Садгора [Артур Викторович Марьясов] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Ахтырские гусары,

О, храбрые друзья!

Простите! – на удары

И бранные пожары

Ходить не буду я!

Довольно, пламень ярый!

Вот кивер мой –

Примите от меня.


Наконец привязали недоросля нашего к огромному палашу, опустили его в глубокие ботфорты и покрыли святилище поэтического его гения мукою и треугольною шляпою.


Генерал-лейтенант, гусар, русский поэт Денис Давыдов, 1784–1839 гг.

Время камней.

Шёл первый год последнего десятилетия века двадцатого. Заканчивалось очередное тысячелетие ото дня, когда в град и мир с востока пришла радость, от которой ожили камни, что раньше были детьми, и загорелась новая звезда. Была то комета Галлея либо в знаке Рыб соединение Юпитера, Сатурна, Марса, Регула или Венеры, либо это был сам Сириус волхвы ни тогда, ни сейчас не сказали. Много, очень много прошло с тех пор лет и зим, зим и лет, так долго не живёт и не бьётся необрезанное сердце человека.

Для радости тоже нужны силы. Многие, слабые или устав, стали сомневаться в причине, другие говорили, что нет вообще даже и повода для радости. Зачем продолжать вести летоисчисление начиная ото дня рождения тени распятого на кресте, если чем дальше, тем больше, готовясь поменять ветхую вторую тысячу на новую модную третью, люди стали совсем отрицать свет в себе и начали мерить мир по размеру собственной тени. И чем ниже над их головами был доставшийся им светильник, тем длиннее становились тени, шире – хранилища и увеличивались воскрилия одежд.

В Советской Руси рушилось то, что вооружённым отрядом уставшего ждать радости пролетариата в октябре по старому, или в ноябре по новому стилю семнадцатого страшного года было создано кровью своей и на века скреплено кровью поверженных несогласных.

Рушилось сверху, засыпая обломками тех, кто внизу, трещало и снизу, сотрясаясь до самого верха. То, что представлялось незыблемым и бесповоротным, дрогнуло, пришло в движение и повернуло вспять. В начале девяностых солнце правды стало вдруг всходить не как прежде с востока на запад, а с просвещённого неоном запада на показавшийся всем полутёмным восток, и при свете луны тени прошлого стали жить своей жизнью.

Первые камни стилизованного под коммунизм фундамента пали, когда одежды съездов располневшей с годами партии, вытолкнувшей подброшенным в бронированном вагоне кукушонком остальных птенцов из родительского гнезда, стали маркироваться большими размерами ХХ – экстра-экстра, что на западный, освещённый рекламным газом манер означает очень-очень.

Тогда стало снова очень-очень страшно от того, что раньше было просто очень страшно. Если раньше единственной дорогой к радости манифестом была объявлена Гражданская война и несогласный с тобой брат должен был быть непременно убит, то так было надо во имя не Бога, а во имя вождя. И так и было. А оставшийся в живых брат должен был отмечать победу над убитым им братом, но мог быть счастлив только тогда, когда был пьян до беспамятства. И так и было. То теперь победителю сказали, что братоубийство, оказывается, не являлось необходимостью. Взяли и повесили, но не двоюродного брата и даже не нового врага, а новый кумач: «Могут быть созданы условия для проведения мирным путём коренных политических и экономических преобразований».

Могут быть мирным путём!? Господи! Почему?! Почему раньше этого не сказали партийцу Каину, зачем он убил единокровного беспартийного Авеля? Чтобы тот не убил его первым? Так вот в чём дело. А стать первым на вершине пирамиды и остаться одиноким – это одно и то же? Это и есть правда? А что из этого тогда есть истина, если она – любовь, и кого любить, если остался один.

Бог ты мой, две тысячи лет как нам сказали об этой формуле, но мы не верили, особенно тщательно не верили весь двадцатый век. Пробовали всё: может – власть, вдруг – мудрость, неужели – справедливость, какую ещё чашу надо испить, во что переодеться, с какого дерева съесть запретный плод? Что же делать, если отказались от любви и кровных уз, вырвали язык у сорванного и разбитого колокола, забыли о былом: чести и совести, достоинстве и великодушии, верности и целомудрии, продолжили грешить и не каяться. Может тогда для счастья каменного сердца убить ещё кого-нибудь, пусть не родного, но чужого, а может – лучше сразу убить себя, как это сделали любящие супруги Лафарги?

На сложные вопросы мучительной жизни, на мольбу дать панацею или хотя бы обезболивающее олицетворением смерти с кепкой в кулаке в проповеди с броневика были даны простые ответы, которые мы в наивности своей и невежестве услышали, приняли и поверили. А затем коленопреклонённо уверовали в современного фараона, погребённого у старых стен красной крепости в персональной пирамиде с усечённой главой, поражённой мутацией. Стала его дурная болезнь, прогрызшая мозг до дыр, как шашель точит живую плоть, религией об искупающем вину и доводящем до экстаза труде.

Потом поместили прах и наследного сына фараона в формалин, стало дерево сухим и треснуло напополам. Теперь уже не один, а двое лежали в пирамиде, и в два раза больше требовалось бальзама из крови и елея из уст живых, тех, которые занимали свою страшную очередь к урне. Затем превратился культ в культяпку, хотя и вынесли от первой чужой мумии чужую вторую и предали её земле, но продолжали носить её в сердцах, где так и не нашлось места для любви к убитому своими руками родному брату. Пахло из погребальной ямы, накрытой красным гранитом, нафталинной пылью и отравляющим воздух трупным ядом, выдаваемым за целебный и животворящий озон, который все вдыхали без противогазов.

Чу, как звон забытых далёких бубенцов на упряжке вечно пьяного ямщика, показалось нашли – де-мо-кра-ти-я. Красиво-то как звучит, как музыка. Античность дала миру сами слова «музыка» и «демократия». Но если мы не слышали сказанное из первых уст, что любовь есть истина, то как можно утверждать, что у нас хороший слух и мы правильно всё поняли? И музыку и демократию. Медведь наступил нам не на ухо, он наступил нам на всю голову.

Кому из ныне живущих теперь нужен мёртвый Сократ с его утверждением о том, что нельзя что-либо изменить в музыке без изменений в государственном устройстве и человеческой жизни. Зачем Платон говорил нам, что демократия – это власть завистливых бедняков, ведь демосом – жителями одноимённого престижного района Афин, имеющими права, были граждане, обученные семи свободным искусствам, среди которых была и музыка, не как способ извлечения звука, а как искусство числа. Демос есть структурированный в государство охлос. Аристотель, что знаешь ты о том, как сладостна процедура исполнения принципа демократического централизма: подчинения меньшинства большинству, низших организаций – высшим, а как ещё вожделеннее обратная революционная история? Очень похоже на любовь такое сношение одного, стоящего на уступах пирамиды, со всеми остальными нижестоящими, и сношение правящего меньшинства с безучастным большинством. Демократия, похоже, передаётся половым путём, но ведь не любовь это и не истина.

И вот в этих родовых трубах демократии по-советски уже вместо античной музыки заиграл рок-н-ролл. Всё закачалось и покатилось. XX партсъезд в пятьдесят шестом году принял решение прекратить строительство советских паровозов и о замене их локомотивами на тепловозной и электровозной тягах. В потугах после Московской Олимпиады следующий съезд в восемьдесят шестом году отказался от строительства коммунизма, решив совершенствовать то, что есть. На крайнем съезде в девяностом году меченый безвольный генсек никаких решений о строительстве не принял, а трёхпалый строитель отказался реставрировать оставшееся немногое и сошедшим с наезженных рельсов локомотивом пустил всё под откос.

Пару важных на самом деле для людей вопросов решили все эти партсъезды и выпустили они пар. Но вместо прежнего страха людям снова дали не любовь, а ужас от содеянного, дали не хлеб, а новый камень в ладони. Сжались те ладони в кулаки. Сжались до боли из-за невозможности обрести утраченную в страхе молодость, из-за бессилия полюбить палача, из-за безвозвратности прожитых зим и лет, лет и зим, из-за того, что сами оказались в крови, из-за того, что разучились радоваться и любить. Сжались ладони до боли, а не сжалились над чужою болью.

И многим внутри границ Советской Руси десятилетиями было невдомёк, что на самих границах этих и за этими границами изгнанные за несогласие продолжали жить неубитыми те, кто раньше были их братьями пусть по Родине, а не по матери. Последний из гусар Ахтырского полка умер в возрасте ста двух лет на чужом турецком берегу в крайний день века двадцатого, и хоронили его не мы. На могилах других изгнанников уже давно были наши кресты и наши имена.

Как любить на расстоянии тех, о ком нам даже не сказали? Господи, прости и помоги!

А в это время в сухом саду японского храма Рёандзи, построенном мастером Соами, уже как пять сотен лет лежали в тишине на белом гравии в зелёном мху пятнадцать чёрных камней, по три в пяти грудах. И откуда бы снизу на них ни смотреть, не видно пятнадцатого камня, лежит он загороженный другими камнями. Камень тот всегда разный, но он и есть любовь, он же истина, которые есть всегда, но их как бы и нет. Говорят, что увидеть сразу все камни и этот заветный пятнадцатый может только тот, кто воспарит в воздухе над садом и над горами Нисаяма, тот, кто достиг просветления.

Странные они люди – эти японцы, всё у них как-то сложно и не так, как у простых советских людей: слышащих глухих и зрячих слепых, одними из которых были их дети – курсанты военного училища.

Минус один.

Курсанты первого курса военного училища без особого удовольствия, но особенно вслух не возмущаясь, ходили по залам областного музея изобразительных искусств, расположенного в белокаменной крепости на берегу реки. Древние стены кремля и многочисленных церквей на его территории были побелены снаружи, выглядели красиво, строго и торжественно. Чтобы не смущать молодые умы этой красотой, внутренности храмов тоже замазали известью. Командование в соответствии с учебным планом, утверждённым в одном из управлений Генштаба, проводило обязательное учебно-воспитательное мероприятие по политической подготовке. Были курсанты людьми дисциплинированными, но в разных искусствах не сильно искушёнными. Будущие офицеры в конце восьмидесятых годов двадцатого века считали, что церкви, картины маслом и театры есть пережитки прошлых столетий, восемнадцатого и девятнадцатого. Теперь как им – комсомольцам известно из обязательных для изучения трудов и речей пролетарского вождя, что главное – это кино, на второе место они бы по вкусовым предпочтениям поставили вино, а дальше – кому женщины, кому спорт. Желания что ни на есть здоровые для здоровых молодых парней, хоть в погонах они, хоть без оных. Рафинированных ценителей живописи из них советская родина готовить не собиралась, поэтому сопровождавший их замполит майор Трюкин с пониманием относился к тому, что курсанты привычным темпом, сто двадцать шагов в минуту, прошли насквозь через все залы, в которых поверх забелённых вечных ликов висели в рамах герои своего времени.

Пожилая гардеробщица, похожая на вышедшую на пенсию проводницу пассажирского поезда сообщением Череповец–Москва, сбилась с ног, выдавая одинаковые серые шинели мальчишкам, собранным из всех городов и весей разношерстной и многонациональной страны, одетым теперь в одинаковую зелёную форму с красными погонами и жёлтыми просветами. «Нет, мне вон ту, с сержантскими нашивками». – «А мне вот эту шинель с лычками младшего сержанта. Да, как Вы не разбираетесь, а ещё в музее работаете. Младший сержант – это не как та, предыдущая шинель с тремя полосками, и не как эта с одной широкой – это шинель замкомвзвода старшего сержанта, а мне нужна моя – с двумя полосками. Ага, вот она, спасибо, мать». Широкоплечий, коренастый со здоровенными ручищами командир отделения дал команду: «Отделение, ко мне». Константин посчитал своих. «Где этот мелкий очкастый раздолбай Феликс? Прямо детский сад какой-то. Наберут детей в армию, он-то в училище поступил не из школы, а отслужив до этого почти год в десантуре. Ладно, подождём немного и пока покурим на улице возле входа в музей, а потом надо побыстрее возвращаться в казарму».

Курсанты сегодня встали раньше, чем обычно. Был банный день и их строем, когда ещё было темно, отвели сначала в городскую баню, где дали сорок минут на всё. По-быстрому помывшись, сдав каптёрщику грязное и получив чистое бельё, курсанты водрузили на мокрые ещё головы шапки-ушанки и стали торопиться на завтрак. После него командование обещало, что как сходите в музей – будет вам бонус, пойдёте тогда в увольнение. Из этого курсантская смекалка сделала вывод: чем быстрее освоим музей, тем быстрее пойдём в увольнение. Бог с ним, с этим обедом в курсантской столовке, где мокрой тряпкой воняет тушёная капуста и жесткая кенгурятина, поставленная из Австралии ещё по ленд-лизу, пойдём лучше голодными в кино, в гости к студенткам педучилища. Они заждались, уж замуж невтерпёж (пишем три слова без мягкого знака на твёрдом конце как отрицание общей общественной теории частной интимной практикой), наречия всегда хотели стать наречёнными, может и вина нальют, да у девчонок завсегда и перекусить найдётся.

На улице стояла великолепная солнечная зимняя погода. От предвкушения променада дым сигарет из почти пятидесяти ртов окутал парадный вход так, что страдающая астмой гардеробщица не поленилась выйти на порог. «И чего это вы окаянные дымите, как паровозы до двадцатого партсъезда. Управы на вас нет. Тут же приличные люди ходят. Товарищ командир, – обратилась она к сопровождающему офицеру, – сделайте одолжение, урезоньте подчинённых, да и для здоровья это вредно». Майор затушил свою сигарету болгарской марки «Ту-134», на пачке которой был изображён взлетающий самолёт, наступив на неё подошвой хромого сапога, и дал команду строиться.

Долговязый, со впалыми щёками и кривыми ногами замкомвзвода старший сержант Родион, до этого прослуживший почти два года в конном «Мосфильмовском» полку, осмотрев вставших в строй курсантов, ещё раз пришёл к убеждению, что красота – она в единообразии, когда все одеты одинаково, похожи друг на друга и никто не выделяется. А нарушение формы одежды есть ничто иное, как нарушение красоты, такого он, принимавший участие в съёмках массовки батальных сцен и на этом основании считавший себя разбирающимся в кинематографии, допустить не может и видит в этом смысл своего бытия. Кроме того, он знаток народных танцев, где мужчины всё делают в такт и одинаково, в чём и заключается хореография. Так хотел думать старший сержант, а когда посчитались, доложил капитану шокая, гэкая и окая: «Усе на месте, за исключением одного з курсантов, его шинель висит у гордеробе, шо значит шо он не у самоволке, дозвольте предположить, шо зодержался у туалете по большому, отправляет естественные надобности так сказать». Родион был горд собой, что так высокохудожественно описал нужду.

«Понятно. Ну, это дело, я вам буду с-сказать, с-сурьёзное, надо ведь не только ок-культуриваться, – замполит в голубых лётных петлицах и с жёлтой нашивкой, напоминающей о контузии вследствие ранения, заикался и был человеком, умудрённым собственным опытом. – Б-будем обождать, в-вольно, п-перекур». Капитан зябко повёл плечами и вошёл во внутрь музея. У него были интимные планы на день, и в эти планы длительное ожидание отсутствующего курсанта не входило.

Ни безусый замполит, ни чисто выбритые замкомвзвода и командир отделения не знали, что совсем не естественная, а какая-то другая, неестественная что ли надобность задержала и не в туалете, а в музейном зале одного курсанта маленького роста с маленьким носом и погонами, на которых не было так вожделенных многими командирских лычек. Так случилось, что пробегая вместе со всеми своими погонными товарищами через многочисленные залы, курсант этот собачьим ухом услышал, как экскурсовод группе гражданских посетителей рассказывает об изображённом в полный рост на картине неком гусаре, который после удара чуть ли не пушечным ядром в голову остался в строю. Поражённый крепостью костей черепа и духа этого былинного героя Феликс остановился и не поверил рассказу. Ему нравилась военная история, но он в военном училище из лекций по бронетанковой технике и артиллерийскому вооружению точно знал, что ядро крепче головы, поэтому хотел поделиться полученными знаниями с экскурсоводом.

В это время до его слуха донеслось: «На этой копии полотна кисти Кипренского изображён участник наполеоновских войн Евграф Давыдов. Долгое время считалось, что на портрете изображён дальний его родственник легендарный Денис Давыдов, но это не так. Евграф командовал лейб-гвардии Гусарским полком, Лубенским гусарским полком, отличился в битве при Аустерлице, о которой писал Лев Толстой. Был тяжело ранен картечью в левую руку, затем осколком гранаты в правую ногу и контужен ядром в голову, потом ядром ему оторвало кисть правой руки и левую ногу по колено. Но он продолжал состоять на службе в кавалерии».

Феликс через очки смотрел на изображённого молодца с боевыми усами, в белых рейтузах, в красной обшитой мехом куртке со стоячим воротником, опёршегося на саблю, украшенную чернью и золотом, на лежащий поодаль кивер с султаном и не верил своим глазам и ушам. Это изображение, как и портрет Пушкина, было в школьном учебнике литературы, да и Лев Николаевич в прочитанной им единственным из всего класса от корки до корки трёхтомной «Войне и мире» не мог этого всего придумать, такими вещами не шутят.

Экскурсовод продолжала увлекательное путешествие в славное прошлое, что-то говорила она, о чём-то уже домысливал остановившийся как вкопанный от услышанного курсант: «А на этом полотне неизвестного мастера изображён гусар Ахтырского гусарского полка, ведущего свою историю ещё с середины семнадцатого века и принимавшего участие в Северной войне, многочисленных русско-турецких войнах в конце восемнадцатого и начале девятнадцатого века, в битвах за Измаил, Очаков. Во время своих заграничных походов ахтырцы проходили через Карпаты и были частыми гостями Садгоры, по её булыжным мостовым вступали они в город на великолепных лошадях. На сапогах блестели шпоры, на поясе были сабли в ножнах, уста в усах. Женщины бросали им цветы и чепчики. Только гусары-ахтырцы, единственные из всех в русской армии, в знак особой удали и лихости щеголяли серьгой в левом ухе. Серёжка была в виде креста в месяце и называлась Святославова в честь князя, освободившего Русь от хазаров. Сын его, Владимир, был крестителем Руси. Обратите внимание, такая серёжка имеется у нас в экспозиции в соседнем зале. Именно в рядах этого полка в период наполеоновских войн в боевых действиях особенно отличился уже названный Денис Давыдов, талантливый поэт, воспевший гусарскую удаль. Интересный факт: после взятия Парижа мундиры ахтырцев изрядно обносились, тогда они вновь были пошиты из ряс монахинь из монастыря ордена Капуцинов в местечке Аррас, поэтому мундиры коричневого цвета, и именно по этой причине, а не по той, что вы подумали, служивший в полку поручик Ржевский, известный вам из анекдотов, всегда после третьего тоста поднимал бокал с шампанским за французских женщин».

В музее, казалось, запахло одновременно порохом, шампанским и розами. Нос у Феликса был хоть и маленький, но шёл в комплекте с собачьим слухом, запахи для него имели чрезвычайное, не эстетическое, а скорее информационное значение, как и для любимого им кокер-спаниеля, оставленного и ждущего дома с грустными глазами, похожими на глаза хозяина. Курсант не любил вопросов, на которые не знал ответов, поэтому наметил себе по приходу в училище сбегать в библиотеку и узнать, есть ли там книги о гусарах-ахтырцах и действительно всё ли было так, как рассказала экскурсовод. Энциклопедиям и словарям он доверял больше.

«Вот ты где! К-курсант, два наряда в-вне очереди и-и лишение увольнения тебе!» – «За что, товарищ майор?» – «За-за-за опоздание в строй! Бегом в гардероб одеваться и на вы-выход». Трюкин, не дождавшись Феликса, пошёл на его поиски, а найдя сам затем ненадолго задержался в соседнем зале, где были выставлены оружие и одежда гусар. Выдав курсанту его шапку-ушанку и серую шинель, одиноко висевшую среди разноцветного штатского платья, гардеробщица похвалила Феликса: «Молодец, не куришь, не то, что эти паровозы». Когда она раньше работала на железной дороге, то очень они ей не нравились паровозы эти, отменённые в пятьдесят шестом году, но увы и ах, годы взяли своё, поэтому теперь у неё – музей, как депо конечной станции. Курсант по-быстрому оделся, подошёл к зеркалу в полный рост, оправился. Так, хлястик на месте, пуговицы на месте, бляха на ремне начищена и блестит, на внутренней поверхности шапки пришита бирка с его фамилией, чтобы не перепутать, значит всё хорошо. И выбежал на улицу.

Пав жертвой своей любознательности и страсти к военной истории с её аппликацией из красочных костюмов, Феликс по прибытии в казарму и не пойдя в увольнение снял парадный китель и заступил в первый из предстоящих двух нарядов. Цветная форма гусара есть его продолжение, тогда как сам курсант есть продолжение своей серой формы. Теперь не содержание определяло форму, а наоборот.

Из его курса триста курсантов-спартанцев сняли свои кирзовые сапоги с портянками, повесили их сушить на табуреты и батареи парового отопления, а сами в ботинках и выходном обмундировании защитного цвета пошли в увольнение. В один момент в тёплой казарме не стало чем дышать. С целью самовыживания Феликс для быстрого проветривания казармы открыл окна настежь. Именно так – настежь, теперь уже с мягким знаком на конце, о чём абитуриент настаивал на вступительном экзамене по русскому языку и литературе. Один из членов приёмной комиссии – майор с голубыми лётными петлицами, узнав, что Феликс из семьи военного авиатора, решил помочь и подсказывал, что мягкий знак тут якобы не нужен. Их спор рассудил орфографический словарь, проиграл Трюкин, но Феликс почему-то проигрыш замполита не помнил и был ему благодарен за неудачную попытку помощи.

Будучи чистым телом от бани и душой от музея, он стоял со штык-ножом возле тумбочки дневального и пространно рассуждал о превратностях своей судьбы. «За что наказан? За любовь к искусству? Тогда и не страшно. Как будет следующее увольнение – куплю мороженое и пойду в театр. Кстати, носили ли спартанцы сапоги, были ли у них вонючие портянки? Надо посмотреть в энциклопедии». Осталось подождать всего четыре года и, надев офицерские погоны, он, как Евграф и Денис Давыдовы в шитом мундире со шпорами и саблей, тоже поедет покорять город и женщин.

Но, пока никто не видит, Феликс положил в карман подаренный родителями на 16-летие запрещаемый Трюкиным плейер, включил любимую кассету группы «Nathareth» и в наушниках, скрытых повседневным зимним пэша (так сокращённо и неуважительно называли курсанты своё полушерстяное обмундирование), зазвучало «Love Hurts» противным голосом, который ни с чем не спутаешь.

Альма и пенаты.

Ни с чем не спутаешь чувство, когда тебя считают вором, а ты не брал чужого. Курсантский поход в музей закончился полной неожиданностью. Сразу после ухода курсантов музейщики спохватились и обнаружили пропажу. На всякий случай сообщили командованию военного училища.

Оказывается, из музея украли Святославову серьгу гусара-ахтырца. Ровесница музейной гардеробщицы, бабушка-смотритель зала с экспонатами только руками разводила да причитала: «Да как тут уследишь! Эти мальчишки, курсантики, как саранча сплошь зелёные, во все стороны разбрелись. Я им – ребятки, ничего руками не трогайте, не поломайте мне стенды, не топчитесь по коврам! Да, куда там! Не доглядела, а она ж такая маленькая, её ж в карман положил – и ищи, свищи! Была бы из золота, так была бы под сигнализацией. А так – побрякушка из меди, ей только и ценности, что история. Кому она нужна-то. Может упала куда, да затерялась!»

Вечером, когда все курсанты вернулись из увольнения, замкомвзвода Родион приказал всем построиться, положить рядом шинели и повседневную одежду. Потребовал вывернуть карманы и даже снять носки. Щупал каждую складочку, заглядывал под подкладку, смотрел в глаза и спрашивал: «Чи брал, чи не брал?» Серьга не находилась. Дневальный Феликс с брезгливым интересом наблюдал за детективом с лычками старшего сержанта. Тот, поймав на себе недобрый взгляд, скомандовал:

– Дневальный, ко мне!

– Я не могу, мне запрещено сходить с тумбочки.

– А ну, выворачивай карманы.

– Зачем?

– Не пререкайся, делай, что говорят.

Носовой платок, расчёска и комсомольский билет пинкертона не интересовали. Хорошо, что Феликс успел снять с себя и спрятать подальше плейер. Замкомвзвода, расширяя расследование, в поиски вовлёк и командира отделения младшего сержанта Константина:

– Пошли, покажешь, что в тумбочке.

– А что ищете-то, товарищ старший сержант?

– Открывай. Доставай содержимое. Что это? Что это, я тебя спрашиваю? Младший сержант, почему в вашей общей тумбочке лежит это?

– Это?

– Да, именно это.

Константин с покрасневшим лицом шёпотом обратился к Феликсу:

– Твоих рук дело?

– Да, извини, Костя.

Родион, теряя терпение и желая побыстрее раскрыть преступление, в совершении которого он подозревал Феликса, продолжал на него наезжать:

– Это же ты торчал долго в зале, когда мы все ушли!

– Я был в зале с картинами, а в зал с экспонатами даже не заходил!

– А кто тогда взял?

– Что взял?

– Повторяю тогда вопрос. Что это? Что это, я тебя спрашиваю? Зачем?

Родион и Константин ждали ответа. Феликс смотрел на старшего товарища, женатого человека и отца семейства Константина, тот, выждав паузу, сказал: «Ладно, это моё, это я для ребёнка». Родион не поверил и объявил курсанту Феликсу наряд вне очереди за хранение в тумбочке привезённый им из Хибин литой из олова небольшой модели самолёта Ту-144. Искали похищенный экспонат, а нашли игрушку. Так до окончания училища и ходил слух, что только Феликс и мог стащить эту гусарскую серёжку. Ну, кому она ещё может быть нужна? Ничего Феликс не стал объяснять отцам-командирам о показавшейся им ребяческой выходке с моделью самолёта. Видел он в этом реактивном самолёте скрытый смысл и не собирался с ними это обсуждать.

Вообще, в училище было непросто, но весело.

Берегли курсанты привезённые из дома и запрещаемые командованием тёплые вещи, надеваемые зимой под форму. Трюкин называл их «подвшивниками», хотя вшей в них и в помине не было, но ему виднее. Феликс берёг свитер, связанный мамой, пахнущий подберёзовиками, с северными оленями, пряча его в своей постели между матрасом и подматрасником. Такие же олени были на его вязаной кофте, в которой он маленьким пошёл в первый класс, потому как для него не нашли школьную форму нужного размера. Феликс берёг память об оленях и об Олеге по фамилии Рыбак, который в один из зимних дней не дал ему утонуть в проруби реки в Хибинах. Тогда они, два первоклассника, стали прыгать по льду на спор – кто первый его пробьёт. Треснула, поддалась твёрдая вода и в свои холодные объятия приняла по самые плечи балбеса в оленях. Пошли трещины и к ногам маленького Олега. Не растерялся, не струсил, не убежал Рыбак, а помог, вытащил на крепкий лед товарища, хотя сам весь промок. Бежали потом они по морозу и лилась с них вода, стекая и замерзая в валенках. Долго грелись бедолаги в одной горячей ванне, пока валенки и кофта в оленях окончательно не высохли. В другой раз, уже летом, плавали они через хибинскую неширокую речку. Феликс плыл всегда оглядываясь, чтобы понять – когда будет середина реки и когда надо принимать решение: хватит ли сил плыть дальше на тот берег или надо возвращаться на свой. Так научил отец СанИваныч, на лётном языке это назвалось «точкой невозврата», когда пилот над водами Атлантического океана с учётом остатка топлива в баках принимает решение лететь дальше или вернуться на свой аэродром. Олег всегда плыл вперёд не оглядываясь. Где же ты теперь, дорогой МЧС-ник?

Периодически случались дурацкие эпидемии с хлястиками, что остались на курсантских шинелях ещё с кавалерийских времён. Небольшая съёмная деталь, не имеющая сейчас смысла, но якобы являющаяся украшением шинели сзади (странные эротические фантазии у этих военных дизайнеров), имела склонность куда-то пропадать. Стоило исчезнуть одному, как тут же соседние шинели, а за ними и у всего курса лишались этой безделицы, за отсутствие которой, как за нарушение формы одежды, можно было поплатиться увольнением. Хлястиками не делились, а очень их берегли, почти как комсомольские билеты, за утрату которых могли отчислить из училища.

Но поделиться с друзьями можно было мороженым «Бородинское». Батончик с пломбиром в мягком шоколаде, посыпанный орехами, таял ещё в руках. Есть его было неудобно, пломбир стекал по рукам, капал на землю, но это не имело значения. Заветная цель в виде киоска с мороженым была за высоченной оградой с кованой частой решёткой на противоположной стороне улицы Золоторожской и дотянуться до него было невозможно. Но разве что-то может остановить жаждущих курсантов? Они стояли у забора и проходящие мимо них случайные прохожие иногда соглашались выступить их посланцами в киоск. Иногда это препятствие помогали преодолевать девушки, что потом становилось поводом для более длительных знакомств. Некоторые их них несколько раз ходили как бы невзначай мимо забора, пока их не окликали изголодавшиеся юнкера. Ты – мне, я – тебе, вечный всесезонный двигатель отношений между полами, а «Бородинское» есть зимой даже удобнее, чем летом, оно не так тает в руках.

В один из дней Феликс, сменившись с караула, вместо возвращения в тёплую двухэтажную казарму, расположенную в здании, построенном вдоль ручья Золотой Рожок, давшего имя улице, ещё для гренадёрского полка, отличившегося в Бородинской битве, с автоматом на плечах мял снег у забора в ожидании удачного варианта для сделки с «Бородинским». Там курсанта уже с несколькими нашивками на рукаве шинели, свидетельствующими о не первом годе пребывания в ВУЗе, застиг вездесущий майор Трюкин. Разумное объяснение Феликса о том, что он не находится при исполнении обязанностей часового, принято не было, поскольку орфографический словарь оказался бессилен перед упёртым начальством и Уставом гарнизонной и караульной служб. Командир отделения Костя, как мог, попытался отмазать его, в результате замполит объявил всего один, а не три наряда вне очереди, но на двоих с Константином, чтобы им ещё веселее было.

Надо сказать, что решётка ограды не была непреодолимым препятствием для всех. Когда город засыпал, просыпалась не мафия, а любовь. Ведь нет ничего желаннее, чем запретное, а разрешённое через несколько раз становится пресным. При свете луны через ограду с разбегу перемахивали и исчезали в сторону улицы Гжельской тени старшекурсников, в том числе женатика Константина и других, находивших более весёлое занятие для ночи, чем спать одному в казарме. Под утро такие совы бесшумно следовали в обратном направлении, оставляя за оградой посеянные надежды и мятые постели с кружевами. Острые пики кованой ограды добавляли остроты в чувства, бившие через её край. В этом смысле старший сержант Родион был исключением, поскольку единственным из всего курса мог даже в шинели проходить сквозь, а не через верх прутьев ограды. Его тощий организм умудрялся протискиваться меж них, но куда он ходил – было неизвестно не только замполиту Трюкину, младшему сержанту Константину, Феликсу и другим, но даже ночным феям и русалкам по берегам Золотого Рожка.

Для тех, кому в этом городе идти было ночью некуда, на территории училища стояли телефонные будки с городскими номерами. Будки эксплуатировались нещадно, поэтому зачастую работала одна или в лучшем случае две из трёх. После команды «отбой» у будок выстраивалась партизанская очередь желающих связаться с большой землёй. На другом конце провода томились девичьи уши и сердца, у слов была живая интонация. Это вам не SMS с Т9 и смайликами! Были ещё те времена, когда молодость позволяла ко всему относиться легко, ко встречам и расставаниям, к пунктам и расстояниям. Паузы дыхания между словами кипели тихой страстью.

Курсанты, выходцы из Карпат и Полесья, спорили о значимости своих народов в истории, при этом не ставили под сомнение величие и первенство народа, проживающего вокруг Среднерусской возвышенности Сарматской равнины, простирающейся от Балтики до Урала и от Хибин до Кавказа. Ну это так, как если бы у отца было три сына, первый и двое младших близнецов, которые, повторяя за старшим, меж собой соревнуются. Всегда спор затевал потерпевший банное поражение старший сержант Родион. Он пел, провоцируя и подчёркивая букву «г»: «А я лягу, прилягу на кривую корягу», что очень лично задевало Константина, который будучи младшим по званию только сжимал свои здоровенные кулачища и стращал глазами.

По осени высохшие и опавшие на землю листья полагалось мести. Мокрая опревшая листва пахла подберёзовиками. Ристалище училища надлежало поддерживать в девственном состоянии, не взирая на сезон и погоду. Поэтому курсанты обезьянами залезали на ветви и отряхивали от держащейся ещё сухой листвы окружающие плац деревья. По его бескрайней равнине с мётлами наперевес рыскали курсанты и мели, мели, пока не наступала зима и не начинали мести метели. Снег и сугробы гребли скребками, тёрли лопатами, долбили лёд ломами, и проступала чернота асфальта, приближая долгожданную весну и пока не прилетевших грачей художника Саврасова. Солнце окончательно топило лёд и сушило плац, умываемый дождями и потом курсантов, наматывающих на нём круги бега на занятиях кафедры физподготовки. «Это упражнение для беременных женщин, исполняется спиной вперёд. Освобождение от него – только смерть. Бегом марш! Не снижать темпа, держать строй!», – майор-физрук был неумолим и его хлёсткое слово погоняло курсантский табун.

