, начиная с тех марок, что остались от гражданской войны. Кончая БТ-5, Т-33, Т-37. Нас, стариков, в полку знали многие. Мы же знали только командира полка, начальника штаба, и командиров батальонов, и некоторых командиров рот. Служба шла, осенью демобилизация.

Война.

Начало

21 июня, часов около пяти вечера наш командир взвода пришёл из штаба полка, и говорит: «Ну, кто завтра хочет в город? Разрешено отпустить в увольнение». До этого нас никого не отпускали. Правда, мы через два-три дня ходили в наряд на ЦТО, поэтому бывали в городе. Потому особого желания не проявили, да и в городе у нас не было знакомых, а так идти, болтаться, по городу мало интересу.

Потом объявил новость: приказали организовать пост ВНОС, около штаба полка. Достал из планшетки список личного состава, пошарил по нему и объявил: «Азанов пойдёт старшим. И вот вам двое молодых. Пройдите к дежурному по штабу, он вам поставит задачу». Мы отправились в штаб. Через десять минут вернулись за имуществом. Забрали катушку кабеля, два телефонных аппарата, пошли выполнять задание. На крыше соседнего со штабом полка трёхэтажного здания поставили один телефонный аппарат. На столе дежурного по штабу полка второй аппарат. Проверили связь – работает. Доложили дежурному по штабу, что связь работает. Пошли на свой пост. Посидели на крыше до темноты, в воздухе никто не появлялся. В летнем полковом клубе начиналось кино. Я забрал своих помощников, пошли смотреть кино. Картина шла «Тайга золотая».

Часов около десяти приходит начальник штаба полка и командует: «Прекратить картину! Развести людей по подразделениям». И тут послышались команды целой очередью: «Первый взвод выходи строиться, четвёртый взвод становись!» Нас это не касалось, я втихую забрал своих подчинённых и отправились на свой пост. Молодых я положил спать, сам остался дежурить. В небе стояла ночная тишина. Зато в городке началась кипучая деятельность. К складу подходил одна за другой автомашины. Слышался характерный стук. Грузили боеприпасы. Машины уходили в лес километра за три-четыре на сборное место. Через некоторое время послышался гул моторов в танковом парке. Потом и лязг гусениц. Танки тоже уходили в лес. Часов около трёх ночи шумы стали затихать. Это значит, что люди и техника перекочевали в лес. Я разбудил одного из молодых, сам лёг и уснул. Велел разбудить меня, если что-то будет новое, интересное. Молодому рассказал, что наблюдал сам и на что он должен обращать внимание особое.

Часов в семь я встал, сам наблюдал, что происходит в городке. Офицерский состав был на ногах. В штаб полка входили и выходили офицеры и в одиночку, и группами. Солдат в городе не было. Если и появлялись, то в одиночку и очень редко. Часов около десяти утра 22 июня появился над городом немецкий самолёт, но в то время я не знал, что он немецкий и что он разведчик. И опознавательные знаки мне тоже не удалось рассмотреть. Я доложил дежурному по штабу: «Над городом появился самолёт, марки не знаю, опознавательных знаков не разберу. Самолёт ходит кругами над городом». Через минуту из штаба полка вышла группа офицеров. Вначале смело вышли на асфальтовую дорогу, потом стали жаться около стенки здания штаба, рассматривая самолёт в бинокли, передавая их из рук в руки. Но чей именно самолёт, было не ясно.

В предшествующее время были часто случаи инцидентов на Румынской границе. А с Германией только в мае был подписан мирный договор. Это сбивало с толку не только меня, но и многих других. Через некоторое время в штаб полка пришёл наш командир взвода. Звонит мне: «Азанов, снимай связь, приходи в старое наше жильё». Когда мы пришли с имуществом, он повёл нас на продовольственный склад, получать концентраты. Паёк НЗ на трое суток. Получили, стали делить на третьем этаже каменного здания. В это время раздалось несколько взрывов, да так, что дом, в котором мы находились, стал качаться сантиметров на десять. Как потом выяснилось, самолёты бомбили кофецикорную фабрику, расположенную за железной дорогой, метрах в четырехстах от нашего городка.

Потом мы сходили на склад боепитания, получили винтовки и патроны, и ручные гранаты. Ремней к винтовкам не было, так мы их плели из телефонного кабеля. Потом взводный нас повёл в лес, на сборное место. Там были уже поставлены две лагерные палатки. В одной из них сидели два командира отделений и что-то читали, или писали. Пролетели над лесом два наших самолёта И-16 на малой высоте, за ними два «мессершмита». Через некоторое время послышались пулемётные очереди, потом мессеры, возвращаясь, дали очередь по палатке, где сидели сержанты. Пробоины оказались между сержантами. Палатки быстренько смотали и сунули под ёлку, и уже больше не ставили.

К ночи начальник штаба полка приказал нашему взводу и комендантскому взводу занять оборону по периметру военного городка. Проще сказать, по забору бывшего коневодческого завода. Наш командир взвода нас расставил, кому, где окапываться. За ночь мы выкопали окопы в полный рост. Спали по очереди. Настало утро, около города было всё тихо. Где-то вдали, на западе, была слышна канонада. Наш взвод был расположен по стенке ограды, обращённой к железной дороге. До неё напрямую было метров сто пятьдесят до переезда. Через неё метров около двухсот. Часов в 10–11 утра на железнодорожном переезде появился мотоцикл трёхколёсный, на нём два человека. Мы доложили взводному, он посмотрел в бинокль и отдал команду: «Взвод, залпом, пли!» Оба мотоциклиста оказались убиты. Потом послал нас трёх человек за мотоциклом. Мы пригнали мотоцикл и забрали документы у убитых. Долго гадали, кто эти убитые, но так и не решили. Подошёл начальник штаба полка, мы показали документы ему. Он объявил нам, что это военные Германской армии. Потом начальник штаба приказал сниматься с обороны и идти к штабу полка, и грузиться на танк Т-37. Через полчаса мы на танке двигались по шоссе на город Львов. Проехав километров пятнадцать-двадцать, догнали полк пограничников.

На Львов

Они, сменённые полевыми войсками, приняли на себя первый удар Германской армии. Выглядели незавидно. Полураздетые, много босых, совершенно голодные. Много раненых, повязки грязные. Мы спешились, уступили место пограничникам, поделили свои запасы продовольствия. Наш танк ушёл с ними. Уехал и начальник штаба. Командира нашего взвода начальник штаба полка послал обратно в городок с задачей: взорвать склад боеприпасов. Выполнил ли он своё задание, не знаю. С этого часа мы не видели больше ни начальника штаба полка, ни нашего командира взвода. Метались с кем и как придётся, по дороге теряя людей по самым разным причинам. Вплоть до того, что люди по дороге падали от тепловых и солнечных ударов.

На первых днях войны ещё считали себя дисциплинированными солдатами. Не смели что-либо бросить. Потому были перегружены. На дворе стояла сорокаградусная жара. Тащили всё солдатское имущество, это около тридцати килограмм. Проходили за сутки до девяноста километров. Ноги были сбиты в сплошные раны. На некоторых рубежах останавливали нас наиболее рьяные офицеры. Кричали на нас, размахивая пистолетами: «Стой! Куда, трусы, паникёры! Становись!» И вели нас «занимать оборону»… Наметят линию, где должны быть окопы. Дадут задание: «вот от и до, чтоб было выкопано!» Ну, мы копали обычно ночью до утра. А утром же окажется, что никого из офицеров с нами нет. Мы одни, рядовые, да сержанты. Связи нет ни с кем, а порой даже соседей нет ни справа, ни слева.

Ну, сидим в окопах, пока немцы не шугнут. Потом стали сниматься до появления немцев. Но, всё равно, потом шагали, или бежали у них на глазах. Немцы обычно висели буквально на пятках, обстреливая из автоматов, пулемётов и миномётов. Частенько и из артиллерии. Самолёты, особенно истребители, гонялись, да, именно гонялись за одной повозкой, даже за одним солдатом. Где-то, перед г. Львовом, мне с несколькими солдатами удалось пристроиться к колонне автомашин. Мы их догнали в поле. Колонна попала под обстрел автоматчиков и остановилась. Когда мы подошли, нас попросили помочь. Когда мы разместились по машинам и двинулись дальше, то по колонне дали ещё несколько очередей. Мы открыли ответный огонь, и благополучно добрались до Львова.

Львов

Я ехал на одной из машин армейской бани. На окраине Львова колонна остановилась, чтобы уточнить маршрут движения, ну и минут 15–20 стояли. Местные жители собрались около колонны огромной толпой, угощали хлебом, молоком, короче говоря, у кого что было. Местные рассказали, что в этом районе у них была группа немцев. Что уже многие местные пострадали от них, особенно евреи. Откуда они и как попали сюда, выяснить не успели. Или это был авиадесант, или полевые войска, не знаю. Потом опять разместились по машинам и двинулись через город в направлении на г. Киев.

Моё место службы перед началом войны, как я уже говорил, с 4 мая до 22 июня 1941 года – Судовая Вишня в Дрогобычской области. Первый драпмарш под командой начальника штаба полка, звание майор, фамилии не помню, на город Львов. В центре Львова первое боевое крещение. Одна из улиц Львова уперлась в костёл, а на нём пулемёт!

Улица завалена телефонными столбами, столами, сундуками, ящиками и прочим хламом. Когда голова колонны подошла к этому завалу, пулемёт открыл огонь по колонне. И, одновремённо, из окон домов, с чердаков, начался обстрел колонны. Люди, что находились на машинах, покинули машины, укрылись по дворам, за стенами домов, заборов. Кто куда успел, и тоже открыли огонь. Немцев в этой части города не было, обстреливали нас местные националисты. Примерно через час перестрелки подошёл наш танк Т-33. Танкистам показали местонахождение пулемёта. Они первыми выстрелами уничтожили эту опасную огневую точку. Да так удачно, что кто видел эту сценку, закричали «Ура!» и покинули свои убежища. Снаряд попал в каменную стенку, чуть пониже пулемёта, взрывом оторвало часть стенки. Она обрушилась вниз и вместе с ней и пулемёт и пулемётчик.

После этого люди подходили к завалу, и снизу тащили в стороны кто что ухватил. Так через несколько минут завал был разобран. Колонна двинулась дальше, на город Броды. Потерь почти не было. Несколько человек было раненых. Мою винтовку изуродовало пулей. Откололо часть приклада, но это за потерю никто не считал. Колонна была сборная. Несколько машин было нашего полка, а остальные – кто откуда: и бензовозы, и грузовики со снарядами, патронами и даже с сухарями, и даже армейская баня из двух машин, на которой я имел честь следовать. До г. Броды добрались сравнительно спокойно, если не считать обстрела колонны из придорожных кустов, да пролетающих самолётов, которые тоже постреливали.

Броды

Город Броды оказался занятым немцами, но какими силами, нам не было известно. Сходу овладеть городом не удалось. В силу сложившихся обстоятельств нам пришлось расположиться в лесу, около полукилометра от города, вдоль дороги. Машины всевозможных назначений количеством сотен около двух, даже было несколько танков, тоже разных типов. А так же несколько орудий, тоже разных калибров и назначения, в основном на конной тяге. Люди, числом примерно шестьсот-семьсот человек, тоже разных родов войск и из разных частей и подразделений. Короче говоря – сброд, не боевая единица. Немцы вели интенсивный обстрел, мы несли значительные потери.

Но дать им серьёзный бой почему-то не смогли. Толи не кому было организовать, толи не решались на таковой, не зная точного расположения огневых средств и численного состава противника. Одним словом: сидели и ждали у моря погоды.

Настала ночь. Ночь провели сравнительно спокойно. Наутро немцы отвели основные силы, оставили лишь прикрытие. А мы так и не решались атаковать город. Часов в девять утра над нами появился самолёт «Васька Горбатый», разведчик. Так его прозвали солдаты. Покружился над нами минут пятнадцать-двадцать и ушёл. Примерно через час появились шесть бомбардировщиков, обрушив бомбовый удар на придорожный лес, причинив нам довольно большие потери и в людском составе, и в конском, и в технике. Причиной тому было то, что, всё, что у нас было, не было рассредоточено по всей площади леса. А было скопом в беспорядке сбито кучей. Неоправданно тесно вблизи дороги. Так как никто не руководил, никто никому не был подчинён.

Каждый действовал по своему разумению. Каждый считал себя умнее других. И как результат такой постановки дела не замедлил сказаться. Машины горели, а заодно и лес около их. Валялись убитые кони и люди. Даже сам лес не был похож на тот, который мы увидели, когда подошли к нему впервые. Более половины хвои и мелких сучков лежало на полу. Деревья выглядели более чем полураздетыми. Лица людей, оставшихся в живых и невредимых, изуродованы ужасом пережитого. Излишняя суетливость, вопли ужаса. Вот далеко не полная картина первой пережитой нами бомбардировки. Вопросами связи никто не занимался, так, что мы были в полном неведении. Кто был впереди, кто сзади, кто слева, кто справа, ничего не было известно. Но все, или большинство, думали, что это только здесь, у нас всё плохо. А уж там-то, в общем и целом по стране и по другим участкам фронта всё нормально, всё как быть должно. Надеялись, что вот кто-то придёт, поможет, выручит и все пойдут в свои части, вот тогда то и будем воевать.

Снабжением тоже никто не ведал, с питанием тоже, у кого что оказалось в наличии, но у большинства ничего не было. Около полудня очухались от этого удара. Прибрали убитых, оказали помощь раненым. Живые стали думать о живом. Организовали разведку боем. Немцы не приняли бой и ушли. Тогда мы двинулись дальше, на город Дубно. Но, побывать в нём не было суждено. Где-то на полпути, или около того населённый пункт расположенный на шоссе, оказался занят немцами. Названия его не осталось в памяти. Другой населённый пункт заняли мы, тоже на шоссе. Пока мы тут огляделись да пытались выяснить, что к чему, да пробовали выбить немцев из впереди лежащего нас пункта, оказалось, что позади нас деревня тоже занята немцами. То ли так сложились обстоятельства, совершенно случайно, то ли это заранее продуманная и подготовленная для нас западня, мне не известно. Да и другим, наверное, тоже мало что понятно. Но от того не было легче.

После нескольких попыток пробиться вперёд без успеха, мы отказались от атак в лоб, пришлось искать что-то другое. Немцы тоже пробовали нас атаковать несколько раз, но мы успешно отбивали их атаки, и отбрасывали их на исходные рубежи. Деревня, занятая нами, была расположена на невысокой возвышенности, по обе стороны шоссе примерно дворов в полсотни, примерно поровну по обе стороны от шоссе. Довольно богата зеленью. Вправо от шоссе спускался пологий склон к заболоченной речке, засеянный рожью. По берегу проходила железная дорога. Насыпь поднята метра на два-три над окружающей местностью. Влево от шоссе так же лежал пологий склон, метров на восемьсот, а может и на километр. Дальше же начиналась невысокая гора, но довольно с крутым склоном. Дорог ни вправо, ни влево не было никаких. Нас в деревне набралось человек семьсот-восемьсот, это часть транспортного батальона нашего 61 танкового полка, часть ремонтной роты, комендантский взвод не в полном составе.

С нашего взвода связи человек десять-пятнадцать. Ну и случайные попутчики из всяких частей и подразделений. Из всех родов войск: пехота, артиллеристы, сапёры, танкисты, шофера, трактористы, даже авиаторы. Офицерского состава было всего несколько человек: младшие лейтенанты. Самый старший по званию, капитан, командир транспортного батальона нашего полка. Техники у нас набралось штук семь-восемь танков разных марок, но не исправных, не на ходу, доставленных сюда на буксирах. Две штуки тракторов «Ворошиловец». Автомашин разных марок и назначения штук до трёхсот, штуки три-четыре 45-миллиметровых орудий. Танковых пулемётов большое количество. Патронов и снарядов было достаточно, а вот продовольствие было на исходе.

Кухня походная наша израсходовала последний ящик лапши и больше варить было нечего. Представьте себе вид этой деревни: под каждым кустом, деревом и около домов, за их стенами что-нибудь было укрыто из техники. На каждого человека было вырыто не менее четырёх окопов. Народ имел возможность маневрировать от одной окраины к другой и быть везде укрытым от пуль и осколков. Танки обстреливали атакующих немцев прямой наводкой. Плотность пулемётного огня была настолько велика, что после нескольких атак у них не стало желания беспокоить нас. Но наша ударная сила для прорыва вперёд была недостаточна. Что же делать дальше, вопрос стоял ребром.

На следующий день, перетреся сухарные мешки, мешки сахарные, собрав и поделив все эти крохи, народ собрался стихийно около капитана, и вот этот вопрос стал на повестку дня, как жизненная необходимость. Получилось что-то вроде колхозного, или какого другого собрания. Обращались к капитану, как к старшему со всевозможными вопросами, и тут же давали всевозможные советы. Выяснилось, что у капитана есть топографическая карта этой местности, потребовали её на стол. После изучения её обнаружилось, что из деревни, которая расположена сзади нас, идёт просёлочная дорога на город Кременец. Было решено выбить немцев из этой деревни любой ценой. Но чтобы иметь как можно меньше потерь, решили атаковать глухой ночью.

На Кременец

Около часу ночи начали движение, соблюдая все меры предостережения. Перешли железную дорогу на берег речки. Под прикрытием железнодорожной насыпи, двинулись в сторону деревни, занятой немцами. Потом потихоньку обошли деревню с трёх сторон. Четвёртая сторона, где была расположена гора, нас мало тревожила, туда драпать было не целесообразно. Скрытность, внезапность была обеспечена, а это был наш главный козырь. Часов около двух ночи, когда уже наши люди были возле самых хат с немцами, а они беспечно спали, и вот, взметнулась в воздух красная ракета, и все одновременно рванулись в деревню. Из всех видов оружия открыли огонь! Немцы выскакивали на улицу в одном нижнем белье и не все с оружием. С десяток немецких танков захватили наши танкисты, да с десяток переизуродовали, вывели из строя. Живую силу уничтожили и огнём и штыком. Очень немногим удалось уйти от смерти.

Я же действовал на ближней к ним окраине. За деревней, вернее в поле, во ржи стоял немецкий танк. Мы прошли в стороне, и не заметили сразу, или не обратили внимания. Но когда началась стрельба, он сразу открыл пулемётный огонь, но так, абы стрелять, а куда – всё равно. И вот, когда я подбежал к нему, он стрелял в поле, вокруг себя. А на танке уже был наш человек. Шофер, грузин, с нашего транспортного батальона отвязывал кувалду. Отвязал кувалду, поднялся на башню и ударил кувалдой по концу пулемётного ствола. Загнул его крючком. Потом оседлал ствол пушки и начал усердно колотить по венчику пушечного ствола. Я же набрал на пилотку земли и говорю ему: «Слушай браток, зря потеешь. На-ко вот, всыпь им в ствол и пусть они стреляют». Он взял мою пилотку, всыпал землю. В этот момент с чердака ближнего к нам дома, застрочил автомат. Я занялся этим автоматчиком, сделал несколько выстрелов по крыше, она была соломенная, а стрелял я зажигательными пулями. Когда крыша загорелась, я подбежал к хате, чтобы контролировать выход из неё. Ждать пришлось не долго, огонь быстро выкурил фрица.

Когда фриц покинул хату, то оказался у меня на мушке и тут же расстался с жизнью. А тот шофер, грузин, выкуривал из танка танкистов, неизвестно как оказавшихся в танке. Или они в нём спали, или не замеченными пробрались в танк во время боя. В борьбе с танками, которые вели огонь и были на ходу, т.е. представляли грозную силу, единственным средством борьбы с ними у нас были ручные гранаты Ф-1, «Лимонка». Бутылок с зажигательной жидкостью ещё не было. Бой продолжался минут 15–20. Деревню заняли полностью мы, закрепились на окраине. Шоферов и трактористов отправили к танкам. Все пешие остались держать оборону. В нашем распоряжении оказалось часа два, два с половиной. Спокойного времени. Потом немцы подтянули свежие силы, стали нас поливать пулемётным и миномётным огнём. Отойти было ещё рано, так что ещё не всю технику вывели на эту просёлочную дорогу, за которую дрались.

Когда же получили команду отходить, потихоньку просачивались по деревне к мосту через речку. По мосту немецкая батарея вела беглый огонь и вскоре его разрушила. Мост был старый, изрядно уже погнивший, так что большого труда не понадобилось. Но техника уже была на том берегу, в лесу, около километра от моста. Ну а нам, пешим, пришлось форсировать речку не по мосту, а так, своим ходом, кто как умел. После всего мы собрались в лесу, разместились по машинам и двинулись на Кременец. Конечно не все. Часть людей потеряли и убитыми и ранеными, Ведь собрались только уцелевшие, о раненых никто не беспокоился. Дорога на Кременец проходила в основном по лесу. В одном месте среди леса был небольшой лог, низина с заболоченной почвой. Дорога тут была укреплена древесным настилом. Вот эту гать охраняли четыре немецких танка, врытые в землю. Головные машины нашей колонны, когда они въехали на эту гать, тут они были подбиты снарядами из танков. Колонна оказалась под обстрелом пушек и пулемётов.

Мы рассредоточились по лесу, потом пошли в обход, в тыл этим танкам. Пехотой танки не охранялись, мы их сравнительно легко обезвредили. Подбитые машины столкнули с дороги и продолжили путь к Кременцу. Казалось, что всё обошлось благополучно, но тут случилось ещё одно непредвиденное обстоятельство. Появилась откуда-то группа офицеров в форме танкистов, человека четыре-пять. Нас, т. е. людей нашего взвода связи высадили из машины, нас было человек пятнадцать, мотивируя тем, что эта машина не наша, а их. Офицеров всех в полку мы не знали, так как мало находились в полку. Потом солдат обязан выполнять последний приказ, не зависимо от его целесообразности. Колонна ушла, мы остались. Пешком вечером того же дня добрались до Кременца. В городе было тихо.

Военных в городе не было, мирное население на улицах не показывалось. Когда мы проходили по городу, были сумерки, времени было около одиннадцати часов вечера. Где-то в горах, окружавших город, стреляла тяжёлая артиллерия, наша или немецкая, трудно было понять. Где выстрелы, где разрывы, тоже трудно понять. Каждый звук повторялся эхом неоднократно и сильно искажался. Мы были изголодавшие, без пищи и воды, уставшие. Совершенно не ориентированы в обстановке, в таком вот состоянии шли по одной из улиц города. И вдруг! Запах свежеиспечённого хлеба! Все сразу пошли на поиски столь пленительного запаха. Не прошло и пяти минут, как пекарня была найдена. Но хлебушка нам не хотели давать! Пришлось прибегнуть к дипломатическому искусству.

Минут через пятнадцать каждый из нас держал на коленях каравай белого, горяченького хлеба. Сидя на крылечке пекарни, беседовали с работниками пекарни. Они интересовались положением дел на фронте. Мы знали очень мало, они же не знали совсем ничего. Когда мы подкрепились хлебушком и водой, пошли по дороге на Тернополь. Поднялись на гору за городом, а там сложный перекрёсток, пять или шесть дорог сошлись в одну точку. На перекрёстке творилось что-то невообразимое: с трёх или четырёх направлений подошли колонны военных, и каждая из них хотела идти первой. Каждая колонна выставляла офицера, старшего по званию, если так вопрос не решался. Тогда шли в ход пистолеты. Мы же пытались хоть что-нибудь выяснить, узнать обстановку, узнать хоть что-нибудь о своём полку.

Часа два потратив времени впустую, пошли в близлежащий хуторок и легли спать. Спали сном праведников часов до десяти утра следующего дня. Проснулись, шёл дождь, спокойный летний дождь. Говорили, что перед утром была гроза, я её не слышал. Вокруг было тихо, спокойно. Военных не было нигде никого. Как бы и войны не было и в помине. Вскоре дождь кончился, тучки разошлись. Наступил жаркий день. Мы двинулись по дороге на город Тернополь. Прошли километров десять-пятнадцать без приключений. Поднялись на возвышенность. Впереди по дороге, в низине, был довольно большой населённый пункт. В нём шел бой, ружейная, пулемётная стрельба. Била артиллерия с разных направлений. Издали разобраться, кто с кем воюет, где наши, где противник было невозможно. Если идти по дороге, куда попадём? К нашим, или к противнику? Мы решили отклониться от большой дороги влево, на просёлок. И так пошли мелкими деревнями, просёлочными дорогами. Вскоре влились в поток наших войск.

Тернополь

Двигалась пехота, обозы, артиллерия, машины все вперемежку. Поначалу было всё спокойно. Потом оказались под обстрелом немецкой артиллерии. Под обстрелом покидали дорогу, и пешие и конные пошли по полям лавиной, кто куда глядел. Отойдём километра два-три, разрывы поотстанут, народ успокоится, начинает опять собираться на дорогу. Потом опять снаряды начинают ложиться в гущу народа. И всё повторяется, и так весь день до темноты. Да ещё самолёты группами по два-три самолёта курсировали над дорогой, поливали из пулемётов и пушек. На следующий день почти то же самое. За сутки проходили по 70–80 километров. Питались на подножном корму. Проще сказать: двигались натощак. Вот забыл, наверное, на третий день добрались до Тернополя.

Нас из нашего взвода осталось неразлучными три человека, об остальных нам ничего не было известно. И вот мы, троица, добрались до окраины Тернополя, где стояла батарея тяжёлых миномётов. Командовал батареей старший лейтенант. Я подошёл к нему и обратился с просьбой зачислить нас в состав батареи. Он спросил, с какой мы части, кто по специальности и ещё ряд вопросов. Мы рассказали всё, что его интересовало. У него на батарее как раз не работала связь. Он предложил посмотреть, в чём дело, почему не работает аппарат? Я разобрал аппарат, проверил схему, осмотрел микрофон, питание. В схеме нашёл неисправность. Аппарат собрал, подключил, а связи нет. Я заверил офицера, что аппарат исправен, связи нет по другой причине. Тогда он говорит: идём на НП, а двоих моих коллег оставил на батарее.

