Внеклассное чтение [Алексей Николаевич Зубов] (fb2) читать онлайн

Апрельские дороги.

Апрель – месяц перемен, месяц ручьев. Они, как маленькие реки, бегут вдоль кромок сугробов, деловито бурча, сливаются в потоки и зовут – «иди за нами!» В апреле середины дорог уже подсыхают, и по ним приятно шагать. Просто в «никуда». Дороги и перемены вообще «засасывают» – стоит один раз начать изменяться, и ты уже никогда не остановишься.

В апреле, обычно, у меня нету денег – странная примета весны – в этот, денег тоже не было, и я думал – к кому бы завалиться и перехватить немного. Деньги всегда были у Олега, но брать у него – как-то нехорошо. Мы друзья, а брать взаймы у друга – это откусывать кусочек острова. Можно так дооткусываться, что и острова-то не останется.

Но другие телефоны «молчали», и пришлось идти к Олегу.

Секретарша – она была новенькая – строго глядя на меня, сказала:

– Олег Арсентьевич, к вам Буров, по личному вопросу.

Олег вышел из кабинета.

– Привет, привет. Катерина, этот человек – моя правая рука в «левых» делах, запомни его.

«Шутник», – я пожал ему руку, и мы зашли в кабинет.

Я сел в дорогущее, но неудобное кресло и сразу приступил к делу:

– Вот что, Олег, дай-ка ты мне тысяч несколько. Можно побольше – и надолго.

– Тебе не надоело? – начал он меня воспитывать, – как ты живешь – не понимаю. Ну взял бы денег на «дело», я бы дал. Сколько надо, столько бы и дал. Вон Никола, (это наш общий друг) – взял у меня полгода назад денег, открыл автосервис, теперь «поднялся». Недавно с Риткой на Канары летали. Коттедж строит. Ты же сдохнешь скоро. Возле помойки.

– Вместе с лучшей половиной народа.

– Не надоело еще быть «лузером»? Нет. Просто так я денег не дам. А чего ты не «бомбишь»?

– Я машину продал.

– Ну, и где деньги?

– Таньке Печерниковой отдал. Ей за ипотеку нечем платить.

– Идиот.

Машину я продал и не из жалости к Таньке, вовсе нет. Просто я почувствовал, что в машине я начал жить как в колбе – я внутри, а жизнь снаружи. В какой-то момент я даже почувствовал боязнь, что высунувшись из машины, я получу от Жизни по морде. Мне это было ни к чему, и я продал машину.

Мы молчали, а со стены на нас строго смотрел Президент. Хорошо, что Олег не начал о нем говорить, а то сейчас, хоть о деньгах начни, хоть о грыже – все переводится на разговоры о президенте. Копается себе мужик и копается в государственных делах – может ему его работа нравится. Мне бы не понравилась. Я бы через месяц с ума сошел или повесился. Да и вообще, для меня интересны только два правителя – «дедушка Ленин», который со своими чекистами методично, село за селом, завод за заводом обезоружил всю страну, и будущий, который вернет оружие населению. Все промежуточные – просто пользуются ситуацией. Я как-то сказал об этом Таньке. Она всплеснула своими полными руками и так убежденно говорит:

– Так ведь мы перестреляем друг друга!

Добрая она, но дура невероятная. Вот идет она по улице, упала, (а она вечно падает – неуклюжая какая-то) – и надеется, что люди подойдут, спросят, не надо ли помочь, что, да как. А доведись этим людям оружие в кармане иметь – перестреляют друг друга. Так ты уж реши, кто они, твои братья и сестры – люди или дерьмо на палочке.

– Ты умеешь приколачивать доски? – неожиданно спросил меня Олег.

– А что там уметь – бери гвоздь, да забивай, ума много не надо.

– Ну-ну. Вот что. Деньги я тебе дам, но не «на руки» – переведу на карточку. А ты съезди ко мне на дачу, поживи там, и поработай. Вот именно – поработай. Обшей нам с Ларой «вагонкой» спальню. Ларе хочется спальню в русском стиле. Заодно, может быть, и поумнеешь. Вот ключи – согласен?

Село Брусяны, где была дача Олега, летом было живописным местом. Стояло оно меж двух невысоких гор, с дремучими сосновыми борами, в центре была речушка, теперь занесенная снегом по самые берега, так что мост казался лежащим на снегу. Здесь снег был чистым – не городским, и пока не таял, только у магазина уже была видна родная наша жидкая грязь. «Поглядим, чем здесь народ кормят-поят». Я открыл ярко-рыжую дверь магазина и зашел внутрь. За прилавком стояла продавщица – для такой дыры – удивительно красивая девушка, немного грустная, с привлекающе яркими голубыми глазами. «Что за «куст роз на ржаном поле?» Пацаны, наверное, с ума сходят. А мне сходить некогда, мне – доски приколачивать».

Я пробежался взглядом по полочкам и витринам. «Коньяк дорогущий, «вискарь», – значит, пьют жидкость для мытья ванн или самогон, хорошо, что у Олега есть бар. Все понятно. Ходить сюда – только за хлебом и спичками».

– Мне хлеба буханку, пожалуйста.

Магазин я посетил, топография села мне была известна и раньше. «Апрельскими вечерами

буду выть на луну или стихи сочинять», – думал я, отворяя калитку. Дом – собственно, дача -

был неприлично большой – я в него и заходить не стал. Как одному прожить спокойно вечер и потом спать в громадном пустом особняке? Каждые полчаса бегаешь, как клоун, с фонариком в гостиную и спрашиваешь: «Кто тут?» Я прошел через заснеженный, пустой и скучный, как армейский плац, яблоневый сад, открыл другую калитку и оказался в маленьком деревенском дворике возле старющего домика. Но с собственными воротами и калиткой – третьей уже. Дворик был ограничен ветхим забором. Доски висели, поскрипывая, еле цепляясь за ржавые гвозди, через одну-две. Зато рядом – для опоры – была поленница дров, и я прихватил с собой охапку. Домик внутри был стылый и загаженный, но мне он нравился. Это был «мой» дом. Лара так и сказала – это дом Сереги, раз ему «там» нравится. В «конюшне».

Растопив печь, я сел за стол и, прихлебывая чай, стал слушать звук горящих дров. Взяв карандаш, я написал на бумажке – кажется, она была из-под селедки:

«Ты пришла ко мне прямо к ужину».

Дальше лезла рифма – «натужено». Рифма мне не нравилась, она была какая-то сортирная. Я стал мечтать о том, кто, собственно, пришла, да как выглядела, и тут в ворота кто-то постучал – довольно сильно – и даже толкнул их. Я пошел поглядеть, кого там черт принес.

За калиткой, возле ворот, стоял красавец – вороной, холеный и высоченный, каких я не видел, конь. Он был хорош. Просто королевский жеребец.

– Ух ты красава, ух ты сказка, – сказал я, протягивая руку, и гладя коня. Конь потряс шеей, укусил себя за грудь и тихо заржал. Мы постояли – я его гладил, а он рыл легонько снег правым копытом и потряхивал приятно пахнущей гривой.

–Хочешь хлеба с солью, – сказал я коню, – а что стучался-то? Ладно, жди.

Я вернулся в дом, отрезал щедрый ломоть хлеба. Конь опять стукнул пару раз в ворота, правда, теперь, потише.

– Да иду, иду – вот ведь, нахальный какой.

Я отворил калитку. Коня не было, а передо мной стоял мужик лет шестидесяти с лицом, исполненным мольбы:

– Парень, водки нет у тебя? Спаси, Христа ради, помру ведь.

– Ну пойдем, спасу.

Мы зашли в дом. Я налил полстакана водки и поставил его перед мужиком.

– Не могу, – сказал он, трясясь, – взять не могу.

Я взял стакан, обошел мужика сзади и поднес стакан к его рту. У мужика стала бешено трястись голова. Я зажал его голову левым локтем и влил водку между лязгающих челюстей – половина пролилась ему на грудь. Помолчали.

– Давно пьешь-то?

– Третья неделя пошла.

Мужику становилось полегче. Я налил еще, и он выпил уже самостоятельно.

– Давай, хоть, познакомимся. Я – Сергей.

– Игорь Мохов, – сказал мужик. И спросил: – Дачник что ли?

– Нет. Поработать приехал. На недельку.

В дверь кто-то поскребся.

– Это Шарик – блудня – гони его, попрошайку, – сказал Игорь.

Я приоткрыл дверь. Белый пес энергично махал хвостом и вежливо кланялся.

– Ну заходи, «блудня».

Пес зашел, улегся рядом со столом и принялся барабанить хвостом по полу. Я достал тушенку и кинул кусок мяса псу.

– Зачем ему мяса дал – не отвяжется теперь.

– Плевать. Значит, ты – Мохов. И много вас тут Моховых?

– Пол села. А другая половина – Костырины.

– Как же вы женитесь?

– Как – Моховы на Костыриных, а те на Моховых.

– И старое село?

– Лет триста есть.

– А продавщица в магазине – она из чьих?

– Верка-то? Верка – как раз Костырина.

– Красивая, но что-то грустная.

– А что веселиться с двумя детьми без мужика.

– Помер что ли?

– Дачу он строил банкирше. Тут, на берегу. Ну и ушел к ней насовсем. В город перебрался.

Проводив Игоря, я посмотрел на бумажку со стихом, и кинул ее в печь. Жизнь обещала быть интереснее, чем литература.

На следующий день я до обеда таскал доски из сарая на второй этаж, в спальню Олега и Лары, и упахался, как таджик. Особенно изматывало бесконечное подметание и подтирание – с досок сыпалась труха и опилки, а по полам Олега ходят босиком. К обеду – надоело.

Я никогда не смогу жить той правильной жизнью, которую предлагает Олег – вкалывать по десять часов в сутки, а потом нажираться вареной колбасы и весело пердеть, глядя «Камеди Клаб». А в это время на деревьях будут распускаться почки – без моего участия. Неравноценный обмен.

Я вернулся в свой старенький домик, сварил кофе и вышел посидеть с ним на крылечке. Было солнечно и тепло. С крыши лилось, а голубой воздух покачивался от пара. Из-за забора донеслись крики – мужской и женский голоса. Я подошел к забору и через «лакуну» стал наблюдать за происходящим. Мужчина и женщина бегали по огороду и громко спорили:

– Морковь, я тебе говорю, тут морковь, а там редиска!

– Не нужна мне там редиска! Сей, где хочешь свою редиску – там морковь!

Позади возвышался суровый каменный дом, рядом стоял «Ленд ровер».

«Теперь кофе не попьешь – визгу будет до вечера».

Я хотел уже уходить, но тут женский голос стал испуганным:

– Помогите!

«До убийства морковь довела». Я вернулся к забору. Мужчина лежал рядом с забором и хрипел, женщина бледная от страха смотрела на меня.

– Что «помогите» – «скорую» вызывайте.

Она убежала в дом. Во двор зашел вчерашний мой гость – Игорь Мохов вместе с Шариком, конечно. Поздоровавшись, он поглядел на лежащего.

– «Инфарт микарда» у него, рожа вон какая синяя.

Со стороны дома к нам подходили двое узбеков, видимо, работавших внутри особняка.

– Ребята, – обратился я к ним, – вы бы его на одеяле, что ли, отнесли к дороге, куда «скорая» подъедет. А то здесь «ласты откинет», и будет у меня под забором вонять.

Мы с Игорем и Шариком пошли в домик.

– Вот, – сказал Игорь, кладя на стол большой сверток, – тебе – за вчерашнее.

Я развернул – там лежал кусок сала, ароматно прокопченного. Шарик стучал хвостом.

Глядя на сало, я вспомнил своего друга – Денисюка. Если свидимся когда – много придется горилки выпить.

– Хочешь на «глухаря» сходить? – спросил Игорь, – Тут недалеко. На Рябиновый ключ.

– Да хорошо бы, только ружья нет.

– Дробовик-то я дам.

– А может, без ружей сходим – просто поглядим?

– Как без ружья в лес – не ровен час, встретишь кого.

Неделя прошла, и мне позвонил Олег.

– Привет, как ты там? Тебя Стелла потеряла: «Где Сережа, где Сережа». У нее сегодня день рождения – тебе надо быть. Что ты на ней не женишься – торчал бы при ее салоне красоты, раз сам инвалид.

– Я подумаю. Забери-ка меня отсель. И привези «доспехи» какие-нибудь – у меня штаны рвутся. И роз букет.

Олег приехал на «Феррари» с цветами и костюмом. Мы осмотрели спальню.

– Стиль «ля рус».

– Вижу.

– Давай еще в магазин заедем – дело есть маленькое.

Мы зашли в магазин – два джентльмена, нога в ногу, плечо к плечу. Строгие костюмы впечатляли. Покупатели расступились. Я положил розы на прилавок и сказал голубоглазой Вере:

– Вы очень грустная и красивая. Вы обязаны быть счастливой.

Я взял ее холодную руку и поцеловал ей пальцы. Мы развернулись и ушли. В машине я спросил у Олега:

– Я – подонок?

– Почему? Подарил девушке мечту. Ей, наверное, никто в жизни руки не целовал.

Через год, это был опять апрель, я брел по улице – мне погудели. Олег на «Феррари» притормозил и высунулся из окна:

– Привет, куда пропал?

– Привет. Никуда. Что нового. Как дела на даче в Брусянах. Помню ее. Как там Игорь Мохов, как Вера – продавщица.

– Игорь умер – рубил баню, и оторвался тромб. А Верку любовник зарубил топором – она что-то в город решила уехать, – приревновал.

– Слушай, дай-ка мне взаймы.

Он порылся в бардачке, и, протягивая мне деньги, сказал:

– Скоро сдохнешь у помойки.

– Спасибо.

Он уехал, а я шел по апрельской дороге и думал, что хорошо бы съездить в Брусяны и сходить на глухариное токовище. Шарик-то наверняка живой. Да, съезжу – а то, когда еще соберусь.

…

Рождение Богини.

Я очнулся от фантастически-болезненных грёз (они ядовито разрушают меня, они тихо, как старые ведьмы Макбета, превращают меня в амебу) под гордые, призывные удары колокола – Набат! – я тотчас обернулся к жизни. Сосед сверху, с которым у меня чуть деловое и, скорее, даже шапочное знакомство (мы как-то случайно опохмелялись вместе одним прохладным майским утром – помню, было пять утра по-московскому – но он остался в том блаженстве навсегда, а я соскочил), бил старой пудовой гирей в милый, такой до сантиметра изученный и почти лишенный штукатурки, мой потолок – очевидно, была новость.

Я подошел к окну (когда-то кое-кому – но, надеюсь, не мне! – его придется мыть), с треском рвя наклеенные на мыло газеты, открыл ветхие деревянные створки (я не меняю окна – мне жаль сказки: пластиковые окна не дают прогреть в ледяном пятне дыхания пальцем дырочку, и подглядывать за таинственным зимним двором), и свесился через трещиноватый подоконник вниз – там уже виднелся юно-черный, перезимовавший тротуар.

– Весна, кажись, наступила, – сообщил сосед (он обильно употребляет ненормативную лексику, я перевожу), – чуешь ноздрями-то?

Я чуял.

Да, это был прозрачный, голубой ветер метаморфоз (Вы, острословы, знаю я Вас! «Голубой ветер» – никакого подтекста, мы же художники – я и макнул кисть в голубую краску), ветер, срывающий старые маски, декорации и продувающий мозги от пыли и затхлости.

Зима уходила, и старый Бог («брателло», как называл его окочурившийся этой зимой приятель – ох и намучились мы мерзлую землю долбить, когда прикапывали, уж потом, когда по сто грамм за упокой души тяпнули, Боря-боцман сказал, как раньше на флоте хорошо было – привяжут чушку к ногам, в мешок и в воду – океан всех примет), да, Бог оставил меня еще немного покаяться, не прибрал; Бес, видимо шибко занятый вытряхиванием вшей из старого тулупа, не свел с ума; следователь, с присущей его организации гуманностью, не стал расшатывать мне передние зубы: и даже Марья Ивановна Чердыкина (женщина строгого ума и крайне правых политических взглядов) не «повыцарапала» мои наглые, бесстыжие глазенки.

Я вдохнул этого животворящего ветра и снова ощутил любовь к людям; я снова ощутил потребность дружить и ссориться; спорить и соглашаться; читать милый лепет юных и мудрые советы старших; я заново открыл классиков; я склонил голову перед наукой – да, я изменился – мои прежние кожа и мясо спали, как ветхие одежды, и новая, незнакомая еще плоть звала к новой жизни. К новым трудам.

На площадке третьего этажа элитного дома, дежуривший уже около часа охранник с лицом озабоченным, как у хирурга, увидавшего в брюшной полости пациента дополнительную работенку, услышал в рации хриплое: «Выходим». Он мгновенно передал охраннику, осторожно озирающему улицу: «Готовность первая». Все поднапряглись. Дверь квартиры -

это была весьма неплохая многоуровневая квартирка, даром, что не пентхаус (кстати, зимний сад на крыше к ней примыкал), – распахнулась, и сам Антон Басов – ничего себе, да? – в расстегнутом пальто, без шляпы решительно вышел наружу. Басов был почти олигархом, но маленьким, можно сказать, олигархеночком или олигархиком (вот язык! – не дает олигарха уменьшить). Он молодецки побежал вниз по ступеням – охранник, как барс скользил следом – двери подъезда распахнулись будто сами, и Антон Сергеевич буквально выпрыгнул во двор, к стоящему «Шевроле Корвету». Как красивы были эти люди! Каким приятным мужеством светились их утомленные бизнесом лица! Как точно, со вкусом был подобран их гардероб! Я всегда благоговел перед аристократией – носительницей манер и примером для подражания.

Но день был так по-весеннему мил, так детски свеж, что Антон Сергеевич на секунды замешкался (нет, чтоб сесть в этот «Шевроле», да и укатить, и пришлось бы тогда, как Пришвину, ручейки описывать), зачем-то замер возле открытой двери автомобиля, потянул носом талый воздух. Ну, и получил. Порыв ветерка-шалуна (нарочно больше не буду употреблять слово «голубой» – и так, наверное, я многих раздражаю) подхватил лежащий на асфальте мокрый полиэтиленовый пакет с бесстыжей фотографией какой-то кинодивы, и влепил его прямо на плечо Антону Сергеевичу, прямо на новое пальто. Пальто такие раньше шили из «шевиота», а сейчас и не знаю из чего, но дорогое что-то.

Басов был с детства брезглив до визга поросячьего – упаси Боже, если нянька откусит, пробуя, мягка ли для детских зубиков, конфету, или волосок кошачий в рот попадет (кошечек мама Антона очень любила) вместе с супом – а как не попасть? «Стёпа такой важный, ну никак со стола не согнать. Проказник пушистый».

Брезгливость и бизнес выработали у Антона умение быть решительным и быстрым. Он мгновенно снял новое пальто и швырнул его куда подальше. Сел в шикарное авто и уехал – охрана следом на своем джипе. А нам все они больше и не нужны – главное дело – пальто.

Оно пролетело, расправляя рукава, метров десять и распласталось на груди мужчины лет тридцати с лицом, выдававшим легкое скольжение мыслей и любовь к приключениям.

Мужчина, хоть и обладал авантюристической внешностью, одет был неважно. Рубаха его была чиста, но вот вязаный жилет казался уже староватым, а ботинки были просто «фу,

где такие выдают – на киностудии?» Получив из воздуха новое пальто, мужчина мигом накинул его и, убедившись, что пальто пришлось впору, удовлетворенно зашагал дальше по своим делам – интересно, каким? Дела привели его на одну из центральных улиц, где вдоль мытых с порошком тротуаров тянутся обольстительные витрины бутиков. Одна из витрин привлекла внимание мужчины – внутри молоденькая девушка одевала манекены. Мужчина остановился, и некоторое время с интересом наблюдал за девушкой.

– Игра в куклы древнее шахмат, а развивает не меньше и тоже приносит свой гешефт, – наконец произнес он вслух. Он был из тех, кто любит разговаривать сам с собой. И постучал в стекло витрины.

Оля Перминова – та, которая второй месяц работала в бутике «Кокет» продавцом обуви, та,

что мучилась сейчас с облачением манекенов, которая только что услышала от старшего менеджера: «убрала сейчас же этот барный макияж», а в ответ процедила: «кошелка старая»,

– Оля оглянулась на стук и увидала симпатичного, по-доброму улыбающегося мужчину, который ей жестами показывал: «пусти к себе». «Зачем, интересно?» – подумала Оля и вышла через узенькую боковую дверь на улицу.

– Ради Бога, извините, – мужчина был застенчив, но авторитетен, – я только хотел вам сказать – в Риме для облачения манекенов используют специальный крем.

– В Риме?

– Да, но мы, в нашей дизайн студии используем обычное мыло – я могу показать.

Они вместе зашли внутрь витрины и, действительно, костюмы спустя мгновенье были ловко одеты умелыми руками незнакомца – здорово!

– Спасибо, вот выручили! – искренне благодарила Оля важно кланяющегося незнакомца.

– А уж как вы меня, – ответил он и пошел дальше.

Оля закрыла витрину, и никто (чуть ли не месяц) не замечал, что у одного манекена спортивный костюм для гольфа плохо сочетается с туфлями а-ля Чарли Чаплин.

Так удачно разделавшись с неприятной работой, Оля забилась в уголок бутика – благо, посетителей как будто не предвиделось – и вернулась к чтению увлекательной истории. Она

скачивала чтиво с пиратских сайтов, женской интуицией справедливо угадывая неоспоримую истину: творение человеческого духа, как вода в реке, принадлежит всем жаждущим бесплатно. (Я, грешным делом, полез в электронные издания, надеясь «подтянуть штаны» – ну дурачок, что еще скажешь.)

История, которую читала Оленька (можно Оленька? Она такая славная девушка), была о – а лучше вот что. Лучше я вам ее расскажу.

В Пензенской области, а именно в селе Тютьняры, проживало два фермерских семейства -

Петуховы и Уткины. Семьи были старинные, с хорошими традициями и породой хороши:

Петуховы были сплошь брюнеты-красавцы, а Уткины – блондины и тоже видные очень.

Хозяйства у каждой из семей были огромадные, дел делалось и тут и там уйма – одного не хватало – любви между главами семейств Петуховых и Уткиных не было, а была не вражда, не война, а глухая напряженность.

– Марусь, – говаривал за обедом Петухов-отец, – случись что, я этому Уткину глаз вышибу.

И важно набирал ложкой наваристые щи.

Маруся опускала огненные глаза.

– Люба, – говорил порой за обедом Уткин-отец, – а ведь доведись такое дело, я этому Петухову ноги с корнем вырву.

И макал в «маковницу» толстенький пельмень.

Люба отворачивалась волшебным профилем к окну.

Ага, вы, наверное, догадались, что тут дело «не чисто» – какая-то тайная связь существует между юными членами фермерских семейств, но речь не о том.

Как-то, когда главный Петухов отдыхал, сидя на старом тракторном колесе, к воротам его усадьбы подкатил грузовичок Уткиных, и сам Уткин-главный вылез из кабины, присел два раза, разминая ноги, и стукнув громко в калитку, взошел на двор.

Главы враждующих кланов сдержано поздоровались. Постояла пауза – Петухов ждал.

– Слышь, сосед, – наконец открыл цель своего визита Уткин, – не возьмешь ли навоза у меня?

Много больно.

Сердце Петухова тревожно забилось – навоз был ценность.

– А что возьмешь? – равнодушным тоном спросил он.

– Да вот хоть помидоры. Помидоры у тебя хороши.

Сделка была заключена к обоюдному удовольствию сторон.

Навоз в неимоверных количествах стал поступать на ферму Петухова, взамен на ферму Уткина шли отборные помидоры. Из помидоров делалась паста, лечо и прочие вкусности, навоз хранился в высоких кучах – перепревал. Торговля, как известно, способствует и дружбе. Дружба не дружба, но отношения между соседями стали не такими напряженными,

что, дескать, «ноги вырву», и, получив новую порцию навоза, Петухов покобенился немного, да и отдал Марусю за Уткина-младшего.

– К сватам жить ушла, – говорил он знакомым, – к свекру. Ну, так и по-людски, по-русски.

Вдруг, неожиданно, Петухов-младший объявил, что женится на Уткинской дочери, и они будут жить у тестя с тещей!

– Сын, – с тихой яростью говорил Петухов, глядя на свои сапоги, – я для кого стараюсь? Я для кого столько навоза набрал? Как же ты?

– Ну не может «она» запах этот переносить – тошнит.

– Она это она, а ты? Тебе-то он родной – свое-то дерьмо вкусно пахнет.

Но сын со снохой ушли жить к ее родителям.

Усадьба Уткиных стала шумным, веселым местом, где жила молодежь, цвели клумбы с цветами, и меж берез болтались деревенские качели. А у Петуховых тоже было неплохо – одно мешало, из-за гор навоза пройти негде было. Но Петухов старший вслух мечтал:

– Вот внучата родятся, еще поглядим, какого дедушку они больше любить будут. «Помидорного» дедушку или который с навозом. Петуховский навоз – это сила! А у тех что – цветочки. Куда им с «культурой» против навоза. Смех!

Я случайно заглянул дальше – оказывается, Оленька читает роман! Я так много ни читать, ни писать не в силах – наступают жуткие головные боли, так что прервем эту линию.

Да и тема непонятная – при чем тут навоз? Вот я давеча возвращался с рыбалки (просидел на льду три часа – хоть бы одна поклевка!), и встретил Огонькова – он прямо с ума сходил от радости. «Что случилось-то?» – говорю, а он: «Счастье привалило!» и какую-то зелененькую бумажку мне в нос тычет. «Нашел, – говорит, – под скамейкой, когда мусор прятал». А на льду пока сидишь, люди разные, тоже рыбаки, подходят, интересуются успехами, ну и наливают, что прихватили, так что зрение к концу неважное становится. Я говорю: «Билет что ли, в театр?» Он посмотрел, как на придурка и ушел. Я подумал – кому ведь что дорого, то и ценность.

Да, а что же тот незнакомый нам пока что мужчина? Куда он направляется? Вот куда.

Незнакомец подошел к вращающимся, стеклянным дверям офиса крупной холдинговой компании и остановился кого-то поджидая. Люди, проходящие в двери, пристально им разглядывались, но чем-то, видимо, раздражали – он недовольно морщился. «Что за неуместное веселье», – бормотал он. Наконец, одна пара посетителей его удовлетворила (может быть выражением лиц? Лица у обоих были чопорные, как у профессионалов ведущих похоронные обряды) – он добродушно улыбнулся и, пропуская их вперед, зашел следом. Внутри сектора, ограниченного вращающимися створками, незнакомец как-то неловко наступил одному из этой пары на пятку, да так, что сдернул туфель. В это же время они вышли в холл и прошли мимо секьюрити – незнакомец впереди, а те двое сзади. Один (и все-таки с каменным лицом!) подпрыгивая, поправлял туфель и привлекал внимание.

– Я не буду снимать пальто, меня подзнабливает. Вы можете раздеться там и присоединяйтесь, – небрежно сказал он немного ошарашенной парочке, затем, не глядя на секьюрити, прошел к лифтам и уехал.

Весенний ветерок мягко проскользнул через двери и разметал бумаги с фамилиями приглашенных на важное собрание по стойке секьюрити.

– Кто это? – осторожно спросил охранник, собирая бумаги и проверяя документы у как бы «сопровождающих».

– Это большой любитель наступать на пятки, – желчно сказал «потерпевший» посетитель,

– банкет по поводу слияния тех-то и тех-то на шестом этаже, я правильно понял?

Охранник информацию подтвердил, потом подумал и озабочено передал по рации: «На шестом этаже усильте наблюдение, кажется, «гость» пожаловал». А сам решил посмотреть видеозапись с незнакомцем. Черт!

Камера, снимающая вход, оказалась отключенной.

Надо немного рассказать об этом охраннике. Звали его Петя, хотя по годам пора бы уже было именоваться и Петром Ивановичем. Петя попал в охранное предприятие по очень простой причине – с шестнадцати до двадцати пяти он выступал на соревнованиях по самбо, с двадцати пяти до тридцати он отбывал срок за хулигански-разбойное поведение, потом он некоторое время делал чистые документы и работал таксистом, а к сорока полностью созрел для работы охранником. Чем он будет заниматься с пятидесяти – ответ знают наши мудрые экономисты, так точно прогнозирующие непрекращающиеся убытки. Вот грустная специальность! Цыганки хоть иногда обещают удачу.

Так. Давайте-ка попьем кофе, и я продолжу.

На шестом этаже делового небоскрёба «Итака» в громадном, исполненном в мраморе и дорогущем Рижском цветном стекле зале, приспособленном под проведение различных бизнес церемоний (там был и стол-фуршет, и маленькая эстрада с негромким джазовым трио (лысенький ударник неплохо щеточками работал), и фонтанчик с мраморными лавочками-бортами, и вазоны с цветами, за которыми прятались те, кто не любил элегантного общества, но присутствовать вынуждала должность) проходила начальная часть (а это речи, речи) слияния двух медиа-холдингов – «Нью фо ю» и «Нью фо ол».

Предполагалась покупка большого пакета акций ведущими менеджерами (если вы не знаете, объясню, что акции тут же можно и нужно было продать по рыночной цене, положив разницу в карман), и шепотом передавалось, что Петр Ильич перед этим любезно вручит каждому менеджеру по толстенькому конвертику с некой суммой, а после «опциона» эту сумму неплохо бы перевести на указанный внизу (для тупоньких – они и среди топ менеджеров попадаются) счет на Кипре. Как пожертвование для больных чахоткой. Словом, загадки, тайны и недомолвки. Почему сам Петр Ильич не относил всю сумму, весь чемодан с «рваными» в банк, и не отправлял куда хочется – не нам судить. Может, просто не хотел, может, любил долгие увертюры.

Анна – да, наконец-то героиня, притом настоящая, а не Оленька из бутика – иронично разглядывала гостей, машинально ставя каждому «оценку» по девичьей шкале «смешной-никакой-классный» (мне очень нравится такой тип женщин, а иначе, зачем бы я сделал ее героиней?) – она работала помощником редактора сайта «Женские бирюльки», и тоже была в числе приглашенных.

