Чижик-Пыжик [Ольга Владимировна Писаренко] (fb2) читать онлайн

Утки

Она стояла на коленях на широком деревянном подоконнике, держась за кованую ручку старинной рамы, и смотрела сквозь двойное оконное стекло на зимнюю воду Фонтанки. Пять уток качались на волнах возле Аничкова моста среди серых льдин. Пять уток. И их пятеро, вместе с мамой. А без нее – четверо, три старших брата и она, семилетняя хромая Ленка, первоклассница, хорошистка по первой четверти, но не такая сильная ученица, как самый старший брат Ромка, гордость семьи и школы. Одна утка нырнула. «В такую холодную воду! – подумала Ленка – Она же может пропасть, сгинуть, не вынырнуть!» Тоска сковала семилетнее сердце, и маленький кулак отчаянно забил по запотевшему от теплого дыхания стеклу. Раздался хруст, звон и вопли братьев.

«Я знаю, зачем я это сделала, – зловеще прошипела Ленка, когда гордость семьи и школы закончил бинтовать ей руку – я знаю все!» Почерневшие глаза смотрели из-под русой челки жестко и вызывающе. Грустные белокурые близнецы Петя и Коля собирали осколки и шмыгали носами, тычась взглядом во что попало, кроме пугающей сестры. Ромка молчал. Подчеркнуто спокойно он положил старые тяжелые ножницы на подоконник, вынул из ящика письменного стола черную изоляционную ленту, достал из другого ящика картонный лист и подошел к разбитому окну. Ленка продолжала сверлить его взглядом, готовая крушить все, если ее сейчас же не спросят, в чем дело. Но близнецы боялись нарушить молчание, а Ромка все знал сам. Сейчас он должен был врать, потому что внезапно оказался взрослым.

– Завтра мама вернется, и все будет хорошо, – уверенно произнес свою первую реплику дебютант сцены взрослой жизни. Следующим шагом он собирался приласкать маленькую сестру, но она отчаянно зарычала:

– Мама не вернется! Сги-нет! Про-па-дет! Не вы-ныр-нет!

– Врешь! – продрожал звонкий колокольчик Петькиного горла. В голубых глазах Кольки стояли слезы, он смотрел на Ленку с упреком и бесконечной обидой, будто бы она была причиной, а не пророчицей их бед.

– Даже если и так, то при чем здесь стекло, Кассандра малолетняя? – талантливо шутил юный артист Роман Африканов. Она ответила неожиданно безразличным голосом:

– А просто здесь скоро будут жить тетя Люся с дядей Стасей. Надо бы все разбить.

Тут уже Ромка растерялся. Он замер, едва дыша. Его душа вдруг обросла ледяной глыбой и полетела в бесконечную пропасть, а тело превратилось в воздушный шарик и стало легко подниматься ввысь, чувствуя перспективу вот-вот лопнуть. Дебют окончился провалом. Ромка утратил способность говорить реплики и стоял перед зрителями уже ссутулившись, но еще не решаясь снять своей бессмысленно улыбающейся маски.

– Она врет, да? – отчаянно защищался Петька.

– Она сумасшедшая? – выставил последнее укрепление перед натиском немого горя Колька.

– Я не вру, – просто и тихо ответила Ленка, – нам надо готовиться к новой жизни.

Довольно часто Ленке казалось, что внутри нее сидит маленький кукловод. Обычно он спит, но иногда вдруг просыпается и резко поворачивает Ленкину голову в нужную ему сторону, заставляя ее глаза увидеть детали, дающие ответы на различные вопросы. Вопросы возникали внутри Ленки тоже по воле кукловода: он забрасывал их в разноцветных деревянных шариках размером с крупную вишню. Как только шарик залетал в голову, кукловод моментально дергал за ниточки, заставляя Ленку тут же получить ответ. Самое сложное начиналось дальше: она не знала, что делать с этим ответом, потому что кукловод опять засыпал, оставляя ее один на один с полученным предсказанием. Все происходило молниеносно, и она никак не успевала поговорить с кукловодом, задать ему свои вопросы, узнать, зачем он в ней и что ему от нее нужно. Когда он спал, до него было не докричаться.

Вот и в тот вечер Ленка сидела на краю дивана, сгорбившись, выгнув шею и опустив голову так, что челка едва не касалась груди. Ей было горько и неприятно, что именно она говорит о предстоящей беде, ей хотелось защищаться от плохих мыслей не меньше, чем Пете и Коле, но она не могла. Оправившись от немоты, Ромка проговорил медленно и мягко: «Леночка, мама вернется, она не сделала ничего плохого, ее отпустят, и мы опять будем вместе». Ленка молча мотнула головой. Близнецы смотрели на нее со страхом и почти с ненавистью. «А как же мы?» – с вызовом бросил Петька. Ленка пожала плечами.

Из коридора донеслись знакомые отчетливые шаги тети Люси и резкий стук в дверь. Дети притихли. Стук повторился точно в том же ритме, но с большей силой. Никто не откликнулся. Высокая статная женщина с горячим чайником самостоятельно открыла дверь и уверенно вошла в комнату: «Почему молчите? У вас чай на плите давно кипит, куда поставить?» Молчание. Тетя Люся терпеливо, но настойчиво ждет. «Маму забрали в милицию!» – не выдержав тишины, жалобно скулит Колька. «Мы хотели пить чай на кухне!» – резко обрывает его Ромка. «Если маму забрали, это не значит, что вы должны нарушать порядок», – тетя Люся ставит тяжелый замызганный чайник на резную деревянную подставочку на большом круглом столе с кружевной скатертью. «Вы играли в комнате в мяч?» – вскидывает брови гостья, не испытывая при этом никакого удивления. Неожиданно для себя Ромка выпаливает: «Мы не играем дома в мяч. Стекло разбила Лена кулаком. А еще она сказала, что скоро Вы займете нашу комнату. Это правда?» И вот тут-то тете Люсе очень хочется снять тапок и со всей силы прихлопнуть этих четырех говорящих тараканов, чтобы осталось только мокрое место, но тут же на нее накатывает такое отвращение, что, выталкивая из себя остатки гнилого воздуха, ее легкие чуть ли не слипаются в груди. Она резко зажимает нос и почти выбегает в коридор. «Стерва!» – кричит ей вслед Ромка то, что не раз слышал в ее адрес шепотом от матери.

Маму Ромы, Пети, Коли и Лены забрали в милицию после заявления тети Люси о том, что ее соседка по двухкомнатной коммунальной квартире в доме по адресу набережная Фонтанки, 38, производит и продает самогон. Это была правда. Начинался декабрь 1967 года. Морозы еще не приходили, утки не улетели, и «малолетняя Кассандра» впервые решила поспорить с кукловодом. Она подбежала к окну, но птиц на воде уже не было, ни одной. Черный шарик стукнулся о правый висок и с грохотом упал на родной паркетный пол. «Я знаю, что с нами будет, – бросила вслед ему Ленка – мы тоже сгинем». «Ну откуда такие слова-то, что значит «сгинем», ты же сама не понимаешь, что говоришь, прекрати!» – не выдержал Ромка. «Давай убьем дядю Стасю?» – тихо и просто предложила сестра. Эта короткая фраза заставила старшего брата забыть обо всем, кроме душевного здоровья маленькой, физически слабой и больной девочки, оставшейся теперь на его попечении: «Леночка, что ты говоришь, как ты можешь, успокойся, нельзя убивать людей никогда!» «А в войну?» – уцепился за интересную мысль Петя. «Почему дядю Стасю? Он добрый, лучше тетю Люсю!» – заиграло воображение у Коли. Ромка не знал, что делать. Ему было всего 14 лет. Хромая Лена уткнулась в его новую спортивную кофту и тихо заплакала. Он совсем растерялся и предложил близнецам завернуть скатерть и попить чай.

Когда сели за стол, Лена успокоилась и задумчиво объяснила: «Тетя Люся злая, и ее накажет жизнь. А дядя Стася странный. Если он такой добрый, то почему он с ней живет? Мама в сто раз лучше, и добрее, и красивее. Почему так? Если бы у нас был отец, маму бы не забрали, он бы что-нибудь придумал!» «Если бы у нас был отец, не надо было бы то, что забрали вместе с мамой, ничего бы этого не было», – горестно рассуждал сам с собой Рома. «Или если хотя бы Ленка была здоровая!» – простодушно добавил Петя. «Я не виновата!» – обиделась Лена. «А никто и не говорит», – грустно протянул Коля. Всеобщими усилиями остатки мятных пряников быстро были дожеваны. Больше на столе ничего съедобного не оказалось.

На следующий день в восемь часов утра на кнопку звонка над табличкой «Африкановы» по очереди нажимали три нарядные говорливые женщины среднего возраста, роста и полноты. Дети решили не открывать. Если бы это была мама, то она бы звонила совсем не так торжественно и деловито. Мамины посетители тоже звонили по-другому, они нажимали один раз и очень быстро отпускали кнопку, будто и не хотели нажимать, а как-то так случайно получалось. Никакие друзья прийти так рано не могли, следовательно, никакой причины открывать дверь не было. Все четверо настороженно ждали развития неприятных, горьких, обидных, но все же где-то в глубине души немного интересных событий. «А вдруг там кто-то хороший?» – наивно выдал общую сокровенную мысль простодушный Колька. «Вдруг на ниточке паук!» – передразнил его Петька. Ленка замерла, потом резко и бесшумно соскочила со своего дивана и направилась к шкафу, выдавливая из себя истошным шепотом: «Прячьтесь! Они нас ловят! Это конец!» Перепуганные ее шипением близнецы дружно сиганули под кровать. Один Ромка продолжал лежать в постели.

Из коридора донеслись всегда одинаковые шаги тети Люси, звяканье дверной цепочки, клацанье входной двери и оживленное многоголосие: «Опекунский комитет, детский дом, интернат, Африкановы, лишение, сироты, оформление, определение, доставить». Тетя Люся не проронила ни слова. В следующую минуту заботливое трио стояло над угрюмо отвернутым к стене Ромкой: «Нельзя не идти на контакт, ты ведь отличник, примерный пионер, почти комсомолец, должен понимать: вашу маму забрали на перевоспитание, плохо вы за ней следили!» «Зато тетя Люся с дядей Стасей за ней хорошо следили!» – Ленка решительно бахнула своим слабым кулаком по дверце шкафа изнутри и уверенно вышла на свет. Ее эффектное появление вызвало у гостей замешательство. Она с презрением оглядела трех довольно миловидных женщин, затем прохромала на самую середину комнаты, картинно встала под тяжелой лепной розеткой и, закатив глаза, произнесла томным грудным голосом: «Можете делать все, что хотите!» «А что у тебя с рукой?» – искренне забеспокоилась женщина в бежевой кофточке. Ленка нацелила на нее хитрый прищур: «А это я разбила стекло! Я еще хотела разбить всю посуду, люстру и мамину любимую фарфоровую русалочку, чтобы ничего не досталось врагу. Но не успела, вы слишком рано пришли. Вы всегда так рано приходите?» «Непростая девочка…» – тихо поделилась своими наблюдениями женщина в голубой кофточке. «Да!» – вздохнула третья, в бледно-розовой. «Ну, зачем же все разбивать? – ласково не сдавалась первая – Вы же еще вернетесь сюда, возможно». «Никогда! – Ленка улыбалась и смотрела с вызовом в глаза лепному ангелу возле люстры, – Никогда!»

Близнецы завозились под кроватью. Ромка натянул одеяло на голову. «А где же у нас Петя с Колей спрятались? Может быть, пора нам уже познакомиться?» – женщина в голубой кофточке подошла к логову братьев и отогнула край сползающего на пол покрывала. Мальчики затаили дыхание. Кровать была довольно низкой, близнецы лежали на полу, прижавшись друг к другу. Голубая кофточка тихо опустилась рукавами на плетеный прикроватный коврик, голубые глаза, в тон блузке, смотрели в подкроватную темноту просто и честно: «Мальчики, вы же будущие мужчины, зачем же прятаться. Никто вас не обидит. Надо собрать свои учебники, тетради, вещи, можете взять любимые игрушки – и в путь, мы с вами поедем к таким же детям, как и вы». «Они не трусы – заступилась за братьев Лена – просто мы играли в прятки». «Конечно, не трусы, вы все очень смелые, сильные и умные дети – вступила в разговор женщина в бледно-розовой блузке – и вам всем нужно собираться».

Тетя Люся не ожидала, что все случится так быстро. Она любила детей, но это было в такой далекой глубине ее души, что никогда не выходило на поверхность. Она лишь хотела жить спокойно, без незаконной торговли самогоном за стенкой. Она считала, что имеет на это право. Когда детей Африкановой забрали и квартира окончательно опустела, она вошла на кухню и выкрутила все четыре ручки газовой питы (духовка у них не работала), потом взяла нож, открыла кран и задумалась над тем, как надо резать вены. Не то, чтобы она хотела умереть, но ей было нестерпимо стыдно, что все так случилось. Она не была стервой, как считали Африкановы, она лишь любила порядок и боялась самогона, тех, кто его варит и тех, кто его покупает. Она не понимала, зачем заводить так много детей, если нет мужа и денег, зачем пичкать их музыкой и рисованием, если они больные, зачем жить так странно и сложно, если все просто…было до сегодняшнего дня. Тетя Люся была еще молодой, моложе Африкановой, но никто не замечал этого, потому что она этого не чувствовала. Ее называли старушкой с детства, потому что она все делала правильно. Что ж, она все сделала правильно и сейчас: детям будет лучше в детском доме, чем с сомнительной матерью, а ей будет лучше умереть, чем жить дальше.

За этими мыслями ее застал дядя Стася. Он не заметил выкрученных ручек газовой плиты, а только нож, воду и глубокую задумчивость своей жены. Он впервые видел ее такой. Дядя Стася был старше на 10 лет, он уже начинал одновременно седеть и лысеть, и многое понимал в жизни. Понял он и это. Он осторожно отвел тетю Люсю в комнату. Но она вовремя опомнилась, стремительно бросилась назад на кухню и принялась отчаянно дергать шпингалеты уже заклеенного на зиму окна. Они не поддавались. Тогда тетя Люся вспомнила про форточку, схватилась за ручку рамы, встала ногами на батарею и высунула голову на улицу. Кухонное окно, как и два окна большой комнаты Африкановых, выходило на Фонтанку. Мокрый снег шлепнул ее пощечиной по лицу, она зажмурилась, улыбнулась и приготовилась принимать эти свежие шлепки с наслаждением, но снег вдруг сменился дождем. Тетя Люся слезла с батареи и еще раз, но более спокойно попробовала справиться со шпингалетами внутренней рамы. Теперь ей это удалось. Рванув на себя фрамугу и услышав треск лопнувших газетных полос, она испытала восторг и заплакала. Когда то же самое было проделано с внешней рамой, она почувствовала себя счастливой от ощущения резкой щемящей прелести чего-то, вошедшего в нее вместе с промозглым воздухом декабря. Она удивилась самой себе, не испытавшей отвращения, а только удивление и интерес к жизни, как будто только что открывшей ей свои двери. Дядя Стася молча перекрыл газ и принес пальто. В этот момент она твердо решила забрать детей, вернуть их в этот дом и заботиться о них не хуже их странной матери.

Ленку, как больную, которой требуется специальный уход, отделили от братьев, оставленных в Ленинграде, и отправили на лоно природы в Мартышкино. Она не сопротивлялась. Кукловод уже сообщил ей, что впереди ее ждет масса интересного: захватывающие драки с ровесниками, увлекательные путешествия по больничным койкам и безграничные возможности самопознания в полном и абсолютном одиночестве. Болезни ее нельзя было излечить, хромота становилась с годами все сильнее, челка все жестче, а глаза все темнее.

В пятом классе от постоянно опущенной вниз головы или от заложенных природой шуток на спине у Ленки начал расти горб. Ее это сильно обеспокоило. Она поняла, что нельзя больше прятать свое лицо от жизни, пора распрямиться и смело посмотреть ей в глаза. Вернувшись в детский дом из очередной больницы, она открыла дверь в свою комнату, где две соседки развлекались с хомячком вместо того, чтобы делать уроки. Весело улыбнувшись всем трем живым существам, она сказала задорным голосом: «Привет!» Подружки хихикнули от неожиданности, но сразу приняли Ленку в свою возню с юрким грызуном, будто бы она никогда и не была угрюмой и замкнуто-враждебной. С тех пор все пошло куда как лучше. В больницы она стала попадать реже, горб перестал расти, только хромота оставалась, но она решила делать вид, будто хромает специально, потому что ей так хочется. Никто не верил, но все поддерживали ее игру. Кукловод никуда не исчез, только вопросы он теперь закидывал в ее голову менее значительные: вместо «Долго ли мне еще жить?» – «Что я получу завтра за контрольную?», а вместо «Что там с мамой?» – «Кто выиграет в домино?». И шарики стали не черными, а разноцветными, и стукались о череп не так больно. Ленка решила для себя, что всякий ребенок должен иметь счастливое и беззаботное детство, и она не исключение, потому что она тоже ребенок, хоть и хромой, хоть и без мамы, и с кукловодом в голове. Но и другие не лучше: у кого-то мамы с самого рождения нет, вместо хромоты у Лизы очки со стеклами толще тарелки, а у Вали пятно на все лицо, а что у них в головах вместо кукловода – вообще неизвестно. И ничего, все играют и веселятся, значит и ей можно, значит и она будет, и нечего больше упрямиться!

Оказалось, что веселиться она умеет не только не хуже всех, но даже лучше многих. Она придумала для детского дома новую игру: соседи и самогонщики. Первые должны были отыскивать у вторых какой-то заранее условленный секретный предмет, а роль вторых сводилась к тому, чтобы постоянно его перепрятывать. Позже игра усложнилась включением в нее друзей, задача которых состояла в том, чтобы находить самогонщиков и помогать им перепрятывать предметы, а так же милиции, которая по наводке соседей должна была следить за друзьями, отыскивать вместе с ними самогонщиков и арестовывать их, отнимая секретные предметы. Игра захватила всех. Воспитатели были немного обеспокоены этой ситуацией, но у них достало мудрости не вмешиваться, а ждать, пока волна энтузиазма по поводу новой забавы схлынет сама собой.

Ленка всегда выбирала для себя роль самогонщика или друга. Когда ее арестовывали и отбирали секретный предмет, она билась из последних сил, кричала и кусалась. Но арест все равно всегда был неизбежен, таковы были условия игры, которые она сама же и придумала. В голове у Ленки, возле правого и левого виска, друг напротив друга, сидели два противоречащих друг другу вопроса: «Зачем она сопротивляется, если все равно это конец?» и «Почему мама так не делала?». Ленка умела мыслить и понимала, что глупо сопротивляться превосходящей силе, в том числе судьбе. Но тогда почему она каждый раз кричит, кусается и не может остановить себя до тех пор, пока ей не свяжут руки и ноги и не завяжут рот? И почему мама могла? Что такое она знала, чего не знает Ленка? То, что все пройдет и вернется к прежнему состоянию? Но ведь и Ленка знает, что игра начнется сначала. Значит, дело не в этом.

Вопрос, почему мама не сопротивлялась, теперь мучил Ленку. Ей очень хотелось, чтобы кукловод на него ответил, но он был эгоист и отвечал только на те вопросы, которые интересовали его, но иногда совсем были не важны для нее. Так, например, однажды он сообщил ей, что директора детского дома скоро чем-то наградят. Ленка умела радоваться за других, но в этот раз разозлилась, оттого что ее голова забивается ерундой, а важное остается непонятым. Поэтому она пошла к директору и все ему рассказала, решив, что к ней по ошибке залетели чужие шарики. Поскольку весть была радостная, Ленка ожидала положительной реакции: улыбки, поглаживания по плечу, может быть конфеты или печенья, ну а в самом лучшем случае – небольшого приятного разговора. Но разговор оказался неприятным. Ей сказали, что не надо думать, а тем более говорить о том, что ее не касается. И спросили, между прочим, довольно строгим тоном об успеваемости и поведении. По этим двум пунктам были небольшие проблемы, но в сравнении с проблемами других детей они считались мелочью, поэтому ее очень сухо похвалили и отправили к себе.