Крепчали юноши, затянутые ремнями. А когда спадали ремни и одежды, мерялись курсанты бицепсами-трицепсами, мышцы после таких занятий росли как опята после дождя. И как ристалище блюли в девственном состоянии, так и мужскую честь в общей бане трусили, тёрли и сушили, готовили к будущим победам. Намывая молодые тела разной степени волосатости и мужественности, они мысленно вставали в шеренгу по одному, но не по росту, а по убедительности доказательства. По достоинству оценивали размер достоинства. Велик и могуч был широкоплечий младший сержант Константин и не было ему в этом праве равных, тут даже замкомвзвода старший сержант Родион признавал своё поражение в бане. Что изначально положено одним, будет дано другим только в следующей жизни. Феликс делал, что мог, тягая гири и вися на турнике, и вот, глядя на командира отделения, его плечи тоже стали широки, на животе появились шесть кубиков, казалось, что и до заветного приза в трусах недалеко, но эта часть тела культуризму не поддавалась. «Мужики говорят, что женской грудью можно назвать то, что вмещает мужская ладонь. Надо брать себе такой размер, который можешь сам предложить», – успокаивал он себя тем, что хрупкие девушки нравятся ему больше, чем пышнотелые.

Вечерами пропадая в училищной библиотеке Феликс узнал, что гусары старались каждый свой день прожить, а если надо, то и умереть так, чтобы никто не обвинил их в трусости, чтобы взять от жизни не качеством, а количеством. Малым отрядом Денис Давыдов брал в плен превосходящего его кратно по численности противника, так, что был личным врагом самого Наполеона. Имение Давыдова – деревня Бородино стало полем брани, брёвна его родового гнезда пошли на фортификацию. Свой дом отдал Давыдов для победы и до изгнания врага не просил себе ничего взамен. Но, надо знать гусара! После того, как его конь ступил копытом на вражескую землю, потребовал он прислать ему ордена и не какие-нибудь, а именно Святого Владимира 3-й степени и Святого Георгия 4-й степени, которых считал себя достоин. И получил требуемое от самодержца, знать был тот ему не менее того должен!

Читал Феликс и удивлялся тому, что Давыдов в другой раз с пятьюстами кавалеристами у стен Дрездена, за которыми оборонялся пятитысячный отряд, разжёг огромные костры, вид которых так напугал французского генерала, что тот ушёл без боя из города, в который торжественно въехали ахтырцы числом в десять раз меньше, чем у неприятеля. За эту выходку Давыдов был обвинён в том, что сделал это самовольно, ему было приказано сдать свой отряд и ожидать суда. «Как бы то ни было, а победителя не судят», – решил верховный судья.

Не по желанию, а по комсомольской линии Феликс был назначен ответственным за издание «боевого листка» – еженедельной агитки, в которой следовало отражать курсантскую жизнь, какой бы она рутинной не была. В очередной раз, выдумывая повод для марания бумаги, издатель не нашёл более важной новости, как о том, как курсанты младшего курса на ристалище с оружием в руках в торжественной обстановке принимали воинскую присягу. Поскольку на этом все новости были исчерпаны, а внизу «боевого листка» ещё оставалось пустое место, то белое пятно Феликс заполнил рисунком на эту же тему. Не ругайте музыканта, он играет, как умеет. Получился худосочный рядовой с огромным автоматом на плечах и толстопузый кривоногий полковник с шестиконечным орденом на груди, вовсе не похожий на майора Трюкина, который, как оказалось, принимал присягу у курсантов младшего курса. Замполит, по долгу службы просматривая все «боевые листки», наткнулся на карикатурное, как он посчитал, изображение себя и в его лице шарж на компартию. Пикантности этой ситуации добавляло то, что во всём училище только у него был орден, по внешнему виду напоминавший нарисованный. Феликс был обвинён в том, что он никакой не комсомолец, а вольнодумец, что в те времена давало повод для подозрения в измене. Долго объяснял издатель отсутствие злого умысла и причину своей аполитичности, приводил в пример Дениса Давыдова, писавшего басни на самого императора Александра I, за что тот и отправил его из кавалергардов в гусары. Декларировал Трюкину наизусть выученное стихотворение «Голова и ноги», которое не пробрало замполита. Забрал себе цензор скандальный «боевой листок», который не был опубликован, и эту историю запомнил наряду с мягким знаком в слове «настежь».

Поэтому, будучи наказанным в какой-то очередной, но крайний уже раз, потому как завтра курсантам четвёртого курса присваивали звание лейтенантов, Феликс с начищенной до блеска латунной бляхой ремня, которая только и осталась от всего гусарского блеска, в выходной день заступил по требованию Трюкина в последний свой наряд, даже не выясняя какую именно причину на этот раз придумал замполит с хорошей памятью. Курсанты ушли в город, а неженатый контуженный майор прилёг поспать на солдатской кровати в каморке каптёрщика среди комплектов ставшей уже ненужной курсантской формы. На поросшей редкими волосами груди коммуниста-атеиста теперь на цепочке висел круглый амулет, заменяющий ему православный крест, но очень на него похожий, и были шрамы от ранений и ожогов. Снилось ему, как в посёлке Увал, что на границе с Казахстаном, он, будучи курсантом военно-политического авиационного училища, сидит на занятиях и его спрашивают: «Как правильно перевести на афганский язык слово «настежь»? Не знаете? А если Вас там ранят и будете падать в горящем вертолёте, то как откроете люк настежь с мягким знаком или без?». «Выросли курсанты из детей в мужчин, – размышлял во сне. – Курсанты из Южной группы войск постарались, дали мне кличку Дато Батоно от грузинского «Дато уважаемый». Знают, что заикаюсь и поэтому вместо «дай то» и «дай это» говорю одним словом «дато». А я не обижаюсь, у меня в детдоме с первого по десятый класс похлеще было прозвище – Гусяра, я же в детстве гусарами бредил, вот детдомовские, злые на языки, так и нарекли. Ладно, лишь бы у моих пацанов – курсантов всё было хорошо. Я своего отца не знал, поэтому был им старшим братом, пусть не идеальным, но кто из нас идеален».

В опустевшую тихую казарму на сияющую зеркалом бляху одинокого дневального через собирающиеся небольшие тучки пал луч послеобеденного солнца.

Нулевая отметка.

Послеобеденное солнце последнего летнего месяца приняло в свои тёплые ладони ладный серебристый фюзеляж взлетающего самолёта Л-410, в народе ласкового называвшегося «Элкой», или «Чебурашкой». В пахнущем встречами и расставаниями аэропорту его убытие с нулевой отметки за линию горизонта в числе прочих провожающих внимательно, с тревогой и надеждой наблюдали двое. Ещё не старый седоватый подтянутый мужчина военной выправки и его спутница – моложавого вида женщина, похожая на учительницу младших классов, вытиравшая слёзы хорошо пахнувшим платком. Опытный мужской глаз, но ещё без очков от близорукости, профессионально оценил качество пилотирования и остался доволен. Небольшой симпатичный двухмоторный самолёт легко с середины полосы оторвался от взлётки, ровно набирал высоту и, оставляя в безоблачном небе инверсионный след, занимал положенный ему «воздушный коридор».

Многие годы СанИваныч с полукилограммовым шлемофоном на голове, ещё не покрытой сединой как сейчас, сам держал в руках штурвал, сидя на сложенном парашюте, который, слава несвятой компартии и всем беспартийным святым, ни разу ему не пригодился. Стратегический ракетоносец под его командованием бороздил воздушные просторы почти над всеми океанами, включая Ледовитый и Атлантический. В этих водах и на их берегах в мирное время холодной войны его боевые товарищи – лётчики и члены их экипажей: штурманы, бортинженеры, стрелки, радисты остались лежать навсегда, когда количество взлётов всего на один раз превысило количество посадок.

Время каждого следующего календарного года его военной выслуги лет становилось всё более плотным, непрерывным потоком, который, убыстряясь, нёсся как горные ручьи и реки. А потом вышли эти реки в долины и замедлили свой ход, оказалось, что бежать – это не перманентное свойство воды, а всего лишь одно из её временных состояний. Северный гарнизон, в котором было всё настоящее: молодость, любовь, друзья и жизнь, а также погост, на котором в вечном строю теперь возвышались на надгробных винтах, килях и крыльях прижизненные фотографии молодых ещё мужиков в военной форме, остался в прошлом.

Ему вышла дорога другая – на военную пенсию, в коричневой лётной кожаной куртке сидеть на лавочке и с мужиками играть в шахматы. Прощайте Хибины, где зимой фантастическоесеверное сияние, летом полярный день сутки напролёт, гектары морошки и подберёзовиков. За бесценок раздав молодым лейтенантам, только прибывающим на службу, нехитрый скарб, что в квартире на пятом этаже хрущёвки с вечно протекающим по весне потолком составлял его быт и уют, СанИваныч без сожаления даром отдал ключи и от деревянного сарая, служившего гаражом, хранилищем для лыж, велосипедов, санок, пустых канистр, дров и ещё невесть чего, что прилипчивым репейником цепляется за идущего по жизни человека.

Его супруга закончила учительствовать в гарнизонной школе, выучила множество мальчишек и девчонок, чьи родители служили вместе с её мужем. Это была одна большая семья, где никто не спрашивал – почему у тебя такое имя, такие глаза или цвет волос. У детей хороших людей как будто бы не было национальности, по крайней мере все говорили на одном языке, учились по одним учебникам, были последовательно октябрятами, пионерами и комсомольцами. Многие из них из всех городов и посёлков, куда уехали их родители на дембель, потом звонили и писали письма своей первой учительнице. Сообщали об успехах, мол, поступил в институт, вышла замуж, у них самих теперь дети. Были и грустные письма: развелись, кто-то ушёл из жизни. Но в каждом письме и звонке было одно – низкий поклон за то, что увидела в нём (или в ней) человека, и дала этому чувству вырасти. Спасибо за красные звёздочки, что ставила на обложке тетрадки за каждую полученную пятёрку, как в войну за каждый сбитый фашистский самолёт рисовали на своих фюзеляжах наши лётчики.

Феликсу было не семь, как всем детям, а шесть лет, когда учительница младших классов и по совместительству его мама вместе с папой посчитали, что если мальчик умеет читать-писать, самостоятельно ходит в тундру за морошкой и подберёзовиками, то он к школе готов и нечего терять год. В результате такого раннего старта он в шестнадцать закончил школу, поступил в военное училище и в связи с этими событиями считал себя вполне сформировавшейся личностью, не нуждающейся в воспитании со стороны майора Трюкина, заучившего основы научного коммунизма и марксизма-ленинизма, но которому навряд ли были ведомы слова, написанные о себе Денисом Давыдовым в письме сыну: «…с шестнадцати лет моего возраста я сделал сам себе правила, как вести себя во всю жизнь мою, и, держась за них, как утопающий за канат спасения, никогда не торгуясь с совестью, не усыплял её пустыми рассуждениями…». Несмотря на все воспитательные и репрессивные усилия замполита через четыре года неизменившийся Феликс стал лейтенантом в двадцать лет, когда его ровесники ни о чём таком ещё не думали. Полководец Суворов вообще в двенадцать лет был зачислен мушкетёром в Семёновский лейб-гвардии полк. Так иногда бывает. А между Суворовым и Денисом Давыдовым – прямая связь. Отец Давыдова служил под командованием Суворова, который нарёк девятилетнему Денису, запомнившему слова полководца на всю жизнь: «Этот удалый будет военным, я не умру, а он уже три сражения выиграет».

Умер генералиссимус в 1800 году, не дожив пару месяцев до шестнадцатилетия Дениса, о чём он очень печалился, что не доказал правоту слов Суворова при его жизни. Он доказывал её потом всю свою жизнь, одержав не три, а тридцать три победы.

Улетающий пассажиром в Л-410 выросший, но ещё не повзрослевший сын учительницы и военного летчика, продолжал офицерскую династию, что зародилась ровно полвека тому назад.

Тогда его дед, призванный в июне сорок первого огненного года на службу и отправленный сразу на фронт, в первом же бою получил в Карпатах ранение в руку, что как ни странно, но спасло ему жизнь и определило дальнейшую судьбу. Из госпиталя выздоровевшего раненого солдата-тракториста, уже понюхавшего порох, направили на офицерские артиллерийские курсы, по окончании которых однозвёздный лейтенант ИванПалыч, командуя катюшей, с боями прошёл, а фактически проехал пол-Европы, сначала на ЗИСе, а потом на лендлизовском «студебеккере». По окончании войны ещё два года служил в московских механических мастерских, где техника ставилась на консервацию, а потом и сам вышел в запас гвардии старшим лейтенантом. Работал, говорил с прибаутками: «Вот – сделал, хуже не умею». Не во всём соглашался с сыном СанИванычем, не верил в его рассказы, что самолёты летают по каким-то там «воздушным коридорам». Помилуйте, какие в воздухе могут быть коридоры? Такими мужицкими руками, державшими попеременно то плуг, то меч, Русь и выстояла, выдюжила. Тракторист, комбайнёр, плотник, слесарь – дед-работяга Иван умел, казалось, всё, что можно было делать раненой рукой. Как смог построил дом и вокруг него забор, повторяющий кривой рельеф местности: «Забор – он и есть забор». Если бы не здоровье «соответственно возрасту», то поехал бы в аэропорт провожать внука.

Теперь оба отставных офицера вместе со своими семьями жили в Воронеже, где в войну завод имени Коминтерна изготавливал снаряды для катюш, освободительные залпы которых в исполнении ИванПалыча слышал Рейхстаг, а после войны выпускал мирные экскаваторы. Там же авиационный завод по проектам Ильюшина в войну делал бомбардировщики и штурмовики, отличившиеся в битве за Рейхстаг, а в мирное небо запустил сначала реактивный ракетоносец Ту-16, штурвал которого держал СанИваныч, а затем и сверхзвуковой пассажирский лайнер Ту-144, утёрший нос британско-французскому «конкорду». Состарившиеся и постаревшие дети Советского государства теперь заслуженно почивали на лаврах, пенсия была достойная, места для игры в шахматы на улице Фридриха Энгельса были забронированы. Государство обещало дать квартиру военному пенсионеру СанИванычу, устроившемуся работать руководителем штаба гражданской обороны местного горгаза и временно поселившемуся в дом к своему отцу ИванПалычу, где в его саду росли замечательные зелёные яблоки. Мама пошла работать уже не в школу, а в райвоенкомат и напутствовала лейтенанта словами: «Сиди смирненько, веди себя хорошо. Лети, сыночек, пока, пока!»

Вот и началось.

А пока чешский самолет на девятнадцать пассажиров доставлял к первому месту несения службы молодого лейтенанта, ровесника и земляка воронежского сверхзвукового Ту-144. На ногах у него поскрипывали неразношенные коричневые туфли чешской же фабрики «Цебо», стрелки на выглаженных утром брюках ещё не помялись, рубашка, тоже сделанная в одной из стран Варшавского договора, на карманах и рукавах была украшена пуговицами с потайными нитками. На коленях лежала фуражка с высокой тульей и плетёным под золото шнуром-филиграном. Образ завершали погоны, где не только звезды, но и эмблема блестели шитыми золотыми нитями. Ателье военторга, расположенное рядом с военным училищем, за умеренную плату добавляло отдельные стежки, и из пехотного офицера получался штабной. Не хватало только гусарской сабли и шпор, но они к туфлям не положены. Военный лётчик из него не вышел – подвело зрение, поэтому кант на фуражке и брюках был красного, а не голубого цвета.

В тон коричневой форменной обуви был чемодан, купленный ещё родителями, который стоял рядом в багажном отсеке. Все вещи Феликса, необходимые на первое время, были в нём. С этим чемоданом он приехал вчерашним школьником поступать в училище, с ним же бывшим курсантом вступал в офицерскую жизнь. Все годы учёбы поместились в его нутро. На дно бережно, чтобы не помялся, был помещён диплом, который не стыдно показать. Любимому деду в ветеранском магазине зачем-то по блату продали модную импортную футболку белого цвета с флагами, как оказалось, несуществующих государств. Дед Иван эту диковинную вещь отдал внуку, и она теперь в качестве выходной покоилась на почётном месте. Полчемодана заняла отцовская военная лётная кожаная куртка. Рядом с плейером магнитофонные кассеты с записями групп «Nazareth» и «Кино». Нашлось место и для складной доски с походными шахматами на магнитиках. Остальное – так, по мелочи. Сверху аккуратно уложен единственный штатский серый костюм, с которого химчистка с трудом свела праздничные следы выпуска из военного заведения.

Посидели хорошо, все были как свои. На первой офицерской попойке во главе сидел майор Трюкин. Феликс сидел рядом с Константином и пил своё любимое шампанское. Лейтенанты всё в шутку спрашивали Феликса, будет ли он прокалывать себе ухо под музейную гусарскую серьгу. Трюкин для поддержки разговора рекомендовал посмотреть «Гусарскую балладу», очень ему этот фильм нравился, особенно девушка в форме гусара. Проигнорировал мероприятие только Родион, который опасался, что ставшие равными с ним курсанты-лейтенанты могут подшофе всё ему припомнить. Весело обсуждая дезертира компания пришла к выводу, что если кто и мог стащить серьгу и спрятать её так, чтобы в казарме не нашли, то это был сам старший сержант замкомвзвода Родион, только у него была отдельная комнатка. Иногда алкоголь улучшает память и добавляет смелости в поисках справедливости, хотя это медициной и не доказано.

Сидя в отдельном комфортном кресле у иллюминатора лейтенант через очки всматривался в пробегающие внизу картинки незнакомой ему местности и щурился то ли от солнца, то ли от удовольствия. Малооблачный горизонт в круглом окне объединял в одну радостную картину синее небо и золотые поля пшеницы. В нагрудном кармане рубашки у самого сердца лежало предписание: приказом таким-то назначить его помощником военного коменданта гарнизона Садгоры. Текст на официальном бланке с гербовой печатью был написан каллиграфическим почерком младшего сержанта Константина – курсового писаря и по совместительству его командира отделения. Их кровати в опостылевшей казарме разделяла, а на самом деле объединяла одна на двоих тумбочка. Лейтенант Костя, родом из Полесья, в морском чёрном мундире убыл служить в ставшие родными для Феликса Хибины, а лейтенант Феликс в зелёной форме – в Карпаты. Всё смешалось, но в пока ещё единой, большущей стране, еле вместившейся между Кёнигсбергом и Сахалином, каждому нашлось своё место.

Феликс улыбнулся, вспомнив о случае, определившем его судьбу. Когда из различных структур представители, которых называли «покупатели», стали на последнем году обучения в училище проводить пятиминутные интимные беседы с выпускниками, его почему-то мучали дольше других. Феликс тет-а-тет доложил кадровику-подполковнику как на духу: офицером ещё в школе решил стать потому, что есть пример отца, кроме того, если бы призвали солдатом, то жаль было бы впустую терять два года. Учился всегда хорошо, но брал скорее не талантом, а усердием. Люблю историю, театр, спорт – нет. Серьгу гусара-ахтырца из музея не брал. Кто взял – не знаю. Русский по национальности, но важно ведь не какая у тебя группа крови на рукаве, а служишь ли ты под колоколами или под колокольчиками. Как это объяснить? Примерно так: чувствую себя римлянином – гражданином Рима, а не итальянцем из пиццерии. Был как-то в Карпатах, очень понравились знаете ли чебуреки с местным пивом, хотелось бы повторить, да и страну посмотреть не мешало бы. Подполковник-кадровик разделял такие же вкусовые предпочтения и посчитал непосредственность наглеца за удачную шутку комсомольца, записав пожелания в свой блокнот. Феликс обратил внимание на то, что на обложке блокнота была изображена зебра. Вроде серьёзный человек, а какая-то зебра на блокноте, в котором решается его судьба. Полосы белые, полосы чёрные. Была ещё одна причина – сердечная, но о ней Феликс умолчал до времени. Про деда Ивана, получившего ранение в этих местах, не говорил, так как отец его – прадед Павел был как раз тут репрессирован, и неизвестно как к этому факту отнёсся бы «покупатель». Курсанты в связи со столь долгой беседой кадровика с Феликсом занервничали и заревновали, особенно старший сержант Родион, который был родом из Карпат.

Но если с кадровой службой шутки ещё прокатывали и воспринимались, то военная контрразведка шутить не любила. Использованный ею в училище в качестве сексота старший сержант Родион был отправлен служить командиром взвода на Байконур. Замкомвзвода сделал свой выбор и жаловаться ему было некуда, о чём он дал соответствующую подписку четыре года тому назад. Ему в качестве материального вознаграждения родиной был положен двойной оклад за службу на секретном объекте, а в качестве моральной компенсации Феликсом были переданы в безвозмездное и бессрочное пользование подошедшие ему по размеру Феликсовы офицерские хромовые парадные сапоги. Они ему нужнее в степи-то.

Салон самолёта был полон, но никто из пассажиров не привлекал внимания лейтенанта. Ему виделись картины становления, когда он с соблюдением субординации, но с достоинством представляется старшим офицерам, а те принимают его сначала за своего, а затем и за равного. Когда сможет показать и доказать им, что он не зря постигал уставные истины, нёс внутреннюю и караульную службы, ходил строем, чистил плац от снега, что он умеет обращаться с секретными документами, рисовать на картах синим и красным карандашами, снимать и надевать противогаз, писать и отдавать приказы, брать и нести ответственность, знает, что делать, если вдруг будет ядерный взрыв. Когда вечером после службы можно так, по-свойски, предложить отцам-командирам выпить чего-нибудь. Да, конечно, шампанского, ну или «Советского игристого», что мы, товарищи офицеры, – не гусары, что ли. Пиво и водку не предлагать.

При взлёте и посадке заложило уши, как тогда, в детстве. Как-то раз у дошкольника Феликса от чрезмерной чистки ушей образовалась так называемая серная пробка, от которой он временно оглох. Слышно было как через вату. В гарнизоне Хибин медсанчасть была одна на взрослых и их детей. Маленький Феликс сидел в стоматологическом кресле (а других и не было) и с ужасом слушал, как в соседнем кабинете молодому матросу, щеголявшему в мороз в бескозырке на затылке, теперь лечили гайморит путем прокола шприцем в носу. Тому было очень больно, потом он стих. В кабинет вошёл дядя в белом халате: «Ну-тес, что у нас? Ага, по латыни это называется керумен, будем лечить вашего мальчика!» Мама держала сына за руки, а военный врач дядя Николай, не слушая его протесты, просто взял и без боли вынул эти пробки, и слух его с тех пор стал, как у собаки. Вот если бы так ещё можно было зрение поправить в одно касание.

Подлетали. Лайнер «зашёл на коробочку», дал крен и из-под крыла левому ряду сидений предстал город во всей своей красе. Это было что-то: Садгора через разбросанные тут и там облака сияла куполами православных храмов и соборов, шпилями католических церквей, костёлов и базилик. По холмам, на которых уютно разместился город, от площадей и парков разбегались в разные стороны улицы. В глазах рябило от сказочного, какого-то даже пряничного или открыточного вида, и Феликсу показалось, что ему привиделся Город-Сад, град мечты. Он сравнил увиденное с военным городком из нескольких хрущёвок, затерявшихся между северных сопок, поросших карликовыми берёзами, в котором прошли его детство и юность… Да, какое там, по сравнению, никакого сравнения и быть не могло!

Посадке всегда радуешься больше, чем взлёту. Двигатели набрали другие обороты и самолёт задрожал. Так всегда дрожит настоящий артист перед выходом на сцену, который волнуется, хотя выступает уже не первый год. Волнение лётчика через штурвал передалось на фюзеляж, крылья, но улеглось, когда шасси коснулись полосы. В салоне послышались заслуженные аплодисменты. Браво, маэстро-пилот театра «Аэрофлот», но на бис делать это не просим. Тем более, что мысли Феликса давно уже были не в небе, а на представшей райской земле. Лайнер немного пробежал и остановился возле здания аэровокзала. Надев и по линии носа выверенным жестом поправив фуражку, взяв в руки чемодан и галантно пропустив пассажиров (тут он сквозь очки заметил, что в салоне всё-таки летело несколько молодых дам, а одна была даже очень ничего), офицер лёгкой походкой сошёл с борта. Его прибытия ожидал водитель-солдат, прикомандированный к комендатуре. «Вас ждёт комендант», – доложил рядовой, представился Василием и протянул руку за чемоданом. Феликс назвал себя, забыв про отчество, и сам понёс чемодан к машине. Водитель недоуменно посмотрел на офицера, но лейтенанту было не до этих формальностей. «Потом, – думал он, – всё потом».

Зелёный армейский уазик, обшитый изнутри тканью серых солдатских шинелей, уверенно двинулся из аэропорта к центру города, где размещалась комендатура. Василий, оказавшийся ровесником помощника коменданта (по-честному сказать он был даже на пару лет старше), по-русски, но с каким-то произношением, как у Феликсовых родственников со Ставрополья, мягким – согласных и неторопливым – гласных, кратко отвечал на вопросы лейтенанта, которому предстал скупой словесный портрет начальника: строг, но справедлив, полковник. «Молодец, не болтлив», – подумал про рядового вчера родившийся лейтенант, а самого так и подмывало на разговор, день то был нерабочий – суббота.

Знакомство с шефом.

Суббота для большинства людей – день либо выходной, как при пятидневке, либо сокращённый – это если в неделе целых шесть рабочих дней. Но эти нюансы сегодня не привлекали внимания коменданта Садгоры. Полковник МихалЮрич пятидесяти лет, седой, подтянутый, в отлично сидящем на нём мундире, оставив дома молодую жену, ждал в кабинете свежеиспечённого лейтенанта, за которым послал своего водителя. Вакантную должность его помощника не мог занять кто угодно. Комендант не хотел, чтобы получилось, как в прошлый раз, когда кандидатуру его старшего помощника с ним не согласовали, а прислали какого-то гуся из Гусь-Хрустального, где делают фужеры, рюмки и бокалы, по которым старпом оказался специалистом большим, чем по Уставу гарнизонной и караульной служб. «Покупатель» подполковник-кадровик раньше служил под его началом в Туркестане и из уважения к бывшему шефу проинформировал его о претенденте. Полковник кандидатуру рассмотрел, и Феликс чем-то ему подошёл. У них обоих мамы были школьные учителя. А то, что курсант не рассказал кадровику об артиллеристе деде Иване, получившем ранение в Карпатах, и о репрессированном прадеде Павле, это уже никого теперь не интересовало, хотя и стало известно советский военной контрразведке и соответственно коменданту.

Прадед Павел в войну, которую потом победители назовут Гражданской, хотя по способам убийства живых людей войны не бывают военными и цивильными, хлебопашествовал где-то между Карпатами и Воронежем. Земля была жирная, но работать на ней надо было не покладая рук и ему и старшим детям, в семье их было семеро, Ваня – младшенький. Много ртов – много закромов, но собранного едва хватало для себя, если что и продавали на ярмарках, то так, чтобы жене купить платок, себе – сапоги, детишкам – по прянику. Пил по праздникам, молился и снова грешил. К лошади и корове относился как к кормильцам, тут русские с индусами расходятся. Но не обошла смута и его хутор, зачастили по очереди вояки всех цветов и оттенков радуги: белые, красные, зелёные. Все были охотники до чужого хлеба. Говорили красиво, а поступали как уроды, грабили крестьянина люто. В последний раз, когда уже и отдавать было нечего, потому как осталось только на посев, пришли во главе с матросом в чёрном и за закопанный в сарае мешок объявили его врагом их матросского народа и отправили с семьёй в Читу. Дед Павел там уже не пил и не грешил, а только молился о том, чтобы не дознались про захороненного им в восемнадцатом году в огороде гусара в коричневом то ли сукна, то ли от запёкшейся крови мундире, который раненым приполз, но не выдюжил и помер. Стал временный постой гусара вечным ему погостом. Не услышали молитву небеса из-за плохой погоды, но прочуяло про то всепогодное Чека и оставило оно только смутную память о Павле, Ваню сделало сиротой, стал детский дом его новым приютом. Спасибо, что не дали сгинуть фамилии. Таким образом царь хлебных полей Павел родил Ивана, царь поля брани Иван родил Александра, царь взлётного поля Александр родил цесаревича Феликса, больше похожего на голубя со шпорами, чем на цесарку. В общем, такая царская родословная у лейтенанта. Денщик, подай коня и саблю гусару!

Комендатура располагалась в одном здании со штабом дивизии, но имела отдельный выход на улицу. Небольшой, но уютный дворик с металлической скамейкой у входа, над которым рос виноград, заплетая своими ветвями ближайшее окно. У скамьи – чёрная чугунная мусорница с каким-то орнаментом, предназначенным, видимо, для любования. Побелённые бордюрный камень и колесо от грузового автомобиля, использовавшееся в качестве самодельной клумбы для цветов, завершали эту нехитрую композицию. Забрав с собой диплом и предписание, оставив в уазике чемодан и очки, а фуражку водрузив на голову, молодой офицер бодрым шагом проследовал внутрь здания мимо этой не сразу увиденной и оценённой им красоты.

Конечно, внешнее великолепие было исключительно плодами трудов полковника, а в Туркестане он даже умудрился создать бассейн с золотыми рыбками, за которыми следила секретарша, ставшая впоследствии его женой. Без должного присмотра бассейн захирел сразу после его убытия в Садгору. Комендант был коммунист и молодец, поэтому, где бы он не обосновывался, на свой вкус обустраивал и окоп, и быт. Ему нравилось, когда вокруг него всё расположено соответственно складу его души, когда ночные тапочки и подчинённые всегда под рукой.

«Разрешите доложить! Лейтенант такой-то прибыл для прохождения службы!», – Феликс отрапортовал, как учили. Полковник, сидя за двухтумбовым столом с зелёным сукном, изучающе молча смотрел некоторое время на стоящего лейтенанта в шитых погонах и модной фуражке, затем предложил присесть за приставной стол. На суконной поверхности громоздился чёрный телефон военной связи с жёлтыми клавишами для включения разных линий соединений и круглым диском набора цифр, стояли лампа с абажуром из зелёного стекла, а также печатная машинка «Mersedes», помнившая ещё пальцы австро-венгров или поляков-литовцев, на которой сохранилась клавиша с буквой «i». Комендант, надев на нос очки в позолоченной оправе, внимательно изучал диплом и выписку с оценками, пока Феликс от нетерпения ёрзал на стуле, а муха пыталась найти возможность пробить оконное стекло и вырваться на улицу. «На вещевое и финансовое довольствие, а также на комсомольский учёт станете в штабе. Питаться будете в столовой военторга. Водитель отвезёт Вас в офицерское общежитие. Жить будете в отдельной комнате. На службу в 8 часов в понедельник», – комендант был предельно лаконичен. Первое знакомство состоялось. «Василий прав: полковник строг, но справедлив», – подумал новоявленный помощник коменданта, а вслух, желая разрядить казённую обстановку разговора, пошутил, что, мол, ещё суббота, а он уже, дескать, на службе – смотрите какой герой.

МихалЮрич являлся выпускником старой школы командиров и не был расположен к веселью ни в рабочий, ни в выходной день. Юмор не был его сильной чертой, анекдотов без предупреждения и в неизвестном исполнении он не любил, с подчинёнными и малознакомыми людьми вместе не смеялся и не ходил в баню. Шутка лейтенанта повисла в воздухе, в котором было слышно лишь жужжание пролетевшей мухи, отчаявшейся выбраться через окно и направляющейся в сторону двери. Напольные часы, тикавшие в углу кабинета, пробили три раза. «Ваш самолёт прилетел после обеда, поэтому сегодняшнее прибытие на службу не к 8 часам может быть расценено как дезертирство, – тихо сказал, как отрезал, полковник. – Имеются ли какие-либо ещё вопросы?» Феликс смекнул, что для первого раза информации достаточно, поэтому, спросив разрешения выйти, покинул кабинет командира и решил осмотреться, пока Василий сначала отвезёт коменданта домой.

Полковник ехал молча, по привычке держась за ручку над верхней частью двери. Василий знал, что надо молчать и не отвлекал его от мыслей. «Правильно ли он сделал, что остановил свой выбор на этом лейтенанте или надо было взять другого, а может другой был бы ещё хуже, а может и этот будет неплох? Какая-то тёмная история с этим пропавшим из музея экспонатом. Тень подозрения осталась, хотя и доказательств нет. И зачем ему эта серьга, он же не этот… не может быть. Доперестройкивались! Да уж, сейчас пошли такие лейтенанты, что только шутки шутить умеют, да безобразия совершать, а как всерьёз за службу взяться – тут у них слабина. Не то, что раньше, когда он – молодой артиллерист прибыл командовать в дивизион, он тут же показал себя перед солдатами отцом-командиром, жил с ними в казарме, вставал раньше всех, проверял ночью бдение дневальных, заправку кроватей и линию отбитого на одеяле кантика, наличие подматрасников и прикроватных ковриков. Нет теперь таких лейтенантов, обмельчал командный состав».

Ехать было всего минуты две-три, поэтому столько же времени ушло на эти мысли. Уазик остановился у четырёхэтажного дома столетней постройки, где на первом этаже окнами на главную улицу, которая так и называлась Головна, была квартира коменданта. «Васыль, разом с хлопцами наведите порядок в кабинете товарища лейтенанта!» – полковник обратился к своему водителю, который местным военкоматом был призван в солдаты из соседнего села и уже как два года возил шефа. «Так там порядок, товарищу полковнык», – как всегда попытался отнекиваться солдат, хотя знал, что это не так. Комендант молча осуждающе посмотрел на водителя и хлопнул дверцей машины, за ней – дверью подъезда. Васыль, проводив глазами спину командира, вздохнул свободнее, снял с головы пилотку и газанул. Теперь в машине – он главный!