Это была вполне симпатичная брюнетка, лет тридцати или около того, уже с той характерной грустью в глазах, что селится у всех женщин, переживших влюбленность, любовь, развал любви, её возрождение и мечтательную безнадежность придуманного счастья.

– Здесь полным-полно образчиков для карикатур, – услышала она за своей спиной хрипловатый мужской голос – очень странный, вызывающий незнакомый, но приятный холодок в пояснице. Она обернулась. Ей улыбался одним уголком рта мужчина – наш незнакомец. Анна легонько улыбнулась в ответ, но ничего не сказала. «Мы незнакомы, а он, наверное, из «ведущих» – одет хорошо, и ведет себя уверенно – «покоритель одиноких женщин», кстати, а ты – ты уже одинока или нет еще?».

– Я предлагаю не знакомиться, – продолжал мужчина, очевидно обращаясь к ней, – в общении с незнакомым есть бездна прелести – занятно ведь сделать что-нибудь необычное, даже чуть криминальное вместе с человеком, которого вовсе не знаешь.

Анна снова обернулась (это была простая реакция на реплику) и посмотрела в глаза незнакомцу. Он тоже смотрел на нее, но не в зрачки, а на переносицу.

– К тому же, – продолжал незнакомец, – «незнакомство» питает мечту о случайном знакомстве – мы же все этим больны, годами ждем.

– Тогда давайте не знакомиться, – Анна ответила. Зачем? Дурочка. Нельзя было этого делать! Ее голос, мягкий и нежный, был пойман, окунут в яд любопытства и потек обратно к ней уже «его» голосом. (Холодок всё возрастал – теперь уже щемило сердце, как на вершине «американских горок».)

– Тогда, прекрасная незнакомка, – Анна смотрела в его зрачки, и те казались ей почему-то квадратными. «Вот странная игра света, он как бессмертный даос», – обменяемся разгадками

невинных тайн: я покажу вам, чего в реальности стоят все эти люди, и ваш Петр Ильич в том числе, а вы покажите… кабинет главного редактора – я коллекционирую интерьеры офисов.

– Вы дизайнер?

– Конечно, я улучшаю реальность.

«Глупо как-то, а что бы ни сводить, не показать? Но ведь мы уже идем к кабинету главного. Он что, гипнотизер? А если он возьмет (что за слово мерзкое!), возьмет – что возьмет, кого возьмет. Меня возьмет».

На долю секунды она представила «это», и вдруг поняла, что нисколько, с каким-то бесовским злорадством не боится «этого».

Анна испуганно оглянулась. Незнакомец дружески улыбался:

– Приключения всегда пугают, но без них жить не получится. Получится, как в скверном переводе, «Быть».

«Ты же сама ждала чего-то, вот и лети». Анна открыла дверь кабинета и, пропустив незнакомца внутрь, закрыла ее за собой. Они были одни в замкнутом пространстве.

Еще очень многого не сказано, знаю. Не сказано, накрашены ли ногти на ногах у Анны и сами ноги – стройны ли? Ты, давай, сделай так, чтоб стройные были! Волосы у нее что – кудрявы или прямые, а нос какой? С горбинкой, прямой или вогнутый? Лифчик удобный или нет, и кто фирма производитель. Да, наконец, кто ее родители, кто ее воспитывал, в конце концов? А этот незнакомец – он-то кто?

Но если говорить обо всем – легко можно докатиться до фраз, типа: «Эни-бэни-ряба». И начать пускать ртом пузыри.

Теперь хорошо вставить описание среднерусской природы, а для того надо погулять. Делаем паузу.

…

Разговоры о погоде – единственно допустимы в мало-мальски респектабельном обществе. Немногие достигли того аристократического совершенства, что и разговор о погоде становится излишним – они, эти образчики хороших манер, лишь обмолвливаются фразами: «Как вы, ничего?» – «Ничего, благодарю вас», и удовлетворенно молчат. Им хватает. Правительству, однако, следует ввести в школьную программу предмет: «Разговор о погоде в обществе». Многие слишком остро безграмотны в этом вопросе, даже дики. Я встречаю знакомых, вернувшихся с толстыми чемоданами сувениров из Италии: «Как там, что за климат?» – «Прелесть!» Я встречаю прилетевших с лопающимися сумками из Вьетнама: «Что там? Климат-то как?» – ответ тот же хамский, болезненно царапающий душу мою русскую: «Чудный климат. Рай на земле». Ну разве так можно. Следует легонько, с иронией пожурить климат соседей (упомянуть, например, мух), похвалить (хотя бы за то, что учит терпению – а это качество благородное!) наш, отеческий, и заодно припомнить какой-нибудь необычно смешной, сильный снегопад в июне или дивную грозу в январе – вот вам и тема для разговора, вот и вечер скоротали!

Незнакомец, несомненно, имел хорошую школу – пройдя в центр кабинета, он потянул носом редакторский воздух и сказал:

– Мало, слишком мало весны.

– Здесь кондиционер, хотите, я включу? – предложила Анна. «Что мы будем делать, и когда?»

– Это машинерия, а хочется подлинного. Надо проветрить – без кислорода и приключения в тягость.

Незнакомец вел себя, словно старый маг – он и не смотрел на Анну – она была ученик, не более.

Окна (они были огромны – от пола в потолок) угрюмо смотрели на двух людей, как твердые, затемненные преграды между миром интеллектуального бизнеса и реальным миром.

– Для таких случаев я ношу с собой карандаш стекольщика – старинное изобретение человеческого гения, – незнакомец вынул из кармашка и показал Анне маленькую коричневую палочку, – я вас прошу, помогите – брызните из того вон пульверизатора, по моей команде.

Анна послушно взяла цветочный пульверизатор (главный редактор обожала цветы, особенно

настурцию – старая закалка!), а незнакомец нарисовал на оконном стекле большой круг, перекрестил его двумя линиями, приклеил к стеклу скотч (скотча в кабинете хватало) и, поднеся зажигалку к кругу, поджег его! Да, нарисованные круг и крест горели.

– Брызгайте, – раздалась властная команда.

«Что я делаю – это же преступление», – мелькнуло в голове у Анны, и она брызнула. Раздался звук: «Чпок» – и куски стекла были вынуты из отверстия и аккуратно сложены вдоль стены.

Свежий ветер тут же ворвался внутрь, туда, где его не было очень давно – последний раз он был тут, когда «оконщики» перед последним стеклом допили «чекушку», швырнули ее вниз на горы строительного мусора и, вздохнув, взялись за ровно чугунную фрамугу, присовокупив: «С Богом, заткнем и это».

– Нас накажут, – сказала Анна не думая, окунаясь в этот замечательно пьянящий ветер оживления, ветер пиратов и королей.

– Если наказание неизбежно, то да. Но ведь мы вводим свои правила – хотите?

Голос незнакомца уже был голосом её воли, её тайных желаний, того, о чём и мечтать-то страшно, а мечтается.

В круглое отверстие с тихим клекотом влетел геликоптер и мягко опустился на редакторский стол.

– Тут кое-какой инвентарь – глупо, согласитесь, таскать инструменты мимо охраны. Охрана часто неадекватна.

Незнакомец отцепил от геликоптера пакетик, потом подошел к стене, отделяющей кабинет редактора от соседнего, и легонько постучал по ней. Звук был музыкальный, не бетонный.

– Хорошо нынче делают стены, – заметил он, – дошло, наконец, что все стены – это декорации, и их нужно иногда трансформировать.

Он достал обычный нож, с размаху воткнул его в стену и, двигая им, наподобие консервного, стал выбирать в стене щель.

– Вы вор? – тихонько выдохнула Анна. «Он вор, а я воровка – чудный финал карьеры».

Незнакомец насмешливо посмотрел на нее.

– Нет, это не моя специальность. И потом кража предполагает наличие собственности -

ценностей, которые принадлежат личности или нескольким личностям. А вы только что сказали, что здесь нет ни личностей, ни ценностей.

– Я разве говорила, – Анна осеклась. «Но ведь подумала».

– В таком тревожном состоянии, я вас к сейфу не поведу.

«К сейфу – значит, мы воры, но он сказал, что нет. Он не лжет мне. Я даже не думаю позвать охрану, почему мне так странно хорошо, я хочу продолжения, Боже, как хорошо», – у Анны мир кружился, кривлялся и хохотал, как цирковой паяц.

Незнакомец отвалил кусок стены, и получился удобный лаз – как раз для проникновения в кабинет… А! Кабинет-то был Петра Ильича – шутите! – и в нем стоял сейф, а в сейфе… И нам бы хватило, и еще поделились бы с соседями – и им бы хватило.

– Вам слишком мешает воспитание, вас изуродовали в детстве – отрезали крылья.

– Мама с папой любили меня, любят…

– Те, кто любит, глаже и причесывают. А «лишнее» состригают. Мы все любим «куколок». Вас наверняка баловали.

– Нет.

– Значит, сильно баловали.

Незнакомец смотрел на нее – опять на переносицу – и казался вдруг постаревшим.

– Я вижу девочку лет трех, крутящуюся возле стола взрослых: «Я тоде кацю, дате, подалута это … – Анэтта, ты не будешь «это» кушать. – Буду. Дате… Нет, не кацю» – и кладет «это» изо рта на стол.

Ваша семья была старинной интеллигентной семьей, семьей, которую счастливо миновали гонения, которая хранила дух Чехова, Пушкина – всего, что, казалось, смыли революции, войны, и бессмысленное экономическое соревнование с соседом, у которого козырей в рукаве, как у дурака фантиков. Вы считаете себя аристократкой. Жаль. Аристократия – это маленькая толпа, это элита большой толпы, но психология та же: страх и ненависть иного, требование равенства, а значит, коллективная нищета в душе. Немногие, нынче таких и нет, выбрали нищету добровольно, большинство нищенствует принудительно – отсюда беспощадная жестокость наших нравов. Жестока толпа, жестока элита – вам стоит узнать одну легенду.

«Как он узнал мое имя?» – подумала Анна и погрузилась в легенду.

Легенда о Желтой реке.

Юноша из порядочной семьи, семьи давно не обремененной пошлой заботой, как и где зарабатывать – на семью «работали» семейные деньги, любил, чтобы время шло весело. Для созидания веселия он содержал (давал взаймы и не требовал возврата) двух друзей – у тех денег было гораздо меньше, а это стимулирует мозговую деятельность. Один усиленно придумывал приключения с погонями на авто, второй специализировался на девушках. Девушек, таких, как на обложке «Максим» (внешне, а внутренне не знаю, да есть ли там внутренности?) привозили к бассейну, к столикам с фруктами, к музыке – и ласково предлагали стать одалисками в этом демократичном гареме.

Мягкие солнечные дни сменялись мягкими же ночами, но вот беда – юноша пресытился. Ему надоели и улыбчивые красотки, и ночные гонки на машинах. Он стал потихоньку убегать от друзей, стал, как поэт, прямо, бродить по диким, неприбранным улицам города один. И вот в одну из таких одиноких прогулок он забрел в маленькое кафе под кленами, совсем крохотное – на пять столиков.

К нему подошла официантка, он заказал кофе и стал ее разглядывать. Она заварила кофе в турочке – профессионально! – погрела турочку на горячем песке и подала напиток. У нее была приятная внешность, и какая-то непробованная еще чистота.

– Посиди со мной, поболтаем, – предложил юноша.

– Нельзя, – улыбнулась девушка. Юноша был симпатичен.

– А когда можно?

– Тут вечером танцы, вечером можно.

Это было его первое свидание – танцы! Девушка не из «тех»! И никто не знает об этом!

Вечером он, как Гарун Аль-Рашид, ускользнул от друзей и пришел к кафе. Она тоже была тут.

Музыка была самая обычная для танцев, люди были тоже типичные (молодежь с окраин, да два алкаша – любители громкой музыки) – было одно ново – он и она. Они танцевали, он держал ее худенькое гибкое тело и чувствовал: она – его женщина. А она понимала это через его руки и молча соглашалась с ним: «Да, я твоя женщина, а ты – муж мой».

– Я схожу переоденусь, – сказала она в паузе.

– Нет, не ходи, не хочу, – ему скучно было оставаться одному с другими, ему не нужны были другие.

– Я хочу переодеться, – сказала она гордо – девушка становилась женщиной.

– У тебя будут магазины платьев, горы до небес, но я ждать не буду. Если ты уйдешь, я возьму вон ту шлюху, – сказал он зло.

Она быстро посмотрела ему в глаза и ушла. Он стиснул челюсти, набрал номер, через секунды подъехал автомобиль, и его увезли.

В машине приятель неуклюже пошутил насчет кафе, откуда они отъехали – и получил в зубы:

– Не смей шутить без моего приказа, – сказал юноша, он становился «хозяином».

Прошло много лет.

Как то на берег маленького, прозрачного до дна озера, питаемого крошечным ледяным ключиком, приехало две компании отдыхающих – разные люди. Одни заняли весь пляж: заставили его столиками, мангалами, машинами – разнойерундой, другие, на противоположном берегу, тоже расположились с размахом: у них был и тент, и сетка для волейбола, и, конечно же, мангалы и столики. Играла музыка у тех и у других, дымились угли, пищали дети, и периодически покрикивали мужчины.

От одной компании к ключу за водой пошла женщина, а от другой, тоже к ключу, но просто

для разминки пошел мужчина. Они встретились, равнодушно посмотрели друг на друга и замерли. Они узнали: он – ту девушку, она – того юношу.

Потом их окликнули, и они пошли, каждый к своим, но ушли их тела, а души продолжали стоять, замерев и ожидая, кто скажет первым. Но никто не начинал.

Компании давно разъехались, темнело, а души юноши и девушки продолжали стоять над ключом. Из души девушки в ключ, и без того ледяной, упала прозрачная слеза – ключ закипел и утих. Из души юноши тоже упала слеза, но горькая и тяжелая. Ключ взревел и вдруг стал бить мощной струей, размывая породу и неся песок через озеро в реку и дальше к океану. Так появилась Желтая река. Она берет свое начало в расселине между двух скал – одна струя, чистая и ледяная смешивается с другой – мутной и полной песка. Песок этот золотоносный. Старатели годами моют золото на берегах Желтой реки и говорят, что золота там – конца не видно, и шепотом добавляют: «Когда «они» помирятся – золото кончится».

– А они помирятся? – спросила Анна, ей казалось, что небо густеет и вваливается синим прибоем через круглое отверстие в комнату. А где то вдали виднелись паруса облаков, плывущих по Желтой реке.

– Когда девушка перестанет ронять слезы.

– И когда же? И какие женщины не плачут?

– Не плачут королевы или богини, но вы думаете, они все в прошлом? Вдохните аромат времени – теперь время героев – богов сошедших на землю, или людей поднявшихся до небес.

Вам следует вспомнить – как вы летали. Вы хотите этого?

– Да, – сказала Анна, навсегда отрезая себя от прошлой жизни.

Скажу вам вот что: творчество – капли воды, дрожащей на мраморном полу античного храма, постоянно меняющие очертания, сливающиеся друг с другом и исчезающие в щелях между плитами. Их мы видим, а дождя, который их создает – нет. Говорю я иначе, чем думаю, а пишу и вовсе, как иной – это загадка. Кажется, я так и не соберусь нарисовать портрет Анны – придумайте сами, или возьмите готовый из журнала. Может, наши вкусы разные.

– Там стоят датчики движения, – сказала Анна, заглядывая в проем стены.

Незнакомец расстегнул пальто и вынул из-под старой жилетки свернутую ткань, густо обшитую черными пластинками.

– Это переделанный экран солнечной батареи – отлично поглощает излучение. Просто держите его, будто мы понарошку прячемся от детей, и пойдем.

Они развернули экран и занырнули через лаз в соседний кабинет.

«Тебя арестуют и посадят», – пискнул на прощание в ее голове прежний голосок.

«Ты смешишь меня – и некстати – я, кажется, порвала колготки», – перебил его новый голос, привыкший повелевать. Голос был как будто знакомым, из снов – ему верилось.

…

Что происходило в кабинете Петра Ильича, Анна запомнила, но, как сон, и рассказать мне толком не могла. (Сны – плохой повод для рассказа, личное невыразимо.) Во-первых, что она видела? Уверенную спину незнакомца и плотную ткань экрана, за которым они, прячась, шли гуськом к сейфу, стоящему в мрачно насупленной глубине кабинета. Незнакомец все время непринужденно, в полный голос делал замечания по поводу интерьера – его смешили и уютный торшер возле диванчика: «Тут он размышляет в одиночестве!», и обилие книжных шкафов с пугающе толстыми фолиантами: «Да он искушенный читатель!», и могучее, посверкивающее роскошным глянцем, кожаное кресло: «Сидячая работенка – сидячий образ мыслей».

Дойдя до сейфа, незнакомец попросил Анну держать покрепче экран, а сам занялся замком.

– Цифровые замки отличная штука – выглядят внушительно и вселяют надежду, а главное, не нужно подбирать отмычку – считываешь набор цифр томографом – и открываешь… Да, неслабо набил мошну Петр Ильич, даже неприлично – столько денег в одном месте.

Анна заглянула в сейф через плечо незнакомца – штабеля плотных денежных пачек лежали равнодушно спокойно – им было абсолютно все равно: кому принадлежать и что делать.

Странно, но деньги ее уже не интересовали.

– Давайте, поможем экономике – понизим инфляцию, вот премьер обрадуется, – весело сказал незнакомец, вынимая осторожно крохотный пузырек с какой-то зеленоватой жидкостью. Он открыл его, побрызгал «химией» поверх денежных пачек, и Анна с удивлением увидела, как бумага стала раскисать, течь сопливой кашей – минута, и вместо денег были только металлические, чистенькие полки. Сейф стал пустым.

– А это – на память о друзьях, – сказал незнакомец и аккуратно положил на среднюю полку сейфа стеклянный протез человеческого глаза.

Они вышли из комнаты тем же манером. Анна ничего не понимала, да и не хотела – она была занята другим – что-то новое, могучее, красивое и, одновременно, древнее росло в ней. Ее внутренний голос – голос ума – изменился, он окреп, он повелевал; ее душа, до того мятущаяся и сомневающаяся, вдруг стала космически свободной, не понимающей все прежние метания и страдания; Анне казалось, что сама кровь в её жилах течет не по законам физики, а как вздумается, как ручьи талого снега в половодье.

– Что теперь? – спросила она, когда они вновь оказались в кабинете главного редактора с дырявым окном. «Ну и дурочкой же я была, когда думала разное о нем, (ведь чуть ли не о сексе!), ну и человечком же я была».

– Надо уходить, – незнакомец небрежно выбросил геликоптер за окно, и тот полетел между конструктивистскими, угловатыми домами.

– Поскольку не в наших правилах повторяться, мы уйдем не через вход. Разрешите, я помогу вам?

Анна царственно кивнула. Незнакомец, чуть приклонив колено, подхватил ее на руки, подошел к окну и швырнул в голубой круг, прорезанный в стекле.

Она падала или летела – все равно. Страха не было. «Хлоп» – крыша «маркизы» пружиня, приняла первое тело, «хлоп» – а вот и второе. Они съехали на тротуар. «Я помню, что так не бывает, что тут и «маркизы»– то не было, но теперь – можно всё».

– Я предлагаю отобедать, только, кто будет платить? – незнакомец с легкой иронией смотрел ей в глаза, – Может, попробуете вы? Начинать пора.

Анна поняла его.

– Хорошо, – она засмеялась одними глазами. «Как же тебя зовут? Я, кажется, вспоминаю…»

Тем временем Петр Ильич, решил наведаться в свой кабинет – хотелось не спеша разложить деньги по конвертам.

Он раздал поручения «ближним» – референтам, охране, адвокатам – и тяжело отдуваясь (он был полный мужчина, вдобавок, перекусил только что печеным гусем с черносливом, и гусь плохо улегся в его желудке – толкался и издавал звуки), отпер дверь своего кабинета и направился к сейфу. Но он сделал только пару обычных, «деловых» шагов – он увидал открытый сейф – ноги вдруг стали слабыми, как макароны, захотелось сесть на пол, и даже спрятаться под этот пол. Его поразило не отсутствие денег – что деньги! такими деньгами Петр Ильич мог запросто и десять сейфов набить – нет, стеклянный глаз, который смотрел на него их пустого сейфа – вот, кто смертельно напугал олигарха. Кое-как он дополз до сейфа, взял глаз на ладонь и секунды смотрел в искусно выполненный зрачок. Вдруг глаз начал светиться…

Чтобы вы не сочли меня сумасшедшим, я поделюсь с вами одним секретом, а именно, секретом под названием: «Стеклянный глаз семерых».

Это дело началось, да и было отправлено в архив в самом начале девяностых, в прошлом столетии. Из алмазного фонда России непонятным образом исчезли бриллианты на сумму четыреста миллионов долларов – не мало! Работников фонда допрашивали – да толку не было – и что допрашивать-то, когда всех входящих и выходящих в секретные помещения чуть не рентгеном просвечивали и догола раздевали. Мешала следствию и всеобщая суета, которая тогда была и на улицах и в головах. Девяностые – время легенд и тайн… Вынести такое количество бриллиантов никакой возможности не было, но их вынесли. А делалось это так. Группа молодых людей, воспитанных в идеалах гуманной справедливости и приятного, светлого будущего (не для всех, так хотя бы для удачливых), вытянув спички, определила дальнейшие шаги. Тот, кто вытянул надломленную, добровольно пошел на операцию – ему удалил глаз один мающийся без денег хирург, да заодно направил к протезисту – остальная шестерка готовилась.

Одноглазый молодой человек, имея блестящие характеристики из райкома, устроился в фонд огранщиком (а он и был ювелиром – удачно совпало). Каждый день, приходя на работу, одноглазый вынимал протез, отклеивал пластинку с роговицей и зрачком, набивал глазницу бриллиантами, вставлял пластинку, а лишнюю круглую стекляшку перемалывал в мельнице на абразивную крошку. Дома же друзья вручали ему новенький протез. Сколько бы он так ходил – не знаю, но у него вдруг начались сильные боли в затылке, и буквально за пару недель он иссох и угас. Помер.

Оставшиеся шестеро друзей, обладатели крупного по тем временам состояния, похоронив товарища, дали клятву: да послужит это богатство на благо народа! Для того, дескать, оно и вынуто из хранилища, где лежало мертвым грузом. Они капитально поучаствовали в приватизации, при этом первоначальная сумма утроилась, потом, как танки, подмяли ряд компаний помельче, а потом уже занялись благом народа – дали рабочие места и право на кредит.

Одним-то из этой шестерки и был Петр Ильич.

Пока я рассказывал вам историю об умыкании бриллиантов, глаз на ладони Петра Ильича

загорелся совершенно нетерпимо ярким светом, Петр Ильич хотел было спрятать его куда подальше, и даже поднес левый кулак с зажатым в нем глазом к подбородку, раздумывая, но ничего не успел – глаз взорвался. Шутник минер ли так рассчитал, или комплекция Петра Ильича тому способствовала, только от взрыва помещение почти не пострадало (только томик Тургенева выпал из шкафа и раскрылся на «Отцах и Детях»), а вот у Петра Ильича оторвало голову, крутя, как баскетбольный мяч, перенесло через кабинет (потолок при этом был сильно попачкан) и «прикольно» установило поверх торшера. Тело без головы сделало, агонизируя, несколько шагов, уселось в рабочее кресло, взяло в правую руку «паркеровскую» ручку и чиркнуло на листе бумаги: «Одобряю». И голова с вытаращенными глазами на торшере, и тело за столом представляли просто «живую» иллюстрацию к «Органчику» Щедрина, так, во всяком случае, сказала главный редактор – начальница Анны – а она-то уж была дама с пониманием.

Следующие два часа в кабинете Петра Ильича творилось невообразимое: все работники двух сливающихся холдингов фотографировались «на память» кто с головой на торшере, кто с туловищем. Дамы предпочитали туловище. Толкучка была, как на открытии модной галереи, и только одна, самая сдержанная сотрудница, пристыдила коллег:

– Люди, у вас Тургенев на полу лежит, хоть бы кто нагнулся!

Анна услышала хлопок от взрыва и краем глаза заметила вспышку света в окне.

– Невинных жертв быть не должно, – утвердительно сказала она.

– Да, Немезида требует кары только для тех, чья вина признана всеми. Кстати, о невинных жертвах. Все порядочные государства тратят титанические усилия на борьбу с этой гадостью – организацией невинных жертв, но её «пауки-финансисты», ткущие свою липкую паутину, сидят по норам и чувствуют себя в безопасности. Вам надо заняться ими.

Незнакомец протянул ей флакончик с духами. На этикетке была надпись: «Лунное безумие».

– Удачная находка моего приятеля химика – духи эти вызывают стойкое помешательство – нюхнувший их, становится полностью тем, кто он есть по сути своей, например, червяком…

Или богиней.

Они зашли в очень дорогой ресторан, незнакомец сделал внушающий уважения заказ, они ели, но пища не отяжеляла её, а наслаждала, они пили, но вина её не пьянили, а приносили радость.

– Я пойду, – сказал он, – вон та пара, чересчур надменная – герцоги Йоркские скромнее.

Она кивнула ему и подозвала официанта.

– Видите тех людей? У них, у дамы в сумочке, в коробочке зачем-то спрятаны тараканы. Зачем – не знаю, но вас предупреждаю.

Официант пулей помчался в «служебку», оттуда тут же выскочило трое крепких мужчин, и надменная пара была аккуратно выпровожена на улицу. К ней подбежал маленький толстячок

и, прижав руки к груди, театрально воскликнул шепотом:

– Вы спасли мою честь, честь заведения! Там сидят проверяющие – дегустаторы, и я не знаю, что бы было со мной, если бы тем двум негодяям удался их план! Ваш обед – за счет заведения, даже не спорьте. И бутылочку вина в подарок – вы какое предпочитаете – белое, красное?

Пока она ждала толстячка с подарком, как любой женщине, ей захотелось взглянуть на себя – просто так. Она достала из «косметички» зеркальце и посмотрела. Из зеркала на нее смотрело незнакомое еще, небесно прекрасное лицо Дианы-охотницы с глазами цвета вечернего моря. Зрачки были квадратными.

Когда Диана рассказала мне эту историю, она сказала:

– Теперь напиши ее. Получится – угощу тебя яблочками.

И она ласково потрепала меня по загривку. У меня по шкурке мурашки побежали. Я преданно прижался пятачком к ее божественному колену и хрюкнул от счастья. Теперь печатаю – хочется почавкать яблочками – неудобно только по клавишам бить копытцем.

…

Оперуполномоченный Мокрушинского РОВД Иван Пуговицын (ударение в этой фамилии плавающее – оно ставится в соответствии с воинским званием носящего так, что когда наш герой получит погоны полковника, ударять нужно будет на последнюю гласную) был оперативником «неправильным», не таким, каким привыкли мы (благодаря сериалам) представлять оперативных сотрудников криминальной полиции. Стрелял он безобразно криво, но попадал, хотя все время норовил пистолет держать по-ковбойски у бедра, а попробуй-ка попасть из нашего пистолета, даже с упором «лежа» вот в это ведро с десяти шагов – то-то же, а еще ракетчиков ругаем. Был он толстоват для оперативника, и худеть, несмотря на уговоры телеведущих, не пытался, а наоборот все время что-то жевал. Даже на утренних оперативках полковник Самарай постоянно делал ему замечания, дескать, он своим жеванием сбивает весь ход умственного следствия. «Невозможно поговорить спокойно, без эмоций о нашем не по-христиански убитом, Пуговицин, все из-за вас нервничают, а нам еще изнасилование в шахматной школе обсуждать». Например, любил Пуговицын бутерброды с маслом, колбасой и селедкой – странно, да? А носки в полосочку – не странно? Дела свои он вел тоже странно, полагая преступников людьми необыкновенными, и ища, прежде всего, в круге подозреваемых тех, кто был хоть чем-нибудь примечателен – хотя бы подозрительно кустистыми бровями или наглого цвета рубашкой. Диво дивное, но метод работал – а как его в отчете отобразишь?

Вы скажите, как это автор осмелился писать об оперативном уполномоченном? Разве автор служил в полиции?

Без ложной гордости признаюсь: те, хоть и не многочисленные приводы в отделы полиции, дали мне возможность хорошенько познакомиться с этим почтенным заведением, с прекрасными, остроумными людьми, там работающими. Я до сих пор не могу без благоговения вспоминать доброе, отлично выбритое лицо сержанта, выпускающего меня из камеры задержанных, его симпатичную улыбку, показывающую крепкие, кусачие зубы, и напутственное: «Свободны!»

А сколько там жизненных, невыдуманных историй услышишь! Где вы еще услышите потную исповедь, совершенно итальянскую по духу, молодого автослесаря о безумном романе с взбалмошной дочкой олигарха, случившемся прямо во время процесса замены тормозных колодок, так что напарник его, слесарь Федорчук, протянув руку по направлению к этому Ромео-автослесарю, и крикнувший в полный боцманский голос из-под брюха автомобиля: «Ключ на «двенадцать»!», принужден был ждать и держать руку чуть не три минуты. А жуткая, неправдоподобно хитрая история с отравленными пельменями (пельмени были с грибами, а с ними шутки плохи!), которыми тихая жена, заслуженный работник детской библиотеки хотела попотчевать мужа-диссидента (он стал чересчур резко отзываться в последнее время о реформе образования), да тот, не будь дурак, подменил тарелки, и животом после обеда страдали безвинная соседка, заглянувшая по случаю, и коварная супруга-библиотекарша. Библиотеки вообще, похоже, гнездо страшных женщин – чему доброму чтение от скуки научит. Всего не перескажешь. Так и хочется сказать: не бойтесь камеры, посещайте камеру и, если сможете, уважайте камеру. Но что-то подобное кто-то уже говорил. Это ничего. После того, как у меня два раза украли паспорт и один раз любимую девушку – причем, все случаи произошли на колхозном рынке – я стал циничнее относиться к чужой собственности.