Ленка вышла из кабинета, плотно и осторожно закрыв за собой дверь, и встала в нерешительности в пустом коридоре, упершись взглядом в переход от коричневого плинтуса к темно-зеленой крашеной стене. Себя она представила плинтусом, а директора – стеной. Вот они вроде бы рядом, вроде касаются друг друга, но плинтус был покрашен так аккуратно, что коричневая краска нигде не заходила на стену, а это означало, что между ними нет ничего общего, они совсем разные: плинтус узкий, длинный и деревянный, а стена огромная и каменная. Зачем он лежит около нее, что ему от нее нужно? Ничего! А вот стене плинтус нужен, иначе она сразу упрется в пол, и это будет ей не очень приятно. Почему же он, директор-стена, так неприветлив с ней? Ведь он в ней нуждается, она нужна ему, и может быть даже он ее любит, как и всех своих сиротливых детей. Ленка резко повернулась опять к двери, вошла и спросила просто: «Вы меня любите?» Директор был похож на Ленина: маленький, лысый и добрый. Он встал, подошел к ней, погладил ее по плечу и сказал так же просто: «Конечно!» Ленка обняла его со всей силы, а потом резко отпустила и бросилась бежать к себе. Ей хотелось кричать от радости, но она понимала, что не стоит нарушать порядок. Потом Ленка несколько дней обдумывала произошедшее и поняла одно: взрослые – это кирпичные стены, надежные, но очень твердые, в них нельзя вбить гвоздь или воткнуть кнопку, чтобы как-то в них проникнуть, нужна дрель.

А через несколько дней кукловод ответил на ее непростой вопрос. Они опять затеяли игру в соседей и самогонщиков. Ленка, как обычно, закричала: «Чур, я – сам!», что означало, что она хочет быть самогонщиком. Но всегда на все согласная Валя с пятном на лице вдруг запротестовала: «Ты всегда сам, так не честно!» Ленка апеллировала к своим авторским правам на игру, но ей это не помогло. Все согласились с Валей и решили, во что бы то ни стало, отправить Ленку на этот раз в отряд соседей. Заставить ее что-либо делать было невозможно, она всегда делала все только по доброй воле. Чувствуя, что, не проявив этой воли, она может сейчас потерять свое недавно обретенное счастливое детство, Ленка выдавила отчетливо и слегка презрительно: «Не надо меня гнать, я сама пойду в соседи, давно хотела!» И пошла, решительно, как она делала все и всегда. Между тем ей было очень непросто. Персонажи игры для нее делились на своих и врагов, и это были не игрушечные враги, а самые настоящие. И сейчас она должна была играть роль своего врага, роль тети Люси, но она не знала, как к ней подступиться, что чувствовать, о чем думать.

Для начала нужно было выбрать, за кем следить. Ей на глаза попался белобрысый, голубоглазый, скрытный и замкнутый мальчик. Он был старше Ленки на год, но вел себя как маленький: ни с кем не общался и следил за всеми настороженно и враждебно. Его голубые глаза казались Ленке ледяной стеной, за которой она иногда пыталась отыскать образы своих братьев-близнецов Пети и Коли, таких же голубоглазых и пугливых. Но когда она представляла, что ее братья сделались похожими на эту жалкую сосульку, ей становилось грустно, и она переставала о них думать. Лед Севиного сердца (так звали мальчика) давно не нравился Ленке. Родная природа ежегодно настойчиво уверяла ее, что лед можно растопить. Внушительные примеры этой грандиозной топки всегда производили на Ленку сильное впечатление. Но она была порывистой и нетерпеливой, по своей личной природе она не могла действовать по примеру северного солнца. А те, кто могли, наверное, не хотели, или не успевали.

Так или иначе, но, оказавшись в роли тети Люси, она решилась разбить вдребезги этот не поддающийся топке лед. Перехватив колючие синие лучи пугливых Севиных глаз, она почувствовала себя хищником, выследившим добычу. Секретным предметом жертвы был потрепанный, сложенный в несколько раз тетрадный листок. Так повторялось из игры в игру, но никто не искал этот листок, не желая связываться с Севой. Мальчик играл, по сути, сам с собой, пряча предмет всегда в одно и то же место, в складку подогнутого края висящей в холле занавески. Потом перепрятывал его в ту же складку, но с другого конца. Никто не обращал на него внимания, и сокровище всегда было в безопасности. Тем не менее, мальчик при этом переживал всю гамму заложенных в его роль эмоций: волнение, тревогу, опасение, затем облегчение и радость избавления от опасности. Когда же на этот раз Ленка уверенно направилась к его излюбленной занавеске, он запаниковал. Надо было срочно доставать предмет из тайника и бежать в другое место, чтобы там его перепрятать. Но другого места он не знал. Перекладывание из одного конца шторы в другой было самообманом, вмиг он осознал это и раскаялся, но поздно. Ленка приближалась неотвратимо, как сама судьба. Она настолько увлеклась добычей, что забыла даже позвать милиционеров, она вообще не видела ничего вокруг, кроме Севиных глаз, в которых ледяные лавины срывались со скал и летели в пропасть, обнажая мертвую, жалкую и беззащитную каменистую почву. «Милиция!» – вдруг истерично завопил мальчик. «Дурак, они же за меня, зови своих друзей!» – зловеще и насмешливо шипела хищная Ленка. Но друзей у Севы не было, и она это прекрасно знала. Мальчик взвизгнул, схватил край занавески и сжал его в своих костлявых ладонях, потом потянул их вниз, пытаясь спрятать руки в согнутом теле. Занавеска доходила только до края подоконника, поэтому она сорвалась с зажима, держащего ее сверху. За игрой наблюдало несколько детей в холле, все предвкушали что-то, выходящее за рамки понятного, и это будоражило воображение. Кто-то неистово звал «милицию». Ленка набросилась на худое скрюченное тело и вырвала из него скомканный край занавески. Она была еще тщедушнее Севы, но всегда отличалась непонятно где прячущейся силой. Подоспела «милиция». «В подвороте – шипела Ленка – бумажка в подвороте!» Но Сева успел опять схватиться за край шторы и вытянуть из него свой листок. Ленка принялась разжимать его кулак, но на этот раз ее силы оказалось для этого недостаточно. Одной рукой она держала Севу за запястье, а другой пыталась отогнуть пальцы. Милиция держала вторую руку «самогонщика». Сева пинал всех без разбора, но не кричал, зубы его были стиснуты, в глазах стояли слезы. Ленка этого не видела, она была увлечена рукой. Чувствуя, что ей не хватает сил разжать ее, она дернула за край клетчатого тетрадного листка и оторвала клочок. В этот момент Сева заревел в голос и раскрыл ладонь.

«Секретный предмет» упал на пол. Все подбежали к нему. Мальчик рыдал в занавеску. «Милиционер» развернул замусоленный листок. У него оказались оборванными все четыре края, а также средняя часть справа и слева. «Почти снежинка!» – засмеялся второй «милиционер», не тот, который раскрывал. Листок пошел по рукам собравшихся детей. На нем были нарисованные химическим карандашом волк из мультфильма «Ну, погоди!» и заяц с оторванными кончиками ушей. Внизу все прочли: «ве от мам». Бант на шее волка был размыт от попавшей на него когда-то капли воды. Ленка расправила оставшиеся в ее руках клочки со слогом «Се» и буквой «ы». «Не надо было так сопротивляться», – проговорила она задумчиво и тихо. В этот момент белый шарик стукнулся о череп, и она увидела спокойное лицо мамы, когда ее забирали, и бумажных человечков – себя и братьев. У нее перехватило дыхание, и она готова была разрыдаться вместе с Севой, но сдержалась. «Никогда не бывает потеряно все!» – стучало у нее в сердце. Она представляла себе грубую картину: мама кричит, как Сева, а их рвут, как бумажный листочек с волком и зайцем. «Надо жить очень осторожно!» – почувствовала она. И мама представилась ей гимнасткой на канате.

Смотреть на рыдающего Севу никому не хотелось, и ребята быстро разошлись играть дальше. А Ленка осталась. Она не успокаивала плаксу, а просто стояла рядом, держа в руках «снежинку» и оторванные от нее клочки. В это время в зал вошла утиной походкой пожилая нянечка. «Чего он так бушует?» – спросила она родным голосом этих стен. «Я порвала его рисунок от его мамы», – бесстрастно проговорила Ленка. Потом послушала себя и добавила с сожалением: «Нечаянно, мы играли». Руки нянечка держала в карманах халата, голова ее всегда была слегка наклонена на бок, а ноги обуты в красные войлочные тапочки. Ленка увидела перед собой уточку, которая внимательно смотрит на нее всезнающей черной бусинкой глаза, потом открывает аккуратную лопаточку клюва и крякает простую утиную мудрость: «Ну, так склей!». Ленка улыбнулась, очарованная этой простотой, а уточка уплыла. Краем шторы, как полотенцем, Сева вытер умытое слезами лицо и обернул его к Ленке. В синих зрачках мальчика бурлили полноводные реки, кружа и круша разнокалиберные льдины. «Вот и разбила!» – подумала Ленка, ухватилась за край одной из них и поплыла.

– Ты почему не ушла, как все?

– Я склею твой рисунок!

– Я сам! Ты почему не ушла, как все?

– Зачем?

– Чтобы играть!

– Но я же с тобой играю.

– Почему?

– Потому что ты – мой сосед, а я – твой.

– А ты знаешь, что я скоро умру?

– Зачем?

– Не «зачем», а «почему».

– «Почему» – я знаю, а «зачем» – нет.

– Я не знаю.

– Тогда не говори об этом.

– Почему?

– А зачем?

– А я про другое не умею.

– Поэтому с тобой никто и не играет.

– А ты?

– А у меня горб растет!

– Зачем?

– Чтобы я была похожа на бабу ягу! Страшно?

– Не очень. А тебе?

– Ничуть!

– Почему?

– А зачем?

Льдина, на которой плыла Ленка, осталась последней, все остальные растаяли. Ленка прыгнула с нее на берег, по которому уже робко прогулялась весна. «Я больше не буду играть в соседей и самогонщиков, и ты не играй. Давай придумывать другое», – предложила она. «Ну, давай», – колеблясь, согласился Сева. И придумал.

Весна набирала обороты не только в Севиной душе, но и за розовыми оштукатуренными стенами детского дома. На одной из прогулок озадаченный поиском новой игры Сева увидел, как один малыш опускает свою варежку в лужицу, а потом трет ею штукатурку, и стена в том месте становится ярче. «Ты играешь в маляра?» – в радостном предчувствии драгоценной находки спросил его Сева. Малыш ничего не ответил и на всякий случай отошел подальше, но продолжил свое дело. Сева попробовал повторить за ним, и результат превзошел ожидания: стена на глазах становилась ярче, отчего в душе плавно вскипало ликование, выплескиваясь в блаженно-изумленную улыбку. «Как просто и необыкновенно» – подумал Сева и захотел вдруг сочинить стих с этой фразой. В поисках рифму к слову «необыкновенно», он сложил следующую строчку: «Это не сложно совершенно». Но она уже не казалась поэтической, потому что ничего не выражала и не содержала, кроме рифмы. Она не нравилась Севе, но ничего другого он придумать пока не мог. Тем не менее, он не сдался, а записал первую строчку и решил, что обязательно доведет ее до стиха когда-нибудь в своей жизни, может быть вечером или ночью, или завтра утром.

На следующий день вокруг Севы и Ленки собралась бригада малышей с ведрами, совочками и свисающими на резинках варежками, готовыми к работе. Ровесники Севы и Ленки новой задумки не оценили, найдя ее скучной. «Ну и дураки!» – пригвоздила Ленка. «Они не понимают красоты», – задумчиво согласился Сева. А потом неожиданно для себя выпалил, глядя Ленке в глаза: «Вот я никогда не знал, что ты такая смелая, добрая и умная!» В это время в Ленке проснулся кукловод, бросил ей в голову красный шарик и повернул ее лицом к плакату: «Труд облагораживает человека!» С плаката смотрел смелый, добрый и умный парень, работающий за слесарным станком. Это был Ромка. «Это мой брат!» – прошептала Ленка. Она прекрасно умела сдерживать слова и мысли, которые ее посещали, но сейчас хотела поделиться, потому что чувствовала, что с Севой можно. Он изумился: «Ты раньше этого не замечала?» «Да! Может, это и не он, но очень похож, а это значит, что мой брат вырос и работает на заводе!» – говорила возбужденным шепотом Ленка, пытаясь посчитать, сколько же Ромке сейчас лет. «Ну, если это не точно он, то может все и не так», – резонно заметил Сева. Ленка сосчитала, что Ромке уже 18, утвердилась в своем мнении и уверенно ответила: «Ну, уж нет, если мне так показалось, значит, это так и есть, это уж точно, поверь! У меня такая особенность, с детства. В древности тоже была одна такая женщина, ее звали Кассандра, мне про нее еще мама рассказывала. Только я этого никому кроме тебя не говорила, понял?» «И не говори, – дружески предостерег Сева, – а я понял».

Сева действительно понял Ленку. Про Кассандру он не слышал, но умел прислушиваться к своим ощущениям, которые рассказывали ему о ближайшем будущем. Он называл это предчувствием. До момента столкновения с Ленкой все его предчувствия были похожи на черные засасывающие воронки, от которых его мутило. Само слово «предчувствие» у него ассоциировалось с такой воронкой. Он предпочел бы жить без предчувствий и вообще без чувств, но такая роскошь была ему недоступна. Поэтому он хотел умереть. Он очень устал от своих воронок-предчувствий и мечтал расстаться с ними навсегда. В тот момент, когда Ленка вырывала из его синего кулака листок с волком и зайцем, он мечтал стать камушком и упасть, наконец, на дно этой воронки, но дна у нее не было. Это-то и было самым противным и тошнотворным. Он барахтался, кружился и летел бесконечно. Только когда все ушли, а Ленка осталась, он впервые столкнулся с предчувствием без отвращения к нему. Ему казалось, что он стоит на зеленом берегу тихой речки и солнце согревает его от макушки до пят. Он не помнил, чтобы с ним когда-нибудь такое было в действительности. В солнечных лучах купался только зайчик из «Ну, погоди!», которому Сева бесконечно и мучительно завидовал. И вдруг он сам оказался на его месте: солнце пробирает до самого центра тела, а под ногами не лед и не слякоть, а мягкая трава. И это тоже было предчувствием, не мечтой, не сном, а самым настоящим предчувствием, от которого не избавиться.

Все последние дни Сева благодарил себя за то, что он все-таки не умер, потому что иначе он бы никогда не узнал, как это бывает приятно – жить. Но теперь-то уж он знал, одного этого солнечного предчувствия было достаточно, чтобы понять, за что все живые так цепляются. Теперь-то Сева полюбил жизнь, и полюбил Ленку, которая ему ее подарила своим присутствием рядом. Он так и говорил себе: «Я люблю Ленку». И не стеснялся этого, и не пугался, а наслаждался ее близостью. Впервые в жизни он любил знакомого ему, живого человека, а не абстрактную маму, которая никогда не показывалась, а только присылала ему картинки из его любимого мультфильма, нарисованные химическим карандашом воспитательницы. Ленка не заменяла мамы, но она стала всем, с чем стоило познакомиться и к чему стоило прикоснуться на Земле. В последние дни Сева всегда улыбался. Никто не знал, почему, никому это не было интересно. И только Ленка кое-что понимала. Она не боялась Севиной любви. Она вообще ничего и никогда не боялась, этим она отличалась от всех людей, в этом была ее психическая патология. Она это знала от своего кукловода. Когда они еще жили с мамой, Ленка пыталась вызнать у нее, что такое страх, что он делает с людьми. «Колени подгибаются», – говорила мама. «Это – усталость» – отвечала Ленка. «Руки дрожат», – продолжала мама. «Это – холод», – находила Ленка. «Сердце леденеет!» – завершала мама. «Такого не бывает!» – возмущалась Ленка. Ее сердце всегда было только горячим, в нем тоже была патология. И теперь оно такое, патологическое, неправильное, неразумно расходующее энергию, взломало и растопило Севин лед.

Через неделю после памятной игры в «соседей и самогонщиков», Валя с пятном на лице все-таки заметила Севину улыбку и заинтересовалась ею. «А что ты все время улыбаешься?» – просто решила она удовлетворить свое детское любопытство. Сева вздрогнул от неожиданности, не зная, что ответить. Сказать: «Я улыбаюсь потому, что мне хорошо оттого, что я полюбил Лену Африканову», – было бы честно и правильно, но он чувствовал, что так не делают, так почему-то не принято, так могут засмеять. Дело происходило по дороге из школы в детский дом. Огромные хлопья последнего весеннего нега сползали по солнечным лучам с распухшего молочного неба на размякшую после зимнего сна землю. Валя наивно ждала ответа. Сева растерянно опустил глаза и увидел носки своих валенок в калошах с налипшими на них снежными комьями. Он наклонился, сделал снежок и пустил его в Валю, удивляясь собственной храбрости. Валя отскочила, озираясь в поисках нетоптаного снега. Их игру увидела Ленка, которая шла вслед за ними рядом с Лизой. Лиза носила очки с очень толстыми линзами, потому что была почти слепой, за что получила прозвище «Кротиха». Еще у нее был зонтик, который она раскрывала над головой в дождь и снег, чтобы стекла очков не заливало и не залепляло. Мокрый снег лежал на верхушке Кротихиного зонтика, как на северном полюсе вокруг земной оси. Лена собрала этот маленький северный полюс в свой горячий кулак, и в Валю полетел второй снежок, сопровождаемый Ленкиным возгласом: «А не твоего ума дело!» И вдруг Ленка сама оказалась подбитой Кротихиным комочком, пущенным с тоненьким, но ясным кличем: «Пали жениха и невесту!» К игре радостно подключалось все больше ребят, беспорядочно обстреливающих друг друга.

Все кричали про жениха и невесту, но никто, кроме Вали и Кротихи, не знал, к кому эти слова относятся. В разгар веселья или войны повод не важен. И только Сева каждый раз вздрагивал от этих слов, по привычке еще пугаясь других детей. Но Ленка была рядом. Она палила во всех подряд, кроме Севы, радостная, смелая, ловкая, и почти не хромая, и почти совсем не горбатая. Сева впервые после того, как она одарила его своим теплом, посмотрел на нее со стороны. Он увидел, что она красивая, как зайчик из «Ну, погоди!», и такая же озорная и добрая, и такая же удачливая, как будто из другого мира. Не понимая, как это получилось, Сева повалил ее на землю, обнял и поцеловал. А она обняла и поцеловала его. А снег шлепался на их прижатые друг к другу лица, словно ставил на них печати: «осчастливлены», «осчастливлены», «осчастливлены». Дети обогнали «жениха» и «невесту», думая, что Ленка и Сева повалили друг друга в игровой драке. Истоптав, измяв и перепачкав все вокруг, они умолкли вдали. «Жених» и «Невеста» тихо плелись вдвоем, не отряхиваясь, устав от навалившегося счастья. Наконец, Ленка решила поблагодарить небеса, подняла голову и увидела уток. Красивая черная галочка, одно крыло которой было чуть больше другого, упиралась носиком в снежное облако. «Осенью и весной перелетные птицы расчерчивают голубое небо черными галочками своих стай», – строчка из диктанта упала деревянным шариком в ее счастливую голову. «Мама!» – вырвалось у Ленки. «Что «Мама»?» – не понял Сева.

– Мама вернулась.

– Куда?

– Не знаю.

– Когда?

– Не знаю.

– И что теперь будет?

– Не знаю.

– А откуда ты знаешь, что она вернулась?

– От уток.

– Откуда?

– Помнишь, я тебе говорила, в древности была одна такая женщина, она кое-что знала иногда. Помнишь?

– Да.

– Понимаешь?

– Да.

«Предчувствие» – подумал Сева, и ему стало грустно, потому что кроме него у Ленки вдруг появилась мама, принесенная стаей уток. А у него по-прежнему была одна только Ленка, и больше никого. «Ничего, – думал Сева, – теперь уже мне ничего не страшно, потому что я любил, и знаю, что это такое!» Но все равно из его глаз потекли слезы. Он радовался, что Ленка их не замечает. А она думала о маме.

Когда они вошли в холл детского дома, Ленина мама сидела вполоборота к ним на зеленом деревянном стуле с железными ножками. Стул был похож на таракана. Ленку всегда удивлял этот тип стульев, они считались стульями для гостей. Сегодня ее гостем была ее мама. Ленка замерла на пороге. Сева тихонько вышел обратно на улицу, потому что считал одинаково неправильным как проскользнуть мимо Ленки, так и остаться рядом с ней. Он обогнул здание и вошел в него через черный ход, который к счастью оказался открытым. Войдя, он почувствовал резкий запах кислой капусты из кухни, и слезы опять навернулись не понятно, отчего. Он очень боялся, что Ленка теперь уедет домой. Он знал, что должен радоваться за нее, и радовался, но все-таки плакал от горя, и это было очень приятно, потому что раньше у него не получалось плакать, приходилось страдать без слез, а это тяжелее.

