Hassliebe [Инна Владимирова] (fb2) читать онлайн

- Hassliebe 1.14 Мб, 72с. скачать: (fb2) читать: (полностью) - (постранично) - Инна Владимирова

Часть 1: Him. Глава I

Во втором часу пополуночи посетители одного из лучших ресторанов Кракова вовсю веселились. Тускло горели хрустальные люстры, придавая царившей в зале атмосфере какую-то загадочность. Шампанское приятно шипело в бокалах. Оркестр весь вечер радовал приятной медленной музыкой. Никто еще не знал о том, что произойдет через каких-то полгода

Генрих фон Оберштейн сидел за столиком в углу зала и, медленно потягивая шампанское из бокала, взглядом следил за столиком в центре зала, вокруг которого весь вечер царило оживление. Кто-то приносил цветы, кто-то подходил и, застенчиво что-то сказав, почти сразу же отходил, кто-то приглашал на танец. Все дело было в том, что за столиком сидела Ида Берг – молодая певица, которая пару раз спела в начале этого вечера. Вместе с ней сидела ее мать – женщина в роскошном темно-зеленом платье с соболиной горжеткой на плечах.

Ида пользовалась успехом – зрители всегда восхищались ею и многие пророчили ей славу Марлен Дитрих. И это было правдой – всех пленяла ее очаровательная внешность, изящные движения, красивые кудри медного цвета и чарующий сопрано. Была лишь одна проблема, стоявшая на пути к ее успеху, – Ида была еврейкой.

Генрих знал об Иде все. Знал, что несмотря на то, что выглядит она намного старше, ей совсем недавно исполнилось девятнадцать лет. Знал, что ее мать – русская эмигрантка, сбежавшая в Революцию сначала в Германию, а затем в Польшу. Знал, что ее мать скрывает тот факт, что Ида – еврейка, выдавая ее и себя за полячек. Знал, что вся семья Бергов живет в Казимеже – еврейском районе Кракова. Знал, что по воскресеньям Ида собирала у себя молодежь, преимущественно музыкальную. Знал, что она училась в консерватории и сейчас давала концерты не только в ресторане Кракова: чуть больше года назад она выступала в Варшаве и пару месяцев назад – в Стокгольме. Знал, что Ида мечтает о карьере певицы, мечтает петь не в ресторанах, а на большой сцене. Он знал о ней все, хотя не общался с нею ни разу и видел лишь третий раз в жизни. Такова была его работа

Приехав из Мюнхена в Краков якобы на фабрику к дядюшке, двадцативосьмилетний Генрих фон Оберштейн на самом деле работал на абвер, занимаясь шпионажем против Польши. К слову, и фабрика, и дядюшка реально существовали, только вот этот самый дядюшка не спешил пока ни с кем делиться своей фабрикой, а уж тем более с нагловатым сыном своего брата, поэтому служил лишь прикрытием.

В углу, где его, кроме официантов, никто не замечал, Генрих просидел весь вечер, так и не решаясь подойти к ней. Его смущало то количество молодых людей, которые настойчиво штурмовали несчастный столик в центре зала. Но несомненно радовало то, что Ида с дежурной улыбкой отказывала всем, кто звал ее на танец, но охотно принимала букеты и складывала их на стоящий рядом свободный стул.

Лишь в самом начале, после ее короткого выступления, ему удалось немного потанцевать с ней. Мягко увлекая ее за собой в танец под негромкую и приятную музыку, он, уже вдоволь насмотревшись на нее издалека, внимательно изучал каждую черточку ее лица.

– Вы что-то пытаетесь там найти? – тихо спросила Ида, улыбнувшись.

– Нет, ну что вы, – усмехнулся Генрих и добавил спустя пару секунд: – Вам идет черное.

Девушка, делая вид, что не придает значения этим словам, или действительно пренебрегая ими, осторожно и нежно притронувшись длинными, тонкими пальцами к плечу Генриха, сказала:

– Кажется, за этот вечер мне говорили об этом тысячу раз…

– Значит, я скажу в тысячу первый, – не отступал мужчина.

– Это банально. Все надевают черное вечером.

– Отчего же только вечером? И в траур тоже.

– Хотите сказать, что я ношу траур?

– Вовсе нет, – вздохнул Генрих и примирительно улыбнулся. – Давайте больше не будем говорить сегодня об этом?

Ида, улыбнувшись ему в ответ, согласилась

Сейчас же, когда большая часть посетителей была пьяна и засыпала за столиками от количества выпитого, не обращая внимания на красивую еврейку, Генрих решил воспользоваться случаем и подойти, поэтому решительно поднялся со своего места и двинулся к столику.

– Добрый вечер, – мужчина сначала поздоровался кивком головы с матерью Иды, а затем быстрым движением схватил девушку за руку и ловко поцеловал ее пальцы. – Разрешите представиться, Генрих фон Оберштейн.

– Это снова вы, – Ида приветливо улыбнулась ему. – Я уж думала, что вы сбежали, так и не сдержав свое обещание угостить меня шампанским.

– Кажется, – ее мать посмотрела на него, чуть сощурив глаза, – мы уже с вами виделись.

– Я один из тех счастливчиков, которые смогли в самом начале вечера украсть у вас дочь на танец.

– Нет-нет, – женщина покачала головой, – я имела в виду, что видела вас до этого…

– Возможно, мы встречались на вечере у пана Сыма [1]?

– Да, припоминаю, – женщина приятно улыбнулась, вспомнив.

Он добился, чего хотел, – произвел на ее мать приятное впечатление. А ведь именно от ее мнения зависело поведение Иды – Генрих заметил, что все остальные молодые люди, что подходили к этому столику, не нравились пани Берг, поэтому к ним было такое отношение со стороны девушки. Но сейчас же, пани Берг приятно улыбнулась и предложила ему присесть за столик.

Хотя, возможно, дело было в другом – пани Берг просто знала, что Генрих фон Оберштейн – аристократ и наверняка родственник предпринимателя фон Оберштейна, который владел крупнейшим предприятием по выпуску эмалированной посуды в Кракове. И поэтому сразу же решила проверить свою догадку, спросив у него самого об этом.

– Именно так, – Генрих согласно кивнул, когда официант принес им еще шампанского. – Владельцем этого завода является брат моего отца. Но так как мой дядюшка не имеет наследника, он хочет, чтобы им стал я. Поэтому я и приехал в Краков по его приглашению, чтобы он ввел меня в курс дела.

– Ах вот как, – он заметил, как заблестели глаза женщины. Конечно же, она хотела наилучшей судьбы для своей дочери. – Но как такой молодой человек как вы, – Генрих прекрасно слышал, как она открыто льстила ему, но не подавал виду, – смог бросить все и приехать сюда, в Польшу?

Мужчина прекрасно понял, на что намекала пани Берг – ее интересовало, есть ли у него жена. И, решив не разочаровывать ее, ответил, что в Германии ему терять было нечего.

– А, скажите, вы… – начала задавать следующий вопрос женщина, но не успела закончить его.

– Вы немец? – перебила ее Ида, остановив взгляд карих глаз на мужчине. Все это время, пока он говорил, Генрих видел, как менялось выражение ее лица. И если вначале она с интересом смотрела на него, явно вспоминая их недолгий разговор во время танца, то теперь хмурилась тем сильнее, чем дольше слушала его речь.

Генрих, повернувшись к ней, бегло, но внимательно осмотрел ее. Красивое бархатное платье черного цвета с вырезом, открывающим вид на изящный изгиб ключиц, жемчужное колье, тонкая шея, чуть напудренное лицо, манящие накрашенные ярко-алой помадой губы, хитро прищуренные глаза и копна медных кудрей, рассыпавшихся по плечам. Девушка выглядела привлекательно… и даже слишком. Поэтому, Генрих, быстро заглушив порыв проснувшихся в нем чувств, спокойно ответил:

– Немец.

Фон Оберштейн заметил, как после его ответа изменилось выражение лица девушки – всего за какую-то секунду оно стало надменным и полным не то разочарования, не то презрения. Но это ничуть не смутило мужчину – он знал, что такое отношение к немцам появилось у Иды из-за происходящего в Германии.

– Но не волнуйтесь, – Генрих решил заверить ее, обаятельно улыбнувшись, – никаких разговоров о политике я вести сегодня не буду.

– Да и не надо, – Ида презрительно дернула плечиками, – вся ваша натура буквально кричит об этом, восхваляя Гитлера.

– Я не военный, так что на мне нет ни формы, ни чего-либо другого, что…

– Поверьте мне, я же все прекрасно вижу. Да и другие тоже.

– Ида! – прикрикнула на нее мать. И, уже обратившись к Генриху, произнесла намного тише: – Я прошу прощения за нее. Она всегда отличалась… прямотой.

– Не извиняйся за меня, мама, – вздохнула девушка. – Это он перед нами должен извиняться за все то, что они устроили в Германии.

– Ида! – женщина снова повысила голос. – Если не можешь сказать ничего толкового, то лучше молчи и не неси чушь.

Генрих прекрасно понимал ее мать. Она чувствовала, что война с Германией неминуема, а потому муж-немец – прекрасный подарок судьбы для Иды, реальное происхождение которой она так тщательно пыталась скрыть. Так она будет в безопасности, если немцы доберутся до польских евреев. Да и к тому же ее явно привлек тот факт, что он при деньгах… Поэтому, понимая все это, Генрих решил ей подыграть.

– Вы считаете наци презренными людьми и удивляетесь, почему они…

Ида перебила его:

– Я считаю, что они позорят людей немецкой национальности.

– Однако, – упрямо возразил Генрих, – не кто-нибудь, а Гитлер сейчас диктует свою волю Европе.

– Европа – это и Советский Союз? – никак не унималась девушка.

– Но ведь Сталин подписал пакт с Гитлером.

Ида замолчала, не найдя, что ответить. Генрих, видя, как взволнована ее мать, которая уже явно возложила какие-то надежды на него, решил разрядить обстановку и, достав из кармана пиджака пачку сигарет, деликатно спросил:

– Позволите?

– А зачем вы спрашиваете? – хмыкнула девушка. – Это, наверное, мы у вас должны просить разрешения сидеть рядом с вами.

– Ида! – снова вскрикнула пани Берг. – Это было последней каплей. Простите ее, герр… Ох, мне так стыдно за нее… Можете курить – она спокойно относится к запаху сигаретного дыма.

– Ну что вы, – Генрих расплылся в приятной улыбке, закурив, – ничего страшного.

Девушка резко встала со своего места и, даже не взглянув в сторону мужчины, вышла из-за стола:

– Пойдем, мама, нам пора домой. К тому же, меня раздражает запах дыма, – и, не дожидаясь ответа, она прошла к выходу.

Женщина, проводив взглядом дочь, снова начала извиняться перед фон Оберштейном за капризное поведение Иды, которое было так нехарактерно для нее. Генрих же, улыбнувшись, заверил ее, что ничуть не сердится, и попросил ее поторопиться за дочерью; а он же заплатит за их столик. Пани Берг, рассыпаясь в благодарностях, удалилась за дочерью.

Генрих затянулся, проследив за ними в окно, откуда было хорошо видно освещенную ярким фонарем улицу, и, убедившись, что они сели в такси и уехали, расслабился. Краем глаза заметил забытые на стуле букеты цветов и ухмыльнулся сам себе. По его мнению вечер прошел отлично.

[1] Иго Сым – польский актёр театра и кино, коллаборационист.

Глава II

Все поместье было вызывающе роскошно. Дом из белого кирпича с мраморной отделкой в георгианско-колониальном стиле смотрел фасадом в сторону уходящего вдаль леса. Зеленый газон начинался почти у самых ворот, добрую четверть мили бежал к дому между клумб и дорожек, усыпанных кирпичной крошкой, и, наконец, словно бы с разбегу взлетал по стене вьющимися виноградными лозами. Ряд высоких двустворчатых окон прорезал фасад по всей длине; сейчас они были распахнуты навстречу теплому вечернему ветру, и стекла пламенели отблесками золота.

Рядом с домом, на брезенте, натянутом поверх газона, уже давно начались танцы: старички двигали перед собой пятившихся молодых девиц, выписывая бесконечные неуклюжие петли; по краям топтались самодовольные пары, сплетаясь в причудливом модном изгибе тел, – и очень много девушек танцевало в одиночку, каждая на свой лад, а то вдруг давали минутную передышку музыканту, игравшему на банджо или на кастаньетах. К полуночи веселье было в полном разгаре. Уже знаменитый тенор спел итальянскую арию, а прославленное контральто – джазовую песенку, а в перерывах между номерами гости развлекались сами, изощряясь, кто как мог, и к летнему небу летели всплески пустого, беспечного смеха.

Стоявший чуть в стороне ото всех Генрих фон Оберштейн, приняв поданный ему лакеем бокал пенящегося шампанского, снова окинул внимательным взглядом веселящихся гостей. Он знал, что этот вечер устроил один польский промышленник – пару лет назад он побывал в Америке на вилле одного богача, который каждые выходные закатывал на ней такие вечеринки. И теперь, вернувшись в Польшу, этот промышленник тоже стал устраивать у себя в поместье такие же празднества, разве что не так часто. Попасть сюда было почти невозможно – для этого надо быть или известным, или богатым.

Свою непосредственную работу на сегодняшний вечер Генрих уже выполнил, так что позволил себе остаться и немного развлечься.

Иду с ее матерью Генрих заметил уже давно – они все время находились рядом с Иго Сымом, который и привел их на этот вечер. Ханки Ордонувны сегодня не было – по каким-то причинам приехать ей не удалось, – поэтому Иго был вынужден находиться в обществе этих дам. Даже со своего места Генрих видел, что ни Ида, ни Иго от этого удовольствия не испытывают – на лицах обоих явно читалось недовольство и раздражение.

Фон Оберштейн знал, что Иго Сым – коллаборационист и давно работает на Германию. Пару раз он даже видел его в Берлине, но не контактировал с ним. Также он знал, что и польская разведка осведомлена о связях Сыма с Германией. И сейчас, видя, как пани Берг настойчиво пытается свести свою дочь с этим актером, который уже и без того крутит роман с женатой женщиной, Генрих никак не мог понять, зачем она так гонится за славой и деньгами.

Заскучав на своем месте, он подошел чуть ближе к ним, чтобы сквозь шум громкой музыки хоть немного расслышать то, о чем они втроем говорили. В этот же момент Иго и Ида поставили полупустые бокалы на поднос вовремя подскочившего к ним лакея и прошли в толпу танцующих на брезенте. Но не успели они взяться за руки, как какой-то молодой человек подскочил к Иго и шепнул что-то на ухо – наверняка, новость о том, что прибыла Ханка, – и Иго, быстро развернувшись, пошел прочь с брезента, уходя по дорожке куда-то в сторону ворот, где яркими огнями блестели фары стоявших там автомобилей. Ида растерянно осталась стоять одна.

– Добрый вечер, – ловко подхватив девушку, Генрих утянул ее за собой в танец, не оставляя возможности уйти.

– Вы! – воскликнула она.

Ее лицо сначала озарилось каким-то светом, будто бы она была рада, что ее спасли из этого неловкого положения, но спустя мгновение, увидев, кто стал ее спасителем, она помрачнела; в глазах ее зажглись какие-то недобрые огоньки – хотя Генрих решил, что это всего лишь отражение огней дома.

Ида выглядела сегодня замечательно. На ней было надето платье из коричневого в разводах муслина, туго натянувшееся на ее округлых бедрах. У платья была открытая спина, поэтому Генрих позволил себе касаться ее кожи, мягко скользя по ней рукой. Шею ее мягко обхватывала черная бархотка с небольшой изумрудной подвеской по центру. Медного цвета волосы девушки были собраны в прическу, но непослушные кудри все равно выбивались из нее и красиво обрамляли ее лицо.

– Что вам надо от меня? – спросила она, глядя на Генриха.

– Вам неприятно мое общество? – вопросом на вопрос ответил он ей.

– Разве вы не поняли это из нашего последнего разговора?

– Я думал, – он растянул губы в улыбке, – что вы могли переменить свое мнение за прошедшие несколько месяцев.

– Вы не поверите, но я верна данному мною слову, – гордо заявила Ида. – И ничто не может заставить меня изменить мое мнение.

– Ах вот как, – Генрих не удержался от усмешки.

– Я сказала что-то смешное? – девушка нахмурилась. – Вы находите меня смешной?

– Ну что вы…

Генрих поймал себя на мысли, что снова любуется красотой этой девушки. Он хотел, чтобы музыка никогда не кончалась, чтобы всегда держать ее за руку, гладить по мягкой коже, чувствовать ее порывистое дыхание на своей шее, чувствовать приятный запах ее духов. И пусть бы она и дальше так зло и с презрением смотрела на него – лишь бы не отпускать ее…

Но музыка стихла на пару мгновений, и Ида сразу же постаралась отделаться от общества Генриха, развернувшись на каблуках и собравшись уйти в сторону, где осталась ее мать. Но немец так и не выпустил ее руки из своей, лишь ловчее подхватил ее под локоть и уже сам повел ее в сторону ее матери.

– Пустите меня! – прошипела Ида, пытаясь вырваться.

– Кажется, ваша матушка уже успела заметить меня и хочет поговорить, – будто не услышав ее слов, произнес Генрих. – Пойдемте же к ней.

