Следы [Андрей Денисевич] (fb2) читать онлайн

Как всегда, он проснулся в пятнадцать минут шестого. Уставился в тёмный потолок, украшенный квадратами пенопласта. Спустя несколько мгновений после пробуждения он уже погружен в бездну своего сознания и не замечает давно выученного потолочного узора. И всё это для того, чтобы снова спуститься в забытьё и, как всегда, снова проснуться.

Мятая одежда, чашка свежезаваренного чёрного кофе и никакой еды, зато четыре сигареты за первые полтора часа нового дня, который новым совсем не кажется.

В квартире он один. Значит ли это, что он одинок? Люди… Именно человек стал последней каплей, последним камнем.

Очередное разочарование. Оставалось только что-то собрать, что-то продать и угнездиться в каком-то тихом городке, где никогда ничего не происходит. И двигать красный квадрат на прозрачной ленте вперёд, только вперёд.

Но…никогда ничего не менялось. Только цифры в красной рамке.

* * *

Он сминал постельное бельё в угол неразложенного дивана – с этого начинался его день. После четвёртой сигареты, уставший от дум, брёл чистить зубы, как следует прочистить нос и после уставиться в зеркальное нечто. Дальше…

Дальше по-разному. Если за день до этого он получал сообщение от неё, значит: магазин, продукты, душ, свежее постельное бельё и одежда, приятный запах от всего себя и т.д.

Она приходила не раньше половины второго и не позже двух часов дня. Всегда. Полувымотанная валилась на разложенный диван и включала какой-нибудь из своих сериалов. Приносил ей еду, она ела, смотрела на экран и говорила. Тихо, безразлично, медленно и мало. Он тоже смотрел на экран, обняв её, но не слушал ни её, ни динамики.

Она приходила на пол дня и целую ночь. Просыпаясь, он смотрел на неизменный потолок, слушал тихое сопение под боком, вдыхал её дыхание, лишенное неприязни.

Она просыпалась. На сборы уходило минут десять. Поцелуй с медовым послевкусием, щелчок дверного язычка, смешанный с хлопком холодного металлического корпуса, вздох облегчения и слабое щемящее чувство, сосущее мир и покой до следующего её прихода.

И никаких обязательств. Снова сминает постельное бельё, запускает стиральную машинку, закупоривает слив ванной и включает горячую воду.

Кофе и сигареты. Никакой еды. Бормотание стиральной машины, погружение в воду, оставляя на поверхности только нос, словно преградительный буй.

Он открывает глаза. Где он? Он не знает. Где-то. Открывая глаза, он всегда одет в изношенные полукеды на босу ногу, потёртые джинсы, футболку, отдающую слабым запахом пота и расстёгнутую голубую рубашку с закатанными рукавами.

Он в ванной, но она не его. В квартире, но не в своей.

Квартира эта невероятно пуста, хоть в ней всё есть. Пуста она не потому, что в ней никого нет, а потому, что она не имеет никакого значения. Она – куб, вырванный из пустоты космоса, зависла в невесомости.

Он выходит из квартиры. Теперь всё иначе. Застывшие брызги и закоревшие пятна эмоций островками расположились среди застывшей пустоты: всплески радости, подобно солнечным вспышкам; заржавелый мрак депрессии, хрустящий при прикосновении; свежее дуновение весёлости и спёртая вонь ревности… Застывшие горе, угнетение, радость, вожделение, счастье, грусть, печаль, слёзы, улыбки, вдохновение, зачарованность, презрение, отвращение… Эмоции и чувства красками и веществами, запахами и формами расположились в сумбурном мире, где деревенский дом стоял посреди городской улицы, а исполинская многоэтажка расположилась в центре деревни. Восемьдесят семь этажей в восемьдесят одну квартиру. Квартиры эти были огромны.

И он бродил здесь, в этом огромном мире. Эмоции застыли в разных местах – то возле подъезда, то около кухонной плиты, то посреди тротуара, в озере, над землёй, среди травы, в канаве, на дереве, на столе, стуле, диване, ковре, в шкафу, на детской площадке, на парковке, в кустах, на заборе, на балконе – везде, где побывал человек. Везде он оставлял за собой следы. Небо было испещрено эмоциональными полосами, также были украшены тротуары, шоссе и железные дороги. Такие полосы были повсюду и можно было проследить, как они менялись, переливались, изгибались.