Ленка с восторгом смотрела на маму, и широкая улыбка медленно растекалась по ее лицу. Она узнавала все: мамины руки с серебряным кольцом, спутанные длинные волосы, прямую спину и пестрый свитер. И даже то, что она сидела, не говоря ни слова и не смотря на нее, она всегда так делала, когда кто-то из детей был в чем-то виновен, либо в плохой оценке, либо в плохом поведении. И сейчас, конечно, они все были виновны в том, что допустили, чтобы ее забрали, в том, что не смогли остаться вместе, в том, что за все эти годы не смогли ничего придумать. Конечно, они были виновны, но ведь она их простит, как прощала всегда! «Мам!» – окликнула ее Ленка. Мама обернулась и посмотрела на дочь таким взглядом, которого у нее раньше не было. Ленка не поняла, что он означает, ей показалось, что мама похожа на испуганную собаку. В дальнем конце холла появился парень с плаката «Труд облагораживает человека». Он направлялся к Ленке уверенным шагом. «Ромка!» – вскрикнула она и бросилась обнимать уже совсем взрослого брата. Они говорили, что рады видеть друг друга, что сразу друг друга узнали, что очень изменились, но при этом остались прежними, что у них появились новые друзья, что они теперь не расстанутся, что все теперь будет иначе, чем было последние годы, может быть все будет как раньше, а может даже лучше. Мама сидела рядом, смотрела на них, виновато улыбалась и слегка трясла головой. Она знала, что как раньше уже не будет, что она изменилась безвозвратно. Знал это и Ромка, но не хотел омрачать встречу рассказами о том, что мама теперь пьет, и это невозможно остановить.

Как просто и необыкновенно…

На лестнице пахнет капустой.

Мы расстанемся, несомненно,

Это грустно.

Сева стоял у крашенной салатной краской стены лестницы и расковыривал небольшое углубление, где слой краски облетел, и из-под него сыпалась штукатурка. Он знал, что делает что-то не то, но какая теперь разница, если Ленка, скорее всего, уедет от него. Ему было грустно. Стих досочинялся сам собой. Сева считал, что стих получился нелепый, что первая строчка не сочетается с третьей и четвертой, а про капусту вообще говорить не стоит, и все-таки он не хотел ничего в нем менять. Ему было дорого каждое из этих тринадцати слов, они описывали всю его жизнь от первого разговора с Ленкой до этого момента. Севу не очень волновало, что будет дальше, но то, что было, ему хотелось запомнить и сохранить в своей душе навсегда.

Захлебываясь от восторга, Ленка позволила себе не обращать пока внимания на те перемены, которые она заметила в маме. Ромка сказал, что прямо сейчас они могут поехать домой, пока не навсегда, всего на два дня, субботу и воскресение, потом ей нужно будет вернуться в детский дом на какое-то время. Это был самый лучший вариант. Уезжать сразу и навсегда Ленке вовсе не хотелось, во-первых, из-за Севы, во-вторых, из-за хомячка, Лизы, Вали, из-за директора, наконец, о любви которого она всегда помнила и дорожила ею. Она объявила, что пойдет кое с кем попрощаться, и побежала искать Севу.

Как только Ленка отдалилась от мамы и Ромки, они оба перестали улыбаться, мама осталась сидеть в той же позе, а Ромка встал и принялся изучать правила внутреннего распорядка детского дома. Он всегда читал все инструкции и правила, это придавалоему уверенности в себе и вселяло чувство, что все в мире не случайно, а подчинено жесткому закону. Ему это нравилось. Он не любил случайностей. Еще до того, как маму осудили, Ромка предупреждал ее о возможности такого исхода. Ему было тогда всего 14 лет, но он кое-что понимал и опасался за их судьбу. Мама отвечала на его опасения легким приподниманием бровей и пожиманием плечами, что означало: «У нас нет другого выхода». Но Ромка верил, что другой выход есть. После окончания восьмого класса он собирался начать работать на полставки почтальоном и продолжить учиться в вечерней школе. Это был его план, который мама считала бредом, потому что для работы в 14 лет нужно разрешение комиссии по делам несовершеннолетних, потому что лишние 35 рублей в месяц не заменят дохода от самогона и потому, что ее дети должны учиться и ни в чем не нуждаться. Ради этого она готова была рисковать, и этот риск приятно кружил ей голову, отрывая от реальности, которая казалась ей тяжелой, мрачной и нелепой. Но Ромка был очень осторожным, в отличие от всех остальных Африкановых, за что мама иногда называла его тети Люсиным двойником, и за это Ромка ненавидел тетю Люсю. Ему не хватило всего семи или восьми месяцев, чтобы осуществить свой план. Он предполагал, что их может не хватить. У него не было ни кукловода в голове, ни предчувствий, он просто верил словам тети Люси о том, что когда-нибудь она не выдержит. Мысленно он просил ее потерпеть, но вслух этого никогда не говорил, и сейчас считал это своей главной ошибкой, роковой ошибкой.

Ромка прочитал правила внутреннего распорядка и мысленно сверил их с теми, которые были в его детском доме. Отличий не нашлось. Он вышел из своего детского дома позапрошлым летом, закончив 10 классов с золотой медалью. Теперь он работал на Кировском заводе и учился на вечернем отделении Технологического института. Маму выпустили полтора года назад. Когда Ромка попал в детский дом, его постоянное чувство тревоги сменилось таким же назойливым чувством вины, которое продолжало поедать его и теперь. Мысленно он делил свою жизнь на «до маминого ареста» и «после». В первой жизни он страстно мечтал работать, стать комсомольцем и переделать маму. Во второй жизни он мечтал только о том, чтобы однажды забыть горькое разочарование, пережитое в первой. Но это у него не получалось. Правда, он еще не пробовал выпивку, потому что даже со своим камнем на душе, он слишком любил и ценил жизнь, чтобы желать ее погубить. Он остался в школе и закончил 10 классов, потому что так ему посоветовали учителя, он пошел на Кировский завод и в Технологический институт, потому что так советовал комсорг. Он все делал на отлично, потому что так было надежнее и безопаснее, он чувствовал с раннего детства, что должен делать все чуть лучше, чем другие, потому что его положение в жизни слишком шатко. Он отличался от других терпением, упорством и трудолюбием. Окружающие считали, что он далеко пойдет. Сам он не считал ничего. Он ждал, когда почувствует твердую почву под ногами.

«Вот где он, куда он мог пропасть, неужели он не понимает, что он мне нужен!» – кричала Ленка на весь детский дом, не найдя Севы ни в столовой, ни в спальне, ни в игровой комнате. Она поднималась и спускалась по другой лестнице в противоположном крыле здания, так как там были все те места, в которых она предполагала его отыскать. А он по-прежнему стоял на первом этаже черного хода рядом с кабинетом директора и зелеными стульями в холе, предназначенными для гостей. Он по-прежнему стоял, вдыхая запах капусты и ковыряя стенку, впервые пытаясь понять свои чувства и определить их словами. Он обнаружил внутри себя радость и грусть, но не смог отделить одного от другого. Он не знал, как можно назвать эту сладко-горькую смесь, но от нее очень хотелось пить. Сева тихонько вышел на улицу и стал жадно есть снег, но это не помогло. Он хотел чего-то непонятного, того, что у него уже есть, но не совсем, и того, чего раньше никогда не было. В конце концов, измученный поисками подходящих слов и чистого снега для утоления своей жажды, Сева решил, что он просто хочет жить. Потом он снова слепил снежный комок и бросил им в стекло гостевого холла на первом этаже, где сидела Ленкина мама. Ромка подошел к окну и увидел тощего долговязого двенадцатилетнего подростка с прилипшими ко лбу жидкими светлыми волосиками и с голубыми глазами, глядящими на него прямо, но робко. Ромка понял, что Ленка ищет именно его, но несколько секунд мальчики смотрели друг на друга, молча знакомясь. Сева подумал, что Ромка действительно парень с плаката, а Ромка подумал, что Сева счастливый человек, но не понял, по какой причине.

«Ах, вот ты где!» – завопила Ленка, увидев Севу за окном, и бросилась к нему в одной школьной форме без пальто. Ромка выбежал за ней, уже на улице схватил ее и понес обратно в детский дом, Сева пошел за ними следом. «Мам, давай возьмем Севу с собой», – заявила Ленка, присаживаясь перед мамой на корточки и заглядывая ей в глаза. Сева испугался от неожиданности такого поворота и хотел что-то возразить, но не успел. «Нет», – аккуратно отрезал Ромка. «Пока мы только едем к маме на два выходных дня, – добавил он – а дальше – время покажет». «И Сева – не кутенок», – проговорила тихо и задумчиво мама, но это слышала только Ленка. «Время покажет, – повторял про себя Сева серьезную взрослую фразу – время покажет»…

Поселок Мартышкино от Ленинграда отделял час пути на электричке. В пустынном, но теплом вагоне Ленка устроилась у окна спиной по направлению движения, Ромка сел рядом с ней, а мама – напротив. Мама была в своем старом пальто с потертым лисьим воротником и в новом белом пуховом платке, который она спустила с волос, как всегда делала раньше в метро или в автобусе. Ленка смотрела на нее счастливая и восторженная.

– Мам, у тебя красивый платок, как кружево.

– Это Ромочка мне подарил. Хочешь, отдам тебе?

– Подарки не отдают.

Мама сняла пальто, стряхнула с него мокрый снег и аккуратно положила рядом с собой, потом расправила платок на плечах и рассыпала по нему волосы, освободив их от железных шпилек. Она улыбалась, и взгляд ее уже не был таким испуганным, как в детском доме. Облокотившись на колени, она взяла болтающиеся на резинках Ленкины варежки в свои ладони и проговорила, внимательно их рассматривая и очищая от катышков и ледяных комочков: «Ну, расскажи, как ты живешь?» Ленка сидела в той же позе, что и мама, но мама смотрела вниз, а Ленка – в мамину макушку. «Я живу хорошо, – медленно и плавно проговорила она, словно бы макушке было трудно понимать человеческую речь, – а ты?» «И я тоже», – ответила макушка, немного помедлив, а потом рассмеялась. Ленка тоже рассмеялась, потому что всегда любила, когда люди веселятся. Только Ромка не находил ничего смешного ни в словах, ни в интонациях, и сидел молча.

– Хороший мальчик этот Сева? – спросил он, когда мама с сестрой перестали смеяться.

– Неплохой. Он был очень несчастным, но потом полюбил меня и оживился, – Ленка хитро взглянула на Ромку, а мама тихо произнесла: «Ого!»

– А что «ого!»? Он на год старше меня!

– Ну, тогда ясно! – мама снова рассмеялась.

– Не веришь?

– Во что?

– В то, что он на год старше меня?

– Верю.

– А в то, что он меня любит?

– Верю. А ты его?

– Хочу – «да», хочу – «нет».

– Ах, вот ты какая?!

– Какая?

– Прямо Кармен!

– Какая еще Кармен?

– Та, та-ти, та-ти-та-ти-та-та-т-та – Мама тихо запела нежную, вкрадчивую мелодию, дирижируя себе Ленкиными варежками. Потом она опустила в варежки свое лицо и замолчала. Ленка посмотрела на брата.

– Мне понравился этот мальчик, – просто и серьезно сказал Ромка – у него кто-то есть?

– Нет.

– Тогда не бросай его.

– Ладно.

Мама распрямилась, отпустила варежки, сложила руки на груди и стала смотреть в окно. «И опять она сделалась похожей на бедную собачку!» – подумала Ленка. За окном по-прежнему летел снег, ложился на землю и таял.

– А где наши «голубоглазые ангелочки»? – вдруг вспомнила Ленка про близнецов, с удовольствием прокручивая в своей памяти сегодняшнее возвращение с Севой из школы.

– Дома, – проговорила мама, продолжая смотреть в окно.

– Лен, – Ромка пересел на край маминой скамейки и смотрел теперь Ленке прямо в глаза – их взяла тетя Люся, они теперь ее дети, а мама лишена родительских прав, поэтому она не может забрать тебя из детского дома насовсем. Я тоже пока не могу, потому что только учусь и мало зарабатываю…

Ленка постепенно все больше округляла глаза и втягивала в себя губы, делая клоунскую рожицу. Мама взглянула на нее и опять рассмеялась.

– Я ничего не понимаю с вами, бабами! – горько воскликнул Ромка, но тут же осекся, заметив, как странно и заинтересованно посмотрела на него «баба», сидящая через проход.

Тетя Люся хотела и пыталась вернуть домой всех детей, но Ромка имел право отказаться от ее опекунства, которым и воспользовался. Ленку же ей настоятельно рекомендовали «не беспокоить», потому что она нуждалась в особом лечении, и с ней «можно было так замучиться, что обо всем пожалеть, а новой мамаше дай бог с двумя здоровыми справиться, и того за глаза». Тетя Люся сомневалась, колебалась, думала, но, в конце концов, дядя Стася сказал свое слово за более осторожное решение, и Ленка осталась в Мартышкино. Близнецы же вернулись в свою комнату спустя три месяца после того, как покинули ее в сопровождении трех миловидных женщин. За эти три месяца они встретили новый год, получили подарки от деда Мороза и Снегурочки, провели веселые каникулы, и уже привыкли к новому окружению и новой жизни.

Когда им объявили, что их ждет новая мама – они растерялись, а когда увидели тетю Люсю – испугались. Они боялись ее всегда, потому что она была строгой и никогда не улыбалась, потому что она могла делать замечания даже их маме, на которые мама всегда поднимала брови и сжимала губы, ничего не отвечая. Но в детском доме тетя Люся смотрела вокруг себя робко и неуверенно, сидя на краю стула в маленьком кабинете заместителя директора. Рядом с ней стоял тогда дядя Стася и держал ее за плечо. Дядя Стася был такой же, как всегда: спокойный, добрый и грустный. Тети Люсины колени в черных гамашах упирались в боковую перегородку стоявшего рядом письменного стола, ей было неудобно и тесно, она склоняла колени то вправо, то влево, но не садилась вглубь стула, а, наоборот, пересела еще ближе к краю, когда в комнату ввели близнецов. «Давайте убьем дядю Стасю! Зачем дядю Стасю? Лучше саму тетю Люсю!» – в голове Петьки медленно поплыли события трехмесячной давности, волоча за собой простую, твердую и холодную как железо на морозе мысль: они пришли, чтобы он мог отомстить. От сложности предстоящей задачи зашумело в ушах, но Петька успокоил себя тем, что торопиться теперь нечего, можно осмотреться и спокойно обо всем подумать. Кольку мысль о мести не посетила, он испугался так сильно и почувствовал себя таким беспомощным, что готов был зарыдать в голос, чтобы этого не случилось, он сжал кулаки и стиснул зубы. «Ну, чего ж ты, Колюшка, такой злой-то, бери пример с братика, посмотри, какой он спокойный. А ты чего ж кулачки-то сжимаешь, разве кто тебя обижает?» – очень пышная и мягкая воспитательница, успевшая уже привязаться к новым детям, гладила Колю по белокурым кудрям. От этого хотелось рыдать еще больше, и он топнул ногой. Строгая, но улыбчивая заместитель директора попросила пышную воспитательницу принести вещи близнецов.

– Коля, Петя, мы хотим, чтобы вы вернулись домой. Вы пойдете учиться в свою прежнюю школу, а мы с тетей Люсей будем вам помогать. – Дядя Стася вытер пот со лба.

– Угу – протянул Петька.

– Угу – эхом повторил Колька, испытав облегчение от того, что сердобольная воспитательница ушла.

Тетя Люся молчала до самого дома. Когда за новой семьей закрылась старая входная дверь и лампа осветила родной коридор, новая мама произнесла старым строгим голосом: «Раздевайтесь, мойте руки и садитесь есть». «У нас сегодня праздничный ужин», – с улыбкой добавил дядя Стася совершенно неожиданную фразу. И ужин действительно оказался праздничным. Тетя Люся не знала гастрономических предпочтений своих новоявленных сыновей, но очень хотела им угодить. Поэтому она приготовила все, что смогла, из всего, что у нее было. На Петю и Колю это произвело хорошее впечатление. Не зная, как себя вести и что говорить, они просто молча и с удовольствием ели. Тетя Люся торжествовала свою первую скромную победу в мучительном по ее представлениям бою за сердца двух самых милых детей своей странной соседки.

– Ушлая баба! – поделилась своими наблюдениями мягкая воспитательница близнецов со своей начальницей, когда осталась один на один с ней в кабинете – мамашку засадила, а детишек прибрала.

– Не так уж много радости чужих детей воспитывать, – осторожно ответила начальница.

– Таких – много! Да и своих у нее нет. Ушлая баба, не прозевала счастья! И мужик у нее что надо – тихий, покладистый. Одно слово – ушлая!

Петя и Коля – дети тети Люси – это не укладывалось у Ленки в голове. Но она уже привыкла к тому, что голова ее, видимо, слишком маленькая, а укладывать в нее приходится многое, она уже обзавелась навыками такого укладывания, и успешно ими пользовалась, поэтому сейчас она опять смеялась вместе с мамой, а когда Ромка назвал их бабами, они обе прыснули еще сильнее. Ромка покраснел, но ничего больше не сказал.

– А как же мы теперь будем все вместе жить? – протянула Ленка, когда они с мамой отсмеялись.

– Лен, ты не слышишь меня? Мы не будем все вместе жить. Я живу в общежитии, мама – в нашей комнате, а близнецы – с тетей Люсей.

– Я не живу в той комнате, – тихо проговорила мама.

– А где?

– Так, везде помаленьку, – мама театрально покрутила кистью в воздухе и опять обратилась к окну с весенним снегом. Он постоянно менялся: то валил крупными белыми хлопьями, прилипая к стеклу, то падал мелкими зернышками, то моросил дождем.

– А здесь уютно, – сказала Ленка, чтобы сменить тему.

– Под крышей за окном везде уютно, зато там – свобода, – ответила ей мама.

Дома за четыре с половиной года многое изменилось. Комната тети Люси и дяди Стаси была маленькой, десятиметровой. В ней помещались всегда разложенный диван, светлый шкаф с закругленными углами и такая же светлая тумба с радиоприемником. У дивана стоял маленький самодельный журнальный столик, за которым тетя Люся с дядей Стасей пили чай, покрывая шершавую фанерную столешницу льняной клетчатой салфеткой. Ели они на кухне. Около шкафа, в ведре, обернутом газетами, росло домашнее дерево с твердыми овальными темно-зелеными листьями.

Когда детей Африкановой забрали по детским домам, их комната осталась открытой. Это был просторный зал огромной дореволюционной квартиры с камином и лепной розеткой на потолке. Когда-то Африкановым принадлежала вся квартира из семи комнат, но Ленкин дедушка вовремя сделал перепланировку и отдал государству под коммунальное жилье пятикомнатную квартиру, оставив себе изолированную двухкомнатную.

Африкановы не эвакуировались в блокаду, из троих их детей выжила только Александра, Ленкина мама. В сорок пятом году ей было 17 лет. Родителей она потеряла одного за другим уже после победы, ее отец, благополучно вернувшись с фронта, умер в сентябре сорок шестого, а мать последовала за ним в ноябре. Александра осталась одна.

В январе сорок седьмого года к ней в квартиру подселили Станислава Нежнова, фронтовика из деревни Нежново Кингисеппского района Ленинградской области. Ему было тогда двадцать шесть лет, после ранения у него была частично парализована правая сторона, поэтому выжить в городе казалось ему проще, чем в деревне, где у него тоже никого из близких родственников не осталось. К тому же он мечтал учиться музыке еще со школьных лет. Стремясь приблизиться к своей мечте, он устроился работать смотрителем аппаратуры в музыкальный отдел Публичной библиотеки. Своей соседки, Александры Африкановой, Станислав Нежнов очень стеснялся. Он находил ее невообразимо прекрасной, но предпочел бы встречаться с ней в библиотеке, а не на кухне. Жить новый сосед старался незаметно. Но Александра его замечала, показывала ему, что замечает, и делала так, чтобы он не мог не замечать ее. Это мучило Станислава до отчаяния в течение пяти лет. В конце концов, он уехал в свою деревню и привез оттуда девушку, свою дальнюю родственницу Людмилу, тоже Нежнову, женился на ней и устроил ее работать уборщицей в магазин Гостиный двор. А через год, в ноябре пятьдесят третьего, у Александры родился сын Ромка. У Нежновых же детей не было, до тех пор, пока они не взяли под опеку Петю и Колю Африкановых.

– Что значит «там – свобода»? – спросил Ромка после своих раздумий над этими словами.

– Не знаю… – мама привычно вскинула брови и повела плечами.

– Не правда. Ты говорила не просто так, – настаивал Ромка.

– Зачем тебе?

– Хочу тебя понять.

– О! Лучше – не надо. Никакой пользы тебе от этого не будет.

– А тебе?

– А мне уже никакой пользы и не надо. Вот только Елене – мама опять взялась за мокрые варежки – Елене твое понимание может понадобиться.

– А Пете с Колей?