Они подошли к пани Берг, которая, заметив Иду в сопровождении Генриха, засияла – ей снова улыбнулась удача. Приятно заулыбавшись, она кивком головы поприветствовала его и сказала:

– Не ожидала встретить вас здесь. Вы здесь частый гость?

Генрих чуть помедлил с ответом. Его сюда никто не приглашал – он пришел сам, благо фамилия его дядюшки была известна многим. И это был первый раз, когда он попал на такой роскошный вечер польского промышленника, да и то по работе.

– Не то чтобы частый, но желанный, – с улыбкой ответил он наконец.

Он знал, что именно такого ответа и ждет пани Берг – уж она-то с дочерью явно сюда попала с трудом. Таким ответом он еще больше сможет расположить их к себе, а особенно мать Иды, которая стремится постоянно находиться только в высших слоях общества. А именно это ему и нужно было.

– Что ж, думаю, мы еще не раз увидимся здесь с вами, – произнесла она. Взгляд ее случайно упал на аккуратные часики, покоящиеся на ее запястье. – О Боже! Пойдемте скорее в столовую. Там сейчас подадут ужин. Вы же, – она обратилась к Генриху, – не откажете провести с нами время?

В голове Генриха быстро пронеслась мысль о том, как быстро женщина забыла о Сыме, возле которого они вдвоем крутились добрую часть вечера. Он усмехнулся про себя.

– Как я могу отказать вам? – со вздохом ответил он и пошел следом за пани Берг, ведя Иду под руку. Все это время девушка угрюмо молчала.

Они прошли в огромную роскошную гостевую столовую, где уже подавали ужин. Традиционного большого стола не было, зато в зале стояло с дюжину небольших круглых столов, частично уже занятых теми, кто порядком устал от громкой музыки и танцев.

Втроем они расположились за свободным столиком в углу. Только пани Берг успела скомандовать, чтобы им подали ужин, как тут же извинилась, сказав, что якобы должна отойти к одной своей знакомой, и упорхнула из-за стола, оставив Иду и фон Оберштейна наедине.

– Вам приятно сидеть рядом со мной? – решив прервать затянувшееся молчание, негромко спросил Генрих, когда им принесли на тарелках ужин.

Но девушка промолчала, отведя взгляд в сторону. Поэтому немец, озабоченно разворачивая салфетку и кладя ее себе на колени, осведомился:

– Может, я могу вам что-то предложить?

Все также не глядя в его сторону, она тихо произнесла:

– Я почти ничего не ем.

– Выпейте хотя бы вина.

– Только чтобы доставить вам удовольствие, – в ее голосе явно сквозило неудовольствие. И впервые внимательно взглянув на него, спросила:

– Что вы думаете обо мне?

– Вы очень красивая девушка, Ида, – Генрих не стал медлить с ответом. – У вас есть характер, и мне это нравится.

– И все?

– А что вы еще хотели услышать?

– Господин Генрих, у вас сложилось обо мне представление как о легкомысленной женщине. Но, право, я не такая. Я люблю…

– Детей, кухню, церковь, – подсказал Генрих, не упуская возможности пошутить.

– Нет, я люблю честных и смелых людей, – дерзко ответила она. – А не таких как вы. Я знаю, что вам надо от меня. Но знайте: вы мне противны. Я ненавижу вас…

Ида не успела договорить – вернулась ее мать. Усевшись за стол, она любезно поинтересовалась, не заскучали ли они здесь вдвоем в ее отсутствие. Заверив ее, что все было прекрасно, Генрих улыбнулся, хитро взглянув на замолчавшую девушку

Ужин стал проходить в своем размеренном темпе, с тихими разговорами за вином. Правда, Ида все время молчала, невесело уставившись в свою тарелку с едой, к которой она почти и не притронулась. Неожиданно она произнесла, когда ее мать разговаривала с Генрихом о чем-то несущественном:

– Вы эсэсовец?

Генрих отрицательно качнул головой.

– Ничего, вы им будете, – твердо пообещала Ида. Подняла глаза, сказала значительно: – Но учтите, робких и неумелых там не терпят.

Ее мать уже хотела запричитать о том, как ужасно поведение ее дочери и сделать ей замечание, а заодно и свести этим самым возможный конфликт с фон Оберштейном на нет. Но Генрих лишь улыбнулся и знаком руки показал ей, что все в порядке.

– Ну к чему такие мрачные мысли за веселым столом! – заметил Генрих. – Да и к тому же, вы забыли, но я вскоре займу место моего дядюшки и тоже стану промышленником.

– И это говорит немец? – невесело усмехнулась девушка.

– Ида! – прикрикнула с противоположного конца стола пани Берг и робко взглянула на дочь.

Ида даже головы не повернула в ее сторону, продолжая недобро смотреть своими красивыми глазами на него. С усилием раздвигая накрашенные ярко-алой помадой губы, спросила:

– О, я могу еще любезничать с мужчиной, не правда ли? – Помедлив, сказала серьезно: – Мы с вами принадлежим к одному поколению. У наших родителей поражение в той войне убило душу. Это у одних. У других – отняло жизнь… – Добавила с усмешкой: – Мне еще повезло: мама говорила, что в те годы рождались младенцы без ногтей и волос – уроды. И у матерей не было молока, детей выкармливали искусственно. Этакие вагнеровские гомункулюсы. И мы имеем право мстить за это. Да, мстить, – жестко повторила она.

– Кому? – поинтересовался Генрих, хотя прекрасно понимал, к чему она клонит.

– Всем.

– Вы говорите как член Союза немецких девушек.

– Я никогда не стану такой, как они, – ледяным тоном произнесла Ида и отвернулась от него, тем самым показывая, что разговор закончен.

Пани Берг, вновь с укором взглянув на дочь, негромко произнесла:

– Ты хоть когда-нибудь можешь вести себя прилично в обществе этого замечательного мужчины?

Генрих не сдержал улыбки и спросил:

– Разрешите, пани Берг, поднять этот бокал за здоровье вашей дочери?

Пани Берг ахнула и, расплывшись в улыбке, смахнула с глаз еле заметную слезинку. Ида бросила недовольный взгляд на Генриха и, опуская глаза, прошептала:

– Вы чересчур любезны.

Вместе они просидели еще около часа. Потом женщины засобирались домой. Фон Оберштейн взялся их проводить до ворот и усадить в такси.

Уже когда они были снаружи у сверкающих машин, и пани Берг усаживалась внутрь одной из них, Генрих, который вновь вел молчащую Иду под руку, воспользовался моментом, пока ее мать ничего не видит, и произнес тихо:

– Ида, будьте осторожны в ближайшее время, – и быстро поцеловал ее.

Когда же спустя пару мгновений он отстранился от нее и лукаво взглянул на нее, он заметил, что Ида рассердилась. Она даже хотела было замахнуться и дать ему пощечину, но лишь плотнее сжала губы и, опустив руку, села вслед за матерью в машину.

Проводив уехавшую машину взглядом, Генрих засунул руки в карманы брюк и легкой походкой направился назад к дому. Довольная ухмылка так и не слезала с его лица – Ида целовалась чертовски хорошо, и губы у нее были такие мягкие и чувственные…

Не останавливаясь, Генрих на ходу высунул руку из кармана и расстегнул верхние пуговицы на рубашке. Сегодня была, на удивление, жаркая ночь. Жаркая августовская ночь тридцать девятого года.

Глава III

Генрих, сложив руки у себя за спиной и сдвинув фуражку на затылок, неспеша прогуливался по улицам Кракова. Ему не верилось, что всего пару месяцев назад он и еще двадцать пять агентов активно занимались контрабандой оружия и подготовкой к боевым операциям в Тешинской Силезии, что он играл активную роль в подготовке нападения немецких диверсантов на польских пограничников на Яблунковском перевале, за что теперь получил новый мундир, сменив петлицы фельдфебеля на гауптшарфюрера – благо, его отец был хорошо знаком с Крихбаумом [1], который помог устроить перевод.

После успешно проведенных здесь, на территории Польши, операций фон Оберштейн получил несколько дней выходных, после которых он должен был явиться в Берлин, где после встречи с Мюллером должна была решиться его дальнейшая судьба. Поэтому сейчас он тратил эти деньки на отдых, прогуливаясь по городу – он знал, что вряд ли снова вернется сюда.

Теперь жизнь в Кракове совершенно изменилась и стала похожа на безумие – никто никому не верил, все были напуганы частыми расстрелами. Многие, в особенности евреи, пытались тайно сбежать не только из города, но и из страны. Но Генриха это не пугало – он знал, что так и будет. Так и никак иначе.

Вопрос с евреями его не особо волновал – какая разница, какую цену придется заплатить для достижения мечты, для прихода в рай? Ему вообще было наплевать на это – фон Оберштейна не заботили евреи, его заботило лишь собственное благополучие. Евреем больше, евреем меньше – какая разница?

Завернув в ближайшее кафе с летней верандой, он уселся под навесом и заказал у угрюмого поляка-официанта чашку кофе – до того, как за ним заедет машина, оставалось еще достаточно времени, чтобы немного передохнуть. Какое-то приятное чувство зашевелилось внутри него, когда официант нехотя поплелся исполнять его желание – он не хотел, но повиновался.

Больше всего Генрих любил повиновение. Он обожал это чувство, возникающее у него, когда другие люди должны были повиноваться, подчиняться ему, хотели они того или нет. Он буквально приходил в восторг, когда такие люди, скрипя зубами, униженные, все равно исполняли его волю

Отпив горячий кофе из белой фарфоровой чашки, фон Оберштейн причмокнул губами и блаженно закрыл глаза. Сегодня было, на удивление, довольно-таки хорошее для начала ноября утро – солнечное и почти безоблачное. Раскрыв глаза, он потянулся в карман за пачкой сигарет – ему-то почему-то неожиданно захотелось закурить.

Пуская в светлое небо сизый сигаретный дым и думая о чем-то вечном и философском, он краем глаза заметил знакомую фигурку, торопливо двигавшуюся по улице мимо кафе, где сидел Генрих. Мужчина не знал, заметила ли девушка его и теперь намеренно хочет избежать встречи или же нет, но решил все-таки подозвать ее к себе. Уже когда она поравнялась с его столиком, он окликнул ее:

– Ида, постойте.

Она приостановилась на секунду, взглянула в его сторону и, презрительно дернув плечиками, двинулась дальше, тряхнув копной своих прекрасных медных кудрей.

– Это приказ, – произнес уже чуть громче фон Оберштейн, еле заметно улыбнувшись уголками губ. Он знал, что теперь-то она уж точно остановится – она должна подчиниться немецкому офицеру.

Ида остановилась, но оборачиваться не стала и продолжала стоять спиной к Генриху.

– Вы меня не узнали? – спросил он, глядя на замершую на месте девушку.

Берг резким движением обернулась и внимательно посмотрела на него. Видимо, сразу же узнав его, она презрительно поджала губы и тяжело выдохнула; в глазах ее как будто бы сразу зажегся какой-то недобрый огонь.

– Можете присесть рядом, – он кивнул на соседний стул за его столиком. – Нам надо поговорить.

– Напоминаю вам, – почти что прошипела девушка, – что евреям запрещено посещать кафе и рестораны, гулять в парках и даже сидеть на лавках. Так что я лучше постою.

– Так вы же полячка, – Генрих не удержался, чтобы не подловить ее на слове, на что она снова возмущенно передернула плечами. – Вы можете присесть рядом, – повторил Генрих, сделав затяжку. – Я разрешаю вам.

Ида колебалась еще с полминуты – она понимала, что ей теперь не отделаться от фон Оберштейна, да и нарушать новые законы она не особо хотела, потому что знала, какое наказание за это может последовать. Посмотрев по сторонам и убедившись, что пока что ей ничего не угрожает из-за звания Генриха, она неохотно послушалась и села на соседний с ним стул.

Генрих, сделав очередную затяжку, внимательно оглядел девушку. Она была прелестна в своем простом черном платье и черном пальто, прелестны были ее похудевшие руки с тонкими пальцами, прелестна твердая шея, прелестны медные вьющиеся волосы расстроившейся прически, прелестны ее карие глаза, горевшие ненавистью; но было что‑то ужасное и жестокое в ее прелести.

– Что вам от меня надо? – холодно спросила Ида, продолжая смотреть прямо в глаза мужчине.

Фон Оберштейн задумчиво облизнул губы. Он знал, что Ида ненавидит всего две вещи: его и подчиняться. Тем не менее, сейчас она сидела рядом с ним, подчинившись его приказу. От чувства собственного превосходства приятно закололо где-то в пальцах на ногах.

– Чем планируете заняться? – спросил он.

– Как можно скорее избавиться от вашей компании и вернуться домой.

– В широком смысле.

Ида долго не отвечала, обдумывая что-то, покусывая при этом губы. Но Генрих не торопил ее с ответом, лишь бросил на нее хитрый взгляд и отпил еще немного кофе из чашки.

– Наверняка вы подумывали о том, как бы сбежать из страны, – он продолжал смотреть на нее в упор. – Или выйти замуж за какого-нибудь влиятельного поляка или… немца, вроде меня. Разве ваша матушка не считает меня хорошей партией? – Он встретился с ее немного испуганным взглядом. – Хочу вас предупредить: будьте осторожнее с Сымом. После капитуляции он получил статус Фольксдойче [2]… Будьте осторожны, он не тот, за кого себя выдает…

– Вы сами не тот, за кого себя выдаете! – сказала торжествующе девушка. – Говорили, что приехали к своему дядюшке, а теперь сидите тут в своей форме…

– К тому же, пан Сым скорее заинтересован в Ханке Ордонувне…

– Какой же вы, – Генрих отчетливо видел, что Ида тщательно подбирает каждое слово, которое она собирается произнести, – бессовестный…

– Вы что же, считаете, среди нас, немцев, нет порядочных людей? – И добавил: – И, кроме того, вы такая хорошенькая, что я, естественно, могу испытывать к вам особые, нежные чувства.

– Чувства! – презрительно сказала Ида, резко вставая со своего места. – Вовсе вы не такой.

Она развернулась и стремительно зашагала в ту сторону, откуда пришла. Генрих же, оставив деньги за кофе на столе, поспешил за ней. Он не собирался ее просто так отпускать.

– А какой?

Он вдруг вырос перед ней и, схватив ее за руки, заставил остановиться и посмотреть на себя, задав этот простой, на первый взгляд, вопрос. Мужчина глядел прямо ей в лицо, хотя уже наизусть знал каждую его черточку. Он знал эти глаза, эти брови, этот нос, эти губы… Он знал, что если чуть сильнее сожмет пальцы на ее руках, то там наверняка на следующий день появятся синяки, но продолжал только крепче впиваться в нее пальцами.

– А какой, вы хотите, чтобы я была?

Эти слова оглушили его, нарушив возникшую для него тишину, окружившую их двоих. Ему даже показалось, что в глазах на пару мгновений потемнело…

В ту самую секунду, когда она произнесла эти слова, он хотел схватить ее за шею и придушить; или вытащить пистолет и если не пристрелить, то хотя бы ударить рукояткой; или дать ей пощечину – ведь он немецкий офицер, так что он может обращаться с ней как ему вздумается. Но он ничего этого не сделал. Генрих так и продолжал стоять, глядя в её глаза, полные решимости и ненависти к нему, и крепко держать ее за руки.

В этот момент он ясно понял, как сильно он ненавидит. Он ненавидел ее с того самого дня, как увидел ее, с того самого момента, как впервые потанцевал с ней в ресторане. Он ненавидел Иду за ее красоту, за ее голос, за ее фигуру. Он ненавидел за ее свободолюбие, за ее открытость и решимость, за ее смелость. А за ее нежелание покориться ему он ненавидел ее сильнее с каждой секундой.

Вместе с осознанием чувства ненависти к Иде, Генрих понял, что совершенно не хочет отпускать девушку. Он не хотел, чтобы она сейчас развернулась и ушла, не хотел, чтобы ее красоту видели другие, чтобы кто-то касался ее нежных рук или глядел в ее карие глаза. Он не хотел, чтобы она досталась кому-то другому. И от осознания, что он не может остановить ее, не может овладеть ею, он ненавидел ее ещё больше.

Фон Оберштейн так ничего и не ответил на ее вопрос. Когда молчание уж слишком затянулось, он с трудом отцепил пальцы от ее руки и сделал небольшой шаг назад, тяжело дыша. Они так и продолжали неотрывно смотреть друг другу в глаза, и у обоих они пылали адской ненавистью друг к другу.

Генрих смотрел на Иду и сгорал изнутри от желания причинить ей боль, чтобы она страдала и как можно дольше. Покрыть ей кожу синяками темно-фиолетового цвета, а потом покрыть каждый ее сантиметр поцелуями. Разбить ей губу, чтобы потом долго-долго целовать, чувствуя металлический привкус на губах. И Генриха немного пугали подобные желания, хотя и чертовски нравились своей жестокостью.

Но, к его удивлению, эти желания так же быстро утихли, как и появились в его голове, так что через пару секунд он снова мог спокойно мыслить и, главное, смотреть на девушку, не думая о том, как он может прострелить ей руку просто ради своего удовлетворения.

– Не глядите на меня так злобно, – попросил Генрих, тяжело вздохнув, – а то все подумают, что вы моя любовница и за что-то сердитесь на меня.

