Вспоминая о солнце (СИ) [Печальный Менестрель] (fb2) читать онлайн

========== Часть 1 ==========

- Сегодня я впервые увидел солнце. Ведь как оно бывает: в классе втором-третьем-четвертом – неважно – тебя ведут в планетарий и показывают пальцем на большой желтый шар. Говорят: любите его, любите, ведь без него не было бы вас, дети, ваших родителей и даже соседской собаки, – во время разговора он подпирает кулаком щеку, поэтому фразы получаются смятыми и незначительными. Он, сорокалетний мужик, говорит с наивностью подростка, восторженного и безразличного к миру и людям. – И ты смотришь на этот шар и ни черта не понимаешь, ни в астрономии, ни в жизни. Все оставшиеся годы несешь груз информации о таком полезном прекрасном объекте. Мне кажется, детям говорят это, чтобы они знали: если есть солнце, то все не так плохо, ребята, не смейте вешать нос. Только это не действует, Майки, как и все остальное, во что свято верят учителя.

- Сомнительное умозаключение, мальчик, – отвечаю. Разница в четыре года позволяет мне называть его мальчиком, а ему пара стаканов отменного скотча – тянуть фамильярное «Майки». – Они правы. На счет солнца и многого другого, а то, что в жизни это не имеет значения для такого неудачника…

Мне кажется, что я могу увернуться, но спустя несколько секунд я уже растираю щеку во избежание синяков, а он хрустит пальцами. Тревор слишком типичен для неудачника: склонность к алкоголизму, неоконченное образование, низкооплачиваемая рутинная работа и два развода с отчуждением половины имущества и громким скандалом. Сейчас мне полагается смиренно перекреститься и произнести заученное «Бог простит», даже если Тревор и не думает извиняться, но я только щелкаю челюстью, сглатываю кислую от крови слюну и хохочу. Вид у меня донельзя глупый, и это забавляет даже больше, чем пьяный смущенный Тревор.

Я говорю себе, что от человека с именем вечного подростка другого ожидать не стоило, но никак не могу остановить хохот, так и рвущийся из груди. Тревор ждет, когда я успокоюсь, и, как ни в чем не бывало, продолжает:

- Мне кажется, не каждый хоть раз в жизни видит солнце. По-настоящему, я имею в виду. Так, чтобы случайно выйти покурить или еще что-нибудь – я не силен в вариантах – и увидеть солнце, – он потер глаза, потянулся и отпил из грязного стакана, пытаясь подобрать слова. – Не мокрые улицы, не бесконечно одинаковые в пробках машины, не слепящие огромные вывески магазинов, кафешек и баров, а солнце и только солнце.

- Дети, мне кажется, замечают подобные мелочи. И ты замечал, просто забыл.

- Дети! – он сделал неопределенный жест рукой и выругался под нос, сверкая от злости глазами. Видать, у Тревора детство было не из разряда «добрая мама, улыбчивый отец и деньги на кино и колу по воскресеньям». – В детстве все понарошку.

Казалось, эта фраза выжала из него последние силы, и голова Тревора повалилась на сальную столешницу. Его широкие плечи мелко подрагивали, словно от слез, но я точно знал, что Тревор не плакал – он не мог позволить себе подобное унижение, слишком «женское» и подчеркивающее стабильный статус неудачника.

Я, в общем-то, не обязан слушать его здесь, в прокуренном пабе с вульгарным названием «Кисонька», но лучше так, чем если бы пьяный Тревор завалился в церковь и шумно дышал и егозил за тонкой перегородкой, забывая после каждой фразы добавлять «святой отец» или хотя бы «отче». Он бы не перекрестился и потребовал немедленно позвать Майки, и все прихожане превознесли бы его до уровня нового Дьявола, и я даже не знаю, было бы это его новой неудачей или же достижением.

- Майки, слышишь? – прохрипел Тревор, не поднимая головы и не уточняя, что именно я должен слышать. Однажды, после четвертого стакана скотча, он поведал мне, что слышал сонм ангелов и видел, как сама Дева Мария в белом переднике разливает посетителям пиво. Я должен был сказать что-то о богохульстве, но не сказал, ведь с таким же эффектом это могла быть шизофрения или белая горячка.

- Мальчик, тебе достаточно, – на меня поглядывали почти благопристойные граждане, и я должен был оправдать свой статус спасителя заблудших душ. Тревору совершенно не нужны мои советы, а мне глубоко безразлично, сколько он еще выпьет, но законы приличия были соблюдены, и я испытывал горчащее на языке отвращение.

- Майки, слышишь, а ты правда веришь, что на розовой-розовой тучке живет Иисус и все святое семейство? Ну, апостолы там всякие и святые, – опомнился Тревор, удачно пропустив мимо ушей мой совет. Я не знал, ждут ли от меня ответа, поэтому взял время на размышления. Времени, конечно же, не нужно было, но Тревора, как и меня, дома никто не ждал, а паб закрывается в полпятого утра.

- Нет.

- А, ну тогда хорошо, – Тревор устало улыбнулся и заказал еще стакан скотча. – Не хочу разговаривать с сумасшедшим. Или чтобы меня считали таким. Неприятное ощущение, знаешь ли.