– Так, Пуговицын, быстренько, что ты там по «горячему» узрел и сдавай дело. Слава Богу, этого медиа магната у нас забирают, – с такими словами полковник Самарай распахнул дверь и вошел в комнатку, где Иван Пуговицин нес свои суровые будни. Комнатка была наполнена духом аскезы и деловитости. Стол, сейф – ничего кроме.

– Камеры не работали…никто ничего не видел…опрос свидетелей ничего не дал…экспертиза руками разводит… Сам-то, что думаешь, Иван?

– Преступники ушли через окно, – сказал обреченно Пуговицин – он знал, что его «не услышат».

– Ты в своем уме? Ладно, сдавай дело, и плотненько займись дракой с проломленной головой в общежитии юридического университета, а то уже родственники беспокоят – юстицию всем подавай. В наше время – кто на такие мелочи внимание обращал? Ну, играли студенты в преферанс, ну, поспорили – как же не спорить будущим адвокатам?

Иван спрятал дело в полицейский секретный сейф, и пошел пешком (он разнашивал новые ботинки, а для того, смазывал их вазелином, изнутри спиртом и надевал пару носков) к общежитию, допрашивать в пятый раз дворника таджика – единственного человека из юробщежития, который хоть что-то говорил понятное. Жаргона молодежи Иван не знал.

Проходя мимо небоскреба, где разыгралась трагедия с оторванной головой, Иван вдруг почувствовал приятный аромат жареных котлет. Он оглянулся на дразнящий запах и вошел в гостеприимные двери того самого заведения, где накануне обедали Анна и незнакомец.

Подчиняясь ощущению гурмана (он и сам бы перекусил после «дела» – так он не думал, но чувствовал) Иван спросил у официанта:

– В тот день (Иван назвал дату) вы не заметили каких-нибудь необычных посетителей?

– Как же! – воскликнул официант, – была одна пара – зашли с целью нам навредить. У них были приготовлены тараканы, а у нас тут дегустационная комиссия! Хорошо, что нас предупредила девушка-спортсменка. Заказ был из французской кухни – очень сильный.

– Спортсменка? С чего вы решили?

– У нее с собой был спортивный лук. Они с ее тренером сидели вон там, – официант показал.

– Тренером? Почему не мужем или другом?

– Он был вроде, как начальник, но ни разу ее не коснулся – нет, точно не муж.

Иван поблагодарил официанта и пошел разбираться с будущей адвокатурой, девушку же с луком положил на одну из полочек своей памяти.

Юрий Анатольевич Хорьков был очень толковым, вдумчивым финансистом. Был он тих и светел нравом, и соперников своих душил быстро и «по-тихому», без визга. Очень почтенный человек. Банком своим чистеньким (он был владельцем и директором крупненького банка. Слушайте! Мне так нравятся банковские интерьеры – просто часами бы сидел там и мечтал!) он управлял тоже толково и вдумчиво. Девочки его (даже те, кто от природы были косолапы и вне банка ходили «уточкой»), все изящно и быстро (балерины мои маленькие!) скользили по мрамору (все в зеленых галстучках) и улыбались, улыбались до онемения лицевых мышц. («Ты, Катя, почему сейчас не улыбаешься? Ушко болит? Или работа не нравится?») Будучи человеком рассудительным и даже склонным к вечерним историческим копаниям, Юрий Анатольевич давно понял (копаясь как раз в банковской истории), что кассовое обслуживание пугливых клиентов приносит крохи, что крохи же приносят и вечно запаздывающие платежи по редким кредитам слезливых отцов молодых семейств— нет, не для того создавались банки в древней Ломбардии! Переброска денег на расстояние – вот смысл банка, причем переброска денег не малых. Причем так, чтобы никакая дрянь-инспектор и заподозрить ничего не смогла бы.

Поэтому он испытывал сытое удовлетворение от той «работенки», которую провернул сегодня с фирмой «Бабалай». Работа была простенькая – купить валюту, оплатить счета за рубежом, а для того, перевести деньги в «Магриб». «Магрибом» Юрий Анатольевич называл страны, где с деньгами творятся чудеса. Исчезают – и всё.

Деньги у «Бабалая» были все – поступления от продажи земельных участков под жилищное строительство. Но, несмотря на невинность документации, Юрий Анатольевич всё же проехался лично, и убедился, что проданные поля зеленеют девственной травкой и, кроме пары коров, никто на полях не гуляет, хотя бы и с теодолитом.

«Так», – сказал он сам себе.

В разговоре с Аликом Ахатовичем – директором «Бабалая», Юрий Анатольевич задал равнодушно вопросик о подлинниках документов, подтверждающих собственность.

Алик Ахатович стал плохо понимать по-русски.

«Так, так», – сказал другой раз Юрий Анатольевич.

Он видел краем глаза пульсирующую жилку на шее Алика Ахатовича и знал, что жилка только того и ждет, когда он, Юрий Анатольевич вопьется в нее.

Он встал, подошел к окну и, глядя, как дворник Николай Александрович сурово, по-Толстовски чешет граблями лысый газон под банковским фасадом, решил: «Пора!»

– Двадцать процентов составят мои комиссионные…

Глаза у Алика Ахатовича округлились.

– Мне ведь все равно, что вы оплачиваете: электрокары, как написано, или… оружие. Мне все равно – за двадцать процентов.

Глаза у директора «Бабалая» сузились, и через минуту Алик и Юра «ударили по рукам».

Особенно радовало Юрия Анатольевича, что Алик Ахатович собирался в скором времени прикупить еще партию электрокаров, и тоже на приличную сумму. «Если так пойдет, глядишь, и на покой уйду», – думал Юрий Анатольевич, садясь в машину. Будущее рисовалось в розовом тумане, из которого потихоньку-помаленьку выкорячивался домик в Барселоне. (Юрий Анатольевич уважал Гауди, а еще больше – свежую рыбу с Барселонского рынка. Каталонцев, впрочем, не любил – «сомнительный народец».)

– Давай-ка, Володя, к озеру – воздухом подышим, голову в порядок приведем, – сказал он шоферу, крепкому молчуну из бескрайней российской глухомани, где живут в основном волки и ястребы, а что люди делают – неизвестно. Тот кивнул, и они поехали.

Оставив машину с Володей на одуванчиковой полянке, до которой был удобный, накатанный спуск, Юрий Анатольевич решил пройтись вдоль берега по пляжу вдоль ивовых зарослей – полюбоваться. День был прекрасный, тихий, но людей – отдыхающих – не было ни кого. Была только синяя, тающая в мечтательном горизонте, гладь озера, изредка тревоживаемая всплеском играющей рыбы, голубая бездна чистого неба с парящим коршуном в центре, и белая, сполоснутая полоска песка вдоль берега. «Странно, такой день и нет людей», – подумал Юрий Анатольевич, и тут увидел фигурку, медленно и красиво идущую по краю воды, там, где волны с торопливым шепотом бились о валуны и выбегали на зализанный песок. Юрий Анатольевич прищурился. «Быть не может!»

Фигура была женская, без сомнения, но она была голой! «Нудистка что ли? Может уйти? Да уж поздно».

К нему приближалась девушка. Она была не совсем голая – рубашка, обычная рубашка, чуть ли не мужская «ковбойка» с закатанными рукавами на ней была, но была расстегнута и ничего не прикрывала. Ни сосцов, торчащих, как ягодки, на гордых грудях, ни упругого живота, с нижним треугольником, покрытым кудряшками – Юрий Анатольевич смотрел не дыша, и от дикого, неземного какого-то, первый раз испытываемого наслаждения был не в силах двинуться. Он успел заметить колчан со стрелами и лук за спиной незнакомки – для того, видимо, и была накинута рубашка. Девушка шла, легко играя ногами с послушными ей волнами, которые пытались нежно коснуться хоть пеной её округлых колен, и не обращала на него никакого внимания.

Приблизившись, он величественно повернула к Юрию Анатольевичу божественное лицо, и свет ее глаз, глаз прекрасных, как моря Одиссея, обрушился на мозг бедного банкира.

– Налюбовался? – раздался хрипловатый, одурманивающий голос, от которого сердце сжалось в комочек и радостно заплакало.

– На колени, раб, – просто, будто спрашивая, который час, произнесла девушка. Юрия Анатольевича будто ударили разом под коленки сзади – он рухнул на песок. «Просто доползти и поцеловать ножку – и тогда спасен», – мелькнуло у него в голове. Он заскулил и пополз к незнакомке. Она вышла из воды, ноги ее были мокры и покрыты песчинками и каплями свежей воды, а ногти были, словно перламутровые ракушки – это он тоже успел заметить.

Но когда он подполз, богиня («Да, это богиня, кто же еще!») легонько толкнула его мокрой ступней в лоб. Нога ее, казавшаяся такой изящной, была сильна как камень мрамор – Юрий Анатольевич отлетел шагов на пять. «Что же, вот так, без покаяния?» Он схватился за шейную цепочку, чтобы вытащить крестик, но тот зацепился где-то на спине и не выходил.

– Когда светит Луна, глупо взывать к Солнцу, – насмешливо произнесла девушка, снимая с плеча колчан со стрелами и лук. Она прицелилась.

«Луна светит, почему Луна?»

И Юрий Анатольевич увидал на голубом небе за спиной девушки огромную белую луну.

– Стань тем, кто ты есть!

Стрела свистнула, и Юрий Анатольевич успел только заметить, как за миллиметры до его груди, стрела стала огненной голубовато-белой молнией. Она вошла в него – больше он ничего не понимал. Его не стало.

Спустя сорок минут шофер Володя отправился на розыски шефа. Спустившись через кустарник к берегу, он увидал красивую девушку в белом спортивном костюме, которая упражнялась в стрельбе из спортивного лука. У ее ног сидел маленький пушистый зверек.

– Вы здесь мужчину лет пятидесяти не видели? – обратился он к ней с вопросом.

– Был один – ушел купаться, да вон, не его одежда? – ответила Анна. На песке лежала аккуратная стопочка – брюки, рубашка – всё Юрия Анатольевича.

– Вот так раз! Он же плавать не умеет! А давно ушел?

– Я не обратила внимание. Меня все время отвлекает мой хорек – Юрасик. Все время стрелы ворует. У, я тебе!

Девушка с улыбкой погрозила хорьку. Тот радостно завертелся у ног хозяйки.

Володя тупо посмотрел на хорька и сказал:

– А вдруг утонул – опять работу искать.

Анна взглянула на шофера, но быстро, не задерживая взгляда:

– А вы не пробовали возить что-нибудь более ценное, чем «неумеющее плавать», например, молоко?

Володя пошел к автомобилю, на ходу сделав звонки в полицию и в банк, а в голове всё вертелось:

«Мама, я молоковоз – старый, штопаный насос. А ведь дед мой молоко возил и ничего, пятерых поднял. Разве и впрямь пойти?»

Бравый генерал Константин Федорович Укатаев, был крепким, поджарым мужчиной, еще вовсю готовым любить (желательно молоденьких из провинции) женщин и неумеренно пить игристые вина на ночь глядя. Генералом он был правильным – не в «тылу» звание получил. Как у любого поэта, у генералов тоже есть у каждого свой стиль, свой привычный «язык». Стиль генерала Укатаева был очень своеобразным. Обычно, после чудовищной артподготовки, другие полководцы приказывают немедля наступление, и, конечно же, теряют убитыми и раненными порядочно людей – им, видите ли, победу подавай. «Суворовы», мать их так. Укатаев же, обрушив на противника всю огневую мощь, которой он располагал, вдруг приказывал перегруппироваться, окопаться и отойти от греха подальше.

– Как же, Константин Федорович, – говаривал ему в недоумении командир разведроты бравый полковник Заболотный, – для чего же два взвода – отличные все ребята! – полегло, удерживая эту высоту?

Они были старые товарищи, и с глазу на глаз давно были на «ты».

– Или ты думаешь, Миша, мне павших не жаль? Или ты думаешь, я врага добить не хочу? – с болью в голосе говорил Константин Федорович, помешивая ложечкой чай. (Чай он заваривал крепкий, почти «чифирь».)

– Хочу, а для того надобно терпение. Да и людей пожалеть стоит – устали парни.

Лукавил немного бравый генерал. Жалел, конечно, он своих солдатиков, но и противника жалел. И не просто жалел, а любил. Да, истово, как первокурсник одногруппницу, любил Константин Федорович врагов, тех, с которыми воевал. Только они, враги эти, и давали смысл всему пошлому (если без войн) бытию бравого генерала, пошлому, хоть волком вой в форточку, только они и давали почувствовать солдатский огонь в крови, хмель боевую в мозгу – всю полноту и радость жизни. Да и усадьба в Вяземском, странное дело, строилась гораздо быстрее, когда враги были не разбиты и побеждены, а скалили зубы, угрожая мирным гражданам. И даже супруга Константина Федоровича начинала выглядеть моложавее, когда «дело»-то было. Нет, нельзя было добивать противника, никак нельзя.

К вечеру описываемого дня, генерал задержался в штабе – следовало разобраться с накладными на боеприпасы, которых значилось столько-то, а в действительности находилось

с «гулькин нос». Разобраться и сказать начштаба, что деньги в одиночку «крысить» не хорошо, не по-товарищески как-то.

«Разобраться надо вот как – командир я, значит не меньше четверти доли мои. Дисциплину забыли! Распустились!»

– Разобрались? – услышал он вдруг хрипловатый, блаженно-покоряющий голос.

Генерал изумленно поднял глаза от бумаг.

Прямо перед ним на столе, который торцом примыкал к его, генеральскому, скрестив ноги, сидела свежая, юная девушка в белом спортивном костюме. В руках она держала лук и стрелу, которую уже вставляла обушком в тетиву. Рядом с девушкой на столе сидел маленький хорек и весело поглядывал на генерала, шевеля усиками.

«Кто такая?» – хотел прорычать генерал Укатаев, но из горла вырвалось именно рычание, не больше.

Девушка, насмешливо улыбаясь, подняла лук и прицелилась.

«Как! Не в бою, и без оружия в руке!» – сверкнула уходящая уже, человеческая мысль.

Генерал, собирая последние силы, открыл ящик стола, где хранил заряженный пистолет – вот он – слабея, взялся за прохладную рукоять и поднял пистолет. Глаза девушки – о, что это были за глаза! Они сводили с ума, будто лунный свет на поверхности океана! Эти глаза взглядом обволакивали душу генерала, заставляя стонать и покоряться. Глаза девушки смеялись. В поднятой для выстрела генеральской руке, вместо пистолета, была пачка долларов!

– Моя охота – не продается.

– Стань тем, кто ты есть, – услышал генерал и увидал, как голубовато-белая молния впивается ему в грудь. Его не стало.

Спустя минуту-две мимо КПП части прошла высокая красивая девушка со спортивным луком за плечами. На руках она несла веселого хорька, а рядом с ней преданно покачивая горбатой спиной, шла русская борзая. Проходя мимо вахты, борзая кинулась было, оскалив клыки, к дежурному офицеру, но девушка ее строго окликнула: «К ноге, Укатай!» И борзая послушно прижалась к хозяйке.

Как так получилось, начальник караула и сам толком объяснить не мог, только весь личный состав, при прохождении девушки выскочил на улицу и взял «на караул», как перед императрицей. Девушка же даже не кивнула.

– Это что сейчас было? – спросил лейтенант Сарапулов у сержанта, когда наваждение миновало.

– Похоже, богиня, – отвечал сержант. Но он был необразованный человек, артиллерист и притом из глубинки, а там народ – сплошь язычники: и колядуют, и масленицу отмечают, и Ивана Купала – нечего и слушать.

…

– С утонувшим-то банкиром, Иван, дело закрывай, нечего водолазов наших вторые сутки на пляже купальщицами юными развращать, надо и о казенных деньгах побеспокоиться, – говорил строго, но правильно полковник Самарай Пуговицину утром чудесного рабочего дня, – тело – оно само или всплывет или нет – там, говорят, коряг затопленных полно – зацепился наш банкир, а меня его родственники одолевают – им невтерпеж начать судиться из-за наследства, а мы тянем с заключением.

Иван подумал секунды: говорить ли полковнику о лучнице на пляже, где предположительно купался банкир, или нет, и не стал.

«Любопытно бы побеседовать с этой лучницей», – думал он. Дописывая всеми ожидаемый отчет, он набрал номер старого товарища по оружию – тоже «опера» – Кудашевича.

– А я ведь тебя заслушиваю, – шутливым тоном ответил Кудашевич – он был весельчак.

– Вова, а скажи-ка мне, темному, в твоих краях ничего необычного не случалось?

– Мы тут все в сказке живем, а ты говоришь: необычного.

– Такого, где присутствует девушка с луком.

– Криминального – ничего. А вот в воинской части NN дежурный караул на проходной, видимо курнул зелья, и богинь античных наблюдал. Вот служба! У них генерал пропал, а они

балдеют, – лейтенант их, говорят, кумирню поставил возле штаба.

– А что с генералом, ищут?

– Кто же будет искать боевого генерала? Главного специалиста по скрытному перемещению? У них теперь военная прокуратура, кстати, проверку учинила – там безобразия в штабе уже чрезмерные. Так что, думаем, ушел наш генерал в лес, и застрелился, как и подобает честному офицеру.

– Почему в лес?

– А ты как хотел – чтоб он пошел в кабак, заказал водки, постучал ножом по графину и сказал присутствующим: «Минутку внимания, я, генерал такой-то, как и подобает честному офицеру, намерен сейчас застрелиться, прошу быть свидетелями». Только в лесу такие дела и делаются. Ты вот, когда стреляться надумаешь, куда пойдешь: в лес или в театр?

– А богини-то с луками были?

– Не с пулеметами же.

Кудашевич отключился, а Иван взял листок бумаги и нарисовал схему: магнат, банкир, генерал – поверх них кривенько (он с детства рисовал плохо, а почему? – мало пороли! Разве можно, воспитывая детей, рассчитывать на природный талант? Кто из них вырастет? Пушкин? Баловень-любитель. А если бы Пушкина в детстве пороли – он бы не баловался разными «Домиками в Коломне», а написал бы еще три-четыре «Руслана и Людмилу», а то и читать иной раз просто нечего) нарисована была девушка с луком в руках.

Интуиция сыщика подсказывала Ивану, что здесь связь, но странное дело – первый раз в жизни Иван испытывал, глядя на схему, даже не страх, а «запрещенность» темы. Смертный его разум говорил ему: «Лучше не надо, не лезь». Вот борьба! Долг служебный и человеческое.

Помощник депутата Дебетова (это фамилия такая у депутата была) Попёркин Кондратий Викторович (а это уж обозначение помощника) работал горячо, с самоотдачей, можно сказать, «горел на работе». Ему и жена его не раз говорила: «Кондратушка, ты бы поменьше на работе горел – одни глаза на лице остались, смотреть страшно». «Не могу», – отвечал Попёркин супруге, – «Долг зовет». И там, видите, долг – кругом задолжали. Работа и точно у него была очень живая, творческая.

Быстро, как можно быстрее нужно было наметать «болванку» речи депутатской по поводу того сего, а вот, в частности, по поводу островной республики Атубо-Бонго.

Флот наш имел бы отличную ремонтную базу в тихой бухте республиканского острова, если бы вдруг «задружились» мы с развивающимся народом Атубо. Следовало в депутатской речи с гневом пресечь разные гнусные журналистские нападки на доброго президента Атубо-Бонго (кого он там зарезал? Вы, лично, были с зарезанным знакомы?), и уточнить, что каннибализм – явление в прошлом повсеместное, так что нечего патриархальностью соседям пенять, и уходит оно само с развитием образования и медицины, а для того и начат между нашими странами обмен студентами. А в целом народ Атубо – очень привлекательный (песни у них такие славные!) и, главное дело, дружественно к нам настроен. Не вякает в ООН всякую хрень. Как же не выделить привлекательному народу многомиллиардный кредит? Звери мы что ли?

Язык Попёркина депутату нравился: «Эк, как Кондратий хватил!» – приговаривал он обычно, перечитывая опусы своего помощника: «Родственнодуховновзвешенный народ – как в голову-то пришло!»

Где же тут «горел?» – спросите Вы. А, работа помощника депутата тем и сложна, что ход мыслей депутатских никому не ведом. Только-только была набросана речь о славных островитянах, только-только был утерт пот со лба, и за обедом сказано жене, что летом намечается поездка на теплый остров, и жена даже стала присматривать себе новый купальник, как помощник депутата узнавал, что «гады эти Атубцы» продались другой морской державе, и бухта их наш доблестный флот принимать не намерена. Опять, значит, нашим морякам у неведомых берегов якоря рвать – глубиномеры-то черт знает что показывают – ярды ли, метры ли.

Следовало в депутатской речи с гневом отметить вопиющее нарушение человеческих прав на острове (да у них же каннибализм – а вы не знали? И президент садист – пальцы прислуге отрубает), указать на давнее враждебное отношение Атубцев к России, особенно, к нашей духовности – совершенно не интересуются! Плюют даже, а у самих песни все похабные. Как же не выделить фронту освобождения Атубо-Бонго многомиллиардный кредит – разве мы не за свободу?

За обедом жене говорилось: «Чуть не проморгали мы этих Атубцев, чуть дружить не стали! Хорошо, Василь Васильевич (это шеф) зорко следит за международной обстановкой!»

Вы думаете – это всё? А как вам такое: фронт освобождения Атубо-Бонго разделялся на три враждующие партии, президент убегал на соседний остров с частью сторонников, а министр обороны с двумя ротами коммандос объявлял себя властью. Бухта была в тех широтах единственная, и моряки, наши славные моряки, со сдержанным гневом говорили вполголоса: «Хорош канитель разводить – даешь бухту в аренду на сто лет!» В политике, как в родовспоможении, чесаться некогда.

Если в джунглях возле бухты находился в то время отряд вождя Улямбо, следовало быстро,

без гнева, отметить очень толковую экономическую платформу вождя (кстати, выпускника нашего ВУЗа), и (звери мы что ли?) выделить… И так далее.

Именно он, Попёркин Кондратий Викторович, помощник депутата и зашел прямо сейчас в кабинет Пуговицина.

– Здравствуйте, вы оперуполномоченный?

Пуговицин кивнул, разглядывая посетителя – тот был явно взволнован.

– Значит, вы имеете право носить при себе оружие, вы-то мне и нужны.

Пуговицин немного удивился:

– Кто вы такой, и зачем вам человек с оружием?

– Я (Попёркин представился) опасаюсь за свою жизнь. По долгу службы я много писал о народе Атубо-Бонго, и, естественно, когда пишешь правду, многим стал неугоден. Я подозреваю, да нет, я уверен, что диверсанты Атубовцы замыслили меня убить. Требую защиты.

Пуговицин удивился еще больше:

– Откуда же в нашей тихой стране диверсанты? Что конкретно вы заметили угрожающего?

– Девушку с луком – самое варварское оружие! Она два раза чуть не выстрелила в меня.

– Поподробнее!

Иван достал бутерброд с сайрой и сыром – так думалось легче.

– Первый раз это произошло на перекрестке – там была «пробка». Я выглянул из окна автомобиля, и вдруг увидел девушку с луком – она подходила и целилась в меня.

– Целилась, но не выстрелила?

– Нет. Там случилось столкновение – грузовик врезался в «Тойоту» – были жертвы. Все повыскакивали из машин, а девушка исчезла.

– А второй раз?

– Второй раз я увидал эту же девушку с луком – она целилась, когда я выходил из кафе, где перекусываю во время работы.

– Она опять не выстрелила?

– Да. Из-за угла вышла похоронная процессия – хоронили какого-то простого инженера, а людей было много – странно, да? Девушка опять исчезла.

– Вы обращались к следователю? Вам лучше всего…

Но Иван не успел сказать Подпёркину, что лучше всего делать в таких случаях – раздался странный звук, напоминающий хлопок шампанского, из стены, которая отделяла кабинет Пуговицина от помещения с «уликами» отлетел кусок штукатурки, и в образовавшейся ямке показалось стальное лезвие ножа, который, спокойно покачиваясь, стал прорезать в стене щель.

Мужчины, оторопев, смотрели на лезвие и на щель, пока, наконец, кем-то не был прорезан портал величиной с дверь. Послышался глухой звук удара от пинка ногой, и вырезанный кусок стены рухнул на пол кабинета оперуполномоченного, подняв небольшое облако пыли.

«Надо бы взять пистолет», – подумал Иван. «Не стоит», – услышал он в голове чей-то голос.

Через образовавшийся проход в комнату, отряхивая брюки, зашел мужчина с приятным, интеллигентным лицом. Он подошел к столу Ивана, взял с тарелочки бутерброд, «С семгой?» – спросив при этом вполголоса, и, обернувшись к порталу, сказал: «Проход готов, Богиня!»

В кабинет оперуполномоченного вошла девушка в легкой белой тунике с луком в руках. Возле ее ног шла борзая, и тут же вился маленький хорек. В воздухе пахло цветами и ветрами Эгейских островов. Пахло девственным лесом.

Иван отметил поразительную красоту девушки и уже хотел взглянуть ей в глаза, но услышал шепот незнакомца: «Не смотрите в глаза Богине-девственницы – это опасно!»

– Кто вы? Зачем вы? – тоже почему-то шепотомспросил Иван, растерянно глядя на то, как девушка готовит стрелу и начинает целиться в помощника депутата, который сидел на табуретке и попискивал.

– Кто она такая? Кто ты! – почти крикнул Иван девушке, но тихо. Та не оглянулась.

– Тс-с. Богиня видит только жертву, не вздумайте ей мешать, Вас она все равно не видит. Вам редко повезло – вы стали свидетелем охоты. Последние свидетели такого жили лет так три тысячи назад.

– Стань тем, кто ты есть, – раздался повелевающий голос, и Иван увидал, как стрела оторвалась от поющей тетивы, мелькнула в изумрудном воздухе кабинета, который больше походил на поляну в лесу, рассыпалась голубыми искрами вокруг господина Подпёркина и…

Дальше он увидел такое, что начни рассказывать в обыкновенном, мещанском обществе, все загалдят: «Враки, не бывает такого!» Я потому вам только и рассказываю. Доверчивым людям. «Хр, хр». – это в последнее время я так смеюсь.

Тело помощника превратилось в огненный шар, шар сжался до размеров комочка, и вдруг стал маленьким волнистым попугаем.

Девушка улыбнулась, протянула руку, и попугай сел к ней на ладонь.

– Попёра хорроший, – сказал попугай, шевеля ножками.

– Янус, – сказала она просто, – я в Рим.

– Все проходы открыты для тебя, Богиня, – ответил незнакомец. Он открыл окно кабинета, легко вынул вцементированную решетку, и наклонил голову, приглашая девушку. Та, не кивнув, вышла в окно, сопровождаемая зверями – окно было на третьем этаже.

В кабинете оперуполномоченного повисла тишина.

– Это было не убийство, – наконец выдал сентенцию Иван.

– Разумеется, нет. Это ордалия – испытание сутью. Все они послужат в свите Богини, пока она навещает Римского понтифика, и если Богиня захочет, вернутся в свой первоначальный облик.

Я уже говорил, что Пуговицин был неправильным оперативником, но все-таки оперативником он был! Долг и еще раз долг!

– А можно к ней с просьбой обратиться? Иные дела просто головоломные – вот драка в общежитии студентов юристов – кто там голову проломил, пойди разберись.

– Это просто. Голову проломил дворник (все были заняты ловлей «мизера», и его на кухоньке не заметили), он же украл айфон, который и сейчас у него в каморке лежит под журналами мужскими, а обращаться к Богине не советую – Диана принимает только человеческие жертвы.

– А. Потому она и не стреляла на улице – покойники. Понятно.

– Что же она даст за жертву? – спросил осторожно Иван, не глядя на незнакомца.

– Силы света безграничны, а Луна светит по ночам, – ответил тот сухо, – я возьму еще бутерброд, «на дорожку?»

Через десять минут после ухода незнакомца в кабинет Пуговицина зашел полковник Самарай.

– Забыл предупредить, комнату «вещдоков» расширяем, будем дверь пропиливать – а! уже пропилили! хорошо! а тебя переселяем к Кононову – посидите вдвоем.

– Господин полковник! Он же нудный, Кононов-то! Маргинал! Он же замучает меня – все время пересказывает разные небылицы из интернета про космос и инопланетян!

– Исполняйте!

– Слушаюсь!

Глаза Ивана светились недобрым огнем. Он знал источник силы.

Нет, как хотите, а дальше мне рассказывать страшно. Лучше я знаете, что сделаю – лучше я пойду гулять в дендрологический парк.

Никогда больше не буду писать «фэнтези» – жутко. Пока не буду.

…

Назови мое имя, Господи.

Предисловие.

Мой друг советовал мне публиковать эту историю, когда ее допишу – «так приличнее». Но я прошу меня простить за неучтивость – а выходить она будет по частям. Это связано, прежде всего, с моим методом написания. Я ни слова не в состоянии записать, пока не проживу некоторое время в «картинке», не наиграюсь там до отвращения, не увижу быт и привычки самых третьестепенных персонажей, даже цвета их кошек, если кошки есть. Записываю потом я быстро, но долго и болезненно выбираюсь из такой очередной «картинки», и вот беда – почти все, что я написал, вызывает у меня разочарование. Хранить, поэтому, недописанное произведение, мне совершенно неудобно.

Я ничего не обещаю, но пока что, мне эта история любопытна.

… … …

Глава первая.

«Когда долго руководишь государством,

начинаешь испытывать неизъяснимую любовь ко всем простым людям,

ко всем простым мужчинам и женщинам -

ты любишь их больше, чем отец любит своих детей.

Даже тех, кто тебя сердит – и их любишь,

как не любить? Тоже сын, хоть и шалопай.

Это очень тяжкое бремя, бремя страдания любви».

(Чень Го «Суждения и беседы»)

– Скажи мне, брат, почему Бог оставил своих людей?

– Поверь мне, брат, Господь нас любит,

но ждет, чтоб узнать, так ли любим мы.

Он спасет свой народ, но ждет, чтоб увидеть, так ли любим мы, поверь мне, брат.

– Скажи мне, брат, триста лет – это мало? Триста лет рабства – это мало, брат?

– Это много, брат, триста лет – это много.

Я забыл свое имя за триста лет.