– А у них все будет хорошо, я уверена.

– Почему?

– Потому что дядя Стася – хороший человек.

– Откуда ты знаешь?

– От одного знакомого верблюда, – мама сунула свою правую руку в Ленкину варежку и изображала ею говорящий рот.

– Почему ты такая несерьезная? – безнадежно проговорил Ромка.

– Потому что я – дурная баба, – ответила говорящая варежка, и Ленка с мамой опять засмеялись, только уже тише и мягче.

Дома за четыре с половиной года многое изменилось. Тетя Люся с дядей Стасей отремонтировали кухню: починили духовку, побелили потолок, выкрасили стены в новый, светло-желтый цвет, повесили новые шторы, очень красивые, с большими букетами ландышей на голубом фоне, такими большими, каких не бывает в жизни. Стены коридора тоже были выкрашены заново, той же краской, что и кухонные, а по верхнему краю, где краска заканчивалась и начиналась штукатурка, шел нанесенный с помощью трафарета тонкий коричневый узор.

Когда на Петю и Колю Африкановых было оформлено опекунство, их опекунам выдали ордер на большую комнату, с тем, чтобы маленькую заняла по возвращении их прежняя мать. Нежновы ордер взяли, но большую комнату занимать не стали. Дядя Стася сказал жене, что не сделает этого, даже если ему будет совсем негде жить. Он поменял разбитое Ленкой стекло и подклеил выскакивающие паркетины у порога. Тетя Люся каждую пятницу мыла в комнате пол и вытирала пыль, перед новым годом и в середине лета стирала все покрывала, шторы и скатерть, перед пасхой мыла окна. Два раза в неделю она поливала три куста белой герани и обрезала у них засохшие листья, один раз, когда цветы начали чахнуть, она позволила себе их пересадить в более просторные горшки. Больше Нежновы ни к чему не прикасались. В комнате хозяйничали близнецы. Они спали то на своей кровати, то на Ромкином диване, то на диване мамы и Ленки. Уроки же делали всегда за большим круглым столом, оставляя Ромкин секретер в неприкосновенности.

Учились близнецы хорошо, как и всегда все Африкановы. Кроме того, они играли на скрипках. Это требовало большого труда, но они были на него способны. Раньше им помогала мама. Теперь эту роль взял на себя дядя Стася. Тетя Люся хотела освободить детей от музыкальной школы, но дядя Стася настоял на том, чтобы они продолжили занятия, втайне ликуя и надеясь удовлетворить свою любовь и интерес к музыке, которые не угасали в нем никогда, и которыми он ни с кем и никогда не делился. Поначалу дети обучали дядю Стасю, и их это забавляло. Он не мог обучиться игре, так как его правая рука не работала, но он имел прекрасный слух, который еще более развивался благодаря этим занятиям, к тому же он научился читать ноты. Со временем занятия музыкой роднили их все больше, и Петька никак не мог понять, как же он будет осуществлять месть, для которой судьба вернула его в этот дом. Тетя Люся, хоть и считала музыкальные занятия излишеством, контролировала успеваемость по ним так же жестко, как и по школьным предметам. Дети боялись ее суровых глаз, и им приходилось учиться лучше, чем при родной матери.

– А в тюрьме страшно? – решилась, наконец, Ленка задать вопрос, который волновал ее больше всего.

– Нет. Что там может быть страшного: такие же люди, как и везде.

– Тебя там не обижали?

– Нет.

– А кушать давали?

– Да.

– А тебя насовсем отпустили?

– Нет. На пару деньков, с тобой повидаться.

Ромка с шумом вздохнул и принялся говорить медленно, с расстановкой, внимательно глядя Ленке в глаза:

– Маму отпустили насовсем, еще летом, но ты тогда была в больнице, потом в санатории, когда ты вернулась в детский дом – мы за тобой приехали, но мама лишена родительских прав, поэтому не может взять…

– Да слышала я это! – перебила его Ленка. В этот момент объявили станцию «Лигово». Ромке захотелось выскочить, дождаться следующего поезда и уехать в свое общежитие. Пусть они вместе смеются над серьезными вещами и перебивают друг друга, пусть думают о своей жизни и друг о друге что хотят, только пусть оставят его в покое и не пристают с вопросом: как дальше жить и что со всем этим делать? Но беда состояла в том, что никто и не приставал, будто бы все находили нормальным то, что Ленка живет в детском доме, близнецы – с тетей Люсей, а мать – на улице, и каждый день пьяная, при этом. Все как-то не имели ничего против, даже Ленка, которая только что обо всем узнала, так спокойно едет у окошка в теплом вагоне, шутит, смеется и грубит ему, который один мучается и страдает. «Зачем ты родила меня старшим?» – хотел сказать Ромка, но промолчал. «Зачем ты вообще меня родила?» – всплыл из какой-то неведомой глубины другой вопрос, но его Ромка быстро постарался отправить обратно.

На Балтийском вокзале сильно пахло пирожками. Для Ленки это был запах свободы. Ей вдруг очень захотелось не возвращаться больше в детский дом, забыть обо всем и окунуться в прежнюю жизнь с красивой молодой мамой, веселыми близнецами и серьезным старшим братом.

– А вот если я сбегу… – начала Ленка, пытаясь на ходу своим хитрым прищуром поймать Ромкин взгляд. Ромка резко развернулся лицом к Ленке и встал перед ней, преграждая путь. Его лицо было страшным. Ленка не понимала, что произошло, но стояла перед братом и боялась его. И это было совершенно новое для нее ощущение. Никогда раньше она не боялась никого, включая врачей, не раз подвергавших ее мучительным процедурам. Ромка чувствовал себя в этот момент центром мира, у него кружилась голова, и пот выступал на лбу. Его правая рука машинально расстегнула пальто, а левая схватилась за бляху ремня на брюках.

– Если ты сбежишь, я тебя достану из-под земли и высеку вот этим ремнем. Я вы-се-ку тебя. Это не шутка.

Ленка опустила глаза. Ромка застегнул пальто. Он не думал о том, что говорит. Слова произносились сами собой. Он думал только о том, что с него хватит слоняющейся по городу матери и шатающегося по стране неизвестного отца. Он должен положить конец этому расползающемуся бродяжничеству.

– Можно тогда мне пирожок? – покорно прошептала Ленка.

– Дома будешь есть, – отрезал Ромка. Ленка взяла под руку маму.

– Надо было просто попросить пирожок, без разговоров про «сбегу», – посоветовала мама.

– Уже поняла.

– У меня нет денег, я теперь ничего не могу тебе купить.

– Давно поняла.

– Обижаешься на него?

– Нет.

– Почему?

– Я не маленькая.

– А на меня?

– Что на тебя?

– Обижаешься?

– Нет.

– Почему?

Ромка обернулся:

– Потому что она не маленькая.

– Слушайся Рому, он и сам в люди выползет, и тебя вытащит. Слушайся его, он – сильный, он – правильный. Он – наша гордость.

– А я?

– А ты – как я. Не пей никогда. Если полюбишь кого-то – выходи за него замуж, как угодно. А если не выйдешь – забывай сразу и навсегда.

– Это-то тут при чем?

– Так просто, пока помню.

– А ты пьешь теперь?

– Да.

– Зачем? Можно же не пить.

– Нельзя.

– Почему?

– По щучьему велению.

– А ты не слушай какую-то там щуку.

– Не могу, она хищна, с острыми зубами, и она меня уже съела.

– Зачем же ты ей отдалась?

– От тоски.

– А мы?

– А мы должны учиться и работать, – опять обернулся на ходу Ромка.

– Он – как Ленин. Иди за ним, не пропадешь.

– Я иду, – и Ленка пошла след в след по свежему мокрому снегу.

На станции «Гостиный двор» они вышли из метро, и пошли к дому по Невскому проспекту. На мосту между конями Ленка посмотрела на давно забытую воду Фонтанки. «Льдин нет, и уток нет… и нас нет» – на секунду ей показалось, что неплохо было бы нырнуть с моста и раствориться в серой реке.

«В квартире сделан ремонт, но в нашей комнате почти все по-прежнему, только она теперь как бы и не наша. Мы будем там пить чай и разговаривать, вместе с тетей Люсей и дядей Стасей. Может быть, потом они нас оставят одних, а может – нет. В любом случае веди себя прилично», – Ромка шел и говорил нервно, но уверенно. Ленка смотрела ему в спину колючим презрительным взглядом. Она его возненавидела на этом мосту. Возненавидела за то, что он не дает ей остаться один на один с мамой и вдоволь насмеяться, за то, что он говорит слова, которые она не хочет слышать и за то, что он тащит ее туда, где она теперь уже не хочет быть. «Он сильный, но и я не слабая, – подумала Ленка, а вслух сказала – отвезите меня обратно в детский дом, сейчас же! Я вас не просила меня забирать!» Она приготовилась встретить Ромкин взгляд боевым блеском своих глаз, но Ромка не обернулся, продолжая шагать, будто бы ничего не слыша. Мама присела перед ней на корточки, обняла за пояс, но не удержала равновесие на скользких камнях, и они вместе упали. «Я сегодня второй раз валяюсь на земле», – проговорила Ленка, не торопясь вставать. «Это не земля, а мост», – ответила мама смеясь. Было четыре часа дня, Невский не пустовал, но им казалось, что они одни, и это было приятно обеим. Ромка протянул маме руку, вставая, она поняла, что он еле сдерживает гнев, раздувая ноздри, как в детстве. Она быстро оправилась и беспечно проговорила: «Подумаешь! Ну, упали! А лежащий на земле – тоже человек!» «Это не земля, а мост!» – Ромка смотрел на маму и понимал, что ее красота и грациозность никуда не делись, но сквозь них проступает уродливое и бесформенное несчастье, которое невозможно взять и отделить от нее, отодрать, отскоблить, уничтожить, оно с ней срослось и уродует ее с каждым днем все больше. Потом он посмотрел на Ленку, на ее горбик, жесткую неровную челку и нежную белую ладонь, скользящую по чугунным перилам. Ладонь была красива, и Ромка успокоился хотя бы этим.

Близнецам исполнилось по тринадцать лет. Они были все так же белокуры и голубоглазы. Им бы очень пошла фамилия Нежновы, но они остались Африкановыми. Это тайно и глубоко печалило дядю Стасю. Он их любил и вкладывал в них все, что имел: заботу, ласку и труд. Он читал их школьные учебники, делал вместе с ними уроки и был в курсе почти всей их жизни. Но главное – он занимался с ними музыкой, он делал их скрипачами, и это поднимало его над городом и кружило по небу как осенний листочек. Ему было смешно и щекотно внутри от этого чувства, и он стал часто улыбаться. Тетя Люся тоже изменилась. Она осталась такой же строгой, как и была, но временами как бы впадала в спячку. Стоя на остановке, или в очереди, она расслаблялась и представляла себя спокойной, свободной и довольной кошкой. Ее грубоватое лицо становилось задумчивым, а угловатая фигура обвисала. Ей бывало хорошо в эти минуты, но она стыдилась позволять себе такое расслабление часто. Ей казалось, что эта тайная игра в кошку может привести ее куда-то в сторону Африкановой, куда-то, где все скользко и непонятно, куда-то, откуда трудно выбраться. Тетя Люся тоже любила близнецов. Проявляла она это через повышенную строгость и легкое, очень скромное двукратное поглаживание их белых кудрей перед завтраком. В эти секунды они обычно неловко косили глазами друг на друга и жалели тетю Люсю, не понимая, почему. Их отношения могли бы стать гармоничными, если бы не месть, на которую братья замахнулись, но не были способны, и если бы не вина, которую тетя Люся чувствовала, но не принимала. Только дядя Стася жил в гармонии с миром. Он был чуть-чуть странноватым, как считали в его деревне Нежново.

Предстоящая встреча всех со всеми беспокоила каждого. Ромка боялся за мать, которая может сорваться и просто уйти в никуда в любую минуту, и за Ленку, которая может выкинуть что угодно. Ленка боялась Ромки, который может теперь быть очень строгим и сильным, и себя, которую она еще не знала. Близнецов волновала первая встреча с Ленкой после долгой разлуки и их неосуществленная месть за мать, и сама мать, которая стала для них какой-то неуловимой. Тетя Люся боялась теперь Африкановой буквально как огня, который не сжирает все вокруг нее только по какой-то своей непонятной прихоти. Дядя Стася трепетал перед встречей с Африкановой ровно столько, сколько и всегда, а сама она боялась теперь всех как призраков. Но все закончилось благополучно. Они сделали то, что по всеобщему мнению должны были сделать: посмотрели друг другу в глаза и разошлись. У Ромки скала упала с плеч, тетя Люся проскочила сквозь огонь, дядя Стася и Африканова вдохнули один глоток воздуха на двоих, а Ленка и близнецы просто улыбались в ожидании возврата к своей жизни последних лет.

Воскресным вечером, по дороге в детский дом, Ленка думала уже о Севе. Она действительно могла его любить или не любить в зависимости от своего желания, как будто у нее внутри был выключатель. «Главное, чтобы до него не добрался кукловод», – тихо проговорила Ленка, анализируя под стук колес электрички свое внутреннее устройство. Теперь она сидела у окна рядом с мамой, прижимаясь к ее руке. Ромка читал. Мама периодически целовала Ленку в макушку.

– Мам, а ты папу любила?

Ромка удивленно посмотрел на Ленку, потом заинтересованно на мать. Ленка спросила это очень просто и довольно громко. Мама молчала, как будто ничего не слышала. Ромка ждал ответа. Ленка задумчиво смотрела в весенние сумерки, но потом вдруг повторила вопрос. Мама произнесла так же просто:

– Какого папу?

– Ну, какого-нибудь. У нас их что, много было?

– Много.

– Кого-нибудь любила?

– Нет.

– Почему? Не хотела?

– Не могла.

– Совсем?

– Совершенно.

– А я вот могу.

– Это пока.

–Что пока?

– Пока маленькая.

– Я не маленькая.

– Ну, значит, ты другая.

– А ты какая?

– Никакая уже.

– Что, прямо совсем ничьего папу не любила?

– Своего любила.

– И он тебя любил?

– А как же!

– Здорово!

Ромка опять опустил голову в книгу.

– А я вот люблю сейчас Севу, потому что у него совсем никого нет, с ним даже никто не играл раньше, все думали, что он странный, а он нормальный, просто скромный. Он меня полюбил, потому что я это первая поняла. Но если он меня разлюбит, то я его забуду.

– Молодец.

– Ты нашего папу тоже так разлюбила?

– Нет, не так. У вас разные отцы и никого из них я не любила.

– А дядю Стасю?

Ромка опять поднял голову.

– А при чем здесь дядя Стася?

– Мам, я когда-то тебе кое-что про себя говорила, помнишь? Ты тогда называла меня Кассандрой малолетней, помнишь?

Мама расплылась в задумчивой улыбке, закивав головой:

– И у тебя все еще летают эти шарики?

– Иногда, но реже.

– И что они тебе сказали?

– Да вот я не очень-то поняла, но что-то про дядю Стасю.

– Давно?

– Вчера.

Ромка закрыл глаза, потом открыл, поставил локти на колени, закрыл ладонями уши и опять принялся читать.

– Ромочка учится в институте, а это очень тяжело. Я вот не училась, а твой дедушка учился, и прадедушка учился.

– Да, я знаю, он был знаменитым географом и изучал северные племена на границе с Китаем.

– Ты все помнишь?

– Конечно.

– И хорошо учишься?

– Нормально.

– Тройки бывают?

– Иногда.

– А в четвертях?

– Нет, конечно! У меня все пятерки, кроме русского.

– Молодец! А что же с русским-то не так?

– Я пишу не аккуратно. Да и не очень-то стараюсь.

– А ты старайся.

– Зачем?

– На всякий случай.

– А ты старалась?

– Я училась на отлично по всем предметам. И еще играла на скрипке. Только потом была война и все такое.

– И твоей скрипкой растопили печку.

– Да.

– Тебе было жалко?

– Жалко у пчелки.

– Почему ты такая?

– Какая?

– Если не хочешь чего-то говорить, ни за что не говоришь.

– Потому что не все можно сказать.

– А раньше ты говорила, что она в печке стонала.

– Это я выдумывала, чтобы вас развлечь.

– Когда мы в следующий раз увидимся?

– В какие-нибудь выходные. Когда Ромочка сможет нам это устроить. Ему Родина доверяет, а мне – нет, и правильно.

На ужин в детском доме были сырники со сладкой сметаной – любимое Ленкино блюдо. Она ела с удовольствием, смотрела на счастливого краснеющего Севу и думала, что ее жизнь пока складывается вполне удачно.

Лук

Пол сырого подвала Ново-Рыбинской овощебазы полностью покрывали головки репчатого лука. Их нужно было разделить на гнилые и хорошие. Для хороших были приготовлены деревянные ящики, для гнилых – картонные коробки. Многие луковицы почему-то оказывались сплющенными и почти голыми, без шелухи. В этом случае трудно было понять, в какой ящик их сортировать. Они выглядели жалкими и неприглядными, но гнили на них, казалось, не было. В то же время среди твердых головок в сухой шелухе попадались гнилые изнутри. Не первый день работая на овощебазе, Ленка научилась распознавать их по незаметному серому налету возле остатков корешка. И все-таки Ленка предпочла бы делить лук не на две, а на три категории как минимум, но не она устанавливала здесь порядки. Она была в резиновых сапогах и рабочем халате поверх летнего платья, как и все остальные работницы. Почти у всех головы были обмотаны двойными хлопковыми платками, это защищало волосы от запаха, к которому Ленка никак не могла привыкнуть. Ее постоянно тошнило и часто рвало. Зато она имела угол в общежитии и деньги, которых ей хватало на жизнь.

Год назад она собиралась в медицинский институт, а если не поступит, то в училище, но, перейдя в 10 класс, в очередной раз попала в больницу почти на год. Там у нее пропало желание учиться дальше, и, выйдя, она забрала аттестат об окончании восьмилетки и устроилась работать сортировщицей овощей. Когда Ромка об этом узнал, он сказал, что она может больше не приходить к нему. Сказал от отчаяния. Он видел, что в больнице с Ленкой что-то произошло, что она стала почему-то походить на мать, но не мог ничего ни понять, ни добиться от нее. Он тратил очень много сил на поддержание отношений с матерью и сестрой, между тем у него уже появились жена и маленький сын. Случилось это просто и стремительно. Жена оказалась заботливой, мягкой и красивой, и совсем не похожей ни на мать, ни на Ленку, ни на тетю Люсю. Она была молодым специалистом отдела кадров Кировского завода, куда Ромка повторно пришел после отлично законченного института, чтобы перевестись на новую должность. Он думал о заводе и о своем месте на нем. А она знала всю его биографию и имела природную склонность быть рядом с теми, кто одинок, красив, строен, умен и серьезен. Он заметил ее, и в тот же вечер она случайно оказалась рядом с ним под летним дождем, без зонта, в промокшей блузке. Они просто молча шли к автобусной остановке после пятничной смены. Потом он понравился ее тихим родителям, когда проводил ее в гигантский кишечник девятикомнатной коммуналки на Обводном канале, и они понравились ему своим спокойствием и здравомыслием в центре бурного коммунального безумия. Все сложилось и покатилось в нужную сторону с первой встречи. Теперь они жили в только что отстроенном высотном общежитии завода с пятимесячным сыном, которого назвали Сашей, она – в честь своего недавно умершего дедушки, а он – в честь своей давно спившейся, но еще живой матери. Саша рос улыбчивым и спокойным.

Когда Ленку в очередной раз выполоскало на Нов-Рыбинской овощебазе, ее напарница произнесла как бы между прочим: «А ведь общежитие наше не для семейных!» Ленка в тот момент проверяла луковицу на прочность, сжимая ее в кулаке, и она вдруг выскользнула в сторону говорящей.

– Чокнутая ты. Я тебе помочь могу. Но с чокнутыми лучше не связываться.

– И не связывайся.

– Когда успокоишься, можем поговорить.

Поговорить Ленке очень хотелось, только она не знала, как, о чем и с кем. Была пятница. После работы она решила не возвращаться в общежитие и идти в сторону города пока хватит сил, а там видно будет. Сил у нее всегда было на удивление много. Незаметно для себя прошагала она по Ново-Рыбинской и вышла на Боровую. Ее не пугала перспектива остаться на улице, без дома, без угла, без помощи, она не боялась упреков, стыда, позора, она была бесстрашна и открыта любому будущему. Единственное, что ее беспокоило – она не знала, что с собою делать. Она могла бы бесконечно пробираться сквозь буреломы, карабкаться на каменистые горы, плыть, держась за обломки потерпевшего крушение корабля к неведомым островам… но судьба пока предлагала ей только перебирать лук. Это было обидно, дико и странно. Ленка шла, ни о чем не думая. Попадая в тень, она чувствовала себя скользкой серебристой рыбой с упругим мясистым телом, а выходя на вечернее солнце, превращалась в только что съевшую эту рыбу кошку, млеющую от удовольствия. Она не хотела бы жить так, как жила теперь мама: целыми днями бродя по улицам и разговаривая мысленно с утками, голубями и каменными людьми на фасадах домов, питаясь чем придется и заходя в собственный дом как тень прошлого только глубокой ночью. Вовсе не страшась такой судьбы, она все-таки не хотела бы жить так, сама не зная, почему. Но как она хотела бы жить, она тоже не могла себе ответить. Все стало очень сложным и непонятным с тех пор, как прошлым летом ушел Сева.

