О чём шепчет лес [Роман РА] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Пролог

Одинокий путник въехал на повозке в маленький городок, название которого даже не смог прочитать из-за облепившей табличку дорожной пыли. Он приехал сюда торговать впервые и, спрыгнув на твёрдую землю, поспешил справиться о местонахождении рынка у первых встречных.

У салуна в сильном подпитии стояла, опираясь на ограждение, крупнотелая женщина средних лет. А подле неё стоял паренёк с выскобленным подбородком и важно курил трубку. Всем своим видом он пытался показать себя человеком важным, деловитым, но выглядел как ребёнок со взрослой игрушкой. Путник предпочёл обратиться к женщине.

– Не подскажете ли…

– Рынок? – перехватила она его мысль. – Во-о-о-он там, – она так размахнулась, что едва не упала, а паренёк и не подумал её подхватить, только выдохнул в воздух клуб дыма. – Прямо, прямо езжайте, не пропустите.

– Значит, прямо по дороге, – кивнул он. – Хорошо здесь торговля-то идёт?

– Ой хорошо! – хмельным голосом воскликнула женщина. – Народ как оголодавший – всё сметают. Вы только из города уезжайте той же дорогой, а то по другую сторону лес – туда вам не надо.

– Это там, где земля дешёвая? – спросил торговец и ощутил на себе хмурый взгляд курящего паренька – тот, однако, так и продолжил молчать.

– Дешёвая-то дешёвая. Да не смейте покупать.

– А что там такое? У леса-то. – Гость, почти что случайно посетивший маленький городок, не удивил своим любопытством. Многие интересовались – почти что каждый. – Живёт ли кто?

– Нет, никто не живёт. Я раньше жила, но сейчас уже перевелись там все жильцы, от того и земля дешёвая. Последняя семья, как мне помнится, заселилась весной того года. Хорошие были люди. Мы ж в ту пору соседями были, часто видались да знавались. Ещё петухи не пели, а мужчина их уже вовсю топором машет – дрова для печи колит. Детки поднимались попозже. То игрались, то отцу помогали, то с матерью в город ходили. Каждый день их видели, ведь рядом ж совсем жили… но только дома нашего там больше нет – погорел. Уехать успели – и то хорошо.

– А от чего уезжали?

– От индейцев, – лицо женщины побледнело, как у покойника.

Часть первая: Повиновение

Колёса старой телеги протяжно скрипели под весом немногочисленных пожитков семьи Ламберт, что, как и многие в это неспокойное время, покинули родной дом в поисках спасения от набегов беспощадных и яростных, словно дикие звери, индейцев. Джордж Ламберт – строгий и угрюмый глава их небольшого семейства, – беспокоился, что ещё несколько миль пути и у телеги провалится днище. Как они тогда будут? Кляча – это не осёл, её вещами не нагрузишь, а в руках тащить – так никаких рук не хватит. Ещё прошлым днём он сказал Джошуа – их собственному негру, весящему, наверное, под две с половиной сотни фунтов, – сойти на землю и идти пешком. Сегодня с раннего утра натаптывал мозоли и сам. Его дети, Анна одиннадцати лет и Питер девяти, а также молодая и красивая жена Бетти, всё ещё ехали в телеге, устроившись среди вещей. Бетти сидела на пыльном мешке и, перекинув через плечо золотую косу, медленно вычёсывала песок костяным гребнем. Она пристально смотрела вдаль, словно пытаясь разглядеть там, за горизонтом, что-то новое, что-то прекрасное. Но так далеко, как позволял видеть глаз, впереди тянулась только жёлтая лента безжизненной почвы, вытоптанная копытами и испещрённая бороздами от колёс.

Телега снова проскрипела, а днище прогнулось и чуть бы не хрустнуло. Ещё немного, и придётся просить жену сойти на землю – уж лучше она, чем дети. Анна спала на мешке с яблоками, которых в дорогу взяли столько, что сейчас от одной мысли о их кисло-сладком вкусе начинало крутить живот. Она иногда переворачивалась или постанывала, если под колесо попадал камень, но почти не просыпалась – так долго девочка не спала с самого младенчества. Это от слабости, понимал Джордж. И Бетти понимала. Но никто из них ещё не начал размышлять об этом вслух, а в душе молились, чтобы и Питера не начали покидать силы. Пока же он, привычно жизнерадостный и не по годам сильный мальчик, игрался со своим щенком – Айданом. Уехали бы они неделей ранее – никакого щенка бы и не было. Да и если бы остались, Джордж бы ни за что не разрешил взять в дом уличную собаку. Но когда накануне самого отъезда Питер принёс в руках вымокшего ободранного детёныша, совершенно не похожего на собаку, в его глазах стояла тревога. Он не так хотел собаку, как хотел увезти этого щенка подальше от опасности, и Джордж принял это. Сейчас бы он с радостью скинул щенка с телеги, чтобы тот тоже шёл пешком или, что даже лучше, издох на дороге. Да только что толку – много ли веса в таком маленьком животном? Совсем чуть.

Всё вокруг, насколько чуял нос, пахло дорожной пылью. Ни воды, ни травы, ни любой другой жизни вокруг – только песок, подгоняемый ветром, бросающийся на одежду, забивающийся в ноздри и рот, попадающий в глаза. Джордж Ламберт боялся сгубить семью своим же решением, но поворачивать назад не планировал. В конце концов, куда там идти? Он бы не удивился, если бы деревня уже была разорена. Они, индейцы, совсем рассвирепели и в последнее время устраивали набеги каждый месяц. Зачастую неожиданно, хаотично. Никакое ополчение не помогало с ними справиться, а армия всегда была слишком занята своими военными делами, чтобы обеспечить защитой простых жителей. Джордж же с первых совместно прожитых дней верил, что только он один ответственен за их с Бетти жизни, и ни на кого другого надеяться не привык.

День ото дня, несмотря на подстерегающую опасность, Джордж Ламберт занимался привычными делами. Он не выдавал внутреннего беспокойства и в тайне продумывал варианты избежать участи наименее удачливых из их соседей. Однажды к нему в руки попала газета, гласящая о дешёвых земельных участках, сдающихся в рассрочку, и непременно Джордж отложил в сторону инструменты и пошёл в дом.

– Собираемся, – сказал он тогда так громко, чтобы слышали и жена, и дети. Бетти и не думала противиться.

Когда-то будущая миссис Ламберт была простой девчонкой с соседской фермы, и они с Джорджем не очень-то ладили. А ладили их отцы – Карл Ламберт и Роберт Холл, – и, возможно, даже матери – Сьюзан и Маргарет. Всё было решено заранее, и в ту пору, когда детям пришла пора жениться, Джордж просто принял невесту как должное. Юную Бетти такое решение не обрадовало, но она была выучена не спорить ни с родителями, ни с будущим мужем. И всё же она старательно саботировала любые попытки родителей сблизить и подружить родных до самой свадьбы – так она как будто бы начинала мучиться животом в вечера совместных ужинов, или придумывала себе необычные, одним только детям ведомые дела, если в тот день им предстояло играть вместе с Джорджем. Иной раз, когда Бетти смотрела на него, дыхание перехватывало, а руки брала дрожь. Но её волнение не имело ничего общего с тем вожделенным чувством, что испытывают влюблённые. Джорджа она боялась. Будучи ещё мальчиком, он уже выглядел мужественно грубым и был не по годам рослым и плечистым. Интересы же его ограничивались одним только физическим трудом, ещё он иногда ел, чуть реже спал, да раз-другой в день присаживался на горшок. И только на эти темы, не представляющие для Бетти ровным счётом никакого интереса, она могла поговорить с человеком, которого ей выбрали в мужья. Мысль о том, что её собственные дети будут такими, приводила в ужас. И этот ужас, этот страх, не имел ничего общего с теми поисками, которые она вела с самого раннего детства, желая разбавить монотонность дней острыми, как игла, ощущениями. После свадьбы Бетти уже не видела в Джордже опасности, но испытывала к нему самое настоящее и бесконечно живое отвращение. Но по прошествии лет это отвращение если и не поубавилось, то стало чем-то вполне обыденным – как отвращаются люди при виде собственных нечистот. Неотвратимость каждодневного созерцания его узкого щербатого лица зародила в ней что-то вроде смирения, и Бетти, подобно запертой в клетке птице, уже не пела по утрам, но и улететь не пыталась.

Примерно в то же время их родители совместными усилиями выкупили небольшой участок земли и отдали в распоряжение тогда ещё юноши и девицы. Место было неважное – с плохой землёй, огороженной старым покосившимся забором, с неказистым маленьким домом. Роберт и Маргарет Холлы боялись представить, как их единственная дочь будет жить, в каких условиях будут расти её дети, но Карл Ламберт, мужчина от природы суровый и бескомпромиссный, настоял на том, чтобы молодые сами улучшили данные им условия. Он никогда не баловал сына и так же не собирался баловать невестку.

– Джордж, теперь Бетти – твоя семья, – сказал он без толики родительской любви в голосе. – Теперь у тебя есть обязательства и от них ты не сможешь отказаться до своего последнего дня.

И с первых дней совместного житья Джордж делал то, чему его научили с раннего детства: пахал и сеял, рубил и строил. Каждый день, с раннего утра и до позднего вечера. И хотя в ту пору Джордж и Бетти уже делили один дом, мужем и женой они друг другу ещё не приходились. Именно Карл Ламберт решил отложить свадьбу до тех времён, пока не скопит достаточно денег, чтобы устроить самое большое и яркое торжество во всём городе. Скромная свадьба его не устраивала, и в своих намерениях он был так жёсток и решителен, что не терпел иного мнения и даже слушать не хотел доводы о том, что совместное житьё неженатых юноши и девицы навлечёт позор на обе семьи.

– Лучше бы работать шли, а не трепались! – говорил он. – Быстрее заработаем – быстрее и свадьбу сыграем!

Но однажды поутру Карл, собираясь в свою мастерскую, так неудачно упал с крыльца собственного дома, что все скопленные деньги пришлось отдать доктору за лечение. Но если медицинская наука и бдительный уход смогли вылечить ноги, то самого Карла, придавленного к постели тяжестью горечи от несбывшейся мечты, они спасти не могли. Многими месяцами позже он, уже совсем высохший от постоянной жалости к себе и весь заросший сединой, поднялся на слабых ногах, ушёл в лес и уже никогда не возвращался.

Так, вслед за твёрдой властью сгинула и тень прежнего тирана, навсегда освободив обе семьи от чувства несвободы. Траур по Карлу Ламберту решили не нести, поскольку тот просто ушёл, а не умер. И свадьбу сыграли очень скоро и очень скромно, гостей позвали мало, а на стол выложили только овощи с собственных огородов и мясо забитой днём ранее коровы. Джордж и Бетти чувствовали себя лишними на этом празднестве, поскольку единственные из всех присутствующих не ощущали искренней радости, не пили и не плясали. Но даже схожее неудобное положение не смогло их сблизить, и уже тогда стало ясно, что отныне и впредь каждый будет справляться со своим одиночеством самостоятельно.

И всё же их близость не могла откладываться вечно, и к тому моменту, когда пришло время заводить семью, иссушенная одиночеством Бетти показала непривычную живость в своих протестах. Непонимание Джорджа продлилось недолго – тогда-то, в их первом общем доме, он и узнал, что Бетти уже не девушка. Долго гадать на виновника не пришлось – на всю округу, считая самого Джорджа, у них было только трое юношей подходящего возраста, и один из них болел слабоумием. Оскар, третий юноша, с которым Бетти когда-то поддалась молодой страсти – той самой, какую никогда не знал её муж, – уже и сам стал мужчиной, обзавёлся собственной женой и даже маленьким ребёнком. Джордж мог прогнать жену из дома, законно расторгнуть брак, навсегда рассорить их семьи. Но отчего-то не придал этому преступлению никакого значения. Он предпочёл остаться с той, кого ему выбрали родители, а после закрыл глаза на её недовольство и продолжил с ней свой род.

Молодая девушка от этого стала ещё более холодной, зажатой, скованной. Сама природа обещала ей дитя любви в чреве, но все следующие девять месяцев она ощущала у себя в животе только ком, сотканный из режущей боли, жгучей тоски, глухой ярости и ядовитого отчаяния. Словно все негативные чувства, которые она должна была испытать за свою жизнь, разом проявили себя и закрались к ней под самое сердце. Она хотела отказаться от своей участи, сплюнуть то, что внутри, как при неприятном послевкусии, рассечь собственную плоть лезвием и вытащить своё проклятие голыми руками. И у неё бы хватило сил, но не доставало решимости. Всё это ввергало её в ещё большее уныние, а оно, будто держа за руку, водило от одной безумной мысли к другой. И, в конце концов, не найдя в себе сил ни для одной из них, Бетти просто слегла. Эти леденящие путы сердечного отторжения охватили все её конечности, и, казалось, навеки приковали к ложу, где она никогда ничего не почувствует. И только с рождением их дочери – Анны, – в Бетти наконец проснулась яркая живая любовь, победившая все её дурные мысли. Она приняла мужа как необходимое зло, как обыватели принимают несправедливость властей. По прошествии многих лет, когда владения Оскара разграбили индейцы, а всю семью, включая его самого, забили насмерть и лишили скальпов, она не пролила ни слезинки.

Позже Бетти родила во второй раз – красивого тёмно-русого мальчонку, названного Питером в честь почившего в то время деда Бетти. Джордж не обрадовался этому, как радуется каждый родитель рождению своего дитя, но и не расстроился тоже. Он вообще не считал нужным восторгаться или печалиться из-за естественных, своевременно происходящих вещей. Только испытывал некоторое, едва ощущаемое, чувство удовлетворения от того, что всё идёт так, как нужно. Это давало ему понять, что он справляется со своими обязанностями, а ничего важнее в жизни мужчины, как считал сам Джордж, и быть не может. Он всегда ставил потребности выше желаний – как своих, так и чужих. Никогда не ходил по сомнительным местам, не водился с ветреными женщинами, не искал удовольствие в алкоголе или изысканных блюдах. Скучная, однообразная и размеренная жизнь, полная, тем не менее, большим количеством трудностей, разбираться с которыми приходилось каждодневно, успокаивала его и всецело удовлетворяла. Так он и продолжал трудиться, пока их дети подрастали.

Через какое-то время, когда Питер уже бегал голышом по двору, родители Бетти, Роберт и Маргарет Холл, видеться с которыми молодые супруги почти перестали, привели в подарок раба. Этот негр был чёрен как ночь. Если других можно было сравнить с шоколадом или сливой, то Джошуа был самым настоящим мраком – таким, что по наступлении сумерек мог запросто спрятаться на пустом месте. Джошуа почти не знал языка, был толст и неуклюж, а к тому же ещё и туп. Но он понимал простые указания, мог держать, носить и толкать. Джорджу и этого хватало, а отлынивать от работы он никогда и не планировал. Каждый день, поднимаясь рано утром, он колол дрова, перекапывал и удобрял почву, ухаживал за будущим урожаем, выгуливал и кормил скот, а в свободное время что-нибудь мастерил из дерева. Он как раз доделывал новую колыбельку для их третьего малыша, ещё не покинувшего утробу матери, когда индейцы в округе совсем распоясались – теперь они приходили не только под покровом ночи, но и рано утром, а разоряли не один участок, а, бывало, аж по три за набег. И не желая своей семье печальной участи, Джордж, под громогласное осуждение одних и молчаливое одобрение других, бежал вместе с женой, детьми и рабом на телеге, запряжённой старой клячей. Колыбельку пришлось оставить, но и без неё казалось, что вещей они взяли слишком много.

Джордж принял решение ехать по дороге на юг, чтобы солнце всегда поднималось по левую руку, а садилось по правую. Собирались в спешке, стараясь брать побольше съестных припасов и воды. Роберт Холл заготовил им солонины, в саду Маргарет набрали несколько мешков яблок, а Сьюзан Ламберт, мать Джорджа, принесла аж четыре бурдюка вина. От вина Джордж отказался, напомнив о пути, который им предстоит, и рассказав, словно родитель ребёнку, что каждый стакан вина им придётся запивать двумя стаканами воды. Тогда Сьюзан сдалась и предложила взамен вину сыр и сухари. Все пожитки упаковали в мешки и ящики, которые только смогли найти, напились и наелись досыта накануне отъезда, впрягли клячу и, взобравшись на телегу, уехали, почти ни с кем не попрощавшись.

На первых порах они преодолевали по двадцать пять добротных миль в день, отдыхая и высыпаясь, перекусывая, когда в животах начинало урчать, выпивая, если в горле слишком пересыхало. Но прошло совсем немного времени прежде, чем у них закончились свежие овощи и сыр, а большинство фляг опустело более чем наполовину. И всё же больше всего осложняло путь то, что они не могли ни съесть, ни выпить – их многочисленные пожитки. Казалось, взяли лишь самое необходимое, но на деле и этого было слишком. Очень скоро днище телеги начало скрипеть, а дорога испортилась, и проходить они стали уже лишь по десять-пятнадцать миль. Позже – и того меньше.

Шёл одиннадцатый день пути, когда Джордж вынужден был просить беременную жену сойти с телеги. Солнце тогда стояло высоко, и земля снова жгла ступни. Воздух пах горячим песком, а мягкий горизонт растекался перед глазами, точно плавящееся масло. В их семье сроду не было болтливых, но сейчас все молчали намного больше обычного. Даже Айдан – кудрявый щенок дворняги, подобранный сыном, – перестал скулить, и, казалось, впервые в жизни спрятал язык – несмотря на беспощадно жалящее солнце. Самой большой радостью очередного дня их пути стал старый, покосившийся указатель, буквы на котором едва читались. Джордж объявил перерыв.

Он снял с пояса флягу и передал Бетти, настояв проследить, чтобы дети выпили по три глотка каждый; ей он дозволил два; Айдану – не ради самого щенка, но ради сына, – полагался всего глоток. Сам он пить отказался и негру не дал. Последней оставалась кляча – худая и совсем плохая: живот у неё совсем втянулся, кожа обтягивала голые кости. Ей этот путь дался тяжелее, чем кому-либо другому. Он же станет для неё последним. Когда они доберутся до города, Джордж проследит, чтобы лошадь ушла с миром, но сейчас он ещё не мог её отпустить – больше тащить телегу просто некому.

Джордж помнил эту клячу ещё маленькой кобылкой – резвой, любопытной, но очень боязливой. Тогда ещё молодой Карл Ламберт купил её на ярмарке только лишь для того, чтобы сын мог играть. Первое время он неустанно твердил, что кобыла принадлежит только Джорджу, но уже через год запряг её и отправился пахать. Джордж видел, как тяжело молодой лошадке, и всем сердцем беспокоился за неё. Он даже имя ей дал – Мэри. Лучшее, какое, как он сам считал, можно придумать для лошади. Отец же, едва услышав это обращение, высек его и потребовал никогда впредь не произносить это имя. Джордж урок усвоил и вот уже больше двадцати лет называл клячу по имени только шёпотом, почти прижимаясь губами к её большому пушистому уху.

– Мэри, – прошептал он, прикладывая к тёмным мясистым губам горлышко, – попей, милая Мэри.

Лошадь сначала повела мордой, но потом лизнула флягу языком и приоткрыла рот. Когда Джордж отвёл флягу, кляча возмущённо, но тихо заржала. Её животную жажду эти капли не утолят – Джордж понимал это, – но сейчас им всем нелегко. Он легко ударил ладонью по крупу лошади, и та мерным шагом побрела вперёд. Он и сам шёл рядом, а справа от него – жена и негр.

Телега перекатывалась неохотно, с натугой, а днище продолжало скрипеть. Неужто и детей придётся ссаживать? Он не мог рисковать телегой, и пришлось выбирать. Анна – девушка; зато Питер – будущий мужчина. Джордж решил быстро, но сын к тому моменту удачно задремал. Разбудить мальчика, чтобы отправить его стаптывать молодые ноги о твёрдую почву? Нет, думать сейчас надо совсем не о том.

– Питер, – грубым басом сказал он, – Питер!

Мальчик подскочил на месте и сонными глазёнками посмотрел на отца – такой маленький, растерянный. Айдан, устроившийся у мальчика на коленях, оскалил зубы и зарычал. Ударить бы щенка по вытянутой морде, чтобы знал, на кого не следует огрызаться, да только сыну много обиды будет.

– Спрыгивай, пойдёшь пешком. – Питер медлил всего секунду. – Ну, чего ждёшь?! Спрыгивай, я сказал!

Мальчик, не решаясь более гневать отца, резко выскочил из телеги и принял свою нелёгкую участь со смирением, чуждым большинству детей. Подошвы его обуви, поношенной из-за постоянной беготни, почти стёрлись, и вскоре он рисковал идти по грубой почве босыми ногами. Бетти подкладывала ему в ботинки старые тряпки, чтобы ступать было мягче, но надолго бы этого всё равно не хватило. А в их текущем положении, когда в первую очередь нужно беспокоиться о жилье, на которое и половины суммы не скопилось, Питер рисковал отходить с тряпками вместо подошв и многие последующие месяцы.

Однородная бурая твердь тянулась далеко вперёд, а путь по-прежнему казался поистине бесконечным, когда Анна, единственная, не считая щенка, оставшаяся сидеть в телеге, впервые свалилась с солнечным ударом. Это заметили не сразу, а когда заметили, Бетти тут же вознамерилась вылить на тряпки всю оставшуюся во флягах воду, чтобы затем положить влажную ткань на горячий лоб девочки. Но Джордж со всем своим мужеством потребовал не делать этого.

– Лишь несколько капель, – твёрдо сказал он, забирая флягу. – Ей придётся справляться с этим самой, иначе все сгинем.

Ещё никогда молодая жена и практически трижды мать так не хотела выступать против решения мужа, но хорошее воспитание вновь напомнило о себе, и она в очередной раз смолчала. Они все страдали от жажды, голода и усталости, и лишь Джордж страдал ещё и от собственных сомнений. В правильном ли пути он ведёт свою семью? Не лучше ли было остаться на добычу индейцам, чем погибать в дороге? На двенадцатый день Джордж вдруг понял, что они едва плетутся, а перекусывают одними лишь жёсткой солониной да сухарями. Питер как-то сломал зуб, пытаясь прожевать очередной кусок, и с тех пор к еде почти не притрагивался. Человек умнее Джорджа сказал бы, что сухари и солонину предварительно необходимо размочить в воде, но тот человек не знал, сколько воды у них осталось.

К вечеру тринадцатого дня пути пошёл дождь. И как бы не взбодрилась от этого кляча, как бы не ликовали дети, как бы не пыхтел, в радости высунув язык, Айдан, дороги этим дождём размыло. Лошадиные копыта утопали в бурой жиже; колёса телеги то и дело проседали и вязли. Джордж с Джошуа толкали вдвоём, но негр, от природной неуклюжести, раз за разом скользил и падал чёрным лицом прямо в грязь. Их скорость до того упала, а силы настолько иссякли, что Джордж стал гадать, кто в их семье умрёт первым. Животы у детей уже набухли, и от бессилия они спали на несколько часов дольше обычного. Самой слабой сейчас казалась Анна, и Джордж знал, что случись так, что девочка умрёт, им придётся сбросить её на обочине, не подвергая лишнему весу телегу, и не тратя время на похороны.

Так бы оно, наверное, и случилось, если бы спустя ещё двое суток к ним навстречу не выехал добрый человек Гастон. Он правил телегой с двумя лошадьми, а среди пожитков сидели его жена Янси и дочурка Белла. Все трое рыжие и кучерявые, да до того похожие, что Джордж даже на миг задумался, а не взял ли Гастон в жёны собственную сестру. Гастон накормил и напоил всё семейство встретившихся ему путников, а те взамен рассказали, что дорогу впереди размыло последними дождями, а путь по ней доведёт до изнеможения и лошадей, и людей. Гастон, собиравшийся съездить в соседний город на рынок, решил развернуть лошадей, и все вместе, теперь уже с двумя телегами, они направились дальше по дороге и всего через несколько миль вплотную подобрались к черте небольшого городка, указатель с названием которого накренился к самой земле, а текст давно стал нечитаем.

В город они вошли в самый разгар грозы. Молния то и дело разрезала небосвод; горожане попрятались от ненастья в своих домах, и на улице не осталось ни души. Никого не взволновала застрявшая посреди дороги телега (даже добрый человек Гастон, чья телега по счастливой случайности в грязи не увязла, уехал вниз по улице, спешно попрощавшись с новыми знакомыми). Сначала вся семья вместе с рабом устроилась на телеге, средь вещей и под импровизированным навесом. Но после, когда стало ясно, что днище такой нагрузки не выдержит, Джордж спрыгнул и спрятался от дождя под телегой – по плечи оказавшись в свежей грязи. Уже целиком извалявшийся Джошуа и сам лёг рядом, и, дай бог, такими стараниями их транспорт продержится на день дольше.

Но погода сделала своё дело – кляча заболела. Вместо привычного ржания от неё теперь слышался один лишь свистящий хрип; в карих глазах стояла немая мольба, почти человеческая. Джордж прекрасно знал, что у них и на дом монет не хватит – придётся торговать пожитками, – чего уж говорить о враче для лошади? Тем более уже старая, того и глядишь – без всякой болезни на тот свет отойдёт. Нет, её бы впору продать, чтобы выручить пару лишних монет. Но вот только кому нужна больная кляча?

Наутро Джордж как никогда радовался солнцу – его жгучим, беспощадным лучам, быстро превратившим свежую грязь в плотную бурую скорлупу. Сухая твердь, ещё вчера бывшая топкой жижей, коврами раскинулась по улицам городка. Улицам – прямым и угловатым, с невысокими домами по обе стороны, с любопытными детскими глазами в каждом втором окне. Город встречал новых жильцов с неохотой – она читалась в каждом встречном взгляде. И понятное же дело – много в последнее время людей сбежалось сюда, а новым ртам нигде не были рады. Но как других не волновали проблемы Джорджа и его семьи, так и Джорджа мало беспокоило недовольство незнакомых ему людей. И он, на одном выдохе сбросив с себя все эти ядовитые взгляды, принялся освобождать телегу из плена бурой чешуи. Он и сам такой покрылся, да и Джошуа вымазался так, что стал похож на мексиканца – не в меру крупного, с неестественно кучерявыми волосами на глупой голове. Бетти тем временем подгоняла лошадь, чтобы та тянула телегу, а Питер подобрал палку и ею стал откалывать куски засохшей земли. Солнце почти достигло зенита, когда они закончили, и горожане (даже самые любопытные) разбрелись по своим делам. Одни только дети в окнах продолжали с интересом смотреть на грязных чужаков, да на старую больную клячу, уныло бредущих через весь их небольшой город к мэру. Когда они добрались до его офиса – двухэтажного, чуть более крупного, чем прочие, здания, – и переступили порог, суетливый худосочный мужичок лет пятидесяти подскочил со своего скрипучего стула и так и разорался своим дребезжащим голосом:

– Да как же можно?! – мэр Клифф Андерсон выставил руки вперёд в намерении вытолкнуть гостя на улицу, но прикоснуться всё же не решился. – Прошу, покиньте дом! У меня недостаточно слуг, чтобы убрать за вами всю эту грязь. Прошу! – острые концы его закрученных усов колыхались в такт возмущению.

– Мы пришли просить вас о продаже, – сказал Джордж без всякого смущения.

– Хорошо-хорошо, продам, что хотите, только на улице. Прошу!

На улице, однако, мэр быстро изменил своему былому настроению. Многие часы были потрачены на то, чтобы донести до понимания этого хитроглазого коротышки всю тягостность последних дней, пока остальная часть семейства отсиживалась в тележке среди увезённого с собой барахла и жарилась в беспощадных лучах полуденного солнца. И всё же Клифф Андерсон, в двух лаконичных фразах выразивший всё своё понимание трудных жизненных обстоятельств, а также обеспокоенность постоянными набегами индейцев, назвал за дом и участок цену большую, чем Джордж рассчитывал услышать.

– Вы же слышали мой рассказ, – сказал Джордж. – У нас таких сумм отродясь не водилось.

– И ещё никогда мне не было так тяжело на сердце, – с грустью в голосе отвечал мэр. – Но торговля, как и правление, требуют от нас быть жёсткими, непоколебимыми. Может, я смогу вам предложить что-то ещё? – он улыбнулся в кривые усы. – Продайте лошадь. И телегу. Ваши вещи тоже могут кому-то пригодиться. Негра отдайте в услугу мне. Жену пристроим кухаркой. Сами поработаете на лесопилке годик-другой. И детей найдём куда пристроить, вот уж не сомневайтесь! – его глаза горели, точно план и правда был гениален, хотя Джорджу совсем так не казалось. – Все получат кров и еду, не будут сидеть без дела. А благодаря жалованию с лесопилки, вы сможете купить домик как раз к тому времени, когда пора будет воспитывать внуков, – хитрые глазёнки Андерсона посмотрели на Анну, и Джорджу это совсем не понравилось, – если, конечно, ваша прелестная дочка не станет спешить.

– Я начну с того, что продам лошадь, и подумаю об остальном.

– Приведите конюха! – тут же задребезжал голос мэра. – Конюха! Конюха! Пусть этот непутёвый толстяк подрывается и немедля идёт сюда!

Конюх оказался колченог, а потому шёл не спеша, припадая на правую сторону. Кто-то позднее пояснил, что своенравный конь лягнул его так, что раздробил бедро, но даже это не мешало мэру каждый раз торопить бедолагу, то и дело угрожая урезать жалование. Жалования, что интересно, конюх не получал уже много лет – только обед в местной столовой да разрешение спать в маленьком домике рядом с конюшней.

– Я Карл, – хрипло сказал он и протянул Джордж руку, не побрезговав испачкаться в грязи. – Славная у вас семья, сэр.

Мэр Андерсон общительность конюха не одобрил:

– Ты так долго сюда шёл, а теперь смеешь тратить время на разговоры?! Ты не с ним говорить должен, а лошадь смотреть! Или ты забыл, что конюхи занимаются лошадьми? Могу напомнить!

Кряхтя и хрипя, явно сам того не желая, Карл приступил к осмотру. Он осмотрел её зубы, без всякой боязни раскрыв двумя пальцами мясистые губы, постучал костяшками пальцев по копытам, ощупал живот, даже под хвост заглянул. Кляча, по его мнению, оказалась до того загнана и стара, что место ей нашлось бы только на бойне. Да ещё и мэр потребовал не затягивать, а то мясо того и гляди испортится.

– Приходите на рынок рано утром, – добросердечно посоветовал Клифф Андерсон. – У нас давно не было конины. Вы и опомниться не успеете, как её уже сметут с прилавков!

Джордж погладил лошадь по загривку и тихо, словно стыдясь этой своей привязанности, прошептал ей на ухо:

– Мэри.

Она попыталась что-то ответить, как когда-то давно, когда ещё жеребёнком восхищала фермерского мальчонку своим громким, полным жизни ржанием, но из иссушенной лошадиной глотки вырвался лишь хрип.