Лейтенант за это время прошёлся по комендатуре. Глядя на знакомые ему ещё с училища развешанные по стенам плакаты с текстом воинской присяги на фоне красного флага, «Приказ командира – закон для солдата!», «Болтун – находка для шпиона!», «Будь бдителен!», «Не балуй!» и с нарисованными зелёными человечками, занимающимися строевой подготовкой, Феликс ощутил себя неотъемлемой частью единого механизма империи, подобной Древнему Риму. В форпосте империи на Карпатских горах пахло ваксой для чистки сапог. Стены коридора и комнат были покрашены, но не так, как это было в училище. Там красили по горизонтали: снизу метра полтора синяя или зелёная краска, сверху – побелка. А здесь на каждом проёме местными мастерами на стенах были выведены разноцветные панели от пола до потолка, по краям какие-то завитушки, похожие на листья и лозу винограда. «Ага, и здесь не обошлось без вкусовых предпочтений коменданта, да он – эстет!», – подумал Феликс, выходя к уазику, что сигналил на улице, готовый везти его в общагу.

Келья в улье.

«Общага лучше, чем казарма, надо как-то обустраиваться», – беззаботно думал по дороге Феликс, лёгкий на подъём. Привыкший обходиться малым (одна казарменная тумбочка на двоих не позволяла её заполнить только по своему желанию), он вёз в уазике свой чемодан, в который заботливые руки мамы успели положить то, что должно было на самом деле пригодиться сыну на первое время. Там же лежали уложенные им самим вторая пара форменных брюк, несколько военных рубашек на замену и… пожалуй, всё. Тяжестей он не любил, поэтому остальное при необходимости думал прикупить на месте. Тем более, что первую офицерскую зарплату ему выдали ещё в училище и всё, что от неё осталось после лейтенантской попойки, грело карман.

Офицерское холостяцкое общежитие размещалось на территории пехотной части, расквартированной рядом со старинным кладбищем, находившимся через улицу с названием Русская, хотя на табличках было написано Руська. «Может Муська или Куська? – пошутил лейтенант. – Почему просто нельзя написать правильно, по-русски?» Васыль, ничего на это не ответив, донёс чемодан от уазика до общежития и, спросив разрешения, убыл восвояси. Видавшая виды дежурная в холле буднично встретила лейтенанта, оглядев его с головы до пят. Сколько таких офицеров прибывало на постой за всю её бытность? Вопрос на первый взгляд риторический на самом деле был арифметическим. Всё было учтено в толстом журнале, исписанном женскими почерками, который годами хранил в себе данные о жильцах этой военной трёхэтажки.

Кастелянша подтвердила, что, как и говорил полковник, помощнику коменданта выделена отдельная комната, и вручила ему ключ с биркой «46». Феликс начал входить во вкус офицерской жизни. Пройдя на второй этаж по несколько потёртым ковровым дорожкам, что устилали холл и узкие коридоры, он остановился перед дверью номер 46, за которой оказался ещё один коридорчик. Из него можно было попасть в душ и санузел, предназначавшиеся для двух комнат. За дверью одной из них с литерой «Б» орали музыка и компания мужских голосов. Один из них громче всех настаивал на своём первоочередном праве на что-то по причине проживания в этой комнате уже более десяти лет.

«Так себе достижение», – подумал карьерист-лейтенант, по-иному представлявший свою судьбу на ближайшее десятилетие. На выданном ему заветном ключе значилась литера «А», такая же была на двери комнаты, за которой было тихо. Стараясь преждевременно не привлечь внимание шумных соседей Феликс прошёл к себе. Размер выделенного ему помещения наложил отпечаток на всё его последующее представление о приватном, т.е. индивидуальном жилье. Два на три. Да, именно шесть квадратных метров и ни одним квадратным сантиметром больше.

Но! Это было его первое, так сказать, частное, а не общественное жильё. Тот, кто четыре долгих года не жил в проходе казармы на казённой панцирной кровати с табуретом и не делил на двоих (пусть даже с товарищем) тумбочку, являвшуюся единственным предметом мебели, заменявшим собой шкаф, стол и другое, что ещё там придумали эти гражданские, тот не поймёт того, что почувствовал Феликс. На шести метрах кельи уютно разместились кровать, шкаф с антресолями, письменный стол с одной тумбой и мягкий стул с резной спинкой. Второй стул был не положен, да он и не поместился бы. Но это был свой, личный и ничей другой стул! Лейтенант сел на него, ощутив пятой точкой мягкое право своей собственности, и опёрся на спинку. Это вам не жёсткий курсантский табурет, офицеру положен стул.

За стеной продолжал надрываться магнитофон и звучал голос Юрия Антонова: «Мечта сбывается и не сбывается. Любовь приходит к нам порой не та-а-а. Но всё хорошее не забывается. А всё хорошее и е-е-есть мечта!» На окнах висели симпатичные домашние занавески, за окном теплился август, вокруг были Карпаты с их чебуреками и пивом, на полу стоял чемодан, на стуле сидел лейтенант. Ощущение дома, как раньше в Хибинах, накрыло его с головы до пят, и он, спохватившись, поспешил разуться и, оставив туфли «Цебо» у входной двери, переобулся в тапочки, заботливо положенные мамой. Чемодану нашлось место на антресоли, остальное разместилось на полках и вешалках показавшегося безразмерным двустворчатого шкафа. Ну, зачем делают такие большие шкафы, что в них хранить? Чемодан разобран, а ещё столько места осталось. Шахматы стали украшением письменного одно-тумбового стола, на его же крышку легла не корона, а фуражка с высокой тульей и золотым шнуром-филиграном.

Комната «А», видимо, давно ждала своего хозяина, потому что соседи, привыкшие к тому, что она не издаёт ни звука, в своём музыкальном грохоте учуяли, что комнатушка подала какие-то признаки жизни. Феликс, хозяйничая с чемоданом и нехитрой утварью, привлёк их внимание, поэтому в дверь незамедлительно постучали. Пришлось открыть, в проём пахнуло перегаром и табаком. «Лейтенант, привет! Ты – кто, откуда, как звать?», – на пороге в майке и семейных трусах, с сигаретой в зубах босиком стоял владелец того самого громкого голоса из литеры «Б». Познакомились. Оказалось, что Игорь – так звали старшего лейтенанта, именно сегодня отмечает десятилетие своего пребывания и в части, и в общаге.

Отказаться от приглашения зайти было невозможно, да и не нужно, потому как с кем ещё тебе общаться, если ты офицер? Старлей Игорь шумно представил Феликса двум своим интернациональным товарищам, хромовые сапоги которых стояли в этой же комнате, наполняя её военным духом. Обошлись без званий, должностей никто не спрашивал. Грузин Вахтанг, родом из горного Гардабани, великан, красавец-усач радушно заключил в свои объятия Феликса, как своего давнишнего знакомого, и приподнял его над полом. Начинающиеся залысины делали его немного старше своих лет, а через расстёгнутый ворот рубашки вылезали уже седые кучерявые волосы, растущие на груди и плавно переходящие через щетину шеи на бритые полные скулы. «Вай-вай-вай, какой ты маленький, как мой младший брат! Даже немножко похож на него. Гляди, Игорь! У него волосы чёрные, кучерявые. Ты не грузин? Нет? А кто? Русский? Да ладно! – Вахтанг весело рассмеялся. – Давайте же поднимем наши бокалы за вновь прибывшего в наши ряды молодого офицера, пожелаем ему удачной карьеры, больших звёзд на погонах, чтобы девушки как можно чаще рвали свои колготки об эти звёзды!» От этих слов Вахтанга хозяин третьей пары хромовых сапог, тщедушный и экономный казах Бахыт, на котором майка болталась как на вешалке, зажмурил свои и так неширокие глаза и закачал головой, поросшей стоящими вертикально, как у ёжика волосами, вправо-влево, цокая языком к нёбу: «Ц, ц, ц. Зачем рвать колготки? Колготки такие дорогие. У нас в Кокчетаве их только у перекупщиков купить можно. Давайте лучше выпьем за то, чтобы нам всегда хватало здоровья на красивых девушек!»

Все мужские тосты так или иначе сводятся к прекрасному полу. На сегодняшнем мероприятии его представительниц не было, поэтому некому было по достоинству оценить всю мужскую мощь и искренность сказанных слов. А тостов Игорем, Вахтангом, Бахытом и Феликсом было сказано немало. Шампанского не было и в помине. «Вот оно какое – современное офицерское братство, – думал лейтенант, с газеты закусывая очередную рюмку водки солёным огурцом и тушёнкой из банки. – Мужики, я же забыл, у меня есть домашние пирожки, мама пекла, сейчас принесу!» Феликс сбегал к себе и, вернувшись, разложил содержимое свёртка на журнальном столике, у которого функцию одной из трёх ножек исполняла высоченная пустая бутылка из-под какого-то импортного пойла. Дело пошло веселее, а затем по мере опьянения они стали обсуждать служебные вопросы, какие-то мелкие второстепенные детали, планы на следующую неделю. Это означало – офицеры окончательно напились. Вахтанг с Бахытом вышли и разошлись по своим комнатам, стараясь не шуметь в общем коридоре, где им навстречу попалась кастелянша, неодобрительно проводившая их взглядом: «Всё пьют и пьют. Лучше бы женились. Её племянница же приходила в общежитие, целый день просидела в холле, хоть бы кто подошёл. Чего этим мужикам надо?» Феликс, не выходя в общий коридор, ушёл к себе и сразу завалился спать.

В комнате, занимаемой Игорем, кроме комплекта такой же общежитской мебели, как и у Феликса, размещались два кресла с сильно замусоленными подлокотниками, на одном из которых через порывы в ткани была видна фанерная основа, а также вдоль стены в один ряд стояли четыре солдатских тумбочки. На них стоял магнитофон рижского завода «Radiotehnika», выглядевший как импортный, и две чёрных акустических колонки этого же производителя S-30B, из которых теперь уже звучал голос Юрия Лозы: «Многое не повторится, многое будет не так. Вот мне и стало за тридцать – самое время мечтать. О далеких мирах, о волшебных дарах, что когда-нибудь под ноги мне упадут. О бескрайних морях, об открытых дверях, за которыми верят и любят, и ждут меня-я-я-а».

Босой пьяный старлей Игорь, в одиночестве сидя в кресле и вытягивая по одной нитки из порыва обшивки на подлокотнике, молча доедал последний пирожок, вкус которого навеял ему грусть по родной Сызрани. Судя по всему, домашнего он не ел давненько. Почти вечность.

Голубь Пикассо.

Вечность прошла быстро. Настало воскресное утро и в окно через занавески заглянуло карпатское солнце. Оно такое же как и везде, но тут местное и зовётся сонце. То есть без буквы «л» после буквы «о». «Очередная руська-маруська», – подумал Феликс, сладко потягиваясь в своей постели на накрахмаленных простынях после вчерашних посиделок. Стоя под душем, попытался вымыть из головы звучавший весь прошлый вечер голос тридцатитрёхлетнего Игоря: «Я уже десять лет ванька-взводный, на должности старлея парюсь, а этот Любомир (мать его так) не успел капитана получить, как на майорскую должность метит! Падлы, своих продвигают, карпатских!». Говорил ли в несостоявшемся капитане праведный гнев или ему и первичная должность старлея была велика сказать трудно. Вода бежала по молодому телу лейтенанта и стекала по висящей на шее цепочке с болтающимся на ней амулетом.

В гарнизоне, где служил его отец, вода грелась в титанах, которые стояли в каждой квартире с первого по пятый этаж хрущёвок, титаны топили дровами и углём. Приехавшая из Читы родственница отца всё не могла нарадоваться отдельному ежедневному душу как советскому достижению последних лет. Сама она ходила в баню раз в неделю и это считала за благо. Смущало её то, что душ и туалет в двухкомнатной квартире были совмещены, поэтому, когда ей надо было срочно в ванную комнату по последнему назначению, а она в это время иногда была занята по первому, то родственница каждый раз подбегала к маме Феликса с вопросом: «Чи свободно, чи занято?» Но это была цивилизация, а в училище курсанты приспособились мыться по вечерам, поливая себя при всём честном народе в туалете водой из крана, на который предусмотрительно надевался резиновый шланг. Редкие владельцы шлангов были уважаемыми людьми среди остальных бесшланговых курсантов. Замполит Трюкин шланги запрещал, очень любил их искать, найдя забирал и как только мог нещадно карал контрабандистов-шлангистов. Зачем ему столько шлангов? В офицерском общежитии лейтенант мылся один, без шланга и без титана.

Литера «Б» через стенку на все утренние обращения к ней отвечала трёхэтажным храпом. «Всё лучше, чем трёхэтажный мат. Пехотные офицеры таки отличаются от штабных», – позволил себе сравнение помощник коменданта, причисляя себя к штабу, то бишь к элите. Работа с документами ему нравилась больше, чем полевая служба, хотя другие его однокашники по училищу рвались в поле, к личному составу, мечтали о сражениях, победах и орденах. Лейтенант же видел себя стратегом-теоретиком, с очками на носу на топографических картах карандашами рисовал линию фронта, расставлял основные силы и приданные им подразделения. Наши – красным цветом, противник – синим. Наши всегда сильнее, а противник – так, постоял-постоял на линии фронта, да и сдался по причине нашего заведомого преимущества. Как в шахматной партии, когда никто не ранен, не убит, но можно праздновать победу шампанским.

Удивительное дело, но несмотря на воевавшего деда и на отца, хоронившего боевых товарищей, на с таким трудом доставшиеся лично ему офицерские погоны лейтенант на самом деле был убеждённым пацифистом, хотя даже и сам не догадывался о причине своих убеждений. Может потому, что впрок навоевался дед и нахоронился отец? Детство Феликса прошло в глухих гарнизонах, где гражданскими были только дети и не все матери, где пацаны в качестве любимых игрушек собственноручно мастерили деревянные автоматы: наши АК-74 и «ихние»


М-16. Зачем дяди и тёти предлагают детям в виде игрушек муляжи орудий для повреждения, умерщвления и расчленения плоти? Такая себе смешная карманная гильотинка. Играя, дети привыкают к тому, что убийство – это норма взрослого поведения. Конечно, в доисторические времена, взяв в руки палку и камень, первобытный человек получил силу для борьбы с природой за выживание вида. Но сейчас то оружие обращено против себе подобных внутри одного вида. Снова хочется остаться совсем одному на своей обезглавленной пирамиде? В Хибинах, играя зимой в «Зарницу», пионервожатая ТамарПетровна делила школьников на две равные команды. Все ученики «А» классов, т.е. «ашники», пришивали на плечи погоны синего цвета, «бэшники» – красного. Надо было сорвать с противника погоны: один – значит «ранен», два – «убит». «Бэшник» Феликс, не желая сам никому ставить ногу на грудь, будучи безболезненно и без сопротивления «убитым» в первую минуту боя, дальше просто наблюдал, как его друзья с остервенением, как разноцветные щенки бультерьеров, мяли друг другу бока, хватали за плечи и аж выли от радости, что в руках держат сорванные погоны, радостно кричали в лицо поверженному: «Убит! Убит! ТамарПетровна, а он не хочет быть убитым! Я его убил, скажите ему!» Всё это как-то не запало в душу сына отца с настоящим ядерным боевым оружием стоявшего на защите рубежей. Может родился такой, может не те книжки читал, может не играл в «войнушку» или её производные? Да нет, вроде всё как у всех, но вместо молодого ястреба получился голубь со шпорами и без сабли.

Собираясь пройтись в город, лейтенант вспомнил (а как забыть, когда ему это все пять лет потом припоминали однокашники, по требованию Трюкина разбиравшие его по комсомольской линии и поставившие «на вид») один случай. В училище, в зимних лагерях в вологодских лесах, курсанты совершали на лыжах марш-бросок. За плечами вещмешок, автомат, на поясе болтается сапёрская лопатка и больно бьёт подсумок с запасными рожками для автомата, на голове – шапка-ушанка, надетая поверх противогаза. Зачем быть в противогазе зимой в минус двадцать пять по Цельсию? А затем, что противник мог нанести ядерный удар не только летом, надо быть готовым к этому всесезонно. И почему нельзя воевать только летом? Больше всего страдали курсанты из Закавказья, которых называли «Южной группой войск». Не привыкшие к снегу и лыжам, тем более надетым на валенки, они передвигались крайне медленно и поделать с этим было ничего нельзя.

Руководил этим действом офицер кафедры химзащиты и оружия массового поражения: длинный, измождённый подполковник в парадной шинели и фуражке, под которой с двух сторон горели два отмороженных уха. Шапку он не носил принципиально и вид у него был истинно арийский. Курсанты, пыхтя (а попробуйте бегать в такой экипировке) преодолевали очередной рубеж где-то между Федотово и Кипелово, когда на поле, где только ориентиром на местности стояла полуразрушенная Башлачёвская белая церковь с куполами, растерявшими золото, и с нарисованным ржавой краской шрамом прямо по отрубленному горлу колокольни, раздался не глас с небес, а командный высокий гнусавый голос откуда-то сбоку. Конечно гнусавый, на улице холодина, а человек делает вид, что ему всё нипочём. Личный, так сказать, пример для подчинённых, как заработать гайморит. Этим голосом в очередной, может быть даже десятый за этот день раз, была отдана уже ненавистная всеми курсантами команда: «Внимание, вспышка справа!»

Знают ли штатские, что это значит? Милые дамы, это совсем не то, что вы подумали,вас не снимают со вспышкой на обложку глянцевого журнала, фото не будет. Нет. По этой команде военнослужащий должен незамедлительно упасть лицом вниз в сторону, противоположную «вспышке», в любом месте, в любую погоду, на любом типе поверхности и влажности. Такое положение (внимание!) спасёт вас от трагедии. Не верите? Ноги должны быть вместе, и это принципиально, иначе вас разорвёт пополам ударной волной, накатившей сзади. А сильно прижимая их друг к другу и сжимая ягодицы появляется шанс на выживание. Ногами в сторону «вспышки» для того, чтобы на целую длину вашего тела ваша бесценная голова оказалась дальше от эпицентра ядерного взрыва. Должно помочь, надежда есть, надо только верить.

При наличии рядом здания церкви, пусть и разрушенного, конечно же надо было не падать на месте, а бежать к ней, чтобы укрыться от взрыва под остатками её стен. К тому же попробуйте упасть не снимая лыж так, чтобы ноги оставались сжатыми вместе. Но выполняя команду, Феликс неловко ткнулся в снег лицом. Шапка упала. Висевший на печах автомат соскочил и пребольно, до звона колокольчиков в голове, ударил металлом по затылку, одетому только в резину противогаза. Феликсу вдруг представилась картина, когда наконец запретят во всём мире это долбаное ядерное оружие. Не будет этих вспышек как таковых, и не надо будет лежать вот так, через резину противогаза ощущая зиму на своих щёках. Потому что нет ничего геройского ни в том, чтобы спасаться, ни в том, чтобы нападать на людей, травя их всякой дрянью. Например, американской радиацией в Хиросиме и Нагасаки или химией, как это первый раз сделали немцы у бельгийского города Ипр. Кафедра военной истории была одна из любимых Феликса. Лёжа лицом вниз через стекла противогаза ему видны были крупинки снега, какой-то мелкий мусор, похожий на поломанные сосновые иголки, но через угольный фильтр не чувствовалось запаха хвои, сколько не принюхивайся. Откуда-то издалека донёсся тот же неприятный голос: «Отбой вспышке справа!» Это означало, что надо вставать в лыжный строй и наконец можно снять противогаз.

Феликс поднялся и срывая с лица мокрую холодную резину индивидуального многоразового «изделия № 1» (так противогазы назывались советской промышленностью) срывающимся от возбуждения и холода голосом громогласно заявил: «Да лучше я за мир бороться буду, чем так к войне готовиться!». Курсанты поддерживающе захохотали за исключением старшего сержанта Родиона, ему смеяться было не положено по должности замкомвзвода и по ещё одной секретной причине. Подполковник сдержался, видимо из-за того, что воспринял это с обидой на свой счёт. Похоже, это качество всех старших офицеров – не смеяться ни при каких обстоятельствах. Пятидесятилетний комендант – бука, тридцатитрёхлетний старлей из литеры «Б» уже мрачен. Неужели такое же случится и с ним, когда он к тридцати годам станет майором? Да, выслуга лет и хронические заболевания делают из весёлого гусара мрачного фельдфебеля.

«Но, пока ты лейтенант, тебе можно всё!» – с этой мыслью Феликс, самонадеянно прихватив с собой индивидуальное одноразовое резиновое «изделие № 2» (и такое выпускала советская промышленность на том же заводе, где делали «изделие № 1») и обильно покрыв тело прибалтийским дезодорантом «Дзинтарс», в вельветовых светлых джинсах, белых кроссовках и нарядной белой футболке с нарисованными флагами несуществующих пока государств отправился покорять город.

Ангел Аня.

Город лейтенанта ждал. Садгора каждый август ждала таких лейтенантиков, которые после окончания своих училищ спускались с кавказских, уральских, камчатских гор и как пчёлы слетались в этот дивный сад на карпатских вершинах и жужжали-жужжали в кафе, на площадях, улицах, в городских парках и у фонтанов. Ах, какие это были фонтаны! На улице Ольги Кобылянской в россыпях водяных брызг, как в брызгах шампанского, девушки-цветы были просто очаровательны. Жара сорвала с них лишние одежды, и уже ничего не мешало пить с них нектар пчёлам в штатском. Ничего не мешало и Феликсу, который весь в белом предъявил на КПП пехотной части своё зелёное офицерское удостоверение и беспрепятственно вышел в город. Ни тебе увольнительной, подписанной старшим сержантом Родионом, ни разрешения от начальства не надо. Это не курсантское увольнение, а самостоятельный офицерский выход в свет. Свобода!

Сразу за КПП на троллейбусной остановке стояли девушки в окружении солдат. «Що робыте зараз, дивчата?», – пытали у них казаки. Казачки в голос смеялись: «На вас чекаемо». Из них выделялась одна с волосами чёрными, как смоль, пахнущими каштаном, к ней все обращались – Оксана, голос у неё был певучий, слушать не переслушать. Кулёк семечек в её руках быстро опустошался, что облегчало взаимопонимание полов. Феликсу тоже захотелось подсолнуха с её рук или сначала семечек, или вообще не семечек, а чего-то иного – он пока не понял. В окне троллейбуса мелькали фасады домов, примыкающих друг к другу неразрывным полотном лоскутного одеяла, сшитого из разноцветных и разных по форме кусков материи. В городе действовал запрет на строительство зданий с одинаковыми фасадами, отчего дома были непохожи и город выглядел нарядно. «Всё-таки красота не в единообразии, ошибался разбирающийся в лошадях, кинематографии и танцах старший сержант Родион». Проехав с этой компанией лейтенант вышел у железнодорожного вокзала, а те, продолжая хохотать на весь салон троллейбуса, поехали дальше, обсуждая какого-то Васыля, что может их всех отвезти на речку. «Уж не комендантский ли Василий?», – промелькнуло в голове у помощника коменданта, но он отбросил эту мысль. Мало ли в Карпатах Васылей?

Не это занимало его. Где-то под Садгорой вместе с родителями теперь жила девушка, с которой он начал встречаться ещё будучи школьником. Их отцы раньше служили в одном гарнизоне, и эта девочка училась одним классом старше. Школа была одна и все учащиеся знали друг друга. Во всяком случае младшие знали в лицо и по имени старших, а те, проявляя взаимный интерес, могли эти знания применить в свою пользу. Её звали Ангелина, а он называл её Аней. На втором курсе училища даже помышлял о женитьбе, но их встречи были кратковременными. Она – эффектная, белокурая, закончившая музучилище по классу фортепиано. До него пытались донести о ней какую-то чернуху, мол гуляет с кем хочет пока ты служишь, но грязь эта не прилипала к её образу, который он рисовал себе.

Он рисовал и каждую неделю четыре года подряд на двухместной тумбочке в казарме писал ей светлые письма, редко получая ответ. Она писала, что не любит писем, лучше приезжай. Но как приехать, если курсант – существо подневольное, только отпуск сближал их. В те редкие встречи говорили мало. Вроде и так всё понятно, к чему слова. Он смотрел на Аню, читал ответы в её глазах, улыбке, вдыхал исходящий от неё запах морошки. Её эндорфины, как казалось ему, говорили правду. Женщины ведь похожи на зеркало, в них мы видим отражение собственной любви.

Феликс, размечтавшись, зашёл в здание жд-вокзала, построенное австро-венграми (что за народ такой?), и стал без очков (оставил их в общаге, ну, не представать же в первый день перед девушкой в очках) изучать расписание пригородных электричек. Оно оказалось на каком-то непонятном языке. Написанные названия станций звучали как-то странно, по-птичьи: Мицивци, Цивкивци, Сичынци и т.д. Для их произношения требовалась сильная артикуляция, но с вареником во рту. Феликс беззвучно пошевелил губами, не решаясь произнести это вслух и не понимая, что значат эти написанные как будто бы русскими буквами слова. Может вообще ничего не значат или так специально называются, чтобы врагу было труднее запомнить? Атласы автомобильных дорог и карты городов вообще не соответствовали действительности. Ни по расстояниям, ни по направлениям. На карте Садгоры невозможно было найти ни комендатуры, ни пехотного полка. У военных были свои – настоящие карты, но под грифами «ДСП» или «Секретно», или, когда совсем точные, то «Совершенно секретно». А гражданскому населению предлагалось пользоваться направлениями и картинками на тему: как примерно могли бы выглядеть их города и страна. Супостаты, ау, за Уралом у нас одна сплошная Сибирь, чего тут нарисуешь?

Электричка спешила к Садгоре и везла к Феликсу ещё не офицерскую невесту, но девушку, наречённую им Аней. Она ехала вместе со своим отцом, майором медицинской службы запаса Николаем, демобилизованным в полном расцвете лет, когда его военные и врачебные потуги уже стали не нужны милитаризованной отчизне. Мужчина, ещё готовый на подвиг, оказался лишним в военном строю. Родом он был из этих мест, его отец – тоже Николай был тут похоронен, но ещё была жива мать, которая держала на хуторе Марусины Крыници пару коров, свиноматку с приплодом, птицу разную, кур с утками там, и прочая. Огороды, сады. Из леса летом брали грибы, дрова. Крутые кручи вели к реке, где клевала дура-рыба. Отдав родине двадцать пять календарей и не получив квартиру по месту былой службы в Хибинах (да несильно-то и хотелось там оставаться), Николай, вспомнив, что при рождении его крестили Мыколой, решил вернуться туда, откуда начал. Встал на воинский и жилищный учёты в местном военкомате, в колхозной управе до обеда за полставки заведовал медкабинетом, а после обеда предавался прелестям гражданской жизни.

Дочь его выросла красавицей, умницей, детишкам в сельской школе преподавала музыку. Но куда девать такую красоту МыколМыколыч не ведал. Местные хлопцы её не интересовали. Ей «прынца» подавай, а где ж его взять? А тут (спасибо его покровителю Николаю Мирликийскому) какой-то из прошлого гарнизонный мальчишка нарисовался на горизонте. Дочь прибежала с горящими глазами и как телеграф на одном дыхании без знаков препинания, но отделяя каждое слово в отдельное самоценное предложение: «Феликс в Садгоре будет служить телеграмму прислал надо ехать в воскресенье папа ты не понимаешь!» Ничего не понимая, отец, на всякий случай (ну не пропадать же попусту билетам) взял с собой немного спелых зелёных яблок для продажи на садгорском базаре и повёз дочь к её счастью. «Нехай будет Феликс, только чтоб моя дочка была счастлива», – отчий долг влёк его в путь. Дочь будет рядом – это именно то, что они с женой хотели и что они в своё время не смогли дать своим родителям, уехав из села сначала в райцентр, потом в Садгору, где он закончил мединститут и где его призвали на военную службу военврачём. А потом вообще направили в чуждые им сопки, на которых снег лежит с октября по июнь, где зимой полярная ночь круглые сутки, тундра, которая не родит яблоки, где одни карликовые берёзы. Будь они неладны.

Город Сад.

Ладная фигурка дочери майора медслужбы запаса, казалось, закрыла собой весь горизонт, когда электричка остановилась у перрона. Феликс уже больше не мог видеть ничего и никого, кроме этой девушки из детства. Они не встречались последних года два, но оказалось, что время ничего не значит. Значит лишь только то, что ты чувствуешь сейчас. Аня лёгкой приятной тяжестью повисла на его плечах, обнимая крепко руками за шею, не отпуская и прижимаясь к белой футболке с флагами несуществующих государств всем своим нежным телом. Да, это был тот же её запах морошки, те же эндорфины-феррамоны, но с новыми зрелыми нотками. Может – спелого зелёного яблока, как летом у деда Ивана в саду в Воронеже, надкусишь которое и уже не разберёшь удовольствия, полон рот то ли слюны, то ли сока. А может это так пахла корзина с фруктами, что взял с собой МыколМыколыч.

Он стоял на некотором расстоянии от молодых и смотрел. Смотрел и смотрел, пока дочь не подозвала его. Поздоровались как старые знакомые.

«Доброго дня, вот какой гарный хлопец стал!» Феликс удивился, оказывается дядя доктор Николай Николаевич, кроме латыни, умеет говорить по-ихнему? «Не по-ихнему, а по-нашему», – поправил его доктор, тот, от которого он ничего такого раньше ни разу не слышал. «Как много я ещё не знаю?», – подумал лейтенант. Вместе с владельцем фруктовой корзины Феликс и Аня по пути на базар прошлись до площади с чудным названием Рынок, а по старинному – Рингпляц. Батяня пошёл дальше на базар продавать яблоки, угостив детей одним, которое они съели, разломив руками напополам.

Ангелина на правах хозяйки показывала местные достопримечательности. В душе у Феликса страсть к девушке боролась со страстью к военной истории, а история любого города в Карпатах – это целая череда созиданий и разрушений, чаще всего немирных. Садгора, чьё сердце билось в ритме Рингпляца, в этом смысле оказалась каким-то исключением. Время пощадило и фасад, украшенный майоликовым панно с древнеримскими богами, за которым под двумя орлами на крыше теперь размещался местный комитет компартии, и брусчатую мостовую, по которой, казалось, вот-вот должен проехать, цокая копытами, лейб-гвардии отряд гусар летучих со шпорами и саблями. Двухсотлетняя ратуша с высоченной башней, увенчанной часами, по которым жители долгие годы сверяли шаг с Веной, вдруг снова ожила и откуда-то сверху зазвучала труба. «Маричку» играет», – со знанием дела сказала Аня, угощаясь мороженым на летней площадке кафе, работающего ещё со времён Габсбургов, и напела: «Чуешь чи не чуешь, чаривна Маричко, я до твого серця кладку прокладу». Чувствовалось хорошее музыкальное образование.

– Это про любовь, понял? А знаешь, как тут зовётся кофе и пирожное? Давай закажем? Официант, будьте добры: каву и тистечко!

– Кава-какава, почти как какао, помнишь, из таких консервных банок у нас в гарнизонном продмаге выкладывали в витринах пирамиды? Других продуктов ведь не было, кроме как ещё банок с морской капустой и майонезом «Провансаль».

– А когда так стало? Мы, когда уезжали из гарнизона, такого ещё не видели. Зато тут, гляди, как хорошо, а на Урале вообще жуть – километровые очереди за колбасой.

Ели мороженое, Феликс заметил, что «Бородинское» в училище было вкуснее. Пили вкусную, какую-то заморскую каву с пенкой, тистечком оказалось кондитерское изделие с кремом, уложенным в виде розочки.

Розы благоухали на старинной ярмарочной площади и их запах летний ветер разносил во все стороны. Доносил и до собора Святого Духа, что возвышался неподалёку на Австрияпляце – площади, расположенной на доминантном холме, с которого воздух, уже пропитанный цветами, ещё более насыщенным делали призывно звучащие колокола: бомм-м-м, бомм-м-м. Крепко держа Феликса под руку, Аня спросила:

– Зайдём вовнутрь? Ты ведь крещёный?

– Нет, не знаю, наверно некрещёный. А ты, что, крещёная? А когда ты успела, ведь в гарнизоне церкви не было да и комсомольцам нельзя?

– Так это в школе было, это не всерьёз, это игра такая. А крестили меня родители ещё при рождении, мама меня тут родила, в соседнем селе, где живёт моя бабушка. Ты что, про комсомол серьёзно говорил? Ты смешной.

Аня рассмеялась. Феликс под футболкой с флагами несуществующих государств поправил амулет. Ему показалось, что его когда-то кто-то где-то обманул, и то, во что он искренне по-детски до сих пор верил в свои двадцать лет, вдруг стало не таким уж и очевидным. А как поверить не проверив, а как проверить не попробовав?

В соборе было людно, но тихо. Со стен на комсомольца смотрели лики бородатых старцев, вместо роз стало пахнуть чем-то другим. «Это ладан. Давай и мы поставим свечки. Это помогает, если веришь. Нет? Тогда я сама поставлю за нас обоих», – Аня со знанием дела на входе купила нужную ей свечу и прошла вовнутрь. Феликс потоптался на входе, не перекрестясь, но, вынув руки из карманов под осуждающие взгляды молитвенных старушек, проследовал за ней.

Священник, совсем не старый, ровесник старлея Игоря из общаги и чем-то даже на него смахивающий, только волосы на голове подлиннее, был не в святом духе. Его помощницы-старушки делали всё не так, не вовремя, за что нарекались громогласно: «Вы не чада божьи, вы – исчадия». Старушки, прикрывая одной рукой свои беззубые рты (губы беззвучно шептали возражения), второй осеняли себя знамением. «Ничего нового, как и везде – единоначалие», – подумал легкомысленно лейтенант, желая со стороны увидеть таинство, не прикасаясь к нему.

Крестили малых детей, они плакали то ли от радости, то ли от холодной воды, взрослые молча радовались, ждали причастия и кагора. Облачённый в нужную форму одежды, определённую церковным уставом, пастырь обходил своё опекаемое стадо, и плачущие агнцы окунались в купель. Затем их вынимали и вытирали. У одной из матерей, ещё неумело державшей своего первенца, стоящей с самого края, рядом с которой не было ни мужа, ни родственников, полотенце для вытирания упало на пол. Лейтенант посчитал нужным помочь, наклонился его поднять, и в это время несколько капель с мокрого безгрешного и только что крещёного невинного детского тела незаметно попало ему на лицо, освежая лоб. Что это было – случайное крещение? Так разве бывает?