Ленка говорила всем, что Сева «ушел в свою жизнь», потому что после слова «семинария» приходилось бы объяснять, что это такое и зачем он туда ушел, а этого никто кроме него самого не знал. Ей тоже хотелось «уйти в свою жизнь», но, в отличие от Севы, она не знала туда дороги. Она и стыдилась своего лучшего друга, потому что считала, что он сошел с ума, и завидовала ему, потому что в своем сумасшествии он был целеустремлен и спокоен. Он не объяснял Ленке своего поступка, а просто сказал, что так будет лучше для всех: для нее, для него и для целого мира. Ленка не поняла, но поверила. Она пообещала не забывать и иногда навещать его, а он пообещал за нее молиться. После такого обещания Ленка хмыкнула и почувствовала пустоту в своей душе на Севином месте. Он угадал ее чувства и сказал: «Это ненадолго». Больше они не виделись. С того разговора прошел год, пустота оставалась неизменной. Иногда Ленке хотелось спросить Севу, сколько же продлится это «ненадолго». Она была обижена на него, потому что всегда считала, что он ее любит, но по поступкам выходило, что нет. Она отчаянно взывала к своему кукловоду в поисках ответа, но он теперь совсем перестал просыпаться. Ленка стала самой обыкновенной советской девушкой в цветастой косынке, перебирающей лук для блага своего народа. И ее бы это радовало, если бы Сева был где-то рядом, как всегда готовый в любую минуту к веселому общению. Она узнала о существовании в городе-герое Ленинграде семинарии, когда Сева сказал ей о своем намерении туда уйти. Она была уверена, что он шутит, что в Советской стране нет и не может быть семинарии, что это слово из унылых книжек умерло вместе с ямщиками и гимназистами. Когда он объяснил ей, что это не так, она почувствовала свое бессилие рядом с гигантской нелепостью, которой представлялась ей и сама семинария, и Севино стремление туда попасть. Она поняла тогда, что праздник детства кончился, уступив место бессмысленным серым будням.

С горя Ленка почти на целый год заболела туберкулезом. В больнице собралась веселая компания больных, они уходили, гуляли по городу, шутили и выпивали. Среди них была необыкновенно красивая девушка, похожая на Ленкину мать: грациозная, гибкая, с длинными пышными волосами, стянутыми на затылке в тугой клубок. Она рассказала Ленке, что с началом навигации в порт пришел корабль с Кубы, что на нем есть кубинские моряки, которые чувствуют себя одинокими в чужой стране, а между тем они – наши друзья, и им надо помогать, к тому же они угощают ромом и бутербродами из сыра с мармеладом. Помогая одиноким кубинцам, Ленка ярко расцветила свои будни и вскоре выздоровела, но узнала, что на память о далеком острове ей остались не только сладкие воспоминания, но и нечто большее, должное стать в конце года материальным. Ленка не делилась этой новостью ни с кем, не видя в том смысла, но сегодня на овощебазе поняла, что скоро все станет для всех очевидным.

На углу Боровой улицы и Обводного канала сутулая скала темного дома вдруг навалилась на Ленку серьезными вопросами: как жить дальше, где, на какие деньги? Всегда интересующий ее вопрос «зачем?» она теперь отмела в сторону, как мусор вдоль поребрика. Бесконечная скучная стена с однообразными грубыми прорезями окон вызывала уныние. Ленке стало интересно испить до дна чашу неприятия этого мрачного уродца, и она вошла под его арку, чтобы осмотреть двор. Он оказался разомкнутым, с выходом на соседнюю улицу и с небольшим холмиком посредине, на вершине которого стояла старая деревянная скамейка возле молодого клена. Со двора дом не был таким мрачным, а с вершины холмика и вовсе казался залитым светом. Сев на скамейку, она поняла, что какой-нибудь угол где-нибудь найдет, а деньги как-нибудь заработает, ведь она уже не маленькая, да и не совсем больная.

Солнце все не пряталось, как будто прилипло к скамейке, и Ленка впервые подумала о том, что же там зреет внутри нее и каким оно будет. Она не могла сказать, хочет ли она ребенка, он появился случайно. Но она очень тепло вспоминала кубинцев: они улыбались ей так открыто и дружелюбно, как ни один знакомый мужчина, они кормили ее, а потом обнимали за плечи так, как, наверное, делают отцы. Никогда раньше Ленка не пила спиртного, брать первую рюмку она боялась, потому что не хотела спиться, как мать. Между тем пьяной матери она никогда еще не видела, только слышала о ней от Ромки. И в ту минуту, когда ей наливали кубинский ром, она подумала, что Ромка, может быть, слегка врет, или сильно преувеличивает, или… уже не важно, что, потому что ром уже внутри, и все хорошо, и кубинцы рядом, добрые и сильные. Ей было с ними весело и интересно, и теперь показалось, что дитя далекого острова будет таким же улыбчивым, смелым, щедрым и загорелым, как подарившие его матросы. Она представила себе мальчика, который вырастет и станет моряком, и поплывет, конечно же, на Кубу, и найдет там своего папу, и скажет ему: «Спасибо тебе за то, что ты помог мне появиться на этот божий свет!»

Неожиданно из-за пышного необъятного облака выплыло Севино лицо. Оно улыбалось и повторяло: «Божий свет, Божий свет…». Ленка попыталась подобратьэтому свету другое прилагательное, перебрала и «добрый», и «необыкновенный», и «загадочный», и «ласковый», и «удивительный», и «непостижимый» – все было то, но не имело полноты. Ленка удивилась тому, что кроме как словом «божий», она не может описать этот свет коротко и емко. И тогда она немного смягчила свое отношение к Севиному поступку, решив, что, может быть, он ищет не Бога, что само по себе очень глупо, а кого-то, кто знает об этом свете больше, чем мы, кого-то очень умного и большого, которому можно сесть на ладонь и сказать в лицо: «Спасибо!», и уснуть, спокойно и безмятежно. А потом она вспомнила сочетание «белый свет». Оно нравилось ей больше, чем «божий свет», в котором чувствовалось что-то старинное и нелепое. Она обрадовалась, что вспомнила это простое сочетание и удивилась, как она могла его запамятовать. Но образ любящего всезнающего великана с надежной трудовой ладонью, уходящей ввысь густой бородой и взглядом сквозь небеса остался с ней. Ленка подумала, что было бы неплохо сейчас вдруг случайно встретить Севу. Она поднялась со скамейки и пошла дальше по Боровой улице. Если бы она знала, где находится его семинария, она бы отправилась туда. Но год назад она об этом не спросила, а он не сказал.

Между тем Сева тоже думал, что было бы неплохо сейчас встретить Ленку. И шел по улице Марата. Год назад он знал одно: он любит Ленку, но не так, как советский парень должен любить подругу, а как-то иначе, он не понимал, как. У него никого не было, кроме Ленки. Он никого не знал и не хотел знать, потому что опасался всех остальных людей. Только Ленка была для него живой, родной и понятной, и оживляла своим присутствием все вокруг. Без нее он чувствовал себя будто среди говорящих манекенов. Он понимал, что это не правильно, что он ей ничего не может дать, что дает только она, а так не должно быть. Ему хотелось куда-то уйти, чтобы во всем этом разобраться, чтобы понять, кто он такой, что значит – человек, и как надо любить. Он мечтал уйти в поле или в лес, так, чтобы голову накрывал голубой купол неба, а дыхание улетало бы в бесконечность. Он пытался ощутить себя живым в живом мире, но ему это плохо удавалось.

Учился Сева слабо, но старательно, при этом имел хилое здоровье. Считалось, что лучше всего ему поступать в техникум на бухгалтера после 10 класса. Его это вполне устраивало: почему бы и не бухгалтер? Главное – все решено, и не надо ни о чем беспокоиться. Но то, что он живет среди манекенов и знает только одного живого человека, не давало ему покоя. Начав однажды отыскивать и складывать в рифмующиеся строчки важные для себя слова, Сева почувствовал пьянящую прелесть этого занятия, но кроме первого опыта, где упоминался запах кислой капусты на лестнице, ничего достойного запоминания Сева так и не сочинил.

В конце апреля 1976 года, когда Сева последний год жил в Мартышкино перед планируемым поступлением в экономический техникум, в ночь с пятницы на субботу он дежурил по младшей спальне – помогал нянечке, похожей на уточку, укладывать спать малышей. Эта нянечка была единственной, кто разрешал детям брать с собой в постели игрушки, за что дети ее нежно любили и в благодарность засыпали быстро. Дежурить в ее смену не составляло труда. Среди игрушек были всеобщие любимцы, поэтому нянечка-уточка строго следила за тем, чтобы все спали с ними по очереди. Среди любимцев выделялась большая и почему-то белая, довольно замусоленная, обезьяна с желтыми лапами, ушами, мордочкой и хвостом, она была королевой всех игрушек, а самыми мелкими ее подданными числились четыре маленьких красных пластмассовых крокодила. Когда обезьяна сердилась, она била их своей могучей желтой лапой по красным хвостам, и они разлетались в разные стороны. Дети любили эту игру, а все взрослые, кроме нянечки-уточки, за нее ругали и называли ее безобразием. Так было и в Севином детстве, и теперь, когда он топтался на пороге взросления в слепых поисках жизни на Земле.

«Я, Уткина Мария Дмитриевна, забираю воспитанника Агалакова Всеволода с 24 по 25 апреля к себе в гости, с тем, чтобы свет повидал, ручаюсь и т.д.», – выписывала нянечка аккуратным почерком на сером листочке в клеточку в то время, пока дети засыпали в обнимку с игрушками под Севиным присмотром. Она давно хотела это сделать, но не решалась. А теперь до его отъезда оставалось всего два месяца, надо успеть. Зачем ей нужно было приглашать к себе в гости Севу и показывать ему белый свет, она не знала. Ей было жаль этого тихого мальчика, вот и все.

По воскресеньям нянечка ездила на электричке в церковь, так она привыкла, так делал ее отец, бывший священник и бухгалтер при советской власти. В церкви работал его друг юности. Они не молились, но отец заставил дочь в свое время выучить три молитвы, две большие и трудные, а одну легкую и приятную, хотя тоже малопонятную. «Символ веры» и «Отче наш…» со временем забылись, а «Богородицу» Мария Дмитриевна зачем-то решила запомнить и повторять время от времени. Она не имела склонности анализировать ни свои, ни чужие поступки, и все происходящее всегда казалось ей немного удивительным. В церкви она обычно крестилась перед распятием и мысленно просила советскую власть не мучить никогда людей так, как мучили бедного Христа римские наместники. А «Богородицу» она читала дома перед окошком, вслух, посылая слова утреннему небу.

Визит к нянечке действительно открыл Севе белый свет, и молитва в солнечных лучах стала апофеозом этого открытия. А началось все с субботнего вечера. Они легли спать, нянечка в комнате, а Сева на кухне, на раскладушке. Свет был погашен, и в темноте громко тикал будильник. Сева слушал его так, как слушают чарующую музыку, затаив дыхание, боясь пошевелиться. Новый запах, не капусты, не сдобы и не кипяченого молока, а всего вместе, смешанного с каким-то лекарством, свежей постелью и шерстяным одеялом, убеждал его, что жизнь везде примерно одинаковая. Лунный свет, льющийся через верхнюю, не завешенную часть окна, добавлял, что она везде прекрасна, а будильник со знанием дела неустанно вторил: «Это так, так, так…» В шесть часов утра они позавтракали странными, алого цвета яйцами и круглым сладким хлебом, политым чем-то белым, после чего нянечка повернулась к быстро светлеющему окну со словами: «Богородица, дева, радуйся…» Сева сразу понял, что радоваться, действительно, есть чему, ведь только вчера тот же самый кусочек неба, к которому теперь обращалась нянечка, сообщил ему, что жизнь прекрасна. Сева с тихим удовольствием повторил за нянечкой странные слова, а потом они поехали в церковь. Дорогой нянечка говорила Севе про праздник Пасхи, но так тихо, что он ничего не смог разобрать. В церкви торжественно пели, но где находился хор, Сева не понимал. Рядом с ним стояли похожие на нянечку старушки в платочках, крестились и радовались. Сева тоже радовался, раз так здесь принято. После окончания праздника к ним подошел священник и деловито спросил: «Это и есть юноша Всеволод?» Нянечка кивнула. Сева был изумлен тем, что о нем знает человек, говорящий в загадочном месте на непонятном языке с обычными старушками. А через четыре месяца он стал семинаристом. Ему не пришлось ни с кем объясняться, потому что с его хилым здоровьем и слабыми способностями он мало кого интересовал.

Теперь он сворачивал с улицы Марата на Боровую в ничем не обоснованной надежде встретить Ленку. За год учебы в Семинарии он сильно изменился: люди перестали казаться ему манекенами, с каждым днем они становились все роднее и понятнее, как будто все они были Ленкиными братьями и сестрами или родственниками нянечки, с которой он виделся каждую неделю. Себя он ощущал их верным и надежным другом, который однажды обязательно пригодится им, даже если они об этом пока не подозревают. Он шел и думал, что теперь он точно может сказать, что он – не сирота, и никогда им не был, теперь ему есть, чем поделиться с Ленкой, только ее рядом нет. Поскольку Сева тоже шел пешком от самой семинарии, от Александро-Невской лавры, то на Боровой они оба почувствовали усталость. Ленка свернула на улицу Константина Заслонова, чтобы выйти на Лиговский и сесть в какой-нибудь транспорт. То же самое сделал Сева десятью минутами позже. Ленка добралась на трамвае до Московского вокзала, пересела на автобус и поехала по Старо-Невскому. Она не знала, что на конечной точке этого маршрута вероятность встретить Севу была максимальной, она не предполагала, что Лавра – это не только кладбище. Сева ехал за ней следом, уверенный, что очень скоро он обязательно найдет Ленку.

На Лаврском мостике сидело двое нищих. В одной из них Ленка узнала мать. Она предложила ей поехать на Московский вокзал, чтобы вместе поужинать в придорожном кафе и отметить ее 49-ый день рождения, прошедший чуть больше месяца назад. Мать согласилась, она давно не видела Ленку и была рада встрече. Они сели на площади Александра Невского в тот самый автобус, который привез Севу и теперь вышел на кольцо. Несмотря на свое непопулярное в советской стране занятие, мать не была ни оборванной, ни грязной, не была она и голоднее других, потому что близнецы всегда оставляли ей в комнате на столе еду. А раз в месяц – по 10 рублей со своих стипендий. Они оба учились в консерватории по классу скрипки.

В комнате Африкановых на Фонтанке по-прежнему ничего не изменилось, кроме того, что Ромка забрал оттуда свои вещи. Когда это случилось пять лет назад, близнецы предложили занять Ромкин секретер дяде Стасе. К тому времени они уже несколько лет как называли его «папой», но только между собой и в школе. Дядя Стася вел активную родительскую жизнь, поэтому учителя часто говорили: «Передайте папе, попросите папу, принесите записку от папы…» Тетя Люся же всегда оставалась тетей Люсей, ни на что большее она и не претендовала.

С возвращением в дом родной матери, Петя и Коля подумали, что у них теперь сложится большая и дружная семья. Идея мести к тому времени была уже опровергнута жизнью. Но очень скоро выяснилось, что мать появилась не до конца, что она постоянно куда-то исчезает, а их жизнь все так же течет под контролем тети Люси и с помощью дяди Стаси. А потом Ромка увез свои вещи, и в тот вечер Коля за ужином произнес: «Можно бы было в секретер к нам в комнату папины тетрадки положить…» Дядя Стася опустил голову и не мог сдержать улыбки, он знал, что речь о нем, но боялся в это поверить, к тому же для него явилось сюрпризом, что дети знают о существовании «его тетрадок». Освоив нотную грамоту, дядя Стася стал писать музыку, это были маленькие простые пьески, которые он записывал в обычные тетради в клеточку, предварительно разлиновав их. Использовать специальные нотные тетради для своих сочинений дядя Стася стеснялся. Свое занятие он от мальчиков не скрывал, но и не афишировал. Поскольку у него работала только левая рука, почерк был крупным и не ровным, исписанных им тетрадей набралось уже пять штук. Все же этого было маловато для целого секретера, поэтому дядя Стася мотнул головой и сказал, что его тетрадки могут полежать в любом месте, не так уж их много. Но Петя резонно заметил: «Ты будешь жить, и их будет становиться все больше!» В этой фразе дяде Стасе доставляла удовольствие каждая буква, но в особенности первые две: «ты»! Он готов был обнять мальчиков и расцеловать, но стеснялся тети Люси, поэтому просто сказал: «Хорошо!»

В Ленинграде стояли белые ночи и цвел жасмин. В девять вечера на Московском вокзале еще можно было купить пирожки, хотя уже и не горячие. Мама знала, где буфет, и до которого часа он работает, а также, когда и куда отходят поезда, могла даже предположить, с какой платформы. Она любила проводить время на вокзалах.

– Здесь не одиноко и всегда можно с кем-то перекинуться парой фраз. Я хожу сюда, чтобы поговорить с людьми. Главное – точно знать, что ты здесь делаешь и какая у тебя дальнейшая цель. Сейчас мы, например, пришли проводить моего брата и твоего дядю в Свердловск, поезд у него в 22.40. Он приезжал к нам в гости, мы его проводим, а потом надо не забыть позвонить его жене, чтобы встречала.

– Почему нельзя просто поесть пирожки и посмотреть на поезда?

– Потому что у человека должна быть цель, иначе он – бродяга, опасный и разлагающий общество.

– По-моему, это глупо.

– А по-моему, очень умно. Если у человека нет цели, его может занести куда угодно, в том числе в преступность, беззаконие и алкоголизм. А когда по стране начнут бесцельно шататься толпы преступников и алкоголиков – ничего хорошего не жди. Это мысль нашего участкового, и я полагаю, что он весьма неглупый человек.

– Что ж ты тогда не выберешь себе цель?

– Как «не выберешь»? А что я тебе про дядю только что говорила?

– А по-настоящему?

– По-настоящему я планирую по осени улететь с утками в теплые края. Сейчас как раз договариваюсь.

– Возьми меня с собой.

– Тебе еще рано. Как там твой лук?

– Воняет.

– Сочувствую.

– А откуда ты про него знаешь?

– Ромочка сказал. Он очень переживает за тебя, и за меня, да еще и ребеночек у него не совсем здоров: улыбается все время, только врачи опасаются почему-то, что он может не встать на ножки. Но ты не пугайся, с твоим все будет хорошо.

– Уже так заметно?

– Не так, но…

– Не говори Ромке.

– Не скажу. Ему очень тяжело сейчас, если он еще про это узнает, совсем расстроится.

– Не узнает.

– Тебя из общежития не выгонят?

– Нет.

– Если выгонят, приходи домой. Попросим дядю Стасю с его стервой переселиться к мальчикам в большую комнату, а тебе отдать маленькую.

– Нам.

– Вам.

– Я имела в виду с тобой.

– А я имела в виду с ней.

– Это мальчик.

– Кукловод сказал?

– Нет, сама знаю. Я туда не приду. Пусть они там живут, как хотят.

– Я тебя понимаю. В нашей комнате все как прежде, только все равно она чужая. Хорошо, что мальчики этого, кажется, не чувствуют.

– По-моему, они предатели.

– Твой дед воевал и однажды встретил своего соседа-немца среди предателей, и поручился за него, и все остались живы: и дед, и сосед-немец.

– Так он на самом деле был предатель?

– Никто не знает. Папа говорил, что ему было все равно, просто очень захотелось спасти человека, раз подвернулась такая возможность на войне, где все друг друга уничтожают. А они – твои братья. Тебе бы надо радоваться за них, и все.

– Это трудно. Такие голубоглазые ангелочки – и предатели.

– Они никого не предавали, они меня кормят, и деньги дают, и даже улыбаются мне. И вообще – у каждого человека свой кусочек правды.

– Вот это новости! И у Гитлера, может быть?

– У каждого.

– И у тети Люси?

– И у нее.

– И ты ее простила?

– За заявление – да.