Девушка покраснела, закусила губу и больше не задирала мужчину, решив, что оскорблять хладнокровного немца, которого все ее оскорбления, в сущности, совершенно не задевают, ниже ее достоинства. Да и к тому же, она, видимо, осознала свое никчемное положение по сравнению с ним, поэтому поутихла и уже была не такой смелой, как пару минут назад.

В этот же момент фон Оберштейн услышал шум двигателя, раздавшийся позади него, – за ним наконец приехала машина. Пока же он обернулся, чтобы проверить это и кивнуть водителю, Ида не стала терять времени зря – развернувшись, быстро зашагала прочь от Генриха. Когда же он вновь посмотрел на нее, то она уже перешла на бег и скрылась от него в ближайшем переулке. А ведь он хотел ее предупредить насчет того, что ее будет ждать в ближайшее время… Но пожав равнодушно плечами, Генрих поправил фуражку на голове и пошел к машине.

Тогда в его голове мелькнула мысль о том, что он видит Иду в последний раз в своей жизни, но он не придал ей совершенно никакого значения. Тогда Генрих просто сел в машину и сразу же забыл об этой мысли навсегда…

[1] Вильгельм Крихбаум – оберфюрер СС и полковник полиции, заместитель начальника гестапо Генриха Мюллера.

[2] Фо́льксдойче – обозначение «этнических германцев» до 1945 года, которые жили в диаспоре, то есть за пределами Германии.

Часть 2: Her. Глава IV

Ида сидела на чемодане и с грустью смотрела на окружающих ее людей. Думала ли она, что все будет таким, какое оно есть сейчас? Нет, конечно же, нет.

На днях объявили о депортации из гетто – была начата операция по депортации многих евреев в близлежащие концентрационные лагеря, – поэтому сейчас сотни людей вторые сутки сидели на раскаленной солнцем земле возле железнодорожной станции и думали о том, что ждет их впереди. Ида с мамой была в числе этих людей – они попали во вторую депортацию.

В ее голове так и не укладывалось, что все то, что произошло с ними за эти годы, – правда, что все это реальность, жестокая реальность. Ида отказывалась верить в такую нечеловечность, что такое вообще возможно. Ей очень хотелось проснуться в один момент и осознать, что это был сон, всего лишь глупый и страшный сон. Но, к сожалению, все это было более чем реально.

С первых дней, как немцы заняли Краков, все-таки выяснилось, что Ида с матерью еврейки. Уже тогда девушка поняла, что их не ждет ничего хорошего, но все равно пыталась найти какой-то выход. Когда же в ноябре вышел приказ, что все евреи, начиная с двенадцатилетнего возраста, обязаны носить опознавательные нарукавные повязки со звездой Давида, Ида поняла, что теперь для нее нет никакого выхода.

Жизнь в гетто хоть и была трудной, но Ида с матерью справлялись. Может, если бы они сохранили связи со старыми знакомыми, то им было бы немного легче, но ни с кем они больше не общались. На первых порах они еще пытались продолжать общаться с Иго Сымом, надеясь на его помощь, но после новости о том, что он способствовал аресту Ханки Ордонувны и многих бывших партнеров по театру и кино, все связи были с ним порваны. Поэтому им приходилось выживать самим.

За эти почти три года Ида поняла многое, став чуть ли не совершенно другим человеком. Жизнь в гетто научила ее тому, что если тебе предлагают какую-то работу, то за нее сразу же надо браться, какой бы они ни была, потому что иначе можно просто умереть с голоду.

Солнце слишком сильно стало слепить, поэтому Ида закрыла глаза и спрятала лицо в ладонях, упершись локтями в колени. Ей до ужаса было жарко и нестерпимо хотелось пить, но флягу с водой она не доставала – не хотела, чтобы другие видели, да еще и на потом нужно оставить, ведь явно в поезде им предстоит долго ехать.

Неожиданно Ида подслушала диалог двух женщин, которые проходили мимо нее:

– Куда нас везут?

– В другое место. Там будет намного лучше, чем в этом гетто.

Ида грустно усмехнулась. Рассказы о том, как хорошо евреям в лагерях, ходили уже давно, да только она совершенно в них не верила. Насмотревшись на своеволие немцев и полное беззаконие, царившее эти два года на улицах, она не верила, что есть места, где евреям будет хорошо, тем более – места, организованные немцами. Девушка прекрасно знала, что их отвезут в трудовой лагерь, вот только она не знала, будет ли там лучше, чем в гетто.

– Ты как? – раздался рядом с ней голос матери, а следом ее заботливая рука мягко провела по ее волосам. – Волосы совсем цвет потеряли…

– Я в порядке, – отняв руки от лица, девушка слабо улыбнулась. – Устала немного только…

– Бедная моя девочка, – со вздохом произнесла женщина и присела на другой край чемодана, – бедная ты моя… А я ведь так хотела, чтобы ты была счастлива, выступала на сцене… И ведь нам даже теперь никто не поможет!

– Сейчас опасно иметь каких-либо друзей, – Ида покачала головой. – Вспомни хотя бы Сыма. Хорошо, что он не успел вспомнить о нас с тобой.

Ида вдруг вспомнила Генриха фон Оберштейна – с их последней встречи осенью тридцать девятого она вообще не вспоминала про него, забыв, как страшный сон. И вот сейчас неожиданно вспомнила его… Он ведь говорил ей о Сыме, что он не тот, за кого себя выдает. Что ж, так оно и вышло. Хоть в чем-то он оказался прав…

– Жаль, – вздохнула ее мать.

– Что – жаль? – переспросила Ида.

– Жаль, что мы больше не встречали того немца, – пани Берг стала внимательно изучать кольца на своих руках. – Он бы тебе помог.

– Прекрати, – перебила ее дочь. – Не хочу слышать ничего подобного. Уж он-то нам точно бы не помог…

Ида знала, что ее матери этот фон Оберштейн понравился. Пусть, может быть, он и не был богатым наследником дядюшкиного завода, зато сейчас бы он мог бы хорошо выручить ее, если бы мать серьезно взялась за него тогда – дело точно дошло бы до свадьбы. Но, даже зная тогда, что ждет ее в ближайшие пару лет, Ида все равно бы не согласилась на такой шаг – она не привыкла подчиняться. Тем более, такому напыщенному, самодовольному немцу…

– Зашевелились, – взволнованно прошептала ее мама, – что-то все зашевелились…

Ида, вытянув шею, попыталась оглядеться. И вправду, сидящие на чем попало люди стали вставать и собираться, подтягивая к себе свои семьи и стараясь не растерять чемоданы. По раздавшемуся где-то далеко от них мужскому крику на немецком, девушка догадалась, почему все пространство пришло в оживление – видимо, приехал поезд.

Девушка тоже встала с чемодана и, подхватив его, посмотрела вперед, щурясь из-за светившего прямо в лицо солнца. Немцы стали подталкивать всех вперед, чтобы садились в поезд и не задерживались.

Мимо нее прошли и почти сразу же двое молодых людей, говоривших о том, что евреев намного больше, чем немцев, и они могли бы устроить побег, что все они могли бы умереть достойно, а не как безмолвные рыбы. Ида, услышав их, лишь покачала головой – для всего этого слишком поздно.

Огромная толпа людей стояла у ворот, медленно проходя вперед под строгим контролем немцев, которые заставляли идти к самым дальним вагонам, чтобы не толпиться у ближайших. Все шло более-менее спокойно до того момента, как немцы стали разделять семьи, отнимать у матерей их детей.

– Ида, – прошептала женщина, прижимая к лицу ладони. – Ида, они…

– Вижу, – произнесла девушка, видя, какой гвалт поднялся.

– Не волнуйся, все будет хорошо… Да, все будет хорошо… Боже мой…

Они медленно продвигались к воротам, зажатые со всех сторон толпой. Чемодан, полный вещей, нещадно оттягивал Иде руку – хотелось бросить его на этом самом месте, – но она продолжала тащить его за собой.

– Ида!..

Девушка не успела понять, в какой момент ее разъединили с матерью и отправили по разным вагонам. Пытаясь высмотреть ее в толпе, Ида потерянно вертела головой, надеясь зацепиться взглядом за знакомые черты лица или одежду.

– Ида!

Голос матери был где-то рядом, но Ида никак не могла понять, где именно. Ей пришлось остановиться, чтобы найти ее. Сейчас Иде стало по-настоящему страшно.

class="book">– Мама! – закричала она, все высматривая женщину в толпе, которая относила ее все дальше и дальше. – Мама!

– Ида! – голос мамы раздался уже намного дальше.

Бросив чемодан, Ида стала прорываться сквозь толпу, стараясь идти против общего течения. Ей было до ужаса страшно оставаться одной, она не хотела ехать в другом вагоне без матери, поэтому должна была найти ее.

– Мама!

– Ида!..

Голос стал еще дальше и тише. Ида почувствовала, как по щекам потекли горячие слезы. Она уже отчаялась найти в толпе евреев свою маму.

– Мама!

Неожиданно ее сбили с ног, хорошенько ударив прикладом где-то возле виска. Упав на землю, девушка испугалась, что сейчас ее затопчут евреи, не видящие, куда они идут. Но ее схватили за руку и потащили по пыли куда-то в сторону.

– Ма… Мама! – вновь закричала Ида, высматривая ее в толпе. – Мама!..

– Да заткнись ты! – гаркнул тащивший ее солдат еврейской полиции и снова ударил по лицу, а затем продолжил тащить по земле.

Уже не помня себя, Ида рыдала навзрыд, чувствуя не только боль от очередного удара, но и от того, что она только что потеряла в толпе свою мать.

Спустя минуту она почувствовала, что ее перестали тащить и оставили на месте. Полицейский отошел в сторону от нее. Судорожно всхлипнув, Ида боязливо открыла глаза, которые до этого зажмурила, и осмотрелась. Ее затащили в какой-то не то сарай, не то какое-то техническое помещение для вагонов, в котором стоял запах креозота.

– Встань, – раздался твердый голос из темного угла.

Испугавшись, девушка инстинктивно отползла подальше от угла, откуда раздался голос. Она узнала этого голос. Она узнала бы его из тысячи других.

– Поднимайся, – повторил фон Оберштейн еще тверже и вышел на свет. – В третий раз я повторять не буду.

Все еще судорожно вздыхая и всхлипывая, Ида медленно поднялась с пола, с трудом сдерживая дрожь в коленях. Она не знала, что делать с руками, куда их деть, и потому нервно заламывала пальцы, сведя руки за спиной. Слезы так и продолжали течь по ее щекам – она никак не могла успокоиться. Она никогда не чувствовала себя настолько слабой и беззащитной, как сейчас. И все равно она не собиралась так просто сдаваться ему.

Она даже не успела раскрыть рот, чтобы задать мучавший ее вопрос, как фон Оберштейн неожиданно двинулся на нее.

– Пойдем, – холодно бросил он, проходя мимо нее.

Ида несмело двинулась за ним на ватных ногах. Она с трудом понимала, что сейчас вообще происходит.

Пройдя через все полутемное помещение, Генрих наконец остановился и распахнул настежь дверь, которую Ида до этого не заметила. В ту же секунду внутрь полился теплый солнечный свет.

– Уходи, – процедил сквозь зубы фон Оберштейн, даже не глядя на нее. – Эта дверь выходит за пределы гетто. Что с тобой будет дальше – меня мало волнует. И главное… не беги.

Ида застыла на месте, с удивлением глядя на немца и затаив дыхание. Она думала, что ей показалось, послышалось… Ведь так не бывает, просто не бывает?..

– Уходи! – он повысил голос и, наконец повернувшись к ней лицом, гневно посмотрел.

Ида, зажмурившись и вжав голову в плечи, сделала небольшой шажок навстречу выходу. Она все еще ожидала какого-то подвоха – она знала, что никто ничего подобного за просто так не делает, и за все приходится платить.

Ее опасения оправдались через секунду-другую. Она уже собиралась сделать шаг навстречу спасительному свету за пределами гетто, как фон Оберштейн крепко схватил ее за плечи и, вжав в кирпичную стену, навис над девушкой. Его горячее дыхание сразу же опалило ей щеку.

Генрих стал неистово целовать ее, упиваясь сладостью мягких губ девушки, настолько жадно, словно не мог насытиться ею. Он целовал страстно, пылко, но одновременно нежно и трепетно. Этот поцелуй был с горьким привкусом отчаяния, какой-то неимоверной печали.

Тихо застонав, Ида с трудом высвободила из его крепкого захвата одну руку и дала ему пощечину, заставив остановить эту экзекуцию. Гулко зарычав, Генрих отстранился от нее, рывком убрав руки с ее плеч. Кровь прильнула к голове, на его щеках заиграли желваки. Девушке даже показалось, что его мелко начало трясти от разрывающей изнутри ярости и ненависти к ней.

Не дожидаясь ответной реакции со стороны немца, Ида кинулась наружу. Ее не заботило, что он просто может достать пистолет и пристрелить ее или с легкостью догнать и просто забить до полусмерти, она просто хотела поскорее сбежать оттуда. И лишь отбежав метров на двадцать вперед, она остановилась и, утирая с глаз слезы, из-за которых она ничего не видела перед собой, нерешительно обернулась. Она сама не знала, зачем обернулась. Фон Оберштейн так и стоял в дверном проеме и с ненавистью смотрел ей вслед, но, заметив, что девушка остановилась и теперь смотрит на него, захлопнул дверь с такой силой, что казалось, она в тот же момент слетит с петель.

Ида брела вперед по улице, до конца не осознавая, что теперь она предоставлена самой себе. Она не понимала ни где она находится, ни что ей теперь делать, лишь продолжала рыдать навзрыд, вспоминая про свою мать, которую она потеряла в толпе евреев перед поездом.

Глава V

Машина медленно остановилась. Ида, нервно сглотнув, стала дышать еще тише, надеясь, что они сейчас поедут дальше и это лишь минутная заминка. Раздавшийся хриплый командный голос немца, который требовал документы, развеял ее надежды. Все-таки попались…

Девушка закрыла глаза и начала мысленно молиться, чтобы не потребовали проверить, что внутри, чтобы поверили им на слово… Она боялась, что сможет выдать их всех. Еще этот чертов удушающий мерзкий запах…

– Что внутри?

Ида замерла – именно этого она и боялась. Они пропали, точно пропали…

– Мы везем тело девушки, – раздался тихий голос Яна, который сидел за рулем. – Ее родители хотят похоронить ее дома.

– Документы?

– У нас нет ее документов, – также тихо ответил Ян. И сразу же быстро прибавил: – Только справка о смерти.

Секунд двадцать все было тихо – щепетильный немец тщательно изучал данную ему справку о смерти Юстины Климек. Эта тишина убивала задыхающуюся Иду.

– Открывай.

– Там только лишь труп, – подал голос Милош, сидевший рядом с Яном.

– Открывай, – с нажимом повторил немец.

Ида услышала, как хлопнула дверь – один из молодых людей все же подчинился и сейчас уже открывал багажник. Ида молилась о том, чтобы мерзкий запах отпугнул чертового немца и…

– Открывай гроб.

Девушка напряглась, услышав эти слова. Нервы у нее были на пределе.

– Но у нее сыпной тиф, – промямлил стоявший где-то рядом Милош. Через пару секунд она услышала, как он положил руку на крышку гроба и стал очень медленно отодвигать ее – второй раз немцу повторять не пришлось.

Ида набрала в грудь побольше воздуха и, стараясь не дышать, замерла, закрыв глаза.

Свет ярким пятном просвечивал сквозь веки, а свежий воздух так и манил сделать наконец глубокий вдох, но Ида держалась из последних сил – если она сейчас выдаст себя, то выдаст и парней, а этого она совершенно не хотела. Они были так добры к ней, так что это было просто предательством с ее стороны.

Немец с полминуты рассматривал лицо девушки, склонившись над ней. Ида лишь удивлялась про себя, как немец сразу же не рассекретил ее – ей казалось, что сердце ее колотится с такой силой и так громко бьется об ребра, что его слышат все, кто стоит рядом с машиной. Да и к тому же Ида поражалась, как его не отпугнул трупный запах – все это время под постелью из тафты лежала мертвая кошка.

– Проезжайте.

Спустя секунду после этих слов крышка гроба вернулась на место, и Ида наконец смогла вздохнуть. Затем хлопнула дверца машины и они снова двинулись в путь.

Они ехали уже с минуту, но Ида все также лежала в гробу и молчала – она не верила в свое счастье, не верила, что они смогли так просто обвести вокруг пальца этого немца. Не верила, что теперь они спасены.

– Ты там живая? – тихо спросил Ян.

– Чуть не задохнулась, – отодвинув крышку, произнесла она.

– Там же есть промежуток, чтоб воздух поступал, – пробурчал Милош.

– Нет, – Ида села, выдохнула и убрала упавшие на лицо волосы, – когда открыли гроб. Чертов немец так долго изучал меня…

– Ты молодец, – произнес Ян, глядя на девушку в зеркало и улыбаясь. – Хорошо держалась, хоть я и не видел.

– Можно уже вылезти отсюда? – жалобно попросила Ида. – Мне немного не по себе…

– Пока нет, – Милош покачал головой. – Да и вообще тебе лучше остаться там до тех пор, пока мы не доедем до дяди – мы можем встретить какой-нибудь патруль.

– Но кошку-то убрать можно?

– Убирай, – Милош кивнул ей. – Запах ужасный…

– Побыл бы ты на моем месте, – вздохнула Ида, взглянув на него.

