Невротички [Таня Белоконская] (fb2) читать онлайн
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
ЧАСТЬ 1
Жила-была девочка. Серьезная, образованная, в голове – медицинская энциклопедия.
Девочка мечтала быть доктором, но выучилась на инженера. Врачебные же навыки испытывались на родных и близких. Уцелеть удалось лишь бывшему мужу. Тот не разделял стремление его вылечить, оздоровить, осанаторить и опрофилактить самостоятельно диагностируемые страшные болезни. Бежал быстро и безвозвратно, оставив на память совместного ребенка.
Девочка осталась с бушующим океаном нерастраченной энергии и заботы, требующей незамедлительной имплементации, и звериным страхом одиночества.
Она активно заботилась о маленькой дочери. Та вечно кашляла, чихала, трудно дышала, криво ходила, картавила и плакала от лекарств, витаминов, дождя и ветра. Летом ее наряжали в сарафан, колготы и хустку, чтобы не продуло. В 19 она тайно от матери прекратила болеть, вышла замуж и улетела жить на другой континент, о чем сообщила матери по скайпу.
Следующим кандидатом на заботу была старенькая мама, у которой девочка диагностировала гипертонию, бессонницу, сердечную аритмию, сезонную аллергию на пух тополей и дополнительное количество женских возрастных болезней, возникающих от «при такой скучной жизни надо хоть поболеть».
Маму лечили как могли. Больницы, анализы, компрессы, банки, травы, заговоры, непройденная комиссия по инвалидности. Последнее так разочаровало маму, что изрядно поношенный организм предпринял удачную попытку умереть от инфаркта. В 102 года.
Дочь сбежала, замуж девочка не вышла, собаку не завела, мама улетела на небо. Для кого теперь жить?
Из кабинета доктора она вышла с листиком, на котором был записан онкологический неоперабельный диагноз. Поставлена печать.
Она не спрашивала, сколько осталось. Она больше никогда не останется одна. С ней до конца будет ее опухоль.
Ибо?
Страх имеет цену. Каждый платит свою.
***
Рождению маленькой Зои особо не радовались. Вторая дочь состоялась появлением лишь по причине маминых проблем с репродуктивной системой. А как может быть иначе после трех неудачных беременностей подряд?
Вторым должен был родиться мальчик, о чем мама Мария Ивановна узнала после преждевременных родов на 17 неделе. За мертвым сыном сильно не убивалась, некогда было тужить и плакать – хозяйство, работа, маленькая дочь. Третья и четвертая беременности сорвались на ранних сроках, а пятая дивным образом сохранилась.
Ладно, родилась – живи уже. Отношение соответственное – в семье была дочь и… просто сестричка.
Настоящим и долгожданным ребенком была Верочка, над которой мама пыхтела с утра до ночи и сильно любила. Каждая прихоть, вздох или слезы воспринимались мамой как собственные желания, потребности или страшные болезни. Создавалось впечатление, что мать и дочь каким-то магическим образом сплелись ментально, вследствие чего образовалась одна душа в двух телах – маленьком и большом. Разорваться душе невозможно, отчего Верочка все время была рядом с мамой, под присмотром и руководством.
Роды были тяжелыми. Мария Ивановна корячилась от невыносимых болей в миллиард миллионов раз сильнее, нежели человек, которому отпиливают ногу без наркоза и по кусочкам несколько суток. Выдохшаяся и непомнящая себя женщина, услышав плач ребенка, наконец позволила себе потерять сознание на десять минут. Это время было последним отдыхом матери, которая, очнувшись от послеродового забвения сознательности, больше не позволяла себе в жизни расслабляться.
Верочка часто болела. Мама сравнивала ее милую физиономию с бледным ангелом-инвалидом, нуждающимся в помощи и руководстве по причине естественного бессилия и некоторого слабоумия. Поэтому эпитеты типа «малохольная» и «дурнуватая» сопровождали близкие и не очень беседы мамы и дочери постоянно. Верочка не воспринимала дурно мамины слова, ведь в доме царила атмосфера восхищения и нечеловеческого трепета перед этой маленькой слабенькой девочкой. Доча с рождения четко знала, что мама потрындит, но любить не перестанет. Поэтому после того как девочка научилась членораздельно отвечать на вопрос «Как тебя зовут?», окружающие изумленно слышали тихое, но ощутимо графское: «Принцесса».
–
Кто мамина красавица? – заплетая косичку перед школой, спрашивала влюбленная в «свое отражение» мама.
–
Я!
–
Кто самая необыкновенная девочка на свете?
–
Я! – еще громче, нежели в первый раз, чтобы наверняка услышали, выкрикивала маленькая Вера, тайно поглядывая на притулившуюся к дверному проему «все-таки родившуюся» Зою. Та молча наблюдала за любовной мелодрамой между двумя барышнями, одной из которых нечеловечески завидовала, а другую, что постарше, хотела взять и унести на руках подальше от всех, чтобы та принадлежала только ей. Верочка вдыхала полной грудью свое превосходство над сестрой, мама же делала вид, что ничего не происходит. Это напоминало семейную трагикомедию, в которой главных героев три – она, он и еще одна «она», и обе принадлежат ему. Первую он не любит, но уйти не может по долгу совести. Без второй жить не может, но отдаться полностью тоже нельзя, потому что должен первой. Обе ненавидят друг друга, но терпят без перспетивы забрать взрослого человека, сделавшего такой циничный выбор.
Верочка обладала огромными голубыми глазами, белокурыми кудрявыми волосами, хрупкой фигуркой с изящными полупрозрачными пальчиками и длинными стройными ножками, на которой любая драная сельская фуфайка смотрелась вечерним туалетом. Весь этот комплект из идеальных человеческих органов, функций и внутренних атрибутов а-ля «красота души» вселяли в маму надежду, что девочка превратиться к красивую женщину, которой судьбой уготовано что-то прекрасное и удивительное.
Природные данные подкреплялись восхищенными взглядами Марии Ивановны и комплиментами вперемешку с мелкими ругательствами за такого же уровня оплошности идеального ребенка, которые нивелировались Верой пониманием того, что жизнь у нее удалась и она действительно самая красивая, умная и достойная в этом мире. Вырасти кем-то ниже «Мисс Вселенная» у нее не было шансов, особенно на фоне подчеркнутой маминой нелюбви к младшей сестре. У девочки действительно была невероятная способность соответствовать портрету идеального ребенка – она никогда не приходила домой в испачканном платье после прогулки с соседскими ребятами, не шумела, мешая маме, не часто плакала и даже кашляла во время бронхита как-то тихо, не по-больному и не по-детски. Клеем пальцы не склеивались, пластилин на пол не падал и не растаптывался ногами, стаканы, даже нечаянно, вдребезги не разбивались, зеленые сопли аккуратно высмаркивались в белый как снег платочек, а дефицитные колготы не знали дыр. Этот волшебный ребенок не требовал много внимания в свободное от болезней время – Вера любила тишину и уединение и могла часами сидеть вышивать, тихонько рисовать или шить куклам наряды. А с фантазией и эстетикой у девочки складывались тесные конструктивные отношения – все девочки округи носили лоскутки и рваные вещи, чтобы та мастерила неповторимые платья, юбочки и кардиганы для кукол, которых на все село насчитывалось три. Одна имелась у Верочки, остальные по очереди передавались подружкам. Кто был изначальным собственником старых грязных кукол – неизвестно, но наряды для них девочка расшивала что надо. Усаживаясь на древний скрипучий диван доисторического происхождения, Верочка раскладывала лоскутки тканей, которые поочередно прикладывала к «модели», чтобы лучше подобрать цветовые сочетания потенциальных сарафанов или кофточек. Она находила маленькие перламутровые пуговки, вышивала цветные узоры нитками мулине, оставшимися после прабабки, проделывала модные дырочки на рукавах. Верочкиным ноу-хау было вырезать цветные тканевые узоры с одного лоскутка и пришивать к другому кусочку, в результате чего получалось пальто или блузка «с уникальным рельефом».
В эти моменты творчества из старых обносков девочка оказывалась в каком-то ином мире, где не существовало ничего, кроме ее вдохновения и образа, который только предстоит воплотить в жизнь. Там играла волшебная музыка, которую девочка периодически бубнела под нос во время исполнения заказа на обновление гардероба для куклы Маши или Светланы Николаевны. Последнюю дети назвали в честь вечно недовольной соседки за сходство в отсутствии половины волос на голове. Обе лишились их по причине старости. Надевая на Светлану Петровну новое платье, она из старой корявой и вопящей старухи превращалась в милую девочку, которой нравится жизнь, и она затыкает ненадолго свой черный рот.
И как же такую девчушку не любить-то? За что, если не за что?
В общем, о ее неземном происхождении, по типу божественного нисхождения богини в человеческую семью, как Иерусалимского огня, мама думала без шуток. Верочкино инопланетное прибытие подтверждалось еще и тем фактом, что ребенок был совершенно не похож ни на одного из родителей, смуглых черноглазоволосых классических западенцев с рабочими руками и практичными мозгами. Словно в семье из ниоткуда появился огромный розовый слон и настолько освоился, что мыслей о том, что это африканское животное и ему место минимум в столичном зоопарке, а максимум – в каком-нибудь экспериментариуме в Чикаго по выведению цветных животных, никому не приходила в голову – ни домочадцам, ни соседям-сплетникам, ни местным властям, следящим за каждым индивидом сквозь наглухо закрытое темными шторами окно хатки-мазанки.
А между тем, все село восхищенно наблюдало за Верочкиным взрослением, и мамы мальчиков втайне надеялись, что однажды та станет их невесткой. Предложить Вере в качестве жениха у основной массы близ живущих было некого – любимые сыновья, постарше и помладше, в качестве социального статуса обладали лишь унаследованными генами сельских алкашей, тунеядцев и прочего сумасброда плебейской наружности.
Верочкины родители, видная пара сельских учителей, пользовалась глубоким уважением местных жителей. Отношение окружающих смахивало на идолопоклонничество – соседи всегда здоровались первыми, ребятишки возраста детсада мчали навстречу и галдели о том, что пойдут в школу и будут учиться исключительно на пятерки, даже облезлые и престарелые транзитные дворняги ели с рук у педагогической четы, в то время как остальной люд насыпал домашние объедки в вонючие сколотые тарелки. Не скажешь, что односельчане уж больно любили родителей Веры, скорее, чувствовали обыкновенную человеческую зависть. Признать, а тем более свободно выразить разрушительное чувство не представлялось возможным в совковые времена, когда нельзя было выразить что-то неподобающее и не утвержденное партийным советом, пусть и местного масштаба, поэтому соседи мило улыбались и обсасывали кости учителям по-тихому. Отношения в семье были высокими. В обход сельским традициям, в доме Веры голос не повышался никогда. Может, голосовые связки требовали медицинского обследования, а, возможно, люди умели находить общий язык без скандалов и выедания мозгов домочадцам. Любовь папы Назара Алексеевича к маме была всепоглощающей – мужчина откуда-то знал, что носить тяжелые ведра с питьевой водой, набранной в колодце за два километра от дома, и замес цемента для кладки плитки у кухонной плиты – дело неженское. Кроме того, привычные для многих бранные словечки, рукоприкладство и уход в запой в режиме «сутки через трое» – были не просто табуированы, но даже немыслимы, чтобы впоследствии затабуировать.
Не видеть, как на самом деле окружающие относятся к этой семье было невозможно. Это будто сидишь в многолюдной комнате среди незнакомцев, но кожей ощущаешь, как тетка с рыжей отхимиченой паклей на голове и отросшими черными как уголь корнями, тихо ненавидит из-за того, что на твоей голове достаточное количество собственных густых волос естественно русого цвета. Поэтому в селе у Марии Ивановны подруг не было, да и Назар Алексеевич с местными мужиками не водился.
Мама в сельской школе преподавала украинский язык и литературу, папа – математику. Интеллигентная семейная пара с двумя детьми жила как отшельник в лесной землянке, который добровольно отказался от благ цивилизации, потому что уровень этой самой цивилизации малехо не дотягивает до хоть как-то приемлемых стандартов.
Мария Ивановна была женщиной специфической. Стройная и худощавая, всегда с чистой головой и усиленным размером бюста, была похожа на брошенного спаниеля с жалостливыми глазами, который одним взглядом может растрогать маньяка-убийцу, зарубившего только что топором маленькую девочку и намотавшего на руку кишки ее двухмесячного пушистого котенка. Мамин взгляд служил ей голосом, как руки для глухонемых. Глазами женщина злилась, обижалась, занималась нравоучением детей, которые мгновенно понимали, что было сделано не так и как ожидается в следующий раз. При этом домочадцы телепатически угадывали мысли и состояния мамы, поэтому особой нужды в словах ни у кого не было. Мария Ивановна виртуозно использовала способность посмотреть как надо и получить то, что надо от мужа и от дочерей. В случае неудовлетворения мысленного послания или непонимания ребенком того, что все-таки мама хочет, женщина сильно обижалась и могла сутками наказывать «домашних извергов» молчанием. И все по-тихому, спокойно, до невыносимости хитро и до тошноты манипулятивно. Никто не выдерживал мамин игнор, и домочадцы сдавались, поступая как велено.
Тяжелее всех приходилось Зое, ведь ей нужно было подстраиваться под маму, сестру и папу, которые всегда составляли конгломерат. Мария Ивановна вечно критиковала дочь за грязные руки, оторванные пуговицы, опоздания и нежелание учиться, ведь, по мнению мамы, она должна была стать отличницей, как сестра.
Зоя сильно старалась, но ничего толком не выходило – всегда находились аргументы против похвалы или минимального одобрения. Сделаешь плохо или хорошо – все равно накажут.
–
Что за дырка на заднице? – ангельским голосом, но с жестью в глазах вопрошает мама.
–
Не знаю, – Зоины глаза молниеносно налились слезами.
–
Как тебе не стыдно? Ушла без спроса, штаны последние подрала, а завтра мне бронхит тебе лечить? – с расстановками и педагогическими паузами Мария Ивановна задавала вопросы дочери, которая катала попу на ледяной горке на штанах, а не на санках.
–
Мама, я не хотела. Прости меня, – слезы тихо капали из глаз, но разрыдаться по-настоящему, как маленькие девочки скулят от несправедливости, у Зои не получалось. К тому же надо было стоически выдержать боль от ссадины, получившуюся от случайного «наезда» голой спины о кочку замерзшего дерева. Содрать кожу на морозе было совсем не больно, зато теперь, очутившись в теплой хате, жжение разъедало мозги девочки как менингит. Кстати, накануне зеленку использовали на пальчик Верочки, случайно уколотый иголкой, поэтому на ссадину вряд ли хватит.
–
Иди в комнату и думай над своим поведением. И сестре не мешай, хоть кто-то в этом доме проблем не доставляет, – мама прервала Зоины гуманные думы о том, как доставить поменьше беспокойства в доме и не выгребать за недостойное семьи учителя поведение.
–
Мама, я молока принесла. Тетя Люба дала. В банке на пороге стоит.
–
Банку еще притянула? Я ж просила ничего у этой чмошницы не брать, – Мария Ивановна вылила молоко за сарай и ушла на кухню лепить вареники с картошкой. Женщина была прекрасным поваром и, несмотря на бури и штиль в семейном очаге, обед был по расписанию и вкусный.
«Послушне телятко двох маток ссе» – любимая поговорка и девиз по жизни Марии Ивановны, ценность, которую та вдалбливала дочерям. Мудрость внедрилась только в голову старшей. Верочка соответствовала всем критериям и стандартам педагога, что доставляло маме огромное удовлетворение. Прилежная школьные годы в образовательном процессе, в результате чего женщина гордилась золотой сверкающей медалью больше дочери, Верочка поступила в столичный институт и на койку в отдельной комнате в общежитии. Папа позаботился.
О Верочке вообще заботились сильно. Лучшая одежда, которую можно было достать в те времена, неподъемные сумки домашнего провианта и деньги на карманные расходы Назар Алексеевич привозил лично каждые две недели по воскресеньям.
Верочку величали лучшей студенткой потока, пишущей душераздирающие сочинения, от которых рыдали не только однокурсники, но и профессура в немногочисленном деканате украинской филологии. Девушка была красивой, умной и… знала об этом, поэтому не пренебрегала возможностью и пользовалась преимуществом, дабы на фоне «страшных и тупых» подруг, чувствовать себя не просто лучшей, а идеальной.
А идеальным можно все, ведь ничего дурного они по природе натворить не могут. Вера не была глупышкой, бессмысленно творящей, что вздумается. От мамы она унаследовала важную черту – хитрость, которая помогала ей за счет убеждения других в неотразимости, получать не только желаемое, но и не быть раскритикованной. Аура человека, уверенного в собственной непогрешимости, похожа на вязкую и тягучую смесь в воздухе – не вдохнуть нельзя, ибо физиология, но глаза выедает по-черному, отчего их лучше закрыть и не видеть реальности. Неадекватная самооценка, взлелеянная с детства, плоха тем, что человек не просто чувствует себя круче других, а в том, что другие думают, что так и есть.
То, что привозил папа, не всегда подходило вкусам и вызовам столичных модных трендов. Одежда, купленная на ярмарках и с рук подпольных торгашей за бешеные деньги, часто належивала дырки от моли в студенческом шкафу. Это повлекло за собой конструктивное решение – продавать подарки любящих родителей младшей сестре, чтобы радовать себя, зацикленную на безупречной внешности, обновами на вырученные у кровинушки деньги. Зою, несведущую в моде и внешней эстетике, устраивал и фасон, и цвет, и материал, из которых были пошиты свитера, блузки и юбки-годе до колена с потайной молнией сзади. Девчонка «харчами не перебирала», а покупала, что дают. На тот момент Зоя училась в ПТУ, куда ее, бездарь и лентяюгу, отправили после окончания на тройки средней школы. Было обидно и непонятно, но приходилось покупать шмотки с «барского плеча», ибо совковый рынок продовольственных и хозяйственных товаров был достаточно скуден на предмет выбора, а одеждой снабжали только старшую сестру, потому что «она заслужила».
Папа, приверженец справедливости и равенства, о Верочкиной предприимчивости не догадывался. В противном случае, выгребли бы все женщины семьи по полной, несмотря на то, что отец не был скандалистом и старался придерживаться нейтралитета в «бабских спорах». Поэтому никто не пищал и не жаловался, боясь остаться крайним. Больше всего трусилась Вера, ведь лишиться папиных подарков, среди которых находились и сносные вещи, означало бы гибель для той, чья безупречная внешность стала второй кожей.
Мария Ивановна знала о торговых отношениях дочерей, но молчала. Она в принципе на все нелепости и проблемы старалась закрывать глаза – так проще. Особенно, если дело касалось младшей дочери. Не абортировала – пусть «спасибо» скажет. Близких отношений между ними не было никогда.
Жить женщинам стало проще и спокойнее после смерти Назара Алексеевича. Тот несвоевременно покинул мир от цирроза печени. «Надо же, никогда не пил», – поражались родственники и знакомые на кладбище, куда пришли не по любви и уважению, а потому что так заведено. Больше всех голосила и убивалась над гробом Зоя, которая рыдала о том, что папа посмел унести с собой навсегда – любовь. Он был слабым человеком, подчиняющимся женщине, но к младшей дочери относился по-людски. Не без мелких ссор и нравоучений, но Зоя всегда знала, что хоть кому-то в этом мире была по-настоящему небезразлична.
Однажды она со своим закадычным другом-соседом Сережей играли во дворе с бутылками, в которых папа хранил смеси для проявления фотографий. В селе снимки и фотоаппарат были чем-то диковинным, поэтому к нему часто обращались за семейными портретами или изображениями гроба с несвоевременно усопшим на память потомкам. Бутылки с драгоценными смесями Назар Алексеевич бережно хранил в деревянном ящике из-под овощей, который прятал в погребе. Ящик оказался без присмотра, так как намеревающийся проявить пленку папа отвлекся и куда-то отошел. Как назло, в это время Зоя с Сережей настигли темные стеклянные бутылки и случайно разлили содержимое. Заполнить сосуды было нечем, мысль убежать из дома, чтобы не выругали, также 5-летних детей не посетила. Они просто забросили пустые бутылки в кусты и принялись играть дальше, как будто ничего не произошло.
По возвращению папа, безусловно, обнаружил пропажу:
–
Зоя, а ты не видела тут у меня бутылки стояли?
–
Видела, – гордо ответила девочка.
–
То где же они? – папа удивился тому, что дочка начала признаваться.
–
Бежала большая собака, взяла бутылку в зубы и «пашол»! – громко изрекла Зоя, двинув маленькой ножкой Сереже по колену, чтобы тот подтверждающе кивнул.
–
А куда ж «пашол», Зой? – поинтересовался папа, не скрывая улыбки и умиления девочкой, на ходу придумавшей сумасшедшую историю.
–
Далеко! – четко произнесла дочь, взмахнув рукой в сторону зеленого луга, на котором паслись коровы.
От мамы за такое Зоя получила бы и не раз.
А вот папа любил Зою такой, какая есть, поэтому она часто делилась с ним разными секретами, прекратив придумывать комические истории о собаках и котах, которые вместо нее пакостят во дворе. Обычно правду говорят тогда, особенно неприятную, когда знаешь, что за это тебе ничего не будет. А вот обманывают по одной причине – из-за страха сказать, как было, ибо как было, с точки зрения реципиента информации, неправильно и осудительно.
Папы не стало, и Зоя оказалась никому не нужной. Как-будто вырезали почку или желчный пузырь – жить можно и даже не видать изъяна, но здоровым уже все равно не будешь.
Относительно Верочки мама постоянно находилась в режиме онлайн. Нужна помощь, рекомендация, которая давалась без просьбы, но под соусом категорической необходимости выручить «малохольную» в бедах жизненной пучины, – всегда welcome и в любое время. Даже после похорон Назара Алексеевича и переезда женской оставшейся части семейства в столицу, мама осталась жить вместе с Верой и ее вечно больной дочерью Олей.
Дочь родилась не от кого-нибудь, а от самого видного парня в селе, с которым Верочку настоятельно поженили, ибо других более достойных кандидатов среди сельской рабочей общественности просто не было. Борислав был видным, высоким, подтянутым и кареглазым, трудолюбивым и из приличной семьи таких же учителей. С этой педагогической кастой семья десятилетиями негласно находилась в контрах, но когда пришло время браковать выросших детей, то взрослые решили поступиться эгоизмом в угоду сплочению интеллигентности, так как других интеллигентов в селе не было. Единственным человеком, открыто протестующим против заключения брака, был Назар Алексеевич. Тот без смущения заявлял свое «фу» о том, что нельзя выходить замуж только потому, что муж красивый и умеет читать. Папа искренне любил маму и дочерей, желая, чтобы те строили семью на любви и нежности даже с представителями рабочего класса без золотых медалей по окончанию школы. Но папу никто не слушался, особенно Верочка, для которой мужчина стал подтверждением ее прекрасности а-ля «на принцессе должно лежать только принцу». После смерти папы вопрос с «неправильным выбором» отпал сам собой.
Жизни с тещей Борислав не перечил. Возможно, потому, что вообще мало разговаривал. Не сказать, что интроверт. Наоборот, экстраверт, любящий шумные застолья, праздник и друзей, который просто не любил жену, прекративший к ней прикасаться как к женщине после рождения дочери.
Несмотря на то, что и Верочка и ее муж были самой завидной и красивой уже столичной парой, отношения строились по принципу «в книжке написано, что семейная жизнь – это…» При советской власти об отношениях мужчины и женщины можно было прочесть лишь в кулинарной энциклопедии, соответственно, жизнь Веры с Бориславом выглядела как «принеси, забери, ужин на столе и почему так дорого?»
Сложно вести диалог с тем, кто тебе не нравится. Даже поскандалить по-человечески не удавалось, чему соседки, живущие с алкашами и получающие по морде три раза в неделю, сильно завидовали. Тащить «любимую пьянь» из канавы – это плохо, но мало кто из завидующих идиллии размышлял над тем, что жить без любви – еще хуже.
Тещу Борислав воспринимал положительно. Та варила, стирала, штопала и не влезала в личную жизнь молодняка. Настолько была индифферентна, что увидев однажды в доме постороннюю женщину и зятя с голым торсом, прошла по-тихому в комнату, забыв сообщить об адюльтере дочери вечером того же дня.
Мария Ивановна могла нагнуть и поиметь Верочку в любой позиции, преимущественно сзади, на предмет ее умственных способностей, воспитания Оли, недосола супа на обед или чересчур дорогого свитера, но раскрывать рот по поводу зятя старшая и главная хранительница семейного очага себе не позволяла. За это Борислав тещу сильно уважал. Мария Ивановна же десятилетиями скрывала то, из-за чего Борислава давно нужно было вытолкать за дверь с немногочисленными пожитками.
Семья – превыше всего. И эту структуру надо сохранять любой ценой, ибо «розумне телятко двох маток ссе».
Борислав был топовым жадиной и скрягой. Это была не просто картина, когда трудно оплатить ужин любимой женщины в ресторане, и человека буквально выворачивает наизнанку. Жлобство – черта более глубокая, когда жаль всего, что можно отдать в принципе – улыбку, эмоцию, помощь, сопереживание.
Но беда не в том, что женщине с таким мужчиной приходится рассчитывать только на себя или вымаливать копейку на помаду. Жлобизм проявляется прежде всего к самому себе – не отдавая что-либо, человек не испытывает сопровождающих чувств – нет радости, умиления, значимости, расстройства, которые естественно сопровождают любые действия и результаты. Жить со скупердяями невыносимо, ведь не испытывая эмоциональную палитру, они не понимают чувств и духовных потребностей других.
По приходу домой с работы Борислав важно и молча поедал ужин, который к семи часам вечера обязан был стоять на журнальном столике в гостиной напротив телевизора, расположенного под «полотенцем» от пагубного воздействия прямых солнечных лучей, как и положено в каждой советской семье. На «полотеничке», сшитого из ткани, которая могла стоять как бумага, была изображена милая собачка-спаниелька, весело играющая с красным шариком. Животное было единственным, что хоть как-то скрашивало и эмоционировало пространство комнаты, где Борислав был хозяином. Телевизор был установлен в «стенке», состоявшей из малогабаритного шкафа, куда мало что вмещалось, серванта, в котором хранились документы и Верочкино золото, и стеллажа для книг, где располагались неизвестно откуда взятые карманные русско-немецкие словари, многотомники Толстого и несколько фарфоровых статуэток юных леди в красивых воздушных платьях, танцующих под неслышную музыку старинных оркестров. Напротив располагался раскладной диван и кресло, на котором каждый вечер и восседал глава семьи за ужином и просмотром новостей.
В обязательном порядке на тарелке его ожидало два толстых куска батона и такого же размера масло. В противном случае, тарелка с едой оставалась нетронутой или выброшенной в умывальник. После трапезы Борислав раскладывал скрипучий диван с цветочной обивкой, ложась на который можно было запросто заработать невралгию, выключал свет и опочивал до утра. Так ежедневно. Из года в год. Дизайнерский совковый минимализм, подкрепленный душевным. Даже собака с шариком на телике не топила сердечный холод жителей малогабаритной, но обеспеченной государством двушки. Молча.
Борислав воспринимал семью как некий орган, выполняющий поддерживающую функцию базовых низших потребностей организма. И то не всех – секса в этом перечне не было, а лишь пища, питье, поспать под теплым одеялом и получить утром судочек с обедом на работу.
Взглядом мог унизить, мягко «попросить» что-то сделать или отругать за неподобающее поведение. Выражение лица носил величественно-мстительное, словно надзиратель в Освенциме. В этом отношении Борислав с Марией Ивановной были чем-то похожими, хотя вопрос о том, по какой причине вечером в доме наступает гробовая тишина, не поднимался ни мамой, ни Олей, которая в это время прилежно учила уроки с бабушкой, ни Верочкой, за долгие годы привыкшей к отсутствию звуков.
По воскресеньям с самого утра пока все спали Борислав традиционно отправлялся в гараж неподалеку от дома. В подвале очень неприметного железного сооружения, покрашенного в бордовый цвет, с выпуклым круглым каркасом для сокрытия многоуровневой железной защиты, именуемой замком, который выпирал на двадцать сантиметров, хранились деньги. Вперемешку с пустыми трехлитровыми поколотыми банками, веревками, одинокими кирпичами, дровами, канистрами и прочей никому не нужной хозяйственной утварью мужчина хранил сокровища, накопленные годами, о существовании которых никто и не догадывался.
Борислав работал заведующим хозяйством на химическом заводе, и в его парафии находились все приходы и расходы на обеспечение работы комплекса, лучшего в Советском Союзе по выработке химсырья. Домой приносились тюки авосек из прочного волокна, различные разногабаритные мешки и сумки, с которыми дамы ходила за продуктами. На этом, собственно, все. Деньги в семью Борислав вкладывал неохотно – харчи, одежду и бытовые товары, а также лекарства для всех, в том числе и для супруга, покупала Верочка на свою зарплату и пенсию мамы.
Настоящий клад глава семьи хранил вдали от посторонних глаз в долларовом эквиваленте, распределенном по цветным мешкам с химзавода для отвода глаз, полученный в качестве откатов за возможность залить бетон, сменить крышу или «незаметно» увезти пару-тройку тонн химикатов на собственные нужды какому-нибудь бродяге-чиновнику.
В гараже за многие годы накопилось целое состояние, к которому даже сам Борислав не прикасался. Мужчине важно было не тратить, а копить. К сожалению, деньги по природе не рассчитаны на такое долгое и нудное накопительство в гараже, пережившем не один десяток сезонов, поэтому однажды Борислав вынужден был принять меры. Он принес один из мешков домой с печалью в глазах и наконец-то состоявшимся вербальным актом – криком о помощи прямо в коридоре:
–
Деньги выцвели! – Борислав бросил на длинный зеленый ковер барсучью шапку и в зимних ботинках на цигейке пошкандыбал в гостиную, сел на кресло и заплакал.
–
Какие деньги? – недоумевала Верочка, примчавшись на крики супруга из кухни, и Мария Ивановна, вынужденно оказавшаяся на месте трагедии, так как за мгновение еще спокойно перебирала цибулю в гостиной.
–
Доллары! В мешках поцвели, куда их теперь? – мужчина вытер сопли клетчатым платочком и достал из старого мешка пачку купюр, переплетенных красной ниткой и упакованной в старый целлофановый кулек, внутри которого невооруженным глазом был виден конденсат. Зеленые деньги выглядели уныло и безрадостно, ибо на каждой купюре располагалась выцвель, переливающаяся цветовой палитрой от темно-зеленого до багрово-коричневого оттенков. Борис
лав пытался соскрести лезвием плесень еще в гараже под болтающейся мерцающей лампочкой на толстом проводе, но ничего не выходило. Пришлось нести богатство в дом и искать семейной поддержки.
–
Как куда? Боже, сначала скажи, откуда? – верещала Вера
, изрядно расцветшая к
раснотой на щеках от взгляда хоть и на подпорченную, но все же кучу денег, которые супруг так нехотя и частично выдавал в день зарплаты.
–
Оттуда… – Борис дернул рукой в непонятном направлении, скорее, от психов, нежели желая продемонстрировать источник обогащения.
–
В
банк сдай, – посоветовала Мария Ивановна
.
–
Не примут. Вернее, примут, но половину отсчитают из-за дефекта.
–
И что? Хоть что-то получим! – завопела Верочка, натягивая на раздавшуюся фигуру после родов мгновенно нафантазированное платье и шляпу с широкими полями, о которой женщина мечтала всю жизнь. Чтобы как Шанель.
На этом диалог был закончен.