– А за что «нет»?

– За дядю Стасю. Она его не любила, зачем же было выходить замуж!

– А почему ты за него не вышла?

– Он не звал.

– Вот и Сева меня не позвал.

– Я не знаю, что делать. Раньше думала – надо ждать. Вот и дождалась тетю Люсю.

– А почему ты назвала меня Леной?

– В честь Ленина.

– Хватит шутить.

– Я не шучу. Я люблю добрых людей, а он всегда так по-доброму улыбается с портретов. Ну и еще в честь Елены Троянской, потому что она была самой красивой женщиной на свете. А почему ты вдруг об этом спросила, думаешь, как назвать свою дочку?

– Сына.

– Ну и какие варианты?

– Владимир, в честь Ленина.

– Хватит шутить.

– Он будет наполовину кубинцем.

– Здорово! Тогда назови Федей.

– В честь Фиделя? А отчество?

– Вот с этим трудно. Вы-то у меня все Александровичи и Александровны, а у тебя имя не универсальное.

– А почему тебя назвали Александрой?

– В честь Пушкина, я же с ним родилась в один день. И акушерке показалось, что я на него похожа. А как зовут твоего кубинца?

– Серхио.

– Тогда Федор Сергеевич. Студент?

– Нет, моряк.

– Романтично. Жаль, что ты не выучилась.

– Успею еще.

– Вряд ли. Скорее будешь бродяжничать, как я. Раньше так можно было, но советская власть это запрещает.

– А почему ты бродяжничаешь?

– А почему ты не пошла сегодня в общежитие?

– Просто хотела погулять.

– Вот и я просто гуляю. Если хочешь – пойдем обратно в Лавру, там никто не спросит, что мы делаем.

В ночь с 8 на 9 июля они прогуляли до шести часов утра, пока не начали ходить троллейбусы. Ленка тогда видела маму в последний раз. Они бродили в молочном свете белой ночи мимо могил, вокруг церкви и вдоль невысокого длинного желтого домика, на одной из дверей которого был приколот тетрадный листочек, на котором Ленка могла бы, если бы обратила на него внимание, прочитать «Православная духовная семинария». Все окна этого домика были погашены, но Сева не спал, он молился до шести часов утра за Ленку, за то, чтобы она была здорова и счастлива, и чтобы она его поняла, простила и отпустила, потому что он хочет и может посвятить всю свою жизнь служению Господу.

В шесть часов утра 9 июля 1977 года Ленка с мамой вернулись на троллейбусе к Московскому вокзалу, откуда Ленка пересела на грохочущий в утренней субботней тишине трамвай, а мама пошла пешком до своего дома на Фонтанке. В квартире Африкановых-Нежновых все спали, кроме дяди Стаси. Когда Александра Африканова крадучись открыла своим ключом свою старую дверь в коричневой обивке, которую делал ее отец; Станислав Нежнов, сияющий и смущенный, зашептал ей в прихожей: «Я давно Вас жду», – и протянул голубой бумажный прямоугольный листочек – пригласительный билет на концерт студентов Ленинградской консерватории на 2 лица.

«Люся уехала в деревню, у нее отпуск. Концерт в воскресение. Вы должны пойти, там будут играть Ваши дети, не уходите, пожалуйста, никуда до завтра, останьтесь в комнате, мы с мальчиками принесем Вам все, что попросите», – с этими словами Станислав Нежнов протянул ей мягкий бумажный сверток. Александра воткнула в скрепу висящего в прихожей зеркала пригласительный билет и развернула его. В свертке оказалось темно-синее кримпленовое платье с тремя серебристыми пуговицами. «К нему нужны туфли», – строго и деловито произнесла Африканова. Станислав подал ей стоящую рядом на табурете коробку.

В 49 лет с диагнозом «алкоголизм» Александра Африканова оставалась красивой. В концертный зал консерватории они со Станиславом Нежновым поехали вместе. Всю дорогу оба молчали. На площади Труда Нежнов предложил выйти и пройтись до Театральной пешком, так как у них еще оставался небольшой запас времени. На мосту через Мойку Нежнов остановился.

– Я знаю, что это невозможно, но я должен попросить прощения.

– Хорошо.

Нежнов помолчал, собирая остатки решимости, и голос его зазвучал даже чуть громче:

– За себя и за Люсю.

– Хорошо.

– Ничего хорошего нет в том, что случилось, но оно случилось.

– Да.

– Ваши дети – это Ваши дети, но…

– Но они и Ваши тоже, я понимаю.

– Нет, дело не в этом, а в том, что они смогли пережить то, что случилось…

– Не все. У меня их было четверо, а Вы говорите только про двоих.

– Да.

– Впрочем, никто не знает, что было бы, если «бы». Наша семья изначально была карточным домиком.

– Почему бы Вам не…

– Нам пора.

«А. Вивальди «Концерт для двух скрипок с оркестром ля минор», солисты Петр Африканов и Николай Африканов» – прочли одновременно на одной программке Станислав и Александра. В напряженном ожидании они заняли два крайних свободных места в шестом ряду справа. Из восьми заявленных произведений концерт для двух скрипок стоял первым номером. Вивальди был любимым композитором Станислава Нежнова, Петя с Колей об этом знали. Александра же знала наизусть первую часть концерта, она разучивала ее в 14 лет, отчаянно и остервенело, в обстоятельствах, которые предпочитала не вспоминать. Она помнила, что самое главное – самое начало, когда надо как бы ступить коньками на очень тонкий лед и не провалиться, и заскользить по нему. Ей казалось, что играть сейчас будет она сама. Она закрыла глаза и ждала. Фонтанку сковало льдом, она спустилась на коньках к самой кромке – и – понеслась.

За три скользящих шага она проносилась от одного моста до другого, потом выкатилась на Неву, пронеслась под мостом Лейтенанта Шмидта, Дворцовым, Кировским, вернулась на Фонтанку, проскользила мимо Летнего сада, выехала из-под моста Белинского, увидела слева свой дом и замерла вместе со всем залом в ожидании второй части. И тут лед исчез, она оказалась лежащей в лодке и смотрящей в небо. С неба сыпал снег, то крупными, то мелкими хлопьями. Лодка слегка покачивалась на воде, но не трогалась с места. Александра понимала, что жизнь закончилась, просто закончилась, но где взять лодку, чтобы вот так лежать и смотреть в небо? В третьей части она открыла глаза и увидела своих сыновей. Они бежали по небесному своду, на котором то зажигались звезды, то всходило и садилось солнце; их белые кудри развевались на ветру, а тела были похожи на тела древнегреческих атлетов, лица их трудно было разглядеть: они бежали очень быстро. И вдруг они остановились. В зале раздались аплодисменты, Нежнов вытирал глаза большим аккуратным клетчатым платком. Александра положила ему на колено кулак с поднятым вверх большим пальцем. Он убрал платок и крепко сжал ее кулак своей левой рукой.

После концерта Александра отказалась возвращаться домой, она поехала к Ромке. С помощью жены, работавшей в отделе кадров Кировского завода, Ромка устроил мать ночным вахтером заводского общежития, в котором жил сам, и сам за нее дежурил. Он знал, что мать не удержится на работе, нигде и ни при каких обстоятельствах, ее запои были тяжелыми и отвратительными, но никто, кроме Ромки, их не видел. Ромка забирал ее из вытрезвителей, приводил в чувства, пытался лечить, но все было напрасно. Никто лучше Ромки не знал ее, и никому она не причинила столько горя и мучений. Когда в половине одиннадцатого вечера 10 июля 1977 года она появилась перед ним на общежитской вахте, куда он полчаса как заступил, в великолепном синем платье с серебристыми пуговицами, ему показалось, что он вернулся в детство, где сказка ожила. В тот момент она была феей, трезвой, красивой и любящей.

– Что-то произошло?

– Я была на концерте Пети и Коли, они солировали, они будут хорошими скрипачами.

– Я рад.

– А я счастлива. Еще я виделась с Леной. Она передает тебе привет.

– Спасибо. Как она?

– Веселая, но… Если у нее будут проблемы, я знаю, что ты ее не бросишь.

– Не брошу.

– Только она гордая. Сама не придет. Найди ее. Пока, наверное, не надо, но в декабре найди обязательно, хорошо?

– Хорошо. Почему в декабре?

– Сейчас она живет в общежитии, а в декабре ее могут оттуда выселить.

– Почему?

– Она собирается нарушить порядок, ты же знаешь ее.

– Да. Что она собирается сделать?

– Ну-у, точно не знаю, но чувствую по ее настроению. Мы ведь с ней очень похожи.

– Да.

– Только она сильнее меня. Она не будет пить. И она может вам помочь, если Саша не сможет ходить.

– Чем?

– Она ведь сама больная, она знает, что это такое, и если вдруг у мальчика будут проблемы, она сможет найти с ним общий язык. Вам будет трудно, вы слишком правильные, вы будете его жалеть, винить себя, искать ошибку, но все это бессмысленно. Надо просто жить. А Ленка это умеет.

– Хорошо. Я найду ее в декабре. А что с тобой? Откуда это платье?

– Не знаю. Дядя Стася мне его дал перед концертом. Оно красивое и оно мне пригодится. А вот кольцо я хочу отдать твоей жене.

– Не надо, она не носит. А ты всю жизнь в нем, оставь.

– У нас было много семейного серебра, до войны… А потом мне хотелось сделать наш дом прежним, накупить нового серебра, нарожать новых людей…Но в одну воду не входят дважды. Все-таки возьмите кольцо. Его можно продать.

– Мам, мы работаем на заводе, мы не продаем кольца, мы живем обычной жизнью, и нам не надо лишнего и не нужного. Зачем мы будем его продавать? Кому? Как?

– Я бы научила, но, наверное, действительно, не нужно. Поцелуй за меня Сашку, и не забудь про Ленку.

– Можешь подняться и сама поцеловать.

– Нет, не могу, я пойду.

– Спасибо, что зашла.

Ромка знал, что дальше будет запой, потом ему на работу позвонят из вытрезвителя. Но ему позвонили не скоро и из другого места. Мать было трудно узнать, но с кольцом и серебристыми пуговицами ничего не случилось. Ее нашли рабочие, очищающие реки и каналы. Ромка вернул ее прах в Фонтанку, а потом долго думал, как сказать об этом братьям и сестре, и решил не говорить ничего, пока они сами не спросят.

Близнецы приехали к нему в конце августа, когда вернулись вместе с четой Нежновых из их одноименной деревни в Кингисеппском районе. Петя и Коля еще с первого посещения девять лет назад полюбили это тихое место, где можно было купаться и рыбачить на реке Систе и жить по очереди в трех домах общих родственников дяди Стаси и тети Люси. Вернувшись в Ленинград, они поняли, что мать не появлялась дома по слою пыли на всей мебели.

Когда Ромка увидел на пороге своей комнаты озабоченных и загорелых Петю с Колей, он сразу понял, что их привело и почему так поздно. Он попросил жену поставить чайник, проводил братьев в общую рукомойную, а потом достал из стенного шкафа коробку со свидетельством о кремации и тремя серебристыми пуговицами, которые он попросил срезать на память. Кольцо же так и пошло с ней вместе из воды в огонь и обратно. Маленький Саша с интересом следил за его действиями из своей кроватки. Увидев пуговицы на столе рядом с чайными чашками, близнецы тоже все поняли. Африкановы вообще отличались сообразительностью. Ромка сказал, что одну пуговицу он хотел бы оставить себе на память, а одну передать Ленке, таким образом, на них двоих остается тоже только одна. Коля быстро согласился и спрятал пуговицу в свой карман. А Петя понял, что он отдаст ее Нежнову. Потом Петя предложил Ромке взять из их комнаты все, что он захочет: посуду, книги, фарфоровую русалочку. Но Ромка ответил, что все необходимое у них есть, а лишнее держать негде. Они пили чай с мятными пряниками. «Как в тот самый вечер», – заметил Коля, и Петя с Ромкой поняли, в какой, а Ромкина жена решила, что ей это знать не обязательно. Маленький Саша улыбался. Ему не часто доводилось видеть гостей.

В первые выходные декабря Ромка поехал к Ленке в общежитие. Он боялся себе в этом признаться, но когда матери не стало, особенно после того, как об этом узнали братья, он почувствовал облегчение. Он видел, что близнецы приняли и пережили прошлое, что их настоящее понятно и будущее определено. Теперь ему предстояло беспокоиться только о Ленке. Он знал, что у нее сильный, но скверный характер, что заставить ее что-то сделать невозможно, а остановить очень сложно. Разговаривать с ней серьезно было мучением: она, как и мать, пожимала плечами, смеялась, закатывала глаза, и было совершенно непонятно, о чем она думает и думает ли вообще. При этом мать в трезвом состоянии была хотя бы загадочно-красива, Ленка же выглядела просто маленьким чертиком.

Предупрежденный матерью о том, что Ленка задумала в декабре какую-то авантюру, он ехал, готовясь к бою. Вытянутое двухэтажное здание общежития на пересечении Лиговского проспекта с железнодорожной веткой выглядело кисло и неприветливо, зима началась не мягко, и день не был солнечным. Вахтерша с колючим и хитрым взглядом была похожа на постаревшую Ленку.

– Я пришел к Елене Африкановой.

– Спохватился, что ли?

– Что с ней?

– Ничего, живет.

– Я могу к ней пройти?

– Нет. Сама выйдет, если захочет.

– Я – ее брат, Роман Африканов.

– Да-да, сиди здесь, никого не впускай, сейчас позову.

Ленка появилась через 10 минут, улыбающаяся, в коричневом зимнем пальто, темно-зеленом вязаном берете и валенках с калошами. Ее горб был заметен едва-едва, но все равно вся фигура выглядела нелепой. А лицо, когда она улыбалась, было приятным, дружелюбным и веселым. Она дружески обняла брата, потом взяла его под руку и повела к выходу.

– Почему мы идем на улицу?

– А где еще нам поговорить? У меня же две соседки в комнате, а по коридору всегда кто-то шастает, да и ходить лучше, чем стоять, для разговора-то.

– Там холодно.

– А мы вдоль домов пойдем, тогда ветер не так задувает, на канал не сунемся, а по улице рядом со стенами – почти как дома.

– Я бы не сказал.

– Да ты просто в трамвае замерз, а сейчас пешком разогреешься. Хочешь, я тебе валенки принесу? Нам на работе выдают, там у нас точно колотун. Я могу попросить у кого-нибудь на часик, а?

– Не надо. Пешком разогреюсь. Мать сказала, что ты что-то задумала в декабре?

– А как она?

– Про нее потом. Что задумала?

– Ничего уже. Я передумала.

– Точно?

– Пока да.

– Что еще за «пока»?

– Пока не выучусь на какую-то приличную профессию, чтоб не так легко было выселить из общежития, и вообще, чтобы уважали больше, как тебя.

– Молодец! Ты не хитришь? Зубы мне не заговариваешь?

– Нет. Я уже в вечернюю школу хожу.

– Ого!

– Ну, а ты как? Как малыш?

– Скоро год ему, но он еще не сидит. Это плохо. Погремушку только одной ручкой научился держать, а вторая пока не работает. Ему делают массажи разные, но, может быть, ему будет не так просто, как другим.

– Вы не отчаивайтесь. Сева, мой друг, вообще должен был умереть в детстве, а ничего, живет.

– Мы не отчаиваемся. Мать советовала к тебе обратиться, если у него будут проблемы, чтобы ты научила жить с ними.

– Обращайтесь-обращайтесь, у нас в детском доме с какими только проблемами не жили.

– Теперь про мать, – Ромка остановился – ее больше нет.

Ленка помолчала. Потом проговорила задумчиво:

– Улетела, значит, с утками…Она говорила в нашу последнюю встречу, что собирается. Как же ей это удалось?

Ромка рассказал подробности. Потом они повернули и пошли назад, прижимаясь к тем же домам. Основная часть разговора была окончена. Ромка чувствовал себя как школьник, которого «пронесло» мимо заслуженной и ожидаемой двойки. Но его беспокойство не пропало совсем, а лишь отложилось на время. Он не мог понять, почему вдруг Ленка опять так изменилась, «взялась за ум», собралась учиться. Он не мог быть уверен в тех людях, мотивы поведения которых были ему не ясны.

Ленка родила в конце октября, на два месяца раньше срока. Ребенок ее был в реанимации, сама она после родов тоже попала в больницу. Выйдя оттуда и приехав навестить малыша, она узнала, что у нее прекрасная девочка, названная пока Александрой Сергеевной в честь Пушкина, так как она удивительно смуглая, да и фамилия ее указывает на родство с арапом Петра Великого. Такого поворота событий Ленка не ожидала, она не могла представить, как девочка поплывет на далекий остров к отцу. Но это было вопросом будущего, а на повестке дня стояло пока просто выживание. Впрочем, врачи давали хорошие прогнозы. Ее смуглянка сразу стала всеобщей любимицей. Ленка решила оставить данное ее дочери неизвестно кем имя, тем более что никакого другого имени для девочки у нее все равно в запасе не было. Когда она вернулась в общежитие из больницы, ее еще раз предупредили о том, что место предоставляется только одиноким и работающим людям. Она вернулась на овощебазу и осталась одинокой.

Ромка доехал до Московского вокзала и спустился в метро. В субботний день там было много детей, больше, чем обычно. Ромка разглядывал двухлетнюю девочку в белой кроличьей шубке и цыплячьего цвета шапке из искусственного меха. Она сидела на коленях у совсем молодого отца в очках и с прической «каре», свою меховую шапку отец держал в руках, лежащих на коленях у девочки. Ромка устало улыбнулся. Девочка улыбнулась ему в ответ смущенно, а ее отец – широко и беспечно. «Живут же люди легко!» – подумал Ромка не без зависти. Он вышел из метро на станции «Кировский завод» и повернул к двум новеньким башням, соединенным между собою проходом на уровне 12 этажа и возвышающимся, подобно заводским трубам, над просторным районом сталинской застройки. С неба сыпал мелкий колючий снег и покрывал опавшую бурую листву молодого сквера. Тяжелое чувство предстоящей трудной работы никак не могло покинуть его, несмотря на то, что разговор с Ленкой прошел удачно. Когда Ромка вошел в свою комнату, жены там не оказалось, она готовила на общей кухне. Маленький Саша кряхтел в своей кроватке, пытаясь перевернуться на живот. Ромка помог ему. Саша расплылся в улыбке и начал пробовать встать на четвереньки. Вошла жена.

– После года надо будет оформить инвалидность.

– Да, наверное.

– Ты никогда не думал, почему это произошло?

– Нет.

– А ты подумай.

В говорящем с ним голосе чувствовался надрыв. Ромке захотелось грубо выругаться. Он молчал.

– Это из-за твоих родственников, о которых ты постоянно думаешь, думаешь об их проблемах, и своими мыслями делаешь своего ребенка инвалидом.

Она это говорила, потому что ей было больно смотреть на Сашу, который не может встать на четвереньки в 10 месяцев. Она хотела, чтобы Ромке было больно так же, как и ей, вот и все. Ромка посмотрел на нее тяжелым ненавидящим взглядом. Она поняла, что перестаралась. Саша заплакал. Она принялась судорожно одевать сына, беспомощно-истерично выкрикивая, что надо бежать от отца, калечащего своего ребенка. Ромка сел за стол к ним спиной и закрыл голову руками. Ему очень хотелось предъявить претензию тому, кто сажает в женщин чертей, которые выскакивают из них в совершенно непредсказуемые моменты. Сашин плач какое-то время раздавался на гулком просторе лестничных маршей. Потом стих. Ромка понимал, что, скорее всего, жена поедет к родителям на Обводный канал. По дороге она успокоится и приедет к ним просто в гости, а он приедет чуть позже.

Выждав некоторое время в раздумьях о том, где можно купить пирожные к чаю, Ромка оделся и вышел из общей прихожей на площадку с лифтами. Лестница находилась в стороне, в конце коридора. Африкановы жили на 13 этаже, поэтому поднимались в лифте, но вниз им нравилось спускаться пешком. На лестнице часто кто-то курил, и, выходя, они всегда прислушивались, поскольку им не хотелось сталкиваться с курильщиками. Ромка по привычке сосредоточился на доносящихся с лестницы звуках и различил смех сына и ласковый голос жены. Он постоял немного, послушал и вернулся в комнату совершенно успокоенный, но грустный. Он вдруг понял, что у него почему-то никогда еще не было настоящего друга, с которым можно было бы поговорить обо всем и в любую минуту, и без водки, потому что даже мысли о ней Ромка не переносил. Через несколько минут вошла жена с оживленным и веселым Сашей. С порога она принялась извиняться и уверять, что этого больше не повторится. «Конечно, повторится», – машинально произнес Ромка, продолжая думать о необходимости друга.