– Верю на слово, – усмехнулся парень, откинувшись на сиденье.

Опершись поудобнее руками на передние сиденья, Ида, не сдерживая счастливой улыбки, поглядела на молодых людей. Она до сих пор не верила своему счастью – судьба снова была благосклонна к ней.

После того, как она сбежала из гетто, избежав отправления в концлагерь, она долго блуждала по полупустому Кракову, пытаясь найти себе место. Уже почти ночью, отчаявшись, Ида случайно столкнулась в темном проулке с Милошем Хжановским, который внезапно выскочил перед ней. Ей повезло – она знала его с детства, они даже жили в Казимеже через две улицы друг от друга. Тогда-то он и предложил ей свою помощь, а позже познакомил со своим двоюродным братом, Яном Ожешко, – семья того держала похоронное бюро. Идея, как вывезти Иду из города, появилась сразу, но только Ида не смогла сразу решиться на такую опасную затею – она не хотела подвергать братьев опасности. Лишь когда появилась надежда, что в Варшаве ее будут ждать новые документы, а ее саму смогут спрятать у себя сторонники сопротивления, девушка согласилась пять часов ехать в гробу.

Три месяца Ида жила на их содержании – две недели в подвале их дома, все остальное время – на чердаке многоквартирного дома их знакомого. Сейчас же, смотря на них, Ида думала о том, что знает их целую жизнь. Милош – младше Яна, плечистый, курчавый сероглазый блондин с чуть оттопыренными ушами, курносый, пухлогубый и с широкими скулами. У Яна – крупные черты и большие добрые карие глаза; темные волосы он зачесывает набок. Иде казалось, что она всегда знала их – настолько она успела выучить за это время каждую черточку их лиц.

Девушка знала, что она не первая, кого так перевозят из города в город – Ян занимался тайной перевозкой евреев второй год. И ни разу за эти два года он не попадался немцам, которые всегда требовали открыть гроб и тщательно осматривали лежащее внутри тело.

Устало протерев ладонями глаза, Ида посмотрела на пустую дорогу – ей хотелось поскорее попасть к дяде Милоша и наконец выбраться из гроба, от вида которого ее бросало в дрожь.

Мимо неё мелькали деревья, сизое небо, пустые поля… Ида не знала, что ее ждёт впереди. Новые документы, а дальше – что? А ведь она до сих пор не отошла от того, что потеряла свою мать, не смогла ничего узнать о ней. За это короткое время Ида отвыкла жить самостоятельно, приучившись к заботе со стороны Милоша и его брата, так что просто не представляла, как она будет жить дальше.

***

В Варшаву они приехали с наступлением темноты. Пока братья беседовали со своим родственником, Ида, радовавшаяся, что наконец выбралась из ненавистного ей гроба, смывала с себя грим и приводила себя в порядок.

Все происходящее казалось Иде каким-то глупым и злым сном – настолько все было нереально. Она до сих пор отказывалась верить, что все происходящее реально. Все время хотелось ущипнуть себя, чтобы проснуться и понять, что ничего этого не было. Но, к сожалению, это была жестокая реальность.

Часто, очень часто Ида вспоминала о Генрихе, хотя и ругала себя за это. Она все никак не могла понять, зачем он спас ее и так легко отпустил. Он даже не пытался удержать ее… Просто стоял и смотрел ей вслед. Девушка совершенно не понимала причины его поступка и каждый раз, злясь на саму себя, запрещала вообще вспоминать о нем, уверенная в том, что это уж наверняка была их последняя встреча. А будить в себе воспоминания, бередить старые раны ей никак не хотелось, ведь она знала, что ничего хорошего из этого все равно не будет, лучше забыть.

Опершись ладонью о холодную керамическую поверхность раковины, второй устало прикрыла глаза. Ей просто надо отдохнуть, вот и все… Через пару часов она явно будет чувствовать себя лучше, намного лучше.

– Как ты? – раздался тихий голос позади нее.

– А? – Ида испуганно вздрогнула от неожиданности и встрепенулась, глупо завертев головой. – Это ты…

– Я, – Милош сделал пару шагов вперед и остановился, прислонившись боком к кафельной стене. – Тебе бы стоит отдохнуть.

– Я в порядке, – вздохнула девушка, убирая упавшие на лицо пряди волос.

– И это говорит человек, который столько часов ехал в гробу с мертвой кошкой, – усмехнулся Милош, на что Ида в ответ лишь слабо улыбнулась.

Ида посмотрела на него. Такая искренняя и теплая улыбка… Казалось, будто всю жизнь она знает его, будто и не расставались они никогда. Казалось, будто и нет роднее для нее теперь человека во всем мире.

– Пойдем, – молодой человек мягко приобнял ее за плечи и повел куда-то в глубину помещения. – Сегодня отдохнешь здесь. Завтра отвезем тебя к нашим…

– Милош, – тихо произнесла девушка, – за что ты так добр со мной? За что мне такое счастье?

Но Милош ей так и не ответил. Он ухмыльнулся, что-то пробубнил себе под нос и отвел взгляд куда-то в сторону, начав с интересом разглядывать обшарпанные стены. Ида же улыбнулась про себя, и без его слов поняв ответ.

Уже спустя четверть часа, когда Милош оставил ее одну и, пожелав доброй ночи, ушел, выключив свет, Ида все никак не могла заснуть – в голову ее настойчиво лезли мысли о Генрихе фон Оберштейне. И что бы ни делала Ида, чтобы хоть ненадолго отвлечься от этого мучения, не дававшего ей уснуть, ничего не помогало – она упорно вспоминала все свои встречи с этим немцем.

Она вспоминала, как он ловким движением аккуратно приглаживал волосы. Как он хитро щурил глаза, как вокруг них при этом появлялись мелкие морщинки. Как он нежно касался ее кожи, когда так ловко увлекал ее в танец. Как он курил, пуская сизый дым в воздух. Как он поцеловал ее в первый раз, когда она собиралась сесть в такси. Как он поцеловал ее во второй раз – настолько отчаянно и пылко. Как он…

Она все это прекрасно помнила. И ненавидела Генриха фон Оберштейна. Ненавидела за то, что она сейчас в таком унизительном положении, а он – привилегированный офицер СС. Ненавидела его за то, что она позволила ему все это, что подчинилась против своей же воли, что дала слабину. Ненавидела его снисходительно-шутливую манеру разговора, ненавидела его насмешливый взгляд. Ненавидела, что он мог с легкостью понимать то, о чем она думает, понимать все ее чувства и ловко манипулировать ими. Ненавидела его ложь и то, что он всегда мнит себя правым во всем. Ненавидела его из-за того, что он всегда получает то, что хочет, и для него не существует слова «нет». Ненавидела, что не может долго уснуть из-за глупых мыслей о нем и рыдает в подушку уже полночи.

Но больше всего Ида сейчас ненавидела саму себя из-за того, что понимала, что не может ненавидеть его – ни немного, ни даже чуть-чуть.

Глава VI

Ида стояла, устало прижавшись к горячей стенке вагона для скота, – она даже не могла присесть на пол, потому что под ее ногами лежало тело какого-то человека, возможно, уже мертвого. Со всех сторон на нее напирали люди – такие же как она, вымотанные и задыхающиеся от невыносимой духоты. Такие же евреи, как и она.

Спастись в Варшаве Иде так и не удалось – кто-то выдал ее. Попала в число тех тридцати шести тысяч, которых увезли в сентябре в лагерь.

На следующий день после ее приезда, Милош с Яном попрощались с ней – им надо было ехать назад в Краков. Ида стояла у окна и смотрела на размытое отражение Милоша в стекле, пока он неловко мялся у двери.

– Обещаю, – сказал тогда Милош, – мы увидимся с тобой через пару дней. А сейчас надо ехать…

– Я понимаю.

– Ида, – он подошел к ней сзади и положил ладонь на плечо, чуть сжав, – ты…

– Буду осторожна, – закончила она за него фразу и вздохнула, закрыв глаза.

– Именно, – прошептал Милош и обнял ее за плечи. – Мы вернемся через пару дней, и я сделаю все, чтобы увезти тебя как можно дальше.

– А что мне делать эти несколько дней? – так же шепотом спросила девушка. – Когда ты скрываешься, часы превращаются для тебя в столетия. Ты не представляешь, что это такое… Просто сидеть и ждать чего-то. А что ждет тебя впереди? Ты и не знаешь… Просто ждешь… Устаешь ждать, но насколько хуже было бы, если бы ждать стало нечего.

– Ида, в обед приедут люди из сопротивления, увезут тебя и спрячут. Это не больше, чем на три дня. Просто подожди три дня, прошу…

– А потом ты приедешь…

– А потом я приеду. И все закончится, обещаю.

Милош ушел, даже не попрощавшись с ней. Тихо закрыл за собой дверь; через две минуты зашумел двигатель их машины. Ида отошла от окна и взглянула на документы, которые для нее на столике оставил Милош. Мария Щепаняк, двадцать два года, родилась в Варшаве – вот, кем теперь была Ида Берг.

То утро было для нее грустным. Одной из причин был отъезд Милоша, с которым она не могла ничего поделать, кроме как смириться. Второй же причиной были грустные мысли и воспоминания о былом, которые настойчиво лезли в голову. Девушка вспоминала Краков, как она пела в ресторане, как она устраивала музыкальные вечера, как ей пророчили славу Марлен Дитрих. Она была по-своему известна, она всем нравилась, к ней были добры… А что сейчас? Она прячется в подвалах и на чердаках, она бежит и сама не знает куда, она никому не нужна, кроме Милоша. Хотела ли она вернуться в ту роскошную жизнь, к которой привыкла в юности? Конечно же, хотела. Да только наши желания, к сожалению, не всегда совпадают с нашими возможностями…

К тому же Ида вновь вспомнила о своей матери, о которой так и не смогла ничего узнать за это время. Ей было нестерпимо больно, что она не может узнать, жива ее мать или нет, не может узнать, куда ее отправили.

К обеду, как и говорил Милош, приехала машина с тремя мужчинами из сопротивления. Дяди Милоша тогда не оказалось дома, поэтому Ида вышла к ним с вещами сама. Они обменялись парой фраз, сели в машину и поехали.

– Давно приехала? – спросил мужчина, сидевший за рулем, который все время пути пытался хоть как-то держать нить разговора.

– Вчера, – смотря в окно, тихо ответила Ида, которой разговаривать особо не хотелось.

– А ты красивая, – улыбнувшись ей в зеркало, заметил он.

– Спасибо…

– Кудри такие рыжие, прям-таки медные! – усмехнулся он. – Пышные такие…

Ида вспомнила, как в эти самые кудри впились пальцы Того, кого она старательно пыталась стереть из своей памяти, и в этот же самый момент ей стало мерзко от самой себя. Она пыталась отогнать мысли о Нем прочь от себя, но воспоминания так и наваливались на нее.

– Давайте не будем говорить об этом, – голос ее дрогнул.

– Отчего же?

– Эти волосы доставили мне достаточно проблем, так что я с удовольствием избавилась бы от них.

– Да это же преступление – отрезать такое сокровище!

– Для меня они лишь клеймо.

Ида замолчала и угрюмо уставилась в окно, явно показывая тем самым, что продолжать разговор у нее желания нет.

Только сейчас в голову ей мысль о том, что все идет не по плану, что что-то не так. Для чего приехали трое, если забрать надо было ее одну? И почему же тогда те двое молчат, пока тот, что за рулем, пытается поддержать разговор? В голову Иды закрались очень, очень неприятные мысли…

Их подтверждением стал дом, мимо которого они проехали уже во второй раз – минут пять назад девушка обратила внимание на яркую вывеску у входа, и только что эта самая вывеска промелькнула снова перед ней. Вот теперь-то Ида заволновалась по-настоящему.

Только сейчас Ида вспомнила о том, что Милош на всякий случай сказал проверить тех, кто приедет, паролем – в это время никому нельзя было доверять. А Ида, отвлекшись на добродушную улыбку того, кто сейчас сидел за рулем, совершенно забыла об этом…

– Мы проезжаем эту улицу во второй раз, – тихо произнесла она, чувствуя, как страх все больше и больше запутывает ее в свои сети.

– На всякий случай, – коротко ответил сидящий за рулем.

– За нами никто не едет, – заметила она, пристально вглядываясь в затылок того мужчины.

Ей никто не ответил; в машине повисла напряженная тишина. Тяжело вздохнув, Ида поняла, что совершила ошибку, сев в эту машину, – это были не люди из сопротивления. И теперь она не знала, что делать: то ли попытаться выбраться из машины и сбежать, то ли нервно ожидать чего-то неизвестного, что ждало ее впереди.

Решение было принято в ту же секунду.

– Вы не могли бы остановить, – попросила Ида, – мне нехорошо… Я плохо переношу езду в машине.

Но машина так и не затормозила, продолжая ехать по улице. Сидевшие рядом мужчины так и продолжали молчать. Взгляды всех сошлись на водителе… Тот еле заметно кивнул, и не успела Ида и глазом моргнуть, как оказалась прижатой к стенке, обитой мягкой тканью.

Несколько следующих дней пронеслись перед Идой как кадры из кинофильма какого-то безумного режиссера. Вот она сидит на каком-то странном допросе в полутемном помещении, а вот она уже перед поездом, а вокруг нее несколько сотен евреев, и через секунду она уже стоит в толпе в душном вагоне, направляясь в концлагерь. Она даже не запомнила, ни что произошло после в машине, ни о чем с ней говорили в том помещении, ни сколько дней прошло после этого допроса.

Девушка так и не узнала, кто был осведомителем у немцев и выдал ее присутствие, да, впрочем, ее это уже мало волновало. Она беспокоилась, чтобы с Милошем и его братом не случилось чего худого, ведь помощь евреям находится под строжайшим запретом. В то, что это мог быть сам Милош или Ян, Ида, конечно же, не верила. Кто угодно, но не они.

Стоя сейчас в душном вагоне, Ида понимала, что это конец. Она чувствовала, что теряет себя как личность. Да и какая из нее личность, если за это время у нее их было несколько: мертвая Юстина Климек, Мария Щепаняк и, в конце концов, она сама, Ида Берг. Она даже уже не знала, какая из них настоящая.

Ида смирилась, просто смирилась с происходящим. Ей было наплевать на все, она понимала, что бороться бессмысленно. Она помнила, как раньше она никому не подчинялась и всегда была верна своему слову. И что же с ней стало теперь?.. Она стала частью этой безликой массы, без надежды на какое-либо чудо, без веры в будущее.

Девушке было больно, что она так легко сдалась, что эта система все же сломала ее заставила прогнуться, подчиниться ей. Было больно от осознания, что Милош и Ян зря подвергли себя опасности, пряча ее у себя и перевозя ее из города в город в гробу, что Он вытащил ее из той толпы и разрешил бежать, дав ей спастись от поездки в один конец, – все это было бессмысленно, все зря. Больно от осознания, что она потеряла мать навсегда. Было больно и хотелось просто не быть.

В голову назойливо и так неуместно лезли мысли о Нем, хотя Ида и запретила себе думать о нем. А вдруг произойдет чудо и в лагерь прискачет Генрих фон Оберштейн на белом коне и спасет ее? Подъедет прямо к вагону, и она свалится прямо ему в руки, а потом они уедут в закат. Ида поняла, что начала просто бредить… Ведь все знают, что чудес не бывает, тем более в концлагерях. В этих местах чудеса не случаются, там случается жизнь, жестокая жизнь.

Ида почувствовала, как теплые соленые слезы скопились в ямочке над губой и в уголках губ, оставив после себя горячие дорожки на щеках и подбородке, кожу под которыми неприятно щипало. Она не знала, сколько она плакала – пять минут, полчаса или час, – да ее это уже и не волновало. Она не старалась утереть слезы – какая теперь уже разница? Ида знала, что слезы рано или поздно высохнут, боль уйдет и будет… Да ничего уже не будет.

Девушка не знала, сколько времени прошло, когда они поезд остановился и вагоны стали открывать, а чей-то стальной голос стал кричать, заставляя всех поживее вылезать из вагона. Ида, с трудом понимая, что вообще происходит, на грани обморока, тупо плелась за остальными.

Воздух снаружи был тяжелый, пропитанный кровью и потом, ненавистью и болью. Иду подтолкнули вперед, и она случайно заметила надпись, зиявшую над крышей небольшого здания, – «Майданек». Ида закрыла глаза и судорожно вздохнула.

Это был конец.

Часть 3: Them. Глава VII

Ида молча перебирает лежащие перед ней грязные тряпки трясущимися руками. Кажется, у нее температура. А может, это из-за пробирающего до костей холода. А может, это из-за того, что она до ужаса голодна. Ида уже и сама не знала, почему.

– Ты! – скрипучий голос вырвал девушку из мыслей, в которые она глубоко уходила, чтобы абстрагироваться, заставив вздрогнуть от испуга.

Ида, не ожидав, что кто-то к ней может подойти, вздрогнула, испуганно вздохнув.

– Приведи себя в порядок, – рыкнул он, недовольно оглядывая кучу лежащей перед девушкой одежды. – Комендант идет с проверкой. Устроишь что-нибудь – застрелю сразу же. Работай!

