Непривитые [Михаил Старостин] (fb2) читать онлайн

Я свободен! Удивительный привкус во рту от этих двух волшебных слов. Даже если это обман, даже если я сплю – пусть. Я хочу думать, хочу верить, что я свободен! Разве мог я раньше представить, что настанет день, когда я сяду и напишу вот это все.

Воспоминания о прошлом всегда навевали на меня тоску. Я никогда не мог понять тех, кто любит понастальгировать о далеком детстве, ушедшей юности и первой любви. Кто хотел бы хоть на минутку вернуться назад, получить шанс что-то исправить, прожить снова и снова тот счастливый миг. Я не стыдился своего прошлого, оно не пугало меня, но я ни за что не согласился бы пройти еще раз хоть один отрезок того пути, что уже преодолел. Все мои мысли всегда были направлены в будущее, там были мои надежды, мои мечты. Там я черпал силы, чтобы идти, не оглядываясь, вперед.

Когда я понял, что мне не удастся отвертеться и все таки придется съездить на старую квартиру, то впал в хандру. В таких случаях, я стараюсь как можно скорее расквитаться с трудным делом, чтобы мое драгоценное будущее не осквернялось никакими неприятностями.

На повороте с шоссе стоял ПКГО – пункт контроля гражданской ответственности. Раньше здесь был универсам, а теперь вот отстроили это новомодное учреждение. Видимо, сработал бактериометр, один из тех, что совсем недавно начали устанавливать на центральных улицах. Светофор прямо у меня под носом включил режим полной остановки и на табло загорелся номер моей машины. Автомобиль сам прижался к обочине и я, сделав три глубоких вдоха, и изгнав из мозга матерные слова, подошел к центральному входу.

«Пройдите через боковой вход в кабинет Н-21 на первом этаже» – прочел я бегущую строчку на стеклянных дверях. Прохожие принялись подозрительно меня разглядывать. Через боковую дверь обычно направляют нарушителей или ПБЛ – психически безответственных людей. Но я ничего не нарушал и отметки о психической безответственности, насколько мне известно, в моей личке до сих пор тоже не было. Впрочем, в этом никогда нельзя быть уверенным. Отметка делается без уведомления.

В кабинете Н-21 меня встретил улыбчивый парень с типичным для прививочных чиновников бессмысленным взглядом.

– Заходите. Приложите Личную карточку к сканеру. – Произнес резким голосом, никак не вяжущимся с несмываемой улыбкой, хозяин кабинета. – Так, так, значит вы зарегистрировали свою антисоциальную позицию и считаете, что можете преспокойно пользоваться всеми преимуществами нашего развитого общества, оставаясь опаснейшим его членом.

– Ничего я не считаю, просто мои родители отказались от всех прививок, когда я еще был маленьким и не мог ничего решать, а теперь уже не вижу смысла ничего менять. – Это был мой стандартный ответ.

– Смысл вам и не надо видеть, для этого есть специалисты, от вас требуется только прислушаться к их мнению.

– Спасибо, я учту это. С личкой все в порядке, я могу идти?

– Подождите не торопитесь. Да что ж вы стоите, вот присядьте на кушетку, – он указал на больничную каталку стоящую в углу, над которой нависал отвратительный хобот инъектора.

– Спасибо, я насиделся в машине, лучше постою. – Кажется, это была не обычная проверка документов. Я начал беспокоиться. Еще три глубоких вдоха. Холодная вежливость. Она всегда меня выручает. И ни тени страха или раздражения.

Чиновник посмотрел на монитор сканера.

– Значит работаете на мусороперерабатывающем заводе, а образование то у вас имхо неплохое, два диплома, три языка и путешествовали много, раньше, само собой, пока к этому вопросу еще не относились как положено. А теперь, значит, делаете из мусора, эти самые, корма для животных. Ну хотя б не имеете отметку о психической несостоятельности… Пока что.

Парень сделал многозначительную паузу. Мне было и страшно и смешно от его неуклюжих усилий быть похожим на сотрудника спецслужбы.

– А вот не хотели бы вы, Степан Тимофеевич, изменений к лучшему в вашей жизни. Ну там, хорошую работу, машинку поновее, может даже, это самое, красную личку?– закончил он благоговейным шепотом.