Нежнов сжимал отданную ему Петей пуговицу своей левой рукой. В августе 1977 года ему было 56 лет. Он становился сентиментальным и часто не мог сдержать слез во время романтических сцен в кино. Но сейчас он не плакал, он просто думал о том, что если он никогда больше в жизни не разожмет левой ладони, то станет совсем беспомощным, поэтому надо решиться и убрать эту пуговицу куда-то подальше. Он вспоминал, как полтора месяца назад сжимал вместо пуговицы ее кулак – это был первый и последний раз, когда он позволил себе к ней прикоснуться.

Тетя Люся, узнав о смерти Африкановой, вспоминала декабрьский снег 1967 года, который хлестал ее по лицу через открытую форточку, вспоминала, как она выкрутила все ручки газовой плиты, как Нежнов принес ей пальто. А потом они забрали близнецов. И он нашел свое счастье. А она? Что она? Кто она? Чего она хочет? Она перестала думать об этом, едва начав, еще в своей деревне Нежново, в 1946 году, когда ей было 15 лет. Тогда в соседний дом вернулся тот, кого она увидела случайно, в вечерних лучах летнего солнца, держащимся за калитку и замершим. Она тоже замерла на своем крыльце. Оба понимали, что вот сейчас все побегут, будут кричать и радоваться, и сбегутся соседи, и родственники. И все сбежались, а она – нет, потому что он был прекрасен, а она – нет. А через 6 лет ее забрал Нежнов. Это было облегчением. Она устроилась работать уборщицей в магазин Гостиный двор, и вот уже 25 лет как прекрасно справляется со своей работой, и вырастила двух сыновей, чужих, но это еще сложнее. Она была очень строга к себе, но ей не в чем было себя упрекнуть. И только один момент прошлой жизни не давал ей покоя: декабрь 1967 года. Она не испытывала раскаяния, поскольку считала, что все было сделано правильно, но… она не могла понять, почему это не дает ей покоя. То синее платье с серебристыми пуговицами купила она, для Африкановой. Нежнов попросил – она купила, вот и все. Такие красивые платья было не просто достать, а она числилась на очень хорошем счету у дирекции магазина, но воспользовалась этим только один раз.

В понедельник, 5 декабря 1977 года, после тяжело проведенных выходных, но с успокаивающим чувством выполненного долга, Ромка влился в мощный утренний поток рабочих Кировского завода. Он всегда любил эту реку, окунаясь в нее, он забывал о своих проблемах и чувствовал радостное возбуждение от предстоящей работы. Он любил свою работу. Завод выпускал трактор «Кировец», простую, удобную и надежную машину, необходимую стране на всем ее огромном просторе. Ромкиной задачей был поиск путей улучшения системы управления машиной, и он решал свою задачу с азартом и гордостью.

Перед обеденным перерывом Ромку вызвал начальник отдела и представил ему молодого инженера, который завтра должен выйти на работу и которого Ромке предстояло сегодня ввести в курс дела. Им оказался отец девочки в кроличьей шубке. Ромка его сразу узнал, он Ромку – нет. Видимо, он думал о чем-то своем, когда широко и открыто улыбался Ромке в метро. Ромкино разочарование от того, что он не смог перевоспитать свою мать, сделало его немного нелюдимым, а постоянное стремление выполнять любую работу безупречно отнимало силы. Видимо, поэтому он до сих пор не имел друзей. Молодого инженера звали Владимир Петренко. Они подружились сразу. Ромка не мог представить, что это так увлекательно и приятно – дружить. Владимир не имел отвращения к водке, но ради друга в долгих застольных беседах он ставил на стол графин с водой и уменьшенного размера граненые стаканы, купленные им специально к этому графину. Они стали встречаться в доме Владимира при любом удобном случае и говорить обо всем. Петренко жили напротив заводского общежития через линию высоковольтных проводов.

Счастливый человек

Девочка в кроличьей шубке позвонила Роману Александровичу Африканову в понедельник вечером, 4 декабря 2017 года, и сообщила, что утром не стало ее отца. Хорошо, что Сашка был дома, а не гостил у тети Лены. Ромка поставил на стол графин с водой и два стакана и начал рассказывать Сашке все с самого начала, с того, как 40 лет назад он возвращался домой в метро и ему улыбнулся счастливый молодой человек. Он рассказал о том, как этот человек любил свою семью, носил прическу «каре» и полосатые расклешенные книзу брюки, как он приучил Ромку ходить на заводские вечера отдыха с танцами. Потом Ромка вспомнил, как его друг читал стихи Евтушенко на концертах самодеятельности, как он жалел, что не успел съездить в Москву в Театр на Таганке, пока там играл Высоцкий. За вторым графином речь пошла о том, что Володька Петренко вовсе не мечтал проработать всю жизнь на Кировском заводе, хотя происходил из заводской династии. Ромку это удивляло, потому что для Ромки завод был страстью и смыслом жизни, и именно это больше всего привлекало Володьку, который имел много друзей, но Ромку уважал и ценил больше остальных. Ромка и сам это чувствовал, и девочка в кроличьей шубке только что сказала то же самое.

Уже за полночь речь пошла о том, что кто-то может перестраиваться, а кто-то – нет. Вот Володька смог найти свое место вне завода, да, не сразу, но смог. А он – Ромка – нет. Да, он и не хотел, да, Володька называл его костным и говорил, как и мать когда-то, что в одну реку нельзя войти дважды, и что нет уже той реки, которая текла в заводские ворота каждое утро, что остался от нее лишь тонкий ручеек, да и тот скоро пересохнет. Наверное, если бы не материнская прививка, Ромка бы спился. Да, он костный, он не понимает, как можно бросить родного человека, тем более, когда он болен. Завод был для Ромки родным человеком. А вот Володька любил только конкретных людей: жену, детей, друзей, а все остальное было для него не важно. Да, они разные, и у каждого, как говорила мать когда-то, свой кусочек правды, но они были лучшими друзьями. Были… Завтра, послезавтра или через несколько дней он будет прощаться с другом, который не сможет ему ничего ответить, не сможет как раз тогда, когда этот ответ так нужен. Африкановы жили все в той же комнате заводского общежития на 13 этаже, только само общежитие стало называться многоквартирным жилым домом. Ромка смотрел в окно на Володькин дом и плакал. После матери за 40 лет ему не пришлось никого хоронить. Дядя Стася умер в Америке. Все остальные живы, даже родители жены, ставшие старейшими обитателями гигантской, но сильно поредевшей коммуналки на Обводном канале.

«А ты так представлял себе свою жизнь, когда только начинал ее?» – вопрос Сашки прозвучал в тот момент, когда Ромка, наконец, захотел спать, передумав все свои тяжелые мысли. Вопрос был сложный, неожиданный, Ромка никогда об этом не думал, и сейчас ему так сильно хотелось спать, что казалось, будто всю комнату, все предметы, и стол с графином, заметает белым снегом, и от этого глаза его ничего не видят. Но Сашка ждал ответа. Ромка хотел сказать: «Давай не сейчас», – но взял себя в руки и начал думать. Выяснилось, что он не представлял свою жизнь никак, просто каждую минуту он делал то, что считал нужным и правильным. И каждую свободную ото сна минуту он думал о том, что он делает, потому что боялся ошибиться. «Но ты счастлив?» – в этом Сашкином вопросе было столько искреннего интереса к отцу, что Ромку это удивило и отогнало не только сон, но и все тягостные и горестные раздумья. Он сосредоточился на вопросе, потом решил уточнить:

– Что значит «счастлив»?

– Ну, это такое простое слово, как любовь. Говорят, если ты счастлив или любишь, то ты всегда скажешь «да», а если начинаешь уточнять, значит «нет».

– Я не согласен.

– С чем?

– С тем, что я не счастлив и не люблю.

Сашка улыбнулся. Ему нравилось наблюдать, как отец думает, а не просто вспоминает или произносит давно обдуманные и выстраданные слова. Неожиданно в разговор вступила мать, которая весь вечер молча сидела за столом и вздыхала. Она никогда не испытывала большой симпатии к другу своего мужа. Инженер Петренко казался ей легкомысленным. Но она была благодарна ему за графин с водой вместо водки. На вопрос сына о счастье мать ответила твердо и решительно:

– По-моему, честный человек имеет право быть счастливым.

– А несчастным?

– Нет.

– Почему?

– Потому что чистая совесть – это счастье.

– Значит, ты счастлива? – Сашка смотрел на мать так же твердо и решительно, как она вступила в разговор.

– Я – нет.

Сашка ждал объяснений, но мать вдруг опять обмякла, ее лицо приняло всегдашнее выражение озабоченности домашними хлопотами, она принялась вздыхать и ждать, когда мужчины наговорятся, чтобы лечь спать, как будто бы она ничего и не говорила. Сашкабыл в растерянности, но тут медленно, осторожно подбирая слова, заговорил отец:

– Понимаешь, сынок, счастье родителей не может быть оторвано от счастья ребенка. Мы с мамой не смогли подарить тебе полноценную жизнь, мы виноваты в этом, и это… – отец умолк, потом выругался, встал перед Сашкой на колени, уткнулся в его ноги и сказал: «Прости!» Мать сидела все с тем же устало-озабоченным выражением. Сашке хотелось положить руки на лысеющую голову отца, но ему было неприятно и стыдно, что отец стоит на коленях, ему хотелось, чтобы он скорее поднялся, но отец не двигался. Тогда Сашка уперся ладонями в его плечи, как будто желал оторвать его от своих коленей. Отец только крепче сжал их. Сашка заговорил, глядя в сгорбленную спину в синей клетчатой фланелевой рубашке:

– Если я вам сейчас скажу, что я счастлив, вы мне не поверите, вы подумаете, что я вас утешаю. Вы не верите, что можно быть счастливым в моем положении. А почему «нет»? Почему? Вы думаете, что человек должен обязательно ходить, обязательно иметь семью, обязательно приносить пользу обществу, только тогда он может уважать себя, а иначе он убогий и достоин только жалости или сострадания? А тетя Лена так не считает. Она вообще не видит во мне никаких проблем. Ну, подумаешь – не ходит, но это же всего лишь ноги, не чувства и даже не мысли, а всего лишь ноги! Ерунда какая, когда же вы поймете, что это ерунда, все равно что не иметь стопроцентного зрения и пользоваться очками. Ну да, я напрягаю большее количество людей, чем очкарик, ну так и что? Всем так важно жить без напряжения? Прокатить меня лишний раз в коляске – это помеха всеобщему благу? Такие люди, как вы, шарахаются от меня, потому что чувствуют себя виноватыми за то, что им повезло больше, чем мне. Но это же замкнутый круг. Почему вы не чувствуете своей вины перед кошкой, которой суждено прожить лишь 10-15 лет, да к тому же она никогда не научится говорить и пользоваться вилкой и ложкой? Да, бросить меня одного, не помочь, – это свинство, и за это можно чувствовать вину. Но ведь вы же не бросили! Больше того, я знаю, что вы с радостью поменялись бы со мной, но это невозможно. Ну и хорошо! Я бы сам не поменялся с вами, я в своей тарелке. Давайте просто все будем счастливыми, пожалуйста?

Отец, тяжело опираясь на стол, встал с коленей и вернулся на свой стул, продавленное сидение которого было покрыто сашкиной детской меховой жилеткой. Прежде чем садиться, Ромка задумчиво погладил ее рукой.

– Ты говоришь, как Петренко. Может, у тебя действительно получится быть счастливым? – Ромка тихо засмеялся – вот ведь какая финтифля! Если у тебя получится, я буду счастлив! Я не смог удержать свою мать: она спилась и умерла, бросившись в Фонтанку; я не смог помочь своей сестре: она вынуждена была растить свою дочь в детском доме; я сделал несчастной свою жену: она родила больного ребенка; я отдал свою жизнь усовершенствованию машины, которая теперь никому не нужна; сегодня умер мой единственный друг… и вдруг, когда снег привычно замел эту очередную беду, мой бедный сын завел речь о счастье. Забавно.

Сашкина мать вдруг опять выпрямилась и заговорила решительно:

– Ты не делал меня несчастной. У ребенка ДЦП – это следствие родовой травмы. Ты здесь совершенно ни при чем! Твоя мать свободно выбрала свой путь, как ты, ребенок, мог ей помешать?! Для сестры ты делал все, что было в твоей власти, ты не знал о существовании ее дочери, как ты мог что-то изменить? Ты не Бог, и нечего на себя взваливать ответственность за все ошибки, которые делают вокруг тебя другие. Люди свободны, они живут как хотят и как могут. А твоя машина была нужна, была! Время прошло, это обычная история. А ты хотел создать вечный трактор? Друг умер – это единственный сегодня повод для горя, все остальное – твои химеры. А друг твой был для тебя олицетворением счастливой жизни. Так почему бы, действительно, не поговорить о счастье именно сегодня? – она перевела уверенный взгляд на Сашку и продолжила так же твердо – Если ты счастлив, то и я счастлива, сынок! Только как ты будешь жить, когда нас с папой не станет, вот в чем вопрос?

Сашка растянул свое лицо в улыбке, посмотрел хитро на мать, потом на отца:

– А вы будете жить долго, как дедушка с бабушкой, и будете такими же крепкими и здоровыми. А на самый крайний случай у нас есть Шура. Она меня никогда не оставит, и я ее тоже, потому что она меня любит, и я ее тоже. Просто не всегда любящие друг друга люди должны быть мужем и женой, иногда бывает и по-другому. Это мне Отец Всеволод объяснил. Он в этой теме специалист. В детстве он любил тетю Лену. А до этого – никого, и его никто. Он говорит, что хуже этого ничего не бывает. Еще он говорит, что если человек не знал полного и беспросветного одиночества, то он просто не понимает, что он счастлив. И если хоть однажды любовь войдет солнечным лучом в человека от макушки до пят, то все, это уже навсегда. Так говорит Отец Всеволод, по-моему, неплохо, а?

– Ну, ладно, хорошо… – смущенно согласилась Сашкина мать. А Ромка хлопнул ладонью по столу, покрытому протертой клеенкой с нарисованными половинками сочных апельсинов, и весело произнес:

– Договорились! – потом помолчал и тихо добавил – А Володька Петренко говорил, что хорош каждый миг, когда не надо умирать, а когда надо тоже хорош, только для других, которым не надо, и за них тоже можно порадоваться. Я думал, что это «черный» юмор, а может он и не шутил?

Станислав Нежнов умер в Бостоне в августе 2007 года, в возрасте 86 лет. До конца жизни он продолжал сочинять небольшие музыкальные пьесы, но использовать для их записи нотные тетради так и не решился. Стараниями Пети и Коли некоторые сочинения еще при его жизни были включены в обучающие музыкальные сборники. Узнав об этом, Нежнов обрадовался. В разные годы жизни музыка представлялась ему по-разному. В последние – огромным сияющим кристаллом, содержащим в себе всю правду и ни капли лжи. То, что его капля не испортила кристалла, вызывало удовлетворение. Задумываться о том, что будет с ним после смерти, Станислав Нежнов начал после 70 лет. Свою душу он не считал бессмертной, точнее, не считал «своей»: ему казалось, что душа человека – это его любовь, его идеи, его мечты, они просачиваются в мир как вода в почву и питают будущую жизнь, сливаясь с миллионами других душ. В большей степени Нежнова волновала его телесная оболочка. Конечно, он представлял, что его тело, покинутое частичкой общей мировой души, будет кремировано. Но дальше у него был выбор из трех вариантов: остаться в Бостоне, вернуться в свою родную деревню или отправить свой прах в Фонтанку, следом за Александрой Африкановой. Последний вариант после некоторых раздумий показался ему бессмысленным: нету уже той воды, в которой был прах Александры, да и прах сам по себе ничего не значит, это просто символ прожитой до конца человеческой жизни. Возвращение в свою деревню было бы «закруглением» жизненного пути, но одно дело вернуться нотной тетрадкой, как он иногда представлял, и другое дело – ничего не значащим прахом. В результате он решил остаться в Бостоне. Ему нравился этот американский город: в нем было много разной музыки для разных людей. Нежнов радовался, что его приемные сыновья привезли его сюда на завершающем этапе его трудной и скромной судьбы.

Близнецы женились в один день на двух сестрах из Сибири, и просторная комната на Фонтанке в одночасье стала тесной. Кроме того, все помнили о моральном праве вернуться в свой родной дом бездомной и больной Ленки. То, что она не желала им пользоваться, его не отменяло. Летом 1993 года Петр Африканов приватизировал всю квартиру на свое имя и подарил ее Александре Сергеевне Африкановой, своей племяннице. Уезжая из Петербурга в неизвестность, Петя и Коля везли с собой свои семьи и чету Нежновых. Их немного удивляло радостное возбуждение отца. В 70 с лишним лет Станислав Нежнов был открыт заокеанским приключениям: ему очень хотелось освободить квартиру на набережной Фонтанки для других детей и внуков Александры Африкановой, которую он встретил здесь 45 лет назад.

Тетей Люсей перелет в Америку воспринимался как переселение на Марс: ни там, ни там для нее не было ничего сколько-нибудь узнаваемого. Но, как и 40 лет назад при переезде из родной деревни, ей было от этого только легче. Она и не хотела ничего узнавать, потому что ничего не сделала своим, личным, близким. Когда Петя и Коля смогли влиться в бостонский филармонический оркестр и наладить жизни своих семей, Нежновы завели собаку породы шелти по имени Арабелла. Собака легко поддавалась дрессировке и даже не потребовала мобилизации всей тети Люсиной строгости, чтобы превратиться в безупречного компаньона. Американцы на улицах города стали улыбаться изящной пышношерстой Арабелле и ее хозяевам, а тетя Люся постепенно поменяла свой гардероб и начала делать прически. Ни дядя Стася, ни близнецы не могли понять, что с нею происходит. Она и сама не понимала этого, просто решила больше ничего не бояться, раз уж все равно жизнь практически окончена. Арабелла пережила дядю Стасю всего на месяц. Но тетя Люся нашла другую собаку той же умной и деликатной породы и назвала ее тем же именем. Арабелла II уже не была так безупречно воспитана, тетя Люся позволяла ей есть со стола и спать с собой в постели. Два раза в день в одно и то же время в любую погоду они гуляли по набережной залива. И всегда почему-то ходили по булыжникам, у самой воды.

Александра Сергеевна Африканова нисколько не походила на свою бабку. Она не любила задумываться неизвестно над чем, уклончиво отвечать, крутить руками в воздухе и смеяться невпопад. В детском доме, где она, как и мать, провела большую часть своего детства, ее называли Шурой. Ленка постоянно болела и чудом выкарабкивалась. Она навещала свою курчавую черноглазую дочь при любом возможном случае и видела, что Шура на удивление довольна жизнью. С рождения она привыкла к обилию людей и детей вокруг. В отличие от матери, она не имела кукловода в голове, зато отличалась завидным здоровьем и веселым нравом. Все давалось ей удивительно легко, но она не была жадной ни до материальных, ни до духовных богатств. Больше всего ей нравилось от души посмеяться над понятными вещами и ситуациями, и над собой тоже. У нее была мать, которая ее любила и часто навещала, но по состоянию здоровья не могла сама воспитывать. Шура это понимала. Знала она и про своего отца, и про дядю Рому, дядю Петю и дядю Колю, и про брата-тезку. Только они про нее ничего не знали до 1993 года. Шура тогда закончила 9 классов и поступила учиться на товароведа. Ей нравилось всегда быть чем-то занятой и общаться с людьми, и эта профессия подходила ее живому характеру вполне. Государство (к тому времени уже не советское) выделило Шуре комнату в южных новостройках, куда она могла переехать и владеть ею по окончании училища. Теперь она могла познакомиться с родственниками, потому что теперь у нее появилось «место», она не будет бродягой и не отяготит никого своим присутствием на земле. Так сказала ей мать. Шура была убеждена, что все будут счастливы узнать о ее существовании. Она представляла себе этот день уже много лет.

Ленка получала небольшое пособие по инвалидности и работала на месте матери вахтершей в Ромкином общежитии до тех пор, пока оно не стало многоквартирным домом и не утратило вахту. Собственно, там она и жила, или у Ромки. Она действительно быстро нашла общий язык с племянником и научила его жить в инвалидной коляске. То обстоятельство, что сама Ленка до сих пор ходит своими ногами, всегда удивляло врачей. Когда Шуре выделили комнату, она привела ее к Ромке и просто сказала: «Знакомьтесь, это моя дочь!» И пока все приходили в себя, Шура успела обнять и расцеловать каждого. Больше всех обрадовался Саша: его жизнь не была богата событиями – а тут такое! Шура завалила всех подарками, которые она много лет припасала к этому случаю, потом начала выкладывать купленные вместе с Ленкой продукты, потом накрывать на стол, постоянно спрашивая, где что лежит. Первой вышла из оцепенения Ромкина жена и принялась помогать новообретенной родственнице. Ромка хотел было обидеться на Ленку за пятнадцатилетнее молчание, но не смог: Шура не позволила. Саша ликовал: он всегда любил тетю Лену, а теперь на него свалилась такая веселая, красивая, шустрая и добрая сестра.