– Ничего, старушка, ничего, – сказал Джордж уже громче, невольно стыдясь собственного вида и произносимых слов. Как бы дети не решили, что он умом тронулся: какой вздор – говорить с лошадью!

А Мэри, лишь одна понимая его, как и в те далёкие, почти позабытые годы, чуть склонила голову и опустила веки под тяжестью прожитых лет. Когда она открыла их снова, из-под пушистых ресниц покатилась крупная капля.

«Слеза? Слеза ли?» – думал Джордж, впервые видя, как плачет лошадь. И в тот самый миг он увидел в больших карих глазах столько понимания, сколько не видел никогда в жизни. – «Она всё понимает. Вообще всё!»

Тогда он без труда прочитал во взгляде Мэри и радость приближающегося избавления, и горечь расставания. Он отвернулся, проглотил тяжёлый вздох, и, убрав руку с грубой шерсти, махнул то ли мэру Андерсону, то ли конюху Карлу, а после ушёл вместе с семьёй.

– Приходите за деньгами с утра! – весело прокричал мэр им вслед.

Всей семьёй они заночевали у проявившей сострадание семьи – в хлеву, на сене, рискуя подцепить блох. С утра пораньше Бетти, пользуясь лишь практическими соображениями и не желая потревожить скорбь мужа, выразила желание сходить на мясной рынок и купить немного конины – им нужно поскорее распродать мясо, а, стало быть, цена за него не должна быть очень высокая. Но в ярости, с которой было встречено предложение жены, Джордж не в первый и не в последний раз наотмашь ударил её по лицу. Бетти взвизгнула и упала прямо на изгородь, которая затрещала и развалилась под весом беременной женщины. Джордж ещё час объяснялся с хозяевами хлева, а потом два приколачивал молотком новые доски. Жена же его несколько дней не могла сидеть из-за глубоко впившихся заноз и зареклась впредь никогда не вспоминать о зарезанной кляче.

Весь следующий день, а также несколько последующих, Джордж помогал в городе по строительству, Питер выполнял разные мелкие поручения, а Бетти и Анна распродавали их пожитки. Очень скоро вещей осталось так мало, что даже телегу решили продать – всё равно впрягать в неё некого. Благодаря трудолюбию и исключительному старанию Джорджа, его семью были рады накормить в каждом доме, и поселить в каждом хлеву. Он улыбался своими обветренными губами и кланялся, точно ему предоставляют великую благодать. Но такое гостеприимство горожан его на самом деле не грело, а настоящим стремлением, как и прежде, оставалась покупка собственного дома.

Джордж с ранних лет относился к своим идеям с большим трепетом и проникался каждой, едва она приходила ему на ум, как главной целью своей жизни. Иногда, особенно по малолетству, он мог забыть какую-то из них, и был не в состоянии заниматься чем угодно другим, пока не вспомнит её, а потом и сам дивился, на какие глупости потратил половину дня. За те же, которые не забывались, он брался с нечеловеческим упорством и в своих усилиях не страшился никаких трудностей. Единственным условием его безудержного порыва было понимание того, что идея принадлежит ему и только ему. К работе над чужими замыслами он нередко подходил спустя рукава. Его отец ошибался, считая сына непутёвым лентяем, но был прав (как считал сам Джордж), лупя его по спине за каждую провинность. От этого его кожа со временем стала грубой, а боль стала казаться более привычной, чем зной солнечного дня. Годы спустя идей стало становиться меньше, но каждая из них требовала всё больших усилий, и Джордж, пряча яростный порыв в задумчивом молчании, всё столь же неистово брался за домашние и семейные дела.

Но дни работы плавно переросли в недели, а затем и в месяцы, и в своём беспрерывном труде каждый со временем полностью утратил ощущение семьи, и на какое-то время все зажили полностью самостоятельной жизнью. Джордж сутками напролёт рубил, чинил и строгал: руки его совсем огрубели, а лицо так давно не знало лезвия, что внешне он состарился на все лишние десять лет. Для Бетти весь мир сошёлся вокруг продажи любимых вещей, расставание с каждой из которых давалось с большим трудом, и собственного дитя в утробе, с которым она не расстанется уже никогда. Для Питера любое поручение, будь то сбор ягод с кустарника, или передача письма, становилось захватывающим приключением. И, помимо денег, он частенько получал свою персональную, принадлежащую только ему одному награду. Однажды, например, его накормили похлёбкой, но такой густой, что Питер подумал, что это каша на воде. Каша, в которую по какому-то непонятному разумению положили множество самых разных овощей, добавили мяса, но почему-то забыли про крупу. Почему – он так и не понял, хотя было очень вкусно. Его сестра Анна, очень быстро утратив интерес к мелкой торговле, договорилась со своей более расположенной к разного рода сделкам матерью, что иногда будет уходить погулять, и очень скоро исчезла совсем. Джордж так и не узнал о тайном соглашении жены и дочери, но однажды увидел её в компании городского мальчишки и не на шутку переволновался. Однажды ему даже показалось, что он будто бы видел, как мальчишка тянулся к губам Анны. Джордж бы выпорол дочь, как в былое время порол Питера, но вмешалась Бетти, а её он вновь бить не решился.

– Ты делаешь это в последний раз, женщина, – сказал он ей тогда со всей многотонной тяжестью своего голоса.

Она не удостоила его ответом, но взгляд, выражающий одну лишь непокорность, он уже никогда не забудет.

Джордж с тех пор вёл за дочерью наблюдение (настолько тщательно, насколько это было возможно при его почти круглосуточной занятости) и тайно переживал, что от матери к ней перешла тяга к молодой любви, и в своё время девочку будет тяжело выдать замуж. В этой святой отцовской миссии он совсем без присмотра оставил своего сына, справедливо решив, что мальчика в эти годы в достаточной мере увлекает его пёс Айдан, и пройдёт ещё много лет, прежде чем Питер, как каждый мужчина в своё время, встанет перед искушением любить многих женщин и проживать жизнь в стакане.

Джошуа всё-таки отдали в услужение мэру Андерсону – всего лишь на время, заранее чётко оговоренное. Джордж однажды на улице случайно пересёкся с чёрным рабом взглядом и с ужасом понял, что тот его не совсем узнаёт. Тогда он впервые задумался о том, как же давно на самом деле они живут в хлевах и занимаются практически всем, за что платят. Джордж был хорош в быту, но деньги считать совершенно не умел, только складывал их в общую кучу и доверял всё жене, наказывая тратить не больше, чем нужно. Но прошли месяцы и тут даже болван (а Джордж болваном себя не считал) понял бы, что нужная сумма уже давным-давно должна была скопиться. Вопрос стоял остро, как нож у горла вора, и было совершенно очевидно, кому следует его задать. Но Джордж и рта раскрыть не успел, оказавшись подле своей благоверной, как она обожгла его слух обвинительной речью. Ропща на извечные неудобства и скудные яства, Бетти попыталась обвинить мужа в том, что он не удосуживается снять семейству даже комнаты в гостинице. По её разумению, мужчина мог спать хоть на сене, хоть в лошадином навозе, если его такое устраивало, но детям и беременным женщинам нужна была нормальная постель и споров на этот счёт и быть не может. Едва жена договорила, как Джордж схватил её за шею так, как обычно хватал полено, и тряс, пока не вытряс все гадкие слова из глотки, и, как он надеялся, мысли из головы. После этого случая распоряжение накопленным состоянием целиком и полностью перешло к главе семьи. Не прошло и двух недель, как прежде неизмеримо светлые лица жены и детей потускнели, как его собственное в первые же дни жизни в новом городе, но денег набралось аж половина от стоимости приличного дома. К тому моменту руки Джорджа покрылись несчётным количеством новых мозолей, а спину не переставало ломить, но тут словно сам мэр решил вдруг сжалиться над бедной семьёй. Он предложил им старый дом, честно предупредив, что ремонт займёт время, располагавшийся в отдалении на юге города, подле леса. За работу Джошуа он при этом не заплатил, аргументируя это отчасти тем, что негр жрёт почти что на столько же, сколько зарабатывает.

– Огород там надо бы перепахать, но вот в дровах-то уж проблем точно не будет! Колодец выкопан, печь в доме есть, у дома сарайчик – старый, правда, – мэр улыбался в кривые, закрученные на кончиках усы, то и дело облизывая пересохшие губы. – Отдам за все ваши деньги и негра.

– И там никто не живёт?

– Совсем никого! Будете точно в эдемском саду – никаких вам там помех и тревог, никакого шума, никаких склок и ссор.

– Я бы предпочёл быть поближе к людям и городу. Нам всё-таки урожай продавать, да и жена ждёт дитя. Мы подкопим деньги и присмотрим что-нибудь в центре.

– Нет-нет-нет, – мэр покачал головой. – Вы что думаете, одни сюда приехали?! – он ударил руками по столу. – Я только и думаю, как бы вас, непрошенных беженцев, всех разместить, а вы отказываетесь от такого предложения!

После этого мэр Андерсон встал из-за своего небольшого резного столика и долго ходил взад-вперёд по комнате, как бы думая. Джордж не решался нарушить его молчание. Наконец, мэр изрёк спокойным тоном:

– Земля в дефиците и вся дорожает. Соглашайтесь на дом или завтра он станет дороже вдвое, а все прочие – втрое.

Джордж не испугался угроз мэра, однако за время тишины поразмыслил, что у дома на окраине всяко больше места под поля, а что до пути на рынок, то как они будут ходить в центр от леса продавать урожай, так и в ином бы случае, живя в центре, ходили бы к лесу за дровами. И всё же с одним условием он по-прежнему не мог согласиться:

– Но я не могу оставить вам раба насовсем. Он будет нужен, чтобы починить дом и засеять урожай!

– Кажется, у вас растёт мальчик, – мэр постучал пальцами по столу. – Сколько ему? Семь? Девять? Не важно, ему самое время учиться строить и сеять. К сбору урожая я обещаю негра вернуть, но не раньше. Ждите.

Джордж понимал, что дальше спорить с мэром опасно – того и гляди снова разозлится и передумает.

– Хорошо, согласен со всем.

– Тогда приходите через несколько дней, мы заключим сделку, а пока идите. Вы у меня не единственный беженец на сегодня.

К их следующей встрече мэра уже прозвали одноглазым, и Джордж понял почему, едва пересёк порог офиса. Под левым веком Андерсона вскочил чирей, разросшийся до таких размеров, что мэр вскоре и вправду сделался одноглазым. И не успели горожане вдоволь нарадоваться тому, что вор и обманщик получил по заслугам, как уже стали молить бога о его выздоровлении. С приходом болезни мэр Андерсон обозлился и теперь ненавидел каждого, чьё лицо не обезобразилось каким-нибудь недугом. Джордж принёс ему ровно оговорённую ранее сумму, но имел неосторожность засмотреться на уродливый багровый нарост, и Андерсон запросил на пятую часть больше, сославшись на будто бы хороший год для урожая белой репки. Это оттянуло сделку ещё на неделю, но всё же она состоялась.

Когда они пожимали руки, Клифф Андерсон хмурился, превратив свой лоб в длинную вереницу тонких складок, и смотрел единственным глазом так, будто продаёт хозяйство себе в убыток. Джорджа утомляло и ожидание, и переменчивый, словно погода в последние дни, настрой мэра, но свой собственный вспыльчивый нрав он заранее надёжно запер под замками рассудительности и сдержанности. И только благодаря этому он в компании молодой жены и детей вскоре оказался у старого дома, построенного на неухоженном участке, с остатками скромных пожитков в руках. Старик, что жил здесь прежде, несколько лет как помер, а ближайшая родня наспех продала дом в городские владения и избавилась от остатков стариковского имущества. В силу почтенного возраста прежний хозяин долгое время не занимался ни домом, ни хлевом, ни огородом – уж и не понять, чем питался да на чём спал. С его же смерти место и вовсе находилось в запустении: изгородь необходимо было чинить, а деревья вырубать – лес вот-вот бы и добрался до самого огорода, уже заросшего высокой травой. Дом, тем не менее, стоял крепко, надёжно запирался, а его дверь и окна выходили прямо на восток – так, как Джордж сделал бы сам, если бы взялся строить с начала. Так он мог просыпаться с первыми лучами солнца и встречать его, стоя на пороге. Дом внутри показался на удивление просторным, но скорее не столько от собственных размеров, сколько от почти полного отсутствия какой-либо мебели. Но Джордж Ламберт не беспокоился об этом, с самого начала решив заменить все старые деревянные предметы новыми, сделанными своими руками.

Прямо за порогом их нового жилища начинался широкий прямоугольный коридор, по левую сторону которого был небольшой закуток с пустой кладовой; за коридором ждала развилка, от которой более узкие проходы вели к трёмразным комнатам, впоследствии справедливо разделённые на родительскую спальню, детскую и кухню. В их старом доме у Анны и Питера комнаты были отдельные, но здесь им придётся жить вместе. Джордж не видел в этом никакой проблемы и не считал за неудобство. Неудобством можно было считать отсутствие кроватей, но на первое время в старом, почти развалившемся и уже совершенно непригодном хлеву, нашлось сено. При себе остались мешки, чтобы постелить их поверх. Питаться первое время приходилось ягодами и редкими, найденными в земле, дикими овощами. Несмотря на непривычность нового расположения и некоторую тоску по старому дому, такие перемены порой очаровывали своей манящей новизной, и Джордж с большим, чем прежде, удовольствием занимался обустройством дома. В первую очередь он срубил два наименее крепких дерева и, в одиночку распилив их нужным образом, сколотил две узких кровати – одну для детей и одну для жены, а сам ещё какое-то время спал на сене. Дальше починил изгородь, прополол и засеял огород, а уже после принялся сколачивать широкую кровать – для себя и Бетти. Их предыдущая досталась Питеру, чтобы ему больше не пришлось спать вместе с сестрой.

Живот Бетти уже начинал мешаться, когда они с мужем впервые за долгое время смогли разделить одну постель. Джордж по двум прошлым беременностям помнил, что в ближайшие месяцы будет спать намного меньше жены, опасаясь не нарочно задеть её. Шея Бетти до сих пор болела от последней склоки с мужем, но она не пошла искать помощи доктора, не хмурилась и не злилась, принимая грубость супруга как должное и в то же время всем сердцем ненавидя его за это. Но законы природы неумолимы и естественное желание голода, как по еде, так и по мужчине, Бетти победить не удалось, а законы человеческого общества твердили, что насыщаться она должна только с этим мужчиной. Их первая ночь в новой постели была такой, словно одно лишь её отсутствие всегда мешало соблюдению супружеских обязательств. Джордж же всегда с некоторым непониманием наблюдал за тем, как охотливо жеребцы набрасываются на кобылиц. Это животное стремление как можно скорее вступить в связь было ему чуждым. Он никогда не испытывал столь яростного желания ни к своей женщине, ни к любой другой, а в редкие часы взаимных ласк с ханжеской брезгливостью вспоминал о позоре жены.

В их первую же совместную ночь, которая, как и многие последующие, прошла наполовину бессонно, Джордж встал с постели и обнажённым прошёл до окна. Через стекло, сквозь ночь, на него смотрел лес. Обычным утром солнце, вставая, проливало свой свет на ближайшие кроны, и их сочная зелень впечатляла, успокаивала. Сейчас же лес выглядел жутко, зловеще, и, едва различимо колыхаясь, что-то шептал. Джордж всматривался и ничего не видел. Джордж вслушивался и ничего не слышал. Джордж в ночной час скудоумия обратился к лесу с вопросом и, словно истукан, ещё с несколько минут ждал ответа. После его сознание нагнали беспокойство о повседневных хлопотах и понимание важности отдыха перед тяжёлой работой. Он вернулся в постель к жене и почти мгновенно провалился в сон.

Утром, как и полагалось, его разбудил солнечный свет, золотой рекой растёкшийся по комнате. Джордж встал на пороге их нового дома и, сладко вдохнув свежий, чуть холодный воздух нового дня, окинул взглядом светлую зелень горизонта. Утренний лес в мягких объятиях душистого ветерка шептал что-то ласковое, ненавязчиво даря пожелания на сегодняшний день. Джордж вернулся в дом, растолкал жену и, минуя завтрак, так как завтракать было попросту нечем, отослал её вместе с сыном в город за продуктами. Капуста, репа, морковь, лук и картофель – всё, что они могли себе позволить на остатки заработанных денег. Но зато в таком количестве, чтобы можно было протянуть не до первого, а даже до второго урожая. Они ушли рано утром, и Айдан, весело тявкая на всё вокруг, преданно засеменил вслед за Питером по тропе, что тянулась на юг вдоль леса и огибала его – можно было бы срезать через лес, но сам Клифф Андерсон настоятельно советовал этого не делать, ставя в пример скудоумных, регулярно пропадающих горожан. Джордж остался наедине со своей дочерью Анной – девочкой одиннадцати лет, с золотыми кудрями и голубыми, доставшимися ей от матери, глазами. В поисках хоть чего-нибудь интересного она бегала вокруг и вглядывалась в каждую травинку, пока Джордж распиливал новое бревно.

– Там, за ближайшими деревьями, целая поляна красивых цветов, – сказал он, на время отложив пилу. – Сходи, собери их для матери.

И Анна тотчас же припустила к лесу. Её совсем не интересовали цветы, но прожитые годы приучили ни в чём не пререкаться с отцом, а недавно, когда он по несправедливой случайности нарушил таинство первого поцелуя, и вовсе стала бояться. Если бы она могла выбирать, то выбрала бы поход в город вместо Питера, чтобы поболтать со сверстниками. Но отец бы не разрешил. Он никогда ничего не разрешал. И Анна в тайне мечтала о том дне, когда вырастет и, несмотря на все протесты тогда уже постаревшего отца, сбежит в какой-нибудь огромный город, где будет жить при деньгах и в своё удовольствие. Но мечтать или даже хоть на секунду задуматься об этом она решалась только глубокой ночью, предварительно удостоверившись, что брат спит крепким сном. Она боялась, что если подумает о таком на людях, то отец каким-то образом узнает про это и накажет её так, как постоянно наказывал маму. Они никогда об этом не говорили, но Анна знала о глубоком несчастье матери и тех страданиях, которые она переживала каждый день и каждую ночь. Приучившись с детства бояться и ненавидеть ту боль, которая рождается в принужденном, лишённым страсти и уважения браке, Анна поклялась себе, что никогда не выйдет замуж. В старом доме, когда они уезжали, осталось много их вещей, но клятву Анна взяла с собой, надёжно укрыв в глубинах своего сердца. И запирая самое сокровенное под печатью тайны, она никак не могла знать, что сдержит эту клятву даже вопреки собственному желанию.

В дом она вернулась раньше мамы и брата, неся в своих маленьких ручках целую охапку незнакомых ей жёлтых, красных и синих цветов. Маме не понравится, что она оборвала половину поляны, понапрасну сгубив растения, но если сразу сказать про отца, то ничего страшного не случится. За время её отсутствия на пустом месте в центре кухни уже появился небольшой, наспех сколоченный столик, сделанный на замену старого, развалившегося и по частям отправленного в печь днём ранее. Новый с виду был неказист, но вполне пригоден для пользования. Она разложила цветы по столу и охнула, случайно занозив палец. Положив его в рот и обслюнявив, Анна понадеялась, что скамейки отцу удадутся лучше.

В это время на рынке Бетти со всеми подряд торговцами заводила разговоры, которые её муж счёл бы неуместными и недостойными. Таким образом она пыталась сэкономить лишнюю монету, купив те же продукты по меньшей цене. Питер, твёрдо для себя уяснив, что от угрызений совести за молчание отлично спасает незнание о преступлении, играл с Айданом далеко в стороне от ближайших прилавков. Тем удобнее было его удачное алиби, что сами торговцы требовали держать собаку подальше от товара. Иначе, как они говорили, щенок скоро сам окажется на прилавке. Глядя на плюющихся мужчин и громко смеющихся женщин, Питер подумал, что рад жить подальше от города. Даже несмотря на всех тех людей, что были приветливы и добры к нему в последние пару месяцев, кормя этой странной ни то похлёбкой, ни то кашей, он хотел отдалиться от них, предпочтя городской суете тихий быт в окружении родных.

Когда они с матерью и Айданом вернулись к дому, отец уже доколачивал последнюю лавку. Он обещал им обед за настоящим столом, и, как не мог не отметить Питер, как обычно сдержал своё обещание. Наблюдая за работой отца, он постоянно разглядывал его руки, кожа которых напоминала жёсткую кору деревьев.

Однажды, как думал Питер, его собственные руки станут такими – грубыми, сильными, мужскими. Он тоже начнёт работать на огороде, рубить лес, сколачивать предметы мебели, заведёт семью и детей, а у его сына, конечно же, будет собака. Он размышлял над этим, пока нёс огромную, до самого его подбородка, корзину с репой и луком. Каким-то неведомым чутьём он предугадал камень на своём пути и предусмотрительно его обошёл, заранее зная, что было бы дальше, споткнись он и рассыпь овощи. Может, это не чутьё вовсе, а Айдан своим разборчивым тявканьем предупредил друга, и Питер, сам того не заметив, внял его предупреждению?

Вдвоём с матерью они снесли всё купленное в прежде пустующую кладовую. В этом просторном помещении Питер, оглядев каждый тёмный угол, приметил несколько щелей, похожих на те, что оставляли после себя мыши. Он никому не сказал об этом, а ночью, едва все заснули, взял отцовские гвозди и молоток, собрал во дворе обрезки досок и принялся заколачивать отверстия.

«Пусть отец отдохнёт, он и так много работает», – думал Питер, стуча молотком так, что никому в доме уж точно было не до отдыха.

Наутро отец сказал, что ему нужно научиться выбирать правильное время для игр и что по ночам дети, как, впрочем, и все люди вообще, должны спать. И Питеру стало так грустно и обидно, что он вернулся в комнату, зарылся носом в подушку и беззвучно рыдал. Один только Айдан обратил на это внимание и, вспрыгнув на кровать, принялся тереться холодным носом о его щёку. Но маленького мальчика расстроило не только то, что его труд не оценили по достоинству, но и то, что оценивать было как-то и нечего – он до кровяных подтёков отбил себе два пальца, посадил полдюжины заноз, погнул десяток гвоздей, которые припрятал в карманах своих брюк, а рано утром, пока все ещё спали, надёжно закопал в лесу, но щели так и не забил. Стыдясь неудачи и детским умом понимая, что со своим решением молчать только он один будет нести ответственность за каждый съеденный грызунами корнеплод, Питер нашёл хворостину попрочнее и стал дежурить у кладовой по ночам. Он выбирался из-под одеяла в самые спокойные часы сумерек, здраво рассудив, что именно в такое время свои носы решатся показать мыши, садился на корточки у двери. Так он каждое своё дежурство проводил у кладовой по несколько часов, стараясь даже не дышать, и сжимал хворостину с крепким намерением покарать вредителей. Но как в первую ночь, так и во все последующие он не приметил ни одной мыши. И всё же Питер верил, что стоит ему пропустить хотя бы одну свою смену, как грызуны тут же налетят всем скопом и оставят его семью совсем без еды.

Мыши так и не показались, но совсем без пользы ночные дежурства не прошли, потому как ровно неделю спустя мальчик сделал для себя удивительное открытие, случайно заметив отца, вставшего посреди ночи. Тот, совсем голый, прошёл мимо кладовой и, не заметив Питера, встал у окна. Он замер там, вглядываясь в ночь и будто бы пытаясь что-то увидеть. Питер дождался, пока отец уйдёт, и, внемля своему детскому любопытству, также встал у окна. Он поначалу подумал, что раздеваться для странного обряда вовсе необязательно, но позднее, когда лес на протяжении уже нескольких минут так и оставался сплошным тёмно-зелёным пятном, решил, что без этого всё-таки никак. Он снял всю свою одежду и сложил рядом с окном в аккуратную стопку, а после снова вгляделся в горизонт. Тогда-то он и в самом деле стал что-то замечать: лица, движения, причудливые когтистые лапы огромных худотелых великанов. Он наблюдал за этим новым в ночном мире явлением, не понимания, что это просто бурное воображение, которым столь часто больны дети.

Зато Бетти, не первый день замечавшая непроходящие вялость и сонливость своего маленького сына, случайно застала его смотрящим на улицу без одежды, и придумала этому совсем иное объяснение. С привычной для любой матери тревогой она в который раз насела на мужа, объясняя и доказывая нужду привлечь городского доктора. С твёрдой уверенностью, что лишь она одна знает, что лучше для её детей, Бетти покорно блюла правила и каждое своё решение сначала доносила до мужа.

– У нас нет на то денег, женщина, – ответил Джордж привычно грубо и безучастно.

– Да ты так и будешь всё о своём, пока дети не помрут?! – Её муж в ту минуту колол дрова, но даже топор в его руках не испугал Бетти.

– Смотри за ними лучше, тогда и не помрут. А сейчас поди прочь – работать мешаешь!

От этих слов она ушла в состояние беззвучной ярости, хоть и заранее знала его ответ. Также она знала и то, что когда-нибудь всё-таки сможет найти в себе смелость сделать всё по-своему. Обида за каждый отказ множилась в её сердце и однажды рисковала либо вырваться наружу чудовищной силой, либо расколоть его на части, навсегда лишив женщину возможности чувствовать этот мир. В этот раз Бетти действительно пошла прочь – одна, в город. Денег у неё при себе не было, а последние монеты из их пожитков муж держал в ящичке под кроватью и каждый вечер пересчитывал. Таким образом, в своих скромных мольбах помочь сыну излечиться она могла надеяться только на людскую доброту. Сначала Бетти спрашивала всех вокруг о докторе, который, как быстро выяснилось, уехал по делам ещё несколько дней назад и до сих пор не вернулся. Потом прошлась по бабкам, продающим травы, но те при всей своей обыденной любезности даже говорить не стали с женщиной без денег. Наконец, в момент, граничащий с беспомощным отчаянием, ей встретилась знакомая девушка. Увидев рыжие кудри и светлое улыбчивое лицо, Бетти сразу узнала Янси – жену доброго человека Гастона, что напоил и накормил их по пути в город. Они беседовали мило, как обычно беседуют старые подруги, и даже обсудили последние дела – как свои, так и мужей. Потом Бетти перевела разговор на недуг своего сына Питера, и Янси, проникшись глубоким сочувствием, какое свойственно одним лишь матерям, доверила старый рецепт отвара из трав, какие растут буквально под ногами. Весь следующий вечер, едва вернувшись к семье, Бетти только тем и занималась, что ходила то перед домом, то по лесу, ища описанные травы. Она успокоилась только тогда, когда Питер выпил готовый отвар и с видом явного недомогания побежал на горшок. Он мучился несколько часов, но мать знала – это всё это ему только на благо. И действительно, после крепкого продолжительного сна ребёнок подскочил с кровати, будучи энергичным, бодрым и уже абсолютно здоровым. И теперь уже никогда, сколько помнила Бетти, не болел, так что очень скоро она заготовила ещё трав и решила напоить и Анну, едва у той покажутся первые признаки какого-нибудь недуга.

Сам же Питер отказался от своей затеи сторожить кладовую ещё в тот момент, когда осознал, что его ночные дежурства рассорили родителей. И всё же он без пререканий выпил странный отвар матери, а позднее стойко принял свою участь и провёл на горшке несколько часов подряд. Отец, то ли оказавшись человеком более проницательным, то ли случайно заметив его в одну из тех ночей, когда от бессонницы вставал посмотреть на лес, без труда раскрыл истинную причину негодования Питера. Не без участия отцовской строгости и поучительных наказов они обсудили и обнаруженные в кладовой мышиные норы, и ночные дежурства, и странные опасности, скрывающиеся в лесу.

Вскоре, когда недостаток мебели в доме оказался восполнен, изгородь починена, огород расчищен и засеян, кладовые наполнились едой, кухня утварью, а в шкафах даже появилось несколько книг, Джордж засел мастерить новую колыбельку – взамен той, что была брошена в старом доме. Он выпилил плотную крепкую дощечку для дна, четыре потоньше для стенок и отполировал каждую, а затем долго и тщательно вырезал ножки. Это станет его первым подарком для будущего сына. Или дочки. Он не знал и не имел привычки загадывать такие вещи. Даже если ребёнок окажется слабым и умрёт, они с Бетти рано или поздно заведут ещё одного. Джордж был уверен, что его труды не пропадут. Мастеря колыбельку, он вдруг заметил, что Анна играет со сплетёнными Бетти куклами, и вырезал несколько деревянных игрушек для Питера – большую и сильную лошадь, гордого офицера с прямой спиной и широкими плечами, толстую корову. Позднее он ещё планировал сделать карету, да такую, чтобы в неё можно было впрягать лошадь, но заметил, что играть с Айданом сыну много интереснее, чем с деревянными поделками, и это как-то само собою забылось.

Несмотря на сердечные заверения Андерсона, соседи у них вскоре всё-таки появились. Всего одна семья, разместившаяся примерно на треть мили севернее их участка. Дом им сколотили на пустой, но менее заросшей растительностью земле, а занимались этим рабы. Притом нанятые, что поселило в голове Джорджа мысль, что семья из зажиточных. Бетти же от этого наблюдения одолела угрюмая зависть. Главой семьи, если так можно было назвать костлявого старика с косматой, насквозь проеденной сединой бородой, неспособного помочиться без посторонней помощи, приходился мужчина, возрастом более чем вдвое превосходящий Джорджа. Женой ему была женщина лет на тридцать моложе – крупнотелая, с тяжёлыми грудями, которыми она в разное время выкормила четверых крепких деток. Тревожась о дурной крови дочери, Джордж надеялся, что все соседские дети окажутся девочками. Но по воле злого рока это были пареньки – высокие и стройные, красивые на лицо, но с по-женски нежными руками, совсем неприученными к работе. В час ночных сумерек Джордж разговорил жену и узнал, что старшему из соседских детей вскоре исполнится двадцать пять годов, а младшему уже одиннадцать.

– Приглядывай за дочерью, женщина, – в строгости наказал он жене, заранее предчувствуя её неподчинение, – не хватало нам ещё у полупустой кормушки пригреть ублюдка.

Старый Кристофер, как звали соседа, добавляя приставку «старый», чтобы не путать со старшим сыном, носившим то же имя, являл собой то, чем Джордж никогда не хотел становиться. С утра, когда дети помогали ему выволочь дряхлые кости на улицу, и до самого вечера, пока не решали втащить обратно, он сидел в скрипучем кресле-качалке и курил трубку. Скрип этот, Джордж мог поклясться, звучал так противно и громко, что он слышал его на своём участке сквозь дребезжание пилы и стук молотка. Он даже на миг задумался, а не сделать ли новое кресло в знак доброй соседской воли, но потом решил, что много старику чести. Помимо трубки старый Кристофер с большим удовольствием налегал на крепкие настойки, что регулярно готовила его жена. В состоянии подпития он нередко вставал со своего кресла и потом, если не падал сразу, начинал гулять по окрестностям. Однажды даже добрёл до соседского участка, удивившись ему так, словно заметил впервые, и завязал беседу с Питером. Они с пару часов просидели на траве, пока старый Кристофер рассказывал мальчику о своей яркой и полной авантюр молодости, то и дело вздыхая и тоскуя по более свежему воздуху и чистым рекам тех лет. А Питер, заслушиваясь с притворным интересом, морщился от запаха алкоголя и своим детским умом всё никак не мог понять, как старик всего-то семидесяти лет мог участвовать в военных событиях, произошедших более ста лет назад, и рыбачить с сыном у реки, которая уже лет тридцать как высохла.