– Спасибо, но об этом не может быть и речи, я не намерен прививаться, – сказал я как можно тверже, но все же покосился на хобот.

– Ну что ж вы так сразу отказываетесь, Степа, – замурлыкал прививочник задушевным голосом, – в этом нет никакой необходимости. Распоряжением Правительства теперь на государственную службу могут приниматься и непривитые граждане. Само собой на специальные должности. Это очень ответственная и важная для нашего государства работа. Вы станете авторитетным человеком, в вашей Личной карточке сделают отметку, обозначающую вашу социальную значимость, возможно, вам даже разрешат время от времени выезжать из города на природу и, если будете безукоризненно соблюдать все условия, дадут разрешение на второго ребенка. И хотя у вас нет пока и первого, но поверьте, такие привилегии значительно увеличат ваши шансы обзавестись семьей. Подумайте, Степа, не надо прямо сразу ничего отвечать.

Я молчал. Мой социальный статус позволял мне принимать самостоятельные решения. Но за малейшую провинность мой статус мог быть изменен. И тогда все, конец. Пкгошник выдержал многозначительную паузу и произнес официальным тоном:

– Иди, Степа. Для выхода нужно приложить ЛК к черной отметке на двери. Подумай хорошенечко. Мы не прощаемся. До свидания.

Во дворе родительского дома все было так же как и тридцать лет назад. Только теперь сам дом, двор и детская площадка во дворе, вернее то, что от нее осталось, выглядели не такими огромными, как в детстве. Даже две чахлые лиственницы, каким-то чудом сохранившиеся среди бионических уродцев, казались гораздо ниже и тоньше, чем раньше. Угрюмые дети, сопровождаемые робонянями, бродили по вольеру для выгула детей. Все было неказистым, везде была тоска, чудовищная тоска. А тут еще этот проклятый прививочник. Не надо про него думать, не надо никому ничего говорить. Может они сами отстанут. Откуда у них вообще берется фантазия непрерывно выдумывать что-нибудь новое. Ведь фантазия это сокровище непривитых, а эти законопослушные граждане – творческие импотенты. Стоп, вот оно в чем дело. Они берут нас на службу чтобы использовать наши творческие возможности! Ну уж нет, я на вас работать не буду, лучше глотать гарь на заводе. Хотя, интересно было бы узнать, как у них там на верху все устроено, чем они там дышат. Знать врага, знать его уязвимые места.

Что сказал бы отец? Нет, он не стал бы осуждать, он все понял бы, молча, не подавая виду, переживал бы за меня. Ведь и он в молодости стремился вверх, стремился вести, а не быть ведомым. Только жизнь была совсем другой, он мог смотреть, думать, делать не оглядываясь, не маскируясь. В его время быть самим собой не считалось роскошью. Самореализация, творчество – эти слова не были пустым звуком. Люди объединялись, создавали проекты, произведения искусства, ориентируясь исключительно на свой внутренний голос. Да, случались столкновения, возникали препятствия. Но не бетонные стены и одиночные камеры. Но отца уже нет. Он остался навсегда застывшим образом бунтаря, не боящегося оказаться один на один с системой, с толпой. Не боящегося быть не похожим на других. Дорожившим прозвищем чудака. И в то же время огромный светящийся сгусток любви, тепло которого я ощущаю всегда внутри себя.

Детектор у входа в подъезд долго и пристально изучал меня со всех сторон. Да, давно я здесь не появлялся, даже тупой робот-консьерж вот забыл. Я отмахнулся от ностальгического видеоряда, услужливо спроецированного на стекло подъезда. Мой коммуникатор Йылдыз – дешевое турецкое барахло и постоянно выдает совершенно неуместный контент. Вот сейчас он решил, раз я заехал в дом моего детства, то непременно захочу посмотреть детские ролики. Но что поделать, если я не могу себе позволить новенькую Сирену, которая никогда не спроецирует любовницу в пикантной позе на зеркало в ванне прямо под нос жене или не включит группу «Пошелна..» с соответствующим лексическим однообразием текстов в том момент, когда твою личку проверяет сотрудник ПКГО, БК, СГН и т.д. А еще бывает, что моя Звездочка (так в переводе с турецкого называется мой аппарат), строит маршрут не туда, куда я прошу, а в то место, о котором я усиленно думаю, а так как если уж я о чем то задумаюсь, то могу и на красный свет проехать, то спохватываюсь я в таких случаях только, приехав, на указанное навигатором место.