Получив ощутимый тычок тяжелого кулака куда-то под ребра, Ида стала усерднее перебирать вещи. Что ж, коменданта она увидит настолько близко впервые – она видела его всего лишь раз и то издалека. Ее тогда зачем-то послали в один из соседних складов, она и сама не помнила, зачем. Этот склад был совсем рядом с газовыми камерами. Комендант в окружении нескольких подчиненных ему эсэсовцев стоял спиной к ней и наблюдал за смертью нескольких сотен человек. От мысли о скорой встречи с этим человеком у нее затряслись колени, в горле пересохло.

Через пару минут во всем помещении повисла непривычная тишина – в самом его конца появился комендант в окружении своей свиты. Как выяснилось чуть позднее – в лагерь по распоряжению Гиммлера на предмет коррупции начальства наведался инспектор, поэтому ему устроили небольшую экскурсию по баракам.

Втянув голову в плечи и уткнувшись взглядом в грязные и чуть теплые вещи, Ида стала усердно их сортировать. Прервавшись на пару секунд, она быстро поправила косынку на голове, натянув ее еще больше на глаза. Она не хотела ни на кого смотреть, ей было просто страшно.

Шаги стали раздаваться все ближе и ближе к ней. Не удержавшись перед искушением, девушка краем глаза взглянула на коменданта, герра Флорштеда – он проходил между горами вещей со взглядом, полным безразличия; его явно никак не волновало происходящее вокруг. У Иды перехватило дыхание, когда кто-то тяжелой рукой схватил ее за полосатую робу, надетую поверх остальной одежды, и стал внимательно изучать ее номер. На эти несколько мгновений она зажмурилась и просто забыла, как дышать – она была напугана до смерти. Но рука отпустила ее, и процессия ушла вперед, скрывшись через каких-то пару секунд за горой обуви. Через пару минут все вернулось к прежнему – на девушку накричали, приказывая резче двигать своими руками, если она еще хочет жить.

Это событие скоро бы забылось ею, потерявшись в памяти среди однотипных серых лагерных дней. Она бы забыла и про прошедшего мимо нее коменданта, на которого она все же не побоялась взглянуть, про проверку на их складе, про чью-то схватившую за ее робу руку, она бы точно забыла об этом, как о простом сне. Но вчера вечером, перед отбоем, появилась староста блока, Антонина, которая сообщила, что завтра утром ей следует явиться в шухауз [1], и если она завтра не будет готова к общему построению, то вряд ли сможет ходить в ближайшее время. Ида знала, что блоковая исполнит свое обещание – однажды ее избил блокфюрер за то, что одна из заключенных на пару минут опоздала в барак, когда там уже потушили свет. С тех пор блоковая строго следила за заключенными и жестоко наказывала за малейшее неповиновение.

Ида не спала всю ночь, пытаясь понять, зачем и, главное, кому она могла понадобиться в комендатуре. Она знала, что на смерть здесь отправляют по-другому: блоковой дают список с номерами, а уже она всех гонит в «душевые». Иногда могли застрелить прямо на рабочем месте, забить до смерти, натравить собак, но… но в комендатуру никого не вызывали. Именно эта неизвестность больше всего и пугала Иду.

Утром следующего дня Ида никак не могла найти себе место – после аппеля [2] блоковая отправила ее назад в барак, приказав ждать, когда ее позовут. И сидя сейчас на жестком матрасе, девушка боялась того момента, когда ее вызовут, – уж лучше бы сразу отправили куда надо, а не заставляли мучиться от томительного ожидания. Именно это нервное ожидание и убивало ее.

К обеду наконец ее позвали. Ида даже не запомнила, как ее вели к шухаузу. Пришла в себя лишь уже когда стояла в хорошо отапливаемом коридорчике в окружении двух солдат из отряда «Мертвая голова». После проверки, что у девушки ничего с собой нет, ей сказали идти одной. На негнущихся ногах Ида стала медленно идти вперед по коридору.

На втором этаже было несколько дверей, но Ида точно знала, куда ей нужно идти – одна из них была открыта. Девушка нерешительно остановилась на пороге перед приоткрытой дверью, боясь зайти внутрь без разрешения. Пока у нее было хоть немного времени, она спешно поправляла вылезшие из-под косынки волосы и примявшееся платье – смогла выменять на сигареты и помаду у одной из заключенных. Она сама не знала, зачем это сделала, зачем выменяла себе это платье, на что она вообще надеялась и о чем думала в тот момент… Что увидят ее, в этом простеньком платье в мелкий цветочек, и сжалятся? Как бы не так… Никого не волнует, что там под рябчиком, и что находится на душе за номером.

Скоро ее присутствие заметили и разрешили войти. Быстро скинув верх своей полосатой формы на услужливо стоящую возле двери тумбу, Ида сделала шаг внутрь кабинета и уже тогда с опаской подумала, что знает обладателя этого голоса, но решила, что ей просто показалось, ведь совпадений, тем более здесь, в концлагере, не бывает. Но увидев фигуру человека в серой форме у окна, она судорожно выдохнула и вцепилась пальцами в дверной косяк, надеясь не рухнуть на пол. Она не хотела верить своим глазам; во рту пересохло.

Человек обернулся и, увидев перед собой испуганную девушку, хищно улыбнулся. Генрих сразу узнал ее на том складе. Узнал похудевшую, измученную и в этом дурацком выцвевшем платке. Почему-то фон Оберштейн не был удивлен их встрече – он был уверен, что рано или поздно они снова встретятся. Он ждал ее появления в Бухенвальде, где он был адъютантом коменданта Коха, но так и не дождался; теперь же она стоит перед ним здесь, в Майданеке, куда его перевели почти три месяца назад в качестве лагерфюрера. Это был момент его личного торжества.

– Как порой непредсказуема бывает судьба, – тихо проговорил Генрих, усаживаясь за свой стол. – Ты веришь в судьбу, Ида?

– Вы еще обращаетесь ко мне так официально, – пробормотала она, все также держась пальцами за дверной косяк.

– Я могу обращаться с тобой, как захочу, номер девять-один-ноль-семь-семь, – уже чуть повысив голос, произнес он. Смягчившись, добавил: – Но в память о нашей дружбе… Так уж и быть, буду называть тебя по имени.

Ида закрыла глаза, судорожно вздохнула. Она готова была на что угодно – отправиться в газовую камеру или на расстрел, – лишь бы не стоять сейчас перед этим человеком в его кабинете.

– Ну что же ты, Ида, – он водрузил на стол массивную пепельницу с эмблемой СС и потянулся за сигаретами, – присаживайся.

Девушка понимала, что она не может отказаться – это было не разрешение, не предложение, а самый настоящий приказ. Поэтому она должна подчиниться, хочет она того или нет.

– Видишь, – Генрих довольно ухмыльнулся, – как я великодушен.

Сидя перед ним, Ида не могла спокойно смотреть на него – воспоминания о прошлом наваливались на нее тяжелым грузом, да и один вид его довольной морды, лоснящейся от удовольствия, вызывал приступ тошноты. Смотреть мимо него тоже не получалось – прямо над его столом висел портрет Гитлера, который, казалось, своим взглядом мог достать ее где угодно. Приходилось смотреть на свои руки, сложенные на коленях и нервно теребящие подол платья.

От запаха его сигарет, который смешивался с проникающим сюда запахом из крематория, Иду затошнило еще сильнее. Она боялась, что просто не выдержит этой пытки и потеряет сознание.

– Посмотри на себя, – произнес мужчина, выдыхая клубы сигаретного дыма, – посмотри, на что ты стала похожа… Ты теперь просто номер на полосатой робе. А кем ты была…

– Кем мы все были, – чуть охрипшим голосом тихо проговорила девушка. – Мы все изменились.

Услышав ее слова, он не сдержал ухмылки. Это был не номер, это все еще была та самая Ида, с которой он познакомился в одном из ресторанов Кракова в тридцать девятом году.

– А внутри ты все та же, – он довольно ухмыльнулся. – Все продолжаешь давать всему бессмысленный отпор.

– Пока продолжаешь бороться, есть еще хоть надежда на…

– На что? – прервал Генрих ее. – На что, Ида? Перестань себя обманывать. Это конец… Не проще ли наконец подчиниться? Разве так не проще?

– Легко так рассуждать будучи свободным.

– Свобода есть величайшая ложь, – Генрих встал из-за стола и отошел к окну. – Стоит вам это принять – и ваши сердца познают мир.

Генрих удивлялся, откуда в ней осталось столько сил на бессмысленную борьбу. Вчера вечером он поднял бумаги, чтобы выяснить, как долго она здесь находится. Четыре месяца, рекордный срок для заключенной. Сначала на уборке барака, позже – перевод на склад. Он не понимал, как она сумела выжить здесь, как продержалась целых четыре месяца, ведь заключенных редко оставляли в живых надолго и не важно, насколько хорошо ты выполняешь свою работу или послушно себя ведешь.

– И что теперь? – спустя пару минут прошептала девушка. Мужчина обернулся и потянулся к пепельнице, чтобы затушить сигарету. – Что теперь будет со мной?

– А ты как думаешь? – Генрих навис над ней и начал глядеть на нее сверху вниз.

– Я уже ни о чем не думаю, – безэмоциональным тоном ответила она. И это было правдой.

Он резким движением сорвал косынку с головы девушки, и копна медных кудрей рассыпалась по ее плечам. Ида вздрогнула, тихо ахнув, но продолжала упорно смотреть в пол.

Генриху нравилась эта ее покорность, которая проявлялась в ней временами. Это было что-то нереальное. Он чувствовал, как в такие моменты начинало покалывать в пальцах от удовольствия, как низ живота скручивало какой-то мазохистски приятной судорогой, а по телу шли мурашки. Это были ни с чем не сравнимые ощущения.

– Посмотри на меня, – он грубо схватил ее за подбородок пальцами и повернул голову к себе, но Ида упорно продолжала отводить взгляд. – Посмотри же! Это приказ.

Наконец Ида взглянула на него своими темными карими глазами, чуть помутневшими от горевшей в них ненависти. Генрих готов был поклясться, что в этот момент у него что-то перевернулось внутри.

Уже обеими руками он обхватил ее лицо и заставил рывком подняться, потянув на себя. Не думая о запрете на связь с еврейками, не думая сейчас вообще ни о чем, фон Оберштейн притянул ее к себе и стал целовать. Властно, жадно, грубо. Смог остановиться лишь тогда, когда почувствовал на губах соленый привкус слез. Отстранившись, увидел, что Ида тихо плакала, закрыв глаза.

– Убейте меня, – прошептала девушка охрипшим голосом. – Прошу.

Это была капитуляция с ее стороны. Она сдалась и надеялась, что на этом ее мучения закончатся. Она подчиняется, она принимает его победу. Вот только Генриху это совершенно не нравится. Это слишком просто для него, это слишком простая победа для нее, а он не намерен так легко сдаваться.

– Нет, – говорит он, чувствуя, как внутри него закипает ненависть. Отнимает руки от ее лица и делает шаг назад. – Даже и не мечтай.

– Прошу, – повторила она, опускаясь на колени. Лицо ее блестело от слез. – Я не выдержу больше… Прошу…

– Нет, – процедил он сквозь зубы, – это было бы слишком легко для тебя. Я хочу, чтобы ты жила, чтобы мучилась и страдала. Хочу, чтобы тебе было больно жить, дышать, мечтать. Я хочу, чтобы ты была сломлена, окончательно. Поэтому, – он отошел к окну, пытаясь усмирить в себе желание сейчас избить ее, – убирайся прочь.

Ида не помнила, как она покинула кабинет фон Оберштейна под всевидящим взглядом висевшего на стене фюрера, не помнила, как оказалась в бараке на своих нарах, как лежала, свернувшись на жестком матрасе и прижав к себе скомканную полосатую робу, и плакала всю ночь.

Генрих тоже не спал всю ночь, так и стоял у окна в кабинете, нервно выкуривая сигарету за сигаретой, которые он держал в окровавленных руках – все-таки не смог удержать в себе злость и избил до полусмерти какую-то первую попавшуюся ему на пути еврейку.

Они оба понимали, что это начало конца для них обоих.

[1] Шухауз – (нем. Schutzhaus) комендатура, блок (здание) охраны.

[2] Аппель – (нем. Appell) перекличка.

Глава VIII

Натянув края кофты пониже, чтобы согреть озябшие руки, Ида стояла в толпе у барака, пока производился вечерний аппель – пересчитывали всех по блокам. Она знала, что это надолго – только начали, да и сегодня у начальства был праздник, поэтому многих позабирали из бараков себе на потеху. Так что оставалось только стоять на морозе и молиться о том, чтобы не замерзнуть прямо здесь, пока всех пересчитывали по номерам.

Желание Генриха сбылось – она страдала. Она не могла без боли жить, дышать, мечтать и даже просто думать. И теперь она уже не знала, что хуже: отправиться со всеми в газовую камеру или продолжать влачить свое бессмысленное существование?

Прошел месяц с их разговора. За этот месяц Ида видела фон Оберштейна лишь однажды – он шел с каким-то эсэсовцем в сторону ворот, которые вели куда-то далеко за пределы лагеря. Мужчина тоже ее заметил – он шел в метре от нее, их разделяла лишь преграда из колючей проволоки под напряжением, – но, поглядев на девушку пару секунд, просто отвернулся, никак не изменившись в эмоциях; разве что на его губах заиграла еле заметная ухмылка.

На самом деле Генрих следил за ней почти каждый день. Из окон своего кабинета, своего дома, наведываясь иногда на склад или же «случайно» проходя рядом с ее бараками. Просто Ида этого не замечала. А он следил за ней, следил за тем, чтобы ей было чертовски плохо. Он создал все условия, чтобы номер «91077» не попал в «душевую», но продолжал жить в страданиях. Генрих знал, что рано или поздно она сломается, и, создав все условия для этого, лишь с нетерпением ждал этого момента.

Но прошел месяц с их официальной встречи, а Ида продолжала свою никчемную жизнь, путешествуя каждый день из барака на склад вещей и обратно, продолжая существовать рядом с остальными евреями. Генриху казалось, что она готова пойти на смерть, только бы не сдаться ему, изводя его этим. И сам Генрих не знал, что ему с этим делать, но решение пришло ему в голову, когда сегодня вечером он услышал, как в кухне служанка загремела посудой, нечаянно разбив несколько тарелок.

После аппеля, пытаясь согреться у себя на нарах, дыша на закоченевшие руки, Ида услышала, как загремела дверь барака и кто-то позвал блоковую. Через пару минут блоковая вернулась, закричав на весь барак:

– Девятьсот десят семьдесят семь! – Она шла по узкому проходу между трехэтажными нарами, пытаясь выискать нужного человека. – Девятьсот десят семьдесят семь, живо на выход!

– Ой, Идка, – испуганно прошептала соседка девушки, Анка Яницкая, – тебя ведь зовут…

Ида вздохнула, спуская ноги с нар. Она понимала, что ее сейчас явно ждет не газовая камера – и время уже позднее, да и по одному туда не отправляли, а целыми списками, – значит, тут что-то другое. И она догадывалась, что это другое – в мышиного цвета форме и в звании лагерфюрера – ждет ее.

– Стой, стой, дурочка, – шикнула на ее Анка, потянув за рукав на себя.

– Я вернусь, – улыбнувшись, произнесла Ида, – не боись, вернусь.

– Да знаю я, – шепотом ответила та. – Погоди чуток… – И быстро обхватив ладонями ее лицо, начала растирать ей щеки. Почти сразу же пояснила: – А то ты бледнее смерти…

– Девятьсот десять семьдесят семь! – продолжала грохотать блоковая.

– Спасибо тебе, – все также шепотом поблагодарила девушка ее, убирая чуть теплые руки подруги со своего лица, – спасибо…

Спрыгнув с нар, она вышла в проход, показываясь на глаза искавшей ее блоковой.

– И долго мне еще надрывать горло надо было, а? – закричала та, наградив Иду несколькими пинками. – На выход, живо!

Кутаясь в кофту и полутонкую шаль, пытаясь защититься от ветра и снега, Ида быстро, насколько она могла, перебирала ногами в ботинках, на несколько размеров больше ее, пытаясь поспеть за идущими впереди нее солдатами. Она уже поняла, куда ее ведут, ведь в подсознании отложился этот путь еще с прошлого раза. Но уже возле комендатуры путь немного изменился – девушку провели чуть дальше, до небольшого белого домика, внутрь которого ее впихнули, быстро захлопнув за ней дверь.

Внутри ее снова никто не встретил, поэтому Ида так и продолжала стоять у входнойдвери, не решаясь пройти вперед. Она боялась сделать даже малейший шаг вперед – она просто не знала, что ее ждет впереди; неизвестность пугала. Если сегодня у себя в секторе устроили масштабную попойку все унтер-офицеры и, чтобы развлечь себя, стали расстреливать евреев – девушка слышала выстрелы, когда ее вели сюда, – то чего можно ожидать от лагерфюрера.

Сверху, со второго этажа, доносилась тихая музыка; кажется, это был Штраус. Но неожиданно сверху послышался какой-то шум, что-то упало на пол с глухим стуком. Ида замерла, испуганно глядя в белый потолок. Она уже поняла, что ей не сбежать отсюда.

– Сюда! – загрохотал знакомый голос на втором этаже. – Поднимайся сюда!

Собравшись с духом, девушка стала медленно подниматься наверх, стараясь хоть немного отсрочить неизбежную встречу. Уже по его голосу, чуть хрипловатому из-за алкоголя, Ида поняла, что ничего хорошего ее впереди не ждет.