Мы пошли. Я по пути проверил линию до НП. Потом осмотрел аппарат. Связь заработала. Комбат стал вести пристрелку. Пристреляли целей пять за небольшой отрезок времени. Я работал дежурным телефонистом на НП. Один мой товарищ по танковому полку, тоже солдат второго года службы, по национальности бурят-монгол Богидаев, работал на батарее. Комбат остался очень доволен нашей работой. Казалось, мы обрели своё место на войне. Но очень ненадолго. На следующий день подошли к Тернополю немцы. В лагере появился джип, открытая машина. На ней офицер и три солдата. На спинке переднего сидения вмонтирована рация. Приехали прямо в город – как к себе домой, настолько нагло, что изумили всех! Их моментально окружили, они не сопротивлялись. Их разоружили и отправили в тыл. Через некоторое время пошла пехота, тоже как дома, выходят из леса походными колоннами по дороге к городу. Вот тут наша батарея поработала на славу, колонн четыре-пять разогнали по полю. Немало фрицев осталось лежать на Тернопольских полях.

Нашей пехоты, как полагалось бы, не было. Похожего на оборону просто не было организовано. Когда мины поизрасходовали и их осталось мало, комбат скомандовал отбой. Батарея снялась с огневых позиций. Миномёты привели в походное состояние. Боевые расчёты заняли свои места. Для нас же места не оказалось, мы оказались лишними людьми, а про нас и просто забыли. Батарея на риск ушла на новые места, а куда именно, нам никто не сказал. И так, мы своей троицей остались на произвол судьбы. Двинулись мы по направлению на город Козятин. Ходоки-то мы были никудышные. Ноги наши были хуже чирьев. Каждый шаг вызывал нестерпимую боль до слёз, по той причине, что у меня сапоги маленькие, одевались на ногу с одной летней хлопчатобумажной портянкой.

Стояла жаркая погода, потому ноги всё время потели. Портянки при длительной ходьбе сбивались, переобуваться времени нет. В таких условиях мозоли неизбежны. Мозоль – вещь недолговечная. Быстро лопаются. И так, мои ноги представляли к этому времени сплошную рану по всей подошве. Но и у моих спутников дело обстояло не лучше. Третий наш спутник, рядовой Мясин или с Омской, или с Томской области, призванный в армию в мае 1941 года, по сути ещё маменькин сынок. Вот он первый из нас и раскис, сел на обочине дороги на перекур и встать не смог. Говорит: «Вы как хотите, а я больше не могу», а сам плачет, как дитя. Мы не могли его упрекнуть, потому, как сами мало от него отличались. Помочь ему тоже ни чем не могли.

На следующий день отстал от меня последний мой спутник. Продолжать движение дальше, через «немогу», у меня тоже уже не хватало сил. Мне неоднократно «повезло». В стороне от дороги на гороховом поле ходила беспризорная артиллерийская лошадь, в полной сбруе. Шорка с постромками, оголовое седло – всё было на ней и всё в полном порядке. Я подошёл к ней, она меня подпустила к себе, как своего. Я её потрепал по шее, огладил, приласкал. Потом снял седло, осмотрел потник, спину нашёл всё в порядке, снова оседлал. Снял шорку, положил её на обочину дороги. Сел в седло, объехал несколько кругов по полю, с целью обнаружить хозяина этой лошадки. Думал, что он спит где-нибудь в поле. Но хозяина так и не нашёл.

Когда я выехал на дорогу, а дорога твёрдая, гравийно-засыпная. Тут я понял, что лошадка попросту брошена. Она подбилась на ноги, и едва их переставляла. Осмотрел ноги, ковка была в порядке, а лошадь шагала с трудом, ощупью каждый шаг. Тогда я поехал по полю, рядом с дорогой. Там она шагала гораздо веселей. И так я с этой лошадкой не расставался сутки. Дорогой поил, кормил её в поле на овсе, на обочине дороги травкой, и потихоньку ехал. Потом, под утро, ехал я через какую-то низину. Обе стороны от дороги заболочены, пришлось ехать по твёрдой дороге. И тут моя лошадка отказалась шагать совсем. Я слез с седла, расседлал, снял оголовье, положил всё это на обочину дороги. Потрепал лошадку по шее, погладил её. И говорю с ней, как с товарищем: «Ну, спасибо тебе, иди, гуляй в поле, до свидания!». Посмотрел ей в глаза, а у ней слёзы текут! «Ну, говорю, что ты, что ты, не надо, иди, гуляй!»

Так мы с ней расстались. У меня ноги немножко отдохнули, и я довольно бодро отшагал километров десяток. Дорога шла лесочком. Смотрю, стоит на дороге машина, ГАЗ-АА. Подошёл, осмотрел, кузов почти пустой. Лежало в ней несколько шинелей и плащ-палаток. В кабине спали шофер и лейтенант. Я походил около машины, поразмышлял, потом решил забраться в кузов. Удобно устроился в нём и вскоре заснул. Когда проснулся, машина шла на хорошей скорости. Я сел в кузове. Спутники мои меня не обнаружили, ехали по своим делам, а я набирался сил, отдыхал. Потом в крупном населённом пункте они остановились, стали спрашивать дорогу. Оказалось, им надо поворачивать направо, там был их полк. А мне нужно было прямо. Я поблагодарил моих спутников за столь приятное путешествие. Они удивились, откуда взялся такой пассажир, пошутили, да на том и расстались. Оказалось, я проехал сорок пять километров, это целый день надобно шагать! А тут два часа и я – тут!

После этого я стал искать попутчиков. Добровольно никто не хотел брать таковых. Я делал так: садился около дороги и наблюдал за проходящими машинами. Место для этой цели выбирал так: участок плохой дороги, или подъем, где машины идут не более, как на второй передаче. Когда в кузове есть люди, мне там делать нечего. Я спокойно сижу. Когда машина идёт с грузом, да без людей, я её пропускаю, когда шофер уже меня не видит, я вскакиваю, догоняю машину и забираюсь в кузов. И опять, смотришь, бросок километров 50–60. А то и сотня! Потом иду на подножный корм. Чем-то надо же и питаться! Насытившись, опять повторяю тоже. Так я добрался до города Козятино. Поискал следы своего полка, не нашёл. Попытался пристроиться в другую часть, не получилось. К фронту шли уже свежие части, сформированные из приписного состава. В этих частях были и женщины. Нас солдат, да и другие чины одиночек, или группы, отправляли в тылы на город Белую Церковь. Пришлось добираться тем же способом: или на попутных машинах, или пешком.

В Белой Церкви стоял загранотряд из пограничных войск. Когда я прибыл туда, мне предложили сдать оружие. Меня это страшно возмутило: что, говорю, я больше не солдат? Или закончилась война? Тогда мне втолковали: «Вы пойдёте в тылы на формировку, и когда ещё попадёте на фронт, а оружие нужно сей момент, оружия не хватает». Пришлось расстаться с моим карабином. Набрали нас сто человек, дали нам повозку, назначили старшину. Дали ящик лапши, ящик яиц и отправили на город Киев. Но, не доходя до Киева, опять пограничники повернули нас на Ржищев. Там, де, переправа менее загружена, а Киевская перегружена. Мы подались вдоль Днепра. Старшину уговорили поделить продукты. Поделили и группами разбрелись по деревням готовить жратву. Я попал с солдатами пожилого возраста. К началу войны они были взяты в лагеря, где и как они плутали до сих пор, я теперь не помню. Знал только, что они откуда-то из Запорожья, разговаривают на своём языке. Они меня с трудом понимали, я же их совсем не понимал. Зато они с местным населением договариваются запросто, о чём угодно.

Мы завернули в деревню километров в пяти-шести от Днепра. Расположена она в котловине, а во все стороны от неё не очень крутые и не очень высокие склоны. Деревня вся утопала в зелени садов. Столько много было вишни, что я потом прошёл пол Европы, но такого обилия вишни больше нигде не видел. Местные жители поведали нам, что вокруг села бродит множество скота. Украинские колхозы эвакуировали скот. Догоняли до переправы, а там пробки. Переправы не в состоянии переправить всего, что необходимо, к тому же скот переправляют в последнюю очередь. Немецкая авиация бомбит переправы, и стада, и войска, и всё, что есть живого. В таких условиях частью погонщики бывают убиты и ранены, частью со страха бросают свои стада на свой страх и риск, на произвол судьбы. Стада разбрелись и бродят по степи.

Мои новые товарищи решили воспользоваться данной ситуацией и подались в степь на поиски скота. Пригнали хорошую свинью, разделали её и тут пошёл пир горой. Местные крестьянки готовили и борщ, и пирожки, и котлеты, и колбасу, и вишнёвые вареники. Мои запорожцы заделались чуть ли не хозяевами деревни и забыли о том, что они солдаты. Когда я затевал разговор о том, что надо идти к месту назначения, они на меня зло фыркали. Говорили, что можешь идти, а нам спешить некуда. Так мы прогостили в этой деревне дня три или четыре. Потом пошли в Ржищев, но там переправы не было совсем. Нам пришлось топать до города Канева.

В Каневе перешли Днепр по железнодорожному мосту на левый берег Днепра. Потом пришлось топать до Золотоноши, где стоял запасной полк, в который нам следовало явиться. Штаб запасного полка находился в городе, батальоны располагались по окрестным лесам. Народу было что-то около 10–12 тысяч. Батальоны делились по специальностям: пехотинцы, артиллеристы, танкисты, связисты. Я попал в батальон связистов. Пробыл тут около десяти дней. Потом приехал покупатель. Нас отобрали сорок восемь человек, в основном из кадровых, второго года службы. Ночью погрузили на грузовики и повезли на север километров восемьдесят-сто. Прибыли к утру, в 10-й отдельный полк связи при 26 армии. Тут вроде, оказались на своём месте.

Переправа через Днепр

Наша задача состояла в том, чтобы обеспечивать связь. Штаб армии со штабами корпусов. Работать надо было на большие расстояния, километров на сорок, пятьдесят, шестьдесят, а то и более. У нас во взводе было две спецмашины СК на базе ГАЗ-АА. Вскоре наш взвод отправили на правый берег Днепра, в село Хмельник, это на Белоцерковском направлении. Я дежурил по 12 часов в сутки на коммутаторе, околоштаба корпуса до 9 августа 1941 года. Всё шло нормально, немцы лезли, наши отбивались. В ночь на 10 августа получили приказ отойти на левый берег Днепра, не помню названия населённого пункта. Мы смотали кабель, собрали аппаратуру, разместили людей на машины и около двух часов ночи выехали в направлении Каневской переправы, а тут работал железнодорожный мост, и в трёх километрах от него был подведён понтонный мост, ниже железнодорожного моста. Но подъезды к ним были забиты техникой, обозами и людьми. Мы оказались к рассвету в этой толчее на Днепровском плёсе, примерно в пяти километрах ниже понтонного моста. Добраться до моста даже пешему было не так-то просто, машина к машине стояли впритык, без интервалов и зазоров. Если бы поручили пересчитать их кому-то, то это бы стоило большого труда.

Пока было темно, все стояли спокойно и ждали своей очереди. Но когда рассвело, и открылась вся эта картина, стало ясно, что тут предстоит хорошая баня. Простояли часов около двух, и нисколько не продвинулись по направлению к мосту. Народ стал волноваться, а дело не менялось. Потом появилась немецкая авиация, бомбили мосты и скопление техники на берегу. Начались пожары. Истребители шныряли над водой, обстреливали лодки и лодчонки из пушек и пулемётов. Люди, сидевшие в лодках, при пролёте истребителей наклоняли головы, чтобы их не сбили плоскостями. Лодок было мало, да и те вскоре все оказались на левом берегу. Перегонять их на правый берег желающих не было. Вскоре немецкая артиллерия закрыла движение по железнодорожному мосту. Насыпь перед мостом была высокая и длинная, так что выехать на неё в любой точке невозможно. На насыпи и расстреливалось всё, что по ней двигалось. Потому вскоре она стала не дорогой, а кладбищем.

Понтонный мост ещё работал, все устремились на него. Пытались ли контролировать немцев и отбросить, хотя бы недалеко, хотя бы ненадолго, мы не в курсе дела. Потому, как мы были далековато от горячей точки данного момента. У нас же на виду никто ничего не пытался предпринять, просто смотрели на понтонный мост, как на единственную ниточку спасения. Авось и нам удастся переправиться через Днепр, на тот спасительный берег. Командиром взвода у нас был младший лейтенант, и были два старших сержанта, командиры отделений, и нас рядовых около двадцати человек. Весь остальной состав нашего полка находился на левом берегу. Напряжённость нарастала, минуты казались часами, часы годами, обречённость казалась неизбежной. Где искать выход? Никто ничего не мог предложить. Разговаривать между собой уже избегали, каждый себя считал виноватым перед другими. Все смотрели в каком угодно направлении, только не в глаза друг другу. Оставалось действовать на свой страх и риск, рассчитывая на собственные силы. Я стал раздеваться, меня никто не спросил, что я намерен делать. Разделся, разложил основательно свои шмотки в узелок, пошёл к машине. Достал из-под кузова доску.

Привязал к ней свой узелок и винтовку брючным и поясным ремнём. Тогда сказал своим, что если жив буду, то пригоню лодки, ждите. И отправился через Днепр вплавь. Ширина в этом месте километра полтора, если не больше. Мне никто ничего не сказал. Опять видно было, что никто не верил в мою затею, тем более в её успех. Досочка размерами сантиметров 15 шириной и четыре сантиметра толщиной, и метра два с половиной длиной. Я нашёл её в деревне, где стояла наша ЦТС, до приказа об отходе. Я её прибрал и сунул под кузов на раму машины и привязал проволокой, чтобы не потерялась. Да так, чтобы не лезла в глаза никому. Днепр-то ведь был за спиной, а как его придётся форсировать, угадать было невозможно.

Но как видишь, уважаемый читатель, досочка эта оказалась к месту. Ориентироваться во времени было невозможно. Но, так ли, сяк ли, я на этой досочке достиг левого берега Днепра. Закопал в песок свои пожитки, кроме ремня, и отправился по берегу вверх, выбирать лодки. Прошёл около километра, выбрал две лодки, связал их ремнём и отправился в обратный путь. Благополучно одолел Днепровскую ширь, но вот как сортировать своих от чужих, это было сложней, чем перебраться через Днепр. Наши люди меня узнали далеко, и всей ватагой зашли в воду, далеко от берега. Грузились в лодки из воды, буквально отбиваясь от посторонних. Когда все погрузились и разместились в лодках, нашлись и свежие гребцы. Посчастливилось благополучно добраться до левого берега, остались только наши машинки в общей куче. Так я праздновал свой двадцать второй День рождения на правом берегу Днепра.

На следующий день мы добрались до своего полка. Взводный доложил ротному, что люди все налицо, потеряли две машины. Потом взводному дали такого разгону, какого я не пожелал бы никому: «Как потеряли машины!? Почему!? Достать любой ценой, вот вам три дня сроку, чтоб машины были, иначе пойдёте под суд!» Да тут ещё подлила масла в огонь гармошка нашего командира отделения, старшего сержанта Иванова, которую мы принесли с собой. «Как! Гармошку не бросили, а машины бросили! Под суд!» И пошли мы на поиск, два наших шофера, да я. Через ночь нам удалось угнать две полуторки у танкистов. За сутки их покрасили, содрали номера, сделали самодельные номера и знаки. Пригнали две полуторки свежевыкрашенные и с нашими номерными знаками. Итак, гроза, нависшая над нами, утихла, и опять всё пошло своим чередом.

Вскоре наш взвод послали держать связь с корпусом, который стоял в Переяславле Хмельницком, а штаб армии где-то километрах в шестидесяти от него, примерно в Драбове. Наше отделение остановилось в селе Гнашаны, примерно на полпути между штабом корпуса и штабом армии. Мы попали на курорт, а не на фронт. Старшим с нами был старший сержант Иванов, со своей неразлучной гармошкой. Остановились посреди села в бедной хате, где поставили телефон и машину. Один человек всегда дежурил на телефоне, остальные калабродили по селу. В случае обрыва связи надо было двух человек послать на порыв. Но порывов за всё время, пока мы там были, было один, или два. Хозяйка хаты была пожилая женщина, одинокая. Не было ни мужа, ни детей. Днём ходила на работу, на ночь уходила ночевать к соседке старушке. У соседки была дочь, девочка-подросток, лет 14–15. Мы в доме были полными хозяевами. Шофер наш готовил обед, и всё остальное: картошку, капусту, помидоры брали в поле, сколько хотели.

Оржица

Но так отдыхать удалось недолго. Числа 15 сентября получили приказ явиться немедля в полк. Причины, конечно, нам не сказали. Часов в десять ночи получили приказ, а выехали примерно в два, все пьяные. Провожало нас всё село. Самогону натащили столько, что хоть мойся в нём. Прибыли в полк, получили нагоняя и сходу двинулись в путь. Сначала в одном направлении, потом ночью поехали в другом направлении. Ехали, ехали, и приехали! Впереди, куда мы едем, немцы кидают осветительные ракеты. Потом обратно доехали, опять до линии осветительных ракет. Поехали опять в новом направлении. Так ездили дня три, а круг осветительных ракет становился всё меньше и меньше. Машины теперь уже ехали не все в одном направлении, а одни ехали туда, а другие обратно. Друг друга спрашивают: «Что там?» «Там немцы», – «А там?» Тоже немцы.

Продолжали ехать в одном направлении, пока не приехали к немцам. И так ездили бы ещё долго, но всему бывает конец. И этой езде тоже пришёл конец. У одних поломались машины, а чинить нет ни времени, ни запасных частей. У других кончилось горючее. Теперь стали ходить пешком, и точно так же, кто куда. Мы, наша рота, оказались зажаты около села Оржица, в Киевской области. Обстановки в эти дни не знал никто, что делают немцы, что следует делать нам, было непонятно, полная неразбериха. Тут немцы подбросили листовки о том, что, мол, ваше положение безнадёжно, переходите на сторону германских войск, «на готовую кашу». Тут же изображена схема положения немецких войск.

С запада от нас голубая линия Днепра. От точки Черкассы чёрная стрела в Сумскую область, в район Ромны. И вторая чёрная стрела из точки Чернигов, тоже направлена в район Ромны. Пишут, что, мол, вас окружили три миллиона человек, и так далее. Что тут правда, что враки, попробуй, разберись. Если поверить, что немцы прорвались двумя линиями, то расстояние между ними довольно приличное, а мы их видим рядом. Пусть соврали насчёт численного состава, но что они уже на этой стороне Днепра, что они уже топчут земли Киевщины, Полтавщины, Сумскую, Черниговскую землю, это было уже похоже на правду. Что бить их надо, но чем и как? Трудно что-либо придумать. И как уйти из-под удара, не менее сложно. Тем более, что цельной боевой единицы, как армия, корпус, дивизия, хотя бы полк, нормальных регулярных войск – нет!

Есть обрывки, обломки, кусочки от разных частей и подразделений не подчинённых никому, неорганизованная толпа, сброд, объятые паникой, мечущиеся из одного угла в другой. Вот в каком примерно положении мы оказались в районе города Оржица. В состав этой толпы входило около тысяч до десяти людей. Довольно много машин. До десятка зенитных пушек 85-миллиметров калибра, штук шесть зенитных, четыре спаренных пулемётов на машинах ГАЗ-АА. Немцы методично вели обстрел села из артиллерии, но атаковать пока не решались.

Начальства у нас в этот раз оказалось более чем много, ходили группами полковники, подполковники и так далее. Приказы сыпались один за другим, только успевай выполнять. Поступил приказ: готовиться к прорыву. Поставили впереди зенитные установки, пехота за нами и пошли на штурм. А кого атакуем, где что, расположены какие силы обороняются, ничего не известно. Вышли на поле, пулемёты стреляют. Мы тоже двигаемся несколькими цепями. Пока мы были ещё далеко, немцы молчали, а когда мы подошли близко, они открыли огонь из всех видов оружия. Пулемёты, автоматы, миномёты, артиллерия осколочными и шрапнель. Танки прямой наводкой в упор. Короче сказать, не хватило нас и на полчаса. Расстреляли нашу толпу, мало кому удалось вернуться. Часа через два пошли снова, но в другом направлении. Пошли опять цепями по ровному, почти чистому полю. Идти до предполагаемого противника метров 700–800.

Поле паровое, не засеяно ничем, покрыто редкой низенькой травкой. Когда я оказался на средине поля, откуда-то издалека стала бить по впереди идущей цепи тяжёлая немецкая артиллерия. Первыми же залпами попали именно по цепи, но больших потерь не принесли. Снаряды били, видимо, на фугас, потому, как рыли огромные воронки, больше, чем в мой рост глубиной. Продукты взрыва, осколки, земля, чёрный дым взлетали очень высоко вверх своеобразным конусом. И вот один, не забываемый для меня случай: мой взгляд был обращён на впереди идущего человека в цепи. Шёл он спокойным, ровным шагом, с винтовкой наперевес. И вот взрыв снаряда именно на том месте, где был этот человек. Поднялся очередной чёрный конус, потом дым от него рассеялся, земля, осколки улеглись. Через некоторое время я подошёл к этому месту, остановился около воронки, осмотрел воронку и местность около неё, но признаков чего-то человеческого не обнаружил никаких! Как бы и не было человека! Но я-то своими глазами видел, что он был! И не просто был! Он ведь был чей-то сын, муж, а может и отец! Вот так, в один миг его не стало! И никто не напишет матери, жене, детям, что, мол, ваш сын, муж, отец погиб смертью храбрых в боях за родину под или за село Оржица, что в Киевской области.

Потом нас накрыли пулемётным огнём, а хорониться некуда, поле как стол, ровное, голое. Прижались к земле. Народ убывал с каждой минутой. Рядом со мной ранило в ногу, около паха, разрывной пулей мощного солдата. Он попросил меня: «Браток, помоги пожалуйста, перевяжи рану». Я подполз к нему, рану перевязал, израсходовал два перевязочных пакета, его и свой. Потом попытался тащить его. Он далеко тяжелее меня. Я сам еду, а его с места сдвинуть не могу, а голову поднять нельзя, пули летят роем. Потом подполз к нам ещё солдат, поволокли мы его вдвоём. Волокли далеко, метров двести. Приволокли в низинку, где пули не могли зацепить, если продышаться, потом закурили. Посидели минут пяток. Подбегает к нам какой-то лейтенант, кричит: «Что вы тут делаете?»

Мы стали рассказывать, что к чему. Он не стал слушать, кричит: «Вперёд!» Ну, говорим, вперёд, так вперёд. Он в полный рост вышел из низины на поле. Мы шагаем за ним в низинке пригнувшись, а когда стали выходить на равнину – ползком. Лейтенант сделал несколько шагов и упал без каких-либо признаков жизни. На поле ни около нас, ни впереди никого не было видно. Мы отползли опять в низинку. Того раненого солдата не было тут, где мы его оставили. Мы подались по низинке к селу. Больше не встретили желающих идти вперёд. Вскоре пулемётная трескотня стихла. Народу в селе было ещё очень много, но в нашей роте осталось уже около половины людей. Один солдат из нашего отделения, не помню его фамилию, оказался ранен в живот. Лежал под небольшим кустом, в тени. Просил вначале пить. Потом, к вечеру, стал просить всех нас по очереди, чтобы его пристрелили. Настолько мучительны были его боли.

Врачей не было. Или не подавали виду, не хотели браться за тяжёлое дело. Раненые мучились без квалифицированной помощи. Продовольственных запасов не было, питались кое-как, кто что, где достанет. Где кусочек сухаря, где кусочек сахара, или что-то удастся слямзить с огорода местных жителей. Приют для людского состава был на крутом косогоре, поросшим небольшим лесом, вдоль небольшой речки, что шла через село. Этот косогор был весь изрыт окопами.

Стенки между окопами оставляли 15–20 сантиметров толщиной. После того, как немцы стали обстреливать наш бивуак шрапнелью, каждый солдат искал, чем бы прикрыть своё убежище. Сначала использовали все пустые ящики. Потом стали ломать всякие заборы, потом стали таскать из посёлка двери. Устроились вроде надёжно, так нет, немцы стали беспокоить. Теперь стали они наступать, нам пришлось отбиваться. Танки, правда, не использовались ни с той, ни с другой стороны. У нас их просто не было. У немцев не знаю, были или нет, но здесь на косогорах они их не применяли. А на равнине мы обороны не имели. Артиллерия нам тоже не причиняла вреда: снаряды или перелетали наш косогор и рвались или в селе, или за селом. Или не долетая до косогора, рвались в поле.

Когда нас атаковали немцы, мы их не обстреливали на подходе, а пустили подойти вплотную к нашим укрытиям. Потом ударили в штыки, и не знаю, ушёл ли кто-нибудь, уложили всех. Потом, на третью ночь нашего пребывания в Оржице, в сумерках подошли к нам группа старших офицеров, полковники и подполковники. Было их человек пять-шесть. Кто они, мы их не знали, Может наши, а может переодетые немцы. Собрали нас поближе в кучу, стали говорить, что немцы собирают кулак для нападения, решающего удара. Что не сегодня-завтра ударят. Нам же обороняться нечем. И рубеж для обороны не подходящий. Поэтому необходимо уйти сегодня ночью. Вниз по речке поведём мы.

И так, с наступлением темноты, мы двинулись по косогору вниз по реке, подняться в поле с косогора немцы не давали. Открывали огонь из пулемётов и автоматов, и беспрерывно освещали ракетами. По косогору продвигались медленно, беспрерывно падали и спотыкались. Сколько мы прошли до рассвета, сказать трудно, может километров десять, может пятнадцать, может больше, а может и меньше. Короче говоря, к рассвету мы оказались на равнине. Берег этой речки стал низкий, ровная степь подошла прямо к берегу. Русло речки также не широкое, но от сухого берега до русла реки довольно обширная полоса заболоченного плёса.