– Ну хватит, зануда, давай открывай. Разве не узнаешь, – пробурчал я в камеру консьержа, пусть она запотеет от моего дыхания. Маленькая мест ни в чем не повинному роботу.

– Пожалуйста не волнуйтесь. Ваше биополе теряет стабильность и вас трудно идентифицировать. – Пауза. – Вы опознаны. Степан Тимофеевич Ясенецкий, добро пожаловать. Введите команды для домашнего компьютера. – Гнусавым голосом сообщил робот. Ну почему нельзя консьержу записать приятный мелодичный голос?! Чтоб люди, приходя домой, не впадали в отчаяние от речей этого цербера. Впрочем что это я. У привитых же не бывает пониженного эмоционального состояния. Это очередная диверсия против таких отщепенцев, как я.

– Горячий чай. Две ложки сахара. Бесшумный режим. Рабочий свет.

– Принято.

Хорошо, что квартира на первом этаже и не надо ехать на лифте. Навязчивость лифтовых информаторов в последнее время стала зашкаливать. За несколько секунд поездки они успевают впихнуть в голову столько информации, что выходя из лифта перестаешь соображать, где находится твоя дверь.

Наконец вваливаюсь в квартиру. В кофеавтомате уже стоит дымящаяся чашка чая. Все-таки преимущества у века победивших технологий тоже есть. Пылесос довольно урча суетится за спиной, собирая крупицы грязи от моих подошв в прихожей. Давно бедняга без работы тут прозябает. Жильцы выехали несколько месяцев назад. Вернее были вывезены. Да, приезжим работягам приходится еще хуже, чем нам непривитым. Находиться нелегально в городе после введения режима всеобщего биоконтроля стало даже гипотетически невозможно. А временные чипы – ВреЧи, вживляемые мигрантам, позволяют отслеживать не только их местонахождение и тип занятости, но и эмоциональное состояние. При малейшем намеке на агрессивность или просто недовольство своим положением им грозит депортация или переселение во временный рабочий лагерь. Что происходит с людьми в этих лагерях даже страшно представить. И ведь едут все равно. Что это, миграционная инерция, оставшаяся с прежних времен, когда здесь можно было при удачном стечении обстоятельств неплохо заработать или на родине еще хуже? Откуда мне знать, я ведь сам невыездной. А как хотелось бы съездить куда-нибудь на Иссык-Куль или побродить по улочкам Самарканда, посидеть в чайхане, поболтать с местными. Хотя вряд ли там все по прежнему. Если здесь творится такое, наверное и в других местах что-то похожее происходит.

Я взял чашку и сел за стол. Бывают же мгновения счастья, когда можно просто посидеть и ни о чем не думать. В такие моменты в полной мере проявляется моя непрививочная иррациональная суть. В голову лезут стихи, а иногда даже переползают из головы на бумагу.

Сесть на проходе, вытянув ноги в пространство,

Чтоб каждый прохожий, споткнувшись, сказал: не привит!

Молча уткнуться в листок, мне плевать на их чванство.

Я из мира иного, он со мной в этот миг говорит.

Я ищу тишину. Крупицы среди суматохи.

Безмолвие в реве страстей и стихий.

Я чувствую, близятся, сдавлено, робко, как вздохи.

Лист расправляю и нежно хватаю. Стихи.

Я блаженно поднял глаза к небу, вернее к потолку и замер. Под самым потолком над допотопным кухонным шкафом к стене была приколота кнопкой записка. Я вскочил, залез на стул и снял ее.

«Есле тебе невсе ровно прехади Надежда». Почерк корявый, грамотность отсутствует. Хотя нынче это повсеместное явление. Так мог написать кто угодно. Когда случайно в устройствах отключается автокоррекция, то у некоторых и похлеще получается. А на бумаге автокоррекции нет в принципе. Вот и не пишет уже давно никто на бумаге. Защитники лесов должны быть довольны. А защитники языков все равно вымерли, как не так давно белые медведи.