Генрих сидел в кабинете, откинувшись на спинку стула и закинув ноги на резко опустевший стол – пришлось немного расчистить место, чтобы было где уложить ноги в тяжелых начищенных до блеска сапогах. В одной руке он держал сигарету, вторую же заложил себе за голову. Он слышал, когда привели Берг, но звать ее не торопился – хотел подольше помучить ее ожиданием в неизвестности.

Ида неслышно поднялась наверх и тенью остановилась в дверях, не решаясь зайти внутрь без разрешения. Генрих сразу заметил ее сквозь облако сигаретного дыма, который он выпустил через нос, и поманил к себе рукой.

– Сначала сними платок, – тихо произнес он, – и… и что там еще на тебе сверху.

Оставив на полу у двери косынку, шаль и кофту, и оставшись в юбке, тонкой рубашке и ботинках, девушка несмело зашла в кабинет. В молчании они провели несколько минут, просто глядя друг на друга. Ида чувствовала, как ей становится плохо от витающего в комнате запаха крепкого табака и перегара. В хмельно блестевшие глаза фон Оберштейна она смотреть боялась. Мужчина же довольно улыбался, продолжая медленно курить. Он наконец придумал идеальное наказание для нее.

– Ида, – произнес он, туша почти догоревшую до фильтра сигарету о край тяжелой пепельницы. Девушка продолжала стоять, уткнувшись взглядом в пол, поэтому он повторил, – Ида…

В этот момент Ида была готова на что угодно, чтобы не стоять тут. Она согласна на позорную капитуляцию, лишь бы не видеть его довольного лица. Он победил, она проиграла. Так зачем продолжать все это? Какой смысл продолжать мучить ее? Или он хочет, чтобы она умоляла?.. Какой в этом смысл…

– Ида, ну что же ты молчишь? – улыбаясь, он расстегнул пуговицы кителя и, сняв его, отшвырнул от себя на стул, стоящий рядом у стола.

Его мягкий пьяный голос, чуть с хрипотцой, казалось, должен нежно обволакивать, заставляя расслабиться, но Ида лишь сильнее напрягалась. Две пустые бутылки шнапса на столе не сулили ничего хорошего.

– Ида Берг, – она не заметила, как он вскочил из-за стола и оказался за ее спиной. Тяжелые теплые руки легли ей на плечи. – Ида, Ида… Не хочешь выпить?

Рядом с ее лицом возник бокал, наполовину наполненный шнапсом. Ида, вздрогнув от неожиданности, лишь отрицательно покачала головой.

– Как знаешь… – дьявольский шепот пробрал ее до мурашек.

От стоящего за ее спиной фон Оберштейна Ида ждала чего угодно. Она была готова ощутить на своём затылке холодное дуло пистолета, или его руки на своей шее, если он задумает задушить ее, или нож у горла – все, что угодно. Но только не это тянущееся молчание, которое буквально ломало рёбра изнутри.

– Зачем меня вызвали? – спросила она, боязно уткнув взгляд в пол и спрятав лицо за рассыпавшимися по плечам волосами.

– Ну-ка, – Генрих рывком подхватил под руки и начал уводить за собой в медленный танец под все ещё играющего Штрауса. – Так-то лучше… Помнишь те старые времена, когда, – он наклонился к самому ее уху и прошептал, – когда мы танцевали точно так же? Ида… Ты тогда так прекрасно пела. Ах, какую славу тебе пророчили!.. Помнишь всю ту роскошь, которая окружала тебя? Ида, помнишь?

Девушка слабо кивнула. В горле у нее сам собой образовался неприятный ком, к глазам подступили слезы. Рубашка Генриха, от которой несло хорошим одеколоном, выедала своей белизной глаза.

– А помнишь, – на его губах заиграла улыбка, – какой ты была? Твоей прежней дерзости можно было только позавидовать… Никому не покорная, но прекрасная Ида Берг…

Генрих довольно ухмылялся, продолжая крепко держать Иду, прижимая к себе трепещущее худое тело и мягко увлекая за собой в танец. Он прекрасно знал, что и как говорить, на каких словах делать акцент, знал ее слабые места. Он знал, что она скучает по прежним временам, что хочет, но не может в них вернуться, что воспоминания о былом для неё как старая незаживающая рана. И Генрих обильно посыпал эту рану солью.

– Зачем? – тихо повторила Ида свой вопрос, чувствуя, как от его шепота по спине прошлась предательская дрожь.

– Мне нужна служанка, – прежним тоном ответил он, отстранившись от ее лица, но продолжая медленно танцевать. – Прежняя плохо справлялась со своими обязанностями… Твоя же кандидатура меня вполне устраивает.

Девушка затихла, пытаясь понять услышанное. Все заключённые знали, что работа в доме у начальства лагеря – это благодать, это подарок свыше, это своего рода билет в рай. Вот только для неё это был билет в самый настоящий ад. Ида была готова отправиться куда угодно, но только не сюда, к нему в дом.

– Вижу, тебя захлестнули эмоции, – усмехнулся Генрих. Рука его скользнула с ее плеча ниже по спине. – Можешь высказать мне все слова благодарности позже, я разрешаю.

– И это… это всё? – отшатнувшись от него, задала вопрос Ида, спешно хватая свои вещи с пола. Хотелось убежать, прямо сейчас, и плевать, застрелит он ее или… или все же застрелит.

– Вот это всё, – мужчина обвёл рукой комнату, и, встретившись взглядом с девушкой, обхватил ладонями ее лицо и, приблизив ее к себе, тихо, почти истерически засмеялся, – всё твоё… Весь этот дом теперь отчасти тоже твой.

Ида открыла было рот, чтобы задать ещё один вопрос, но все же промолчала. Ударивший ей в нос запах перегара и без того ответил на все ее вопросы.

Она взглянула в его глаза – в них плескалось самое настоящее безумие. Почему-то именно сейчас Ида вспомнила, как рыдала полночи в Варшаве, пытаясь убедить саму себя в том, что она ненавидит Генриха фон Оберштейна всей своей душой, но так и не смогла. Сейчас же, видя перед собой его лицо, смотря в его пьяные глаза, Ида все ещё продолжала себя убеждать в том, что ненавидит его. Причин для ненависти было предостаточно, но все равно ничего не получалось.

– Мне нужно идти, – прошептала она, вырвавшись, и сделала пару шагов спиной назад, в сторону лестницы.

Возле лестницы она остановилась и быстро развернулась, чтобы спуститься, но внезапно сзади возник Генрих и горячим шепотом прошептал ей на ухо:

– Жду утром. Не опаздывай…

Иду как кипятком обожгло – она быстро сбежала вниз по лестнице и лишь на секунду остановилась у двери, несмело обернувшись на Генриха. Тот продолжал стоять на месте, привалившись плечом к стене. Встретившись с ней взглядом, он хитро подмигнул ей. Ида же, мотнув головой, выскочила на улицу, захлопнув за собой дверь. Изнутри послышался громкий смех фон Оберштейна.

Утром следующего дня после аппеля Ида уже была в доме лагерфюрера. Но, к ее большому удивлению, фон Оберштейн отсутствовал, поэтому весь оставшийся день девушка была предоставлена самой себе. Не вернулся он и к вечернему аппелю – не дождавшись его, но выполнив всю работу, которую он мог ей поручить, Ида вернулась в барак.

Ещё вчера, вернувшись в барак после внезапного посещения лагерфюрера, она боялась, что будет ждать ее утром. Ведь, как она уже знала, за все надо рано или поздно платить, тем более – за такие щедрые подарки. Но все ее ожидания не оправдались, и она лишь зря проволновалась весь день, драя до блеска весь его дом. Ида не понимала, почему фон Оберштейн не пришёл, почему упустил шанс вновь поиздеваться над ней, почему пропустил момент своего триумфа.

Но все ее ночные размышления были вскоре прерваны. Она не услышала тихих звуков возни – за все это время она уже настолько привыкла, что в бараке никогда не бывает тихо, что уже ни на что не обращала внимания, – не услышала, как несколько человек остановились рядом с ее нарами. Через пару секунд ее столкнули на пол и начали избивать и ногами, и руками.

– Сволочь! – прошипела одна из них. – Из-за тебя, это из-за тебя Рахель убили! Эта тварь выпустила в нее весь магазин…

– Ицхак видел, как ее, застреленную, вытаскивали из его дома! А все из-за тебя!

– Заняла ее место, – чей-то кулак больно прошелся по скуле, – и думаешь, что теперь заживешь хорошо? Да как бы ни так!..

– Посмотрим, как ты в таком виде завтра сможешь выйти на работу…

Последнее, что запомнила Ида, – кто-то схватил ее за ворот рубашки и со всей силы приложил головой о край деревянных нар. Тогда-то она потеряла сознание, и пришла в себя уже в ревире [1] на следующий день. Превозмогая дикую боль в ребрах, щуря глаза на непривычную, почти выедающую глаза стерильную белизну помещения, Ида попыталась самостоятельно встать.

В ее голове маячила лишь одна мысль: «Бежать». Ведь все знали, что из лазарета никто в барак уже не возвращается. Так что если попытаться сейчас ускользнуть и отлежаться вечер в бараке, то, может быть, никто и не заметит…

– Вам лучше лежать, – раздался тихий голос откуда-то сбоку. Повернув голову вбок, Ида увидела рядом с собой лагерного врача, тоже из числа заключённых. Он стоял рядом с ее кроватью и, сложив руки на груди, смотрел на неё.

Неожиданно дверь распахнулась со страшным грохотом и в помещение влетел фон Оберштейн, гремящий своими сапогами. Глаза его полыхали адским огнём гнева. Подойдя к Иде, которая только села, он схватил пальцами ее за подбородок и заставил посмотреть на себя. Ссадины на подбородке, на скуле, на лбу, рассечена губа, на волосах с затылка ещё кое-где виднелась запекшаяся кровь. Из того, что он не видел, но уже узнал от врача, – два треснутых ребра, множественные ушибы. Такое мог сделать только он, только у него было право на это, и, смотря на побитую девушку, Генрих чувствовал, как внутри него с каждой секундой все больше закипала злость.

– Чтоб завтра она была на утреннем аппеле, – тихо скомандовал Генрих врачу, отпустив ее, и загрохотал по проходу в сторону выхода.

Услышав его слова, Ида с тихим стоном уткнулась лицом в согнутые колени и зарылась пальцами в распущенные волосы. Теплые слезы, обжигающие свежие ссадины, потекли по щекам против ее воли; начал душить кашель. Какого черта еще он тут забыл?..

Выйдя наружу, Генрих остановился на входе в барак, где располагался ревир, и, гневно оглядывая все вокруг, выхватил из кармана портсигар. До ужаса хотелось курить и… пристрелить кого-нибудь.

Генрих знал, что творится в бараках, знал, что за сигареты там могли просто убить. Но это никогда ни его, ни уж тем более коменданта не волновало. Никогда, до сегодняшнего утра, когда Ида не явилась сначала на аппель, а потом и к нему домой – фон Оберштейну доложили, что ее нашли избитой за пределами барака. Уже в тот момент, когда ее несли в лазарет, мужчина понял, что просто так это не оставит. Час назад ему на стол попал список номеров тех, кто избил Иду. Главное – дотерпеть до утра и не сорваться, перебив дюжину-другую евреев.

Утром следующего дня все бараки с пятого поля стояли на аппеле, несмело поглядывая на неожиданное появление не только лагерфюрера, но и самого коменданта, который стоял чуть в стороне от всех и не принимал в этом действе никакого участия. Через пару минут блоковая с барака Иды громко доложила блокфюреру, что все на месте.

Ида, стоя в толпе со всеми, держалась за руку Анки, стараясь не обращать внимания на сильную боль – врач не советовал ей ещё вставать, но другого выбора не было. Со своего места она отлично видела фон Оберштейна и сильно напряглась, когда он надел перчатки и что-то шепнул на ухо их блокфюреру. Она уже тогда почувствовала, что сейчас произойдёт что-то ужасное…

Внезапно Генрих шагнул в их толпу и, быстро выхватив свой «Вальтер» из кобуры, сделал первый выстрел. Прямо в голову номеру «89976». Сделал пару шагов и проделал тоже самое с номером «101832». И с ещё одним, и ещё… Ида знала, что происходит: он мстит, жестоко мстит за неё тем, кто ее избивал.

Застрелив пятерых женщин, он остановился прямо перед Идой и взглянул ей в глаза, да так, что у девушки все внутри перевернулось. Все его лицо и часть формы были заляпаны кровью убитых. В нос ей ударил знакомый запах перегара. Нервы ее были на пределе… Единственное, что ещё спасало Иду, что не давало свалиться в обморок, – крепко держащая ее рука Анки, за которую она держалась как за спасательный круг.

Генрих глядел на Берг, которая смотрела как будто куда-то сквозь него, тяжело дыша. Он знал, что Ида понимает, что это все из-за неё, и если понадобится, то он не только пятерых, не только барак, но и весь лагерь перебьёт. Никто не имеет права прикасаться к ней, никто не имеет права ударить ее, кроме него… Судорожно вздохнув, он пошёл на выход из рябого строя.

Отведя наконец взгляд в сторону, чтобы хоть немного передохнуть, Ида сквозь слезы заметила, как с плаца уходит комендант – видимо, самое интересное для него уже закончилось. Хотя, на фоне массового уничтожения евреев в лагере, убийство пятерых заключенных его вообще никак не впечатлило.

Но Генрих на этом ещё не закончил. Так просто он это отпускать не собирался. Это было лишь началом его представления, началом его кровавой вендетты.

– Каждого десятого, – тихо скомандовал он, перезаряжая свой пистолет.

В толпе поднялся крик, который довольно-таки быстро стих – солдаты доблестно исполнили приказ, застрелив каждого десятого заключённого. Рядом, захлебываясь слюной, лаяли озверевшие собаки; анвайзерки [2] смеялись, поколачивая дубинками тех, кто пытался выбиться из строя. Ида, закрыв глаза от страха, продолжала сжимать руку Анки, молясь не за себя – она знала, что фон Оберштейн ни за что не позволит ей оказаться в этой десятке, – а за Анку. Но крики стихли, лишь тихие рыдания все ещё доносились из поредевшей толпы – они перебили половину их барака; надзирательницы продолжали тихо смеяться и громко переговариваться между собой. Анка продолжала стоять рядом с Идой, мелко трясясь от страха.

– Блоковая! – как гром среди ясного неба, раздался голос Генриха.

Блоковая, обутая в новые сапоги, только хотела сделать шаг вперёд, как Генрих сам подскочил к ней и, схватив за волосы, торчащие из-под косынки, потащил за собой. Плац наполнил душераздирающий крик упавшей блоковой, которую мужчина волок по земле за собой. Хоть Ида никогда и не любила эту суровую женщину, но в этот момент все же пожалела ее – такого никому не пожелаешь.

Генрих остановился в самом центре перед их поредевшим строем, чтобы всем было видно, подтянул к своим ногам блоковую, волосы который все ещё были намотаны на его кулак, и выстрелил ей в голову.

Не произнеся больше ни слова, фон Оберштейн развернулся и пошёл прочь с плаца, залитого кровью. Его руки уже были не просто по локоть в крови – он сам купался в ней. Он готов на все ради прихода в свой рай, и не важно, какой ценой все это будет достигнуто. Даже если перед этим придется пройти ад.

– Палач, – тихо произнесла дрожащая Анка, прижавшись к Иде.

Отвечать девушке не пришлось, ведь все и так было ясно. Утирая слезы с глаз, она поглядела вслед лагерфюреру – по земле тянулись кровавые следы, оставленные его сапогами с шипами.

[1] Ревир – (нем. Revier) лазарет, лагерная больница.

[2] Анвайзерка – (иск. нем. Anweiserin) надзирательница.

Глава IX

– Ида! – загрохотал Генрих из кабинета. – Ида!

Девушка, услышав своё имя сквозь шум музыки, доносившейся снаружи, нехотя пошла в кабинет фон Оберштейна. Зайдя, как всегда остановилась у двери и, опустив голову, стала ждать очередной экзекуции, очередной порции боли и унижения, очередной порции ненависти и отчаяния.

Генрих стоял у распахнутой балконной двери и, держа в руках сигарету, которой он помахивал в такт играющей снаружи музыке, выглядывал на улицу, прислонившись к дверному косяку. Не оборачиваясь к девушке, он поманил ее к себе рукой:

– Иди-ка сюда.

Не понимая, что он задумал в этот раз, Ида прошла к нему и, поежившись от пробравшего до костей холода, что шел с балкона, остановилась в шаге от мужчины. Его широкая спина закрывала ей обзор на плац.

– Посмотри, – схватив девушку за руку, он вышел с ней на балкон, – посмотри…

Ида, которую Генрих с силой вдавил в парапет, заставляя смотреть на происходящее, затаила дыхание. Она прекрасно отсюда видела, как возле крематория сотни, тысячи людей лежат в огромным рвах, а по их краям стоят нацисты, которые стреляют по ним. Выстрелов не было слышно – их перекрывала грохочущая из репродукторов веселая танцевальная музыка, которая никак не вязалась с происходящим. Это было самым настоящим безумием.

– Смотри, Ида, – фон Оберштейн с силой зажал рукой с тлеющей сигаретой подбородок девушки, которая хотела отвернуться. – Смотри, что с ними происходит… Тебе нравится это? Ида, тебе это нравится?