Мое имя – клеймо от хозяев: «какой он?» «Черный» – теперь мое имя, брат.

– Да, брат, триста лет – это много, я забыл свое имя за триста лет.

Мое имя теперь означает «чей ты?» Мое имя – клеймо от хозяев, брат.

Скажи мне, брат, ты помнишь свободу? Какая она, какая на вкус?

– Кто купался в туманах Великой реки, тот свободен, как воды ее.

Я помню вкус свободы, брат, я сделал глоток ее. Река свободна, поверь мне, брат.

– Да, брат, туманы над Великой рекой, туманы, а в них свобода, я понял, брат.

Значит, Бог не оставил своих людей?

– Бог хочет увидеть, так ли любим мы.

… … …

«Я так скажу: в первом подъезде жили нормальные люди. Люди, как люди, как все, за исключением семейки на первом этаже. В третьей квартире, что за лифтами. Вертушковы, кажется, или Петушковы, мамаша с сыночком, который трезвый бывал разве что в камере, когда попадался. Сам мелкий, и рожа противная такая – что он о себе там думал? Не знаю.

А старая – тоже чудило! – поджидала, ведьма, за дверью, когда кто-нибудь выходил из лифта или, наоборот, вызывал, и приоткроет дверь ободранную, высунет свою рожу в лохмах (страшная, как смерть!), кинет под ноги человеку (ладно, хоть не в лицо!) кусок сушеного дерьма – человеческое, конечно, она же корову в квартире не держала – и кричит, да сипло так, как трамвай: «Хлеба хочу, хлеба!»

Это никому не нравилось. А вонища от них шла – глаза резало. Они, сыночек, по крайней мере, никогда мусор на помойку не выносили, никто, кого ни спроси, их там не видал. А куда девали? Съедали? Сам-то подумай.

Он ее бил регулярно, через день, считай, а она орала, будто убивают, а людям спать, завтра же на работу. А у этих фестиваль. Скоты. И чего так орать?

Леха Боткин с пятого правильно сказал тогда: «Мать бить – это последнее дело». Он прав.

А тут Лида идет, смотрит – дверь у Вертушковых открыта. Лида кричит: « Свинарник-то прикройте свой!» Хотела уже захлопнуть – там воняло так, как у Петровича в люке не пахнет канализационном. Смотрит – а Вертушков-сын висит в петле прямо в прихожей, в сапогах уличных. Повесился, придурок. Лида зашла, а мать-Вертушкова лежит у стола на деревянном полу избитая вся. «Скорая» приехала, забрала. Но лечить ее не стали, так, покололи разной фигни, она и околела к утру. Куда лечить – там отбито все было напрочь.

Доктор-очкарик потом рассказывал: «Оперировать внутренние органы никто просто так, без интереса, не будет. Только аппендицит – это, пожалуйста».

Бабы потом три дня квартиру отмывали. Лиду спроси. А самое удивительное, что эти Вертушковы оказались не мать с сыном, а муж и жена. Не вру ни сколько. Она выглядела просто не по годам. Муж и жена. Да ну их.

Да, все-таки Вертушковы – это прозвище ихнее, фамилия такая. А имен не знал никто».

… … …

То утро, когда старик Хэм и Бенджамин Гарнер выловили сома на пять кило, было обычным утром Балороу-Сити. Ничего особенного не происходило: Джек Арахис вышиб кувалдой несчастную, всю залатанную дверь своего рыжего домишки (он опять потерял ключи, когда болтался неизвестно где всю ночь), у Салливанов резали, наконец, черную свинью, да что-то долго, так долго, что тетя Марта, пившая кофе на веранде, устала креститься и приговаривать: «Помоги им Господь», Джонсоны, те, чей дом стоит сразу за заправочной (как там люди живут – ума не приложу), громко, на полквартала занимались «любовью». «У некоторых людей совести ни на что не хватает», – так о них говорила обыкновенно Дора Гарнер, мать Бенджамина. Обычное утро.

Над Миссисипи еще стояли туманы, еще был самый клев, а два удачливых рыбака (и подумайте только, сома на обычный веблер «шед»!) медленно и гордо вступили на улицы городка, и понесли свою добычу вверх мимо заправки к маленькой площади. Темнокожее население Балороу-Сити мгновенно прослышало такую новость, и к Хэму и Бенджамину стали подходить люди, чтобы с достоинством похвалить ловцов рыбы.

– Привет, мистер Мэлоу, – сказал, здороваясь со стариком Хэмом, высокий, толстый, «черный» рабочий с заправки – Джонсон, но другой, не из тех, что верещат на полквартала во время занятий «любовью», – я смотрю, вы сома поймали?

Старик Хэм раскурил сигарный огрызок, бережно сберегаемый для таких вот разговоров, там, где ему самое место – за черной от пота тесьмой под шляпой.

– Да, Джонсон, решил вот мальчишке показать, как в наше время ловили рыбу.

Мужчины помолчали, любуясь сомом. С расстоянии десяти шагов сомом любовалась уже довольно плотненькая толпа обывателей Балороу – Сити.

– В наше время, – продолжал с вдохновением старик Хэм, тощий, седой, будто посыпанный пеплом, чернокожий, – такую мелочь, какой сейчас торгуют в проклятых магазинах, мы просто выбрасывали. Мы даже паршивым котам давали рыбу, чтоб была не меньше килограмма – вот какое было время.

– Что, Бенджамин, – продолжал, обращаясь к худенькому, как тростиночка, чернокожему мальчику, Джонсон с заправки, – небось, миссис Гарнер обрадуется, когда вы ей такого сома притащите. Небось, не каждый день у людей на столе печеный сом!

– Такой сом стоит никак не меньше пятидесяти долларов, – заметил худощавый, в соломенной шляпе и красной жилетке, мужчина из толпы зевак, – из такого сома выйдет никак не меньше двадцати банок «сома под арахисовым соусом» – а одна такая банка в бакалее у Чарли стоит чуть не три бакса.

– А ты, Билли Престон, ты откуда знаешь, например, про то, сколько банок консервов получается из сома? – раздался недоверчивый вопрос.

Люди в Балороу-Сити были бедны, но не глупы, и знали, что иные могут просто брякнуть, не подумав.

– Я работал на консервном заводе – вот откуда. Как проклятый мексиканец работал. Под Новым Орлеаном, на консервном заводе, пока его совсем не закрыли. Как пошли эти китайские консервы – из собачьего дерьма, наш хозяин, мистер Филгуд, тут же всех уволил, а до этого я там работал чуть не пять лет – вот откуда.

Старый мистер Мэлоу гордо распрямил сутулую спину:

– С этими китайцами, с их китайской мороженой рыбешкой, мы забыли, братья, какая должна быть рыба на столе – вот какая! Это Господь говорит нам: «Вернуться к истокам».

Он потряс сомом.

– Пятьдесят долларов – хорошие деньги, а Хэм?

– Хэм, если что, займи на неделю десятку – мне табачком разжиться.

– В отеле «Луара» через час откроется ресторан, у меня там брат работает парковщиком – и он всех знает. Даже сына директора. Для него продать сома, что пареньку твоему ноздрей свистнуть. Хэм, за «наколку» банку пива – идет?

– Я, братья, еще не решил, что нам делать с сомом, – важно отвечал старик Хэм, медленно разворачиваясь по направлению к отелю «Луара» – единственному месту в Балороу-Сити, где чуточку пахло деньгами.

– Мистер Мэлоу, – замирая от предчувствия беды, обратился к седому «учителю рыбалки» Бенджамин, – пожалуйста, не продавайте сома. Мама запечет его, и будет очень вкусно есть – сома и тушеные бобы.

Семья Бенджамина уже давно получала продуктовые карточки – работы (как и повсюду в мире) не было.

– Не волнуйся, сынок, старый Хэм дело знает, – таков был быстрый ответ.

… … …

Когда при мне кто-нибудь произносит ненароком фразу: «старинная русская интеллигентная семья», я начинаю иронично ухмыляться, или, когда обстоятельства не располагают (иногда, знаете ли, иронично улыбаться вовсе не к месту будет), просто морщу нос – благо, нос у меня «приличный». Серьезный такой нос. Я его люблю – чего уж темнить.

Обычно, «старинная» означает максимум то, что прадедушка отбывал срок в Сталинской «шарашке». Нет, есть, конечно, подлинно родовитые – у иных родословная прослеживается аж до учителя царской гимназии или земского врача из Вышнего Волочка.

С представителями столь знатных родов, признаюсь, очень тяжело разговаривать – они говорят вроде бы и о сути (например, о качестве полутвердых сыров), вроде бы, а сами просто ждут от вас благоговейных восторгов – и все. «Удивительно! Ваша бабушка была классной дамой в гимназии! Теперь я знаю – в кого Вы!» Особенно тяжело, когда на самом деле удивляешься не бабушке, а тому, когда эта милая дама успела нарожать детей. От кого – нынче не важно, но когда?

Она же всю жизнь занята «эстетикой». Ван Гогом, хотя бы. Я уважаю Ван Гога, но строжайше запретил всем знакомым дарить мне его полотна. Как и где их хранить? Я же спать по ночам не смогу – буду прислушиваться к каждому шороху. Вскрикивать, когда половица скрипнет вдруг сама собою, или зашелестят сухие носки, которые обыкновенно висят у меня на веревочке поперек гостиной – надо же где-то сушить выстиранное белье. Сохнущее белье в гостиной, кстати, увлажняет воздух, а для северян, живущих с центральным отоплением, это «значимо». Гостей же, если приходят без зова, «по-русски», я спрашиваю: «Таня, вас не тревожит эта простыня? Можно передвинуть». И все. Непринужденность – вот отличие воспитанного человека. И куда их, полотна эти, вешать, скажите на милость? В туалет? Да, там на стенах еще осталось немного места. Чуть повыше держалки для рулончика бумаги. Знакомые этого не поняли, но дарят мне обычно домашние тапочки.

Семья, которая «произвела» нам (строгому и взыскательному сообществу добропорядочных людей) мальчика по имени Коля Вертушков, была «старинная русская интеллигентная» семья. Доказательством служил фотографический портрет усатого господина, одетого во фрак и бесцеремонно поставившего ногу в лаковой туфле на сиденье гнутого стула – это был пращур Коленьки, Авдей Сильвестрович Вертушков, присяжный поверенный. В семье ходила легенда, что Авдей Сильвестрович как-то заменял самого Кони, когда тот спешно уехал в имение, якобы, хоронить тетушку. На самом деле, Кони просто испугался сложного «дела», испугался, что может «потерять лицо», и уехал к одной своей знакомой поэтессе, просто (это тоже часть легенды!) поиграть на фортепьяно.

Так вот, прапрадедушка Коленьки «дело» выиграл! Такая вот пыль веков.

Воспитанием Коленьки занималась в основном бабушка Серафима Лаврентьевна – она внука обожала до безумия, и мечтала вслух, что когда-нибудь Николя будет летчиком или инженером мостостроителем. Первая мечта была остаточным явлением девичьих грез, вторая же пояснялась периодическим повторением мантры: «Как дедушка!» Слеза тут же наворачивалась в добрых бабушкиных глазах, и ей приходилось немедленно целовать внука в щечку.

Коленька ходил в приличный детский садик, и всегда долго и горько плакал, когда его утром там оставляли – или папа или мама, и только добрая воспитатель Ольга «Владимирававна» с трудом уговаривала его, оторваться от зелененького шкафчика с верхней одеждой, которая, так свободно пахнущая уличным морозным снегом, напоминала дом и все привычно-родное (это делало слезы нескончаемыми), и пойти, поиграть в кубики или паровозик с другими детьми.

В «тихий час» Коленька никогда не спал, а просто лежал и смотрел, как Ольга «Владимирававна» и нянечка Паша пьют чай с печеньем – это было интересно! Они, в переливах мягкого солнечного света, струившегося сквозь щелки между штор, казались обе добрыми, прекрасными феями! Казалось, они наколдовывали счастье!

Однажды Паша во время «тихого часа» оторвалась от своего чая, и на цыпочках подошла к кроватке, на которой лежала девочка – Коленька не знал имени этой девочки, он стеснялся знакомиться.

– Лиза, ты зачем ногти грызешь? – спросила строгим голосом Паша, – а вот я тебе дам сейчас у меня ногти на ногах обгрызть!

Ольга «Владимирававна» засмеялась. Коленька посмотрел на ноги Паши – ноги были обуты в старые растоптанные сандалии, пальцы лихо торчали вперед, сантиметра на два за пределы подметок, а ногти на них были желтые, трещиноватые и страшные.

Что ими Паша делала – не знаю, может, картофель перебирала, но грызть их, действительно, было бы невмоготу не только маленьким, но и нам, старым бойцам.

Коленька в ужасе перевел взгляд на пальцы ног Ольги «Владимирававны», такой доброй, такой красивой! – они тоже не вдохновляли.

Маленький мальчик, ребенок, лежал и думал о том, как это «доброе» и «красивое» – вдруг вызывает отвращение.

Фрейд немедленно указал бы нам, шевеля своими кустистыми бровями (у него была такая привычка в юности), что вот он «якорек» брошен, вот он – уже зарождается «комплекс»!

Комплекс не комплекс, а эта угроза – сунуть в рот корявые ногти, очень повлияла на неокрепшую психику Николая Вертушкова, но как повлияла! Мальчик, спустя годы психических страданий, решил преодолеть природой вложенное отвращение, и привить себе благородное равнодушие джентльмена-аскета: «Суйте хоть что – вам ведь надо – а я погрызу!» Тупик, тупик.

Тут было два пути – «Дидахе»: первый – погрузиться в «нарциссизм» и «партнера» иметь виртуального, благо японцы пашут в этом направлении (любовь с эмулятором – как современно, как модно и тонко!), второй – найти «партнершу» леди из леди, чтоб при случае «не за падло» было ногти грызть, если попросит.

А пути-то похожи, Вам не кажется?

Серафима Лаврентьевна часто брала Коленьку с собой на кладбище «к дедушке». Кладбище было живописным, веселым местом, где никто не мешал бегать среди могил под вековыми соснами с игрушечным грузовичком или ловить бабочек на песчаных дорожках, пустых и загадочных.

На могиле дедушки росла березка и несколько простеньких цветов.

– У нас с бабушкой есть сад, – сообщал Коленька пассажирам автобуса, когда они с бабушкой возвращались домой.

– Где же он? – спрашивала добрая тетя-пассажир.

– На кладбище.

И люди грустно улыбались детской невинности.

… … …

Отель «Луара» утопал в плюще и орешнике. Белокаменные ступени вели в прохладный, мозаичный холл, украшенный репродукциями картин времен Линкольна, в глубине которого были и гостеприимный бар и услужливый ресторан, но туда заходить было не любопытно, да и некогда – дела напирали. Продавцы сома сделали крюк, и подошли к дремлющему отелю с тыла. Сзади отеля, на хозяйственном дворике, кроме мусорных баков, стоял старый «Форд» без дверок, рядом для чего-то валялся пустой ящик из-под голубики, а еще, чуть поодаль, в кресле-качалке, сплетенном из прутьев ивы, древнем, как песня индейца, сидел здоровенный чернокожий мужчина в белых штанах и белой же рубахе. Он был бос. Он был без шляпы. Он жевал табак и смотрел на приближающихся темных братьев – на всех них, и, конечно же, на старика Хэма с сомом.

– Привет, братья, привет мистер Мэлоу, – поздоровался он, чуть шевельнувшись в кресле изображая «привставание», – это, похоже, сом у вас. Неплохая рыба.

– Привет, Чак, – старик Хэм поднял сома повыше, демонстрируя мощь и красоту рыбы, – хочу попросить тебя, брат, не узнаешь ли там у «ваших», не купят ли они сома за шестьдесят долларов?

Чак опять сделал известное уже движение.

– Вряд ли Балли выйдет сюда, Мэлоу, он теперь вовсю запекает уток на завтрак гостям и очень занят. Его лучше не тревожить, когда он еще не приступал к соусу.

Балли был повар в «Луаре» и от него зависело, какое блюдо будет подано сегодня, а какое нет, так что судьба сома была в руках Балли.

Старик Хэм посмотрел хитро на Бенджамина Гарнера, и шепнул одним уголком рта: «Видишь, сынок, старый Хэм знал, что так и будет, и все обдумал заранее».

– Чак, – продолжал он громко, – десятку, если Балли купит у меня сома!

Среди зрителей произошло движение, легкий ропот пронесся, как ветерок, и опять установилась приличествующая моменту тишина.

Чак вытащил из-под кресла кроссовки со стоптанными «в ноль» запятниками – теперь кроссовки напоминали сабо, сунул в них отшлифованные дорогами Юга эбеновые ноги, и удалился в сторону кухни. Спустя пару минут он вернулся в сопровождении носящего поварской колпак на голове, важного, даже строгого, кстати, вовсе и не толстого, как обыкновенно изображают поваров, мистера Балли. Мистер Балли был, как и все присутствующие, тоже чернокожим. Но он имел хорошую работу, он имел кредитную карточку, и жил в хорошем районе. Он был воистину мистер Балли.

Он внимательно осмотрел сома – тот был просто отличный.

– Мне нужна свежая рыба, – произнес Балли важно, как судья, объявляющий вердикт, – свежая. Теперь все норовят подсунуть «снулую» рыбу, будто ловить разучились, или считают, что чернокожий повар только для того, чтобы его обманывать. Чтобы вытащить пятьдесят баксов за «снулую» рыбешку.

– Я вытащил этого сома вот этими руками, – старик Хэм показал всем свои большие, тысячелетиями приготавливаемые эволюцией к тяжелому труду, красивые руки, как будто эти руки могли быть доказательством свежести сома, – руками, потому что сачка мы не взяли. Мы и думать не думали, что такой сом клюнет на «шед» («Шед» – маленькая блесна в виде рыбки Шед), я вытащил его не больше как двадцать минут назад, Балли – на моих штанах еще не высохла вода реки. Разве я буду обманывать черного брата?

– Чего же он не шевелится?

– Да он устал, устал от этой чертовой жары! А! Вот хвост трепыхнулся, видал?

Солнце жгло уже нетерпимо – ох, что будет за день!

У ворот заднего двора отеля остановилась полицейская машина, из нее вылез толстый, мокрый от пота (кондиционер в машине не работал) «коп», тоже чернокожий, само собою, и направился, отдуваясь, вразвалку к торгующимся.

– Вот что, парни, – обратился он к собравшимся, – люди уже звонят шерифу, говорят, старый Мэлоу опять «мутит» город и создает беспорядки. Что он, якобы, собирает народ для шествия. Что уже произносились речи о запрете торговли с Китаем, и прочее. Что тут у вас?

Он осмотрел сома.

– Разрази меня то небо и то, как это тебе, Мэлоу, удалось вытащить такого великана? Ты, видно, сетями орудовал, а? В нашем штате для этого требуется лицензия.

– Никаких сетей, Джонсон (еще один Джонсон! – а куда деваться? Много их.), ни сетей, ни даже сачка. Я едва бросил подкормку – распаренный ячмень с виски, как у малыша Бена удилище чуть из рук не вырвало – это был вот этот «парень».

Мэлоу поднял сома еще повыше.

– Подожди-ка, Мэлоу, и перестань размахивать сомом! Да! Ты не очень-то маши сомом, а лучше скажи, кто дал тебе право швырять ячмень с виски в реку? И так эти белые журналюги

житья не дают, и кричат во всех передачах, что черные кварталы источник мусора. А теперь они, если узнают, просто сбесятся от радости, скажут – ну вот, негры опять льют виски в Миссисипи! Скажут – ну вот, негры опять портят экологию!

Придется заплатить штраф, Мэлоу.

Джонсон вытащил бланк из пачки, отпечатанных на «ксероксе» бланков-близнецов, и стал заполнять.

– Погоди-ка, Джонсон! – старик Хэм смотрел на пишущую ручку выпученными глазами, – я, может, ошибся от жары, может, я и не кидал ячмень с виски в реку, а ел его сам – да, точно, так оно и было!

– Тогда я конфискую сома для экспертизы – нынче очень просто установить, принимал кто-нибудь алкоголь или нет. Лаборатории такие есть.

Ближайшая «такая» лаборатория находилась в десяти милях вниз по реке.

Время шло к завтраку, и люди на заднем дворике, посыпанном белым песком, казались черным изюмом на белой тарелке.

Мистер Балли строго засопел.

– К нам приехал полковник Тодд с дочерью, и им было бы очень приятно отведать запеченного сома – вспомнить родные края. Я намерен купить его за сорок долларов, и, надеюсь, полиция не будет препятствовать честному бизнесу.

– О кей, Балли, валяйте.

Балли вытащил из заднего кармана четыре мятые бумажки, и протянул их Хэму, одновременно забирая сома у опешившего рыбака.

– Гони десятку, Мэлоу, да поживее! – сержант Джонсон был нетерпелив!

Верзила Чак дружелюбно склонился над Хэмом:

– Ты ведь обещал, Мэлоу, кое-что, за «помочь тебе в сделке»…

– Мэлоу, как насчет «в долг до понедельника»?

Спустя полчаса старик Хэм и Бенджамин Гарнер завтракали тушеными бобами на маленькой веранде у миссис Гарнер и рассказывали ей про рыбалку.

– И чего это, Хэм, вас понесло в эту «Луару» продавать сома? Там все пропитано белой ложью.

– Правда ваша, миссис Марта, – отвечал Хэм, выгребая ложечкой остатки «сома под арахисовым соусом» китайского производства, вот только что и купленного на выручку, – белая ложь! Теперь даже мы, черные, лжем, как белые, да, теперь такое время.

– Как это, дядя Джошуа? – спросил Бенджамин – Джошуа было настоящее имя старика Хэма.

– Белые думают только о себе, каждый о себе – и всё. Только о себе.

Бенджамин слушал и уяснял, что законы этой жизни таковы – если тебе повезло, все норовят это «везение» у тебя утащить, все буквально рвут у тебя кусок.

И еще – то, что ты выловил «сома», вовсе не значит, что «сом» этот принадлежит тебе.

Маленький Бенджамин нащупал проблему – что, действительно, принадлежит нам из того, что мы делаем?

… … …

Незадолго до поступления в школу Коленька Вертушков получил еще одну травму (психическую, нам ведь душа интересна), пожалуй, даже значительнее первой.

Он был с родителями в гипермаркете, похожем на Венецианский карнавал, мама и папа шли куда-то по сиреневым галереям быстрым шагом, радостно переговариваясь и окликая его поминутно (папа-врач получил вдруг большую сумму деньжат, и следовало их теперь потратить «с умом»), а он, Коленька, застревал возле каждой жемчужной витрины, возле каждого нарядного манекена – они завораживали!

Неожиданно он обнаружил, что родителей рядом нет, а есть только опасные, чужие люди – и всё. Ужас сковал его сознание так, что Коленька не смог даже заплакать. Он прижался лицом к витрине и закрыл глаза. В этой позе его и нашел очень рассерженный папа. Ничего не говоря, он схватил сына за руку, молча спустился с ним на стоянку, и запер Коленьку в автомобиле.

Там Коленька просидел часа два.

Он был наказан, он был виноват, он «не шел вместе со всеми»!

И все два часа маленький мальчик, глядя в зеркало заднего вида на свое славное, грустное личико (интересно, но зеркало временами мутнело, и в нем появлялся безобразный, чужой лик «некого»), думал о том, почему его, Коли Вертушкова, интерес, любопытство, желание сильно и без разговоров переламывается требованием подчиняться «старшим». Почему «старшие» даже слышать не хотят о маленьком «я».

И почему «я» меньше чем «они»?

Ребенок взвешивал на весах своего сердца две вполне сравнимые величины – лик человека и лик коллектива. Интересно, что со времен Геродота лик общества описывают через лики отдельных героев, рисовать же портрет общества – непристойность. Самая, что ни на есть, порнография.

… … …

В один год Бенджамин Гарнер и Николай Вертушков пошли в школы, каждый в свою: Бен в скромную районную школу со старым глобусом, школу черных кварталов, которую заканчивали единицы, Коля в специализированную школу, расположенную в старинном особняке городского «благородного собрания», готовившую «под университет».

… … …

«Когда думаешь, что ты сделал для людей,

для бедных людей, прежде всего,

сравниваешь бедных, которые теперь,

и бедных тех, которые были прежде.

Если нынешние живут лучше прежних -

значит, ты все делал правильно.

Глупо при этом сравнивать бедность в одной стране

с бедностью в другой. Это, как сравнивать кошку и собаку -

народы сравнивать неэтично».

(…)

«Мудрый правитель не боится народного образования,

но заботится о нем.

Тот, кто доверяет образование народа неблагородным учителям,

совершает ошибку – неблагородные учителя

находятся в поиске истины – это состояние перемен,

а простым людям нужно знание,

содержащее ответы на все вопросы, тогда народ спокоен,

и государство благоденствует».

(…)

«Старик-лесовик, дар за дар, кровь за кровь -

тебе голубку, нам лося, мы тебе, ты нам… Режь!

Хорошо. Теперь полей мать Сыру землю кровью».

… … …

«У нас пацаны выросли – все нормальные, не спецшколу для дебилов заканчивали, а как специальность выбирать – тоже, каша в головах. Все рехнулись с этими компьютерами – кого ни спроси, отвечает: «Хочу, – мол, – работать на компьютере». Это что за специальность?

Не понимаю я. Тракторист – ладно, или каменщик, у Василия вон сын на электромонтера

учится – там чуть не три месяца учат – тонкости свои. Вот для мужика специальность, чтоб с коркой хлеба быть, а компьютерщик?

У Зиночка «нотик» есть, все с подругами по нему трещит, и что-то сдох. Зиночек мастера, короче, вызвала, пришел доходяга в очках и с отверткой одной, брюхо у «нотика» открутил и какую-то хрень заменил – там все «не наше», не поймешь.

Полминуты. Это, что ли, специальность?

Мы с Зиночком ржали потом – она-то собиралась «мастера» обедом кормить, чтоб все путем.

А Серега Петровых просто напрочь удивил – говорит: «Хочу дизайнером стать». Ему: «Ты ж рисовать не волокешь, даже жука или бабочку не сможешь». А он: «И не надо нынче – компьютер сам все умеет».

Это пока мамка с папкой кормят, моча в мозгу шумит, и гонор прет, а подрастут, жрать захотят, вспомнят про тракториста, да поздно будет – учиться-то смолоду надо».

… … …

В Детройте, куда Бен Гарнер и миссис Гарнер перебрались в поисках лучшей доли («доля» – это часть общего, коллективного пирога, язык не обманешь!) в аккурат после окончания со «скрипом» Беном третьего класса, было (дело для нас, горожан, обычное) несколько уличных банд.

Детройт – древний и вальяжный промышленный мегаполис, один из тех, что человечество понатыкало в основном в северном полушарии – зачем? – для производства летального (!) оружия, конечно. Живя в тесноте, все время ждешь от соседа зловредной пакости, да и сам, если не дурак, замышляешь что-нибудь коварное и мерзкое – а как? – вот и приходится ковать ракеты – врезать представителю чужого племени по зубам, если что. Убивать для нас, сапиенсов, было не только привычным делом в течение тысячелетий, это было делом почетным, уважаемым. Награждаемым.

Теперь, когда современное человечество представлено личностями, и не исповедует образ поведения, вкусы и психологию толпы – толпы-то, как таковой, больше не существует, теперь мы можем шутя говорить с дамами о таких болячках «умирающего» муравейника, как насилие, страдания, неправда. Да, и теперь мы можем ради забавы перетасовывать колоду характеров как угодно, и говорить о людях из-за океана, как будто это наши соседи по подъезду, а о соседях по подъезду так, будто это инопланетяне. Это все – тени прошлого.

Веселое время я описываю: рассыпались, как песочные замки, государственные институты, с легкостью, походя, отменялись, казавшиеся незыблемыми, правила брака и семьи, науки и искусства целыми эшелонами вывозились на свалку – человечество «омолаживалось». И, как заведено, обновление это шло путем нарушения правил и законов, путем «криминала».

Идемте, я покажу Вам Криминальный Мир – нет, не горький и тесный мирок «блатных», мирок «зоны» (описывать тамошнее коллективное, хотя и там тоже мы – это рисовать портрет человека с фотографии – выйдет покойник), а мир полный сочных и ярких приключений, живой, «преступный» мир свободы.

Не бойтесь, Вас не укусят.

… … …

Детройт, Детройт. Когда-то я знал тебя – ты был мастеровым пареньком в промасленной спецовке, спешащим Сент-Клерским промозглым утром, когда над спящими водами Эри встает солнце, своими улицами-потоками от лязгающих железом заводов к стрекочущим фабрикам, от фабрик к сборочным цехам – теперь не то. Теперь Ты скучный, как вранье дежурных политиков, и глупый, как те серенькие банки и пошлые магазинчики, которых в тебе, как вшей у нищего. Ты опустился, Детройт, и твой трудовой народ стал, как и я, бродягой.

… … …

В Детройте … было несколько уличных банд. Банда Салли-Верзилы обслуживала тот уютный район, где миссис Гарнер сняла неплохую квартирку с душевой кабинкой и туалетом в прихожей (за шторкой), и поскольку Бен был уже достаточно большим мальчиком, приличия требовали, как-то в этой уважаемой банде поучаствовать – почтить «людей». Проявить общность с народом. Его привел и представил Верзиле – темнокожему гиганту, каких римляне выпускали на арену «на закуску», как самое лакомое – «ручающийся», Том Хэнк (он жил этажом выше, и они с Беном ходили в одну школу – вот вам два веских аргумента), представил и, видя сомнения в глазах лидера, пояснил:

«Он (Бен) хоть и маленький, зато везунчик. Возьми его, Салли, он принесет удачу».

Среди «черных» ходили темные, обросшие «григри»-легендами слухи, что малыш Бен принес удачу старому негру, что был какой-то «крутой» бизнес в Луизиане – и там был Бен.

– Годится, – сказал Верзила-Салли, – рожа, вроде, смышленая, поглядим, на что ты годен, парень. Пойдешь с нами, будешь держать сумку, пока мы будем набивать ее деньгами!

Члены банды одобрительно осклабились, а кто-то заржал. Так Бен Гарнер стал малолетним бандитом.