Я поглядел еще раз на записку. Как хорошо, что у нас не принято ставить камеры видеонаблюдения. Тотального биоконтроля и монополизации цифровых инфопотоков государством считается достаточным, для того, чтобы знать все о жизни граждан. И доисторические бумажные записки становятся надежной лазейкой. Неужели это то, что я искал. То, на что и не смел надеяться. Дорога в другой мир. Дорога из тюрьмы. Надежда. У меня не было сомнений, записка от моих прежних квартирантов – симпатичных киргизов с южного берега Иссык-Куля из маленького поселка Тамга. Чудесное местечко, кстати. Огромные табуны, пасущиеся на степных просторах яйлы, загадочные буддийские камни – Тамгаташ, ни с чем не сравнимые горы и одна центральная улица, протянувшаяся от школы до пятиэтажек у подножия гор.

Но что это за Надежда такая? Вроде киргизы все мужики были. Или имелась ввиду надежда? Я заставил себя встать и приняться за дела, ради которых собственно и приехал. Собрал в узел из простыни немногочисленные пожитки киргизов, которые не смог заглотить робот-уборщик, обнулил компьютер и пройдясь по комнатам убедился, что квартира вполне готова для проживания непритязательных граждан. Неприятно, все-таки ходить по дому, который был родным, а теперь перестал таковым быть. Здесь была моя детская кровать, здесь игрушки. Ничего этого уже нет. Сносное пространство для ночного нахождения незнакомых мне людей. Неприятно.

Я поскорее выбрался на улицу и кинул узел в багажник. Хоть какой-то плюс от работы на мусорном заводе. Утилизировать крупногабаритные отходы для рядовых граждан очень непростое дело. Надо заказывать санитарную службу, а квоты на ее услуги для непривитых – 20 кг в год. Чтобы выкинуть например старый шкаф, надо копить квоты 2 – 3 года. Насколько мы все-таки зависим от самых неожиданных мелочей. Есть возможность получить по квоте новый шкаф, но нет возможности выкинуть старый.

Выезжая из двора, я увидел на противоположной стороне дороги вывеску «Парикмахерская Надежда», и под ней намалеванная от руки табличка «заходите очень дешево». Есть свои прелести у городских окраин, в центральных районах такая самодеятельность уже немыслима.

Стоп. «Надежда». Вот оно что! Лестница вела в полуподвал. Сделав два крутых поворота я оказался перед дверью, один вид которой был настолько немыслим, что я застыл перед ней, с выпученными от удивления глазами. Посреди деревянной, покрытой облезлой коричневой краской, двери, красовалась бронзовая рука, сжимающая яблоко. Ничего не соображая, я прикоснулся к яблоку и дверь распахнулась сама собой. Вниз уходила еще одна лестница, оканчивающаяся темным дверным проемом. Я шагнул за порог и оказался в небольшой плохо освещенной комнате. На стенах наклеены красотки с немыслимыми прическами. Никакого администратора или робота-консьержа. Сразу комната, разделенная хлипенькой перегородкой. Два кресла с одной стороны, два с другой. И табличка со стрелочками м/ж, как в туалете. Юмор или полное отсутствие такового? На всю комнату вещает голографическая кукла что-то про рост, подъем и моральных уродов, которые этому препятствуют. Раньше это называлось «новости». Но теперь даже у чиновников от пропаганды не поворачивается назвать этот заезженный треп «новостями».

Я молча уселся в ближайшее кресло на мужской половине цирюльни. За спиной возник тощий парень. Киргиз или узбек. Неторопливо накинул на меня фартук, нажал кнопку и сиденье поехало вверх, так что ноги мои заболтались в воздухе. Потом застегнул какой-то подозрительный обруч на моей шее, совсем не похожий те штуки, что обычно используют в парикмахерской. В спине ощутился холодок биотоков. Я прикрыл глаза и сделал вид, что ничего не заметил. Главное никакого удивления, страха, любопытства. Ничего. Пустыня и вон та тумбочка. Это у меня получается неплохо, я отключаю все посторонние мысли, сосредотачиваюсь на одном предмете, находящемся в моем поле зрения и умный прибор, который, как утверждают нельзя обмануть, показывает ровную эмоциональную инфограмму. Ничего. Бескрайняя пустыня и белая с хромированными дверцами тумбочка посредине. Эдакий напрочь лишенный воображения и способности к мыслительной деятельности дебил.

– Какие будут пожелания? – Говорит без акцента. Приятный голос. И это не синхронизатор речи, он говорит сам. Кажется я нашел их. Кажется. Я чувствую, это те кого я искал. Это друзья. Стоп. Пустыня, тумбочка, дверцы. Ничего.

– Ничего…

– А разве вам не все равно? – Пустыня, тумбочка. Ничего. Мне все равно. – Если тебе не все равно, скажи. – Голос дрогнул. Ему страшно. Я приоткрыл глаза. Парень смотрит на меня растерянно, с нескрываемым ужасом.

– Мне не все равно. Совсем не все равно. – Отвечаю я спокойно. Если тебя боятся, то тебе боятся нечего. – Сними эту дрянь.

– Извините, предосторожность, понимаете. – Он поспешно отклеивает ошейник и снимает подозрительно тяжелый фартук. Садится на кресло рядом и с надеждой впивается в меня взглядом.

– Успокойся, иначе твой ВреЧ пригласит сюда тех, кого мы не хотим видеть. И мы так ничего друг про друга и не узнаем.

– Не волнуйтесь, Степан Тимофеевич, не пригласит. – Он показал правое плечо и я увидел глубокую, только начавшую заживать рану.

– Почему ты мне веришь? Как тебе удалось избавиться от этой гадости?! Я думал это в принципе невозможно.

Парикмахер кивнул на монитор передо мной, который я принял за зеркальце. В зеленой рамке горело одно слово «arkadaş», по-турецки «друг».

– Возможно все. Нэвазможного нэт. Yok. Так говорит Ондар, гений наш, – сказал парень. И прибавил, перехватив мой изумленный взгляд. – Да, он турок. Ты же говоришь по-ихнему? Нам оперативка докладывала.

– Нет такого слова «ихнему», приятель. А тебя как зовут?

– Тимур. Я джунгарец из Каракола. Слыхал про таких?

– А как же, и в мечети вашей деревянной, похожей на пагоду был. Красивая мечеть, только стоит неудачно, в новом микрорайоне, не вписывается. Ну примерно как Прежевальский над гаражами на восточном берегу Иссык-Куля. Или продавщица семечек с Ошского базара в кресле директора Государственной филармонии в Бишкеке. Или московская тротуарная плитка вдоль разбитой улицы в Чолпан-Ате.

Джунгарец слушал мое словоблудство, полуприкрыв глаза, как слушают любимую музыку. Я почувствовал, что он готов, резко вскочил, схватил его за шиворот и легонько приложил головой об стену. За неимением хитроумных детекторов, пришлось прибегнуть к такому допотопному способу узнавать правду. Потом рывком подтянул обмякшего парикмахера к себе, заглянул ему в глаза и быстро прошипел:

– Что вам от меня надо, Тимур?

В тот же момент я отлетел в угол от сильного подзатыльника, именно подзатыльника, а не удара. Освобожденный Тимур осел на пол. Между нами стоял здоровенный турок и улыбался.

– Y`akşamlar, arkadaş, nasıl sın?

– И тебе привет, Ондар. Сам то как?

– Сям лючше всэх. – Он весь лучился от доброжелательности. Правда, он действительно с первого взгляда вызывал симпатию. Здоровенный, полнеющий, невыбритый парень, лет 30-ти. Ровесник. Веселые морщинки вокруг глаз. Седой клок на правом виске. Или покрашены волосы? И здоровенный кулачище, демонстративно почесывающий грудь. Богатырь-интеллектуал. Вот как бывает. Но самое удивительное, он говорил по-русски. До сих пор я н встречал никого, кто как и я владел хоть каким-о иностранным языком. Нет, я знал конечно, что такие люди еще есть, но встречать их не доводилось. Зачем учить чужой язык, когда есть синхронизаторы, переводящие с любого живого и мертвого языка в режиме реального времени твоим собственным голосом.