– Это ужасно, – прошептала она, чувствуя, как по щекам поползли слезы. – Зачем?..

– А ведь ты могла оказаться среди них… – от его пропитанного ядом шепота у нее по спине прошла дрожь.

– Не жди от меня благодарностей, – прошипела Ида, не выдерживая натиска музыки; ее душил запах сигареты. Генрих сдавил подбородок пальцами сильнее, заставляя ее скулить. – Зачем, зачем все это?..

Девушка почувствовала, как он убрал пальцы с ее подбородка и его рука легко опустилась ей на плечо; в лицо попал сигаретный дым. На уши давила музыка смерти, заполнившая весь лагерь.

– Ида, – тихо, почти шепотом произнёс Генрих, чуть наклонившись к ней, – посмотри на меня.

Вздрогнув, Ида несмело приоткрыла глаза – знала, что лучше сразу повиноваться, ведь он не любит повторять по два раза. Встретилась с его взглядом, не горящим и полным ненависти как обычно, а каким-то глубоким и пронзительным. Лицо его было, на удивление, спокойно. Иде стало не по себе – впервые за долгое время она увидела в нем того самого Генриха фон Оберштейна, который встретился ей в краковском ресторане в далеком тридцать девятом году. Это было страшнее всего: видеть на месте монстра, убийцы, палача – человека.

– Смотри внимательно, Ида, – прошептал он, наклонив голову ещё ближе к ней. – Очень внимательно…

Внезапно он быстрым движением развернул ее, обхватив за плечи и прижав к себе рукой, и, выхватив из кобуры «Вальтер», стал беспорядочно стрелять по проходящим мимо заключенным, которым посчастливилось не поучаствовать в Энртефесте [1]. Ему было плевать, кто это был – старики, женщины, мужчины, дети, – он стрелял по всем без разбору. Ида закричала, затрепыхалась у него в руках, пытаясь вырваться, закрыла глаза, чтобы не видеть всего этого ужаса.

– Зачем? – повторил Генрих ее вопрос, направляя пистолет на убегавшую в сторону барака женщину. – Потому что мы можем. – Нажал на спусковой крючок. – Потому что я могу.

– Бесчеловечно, – проговорила она, слабо пытаясь оттолкнуть фон Оберштейна от себя, – бесчеловечно…

Генрих с каким-то диким, почти животным рыком отбросил Иду от себя. Та, не удержавшись на ногах, упала на плитку.

– Бесчеловечно? – переспросил он, направляя дуло пистолета на неё. – Повтори мне это в лицо.

Ида, все ещё судорожно вздрагивая и чувствуя, как слезы катятся по щекам против ее воли, посмотрела на него. Если он хочет, то пусть стреляет – она уже давно готова к этому. Хотя, какое-то чувство ей подсказывало, что он не выстрелит – не захочет потерять свою любимую игрушку, – и это придавало ей сил, вселяя какую-то надежду, что сегодня она ещё не умрет.

– Палач, – одними губами произнесла девушка.

Никак не изменившись в лице, Генрих быстро нажал на крючок. Раздался тихий щелчок, который Ида так отчетливо услышала сквозь громкую музыку. Осечка.

Ида заметила, как за мгновение лицо мужчины исказила дикая ярость; она зажмурилась в страхе. Ей не верилось, что он и вправду мог сейчас убить ее, что все-таки нажал на крючок, но ее спасла глупая осечка. Ведь лучше бы он ее застрелил…

Схватив девушку за волосы, фон Оберштейн со всей силы ударил ее кулаком по лицу, оцарапав черепом с перстня, а затем приложил об дверной косяк. Ударившись виском об острый деревянный угол, Ида потеряла сознание.

Пришла в себя Ида уже когда за окном уже начало темнеть. Для нее было неожиданностью обнаружить себя в постели в спальне Генриха, заботливо укрытой его одеялом. Такое ей могло присниться только в самом страшном кошмаре…

Вскочив, Берг первым делом осмотрела себя, но ничего, кроме ссадины от кольца на лице и слабого синяка у виска, не обнаружила. Пока она оглядывала себя у зеркала, из раскрытого окна уже не слышно было веселой музыки – изредка доносились одиночные выстрелы и был слышен уже въевшийся в слизистую запах из крематория. Но задерживаться в спальне она не стала – незаметно покинула ее и спустилась в подвал. Пока тенью шла туда, Генриха она нигде не видела – похоже, дома его не было. В доме было темно и тихо.

Девушка не понимала, что произошло, почему она оказалась в постели, почему жива до сих пор. Почему фон Оберштейн не тронул ее, ведь у него был шанс? Разве она – не то, за чем он так долго бегал, так долго ждал и хотел заполучить? Так почему же не воспользовался моментом? Так он бы мог совершенно ее уничтожить… Неужели и у фон Оберштейна есть совесть и она проснулась в нем спустя столько времени? Или он просто дал ей небольшую отстрочку от конца?

Иду поражало то, что за все время, что она находится здесь, он так ни разу и не прикоснулся к ней. Генрих мог позволить себе все, что ему ни взбрелось бы в голову – избить ее, оставив на коже отливающие фиолетовым синяки и кровоточащие ссадины, целовать, зажав в углу, задирать юбку, таскать за волосы, – но ни разу он так и не попробовал ее силой затащить в постель, хотя у него была власть и на это. Такое благородство с его стороны просто поражало и не укладывалось у Берг в голове.

Пока она металась по подвалу, пытаясь привести себя и мысли в порядок, пытаясь понять, что вообще произошло, туда заглянула прачка, которая каждый вечер приходила за грязными вещами, чтобы снести те в стирку. Попросив подождать немного, Ида нехотя направилась на второй этаж, где в кладовке оставила грязное постельное белье.

Далеко она не ушла, остановилась на слабоосвещенной одним бра лестнице, застыв у самой первой ступеньки.

Генрих, вытянув ноги вперед, полулежал на лестнице, опираясь на локти. В одной руке он держал полупустую бутылку шнапса. Рукава его белоснежной накрахмаленной рубашки были закатаны до локтей, открывая вид на окровавленные руки – наверняка опять отыгрался на ком-то из заключенных. Смотря на девушку, Генрих пьяно улыбался, растягивая губы в неприятной улыбке.

Он видел, знал и чувствовал, что Ида боится его, особенно – когда он пьяный, потому что он тогда начинал приставать к ней и, зажимая в углах, целовал до тех пор, пока легкие не сводило от нехватки кислорода. Поэтому он напивался каждый вечер, когда он приходил из комендатуры, а она все еще хлопотала по дому. И каждый вечер он видел, как она старалась избегать любой встречи с ним, скрываясь от него в других комнатах, что его безумно бесило. Ему хотелось, чтобы она наконец проявила характер, выплеснула всю свою злость, накричала на него, дала пощечину, но Ида просто молча избегала его, и это было невыносимо, это молчание просто разрывало стены дома изнутри. Иногда от этого становилось совсем невмоготу и хотелось избить Иду, но он не мог и потому отыгрывался на первых попавшихся ему на пути евреях – душил, избивал до смерти или застреливал, каждый раз представляя на их месте Иду, как бы она молила его не убивать ее. Но Генрих знал, что Ида никогда не станет его молить – скорее сама поможет нажать на курок.

И что же произошло сегодня? Он собственными руками чуть было не застрелил ее, сам нажал на курок… Хотел ли он этого? Нет, это был бы слишком простой исход для нее, а он ни за что не позволит уйти ей без бесконечной боли. Знал ли он, что будет осечка? Конечно нет. Она еще назвала его палачом – от этого слова ему буквально снесло крышу, хотелось разорвать Иду на месте же. Он сам не помнил себя от захватившей его за секунду злости и удушающей ярости… Когда она потеряла сознание от удара об дверной косяк, он испугался, по-настоящему испугался, что может ее потерять, что может просто сломать свою любимую игрушку. Пару минутами позже, стоя над постелью, куда он ее уложил, Генрих смотрел на Иду и не понимал самого себя. В тот момент ему было даже немного жалко ее. И эта жалость к еврейке, проснувшаяся в нем и которой быть не должно, жутко бесила его, настолько, что он еще больше начинал ненавидеть причину этой жалости. Смотрел на нее и чувствовал, как кулаки сами сжимаются, и ему так и хочется придушить Берг за ее тонкую шею. В тот момент Генрих был всевластен над Идой, мог сделать с ней, что угодно, чтобы сломать ей жизнь, превратив ее в ад, и заставить ненавидеть саму себя до конца дней. Вот же она лежит перед ними – бери. Но он не смог. Это было бы слишком просто… С кем угодно Генрих бы себя так не вел, ему было бы абсолютно наплевать на чувства другого человека, он бы любым путем заполучил то, чего он так хотел, ведь он не привык слышать слово «нет». Но с Берг была совершенно другая ситуация… И это злило его больше всего.

Генрих сам не знал, что с ними обоими такое происходит. Это какое-то безумие, сюр. Они готовы доводить друг друга до крайностей. Что с ним с самим происходит? Ради какой-то еврейки он игнорировал все установки, которые ему втолковывались властью и в которые он до этого свято верил. Отравленным пропагандой разумом фон Оберштейн понимал, что все это неправильно, но ничего не мог поделать с собой. Он не может существовать без Иды, он стал полностью зависим от нее. Настолько зависим, что с помощью протекции коменданта переселил Иду из барака в подвал дома. Он прятал ее, как какое-то сокровище, которое каждый хочет украсть, чтобы ее больше никто не видел, кроме него самого, чтобы ее никто не касался, чтобы никто с ней больше не разговаривал. Если бы он мог, он бы и на цепь ее посадил в том же подвале, чтоб она вообще никуда не смогла уйти. Если бы он мог… Он бы положил к ее ногам весь мир. Любой ценой.

– Что? – он сделал глоток из бутылки и облизал губы, неприятно ухмыляясь. – Не нравится?

Ида нахмурилась. Ей нужно было пройти на второй этаж за постельным бельем, ведь ее ждала у подвала женщина. Другого пути наверх, кроме этой лестницы, не было, и хоть идти мимо фон Оберштейна ей не хотелось, но все же другого выбора у неё не было.

Собравшись с духом, Ида зашагала вверх по лестнице, стараясь не глядеть на фон Оберштейна. Уже когда она переступала ступени, где он сидел, то он неожиданно схватил ее за лодыжку, заставляя остановиться.

– Постой, – тихо произнес он, закрывая глаза. – К чему такая спешка? Посиди со мной…

Ида затаила дыхание. Ей было до ужаса страшно только от одного вида этих окровавленных рук… Она знала, что Генриху может взбрести в голову все, что угодно, он может сделать все, что ни пожелает, так что от него можно ожидать всего. И эта неизвестность пугала больше всего.

– Не заставляй меня повторять дважды, – Генрих повысил голос и сильнее сдавил пальцы на лодыжке, – или ломать тебе ногу.

Ида медленно опустилась на ступеньки, сев рядом с мужчиной. Эти окровавленные руки, пальцы с запекшейся под ногтями кровью… Нервы девушки были напряжены до предела, но она пыталась держаться.

Она не понимала, как можно так жить? Утром заживо закопать в земле половину лагеря, расстрелять с балкона нескольких человек, зарезать позже кого-то, а сейчас сидеть и спокойно пить шнапс. Неужели это совершенно его не задевает? Неужели все эти люди не приходят к нему во снах? Неужели он не просыпается среди ночи от очередного кошмара, где ему снятся все убитые им и реки крови, в которых они утопают?

– Что нас ждёт? – тихо спросила Ида, пустым взглядом глядя куда-то перед собой.

– А сама ты как думаешь? – он повернул голову в ее сторону. Ида нервно сглотнула, вздрогнув. Хмыкнул, провел пальцами по ее щеке, оставив на ней слабый след из полузасохшей крови, дотронулся до волос, зарываясь пальцами в кудри. – Не бойся, для меня нет света в конце тоннеля меж твоих бёдер.

Внезапно Генрих схватился руками за ее острые коленки и взглянул в большие глаза девушки, с бесконечным страхом смотревшие на него. Вот что, что не так с ними обоими? Почему он ненавидит Иду так сильно, что готов убить ее самым зверским способом, лишь бы она никому больше не досталась, но не может сделать это? Почему он готов купаться в море из крови, лишь бы приблизиться к ней?

С тихим стоном он уронил голову ей в ноги, уткнувшись лицом в ее колени. Руки же его переместились и теперь с каким-то остервенением сжимали ткань платья на ее бедрах.

– Ида, – почти рычал он, вдыхая характерный кухонный запах из ее передника. – Ида…

Внезапно он почувствовал, как невесомо опустилась мягкая ладонь на его голову, и Ида начала осторожно успокаивающе дрожащей рукой поглаживать его по голове. Знала ли она, что она делала? Нет, это произошло как-то инстинктивно. Хотела ли она этого? Нет, но Ида чувствовала, что так надо.

– Что нас ждет? – Генрих переспросил ее вопрос, прижимаясь щекой к переднику. Пальцы все еще сжимали ткань где-то на бедрах, за которые он держался как за какой-то спасательный круг, все еще удерживающий его в реальности, не давая окончательно упасть в бездну безумия. – Ничего. Знаешь, откуда я это знаю? – он резко вскинул голову и взглянул ей в глаза; пальцы его впились в кожу и потянули девушку навстречу себе. – Потому что я целую твои горькие губы, твою кожу, и я чувствую вкус боли. Твое сердце, Ида, – кровоточащее сокровище, разбивающееся под напором горя и насилия, под тоннами боли. Если бы я попробовал его вкус… оно было бы тем же.

Ида, испуганно распахнув глаза, смотрела на мужчину, чувствуя, как немеет кожа под его пальцами. Ее поразило это внезапное излияние чувств от фон Оберштейна. Это явно не сулило ей ничего хорошего…

Где-то в ее голове мелькнула мысль, воспоминание о том, как она в Варшаве убеждала саму себя в том, как сильно ненавидит этого человека. Продолжала она убеждать себя в этом и все то время, пока находилась в лагере и когда была переселена в душный подвал. После расстрела половины ее барака прошло много дней, Генрих с маниакальным упором продолжал убивать всех неугодных ему, но Ида никак не могла забыть, каким взглядом он смотрел на нее тогда. Она знала, что все это самое настоящее безумие… Каждый день она твердила себе как мантру, что ненавидит фон Оберштейна, что есть миллион причин для этого, но сама не верила в свои же слова. И из-за этого лишь сильнее ненавидела саму себя.

– Твое сердце, Ида, – шептал мужчина, все больше и больше нависая над ней, – драгоценный камень, скрытый в крепости твоей кожи, и каждый хочет его украсть. Не позволь никому завладеть им! – остановился в нескольких сантиметрах от ее лица, хищно смотря на губы девушки. – Никому, слышишь! Кроме меня…

Он чуть дернулся вперед, будто бы намереваясь в очередь раз начать эту экзекуцию, целуя ее до изнеможения, до онемения в губах, иногда кусая ее за припухшие губы, но остановился, спокойно выдохнул и отстранился от нее. Вновь у него было то выражение лица, на котором не было ни единой эмоции, он снова стал самим собой. Схватил свою бутылку, поднялся и медленно пошел наверх, оставив Иду сидеть на лестнице, испуганно зажмурившись. На прощание бросил:

– Ида, нас ждет ничего… Мы с самого начала были обречены. В конце мы оба умрем. А конец, поверь мне, близок.

[1] Операция Эрнтефест (нем. праздник сбора урожая) – операция по уничтожению всех евреев на территории лагерей Майданек, Понятова и Травники. В общей сложности, по разным оценкам, было убито от 40 000 до 43 000 человек (из них в Майданеке 18 000).

Часть 4: The End.

Генрих стоял над столом и, держа в чуть трясущихся пальцах медленно тлеющую сигарету, смотрел в раскрытую перед ним папку. Листов в ней было много, но интересовал его только один, последний. Он провёл рукой по листу, пальцем помогая себе найти нужный номер в списке. Рядом со строчкой, где значился номер «91077», палец замер. Генрих непроизвольно затаил дыхание.

Номер: 91077. Дата: 19.07.44. Мертва.

Фон Оберштейн отошел от стола, упёрся в подоконник, закрыл глаза и, поднеся сигарету ко рту, крепко затянулся. Ида умерла два дня назад. Вместе с остальными сотнями безликих номеров. Что ж… Всё, как он и хотел.

В дверь постучали. Генрих открыл глаза и посмотрел на вошедшего солдата, который пришёл за бумагами. Захлопнув папку, он подхватил ее со стола и, проходя мимо солдата, сунул ее ему в руки. Выйдя из кабинета, мужчина зашагал, гремя своими тяжелыми сапогами с набойками по полу, прочь по коридору. На душе у него было легко. Все так, как он и хотел…

Ида Берг, номер девять-один-ноль-семь-семь, умерла два дня назад. То, о чем он уже давно думал, то, что занимало его мысли последнее время, наконец сбылось. Иды Берг больше не существовало на этом свете. Он наконец дождался этого момента. Теперь она свободна…

Остановившись на пороге своего, так называемого, дома, Генрих полез в портсигар за очередной сигаретой. Закурив, он прислонился к стене, расстегнул несколько пуговиц на кителе, снял с головы фуражку, закрыл глаза и, подставляя лицо яркому солнцу, запрокинул голову, уткнувшись макушкой в стенку. Он не верил в свой успех.