Он бродил здесь до двадцати сорока восьми. Всегда. Открывал глаза снова голый, в своей ванне. Вода была ледяная, будто льда накидали. Но льда не было. Машинка отстирала и теперь время от времени мерзко пищала. Он вынимал затычку, включал горячую воду на полную мощность и ставил стиральную машинку на полоскание. Тепло медленно ползло от стоп к голове. Когда оно добиралось до груди – стопы уже жгло и тогда он размешивал воду. Согревался и вылезал из ванны. Машинка к тому времени снова пищала. Мерзкий писк внезапно прерывался, когда он доставал вилку из розетки. От развешанного белья веяло искусственной свежестью.

Зверский голод. Ужин. Ещё семь сигарет перед тем, как лечь спать не раньше половины второго и не позже двух часов ночи. Всегда.

* * *

И снова пять пятнадцать. Потолок, думы, грёзы, пол шестого. Тишина в квартире и за её пределами. Городок спит. Он различает раздражающее журчание холодильника в кухне, но и оно с хлопком обрывается.

Она приходит два-три раза в неделю. Сегодня не её день.

Сразу включает горячую воду, кофе, четыре сигареты и погружение, оставляя только нос на поверхности.

Каждый раз одежда на нём всё та же, но мир вокруг каждый раз другой. И каждый раз следы разные. Прошли сутки – изменилось всё и ничего.

Чаще всего это всё тот же мир, в котором он погружается. В нём он не находит ни себя, ни её, ни многих-многих других. Их нет, будто они отсутствуют. Или исчезли. Может их никогда и не было. Он не знает. Он всего лишь бродит и смотрит. Здесь тихо. Едва можно уловить шелест одежды, соприкосновение резиновых подошв с поверхностью – это единственные звуки, и они всё же слышны чётко. Но он их не слышит. Или не хочет слышать.

И сейчас он снова был в таком мире. Как всегда, бродил и смотрел. Один. Не слышал шелеста одежды, не слышал шелеста травы, которую тревожил своими ногами. Шёл среди пустоты цветных следов, вдыхал их запах.

И услышал скрип? Да. Вот снова! Скрип и шаркающие звуки.

Вылетел из гнезда раздумий, обернулся. Увидел, как деревенская бабушка, неся ведро, галошами потирая жесткую траву, направлялась в сторону видневшейся на горизонте хаты.

Он резко согнулся в ванне перекидывая за её края руки, тяжело дыша. Сразу выскочил из воды изумлённый. Кипяток. Нет, ожогов нет, значит горячая. Просто очень горячая. Тело красное, сердце колотится, двенадцать пятьдесят два.

* * *

Он пил кофе чашка за чашкой, курил сигарету за сигаретой. Впервые за годы мысли бурей бушевали в голове.

То место всегда было пустынно. Он считал его своим. Оказалось, что был не прав. Знала ли она о нём? Как давно? Только сейчас решила показаться? Зачем?

Нет. Кто она?.. Вода нагрелась. Пробудь там дольше, он бы сварился. Раньше вода часами леденела, однажды он обнаружил в ней кусочки льда. Но лишь однажды. Почему он не замерзал? Он не знает. Есть одно предположение – во время погружения тело не реагирует на внешние воздействия. Только в момент всплытия, в это мгновение его пронзает этот холод и выплёвывает обратно на поверхность. Голым, холодным и голодным. Он не знал, как это объяснить, он не знал, как это работает.

Он поел, выпил кофе и выкурил сигарету. Понемногу он успокаивался. Ощупал остывшее тело, оделся и рухнул в кресло. Тишина свалилась привычным бременем.

Медленно тянулся закат. Завизжал поставленный чайник. Залив кружку нерастворимого кофе кипятком, он прислонился плечом к стене, в очередной раз закурил и уставился в окно.

В последний раз он оказался в отражении реальности. Те же бетонные блоки трёх-четырёх этажей, те же красные крыши. Только краски бледнели – яркими оставались только следы. Они будто вбирали в себя краски окружающего мира, но не до конца, оставляли только бледные мазки.

Улицы были пустынны: не было беседок, лавок, мусорок. Выложенные плиткой тротуары заменены растрескавшимся асфальтом.