Часы в форме якоря показывали двадцать минут после полуночи. Местная проститутка с шипящим именем Шайни украдкой подтягивала сползающие салатовые чулки и стреляла густо подведенными глазами в сторону бармена. Она готова была расплатиться горловым минетом за пинту или стакан виски со льдом, и я не понимал, то ли она недооценивает себя, то ли бармен слишком высокого мнения о своем пиве.

Мне еще никто не говорил, что я плохой священник, но эта мысль преследовала постоянно, словно тот самый бог с розовой тучки нашептывал мне в ухо: «Нужно было оставаться байкером, отец Джозеф, и работать до скончания дней в мастерской отца. Вас это не красило, но точно не делало хуже». Хорошие священники не сидят в дешевом грязном пабе после полуночи в компании алкоголика, да еще и через три стула от проститутки Шайни. Но, все же я называю ее проституткой: не шлюхой, как все прочие, но и не «заплутавшей душой», как бы мне полагалось.

- Если ты когда-то думал, что это все – не твое, брось, Майки, – Тревор прикончил очередной стакан и переводил взгляд с меня на рыжего ирландца-бармена, который совершенно не умел делать кофе по-ирландски, не останавливаясь на мрачных лицах посетителей. – Смотря на тебя, я вижу здравомыслящего человека и думаю: этот Майки умный малый, и уж он точно с богом договорится.

- О чем, Тревор?

Он вновь смутился и долго подбирал нужные слова. Его широкие темные ладони слегка подрагивали, когда он перекатывал стакан и постукивал указательными пальцами по дубовой столешнице. Тревор снова напоминал мне напуганного пьяного подростка, который совершенно не знает, что ему делать с этой жизнью.

- Ну, о том, чтобы малышка Шайни стала официанткой или хотя бы уборщицей: о чем-то слишком хорошем просить неприлично, а о таком ведь можно. И чтобы старина Тревор вылез из долгов и бросил пить, ну, или о старушке Кларе из дома престарелых, которую никто не навещает вот уже десять лет. Она давно хочет к Иисусу, и ее не за что винить. Понимаешь, Майки, такой, как ты, может поговорить с богом по душам – и все утрясется. Или ты, или никто.

От желания заказать водку с лимоном чесались ладони и тупо ныло в висках. Я чувствовал, что еще одно слово из уст этого неудачника-алкоголика – и, вместо подставленной второй щеки, он увидит перед глазами мой кулак. Но Тревор и сам чувствовал это, поэтому молчал, угрюмо уткнувшись носом в изгиб локтя и дрыгая ногами на слишком высоком стуле – откровенно детский жест, скорее располагающий, чем отталкивающий.

Уходя после проповеди в уютные теплые дома, прихожане повторяли одну-единственную фразу «молитесь за меня, отче», будто это могло спасти их от наводнения, или горящего самолета, или от террористов в местном социальном центре. Людей, которые даже помолиться без чьей-то помощи не могут, я считал окончательно пропащими.

- Эй, Майки, мне кажется, сегодня я разговариваю с тобой в последний раз, а это значит, что я либо напьюсь до остановки сердца, либо тебя по назначению переведут в другой город, – оживился Тревор, который вел себя, как пьяный, и выглядел так же, но пьяным не был. Мелкое подрагивание пальцев и покрасневшие глаза не в счет. Сейчас он смотрел мимо меня, на сельский акварельный пейзаж на стене, аккурат между постером с полуголой моделью и книгой жалоб и предложений. На картине над золотисто-серой речушкой и стогами свежего сена возвышалось огненное рассветное солнце.

Я ждал, когда он продолжит, и раздражение росло во мне и разбухало, словно намоченная губка. Я мог развернуться и уйти: никто бы не осудил меня, ведь трепаться с пьяным – последнее дело, но я сидел и ждал, тайно надеясь, что он заговорит о своей второй жене или об урагане, который на прошлой неделе разрушил жилой дом. Об этом говорили все, кроме родственников и друзей пострадавших, и никому не было интересно, что же на самом деле там случилось, как можно помочь людям без крыши над головой и куда смотрела власть, медля с эвакуацией; они просто говорили о том, что был сильный ураган, и качали головами.

- У меня в голове давно зреет одна мысль. Глупая мысль, и мне не хочется прослыть сумасшедшим, а ты все же священник… – замялся Тревор, дергая длинные жирные волосы. «Ты же священник, и должен меня выслушать» – вот что думают они все, приходя ко мне, когда на психолога не хватает денег, а жена слишком глупа или ее просто нет. – Представь себе, Майки, что лет через пятьдесят религия исчезнет, ну, или не будет иметь ни малейшей власти. И люди будут смотреть фильмы, созданные в эпоху нашей молодости, читать книги, написанные еще раньше, а там много всякого о том, что девушка не может выйти без паранджи на улицу, или фанатики избивают двух парней, держащихся за руки, и о терактах, и о воскресных проповедях. Люди будут смотреть, читать и не понимать, как такое возможно, будут повторять: «как хорошо, что я не живу в том темном времени».