Все вышло так легко… стоило лишь подкупить начальника лагеря и ещё нескольких человек из комендатуры. Возможно, вся эта затея и не прошла бы так легко в другое время, но сейчас все заняты другими делами и никому нет дела до какого-то номера «91077». Одним больше, одним меньше – нет никакой разницы. Но для него… для него разница есть.

Вокруг него все рушилось, весь построенный ими рай быстро превращался в самый настоящий ад. Солнце пекло с неистовой силой, но ещё больший жар сегодня шёл от крематория. Все вокруг обезумели… и он в том числе.

Генрих понял, что давно сошел с ума. И все из-за Иды Берг, ради которой он был готов расстрелять весь мир, затопить все реками крови, распахнуть ворота ада и пройти самое пекло, чтобы достичь желаемого. Он не знал, произошло ли это еще при их первой встрече, или же в их третью встречу возле краковского кафе, или же когда он вытащил ее с того поезда в один конец. Все это время он ненавидел Иду, признавшись себе в этом еще в Кракове. В том, что он любит ее, он признался себе совсем недавно. И лишь только сейчас Генрих понял, что любовь и ненависть – это одно и то же.

– Герр Оберштейн, – пару минут спустя прозвучал рядом с ним голос молодого человека, – машина подана.

Кивнув и стряхнув пепел, Генрих открыл глаза, посмотрел на блестящий на солнце Хорьх и прошёл в дом; на середине лестнице остановился, усмехнулся своим мыслям и пошёл дальше. Ему ещё нужно кое-что забрать…

Зайдя в кабинет, он быстро собрал в портфель все бумаги, которые ему были нужны в дальнейшем. После этого пошел в спальню, где его ждал уже собранный чемодан с вещами. Отнеся все это в машину, мужчина вернулся в дом, прошел в спальню и остановился рядом с кроватью. В голове его маячила мысль: а правильно ли он все делает? Генрих посмотрел в окно, откуда видел дым, идущий от крематория, и решил для себя, что все же он делает все верно. Если нет – он рано или поздно поплатится за это… И что? Все равно никто не уйдет из этого мира живым.

– Вставай.

Ида мигом проснулась, почувствовав, как Генрих невесомо тронул ее за плечо. Она всё никак не могла привыкнуть к такому обращению…

Все кардинально изменилось около двух недель назад, в самом начале апреля. Слух быстро расползся по лагерю – на подходе советская армия. В сердцах выживших узников вспыхнула надежда, в сердцах немцев – обреченность. Но и это продержалось недолго: немцы начали срочную эвакуацию узников в другие лагеря. О новостях Ида узнавала от прачки.

С тех пор изменился и Генрих. Вечером того дня, когда новость о приближении советской армии добралась до лагеря, он поймал Иду у лестницы, когда она несла стопку чистого постельного белья в кладовку, схватил за руку и потащил за собой в спальню. Затолкнул ее в комнату, рывком отбросил в сторону кровати и, посмотрев на девушку пару секунд, ушел, с силой захлопнув за собой дверь. Несколько часов Ида испуганно просидела в углу спальни, с ужасом ожидая возвращения пьяного фон Оберштейна, и лишь потом она поняла – он не придет. Ни сейчас, ни позже.

Утром девушка обнаружила массивный замок на двери подвала – он переселил ее в свою спальню.

На следующий день Ида осмелела и позволила себе прилечь на самый край кровати фон Оберштейна, чутко вслушиваясь в каждый шорох, ожидая, что в любую секунду может прийти Генрих. Но он снова не пришел – он вовсе перестал ночевать дома. Иногда приходил днем, что-то делал в своем кабинете час-другой и уходил в комендатуру или еще куда-то. О Берг он совсем забыл, избегая любого контакта с ней все эти дни, предоставив ее самой себе.

Ида не понимала причины такой разительной перемены в поведении фон Оберштейна. Именно такой Генрих и пугал ее больше всего – непредсказуемый. Когда он открыто угрожал, когда пьяный пытался приставать к ней, можно было легко просчитать его следующий шаг, но сейчас… Он был в отчаянии, поэтому был еще опаснее, чем обычно.

Приподнявшись на локтях, Ида выжидательно глядела на Генриха, ожидая от него чего угодно. Но он лишь тихо произнес:

– Мы уходим отсюда, – и вышел из спальни.

Не став задерживаться, ничего не понимающая девушка поспешила за ним. Ида, выйдя в коридор, сразу почувствовала запах горелого. Уже подумала, что фон Оберштейн совсем сошел с ума и решил поджечь дом, но в окно увидела, как горел крематорий. Это означало лишь одно – советская армия была очень и очень близко, раз немцы пошли на такое.

Ида только открыла рот, чтобы узнать, что происходит и куда они собираются уходить, как Генрих, не останавливаясь и не оборачиваясь в ее сторону произнес:

– Молчи и не задавай глупых вопросов.

Берг тихо ахнула, на пару секунд остановилась, ошарашенно посмотрела ему в след и поспешила нагнать. Ей не верилось, что он решил вытащить ее перед самым его падением – раз уж немцы жгут крематорий, то взятие лагеря советскими войсками вопрос нескольких дней или, скорее, часов. И из всего лагеря, из всех заключенных, из всего персонала он решил вытащить именно ее.

Ида сама уже не понимала, почему слушается его, почему идет за ним, почему верит во что-то. Ей казалось, что Генрих всегда находит выход, и даже сейчас. Она знала, что ради нее и своей собственной безопасности он пойдет на все, так что если она последует за ним, то и у нее тоже будет шанс. О сопротивлении она даже не думала – ведь он все равно достигнет своего, избив ее и насильно заставив ее делать что-то против воли. Ведь Генрих фон Оберштейн всегда получает желаемое…

Вдвоем они спустились вниз, вышли наружу из дома и прошли к ожидавшему их Хорьху. Он молча открыл ей дверь и отвернулся, ожидая, пока она сядет внутрь. Девушка, также молча и также не глядя на него, села в машину. Закрыв дверь, он сел за руль. Ей хотелось задать так много вопросов, но она молчала, ведь Генрих ее предупредил уже, поэтому она откинулась на сидение и напряженно смотрела в глаза мужчины, которые отражались в зеркале.

Проезжая мимо комендатуры, Ида видела, как нацисты коробками таскают какие-то документы в грузовики. Вдалеке горел крематорий, от которого шли еще большие чем обычно клубы черного дыма. Вдоль полей шла очередная колонна заключенных, которых вели в другой лагерь. Разглядывая их, Ида отчаянно пыталась высмотреть в пестрой толпе Анку – от прачки она выяснила, что та все это время оставалась в живых. Мелькали однотипные худые лица, без каких-либо эмоций, затертый рябчик, но знакомого лица она нигде не видела…

Спустя пару минут они выехали за пределы лагеря, проехали мимо Люблина и выехали на трассу, ведущую подальше от этого ужасного места. Ида смотрела в окно на уменьшающийся в размерах лагерь, медленно тающий на горизонте, и не верила, что навсегда покидает эту фабрику смерти. Она знала, что никто живым не покидает стен этого лагеря, и просто не верила в то, насколько судьба благосклонна к ней…

– Мы едем в Краков, – негромко заговорил мужчина, когда они были достаточно далеко от лагеря. – Там ждут новые документы. Ты поедешь в Германию, пока что. Позже – в Швейцарию. Нужные документы еще не готовы… – Встретился с Идой взглядом и понял ее немой вопрос. – А я… вернусь к работе. Война-то еще не окончена, – он еле заметно ухмыльнулся. – Правда, меня переводят…

– А потом? – тихо спросила Берг, чуть подавшись вперед.

– А что бы хотела, чтобы было потом? – вопросом на вопрос ответил он.

– Не знаю, – после нескольких секунд молчания произнесла она и, отведя взгляд в сторону, откинулась назад на сидение.

Дальше они снова ехали молча. Каждый думал о том, что ждет их впереди.

Спустя какое-то время машина внезапно заглохла посреди трассы. Они даже не успели доехать до Фрамполя.

Фон Оберштейн выскочил из Хорьха и стал быстро осматривать ее, ища причину поломки. Спустя пару минутвоскликнул:

– Твою мать!

Генрих со злости пнул колесо машины и отошел на пару шагов в сторону, отчаянно пытаясь что-нибудь придумать. Так просто он не собирался сдаваться.

Ида молча наблюдала за ним из машины. Она еще сама до конца не понимала, что сейчас вообще происходит. Это было каким-то абсурдом. Каждый спасал то, что если не дорого ему, то от чего зависела его жизнь: немцы грузили документы коробками в грузовики, Генрих же увёз ее из лагеря. Он сказал, что ее ждут новые документы – разве такое вообще могло произойти? Разве такое вообще можно было ожидать от него? Ида тихо усмехнулась про себя – чем отчаяннее становилось положение, тем непредсказуемей становились его действия.

Стукнув еще раз колесо, Генрих опустился на землю, прислонившись спиной к нагревшемуся Хорьху. Достал из кармана брюк портсигар, закурил. Им нужно было как-то попасть в Краков, где их ждали новые документы, но они заглохли на пустой разбитой дороге где-то под Фрамполем… У него просто не было времени, чтобы разобраться в поломке машины и исправить ее, время поджимало – советская армия была уже где-то совсем близко.

Закрыв глаза, он упер голову в горячий корпус машины. Он все еще не верил в то, что он спасает Иду Берг – еврейку! – из Майданека, который вот-вот захватят советские войска. И это делает он, верный фюреру наци? Человек, который так безжалостно убил многих заключенных просто потому, что ему хотелось выместить на ком-то свою злость? Ему не верилось, что он идет против системы ради какой-то еврейки. Какой-то… Эта еврейка перевернула всю его жизнь и заставила идти против системы уже очень давно, разве что понял он это только сейчас. Он зашел слишком далеко, чтобы останавливаться… Теперь для него нет пути назад.

– Выходи, – произнес Генрих спустя пару минут, докуривая уже вторую сигарету. Повернув голову, посмотрел на высовывавшуюся из окна Иду. – Пойдем пешком до Фрамполя. Оттуда как-нибудь доберемся до Кракова.

– А вещи? – спросила она, склонив голову набок.

– К черту вещи, – он рывком поднялся с земли. – У нас нет на это времени.

Он обошел машину, через открытое окно забрал какие-то бумаги, пистолет и флягу, раскрыл дверь и жестом пригласил Иду выйти. Она молча вышла.

Генрих шел впереди, не оборачиваясь. Ида, отстав на пару метров, шла за ним. Она знала, что у нее есть небольшой шанс на побег – отстать от фон Оберштейна еще немного и убежать в лес, надеясь, что он не застрелит ее, но… Она не хотела бежать. Что ей делать потом? Куда идти? На что надеяться? Как бы ей ни не хотелось этого признавать, но она стала полностью зависима от Генриха фон Оберштейна.

Вдобавок, девушка знала, что ради нее и своей собственной безопасности Генрих пойдет на все, так что лучше было держаться его. Раз уж он решился вытащить ее из лагеря и дать ей новые документы, то он намерен идти до конца, а значит, его уже ничто не остановит на пути к задуманному. Рядом с ним она в безопасности, ей ничего не будет угрожать.

Идя сейчас за ним, Ида вспоминала, как когда-то заставляла себя верить в то, что ненавидит Генриха фон Оберштейна, думала, что никогда не покорится ему. Берг невесело усмехнулась своим мыслям. Теперь она наконец поняла мамину фразу, которую она так любила повторять: «Стерпится – слюбится».

Спустя два часа пешей ходьбы по пустой дороге под палящим солнцем, Ида порядком устала, но старалась не подавать виду. Хоть Генрих и не смотрел на нее, но она принципиально не хотела казаться слабой перед мужчиной.

Генрих и сам устал от ходьбы, расстегнул несколько верхних пуговиц на рубашке и постоянно утирал платком пот с лица и шеи. К фляге он пока пока что не притрагивался – вряд ли коньяк сейчас бы ему сильно помог, только усугубил бы положение. На Иду он не оборачивался – и так слышал ее шуршащие шаги позади себе. К тому же, он знал, что ей просто некуда отсюда бежать.

Выйдя к роще, фон Оберштейн молча проложил путь через нее, чтобы спастись от вездесущего адского солнца. Ида также молча последовала за ним.

Вскоре Берг заметила, как Генрих стал замедлять шаг, напрягся и стал сосредоточенно вслушиваться; вокруг них было подозрительно тихо, как казалось Иде. Девушка неслышно подошла к немцу и остановилась за его спиной, Генрих же замер на месте. Он почти не дышал, лишь чутко прислушивался и тщательно всматривался в деревья. Внезапно Ида услышала, как где-то недалеко от них треснул сук, зашуршали ветви куста и послышалась незнакомая речь, которую она легко узнала. Это были советские бойцы.

Схватив Иду за руку, Генрих побежал с ней сквозь лес. Он не видел советских солдат, но знал, что они где-то рядом. Попадаться им и отдавать им Иду он не собирался. Он сбежит, вместе с ней он сбежит…

– Больно, – девушка тихо застонала от боли в запястье, которое с неистовой силой сжимал фон Оберштейн.

Генрих резко остановился и уставился на неё, не сразу поняв смысл произнесённых ею слов. Впервые за все время Ида Берг призналась, что ей больно… Она сдалась, наконец-то сдалась, дала ему победить. Он смотрел на неё и не верил в это…

Тряхнув головой и отгоняя лишние мысли в сторону, он отвернулся и продолжил быстрым шагом идти вперёд. С трудом поспевающая за ним Ида удивилась, почувствовав, как ослабла его хватка вокруг ее запястья. Генрих фон Оберштейн, палач, сжалился над ней?.. Сильное сжатое запястье – такой пустяк для него, но он все же ослабил хватку. Берг не могла поверить в то, что он наконец-то поддался ей…

Внезапно Генрих замер на месте, из-за чего Ида не успела вовремя затормозить и налетела на него, упершись ему в спину. Только девушка хотела задать вопрос, как он шикнул на неё, заставляя молчать; сам же внимательно вслушивался в нагнетающую тишину. Неслышно щелкнул замочек на кобуре фон Оберштейна – он достал пистолет, продолжая высматривать врага в темноте. Ида непроизвольно сплела его пальцы со своими.

Рядом хрустнула ветка. Генрих молниеносно обернулся в ту сторону, откуда раздался звук.

– Отпусти ее! – закричал стоявший в паре метров советский боец, направляя на них винтовку. Второй, высовывавшийся из-за дерева, тоже держал их обоих под прицелом.

Генрих, схвативший Иду и выставивший ее перед собой, направлял пистолет то на одного советского солдата, то на другого. Он был в ловушке. Один он мог справиться с двумя солдатами, которые направляли на него винтовки, но не знал как.

Решение пришло быстро – фон Оберштейн резким движением согнул руку с пистолетом и приставил его к голове Берг, второй рукой еще сильнее прижав ее к себе. Он чувствовал, как ее всю трясло, слышал, как она тихо всхлипывала и наверняка молилась про себя, но ничего не мог с этим поделать. У него не было другого выхода. Он знал, что они не станут стрелять в нее, до него они не дотянутся тоже из-за неё, а значит, вдвоем они еще могут уйти…

– Отпусти девушку! – кричали наперебой русские, все еще целясь в них обоих.

– Опустите винтовки, – громко проговорил Генрих, не опуская уже порядком затекшую от напряжения руку, – и…

Сзади послышался треск веток – подошёл еще один солдат, наверняка вскинул винтовку и точно также направил на них. Генрих не видел его, только услышал, но понял, что теперь отходить им некуда. Это место станет их могилой… По крайней мере – его.

– Отпусти ее и медленно опусти пистолет, – повторил стоявший напротив него русский.

Генрих чуть наклонил голову вперед, касаясь щекой волос Иды. Он чувствовал ее страх, ее понимание того, что это конец. Что ж, в этом он с ней точно согласен – это конец, бежать им некуда. Жаль только расставаться с Идой Берг, его дорогой Идой.

Легко коснулся губами чуть солоноватой от слез щеки девушки и оставил на ней невесомый поцелуй. Это был конец, поэтому он хотел с ней попрощаться. Они прошли вместе слишком много, и явно не так все должно было закончиться, и не так они должны были прощаться друг с другом… Увы, у судьбы были совершенно другие планы.

Ида чуть повернула голову и, скосив заплаканные глаза, посмотрела на него. Она не хотела верить в то, что это конец, но была готова умереть. Она пережила тяжелое время в гетто, она выжила в нечеловеческих условиях в концлагере и теперь стоит посреди какой-то рощи в окружении нескольких советских солдат с дулом «Вальтера» у виска. Она пережила деспотизм Генриха фон Оберштейна, который один раз уже чуть не застрелил ее, так что уже давно была готова к смерти.

В воздухе повисли самые главные слова, которые в итоге никто из них двоих так и не отважился произнести ни до этого, ни сейчас, глядя друг на друга. Хотя, их можно было и не говорить – ведь все и так было ясно с самого начала, а сейчас отчетливо читалось во взгляде как Иды, так и самого Генриха.

Еле заметно кивнув Берг, Генрих закричал:

– Хайль Гитлер!

Над поляной раздалось два выстрела.

Последние комментарии

Впечатления

Hassliebe [Инна Владимирова] (fb2) читать онлайн