Жену Кристофера, Анну, женщину толстую и весёлую, в отличие от мужа и сыновей, сложно было назвать плохой соседкой. Она пришла к ним в первый же день знакомиться, принеся с собой только что испечённого хлеба. Джордж хотел отказаться, но Бетти и дети были так рады небольшому разнообразию в рационе, что он не стал их огорчать. Юная Анна очень развеселилась, узнав, что соседскую женщину зовут так же, как и её, а та взяла да и перевела всё это в шутку, которая всем понравилась. Позднее она часто заходила в гости, чтобы поболтать о чём-нибудь с Бетти, и каждый раз приносила что-то с собой: это мог быть свежеиспечённый пирог или куриные яйца, купленные в городе, а иногда даже рагу из кролика.

Их дети, в отличие от матери и даже отца, в гости не заглядывали совсем. Джорджа это радовало и в то же время он с серьёзными опасениями ждал того дня, когда всё-таки заметит их на своём участке. Или когда Анна вздумает отправиться в гости к ним. Эти мальчишки, сколь бы красивы они ни были, вызывали в нём исключительно дурные чувства. Какой молодой мужчина предпочтёт растрачивать семейные средства вместо того, чтобы самостоятельно взяться за постройку своего дома?! И не от того ли их старший сын Кристофер в свои почти двадцать пять лет до сих пор не женился? Джордж бы совсем не удивился, если бы узнал, что и Кристофер, подобно своему отцу, охотно налегает на материнские настойки, пока та не видит. Не менее непутёвым был и второй сын, Алан, однажды, по рассказам его матери, решившийся взяться за топор и тогда же оттяпавший себе два пальца. Городской доктор за хорошую плату пришил пальцы обратно, но те уже не двигались. Третий сын, Дуглас, которого в силу возраста пока звали просто Даг, в свои четырнадцать постоянно ходил за матерью – шил вместе с ней и готовил, ходил на рынок и стирал. Только под предлогом похода к соседям она могла позволить себе небольшой отдых. Может, потому и ходила к ним так часто, а за беспокойство откупалась разными яствами. Четвёртый же сын, Роберт, никогда не слушался. Однажды Анна заявилась затемно вся в слезах и рассказала, что маленький Роберт ушёл в лес рано утром и до сих пор не вернулся. Вся в волнениях она молила Джорджа помочь с поисками, настаивая, что отправляться нужно немедля.

– Если пойдёте ночью, то и сами можете пропасть, – предостерёг он, – а утром, если дождётесь, я пойду с вами и помогу.

Следующей ночью Анна не спала, и только храп мужа заглушал её полный материнской тревоги рёв. Джордж же простоял у окна вдвое дольше обычного. Он смотрел на кривые ветви деревьев, на рваное покрывало листвы, и даже начал немного лучше разбирать то, что было перед ним: вот он уже мог заметить то, что ранее успешно скрывалось за мраком первых деревьев, а немного погодя видел уже и то, что находилось за вторыми. Но он не видел ни Роберта, ни любого другого человека, ни какого-либо движения, кроме покачивания веток, вообще.

Наутро Джордж всё-таки отправился на поиски вместе с соседями. Старый Кристофер, в силу своей немощности, так и остался сидеть на крыльце дома в скрипучем кресле-качалке. Четырнадцатилетнего Дугласа Анна в лес не пустила, а чтобы сын не увязался за ней, решила и сама не идти. Так и получилось, что Джордж, оставив своих детей и Бетти дома, отправился в лес в компании двух соседских сыновей: Кристофера и Алана. Они додумались прихватить с собой старое отцовское ружьё и всю дорогу спорили, кто будет из него стрелять в случае опасности. Вопрос ненадолго разрешился, когда Кристофер вспомнил о травме брата, но немного погодя Алан смекнул, что жать на спусковой крючок можно и пальцами левой руки, после чего споры вспыхнули с новой силой. В конец одурев от непрекращающейся ругани, Джордж потребовал от братьев сначала замолчать, а потом и вовсе вернуться домой к родителям, да и ружьё больше со стены не снимать. Те переглянулись, поговорили об этом с глазу на глаз и пошли в другом направлении – правда, как выяснилось только вечером того же дня, не домой.

Роберт вскоре нашёлся – причём не в глубине леса, как предполагало всё его несчастное в своём горе семейство, а практически у самого входа. В какой-то полумиле от той поляны, где Анна собирала цветы для матери. Джордж нашёл мальчика на дереве. Он сидел на высоком вязе, боясь спуститься и стесняясь своего постыдного положения. По собственному признанию он трижды видел проходящих снизу братьев, но каждый раз боялся позвать их на помощь, зная, как они будут над ним смеяться. Или чего доброго и вовсе начнут угрожать выстрелить, если не спустится. Тогда Джордж, вспомнив собственное детство, кое-как вскарабкался по сучьям наверх и помог Роберту спуститься. Он привёл мальчика домой, а мать вся так и рассыпалась в благодарностях, но лишь до тех пор, пока не осознала, что двое других её сыновей по-прежнему в лесу. Тогда она чуть не обвинила Джорджа в том, что он по своей деревенской глупости умудрился потерять двух мальчиков, пока искал третьего. Но она не успела сказать и половины, как Кристофер и Алан появились на пороге дома. Грязные и уставшие, они пришли с разряженным ружьём. За чаем рассказали, что на обратном пути заметили зайца и попытались его сначала подстрелить, а потом, когда то ли Алан, то ли Кристофер (греша друг на друга, они так и не признались) промахнулся, попытались его догнать.

Старый Кристофер хрипло смеялся, слушая их рассказ, а потом и сам решился поведать о том, как когда-то давно, ещё мальчишкой, отстреливал из этого самого ружья бандитов, напавших на ферму его отца. И одному только Джорджу, совершенно в оружии не разбирающемуся, тогда показалось, что во времена юности старого Кристофера таких ружей ещё не существовало. Но потом разговор ушёл в иное русло, и Джордж совсем позабыл об этом. Старый Кристофер то и дело предлагал ему отведать настойки, говорил сальности, неприлично шутил при всех своих сыновьях про каких-то посторонних женщин, с которыми якобы когда-то знавался, а с некоторыми даже и не далее двадцати лет назад. За всё время соседства Джордж так и не смог вразумить, всегда ли Старый Кристофер так разговорчив или же это настойки дают о себе знать, потому как ни разу не видел соседа трезвым. Слегка одурманенный одним только дыханием своего собеседника, Джордж вернулся домой поздним вечером, и в силу своей усталости крепко заснул в объятиях жены. Этой ночью ему было совсем не до леса.

Вскоре, когда уже приближалось время сбора урожая, Джордж самолично отправился в город для новой встречи с одноглазым мэром Клиффом Андерсоном. Тогда-то он и узнал, что прежний мэр Андерсон слёг с редкой хворью, вызванной всё тем же злосчастным чирьем, и помер, так и не дождавшись отъехавшего по делам доктора. Вместо него Джорджа встретил его преемник Генри Тул. Это был крупный мужчина с кустистыми рыжими усами и добрыми глазами, немногим моложе Андерсона. Обменявшись с фермером всего парой фраз, он быстро вывалил на стол старые бумаги и нашёл там записи как о покупке дома, заметив, что цена, к великому сожалению честного человека, излишне завышена, так и о передаче в работу негра. Даты возвращения раба прежнему владельцу не стояло, что в общем-то могло значить лишь то, что тот передан навсегда. Но Тул охотно поверил, что такого просто не могло быть и скорее всего его предшественник намеренно не проставил дату, чтобы придержать рабочую силу подольше. Он определил это как непорядок в бумагах и сам проводил Джорджа в барак, где отдыхали негры.

– Коли одного давали, – сказал он, пробежавшись взглядом по списку, – то одного и берите.

Джордж молча указал на самого крупного негра в бараке, едва заметного во тьме.

– Самого сильного и работящего? – Тул вздохнул. – Я-то полагал, что вы честный человек, мистер… а вы берёте лучшее, когда вам это удаётся.

– Нет, что вы, – с искренним удивлением Джордж протянул руки к знакомому негру. – Джошуа, это я! Мистер Тул, это мой раб!

– Но он вас не узнаёт.

– Забылся, клянусь, забылся! Мистер Тул, этот раб работал у меня не один год, ладит с моими детьми и любит помогать жене!

– Вы кажетесь честным человеком, мистер… но сейчас вы со мной не честны. Ищите своего негра или уходите.

Джордж вышел из барака растерянным и злым. Джошуа и в самом деле не признал в нём хозяина, ничего не сказал и не вышел навстречу. Мысль выбирать себе в помощь другого негра претила и навевала мысль о несправедливом поражении в споре, который невозможно не выиграть. Немного поразмыслив, Джордж вернулся домой и попросил беременную жену идти с ним, но по пути заглянул к городскому кузнецу и сделал у него заказ на небольшую сумму. Вдвоём с Бетти они снова заявились к мэру Генри Тулу, который теперь сделался сердитым и недовольным.

– Снова пришли меня обманывать? – спросил он строго. – Ничего у вас не выйдет, сколь бы не пытались.

– Смиренно прошу у вас прощения за беспокойство, мистер. Я строго обращался со своим рабом. Видать, он меня от того и не спешит признать. Но моя жена… Джошуа её любит как мать! Он обязательно её узнает.

– Что ж… – Мэр смерил гостей строгим взглядом, особенно обратил внимание на живот Бетти. – Негоже джентльмену отказывать даме. Тем более такой красивой. Пройдёмте, проверим ваши слова.

Джошуа радовался встрече Бетти, как Айдан Питеру. Та же безграничная преданность, да и ума, пожалуй, столько же. В дом они вернулись уже втроём. Так как свободных постелей не было, Джордж швырнул стопку сена в угол детской комнаты и набросил сверху мешок. Других удобств он в ближайшие дни предоставлять негру не планировал. Дети не обрадовались возвращению раба, а Джорджу его помощь требовалась только на время уборки урожая. Но вот Бетти это принесло долгожданную радость. В те редкие часы отдыха, что по традиции выпадали между походами на рынок и учением детей, она любила заниматься с Джошуа. Даже визиты соседки Анны, со временем становившиеся всё более редкими, она так не любила. Бетти учила его всему подряд, что умела сама – начиная с правильного произношения сложных слов и заканчивая шитьём и готовкой. В их старом городе у многих семей с собственными владениями были рабы, а среди дам обучение негров стало общепринятой забавой. Из-за Джошуа многие другие дамы завидовали Бетти. Но когда речь заходила об успехах в обучении, Бетти стыдливо молчала: пока одни смогли научить своих рабов считать до десяти или жонглировать чашками, она потратила много недель, но так и не сумела приучить Джошуа резать острой стороной ножа. Он был неуклюж и до безобразия туп – ел только руками, ходил в раскоряку, а её имя, единственное, которое он вообще смог выучить, произносил медленно, по слогам и невнятно.

– Пэ-ти, – говорил он, шевеля мясистыми чёрными губами.

Будучи здоровым как медведь, этот мужчина, казалось, был намного глупее зверя. И в то же время безобиднее, что делало всё его существо ещё более нелепым. И, конечно, он узнал её – ту, кто всегда была с ним добра. И она сама радовалась его возвращению – оно было таким же счастливым, как воссоединение со старым другом. Пока муж видел в нём только раба, а дети скорее домашнюю зверушку, безнадёжно забытую с появлением Айдана, она видела в Джошуа то самое спасение от каждодневной бытовой суеты, так приятно греющее душу.

Её настроение так и оставалось неомрачённым следующие несколько дней, пока однажды Джордж не вошёл в дом с клеймом в руках. Прежде однажды он уже хотел заклеймить раба, но Джошуа при виде раскалённого железа так испугался, что забился в угол и никого к себе не подпускал. Только Бетти, предварительно отговорив мужа от затеи, тогда смогла его успокоить. Сейчас же раб совершил непростительную ошибку, не признав хозяина, и в этот раз Джордж был не намерен с ним церемониться.

– Выведи его во двор, – сказал он жене, – я пока подготовлюсь.

Во дворе был разложен костёр из непригодных для строительства досок и веток деревьев. Он полыхал ярким заревом, при виде которого Джошуа зарыдал и чуть ли не бросился бежать, но Бетти придержала его за плечо. Огромный, как молодой бычок, негр мог смести её с пути одним мановением руки, но его по-детски наивная привязанность к Бетти, как к матери, оказалась сильнее. Бетти тоже не хотела этого, но знала, что муж не отступится, а споры с ним только создадут ещё больше проблем. Она успокаивала раба, чувствуя на языке мерзкий вкус предательства.

– Это произойдёт быстро, – сказал Джордж, вытаскивая клеймо из огня. – Женщина, отвернись.

Она снова ослушалась и, словно в назидание ей, муж ударил раба раскалённым железом прямо в грудь. Джошуа вскинул лохматую голову и завизжал как старый хряк. Едва Джордж отнял клеймо от кожи, как негр закатил глаза и рухнул наземь. Теперь зарыдала Бетти.

– Ты убил его! – вскричала она и кинулась к рабу так, словно тот был ей дороже родного мужа.

– Если и убил, то так ему и надо, подонку неблагодарному.

Джордж вернулся в дом, лёг на постель и не сомкнул глаз до самого утра. Он совсем погрузился в мысли о материальном, даже не вышел привычно посмотреть на лес. Несмотря на сказанное, он совсем не хотел убивать раба. Они сейчас просто не могли позволить себе нового, а работать в огороде в одиночку будет очень трудно. И Бетти обиделась, но это ничего. Она не приходила к нему с час или два, но потом усталость её одолела. Утром они уже лежали рядом, как и положено мужу и жене. Джордж встал поприветствовать рассвет и не обнаружил во дворе тело негра. Тогда он зашёл в комнату детей и нашёл его там – плачущим, свернувшимся в углу. Он не умер, всего лишь обморок – Джордж в мыслях порадовался этому факту.

Следующим днём они с Джошуа вдвоём перепахали ещё участок огорода и засеяли его семенами капусты и моркови. Раб вёл себя ещё более покладисто, чем прежде, хоть Джордж и считал это невозможным. Под пекущим солнцем тот обливался потом, но продолжал работать, делая всё с усердием и осторожностью. Он даже воды за целый день ни разу не попросил, а отвлекался только за тем, чтобы поправить на груди рубашку. Её, рваную и грязную, то и дело раздувало ветром, из-за чего открывалась его мясистая, обожжённая грудь. Джордж быстро смекнул, что Джошуа закрывается не от стыда или боли, а потому что Бетти наложила ему что-то вроде повязки. Небось к соседке ходила, подумал он, сама-то никаких лекарств отродясь не знала и раны лечить не умела. А негр, по своему разумению, очевидно, полагал, что хозяин от своей природной жестокости тут же отдерёт повязку, если заметит. Джордж бы и правда отодрал, чтобы рабу неповадно было, но возиться не хотелось.

К концу лета, когда солнце уже стало уходить с дежурства раньше, а приходить позже, близилась пора не только сбора урожая, но и обильных дождей, а значит надо было как можно скорее начать укреплять сарай. В плотницком деле неуклюжий негр оказался почти бесполезен, а убирать урожай без надзора не мог, Джордж впервые так явственно ощутил тяготы своего бытия. Он был готов работать до самой смерти, надеясь избежать участи старого Кристофера и клянясь себе никогда не опуститься до того состояния. Ещё он надеялся передать как можно больше своего рабочего опыта Питеру, и, хотя мальчику было рано браться за доски, отец намеревался научить его собирать урожай. Для Питера это стало бы настоящим испытанием – он любил гулять по лесу, дрессировать Айдана и ходить с матерью в город за покупками, но только не работать с отцом. И всё же он с раннего детства был приучен не пререкаться, а всё делать так, как велят родители. Иногда он ощущал в этом всём какую-то большую несправедливость, которую не мог, да и, честно говоря, не пытался объяснить.

Бэтти, уже давно чувствующая приближение последних, самых трудных месяцев беременности, перестала следить за своей молодой красотой и постепенно вдобавок к своему животу набирала много лишнего веса в бока и бёдра. Под её подбородком появилась заметная складка, и даже обручальное кольцо стало жать.

– А вот выносишь четвёртого, так совсем как я станешь! – хохотала при виде неё соседка Анна.

Бетти совсем этого не хотелось. При виде соседской женщины она и помыслить не могла, что когда-то та, как гласили её собственные рассказы, и в самом деле была стройной и красивой. А при взгляде на её нерадивых сыновей становилось очень сложно признать, что такие жертвы оправданы. Сама Анна, тем не менее, была всегда весела и никогда не жаловалась ни на четырёх сыновей, ни на старика-мужа. Лишь однажды она позволила себе толику лишнего в словах, когда старый Кристофер занемог и совсем перестал вставать с постели. Сыновья, что прежде выводили его по утрам во двор, тогда совсем забыли об отце, а его ещё не настолько старая жена вынуждена была просиживать подле мужа по две трети дня.

– Состояние-то наше не вечно, – вдруг посетовала она и проронила несколько слёз. – Если Кристофер за голову не возьмётся, если работать не пойдёт, то так мы скоро и рабов оплачивать не сможем. – В тот момент Бетти впервые увидела в глазах соседки живую зависть. – Хорошо-то тебе с таким мужем. Молодой и сильный, всё для тебя сделает-переделает, всю семью обеспечит и накормит.

Бетти, тем не менее, не считала, что ей так уж и повезло. А после слов Анны и вовсе вспомнила о давно забытом чувстве сильного, почти перелившегося через край беспокойства, которое её застигло в день, когда их с Джорджем родители приняли решение. Она ревела вечером того дня, а позже, когда слёзы совсем оставили, подумала сбежать. Или умереть. А затем смирилась. В своём смирении она заперла и тревогу, и сомнение, и желание бунтовать против порядков. Долгое время она считала, что это была благая жертва, приведшая к стабильной жизни, где у неё будут здоровые прекрасные дети. Годами она жила в твёрдой уверенности, что у неё плохой муж, но у её детей хороший отец.

Из-за родительских забот совсем забытой осталась подрастающая дочь Анна. Вопреки ожиданиям отца, она совсем не интересовалась соседскими мальчиками, но вместо этого постоянно тянулась к городу. Лес был не создан для Анны и жизнь подле него ей претила. Нет, её жизнь – это достойное общество, балы и наряды. Лес же отвращал своей щербатой наружностью и какофонией чужеродных звуков. Поэтому она быстро заучила дорогу, нашла самые короткие пути и чётко для себя определила время, когда её никто и не подумает хватиться. Очень скоро Анна бегала туда каждый день, но при этом совершенно перестала ходить с матерью за покупками – боялась появляться вместе с ней на глазах тех же самых людей, тревожась, что они случайно сболтнут про регулярные визиты дочери. Со временем Анна даже снова встретила того мальчика Аарона, которому когда-то проиграла поцелуй. Проиграла она тогда специально, но Аарон со всей своей нерешительностью затянул достаточно, чтобы их застал отец. После этого случая она потеряла к Аарону всякий интерес и при следующей встрече ограничилась коротким приветствием, будто бы забыв об обещанном. Когда же напомнил он, Анна восприняла это как бестактное оскорбление её девичьей чести и со всей гордостью, которую только могла иметь в таком юном возрасте, заявила, что свой единственный шанс он упустил. В числе друзей, которых она быстро себе завела в городе, оказалась и Белла – дочка доброго человека Гастона и его жены Янси, что помогли им на пути к городу. И только Белла, одна из всех девочек вокруг, рассказала Анне, как они все завидуют её золотым кудрям и как легко влюбляются мальчики в её голубые глаза. Анна ответила на это сдержанной ухмылкой, как люди отвечают на признание окружающими тех вещей, о которых всегда знали и сами.

За очень короткое время Анна и Белла сильно сдружились. Они делились друг с другом своими секретами, рассказывали о том, что творится в семье, и вместе фантазировали о том, как будут жить в большом городе без мужей и мужского гнёта. Большую часть дня они проводили на лавочке у мастерской Гастона. Тот с юных лет работал столяром и по приезде сразу вложил все деньги в небольшую мастерскую в центре города, а лавочка у входа стала первой сделанной на новом месте вещью. Там, в их тихие уединённые беседы, Анна узнала, что Белле, что была старше всего на два года, уже однажды подыскали мужа – страшного рябого мальчика, который, к большой удаче Беллы, однажды насовсем слёг с лихорадкой. Там же Белла рассказала про кузнеца Альфреда – мужчину пузатого и с ручищами здоровенными как лошадиные бёдра. Белле не нравился Альфред, потому что он нередко появлялся в их доме, когда уходил папа, и позволял себе всякие непристойные слова, а в манерах был человеком исключительно грубым. Анна видела его всего единожды, и ей он тоже не пришёлся по душе. Она совсем не понимала, почему Янси, жена Гастона, тянулась к такому мужчине. Она даже тайно завидовала Белле, потому что у неё отец был не менее работящий, но куда более спокойный, заботливый и внимательный.

Гастон же с радостью принимал девочек в своей мастерской, когда те решали заглянуть. Он кормил их густой похлёбкой, рассказывал про края, в которых вырос, и как любил рыбачить, будучи совсем юным. С вдохновением он рассказывал о своём отце, деде Анны, которого та так и не застала. Гастон гордился им, как каждый сын гордится достойным отцом; вспоминал, как лишь благодаря ему одному нашёл свою будущую жену Янси; как тот растил его в одиночку после смерти матери; как питались одной только рыбой, потому как никто из них не умел ни сеять, ни содержать скот. Величайшим удовольствием для Гастона было бы вновь усесться с удочкой, подремать на берегу под шум ветра, насладиться запахом речной тины. Но когда пришло время уезжать, жизнь не спросила, чего хочет Гастон, лишь указала путь к спасению – но и на том спасибо. Рваными остатками своей давно угаснувшей надежды он всё же верил, что однажды закончит со своей мастерской, и они с Янси и Беллой уедут куда-нибудь далеко. А как же иначе? Ведь не может хороший плотник вечно прозябать в нищете! Дело обязательно окупится, а чуть только монет станет достаточно, так он ещё и приумножит их, выгодно продав своё успешное начинание. А после они поселятся в своём домике – небольшом, но уютном. Подальше от города с их кузницами и кузнецами, поближе к реке и рыбе. Янси засеет поля, а Белла станет убирать урожай, пока он с утра до вечера будет выуживать щук да сомов. В своей слабой, но искренней вере Гастон оставлял место и надеждам однажды обзавестись собственным сыном – мальчиком, которому он сам сможет стать достойным учителем.

Джордж тоже хотел чему-нибудь научить Питера, но день за днём откладывал это, считая, что мальчик ещё недостаточно взрослый. В то же время он боялся, что если слишком затянет с этим делом, то его сын станет таким же бесполезным, как наследники старого Кристофера. Выбрав день, солнечный и яркий, он дал Питеру нож и деревянный брусок, а после велел строгать. Бетти всполошилась, увидев сына с опасным предметом, но не решилась хоть что-то сказать. Питер же в долгих раздумьях разглядывал заготовку, поворачивая её то так, то эдак, а затем сделал первый надрез и зацепил лезвием собственную руку.

– Ай! – воскликнул он и приложил кровоточащий порез к губам.

Бетти тут же кинулась к нему, но Джордж коротким жестом остановил её, а затем повернулся к жене, посмотрел холодными глазами и произнёс:

– Не мешай работе, женщина, и поди прочь.

Джордж точно знал, что его сын не бросит работу из-за мелкого пореза, а возьмётся за дело с ещё большим усердием и доделает всё до конца. Он уже срезал несколько пластов и брусок начал обретать очертания какого-то неведомого зверя.

– Управишься сам? Мне надо заняться огородом и осмотреть изгородь.

– Конечно!

С первых минут занятия Питер словно заразился отцовским энтузиазмом. Лезвие ножа мягко скользило по дереву, и стружка осыпалась на траву. Очень скоро ему понадобился второй брусок, а затем и третий. На его руках появлялись всё новые порезы, кровь шла и капли её падали в траву и на срезанную стружку. Лёгкая боль не могла унять внезапновспыхнувшего интереса Питера. Провозившись так несколько часов и переведя с десяток брусков, он, наконец, решился представить плод своих стараний. Он взял деревянную фигурку в изрезанные руки и побежал показывать отцу.

– Что это? – спросил тот. – Лошадь?

Питер нахмурился.

– Собака!

– Айдан? – уточнил отец.

– Нет, – Питер смутился. – Айдан симпатичнее, а это… собака, но не Айдан.

– Нужно отполировать её, чтобы пальцы не занозить.

– Не надо, я выброшу.

– Зачем?

– Она совсем не похожа на Айдана. Я сделаю новую.

С этими словами Питер так и ушёл практиковаться дальше, но очень скоро на улице потемнело, и ему под совместные наставления родителей пришлось закончить.

Часть вторая: Отречение

Однажды утром Питер впервые за время их житья в новом доме отказался идти вместе с Бетти на рынок. Он хорошо знал важность своего участия в этих походах и совсем не хотел, чтобы его мама, обременённая известными женщинам трудностями, перетруждалась, но был слишком увлечён своим новым занятием. Джордж отнёсся к его решению с неодобрением, но на первый раз простил, оставшись довольным, что его сын сам тянется к труду и работе. Не помогла и Анна, желавшая не ходить в город в одно время с матерью, и снова сбежавшая, едва пришёл положенный её авантюрам час. А сама Бетти после первого же одиночного похода в город очень быстро пришла к решению, что помощь детей ей и вовсе ни к чему, и она одна, несмотря на своё положение, легко справляется с ношением всех тяжестей, которыми нагружала себя во время покупок. Так у Питера и Анны оказалось всё время в мире, чтобы заниматься тем, чем они действительно хотели заниматься, и так у каждого появился свой собственный секрет. Питер Ламберт, чьи раны не успевали заживать, как поверх них появлялись новые, выстругал всё новые и новые фигурки, но не выбрасывал их, как говорил отцу, а прятал под кроватью. Поначалу это были только фигурки собак, но потом он перешёл на лошадей, затем на коров и свиней, а позже, набравшись уверенности, стал ножом создавать людей: крестьян и торговцев, рыбаков и столяров, родителей и детей. Самым смелым его решением было начать делать индейцев – уже очень скоро под его кроватью собралось целое племя кровожадных дикарей, которых теперь маленький мальчик совсем перестал бояться. Он знал, что если отец найдёт фигурки индейцев, то непременно сожжёт их, и потому страшился хоть кому-то показывать исход своего каждодневного труда. Однажды их действительно поглотит огонь, превратив дерево в пепел, заставив растаять скалящиеся лица перед лицом реальной опасности, но Джордж Ламберт не будет иметь к этому никакого отношения.

Секреты незаметно разобщили их семью: Питер с головой ушёл в создание поделок из дерева, Анна с каждой вылазкой в город заводила всё больше знакомых, а Джордж практически обрёл в ночном пейзаже за окном нового собеседника. Одинокой, как и во все дни её жизни, оставалась только Бетти. Она единственная не имела ни занятий, которыми занималась лишь по собственному желанию, ни секретов. Именно в ту пору простое стечение обстоятельств привело её к тому, что в большей степени, чем когда-либо прежде, подчеркнуло всё природу её неоднозначной натуры. Однажды, в самые жаркие часы дня, она набрела на лавку, где, к её большому непониманию, никто не торговал. Но каждый встречный, у кого она справлялась об этой лавке, говорил, что там торгуют овощами, да ещё и дешевле, чем где-либо ещё. Оправдывая своё почти что детское любопытство стремлением сэкономить лишнюю монету, она в каждый свой поход в город задерживалась у пустой лавки и ждала, словно что-то должно было случиться. Это было на самом краю рынка, где людей проходило совсем мало, а другие магазинчики давно позакрывались. Ей казалось, что от этого места пахнет опасностью, но не такой, как от её мужа, а естественной и непостижимой, с примесью таинственности. Её страх перекрывало волнение, рождающееся при одном только взгляде на явление лавки без продавца, которое она не могла ни понять, ни принять.

Опасность с раннего детства была самой большой любовью Бетти. Ещё девочкой она воровала у отца монеты только для того, чтобы испытать остроту тех ощущений, что испытывают настоящие воры. В то же время она никогда не брала много, чтобы родительский гнев не оказался слишком сильным, а её маленькая авантюра не привела к серьёзным последствиям. Она месяцами стабильно забирала себе небольшую сумму с каждой горсти, полученной от продажи на рынке, балансируя между реальной опасностью быть обнаруженной и попытками не подставиться слишком сильно. Но её отец, Роберт Холл, будучи человеком ни то невнимательным, ни то излишне мягкотелым, никак не замечал мелкие проделки маленькой воровки. Тогда она сама начала подбрасывать ему улики – с каждым днём всё более и более явные. Но даже когда Роберт совершенно точно утвердился, что за пропажи, которые его жена Маргарет списывала на связи с другими женщинами, на самом деле ответственна его собственная дочь, он не сделал ничего. Бетти боялась строгого наказания, но в то же время так долго его ждала, что само его отсутствие вселило в неё чувство тоски и разочарования. Тогда она стала искать новые способы подвергнуть себя неоправданному риску, сделав нечто настолько из ряда вон, чтобы её отец, человек спокойный и до тоски рассудительный, рассвирепел как дикий зверь. Бетти хотела, чтобы эта её страсть, как верный спутник, всюду вела её по жизни, но за все годы житья так ни разу и не познала достойного наказания за те грехи, что совершила или собиралась совершить.

Однажды, в очень хмурый день, совершенно обделённый вниманием солнца, из лавочки, к которой она любила приходить, выглянуло лицо. Это был невысокий приземистый мужичок с белыми, как снег, волосами, хоть и далеко не старик, и сквозящей дырами, на месте которых должны быть зубы, улыбкой. Бетти тут же поспешила купить у него продукты и как бы невзначай завела беседу, в которой выведала ответы на все вопросы, накопившиеся за время длительных ожиданий. Щедрый торговец Алонсо, как он сам себя называл, все самые жаркие часы дня просиживал в кладовой и выходил оттуда только на зов покупателей. Всё это было от того, что Алонсо, как он сам говорил, на дух не переносил палящее солнце. И хотя Бетти получила по ответу на каждый вопрос, который решилась задать, её интерес не угас, а лишь усилился, как усиливается пламя от порывов ветра. С тех пор она активно спрашивала об Алонсо у всех городских, с кем только успела познакомиться, по глотку утоляя свою жажду. Говорили об Алонсо вещи странные, совершенно немыслимые: будто бы он в этой своей лавке и живёт, да и не живёт, на самом деле, а лишь иногда заезжает в неё на неделю-другую, после чего может пропасть на несколько месяцев, а потом вдруг снова появиться с большим количеством товара, который всегда продаёт настолько дёшево, что при честном труде давно бы разорился.