– Ондар, давай без восточной вежливости. Просто объясни мне все, желательно коротко и понятно. Или вон он пусть объяснит, – я кивнул на Тимура. Тот с трудом поднялся с пола и сел в кресло, в котором перед этим сидел я.

– Да, брат, ты своя. Вижу. Прибор нэ нада. А как Тимур-эфенди скажэт, так делаем. Он здес шэф.

Тимур посмотрел на меня обиженно, но без злобы. Потом кивнул, размял виски и заговорил, спокойно и безучастно.

– Послушай, Степан. Мы боремся с технократами. Боремся с проклятой государственной машиной. И нас таких много, очень много. В основном это мигранты и ребята из провинции, но не только. Там, за чертой города, жизнь свободней. Там нет инфопокрытия и биоконтроль не работает, а так как 95% населения живет в городах, причем вот в этом городе проживает треть, то провинция никого и не интересует. Так небольшие островки вокруг мест добычи особо важных ресурсов. А остальная страна – ничейная территория. Поэтому вас и не выпускают из города. Мы знаем, что ты непривитый, что работаешь на мусорном заводе, хотя у тебя хорошее образование и если бы ты был готов идти на компромисс с системой, то мог бы неплохо устроиться. Но ты не хочешь. У нас общие цели. Присоединяйся к нам. Один в поле не воин. А у нас ты будешь под защитой, мы очень могущественная организация, поверь мне. А главное ты сможешь наконец-то по-настоящему бороться. Ты согласен?

Второй раз за сегодняшний день пытаются завербовать, с тоской подумал я. А ведь это предложение тоже очень заманчиво. Обрести единомышленников, узнать что сейчас происходит в других городах, даже в других странах. Больше не чувствовать себя подопытным кроликом, вести свою пусть рисковую, но благородную игру.

Тимур пристально наблюдал за мной. Да, пожалуй у них действительно неплохие возможности, если они умеют вытравливать биочип, изготавливать самодельные детекторы и собирать информацию на полноценных граждан. А еще стены тут явно оштукатурены смесью Superit, надежно поглощающей любое электромагнитное излучение. Такое простым смертным не по зубам.

– Я верю, ты нас не сдашь. Подумай, а мы свяжемся с тобой через некоторое время. А если захочешь выйти на связь сам – нарисуй веселый смайл на заднем стекле своей машины. Если ты будешь в опасности – грустный смайл. Сюда больше не приходи. Здесь Надежды больше не будет. Штаб постоянно переезжает. Собственно он уже выехал отсюда. И учти…

Наверху рванули дверь. Раздался треск дерева, звякнуло бронзовое яблоко. На лестнице загрохотало. Тимур кинулся к задней двери. Ондар сгреб меня в охапку и метнулся следом. Одной рукой он без всякого усилия закинул меня на плечо, а другой натянул себе на голову доисторический резиновый противогаз. В то же мгновение в носу защипало, горло сдавило удушье и я отключился.

Над головой шумел лес, а вокруг журчала вода. Я плыл в полной темноте, вода была теплая, примерно температуры тела, судя по тому, что я ее почти не ощущал. Зато множество давно забытых запахов создавали чудесную картину, рассказывая про странное место, в которое я попал, лучше, чем это сделало бы зрение. Я внюхивался удивляясь и восторгаясь всему тому, что как мне казалось я давным-давно забыл не только как пахнет, но и как называется.

Влажная лесная земля, и прелая трава. Осень, лиственный лес. Слегка застоявшаяся в заводях речная вода. Неширокая река, нависающий глинистый берег. Теплая, недавно скошенная трава. Светит солнце, покошенный, но еще не убранный луг. Прелое дерево, гудрон. Свежепропитанная лодка на берегу, перевернутая вверх черным днищем, полусгнившие деревянные мостки. Рыба, пот, табак. Возле лодки сидит пожилой рыбак, рядом с ним ведро с уловом. Я ничего не вижу, не чувствую телом, только запах. Но этого вполне достаточно. Все живое, настоящее. Я начинаю трястись. От счастья.

Шлепнулась в воду блесна. Нет, огромный крюк, похожий на морской якорь. Впился мне в бок и потащил. Боли не чувствую, но начинаю инстинктивно биться, пытаясь освободиться. Грубая, чужая сила тянет меня, не взирая на мое отчаянное сопротивление. Я дергаюсь, глотаю ртом воду. Вода шипит и пузырится.

Открываю глаза. Ондар поливает меня из пластиковой бутылки газированной водой со вкусом лимона. Ничего не видно, только лицо турка освещено фонарем. Я лежу на неудобной кровати. Пытаюсь двинуться, кровать качнулась и я понимаю, что это лодка. Мы плывем в кромешной темноте. Ондар, заметив, что я очнулся, наклоняется назад и что-то дергает. Я слышу тихое жужжание включившегося электромотора, лодка начинает плавно скользить вперед. И тут я сгибаюсь пополам, меня рвет, кажется первый раз в жизни. Я всю жизнь страшно боялся рвоты. Это конец, я не выдержу. Я не могу справиться с рвущимся из меня ужасом и болью. Все мое нутро мучительно сжимается и поднимается к горлу. Сейчас я выплюну сердце, легкие, желудок, печень и все остальное. А вместе с ними свою душу. Спазм сдавливает меня, как будто сильные руки отжимают тряпку. Я ударяюсь подбородком о борт и все жидкости, какие есть в моем теле брызжут в темную булькающую бездну. Вместе с ними из меня вытекает вся мерзость моей прошлой жизни. Наконец это заканчивается и я сползаю обратно на дно лодки. Я чувствую себя совсем маленьким и невесомым.

Ондар молчит. Мы плывем уже очень долго. Тимур спит на носу лодки. Он все мне рассказал. Через час нас вынесет к северному городскому отстойнику. Он расположен в 20 км от города. Оттуда неделя пути в тяжелых свинцовых комбинезонах, чтобы не засек биоконтроль. И дальше куда угодно в огромный свободный мир, в обход ядовитых пятен- урбанистических агломераций, шевелившихся своими биотоками на карте, которую мне высветил Тимур своей Сиреной. Мой Йылдыз был сразу же выброшен за борт. Как объяснил Тимур, все коммуникаторы, не препарированные специалистом, самый верный способ вывести преследователей на наш след. Я не спорил. В этой новой жизни я не дорожил им совсем.

Какой он, этот большой мир? Тимур сказал, что нет смысла про него рассказывать. Мне это не поможет. Я должен увидеть и понять все сам. И сам решить, хочу ли я раствориться в той размеренной жизни, какую ведут поселяне или, пройдя специальную подготовку и, получив свежий чип, вернуться в город, чтобы стать чьей-то Надеждой, чтобы бороться и вытаскивать тех, кто еще не потерян. Кто не изрыгнул тот орган, который нуждается в чувстве свободы. Что ж. У меня есть выбор и решение зависит от меня. А это и значит быть свободным.

Я неловко глянул на Ондара. Тот, брезгливо зажимая нос надушенным кружевным платочком, сосредоточенно направлял лодку, ориентируясь по стенам, тускло освещаемым нашим фонарем. Мне захотелось обнять его, произнести все известные мне слова благодарности по-русски и турецки. Но я лишь сказал:

– Teşekkür, kardeşim!

Он понимающе посмотрел на меня и ласково кивнул. Я почувствовал приближение иррационального и закрыл глаза.

Сколько красок в палитре у Бога?

Да можно ли их сосчитать?!

Кому-то их видится много,

кому-то одна, две, три, пять.

А скольких людей беззаветно

способны мы в сердце впустить?

Нисколько? Немного? Несметно?

Без счету мы можем вместить.

Мы можем парить над землею

и падать до самого дна.

Всегда оставаться собою

Свобода нам свыше дана.

Невыносимая вонь придавливает ко дну. Дерьмо. Мы плывем по жидкому дерьму, в огромной подземной прямой кишке города. Но мне хорошо. Мои внутренности остались на месте. Я ушел из их лап. Здесь, среди этого дерьма, я недоступен для них. Я буду жить и работать, так, как мне подскажет мой внутренний голос. Я свободен. Я свободен быть самим собой.

В оформлении обложки использована фотография, из личного фотоархива автора.