- Было бы здорово.

- Правда? Только ты останешься без работы.

- О, я просто не доживу, – я позволил себе улыбку, мягкую и спокойную – фирменную улыбку пастора. Тревор расхохотался и даже несколько раз ударил широким кулаком по столешнице – этими действиями он напоминал пугливого подростка, но способность смеяться над абсолютно не смешными вещами превратила его в старика.

Я посмотрел на часы; полвторого. В пабе были только мы, бармен и проститутка Шайни, скучающая и бесконечно усталая. Через приоткрытые двери вливалась удушающая жара августовской ночи, где-то за углом протяжно выла собака. Вдруг в голове пронеслась мысль, что завтра – уже сегодня – воскресение, и утренняя служба на восемь тридцать, а у меня не подготовлена проповедь. О чем я расскажу своим тупым прихожанам, о пьяном сорокалетнем мужике, который впервые увидел солнце?

Пора было уходить, но любой мой неосторожный жест мог спровоцировать Тревора на новый поток слов, который я не смогу вынести. Меня пугало, как сильно мы с ним похожи – одинокие парни на пороге старости, которые не получили от жизни ничего.

- Майки, восход солнца сегодня в четыре двадцать три, не забудь, – голос Тревора окликнул меня уже за порогом. Перед глазами мигала неоновая вывеска с большегрудой блондинкой и перекошенными красными буквами, а я и не заметил, как бросил бармену мелочь, вышел из-за стойки и оказался на улице. – Оно того стоит, поверь мне, оно того стоит.

До моего дома было десять минут ходьбы, но механические часы на кухне показывали три двадцать семь, и я чувствовал себя обманутым. Мне казалось, что этот час я не петлял улочками, а спал, и снился мне Господь на розовой тучке. Он устроил что-то похожее на конференцию, только без бутылок с минералкой и удобных стульев; я выступал последним, и от жуткого волнения у меня потели руки, но когда пришла моя очередь, я смог выдавить только: «Боже, почему ты такой ублюдок? Все эти люди, они верят тебе, а ты позволяешь им делать всякую хрень». Бог смотрел на меня и отвечал: «Не я, а они сами себе позволяют. По ровному счету, я им не нужен. Им нужен патент на ненависть». А потом я очень долго падал с облака, и вслед летели бутылки с подогретой минералкой без газа.

Я сидел на кухне, в душном полумраке, наплевав на свет и кондиционер, и мой взгляд был прикован к часам, обыкновенным, круглым часам с черными циферками и молочно-белым фоном. В неспокойные предрассветные моменты, когда я не мог уснуть, слишком явственно чувствовалась приближающаяся старость: суставы тупо ныли, и иногда покалывало в груди, а после обильного ужина всегда была изжога или же несварение. Сейчас я ощущал себя старым духом в подмененном, молодом теле; сердце колотилось быстро-быстро, в голове шумело от слишком быстрого тока крови, а в ногах чувствовалась пьянящая легкость.

Я поймал себя на том, что неосознанно перебираю левой рукой старые четки, деревянные и обтертые, знакомые до мельчайшей трещинки. Почему то вспомнилась Шайни в нелепых салатовых чулках и то, как еще девочкой она воровала в моем саду абрикосы, а я, когда ловил ее, угрожал отвезти на мотоцикле далеко-далеко. Она пыталась поймать вываливающиеся из всех карманов абрикосы и заразительно смеялась.

Часы дотикали до отметки три пятьдесят восемь и остановились, и на меня вдруг накатила необъяснимая ясность, которая бывает только в моменты пробуждения от долгого, изнурительного сна. В моей голове не было ни единого вопроса, только наивное «или ты, или никто» Тревора и образ городского планетария, закрытого еще восемь с лишним лет назад на ремонт.

- Или ты, или никто, Майки, – сказал я себе, пытаясь повторить интонацию Тревора, но мне не хватало трех стаканов скотча и наивной веры в то, что кто-то может расхлебать окружающее нас дерьмо.

Я смотрел, как серое небо становится сначала пепельным, потом – грязно розовым, с белыми и лиловыми полосками, потом – терракотовым, кирпичным и раскаленным, словно полотно, которое подожгли снизу и оно очень медленно разгорается, цепляя огнем все больше и больше. И когда мне казалось, еще минута – и я увижу его, огромное и круглое, дрожащее от неотступной жары, в груди что-то кольнуло: раз и другой, сжалось и отпустило.

Я стоял, привалившись к стеклу, покрытому разводами от моющего средства, и чувствовал собственную беспомощность невыносимо остро, а в аптечке не было ни одних таблеток от сердца. И даже когда комнату залил мягкий желтоватый свет, а будильник в спальне пропищал шесть часов, я не мог заставить себя пошевелиться.

- Я раздаю патенты на ненависть, – озвучил надоедливую мысль, но легче не стало. В нескольких дюймах от левой руки поблескивал длинный нож с широким лезвием для удобной нарезки овощей, а в нижнем ящике письменного стола покоился старый отцовский револьвер, и я понятия не имел, что выбрать.

31-01.08.2015