Ребятам Салли предстояло сегодняшним вечерком (клены уже отцветали, и жизнь торопила: «Действуй!») ограбить китайскую лавочку У Чана – она уже измозолила всем глаза – чистенькая такая, будто мисс Блэквуд в церкви с белыми цветочками и библией. Набожная дура.

Дело представлялось легким, и парни не спеша брели в полу-танце по улицам Детройта, задирая улыбающихся прохожих: « Салли-Верзила собрался «пошалить». Развлекается молодежь».

Распахнув пинком ноги двери лавочки, Салли прошел тигриной походкой к кассе, вынул револьвер и положил его на прилавок. «Давай, парень, ты знаешь, что нужно делать», – сказал он Фу Ли, продавцу. Тот закивал головой, и стал вынимать мелочь из ящичков.

– Бен, братишка, подставь сумку, да смотри, чтобы ничего не пропало! – голосом наставника юных произнес Салли, доверяя Бену часть работы. Пример и опыт – вот что нас обучает, а не методические пособия министерства образования.

Пока парни Салли пили пиво с полок, и разбирали сигареты, и брали продукты – кому что вздумается, Салли прошел в маленькую комнатку за прилавком, в надежде увидеть сейф. У всех китайцев есть сейфы – иначе, где же они? «Черные» сейфов не держат, а китайцы те же «белые». Сейфа, почему-то, не было, а была хрупкая китаянка-девушка, стоявшая у стены и молча прячущая лицо в ладонях – только черные, испуганные глаза с ужасом смотрели на Верзилу.

Салли почесал грудь – у него давно «не было» китаянок.

– Сейчас, малышка, сейчас Салли сделает тебе хорошо, – пообещал Верзила, легко отрывая девушку от стены и укладывая ее на столик.

Девушка так же, с молчанием и ужасом в глазах, дождалась, когда Салли, сопя, приготовил свое орудие, придавил ее, как утюг лепешку и приблизил лицо с озабоченным выражением, обещавшее это «хорошо», на доступное расстояние. Потом «айкнула», и отличными, белыми зубами – не фарфоровыми! – цапнула Салли за нос. Цапнула по-волчьи, с поворотом. Зубы были отменны или поворот роль сыграл, только ноздря и кончик носа Салли были срезаны, как бритвой. Это больно, уверяю Вас. Очень. Да Вас кусали ли за нос ваши возлюбленные? Нет? Ну, и не спорьте.

Салли, оторопев, замер, даже не вытирая хлеставшую кровь и смотря, то на рубаху девушки-китаянки в его, Салли, крови, то на рот ее, из которого торчала его, Салли, откушенная ноздря.

В этом положении – в положении задумчиво согбенном над телом девушки – его и застал дедушка У Чан, вернувшийся из мэрии, где он давал дежурную взятку должностному лицу, ответственному за санитарию.

Дедушка У Чан поставил тросточку в угол, снял и поставил коврик домашние сандалии, подошел к Верзиле Салли и сделал легкое, малозаметное движение кистью – Верзила рухнул на пол. Потом дедушка У Чан прошел в помещение лавочки, где вовсю развлекались остальные члены банды, стал вежливо подходить по очереди к каждому, делать такое же малозаметное движение, и укладывать крепких парней на пол.

Фу Ли и Бэн наблюдали представление, будто в бесплатном цирке оказались.

– Вам лучше убрать пистолет, пока не приехала полиция, – сказал Бену Фу Ли, указывая кивком головы на револьвер Салли, тихо, без дела лежащий на прилавке.

Бен машинально взял тяжелый револьвер, повертел его, думая, куда бы его засунуть, и так же машинально нажал на курок. Выстрел, громкий, как окрик Бога, всех успокоил или, как говорил потом Салли, «всех осторожил»: дедушка У Чан прекратил укладывать парней на пол, а погрузился в медитацию, те, кто остались на ногах, как-то протрезвели, что ли, наконец, из подсобки появился задумчивый Салли-Верзила со свиным пятаком вместо носа, и обронил: «Все, парни, валим отсюда. Порезвились – хватит». И, пошатываясь, пошел к выходу. Банда последовала за своим главарем, и вовремя – полицейская сирена уже заливалась в конце улицы.

Это было многообещающее начало карьеры, давшее, кстати, Бену Гарнеру прозвище «Осторожный стрелок».

Откушенный нос требовал отмщения и по-человеческим законам и по-божиим, и Верзила-Салли, встретившись с главарем китайской банды Шу Маленьким, поставил вопрос так: Пантера Мэри откусывает члену банды Шу ноздрю (у самого Шу нос был невыносимо некрасив, с угрями, и Пантера Мэри, брезгливая, как все нормальные девушки, наотрез отказывалась прикасаться к нему зубами), и дело кончено. Без стрельбы.

На том и порешили.

… … …

Я пишу эти строки, и легкие, чистые слезы памяти наворачиваются у меня на глазах – о, дикой, языческой красоты юность! Где ты?

Перегорела вся – как бенгальский огонь.

Но остался смех.

Смех идиота, едущего с вами в метро неизвестно куда.

Где вы, братья по оружию, шумные, красивые парни, объявившие себя понарошку бандитами, и вдруг ставшие бандитами взаправдашними?

Убиты все.

Но типажи остались.

Вы спросите: а где их сокровища? Где миллиарды?

Развеяны по Свету, как пыль.

Но не все.

Некоторые состояния неуничтожимы.

(Тсс, об этом потом!)

… … …

Школа, в которой обучался уму-разуму Коленька Вертушков, была настолько благородно-солидной, что даже вахтер Владимир Кузьмич на дежурства приходил трезвый и тщательно выбритый. Делами в школе заправляла милый завуч – Лидия Александровна – дама с характером комбата и внешностью сенаторской. Впрочем, был один штришок – строгий, деловой костюм Лидии Александровны как-то странно «дружил» с мягкими фланелевыми тапочками, типа, «балеток». У Лидии Александровны были многочисленные, головоломные заботы, заботы, понуждающие ее подыматься и опускаться по каменным лестницам школы непрерывно, и ноги в другой (каблучной) обуви невыносимо отекали. Это ничего, что я так часто рассуждаю о человеческих ногах? Не объявят эпигоном?

Детей-учеников приучали к строгости режимной ежесекундно, и это у учителей хорошо получалось – окрик, выговор, наказание – без этого секатора о каком культурном саде может идти речь?

Чертополох и прочие сорняки, одичалость – вот что прет без секатора.

Дети ходили «по струнке», а на уроках сидели «не дыша» – мечта педагога!

Но все-таки дети оставались детьми – они знакомились, дружили, ссорились и влюблялись!

Но потихоньку, чтобы учителя не заметили.

Коленька сидел за партой (он всегда сидел прямо, как столбик) в центре класса, а через проход, в полуметре от него сидела за своей партой очень хорошенькая, белокурая девочка – Катя. Катя (Коленька этого не знал, но мы-то знаем) была из сытенькой семьи, приготовившей Кате маленькое состояние, и теперь заботящейся об образовании девочки – какие правильные родственники! Но делу мешала чрезмерная любовь – Катю все всегда любили, она к этому привыкла и царственно требовала любви теперь ото всех и всего. «Предметы» следовало учить – как? Это ведь отдавать часть своего «я», это, чуть ли, не «работать»? И Катя училась плохо – «предметы» сами должны были как-то пролезть в ее милую, кукольную головку, сами, а они не хотели – разве она виновата?

И Катя кокетливо скучала на уроках.

И потом – эта унылая школьная форма, с пуританскими ограничениями – зачем? Разве она, Катя, не должна быть красивой девочкой? Должна. И Катя носила юбочку чуть короче позволительного. Чуть.

Коленьке нравилась (хоть он этого еще непонимал) и скучающая Катя, и ее юбочка, и все, что было с Катей связано – даже ее сумочка – это было все интересным, «девчачьим», загадочным – и он украдкой любовался своей соседкой, да и не он один! Катя и ее чуть укороченная юбочка нравились почти всем мальчикам в классе, и это очень отвлекало тихий, дисциплинированный класс от вдумчивых занятий биологией.

«Этот бардак» был недопустим в таком деле, как народное образование, и милая завуч Лидия Александровна пресекла его в самом зародыше.

– Мушкина! – сказала она оперным голосом Кате в церковной тишине испуганного класса, зайдя на урок биологии (успеваемость по предмету падала), – чтобы завтра пришла в нормальной юбке!

Катя склонила уныло очаровательную головку к парте.

– А то ходишь, как проститутка – здесь школа, а не притон, где в таких юбочках ходят!

Катя побагровела, помешкала, и выскочила из класса.

Класс молчал.

На другой день Катя в школу не пришла.

Коленька нервно ждал ее появление, ждал с нетерпением – что будет дальше? – но ее не было.

Не было ее и на следующий день, и после.

Потом проползли тихими червями слухи, что к завучу приходил рассерженный папа-кошелек, и требовал публичных извинений, что была, якобы, даже предоставлена справка от гинеколога о девственности Кати (это зачем – не знаю, сгоряча, видимо), что звучали угрозы

«в судах измотать» – а кончилось все тем, что Катя перевелась в другую школу. Не смог папа-кошелек одолеть структуру. Система всегда крепче, и своих не сдает.

А класс молчал.

Коленька с ужасом понимал, что совершает своим молчанием подлость, но молчал.

Он потихоньку заговаривал с товарищами о «том деле», но товарищи были заняты свежими делами, сегодняшними, и Катю вспоминали, почему-то, как забавный случай.

Более всего их веселило произнесенное слово «проститутка» – оно придавало ситуации нечто комическое. Даже нет, нечто криминально-комическое.

А так – класс молчал.

Это нестерпимое ощущение собственной подлости, страх, страх, вызывающий безумно позорный стыд, перед завучем, обида за незащищенную девочку, которая нравилась (ему казалось теперь, что он любил ее!), ужас и любопытство перед словом «проститутка», как-то связанным с Катей и ее красивой юбочкой, а главное, гробовое молчание класса – все это вертелось и ворочалось в голове Коленьки, все требовало «поступка». А поступки, как мы с вами договорились, это всегда новое, а новое – это всегда «криминальное».

Ждать дальше, сдерживать глупые слезы – уже не было сил, и Коленька «разрядился» – «выстрелил». Не как Бен, но тоже вовремя.

Принеся в школу бутылочку с бензином, Коленька, чувствуя себя не живущим и свободно дышащем, а «плывущим», в ставшем вдруг чужим и вязком, пространстве «их» социума, поднялся в пустынный отсек «учительского» коридора, облил (руки у мальчика ходуном ходили) бензином дверь кабинета Лидии Александровны и поджег.

Поджег, поросенок такой, а зажигалку у отца подтянул.

Ну, вот. Вот и он совершил преступление. «Жизнь» началась.

Пожары в общественных местах всегда привлекают много зевак – во всем мире людям нравится наблюдать, как горят магазины, банки или правительственные учреждения – это очень впечатляет.

– Сегодня был на пожаре – куча народу сгорело, все – конторские служащие, – говорит за ужином усатый глава семейства где-нибудь в Колумбии, обжигаясь горячим бурито.

– Деток их теперь куда девать, разве в спецлагерь? – задумчиво фантазирует креолка-супруга, сидящая в переднике и в чепце (Колумбийцы очень чистоплотны на кухне!) напротив мужа.

Судьба деток служащих, вообще, деток чиновников очень беспокоит простое общество. Общество зорко следит за этими детками, и только и ждет момента, когда о них придется позаботиться.

… … …

Знания, передаваемые из мира взрослых в мир детей, пропускаются через учителя-интерпретатора – это правило.

Географию и историю одновременно в школе Бена подавал лысый Боб Хэд, человек в старых ботинках, с темной кожей, прошлым и душой.

Вся история человечества виделась ему, как непрерывный обман публики – он так и заканчивал, обыкновенно, тему:

– Рим, Греция, цивилизации прошлого – все это – обман общественного мнения.

Или.

– Война за независимость, отмена рабства, права и свободы граждан – все это – обман общественного мнения.

Вам любопытно, как «обман общественного мнения» подытоживает географическую тему?

Вот так:

– Доказательством шарообразности Земли служит только ее тень на Луне. Тень! Это не что иное, как обман общественного мнения.

Или.

– Высчитывая звездный параллакс, астрономы принимают луч света прямым, хотя глядя на свечу, мы видим, что свет колеблется – все это – обман общественного мнения.

Знания, передаваемые таким вольным образом, оставляли в юных головах много свободного места для фантазий, развлечений и, что нас особенно интересует, для любви.

И Бен и Коленька, став подростками, испытали это животворящее чувство – чувство влюбленности в «образ». Да, они, как и все, испытали это благодатное, здоровое помешательство, становясь, потихоньку, мужчинами.

А, я забыл упомянуть – в школу к Коленьке, после чуть было не сгоревшей двери кабинета завуча, наведывался умного вида мужчина, вроде бы, следователь. Он ласково, с шуточками беседовал с ребятами, и с Коленькой, естественно, и тихо, но убежденно предлагал «стать настоящим человеком», и сообщить, «если что узнаешь», ему по телефону.

Коля, как все, сунул карточку с номером телефона в карман, и долго думал, что он, Коленька, теперь, видимо, навсегда чужой для этого мужчины, завуча Лидии Александровны и всех «настоящих людей».

Ему было холодно и одиноко.

Но свободно.

… … …

«Из учителей мудрый правитель особенно выделяет

грамматиков и каллиграфов – их пестование

улучшает покорность в учениках.

Покорный ученик никогда не допустит такую бестактность -

обсуждать происходящее».

(…)

«Когда я был еще очень юным,

мне было позволено присутствовать на чайной церемонии.

Она происходила в красной Драконовой беседке, что

в старом императорском парке, возле южных ворот

– дело было весной, в пору цветения слив.

Было приятно слушать отдаленные возгласы караульных:

«Двое – к воротам, трое – в конец дорожки!»

А величавые сановники, а придворные дамы в изысканных нарядах!

Я помню, как отец выразил пожелание,

чтобы какая-нибудь из дам напомнила присутствующим старых поэтов,

и госпожа Тайхоу, совсем юная, ей было не больше четырнадцати,

стала читать.

Она читала, и искоса поглядывала на меня,

а я, украдкой, поглядывал на нее

– она была очень красива в зеленом платье с серебряными лотосами,

и мы не могли сдерживать улыбки.

В конце концов, отец велел нам идти в сад, гулять.

«Молодые люди еще успеют насладиться церемониалом», – сказал он,

– «а теперь, пусть любуются сливой».

В старину люди смотрели на все с мудрой простотой».

(…)

– Вот, о, вот эта красная, надень-ка … просто, королева подиума, «он» с ума сойдет, точно.

– А эта? Тоже красная, но в клеточку. Милая, правда?

– Эта? Эта, вообще, сногсшибательная. С этим поясом – «отпад». Да, «он», точно, упадет.

– Есть еще синяя. Как тебе?

– О, слушай, слушай, синяя. «Держи меня, мама, я лечу!» О, я сейчас умру. Слушай, я хочу такую. Да, «он» умрет, просто. Просто, умрет.

– Не знаю, какую выбрать.

– Красную.

– Красную, которая «с ума сойдет», или которая «упадет»?

– Померь-ка еще, подумаем. Нет, все-таки, которая «с ума сойдет».

У нее поясок симпатичнее.

… … …

«Пацаны, когда взрослеть начинают, девчонок боятся и интересуются, интересное-то всегда пугает – а как? Природа жизни. Вот именно, «как?» и боятся.

А «устаканятся» маленько – и тогда главное – не «как?», а главное – «с кем?». Кто «она», и кто «ты». Да, вот ты-то, именно, кто?»

… … …

Украв накануне двадцать долларов из церковной копилки, Том Хэнк и Бен Гарнер шли теперь – была середина прекрасного, нежаркого летнего дня, чуть ближе к вечеру – к Салли-Верзиле, подгоняемые мучительным до бессонницы любопытством – любопытством, пересиливающим нормальный страх здоровых существ, любопытством, заглушающим брезгливость и отметающим все резонные доводы «не делать так, парни», – они решили попробовать: как «это» с женщиной? Понятно, что женщина для такой пробы должна была быть продажной – спецшкол для такой науки пока не заведено.

Найти женщину, ожидающую от мужчины, когда тот будет ее «покупать» – не проблема в цивилизованном, культурном обществе – их полным полно в каждом «кластере», но что значит «найти»? К ней ведь надо как-то подойти, обратится, как-то все это сделать правильно, с достоинством и без суеты, как у людей принято, а то на смех подымут – стыда не оберешься.

Мы-то с Вами знаем, как положено обращаться к даме, когда Вы намерены заняться с ней кое-чем, а Бен и Том не знали – им и было-то всего по пятнадцать! – для того они и шли к Салли, как к мудрому старшему брату и вождю – за помощью в обряде «инициации».

Салли-Верзила играл в мяч с двумя жлобами-приятелями на старой, с порванным травой асфальтом, баскетбольной площадке за бывшей, теперь зарастающей молодым сосновым лесом, фабрикой детских игрушек. Игра эта временами напоминала баскетбол, а временами просто веселую стрельбу мячом-ядром – было забавно наблюдать, пригубляя виски, как мяч «дубасил» нехилых парней, валя с ног и чуть не оглушая, – да за ней и наблюдали две симпатичные, ярко намакияженные девушки – Бэсси-Мандаринка – пышная и вкусная и Пантера – Мэри – та была худее в разы, но тоже – та.

– Салли, – сказал Том в перерыве между ударами, – мы хотим сделать Бену подарок – поздравить с днем рождения.

(Эту фразу придумывали чуть не полдня).

– Молодец, Бен, ты правильный чел, – прогудел Салли.

– Мы решили – пусть у него будет девушка!

Друзья замерли, ожидая вердикта. Бен был серый от нервного озноба.

Салли глотнул пива.

– Ну, пускай будет. Давно пора, Бен, – кругом полно девчонок, выбирай.

Искатели «запретного плода» поерзали:

– Ты не понял, Салли, не девушка – девушка, а, вроде как, женщина.

До Салли дошло. Он иронично посмотрел на Бена:

– Когда мне было, сколько тебе, Бен, девчонки сами вешались мне на шею, да, просто липли, как эта жвачка, так что отдирать приходилось. Не дело молодому темнокожему джентльмену платить девке за услугу, будто он какой-нибудь сопливый клерк. Будто он член городского совета. Конгрессмен вонючий.

Друзья были пристыжены.

– Это подарок, Салли, вроде парка с «горками».

Салли развеселился:

– Хорошо сказано! «Горки»!

Он повернулся к девушкам:

Э, красотки, кто поиграет с моим братцем?

Пантера-Мэри даже не обернулась – она увлеченно пилила ногти, а Бэсси-Мандаринка (от скуки, что ли?) спросила, потягиваясь:

– Деньги есть?

И увидав, торчащие в нервном кулаке купюры, купюры – волшебные билетики в таинственный мир взрослых наслаждений, добавила голосом дежурной медсестры, вызывающей умирающего туберкулезника на «укол»:

– Пошли.

Место для любовных свиданий, а Бэсси-Мандаринка этими свиданиями и промышляла, было тут же, неподалеку, за густыми, ломаными-переломанными кустами орешника на зеленой полянке под старым, раздвоенным, как два пальца в знаке «виктори», дубом. Эта развилка в стволе была очень знакома Бэсси – очень. Мандаринка попрыгала на одной ноге, потом на другой, стаскивая тугие джинсы сразу вместе с трусиками, сложила их стопочкой и положила на развилку. Потом достала из кармана куртки мандарин, очистила и взяла дольку в рот.

Она любила сладкое во время нудной работы.

– Ну, давай, Бен, не облажайся, – и она повернулась к Бену спиной, и она оперлась на развилку дуба, и она была, как Аризонский чернослив на базарном лотке, и там была, говоря языком Михайло Ломоносова, «бездна звезд полна».

Надо ли упомянуть, что птички-ореховки щебетали, а цветы благоухали? Упомянул.

У Бена на секунды остановилось трепетное (с утра) сердце, потом ноги в коленках стали ватными (выражение избитое, но точное – используем и мы – нам-то что?), – «вот же, вот то, что следует пройти, и чего ты и хотел», а потом с Беном приключилось то, что в народе называют «медвежья болезнь».

– Я сейчас! – крикнул он, подчиняясь желанию более могучему, но менее поэтизированному, рывком освобождаясь от путающихся штанов и прыгая в гущу орешника.

Видите, как важно сохранять выдержку! И как важно не сворачивать на кривые тропинки судьбы! Хорошо, рядом был орешник! А случись подобное в метро? Вам встречались в метро молодые люди, толкающие всех, обгоняющие и спешащие вверх по эскалатору? То-то.

«Я сейчас!» – удивляюсь, прямо, иным «обещалкиным». Один мне тоже Европейский уровень жизни обещал, а я десять лет, как Павловский офицер, – император наш строго следил за диетой своей гвардии, и как-то спросил у одного из офицеров, много ли перемен блюд тот имеет, на что был дан ловкий ответ: «курицу плашмя, да курицу ребром». У меня плюс лапша, а о фруктах и думать забыл. Все эти «обещалкины», как Бен в кустах.

Да, Бен застрял в ореховых кустах, теряя силы, теряя присутствие духа.

А Бэсси засунула в рот другую дольку мандарина (деньги она с Бена уже получила и была в хорошем настроении), потом пошевелила кормой, широкой, как у каравеллы Колумба и тоже познавшей жестокие бури и сонные штили, и пропела, делая игривое движение ножкой:

– Смелее, малыш, я жду!

… .,. …

Боб Мос – лет тридцати и баптист – твердо верил в провидение, удачу и приметы – и сегодня все подсказывало ему, что его желания будут «услышаны». Во-первых, ему попался одноглазый кот – верный знак (коль старухи на улицах не врут), что все сбудется, как ты и мечтал, во-вторых, он сидел «на бобах» уже третью неделю, а старина Петерсон всегда учил, посиживая за своей рюмочкой: «Жизнь – колесо. Когда ты на «дне» – радуйся! Скоро тебя подымет», в третьих, провидение и так отказало ему уже и в выигрыше в лотерею, и в находке клада, да что клада, просто чужого кошелька с чужими деньгами, отказало и в специальности, и во внешности, и, даже, в уме – так что дальше (а ведь логично) оно, провидение, отказывать бы уже постеснялось.

Он закончил свой привычно-изнурительный трудовой день на лесопилке, и шел медленно, устало (поворочай-ка бревна несколько часов!), но со светлой надеждой во взоре, как вдруг услыхал женский голос, зовущий из кустов орешника:

– Я жду!

Боб немного удивился, но решил посмотреть: кто его там ждет. Он свернул в орешник, вышел на полянку и увидел дуб и в его развилке красавицу Бэсси.

В том, чего она ждала, сомнений не было.

Боб еще больше удивился решению «свыше» – меньше всего он просил вот об этом – но как тут спорить?

Кому-то судьба дарит «Ягуар», кому-то камни в почках, кому-то на редкость вредного спутника жизни – смирись, человек, не ты решаешь, чего ты достоин.

Боб посмотрел на небо, пробормотал: «Могли бы лучше подкинуть деньжат, ну, да ладно», сдвинул кепи на затылок, и, как любят говорить спортивные комментаторы, «уверенно овладел ситуацией».

Он знал – второго «приза» не будет. Это все, чем порадовала его Жизнь.

Когда спустя некоторое время задумчивая Бэсси-Мандаринка вернулась на асфальтовый пятачок к играющим в мяч, Салии-Верзила с ухмылкой спросил ее, не пойдет ли она, не «поучит ли» и его – на что услышал сердитое, что «у нее шлюпка не из канадского дуба, катать всех желающих до ночи».

Тогда парни с удивлением посмотрели на бледного, с потухшим взором, измученного Бена, кажется, совладавшего чуточку с «медвежьей» болезнью и выбирающегося из кустов следом.

– Что, Бен, ты живой? Помогите ему, ребята, посадите сюда. Видок у тебя, как у зомби.

На что был дан правдивый ответ:

– Наполовину.

И теперь к нему пристало: «Бен-Половина».

А «Осторожного стрелка» подзабыли.

… … …

Напугали меня тут футурологи: грозятся, дескать, скоро просверлят вежливые инженеры у меня в затылке дырочку, вставят молча в мозг электрод с чипом, и, без всякого интерфейса, будет скучающий народ мои мысли читать.

Поразмыслив, и поужинав (а ужинаю я всегда два раза – один раз так, а другой под телевизор), я успокоился – как же, Моцарт-то без рояля – глух и глуп – что у него в головке махонькой услышишь, кроме шуршания проводов-нейронов?

Так что, если и придут сверлить, ничем я ребят не порадую. Что мои мысли? – Импульсы?

Допаминовый скор? Хи-хи.

Нет, они – материальные артефакты, интерфейс, предметность.

Мысли мои – вне меня.

… … …

Этот «интерфейс» из-за своей «податливой текучести», «прилипчивости», порой, острые шуточки откалывает, будто он личность самостоятельная или, что приятнее, щекотнее (но страшней!) часть твоей личности. Именно он, интерфейс и познакомил моего Колю… Нет, давайте я расскажу, как дело по-правде было.

… Истекая кровью, граф де Бельфор бился на шпагах с наседающими Вельмандуа (их было человек сорок, все в желтых колетах и черных шляпах) на широкой, залитой кровью негодяев, мраморной лестнице с вазонами и львами, ведущей в покои маркизы де Ливр. Нежная и милая маркиза (на губах умеренно яркая, «мягкая» помада, глаза слегка подведены, не «кричаще», волосы – мелкие кудри, одна прядь сексапильно прикрывает глаз – вот это спорно), в измятом придворном платье из голубого бархата была жестоко привязана веревками, пахнущими конюшней, к витому столбу балдахина – ее собирались пытать!

Старик-герцог Вельмандуа (регент, регенты всегда коварны) вознамерился силой вырвать у маркизы письмо покойного короля, в котором она, маркиза де Ливр, объявлялась его законной дочерью и наследницей герцогства Бургундии. У, злодей! Надежда была лишь на графа и его ловкую шпагу, и граф медленно прорубался к спальне через толпы клевретов старого герцога. Но медленно, медленно!

Герцог щелкнул костлявыми пальцами, и виконт Гийом де Ла Гош (это тот еще негодяй!), жутко улыбаясь, достал плеть, какими пытают мужиков и собак, подошел к трепещущей маркизе и одним движением кинжала разрезал шнуровку корсета – маркиза оказалась в дезабилье. Потом, ухмыляясь, рванул белоснежную рубашку, сдирая заодно и черный католический крестик – граф все это видел, он бился уже в дверях, закалывая ежесекундно по пять человек – невинная плоть обнажилась для алчных взоров палачей и благородного графа – да, невинная плоть, в частности, юная и круглая, как орех, грудь маркизы…

Вертушков-папа, вернувшись после дежурства (он еле на ногах держался! У него ночью была внеплановая операция по удалению «слепого» камня из желчного протока, а днем пришлось заменять заболевшего товарища и ушивать две грыжи), увидал нераскрытую, и этим все сказавшую, школьную сумку сына, увидал (краем глаза) распахнутый настежь пустой холодильник на кухне (пустой холодильник его почему-то особенно взбесил), увидал записку от жены, Вертушковы-мамы, прилепленную к зеркалу, что «буду нескоро», увидал и прелестную грудь маркизы де Ливр на экране – он побледнел, побагровел, прошептал что-то по-латыни, вытащил из брюк ремень и, стеганув хорошенько «графа де Бельфор», стал гоняться за бедным «графом» крича: «Паршивец!» и «Тунеядец!»

В эти же секунды несчастную, рыдающую «маркизу де Ливр» таскала за кудри и хлестала по голой спинке, поднятым с пола лифчиком, ее тетушка Вера Павловна, ругая «маркизу» так: «Дрянь бесстыжая!» и «Потаскуха интернетная!»

Потом «маркизу де Ливр» заставили вымыть пол у нее в комнате, учить уроки и «сидеть тихо», слушая Стравинского.

Тетушка Вера Павловна была женщина чопорная, строгая, не та дурочка Вера Павловна, что у Чернышевского о двух мужьях зараз мечтала, а дама с моралью древней.

Она как-то устроила своей любимой племяннице и воспитаннице Даше Орлович (это подлинное, «паспортное» имя «маркизы де Ливр» для нас, тупоньких) жуткий скандал, когда увидала, что Даша угощает подружек кофе, подавая его в чашечках без блюдец.

– Ты, милая, не с улицы. Или тебе развлечение – строить из себя простушку-селянку, каких в кино показывают? Только и способна, что позорить фамилию!

Вера Павловна была старшей сестрой Дашиного первого (и биологического – да, что за гадкое словцо) папы. Всего пап было три, и все трое Дашу любили и дарили ей регулярно конвертики с «сюрпризами». Мам было две или четыре – сказать что-то сложно, но та, что Дашу рожала, жила теперь со вторым папой в Венеции, и воспитание дочери было всецело доверено золовке. Все четыре мамы Дашу просто обожали, и тоже дарили ей конвертики с «сюрпризами» – почему я не Даша! – и все семеро взрослых искренне желали Даше встретить

«порядочного мальчика из нашего круга».

А где же встретишься с мальчиком «из их круга», как не в Интернете? Как не в игре?

Игра. Человеческие игры, отличаются от игр зверей тем, что люди ловят перемены ситуаций.

Менять и меняться – без этого человек жить не может. Если в реальной жизни перемен нет, люди уходят в игру – это лекарство. Менять и изменяться в игре можно десятилетиями, всю жизнь, и жизнь эта ничуть не хуже жизни Одиссея или Колумба.

Я тоже игрок, а вы? Разве нет? Мы все погружены в игру.

… … …

Коля Вертушков – «граф де Бельфор» – страдал, отлученный от компьютера. Жизнь его была теперь пресна и сурова. Жизнь, жизнь взрослых, вечно требующих разной фигни, жизнь, закатывающая его, как шар в лузу – учиться, получить специальность, работать и иметь хорошую порцию «коллективного супа» – представлялась некрасивым обманом, подленькой ложью, а правда, красота, жизнь реальная и полная чувств, были там, возле очаровательной маркизы де Ливр, в роскошных нарядах, (и иногда полуобнаженной, чего уж там), дивные черты лица которой лишь очень отдаленно походили на Дашины – прелесть и секрет программирования. Молодые люди в нашей «плоской» жизни знакомы не были – как и зачем? Он был «Ник», она была «Крэзи» – и они дружили виртуально. И у них уже были такие вот свидания, «отношения», и это была тоже влюбленность – влюбленность в «интерфейс».

… … …

Договорив до героини, я, пожалуй, приторможу – эту девочку следует прочувствовать.

Решить надо: обидится она на меня за «подколки» или разрешит. Хоть немного иронии.

Классики, Федор Михайлович, в частности, рекомендуют: о девушках, лучше без шуток – так смешнее.

«Ты их, бедных, сперва подкорми, а потом уже про мораль спрашивай».

Кто ж против? – девчонки, только, больно прожорливые попадаются, а шоколад дорожает.

Я, когда учился, все думал: а сам-то Федор Михайлович, разве, где, когда шутил? А потом как торкнуло – если уж «Вишневый сад» – комедия, то «Преступление и наказание» – фарс голимый. А мы-то дурни! Смеяться надо – тогда совсем другие лики у персонажей проявятся.

… … …

«Мой дядя, принц У-Ди, когда занялся даосскими практиками,

долго шел путем «Золота и киновари», но после сказал:

«Юным монахам только позволительно придавать большое значение

молитвам-заклинаниям, святым амулетам и снадобьям,

тот же, кто познал веления Неба,

целиком уходит в практику «Нефритовых покоев» -

близость с женщиной, выполненная правильно, рывком приближает бессмертие».

В конце концов, он стал бессмертным и ушел в горы.

Мы навестили его как-то с отцом, и отец спросил:

«Что есть бессмертие?»

«Тот, кто уходит в инобытие, должен скинуть свое «я», как кокон.

Но простым людям это не по силам -

простые люди как раз это свое простенькое «я» и надеются обессмертить.

Они удерживают внутри то, чье место снаружи.

Глупцы! Кто рукой остановит ветер?»

…

«… еретическим измышлением и бесовским помыслом

стал называть себя Дмитрием Ивановичем Московским,

но лгал зело.

А вина его:

ел телятину, что русским людям не в обычай,

ходил, аки смерд, по ружейным мастерским, и работу сам делав, и на с медведями игрища,

после обеда не спал, но слушал музыку,

рук перед едой не мыл,

бороду брил, как латинянин,

стражу имел иноземную,

собирался воевать с Турцией и для того устроил на Москва реке потешную крепость,

где много ратного люда покалечило,

к вере православной был не горяч,

баню не любил…»

(Слово о Гришке Яковлеве Отрепьеве, беглом монахе, год 1606)

В тот год внешне спокойная, никем и ничем не тревожимая внешне, Россия испытывала необыкновенное, гнетущее души граждан напряжение, какое бывает в ужасающе замершем воздухе перед очистительной грозой.

Споры, до этого раздиравшие общество, вдруг прекратились, и сторонники «жизненно необходимых» реформ, до хрипоты доказывающие, поймав вас в лифте, что путь спасительный – путь развития государством всяческих заводиков и производств, и всерьез зовущих к новому и окончательному «железному занавесу» от Запада ради автаркии, их противники, справедливо припоминающие печальный пример Союза, где чрезмерное засовывание государством своих «лап комитетских» во все дыры тормозило не только выпуск обыкновенных носков, где нужен хоть какой-то элементарный станок, но даже пение человеком песен, где кроме голоса и культуры, которая, в этом случае, есть общение с соседями, ничего более не требуется, острословы, иронично предрекающие тотальное разворовывание, выделенных на какой-нибудь велосипедный заводик, госкредитов «менеджментом сиволапым», который есть «Воровское сословие – и все», замордованные, робкие до жалости, полуграмотные в вопросах «внешних вызовов» личности, почти что шепотом молящие о большей свободе частного бизнеса, и что «лучше бы нейтралитет, как Швейцария!», алчные до денег пенсионеры, люто ненавидящие все, что колеблет цены на соль, спички и муку и разжигает мировые войны, в которых, каким-то злым чудом, Россия всегда страдает больше прочих, кривоногие домохозяйки с дикими глазами и говором, какой в жизни уже и не встречается, но которого на телевидении – полным-полно, грозящиеся убить любого, кто «за тех, кто у нас все отнять хочет и детей ест!» – все разом смолкли, и со злобой обманутых на базаре и горьким недоумением ждали: что будет?

Кто будет очередным президентом страны?

Ни европейцам, ни индусам, ни китайцам, ни арабам не понять, что такое Русская власть и что такое Русский выбор.

Выбор в России – это присяга на верность Отечеству, Власть в России – это Отец Отечества.

Русскому человеку непонятно и смешно, как на место Отца могут выдвигаться или «самозваться» кандидаты от разных движений и партий. Испокон веку выбирали так:

лучшие люди смирялись, простой народ принимал. Или нет.

Власть народа осуществляется через доверие Президенту – вот это-то, не учитываемое никакими писаными конституциями доверие, иным странам и непонятно.

Народ, как Бог, следит за каждым шагом Президента, молча оценивая, есть ли этот шаг – шаг Отца. Народ прощает и терпит, пока правило соблюдено.

… … …

– А теперь объясни мне, ради Бога, Петруша, только без пафосных криков рекламных и истерического заламывания рук, просто объясни, как будто я самый что ни на есть дурень, скажем, твой бухгалтер, для чего мы полезли в …ию? – спрашивал высокий, тщательно выбритый, полный мужчина в отличном сером костюме, в светлой рубашке и без галстука, сидящий в легком, плетенном из коричневых, «старинных» ивовых прутьев, кресле возле круглого стеклянного столика, уставленного закусками – дело происходило на террасе из желтоватого мрамора, выходящей на зеленый, с цветущими хризантемами внутренний дворик фешенебельного двухэтажного отеля.

Отель по архитектуре напоминал школу Ллойд-Райта – большие, в пол окна с темными рамами, белые, «скупые» стены и чашечка-бассейн на крыше.

Спрашивающий был Сергей Владимирович Купчин – второй «папа» Даши, тот, кого спрашивали, Петр Яковлевич Ланевич – «папа номер три», был, напротив, сухощав, имел модную недельную «небритость», впрочем, одет тоже был «ком иль фо», и даже при галстуке.

Мужчины поджидали своих дам, занятых, как дамам и полагается, важными дамскими делами – сегодня был день рождения Даши, она была уже взрослеющей девушкой, и притом, девушкой очень милой, и потому молодым еще «мамам» (старшая была взрослее дочери не более чем на десять лет, и то физиологически, не духовно) следовало выглядеть не просто хорошо, а хорошо необыкновенно – чтобы подчеркнуть истину: время вежливо пасует перед красотой. Термин «красота» трактовался чисто внешне (назло всем вам, адепты Духа!) – да и правильно. Для того с великим трудом удалось привезти «с другого конца света» Зоиньку – чудо-парикмахершу с орлиным, немигающим взором «профи» и ножницами от «Зелинджер».

Неужели у дам не было времени постричься?

Какой бестактный вопрос! Дело было вовсе не в стрижке – дам стригли, мыли, массировали и обжигали солнцем «по щелчку», а просто у Маши (третья, любимая мама), если с челки срезать четвертушку пряди, вот так – то будет – «это прелесть»! Стиль!

И больше трогать не надо!

«Мамы» встречались редко, и, соскучившись, любовно разглядывали, прихорашивали, «вылизывали» друг друга.

Женщины вообще стараются быть «красивыми» вовсе не для нас, мужчин (а вы не знали?), а

для себя, точнее, для других женщин.

Окажись какая-нибудь «модель» на острове с Робинзоном, да хоть с дюжиной, – она и расчесываться не будет. А вот если ей случится сплавать на соседний остров за бананами, и на том острове будет жить другая «она» – нарочно засеките время – сколько часов нужно будет примерять шкурку козы.

Описывать внешность человека, внешность красивой женщины – занятие приятное, но опасное – можно легко повредиться рассудком и стать другим Пигмалионом. Страсти человеческие передавать сложнее, но здоровее, и, если понадобиться, я расскажу, что волновало, бесило и радовало этих двух, вероятно, красавиц и, уж точно, носительниц моды.

Но не теперь.

– Для того, – отвечал «родственничку» с ироничной улыбкой человека, осознающего свое интеллектуальное превосходство над темной аудиторией (такие улыбки можно часто встретить в старых, «правильных» университетах с прохладными коридорами и в гордых заксобраниях, где буфеты поражают воображение), (да, вот загибаю!), отвечал Петр Яковлевич – тут мужчины с пониманием женатых кавалеров переглянулись, выпили по рюмочке «злодейки», и, сделав «русскую» паузу гурманов, дружно закусили ее в меру жирным, не тревожащим печень, салатом из семги с сыром, – для того, чтобы эта «дрянь» не расползалась по миру, и как-нибудь к нам не заползла – вот для чего.

– У меня за год наполовину продажи упали – бухгалтер говорит. Маше надо ехать в Дубай, и машине скоро третий год, и все та же – и как жить? Я чую запах бедности! – Сергей Владимирович мило осклабился.

– И почему бы просто не заниматься своими «болячками»? Их мало, разве? Или, чем не вариант, как Брежнев в последние годы – ничем не заниматься. Кабанчиков постреливать.

Или, – Сергей Владимирович посерьезнел, – вот Дэн Сяо Пин – эх, что за мужик! Развязал руки… «С синих гор когда придет кочевье, развяжи мне руки, брат мой…»

– Это уж не Айтматов ли? Ты что же, читаешь такую старину?

– А почему бы не читать? Многие, иногда, листают Толстого, слушают Бетховена…

– Мы не Толстого читаем, а то, что проходит сквозь призму нашего времени под лейблом «Толстой».

Петр Яковлевич умно помолчал и вернулся к теме:

– Россия, столько вынесшая за последние войны, не может, не должна стоять в стороне и молча попускать расцвету зла! Расцветшее зло рано или поздно…

– Подожди, я встану!

Мужчины строго посмотрели друг другу в глаза, рассмеялись и налили по второй (сомелье их не понял бы).

Эти двое мужчин, два типажа, словно отражения – миражи, явившиеся из прошлых веков

замшелой Русской действительности, были описаны и перьями, и ручками сотни раз и столько же раз сыграны, и были любопытны только одним – за каким хреном помпа жизни вновь высосала их из бездонного колодца красочных, «живописных» характеров к огням исторической рампы. Что нового могли они преподнести?

Когда история повторяется, литература повторяется вслед за ней, и они обе умирают в сонном коловращении.

… … …

Даша находилась в том прекрасном возрасте утренней свежести женщины, когда все представительницы слабого пола кажутся очаровательными, да и есть таковые – ей исполнялось восемнадцать, она хотела быть и казалась загадочной, ее глаза буквально лились на вас грустным восторгом фантазий и полуночной звездной романтики.

Вдобавок, она была очень стильно и по – возрасту одета – это важно! Мода юных тем и отличается от моды зрелых, что буквально кричит: «Смотрите на меня! Я раскрываю лепестки!»

Накануне Вера Павловна провела с Дашей воспитательную беседу.

«Племянница милая, – сказала Вера Павловна тоном просто Вестминстерским, – если ты не хочешь в старости быть забытой аристократической дурой, смешной вешалкой для чужих манто, тебе следует научиться приготовлять хотя бы «оливье». Не пугайся – это не сложно.

Зато в глазах мужчин ты приобретешь «ценность», что-то, вроде, ума – мужчины легко уступают соперникам девочек-куколок, за тех же дам, у которых, милая моя (тут Вера Павловна отвлеклась на секундочку, поправляя карандашом губы), довольно дикими, по-моему, мужскими правилами признано присутствие ума, идет битва непрерывная.

Это очень приятно, поверь мне, и это стоит трудов. Небольших».

Вера Павловна была для Даши тем строгим взрослым, который «всю жизнь» ее наказывал, «мучил», гонял и не любил, но который и был поэтому единственным авторитетом – все остальные казались добрыми плюшевыми игрушками, ласковым серпантином с веселой новогодней елки, поэтому, перепугав ранним утром повара Сергей Сергеевича, только-только пригубившего законный утренний кофе, и горничную Наденьку Петровну, зевавшую, как львица, тут же, Даша в шортах и футболке (ну, не по кухонному же!) скатилась по винтовой лестнице на кафельную кухню, потребовала нож, отварной картофель, зеленый горошек (дальше все знают), и занялась тем благородным творчеством, где произведения исчезают насовсем еще быстрее, чем в литературе.

«Оливье» не «оливье», но какой-то салат все ж таки получился (повар, Сергей Сергеевич чуть «добавил красок», чуть-чуть, как Айвазовский), и Вера Павловна, заехав на минутку к обеду, очень его оценила.

– Ты становишься взрослой, – отметила она, разворачивая в Дашиной комнате привезенные любимой племяннице подарки, – может, пойдешь умом и выдержкой не в отца, а в меня. Ну, целуй же меня и смотри: вот.

Она дарила племяннице всегда все очень простое и нужное, то, что другим дарителям показалось бы смешным и совсем не праздничным: лифчики, ночные сорочки, трусы и колготки, и много еще чего из девичьего списка. Но именно ее подарки потом и были необходимы, да и попадались под руку целыми месяцами, и напоминали о ней, тогда как радио-игрушки, «золотые» карты, и дорогой парфюм складывались в ящички, и задвигались в темень шкафчиков навечно.

Спустя полчаса после уезда Веры Павловны, никогда не досиживающей до десерта с шампанским и фейерверком, к Даше заехала подруга Мика (ее полное имя сказать затруднительно, что-то импортное), та самая, тающая от мгновенной страсти блондинка, что в стареньких «вестернах» всегда играет роль «мечты ковбоя» (известно, что ковбои предпочитают страсть мгновенную), а в этой истории, наоборот, сыгравшая роль зловещую и даже роковую. Вот эта роль – от слова до слова.

– Даша, сейчас я тебе кое-что покажу, а ты ничего не говори, ладно? А потом скажешь, как тебе, но сперва попробуешь, обещаешь?

– Что это? А, опять игра! Сколько можно! Мика, ты – ребенок!

К этому дню Даша уже год как оставила все подростковые игры и увлечения – она ждала, она звала всеми чувствами своими, всей душой своей – жизнь. Саму Жизнь, как она есть.

– Это прикольно.

– Учи уже, учительница.

– Придумай код, введи, теперь жди. Вот, началось!

На мгновение голова у Даши закружилась, в ее глазах комната с цветами и Микой поплыла, свернулась в спираль, и Даша вдруг увидела улицу незнакомого города, «идущую» на нее: увидела строгих, всех в проблемах людей, тупо ползущие машины, странные, не радующие глаз, дома и корявые, измученные деревья, и «свои» ноги, идущие по тротуару – только вот ноги-то были не ее. Не ее была и кошмарного покроя коричневая, грязная юбка, и толстое отражение в зеркальных витринах, шедшее параллельно, тоже было не ее. И стареющее лицо – лицо тоже!

От охватившего ее ужаса Даша уже почти закричала: «А..!» И тут все вернулось: и ее комната, и столик с компьютером, и смеющаяся Мика.

– И что? Шок и кайф?

– Это гипноз?

– А вот и нет. Это виртуальная «гляделка»-сенсор. (Мика произнесла «сенсор» с ударением на

«о», как «сеньор».)

– А эта женщина?

– Это и есть сенсор. Ты просто видишь то же самое, что и она.

Даша легла поперек кресла (это была ее любимая поза: глаза в потолок, ноги на спинке кресла тоже в потолок), минуту размышляла и сказала:

– Это не хорошо – подглядывать за другими людьми.

Мика фыркнула.

– Никто и не подглядывает. Ты просто смотришь из той же точки пространства – пространство-то пока общее. Или нет?

И потом, мало ли что этой женщине померещится, что она «увидит» – ты к ней в голову не лезешь, ты просто гуляешь рядом и смотришь.

– А ты много уже насмотрелась?

– Нет, не очень. Я только два раза была невестами на свадьбах, дешевеньких и очень пьяных, и один раз стюардессой. Да ты посмотри цену минуты – ничего себе, да?

Цена минуты, как говорят, «зашкаливала».

– Но как это возможно?

«Это возможно» было нащупано давным-давно посреди полу-шуточного разговора, проходившего в стенах кафедры теоретической физики (тогда еще «подкармливаемой») старейшего университета страны.

Я помню, как Андрюша Уломский, еще молодой доктор, в разговоре об инерции поля довольно сердито доказывал, что сравнивать возможно только величины одного класса, и если уж мы ухватились за понятие «скорость», так нам следует отказаться от понятия «масса», а заодно и «инерция», введя простой коэффициент перехода энергии в различные состояния. Ведь и время – просто условный момент – скорость поворота Земли.

Он тогда приплел еще и несчастного Эйнштейна, заявив, что «старик не допёр», а кривизна пространства есть не следствие присутствия масс, кривизна – следствие его (пространства) волнообразности.

А потом разговор зашел о «треморной» модуляции квази-отраженной волны, и о том, что такая модуляция, в принципе, способна создавать виртуальные маски-линзы.

А потом присутствующие рассмеялись, и кто-то сказал, что телевизионные компании всем нам головы поснимают.

И разговор о линзах прекратился.

Теперь, спустя годы, похоже, «линзы» появились, как развлечение для обеспеченных игроков.

Мика ушла, а Даша подошла к окну, и с минуту наблюдала за беседующими у стеклянного столика «папами», наблюдала всю «эту скукотень», размышляя: «Как играть живыми людьми?» – потом села и быстро, не думая, написала тому, кого она и знала и, одновременно, не знала уже много лет – «Нику»: «Привет, это «Крэзи», можно сыграть».

Она вспомнила, что они не общались уже несколько месяцев: «Хоть бы его уже и не было вовсе!»

И она добавила адрес загадочного сайта.

… … …

Но почему она не обратилась к знакомым, хотя бы к юношам-приятелям, тем юношам, что, как и она, жили без проблем, жили в «плюшевом мире», мире заваленном конвертиками с «сюрпризами»?

Все очень просто – Даша была лидером (но не признавалась в этом! Стеснялась, понятно). Ее место было на капитанском мостике, она это чувствовала. А что юноши-приятели? Они, если и были «ведомыми», то так медленно и с такими несусветными запросами (а голоса были девчачьи визгливы!) и претензиями, что любая мечта и фантазия рядом с ними превращалась в пошлость, типа: «А сколько стоит? У-у-у. А-а-а.»

И потом, как все обеспеченные молодые люди, они очень несмешно шутили – деньги и смех рядом не живут. Смех – это реакция интеллигентного ума на полный кризис в кошельке.

А юноши-приятели очень раздражали еще вот чем – они были очень эгоистичны. До хамства. До желания драть за уши. Им плевать было на остальных, а Даше нет. Даше хотелось, чтобы все (ни капли не выдумываю – Все!) были чуточку счастливей.

Эгоизм – одно из самых заразных и плохо поддающихся лечению психических заболеваний. Попытки вылечить его традиционными методами приводят лишь к тому, что эгоизмтрансформируется, принимая причудливые формы: то он притворяется аскезой, где «сквозь дырки плаща сквозит тщеславие», то становится слезливой гуманитарной помощью тем, кто ждет иного, а то вдруг, постигнув «сокровенное», начинает поучать нас, пупея от собственной мудрости и ясности во всем.

Кульминация болезни – альтруизм, или нестерпимое желание сделать всех людей счастливыми. Больной полагает, что кроме него, о счастье никто не знает – в чем оно?

Больной любит людей (абстрактных) – одно это настораживает – сколько преступлений на Земном шаре совершается из любви к выдуманным людям, сколько народа полегло в войнах из-за исступленной любви. К «народу».

Эгоизм оправдывает шепотом жестокость.

Эгоизм потихонечку развратничает.

Эгоизм – лжец. А значит – не Жизнь.

Его не лечит ни Время, ни Баня страданий, ни Логика.

Исцеление наступает само, и внезапно – причины его неизвестны.

Я пишу об эгоизме так свободно, потому что болен им. Болен насквозь. Именно поэтому (чтобы не причинять живым людям страданий) я изолирован от общества, я погружен в Магический Кукольный Театр – там я казню обидами и награждаю влюбленностью, заставляю плакать от скуки и смеяться над тем, что не смешно.

Иногда я поворачиваю, ставшее каменным за годы затворничества, лицо в зал и смотрю из-за занавеса: «Не вернуться ли? Вдруг это уже не болезнь?»

… … …

Бен и Молли познакомились на вечеринке в честь окончания школы, и стали так интересны друг другу, что теперь без конца целовались (первый раз это случилось на индюшачьей ферме у старика Джошуа, куда они заехали, чтобы передать любителю индюков, ставший ненужным, старый холодильник с чмокающей на весь дом дверцей от миссис Гарнер, там речка красивая – располагала, ну и понеслось), но без глупостей – Молли умела держать себя в руках, несмотря на дрожь и трепет, и она могла пока что вовремя отскочить и крикнуть: «Все! Хватит, Гарнер, а то у тебя одно на уме – «Осторожный стрелок»!»

И при этом так лукаво взмахивала пестрым подолом мексиканской юбки, которые только вошли в моду, что Бен подпрыгивал.

Ферма Джошуа стала их местом, их райским садом. Там даже трава была к ним нежна, и прохладные тропинки, и песчаные, полные любовной неги берега.

Старик Джошуа, запекая на заднем дворе кролика на вертеле (кроликов он не держал – зачем держать кроликов, которые и так весь земной шар насквозь изрыли?), и, слушая в пол-уха юную болтовню: «Если я узнаю, что у тебя другая, я тебя задушу! – Пойдем к реке, ну пойдем скорее! – Дай, я тебя укушу! – Эй, ты чего! Больно!» – думал, что старого индюка пора менять, и что погода стоит неплохая пока, и что ужинать втроем будет веселее.

Мысли текли, как река и, как река, были бесконечны.

… … …

Я встретил Гришу, он был слегка «под шафе» (шел двенадцатый час, утро еще), у него была, невольно фокусирующая взор собеседника, трехдневная, почти Голливудская небритость и разбита губа.

– Ты чего это? Зачем ты так?

Он плюнул на асфальт, он достал бутылку и предложил «по глотку», я отказался, а он нет, и он начал рассказ.

«Короче, я надумал сходить в ларек, взять в долг сигарет, Нинка дает, но не всегда. Тапочки-то у меня были – вот эти самые, а брюки Светлана Петровна только что погладила и повесила на зеркало проветриваться – я подумал: чего я в тапочках и в брюках попрусь в ларек? Людей смешить. Ну и не в трусах же. Я, короче, надел штаны для леса, мне Борисыч свои отдал – ему велики. Так-то они нормальные, целые всюду, но пояса нет, отпорот для чего-то – а кого волнует? Я сбоку их в кулак стянул и пошел, вроде как, подбоченясь.

В ларьке не Нинка была, а какая-то новенькая, белобрысая вобла, и я понял: кранты – она не даст».

Рассказ начал мне нравится своей простой правдой – правдой обыденности. Мы присели на парапет по-воробьиному, я стал слушать дальше.

Гриша заметил, что белобрысые, патлатые воблы только кажутся красивыми, потому что нас так приучили, для рекламы, а я сказал, что брюнетки ничуть не лучше, и что неплохо бы принять закон, чтобы все продавщицы брились наголо – чтоб не отвлекать мужчин, зашедших в ларек, от дел.

Гриша сказал, что достаточно шапочек, и продолжил:

«Я спросил, где Нинка – оказалось, через квартал, в другом ларьке, и я понял, что не дойду, рука затечет, а правой перехватишься, скажут, мужик ствол прячет, изогнулся весь.

Говорю «вобле»: «Девушка, дай хоть шнурок какой или хоть нитку».

Нитки у нее были, «мулине», мать их, а мне куда тюлечок-то целый, я говорю: «Ты давай, надорви этикетку, и немного отмотай – кто там их меряет».

А она видит – штаны, конкретно, спадывают, вышла из-за прилавка: «Давайте, я вам завяжу». Я разве против? Накрутила чего-то, узлов каких-то морских, и я пошел.

Короче, вечером просыпаюсь у себя в кресле-кровати, башка трещит, а Светлана Петровна спрашивает: «С кем гулял?»

Я ей, типа, с Аликом.

А она сует мне волос длинный такой, светлый: «С Аликом или Аликой? Все штаны в бабьих волосах!»

Я Светлане Петровне спокойно объясняю, что волос, наверняка, «воблы» из ларька, и, поди,

прилип, когда она Борисыча штаны мне своим мулине подвязывала.

У Светланы Петровны глаза зажглись, как фонарики.

«А где был и что в это время делал Борисович? Не скажешь?»

Я честно повинился – «не скажу».

И она применила «бакоружие» – тапочкой зафинтилила».

Чтобы поддержать тему, я рассказал, что поскольку у блондинок волос больше, чем у брюнеток, то их и выпадает больше, а будь на месте «воблы» брюнетка, возможно, Светлана Петровна ничего бы постороннего на штанах и не увидала.

И еще, тоже в тему, рассказал Грише, что очень похудел в ягодицах, и теперь штаны сзади висят, как рюкзак пустой. Заодно спросил, не смешно ли смотрюсь.

Но Гриша очень точно возразил:

«Люди видят то, что их интересует, и ничего кроме».

Когда он ушел, я понял, что не спросил: кто учит нас тому, что нам интересно.

… … …

Из переписки Ника и Крэзи:

«Вчера я «его» боковым зрением напрягал – смотреть в сторону Центрального парка, прикинь, он туда поглядывал – совпадение? Похоже, сенсором можно управлять через линзу».

«Было бы здоровски, если они встретятся. Как думаешь, в парке? Её фиг вытащишь.

А ему девушки интересны, или он «тот»? Моя только на работу, в магазин и на диван. Вся комната в пустых фуфыриках».

«Не, он часто смотрит на женские прически, оборачивается – просто придурок».

«Чего это? Тебе лысые нравятся?»

«Ага. А попробуй у «своей» что-нибудь на голове «замутить». Косички-афро.»

«Попробую, «покажу» ей красивые вещи. Может, заинтересует. Если мы их познакомим – что дальше? Мне кажется, моей так не хватает любви, хоть капли».

«Не думал. Могу снять квартиру, придется на свое имя – а будет кайфово!»

«Блин. Я не думала об этом».

«О чем?»

«Мы с тобой. Мы будем там».

«Это же круто, Крэзи, это круче всего… Пока, маркиза».

«До свидания, граф».

… … …

Замечу, что «за границами переписки», в обычной речи и Николай и Даша свободно владели русским языком, и даже многие слова произносили «академично» – «фольга» с ударением на «о». Это кошмар. И то и то. И их жаргон в «почте», и «фольга». Душно.

… … …

Скоро, очень скоро трезвый и злой осенний ветер начнет срывать увядшие листья с засыпающих веток, и гнать их желтыми ручьями по пересохшим, холодным тротуарам в дальние сумерки вечера.

И я тоже начну собираться в путь. Нечего тут делать.

То, о чем говорил – все это аккуратней и чище перескажут женщины (женщины гораздо сильнее пишут, чем мы, первопроходцы), да и я всегда чувствовал себя не «в своей тарелке»,

возясь со словами.

Слова – «личности», и у каждого свой характер, свой норов – порой, они бесят, порой веселят, но они – это мы ли?

Уезжать, не попрощавшись, и даже не представившись.

Кто я?

Но я думаю, это ты должен сказать: кто я?

Пока я не убрал ногу с бордюра, не захлопнул дверцу «тачки»,

пока не вырулил на трассу и, «поморгав» напоследок, не слился с общим потоком, плывущим в «никуда»,

скажи, кто я?

Как мое имя?

Назови его!

Назови мое имя, Господи!

… … …

«Вор этот, Гришка, рассылал прелестные письма,

где обещал лукаво, править, как при отцах заведено было – с любовью и строгостью,

и многие верили окаянному, и много невинных крестьянских душ погибло».

(…)

«Тысячи лет человек ест яйца,

И тысячи лет, каждый раз отколупывая скорлупу,

С удивлением ждет: что там?

Это как подбрасывание монеты – может выпасть «орел»,

Может «решка», а может, и монета встанет на ребро –

Один раз из миллиона. Чудо присутствует».

(Общая философия вероятности. Ульфилла. Т1.П.6.)

« Уехал этот охламон? И хорошо. В сумочке у меня и то порядка больше, чем у него в репликах идиотских. Чуть не скомпрометировал Дашу. Так ехидничал, будто мы не обычная русская семья, а какие-то «свингеры». Просто Игорь, когда работал на заводе своем, элементов трубопроводов, ещё когда бартером занимались, договорился обменять задвижки на мазут, а мазут на что-то еще, пока не добрался до телевизоров. Зато завод смог выплатить, наконец, зарплату всем этим фрезеровщикам и токарям – несчастные, бедные, вечно обкрадываемые рабочие. Им было бы просто нечего кушать, если бы не брат. Время было нервное и непонятное, многие тогда «опустились» и потеряли совесть, но Игорь никогда не позволял себе быть просто уличным торгашом. Он думал и о людях. Он всегда был корректен, и носил строгий, серый деловой костюм, всегда, и никогда этот пошлый малиновый пиджак. Достоинство и честь – это у нас от папы. Папу я боготворю. А уже после, когда стал владельцем, ему понадобилось оформлять дарственную на Машу, потом был фиктивный брак Маши и Сережи, опять для дарственной. Когда супруги дарят что-то друг другу, тринадцать процентов платить не нужно. Потом Маша выходила за Петра Яковлевича, но ненадолго, они как-то с Сережей близки стали.

Да, по отцу, Дашенька – Захарьина, Захарьины мы, а взяла фамилию матери, а так, мы никакие не Орловичи – ужас какой – Дашенька приревновала отца к Лизаньке (вторая жена Игоря), и стала Орлович. Девочка просто не понимала, что так нужно для «дела». Игорь, ну, скажи».

«Э-хе».

«И так всегда – он в делах умница, а как выступить, только и горазд повторять все за женой. Очередной. Сергей, ты хоть не молчи!»

«Вернончик, солнышко, зачем оправдываться. Любой, кто касался бизнеса в России, подтвердит – при такой строгости тайны банковских вкладов и переводов, человек порядочный и разумный должен держать на счете строго зарплату врача – так и мой бухгалтер советует. Что это за глупость такая – электронные деньги? Для хакеров забава? И все, кто мало-мальски связан с рынком, знают это ощущение боязни проверки или обмана, «кидка», когда видишь абстрактные цифры на экране (как будто бы деньги), и только вытащив из банкомата пачку свежих купюр, дышишь свободно. Да что «свежих». Потные и грязные, политые слезами, водкой и кровью, наличные деньги, сложенные в неровные, лохматые стопки на прилавке рынка, «кэш» – вот ради чего живем и умираем».

«И девочку представил недалекой. И зачем-то придумал какие-то фантастические игры ее и этого юноши – Николая. Могут подумать, что Дашенька из развлечения «жила» совершенно дикой жизнью этой незнакомой женщины, и не просто жила, а сама и управляла этой жизнью. Сочиняла жуткие приключения для забавы. Вздор. Какое больное воображение – считать, что молодежь способна получать удовольствие, мучая и холодно издеваясь над людьми! И получать удовольствие еще и от того, что издевательства происходят, по сути, над тобой! Юношу не знаю, а Даша – нет».

… … …

Видимо, никуда мне не сбежать от этой писанины. Только вздумалось побродить по туманным и сырым, чавкающим грязью, аллеям зябнущего парка, подышать полной грудью отрезвляющего запаха неизбежной, как коммунальный платеж, и пугающе нарядной смерти последних дней лета – лета, которого уже никогда не будет ни у кого из нас, ведь стоит нам просто сказать «раз», как вдруг оказываемся за тысячи километров, в другой точке пространства, все летим куда-то… Насколько легче было бы нам жить, решив для себя, что никуда мы не летим, а это как раз пространство вокруг нас меняется с дикой скоростью, как кадры кинофильма, насколько человечней и логичней стал бы окружающий нас Космос! Только вздумалось посидеть на незаплёванной лавочке, свободной от зловонно-наглых следов цивилизации, как эта баба…

«Что за «баба»? Ты бы еще «теткой» назвал! Это хамство, и ты хам. Я даже не «женщина», в смысле не то, что не женщина, а еще вполне девушка. В районе тридцати».

Вера Павловна! Ты не ушла разве? Я «баба» сказал не в том смысле, а ласкательном. «Баба» с ударением на последний слог, уменьшительное от «бабочка». Я ведь люблю тебя, Вера. И ум твой, и нежный наклон головы, и роскошные волосы, и особенную, аристократически-породистую манеру ходить или присаживаться в кресло. Особенно нравятся мне в тебе – эти итальянские туфли на каблуках.

«Знаешь что, ты сейчас получишь!»

Вера! Перестань! Убери кулачки свои, а то люди подумают, не дай Бог, что у нас «отношения». Скажут: «Видишь, как учит своего, видать «ходок». Приревновала».

«Дурак. Глупый дурак». Ладно. Кто будет продолжать – ты или я?

«Имей в виду, я все проверю. Вертушкова своего хоть де Садом выставляй, а наша Дарья Игоревна Захарьина-Орлович – светла и чиста. И девственна! И не хмыкай».

Тогда слушай.

… … …

Дидактическая повесть о бороде Ивана Петровича, с надлежащей моралью. Рекомендовано.

Иван Петрович был бородат. Сидя августовским, каким-то театральным вечером на берегу озера на раскладном полотняном стульчике (все было чудно и зыбко, как декорация), он крепко задумался, даже размечтался, и время дрогнуло и пошло, не дожидаясь окончания грез. Время шло, и борода Ивана Петровича, подчиняясь высшему закону гармонизации с пространством, стала расти. Она доросла до колен, сползла на теплый песок, потихоньку перебралась на другой берег озера, взобралась на растворяющиеся в небе горы и покрыла собой весь доступный Мир.

И Мир принял ее, и изменился.

Человеческая цивилизация приспособилась к бороде Ивана Петровича, да что там «приспособилась»! Сама цивилизация теперь существовать не могла без бороды! Владение прядью, даже волоском бороды давало неисчислимые преимущества – тут вам и лучшие женщины, машины, здания и лучшие климатические условия, банковские ставки тоже. Естественно, за обладание хоть мизерной частью бороды шла жестокая борьба, часто перерастающая в международные конфликты. Когда-нибудь, когда догадаются выделить грант, я намерен написать многотомную «Историю бородатых войн». Подвигам героев – числа не было! Верные Жены и Строгие Матери благословляли гордых мужчин на смерть ради бороды. Барды пели песни, прославляющие воинственных владетелей разных прядей бороды, писались оперы о бороде, создавались архитектурные «бородатые» стили и «бородатая» литература. Снималось кино, рождалась философия – все было бородато и пышно. Борода казалась смыслом существования этноса. Дело чуть не дошло до коллективного самоуничтожения – если борода не вся принадлежит мне, зачем тогда и жить?

Но разум возобладал над инстинктом хищников – ряд международных ассамблей покончил со всеми спорами, и хотя крови между прядями было пролито много, и жажда мести была сильна в сердцах, воцарился покой и мир. Теперь никто не посягал на соседскую часть бороды, довольствуясь своей, хотя бы седой волосинкой.

И мир принес радость, но одновременно принес расслабленность духа. Народ, отлученный от сурового, но дисциплинирующего ремесла воина, размяк духом и впал в ересь. Только воинственная цивилизация бороды давала мощный импульс развитию наук и искусств. Только борьба за бороду заставляла человеческий ум мыслить.

И наступила эпоха разврата. Олигархи бездумно, безыдейно владели бородой, а тот, кто был обделен, потянулся в мистику, стали возникать секты «бородопоклонников», всерьез призывавших лучших из дочерей сожительствовать с бородой, дескать, так народится новое поколение избранных. Возникли вздорные философские учения – вот тоже тема для исследования – учения нагло утверждающие, что «электрон все-таки исчерпаем, а борода – нет». Искусство опустилось до переписывания «бородатых» анекдотов, экономика, без живительной подпитки конкуренции, скатилась до уровня производства «бородатых» суррогатов. Наконец, цивилизация человеческая стала походить на Римские Луперкалии в лупанарисе времен Мессалины – люди презрели старость, требуя одной афродизированной юности, презрели простую добропорядочность и честность, требуя успех и удачу, а вместо ума требовали ловкость языка, приводя в пример ведущих ток-шоу.

И тут Иван Петрович очнулся от своих грез. Он с удивлением обнаружил, что его борода стала чересчур велика, хотя бы даже для общественного транспорта, но по случаю, у него с собою был складной ножичек с выдвигающимися ножницами, и Иван Петрович одним духом отхватил всю бороду прочь. Да и пошел себе, может быть даже и по делам.

А борода умерла.

Смерть бороды повлекла за собою крушение всей мировой экономики. Политическая карта мира тоже изменилась – границы стали не нужны и неинтересны – за ними, как и всюду, живой бороды не было, а были лишь мертвые волосы. Наступил голод, пошли эпидемии, и человечество, ни сделав ни единого выстрела само в себя, оказалось на грани уничтожения. Редко где блистал теперь в ночи, лежащей, как пантера, между покинутых городов, тихий огонек костра бродяги-охотника. Но если полететь на ангельских крыльях над спящей землей, через одну – две тысячи верст-километров такой огонек все ж попадался.

И там, у костра мужчина готовил острые стрелы, а женщина помешивала деревянной ложечкой варево в котелке, и, между делом, учила маленького, но шустрого сына делиться с малюткой-сестренкой собранными яблоками.

– Жадным быть не хорошо, так Отец учит. И злым тоже, и завистливым. Только трусы злы. Отец так учит.

Мальчик покосился в сторону Отца. Потом спросил тихонько:

– А его кто учит?

Женщина ответа не знала, да ей было и некогда, да и незачем обдумывать авторитет мужа. И она сказала, помешивая ложечкой, первые три буквы, которые ей пришли в голову:

– Бог.

И человеческая цивилизация началась сызнова.

… … …

В конце концов когда-то надо

поднять флаги.

Надо

сорвать маски.

Надо обнажить мечи и крикнуть: « Тот, кто верит,

вперед!»

Боже! Как грустно умирать молодым!

Но без гибели невозможно начинание – это правило Жизни.

Что же тормозит? Страх наказанья, пыток? – вздор,

Прошедший через жизнь – тот боли не боится.

Но что тогда?

Кровь.

Кровь, льющаяся щедро с рук палача,

Та кровь, которой просят и жаждут.

А ответишь Ты. Перед потомством – ответ лукавый.

Какой же горький суд,

Что за насмешка!

… … …

Веня Гарнин водку правильную уже купил, и теперь стоял в очереди за молочными сосисками – так, с водкой стоять, реально, спокойнее было. Полинка пока что делала пюре картофельное, а он сосиски принесет, с водкой, – и будет хорошо. Везло ему в последние дни удивительно. Вот с Полинкой познакомились случайно, в парке, когда «хот-доги» брали. Она тогда продавщицу кошелкой старой назвала, а сосиски ее сырыми какашками, а он сказал тогда: «как есть!» Ну, и запали друг на друга. А Полинка сразу предложила пюре сделать картофельное, людское, с сосисками, только у нее нельзя было – бабка пьяная шастает. Стремно. И пошли к нему. А куда? Опять повезло! Пару дней назад звонит ему мужик незнакомый, Вертушков, и говорит, что его, Веньку, рекомендовал, как мастера, Сергей (какой Сергей – хрен его знает), и что хорошо бы Венька отремонтировал, не спеша, одну хату. Ключи, мол, передадут. Венька пошел по адресу, и там мужик бомжеватый, типа алкаш, дает ключи и говорит, чтоб соседям врал, что он Венька – племянник дяди Коли, студент. Потом Венька услыхал, как, уходя, мужик этот бабкам во дворе сказал: «Вертушкову сдал, племяннику, сам у Мишани поживу, Мишаня уж до лавки с трудом ползает, а хочется ведь».

Венька не понял, на кой ляд этому Вертушкову квартиру снимать, да еще и ремонтировать, и при этом не жить в ней, а потом подумал: а мало ли обстоятельств?

И Венька радостно поселился «на объекте» сам. А что, ездить что ли на работу, если на ней никто не ночует? А сам, как придурок, по коллективным садам живи?

Теперь же они с Полинкой вдвоем на хате «зависали», уже сутки. Так что, все путем.

… … …

Квартира, где свила себе теплое гнездо внезапная человеческая любовь, была давно нравственно готова для освежающего ремонта – нравственность вещей познается через их внешность. Стены комнат были так густо утыканы гвоздями с жеваными шляпками, шурупами, дерзко приплющенными лихим молотком, всевозможными крючками, полочками и просто свободными отверстиями, что в ум закрадывались подозрения насчет душевного здоровья предыдущего владельца – столько труда и шума мог выдержать только одержимый. Если, конечно, это не было просто тренировкой мышц и пытливого ума.

Сантехника зловонила, потолки огорчали, полы просились на помойку.

Вениамин и Полина сочно и шумно отобедали только что молочными сосисками с картофельным пюре на гарнир, отобедали с водочкой, и теперь блаженствовали. Полина мыла в жирной раковине тарелки, а Вениамин сидел у стола-инвалида и, покуривая, потихоньку «пускал ветры».

«Как папка покойный» – подумала Полина и хотела уже с улыбкой сказать: «Хорош пер…ть», как неожиданно для себя произнесла:

– Прекрати это «раблезианство».

Возникла пауза.

– Это как это? Ты чего сказала-то?

– Не знаю. Слово само пришло, услыхала, наверное, на улице.

– Ты, давай, следи за собой. А то за слова иные и ответить придется. Может, это слово обидное.

Полина аккуратно поставила вымытые тарелки в проволочную сушилку.

– Вень, ты когда унитаз починишь, надоело в ведро-то ходить.

– Я же тебе русским языком объясняю, чего непонятно-то: там надо трубы перепаять, а паяльник у Димона занят. Пойдем, поваляемся что ли?

«Поваляемся» было произнесено со значением.

Полина засмеялась тихонько. «Любит ведь. Меня любит. Меня».

Она спросила важное:

– Вень, а ты другую вдруг не полюбишь? Мне на пару дней к тетке отъехать надо.

– Езжай, не полюблю.

– А тебе захочется.

«Меня любит».

Они ушли в «спальню», где на разноголосо-скрипучем, как разминающий пальцы оркестр филармонический, полу лежал старый, пахнущий многочисленными «полежалками», матрац – «гайно», как называл его Вениамин.

Они ушли, а вымытые до блеска тарелочки остались сохнуть.

Чем отличаются женщины-кухарки от женщин-аристократок?

Аристократка, принцесса крови, наденет перчатки и выскоблит весь скотный двор вокруг себя, а кухарка утонет в дерьме, и будет валяться с «книжкой» на диване, воображая себя аристократкой.

Аристократки или избранные, очищают Мир вокруг себя и духовно и предметно, а кухарки не спешат браться за поганое ведро, именно потому, что сродни ему.

Что ощущала Даша во время таких «валяний», сказать сложно. Чтоб весь-то букет эмоций прочувствовать, нам, зверям избранным, помимо визуальных контактов, нужны и слуховые, и тактильные. Да, прикосновения – чем их заменишь? Может, девочка что и придумала – фантазерка ведь, выдумщица.

Меня же заботит другое.

Эволюция рода человеческого распределила роли и обязанности в такой важной сфере жизни, которая забавно именуется «половой» (на полах она часто идет), так, что мужской детородный орган выступает в роли «подающего», а женский – «ловца».

Эпитеты «сильный», «жадный», «голодный», «ненасытный» – тут не при чем.

Полагали до сих пор, что эволюция морфологическая встала, а развитие и изменения сапиенсов ушли в область мышления. А через него и вовсе во «вне», в интерфейс.

Но если этот интерфейс поисследовать, заметим одну любопытную деталь: роль мужских половых органов становится покорно-безотказной, ролью «давалки», а женский орган становится агрессором, хватателем-захватчиком. Каким-то насосом. Эти, чисто эстетические феномены, через мозг, бессознательно, через систему гормональную, неизбежно изменят и морфологию – не половых органов – кого они интересуют? – нет, но всего человечества.

И уже недалек тот день – день перехода или, как любил повторять Гегель, «скачка» – когда половые акты между мужчинами и женщинами будут массово заканчиваться засасыванием мужчин внутрь вагины, с дальнейшим их там перевариванием и превращением в исходное состояние – состояние головастика-сперматозоида. Эти злые и агрессивные сперматозоиды будут коллективно и паразитарно (что мужчинам всегда приятно) жить и размножаться в вагине, ожидая команды свыше – начать борьбу за право оплодотворения.

Так все мужское, вся мужская цивилизация, со всеми ее войнами, плутовством, выборами, сменами правительств и идеологий, финансовыми кризисами, науками, эстетикой и этикой уйдет туда, где ей самое место – в вагину.

А женщины? Станут ли они андрогенны и менее женственны?

Напротив!

Женщины, носящие внутри себя тысячи кавалеров-любовников, расцветут невероятно. У них исчезнет множество глупых, изобретенных мужчинами забот, так им мешающих, так их старящих. Мир станет прекрасным. Вместо Панически-плотоядного мира мужчин, он станет райским миром Венеры-Фрутис, и я жду этого. Каждый раз. Со страхом и мудрым признанием проигрыша.

… … …

Игорь Борисович, когда я поделился с ним своими предчувствиями, потрогал меня за лоб, потом потрогал себя, а потом сказал, что вариант будущего с бородой его устраивает больше.

Я усмехнулся – многие из нас трусоваты. Вообще, мельчаем.

… … …

С некоторых пор Николая стала очень раздражать «Крэзи». Она, иногда, вела себя вызывающе нагло, нисколько не по правилам, которые он, Николай, придумал для образа маркизы-аристократки.

Она не была нежно-покорной, она уходила в образ распутной дряни и приходила вдруг, когда вздумается, она «не подчинялась». Она мнила себя личностью.

Временами «Крези» как будто становилась ненормальной, и она провоцировала его дерзкой улыбкой, кошмарной, потому что непереводимой на язык слов.

Они давно не общались за пределами игры – они боялись, боялись разгорающейся страсти, страсти телесной близости. А она уже и была у них.

В один из таких моментов, когда «Крэзи» что-то кричала ему пьяное и обидное, он ударил ее. Ударил наотмашь по лицу, как бьют холопов. И ему понравилось. Потом он испугался, испугался нарушенного образа (своего), но то «понравилось» в тине мыслей и ощущений осталось.

И оправдание придумалось: «граф» ударил холопку – что такого?

Пусть «маркизу», но вела-то она себя, как холопка! А он строг с этикетом!

Когда мужчина впервые на Земле ударил женщину, он мигом понял безответность этого существа, и почувствовал свою беспредельную власть над ним.

Эта власть мгновенно опьянила его, еще мгновенней, чем ядовитый, дурманящий сок плода познания правды и лжи. Эта пьяная власть над женщиной, или толпой, или всем, чему присуща женская душа, хоть Землей, дает наслаждение. Больное и неизлечимое.

«Я сделаю из тебя женщину. Я выбью из тебя всю волю» – так думал он.

«Я поведу вас к счастью. Вы будете настоящими людьми, а сор вытряхнем» – так говорят «вожди».

«Крэзи» вела себя очень нежно дня два, а потом опять стала другой – дикой и (Николай боялся думать об этом, но думал) развратной.

«Ты что же, хочешь, чтобы тебя опять ударили?»

«Ну, ударь, ударь, дерьмо!»

И он не смог не отдаться этой новой страсти, бывшей сильнее всех предыдущих.

… … …

– Полинка, хорош дуться, – говорил Веня, шоркая по стене шпателем – он трудился сегодня. Полина с подбитой губой сердито молчала и мыла тарелки из-под пюре, потом спросила:

– Что нашло-то на тебя вчера, как зверь был.

– Веришь, вроде, как и не я это был! Водка, должно быть, паленая – не бери больше такую.

А тебе идет с косичками, на негритянку похожа.

– Сам ты негр.

– С тобой станешь негром – до угля там все истер. Почернело.

– Вот дурак.

– Не дуйся. Пойдем, поваляемся.

… … …

Главная драма сегодняшнего времени вот в чем. Когда страны «НАТО» производили (производство такое есть) бомбардировку Сербии, в новостях мелькнул один сюжетец характерный. Американский летчик, совсем юноша еще, описывая свои ощущения от полета и бомбометания, произнес фразу: «Это было круче, чем компьютерная игра».

«Игра». Подумайте-ка над этим.

… … …

Из прокисшего и воняющего до головокружения, до рези в глазах помещения уже убрали никому больше не нужные, и только раздражающие своим присутствием в буднях живого народа, тела; уже крепконогие женщины, подвязав черными платками волосы, сердито, с возгласами гражданского гнева даже, комментируя произошедшее наглое безобразие, мыли затоптанный, «будто рота из болота прошла», щербатый пол; уже уехала по другим делам полиция; а изящная, аристократично-грациозная женская фигурка все склонялась, ожидая чего-то, к мерцающему экрану. Головка, обрамленная чудными прядями, достойными кисти Караваджо, была задумчиво подперта маленьким, будто фарфоровым, кулачком, а профиль на фоне синего портала в мир грез, казался вырезанным из бумаги старым китайским мастером.

Даша стояла в дверях – ее всю трясло мелкой, пугающей дрожью, слезы крупные, как град в июле, наворачивались в глазах, размывали тушь на ресницах и выскальзывали на щечки двумя грязными, какими-то детскими ручейками – она никак не могла понять: за что? – она не могла примириться с жестокостью происходящего.

– Зачем – ты – сделала – это? – произнесла она, проталкивая угловатые слова через душащий комок в горле.

Вера Павловна плавно обернулась. Тихо, как пантера, поднялась. Она была диво, как хороша.

– Милая девочка, никому не нужна сумасшедшая геймер-кукловод – вот зачем. Никому не нужна самоучка-учительница в вопросах любви – вот зачем. Тебе нужно вернуться к жизни. К обычной жизни. С любовью, ссорами, и даже с ненавистью, но живой, а не придуманной. Ты можешь и – пора давно! – завести бойфренда, вы можете путешествовать, ты можешь делать с ним все, что вам вздумается, но ты никогда – слышишь? – никогда не должна лезть в жизнь простых людей с улицы. Даже смотреть в их сторону не смей! Ты и они – из разных Миров!

Даша слышала слова, но не понимала: о чем они? Слова эти были как будто правда, но были ложью – это она чувствовала. Ложь присутствовала, прячась за рациональное.

– Ты сломала мою любимую куклу, – через рвущиеся наружу рыдания крикнула она, – мою любимую куклу из любимой игры! Это и была наша с ней Жизнь!

Она кричала что-то еще, а рука ее, держащая темный металлический предмет, так негармонирующий ни с этой комнаткой, ни с двумя красивыми молодыми женщинами в ней, уже не повинуясь разуму, делала конвульсивные движения, выключая эту пошлую «живую» жизнь. Сначала погас один пиксель, за ним другой, потом появился черный квадрат, второй, которые стали заполнять весь «монитор», и, наконец, наступила Тьма.

… … …

Осенью тоже бывают дни «с настроением» – тут дело разницы во вкусах, но бывают, не спорю. Одним таким ласковым днем, идя мимо ароматных киосков, торгующих всякой всячиной, я решил попить кофе. «Хорошо бы избавиться от «мелочи», карман освободить – а сколько ее – хватит?» И я присел на скамеечку и стал считать «железо».

Напротив меня, на соседней деревянной скамеечке, маленькая нарядная девочка вертела в руках большую, и, видимо, очень дорогую куклу.

– Даша, сиди прямо, чего ты все время падаешь! – разговаривала она с куклой. Кукла хлопала глазищами и валилась на бок.

– Ее Даша зовут, хорошее имя, – я покивал девочке – я уже сосчитал «мелочь», и собирался идти к «армянскому» киоску, где кофе неплох. Девочка с куклой подошла ко мне.

– Даша. А твое имя как?

Как?

Я смотрел в стеклянные, отражающие синюю осень, глаза куклы, и вдруг я понял, кто я.

Я – зеркало, да, я – обломок того зеркала старого Андерсеновского тролля, которое, не долетев до небес, рассыпалось по миру мириадами осколков. Кому-то осколок впился в сердце, а у меня – заменил лицо. Доброе я отражаю грустным, а злое смешным. Когда Вы смотрите на мое лицо – на мою страницу – ваша улыбка становится похожей на гримасу боли. Но это ведь не потому, что зеркало криво?

Конец.

Рома и Мэри.

– Все собрались, убрали смартфоны… Так, кому не интересно – вышли «из купе»! Сидоркина, одерни юбку, Малютин, ты доковырял у себя в носу? Доковырял? Молодец. Теперь намажь то, что у тебя на пальце… не на парту, а себе на грудь. Сережа, Петров – ты что, опять читаешь? Какую квантовую электродинамику? Вот потом пойдешь в туалет, и читай там себе хоть Льва Толстого. Знаю я, что вам всем хочется – натрескаться конфет и часами торчать потом в интернете… Нет, Сидоркина, это невозможно, ты соседей отвлекаешь. На, возьми хоть флажок первомайский, положи на колени вместо передника. Ну, и что «ржем без ума»? Кому «смех жизнь продлевает?» А. Так вы просто еще не знаете, что смех – это гипнотическое состояние, и принимать его можно в дозах гомеопатических. Все. Тишина. Поехали.

На второй день зимних каникул на город стал медленно падать удивительный, необыкновенно пушистый и густой снег. Он медленно и спокойно, как старый опытный фокусник, укрывал тротуары, только что посыпанные для удобства пешеходов крупным, как гусиная дробь, песком, разрушающим подошвы теплых сапог и ламинат в прихожих, укрывал он с усмешкой здания, построенные с дерзкой претензией на красоту, которую следовало «уметь понять», величественные и жалкие в своем одиночестве бронзовые памятники на площадях и в парках, закоченевшие парки и площади – он укрывал все, что было создано суетными людьми, превращая город в сказочную декорацию грядущего представления.

В семье Морозовых третий час шел «праздничный марш», как выразился брат хозяйки семьи, Галины Викторовны, дядя Сережа – бравый артиллерийский офицер в прошлом, а теперь преподаватель кадетского училища – красавец, холостяк и отличный товарищ офицеров – сослуживцев. Он весело сидел на диване в гостиной и с приятной улыбкой наблюдал, как две его сестры – Галина и Ольга, нервно выхватывая друг у друга то одну кофточку, то другую, с репликами: «нет, не то, не подходит, а если эту?» – наряжались для похода в театр.

– Оля, посмотри, какая ужасная талия – что делать? – говорила Галина Викторовна, стройная и похожая на фею из легенд скандинавских бардов, блондинка, изгибаясь, как цирковая акробатка, перед зеркалом. Она пыталась заглянуть себе за спину.

– А там что? Ужас!

– Нормальная талия, – отвечала Ольга Викторовна, брюнетка, способная довести мужчин до экстаза одними лишь своими локонами, поигрывая бюстом перед зеркалом, – вот эту надену. А я у тебя ее не помню. Подаришь?

Она говорила о кофточке.

– Сережа, скажи честно, сзади как – не очень жутко?

Дядя Сережа «артиллерийски» улыбнулся:

– Сзади, как выстрел из восьмидюймовой гаубицы – жутко, а как красиво!

– Да ну тебя.

Мужья сестер молчаливо сидели в креслах друг против друга и, стиснув зубы, молчали. Муж Галины Викторовны, инженер техслужбы аэропорта, красивый и строгий мужчина, относился к сборам своей супруги с тем же, приобретенным годами тренировок, терпением, с каким проверял летные качества воздушных судов. В обоих случаях – и в техосмотре самолетов и в прихорашивании жены, поспешность, допущенная по его вине, могла привести к беде. Звали его Геннадий Иванович, был он высок и, в пару своей жене, немного походил на короля древних викингов – светел и сдержан. Свояк же его, Герман Михайлович Левин, сидевший напротив него, был лицом смугл, (вообще, выражение лица у него было живое и веселое, но только что, перед приходом к Морозовым, они с Ольгой немного – привычно – поругались, и теперь лицо его было чуточку грустное), телом жилист и сухощав. Все трое мужчин были одеты в новые выходные костюмы, и сидели на своих местах, почти не шевелясь, опасаясь помять.

– В театр собираетесь? – сказал невысокий белокурый мальчик-подросток лет шестнадцати, проходя мимо гостиной и здороваясь с родственниками. Это был младший сын Морозовых Роман или Рома, как звали его друзья. Лицом он больше походил на мать – та же мечтательность во взгляде, та же, подаренная «мамой-феей», нежность в поворотах головы и выражении лица – оно только-только стало набираться отцовской мужественности.

– Ладно, я пойду к Сереге.

Серега – его старший брат, студент-физик, «плейбой» и умница, имел свою комнату в квартире, (Роман обитал в гостиной на диване, занятой теперь старшими), комнату, куда никому не разрешалось входить без определенного стука. У мамы был один стук, у папы другой, у младшего брата – третий.

– Да, войди, – услышал Роман голос брата, постучав в дверь.

– Привет, наши все в театр собираются, – сказал Рома, проходя в комнату и садясь в «суперское» кресло перед компьютером – Сергей лежал на узеньком диванчике и «точил» ногти пилочкой.

– У нас завтра лыжный поход с классом, будет еще один «девятый» из «тридцать шестой». Училка сказала, что-то вроде соревнований.

– Хорошо, – спокойно, думая о ногтях, отозвался Сергей, – может, наконец, познакомишься с девочкой – стыдно – уже усы растут, а все в актрис влюблен.

«Это он про «тот» фильм, за которым меня застукал, вот же гад – этот Женька Потапов: «Посмотри, прикольно!» – теперь не проморгаешься».

– Ни в кого я не влюблен, – сердито ответил Рома брату.

– Ты пойми, – продолжал «воспитывать» Сергей, – все эти фильмы, литература – это сказочки. Они никогда никого ничему не научили и ничего не изменили. Ценен – только личный опыт. А ты все трусишь.

– Я не трушу, я не умею!

– Не умеешь понравиться девушкам? – Сергей иронично посмотрел на младшего брата.

– Уверенность, тебе надо быть побольше уверенным в себе – девушки ценят надежность.

Да вот, позавчера мы сидели с ребятами в «общаге», и выключился свет.

– И что? – Рома всегда слушал рассказы брата про «взрослую» жизнь с интересом.

– Я взял у Танюши немного косметического воска, мы налепили свечей – горели они плохо – зато потом сидели всю ночь при свечах… Но заметь – этого мало. Девушкам нравятся комплименты, а говорить их прямо – жлобство. Надо лишь намекнуть, причем, намекнуть уверенно.

– Как это?

– Я вот сказал, что хотя свечи чадят, зато они романтичны, как Танюша.

– И что Танюша? – спросил Рома с замиранием.

– Танюша растаяла, «как свеча».

Они помолчали.

– Серега, – после паузы перешел Рома к главной цели своего посещения, – можно, я возьму

на завтра «ту» куртку. Мне на лыжах кататься не в чем.

Кататься было в «чем», но «та» куртка, была крутая куртка крутого старшего брата – она была «талисманом».

– Бери, да она же тебе велика?

– Ничего, если что – я подверну рукава.

Лыжный поход двух классов из разных школ случился благодаря простому обстоятельству. Учитель-физрук из «тридцать шестой» давно собирался серьезно поговорить с учительницей физкультуры из школы, где учился Рома. Учитель, двадцатипятилетний парень, хотел, наконец, задать Маше – так звали учительницу – конкретный вопрос: «Ну, что?» Больше он ничего не хотел, потому что все дальнейшее зависело от ответа на это «Ну, что». Маша, в свою очередь, давно предчувствовала, что «Ну, что» будет вот-вот спрошено, и ее била нервная лихорадка. Жизнь норовила измениться – это надо было прочувствовать, поэтому, лучше всего, следовало организовать соревнования – по-моему, логично.

Зимним утром вагон пригородной электрички наполнился говорливой и подвижной армией школьников – юношей и девушек, вооруженной длинными лыжами с палками, одетой по- спортивному ярко и весело, и такой же веселой и жизнерадостной, как утро наступающего дня соревнований.

Рома сидел вместе со своим приятелем Женей Потаповым, который увлеченно ел шоколадку.

Напротив него, наискосок через проход между сидениями, сидела группа незнакомых девочек из тридцать шестой школы – они болтали и поминутно смеялись.

– Мэри, – обратилась одна из девочек к своей соседке, – смотри, какая гора красивая. Люся, смотри! Катя, Катя!

«Почему Мэри, наверное – Маша», – подумал Рома и взглянул на ту, которую назвали Мэри.

Это была худенькая девочка, его ровесница, с тонким носиком с маленькой горбинкой и необычными глазами – их уголки над скулами немного поднимались вверх. Волосы ее, коротко подстриженные, имели, однако, очень стильный вид, какой умеют придавать только в очень дорогих салонах. «Какая-то она необычная», –подумал Рома, – «а что в ней необычного – не пойму».

– Жек, – толкнул он друга, достававшего другую шоколадку, – смотри, вон девочка сидит, в белой курточке, та, черненькая. Как тебе – красивая?

– Которая? А, на царевну Будур похожа. Да, ничего. Вон Ленка Клубова – вот красива, так красива.

– Сравнил, Ленка!

Ленка Клубова была «королевой» класса.

Девочка, которая звала полюбоваться видом на гору из окна электрички, видимо самая шустрая и глазастая, шепнула сидящей рядом Мэри:

– Вон тот мальчик в смешной куртке – он все время на тебя смотрит.

– Ну и пусть, – Мэри отвернулась к окну. «Интересно, какой это мальчик? Хоть бы не такой дурак, как Орлов. Если он, как Орлов – «фи».

Орлов в их классе был прославлен анекдотами, которые он «травил» безумолчно.

– Он симпатичный, Мэри, ну посмотри – разве не интересно?

Она повернула голову и быстро посмотрела. Рома сидел, отвернувшись к окну.

– Симпатичный, правда?

– Не знаю.

Мальчик был симпатичный, но об этом говорить не хотелось. Он был не такой, как другие, в нем была какая-то романтика мечты, как у поэта.

– Он похож на поэта.

И они заговорили о поэзии.

Лыжная трасса, выбранная учителем-физруком для соревнований, начиналась от базы «Петушки», уходила в лес, потом забиралась на гору, опять ныряла в лес – короче, она должна была измотать всех так, что на «финише» можно было бы спросить: «Ну, что?»

Соревнующиеся, начав забег плотной группой, постепенно растянулись по трассе и шли теперь кто парой, кто в одиночку. Рома катился на лыжах легко. Он уже прошел один круг и снова въезжал в лес. Впереди по лыжне еле-еле двигалась фигурка в белой курточке.

– Дорогу! – крикнул Рома, обгоняя. Он обернулся – это была Мэри. Она виновато улыбалась,

будто говоря: « Да, я не умею ходить на лыжах – и что? Я никому не мешаю».

– Привет, – сказал Рома останавливаясь, – устала?

– Не могу больше, – Мэри свалилась на белый, укатанный снег, – убейте меня!

– Пойдем, пройдемся, тут есть лавочки – отдохнешь.

«Как это? Почему именно она, и мы одни на трассе? И почему я спросил ее: «Устала?», а не проехал мимо. Неужели я сам – один! познакомлюсь сейчас с этой девочкой – странно».

«Почему именно этот мальчик, который смотрел на меня в электричке, догнал меня и предложил пройтись. Интересно, как мы будем знакомиться. И как здорово, что это происходит в лесу, какой сказочный лес».

Лес, усыпанный снегом, был торжественен, как древний храм. Стволы деревьев, обнаженные от листьев, как тысячи колонн, подпирали белую шапку сугробов, нависших на ветвях. Стояла полная тишина, и в этой тишине иногда раздавался шорох осыпающегося вниз снега.

Дорожка вилась вдоль лыжной трассы и Рома с Мэри пошли по ней.

– Давай, посидим немного, – сказала Мэри, опускаясь на низенькую скамеечку. Рома воткнул обе пары лыж в снег и сел рядом.

– Тебя Мэри зовут, – спросил он, – а полное имя как?

– Мэритэ.

«Странное какое имя – к нему не привыкнешь никогда – это плохо или хорошо?»

– Что это за имя? Я такого не слышал.

– Это мама придумала.

– А я – Рома.

«Рома, как роман, интересно будет у нас «роман»? Да что я говорю!»

Она посмотрела на Рому, проверяя, не слышит ли он ее мысли.

–А мама у тебя кто?

Тут нужно языком не подростков, а взрослого рассказчика, описать, кто была мама Мэритэ и, вообще, ее семью.

В семье Мэритэ, говоря языком дедушки Надира, было, по воле Аллаха, смешение крови гор, степей и предгорий. Сам Надир в юности был красавцем джигитом, (он был кабардинцем), имел необычную специальность – в составе экспертной команды он лазил по дымовым трубам котельных и ТЭЦ, проверяя состояние оголовков труб, и мотался по стране из края в край. Кстати, у него совсем не было страха высоты, и однажды, на спор, он станцевал «лезгинку» на макушке шестидесятиметровой трубы. В одной из командировок он увидал девушку и без памяти влюбился. Красавица Абиссе была дочерью очень богатых родителей старинной ногайской семьи – что мог предложить им бродяга-джигит? И Надир украл Абиссе – просто пропел ей под окном песню, она выглянула, все поняла, (до этой песни они ведь встречались целых три раза), связала узлами простыни и выскользнула из окна со второго этажа родительского дома. Кроме паспорта и платья у нее не было ничего,

у Надира, кроме паспорта и носимой теперь одежды, был мотоцикл, который и умчал их к очередной трубе и к счастью.

Они имели двух сыновей, которые теперь, став инженерами нефтяниками, жили и работали на севере, и дочь – младшую, Таю, маму Мэритэ. Надир, схоронив Абиссе, с сыновьями общался по интернету, а жил, большей частью, не у себя, а у любимой дочери с зятем, которого тоже любил, как младшего сына.

Так. Теперь родители Мэритэ – вот они. Отец Мэритэ – Булат, был башкир. Детство его прошло в маленькой деревне, где даже не было школы, и детей возили на учебу в другую деревню – покрупнее. Иногда автобус ломался, и маленький Булат шел десять километров до дома пешком. Если это случалось зимой, он закрывал лицо шарфом от мороза,

и, глядя сквозь дырочки шарфа, громко пел песни – отпугивал волков. Когда пришло время выбора будущей профессии, Булат, к удивлению родных, объявил, что намерен учиться на дизайнера.

– Зачем на дизайнера? Иди в юридический – возле закона голодным не будешь, а дизайнер, как артист – модным не стал – и грызи ногти всю жизнь, – говорил ему отец. Но Булат, хотя был парнем послушным родителям, проявил упрямство, и поступил в архитектурный. Там-то они и познакомились с Таей. Она поразила Булата даже не столько своею красотой, сколько характером. «Эта девушка – джигит в юбке», – говорил о ней отец и был прав. Она прекрасно рисовала, играла в студенческом театре, писала стихи и посещала балетную школу – просто для развлечения. Все мало-мальски значительные мероприятия проходили с ее участием и под ее руководством. Она была центром внимания всюду, и, когда Булат начал робко за ней ухаживать, она не сразу выделила его из всех своих друзей-поклонников. Но они сошлись – их сблизило схожее понимание эстетики вещей и поступков. Они оценили ум и души друг друга и стали прекрасной парой – тихий, застенчивый муж, весь погруженный в мир прекрасного, и энергичная жена «бизнес леди», переполненная планами, проектами и тоже, как муж, красотой творчества. У них было три дочери. Старшая – Камилла, названная в честь казанской бабушки, увлекалась музыкой и была певицей – она жила со своим приятелем музыкантом и в семье бывала «наскоками», младшей – Гульфире, было пять лет, и она была интересна пока что только своими репликами, средняя была Мэритэ.

Рома с Мэри сидели на скамеечке и, под аккомпанемент тишины и шороха снега, раздумывали о том, каким может быть продолжение их встречи на лыжне. Эта девочка была совсем из другого, незнакомого мира. Восточный Мир представлялся Роме сказкой из «Тысячи и одной ночи» или репортажем о военных столкновениях. А Мэри знала, что ее мир был добрым, теплым и удобным, а «Мир Севера» представлялся ей буйным, грубым и воинственным. Однажды она спросила отца, почему другие страны опасаются России.

– Наверное, потому, – ответил Булат, думая при этом о новой модели юбки – в стиле «Чингизхан» – для салона своей жены, – что все интуитивно чувствуют в России улус Джучиев. Последний улус империи Чингизхана. Улус от моря до моря, охраняемый «небесными всадниками» кагана. Наш главный принцип – «непобедимость». Это и пугает.

Булат был немножко поэт.

Вечером, слоняясь по квартире, Рома изнывал от желания поделиться своими переживаниями

по поводу этого знакомства. Во-первых, девочка была абсолютно незнакомая – это вызывало

определенную гордость, это было «по взрослому», во-вторых, она казалась ему необычной, и о ней хотелось говорить.

Взрослые – отец, дядя Сережа и дядя Гера сидели за круглым столом и играли в «преферанс».

– Я на соревнованиях познакомился с девочкой – Мэритэ, – сказал Рома с «незначительной» интонацией в голосе.

– Она татарка? – спросил папа.

– Татарки очень красивые, – вставил дядя Сережа, улыбаясь накатившим воспоминаниям, – у меня была татарка – Роза, работала в части.

– Она наполовину башкирка, наполовину кабардинка, – сердито объяснил Рома, ему казалось, главное не это.

– Но ведь не негритянка, – заметил, проходящий через гостиную брат Серега, – а то из тебя «джазмен» никудышный.

«Сам ты дурак», – подумал Рома.

– Смотри, сынок, – сказал папа глядя в карты, – «вист!» – у них в семьях свои правила – будь повежливей, не опозорься.

«При чем тут ее семья?» – думал Рома – «Как им объяснить, что она необычная?»

– Ну и как, хорошая девочка? – спросил папа, внимательно разглядывая карты «открывшегося» партнера.

– Башкирки есть – просто красавицы, – мечтательно сказал дядя Сережа с той же «лихой» улыбкой.

– Сергей, ты не забывай, что я немножко еврей, если намерен продолжать, – вставил дядя Гера, широко улыбаясь, – «по рангу» красивые еврейки должны идти первыми.

Взрослые рассмеялись и занялись картами.

– Ма-ам, – пропела Мэри, когда они вечером с матерью мыли посуду после ужина, – а я познакомилась с одним мальчиком, Романом.

– Ну и что, этот мальчик, как, воспитанный? – спросила мама, не замечая тона дочери – она одновременно говорила и с дочерью, и по телефону.

– Он помог мне нести лыжи!

– Вот настоящий мужчина, этот твой Роман, – и добавила кому-то в телефон, – нет, презентацию назначим на послезавтра.

И мама ушла к себе, послав дочери воздушный поцелуй.

«Как «мой», почему мама его так назвала? Или он «мой»?» – испугалась, не понимая сама чего, Мэри. У нее еще никогда не было знакомого мальчика, который был бы «ее».

«Интересно, если я завтра встречу ее после уроков – пойдет она со мной или нет? Пойдет или нет?» – думал Рома засыпая.

«Интересно, увидимся мы еще или нет? Увидимся или нет?» – засыпая, думала Мэри.

Снег продолжал валить – ему было все мало. Он хотел больше «сказочности», больше волшебства. По улицам уже невозможно было ходить – дворники, отчаявшись, попрятались, и пешеходы своими коленями сами прогребали узенькие тропки. Автомобили еще ползли, но было ясно – еще немного, и их завалит, зароет этим необычным снегом по крыши.

После уроков Рома бегом, задыхаясь и падая, примчался к тридцать шестой школе. «Обидно, если уже ушла, только бы не ушла», – мысли метались. Но она не ушла. Мэри появилась на крылечке школы в сопровождении высокого мальчика, который ей что-то говорил, а она смеялась. «Это, наверное, ее парень, а я – дурак». Рома решил уходить, но ему хотелось посмотреть, как «они пойдут», как «этот ее обнимет». «Обязательно обнимет! А ты думал: раз – и познакомился с девочкой, а ты «лох!»» И он ждал. Она увидела его. «Зачем он здесь? Он ждет кого-то? Неужели он ждет меня?» Ей стало не по себе.

– Привет, а ты как здесь?

– Привет, да так, мимо шел. Ты куда сейчас?

– Домой.

– Можно с тобой? – когда он произносил это, ему казалось, что он не выдержит и опустится прямо в снег.

Она кивнула, и они пошли рядом по синей от вечера улице, – две приятные, яркие фигурки, украшая собой то один вид улицы, то другой. Они обменивались адресами сайтов, обсуждали последние фильмы, но это были пустые, ничего не значащие слова. Главным было: «Он меня провожает, неужели мы уже начали дружить?», «я ее провожаю, и все это видят, и никто этому не удивляется». – «Странно!»

Они расстались возле дома Мэри, условившись встретится сегодня на катке.

– Где мои коньки! – с эти криком Мэри ворвалась в прихожую.

– Привет, сестренка, – у них была Камилла, – с девчонками на каток?

– С мальчиком, он меня пригласил!

– У тебя «мальчик» – поздравляю, – Камилла улыбнулась. Голос у нее был хрипловатый, джазовый. А сама она была «красотка и симпотка», как говорил Джек саксофонист.

– Ты веди себя с ним построже, сразу дай понять, что ты не просто «девочка для», твое расположение нужно заслужить – вот так.

– А как это? И зачем?

– Ну, – Камилла села в кресло, она была элегантна, даже в манере садится, – мальчики, мужчины вообще, очень дорожат своей честью. А больше всего они бредят легкими победами. Ты должна делать все так, чтобы мужчина считал, что легкая победа вот-вот наступит, например, нежно улыбнуться ему. Ну-ка, улыбнись. Хотя бы так. А когда «он» полезет к тебе, – продолжала Камилла с горечью в голосе, – стать мгновенно строгой, холодной, неприступной. Будто ты его и знать не желаешь, – добавила она задумчиво.

– Я не думаю, что Рома полезет. «А вдруг полезет – и что тогда?»

–Хорошо бы, он тебя бы ревновал – это помогает держать мужчину строже. Он тебя спрашивал о ком-нибудь?

– Он спросил, кто со мной был на крыльце – Леша Мотовилов.

– Поздравляю, он тебя ревнует к этому Леше. Дай ему понять, что Леша тебе симпатичен, помучь его. Мужчин вообще нужно мучить непрерывно – иначе начинают хамить.

В вестибюле спортивной школы, рядом с гардеробом, на лавочках, люди переобувались – надевали коньки. Рома уже был на коньках и ждал Мэри. Она зашла в вестибюль, прошла немного, не видя его, и, встретив знакомых девочек, тех, с которыми была в электричке, о чем-то с ними поговорила. Увидев Рому, она помахала ему рукой и сказала подружкам – Рома услышал:

– Все, пока, на свидание опаздываю.

При слове «свидание» Рома вздрогнул. «Это о нас что ли? У нас «свидание»?»

Когда она надевала коньки, толстая куртка, в которую она была одета, мешала ей согнуться.

– Ох, не могу, – вздохнула она, – может так пойти, не зашнуровывая?

Рома оглянулся. Рядом на скамеечке мужчина, видимо, папа, зашнуровывал коньки маленькой девочке, которая весело смотрела по сторонам.

–Ну давай я зашнурую.

Он опустился перед Мэри и стал возиться с левым ботинком. Закончив, он посмотрел на Мэри – она весело смотрела по сторонам. « Я ей ботинки шнурую, а она и не смотрит, а другие – смотрят». Он осторожно посмотрел, но «другие» на него не глядели.

– Давай второй.

Мэри не глядя протянула ему вторую ногу. «Она что, думает, я ей всю жизнь обязан коньки шнуровать? Она что, думает, что принцесса? Будур?»

Они катались, было весело, хотя Мэри поминутно падала на лед. Наконец она сказала:

– Я себе все отбила, как завтра на уроках сидеть – не представляю.

– Пошли, просто погуляем.

Они гуляли, болтали, было тоже весело. Иногда Мэри вспоминала «урок» сестры. Наконец, она решилась.

– Леша Мотовилов – тот мальчик, ты видел его – тоже хорошо катается на коньках.

– А ты откуда знаешь?

– А мы катались вместе.

«Вот как». Рома помрачнел. «Этот Леша и Мэри – их что-то связывает, а я?» Он шел и думал, что будет, если этот мальчик захочет с ним подраться, и как будет себя вести при этом Мэри. Он думал, думал, пока не почувствовал, что в доли секунды был готов убить и Мэри и этого мальчика. Мэри чувствовала, что Рома чем-то напряжен, но стеснялась спросить – чем? «Убить их и умереть в тюрьме – вот и вся твоя жизнь! Потому что тебя никто никогда не …». Он не думал «не полюбит», но под «кто» подразумевалась Мэри.

Дома отец собирался на работу.

– Папа, – сказал Рома задумчиво, – а что бывает, когда мужчина убивает женщину?

– Из-за ревности?

– Хотя бы.

– Плохо бывает. Ревность вообще позорит мужчину.

– Почему позорит?

– Потому, что путают любовь, которая облагораживает, и ревность – чувство собственника, и говорят: « до ревности любит». А любить «до ревности» – значит портить и унижать то, что любишь. Иной раз, – добавил папа с улыбкой, – и правительство начинает «до ревности» любить свою страну – тоже хорошего мало.

Рома сел за компьютер. Пришло сообщение от Мэри: «Пойдем завтра на каток?» Рома помедлил – нет, рвать, так рвать! « Иди с Лешей». Пауза. « А я хочу с тобой».

Счастье – удивительная штука. Иногда для него нужно кучу разных вещей, а иногда – пара слов.

Зима, перевалившись за хребет времени, потихоньку раскисала под мартовским солнцем. Воздух становился сырым и пьяным. А пустое синее небо уже манило далеких пока еще птиц.

Рома и Мэри уже бывали друг у друга в семьях, и их мамы уже высказались о них. Ромина мама, внимательно глядя на сына, сказала:

– Девочка славная, но ты не позволяй ей вить из себя веревки – она очень тобой командует.

«И вовсе нет. Ничего не командует».

Мама Мэри, подстригала дочь – она была «классным» парикмахером – и Мэри спросила:

– Ма-ам, а я ему нравлюсь?

– Морочишь мальчику голову, – ответила мама с улыбкой, – он ее совсем потерял.

– А я хочу, чтобы потерял.

«Как приятно произносить это: «потерял голову». Из-за меня!»

Однажды после кино они долго гуляли по парку и промокли насквозь. Дома у Мэри Рома уселся в ее комнате на диванчик, а Мэри ушла в ванную. Сидеть было скучно. Рома подошел к дверям ванной и постучал:

– Ты что так долго?

– Я ноги мою.

– Открой, что я тут один.

Она открыла. Она сидела на краешке ванны и болтала сырыми ногами в воздухе.

– Дай, пожалуйста, сланцы.

Он нагнулся, поднял с пола сланцы и, увидев прямо перед собой, ее босую ножку, неожиданно для себя тихонько поцеловал ее. Ножка была мокрой и теплой – и все. «Странное какое ощущение – а ведь я ее поцеловал». Ощущение было почти, как просто от прикосновения к теплой и мокрой коже. Но еще было и другое. Еще было то, что это была «она».

Они с испуганным удивлением смотрели друг на друга несколько секунд. Мэри тихо засмеялась и хрипло сказала:

– Дай сланцы.

Он одел ей сланцы. Бережно, будто это были хрустальные башмачки. Рома и Мэри потом весь вечер то молчали, то говорили о музыке, а глаза у обоих повторяли и повторяли: «Ты знаешь, у нас началось «это». И как теперь? Не знаю».

На другой день Мэри решила похвастаться сестре – ее «распирало».

– Камилла, знаешь, Рома меня поцеловал.

– Наконец-то, – ответила Камилла, – а то ходите, как «пионеры». Ну и как? Как вы целовались?

– Вообще-то, – замялась Мэри, – мы не целовались, он просто поцеловал мне ногу. В ванной.

Камилла с подозрением посмотрела на сестру.

– Чем это вы занимаетесь в ванной? Вы там с ума не сходите? Ноги целует.

– Кто у кого целует ноги, – в комнату зашла мама. Камилла, ничего не говоря, ушла на кухню.

– Мэри, вы о чем? Это у вас с Романом такие развлечения? Да?

– Мам, ну ничего не было, ничего.

– Он лез к тебе?

– Нет. Он был, – Мэри замялась, подбирая слово, – вежливый.

– Да уж, вежливый кавалер, нечего сказать.

В комнату зашел дедушка.

– Вот, папа, у нашей Мэритэ кавалер ноги целует.

– Настоящий джигит, – заметил дедушка Надир, – а я ее в гранатовое яблочко поцелую.

И он с лаской привлек внучку к себе, щекоча седыми усами щечку Мэри.

– А ей замуж пора.

– Папа! Она школу не закончила!

Они ушли, споря, а в комнату вернулась Камилла.

– Мэри, возьми-ка, ты уже взрослая девочка, – и она протянула Мэри пачку презервативов.

– Зачем?

– Ты что, дура? Мало ли что – должны быть под рукой.

И она тоже ушла. А Мэри била дрожь. «Что «мало ли что»? Разве может быть у них это «мало ли что?» – нет, не может, или может?»

Рома тоже непрерывно думал – что поменялось в их отношениях? «Я поцеловал, а она не рассердилась. Значит – это «моя» девушка. Да».

С этими мыслями он пришел к Жеке Потапову.

– Хочешь фильм прикольный?

«Какой фильм? Мэри – «моя» девушка, а ты и не знаешь».

– Ну, что у вас с Мэри? – продолжал Жека, – ты ее уже «завалил» или как? Расскажи, интересно ведь. Слушай, у меня родичи уезжают. Приходите с Мэри – «завалишь» ее тут в две секунды под классную музыку.

– Нет, не надо.

Рома пошел домой. «Он ничего не понимает, этот Жека. Он не понимает, что у нас другое -

а он: «завалил, не завалил». И тут что-то темное, «внешнее» – тихонько зашевелилось и шепнуло: «а будет и это».

Мрачный, он поднялся на свой этаж и зашел в квартиру. У них были тетя Оля и дядя Гера.

Тетка с мамой болтали на кухне, а дядя Гера играл на мамином пианино в гостиной. Он был очень музыкален, прилично играл и пел. Он любил джаз.

– Дядя Гера, – сказал Рома в паузе между рэгтаймами, – а как мужчина должен начать половую

жизнь?

– Видишь ли, в половой жизни главное не как начать, а как кончить, – и дядя Гера рассмеялся.

– А если серьезно – тут все решают не люди, и не советы, а любовь. Любовь сама разберется – с кем, как и когда.

Герман Михайлович был «либерал».

А в семье Мэри разгорелся скандал. Мама случайно уронила сумку Мэри, и оттуда выпал яркий пакетик презервативов.

– Что это, что? – повторяла мама, тряся ими у носа Мэри. Мэри плакала.

– Так, будешь сидеть дома. Все.

Мэри в слезах захлопнула дверь своей комнаты.

– О. Аллах! – раздался возглас дедушки Надира – он смотрел биатлон, – зачем так хлопать дверью!

Папа Булат растерянно смотрел на жену, а она «выплескивала»:

– Это твое воспитание, а точнее, отсутствие воспитания! Старшая живет неизвестно где, неизвестно с кем, теперь вторая решила стать блудницей!

Мама использовала сильные выражения. Булат страдал. Маленькая Гульфира подошла к нему и нежно сказала:

– Не расстраивайся, папочка, когда я вырасту, я тоже стану блудницей, как Мэритэ.

Мама вышла, хлопнув дверью кухни.

– О. Аллах! Я опять пропустил выстрел из-за вас. Уймет ли кто этих женщин?

Мэри сидела в своей комнате и жалела себя. Слезы катились и катились. Она подсела к компьютеру и отправила Роме: «Меня заперли дома». Ответа не было. Стало еще обиднее.

« Я жить не хочу». Ответа не было. «Тебе все равно?» Ответа не было. «Прощай».

Мэри встала и, ничего не соображая от жалости к самой себе, пошла к шкафу, где лежали дедушкины таблетки, достала их и стала глотать одну, другую…

– Мэри! – раздался голос матери, – ты что? Ах ты дрянь…

Мама потащила ее в ванную, вливала стаканами ей в рот воду и держала, пока Мэри рвало.

В это время Рома, наконец, стал читать сообщения. Прочитав Мэрины, он схватил телефон, но Мэри не отвечала. Он читал и перечитывал последнее: «Прощай» – и, холодея, понимал – это было расставание навсегда. Навсегда без Мэри. Что теперь делать? Ничего не ощущая, он вышел к лифтам, поднялся на последний этаж и вылез на крышу. Подойдя к краю, он посмотрел вниз. Тут он был один, а там были они вдвоем, там они гуляли, и нужно сделать шаг и снова быть вместе… Зазвонил телефон.

– Да.

– Роман? Это мама Мэри. Вы можете встречаться с Мэри, только, надеюсь, и вы и она не будете делать глупостей.

Они встретились на следующий день. Они шли по парку и молчали. Возле громадного дерева – дремучей яблони, они остановились.

– Вон какая ветка красивая, сейчас дотянусь, – Рома потянулся за веткой, но провалился на подтаивающем сугробе и свалился в снег.

– А я из-за тебя чуть не умерла, – сказала Мэри, Подумала и тихонько пнула Рому сапожком.

– Дай руку, – Рома ворочался в снегу.

– А тебе все равно?

Мэри опять пнула его, но уже посильнее.

– Что ты пинаешься?

– Пинаюсь, потому что имею право.

– Никакого права у тебя нет.

– Ты мне ноги целовал? Вот и есть право! Хочу – и буду тебя пинать.

– А я не хочу.

Рома поймал ее занесенную ногу и потянул. Мэри свалилась рядом с ним.

–Задушу!

Они лежали и барахтались в снегу – он внизу, она сверху. Рома резко раздвинул ее руки, в шутку душившие его, она упала грудью на него, и ее лицо оказалось совсем рядом. Они замерли, как две пойманные птички, пойманные, наконец, этим колдовским снегом, и их губы прижались. Вот те раз! Они почти целовались!

В конце лета мне позвонила Лия.

– Лия, ангел мой, давненько не слышал тебя, как у вас там дела?

– Вы не могли бы приехать – вам, может быть, будет интересно посмотреть. Помните ту яблоню, что посадил сам Иван Владимирович Мичурин?

– А она неужели жива? Ей уже больше ста лет – яблони столько не живут.

– Жива. Вы же знаете, она никогда не плодоносила, а этой весной вдруг расцвела.

– Странно. Неплодное дерево, да в таком возрасте.

– Да. Правда потом все цветы сбросила, но завязалось с десяток плодов. Потом и они отпали, и осталось одно единственное яблоко.

– Любопытно. Я приеду.

По дороге из аэропорта к городу словоохотливый таксист сообщил мне, что город – дерьмо, но ничего, что работы нет, но что-то находится, что городские власти – сволочи, но, в целом, нормальные люди. Все, как обычно.

Я сразу проехал к парку и без труда нашел яблоню – она была величественна и громадна. Ветви ее, закрывая почти пятидесятиметровую в окружности поляну, упирались концами в землю. Чтобы пройти к стволу, нужно было пролезть через чащу веток и листьев. У ствола стоял маленький раскладной столик и два стула. «А сам где?» – подумал я, и из-за ствола появился Насим.

– Тоже приехал? – спросил я.

– А как же, мне тоже интересно.

Насим был в маленькой черной шапочке-тюбетейке и побрит наголо.

– Ты видел яблоко?

– Нет еще.

– Пойдем, поглядим.

Яблоко висело как-то незаметно и казалось простым. Желтое в красную полоску.

– Главное – не упустить момент созревания, чтобы понять весь «букет». Не терпится попробовать. Может, пока что – в нарды?

Мы сели играть в нарды, но играть было невозможно – Насим все время «мухлевал» – дул на кости.

– Так не честно, я тоже буду дуть.

– Поздно – «марсик».

Он рассмеялся и вдруг вытаращил глаза, глядя мне за спину.

Я оглянулся.

Парень и девушка лет семнадцати шли по полянке и по очереди откусывали от желтого с полосками яблока – того самого. Этого просто не могло быть!

– Молодые люди! Вы что, читать не умеете? Тут же везде таблички: «По газонам не ходить». «Яблоки не рвать».

Они виновато молчали. Парень походил на потомка древних викингов, а его девушка – на царевну Будур.

– Ну, и что теперь делать?

– Оно хоть какое на вкус было, – спросил с горечью Насим.

– Сладковатое, – сказала девушка.

– С кислинкой, – добавил парень.

– Ладно уж, идите – что с вас возьмешь.

Они ушли. Им то что – пошли искать уголок поукромней. Одно и то же – всегда.

– Все, делать нам тут больше нечего. Пойдем что ли? Тебе куда?

– На вокзал.

– А мне в аэропорт.

Мы пошли по светлой, залитой солнцем аллее.

– Как тебе город?

– Обычный. Если бы зависело от меня – я бы стер весь этот «файл» и написал заново.

– А как же – город не будет разрушен, ради десяти праведников?

– Ты с годами становишься сентиментальным.

– А ты циничным.

Мы попрощались, но пройдя шагов двадцать, я подумал: «Нехорошо как-то простились, а ведь мы друзья, да и видимся редко». Я оглянулся. Фигура Насима в глубине аллеи то появлялась, то растворялась в солнечном свете.

– Ты, может, не слышал, условие поменялось – теперь город не будет разрушен ради пары влюбленных.

– Слава Аллаху милосердному, – отозвался он.

– Все. Собрали тетрадки. Малютин, очнись. В следующий раз поговорим о животных. Все читаем о животных. Малютин, тебя это тоже касается. До свидания.

…