Ширина болота по ту и другую сторону от русла, где-нибудь, около километра. Русло виляет, то болотина, то ближе к одному берегу, то к другому. На берегу расположена набольшая деревня. Степь около деревни, сколько видит глаз, засеяна коноплей. Конопля высотой метра три. Когда идём этим полем, то чувствуем себя хуже, чем в лесу, потому, что ничего не видно кроме солнышка, да своего носа. Не дойдя до деревни нас обстреляли немецкие миномёты. Деревня молчала. Были ли в ней немцы, мы не знали. Мы держались до сих пор взводно, с командиром взвода во главе. Остальная часть роты тоже была где-то рядом. И командир роты был тут же. Где находился полк, я не знал. И вот, когда мы двигались коноплёй, оторвались от роты. Меня командир взвода послал разыскать ротного, чтобы соединиться с ротой.

Побегал я по полю в этом конопляном лесу с полчаса, никого не нашёл и не обнаружил никаких следов. Вернулся на место, т.е. туда, откуда пошёл на поиски. Там тоже никого не нашёл. Взвод мой куда-то ушёл, но куда? Пошёл я бродить по полю в разных направлениях, чтобы найти хоть кого-нибудь. Проплутал часа два, и нигде, никого не встретил. Тогда я решил пойти в деревню. Потихоньку подошёл к крайней хате. Хата оказалась пуста. Понаблюдал за соседними хатами, они оказались тоже пустыми. Тогда я решил перейти через дорогу, к берегу реки. Там по берегу тянулись мелкие кустики. Переходя через дорогу, на другом конце деревни, я увидел группу военных, т.е. людей с оружием. А кто они, наши или немцы? Я укрылся за кустами и стал наблюдать. Приглядевшись хорошенько, я понял по силуэтам, что там разгуливают немцы.

Тогда я подался по берегу с полкилометра от деревни и там подыскал укрытие, и стал вести наблюдение за окружающей местностью. Наши не появлялись, как сквозь землю провалились. Немцы появлялись в деревню несколько раз за день, но небольшими группами, а вокруг установилась тишина. Карты у меня на эту пору не было. Где я, что вокруг? Куда стремиться? Я не имел ни малейшего представления. Спросить не было у кого. Мирное население куда-то подевалось, и до сих пор не придумаю. Так подошёл день к концу. Вечером, с наступлением темноты вдоль берега двигалась группа наших военных, артиллеристов, человек восемь. Шли гуськом, без разговоров. Я решил пристроиться к ним в хвост. Шёл за их задним человеком на расстоянии видимости, не привлекая к себе внимания. Так прошли мы до середины деревни.

А там выдался полуостров метров, может быть, на сто в эту заболоченную пойму реки. И поднимался над ней метра три. На этом полуострове стоял какой-то силуэт строения, не то хата, не то сарай, или ещё что-то. Вот от этого строения раздалась пулемётная очередь. Люди, идущие впереди меня, повернули в болото, подняли шум. Появились осветительные ракеты. Пулемёт стрекотал довольно долго. Потом, когда он стих, то я не слышал и не видел никого. Куда подевались эти люди, я их потерял. Стал искать способ перебраться через болото и реку. Нашёл на берегу хорошую дубину. Подался в болото. Немного прошагал по болоту, наткнулся на остатки когда-то заброшенной дороги. Пошагал по ней и прошёл, наверное, метров четыреста, потом вышел на сухое место. Полоска сухой земли тянулась вдоль русла речки, шириною около сотни метров, и видимо, не очень велика в длину.

Трава на ней была выкошена и собрана в небольшой стожок. Когда я его увидел, то направился к этому стожку, чтоб найти себе приют, согреться под стожком. Подошёл, а там оказались люди, четверо солдат и лейтенант. Лейтенант ранен в ногу пониже колена пулей навылет. Ранен примерно за час до моего прихода, тут же в болоте, где булькался и я. Первый вопрос ко мне: «Есть ли курево?» У меня было две пачки папирос «Спорт». Закурили, потом стали устраиваться на ночлег. С ноги лейтенанта стащили сапог, перевязку он сделал сам, и улеглись спать. Поднялись не рано, было уже тепло, за ночь обсохли. Жратвы не было ни у кого.

У меня, правда, были два кусочка сахара, так на шесть человек это не питание, я о них умолчал. За день пребывания на островке особенно ничего не произошло. Кругом было тихо. На другом берегу речки стоял хутор из двух домов. В нём видимо, ютились наши солдаты. И вот, во второй половине дня, к хутору подошёл немецкий танк. Слышно было, что-то немец там поговорил, потом танк ушёл, и стало опять совершенно тихо. Мы ночью решили форсировать русло речки и остальную часть заболоченной поймы, то есть достичь противоположного берега. Раненый лейтенант на больную ногу приступить не мог, решили его нести на руках. Русло форсировали сравнительно легко. Болото же досталось тяжело. Дно болота оказалось топким, ноги увязали глубоко. Пока одну ногу достаёшь, чтобы шагнуть, другая утонула глубже, чем сидела та. То упадёт один. Пока ждём, когда он справится, другие увязли глубже. И так барахтались довольно долго.

Вымокли, отвозились в грязи, измучили и вывозили в грязи лейтенанта, но благополучно выбрались на берег. Береговое поле тоже было засеяно коноплёй, дороги близко около берега не было. Я решил помочь лейтенанту, пошёл осмотреть поле вокруг хутора и сам хутор. В хуторе людей не оказалось, вокруг хутора, видимо до нашего подхода была схватка наших с немецкими танками. По конопляному полю было несколько следов немецких танков, и до двух десятков наших убитых. В хуторе я не нашёл ничего. Зато при осмотре убитых нашёл несколько перевязочных пакетов и половину пехотинского котелка сухарных крошек и столько же сахарных.

Пришёл к лейтенанту, отдал ему эти запасы, сделали перевязку. Потом он попросил достать солдатские ботинки и сухие портянки, чтобы расстаться с его хромовыми сапогами. Я пошёл снова осматривать убитых. Подыскал человека, примерно похожего по размеру обуви под размер лейтенанта, разул его, забрал обувь, принес лейтенанту, Он переобулся, стал меня благодарить. Потом расстегнул полевую сумку, достал пачку красных тридцатирублёвок, подаёт мне. Я спрашиваю: «Что это, зачем вы мне их даёте?» Он говорит: «В знак благодарности». Я засмеялся, и говорю: «Что же я на них буду покупать? Зачем мне ваши деньги? У меня есть свои, но на них же ничего не купишь. Потом, ведь я и здоров, и украсть могу». Лейтенант положил деньги на место, снял часы наручные, не знаю, кировские, или зимовские. Большие, с металлической сеткой под стеклом. Возьми, говорит, часы, хотя бы на память. Я говорю: «Памяти-то хватит и на сто лет. Это чёртово болото не забудется до конца наших дней. Вот доберётесь до людей, так вам за них, хотя бы кусок хлеба дадут, или стакан молока. А я и так возьму, у меня винтовка со мной». «Слушай, браток: тогда у меня ещё одна просьба к тебе – давай, махнём винтовку на пистолет. Она и оружие поверней, и опираться на неё можно. Ведь я тоже буду пробираться, хотя бы до деревни, на первых порах». «Винтовку, пожалуйста, возьми, а пистолет не хотелось бы брать». «Нет, возьми, а то обидишь меня». «Ну, говорю, ладно, бог с тобой, будь по-твоему». Положил пистолет к себе в карман. Стали прощаться. Он записал мою фамилию, имя себе в блокнот. У меня же писать было не куда, да и незачем. Его фамилию, имя, отчество я не запомнил, помню только, что он служил в особом отделе 86 нашей армии. Так мы с ним и расстались.

Я пошёл, куда глаза глядят ночью. Прошёл, правда, не много. Вначале следующего дня набрёл на отделение кого-то совхоза. Несколько деревянных типовых домиков, скотский двор, сарай для машин, столовая и кухня. Других подробностей не помню. Техники, скота, людей не было, совершенно пустой посёлок. На меня это подействовало точно так, как будто я на кладбище, кругом следы недавней человеческой деятельности, и пустота. Сам собой напрашивался вопрос: «Куда же делись люди?» Я уже собрался покидать столь печальное место, как вдруг увидел такого же, как я, бедолагу. Он подошёл, поздоровались, стали знакомиться. Рассказали друг другу интересующие сведения. Оказалось, оба одинаково голодны. Значит, есть и общий интерес. Пошли искать что-либо съестное. Облазили несколько комнат в домах посёлка. Нашли сухой каравай хлеба, и больше ничего, и ещё соль. Подались к выходу из посёлка, а нам навстречу гусак!

Гусаку мы, конечно, устроили пышную встречу! Где-то через час, он уже находился в ведре на плите в одной из комнат посёлка. К нему добавили картошки. И так, вскоре был готов богатый обед. Правда, обедали мы уже не вдвоём, а человек пять, тоже нашей братии.

Скитания

С этого дня началось моё полуторамесячное путешествие по занятой врагом, территории. Дневников я не вёл, а в моей дырявой памяти далеко не все эпизоды, тем более разговоры с людьми, сохранились за сорок с лишним лет. Да и далеко не все они заслуживали бы внимания. Ну а наиболее яркие эпизоды, тем более встречи с хорошими людьми, да и с плохими тоже, не выветрятся из памяти до конца моих дней. Много я встречал на своём пути таких, как я, солдат, идущих из окружения и встречных, и поперечных, как говорится. Шли они во всех направлениях, и на север, и на восток, и в одиночку, и группами. Каждый из них стремился к своей цели.

Одни шли домой, к матери, к жене, к детям. Другие искали место пристроиться в примаки. Многие шли к фронту, чтоб добраться до своих, пройти через фронт. Местное население тоже каждый человек со своими понятиями, со своими чувствами, со своими взглядами на жизнь. И тем более на ход событий текущего момента, и прогнозы на будущее. Из всех этих факторов складывалось и отношение между нами, бродягами, и местным населением. В одной деревне хозяйка готова поделиться с тобой последним куском хлеба, и хата к твоим услугам, хоть на ночь, хоть на неделю. В другой же никто не пустит ночевать, и не даст стакана воды, и не откроет двери хотя бы разговаривать с глазу на глаз. Один дедок мне заявил такое: «Что? Довоевались?» «Чему же ты радуешься?», – говорю ему. «Как же, говорит, теперь хоть власть-то будет другая» «Так что же, говорю я, тебя немцы усадят на божницу? И молиться будут на тебя? Привезут тебе под окно воз хлеба, скажут: убирай, дед, а то на землю высыплем, как это делали во многих колхозах Украины предвоенные годы». «Не знаю, говорит, но власть-то будет другая всё-таки».

Не старайся, говорю, дед дожить до тех дней, когда мы вернёмся сюда вновь. «А что, если доживу?» Схлопочешь ты себе девять грамм. Не жаль бы и сейчас тебе их подарить, да ладно, пусть на тебя люди посмотрят.

Был и такой случай: свела нас судьба с одним товарищем – родом он откуда-то из Кировской области, деревенский мужичёк, малограмотный, да, пожалуй, и недоразвитый. Ходили мы с ним недель около двух. Ночевали, бывало и в поле, и в лесу. Питались, чем придётся. Однажды он говорит мне: «Что это мы ходим да прятаемся, холодные, да голодные? Пойдём-ка к немцам в плен, там хоть кормить будут». Так что же ты, говорю, раньше не ушёл? Ведь они тебя давным-давно ждут. Котёл каши наварили с мясом, остыл уже, того и гляди, попортится. Давай, спеши бегом, то опоздаешь! А он смотрит на меня, глазами моргает, и не поймёт, шучу я, или серьёзно говорю? Потом спрашивает: «А ты что ли не пойдёшь?» Нет, говорю, я каши не хочу, я не голоден. «Ну, тогда и я не пойду». Подобных разговоров у нас с ним много было, да о всех вспоминать нет необходимости. Вот с этим другом брели мы по лесистой местности Сумской области. День был, хуже некуда. Шёл дождь со снегом. Дул пронзительный ветер. К вечеру мы дошагали до какой-то деревни. Деревня довольно справная на вид. Дома добротные, надворные постройки справные. Возле деревни пруд. Значит, держат много домашней птицы. Мы же мокрые с лаптя до шапки, и зубы дробь выколачивают с холода и голода. Договорились проситься на ночлег поодиночке, потому, как хозяевам легче, кусочек хлебушка понадобится один, а не два. Ложка похлёбки, так одну, а не две. Пошли.

Я по одной стороне улицы, он по другой. И что вы думаете? Кто-нибудь пустил ночевать, покормил? Прошли мы всю деревню, и не пустил никто. Одни говорят: «Мы никого не пускаем». Другие говорят: «У нас места мало, некуда». Встретились мы с дружком посреди дороги. Осталась ещё одна хатка, где мы не просились. Ну что, говорю, не пускают? Нет, говорит. Ладно, говорю, пойдём, попытаем счастья в последней хате. Подошли вдвоём. Я постучал. Хозяйка вышла в сенцы, спрашивает: «Кто там?» «Русские солдаты», отвечаю. «Пусти переночевать». «Нет, нет! Я одна, я ночью не пускаю, у меня и места нет!» И т. д. Сама стоит за дверью, слушает, что мы делать будем? Я спрашиваю у дружка: «Что мы делать будем? У тебя спички есть?» «Нету». Я достал коробок со спичками, потряс его: «На вот тебе, а у меня ещё есть». И опять потряс этим же коробком. «Зачем они?» – спрашивает. «Что, не понял? Ты зажигай деревню с этого конца, я пойду зажигать с того конца». «И что тогда?» «Опять не понял? Мы с тобой знатно погреемся, да и ночевать будет веселее. Может, и поужинаем жареным мяском».

Хозяйка открывает двери, заходим в дом. Поужинали, разложили свои пожитки сушить. Ночевали под крышей, на соломе, под одеялом. Нам было хорошо, и хозяйке приятно.

Переправа-переправа

Подошли мы с этим же товарищем к реке. К какой именно, не помню. Там их было четыре: Псол, Хорол, Ворскла, и Сулла. Так вот, которая-то из них. Само русло реки не так уж широко, но глубокое. Берега болотистые. Речка тихая, равнинная. Ширина реки с болотом более километра. Болото по обеим сторонам от русла. Берег западный высокий, восточный низкий. На склоне западного берега молодой дубовый лесок. Вдоль берега просёлочная дорога. В полукилометре от описываемого места, вниз по реке, деревня. Здесь же место переправы в деревню, расположенную на противоположном берегу.

Плеса, т.е. мелкие места по обеим сторонам от русла, поросли высокими кустами камышей и осоки. Одним словом, место живописное, наверное, рыбное, и богатое дичью. Но соль не в том. За день, или два до нашего прихода к этой переправе подъехала группа немцев на грузовой машине, и все исправные лодки изуродовали ручными гранатами, или шашками взрывчатки густо ниже по течению. Говорили нам, что есть мост, но охраняется немцами. Пора купания давно прошла. Вот наше положение, как говорится, хуже «губернаторского». Мы поднялись в лесок на косогор. Сидим, курим, да горюем. Подошли к нам два человека, одеты в гражданские шмотки, видно, что с чужого плеча. Задали нам несколько наивных вопросов, если не сказать – глупых вопросов. Попытались поподтрунивать над нами, но когда поняли, что лодок-то нет, постояли и ушли.

Я в свою очередь понял, что это кто-то из крупного начальства. Может полковники, может генералы. Брюшко-то далеко не солдатское. Да и на местных жителей далеко не похожи. Пока мы толклись на косогоре, я заметил в камышах что-то похожее на лодку, не очень далеко от берега. Мы с трудом пробрались к этой находке. Оказалось: полусгнившая лодка, вернее её подобие. Маленькая, долбленная из целого дерева. Когда-то по бортам была обита досками. Но они уже отвалились. В местах, где были гвозди, зияли в палец дыры. Донышко прогнило в двух местах посредине лодки. В каждую дыру проходило два кулака рядом. Вот так выглядела наша находка. Но выбора не было. Мы взялись колдовать около этой находки-развалюхи. Часа через три мы её спустили на воду, погрузились сами. Предварительно вооружились колом и деревянным черпаком, найденным возле разбитых лодок. Вода не доставала до бортов сантиметра три-четыре.

С нашего берега до русла по плёсу была прорыта канава с расчётом для прохода лодки. На противоположном берегу тоже была канава, но как её найти? Был большой вопрос. Правда, нам мальчишка пробовал рассказать, где её искать. Но поняли ли мы, найдём ли её, пока было под вопросом. Тем не менее, мы пустились в путь. Я с колом сел в заднюю часть лодки, дружка с черпаком посадил вперёд. Вода прибывала в нашей посудине, надо было всё время работать черпаком. Поехали! Пока плыли по канаве, где рядом берега, чувствовали себя хорошо. Когда же вышли на русло, стало жутковато: дна не видно, глубину не определили. Погода была пасмурная. Низко шли чёрные тучи, так они и отражались в воде. Вода тоже казалась чёрной и без дна. Дружок мой стал ёрзать, да хныкать, что мол, страшно, утонем. «Сиди!» Говорю: «Работай черпаком, не смотри по сторонам, смотри в лодку, переедем. Будешь болтаться – утонем! Но прежде чем тонуть, я тебя бякну колом по голове, потом уж будем тонуть, понял!?» Сколько времени пробирались этот километр, не знаю. Но благополучно добрались до берега. Другие же речки тоже переправлялись, но без приключений, видимо проще, чем через эту.

Плен

И в память о тех переправах не застряло ничего. Потом вскоре мой дружок покинул меня. Устроились мы в одной из деревушек на ночлег, я в одной хате, он в другой. Утром, пока меня покормили завтраком, да пока то, да сё. Одним словом, я вышел поздней, чем он. Захожу в хату, где ночевал дружок, а мне говорят, он ушёл с другими двумя солдатами. Так я больше его не встречал. Долгое время продвигался совершенно один. Бывало, по несколько суток не перебросившись словом ни с кем совершенно. Во многих населённых пунктах были немногочисленные немецкие гарнизоны, так, что их приходилось обходить полями, или лесами, где как. В одном населённом пункте я наткнулся на крытую автомашину ГАЗ, загружённую бумагами и картами. В ней я провёл несколько часов, рылся в картах. Но составить общий маршрут из нескольких листов военных топографических карт мне не удалось. Но я нашёл один лист, очень мне сыгравший полезную роль. Для чего он предназначался, я могу только предполагать.

Очевидно, для авиаторов. Масштаб не помню, но примерно километров двадцать-тридцать в одном сантиметре карты. Нанесены на ней крупные города и населённые пункты районного значения. Дороги, реки и речушки, выделены лесные массивы, болота. Сетка нанесена широкими бледнорозовыми, едва заметными линиями. Потом нанесены тонкие чёрные линии, обозначенные силуэтами самолётов. Видимо, маршрутные линии. Начиналась она где-то с Украины, и кончалась где-то близ Урала. Я выбрал себе маршрут туда, где не было ни дорог, ни населённых пунктов. Короче, стремился в пустоту. О немцах собирал сведения у местного населения, и у тех, кого встречал на своём пути.

После Киевской области проходил по Полтавской и Сумской. Проходил около городов Лубны, Ромодан, Годяч, Зеньков. Намеревался пройти между Ахтыркой и Тростенцом. Да где-то или сбился с маршрута, или ещё как, трудно сказать, ведь компаса у меня не было. Погода стояла облачная, хмурая, дождливая. Ориентироваться было трудно, сложно. Только подошёл я лесной дорогой близко к городу Тростенцу. Километрах в полуторах или в двух, встретил двоих пожилых мужчин с окрестных деревень видимо. Я спрашивал у них, кто есть в городе? Немцы, или наши? «Нэма никого. Наши ушли, як два дни, а немцев ще не бачили». Тут я совершил роковую ошибку, не проверил этих сведений. И пошёл на город. Когда я вышел из лесу на поле, до окраины города было около километра, или метров восемьсот. Движения людей на окраине не было. Совершенно тихая, мирная обстановка. Поле было засажено картошкой.

На дороге, между городом и лесом было брошено несколько наших «Захаров» с боеприпасами, или они были неисправны, или застряли в грязи. Я не обратил внимания. Прошёл я около половины расстояния от леса до окраины, как заметил вдали по улице движение вооружённых людей. Не одного, двух человек, а десятка два-три. В этот миг моё сердечко куда-то быстро опустилось, ноги с трудом слушались. Я почувствовал, что дело моё плохо. Мысли работали с быстротой молнии. Что делать? Где выход из этого дурацкого положения? Но на моё счастье метрах в трёхстах от окраины оказался отворот. От большой дороги шла еле заметная, малоезженая дорога в лес, или вела куда-то в деревушку, мне не ведомо. Только я ей воспользовался, как утопающий за соломинку.

Повернул я на неё, на мой взгляд, внешне я не проявил ни замешательства, ни других каких признаков неуверенности. Сделал я шагов десятка два, меня окликнули: «Русь, кома я». Я продолжал шагать, не обращая внимания на окрик, как бы меня это не касается. Последовал новый окрик. Я остановился. Среди картофельного поля стоял немецкий ефрейтор. Жестом руки подозвал меня к себе. Расстояние между мной и им было метров 150. У меня в пазухе лежал пистолет ТТ. Подойти с ним, это бы тут же получить пулю в черепок. Надо расстаться с ним, во что бы то ни стало. Действовать руками на виду у фрица невозможно. Я убрал живот, стал шагать на пятки, как на деревянных ногах. Пистолет поехал вниз, через несколько шагов выпал и остался лежать в картошке. Ефрейтор был не один, как я и предполагал, с ним рядом лежали два солдата за пулемётом. Повернуть назад, броситься наутёк, было невозможно: из-под пулемёта, не уйдёшь! Я это чувствовал всем своим существом. При обыске у меня забрали деньги, маленький блокнотик, ручку-вставку, перочинный нож. А вот карта сохранилась.

Я был одет в гражданские шмотки, поверх военного костюма хлопчатобумажной ткани. На синие диагоналевые брюки были одеты серые гражданские штаны с заплатками. Поверх гимнастёрки синяя, в белую полоску, гражданская рубаха. Потом коричневый грязный, с тракториста, пиджак, сверху дамского покроя, с пионерского сукна, полупальтишко, левый карман которого из грубого крапивного мешка, держался за пальтишко только в верхних углах. Верхняя ткань была порвана и болталась углом, так что карман всегда вылазил поверх его. Карман болтался, вроде сумки, как бы сам по себе, а не принадлежал этому пальтишку. Здесь, в этом кармане и уцелела моя карта. На голове была кепи с большим козырьком, представляла из себя небольшой аэродром, с покатом вперёд. На ногах же были остатки кирзовых сапог. Голенища да каблуки были ещё тут, а вот подошвы и передки больше половины растеряны по дорогам.

После обыска меня повели в город, но прежде завернули к одной из брошенных машин. Там нашли банку из оцинкованной жести с автолом литров на тридцать объёмом. Вот эту банку приказали мне тащить. Я превратился в рабочий скот. Тащил я её более километра. Привели меня в ограду одного из городских домов. В доме располагался штаб какой-то из немецких частей. Во двор меня привели шестым, таких же, как я. Да потом привели ещё двоих. Через некоторое время стали нас по одному водить в штаб, на допрос. Допрос вели два длинных, тонких офицера. Оба рослые, по 165–170 сантиметров. Был и переводчик, тоже в офицерской форме, ростом не высок, рост 115–120 сантиметров. Говорит на чистейшем русском языке. Я по дороге изобразил моего товарища, с которым недавно расстались: «А какой части? – Не знаю». «Кто командир? – Не знаю». «Давно ли в армии? – Да как война началась». «Образование? – Ходил, говорю, в школу, да мало». Очевидно, мне поверили и быстро освободили от допроса, и больше не тревожили. Двоих после допроса куда-то увели, мы их больше не видели. Вечером привезли откуда-то картошку.

Посадили нас в маленькой комнатушке одного из домов, по соседству со штабом, дали ножи и заставили чистить картошку. Чистили и резали кубиками, примерно одного кубического сантиметра в объёме. Нужно начистить брезентовую кадушку объёмом ведер на десять. Чистили часов до трёх ночи. Немцы, солдаты, в этом же доме, в большой комнате за столом, играли то в домино, то в карты. Я же всё время поглядывал на них. За весь вечер ни у одного солдата я не уловил ни одного осмысленного взгляда.

Взгляд наших двух-, трёхлетних детей может сказать, если за ними внимательно понаблюдать, очень о многом. Эти же – совершенно бессмысленные болваны. Сидят, крутят головами, смеются, или ещё что делают. А взгляд блуждающий, безотчётный. Жутко смотреть.

Наутро, часов в восемь, немцев всех построили на улицах по подразделениям. Видимо готовили задачу на день. Потом под звуки марша тронулись по городу стройно, чётко. Когда же вышли за город, разбрелись, как стадо баранов. По дороге не шли, шли гуськом, по обочинам дороги. День выдался без дождя. Нам опять нашли работу: поручили вести в поводу вьючных лошадей. На вьюках были патроны и мины. Обозов с ними очень немного. Артиллерии при них не было совсем. Машин при этой части не двигалось ни одной. Видимо всё тяжёлое, плохо проходимое двигалось где-то по другим дорогам. К вечеру достигли Борисовки. Не знаю, город это, или село, но довольно большой населённый пункт. Нас опять в ограде штаба заставили резать телёнка, лет полутора. Мы его зарезали, разделали.

Немножко украли не мяса, а потрохов, внутренностей. Завернули в шкуру сердце, печень, почки. Когда нас повели в маленькую хатёнку, через улицу, чистить картошку, мы эту шкуру с содержимым прихватили с собой, немцы проглядели. А переводчик, что всё время тёрся около нас, не видел. Переводчик этот – инженер с Днепропетровских заводов, продажная шкура. Ночью, всю ночь варили то, что уволокли, да добавили картошки. А хлебушка не было. Когда мы поели это варево, то вскоре нас так пронесло, что лучше бы и не ели. Немцы же нам не давали ничего, ни ложки, ни крошки, за все трое суток, что я у них был в гостях. В Борисовке мы квартировали в центре посёлка. Во всех направлениях от нас слышались окрики часовых, или патрулей, так, что о побеге можно было только мечтать. Несмотря на то, что ночи были настолько темны, что чувствовали себя, как на дне колодца. На следующий день опять марш до деревни Орловка. Это деревня не очень большая, очевидно нам потому не нашлось жилой хаты.