Бетти очень быстро поняла, что всю эту манящую таинственность овощной лавки в безлюдной части рынка целиком и полностью создал Алонсо, а резкий запах опасности, заставлявший её, бывало, почти час стоять на одном месте, принадлежит ему самому. Она охотно отказалась от посещения любых других лавок и магазинов, и теперь тратила на общение с новым знакомым всё то время, что раньше уходило на хождения по рынку, и покупала всё в одном месте. Сама сделка занимала обычно не больше пяти минут, но за разговорами проходили часы. Поскольку Алонсо не переносил солнце, они, уже вдвоём, прятались от светила в кладовой. Он всегда был любезен, помогал ей, обременённой ребёнком в чреве, присаживаться и вставать, предлагал воды, а иногда и вина. Они разговаривали о далёких землях, в которые уходил Алонсо, когда ему надоедал город. Жизнь в его рассказах – простая и безмятежная, наполненная лишь добровольным трудом и лишённая сковывающих обязанностей, – была воплощением всех мечтаний Бетти. Она никогда не рассказывала ни о муже, ни о детях, и даже следила за тем, чтобы он не заглядывался на её живот, желая казаться ему такой же свободной, как он сам. Со временем Бетти настолько прониклась самой мыслью о возможности в любой момент, когда захочется, бросить всё и уйти, но всегда иметь место, куда можно вернуться, что земли, о которых рассказывал Алонсо, стали видеться ей по ночам. Ещё позже она полностью утвердилась в том, чего в действительности для себя хочет, и желание это не касалось ни её мужа, ни детей, но было неразрывно связано с щедрым торговцем Алонсо.

В ту же пору совсем беспокойной стала соседка Анна, всё чаще тревожащая семью Ламберт своими визитами, но теперь не разбавляя серость дней своей лучистой, растянувшейся на пухлощёком лице улыбкой, а ещё более омрачая их чёрными, как тучи, и полнившимися водой глазами. Сутки ухаживаний за ставшим совсем слабым старым Кристофером вымотали её настолько, что женщина начала худеть – но только не в лице. Оставаясь такой же широколицей, она стремительно сбрасывала вес с туловища, рук и шеи. Кожа её обвисала то здесь, то там, а огромная голова очень скоро стала смотреться неуместно на таком истончившемся теле. Ни её визиты, ни даже состояние не взволновали как-то по-особенному Бетти, чьи ум, фантазия и страсть были пленены магией Алонсо, но заставляли задуматься Джорджа. Как и полагается строгому и практичному человеку, он больше беспокоился не за слёзы соседской бабы, а за по-настоящему реальную скорую кончину её мужа.

Пока Анна бегала к соседям жаловаться, он лежал там, в полном одиночестве, и слабеющим сознанием перебирал архивы памяти. Реальные случаи из жизни спутались с его выдумками, страницы разных историй перемешались, вся прожитая жизнь теперь казалась бредом старого пьяницы. Где-то в соседних комнатах, или, быть может, на крыльце, а то и в лесу, крутились его сыновья. Настоящие ли? Наверняка очередная выдумка мечтательного бесполезного старика. Иначе как бы родные дети могли оставить отца помирать в одиночестве?

Вместо сыновей к старику пришёл соседский мужик. Джордж приставил к кровати табуретку и сел рядом, подал стакан воды, помог смочить горло. Затем Кристофер уснул. В течение следующих часов он просыпался и засыпал много раз, то панически озираясь по сторонам и не понимая, где находится, то смотря чётко и ясно – тем самым взглядом, хорошо знакомым Джорджу, которым старый Кристофер смотрел в день их знакомства. Взгляд пьяного жизнью человека.

– Где Анна? – едва слышимо спросил он, когда снова проснулся. А затем назвал другое имя. После него ещё одно, а потом ещё. Имён было много, а Джордж не мог понять, какие из них относятся к реальным людям, а какие родились в ярких фантазиях старика.

Забвение – тоже в своём роде смерть. Кристофер изо всех стариковских сил пытался сохранять рассудок до самого конца, но реальность ускользала от слабеющего сознания. Его ум медленно окутывала бледная пелена бреда. Слабые руки пытались подобрать каждый кусочек памяти, отколовшийся от целостной картины восприятия собственной жизни, но все они проваливались сквозь дрожащие пальцы, а картина не прекращала осыпаться, и очень скоро даже имя старого Кристофера затерялось где-то в пыли прожитых лет. Старику предстояло умереть ещё много раз.

Джордж наблюдал за всем этим с учёной любознательностью, с опаской представляя, как и сам через, несомненно, много-много лет будет лежать так же в своей постели. Он бы хотел встретить смерть с ясным умом, в трезвой памяти, принять её без сожалений и прочувствовать настолько полно, насколько дозволено человеческому телу. Но, может, и Кристофер когда-то хотел того же? Годы не пощадили его чувств, старость не учла желания – старик помирал в полном неведении того, что с ним творится, и, ходя под себя от ужаса, боялся отнюдь не смерти, а неизвестности. Неизвестность окружала его в эти последние часы жизни. Но даже о том, что эти часы последние, он не знал. И о том, что такое жизнь, он забыл. Остатки человеческого века были самым мучительным этапом для старого Кристофера, и ещё никогда он не выглядел так жалко.

Джордж заглянул в полуслепые глаза, и, увидев там одну лишь животную тупость, крепко обхватил иссушенную шею руками. Он уже хотел было вложить все силы и как следует надавить, как вдруг старик сам перестал дышать. В комнате вмиг стало холодно. От лёгкого дуновения ветра Джордж застыл. Так прерывается человеческая жизнь, так тает сознание и уходит душа. Или, быть может, это его собственное спокойствие внезапно исчезло при виде людской смерти? Он постарался поскорее вернуть его, собраться с мыслями и вернуться домой – к живым.

На улице уже стояла ночь. Дети старика Кристофера были невесть где, а жена всё ещё лила слёзы в чужом доме. И им всем давно бы пора вернуться: покойник сам себя не похоронит. Путь до дома Джорджу показался вдвое длиннее обычного, но, едва ступив за порог, он снова ощутил былые уверенность и непоколебимость, с которыми и сказал:

– Ваш муж скончался.

Анна зашлась истошным плачем, а когда Бетти попыталась успокоить её, протянув ладонь к широкому лицу, отбила руку соседки с такой силой, что та чуть не рухнула со стула.

– Я справлюсь. – Она утёрла платком слёзы и неуклюже побрела к двери.

Этой ночью Джордж совсем не спал. Он проделал уже привычный путь к окну, которое теперь посещал как любовницу – в неспокойные ночи, когда близости жены было недостаточно, чтобы унять его волнение. Он опять вгляделся в чёрную, как смола, ночь, различил там движущиеся, словно перевёрнутые маятники, кроны деревьев, вслушался в тишину. Лес молчал.

Но говорил воздух вокруг. Все чувства Джорджа словно остались в комнате старого Кристофера: руки его чувствовали сухую шею; нос улавливал запахи мочи и перегара; глаза видели животную тупость в почти что мёртвых глазах; и уши… уши слышали хриплое шептание, безумные откровения покойника. Лес молчал, но комната говорила голосом мёртвого соседа, и от этого Джорджу становилось совсем не по себе. Он знал, что ни в постели, ни в доме этот голос не оставит его, и, одевшись, отправился в лес.

Знакомые места и приметные деревья выглядели совершенно чужими в свете луны. Джордж практически не сомневался, что один в этом лесу, и всё же чувствовал себя гостем в чужом доме. Но таким специфичным гостем, что входит без приглашения, ночью, а не днём, через окно, а не через дверь, и даже боится разбудить хозяина. Дом встречал его плотным древесным ароматом и лёгким веянием луговых цветов, когтистые ветви пытались обнять, цепляли одежду. Джордж шёл всегда в одном направлении, не зная куда, но здраво рассудив, что так ему будет проще вернуться. Он шёл, пока за толстым рядом деревьев не показались силуэты первых домов, и, решив, что он прошёл лес насквозь и вышел к окраине города, повернул обратно.

Когда Джордж вернулся, Бетти крепко спала, обеими руками обхватив свой выпирающий живот. Оберегает дитя, как и должна мать, подумал он тогда. И всё же Джорджу было неведомо, что мысли Бетти и во сне, и наяву принадлежат не нерождённому ребёнку, а сияющему лику щедрого торговца Алонсо, чьи сладострастные речи огнём выжигали их семейные узы. Бетти видела его образ в своих снах, цеплялась взглядом за отблески лунного света в висках, побитых сединой многолетних странствий. В этих снах Алонсо обнимал её за худую талию, не испорченную тремя детьми, и руки его были так нежны, словно шёлк скользил по коже. Это не те сильные жилистые руки Джорджа, что не умели быть нежными. И после, вслед за очередным угощением вином, Алонсо осторожно укладывал её на полы своей кладовой и брал прямо там. В нём было столько жизни и страсти, сколько она никогда не чувствовала в муже, возлегающем на ложе с целью лишь отдать долг, как солдат на посту. Она желала его перед сном, учась видеть в постели рядом не болезненно узкую мужицкую рожу Джорджа, беспорядочно покрытую грубым волосом, а мягкий, приятный взору лик Алонсо, начинавшийся с аккуратной короткой бороды и заканчивающийся чуть отступившими назад волосами цвета благородного серебра.

Следующий день Бетти могла бы посвятить помощи соседкой вдове, даже Джордж был бы не против, но вместо этого она сослалась на возможность дёшево закупить богатый запас кукурузы и отправилась в город. Не скрывая своих намерений ни от одного любопытного взора, она уверенно шагала через весь рынок, и от её быстрой походки поднимались пыль и песок. Путь, как и во многие разы прежде, привёл к одинокой лавочке на самом краю рынка, а внутри уже ждал Алонсо. Он поприветствовал её невинной улыбкой и усмехнулся в отросшие усы, будто бы говоря «я знал, что ты придёшь», а Бетти в ответ посмотрела на него так, как смотрят совсем юные девушки, когда их сердца очаровывают. Он угостил её приторным красным вином, а на закуску подал твёрдый сыр и острые перцы, привезённые из Мексики. А когда от перца у неё стал гореть рот, Алонсо предложил яблоки и груши, чтобы их сладкий сок умерил жжение. После непродолжительной трапезы торговец уселся на пыльную скамью и, раскинув руки перед голой стеной, принялся вновь рассказывать о далёких и красивых землях. Голос его, красивый и мягкий, вызывал у Бетти трепет в груди. Ей казалось, что она слышит красивую песню (хоть Алонсо и не пел) наподобие тех, какими в древности собирали толпы очарованных слушателей странствующие барды. А после он стал рассуждать об извечной тяге к прекрасному, о свободе человека и о том, как эту свободу у него пыталось отнять общество.

Бетти возвращалась походкой лёгкой, почти отрываясь от земли, не чувствуя ступнями привычной грубости дороги, ведшей к их дому. И лишь увидев его, человека, против её воли названного мужем, Бетти с головой нырнула в пучину тревожных мыслей и живот, рвавшийся от взрастающего бремени, как самый тяжёлый камень утягивал её глубже на дно. При должных средствах она смогла бы избавиться от него. Обратиться к каким-нибудь специальным снадобьям, о которых столько слышала, но до сих пор не придавала значения их существованию, и освободить себя от долга быть матерью ещё одного заложника сегодняшнего общества. Бетти пошла бы прямо сейчас, среди ночи, не взирая на протесты мужа и непонимание детей, да только если бы она знала, кто такое продаёт. Можно было бы спросить у Анны: она женщина знающая, да только эта горюющая вдова так увлеклась своим добровольным пленом, что не осознаёт своего счастья избавления от старого бесполезного мужа. Нет, от такой можно получить не знания, а только осуждение, такие женщины с боем станут отстаивать своё право быть заложниками семейной жизни.

Джордж встретил её у порога, и Бетти, лишь на миг столкнувшись с тяжёлым взглядом холодных глаз, ощутила весь ужас разоблачения. Но Джордж лишь забрал из её рук полную кукурузой корзину и прошёл в дом, оставшись, как и прежде, молчаливым и безразличным. Бетти вздохнула с облегчением и вместе с тем разозлилась. Так очередной её день закончился в постели с ненавистным мужчиной, а прекрасные земли остались всё так же далеко, как и прежде. Все последние годы жестокая судьба, подобно кнуту, секла тело Бетти, избавляя от мыслей о неповиновении. Но Алонсо рассёк искры былого желания жить полной жизнью, и теперь она желала, чтобы пламя новообретённой страсти вырвалось наружу и пожаром поглотило и лицемерный город, и гнетущий, давящий на сознание лес. Её твёрдое намерение не могло ограничиться лишь избавлением себя от ребёнка в чреве, она намеревалась добиться большего – полной свободы от жизни в «приличном обществе». Через разговоры и сплетни с незнакомыми женщинами она-таки выведала, где найти старуху, продающую нужное средство, и потратив столько денег, что Джордж однажды непременно заметил бы, Бетти спрятала флакон на полку со съедобными травами, использующимися в готовке. Она вознамерилась выждать непогоды, чтобы Джорджу труднее было доставить её в город вовремя, а запропастившийся доктор, дай бог, так и не объявится к тому моменту. Тогда-то она и выпьет дарующий спасение эликсир, а после, когда недомогание пройдёт и ненастье сменится жарким зноем, она вновь отыщет щедрого торговца Алонсо прячущимся в своей коморке и, испив с ним вина, отправится в лучшее место – в тот другой мир, о котором так сладко было слушать.

Тем временем Питер так приноровился вырезать деревянные поделки, что теперь мог бы с лёгкостью обменять их на что-нибудь у сверстников. Но на всю ближайшую округу, вплоть до самого города, из соседей у них были только вдова Анна с её сыновьями, ни один из которых фигурками не заинтересовался. Но когда готовых поделок стало так много, что их стало некуда ставить, он всё-таки уговорил маму сводить его в город. Даже Джордж, искренне восхитившийся успехами и трудолюбием сына, счёл эту идею хорошей и призвал жену сводить мальчика на рынок, как только выдастся хороший день и все прочие хлопоты будут улажены. Бетти не противилась, но, погружённая в свой план освобождения от семейных забот, почти сразу же забыла об этом. И всё же Питер ждал с тем стойким смирением, которое мог унаследовать только от отца.

В то время он заново обнаружил удовольствие в играх с Айданом, и даже не разозлился, когда пёс погрыз несколько фигурок. Вместо этого он стал чаще гулять по лесу и швырять ему палочки. И день ото дня, забираясь всё глубже, Питер вдруг стал замечать, что в какую бы даль от дома не ушёл, всегда с лёгкостью находит обратный путь. Отчего-то маленькому мальчику было очень легко запоминать приметные места и ориентироваться в лесу. Ходя средь деревьев, он постоянно вспоминал, каким странным и жутким, говорящим на непонятном языке, казался лес в ночи, освещаемый лишь слабым сиянием луны.

Однажды он даже отважился позвать гулять в лес Кристофера и Алана, старших сыновей соседской вдовы Анны, потому как знал, что ориентируется в лесу всяко лучше них. А те, с давних пор грезившие принести домой тушку кролика, снова прихватили с собой ружьё покойного отца и рассудили, что Айдан вполне сгодится на роль небольшой охотничьей собаки. В первый день они отходили по лесу добрых три часа, но ни кролика, ни оленя, ни даже белку не встретили. Когда их постигла та же участь и на второй день, Кристофер вдруг заключил, что звери чувствуют запах собаки и потому прячутся, а Алан заметил, что запах его брата куда как сильнее. И лишь на третий день им вдруг встретился небольшой, если не сказать, что совсем крошечный, кролик. Тогда-то Айдан, повинуясь своей собачьей натуре, залаял так громко, как только умел, и припустил вслед за добычей, но погнал её не к молодым охотникам, а только глубже в лес. Видя, что желаемая и всё ещё живая тушка вот-вот скроется из виду, Кристофер прицелился и выстрелил. Звук раскатом пронёсся по лесу, у Питера зазвенело в ушах и он, потеряв равновесие, упал на грубые, торчащие из земли корни. Вслед за шумом выстрела взвизгнул и побежал в противоположном направлении Айдан, да так быстро, что едва его было видно.

– Лучше б твой храбрый пёс так за зайцем бежал! – сказал Кристофер с издёвкой. – Глядишь и стрелять бы не пришлось.

– А сам-то только дерево и подстрелил, – оскалился Алан и отобрал у брата ружьё. – Пошли дальше, ещё найдём!

Тогда-то Питеру стало страшно – а что если Кристофер случайно попал в Айдана? А что если он потерялся в лесу? Он замер на месте и, с минуту помолчав, громко запротестовал:

– Мы пойдём искать Айдана!

– Ещё чего! – возмутился Кристофер. – Он небось уже домой прибежал да в углу жмётся.

– Тогда я пойду домой, а если его там нет, то обратно в лес.

– Иди, раз так хочешь, – нахмурился Алан. – Нам-то что?

– А то, что без меня из леса не выйдете, как ни старайтесь.

Оба брата нахмурились, но согласились.

– Значит, с нами останешься, – сказал Алан. – Ничего с твоим щенком не случится, подождёт.

– Точно-точно, – кивнул Кристофер и угрожающе показал сжатый кулак, явственно намекая, что ждёт Питера в случае отказа. – А если и подохнет где, то так ему, трусливой шавке, и надо. Всё равно пёс никудышный.

От этих слов у Питера подступил ком к горлу, а глаза вот-вот бы и увлажнились от слёз. Но он удержался от плача и, склонив голову, молча пошёл следом. Когда он вернулся домой, солнце уже заходило за горизонт. Во дворе его встретил отец – взмыленный и усталый, с перепачканными землёй руками и неизменно суровым видом. Он только спросил у Питера, где тот пропадал, и он ответил, что играл в лесу. Джорджа такой ответ удовлетворил, и он молча кивнул в сторону дома, как бы отпуская сына. Айдана Питер и правда нашёл в углу своей комнаты, сжавшегося и трясущегося от хвоста до кончика носа.

– Тихо, всё хорошо. Ай!

Айдан цапнул его и, снова взвизгнув, убежал. Питер потёр место укуса, размазав кровь пальцами, и вышел в коридор. Оттуда, пробираясь средь расползающихся теней, он прошёл на кухню и стал шарить по полке в поисках лампы, чтобы в её свете осмотреть рану. «Вот она!», – подумал Питер и неловким движением смахнул несколько баночек с приправами. Они с грохотом посыпались вниз, но мальчик не переживал, зная, что дерево не повредится от такого падения, и тогда среди грохота тонко и резко звякнуло стекло. Сначала он застыл в ступоре, боясь даже представить, что там могло что-то разбиться, затем аккуратно осветил пол, собрал все резные деревянные баночки с приправами и уже после обнаружил небольшую лужицу с мелкими осколками стекла. Боясь гнева родителей, он собрал их в ладонь, не раз порезавшись, незаметно ускользнул из дома и закопал за домом. Наутро он видел, что Айдан, видать от обиды, предательски копает прямо в том месте. Питер отогнал его и заново присыпал ямку землёй, а пёс злобно оскалился и тихонько зарычал. Питер не знал, что вскоре мать и сама забудет о флаконе и он ей уже никогда не понадобится.

Джордж в ту пору заново чинил изгородь, покосившуюся от сильного ветра, прошедшего прошлым утром мимо их дома, и в этот раз намеревался сделать её крепче и устойчивее. Он, обычно слишком занятой, чтобы замечать чужие беды, как-то случайно, но без естественного удивления, заметил разлад сына с щенком. С щенком ли? Прошло уже столько месяцев…

И тут с неба полило, да так обильно, что почва под ногами мгновенно принялась расползаться. Питер припустил к дому, и Айдан, противно скуля, побежал следом. Эта непогода продлилась несколько дней и нарушила привычный семье Ламберт распорядок: так Бетти не пошла на рынок, Анна отложила игры с ровесниками, а Питер вынужден был стругать свои поделки дома и то лишь до тех пор, пока мать не стала возмущаться из-за кучки обрезков, аккуратно уложенных в углу комнаты под клятвенное обещание выбросить всё, как только дождь поутихнет. Один только Джордж, для которого даже страшная болезнь не послужила бы поводом отложить повседневные дела, вышел на улицу уплотнять навес, чтобы дрова не промокли. Тогда-то он и заглянул в злополучную лужу (а зеркала он всегда обходил стороной, считая их строго женским предметом), явившую его взору собственный лик. Лик, обезображенный каждодневным трудом, и волосы – ссохшиеся, длинные, давно не знавшие гребня. В его отросшей бороде свирепствовала седина, а глаза, и ранее не отличавшиеся блеском, совсем потускнели. Он выглядел сейчас немногим лучше тех презренных мужей, что работе предпочитали походы по публичным домам и дурманящий рассудок алкоголь, а в потёмках бы и вовсе смог сойти за одного из них. Но сколь бы неприятную правду не открыло ему отражение, у Джорджа просто не было ни желания, ни времени что-либо с этим делать. Так что он просто принял свой новый облик как нежеланную данность и отправился заниматься навесом, как и планировал.

Когда погода наладилась и солнце подсушило почву, а срочной работы не осталось, Джордж Ламберт всё же выбрался в город, нашёл парикмахера и отдал несколько монет, чтобы ему подравняли бороду и остригли часть волос. Там он, принимая работу, всё-таки глянул в зеркало и остался глубоко удовлетворён, хоть и не подал виду. На обратном пути Джорджа приветствовали многочисленные горожане, у которых он когда-то жил и работал, ещё не имея собственного дома, но с трудом узнавал их лица. Однако в самом конце дороги главной улицы, откуда ему предстояло свернуть на тропу, тянущуюся вдоль леса, повстречался человек с лицом очень знакомым, хоть и ещё более искажённым, чем его собственное. Да, Джордж не забыл доброго человека Гастона. Он хорошо помнил и его светлую жену Янси и даже немного их дочку Беллу. Гастон отреагировал на приветствие с заторможенностью, свойственной погружённому в неприятные мысли человеку, но в конце концов даже попытался изобразить подобие улыбки старого приятеля.

Они немого поговорили, обсудив главным образом детей (хотя Джорджу практически нечего было сказать) и столярную мастерскую, после чего Гастон увлёк его в салун. Джордж на протяжении практически часа был непреклонен в своих протестах, но жалобный вид давнего знакомого, вызывавший изначально только злость, в конце концов сломил его. Там, в пыльном недостойном заведении, наполненным запахом немытой плоти и перегара, Гастон взял себе бутылку бурбона, а Джордж ограничился чашкой скверного кофе. И то ли считая, что сейчас самый подходящий момент, то ли под действием алкоголя, некогда просто добрый, а теперь ещё и постоянно пьяный, человек решил перевести разговор на более личные темы. Джордж не имел привычки обсуждать жену в частности или семейную жизнь в общем с посторонними, а потому больше слушал, проглатывая, как булочки, которых здесь не подавали, своё презрение. Гастон же, в конец развязав язык жгучим, с отвратительным запахом, напитком, принялся с откровением, какое, по мнению Джорджа, уместно только на исповедях или под нечеловеческой жестокости пытками, рассказывать про неприемлемый роман его милой жены и мерзкого кузнеца. Излишняя вычурность в манерах Гастона раздражала с самого момента знакомства, но наблюдать, как она топится в едва успевающем опустеть стакане, было ещё отвратительнее. Этот пьяный, пытающийся достичь умиротворения, но не находящий его человек вовсю сыпал оскорбительными, недостойными приличного гражданина словами и оборотами, сравнивая свою законную жену с падшими женщинами, вынужденными расплачиваться за несчастную жизнь физическим и душевным здоровьем.

И как бы мерзко всё это ни было слушать, Джордж лично знал кузнеца Альфреда, а потому прекрасно понимал собеседника. С этим неприятным человеком он познакомился, когда оплачивал клеймо. Тот взял с него много больше положенного (как казалось Джорджу), да ещё и обругал, мол давно следовало раба заклеймить. Бородатый тяжеловес с пивным пузом и огромными ручищами тогда лихо разошёлся в рассказах о содержании рабов в их семье. Строгость и контроль, по его словам, были основой в нелёгком деле главенствования над любыми низшими созданиями, но Джордж и сам прекрасно знал это. А Гастон всё изливался жалобами и переживаниями, сравнивая кузнеца по чистоплотности с домашним хряком, в красках рассказывая о той вони, что он чувствует от жены, возвращаясь домой из своей мастерской. О своём бездействии во всей этой до ужасного грешной ситуации он, тем не менее, предпочитал молчать. И наконец, надоев слушать стенания безвольного слабого человека, Джордж сказал, что оскопил бы того человека, который решится притронуться к его жене – будь он хоть кузнецом, хоть мэром, – и без всяких намерений прослыть подстрекателем вложил в руку Гастона нож.

Утром, несколько дней спустя, до них, живущей в отдалении семьи, дошёл слух, что Гастон всё же сделал своё дело. В своей решимости он оказался несколько изобретательнее и не только оскопил подлеца, но и приложил его лицо к раскалённому железу. Уже к вечеру, когда Бетти вернулась из города, Джордж узнал, что слухи не только правдивы, но уже и убийца получил скорый, но справедливый приговор. Самого кузнеца спасти не удалось. Он был ещё жив, когда половина улицы сбежалась на крики, но среди зевак не оказалось ни одного хоть сколько-нибудь понимающего в лечении человека, а единственный доктор как уехал по делам много недель назад, так и не вернулся. Единственное предложение вынес старый охотник Рудольф, решивший, что Альфреда, приходившегося ему, согласно слухам, каким-то дальним родичем, правильнее бы избавить от страданий. Он сам взял в руки нож, чтобы закончить начатое Гастоном. Это происшествие случилось ближе к вечеру, а уже следующим утром мэр Генри Тул охотно подписал документы о повешении обоих.

Позже, ведомый незнакомым порывом, Джордж и сам пришёл к виселице. Балка – такая крепкая на вид, – трещала, когда ветер покачивал висящие в петлях тела. Трупа было два – худющий, принадлежавший Гастону, и крепкий, плотный и грузный, с животом, торчащим из-под рубашки. Шея Рудольфа была сломана – не выдержала веса тела, когда бочку выбили из-под ног. Гастон же, судя по засохшей крови, что как платок укрыла его от подбородка до груди, извивался несколько минут и стёр всю кожу. Рубашка спадала с его тощих плеч, словно в последние часы жизни он вдруг взял и резко похудел на десяток-другой фунтов; растрёпанные волосы ссохлись и потемнели, голова выглядела облезлой. Лица обоих обклевали вороны: вместо глаз – пустые глазницы, на месте губ щерящиеся зубы, щёки зияют рваными дырами. И своим запахом – да, внушающий все нужные чувства букет обволакивал место казни, – мертвецы напоминали, что их пора снять.

Позднее Бетти по настоянию мужа разузнала и рассказала, что жена доброго человека Гастона Янси пытается продать столярную мастерскую мужа (за бесценок, так как никто не хочет давать приличную сумму за владения убийцы), пока её не успели изъять как имущество преступника, и живёт вместе с дочерью в позоре. По слухам, она собирается уехать дальше на юг – то ли к родственникам, то ли куда-то в небольшой городок, чтобы продавать там себя, так как ничего другого она не умела. Но Джордж был не склонен ни верить слухам, ни волноваться о судьбе чужих жён и детей. Его заботила собственная семья, её безопасность и достаток, а для этого он, в первую очередь, должен был проследить, чтобы урожай оказался пригоден к продаже. Эта затея чуть не провалилась, когда из леса на участок стали приходить кабаны, вспахивая землю своими мощными клыками и поедая всё, что там росло. Первым следы вредителей заметил даже не сам Джордж, а соседский мальчишка Кристофер. По каким-то неведомым причинам он забрёл на их участок и сразу сообщил хозяину о своём открытии, а тот чуть было не подумал, что сам Кристофер и повинен во вредительстве, а теперь ради спасения собственной шкуры пытается всё свалить на диких зверей.

– Я одолжу вам отцовское ружьё, – сказал он тогда, – нам с Аланом всё равно на добычу не везёт.

Джорджу идея поначалу казалась сумасбродной, к тому же он никогда в жизни не стрелял, но после, здраво рассудив, что ставить ловушки он тоже не умеет, а иных способов влияния на кабанов не знает, всё же согласился. Кристофер вернулся с ружьём через полчаса и торжественно вручил его соседу вместе с пригоршней патронов, показал, как заряжать, и рассказал, как стрелять, а также ещё раз напомнил, что отдаёт оружие только на время. Спустя какое-то время Кристофер с растерявшей остатки своей весёлости матерью и братьями в спешке оставят свой дом, забыв о договоре с соседями, и Джордж Ламберт придержит ружьё у себя до самой своей смерти.

С тех пор он уже каждую ночь выходил к окну, но не только для того, чтобы послушать ночной шёпот леса, но и следить за теми, кто из него приходит. Он пробовал дежурить у окна первую половину ночи, а вторую спать; пробовал сначала отсыпаться и приходить незадолго до рассвета; а иногда даже стоял с полуночи и до самых первых лучей, когда приходила пора браться за каждодневный труд. Вскоре после того, как Джорджа посетила мысль, что кабаны пришли лишь раз и больше не вернутся, он вдруг по привычке встал посреди ночи, дошёл до окна и с искренним недоумением осознал, что больше не может спать. Он, теперь уже без ружья, стоял у окна по много часов, и сквозь шёпот леса иногда разбирал голоса умерших людей. Иногда оттуда доносилась ругань отца – за то, в чём Джордж давно неповинен; иногда старый Кристофер перечислял – так размеренно, словно загибал пальцы, – своих женщин; а иной раз звучали жалобные излияния доброго человека Гастона, порочащего такими речами честь собственной жены и поносящего также умершего кузнеца Альфреда. Это постепенно сводило с ума.

Но пока Джордж всё больше увязал в ночных беседах с неодушевлёнными и мёртвыми, Бетти жила совсем иными иллюзиями и, в отличие от мужа, с твёрдой решимостью приближалась к их материальному воплощению. Щедрый торговец Алонсо, её личный проводник в лучшую жизнь, каждую субботу встречал её тёплой улыбкой и достойными угощениями.

– Люди и без того заложники собственных желаний, – говорил он, накручивая серебряные нити бороды на мозолистый палец, – так зачем, скажи на милость, нам ещё сильнее загонять себя долгом и клятвами? Да ещё и долг с желаниями постоянно находятся в несогласии, а ты словно должен двум ростовщикам сразу, имея деньги только для одного. И вот ты выбираешь – кому услужить, а кого обидеть, и сильно удивляешься, когда выясняется, что ни у кого не брал взаймы.