Борислав не сдал деньги в банк – получить меньше показалось плохой затеей, поэтому не получил вообще ничего. Не ради этого он месяц в реанимации провалялся. Однажды мужчина приполз еле живой домой, сильно избитый по морде, с большими гематомами на глазах и голове, и попросил вызвать доктора. Скорая приехала быстро – наложили по гипсу на каждую ногу от пальцев до бедер, а сломанные ребра оставили как есть. Семья догадывалась о причинах избиения и искренне надеялась, что Борислав научится «делиться с дядями».
Мужчина не рассказывал, каким образом в его руках оказалось содержимое мешков. Вера подозревала, что муж занимается еще чем-то, помимо прямых обязанностей по КЗОТу на заводе, но никогда не спрашивала прямо. И как спросить, если разговаривать в семье не принято?
Мешок с деньгами и грибком хранился в углу гостиной пару месяцев как символ несбывшихся, но все-таки надежд – отчаянно безнадежных, с привкусом суицидальности. Ибо сдохнуть хочется о того, что о нормальных вещах приходится мечтать. А вдруг он изменится? «Ведь бывают же чудеса, и со мной непременно должно одно из них произойти, я же принцесса», – думала Верочка, смотря на клетчатый химмешок, в котором покоились ее чаяния на лучшую жизнь.
Привести деньги в порядочный вид не удалось, и мешок был положен в еще один и отправлен обратно в гараж. Не выбрасывать же?! После того, как семья узнала о деньгах, Борислав периодически и крайне нехотя приносил домой часть тех, которые не выцвели.
Мужчина всегда вел здоровый образ жизни, никогда не курил и алкоголь принимал на душу в минимальных количествах и только на Новый Год. Расслабиться и дернуть стопочку в конце рабочего дня или просто для настроения было чем-то невозможным от слова «трансцендентальность» по Канту. Борислав за всю жизнь ни разу не напился, не накурился и не наболтал лишнего в пьяном забвении, сидя на скрипучем диване в цветы вместе с каким-нибудь другом-собутыльником о том, насколько скудное существование ведет и как мог бы прожить жизнь иначе.
Вместо этого ежедневно делал зарядку и мечтал жить в лесу, подальше от людей. Последнему не сбыться не судилось, ибо жена, теща и наличие людей в мире, с которыми все же нужно было взаимодействовать, пусть и молча. Слишком «в себе», малоэмоциональный, твердолобый и нечувствительный.
Верочка же была воздушной, творческой, ориентированной на красоту мира эстеткой. С прекрасной русой шевелюрой из вьющихся волос, большими глазищами и «коренастой» фигурой, украшенной бюстом третьего размера. В селе сложно родиться утонченным физически, ибо ежедневная дойка коровы или колка дров как-бы «накачивают руки», делая их внешне рабочими. Несмотря на семейную педагогическую интеллигентность Вера помогала по хозяйству наравне со взрослыми.
Стремилась быть полезной, доброй и отзывчивой. Ей очень нравились слова благодарности от других, особенно от мамы. Редкие комплименты в ее адрес взращивали невидимые крылья на спине под ситцевым домашним халатом в мелкий цветочек, который носила каждая первая совковая хозяйка. Более того, Верочка прилагала максимум, чтобы получить одобрение. Часто это одобрение проявлялось в просьбе о добавке ужина Бориславу или мамином «о, наконец-то нормально вышло». Ну хоть так.
Два противоположных мироощущения сплелись в единую субстанцию, ибо так положено. И держалась эта диалектическая семейная помесь на том, что никто не рассказывал о своих чувствах, настоящих желаниях и не озвучивал потребности. Как будто никто их не имел. Первый и последний раз: «Я тебя люблю» было сказано Верой и Бориславом в день свадьбы тридцать лет назад. Иногда каждый «вылазил» из общего контекста, пытаясь ухватить чуток счастья и глотнуть воздуха, но его быстро запихивали обратно: «Сидеть. Семья».
Семья же больше походила на стайку обезумевших от голода гиен, периодически откусывающих у слабого кусок живой плоти на бедре. При этом роль слабого блестяще и посменно отыгрывал каждый. В армии могли бы позавидовать тому, что человек без напоминаний, уговоров и устава самостоятельно заступал на вахту. То Борислав обижался и объявлял молчанку, прекращая говорить две традиционные фразы «Я ушел» и «Добрый вечер» – это значило, что Вера чем-то сильно провинилась. Порой сама женщина превращалась из тирана в жертву и демонстративно плакала на глазах у черствого и скупого супруга. Мария Ивановна держала нейтралитет, разыгрывая спектакль счастливой семейной жизни перед внучкой, которая не должна была узнать о том, что нормальные люди так не живут. Поэтому девочку часто водили по театрам, на прогулки в далекие парки и читали вслух украинскую классику, чтобы наполнить голову хоть какими-то словами.
Вечером женская часть семьи устраивалась на небольшом и твердом кухонном уголке, садясь на который нужно было подкладывать перину даже очень тучному человеку с объемным задом – в совке изготавливали мебель не для комфорта, а чтобы чем-то заставить дом. Верочка насыпала цейлонский чай в керамический чайник с перламутровым отливом – единственная часть из большого сервиза, который хранился в серванте на случай… На какой случай – ни одна советская женщина не могла бы ответить, но хранить нужно было и непременно в серванте. Если что-то нечаянно разбивалось при попытке снять пыль, это приравнивалось к катастрофе, и с виновником не разговаривали месяцами. Поэтому к таким сервизам мало кто осмеливался прикасаться, отчего они настолько загрязнялись и залипали, что после 90-х их просто выбрасывали.
Верочка нарушила правило и позволяла домочадцам пить чай из сервизного чайника. Мария Ивановна доставала из холодильника, стоявшего в коридоре из-за отсутствия места в кухне голландский сыр, а Оля несла вишневое варенье домашнего приготовления. Каждое лето Верочка закрывала баснословное количество банок с вареньем – яблочное, тыквенное, с добавлением лепестков роз, которое делалось по ее тайному рецепту несколько суток, и, конечно, вишневое. Последнее было самым вкусным, ведь готовилось без косточек. Женщина гробила сутки, чтобы подоставать косточки из каждой вишенки, а потом столько же, чтобы каждую ягодку проверить еще раз. Ведь если делать, то идеально. В этом отношении Вера действительно заслуживала прозвище «мньоха», которым ее величала мама.
Вечера были очень душевными, пахучими, ведь тогда сыр действительно пахнул сыром, а чай на самом деле требовал заваривания, а не кипятка, чтобы покрасить чашку. Женщины обсуждали прошедший день, Мария Ивановна раздавала полезные советы на завтра, Верочка сильно плямкала, тщательно пережёвывая еду, и громко сербала горячий чай, так как употребляла исключительно кипяток. Маленькая Оля молчала, впитывая вербальный опыт у старших. Такие посиделки были редкими, но желанными, поэтому дамы уходили на ночной покой далеко за полночь.
Двухкомнатная квартира походила на элитную мусоросвалку. В ней размещались неописуемой красоты разнообразные безделушки и предметы роскоши, которые в советские времена достать было невозможно, но Верочке, ценительнице прекрасного, это мистическим образом удавалось. Формат малогабаритного пространства и убранство квартиры не сочетались между собой, но тонкий вкус женщины нуждался в реализации. Особым местом силы и женственности было трюмо из прямоугольного зеркала, прибитого на два гвоздя в стену, и низкого шкафчика с двумя дверками ал-я «муж, золотые руки, сделал сам». Сбоку, слева от зеркала, висел необыкновенного изящества светильник в виде двух свечей, включая который можно было осветить свою и соседскую квартиру. Яркие лампочки выедали глаза, но смотрелось крайне эффектно. В шкафчике хранился настоящий клад в деревянных овальных шкатулках с узорами из цветов, покрытых лаком. Когда их открывали, слышался характерный скрип от разъединения прилипших друг к другу шкатулки и крышки, а коридор наполнялся запахом хвои.
В одной, украшенной абстракцией, похожей на клетчатый шерстяной плед, Верочка хранила пуговицы: разных размеров, толщин, форм и историй. Другая шкатулка с портретом Маши Ростовой вмещала украшения: пластмассовые колечки, бантики в волосы, ленточки-браслеты на руку, булавки под золото и медь, игральные кубики и цветные стеклянные шарики, о предназначении которых домочадцы не знали.
Также внутри шкафчика можно было отыскать еще кучу всего: безделушки, шелковые шарфики, красивые бумажные пакетики, бархатные коробочки с кольцами из драгметалла, пустые баночки из-под кремов, которые хранили запах, флакончики начатых и новых духов.
В погоне за эстетикой сорокалетняя женщина превращалась в маленькую инфантильную девчонку, собирающую красивые бессмысленные безделушки. Верочка входила в волшебный мир красоты и грации каждый вечер после ванны, стоя у трюмо, любовно разглядывая себя и обмазывая лосьоном лицо.
При этом женщина спокойно относилась к тому факту, что свитера, юбки, простыни и трусы складируются на стульях, ровненько выставленных под стеной. Приобретение большого шкафа стало событием для всей семьи из двух поколений, но и это не спасло стулья от складирования – всегда находилось, что повесить.
Для закрытия бытовых вопросов у Веры была мама, которая занималась приобретением социального продовольственного пакета, приготовлением пищи, поддержанием порядка в доме, обеспечением чистого белья всем членам семьи и помощью Оле с уроками. Без отпуска и выходных.
При этом Вера была прекрасной женщиной вне семейного контекста. Яркая, умная, начитанная. В компании могла и стих рассказать, и длинную прозу наизусть, благо семья была читающей. Никакого труда не составляло произнести тост, от которого гости рыдали и шморкались в накрахмаленные салфетки, предварительно уложенные под тарелки. Гостеприимству женщины не было предела. Несмотря на то, что Борислав не любил общество и сам никого в дом не приглашал, Верочка устраивала шумные «гости» с песнями, стихами, веселыми историями, которые супругу оставалось просто перетерпеть. Со временем мужчина втянулся, с некоторыми людьми даже подружился, отчего громкие застолья казались ему менее отвратительными и бесполезными. Вера с Бориславом надевали свои лучшие наряды, которые специально были куплены для гостей. В советское время мало кто позволял себе носить красивую одежду просто так – неприлично было радовать себя без повода и чтобы другие не видели.
Верочка надевала красивое сиреневое платье со струящейся оборкой, цепляла брошь из цветных камней в железной оправе на грудь, рисовала губы красным и дополняла образ туфлями на высокой шпильке с железными набойками, которые страшно натирали ноги, но были очень красивыми. В таком наряде хозяйка выходила к гостям, а дом наполнялся хорошо ощутимым запахом губной помады Lancome, за которую женщина каждые три месяца давала взятку товароведу в центральном универмаге. Цвета выбирать не было возможности, да и выдавали только алых оттенков, но Верочке шло все.
Борислав был скромнее супруги, надевая рубашку, брюки и оставаясь в тапочках. На отсутствие туфлей на мужчине никто не обращал внимания, так как в те годы было принято так выглядеть «при гостях», как бы мягко напоминая, что «не в сказке живем». Тем более, что ковры на стенах для утепления и сокрытия экономии, так как под них обычно обои не клеились, и рваный коричневый линолеум на полу подтверждали этот посыл.
На юбилеи и дни рождения от Верочка ждали индивидуально оформленных букетов и открыток, в которых в формате 2 на 2 сантиметра мог разместиться эпос или религиозная притча о духовном. При этом религиоведы или простые верующие, зачитавшие Библию до дыр, в жизни бы не нашли того, что женщина видела краем глаза или считала очевидным. Кому был дан талант глубокого осмысления действительности, чувствования прекрасного и публичных выступлений, чтобы раздосадовать и прослезить даже мертвого, так это Верочке.
К сожалению, ее тонкая душевная организация была непонята, непризнана и обесценена суровыми семейными буднями, где ребенок требовал лечения, муж сторонился нежностей, а мать ограничивалась хозяйственными вопросами.
Поэтому Верочка «погуливала» с другими мужчинами, тем более, что найти менингит на голову с ее внешностью и подачей было «как два пальца».
Видная красотка, умелица слова ловила восхищенные взгляды мужчин и дико кайфовала от интереса, вызываемого противоположным полом. Мужчины западали на нее мгновенно, ибо энергетика неудовлетворенной внутренней страсти и женственности невидимым клеем цепляли всех.
–
Мне нужно отлежаться, – просила Вера сестру выделить ей диван и время для уединения после аборта от очередного бандюка, который так и не узнал, что от него могло быть потомство. У Зои уже имелась отдельная квартира, семья и глубокое человеческое сострадание к несчастной.
–
Я на работу уйду, а ты полежи. Может, лекарств надо? Тебе выписали?
–
Нет, уходи, – нервно сквозь зубы шипела Вера, явно недовольная результатом запретной любви.
–
Я вечером буду. Если что, звони в скорую, я соседку предупредила, что у меня сестра болеет.
–
Что ты ей сказала?
–
Ничего не бойся, никто не знает. Зачем ты так поступила?
–
Что ты понимаешь в любви, дура?
–
Поматросил же… – Зоя глубоко вздохнула и укрыла сестру пледом.
–
Тебе не понять, – Вера накрылась с головой и отвернулась.
Женщина отлеживалась, а Зоя спешила вечером домой и тащила сумки с витаминами – фруктами и костями для бульона. Кости в те времена были лакомством, правда, за ним не нужно было выстаивать длинную очередь, когда на половине отстоянного, предварительно договорившись со стоящим сзади, что обязательно вернешься, узнавать, что дают! Многие участники очереди не понимали сути собрания, но реалии жизни убеждали, что стоять необходимо. Однажды так Вера выстояла с утра до вечера два зеленых свитера с черными полосками у манжетов. Они оказались качественными и красивыми, потом передавались младшим по наследству. Возможно, сейчас, если потрусить старый платяной шкаф, оттуда вывалится один из них.
Женщина ничего не выбрасывала, бережно хранила обноски, а новые покупки старалась не распаковывать и бирки не отрезать. Все ждала подходящего времени или случая, чтобы надеть или постелить в праздник.
Жизнь шла, а ценники затирались – подходящих случаев оказалось не так уж много. Но Верочка все равно ждала настоящую жизнь завтра, а сегодня – подготовка ежиков к зиме.
Однажды все же случилось срезать бирку с красивого бирюзового платья, чтобы пойти на свидание – Верочка крепко влюбилась, и взаимно.
Женат. Двое детей.
Человек оказался порядочным, добродушным и с далеко идущими планами. Настолько далеко, что через пару месяцев после знакомства подал на развод и потерял тепленькое чиновничье местечко из-за неблагонадежности. Нельзя было изменять жене без ведома партии. Вера же после двухлетнего романа за спиной у мужа и заманчивой перспективой сменить его на другого предложением и кольцом от любимого, пошла на попятную.
Об этих отношениях знали все – Борислав, 16-летняя Оля, Мария Ивановна и Зоя. Ждали, что как-то рассосется. Любовь не рассасывалась, а решение требовалось уже сейчас.
«Ну и на что ты меня содержать будешь? Разведешься – я приму сторону отца!», – боясь остаться без папиных скудных, но все же денег, говорила дочь.
«С Бориславом налажено, привычно, ребенок растет. К тому же, в гараже клад хранится – на правнуков хватит. А с тем что? Бросит, одна останешься! Остепенись, малохольная!», – в страхе остаться без семьи, где в ней нуждаются, говорила мама.
Борислав резал больно и один раз, очерчивая Верочкины перспективы после развода: «Я тебя на улице оставлю с больным ребенком. Ни копейки не получишь на свои платья и помады! Сдохнешь под забором в нищете, так и знай!»
С Зоей не советовались.
Вера остро нуждалась в мужчине. Вот приходилось искать компенсации на стороне: надевать лучшее платье, чтобы нравится, хохотать на празднике громче всех, чтобы обратить на себя внимание, спать с мужчинами, которые тебе не принадлежат. Тогда хотя бы на час, потершись об очередного кобеля, который в качестве прелюдии предлагает восторженно-похотливый взгляд, обрамленный в вербальную банальщину, возникает ощущение правильности жизни, ведь эта штука должна быть в кайф.
А потом оказывается, что измена – это не столько поиск лучшего, а вуалирование того, что когда-то выбор был сделан в пользу худшего. И не каждый готов признать ошибку, тем более, что маминым голосом звучит: «Послушне телятко двох маток ссе». Значит, менять устоявшуюся жизнь на неведомо что нельзя. Вера прекратила роман.
Брак не прогарантировал любви, зато стал гранитной защитой от физического одиночества. Шкаф снова начал наполнятся тряпками с бирками.
***
Внутрисемейная гранитная плита надломилась, когда вечно болеющая дочка-внучка-21-летняя-астматичка Оля, внезапно прекратив болеть, вышла замуж и затребовала обособленный угол.
Такого даже Мария Ивановна себе не позволяла, посвятившая себя Верочке и поставившая крест на собственной жизни. У нее была маленькая, но отдельная жилплощадь, и встречались достойные порядочные мужчины. Последних гордая женщина отвергала, а собственный угол ждал лучших времен. Ведь когда-то же наступит момент настоящей жизни? Периодически мама приходила убираться, проветривать пустое одинокое помещение, платить по счетам. После удалялась туда, где в ней нуждались.
Оля требовала свободу и отдельность неистово, так как сильно хотелось слиться по уважительной причине с этого двухкомнатного ада, в котором никто не был счастлив. Мария Ивановна отдала ключи от своей однушки.
Олю семейным табором холили и лелеяли. Она была худой, высокой, с большими карими глазами «в маму» и масштабным объемом груди. Друзей не было, ибо на прогулки в одиночестве не имела права. Как ей удалось познакомиться с мужчиной и выйти замуж – для всех осталось загадкой.
В подростковом возрасте потенциальных любовей и спиртного Оля была жестко осажена семейным собранием, когда папа потребовал незамедлительно обрезать ногти, стереть малиновый лак и забыть о мальчиках. Робкие попытки попробовать побыть чьей-то возлюбленной натыкались на контроль и обесценивание: «Кому ты такая больная нужна?», и подслушиванием телефонных разговоров по параллельному аппарату. Как только у Оли представилась возможность сбежать из холодной каменной крепости, она тут же ею воспользовалась.
Ее болезнь считалась страшной и неизлечимой, требующей контроля, круглосуточного наблюдения и соблюдения режима дня. И жизни. Воспитательную часть надсмотра выполняла Мария Ивановна – уроки, питательные и разнообразные обеды, чистота белья и вечерние допросы о прошедшем дне. Отчетности избежать было нельзя, так как Оля спала в одной комнате с бабушкой. В небольшой и всегда душной непроветриваемой комнате посередине располагались две большие односпальные кровати, сдвинутые друг к другу, на одной из которых опочивала бабушка, а на другой, накрытой деревянной доской для равной спины, засыпала Оля. Ни расслабиться, ни помастурбировать.
Иногда ночью Мария Ивановна слушала Олино дыхание. Просыпаясь от шума склонившейся в темноте бабушки, девочка приходила в ужас, но ничего сделать не могла. Оставить ребенка в покое и дать капельку свободы было невозможно, ибо Мария Ивановна – педагог.
Раньше, будучи учителем, когда женщина заходила в класс с очумевшими на перемене учениками, помещение моментально становилось кристально тихим. Стоя у двери, начинала читать какое-нибудь стихотворение. Медленный темп бархатного голоса успокаивал даже тех, чье призвание было «рот не закрывается никогда, а бесцельные телодвижения – это жизнь». К Марии Ивановне и учительскому статусу дети относились с благоговением, ибо та не ругалась и не повышала голос. Когда ей нужно было подтянуть ученика или объяснить, что литература – это не мусор украинской недонародности, использовала взгляд и манипуляции совестью младшего поколения а-ля «стыдно чего-то не знать и посредственно учиться». Ибо преподаваемые предметы – это не абы что, а клетки души нации, верный указатель на различность добра и зла в сложные времена. Времена были сложными всегда, поэтому не знать предмет мало кто решался.
Педагоги – это отдельная раса людей. В мозге у них особые нейронные связи, курирующие потребность в наставлениях других. Если человек не нуждается, значит, он еще тупее, нежели предполагалось изначально. Ибо педагог выше, знает лучше, понимает глубже. А тот, кто сопротивляется, должен быть либо уничтожен, либо усилиями педагогического превосходства перетянут на сторону добра. Оля не хотела умирать так рано, поэтому внимала наставлениям бабушки и слушала дополнительные образовательные лекции помимо заданных на дом в школе.
Верочка курировала медикаментозную часть – приводила в дом профессоров, возила дочь на многомесячные оздоровления по здравницам, писала записки учителям, чтобы много от ее ребенка не требовали. Олины болезни стали для Веры настоящим спасением. Во-первых, где еще женщина с повышенной потребностью быть нужной может реализоваться, как не у кровати больного ребенка? Во-вторых, чем больше Верочка лечила, тем больше детский организм болел, поэтому от безделья женщина обезопасила себя на долгие годы.
Оля представлялась в глазах родных женщин ограниченным олигофреном, который заправляет в носки брюки делового костюма. Такой себе больной полудурок-аутист, диагноз которому поставлен мамой, интересующейся медициной.
Просматривая Олины фото из детского альбома, гости и друзья часто удивлялись: «А почему ребенок летом в колготах?» На это Вера демонстративно закатывала глаза, чмокала губами мол «идиоты» и вздымала руки к небесам: «Как почему? Так кашляла и задыхалась, что в тепле нужно было держать круглый год!»
Мария Ивановна с Верочкой образовали лечебно-обучающий конгломерат, добровольно выходить из которого было запрещено. Оля мечтала сбежать из этого сумасшедшего дома, чего-то самой достичь или хотя бы немного побыть в одиночестве. Поэтому вышла за первого, кто предложил сепарироваться из бабо-матерьского гнезда. Горю покинутой матери не было предела:
–
Я всю жизнь ей посвятила, – глотая слезы, жаловалась женщина подруге. – А она даже не вспоминает мать!
–
В попу их целуешь, себе во всем отказываешь, так на старости никто не спросит о самочувствии… – поддерживала Внрочку Жанночка, тучная одинокая женщина иерусалимских корней. Втихаря гордилась, что участь «маму использовали и выбросили на помойку» ее миновала. Жанночка родила сына для себя и с мужчиной под одной крышей никогда не сожительствовала. Мишенька рос глубоко маминым, достойно выполняя роль ребенка, хозяина, мужчины и надежды на стакан воды в старости. Когда случайно забеременев одну красотку и родив внука, Миша неосмотрительно предупредил маму о планах переезда, Жанночка от неожиданности среагировала не сразу. Лишь на вторые сутки ее потенциально покинутый организм выдал предсмертное повышение давления. Сын с красоткой и ребенком остались у матери. Ненадолго. Вынести Жанночкин деспотичный нрав стало непосильной задачей, и истощенная красотка покинула Мишу. Жанночка осталась при своем мужчине.
–
Помню, надо было в санаторий определить. У нее же астма, дистония, вечно с бронхитами и недобором веса. Больной дистрофан, кожа да кости, ножки как ниточки. Так я в ноги падала заведующей, чтобы путевку дала. Поезд, попутки, автобусы грязные, денег ноль. Куча вещей, на месяц едем. Санаторий на холме. То я с поезда на плечах свою доходягу тащу, в руках кошолки и чемодан, весом с меня. Иду и плачу. Ветер в лицо, а я даже слезы вытереть не могу, рук не хватает.
–
Да за что ж тебе такое?
–
Иду и рыдаю над судьбой и больным ребенком. Борислав
мало спонсировал.
–
Жлоб.
–
Да! Когда не хватало денег, устроилась в лабораторию банки из-под анализов мыть, чтоб хоть рубль на лечение заработать. А теперь она мне не звонит! Моя жизнь распята на кресте ее болячек, – Верочка зарыдала и бросила трубку, забыв уточнить, как у приятельницы дела. Ибо когда не любят, ты становишься сумасшедшим.
Мама с Верочкой приносили обеды и вешали на ручку входной двери Олиной квартиры, звонили по четыре раза в день с вопросом «Как ты?» или заявлениями «Там бабушка пошла, через 15 минут будет» и периодически рекомендовали уйти от недостойного работяги, который крутил в машинах гайки и смел прикасаться к Олиному первенцу без предварительной стерилизации. По мнению женщин, Оля была неспособна к правильному и адекватному уходу за живым существом, поэтому вмешательство с целью контроля в молодую семью было необходимо.
–
Я им говорю, что сама приготовлю, так они без предупреждения просто звонят в дверь и вручают пакеты с судками! – жалуется Оля подруге о наболевшем.
–
Так не открывай дверь, – та хохочет.
–
Я раз и не открыла. Оставили еду под дверью.
–
Съели?
–
Съели. Бабушка вкусно готовит. К тому же с малым нянчатся, я могу на сутки отдать, вообще без проблем.
–
Может, няню?
–
Зачем?
–
Чтобы отказаться от помощи тех, кто тебя раздражает, – размышляла подруга.
–
Они – моя семья.
–
А муж кто?
Оля продолжала на словах бунтовать против системы, но успешно пользовалась ее благами, оставаясь частью системы.
Пяти лет жизни в условиях концлагерного надзора Олиному мужу хватило, чтобы поставить супруге ультиматум: «Или они подальше или я насовсем?» На это женщина, подкармливаемая из «папиных волшебных мешков» мило отвечала: «Они добра хотят, не перебарщивай. Тем более, ты столько, сколько папа дает, не зарабатываешь». Посему Ирочкин супруг продолжал ворчать по-тихому в спальне, а собственные именины терпел в кругу любящей дружной семьи супруги.
Та же встречалась с другими мужчинами и приносила домой неподъемные букеты цветов, индивидуально написанные картины, украшения и тоску по жизни, которую могла бы иметь.
–
Что с тобой? – спрашивал муж, когда Оля периодически плакала по ночам.
–
Я несчастна, – спокойным гробовым голосом отвечала женщина.
–
Что нужно сделать, чтобы ты была счастлива?
–
Ничего.
–
Тогда как же ты станешь счастливой?
–
Не знаю.
–
Чего ты хочешь?
–
Ничего.
–
Как можно жить и ничего не хотеть? Ты со мной несчастна?
–
Отстань, – привычно успокоившись после беспокойства нелюбимого супруга, Оля отвернулась и заснула.
***
–
Мне сон приснился странный, – заявила за завтраком Мария Ивановна.
–
О чем? – тщательно разжевывая бутерброд с ветчиной и свежими домашними огурцами с дачи, интересовалась Вера. Ее манера жевать всех выводила из равновесия – оказавшиеся у женщины во рту продукты, долго и скрупулёзно перемалывалась в жидкую кашицу с характерным собачим плямканьем. Процесс поглощения пищи занимал кучу времени и нервов окружающих.
–
Я иду по коридору и вижу в конце сидит мой Назар.
–
Каким он был? Папа редко к тебе приходит…
–
Сидит на табуретке вдали от меня в костюме сером, в котором хоронили, и пристально смотрит. Чистый, стрелки на брюках. Интересно, кто их там нагладил? И рубашка белая. Я ему: «Назар, ты чего здесь сидишь?» А табуретка, видно, неустойчивая, сидит и шатается. А он мне: «Тебя жду…»
–
А ты что? – Верочка наконец доела бутерброд и уставилась на маму.
–
А я отвечаю, что пока не могу. Тут у меня куча дел, дети, внуки. Постирать много накопилось за неделю, – глаза Марии Ивановны наполнились водой и женщина сглотнула.
–
И?
–
А он мне: «Я подожду, не спеши».
Мария Ивановна умирала два года. В голове у 72-летней женщины нашли опухоль. На излечение цистита гарантий не дают, а тут рак. Помимо лишнего в мозге у мамы имелся сахарный диабет, гипертония и проблемы с сердцем – пакет must have в ее возрасте и гарантированный отказ в операции.
Верочка не могла смириться с тем, что маму даже не попробуют вылечить. Она обивала пороги институтов, врачей, доцентов и государственных структур, посылающих ее к чертовой матери, но все же договорилась об операции без каких-либо гарантий. Женщина, которой не впервой стоять на коленях перед доктором, измотала светилу хирургии настолько, что тот не просто назначил дату операции, но и согласовал с Верочкой протокол хирургического вмешательства. А что, смотреть дома у телевизора как мама отходит?
Марию Ивановну прооперировали, и та впала в кому. Сутками дети и внуки наблюдали полуживое тело в дорогостоящей, посему крайне вежливой клинике, где привозили на специальных каталках завтрак/обед/ужин, предназначенный пациенту. Пациент по объективным причинам довольствовался едой по трубкам, поэтому провизию поедали родственники. В горло казенные харчи особо никому не лезли, так как Верочка устрашала всех ключевыми периодами после операции: то 3-тьи сутки поворотные после операции, то 10-й день показательный, то 14-й решает вопрос о дальнейшем выздоровлении. Перечить «доктору» не хватало духу ни у кого, поэтому кивали, соглашались и ждали. Мария Ивановна не открыла глаза ни на 3-й день, ни на 203-й.
Тем временем за койку и еду деньги капали. Накапало столько, что у Зои сбережения кончились. Вера трусила за бары супруга, но тот тоже оказался не резиновым. Маму увезли из частной больницы домой на предварительно подготовленное ложе со всеми прибамбасами и антипролежневым матрацем.
Уход за женщиной походил на марафон под названием «Кто из дочерей лучше поухаживает?» Взрослые женщины собачились у кровати беспамятной матери, кто комфортнее расположит ногу, подложит тряпочку или полотенце под локоть, помоет, сделает укол, массаж стопы, поменяет памперс или жалостливее посмотрит безучастному участковому доктору в глаза в надежде на благоприятный прогноз о выздоровлении, который никто так и не услышал.
Тело Марии Ивановны безбожно гнило, его опоясывали открытые раны, которые больше не поддавались ни обработке, ни излечению. Кожа приобрела синеватый оттенок, а неестественную палитру дополняли коричневые волдыри, преимущественно на ногах, которые периодически лопались, наполняя комнату невыносимым запахом гнили.
Вера с Зоей смазывали раны, по часам переворачивали маму с одного бока на другой и с болью на давно выплаканных глазах наблюдали, как мамино тело корячится в судорогах. Сестры молили об окончании мучений. Каждый своих.
Марию Ивановну хоронили осенью, жгуче пахнущем опадающими желто-красными листьями днем, когда та наконец встретилась со своим Назаром.
В гробу Мария Ивановна выглядела красивой – Верочка побеспокоилась, чтобы маму прихорохорили – любимый гранатовый костюм, теплая кофта рядом, чтобы “там” не продуло, эффектный маскировочный грим и краска на губах в цвет наряда.
В похоронном намучались сильно, ибо склеить в один монумент разбухшее от боли, судорог и жидкости тело, было задачей не из легких. Но перед отменным вкусом Верочки, желчегонным напором и давлением на совесть никто не мог устоять. Поэтому мамин посмертный марафет смотрелся лучше, чем при жизни, ибо та косметикой не пользовалась, а красила только брови и поседевшую скудную копну волос на голове в темное.
Вера горевала искренне, по-сумашедшему, по-детски рассчитывая на то, что глупая игра кончится. Она смотрела в могилу, периодически извергая дикие вневекторные крики собаки, с которой подростки-изверги сдирали кожу и ржали от агонии живого существа, подпитывающую больное превосходство. Устрашающие глубинные чувства лезли наружу с каждым откидом чернозема, когда понимаешь, что происходит страшное и необратимое, но настоящего осознания трагедии еще нет.
Слез не было, плакать не моглось. Функционал человеческого тела не предусмотрел достаточных ресурсов для выражения дикой боли утраты. Плачут обычно расстроенные, пораненные, выброшенные на обочину или идущие на убой без надежды на спасение животные. Вера же умерла вместе с мамой, такие не плачут.
Земля была мягкой, рассыпчатой, покладистой и влажной. Из такой в детстве “варили кашу” и пекли душистые пироги в цветных пластмассовых пасочках. А если с песком перемешать, получались шоколадно-медовые блины. Бередя в руках черный покров, пахнущий смертью, Вера вспоминала детство, когда маленькими ручками копырсалась в земле, строила пирамиды, копала ямки и месила ужин на вечер. А потом мама звала домой. Сегодня же девочку никто не позвал. Она месила землю как и прежде, бросила трижды небольшую копну в вырытую двухметровую яму, но родного голоса так и не услышала. Сил больше ждать не было, и с криком “мамочка!” женщина бросилась в могилу.
Ее резко подхватила племянница Поля, намеренно стоявшая рядом, чтобы “в случае чего” среагировать зная Верочкину чувствительность и привязанность к усопшей. Та вырывалась, оправдываясь желанием просто посмотреть и проверить, ровно ли поставили гроб, не скосили ли ленты, на которых спускали домну вниз, не нападало ли лишнего на крышку, удобно ли маме лежать.
Полина схватила тетку под руки, понимая, что Верочкино отчаяние и безысходность уложат ее рядом с матерью, и держала прочными клешнями до окончания процессии.
Вдруг послышались стоны и причитания мелкой женщины с обуглившейся белизной на месте волосяного покрова по типу “спаленный блонд, но я старалась”. Это была плакальщица, в обязанности которой входило выражать страдания близких, которые не могут, не хотят или действительно не испытывают сожаления о смерти родственницы. Она стояла неподалеку от собравшихся приглашенных почтить память мамы и вздымала руки к небу, талантливо выдавливая скудные слезы:
–
Сегодня нас покинула удивительная женщина. Мать, сестра, дочь, бабушка. Безвременно ушедшая… – тетка безвкусно перечитала листочек с регалиями усопшей. Собравшиеся чутко реагировали на слова незнакомой женщины, послушно поддаваясь на психологическую суггестию.
Плакальщицу заказала Вера – хотелось, чтобы все поучаствовали в лучших, эстетически и обрядово правильных похоронах. В древнем Египте плакальщицы рыдали как положено – с соплями, воспоминаниями, искренним ором о внезапной кончине важной и любимой личности. На похоронах Марии Ивановны плакальщица была номинальной – нелепый замызганный вид без обязательств, типичные выражения, применимые ко всем без исключения ушедшим, рабочая дистанция от гроба и родственников в полтора метра. Ничего личного, кроме ста долларов, полученных перед началом процесса скорби.
Женщина не знала маму. Ее рук. Слов. Любимых цитат и фильмов. Она, вообще не знала человека, о котором голосит во весь рот!
Вера наконец разрыдалась. Никто в целом мире не знал и не любил маму так, как она. И передать, воспроизвести, продемонстрировать сие невозможно. Нелепую тетку кто-то из дальних родственников заткнул, и та покинула мероприятие раньше оговоренного срока. Боль – это искусство. В противном случае – сопли, размазанные по столу.
–
Я не хочу прощаться, – шипела женщина сквозь стиснутые зубы. Звук был липким, тягучим, пахнущим терпким и горелым. Это когда террористы отрезают палец, но тебе приходится подставлять конечность, ибо ты безвольный заложник.
–
Оставь ее, попрощайся, – просила племянница, но тетка не могла слышать голос грядущего одиночества.
–
Мамочка! Мамочка… Мама… Мама… – Вера хваталась за веревки, на которых опускали в яму гроб и подсказывала могильщикам, как вернее их достать обратно. Стремление контролировать процесс не покидало даже в эту минуту. – Мама! Мамочка! Я ж не умею без тебя! Кого ж мне теперь мамой назвать?! – шептала женщина внутрь себя. Снаружи Полина слышала лишь обрывки фраз, окончания слов и тупик на пути тетки. Тихо, безмолвно вереща, цепляясь за рукав серого пальто племянницы Верочка молила закончить действо и поменять картинку на ту, где мама жива. В коме, недвижима, гниющая, но предсказуемая, требующая заботы и ухода. Живая, означающая, что и Верочка тоже.
Мир мгновенно перекосился, искривился, стал чем-то отдельным от восприятия, не касающимся Верочкиных чувств и эмоций. Люди, деревья, оркестр – все было где-то вдалеке. А близко… закрытый гроб мамы, которую отбирали и должны были поместить под двухметровым слоем земли. Это что же получается – мама больше не обнимет? Хоть разок? Самый последний раз, чтобы вдоволь наобниматься, а потом умирай себе на здоровье? Чтобы на всю жизнь хватило? А то умерла так не по-человечески и не попрощавшись. Если бы Верочку хотя бы предупредили, она бы бросила все и купалась в ее объятиях как в прозрачном море, чтобы вдоволь насытиться. А так…
Вера падала на колени, потом вставала без помощи, потом снова оказывалась на земле. Хватала руками траву, стремящуюся к осеннему осветлению. Рвала и кромсала попадающиеся под руки растения – папоротник, бурьян. Кричала, плакала и молила, подсознательно надеясь, что мама в гробу – это сон и неправда. Что “мама” – имя существительное, а не глагол в прошедшем времени…
Венки неестественного цвета мол “Помним, Любим, Скорбим” – да кому они нужны эти мертвые пластмассовые цветы у могилы мертвой женщины, когда чувства и сама жизнь еще живы? Вера не могла поверить, что эта жизнь стала памятью. Ни приблизиться, ни дотронуться, ни вдохнуть запах.
Женщина глядела в яму, где стоял еще незарытый гроб, и мысленно умоляла маму вставать и идти домой. В противном случае, Вера оставалась одна. Ненужная. Брошенная. Одна на целом свете.
Мама спряталась под толстым слоем чернозема. Приглашенные начали расходиться. Верочка легла на могилу. Растопырила пошире руки и обняла горбик памяти. Когда-то мама вжимала ее в себя, и Вера ощущала себя защищенной, любимой, важной, нужной. Когда нечего бояться, ведь большая мама накрывала девочку большим телом и цементировала ощущение теплом.
Запределье тоски.
Верочку подняли, обтрусили, запихали в горло успокоительное и потащили на поминальный обед, заранее подготовленный Зоей.
Поминки были волшебными. Тихое место. Первое, второе и компот – согласно предпочтениям усопшей. Ели, пили и закусывали ложками, как и положено по традиции. Неудобно, но никто не решался перечить. Тосты, размышления, воспоминания – согласно естественной очередности, портрет мамы на краю стола, никаких улыбок. Гости и четвероюродные родственники клевали яства, немо передавая друг другу салаты. Скорбили, тычась физиономиями в еду, и старались не выдавать усталость и одновременную радость от того, что действительно им близкие и любимые, слава богу, еще живы. Поэтому проявляли максимальное почтение о соучастие, глядя на потомков, мол «как же вы теперь, дети?» Внуки желали побыстрее покинуть скорбное мероприятие. Верочке хотелось проснуться.
«Лучше бы сдохли они все, нежели мама» – глядя на толпу чавкающих людей думала Зоя, сидевшая на противоположном конце стола от сестры. Горе сестер не сплочало. Каждый проживал потерю в одиночестве.
Вера на шестом десятке осталась одна. В той же двушке с отменным ремонтом и кучей отборных уникальных безделушек. С тем же мужчиной, которого ненавидела за нелюбовь. В комнате, где еще вчера жила мама, с которой можно было поговорить, поругаться или выслушать о хозяйственной бездарности. Где обнимала маленькую Олю, когда-то слушавшуюся, внимающей мамину мудрость, а теперь пославшую к черту по причине наличия собственной жизни, в которую женщина больше не помещалась.
Верочкины кулинарные изыскания, не подкрепленная фактами счастья мудрость человека, не испытавшего ни минуты счастья, широта души «отдать всем все» более не были актуальны. Ни для нее, ни для дочери, ни тем более для внука. С зятем вообще беда, ибо напором и педагогичностью, передавшейся по наследству от мамы, разнесла в пух и прах нити человеческого взаимопонимания и желания общаться по-людски хотя бы из минимального уважения.
Почувствовать себя инфантильной девчонкой, требующей уборки в квартире, поплакать о прожитой зря жизни и неправильно воспитанной дочери, посербать чаю с голландским сыром и вишневым вареньем больше не с кем. Вера стала пустой. Телесная оболочка напоминала воздушный шарик, от прикосновения к которому тот перемещается в пространстве, но лучше иголкой… чтобы лопнул.
Женщина периодически посещала докторов разных мастей и степеней, клевала молчаливого супруга, смотрела в окно. Но вкус к жизни ушел вместе с мамой. Казалось, эту семью всегда держала вместе какая-то нелепица. Однажды хорошие и положительные во всех отношениях отдельно взятые люди встретились, и должны были составить классную банду в любви и здравии. Но никто так и не смог друг друга полюбить, отдаться и понять. Вместо того, чтобы вежливо распрощаться и быть счастливыми отдельно, остались вместе, чтобы мстить за неудавшуюся жизнь. И у каждого получалось отменно.
После смерти Марии Ивановны больной гомеостаз нарушился. Вера и Борислав разбрелись по комнатам – больше не нужно было сдерживать тошноту, ложась в одну постель.
Оля появлялась на пороге отцовского дома раз в год, переехав в Италию на ПМЖ. Дышать рядом с матерью после смерти громоотвода Верочкиной энергии стало просто невыносимо. Борислав стонал от старческих болезней, тихо изнывая в гостиной. По докторам не ходил, анализы не сдавал. Иногда столбенел от боли, не издавая ни звука. Мамина кровать пустовала. Верочка ютилась рядом на одноместном диване, надеясь по ночам, что приснится чудесно-пророческий сон, в котором мама оживет.
–
Зоя, приезжай вечером ко мне, – набрала номер сестры.
–
Сегодня занята, может, в другой день? – та не очень любила ездить в дом, где всегда была не родственником, а гостем, причем не очень желанным.
–
Приедь сегодня, пожалуйста, – отозвалась сестра непривычно просящим, а не приказывающим тоном.
Зоя позвонила в дверь. Открыла женщина в халате и прилизанным немытым хвостом на голове. Без макияжа и в морщинах. В плюшевых серых тапках – такие обычно носят дети до трех лет. В квартире пахло едой, ибо кто бы и когда бы не вошел в дом, всегда должен был быть накормлен и напоен зеленым чаем, заваренным по идеальноправильной технологии, согласно вычитанному и заученному напамять рецепту в кулинарной энциклопедии древних китайцев.
Женщины присели на диван, Зоя достала из кулька провиант «к чаю», ибо стыдно приходить в гости с пустыми руками. Несмотря на кровное родство, нарастала неловкость. Тишина давила со всех сторон и пространство кухни с каждой секундой, ощущаемой часом, сжималось и слипалось. Стук молотка и звук сверлящей дрели у соседей немого разбавляли сестринскую далекость и ощущались неким оправданием, почему разговор не ладился – слишком шумно. Верочка сидела около получаса молча и пила горячий чай, периодически подогревая воду для заварки. Когда желудок максимально наполнился, преспокойно изрекла:
–
Глиосаркома. Анализы готовы. Сомнений нет. Профессор, который маму оперировал подтвердил. Там целый консилиум собрался. Ну я же тоже не дура, в медицине целую вечность, надо было р
азные мнения выслушать. Ты ж помнишь, как маму не хотели лечить. Если бы не я, – Верочку несло в фармацевтические дебри собственного величия и значимости, из-за которых мама протянула дополнительных несколько лет в коме. Стоила ли та жизнь, чтобы жить? – Ой, что говорить, сама знаешь. Все как-то времени не было. Та и не болело ничего. А полгода назад обморок прямо у порога. Хорошо, что голову не разбила. Хотя, какая уже разница? – женщина долила кипятка в чашку и отпила.
–
Ты о ком говоришь? – вопрос был очевидно тупым, но переварить диагноз сестры было слишком сложно.
–
Господи, Зоя, у меня опухоль в голове.
–
Как? – женщина пилила сестру взглядом, полным одновременно сострадания, непринятия и бессилия. – Сколько?
–
Нисколько…
Зоя достала из кожаной сумки сигареты. В доме сестры никто никогда не курил, даже тайком, но какая теперь разница? По щекам текли слезы. Женщина вытирала лицо кухонным полотенцем, издающим коллаборацию запахов ветчины, гнили и бесхозяйственности, чтобы затянуться. Ее сестра умирает.
Следующим утром женщина выбирала овощи на местном базарчике у дома. На таких бабушки из деревень задешево продают выращенное на огороде и отобранное у куриц – все без ГМО и магазинных наценок. Верочка, опустившись у трехлитровой банки со свежим молоком, вдруг услышала знакомый голос. Звучало за спиной и немного вдалеке. Нет, не показалось – женщина обернула голову и увидела его. В длинном сером пальто, изрядно поседевшего, но очень ухоженного мужчину, которого когда-то любила. От которого когда-то отказалась. После которого ее глаза потухли.
Вера быстро отвернулась. Нагнула голову и вспомнила, как он ползал на коленях, умоляя бросить мужа. Как рядом с ним была женщиной. Как не смогла не изменить супругу, но сохранила верность собственной несчастности. Для чего эта встреча? Верочке вдруг стало больно, неловко, да и выглядела она значительно хуже той, с которой некогда любимый мужчина выбирал сейчас помидоры.
«От судьбы не уйдешь» – поставила банку с молоком и быстро ушла, чтобы не заметил тот, с которым так и не осмелилась любить, но таким дивным образом все же попрощалась.
ЧАСТЬ 2
Жила-была девочка. Она всегда доводила начатое до конца. Так надо.
Математику в школе ненавидела, но училась на пятерки. Поступили ее на экономический, где гуманитарный склад ума молил о помощи, но девочка нечеловеческими усилиями получила красный диплом и стала бухгалтером. Так надо.
Вышла замуж за соседского «приличного мальчика». Родила троих детей. Работала на 2-х работах, ибо супруг оказался еще более гуманитарным – он много думал, осмысливал эту бренную жизнь и искал ответ на вечный вопрос: «Кто я в этом тленном мире?» Порой нехватка пространства в однокомнатной 15-метровой гостинке для пятерых людей выводила из себя и хотелось выйти в окно, но девочка сдерживалась, принимая свой крест как должное. Так надо.
В центре комнаты располагался 3-местный длинный диван – предмет, подкрепляющий мыслительную деятельность. Мальчик с него не слазил, греясь жировыми прослойками как пледом, на месте которых когда-то был пресс. Рядом бегали отпрыски, записанные на девочку, чтобы получать дополнительный доход в виде пособия для матери-одиночки. Мелкие редкие однодневные подработки супруга воспринимались манной небесной, нисхождением святого огня в душную малогабаритку.
Мальчик вечерами бухал, матерился и орал на жену: «Ах ты ж! Работает она! Устает! Ты себя в этой жизни нашла, а я не смог». 15-й год мальчик сильно печалился по этому поводу, плакал и нажирался с каждым разом все больше.
Девочка огрызалась, но не сильно. Жаловалась подружкам на помойное существование, отсутствие ласки, заботы и помощи. Это никак не решало вопрос с трудоустройством супруга, но девочка старалась сохранить семью, статус семейной женщины и какого-никакого отца детям. Так надо.
Она жалела его. Ведь он так старается, так много думает, так глубоко осмысливает жизнь. Кто его такого особенного поймет, оценит, уважит и заплатит? Он слишком велик до работы.
Девочка устроилась на четвертую.
Ибо?
Так надо.
***
Зоя не выносила младшей сестры и старалась переплюнуть ее инфантильность взрослыми поступками и подходом к жизни.
Уехала из родного дома, когда было всего пятнадцать. Поступила в техникум и проживала в общежитии. Училась так себе, феноменальными интеллектуальными способностями не обладала. Зато умела выпросить и вымолить, если что нужно. Жалость – наше все:
–
Наташа, собираемся! – обращалась к закадычной подруге, учившейся на параллели.
–
Куда?
–
К Физиамиду идем. Я букет купила.
–
Зоя, а давай не пойдем? Он все равно не поставит…
–
Поставит. Мы попросим. Гляди, хризантемы как на именины! – Зоя на последние гроши приобрела букет у бабки на базаре. Белые, в газете. Боженька послал, ибо откуда зимой хризантемы?
На улице зима, морозная и жгучая, только сессию никто из-за этого не отменял.
Зоя с Наташей закутались в зимние пальто. Зимнее совковое пальто – это то же что и осеннее, только с пристегнутым песцовым воротником. Или лисьим. Кроличьим. Девочки были в тренде – на клетчатом пальто Зои красовался рыжий искусственный лоскут взъерошенных паклей, а Наташа облагородила зимнее убранство серым такого же качества. Подруги были неразлучны и на любые подвиги ходили вместе.
–
Добрый вечер! – весело произнесли девочки на пороге у преподавателя, робко, но с надеждой протягивая газетку с цветами.
–
Добрый, – Физиамид Маркович опешил. За пятьдесят лет карьеры преподавателя астрономии в техникуме легкой промышленности в его доме не побывало ни одного студента – мало кто решался задать строгому учителю абсолютно ненужного предмета на факультете кройки и шитья вопрос после занятия, а не то чтобы зайти в гости. Его имя говорило о дате рождения, национальности и сопутствующих возрастных заболеваниях само за себя. Уже в 70-х оно пахло нафталином. Однако лицо Физиамида Марковича всегда выражало значимость, как личностную, так и профессиональную, которая выражалась в пренебрежении студентами.
–
Мы проходилимимо и решили зайти! Можно? – подругам было неловко и тошно, но знаний по предмету было взять неоткуда. До скромной квартиры Фезиамида Марковича девочки добирались часа три, поэтому помимо желания получить зачет, подруги нуждались в тепле.
Зоя, не дождавшись приглашения, первой вошла в квартиру.
–
Конечно, – Физиамид Маркович провел девочку взглядом. 73-летний низкорослый щуплый старик с седой истерзанной жизнью бородкой опешил от незваных гостей, стыда за внешний вид домашней майки и растянутых синих треников, но выхода не было. Из кухни выглядывала жена в вафельном синем халате, вопрошающей кто пришел. Физиамид представил гостей и попросил поставить букет в вазу.
Цветами, мольбами и печальными историями о судьбе Зоя получила диплом и стала документально взрослой.
***
В этой низкорослой девочке с бездонными карими глазами, обрамленными черными ресницами и двумя кантиками густых бровей сверху, и обворожительной улыбкой сочеталось несочетаемое – желание выжить, но сделать это по-своему, так как в противном случае «и не надо». После окончания техникума домой не вернулась. Зоя наблюдала столичных красоток и модниц, живших в собственных квартирах, ходивших по театрам и на свидания, рано заводивших семьи. Она хотела такого же женского счастья, которое искать в родном селе сочла глупым и бесперспективным.
Жила поначалу в общежитии и работала на фабрике технологом. Одна выкручивалась, падала, болела, смеялась, грустила, скучала, мечтала и соскребала себя с асфальта, оказываясь размазанной после очередной неудачи, которые притягивала к себе магнитом. Если бы где-то учредили конкурс на «Мисс Везение», то Зоину заявку даже не рассмотрели. Последнее наверняка стало бы еще одним поводом обидеться на вселенную.
Вышла замуж за запойного алкоголика, рядом с которым чувствовала себя могучей, помогающей женщиной, в которой нуждаются. Ну хоть кому-то. Часто дамы жалуются на то, что пьет, бьет, пропадает и изменяет. Однако большинство из таких «терпил» продолжают тянуть любимого ханыгу и жаловаться миру на тяжелый крест. Нравится ли им? Отвечают, что нет. Однако каждая тайно верит, что домашние скандалы, синяк под глазом, надутые губы, безграничная критика а-ля «пила – уровень бог» и ночная жертовность, когда носишься после полуночи по всем канавам округи, ибо в одной из них наверняка сладко посапывает в лучшем случае обоссаный, а в худшем с набитой мордой, богом посланный в наказание за грехи твои и предков человек. Жизнь превращается в вечное ожидание счастливого «завтра», когда ежедневно пренебрегается «сегодня», выдвигая наступление хоть какого-то дня под большой вопрос. Признаться в том, что мужчину можно сменить, трудно, ведь есть кое-что посильнее стыда за мужа-алкоголика или страха перед отбитыми почками на глазах у ребенка в результате недопонимания между «голубками», один из которых пьяный в хлам – это страх одиночества.
После свадьбы Зоя жила у мужа вместе с его родителями.
Обычная хрущевка на втором этаже разваливающейся на части пятиэтажки. Смежные комнаты. В «главной» располагалось старшее поколение, во второй, в глубинке, – ютились молодые с новорожденным ребенком. Свекровь души во внучке не чаяла, Зою боготворила. Конечно, материнское сердце болело за сына, но женщина в летах понимала, что запойника никакой дуре, к тому же порядочной и хозяйственной, больше не пристроить.
–
Встань, – шептала Зоя мужу, услышав крик новорожденной Полины.
–
Сама вставай!
–
Пожалуйста, – у женщины физически не было сил подняться и приготовить единственно доступное для советских детей питание – «Малютку». Молоко пропало после очередной семейной потасовки, в результате которой пудру под левый глаз пришлось класть в несколько слоев.
–
Та пошла ты, – муж отвернулся на бок и продолжил спать.
–
Гад! – Зоя мощно заехала мужу по носу. Потом еще раз. Сильно, от усталости и бессонных ночей. После встала и покормила дочь.
Коля был отвратительным. При всей красивости, умности и наличии золотых рук, которые в буквальном смысле могли починить все и построить космический корабль, отдавал предпочтение выпивке и посиделкам с такими же товарищами, превратившимися давно в жалкое подобие некогда вполне приличных мужчин. Зоя ненавидела его вид, нрав и запах.
–
Я больше не могу, поговорите с ним! – плакалась женщина, болтающая смесь дочери стоявшей задом свекрови, которая лепила котлеты из телятины. Обессиленная после дня в стиле
#
яжемать, Зоя порой засыпала облокотившись о стену. Встала, покормила, перепеленала, постирала, погладила, погуляла, перепелинала, покормила, успокоила, постирала… и так до бесконечности. Женщина сходила с ума от усталости и пьянок мужа. Дочь росла, но ничего годами не менялось.
–
А что ж я, милая, сделаю? – понимающе интересовалась свекровь.
–
Он приполз после полуночи! Пьяный, рваный, улегся на диван и обмочился.
–
Деточка, что ж я ему письку перевяжу?
–
Ну поговорите! Ну пожалуйста! У нас же ребенок. Что ж он лазит где ни попадя, себя и семью позорит? Что ж я как дура бегаю ночами искать? Устала я, выдохлась.
–
Я все знаю, но он не слушает, – как всегда ответила женщина, принадлежащая к категории уверенных, равно как и невестка, что человека от алкоголизма можно избавить риторикой о постыдности негожего поведения. Ведь главное, подобрать правильные слова, как ключик. В масштабе того, что надо ломать дверь, причем с другой стороны, а не издеваться над замочной скважиной, женщины не думали.
Зоя пошла кормить дочку, свекровь – жарить мясные изделия.
Поля подрастала, и порой Коля выводил девочку на прогулку, которая всегда проходила типично.
–
Доця, это мы маме, – мужчина
гордо протянул две бутылки крепленого 5-летней Полине, купленного только что в магазине возле парка. Усадил дочь за деревянный стол, который вечером собирал вокруг себя всех местных алкоголиков и тунеядцев, и принялся открывать дешевое вино. На такого класса напитки советской промышленностью выделялись полиэтиленовые пробки, поэтому Коля
наловчился сгрызать часть за неимением ножа, а остальное разрывал руками. С дочерью гулять любил, ибо убивал двух зайцев сразу – и кислород ребенку и выпить можно. К этому процессу подключался и нравственно-этичес
кий компонент – в маленькой Поле воспитывалась способность делиться, заботиться о ближнем и быть добрым, так как вторая бутылка была предназначена для мамы.
–
Мама не пьет, – робко ответила девочка.
–
А мы ей все равно приятно сделаем, – Коля осилил пойло за пятнадцать минут.
–
Па, пойдем уже, – Полина четко знала, что никак нельзя позволить папе выпить больше, ибо потом начинался кошмар.
–
Сейчас, погоди, – охмелевший Коля смотрел на вторую «для мамы», но держать себя в руках было трудно. Тем более, что Зоя действительно никогда не употребляла. Открыл вторую и выдул до дна, хотя значительно медленнее первой.
Поля послушно сидела на лавке рядом и ждала окончания банкета, вскоре отец потащил девочку домой. Он крепко сжимал маленькую ручонку в своей вечно холодной даже после спиртного, и ответственно тянул за собой, чтобы не потерялась по пути. Девочке было противно и страшно, особенно когда папа падал и подтягивал за собой на асфальт, отчего она до крови разодрала колени и локти. Так случается часто – родители падают и тащат за собой детей. Однако по дороге домой маленькая Поля молчала. Всегда.
Мама открыла и впустила обоих. Полина побежала к себе на кровать, накрылась одеялом и уснула. Взрослые пошли на кухню и громко кричали друг на друга. Утром девочка увидела разбитое стекло на кухонной двери и размазанную кровь рядом на стене. Странно, ведь ночью ничего такого не было слышно.
К плохому тоже можно привыкнуть, особенно быстро это получается у детей. Мы же не обращаем внимание на ежедневный лай дворовой собаки, даже если та бешенная. Так и с семейными скандалами, наличие которых прекращаешь замечать.
***
Тринадцать лет пролетели как миг, и Зоя поставила точку. Женщина надеялась, что заявление «Я ухожу» приведет супруга в чувство и восстановит никогда не существовавшую ответственность за семью, но Коля даже не разволновался.
Мужчина не стал перечить против изгнания, так как быстро нашел отдушину в женщине тремя этажами ниже, которая наливала и вкусно накладывала, заглядывала в рот и восхищалась новобранцу в доме, так как за долгие годы подустала быть одной. Самец обладал золотыми руками и на трезвую голову мог уложить плитку, забить гвоздь в правильное отверстие, смастерить полочку, отшлифовать табуретку, прибить картину и даже вымыть полы после пыльных работ.
Колю подобрали сразу, Зоя же искала счастья несколько лет. Смириться с одиночеством было непросто.
«Почему его любят, а меня нет? Почему я тяну на своих плечах дом и ребенка, а он на всем готовом?» В особо тяжелые душевные времена, женщина одалживала бывшего мужа у новой пассии и покупала ему шмотки на местном рынке. Жаль было ободранца, хоть уже и не своего. А еще жальче себя, нелюбимую.
Годы безденежья, пьянства и безуспешных попыток кодировать, рукоприкладства, участкового, посещавшего жилище влюбленных систематически, ненависти, эмоциональной деградации и вселенской тоски закончились разводом, который больше всех порадовал маленькую Полю. Девочка стала спокойнее, и порой даже смеялась за ужином, слушая истории о мамином детстве, которые Зоя могла рассказывать часами – маленькой она часто попадала в передряги. Самой же Зое же было не до эйфории – пришлось решать вопрос жилья, работы и учиться жить одной. С последним было сложнее всего, ведь отделаться от мужчины физически проще, нежели душевно. Это, простите, как?
С утра накручивала кучери и наводила толстым слоем стрелки. Смотрелось ярко и комично, но в те времена крайне модно. Перепаленная химия на волосах, плиссированная юбка и коричневые туфли с черными бантиками на пятке величественно носили Зою между свободой, воспоминаниями о ее причинах и ощущением непривычного одиночества, которого можно было избежать. Ну руки распускает, ну и что? Миллионы так живут и ничего.
Трудилась где-попало – мыла подъезды, продавала тухлую селедку в магазине, шила баулы выезжающим массово евреям на ПМЖ в Израиль, что, кстати, приносило доход повнушительнее, нежели реализации рыбы. Позже ездила в Польшу торговать советским хламом – резиновые лодки, чешки и кеды, металлические кружки и, конечно же, водка. Треть бутылок уходила на «таможенный контроль», остальные продавались из-под полы пшекам, которые готовы были удавиться за копейку. Равно как и Зоя. Поэтому весь товар, привезенный в огромных неподъемных сумках, продавался под чистую вместе с водкой, цену на которую женщина не опускала принципиально. Стоять на рынке приходилось с утра до вечера, в результате чего женщина обзавелась несколькими обмороженными пальцами на ногах, часто напоминающими о себе болями даже много лет спустя.
Примечательно, что после развода у Зои выздоровели руки. С юности женщина страдала от дерматита, который активизировался во время любви с мужчиной, причиняющий моральные и физические страдания. Верхние конечности были похожи на разодранную красную тряпку, из дыр которой сочилась кровь. Кожа невыносимо чесалась, мази не помогали. Только после расставания с источником постоянной тревожности ручки всего за несколько месяцев приобрели человеческий вид. Долгие годы тело молило о помощи внешним уродством и болью, однако Зоя, как и большинство женщин, к этому не прислушивалась.
Кушать хотелось сильно, поэтому раз в месяц на протяжении нескольких лет Зоя закалялась на блошиных рынках другой страны, оставляя дочь на бабушку.
Теплые отношения со свекровью подкрепились болезнью, когда Лиля Николаевна поняла, что никому кроме Зои в онкологической агонии старушка, по сути, не нужна. Сын плевал на мать, а Зоя в болезни свекрови видела хорошую возможность реализовать себя в качестве необходимого элемента в чужой жизни. Не каждой дано искренне дружить со свекровью, тем более экс.
Покупала лекарства, носилась по аптекам, устраивала по больницам, общалась с врачами, выслушивая труднодоступную пониманию медицинскую терминологию, приносила тормозки с полезными и витаминизированными харчами, пока умирающая проходила химию. Лиля Николаевна, предвкушая скорую кончину, благодарила невестку и целовала ей руки, а Зоя абсолютно искренне отмахивалась, считая долгом делать добро. Ну, а как иначе? В номинации «Мисс бескорыстие» она получила бы главный приз от всех убогих и страждущих.
***
Зоя с удовольствием позаботилась бы и о собственной матери, но место «бескорыстного причинителя добра» было занято сестрой. Да и отношения «девочек» нельзя было назвать близкими и душевными.
Мария Ивановна забила на ее жизнь еще в роддоме, сестра упивалась собственной красотой и болезнями Оли. Зое ничего не оставалось, как смириться с данностью, заботясь о бывшей свекрови и надеясь на лучшую жизнь, которая когда-нибудь наступит.
В гости к маме Зоя не частила. Иногда приглашали, но ехать особо было некуда. У Верочки семья, вечно болеющий ребенок и недовольный жизнью муж. А мама… Мама так, прижилась как служанка на выгодных условиях. За еду, ночлег и слова благодарности за трату жизни на дочь и внучку.
–
Чего ты не живешь у себя? Есть же квартира, – интересовалась Зоя.
–
Что мне там делать одной? Тут Олю в школу и со школы, стирка-глажка, аптека, ужин. Та малохольная ночью приходит, а приготовить ее на завтра надо, – недоумевала мама.
–
А чего малохольная? – пытаясь задеть за живое, спрашивала младшая дочь.
–
А как иначе? Руки из задницы, ухаживать ни за собой, ни за ребенком не умеет. Летает в облаках. Юбок-кофточек понакупает за бешенные деньги и все тебе. А ты, мама, крутись и выготавливай кашу из топора. Тот же гроши домой приносит, жучит по гаражам все. Видимо, на похороны откладывает.
–
То чего ж не уйдешь? Отцепись уже от них. Все взрослые, справятся. Напекла бы пирогов в воскресенье, позвала бы детей. Я бы пришла. Почему я никак не могу прийти к маме? – Зоя скрыла прилив воды в глазах, подсознательно понимая, что к маме не дойти и не достучаться.
–
Я мало в жизни напекла пирогов?
–
Предостаточно, но хочется, чтобы не только для Веры.
–
Успокойся. Тебе тоже далось, что моглось. Ты молодая, дочь есть. Все хорошо.
–
Молодостью болеют, но прогноз, к сожалению, благоприятный.
–
Я устала от вас всех. Тому принеси, этому заштопай штаны. Как наймичка, – перевела тему мама на статус служанки. Когда печь не хочется, начинаешь оправдываться разными глупостями, вместо того, чтобы признаться в отсутствии желания.
–
Твои пироги самые вкусные, особенно, с вишнями. Запах детства и дома, когда папа был жив, – Зоя поцеловала маму и уехала.
«Чем она такая распрекрасная? Обычная безрукая и безответственная баба. Выперлась на голову, привязала бедную женщину и погоняет, как лошадью. Осталась бы хоть на неделю без служанки, засралась бы по самое «нимагу», – злилась на сестру Зоя, подскакивая на одной ноге в забитом автобусе по дороге домой. Часто те, кого ненавидят лютым чувством, к обиде и боли не имеют никакого отношения. Но признаться в том, что на настоящего виновника все же можно злиться, труднее.
Зоя верила, что в будущем ее ждет что-то необыкновенное и прекрасное, просто путь к счастью тернист, и нужно по дороге преодолеть много препятствий. Удача не падает как снег на голову – ее надо заслужить, выгрызть и выстрадать. То есть, основательно подготовиться. В противном случае, как-то не по-людски получается. Зоя копила «на черный день», покупала наряды только по скидкам и никогда не ела в ресторанах, потому что дома дешевле.
Понятие банального человеческого удовольствия здесь и сейчас было неведомо – она взрослый серьезный человек, рассчитывающий только на себя, а не Верочка, которой мама до сих пор штопает колготы и лифчики. Сегодня надо перетерпеть, а завтра будет хорошо. Но следующий день ничего не менял, и счастливое будущее откладывалось снова. Женщина бегала по кругу, убежденная, что если получит то, чего нет, то станет непременно счастливой. Гналась самоотверженно, жертвенно и с большой надеждой. Беседы с мамой больше походили на сухие выжимки из гороскопа о неслучившемся прошлом, развивать которые не умели ни астролог, ни клиент:
–
А что, если бы папа был жив? – задумчиво спрашивала Зоя у мамы.
–
А что?
–
Он бы не дал меня в обиду. Я бы даже замуж не вышла.
–
Ты ж развелась, чего говорить уже?
–
Он бы защитил, – Зоя скрючилась на диване, накрылась шерстяным клетчатым пледом и заплакала. Мария Ивановна
пошла готовить ужин для зятя, который возвращался домой в одно и то же время – в 19:00.
***
В жизни Зои после развода периодически проскакивали залетные красавцы, которым женщина очень нравилась, но без серьезного продолжения. Помимо внешних данных, у нее был один мощный плюс – Зоя прекрасно готовила и в доме всегда было убрано. Еда и порядок были высшей ценностью.
Зоины кулинарные способности могли бы претендовать на главную черту характера, когда на вопрос «Какой это человек?» можно, не вдаваясь в описание десятка свойств личности, просто ответить «повар от бога». Женщина могла состряпать несколько блюд не просто из топора, а даже при его отсутствии. Однако больше всего любила угощать тех, кому хотелось понравиться. Например, Юрию.
Высокий и худощавый. В старом свитере поверх рубашки и стрелками на брюках. Наряд на день каждый вечер готовила его мама, выглаживая штаны, кофты и кальсоны.
После развода с женой, Юра поселился с мамой в старой хрущевке, которая ветшала на глазах, ибо у мужчины были ощутимые сложности с хозяйственностью.
По внешности читалась претензия на интеллект – высокий лоб с залысинами, которые начали появляться еще в юности, и длинные «музыкальные» пальцы с короткими ногтями. Мужчина выглядел чисто, скромно и инфантильно.
По жизни Зоя сторонилась заумных людей, так как не совсем понимала смысла мыслительства и разговоров о том, что нельзя потрогать, понюхать или примерять на месячную зарплату. Практичность – наше все.
А тут, настоящий философ подвернулся. Но через два года после развода даже такой был воспринят божественным подношением.
Зоя каждый вечер красила губы в красный цвет, наряжалась в неброские джинсы и свитера полуспортивного типа а-ля «я не готовилась», накрывала на стол и ждала семи вечера, когда в дверь звонил Юра даже без приглашения.
Голубки сидели на кухне – Зоя наблюдала, а избранник топтал с большим аппетитом предложенное. После трапезы у женщины часто возникало двоякое ощущение. С одной стороны, не нужно было выбрасывать оставшиеся продукты или думать, как вместить в холодильник на завтра, ведь Юра поглощал харчи под чистую. С другой же Зоя начала замечать, что ее используют как бесплатную продбазу.
Более того, Юра был настолько скуден, малословен и малоподвижен, что не настаивал даже на сексуальной части отношений. Этот ухажер походил на бездомного кота, прибившегося ко двору одинокой женщины. Ничем не примечательное животное средних лет вызывало у хозяйки жалость, ведь питаться коту было больше негде. Особого восторга и любви приблуда не вызывал, но нравственный уровень и чувство одиночества подталкивали каждый день выставлять мисочку с молоком.
Несколько месяцев платонического поедания шаровых харчей Юрой привели к тому, что в бюджете образовалась небольшая дыра. Просить мужчину было не в стиле Зои, ведь он и сам должен был догадаться о необходимости принести кулек с продуктами хотя бы раз. Да и адекватный человек не требует вербализации подобного понимая, что в отношения нужно вкладываться хотя бы материально. А ведь вместо мяса по-французски, итальянской карбонары, салата из морепродуктов или еще теплых судочков, которые Юра периодически уносил еще и маме после плотного ужина, можно было купить что-то более полезное или как минимум перспективное.
Думать о будущем бесхозного кота, идущего на запах съестного, хозяйка перестала. Пусть другую объедает.
Обреченный роман закончился банально. Зоя заглянула милому, но уже изрядно раздражающему человеку в серые, как и он сам, глаза:
–
Вкусно было?
–
Ага.
–
Добавки?
–
Давай.
–
А нет больше.
Юра все понял – человеку с интеллектом не надо повторять дважды. Вера убрала со стола пустые тарелки и вышла проводить бывшего. Тот неспешно надел зимние ботинки на цигейке, застегнул под горло пуховик, обвязавшись синим шерстяным шарфом, чтоб не продуло в морозный зимний вечер на троллейбусной остановке по дороге в хрущевку к маме, установил на голове несгибаемую барсучью шапку и гордо покинул помещение.
***
Роман с Женей начался на работе. Зоя кулинарила обеды для иностранцев украинского происхождения, которые патриотично получали прибыль в валюте с инвестиционных, развивающих страну проектов. Мужчина был водителем и доставлял пятые точки патриотов в аэропорт на рейс Киев-Вашингтон.
Однажды женщина надела шорты чуть выше колен и пришла в офис, где ее давно наблюдали, но пригласить на свидание не решались. Ничего лучше не придумав, как сообщить Зое о том, что ноги нужно брить не только до колен, но и выше, потенциальные влюбленные поняли, что у них много общего. Например, чувство юмора и трепетная неловкость перед друг другом.
Новый мужчина стал любимым. Но одно нерешенное дело из прошлого, настоятельно влияющее на настоящее все же было, и Зоя набрала номер:
–
Я предлагаю тебе часть денег за долю в квартире, – поставила женщина перед фактом Колю. Развод – еще не повод выселить бывшего из трешки, которую сама же и выбила.
–
Какие деньги? Треть принадлежит мне!
–
Ты не живешь тут и не будешь. Я отдам часть за твою честь и дальше без претензий.
–
Сколько?
–
Пять тысяч, устроит?
–
Не густо. Давай еще хотя бы триста.
–
Больше не заслужил. Это все что есть.
–
Давай.
Зоя пригласила Колю домой, попросив Женю поприсутствовать на кухне. На всякий.
Женщина достала полиэтиленовый пакет с наличкой, приготовленный накануне. Чтобы собрать нужную сумму, она разрывалась несколько лет на части, пока Сергей проживал вместе с новой любовью несколькими этажами ниже. Уборка подъездов и квартир обеспеченных иностранцев, диета из куриной похлебки на костях, отсутствие полноценного сна даже на выходных – Зоя хваталась за любую возможность заработать и отложить. Помимо кровных, взяла в долг у друзей, знакомых, знакомых их знакомых под проценты, ибо родственники как-то не расщедрились.
Разменять жилплощадь в 90-х было трудно. Та и зачем, если квартира принадлежала ей. Выписать бывшего просто так было запрещено, а на уговоры и взывания к совести мужчина не поддавался. Пришлось копить на отступные.
Коля достал содержимое и все пересчитал:
–
А остальное?
–
В смысле?
–
Ты еще триста должна.
–
Какие триста? Мы же договорились вчера!
–
Ты жучишь. Я посчитал. И сказал тебе.
–
У меня больше нет, – в глазах потемнело, и Зоя сползла по стенке у балкона, схватив рукой белую тюль.
–
Найдешь. Я не выпишусь, мне нужно тоже как-то жить.
–
Ты за три года к дочери ни разу на лифте не поднялся, далеко идти было? Ни копейки не дал ни на еду, ни на лекарства. Звонком не побеспокоил! Я эту квартиру зубами выгрызала, пока ты бухал годами по подворотнях! – вопела женщина сидя на корточках.
Зоин бессильный монолог прервал Женя. Мужчина вошел в комнату, вручил Коле деньги и попросил мускулистым плечом удалиться из помещения.
–
Откуда ты знал, что попросит?
–
Мудаки предсказуемы.
–
Где ты взял, мы ж все отдали? Ты ж никогда пальцем никого не тронул, а его прям взглядом уложил.
–
Толерантно отношусь ко всем, кроме сволочей. Теперь его в твоей жизни больше не будет.
В тот вечер Зоя рыдала навзрыд от благодарности за любовь мужчины, который совершенно случайно оказался порядочным и заботливым. Через неделю Коля официально стал бомжем, но отделаться от него навсегда не представлялось возможным – у них была общая дочь. Печально, когда женщина страдает от подонка, но еще страшнее, когда у такого есть право принимать решения по ребенку.
–
Поле нужно разрешение на выезд заграницу, – каждое лето заводилась одна и та же песня.
–
Кучеряво живешь, – с завистью брякнул Коля.
–
В который раз напоминаю – это для твоей дочери.
–
И?
–
Что и? Подпись под разрешением поставь.
–
Сотка.
–
Это твой ребенок!
–
Ты, значит, меня из квартиры выперла, а я теперь должен твои вопросы решать?
–
Мои?
–
Ну ты же по заграницам ее отправляешь. А мне есть за что прикажешь?
–
Она с группой поедет, а не со мной.
–
Значит, не поедет, – улыбнулся Коля каким-то маниакальным оскалом, прекрасно понимая, что его бывшая сделает все, чтобы получить подпись.
–
У меня есть только пятьдесят, – доказывать и умолять было бессмысленно.
–
Другой разговор!
Доверенность была подписана, и Коля не выпендривался до следующего лета. Деньги ушли на достойный сабантуй в тот же вечер. Это было мелочью, обидной и несправедливой, однако не разрушающей психологический комфорт – Зою по-настоящему любили и защищали.
Женщина наслаждалась состоянием, как будто после двухнедельного карантина из-за ветрянки вдруг разрешили выйти из дома. Теперь можно гулять с утра до ночи, разговаривать с друзьями и не волноваться о том, что заразен. Но если сидеть на карантине дольше, возникает соблазн заночевать на улице. Зоин карантин длился годами, и после встречи с мужчиной мечты женщина забила на все, кроме отношений. Чем живет дочь не спрашивала – только предполагала лучшее из собственного опыта. Это значило, что с девочкой все было в порядке. Она же маленькая и под присмотром, накормлена и одета.
Женя был огромный, с большими руками и собакой в качестве приданного. Любимого пса пришлось оставить на попечение родителей, так как в квартире любимой женщины имелась кошка и дочь, которая с первого взгляда настолько не взлюбила нового жильца, что ужины всей семьей стали редкими, молчаливыми и истощающими. Взрослые жевали картошку с мясом и физически ощущали, как еще вчера маленькая девочка высасывает кровь как энергетический вампир. Из матери за то, что впустила в дом постороннего, а из Евгения – что вообще существует. В тринадцать лет дети любят только себя.
Любовная эйфория была сильнее изголодавшейся по нежности женщины, поэтому Зоя верила, что как-то наладится. Дочь, незаметно для матери ставшая подростком, рыдала, орала и систематически устраивала истерики мол «кого ты в дом привела?» Мужчина не выдерживал и систематически побуждался уйти, чтобы не травмировать ребенка.
Когда психологическое настроение в помещении достигало пиковой неадекватности, Зоя уходила из адского поместья к соседке, оставляя невменяемых истеричных членов семьи наедине со своими претензиями.
Ниночка жила этажом выше прямо над квартирой подруги, с которой по утрам пили кофе, сообщая друг другу о подъеме стуком качалки по кухонной батарее. Светловолосая стройная женщина с режиссерским образованием и стеллажами из книг до потолка, закрывавших обои на стенах, рассуждала здраво:
–
Милая, ну чего так нервничать? – женщина подливала белое вино и поднимала бокал, приглашая чокнуться.
–
Не могу я его выгнать! Эта малолетка кордебалет устраивает, а потом сама же от стыда и неловкости ревет! – отхлебнув глоток вина, закурила Зоя очередную слимс, которые только начали появляться на рынке табачных изделий.
–
Ты даже не думай! Я, похоронившая своего десять лет назад, скажу тебе вот какую мысль. После него, единственного и лучшего в мире, я видела только одного достойного мужчину, который поможет, пожалеет и позаботиться. Угадай, как его зовут? – Ниночка, любительница театральных монологов, не дала подруге ответить и продолжила. – Женя. Посему пей и дай мне насладиться хоть чужой, но любовью, – Ниночка, придя в достаточную алкогольную кондицию, врубила «Дым сигарет с ментолом». Девочки сидели у открытого окна на фоне полупустой бутылки, окурков тонких сигарет, подчеркивающих женственность, в металлической банке из-под кофе и в клубах табачного дыма, который, казалось, вываливался даже из магнитофона. Глаза обеих сверкали, красная помада слизалась вместе с вином, оставив неровный вульгарный кантик на контуре губ.
Ниночка была мудрой еврейской женщиной с нетипичным для происхождения именем, посему вопросы всегда «пахли» практичностью:
–
А ты подумала, кто нас выносить будет?
–
Откуда? – Зоя не догнала намека на приближающуюся старость обеих и разницу в возрасте не в ее пользу с Женей в шесть лет.
–
Отсюда, – подруга размахнула рукой по кухне. – И туда, – тыкнула указательным пальцем вверх. – Меня даже прикопать в лесу некому, а уж вынести и подавно.
После нежданной внематочной, чистки и депрессии Зоя решилась посоветоваться с дочерью о рождении еще одного ребенка. Хотела ли она второго? Нет. Но любимому мужчине положено родить.
–
Поль, хочешь сестричку?
–
Да, – девочка подняла голову на маму и глазки засверкали.
–
Тогда скоро, возможно, я рожу ребенка. Хорошо? – так же ярко заглядывала женщина в глаза дочери, но реальность неожиданно продиктовала свои правила.
–
А мне что останется??? – без раздумий завопела Полина, как будто выплюнула наконец кость из горла.
–
Так всем хватит! Что делить собралась?
У Поли не получилось больше ничего изречь. Но ее выражение лица говорило само за себя: прочь от моей мамы, кто бы ты ни был, тварь нерожденная!
Евгений так и не стал отцом. Зоя выдохнула. А Полина всю жизнь казнила себя за то, что тогда психанула.
Взрослому всегда хватит смелости признаться в «хочу» или «не хочу». Ребенок станет сваливать ответственность на плечи другого. В итоге получится плохо, ведь маленькие должны принимать маленькие решения, а взрослые – большие и серьезные.
***
Через несколько лет Полина приспособилась к мужскому присутствию, особо не обращая внимания на маминого сожителя из-за собственного постоянного отсутствия на свиданиях с мальчиками. Девочка каждый вечер где-то шастала, не докладывая с кем проводила время по возвращению. От нее несло сигаретами и алкоголем, что Зоя оптимистически старалась не замечать.
Говорят, быстро поднятое не считается упавшим. Так вот Поля была изрядно испачканным кусочком сыра к своим 15-ти, а женщина продолжала тащить еду в рот, сладко причмокивая и отгоняя мысль, что продукт давно не съедобный. Чего харчами перебирать, если питательно?
Подросток стремительно катился в пропасть, однако волноваться было не о чем. Поля закончит школу на пятерки и поступит в лучший ВУЗ. Станет магистром и, возможно, останется на кафедре. В противном случае, найдет работу в какой-нибудь компании по производству неизвестно чего и будет носить деловые костюмы и очки в тонкой оправе для солидности, ведь девочка очень умная и перспективная. К 30-ти станет директором и выйдет замуж. Родит мальчика и девочку, будет приходить по выходным к Зое и рассказывать об успехах. Такой важной, красивой, успешной, с маникюром и стабильным графиком работы – с девяти до шести.
Как же ей когда-то хотелось стать такой… Но у полины точно получится. Не может не получиться.
Приписывая свои мысли другому, теряется смысл коммуникации. Трудно узнавать что-то новое, ведя диалог с самим собой, если не шизофреник. Каждый зажил своей отдельной жизнью, делая вид, что все чудесно. Скандалы и выяснения прекратились. В этом доме было много любви, но семья все равно продолжала болеть хронической немотой.
Зоя радовалась настоящему женскому счастью – жизнь стала спокойной, предсказуемой, стабильной, как у всех. Женя мыслил по-мужски и стратегически – как раздобыть деньги и провиант. Полина закрывалась в своей комнате в наушниках редкими вечерами, которые проводила дома. Она ни разу не усомнилась в маминой любви, но разве этого достаточно, если с тобой не разговаривают?
Мужчина через несколько лет стал промышлять недвижимостью, поэтому
смог обеспечить достойную жизнь и Зое, и Поле, и кошке, собаке у родителей. Животных в конце концов поселили вместе на даче – питомцы не ссорились, так как пес был глухим, а кошка на старости ослепла. Недуги сближают даже врагов.
Умерли звери в один день – кошка ушла по-английски и больше не вернулась, собака усопла у двери туалета на улице.
Семья часто переезжала с квартиры на квартиру, постепенно повышая комфорт бытовых условий. Все бы ничего, но заработки были нестабильными и Зоя не упускала возможности ткнуть кормильца носом в непостоянство. С течением времени стало не по себе в состоянии, когда все хорошо с мужчиной. Тянуло, муляло, жало и хотелось ущипнуть или поцарапать. Трудно долго сохранять эйфорию женщине, которая привыкла к мордобоям, ругани и вони засохшей к утру мочи на велюровом диване в гостиной, где опочивал алкоголик. Нужен был гвоздик, чтобы ухватиться и нести крест страдалицы. И женщина его нашла:
–
Мог бы и нормальную работу найти!
–
Чего ты?
–
Та надоело, что все на мне, – Зоя гордо и демонстративно устало закурила сигарету.
–
Как на тебе? Я что, ничего не приношу?
–
А что ты приносишь? Раз в год?!
–
Ну и что? Ты каждый день еду в свой офис готовишь и получаешь зарплату. Я раз в год дом строю и продаю его. Какая разница? – мужчина вежливо старался не накалять.
–
Разница в том, что ты не мужик! Мне каждый месяц деньги нужны.
–
Та ты б и сегодня в своей квартирке жила в задрыпанном парадном, если бы не мое «раз в год»!
–
Я ее сама заработала! А что ты заработал? Где твое жилье? Тоже мне, «дирехтор»! – Зоя тыкала мордой мужчину, не желавшего работать ни на кого, кроме себя. Женя же не нуждался в помощи, коррекции и внешнем руководстве. В молодости заработал состояние на пошиве меховых шапок, но все отдал первой жене и ее дочери, которую принял за свою. Женщина вела разгульный образ жизни, пила и дебоширила, поэтому Евгений оставил все и незаметно удалился, подав на развод.
Зоя командовала, а Женя, не вынося унижений, удалялся на улицу пить пиво в одиночестве. Потом водку. Через несколько лет – каждый день и уже не выходя из дома. Крест страдалицы получил аргументированное подтверждение.
–
Она снова ушла из дома! – вопела в трубку женщина сестре, приютившей беглую племянницу.
–
С ней все хорошо. Накормлена, я ничего не спрашивала.
–
Что ей не так? Я же волнуюсь! – Зоя неистово орала в трубку, как будто Вера виновата, что племянница раз в три месяца сбегает из дома и живет у тетки.
–
Сказала, что хочет побыть одной.
–
Что значит одной? Я ее мать, она должна сидеть дома и учить уроки!
–
Она их учит у меня.
–
Почему мой ребенок убегает к тебе? Я что, черт какой-то?
–
Не знаю. Главное, в притоне не живет. Полдня сидела на лавке под подъездом, ждала пока вернусь с работы.
–
Настроение нормальное? Уроки поучила?
–
Та поучила, Зоя.
–
Я ее не била никогда. Даже не наказывала. Помню, раз шлепнула по заднице. Она с подружкой малая в магазин пошла, то три часа не было. Я в халате зеленом и тапках по району бегала, искала. Как увидела – не сдержалась. На том и все. Видно пороть надо было.
–
Сестра, не глупи. Боль никому мозги еще не вылечила. Ребенок вырастет, научится, сумеет, а обида останется. Побудет пару дней и вернется.
У Верочки на кухне пахло голландским сыром с вишневым вареньем и гостеприимством. В доме тетки Полю ждали, даже когда приходила не вовремя. На плиту мгновенно водружался большой белый чайник для белого чая, который тетка заваривала для любимой племянницы строго по рецепту. Из холодильника доставалась ветчина, несколько сортов колбас, огурцы и сливочное масло в специальной посудке с крышечкой, чтобы не обветрилось. Вера доставала свежий батон и устраивала поздние чаепития с Полей, которой рассказывала о новых рецептах блюд, больной диабетом соседке, парнях из юности и просила совета в выборе лука на завтра – к батистовой молочной блузе лучше строгую черную юбку-карандаш, или шифоновую до пяток коричневого цвета. Но главное, ничего не спрашивала.
Ежедневно тетка давала Полине деньги на обед и такси, в случае крайней необходимости. Та складывала купюру в подростковую лакированную молочную сумченку, давно отсталую от школьного ранца, но модную среди девочек в начале пубертата, и покупала сигареты, салат из капусты на обед и сладкий чай. Между полноценным питанием и сигаретами Поля выбирала стройную фигуру. День начинался рано утром в семь, а уроки в колледже заканчивались в шесть. Вечером девочка, пошатываясь от усталости и голода, возвращалась к тетке и задавалась одинаковым вопросом: «Зачем мне туда ходить, если не хочу быть юристом?» День сурка длился целый год, пока Полина не бросила колледж, перейдя в обыкновенную школу за домом, чтобы хоть как-то получить аттестат.
Верочка очень нежно относилась к племяннице, но когда дело доходило до разговоров о Зое, все менялось. Внезапно у тетки образовывался надменный тон и в воздухе нависал дух соперничества:
–
Ты видела ее новую шубу? – обращалась тетка к племяннице.
–
Видела, а что?
–
Снова на базаре купила?
–
На базаре. Красивая, мне нравится.
–
Дешевка. Вечно рядятся в лохмотья.
«У моей мамы не много денег, но она красивая, стройная и добрая. В свитере модном и шубе. Пусть и с рынка, но это моя мама» – подумала Поля, несмотря на непереносимость отношений в матерью и желание убежать в лес. Разговоры о барских кровях и простолюдинах в лице Зои сигнализировали о том, что пора бы и честь знать. На следующий день после колледжа Поля вернулась домой.
Зое было не просто сложно, а невыносимо с дочерью. Больше всего бесило то, что ни покупки, ни отсутствие долгов за коммунальные, ни мужик в доме, ни красная икра в полуторалитровых банках не притягивали неблагодарную дочь ближе. Совсем туго стало, когда девочка стала превращаться в женщину:
–
Привет! – Оля на проводе.
–
Что случилось? – женщина всегда волновалась, когда звонили поздно, тем более в разгар дружеского сабантуя на кухне.
–
Я тут с Полей поговорила, думаю, надо бы ее к гинекологу сводить, – сказала племянница, у которой с теткой были отношения теплее, чем с родной матерью.
–
Что с ней?
–
Сходи как мать и все.
–
Та говори уже? Ты ей звонила?
–
Нет, она сама. У нее был мужчина.
–
Господи… Ей пятнадцать!
–
Не сдай меня, я обещала, что не скажу тебе.
Вытолкав гостей по домам, Зоя накатила остатки вина и просидела у окна до самого утра, которое началось походом к доктору и проклятиями дня, когда родила девочку.
«Моя дочь занимается сексом. Она начала вести половую жизнь. Поля уже женщина. Моя девочка больше не девочка. Этот гад воспользовался ею. Ей было больно. Надо в милицию. Она мне не сказала. Фу! Не посоветовалась. Если бы не Оля, я бы не узнала. Как она могла? А если забеременеет? Почему она молчала? Почему она вообще все время молчит? Зачем ей секс? А как они предохранялись? Он вообще в курсе, что существуют презервативы? Ей же было больно… Что ей дома не сидится? Я же все длянее, а она вот так поступает! А если Женя узнает? Удавит насмерть поганца, меня и дочь! А если вообще кто-то узнает, что тогда? Когда она успела повзрослеть? Господи, за что мне это?» – мысли роились как осы, впиваясь тысячами жал в голову, сердце и душу, разрывая тело на мелкие кусочки, которые почему-то не разлетались по сторонам, но женщина вела Полину из поликлиники словно немая. Ее тошнило и хотелось рвать, в груди давило и не хватало воздуха. Чем глубже Зоя вдыхала, тем сильнее в ушах разражался громкий раздражающий звук гвоздя по стеклу. Женщина ощущала, что произошло что-то очень страшное, непредвиденное, несправедливое и нечестное. То, чего просто не может быть. Как будто кто-то злой без подготовки усадил на электрический стул.
Когда возникала нерешаемая проблема, женщина предпочитала помалкивать, ибо буквы алфавита не склеивались в слова. У Зои не хватило сил даже посмотреть на дочь со злостью или раздражением, задать вопрос или ударить по лицу. Лишь быстрый шаг по длинному облезлому коридору совкового медучреждения, в котором пахло не медициной, а старостью и пренебрежением к стоящим в очереди пенсионерам с талончиками, указывал Полине на то, что мама сильно волнуется.
Дома разговора не было. Зоя не могла начать – не знала, как и о чем спрашивать. А чем тут интересоваться, если все уже случилось?
Лишь через полгода Полина услышала мамин голос на тон выше обычного, что свидетельствовало о Зоином страхе, который выводит женщину из себя. Она стояла спиной к сидящей за кухонным столом дочери и нервно помешивала куриный суп, который благополучно бы сварился и сам:
–
Ты знаешь, у нас полный офис тех, кто не может забеременеть.
–
И че? – Полина сразу поняла, к чему клонит мать, наконец собравшаяся духом поговорить о сексе, и мстительно за месяцы молчания отфыркнулась.
–
А все потому, что сексом занимались с детства и обзавелись всякими болячками!
–
И че?
–
И ниче! – заорала Зоя, злясь на себя за отсутствие ответа. Она наконец повернулась и посмотрела на дочь, взгляд которой был невыносим. За идеально вымытым столом, на котором красовалась белоснежная без единого пятнышка скатерть и у большой белой тарелки с цветочным узором, которую Зоя натирала до скрипа после мытья, сидел ее ребенок. Девочка смотрела прямо на нее, медленно выедая душу, которую тогда в кабинете гинеколога растоптала ногами в грязной обуви. Женщина впервые почувствовала ненависть к этой бесстыднице
, раздвинувшей ноги перед каким-то малознакомым чертом, не соизволивший даже на букет цветов раскошелиться. К этой грязной и оскверненной девке, позволяющей не опустить глаза, когда к ней обращается мать, знающая такой страшный секрет. К этому хрупкому зацапанному руками карманному зеркалу, отразившему
полное фиаско материнства. Зоя включила режим самоотмены – закончить разговор при нехватке слов. – Ладно, суп будешь?
–
Буду.
***
Полина все же закончила школу и университет с красным дипломом, устроилась на работу в офис, вышла замуж, родила сына. Все шло по плану – дочь не спилась, не скурилась и стала вполне порядочным человеком, однако продолжала отпихивать мать на приличное расстояние. Зоя неоднократно приходила к дочери домой убраться, поскладывать одежду молодоженов, нажарить битков и вынести мусор. Та же упиралась как могла, поэтому руки, чесавшиеся жаждой помощи по хозяйству и рот, указывающий на бытовые недостатки без спроса и надобности, Зое приходилось нечеловеческими усилиями зажимать. И все же понять, как ее дочь может сидеть за столом, на котором навелены книги и бумаги, ходить по ламинату, который вымыт водой без специального средства и питаться кефиром с хлебцами, женщина старалась, но не могла. Неужели так тяжело есть мамины блинчики с мясом и возвращаться с работы в чистую квартиру? Или не нюхать забитое мусором ведро под мойкой? Зоя считала Полю очень умной, но абсолютно неприспособленной к ведению домашнего хозяйства, требующей руководства женщиной.
Через тринадцать лет супружеской жизни Полина сообщила, что уходит от мужа, после чего Зоя будто зажила заново, имея возможность раскрыться по полной на фоне уставшей и депрессивной дочери в бракоразводный период.
Теперь у нее уже была возможность важно сказать коронное «а я говорила», облить грязью бывшего мерзавца, свекров и их приятелей, с которыми еще недавно целовалась в десна, поддерживая видимость дружбы и братства ради детей.
Зоя усиленно советовала, рекомендовала, приходила без предупреждения и настаивала на выполнении ценных указаний с последующими проверками качества и отчетностью. По выходным в обязанности дочери входил семейный ужин у мамы. Поля, будучи в затянувшейся депрессии после развода, не перечила – очень хотелось поддержки и помощи.
–
Ты снова губки не накрасила? Люди в дом придут, – наставляла на путь истинный Зоя пресную и усталую Полину перед приходом гостей.
–
У меня нормальные губы.
–
Да, только не видно помады. Типа, ты и не ждешь никого.
–
Вот и не жду, я и так уже в гостях.
–
Как хочешь. Сиди себе дальше как будто в помощи нуждаешься. Женщина должна будоражить взгляд!
–
Вот и будоражь себе, а мне и так нормально, – скрывать раздражение не было мочи.
–
Это как минимум не культурно.
–
Мама, я не красивая сама по себе?
–
Красивая. Но к гостям надо готовиться.
Зоя не могла жить без косметики – выйти из дома без макияжа приравнивалось к самоубийству, а прием гостей – к неуважению к пришедшим. Вертелась у зеркала, подбирала туши, карандаши, пудры, румяна, подводки, помады и блески. Главное, поярче. Чтобы видно было на лице косметику. Даже внуку дверь открывала в помаде и прическе, словно тот оценит – уж очень хотелось быть не просто красивой, а заметной. К сожалению, между яркостью и элегантностью была непреодолимая пропасть – ярко-розовая помада, пепельный блонд на короткой стрижке, отдававший желтизной, и обтягивающие уже немолодую и давно не стройную фигуру «кофтюльки». Женщина к своим 55-ти могла позволить себе любой стиль, подобранный специалистом «за дорого», но так и не научилась баловать себя и не экономить. Единственным убежищем, где Зоя позволяла себе снимать маску, была спальня за час до сна.
Полина мазала губы гигиенической помадой, валявшейся на дне сумки, и изредка подкрашивала ресницы коричневой тушью, чтобы не бросалось в глаза.
Зоя не понимала, почему после стольких вложений, жертв и отказов себе в элементарном, ребенок получился настолько неправильным. Вроде бы все шло как надо.
Дочь раздражала мать, хотя та и гнала из головы эту мысль. Женщине вообще трудно было определиться с чувствами к родным. Вроде положено любить – значит, люблю, так ведь?
На самом деле, в глубине души женщина ненавидела Полину. Ведь это ради нее пришлось прожить такую жизнь – несчастную, ущемленную, воняющую перегаром и порванными заношенными хлопковыми трусами, ибо на новые не хватало. Но ребенку же нужна была любимая картошка-пюре, полная семья, куклы и летний отдых?
Мы ненавидим тех, ради кого делаем то, чего не хотим. Зоя помнила о шансе сделать аборт, но такой поступок был расценен как неприличный и нравственно постыдный. Правильные и хорошие женщины так не поступают. Помнить эти воспоминания о потерянной возможности было непросто, а полюбить то, чего не хотелось изначально, никак нельзя, можно лишь с годами привыкнуть. Это как мечтать о кошке, а заботиться о собаке, которую тебе без спроса подарили друзья на праздник – ни выгнать, ни привязаться. Вроде бы тоже домашний питомец, а команды не выполняет. Еще и в тапки ссыт. Проект «идеальная мать» потерпел неудачу.
Тощая, вечно сгорбленная в рваных джинсах и мальчишеском теле, которое стоило бы укутать в платье и поднять на каблуки, демонстративно несогласная с миром и раздражающе независимая от матери, непокорная и своенравная Поля, кайфующая от убогого русского рока, вышла полной противоположностью Зои. Неужели сложно выглядеть и вести себя как девочка, тем более, что есть с кого брать пример? Та и мать из нее скудная вышла, нелепая какая-то, незаботливая. Ни разу сына не спросила, что тот кушал или не болит ли живот, не замерз ли на улице, не обидел ли кто. Полину интересовало настроение сына, отношение к любимому мультяшному герою, планы и мечты на взрослую жизнь. И учить она ребенка собралась не в лучшем институте, а в каком захочет. Только недалекие матери такое видят важным для несовершеннолетнего ребенка, тем более мальчика. Зоя обнимала внука и плакала о том, как не повезло малышу с матерью.
–
Возьми конфеты! – женщина начала запихивать вкусняшки в кулек с провиантом.
–
Спасибо, не надо. Я на диете, Богдан такое не ест, – отмахивалась от целофана дочь, собираясь вечером домой после сабантуя. Зоя нагрузила мешки с припасами в объемах «на случай войны».
–
Глупости, возьми я сказала! – со слезами на глазах женщина открывает замок сумки и кладет сладости. – За что ты так?
–
Ладно, взяла, – Поле стало стыдно и горько за маму, которая от всего сердца старалась как лучше. Даже в 34 дочери полагалось быть внимательной, послушной и исполнительной, а не кони выкидывать. Продукты портились, благоухая в холодильнике гнилью, после – выбрасывались, но расстроить маму и не взять тормозок было недопустимо.
Несмотря на навязчиво-капризное поведение матери, Поля периодически намеревалась поговорить о важном. Вдруг по-человечески получится? С подругами по два часа, а чего с мамой нельзя? Вроде та всегда твердила, что ближе матери у Поли никого нет и не будет. К сожалению, эти разговоры никак не сближали. То, что было важным для младшей, старшей казалось нападением на нервы с целью разгрома:
–
Мам, ты почему так долго не разводилась?
–
Снова? – раздраженно ответила Зоя, не единожды пытавшаяся поставить точку в теме о бывшем муже, но дочь все не унималась.
–
Что снова?
–
Ну семья была. Отца тебе сохранить хотела!
–
Чего ж не сохранила? – Поля одновременно хотела вывести мать на хоть какую-то эмоцию и задеть за живое, так как простить за жизнь с алкашом на четвертом десятке все еще не получалось. Сложно простить, если никто не просит прощения.
Зоя подлила еще сухого вина себе и дочери, открыла новую пачку сигарет. Вечер был теплым, на небе мерцало бесчисленное количество ярких звезд, воздух освежал, так как летняя духота осталась в минувшем дне, а два мягких кресла на веранде располагали к разговору закутавшихся в легкие пледы женщин. Именно из-за этой веранды Поле нравилось бывать у мамы – в загородном доме с собственным садом сложнее примелькаться друг другу.
–
Он не всегда таким был. Мы вместе работали. Потом поженились.
–
Но он и до свадьбы выпивал, – констатировала Поля. – Я видела свадебное фото. Ты красивая и счастливая.
–
Ага. Голубое платье. Я там беременная тобой. Багровые гвоздики, других не было, – Зоя оправдывалась даже тогда, когда никто ни в чем ее не уличал и даже не спрашивал.
–
То есть замуж по залету?
–
По какому залету?! Мы хотели ребенка.
–
Но если бы не была беременная, вышла бы за него?
–
Не знаю.
–
Ты на третьем месяце была, так женятся только по залету. Если по плану – сначала роспись, потом ребенок, разве не так?
–
Хватит!
–
Мама, но это же и моя жизнь тоже…
–
Чего ты меня казнишь? Я поступала так, как считала нужным! Закрыли тему. Не такое уж страшное у тебя было детство!
–
Да, я ходила в немецких платьях…
–
И этим не угодила?
–
Дело не в платьях, мама. Хочется хоть однажды поговорить с тобой по-честному.
–
Это как?
–
Чтобы ты приняла факт того, что ошиблась.
–
У тебя тоже была семья и где она теперь? Чего ты со своим гадом не разводилась? – Зоя обозвала бывшего дочери, хотя та никогда не жаловалась на неудачный брак и о причинах развода окружающим оставалось лишь догадываться.
–
Как видишь, развелась. Не дождалась, пока мой ребенок сочтет нормой ежедневные скандалы и побои.
–
Ну и молодец, – у Зои затряслись губы и глаза налились слезами. В этом месте ей захотелось заорать, потому что в глубине души знала, что дочь права. Тянуть тринадцать лет запойного алкоголика со всеми вытекающими – это слишком. Но, Господи, ведь должно было быть по-другому! Еще бы немного и все бы как-то наладилось – Коля
перестал бы пить, устроился на приличную работу та и жили бы себе как люди. Может, поспешила?
Зоя заплакала из-за того, что так и не прожила как нужно. Поля затрамбовала ком в горле дополнительной порцией алкоголя и сигаретой – в месте, где от мамы ожидалось «прости», всегда становилось стыдно за то, что своим рождением испортила ей жизнь. Это из-за нее маме били морду тринадцать лет.
Встречи на веранде были нечастыми, хотя и долгожданными. После них Полине месяцами не хотелось ни разговаривать, ни видеться. Зоя наяривала дочери по четыре раза в день, но беседовать было не о чем, Поля раздражалась и все больше игнорировала звонки. Мать же неистово продолжала донимать собственным одиночеством – чем больше младшая отталкивала, тем ближе старшая подкатывала, систематически обвиняя ребенка в том, что та не берет трубку и не перезванивает взволнованной матери. В особо безнадежные моменты цеплялась к Жене с мольбами о срочной поездке с проверкой «жива ли Поля, а то что-то не отвечает». Однако супруг был мудрым человеком и посылал супругу, защищая взрослую Полину от отсутствия личной жизни и повинности быть на связи круглосуточно. Женщина вела себя истерично, сгоняя злость на Жене, который тайком изливал душу Поле, когда та все же брала трубку, голосом из преисподней допытываясь, почему не реагировала или не позвонила до обеда.
***
Сначала для счастья Зое нужно было развестись с алкоголиком. Потом выучить Полю. Потом выйти замуж за любимого мужчину. Потом переехать в собственный загородный дом. Вскоре снова вернуться в город, потому что скучно. И так несколько раз. И всегда с одной мыслью: «Вот перееду, и тогда…» Зоя обустраивала очередную квартиру как ворона – веточка за веточкой, аккуратно и навсегда. В ее доме нельзя было приколупаться к тому, что где-то недоклеенны обои, не прибит плинтус, кипит кастрюлька вместо чайника или на балконе склад с ненужными и позабытыми вещами. Каждая коробочка была наполнена предметами по списку, в шкафах порядок и одежда отсортирована по сезонам, в ванной – по полотенцу для каждой части тела и для каждого члена семьи, в туалете сверкало ярче, чем в кухонной мойке. Уборка – несколько раз в неделю, так как пыль и немытая чашка вызывали приступ раздражения. Еда – только за столом и с салфетками, а найденная тарелка с семечками у супруга на кровати становилась мощным поводом для ссоры. Приготовление пищи – ежедневно, ибо мужчина должен быть накормлен, а поездка на рынок за овощами и мясом – каждую неделю, ибо в доме всегда должны быть запасы. В общем, порядок напоминал операционную – стерильно, практично и с запахом безысходности, а в случае своеволия – наркоз в виде полного игнора или, наоборот, выяснения кто больше неправ.
Мужчина не просто раздражал, а вызывал отвращение как фекалии в тарелке к обеду вместо супа. Зоя не могла находиться с Евгением в одном помещении – он чавкал, чихал, вонял, бубнел, громко дышал и давно перестал пахнуть мужчиной, превратившись в сухого старикашку с посветлевшими голубыми глазами, в которых больше не виднелось море. Эти стекляшки вмещали лишь высыхающую лужу, в которой плавал разодранный на три части детьми-исследователями дождевой червяк. Спина стала сутулой, выражение лица – угрюмым, а чувство юмора превратилось в цинизм и критиканство.
Женщина цеплялась, осуждала и оценивала каждый вздох и выдох ранее горячо любимого человека, который теперь стал ей отвратителен. Домашние скандалы давно вошли в привычку, опоносить друг друга перед друзьями или соседями – приемом, с помощью которого хотелось показать, какое ничтожество годами приходится терпеть. Ежевечерний ужин превращался в поглощение отравы в компании давно чужих и глубоко обиженных людей.
Однако пара продолжала оставаться идеальной конструкцией – каждый чувствовал себя жертвой другого. Семейная жизнь стала похожа на борьбу кажущихся противоположностей, где научной диалектике места не было, ведь Зоя с Женей были одинаково несчастны и ненавистны друг другу. Эта война двух мироощущений походила на вторую мировую, где каждый день отчаянно дрались за первенство у обеденного стола, в кровати или на балконе коммунизм с нацизмом. Однако история уже давно доказала – в борьбе зла со злом не факт, что выиграет добро.
В юности особо не спрашиваешь – кажется, что и так знаешь как правильно и чего хочется. Зрелость приводит к вопрошанию, ведь жизнь почему-то не соответствует чаяниям юности. В старости, если повезет, можно найти ответы и заплакать. Ведь оказывается, что всю жизнь прожил невеждой, продолжая кутить на одних граблях, надеясь станцевать новый танец.
Зое было плохо. В любом доме, самом дорогом и обустроенном по вкусам женщины, ей было тошно. Она получила юридически оформленную собственность, так как вся недвижимость принадлежала ей на случай, если Женя решит уйти, но так и осталась бездомной собакой, которую когда-то по неосторожности забыли на остановке. Автобусы с разными номерами проезжали мимо, но ни один не привез любящего хозяина, который вернулся бы за ней и отвез домой. Еще учась в ПТУ Зоя по выходным приходила с закадычной подругой на железнодорожный вокзал. 15-летние девчонки ходили туда-сюда у поездов, приезжавших «с родины» в столицу. А вдруг кто встретится? Знакомых лиц не было, но Зоя не унывала и ехала через большой город на вокзал снова. Так всю жизнь на том вокзале и простояла.
***
На маминых похоронах Зоя не плакала. Наблюдала за воплями сестры, но близко не подходила. Та орала за чем-то очень нужным, но безвозвратно уходящим, однако Зоины глаза как будто пересохли. Видеть видели, но ничего не излучали, хотя обе женщины прощались за одной и той же матерью. Бросила в яму земли три раза, как полагается, и пошла руководить обедом за упокой души – достаточно ли блюд, стаканов и не лежат ли у тарелок вилки, ведь любой банкет, тем более прощальный, должен быть традиционным и по правилам.
По-настоящему болеть начало через несколько месяцев. И за отсутствие боли на похоронах в том числе.
«Мамочка, где ты? Почему не снишься? К Вере, говорит, часто приходишь, а ко мне почему нет? Поговори со мной хоть немножечко. Мне очень одиноко. Зачем ты бросила меня? На кладбище становится еще хуже – там только гранит и стихотворение с обратной стороны о том, как все тебя помнят и скорбят. Даже на фото ты другая, словно чужая. Иногда слушаю нашу песню, звучавшую, когда ты лепила вареники с вишнями, а я малая игралась тестом. Ты ругала меня и отбирала, а я назло вывернула мешок с мукой на пол. Папа долго смеялся, а ты целый вечер подметала и причитала, какая я у тебя недотепа. Потом я дергала тебя за подол халата и ты, простив, взяла меня на руки. От тебя пахло ягодами. А помнишь, как ты пошила мне и Вере по розовому пальто с вышивкой, а я в тот же день залезла в нем на орех у сарая и разодрала дырку на спине? Ты так долго плакала, ведь пришлось раскромсать свое на нас. Прости за все, мама. Так хочется, чтобы ты хоть пожурила. У меня все есть, а тебя нет. Я так скучаю! Я так скучаю по тебе, мамочка…»
–
Ты чего не смотришь на меня? – Зоя
была раздражена. По детской наполненной солнцем площадке носился вн
ук, а рядом на лавке сидела Полина, которая молча смотрела в непонятном направлении. Так глядят только внутрь.
–
В смысле?
–
Чего сидишь и молчишь?
–
Та просто наблюдаю за детьми, нормально мне, солнечно. Чего ты?
–
Что я сделала не так? Чего ты сторонишься меня? – глаза быстро наполнились водой, и Зоя заплакала.
–
Мама, чего ты завелась? Можно красиво посидеть молча?
–
Тебе матери нечего сказать? Спросить ничего не хочешь? Знаешь, я неправильно тебя воспитала, раз ты так со мной. Как ты с подругами своими вообще общаешься? Ты очень сложный человек, – Зоя всем своим видом демонстрировала боль, на которую Полина отчего-то не реагировала.
–
Если ты хочешь поговорить – говори. Если есть вопрос – задай. Если хочешь сбросить негатив – обратись за помощью. Я устала от твоих наездов. Я хочу иметь возможность сидеть на лавке и наслаждаться летом. Твои манипуляции с чувством вины бессмысленны и, если честно, только раздражают, – Поля забрала сына и уехала домой, где ее никто не строил и не обвинял в неподобающем отношении, за которое непременно должно быть стыдно.
Зоя в злости, обиде и слезах побрела к себе. Вечером поскандалила с Женей из-за несоответствия супруга внутрисемейным ценностям и безнравственного поведения – мужчина каждый вечер употреблял за ужином водку, что выводило женщину из себя. Не пить рядом с Зоей было невозможно, а жить без проблемы в виде спивающегося на глазах мужчины она себе позволить не могла. Идеальные отношения.
Утром Зоя решила изменить жизнь кардинально и заняться здоровьем.
Еженедельно сдавались общие клинические анализы в баночках, брались соскобы и выжидались столюдные очереди согласно талончиков на прием к кардиологу, гинекологу, эндокринологу, лору и окулисту. Помимо общих жалоб на состояние согласно возраста, врачи слушали предполагаемые диагнозы, симптомы которых пациентка ощущала ежечасно. Зоя пополняла картотеку талончиков уже на дополнительные углубленные анализы – печеночные пробы, МРТ головы, УЗИ органов малого и большого тазов. Доктор общего профиля, терапевт и по совместительству сводница Зои и врачей, к которым та хотела попасть, получала весомую благодарность в карман белого халата за каждый десяток талончиков. Меркантильность перевесила здравый смысл, согласно которому нужно было выписать всего один талончик к психиатру, и Зоя радовалась отсутствию свободного времени как дитя. Никакими болячками Зоя не обзавелась, но профилактически пила курсы таблеток и снадобий с недоказанной эффективностью для поднятия иммунитета, очищения печени и свежести стареющей кожи. Холодильник наполнился разнообразием масел, которые женщина употребляла по графику – до, во время и после еды. Заваривала какие-то листья, корнеплоды, жевала растения морских и пресноводных вод сомнительнокитайского происхождения без перевода этикетки на русский язык. Зоя была убеждена, что такими манипуляциями и рукой на пульсе здоровья продлит себе жизнь, но главное – займется чем-то полезным. Это действительно занимало, но почему-то мало помогало.
–
Привет, Поля.
–
Привет.
–
Как дела?
–
Нормально.
–
Что еще нового? – как будто Поля только что рассказала увлекательную историю о невероятных приключениях минувших месяцев.
–
Все нормально, мама.
–
Холодно сегодня.
–
Да.
–
Может, заедешь?
–
Я работаю. Может, в другой раз.
–
Ты ж дома!
–
Дома работаю.
–
Нормальные люди утром выходят из дома, а вечером возвращаются. Это и значит «работаю». А ты зарылась в бумажки и сидишь в четырех стенах, пальчиками клацаешь по клавиатуре. Писатель – это не профессия.
–
Я счастлива, мама.
–
Счастлива? Своими писульками счастлива?
–
Да.
–
А то, что у тебя нестабильный доход, тебя не волнует? Копейки получаешь, мужика нет. Ты мать, а занимаешься фигней! У тебя есть деньги? Давай я Макса попрошу, он тебе иностранца богатого найдет. Ты ж умная, внешность не крокодилья – и не таких пристраивал. Че ж сидеть в четырех стенах, когда любой слюнями удавится глядя на тебя? – Зое хотелось, чтобы дочь обратилась за помощью, и она бы снисходительно помогла. Достала бы из-под матраца заначку и отдала бы деньги ребенку. В противном случае, для чего живем? Тем более, что «на черный день» у Зои имелось всегда.
–
Меня все устраивает, мама, – ответила Поля, нуждавшаяся в деньгах, но признаться строгой маме виделось унизительным. Равно как и просить о пристройстве в мужские руки.
–
Да? Та у тебя третий год зеркала в коридоре нет! Ты как на себя смотришь?
–
Изнутри, мама. Чего ты прицепилась?
–
Просто поговорить хочу, это ты реагируешь, словно я враг!
–
Ты думала о разводе?
–
Это к чему? – Зою прижали к стенке – эта девка снова за старое со своими мужиками.
–
Ты ж сказала, что поговорить хочешь, вот я и спрашиваю то, что интересно. Думала ли ты развестись с Женей?
–
Да, думала, – Зоя закурила очередную, глотнула воды, кофе, после снова воды, а дальше пришлось отвечать. – Было несколько раз. Лет десять назад, когда в домах загородных сидела. В темноте, без работы и наблюдала его пьянство.
–
Отчего ж не развелась, на работу не вышла?
–
Я свое отпахала! А уйти не могу.
–
Почему?
–
В нем много и хорошего. Он порядочный, ни разу не ударил и не выгнал. С его родителями общий язык нашла. Он из дому не вносит. Я благодарна за это.
–
Благодарна, что вел себя адекватно?
–
Да!
–
Не надо норму возводить до благодетели – нет ничего особенного в том, чтобы вести себя адекватно и не бить женщину за пересоленный бульон.
–
А куда мне? Та и он сопьется без меня совсем. Так хоть на глазах.
–
Ты его любишь?
–
Мы столько лет вместе. Я тоже не подарок.
–
Это точно, – засмеялась Поля.
–
Самое страшное – это одиночество. Когда ты никому не нужен.
–
Так бабушка говорила, но разве лучше из жалости?
–
Разве плохо жалеть? У него судьба тяжелая, тоже жизнь помотала. В детстве его отец ремнем армейским лупашил за непослушание. В три года сел на автобус и поехал к маме в магазин, в центр города. Понимаешь? Сам в три годика! Так к маме хотел. А ей было плевать – накричала, что из садика сбежал, отшлепала и в угол вечером поставила, пока не заснул у стенки. Нормальная вообще?!
–
Жалость – плохой материал для отношений. Жалеют убогих, кто сам о себе позаботиться не может.
–
Я всех жалею. Тебя жаль больше всего.
–
Ты ко всем относишься как к дебилам, мама. Только ты знаешь, что и кому хорошо, правильно и нужно! Ты никогда никого не слушаешь и готова выколоть глаза, если кто-то позволяет не соглашаться. Поэтому он и пьет – чтобы хоть к вечеру попасть в мир, где его не тычут мордой в несоответствие твоим ожиданиям, мама! Он не убогий и заслуживает уважения, а не жалости. Эти понятия противоположны. Он единственный, кого встретила с теплыми руками, мама. Он умеет любить и отдаваться, мама. И не виноват, что встретил черствую ущемленную женщину с девочкой, которая ненавидела сначала, но полюбила в конце, мама! Нельзя снова полюбить, мама. Можно лишь наврать о теплых чувствах тому, кому идти некуда. Или себе, если страшно остаться одной.
–
Что ты несешь? – Зоя разозлилась и заорала в трубку.
–
Правду. Ты не любишь его.
–
И что? Жизнь – это сложно, поэтому надо пристраиваться и радоваться тому, что есть! А не летать как ты в облаках! Грохнешься, Поля, и больно!
–
Лучше грохнуться, чем не полететь.
–
В школе на Богдана жалуются, – с раздражением произнесла Зоя, жаждущая найти, куда уколоть, ибо тема была черезчур болезненной.
–
Что такое?
–
Физкультурник сказал, чтобы не приходил без родителей на урок. Не слушается, бегает и кричит не своим голосом.
–
А чьим? – Поле стало смешно, ибо физкультурник был совсем не физкультурного вида – худой и не спортивный. Вечно недовольный, угрюмый и нервозный. А каким может быть мужчина, зарабатывая копейки в государственной школе и страдающий отсутствием авторитета у детей?
–
Поля, классная просила, чтобы я как-то повлияла. Мол, мама – это мама, а чтобы я еще в воспитание включилась.
–
Включайся, конечно. Только не переусердствуй – я сама разберусь и с физкультурой, и с классной, которой противопоказано детское общество.
–
Когда переведешь?
–
В ближайшее – ищу новую школу.
–
Ну и славно. Пока.
–
Целую.
***
Внука Зоя боготворила. Несмотря на то, что узнала о беременности дочери в последнюю очередь, у роддома стояла как столб – схватки Полины и муки рождения новой жизни ощущала собственными.
После появления Богданчика разминала нервы себе и супругу в домашней обстановке, но не решалась наброситься на кормящую мать с претензиями за то, что была отгорожена от купаний, кормлений и выбора пресловутой шапочки, которую неопытная и криворукая мать так и не купила любимому внуку.
Режим «бабушка по телефону» длился около года, но вскоре Поля с радостью отдавала сына бабушке – сначала на пару часов, затем и на ночь. Базовые человеческие потребности в сне и личном пространстве дали о себе знать. Любая мать устает от ребенка, но не каждая признается. Поля не скрывала усталости и желания побыть наедине с собой, тем более после развода, когда плакать хотелось чаще, чем смеяться.
Внук рос и Зоя, расслабившись, перестала согласовывать действия с Полей. То пижамку у себя оставит «на всякий случай», то штанишки подрежет-укоротит-ушьет, чтобы «удобнее ребенку». То заглянет случайно в гости, проходя мимо дома, расположенного за пять километров от своего. То договориться о совместном мероприятии с внуком, не спрашивая разрешения.
В общем, функцию мужа Полины теперь вовсю выполняла мать. Дочь бесилась и нервничала.
Зоя знала графики работы всех детских магазинов в округе, а в особенности тех, что на выселках. Свободное время посвящалось походам за детской одеждой, которую знакомые продавцы откладывали «для своих». К походам женщина тщательно готовилась – примерялись лучшие наряды, выбиралась лучшая дамская сумочка из тридцати вариантов в шкафу, делалась укладка и намазывалась самая яркая губная помада. Все должны были видеть, с какой гордостью и благоговением Зоя относится к внуку. Купленная одежда бережно раскладывалась по полочкам и ждала своего часа. То, что на «теперь» дарилось мгновенно и пафостно, а то, что на вырост – береглось в дебрях шкафов и тумбочек. При чем настолько долго, что порой на ребенка просто не налазило, что так тщательно Зоя тайно складывала в аккуратные стопочки. Ну хоть какой-то контроль.
При чем добрые чувства в отношении внука были действительно искренними – мальчик внешне напоминал Полю, сладкую сдобную булочку из печи, пухленькую, малоговорящую и непривередливую девочку, у которой все еще впереди. И это «все» будет таким, как надо. Зоя сметала магазинные прилавки в надежде на то, что маленькому Богданчику понравятся новые наряды и когда-нибудь повзрослевший мальчик скажет бабушке «спасибо» за вклад в его обеспечение. Конечно, Зоя не ждала благодарности, но и представить ситуацию, когда внук забудет о том, что это пальто или трусики были куплены именно ею – не хотела, а кучи обнов, которые не цепляли 7-летнего ребенка, приносили лишь досаду. Тем более, Полина не могла позволить купить сыну все, в чем по мнению бабушки, нуждался ребенок.
Однако что-то пошло не так. Внук постепенно превращался в Полю. Зоины манипуляции: «Богданчик, ты же любишь бабушку? Тогда убери тарелку за собой, милый» не работали, а вызывали протест. А если из-за любви к бабушке нужно будет отрезать пальчик или носить розовое, когда нравится голубое? Полины просьбы и разбор полетов относительно маминых выражений эффекта не имели. Очень сложно научиться разговаривать по-китайски, не живя в Китае и даже не собираясь на лето. Зоя не видела повода вести себя иначе, чем настоящая любящая бабушка, которая точно знает как правильно завязывать шнурки, вести тетрадь и нарезать батон для бутербродов. Дедушка Женя грозился выгнать из дома за непослушание или отобрать серую курточку, если ребенок отказывался надевать черную. Богданчик все чаще просился остаться на выходных дома. Зоя с Женей все чаще штормили внука телефонными звонками обиженных, почему тот не желает приезжать. Несколько лет детского непонимания истинных взрослых посылов и комплексов закончились.
***
Женщины сидели на большом балконе Полиной квартиры – курили и пили чай. Балкон для Полины был местом уединения и раздумий, где та размышляла, конструировала новые тексты, записывала мысли, чтобы потом изложить на бумаге. Там располагались несколько кресел, небольшой белый столик с пепельницей и вазой, куда Поля сбрасывала мелочи, которые жалко выбросить, но и приткнуть некуда – спички, гвозди, зубочистки и сломанные зажигалки, стеллаж со старыми журналами «Наука и религия». Просторно и уютно, особенно приятно стало курить после пошива Зоей струящихся разноцветных штор, придающих маленькому помещению вида настоящей комнаты. Поля обожала свой балкон, а когда приходили гости, то большую часть времени проводили именно там. В квартире должно быть место, где чувствуешь себя собой и никто не мешает.
–
У тебя есть долги? – Зоя долго собирала волю в кулак и выпалила тревогу.
–
Ну я же просила не говорить о финансах, – обычная реакция обычного зрелого человека, коим хотела казаться Поля.
–
Почему? Я не имею права знать? Я волнуюсь.
–
Не волнуйся. Если нужна будет помощь, я приду к тебе.
–
У тебя есть долги?
–
Я же ответила.
–
Дольешь еще водички, крепкий сильно, – Зоя протянула дочери полупустую кружку. – Макс звонил из Израиля. Сказал, что в этом году летом приедут. Интересуется размером ноги Богдана. И джинсы.
–
Я померяю обязательно. Когда приедут?
–
Лиза собиралась сама приехать, но Макс решил составить компанию, чтоб не жена не потерялась. Просит ресторан заказать с музыкой. Говорит: «Хочу праздника. Так тошно на чужбине. За тридцать лет привык. Дети здесь родились, работа, кредиты. Но тянет на родное. Песню украинскую затянуть, чтоб до глубины души».
–
Да уж… Сколько по диаспорам не ходи, где все чтят и скучают за Украиной, а хлеба черного хочется с салом с прорезью!
–
Он Богдану целый чемодан накупил. По скайпу показывал.
–
Здорово. Спасибо ему.
–
Ты счетчик поставила?
–
Нет.
–
Почему?
–
Я так решила.
–
Ну и плати теперь.
–
Ну и буду.
–
Чего ты такая закрытая? Господи, Люсина дочь ее по театрам водит. Звонит каждый день. А из тебя клещами тянуть надо! Кстати, повысили ее до замминистра какого-то, – Зоя глотнула горячий чай, облив подбородок и красный свитер.
Друзей и знакомых у Зои было хоть ковшом черпай. Кто-то остался со студенческих лет, другие нацепились в процессе жизни, а некоторые заводились случайно в магазинах или на лавках у дома. Она обладала уникальной способностью не только притягивать людей, но и оставлять надолго при себе. Женщина с радостью приглашала подруг домой на ужин с вином, присоединялась к походам в рестораны и часами висела на телефоне, обсуждая чужую жизнь и разливаясь советами о мужьях и любовниках как подруг, так и их знакомых и родственниц. Поэтому друзья Зою ценили и любили. В общем, все, кто не состоял с ней в родственных связях и не прожил под одной крышей хоть сколько-нибудь времени относились к женщине с теплотой и благоговением. Ну и с жалостью, что еще больше притягивало Зою.
–
Когда мы с тобой как женщины поговорим? И когда ты поймешь, что я не Люсина дочь? Что, не стала такой, как ты хотела? – продолжила Полина, на что Зоя потише:
–
Что я дурного спросила?
–
А умного что? Что в этих вопросах обо мне?
–
Я всегда своей маме рассказывала, что заработала и куда потратила. Мне хотелось поделиться.
–
Я не ты, мама.
–
Подготовь деньги Максу.
–
В смысле? – Поля спросила еще тише.
–
За одежду для Богдана. Сама понимаешь…
–
Нет, не понимаю. За подарки нужно платить?
–
Ну что-то он так привезет, а что-то денег стоит.
–
Стоп. Тогда не нужно! Я не рассчитываю. Мне нечем платить. Лучше без подарков.
–
Но он уже все купил?!
–
А я при чем?
–
Поля, успокойся.
–
Та как успокоиться? Приедет человек с подарками для моего сына, за которые мне нужно платить и при этом улыбаться? Тебе самой это как слушать?
–
Я не собираюсь портить отношения с другом! – понимая, что ситуация пикантная, но боясь портить со сторонами отношения, ответила Зоя.
–
Почему я должна платить за эту дружбу тогда?
–
За что ты так со мной? Как мне искупить свою вину?
–
Какую вину, мама? Не манипулируй.
–
То есть у тебя долги или нет?
–
Перестань спрашивать по семь раз одно и то же.
–
Та я просто интересуюсь. Волнуюсь за тебя. Видимо, не ту жизнь я прожила.
–
О, боже! Уходи уже, засиделась.
Зоя обиженно собрала вещи, надела новое пальто, оценки которого так и не дождалась от дочери, и ушла со слезами на глазах. «Неужели сложно было ответить? Я что-то плохое спрашиваю? Она уже своими взрослыми решениями и самостоятельностью делов наделала, что теперь мама еду приносит и шторы шьет. Ненормальная. Умная, но глупая по жизни».
Зоя оплатила подарки для внука из заначки. Из-за денег разрушать дружбу глупо.
Когда тебя не хотят и не любят родные, цепляешься к чужим мертвой хваткой. И подстраиваешься, и навязываешься, и лезешь между ног без мыла, чтобы только быть хоть кому-то нужной. Где-то и себе на горло наступаешь, но ведь главное, не одна.
–
Мне Верочка дерево подарила, – Зоя звонко сообщает Поле приятную новость в преддверии новогодних праздников.
–
Какое дерево? Мандариновое?
–
Генеалогическое! Железные прутики в виде дерева, на которых висят рамки как ветви. Туда фото нужно вставить.
–
Класс! Очень смысловой подарок.
–
Да, семья – это все. Если кто-то не с нами, тогда память вместо человека. Я помню всех. Папу, маму. Бабушку, которая такие маты загибала, что не дай бог. Я соберу все фотки, если надо обращусь в организацию специальную. Хочу родословную восстановить.
–
Мам, это здорово. Я перед бабушкой мало о ком знаю…
–
Ты моя семья. Вы с Богданчиком у меня только и остались, – Зоин голос задрожал и потекли слезы. – Я без вас не могу.
–
Мам, ну перестань. Мы же есть и никуда не денемся.
–
Семья – это самое ценное, что у меня есть, понимаешь?
–
Да, но у тебя и муж еще есть, и родственники. Сестра, племянница, куча дальних.
–
А что они? Пока сама не позвоню, то и не вспомнят. Хоть ты мне звони.
–
Мама, я звоню каждый день.
Верочкин подарок покрылся пылью в серванте. Красный бархат на месте, где должны были обосноваться фотографии предков, так и остался нераскрашенным человеческими лицами и улыбками.
Зато подарок знатный. Друзьям, зашедшим в гости, часто показывала, мол «Глядите, сестра подарила. Мы очень близки и чтим род и корни».
До слез сентиментальный. Бесполезный правда, но пусть остальные знают, что «у нас дружная семья».
***
Однажды вечером Богданчик позвонил бабушке и пожаловался, что мама долго не берет трубку. Внук иногда на выходных гостевал у отца, а Поляоставалась одна. Зоя пообещала, что сейчас спасет ситуацию и найдет мать, и незамедлительно набрала дочь.
Не отвечает. Еще раз. То же самое.
«Боже, что с ней?»
Снова не берет.
«Беда. Заболела? Ограбили. Избили. Точно горе, а она не может позвонить. Или телефон украли».
Опять длинные гудки. Зоя потихоньку начала сходить с ума. В глазах становилось темно, голова наполнялась ужасными мыслями о случившемся. Женщина представляла изнасилованную дочь, которая лежит в дремучем лесу без сознания и нуждается в помощи. Или на нее напали и избили ради забавы незнакомцы.
«А если умерла?»
На фантазиях об убийстве Зоя громко зарыдала и позвонила Полиной соседке, чтобы та сходила и посмотрела на тело дочери. Милая и вежливая девушка, будучи в курсе этих неистовых отношений, ответила на звонок и посмотрела на Полю. Дамы сидели на Полином волшебном балконе, пили розовое шампанское и доедали сырную тарелку.
–
Да, нет, вы что!? Уверенна, все в порядке. Я схожу, не волнуйтесь, – ответила девушка и положила трубку. Поля пошла в комнату за своим телефоном, на котором был один пропущенный от сына и сорок три от матери. Набрала маму:
–
Поля, что происходит? Ты где? – орала Зоя в трубку.
–
Дома.
–
Мне Богдан звонил, ты не отвечаешь! Ребенок тебя искал! Где ты лазишь? Почему не берешь трубку?
–
У меня гости. Сыну я перезвонила, – Поля съежилась в состоянии 5-летней девчонки от сталинского тона матери. – Кто-то умер?
–
Все, давай, – с демонстративной злостью и омерзением рявкнула женщина и бросила трубку.
Эпопея с Богданчиком, Полиным убийством и соседской проверкой наличия тела в квартире заняли двадцать восемь минут. Зоя проплакала несколько часов в подушку, но спала как младенец.
На следующий день проснулась от звука пришедшего сообщения:
«Пожалуйста, не звони мне больше. Не приходи. Не звони моим соседям, ставя их в неловкое положение. Я не буду объяснять, почему так. Я предлагала тебе помощь или обращение к психологу. Тебе это не нужно и хорошо. Однако я не могу терпеть такого к себе отношения. Я взрослая и уважаю себя. Не нуждаюсь в опеке, контроле и неуважении. Люблю тебя, но считаю, что ты нуждаешься в помощи. После нее или в процессе я готова быть рядом, но не теперь. Ты сделала свой выбор. Когда-то я предупреждала, что не открою в следующий раз дверь. Время пришло. Прости. Я тоже сделала свой выбор. И выбрала себя».
Зоя отложила телефон.
Горечь, обида и жалость растеклись по венам, образуя многогранные узоры телесных ощущений – от тремора до кожных покраснений. Зоя вырвала прямо на пол у кровати.
«Это она сгоряча. Перебесится. Сколько раз ссорились, а после мирились. Дочь не может отказаться от матери. Та и что я такого сделала?»
На звонки Зои Поля больше не отвечала. Консьержа попросила мать больше не пропускать. Люди не приходят навсегда, а лишь уходят насовсем – эта фраза Зою бесила всегда.
ЧАСТЬ 3
Жил-был мальчик. Красивый, резвый, училка чмырила за неусидчивость и невнятное правописание. Выводила красивые буквы на доске, наслаждаясь педагогическим превосходством перед малолетками.
Мальчик жаловался маме, а та уверяла: «Ты лучший в мире, все сможешь!»
Мальчик еле окончил школу. В ВУЗ не поступил, не захотел. После школы занялся мелким, поcле крупным торгашеством. К 35-ти стал инвестором, организовав структуру по продаже недвижимости и попав в топ-5 лучших застройщиков города. Договаривался, на лапу давал, кулечки с бабками и виски в кабинеты других мальчиков заносил. Экономил, но мечтал.
– К вам посетитель.
– Зови! – приказал мальчик секретарше.
В просторный кабинет вошла мелкая во всех отношениях женщина преклонных лет, с дулей на голове из черных паклей. Во взгляде и на дешевой блузке тот же цвет.
– Мне бы жилплощадь в вашем комплексе, всю жизнь прождала. В инстанциях швыряют ногами мол «ждите очереди», а у меня дети, внуки… – пронзительно заглядывала в глаза училка, узнавшая бывшего разгильдяя.
– Все сделаем, – мальчик затянулся сигаретой, понимая как противен дым его бывшей наставнице по моральным ценностям. – Будет вам просторно, отдельно и финансово только за оформление угла.
Мальчик подписал нужную бумажку нечитаемым почерком.
Училка вышла с победой мол «не зря учила, душу вкладывала, нервы трепала».
Мальчик сплюнул.
– Кто это был? – вопрошала помощница.
– Училка. Кричала когда-то, что дерьма во мне больше, чем живых клеток.
– Так может, не надо ей, невежливой, квартирку-то?
– Мама учила не брать пример с ущербных. У меня всего в достатке, а у нее только каллиграфия и ненависть к человечеству. – Мальчик набрал номер:
– Я приеду сегодня.
– Что случилось?
– Ничего. Соскучился, обнять хочу, мам…
***
Когда друзья или знакомые просят рассказать что-либо из детства, Полина начинает плести всякую чушь о мальчиках-евреях, с которыми водилась во дворе и соревновалась за первенство в казаках-разбойниках, о кошке, которая бросалась с когтями и выцарапывала глаза всем, кроме девочки, о роскошных немецких платьях, в которых нельзя было и шагу ступить, ибо большой дефицит нельзя запачкать. Говорит о пятерках в конце четверти, так как училась на «отлично». О йогуртах и жвачках, которые мама тоннами провозила из Польши, потому что в 90-х только дети заробитчан знали, что кроме картошки и соленых бабушкиных огурцов существуют и другие блюда. Монолог всегда как-то уходил в сторону, повествуя о правильных событиях, которые полагалось помнить счастливому ребенку, и тщательно оберегая от посторонних то, что мало перекликается с беззаботностью и радужным детством. Поля молчала о том, как сильно скучала по маме.
На разложенном скрипучем диване девочка ютилась к бабушке.
Вечер поздний и пора засыпать. На стене у дивана висит ковер – темно-коричневый с желтыми узорами из ромбиков по краю. На этой пушистой и пыльной, утепляющей пространство стене размещались игрушки: мишки с красными сердечками на груди «I love you», мягкие куклы в миниатюрных сумочках с волосами из ниток, открытки, которые Поля рукоделила для мамы. Мама дизайнировала убранство ковра, чтобы каждый пришедший мог видеть, что у девочки все есть. Ковровые достопримечательности покрывали не только стену, но и пол в детской, гостиной, спальне и коридоре – количество бытовых клещей и пыли значительно превышали санитарные нормы, но тогда по-другому и не жили.
–
Ба, а когда мама приедет? – 7-летняя Поля никак не могла заснуть и сильно прижималась к бабушке.
–
Сегодня только уехала. Спи!
–
Ба, а когда мама приедет?
–
Через неделю обещала, – бабушка распушила одеяло и прижала внучку к себе.
–
То есть через семь дней?
–
Да.
–
А я посчитала, что через шесть. Она говорила, что в воскресенье, когда я проснусь, она уже будет. Сегодня воскресенье, и если в следующее она уже будет, значит вернется в субботу. А это через шесть дней, да?
–
Да, – врала Мария Ивановна, но выхода не было. В противном случае, Поля рыдала бы до утра. Для девочки один день ощущался вечностью и решал многое.
Мама часто уезжала на заработки в Польшу. С периодичностью один раз в месяц балкон заполнялся всяким хламом – резиновые сдутые лодки, пластмассовые мыльницы, алюминиевые миски и кружки, веревки, синие кеды разных размеров, шерстяные пледы в клетку, мужские хлопковые трусы и деревянные вешалки.
Весь товар паковался в необъятные сумища, которыми мама обвешивалась с ног до головы, исчезая на неделю. Иногда ездила одна, порой были семейные вылазки за заморской добычей с Верочкой и ее мужем. Супруга-алкоголика брала с собой редко, так как вероятность того, что все заработки будут пропиты еще до возвращения увеличивалась в разы.
Помимо долгожданной встречи и маминых объятий, Полину ожидало множество подарков – одежда, обувь, вкусности, о которых никто в то время и не мечтал, костюмы и платья, трикотажные теплые колготки с узорами и разноцветные капроновые «как у взрослых». Лаковые кожаные туфли на меленьком каблучке с перемычкой, которую можно было носить на ноге или убирать на пятку. Зимнее синее пальто, которое Поле не нравилось, но приходилось носить за неимением альтернативы. Болоньевый спортивный костюм ярко розового цвета с полосками на рукавах и куча заморских конфет, быстрорастворимого какао, которое девочка ела ложками, не добавляя кипяток или молоко. Витамины-конфетки «Kinder», которые съедались за несколько дней, хотя и рассчитаны к употреблению по одной в день на протяжении месяца. В целом мама очень старалась, чтобы у дочери было и поесть, и попить, и на плечи накинуть.
Бабушка на польских рынках тоже отморозила себе не один палец. Однажды привезла Поле модную джинсовую юбку-клеш до колена с завязками на животе. К ней прилагалась белоснежная батистовая блузка с двумя брошками из тканевых роз на кружевном воротнике и серебряную цепочку с крестиком, которую через несколько лет Поля потеряла, плавая в Средиземном море в Италии. Бабушка была милой, услужливой, малоговорящей, но подарками из Польши в основном баловала старшую внучку Олю. Посему прикид и украшение на шею Поля запомнила навсегда.
Училась девочка хорошо. Не скажешь, что ходить в школу у дома и получать знания было интересно. Ничего скучнее букваря Поля в жизни не читала, а решение задач и разбор слова казался бессмысленной тратой времени. Но она не могла себе позволить плохую успеваемость. Бабушка с рождения твердила, знания – это сила, нужно красиво писать и всегда тянуть руку первой. Мама же была к учебе индифферентна, ибо проверила тетрадки два раза за одиннадцать лет обучения дочери. Как-то та прибежала на балкон, где мама в желтом спортивном костюме развешивала белье, и протянула прописи:
–
Почему так криво? – Зоя недовольно скривилась и причмокнула.
–
Не криво, – дочь хотела поделиться радостью и показать работу, ибо считала написанное красивым.
–
Перепиши.
Получив тройку за правописание, Поля по приходу домой закрылась в ванной и выключила свет. Девочку охватил панический ужас, ибо тройка – это позор и будущее дворника. В ванной было темно, страшно и тревожно, ведь как скрыть оценку от мамы девочка не знала.
Закрытая наглухо дверь и громкие слезы не остались незамеченными:
–
Что случилось? Открой дверь! – взволнованная ощущением беды, мать заколотила в дверь.
–
Ничего, – Поля открыла.
–
Тогда отчего плачешь над тетрадкой? Что там?
–
Три поставили, – и девочка показала красные чернила учителя и разрыдалась.
–
Ну что ж. Плохо, конечно. Исправляйся. Ты ж не троечница? – гробовым голосом подытожила мать и вышла.
Больше тетрадей и оценок мама не видела, ибо дочь старалась как могла, переписывая по десять раз одно и то же. Черновиков у Поли имелось больше, чем основных тетрадей, а читал ребенок быстрее и выразительнее всех. Для первоклашки страшнее плохой оценки может быть только мамин оценивающий взгляд и тон.
Быть отличницей по математике Поле помогал одноклассник Дима, сидящий рядом за партой. По складу ума мальчик был классическим технарем, у которого Поля списывала примеры и решения задач. Тот, в свою очередь, пользовался каллиграфическими безошибочными диктантами и сочинениями соседки по парте. Так дети учились в тайном заговоре на пути к идиотической цели быть отличниками, что и подтверждали табеля в конце четверти до окончания младшей школы. Мама и бабушка-педагог так и не узнали, что их Поленька толком и считать-то не умеет.
***
Лето Поля проводила заграницей. Однажды мама спросила, где больше хочется побывать – во Франции или Италии. Девочка ответила, и через два месяца шла с маленьким чемоданом по пизанскому аэропорту навстречу итальянской семье. Чемодан погрузили в большой джип невиданной модели и повезли в Палермо. Дорогой Поля молчала, присматривалась, удивлялась и принюхивалась к «загранице» и людям, у которых ей придется жить целый месяц.
Итальянский дом походил на сказочный – таких девочка никогда даже по телевизору не видела. Полы покрыты мрамором, от чего ногам в помещении жаркой страны становился прохладнее. В спальне взрослых посредине располагалась огромная кованная двуспальная кровать, которую украшали десятки картин маслом с изображением полуобнаженных женщин. Детская комната имела целевое предназначение, ведь в ней стояла настоящая подростковая кровать, а не разложенный диван для ребенка и бабушки. На кухне вся семья завтракала и обедала за массивным деревянным столом, который умещал основные и дополнительные блюда, а также малые и большие тарелки, между которыми оставалось расстояние, и люди не тыкали друг в друга локтями. Площадь дома позволяла встретиться с проживающими к обеду, а при большом желании, то и вечером следующего дня. Вероятно, по этой причине итальянская семья была крепкой, дружелюбной и любящей.
Мама Пьера, маленькая ловкая женщина, выглядевшая на шестьдесят вместо своих сорока, курила по сто сигарет в день, с заботой о здоровье цепляя пластмассовый фильтр. Она обнимала Полю каждый день и говорила, какая та нереальная красавица. Сын Диего, тринадцатилетний мальчишка с лишним весом, принимал гостью как сестру из неизвестной, но очень бедной страны. У мальчика на месяц отжали детскую с игрушками, стеллажами, сундуками, журналами, конструкторами и альбомами для рисования, и поселили в гостиной. Через месяц абсолютно все игрушки радо запаковали в Полин чемодан.
Днями дети играли, ели пасту аль-данте и мороженое, ныряли в море и ссорились из-за пахучих круасанов с шоколадной начинкой, которые Диего строго-настрого есть запрещали. Мальчик не сдерживался и тайком хомячил, обвиняя в несанкционированном обжорстве Полю. Ругать чужую девочку, живущую впроголодь где-то в стране третьего мира, Пьера себе не позволяла, поэтому Диего через месяц набрал дополнительных три кило.
Отец семейства Джорджио дома появлялся нечасто, а если и был, то постоянно пил скотч и курил одну за одной сигары. Создавалось впечатление, что мужчина питается алкоголем и солнечной энергией. Высокий и статный с добрыми глазами он рассказывал много историй о своем детстве и каждый вечер приносил Поле подарки – куклы, игрушечные домики, маленькие фигурки мышей и хомяков, наборы посуды, заколки для волос, духи и шампуни.
Вечером всей семьей ходили в ресторан на берегу моря, где Поля заказывала одно и то же блюдо – пасту с морепродуктами. На террасе под открытым небом с чайками и видом на морскую гладь, девочка наслаждалась ни с чем не сравнимым вкусом немного недоваренных спагетти, доведенных до bonissimo креветками, мидиями, гребешками вперемешку с теплым сливочным соусом. Большую тарелку подавали с кедровой веточкой сбоку и посыпали пармезаном. От одного запаха можно было сойти с ума, поэтому Поля уплетала по две порции. Ей порой предлагали попробовать что-то другое, но даже знаменитая воздушная пицца с прошутто и грибами не затмила понравившуюся душистую пасту. Взрослые умилялись чавканьем ребенка, а Поля наслаждалась вкуснятиной, которую дома не готовили.
Перед сном девочка вычеркивала в календарике дни и считала, сколько осталось до встречи с мамой. Несмотря на мыслимые и немыслимые условия комфорта, предоставленные итальянской семьей, Поля очень скучала. Под подушкой хранила фотографию – мама в малиновой футболке, спортивных бирюзовых штанах и большой сумкой через плечо. Так ее запечатлела подруга, с которой те гасали по резиденциям и квартирам иностранцев, зарабатывая на жизнь и летний отдых для детей уборкой квартир и приготовлением пищи.
Домой Поля возвращалась с туго набитым чемоданом, с которым приехала в гости, и несколькими дополнительными сумками, в которых были сложены новые вещи, игрушки, школьные тетрадки с мультяшными героями, фигурные ручки, карандаши и стирачки. Полю одели с ног до головы, включая белье и верхнюю одежду на вырост. В ярких тетрадках писала дома, так как в школе все использовали стандартные – однотонные, вялые и мнущиеся, как будто сделанные из туалетной бумаги, от вида которых возникала мигрень.
Поля побывала в разных семьях и не единожды. И каждый раз возила с собой одну и ту же фотографию с улыбающейся мамой и календарик.
***
Когда поездки в Польшу прекратились и мама начала работать у иностранцев, Поля порой забывала как та выглядит. Зато из холодильника девочка спокойно доставала полуторалитровую банку красной икры, которую ела ложками без хлеба, или крабовую колбасу, остатки которой прятались за банками на праздник, однако до мероприятия она не доживала. За прожорливость мама не ругала, ведь в какой-то момент холодильник превратился в мини-бессарабку, запасы и разнообразие которой значительно превосходили прежний страх нехватки продовольствия. Мама светилась от счастья, когда дочь ела, но вскоре сэндвичи с ветчиной, листиком салата и майонезом, красиво уложенных на половине свежего батона, стали вредить фигуре.
Полины тринадцать лет ассоциируются с комплексами неполноценности и неуверенностью в себе. Девочка откровенно страдала ожирением, что делало ее безобразным облаком на фоне одноклассников, которые не хотели с ней водиться.
–
Как думаешь, кто из девочек самый красивый? – спросила Ира, глядя на общую фотографию детей из класса. Она стала для Полины единственным другом из-за такой же проблемы с лишним весом.
–
А ты как думаешь?
–
Я думаю, что Ленка. Мне даже сестра сказала, что она видная.
В эту минуту Полино понимание действительности раскололось на две части. С одной стороны, мама твердила, что Поля лучше всех, не акцентируя на явной проблеме, которую надо не усугублять калорийными харчами, а решать. С другой – одноклассники откровенно сторонились, хихикали и, как оказалось, считали красивыми других. А с Полей дружила такая же неудачница, как и она сама.
Девочка начала пялить на себя необъятных размеров свитера, прикрывая лишние бока. Зеркало стало врагом, так как Поля начала сравнивать свою фигуру с в половину меньше другими девочками. Друзей и компаний как не было, так и не появилось. Кому интересно общаться с жирной зубрилой с нелепым каре на голове, совершенно не идущим под общий типаж лица, и неспособной поддержать беседу подростков?
Особенно тошнило от себя в день рождения, ведь вместо друзей на праздник приходили родственники. Все усаживались за большой стол в гостиной, мама выставляла приготовленное и часами говорили о том, какой прекрасный стол удался в этот раз. Мама цвела от комплиментов, смеялась и танцевала. Поля ночью тонула в слезах из-за одиночества.
Порой девочке казалось, что мама специально подчеркивает ее ненужность:
–
Тебе обрадовались? – спрашивала о реакции детей на приход дочери в школу после недели болезни.
–
Да, – Поля откровенно лгала, ведь ее не просто никто не ждал, но даже не заметили отсутствия.
Девочка жила невидимкой, хоть и весьма объемной, ощущая себя страшной уродиной, вялой, некрасивой, неинтересной и жалкой. Однажды даже одноклассник поглумился, предложив встречаться. Поля согласилась, на миг поверив, что не все в ней так ужасно, но парень оказался малолетним гадом – он перед всем классом признался, что хотел отомстить своей бывшей, уйдя к самой страшной однокласснице.
О случившемся никто не узнал, но Поля дала себе обещание отказывать всем, кто когда-то захочет с ней дружить. Девочка закрывалась в комнате, вязала и вышивала, а когда папа приходил пьяным, делала музыку на плеере громче.
Полин отец был высокий, статный, с кудрявыми волосами. От этой кудрявости досталось и дочери – на затылке спряталась кучерявая прядь волос, которую приходится выравнивать утюжком, иначе прическа смотрится нелепо.
Обладал круглым пивным животом и отвратительными зубами. Будучи совсем маленькой Поля ужасалась, когда он улыбался. Как пахнет папа девочка так никогда и не узнала – естественный хапах всегда перебивали никотиновый и алкогольный.
Полин отец был запойным, и в пьянстве был звездой. Есть мужчины, которые немного перебрав, становятся мягкими медведями, добрыми, заботливыми, щедрыми а-ля «плачу за всех», или сразу отключаются.
Полин же был режиссером спектакля под названием «Не убежишь – убью». По попыткам вставить ключ в дверь и войти в дом, мама четко угадывала, сколько было выпито. Иногда отец приходил навеселе – это означало, что с собой имелось несколько дополнительных бутылок спиртного и закадычный друг по кличке Борода. Они вваливались на кухню, закрывали дверь и ужирались до полусмерти.
Немного пьяный папа – это счастливый шанс спокойно собраться и уйти на ночь к дежурным знакомым, которые гостеприимно ютили до утра.
Чаще отец приползал домой на карачках, и вот тогда начинался ужас ужасный.
– Поля, собирайся! – тревожно приказывала мама.
– Куда?
– Не знаю! Какая разница?! Не копошись!
– А мы навсегда? – девочка начинала плакать, ведь думала, что больше дома у нее не будет, а убегают с мамой насовсем. Поэтому Поля собирала самое ценное – куклу и новые вещи.
На верхней полке огромного платяного шкафа с зеркальными дверями мама хранила детские обновы – модные свитера, немецкие платья, колготы и трусики-недельки. Достать сие в глубоко советские времена было сродни откопать слиток золота в огороде, поэтому к сокровищам наверху шкафа все относились с благоговением. Однако “в бега” мама брала отчего-то другие, старые, а новые оставались на вырост.
Иногда везло – мама с дочерью успевали одеться и выбежать на улицу. Они садились на автобус и отправлялись к бабушке, или брели к знакомым, где кормили и отогревали.
Однажды Зое пришлось вручить голую дочь в банном полотенце соседке, не успев одеть пижаму после купания. Женщина понимающе спрятала ребенка у себя, пока Полиного отца паковали в “бобик”.
Местный участковый быстро стал другом семьи, а кутузка в многоподъездном доме – местом укрощения строптивого алкаша. Ему били морду, морили голодом, отбивали почки. Мама не писала заявлений – участковый с дружественным нарядом выручал просто так. Воспитательной работы хватало на несколько недель, пока внутренние органы приходили в норму, потом начиналось все сначала.
Отец бросался на маму с ножом, неоднократно разбивал стекла в дверях и окнах.
А еще имел пистолет – черный и тяжелый как в кино. С какой целью и каким образом оказался в руках больного алкозависимого человека, Поля не знала. Отец запихивал его в штаны, сверху надевал зеленый пиджак, привезенный мамой из Польши. Пару раз выстрелил по жестяным банкам, но часто кичился перед друзьями готовностью разобраться в случае проблем.
Поля ненавидела все, что с ним было связано. Ни разу не села на табуретку, которую тот смастерил, отказывалась от приготовленной им картошки и презирала изо всех сил бабушку Лилю за то, что родила этого ублюдка.
Лилия Николаевна была миниатюрной женщиной. Ее скудный гардероб состоял из ситцевых платьев-халатов и платков, а жила в скромной хрущевке с проходными комнатами на втором этаже, где всегда пахло едой. Полин приезд для женщины был праздником на уровне религиозного. Постели выбеливались и гладились тяжелым чугунным утюгом, скупались килограммы конфет «Золотой ключик» и предлагались в неограниченных количествах – Полина обжиралась ими от пуза, а бабушка заботливо сметала веником бумажки с пола.
Лиля Николаевна готовила незабываемое пюре с подливой. Неизвестно, откуда та брала на молочную телятину, фрукты и мороженое каждый день, но мама после выходных ребенка не могла поднять. Дедушка Степан водил внучку кататься на железной дороге и рассказывал о своей большой семье, ни одного члена из которой Поле так и не посчастливилось увидеть.
Жили они в слаженной системе еврейских взаимоотношений – из представителей украинского гражданства, казалось, была только бабушка и Поля.
–
Лиличка, душечка! Поля такая красавица, а Славик сильно урод! – интеллигентно обращалась тетя Белла, живущая по-соседству, характеризуя второго внука.
–
Белла, ну почему урод? Просто маленький еще, – бабушка старательно занималась самовнушением по поводу внешности двоюродного брата Поли.
–
Я вижу, что говорю! Приводи ее ко мне, а сама поправляй этого! Намажь физиогномию кремом, что ли!
Жить среди еврейского сообщества было здорово – большие торжества в виде свадеб или похорон отмечались всем двором.
Однажды Поля попала на похороны какого-то мужчины. Дом рыдал так, как будто провожали в последний путь Сталина. На фоне всеобщей утраты и плача, маленькая Поля и сама плакала так сильно, как будто знала несвоевременно умершего и любила всем сердцем.
Бабушка Лиля исправно водила внучку на прогулки. Рядом с домом находился Бабий Яр, где Поля бывала всякий раз по приезду. Это были очищающие, высоко этические походы, воспитывающие сострадание и жалость к людям. Поля понятия не имела, что такое Холокост или нацисты, но каждую деталь памятника знала наизусть – полураздетая женщина с завязанными сзади руками склонилась на коленях над плачущим младенцем, не имея возможности прижать к сердцу и накормить. Позади несколько людей в форме и с винтовками, издевательски наблюдают за воплями матери с малышом. Плакал ребенок, мать и Поля. Глядя на эту каменную достопримечательность маленькое сердце сжималось: «Ну почему же вы, гадкие дядьки, издеваетесь над ними? За что?!»
Бабушка умерла когда Поле было тринадцать, и девочка больше не ходила в Бабий Яр. Равно как и на бабушкину могилу.
Однажды в канун Нового года отец приехал и забрал Полю от бабушки, повез сонную 5-летнюю девочку на такси домой. Лиля Николаевна сначала не пускала, но тот взмахнул разок, и женщина съехала по стене с разбитым до крови носом.
В предновогодний вечер отец притащил домой срубленую у магазина домашним топором елку – голубую и пушистую с невероятным запахом новогоднего дерева. Она стояла на балконе и ждала, пока ее нарядят. Отец спрятал ель, чтобы «порадовать» маму. Та отчего-то не порадовалась, и очередной скандал закончился фееричным выбросом полтораметровой елки с балкона пятого этажа. Она летела вниз, а Поля недоумевала, куда теперь Дед Мороз положит подарки. Мама увела дочь к старым знакомым, где они и отметили праздник. Под чужой елкой наутро Поля обнаружила заводную жабку с белым пузом, которая плавала в ванной. Оказалось, Дед Мороз прилетает к ребенку, а не по прописке.
Когда мамы не было дома, Поля убегала к соседке тете Нине, живущей этажом выше – бегать за ней отец себе не позволял. Там поили зеленым чаем и рассказывали удивительные истории обо всем на свете. Тетя Нина была очень интересной женщиной и работала на телевидении. Жила одна, поэтому возможностью принять у себя живую душу не пренебрегала.
Также у Полины имелся номер телефона тети Люси, которая заранее была предупреждена об алгоритме действий на случай «пришел пьяный». Это был экстренный путь спасения, так как мамина подруга жила далеко, но однажды и он пригодился.
Поля сидела в комнате и шила куклам наряды. Девочка очень любила рукоделие – шитье, вышивка и вязание стали прекрасным способом успокоить нервы, оправдать страх выйти из комнаты к пьяному отцу и забыть об одиночестве, когда мама на работе.
Поля вышла в туалет и заметила открытую балконную дверь. Из нее торчала отцовская нога. 9-летней девочке это показалось странным, хотя отец неоднократно валялся на коврах и отсиживался в беспамятстве в дверных проемах. Поля подошла ближе и увидела окровавленного отца и кухонный нож, перевязанный изолентой, чтобы ручка не шаталась.
Крови было немного – лишь мелкая лужица овальной формы. Отец сидел, облокотившись о синюю стену балкона с закрытыми глазами. На правой руке виднелся порез ближе к изгибу локтя, из которого сочилась кровь. Она струйкой стекала на пол, образуя тот самый влажный кровавый овал. Левая рука лежала на животе, и Поля не видела, поранена ли она. Девочка ощутила до тошноты отвратительный запах.
Она стояла несколько минут не шевелясь и ждала пока отец умрет. По щекам катились слезы, было очень страшно и непонятно, но она не шевелилась.
Внезапно он издал какой-то звук, зашипел и Поля вздрогнула: «Живой…» Девочка побежала в комнату, где стоял телефон, и набрала тетю Люсю. Та была женщиной быстрого реагирования, поэтому через двадцать минут отец был обработан, забинтован и накрыт клетчатым пледом на балконе.
Полина мама никогда не жаловалась и не плакала – за неимением лучшего представления о жизни, быстро привыкаешь к худшему. Девочка начала падать в обмороки от вида крови, и спустя тринадцать лет счастливой семейной жизни родители развелись.
Отец ушел недалеко – к соседке тете Лиде, которая жила на три этажа ниже в том же подъезде. Однако Поля с отцом ни разу не встретились даже случайно, а специально приходить в гости к дочери тот не считал нужным.
Девочка выдохнула, так как стыдиться было больше некого.
Когда Поле было двадцать три, она случайно проезжала мимо бабушкиного дома. Мгновенно свернула направо и припарковалась. Проезд был неудобным, дорожки узенькими, двор опустел – куда-то исчезли турники, а горки с качелями заржавели.
Единственное, что напоминало о детстве – зеленые низкие лавочки у каждого подъезда, которые по счастливой случайности сохранили цвет. Полина вышла из машины, села на лавку у подъезда и закурила.
Подняв голову, увидела знакомый балкон, утепленный не стеклом, а пленкой – последняя поделка дедушки Степана. На нем извивались мужские джинсы и заношенные футболки. Дверь в комнату была открыта.
Рядом зашторенное кухонное окно – в детстве с него Поля выглядывала маму. На подоконнике бабушка Лиля хранила старую розовую пудру, которую девочка пальцами размазывала по стеклу и щекам.
– Привет! – воспоминания прервал знакомый голос.
– Привет.
– Что ты тут делаешь? Почему не заходишь?
– Не знаю. Сижу.
– Я тут за чаем вышел. Ладно, потом куплю. Зайдешь?
Поля с отцом поднимались по знакомой лестнице, вошли в нетронутую временными изменениями деревянную бордовую дверь. Пахло какой-то гарью. Поля не разулась, вошла в комнату прямо с сумкой, словно на вокзал.
Интерьер комнаты не изменился – старый сервант, дедушкин зеленый диван, полированный коричневый стол.
Поля вошла в спальню и на подоконнике увидела бабушкины столетники. Маленькой, девочка обрывала листочки и смотрела как вытекает сок, снимала кожуру с растения и размазывала сочную внутренность по полу. Бабушка Лиля не ругалась: «Ничего, он еще вырастет».
И они выросли – в горшочках, колючие как ежики, напомнили Поле время, когда портила живое и ничего за это не было.
– Кофе будешь? У меня нет чая, – нервно спросил отец.
– Буду.
– У тебя есть сигареты?
– Бери.
– Ты такая худая! – он вынул из пачки сигарету дрожащими белыми пальцами.
– Да.
– Как ты живешь?
– Хорошо.
– Замуж вышла? Сколько тебе уже?
– Нет пока, но собираюсь.
– У меня диабет. Не пью. Колени сильно болят, надо уколы делать. Денег только нет, – он хлебал кофе как в последний раз, докуривая Полину пачку.
– Давай я в магазин схожу еды куплю?
– Лучше сигареты еще.
Магазин был за углом. Раньше там хлеб продавали, теперь продуктовый. Поля купила ветчины, сыра, хлеба и черного чая, взяла несколько пачек Lucky Strike – других не было.
– Я хочу спросить…
– ?
– Почему ты меня не искал?
– Ой, – скривившись, отмахнулся отец.
– Почему ты меня не искал???
– Понимаешь, жизнь так закрутилась. То да се. Мама твоя не разрешала приходить. Та и денег у меня не было.
Поля осмотрелась. Ободранные обои, бабушкина мебель, пыль на книжных полках, на фоне которых стоял седой неопрятный мужчина с мешками под глазами. Да уж, мощно тебя жизнь закрутила.
Поля вышла и вычеркнула разговор из памяти – боль не стоит воспоминаний.
Вакантное место отца в жизни девочки занял совершенно другой мужчина – огромный, спортивный блондин с пролысинами на голове и пухлыми губами.
Однажды Поля проснулась, вышла из комнаты и увидела в гостиной раздетого до пояса человека с волосатой грудью. Он улыбнулся и вежливо поздоровался, продолжая смотреть телевизор.
Мамы дома не было. Что вообще происходит? С этим человеком она виделась и раньше, однако в роли маминого водителя. Мужчина помогал покупать на рынке продукты и возил маму на приемы к иностранцам и политикам, напивавшихся на приемах в усмерть. И вдруг рано утром Евгений сидел в их квартире на их диване и щелкал пультом каналы их с мамой телевизора.
– Мама, кто это? – вопрошала дочь.
– Ой, а то ты не знаешь, – Зоя нелепо пыталась скрыть смущение, не зная как объяснить 13-летней девочке, что влюбилась.
– А почему он ночует у нас?
– Так удобнее.
– Ему на работу от нас ближе или что? Когда он уедет к себе? – не унималась Поля.
– Есть будешь?
– Та не хочу я!
Полина возненавидела Евгения с первого дня. Девочку волновало, почему мама перестала спать с ней и променяла на какого-то мужика. Зоя же, изголодавшаяся по мужскому теплу и человеческому отношению, забила на дочь в принципе. Они мало разговаривали, и Поля в основном проводила время в своей комнате.
– Ты поела? – мама забирает тарелку с остатками пюре и куриными костями.
– Да.
– То что сидишь? Поела – иди к себе! – недовольно фыркнула мать, желая уедениться на кухне с любимым.
– Спасибо, – тихо ответила Поля и вышла.
– Зачем ты так? – спросил Женя.
– Что такое? Поела – пусть идет и учит уроки!
– Никогда так не делай. Это очень обидно. Она в своем доме.
На следующий день девочка поставила на прикроватной тумбочке фотографию мамы с сотрудником, чтобы вызвать ревность Жени. И делала так каждый день, пока мама не порвала фото.
Поля вела себя как истеричная дурочка, заслуживающая ремня – демонстративно игнорировала попытки мужчины вступить в диалог, выбрасывала его вещи из окна и в лицо кричала, что ненавидит.
Однажды после приготовленного Полей ужина, на тарелке Жени остался кусочек неперетертой картофелины. Это стало последней каплей, и та взбесилась:
–
Что? Та ты обязан был выжрать и вылизать тарелку! Сидишь тут днями, пялишься в телевизор, пока мама не прийдет и не накормит! Пузо отрастил, хоть бы раз футболку надел! Кусок картошки ему в горло не полез! А как с мамой в комнате закрываться на ночь, то ничего тебе в горле не муляет? – вопела Поля на весь дом от обиды, что мама ей больше не принадлежит.
–
Хватит! Я так не могу, – мужчина вышел в коридор и начал собирать вещи.
– Не надо, она не соображает! – Зоя вцепилась ногтями в шею любимого, словно предупреждая, что задушит, если тот посмеет ее бросить.
– Нельзя так! Ну не вышло, ну бывает. Я не буду делать ей больно.
– Что ты творишь? Зачем ты так? – мама прибежала к дочери.
– Ты не любишь меня!
– Дурочка! Что за глупости? Я просто хочу быть счастлива, как ты не понимаешь?! Он хороший человек! Он тебе к празднику свитер подарил, а ты даже не поблагодарила.
– Ах, это он купил? – Поля достала кофту из шкафа и побежала к Жене. – Забирай свои тряпки и убирайся к черту!
– Прекрати немедленно! – мама отобрала свитер у дочери и схватила за руку, которой девочка лупила изо всех сил мужчину.
– Пусть уйдет, тогда прекращу! – вопела Поля, а Женя сидел на корточках, облокотившись на комод с обувью, сжимал в руках кулек с собранными пожитками и тихо плакал.
Никто никуда не ушел. Мама провела бессонную ночь в молитвах о вразумении домочадцев, Евгений накатил сотку, а Поля решила уйти из дома при первом же удобном случае. Однако семья настолько часто меняла место жительства, что все быстро забыли о насущных недоразумениях и раз в полгода вместе паковали чемоданы и коробки с домашней утварью.
Зоина вымоленная и выстраданная трехкомнатная никак не вписывалась в рамки эволюции постсовкового сознания. Обычная квартирка, в обычном девятиэтажном доме, с обычным ремонтом, с обычными соседями и вечно не работающим лифтом. Из этой бесперспективной обычной обычности Женя всеми силами старался семью забрать.
Капремонт делался силами ЖЭКа и жильцов ежегодно. Из лифта выскабливались рядочки засохших жвачек, бережно приклееных у потолка местными подростками, которым нужно было прийти домой без запаха табака и алкоголя, но без очевидной отдушки во рту. Матерщина замазывалась синей краской, а выкрученные лампочки заменялись новыми, аккуратно обмазывались дерьмом, чтобы не повадно было вору тянуть руки к общественному имуществу. На этом капремонт заканчивался – крыши продолжали течь, трубы и мусоропровод забит шлаками. Зато запах невысохшей краски и усталость от совместной помощи вечно пьяным жэковским ремонтникам, позволяли чувствовать удовлетворение и настрой на «новую жизнь». Жизнь была старой, но настроение бодрым.
Женя купил квартиру в новом доме и перевез семью. Потом в другую. Купля-продажа превратилась в бизнес, плавно перекочевавший в строительство загородных домов. Через несколько лет в большой коробке с документами лежали договора на несколько квартир и домов, принадлежавших Зое. Та злилась на кочевой образ жизни, но маржа от реализации недвижимости говорила сама за себя. Поля колесила вместе с семьей, выхода не было.
–
Какую комнату хочешь? – спрашивает мама.
–
Не знаю… Красивую.
–
В мебельном есть деревянные, сиреневые и зеленые стенки. Тебе какую?
–
Сиреневую хочу.
–
Хорошо.
Установили деревянную. Практичную. По мнению мамы, не выедающую глаза. И так было во всех отношениях – спросить и сделать по-своему.
***
–
Я всегда мечтала, чтобы ты училась в университете, – с надеждой заглядывала мама в глаза. – Ты определилась уже?
–
С чем?
–
Куда будем поступать.
–
Нет. Не знаю. Отстань от меня.
–
А когда ж узнаешь?
–
Скоро!
–
Понимаешь, надо решать уже сейчас! Дальше может быть поздно! – мама не унималась.
–
Я не знаю! Оставь меня в покое!
Такие милые беседы стали привычными в 10-м классе. Полина ненавидела эти вопросы, ибо не знала как отвечать. Она даже не была уверена, хочет ли учиться вообще, однако мама настаивала на самоопределении, причем незамедлительном.
Женщина мечтала, чтобы Полина стала юристом. Ходила в офис в костюме и белой рубашке, щелкала бы наманикюреными ручками по клавиатуре и вечером возвращалась на метро домой. Носила бы скромный хвостик, немного коричневой невидимой туши на ресницах и яркий блеск на губах. Ею гордилось бы начальство, через полгода предложив повышение. А еще через год в Полю бы втрескался руководитель и предложил замуж. Все соседи бы знали, какая Поленька умная, а мама бы ликовала от того, что ее труды, вложения и непосильные личные лишения возымели такой ошеломительный результат. Видение дочери в эти фантазии не включалось.
Как-то Поля со всем классом пошли в кино на фильм о наркотической зависимости. Сюжет был глупым, натянутым, но против учительского состава, убежденного в необходимости таких показов для превенции наркомании, не попрешь.
–
Понравился фильм?
–
Да! – заорал толпой класс, радуясь, что эта нелепая чушь наконец закончилась.
–
Как думаете, о чем кино? Да, о вреде наркотиков, ясно. Но может, кто-то еще что увидел?
Безусловно. Поля протянула руку:
–
Мне понравился фильм. Да, тема щекотливая, но касается каждого. Многие из здесь сидящих уверены, что ни их, ни друзей это никогда не коснется. Главный герой фильма тоже так думал. Только наркотики, сначала легкие, потом тяжелые – это беда, которая не спрашивает, рады ли ей и можно ли войти. Я считаю, что каждый должен задуматься над приоритетами – легкость здесь и сейчас, или выбор в пользу будущего. Здорового, счастливого и без наркотиков. Я не знаю людей, которые столкнулись с этим несчастьем. И мне бы не хотелось участвовать в спасении наркомана или слушать негодование, крики матери, теряющей ребенка. Но я убеждена, что многие не раз задумывались и даже хотели попробовать. Так вот, считаю, что не нужно. Здоровье и благополучие в дальнейшем, перспективная работа и возможность воспитывать детей важнее. Для меня фильм стал если не откровением, то напоминанием о главном – беречь себясмолоду и помнить о том, что будущее делаем мы сейчас.
–
Молодец. Я рада, что именно такие мысли возникли после кино. Есть ли еще кто-то? – с надеждой в глазах учитель заглядывала в глаза подросткам.
Класс молчал.
Вечером Поля с закадычной одноклассницей встретились с дружбанами сомнительного качества и забили косяк в кустах под домом.
–
Поля, – мама робко приоткрыла дверь в комнату дочери.
–
Что?
–
К тебе пришли.
–
Кто? Я никого не приглашала.
–
Выйди. Психолог уже здесь.
–
Какой психолог?
–
У нас тут на работе можно пройти профориентацию. Все, у кого есть дети-подростки проходят.
–
А я тут при чем? Я идиотка, по-твоему?
–
Поля, не начинай. Просто выйди и поговори.
–
Ты не сочла нужным даже предупредить!
–
Не кричи – перед человеком неудобно.
Пришлось выйти и поздороваться.
Маленькая женщина, с кудрявыми редкими волосами, распушенными в объемный хвост. Улыбаясь, присела на диван. Поля с недовольной, выражающей отвращение физиономией умостилась рядом.
–
Меня зовут Валентина Васильевна. Я психолог. Организация, в которой работает ваша мама, очень уважает и бережет своих сотрудников, поэтому в раздел страхового полиса вошла психологическая консультация подростков. Я здеь, чтобы помочь вам выбрать профессию.
–
Мне не нужна помощь.
–
Мама рассказала немного о вас. С ее слов я поняла, что вы прекрасная девочка, которую она очень любит и беспокоится о будущем. Но есть вопрос, с которым вы пока не можете определиться.
–
Какой?
–
Кем вы видете себя в будущем, да?
Поля молчала, ситуация казалась комичной и нелепой одновременно – как будто заставили принять добро, а ты даже не жаловался на наличие зла. Валентина Васильевна продолжала тактично и на «вы»:
–
Я понимаю, что выбрать дело всей жизни очень сложно. Я и сама в вашем возрасте была в отчаянии.
–
Хм, – Поля издала нечто, что вмещало в себе раздражение и уже интерес.
–
Да. Когда нужно было выбирать ВУЗ, я а ни сном ни духом не понимала, гуманитарий я или техник!
Валентина Васильевна рассказала Поле о своей молодости, встрече в мужем в шестнадцать лет, куче кошек и собак, живущих с ней вместо детей, которых так и не сложилось иметь.
–
Я на самом деле не могу определиться. Но маме плевать на мои желания, главное, чтобы я в итоге поступила хоть куда-нибудь.
–
Она волнуется не о поступлении, а о вашем выборе, понимаете?
–
Нет, не понимаю. Она каждый день донимает меня историями волшебных девочек из офиса, прилежно учившихся, переехавших в Киев и вкалывающих с утра до ночи за копейки, но с перспективой дослужиться до начальника какого-нибудь отдела.
–
Вам такое не по душе?
–
Не вижу я себя в офисе в строгом платье.
–
А кем видите?
–
Не знаю… Что-то творческое. Не как у всех. Чтобы восхищались и недоумевали: «Как это у нее получилось?»
–
Хочется, чтобы восхищались?
–
Ага, чтобы гордились знакомством со мной.
–
Вам бывает одиноко?
–
Мне?
–
Да.
–
Каждый день.
–
Вам не к кому прийти?
–
Не к кому.
–
А к маме?
–
Вы серьезно? Она не будет слушать, та и вечно занята. А если и нет, то наши разговоры ограничиваются тематикой еды, успехов в школе и подружками, с которыми не надо дружить. Если бы она знала, с кем я дружу, сошла бы с ума.
–
Есть друзья, о которых не знает мама?
–
Большинство таких.
–
А почему мама сошла бы с ума?
–
Потому что они ненормальные и плохие. Мы курим в подъездах, материмся и пьем. Мама далека от реальной жизни.
–
У вас есть парень?
–
Есть.
–
Какой он?
–
Он любит меня.
–
А вы?
–
И я.
–
Вы близки?
–
Да.
–
Поздравляю!
–
С чем? Мама узнала, то мне жизни нет! Дуется, уверяет, что он мне не пара. Что нормальные девушки в пятнадцать лет об учебе думают.
–
Вы попробовали близость, и это здорово. Понравилось?
–
Не то что бы… Странно было. Больно, неловко, он спешил. На втором свидании. Почему-то раньше представлялось мне все иначе – с нежностью, заботой и поцелуями. Я же лежала под незнакомцем и мне хотелось плакать.
–
Вам хотелось уйти?
–
Тогда да.
–
Что остановило?
–
Не знаю. Просто лежала и ждала.
–
Вы часто видетесь?
–
Раз в неделю. Но он звонит чаще.
Поля не поделилась тем, что ее первый мужчина оказался негодяем, издевающимся над девочкой постоянно. Обижал, кричал, звонил в ее присутствии каким-то барышням. Мог обозвать или заставить заниматься сексом, когда Поля не хотела. Однако опытный психолог знала, к каким отношениям чаще всего приводит отсутствие отца в жизни девочки и мама, которая с пеленок переделывает дочь под себя, не принимая как есть.
Валентина Василевна честно отходила десять консультаций, открыв Поле глаза на то, что существуют взрослые, с которыми можно поделиться жизнью, о которой мама не знает, и ничего за это не будет. Девочка приобрела мудрого друга, с которым можно разговаривать, а не только слушать, писать электронные письма и звонить, когда совсем тошно. Поля благополучно бросила любимого и поступила на философский. Назло маме или по божественному провидению, но ни разу о решении не пожалела. Последующие пять лет в университете стали лучшим периодом в жизни Поли.
Аудитория «философов» располагалась на четвертом этаже, куда не доходили комиссии и прочие контроллеры, поэтому там всегда пахло коньяком. На первом курсе Полина не очень-то внюхивалась, ведь голова была поглощена учебой. Однако начиная со второго, когда зачетка дает первые плоды, Поля с коллегой по недрам сознания Леночкой зачастили к методистам по насущным вопросам: оформление курсовых, подготовка к зачетам, «когда стипендию дадут?» и т.д.
На кафедре располагалася длиннющая линия из письменных столов, часто накрытая клеенчатой скатерьтью и устланная разнообразием закусок и одноразовых стаканчиков со спиртным. Девочки настолько приелись преподавательскому составу, что стучась в дверь: «Можно? У нас тут…», присутствующие приглашали выпить и закусить.
На философвском не выпивал только ленивый. С утра как-то держались по причине вчерашнего перепоя и сопутствующей мигрени, понимая ответственность перед студентами за смысл лекций. Но к концу дня профессора и кандидаты расхаживались, совладали с давлением, вегето-сосудистой дистонией и стрессом из-за чрезмерной экстравертности, и киряли коньяк, закусывая лимонами, бутербродами с ветчиной и маслинами на шпажках. При этом попойки в перерывах между парами выглядели достойно – ни одного матерного слова, женщин выслушивали до конца, а случайно зашедших незамедлительно приглашали к столу. Бородатые престарелые мужчины в очках и одухотворенные дамы отчаянного возраста и статуса дискутировали о пространстве и времени, диалектике идеализма и материализма, периодически сопровождая очередную глубокую мысль какой-нибудь пошлятиной.
На первых порах предложение побухать вместе с преподавателями кафедры манило перспективой зачетов и экзаменов на «отлично», но вскоре молодые организмы Поли и Леночки не выдержали, и девочки ограничивались редкими косяками у черного входа, которыми исправно снабжал одногруппник-наркоман.
Поля не была лентяйкой или шаровичкой – училась, много читала и выступала на семинарах, доказывая правоту как проклятая.
Рвение к постижению философских дебрей активизировалось по выходным, когда Полины родители уезжали на дачу и квартира оставалась в распоряжении студенток. Поля с Леночкой пили шампанское, читали Декарта, обсуждали трансцентентальность Канта и психические расстройства Ницше, о которых медики спорят до сих пор.
Однако не обходилось и без печалей. На третьем курсе нужно было защищать курсовую. В ходе очередного ночного философствования за бокалом, Поля пришла к выводу, что современное общество потребления превратилось в стадо полуумных, недалеких, всепоглощающих Homo Standarticus. Это такой тип личности, который потребляет предложенное в средствах массовой информации без анализа и проверки фактов. По сути, общество масс культуры с его всеядностью продуктов налицо. Идею Поля намеревалась развить до курсовой работы по философии истории.
Писала Полина долго и нудно, периодически представляя отрывки научному руководителю и пьяной Леночке, обосновывая ноу-хау концепцию.
На защите ноу-хау оценили в твердую четверку, и Поля расплакалась. Научный руководитель не понял слез и сказал: «У нас действительно не принято позитивно оценивать новаторские работы, но это устаревшие взгляды. Я, например, иного мнения. Ваша оценка – это показатель крестового похода на давно отжившие традиции в понимании, что такое курсовая и мышление автора. Попуститесь, девушка!»
Полина получила красный диплом и рекомендацию защищать кандидатскую, на что смачно плюнула и вышла из помещения.
***
–
Завтра в магазин идем. Одеть Женю надо.
–
А что он хочет?
–
Белье порвалось, куртку видела по скидке. А то ходит как чурбан.
–
А он сам никак? – ухмыльнулась Поля.
–
Какое сам? Выберет дичь какую-то, а потом ходи рядом и позорься, – отрезала Зоя, убежденная, что мужчина не имеет право на индивидуальный внешний вид. Равно как и на другие права человека.
Гестаповское отношение вуалировалось заботой и переживаниями о благополучии ближнего, которому не позволялось любить даже родную мать:
–
Видите ли, шторы ей повесить надо! Раскомандовалась!
–
Кому, мама?
–
Бабушке. Снова звонила. Сидит себе в комнате и повеливает. Старшим особо не раскомандуешься – жена не позоляет, а моим можно.
–
Чего ты кипишь разводишь? Пусть едет, куда хочет!
–
А у него дел дома нет? Он и сам уже не хочет туда ездить. Пусть бы как я – убрала, поработала, ночи не поспала, мужу ужин из топора.
–
Завидуешь?
–
Я? Чего мне завидовать?! – вопрос застал маму врасплох настолько, что та аж закашлялась.
Мама держала оборону перед невидимым фронтом – ненавидела свекровь за то, что та командовала домочадцами не напрягаясь и с радостью получала желаемое – повзрослевшие сыновья мчались отвезти мать к доктору померять давление, гоняли на рынок за овощами или глубокой ночью встречали подруг на вокзале. Зое же просить о помощи или сказать прямо что и как было неловко, поэтому приходилось использовать шантаж – слезы, жалостливые истории из детства, упреки и обвинения в том, что маму ее мужчина любит больше. Видеть слезы и недовольство Женя не мог, ведь женщина – это святое, и мама получала свое.
Женя никогда не имел собственных денег, все получал от мамы и под отчет. Несмотря на то, что львиную долю дохода приносил он, женщина упорно подавляла в нем ощущение добытчика. Ей казалось, что если деньги зарабатываются не регулярно, значит, вообще не зарабатываются, о чем непременно нужно было заявить в форме скандала за ужином, например. Заметки а-ля «та что ты там можешь?» вдохновляли, ведь только при таком отношении к мужчине поднималось настроение. Казалось, что расслабившись и получив удовольствие от жизни, обязательно случится что-то плохое или счастье нужно будет оплатить. Женя ни разу маму не отрезвил. Напротив, стал систематически уходить в запои. А мама выдохнула с облегчением: «Я же говорила, что неудачник» .
Поля наблюдала этот сюрр и мечтала, что у нее все будет иначе.
***
Полина влюбилась. Отношения старалась держать не то, что в тайне, но не обсуждать в кругу семьи, ибо однажды при знакомстве с Романом мама спросила: «Это же несерьезно, да?»
Впервые Полина увидела Рому на дне рождения соседки, в которую парень тогда был влюблен. Торжество было скучным – из разряда глубоко семейных праздников, когда поздравить приходят родственники, друзья и знакомые родителей, к которым ребенок не имеет отношения.
Рома сидел за общим столом в черном объемном реглане и сильно стеснялся. Казалось, парню неловко в компании малознакомых родственников и друзей своей девушки. Чернявая шевелюра из кудрявых пористых волос, глубоко посаженные зеленые глаза. Ростом не высок, но природа наградила безупречной юношесткой фигурой – широкие плечи и круглый спортивно-упругий зад.
За вечер не выдавил ни слова. Молча жевал предложенные блюда, улыбался и периодически возводил взор на потолок, как бы моля о скорейшем окончании мероприятия. Поля с интересом посматривала на симпатичного незнакомца, но быстро покинула томное мероприятие и побежала на свидание.
Маме именинницы, тете Нине, вдове с многолетним стажем, замороченной карьерой, никак не удавалось выйти замуж, о чем по утрам за чашкой кофе та жаловалась Зое. Встречала либо женатиков, на связи с которыми накладывалось строжайшее табу, либо инфантов пенсионного возраста, не способных удовлетворить тонкое женское начало ни физически, ни финансово. Основным критерием выбора был статус и материальные перспективы. Этому учила и дочь, и Рома как потенциальный жених вскоре оказался за бортом, так как его нищенское происхождение не вписывалось в категорию «состоятельный». Поля же не гналась за деньгами, поэтому вскоре Роман получил новую возлюбленную.
Спустя семь лет они поженились, еще через два – появился сын Богданчик, необыкновенно красивый мальчишка с огромными карими глазами, окантованными густой лентой из длинных ресниц. Рома неоднократно предлагал пожениться, но Полина отнекивалась – то слишком молода, то жить негде, то на грандиозную свадьбу не накопили.
Оказалось, что так долго принимаются самые неправильные решения. Спустя тринадцать лет отношений Поля наконец поняла, почему столько лет искала причины, чтобы не выходить замуж.
Роман любил свою женщину какой-то нечеловеческой любовью. Любовь – чувство созидательное, однако годы отношений привели Полину к ощущению ничтожности.
Женщина влюбилась в образ покинутого, никем не понятого и отвергнутого мужчины. Поначалу было в кайф слушать рассказы Романа о неверной и деспотичной матери, о сестре, которая выводила из себя фактом существования. На самом деле, это была обыкновенная ревность, ведь ее обожали, а Рома не чувствовал любви. Отца не уважал, посмеивался и никогда не дослушивал до конца. Такое отвратительное отношение к близким перекочевало и на семейную жизнь. Рома позволял себе неуважение, раздражение и скандальность, когда слышал слово «нет». Он насмехался над родными жены, однако ни капли не смутился, переехав в квартиру, которую молодоженам после свадьбы подарили Полины родители. Взял в долг приличную сумму денег у Евгения на развитие бызнеса, чтобы кормить семью. Через некоторое время квартиру продали, купив дом и вложив часть денег в ипотеку. По нелепой случайности дом оформили на Романа, а ипотеку на Полю.
Мужчина сходил с ума от собственного величия, приобретенного за счет семьи жены. Каждые выходные – застолья и куча друзей, давних и не очень. Стол ломился от шашлыков, салатов и напитков, спиртных и детских. Рома прилично зарабатывал на текучку, а Поля активно подкрепляла величие мужчины, ни разу не напомнив, с чего начался «банкет». Ей очень хотелось, чтобы в ее семье мужчина чувствовал себя добытчиком, а не спился под прессом критики.
Рома позволял себе хамить и тыкать носом в холодное блюдо, не чинно поданную капусту к столу, вымытый подоконник тряпкой с иным, по его мнению, предназначением. Поля была хорошей хозяйкой и вкусно готовила, но Рома орал на весь дом и распускал руки, если на ужин жарилась курица вместо свинины. Схватить Полину за волосы среди ночи, желая выяснить отношения – раз плюнуть. Закрыть ногой ноутбук, когда та смотрит сериал, а не стирает белье – легко. Объяснить на повышенных, что настоящая женщина должна выглядеть иначе – проще простого.
Роману не нужно было искать причину для скандала – что угодно могло стать поводом. Поля со временем и сама поверила в собственную дифективность, но вместо того, чтобы исправиться, подала на развод.
Роме это решение далось трудно – ущемленное мужское самолюбие привело к тому, что Поля с сыном остались без дома и с ипотекой:
–
Что это? – у Поли на столе лежал сверток денег, перевязанный зеленой резинкой.
–
Это твоя доля, – с презрением рявкнул Роман.
–
Подожди. Мы договаривались продать все и разделить пополам, чтобы я могла вернуть стоимость родительской квартиры и обеспечить отдельную комнату ребенку. А тут на комнату в общаге не хватит.
–
Тебе хватит.
–
Ты в своем уме? Где остальное? – Поля от волнения перешла на шепот. При всем желании повысить голос не получалось.
–
Решила уйти – уходи. Я предупреждал о последствиях.
–
Обманщик! Ты вор! Ты взял не свои деньги! Ты у сына отобрал, – Полины глаза наполнились слезами, но юридически повлиять на ситуацию не смог бы даже самый матерый юрист – она сама согласилась на оформление дома на мужа. Женщине всегда было жалко, что у него ничего своего нет.
Мир перевернулся с ног на голову. Когда-то этот человек в глаза говорил о любви, а сегодня обокрал. После полугода психотерапии с запросом «не дайте мне разувериться в человечестве» Поля пришла к выводу, что если не хочешь прожить мамину жизнь, то для начала надо выбрать мужчину, а не ничтожество.
Официальной версией развода Роман называл измену жены. О Полиной неверности узнали общие знакомые, друзья и родственники. Та не возражала и не опустилась до объяснений.
Поля еще долго судилась за алименты, где любящий отец уверял судью в том, что не имеет доходов, а содержат его родители-пенсионеры. Молодой судья улыбался, оценивая производителя брюк, обуви, телефона и авто этого нищеброда, и на четвертом заседании удовлетворил заявление матери-вымогательницы в полной мере.
Алименты Роман платил исправно, однако от себя не убежишь.
–
Мама, забери меня, – всхлипывает Богданчик в трубку.
–
Что случилось?
–
Я один и мне страшно!
–
Как один? А где папа?
–
Они все уехали.
–
Куда уехали?
–
Гулять.
–
А ты почему не с ними?
–
Папа наказал. Сказал, что я остаюсь потому, что плохо себя в школе вел. Он не любит меня. Не нужен я ему.
–
Любит. Давай разговаривать.
–
Он сказал, что ты меня разбаловала, поэтому будет меня бить ложкой по попе.
–
Есть в доме альбом?
–
Есть.
–
Карандаши?
–
Есть, нашел.
–
Давай вместе нарисуем картинку – ты у себя, а я у себя. А потом сравним, ок?
–
Ок!
–
А когда папа вернется, покажешь как здорово ты провел время.
Ребенок получал подзатыльники со словами «беги к мамочке и пожалуйся», его привозили под дверь как собаку на день раньше оговоренного времени без предупреждения, а если Полины физически не оказывалось дома – Рома внушал сыну, что тот маме не нужен. Просьбы утихомириться не работали. При этом не звонил Богдану неделями, настаивая на том, что это мальчик должен сам интересоваться отцом. Воспитательные меры разрывали психику ребенка на мелкие части, но терпели педагогический крах. Богдан сначала сильно скучал, потом обижался. Особенно его задело то, что папа ничего не подарил на день рождения. Сначала у Романа не было денег, потом нужно было нарисовать картинку, после – хорошо учиться ради подарка. Вскоре 8-летка вывалил отцу по телефону все, что думает об отношении к себе, потребовал никогда не говорить о маме плохо и заявил, что больше не приедет в гости. В конце добавил, что заслуживает поздравление по факту рождения, а не за глупый рисунок. В тот день папе исполнилось 8, а ребенку 36.
Поля же получила гневное сообщение о том, что настраивает сына против отца и всей семьи, о чем, естественно, пожалеет. Наезд остался без ответа – это не первое нелепое обвинение в ее адрес, а отношения между мужиками не ее проблема. Сын справиться и сделает выводы, а папу не изменишь. Вывод: ни в коем случае не надо рассказывать ребенку о папиных недостатках, придет время – он сам их заметит. К тому же все важные вопросы Поле приходилось решать без помощи и поддержки Романа.
***
–
У нас случилось ЧП!
–
Что такое?
–
Вот смотрите, – учительница продленки Надежда Павловна презрительно тычет Поле в лицо тетрадь сына по украинскому языку. – Видите, на этой странице не дописано предложение, а он переворачивает, пропускает две страницы и дописывает на новой!
–
И?
–
Он невнимательный! Постоянно что-то пропускает и не может сосредоточиться!
–
Он же просто по ошибке перевернул лишний листок.
–
Проведите беседу, так дальше невозможно. Уже во втором классе ребенок должен быть собран и внимателен. А не то что ваш… Дима, Егор, Никита – это тоже вас касается! Вы ведете себя отвратительно! – вопит Павловна через весь класс, несмотря на присутствующих родителей, пришедших забирать своих недоумков.
Поля отдала тетрадь сыну и вышла из класса. Открыла шкафчик, где Богдан хранил вещи, и переложила лопатку для обуви на нижнюю полку. Учительница телепатически учуяла неладное и вынырнула из класса снова:
–
Это вы так лопатку кладете?
–
Так кладу.
–
У самого края?
–
У самого что ни на есть края.
Павловна, униженная и ослушанная взрослой женщиной, самоустранилась.
Выглядела женщина максимально педагогически: кудрявые черные волосы, собранные в строгий пучек, высота тела вместе с головой – не более полутора метра на скромных каблучках, насмешливая улыбка и ненависть в глазах ко всему живому, особенно к детям. Павловна напоминала навозного жука, мнившего себя повелителем кучи из говна. Дело не во внешности, а в подходе к работе – за первые недели второго класса Поля выслушала столько о недоразвитости сына, отсутствии мотивации к отступу правильного количества клеточек, неусидчивости, сквернословии, тяги к насилию и издевательствам над другими детьми, сколько не посчастливилось за свои тридцать четыре года:
–
Ты сегодня на весь класс кричал плохие слова! – нравоповелительственно обращается педагог к Богдану. – Он дрался! Вот заведутся оба. Один дергает, а ваш отвечает! – оборачивается Павловна уже к Полине.
–
Ему не отвечать? Не реагировать?
–
Тот, кто дерется – дурак. На нормальных детей я так не говорю! – учительница готова заплакать от отсутствия рекомендаций в учительской методичке как поступать с неподатливой матерью, идущей по наклонной вместе с сыном. – Он целый день вертелся на стуле и не сделал домашнюю работу. Отвлекает себя и других деей!
–
Мама, я все написал! Это неправда! – несется с тетрадкой Богдан и показывает вполне прилично выполненное задание.
–
Ану, отдай мяч! Все, до завтра не получишь! – орет уличенная во лжи Павловна.
–
За что забрали? – спрашивает Поля. – Он сделал работу, потом взял мяч. Ему семь лет, и я бы в его возрасте тоже играла.
Павловна вернула мяч.
Бедная перфекционистка молила о помощи как могла. На первом родительском собрании второго года обучения Павловна выступила с речью, от которой хотелось рыдать даже Полине. В начале спича ее тело от наплыва эмоций негодования и вселенской несправедливости тряслось, губы закусывались, а руки нервно теребили листочек со списком «нарушителей порядка».
Классный руководитель и по совместительству идеологическая подруга Павловны, Луиза Семеновна, была белокурой, но такой же давящей на совесть и чувство вины. В отличие от учительницы продленки обладала актерским талантом и могла без нервов и тревоги озвучить человеку даже смертный приговор:
– Уважаемые родители! Вот и начался второй год обучения. К сожалению, начался очень плохо. Его даже с предыдущим годом сравнить нельзя. Дети одичали за лето, и мы даже не дотягиваем до тех результатов, которые были в конце первого класса. Кто читал более-менее, тот опустился на очень низкий уровень, но все равно мнит себя лучшим. Дети позволяют себе играть на продленке в игры, не сидят смирно на стульчиках. Я уже молчу о том, что они стульчики не подвигают, когда покидают парту! Учителя стараются как могут, выбиваются из сил. А все потому, что дома детьми никто не занимается! Если ребенок приходит в школу без карандаша, то кто, скажите, должен решать проблему? Дети бегают по коридорам как сумасшедшие. У нас 35 оболтусов в классе. Я одна и как, скажите, должна справляться? Надежда Павловна предлагает интересные занятия, но после того, как выучим домашнее задание. По итогу никто не играет потому, что не успевают выучить уроки, не следят за чтением и номером задачи, делают катастрофические ошибки в предложениях! Мне стыдно за уровень знаний и поведение этих детей, а вам? Вы оставляете их и уходите спокойно на работу. Мы же каждый день следим за ними, предотвращаем глупые игры и учим жить по-совести. И если нужно отступить пять клеточек слева и написать «Домашняя работа», а десять человек не могут этого сделать, то как нам быть? Наша задача, чтобы уроки были сделаны. И было чисто в тетрадях. Но если вам все равно на их учебу, если вы не можете научить их не бегать и смирно сидеть, то я не знаю, чем закончится этот год!»
Некоторые родители пристыженно слушали, кто-то делал заметки в блокнот. Полина же встала, приставила как положенно стул к парте и удалилась с мыслью: «Господи, пошли мне возможность перевести пока еще психически здорового ребенка в другую школу, где не помнят, что такое «совок»: построились, пасти закрыли, сидим и пишем».
После собрания Богдан поинтересовался:
–
Ну как прошло?
–
Нормально.
–
Что говорили?
–
Говорили, что жизнь – это боль! – Поле стало вдруг смешно.
–
Почему боль, мама?
–
Потому что для несчастных, обездоленных и душевно нищих это так.
Школьные батлы напоминали Полине ее старшую школу. Девочка была в расцвете пубертата: черные губы и ногти, темнее ночи длинная юбка и необъятных размеров свитер, в голове – отношения, секс и выпивка. На уроки забивала, выезжая на прекрасной памяти и хорошем отношении некоторых учителей, которе видели в ней хорошую девочку в нелегком переходном возрасте. Была у Поли учительница украинского языка и литературы Катерина Захаровна. Настоящая украинка – массивные бедра, платье в пол и часто вышиванка, голубокровная непокрашенная седина и надменность к старшеклассникам. Входил этот носитель культуры и нравственности чинно, пафосно, не глядя на «стадо убогих неучей». Она – образованная «шевченками» и «тычинами», глубокая, но не понятая современностью, подростки же – недоразвитое племя душевно больных, которых ни время, ни усилия врачевателей культуры не вытянут на путь истины и добра. Полю относили к племени, но отправляли на школьные и районные олимпиады. Захаровна предлагала это нехотя-ультимативно, с выражением лица особы, которой нужно подписать мировую с печенигами, иначе забьют насмерть.
Во время обычных школьных занятий позволяла швырануть тетрадку с сочинением в лицо ученику и обидеться на его недостойность стоять рядом с носителем этики.
–
Катерина Захаровна, почему абзац подчеркнут красным?
–
Так никто не пишет.
–
Я переделаю, только как нужно?
–
У меня нет времени.
К концу одинадцатого класса перед выпускными экзаменами Захаровна подобрела и расцвела. Полина мама, заботясь об аттестате для поступления, договорилась о дополнительных занятиях. На этих уроках уроков не проводили – Захаровна рассказывала о неудавшейся жизни, лесбийских наклонностях дочери и требующем ремня подрастающем поколении, из которого девочку мгновенно вычеркнули оплатой долларами за занятие.
На экзамене Поля получила высший балл и пришла к выводу, что некоторые учителя ненавидят не за отсутствие знаний, а просто так.
–
Мама, ты гордишься мной? – порой интересовался Богдан вечером.
–
Конечно!
–
Ну так я же плохо пишу.
–
И что?
–
И поведение у меня плохое в школе.
–
И что? Я горжусь тобой потому, что ты мой сын. А писать лучше научишься, вести себя тоже.
–
Не говори так…
–
Почему?
–
Меня ругают в школе… Говорят, что нельзя так говорить. Надо сейчас все уметь.
–
В следующий раз скажешь, чтобы с комментариями по поводу будущего обращались напрямую ко мне, ок?
–
Ок! А что такое дистанционное обучение?
–
Где ты это услышал?
–
Луиза Семеновна сказала, что таким как я надо учиться дистанционно.
–
Это когда дети учаться дома из-за болезни, например.
–
Я больной?
–
Ты здоровее всех здоровых. Не бери в голову глупости.
Богдан очутился в школе, которая прививала комплекс неполноценности, а не то, что действительно нужно ребенку – умение формулировать мысль, спрашивать непонятное, отстаивать свои интересы, хотеть учиться, верить в себя, учиться на ошибках, не соглашаться с другими и не быть из-за этого опозоренным. Павловна же день не могла прожить без публичного стыжения, ведь если вместо головы «совок», то в нем положено лежать мусору:
–
Ты что полурока в туалете просидел? И ручку погрыз? – орет на весь класс учительница.
–
А давайте-ка мы выйдем из класса и вы мне все расскажите? – просила Поля, случайно попав на разбор полетов вечером в классе.
–
Не слушает на уроке, ручку погрыз! Поведение отвратительное! – учительница вышла и стала в дверном проеме.
–
А что не слушал?
–
Сегодня читали о Катерине Билокур, так он на голове стоял!
–
Я все слышал! – вклинился Богдан. – Она художница, умерла от рака, так и не дорисовав картину!
–
Мой славный! – Поля погладила сына по голове, отправив надевать куртку. – Так, а по поведению что?
–
Тапки ему выстирайте, а то он на улицу в сменке побежал!
–
Хорошо, а с поведением что не так?
Педагог демонстративно схватилась за сердце, махнула на Полину костлявой рукой и ушла к оставшимся на продленке маленьким дебилам.
Второй страж нравственности и образования Луиза Семеновна цеплялась не только к детям, но и к родителям по статусу классного руководителя. Женщина ежедневно писала простыни в родительской группе, порой, по несколько раз:
«Я понимаю, что родителям, чьи детишки себя плохо ведут, очень сейчас неприятно. Но есть положительный момент – мы не собираем общее родительское собрание по вопросу поведения, нет посещения с родительским комитетом квартир для контроля условий, в которых проживает ребенок. Мы просто просим – не стесняйтесь и принимайте действенные меры, чтобы все понимали, что происходит. Хорошего вечера!»
На подобный сюрр некоторые отписывались отчетами о проделанной воспитательной работе, словно это кого-то интересовало, другие отмалчивались из-за стыда или вежливости, не позволяевшей послать в темное место охамевшую даму. Полина хохотала: «Сталин умер в 53-м. Союз розвалился в 91-м. Но то ж мелочи. Вы Семеновну поблагодарите, что не приходит домой с проверкой!»
Богданчик рос активным и непослушным. У ребенка было собственное понимание мира, приемлемого, нужного и того, как с ним должны разговаривать. На крики Полины из соседней комнаты он вообще не обращал внимания. При этом с удовольствием накрывал маму одеялом и спрашивал: «Как ты себя чувствуешь, мама?» После школы или выходных у папы мчался с объятиями: «Мамочка, привет! Я так скучал». Уроки вызывали ненависть и отторжение: «Зачем мне надо еще списывать, если я прочел быстро и с выражением?» Богдан был неуклюжим, порой нелепым, громко и много разговаривал, но не позволял неуважения. Поля с четырех лет стучалась к сыну в комнату и только после «да-да!» входила.
Однажды ребенок рылся в ее сумке. Та подошла и, строго посмотрев на сына, произнесла: «Никогда не бери чужое – это неуважение к человеку». Когда Богдан стал школьником и Поля позволила себе достать из рюкзака учебники, сын молча подошел, отнял портфель и величиственно изрек: «Это личное». Поля без боя все отдала и больше в детский портфель нос не сунула – если ждешь уважения к своему, будь добр, уважай чужое.
Богдан мог сочинить за две минуты душераздирающий стих об умирающем котенке, нуждающемся в нежности и заботе. Или волшебную сказку о психологической сепарации, накшталт:
«Жил-был Джин, которому не нравится тесный кувшин. Просил маму, чтобы отпустила. Мама очень любила сыночка, поэтому открыла пробку и Джин вылетел в большой мир. Летит он и поет: «Ой гора, гора!» Потом увидел волка и спрашивает: «Друг, а где мне большой кувшин найти?» Волк дал Джину ключик от большого кувшина. Тот поблагодарил за помощь и начал новую жизнь».
Самыми приятными были моменты перед сном, когда Полина, не имея ни голоса, ни слуха, пела сыну задушевные песенки с самого рождения, под которые малыш сладко засыпал. Годы шли, а репертуар не менялся:
«Удивительная лошадь, удивительная лошадь,
В нашем городе живет.
Удивительная лошадь, удивительная лошадь,
Молча ест и молча пьет.
Молча ходит на работу, молча ходит на работу,
А ночами молча спит.
Видно, лошадь знает что-то, видно лошадь знает что-то,
Если так она молчит».
Богданчик прижимался к маме, та гладила его по волосам и целовала щечку, смакуя как мякоть персика. Сын стал отдельной, но лучшей частью Полины.
Вечером Богдан любил играть в викторину. Поля придумывала или находила в сети необычные вопросы:
–
Что бы ты никогда не смог простить?
–
Если моего ребенка кто-то ударит. Или обидит, – после минуты раздумий отвечал Богдан.
–
Для чего нужно учиться и ходить в школу?
–
Чтобы получить Нобелевскую премию. Как минимум.
–
Легко ли быть ребенком?
–
Сначала сложно. Когда тебе четыре года, то нормально. А вот уже в семь появляются инциденты. Например, ехать одному в лифте. Это же страшно. Особенно, если приходит грузовой. А когда научишься, то норм. Поэтому чем старше, тем легче.
–
Если бы прилетел НЛО и забрал бы троих учеников из твоего класса, кто бы это мог быть?
–
Я бы никого не отдал. Пусть не все умные, как я, но у каждого должен быть шанс научиться и стать лучше.
–
Чего ты боишься больше всего?
–
Потерять тех, кого люблю.
–
Что бы ты спросил у бога, если вопрос можно задать только один?
–
Как я могу задавать много вопросов?
Полина не всегда была пофигисткой. Будучи еще беременной прочла массу книг по правильному воспитанию и уходу за ребенком, решив во что бы то ни стало вырастить идеального ребенка. В интернете покупались лучшие пособия по раннему развитию, карточки, методики и приспособления, используя которые мать чувствовала себя бетменом.
Первым словом Богдана стало не «мама» или «папа», а «галка», ибо систематическое кадрирование малыша карточками из раздела «Птицы» просто не давали малышу шанса произнести иное.
Поля корячилась от болей в спине из-за грыж, но упорно продолжала динамическую гимнастику, после которой приглашенная медсестра плескала ребенка в большой ванне. Богдан так и не узнал, что такое шапочка, закрытое окно, антибиотик и «при -20 мы не гуляем».
Малыш был бодр, здоров и развит, однако через пару лет Поля устала быть матерью. Небритые ноги, темные припухлости под глазами, обвисший живот и «все сама» привели к тому, что женщина иссякла. Положила на себя большой и толстый, укутавшись в депрессию и жалость к себе.
После развода времени на собачье скуление не было, поэтому бразды правления были отданы в руки воспитателям в детском саду, пока Полина работала. И, о чудо, ребенок продолжил расти счастливым и жизнерадостным. Оказывается, если сменить статут с #яжемать на #делаючтомогу, то жизнь не кончается. Еще настроение на Семеновну останется:
–
Он не тянет предметы, Луиза Семеновна? – спрашивала Полина в очередной переписке.
–
Тянет, но у него шило в попе. Он теряет карандаши и не может в портфеле найти тетрадь.
–
Он разбил окно и школа понесла убытки?
–
Нет, конечно. Просто он мешает остальным детям получать знания.
–
Он заглядывает под юбку девочкам, демонстрируя раннее половое созревание?
–
Боже упаси, что вы говорите?!
–
Он плюнул вам в лицо?
–
Нет. Я проверила его домашнее задание и ужаснулась. Грязно, непонятно, нелепо. В тетради написала: «Мне стыдно проверять такую работу. А тебе?» Так Богдан написал, что нет! Это уму не постижимо!
–
Почему? Вы задали вопрос, ребенок вам ответил. Написал грязно, но без ошибок. Я посмотрела. В чем дело? В его откровении?
–
Где это видано, чтобы так относились к учителю второклассники? Вы считаете, что справляетесь со своими обязанностями как мама?
–
Ах, вот что вас волнует. Мой сын учится так, как может. На мой взгляд, вменяемо. Если перед поступлением ему нужна будет помощь, я найму репетиторов. Остальное – смиритесь.
–
Сейчас уже не требуют чистописание. Главное, чтобы материал был своен.
–
Тогда избавьте мой телефон от засилия сообщений о беспрекословном послушании, учтивости и феноменальном умении просидеть 45 минут неподвижно, не теряя эффективности восприятия. Богдан будет читать Гарри Потера, а не «мама мыла раму». Он будет считать в уме, если так удобнее. Он будет спрашивать, за что ему подчеркнули предложение в тетради, еслирешено правильно, но черной, а не синей ручкой. Что не ясно или требует дополнительных разъяснений?
Ответом стало молчание. На следующий день Богдан вернулся домой в слезах – в школу пришла какая-то комиссия, и всем детям приказали молчать в столовой и эстетично поедать обед. Он попытался предложить соседу обменять горбушку на котлету, однако Павловна подошла и закрыла мальчику рот руками. В процессе излияния души выяснилось, что Богдана припер к стенке в туалете какой-то мальчик, приказав снять трусы под страхом рассказа папе, и трогал его руками. Ребенок пожаловался учителю, и был унижен ответом о том, что с нормальными детьми ничего подобного не происходит. Полину об инциденте никто не уведомил. Все границы были перейдены.
В школу Богдан больше не пошел. Просить объяснений у умалишенных Полина не стала – жалобы в департамент образования оказалось достаточно, чтобы перевести ребенка в другую школу. Гиперактивность никуда не исчезла, однако новая учительница акцентировала на успехах, поэтому Богдан быстро утратил статус потенциального гопника, исправил почерк, вставал утром с радостью и рассказывал маме в подробностях обо всем, что волнует. Поля всячески поддерживала нить доверительных отношений, о которых читала в книгах, но не знала с собственной матерью.
***
–
Amore
» на шее дочери.
Та же потеребила украшение, испытав одновременно раздражение и чувство вины за несвоевременный отчет, закурила вторую.
Зоина квартира располагалась на девятом этаже, откуда открывался потрясающий вид лесных пейзажев без горизонта. Где-то справа вдалеке виднелись новостройки, внизу парковка, а на балконе стояли представительницы двух поколений обиженных. Старшая колупала мозг вилкой для десерта чтобы ее слушались, а младшая обижалась за мамино непринятие. Чтобы стало жарко, маме достаточно было демонстративно хмыкнуть или причмокнуть – в Полине молниеносно возникал стыд. Внутри становилось тошно, но на четвертом десятке пригорелая каша периодически лезла наружу:
–
Я тебя люблю, но отчитываться и согласовывать с тобой жизнь не собираюсь. Если наше общение основано лишь на перечне твоих взглядов на мою жизнь, советах и рекомендациях в областях, в которых ты вообще не успешна – мне это не нужно. Я буду звонить, нет, лучше пришлю сообщение с поздравлением на новый год и в день рождения. Еще на Рождество, ведь для тебя это важный праздник. Знаешь, я ненавижу его из-за того, что всегда должна проводить праздничный вечер в родительском доме. Почему?
–
Я хоть раз тебя предала? За что ты со мной так? У меня больше никого нет! – глотала слезы и сопли отвергаемая мать, но дочь была непреклонна.
–
Не манипулируй. Сегодня начинаем новую жизнь. Ты звонишь, пишешь только тогда, когда есть что сказать о себе. В мою жизнь не лезешь!
–
Ты моя дочь, я должна все знать!
–
Нет, ты будешь знать только то, что я захочу рассказать. Родство – не оправдание неуважения и не иммунитет от глупости. Я дурой себя ощущаю, понимаешь?! Инвалидом рядом с тобой!
–
Я что, не имею права сказать?! Ты мой ребенок!
–
Ребенок, который вырос. Мы должны общаться как две взрослые женщины, а так не получается, – Поля поцеловала маму и ушла. Она убедительно защищалась, но не чувствовала себя сильной. Вечером обе плакали.
Поля очень часто раздумывала об отношениях с мамой и поняла, что за всю жизнь они ни разу по душам не поговорили. Проще было бы раз в неделю отправлять таблицу с ответами, где была, кого видела, какую покупку совершила и почему так дорого. Женщины выстраивали диалог по одной и той же схеме: мама спрашивала, потом реагировала на еще неизреченный дочерью ответ. В результате разговор превращался в монолог, после которого Поле хотелось задушить мать и себя. Несколько раз в жизни она прекращала общение с матерью вообще, но та как ни в чем не бывало через пару месяцев возвращалась.
–
Этой шубе 1000 лет, – хохочет мама.
–
А может, и больше, – Поля надеется на возможность обойти конфликт шуткой.
–
Сними ее. Она отвратительна! Стыдно в таком ходить!
–
Почему? Теплая и удобная!
–
Имей уважение к людям.
–
К каким?! Я выхожу в ней курить на общий балкон. Там нет людей.
–
А если кто-то увидит?
–
И что?
–
Тебе сложно?
–
Зачем надевать другое, если устраивает это?
–
Я тебе плохо хочу?! – мама закрывает окна в комнате, ибо диалог переходит на высокие ноты.
–
Мне хорошо, чего ты пристала?
–
Женщина должна выглядеть опрятно всегда. С утра проснулась, умылась, бровки и губки подвела, а потом дела.
–
Ты серьезно?
–
А что?
–
Какие губки в семь утра? Я просыпаюсь после двенадцати даже если с семи на ногах!
–
А так не должно быть! Ты должна выглядеть красиво.
–
А знаешь что? – Поля решила достать джокер.
–
Что?
–
Я как-то выходила в этой шубе выносить мусор!
–
Довольна? – произнесла мама после минуты молчания.
–
Еще как! Ибо мне все равно, в отличие от тебя на то, как меня воспринимают другие! Если мне классно, то не важно, какая у меня шуба!
–
Тебе мама плохо хочет?!
–
Мне мама хочет, чтобы только как она хочет!
–
Ходишь как опудало.
–
А тебя-то чего это колышит? Дел других нет?
–
С тобой очень сложно.
–
Какая тебе разница, в чем я хожу?
–
Ты моя дочь.
–
Я взрослый человек! Захочу – вообще голая выйду!
–
Не хватало еще.
Женщины орали друг на друга как сумасшедшие, не понимая мелочность и нелепость предмета обсуждения. Маме было важно нравиться всем, Поле – как будто принципиально и назло не нравиться никому.
–
Оля наша наркоманка, – тихо продолжила мама.
–
В смысле?
–
В прямом. Она когда-то ко мне приезжала еще беременной. Сидела такая и хотела что-то сказать, но Женя пришел и помешал.
–
Она ширялась во время беременности или что?
–
Я не об этом! Ей что-то болело, но она не решилась сказать. А теперь дети взрослеют и ей плохо. Верочка плачет, что она не общается с ней. Муж ее, альфонс и содержанец, с ума сводит. Подруга какая-то у них живет, оргиями по ночам занимаются при детях. Принимает что-то, ты не знаешь?
–
Господи, мама, что ты говоришь?! Какие оргии, какие наркотики? Ее сыну скоро поступать, ты б еще битву под Сталинградом вспомнила!
–
Я дело говорю. За детей больно…
–
Мама! Оля нормальная баба. С матерью не общается, потому что та достала. Муж стал альфонсом после того, как отказался слушаться тещу. А подругу эту я видела – при слове «секс» теряет сознание! А если что-то тебе не сказали, мама, так не посчитали нужным! А ты чертей в полумраке ищешь!
–
Доченька, ты не понимаешь. Я жизнь прожила и видела. Она несчастная, дети наблюдают разврат, а сестра моя помочь не может, ибо на порог не пускают, – мама пустила скупую слезу.
–
Ты сама себя слышишь?!
Доказывать отсутствие беды и объекта для спасения было тщетно. Если не хватало реальных проблем, мама их высасывала из пальца. Некоторые ощущают себя живыми только на фоне несчастья – своего или чужого.
***
Полина никогда не блистала четкостью в денежном вопросе. День прожил и слава богу! Когда в распоряжении имелась некая сумма денег, она дарила подарки, платила за старушек в супермаркетах или радовала себя авторской обувью. На обуви Поля не экономила никогда – качественные и дорогие туфли носились годами, и подошва не стиралась. Могла позволить себе вместо оплаты коммунальных, устроить девишник или купить сыну игрушку мечты.
Мама же не понимала такой расточительности на удовольствия и мелочи, без которых можно и обойтись. Ей было важно, чтобы дочь имела забитую мясом и пельменями морозильную камеру, оплаченную комуналку на полгода вперед, дешевые кофточки, ибо настоящая мать-одиночка не может себе позволить дороже, и вкусняшки для ребенка в неограниченных количествах. Ибо дети – наше все. Как только внук начинал обижаться или плакать, тут же раздирала на груди рубаху и доставала сердце. Поля не поддерживала мамину самоотверженность, хотя сильно казнила себя за материальную несостоятельность.
Женщина очень любила писать, размышлять и порой рыдать над текстом. С раннего детства вела дневники, пряча под кроватью от мамы, однако та все равно их читала. Для спокойствия. Полина писанина редко выходила «в свет» и где-то публиковалась, разве что изредка в социальных сетях. На рабочем столе ПК разбросались папки со словами и знаками препинания, стихами, историями и сказками, которые никто никогда не прочитает – Полина считала свои тексты убогими и далекими от литературы, сравнивая себя с музыкантами, которые из семи нот шедевры играют, а она из тридцами двух букв плохенький текстик сочинить не в состоянии.
Зарабатывала статьями для различных ресурсов по психологии и коучей, которые выдавали их за свои. Писать порой приходилось круглосуточно, чтобы удовлетворить того или иного заказчика, вскоре Поля «прикормилась» у одного – наиболее близкого по духу и размышлениям о природе психических явлений. Однако и тот смылся через полгода, разбив вдребезги финансовые планы Поли:
–
Мама, меня уволили, и я… – всхлипывая стонала в трубку.
–
Успокойся! – не дослушав до конца фразы, рявкнула мама. – Что тут такого? Бывает. Вытри сопли и отдохни. Выспись наконец!
–
Сообщением, понимаешь? – продолжала Поля. – Мол, спасибо за сотрудничество, буду рекомендовать. А между тем, еще пару недель назад пел мне дифирамбы и уверял в долгосрочных перспективах! -
Полина
сидела на холодном полу в спальне и рыдала. Большего драматизма добавляла еле слышная мелодия «
Чомусь так гірко плакала вона
». Такого одиночества она еще не ощущала – с мамой на проводе, здоровым сыном, включенным отоплением в октябре, как и положено. Вытирала слезы, размазывала коричневую тушь по мокрому сопливому лицу, всей душой желая проснуться.
–
Успокойся, я сказала! Смени род деятельности.
–
Зачем?
–
А жрать ты за что будешь? – у мамы был талант – она умела обесценить чувства человека за секунду.
Полина отключила телефон, даже не попрощавшись. Высшая степень досады и беспомощности – говорить на родном, а слышать ответ от соотечественников на иностранном…
«Интересно, она любила бы меня, выучись я на юриста? Или родившись с другой внешностью, мировоззрением? Выйдя замуж не за Романа и родив девочку? Бросив курить? А холодильник вместо систематически прокисшего супа украсила Наполеоном собственного приготовления и домашними котлетами хотя бы изредка? Купив зеркала и развесив в каждой комнате, вглядываясь в собственную неотразимость? А если бы волосы покрасила в блонд или научилась копить деньги? Тогда бы ты меня любила, мама?»
Переварить очередную потерю работы и материнское отвержение Поля могла лишь эпистолярно-метафорически. Через пятнадцать минут текст был готов:
«Если б я умела летать, я бы свысока смотрела на ночной город, дышала им, а не людьми.
Если б я умела писать маслом, изобразила бы море и утонула в нем.
Если б я умела петь, я бы провыла мысленно песню на животном языке.
Если б я умела молчать, я б не слушала слов других.
Если б я умела смеяться, глаза бы вытекли слезами.
Если б я умела закрывать наглухо дверь, я бы не смогла открыть души.
Если бы я умела помнить все-все, я б забыла «если б…» навсегда”.
Полина вышла на балкон и умостилась в любимом кресле, закурила. Солнце за окном плавно превращалось в розовую полосу над горизонтом. Летний ветер гулял вдалеке между деревьев и водителей, которые припарковали машины прямо под окнами. Этот же ветер изгонял табачный дым с балкона и создавалось впечатление, что сидишь на открытой террасе. Вдруг вдалеке появилась стая черных каркающих ворон. Птицы закружили над лесом, и Поля улыбнулась. Мама бы сказала, что это дурной знак, равно как и полная луна при открытых шторах, или черная кошка. Поля же воспринимала все явления и живое как есть, без дополнительного смысла. Сегодня все тайные и явные смыслы внезапно открылись, и вещи предстали таким, какие есть – унылая стареющая женщина, воюющая против всех в ожидании тех самых писем размышляла о любви. Ее никто не любил.
Взяла телефон и начала просматривать записную книгу с сотнями имен и номеров. Палец скользил по экрану без остановки. Звонить было некому.
Подруг нет – женщин Поля как-то недолюбливала. К чему эта лесть и дамская ложь, ведь человеческая неискренность асексуальна?
Любимого тоже – после развода не посчастливилось встретить мужчину, которого стоило бы оставить на ночь и познакомить с сыном. Флирт, пустые разговоры, секс без обещания позвонить – после тридцати в эти игры уже никто не играет. Лица стерлись, но каждый запомнился походом в ресторан, где заказав блюдо от шефа, получила бигмак. Хотелось ли ей любви и настоящего мужского начала? Да, но предлагали только половой орган. Женщина понимала, что прежде чем строить серьезные отношения с кем-то, надо построить такие с собственной головой. В противном случае, найдется тот, чей градус мигрени равен твоему. Задача не из легких, да и Поля больше не справлялась. Спектакль окончен – внезапно началась реальная жизнь, и стрелки часов останвились.
Она налила в бокал вина и закурила вторую. Закрыла телефонную книгу, набросала сообщение на первый номер в избранных. Залпом выпила, встала босыми ногами на кресло у окна и вышла.
Телефон просигналил о доставке сообщения: «Сынок, я люблю тебя».
***
Богдан вернулся из домой пораньше. Как всегда открыл входную, но никто не вышел встречать. В доме было тихо, отчего у мужчины зазвенело в висках.
– Марина! Соня! Куку!
Он окликнул жену и дочку еще раз, и тут же сорвался к балкону, дверь на который была широко распахнута. Он крепко закрыл глаза, боясь посмотреть вниз – мужчина сел на пол и застонал. Дышать было нечем, грудь сдавливало, а руки не слушали голову, подающей сигнал расстегнуть ворот белоснежной выглаженной рубашки. Мужчина был похож на собаку перед усыплением – знает, что будет, но агония по жизни уже началась.
Богдан очнулся от того, что кто-то лупит его по щекам и льет на лицо ледяную воду – испуганная жена старалась вернуть мужа в сознание.
–
Я здесь, все хорошо. Слышишь меня?
–
Где ты была? Где ты была?
–
В магазин бегала за зеленью.
–
Где Соня? – Богдан попытался встать, но ноги не слушались. – Где ребенок?
–
У бабушки Зои, ты ж сам вчера отвез! Звонили пару часов назад – вареники лепят, приглашают на ужин завтра.
–
Фу, помутнение какое-то. Прости, милая.
Марина, хрупкая женщина с длинными темными волосами глубокими карими глазами, курившая как паровоз и молчавшая большую часть жизни, ибо 100% интроверт, приподнялась. Она знала о матери Богдана, однако никогда не ковырялась в истории – у каждого своя боль, и нечего солить и без того пересоленную рану. Женщина принесла седативного, встала у широкого окна, глубоко вдохнула и наконец сказала:
–
Я – не она.
–
Знаю.
–
И все же боишься, что сброшусь?
–
Боюсь, что придумаешь для этого причину.
–
Я даже высоты боюсь.
–
Она тоже боялась.
–
Что может быть страшнее высоты?
–
Когда не любят.
.
Последние комментарии
1 час 53 минут назад
3 часов 36 секунд назад
3 часов 58 минут назад
4 часов 12 минут назад
13 часов 23 минут назад
13 часов 24 минут назад