Пришли мы в неё уже темненько. Нам отвели пустую хату без окон, без дверей и без трубы. Пол голый, земляной. Ну, мы потолкались, потолкались, да и попросили часового, чтоб разрешил поискать соломы. А часовой попал тот солдат, у которого я вёл вьючную лошадь. Он встал, махнул мне рукой, мол, пойдём за мной. Мы пошли вдоль деревни, потом он открыл ворота во двор, и показал нам кучу соломы. Мы набрали по охапке. Принесли к себе в хату, скидали в угол, разровняли. Часть соломы сдвинули в ноги. Улеглись все вповалку, остальное затянули на себя сверху. Получилось что-то вроде свинячьего гнезда. Полежали, а сон не идёт. На дворе холодно. Фриц в одном френче, без шинели, замёрз, заколел. Сел на пустой сундук и стал ногами барабанить по сундуку. Греться. Мы засмеялись и он смеётся.

Потом решил закурить, а пальцы крючками свело от холода. Папирус у него книжечкой, тонкий, нежный. А вдоль по листочку склеен таким швом, как на папиросных гильзах. Табак лёгкий, топорщится, как мох. Ростился он, ростился, бумажки три порвал, а папироску сделать не может. Я встал, подошёл к нему, говорю: «Давай, я попробую». Он подаёт мне свои принадлежности. Я взял бумажку, положил табаку, разровнял, придавил, и одним движением скрутил. Подаю ему, показываю: склеивай сам. Взял он, посмотрел, скручена хорошо, склеил. Зажёг и смеётся. «Гут, Гут», говорит. Потом маячит мне: закуривать его табаку. Я отказался. Завернул в газету махорки, закурил. Начали мы с ним беседовать. Не столько на словах, сколько жестами. Я узнал, что ему 24 года, что он уже семь лет в армии. Четыре года воюет. Не женат, ну и так далее. Потом я его спрашиваю: «Скоро ли кончится война?» Он говорит: «Вот Шарков (Харьков?) капут, Москау капут, и война капут». Ну, я по-русски выругался и ушёл в свою солому. А он сидит и смеётся. И наши все хохочут. Потом мы довольно сносно поспали.

Побег

Наутро шёл нудный, мелкий, осенний дождь с туманом. К нам пришёл ихний фельдфебель и маячит нам, мол, ломайте замок у соседа на овощехранилище, носите картошку, вот такую кучу, и чистите. Почему-то пришёл без переводчика. Я взял, да и огрызнулся, мол, ломайте, и носите сами, а мы начистим. Фельдфебель вытащил свой Вальтер из кобуры, потряс им перед моим носом, да как залает на своём собачьем языке! Думаю,так ведь и прикончит ни за что, ни про что. Пошёл, у хозяина выпросил ломик, вывернул замок, у него же взяли мешки и натаскали кучу картошки. Уселись вокруг кучи чистить картошку. А сердечко у меня так колотится, что грудь звенит. Воткнул я нож в землю, завернул папиросу. Вышел из хаты, хотел прикурить у часового. Часового около двери нет. Думаю: наверное, вокруг хаты пошёл. Пошёл и я вокруг хаты. Обошёл кругом, часового нет! Наверное, мы друг за другом ходим, Пошёл в другую сторону. Обошёл кругом, часового нет. Да что за наваждение, думаю? Наверное, опять совпадение? Отошёл от хаты в кусты крапивы да бурьяна, снял штаны, уселся. Если ходит вокруг хаты, так всё равно, придёт. Посидел, посидел, часового нет.

А по деревне молодёжь, подростки лет 15–16 погнали на волю стадо коров. Пока я сидел, конец стада поравнялся с нашей хатой. Я встал, оделся и шагнул на дорогу, чтобы прикурить у парней, и ещё не думал о побеге. Вышел на середину улицы, попросил у парня спичек, прикурил. Сам шагаю рядом с парнем. Потом одной рукой подаю парню спички, другой забрал у парня прутик. Сам шагаю за стадом вдоль улицы. Парень от меня отошёл к домам на край улицы. Я иду срединой. Так дошёл до конца посёлка, вышел в поле. Довольно далеко отошёл от посёлка. Когда оглянулся, то силуэты домов ещё едва маячили, ну а мелких деталей, как-то окна, трубы и т. д. видно не было. Тогда я бросил прутик и бросился бежать. Бежал, наверное, километра три. Выбежал на скошенное ржаное поле. Рожь скошена, а снопы кучками, снопов, наверное, по двадцать лежат на поле. Так вот в такую кучку я и влез, как гвоздь. Лежал до наступления темноты. Ночью пошёл дальше продолжать свой путь. Вот не помню, на какой день я набрёл на небольшой хуторок, дома два, или три. Он расположен километрах в четырёх или в восьми от села.

Этот нудный, мелкий дождь так и продолжал идти. Весь, до нитки промокший, я попросился на ночлег у пожилой женщины. Она охотно пригласила в дом. Семья состояла из трёх человек. Вот эта женщина, её сноха, лет тридцати и девочка лет семи-восьми. Дом большой, хороший, семья зажиточная: корова, телёнок, овцы, свинья, домашняя птица. Одним словом, всё, как полагается. Хозяин, сын пожилой женщины, муж молодой, в армии. Меня как дорогого гостя, покормили ужином, сделали постель. Одним словом, ночевал, как дома. Наутро покормили завтраком. Я поблагодарил хозяйку, стал собираться в поход. Хозяйка говорит мне: «Куда ты в такую погоду пойдёшь? Ложись-ко, да отдохни ещё. А я вот нагрею воды, да помойся. Бельё я тебе дам свежее, а это, что на тебе, пожарим, да постираем. А идти ещё успеется». Подумал я, подумал, да и вправду, когда я мылся, уже забыл. И бельё не менял давно. И вошки беспокоят, раздеваться тоже редко приходилось. Бабка больно уж приветливая, да весёлая, таких немного встречается.

Помог молодой хозяйке скот напоить, да раза два-три за водой на ручей сходил. А тут бабка мне и баню устроила. Поставила деревянное стиральное корыто, ведра два или три тёплой водички, мыло, полотенце, давай, говорит, иди, мойся. Но мне это в новинку, в корыте-то первый раз мыться пришлось. Так, да сяк, но всё-таки, помылся я. Одел бабкино бельё. Своё-то смотал в узелок, да за дверь и выбросил, чтоб, мол, вши у добрых людей не поселились. Прибрал за собой всё, как умел, да так и щеголяю в нательном белье по дому. А бабка той порой где-то на дворе с делами управлялась. Пришла домой, вытащила грязную воду на улицу. «Залезай-ко, сынок, на печку, да отдохни после баньки. А где твоя одежонка-то? Я её в печку посажу». В сенках, говорю, за дверью лежит. Улёгся я на печку в нижнем белье и босой. Полежал, да и задремал. Бабка хлопотала по хозяйству. Потом, слышу, бабка на дворе плачет, да причитает, и к сенцам приближается. Ну, думаю, влип я снова в историю! Наверно пришли немцы, и забирают кого-нибудь из скота. Того и гляди, до меня доберутся. Прятаться некуда, да и времени нет! Проворонил, думаю. Лежу на печи, решил притвориться спящим. Думаю, авось за местного сойду. Одним глазом на дверь поглядываю. Дверь отворилась, входит мужчина, бородатый, в гражданской одежде. Возрастом лет тридцать-тридцать пять. Бабка около него виташится, друг друга расспрашивают. Молодая хозяйка следом идёт молча, весело поглядывает. Понятно стало, что хозяин пришёл. А он на печку уставился, на меня смотрит.

Я сел на печи, ну, говорю, здорово, хозяин! А я вот наперёд твоего на печку забрался. Он всё мне в глаза глядит, разговаривает неохотно. Подозревает, что я тут в «заместителях» обосновался. Потом бабка втолковала ему, что я всего одну ночь ночевал, да она же меня и не отпустила, а то бы давно ушёл. После этого заговорил мой хозяин. Смотреть веселее стал. Потом бабка устроила и ему баню, если это можно назвать баней. Потом мы с ним постригли друг друга. Он побрился. Бабка же нам принесла коряжок самогону, курим на равных. Мамаша не нарадуется на сынка, что жив-здоров, домой явился. Да меня благодарит, говорит, это ты сынка привёл. Поит, кормит меня с ним наравне. Я ещё ночь ночевал у них, отдохнул очень хорошо. Наутро стал в путь собираться. А бабка опять своё поёт: «Да куда же ты в такую погоду? Да тебе до дому-то и за год не дойти». Нет, говорю, мамаша, спасибо тебе за всю твою теплоту и доброту, за хлеб, за соль. Пора мне и честь знать. Домой, говорю, я не спешу, а вот до своих добраться надо спешить. До зимы добраться, по чёрной тропе.

Мамаша вручила мне каравашек пшеничного хлебушка, мяконького, да кусок свиного сала, весом грамм триста. Уложил я это всё в свою противогазную сумку. Попрощался и говорю хозяину: «Ну а ты что делать думаешь? К своим пойдёшь, али дома останешься?» «Недельки две, говорит, отдохну дома, а там посмотрим». Ну, говорю, счастливо оставаться. И так я подался дальше в путь. На подходах к Белгороду в деревни входить не было возможности. В них размещались немцы на постой. Дороги тоже не были безопасны. На полях что-либо съестного найти было не просто. Картошка, кукуруза, были уже убраны. Так я на этом хлебушке, что дала мне бабка, питался дней пять. Ночевал на полях, с трудом пробирался вперёд. Белгород и Северный Донец не давали покоя, где и как преодолеть эту водную преграду. Около одной из Лопаней, а их было три, если не больше – это деревни на подступах к Белгороду – малая Лопань, большая Лопань, и Казачья Лопань – я встретил подростка лет пятнадцати-шестнадцати. Он направлялся в Белгород. Там жила его бабушка. Одет он был бедно, нёс с собой узелок: пол-каравая хлеба, кусочек сала и пару яичек. Я пристроился с ним.

Идём, и разговариваем. Я расспрашивал его, все, что можно было узнать о Белгороде, а так же о немцах. Как они себя ведут, чем занимаются? На ходу решил идти напролом, через город. На окраине Белгорода, в районе кирпичного завода был немецкий пост. Трое немцев в яме жгли костёр, около него подпрыгивали, греясь, и наблюдали за дорогой. Когда мы поравнялись с ними, они остановили нас, обшарили карманы и всё остальное, что можно обшарить при обыске. У меня поживиться было нечем. У парня выпотрошили узелок, а тряпочку выбросили ему. Всё содержимое тут же проглотили. Мы с ним пошли дальше. Он свернул в город, а я направился к железнодорожному мосту. Мост был взорван. Восточный конец фермы лежал на опоре, западный лежал на дне реки, но не против опоры, а ниже её, как будто её отнесло течением. Тот конец, что лежал в реке, был искорёжен взрывом и падением.

Повыше моста был кем-то сделан пешеходный переход. Сколочены из кряжей дров козла, поставлены ногами на дно. На них положены доски, по одной в ряд. К козлам прибиты стойки, а к стойкам тоненькие жердочки, поручни. Когда я подошёл к этому переходу, с противоположного берега подошло отделение немецких солдат. Я переждал, пока пройдут они, потом перешёл я. Народу шло много, потому я не был белой вороной, и не привлекал внимания. В старом городе, на восточном берегу Донца, были склады заготзерна. При отходе наши их сожгли. Горы обгорелого зерна лежали под открытым небом. Немцы сгоняли сюда местное население, убирали верхние, обгорелые слои зерна в сторону. А там оставалась чистая, золотистая пшеничка, метра три толщиной, огромный бурт. Эту нашу русскую пшеничку контарили в мешки и грузили в вагоны для отправки в Германию русскими руками под надзором немцев. Народу было толпы, пришлось и мне потрудиться.

Днём я договорился с женщинами, которым идти домой по Шебекинской железнодорожной ветке, километров около пяти. Они мне принесли мешок под пшеничку, которой немцы расплачивались за дневной труд. Принесли и хлебушка, пожеваться днём. Работы заканчивались с наступлением темноты. Тогда люди шли, неся на плечах мешки с пшеницей, кто, сколько сможет унести. Нагрузил и я килограмм двадцать и со всеми наравне подался в деревню по железнодорожному полотну. Ночевал и покушал и вечером и утром за свою пшеничку. Потом подался вперёд, на восток. Шёл вначале полем, напрямик, без дорог. Потом вышел на дорогу, ведущую на село Большая Троица. Шагал километров сорок, не встречая ни немцев, ни наших. В сводках Совинформбюро в то время бытовало такое выражение: «На таком-то участке фронта велись поиски разведчиков». Так вот это и был такой участок фронта, где лазили и наши и немецкие группы разведчиков. Но я их не встретил.

Снова в строю

Дорога эта гравийно-засыпная, не в хорошем состоянии. Не контролировалась в своё время дорожным отделом. На дороге, вернее, возле дороги, стоял дом. Жителей в нём не было. Он предназначался для размещения людей, временно работающих на дорожноремонтных работах на близлежащем участке. За домом стоял наш танк Т-34. В доме танкисты играли в карты. На столе лежали кучи денег. Вокруг валялись пустые бутылки. Под столом было несколько полных. Танкисты были изрядно выпившие. В поле, не доходя до дому, в копне сена, лежал танкист с танковым пулемётом. Вот он меня окликнул, подозвал к себе, расспросил, откуда я, что видел? Когда понял, что я могу рассказать много интересного, проводил меня в дом. Старшим среди танкистов был старший лейтенант. Ему я поведал всё, что мог. Потом спросил: что же мне делать? Куда пойти? Он мне посоветовал идти в Большую Троицу, а там, мол, найдёшь, к кому обратиться. И я ушёл.

Вот это были те первые русские, кого я повстречал после столь нелёгкого путешествия. Было это шестого ноября, 1941 года. Пришёл я в Большую Троицу. Спрашиваю, где военкомат? Мне сказали – эвакуирован. Военного коменданта нет. Я зашёл в милицию. Спросил, куда и как мне обратиться, что я военнослужащий. Вышел сам из окружения. Дежурный говорит: «Подожди, вот придёт начальник, он решит, что с тобой делать». Сижу, жду, часа два и три, и дальше. Дело уже к вечеру. Когда же, говорю, придёт ваш начальник? «Сегодня не будет. Придёт завтра». Что же, говорю, ты морочишь мне голову? Спасибо, говорю за гостеприимство, досвидания. Сам той порой в дверь, да на улицу. Дежурный кричит: «Стой! Стрелять буду!» Я уже бегу по улице, народ идёт и по пути, и встречу. Добежал до перекрёстка, повернул налево. Спрашиваю у женщины: «Где есть военные?» «Налево, во втором дворе». Бегу туда. Зашёл во двор. Там стоит строй, человек до сотни. Перед строем похаживает полковник пограничных войск. Толкает речь.

Подхожу, докладываю, так, мол, и так. Он говорит: «Становитесь в строй!» Встаю в строй. Вбегает этот милиционер с наганом наголо. Увидал меня в строю, ни слова не говоря, подался обратно. Нам дали по буханке хлеба, да по банке говяжьей тушёнки, и подались мы на станцию Волоконовка. Ночью погрузили на паровоз и ночью же доехали до станции Валуйки. Вокзал большой, каменный. Народу ещё больше. Сидят и лежат и толкаются на ногах ещё больше. Так мы протолкались всю ночь. Нам надо пробираться на станцию Лиски, железная дорога не работает. Правая колея забита сплошь эшелонами без паровозов. Грузы самые разнообразные от продовольственных товаров, до станков и другого заводского оборудования, до обычных дров. Левой колеёй пропускают самые необходимые для фронта грузы, а с фронта эшелоны с ранеными.

Топали мы по железной дороге, или вблизи её, по деревням пешочком. Прибыли в посёлок. Пересыльный пункт был размещён в здании школы. Здание большое, двухэтажное, п-образной формы. Народу толпа! Стою я в коридоре, прислонившись к стенке. Не помню уже, чего-то ожидая. Напротив меня окно. На подоконнике сидит человек, и так внимательно смотрит на меня. Я в свою очередь посмотрел на него. Что-то знакомое нашёл в чертах его лица. Стою, и перебираю в памяти, где бы мог я видеть этого человека? Одет он в плащ песочного цвета, на голове простая кепка, каких в то время можно было видеть где угодно. Посмотрю снова: да, лицо знакомое, а кто именно, не придумаю. Он поглядывает на меня, и тоже молчит. Потом я подхожу к нему, подаю руку и называю фамилию. Да, отвечает, это я, но с кем имею дело? Не знаю, лицо знакомое, а кто именно, не помню. В 151 кавалерийском полку служили? Да, отвечает, в 105 отдельный батальон связи был переведен. Азанов! Говорит. Да, говорю, он самый.

Ну, рассказывай, говорю, как ты и что, где, кем воевал, как сюда попал? Он мне рассказал, что попал на фронт в качестве стрелка радиста на самолёте-бомбардировщике. Самолёт сбили, он приземлился на занятой врагом территории. Так же, как я, пробирался через фронт. Служил он радистом и в 151 кавалерийском полку, и в 105 ОБО. Ну, а я в свою очередь рассказал о своём житье, бытье. Потом нас отправили в запасной полк в Россошь, располагались мы в домах плодоконсервного завода, числа до 20 декабря, 1941 года. Обмундирования не было, кто в чём был, так и щеголяли. Ходить на двор у меня было не в чём. Сапоги мои развалились совсем. Ноги стали опухать, и гнулись плохо. Солдатские брюки не одевались на опухшие ноги. Так я с месяц сидел сиднем на соломе, брошенной на пол. Обед мне приносили товарищи. На двор ходил только на крыльцо, ито на коленках. Очень беспокоящих болей не чувствовал, а слушались ноги очень плохо, как деревянные. И как будто я очень много прошел, ноги устали при ходьбе и никак не отдохнут. Медиков я не встречал, были они, или нет, или их совсем не было, не знаю, за помощью обратиться было не к кому. Но вот подошёл срок, меня назначили в маршевую роту.

Посадили в машину, отвезли в городскую баню. Обмундировали довольно неплохо, в новое обмундирование: нательное бельё, летнее и зимнее. Гимнастёрки хлопчатобумажные. Ватный костюм новый, новые шапки-ушанки, трёхпалые рукавицы хлопчатобумажные. Ботинки и портянки летние и зимние. Потом погрузились в вагоны-теплушки. Прибыли на станцию Новый Оскол. Потом пешочком 120 километров до фронта. Прибыли через три дня пути в деревню Чурсино, Курской области, в 664 артиллерийский полк. Я попал во вторую батарею первого дивизиона. Командиром батареи был старший лейтенант Плотников. Родом он с Вологодской области, среднего роста, плотный, крепкий мужичёк, с типичным вологодским лицом. Скуластый, с грубыми чертами, не красавец, но и не похабный. Говорок тоже типичный, вологодский.

Очень спокойный, не суетливый, но и не тихоня, всегда уверенный в себе. Принял нас доброжелательно. Взгляд деловой и весёлый. Одним словом, нам понравился. Через несколько дней он обратил внимание на мою неуклюжую походку. Спрашивает: что у тебя с ногами? Что-то мне не нравится твоя походка. Я ему рассказал всё начистоту, и высказал своё пожелание: мне бы двигаться надо беспрестанно, но не далеко, авось пройдёт. Медик в батарее был: санинструктор, толстая, огромная тётя, но помочь мне она ничем не помогла. Старший лейтенант нашёл мне должность по моему желанию: послал меня связным в штаб дивизиона.

В мои обязанности входило то разыскать кого-то, то отнести бумажку, то передать устно какое-то распоряжение. День начинался часов в пять-шесть утра, и продолжался до двух-трёх часов ночи. Идти далеко некуда, вся беготня в пределах одной деревни. Перерывы между побегушками случались очень редко. Только появишься в штабе, доложишь, что «ваше приказание выполнено», а там не дадут договорить, следует новое приказание, и опять побежал. Так я бегал больше месяца, надоело, хуже горькой редьки. Я попросил комбата заменить меня другим человеком. Прислал он пришедшего вместе со мной солдата Попова. Это огромного роста, моложе меня детина. Он прижился на этой должности, и бегал всю зиму. Я же на следующий день пошёл с комбатом на НП, и тоже акклиматизировался там почти напостоянно. Редко, когда меня оставляли на огневой позиции. Комбат моей работой в должности телефониста был доволен. Не избегал меня и его заместитель, старший на батарее, лейтенант Игнатов. Родом этот с Белоруссии, тоже среднего роста, плотный мужчина, можно сказать, с красивым лицом.

На разговоре довольно резкий, но очень хладнокровный и спокойный человек. Человек без нервов. Когда немцы нащупывали нашу огневую и обстреливали её, так я не видел, чтобы он сошёл со своего места или ушёл в укрытие. Становился на одно колено, и при разрыве снаряда приклонял голову, потом опять выпрямлялся. Такое я наблюдал много раз. Командиром взвода был молодой лейтенант Орлов. Он обычно дежурил с нами на НП по ночам, когда комбат уходил отдыхать на батарею. Ночью почти никогда не стреляли, потому, как в то время давали лимит: четыре снаряда на орудие в сутки, шестнадцать на батарею, так что снаряды берегли.

Пушки у нас были образца 1900-затёртого года, на деревянных колёсах с толстенными шинами на ободе. Так что зимой на снегу не держались, прорезали до земли. Тяга конная, кони были настоящие, артиллерийские, но худые, заморённые. Пушки длинноствольные без искрогасителей, с резким отрывистым звуком выстрела. Люди в огневых расчётах были большей частью глуховаты. Когда разговаривали между собой, то так кричали, что казалось, что они что-то не поделили между собой и каждый стремится доказать свою правоту. Я частенько подтрунивал над ними: «Что, говорю, вы кричите? Клад нашли что ли? Чур, и я в паю!» Они смеялись, немножко понижали тон, но ненадолго. Потом опять шло всё своим чередом.

Солдатский труд

Наш наблюдательный пункт находился на бугре, перед большой деревней Сажное, которая тянулась вдоль ручья на расстояние семи километров. Дома были разбросаны по берегам ручья, кустами по два, три, четыре. Сзади села была расположена железная дорога от Сажное. Каменный дом, здание вокзала и несколько частных домиков. Расстояние между селом и станцией километра полтора. Посреди села была расположена одноэтажная деревянная школа. Из Чурсино на станцию Сажное проходила просёлочная дорога через село Сажное, как раз мимо школы. Так вот, наш НП находился на бугре в метрах ста от дороги. Пехотных позиций впереди нас не было. На одной линии с нами стояло несколько противотанковых пушек 45-миллиметровых, укрытых снежными валами. Пехота часто ходила в наступление, но от Сажное, это с бугра, под уклон, на совершенно открытую местность расстояние метров восемьсот, несли жуткие потери.

Истребились почти поголовно все. Начали потом возами трупы возить, как дрова. И это на протяжении длительного времени. Это называлась – активная оборона. Частенько нашу батарею посылали и на другие участки, но на не большое расстояние. Или в соседнюю деревню, или через деревню, через две. Расстояние в пределах десять-пятнадцать километров. Но во второй половине зимы, по глубокому снегу, это был адский труд. Обычно переезжали ночами. Три, пять, семь километров «ехали» целую ночь. К утру все офицеры оставались без голоса, только хрипели. Команды подавали так: «Взвод управления за постромки! Расчёт, за колёса! Шагом маар-р-р-рш!»

А пушка при этом продвинется на метр, а то и на полметра. Опять команды: «Выправить лошадей! Шагом маар-р-р-рш!» Ещё полметра. Потом за следующую пушку, и так всю ночь! Когда орудия ставились около деревни, люди ютились в хатах человек по тридцать-сорок, а то и пятьдесят. Спали сидя, лежать было негде. Уснешь – окажешься под телами товарищей, и на морде твоей устроятся чьи-нибудь ноги, проснёшься, расправишь свои члены, и разложишь их тоже на чьи-то тела. И так всю ночь «отдыхаем», если не пошлют куда-то, или на работу, или на пост. Придёшь ночью, шагнёшь в хату одной ногой, а потом ищешь место, куда бы поставить другую ногу. А когда ставили орудия в поле или в лесу около села Казачье, то люди неделями попрыгивали на улице, на свежем воздухе. Делали из снежных бугров стенки, чтоб защититься от ветра. На пол подстилали прутики или хвою, или солому и тут ютились.

Спали по-цыгански: кому хочется тепла, ложись вниз, кому надо мягко, ложись сверху. Потом менялись местами, и так выживали все. Зима же была довольно суровая, морозы и там достигали двадцать пять градусов ниже нуля. А ветры были такие, что идти против ветра стоило большого труда, огромного труда. Лицо открытым держать было невозможно, секло до крови снегом, поднятым с земли. Закрывали лицо полотенцем, оставляя открытым один глаз, и в таком виде двигались и достигали нужной цели. Немцы в основном в то время ютились по деревням, так как одеты они были плохо. Дома, или хаты превращали в укрытия и отсиживались возле печек. Даже пушки затягивали в хаты. Стреляли через окно или через пролом в стене. Когда не стреляли, оттягивали пушку, а пролом стены затыкали мешками с соломой. Так вот и текли наши фронтовые дни.