Молодая мать в платке, как у радующейся Девы Марии со стены напротив, глазами поблагодарила за помощь и отвела взгляд, увидев, что Феликс не один, а с девушкой. Феликс тоже отвёл глаза и посмотрел на подошедшую Аню с горящей свечой, давшую её в руки своему спутнику.

Инициативный Николай-угодник с противоположной стены посмотрел на это дело сначала строго. Он видел такого же добра молодца и раньше, в первую Отечественную войну, тогда под ним убили пять лошадей, а на нём были усы и гусарский мундир, цвет которого старик запамятовал, и тот был посмелее, чем этот. Но глаза у них одинаковые, таких уже не делают. Всё давно записано в небесной канцелярии и уготовлено Феликсу: и большая любовь, и девять детей, и усы в пол-лица. Старик загадочно улыбнулся в седину уголками рта и как будто бы подмигнул Феликсу левым глазом. Или это был дым от свечи, попавший Феликсу в глаз, и это он моргнул? Кожа не сразу впитала святую воду крещения. «Ты что, вспотел? Первый раз в церкви? Да успокойся, ничего плохого с тобой тут не сделали», – Аня вытерла заботливой рукой мокрый лоб взволнованного комсомольца, когда они вышли на улицу. Что за таинство это было? Учитель Николай, так разве бывает по церковному букварю? Ведь написано на одной странице: просите и дано будет; ищите и найдёте; стучите и отворят вам. Но на другой странице написано также, что будет дано именно то, в чём есть нужда, а не то, что просят без нужды.

От Соборной площади спустились к театру на Фишпляце. Раньше на этой площади торговали рыбой, вот откуда и пошло название. Аня похвалилась: «Точно такой же театр стоит знаешь где? Да причём здесь Питер… Таких в мире всего три: в Вене, во Львове и у нас!» Здание действительно было хорошо собой. «Похож на большую табакерку», – ответил Феликс, хотя он никогда не видел табакерок, ни великих, ни малых, и сам не понял, сделал ли он театру комплимент или прировнял его к коробке для обуви «Цебо». В городе, где было его училище, здание театра не имело всяких завитушек и статуй на фасаде. Оно было современное из чёрного стекла и серого бетона в форме строго прямоугольного параллелепипеда, очень похоже на училищное ристалище. На его сцене артисты тоже бегали, скакали и лазили как обезьянки-капуцины по команде режиссёра.

Полюбовавшись, пошли мимо Дворца культуры, на фасаде которого четыре атланта тащили на себе последние два этажа. «Тут раньше был «Еврейский дом» и они в нём собирались», – прошептала Аня. «А теперь они где?», – также шёпотом спросил её Феликс. «А теперь они везде», – ответила Аня. Смеясь зашли в находящийся неподалёку кинотеатр с тривиальным сезонным названием «Октябрь». «Анечка, а чем это пахнет? Перестройкой?» – «Феликс, это же попкорн». Вот чем пахнут перемены – жжёным маслом.

Прокат фильма «Асса» докатился и до Садгоры, на экране мелькала какая-то непонятная им чужая жизнь, но на её фоне звучали знакомые песни Гребенщикова со дна его глубокого «Аквариума», Агузаровой – ещё не из космоса, а из «Браво», и эта, самая главная, в исполнении смертью смерть презревшего Виктора Цоя: «Перемен требуют наши сердца-а-а… И вдруг нам становится страшно что-то менять». На экране и в руках зрителей в зале стали гореть свечки и зажигалки. Феликс не курил, спичек с собой не носил, ничего не поджигал и не жёг, но вместе с Аней подпевал последнему романтическому герою грядущих краш-перемен. Будущий гомеопат Аня пела очень красиво: «В нашем смехе и в наших слезах, и в пульсации ве-е-ен…»

Вышли на улицу. Перемены манили, но только не такие, какие коснулись кинотеатра, построенного в стенах темпля. Фильм тоже оставил двоякое ощущение, ну, не укладывалась картинка о советском молодящемся гангстере и застрелившей его молодой любовнице в их представление о нормальной жизни. Не знали они, что так теперь и будет, но даже, если бы и знали, им бы это всё равно не понравилось.

Отставной доктор, продав корзину яблок, налегке вернулся с базара и, забрав дочь, уехал домой. Феликс, сжимая в кармане не пригодившееся «изделие № 2», смотрел вслед уходящей электричке, воскресное свидание завершилось её прощальным одним длинным гудком.

Головной убор.

Гудела многоголосая толпа пассажиров, набившихся в троллейбус, который шёл по Русской улице от окраины прямо к центру Садгоры. Водитель, похожий на вампира, видя, что свободных мест уже нет, спросил громко на весь салон: «На остановке «Старое кладбище» выходят?» – «Нет, ни, не треба», – отвечали вразнобой пассажиры, что торопились в понедельник утром на работу и были рады доехать побыстрее. Лейтенант пропустил проехавший без остановки очередной троллейбус и стал нервничать. Встал же пораньше, погладил брюки, начистил туфли, успел позавтракать в офицерском кафе вкусной почти домашней запеканкой с чаем, вроде всё рассчитал, чтобы успеть к 8 часам. Первый день на службе, не хотелось её начинать с опоздания, как это было в первом году в училище. Тут ещё комендант грозил прировнять опоздание к дезертирству, хотя это навряд ли. Мимо остановки проехал длинный чёрный легковой автомобиль с военными чёрными номерами и остановился в метрах десяти за остановкой. Его брат-близнец остановился прямо напротив Феликса. В первой машине чёрное тонированное стекло опустилось и в образовавшемся проёме показалась рука в генеральском обшлаге, жестом требуя подойти. Лейтенант подошёл и представился, приложив руку к головному убору.

– Куда опаздываешь, летёха?

– В комендатуру, товарищ генерал.

– А где она у вас?

– Рядом со штабом дивизии, товарищ генерал.

– Садись, подвезу, мне туда же. Да не в мою машину, в другую садись, что за мной едет.

Феликс, слегка ошалевший от предложения, открыл во второй машине дверцу рядом с водителем и чуть сослепу не сел на генеральскую фуражку, которая ехала на почётном переднем сиденье. Водитель – старший прапорщик, бывалый, седой, только усмехнулся: «Мы завсегда на двух машинах. Так заведено. А вдруг одна сломается? А командующему некогда. А фуражка – она что, мне солидности придаёт, да и запасная она, первый наряд едет в первой машине». На заднем сиденье лейтенант сидел по стойке смирно, лишь однажды позволил себе облокотиться на спинку, но одёрнул себя, снова выпрямился, заметив, что спинка и сидушка намного мягче, чем его общежитский стул с резной спинкой. «Лет через двадцать – двадцать пять сам на таком буду ездить», – размечтался помощник коменданта и на рукаве его рубашки как будто бы начало прорастать генеральское шитьё.

Когда вторая машина по городским перекресткам и светофорам догнала у штаба дивизии первую, настоящий генерал-лейтенант уже вышел и фантазёр лейтенант-генерал не смог его поблагодарить. Трудно сказать, отчего командарм подвёз лейтенанта с обочины. Каждый генерал когда-то был лейтенантом, но уже не будет снова молодым, тогда как не каждый лейтенант генералом станет, но его молодость будет платой за генеральство. Таков непреложный закон военного жанра.

Командующий армией проводил в штабе дивизии совещание, в стране было неспокойно, но не потому, что враг наружный стал злее, а потому, что беда пришла изнутри – откуда не звали. С самого что ни на есть верху пришла, прямо от главнокомандующего, заболел он перестройкой аж до ревматизма. Пошевелиться сам, как паралитик, не может и другим не даёт, а всё говорит-говорит, а что говорит – ничего генералы и замполиты понять не могут. Слова вроде не матерные, но лучше бы матюкнулся, честное слово, сказал: «Мол так и так, вашу мать, делать то-то». Но нет – плюрализм, консенсус. Что с этим в армии делать? Этот начальственный ревматизм оказался заразным, все стали говорить то, чего не понимали, тогда как раньше говорили то, во что не верили.

Помощник коменданта дошёл от штаба дивизии до заветного дворика комендатуры, возле которого уже стоял знакомый уазик, за рулём был Васыль, который втихаря от начальства всё-таки возил в воскресенье девчонок на речку. Во дворе на лавочке под виноградом сидел офицер в форме капитана: «О, нашего полку прибыло! Георгий – старший помощник коменданта, можно – Жора, пока шеф не слышит!» Закурили, хотя Феликс не курил, но это ради знакомства. Старпом имел несколько помятый вид, видимо выходные провёл не слезая с коня и уничтожая зелёного змея, которого офицеры, а тем более все георгии-победоносцы, не боятся. Он изучающе посмотрел на новобранца: «Может за прибытие по полста, пока МихалЮрич ещё не подъехал?» – «Да в такую рань не хочу». – «Ну, как знаешь, а мне надо, а то болеть буду. А болеть нельзя, мне ещё гауптвахту проверять». В двухтумбовом потёртом столе старпома одну из тумб занимали три предмета: всегда открытая литровка водки, порезанная головка лука и гранёный стакан на подставке. Стакан был один, пара к нему давно разбилась вместе с графином, которые вообще-то комплектом должны были стоять в камере для арестованных офицеров на гауптвахте.

Комендант вернулся с совещания из штаба дивизии. Ничего нового, командарм в очередной раз говорил о необходимости воспитания настоящих офицеров в период перестройки. Говорил о необходимости личного примера, что, мол, он только что подвёз лейтенанта и тот ему, дескать, рассказывал, что начальство о нём не заботится. Все командиры и комендант, услышав такое, восприняли это за небылицу, но твёрдо решили такого лейтенанта вычислить, изловить и заботой окружить настолько, чтобы ему неповадно было с территории части уходить и чтобы времени на жалобы не оставалось.

МихалЮрич собрал подчинённых, Феликс доложил, что первый приказ коменданта выполнен, он в общежитии разместился, всё нормально, будет теперь вставать на финансовое и вещевое довольствие и на комсомольский учёт.

– Да, и сдайте карточку-заместитель на оружие дежурному по штабу дивизии, он покажет закреплённый за Вами ПМ.

– А нам в училище такой карточки не выдавали, сказали, что по месту службы будут оформлять.

«Ну вот, опять никому ненужные перемены. Доперестройкиваются они, сами не знают до чего! Всё же раньше было понятно, где карточку-заместитель получать-сдавать, где оружие. Зачем всё меняют, не поспеваешь за этими реформаторами-демократами», – подумал, но не сказал комендант.

Георгий по поручению коменданта провёл для Феликса экскурсию по комендатуре и показательную проверку гауптвахты. Начгуб, благоразумный капитан Лютиков, и сменный дежурный по гауптвахте в звании прапорщика знали уже не первый день старшего помощника коменданта, поэтому такие недостатки как неработающие фонтанчики в баках для питья в камерах для солдат и отсутствующие плювательницы, графин и стаканы на подставках в камере для офицеров остались для проверяющего и проверяемых незамеченными. Причины на то были.

Первый день офицерской службы и пребывания в должности помощника коменданта подходил к завершению. Сославшись на необходимость убытия в политотдел дивизии для постановки на комсомольский учёт, лейтенант с разрешения полковника убыл пораньше. Несмотря на то, что время было ещё рабочее, политрука на месте не оказалось, и документы принимать было некому. Начпо дивизии убыл, говорят, либо на совещание в дом с фасадом, украшенным майоликовым панно с древнеримскими богами с двумя орлами на крыше, либо он неизвестно где, что по сути одно и то же, так как уточнить было не у кого. Комитет компартии Садгоры был окутан дымом, который называют славой. Ещё никто не знал, что это была тающая завеса, скрывающая бесславие.

Девчушка-комсомолка в приёмной политотдела строила глазки и упругой грудью активно зазывала прийти на комсомольское собрание, посвящённое предстоящему подписанию Союзного договора. Без комсомольского собрания президент договор не подпишет. Все как один должны быть за его подписание, она на собрании тоже будет. В приёмной пахло французскими духами и шоколадом. «Девушка, ради Вас я подпишу всё, что угодно. Но сначала мне надо встать на учёт. Как приедет, то есть если приедет политрук, не могли ли Вы об этом мне сообщить? Да, в комендатуру. Спасибо».

Погода стояла замечательная и Феликс решил в комендатуру не возвращаться, а пройтись по маршруту троллейбуса, заодно и осмотреться. «Странно, в училище замполит почти круглосуточно был на службе. Проснулись – Трюкин у кровати, идём в столовую – он уже там, на лекции уснёшь, кто тебя разбудит – конечно, капитан, кому есть ещё до этого дело. Заступишь в караул – он тут как тут, ни мороженого купить, ни в увольнение сходить, сплошная опека и попечение. А может нам, раздолбаям, такого командира-воспитателя и надо было? Без него всё проспали бы, голодными и немытыми были, а может и нет. Не проверишь, поезд ушёл. Сейчас он, небось, с первокурсниками балуется. Как с нами четыре года назад. Да, пронеслись годы. Аж взгрустнулось что-то. Пойду-ка я в магазин, куплю шампанского, ну или «Советского игристого», да предложу-ка Игорю сегодня вечером по-гусарски открыть бутылочку, а то чего он одну водку пьёт не закусывая. Чебуреков надо где-то раздобыть, если нет – в офицерском кафе поужинать».

В литере «Б» было на удивление тихо. Старожил комнаты старлей Игорь сегодня заступил в наряд, в связи с чем его сокамерники без старшего по комнате от предложенного шампанского отказались, но по свежим чебурекам пришли к согласию.

Нечётные дни.

«По согласию, а не в приказном порядке в комендатуре заведено следующее. Понедельник, среда и пятница выделены для того, чтобы все офицеры могли после службы, эдак с девятнадцати ноль-ноль иметь право на свои фронтовые сто грамм. Напиваться в понедельник и среду возбраняется, поелику завтра с утра надо быть в строю. Насчёт пятницы такого распоряжения не было, творчество приветствуется. А уж в субботу и воскресенье рука мастера должна устать, чтобы в понедельник на старых дрожжах раскрылся бы весь букет вкуса», – старший помощник коменданта вводил лейтенанта в курс дела.

Поскольку была как раз середина недели, то в комендатуре ждали гостей. Собственно, посетителей ждал только сам МихалЮрич, а остальные офицеры комендатуры ждали, когда эти гости по коридору пройдут в кабинет полковника, звонко щёлкнет ключ, запирая замок двери приёмной комендантского кабинета изнутри. Этот звук будет сигналом к тому, что все помощники коменданта и примкнувший к ним начальник гауптвахты могут исключительно по согласию употребить без усугубления. Комендант знал, чем занимаются его подчинённые, при этом к ним не присоединялся, но и не препятствовал.

Все двери кабинетов комендатуры гостеприимно были открыты. Через распахнутые двери даже без очков Феликсу было видно, как ровно в девятнадцать ноль-ноль по коридору идут двое, по виду ровесники коменданта. Один из них – начальник медицинской службы гарнизона, руководивший медсанбатом, второй – военный дирижёр гарнизона. Не привыкшие к строевому шагу эти подполковники почти всю свою службу глотали туркестанскую пыль примерно там же, где и молодой МихалЮрич, а теперь перед пенсией их домом стала гостеприимная Садгора. Вспоминая дела минувшие, поругивая молодёжь, они по рабочим нечётным дням недели, обозначенным Георгием, составляли компанию коменданту. Меткий глаз Феликса заметил, что у них одинаковый римский профиль, а в руках одинаковые портфели. Доктор приносил домашнюю настойку на медицинском спирте, комендант выкладывал тушёнку. Чем потчевал друзей дирижёр – доподлинно было неизвестно, но он отменно пел, к тому же комендант смеялся над анекдотами только в его исполнении.

Это была так сказать «первая хоккейная тройка», а на скамье запасных их ждали Георгий, Феликс и Лютиков. Когда орлиные профили скрылись за дверью со звонким замком, вторая троица в кабинете старпома достала свою литровочку беленькой. «Значит, так. Это вот – за вхождение в коллектив не засчитывается. Это – тренировочный заход, посмотрим, на что ты годен. Проставление – это великое дело, один раз в жизни бывает, поэтому тут надо подойти серьёзно. С коньяком я тебе помогу, в военторге под шефа закажем ящичек. Ничего не много, этого много не бывает. Просто больше ящика не продадут. А так коменданта пригласишь, он свои двести грамм выпьет, а ящик мы на него спишем!», – Георгий продолжал учительствовать и был доволен собственной находчивостью. Лютиков поддакивал. Феликс внимал. На всё про всё отводилось ровно сорок пять минут, как на помывку курсантов в бане. Собачий слух Феликса уловил звонкий звук отпирающегося замка, что провозгласило окончание банкета первой тройки. Полковника и двух подполковников дома к двадцати ноль-ноль ждали жёны и домочадцы, а также домашние животные, в связи с чем приличные отцы семейств после планового мероприятия убывали на уазиках в свои орлиные гнёзда.

Звучавший в коридоре ещё более нестроевой шаг старших офицеров подтверждал успешное обсуждение в одном флаконе теоретических проблем гастроэнтероскопии и сольфеджио. У дверей комендатуры, увитых виноградом, стояли Георгий, Феликс и немногословный Лютиков. Все прощались и расходились, желая друг другу всего доброго.

Феликс вернулся в кабинет старпома за забытыми им как всегда очками, как вдруг раздался телефонный звонок военной связи, пришлось взять трубку. «Георгий, свинья, если ты сейчас же не придёшь домой, то можешь вообще не приходить! И не надо мне перечить! Все твои отговорки я уже слышала! Я с домашнего вышла на узел связи, чтобы по военной линии до тебя дозвониться! Ты же городской телефон не берёшь! Мне связисты рассказали, нет у вас никакого военного положения, врёшь ты всё!», – женский голос сначала не давал Феликсу вставить хотя бы пару связных слов, но потом алкоголь взял своё, лейтенант расхрабрился и, представившись, вступился за старпома, рассказав, что капитан уже убыл со службы, Жора не такой уж и плохой человек и вовсе он не свинья, а гусар, к этому надо относиться с пониманием.

Надо сказать, что в наступившую следующую пятницу Георгий был уже не так инициативен. Трезвое общение с женой давалось ему всегда с трудом, поэтому в четверг он разговелся домашним вином вместе с супругой, и они в ночь на пятницу нашли взаимопонимание, которое надо было хотя бы на короткое время, но сохранить. Георгий в последний рабочий день решил на обед в военторговскую столовую не идти, а сводить Феликса, так удачно примирившего его с благоверной, поесть мамалыги рядом с центральным рынком.

Колоритное место пахло концентрированной варёной кукурузой. Мамалыга варилась в чугунке, в котором стояла деревянная палка-мешалка. «Пану офицеру пожиже чи погуще? Со сметаной, яйцами, шкварками, сыром чи с брынзой?» Пока они выбирали из столь обширного меню, Феликса окликнули. За столиком сидел экономный добрый доктор Николай, перед ним стояла тарелка с мамалыгой. Он уже продал яблоки и ждал Ангелину, которая должна была вернуться из университета. «Дочка говорит, що вона на выходные буде в Садгоре, заночует у подружки, надо сдавать якись зачёты». Телефона на хуторе у МыколМыколыча не было, поэтому он рад был передать Феликсу всё, что слышал от дочери, которая прожужжала ему все уши про этого хлопца. Офицеры, пообедав, заторопились на службу, МыколМыколыч и Феликс обусловились, что Аня вечером подойдёт к комендатуре, когда будет идти из университета к подружке.

Вечер пятницы пронёсся как проходящий скорый поезд, который воздушным потоком сбивает с ног, если слишком близко от него стоять на перроне. Зная, что Феликсу надо идти на свидание и он не может долго задержаться с товарищами, но его – холостого женщина ждёт в любом состоянии, а их – женатых в таком состоянии не то, чтобы не ждут, а уже и скалку приготовили, Георгий и Лютиков успели всего за пятнадцать минут влить в лейтенанта майорскую дозу. Феликс почти трезвый вышел из дверей, увитых виноградом, но пока шёл через двор комендатуры его с ног до головы внезапно накрыла пьяная волна. Скорее всего это была даже не волна, а «Девятый вал» Ованеса Айвазяна, более известного под именем Ивана Айвазовского. Возле калитки, по направлению к которой, как ему показалось, он шёл не качаясь и не расставляя широко ноги, как это делают матросы на палубе в качку, его ждала блондинка Аня с подружкой, в которой ему привиделась Оксана с волосами, как смоль, что аппетитно щёлкала семечки на троллейбусной остановке. «А что она тут делает?», – это последнее, что только смог произнести лейтенант и в бессознательном состоянии упал в четыре девичьи руки.

Мужское и женское.

Девичьи руки гладили Феликса по голове, пальцы тёрли виски, ворошили густой тёмный кучерявый волос на затылке, темечке, растирали уши. Глаза открыть не было сил и сопротивляться нет никакой возможности. Казалось, что он в невесомости, что верх перепутался с низом, что всё, и время и пространство, плывёт, но плывёт по окружности. Феликс с детства не любил карусель, его укачивало, а тут он к ней привязан, а крутит её Георгий и ещё приговаривает: «Ну ещё по одной, ещё по одной». – «Хватит мне. По одной!», – в голос возмущается Феликс, в ответ слышит женские голоса, что они говорят непонятно, какие-то отдельные слова-вопросы: «Куда?», «Ко мне?», «К тебе?», «К нему?» Феликс принимает решение больше так никогда не напиваться и проваливается в невесомость окончательно, гены отца-авиатора не помогли. Правильно делали, что таких, как он, не брали в космонавты.

Как же так! Где же шампанское, на крайний случай «Советское игристое»? Почему он слышит опять о пиве, он же просил, ему – штабному офицеру, такого не предлагать!» – «Ну, проснулся? Ты такой пьяный и смешной вчера вечером был. Говорил – тебе хватит одной девушки, что ты только меня любишь. Говорил-говорил, а сам… Ладно, пиво хочешь? Пока ты спал, я утром сходила в магазин и купила. На меня там как на алкоголичку смотрели, даже стыдно было. Я включила чайник, сейчас закипит и будем пить чай». На кровати сидела Аня и улыбаясь смотрела на остатки лоска, которые сходили с лица штабного офицера тёмными кругами под глазами. «Блииин. Мне так плохо было. А что ты тут делаешь? Постой. Мы что, вчера сюда вдвоём приехали? Иииии? Ой, извини. Мне так хорошо с тобой было. Нет? Да?» Стесняясь Ани, себя такого, вчерашнего карусельного вечера и сегодняшнего тяжёлого утра, Феликс спрятался в душевой и лил, лил холодную воду на голову, стараясь разложить всё по полочкам. Ему, педанту, не нравилась пикантная ситуация, в которой он участвовал, но о которой он не имел ни малейшего понятия. Замёрзнув окончательно, но так ничего и не вспомнив, он взял в кулак висевший на цепочке амулет и решился на поступок, достойный, по его мнению, настоящего гусара.

«Выйдешь за меня замуж?», – запинаясь то ли от холода, то ли от волнения спросил Феликс с порога. С мокрой головой и полотенцем вместо брюк вошёл он в литеру «А» Аниным монахом, а войдя, стал с согласия Ани её монархом, настоятелем односпальной кровати в ставшей двухместной келье. Два сердца теперь стали биться в ритме Рингпляца, так же как и сердце Садгоры, их соединившей то ли в ещё пятницу вечером, то ли уже утром в субботу. Какая разница, если теперь так, а не иначе, если теперь она пахнет его подберёзовиком, а он – её морошкой, если суть этого – химическая реакция, для которой надо как минимум два начала: мужское и женское. Свистел электрический чайник, стоявший на полу и застилавший комнату паром, и некому было его выключить.

В запотевшие стёкла светили попеременно солнце и луна. В голове был то ли ещё вечерний, то ли уже утренний туман. Выпитая на двоих дождавшаяся своего часа бутылка шампанского была назначена виновной за девичью опытность и страсть. Пьяной можно быть и от счастья. Аня уже наяву, а не во сне трогала голову и бороздила волосы Феликса, а он не знал ни времени суток, ни дня недели.

В дверь постучали. Литера «Б», до этого по привычке слушавшая на полную громкость магнитофонную запись теперь уже группы «Ace of Base», азбукой Морзе, больше похожей на барабанную дробь, вызывала литеру «А» и спрашивала, есть ли что выпить. Феликс открыл. «Игорь, я тебе отдаю пиво, а ты делаешь вид, что ничего не видел и не слышал, идёт?» Сторговались. Кастелянша осуждающе смотрела на спускающуюся со второго этажа и проходящую мимо неё пару. «Вообще-то в офицерское общежитие нельзя водить девушек, за это можно и комнаты лишиться, несмотря на то, что Вас МихалЮрич поселил. И постельное бельё в стирку сдайте!», – набивала она цену собственной значимости и вынудила Феликса ответить ей той же аргументацией: «Передайте МихалЮричу, что поселённый им помощник женится, а эта девушка – его жена, мы вчера… сегодня… поженились и будем жить в выделенной комнате. Вот так». – «Это возмутительно!», – заявила кастелянша, но её уже никто не слышал за хлопнувшей наружной дверью.

Странно, но на улице, оказывается, наступило воскресенье, тогда как буквально ещё вчера была пятница. «Смотри, что у меня есть», – Феликс в троллейбусе достал из кармана заветное «изделие № 2», которое так и лежало невостребованным с прошлого воскресенья в кармане светлых вельветовых джинсов и ждало своего часа. «Ну, ты вовремя спохватился. Теперь то уже зачем? Раньше надо было думать. А может и не надо. Как есть. Спрячь, а то люди увидят, уже смотрят». Кондукторша с глазами-дубликатами глаз кастелянши начала что-то нехорошее говорить про современную молодёжь, на что Феликс ей заявил, что она должна следовать по известному ей маршруту троллейбуса, они вдвоём с женой следуют по своему направлению и никого в это занимательное путешествие к себе не приглашают.

Гуляя молодожёном по городу, Феликсу подумалось, что с «понедельниками, средами и пятницами» придётся теперь видимо завязать, ну, или уменьшить дозу. Водка ему самому не нравилась, а другого в офицерской винной карте не было, но теперь-то у него появилось веское основание отказываться. Тем более, что четыре купола, поставленные по углам собора на улице Русской, вдруг стали на его глазах закручиваться и наклоняться в разные стороны.

– Чего-то меня то-ли после вчерашнего штормит, то-ли ладана ещё в прошлый раз надышался. Смотри – купола храмазакручиваются и наклоняются в разные стороны. Опять карусель начинается.

– Нет, молодой человек, это у Вас не голова кружится. Это так называемая «Пьяная церковь», или по правильному – Николаевский кафедральный собор. Его так специально архитектор построил. Не желаете ли на его фоне сфотографироваться? Есть моментальное фото в будке, а есть художественное – его я сделаю для вас за неделю. Получится хорошо. Деньги платить сразу, снимочек придёт по почте.

Импозантный экскурсовод-фотограф с аккуратно подстриженной седой бородой и усами, одетый в жилетку фиолетового цвета, занятно картавил и делал это не стесняясь, а с большим удовольствием, немного даже напоказ. Левый глаз у него немного косил, наверное, из-за профессиональной привычки смотреть в камеру одним глазом. На груди висел модный фотоаппарат «Зенит-ТТЛ».

– Такой же у меня дома остался. Давайте сфоткаемся! Но позвольте, как это – деньги вперёд. Мне кажется, что я Вас раньше где-то уже видел, может у другого храма на Австрияпляце. А! Вы похожи на того старика на стене, что мне подмигивал…

– Феликс, это не старик на стене, а святой Николай, и он тебе не мог подмигивать. Не святотатствуй! – вступила в разговор Аня.

– …да, но только честное слово, что сделаете и всё? А хорошо ли выйдет? А гарантии какие?

– Молодой человек! Я уже несколько десятилетий делаю снимки на этом самом месте и никто никогда не обижался. То, что Вам знакомо моё лицо – это даже хорошо, и Вы можете за меня узнать у любого мало-мальски известного человека в этом городе. Меня все знают. Я художник – спросите хоть у Сенприенко – он называет себя главным художником города. Хотя, честно Вам сказать, так себе художник, больше пьёт, чем пишет. Так вот, Вы дадите мне деньги, а я Вам дам честное слово, но на сдачу я выдам Вам квитанцию, что мне «уплочено», как говорил кот Бегемот.

– Хорошо, товарищ кот Бегемот, получите денежку и снимайте нас на художественное фото, а затем в будке под камеру мы сами.

Так и поступили. Сделали сначала художественное фото, а затем в будке под камеру сами фотографировались: корчили рожи, целовались. На последней фотографии Аня положила голову на плечо Феликса:

– Эту покажу маме. Остальные забери. Пусть у тебя побудут. Товарищ фотограф, запишите мой адрес – на него пришлёте художественное фото, если мы не заберём его в течение двух недель.

– Да, раз я знаю адрес, и мы с вами уже сфотографировались, то есть стали уже не чужими, то позвольте представиться: Юлий Вениаминович.

– Очень приятно, я – Аня. А это – Феликс.

– Для Вас, мадам, просто Юлик, если Вас не смущает фамильярность и разница в возрасте. Меня так все женщины по моей просьбе называют. Я не отказываюсь, и они от меня не отказываются. Я женщин люблю, а Вы очень симпатичная, хоть и молодая для меня. А Вы, молодой человек, как я вижу, её очень любите. Держитесь за неё, будьте как одно, как муж и жена.

– А мы ещё официально не поженились.

– Знаете, я любил свою покойную жену, когда был так же молод. Давно это было. Фотография выйдет шикарная! И не бойтесь моего косоглазия. Это не недостаток, а скорее особенность любящего сердца. Если мужчина и женщина любят друг друга, то они должны смотреть друг на друга, причём одновременно в одну сторону. Ведь также? Глаза в глаза и идти одной дорогой. Попробуйте хоть раз так сделать. А представьте, что так всю жизнь? Храни вас Бог.

Фотограф, оставшись один, продолжал разговаривать сам с собой, а Феликс с Аней пошли в университет сдавать Анины долги по зачётам. «Я же тебе говорила: они везде», – смеялась Аня над картавостью фотографа. Она по примеру отца пробовала учиться заочно на факультете гомеопатии и здоровья человека, который располагался не в основном корпусе универа, в бывшей резиденции австро-венгерских и карпатских митрополитов, а рядом с центральным базаром, на котором МыколМыколыч продавал яблоки, и медсанбатом, которым руководил теперь уже известный лейтенанту начальник медслужбы гарнизона с орлиным профилем, посещающий комендатуру по понедельникам, средам и пятницам. «Папа его знает, они вместе учились в мединституте, но отношения сейчас не поддерживают. Он теперь великий, преподаёт в меде у меня на факультете, а папа…», – Аня запнулась, не зная, как лучше сказать, что её отец на полставки сидит в колхозном медкабинете, к нему ходят селяне как к ветеринару, он кормит кур на хуторе и на рынке продаёт яблоки, чтобы свести концы с концами. Вот вам и перестройка!

Проходили мимо центрального базара. Запахло чем-то очень вкусным и сладким, время было обеденное. «Жареная кукуруза, очень вкусно. Тут готовят кукурузу в разном виде. Попробуй. Тебе может понравиться солёный – его можно с пивом, а мне давай возьмём карамельный и сок». На небе были тучки, ветер гонял их нещадно, выветрив остатки головокружения у Феликса, пива не хотелось. Оба на обед ели сладкий попкорн из огромного бумажного ведра и мороженое на палочке. «Когда было трудно купить через забор, то «Бородинское» было вкуснее», – ещё раз отметил Феликс, рассказывая Ане про курсантские годы и медленно продвигаясь к универу.

В коридорах гомеопатического факультета им встретилась смуглянка Оксана с остановки «Старое кладбище», которая с любопытством смотрела на Ангелину – свою землячку и подругу по учёбе, так героически спасавшую в пятницу вечером раненого (а это то же самое, что и отравленного алкоголем), обессиленного лейтенанта, увёзшую его потом куда-то в ночь и не пришедшую к ней ночевать. О нём она ей раньше рассказывала, как о таком положительном персонаже: письма каждый день писал, стихи посвящал, амур-тужур. А тут он такое выдал, что они с ней вдвоём еле его довели до такси, звал обоих с собой: «Девочки, поехали ко мне, у меня есть шампанское. Но, не всё сразу, по одной, девочки, я люблю по одной!» Тоже мне, «хороший мальчик», теперь понятно, «чого це Геля» в него вцепилась, ей тоже нравятся такие же, с чертовщинкой в душе и ангельскими глазами.

Она не признала в мятом чужом лейтенанте случайного троллейбусного попутчика в нарядной белой майке с флагами несуществующих государств и не обратила на него внимания тогда, да и в этот раз он её не сильно заинтересовал – нос пуговкой, роста небольшого. Водитель коменданта Васыль был взрослее, плечистее, понятнее в желаниях, нос у него был мясистый, говорил с ней на одном языке. Упрямый, но простой. А то, что не офицер, а солдат, так то не страшно, а даже хорошо, никуда его не переведут, да и скоро ему выходит срок увольнения со службы, значит, останется здесь, а папа у него – голова колгоспу в Марусиных Крыницах, а у неё мама работает там же продавцом в сельпо, а отца нет. Давайте честно – какой ещё вариант искать сельской девушке на выданье?

«Мужики, что за племя такое, чего им не хватает для счастья? Накормлен, напоен, чист, одет, обут, спать положен – а всё норовит куда-то в пике сорваться, то налево, где свободно, то в кабак, где водка гуще. А с другой стороны, без них было бы совсем скучно, застряли бы мы – женщины в своей нерешительности, что точно нам хочется – непонятно, а так – пусть он решает и будет один во всём виноватый, а не виноватая во всём одна. Не хочу быть одна», – счастливая Аня, сдавшая долги по зачётам, глядя на их первое совместное фото с Феликсом, везла домой двойную радость. На стыках рельс колёса электрички издавали звучащий в такт её ответно любящему сердцу громкий стук.