Бетти с радостью бы простила навязанные ей долги и мужу, и детям, и обществу. Всё, лишь бы уйти в мир красивых далей с человеком, который не станет требовать от неё быть рабой его нужд. Нет, Алонсо не из тех людей, что сажают женщин на невидимые цепи, чётко определяя их распорядок дня. Он только напоминает о наличии у человека свободы, о его способности идти туда, куда вздумается, и не приковывает к себе, не держит, не обвиняет, не бьёт. Одной лишь милой учтивости достаточно, чтобы захотеть находиться рядом с таким человеком и делать для него всё необходимое.

– Грешно принуждать других к тому, что нужно тебе. – Алонсо тяжело вздохнул и налил ещё вина из кувшина – сначала Бетти, потом себе. – Страшный свод правил уготован нам обществом: ты ещё не родился, а уже должен расти здоровым и послушным, чтобы однажды работать или следить за домом, найти мужа или жену, родить, вырастить и принудить к тому же порядку своих детей. Да я бы с радостью слёг в детстве от оспы, чтобы избавить себя от этих правил и этих ханжей от себя!

Слушая эти порывистые, лишённые чумного желания из поколения в поколение перенимать один и тот же образ жизни речи, Бетти вспоминала свою юность. Как она создавала видимость послушания, но регулярно сбегала из дома, воровала у отца монетки и сладкие булочки с прилавка, вела с другими детьми разговоры, непригодные для их детских ушей. Тогда, в далёкие и почти что лишённые забот годы, соседский мальчик Оскар предложил ей то, чем, как он слышал, занимаются взрослые. Он сам настоял на этом, но и она не была против, считая и в очередной раз утверждаясь, слушая Алонсо, что только она, а не кто-то другой, должен принимать такие решения. Но позже Оскар женился и завёл своих детей. Не противясь и не протестуя, он стал одним из этих ханжей. Теперь же перед Бетти был человек, который не позволил сковать себя цепями обязательств и не променял желания и страсть на верность и долг. Она считала, что никто бы в здравом уме не отказался бы от возможности путешествовать и стать заложником семейного быта. Но все считали, что так и только так будет правильно потратить свою жизнь. Продать её, чтобы другие были удовлетворены сделкой, от которой ты получаешь только то, что и даром не нужно!

– Раньше у меня были друзья на тысячи миль отсюда. Но в последнее время, куда бы я ни зашёл, только и слышу «когда ты уже женишься, Алонсо?», «пора бы и детей завести, Алонсо», «хватит жить отшельником, Алонсо!». Тьфу! – Он плюнул прямо на пол. – Мой собственный брат всё детство грезил о захватывающей и полной приключений жизни моряка на судне, а сейчас носится по соседям как сумасшедший, пытаясь выдать замуж свою младшую дочь! Да если бы у него был сын, тот бы застрелился из отцовского ружья. Если только он ещё не выменял своё ружьё на какую-нибудь утварь или несколько мешков зерна.

Бетти вспомнила своих друзей и подруг – все, как один, переженились да повыходили замуж. А те, кто не вышли, всё носятся вокруг этой идеи, как курица с яйцом, будто ничего другого в жизни и нет. И если в Бетти ещё теплился дух бунтарства, немой протест, склоняющий её к непозволительному времяпрепровождению с прекрасным в своих мечтаниях и рассказах Алонсо, то эти мужчины и женщины потеряли себя окончательно. Принести жажду жизни в жертву угрюмому стабильному браку – что может быть глупее? Алонсо, с его идеями и взглядами, никогда бы не посмел принудить другого человека к столь нежеланному быту, не сделал бы женщину этим страшным бездушным созданием – женой. Нет, он видит в ней человека и взял бы как женщину только тогда, когда она сама того пожелает. Бетти чувствовала, как это желание растёт в ней с каждым мгновением, проведённым в бедно обставленной коморке, с каждым страстным словом, ласкающим слух, с каждым глотком кислого вина. Алонсо налил ещё.

– Я видел другой мир, – говорил торговец в перерывах между глотками, – мир, где женщины вступают в союзы добровольно или так же добровольно остаются одни. Сами решают, когда им продолжать род, а когда просто получать удовольствие. Здесь же, в мире ханжей и снобов, само удовольствие приравняли к греху. Мне противен этот скованный ложными идеалами мир!

Его стакан выпал из дрогнувшей руки и вино полилось по полу – Бетти увидела в этом нечто своё, связанное только с её мыслями. Так, по её видению, из женщин утекала жизнь после вступления в брак. Сначала за стенками сознания пропадала самая суть женщины – её чувства и пламенная страсть к жизни. Затем, капля за каплей, исчезало всё человеческое. Жизнь замужней женщины была немногим лучше жизни скотины под надзором всё того же главенствующего в семье мужчины. Её уделом оставались лишь приготовление пищи, уборка дома, да регулярные роды, через которые в этот неправильный мир приходили новые невинные души. Плод её рабской участи развивался немного ниже того места, где жила искренняя и желанная любовь к свободе, и во всех смыслах мешал ей жить. Она до боли сжала пальцами живот, желая вырвать из себя то, что делает её такой нечастной. Возможно, так, начав с меньшей из её бед, она заново обретёт свободу и тягу к жизни.

Бетти вернулась домой не позднее обычного, не вызвав подозрений ни у мужа, ни у детей. Её корзина снова была полна кукурузой и некоторыми другими овощами – здесь от неё иного и не надо. Приготовление похлёбки заняло добрых полтора часа времени, но на еду словно набросилась стая голодных псов, не сказав и слова благодарности. Сама она даже не притронулась, вспоминая немногочисленные, но столь приятные угощения щедрого торговца Алонсо. Вспомнились и мысли о тяжком бремени материнства, и тогда живот скрутило болью, словно ребёнок, этот маленький несведущий о жизни паразит, пытался защитить себя. Её взгляд лихорадочно метнулся в сторонустойки с травмами, пытаясь найти среди них нужное снадобье, но тут Джордж без всякого повода накричал на Питера, и Бетти отвлеклась от своих рискованных идей.

Разум Джорджа уже долгое время шутил злые шутки. Умом он понимал, что с бессонницей пора кончать, и если оценивать это как болезнь, то нужно и лечение. Но доктора давно нет в городе, а снадобьям пожилых женщин Джордж не доверял с тех самых пор, как в детстве после какого-то отвара, якобы помогающего от недержания, целых две недели не чувствовал ног. И что же тогда делать? Он настойчиво вглядывался в темнеющую зелень горизонта и ждал ответа. Но лес молчал. Зато продолжали говорить мертвецы – теперь один из них перебивал другого и голоса их, хриплые и тихие, будто бы и впрямь вырывающиеся из иссушенных глоток, доносящиеся прямо с того света, смешивались в непонятную тарабарщину. Джорджу даже начало казаться, что теперь уже старый Кристофер жалуется на измены жены и одно за другим называет имена женщин, с которыми у той был грех; опьяневший отец ругает за постоянные встречи со скудным на манеры кузнецом; а Гастон, теперь уже совсем не добрый, с яростью, будто обвиняя, рассуждает, как плохо Джордж в детстве делал работу.

Вдруг он услышал позади шаги и резко обернулся. Бетти. Джордж почувствовал на себе её взгляд, настороженный и боязливый. На мгновение он решил, что это она, злостно подшучивая, следит за ним и каждую ночь имитирует все те голоса, что дурманят его рассудок. Но Джордж тут же отбросил эту мысль, какой же вздор думать так про собственную жену! Он бы ещё на негра подумал, который и двух слов связать не в состоянии.

– Иди спать, женщина, – сказал он, никак не выдав своё беспокойство.

И на рассвете ушёл в город.

Долго Джордж скитался по длинным улицам города, переходя с одной на другую, спрашивая у каждого, кто по старой памяти с ним здоровался, не слышали ли они что-нибудь об уехавшем докторе. Ему казалось, что такой вопрос будет звучать уместнее, если задавать его человеку, который сам завёл разговор. Но так было только поначалу. Очень скоро Джордж Ламберт и сам стал приставать едва ли не к каждому встречному, задавая один и тот же вопрос, и иной раз случалось, что вместо надоедливого однотипного ответа он слышал нечто вроде «вы уже обращались ко мне совсем недавно, что-то случилось?». Но Джордж молча уходил, никому не открывая тайну своего неожиданного недуга. Обратиться к старухам за снадобьем он всё так же не решался и, в конце концов, очутился в том самом салуне, где совсем недавно беседовал с Гастоном. Зашёл он туда не за тем, за чем обычно приходят люди в такие места, а справедливо полагая, что там могут оказаться горожане, которых он ещё не спрашивал. Он выпил две чашки паршивого кофе к тому моменту, когда неопрошенные люди закончились. Тогда Джордж обратился к бармену, но тот, мужчина коварный и предприимчивый, уклончиво ответил, что не ведёт беседы с трезвыми посетителями, и предложил стакан бурбона.

Джордж осушал уже третий, когда бармен заканчивал рассказ. По его словам выходило, что доктор просто придумал повод уехать из города, а на самом деле бежал из него без оглядки, поскольку давеча расквитался со своей неверной женой и не желал быть повешенным, а как раз накануне отъезда заходил в этот самый салун, где и поведал одному лишь владельцу историю своего чудовищного преступления. В слова мужчины верилось с трудом, да и Джордж никогда прежде не слышал, что тот доктор был женат. И всё же он остался там и после того, как история была завершена. Допивая уже пятый стакан, он вдруг подумал, что вкус бурбона если не стал лучше, то хотя бы пьётся уже не с таким омерзением. А после шестого Джордж крепко уснул прямо на стойке. С тех самых пор, но не до конца жизни, крепкий напиток стал надёжным оружием в борьбе с бессонницей, а нужда в поисках доктора отпала сама собой. Тогда Джордж уже нередко замечал, что пальцы его стали неловкими, а руки то и дело прошибает дрожь, но считал, что это последствия недосыпания и пил ещё больше, чтобы спать крепче. Когда после очередного дождя отражение в случайной луже снова показало страшного небритого мужика, он уже не придал этому никакого значения.

И Питер, и Анна быстро приметили перемены в отце – его вялость, диким образом сочетающаяся с раздражительностью, – но не Бетти. В ночи, когда он уходил смотреть на лес или слишком крепко спал, она, смакуя фантазии о своём единении с Алонсо в другом мире, предавалась непродолжительным единоличным утехам. Лаская нежную плоть мягкими касаниями, она мечтала о теплых губах на лице и шее, о чувственных руках на груди и бёдрах, о горячей страсти, что будет бурлить в их соединившихся телах. Бетти казалось, что она рождена для познания такого удовольствия, но по злому року за всю жизнь познала лишь неопытность Оскара и скупое на чувства исполнение долга Джорджа. В каждую из немногочисленных попыток провести ночь как любовники он словно вонзал нож в низ её живота и Бетти содрогалась от боли. Но её муж, как и всегда, не останавливался, не доделав начатое. Снова и снова терпя эту боль, она приносила в ненавистный мир всё новые жизни. И прошли годы, прежде чем её желание отдаться мужчине душой и телом не из долга, а по собственной воле, стало готово вырваться с полной силой и, наконец, материализоваться.

Их негласный сговор с дочерью помогал и Анне, и Бетти совершать свои преступления в тайне от отца и мужа. Но если дочь только начинала постигать запретные удовольствия, то мать готова была окунуться в них с головой, откинув всё обременяющее. И в немой молитве она просила, чтобы и щедрый торговец Алонсо желал о том же. В очередной день покупок Бетти пришла, готовая отдаться его власти. Решиться было тяжело. Страх – острый как лезвие, прочный как леска, – туго связал её руки. Но боялась она не Алонсо, а мужа. Мысли кружили голову – тяжёлые и давящие, ходящие по кругу, падающие огромным грузом на остатки сознания. А телом правило желание. При виде лавки ей сразу стало легче: бескомпромиссный самосуд, истязающий рассудок, разрешился в её пользу без всякого приговора, стоило только задушить чувство вины; желание не только утвердилось, но и многократно возросло, когда Бетти как следует распробовала вкус новой увлекательной авантюры; и только страх не давал забыться и окончательно раствориться в предвкушении удовольствия, отрезвляя лучше родниковой воды. В конце концов она полностью утратит чувство осторожности, решив, что эти спешные суетливые ласки в кладовой овощной лавки, обещавшие стать приятным завершением каждого похода на рынок, лучшее, что произошло в её жизни за годы добровольного прислуживания мужу. Но сначала было тяжело.

И всё же в этот миг полной решимости ничего не случилось. Вместо желаемого удовольствия её ждала лишь опустевшая лавка – совершенно обычная, покинутая, словно в ней никогда никто и не жил. Она ждала много часов, начав уже сомневаться, что Алонсо вообще когда-либо существовал. Бетти стояла перед лавкой, пока солнце не зашло за горизонт, и тогда, одуревшая от ожиданий, решила, что, может быть, он прятался от ненавистного солнца в какой-то другой лавке, а теперь, когда тень и прохлада окутали улицы, вот-вот и вернётся в свою. Домой она вернулась совсем затемно. Джордж ждал её на пороге, взмыленный и сердитый, с болезненно перекошенным лицом. Он только невнятно спросил у Бетти, где та пропадала, а она уже взмолилась в душе и распрощалась со своей горькой жизнью. И всё же Бетти нашла в себе силы скрыть свой страх и честно ответить мужу, что ждала владельца овощной лавки, не только назвав его имя, но и точно описав расположение на рынке. Объясняясь, она подтвердила, что у Алонсо самые дешёвые овощи во всём городе. Тогда-то Джордж и запретил ей ходить к щедрому торговцу, опасаясь за репутацию семьи (только бесчестный человек, добывший товар незаконным путём, способен продавать так дёшево), а Бетти облегчённо выдохнула, потому что обман её оказался не раскрыт. Но радость вскоре сменилась гневом: как это так – он посылает её за продуктами, да ещё и указывает, откуда их брать, Бетти всё-таки мать и о детях должна беспокоиться не меньше, чем о репутации семьи. А следом за гневом пришла боль разочарования, потому что она, хоть и убедила себя в правомерности этого выбора, больше никогда не сможет увидеть щедрого торговца Алонсо.

Так, Бетти окончательно разочаровалась в своём бытие и постепенно утратила связь с собственными детьми. И если Питер, целиком увлечённый своим безобидным хобби, в этот этап жизни не нуждался в постоянном внимании матери, то Анна, на чужом примере познающая, чего хочет от жизни, всё больше углублялась в опасное созидание новой реальности, и, сама того не понимая, нуждалась в участии более мудрого и опытного человека. Проницательный ум дочери, доставшийся ей по наследству, позволял смотреть дальше идеалов общества и действующих в нём правил. Понимание исключительности данного по праву рождения времени поднимало в ней буйный протест против стремления других определить весь ход её короткой жизни. А нрав, влюблённый в жгучий привкус опасности, побуждал избирать самые изощрённые и нестандартные пути переломить окружающую действительность в свою пользу.

Год за годом наблюдая свою безмолвно горюющую мать, ощущая тяжесть её ноши как собственную, Анна знала, что, может быть, пока что один лишь отец стремится диктовать ей правила жизни, но ещё немного, и весь окружающий мир примется за превращение её исключительности в повседневную привычность. Предвкушая все риски, юная девушка решила по частичкам изменять общество, которое однажды захочет изменить её. Пока она только будет делать вид, что следует этим древним и переоценённым правилам, и постоянно, но изящно и незаметно, проталкивать собственные. Когда же пройдут годы и её насильно попытаются поставить на путь порядочной женщины, как это понимается в сегодняшний день, она станет достаточно сильной, чтобы отринуть саму возможность повторить подневольную судьбу матери.

И чем больше раз луна и солнце сменяли друг друга, тем сильнее увлекалась Анна своими необычными, неприличными (по мнению некоторых более обременённых моралью девочек) играми. Она делала всё возможное, чтобы все окружающие мальчишки – люди, которые в будущем захотят превратить её в жену-затворницу, – слушали только её, смотрели только на неё, думали только о ней и делали всё, что она скажет. И у неё получалось, что у самой Анны не вызывало ни капли удивления. Но очень скоро, искушённая такой долей сладостного внимания, она стала видеть постоянную угрозу в своих подругах, и теперь при каждом удобном случае говорила мальчикам такие вещи, что те решительно сокращали свой круг по детскому досугу. Так без внимания не остались и кривые зубки Дженни, и беспробудное пьянство отца Элизы, и вши Марты, побудившие до крови и мелких залысин расчесать кожу головы. А стоило Анне заподозрить, что Карлу приглянулась Белла, дочка повешенного убийцы Гастона, так она при первой же возможности выдала всё, что знала о предпосылках к этой ужасной развязке.

Тогда же её любопытные глаза обратили внимание на увешанную украшениями пожилую Герту. Камней было так много, что они звенели при каждом её шаге. Жила она небогато – единственный сын Майкл, пузатый, лет сорока, без жены и детей, разводил кур за домом, – а потому драгоценности не могли не быть подделками. И всё же старая женщина очень любила свои украшения – каждое утро, только посетив туалет и расчесав волосы, она надевала серьги, навешивала ожерелья, защёлкивала на запястьях браслеты, нанизывала на короткие пальцы тяжёлые перстни.

При первом же взгляде старуха показалась Анне холодной, как лёд, с лицом высушенным, словно лишённое света и влаги растение. Она смотрела на мир так, будто он был лишён всяких красок, эмоций, ярких цветов. И отчего-то Анне стало любопытно попытаться оживить застывшую гримасу на её лице самым чёрным способом. Тогда-то она и подбила Карла – мальчика, быстро переключившего своё внимание с Беллы на Анну, – залезть в дом пожилой Греты ночью и выкрасть любое из её украшений.

Карл был нелюбопытным и осторожным – в основном по причине того, что в далёком детстве при трагично нелепых обстоятельствах лишился двух пальцев на правой ноге. С тех пор он всегда с опаской относился к авантюрам сверстников и никогда ни во что не лез. И всё же во все времена юные девушки заставляли молодых мужчин делать то, на что они бы не решились ни при каких других обстоятельствах. Так и Карл, ослепший от сияния глаз и красоты кудрей, вмиг забыл о своей хромоте и приобретённой неуклюжести, и согласился влезть на крышу дома, чтобы затем свеситься к окну второго этажа, где и располагалась спальня старой Герты.

И под молчаливое ликование детворы Карл, со всей своей нерасторопностью, смог благополучно перебраться через забор, влезть на крышу, свеситься и даже без большого шума открыть окно. Тогда-то последние юные скептики перестали думать о происходящем, как об опасном предприятии, и стали относиться к этому, как к очередной невинной и совершенно безопасной игре. Их мыслей не разделил старый пёс Джек, призванный охранять куриц хозяина Майкла, и так залаял на всю округу, что тут и там люди позажигали свои лампы да повалили целыми толпами на улицы. Не смог удержаться на месте и Карл, в ту же минуту нырнувший вниз, и хруст его сломавшейся шеи утонул в общей суматохе.

Дети, разбежавшиеся кто куда, только утром узнали, что от возмущённых возгласов горожан старую Герту хватил такой удар, что без доктора, уехавшего и пропавшего невесть где, та не проживёт и нескольких дней, а старого пса Джека Майкл увёл за деревню к кукурузным посевам и пристрелил на рассвете, надеясь этим хоть немного усмирить гнев родителей Карла. Ещё целый день люди сновали туда-сюда, ругая то детскую беспечность, то Майкла, будто бы специально натравившего злобного пса на мальчика, чтобы сберечь бесполезные безделушки матери. А уже к вечеру почти всё это забылось.

Не забыла только Анна, всю следующую неделю не появлявшаяся в городе. Она вновь и вновь прокручивала в голове события того вечера. Как легко её невинная забава забрала сразу три жизни – малейшими усилиями и простым женским коварством она смогла это всё начать. Как горько всё закончилось, как сильно она оказалась виновата. В любом бы своём прошлом проступке Анна бы поскорее покаялась матери, чтобы хоть немного облегчить груз страданий, но это событие ей пришлось удержать глубоко внутри. Оно, как яд, заставляло её чувствовать себя дурно, мучиться и головой, и желудком. И всё же, как бы ни перехватывало, сдавливая горло, дыхание, как бы ни колотило сердце в юной груди, на языке остался жгуче-сладкий вкус. Анна ещё не была готова это признать, но её впечатлила сила собственных решений, наиболее ярко выразившая себя в изменении чужих жизней.

Вечно занятый повседневной работой, разбавляемой крепкой выпивкой, отец и утопившаяся в горести утраты мать не заметили нездоровье Анны. Один только Питер обратил внимание на потускневшие глаза, на побледневшую кожу, на непривычную молчаливость сестры. Он, бывало, и раньше обращался к ней с вопросом, но каждый раз Анна агрессивно требовала не лезть в её дела, какими бы они ни были. Так случилось и в этот раз, но теперь сестра не горела страстной ненавистью, а отвечала холодно, отстранённо. Это обеспокоило мальчика ещё больше и в один день, отложив нож и деревянный брусок, он сам ушёл в город, надеясь узнать там правду. Его поиски привели его к Белле, дочери повешенного убийцы Гастона и бывшей лучшей подруги Анны. Она сидела на лавочке у столярной мастерской отца. Совершенно одна, погружённая в тоскливые раздумья.

– Питер? – она была сильно удивлена, когда он подсел. – Что ты делаешь в городе? Один.

– Анна сбегала много раз. Ты тоже удивлялась?

– Анна старше, – пробубнила Белла в ответ. – А ты совсем маленький.

– Ерунда! Мне почти десять!

– Это мало, Питер. – Она была старше всего на пару лет, но говорила как умудрённая жизнью тётушка. От этого Питер ощутил резкое желание уйти.

– Анны не было тут уже неделю, – буркнул он, неумело пряча свою обиду, – ты даже не спросила почему.

– А должна? Мы больше не подруги, и я совсем не удивляюсь, что она больше сюда не ходит.

– Но почему?!

– Почему не подруги? Почему не удивлена?! Из-за неё Карл умер, с ней больше никто не станет дружить!

– Белла! – Её мать Янси – изрядно похудевшая, с болезненного вида лицом, – вышла из мастерской чуть качаясь. Питер едва узнал её. – Белла, я же просила! Тебе больше нельзя общаться с друзьями. Здесь – нельзя. – Она перевела свой сердитый взгляд на мальчика. – А ты, Питер, отправляйся домой, пока родители не хватились.

Он вспомнил ту добрую девушку Янси, выглядящую слишком молодой для матери, с её огненными волосами и яркими, почти светящимися веснушками. Эта женщина совсем на неё не походила. Ещё не старуха, но уже не девушка, без удивительной красоты, с потрёпанными волосами. Как же ужасно преображает потеря любимого человека! Или, если верить тому, что слышал Питер, даже двух.

Вернувшись затемно, он не смог избежать разговора с родителями. И если Бетти в нём практически не участвовала, то отец напирал за двоих. Питер сразу выдал сестру, но, когда Джордж спросил Анну, та соврала, что ничего подобного не случилось, а её брат наверняка бегал к какой-то девочке. И за свою ложь, которая на самом деле была правдой, но знал об этом только он сам, Питер лишился ножа и брусков на целых две недели. Анна же почувствовала себя намного лучше, когда её ложь, не подкреплённая ни единым аргументом, смогла перевесить правду брата.

Уже следующим днём она снова в тайне от родителей наведалась в город, где в привычном месте у торговой лавки, из которой детвора часто подворовывала всякие вкусности, нашла очарованных ею мальчишек. Поначалу они не хотели разговаривать с виновницей недавних событий, но Анна быстро убедила их, что у Карла была своя голова на плечах и только он сам, а не кто-либо ещё, виноват в случившемся, а Беллу, которая с тех пор каждый день напоминала о роли Анны в трагедии, вообще нельзя слушать – её мать путалась с посторонним мужчиной, а отец и вовсе убийца. Кто знает, как эта дурная кровь повлияла на неё? Как-то ведь, несомненно, повлияла!

И уже к обеду другой мальчик, Мартин, получил палкой по спине за то, что пытался украсть для Анны свежеиспечённую булочку за обещание чмокнуть его в щёку. Больше она не испытывала ни угрызений совести, ни чувства стыда, а если о чём и сожалела, так это о том, что домой придётся идти на пустой желудок и снова довольствоваться только скудной готовкой матери. Это однообразие её угнетало, заставляло скучать, и Анна возжелала как можно скорее вырасти, чтобы освободиться и зажить полной удовольствий жизни. Она бы пила неразбавленное вино, носила красивые наряды, и без конца заигрывала бы с мужчинами, которые полностью оплачивали бы ей все прелести жизни, извечно стремясь, равно как и сейчас, совершать безрассудства для красивых женщин.

Чем больше времени Джордж уделял своему беспроигрышно срабатывающему лекарству, тем меньше он замечал происходящее в его семье, хотя и раньше, если говорить прямо, он замечал немногое. Домой он приносил не больше одной порции за раз, считая, что лекарства должно быть мало, и только законченные пьяницы обставляют свой дом бутылками. Из-за этого приходилось часто посещать салун, и очень скоро Джордж перестал смотреть на завсегдатаев, как на безликую серую массу, отвращающую своей наружностью. Он ни с кем не заговаривал, кроме бармена, всё ещё считая присутствующих недостойными своего слова, но часто подслушивал их разговоры. Так он узнал, что три раза в неделю салун посещает одинокий старый писатель, черпающий со дна бутылки последние капли вдохновенья; и бывший солдат, после третьего стакана, обычно как ясновидящий, предсказывающий кровожадную и жестокую атаку индейцев, что вскоре сожжёт город дотла; и человек странного происхождения, который всегда заказывал дорогие напитки, не особенно в них разбираясь, закусывал вонючим сыром и всё твердил о своём якобы имевшем место быть богатстве. Но разве богатый человек станет посещать такое место? Однако, по его словам, адресованным исключительно бармену, следовало, что он устал от своенравных снобов равного с ним положения, а потому хотя бы раз в неделю снисходит до простого люда и наслаждается естественностью их быта.

Эти голоса были ещё менее разборчивы, чем доносящиеся из леса слова мертвецов, но слушать их, как и наблюдать за людьми – живыми, но умирающими, – было приятнее. Однажды он около часа следил за писателем, перечитывающем роман собственного авторства, написанный когда-то ранее.

– Вздор! Несносно! Недостойно! – без устали повторял писатель.

А если в промежутках между словами он отпивал из своего стакана, то плевался прямо в книгу. Вдоволь разобрав собственные работы, он обычно открывал чужой труд, кого-нибудь из известных современников, читал и бубнил ровно то же самое:

– Вздор. Несносно. Недостойно…

Его умозаключения заканчивались тем, что он признавал, что и сам мог бы написать так же. Нет, даже лучше, намного лучше, хоть и собственные работы его не впечатляли. По наблюдениям Джорджа, этот человек подвергал критике всё, что оказывалось в его руках: всё, что иные люди поглощали бы без всяких попыток изыскать признаки несовершенства.

В другой день он подсел совсем близко к солдату и понял, что его слова адресованы даже не бармену, а просто никуда. Он рассказывал о звериной жестокости дикарей, о их странных обрядах и обычаях, о неестественном желании надевать на себя шкуры убитых зверей, о жертвоприношениях и жутких нечеловеческих лицах, перемазанных собственной и чужой кровью. Джордж слушал эти рассказы совсем недолго, когда понял, насколько они приукрашены, как неправдоподобно они звучат. Джорджу хотелось обвинить солдата, уличить во лжи, но вместо этого он продолжал пить, желая поскорее убраться от этих пропащих, увязших во лжи и пороках людей.

Но несмотря на своё желание сторониться таких мест и обитающих в них людей, он пришёл сразу, как только очередная купленная домой бутылка опустела. И вновь стал слушать, на этот раз решив ублажить своё любопытство сказками мнимого богача. Тот, в отличие от прочих, был значительно более трезв даже после целой бутылки крепкого пойла, и, едва заметив, что Джордж слушает, поспешил завязать беседу с ним. И Джордж впервые оказался не против.

– Я не всегда так жил, – начал он и сделал большой глоток. – Жизнь простого люда опротивела мне ещё в отрочестве, поскольку я и сам был из бедной семьи. Но как богатство портит людей, так и надоедает им. Роскошь – она приедается, становится невыносимой. Ты сам не замечаешь, как начинаешь ностальгировать по тем простым вещам, которыми без зазрения совести занимался в юности. Но при всём желании ты уже не можешь подходить к простым вещам с былой беспечностью, теперь ты знатного круга человек – тебе надо держать лицо! – Он вдруг закашлялся, и Джордж воспринял это как возможность задать терзающий его интерес вопрос.

– И как же вы разбогатели?

– О, а об это вам знать совсем не стоит, – ответил собеседник, и в тот же миг Джордж с лёгкостью распознал в нём лгуна и сказочника. – Ни о своих доходах, ни о своём предприятии, ни о своём состоянии я в таких местах говорить не намерен. Но скажу вам вот что – я мог бы купить бархатный халат за те деньги, что я дал нищему за его одежду. Бедняга ушёл почти голый, но радостный, неся монеты прямо в руках. А я, под видом нищего, отправился на рынок и купил там одежду простую, но чуть приличнее. И вот теперь я прячу её на самое дно своего сундука, чтобы никто случайно не нашёл и не прознал о моих развлечениях, а раз в неделю достаю, надеваю и ранним утром, когда слуги ещё спят, прихожу сюда.

– Нелегко, должно быть, скрываться, словно вор, покидая собственный дом, – сказал ему на это Джордж. – А сколько у вас слуг?

– Сколько? Да пятьдесят! – выпалил мужчина и снова закашлялся.

Джордж вспомнил, что не видел в городе или его окрестностях ни одного дома, который мог бы вместить пятьдесят человек за раз, не говоря же о том, что для стольких слуг просто не найдётся работы.

– И всё же жизнь – штука скверная. Я один, понимаете? Мою кровать греют только женщины, берущие с мужчин деньги из рук в руки, не применяя своих хитростей и очарования, не связывающие меня обетами, хотя мне бы именно такую и хотелось.

– Вы ещё не так стары, чтобы жениться.

– Жениться никогда не поздно, – богатей вздохнул и выпил. – С тех пор, как я заработал состояние, мне попадаются только потрёпанные жизнью дамы, коим одних только денег и надо, либо молодые озорницы, ещё слишком неопытные, чтобы должным образом ценить возможность быть обеспеченной. Нет, такие будут рады уехать в невиданные дали с принцем без гроша в кармане, а свою ошибку осознают лишь тогда, когда станут стары, и немедля попытаются компенсировать утраченное из чужого кошелька.

– Так, может, лучше не от холодного расчёта, а по любви? – улыбнулся бармен, всё это время слушавший разговор.

– Так, а где ж она – любовь? В чужой голове любовь не распознаешь, а в своей только беды и принесёт. Нет уж, увольте, посещать бордели в одежде простолюдина куда как проще, безопаснее для кошелька и, в конце концов, даже честнее.

Джордж не видел ничего честного в том, чтобы платить женщинам за уединение, которое не принесёт тебе наследника. А если вдруг станется, что принесёт, так это ж ещё хуже. Столько бед ребёнку, сколько позора семье. Где же тут честность? Только отъявленный лжец и недостойный мужчина способен допустить себе подобные мысли. Таким точно не по статусу владеть богатством и представлять высший свет. Уходя, Джордж прикупил себе сразу три бутылки крепкого бурбона и решил более не оставаться в салуне надолго, чтобы не слышать этих недостойных приличного гражданина речей. Позднее, закрывшись в кладовой и выпив целую бутылку перед сном, он провалился в беспамятстве рядом с лишённой всех радостей жизни женой. Он не замечал этого, как и не понимал, сколько проспал. Джордж проснулся среди ночи, гадая – прошло ли лишь несколько часов или за то время, что он спал, солнце успело взойти, опуститься, и настала новая ночь? В пьяном бреду, внимая какому-то странному, не отпускающему его со дня заселения в этот дом, желанию, Джордж вышел в коридор и встал у окна.

Мертвецы снова говорили с ним. Голоса их звучали чётче, речи стали богаче. Иной раз они рассказывали даже то, чего никогда не говорили при жизни и чему не особо-то верилось. Деревья, покачиваясь, открывали рты, но из их корявых, обезображенных уст доносились голоса покойников. Со временем не только тех, кого Джордж знал лично, но и незнакомцев. Вот какой-то Уильям рассказывает про молодую чудесную женщину, что очаровала его ранним вечером, а ночью, у ложа, куда он её привёл, подсыпала в чашу с вином яд; а Джером всё повторяет, как безумец перед казнью, что вовсе не он повинен в грабежах и убийствах, а человек с плаката розыска просто похож на него как родной брат, и всё это несомненно испытание, посланное богом его судье; а Сьюзан, за которую говорило самое худосочное, старое и уродливое дерево, протяжно плачет об утраченной зазря молодости, виня себя за скорые, необдуманные решения и злой рок, надругавшийся над ней ещё в юности. Голоса становились невыносимыми, и Джордж, давно открывший собственный метод борьбы с недугом, начал пить из второй бутылки, желая избавиться от пытающего рассудок наваждения. Но с каждым глотком голоса становились всё громче, а рассказы безумнее. И только утром, когда солнце нагрело лоб так, что голова заболела, голоса затихли. И лёжа в своей постели, Джордж так и не мог понять: был ли это сон или он действительно слушал рассказы деревьев, будто бы живших людскими жизнями, стоя голым у окна.

Едва две недели наказания прошли, как Питер поспешил вернуть нож и бруски. Отец ещё спал, и от него дурно пахло, поэтому мальчик обратился к матери. Бетти сильно удивилась, что он стойко выдержал назначенный срок, нашла нож и бруски, отдала сыну, и добавила:

– Ты мог прийти и раньше, отец почти сразу забыл.

– Нет! – сердито ответил Питер. – Это было бы нечестно. Неправильно!

– Ох уж эти мужчины со своими правилами, – посетовала Бетти и ушла готовить обед. – Всю её жизнь её окружали мужчины со своими правилами. Отец, муж, теперь ещё сыну не хватало этого понабраться.

Вернув заветный нож, Питер наконец-то стал ходить в город вместе с матерью. Раз в неделю, в один и тот же субботний день, он присаживался на корточки в тени бывшей столярной мастерской, стелил на землю тряпицу и выставлял на ней свои фигурки. Каждый раз ему удавалось продать хотя бы одну, а иногда даже две, но вырезал он их всё быстрее и быстрее. В конце концов, ему пришлось выбирать, какие фигурки взять с собой в этот раз. Индейцев, опасаясь отцовской немилости, Питер не брал никогда. Деньги ему платили совсем маленькие, но Питер с превеликим удовольствием покупал себе на них всякие сладости и довольно чавкал по дороге домой.

Но однажды он услышал, как отец ругается из-за очередной бесполезной покупки Бетти. Нет, Питер слышал это не в первый раз, так происходило постоянно. Денег никогда не хватало на всё, что хотели бы купить оба родителя. Тогда он решил отдавать все вырученные с фигурок деньги матери, а когда та, горько рассмеявшись, отказалась, Питер стал тайком прокрадываться в родительскую спальню по ночам и подкидывать монеты в сундучок, где хранилось небогатое состояние семейства Ламберт.

Но пока Питер добровольно отдавал всё то немногое, что имел, его сестра Анна, напротив, пыталась получить как можно больше. К её большому разочарованию, толпа поклонников, регулярно страдавших от авантюристских затей, постепенно растаяла. Она надеялась застать их на привычной угловатой улице, где всегда гурьбой собирались дети, но с прискорбием обнаружила там лишь одного мальчишку. Она хорошо помнила его рябое лицо с большими, преисполненными любопытством ко всему вокруг, глазами. Эта нелепая физиономия частенько маячила где-то позади всех, всегда вдалеке: он никак не решался конкурировать с прочими поклонниками Анны. Но теперь путь оказался открыт.

– Моё имя Кристиан, – сказал поджарый мальчуган двенадцати лет, чьё угловатое лицо венчала шапка каштановых кучерявых волос, робко переминаясь с ноги на ногу.

– Рада знакомству с тобой, Кристиан, – Анна широко улыбнулась и получила застенчивую улыбку в ответ.

Он приходился единственным сыном проповедующему в местном приходе священнику, Мать Кристина скончалась несколько месяцев назад, пытаясь родить ему младшего брата. Мальчишка был вежлив, воспитан и всячески остерегался различных дурачеств. Но Анне это даже нравилось. Так ей в руки попалась плохенькая глиняная поделка, и она во что бы то ни стало вознамерилась вылепить из неё что-то более путное.

В то же время для Бетти походы в город снова стали просто бременем, а не возможностью его избегать. С тех пор, как скоротечные потоки перемен вымыли из её жизни щедрого торговца Алонсо, она перестала ощущать почву под ногами. В этом неочевидном для других, но не для Бетти, стихийном бедствии сгинуло и её счастье, и единственный смысл жизни, который она увидела, будучи ослеплённой изящным очарованием непостижимых речей. Он уехал в очередное странствие, забыв прихватить с собой ту, кого пленил мечтами о дальних землях, свободных от бремени замужества и материнства. Бетти снова осталась наедине со всеми тревогами и печалями. Джордж так и не узнал о её отчаянном увлечении, а она никогда бы в жизни не решилась сказать, но тайно желала, чтобы какой-нибудь случайный житель или просто ветер нашептали мужу ядовитую правду. Тогда бы он в одно мгновение оборвал её мирские тяжбы, сжав в грубых руках нежную шею. Бетти чувствовала, что живёт с заряженным ружьём. Заглядывала в дуло ствола каждый раз, когда их взгляды встречались. Холодные и безразличные, глаза Джорджа не наполнялись смертельным гневом лишь от незнания – курок всегда будет на взводе, но никто не дёрнет спусковой крючок. А Алонсо, с голосом и нравом мягкими, точно шёлк, навсегда покинул её, предательски убив, не произведя и выстрела. Теперь Бетти отчётливо видела в дарованных ею жизнях жестокую ошибку, и то и дело до боли сжимала кожу на животе. Но то была не её вина, а лишь беспощадные издевательства судьбы, толкающей женщин на нежеланный брак и долг приносить в этот больной человеческими страданиями мир всё новые жизни.

Её совершенно не пугало, даже мельчайше не заботило, ни несвойственное Джорджу увлечение, ни извечное отсутствие поблизости Анны. Даже Питер, с которым она из долга оставалась по-матерински мила в каких-то моментах, едва попадал в её мысли. Только Джошуа, работник их дома, которого Джордж презренно называл рабом, мог вызвать в ней хоть какое-то проявление заботы. Бетти ежедневно смазывала маслом ожог от клейма и даже вытирала платком слёзы с его вислых щёк, а Джошуа, огромный детина, с некоторых пор регулярно ревел, как младенец. Бетти, как и прежде, каждую неделю ходила на рынок, но теперь покупала овощи сильно дороже, однако Джордж, всё усерднее вглядываясь в дно бутылки, никак не замечал возросших трат.

С дурным пристрастием к бурбону Джордж решил завязать тогда, когда очередным болезненным утром вдруг обнаружил, что земля снова вспахана. Тогда он удержался от употребления, исправил причинённый ущерб, достал ружьё и вернулся к своей ночной страже. Ночью, к собственному удивлению, он увидел не кабанов, а фигуру человека. Незнакомец прокрался во тьме, перелез через ограду, и принялся рыть руками. Поначалу Джордж и впрямь решил, что это соседский юноша Кристофер над ним потешается, но затем обратил внимание, что человек ступает неуклюже, словно в подпитии, а телом раза в четыре крупнее худого мальчишки.

– Стой или пристрелю! – вскричал он прямо из окна.

Фигура подскочила на месте и побежала к лесу, в панике размахивая руками. Джордж выбежал из дома, догнал преступника и навалился на него всем телом. Тот оступился, но не упал, вместо него сам Джордж Ламберт рухнул на землю. А человек, наблюдая свысока, вдруг упал на колени и разразился оглушительным рёвом. Тогда-то и стало очевидно, что не кабаны вредили урожаю, а собственный раб, решивший, очевидно, отомстить за нанесённое ему клеймо. Джошуа и так долгое время отлынивал от работы, плача и жалуясь на боли, которые давно должны были пройти. А Бетти во всём потакала ему, и лишь для её душевного спокойствия Джордж не стал наказывать негра за лень. Но теперь он однозначно утвердился, что всё это зазря, и, сняв со стены старый хлыст, осыпал спину раба ударами, пока вся кожа не слезла. Наутро его ждало только немое осуждение жены, но вслух ни одного упрёка не прозвучало.

Но куда большее вредительство намеревалась совершить Анна, убеждённая, что отец в жизни не посмеет коснуться хлыстом её спины. Так она разузнала от Кристиана о времени проведения служб, о набожных жителях городка и их щедрых пожертвованиях на нужды прихода, хранящихся в запертой на замок коморке. Всё это он рассказал после того, как проводил Анну до местной пекарни и там, поговорив с толстым, пропотевшим от долгого стояния у печи мужчиной, принёс пару свежих булок, одной из которых и угостил Анну. Она приняла угощение с искренней благодарностью, но радовал её не столько тёплый хлеб, сколько столь явное расположение Кристиана. Он же активно хвастал, что отец позволяет брать ему немного из пожертвований, чтобы иногда баловать себя подобными перекусами. И тогда же он в красках, с хорошо скрываемым недовольством, поведал о многочисленных хлопотах в приходе, выпавших на его долю со смертью матери.

– Отец всегда говорит, что мы должны стойко переносить испытания, ниспосланные нам богом.

– Но зачем ему испытывать нас? – спросила Анна с искренним непониманием. Она в жизни не ходила на проповеди, отец говорил о боге редко, а мать и того меньше.

– Чтобы укрепить нашу веру, – ответил Кристиан заготовленной фразой.

– Веру в то, что без испытаний невозможно жить?

Кристиан задумался и принялся молча доедать булку. Когда же он закончил, то тяжело вздохнул и признался, что и сам нередко думает о том, зачем же жить плохо, когда можно жить хорошо. Он скучал по матери и никак не мог принять то, что все новые заботы, предполагающие длительный и тяжкий труд, это милосердный подарок творца.

– Зачем заниматься тем, что тебе не мило?

– Потому что так сказал отец, – с раздражением ответил Кристиан.

– Если бы я делала то, что говорит мне отец, мы бы не познакомились.

И чем больше говорила Анна, тем сильнее ядом речей отравлялся наивный рассудок нового друга. Они говорили часами, и мало-помалу Кристиан отрекался от отцовских учений в пользу фантазий о беззаботной жизни в мире, свободном от обязанностей и родительского гнёта. Анна в подробностях рассказала о той жизни, о которой слышала сама – жизнь, где мужчины одеты во фраки, а женщины в элегантные платья, а неприглядную изнанку их жизни прикрывают многочисленные слуги и экономки; где частью повседневного досуга являются посещения восхитительных балов и пышных торжеств; где нужно не работать и зарабатывать, а лишь владеть и тратить. Кристиан взахлёб слушал её рассказы и охотно кивал – чем они, в конце концов, заслужили ту жизнь, где должны сами выносить содержимое своих горшков, готовить еду, прибирать в доме, да ещё и дополнять это выполнением многочисленных поручений старших.

– Но разве мы можем сбежать? Как?!

– О, милый Кристиан, это же самое простое! – выпалила Анна и в деталях поведала сыну священника свой идеальный план их освобождения.

Так, согласно её наставлениям, Кристиан пришёл в приход в свободный от служб час и, пока Анна караулила на улице, вынес в холщовом мешке все деньги, которые только смог отыскать внутри коморки.

– Прекрасно! – воскликнула она при виде её проворного подельника. – Ты ведь запер дверь?

Кристиан растерялся:

– Да… вроде бы. Или забыл.

На это Анна и рассчитывала:

– Скорее, вернись и закрой её, чтобы пропажу не сразу заметили! А я подожду тебя здесь.

И Кристиан бросился внутрь исправлять свою ошибку, а Анна, не прощаясь, ушла. Она не раздумывала ни секунды, получив желаемое и бросив мечтательного юношу на суды божий, отеческий и общественный. Анна спешила домой по знакомым тропам, храня в маленьких ручках свой билет в лучшую жизнь – монеты звенели от каждого шага, где-то в этом звоне терялся более скромный шелест банкнот. Пухлый мешок пришлось припрятать сначала в ненавистном ей лесу неподалёку от их участка, а позже, уже ночью, минуя часы отцовского дежурства перед окном, пронести в комнату и спрятать под кровать. Этого огромного количества денег семье Ламберт могло хватить на покупку небольшого дома в городе, но их уже никто никогда не потратит.

Следующим днём Анна всё же наведалась в город в последний раз из любопытства, но не смогла отыскать Кристиана в знакомых ей местах. Тогда она пошла к приходу. Анна наткнулась на огромную толпу горожан, стопившуюся перед закрытыми дверьми, и не решилась подходить ближе. На улице стояли ругань и споры, кто-то выкрикивал недопустимые близь святого места проклятия, кто-то требовал привести мэра и взывал к справедливости. Она понаблюдала немного за этой картиной, пока какой-то разъярённый мужчина не запустил в окно собственный сапог, и, не увидев ни Кристиана, ни его отца, предпочла как можно скорее вернуться домой. По пути она зашла на знакомую полянку и нарвала цветов для матери, чтобы объяснить своё отсутствие, и мило улыбнулась работающему на участке отцу в ответ на его похвалу.

Стоило Джорджу распрощаться с бурбоном, как его сильнее прежнего захватила работа. Он съездил в город за удобрениями, обработал огород, отремонтировал изгородь, срубил дерево и заготовил из него дрова для печи. И переделав, казалось бы, всю работу, которую тут только можно было сейчас переделать, Джордж вдруг нашёл себе время для посторонних мыслей. Тогда он с удивлением осознал, что за прошедшие месяцы Айдан, в отличие от всех прочих собак, совсем не вырос, а так и остался размером с щенка иной псины.

«Пригрел же дурак выродка», – выругался он про себя, но не решился что-либо исправлять, видя, как привязался сын.

Тогда же Джордж начал замечать, как сторонится знакомого ему мира дочь, как глубоко несчастна и одинока жена, как нуждается в отцовском влиянии сын. Он поразмышлял об этом ещё с несколько минут, пока не нашёл в коридорах сознания понимание того, что слишком поздно что-то менять. А потом дверь дома протяжно скрипнула, и Джордж снова нашёл себе повод скрыться от всех прочих хлопот в столь близком и родном ему физическом труде – если здесь и было что-то, что ещё не поздно исправить, то это дверь.

Часть третья: Избавление

Ещё утром, но много позже первых лучей солнца, с которыми начинал работу Джордж Ламберт, вся семья сидела на кухне за узким столиком. Джордж как раз сделал перерыв в работе, обтёр руки влажной тряпицей и был готов к завтраку. Бетти, ставшая в последнее время неуклюжей из-за живота, поставила на стол одну за другой четыре миски овсяной каши, выложила столько же початков кукурузы, пару персиков для детей, по краюхе хлеба на каждого и порезанную ветчину. Выкладывая мясные ломти, Бетти особенно следила за реакцией мужа взглядом беспокойным, но не лишённым материнской отваги.

– Детям нужно мясо, чтобы были сильные, – сказал Джордж тогда. – Пусть денег у нас не много, но изредка можно и потратиться.

Бетти испытала некоторое облегчение, не получив в ответ привычный укор, но и этого ей оказалось мало:

– А ещё детям нужны куриные яйца на завтрак.

– Дорого будет – каждый день с яиц начинать.

– Денег будет больше, если продавать в город дрова. У нас их уже не на одну зиму хватит!

– Город обеспечивает лесопилка, наши дрова городским даром не нужны, – ответил Джордж. – А яйца будут. Заведём по весне кур, и будут яйца.

Слушая ответ, Бетти взяла в руки кукурузу и вгрызлась зубами в початок. Джордж решил, что сказанного достаточно, и принялся за кашу. Ещё со времён покупки дома он держал в памяти предложение Клиффа Андерсона о работе на лесопилке. Несомненно, жена настаивала бы на этой работе, если бы присутствовала при том разговоре. Но Джордж был убеждён, что место мужчины рядом с его семьёй, а заниматься он должен своим хозяйством, раз уж есть такая возможность. И жена, он был уверен, станет совсем транжирой, стоит только появиться лишним деньгам.

Питер спешно уплетал кашу, желая как можно скорее покончить с завтраком и не слушать разговоры родителей. Он бы ушёл сразу, как только прозвучал первый упрёк, но по опыту знал, как может влететь от отца за отказ доедать. Анна же не слушалаих вовсе, целиком и полностью погрузившись в мысли о её пышной добыче и планах на скорый побег. Её последние сомнения растаяли в тот момент, когда руки почувствовали приличный вес мешка, а ноги понесли прочь от города.

Когда с завтраком было покончено, Анна отправилась перепроверить своё укромно скрытое богатство, Питер ушёл во двор вырезать новые фигурки, Бетти понесла миску с остатками каши рабу, а Джордж вышел посмотреть на лес. Спокойный и безмятежный, он сладко пел голосами десятка птиц, и деревья танцевали, чуть покачивая ветвями на ветру. Джордж сладко вдохнул приятный утренний воздух и снова взялся за топор.

Покончив со многими прочими домашними обязанностями и за неимением других забот, Бетти отправилась размять затёкшие ноги. Она, сама того не заметив, дошла до соседского участка, где с детьми проживала вдова Анна. Их двор был усеян многочисленными пожитками, разложенными тут и там прямо на траве, а ближе к дороге рослый чёрный раб водружал добро на телегу, запряжённую единственной клячей. Бетти совсем недолго наблюдала за этой картиной, когда из дома показалась хозяйка.

– Ах, Бетти! – воскликнула та. – Прости, что так давно к вам не заходила. Сама понимаешь – и похороны, и мальчики, столько хлопот, столько забот.

– Ох, Анна, я понимаю, нелегко тебе пришлось, – ответила Бетти, думая между тем, что кончина старого Кристофера должна была подарить женщине долгожданное облегчение. – Вы продаёте вещи?

– Нет-нет, что ты. Мы переезжаем.

– Переезжаете?

– Так и есть. Зиму проведём в городе, у нас там второй дом, а к весне или вернёмся, или продадим этот с концами.

– Мне грустно это слышать.

– Не грусти, Бетти, – Анна приобняла её. – Без Кристофера нам тут зиму не пережить, мальчики-то мои совсем несамостоятельные.

Тут Бетти заметила и детей Анны – они стояли чуть подальше, наблюдали за работой негра со стороны. Надо думать, переезд бы прошёл куда быстрее, если бы они тоже занялись переноской.

– А почему раб только один?

– Ох, Бетти, – Анна склонила голову. – На всём экономим, скоро совсем обеднеем. Перевозим вещи в несколько заходов.

Она окинула взглядом разбросанные по двору вещи и вспомнила, сколько всего они сами побросали при переезде. А когда пришлось зарабатывать на новое жильё, распродали ещё, оставив при себе только самое необходимое. Анна ещё не успела понять, как на самом деле мало нужно для жизни в новом доме. Но и Бетти ещё не знала, как мало ей захочется взять с собой, когда придётся спасаться от огня.

Распрощавшись с соседкой, она пошла дальше на север, держа нестройный ряд ветвистых деревьев по правую руку. Приближалось время обеда, и его отсутствие могло бы не на шутку разозлить Джорджа, но отчего-то впервые за долгое время Бетти не боялась его гнева. Она не могла понять, стало ли причиной этому предательство Алонсо, выбившее последнюю надежду из её груди, или, быть может, дело в утреннем разговоре, когда она посмела себе перечить и не поплатилась за это, или же ей просто хотелось продолжать идти и все прочие мысли затмевались этим желанием. Наконец, её пыл немного поумерила пара силуэтов на горизонте, а стремление продолжать путь сменилось позывом к бегству – да только далеко ли убежит беременная женщина от двух рослых мужчин? Люди шли навстречу, и очень скоро Бетти убедилась – точно, мужчины, вооружённые длинными палками и одетые как попало. Они выглядели уставшими, но шли быстро, а в руках несли пузатые мешки, провисшие под весом содержимого так, точно там человеческие головы. Бетти уже вовсю шла к дому – так быстро, как только удавалось, но в то же время старалась не подавать вида паники.

– Мисс! – прикрикнул один ей вслед.

Бетти обомлела, а затем едва сдержала улыбку – человеческая речь, нормальная, не дикая. Паника тотчас же отступила, словно и не было.

– Миссис, – отозвалась она, – миссис Ламберт. – От произнесённой фамилии стало горько на языке.

– Что ж, коли так, пусть будет миссис, – усмехнулся один из мужчин, наконец нагнав Бетти. – Я Джон Уири, а это мой братец – Джейк Уири.

Бетти растерялась, глядя на несколько подмоченных мешков в их руках:

– Вы простите, но что… в них?

Джон скинул мешки на траву и с серьёзным видом распахнул один перед лицом Бетти – да так резко, что та чуть не упала.

– Рыба?! – воскликнула Бетти. – Где ж вы её взяли?

Джон засмеялся:

– Да там, неподалёку. Мили две-три, не больше, пройдёте, и будет озеро.

Тут-то она и опознала в длинных палках удочки, а одежда и впрямь была похожа на ту, которую не страшно надеть на рыбалку.

– Вы сходите-сходите, солнечный свет там так играет на воде – сказка! А пока вот, – он протянул Бетти один из своих мешок, – берите-берите, не стесняйтесь. Угоститесь сами, угостите деток.

– Благодарю вас от всего сердца.

Бетти и рыбаки прошли ещё немного вместе, прежде чем она попросила их обойти жилые участки с западной стороны немного поодаль, срезав путь к городу через лес, а то как бы муж не подумал дурного. Джон Уири распрощался с Бетти, обольстительно чмокнув её в тыльную сторону ладони. Его же брат Джейк так и ушёл молча. Молчаливый и от того, вероятно, более удачливый рыбак не знал, что больше возможности заговорить ему не представится.

Джордж без дела стоял у дома и осматривал дали, когда приметил вяло бредущую жену с мешком в руках.

– Откуда это? – строго спросил он.

– Рыбаки дали. Я эту рыбу закопчу и сегодня же её съедим.

– Я видел их утром. Они что-нибудь сделали?

Бетти рассердилась:

– Сделали, да ещё как!

– Что?!

– Да вот же! – она тряхнула мешком перед самым его носом. – Рыбу дали, на обед пойдёт! А тебе бы только вопросы глупые задавать да топором махать, а мог бы и рыбу ловить научиться.

– Да когда ж и у кого мне этому учиться?! – разозлился Джордж.

– Помню, Янси говорила, что её муж Гастон – отличный рыбак.

– Гастон давно покойник, женщина. Сам видел.

И правда, как она могла забыть? Женская неверность с кузнецом толкнула Гастона на преступный шаг, приведший его прямо на виселицу. Бетти вспомнила столь молодую для своих лет Янси и её нужду уехать из города вместе с дочерью Беллой. Каким бы странным это не казалось, но она вдруг поняла, что видит во вдовстве Янси приговор похлеще того, что был вынесен её мужу, а не избавление, как это случилось с соседкой Анной.

Бетти закоптила шесть крупных рыбёшек и выложила на стол вместе с хлебом как раз к обеду. Первым за стол вопреки своим привычкам пришёл Джордж. Он тоже человек, подумала Бетти, соскучился по рыбе. Почти следом пришёл Питер, бросивший нож и бруски там, где пришлось. И только Анна, занятая немым созерцанием своего новообретённого богатства, не спешила. Джордж позвал её один раз, затем второй, после встал и направился к её с Питером комнате. Тут дочь позвала уже Бетти, испугавшись, что разозлившийся муж сейчас притащит девочку за волосы. И тогда, едва услышав голос матери, Анна выбежала из комнаты и, ловко проскочив мимо отца, оказалась за столом.

– Пап, ты всё равно последний, – засмеялся Питер, и все как-то расслабились.

Рыба оказалась на редкость вкусной, жирной и сытной, а потому Бетти даже задумалась, а не поучиться ли ей рыбачить самой. Ну, когда-нибудь потом, после родов и первых нескольких лет жизни ребёнка, в которые ему будет нужен постоянный уход. А после дело останется за малым – всего-то убедить мужа, что это не пустая затея, а удочка оправдает свою цену, да только они тогда уже могут и в город переехать, а путь к озеру увеличится на несколько лишних миль. Покончив с мечтаниями о несбыточном, Бетти тяжело вздохнула и с трудом поднялась на болящих ногах.

После обеда, едва Питер ушёл во двор заниматься излюбленным занятием, Анна занырнула под кровать и выудила оттуда мешок. Всё это наблюдал Джошуа, ослиным взглядом следя за судорожным движениями девочки. Анна не воспринимала раба как свидетеля своего преступления – немного-то он в этой жизни понимал, а рассказать мог и того меньше. Она развязала хлипкий узел ставшими неловкими от волнения пальцами и раскрыла перед собой мешок. На дне она видела свою свободу и, точно в лихорадке, ощупывала её руками. Вот она, настоящая, осязаемая, местами твёрдая, местами мягкая, шершавая и пьянящая.

Она видела в мешке нечто поистине правильное, пусть и полученное (по мнению некоторых более обременённых моралью людей) неправильным путём. Там хранился её билет в лучшую жизнь – в её жизнь: с достойным обществом, балами и нарядами, где мужчины одеты во фраки и не смеют поднимать руку на женщин, а женщины, одетые в элегантные платья, имеют власть и не снившуюся её матери. Где все порядочны и благочестивы, а неприглядная изнанка жизни прикрыта стараниями многочисленных слуг и экономок.

Тут до её ушей добрался звук приближающихся шагов, и Анна, спешно завязав узел, небрежно затолкала мешок поглубже под кровать. Это был её отец. Он прошёл через всю комнату, даже не взглянув на дочь, и схватил Джошуа за шкирку. Прежде он говорил с рабом обычными человеческими словами, пусть и грубым приказным тоном, но в последнее время, после клейма и кнута, предпочитал использовать руки. Джордж одним рывком поставил огромного негра на ноги и сильно толкнул в направлении выхода.

– За работу, – только сказал он, и они вместе вышли.

За растущей жестокостью мужа безмолвно наблюдала Бетти, иногда думавшая подлить ему в еду тот отвар, что когда-то посоветовала Янси для Питера. Она хорошо помнила, как сын после такого питья несколько часов просидел на горшке, и если бы такое же приключилось с Джорджем, то у Джошуа непременно выдалась бы возможность отдохнуть от каждодневной работы. Одна беда – взрослому мужчине такого отвара надо куда больше, чем девятилетнему мальчишке, да и усадить его хотелось не на несколько часов, а хотя бы на пару дней. Бетти вспомнила сколько в тот раз провозилась, выискивая средь травы нужные растения, и поняла, что в своём текущем положении ей никак не справиться. Отказавшись от коварного плана, она нагрузила в плетённую корзину грязных, собранных по всему дому вещей, и вышла во двор стирать – Джошуа, по требованию её мужа, как раз нёс ведро с набранной в колодце водой.

Джордж тем временем укреплял дверь и стены сарая – они были такие чахлые, что могли развалиться от сильного ветра, а строить новый аккурат перед зимой – затея дурная. Он не сделал и половины работы, когда приготовленные заранее доски закончились. Плохо, подумал он, их должно быть больше, но, видимо, Питер опять растащил всё для своих фигурок. Плохо, подытожил Джордж, работа с деревом – дело благородное, но мальчику следует поумерить пыл, иначе придётся его снова наказать. Он решил пока оставить этот вопрос и, взявшись за пилу, принялся за поваленное днём ранее дерево.

Добрых два часа у него ушло только на то, чтобы превратить целое дерево в десяток небольших брёвнышек. Руки уже ныли от натуги, и Джордж размышлял о том, где бы взять денег на новую пилу. Эту он нашёл в сарае, когда купил дом, она уже и тогда была тупая, проржавевшая, сейчас же зубья чуть ли не осыпались при попытке прорезать ствол. Он позволил себе небольшой перерыв, набрал воды в колодце и умывал лицо, когда на глаза ему попался Питер, стругающий брусок в тени под стеной дома.

– Сын! – громко позвал он. Питер примчался тут же.

– Что случилось, пап? – обеспокоенно спросил тот. – В чём я провинился?

– Ты ни в чём не виноват, – он потрепал мальчика по волосам пыльной от древесной стружки рукой. – Но почему ты не играешь с Айданом? Пёс целыми днями воет от тоски.

– Мы больше не дружим, пап. Он меня укусил.

– И что, болит?

– Уже нет.

– Так в чём же проблема? Пёс укусил, такое бывает, но если ты не хочешь его воспитывать, то мы его продадим. – Ну да, подумал Джордж, больно этот обрубок настоящей собаки кому нужен.

– Продадим?! Нет, пап, не надо продавать Айдана!

– Тогда дрессируй его, – сурово наказал отец.

– Хорошо-хорошо, – Питер заулыбался сквозь слёзы. – Обещаю, пап, я займусь им, займусь!

И тотчас же он наперегонки с Айданом побежал к лесу, ни то стараясь показать отцу, с каким рвением готов начать его воспитание, ни то пытаясь от него убежать. Питер бежал так быстро, что и сам не заметил, как оказался глубоко в чаще леса – дальше, чем прежде заходил с Кристофером и Аланом. Он огляделся среди череды одинаковых стволов – деревья окружили со всех сторон, но выглядели приветливо, любезно обмахивали ветвями, благоухали, и даже Айдан, казалось, как-то радостнее дышал в окружении леса. Питер не боялся заблудиться – он точно знал направление, в котором следует возвращаться, но не спешил. Вместо этого он подобрал упавшую сухую ветку, дал обнюхать Айдану и со всего размаху закинул подальше. Пёс тут же нырнул в кусты. Всего каких-то несколько мгновений, и он выскочил обратно с палкой в зубах, подбежал, положил её к ногам Питера и дважды оббежал по кругу. Питер кинул палку снова, а Айдан вновь её вернул. Так продолжалось ещё с несколько минут, пока в очередной раз пёс вдруг не вернулся в знакомый срок.

– Эх, далеко закинул, – сказал сам себе Питер.

Но тут Айдан выскочил без добычи и пугливо заскулил. Питер всмотрелся в кусты и среди зелени отчётливо разглядел красное лицо. Он так и замер, смотря на незнакомые глаза, а глаза смотрели на него. Лицо вдруг дёрнулось, и Питер, схватив Айдана в руки, бросился прочь – туда, где, как он думал, был дом. Путь был неблизким, но он и сам не заметил, как выскочил навстречу отцу. Тот умывал лицо, как и в прошлый раз – казалось, вся прогулка в лес не заняла и пары минут. Страшась, что никто ему не поверит, а в довесок ещё и накажут, как в прошлый раз, Питер не сказал ни родителям, ни сестре ни слова. Красное лицо, то ли впрямь увиденное, то ли померещившееся, стало ещё одним секретом маленького мальчика.

К ужину Бетти запекла в печи несколько картофелин, лежавших в кладовой ещё с тех пор, когда она покупала овощи у щедрого торговца Алонсо. В мыслях она часто перебирала оставшиеся запасы и делила на те, что купила до его отъезда, и те, что после. Бетти кормила семью плодами своего греха, наблюдая, как они доедают последние напоминания о её непродолжительном счастье, и при том неохотно отмечая, что продукты Алонсо на порядок хуже тех, что были куплены у других торговцев. Очень скоро овощи начали гнить и стали непригодны в пищу – отдать их Джорджу для удобрения огорода оказалось проще, чем Бетти думала.

Вечером, пока солнце ещё, пусть и слабо, освещало намеченный фронт работ, Джордж продолжал приколачивать доски к стенам, делая сарай устойчивее. Он был так изнеможён постоянной бессонницей, что едва удерживал в руках молоток, а сильные удары раз-другой приходились по многострадальным пальцам. Но Джордж никогда не вскрикивал от боли, а только тихо ругался – даже ощущение боли постепенно покидало его. Ночью он с час проворочался в постели, не позволяя себе ни одного резкого движения из-за положения жены, а затем привычно встал и побрёл к окну. Ночи стали холоднее и, поскольку Джордж уже привык еженощно разговаривать с не в меру общительными деревьями, теперь он даже спать стал одетым.

Пробираясь по коридору в ночной тиши, Джордж оступился и под ногами сухо хрустнуло стекло. Бутылка бурбона, понял он, напоминание о тех днях, когда лекарство принималось прямо на месте заболевания. Он раздавил горлышко, но остальная часть уцелела. Джордж поднял бутылку и повертел в свете луны – на дне ещё что-то плескалось. Он поднял бутылку над головой, наклонил её, приложился губами к отколотой части и порезался. Бутылка с последними каплями содержимого тут же улетела в окно, а Джордж сгорел от стыда за одни только мысли снова выпить.

Лес громко и суетливо ворчал, попрекая знакомыми голосами. Вяз по-бабьи голосил что-то о своих многочисленных детках, несчастных и несамостоятельных, неспособных прорасти без добротного полива. Гикори просили отдать в услужение Джошуа, свалить десяток сухостоев да растопить ими печи, чтобы обогреть город и его жителей в эту холодную пору. Исхудавшая от недельного голодания лесная нисса смотрела в окно дома выклеванными глазами и судорожно трясла костлявой рукой-ветвью, будто бы размахивая данным Джорджем в тот злополучный день ножом. Неприкрытая угроза так и манила его взяться за топор, да отправиться рубить истончавший ствол. Совсем рехнулся, заключил он тогда, решил зарубить покойного висельника. И среди всего парка умерших высился здоровенный и крепкий дуб, обращавшийся голосом грозным и суровым:

– Ну что, давай, попробуй обхватить своими ручонками мою шею теперь!

Джордж моргнул и ясно, как день, увидел их всех: полнотелую Анну, чьи подбородки колыхались с каждым выпаленным словом, Клиффа Андерсона, бесившегося от взглядов на его чирей под левым веком, облезшего от разложения Гастона, сгубленного собственным отчаянием, и, конечно, старого Кристофера, обвиняющего Джорджа в своей смерти. Он моргнул снова, и иллюзии растаяли, оставив за собой лишь беспокойные от ветреной погоды деревья. Это сумбурное наваждение прошибло до пота, однако проклятия мертвецов были хоть и страшны, но не опасны, в отличие от тех, что услышит Джордж незадолго до того, как всю его жизнь поглотит огонь.

Для Джорджа, как и для любого работящего мужчины, следующий день начался с первыми лучами солнца, а для Бетти с открытия, что жизнь не закончилась с уходом щедрого торговца Алонсо. Несомненно, это событие ударило её в самое сердце, под которым она несла страшнейшее бремя своей жалкой жизни жены и матери, но оно же и научило её, что не всё в мире сводится к семье, что есть не один щедрый человек на свете, и, конечно, не каждый из них торговец. С тех пор Бетти изо дня в день жила с мыслью, что однажды она повстречает лучшего человека, чем тот, каким был щедрый торговец Алонсо, и избавится от всех тягот своей жизни. Но это, как считала она, случится ещё не скоро, а пока Бетти Ламберт приняла решение с покорностью, но достоинством и дальше оставаться женой и матерью.

Её отвращение к мужу не исчезло, но заснуло крепким сном, какого уже долгое время не знал он сам. Бетти больше не раздражало его присутствие рядом, в кровати, но и не огорчало отсутствие. Как и в любую прочую субботу она направилась в город за продуктами, Питер пошёл вместе с ней и впервые за долгое время прихватил с собой Айдана. Бетти была тайно благодарна сыну, будучи уже не в силах так же успешно, как раньше, совмещать свою беременность с переноской покупок. Питер пришёл на привычное место – у старой мастерской Гастона, – но теперь там работал другой человек: плечистый здоровяк, хваставший тем, что приобрёл здание за бесценок, поскольку то прежде принадлежало осуждённому убийце. Молодой рыжебородый мужчина был крайне любезен с Бетти, но, едва услыхав, чем здесь намерен заниматься её сын, резко поменялся в настроении. Он позволил себе повысить голос на беременную женщину, пригрозил палкой мальчишке и пообещал переломать недомерка Айдана пополам, если все трое сию же минуту не уберутся подальше от его мастерской.

Питер, к удивлению Бетти, молча сложил тряпицу со своими фигурками и ушёл, не проронив ни слезинки. Айдан семенил следом. Уже очень скоро он нашёл новое место у пекарни, куда вовсю заходили за горячим хлебом. Владелец – мужчина немолодой и грузный, – охотно согласился предоставить место мальчику в обмен на одну фигурку лошади, уж очень она ему приглянулась, да и детям, как он надеялся, тоже понравится. Люди в пекарню лились рекой и каждый ребёнок с блеском в глазах смотрел на поделки и выпрашивал у родителей по монете на покупку. В тот солнечный субботний день Питер впервые продал так много фигурок, что свёрнутую тряпицу стало тяжело нести от количества монет.

Пока Питер зарабатывал на собственном труде, его мать спешно прошла по знакомому маршруту и очень скоро оказалась на самом краю рынка, так нечасто посещаемом другими покупателями. Она шла сюда, ведомая памятью и последними угольками её рискованных желаний, тлеющих в сердце. Язык щекотало вино, губы жгли острые перцы, а внутри всё едва-едва трепетало от мысли о новой встрече с щедрым торговцем Алонсо. Но Бетти уже не жаждала этой встречи, то была лишь тень прежних ощущений, оставшихся с тех пор, когда она шла сюда, едва не отрываясь ногами от земли. Не осталось в душе ни тревоги, ни волнения, ни прошлых соблазнов. Алонсо ушёл, а Бетти не намеревалась ждать его возвращения.

Она замерла на пыльной улице, глядя на пустующую палатку издалека. Он не вернётся, сказала она про себя, и это к лучшему. Бетти мысленно благодарила ниспосланного ей судьбой мужчину за его красноречивые откровения, за свободную волю, о которой он ей напомнил, и не чувствовала ни боли утраты, ни разочарования от его предательства. У самой палатки рыдала, упав на колени, женщина – на том же месте, где некогда и сама Бетти провела в ожидании бессчётные часы.

– Ах, бедняжка! – воскликнула Бетти, подойдя ближе.

– О чём вы? – сквозь слёзы спросила та.

– Он уехал, а тебя оставил здесь. Забыл про своё обещание.

– Нет-нет, – воскликнула незнакомка. – Я никуда не собиралась ехать… овощи, лишь овощи.

– Из-за овощей так не расстраиваются.

Женщина заревела сильнее прежнего:

– Муж не простит мне возросшие траты. Он будет бить меня, на глазах у детей!

– А за измену он тебя вообще убьёт.

Тут её лицо перекосилось от ужаса. Она вскочила и чуть не бросилась бежать, но, едва опомнившись, тут же снова рухнула на колени:

– Молю!

– Успокойся, – улыбнулась Бетти, – я никому не скажу. Но тебе больше не следует приходить сюда. Люди будут шептаться, если увидят тебя, а таким мужьям, как наши, и этого хватит.

Женщина проплакала ещё минут пятнадцать, а Бетти обнимала её теми объятиями, каких в прошлый поход сюда не хватало ей самой. Совсем молодая Лиза, уже прибитая к оседлой жизни не только браком, но и ожиданием первенца, со знакомым пылом хотела сбросить совсем недавно надетые оковы и со столь же знакомым страхом не решалась бросить открытый вызов мужу и законам семьи. Бетти не смогла дать ей совета на этот случай, как не могла ни облегчить её ношу, ни похвалиться собственным опытом. Они вместе нагрузили по корзинке овощей, не только чтобы накормить семью, но и для поддержания легенды, и расстались, не обменявшись и парой слов, но добавив друг другу липкого отчаяния, с каким проживали каждый день нежеланного замужества. Когда Бетти нашла сына у пекарни, она увидела Айдана, разгрызающего чёрствую буханку, отданную псу владельцем из нераспроданной партии. Питер как раз обменял последнюю из полутора десятка взятых с собой фигурок на сверкающую монету и, довольный собой, улыбался.

По возвращении домой Питер дождался ночи и, привычно прокравшись мимо отца, сложил все заработанные монеты в родительский сундучок. Так, считал он, родители смогут позволить себе больше и реже будут спорить о тратах на покупки, а соответственно, и ругаться. Придя обратно в комнату, Питер с большим удовлетворением полез пересчитывать свои фигурки и с перетекающим в ужас восторгом обнаружил, что таковых больше, чем он мог бы сосчитать. Во много раз больше, чем он продал в свой самый прибыльный день. И с тех пор Питер спрятал нож, насовсем перестав притрагиваться к деревянным брускам. Вырезанные им фигурки так и останутся лежать под его кроватью до своего последнего дня, пока не будут заласканы языками огня до полного сожжения.

Для Анны приближалось время её ухода из семьи в собственное, зависящее только от неё самой будущее. Она уже наметила следующий субботний день, когда мать в очередной раз уйдёт в город за покупками, оставалось только подгадать час, когда отец будет слишком занят работой, что было в общем-то несложно, так как работал он с утра и до позднего вечера. Оставался только брат, который мог и не пойти в город, но он уже привык, что Анна регулярно сбегает, и её отсутствие не должно было стать поводом для беспокойства. И всё же что-то пробудило в Анне желание рассказать Питеру о своих планах, попрощаться хотя бы с ним. Они договорились вместе прогуляться по лесу, чтобы никто ненароком не услышал разговор, и среди шелеста ветвей Анна открыла свой секрет.

– Нельзя! – прикрикнул Питер.

– Можно! – так же громко ответила она.

– Я маме с папой расскажу, – пригрозил Питер.

– Тогда я расскажу папе о твоих фигурках индейцев – посмотрим, что будет тогда.

– Не надо! – глаза брата наполнились слезами, он явно не ожидал, что кто-то ещё знает эту тайну. – Прошу, не надо.

– Не буду…

И тут пытливый ум Анны открыл для неё новую возможность, родившуюся в этом изначально не предполагающем злого умысла разговоре. Теперь ей уже не нужно было ждать, пока отец с головой уйдёт в дела и полагаться на случай.

– Ты мне поможешь, – сказала она Питеру. – И когда я сбегу, некому будет рассказать твой секрет.

Заполучив помощника, Анна стала размышлять над планом. Она не спала ночами, придумывая, как занять отца сильнее обычного. Ответ ей нашептало тяжёлое сопение спящего в углу комнаты раба. Какую бы провинность не совершил Джошуа, отец то бил его, то клеймил, то порол – и каждый раз подходил к наказанию со всей серьёзностью, не жалея ни негра, ни времени. Если удастся устроить так, что Джошуа снова совершит какую-нибудь ошибку и тем самым пробудит гнев хозяина, то Анне не придётся волноваться, что её пропажу своевременно обнаружат. Каждая мысль, каждая вставшая к месту деталь приближали её к исполнению давнего желания, подводили к осуществлению мечты. Анна видела роскошные балы, пышные пиршества и прочие дорогие торжества в своих снах, а когда просыпалась – фантазировала о них же. Ни дня в своей жизни она не планировала более работать, трудиться для мужчин или заниматься детьми – нет, содержимого мешка ей хватит на годы безбедной жизни, а как только тот начнёт пустеть, Анна без труда найдёт нового Кристиана и вновь поведёт его по пути воплощения её воли. Её плану недоставало только того преступления, какое должен был совершить Джошуа.

– Что самое важное и дорогое в этой семье? – спросила она себя за завтраком. – После меня, конечно.

Анна не сдержала смеха за столом и получила жёсткий выговор от отца.

– Еда – это святое, – сухо сказал он, дав ответ на главный вопрос.

Отец, невольно ставший соучастником её вероломного плана, заполнил последний пробел. Дальше оставалось лишь выждать несколько дней и объяснить Питеру его часть. Внимательно выслушав сестру, он, хорошо зная, что ночью нужно красться особенно осторожно, выбрал время, когда отец ещё не вышел в коридор на своё обычное дежурство, и прокрался в кладовую. Там Питер, стыдясь и проклиная своё слабоволие, пропорол ножом мешок с крупой, рассыпал по полу картофель и несколько початков кукурузы, и, уходя, оставил дверь слегка приоткрытой.

Очередным субботним утром Джордж встретил рассвет и пошёл умыться. Он немного посидел во дворе на сооружённой им же скамье, установленной в тени единственного не вырубленного на участке дерева. Джордж устал не спать, не чувствовал сил и не только не хотел, но и был не готов работать. А потом нутро подсказало, что пора идти на завтрак. Он сидел за узким столиком на кухне вместе с обеспокоенным Питером и всем довольной Анной. Но Бетти где-то пропадала. Забеспокоившись, Джордж вышел с кухни, прошёл через коридор и обнаружил жену в кладовой, собирающей, ползая на коленях, раскиданные овощи.

– Это ты рассыпала? – спросил он строго.

Бетти молчала. Джордж окинул помещение взглядом – мешки вскрыты, содержимое беспорядочно рассыпано. Нет, это не разовая оплошность, кто-то намеренно устроил этот бардак. Он снова прошёл через коридор, минуя кухню, и нашёл в комнате детей негра, а подле его ног обглоданный початок кукурузы. Ещё ночью Питер подкинул его рабу целым, но тот принял это за несвоевременный завтрак, съел всё и даже не попытался избавиться от улики. Отцовский гнев, раскатом прокатившийся по дому, вызвал у Анны лишь широкую улыбку, а Питер беззвучно зарыдал от мук совести.

Джордж выволок ревущего раба на улицу, рывком поставил на ноги, схватил стоявшую у крыльца палку и огрел по спине. Джошуа взвыл, но даже не пошатнулся, тогда Джордж ударил в подколенок, и тот упал на землю. Джордж снова поставил его и вновь ударил, затем ещё раз и ещё. Из окна за всем этим молча наблюдала Бетти, а Питер убежал в свою комнату и продолжил реветь, уткнувшись носом в подушку. Одна только Анна продолжала сидеть на кухне и внутренне гордиться своим успехом.

– Ну, что стоишь?! – крикнул Джордж в окно. – Корми детей и дуй на рынок, женщина!

Бетти чуть помедлила, но всё же подчинилась. Завтрак вышел на редкость скромным – пара яблок каждому, да один початок кукурузы, при виде которого Питер стал лить слёзы пуще прежнего. Джордж же увёл негра подальше от любопытных глаз – в сарай, – и продолжил там свой акт хозяйского воспитания, за тем и прошли его следующие несколько часов.

Как только Бетти ушла в город (она даже не стала предлагать заплаканному Питеру пойти вместе с ней), как Анна, не тратя ни одной лишней минуты, ускользнула из дома. Она побрела вдоль леса в противоположном от города направлении, направляясь на север, как её мать ранее. Анна аккуратно обогнула соседский участок, пройдя часть пути в окружении ветвистых деревьев, и снова вышла на дорогу. Вскоре она увидела далеко простирающуюся водную гладь и вдруг поняла, что не рассчитывала найти здесь озеро. Сколько ещё незнакомого встретится ей? Анна не знала. И как далеко придётся идти – тоже. Анна смотрела вдаль, пытаясь заглянуть за горизонт, и не видела ни толики знакомого ей мира. Что там? Только неизвестность, справиться с которой никто не поможет. Это осознание заставило её замереть на месте и в страхе задуматься о том, что ещё можно вернуться – достаточно лишь пойти в обратную сторону. Но Анна не шла – ни вперёд, ни назад. Слишком велик был соблазн найти что-то лучшее, но и столь же страшным казалось потеряться насовсем. За горизонтом было не разглядеть ни балов, ни пиршеств, ни мужчин во фраках, ни женщин в красивых платьях. Но она знала, что всё это есть – где-то там, иначе и быть не могло, нужно только хорошенько поискать. Позади же ждали только глупый братец, несчастная мать, жестокий отец и разбитый старый дом. Нет, не для того Анна столько сделала, чтобы сейчас вернуться назад, в предопределённую за неё жизнь. Она глубоко вдохнула и на выдохе отпустила все свои сомнения, сделала уверенный шаг вперёд, затем ещё один, и тут внутренний спор решился так, что мог и не начинаться – в суетливом бегстве Анна оставила под кроватью свой мешочек с деньгами.

Потрясённая своей неудачей, она вернулась домой как ни в чём не бывало. Мать только пришла из города, а отец всё ещё был занят воспитанием провинившегося негра – но под тяжестью досады всё это ускользало от внимания Анны. Трагичная оплошность сильно ударила по решимости, взрастила стену на пути желания. Она слишком плохо подготовилась, и осознание этого ранило сильнее всего. Только сейчас, убедившись, что мешок и все деньги на месте, Анна обнаружила в своём плане тысячу неучтённых мелочей: нужно было взять с собой еды, поняла она вдруг, и узнать, в какой стороне следующий город и каков он, а каков следующий, и тот, что за ним. И нужно ждать прихода весны, потому что идти зимой гораздо труднее. Да, она подождёт ещё, подготовится лучше, и никто ей не помешает. Анна с улыбкой завязала мешок, дивясь тому, как здорово всё придумала.

После длительного воспитательного процесса Джордж рухнул в постель без сил. Он совсем не работал в тот день и даже ночью не пошёл повидаться с мертвецами. Бетти, напротив, лежала без сна, боясь представить, как сильно досталось бедному Джошуа, если даже муж впервые за долгое время разошёлся оглушительным храпом. Липкое отчаяние, рождённое в незнании, за часы раздумий переросло в скупое смирение, до тошноты знакомое на вкус. Бетти ещё с час повертелась с бока на бок в постели, затем сплюнула свою покорность и с трудом поднялась на дрожащие ноги. Её путь пролегал через коридор и холодную улицу, а в конце концов привёл её к дверям запертого сарая, где она до крови стёрла руки, разламывая пальцами подгнившие доски. В кромешной темноте она не видела Джошуа, но тяжёлое дыхание напуганного человека выдавало его с головой.

– Ты теперь свободен, милый Джошуа, уходи.

Бетти почти отчаялась посетить земли, где её не будет преследовать долг быть женщиной и женой, но Джошуа, возможно, когда-нибудь туда доберётся. И если так случится, что он научится говорить, то обязательно расскажет другим свободным от долга людям о своей милостивой хозяйке. Она осторожно помогла ему подняться и вывела на улицу.

– Иди, – сказала она ласково – так, как никогда в жизни не говорила со своими детьми.

Джошуа потупил взгляд, а Бетти указала на луну, жёлтым светом очерчивающую путь через лес.

– Давай же, глупый раб, вперёд! – она ударила его по щеке, затем снова. – Иди!

И Джошуа, вновь заливаясь слезами и скуля почище Айдана, пошёл. Он спотыкался и оглядывался сколько видела Бетти – пока его огромный силуэт не слился с ночью. А уже утром заметивший отпёртый сарай Джордж со всей своей решительностью схватился за ружьё и быстро, точно опытный стрелок, зарядил.

– Убью мерзавца! – крикнул он гневно и двинулся к порогу.

Бетти вышла ему навстречу и встала в проходе.

– Не убьёшь, – сказала она решительно.

– Убью! – прорычал в ответ Джордж.

– Тогда убей и меня, потому что я буду тебе мешать. Ну, чего ждёшь?! Стреляй, да прямо в живот!

Муж посмотрел на неё, точно и впрямь готов убить. И даже, казалось, подумал об этом, но вовремя заметил Питера и Анну, застывших на пороге своей комнаты с круглыми как блюдца глазами.

– Чёрт бы тебя побрал, женщина! – Джордж оскалил пожелтевшие зубы, весь съёжился от распирающего гнева, опустил ружьё и пошёл повесить его на место.

Перед Бетти так и застыл его перекошенный лик – полные ненависти несчастные глаза, опухшие от постоянного недосыпа, сальная борода, словно чёрная тина, и зубы как ржавчина в ней. Раньше она вглядывалась в лицо мужа, как в бездну, теперь же видела перед собой выгребную яму – и никто не боится того, что покоится на её дне.

Анна с ужасом увидела, к чему привела спланированная ею проделка с Джошуа. Но ужасало вовсе не то, какой опасности её действия подвергли собственную мать, а животная ярость отца, способная нанести вред собственной семье. Глядя на это, Анна сильнее прежнего возжелала никогда не иметь ни мужа, ни дочери, и её желанию суждено было сбыться.

Питер же воспользовался жутким моментом и в очередной раз ускользнул в лес. Памятуя об увиденном там, он, не без страха, но с чувством азарта, вновь взял с собой Айдана и ушёл блуждать среди деревьев в поисках незнакомца с красным лицом. Он отходил добрых два часа, когда сквозь дыхание пса отчётливо услышал копошение в траве. Питер подошёл ближе и разгрёб руками острые ветви кустарника. Оттуда на него выглянула пара глубоких растерянных глаз.

– Кролик! – воскликнул Питер от неожиданности, а ушастый комочек меха судорожно вздрогнул.

Кролик лежал среди травы, запутавшийся задними ногами в установленных кем-то силках и, казалось, повредил их. Питер попытался аккуратно распутать узел, но зверёк, дёрнувшись, оцарапал ему руки. Он пожалел, что не прихватил с собой нож, отломал ветку под острым углом и принялся пилить ею верёвку. Всего каких-то несколько минут, и кролик был освобождён из плена, но убегать не спешил. Питер легко толкнул его в бок, тот перевернулся, дважды толкнулся подогнутыми ногами от земли, но так и не смог ни встать, ни прыгнуть. Айдан с интересом наблюдал за этим с небольшого расстояния, затем подошёл ближе, принюхался и оскалил зубы, но тут же отшатнулся, легонько получив по носу. Питер аккуратно взял кролика на руки и пошёл обратно к дому.

– Пап, гляди кто у меня! – воскликнул он, встретив Джорджа.

Тот посмотрел строго, но с одобрением:

– Охотиться начал? Молодец, но так подолгу не пропадай.

– У него что-то с лапками, – сказал Питер.

Отец взял кролика за загривок и понёс в дом. Глубокая надежда, что теперь-то маленькому ласковому существу помогут, растянула на лице мальчика широкую улыбку, и он поспешил рассказать обо всём сестре. Питер всё ещё нёс в сердце глубокую обиду за то преступление, что Анна через угрозы заставила его совершить, но знал, что даже у неё зверёк вызовет большую заинтересованность. Он не прогадал – сестра, несмотря на всё своё безучастие ко многим происходящим вокруг событиям, была искренне удивлена новости о пушистом госте, и захотела как можно скорее с ним познакомиться. Но каково же было удивление Питера, когда на ужин ему подали миску с похлёбкой, полной плавающих кусков мяса. Он разглядывал содержимое с минуту, а потом зашёлся горькими слезами, покатившимися прямо в еду. Джордж, заметив это, отвесил сыну лихой подзатыльник и призвал уважать еду. Питер ненадолго утих, затем увидел, с каким наслаждением его сестра отдирает зубами мясо от костей, и, разревевшись пуще прежнего, вскочил из-за стола и убежал в комнату. Джордж не пошёл следом, лишь зачерпнул ложкой побольше бульона, отпил и коротким кивком поблагодарил жену за ужин.

Для Бетти случившийся незадолго до этого разговор стал первым с мужем после того, как утром он угрожал ей ружьём. Она была не так наивна, чтобы ждать извинений, и слишком горда, чтобы просить прощения за свой, несомненно, правильный и волевой поступок. В конце концов они оба делали вид, что ничего не случилось, будто бы Джошуа никогда у них не работал.

– Вот, – только и сказал муж, опуская перепуганное животное на стол. Оно барахталось, тарабаня переломанными лапами о стол, и гадило под себя от страха.

– И что мне с ним делать?! – возмущённо воскликнула Бетти.

Джордж молча взял нож, поглубже вогнал в шею кролика и надавил на ручку. Кровь заструилась из раны и залила стол красным маревом.

– Готовь ужин.

С тех пор Питер больше не заходил глубоко в лес, страшась не столько краснолицего незнакомца, сколько ещё одного кролика, который будет сначала спасён, а затем убит, освежёван, разделан и съеден.

Он делал вид, что уходит с Айданом подальше от дома – в самую глубь. Но на самом деле проходил какую-нибудь четверть мили, находил полянку попросторнее (такую, чтобы ни один кролик не рискнул на ней показаться) и оставался там на несколько часов – лишь бы только собачий лай не услышал отец. Айдан с тех пор больше не огрызался и не кусался: казалось, дрессировки идут ему на пользу, делают смирнее и послушнее. И всё же в этих постоянных бросаниях палок Питер очень быстро перестал видеть хоть какой-нибудь смысл, полагая, что он уже сделал всё возможное и дальнейшее обучение – пустая трата времени. Однако с того момента, как он решил прекратить вырезать новые поделки, других дел как-то совсем не осталось, и Питер держался за это надоевшее, но хоть какое-то развлечение.

Со дня побега раба будни Джорджа стали куда труднее прошлых, а толку от его работы и так было мало из-за постоянного недосыпа. С потерей единственного помощника заниматься привычными делами стало особенно сложно, и он провёл не один день в раздумьях о приучении сына к работе на участке. Мальчик всё ещё дулся из-за кролика, но перечить отцу как обычно не решился и, в конце концов, с предельной самоотдачей стал делать всё, что было велено. Вместе они занялись обновить крышу колодца – Джордж распиливал брёвна на доски, а Питер приколачивал их на гвозди, то и дело получая выговоры за косые удары.

– Да где мы потом гвозди возьмём, покуда ты их все погнёшь?! – возмущался Джордж.

– Купим! – решительно отвечал Питер. – Я сам куплю, они дешёвые!

И правда, купит, подумал Джордж с гордостью за сына – монет, вырученных за фигурки, вполне должно хватить. Ощутив странное, незнакомое доселе чувство, он протянул руку и мозолистыми пальцами потрепал мальчика по волосам. Питер смутился неожиданному жесту, съёжился, но не рискнул отстраниться.

За их совместной работой дни стали проходить и легче, и продуктивнее одновременно. Теперь и Питер начал вставать гораздо раньше, помогая отцу с работой ещё до завтрака, а Джордж в свою очередь терпеливее относился к вызванным неопытностью оплошностям и, хоть и не давал сыну расслабляться, ругал его теперь куда реже. В этой довольно привычной каждодневной рутине Джордж обнаружил для себя очевидное, но при том новое открытие, что работать с собственным сыном гораздо приятнее, чем с рабом. И это же открытие поселило в нём странное ощущение какого-то нового вида удовольствия от работы.

Но если Джорджу такой расклад нравился с каждым днём всё больше, то Питеру становилось только сложнее. Его никогда надолго не отпускали мысли о ночных похождениях отца, а вопросы терзали ещё с тех самых пор, когда он и сам, раздевшись, стоял у окна. Джордж тогда дал ему некоторые ответы, но по прошествии времени и вопросов стало больше. Он никак не мог взять в толк, с кем отец говорит, что и почему стал пить, от чего ночные прогулки стали чаще. Но вместе с любопытством его охватывал страх – а не от того ли нужны эти дежурства, что в лесу обитают краснолицые люди, одного из которых Питер встретил? Он хотел спросить обо всём, но боялся, и чем больше времени они проводили вместе, тем сложнее было удержаться.

В очередной день, проведённый за работой, они как раз пообедали овощной похлёбкой и приступили к уборке урожая моркови, который Бетти, несмотря на беременность, ещё предстояло распродать на рынке. Тогда-то Питер совсем сдался и решился не только открыть свой секрет об увиденном в лесу, но и задать столь терзающие его вопросы.

– Пап, – тихо позвал он, всё ещё боясь своего заготовленного вопроса. – Почему ты встаёшь по ночам?

– Не спится, – сухо ответил Джордж и вытащил из земли корнеплод. – Отряхни.

Питер принялся пальцами снимать слой земли с овоща.

– А зачем ты стоишь у окна?

– Дышу воздухом. – Он подал ещё одну морковь.

Питер вдруг понял, что быстрее будет сбить землю с обоих овощей сразу.

– Но ты стоишь там часами…

– Да не стучи ты их друг о друга, плоды побьёшь!

Питер отскочил, когда отец выбросил в его сторону руку, и весь сжался от страха.

– Не порть овощи, говорю! По одному за раз.

Под строгим взглядом отца он так испугался, что чуть не выронил корнеплоды, и тут же забыл о чём хотел рассказать. Прошло всего несколько минут, и Джордж вернулся к прежнему строгому, но не злому настроению, а Питер так больше ничего и не сказал.

В середине дня, когда солнце вот-вот бы достигло зенита, мимо дома семьи Ламберт проехала телега – хорошая и новая, её дно совсем не скрипело даже несмотря на огромное количество пожитков и аж шестерых человек.

– Бетти! – крикнула Анна и помахала соседке рукой. Её несчастное лицо наконец-то начало худеть и выглядело болезненно даже несмотря на растянувшуюся улыбку – свет, который женщина некогда несла своим извечнорадостным настроением, стремительно угасал.

Бетти в свою очередь даже не удостоила её ответом. Лишь отвернулась и пошла в дом, в мыслях оправдывая себя огромным количеством забот, на которые теперь уходило куда больше времени. Но её дочь, греясь в лучах солнца, сидя на крыльце, решила попрощаться с соседями и воскликнула:

– Доброго пути!

В уезжающей телеге она видела четырёх мальчишек. Каждый, от совсем маленького Роберта, до взрослого ребёнка Кристофера, стал бы жертвой её весёлых проделок, стоило бы только захотеть. Как-то она уже увлекла так Роберта: вскоре после того, как соседи поселились неподалёку, Анна повела его показать чудесную поляну с цветами, и мальчик, хоть ему и было скучно, охотно пошёл. Там она в красках рассказала о знакомых цветах, объяснила их названия и значения, а Роберт старательно делал вид, что ему интересно слушать. Наконец он молча принялся рвать те, о которых Анна говорила с наибольшим упоением, и в конце концов молча подарил их от всего сердца.

– Это мне? – Анна улыбнулась с застенчивостью прирождённой актрисы.

Мальчик замялся и вместо ответа сначала отвёл руку, а затем протянул букет ещё раз.

– А знаешь ли ты, что самые красивые цветы растут не на поляне? – спросила она, принимая подарок.

– А где же? – удивился Роберт.

– На деревьях.

– Неправда! Там только ветки.

– Правда-правда, – закивала она, – они растут на верхушках самых высоких деревьев, поэтому так просто их не найти и не сорвать.

– Ты когда-нибудь видела их?

– Конечно видела! Питер хорошо лазает и постоянно дарит мне эти цветы. Хочешь покажу?

– Нет! – запротестовал Роберт. – Я сам сорву и подарю тебе эти цветы!

Анна довольно заулыбалась.

– Знаешь, – сказала она игриво, – есть одно дерево, на котором растут красивые цветы, но Питер так и не смог туда залезть.

– Показывай! – воскликнул Роберт, осмелевший от такого предложения.

Они ушли на полмили от поляны, и Анна указала на высоченный вяз – тот самый, с которого сутками позже Роберта снял Джордж.

Следующей субботой Бетти привычно отправилась в город. Не без помощи Питера она отнесла целый мешок свежесобранной моркови на рынок, где за часть урожая выменяла место для торговли. Несколько часов стояния дались особенно тяжело, но продажи шли хорошо, и очень скоро почти весь мешок разошёлся по рукам покупателей. Ещё пара таких походов, и денег их семье хватило бы, чтобы прожить до следующего лета, а там можно и ещё что-нибудь придумать. Назад они возвращались медленно, и Питер постоянно подгонял мать, желая успеть погулять в лесу, пока не начало темнеть. Бетти шла с большим трудом, а по возвращении кое-как улеглась в постель, и будучи совсем без сил, провалилась в сон. Вечером её растолкал Джордж и позвал есть. Бетти только убедилась, что ужин готов и без её участия, и снова заснула. Утро же началось с жёсткого ультиматума, когда Бетти высказала мучимому бессонницей мужу своё решительное заявление о том, что после продажи последней моркови она до самых родов шагу из дома не ступит.

На следующий день новое, знакомое по прошлым беременностям недомогание, вынудило её в течение всего утра то и дело присаживаться на горшок. Из-за частых, но бесполезных позывов она не смогла как следует приготовить завтрак, а позже чуть не опоздала с обедом. Бетти уже поторапливало и урчание в собственном животе, когда она вошла в кладовую, с трудом опустилась на колени, кое-как развязала узел неловкими пальцами и закашлялась пылью. Каждый глубокий вдох отзывался тянущей болью в низу живота. Она отобрала чистейшие из имеющихся клубни картофеля (что было очень тяжело разглядеть в темноте), через силу поднялась с колен, перенесла их на улицу и омыла, обдав чувствительные руки холодом колодезной воды. Через двор Бетти шла, дрожа всем телом, но Джордж, увлечённый распилом брёвен, так ни разу и не взглянул на жену. В коридоре ей встретилась Анна, безразличная ко всему вокруг и застрявшая в своих мыслях, но Бетти не стала просить о помощи, а лишь улыбнулась и попыталась сделать вид, что ей не тяжелее обычного. Каждое следующее действие давалось сложнее предыдущего, любые взятые в руки предметы так и норовили выскользнуть, упасть, откатиться подальше и затеряться.

Бетти как раз разжигала печь, когда низ живота прошибло спазмом.

«Началось», – подумала она и согнулась пополам.

Следом за болью волной накатил страх.

«Ещё слишком рано», – Бетти вдруг поняла, что ребёнок родится недоношенным, будет слабым, возможно, и вовсе не выживет. Джордж не простит ей это. Убьёт, задушит, застрелит – уже целился однажды. Она захрипела в немом отчаянии, встав на колени и опершись рукой о печь.

– Только не сейчас! – взмолилась она. – Пусть ребёнок родится позже, в срок, здоровым и крепким.

И тут всё прекратилось. Боль отступила так же резко, как и пришла. И хотя тяжесть осталась всё той же, Бетти была рада и этому. Тогда же на кухню вошёл Джордж.

– Что-то не так? – спросил он на редкость живо.

– Думала, ребёнок родится, – выдохнула она.

– Раньше времени?

Бетти дрогнула. Нет, нельзя было этого говорить. Нельзя, чтобы он даже мысли допустил, что она может принести нежизнеспособное дитя. Бетти молчала.

– Но ведь обошлось?

– Да, пока обошлось.

– И куда этот доктор запропастился?! Ты ничего не слышала, не вернулся?

– Слышала. Не вернулся.

Джордж весь сморщился, точно пытался думать, постоял немного на месте с опущенным взглядом, развернулся и вышел.

– Не переживай, рожу тебе ещё ребёнка, а затем ещё. Чего уж мне! – крикнула Бетти вслед.

Джордж обернулся и посмотрел так злобно, что она тут же пожалела о сказанном.

– Без ещё одного ребёнка мы как-нибудь проживём. Хуже будет без матери.

Бетти на ум пришла странная мысль: Джорджу, хоть немного, пусть и из-за подневольной роли, небезразлично её здоровье. Нет, конечно, Бетти Холл всегда была и будет ему чужим человеком, а их отношения не складывались с самого начала, несмотря на все превратности жизни. Джордж не знал тёплых чувств ни к жене, ни к детям, но вся его жизнь, от самой свадьбы, сводилась к обеспечению их блага. Он тоже заложник своего долга, хоть и, в отличие от Бетти, даже не пытается искать выход. Что же в итоге стало бы с ней, если бы Джордж решился поступиться возложенными обязанностями? С одной стороны, лучшая, свободная от гнёта замужества жизнь, с другой, погибель в мире, где без мужа женщине не прожить. Подумав ещё, Бетти лучше распознала сложную систему их общества, в которой Джордж приходился не только надзирателем в её тюрьме, но и сам был заточён в собственной, выстроенной задолго до их рождения. И в конце концов она своими руками навредила тому, кто каждый день пытается пусть и не сделать её жизнь лучше, но хотя бы поддержать её на том же уровне.

– Зря я отпустила раба, – сказала она после. – Теперь тебе будет труднее.

– Питер мне помогает, – ответил Джордж. – Из-за негра в доме он мог вырасти как соседские мальчишки.

С этими словами он ушёл во двор, а Бетти испытала толику облегчения и вернулась к приготовлению обеда.

Мало-помалу Питер оставил свои мысли о краснолицем незнакомце в лесу и больше не терзался желанием рассказать об этом отцу. Вместо этого он нашёл какое-то своеобразное наслаждение в извечном молчании Джорджа, которое скоро стало совсем неотступным: даже ругаться на сына он перестал. Только поглядывал иногда да кивал, без всякой злобы, без раздражительности, но с неотступающей вялостью не высыпающегося человека. И Джордж всё так же выходил к окну по ночам – слушал шелестящий ветер в одни ночи, безмолвную тишину в другие, ворчания давно покинувших этот мир в третьи.

Анна же днями напролёт страдала от скуки и при том была её главной причиной: сначала она своими стараниями лишилась возможности сходить в город, затем мать освободила раба, а теперь и соседи уехали, а с ними и последняя возможность хоть как-то себя развлечь. В своём странном полудремотном состоянии, сопровождающем её изо дня в день, она сама не заметила, как ушла с участка и забрела на ту самую поляну, куда отец послал её при заселении в дом. Не найдя себе никаких других дел, Анна долгое время блуждала, перебирая в голове названия цветов, которые могла вспомнить. Затем она улыбнулась внезапной светлой мысли, присела на корточки и принялась вновь их рвать. Стебли хрустели в пальцах, душистый запах забивался в ноздри. Когда она закончила, поляна была обглодана как у иных едоков тарелка. Тогда Анна собрала все цветы в букет, получившийся вдвое роскошнее прежнего, и припустила обратно к дому. Она подошла к кровати матери и положила букет ей на грудь. Та как раз отлёживалась после приготовления обеда, а с появлением дочери едва заметно улыбнулась подарку и заснула.

Она в миг повеселела от этой улыбки, но не от неё искренности, а от того, что всё снова, как и всегда, шло по её неведомой другим задумке. После этого Анна вышла во двор, кое-как набрала из колодца воды и отнесла наполовину наполненное ведро отцу и брату – умыться и омыть руки. Питер удивился, а вот Джордж, казалось, никак не отреагировал на непривычный жест. Тогда Анна сказала:

– Я помогу маме с ужином, когда она проснётся.

Джордж лишь молча кивнул, не отрываясь от своих дел. А Анна, повеселевшая более прежнего, уселась на лавку и стала любоваться ненавистным лесом. Она смотрела перед собой и улыбалась, но не ветвистым стражам природы, а собственному полёту мыслей, уносящему её далеко в счастливое будущее. Не найдя иных забав и каких-либо других людей, которых ей бы могло удаться обхитрить, Анна решила на время стать идеальной дочерью.

За работой с отцом Питер открыл для себя, что ещё очень мало знает о дереве. Он научился вырезать фигурки из брусков и, казалось, даже неслабо преуспел в этом деле. Но бруски вырезались из брёвен, те нарубались из деревьев, а дерево ещё нужно было повалить. Питер пытался совладать со старой ржавой пилой, но у него так ничего и не вышло даже с помощью довольного усердием сына Джорджа. После он упражнялся с топором, коля брёвна на дрова – тут дела шли не в пример лучше, но руки к вечеру начинали ныть так, что пальцы с трудом удерживали ложку. Наконец, Питер отважился подступиться с топором к настоящему высокому дереву, провёл у него с пару добрых часов, но не прорубил ствол и на половину. И всё же он твёрдо вознамерился свалить однажды злосчастное дерево, распилить его на брёвна, отсечь лишнее и из полученного бруска сделать новую фигурку – лучше, чем когда-либо прежде.

Постепенно работа с деревом настолько увлекла Питера, что он невольно вспомнил о добром человеке Гастоне и его столярной лавке. Из неё постоянно пахло деревом даже когда мастерская перестала работать, Питер с наслаждением втягивал этот запах, пока сидел в ожидании заинтересованных в фигурках покупателей. Теперь, когда зданием владел молодой рыжебородый мужчина, решивший перестроить её под что-то другое, Питер уже не мог туда приходить. Но он всё ещё держал в памяти ощущение поселившегося внутри мужского труда и как никогда понимал своё желание самому им заниматься. Возможно, когда-нибудь, освоившись с инструментом и заработав достаточно, он откроет свою мастерскую. Или даже выкупит старую лавку доброго человека Гастона, таким образом не только почтив его память, но и отплатив за прежнее добро.

И много-много лет спустя, став совсем старым, Питер бы доживал век в доме, обставленном вырезанной им мебелью, в лавке бы работал сын, а сам он вновь изготавливал фигурки, но уже не на продажу, а для внуков. Эта фантазия так увлекла его, что он зашёл дальше и представил, как индейцы станут вызывать больше интереса, чем ужаса, а его вынужденное скрываться деревянное племя наконец-то откроется людскому взору. Питер представлял, как они будут рады увидеть первые и, к тому моменту, наиболее ценные работы известного мастера по дереву, и эта мысль согревала его лучше застывшего в небе солнца.

В очередную ночь, когда Бетти без памяти захватил сон, она снова оказалась на рынке перед знакомой лавкой. Стояло жуткое солнце, и она ощущала, как платье липнет от пота. Знакомый путь пролегал через пыльную улицу, к тёмной каморке, которая и сейчас источала запах вина и опасности. Алонсо, сквозя дырами в широкой улыбке, подзывал Бетти, как и десятки женщин до неё. Но в этот раз она отказалась польститься на сладкие россказни о несуществующем мире, не позволила незнакомцу совратить её наивную душу и с тяжестью как на сердце, так и под ним, ушла прочь. Она бродила среди стройных рядов, совершая покупки, пока не встретила замученную жизнью Янси. Она рассказала о том, как хотела последний раз проститься с тем, что осталось от её мужа Гастона, но покойника уже сняли и на площади её ждала лишь пустая виселица.

– Я поддалась страсти, – раскаялась она, – оба мужчины, что клялись защищать и содержать меня, теперь мертвы. А Беллу мне пришлось отправить работать, в её-то юные годы!

– Значит, ты поступила неправильно? – спросила Бетти.

Янси зашлась горькими слезами и упала на колени посреди рынка, но никто больше не обратил на неё внимания.

Бетти собрала все покупки и пошла домой, но первым на знакомом пути ей отчего-то встретился дом соседки Анны. Её сыновья снова смотрели на чужую работу со стороны, с глазами и руками пустыми и безучастными. А Анна как раз вышла из дома, с болезненного вида лицом и опухшими от постоянной скорби глазами.

– Всю свою жизнь, от самой невинной юности, была верна одному мужчине, – созналась она. – Родила ему четверых сыновей. Теперь Кристофер умер, а они все бестолковые, непутёвые, и как только дальше жить!

– Может следовало уйти, пока была возможность? – спросила Бетти.

Анна осуждающе покачала головой, но не смогла придумать ответ.

И только на рассвете, когда своим копошением её разбудил Джордж, Бетти поняла, что никакого правильного ответа нет, и каждый платит за сделанный выбор по-своему.

Медленно, но неумолимо что-то изменилось в их доме в последние тёплые дни осени. Как Джордж стал испытывать приятную гордость за сына, так и Бетти прониклась благодарностью к дочери, теперь уже постоянно помогающей ей в готовке. Питер быстро забыл о злой проделке сестры, как забываются прочие детские обиды, и был рад показать ей фигурки, что выстругал за всё время. Не прочь были посмотреть и отец с матерью. Анна запрятала свой план побега далеко на задворки сознания – туда, где никто не отыщет, – и совсем вжилась в роль послушной дочери. Бетти, мучавшаяся последними неделями беременности, не находила в себе сил думать о чём-то, кроме семьи. А Джордж, не имея больше ни малейшего повода для злости, стал совсем спокоен. Работы постепенно становилось меньше, а прежде не отступающая от дома тишина растворилась в обсуждениях скорых родов. Теперь, возвращаясь по утру в кровать к жене, Джордж Ламберт осторожно клал руку на её живот и всем сердцем желал, чтобы всё прошло хорошо.

Так закончилась череда ураганных ветров, потрепавших веру членов семьи Ламберт в то, что они там, где им и следует быть. Как и многими годами ранее, без радости, но с покорностью, Бетти ждала рождения ребёнка, побег Анны был отложен вместе со взрослением, а Питер, решивший, что не распродаст всех выструганных фигурок до конца жизни, посвятил себя прививанию Айдану хорошего воспитания и работе с отцом.

И только Джордж, продолжая мучаться бессонницей, каждую ночь подходил к окну и всматривался в ночную мглу. С некоторых пор он больше ничего не видел и не слышал, но каждый раз ждал, что лес что-то ему ответит, потому что знал – этому лесу есть что сказать.

Каждая из их историй совершила оборот и вернулась туда, откуда началась. Несомненно, пройдя извилистыми тропами, каждый по-своему изменился, и со временем, вновь столкнувшись с искушением, они бы либо зашли намного дальше, либо сразу отказались даже пытаться. Они не могли знать, что выберут, и уже никогда этого не узнают, потому как в миг их первого за длительное время спокойствия ночь вспыхнула заревом, а тишину проглотил животный вопль. Воинствующий клич прогнал из тела стоящего у окна Джорджа дух и пробил дрожью до самых костей. Звон бьющегося стекла заполонил собой всё вокруг, рукав рубахи стал липким от крови. Он вдруг оказался на деревянном полу, и всё вокруг озарилось ярко-оранжевым свечением. В агонии мечущийся взгляд наткнулся на прорастающую из плеча стрелу.

«Индейцы», – застыла в голове единственная мысль. Лес больше не шептал. Теперь он выкрикивал пугающие проклятия десятками скалящихся ртов.

Когда-то давно Джордж Ламберт, ещё не заросший грубым чёрным волосом, целыми днями пахал на молодой лошади. В тайне жалея Мэри за нелёгкий труд, он регулярно давал ей по яблоку – как лакомство за работу. Так продолжалось до тех пор, пока отец не наказал срубить единственную на участке яблоню, чтобы расширить огород. Все его ладони покрылись мозолями от долгого махания топором, но даже ночью, пока работа не была сделана, Джордж не позволял себе пойти спать, страшась гнева Карла Ламберта. Всю его сознательную жизнь мать относилась к Джорджу куда добрее, но отец, мужчина с тяжёлой рукой, неизменно поколачивал жену за каждую излишнюю нежность, а излишними, по его разумению, были все. Карл Ламберт – человек, ставивший род во главу угла всего своего бытия, – до конца жизни не простил свою жену Сьюзан, с детства приученную быть женщиной покорной, за невозможность более иметь детей, объявленную доктором аккурат после рождения Джорджа. Их единственный сын появился на свет чахлым и слабым, раньше положенного срока, неспособным, как сказали родителям, к жизни из-за плохого здоровья матери. И Джордж целые полгода прожил безымянным, пока не стало ясно, что беды не случится. Через всё воспитание отца он пронёс неотвратимую мысль, что терпит от него за всех нерождённых братьев. Но под этим строгим надзором он постигал все истины праведного мужского труда и впитывал простые житейские мудрости о важности семьи в жизни каждого человека.

– В наше непростое время юноши твоего возраста, – рассказывал отец, – плевать хотели на благопристойность и мужской долг. Они пропивают заработанное дедами и отцами наследство, обязуют своих жён работать – разливать выпивку или ложиться под чужих мужчин.

Всю молодость, до самой свадьбы, Джордж был изолирован даже от тех немногочисленных сверстников, что жили поблизости, чтобы ненароком не попасть под дурное влияние. Когда же ему наконец нашли жену – молодую Бетти, с голубыми и самыми чистыми в округе глазами, – больше всего Джорджу хотелось не плодить детей, обустраивать жильё или командовать, а просто поговорить с кем-то, кто не станет учить его жить. Но в силу отсутствия опыта и врождённого неумения к ведению разговоров, это стремление так и осталось сумасбродной фантазией вынужденного провести всю жизнь в добровольном одиночестве мужчины. А молодая жена, красивая и холодная, вселяла в Джорджа лишь немую злобу и невыразимое отчаяние, заставившие ещё сильнее зарыться в единственные знакомые постулаты.

Годы совместной жизни, построенной по привычным Джорджу правилам, принесли ему скупое одобрение отца, хороший дом, дочь, которую он никогда не умел и не учился понимать, и сына, так похожего на него в детстве, что было дурно проявлять к нему ту же жестокость, какая сделала его мужчиной. И только неиллюзорная опасность, пришедшая из леса, побудила сделать поистине непривычную для Джорджа Ламберта вещь – нырнуть в закрома воспоминаний, перебрать, как архивы, их все, отследить путь мужа и отца, и осознать, что какие бы несчастья это не принесло всем окружающим, поступать иначе он просто не умел.

Джордж обнаружил себя посреди стен огня, за окном маячили полуголые мужчины, размахивающие руками и протяжно улюлюкающие. Кое-как поднявшись на согнутых ногах, потея из-за пропитавшего дом жара, он прикрыл рукой глаза от слепящего зарева. Среди общего хаоса отчётливо слышалось тяжёлое дыхание за спиной.

– Бетти! – вскричал он, пытаясь перебить треск досок. – Ружьё!

– Дети! – воскликнула та в ответ.

– Дети потом. Сначала ружьё!

Бетти прокляла мужа за выбор, но вновь подчинилась. Придерживая подол платья, чтобы то не загорелось, она, как могла, быстро пробралась через коридор и оказалась в спальне. Там её ждал незнакомец. Каким-то невообразимым образом дикарь попал в их спальню, минуя единственную дверь. Он осматривался, когда Бетти вошла. Их взгляды встретились, и индеец достал нож. Она бросилась к стене с ружьём, словно в намерении в последний раз исполнить волю мужа даже ценой собственной жизни. Индеец набросился, ударил ножом в плечо, Бетти вывернулась и оттолкнула его в стену. Мужчина приложился к горящим доскам и взревел, а она ухватила ружьё и побежала прочь. Глаза ослепили слёзы – вызванные то ли болью, то ли дымом. Бетти с трудом не заблудилась в прямом коридоре и вышла к Джорджу, остолбеневшему на пороге.

– Теперь дети! – сказал он, забирая ружьё.

Тут его свалили на пол, и Джордж закрылся от удара прикладом. Сверху, рыча и скалясь, как дикий зверь, восседал краснолицый человек. Джордж оттолкнул его, затем пнул, поднялся и ударил прикладом в лицо. Затем ещё раз. И ещё. И снова. Он бил быстро и сильно, пока лицо не стало месивом. Заряженную дробь Джордж вознамерился придержать. Бетти он увидел уже во дворе – её тащил по траве рослый мужчина. К детям она так и не успела. Джордж бросился в огонь, закрывая лицо воротом перепачканной кровью рубахи. Он звал детей, но голос тонул в шуме полыхающих досок. И всё же Анна и Питер как-то расслышали, вышли на его крики. И все втроём они выбрались на воздух.

Ночь окрасилась в жёлто-красное от бушующего пламени, привычную тишину как молотом пробивали доносящиеся со всех сторон крики. А лес извергал из себя всё новых дикарей, и деревья монотонно качались, наблюдая за всем происходящим с безопасного расстояния. Покойники, навещавшие Джорджа, с немым упоением наблюдали за теми, кто скоро к ним присоединится. Кристофер, Гастон, Карл – все они тянули свои истончавшие руки-ветви в намерении обнять и забрать.

В общей суматохе Анна вспомнила о припрятанном под кроватью мешке с деньгами. Он лежал там – билет в жизнь – но Анна не решилась за ним вернуться. Питер же подумал об Айдане, чей скулёж в последний раз звучал среди треска обгладываемых огнём стен, и его было уже не остановить.

Джордж только и успел выкрикнуть (что никто не услышал) имя сына, когда тот ловко выпутался из его хватки и бросился в дом. Он протянул руку, чтобы схватить сына, и ухватил только воздух. Всего миг, и сражённый стрелой Питер как подкошенный упал лицом в огонь и больше не шевелился. Джордж проглотил немое отчаяние, притянул дочь к себе, а её руки обвились вокруг него. В суматохе он взглядом нашёл жену и приготовился стрелять. Дикарь поднял её ослабшее от многочисленных ударов тела и поднёс к горлу нож. Платье на Бетти было порвано, стало красным от крови, его части липкими лоскутами стекали по её оголённой груди.

Лишь на миг, перед самым концом, Бетти увидела целящегося в неё мужа и испугалась, что тот наконец-то познал её душу. Понял её протест против собственной жизни, выяснил правду об Алонсо и намерении лишить жизни нерождённое дитя, бросить на произвол судьбы семью, отправиться в другое место с другим человеком. Он всё понял, но не принял, подумала она тогда и вдруг улыбнулась, почувствовав в приближающемся моменте не только освобождение, но и долгожданную плату за все её преступления. Она долго ждала. Да! Пусть так и будет! Смерть далась ей легко, и перед самым уходом она не испытала ни тени сожалений. Мир отпустил её, и, уходя, она презирала его.

Ружьё громыхнуло и едва не выпрыгнуло из рук, а Бетти упала в траву. Её шея осталась цела, но в живот ударила свинцовая дробь. Единым выстрелом Джордж убил и жену, и нерождённое дитя, но лишь ранил индейца. Поражённый скоротечностью своего решения, Джордж обхватил дочь и потащил прочь от горящего дома. Две стрелы полетели мимо, но Джордж обнаружил себя целым. Анна же, как мешок с костями, выпала из его объятий и растянулась на траве. Тут же из огня выскочил другой индеец, Джордж одним ударом уложил его на землю. Приставил дуло к обезображенной яростью животной морде и вдавил спуск, но ружьё не выстрелило. Где-то позади громыхнуло другое, и спину, от лопаток до поясницы, пробило жаром сильнее, чем исходил от горящего дома. Джордж, как придавленный, упал лицом в траву.

Звуки перемешались в его голове, но где-то среди них пронзительно звенел собачий голос. В один миг Айдан вырвался из зарева, сверкая огненным нарядом вместо шерсти, и со всей собачьей прытью рванул в сторону от опасности. Метко пущенная стрела пресекла его попытку спастись. С торжественным улюлюканьем индейцы покружили вокруг догорающего дома и вскоре скрылись в лесу так же быстро, как и появились.

Во все уничтожающем буйстве стихии горели созданные свирепыми фигурки индейцев, украденные из прихода деньги, не видавшая истинной близости постель, не подаренная младенцу колыбель и мечты о лучшей жизни несчастных членов семьи Ламберт. Джордж лежал у выгоревших стен старого дома до самого рассвета, заключив в объятия лишённых жизни и скальпов детей. На последних издыханиях его обогрели мягкие лучи восходящего солнца, а лес молчал. Умиротворённо, как никогда прежде…

* * *

А где-то по другую сторону леса своей собственной жизнью жил небольшой городок. От недовольств горожан он пух как чирей известного проходимца и мэра Клиффа Андерсона. С самого отъезда единственного доктора люди, живущие тут, мучились и умирали, не имея никаких лекарств, кроме сомнительных снадобий бабок-знахарок, от которых, по мнению некоторых, смерть лишь ускоряла свой шаг. Но по тем же причинам наступила и кончина прежнего мэра, став самым радостным, несмотря на всю кощунственность такого признания, событием за последнее время. И даже это лишь на время успокоило зреющие возмущения. Город буквально разрывали на части различные потрясения. Первым, но не последним из них, было хладнокровное убийство местного кузнеца. И как бы ни радовало то обстоятельство, что суд провёлся в скорости, а исполнение приговора не стало откладываться, разложившиеся в петлях покойники совсем не красили вид и без того унылого городка. А вскоре после очередной детской затеи несмышлёный мальчишка упал, сломав шею, и следом за ним в могилу отправилась пусть и всем изрядно поднадоевшая, но всё же многоуважаемая женщина – одна из старейших жителей этих мест. Генри Тул, как мог, старался унять возникшие волнения, и ему бы несомненно это удалось, если бы сам местный священник не обратился бы к пороку, в тайне от паствы обворовав собственный приход. С тех пор мэр почти перестал спать: он ночами сидел в своём кабинете со стаканом виски и в раздумьях накручивал на указательный палец рыжие усы. В какой-то момент он даже будто бы придумал решение, но от трагичного финала это не отвратило – последним гвоздём в гроб его недолгого срока на посту стало появление рейнджеров. Они въехали в город на конях и объявили военное положение, чем разожгли среди горожан скоротечный, но кровавый бунт, и сами же его подавили, а Генри Тул на долгое время остался в памяти людей как человек, на правление которого пришлись все их беды и потрясения.

Этот городок, как и вся страна, и даже само общество, был безнадёжно болен, и ещё ни один врач не отыскал нужного лекарства. Корь, известная не всем, но знакомая каждому, во все времена раздирала людей на части. Они заражались, приходя в этот мир, жили с болезнью до самой смерти, и получали долгожданное избавление с последним тяжёлым вздохом. Эта напасть протекала у каждого по-своему, но беспощадно косила и молодых, и старых, и слабых, и крепких, и мужчин, и женщин. И во все времена не найдётся от неё иного спасения, кроме смерти.

Эпилог

– Ох не верю я вам, – засмеялся торговец. – Рейнджеры приезжали, всех попугали.

– Да что эти рейнджеры?! – присвистнул паренёк, оторвавшись от трубки. – Приехали, на трупы посмотрели да убрались восвояси!

– Молчи, Кристофер, – шикнула женщина. – А вам, уважаемый, негоже память погибших осквернять. Знаете, Джордж этот, по-честному сказать, страшный был: лохматый, с проседями да залысинами, а волос на щеках – как у медведя шерсти! Они ж, наверно, как родной дом покинули, так все лезвия его там и бросили. И взгляд у него – ух! В комнате одной находиться неприятно – ни то мороз по коже пойдёт, ни то коленки задрожат. И выглядел постоянно так, будто от всех людей в лес сбежать хочет и там в одиночестве себе работать. Но вот-то уж работящий мужик был! Да и муж какой: и жену без одежды не оставит, и детей без хлеба, и сам постоянно в делах. У нас только петух просыпался, а он уже вовсю с инструментом работал. Я так и просыпалась от того, что он очередное дерево валил. А как свалит – так тащит его, в одиночку или с негром, поближе к дому. А там уже распиливает на доски, колит на дрова, а едва заканчивает, так сразу идёт с огородом работать! И даже под вечер, коли время оставалось, что-нибудь для деток мастерил. Мы же с ним и не разговаривали почти, у мужика на это времени не было, так-то! И детки какие – мальчуган всё с щенком игрался, дочка красавицей была, да нет их больше – а вы тут не верите!

Торговец немного помолчал, женщина продолжала:

– А про мою подругу-соседку могу вам только сказать, что душа у неё чёрная была, помыслы скверные. Всё-то она свободы хотела, счастья не замечала, семью не ценила. Но больше не скажу, пусть секреты покойников хранятся в могилах. И не спрашивайте меня о ней.

– Вы про негра ещё говорили, – напомнил путник.

– Да, точно! – женщина встрепенулась и её многочисленные подбородки колыхнулись. – Негра нашли не сразу… В лесу нашли, с огромной раной, тянущейся по всему животу, и тотчас же доставили в город. Но наш доктор задолго до того как уехал, так и не вернулся, а потому сам Генри Тул наказал избавить раба от страданий.


В оформлении обложки использована иллюстрация художника Марии Александровны Черненко, выполненная на основании коммерческого заказа.


Оглавление

  • Пролог
  • Часть первая: Повиновение
  • Часть вторая: Отречение
  • Часть третья: Избавление
  • Эпилог