Но были и из ряда вон случаи, какие бывают не каждый день. Под немецкое Рождество два немецких солдата везли посылки солдатам-фронтовикам на большой немецкой арбе. В неё были впряжены две огромные, куцехвостые лошади. Шёл обильный снегопад. Погода стояла довольно тёплая, без ветра. На фронте было тихо. Снег шёл густо, огромными хлопьями. Видимость чрезвычайно ограничена. И вот эти солдаты проехали занятое ими село Сажное, и едут полем к селу, занятому нами. Уже мало не доехали до него. Навстречу им из Чурсино шли два солдата и старший сержант, из взвода управления командира первого дивизиона. Немцы едут и разговаривают, смеются. Наши поняли, что это немцы, насторожились. Приготовились. Короткая схватка – и немцы обезоружены! Посылки уже делили не немецкие солдаты, а мы!

Через день, или два, точно так же, наши повар и ездовой с полевой кухни, поехали кормить людей на передовую, а кормили немцев. Однажды я сам вот такой же ночью, вернее вечером, шёл один на наблюдательный пункт. Дорога знакомая, а видимости ни какой. Ориентироваться не по чему, и я прошёл отворот от дороги на наблюдательный пункт. По времени чувствую, что должен дойти. Остановился, прислушиваюсь и всматриваюсь в эту темень, в эту снежную мглу. И вот заметил: мерцает огонёк едва заметно. Размышляю: где бы он должен быть? Потом до меня дошло, что я в деревне, занятой немцами. И огонь этот в школьном окне со стороны станции Сажное. Я пошёл назад, Благополучно добрался до своего наблюдательного пункта.

Командир взвода спрашивает: «Что-то ты очень долго шёл?» Так я говорю: «Прогулялся до немцев, был по ту сторону школы». Потом был такой случай: из села Сажное вышли два немецких танка. Направились в нашу сторону. Мы их видим, сидим и ждём. Нас на наблюдательном пункте пять человек. Двое разведчиков со стереотрубой, двое телефонистов и командир батальона. Оружия у нас – один наган у комбата, и больше ничего. Окоп наш немудрящий, глубиной около метра. Над ним перекрытие поперёк окопа несколько жердочек. На них настлали старые, полугнилые доски. На досках слой земли сантиметров пять-десять толщиной и снег, сколько навалило и удержалось. Вот и всё. Между землёй и крышей щели на толщину жердей. Через эту щель и велось наблюдение за противником. На одной линии с нами были окопы командиров других батарей, и командира дивизиона. В полукилометре от наших окопов были окопы второго дивизиона. Так вот, танки направились один – в расположение окопов нашего дивизиона, второй – в расположение окопов второго дивизиона.

Танки идут, мы сидим. Один поравнялся с нашим окопом и остановился в метрах двадцати, двадцати пяти от окопа. Заглушили двигатель, разговаривают. Я смотрю в щель. Потом стала поворачиваться башня. Остановилась пушка, направленная в сторону нашего окопа, но задрана вверх. Потом пошла вниз, остановилась на нашем окопе. Я ложусь сверху на товарищей и шепчу: сейчас выстрелят, пушку навели. Не успел я высказать – выстрел! Разрыва не последовало. Лежим. Потом завели двигатель, танк пошёл дальше, к нам в тыл. Мы стали считать потери, оказалось: у комбата разбило фляжку с водкой, помяло крышку у польского телефонного аппарата и кое-кому достались удары комышками земли по разным частям тела. Это все потери, что понёс наш первый дивизион. Второй дивизион не усидели в своих окопах, пустились наутёк, но видимо уже вблизи от танка. Понесли большие потери, не помню, сколько именно человек. В том числе и командир дивизиона был убит пулемётным огнём.

Полк наш был расположен на небольшой площади в районе деревни Чурсино. За зиму порядком насолил немцам. Где-то, к концу зимы, не помню числа, или конец февраля, или начало марта, часу в десятом утра, во время завтрака, прилетели двадцать четыре немецких бомбардировщика. До сих пор авиация нас не беспокоила. Потому, наверное, причинила нам огромный урон. Из четырёх наших пушек собрали в арт. мастерской только одну. Лошадей перебило и покалечило больше половины. Людей тоже больше половины вышло из строя. Много было и убитых. Деревня пострадала очень сильно. Дома, в которые попали прямые попадания разрушило совсем. Другие же растрясло так, что они и стояли на местах, но для жилья были не пригодны. Местные жители не были эвакуированы, толклись тут же, вместе с нами. Потому, и у них были и убитые, и раненые. Хата, где обитали мы, пострадала не более других. Вокруг её разорвалось шесть бомб, четыре бомбы за хатой в огороде между пушками, почти на уровне щитов. Они и изуродовали пушки. Одна в огороде, от этой пострадали лошади, и одна на дороге, побольше весом, чем остальные. Крыша на хате была соломенная, от неё не осталось ни соломинки. Всю солому раскидало по окрестностям.

После этой бомбёжки пушки нам дали другие, на резиновом ходу, полегче весом, более современные. Потом нас передвинули на Юзимобарвенковское направление, на западный берег Северного Донца. Но там мы воевали недолго. В конце марта, хутор, где стояла наша батарея, обошли немецкие танки. Пушки сняли с боевых позиций, но вывезти не смогли. Пушки застряли в снегу, и лошадей перебили танки. Люди, что уцелели, собрались в селе Писаревка. После этого нам удалось вытаскать обломки пушек и сдать их в металлолом. После этого нас отвели на формировку в деревню, недалеко от Купянска. Простояли около месяца, потом нас вооружили 152-миллиметровыми гаубицами, образца 1910 года.

Отправились мы в оборону южнее Красного Лимана, под Славянск. Полк наш стал именоваться «667-й Гаубичный, артиллерийский полк РГК», т.е. резерва главного командования. Коней сдали, полк полностью перевели на механическую тягу. У нас в батарее было три трактора НАТИ-3, и один трактор НАТИ-5. Командиром батареи стал лейтенант Игнатов. Плотникова перевели начальником штаба дивизиона. Командиров взводов, помощника командира батареи, тоже поменяли, и я сейчас не помню их фамилий. Вскоре, после того как мы обосновались в лесу под Славянском, оборудовали четыре огневых позиции: основную, две запасных и ложную. Меня с товарищем командир батальона откомандировал на передовой наблюдательный пункт, на командный пункт командира роты, из бригады морской пехоты, не помню её номера.

Отступление

Так мы там и находились до того дня, когда командир батареи отдал приказ: отключить телефон, и бегом явиться на батарею. Не помню число, но это был день начала летнего наступления немцев, летом 1942 года. Телефонная связь была сделана не из телефонного кабеля, а из голой двухмиллиметровой проволоки, подвешенной на деревьях. Потому не надо было терять время на сматывание, отключение аппарата и бегом на батарею, километров около пяти. Когда мы прибежали на батарею, она стояла на поляне в походном порядке. Комбат, лейтенант Игнатов, приказал нам с товарищем устроиться в кузове трактора НАТИ-5, на котором он ехал и сам. Только мы уселись, и батарея тронулась в путь. Где и как, и по каким дорогам ехали, у меня мало что осталось в памяти.

Доехали благополучно до станции Кременная, на Донбассе. Заняли огневую позицию. Но вот не помню, дня два или три тут стояли и вели огонь довольно часто по нескольким целям. Но где и что за цели, я не знаю, по той причине, что я находился на огневой позиции дежурным телефонистом. И ни разу не был на наблюдательном пункте. Потом получили приказ – сняться с огневых позиций и отходить через Старобельск и Ворошиловград. Наша основная тяга тихоходная, потому мы двигались и ночью и днём, а расстояния прибывало мало. Наш НАТИ-5 имел большую скорость, но мы держались с остальной батареей, потому двигались так же медленно. Наша техника представляла из себя огромную мишень. Трактор, зарядный ящик и гаубица. Это поезд метров двадцать в длину. А когда их четыре друг за другом, потом небольшой разрыв, да ещё четыре, и так целый двухдивизионный полк в шесть батарей. Привлекли внимание немецкой авиации. Она громила нас несколько дней. Много техники вывела из строя.

Часть техники выходила из строя от поломок. Потом добавилось ещё одно лихо: оторвалось снабжение горючим. И так мы на своём НАТИ-5 оказались севернее или северо-западнее Миллерово, на полях в степи, километрах в восьмидесяти от Миллерово. Кончилось горючее и рассыпались подшипники одного из катков правой гусеницы. Километрах в трёх была усадьба МТС. Мы там обшарили все углы и закоулки, но не нашли не подшипников, ни керосина. В зарядном ящике у нас было четыре снаряда. Пока мы лазили вокруг да около своей техники, над нами пролетали немецкие транспортные самолёты очень низко, мы вначале не обращали на них внимания, занятые своими заботами. Потом, когда выяснили, что шансов нет, стали оценивать окружающую обстановку. Тогда пригляделись, куда же летят самолёты. Оказалось, что впереди нас немецкий полевой аэродром, и они садятся на него, от нас километрах в пяти.

Мы решили эти последние четыре снаряда выпустить по аэродрому, потом нашу гаубицу на руках скатить под откос в болотину. Трактор подорвали связкой гранат. Разобрали пожитки и двинулись пешком вперёд на восток. Обошли немецкий аэродром слева, т.е. севернее. Наших других орудий, и вообще остатков нашего полка поблизости не было. Других войск в этот день тоже не встретили. Шли степью, напрямую, без дорог. Ночевали в степи. На следующий день набрели на какой-то населённый пункт, который был занят нашими войсками. Но обстановку уяснить нам не удалось, где наши, где немцы, куда можно идти, куда нельзя, ничего не было понятно. Поняли мы одно, что наши собираются идти на прорыв, вслепую, без разведки.

Мы посовещались с лейтенантом, идти ли со всеми вместе, или воздержаться в виду того, что шансов на успех очень мало. Да и войско наше немногочисленно, и плохо вооружено. К тому же, все из людей разных родов войск, и с разных частей и подразделений. Не подчинённых кому-то одному. Я настоял воздержаться от активных действий. Вечером, с наступлением темноты, мы ушли из населённого пункта, на высотку, которая господствовала над окружающей местностью. Расположена она от населённого пункта на расстоянии километра. На высотке был посеян овёс, ростом около полуметра. Мы решили провести на этой высотке день и остаток этой ночи, с целью выяснить обстановку. Ночью же выяснилось, что на северо-востоке от этой высотки, на расстоянии около километра проходит видимость линии обороны немцев. Во все другие направления такая линия лежит на большем расстоянии, километров до пяти и более. В эту ночь двинуться через эту линию мы не решились, потому, как далеко не всё было ясно.

Перележали мы день на этой высотке под палящими лучами солнца, без пищи и воды. К вечеру, когда село солнце, то мы едва держались на ногах. Мучила страшная головная боль. Но обстановка была вполне понятна. Прорваться нашим не удалось и во второй половине дня, под нажимом немецких танков, наши сложили оружие. Под конвоем танков вышли колонной из села на запад. Численность сдавшихся человек 300, или 400, а может и больше. В селе осталось много лошадей, видимо тут была какая-то кавалерийская часть. Техники же осталось очень мало. За ночь мы засекли точки, где одна за другой вспыхивали немецкие ракеты, в том направлении, куда мы намеревались двинуться. Днём же выяснили, что эти точки расположены на высоких точках местности на расстоянии от 300 до 500 метров друг от друга. Определили, между которыми двумя точками мы пойдём. Оставалось подготовить людей, а нас было шестнадцать человек:

Комбат, лейтенант Игнатов, старший сержант Муссахранов, командир отделения разведчиков, санинструктор Маруся, фамилии не помню. Командир орудия, замполитрук, украинец, фамилию тоже не помню. Остальные рядовые. Боевой расчёт в полном составе. Мы с товарищем – телефонисты, и тракторист. По национальности тоже разных национальностей. В основном, правда, русские да украинцы. Один казах, здоровый парень, по-русски говорил плоховато, но понимал отлично, и вообще был компанейский парень. Украинцев было восемь человек. Комбат родом из Белоруссии, но русский. Мой товарищ, телефонист, Аристархов, имя и отчество не помню, это отличнейший, надёжный товарищ, безупречный солдат. Родом из Орджоникидзевского края. В подобной обстановке, т. е. в тылу у немцев не был. Кроме меня никто не был.

После того, как на наших глазах колонна наших солдат подалась в плен, у многих из нашей группы поколебалась вера в то, что мы можем избежать этой участи. Все повесили носы. Разговаривали мало, неохотно, каждый был занят своими мыслями. Большинство, видимо, думали о том, как же быть, что же делать? Мне пришлось немало поработать языком. Шутками, да балагурками, отвлечь людей от тяжёлых дум, и помаленьку вселять надежду на благополучный выход из этого незавидного положения. Когда наступила темнота, все поднялись на ноги, готовые идти вперёд. Я заставил всех, без исключения, по очереди попрыгать. У многих при этой процедуре обнаружилось, у кого в кармане, у кого в вещевом мешке различные погремушки.

– Давайте, товарищи, переложим свои вещички так, чтобы этих погремушек не было. От этого будет зависеть, будут ли наши головы целы. Потом проверил ещё раз, погремушек не обнаружилось.

– Теперь порядок движения: идти друг за другом, так, чтобы не потерять из виду впереди идущего, но, ни в коем случае не собираться в кучу. На разведку, тщательную разведку у нас не будет времени. Потому, мы в любой момент можем оказаться под дулом автомата или пулемёта. Чтоб нести меньше потерь, такой порядок движения единственно верный. Пойдём по траве и посевам. Стремитесь как можно меньше создавать шума ногами. Тогда мы пройдём под носом немцев незамеченными. Первым иду я. За мной Аристархов. Аристархов будет связным между мной и остальной группой. Все его команды выполняют все, и не медля!

– Теперь, товарищ лейтенант, я попрошу ваш бинокль, хотя он ночью мало помогает, но и этим малым пренебрегать нельзя. Вот пока и всё. Вопросы есть? Вопросов нет. Тогда за мной, марш!

Так мы двинулись в намеченный проход между двух ракетчиков. При выстреле из ракетницы, пока ещё не разгорелась ракета, падали камнем на землю, и камнем лежали, пока она не сгорит. Минут через тридцать-сорок, ракеты вспыхивали уже позади нас. Опасная, воображаемая линия обороны немцев была позади.

Прошли километра три-четыре, сделали перекур. Наши люди поняли это сами, и стали разговаривать вполголоса. «Товарищи, говорю, разговаривать только шёпотом. Огнём даже папирос не маячить, не забывайте, что мы в окружении врага. Осторожность-это наше первое оружие». И как бы, в подтверждение моих слов, послышался конский топот. Мы быстренько рассредоточились по полю и залегли. Оказалось, что мы около дороги. Не дошли совсем немного до просёлочной дороги, по которой только что проехали два фрица. За ночь мы преодолели километров двадцать расстояния. Перед рассветом набрели на небольшой хутор, домов в десяток. Мы бы прошли его, если бы не привлёк наше внимание какой-то шуршащий шум. До рассвета оставалось уже мало времени. Мы решили недалеко от хутора остановиться на день в заросшей кустарником небольшой балке. Утром выяснилось, что хутор этот расположен на косогоре, около небольшого ручья, километрах в восьми-десяти от большой дороги. Немецкие войска ещё не были в нём.

Но по большой дороге интенсивное движение немецких войск. Население хутора – женщины, дети и старики, мужчин нет. Около хутора в поле пасётся стадо баранов. Какой-то колхоз эвакуировал это стадо. Немцы обогнали, или колхоз запоздал с эвакуацией. Погонщики не знают, что делать, бросить ни то, ни сё, и гнать некуда. А стадо около пятисот голов. Мы попросили пару баранов. Наш товарищ, казах по национальности, наиболее сведущий в этом деле, выбрал по своему усмотрению, очень хороших барашков. Мы их разделали, и весь день варили баранину и топили сало. Местные жители активно нам помогали, чем могли. Часть баранины мы прихватили с собой, остальное отдали местным жителям. Сало же всё, т. е. семь котелков уже перетопленное и застывшее, замотали в бумагу и тряпки, разместили по вещмешкам. Запаслись солью. Сами хорошо покушали и баранины, и ещё кое-чего от местных жителей.

Ночью двинулись в поход, теперь уже более свободно, немцев в степи не было, и мы шли километров по тридцать пять-сорок за ночь. Иногда двигались и в светлое время суток. Трудности встречались при переходе больших дорог и крупных населённых пунктов. Спали в степи или в укромных местечках около ручьёв и речушек, но в стороне от населённых пунктов. Ночами заходили и в населённые пункты для пополнения запасов продовольствия, соли и спичек. В населённые пункты, занятые немцами, при острой необходимости отравляли санинструктора Марусю. Предварительно разнюхав обстановку и переодев её в гражданское платье. В белую кофточку, чёрную юбку, белый платочек и спортивные тапочки. Или с узелком из белого платка, или с котелком с ягодами.

Через несколько дней пути от нас ушла группа украинцев, когда мы спали, прихватив у меня с руки комбатов компас. Потом, дня через два-три, ушла ещё группа. В общей сложности семь человек украинцев. Подались, так сказать, домой. Осталось нас девять человек, из них один украинец из Сумской области, не помню его имя и фамилию. Возраст его лет тридцать-тридцать пять, выше среднего роста, чёрный, как вороново крыло, но пока мы вышли к своим, он стал сивым – процентов на пятьдесят волос побелели. Настолько остро в его сознании шла борьба, или – или. Но остался верен долгу и присяге. По дороге к нам пристал молодой человек в звании младшего лейтенанта инженерных войск. Не знаю, кто он по специальности. И так стало нас десять человек до конца нашего путешествия. Оно длилось ровно месяц. Десять человек молодых, здоровых людей надо было чем-то и покормить, и выбрать маршрут правильный, и иметь представление, какие где населённые пункты, где дороги, где реки, и прочие препоны на нашем пути.

Не всегда была возможность связаться с местным населением, времени у нас на это просто не было. Все эти интересующие нас вопросы ловили просто на лету, на ходу. Были на пути и каверзные случаи. Однажды ночь подходила к концу, вот-вот рассвет. Впереди по нашему маршруту непонятные звуки: стук дверок кабин автомобилей, или ещё что-то похожее, времени на то, чтобы обойти и даже определить границы этих звуков не осталось. А тут, в поле стог сена, подходящее место для дневки. Мы и оккупировали этот стог. Кто под стогом, кто наверху, ну и уснули богатырским сном. Начался день, солнце уже высоко над горизонтом, и вдруг! Нарастающий мощный гул разбудил нас всех разом! Оказалось, этот стог в районе немецкого аэродрома! Транспортные самолёты, поднимаясь в воздух, пролетают над этим стогом, ещё еле оторвавшись от земли. Так и передневали возле аэродрома.

Потом, где-то, дней через десяток пути, остановились на день на берегу ручья, у крутого изгиба ручья, под обрывистым высоким берегом, на маленькой площадке, поросшей кустами. После ночи, уже хорошо поспали, проснулись и занимались кто чем. Кто мылся, кто переобувался. Наш комбат сидел на траве и брился, поставив зеркало на веточки одного из кустов. Мы вдвоём с Аристарховым ушли километра за четыре на колхозную пасеку за медком. Нагрузились мёдом, идём на место, откуда ушли. Подошли, а тут нет никого! Мы поняли, что что-то случилось непредвиденное. Идём дальше вниз по ручью. Услышали свист. Это наш человек, оставленный встретить нас. Он рассказал нам, что какой-то бродячий фриц стрелял комбата из пистолета, но не попал. А попал в веточку, на которой было водружено зеркало во время бритья. Какой-то немецкий конный офицер, любитель прогулок, болтался по степи и случайно наехал на наше местоположение. Подъехал он на высокий обрыв и обнаружил русских солдат и с ними офицер. А его никто не видел, вот он и решил поупражняться в стрельбе по русской голове. Но стрелок оказался плохой.

Когда наши похватали оружие и поднялись на косогор, так этот лихой вояка был в километрах полутора от нашего лагеря. Мы, конечно, ушли от этого места в открытую степь, и там провели остаток дня.

Однажды, оставшись дневать в степи около ручейка, днём неподалеку от нас увидели гражданского мужичка. Заинтересовались, что же делает в степи здоровый деревенский мужичёк? Где ни жать, ни пахать, ни косить нечего? Степь. Кругом заросли сорной травы. Оказалось, он пас трёх поросят, килограмм на пятьдесят-шестьдесят каждый. А у нас кушать было попросту нечего. Ну, мы одного поросёночка приласкали и загрузили в котелок, и на костёр. Мужичёк, пока понял что у него не три, а два поросёночка, подошёл к нам спросить, не видели ли мы поросёночка? Ну а мы ему говорим, почему не видели, видели трёх поросят. Но где они сейчас, мы не знаем, мы же их не пасём. Мужичёк постоял, постоял, да и ушёл. Прихватил остальных, да и отправился восвояси.

Чем ближе подходили к Дону, тем становилось трудней со снабжением. В деревнях во многих были немцы. На полях мало что было подходящее в пищу. Часто приходилось довольствоваться зерном ржи и пшеницы прямо с корня. Рвали руками колосья, набирали в уголок плащ-палатки, потом их мяли, тёрли, колотили. Потом на ветерке отвеивали от мусора и жевали до тех пор, пока челюсти отказывались работать. К этому добавляли ложку бараньего жира на человека, и так жили и шли, шли… Однажды ночью шли по степи, потом перед нами какой-то населённый пункт в низинке, откос, или спуск к нему, довольно крутой и высокий. Что там, нам ничего не известно. Только шум жилья. Крик петухов и лай собак. Мы остановились, чтобы решить, идти ли через населённый пункт или идти в обход. Минуту спустя, новый, едва заметный шорох. Что это? Мы с Аристарховым были рядом, остальная группа шагах в полусотне позади. Шум приближался, нарастал, но пока ничего не видно. Я Аристархову велел отойти назад, шагов на двадцать, и залечь в траве. Автомат держать наготове. Сам остался наместе.

Лежу, всматриваюсь в темноту. И вот, поднимается над горизонтом силуэт человека, огромного роста, с огромной копной на месте головы. Расстояние сокращается, но подробностей не видно. Между им и мною шагов пятнадцать. Говорю: «Стой! Кто идёт?!» Отвечает: «Свои, свои!» «Кто такие?!» – спрашиваю. Отвечает: «Из окружения, свои». Командую: «Один ко мне, остальные на месте!» Встаю на ноги, идём навстречу один к другому. Передо мной высокий здоровяк, лейтенант, артиллерист, с двумя маузерами в руках. Он осмотрел меня. Удостоверились, что свой брат. Отдали команду собираться в кучу. Собрались. Десяток наших и двадцать пять человек этой группы. Среди них двое подполковников, майор и два капитана, старший лейтенант и лейтенант, остальные – рядовые и сержантский состав. Стали держать совет, как поступить дальше?

Эта группа стремится к Сталинграду, мотивируя, что, мол, наши Сталинград за так не отдадут и будут драться на подступах, на западном берегу Дона. Потому там проще перейти фронт. Мы им выставили свои доводы, что по всем дорогам, какие нам пришлось перейти, двигаются немецкие войска и днём, и ночью. И всё под Сталинград. Так что их сейчас там, как сельдей в бочке. Поэтому, ваши доводы не основательны. Мы стремимся выйти на Дон вдали между крупными городами, на ненасыщенном участке фронта, где войск гораздо меньше, и просочиться между их войсками малой группой далеко проще. Они нам предлагали присоединиться к ним и следовать с ними. Мы отказались и им не предлагали ничего, потому, как они старшие чины. Приказывать они нам не пытались. Так и разошлись, каждый при своём мнении.

Правда, у нас этот вопрос решался раньше в нашей группе ещё вначале пути. Наш комбат тоже предлагал идти под Сталинград. Я был против и выставил свой план: идти несколько южнее Серафимовича. Лейтенант даже пытался приказывать. А я ему говорю: «Зачем, лейтенант, резкий тон, он в нашем положении не годится. Давай, решим проще: Я иду под Серафимович, вы под Сталинград. Кто пойдёт с вами, становись к нему, рукой показываю на лейтенанта, кто идёт со мной, становись сюда». Все люди, как один, стали ко мне, и так вопрос решился, просто и легко. Подобным образом решали мы спорные вопросы трижды. Потом мы оказались в холмистой местности, меня грызла тайная мысль о том, что мы около большой реки. Но говорить я пока не решался.

Приглядывался очень внимательно, хотелось увидеть водную гладь, где-нибудь между холмов. Когда дул восточный ветерок, даже нюхал воздух, ведь я рос возле воды. Мне с детства знакомы запахи водоёмов. Но, увы, пока не мог утверждать, что мы уже близко от большой реки. На крутых склонах стали попадаться небольшие перелески. Это было нам на руку, проще было укрываться от глаз врага. Но было и плохо. Видимость в данной местности резко ограничена, а двигаться вслепую рискованно. Жаль затраченных трудов, ведь столько прошли, и попасть в руки врага тут, так близко от цели. А мы были уверены в том, что немцев за Доном ещё нет. Потому считали, что Дон – это наша ближайшая цель, которую мы должны достигнуть, во что бы то ни стало. Наше продвижение замедлилось, продвигались в иную ночь менее километра. И ускорить движение не было возможности. Хлебушка уже давно не пробовали и уже стали забывать его вкус и запах. Говорить о хлебушке избегали.

И вот, в один из дней, остановились мы на пологом склоне, изрезанном небольшими балками и мелкими овражками, поросшими леском. Было это уже в начале августа 1942 года. На полянах, между перелесками стояла хорошая трава. Кое-где она была подкошена, но не убрана. Впереди, куда мы должны были двигаться, обнаружились разные звуки, которые говорили о присутствии людей. В силу этих обстоятельств мы были вынуждены здесь пересидеть день и уточнить, где и что здесь делают люди, сколько их и как их можно миновать. Короче говоря, выяснить маршрут и направление нашего следующего броска. Расположились в леске, который шёл узенькой полоской вдоль неглубокого и неширокого овражка, но уже теперь поросшего высокой, хорошей травой. Лесок молодой и негустой. Около середины дня люди занимались кто чем. Кто чистил оружие, кто чинил обмундирование. Старший сержант Муссахранов сходил вниз по овражку, по естественной надобности. И по пути набрал яблок дичков в карманы, в пазухи и в руки. Принёс десятка три, горьковато-кислые и довольно твёрдые. Но выбирать у нас не из чего, и эти хороши, когда в желудке чувствуется пусто. Пожевали все, никто не побрезговал.

