Первая любовь [Анастасия Муравьева] (fb2) читать постранично

Анастасия Муравьева Первая любовь

Она сидела на каменной тумбе и, отложив карандаш, дула на окоченевшие пальцы. Клиент вставал, распрямлял спину, уставшую от долгого сидения, пока она поспешно, обрывая уголки листа, открепляла от мольберта его портрет. Она вручала клиенту рисунок, объясняя, что не пользуется резинкой, каждый штрих как царапина, на веки вечные, ничего не исправить, это новейшая техника, на Пьяцца Навона в Риме рисуют именно так. Клиент пожимал плечами, не зная, что сказать, и уходил, свернув портрет в рулон.

Рядом с ней рисовали шаржи, и торговля шла бойко. Довольные прохожие притоптывали на снегу, тыча пальцами друг в друга и заливаясь хохотом. Она сидела последней в шеренге художников и курила, прислонившись к чугунной ограде, кривя ярко-накрашенный рот.

Михаил вспомнил, где он видел её раньше. Шестьдесят лет назад, в маленьком городишке, перерезанном узкоколейкой, где он заканчивал восьмилетку. Тогда они носили суконные куртки с латунными пуговицами, похожие друг на друга стриженые под ноль мальчишки. Они плевались сквозь щербатые рты жёлтой прокуренной слюной и начищали пряжки мелом. Вернувшийся из колонии шестнадцатилетний Петька однажды достал нож и мальчишки, тяжело дыша, отхлынули от его тщедушного тела. Михаил, утирая пот, смотрел на лезвие, готовое проткнуть всю их команду, войти в мякоть потной сплочённости, почти мужского товарищества. Он сглотнул и поднял глаза. Она смотрела на них в окно. Смотрела без выражения.

Михаил, как и все пацаны, презирал девчонок. Тощие соплячки, стоящие за керосином под дождём или прыгающие на разбитом асфальте перед школой. Он видел их острые локти, жидкие косицы, ладони в цыпках, видел – и отворачивался. Только у неё были круглые коленки и ямочки на щеках.

Михаил помнил ранний октябрьский снег в ямке каждого листа, который она поднимала с земли и долго разглаживала на ладони. У нее были капроновые банты и настоящие чулки, а не штопаные рейтузы, как у других школьниц. Она окунула лицо в ворох листьев, а он стоял поодаль, замерев, как стоит сейчас. Снег, падавший на ее волосы, не таял, и сама она была как нежный листок, обречённый побег.

Она вернулась после лета, бледная, с изломанной улыбкой. Михаил, уставший от темноты в её окне, встал за ней на линейке. У нее появилась привычка передёргивать плечами, сбрасывая цепкий взгляд. Он смотрел на перетянутые крест-накрест белые лямки фартука. Худенькая лопатка как крыло. Не в силах более сдерживаться, Михаил толкнул её кулаком и смачно выругался. Она оглянулась. Михаил впервые увидел её лицо так близко и отпрянул, словно ошпарившись. Она ничего не сказала, будто не увидела никого позади себя, и отвернулась с легким недоумением.

Спустя неделю Михаил услышал, как визжат девчонки во дворе. Кто-то убил котёнка и бросил им под ноги. Михаил хотел пройти мимо, но услышал её шаги, словно сам был асфальтом, по которому она шла. Девчонки попятились. Она не остановилась, глядя прямо перед собой, и носком отбросила котёнка с дороги. Она сделала это так быстро, без колебаний и выражения на лице, что Михаил запомнил лишь носок туфли, пинающий обезображенное тельце и кровавую полосу за ним. Девочки заверещали, кинулись врассыпную, а она не оглянулась, лишь едва заметно дернула плечом.

Михаил боялся крови. Он держал в руках ржавый рельс и видел пену на губах противника, колониста Петьки, и пузырящееся словечко «убью», но не смог ударить первым. Петька опередил его, и через мгновение мир распался на звенящие осколки и провалился в темноту, глубокую как паровозный гудок.

Потом откуда-то донёсся голос: «Приложи». Он сделал, что велят, не открывая глаз, и почувствовал на лбу кожистый лист подорожника. Трепет шагов, чьи-то сильные руки подняли его и понесли.

Очнулся Михаил в незнакомом доме. За столом сидела она и бородатый мужчина. Мужчина курил, барабаня пальцами по столешнице.

– Очнулся? – спросила она, подойдя к топчану, где он лежал.

Михаил обвёл глазами комнату. Странно, почему он считал ее богатой? Да, она носила шёлковые чулки и остроносые модные туфли, подводила глаза и позволяла себе чуть мазнуть губы. Но кроме топчана, стола и шкафа в комнате ничего не было. На подоконнике лежали измочаленные кисти, а со шкафа скалилось безглазое потёртое чучело ласки.

– Ты уже красишься? – хрипло спросил он, когда она наклонилась над ним.

– Мне можно. Я слишком бледная. Как покойница, – она через силу улыбнулась, будто это не он, а она была тяжело ранена. – Знакомься, это мой отец. Он тебя спас.

– Я чуть с ума не сошёл. У парня голова пробита, а она подорожник прикладывает. Кровь рекой, вся трава под тобой была красная, – мужчина встал из-за стола и подошёл к топчану, обняв дочь. Она дёрнула плечом, но не отстранилась.

– Вы художник? – спросил Михаил.

– Мы оба художники, – ответила за него дочь.

– Я пойду, – сказал Михаил, делая попытку встать. Голова