Где она была? Он смотрел через окно на затерявшееся за деревьями солнце, пускавшее рыжие разводы на засыпающий мир. Затушил окурок, подцепил пальцами кружку и вышел на балкон, подкуривая новую сигарету.

Бабье лето кончалось, начинало холодать. С балкона открывался вид на дорогу, что кружила вокруг городка, за ней тянулись огороды, в которых ещё горбились редкие люди (зачем они делают это?). Справа стояла котельная, огороженная сеткой, с длинной красно-белой в горизонтальную полоску трубой. Ещё правее, за массивом жилого блока… там она была. В месте, что отразилось полем…

Сигарета дымилась во рту. Лёгкое дуновение ветра метнуло извилистый дым в глаза. Сощурившись, он вытянул её из липкой хватки губ и уложил между пальцами. Выходя из прохода-арки между домами, он наконец выпустил дым из лёгких. Ветер поспешил развеять его, будто ему больше нечем заняться.

Он прошёл между машин, перешёл дорогу и ступил на жухлую траву. Слева, из жёлтой коробки торчала труба котельной. Впереди, за глубокой канавой, бугрилась нетронутая цивилизацией земля (по крайней мере, такое складывалось впечатление). Она всё возвышалась и возвышалась, потом медленно шла вниз и входила в небольшой лес. С места, где он стоял, виднелись лишь кроны желтеющих деревьев. В погружении это место было ровным.

Левая рука перебирала в кармане поблекшие монеты, в правой тлела сигарета. Иногда рука вздымала её ко рту.

Докурил, затоптал окурок, засунул оставшуюся без дела руку в карман (для симметрии) и затопал прочь.

На месте хаты стояла печь, оставшаяся от некогда стоявшего здесь дома.

* * *

Наутро всё то же: действия, ставшие жалким подобием ритуала, беззвучные литания, не имевшие отголосков даже в мыслях. И снова погружение.

* * *

На ночь он заполнил водой все найденные в квартире бутылки и забросил их в морозильную камеру. Ещё туда пошли кастрюли, миски, кружки, стаканы: всё, что наполнялось водой.

Перед погружением он вывалил всё эту ледяную какофонию в ванну и заполнил холодной водой. Залезать туда было крайне неприятно. Но он залез. Холод сковал его сразу, впился своими клыками, вонзался в голову, а ещё грохот кастрюль, бутылок и остальных ёмкостей, заполненных льдом. Холод не позволял о себе забыть ни на секунду, заставлял думать о себе каждое мгновение, не отпускал, а подчинял немевшее тело.

Но вот он снова там. Нет холода, нет борьбы. Следы волнами, размашистыми мазками и кляксами наполняли тот же мир, что и в прошлый раз. Ничего не поменялось, как он и думал. Уже и не поменяется. Это место показало своего жителя и круг замкнулся. Застывшие следы больше не завораживали ни своей мрачностью, ни светлостью. В голову зарылся скрип ведра и шаги, шуршащие о траву. Скрип, шурх-шурх, скрип, шурх-шурх. Не давало покоя, требовало разъяснений.

* * *

Она ждала его. Стояла у забора, обнимая ладонями металлическую кружку и улыбалась. Улыбались не только губы, но и глаза. Добрая улыбка, доброй бабушки.

Он вспомнил свою бабушку. Она так не улыбалась. Никогда. Он помнит синий узкий ремень, оставляющий красные полосы по всему телу. Он помнит, как ремень змеёй висит на круглой пластмассовой ручке двери её спальни. Он помнит, как ремень болтается в её руке, как он визжит, мчась к плоти мальчишки, как жалит её. Наказание за неподчинение, за оплошность, за измазанные в осенних лужах кроссовки. Учение. Справедливость.

В кружке было молоко. Тёплое, белое. Никогда его не любил, но выпил всё. Старая привычка хотела отторгнуть жидкость столь долго нелюбимую, но тело её приняло.

Он вернул бабушке кружку. Она молча направилась в дом, и он последовал за ней.

Она села во главе стола на табуретку, он – сбоку на лавку. Она подпёрла щёку ладонью и смотрела на него с той же улыбкой.

– Чего ты хочешь? – спросила она.

Он не ответил. Не знал, что ответить. Как оказалось, ответа она не ждала.

Тишина в деревенском доме. Тиканье часов, лай собак вдалеке, чья-то возня под окном.

Тишина.