– Где, говорю, ты их набрал? Пойдём, ещё наберём.

– Да вот тут, метров пятьдесят пониже, на полянке, на берегу овражка яблоня небольшая, но такая широкая, развесистая, под ней много яблок на полу.

Мы с Аристарховым пошли вдвоём, оружия с собой не взяли. Без труда нашли эту яблоню, попробовали яблоко с яблони. Потом с полу. С полу яблоки лучше и помягче, и не так горчат. Ну, мы и принялись их собирать. Сперва на коленях, потом легли и лёжа ползаем, и каждый складываем в свою кучку, увлеклись, не разговариваем, а жуём яблоки. Минут пяток, а может и больше потрудились, вдруг: «Русь!» Мы оглянулись: метрах в пятнадцати от нас на поляне стоит немецкий офицер! Правой рукой жестикулирует, мол, идите сюда, и говорит: «Кома я». Мы посмотрели друг на друга, ну что делать? Встаём, пошли к нему, два русских солдата, в полной форме, с полевыми петлицами, со звёздочками на пилотках и с подсумками на ремнях. Он стоит, смотрит, мы смотрим на него. Китель висит на плече, через плечо одет ремень, на ремне парабеллум в кобуре.

Невысокого роста, но повыше нас обоих, плотный, упитанный, бодрый, поглядывает весело. Спрашивает нас о чём-то, но мы не понимаем его слов. Тогда он стал жестикулировать, показывает, как ехать на лошади верхом. Я понял, что он хочет спросить, не кавалеристы ли мы? Говорю: «Нет, нет». Мотаю отрицательно головой. Он спрашивает: «Канона, канона?» Я с трудом понял, что речь идёт об артиллерии. Я его почти не слушал, у меня своих мыслей полная голова, что же делать? Как его одолеть без шума, потому, как вокруг нас немецкие солдаты занимались сенокосом. Вспоминаю я немецкое отрицание – никс. Говорю ему: «Никс, никс», и показываю ему на левой ладошке двумя пальцами, как немые показывают «пошёл». Он улыбается: «А, инфантери». Я говорю: «Я, я». Он улыбается. Потом маячит рукой: восток и запад. Я понял, он спрашивает, куда мы идём? Показываю – на запад. Говорю: «Матка, матка». «А, матка, матка, гут». Сам улыбается. У меня созрело решение, ведь стоим совсем рядом, и усиленно жестикулируем. Единственное, что можно предпринять в нашем положении, это ткнуть ему пальцами в глаза, а потом задушить!

Товарищ у меня надёжный, не подведёт, не растеряется. Но пока немец не трогает пистолет, не обнаруживает признаков агрессивности. Мы с ним пока мирно беседуем, он улыбается. Я совершенно успокоился, волнения как не бывало, подмигнул товарищу, мол, держись в том же духе. У Аристархова в руках несколько яблок. Фриц показывает на яблоки, спрашивает: «Гут?» Как хвалить дерьмо сытому фрицу? Маячу ему, что надо попробовать. Он шагнул к яблоне, сорвал яблоко, откусил, поморщился. Я ему показываю, что это с яблони – «никс гут», вот, показываю на кучки на полу, вот – «гут»! Он наклонился, поднял яблоко, стал жевать. Сам улыбается, повернулся, и пошёл. Что же, думаю, неужели пронесло? Жду, вот-вот остановится и возьмётся за пистолет. Эх! Упустили такой миг! И опять начал волноваться. Но фриц так и пошёл, и пошёл. Тогда мы снова легли под яблоню, собираем яблоки в кучку. Как будто мы уже видели много таких фрицев, и это не последний. Мы делаем своё дело.

Когда же он скрылся из виду, то нам уже было не до яблок. Мы одним прыжком туда, где были наши. Но там не было никого, только наши мешки, и на них наши карабины. Но где же люди? Пошли искать. Из лесу выйти не могли, вниз тоже не ушли. Пошли вверх. Идём, тихо, осторожно, разглядываем каждый кустик. Но нет, ничего не говорит об их следах, куда же исчезли? Уже недалеко и до конца канавы, и лесок вот-вот кончится. «Ну, что вы, как у вас?» Смотрим вокруг – нигде, никого. Что, не галлюцинации ли это? Показалась голова в траве. Где остальные? Спрашиваем. Все тут! Мы удивились, что так можно слиться с окружающей местностью, что пока не наступишь, не поймёшь, что тут человек. Так миновал ещё один день.

На следующую ли, через ночь ли, идём, поле, чуть на подъём. Впереди на горизонте виден гребень холма, вокруг тишина. Впереди, за холмом едва слышен треск мотоцикла. Вправо крик петухов, слева тишина. Но едва различимо маячит уклон. Идём ещё. Шум мотоцикла в обратном направлении.

Первый раз двигался справа налево, теперь слева на право. Расстояние до него километр-полтора. Вправо от нас остается деревня менее, чем в километре. Слева тихо. Подались влево, идём. Опять шум мотоцикла справа налево. Посмотрели время, не далеко до рассвета. Идти вперёд – не ясно, что там. Выяснить – времени мало. Решили: стоп! На дневку. Куда? Влево? В низину? Или тут, на месте, где есть? Тут пшеничное поле, пшеница сжата конной жаткой. Нажинки не убраны. Поле большое. Нажинки не убраны на большой площади. Остаёмся тут, где есть. Легли под нажинки, уснули, поспали, хорошо отдохнули. Слышим девичьи голоса. Поднялся посмотреть. Идёт группа девочек, подростков, лет по пятнадцать – шестнадцать. Одиннадцать девочек. Побросали свои пожитки, начинают работать. Между нами и деревней метрах в четырестах-пятистах от нас. Мы не даём о себе знать, не мешаем им работать. Наблюдаем. Работают, смеются, потом запели. Часа два работали, потом пошли в низинку группа несколько девочек, что влево от нас, видимо по естественной надобности. И прямо к нам, прошли мимо, дошли до кустиков.

Некоторое время побыли там, идут обратно. И опять мимо, вернее, через наше расположение. И уже прошли нас, тогда мы заговорили. Они остановились, моргают глазёнками, и ничего не поймут. Стоят, молчат. Потом заговорили. Мы их засыпали вопросами, они охотно отвечали, что в их деревне небольшой гарнизон немцев. Размещены в здании школы, что пока не зверствуют. Что перед нами на берегу Дона большая станция Верхняя Боровская. Что вверх по Дону город Серафимович, до него километров пятнадцать. Мы попросили их, если сможете, принесите что-нибудь покушать, и уж обязательно, табачку. Девчата ушли, мы остались на прежнем месте, и наблюдали за ними и за деревней. Они собрались все в кружок, долго совещались, потом четыре девушки пошли в деревню. Часа два пошло, они всё не появлялись. Мы уже стали беспокоиться, не случилось ли что с ними не доброго. Но всё обошлось хорошо. Они притащили две бельевых корзины съестных припасов, сверху закрыли их зелёными листьями махорки. Под вечер, они и мы уселись в кружок и долго беседовали на разные темы.

Особенно об исходе войны, это девчонок волновало больше всего. Мы их успокаивали, что война закончится нашей победой, что немцы у вас ненадолго, что мы скоро вернёмся, и не так, как сейчас, а победителями. К концу беседы мы считали их родными, или давнишними друзьями. Они, кажется, точно так же, так что не хотелось расставаться. Но надо было двигать, цель была близка. С наступлением темноты мы двинулись левее от деревни километра на полтора. Немцы, против своего обыкновения, сидели тихо, и даже ракетами не тревожили ночную мглу. Почему так, я и сейчас не могу объяснить. Потому мы не поняли, когда прошли их оборону, и прошли ли, мы только поняли к вечеру следующего дня. Получилось это вот так. Когда мы отошли от деревни, шли ровным полем, наткнулись на глубокий овраг. Высота берегов метра четыре, а то и более, берега очень крутые, сыпучие. Если бы вздумалось выбраться из него, то без труда этого не сделать бы, ни в одной точке по всей длине оврага.

Направление оврага примерно с запада на восток. Мы решили им воспользоваться. Спустились на дно оврага и обычным походным порядком зашагали вдоль по оврагу. Шагали, шагали, и вот, перед нами равнина. Совершенно ровная местность, как стол. И вправо, и влево от нас, насколько можно видеть, равнина. Впереди тёмная полоса, или лес, или ещё что, не ясно. Позади гряда бугров, довольно высоких, но горой не назовёшь. На равнине сравнительно далеко видно, почва под ногами не паханая. Луг, или выкошенная, или вытравленная скоту трава. Если бросить спичку, то без труда её можно найти. Ну, мы по этой равнине проскочили быстрым шагом к темнеющей впереди полосе. Дошли до кустарников. Потом отыскали проход между кустов, вышли к воде. Узенький участок воды, метров сто пятьдесят шириной, за ним песчаный берег дальше от воды, поросший кустарником. А дальше тёмная полоса, скорее всего, леса.

Вот мы уселись на бережке у воды и гадаем, что же это? Дон, или не Дон? Но что же, если не Дон? Старица, озеро, или ещё что? Если Дон, так слишком мала ширина, если озеро, то не должно быть течения. Нашли палку, бросили в воду. Палка плывёт, значит, река. Почему же узкая? Может это другая река? Не Дон? И так мы не были уверены до половины дня. Утром, когда рассвело, над рекой опустился туман, и очень густой. Если бы шла по реке лодка, то увидеть её было бы можно метрах в тридцати, не дальше. Дождавшись рассвета, ещё немало посомневавшись, туман уже стал отрываться от воды.

Наш младший лейтенант, сапёр, изъявил желание плыть на восточный берег. Поплыл. Доплыл до середины рукава. С верхов, метров за двести выше от него, какой-то дурачок начал стрелять по нему из автомата, но благо, что стрелок плохонький, выпустил десяток патронов и не попал. Но мы, забыв об осторожности, поговорили с ним на чисто русском языке, так, что он больше не стрелял. Прошло ещё часа два-три, потом младший лейтенант крикнул нам: вечером ждите лодку! Вроде бы всё ясно, и волноваться не о чём. Мы здесь, в кустах, выкопали окопы, чтобы защищаться, в случае нападения немцев. Просидели спокойно день, началась ночь. Вот одиннадцать, уже темно. Лодки нет. Вот двенадцать, лодки нет. Вот час ночи, лодки нет, опять все стали волноваться. В чём же дело? Скоро ночь кончится, и всё не хотят помочь.

Раздеваюсь я. Обмундирование сложил в вещмешок, кальсоны накрутил на голову и поплыл. До острова доплыл хорошо, и самочувствие отличное. За островом ширина реки оказалась метров восемьсот, а то и более, но определить её невозможно, её на том берегу оттеняет тёмная полоса, скрадывает расстояние. Поплыл. Сначала всё шло хорошо. Уже и до берега осталось недалеко, но тут началась головная боль. Как будто поднялось давление в голове, и вот-вот, череп не выдержит его. Разлетится на куски. Но это ещё бы полбеды, так через некоторое время потемнело в глазах. Потерял даже линию горизонта. Решил отдохнуть. Повернулся на спину, и несколько минут не работал ни руками, ни ногами. Потом на боку, работая медленно одной рукой, достиг берега. Понял это, когда мордой ткнулся в прибережные кусты. Держась за кусты, нащупал берег. Попытался встать на ноги. На ногах не смог продержаться и нескольких секунд. Решил отдохнуть.

Выполз на прибережный песок, полежал. Замёрз, зуб на зуб не попадает. Подниму голову, кружит. И ничего не вижу, как будто в яме, без света. Поднял голову в очередной раз, увидел светлые пятна песка, между тёмными силуэтами кустов. Обрадовался, отошёл. Встаю на ноги. Идти не могу. Пьян в дым, мотает из стороны в сторону, не удержусь на ногах. Подполз к кустам, нашёл палку. С помощью палки, пошёл, худо, но пошёл! Ушёл далеко, уже близко до леса. Вдруг окрик: «Стой! Кто идёт?» «Русский солдат», отвечаю. Четыре молодца, вынырнув из-за кустов, стали вокруг меня, с винтовками наизготовку. «Опустите же винтовки-то к ноге. Что, колоть меня собрались? Или меня боитесь? Видите, что я в том, в чём мама родила? Помогите-ка лучше добраться до вашего командира». Подхватили под локти, повели. Привели в землянку командира роты.

Старший лейтенант начал спрашивать то, другое, я ему говорю: товарищ старший лейтенант, дайте сначала, чем грех прикрыть. Непривычно в таком виде разговаривать. Дали мне плащ-палатку. Завернулся я в неё. Теперь скажите, почему так долго лодку не посылаете за нашими людьми? Ведь там минута за год кажется. «Сейчас наши разведчики отправятся на тот берег. На обратном пути заберут ваших». Что же, говорю, так поздно? Ведь ночь-то скоро кончится, что же, они днём собираются работать? Потом рассказал им всё, что было мне известно. Потом ротный отдал старшине распоряжение, покормить меня. Принесли чуть не полный кавалерийский котелок пшённой похлёбки, погуще, чем суп, до каши так жидковато. И больше чем полбуханки чёрного хлеба. Пока мы беседовали со старшим лейтенантом, я той порой всё это упрятал.

Уже и дышать не чем, желудок полон, а глазами ещё бы ел столько же. Потом дали закурить настоящей русской махорки. Какая это прелесть! Правда, прелым запахом отдаёт, но наша, русская. Тут и наши подошли, разговаривают во весь голос, как дома полагается, а на них покрикивают: «Что вы разгалделись? На переднем крае ведь, не на базаре! До немцев тут чуть не два километра!» Они шёпотом говорят, нас смех разбирает. Принесли мою амуницию, оделся я и говорю своим: «Какое сегодня число?» Десятое августа. «Запомните, говорю, это число, ну а я не забуду, потому, как сегодня мой день рождения!» Потом нас к командиру батальона отправили. Там уж я на второстепенной роли стал. Наш комбат, лейтенант, с капитаном разговаривали. Потом в штаб полка сопроводили. Предложили сдать оружие, наши все было на дыбы встали. Пришлось мне агитацию вести, разъяснять, что оно нам сегодня не понадобится, на фронт будут посылать, выдадут и оружие.

Потом пошли в штаб дивизии. Там, через особый отдел по одному процедили. После этого две дороги перед нами стали: офицеры – в отдел кадров армии, рядовой и сержантский состав – на пересыльный пункт. Вот на этой развилке предстояло разлучиться, и навсегда, нашей маленькой семье, пережившей столько опасностей и лишений. Познавши друг друга в беде, люди становятся дороже всяких родных. И эта разлука неизбежная, неминуемая. Тяжёлый час, ах как тяжел! Но делать нечего, по-братски попрощались. Хотелось сказать самые, самые от души идущие слова, заключить друг друга в объятия, да так и не выпустить! Сама собой покатилась солдатская слеза, и никто её не стыдился. На что крепкий на нервы человек, человек кремень, наш комбат лейтенант Игнатов, и он не удержал своих слёз. И вот его последние слова: «Долго мы с вами вместе воевали, но не знал я, что у нас такой народ! Не знал я, Азанов, что ты такой человек! Но зато теперь будете знать, что за народ был с вами рядом. Что такой народ поставить на колени, сделать рабами – невозможно!» «Мы ещё повоюем, товарищ лейтенант!» Так состоялось наше расставание.

Ранение

С пересыльного пункта я попал в учебную роту, в миномётный взвод, одной из стрелковых дивизий. Номер её не помню. Занимались на левом берегу Дона, в лесочке, километрах в двух от Дона. Жили под плащ-палатками. Учились от темна, до темна. Через месяц пошли на передовые позиции. Дивизия удерживала плацдарм на правом берегу Дона, под хутором Клёцкий, в Сталинградской области. Наш взвод занял огневые позиции на этом пятачке, от переднего края немцев метрах в четыреста-пятьсот, на совершенно ровной и чистой местности. Даже травы не было. Потери были неизбежны. Через сутки, или двои, у нас ранило наводчика. Поставили наводчиком меня. До этого я был третьим номером. Через день, или два, ранило и меня. 25 сентября 1942 года, часов в десять вечера, уже было совсем темно и холодно. Ночами были заморозки. Я был часовым, охранял огневые позиции взвода. Остальные люди отдыхали по своим окопам. Я ходил около окопов. Потом захотел курить. Подошёл к окопу товарища, заговорил с ним, он отозвался. «Покурить охота», говорю. «Давай, покурим».

Он согласился, завернули махорку. «Ну, говорю, давай, высекай огня». Он устроился, сидя в окопе. Высек огня, прикурил. Потом я прилёг на бережок его окопа, голову спустил к нему в окоп. Прикурил, затянулся раз, или два. Разговариваем с ним шёпотом, чтоб не тревожить товарищей. Тут удар мне в левую руку, повыше локтя, я лежал, опершись на неё. Мне показалось, что кто-то бросил камышек земли и попал мне в руку. Осмотрел вокруг локтя, камышка нет, что-то непонятно. Решил встать, оперся на левую руку, больно. В чём же дело? Повернулся на живот, пошевелил рукой, больно. Тогда дошло до меня, что ранен. На передовой тихо, не стреляют ни те, ни другие. Совсем непонятно, чем ранило? Откудов? Обращаюсь к товарищу: «Меня, кажется, ранило. Пойдём к миномёту, поможем». Он говорит: «Ты разве жив? Я думал, тебя убило». «Откудов ты взял?» – говорю. «Я слышал удар, думал тебя в голову шварнуло». «Пойдём, говорю, посмотрим, что там? Если надо, поможешь перевязать». Я разделся, пулевое ранение. Вход – вот он, а где же выход? Осмотрели руку вдвоём, выхода нет! «Ну, ладно, говорю. У тебя пакет есть?» «Нет». «И у меня нет. Товарища перевязывали, израсходовали». Кричу: «У кого есть пакет?»

Услышал командир взвода, подошёл. «Что, ранил?» – спрашивает. «Так, говорю, царапина». Он осмотрел руку сам: «Слепое пулевое ранение, а не царапина». Принесли пакет, перевязали. Лейтенант начал рассказывать, где и как найти полковую медсанчасть. Я ему говорю: «Никуда я не пойду с такой царапиной». Он встал по команде смирно: «Товарищ красноармеец! Приказываю следовать в санчасть!» «Есть следовать в санчасть» – отвечаю. Раздал я свои личные вещички, и подался. Переехал через Дон, в санчасти выписали мне справку о ранении и направили в дивизионный медсанбат, километров десять до него. Я ушёл пешком. Дорогой меня стали мучить боли в руке. Сильная ломота в области локтя, но дошёл до санбата без приключений. Там попросил перевязать послабже, то рука стала опухать, бинты стали туго. Перед утром меня усадили в кабину автомашины и отправили в полевой передвижной госпиталь. В тот же день хирург – женщина, удалила мне пулю. На следующую ночь нас отправили на автомашинах на железнодорожный санитарный поезд.

305-я стрелковая

Где, куда ехали ночью, не имею понятия. С поезда высадились в городе Борисоглебск, Воронежской области. Там, в эвакогоспитале пробыл я полтора месяца. Пять дней на койке, остальное время в выздоравливающей команде. Потом попал в г. Усмань, в запасной полк. Оттуда, где поездом, где пешком с маршевой ротой, числом в сто двадцать человек двинули мы на фронт. Прибыли под г. Воронеж, в село Айдарово, во вновь формируемую 305-ю стрелковую дивизию. В Айдарово построили нас в колонну по четыре. Стоим. Появился седой, беззубый, сутулый капитан. Прошёл туда, потом обратно, и так несколько раз. Сам всматривается в лица солдат. Покажет пальцем: «Вот вы». Задаёт вопросы: «С какого года рождения, с какого года в армии, какое образование? С какого года на фронте? Специальность и т. д.» Потом покажет на следующего солдата и опять примерно те же вопросы. Отойдёт. Потом снова подойдёт. И так около часу ходил и выискивал то, что ему хотелось. Нам уже наскучило так стоять. Ко мне подошёл четвёртый раз: «Вот вы, товарищ красноармеец». Ну, я думаю, меня уже три раза спрашивал, теперь-то он не мной интересуется, а кем-то другим. Стою, молчу. «Вот вы!» По очереди отзываются то один, то другой. «Нет, нет! – отвечает, вот вы!» «Я, что ли? – говорю?» «Да, да!» Ещё один вопрос ко мне, потом командует: «Два шага вперёд! Марш!» Вышел из строя. Командует: «Сомкнись!» Вывели из ста двадцати человек всего шесть человек. «Остальные направо, шагом марш! Вы за мной».

Привёл нас в деревенскую хату: «Вот здесь располагайтесь!» Ну, мы, конечно, после марша, рады месту. Что тут, зачем мы тут, и не спрашиваем. Потекли дни, один за другим, нас кормят, никто ничего не говорит. Никто ничего не спрашивает, и мы молчим. Живём. На нарах спим, кому сколько захочется. Неделя, другая прошла, потом зашевелились. Командир взвода объявился, потом командир батареи. Оба младшие лейтенанты. Потом выяснилось, что попали мы в штабную, или батарею управления КАД – командующего артиллерией дивизии. Командующим был подполковник Заботин. Склад его характера был прямой противоположностью его фамилии. Очень спокойный и беззаботный, уже пожилой человек, и совсем не венного склада характера. Командир батареи, младший лейтенант, красавец мужчина, очень стройный, с бородкой. Человек, одетый в военную форму, годился бы только для парадов. Но дел от него мы тоже не видели. Взводный, младший лейтенант, маленький, толстый, жирный украинец, Коваленко. Бездельник и пьяница. Начальник штаба – тот седой и беззубый капитан, что отбирал нас, капитан Солодовников, мой земляк, родом из Перми. Человек умный, деловой, но больной.

И вскоре он покинул эту должность по болезни. В конце декабря 1942 года нашу дивизию поставили на линию обороны южнее Воронежа, то есть, в первый эшелон обороны. Все люди дивизии были поставлены на лыжи. Когда дивизия вышла на марш с места формировки, то всё своё имущество тащили на лыжах. Пулемёты, миномёты, даже печки. Во время развёртывания боевых порядков пришлось тянуть связь к командирам артиллерийских подразделений и частей с командным пунктом командующего артиллерии дивизии. А бывалых телефонистов оказалось два человека, остальные в этом деле новички. Простое дело связать два конца кабеля, и это не умели. И вот началась учёба на поле, ночью, в метель. Надо было обучить тридцать человек, этой несложной, но ответственной профессии связиста.

Я и ещё один солдат, по фамилии Андреев, брали с собой группу людей с катушками кабеля и вели отыскивать нужную точку на местности, где находился тот или иной командир. Подключали аппарат и тянули линию на НП КАД подавали конец дежурному телефонисту. Проверяли наличие связи. Нагружались катушками, шли тянуть новую линию. Притом, «добрым словом» поминали своё начальство. Почти два месяца сидели, бездельничали, не знали, за что же нас хлебом кормят, они не провели ни одного часа занятий. Теперь нам их работу надо делать на ходу, в боевых условиях, где каждая минута дорога. Хорошо ещё, что времени было достаточно на подготовку операции. Операция была сложная, важная и ответственная: надо было прорвать оборону врага на участке нашей дивизии. Потом развить наступление, выйдя на оперативный простор частями Донского фронта в направлении Белгород, Харьков, Полтава.

Не помню номеров артполков, которые были приданы нашей дивизии. Помню только, что было сосредоточено по двести стволов на один километр фронта. Операция была успешно осуществлена. Я впервые за всю войну участвовал в такой операции. Впервые понял, что и наши войска при умелой подготовке и организации могут совершать великие дела. Душа петухом пела, когда после залпа РС, наша артиллерия открыла огонь по врагу. Вначале слышались отдельные выстрелы, и залпы, потом слились в один протяжный гул. И в течение двух часов гудело всё вокруг! Земля подрагивала под ногами мелкой дрожью от выстрелов и разрывов. Чувство гордости охватывало нас всех за то, что и мы вложили немалую долю своего труда в подготовку этого концерта! Через два часа после артподготовки поднялась пехота и пошла вперёд, не встречая серьезного сопротивления со стороны противника. Правда, в полосе действия нашей дивизии немцев не было. Были венгры, румыны и итальянцы. Но желания воевать у них не осталось. Улепётывали без оглядки, особенно итальянцы с румынами.

Венгры сдавались в плен пачками, по 200, 300, 500 человек. Складывали оружие и сами шли сдаваться. Их отправляли в тыл, даже без конвоя. В районе Белгорода стали попадаться немецкие части, но и их сбивали без особого труда. Дивизия растягивалась на очень большом расстоянии. Снабжение боеприпасами и продовольствием затруднялось, по мере удаления от железной дороги. Полевые просёлочные дороги удерживать в хорошем состоянии было нечем, не было техники. Содержались на голодном пайке и боеприпасами, и продовольствием. Но дивизия беспрерывно продвигалась вперёд, по тридцать, сорок и пятьдесят километров за сутки. Продовольствием пополнялись за счёт врага. Так, например, в районе Короча были их артиллерийские склады, где нам удалось кое-чем поживиться.

«Кума»

И благодаря этому мы жили безбедно. Мы, три солдата, объединились по вопросу питания, и были неразлучны, заботились друг о друге, как о членах собственной семьи. Вот эта троица: я, собственной персоной, Виктор Миронов, не помню, откуда он родом, но хороший, добросовестный товарищ. Третий – Ильичёв Пётр Михайлович, 1916 года рождения, до войны жил в Ленинграде, работал в ОРУД регулировщиком. Человек, способный достать всё, что есть в данном населённом пункте. Через пару часов по прибытии в данный населённый пункт, все женщины – его знакомые, если не родня. Было бы время, он способен разговаривать со встречной женщиной два часа. За такой вот склад его характера и поведения потом был окрещён «Кумой». И так, пока по ранению не отправили его в госпиталь, его никто не называл по имени, или фамилии. Только – «Кума». А он настолько привык к этой кличке, что на фамилию или имя не откликался, не обращал внимания. Как только услышит: «Кума!» – тут же отзовётся. Кухарить, готовить, что бы ни было съестного, это была его страсть. Не важно, на одного ли человека, на двадцать ли, только дай покухарить!