Серое и цветное.

Громкий стук в дверь прервал приятный цветной утренний сон Феликса, где они снова были вдвоём – он и Аня. Только всё начиналось, и разожжённое любопытство должно было быть удовлетворено, как пришлось проснуться. За окном едва на сером небе забрезжил рассвет, как в общежитие по военной связи позвонили из комендатуры и потребовали срочной явки лейтенанта, причём одетого не абы как, а в сапоги и портупею. «А который час, какая портупея?» Кастелянша, не ответив, убыла к себе в каморку. Помощник коменданта, совершив на скорую руку утренний моцион, в туфлях «Цебо» спустился на первый этаж в офицерское кафе. На завтрак в такую рань предлагались только вчерашние обветренные бутерброды с варёной колбасой серого цвета и варёные яйца с желтком также серого цвета. Кофе с молоком тоже был серого цвета. По телевизору зачем-то показывали балет, но звука не было, чёрно-белое изображение рябило. «Какое-то серое начало недели, а такие были выходные!», – вздохнул Феликс.

Серая остановка была пустынной, троллейбус быстро довёз его в одиночестве по улице Руськой до самой комендатуры. Старший помощник коменданта был уже на месте, хотя по его виду можно было сказать, что он и не уходил. «По пятьдесят, пока ветер без камней?» – «Да рано ещё!» – «Ну, по одной же, чего ты!» – «Ладно, я вот с собой серых бутербродов захватил, как знал». Едва Жора успел спрятать одинокий стакан в тумбу и проглотить с хрустом прожёванный фирменный лук, как в кабинет вошёл комендант. Он был в фуражке, сапогах и портупее, надетой поверх кителя. На поясе висела кобура. Вид у него был решительный, но, увидев лейтенанта в очках и без сапог, а капитана не первой свежести, к его решительности добавилось негодование. «Товарищи офицеры, я убываю в штаб дивизии. Объявлена повышенная готовность. Надо быть готовыми ко всему. Вы – не готовы. Незамедлительно подготовьтесь и ждите меня, я буду сразу, как всё будет готово». – «Что-то он сам на себя не похож, – заметил старпом после его ухода. – Заладил: готов не готов. Может что-то случилось, так почему сразу внятно не сказать? Может сам не знает, что именно произошло и что надо делать? Что за мутное утро такое. Вот и голова болеть начинает, может ещё по одной? Нет? Ну, а я повторю, хуже уже не будет».

Через пару томительных часов ожидания полковник вернулся. К его первичной решительности добавилась осторожность. Глядя на своё малое и чахлое воинство, он довёл до сведения офицеров, что в центре произошли некие события, что президент уже как будто бы не президент, а раз так, то теперь надо слушаться команд вице-президента и министра обороны. Должны всё рассказать по телевизору, но пока не рассказывают, идёт балет «Лебединое озеро», по его завершении ждём особого распоряжения, а пока – по местам, ждать и быть готовыми. Гауптвахту пока не проверять, так как непонятно, надо ли дальше всех держать или всех выпускать. Надо срочно от имени всех офицеров комендатуры и гауптвахты дать телеграмму самому главному коменданту страны о поддержке и готовности. Комендант Садгоры уже без негодования, но с сожалением посмотрел на Феликса и Георгия. Да уж, «защитнички», с этими ни президент, ни вице-президент не устоят. Тут надо настоящим военным, таким как он полковникам за дело браться, а то эти гусары и гуси-хрустальные всё окончательно развалят.

Васыль вновь увёз полковника в неизвестном направлении. Телевизора в комендатуре не было. Георгий, оставшись за старшего, сел за телефон. На том конце информация была самая противоречивая. Близлежащие комендатуры друг другу сообщали самые свежие новости, и при их передаче они обрастали такими подробностями, что, казалось, офицеры были экстрасенсами и сам Кашпировский у них учился. Говорили, что ГКЧП – это самая здоровая и прогрессивная часть страны, а то, что у них руки трясутся, так это от перенапряжения за судьбу советской родины. Что президент оказался болен какой-то тайной болезнью, о которой нельзя вслух по нецензурной причине, что всё под контролем, но могут быть провокации, вплоть до фатальных. После нескольких часов такой обработки Феликс пошёл, получил на вещевом складе сапоги, портупею и кобуру для пистолета. Карточки-заместителя у него не было, ПМ ему не выдали, но выглядеть он стал более воинственно. И уже был готов ко всему. После очередного предложения он не стал отказываться и от водки из того же стакана, который в одиночестве опрокидывал Жора, открывая и закрывая тумбу.

В условиях отсутствия присутствия руководящего коммуниста комсомольцы на троих к вечеру допивали остаток второй бутылки. «Нет закуски лучше, чем виноградная лоза и карамель, ударенная молотком», – поэтически отметил Георгий, когда лук кончился, и из закуски остались сигареты. «К-каакая лоза, что за к-каарамель», – заикаясь спросил его Феликс. Среди бела дня он раньше не принимал на грудь, сидели без обеда и его немного мутило, но природная любознательность брала своё. «А такая. Вот, у меня за окном, видишь, растёт виноград. Так я, не выходя из ка-а-бинета (Жора начал тянуть гласные), просовываю руку на улицу, срываю лозу и опля! Закуска в руках! Но виноград, к сожалению, кончился. Я всегда съедал его зелёным, не знаю какой он на вкус, когда созреет». Всезнающий Лютиков знал, но помалкивал.

Феликс удивился находчивости старшего товарища искать растущие ягоды не на улице, а в помещении, но напомнил ему о второй закуске. «А-а, ка-арамель. Так это ещё проще. Ты когда-нибудь пробовал разделить карамельку на троих? Нет? Так вот, берёшь молоток, бах по ка-арамельке – и у тебя монпансье! Угощай товарищей! Но карамельки тоже кончились, Васька новых конфет из солдатской столовки не принёс, наверное сам всё за-ахомячил. Что с него взять, карпатские – они все такие». На этих словах Жорина голова на закате упала на крышку двухтумбового стола, и он уснул. Лютиков облюбовал для сна всегда свободную камеру, предназначавшуюся официально для содержания арестованных офицеров. Коммунисты старались этим не частить, камера простаивала. Феликс прилёг на топчане в котельной комендатуры, не снимая хромовых сапог и портупеи. Что же там в телевизоре?

В телевизоре по единственно работающему каналу на первой кнопке диктор, который снился лейтенанту в образе коменданта, одетым в мундир, портупею и фуражку, повторял как мантру: «Объявлена повышенная готовность. Хаос и его мать демократия угрожают свободе, поэтому надо установить порядок и его мать диктатуру, только в её условиях человек может быть свободным и счастливым, а ради счастья советского народа надо быть готовым ко всему. Вы – не готовы». Феликса мучила то ли совесть, что он не готов, то ли тошнота от водки с луком, ему казалось, что необходимо было вставать, куда-то идти строиться, готовиться к походу на лыжах в противогазе. Но вспышка могла быть как справа, так и слева, непонятно было в какую сторону падать вниз лицом. А упав, через вспотевшие стёкла «изделия № 1» видно было только как танцуют балет в миноре. Красивые женщины двигаются согласованно, как по команде, но почему-то это не делает их свободными и счастливыми.

Следующие несколько суток летоисчисления ото дня ГКЧП были самыми важными.

Гостелерадио денно и нощно вещало о коррупции, алчности и продажности демократов-реформаторов, о спрятанном или украденном «золоте партии». Страшная тайная великосветская болезнь президента оказалась простым человеческим ревматизмом, который он весь август лечил в тёплых крымских водах, тогда как на самом деле страдал от паралича воли. В чёрно-белом телевизоре измождённый нарзаном лысеющий узник ещё блекло улыбался, поднимал одну руку вверх, передавал обещания вернуться, но его уже никто не ждал. Серые путчисты всей своей мощью не могли унять вчерашнее дрожание рук исполняющего обязанности царя, но всё стращали и не пущали, при этом, как и в прошлые столетия, циркулярно вещали и обещали народу по пятнадцать соток землицы. О приказах министра обороны комендант Садгоры узнавал не как раньше одним из первых, а вместе с обывателями из сообщений радио и газет. Полковник устало снял кобуру, портупею с сапогами, сел в кабинете, слушал радио и ругал уже не лейтенантов с «дерьмократами», а генералов с «малохольными партийцами», алкогольное отравление которых перешло в гипертонический кризис всей страны.

Старший помощник коменданта благодаря своему гусь-хрустальному происхождению оказался заядлым демократом, тумба Жориного стола уже не закрывалась и была гостеприимно распахнута. В кабинете, окно которого было увито виноградом, в атмосфере, пропахшей луком и перегаром, стихийно самоорганизовался Садгорский штаб по поддержке стоявшего на танке вечно поддатого трёхпалого бунтаря, которому то ли противостояли, то ли его поддерживали таманцы, кантемировцы, туляки-десантники.

С обеих сторон были сторонники порядка и законности, но каждая сторона понимала это по-своему. Автобусы поперёк проезжей части, колонны людей, портреты старых и новых вождей, баррикады, танки, кумач, воззвания, двести пятьдесят тысяч пар наручников, митинги, красные пожарные машины, триколоры, бронетранспортёры, мусорные баки – всё смешалось в столице империи рядом со старым экзерциргаузом и современным белоснежным домом, возле которого шахтёры стучали касками о развороченные мостовые и перевёрнутые скамейки.

Но в Садгоре никто не готовился ни к штурму, ни к защите старой ратуши. Как прежде отмеряли неумолимое время часы на её двухсотлетней башне, раньше служившей пожарной каланчей, с которой по-прежнему в полдень играл трубач «Маричку». Лейтенант, почуяв запах свободы, сделал как гончая стойку и ставку в гусарскую рулетку на то, что диктатура падёт в три дня и три ночи. При этом, как ему казалось, в отдельно взятой Садгоре будет образована нормальная республика, тому как есть все к тому причины и на месте все атрибуты: ратуша, вокзал, аэропорт, театр, штаб дивизии, комендатура, троллейбусы ходят, в кафе подают каву и тистечко, на площади Рынок растут розы.

Тем более, что осторожный Лютиков принёс телевизор и комсомольцы втайне от коменданта смотрели то, чего не говорили по радио. Там вдруг, как по прорвавшееся через глушилки радио «Свобода», диктор, одетый в штатское, сообщил, что всё прогрессивное человечество осуждает и возмущено путчистами, которые будут арестованы генпрокурором бунтаря. Всё! Горящие парафиновые свечки запылали и стали маяком-светильником. Маленькая женщина по имени Танечка вдруг в дневных новостях повернула жернова истории и смолола в муку планы, намерения и чаяния здоровенных мужчин-путчистов. Всё в этом мире из-за таких вот маленьких женщин.

Феликс уже третьи сутки не уходил из комендатуры и воспалёнными от напряжения, водки, лука и недосыпания глазами жадно без закуски и пережевывания глотал новости о том, что некоторые соседние комендатуры поддержали путчистов, другие были категорически против. Всё сдвинулось со своих мест, пришло в движение, в пляс, военные водили хороводы с гражданскими, мужчины – с женщинами. Пару раз к коменданту приходила с пакетом в руках хорошенькая чернявка в военной форме из дивизионного узла связи, при появлении которой раздавался её певучий голос: «Пане полковнык, Вам телеграмма со штабу!». Феликс опознал в ней подружку Ани смуглянку Оксану, форма ей шла и напоминала одну его знакомую девушку на предпоследнем курсе училища, когда им обоим тогда нравилось по ночам не только поедать «Бородинское и слушать как на обратной стороне планеты горит звезда по имени Солнце над городом, где две тысячи лет война без особых причин. И как будто бы это было не о нас.

Помощнику коменданта вдруг показалось, что вот такие девчонки и должны приносить радость в жизни и хорошие новости, и что если их слушаться, то и будет всё хорошо. Не надо слушать радио и телевизор. Там всё серо, страшно, нет кавы и тистечка, а в Сибири, говорят, вообще километровые очереди за колбасой.

Лейтенант, не успев в связи с такими днями выполнить поручение коменданта-коммуниста встать на комсомольский учёт, вынул из рамки со стеклом размещённый на фоне отменённого красного флага текст советской воинской присяги, что висел на стене в коридоре комендатуры рядом с портретом теперь арестованного министра обороны, примкнувшего к диктаторам. Взяв два листа цветной бумаги, один – как Анютины глазки, другой – под цвет её волос, и, сложив их вместе, поместил под стекло в освобождённую от присяги рамку. Туда же, в нижний левый угол, поместил снимок, на котором они с Аней дурачатся в будке моментального фото. Перед ним предстали пейзажи окрестностей Садгоры, в которых теперь проживала его школьная любовь: лазоревое небо и спелая пшеница. «Хорошо получилось», – подумал Феликс и водрузил аппликацию на стену над своим столом. Так комсомолец перестал быть комсомольцем, не стало и советского лейтенанта. Стал ли от этого русский офицер нерусским – Феликс ещё не знал.

Прежнее государство, родившееся в убийстве собственного брата, издавшее для своих подданных присягу, обязывающую не щадить свою кровь и жизнь, предусматривающую кару смертью за отступничество, само через путч окончило свою жизнь самоубийством. Не стало и самого советского народа. Его история кончилась. Нет такого народа более. Его часть, оставшаяся проживать в Садгоре, сначала этого и не заметила. Так умирают дальние родственники, о существовании которых узнаёшь, получив только траурную телеграмму.

Чьих будете?

«Телеграмма пану полковныку!», – опять зазвучал в комендатуре певучий голос Оксаны. Лейтенант вышел на него, как кролик на удава, может что нового расскажет об Ане. Дивчина в военной форме по фигуре была действительно собой хороша, возле неё ужом вился водитель Васыль. «Как съездили на речку?», – вопрос Феликса застал их обоих врасплох, по лицам было видно, что им есть, что скрывать. Рядовой явно в позапрошлое воскресенье был в самоволке, да ещё и угнал служебный уазик, а его прекрасная спутница как русалка покоряла водную преграду вместе с ним и теперь, застигнутая врасплох, зарделась. Родители обоих, видимо, об этом не знали. «Товарищ лейтенант, будьте ласкави, не кажить коменданту, – взмолился проштрафившийся водитель, переходя с русского на карпатский, туда и обратно, – а то меня обратно в часть отправят, а там нарядами заморят. Я уже альбом дембельский почав робыты. А Оксана – то моя сестра. Троюродная, землячка. Ну, товарищ лейтенант!» Девушка умоляюще хлопала пушистыми ресницами карих глаз, в которых светилась хитринка: «Сдаст или не сдаст? Если Васылю влетит, узнают его родители, что это из-за меня, могут расстроиться мои планы. Сам-то лейтенант в прошлую пятницу ещё был тот, хорош. Хоть бы не сдал!»

Чужая не совсем невинная солдатская шалость накануне громадных государственных потрясений, совпавших с великими событиями в личной жизни, пережитыми на прошлой неделе Феликсом, показалась ему только ещё одним незначительным штрихом, мелким мусором на изрытой лыжами поверхности снега на курсантском марш-броске. Как те поломанные сосновые иголки, что были видны в стекла противогаза, когда он лицом вниз спасался от гипотетического ядерного взрыва. Так-же близко были видны девичьи брови и ресницы, когда он их целовал, а Аня закрывала глаза. Не было от неё весточки, наверное затаились они там в своих Марусиных Крыницах, прижухли, как зеленая трава после удара первого морозца. Не остаться бы самому лежать в этой траве. Ударенное по рукам ГКЧП и революционеры-демокра-ты затаились, как наступает затишье перед чем-то очень большим и неизбежным, но грозным и не предвещающим ничего хорошего. «Да не буду я говорить коменданту, не до вас сейчас».

Комендант прочёл телеграмму и стал чёрен лицом. уазик стоял у калитки комендатуры, полковник собирался в штаб дивизии, но не поехал, а собрал всех в своём кабинете. «Товарищи офицеры! От нас требуют принять новую присягу. Я лично этого делать не буду. Вас не неволю. Хотите – принимайте, хотите – нет. Я был и остаюсь коммунистом, присягал партии и правительству, им и остаюсь верен. Со мной живёт моя больная мать-старушка и ехать мне некуда. Уже второй срок являюсь депутатом Садгорского облсовета вместе с начальником политотдела дивизии. Знаете, как эти народные избранники теперь себя называют? Рада! Это рада не Руси, а рада ада! Они рады этому бардаку, они рады, что теперь можно гопака танцевать в зале заседаний совета, они скоро морды будут бить друг другу на этих заседаниях! Я их как облупленных знаю!» МихалЮрич был взволнован, всегда говоривший тихим голосом и не повышающим его, теперь от слова к слову, от знака препинания до следующей паузы, когда набирал воздух в лёгкие, говорил он всё громче и громче. Стены комендатуры, украшенные рукой местного ваятеля панелями с виноградной лозой, казалось вибрировали и впитывали каждое новое слово коменданта, пугаясь серьёзности происходящего. Стены имели уши.

Слово взял старпом. Сегодня он был на удивление трезв, хотя ещё вчера в его кабинете штаб военных анархистов, включающий каких-то штатских лиц, в дыму сигарет горячо, как этого никогда раньше не делали без водки, осуждал какую-то оппозицию, которая мешает каким-то реформам, и предлагал в этой связи какие-то меры. Встал и говорил, как будто бы всерьёз, хотя никто его так не воспринимал. «Я тоже принял решение. Это мой свободный трезвый выбор. Терпеть более не намерен. Произошли известные присутствующим в этой комнате лицам события. Хватит жить по-старому. Надо по-новому. Устал я от коммунистов, их обмана, надоело лизоблюдство, надоело всё! Есть новая партия и я в неё вступаю. Буду заниматься поддержкой нового курса. Пусть хоть дворником, но в новом правительстве реформаторов. Ухожу в большую политику! Я за реформы и против всякой им оппозиции! Да здравствует народовластие!»

Как становятся политиками? Неужели от обиды? Обязательно ли, заявив о себе, как о реформаторе, предать командиров и старых друзей-товарищей? Можно ли как-нибудь по-другому? Феликс этого не знал, в демократы он не стремился. Ему хотелось верить, что если люди что-то говорят, то они это и имеют в виду. Лейтенант, слушая старпома, ещё не знал, что между ним и комендантом давно возникла не то чтобы неприязнь, а так, заусеница, некая неловкость. Дефицит испортил советского человека, комсомольца и коммуниста. Как-то Георгий в центральном магазине военторга присмотрел себе двухкамерный холодильник. На это чудо техники, выпускавшееся в ограниченном объёме, была очередь, так просто не купить, поэтому среди военных организаций чудо распределяли некие люди из военторга, с которыми можно было договориться. Георгий договорился. Записали официально на комендатуру. Как только эта волшебная запись оказалась в официальном журнале распределения, тут же об этом стало известно МихалЮричу.

У коменданта от первого брака была повзрослевшая уже дочь. Две женщины-ровесницы в одном доме не могли каждая делить одну и ту же кухню и отца-мужа, поэтому дочери, как взрослому члену семьи военнослужащего, полковник пробил отдельное жильё, а сам остался жить в прежней квартире с молодой женой, маленьким сыном, больной мамой и немецкой овчаркой. Но разъезд потребовал продублировать всё вторыми экземплярами: диван, мебель, телевизор и, конечно же (как без него!), холодильник. Как раз этот злополучный образчик кухонной бытовой техники, да ещё и в новомодном двухкамерном исполнении, поступил в военторг, установленным порядком уведомивший об этой радости коменданта. Увы, тайная договорённость старпома была реализована не в его пользу. Васыль на уазике доставил из магазина новый холодильник на первый этаж старинного дома по улице Головной, а прежний ещё хороший однокамерный холодильник отвёз в новую квартиру дочери коменданта.

В этой многоходовке старпому не досталось ничего, кроме слов МихалЮрича: «Георгий, а чего ты мне не сказал и делал это за моей спиной? Ладно, ты ещё молодой, успеешь ещё, в следующий раз». Комсомолец Жора после этого коммунистов разлюбил, они ему надоели, он решил стать демократом.

Остальные высказывались либо в духе коменданта, либо старпома, некоторые с ними обоими не соглашались, говоря, что нет ничего страшного в новой присяге, можно и принять, жить-то надо дальше. С кем воевать за старую присягу, скажите? Под какими знамёнами? За что? Обычное служебное совещание превратилось в офицерское собрание. Это был какой-то новый формат, когда подчинённый мог в присутствии начальника высказывать свою точку зрения. В условиях самоустранения коменданта от принятия единоличного решения постановили коллегиально: всех сидящих на гауптвахте солдат капитану Лютикову освободить и передать на поруки и перевоспитание их отцам-командирам. Гауптвахту считать временно закрытой в связи с санитарными мероприятиями. Караульных отправить в свои части для дальнейшего прохождения службы. Феликсу показалось, что все переживают за дело, как заговорщики Временного правительства. Они пришли к власти путём заговора против царя, а потом пытались заговорить перемены, которых жаждали и от них же дрожали. Это их и погубило. Такова цена слов, которые люди произносят не понимая, что они говорят, и за которые не хотят отвечать.

Комендант продолжал сидеть во главе своего стола, установленного буквой «Т», и мрачно смотрел, как одетые в советскую форму офицеры на его глазах преображаются, незримо меняя свой облик. Кто-то облачался в гражданское платье, кто-то вставал под триколор, кто-то – под другой стяг. Под его любимый кумач вставать не хотел никто. Он был последним рубежом этой обороны и, не начав битву, проиграл её, хоть и был единственным, кто был к ней готов.

Дух и воля.

Готовность в виде единодушия офицеры комендатуры проявили, когда стали расходиться с собрания и заходить в кабинет к Феликсу.

Помощник коменданта решил всё-таки «проставиться». Вхождение в коллектив было на несколько дней отложено по причине чрезвычайного положения, что не мешало некоторым и раньше узким кругом приветствовать лейтенанта. Несмотря на чрезвычайщину, сухой закон никто не объявлял, но в условиях тотального дефицита приличный алкоголь отсутствовал как уничтоженный большевиками класс. Стараясь не ударить в грязь лицом, в военторге был приобретён ящик коньяка. Продали его не сразу, а после настойчивых обращений старпома Георгия. Выписали как будто бы под комиссию, которая прибывает для проверки. Васыль, получив от лейтенанта купюры с профилем бывшего вождя пролетариата, привёз на уазике вожделенный ящик и занёс его в келью помощника коменданта. Рабочий кабинет Феликса был почти точной копией комнаты в общаге. Те же шесть квадратных метра. Стол, стул, шкаф, только вместо одноместной кровати – каких-то исполинских размеров сейф, увезти который с собой не смогли в своё время ни австро-венгры, ни поляки-литовцы, ни чехословаки, ни даже фашисты, хозяйничавшие полста лет назад в Садгоре. Ящик коньяка вошёл в сейф как литой.

Совпавшее с офицерским прощальным собранием «проставление» Феликса меньше всего походило на праздник. Пили в основном молча. Пили те, кто уходил, пили те, кто оставался. Коньяк постепенно стирал границы меж ними, но чувство разобщения, возникшее так неожиданно, с каждым стаканом живительной влаги прорастало всё глубже, корни его затрагивали болевые точки, у кого семейные, у кого карьерные.

В кабинете помощника коменданта было тесно, но тихо. На стене висела самодельная двухцветная аппликация, в углу которой двое целуются на фото. На неё смотрели кто с недоумением, кто с надеждой. Полковник, не выдержав, спросил у лейтенанта: «Что это значит?» МихалЮрич на самом деле прекрасно знал, что означают эти цвета. Такими флагами теперь по всем углам была обвешана не только ратуша, но и её фасад с майоликовым панно и древнеримскими богами, за которым под двумя орлами на крыше не смог укрыться от перемен местный комитет компартии. Он знал, что эти древки полвека назад были в руках лиц, которые скандировали «Карпаты понад усе» и боролись с такими, как он, коммунистами, а те гоняли их по полям и по лесам, пока они не сгинули. Но полковник и его товарищи сейчас проиграли, надо уметь терпеть поражение. Терпеть их можно, но любить они его не заставят. «Знаете, как будет по-ихнему «девушка-хохотушка»? Нет?! «Реготуха», так их мать, они даже смеяться нормально не умеют!»

Меньше всего лейтенанту хотелось отвечать коменданту на этот вопрос и ругань про «реготух» рассказом о васильковых глазах Ани и про цвет её волос. Не это хотел услышать полковник, и он не услышал этого. «Это моя девушка, мы с ней скоро поженимся. И вот ещё – она старше меня на два года», – добавил Феликс, словно это была его заслуга, достижение и преимущество перед остальными. В памяти он держал, что жена Цоя была старше его на три года, и их брак не был эталоном. «Женщины всегда старше, то есть серьёзнее нас – мужчин, даже если разница в возрасте в их пользу. У них всё в их пользу», – ответил МихалЮрич, думая о чём-то своём.

Суровый старший офицер, выпив коньяку, посерьёзнел ещё больше и своим тихим голосом, который стал еле слышным, сказал младшим офицерам, как отец своим неразумным детям: «Так вот, теперь по делу. Я не знаю, окажу ли кому-нибудь услугу, но приказ о новой присяге я и выполнить не могу и не выполнить не получится. Поступим так. Отправляю телеграмму, что все присягу приняли, но если кому надо, кто собрался увольняться или уезжать куда-то, то дам справку, что присягу не принимал. Всё равно будете её показывать не здесь. Пройдет время, может всё забудется или всё вернётся обратно, как было. Чтобы вам эту присягу потом не припомнили и в вину не поставили. Беру всю ответственность на себя».

Лейтенант от таких слов встал и со всей серьёзностью предложил тост за коменданта, как за отца-командира. Объявлялось им, что полковничье решение было поистине соломоновым, именно в сложные, поворотные моменты проявляется настоящая человеческая сущность, те, кто берут ответственность на себя, снимая её с тебя, заслуживают благодарности вне времени и пространства. «Ну, ты, братец, загнул», – сказал Феликсу, отделяя каждое слово, старпом Жора, коньяк вернул его к прежнему образу. Мудрый Лютиков, втихаря от других офицеров позже зайдя к коменданту, попросил выправить для него такую справку на всякий случай.

Всем стало легче, и тем, кто спорил о моральной невозможности второй присяги, и тем, кто со ссылкой на военную историю утверждал, что каждому новому императору солдаты каждый раз по-новому присягали. Любил Феликс военную историю, но не всё ему в ней нравилось. Не нравились ему истории побед, замешанных на предательстве, коварстве, подлости, измене. В корне он был несогласен с тем, что цель оправдывает средства, с тем, что можно вести войны не замаравшись, дистанционно поражая противника путём нажатия кнопочек. Не в то время родился лейтенант, сабли и шпоры гусар сданы в музей. Теперь только противогаз спасёт нас, на него вся надёга.

Но ничто не спасло МихалЮрича. Накаркал чёрный ворон, заказывая в военторге дефицитный коньяк как будто бы под комиссию, что прибывает для проверки. Не прошло и недели, как явилась такая в Садгорскую комендатуру, да не одна. С двух сторон обложили коменданта. Не простила ему самоявленная Карпатская Русь его личный отказ присягнуть ей на верность и странную телеграмму о присяге подчинённых ему офицеров без коленопреклонения новому знамени. Не простили ему демократы-реформаты телеграммы о поддержке ГКЧП, изъяли его собственноручные записи в секретном журнале, грозили в тюрьму посадить к путчистам. Обе комиссии враждебно смотрели друг на друга, но в жертву принесли одного и того же полковника, стал он им неугоден, а его пребывание в должности почему-то не у него, а у них вызывало чувство стыда и неловкости. Как будто бы не он, а они делали нехорошие вещи, но так уж получилось, что они победили. Погубил коменданта узел связи дивизии, принесла ему Оксана новую телеграмму о его увольнении на пенсию. Вместо санкции прокурора об аресте за поддержку ГКЧП подписал эту увольнительную телеграмму помнящий добро подполковник-кадровик, что записывал, всё записывал в блокнот с зеброй на обложке.

Накликал беду и Георгий, в присутствии других офицеров и подозрительных штатских лиц заявлявший о намерении заняться политикой. Не оставили без внимания проверяющие обеих комиссий его любимого «демократического выбора», сказали, что теперь армия вне политики, поэтому ему надо с военной службы уволиться, да побыстрее, потому что военные тайны он хранить не любит, за речью своей и жены не следит. А служебную квартиру надобно сдать, потому как права на военную пенсию у него нет, молод ещё. Пусть ему как потенциальному придворному привратнику новое правительство гражданское жильё и даст, если заслужил.

Искали комиссии капитана Лютикова, да не нашли. Тихий начальник гауптвахты убыл за прозрачные штрихпунктирные пределы Карпатской Руси, в кармане у него лежали тайно выданная комендантом справка о факте, которого фактически не было, и запрос о переводе к новому месту службы в какую-то часть, дислокация которой оказалась недоступна для свободной печати. Был человек и нет его, растворился, а был ли?

Две комиссии хотели уволить и Феликса, да не нашли за что. Отстали от него демократы-реформаторы. Не выполнил лейтенант поручение коменданта-путчиста – не встал на комсомольский учёт в политотделе дивизии, не прибыл в портупее и сапогах поддерживать ГКЧП, не вооружился ПМ-ом, не был готов и всё проспал на топчане в котельной. Удивились местные самоназначенные проверяющие наличию на стене его кабинета двухцветной детской аппликации, очень похожей на цвета флага Карпатской Руси, только они местами оказались перепутаны, и вообще непонятная фотография в левом нижнем углу. Сказал им Феликс, что на первом свидании с девушкой была на нём футболка с такими цветами и у его девушки васильковые глаза под, а не над её пшеничной чёлкой расположены. «При чём тут футболка и чёлка? Вы, пан лейтенант, больше про службу, чем о шмотках и дамах думайте!» Списали это проверяющие на молодость, плохое зрение лейтенанта и на не утверждённый ещё официально формат державного флага. На том и разошлись.

Карпатская пустошь.

Разошлись, разбежались на все четыре стороны пути-дороги офицеров, стоявших ранее под одними знамёнами. Оказалось, что не знамёна и не водка объединяли их. А ведь были они все поголовно коммунистами да комсомольцами, детьми одной советской родины. Той страны, что не делила их ни по форме глаз, ни по цвету волос. По-русски учила всех быть интернационалистами, любить одинаково Хибины, Карпаты, Урал и Камчатку. Как же вышло так, что учила всех одному, а выучились все по-разному? Почему на первой парте в Карпатах оказалось, что слышно было хуже, чем на последней на Камчатке? Отчего не все получали красные звезды на обложки своих школьных тетрадей, может ещё в детстве не хотели сбивать вражеские самолёты или было сомнение, что они вражеские? Все ли их деды воевали с этой стороны окопов, а может в карпатских лесах линия эта, с одной стороны которой наши – красные, а с другой не наши – синие, была вовсе не линия, а так, штрихпунктир? Что же это такое, когда коммунисты другим об атеизме рассказывают, а сами своих детей тайно в церкви крестят?

Пропали как дым, как наваждение, казалось бы очевидные, незыблемые вещи: что лучше всех стран – наша, что вокруг нас – враги, что ещё немного потерпеть такой социализм – и будет полный коммунизм. Исчезло это, но легче не стало. Не стало ничего. Опустело в душе у Феликса, и в этой пустоте надо было найти хоть что-то, за что можно было бы уцепиться изо всех сил и жить дальше. На пенсию – рано, дворником в правительство – тошно, в бандиты – подло. Как там у Цоя: «Я хотел бы остаться с тобой, просто остаться с тобой. Но высокая в небе звезда зовёт меня в путь!» Может всё поставить на любовь, как в рулетке «на красное»? Вдруг выпадет джекпот! А вдруг не выпадет, вдруг будет чёрное, ведь казино всегда остаётся в выигрыше? Судьба – это как лотерея, а ещё бабушка и мама говорили, что с государством играть – выбросить деньги на ветер. Но гусарам нельзя разбрасываться любовью, деньгами – можно.

Родион, на последнем курсе вдруг ставший называть всех курсантов «други мои», вот, с Байконура позвонил, говорил, что хочет в родные Карпаты, что нет места милее, если не переведут, то даже бросит службу, будет дрессировать лошадей и сниматься в кино или заниматься народными танцами, а ещё он завёл себе со скуки ручную обезьянку. Симпатичная такая, она его слушается и очень любит, породы капуцинов. «Ну як же, ты же про них шо то рассказывал? Як это не про обезьян, а про кого тогда? Шо за монахи, а причём тут гусары? Серьгу гусарскую не ты тогда из музея потащил? Ладно, не морочь мене голову, всё равно не запомню». Любил и понимал животных Родион, но с людьми всё как-то сложнее.

Константин из Хибин написал, что из нашего выпуска лейтенанты увольняются десятками, идёт сокращение, никому военные в таком количестве оказались не нужны, бывшие враги ведь стали друзьями и душат нас в объятиях, а ещё – у него болят зубы, когда он сжимает челюсти, глядя на этот армейский бардак. Жена жалуется на маленькую зарплату, ребёнок начал болеть. Думает увольняться бывший десантник.

Другого цивильного дела, как писать и рисовать карандашами, помощник коменданта Феликс не знал. Такие умения на гражданке не надобны. Да и офицерская родословная давала знать. Как так, дать слабину, выбросить вон четыре года казармы и память о двухместной тумбочке? Да ни за что.

С Карпатских гор задул ветер перемен, стало свежо. Небо заволокло тучами и начались дожди. Лейтенант прикрепил шитые погоны к офицерскому плащу защитного цвета, надел фуражку с высокой тульей, на которой продолжала красоваться пятиконечная звезда, и вышел из комендатуры в продуктовый магазин, что был неподалёку. До офицерской столовой было далековато и неприятно идти под дождём, да и военторг при новой власти стал филонить, то работает, то нет. Тушёнка из пайка ещё осталась, надо было прикупить к ней свежего хлеба. «Хорошо, открыто, и людей немного», – отметил Феликс, зайдя вовнутрь. – Товарищи, кто крайний?» Ответом была вдруг наступившая тишина. Магазин, до этого живший разноязычным многоголосьем, онемел. На офицера уставилось несколько десятков глаз, смотревших на него, как на чужака. Мужские и женские глаза сквозили холодным любопытством, и в такие глаза смотреть не хотелось.

Жители Садгоры всегда считали любую власть чужим, инородным наростом. Начиная с австро-венгров, поляко-литовцев, чехословаков, румын и других государственнообразующих наций, что в разные времена заседали в городской ратуше под башней с часами на площади Рынок, всегда местные жители видели в начальстве пришлых людей, но не себя. После путча им сказали, что именно для них будет образована Карпатская Русь, они начнут сами себе из своих же выбирать президента и станет всё не так, как раньше. А тут в продуктовый магазин средь бела дня, как ни в чём не бывало, заходит офицер со звездой. Может опять ГКЧП, а они не знают и надо тогда на всякий случай купить побольше спичек, керосина, соли и хлеба? Если нет этой холеры, тогда как это понимать, зачем раздражать их нервы этой звездой?

Достояв в очереди до прилавка, Феликс попросил хлеба. «Пан офицер хочет хлиба? Просто хлиба?», – удивилась продавщица, как будто бы офицеры не едят хлеб безводки, но продала. Переубеждать её лейтенант не стал, поскольку здесь была заслуга Жоры, всегда покупавшего хлеб с водкой, в разговоры не вступал, сдачу не взял и вернулся в комендатуру, держа буханку в руках. Пакетов в магазине не было, от предложения завернуть хлеб в газету он отказался. Не то, чтобы местная пресса ему не нравилась, но к отсутствию целлофана и обёрточной бумаги надо было ещё привыкнуть.

«И ещё – надо начинать учить карпатский. А то от голода помрёшь. Вместо хлеба буду есть их хлиб. Польский, чешский и словацкий «шлеб», румынский и молдавский «пыйне», венгерский «кеньер» или еврейскую «питу». От переименования хлеб хуже не станет», – Феликс преломил ещё тёплый батон и кабинет наполнился ароматом свежей выпечки.

Оставшись один-одинёшенек из офицеров комендатуры Феликс получил доступ к комендантскому уазику, который теперь сутками стоял без дела. Ездить на нём на службу из общаги лейтенант считал для себя непозволительным, не по Сеньке шапка. К тому же анекдотическая история с едущей отдельным транспортом генеральской фуражкой, рассказанная им соседу Игорю, вызвала у того не смех, на что рассчитывал рассказчик, а приступ алкогольной злобы ко всему вышестоящему командованию. Поэтому, чтобы не потерять расположение соседа, лучше было не создавать лишнего напряжения. Но было одно дело, которое без помощи Васыля провернуть было нельзя. Надо было ехать в Марусины Крыници. Феликс где-то читал, что как будто бы так принято, что надо спрашивать согласия у родителей невесты, отдадут ли они свою дочь замуж. Нет, конечно, Устав гарнизонной и караульной служб таких процедур не содержал, и ему на лекциях в училище такого тоже не говорили. Но где-то он читал и не мог избавиться от мысли, что сделать это надо непременно. Ну, по крайней мере именно так поступал во всех случаях гусар Денис Давыдов, когда сначала неудачно сватался трижды: к Аглае, Татьяне и Лизе, а затем не с первого, а со второго раза – удачно к Софье, родившей ему девятерых детей.

Феликс на командирском месте в шитых погонах лейтенанта и для солидности в фуражке ехал на сватовство. Приехали уже затемно, когда в селе в окнах зажёгся свет, а на улице была непроглядная темнота. Хорошо, что дорогу Васыль знал с закрытыми глазами.

– Чего у вас фонари не включают?

– Товарищ лейтенант, да какие там фонари, у нас даже в клубе свет дают тильки колы танцы, и то на два часа! Некогда даже как следует девок разглядеть. А вдруг она – не такая? Приходится всё на ощупь выяснять!

– Да, ладно, на ощупь, тебе-то грех жаловаться, ты что, не знаешь, как твоя Оксанка выглядит?

– А она мне говорит, что только после свадьбы я всю её узнаю, а я ей говорю, что ты мне покажи до того, может тогда ничего не будет. Морочит мне голову, дразнит и не даёт, ещё та бесовка. Всё, приехали, тут доктор Мыкола живёт, вон его хата. Вы идите, а я пока к родителям съезжу, потом вернусь и буду тут ждать.

Родители Ангелины будущего зятя ждали. «Ямочки на щеках. Только что-то худенький, ты его Геля корми хорошо, мужикам это иногда больше надо, чем другое. Когда они сытые, то ласковые и ручные становятся», – Анина мама разглядывала моментальное фото, где её дочь положила голову на плечо безусого кучерявого брюнета с носом-пуговкой, которой он пристегнул её дочь к своему седлу. Феликс сильно потерял в весе, когда переживал и сдавал выпускные госэкзамены. За его напускной весёлостью и лёгкостью скрывались усидчивость и повышенная требовательность к себе. Так, курсантом он дал себе зарок не ходить в самоволки и не ходил три года – ровно столько, сколько служили матросы на флоте. Ну, а как он, став офицером, сможет потом им это ставить в вину, если сам был такой же? Последний четвёртый курс под наложенный на себя мораторий не подпадал, а первый лейтенантский отпуск без поста и мамины пирожки немного вернули его ближе к прежней весовой категории. Но тёща всегда должна заботиться о питании зятя и её совет невесте «кормить не только попкорном» был к месту вне зависимости от степени упитанности будущего мужа её дочери. «Гарный, розумный хлопець. Вот был такой случай – я ему уши лечил в Хибинах, когда он мальчишкой был, и он меня помнит, и родителей мы его знаем», – Мыкола Мыколыч перешёл на русский и предался воспоминаниям.

Накрыли стол, на плите ждали своего часа вареники с картошкой, которые готовились покрыть «добренькой» – шкварками сала с луком, поджаренными на смальце. Свой огород дал всё, что нужно для салатов. Отставной доктор оказался виноделом со стажем и выставил лучшее своё изделие – вишнёвое вино, в котором не было ни капли воды.

Во дворе собаки были привязаны и не выходя из будки зло гавкали на идущего по тёмному двору Феликса. Ярким прожектором ударил свет лампочки под потолком в глаза Феликса, когда он из темноты открыл дверь хаты. Опять ничего и никого он не видел, кроме Ани, которая заслонила собой весь свет. Ослеплённый и немного стесняясь своей роли и не зная правил сватовства, решил он вести себя так, как вели гусары в фильмах. Гора вареников исчезла в лейтенантской утробе, вишнёвое вино заслуживало высшей похвалы и требовало продолжения банкета. На радостях бойкий жених пришёлся по душе Аниным родителям, особенно маме – ел он с хорошим аппетитом, и дали они ему своё родительское благословение, хотя оно и не было предусмотрено Уставом гарнизонной и караульной служб. Кроме благословения дали в дорогу и на первое время Феликсу домашний хлеб и бутыль столь понравившегося ему вина. Пора и честь знать, надо возвращаться на службу, а то там и командовать некому. «Фу, собаки, разгавкались, свои-свои», – довольный тесть провожал Феликса до уазика.

Не более, чем через неделю, в гулкой пустоте коридора и кабинетов комендатуры зазвучал телефон военной связи. Звонили громко, требовательно, как будто бы ничего не поменялось и не было ГКЧП. Дежурный солдат взял трубку, поагакал и пошокал, после чего позвал помощника коменданта. На другом конце провода из узла связи дивизии раздался певучий женский голос, принадлежащий Оксане, помнившей добро о сохранённой лейтенантом в тайне её катании на речку на комендантском уазике, и то, что Аня общалась со своим Феликсом по-русски: «Информирую Вас о том, что приказом таким-то военным комендантом Садгоры назначен капитан Дикий. Он на неделе прибывает и приступает к исполнению обязанностей». – «Не понял, а что с капитаном, в смысле – дикий, почему дикий?» Девушка рассмеялась, разъяснила, что это фамилия такая, нормальная местная фамилия, среди её знакомых есть такие как Москаль, Лысый и однофамилец расстрелянного маршала, извините, Блюхера, а другие она вообще стесняется вслух называть, но никого здесь это не удивляет и никто не обижается. Феликс поблагодарил за информацию о назначении коменданта и сделал Оксане комплимент, что она интересуется военной историей. Но уточнил, что названный ею маршал хоть и воевал в Карпатах, но он не местный, а русский, несмотря на диковинную фамилию-кличку, которая была дана помещиком его предку, вернувшемуся с крестами во всю грудь с войны 1812 года, в честь союзника России в Битве народов прусского фельдмаршала Блюхера. В этой битве отличился Ахтырский гусарский полк, под его командиром Денисом Давыдовым было убито пять лошадей, а он произведён в генерал-майоры. «Вот зануда и зазнайка. Нашёл о чём с девушкой разговаривать! Как его Ангелина терпит?», – молча положила трубку Оксана.

Вечером в офицерском общежитии в комнате 46 литера «Б» как всегда было шумно, несмотря на то, что двое из трёх её обитателей уже уехали служить в свои далёкие родные места: в грузинский горный Гардабани и степной Кокчетав, готовящийся стать столицей Казахстана. Игорь, не снимая хромовых сапог, меряя покинутую его соседями пустую комнату строевыми шагами, с сигаретой в одной руке и с початой бутылкой вишнёвого вина в другой, рвал и метал проклятия в адрес Любомира, уже заочно известного Феликсу. «Ты знаешь, что они сделали? Нет!? Он будет комендантом Садгоры! Это ведь даже не майорская, а подполковничья должность! Твари, я же десять лет в должности старлея не могу капитана получить! А ему всё и сразу! Неужто мне обратно в Сызрань? Ни у прошлых коммунистов, ни у этой новой власти нет стыда, и управы на них нет!»

Зёрна и плевелы.

«Управы на вас нема, я вам покажу, начнёте у меня любить Устав и Русь Карпатську!», – кричал на караул какой-то рыхлый рослый капитан во дворе гауптвахты, отгороженном от мира высоким каменным забором австро-венгерской кладки. Начальник караула в звании прапорщика и солдаты, стоявшие во дворе по стойке смирно перед этим офицером, молчали. Вместе с орущим на смеси русского и карпатского языков капитаном в Садгору пришёл новый порядок, вновь заработала гауптвахта, ранее закрытая на «санитарный день», затянувшийся на несколько недель и ставший первыми бесконечно длинными выходными для военного пенсионера МихалЮрича, чему несказанно была рада его вторая молодая жена. «Почему в камерах нема фонтанчиков, где плевательницы? Почему из офицерских камер пропали графины и стаканы на подставках? Усё покрали! Вы у меня вместо караула сами в камеры сядете!»

«Дикий, точно дикий», – подумал Феликс, заходя во двор и представившись капитану строго по форме. Тот с раскрасневшимся от крика полным лицом с обвислыми усами вокруг пухлых губ осмотрел его с ног до головы и только потом подал руку для пожатия. Она была влажной и мягкой.

– Чи знаете, чи не знаете Вы свои обязанности помощника коменданта, предусмотренные статьей тридцать пятой Устава?

– Так точно, наизусть. Докладываю: помощник коменданта подчиняется коменданту и выполняет все его задания по гарнизонной и караульной службам. Доклад закончил.

– Всё?

– Так точно, всё!

Любомир Дикий, а это был конечно он, остался доволен лейтенантом, который в трёх словах рассказал ему свои обязанности: подчиняться и выполнять задания. «А он не дурак, да и место старшего помощника коменданта вакантно, надо к нему присмотреться», – уже в свою очередь подумал новоиспечённый комендант и отдал своему помощнику первое задание привести всё в порядок.

Началась рутинная комендантская служба. Усилиями Феликса на гауптвахте в баках с питьевой водой забили положенные по Уставу фонтанчики. Если выполнишь то, что написано, то получается писаная красота! По примеру, поданному первым учителем – стариком-комендантом, во дворе гауптвахты бордюрные камни и клумба, опоясанная старым колесом от «Урала», были выкрашены известью. Во всех камерах, в том числе и одиночных, с закрывающимися на замок нарами, были установлены плевательницы, столь любимые капитаном Диким, назначение которых было неясно Феликсу, не привыкшему плеваться. Родители так сами не делали и ему это в голову не приходило. Он, конечно, встречал гражданских людей, которые зачем-то сплёвывали на пол, но представить, что сплёвывание военнослужащими слюны – это воинский ритуал, соблюдение которого требует обязательного наличия в каждой камере отдельной плевательницы, нет, решительно такого он себе представить не мог. Как это делают, если по команде – то по какой? Может, «вспышка снизу» – типа надо её заплевать, чтобы спастись? Бред какой-то.

Кому – бред, а кому смысл жизни – смотреть за тем, как другие выполняют то, что написано. С новым комендантом в этом был полностью солидарен новый контрразведчик из службы «беспеки». Предыдущий правоохранитель Садгоры не выдержал испытание реформами, приезжавшая комиссия выявила и у него нехорошие телеграммы. Он куда-то делся сам собой. Новый об этом говорить не любил, вообще старался меньше говорить, но с большим удовольствием слушал, как другие говорят. Например, что думает новый начальник КЭЧ – квартирно-эксплуатационной части по поводу служебной квартиры, освободившейся после увольнения бывшего старпома коменданта, кому её давать: очереднику, новому коменданту или тому, кто за очередью и комендантом наблюдает? Что думает новый начальник ВАИ – военной автомобильной инспекции, о том, что на складах нет новых шин для его уазика, может тогда запретить выезд за пределы гарнизона всего военного транспорта или есть решение этой проблемы? Много чего хотел узнать и много чего познал «беспечный» надзиратель.

Поскольку в условиях отсутствия необходимых материальных средств реформой можно назвать даже перестановку существующих предметов с места на место и покраску известью бордюров и автомобильного колеса, то и эти разительные перемены гауптвахты, наряду с воскресшими плевательницами и фонтанчиками, были представлены новому командиру дивизии (предыдущий тоже погорел на проклятых телеграммах, которые передавал его узел связи) как проявление воинской доблести нового коменданта и его помощника. Беспечная служба наличие этого факта подтвердила, отметив строгое соблюдение Устава гарнизонной и караульной служб. Комдив на эти вещи посмотрел шире и проинформировал вышестоящее командование об успехах в боевой и политической подготовке. Результат превзошёл все ожидания. Командир дивизии на основании его же рапорта был награждён медалью «За оборону Садгоры», Дикому пожаловали внеочередное звание майора, а Феликс стал не простым, а старшим помощником коменданта. Беспечный же въехал в служебную квартиру, где раньше жил Георгий, брюзжал, что за оставленные предыдущим жильцом пустые бутылки из-под водки, если их сдать, можно купить телевизор. Военторг прислушался и его дефицитную просьбу удовлетворил, пустую тару в качестве оплаты принял.

Теперь окно именно кабинета Феликса оплетал виноград и стол стоял уже не как раньше одно-, а двухтумбовый. В одну из тумб после её проветривания от запаха лука вместо стакана с подставкой была помещена складная доска с походными шахматами на магнитиках. Стакан с подставкой занял своё место в камере, предназначенной для арестованных офицеров. В один из дней военный патруль задержал и поместил в эту камеру бессменного долгожителя холостяцкого общежития – старшего лейтенанта Игоря, разгуливавшего по городу в форме в пьяном виде и проклинавшего всех любомиров, их матерей и так до пятого колена Карпатской Руси. Беспечная служба в пьяных словах измены новой родине и шпионажа не усмотрела, подтвердила личный неприязненный мотив и в двадцать четыре часа с помощью глубоко удовлетворённого майора Дикого, выписавшего ВПД – воинские перевозочные документы для проезда в плацкартном вагоне, выпроводила загулявшего старлея вон из Садгоры в направлении Сызрани, куда задержанный в строгом соответствии с Уставом гарнизонной и караульной служб, обречённо согласился быть депортированным.

Всё случилось так внезапно, что Оксана, прибывшая из узла связи в комендатуру с очередной депешей, зайдя в кабинет коменданта и увидев на погонах одну большую майорскую звезду вместо четырёх маленьких капитанских с удивлением уставилась на Любомира и спросила его: «Товарищ майор, это вы – капитан Дикий?» Хитра была в женских играх чернавка, прищемила-таки она мясистый нос Васыля, как только он сунул его в её тайну, но не разобралась в этих мужских беспечных играх с их регалиями и званиями и некому ей было помочь, потому как водитель коменданта и по совместительству её троюродный брат, он же – жених Васыль был уже в дембеле. Новый водитель коменданта рядовой Стефан был по сложившейся традиции из соседнего села, в званиях вообще не разбирался, но очень хорошо знал вкус рыхлого гурмана-начальника, его родители держали свиноферму и каждую неделю передавали в Садгору «по трохи» копченого мясца, сала, смальца, фруктов и горилку, а также косточек для Любомирового домашнего любимца – припадающего на задние лапы сенбернара со слезящимися глазами. Новая жизнь и пахнуть стала по-новому, чем-то особенным копчёным, что слышно было даже через противогаз.

Атмосферные явления.

Без противогаза, если сравнивать, дышать намного приятнее и честнее. Ведь когда у тебя есть индивидуальное резиновое многоразовое «изделие № 1», а у твоих товарищей его нет, то, случись что, ты ничем им в беде не поможешь. А с другой стороны, если ты в противогазе, потому как у тебя аллергия на амброзию, а у твоих товарищей такого сезонного недуга нет, то и понять они тебя не могут – чего это ты с ними одним воздухом не дышишь. Тоже, неженка какой нашёлся.

Стал старший помощник коменданта задыхаться. Но совсем не потому, что опрокинулась где-то под Садгорой железнодорожная цистерна с каким-то ядовитым военным топливом, от которого у детишек в возрасте двух-четырёх лет стали выпадать волосы. Чтобы скрыть трагедию новые карпатские власти стали искать причины отравления в изюме из Афганистана, в фундуке из Турции, во взрыве комбината в Румынии, в сгорании спутника в верхних слоях атмосферы, в происках гаражных кооператоров, добавлявших таллий в бензин, и так далее и тому подобное. Бывший товарищ старого коменданта, а по совместительству однокашник МыколМыколыча, начальник гарнизонного медсанбата на экстренном секретном совещании специально созданной комиссии, возглавляемой награждённым медалью «За оборону Садгоры» комдивом, назвал эту трагедию красиво, по латыни, «диффузной интоксикационной алопецией», но сказал, что причинная связь между неприятностями не установлена, необходимы дорогие длительные комплексные медицинская и химическая экспертизы, поэтому в скором времени правды ждать не стоит. Его учёности никто не понял и не внял, поэтому он и уволился с военной службы, но на всякий случай увёз из Садгоры подальше своих внуков и подал документы в ОВИР.

Не мешало дышать Феликсу и то, что военный дирижёр гарнизона и почти половина его оркестра как будто бы потеряли слух, и по этой причине перестали играть для нового командира дивизии привычные военные марши авиаторов, артиллеристов, танкистов, «Прощание славянки». Теперь мундир подполковника запаса с лирой и фанфарами в петлицах висел в шкафу, а дирижёр дал объявление в газету о продаже своей квартиры и подал заявление со всей семьей в ОВИР. Долго они с бывшим комендантом и бывшим начмедом своими как будто римскими профилями водили по газетным заголовкам и строкам новостной ленты и искали добрую весть, что все перемены к лучшему, а пожар на железнодорожных путях, где догорала опрокинутая цистерна, это им знамение свыше. Но не нашли.

Как будто трудности с дыханием не были связаны и с тем, что на гауптвахту доставили двух особенных солдат. Призывались они на службу местным военкоматом, оба – сельские парни, отслужили уже по полсрока далеко от Садгоры. Были те солдаты не просто нарушителями воинской дисциплины, а подследственными, а посему поместили их отдельно от остальных солдат, арестованных командирами.

Расследование тянулось долго, остальные временные арестанты сменяли друг друга, а эти двое сидели уже больше месяца. Дикий поручил Феликсу за ними присматривать особо и установил таксу: брать от родни по доллару за каждую передачу домашних продуктов, а за свидание – по пять долларов. По долгу своей службы и по той причине, что старший помощник коменданта был человек молодой, общительный и сердобольный, Дикому стал известен путь, приведший этих солдат сначала на нары гауптвахты, а потом и на скамью подсудимых.

Судьба сначала солдатам благоволила. Дело было ещё летом. Военный строитель рядовой Братасяк и артиллерист ефрейтор Магера заслужили в качестве поощрения отпуск на родину. То ли ратным трудом, то ли угодив отцу-командиру. А, может, решающую роль сыграли их матери, приехавшие к сыновьям в части и поставившие свои чада на домашние харчи. Этого уже не установить. Первые два-три дня рядовой и ефрейтор без перерыва удовлетворяли свой первый инстинкт. Нет, не то, что вы подумали. Они просто ели, пока не пропало чувство перманентного голода. Ну, как же, такого целый год не было у них в тарелках: шпондер, банош, бограч, лоци. Всё это разного приготовления свинина по-карпатски, без которой и дня не может обойтись ни один истинный житель этих гор. Сытые Братасяк и Магера, предварительно для храбрости принявшие по сто («ну, ладно, товарищ лейтенант, если честно – может двести–триста») грамм самогонки, вышли в люди.

На этом пути-дорожки этих похожих историй на некоторое время расходятся.

Братасяк в чёрных брюках и белой рубашке с коротким рукавом, из-под края которого на трицепсе выглядывала татуировка с надписью «Жёлтые Воды» (там стояла его строительная часть), приехал из своего села в Садгору и, сойдя с электрички, решил пройтись по центру. Себя показать и девчонок посмотреть. Дальше – драма об удовлетворении второго инстинкта (да, именно то, о чём вы подумали), рассказанная двумя её участниками по-разному. Хлопец утверждал, что всё было по доброй воле. Дивчина, оказавшаяся девятиклассницей, назвала себя потерпевшей. Заявление подала её мама. Феликс смотрел и не мог понять, как на этого сморчка с засаленными волосами и прыщами в пол-лица могла в первый же день запасть симпатичная малолетняя девица, отправившаяся вместе с ним с улицы Кобылянской на квартиру его дружка по ПТУ. Мать приводила её в комендатуру, где между ней и сексуальным агрессором проводились опознания и очные ставки. Во время следственных действий родительница жертвы и мать насильника громко ругались, шокая и гэкая под окном его кабинета, увитого виноградом:

– Я свою дочку не для Вашего хама растила!

– Так она давно уже не девочка, наш-то не первый у неё!

– Это не Ваше дело! За сыном бы лучше смотрели!

– А что парень? Как в поговорке: пока сука не захочет, кобель не вскочет! Я ж сына одна воспитываю, без отца. Знаете, как это тяжело, на двух работах, чтобы свести концы с концами. Может поженить их?

– Знаю, сама без мужа, целый день на работе, денег не хватает, тут разве уследишь за всем. Давайте вместе думать, что делать. Предлагайте!

Дальше они перешли на шёпот, поэтому Феликс не услышал то, о чём думают матери-одиночки.

Принадлежащий отцу Магеры синий автомобиль «Москвич-2141» на полной скорости не вписался в левый поворот дороги, ведущей из села в Садгору, и слетел с проезжей части на правую обочину, где врезался в дерево. Пострадали все четыре седока, источавшие запах сивушного масла и копчёностей: сам ефрейтор, его школьный друг и две двадцатилетние селянки. Особенно досталось одной из них, её с переломом нижней конечности доставили в больницу. Остальные отделались сравнительно легко: ссадинами и синяками. Владелец машины исходил праведным гневом: без его спроса взяли, считай угнали автомобиль и разбили его! Кто восстановит ему почти новую машину, на которую он копил десять лет и которая ему досталась по очереди? Судьба селянки с поломанной ногой его не интересовала – сама виновата, надо было смотреть с кем в автомобиль садишься. Его владелец также недовольно смотрел на школьного друга сына, путающегося в показаниях: кто на каком сиденье ехал, кто что делал и говорил в момент аварии. Но по пьяни разве всё упомнишь. Ефрейтор всю вину брал на себя, носители ссадин, синяков и даже перелома претензий по возмещению им ущерба не предъявляли. Дело житейское, все друзья, дескать, какие тут могут быть вопросы. Отец Магеры злобно шевелил обвислыми усами, его право частной собственности синего цвета было разбито о дерево и не подлежало восстановлению. «Обыкновенное транспортное происшествие», – так полагал Феликс, жалея водителя-неудачника и пуская к нему девушку с костылём, которая приходила проведать арестованного. Дивчина и ефрейтор о чём-то шептались, но не подслушивать же воркующих голубков.

До обеда был суд над насильником. Девятиклассница, одетая, а точнее разодетая как фурия, в масляные глаза судье заявила, что она девушка не очень опытная и не смогла сначала отличить насилие от настойчивого ухаживания кавалера, предпочитающего делать всё без предварительных ласок. Теперь она, посоветовавшись с более опытными в этом плане женщинами, в том числе со своей мамой и с матерью подсудимого, считает всё произошедшее недоразумением. Более опытные женщины до суда сами урегулировали все материальные претензии и разногласия. Ведь девичья честь чего-то да стоит? Цена осталась интимной тайной. Суд отправил рядового Братасяка обратно к месту службы.

После обеда суд рассматривал дело о нарушении правил дорожного движения, при этом собственник автомобиля простил угон и за это просил к ответственности никого не привлекать. Сначала всё шло гладко. Но перед тем, как суд засобирался в тайную комнату писать приговор по столь очевидному делу, произошло следующее событие. Отец Магеры вдруг заявил, что за рулём был не сын, а его друг, и, предъявив расписку, что тот обязуется до суда полностью заплатить за разбитую им машину, сказал, что ущерб ему так и не возмещён. Оказалось, что друг уже имел условную судимость и ему никак нельзя было второй раз попадать под суд, в связи с чем он договорился с отцом товарища, что заплатит и за машину, и за оказанную услугу, а ефрейтор возьмёт вину на себя. Но отец не получил обещанных денег, только поэтому и возмутился. Суд дело вернул на доследование, а ефрейтора отправил служить дальше.

Да, уж, при общем благополучном исходе как для подсудимых, так и потерпевших день к своему исходу выдался для старпома коменданта непростым. Лейтенант вдруг почувствовал себя опустошённым, опустившимся на самое дно, прикоснувшимся к грязи жизни. Как если бы в слякоть шёл аккуратно по тротуару, выбирая сухие места, сам в лужи старался не наступать, а тебя взял и обрызгал с головы до ног проезжавший мимо автомобиль. И вроде ты ни в чём не виноват, сам ничего такого не сделал, а стоишь и обтекаешь. Гадко. Матери теперь продают дочерей, отцы – сыновей. А сам-то, сам чем лучше! У родителей и хромой девушки брал эти злополучные зелёные бумажки, отчёт о которых потом требовал Дикий! Деньги становятся мерилом всего: успешности, признания, значимости, даже ума и как будто бы счастья. Но зачем нужны такие реформы, если люди стали меняться не в лучшую сторону. Почём теперь кило чести, метр совести, литр любви? А оптом дешевле, если купить душу сразу со всеми потрохами? Неужели никому от этого не тошно и не душно? Как сделать так, чтобы тебя не обрызгал автомобиль?

Феликс долго мыл руки армейским хозяйственным мылом, намыливал и смывал, намыливал и смывал холодной водой, глядя на себя в зеркало. Кто ты? Потом умылся и вышел вечером подышать свежим воздухом в комендантский дворик, где с удивлением обнаружил Юлия Вениаминовича с площади у «Пьяной церкви». Тот был без прежней фиолетовой жилетки, одет в добротное серое шерстяное пальто, в шляпе и выглядел старше, как будто бы даже постарел, седая борода что ли стала длиннее. С задумчивым видом в руках он держал почтовый конверт. Феликс прервал молчание:

– Здравствуйте. А Вы что здесь делаете?

– И Вам здоровьица желаю, какой хороший вопрос. Я сам себе очень часто теперь его задаю. Что я здесь делаю, когда надо уже уезжать… Я принёс Вам художественное фото. Понимаю, понимаю, Вам сейчас не до него – такие времена, но я не могу уехать, не отдав долги. Вы мне дали деньги, я Вам – честное слово.

– Как Вы меня нашли, откуда Вы узнали, где я служу? Вы, что, шпион? И Вы теперь почти не картавите.

– Скажите мне, зачем мне картавить, когда за это мне не заплатят? Молодой человек, я не знаю Вашего звания, это мне не надо, я не шпион и даже не служил в армии, поэтому не могу изменить присяге. Но я же Вам рассказывал про нашего председателя союза художников. Он сильно пил, но в один день бросил, теперь пьёт только берёзовый сок и пишет одни берёзы на картинах. Все наши художники подумали, что его задержали за пьянство и поместили в вытрезвитель, то есть, извините, в комендатуру. И там с ним что-то случилось. Оказывается, нет.

– Комендатура и вытрезвитель – это не одно и то же. Хотя Вы почти правы. Тут у нас двое солдатиков попали под следствие, пьяные нахулиганили. Сегодня их суд отпустил. Надеюсь, что больше пить они не будут. Хотя они легко отделались, может и не сделают для себя таких выводов.

– Я не служил в армии и не имел удовольствия выпивать с офицерами, поэтому не понимаю Вашей субординации. Наш председатель рассказал, что в своей мастерской имел разговор с одним молодым, но почему-то умным офицером из вытрезвителя, извините, из комендатуры, который знает, что портреты гусара Давыдова и поэта Пушкина из школьных учебников по литературе нарисовал Кипренский. Представляете?

– Отчего же не представляю. Все, кто раньше учился в средней школе, смотрели в учебники и могли там это видеть.

– Смотреть и видеть – это не одно и то же. Не все так могли и могут. И раньше, и теперь. А таких теперь вообще не делают. Тогда я сразу подумал о Вас и не ошибся. Я редко ошибаюсь. Возьмите фото.

– А-а, я теперь понимаю, как Вы меня нашли… я не знал, что мой сосед – это ваш председатель…а я с ним выпивал по-свойски…всё-таки водка, а не шампанское сближает людей…Мы сыграли свадьбу и теперь снимаем комнатку в домике, где во второй половине мастерская художника. Спасибо за доставку фото. Такое чувство, что оно из прошлой жизни. Да…Не стоило беспокоиться, можно же было отправить фото или я мог бы сам зайти забрать его, ну, если не на этой неделе, то на следующей.

– Так бы и было, если бы Вы смогли меня ещё застать. Но у меня на руках открытая на неделю виза, я продаю дом и мы уезжаем.

– Какая виза? Надолго едете?

– Да, насовсем. Я полвека смотрю на синагогу, в которой теперь кинотеатр, и полвека плачу. Поэтому и уезжаю.

– А я никогда не ходил в церковь. Ну, один раз, случайно было, меня там ещё водой обрызгали и старик на стене стал подмигивать. Короче, ладана надышался. Разумеется, не стоило из синагоги делать кинотеатр, но не плакать же из-за этого.

– В Ваши года Вам многое простительно. Может быть и хорошо, что Вы не плачете оттого, что в синагоге теперь кинотеатр. У меня на это есть личная причина, от которой нельзя не плакать.

– Скажу Вам по секрету. Как честному человеку и раз мы так с Вами разоткровенничались. Я сам думаю о том, правильно ли я сделал, что остался в Карпатах, а не уехал в Воронеж. Тут вкусные чебуреки и пиво, но не ради этого же оставаться. Новая власть мне не родная. И люди какие-то стали попадаться нехорошие. Сегодня вообще день дурной. Представляете, родители за деньги готовы ломать жизнь детям. Это же ненормально?

– Я же Вам говорю, а Вы меня не слушаете. Я фотограф-художник, много лет смотрю и запоминаю, смотрю и запоминаю людей. Вы знаете, какие мне раньше попадались лица?

– Какие?

– Ну, да. Вы молодой, Вам не видно разницы. Раньше лица были все разные, а теперь мне кажется, что это один и тот же человек. Он везде, и даже женщины с лицами мужчин. Они не улыбаются! У нас небольшой город, а Вы в нём – новый человек и Вы не похожи на его новых жителей, что приходят из карпатских лесов. Я смотрю на них через камеру, а такое чувство, что это они смотрят на меня через оптику. Я был маленький, но я помню войну, в меня целились. Было такое же чувство. Когда я Вас фотографировал, у меня не было такого чувства. У Вас другие глаза и другое лицо. Теперь таких не делают.

– А что у меня с глазами и лицом?

Ладно, молодой человек. Знаете, мне кажется, может быть я ошибаюсь и заранее прошу прощения, но Вы, хоть и счастливо женаты, но вам тоже придётся уехать. Вы – молодой, и Вам не надо оставаться и терпеть. Терпением не платят за любовь и им не дают сдачу. Можно остаться и не вытерпеть. Что я хотел сказать, то это уже сказал. Потому что если бы этого не получилось, мне пришлось бы молча отправить фото почтой. А сейчас даже почта уже так хорошо не работает, как раньше, и снимок мог бы не дойти, а я бы мучился в неведении. Зачем тогда мне было давать вам честное слово и куда бы я его тогда дел? Прощайте.

Юлий Вениаминович на прощание подмигнул левым глазом и удалился. Феликс, оставшись в одиночестве, покурил и вернулся. В туалете комендатуры над умывальником висело треснутое пополам зеркало. Над ним без плафона горела лампочка ещё советского производства. «Что у меня с лицом? Каких «таких» не делают? О чём это он? Так, нос на месте, левым глазом горжусь – он у меня дальнозоркий, им хорошо было целиться, но неудобно стрелять с правой руки из офицерского ПМ. В правом глазу живёт близорукость, она не мешает читать, но не позволила стать военным лётчиком. Как можно одновременно быть счастливо женатым и терпеть? Может всё-таки отпустить усы? Можно ли читать мысли по глазам? Надо купить зеркальные очки вместо обычных. Глаза б мои не видели таких мамаш и папаш, как у Братасяка и Магеры. Детепродавцы. Ладно, всё к чёрту, пора домой».

Все следующие дни над Карпатами величественно пришедшее на этот раз с востока солнце закрывали трусцой прибежавшие с запада серые тучи, и небесные хляби разродились мерзкой сыростью. В ОВИР стали поступать заявления не только от военврачей, гарнизонных дирижёров и фотографов, называвших себя художниками. Продавались квартиры, дома, гулко пустела Садгора. И если из русскоговорящего города вытекали одни потоки, отфильтрованные через универ, театр, санэпидем- и другие станции, то хлынули в него сначала тёмные своей убогостью мутные ручьи, а потом по грязным, отравленным ненавистью ко всему русскому, горным рекам на грубосколоченных плотах приплыли угрюмые дровосеки, которые сквозь гнилые зубы говорили на таких языках, что и сами не всегда понимали друг друга. Носили те лесорубы и пастухи обвислые усы под тонкими носами с горбинкой на впалых хмурых небритых лицах, пахли овчиной и мамалыгой, мерили улицы широкими шагами длинных кривых ног, трогали всё жилистыми руками с грязными ногтями. Обрушили они свои точёные секиры на берёзы, полетели щепы и белая береста, потёк сок, горький и солёный, как слёзы. Да некому было те слёзы вытереть хорошо пахнущим платком. Люди в очках для чтения массово покидали город, и было в их исходе что-то безысходное для тех, кто в нём оставался.

Вот в этой безысходности и задыхался Феликс.

Как же так: с конца октября по старому стилю по начало ноября по новому стилю сыграли в Марусиных Крыницах шумную свадьбу, поставили в сельсовете штамп в Анин паспорт и выдали свидетельство о браке на двух языках – русском и карпатском. Вот и нашлось второе применение висевшему в шкафу серому костюму, на котором не было видно сведённых химчисткой пятен первой лейтенантской попойки. Были родители с двух сторон, была эта встреча сначала радостью бывших сослуживцев, ставших к тому же родственниками. Вспоминали родители молодых свою гарнизонную молодость, теперешний быт, общих друзей и знакомых, оказалось, что число их неумолимо уменьшает время. Подарили молодым телевизор и ковёр, а также конверты с деньгами, которые молодожёны потом считали до утра, сидя голыми на брачном ложе, думали купить мотоцикл с коляской Феликсу и автоматическую стиральную машинку для Ани. Гуляли на свадьбе старый комендант МихалЮрич с молодой женой и новый комендант Любомир Дикий на пару с беспечным служакой. Приехал из соседнего Полесья уволенный из армии по сокращению Константин с женой и подросшим пацаном, на которого они в училище пытались записать игрушечный Ту-144, обнаруженный в их двухместной тумбочке. Была на каком-то месяце ещё незамужняя, но уже успевшая счастливо забеременеть Оксана с погрустневшим Васылём. Мама Оксаны подогнала в подарок из закромов сельпо новую скатерть-вышиванку на стол. Голова колгоспу – отец Васыля был свадебным генералом, ради такого случая подал свет в клуб и не отключал его до утра. Не затухала печь, в которой томились горшочки со свиными рёбрышками, в качестве подарка любезно предоставленными родителями Стефана. Стол ломился от копчёностей, наваров, солений, выпечки, мамалыга была со сметаной, с яйцами, со шкварками, с сыром и брынзой.

Приехали и пришли многочисленная родня родителей Ани и соседи по огороду и саду, предпочитавшие самогон водке. Прибывающие до позднего вечера гости из далёких лесных хуторов носили шитые рубахи и обвислые усы, водили своими тонкими носами с горбинкой по непохожим на них городским лицам. Как положено, местные у ярко освещённого всю ночь клуба до первой крови подрались между собой и даже зачем-то обидели солдат-пограничников, проезжавших мимо на своём уазике. Те сначала с перепугу пару раз выстрелили в воздух, при этом никого, слава Святому Николаю, не зацепив, а потом в знак примирения в качестве контрибуции забрали с собой со свадьбы пару мутных бутылей и полметра копчёного сала. Но погранцы так и не вкусили добычу, по прибытии в Садгору всё это у них конфисковала беспека.

Казалось бы, радуйся, не гневи Бога. А всё как-то не так, чересчур наигранно весело получается, только по заданной теме и траектории. Захмелев, прибывшие гости со стороны Феликса стали желать лейтенанту карьеры до генерала, посмотреть страну, мол, кроме Карпат есть ещё Урал, Курилы, а между ними море Байкал, везде русские люди живут и служат. И протрезвел Воронеж, когда жена отставного военврача сказала, как отрезала: «Мы свою дочку никуда не отпустим, мы сами намучились в Хибинах и такого дочери не желаем». Как так намучились? А северное сияние в полнеба, а поля морошки, а летние белые ночи, а молодость, а любовь была какая, ведь было же всё равно где, ведь это всё было наше! «То-то, было ваше. А здесь – наше. Ане и Феликсу только здесь будет хорошо», – был ответ из Марусиных Крыниц. Да, то не золотое кольцо надела Аня на свободный палец Феликса, с кольцом-то летать и возвращаться в гнездо можно, а привязали за то кольцо птичку коротким дротом к ветке яблоневого дерева в карпатском саду. Гусар стал гусём и будут кормить его мамалыгой.

Дни становились всё короче, погода – хуже, барометр вместо «ясно» показывал «пасмурно», свет уже с трудом пробивался через сумрак. Небо, плотно затянутое серыми тучами, тяжело вздохнуло и выдохнуло из себя снег. Это были снежинки диковинной формы «трезуб», которые больше напоминали якоря для удержания корабля на одном месте, чем вписанное в них слово «воля». Не свобода, но воля – так читали снежинки дровосеки. Это были их снег и их воля. Кроме тяжелого дыхания купола неба слышен был в опустевшей Садгоре странный тревожный гул, похожий на звон тяжёлого колокола, но исходил он откуда-то снизу, как будто из подземных шахт Карпатских гор, а не со стороны собора Святого Духа на доминантном холме.

На жд-вокзале оба в одинаковых военных лётных коричневых кожаных куртках стояли сын и отец, рядом – мама, вытиравшая хорошо пахнувшим платком слёзы со своих глаз, с тревогой и надеждой неотрывно смотревших на сына. Всё так – сидит её кровинушка смирненько, ведёт себя хорошо, но попал её птенчик в золотой садок, будет сыт, да не поют в клетках соловьи. Мамалыга, мама, милая моя, лыгать-то не хочется, а хочется драпать от таких перспектив как можно дальше и побыстрее. У кого спросить совета про жизнь, как ни у отца родного. «Ты, сынок, поступай – как знаешь. Что до меня – я бы уехал не задумываясь. Мы с твоей мамой ездили по гарнизонам, я служил, она была женой офицера. Так раньше все жили, ну не все, конечно, были и разводы, но чаще по другому поводу. От скуки гарнизонные мужики и бабы начинали дружить семьями, и ничего хорошего от этого не получалось. Кто чей национальности был значения не имело. Аня, если тебя любит и считает твоей женой не по паспорту и происхождению, а по сердцу, конечно, сначала побрыкается, но к тебе вернётся. Как нитка за иглой, может и путаться, но к ней привязана. Но решать в любом случае тебе и тебе отвечать и за себя и за Аню. Хочешь оставаться в Садгоре – дело твоё, сам знаешь – будет тебе тут русскому непросто. Карпатская Русь – это тебе не Советский Союз. Изменилось всё. Пора и тебе взрослеть. А мы с мамой поехали домой и всегда тебя поддержим в твоём решении».

Прощание пахнет железнодорожными шпалами. Потухли задние фонари уходящего в ночь последнего вагона, увозил он с собой какой-то другой воздух, только которым и мог дышать Феликс без столь ненавистного ему противогаза. Воздух, в котором запахи морошки и подберёзовиков чувствовались даже в мороз. Как тогда, когда он из училища приехал зимой в первый курсантский отпуск и первым делом, выйдя из вагона на своём полустанке, стоя по пояс в белоснежном искрящемся под светом северного сияния сугробе, полной грудью втянул в себя минус двадцать пять по Цельсию. Потом заболел ангиной, но был болен пьянящей свободой. На память об этом чувстве он и взял с собой в училище оловянную модель самолёта Ту-144, который свободно преодолевал сверхзвуковую скорость и не было для него никаких границ в высоте. Тем более, что они с ним ровесники, считай братья-близнецы. Но как это можно было объяснить унизительно проверявшему тумбочку в поисках украденной гусарской серьги старшему сержанту Родиону, который с высоты лошадиного седла видел красоту в единообразии? Как объяснить людям, учащимся убивать других людей, зачем он приискал и повесил на шею цепочку с тайной в виде круга и креста? На перрон вслед уходящему поезду стал падать первый снег новой Садгоры, он падал какой-то не белый, а сразу серый и таял грязным слоем на сырой холодной земле. Потухли глаза гусара, который уже не скакал рысью на своём коне с саблей и шпорами, а в надетой под лётную куртку белой футболке с флагом случайно существующего государства на медленном общественном транспорте смирненько ехал домой.

Избирательная урна.

Домой троллейбус вёз Феликса не на бывшую улицу Русскую в офицерское холостяцкое общежитие, расположенное возле старинного кладбища с латиницей и кириллицей на ненужных мёртвым памятниках, а совсем в другую сторону. Сняли они с Аней уютную комнату в половине одноэтажного домика неподалёку от комендатуры, чтобы можно было Феликсу со службы ходить домой обедать и чаще видеть любимую жену.

Степенный хозяин арендованной половины домика Адольф, родившийся в сороковые годы, на прямой вопрос о совпадении его имени с другим известным персонажем, отвёл глаза и сказал лишь, что время было тогда тяжёлое, выбора не было, темпль сожгли и родителям надо было выживать любым путём. У него теперь всю жизнь такой путь, он свыкся, да это уже и неважно, Адольф и Адольф, имя ничем не хуже, чем у других. «А если бы меня назвали не Феликсом в честь Железного, до которого мне далеко, а Адольфом? Бр-р-р… Даже думать не хочу!», – лейтенант был благодарен родителям за всё и в том числе за своё нерусское имя, которое, как потом показали его любимые словари, кроме благородных трактовок типа «счастливый, блаженный», ещё и давали римляне отпускаемым на свободу иноплеменным пленникам. Созвучно ему – голубю Феликсу имя Финист – удачливый сокол-жених, а также Феникс – птица, способная себя сжигать и возрождаться. Сплошные птичьи имена. Только чтобы не «цивци», «цивци», «цивци».

В маленькой комнате большущий камин со старинной, местами потрескавшейся облицовочной плиткой, на которойбыла изображена виноградная лоза и листья, быстро нагревал помещение. На стенах комнатки ставшие уже привычными Феликсу разноцветные крашеные панели от пола до потолка, а на них по краям какие-то завитушки, похожие как на каминный рисунок, так и на те панели, что остались в комендатуре от старика МихалЮрича. Декорации везде одни и те же.

Пока у молодожёнов ещё не появилось неизвестно откуда взявшихся девять детей, как у Дениса Давыдова, завели они маленького толстого щенка, пусть не породистого, не кокер-спаниеля, но очень смешного, спавшего у камина на спине лапами вверх и погрызшего обложки Феликсовых любимых словарей и энциклопедий. На пороге его встречали обнимающая жена и игрушечный сторожевой пёс. Служба и всё, что с ней связано, постепенно отходили на второй план, словно в туман.

Аня оказалась отменной хозяйкой, сама пекла вкусный домашний хлеб, чётко следовала инструкциям мамы о режиме питания мужа, и Феликс, как на дрожжах, превращался в настоящего старшего помощника коменданта, хотя до размера Любомира надо было ещё расти и расти, чтобы занять его место. Правда, некоторые гомеопаты утверждают, что набор веса есть защитная реакция на стресс и питание является вторичным фактором. Их дом находился близко от околомедицинского факультета Ани, и больше не было у неё долгов по зачётам. Сходили два раза в театр на Фишпляце, где со сцены ещё звучала русская речь. Но так совпало, что оба спектакля были об одном и том же, только в разных исторических и театральных декорациях: «Бестолочь» по пьесе Марка Камолетти и «Труффальдино из Бергамо» по произведению Карло Гольдони. Заявленные как комедии и вызывающие зрительский смех и овации, они приводили Феликса к грустным размышлениям о том, что это не он по улицам Садгоры, а кто-то другой бегает по сцене, разрываясь между двух огней и не в состоянии сделать выбор, если он вообще есть.

Новый комендант, которого лейтенант теперь про себя называл Любой, хоть и представлялся грозно, произнося в тяжёлую чёрную трубку по-прежнему стоявшего на зелёном сукне телефона военной связи: «Дикий, комендант, слухаю», оказался на поверку усатой истеричкой, настроение которой напрямую зависело от его личного благополучия. Все его мысли занимало строительство трёх гаражей, которое он вёл в гаражном кооперативе с привлечением солдат, содержавшихся под арестом на гауптвахте. Им можно было ничего не платить, кормёжка – из солдатской столовой, еду на стройку подвозил на громадном «Урале» прапорщик – дежурный по комендатуре, сливавший там же для коменданта немного бензина, который затем бодяжили, повышая октановое число. Солдаты работали весело, но без фанатизма – это на воздухе быть, а не в камере сидеть, и в качестве поощрения комендант обещал освободить их из-под ареста досрочно. Никто в часть до срока возвращаться не хотел, кормили там хуже и надо было ходить в наряды, а после прибытия с «губы» солдаты становились героями у своих сослуживцев, как уже бывалые сидельцы. Сказывался ореол недавней прошлой лагерной жизни страны.

Складная доска с походными шахматами на магнитиках, привезённая Феликсом из дома на самолёте Л-410, продолжила своё путешествие по земле. В связи с просьбой майора Дикого, от которой невозможно было отказаться, перекочевала она из кабинета старпома и стала украшением кабинета коменданта гарнизона. Любомир великодушно позволил не на людях обращаться к себе по имени и выбрал Феликса в свои спарринг-партнёры по шахматам. Он был убеждённый шахматист и «великий комбинатор», считал, что знание истин Устава гарнизонной и караульной служб не столь важно, как знание жизненных правил. А правила эти диктовали ему необходимость постройки не одного гаража, в чём у него была реальная потребность, а ещё, как минимум, двух: один для продажи (Феликс на сделанное ему предложение купить деликатно отказался, официально мотивируя тем, что у него ещё нет машины, а фактически потому, что не хотел ничего покупать у этой Любы), а второй для своего беспечного друга, чтобы тот в постройке гаражей не заподозрил нарушение того самого Устава гарнизонной и караульной служб.

В жизни Феликса всё было даже сложнее, чем в шахматной партии. Теперь он был не за доской, а на доске, фигурой в чужих руках. Пусть даже в любящих и опекающих его руках, но без права сделать ход и покинуть доску по собственному желанию. Отсутствие самой теоретической возможности изменить ситуацию и то, что он может быть счастлив только здесь без права выезда, делало это состояние нетерпимым. Такая уютная Садгора становилась тесной, душной, уже не обнимающей, а обволакивающей своими объятиями, из которых хотелось одного – вырваться. Пусть туда, где не так комфортно, хоть в степи Оренбурга, но туда, где гусарский конь мог бы вдоволь поесть дикой травы, а потом мёрзнуть и голодать, но только бы не стоять в уютном стойле и жевать солому-мамалыгу.

Если гусары денег не берут, то лейтенант, глядя на столь нелюбимого им майора Любу и зная о его таксе: доллар за передачу арестованным продуктов, пять – за свидание с родными, заразился страстью к накоплению. Девять долларов однодолларовыми купюрами, которые были найдены военным патрулём у солдата-пограничника, находившегося в самоволке и не объяснившего их происхождение, были оставлены Феликсом себе за участие в судьбе отпущенного им солдата. Девять долларов, ставшие новым платьем Ани, жгли сначала руки, а потом и глаза Феликса, были напоминанием ему о том, что вот уже и он, как казалось ему – гусар, за девять сребреников предал то, во что верил, и сам пригвоздил себя к позорному голгофскому столбу. Не десять, а девять – как будто бы есть разница! А сколько их потом ещё было – таких девяти долларов? Казалось, что комендант, беспека и все вокруг знают, что он такой же, как и они, и ничем не лучше их, потому никому и непонятно, чем он, собственно говоря, недоволен и какой ещё лучшей доли ищет.

Такие служба и быт начали засасывать, как трясина, то, что раньше было невозможным, становилось правилом. Новые люди ходили по понедельникам, средам и пятницам к коменданту: начальники вещевых, продовольственных, горюче-смазочных и других тыловых служб теперь были в почёте, и старпом коменданта сидел с ними за одним столом. Про столь любимое лейтенантом шампанское рассказывали скабрёзные анекдоты, что оно, мол, пучит дам, а он в ответ молчал. Не стесняясь пили самогон, называя собственные рецепты его приготовления, за что раньше отправляли людей по этапу в Сибирь. Хаяли холодную Сибирь и хвалили тёплые Карпаты. И вот на одной из таких вечерних посиделок, во время очередного хвалебного тоста в адрес великого коменданта Садгоры Дикого Феликса вырвало. Стошнило его прямо на мамалыгу, на толсто нарезанные куски копчёного сала и на так вкусно пахнущий свежий карпатский хлеб. Душно стало ему до невозможности, казалось, если не глотнуть воздуха с запахами морошки и подберёзовиков – помрёшь тут же.

Всё – вот она, настала точка невозврата. Если пройдёшь её, считай, что ты на том берегу, с ними. Туда – легче, проще, сытнее, не надо ничего менять. Обратно – тяжелее, сложнее, постнее, но оставлять всё как есть – русскому уже нельзя.

Побледнев, старший помощник коменданта пулей вылетел прочь из-за стола, из кабинета, из коридора с панелями, из комендатуры, мимо скамьи на входе, увитом виноградом, с которого опали все листья, и припал к чёрной орнаментированной чугунной урне, оставленной потомкам комендантом-коммунистом. Не для любования оказался нужен этот стоящий на талом снегу сомнительной красоты предмет садовой архитектуры.

Приняла урна не сивушные масла из самогона и не таллий из разбодяженного Любой в гаражах ворованного бензина, а вошла в неё вся боль, вся желчь, вся серость, вся нелюбовь, что накопились у наконец повзрослевшего Феликса. Каждый раз, наклоняясь к ней, он кланялся и извинялся перед МихалЮричем за использованную не по назначению рамку для присяги и за неиспользованный командирский совет. Извинялся перед Аней, что стал бережлив и купил ей не автоматическую, а простую стиральную машинку. Извинялся перед гостеприимным тестем, который бесплатно потолстел на плодах его трудов и не возил яблоки на базар на купленном в сельпо мотоцикле. Извинялся перед родителями за то, что не уехал отсюда и вырос таким девятидолларовым. Извинялся перед дедом Иваном за то, что променял футболку с флагами несуществующих государств на именно такой же флаг и не приехал на его похороны. Извинялся перед Олегом Рыбаком за то, что став взрослым он так и не нашёл своего маленького спасателя. Извинялся перед училищным Трюкиным за то, что тот не знал, а он знал, как правильно пишется «настежь» открытая дверь. Извинялся перед светлой душой первокурсника, застрявшего в музее перед парадным портретом Давыдова, извинялся перед столь любимыми гусарами за то, что так и не отпустил себе усов. Извини святитель Николай, что не верил в уготованную тобой благодать и носил тяжкий крест в себе, а не на теле. Виноват, виноват перед всеми и пред собой больше всего виноват.

Кандидаты от Пандоры.

«Виноватым себя ни в чём не считаю, никогда не був сторонником ГКЧП, когда був путч – я первый, кто вышел из компартии. Всегда був и остаюсь с народом Садгоры. Слава компарт…, звыняйте, Карпатам!», – бывший начальник политодела дивизии заметно волновался на трибуне ратуши, когда «самоочищался» и вместо «был» старательно произносил «був», других слов на карпатском он не знал. Сидящая в зале Рады депутатская рать была в рубашках-вышиванках, поверх которых были надеты пиджаки. Выглядело это так, как будто бы папуасы поверх набедренных повязок и коралловых бус надели вечерние фраки для смокинга. Ряженые встретили бурными овациями смелое выступление ренегата. На этом пути двух депутатов-коммунистов со стажем: бывшего комиссара и бывшего коменданта окончательно разошлись. МихалЮрич поднялся со своего кресла и покинул Раду, хлопнув дверью.

Две комиссии по результатам работы которых должностей лишились комендант, его старший помощник, командир дивизии и многие другие завершили свою официальную часть. Божий промысел и народный промысел – это разные вещи. Всегда отсутствующий на службе, но делающий это исключительно по промыслу службы, начальник политотдела дивизии на глаза комиссиям не попался. Где он был, доподлинно неизвестно, но в приёмной политотдела было обнаружено похожим на его почерк написанное заявление без даты: «Я для себя уже всё решил. Вы меня хорошо знаете. Я с вами до конца. Из партии уйти нельзя остаться». Знаков препинания в последнем предложении не было, поэтому обе комиссии засчитали столь подкупающее искренностью заявление в его пользу.

О решительном поступке начальника политотдела написали и его заявление опубликовали в местной газете. Народ по заданию редакции даже потом голосовал сердцем по вопросу «Где бы ты поставил правильную запятую». Он приобрёл такую популярность, что несмотря на справку от врача о заболевании амфиболией, его назвали первым Героем площади Рынок. Он смело появился в ратуше, сдал удостоверение депутата совета и получил вместо него удостоверение депутата Рады. После чего, называя себя реформатором, выдвинул свою кандидатуру на пост Гетьмана. Доверенным лицом это тролля стал похожий на вампира водитель троллейбуса, который ходил по бывшей улице Русской от местонахождения пехотного полка до штаба дивизии. Водителя знали все и он, кроме платы за проезд, собирал взносы в фонд поддержки своего кандидата.

Девчушка-комсомолка из приёмной политотдела теперь стала заниматься молодёжной лотереей, строила глазки и упругой грудью активно зазывала не на собрание, а купить один лотерейный билет, который давал право получить бесплатно ещё четыре, продав которые можно было возместить свои затраты и немного на этом заработать, а организаторы лотереи, они же – избирательный штаб кандидата-ренегата, снимали свои сливки. В штабе пахло теми же французскими духами и шоколадом.

Главным претендентом на пост Гетьмана был объявлен тот, кто раньше работал методистом, консультантом, лектором, агитатором, пропагандистом, инспектором, помощником секретаря, заведующим, вторым и первым секретарём, кандидатом в члены и, страшно сказать, Главным членом из тех, кто заседал за фасадом, украшенным майоликовым панно с древнеримскими богами с двумя орлами на крыше. Теперь он просто перешёл через дорогу в ратушу и скоро там тоже будет Главным среди других избранных, а не назначенных, как это было раньше, членов. И в этом вся разница.

Ну, зачем теперь вспоминать, что там раньше за майоликовым панно был местный комитет компартии, ведь Главный кандидат теперь такой же, как и мы с вами – беспартийный, самовыдвиженец, всегда вёл дискуссию о независимости, к тому же кандидат наук по прибыли в колхозном производстве. Доверенным лицом Главного кандидата стал голова колгоспу из Марусиных Крыниц, он же положил к его ногам колхозные закрома и амбары. Золото у партии осталось своё, в каждом учреждении и ведомстве сидели проверенные кадры, готовые обслуживать любую власть: прежнюю, переходную, новую – без разницы. Старые связи по партийной линии никто не порывал.

Странным образом выдвижение бывших коммунистических кандидатов в Гетьманы совпало с обрывом не связи, а жизни начальника узла связи дивизии, под началом которого служила Оксана. В то время как комиссия за комиссией выгребала у него служебные журналы с теле-, телетайпо-, телефоно- и ещё невесть какими граммами, которые только и остались от виртуального ГКЧП, этот офицер по фамилии Гордий, подавая знаки беспечности, охотно рассказывал и своим, и чужим все известные ему военные секреты, даже если у него и не спрашивали. Знал он по роду службы много, пил в граммах ещё больше и при этом искал варианты остаться в должности при новой власти. У беспечных проверяющих сложилось стойкое убеждение, что если так и дальше пойдёт, то он выведет на чистую воду всех, в том числе и их самих. Заткнуть этот фонтан знаний силой убеждения было нельзя.

И вот, увидев на другой стороне улицы старлея Игоря, пьяным голосом проклинающего Карпатскую Русь, беспечный военный патруль бросился на его задержание через проезжую часть, по которой следовал Гордий за рулём оказавшегося неисправным транспортного средства. Новый начальник ВАИ потом в беспечном протоколе о дорожно-транспортном происшествии распишется, что водитель, находясь в состоянии алкогольного опьянения, уходя от столкновения с пешеходом не справился с управлением неисправного автомобиля и врезался в троллейбусную остановку, что и стало причиной конца оказавшейся никому не нужной жизни. В ДТП больше никто не пострадал. Гордиев узел связи таким образом был разрублен, точнее по официальной версии проблемный радиоузел развязался сам.

В телефонном справочнике Садгоры, который лежал в комендатуре, Феликс случайно наткнулся на человека с такой же фамилией, как у его детского спасителя из ледяной проруби. Установил, что трудится этот человек новым руководителем художественно-краеведческого музея. Надежда найти приятеля была малая, но Феликс пошёл спрашивать вместе с Аней. Оказалось, что музей недавно въехал в здание с фасадом, украшенным майоликовым панно с древнеримскими богами и двумя орлами на крыше, из-под которой был изгнан местный комитет компартии. В помещениях шёл ремонт, под эту марку часть картин была завешена материей, вместо них висели образцы народного промысла: ковры и полотенца-рушники. Стояла телега с метровыми коваными колесами, гончарные изделия, много утвари из плетёной лозы и ещё какие-то предметы, назначение которых требовало пояснений.

Директор музея пан Орест оказался на месте, имел респектабельный вид, его выглаженный чёрный костюм с красным уголком платка в нагрудном кармане, чёрный галстук и красную рубашку подчёркивала такая же элегантная в тон трость с рукоятью в виде головы пуделя. Сам он больше был похож на добермана. Учтиво по-русски отвечал на заданные на этом же языке вопросы, но каждый раз при ответе на лице у него как будто бы проявлялись потайные обвислые усы, а на носу появлялась горбинка.

– Здравствуйте, товарищ директор-распорядитель музеев и театров. С новосельем Вас. Вижу, прогнали Вы коммунистов и заняли их обком для Ваших музейно-театральных нужд.

– Здравствуйте, пан хорунжий. Мне сказали, что Вы женились на местной девушке. А! Здравствуйте, панночка! Узнаю Ваше лицо на фотографии из кабинета Вашего мужа, когда я его посещал в качестве уполномоченного ратуши! Добрый день!

– Вот, кончились Ваши полномочия проверяющего, стали Вы опять директором-распорядителем. Тоже неплохо. Всё хотел спросить, а у Вас нет родственников за пределами Карпат?

– Пан старший помощник коменданта ошибается, каких-либо родственников за пределами Карпат у меня не имеется, я сам к восточным землям не имею ни малейшего отношения, а если бы и имел, то такие порочащие связи непременно бы разорвал.

– Отчего же порочащие?

– Как Вы не понимаете? Мы разные, у нас с ними ничего общего, а если даже где-то и есть, это – ошибка, случайность, недоразумение, исторические, так сказать, атавизмы и рудименты, которые надо извести.

– Что Вы такое говорите! Как тараканов что ли извести! Дихлофосом? Газовой камерой? Это же неприкрытый национализм! Если не сказать хуже!

– Да Вы не волнуйтесь так. Теперь другие методы. Мы, например, у экспонатов заменим надписи и вещественные доказательства нашей истории приобретут другой смысл. Вот, смотрите. Это серьга гусара Ахтырского полка. Мы аккуратненько отклеиваем эту бирочку и на её место помещаем другую. Вот, хорошо. Теперь это серьга нашего местного воина, теперь мы можем вести историю нашего воинства со скифов, сарматов, византийцев, да хоть объявить себя народом, избранным Богом.

– А где Вы взяли эту серьгу? Точно такая же пропала из музея в том городе, где я учился в венном училище?

– Реликвии не пропадают, просто не все знают, где искать. Эта серьга тут давно. У нас в музее есть на это документы. Она принадлежала гусару-ахтырцу Якову Яворскому, Георгиевскому кавалеру, погибшему в первую Отечественную и похороненному под Садгорой. Он до этого был тут народным учителем. Мы его теперь числим своим героем, наречём его казаком, борцом за нашу свободу.

– Как же вашим, если Вы бирочку переклеить изволили?

– Ну и что! А мы занавесим картины, на которых изображено то, что было, но что нам не нравится. Вот взгляните на это полотно «Гусары входят в город» – это же об оккупации.

– Что-то женщины на балконах с шампанским искренне радуются гусарам! Смотрите, какие у них весёлые лица. Да и не только женщины. Вот и крестьяне шапки кидают вверх.

– Это москальская агитка эпохи войны с Наполеоном. Да, это ещё времён Российской империи, но это ничего не меняет. Отношения между нами остались прежними. Мы всё объясним, найдём простые слова – народ нас поймёт. Мы и гусарские сабли на выставке оружия заменили нашими секирами, косами, вилами-трезубами, топорами.

– А Вы считаете, что если стереть память о гусарах, то народ станет жить лучше? Очень похоже это на то, как сжигали и взрывали синагогу, где оборудовали кинотеатр, чтобы не осталось ничего, даже памяти.

– А причём здесь это? Это сделали фашисты и коммунисты, пришедшие к нам как оккупанты. Мы же с вами умные люди и это знаем. Но Вы, пан хорунжий, новый человек в городе, а я здесь живу полвека и докторскую защитил по вопросу возрождения национального сознания. Евреев тут раньше действительно было очень, чрезмерно много.

– Много для кого? Но они же не только синагогу построили. А почему же остальные здания не порушили, половина центра имеет на своих фасадах шестиконечные звёзды? Да хоть бы это здание, что Вы под музей заняли! Вот – в окнах шестиконечные рамы. Сгодились без переделки или руки пока не дошли?

– А чего Вы за эту тему вцепились? У вас нерусское имя: польское, румынское?

– Считайте меня римлянином.

– О, Муссолини, итальянский дутче – мой герой. Я Вам скажу. После некоторых общеизвестных исторических событий представительство евреев в городе не стало столь вызывающим и пришло в норму. Ну, или около этого, что ещё можно поправить. История всё ставит на свои места. У каждого времени своё оружие, с которым приходят к власти. Сейчас надо ставку делать на пропаганду защиты интересов основного народа, проживающего в Карпатах.

– Русского народа? То есть русскоговорящего большинства, как это сейчас модно называть? Или от них защищаться?

– Ну, не совсем, а точнее нет. Народ Садгоры должен думать, говорить и жить по-карпатски. В сёлах есть вопросы, касающиеся меньшинств, но мы и это поправим. Я, кстати, являюсь кандидатом на выборах. И у меня очень, очень большие шансы. Хотите стать моим доверенным лицом? В случае победы на выборах гарантирую Вам должность военного коменданта Садгоры.

– Я, пожалуй, откажусь.

– Нет? Ну, тогда доверенным лицом будет уже действующий комендант Дикий, найду и ему что предложить. Тем более, что он мой сосед по гаражу. Смотрите, не ошибитесь с выбором, пан лейтенант. Прощайте.

В музее рабочие продолжали менять экспозицию и с грохотом уронили зеркало в раме. Осколки разбившегося стекла с глазурью разлетелись по полу, усыпав его причудливыми кусками, в которых, как в кривых зеркалах, отразились пан директор Орест, ставший похожим на фюрера Адольфа, а также рамы с ликами святых, поверх которых были нарисованы гусары, а на них третьим слоем легли дровосеки с секирами. Отражения сабель превратились в кривые косы, вот и перековались мечи на орала, но не стали они орудием труда, а всем своим видом говорили: «Теперь мы новое оружие, с которым приходят к власти и исправляют ошибки истории».

«Когда и какую я допустил ошибку и как мне её исправить?», – ответ на этот вопрос становился для Феликса ключевым, ключом, которым надо было или закрыть, или открыть золотую клетку, в которую он попал.

Разверзся ящик Пандоры и с визгом ринулись оттуда кандидаты всех мастей. Каждый из них хотел стать Гетьманом, обещания давались об изменении к лучшему в соревновательном порядке: «Стратегия пятиста дней», «Программа трёхсот дней», «План ста дней». Кто быстрее напоит и накормит электорат мамалыгой и пивом с чебуреками. Наивные, доверчивые, бесхитростные жители ждали не привычной мамалыги, а небесной манны. За очередной обман перед Акимом-простотой так никто и никогда не извинился.

Словом и делом.

«Извини, сынок, что задерживаю», – в промозглом, сбросившем с себя всю листву буковом парке, на углу улиц Головной и Садовой, возле неработающего немого летнего театра, абсолютно седая, маленькая, скрюченная, с бородавками на лице на вид почти столетняя женщина опёрлась на свою клюку, и, остановившись на аллее, покрытой грязным слоем подтаявшего снега, ждала, когда прогуливающиеся Феликс и Аня подойдут ближе. Сослепу приняв тёмноволосого кучерявого Феликса за своего сына, пожилая пенсионерка пожаловалась:

– Одни мы с тобой здесь остались, сынок. Мои вот все уехали. А я осталась. Тут родители мои похоронены, их местные фашисты убили, когда немцы с румынами пришли в город. Фашисты оказались наши земляки, местные, доморощенные. Да, а я с младшим братом Юлием выжила, меня соседи спрятали. Брату соседи дали новое имя Адольф, чтобы его не убили. Как главному фашисту дали имя, другого дать не могли. Представляешь, он теперь в Израиле живёт с именем Адольф в паспорте. И сын мой уехал. Он врач хороший, женщин лечил. И дочка уехала. Она у меня на скрипке очень хорошо играет. А я часто теперь хожу к кинотеатру. Подойду и долго на него смотрю. Это здесь в моём детстве наша синагога была. Туда все ходили: и хорошие люди, и плохие. Выходили из неё лучше, чем заходили. А папу и маму убили, когда они не давали поджечь синагогу. Их тогда внутри закрыли. Они горели и кричали. Я слышала, я на улице рядом была. Я громко начала маму звать, а мне соседка рот ладонью закрыла. А доморощенные фашисты стали искать меня в толпе. Соседка меня увела. И спрятала. Да, вместе с младшим моим братом Юликом. Он просит, чтобы его так всегда и называли. Юлик. А ему дали новое имя Адольф, чтобы он жил и работал фотографом. А как, скажи жить с таким именем, если твои папа и мама до сих пор похоронены в кинотеатре? Родители ведь полностью сгорели. Хоронить было нечего. Да и опасно, кто же в синагогу при фашистах войдёт. А потом её коммунисты пытались после фашистов взорвать. Крыша упала, а стены выдержали. В них и построили кинотеатр. Назвали в честь революции «Октябрь». А сейчас декабрь. Очень мне холодно, больно и одиноко, сынок. И рассказать это некому. Только мы с тобой одни здесь и остались.

– Извините, Вы ошиблись, но я не еврей.

– Ничего. Ничего. Еврей – это не тот, кто ходит в синагогу. А тот, у кого сердце обрезано, кто чужую боль может принять как свою. Я хотела тебе это рассказать. Иначе мне некому это рассказать, а у тебя глаза хорошие. Храни тебя Бог.

Одинокое старушечье сердце, как камертон, повторило ноты сердца Феликса. «Как они это делают, как можно не знать, а предугадать заранее и не только относительно себя, но и других?», – подумал он, вспомнив о чувствующих на расстоянии и слышащих время на кончиках пальцев отставного военврача, дирижёра гарнизона, фотографа-художника и их заблаговременные походы в ОВИР. Аня, слушая старушку, плакала. «Слышала? Сожгли местные фашисты. Не пришлые немцы, не румыны. Свои. Вот, сволочи… Лучше быть евреем, чем… Да…Мне папа письмо прислал. Вот, послушай: «Ты, сынок, поступай – как знаешь. Что до меня – я бы уехал не задумываясь. Но решать в любом случае тебе и тебе отвечать и за себя, и за Аню. Хочешь оставаться – дело твоё, сам знаешь – будет тебе тут русскому непросто. Это тебе не Советский Союз. Изменилось всё. Пора и тебе взрослеть. А мы с мамой всегда тебя поддержим в твоём решении». На, почитай, оно большое». Пожалев старушку вслух, Феликс молча пожалел и себя.

Карта города и его окрестностей не поспевала за временем. Улицу Русскую переименовали в Карпатскую. Название страны решили поменять с Карпатской Руси на Карпатскую Республику. Святое для русского слово «Русь» переставали употреблять в Садгоре как трезвые или пьющие взрослые, так и дети вместе с грудным молоком матери. Становилось то слово проклятием, ругательным словом. Сначала тебя размягчают и называют уже не русским, а с мягким знаком – руським, а когда ты на это соглашаешься, тебя сперва имеют, а потом и вовсе запрещают.

Честь и совесть, как оказалось, не бывают второй категории свежести.

О, Русь златоглавая на семи холмах! Зачем ты оставила сына своего, зачем красным карандашом начертила за его спиной новые границы? И куда не посмотри – всё теперь рисуют синим враждебным цветом и кругом синева беспросветная. «Впрочем, не как я хочу, а как Ты», – к кому обратить слова эти, если гегемон пал, как пал гематоген, напитанный кровью своих, но ставших ненужными ему сыновей.

По грязному снегу переименованной улицы дошли до «Пьяной церкви». Возле неё стояли откуда-то взявшиеся нищие и одинокая будка моментальной фотографии. Сдержавший своё честное слово фотограф-художник уехал, захватив с собой домочадцев и фотоаппарат «Зенит-ТТЛ». Будку ОВИР вывозить запретил. В ней, неработающей и воняющей мочой, дровосеки уже достаточно наплевали очень похожей на мелкую берёзовую стружку шелухи от тыквенных семечек и нацарапали гвоздём «Карпаты понад усе», а также другие слова не на их, а на международном матерном языке. Вспомнили Юлия Вениаминовича как часть прошлой жизни, никто уже не скажет таких хороших слов о любви, смешно картавя. «Пока нет своих детей надо подавать нищим. А потом о своих, а не о божьих заботиться», – на эти слова Ани Феликс ничего не ответил, так как о предмете ему неведомом суждений не имел: «Как надо правильно подавать – это надо посмотреть в энциклопедии или в каком-нибудь церковном справочнике».

Много слов сказано было о Воронеже, много слёз по этому поводу пролито теперь уже соглашающимися Аней и её мамой, грустно и понимающе молчал добрый тесть, на голове у лейтенанта появился первый седой волос, который он сразу же выдернул. Вот так если бы можно было его самого выдернуть отсюда каким-нибудь большим пинцетом. Раз, и всё!

Вытащил же он из бездны своего соседа, который занимал вторую половину домика. В запойном пьянице, в меню у которого, как и у демократа Георгия, были только лук и карамель, скрывался начальствующий художник, ни много ни мало – председатель общества живописцев Садгоры. Художник пробовал безрезультатно лечиться у нарколога, а к нормальной жизни его вернула история, рассказанная ему Феликсом под вечернюю чарку о русском портретисте Кипренском, мастерство которого современники сравнивали с мастерством Рембрандта. Его кисти принадлежат хрестоматийные изображения гусара Давыдова и поэта Пушкина в советских школьных учебниках по литературе. Сосед-художник об этом знал, конечно, лучше Феликса, но он не мог и предположить, что даже в захудалой садгорской комендатуре есть люди, интересующиеся не только водкой, но и русским искусством. Поэтому, переходя с самогона на водку, поведал драматическую семейную легенду о том, что его родословная идёт от описанного Пушкиным русского корнета лейб-гвардии Гусарского полка Эммануила Карловича Сен-При, покончившего с жизнью от неразделённой любви. О том, как и при каких обстоятельствах могли появиться дети – художник загадочно молчал и улыбался, как Джоконда с полотна Леонардо да Винчи. Последнее, что в этот вечер он сделал – это была разбитая о стену его мастерской, в которой как на палитре перемешались запахи перегара и масляной краски, недопитая бутылка водки и требование налить ему берёзового сока. Подайте мольберт! Ему всё-таки есть для кого творить, а он думал о самоубийстве, как его известный предок! На старом кладбище пусть ему поставят стелу не хуже, чем Кипренскому в Риме: «В честь и в память Кароля Франциевича Сенприенко, самого знаменитого и единственно русского художника Садгоры».

Но если соседу-художнику хотелось для кого-то творить, то лейтенант не понимал – для кого же он старается, чтобы внутри воинских частей и на улицах Садгоры торжествовал Устав гарнизонной и караульной служб. Майору Дикому это надо было только для отчётности, да и то в связи с его ежедневной занятостью постройкой трёх гаражей, повышением октанового числа ворованного бензина и игрой в шахматы ему было хронически некогда. Стоявшая десятилетиями в кабинете коменданта старинная печатная машинка «Mersedes» с вдруг востребованной буквой «i» перекочевала в кабинет старпома и тот вместо Любы делал эту проклятую отчётность на карпатском языке, портя себе глаза, которые даже в очках отказывались эту букву видеть. Феликс проявил себя не только комендантским шахматистом, но и придворным полиглотом. Сказалась страсть к словарям и энциклопедиям. Но оказанная один раз услуга стала его постоянной обязанностью и уже, как оказалось, ничего не стоила. Место печатной машинки на столе коменданта занял медный колокольчик, в который он начинал звонить всякий раз, как только ему что-то было надо, хотя телефонная связь с дежурным по гауптвахте была исправной. В Диком проснулся дикий барин, и требовал он к себе холопов на поругание, т.е. арестованных солдат на постройку гаражей.

Однажды на полигоне под Садгорой случилось несчастье. Солдаты из пехотного полка, находившегося на бывшей улице Русской, были в полях где-то под Марусиными Крыницами, и какая-то хуторская душа неизвестного дровосека или его жены продала хлопцам по их просьбе самогон, тушёнка у них была с собой. Если по содержанию консервной банки претензии могли быть только у ресторанного критика, то нечто мутно-белёсого цвета, налитое в стеклянную литровку без пробки, даже для простого солдатского носа пахло чем-то подозрительным. Но за это «нечто» было уплачено сначала деньгами, а потом, спустя несколько часов, наступлением слепоты. Загорелась горилка нестерпимым огнём в жадных глазах. МыколМыколыч, заведующий колхозным медкабинетом, первым принял отравленных пациентов и вспомнил всё, чему его хорошо учили в советском меде. Ещё полуживые шестеро солдатиков были срочно доставлены в медсанбат Садгоры и уже там под руководством новоявленного начмеда гарнизона, с трудом и со словарём читающего латынь, но хорошо говорящего на карпатском, уплатили в последний раз, отдав жизни за дегустацию родной самогонки. Младоначмед, следуя реформаторской моде сваливать всё на предшественников и отрицая очевидное, утверждал, что доставшиеся ему в наследство подчинённые с тридцатилетним лечебным стажем не в состоянии работать в новых условиях и как будто бы формулы метилового и этилового спиртов по-карпатски пишутся по-другому. Где ж его учили?

Разбираясь с этой бедой, старпом коменданта принимал убитых горем матерей, вытирал им слёзы, заказывал молебны в «Пьяной церкви», таскал и отправлял гробы, надрывая спину и сердце. Навзрыд плакала у него на плече троллейбусная кондукторша, хоронившая единственного сына, воспитанного ею без отца. Тогда как майор Дикий вместе с беспечной службой принимал и принимал командиров взвода, роты, батальона и полка, в которых служили эти шестеро, но никаких нарушений Устава гарнизонной и караульной служб каждый раз не обнаруживал, при этом чудесным образом находил приведенные им весьма убедительными по своей ценности доказательства невиновности в происхождении груза 200 в мирное время. «Зачем тогда я здесь? Кому я здесь нужен? Зачем потешным войскам порядок? – лейтенант мучился, не находя ответа. – Как же так, это же местные карпатские отравили своих же земляков! Не пришлых, не австро-венгров, не поляков-литовцев, не чехословаков, не румын и даже не русских! Своих! Теперь новый командарм запрещает в форме ходить по улице, местное население уже бьёт офицеров не по паспорту, а по морде без разбора эмблем на пуговицах и кокарде, прямо как это делали петлюровцы и бандеровцы в разное время в соседней стране. Куда ты скатываешься, Русь, что в Карпатах, кто отравил твои родники, на чью мельницу теперь льют воду твои горные ручьи, зачем потеряли реки свои берега? Тошно, противно, душно, задыхается во мне русский офицер и противогаз тут не поможет».

Бремя камней.

«Поможет или не поможет? Извини, что не поздоровался. Здравствуй, старик. Давно не виделись. Чего не моргаешь в знак приветствия? Ладно, тут понимаешь какое дело. Личное. Хочу посоветоваться. Как правильно поступить. Уехал добрый советчик фотограф, больше таких не осталось. «Одни мы с тобой здесь остались, сынок». Вот старушка даёт! Кстати, Чудесник, её брат, на твоё изображение похож – такая же седая борода, усы. Я ему спасибо так и не сказал. Спасибо, Юлик. Претит мне то, что я здесь делаю, с кем общаюсь, наелся этим аж до судорог желудка и сам на себя становлюсь не похож. А так хочется радоваться каждой минуте жизни. Но может остаться служить и терпеть всё это? Может, уехать, снять погоны, что-то делать руками, а не ногами в сапогах? Костя, вот, уволился и впрягся в кооперативное ярмо, таскает лапищами тюки с импортным товаром, а как нет товаров, то по заказам живущих на надгробных камнях выбивает зубилом имена умерших. Пишет, что проколол себе левое ухо и повесил серьгу, как у гусар-ахтырцев, зарабатывает неплохо, жена довольна и снова беременна, а сыну есть на что купить игрушек. МихалЮрич залёг на дно, уже ни телеграмм, ни справок, ни советов не даёт. Отучили его делать добро. Как будто ввели правило, что ни одно из добрых дел не должно оставаться безнаказанным. Родители написали, что дедушка всё переживал, когда смотрел про Карпаты по телевизору. То включал, то выключал ящик. Ворчал: «Уууу, всякий мусор повсплывал!» Так и умер, жалуясь на боль в раненой руке. За что он воевал? Извини святитель Николай. Да, некрещёный я. По младенчеству не довелось, а сам не удосужился. Не верю в уготованную тобой благодать и ношу тяжкий крест в себе, а не на теле. К кому мне ещё обратиться, уважаемый нарисованный товарищ святой? В храме твоём ходит в облачении злой человек, не знаю его церковного офицерского звания, ругается на рядовых молодых и старослужащих бабок, те ему уже в голос перечат. Нет к нему почитания даже у его подчинённых. Ладно, хватит ныть, здесь никого не интересует моя личная русская драма камня на сердце. Мужские гиперболы очень чувствительны и болезненны. Тут, в храме, на входе, дальше которого пройти не могу, купил книжицу «Любовь есть истина». Буду читать, может поможет. Аня говорит, что надо покреститься. Посмотрим, сначала надо всё на эту тему прочитать в энциклопедии. Узнать легче, чем поверить. Тут нужно чудо. Но как же тошно на душе без веры! Помоги мне, Николай Чудотворец, помоги поверить мне, неверующему. Потому как, если не поможешь ты, то помощи ждать неоткуда. Инфляция цены на билеты задрала непомерно. Но это вопрос цены, которую надо, необходимо, предстоит уплатить за два билета в одну сторону. Спасибо, Господи, что возьмёшь деньгами. Оставь мне мою жизнь до поры до времени».

Спустившемуся с книжкой в руках со ступеней собора на доминантную высоту города Феликсу навстречу шли жители Садгоры. Люди, как люди, любят одеваться в турецкое и своё – карпатское, так это всегда было. У него самого дома лежит поношенная турецкая футболка с флагом, как оказалось, карпатского государства. Любят они мамалыгу, так это каша из кукурузы, а ему она по вкусу попкорна. Нравится им жить зажиточно и не делиться с ближними, так и он не нищий и нищим не будет подавать, когда появятся свои дети. Ходят они только в кино и не посещают музыкально-драматиче-ский театр. После изменения репертуара там вообще нечего смотреть, показывают мужиков в колготках, костюмированные хороводы и пиры, как во время чумы, хотя таким, как Родион, это нравится. Но не это же разделяет его и их? В общем обыкновенные садгорцы, напоминают до-Гэ-Ка-Че-Пе-шных, вот только национальный вопрос, задаваемый дровосеками на всех ими обоссанных углах, испортил их.

Обычным вечером, ступая по теням, которые отбрасывали голые клёны, возвращался старпом коменданта домой, когда мимо комендатуры куда-то пробежала до боли знакомая долговязая фигура с кривыми ногами, как у кавалериста. На полевой форме были погоны лейтенанта, на боку висел противогаз, за спиной – вещмешок. Лошади не было, но именно это обстоятельство заставило Феликса остановиться: «Замковзвода старший сержант Родион? Привет! Какими судьбами? Перевёлся через комиссию «Солдатских и матросских матерей Садгоры»? А откель тут море и матросы? И эти женщины-матери тебе говорили, что ты не «щирый» и должен им доказать свою преданность? Доказал? Боюсь даже спрашивать – как.

Нет, о Трюкине не слышал новостей. Говоришь, что когда был путч, его – коммуниста и поборника империи понесло на улицы, стал он там агитировать, а какой-то мужик шёл с пивняка и они сцепились из-за ГКЧП? Упал, ударился головой об бордюр и нет теперь Трюкина? Да нет, нормальный он был, а закидоны у всех есть и у меня, и у тебя. А установили личность этого мужика? Он работал сторожем в музее? И что? При обыске нашли у него украденную из музея серьгу гусара-ахтырца? Говорит, что он из музея её не крал, а висела она на цепочке у Трюкина, тот уронил её в ходе драки, а он только её подобрал? Вот это да! Так, а кто же её украл? Думаешь? Ну, это навряд ли… будет теперь у ментов глухарь… Тебя назначили командиром взвода, которым раньше командовал Игорь из Сызрани? Никогда бы не подумал… А чего ко мне не зашёл? Что ты такое говоришь – не знал, как тебе – простому взводному подойти к старшему помощнику коменданта? Серьёзно? Да, ты что! Давай, я попробую с комендантом о тебе поговорить, переведёшься к нам, чего тебе здесь делать. Да, какие там деньги, о чём ты говоришь?! Мы же с тобой, брат, в одной казарме четыре года жили! Не хочешь? Сам попробуешь, у тебя родственник из ратуши работает директором-распоряди-телем театров и музеев и обещает помочь решить вопрос о должности в службе беспеки? Так они ж – эти… Ну, тогда что ж. А ты ещё больше похудел и усы отпустил. Стал похож на… извини, на дровосека. Метаморфоза! Метаморфоза говорю, то есть удивительное превращение. Да это не из словарей, чего ты, да я знаю, что ты не читал, это же песня такая есть у Талькова! Не слышал? Тогда не объясню. А где послушный капуцин? Оставил обезьянку на Байконуре, а-а, продал любимицу, не жалко было? Никого не жалко?! Пошли ко мне, по сто грамм выпьем. Скоро же Новый год. За встречу, помянём Трюкина, давай! Не пьёшь теперь, боишься, что узнает беспека и комитет матерей, а ты у них на испытательном сроке? Ну, ладно, бывай!»

Аллюром унёсся дальше боящийся собственной тени кавалерист-танцор Родион, а Феликс, удручённый, пошёл к себе. Он никогда не был дружен со старшим сержантом, тот даже пару раз не давал ему увольнительной записки, но он зла не держал, а даже был рад встрече с замкомвзвода. Курсантское братство значило для него очень много. Но оказалось, что наличие однокашников в одном городе не решает проблему одиночества.

От предложенной от всего сердца помощи Родион отказался так, что Феликс чувствовал себя виновным в покушении на причинение добра и соизмерял эту неприятность с той, которая настигла Дениса Давыдова после Отечественной войны 1812 года. Гусары презирали драгун и егерей, которым даже усы не полагались, а Давыдову сообщали одну новость неприятнее другой: то о назначении командиром драгунской или конно-егерской бригады, то о присвоении чина генерал-майора по ошибке. Он написал письмо царю, что выполнить его приказы не может из-за усов. «Ну что ж! Пусть остаётся гусаром», – сказал царь и назначил Давыдова в гусарский полк с возвращением чина генерал-майора. Вот она – цена усов и качества смелых дней по сравнению с количеством дней трусости. Никакого сравнения!

Русский помощник карпатского коменданта, как партизан на вражеской территории, одетый в полученную со склада оставшуюся от развалившейся империи военную танковую куртку на молнии, на которой сверху не было нашито никаких пуговиц ни со звёздами, ни с трезубами, ни с двуглавыми орлами или иными диковинными животными, в поношенных и потерявших блеск туфлях «Цебо», верхом на своём железном коне – мотоцикле «Урал» ехал по булыжным мостовым, покрытым толстым слоем грязи из чёрного снега, шелухой от тыквенных семечек и обрывками сорванных со столбов объявлений о продаже уезжающими недорого своих квартир и покупке ворованного дизтоплива дорого. Промозглый липкий воздух в районе центрального базара был наполнен общепитовским запахом, разносившимся из грубо сколоченной фанерной будки, от пережаренных чебуреков и кислого разливного пива, что заглатывали рты под обвислыми усами, расположенными снизу тонких носов с горбинкой. Жилистые руки с грязными ногтями брали поллитровые банки спеной и гранёные стаканы с мутью и били их друг о друга: «Будьмо!» Их осколки сыпались с тротуара на дорогу. Мчавшийся прочь из города в Садгорский аэропорт мотоцикл обгавкала свора бездомных собак, дольше всего бежал, пытаясь ухватить за крутящееся колесо, сорвавшийся с поводка чёрный доберман с красно-рыжими подпалинами, злой пёс по кличке Орест.

Выбранный своим народом у фанерной будки для голосования Гетьман, который раньше был Главным членом, несмотря на траур в Садгоре, горя с людьми разделить не смог. Влекла его вон из города жажда полностью оседлать Карпатские горы и не делить это седло ни с кем. Уехал он через неделю после своего избрания в загадочную полесскую Белую Вежу, пуще прежнего прославился и вернулся триумфатором Саркельской победы над парализованным от ревматизма уже как год драконом. Такие сказочные виктории народ, молившийся более семидесяти лет на чудище с тремя бородатыми головами в профиль, отметил иллюминацией и массовыми гуляниями, а пуще прежнего – обильными возлияниями и новыми сивушными диагнозами. Никто уже и не вспоминал плохого. И всё было так, как будто и не было шести нарубленных из бука гробов и не лежали в них отравленные земляками солдаты.

Вспышка от ядерного взрыва, проклятая Феликсом в первых зимних курсантских лагерях, теперь была не слева и не справа, не сзади и не спереди. Она была везде и в первую очередь в голове у лейтенанта, которую уже никак бы не смог защитить даже противогаз. В какую сторону Феликс бы не упал, как бы плотно не сжимал ягодицы, это ему бы не помогло. Даже если бежать со скоростью, превышающей ударную волну, не поможет – от себя-то не убежишь.

Превратилась гора в горе, а сад в ад. Карпаты, вершал которые ароматный рай, перевернулись главою вниз, и на дне этом возникла зловонная преисподняя. Под звучащие похоронные марши в Садгоре с наступающим Новым годом по телевизору народ вдруг поздравил не отставной паралитик, не избранные теперь вдруг беспартийные трёхпалый царь и его брат с булавой, небо им судья, а сатирик Михаил Задорнов, царствие ему небесное, который печально отшутился, что оттолкнулись друг от друга народы пропорционально квадрату их родственности. А ведь были народы братьями, пусть по общей для них родине, а не по матери.

И было всё это очень и очень грустно, прямо-таки «два икса»-печаль. Конечно, хорошо было Достоевскому, сказал он, что «красота спасёт мир» и «некрасивость убьёт», а ты там, как идиот, сам разбирайся, что такое есть спасительная красота и каких бесов опасаться больше, внутренних или внешних. Кто-то считает, что красота в единообразии, кто-то – в разнообразии, кто-то в том, чтобы было исполнено именно так, как предписано, а кто-то в том, чтобы было это всё в неописанной пока гармонии.

В такой гармонии, чтобы не надо было художественные фильмы крутить в кинотеатре, возведённом в стенах взорванного и сожжённого темпля, выставлять живописные полотна с гусарами-героями в музее, под который демоны революции отдали алтарь и приделы закрытого и загаженного храма. Чтобы мутация головного мозга отдельно взятого человека не становилась диагнозом для всей страны. Чтобы можно было брату быть счастливым не убивая брата во имя идола или вождя. Не надо трогать старые кости, чьи бы они ни были, чтобы с вашими не поступили так же, пусть покоятся с миром. Пусть из мавзолея фараона посмертное дыхание и воздух тления гения не выдаются за целебный озон. Пусть сладкая ложь, даже в малых дозах, для горькой правды не будет приправой, потому как она – её отрава. Но давайте это скажем и сделаем не тогда, когда сердце будет разрываться от невозможности всё исправить, а тогда, когда ещё можно покаяться и ответить на зло не злом, а всёпобеждающим добром. Допущенную ошибку нельзя исправить чередой других ещё больших ошибок, а только сделав однажды правильно, ибо правильно тогда, когда истина и есть любовь, а любовь и есть истина.

Шутка о местном пиве с чебуреками, так когда-то понравившаяся подполковнику-кадровику и ставшая жизнью Феликса, перестала быть смешной, теперь он и сам бы не посмеялся над ней.

Мотоцикл стрекотал как пулемёт, выплевывая из выхлопных раструбов пережжённое машинное масло перестройки, которое пахло уже не попкорном, но продолжало ещё дурить головы. Из-под военной танковой куртки через расстёгнутую молнию наружу выбился висящий на цепочке амулет, крест мира, пацифист в форме отпечатка голубиной лапы в круге. Его автор – художник изобразил себя человеком в глубоком отчаянии, с руками не поднятыми, как у крестьянина перед расстрельным взводом у Гойи, а опущенными и вытянутыми в стороны. Феликс же видел в этом круге самолёт Ту-144, взлетающий вертикально вверх и не знающий никаких ограничений ни по скорости, ни по высоте. Знак свободы, а значит и истины, и любви.

Зимой этого года в Садгорском аэропорту билеты на Л-410 до Воронежа всё ещё продавались. Феликс занял очередь к кассе. «Решено! Раз так, то отпущу-ка я усы, а лучше и бороду сразу. Носы у нас с Денисом Давыдовым одинаковые, значит мне его форма усов подойдёт. Может взять на посев десятую часть левого уса, который он сбрил, выйдя в отставку и поселившись в своём имении? Хранится же она до сих пор в Российской национальной библиотеке в Питере. Надо, кстати, из Воронежа слетать в Лени… тьфу-тьфу-тьфу, вспомни его – он тут же здесь, слава богу переименовали… в Санкт-Петербург. Выпросил же себе друг Давыдова поэт Жуковский, литературный наставник Пушкина, именно эту часть уса, что ближе к сердцу расположена, да ещё и биографию уса получил! А другому другу – поэту Пушкину такого не досталось, и он в их честь из зависти написал оду «Усы»! И надо повесить у себя дома портрет Давыдова, а то у Вальтера Скотта был такой, а у меня ещё нет».

А на площади Рынок, у подножия старой ратуши, не замечая ничего, даже слякотной погоды, розы пахли по-прежнему волшебно и как будто уносили свой аромат под копыта лошадей, на которых под восторженные крики дам, стоявших с бокалами шампанского на балконах домов с фасадами в стиле венской школы модерна, в своих великолепных коричневых мундирах, обшитых мехом со стоячим воротником, в киверах с султанами, украшенных галунами, шнурами, бахромой, тесьмой, ехали под командованием поэта-генерала Давыдова гусары Ахтырского полка с саблями, шпорами, с серьгой в левом ухе и без всяких там противогазов.

Бестолковый словарь.

Всё рассказанное здесь от первой до последней страницы есть чистейшая не придуманная правда, боль от которой передалась автору, попросившему, как и главному герою Феликсу, прощения, перед кем был виноват. Являвшийся очевидцем этих событий автор утверждает, что он и все персонажи повести вымышленные и любое совпадение с реальными людьми случайно. История о Денисе Давыдове во время единственного ночного пребывания Феликса в Ставрополе была сначала записана с его слов в утраченный по пьяни блокнот с зеброй на обложке, а затем воспроизведена автором по воспоминаниям. Чтобы достоверность материала не вызывала сомнения, записки дополнены подаренным автору Феликсом «Бестолковым словарём».

Раздолбай – ругательное слово, употребляемое сержантами в отношении вольнодумных курсантов, которых они считали латентными обсцентными бездельниками, но произнести его не могли по причине сложности для запоминания.

Курсанты – учащиеся военно-учебных заведений, рядовые.

Младший сержант, сержант, старший сержант – учащиеся военно-учебных заведений в погонах сержантов, погонщики людей в погонах курсантов.

Погонные товарищи – люди в погонах курсантов, погоняемые людьми в погонах сержантов.

Однокашники курсанты и сержанты одного курса военно-учебного заведения, употреблявшие в пищу в столовой училища одну и ту же кашу, так сказать молочные братья.

Хлястик деталь в виде узкой полоски материи, с помощью которой шинель либо приталивалась, либо её складки расправлялись для облегчения сидения на лошади.

Подматрасник – тряпочка, лежавшая между панцирной сеткой кровати и матрасом, назначение оной не вполне ясное.

Штык-нож – оружие дневального курсанта, несущего внутреннюю службу в казарме по защите подразделения.

Десантура – военно-воздуш-ные войска, элита армии.

Каптёрщик – курсант на привилегированном положении, выдающий другим курсантам бельё в бане, лопаты и мётла для ристалища и другое военное имущество, хранящееся в отдельной комнате казармы.

Ристалище – плац, на котором курсанты ристали (старинное, поэтическое), т.е. маршировали, бегали, скакали, скребли снег и мели листья по команде сержантов.

Часовой неприкосновенный вооружённый курсант-караульный, выполняющий боевую задачу по охране и обороне порученного ему поста, например, ристалища.

Караульный – беспостный курсант, заступивший в караул, но не выполняющий задач по охране и обороне ристалища.

Увольнение – выход в город за территорию училища, период времени, когда курсанты не погонялись сержантами.

Замкомвзвода – заместитель командира взвода, должность, замещаемая старшим сержантом, которому подчиняются младшие сержанты – командиры отделений, штатные друзья курсантов-раздолбаев.

Замполит – заместитель командира по политической части, должность офицеров-коммунис-тов.

Летёха лейтенант, первое офицерское звание, присваиваемое после окончания военно-учебного заведения всем в нём учащимся вне зависимости от погон рядового или сержантского состава.

Старлей – старший лейтенант, следующее офицерское звание после лейтенанта и соответствующее должности командира взвода. Затем идут капитан, майор, подполковник, полковник и генерал, дальше знать не обязательно.

Генерал-лейтенант – звание высшего офицерского состава.

Лейтенант-генерал – звание фантазёра в шитых погонах.

Генштаб – Генеральный штаб – место, где в головах генерал-лейте-нантов оживают военные мысли и фантазии.

Дембель – уход с военной службы в отставку, в запас. Синоним свободы.

Сексот – сокращённое название секретного сотрудника, осведомителя, доносчика. Курсанты их не любили.

«Могут быть созданы условия для проведения мирным путём коренных политических и экономических преобразований» – прямая цитата из решения ХХ съезда КПСС, состоявшегося в 1956 году, на котором был осуждён культ личности И. В. Сталина и принято решение о прекращении строительства паровозов.

Вальтер Скотт – основоположник жанра исторического романа, шотландский писатель, ввёл термин «фрилансер».

Леонардо да Винчи, Рембрандт – выдающиеся европейские художники, их картины всемирно известны.

Орест Адамович Кипренский (портретист), Алексей Кондратьевич Саврасов (пейзажист) – талантливые русские художники. Смотреть!

Александр Сергеевич Пушкин, Лев Николаевич Толстой, Фёдор Михайлович Достоевский, Михаил Афанасьевич Булгаков – наше русское литературное всё. Читать!

Виктор Цой – исполнитель, автор песен «Группа крови», «Звезда по имени Солнце» и других, в которых поётся о том, как всё было. Петь!

Башлачёвская церковь – разрушенный храм и причина того, почему это стало. Стихи «Время колокольчиков» и «Все от винта!» написаны вологодским поэтом-песенником Александром Башлачёвым. Слушать!

Татьяна Сопова – о ней в журнале «Огонёк» написано буквально следующее: «Маленькая женщина, из-за которой, возможно, провалился путч в августе 91-го года. Представьте себе 20 августа, второй день путча, нервы на пределе. Все, у кого есть радио, слушают радио. У кого есть телевизор не пропускают ни одного выпуска новостей. Сидим, смотрим первый канал. В три часа обычный выпуск, который раньше никто и не смотрел. А тут все прилипли. И появляется в кадре диктор, и вдруг начинает читать сообщения информационных агентств: президент Буш осуждает путчистов, премьер-министр Великобритании Джон Мейджор осуждает, мировая общественность возмущена и под занавес: Ельцин объявил ГКЧП вне закона, прокурор России, тогда был Степанков, возбуждает уголовное дело. Мы в шоке. И я представляю себе, как много людей, и в том числе участников событий, которые ловили в тот момент малейший намёк на то, в какую сторону качнулась ситуация, побежали в Белый дом к Ельцину расписываться в верности и лояльности. На третий день, под вечер, встречаю Танечку Сопову, которая тогда работала в Главной редакции информации Центрального телевидения, ну, объятия, поцелуи. Я говорю: «Татьян, что произошло у вас?» «А это я Мальчиш-плохиш, говорит Таня.  Я была ответственным выпускающим». То есть она собирала папку, подбирала новости. А был порядок: пойти всё согласовать. «Захожу, говорит, раз, а там сидит весь синклит и какие-то люди, совсем незнакомые. Обсуждают, что передавать в 21 час в программе «Время». А тут я, маленькая, суюсь со своими бумажками. Мне прямым текстом говорят, куда я должна пойти со своими трехчасовыми новостями: «Сама верстай!» ну, я пошла и сверстала». Не знали? Так знайте!

Хибины, Карпаты, Урал, Кавказ, Среднерусская возвышенность Сарматской равнины, Полесье, Сибирь, Байкал, Балтика, Кёнигсберг, Земля Франца Иосифа, Сахалин, Крым – это всё горы, долины, водные глади и острова, где жили, живут и будут жить люди русского мира.


Оглавление

  • Время камней.
  • Минус один.
  • Альма и пенаты.
  • Нулевая отметка.
  • Вот и началось.
  • Знакомство с шефом.
  • Келья в улье.
  • Голубь Пикассо.
  • Ангел Аня.
  • Город Сад.
  • Головной убор.
  • Нечётные дни.
  • Мужское и женское.
  • Серое и цветное.
  • Чьих будете?
  • Дух и воля.
  • Карпатская пустошь.
  • Зёрна и плевелы.
  • Атмосферные явления.
  • Избирательная урна.
  • Кандидаты от Пандоры.
  • Словом и делом.
  • Бремя камней.
  • Бестолковый словарь.