Близнецам Шуру представлял уже Ромка, Ленка не часто виделась с белокурыми братьями и всегда испытывала некоторые сложности в общении с ними. Шура же не испытывала никаких сложностей! Она вела себя так, будто знала их всю жизнь, и это во многом было правдой: мать рассказывала ей все, при этом Шурины оценки событий не всегда совпадали с Ленкиными, ей не надо было учиться понимать и прощать, она просто умела не думать и не обижаться. Для Пети и Коли Шура оказалась решением проблемы: они уже собирались в Америку и уже приватизировали квартиру на Фонтанке, чтобы подарить ее Ленке. Но, зная Ленкин характер, боялись, что сестра может не принять подарок. А Шура приняла, просто и с благодарностью. Она же всегда знала, что ее появление всех осчастливит!

Когда Шура поселилась на Фонтанке, Ленка въехала с полиэтиленовым пакетом своих нажитых за 33 года вещей в Шурину комнату, и бродяжничеству в семье Африкановых пришел конец. Любимым Ленкиным развлечением стал прием гостей. Чаще всех у нее бывал Саша, которого она сама и привозила, по удачному совпадению их комнаты оказались в одном районе. Позже к ней стали наведываться свидетели Иеговы, рассказывавшие за чашкой чая о необходимости веры и через нее спасения души. Ленка начала задумываться над их красочными рассказами.

Шура по окончании училища устроилась работать в продуктовый магазин. Там она познакомилась со своим мужем – Арсланом Абдуллаевым, грузчиком, сторожем и ночным раскладчиком товара. У Абдуллаевых довольно долго не было детей, но потом родились сразу два сына: Тимур и Бахтияр. В пять лет отец отвел их в секцию тхэквондо, так как считал, что мальчикам, особенно с тюркскими именами, нужно уметь постоять за себя. А в семь лет близнецы попросили записать их в музыкальную школу. Отца это немного насторожило, но он решил, что чем больше будут заняты дети, тем лучше. Главное – чтобы не бросали тхэквондо. Из предложенного им в школе разнообразия музыкальных инструментов Тимур и Бахтияр выбрали скрипки.

Был один человек, который знал о существовании Шуры всегда, и даже навещал ее вместе с Ленкой – это Сева. Он нашел свою подругу с помощью горсправки на следующий день после того, как они разминулись на 10 минут на Боровой улице. Тогда еще Ленка имела прописку в общежитии, и ее можно было найти. Потом он ее не терял. Ленка так и не поняла, что держит Севу в его нелепой семинарии, но решила, что лучше иметь странного друга, чем не иметь его вообще. Для Шуры он был дядя Сева, она с ним шутила, смеялась и обнималась, и воспринимала его более близким родственником, чем Ромку, Петю и Колю, почти отцом. Саша познакомился с Севой гораздо позже, когда бывший семинарист уже стал Отцом Всеволодом. Сева решил сохранить свое мирское имя, так как отрекаться ему было не от чего, кроме Ленки, а ее он хотел оставить в своей душе навсегда. Кроме того, он не исключал, что когда-нибудь кто-нибудь будет искать его, ведь появился же он как-то на свет, хотя никаких сведений о его родителях нигде не имелось.

Отец Всеволод объяснил Саше его предназначение на Земле: молиться Господу за весь мир, потому что людей, страдающих разными недугами, Господь слышит лучше всего, а не исцеляет только потому, что они ему нужны такими, чтоб молились за весь мир. Саша понял, что именно он должен молиться за весь мир, не понял только, зачем? Но решил, что это не важно. С тех пор Саша изобрел множество разных молитв и способов их произнесения, чтобы Господу было не скучно все время слушать одно и то же. Отец Всеволод славился умением объяснять людям, почему и зачем с ними происходят те или иные события, и как к ним относиться. Многие приезжали в Лавру, чтобы это узнать от него.

Помимо молитв – своего основного и постоянного дела – Саша еще иногда работал в лаврских мастерских. По окончании трудового дня в хорошую погоду он встречался с отцом Всеволодом и грелся вместе с ним на мягком северном солнце. Отец Всеволод хорошо помнил, как он впервые увидел Ромку, Сашиного отца, в тот самый день, когда случилось первое расставание с Ленкой, и сочинился стих про капусту. Однажды Саша прождал Отца Всеволода почти час и искрошил голубям почти целый батон, когда увидел на дальнем конце дорожки его худую сутулую фигуру. Саша знал, что Отец Всеволод имел длинную и, судя по всему, изнуряющую беседу с кем-то из огромного числа потерявших жизненные ориентиры людей.

– Что, трудно зажигать свет в темной комнате, где ни выключателя, ни спичек на тумбочке, ни фонарика на гвоздике?

– Я, Саша, ничего не зажигаю. Просто слушаю человека и переживаю с ним, а потом выхожу к своему свету, и так получается, что и он со мной.

– Может быть, когда Вы умрете, Вас сделают святым и назовут Всеволод-утешитель.

– Как Богу будет угодно. – Отец Всеволод растолкал облепивших землю возле скамейки голубей – Я, Саша, не понимаю, что значит «святой». Если размышлять, то все люди святые, кроме заблудших, потому что выполняют волю Бога.

– А заблудшие?

– А заблудшие, пока блуждают – ведомы дьяволом, а как перестают блуждать, и начинают выполнять волю Бога, – тоже святые.

– А как узнать, в чем воля Бога?

– Никак, только слушать себя.

– А как узнать, человек выполняет волю Бога, или он заблудший?

– Думаю, надо поговорить, или посмотреть в глаза. – Один голубь склонил голову вбок и смотрел на нового человека выжидающе, отец Всеволод повторил его позу и так же выжидающе уставился на него.

– А можно ошибиться?

– Конечно.

–А что, если ошибешься?

– Ничего. Не суди, сказано.

– А Бог может ошибиться?

– Нет. – Отец Всеволод выпрямился, голубь отошел в сторону.

– Почему?

– Потому, Саша, что это и есть вера. Кто ошибается – тот уже не Бог.

– А можно жить без веры?

– Конечно, живут же.

– И они все заблудшие?

– Не думаю.

– Как же так, не верят, и не заблудшие?

– Вот так. Кому верить, кому сомневаться, у Бога много заданий.

– А тетя Лена говорит, что все, кто не верит в Иегову, не спасутся.

– Ну, тетя Лена…

– Заблудшая?

– Да что ты, Саша, нет, конечно. Заблудшие – это лживые души, а тетя Лена никогда такой не была.

– А кто был?

– Не знаю.

– Ну, Вы подумайте.

– Не могу обещать, Саша.

– Почему?

– Не имею желания думать о лживых душах, да и ошибиться боюсь.

– Вы все-таки странный. Я вот смотрю на других священников здесь – они не такие.

– А я вот смотрю на людей – так все одинаковые, что здесь, что там, что священники, что прихожане.

Отец Всеволод говорил более резко и отрывисто, чем обычно. Саша понял, что выход к свету с кем-то из заблудших в сумрачный лес был тернистым и решил, что лучше сейчас помолчать. Он протянул Отцу Всеволоду остаток батона. Голуби оживились.

В 2017 году исполнилось 40 лет со дня смерти Александры Африкановой и дня рождения ее внучки и случайной тезки, и 10 лет как не стало Станислава Нежнова. Шура всегда имела навязчивое желание собирать вместе всех родственников на все праздники, но у нее это редко получалось. Наступающий 2018 год давал Шуре уникальный шанс: в Петербурге были Петя и Коля. Ромкиной жене не нравилась идея собираться вдесятером в одной комнате, пусть и просторной. Сам Ромка тоже считал, что кроме сумбура вряд ли из этой затеи что-нибудь выйдет, но Сашу она очень вдохновляла: ему давно уже надоело встречать каждый год втроем или в лучшем случае вчетвером с тетей Леной. Скучно ему не было, а просто надоело, ему хотелось общаться со своей веселой сестрой Шурой, а уж встретить новый год с дядями-американцами – это вообще приключение. Ленка не горела желанием встречаться со своими шестидесятилетними братьями-близнецами: они и до Америки были слишком далеки от нее, а после и вовсе как бы перестали существовать. Тот факт, что они подарили ее дочери квартиру, она не расценивала никак: на эту квартиру были одинаковые моральные права у всех Африкановых. А вот в том, что мать скиталась и не хотела там жить, она отчасти винила Петю и Колю. Сами близнецы Шурино приглашение восприняли как логичное и ожидаемое: уехав в Америку, они посчитали своим долгом не терять связи с родственниками и иногда общаться, и этот приезд был хоть и не из числа частых, но все же не первым за 24 года. Арслан Абдуллаев тоже считал встречу родственников логичным и естественным событием, сам он вместе с семьей ездил в родную Фергану каждый год. Тимур и Бахтияр в сравнении с ферганскими встречами не воспринимали 10 человек как большое количество родственников, а деда Петю и деда Колю они хорошо знали не только по редким встречам, но и по довольно частому общению через интернет. Ни Петины, ни Колины дети не стали музыкантами, а внуков у них обоих пока еще не было. В этих обстоятельствах они испытывали особую нежность к юным петербургским скрипачам.

В 8 часов вечера 31 декабря Ромка, Петя, Коля и Арслан пыхтели, поднимая Сашу в коляске на третий этаж, лифта в старом доме не было. Саша чувствовал себя королем: Отец Всеволод давно уже научил его не стыдиться своей немощи, а любую помощь воспринимать просто и естественно. Ромкина жена хотела было немного подуться на Шуру за то, что Саша вынужден сейчас доставлять всем неудобство, но вспомнила разговор за графином воды в ночь, когда умер инженер Петренко, и успокоилась. За последние 40 лет в комнате на Фонтанке не часто, но бывали все из собравшихся. Все видели, как она постепенно менялась. Абдуллаевы не являлись сторонниками кардинальных перемен, да и средств на это у них не имелось.

За новогодним столом было весело: Шура рассказывала смешные истории, которые случались у нее на глазах чуть ли ни каждый день. Иногда ее поддерживал Арслан. Саша вспомнил несколько забавных моментов из жизни лаврских мастерских. Петя и Коля рассказывали о быте в Америке, стараясь, по мере сил, тоже украсить свои повествования чем-то веселым. Ромкина жена молча улыбалась, Ромка вспомнил своего друга Володьку Петренко, с которым довольно часто приключались удивительные истории. Ленка последнее время все больше общалась со свидетелями Иеговы, но оказалось, что и их жизнь не обходится без смешного.

Тимур и Бахтияр увлеченно жевали. По восточной традиции за столом чего только не было, а центральное место занимал плов. В полночь загремел салют. Дети побежали к окнам. Ленка подошла к тому подоконнику, с которого она смотрела когда-то на зимнюю воду Фонтанки. Подоконник был теперь пластиковым. А вода, как и в ту зиму, все еще не замерзла, и пять уток плавали под Аничковым мостом. Ромка тоже вспомнил тот вечер, когда Ленка разбила окно. Петя и Коля переглянулись.

– А может быть, мальчики нам что-нибудь сыграют? – неожиданно для данного момента предложила Ромкина жена.

– Да как они будут играть, когда здесь все гремит! – Ленка хотела освободить детей от работы в праздник, но оказалось, что обе пары близнецов только и ждали этого предложения.

– Да ничего! – с энтузиазмом откликнулся Бахтияр.

– Так даже интереснее! – поддержал Тимур.

– Вивальди. Концерт для двух скрипок, первая часть. – Объявил Коля.

Петя подозвал мальчиков к себе:

– Самое главное – начало, помните про лед на речке…

Шура рассмеялась:

– Какой там лед! Даже утки, наверное, не улетят в этом году!

– Улетят! – небесно-голубой шарик стукнулся вдруг о Ленкин висок – Улетят, еще как! И морозы будут! – Ленка рассмеялась от такого неожиданного пробуждения ее давно забытого кукловода. «Впадаю в детство?» – с осторожностью предположила она.

Мальчики устроились со скрипками между дальним окном и камином, у камина встали Петя и Коля. Поближе к ним на коляске подъехал Саша. Ленка поставила стул у своего подоконника. Остальные остались сидеть за столом. Фонтанку сковало льдом. Мальчики вышли к его тонкой кромке в хоккейном обмундировании – и понеслись. Шайба летала от моста к мосту, они за ней еле успевали. Но лед не трескался. Шестидесятилетние Петя и Коля улыбались юношескому задору своих внучатых племянников, почти смеялись. А Ленка плакала. Она смотрела в лицо лепному ангелу на потолке, его почти не было видно в тусклом свете свечей, но она его хорошо помнила, оно было отстраненным и бесстрастным. В декабре 1967 года она возненавидела это лепное лицо как символ силы, которая не смогла ее защитить. А теперь она плакала и мысленно целовала его, и благодарила, благодарила, благодарила, сама точно не понимая, за что. Мальчики пригнали шайбу обратно к Аничкову мосту и поклонились. Раздались аплодисменты, самые громкие – от Саши. Тимур и Бахтияр подошли к бабушке.

– Ты почему плачешь?

– Растрогалась от того, как вы играли.

– Расстроилась? Плохо?

– Растрогалась. Хорошо.

Ленка сквозь слезы посмотрела в направлении камина, где стояли Петя с Колей, и помахала им рукой. Мысленно она обнимала белокурых братьев-ангелочков и прощала им все, и благодарила за эту музыку, за то, что они пронесли ее через свои жизни и отдали в руки ее кареглазых внуков, как драгоценный сосуд, целый и невредимый, и это было настоящим чудом, настоящим счастьем, настоящим новогодним волшебством.

Бахтияр подошел к окну и тоже помахал кому-то.

– Ты кого там увидел? – заинтересовалась Шура.

– Он Чижику-Пыжику машет, мы ему теперь молимся, – деловито объяснил матери Тимур.

– Иегове надо молиться! – вспомнила свои выводы последних лет Ленка, сморкаясь и утирая остатки слез.

– Да нет, теть Лен, это я их научил, Чижику-Пыжику – эффективнее: Иегова часто занят, он слушает только своих секретарей, а Чижик-Пыжик как раз один из них, в этом можно не сомневаться, потому что когда все твое существование сводится только к тому, чтобы не моргнув глазом принимать удары судьбы в виде летящих в темечко монеток, то ты точно слуга Иеговы.

– Но мы по темечку не бросаем, – упредил бабушкино беспокойство Бахтияр – мы сразу в воду!

– Эх, Сашка, уже и с Севой тебя познакомила, а ты все равно как шут гороховый! – махнула на него рукой Ленка.

– Отец Всеволод меня понимает.

– Да он всех понимает, у него работа такая, – рассмеялась Шура.

Ленке хотелось объяснить племяннику, что серьезные вещи нельзя извращать, что только теперь, познакомившись с Иеговой, она поняла, что все на Земле не случайно, что все будет в конце-концов хорошо, и лань обнимется со львом, и все будут любить друг друга, и будут счастливы, и живы, и здоровы, и вместе! И это непременно будет, только надо ждать и верить, и еще работать, и жить, и любить. Есть люди, которые знают все это лучше нее, и могут рассказать, и как же жаль, что их нет сейчас здесь! Ленка закрыла глаза и глубоко вздохнула. Сашка подъехал к ее подоконнику и тихо сказал, пока остальные возвращались к праздничному столу: «Теть Лен, Вы мне все хорошо про все объяснили, я понял, просто мальчикам еще рано, они же дети, пусть пока у них будет Чижик-Пыжик, тем более он тут рядом. А потом Вы им все объясните, как мне!» Ленка лукаво улыбнулась и привычным жестом потрепала Сашку по мягким русым волосам.

В Бостоне в это время 86-летняя Людмила Нежнова вышла на вечернюю прогулку с Арабеллой. В синей бухте плавали куски льда. Арабелла села возле скамейки и не хотела приближаться к воде. Тетя Люся решила, что собака чувствует скользкие булыжники и тоже остановилась. В морозном воздухе сконцентрировалось предновогоднее настроение. Нежнова подумала, что ей будет очень тяжело, если Арабелла умрет раньше нее, и мысленно попросила кого-то, чтобы такого не случилось. В этот момент зажегся фонарь. Тетя Люся испугалась своей просьбы, потому что поняла, что если она умрет раньше собаки, то собаке тоже будет тяжело. «Лучше умереть в один день», – подумала она. Зажегся второй фонарь. И тетя Люся опять испугалась своих мыслей. «Если мы умрем в один день, мальчикам будет двойное огорчение, двойная забота, и вообще – какое я имею право распоряжаться жизнью другого живого существа? Знаешь что, – обратилась она неизвестно к кому – не слушай людей, они ничего не понимают, не знают, не помнят и не думают ни о ком, кроме себя или себе подобных, а мир…» – она задумалась, а что же «мир», и тут вдруг он сжался в маленький разноцветный шарик и закружился вокруг ее головы, как Земля вокруг Солнца. Тетя Люся опустилась на скамейку и закрыла глаза. Ей было смешно, ей даже казалось, что она смеется. Арабелла спряталась в мягкий шерстяной подол ее новогоднего платья. Тетя Люся опустила руку на острую собачью мордочку, и мир скатился к ее ногам, уткнулся мокрым носом в ее колени и тихо заскулил, прощаясь с ней навсегда. Так они сидели до следующего года, а вода все поднималась, заливая булыжники. Когда она начала приближаться к тети Люсиным ногам, Арабелла вскочила на скамейку и громко завыла.

Зима 2018-го была необычайно, изнурительно, безысходно долгой. Первым весенним лучам люди боялись верить. Растроганная поздним апрельским солнцем, Шура решила сделать что-нибудь хорошее и вывезла Сашку погулять на Невский проспект. У вздыбленных лошадей они привычно свернули к Летнему саду. Везти коляску по узкой набережной Фонтанки, выложенной неровными разнокалиберными плитами, было трудно, но Шура знала, что это любимый Сашкин маршрут. Проезжая мимо цирка, он начал готовиться: привычно сложил ладони перед грудью лодочкой, опустил в них свой нос и деловито забормотал:

– Милый Чижик-Пыжик, сделай, пожалуйста, счастливыми все-всех-всех.

Шура, как обычно, рассмеялась:

– Почему ты всегда молишься за всех?

– А как выбирать?

– Обычно молятся за знакомых людей или за тех, кому плохо.

– Но их так много, тех, кому плохо, и все должны быть счастливыми.

– Это не возможно, так никогда не будет.

– Будет. Только так и будет.

– Почему ты так думаешь?

– Я так не думаю, я так верю.

Мостик, на котором Чижик-Пыжик обломал себе ножку, был облеплен оживленными людьми. Саша попросил Шуру остановиться чуть поодаль, не доезжая. Он помолчал, любовно поглаживая теплые чугунные перила, потом заговорил мечтательно:

– Не должно быть ни войн, ни насилия, ни катастроф, ни болезней, ничего этого быть в мире не должно, тетя Лена так считает, и я в этом твердо убедился.

– Когда?

– В Новый год, когда твои дети играли на скрипках, и я понял, что все умирают рано или поздно.

– И что же?

– Ну, подумай: если каждый все равно умрет, и он знает это, зачем тогда болезни, катастрофы, войны, зачем?

– Не знаю.

– В них нет смысла. А если нет смысла, значит этого быть не должно.

– Почему же тогда оно есть?

– Потому что не все слушают музыку и помнят, что они умрут, и им приходится напоминать через болезни, войны и катастрофы.

– А что если бы помнили?

– Тогда не было бы ни войн, ни катастроф, ни болезней.

– И что бы было?

– Счастье. Все бы были счастливы, каждый бы знал, когда он умрет тихой и спокойной смертью, и просто жил бы отведенное ему время, и был счастливым.

– Вот я не уверена, что каждый сможет так просто быть счастливым.

– Но он должен, должен! Как ты со своим Арсланом и детьми, как тетя Лена со своими свидетелями, как дядя Петя и дядя Коля со своей музыкой, как отец Всеволод со своим Богом, и как мы с Чижиком, и как инженер Петренко… Он должен!

– Кому?

Сашка поднял счастливое лицо к солнцу и широко заулыбался:

– Я знаю, но не скажу, ты будешь смеяться.

– Ну и что? Я всегда смеюсь, тебе не привыкать, да и тебе же это нравится.

– Нравится. Но все равно не скажу. Не сейчас. Да и не важно это. Просто: должен!

В оформлении обложки использованы фотографии из личного архива автора

Оглавление

Утки

Лук

Счастливый человек