Сам небольшого роста, толстенький, круглолицый мужичёк, по-моему, с 1916 года рождения, с толстым женским задом. Когда возится у плиты, или у печки, то пот с него льёт рекой. Полотенце у него всегда за ремень заткнуто, поминутно вытирает лицо. Наш командующий редко появлялся около нас. Достал себе лошадку с кошевой, и в ней неизвестно, где разъезжал, и что делал. Ездовым у него был наш солдат, Матёха по фамилии. Маленький, толстый, крепкий и очень спокойный человек. Начальником штаба был майор, пермяк, по фамилии Букирев. Командиром батареи старший лейтенант Гольдштейн. Командир взвода младший лейтенант Коваленко. В Короче же, мы, солдаты, на немецком армейском складе достали бочку литров на шестьдесят, рому. Но её долго и тщательно хранили от начальства в санях. Начальство о ней не знало. Всё шло хорошо. Потихоньку грелись около неё. Солдаты и сержанты добавляли помаленьку к наркомовской дозе, и был полный порядок.

Цена беспечности

Но вот уже после взятия Харькова, вернее, так: мы Харьков обошли с севера, и вышли на шоссе Харьков – Полтава. Штаб дивизии остановился в большом селе Люботин на шоссе. Наше же начальство решили учинить пьянку на остатках этого рома, что им удалось обнаружить. И решили удалиться с глаз дивизионного начальства в маленький хуторок совхоза «Червона Долина», под деревней Черёмушная. Хутор оборонял батальон неполного состава, одного из пехотных полков нашей дивизии. В батальоне людей было человек двадцать-тридцать, не более. Оружия: одно 45-миллиметровое орудие, два 82-миллиметровых миномёта, пулемёт «Максим», и один ПТР Дегтярёва. Наши заняли большой дом из двух половин. Одну заняли начальство, другую, поменьше, отдали нам. Начальство учинили пьянку. Вначале тихо, чинно, потом разошлись. И часов до двух ночи гуляли. Потом угомонились.

Той порой, остатки немецких войск, что оставались в Харькове, сосредоточили всё, что у них оставалось, в один кулак. Подтянули к этому хутору по шоссейной дороге, ждали утра, чтобы с рассветом пойти на прорыв и выйти из кольца. Пехотных командиров я не видел, не знаю, где они были и что делали. Люди же были на своих местах, у орудий, у пулемёта, у миномётов. Но силёнка явно была мала, чтобы удержаться, не пропустить немцев. Меня, около четырёх часов утра, поставили часовым, чтобы охранять эту пьяную компанию, и повозки, и лошадей, что во дворе. Ночь была – хуже, наверное, некуда. Ветер – соседнего дома не видно. И довольно холодно, выйдешь во двор, в ушах ветер гудит, ничего не слышно, и глаз открыть нельзя. По глазам снегом бьёт, до слёз больно. Между порывами ветра нет-нет, да и доносятся гул моторов, то стук кабинных дверок. Я этого рома имел две фляжки по пол-литра каждая, но грелся в меру, не теряя головы. А мне в эту ночь пришлось стоять на посту с четырёх часов утра, до шести часов утра. И вот, когда я встал на пост, сильный ветер разогнал мою дремоту. Холод заставил меня сильно греться.

Ближе к утру немцы стали пулемётными очередями трассирующих пуль бить в разных направлениях. Казалось, хотели вызвать ответную стрельбу, чтобы выявить наши силы, их местоположение. Я пошёл в дом, чтобы разбудить народ и доложить обстановку. Сильнейший, порывистый ветер, и снег, то повалит, то оторвётся, то опять повалит так, что взводный реагировал на все мои усилия, не лучше, чем мешок с навозом. Хорошо ещё, солдаты поднялись все, запрягли лошадей, привели в порядок оружие. Уже начало светать, когда, наконец, удалось растормошить начальство. Но пользы от того было мало, они мало что понимали в создавшейся ситуации. Взводный наш так и ходил из стороны в сторону, мешок – мешком. Старший лейтенант, помощник начальника штаба, не помню его фамилии, взял роль взводного на себя.

Построил нас, пересчитал, в строю двадцать человек. Спрашивает, у кого сколько патронов? Сержант Петрин говорит: «У меня два», – но и у остальных, у кого двадцать, у кого тридцать, больше навряд ли у кого было. Теперь он нам ставит задачу: «Занять вот эту высоту, на противоположном склоне лога, близ деревни Черемушная, и любой ценой удержать немцев. Ясно? Направо! Шагом марш!» Только мы шагнули на луг, на чистый, ровный луг, параллельно с нами по шоссе метров сто пятьдесят выше по лугу, вышла из-за садов и домов группа немцев. Увидели они нас, а мы их одновремённо. Они загалдели по своему – ала-ла, ала-ла, и вмиг укрылись за насыпью шоссе, и открыли по нас огонь с автоматов, разрывными пулями. Мы ещё не успели рассредоточиться, залечь, как уже понесли значительные потери. Был убит старший лейтенант, и младший лейтенант ранен.

Мой товарищ ещё по запасному полку, Сашка Жуков, звал меня на помощь, пока я добрался до него ползком, он тоже оказался убит. Я и ещё несколько человек, укрылись от пуль в едва заметной бороздке, промытой по лугу талыми водами, но теперь засыпанной снегом. По бороздке мы отползли метров пятьдесят-семьдесят вниз по лугу, и тоже укрылись за насыпью старой дороги. Вести огонь не было видно укрывшихся за шоссе немцев. Потом вскоре двинулась немецкая колонна из машин, танков и самоходок. Мы стали вести огонь по ней, но скоро патроны стали на исходе. Колонна была построена так: две-три автомашины, крытые, танк. Две-три автомашины, самоходное орудие. Танки и самоходки с ходу ведут огонь. Живая сила размещена на автомашинах по пять-десять человек. От наших огневых средств вскоре мало что осталось. Правда, лучше всех и дольше всех работало ружьё ПТР. Оно повредило около двух десятков автомашин врага. Мы перебазировались в посёлок и укрылись в овощехранилище. Стали решать, что же делать?

Не успели мы ещё посчитать, сколько нас осталось. Входит в овощехранилище майор, наш начальник штаба. Мы все уставились на него, ожидая разумного решения. Он с минуту постоял, потом жестом подзывает меня. Говорит: «Пойдёте со мной». «Есть!» – отвечаю, и следую за ним. Вначале он шёл спокойным шагом, напрямик, без дороги. Я шёл за ним. Потом вышел на дорогу, перешёл на рысь, я за ним. Когда уже порядочно удалились от посёлка, нас обогнал на лошади в кошеве, лейтенант, командир взвода разведки. Майор перешёл на шаг, порядком запыхался. Показал рукой на повозку, сказал: «Вот как», – и покачал головой. Мы следовали дальше, в направлении села, где стоял штаб дивизии. Повозка с лейтенантом по просёлку поднималась вверх по склону, уже около километра от нас. Вдруг, разрыв тяжёлого снаряда, и на том месте, где была повозка – только чёрное пятно! Ни лошади, ни саней, ни людей! Майор, глядя на меня, сказал: «Приехали!» Мне и сказать было нечего.

Мы с ним свернули с дороги, пошли лугом, напрямик. Он скоро выдохся. Сели мы с ним на снежок, закурили. Разговаривать не было охоты. Наши люди, те, остались без командиров, и без пользы для дела. Потом оказалось, что немцы заскочили в овощехранилище и перестреляли наших, семь или восемь человек, в том числе и командира взвода Рогожина. Я уже больше там не был, и всех подробностей не знаю. Только знаю, что по причине той пьянки, мы потеряли двадцать человек! Погиб и Виктор Миронов.

Курская дуга

Тут же, на этих днях произошло сокращение штата. Вместо батареи управления оставили взвод управления КАД. Людей осталось совсем мало. Подполковника Заботина от нас взяли и перевели командиром артиллерийской бригады. Командующим артиллерии назначили командира 830-го артиллерийского полка, майора Журавлёва Александра Николаевича (далее – «Батя», прозвище, присвоенное Журавлёву А. Н. солдатами в знак уважения – примечание А. М.).

Появился молодой лейтенант на должность нашего командира взвода. Зам. нач. штаба, тоже новые люди. Нас, стариков, от батареи, осталось около десятка человек, и в связи, и в разведке, и в радистах. Мы, связисты, объединились около Кумы, в одну, дружную семью. Не стали, по договорённости, его брать на всякие очередные работы. Стали пользоваться его талантом. Он, правда, был отличным телефонистом, работал и на коммутаторе. В районе станции Огульцы немцы зацепились, и с ходу их сбить не смогли. Пришлось разворачивать боевые порядки дивизии по всем правилам боевого искусства. Мы получили приказ наладить связь со всеми командирами артиллерийских частей и подразделений, а народу нет! Даже по одному человеку на направление не набралось.

Что же делать? И решили действовать самовольно, брать в армию местных мужичков. Несколько человек взяли в Огульцах. Делу помогло. Приказ был своевременно выполнен. Немцев сбили, Погнали дальше. Через несколько дней снова такая же ситуация: в деревне Кисивка, взяли ещё пять человек. Опять приказ выполнили своевременно. Людей зачислили на довольствие, всё нормально. Нам нагоняя за самовольство не было, но и похвалы тоже. Обошли молчанием. Так дошла наша дивизия до села Валки, в Харьковской области. Вернее, штаб дивизии стоял в Валках, пехота же клином вошла в немецкое расположение, до пятнадцати километров западнее Валок. Соседи слева и справа поотстали, и были их передовые части на линии Валок.

Нам, отделению связистов, с командиром отделения Козловым, был отдан приказ, ночью проложить линию кабеля к передовым частям, к командиру артиллерийского дивизиона, и к командиру пехотного полка. Часов в девять-десять, мы уложили на сани весь наличный кабель, и подали конец дежурному телефонисту, и начали тянуть линию. Мы заранее знали, что кабеля на такое расстояние не хватит, но нам приказали всё-таки тянуть. Размотали мы всё наличие, оказались в пологой балке. В чистом поле, одним словом, и где, кого искать, не соорентируемся. На дворе такой туман, что в пятидесяти метрах ничего не видно и днём. А тут ночь. Остановили мы лошадок, покурили, сидя на санях, что делать, не решимся. Подключили аппарат, доложили телефонисту обстановку.

Говорим, разбуди кого-нибудь из начальства, свяжи с нами. Тот отказался иметь дело с начальством. Мы ему сказали: пеняй на себя. Мы будем сматывать линию, к утру будем в части. Причина такого решения вот в чём: вправо и влево от нас, и впереди километра два с половиной, три от нас населённые пункты. Их обстреливают танки прямой наводкой. Наши пехотные полки только назывались – полки, а народу в них было по двадцать-тридцать человек, со всеми поварами, писарями и т.д. Танков наших впереди не было, это мы знаем точно. Пехоту, если собьют немцы, она отойдёт по дорогам. А мы в поле, и знать не будем, там она, или ушла. Да и кабеля нам ждать не от кого. Начали мы сматывать линию, катушки кладём на повозку. Почти подошли к шоссе Валки – Коломак. Слышим немецкие команды. Вначале ушам не хотелось верить. Остановили лошадок, подошли вдвоём поближе к дороге, залегли в бурьяне. Прошла колонна пехоты, наверное, до роты числом, видимости нет, не посчитаем. Да не далее тут другая идёт, примерно такая же.

Следующей пока не слышно, посылаю товарища к своим. Советую, чтобы все уселись на сани и галопом промчались, проскочили через дорогу. Сам вытащил из маск. канавки кабель и пешком через дорогу. Проскочили дорогу нормально. Кабель смотали до метра весь. На шоссе обнаружил следы немецких средних танков. Часа в четыре, или около пяти прибыли в часть. В части все спят и начальство и рядовые. Сашку Козлова посылаю доложить обстановку командующему. Тот руками, ногами отмахивается, нет, я не пойду, да мне и не доложить всё, как надо. Ну а время идёт, не ждёт, докладывать надо. Пошёл я. Часовому доложил, что иду будить командующего. Имею важные сведения, до утра ждать нельзя. Тот пропустил. В прихожей горит свет, и все спят. Стучу в комнату. Слышу: «Да, да, сейчас открою». Майор открыл дверь, зажёг свет, сел на койку в нательном белье.

«Товарищ майор, говорю, у вас карта под рукой есть?» Показывает на тумбочку, где лежит его планшет. Взял я планшет, расстегнул, развернул, в нём карта данной местности. Сориентировал её с местностью. Нашёл Валки, нашёл дорогу на Коломок. Прикинул, где примерно были мы. Он сидит, чешется, и на меня посматривает. Что, думает, за дурак, забрался ночью к майору, карту посмотреть. Но пока молчит. Я начал докладывать: «Товарищ майор, мы тянули связь вот этой балкой, примерно до этой точки. Вот населённые пункты. Вот в этот мы намеревались сделать связь, но кабель здесь вот и кончился. В населённых пунктах, или около их идёт бой с участием танков. Танки бьют прямой наводкой. Насколько я знаю, наших танков там нет, то можно полагать, что танки немецкие. Пехотные полки малочисленные. Не исключено, что они могут отойти. Но это только мои догадки, их во внимание можно не брать. Пока хуже другое: под селом, где находимся мы, накапливается немецкая пехота с танками. Вот здесь мы пересекли дорогу и обнаружили следы танков и своими ушами слышали разговоры и команды двух немецких колонн, численностью до роты каждая. Сколько их прошло до нас, и сколько после нас, как мы ушли в часть, мне не известно. Думаю, что с рассветом они атакуют село. Вот, кажется, у меня всё, товарищ майор».

Он снимает трубку, звонит командиру дивизии, гвардии полковнику Даниловичу. Тот быстро отозвался. Между ними состоялся следующий разговор в моём присутствии. «Данилович, где твоя пехота?» Ответ: «На прежних рубежах. Связь есть. Три часа по радио. Сейчас должна быть следующая, но не отвечают». «Так они у тебя на ходу, потому и молчат. Там их атакуют танки и пехота. Вот у меня солдат, говорит, что под нашим селом накапливаются немцы. Вот-вот атакуют, скорее всего, с рассветом. Готовь всё, что можно собрать для отражения атаки, или к отходу». Той порой он был уже одет. Меня отослал поднимать народ. Потом дал команду запрячь лошадей, поторопил повара с завтраком, чтоб до рассвета все были накормлены. Немцы пока молчали.

Дошло дело до завтрака. Повар начал раздачу. Я получил в числе первых. Сунул котелок в снег, мёрзлый хлеб в котелок, и за десять-пятнадцать минут управился. В дома в то утро я не заходил вообще. После завтрака же, встал в воротах, около столба. Привалился к столбу и так ждал развития событий. Мало кто знал обстановку,потому и всё шло спокойно, своим чередом. Командующий дал команду завести машины, прогреть и не глушить. Шофера же завели их, погоняли и заглушили. Я так и стоял в воротах и наблюдал. Вдоль по селу стало рассветать. Видимость увеличилась уже до полукилометра в радиусе видимости по улице люди ходили спокойно. Потом вдруг забегали вдоль и поперёк улицы. Ну, думаю, начинается! Стрельбы ещё не слышно, Что же, думаю, там происходит? Стараюсь уловить что-нибудь новенькое, что беспокоит людей? Ну и несколько минут смотрел внимательно вдоль улицы. Потом бросил взгляд в противоположную сторону, и увидел немецкий средний танк по огородам за домами, идёт к окраине, куда нам надо отходить, чтобы отрезать нам пути отхода.

Ну, тут увидели его многие, закричали: «Танк! Танк!» Он же следует дальше, не ведя огня. Скрылся из моего поля зрения за домами, и я не знаю его судьбы. Начался переполох у нас во дворе. Лошадей-то запрягли, по Батиной команде, но поставить их по ходу к воротам, ума не хваило. То у кого-то вещи в хате. Один намылился выезжать. Другой убежал за вещами. Повозка на дороге. Ругань, крик! Шофера кинулись заводить машины – не заводятся! На машинах штабные бумаги, а повозки уже ускакали! Как всегда, в таких случаях тарарам, неразбериха. Я так и стоял у столбика, пока в ворота не проскочила первая повозка. Молодая лошадь, впряженная в кошёвку. В ней старший лейтенант Гольдштейн и его ППЖ («полевая жена»), и ездовый. Ну и я к ним на запятки привстал. Лошадка молодая, бежит резво, воз не тяжёлый, дорога накатанная. Несколько минут – и мы уже в полукилометре от села. Тут старшой оглянулся, видимо посмотреть, что позади? Увидел меня, зло его взяло. Кричит: «Слезь! Слезь сейчас же!» Я молчу.

Он стал расстегивать кобуру. Ну а я свои меры предпринял: зубами сдёрнул рукавицу, вытащил из-за спины автомат, поставил на боевой взвод. Он ещё раз обернулся, ствол моего автомата оказался у него под носом. Он увидел его, видимо, оценил обстановку, положение вещей, и забыл про свой пистолет, притих, как и нет его. Так мы доскочили до первой деревушки. Я слез с запяток и погуливаю вдоль деревни. Потом подъехали обозы, пошли и пешие люди. Смотрю, едет и наш Батя на паре своих лошадей, запряжённых в лёгкую телегу, с корзинкой, тоже втроём. Он и ППЖ. В корзинке ямщик на козлах. Позади корзинки два чемодана привязаны. Подозвал меня жестом, я подошёл, говорю: «Слушаю вас, товарищ майор». «Садись-ка, говорит, сзади на дрожки, вместе поедем».

Сам улыбнулся одним уголком рта. «Есть ехать с вами», – говорю. Уселся, и поехали. Вечером, пока не подошли остальные, я у его дверей пугалом торчал. Потом, когда меня сменили, я подался в другой конец деревни, хорошо отоспался. Утром, думаю, я не полезу к нему на глаза. Пусть без меня трясётся. Так он днём разогнал всю шарагу, меня искать: «Найдите мне того солдата, что вчера со мной был!» Нашли, передали приказание, чтоб явиться к командующему. Пришлось топать к нему. И опять: «Садись-ка на дрожки, вместе поедем». Да так и повелось. Потом я уж и сбегать перестал, всё равно разыщут! И так, потихонечку, да полегонечку, оказались около Белгорода. В дивизии народу было мало, пополнения не давали. Материальная часть тоже неполного состава, боеприпасов мало. Подготовлений к позиции для обороны не было, так они нас и толкали до Белгорода.

У немцев же полноценные дивизии подошли, те, что в Африке воевали, потом во Франции формировались двадцать две немецких дивизий. Так, что какая-то часть из них оказалась перед нами. Нам не давали ни пополнения, ни замены, видимо потому, что в это время подходила к концу Сталинградская операция. Основное внимание было сосредоточено туда. Потом мы остановились в деревне Пушкарное, это южнее Белгорода, километрах в двух, на правом берегу Донца. Немецкие самолёты усиленно бомбили Белгород. Летали почти всё через Пушкарное. Выныривали из-за горы ближе, чем за полкилометра. Потом, вначале апреля, нас заменила другая дивизия. Нашу же отвели на формировку в Корочу. Мы стояли в деревне Казанка, под Корочей. К концу апреля опять переместили. Наш штаб КАД стал в хуторе Петровка. Пехотные полки стали готовить долговременную оборону. Копали траншеи. Строили дзоты, блиндажи и землянки. До пятого июля несколько раз перестраивали, да строили, углубляли, усиливали перекрытия. Я же всё это время дежурил на ЦТО, на коммутаторе, по двенадцать часов в сутки.

Пятого же июля немцы перешли в наступление. Мы стояли около сорока километров от передовых частей, но канонаду было хорошо слышно. Девятого июля нашу дивизию сняли с насиженных мест и двинули вперёд. Сначала мы развернулись в боевые порядки во втором эшелоне обороны. Но через сутки, части, что были впереди нас, отвели, и мы оказались в соприкосновении с врагом. Оборона наша была слабовата, на живую нитку была схвачена. Даже командного пункта, как следовало бы, не было. Ну и это не замедлило сказаться: сразу понесли значительные потери в живой силе, и материальной части. И тринадцатого июля немцы смяли нашу оборону, не многим удалось уйти. Командующий пункт Бати был в лесу. У него даже окопа не было. Был сделан шалаш, где сидели помощник начальника штаба и писарь. У меня ЦТС была около дерева, за которое мы вязали кабеля, и окоп, где я мог хорониться от осколков и шальных пуль. Батя же ходил туда, сюда, задумавшись. Связь поминутно прерывалась, все люди были на линиях и не управлялись вязать порывы. На каждом метре два-три узла. Вот какими были условия работы. Много и людей вышло из строя.

Часов около двух дня тринадцатого июля связи не стало ни с кем. Батя поминутно требовал то одного, то другого командиров, а я никого не могу дозваться, и признаков жизни на линиях нет. Потом стали рваться пули на деревьях. Автоматная трескотня подвигалась к нам всё ближе. Батя отослал на машину писаря с папкой, потом отослал капитана Андреева. А мне говорит: «Вызови мне того-то, то другого». Потом отошёл от меня, проговорил: «Ну, видно, отвоевался Александр Николаевич». Посмотрел мне в глаза и пошёл. Автоматная трескотня раздавалась уже в лесу, метрах в двухстах от нас. Я отключил аппараты и катушку повесил на себя. Взял в руки автомат и за Батей к машине. Но пока я собирал своё имущество, отстал метров на сто пятьдесят. Он подошёл к машине, сел в кабину, машина пошла. Мне же до неё метров сто пятьдесят, я бегу бегом, но и машина в лесу идёт медленно. Я пробежал метров восемьсот, а то и километр, пока догнал. Уцепился одной рукой за задний борт, скидал в кузов свои пожитки, забрался сам.

Отъехали мы от леса метров шестьсот-семьсот, из леса вышла цепь немецкой пехоты. Проехали по мосту через ручей, поднялись на бугорок, тут очередной пояс нашей обороны. До села Казачье осталось километра полтора. В воздухе появилось много самолётов, мы постучали в кабину, он остановил машину, разошлись по полю. На дороге кроме нас никого не было. Самолёты прошли мимо нас и стали пикировать на Казачье. Но там войск не было, мало, кто пострадал. Но село развалили основательно. Потом мы с трудом проехали через него. Мы приехали в Петровку. Батя зашёл к командиру дивизии и там остался. Начальник штаба, майор Иванов, меня послал на Батиной машине за Батей. Я его отыскал, но он меня отослал обратно, сам остался ночевать у командира дивизии. На второй, или третий день, нам подошло пополнение «из мест не столь отдалённых», человек около полтысячи. Потом ещё подходили, более мелкими партиями. Сменили конную тягу на «студебеккеры» и «доджи». Пополнили и материальную часть. Подбросили и боеприпасов по три и более боекомплектов. Дивизия полнокровная стала на хорошо подготовленную линию обороны. Командный и наблюдательный пункт, хорошо оборудованный, был в боевых порядках пехоты, чуть позади траншей, но имел ход сообщения с пехотными траншеями. Не помню числа, когда немцы подошли к нашей линии обороны.

Сходу стали атаковать, предварительно обработав нашу линию обороны авиацией и артиллерией. Но обратно почти не отходили, а ложились тут. На их место шли новые цепи в пьяном виде. Позади немцев сидел власовцы с пулемётами. Им был отдан приказ расстреливать немцев, если они побегут назад. Атака следовала за атакой с утра до ночи, вперемежку с бомбёжками и артналётами. Нашей же дивизии было придано двенадцать артиллерийских полков. И таким образом, насыщенность артиллерией была триста стволов на один километр фронта. Немецкие танки шли по сто, сто пятьдесят, двести штук пачками в одно направление. Наших танков было больше. Наша авиация беспрерывно висела над головой. Одни идут туда, другие обратно. Когда привалишься к стенке окопа, то чувствуешь себя, как на телеге. Трясёт, трудно говорить. И вот такой ад продолжался дня четыре или пять. Перед нашими траншеями были горы трупов. Наступил новый день, рассвело, взошло солнце, поднимается, час идёт за часом, и – тишина! Как бы и не было войны! Поют птички, порхают бабочки, гудят шмели, и не единого выстрела!

Вначале тревожно ждали, вот-вот начнётся. Дальше тревога нарастала. Что же будет дальше? Почему молчат? Что они задумали? И так весь день. Когда горела земля, когда гудело всё вокруг, когда вокруг летало железо, всё было ясно. Теперь же вопрос вставал за вопросом, а ответа пока не было. Все эти дни я сидел на командном пункте, дежурным на коммутаторе, по двенадцать часов, вдвоём. Все остальные наши люди бегали на порывы, не спали по трое, четверо суток, питались на ходу, и в основном ночью. Мы, зато, были в курсе всех событий.

Я, особенно ночами, ловил разговоры по индукции, и прямые. Понял, что наши готовят что-то серьёзное, что немцы выдохлись, что они что-либо серьёзное предпринять не в состоянии. Потому притихли. Зато наши развернули кипучую деятельность. И ночью, и днём все разговоры идут о прибытии людей, техники и боеприпасов. Срочно всех крупных командиров собрали на военный совет. Решение его ещё пока не было известно, но всё вокруг было в движении. Было ясно, что готовится серьёзная операция. Но мы об этом старались не говорить никому. И между собой говорили по секрету, на ушко. Потом стало известно, что на утро назначена артподготовка трёхчасовая, из трёхсот стволов на один километр фронта, что снарядов по три боекомплекта, что танки сосредоточены на исходных рубежах. Появились представители от авиачастей. Что сигнал для начала артподготовки залп РС (реактивных снарядов) И опять нарастает тревога, как-то всё получится? Всё ли хорошо пойдёт? У меня в такие минуты почему-то было такое ощущение, будто все мои внутренности лезут в грудную клетку, там им тесно, их усиленно давит, а они всё-таки лезут туда.

Настала минута артподготовки. Загремели «Катюши», но, секунда – их не стало слышно. Залаяли отдельные выстрелы, но миг! И они слились в сплошной гул! Из общего гула выделялись отдельным лаем только близко стоящие орудия. Земля-матушка, опять заходила ходором. Немецкая артиллерия ещё сильно огрызалась, но её действие казалось мало заметным. В это же время засекались их огневые позиции, накалывались на карты и тут же готовились данные для подавления их огневых средств. После начала нашей атаки истекли три часа. Артиллерия перенесла огонь по тылам. Пошли вперёд танки. На них, и за ними пошла пехота. Авиация буквально на малой высоте висела над немецкой территорией. И бомбардировщики, и штурмовики, и истребители утюжили их передовые части и тылы одновремённо.

Командиром дивизии к этому времени стал майор Васильев. В воспоминаниях Георгия Константиновича Жукова это имя упомянуто только один раз среди других командиров. Как раз в боях на Курской дуге, и за город Белгород, для нас же это – человек, который стоял во главе такой боевой единицы, как дивизия, которая к этому времени сложилась в очень дружный, гибкий коллектив, способный выполнять любую боевую задачу. Что особенно наглядно проявилось в этих боях на Курской дуге. Командир дивизии и командующий артиллерией дивизии находились на одном командном пункте. Связь была у того, и у другого своя. Получилось, что две линии в одну точку. Командир дивизии с командиром артиллерийского полка вторая линия. А командир стрелкового полка и командир артиллерийского полка на одном командном пункте. И т. д. Когда одна линия оборвана, то по другой могли разговаривать оба наши начальника.

Таким образом, связь работала всё время очень чётко. Решения принимались обычно после некоторых дебатов, т. е. посоветовавшись, потому были наиболее оптимальны и своевременны. Так, что всё шло гладко, без нервотрёпки и без лишних потерь. Командиры были в хорошем настроении, веселы, порой шутили между собой, и с нами, солдатами. Лёгкая артиллерия двигалась вместе с пехотой, поддерживала пехоту огнём и колёсами. Но немцы не бежали панически. Отходили, можно сказать, планомерно, цепляясь за всякий удобный для обороны, рубеж и опорный пункт. Каждый клочок земли отбирали с бою. На каждых пяти, шести, восьми километрах новая линия обороны. Приходилось разворачивать боевые порядки дивизии, изучать огневые точки противника. Планировать артиллерийскую обработку. Штабу артиллерии работы было по-уши, разведке и того больше, да и нам доставалось досыта.

Где тянули связь, где бегали с пакетами, подобно челноку в ткацком станке. Но толкали, беспрерывно толкали на запад, не давая закрепиться основательно. Подошли к Белгороду. Атаковать в лоб не стали. Пошли в обход. Наша, 305-я дивизия – с севера, а наш левый сосед, 107-я дивизия, с юга, обошли Белгород, вынудили немцев покинуть Белгород. За взятие Белгорода нашей 305-й дивизии было присвоено наименование Белгородской. 107-я дивизия была переименована в Гвардейскую, не помню номера. Мы продолжали наступательные бои в направлении Харькова. Теперь уже силами своей дивизии и двух-трёх артполков, и одного миномётного полка под командой майора Заикина. Кое-когда подкидывали дивизион «Катюш».

Сильные опорные пункты немцев Буды и Гуки, за них топтались по несколько дней. Но упорно двигались к Харькову. Харьков брали тоже обходным маневром: наша дивизия двигалась с севера от Харькова, три раза передвигались мы по радиусу от Харькова, но фронтом на Харьков. Первый раз развернулись по шоссе Белгород – Харьков, второй раз со стороны мединститута, третий раз со стороны Залютина Яра. И четвёртый раз – с запада по шоссе Харьков – Полтава. Не соединились с южной группой километра два, два с половиной. Немцы не выдержали, ночью пошли наутёк. Часов около двух ночи появились пожары в Харькове. Мы закричали: «Ура! Немцы бегут!» Батя окрысился на нас: «Откудов вы взяли?» Мы ему говорим: «Раз жгут город, значит бегут!» Так и вышло! Мы той порой стояли в лесу, готовились разворачивать связь. Готовились к бою. Батя связался по радио с соседями, наше предположение оправдалось. Связь тянуть не понадобилось. Пошли преследовать противника в направлении Полтавы. Но в Полтаву нас не пустили, прошли южнее Полтавы, через Санжары, Карловку, и на Кременчуг.

На Запад

Под Харьковом я снял с ремня лопатку, и бросил в кусты, и сказал: «Теперь до Днепра не понадобится. Немцы бежать будут без оглядки». Бежать они и бежали, но за собой оставляли жуткую картину: сжигали всё, что могло гореть, дома, скирды, деревни, даже нажинки после конной жатки. Население угоняли с собой, кто не мог идти по инвалидности или болезни, убивали на месте. Под Днепром засыпали колодцы. Были случаи, когда колодцы были завалены трупами детей и стариков. По-ихнему, готовили «мёртвую зону» для нас, где мы должны были зимовать, по их планам. Но у нас были планы свои, и дела свои. После того, как мы вышли к Днепру, под Кременчуг, нашу дивизию отвели на формировку в Харьковскую область. Штаб дивизии стоял на станции Огульцы. Артиллерийский полк 830-й, в Черёмушной. Пехотные полки в окрестных деревнях. Это отвели нас за двести километров от Днепра, из этой «мёртвой зоны». Здесь посёлки и деревни были целы, и местное население на местах, дома.

Полтора месяца мы здесь бездельничали. Питались отлично, мясного было более чем достаточно. Овощей сколько угодно. Повар трудился на славу, но и мы вложили свою лепту. Когда Батя узнал, что идём на формировку, нам тихонечко сказал об этом, и сказал: «Чтоб девятый не… Поняли? Нету?» Мы сказали: «Поняли». И отправились в поход: Кума, я, Вася Талматов, Митя Гладышев и лейтенант Айдаров, командир взвода разведки. Когда мы набрали штук шесть рогатых, лейтенант, боясь ответственности, покинул нас. Мы продолжали действовать вчетвером. По дороге пахали огороды местным жителям. Кума у нас заключал сделки, тащили сырым и варёным. Когда мы прибыли к месту назначения, у нас было двенадцать рогатых и одна из них дойная. Штук полсотни птиц, столько же яиц, и пятьдесят литров самогону. Всё это в общий котёл, по-братски. И все были сыты, и все молчали, и всё прошло тихо. Батя только молча улыбался.

Когда наши войска форсировали Днепр и взяли Киев, нас срочно сняли с формировки и скорым маршем двинули на Киев. До станции Ичня, в Сумской области шли пешим ходом. На станции Ичня погрузили в эшелоны и до станции Дарница бросили железной дорогой. Там опять на марш, и скорым маршем на Житомир. Но на полпути пришлось вступить в бой сходу, под село Брусилово, где наша дивизия остановила немцев. Заняли оборону, стояли на ней почти до нового, 1944, года. Не помню число, знаю только, что назавтра у немцев праздник Рождество, а мы сегодня пожаловали к ним на праздник, т. е. накануне. Оборона чем была памятна? Тем, что все наблюдательные и командные пункты были сосредоточены на одной высотке. Других поблизости не было, и рассредоточить их не было возможности. Командные пункты батальонные, полковые, дивизионные, корпусные, армейские и фронтовой, все были здесь.

Перед началом операции приезжали на рекогносцировку Ватутин с Хрущёвым, тоже на эту высотку. Изрыта она была хуже, чем червивое яблоко. Сплошь блиндажи, блиндажи, и хода сообщения между ними. Но движения никакого. На подходах к ней стояли часовые и ночью и днём. Ночью ещё разрешали ходить, днём же никому. Часовой окликнет, потом командует: «Ложись!» Если человек не подчинился, пускает автоматную очередь выше головы. Поневоле ляжешь. Если же надо, вперёд ползком. Если же нет, поворачивай назад. Вот таков был порядок. Высотка же эта торчала у немцев, как бельмо на глазу, и ничего обнаружить невозможно. И вот в один из дней над ней появился немецкий «мессершмит». Стал кругами летать над высоткой, на высоте метров двести. Сделал несколько кругов, наверное, мечтал уже повернуть домой. Но случайно лег курсом на ствол зенитного, 25-миллиметрового орудия. Командир орудия, старший сержант, не упустил этого случая и дёрнул шнур, или нажал педаль, я не знаю этих орудий.

Короче, произвёл выстрел. Снаряд прямым попаданием разнёс этот самолёт, да потом он врезался в землю. Разнесло его так, что на портсигар не найти жестянки. Пистолет и часы лётчика, и те мало на себя походили. Всё, что он разведал, осталось навечно, на этой высотке. Через несколько минут по телефонам стал вопрос: «Кто стрелял?!» Кто стрелял, ответа долго не было. Потом назвали фамилию, звание и должность стреляющего. Последовал приказ: «Явиться в штаб полка». Пошёл старший сержант и трое суток не появлялся на батарее. Потом явился с орденом «Красного Знамени» на груди. Оказалось, что для охраны этой высоты стоял в округе зенитный дивизион, но ему было приказано, не открывать огня без приказа какого-то крупного начальника. Старший же сержант произвёл выстрел самовольно. Когда все узнали об этом, то все переживали, что же будет сержанту? По телефонам справлялись: «Пришёл, нет? Пришел, нет? Что же с ним сделали?» – никто не знал.

Когда прорвали оборону противника и пошли в наступление на Бердичев, потом до станции Голендры, в Винницкой области. Почему-то это мало что осталось в памяти. Особых событий, видимо, не было, да и крупных населённых пунктов тоже. Под станцией Голендры стояли в обороне месяца полтора, и тоже чего-либо памятного не случилось. Наш наблюдательный пункт был устроен на чердаке домишка путевого обходчика, около километра от посёлка, станции Голендра. Домик частенько обстреливала немецкая артиллерия, потому там обычно дежурил один разведчик. У него там стоял телефон и он мог разговаривать со всеми точками нашей связи. Все остальные люди ютились в блиндаже за домиком. Зимой в блиндаже было всё нормально, сухо и тепло, и безопасно. Но когда начало таять, то один человек всё время отчерпывал и выносил воду, а она всё время поступала новая. Надоел этот блиндаж хуже всякого всего.

Где-то в начале апреля мы выкурили немцев с насиженных мест, и тихонько стали толкать к Виннице. Их передовые заняли довольно быстро, так, что они бежали, побросав всё, что можно было бросить. Погода была – самая распутица. Проехать на телеге – и то не везде было возможно. На первый день отогнали немцев недалеко, километров семь- восемь. Мы, связисты, взяли порожнюю повозку и человек семь. Подались в немецкие боевые порядки, с целью отыскать узел связи, и раздобыть телефонного кабеля, но и аппаратов, если удастся. Делали мы такое уже не раз, а много раз. Кабель всё время приходил в негодность, а нового давали и редко, и мало. Потому мы не упускали случая поживиться за счёт врага. Основное наличие кабеля, коммутаторов и даже катушек, было немецкое. Так, что это для нас было обычное занятие.

Был с нами молодой, недавно к нам прибывший, сержант, не помню его фамилию, по имени Павлик. Был он без должности, наравне с нами. Когда мы добрались до немецких траншей, в них было раскидано много всякого барахла. Мы, старики, на него не обращали внимания. Нам надо было отыскать командный пункт, а от него узел связи. Этот же молодой человек, хватал всякую пустую безделушку, рассматривал её и спрашивал, как дитя: «А это что? А это зачем?» И так дошло до немецких ручных гранат. «А это что?» – спрашивает. «Толкушка, говорю, картошку толочь. Ручная граната, разве ты не знаешь? Вот, говорю, смотри, как она толкёт». Взял и бросил её, сколько мог, дальше от траншеи. Понравилась дитю игрушка. Через некоторое время, смотрю, он несёт на руке их целую охапку. «Что ты хочешь делать?», – спрашиваю. «Я их буду кидать!» «Дура, говорю, нашёл игрушку». Той порой мы отыскали позади траншей в балочке, три немецких блиндажа. В одном из них узел связи, стоял коммутатор на десять точек. Несколько аппаратов и несколько телефонных линий. И тут же с десяток немецких катушек. Ребята стали сматывать кабель и разошлись в разных направлениях. Я занялся аппаратами. Уложил их, приспособил, чтобы было удобнее нести. Нагрузился и вышел из блиндажа, чтобы отнести и уложить на повозку.

Из соседнего блиндажа вышел этот сержант, Павлик. На левой руке, в локте, зажата наша противотанковая граната. В правой – жестяный язычок с куском лужёной белой проволоки. Спрашивает мня, что теперь с ней делать? Когда я увидел всю эту картинку, у меня на голове шапка шевельнулась! Ещё миг, и человека не будет! Два килограмма толу около сердца! Я опешил, не нашёл слов, которые нужно было сказать. Показал рукой: «Бросай!» Но он только сделал замах: правая рука вытянута назад. В этот миг, на том месте, где был человек, появился шар огня, в полметра диаметром, потом чёрный дым, несколько большего размера, потом звук взрыва! Дым ветром отнесло, и стало опять тихо. Я стою, размышляю: надо ли идти туда, или не надо? Через секунду слышу крепкое русское словечко. Меня как ветром подхватило, не знаю, как я от груза освободился, как выпрыгнул из прохода, в снегу по плечо мне высотой. Кажется, в один прыжок я очутился возле него. Он стоит на локтях и коленях на грязной земле, в проходе. Пальцами левой руки, собирает в пучок сухожилия правой кисти и прикладывает их к культе правой руки.

Шапки на голове нет, волосы обгорели, и каждый волосок загнут крючком. От правого уха только тоненький ободок. Остальную массу уха вырвало осколком. На спине, в области правой лопатки зияет дыра. Вырвало клок телогрейки, гимнастёрки и нательной рубашки. Я заглянул туда, на теле две раны, по кулаку размерами. Когда он дышит, то обрывки этих ран двигаются, то внутрь, то наружу. Я решил заговорить с ним. «Павлик, ты меня слышишь?» – спрашиваю. «Как не слышу, слышу», – отвечает. Тогда я его подхватил за подмышки, помог ему встать на ноги. Заглянул в лицо, в глаза. Глаза мутные, устремлены в одну точку. Говорю ему: «Ты идти можешь?» «Могу», – отвечает. «Пошли к повозке», – говорю ему. Повёл его. Походка пьяная, но шагает. Дошли до повозки. Он стоит, держится за повозку. Мы с ездовым уложили бережно на повозку, поудобнее сделали ему место лежать. Потом хотели сделать перевязку, но пакета не оказалось не одного.

Я ему говорю: «Сейчас мы тебя положим и отправим к штабу, там перевяжут». Он мне говорит: «Маленько помоги мне, я сам лягу. Правой-то руки нет, плохо». Когда уложили, говорю ездовому: «Давай, Митя, побыстрей! Не жалей лошадок». Митя мне тихонько шепчет: «Я боюсь». «А ну, быстрей!» Сам потянул автомат из-за спины. Митя свистнул кнутом, и исчез. Мы же собрались все в кучу, почти с пустыми руками, быстрым шагом, следом. Когда подошли к штабу, его выносили из избы, уложили на повозку, всего замотанного бинтами. На теле насчитали двадцать четыре раны. Мне начальник штаба, майор Иванов, приказал его сопровождать и сдать в дивизионный медсанбат. Там я поскандалил из-за него, отсидел двое суток на губе, потом сбежал. Потекли дни в наступательных боях. Участвовали в боях за Винницу. Потом наша дивизия освобождала станцию Бар. В этих весенних наступательных боях вынудили немцев побросать огромное количество техники. Шоссейная дорога Винницы – Проскуров, сколько мне её пришлось видеть, сплошь была забита техникой.

Где-то стояли целые, совершенно исправные машины, где-то сожжённые все подряд. И так по несколько километров. Посёлок, станция Бар, тоже был нашпигован техникой. Забыл, толи две, толи три тысячи машин было брошено в этом посёлке. Дороги перерезали наши танковые части, так, что бежать было некуда. А бездорожьем в то время и пешком было невозможно ходить. К концу апреля 1944-го года мы стали в оборону уже недалеко от Карпат, в холмистой местности, и, почему-то, не в населённых пунктах, и не около их. А просто среди поля. Накопали и настроили землянок. В них жили начальство, штаб, а мы, солдатня, прямо под открытым небом. По полям ещё было сыро, по лугам уже можно было ходить сухой ногой. Но зелени ещё не было. Пока стояли, пошла в рост и зелень. Вначале мы много заготовляли крапивы в пищу для себя, потом стали питаться щавелем. Я спал в кабине своей «полуторки». Картошку для кухни ездили доставать ночами. С месяц, наверное, стояли на одном месте, потом получили приказ переехать под Тернополь. Уже стояли жаркие дни, когда мы своим ходом двигались под Тернополь. Мне немало досталось потрудиться с колёсами. По прибытии на место, стали готовиться к прорыву обороны немцев.

Мы уже имели опыт по этим делам, или по какой другой причине, но дело это доставалось нашей дивизии. За пару недель всё успели подготовить. Провели чётко артподготовку, но получилась неудача. Каким-то образом, немцы пронюхали о нашем наступлении и отвели войска с передовых позиций во второй эшелон. Таким образом, артподготовку провели почти по пустому месту. В шести-семи километрах встретили полноценную, не тронутую оборону. Пришлось начинать всё сначала. Более недели топтались на одном месте, только потом удалось развить наступление. Наша дивизия освобождала город Самбор. Потом двигались возле Карпат, где как позволяли дороги, на расстоянии пяти, десяти, иногда и более километров от них. В горах немцев не трогали, оставляли в покое. Были случаи, когда мы пройдём по дороге, после нас, по этой же дороге идут немцы. Кого-либо из наших пошлют в тыл, и там стычки с немцами были не редкость. Так мы продвигались до польских нефтепромыслов. А как они назывались – не помню. Там мы стали в оборону. Жили и на природе и в населённых пунктах.

Бате выстроили дачный домик из досок, я ютился в кабине своей «полундры». Но работал, как и все, телефонистом. Короче говоря, сразу две должности. И шофер, и телефонист. Был у нас участок местности, где шла линия связи возле шоссе. И всё время немцы обстреливали из орудий этот участок шоссе и рвали кабель. Приходилось по несколько раз в день бегать на порыв, причём и нам часто попадать под обстрел. Мы решили избавиться от такого неприятного удовольствия. Нашли польский телефонный кабель, который шёл вдоль шоссе. Откопали мы два колодца, и перешли мы на этот подземный кабель. Ненужные нам концы выключили из действия. И потом спокойно работали, уже не рискуя своими головами. На нефтепромыслах было много сырой нефти. Многие наши механизаторы приспособились её перегонять примитивным способом. В том числе, и я тоже.

Нагнал двухсотлитровую бочку бензина. Сжёг её на своей машине, но потом разбирал двигатель, убирал нагар. Батя наш сам частенько ездил за рулём своего «виллиса». И вот однажды куда-то поехал, но при выезде из двора не справился с управлением на узкой полоске дороги и врезался в кювет, почти рядом с мостиком. Шофер его ударился головой о набор гаек шарнира лобового стекла носом. Перебил хрящи, потерял сознание, и кровь хлещет рекой. Батя звонит с квартиры: «Азанова с машиной, ко мне! Быстро!» Когда я подъехал, он уже шофера привёл в чувство, но кровь остановить не в состоянии. Посадил его ко мне в кабину и приказал: «Быстро вези в санбат!» Я его отвёз, сдал медикам, потом вытащили «виллис» из кювета. Рессоры, все четыре, были сломаны. Передний и задний мосты стояли почти вдоль по машине. Я поставил их по местам, прикрутил проволокой, чтоб зафиксировать в нужном положении для буксировки в ремонтную роту.

Батя вызвал нашего взводного, приказал сесть за руль «виллиса». Тот руками и ногами открещивался: «Нет, нет, я не сяду! Не хочу быть где-нибудь под мостом!» Тогда я ему предложил: «Садись на мою, я сяду на «виллис». Буксируй ты». Через два дня я вернулся на «виллисе», доложил бате, что «виллис» в порядке. Оказался его личным шофёром. Так я возил Батю месяца полтора, пока не вернулся его шофер. Батя с той поры за руль больше не садился.

Карпаты

Осенью, в половине октября, примерно, нашу армию ввели в Карпаты, в районе Дуклинского перевала, с задачей: пройти через Карпаты на территорию Чехословакии. Во втором эшелоне за нами стояла Чехословацкая бригада, под командованием Людвига Свободы. При нашем штабе был их связной, офицер чехословацкой армии, звание поручик. Погодные условия были самые скверные.

Всё время что-нибудь да сыпалось сверху: если перестанет дождь, то пойдёт снег. Если же перестанет снег, то пойдёт дождь. Ночью невозможно ходить, такая темнота, что как слепой идёшь, и руку вытягиваешь вперёд, чтобы на что-нибудь не наскочить. Грязь на дорогах непролазная. «Студебеккеры» и те с трудом двигались по равнине вперёд. Населённых пунктов мало, и те маленькие, два-три домика. И они очень коварно заминированы немцами, что когда в них обоснуётся кто-то, то несколько человек потеряют. Даже книги и те минировались. В основном вся армия жила под открытым небом. Закопаться в землю не было возможности. Почвенный слой очень тонкий, а дальше твёрдый камень. Выкопанная ямка, или яма, тут же заполняется водой. Единственное, чем спасались люди от холода и сырости, это костёр. И его развести не просто. Пользовались и порохом, и толом при разжигании костров, и потом старались их поддерживать непрерывно. Костров было море, без края и конца, куда не бросишь взгляд, везде, пока видит глаз. Люди настолько стали безразличными ко всему, что можно диву даться. При артиллерийских налётах, когда снаряды рвутся тут, в гуще народа, то на земле, то на деревьях, никто не трогается с места, не ищет укрытия.

Сидят, кто, где сидел, как бы ничего нет опасного. За два месяца боёв мы отбили три горы, народу погубили уйму. Снарядов израсходовали и того больше, но ожидаемого успеха не достигли. В середине декабря 1944 года, нас вывели из Карпат. Армия была похожа на пожарную команду, которая длительное время боролась с огнём. Почти все погорели: у кого шапка, у кого рукав, у кого пола шинели, и т.д. Однажды мы, группа солдат, во главе с помощником начальника штаба по разведке, пошли выбирать и оборудовать наблюдательный пункт. Капитан Бодия идёт впереди, за ним двое разведчиков со стереотрубой один, другой с треногой. За ними мы, связисты, с катушками и с аппаратом, человека три, или четыре, в том числе и я. Дело было утром, на рассвете. Лезли, лезли, в эту чёртову гору, утомились, решили покурить. Побросали свой груз, и закурили. Потом решили попить. Один из разведчиков пошёл с котелком поискать воды. Вскоре принёс. Набрал воды в снарядной воронке. Попили все, покурили. Потом кто-то говорит: принеси, ещё попьём. Разведчик пошёл снова за водой.

Приходит с пустым котелком. Спрашиваем, почему без воды? Молчит. «Что воды-то не принёс, нету, что-ли?» Вода-то есть, говорит, да из ямы, где я брал воду, нога торчит. Чья нога? Да солдатская. Ну, поплевались мы малость, да и пошли дальше. Через несколько дней, так же группой, так же шли мы группой обосноваться на новом месте. Капитан, как всегда, впереди, мы за ним, потому, как он менее нагружен, чем мы. Поднимаемся по какой-то звериной тропинке на гору. Подошли к кустикам, что по обе стороны от тропинки. Капитан раздвинул их руками, чтобы меньше воды ловить на себя. В этот момент хлопок, похожий по силе на ружейный выстрел, потом взрыв, похожий на ручную гранату. Капитан лежит на земле со вскрытым животом, и кишки все на виду. И прикрыть их нечем, всё вырвано: шинель, гимнастёрка, нательная рубашка, и брюшина. Мы достали из его полевой сумки его же полотенце, обвязали живот и на его же плащ-палатке оттащили его в санчасть одного из пехотных полков. Сами пошли делать своё дело. Пока лазили, пока выбрали место, пока сделали связь, день уже кончился. Вечером, на обратном пути зашли навестить капитана. Он, бедняга, так и лежал в коридоре на полу, только на носилках, в полном сознании. К утру его уже не было в живых.

После Дуклинского перевала нас поставили в оборону, южнее Кракова, под Ясло и Горлица. В половине января 1945-го года, мы прорвали оборону немцев и пошли в наступательных боях вблизи Карпат. Вышли на территорию Германии, продвигались на запад. Первого февраля форсировали реку Дунаец.

Ночью на второе февраля случилось непоправимое. Мы потеряли Батю. Больше писать не могу и не буду.

Примечание редактора:

– Портретное фото военного времени Азанова Ивана Николаевича в начале книги из семейного альбома семьи Азановых (фронтовой автор фото неизвестен).

– Для подготовки обложки издания использована художественная работа редактора книги с использованием фото из семейного альбома семьи Азановых (фронтовой автор фото также неизвестен).

Оглавление

Начало жизни.

  Родня

  Чужой

  Сёстры

  «Мать»

  Учёба

  «Отец»

  Родные места

  Семья

Армия.

  Дальний Восток

  Западная граница

Война.

  Начало

  На Львов

  Львов

  Броды

  На Кременец

  Тернополь

  Переправа через Днепр

  Оржица

  Скитания

  Переправа-переправа

  Плен

  Побег

  Снова в строю

  Солдатский труд

  Отступление

  Ранение

  305-я стрелковая

  «Кума»

  Цена беспечности

  Курская дуга

  На Запад

  Карпаты

  Примечание редактора: