Бабушка, расскажи сказку! [Сергей Иванович Чекалин] (fb2) читать онлайн

Сергей Чекалин Бабушка, расскажи сказку!

Предисловие

«Твои из прошлого рассказы не интересны никому».

Ярослав Смеляков.

Я долго думал, как мне слепить вот эти рассказы. Написать обо всём, что хотелось рассказать, одним сплошным текстом или вот так, фрагментами в виде отдельных рассказов. Но один сплошной текст такого объёма – это уже не рассказ, а какая-то повесть. Но тогда необходимо и написать в виде повести, с действующими лицами. Словом, подумал, подумал и решил, что эта повесть может получиться ни о чём. Да и с рассказами-то, вероятно, не очень складно всё получилось. В конце концов, приходится где-то и повторяться – таких мест очень много. Решил представить в таком виде, как есть.

В основном я описывал действия из моего детства и отрочества, произошедшие в несуществующей уже в настоящее время деревне, которая находилась в южной части Тамбовской области. События, рассказанные мной обобщающие, но не вымышленные. Дальше, в моём повествовании, я расскажу, что мои воспоминания прочитала в интернете жительница Самары. Она сказала, что её родственники тоже жили в такой же деревне, примерно в те же времена, когда там жили мои родители. Моя мама и её бабушка с одного года рождения, 1926-го. По воспоминаниям этих родственников, многие события, которые мной описаны, полностью совпадают с тем, что они знали и знают.

Это я пишу не из-за того, чтобы доказать свою правоту, а больше из-за того, что не напрасно писал эти воспоминания. Ведь история эта, здесь больше – история нашей российской деревни, уходит вместе с людьми, пока ещё можно что-то зафиксировать для своих потомков, да и для других людей, которым это интересно. Детям своим мы с женой что-то и рассказывали, пусть и отрывочно, но, всё же, немного у них и осталось в голове от наших рассказов. А вот с внучками с такими рассказами не очень получилось, все рассказы ограничились стандартными детскими сказками по соответствующему времени и соответствующим книжкам. Ведь чтобы такое слушать, необходим интерес к той жизни. Поэтому, вероятно, можно надеяться только на своё поколение, которым это ещё может быть интересно.

Этот цикл рассказов у меня полностью вошёл в домашнюю книгу «Родословная», которую я написал по просьбе моих детей, для дома, для семьи. Вот это, сведения о наших родственниках, об их жизни в давние времена, да и в близкие к нам, их больше заинтересовало, нежели рассказы о моём детстве и о детстве моего поколения.

***

С.И.Чекалин.

Бабушка, расскажи сказку!

…Мы сбежимся в одеялах,

В темноте прижмёмся к ней

Сказку слушать, как бывало.

Тише гром – слова слышней:

…Вот жила царевна-лебедь.

И злодей крылатый был.

А Иванушка-царевич

Птицу чёрную убил.

Олег Цакунов. «Ночная блокадная сказка».

«В некотором царстве, в некотором государстве…».

Начало многих русских народных сказок.

– У-у-у-у, у-ууу-уу-уо, – гудит ветер в печной трубе.

– Ш-ш-ш-ш, ш-шшш-ши, – вторят ему упругие снежные струйки с сугроба, ударяясь в окошки. Как пшённая крупа, которую насыпают на деревянную столешницу. Именно пшённая, потому что она не стучит по столешнице, как, например, зерно пшеницы, ржи или риса, а мягко шуршит, можно сказать – «шепчет», почти беззвучно. Как в «Повести о полку Игореве»: растекается мыслью по древу. (То есть, как белка пробегает по деревьям.) Так и здесь – тихонько шепча, растекается по столу.

Сугробы перед домом за зиму вырастают большие. По форме они – как застывшая морская волна с острым и загнутым внутрь гребнем. Верх сугроба, закрученный к дому, плотный, и если его не трогать, то так и простоит до весны. Иногда степная пурга зарядит на несколько дней, и тогда сугроб может соединиться с домом, с крышей. Может основательно запечатать дом, занести двери так, что и не выйдешь. Поэтому двери (во всяком случае – одну из дверей) делали открывающимися внутрь дома. Был у нас в деревне, которая называлась Куст, такой случай с Ильиными (муж и жена – Иван и Клавдия, их дочь Зинаида, моя ровесница – год в год, день в день, и сын Николай, года на два моложе меня). Дядя Ваня работал молоковозчиком. Однажды, после сильной пурги, доярки отдоились и ждут дядю Ваню, а его нет и нет. Пошли за ним, а дом занесён снегом по самые уши, если ушами можно назвать трубу, а обе двери (они были сделаны с открыванием на улицу: одна – на деревенскую улицу, другая – в их хозяйственный двор) запечатаны снегом и не открываются изнутри. Пришлось откапывать. Потом дядя Ваня переделал одну дверь на другое открывание.

Очень хорошо описал подобную картину И.Е.Репин в книге «Далёкое близкое» в главе «Из моих общений с Л.Н.Толстым»:

В деревнях от заносов появились импровизированные горы; сильным морозом они были так скованы, что казались из белейшего мрамора с блёстками. Дорога местами шла выше изб, и спуски к избам были вырыты в снегу, между белыми стенами. Совсем особый, необычный вид деревни.

Это Репин писал о Ясной Поляне в Тульской губернии, куда он приезжал в гости к Толстому.

На месте дома после пурги часто образуется большой снежный холм, хоть на санках с него катайся. Что, кстати, и делал наш сосед, Толька Сумин. Мы их, да и все в деревне, называли Жбановыми, по их подворью. Дом у них был старый, с соломенной крышей. Толькина мать, тётя Клава, замучилась от его озорства. В её семье, послевоенной, трое детей: два сына, Николай (старший) и Анатолий, и дочь, Александра, средняя по возрасту между братьями. Вместе с ними жила и её мать, бабка Варя, которая старше дочери была лет на пятнадцать-шестнадцать. Муж тёти Клавы погиб на фронте. Последний её сын, Анатолий, как раз и родился перед самой войной, кажется, в 1940-м году.

Несколько раз Толька успевает скатиться с крыши, стропила потрескивают. Потом всё, выбегает мать с веником – и с крыши долой.

Бабка Варя была верующая. И посты соблюдала, да у них и скоромного-то в году вряд ли чего особенно было. Откуда взять? Они и корову-то не держали. По праздникам бабка Варя ходила в церковь за восемь километров, в Рудовку, что за селом Новосельцево. В Рудовке имелась, и сейчас имеется, старинная Покровская церковь (церковь Покрова Пресвятой Богородицы), в которой не отпевали в 1936 г. моего прадедушку, Зайцева Василия Ивановича, а до этого, в 1935 г. – не отпевали сестру дедушки Василия Василису, не отпевали и маленького брата мамы, Женю (второй маленький братик Петя умер ещё до переезда семьи Куделиных, маминой семьи, в деревню Восход, которая находилась непосредственно за лощиной от нашей деревни). Потому и не отпевали, что в 1930 г. её, церковь, закрыли и сделали из неё склад для зерна. Но в этой церкви в 1946 г., в год её нового открытия для богослужений, венчались мои отец и мать. В ней же крестили нас, детей: Фёдора (конец ноября-начало декабря 1947 г.), меня (в октябре 1949 г.) и Свету (в июле 1956 г.). В декабре 1958 г. заочно отпевали дедушку Васю.

Крестным у Феди и у меня был один и тот же, Яков Сергеевич Шамонов. Крёстной у него была сестра мамы, Мария. Моей крёстной была другая сестра мамы, Александра. У сестры Светланы крёстной была сестра папы, Серафима Силина, а крёстным – племянник папы, Валерий, наш двоюродный брат. Лет ему тогда было всего шестнадцать с половиной. Он, вероятно, только что окончил десятилетку и приехал поступать в Воронеж в медицинский институт (Валерий родился в 1940 году, в январе месяце, поэтому летом 1956 года он был уже выпускником средней школы). А на подготовку к экзаменам остановился у нас, в деревне, которая называлась Кустом. Помню, что на радостях первых своих крестин он здорово выпил, так что пришлось ему охлаждаться на погребце.

Мне до сих пор странно, что так «отмечали» какие-то крестины, с выпивкой. В нашей семье не особенно приветствовали тогда такие выпивки и отмечания. Скорее, это совпало и с гостями. Вполне вероятно, что вместе с Валерием у нас были и его родители. Тоже вероятно, но, скорее, была уже и семья Силиных, Серафима и Николай с годовалым сыном Юрой. Поэтому и гульнули заодно на многих радостях.

Мне хорошо вспоминается приходящийся на этот именно период следующий случай. Так, вообще, летом скот практически и не резали. Только в очень редких случаях. Что-то такое случилось у нас, что пришлось зарезать овцу или барана. Дедушка возил на базар в Плотниково (районный центр) продавать, но продалось не всё. Остаток он немного обсолил и положил в погреб на снег. Наша вторая часть погреба всегда забивалась снегом в конце весны, перед снеготаянием. Вот эту «солонину» и изделия из неё и подавали на стол на крестинах…

Покровская церковь строилась на средства прихожан с 1818 по 1825 гг. Она имеет три придела: в честь Покрова Пресвятой Богородицы (основной), в честь Казанской иконы Божией Матери и в честь святого Пророка Илии.

Если бы не смена правления в государстве, то, вероятно, все действия с нашими крещениями и отпеваниями проходили бы в другой церкви, в Новосельцево, деревянной церкви Архангела Михаила, которая была приписана к Рудовской церкви, являвшейся для этого прихода главной.

Бабка Варя, соседка, и меня молитвам научила. Помню, что знал «Символ веры», «Царю Небесный», молитвы праздников, молитвы Богородице, «Отче наш», конечно. Лет ей тогда было, вероятно, под семьдесят. Забыл, но до сих пор помню, вероятно, с ошибками, начало «Символа веры»: «Верую во единого Бога Отца, Творца неба и земли, и во единого Господа Иисуса Христа, Сына Божия…».

Поскольку церковь от нашей деревни была далеко, а родившихся детей-то всё равно крестили, хотя во время правления Н.С.Хрущёва довольно плотно занимались теми, кто общался с церковью. Так вот, бабка Варя однажды крестила у кого-то зимой ребёнка. Это мог делать любой сам крещёный, с чтением определённых простых слов, крещается, мол, такой-то раб божий во имя Отца и Сына и Духа Святого, аминь. И так три раза, того и достаточно.

О них с её дочерью Клавдией в нашей семье до сих пор живёт один их разговор между собой.

– Клавка, ты-ба за водой сходила, што ля!

– Сама сходи. Намного ты старше меня-то?

Не очень намного старше своей дочки была бабка Варя, лет на шестнадцать.

Своего колодца у них не было, и они пользовались нашим. А идти-то к нему в обход нашего дома. Зимой – по сугробам, без дорожки. Мало складного с ведром или двумя вёдрами воды.

Ходила тётя Клава как-то по каким-то делам в районный центр, который находился от нашей деревни в пяти километрах (тогда нашим районным центром было Новосельцево). Возвращается домой, по дороге нагоняет её на двухместном тарантасе местный небольшой начальник. Терентием его звали. Тётя Клава и говорит:

– Лаврентий Ильич, подвези-ка меня до деревни. Ноги уж не идут. Уморилась совсем.

– Садись, подвезу, конечно, только я не Лаврентий, а Терентий.

– А-а! Всё равно. Они друг от друга недалеко живут.

И ещё одна история про Жбановых, прямо сказочная. Сын тёти Клавы, Николай, уехал в Москву, устроился на работу, женился. Вот как-то собралась тётя Клава навестить их. Продуктов взяла деревенских, что было тогда им возможно по их достатку, села в поезд в Плотниково и прибыла на Казанский вокзал, на площадь трёх вокзалов. Не думала она, что Москва – это не Молоково (соседняя с нами деревня по пути из нашего Куста в Новосельцево), где и улица-то всего одна, да и на улице этой всех знаешь. А тут – кругом дома каменные, народ вокруг тебя идёт в разные стороны, тем более – у трёх вокзалов, здесь всегда столпотворение, в любые времена. Совсем растерялась. Что делать? Адрес, конечно, с собой был, вероятно. Но тут до адреса, что ли? Вот она и спросила первого попавшегося ей на глаза: «Милок, ты не знаешь, где тут Колька Жбанов живёт?»

А Колька-то совсем и не Жбанов, а Сумин. Это подворье у них, как я уже выше говорил, – Жбановы, тем более – в нашей деревне и совсем даже не в Москве.

А этот «милок» и говорит: «Знаю, поедем, отвезу».

И доставил нашу путешественницу прямо к Кольке на квартиру. Оказалось, что они друзья, вместе работают. Вот тебе и Москва, деревня большая. Но все друг друга знают. А как же? Тем более – Кольку-то Жбанова. Кто же его в Кусте или деревнях соседних не знал? А тут, подумаешь – Москва! Дело какое!

Кстати, с этим Колькой случайно и отец мой встретился в Москве, на ВДНХ. Родители жили уже в Московской области. Отец поехал на ВДНХ, в основном в павильон «Пчеловодство» (он работал в то время в совхозе пчеловодом). А Николай Сумин работал электриком на ВДНХ. Так и получилось: «Здравствуй, как живёшь?» И ведь узнали же друг друга, хотя не виделись больше, вероятно, тридцати лет…

И вот приезжает тётя Клава из Москвы из гостей, рассказывает, как она у них чаю напилась с сахаром. На столе солонка стояла с мелкой солью белого цвета. У нас-то в деревне никогда такой соли не было. В нашем деревенском магазине была только серая, да ещё и комками. Эта соль была насыпана прямо на полу, в отдельном закутке – заходи и набирай, сколько тебе требуется, только резиновые огромные сапоги надеть надо было, прямо на свою обувь, в них и заходили в этот закуток. Вот тётя Клава и насыпала себе в чай этой московской соли как сахару, да и побольше, чтобы уж послаще было.

Да мало ли что ещё можно рассказать про тётю Клаву. Как, например, она на самолёте прокатилась.

В то время у них на постое был очередной председатель нашего колхоза. Очередной потому, что одно время, перед самой организацией совхоза, до 1959 г., у нас очень часто, чуть ли не каждый год, менялись председатели. Никак не налаживалась колхозная жизнь. Думали, что виноват в этом председатель, а не сама система. Прямо никак не мог большевизм признаться, что эти неурядицы с колхозами только от него. Так вот, в последнее время были уже не свои председатели, местные, а привозные, поэтому у них здесь жилья не было, их и ставили на постой к кому-нибудь. За это тоже полагались трудодни.

Прилетает как-то самолёт, «кукурузник», двукрылый. Садится у нас на лугу перед нашим домом, да и перед домом Суминых (Жбановых) – они тогда были нашими соседями. Вся деревня собралась посмотреть на такое, понятно, чудо.

Лётчик, гордый такой, высовывается из кабины и кричит народу:

– Ну, кто из вас отважный имеется? Залезай, прокачу.

Тётя Клава к своему квартиранту:

– А что, можно мне-то?

– Давай, – говорит председатель, – если не страшно.

– Чего там страшного-то! Летают же люди, а я што, хужее них, што ля?

Подсадили тётку Клавдию, самолёт разбежался, взлетел, сделал два круга над деревней и доставил лягушку-путешественницу обратно на землю…

– У-у-ую, – подвывает ветер в трубе, и также «шепчут» вслед по окнам и стенам снежные струйки…

И ещё один забавный случай. Пошли, как-то, в церковь, в Рудовку тётя Клава и тётя Даша Вилкова. Пошли очень рано утром, чтобы успеть к началу службы. Служба закончилась, началось причастие. Очередь очень большая. Отстояли. Подошли причащаться. Первая была тётя Даша.

– Как звать? – спрашивает священник.

– Дарья.

– Причащается раба Божия Дарья, во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа!

Подходит тётя Клава.

– Как звать?

А она растерялась, может быть, от долгого ожидания, может быть, от ответственности момента, и повторила за своей товаркой:

– Дарья.

– Причащается раба Божия Дарья, во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа!

А после тётя Клава и говорит тёте Даше:

– Что же я наделала! Я ведь причастилась Дарьей!

– Ну и что! Дарья и Дарья. Бог там разберётся.

Но тётя Клава не стала надеяться на дальнейшую свою судьбу с причастием, встала ещё раз в очередь и причастилась Клавдией.

В начале 60-х годов тётя Клава с матерью переселились непосредственно в деревню, в серединку, купили дом рядом с Калмыковыми. Второй их сын к этому времени с ними уже не жил, уехал после службы в армии, кажется, в Москву, к брату. Дочь Александра вышла замуж, в соседнюю деревню.

Соседство с Калмыковыми оказалось очень беспокойным. От шалостей местных ребятишек, совсем даже и не Калмыковых. Они, например, зимой протрусят сеном дорожку от дома Суминых к Калмыковым. А наутро шум от тёти Клавдии: «Ах, щавели, хоть что они это сделали!»

Это она, естественно, про ребятишек Калмыковых. «Щавель» у неё ругательство в отношении человека. А того не догадается, что кто же будет так нарочито сыпать сено в свою сторону? Ну а тётя Вера, Вера Кузьминична Калмыкова, мать «щавелей», в ответ слово не задержит. Поэтому часто утро начиналось не только одновременно с рассветом, но и с шумом в середине деревни. А зимой, по морозцу, голоса далеко разносились…

Вероятно, читатель скажет, мол, что ты прилепился к этой Клавдии, других, что ли нет? Есть, конечно, дальше и появятся, не в таком подробном изложении, но будут…

В доме темно. Лампа зажжётся, когда дедушка и родители придут с работы, да ещё и на своем дворе надо было что-то на ночь сделать.

– Шшш-шу-у-у-ш-ш, – шипит снежная крупка в окошки, с одновременным сопровождением игры печной трубы.

Рядом постукивают спицы. Это бабушка вслепую вяжет очередной носок, чулок или варежку. Мы сидим на печи: бабушка, мой брат Федька и я, Алёшка. Мне лет четыре-пять-шесть, брат постарше почти на два года. Здесь я рассказываю о времени, когда ещё не родилась сестра Светлана, то есть до лета 1956 года. Под рукой у меня урчит кошка, я глажу её и ощущаю вибрацию от урчания: вдох-выдох, вдох-выдох.

– Бабушка, расскажи сказку, – просим мы.

Бабушку врасплох вопрос этот не застаёт. Она ждёт его, потому что так у нас было установлено. И только когда в таком составе, разве что иногда без кошки, и только когда зима, и мы на печи в ожидании света, родителей и дедушки. Это наш ритуал.

Сказок у бабушки три. Помню три, других от неё я не слышал. Про Серых гусей, укравших Иванушку, про сестрицу Алёнушку и братца её Иванушку и про Ивана-царевича и Серого Волка. Может быть, потому, что в сказках этих один и тот же герой, Иванушка, для нас они представляются одной историей про одного и того же человека. Это уже потом, когда я сам читал сказки своим детям и внучкам, мне казалось, да и до сих пор кажется, что это должно быть неинтересно, слушать одну и ту же сказку много-много раз. Ведь только вчера читали эту сказку, и на тебе, сидит и слушает сегодня и завтра ту же сказку, как будто в первый раз, даже ещё и рот приоткрыт. А потом и ещё почитать просит. Просто могу сказать, что несчётное число раз, например, я читал своим детям, а потом и внучкам, сказку «Три поросёнка» (эта небольшая детская книжонка до сих пор у нас на даче). Уже и не заглядывая в книжку, только для слушателей, что я им, как они и попросили, – читаю. Забыл я про своё детство. Здесь дело не в памяти. Конечно, они, как и я в своё время, знают эту сказку наизусть, знают, чем она закончится. Дело здесь не в памяти, а в чём-то совсем другом. Что-то, вероятно, связано с нашим подсознанием, о котором нам ничего не известно. Вот поэтому и оказывается, что до какого-то возраста всё равно, сколько сказок. Вполне возможно, что и трёх-то многовато будет.

Как много раз переживаешь за сестрицу, которая отказывается съесть кислого яблочка у яблоньки, попить водички из речки, съесть чёрствого пирожка у печки, зная, чем кончится всё это дело. Помните, что на обратном пути все эти просьбы сестричка выполнила, за что их с братцем спрятали просители поесть и попить. Или практически аналогичные переживания в другой сказке, когда убегающего на Волке Ивана-Царевича с Царевной догоняют преследователи Бабы-Яги. Вот-вот схватят, но Царевна бросит позади себя платок, и разольётся за ними море синее, а в другой раз бросит позади себя гребень – лес дремучий за ними вырастает.

Но из этих трёх бабушкиных сказок самая яркая, во всяком случае – для меня, сказка про сестрицу Алёнушку и её братца Иванушку. И сейчас слышу, как поёт-причитает бабушка разговор брата с сестрой на берегу речки:

– Алёнушка, сестрица моя,

Выйди, выйди на бережок …

– причитает на берегу превратившийся в козлёночка Иванушка, который не послушался сестричку и попил из козлиного копытца.

И у нас сжимается комок в груди, заплакать хочется. И представляется наш летний Вилков пруд, что недалеко от нашего дома, заросли камыша, бережок зелёный и на нём – Иванушка в белой рубашке и штанишках с тесёмочкой наискосок через плечо.

– Тяжёл камень

Ко дну тянет

Шелкова трава

Ноги спутала …

– отвечает Алёнушка.

Знакома и шелкова трава – водоросли, непроходимые для детских ног, и тёмная вода, и крадущийся шорох в камышах. Как в том же Вилковом пруду. Всё это усиливает впечатление от сказки…

– Бабушка, расскажи сказку!

– Да я их уж все вам сказывала. Небось, и интересу-то нету, одно и то же слухать? – говорит бабушка.

Бабушка молчит, думает, вероятно, какую сказку из этих трёх начать рассказывать. Постукивают спицы определённым одинаковым перестуком. Но и мы молчим и знаем, что сейчас начнется история, которая в этот вечер не успеет закончиться, продолжится в следующий и повторится вновь и вновь во все длинные зимние вечера под негромкий перестук спиц и урчание кошки.

Ау, Детство!

Детство

северный полюс ангины

к ноге прижался тёплый тюлень грелки

голову сжали наушники земных полушарий

термометр вынутый из подмышки

показывает температуру океана.

Владимир Бурич.

Вспомнилась чёрная пашня,

Дальних собак голоса,

Маленький, одноэтажный

Домик, где я родился.

Анатолий Жигулин. «Лает собака с балкона…».

Давно разбито овальное зеркало,

вобравшее частицы всех комнат, мансард,

деревенских изб, через которые прошло моё детство.

Но что с тем мальчишкой, которого я видел

за гладким стеклом? А может, он остался навсегда таким,

каким был, может, с ним мать, отец и сестрёнка,

такая маленькая, что ещё не в состоянии дотянуться

до зеркала и ей надо подставлять табуретку.

Нет окна, в которое я когда-то глядел. Нет того зеркала,

но засел во мне его острый осколок. Порой от него больно,

но он не даёт остыть сердцу. Осколок разбитого зеркала

не злого тролля, а зеркала детства,

в котором мир всегда был добрым.

Вадим Макшеев. «И видеть сны…».

Это больше для тех, кто и говорит это самое «ау!». Для проживших и переживших Детство (пусть так и будет – с большой буквы, как Родина, Отечество). А кто ещё в нём, тому всё это будет непонятно, поэтому притчу эту, о детстве, которая записана дальше, в конце этой главы, можно пропустить.

Детство, пожалуй, такой из периодов в жизни человека, о котором хочется рассказать и поговорить. Думаю, что у любого из писателей (Боже упаси себя отнести именно к названной когорте!) можно найти пусть не отдельные, но, всё же, особые места в их произведениях, где описываются какие-то моменты, связанные с детством. Пусть даже и не самого этого писателя, но часто именно случаи из его детства, перенесённые на героя произведения.

Мне очень понравился цикл стихотворений известного русского и советского поэта Николая Асеева «Курские края», в содержание которого он вложил и воспоминания своего детства. Достаточно посмотреть по названиям отдельных фрагментов цикла, чтобы и говорить об этих воспоминаниях (Асеев родился в 1889 году, а этот цикл он писал почти двадцать лет, последние записи датируются 1943-м годом): «Вступление», «Дом», «Дед», «Бабка», «Мальчик большеголовый», «Детство», «Город Курск». Я приведу лишь небольшую часть из фрагмента «Детство»:

Детство. Мальчик. Пенал. Урок.

За плечами тяжёлый ранец…

День ещё без конца широк,

бесконечен зари румянец.

Мир ещё беспредельно пуст:

света с сумраком поединок;

под ногой веселящий хруст

начеканенных за ночь льдинок.

На душе ещё нет рубцов,

ещё мало надежд погребённых;

среди сотни других сорванцов

полувзрослый-полуребёнок.

Но за годом учебный год

отмечает с различных точек

жизни будущего – господ,

жизни будущего – чернорабочих.

Дело здесь не в одних чинах,

не в богатстве, не в блюдах сладких,

а в наследье веков, в сынах,

в повторяющихся повадках.

Вспоминать детство в моём возрасте – это уже ностальгия. Она приходит вместе со склерозом. Чем больше склероз, тем больше эта самая ностальгия. Склероз, это когда не помнишь, что было вчера, а ностальгия, это когда помнишь, что было вчера, но много-много лет тому назад. Хорошее или плохое, это уже вопрос другой. Можно сказать несколько по-другому. К примеру, я только-только вспомнил что-то из детства, очень отчётливо какой-то интересный эпизод, решил записать эти яркие подробности, но никак не могу найти ручку, которой только что записывал.

Я спрашивал своего отца, согласен ли он прожить снова ещё одну жизнь. Вот он и сказал, что не согласен. Не согласен снова попасть в то своё детство, которое у него было. Вернее сказать, которого у него не было. Холодное, голодное. Когда он ежедневно, с 1933 по 1936 г., ходил в школу в Серёгино, что примерно за семь километров от дома, с одним куском жмыха на завтрак и обед. (Не он один ходил в это Серёгино, и тоже не он один с куском жмыха. Поскольку я пишу о своём детстве, я и вспоминаю то, что ближе ко мне. Но это можно перенести на многие семьи и не только одной нашей деревни.) Когда вместо детских игр, положенных по возрасту, приходилось заниматься непосильным для него и его брата и сестёр взрослым трудом в домашнем хозяйстве и в колхозе. Особенно в то время, когда его отец оказался «врагом народа», и пять долгих лет, как раз с ноября 1932 по ноябрь 1937 года, их семья одна управлялась со своим хозяйством, да одновременно и с колхозными делами.

Да и мама моя вряд ли согласилась бы с возвратом в своё детство, на которое пришлось известное раскулачивание, когда их семью выселили из дома, дом разрушили (у них был кирпичный дом, построенный ещё её прадедом), отобрали всё, что было. Да ещё и не давали жить тем, что каждый день отбирали и уничтожали пищу. Просто выбрасывали всё на улицу. Когда жили они в полуземлянке, собранной из остатков их разрушенного при раскулачивании дома. Когда отца их, моего дедушку Серёжу, забрали на Финскую войну («Зимнюю войну», как она называется в нашей истории), когда осудили его потом, в 1940 г., на шесть месяцев на трудовую повинность. Последние три месяца до начала войны он отбывал эту повинность в Белоруссии. Прошёл две войны, полностью финскую, «Зимнюю» (с ноября 1939 г. по июнь 1940 г.), и практически полностью Великую Отечественную. Он был убит под Кёнигсбергом (Калининградом) в середине февраля 1945 г. Когда в начале войны их мать, мою бабушку Машу, от троих детей забрали почти на месяц на строительство оборонительных сооружений под Воронежем. Вот и вспоминается ей только это, потому что другого в детстве и не было, детского-то. Уже после смерти мамы мы с женой часто ездили в город, где жили две её сестры, Александра и Мария. И с ними тоже часто вспоминали их детство, довоенное, военное и послевоенное. Что можно сказать: без слёз никогда не вспоминалось. И это о Детстве, самом счастливом периоде жизни человека.

Кому интересно, могут почитать книгу Александра Зиновьева «Нашей юности полёт». Примерно в конце этой книги её автор приводит диалог между некоторым советским человеком, Богом и Дьяволом. Речь в этом отрывке идёт как раз о желании или нежелании человека ещё раз прожить всю жизнь, такой же, как она у него и была, один к одному. Рассматриваются такие её части как детство, отрочество, юность, зрелый возраст и старость (Бог пообещал, что сделает возврат к повторению жизни, если человек того захочет). При этом было поставлено условие, что в повторной жизни все периоды обязательно должны присутствовать, независимо от желания человека. Посовещавшись с собой, человек не согласился. Как иногда на судебном заседании при одном судье: «Посовещавшись на месте, суд решил…». При этом речь шла только об этом человеке, но никак не о других людях, которые жили вместе, людях, которые жили вместе с ним, страдали и радовались, работали и отдыхали. Они-то согласны ли были на повторение своей жизни? Их-то никто и не спрашивал. А с этого и надо было начинать разговор человека с Богом, человеку и надо было об этом подумать в первую очередь. Но у Зиновьева была другая цель, рассказать о жизни человека в разные времена истории нашей страны.

Конечно, не хочется закончить свою жизнь в неизвестности дальнейшего. Как говорил мой прадед (сам я, понятно, этого не слышал, об этом рассказал отец):

– Охота узнать, чем дело-то всё это кончится. На часок ба появляться тута, лет, хошь ба, через сто.

Охота охотой, да нельзя по закону жизни. Хоть ты на часок через сто лет появишься, хоть на пять минут через каждые тысячу лет, всё это будет бесконечным житием в бесконечном существовании Вселенной, сольётся только в непрерывное пёстрое многоцветье событий, осознать которые за отпущенные пять минут или даже час не представится возможным. Тут и живой в этой жизни за пяток-десяток лет всего не охватишь, что уже произошло на твоих глазах.

К счастью, нам, я имею в виду моё поколение, досталось другое Детство, о котором можно вспомнить с благодарностью к нему и к тем, кому мы обязаны своей жизнью и всем в ней хорошим.

Когда вспоминается Детство, то часто силишься вспомнить самые далёкие годы, первые события и происшествия в своём дальнем прошлом. Что бы я мог такого вспомнить, далёкого и первого? Первое, мне кажется, вот это.

Начало 1953 года. Мы с братом лежим на печи, оба болеем свинкой. Вечер. Зажжена лампа над обеденным столом. За столом дедушка Вася вскрывает посылку. А по избе расползается запах сухофруктов, даже ещё при закрытом ящике.

Эту посылку прислали папа и мама (папка и мамка, как мы долго в детстве их называли, а они своих родителей называли папаней и маманей). Родители год назад, в 1952 г., после окончания отцом курсов трактористов в Новосельцево, уехали в Краснодарский край, в город Кропоткин. Во-первых, не хватало на всю семью полученного в колхозе на трудодни хлеба (за 1951-й год выдали на трудодень по 120 граммов овса). Во-вторых, искали место, куда бы можно было переехать на жительство. Мама потом говорила, что она собиралась там работать прачкой. Но потом ей досталось место почтальона.

Ящик вскрыт, в нём письмо и свёрточек с деньгами, рублями, как оказалось, сто рублей. Дедушка читает вслух письмо. Что в нём было написано, я, конечно, не помню. А после прочтения нам с братом гостинцы – сухофрукты, груши, яблоки, абрикосы (курага). До сих пор вот этот смешанный запах сухофруктов обязательно приводит к вспоминанию той дальней посылки. Даже и не обязательно запах смешанных сухофруктов, достаточно и одних сушёных яблок, которые мы сушим к зиме на даче.

А переехать на родину этих сухофруктов не удалось. Мы с братом разболелись, у дедушки с сердцем не очень хорошо было. Поэтому следующее из того времени воспоминание о приезде родителей в том же 1953 году (зима ещё не кончилась). Мы с братом также на печи, дедушка сидит за столом, что-то пишет в своей тетрадке-журнале, амбарной книге. Потом, слышу, открывается дверь в избу. Мне видно только дедушку, а дверь не видно. Вижу, дедушка встаёт, бабушка в чулане охает, выглядываю, а в дверях стоят папка с мамкой.

Переехать из нашей деревни родители смогли только через двенадцать лет. Сразу не решились, поскольку, думали, что жизнь наладится, отменили налоги после смерти Сталина в марте 1953 г. Но жизнь так и не наладилась. А ведь налоги-то были очень большие. Какие-то дворы в нашей деревне не могли, например, сдать положенные 50-60 килограммов мяса, не было из чего. Приходилось покупать у односельчан или на базаре, чтобы расплатиться с государством. Да ещё и шерсть с овец, есть ли они у тебя или нет, сливочное масло, яйца и другое. Словом, как известно, трудодней не хватало, чтобы расплатиться с налогами. А что получали на один трудодень? 150-200 граммов зерна, 180 граммов картошки, да 15-25 копеек деньгами. Это в наших краях. А в некоторых местах на один трудодень приходилось от 1 до 5 копеек и других продуктов поменьше. Родители моей жены спрашивали меня, почему, мол, у вас в деревне не было фруктового сада? Сады были, но с них тоже надо было платить налог. Но, как известно, яблоня плодоносит через год, а платить надо было с каждого дерева каждый год. Вот и вырубали эти сады. Когда отменили налоги после смерти Сталина, то стали появляться и сады. Перед отъездом из нашей деревни в Московскую область у нас в огороде уже начинали хорошо плодоносить яблони (антоновка, анис ранний и поздний, белый налив, ранет). Да и по всей деревне тоже…

Второе давнее событие, я думаю, было в мои четыре с половиной года. К нам приехала моя тётя, тётя Тоня, сестра отца, привезла мне сандалики. Вместе с ней пошли мы навестить наших родственников по маминой линии, Собакиных, которые жили в хуторке Слава. Это были мамины родственники, её тётя и крёстная маминой сестры, золовка моей второй бабушки, бабушки Маши, если по регламенту родственных связей. Тётя Тоня шла не к этой крёстной, а к её дочери, Раисе, они были подругами. Кроме Раисы у них был и сын, Алексей. Но его я не помню.

Под огородом моей бабушки Маши был переход через ручеёк, который образовался от размытой плотины. Ручеёк совсем не широкий, но у меня, ведь, новые сандалики. Я и заробел перепрыгивать, жалко сандалики. Тётя Тоня взяла меня на руки и перешагнула эту преграду. Здесь же нам повстречалась наша знакомая тётя Люба Силина. Понятно, как и все взрослые, она прямо ахала, какие на мне красивые сандалики. Ну, разве мог я испачкать такую красоту? А обратно мы пошли другой дорогой, в обход через другую плотину, Вилкову плотину. И что бы ещё сказать про этот поход. Из всех людей, которых я увидел у Собакиных, мне запомнилась только подруга тёти Тони. Она как раз надела новое крепдешиновое платье, в завитых огуречках, как мне тогда показалось. Поэтому, вероятно, и запомнилось. Тётю Любу и дядю Афанасия, её мужа, я в тот наш приход не помню, но я их видел и до этого и после у бабушки Маши. Вот что обидно, конечно, не помню мою прабабушку Василису. А она ведь была там, она проживала в семье своей дочки, поскольку все её сыновья, Сергей (мой дедушка), Иван и Григорий, погибли на войне. И всего-то помню – не людей, а тени какие-то по избе. Но совсем не тень, Раиса, в новом крепдешиновом платье, которая надевала к этому случаю туфли с застёжками. Прямо перед входом, в избе, сбоку, у стены с правой стороны, у них был сундук. Вот Раиса, поставив ногу на сундук, застёгивала свои «пасхальные» туфли. И на нас с тётей Тоней смотрит и улыбается. Вот только это и вижу, как наяву…

Ещё одно воспоминание про платье, другое платье, не Раисино, а мамино. Она работала в это время дояркой, перед самым переходом на работу в наш деревенский магазин, что произошло, кажется, летом 1958 года. Понравилась ей материя на платье, помню, что тоже крепдешин, и тоже с рисунком огурчиками. Не хватало немного денег. А у меня была копилка, в которую я бросал монетки, полученные от взрослых по какой-либо причине. Например, во время Рождества, Пасхи либо ещё какого праздника. Денежки совсем небольшие, время было дореформенное. Но у меня скопилась довольно «большая» по тем временам сумма, что-то около одиннадцати рублей. Мама попросила у меня эти деньги для добавки на покупку материи на платье. Помню, что мне было очень жаль этих денег, я ведь их собирал чуть ли не три года, как мне в руки попала копилка-медведь, которую привезла тётя Тоня. А Фёдору, брату, она тоже подарила копилку, но другого животного, кажется, что свиньи. Я, конечно, отдал маме эти одиннадцать рублей. Разбивать для этого копилку было жалко, поэтому я постепенно, по тонкому лезвию ножа, переправил все монетки из их «тюрьмы» на улицу. Платье себе она сшила сама, ходила в нём долго, и в магазине в нём работала…

А это уже довольно растянутый период, думаю, что даже до школы. Мне очень хотелось поесть мела. Я его «воровал» у отца из металлического сундучка, в котором у него были разные инструменты для домашних дел: молоток, клещи, плоскогубцы, разные шила и иголки для ремонта обуви, в том числе и мел. О моём «воровстве» все знали, не ругали, а исчезавшие запасы мела отец пополнял. Грыз мел я под бабушкиной с дедушкой кроватью. Не хватало мела, так я отколупывал побелку, она была меловая. Это сейчас на такое решиться невозможно, поскольку побелка – сплошная химия. Но что интересно, в настоящее время я с большим трудом переношу запах свежей побелки, даже если она и меловая. Мне очень было неприятно работать с мелом на доске, а я тридцать пять лет работал преподавателем в институте. Руки сразу становились сухими, а когда с доски стираешь сухой тряпкой записи, то от этой пыли вообще захватывало дух. Мама ещё тогда обращалась с этим к детскому врачу, врач сказала, что пусть ест, значит организму это необходимо. Потом это пройдёт…

И ещё про тётю Тоню. К нам летом часто приезжал её сын, Валерик, о котором я выше упомянул, в рассказе «Бабушка, расскажи сказку!». Он же учился потом в Воронеже, в медицинском, так что к нам, в Тамбовскую область, добраться было легче, чем к родителям. Тем более, что он в нашей семье был свой ребёнок: во время войны, к началу которой ему было всего полтора года, он жил в нашей семье. Вот они вместе с братом Федей убегут на Вилков пруд, а меня с собой не берут. Ну, зачем им сопляк? Следи за ним потом, очень нужно. А мне прямо обидно, что они без меня убегают. Я с жалобой к тёте Тоне. Она прямо вскрикнет, возмутится (конечно, для меня, нарочно, но я-то этого не понимаю): «Ах, они, анчутки! Вот я им задам! Ну-ка, пошли со мной, я их поразгоняю!» Я, радостный, бегу рядом, устремляемся к пруду, в котором уже плещутся мои братья. Тётя Тоня бегает по берегу, кричит на них, бросается кусочками земли (конечно, чтобы не попасть, а я-то этого не понимаю, думаю, что всё по правде). Ребята, конечно, понимают и совсем не боятся бегающей по берегу мамы и тёти. И так было несколько раз. Ведь охота же была тёте Тоне устраивать такие концерты! В это время мне было четыре-пять лет, Валерик на девять лет старше меня и на семь лет старше Феди…

А сейчас воспоминание о моих первых (и последних) уроках шитья. Тоже было мне четыре-пять лет. Мне очень нравилось, как у бабушки получается штопка носок или варежек, как плетень, полоска за полоской, нитка за ниткой. Или нравилось, как мама зашивает разрез на ткани. Не на машинке «Зингер», которая стояла у нас в горнице, а руками, иголкой. Как на месте разрыва ткани получается ровный стежок. Вот и я так приспособился. Где же мне взять такой разрыв ткани. А вот и есть! На мне новые чёрные сатиновые шаровары, на резинках по ногам и по поясу. Новые сатиновые ещё такие, что прямо блестят. Иду к машинке «Зингер», там, в ящичке, иголки и нитки. Беру чёрные, чтобы было незаметно, с трудом вставляю в иголку. Беру ножницы и вырезаю в новых сатиновых шароварах по складке небольшую чечевичку ткани. Потом стараюсь сделать такой же стежок, как и у мамы. Получается, конечно, не стежок, а сплошной большой вал, да ещё и с затяжкой. Прямо горе, да и только. Конечно, всё это заметили, мои старания. Но не ругали. У нас вообще детей никогда не ругали за любые проделки, но особых проделок и не было. Хотя, как сказать, вот это моё «шитьё», разве не проделка? Это прямо преступление, можно сказать, умышленная порча вещи. Нет, чтобы взять простой лоскут. Но с простым сможет и любой, а тут вещь, в хозяйстве нужная, отремонтированная. Ведь отец, бывало, даже подшивал кожицами пятки у только что сделанных валенков, совсем новых. И никто его за это не ругал, даже дедушка. Ну, раз не ругают, значит – понравилось. Значит – так и надо делать! Следующая на очереди – занавеска. Вход в горницу из избы у нас закрывался не дверью, а в дверном проёме навешивалась занавеска синеватого цвета (от синьки) из марли. Я опять же ножницами приноравливался вырезать чечевичку, но никак мне это не удавалось. Нитки-то я подобрал из маминого набора, синие. Вставил и в иголку. А вот с прорезью никак не получалось. Выход нашёл довольно простой. Отец пользовался для бритья инструментом, опасной бритвой, которую он привёз из Германии, когда он был там во время войны. Я взял эту бритву, проехал ею небольшую бороздку по марле, длиной, думаю, сантиметра четыре или пять. Чего уж мелочиться-то! Ну и снова-здорово, не получился красивый, как у мамы, стежок. Снова какой-то вал с затяжками. И опять – мне ничего не сказали. Только мама исправила мою работу. Сначала она ту же марлю поправила, а потом и заменила её новой. Но сказала, чтобы я больше на ней не тренировался. Раза два я ещё пытался справиться со своими шароварами, но тоже безуспешно. На этом мои портняжные «успехи» и закончились…

Теперь про другую штопку, похожую на плетень, а лучше – про «плетение плетня». Плетень у нас отгораживал место, на котором располагалась наша пасека из двенадцати ульев. Дедушка огородил это место плетнём, для которого он в лощине Лужниковского куста нарезал хворосту, разного размера. По периметру будущей ограды расставил стойки из веток ветлы, закрепив их в землю. А между стойками он стал пропускать плетением хворостинки, туда-сюда, туда-сюда. Мне в то время было года четыре с половиной, Феде, соответственно, чуть больше шести лет. Федя и помогал дедушке протягивать хворостинки. Дедушка заправляет хворостинки между стойками, а Федя постепенно их подтягивает. Я стою рядом, наблюдаю весь процесс. В какой-то из моментов помощник рано, без команды дедушки, продёрнул хворостинку, а дедушкин палец оказался зажатым. Дедушка даже вскрикнул, легонько Феде дал подзатыльник. Это и возмутило дедушкиного помощника, ведь у нас в семье такого не было, чтобы детям раздавать подзатыльники. Федя отпрыгнул со словами: «Ах, ты, сёйт пузатый!» Такого в нашей семье тоже не водилось, поэтому дедушка дал ему полный отлуп, стал действовать один, но это не очень сподручно. Тогда он пригласил меня, наблюдателя. Я, понятно, наблюдая, понимал, что к чему. Но для этого «что к чему» нужны были и силы, которых у меня не нашлось. Дедушка помучился со мной некоторое время и снова позвал Фёдора. На том и помирились…

Может быть, что-то и ещё было, и наверняка было, но вот вспомнилось и больше всего помнятся только вот эти картинки про мои четыре-пять лет. А если взять немного побольше лет, уже прочные воспоминания, как перед глазами.

Лето 1956 г., 4 или 5 июля. Мы стоим перед крыльцом: бабушка, слева от неё я, а справа Фёдор. У запряжённой телеги дедушка, помогает отцу. На телеге постелена солома, а поверх соломы какие-то одеяла, что ли. Отец отвозит маму в Новосельцево, в больницу. Больница – она же и роддом. Мама как-то неловко, кажется, сидит на телеге. На ней платье в цветочек, кофта зеленоватого цвета. На голове белый лёгкий платочек. Очень тепло, вторая половина дня. Мама поехала рожать девочку. Но тогда мы и не знали, кого, девочку или мальчика. 6-го июля родила девочку, которую тут же, ещё до возвращения мамы, назвали Таней. Не мы, конечно, назвали, а назвала мама. Отец ездил навещать и привёз это имя. С этим именем Таня и прожила у нас дома, практически месяц, пока отец не поехал в то же Новосельцево за свидетельством о рождении для неё. Оказалось, что совсем она и не Таня, а самая настоящая Света, Светлана. Очень трудно былопривыкать к этому новому имени. Откуда отец взял такое имя? И почему? Полный мрак. Может быть, в честь своей двоюродной сестры Светланы, которая жила в деревне Павловка, где проживали бабушкины братья, и откуда родом сама бабушка? Но вряд ли, поскольку отец жил до 1928 г. в селе Зверяевка, а потом уже в Кусте. Правда, Зверяевка была очень близко от Павловки, через речку Тиса. Так что особенное общение между двоюродными братьями вряд ли было. Так и остаётся полным мраком этот его поступок. Но, вероятно, какая-то причина этому была. Скорее всего, я так думаю, что это произошло в память о его друзьях, с которыми он был на Карельском фронте и с которыми он изображён на фотографии, имеющейся в нашем архиве. На фотографии была и медсестра. Помню, как будто, что отец называл её Светланой. Может быть, имя Таня отцу чем-то не подходило, такое тоже нельзя не учитывать. Мало ли что могло быть в жизни. Но вот почему он решил сделать это единолично, без совета с другими? Во всяком случае, уж с мамой-то он должен был обсудить такое переименование.

Впрочем, и со мной получилось как-то не очень. Когда я оформлял наследство после смерти отца, то нотариус отказала мне в свидетельстве, поскольку печать на моём свидетельстве о рождении не читалась. Сделали запрос в архив нашего загса, но из архива ответили, что не могут подтвердить запись в моём свидетельстве об отце, поскольку в регистрационном журнале он не указан. А ведь регистрировать-то меня в загс ездил сам отец.

И с братом Федей получилось странно. Он родился в ноябре 1947 года, а отец из загса привёз его свидетельство о рождении, в котором записано, что он родился в начале января 1948 года. И тоже без объяснений…

Вот и ещё вспомнилось, как мы с папой ездили на базар в Плотниково. Дедушки уже не было. Обычно он занимался базарными делами. Отец поехал в этот раз продавать мясо, баранину и немного мёда. Да он только с двумя товарами ездил на базар, с мясом и мёдом. Было это примерно в 59-60 году, на ноябрьские праздники или около них. Ещё до денежной реформы 1961 года. Отец взял меня на тот случай, если придётся отойти от прилавка. Не прилавка, как такового, а просто от телеги, на которой мы приехали, и на которой был разложен товар. Помню, что было довольно прохладно. Ветерок по базару прогуливался. Рядом с нами, на низкой табуреточке, с ведром воды расположился мальчишка, её продавец. По причине плохой погоды воду у него никто не покупал. Летом с этим было проще. Вода шла нарасхват. Кружка воды, граммов на 300, стоила 10 (дореформенных) копеек, а в летнее время – и подороже, 15 или 20 копеек. Мальчишка печально был кружкой по своему не очень чистому ботинку с призывом: «Кто с утра голодный – попей воды холодной»…

Ещё одно воспоминание. В 2017-м году исполнилось 60 лет первому искусственному спутнику Земли, запущенному 4 октября. В то время мне было уже восемь лет. Помню, спустя несколько дней, объявили, что спутник вечером будет пролетать над Тамбовской областью, и его можно наблюдать даже невооружённым глазом. Кажется, что было воскресное октябрьское время, примерно в середине октября, потому что в этот день в нашем клубе был фильм, а пролёт спутника приходился на время после окончания фильма. Да и небо к этому случаю оказалось безоблачным. Для наблюдений народ (больше мужики) собрался около дома бабушкиных соседей, который находился как раз перед нашим деревенским клубом и магазином, рядом с домом моей бабушки Маши. Погода была, как я помню, очень тёплая, многие были в лёгкой одежде, несмотря на сравнительно позднее время, и календарное, и суточное. Бабушкин сосед, Егор Фёдорович, был очень грузный мужчина. В кино он, да и его жена, не ходили, только их сын, Иван, наш ровесник. Народ собрался, стоит, покуривает, разговаривает в ожидании указанного времени. Никто не представляет даже, как будет выглядеть пролёт спутника. Егор Фёдорович сказал, что пойду, мол, водички попью. Только он сунулся в дверной проём, как по небу прочертила яркую полосу «падающая звезда». Мужики закричали:

– Егор Фёдрыч! Спутник!! Спутник летит!!!

Пока грузный Егор Фёдорович разворачивался в дверях, «спутник» уже пролетел.

– Эх, ты! – в сердцах сказал он. – Надо же, ждал-ждал, приспичило, вот, воды попить, а то бы не успел.

– Да уж где тут успеть, – сказал дядя Ваня Ильин, – пишут, что скорость-то у него семь километров в секунду, это ж скажешь «раз», а он уж и в Новосёлках.

Новосёлки – Новосельцево – село, которое от нашей деревни находится (находилось) на расстоянии примерно семь километров.

Конечно, это был не спутник. Спутник летит гораздо медленнее, его можно наблюдать, если он не войдёт в тень Земли, чуть ли не несколько минут, во всяком случае – не «раз» – и «в Новосёлках»…

Выше я сказал, что воспоминание о детстве в моём возрасте – это ностальгия. Вот так же я и назвал своё стихотворение, посвящённое и написанное для Людмилы Зыкиной. Перед 80-летием Л.Г.Зыкиной, которое праздновалось в июне 2009 года, была передача по телевизору, в которой она сказала, что ей хотелось бы, чтобы кто-то написал для неё песню к этому юбилею, которую она хотела бы и исполнить в этот день. С этим она и обращалась к аудитории. Но такого не случилось. То, что я написал в стихотворении «Ностальгия», мне казалось, как раз и подходит к этому юбилею и к этой просьбе Людмилы Георгиевны. Перед юбилеем я отправил текст стихотворения на сайт Л.Г.Зыкиной. Без музыки, конечно. Читала ли она его – не знаю. А вскоре, 1 июля, не стало и самой Людмилы Георгиевны.

Ностальгия

Посвящается российской певице

Людмиле Георгиевне Зыкиной.

10 июня 2009 г.

По зиме

Возвращается снова весна,

По земле

Растекаются зимние слёзы,

Заострит

Солнце в лужицах, словно блесна,

Загрустит

Вдалеке тёмный снег под берёзой.

Иногда

Пробежится в нас тёплой волной,

Разгадав

Наши мысли и наши желанья,

Детства миг,

Промелькнет за туманной стеной,

Словно мы

Возвратимся от знаний к незнанью.

Светит нам

Тот осколочек прошлых дорог,

По годам

Пропорхнёт, словно отрок по лужам,

Без него

Не вступить в зимний сад за порог,

Без чего

Не согреть наши зимние стужи.

Не взбежать

Налегке на пригорок крутой,

Надо ждать,

Пока новое сердце уймётся,

Не войти

В необузданность юности той,

На пути,

Что оплачено, то не вернётся.

С сединой

Всё острей светлой юности взор,

За стеной,

Озаряющий вехи начала,

Что прошло,

То сплело в нашей жизни узор,

За веслом,

Отмечающим путь до причала.

По зиме

Возвращается снова весна,

По земле

Растекаются зимние дали,

Проплывём

За бурунами стрелки-весла,

За быльём,

Что пророки нам вслед нагадали.

Сколько ещё придётся плыть? Кто же это знает. Я немного отвлекусь и приведу размышления (об отдельном периоде жизни человека) писателя Владимира Войновича в его книге «Монументальная пропаганда»:

«В старость человек вступает неподготовленным. Пока тянутся детство, юность, молодость, зрелость, человек живёт на земле с поколением собственным, с теми, кто постарше и помоложе, как будто в одной компании. В школе, на работе, на улице, на собрании, в магазине, в бане, в кино он встречает в общем-то одних и тех же людей, кого-то знает хорошо, кого-то шапочно, кого-то где-то когда-то видел. При этом одни старше его, другие моложе, третьи такие же, как и он. Человека можно вообразить идущим в середине большой колонны: и впереди ещё много народу, и сзади кто-то вливается, Человек идёт, идёт и вдруг замечает, что приблизился к краю и впереди уже никого. Не стало людей, которые были старше на двадцать лет, на пять, да и ровесники сильно повымерли. И уже куда ни сунься, везде он самый старший. Он оглядывается назад, там много людей помоложе, но они-то росли, когда оглянувшийся был уже не у дел, с ними он не общался и не знаком. И получается так, что старый человек, ещё оставаясь среди людей, оказывается одиноким. Вокруг шумит чужая жизнь. Чужие нравы, страсти, интересы, и даже язык не совсем понятен. И возникает у старого человека ощущение, что попал он на чужбину, оставаясь там, откуда в жизни не уезжал».

Притча о детстве

Детство. Вот оно мелькнуло босой пяткой за угол дома. Я побежал за ним. Ну, конечно, думаю, что побежал. Но его там уже не оказалось. Оно сидит на толстой ветви дерева и во всю мочь распевает «Орлёнка» («Орлёнок, орлёнок, взлети выше солнца…») или «Барабанщика» («Мы шли под грохот канонады…»), а часто и «По долинам и по взгорьям…», про раненного Щорса, у которого обвязана голова и на рукаве кровь. Или, закатав штанины, каким-то вывертом сбоку виляет по дороге на велосипеде, или, уже переваливаясь через раму слева-направо-справа-налево, мчится дальше, или на сиденье, едва доставая до педалей: «Вот я какое большое стало, уже могу и по-настоящему!» Или бежит с ведром в конец огорода к ручью поливать тоненькие росточки огурцов-помидоров-капусты. Или спешит по каким-то своим делам в каком-то известном ему одному направлении. Или играет со сверстниками в казаков-разбойников, в русских-немцев, в красных (чапаевцев)-белых. Или спешит на колхозный двор к конюшне, кузнице или коровнику, к тракторам-сеялкам. Или прыгает по большому стогу соломы, на который волокушами затаскивают очередную копну. Или поджигает жниву и сторожит, чтобы огонь не перебрался к сложенным стогам соломы. Или до «гусиной кожи» барахтается в пруду, а потом отогревается на солнышке или у костра до новых водных процедур. Или мчится на санках, ледянках или лыжах с горки-кургана, лепит незатейливых снежных баб, строит снежные крепости и их же берёт потом штурмом под перекрёстным огнём снежков. Или по весне пускает с друзьями или один кораблики по ручейкам. Или бежит с посудиной собирать на лугу и у дальних кустов первые ягоды. Или вырезает из молодых ивовых побегов свистки с небольшими отверстиями и наигрывает одному ему ведомую мелодию. Или тихо читает книжку о себе и о других, готовит уроки и мучается с какой-нибудь сложной задачкой в три-четыре вопроса. Или лежит на печи и смотрит на бегущую под бабушкиной рукой ниточку пряжи, на мелькание спиц в руках матери, на то, как отец прилаживает просмоленной дратвой кожаные задники к его или другим валенкам, как дедушка щёлкает на счётах и пишет в своей разлинованной тетради.

Детство. Вот оно снова забралось на дерево, а за ним – Отрочество, да и Юность примеривается к нижней ветке. Что они видят сверху, с дерева? Нам этого уже не вспомнить и не понять. Если я и заберусь на это дерево, то не за тем, чтобы поглядеть сверху на жизнь. Забросить туда меня могут только какие-то неотложные дела. Хотя, надо думать, и у Детства с Отрочеством дела на дереве тоже были неотложные, а может быть, и более важные, чем наши, взрослые дела.

Детство. Вот оно снова мелькнуло босой пяткой за угол дома.

Истинно говорю вам: я не побегу за ним, потому что я знаю, где оно находится.

А тем, кто дочитал, скажу:

Было время жить в Детстве, пусть будет у вас много времени, чтобы вспоминать о Нём с радостью и охотой.

Наш дом

Я, конечно, не помню того первого (деревянного) дома в нашей деревне, который перевезли в 1928 г. из села Зверяевка при переезде в Куст семьи дедушки Василия. Тогда эта семья состояла из восьми человек. Василий Иванович (мой прадедушка), его сын Василий с женой Верой (мои дедушка и бабушка) и детьми Антониной, Иваном (будущим моим отцом), Михаилом и Серафимой. Вместе с ними тогда проживала и незамужняя дедушкина сестра Василиса Васильевна (Васёна, как её тогда и после у нас называли в нашем доме). Остальные дедушкины сёстры, Мария и Федосья, остались в селе Болотино, в семье старшего брата дедушки Васи, Михаила. К этому времени Михаила уже давно не было в живых, он был убит (летом 1921 г., в 19 часов 27 июля) как заложник во время крестьянского восстания на Тамбовщине, которое в истории называется «антоновщиной». Одновременно с ним было убито ещё девять заложников его односельчан, всего для устрашения в этот же день, в 15 часов, отобрали тридцать человек; вот он и попал в первую десятку.

По положению, определённому специальной инструкцией, которая была согласована В.И.Лениным и М.Н.Тухачевским, расстрел производился на глазах всех односельчан Болотино. Таким действием предполагалось изымать у населения оружие (добровольная сдача оружия) и арестовывать прятавшихся повстанцев (добровольная выдача населением этих повстанцев). Известно, что остальные двадцать заложников остались живы. Значит, после десяти убитых заложников оружие болотинцы сдали и выдали кого-то из повстанцев.

Оставить Марию и Федосью в Болотино распорядился прадедушка. Это было сделано с целью помощи семье его старшего сына, оставшейся без кормильца заботами большевистской власти. Ведь надел-то земельный теперь давали на едока, а не на мужской пол, как раньше. Куда бы было Марише, вдове, справиться с двумя малолетними детьми почти с пятью гектарами земли. Только что сдать кому-нибудь в аренду. Кроме этого, в её семье была и падчерица Мариша, да и ещё одна, принятая в семью на содержание и воспитание сирота Клавдия, которая была племянницей хозяйки дома, вдовы Мариши.

Дом в Зверяевке был деревянный, старый, возможно, ещё со времени переселения Зайцевых из Архангельской губернии, что произошло примерно в конце первой половины ХIХ в. Переехали они тогда из этой губернии вынужденно: эту семью проиграл в карты их архангельский владелец тамбовскому помещику, владельцу села Зверяевка Тамбовской губернии. То, что проиграли в карты – это точно известно со слов Василия Ивановича, который помнил их переезд в Тамбовскую губернию примерно в середине 1840-х годов (больше всего, по моим расчётам, подходят для этого 1845-47 годы).

Скорее всего, проиграна была не одна семья. Известно, что в этих краях Тамбовской губернии жили и ещё семьи с фамилией Зайцевы, которые нам не были близкими родственниками (правда, Зайцевы – весьма распространённая фамилия). Может быть, только какими-то очень дальними. А то, что фамилия у них была такая же, нет ничего удивительного. Когда мой отец по ранению во время войны с Германией (он воевал первоначально на Карельском фронте) лежал в Петрозаводске в госпитале, медсестра его спросила, нет ли у него брата, Михаила, поскольку рядом лежит раненый Зайцев Михаил. Отец обрадовался, а вдруг это он! Его брат Михаил родился в 1925 году, во время войны был мобилизован на Урал, в Ульяновск. При переноске мешков муки по сходням в январе месяце 1943 года он упал и сломал себе позвоночник, похоронен в Ульяновске. Но оказалось, что это не брат. Вот этот «не брат», рассказал, что в их деревне, в Архангельской области, половина фамилий – Зайцевы. К сожалению, название этой деревни отцу не запомнилось. Ведь очень большая вероятность, что как раз из этой деревни и прибыли наши родственники, проигранные в карты…

Я хорошо помню уже другой дом, из самана, который построили в 1950 году вместо старого. Родители говорили, что размеры саманного дома получились практически такими же, как и сломанного деревянного. В том доме тоже было две комнаты и сени. Вторая комната старого дома, запроходная, называемая горницей, была холодной, и в зимнее время не использовалась как жилая, на зиму она закрывалась. В саманном же доме в горнице установили плиту, поэтому и в зимнее время эта комната использовалась. В основной комнате, избе, была русская печь, которая осталась от прежнего сломанного дома. (Да и в 1928 году, в год переезда, ту печь разобрали на кирпичи и из них же и сложили на новом месте новую.) Эту печь при повторном строительстве не ломали, а строили стены вокруг неё. Так что старый дом я не помню, а вот печь-то знаю и представляю очень хорошо.

Почему не сломали печь? Думаю, во-первых, потому, что печь эта была очень хорошая, а это очень важно. Во-вторых, прежде чем сложить печь, надо сначала построить дом, а время, судя по всему, подстёгивало. Где-то всей большой семье надо было находиться (тогда было уже не восемь, а шесть человек, умерли Васёна в 1935 году и Василий Иванович в 1936 году, тем более – двое очень ещё маленьких: брату Фёдору – два с половиной года, а мне не было ещё и года). А так, печка уже готова, даже и готовить в ней можно было (и готовили) при строящемся ещё доме. Насколько я знаю, сначала, по весне и началу лета, заготовили саманы для строительства, а потом сломали дом, соорудили из его части шалаш для временного жилья, в котором и обитали во время строительства.

Саман – это кирпич из глины с соломой. По-тюркски словом саман так и называется солома. Другое название такого кирпича – адоба.

Саман – очень распространённый строительный материал в наших степных краях. Глины, пригодной для изготовления самана очень много, причём глины, очень пригодной и для изготовления кирпича. Но не было у нас вблизи никаких месторождений песка.

Впрочем, не только в наших краях использовалась глина для строительства домов. Известно, что подобные сооружения в весьма давние времена были и в Испании, потом технология такого строительства перекочевала вместе с её держателями в Америку, при её интенсивном заселении европейцами. Только этот строительный материал, на основе глины, был намного прочнее, чем наш степной саман. В него тоже добавлялась солома, но и ещё известь, для придания большей прочности. Такая смесь на жарком солнце спекалась практически в кирпич, даже безо всякого обжига. Из этих кирпичей строили даже церкви, некоторые из них сохранились и до настоящего времени.

Помогать в строительстве дома приезжал на лето в нашу деревню из Павловки, родной деревни моей бабушки, её брат, Иван. Он был не отягощён семьёй в отличие от остальных троих его братьев…

Но описание саманного дома лучше делать по порядку, от входа в него.

Входов в дом (сначала в сени) было два, как, практически, и во всех домах в нашей деревне, да, пожалуй, и в других деревнях наших краёв.

Дома такой конструкции, называются шестистенками. Пятистенок – это сени и изба, а шестистенок – это сени, изба и горница.

Один вход, основной, можно сказать – парадный, с улицы, через крыльцо, а второй, хозяйственный, – со двора. Крыльцо у нас было открытое, с одной лавочкой на трёх человек средней упитанности. Лавочка находилась в западной части крыльца, так что сидящие на ней смотрели на восток, на порядок домов деревни.

Завалинки у нашего дома не было.

В нашем архиве есть фотографии этого крыльца с сидельцами на лавочке: дедушка Вася, бабушка Вера, дедушкина сестра Мария Васильевна, которая удачно пришла к нам в гости из Болотино. Не уместилась на лавочке тётя Тоня, она стоит у стойки, выглядывает из-за неё. Удачно потому, что в это время оказался у нас и фотограф. Фотографии делал мой двоюродный брат Валерий (Валерик), сын тёти Тони. Я о нём немного говорил в предыдущем рассказе.

Дальше шли сени, из которых можно было попасть в избу, если пойти направо, и в хозяйственную часть двора, если пойти прямо. Из сеней, с помощью приставной лестницы, был вход на чердак (или, как мы называли, «на потолок»), где, вместе с некоторым хламом, размещались и другие вещи, необходимые в хозяйстве. Например, прялка или, как мы её называли, самопряха, лежавшая там до времени её использования (обычно она находилась слева от лестницы). А использовалась она, насколько я помню, только зимой. Приспособление для закрепления шерстяной кудели было не в виде лопаты, как часто приводят на фотографиях в интернете, а в виде большой расчески такой же формы. Кудель шерсти не привязывалась к этой лопате, а цеплялась за зубья расчёски. Она же, эта большая расчёска, использовалась и для расчёсывания шерсти или конопли (льна) вместе с другой расчёской такого же вида и устройства, но значительно поменьше размерами (ручной).

Стояли там, на чердаке, ещё мешки с семечками подсолнечника (чёрными и серыми), мешок с сухарями из чёрного (ржаного) хлеба, получаемыми целенаправленно из оставшихся кусков. Скоту остатки этого хлеба не отдавали. Сухари подавались нам часто во время обеда к горячему первому (щам, супу и др., а иногда и к чаю). Сухари высыхали настолько, что с большим трудом размачивались в горячем первом (это я говорю о сухарях из чёрного, ржаного хлеба). Вероятно, из-за того, что сам хлеб был настоящий, на домашней закваске, а не на дрожжах. Там же, на чердаке, хранились и некоторые прежде нужные в своё время вещи. Например, рубель, который мы сохранили до сих пор. Он пропутешествовал из села Зверяевка в Куст (в 1928 году), затем, при переезде родителей в Московскую область. Рубель использовался для «глажения» льняного или холстинного белья после его стирки и сушки. Больше даже и не для глажения, а для придания материи мягкости, поскольку льняной холст, из которого шили одежду, был очень грубым. Брюки, например, как говорил отец, да и его дядя, дядя Петя, брат бабушки, после стирки и высушивания можно было прислонять к стене, и они не падали, не сминались. А после «обработки» рубелём такие вещи становились мягче.

В сенях находились так называемые лари (деревянные ящики с убирающейся или откидывающейся крышкой). Один ларь, самого большого размера, использовался для хранения фуража, отрубей, мякины и других продуктов для скота (в основном – для коровы и поросёнка). Остальные три ларя (расхожие), поменьше размером, использовались для временного хранения ржаной и пшеничной муки, а также и для пшена. Остальная мука и пшено, если они не умещались в свои лари, хранились отдельно в мешках, стоящих здесь же, в сенях. Ещё один ларь (не ларь, а небольшой сундучок) предназначался для хранения свиного сала, которое укладывалось в нём слоями, пересыпаемыми солью.

В сенях помещались и другие приспособления, используемые в хозяйстве: ступа с толкушкой для получения муки из зерна; пахталка для получения масла из сливок или сметаны. Когда у нас появились велосипеды, то они тоже ставились в сенях.

Ступа всем известна по картинкам из сказок. На ней Баба-Яга перемещалась во времени и пространстве, как на картине Васнецова. Толкушка (ударный инструмент ступы) была у нас двухсторонняя: брёвнышко диаметром примерно 8-10 сантиметров, с перехватом для руки посредине. Донышко ступы закруглённое, вогнутое, а у толкушки ответная часть тоже закруглённая, но выпуклая. Зазор при соприкосновении этих закруглений был не очень большой, поэтому при ударе зерну прочно доставалось. В ступе можно было молотить любое зерно (пшеницу, рожь, ячмень, гречку, кукурузу, пшено и др.). Но больше всего у нас ступа использовалась для получения пшённой муки, из пшена. Для получения пшеничной и ржаной муки ездили на мельницу в Плотниково. Мельница в Плотниково почему-то называлась тогда Зайцевской, хотя к нам она никакого отношения не имела.

Это о ступе. А вот пахталка – это деревянный узкий сосуд (узкий бочонок) диаметром в верхней части сантиметров двадцать, собранный, как и бочка, из узких и длинных дощечек, скрепляемых (обжимаемых) металлическими обручами внизу и наверху, а то ещё и в средней части. Сверху этот сосуд закрывался деревянной крышкой, в центре которой было отверстие. В это отверстие проходила ручка в виде длинного стержня, на конце которого была закреплена крестовина (в виде крестовины-подставки для новогодней ёлки). Если в сосуд налить сливки или сметану, а то и вместе, а затем подвижной частью этой пахталки взбаламучивать содержимое, то через некоторое время масло будет сбиваться в комочки. Потом их извлекай и формуй как из пластилина комочек побольше.

У кого не было в хозяйстве пахталки, те обходились простой кринкой (молочным горшком, сделанным из глины), а то и стеклянной трёхлитровой банкой. Горлышко этой посудины затыкали чистой тряпкой и катали кринку (банку) на коленях, пока не получалось масло. Точно так же сбивала масло моя вторая бабушка, бабушка Маша. Но объём кринки (банки) был в несколько раз меньше объёма пахталки, поэтому производительность изготовления масла с помощью такого устройства была ниже, хотя время затрачивалось такое же.

Нам с хранением сливочного масла было просто, поскольку в одном из наших погребов был всегда снег. Но и у нас в семье, как и у бабушки Маши, часто делали из сливочного масла топлёное, которое хранилось дольше обычного масла, даже и не на снегу, а просто в обычной яме простого погреба.

Начиная с весны, когда в огороде появлялась первая зелень – укроп, лук и чеснок, в сенях ставилась дежа, в которой заваривался мучной (из ржаной муки) квас. Из этого кваса готовили окрошку. Правда, окрошку окрошкой у нас не называли, а так и называли квасом. То есть на обед, например, поесть квасу означало поесть окрошку на этом квасе. Потом, летом, при потеплении, дежа с квасом переносилась в холодный погреб, чтобы квас не очень быстро закисал. Сначала, до появления первых новых огурцов, для окрошки использовали прошлогодние солёные огурцы. А когда появлялись новые огурцы, то вторые из них непременно отправлялись в окрошку. А первые – оставлялись на семена, если они для этого годились. Это уж определяли дедушка с отцом.

Другое название дежи – кадка или квашня. У нас она использовалась как для приготовления кваса, так и для заквашивания теста. Объём нашей дежи, по моим сопоставлениям, был порядка одного ведра, литров 10-12.

Окрошку из кваса у нас начинали готовить очень рано. Я помню, что однажды мы с бабушкой договорились поститься на Страстной неделе. А она приготовила на обед окрошку (квас), в которую добавила кусочки студня. Я уже начал есть, но вспомнил о нашем с бабушкой уговоре. Ел без студня, а бабушка сказала, что это ничего, так можно. Только, чтобы меня успокоить.

Страстная неделя – это неделя перед Пасхой. А Пасха бывает чаще в апреле, а то и в начале мая. Диапазон довольно большой. Но вот в ту окрошку уже попал зелёный лук, поэтому время, думаю, было близко к маю, когда уже на огороде взошли лук и чеснок, посаженные под зиму осенью. Огурцы были солёные, укропа ещё не было. А из других наполнителей были варёные яйца, да ещё и этот злополучный студень (холодец). Вообще, в качестве наполнителя использовали не только студень. Часто добавляли для густоты и питательности гороховую кашу, кукурузную кашу. Однажды, помню, из перечисленного выше ничего не было, так бабушка добавила в окрошку густую пшённую кашу. Тоже вкусно. К окрошке очень часто подавали горячую картошку в «мундире». Если ничего дополнительно положить в окрошку не было, то в качестве добавки непосредственно в окрошку резали варёную картошку.

В зимнее время, когда были морозы, в сенях на связях подвешивались тушки забитой птицы, а то и говядины, баранины или свинины. Это больше во времена, когда был жив дедушка. Он приторговывал мясом, как дома, так и на базаре, по воскресеньям ездил на базар со своим товаром. Для этого в колхозе заранее заказывалась лошадь с телегой и упряжью, но с условием своей кормёжки. Помню, что до реформы 1961 г. тушка взрослого гуся продавалась за 25 рублей. Дедушка умел подготовить мясо к продаже, будь это говядина, баранина, свинина либо птица. Он так разделывал тушу, что все кусочки выглядели аппетитно. Тушки птицы он обжаривал (подрумянивал) на огне, а после их же жиром и обмазывал.

Гусей водили много. Одно время (уже при правлении Н.С.Хрущёва, поскольку с колхозников уже не брали налогов на созданную и выращенную ими продукцию) оставляли в зиму порядка 30 штук взрослых гусей.

Гусятина очень вкусная в любом её исполнении: варёная, печёная, жареная и другая. А вот гусиные яйца только что значительно больше куриных, но также значительно и хуже куриных по вкусу…

Как заходишь в сени с крыльца, то слева было совсем небольшое окошко в палисадник, с вмазанным стеклом (без рамы или рамки). В этом палисаднике располагалась наша пасека в двенадцать ульев, да росло несколько кустов чёрной смородины и крыжовника. Красной смородины у нас не было.

Про то, что было за дверью, ведущей во двор, я расскажу позже, но здесь добавлю, что если возвратиться примерно в зиму 1958-59 гг., то можно было увидеть на этой двери, с внешней её стороны, несколько отметин от ударов ломом. Это сделал наш сосед, Николай Оболдин, возвратившийся в очередной раз из не столь отдалённых мест. Он был очень буйным. Когда выпивал, а это он делал часто, то «гонял» свою жену, Раису. Вот она как-то и спасалась у нас дома, а этот буян хотел её достать таким вот, как он считал по своему не очень трезвому усмотрению, способом – вломиться в дом с помощью лома. Отец стоял в сенях наготове с топором за этой дверью (хорошо, что дверь была сработана на совесть от таких вот вторжений). Ничего у соседа не получилось. На следующий день вызвали милицию, составили протокол, в который внесли результаты обследования сохранившей нас двери, соседа забрали в очередную отлучку, на несколько лет, в те же или другие, но тоже не столь отдалённые места…

Ну, это о той двери, которая ведёт в хозяйственный двор, а сейчас про другую дверь, которая ведёт в избу (в жилую часть дома).

Вошли и, как полагается у православных, надо поискать угол («красный угол»), с иконами, чтобы перекреститься. Наш «красный угол» справа, где находился и обеденный стол. Вдоль стены стационарно установлена широкая лавка. Эта лавка была длиннее стола практически настолько же. При необходимости на ней можно было и поспать, даже вдвоём, в одну строчку, друг за другом. С другой стороны стола лавка (скамейка) покороче, длиной как раз в стол, и поуже, чем стационарная, примерно в два-два с половиной раза. На широкой лавке, под иконами, во время трапезы сидел дедушка, рядом с ним – брат Фёдор, а потом – бабушка. Напротив дедушки – отец, с краю – мама, а я между ними.

Это было установленное дедушкино место за этим столом. На других местах я его и не помню. За этим местом, под образами, он занимался и записями-расчётами в своём бухгалтерском журнале. Понятно, когда надо было заниматься не сидячей работой, например, валянием валенок, то он перемещался и на другие стороны стола. А все сидячие работы он выполнял только в «красном углу».

Когда дедушка умер, то это место полагалось занять отцу. Но этому помешал я, вернее, не я, а сон, который я увидел. Дедушка во сне подошёл ко мне, положил ладонь на голову, как он это часто делал, и сказал: «Теперь, Алёша, ты садись на моё место». А я возьми, да и расскажи этот сон. Совсем не пришло в голову промолчать, а уж большой был, десятый год пошёл. Так мне и было сказано, мол, раз дедушка так сказал, то и садись на его место…

Про широкую лавку такие воспоминания. По нашим окрестным деревням ходили нищие и убогие. Двоих из них я хорошо помню. Это слепой Михаил с мальчиком-поводырём лет одиннадцати-двенадцати и Духовская Полина (Поля). Михаил был очень грамотный в церковных делах, знал все праздники, что когда делать, чему праздники приурочены и т.п. Он много рассказывал о житиях святых, сидя у нас на этой широкой лавке. Из деревни приходили к нам его послушать, когда он у нас останавливался ночевать. Обычно в нашем доме он появлялся примерно на свои именины, Михайлов день, который отмечается в ноябре.

Я очень хорошо помню его рассказ про апостола Филиппа, про то, как он язычников обратил в христианство, сотворив чудо с драконом, который всех присутствующих заразил какой-то болезнью. Про то, как этого апостола казнили вместе с другим апостолом – Варфоломеем. Имя этого апостола я запомнил потому, что оно очень необычное. Филипп-то – на слуху, у нас и сват был, Филипп, Силин Филипп Степанович. Пожалуй, единственный Филипп на всю нашу округу, потому, вероятно, и запомнился. Поскольку имя Филипп было для нас такое редкое, то мне и пригрезилось сначала, что дядя Филя и был тем самым апостолом Филиппом.

Поля Духовская – умственно отсталая, ходила и постоянно что-то бормотала себе вслух. Но, кажется, многое и по делу: известные присказки и поговорки, которые в народе ходили к тому или другому случаю. Например, «маленькие дети – маленькое горе, большие дети – большое горе». Михаил иногда оставался у нас переночевать, а Поля – никогда, я думаю, что и ни у кого. Очень боялась, что её обокрадут. Всё своё «богатство» она носила с собой, поэтому и уходила она подальше от деревни и ночевала в стогу соломы. Так зимой, однажды, и нашли её, замёрзшую, в поле в стогу соломы. Это случилось уже после нашего переезда в конце 1965 года в Московскую область. Об этом мне сказал мой друг, Саша Силин. Он часто приезжал в Куст к родителям.

Небольшую лавочку на двоих седоков, которую иногда приставляли с торца обеденного стола, отец сделал для походов в клуб на кинофильм или на редкие концерты, которые проходили по большим советским праздникам. С посадочными местами в клубе была напряжёнка, поэтому, если ты пришёл со своим стулом, табуреткой или лавочкой, то стоять уже два часа, а то и больше, не будешь. Иногда и стандартный полуторачасовой фильм растягивался часа на два, а то и три. Забарахлит, вдруг, движок, от которого запитывается киноаппаратура. Жди, пока отремонтируют.

Обеденный стол был дубовый, сделан дедушкой Васей уже, по-моему, в Кусте. Этот стол был для всего. За ним трапезовали (старались строго в одни и те же часы завтракать, обедать и ужинать), мы с Федей делали уроки, дедушка занимался своими подсчётами и расчётами в специальной тетради, в основном – по торговым делам, дедушка или отец (а то и вместе) валяли валенки, бабушка или мама валяли связанные носки или чулки, варежки. Да и другие работы, необходимые для хозяйства, а также и для приготовления пищи. Мама за этим столом вязала головные платки из козьего пуха, потому что это место избы было самое светлое, а вязанием мама занималась практически только по зимним вечерам.

На стене, в том месте, где сидел отец, висели часы-ходики, с гирями, а чуть к двери от них – отрывной календарь. Я помню, с каким нетерпением мы с Федей, братом, ожидали очередную замену часов, когда они переставали работать. Игрушек было не так уж и много, вернее, даже, совсем мало, так что часовой механизм, с колёсиками, вполне мог стать игрушкой, да ещё и с вращающимися механизмами.

Игрушки нам с братом делал отец. Помню самолёт-кукурузник и грузовую машину. Колёса этих агрегатов были сделаны из старых тракторных подшипников. Это были довольно большие игрушки. На самолёте и машине можно было сидеть небольшому ребёнку. Помню, как я катал по дороге перед нашим домом на самолёте и машине трёхлетнюю сестру Светлану (она и сейчас помнит эти катания). Была ещё одна игрушка, сделанная отцом – склеенный из гетинакса дом, с дверками и окнами. Были и покупные детские игрушки, которые привозили приезжающие в гости родственники. На одной из наших фотографий, меня и сестры, есть такая привезённая гостями игрушка – самолётик.

А ещё были опасные пластмассовые игрушки. У нас, помню, был разноцветный раскрашенный попугай. Были и животные, и куклы из такой пластмассы. Эти игрушки опасны тем, что очень быстро горели, даже, кажется, без доступа кислорода. Мы из таких игрушек делали «дымовушки». Сделаем свёрток из фольги, внутри которого заправка из кусочков игрушки, поджигаем через отверстие свёрточка пластмассу. Она не горит, а начинает очень дымиться, едким таким дымом…

Кухня находилась непосредственно напротив обеденного стола. Пространство перед печью, очень даже небольшое, мы, почему-то, называли чуланом. В чулане по стене с небольшим окошком во двор (это окошко было сделано с рамой), была устроена лавка, но не для сидения, а для кухонного использования, для ведения на ней всякой стряпни, при работе с печью. Точно над этой лавкой, такого же размера по длине и ширине, был устроен так называемый полавочник (полка), на который(ую) ставили посуду, испечённые хлебы и др. Помню, что по звучанию слышалось не полавочник, а полавошник.

В словаре русского языка у этого слова два разных значения. Одно из них – простой тканый коврик на лавке. Второе – полка по периметру избы, которая служила для помещения на неё испечённых хлебов, посуды, а также как уловитель сажи из печи, вероятно, при топке «по-чёрному», то есть – без печной трубы, когда дым из печи выходил непосредственно в избу, а затем – разными путями: через открытую дверь, через специальное отверстие в потолке и др. Такие полки для защиты от сажи располагали выше окон. Так что, вероятно, следует считать, что у слова полавочник не два, а три разных значения: коврик на лавке, полка для хлеба и кухонной утвари (при топке «по-белому», то есть с печной трубой), полка для улавливания сажи (при топке «по-чёрному»).

Перпендикулярно к лавке, в торце чулана, напротив топки, была ещё одна небольшая лавочка, на которой стояли вёдра с водой, металлические кружки (одна из них была медная, сделанная дедушкой Васей), чтобы попить воды или умыться. А под этой лавочкой находился довольно большой чугунный котёл, лохань, используемый для помоев. Котёл этот попал в Куст при переезде из Зверяевки. Лохань использовалась не только для помоев. В зимнее время ночью она использовалась и как большой ночной горшок, для хождения «по-маленькому». По мере наполнения лохани её отчерпывали корцом в помойное ведро, а помои выливались на улицу, в палисадник за крыльцом.

Я сказал, что на полавочник ставили посуду. Это не тарелки на каждого. Посудой были сравнительно большие миски, эмалированные или просто алюминиевые. Миски тоже не на каждого, потому что ели (при дедушке, и некоторое время после его смерти) все из одной миски: первое, второе и прочее. Даже если приезжали гости, то всё равно миска была одна на всех за общим столом. Даже если и не гости, а кто-то из зашедших во время обеда из наших же односельчан. Не пригласить за стол было нельзя. Редко, но бывало, что и садились за стол пообедать вместе с нами. У Зайцевых не в ходу была хотя бы и шутливая присказака на «хлеб да соль» вошедшего, мол, «ем, да свой» или «отойди, да стой».

Своей за обеденным столом была у каждого только деревянная ложка. Каждый знал свою ложку. Только у отца была алюминиевая ложка в форме деревянной. Эту ложку он привёз с войны 1941-45 гг., когда воевал в Карелии. Она была сделана (отлита) из алюминиевой части фюзеляжа сбитого немецкого или финского самолёта. На ручке этой ложки отец выцарапал свою аббревиатуру – ЗИВ. Сейчас эта ложка находится у Фёдора, моего брата. Пошла по мужской линии Зайцевых: у сына Фёдора, Виктора, родился продолжатель рода – Иван.

Картина, конечно, не для слабонервного. Сидят за столом несколько человек, у каждого в одной руке ломоть хлеба, в другой руке – ложка. Зачерпнёт каждый по своей очереди из миски то, что там есть, подставит под ложку хлеб (если в миске жидкое первое) и несёт ко рту. Потом ждёт своей очереди. Миску горячего, помню, наливали два раза. Если было первое мясное, то мясо ели только после окончания второй миски. Дедушка (или отец) постучит по краю миски ложкой – это значит, что можно брать мясо. И тоже всё делалось по очереди.

И ещё одна такая обеденная шутка. Я выше сказал, что наполнителем окрошки (кваса) были варёные яйца. Когда во время трапезы ставили на стол миску с окрошкой, то каждый по очереди ложкой зацеплял со своего края кушанье и отправлял по назначению. С края отца или дедушки бабушка клала целое яйцо. Кто бы потом из «счастливцев» ни достал это яйцо – оно непременно доставалось нам с братом, на двоих…

Расскажу и ещё одну давнюю деревенскую шутку.

Большая семья. Четверо взрослых сыновей и хозяин за столом. Хозяин и говорит своей жене:

– Авдотья, ты в квас-то целое яйцо положи – ребяты хорошо нынче поработали!..

В начале семидесятых годов мы уже обзавелись тарелками на каждого, деревянные ложки заменили на металлические (алюминиевые), появились вилки (тоже алюминиевые). Только у мамы были ложка и вилка из дорогой тогда нержавейки. Но это были не купленные вещи, а их кто-то подарил маме из её родственников. Если приезжали гости, то, конечно, об общей миске разговор уже не шёл. Хотя для приезжающих к нам гостей еда из общей миски была не в диковину, сами недавно от этого уехали…

Печь топилась высушенным навозом, который постоянно заготавливали от своих коров и овец. Так что из-за этого нашему огороду практически ничего и не доставалось. На улице стоял стог такого высушенного навоза, из которого его набирали для топки в довольно большую плетёную корзину, называемую кошёлкой. Для растопки использовался тот же навоз, только содержащий побольше соломы, либо просто солома. Часто получалось, что печка никак не хотела разгораться, дымила. В степи любой кусочек дерева – на вес золота, кто же будет его жечь! Я вот сейчас смотрю на наши дрова, которыми мы на даче протапливаем печку. Они не такие уж и хорошие, эти деревяшки. Но в нашем Кусте они вполне могли бы стать подпоркой к чему-нибудь, что-нибудь прихватить, загородку где-нибудь поставить и для многого другого.

Со стороны избы в печи были сооружены две так называемые гарнушки, ниши или углубления в кирпичной кладке. В некоторых местах такие ниши называют печурками. Гарнушки использовались для сушки варежек и носков, а то и шапок или платков, поскольку одна из их поверхностей была частью печного свода, толщина кладки в этом месте получалась всего в один кирпич (по среднему его размеру). По этой же стене была прикреплена ступенька (как мы её называли – приступка или приступок, кому как нравится), которая предназначалась для облегчения влезания на печь. Приступка (приступок) прикреплялась(лся) к двум вертикальным столбикам, установленным по границе печи с двух её сторон и упирающимся в пол и потолок. По верхнему краю печи проходило небольшое брёвнышко, как бортик, также прикреплённое к тем же столбикам. Подушка из-за этого брёвнышка всё-таки не так сваливалась с печи. Да и дедушка дополнительно (по заднему краю печи, у полатей) приделал к брёвнышку небольшую кривую загогулину (дугу) из ветлы, так что подушка с этой стороны лежала свободно, даже выходя сравнительно далеко за границу печи.

В печи, ближе к входу в чулан, в конструкции дымохода, на уровне головы взрослого человека, имелась небольшая ниша с дверцей, которая использовалась как шкафчик, в котором хранились лекарства, а также и другие мелочи, например, письменные и почтовые принадлежности, дедушкина тетрадь (журнал), в которой он вёл свои записи и финансовые расчёты.

Полати у нас располагались, как я уже говорил выше, над запечьем и представляли собой деревянную лежанку, на которой хранились валенки. Деревянный настил полатей был сделан сантиметров на тридцать выше лежанки печи. В случае необходимости валенки перемещались непосредственно на печь или на пол, а полати использовались как спальное место, чаще – для нас, детей. Но иногда и взрослым приходилось переходить на них, если сильно протопится печь. В этом случае получался очень сильный жар от лежанки, прямо нестерпимо горячо, хотя и подстелена какая-то ветошь. Даже кошка не могла находиться в такой жаре, тоже уходила на полати или спасалась где-нибудь в избе.

В «мирное» время запечье использовалось для хранения верхней одежды, как гардероб. Расхожая (повседневная) рабочая одежда, обувь, шапки, картузы илифуражки размещались непосредственно у входа, на загородке (перегородке) чулана (кухни). В лихолетье (это когда появлялся очередной телёнок, ягнята или поросята), оно, запечье, использовалось уже по другому назначению, именно для этих скотских ребятишек. Но в любом случае, при одновременном появлении этих ребятишек, запечье занимал телёнок, а прочая мелкота бегала по избе. Запечье было отгорожено от помещения избы дверцей почти метровой высоты. Понятно, что одежда на время поселения живности переносилась в другое место, в следующую комнату, горницу. При поросятах и ягнятах – ещё куда ни шло, можно было и не уносить одежду, а вот при телёнке такого сделать, то есть оставить одежду, было нельзя, потому что он начинал искать, попив молочка, чего бы ему такого заодно и пожевать, а тут как раз и попадётся какой-нибудь рукав.

Мелочёвка из скотиночек в виде поросят, ягнят и козлят не просто бегали по избе, а носились как бешеные, когда разыграются. Как в зоопарке в вольере молодняка – медвежата вместе с лисятами, зайчатами и прочими …чатами, …нятами, …сятами и …жатами. Носились вместе и дружно по избе, запрыгивали на кровать (дедушки и бабушки), спрыгивали с неё и, пробуксовывая ногами, неслись к входной двери. В горницу их не пускали, и того достаточно было.

Напротив входной двери стояла железная кровать бабушки и дедушки, на которую и запрыгивал этот молодняк. Около кровати, в продолжение широкой лавки, непосредственно под окном, находился сравнительно небольшой сундук с вещами дедушки и бабушки. На этом сундуке сидела бабушка, когда занималась пряжей шерсти на самопряхе или вязанием чулок, носков или варежек.

Со стороны чулана в печи имелось подпечье, ниша со сводом поменьше, чем свод топки. В это подпечье укладывались рогачи разных размеров, в зависимости от размеров используемого чугуна, а также чапельник для сковородки. Лучше сказать, вероятно, цапельник, от слова цеплять или цапать. В словаре, кстати, нет ни того, ни другого слова. Но есть, вероятно, как раз правильное название этому предмету – сковородник.

Внутри печи имелась металлическая подставка (решётка) для размещения на ней горючего материала (навоза или дров). Она же использовалась и как подставка для сковородки. Чугуны внутри печи ставились непосредственно на кирпичи, на под, либо ставились на таган, если необходимо было во время топки отдельно разогреть именно этот чугун. Тогда именно под ним и разводился огонь. Таган использовался и для готовки в чугунах на улице, чаще – при варке варенья. Таган у нас был не чугунный, а стальной, клёпаный. По металлическому ободу прикреплялись три ножки. Поскольку чугуны были разного размера, то и таганов имелось несколько. У нас их было два. Оба их на моей памяти сделал отец, когда работал кузнецом в нашей местной деревенской кузнице.

Жар в печи распределялся сравнительно равномерно. Снизу, где огонь, понятно, пожарче, но и кругом было не менее жарко. Поэтому при печении блинов или блинчиков, а также пирожков, переворачивать их не надо, и так испекались…

Кроме рогачей (ухватов), кочерги и чапельника (сковородника) в подпечье находились и тараканы. Это был их родной дом. Тараканы не коричневые, как в городе, а чёрные, да и размером раза в два-три побольше. Когда ночью приходилось зажигать свет (керосиновую лампу, конечно), то тараканы шубой убегали в свой дом, в подпечье. Шубой и с шумом, шелестом таким. Тараканы добирались и до полавочника, где находился хлеб, а может быть, и ещё что съестное. Избавиться от них было просто невозможно, потому что их не брали никакие яды. Да тогда из ядов-то был всего один дуст (ДДТ). Это уже попозже появился карбофос, который травил не только тараканов и мух, но и человека, как, впрочем, и дуст. Если уж тараканы совсем доймут, то зимой, в сильный мороз, избу промораживали до минусовой температуры. Но тут палка о двух концах – потом была целая проблема, чтобы снова протопить избу…

Вся изба освещалась двумя висячими керосиновыми лампами. Одна лампа, поярче, висела над внешним краем обеденного стола, а вторая, меньшей яркости, находилась перед сундуком, для освещения рабочего места бабушки при пряже шерсти. При вязании, которым занималась бабушка, необходимость зажигать лампу и не была, поскольку бабушка могла вязать и вслепую (варежки, носки, чулки). Мы зимой часто сидели на печи, без света. Вот в это время бабушка и вязала вслепую очередное своё изделие.

Во всём доме окна не имели форточек. На зиму с внутренней стороны вставлялись вторые рамы, а весной они удалялись. Это был прямо праздничный день, которого ждали всю зиму: значит, что наступила весна!

Чулан в кухне освещался керосиновой коптюшкой (коптилкой), которая так и называлась по её свойствам. Света она давала мало, но, всё-таки, что-то да освещала. Света от неё было поменьше, чем от церковной свечки, которая сейчас стоит пять рублей, зато копоти было достаточно, особенно, если керосин попадался не очень высокого качества.

Полы по всему дому были дощатые, из еловых досок. «Всем деревьям прощу, а ёлке не прощу, за её сучки». Такая присказка у плотников. И верно. Поскольку полы были некрашеные, то для их мытья (а лучше – чистки) использовали нож, которым соскребали с пола грязь. Со временем в местах сучков, а их в еловой породе очень много на единицу поверхности, образовывались выпуклости, которые ножом уже никак нельзя было взять. Так и помню весь наш пол шишковатым, особенно в основной избе, где больше ходили и куда больше натаскивали грязь.

Входим в горницу. С левой стороны – печка, которую мы называли голландкой. На две конфорки. Сразу за входом (двери не было, только занавеска – крашеная марля цветом синьки), слева, на стене против печки – место для одежды, ещё один дополнительный гардероб, пополняемый в случае, если запечье было занято телёнком. Дальше, после голландки, кровать родителей (тоже металлическая, как и у дедушки с бабушкой) с пологом, а около неё, правее к окну – сравнительно большой сундук с вещами родителей и детскими вещами. Этот сундук по объёму примерно в два раза больше, чем сундук дедушки и бабушки. Если на их сундуке можно было только посидеть, то на родительском можно было уже расположиться и полежать, даже взрослому человеку.

«Красный угол» в горнице пополнился весной 1962 г. после смерти бабушки Маши. В него добавилась её икона Божией Матери, но не старинная и не старая даже, как в избе – бабушкино (другой бабушки) благословление в 1918-1919 г., которое до этого было благословлением её матери. Насколько помню, лик, изображённый на ней, не просматривался. Да я, например, и не вглядывался в него никогда, боялся. А чего боялся, даже и не могу сказать. Я тогда верил в бога, потому и боялся, вероятно. Вместе с иконой была ещё и открытка с распятием. Во время переезда из нашей деревни в Московскую область эту бабушкину икону мама отдала соседке, бабке Варе, а себе оставила икону своей матери, поярче и поновее. Для чего это надо было делать, не понятно. Вполне вероятно, чтобы досадить бабушке Вере (отношения между мамой и бабушкой были в то время очень натянутыми). Ведь груз-то совсем небольшой, тем более, что переезжали на грузовой машине. Так что икона сейчас находится в других руках, у Суминых, возможно, что и у их дочки Александры, но Некрасовой, а может быть, и у сыновей Николая или Анатолия, которые, вероятно, живут в Москве. Александра вышла замуж за Некрасова (его, по-моему, тоже звали Александром) из соседней с нами деревни, Молоково. Потом они уехали, кажется, в Новомосковск (Ногинск ли, Чехов ли?). Уже и не помню.

Как-то мама лежала в больнице в Ховрино (в Левобережном, что недалеко от Химок). В этой же больнице оказалась и Александра Некрасова. Я когда приехал навестить маму, она вышла с этой дамой и спрашивает: «Ну что, узнаёшь соседку-то?»

Где там! Прошло уже больше двадцати лет, все мы изменились до неузнаваемости. Но потом, какие-то общие жбановско-сумские черты нарисовались…

Перед иконами в избе и горнице – лампадки, которые зажигались по большим церковным праздникам. Вот лампадки всегда заправлялись лампадным маслом. Был такой специальный стеклянный пузырёчек, объёмом примерно на 250 мл, в котором и хранилось лампадное масло. В том же углу, где были иконы в горнице, висела и керосиновая лампа, такая же, как и у бабушкиного сундука. Лампа освещала горницу и рабочее место мамы, когда она шила на ножной швейной машинке «Зингер».

Далее по стене, между окнами, находилось висячее зеркало в деревянной раме, с полочкой. Ниже зеркала, на полу, стояла небольшая однодверная тумбочка.

Справа от входа, перед окошком – кровать для нас с братом. Но зимой мы часто спали на русской печи или на полатях.

Когда родилась сестра Светлана, то для неё была устроена люлька, которая подвешивалась на крюк, вбитый в поперечную связь, проходящую над кроватью родителей. Эта связь на одном из концов, приходящемся как раз над кроватью родителей, разветвлялась рогатиной. В этой рогатине была устроена полка.

Голландка протапливалась в холодное время зимой, а также и в дни помывок в сравнительно тёплые времена, даже и не зимние. Такими днями чаще были субботы, а то и воскресенья. На Страстной неделе, которая перед Пасхой, – обязательно такой день проводился в четверг, который так и назывался и называется Чистым Четвергом или Великим Четвергом. В дни помывок голландку хорошо протапливали, на ней же согревалась в вёдрах вода. Рядом ставилось жестяное (оцинкованное) корыто, в корыто – ведро с горячей водой, а рядом – ведро с холодной водой. И все удовольствия!

Так было во всех домах, потому что бани в нашей деревне не было. Да и в других окрестных деревнях – тоже. Я не говорю даже про отдельные бани в каждом доме, просто не было общей деревенской бани. Одна была в Новосельцево, но это примерно за 5-6 километров. Когда мы с братом в зимнее время жили в Новосельцево на квартире, то ходили в эту баню по детским дням, по четвергам. В этой бане было только одно помещение, поэтому и были строго установленные детский, мужской и женский дни…

Я вспоминаю время, когда я был ещё маленьким, когда был жив дедушка Вася. После купания в корыте мама повязывала мне на голову платок и сажала на русскую печь, которая была всегда, в любое время года, тёплой, потому что в ней готовили еду, независимо от времени года, тепла или холода. Заходит со двора дедушка Вася, смотрит на меня и удивлённо так спрашивает:

– А что это там, на печке, за девочка? У нас нет таких. Откуда она взялась?

А я очень переживаю, что меня не узнают:

– Я ваша, – говорю, – я Алёшка.

– Ой, и правда, Алёшка! А я уж и не узнаю никак.

Очень помню, что всегда переживал, что меня не узнают. Боялся, а вдруг выгонят из дома. Но, вот, не выгнали…

Ещё вспоминаю обязательное дедушкино действие на празднество Преполовения (Великого поста, а также Пятидесятницы, Троицы). Преполовение – это середина поста, а также середина времени от Пасхи до Троицы (Пятидесятницы). Великий пост продолжается пятьдесят дней. От Пасхи до Троицы ровно пятьдесят дней. И тот и другой праздники обязательно приходятся на воскресенье. А Преполовение, то и другое, приходятся всегда, кажется, на среду. Рано утром дедушка входил в чулан, брал в руки затворку от печи, похожую на щит, и ударял по ней несколько раз деревянным катком, похожим на большую катушку, который использовался как вспомогательное устройство для перемещения чугунов на рогаче…

Крыша нашего дома была покрыта простым железом, которое красили примерно через год. Но всё равно в некоторых местах уже к началу 60-х годов железо стало дырявым, протекало. Протечки до побеленного потолка со стороны избы и горницы практически не доходили, поскольку на потолке был довольно большой слой сухой земли (по консистенции – пыли), используемой как утеплитель. При затяжных дождях на потолке в местах протечек ставили посудины для сбора воды.

Стены дома снаружи и изнутри были оштукатурены слоем в 2-3 см таким же составом, как и саман (глина с соломой с добавлением небольшого количества навоза). Обоев во внутренних помещениях не было, только побелка, как и снаружи. В начале 60-х годов отец нижнюю часть стен дома по периметру внешней стороны оштукатурил чистым («железным») цементным раствором, для большей защиты от влаги, потому что без фундамента под саман сравнительно легко стала проходить вода, особенно во время весеннего снеготаяния. Стена со стороны двора (северо-восточная) стала от этого, от водного воздействия, даже деформироваться и проседать. Особенно это проявлялось в самом углу дома, в горнице, по стене, где стояла кровать родителей.

Дом требовал последующей перестройки либо капитального ремонта в виде подвода под него кирпичного фундамента с заменой саманов в нижней его части. Совхоз (в это время был уже совхоз, а не колхоз) материал для новой постройки не дал, да и другой помощи не оказал никакой. Отец уж говорил, что у него двое сыновей («сынов», как он говорил), это про меня и про брата, отслужат в армии, вернутся сюда жить и работать, а дом негодный. Но кому какое дело до твоих забот, как, впрочем, не было дела и для забот о государственном. О том времени хорошо написано у Александра Коржева в его повести «Жил-был Я» о детстве и прочем (на сервере ПРОЗА.РУ, автор Александр Коржев; советую почитать). Он же и привёл вполне подходящее к тем временам стихотворение калужанина М.К.Щербакова «Аллегория для голоса с хором»:

Правда, в городе тоже лужи

и нетрезвые рожи даже.

Всё же вряд ли там будет хуже,

ибо хуже ещё – куда же?

Поэтому пришлось ещё раз Зайцевым сниматься с насиженного места. В начале 1965 г. отец и уехал в Московскую область искать это место. Конечно, место, куда переехали родители, не такой уж город, а деревня, куда сначала они попали, оказалась самой настоящей деревней, но, по сравнению с нашей Тамбовской деревней, даже не по хозяйским домам, а по самой жизни, даже при большем количестве «нетрезвых рож», чем в Кусте, хуже не стало, заметно не стало. Несмотря на то, что сначала вся наша семья жила в одной из комнат, если так можно сказать, коммунальной квартиры деревенского типа, в доме барачного типа, строившемся не для жилья, а как свинарник для одного из отделений совхоза. Сказывалось, вероятно, многое, из которого, несомненно, главным можно назвать близость города, тем более – Москвы. Да и по пути к ней целый ряд пусть и небольших тогда, но городков: Кашира, Ступино, Михнево, Домодедово и др. А в Тамбовской области, кроме всего прочего, практически полное отсутствие дорог. От нас до крупного города Тамбова 120 километров, а мелких городов или городков не было никаких. Из районного центра, Плотниково, до бывшего районного центра Новосельцево в то время не ходили автобусы, их просто не было. А и были бы! Что толку от них, если дорога Новосельцево-Плотниково была грунтовая. А как весной или осенью? А как, например, и тем же летом, но после дождя? А ведь Новосельцево с 1935 г. (и, кажется, до 1958 г.) было районным центром. До Октябрьской Революции и немного при советской власти оно славилось своими конными ярмарками. Покупать лошадей приезжали военспецы кавалерийских частей и армий, представители Кавказа, Дона, Турции, Австро-Венгрии и Германии…

Переезжали мы в конце 1965 г. Папа был уже на новом месте, в Клёновом, а маме срочно пришлось распродавать хозяйство: овец, кур, пчелиные семьи, да ещё и дом. Из-за срочности большинство продаваемого ушло за небольшие деньги. Я уж не помню, что за сколько продалось, но дом и постройки, да и всё, что внутри, купили на двоих за 200 рублей наш сват, Силин Филипп Степанович, и сосед, Вилков Егор Тарасович (Таращ, как его проще называли в деревне). Дом-то им и не нужен был, а вот на дрова из него ещё что-то можно было взять, да и для топки своих печей – полный стог сухого навоза. Когда я приезжал в Куст в 1970 г., в гости к Силиным, тогда там находилась и тётя Сима (сестра отца) с детьми Юрой и Володей, и приехал ещё и мой друг, Саша, то я ходил к своему дому, к тому, что от него осталось. Всё было в развалинах: сам дом, омшаник, оба погреба. Всё деревянное было изъято, стог навоза увезли. Оставались не тронутыми только деревья, ветла и клёны, которые росли рядом с домом, да и те деревья, что росли внизу, у ручья, в конце нашего огорода.

После отъезда нашей семьи потихоньку потянулись и другие. Очень многие переехали в те же места, что и родители.

В 1991 г. я снова оказался в Кусте, вместе с Сашей ездили в Новосельцевскую школу на юбилей её окончания. Заходим к ним в сени. Саша показывает на стол и спрашивает меня: «Ну что, узнаёшь?»

Я посмотрел. Ну, конечно, узнаю. Наш стол, зайцевский, дедушка Вася его и сделал. Как же не узнаю, если каждый сучёчек мне как родной, уж за детство-то насмотрелся. Он ведь часто и без клеёнки использовался: при валянии валенок, носков, варежек и чулок, при готовке, например, натёртой домашней лапши. Да и для многого другого. И ещё другое. Смотрю, а как же мы тогда все за ним умещались? Ведь он такой маленький показался.

Наше домашнее хозяйство

Всё наше хозяйство состояло из нескольких объектов, включая и дом, о котором я рассказал в предыдущем рассказе. Из сеней дома был выход в крытую галерею, которая давала возможность и в ненастную погоду пройти в хлев к корове, поросёнку, овцам и козам, а также и к птице.

В первую очередь о хлеве. Хлев был построен из самана, как и дом. Строили его значительно позже, чем дом, я уже хорошо помню это строительство. Думаю, что это происходило в 1955-56 гг., ещё при жизни дедушки. До этого сарай был не саманным, а построен как плетень, обмазанный глиной, которая идёт и на изготовление саманов. Для тепла этот первый сарай был сделан совсем низеньким, приземистым. Но в зимнее время в нём было не очень холодно, поскольку он был «многолюдным»: корова, поросёнок, овцы, птица. Хотя при очень сильных морозах (25-30 градусов) бывало, что корова не могла подняться, поскольку примерзала к подстилке из влажной соломы, настеленной по доскам пола отделения, в котором она находилась. Но такое бывало очень редко, на моей памяти всего один раз, перед самым строительством нового сарая. Новый сарай был вместительным и тёплым. Высотой он был почти с наш дом (пожалуй, немного повыше), но покрыт соломой. Может быть, потому и повыше, что солома кладётся сравнительно толстым слоем, особенно на новой крыше.

В хлеву слева находился верстак, под которым стоял железный сундучок с разными инструментами для слесарных и плотницких дел, а также и для дел, связанных с подшивкой валенок, заклеиванием калош и другого мелкого ремонта обуви и одежды. Сейчас этот сундучок находится у брата Фёдора. Иногда, в некоторых художественных фильмах о недавнем прошлом, появляются в реквизитах именно такие жестяные сундучки. В нашем обиходе из этого сундучка используются только молоток, гвоздодёр и долото. Были ещё клещи и ручной рубанок, но клещи затерялись в процессе дачного строительства, а рубанок как-то разом и развалился, тоже в том же процессе. Рубанок сделал отец ещё в Кусте, я помню, как он долотом выдалбливал гнездо для ножа рубанка и выстругивал клиновую задвижку – стопор для лезвия (только это лезвие и осталось «живым» от этого рубанка). Гвоздодёр и долото были сделаны тоже отцом, когда он работал кузнецом.

И ещё об инструментах, которые передал нам отец, в связи с нашими дачными делами: коса, штыковая и совковая лопаты, вилы, топор, два лома (один из них находится у сына на даче), фуганок (уже не существует), грабли. Некоторые из них пришли в Сергиевку, Клёново, а потом и к нам, из Куста…

Справа от входа было стойло для телёнка, когда его переводили из избы (из запечья) уже во взрослую жизнь, поближе к родной маме. Следующее стойло по правой стороне – для его мамы, а дальше помещение для поросёнка и потом – овчарня, которая представляла собой отдельное, сравнительно небольшое помещение в хлеву для овец и коз с построенными по их росту по всей ширине сарая яслями, в которые для них закладывали корм. У коровы ясли были поменьше, на ширину её стойла.

А у поросёнка яслей вообще не было, только деревянное корыто. Небольшие ясли были и у телёнка. Он тоже пробовал сухое сено, когда подрастал.

Из овчарни был выход на улицу (в своеобразное гульбище) для прогулки обитателей овчарни во время зимнего периода, да и в другое время тоже. Когда овцы и корова паслись, то погулять в это гульбище выпускали поросёнка. В крытой галерее слева, если переходить из дома в хлев, находился птичник с отдельным домиком с насестами для кур. В птичнике вместе с курами в разное время жили утки и гуси. Птица свободно прогуливалась по всем своим помещениям, в том числе и по самой галерее. При необходимости галерею можно было перекрыть и ограничить в неё доступ птице. Из галереи дверь вела в хлев (налево) и на улицу (направо), так что при открытой двери птица выходила погулять и на улицу вокруг дома. Этот же выход использовался и для подхода к колодцу, так что зимой к воде был сравнительно лёгкий доступ: по галерее, а потом метра три-четыре до колодца. Под крышей этой галереи часто лепили своё гнездо ласточки, чуть ли не сверху дверного проёма, под самой крышей, так что вполне можно было достать рукой. Человека они не боялись, а, думаю, что так низко устраивали гнездо для возможной защиты его со стороны человека. Да и люди их не трогали, только если кошки. Вот ласточки и гнездились так близко к человеку для возможной защиты от кошек.

Колодец был сравнительно глубокий, до воды от его устья метров 5-6. Весной, конечно, уровень воды повышался, но к середине лета устанавливался на указанной отметке. Для защиты воды от попадания в неё земли был устроен сруб от устья и практически до самого дна. Один раз в 2-3 года колодец чистили. Для этого полностью откачивали вёдрами почти всю воду и потом вычищали грязь. Всё это делалось вручную. Для чистки колодца на верёвке внутрь опускали человека, и он в вёдра загружал грязь, которую поднимали воротом наверх. Очищали до глины. Однажды, когда мы с Федей уже подросли и могли оказать действенную помощь, колодец чистил отец. А до этого приходилось нанимать рабочих. Помню, как рабочие меняли нам в колодце сруб. Происходило это примерно в 1959-60 гг. Саманный сарай был к этому времени уже построен.

Рядом с колодцем раньше росла ветла, которую в 1928 г. посадил прадедушка, Василий Иванович. К моей памяти от неё остался только старый ствол-обрубок. Ветла засохла. Она, конечно, была не такая уж и старая, но дело в том, похоже, что была посажена в землю срезанной веточкой, а то и сравнительно толстым ивовым прутом. Веточка проросла и стала деревом. Но, поскольку середина ствола была, вероятно, нарушена в земле, началось загнивание и последующая гибель дерева. Другая ветла, посаженная в палисаднике перед крыльцом одновременно с ветлой у колодца, разрослась и превратилась в пышное и кудрявое дерево. А рядом с ней рос канадский клён с двойным разветвлённым стволом, по которому было сравнительно легко забираться вверх.

Я помню, что когда отец устроил на улице умывальник из старого самовара, непосредственно перед главным входом в дом, то он закрепил его на врытом в землю столбушке из ветлы. Так вот, этот кусочек дал корни и зеленел вовсю несколько лет. Благо воды этому деревцу доставалось, а ветла очень любит воду, даже с удовольствием растёт в воде, как и все ивовые.

В палисаднике находилась наша пасека в количестве 12 ульев (в разное время количество ульев было разным). По периметру палисадника, сделанного в виде плетня, были посажены какие-то деревья, которые мы называли американским клёном. Что это такое – я не знаю, представления не имею. Помню, что листья у них были несколько удлинённые, по нескольку штук на веточке, как у рябины. В этот же палисадник выходило и гульбище из овчарни, но без доступа к пасеке.

Такие же плетёные основы стен и были у нашего прежнего сарая. Только для основы, которая оплеталась ветками, использовались более мощные столбы, да и высотой они были раза в два-три побольше, чем у плетня.

Примерно такая же конструкция, как у плетня, использовалась и для постройки вокруг дома так называемой завалинки (для тепла и некоторой защиты стен дома от воды). Плетёная конструкция закреплялась в небольшом отдалении от стены, а промежуток забивался простой глиной. Но у нашего дома завалинки не было.

Первоначально названное выше гульбище, которое сообщалось через дверь с хлевом (с овчарней), предназначалось для кроликов. Их решил развести отец. Гульбище и было для них загоном. Но кролики стали невероятно быстро размножаться, принялись в этом загоне рыть для себя отдельные норы (жилища-квартиры), стали копать норы с выходом на волю и за пределы загона для набегов на огород. И не только на наш. Мало того, они просто в геометрической прогрессии стали не только размножаться, но и с такой же скоростью и дичать, приноровились жить поближе к дикой природе, как им, вероятно, это казалось. Так что пришлось отказать этим дичающим животным в этой их вольнице и переместить в клетки.

Из кроличьих шкур отец пошил всем нам шапки, а остальные шкурки сдавал в приёмную контору. Для этого он снимал чулком шкурку с тушки кролика, а потом надевал её мехом внутрь на специальные пяльцы-рогатку, сделанную из развилки ветвей ветлы. Шкурка высыхала и в таком виде сдавалась в приёмный пункт, который находился в Новосельцево.

Непосредственно за колодцем находился погреб с двумя отдельными ямами. Да и входов в него тоже было два, но всё это находилось под одной крышей, был один общий погребец. Так что в ту и другую яму можно было попасть через любую из двух дверей. Крыша погреба была соломенной (понятие «крыша погреба» несколько условное, это было само по себе сооружение-крыша, в виде большого шалаша). Одна из ям, которая ближе к дому, использовалась для хранения солений, квашений, картошки (для еды, и семенной – каждая отдельно в своём закуточке), моркови, свёклы (мы её называли бурой свёклой или бураком, даже и не бураком, а буряком), редьки, других овощей, в том числе и хрена. По стенам этой ямы на крюках, развешивались семенные корнеплоды (моркови, свёклы сахарной и кормовой, бурака, редьки, репы) и кочерыжки капусты, используемые также для получения семян. Весной все эти заготовки высаживались в землю, давали поросль с цветами, а затем – семенами. На погребце какое-то время хранилась сахарная и кормовая свёкла, тыквы, некоторое время и кочаны лишней капусты, не пошедшие в рубку. Все эти овощи выдерживают сравнительно сильные морозы, не портятся, некоторые даже до «минус» десяти.

Вторая яма погреба весной, в марте месяце, под завязку набивалась снегом. Эта яма использовалась как холодильник. Летом в ней хранилось молоко, сливки, сметана, сливочное масло, квас в деревянном бочонке (деже или кадке). При необходимости – и мясные продукты. Однажды наш сват, Филипп Степанович, зарезал бычка, повёз на базар в Плотниково, но всего не смог продать. Вот он и попросился к нам с оставшимся мясом на снег, до следующего воскресенья. Всё сохранилось. То же было однажды и у нас самих. Был зарезан летом баран или овца, но всё мясо продать не удалось, поэтому дедушка его обсолил и положил до следующего воскресенья на снег. Да мы и сами пользовались этим мясом. Как раз в июле месяце 1956 года случились крестины сестры Светы, вот гостей и угощали изделиями из этой «солонины».

Семена для посадки у нас всегда были свои, не покупались. Так было при дедушке, так потом стало заведено и у родителей. Занимались заготовкой семян для посадки дедушка и отец. Я помню у отца, в Кусте, а потом и в Клёново, как и у дедушки, целый мешочек семян, в котором были свои отдельные мешочки семян разного вида растений. Огурцы и тыквы находились в отдельных мешочках, которые, в свою очередь, содержали ещё группу отдельных мешочков с указаниями года заготовки семян. Как известно, лучшая всхожесть огурцов и тыкв, а также и кабачков, наступает на третий, четвёртый или даже пятый год хранения.

Между погребом и стогом сухого навоза, который использовался для топки русской печи, находилась выгребная уборная.

Рядом со стогом навоза, с восточной его стороны, летом ставили стог сена, который за зиму постепенно исчезал. Кроме этого, для коровы запасали сено и получше. Это лучшее сено хранилось на связях в хлеву, как раз в месте над коровой, поросёнком и овцами. Это было удобно зимой, не надо было в ненастную погоду выходить на улицу, чтобы покормить корову. А для овец и коз сено использовалось попроще, с неудобий. Кроме травы с неудобий для них заготавливались и веники из кустарника, который рос по лощинам. Больше всего такое «лакомство» нравилось козам. Да и овцы тоже не брезговали.

За домом, метрах в трёх от дома, с восточной его стороны, был омшаник – зимнее помещение для пчёл. Как раз на все наши двенадцать ульев: два ряда в два этажа, по три в каждом ряду, справа и слева по проходу. То есть по шесть ульев с двух сторон.

Омшаник представлял собой подобие землянки (полуземлянки) глубиной в землю примерно с метр, а саманные его стены стояли на земле (вся его высота внутри составляла порядка 2-х метров). В стенах с востока и юга были устроены две форточки небольшого размера, для проветривания. В доме форточек не было, а для пчёл – обязательно. В летнее время омшаник отдавался нам с братом для ночлега. Для этого в нём ставились две кровати, заменённые потом деревянными нарами, которые сделал отец для установки на них ульев. В жаркую погоду и кто-нибудь из взрослых могли там полежать. А нам хорошо – можно было гулять по ночам до позднего времени, родителей или бабушку не надо было беспокоить. При дедушке мы были ещё маленькими для поздних гуляний.

Я помню, как однажды, летом, я был внутри омшаника. Окошко (небольшая металлическая дверца), выходящее на юг, было немного приоткрыто. Кто-то прошёл мимо, вероятно, бабушка, в пёстрой кофточке. И вот я, на противоположной от окошка стене увидел это перемещение, в цветном изображении, причём – очень чёткое, как на киноэкране, только вверх ногами, перевёрнутое. Самая настоящая известная ещё во времена М.В.Ломоносова камера-обскура, о которой в то время я не имел никакого представления. С помощью камеры-обскуры долгое время, пока не изобрели фотографию, выполняли зарисовку разных географических объектов, гор, например. Эта камера представляла собой глухой ящик чёрного цвета, с небольшим отверстием в одной из сторон, а на противоположную отверстию сторону приклеивали полупрозрачную специальную кальку (промасленную плотную бумагу). На эту бумагу и проектировалось изображение, которое потом перерисовывалось наблюдателем. Вот такая камера-обскура и образовалась в нашем омшанике. Потом мы вместе с сестрой Светой по очереди смотрели на самих себя.

Когда М.В.Ломоносов отправлял в научно-производственные экспедиции геологов и топографов, то в состав снаряжения экспедиции обязательно входили камеры-обскуры, в основном, для зарисовок горной местности…

Рядом с омшаником был небольшой, но очень плодовитый, вишнёвый садик (рощица). Сорт, по-моему, «шубинка», но, возможно, что и «владимировка». Так что вишнёвым вареньем мы были обеспечены.

За погребами располагалась первая собачья конура (домик), а второй её (собаки) домик находился в конце огорода, «в низу», как мы говорили. Там, где сажались огурцы, помидоры, капуста, свёкла, редька, репа, морковь. Вся зелень, в том числе лук и чеснок, сажались рядом с домом.

Теперь очередь дошла и до огорода. До 1960 или до 1961 г. огород был площадью в 30 соток. Так было у всех, независимо от количества человек в семье. Это был довольно большой участок земли размерами примерно 15 на 50 саженей (или 30 м на 100 м в переводе на метрическую систему мер). Потом всем огороды уменьшили до 15 соток (сократили два раза). Как сказал тогда Н.С.Хрущёв: «Не будут спекулировать на рынке продуктами, а будут больше работать в колхозе (совхозе)». Да он много чего говорил. Например, не надо, мол, водить коров, молоко будете брать в колхозе (совхозе). Радость, конечно, ведь корову-то водить не так уж и легко. А на деле оказалось, что молока давать не стали, с государством рассчитаться бы. То же самое получилось и с мясом. Один к одному. Мало того, в погоне за Америкой так увлеклись, что в 1962 г. пришлось резко, практически на 30%, увеличить цены на мясо, молоко и масло. Так резко, что в начале лета в Новочеркасске забастовали рабочие вагоностроительного завода, которых, как известно, весьма сильно, со стрельбой и арестами, заставили понять, что с советской властью, даже в это время, так обращаться не стоит, она за себя постоит. После разгона этой демонстрации осудили 250 человек, семерых из которых приговорили к высшей мере наказания – расстрелу. А после этого ещё и ввели карточки на хлеб и хлебопродукты. До 1962 г. хлеб в столовых (там, где они были) был бесплатным. Тоже ничего хорошего, потому что бесплатным бывает только то, чем заправляется мышеловка. Наверняка после слов Хрущёва «не любить социализм могут только сумасшедшие» появились лечебницы для инакомыслящих и других противников власти, специализированные психиатрические больницы, в которых этих неугодных людей потихоньку убивали сильными лекарствами.

Но это всё политика, которая, как известно, связана с экономикой…

Продолжим, о чём начали. Так вот, огороды уменьшили в два раза, у каждого дома оказалась свободной полоса земли примерно 15 м на 100 м. А деревня наша шла в одну строчку – дом за домом, так что для колхоза или совхоза, словом, для государства, использовать эти почти 5 гектаров чернозёмной плодородной земли не было никакой возможности. Так она и пустовала, заросшая бурьяном…

Уклон в сторону нижней части огорода от дома был сравнительно неравномерный. Сначала склон был пологим, а у дома практически и ровным, горизонтальным. Потом довольно резко понижался примерно с двух третей расстояния и почти до самого низа, до ручья, из которого и брали воду для полива. Перепад высот от дома и до ручья был, я думаю, метров десять, а то и больше…

Если говорить о хозяйственных делах, то, скорее, надо начинать с сенокоса, с середины лета. Практически самого страдного времени.

По рассказам бабушки Веры, в её детство и сравнительно взрослое время, но до революции 1917 г., сенокос начинался с наступлением Петрова дня (дня всехвальных и всеславных первоверховных апостолов Петра и Павла), то есть с 12 июля по новому стилю (25 июля по старому стилю). К этому времени трава на наших широтах уже поспевала. Весенняя трава хоть и сочная и лёгкая для косьбы, но не годится в заготовку, потому что не имеет ещё «скелета», прочных волокон. В связи с этим после сушки она превращается в труху, в пыль. Кроме того, косьба, как известно, весьма затратное по калориям дело. А до начала косовицы шёл ещё довольно строгий Петров пост. Разрешалась, правда, рыба, но речная. Но где же её взять? Взять-то, конечно, было где: по нашим небольшим речкам и прудам водилась рыба. Но этим надо было заниматься, а тогда с другими делами не управишься. Рыбной ловлей для своего прокорма никто в наших краях не занимался, поскольку на это надо было тратить большое время, а толку почти никакого. Какая ни была рыбалка – она была в руках ребятишек, да и некоторых взрослых, «отмеченных» особой отметкой. Таким у нас был Вилков Егор Тарасович (Таращ), почти наш сосед. Он и заразил брата Фёдора рыбной ловлей, а также и охотой с ружьём.

Так что, начиная, примерно, с 10 июля по всем деревням идёт подготовка к сенокосу, сплошной стуковень – отбивка лезвий кос, их предварительная заточка, «вжик-вжик» оселком по лезвию. А потом и тихое дело – замачивание в бочках с водой соединения лезвия косы с косовищем, чтобы хорошо держалось. Нагрузка в этом месте косы довольно значительная, особенно при косьбе по кочковатой местности.

Бабушка рассказывала о времени «до революции». Почти вся деревня целыми семьями выезжала на Петров день на сенокос, на свои делянки, а то сначала на ту же работу, но для барина. Покосы практически всегда находились сравнительно далеко от деревни, в нескольких километрах. Ближние луга не совсем годились для сенокоса, так как на них пасли скот, своё же деревенское стадо. Трава поедалась скотом, и им же и вытаптывалась.

Старались обойтись с основной заготовкой сена двумя-тремя погожими днями: скосить, просушить, сложить в стожки, а то и сразу перевезти домой. Мужики утром (по росе) начинают косьбу, а остальные, женщины и дети, граблями и вилами ворошат скошенные ряды. Если же день жаркий, то уже к обеду сено будет готово. Если не успевали перевезти, то на ночь, на всякий случай от дождя, сено складывали в небольшие стожки. Если пройдёт дождь, то в стожках не всё сено промокнет. Стожки потом в этом случае разваливались, и сено досушивалось.

На месте, у дома, сено дополнительно, до метания в стог, при необходимости, досушивалось до кондиции. Этот стог от ветра перевязывался верёвками с брёвнами на концах, брёвна получались подвешенными. Можно и не брёвнами, а привязывать к верёвкам какой-нибудь груз.

Но это всё «до революции». Какое-то время и после неё продолжались такие же работы. А вот уже в то время, которое помню я, дело с заготовкой сена проходило совсем по-другому. Во-первых, были уже колхозы и совхозы со своими стадами коров и даже, сначала, овец, потом и свиней, которые (стада) пасли, не соображаясь с будущей заготовкой сена, а также не обращая внимания на появившееся довольно большое стадо коров, овец и коз самих колхозников. Во-вторых, колхоз ограничил места покоса для личных целей колхозников и рабочих совхозов (там, где хорошая трава – нельзя, а можно только там, где она похуже). Сначала, при организации колхозов, личного стада у колхозников не было, вся живность стала общественной. Может быть, и не вся, но основная её часть. Тогда и не стоял вопрос о косьбе для себя. А потом, когда колхоз уже не мог обеспечивать колхозников молоком и мясом, да и прочими продуктами животноводства, захотелось (странное желание, да?) и своё такое же иметь, дома. В этой ситуации косили урывками, не обращая внимания на то, что трава ещё не созрела, где ухватишь, тайком, по ночам. Сразу же и перевозили сырую траву к себе домой, досушивали уже дома. Так что с запасами сена на зиму управлялись не по первым Петровым дням, а практически во всё оставшееся до глубокой осени время. Я помню, однажды, за обеденным столом дедушка сказал отцу: «Иван, нынче вечером надо скосить в лощине, где Молоково. Возьмём с собой всех, а ребята подмогнут на тачке перевезти».

Ребята – это мы с братом. Было это примерно в 1957 или 1958 г. Помню эту нашу поездку, да и не один раз, с тачкой: дом-лощина-дом. Темнота была кромешная, хоть и середина лета, вероятно, небо в облаках было. А трава-то – почти сплошная осока. До сих пор не представляю, как это отец с дедушкой в темноте косили эту осоку. Не представляю потому, что сам умею косить.

На зиму сено складывали в стог размером по периметру примерно 3 на 5 метров с заужением кладки к верхней её части. На верху стога сено укладывалось особым способом, как крыша, чтобы дождевая вода меньше попадала внутрь стога.

В то время, о котором я сейчас пишу, то есть время, когда был жив дедушка Вася, у нас была корова, шесть взрослых овец, три взрослых козы, один поросёнок. В таком составе они и уходили в зиму. А потом у них бывало прибавление: телёнок, ягнята и козлята, поросята. Вот на всю эту компанию и проводилась заготовка сена. Меньше всего, понятно, с расчётом на поросёнка. Он, правда, тоже мог сжевать и предложенное сено, если его измельчить и замешать с какой-нибудь влажной болтушкой (тёплая вода с отрубями, варёной картошкой, пареным зерном и др.). Весной, да и летом, как известно, свиней пасут по лугам. Траву они щиплют и питаются ей. Да и зимой съедят без всяких приправ. Но с поросёнком цель другая – откормить. А с травы они особенно жирными не бывают. Сено или солома, которыми питались зимой корова, овцы и козы, употреблялись ими в сухом виде, но потом запивалось и водой. В последующем эта сенно-соломенная смесь перерабатывалась этими животными в жвачку, которая и переваривалась в их желудке. Животные-то они жвачные. А поросёнок не жвачное животное, сухой травой (сеном) или соломой его кормить нельзя. Поросёнку такой корм перерабатывали сечкой в сравнительно мелкую труху. Вот эту труху потом и забалтывали ему с каким-нибудь пойлом. Впрочем, такую сечку иногда делали и для жвачных животных.

Бабушкин брат, дядя Петя Старовойтов, специально откармливал поросёнка периодическим кормлением его почти одной травой, чтобы сало получилось полосатым. Так, говорит, интереснее, да и девки (его три дочки) больше любят, чтобы было поменьше сала…

Вообще-то, брата Петра у бабушки не было. Это тот самый Иван, который и помогал в 1928 году строить семье Зайцевых дом в Кусте. Я немного говорил об этом в рассказе «Наш дом». Петром он стал несколько позже. В 1929 году прошло раскулачивание, и семья Овечкиных, ставшая в период НЭПа сравнительно зажиточной, признана была кулацкой. Во время реквизиции имущества двое красноармейцев выдернули перину из-под лежавшей на ней парализованной матери. Она упала на пол. Иван подскочил и оттолкнул одного из красноармейцев. За такое сопротивление власти его арестовали, судили и приговорили к расстрелу. Вероятно, здесь большевистской власти и её суду при назначении наказания вспомнились сравнительно недавние «бунтовские» события на Тамбовщине – «антоновщина», в 1920-1921 гг. Но он смог убежать, удалось сменить фамилию и имя и стать этим самым Петром. И только через сорок лет, при замене сгоревших на пожаре документов, в милиции узнали подлинную его историю со сменой имени и фамилии. Менять ничего не стали, так и оставили его Старовойтовым…

Со временем с сенокосом, да и вообще с выпасом скота, стало всё хуже и хуже. «Царица полей», кукуруза, забрала под себя все луга, негде стало пасти даже колхозное (совхозное) стадо, не говоря уж о личных стадах. Но на зиму колхозное (совхозное) стадо обеспечивалось хотя бы силосом, а личное стадо колхозников и рабочих совхозов из-за отсутствия корма стало резко сокращаться. На два дома (хозяйства) стали держать одну корову. Мы, например, держали одну корову на двоих с Гусевыми (их в семье, как и в нашей, тоже было шесть человек). Овец в зиму в нашем хозяйстве стали оставлять всего трёх, нечем стало кормить поросёнка. А тут и новое введение, проявленное партией и правительством с целью уменьшения «спекуляции» и привлечения колхозников и рабочих совхозов к практически бесплатному труду на государство – вместо 30 соток огорода оставили только 15, как я об этом выше говорил.

На тридцати сотках дедушка Вася чего только не выращивал. Верёвки, например. Понятно, что не сами эти агрегаты, но то, из чего они делаются – коноплю. Я помню только один такой посев конопли, в 1956 г. Да часто это и не обязательно было делать, только по мере надобности. Помню сам посев конопли, её уборку, сушку, трепание (в результате чего из стебля получаются длинные волокна), расчёсывание деревяннымгребнем, о котором я говорил в предыдущей главе (про кудель у прялки), плетение верёвки (или верёвок, поскольку в хозяйстве требовались верёвки разных размеров по толщине и, соответственно, разные по крепости).

И помню ещё один посев (в 1957 г.) при дедушке на нашем ещё большом тогда огороде. На его части, по-моему, по участку, где раньше росла конопля, в ближней к дому, он посеял просо. Когда просо созрело, то это была неописуемая красота из-за золотисто-коричневых метёлок. Из проса кашу, конечно, не варят, варят из пшена. А чтобы получить пшено, зёрнышки проса надо освободить от этой золотисто-коричневой шелухи. Такую работу делают на специальных машинах, которые называют просорушками. После обмолота проса дедушка отвёз его на такую машину в Плотниково. Но эту работу можно сделать и самим, вероятно, при использовании обычной ступы. Но колотить по зёрнам проса надо не очень сильно, не до получения муки. Правда, много таким образом не сделаешь, только при необходимости, на одну зарядку для каши или пшённых блинов. Для пшённых блинов уже полученное пшено надо было толочь в той же ступе до муки.

Основная площадь огорода в 15 соток засаживалась картошкой (примерно две трети его площади). А на прошлом огороде, до его уменьшения, одна только картошка занимала такую же площадь, то есть около 15 соток. По длинной границе огорода, почти до самых его низов, сажался в одну строчку подсолнечник, а между подсолнечниками подсаживали тыкву. Плоды тыквы выносились на траву, на межу.

Тыквы было много, и ели её много в пареном виде. Парили, даже не парили, а запекали, в русской печке. Для этого снимался (вырезался) верх тыквы с плодоножкой (будущая крышка), внутренность вычищалась вместе с семечками, потом тыквенной вырезанной крышкой вся эта конструкция закрывалась и на сковородке ставилась в жарко протопленную печь. Получалась обугленная до черноты тыква, внутри которой была сладкая мякоть. Отламывали себе обгорелый кусок и вычищали мякоть ложкой.

Когда родители жили уже в Клёново, то мама готовила пареную (у неё получалась именно пареная, а не печёная) тыкву, но парила она её в кастрюле либо в глубокой сковородке. Получалось не совсем то, хотя и сладко.

Подобным образом парили и сахарную свёклу. В жестяную форму, используемую для выпечки хлеба, закладывали целиком корнеплоды свёклы, мытые и чищенные, конечно, ставили форму в печь до готовности. Свёкла получалась намного слаще тыквы, как повидло или мармелад. Оно и понятно, поскольку содержание сахарозы в свёкле больше 20%. Словом – лакомство. Кормовая свёкла выращивалась только для скота. Её давали корове или овцам в сыром виде, а то и в пареном или просто варёном. После того, как корова поест такой свёклы, молоко получалось сладковатым.

Раз уж сказано было о форме для хлеба, то надо рассказать и о его печении.

Формы для хлеба были в виде жестяного прямоугольного корытца размером по объёму примерно раза в два или два с половиной побольше, чем современная буханка чёрного хлеба типа «дарницкий», «донской», «орловский» или «украинский». Хлеб пекли на неделю, сразу, помню, два-три батона чёрного, ржаного, и один (а то и ни одного) батон белого, пшеничного. Кулич на Пасху выпекался тоже в такой же форме, но с различными украшениями по верху хлеба, с промазкой по верху, чтобы получился красивый цвет.

После печения одной недельной партии бабушка сразу ставила в деже тесто для следующего печения. Закваску бабушка готовила сама, кажется, что из ржаной муки, как, я думаю, и для приготовления ржаного мучного кваса. Поскольку дрожжей тогда в деревне не употребляли (их не было, да и хранить было негде), то тесто заквашивалось сравнительно медленно, жди несколько суток, пока подойдёт. Закваска была в виде плотного комочка квасного теста, от которого для приготовления теста отламывали кусочек величиной с небольшую горсточку. А остальное снова прятали в погреб. К бабушке за закваской часто приходили соседи и наши деревенские женщины-хозяйки. Так что бабушке приходилось делать её довольно часто.

Когда тесто подойдёт, то его перекладывали в форму и ставили в печь. Качество хлеба определялось не только составом теста, а ещё и тем, как будет распределяться жар в печи во время печения. Внутри печи бабушке уже были известны места установки форм с тестом, где лучше всего пропекалось. В день печения хлеба печь протапливалась особенно жарко, хотя бы это было и лето.

Кроме формового хлеба пекли и подовый, ржаной или пшеничный, на капустном листе. Часто так пекла бабушка Маша, вторая моя бабушка, которая жила в той же деревне, примерно в её середине, если идти в деревню от нас, от нашего хуторка, то в первой её половине.

Потом, в начале 60-х годов, в Новосельцево построили пекарню, стали привозить хлеб в магазин, домашнее печение хлебов постепенно стало сокращаться, а вскоре и вообще прекратилось. Оставалось только печение куличей на Пасху. Уж этого-то, как приготовление и продажу куличей, советское государство допустить не могло, особенно в деревне. В городе как-то из этого положения вывернулись, стали к Пасхе печь и продавать сдобы «весенние» в виде куличей…

Уход за огородом – дело хлопотное, тот знает, кто этим занимался. Пусть и на даче. Земля – она везде земля, просит лопату, грабли, вилы, тяпки и прочий похожий инвентарь. Соха у нас была своя, отец сам её сделал, когда работал кузнецом. А позже он сделал и свои сани, не розвальни, а с бортом по периметру и сиденьем внутри. Полозья саней были обиты железом, сравнительно толстой железной полосой. Мы на этих санях зимой катались по льду на Вилковом пруду, а то и утаскивали на курган, который был дальше от деревни, чем пруд. И амуниция для лошади (хомут, дуга, уздечка, чересседельник, седло и пр.) у нас тоже была вся своя. Лошадь с конюшни отец только приводил за повод, а уж то, что было нужно для её использования (пахать или поехать на санях) – всё было своё.

Посадка, прополка, окучивание, полив, уборка – вот тот сравнительно небольшой перечень практически постоянных на огороде дел. И каждый овощ убирается и заготавливается в своё время. Огурцы и помидоры засаливаются на наших тамбовских широтах примерно в начале августа.

Свёкла, морковь, редька, тыква могут ждать до первых морозов, а вот картошка убирается и закладывается на хранение в начале сентября. Капуста подождёт и до сравнительно крепких морозов, поэтому её убирают и заквашивают даже чуть ли не последней, по первому хрустящему снежку. Убирают капусту немного пораньше сначала на погребец, а уж в выбранный день потеплее – рубят и заквашивают.

Про квашение капусты очень хорошо и подробно описано у И.Шмелёва. Но в технологии нашего квашения есть некоторые с ним различия. Капусту по нашей технологии сразу закладывали в бочку, которая находилась уже в погребе, на постоянном месте. У Шмелёва заквашивание делают в бочке, которая находится в помещении наверху, в доме. А уж если продукт получился, то эту бочку потом спускают в погреб. У Шмелёва такую работу делать было можно, потому что было кому спускать тяжеленную бочку, рабочих много. А у нас: дедушка, отец да мама, ну, может быть, ещё и бабушка. Мы с братом – малые ещё ребята. А бочка примерно двухсотлитровая, не меньше двух центнеров только её содержимое. Не справишься.

Картошка у нас на огороде (в Кусте) родилась неказистая, мелкая, поскольку добротно удобрять навозом не получалось, навоз собирался для топки печи. Вот наш сват, Филипп Степанович, хорошо удобрял свой огород, потому что он дополнительно привозил навоз с колхозного двора. Не могли мы и удобрять «сутолокой», как говорил об этом А.Н. Радищев при описании своего деревенского хозяйства: на поле на какое-то время загоняется стало коров или овец, например, с ночёвкой на нём. Так и удобряется. Но тут у Радищева небольшая ошибка в этом слове, на самом деле такое удобрение поля называли в то время «толокой». Очень близкие слова, но имеют несколько разный смысл.

Для уборки картошки надо было дождаться благоприятного по погоде дня, да чтобы и почва была не сырая, да чтобы и лошадь была свободная к этому времени. Поэтому день уборки картофеля никак не приурочивался, например, к воскресенью. В сентябре мы, конечно, учились. Но в день уборки картошки в школу не ходили. На следующий день если учитель спросит, почему, мол, не был вчера на уроках, то ответ тут был стандартный для такого случая:

– Картошку рыли.

Именно «рыли», а не копали. Уважительное и святое дело! Да и у самих учителей – то же самое.

Колхозный двор

«Всё кругом колхозное,

Всё кругом моё».

(Из песни).

Он всегда для нас, ребятишек, да и для взрослых тоже, был «колхозным», даже после преобразования колхозов в совхозы. Ни от кого и никогда я, например, не слышал другого названия, в том числе и уже в совхозное наше время. Приблизительная площадь колхозного двора порядка 3 га, что определяется его размерами: примерно 150 метров по направлению север-юг и 200 метров в перпендикулярном направлении (параллельном деревенской строчке домов).

Эта ситуация, которую я описываю, сложилась к середине 60-х годов прошлого столетия (в прошлом же и тысячелетии), то есть перед самым отъездом нашей семьи из Куста в Московскую область. А ситуация такая складывалась постепенно. Сначала, в 1930 г., образовали колхоз «Красный Куст», в который входили только две деревни, Куст и Печники. (На собрании, как рассказывал отец, думали, какое название дать колхозу. Остановились на том, что к названию деревни добавить слово «Красный».) Отдельный колхоз «Печники» не стали организовывать, поскольку эта деревенька была всего в несколько домов. Несколько позже, я думаю, что после смерти Сталина, при Н.С.Хрущёве, мелкие колхозы стали объединять. Наш колхоз, объединённый с колхозами «Восход» и «Светлый Путь», назвали колхозом имени М.И.Калинина. Во времена Н.С.Хрущёва, кажется, что практически одновременно с введением денежной реформы в 1961 г., а может быть, и несколько раньше, даже в 1959 г., образовали совхоз «Новосельцевский», в котором наш колхоз имени М.И.Калинина стал 2-м отделением этого совхоза.

От старых строений, времён первых колхозов, остались, на мой взгляд, два амбара (они стояли рядом, друг против друга), конюшня, свинарник и кузница, да ещё и школа, находящаяся в стороне от этой группы зданий, но и не относящаяся, понятно, к колхозному двору. Раньше было построено и саманное правление колхоза, к которому позже присоединили также саманное помещение клуба, уже на моей памяти. Магазин, не относящийся, как и школа, к колхозному двору, тоже остался с тех времён, но только сооружение слева, если смотреть от деревенского порядка домов. Существовавший в наше время магазин потом использовался как подсобка, а рядом с ним построили новый, раза в два побольше площадью. (Мама начинала работу продавцом ещё в старом строении. Уже при ней и было построено новое здание магазина, по её настоянию, поскольку количество товара, благодаря её деятельности, значительно увеличилось по сравнению с прежними продавцами.) Такие заведения раньше в деревне называли смычкой: в смысле – смычка города и деревни. Старый коровник тоже был и на моей памяти. В самом начале 1960-х годов его заменили другим. Построили его армяне. Стены нового коровника были из шлака, перемешанного с цементом. Сначала делали из досок опалубку для стен, а потом заливали в неё полученную смесь – шлак-цемент. На стенах так и остались заметки стыков досок опалубки. Досок для опалубки готовых не было, их готовили из брёвен на специальной ручной лесопилке: высокие леса, с помостом (площадкой) наверху, на которой стоит верхний пильщик, а внизу, под ним – второй. Пила у них длинная, полотно её довольно широкое. Все опилки летят вниз, на нижнего пильщика. Время от времени они меняются местами.

Коровник первого колхоза был сравнительно небольшой, коров на сорок (сколько собрали с наших деревень коров при организации колхоза «Красный Куст», на столько и построили, по числу хозяйств в двух деревнях, Куст и Печники). В нём же помещались и телята. Потом коров стало больше, потому что, во-первых, объединили (укрупнили) колхозы, во-вторых, появилась установка, сказанная Н.С.Хрущёвым, «догоним и перегоним Америку по молоку и мясу». Свиней ликвидировали, как очень нечистое и прожорливое животное (себе в убыток), и свинарник благополучно превратился в телятник. И во время войны, кажется, что и после неё, до 1954 года, до семидесяти своих лет, в этом свинарнике работал дедушка Вася.

В кузнице (в деревне её называли – кузня), оставшейся ещё с начала образования колхоза, а может быть, и построенная раньше, поскольку деревня наша появилась примерно в 1911-20 гг., одно время, уже после войны, конечно, на моей памяти, работал отец. Мне нравилось приходить в кузницу и вертеть в ней рукоятку горна, системы подачи воздуха в топку, так называемые кузнечные мехи. Вероятно – так, поскольку в словаре имеется для названия этого агрегата слово мех во втором его значении (множественное – мехи).

Вместе с ним некоторое время работал кузнецом Митрофан, житель деревни Печники. Вернее, Митрофан и был сначала главным кузнецом, а отец начинал с ним работу, как помощник. Но потом Митрофан умер, и отец стал главным.

У Митрофана была профессиональная болезнь с руками, так называемый кератоз. Это когда на ладонях рук роговеет кожа и образуется как бы панцирь. Кроме того, добавляется и постоянное механическое воздействие на кожу от работы с молотом, молотком, напильником и другими необходимыми в кузнечном деле инструментами. Чувствительность рук при этом теряется.

У Митрофана была такая не совсем безобидная шутка. Он разогревал очередную железку, потом откладывал её на верстак. Через какое-то время он брал её за конец, который находился в горне, протягивал второй конец ничего не подозревающему стоящему рядом наблюдателю со словами: «Ну-ка, подержи, подсоби». Односельчане и жители окрестных деревень на эти его «шутки» уже не попадались, привыкли и знали, чем это кончится…

С развитием кукурузоводства за конюшней вырыли силосную яму: скрепером выбрали сравнительно глубокую траншею с въездами в неё с двух сторон. В эту траншею и закладывали перерубленную на силос кукурузу (стебли без початков).

Я уж снова повторюсь, что отец работал сначала, с конца 1945 года, после войны, бригадиром, а потом, с середины 1946 года, – конюхом. За работу конюхом он получил Почётную грамоту, подписанную лично Маршалом Семёном Михайловичем Будённым (хотя и легендарным комдивом в Гражданскую войну, но и не очень толковым воякой во время Второй мировой войны 1941-1945 гг.). В 1947 г. отец получил медаль «За трудовую доблесть».

Когда в совхозе уже организовали свой сепараторный пункт (сдавать государству стали не молоко, а сливки), то указанную силосную яму в виде траншеи приспособили для хранения в ней льда. Лёд вырубали весной на пруду (в основном – на Вилковом пруду, как более доступном для таких действий) сравнительно большими глыбами, закладывали в траншею и сверху заваливали толстым слоем соломы. Хранился этот лёд довольно долго, почти до следующих морозов. Но жаркое лето на сепараторном пункте было обеспечено возможностью охлаждать сливки: в большой чан с водой закладывали лёд и ставили в этот чан фляги со сливками. Когда родители работали на сепараторном пункте, то я часто помогал им сепарировать молоко, а также и ездить на тачке или на телеге за льдом к траншее-хранилищу (траншея была метрах в пятидесяти от сепараторного пункта). Иногда даже бывало (чаще – летом 1965 г., когда отец уехал на поиски нового места жительства), что я полностью сепарировал весь удой, делал анализ молока на его жирность, пастеризовал сливки и охлаждал их затем в чане с ледяными глыбами (весной 1965 года я уже закончил девятый класс). Словом, всё, что необходимо для сдачи сливок на молокозавод. На следующий день сливки отправляли на машине на указанный завод, который находился в Плотниково. Из всех этих работ самым трудным было набирать из фляги в ведро молоко, а потом переливать его в приёмную ёмкость сепаратора. Сложнее всего было набрать первое ведро из фляги. А самым интересным из всего этого – анализ молока на жирность на специальной ручной центрифуге. В центрифугу устанавливались особые стеклянные колбочки, в которые заливалась исследуемая жидкость (молоко или сливки). Один конец колбочки был цилиндрический, а второй – плоский с нанесённой на него шкалой. После вращения в центрифуге жир отделялся от содержимого, по верхней границе этого жира брался отсчёт жирности.

Для пастеризации сливок (или молока) на сепараторном пункте был специальный герметичный котёл, который нагревался от форсунки. В котле создавалось высокое давление водяного пара. Шланг от котла опускался во флягу с пастеризуемой жидкостью и вентилем открывался доступ пара. Примерно пять минут грохота – и пастеризация фляги готова. Процесс такой пастеризации очень шумный, поскольку пар выходит во флягу под большим давлением, фляга даже и подпрыгивает от этого. Хорошо, что сливки, потому что на пастеризацию молока нужно было бы затрачивать значительно больше времени, раз в пять больше, чем при пастеризации сливок, из-за большего количества молока, чем сливок.

Это, конечно, не современная ультрапастеризация, но сохранность этих молочных продуктов обеспечивалась на сравнительно большее время до отправки её на молокозавод. Тем более, что и для совхозного хозяйства оставшийся после сепарпации обрат (обезжиренная жидкость, всё ещё беловатого цвета, но с большим содержанием белка) использовался для дополнительной добавки к корму телят.

Определение жирности молока сначала выполнялось для каждой доярки отдельно, потому что её удой (утренний, обеденный и вечерний) определялся не только количеством молока, но и его жирностью. Для перерасчётов использовался стандартный показатель жирности – 3,2%. То есть, если молоко какой-то доярки было меньшей жирности, чем базовая, то, соответственно, её удой пропорционально и уменьшался. Это могло произойти из-за, например, выпавшего дождя. Коровы поедали влажную траву, разбавляя, тем самым, молоко водой. А то, что доярке приходилось выдаивать руками большее количество молока, никого не интересовало. Потом всё это упростили, дояркам установили стабильную заработную плату, зависящую от количества коров у неё, а жирность молока стали определять для всего удоя сразу. Из всех привезённых фляг производился забор молока по одному литру, всё это хозяйство перемешивалось, и анализ на жирность уже определялся всего один раз. Второй анализ на жирность определялся уже для сливок, после сепарации молока…

Какое же неимоверное число мух было в этом коровнике! Прямо шубой летали по коровнику и в дверях. Чтобы пройти в коровник с улицы или выйти из него в ворота или дверь, надо было закрыть рот и не дышать. Это я говорю никак не шутя, так на самом деле и было. В начале 60-х годов появился у нас карбофос – яд для насекомых. Да и не только, человеку-то он тоже не конфетка. Но это было спасение от полчищ мух. После обработки карбофосом мухи такой же шубой покрывали пол коровника.

Мух было так много, что они разлетались и по деревенским домам, как и крысы. Своих-то мало было, так ещё и совхозные. Дома перед едой приходилось закрывать окна, открывать двери и полотенцами выгонять мух на улицу. Карбофос дома мы не использовали, хотя и достать его было можно. Меньше заразы. Так решили родители, и правильно сделали. Лучше помахать полотенцами, чем самим травиться неизвестно чем.

И ещё во всех строениях с живностью было много крыс, которые, как и мухи, разбегались по деревенским хозяйствам. Но там, всё-таки, какая-то охота на них со стороны хозяев хотя бы была: кто-то ставил капканы, у кого-то были кошки, которые могли охотиться на этих грызунов. Надо сказать, что не каждая кошка может справиться с крысой. Наша кошка, например, ловила крыс. А на колхозном дворе таких охот не устраивали, только что использовали какой-то крысиный яд, который через небольшое время уже на крыс не действовал…

Вместо изъятой из обращения для заготовки льда силосной траншеи, силос стали закладывать непосредственно у коровника в открытый бурт, который, по мере доставки силоса (а его получали непосредственно в поле во время скашивания кукурузы и отделения от стеблей початков) закатывали трактором со скреперной навеской. Сверху бурт закрывался соломой. Силос интенсивно перепревал, выделяя большое количество тепла. Так что и зимой, в сильные морозы, от бурта шёл пар, а внутри он разогревался до такой высокой температуры, что рука не могла её терпеть. Запах от бурта исходил просто тошнотворный, во всяком случае – для меня. Но мы часто зимой приходили к бурту погреться, да и побегать по нему. Вверх-вниз и – радуйся! На санках или лыжах, естественно, с бурта не катались, потому что для такого катания, понятно, должен быть снег. А откуда на горячем бурте снег? Да он и был иногда, в довольно сильный мороз, только очень тонким слоем, который под ногами проламывался…

Если от тока пройти вправо (на запад) метров пятьдесят-шестьдесят, да ещё спуститься вниз (на север) тоже метров на пятьдесят-шестьдесят, то как раз можно было попасть и к нам, на наше поместье. Магазин находился примерно на одной четверти нашей деревни, если в деревню идти от нашего дома, но не считать расстояния от нашего дома до крайнего дома деревни. Крайние дома деревни (Объедкиных, Поздновых и Вилковых) получались примерно на уровне электростанции, от границы, определяемой восточной стороной тока. Порядок домов проходил от магазина метрах в тридцати.

Ток на этом месте находился не всегда, это сооружение сначала размещали поближе к полям, с которых убирали зерно (в распутицу легче перевозить). Одно время ток сделали на лугу напротив нашего дома, на таком же расстоянии на юг, но напротив дома. А потом, я думаю, что из-за кукурузы, зерновые сократили, зерна стало поменьше, да и техники постепенно прибавилось, легче стало управляться с зерном.

Раньше, я вспоминаю, в колхозе у нас была только одна грузовая машина – полуторка военных времён. Потом вместо неё появилась и другая, новая, мощностью уже в три тонны. Шофёром на той и другой работал Мамонов Василий Тимофеевич (в простом произношении – Васильтимофев), дом которого находился в конце деревни, противоположном от нашего дома.

Василий Тимофеевич родился в 1913 году. На войне тоже был шофёром, подвозил на боевые позиции боеприпасы. Воевал он в 542 отдельной автотранспортной бригаде 10 Гвардейской Армии Западного фронта. Был ранен. В 1943 году награждён медалью «За боевые заслуги», а в 1985 году – Орденом Отечественной войны II степени…

Деревенская электростанция появилась во время проката на деревенских экранах фильма «Тихий Дон». Я так говорю потому, что этот фильм в нашей деревне показывали как раз во время строительства электростанции, в её деревянном срубе (в нашем саманном клубе в это время шёл ремонт). А фильм вышел в прокат в 1958 г. Но это в прокат в городах, а в деревнях все эти показы проходили несколько позже, пусть даже в 1959 г. К появлению такого важного объекта, как электростанция, и был построен новый коровник, с учётом планируемой автоматической дойки. Да и воду из колодца стали доставать не вручную, воротом, а насосом, подавать её в автоматические поилки. Электричество подвели и в дома рабочих совхоза (в это время был уже совхоз), используя для этого телефонные столбы, которые подходили к правлению со стороны Плотниково, с дальнего от нас конца деревни. Часть недостающих столбов по деревне поставили дополнительно, но к нашему дому подводить не стали. Из-за одного дома-то огород городить! Так мы и жили, при живом электричестве с керосиновой лампой. Теперь электричеством освещались и по ночам не только коровник, конюшня, телятник, правление отделения совхоза, клуб, но и ток. Днём генератор тоже включали, для дойки…

Самое, пожалуй, интересное для нас, ребятишек, сооружение – конюшня. Она из тех ещё дальних колхозных времён, со старой соломенной крышей, насквозь продырявленной воробьиными гнёздами. Да нас, пожалуй, больше интересовало не это ветхое здание, а то, что внутри него. Лошадей было много, много и молодняка. Всех взрослых лошадей мы знали по именам (кличкам), знали и норов каждой из них: к какой можно было без опаски подойти, погладить; с какой лучше было не связываться – могла и укусить; какая могла и лягнуть, если подойти сзади; какая даётся свободно запрягать, а какая и противится этому.

Для получения молодняка к нам часто привозили (самоходом, конечно) какого-нибудь племенного жеребца (его с конезавода доставляли в специальном вагоне до Плотниково, а потом «пешком» до нашего колхоза или совхоза. Неимоверно красивого, прямо скакуна. Помню одного такого, серого цвета. Его каждый день объезжали на специальной двухколёсной тачанке (как на лошадиных бегах). Не объезжали, а выгуливали. Занимался этим наш человек, Ситин Егор. Деревня в одну строчку, не разбежишься, а перед нашим домом, на хуторке, простор, степь да степь кругом, тогда ещё не распаханная под кукурузу. Вот этот наездник Егор перед нашим домом и выгуливал очередного жеребца. Один раз какой-то довольно норовистый жеребец разнёс вдребезги коляску (одноколку), Егор довольно сильно пострадал, но не сдался. Выздоровел – и снова за эту работу.

Купать лошадей в Вилковом пруду поручали ребятишкам. Так все и ждали, когда наступит такое дело. Верхом – и галопом на пруд. Без седёл, конечно, только что уздечка в руках. Лошадям такое купание очень нравилось. Тем более, что их на пруду расчёсывали по всему телу специальными металлическими щётками. Эти щётки не ранили кожу, но чистили её хорошо. Я боялся ездить верхом на лошади, боялся, что упаду. Да и упал бы, конечно, при таком отношении. Только что завидовал своим товарищам, которые с маху запрыгивали на лошадь и скакали на пруд.

Потом появились у нас тяжеловозы, уж и не помню какой они породы, по-моему – владимирские. Это просто лошадиный слон. Ноги как столбы, внизу мохнатые, грива тоже копной. Копыта громадные, с хорошую тарелку. Рост у них примерно такой же, как и у наших лошадей, но кость широкая, туловище крупное. Для них и упряжь, особенно – хомуты, специально делали, потому что из имеющихся хомутов у нас в колхозе ни один не подходил. Эти лошади, запряжённые в телегу, не бегали, галопом не скакали, только шагом, как говорят одесситы – «по Дерибасовской гуляют постепенно». Но эти великаны почему-то не прижились в наших краях…

Вторым местом, которое мы любили на колхозном дворе, была площадка старой техники, уже нерабочей, что была рядом с кузницей. Если взрослые от конюшни нас не гоняли, то отсюда любой проходящий мимо шпынял. И правильно, потому что техника остаётся техникой, даже если она и не работает. Старый плуг, например. Пусть у него что-то и сломалось, так что нельзя использовать по его назначению. Но что-то и работает, к примеру – его подъёмный механизм. Крути рукоятку и шевели железками! А то и старая сеялка, чего только можно не покрутить в ней! Я уж не говорю о старом комбайне.

Да и случались же с ребятишками разные несчастные случаи. Колька Мамонов, сын нашего шофёра, Васильтимофева, в каком-то механизме, который ещё крутился, оттяпал себе большой палец на правой руке. И ещё, сын нашего бухгалтера, семья которого жила в соседней с нами деревне Молоково пришёл к нам поиграть (он пришёл вместе с отцом, отец на работу, а он – поиграть), залез под рабочий грейдер, а кто-то из ребят в это время, не зная, что под грейдером человек, освободил рычаг ножа грейдера. Нож опустился на этого мальчишку. Поднять нашими силами оказалось невозможно. Пока бегали за подмогой, пока в больницу машину снарядили, время ушло. В больнице не смогли ничего сделать. Поэтому и правильно, что нас гоняли от техники. Кроме того, очень долго на этой площадке стоял один из первых российских тракторов, которыми очень давно оснащали первые колхозы. ХТЗ – Харьковского тракторного завода. Помните по фильмам? Сидит тракторист (не в кабинке, конечно) на железном сиденье, которое прилажено на косом кронштейне, крутит «баранку», от которой горизонтально к передним колёсам уходит ось, для управления колёсами. Колёса металлические, оснащённые шипами. Вот примерно такой остаток трактора и стоял на этой площадке, пока с него не использовали весь металл, который можно было применить своему кузнецу, а остальное отправили на металлолом. Возможно, да и наверняка, на таком тракторе во время войны работала моя мама (но их семья в то время жила в другой деревне, в Восходе, поэтому и колхоз у них был другой – «Восход»). Сначала – за трактором на плуге, а потом уж и за рулём, когда с мужчинами настала довольно трудная пора, все почти были на фронте. К концу войны уже практически не стало народа, который мог воевать. А ей в это время ещё не было и восемнадцати лет. Потом на площадке стали появляться и другие отработавшие своё тракторы, ДТ-54, например, запчасти от которых некоторое время ещё использовались трактористами.

Металлолом с площадки старой техники использовался в кузнице для различных поделок. Весь металл (вся стальная амуниция техники) практически и уходил постепенно в дело. Поэтому и из-за дефицита металла в то время нам на этой площадке было запрещено появляться. Не запрещено, конечно, официально, но не приветствовалось и не рекомендовалось. Если школа объявляла о сборе металлолома, то ищи этот металл у себя дома либо ещё в каком месте, но не на площадке старой техники.

И уж совсем запрещено было появляться на площадке рабочей техники, на которой размещались современные в то время тракторы, комбайны, сеялки, плуги и прочие механизмы. Но это когда на этой площадке никого из механиков не было. А если кто был, что-то делал с техникой (готовил её для работы, ремонтировал), то можно было и покрутиться рядом, а то и помочь в чём-нибудь мелком. Это было очень интересно для мальчишек, не только для тех, у которых отцы работали комбайнерами или трактористами. Тем-то сам бог велел рядом с отцом находиться в такое время…

В нашем отделении совхоза устроили полевую кухню, которая находилась в начале деревни, почти напротив дома Вилковых, рядом с площадкой для старой техники. Вилковы, дядя Егор и тётя Даша, и были на ней поварами. Готовили только обеды для механизаторов в страдную пору. Но это было уже в совхозное время, при управляющем Мясине Андрее Константиновиче. Мясо для обедов и прочие продукты давал совхоз. Обеды были, по-моему, даже бесплатные для рабочих либо бралась какая-то символическая плата. Питание было организовано непосредственно на кухне, а также развозилось в термосах по полям. Целью этого была, конечно, экономия рабочего времени. Ведь в страдную пору работа на полях велась практически круглосуточно, если позволяла погода. Во всяком случае, весенняя и осенняя пахота точно проводилась круглосуточно, ночью – с включёнными фарами. Идёшь, бывало, поздно вечером, а то и ночью, домой, а по полям ползают огоньки – трактористы пашут под зиму какое-нибудь поле.

Это, конечно, хорошо и давно известный анекдот, но, поскольку я это сам слышал, то и воспроизведу. Приходит на кухню управляющий нашим отделением Андрей Константинович, спрашивает дядю Егора, Тараща:

– Егор Тарасович, а ты лист-то лавровый кладёшь в супы?

– Да ложил я его сначала-то, Андрей Константинч, тока не едять они этот лист, чего же напрасно добро-то переводить! Так ведь?

Андрей Константинович говорил именно «Тарасович», в отличие от наших всех деревенских. Вообще он довольно отчётливо выговаривал все слова, очень следил за своей речью.

И ещё немного про кухню, вернее – про Тараща. В наших краях часто, насколько я помню, появлялась, вдруг, весть, что из тюрьмы сбежал очередной преступник, который где-то в наших краях и обретается. Тем более, что обретаться было где, особенно летом, – вокруг нас заросли кукурузы.

Да иногда и действительно, такое случалось. Мама работала в магазине. Как-то, уже ближе к вечеру, заходят двое незнакомых мужчин. Походили по магазину, посмотрели. Но ничего не берут. Одеты они были одинаково, в какую-то рабочую одежду. Она и подумала про беглых заключённых. Насыпала им в кулёк каких-то продуктов, печенья, пряников, конфет. Они сказали спасибо и с тем и удалились. В этот вечер мама и выручку с собой домой не брала, припрятала в магазине.

Лето 1965 г. В начале лета к нам приехала в гости тётя Тоня, сестра отца. Она нам, взрослым почти детям, привезла какие-то игрушки, среди которых была маска. Вы знаете такую: пластмассовый нос с очками и усами. Словом – кавказец, грузин, например. Вот брат Фёдор надел эту маску и пошёл в деревню. Как раз в подтверждение очередного слуха о скрывающемся преступнике. Первым домом от нас в это время был дом Объедкиных, потом – Поздновых, а за ним – дом Вилковых, тёти Даши и Егора Тарасовича. Фёдор подходит к дому Вилковых, стучится. Выходит дядя Егор с папироской-самокруткой в зубах, посмотрел на Федю, неожиданно понял, что это и есть тот самый убежавший преступник, про которого в деревне шёл разговор. А зачем преступнику в деревню? Конечно, поесть. Дядя Егор и говорит жене:

– Дарья! Налей человеку щей!

– Ещё чего! – возмутилась тётя Даша. – Всякие ходють тута, всем и наливай! А нам ещё михинизатиров кормить.

– Дарья! Кому говорят, налей щей! – Дядя Егор даже ногой притопнул.

Брат видит, что дело принимает довольно сложный и серьёзный оборот, чуть ли не придётся пообедать. Он приподнимает пластмассовый грузинский нос и говорит:

– Дядя Егор, это я, Федька.

– Эк, ты! А я тебя и не признал!

Брат пошёл дальше. Ну а мы, ребятишки, впереди по деревне слух разносим, что тюремщик, мол, идёт. Фёдор подходит к дому бабушки Маши (дом её в это время уже пустовал). А рядом дом Панюхина Егора Фёдоровича. Он с женой, тётей Аришей, в это время собирал стог сена. Он наверху с граблями, а тётя Ариша внизу. Видит Фёдора, не Фёдора, а, понятно, беглеца из тюрьмы. Кричит жене: «Ариша! Дай-ка мне вилы!»

А по деревне уж шум пошёл. Мужики стали собираться бока наломать этому бандиту. Больше всего об этом заботился Филипп Степанович, наш сват, сосед бабушки Маши через два дома, человек сам по себе добрый, но задиристый, особенно когда выпьет. От греха подальше Федя огородом бабушки Маши убежал к пруду, перебежал на другую его сторону через Панюхинскую плотину и – домой, по другой стороне лощины.

Это отца не было дома. Он в это время находился в отъезде, уехал искать место для работы и житья. Вряд ли Фёдор решился бы на такое безобразие, если бы был дома отец…

В этот же год, в августе месяце, мы пошли на совхозное поле за горохом. Мы – это от Зайцевых я и сестра Света, другие – тётя Сима с детьми (она приехала в гости с моими двоюродными братьями Юрой и Володей), Саша Силин. Уже возвращаемся, подходим к нашему дому, а к нам со всех ног бежит Сашина сестра, Галя, со странным довольно упрёком: «Что же вы тут идёте, а там Егор Фёдрыч умер!»

Скорее всего – инфаркт. А тут и машина мимо дома промчалась, наверху сын Егора Фёдоровича Панюхина, Иван, а в кузове его умерший отец. Поехал в больницу к врачу. Похороны Егора Фёдоровича проходили мимо односельчан: прямо из морга больницы в церковь, а потом на Новосельцевское кладбище. В этот же год Иван с мамой переехали из Куста к каким-то своим родственникам.

Егор Фёдорович, о котором я писал в рассказе «Ау, Детство!», как он не успел посмотреть на летящий «спутник», работал тарханщиком, как мы его тогда называли. Он ездил по деревням и собирал всякий хлам: старое тряпьё, металлолом, бумагу, старую кожу, обувь, кости и др. За эти товары он либо расплачивался деньгами (сколько сам даст, не сговариваясь), либо нам, ребятишкам, давал за сданный хлам воздушный шарик, глиняный свисток или ещё какую незатейливую мелочь, которая, несомненно, была намного дешевле, чем сданный хлам. Но хлам – есть хлам, от него тоже надо избавляться, а свисток или шарик – это уже забава, как не приобрести, чтобы поиграть.

Такое значение слова «тарханить» употреблялось только местно, в Тамбовской, Саратовской и Пензенской губерниях (областях). На самом деле значение этого слова совсем другое, не связанное со сбором всяких ненужных вещей. Тархан – это человек, свободный от податей, так, кажется, это слово определяется в словарях. Оно настолько устарело и вышло из употребления, что даже в словаре С.И.Ожегова его нет…

Третье излюбленное наше место на колхозном дворе – это ток, на который с поля привозили зерно, сушили его, провеивали, грузили в машины и отправляли в Плотниково на элеватор. Первоначально веялки были ручные, а со строительством электростанции перешли на механические, что, конечно, было большим прогрессом в работе.

Веялка предназначена для удаления различного сора, попавшего в зерно в результате его обмолота. По весу этот сор был, в основном, легче зерна, поэтому при обдувании воздухом потока зерна лёгкий сор выносился из общей массы. Веялка состояла из системы сит, на которые и попадало зерно с сором, и которые обдувались потоком воздуха от крыльчатки. Крыльчатку приводили в движение вручную либо с помощью движка. Надо сказать, что вручную не так уж и легко было – вращать крыльчатку. Ручки у веялки были с двух сторон, поэтому вращение крыльчатки делали два человека, один просто быстро устанет.

Кроме провеивания проходила и непрерывная сушка зерна, которая заключалась в его постоянном перелопачивании с места на место. Для этого использовался при наличии электричества специальный автоматический заборник – резиновая прочная лента с закреплёнными на ней перпендикулярно к полотну резиновыми планками. Лента устанавливалась ближе к бурту зерна, зерно на неё подавалось вручную деревянными лопатами. Таким же образом зерно погружалось и в машины для отправки на элеватор. До применения указанного механизма зерно вручную перелопачивали для просушки с места на место, а также вручную, вёдрами, засыпали в мешки и в мешках доставляли на элеватор. Только, чтобы было полегче, когда зерно засыпали в мешки, машина подъезжала близко к бурту, открывали её задний или боковой борт, наверху двое у мешка, а снизу вёдрами им подавали зерно.

Нам, ребятишкам, часто разрешали доехать наверху машины, в зерне, до элеватора, а потом, в пустом кузове, обратно. Если только наверху был и кто-то из взрослых, одним нам не разрешали. Ну, это я говорю, что нам. А сам-то я к таким катаниям особенно был не способен, потому что от езды у меня кружилась голова. Я бы в кабине, возможно, и доехал бы. Но кто это посадит в кабину-то? А так, с поля до тока в зерне наверху машины, прямо от комбайна, ездить приходилось. А потом, после разгрузки, и обратно в поле. Но это практически рядом, не восемнадцать километров в один конец, как до Плотниково. Машины были не самосвалы, а простые, с откидывающимися бортами. При разгрузке мы и помогали лопатами сбросить зерно с машины в первоначальный бурт…

Из-за частых распутиц во время дождя и после него, дорог-то, по которым можно проехать в поле, не строили, централизованно было решено организовать так называемые МТС (машино-тракторные станции). Всю рабочую технику отправили поближе к полям (на полевой стан), там и производился её ремонт, техническое обслуживание и прочие с ней работы. На этом же полевом стане готовились и обеды (как в фильме середины 1960-х годов «Стряпуха»). Стояли балки для небольшого отдыха механизаторов.

Так что колхозный двор расширил свои границы, вышел за границу наших игр и забав.

В результате государственных игр и забав, которые плотно начались даже не со времени Революции, а с момента образования колхозов, ликвидации кулачества и прочего несколько странного, как кажется, в поведении нашего правительства, даже наших правительств, сейчас в тех местах полнейшая безлюдица, нет наших деревень, колхозных дворов с коровниками и конющнями, кузницами и хранилищами старой техники. А ведь когда-то, в моё детство и отрочество, в нашей только деревне набиралось мальчишек на две футбольных команды. При этом мальчишек, родившихся уже после войны, в 1946-51 гг.

Настолько нет прежних деревень, что их следы даже не просматриваются с космических снимков. Я недавно решил поискать следы Куста на снимке из космоса. Нашёл Новосельцево, Дюжиново, даже Молоково (каким-то чудом сохранилась). А вот на месте бывшего Куста – сплошное поле. Даже в районе нашего поместья ничего не осталось, куда-то исчезли и деревья, которых в нижней части, у ручейка речки Тихая, было довольно много, никаких растений просто нет. Срубили, что ли? И дальше всё пусто. Лощины наши в целости (куда же им-то деться?), только прудов уже нет, поскольку их давно уже не перегораживают плотинами. Вероятно, что на том самом месте, где была деревня, что-то и можно увидеть, хоть какие-то следы. Но для этого надо там появиться воочию.

Как-то развалилось всё на наших глазах, до такой степени, что воссоздать уже практически и невозможно. Не столько бессмысленно (смысл-то, понятно, есть), сколько бесполезно. Может быть, и что-то сможет возродиться, но больно уж от всего этого, работы на земле, отучили. Вон, правда, Президент В.В.Путин в конце 2017 года заявил, что в России собран рекордный урожай зерновых. Ну, дай-то Бог! Хотя рекорд рекорду – рознь. Главное – хватит ли этого рекорда для жизни.

Купание красного коня

Вот и сейчас, когда я начал писать этот рассказ, я вижу те далёкие от этого времени вётлы на берегу Вилкова пруда, со стороны, противоположной от нашей деревни, со стороны деревеньки Восход, имевшей тогда всего несколько домов. Часть этой деревеньки в то время, о котором я сейчас пишу, ещё существовала. Но уже не было в ней полуземлянки родителей моей мамы, Куделиных: бабушка Маша переселилась в наш Куст в 1948 году, ещё до моего рождения. Смотрю на эти деревья и от своего дома, от стога сухого навоза или от омшаника. Смотрю и вспоминаю с большой радостью тот незабываемый и счастливый для меня до восторга вечер…

Мест летом для купания у нас было несколько. Каскад наших прудов давал такую возможность. Наше местечко было составлено из нескольких деревень. Моя родная деревня – Куст, на противоположной стороне, через лощину – Восход, который заканчивался, если его спроектировать на наш порядок домов, примерно на трети нашей деревни по западной её части. Потом, через небольшую лощинку, по которой летом уже не текла вода – Верблюдовка (в несколько порядков). Один, первый, мы так и называли Верблюдовкой, а второй, за прудом – Светлый Путь. Ближняя к нам часть Верблюдовки состояла всего из нескольких домов, шесть или семь.

Скворцовский пруд (или Светловский, как часто мы его именовали) находился совсем рядом с яблоневым садом Сквороцовых, здесь же, за этим садом, и была земляная плотина пруда.

Вообще все пруды у нас назывались по фамилии хозяев дома, который находился примерно над плотиной пруда, или чей огород подходил к основному зеркалу поверхностиводы (Скворцовский, Хорьков, Панюхин, Вилков – если идти с верхнего по течению воды пруда). Чаще всего мы ездили купаться на Скворцовский пруд, никогда – на Хорьков, иногда – на Вилков, редко – на Панюхин. И также редко ездили на Печниковский пруд, который находился от нашего Куста примерно в полутора километрах на юг. В Печниково (ближнее от нас Печниково, всего в несколько домов) было два пруда: один непосредственно в деревне, а другой, поменьше, – метрах в трёхстах от неё, если идти по дороге, и несколько поменьше, если по прямой линии. Но на Печниковском пруду, который в деревне, всегда было стойло. Сначала колхозного, а потом и совхозного стада коров. Так что особого интереса купаться в нём не было. А второй пруд, совсем маленький, был очень заросший. Он использовался для стойла в обеденное время для нашего личного стада коров и овец с козами (для деревень Куст, Печниково и какое-то время, до конца своего существования, – Восхода). В этом втором пруду брали мох (тину) для прокладки утеплителя между брёвнами при строительстве. Там его было больше, чем в других наших прудах.

В Печниково в то время жили Шамоновы Яков Сергеевич и его жена тётя Клава. Яков Сергеевич был моим крёстным и крёстным брата Феди. Потом Шамоновы переехали в Ногинск. Когда я учился в институте, то иногда навещал их, а, кажется, в 1968 году мы с мамой ездили к ним на свадьбу их сына, Фёдора, ровесника моего брата (обе мамы ещё в больнице их назвали одинаково).

Яков Сергеевич с 1919 года рождения. Воевал, был сильно контужен. Во время войны наград не получил, но в 1985 году, к сорокалетию Победы, был награждён Орденом Отечественной войны I степени. К этому юбилею дали Ордена Отечественной войны разных степеней всем участникам войны. При тяжёлых ранениях – I степени, при лёгких – II-й (отец получил такой орден), остальным – III-й. У нас в Кусте жил его брат, Григорий Сергеевич Шамонов. Он старше Якова Сергеевича на пять лет, с 1914 года рождения. Во время войны он был в звании лейтенанта, на войне был ранен в ногу, ходил с костылём. В Кусте он работал продавцом в магазине. Его-то и сменила мама, когда после очередной ревизии Григория Сергеевича попросили уволиться…

Панюхин пруд по его расположению правильно было бы называть Куделиным, по фамилии моей бабушки Маши. Но он был назван так ещё до того, как бабушка Маша переехала в Куст из Восхода (из полуземлянки) в дом Панюхиных (купила у Панюхиных их дом). Случилось это уже после войны, как я уже сказал выше, в 1948 г. Это я восстанавливаю по рассказу тёти Шуры, моей крёстной. Она сказала, что меня ездили крестить (осенью, в октябре 1949 г.) уже из купленного в Кусте дома. Поэтому, независимо от того, кто позже стал хозяином дома, название пруда так и осталось прежним. Тем более, что соседями бабушки Маши, с западной стороны, тоже были Панюхины, родственники владельцев купленного ею дома. Ко времени моего детства, о котором я пишу, плотины Панюхиного пруда уже не было, он наполнялся от плотины Вилкова пруда, которую несколько подняли. Когда-то, в одно из половодий, плотину Панюхиного пруда размыло, и её не стали больше восстанавливать. Удовольствие дорогое, а особого смысла в её восстановлении не было, тем более, что исчезла с лица земли деревенька Восход.

Сам пруд приходился по расположению непосредственно под огородом Мамоновых (родственников нашего единственного деревенского шофёра Мамонова Василия Тимофеевича), соседей бабушки Маши с восточной стороны. Но вот назывался, почему-то, Панюхиным…

В наших краях находятся истоки реки Тихая, которая таковой называется уже в Новосельцево, даже и от Молоково, от деревни Эркака. Тихая впадает в реку Синяя, а Синяя, в свою очередь – в Дон. Воды Синей в древности, да и в наше время, считались самыми чистыми и полезными для здоровья из всех других речек той местности.

Истоков Тихой несколько. Их или его, этот исток, образуют безымянные небольшие ручейки-лощинки. Две лощинки проходят от Лужниковского куста в стороне от нашей деревни. Так называются посадки-заграждения. Не называются, на карте они никак не называются и не назывались, это название дало им население прилежащих мест. Ещё две лощинки проходят мимо деревни Печники. Одна, поменьше, на которой как раз и находился старый заросший пруд (стойло для личного крестьянского скота), а вторая, побольше, перегорожена плотиной, образующей соответственно и пруд побольше (стойло для колхозного, а потом и совхозного стада). Второй пруд был тогда сравнительно молодой, ещё не успел зарасти камышом и осокой.

Совсем большая лощина (вероятно, что её и разумно назвать основным истоком Тихой) проходила по ряду деревень: Ревпахарь, Светлый Путь, Верблюдовка, Слава, Восход, Куст. Дальше, перед деревней Молоково, лощины от Лужниковского куста, Печники и наша, нашего каскада прудов, соединялись и шли в сторону села Новосельцево.

Если в названных мной выше деревенских прудах жил только золотистый карась, то в месте соединения лощин перед Молоковым уже образовались два небольших, но сравнительно глубоких, озерца, в которые из основной речки (системы Дон-Синяя) заходила и другая, уже речная рыба: щука, голавль, линь, серебристая плотва, которую мы называли серебристым карасём, краснопёрка. Вообще говоря, и в наш ручеёк тоже заходила речная рыба, можно сказать, что проползала. Такой рыбой были совсем молоденькие щурята. Большие щуки не решались сюда пробираться, им вполне хватало корма и в этих двух озерцах. А щурята, можно сказать, тем и спасались от неминуемой смерти от своих же родителей в нашем ручейке. Эти два небольших озера находились на западе от нашего дома, через поле, которое использовалось в разное время для посадки и посева различных культур. Была арбузная бахча, в одно время даже яблоневый сад посадили, но не нашлось специалистов, чтобы его обиходить и сохранить. Во времена Н.С.Хрущёва, понятно, это поле пошло под кукурузу, для чего сад пришлось вырубить. А он уже начинал плодоносить…

Непонятно происхождение слова Тихая. Вероятно, из-за тихого течения. Словом, и тихим-то его никак не назовёшь, поскольку по летнему времени этого течения вообще нет. Вся эта система лощин-ручейков образуют аккумулятор воды, во многих местах наблюдается значительная заболоченность. В некоторых местах просто невозможно было перейти лощину, того гляди – провалишься. Из этих болот и происходит «питание» основной речки Синей.

Первые топографические карты на нашу местность, так называемые карты Менде, появились примерно к середине-концу XIX века.

Генерал-лейтенант Александр Иванович Менде (1798-1868), руководитель Межевого Корпуса, известный военный топограф, под началом которого были составлены довольно подробные карты многих российских губерний.

Освоение данных земель русскими поселенцами началось на рубеже XVII-XVIII вв. и продолжалось до середины XIX в. В наших местах деревни часто образовывались на новых местах. Кстати, на карте Менде 1862 г. ещё не существует деревеньки Куст, хотя есть Молоково. Имеется отдельный хутор через лощину от нашего порядка домов на стороне Молоково, но этот хутор образовался, вероятно, от кого-то из её жителей.

Я думаю, что после отмены крепостного права много деревень образовывалось почкованием от значительных по размерам населённых пунктов. Так, названная мной деревня Печники, с двумя её прудами, как раз и была одной из таких, как, впрочем, и сама деревня Куст. Её жители, жители Печники, привезли с собой и своеобразный говор, которого в нашей деревне не было. Они говорили без буквы «ё»: вяревка, кошелка и т.п. Именно вяревка, а не веревка, не говоря уж о букве «ё»…

Молоковская лощина, от Молоково до села Новосельцево, была нашей выручалочкой в осеннее и весеннее время, когда мы на велосипедах ездили в школу в Новосельцево, а то и ходили пешком. В дождливое время по грунтовой дороге невозможно было проехать, да и пройти пешком – тоже затруднительно. Так вот мы на велосипедах кое-как, по обочине дороги, поросшей травой, добирались до Молоковского сада, а потом через мост и Молоково, по её лощине, мимо Эркака (оно находилось по другую сторону лощины-выручалочки) – в Новосельцево, в огороды одного из порядков домов. Там проходила как раз грунтовая дорога, но не совсем разъезженная, между огородами был проезд для телеги, а то и для грузовой машины. Но и от моста, что был как раз за нашим домом (Зайцевский, естественно, мост), хоть и можно было двигаться по обочине, но всё равно колёса велосипедов забивались грязью и не вращались. Приходилось очищать их специально взятой для этого палочкой. А расстояние от нашего моста до Молоковской лощины было примерно с километр, возможно, что и несколько побольше. В сухую погоду, понятно, этот отрезок проскакивали быстро.

В жаркие летние дни, мы, кустовские ребятишки, собирались на купание в какие-то другие места, потому что своего приличного пруда в нашей деревне не было. Раньше, при барине, когда это поместье было его дачей, непосредственно за Хорьковым прудом был барский (Шубинский) пруд, дно которого (вероятно – часть дна), по словам старожилов, было выложено кирпичом. Но это всё благополучно увели в небытие. Чтобы пользоваться таким объектом, за ним надо хорошо ухаживать. Это, вероятно, посложнее, чем ухаживать за яблоневым садом. Как, впрочем, и в Клёново.

Я уж отвлекусь на Клёново. Раньше, до Революции 1917 г., в Клёново были фруктовые и ягодные сады, было налажено производство по выпуску вин и наливок, действовали три пруда (каскадом), в которых разводили рыбу. В 1963 г., буквально перед нашим переездом в эти места из Тамбовской области, наши советские умельцы решили заняться тем же. Стали чистить пруды, потом работы, как и следовало ожидать, остановились. Думали, что не надолго, а оказалось – навсегда…

В Вилковом пруду чаще купались девчонки, но только со стороны деревни, где по берегу не было зарослей кустарника и меньше было камышей и осоки. Сюда же, заодно, приходили поплавать деревенские по ближайшему положению от пруда утки и гуси. Наши гуси, например, неожиданно взгогочут, раскричатся, разбегутся и низким лётом летят до самого пруда, благо – он в низине. Причём и в полёте орут (гогочут) неимоверно громко, как будто за ними кто-то гонится с преступными целями. А, может быть, и подбадривали себя при таком ушедшем для них в небытие передвижении. А вверх от пруда домой они уже возвращались «пешком».

Что интересно, гуси, в отличие от уток, практически никогда не оставались на ночёвку на пруду. Приходили домой. А за утками так и приходилось бегать, пригонять, если удастся. Скорее всего, гуси не наедались едой из пруда, а уткам было достаточно.

Ездили мы и на большой Печниковский пруд, но вода там после стойла была не совсем подходящая для купания, особенно к середине и концу лета. Иногда купались и в Панюхином пруду, когда плотину Вилкова пруда подняли повыше, настолько повыше, что зеркало воды доходило даже до Хорькова пруда, заливая и бывший барский пруд с кирпичным дном. Но чаще всего мы отправлялись на Скворцовский пруд. Там же собирались и ребятишки всех окрестных по сравнительной досягаемости деревень, в том числе и из Печниково.

На берегу часто разжигали костёр, погреться особо отличившимся в долгом нахождении в воде, до «гусиной кожи». Костёр – благая вещь для обогрева. Иногда до того досидишься в воде, что при выходе из неё зуб на зуб не попадает, в самом что ни на есть прямом смысле прозвучавших слов. Челюсть трясётся так, что, если не согреешься, то она и отвалится.

Часто вместе с нами находился сравнительно взрослый по отношению к нам человек, Сыромятников Валентин (Степанович). Он был инвалид детства: ноги были сведены так, что он еле-еле ходил, переставляя их с трудом одну за другой. Но это не мешало ему ездить на велосипеде, боком, вращая только одну педаль. Потом он приобрёл мотоцикл, на нём тоже боком ездил, переделал механизмы управления им для себя.

Вообще Валентин был очень рукастый на технику. Ремонтировал велосипеды, и нам, ребятишкам, конечно, но безвозмездно. Да и мы понемножку обучались этому хитрому делу, глядя на его работу. Ремонтировал мотоциклы, а подошло время – и с легковыми машинами стал управляться. Я учился уже в институте, когда, в 1970 г., приехал навестить родной Куст. В это же время и Саша Силин, мой одногодок и друг, приехал. Вот в это время меня и попросил Валентин прислать ему из Москвы какие-то запчасти для велосипедов. Не дефицитные, конечно, а какую-то сравнительную мелочь, хотя в наших краях и эта мелочь – вещь дефицитная. А у нас в Лефортово, как раз недалеко от нашего общежития, был магазин, в котором продавались и запчасти к велосипедам. Я собрал посылку этой мелочи, отправил. В 1991 г. мы с Сашей снова оказались в Кусте, приезжали на 25 годовщину окончания школы. Заехали и к Валентину, он в это время жил уже в Троицком, что от нас, от нашего Куста, примерно на север в сторону Плотниково. Он показал свой дом, что он в нём сделал, в частности, непосредственно в доме скважину с мотором для воды. Включил – и пожалуйста! Валентин с благодарностью вспомнил и ту посылку с запчастями для велосипедов.

Из Троицкого Валентин подвёз нас с Сашей поближе к Кусту, насколько это позволяло состояние дороги (только что прошли дожди, поэтому легковой машине, у него был «Москвич», не очень складно было пробираться по грунтовой дороге). Он остановился уже перед бывшей деревенькой Восход, там, где переход через Вилковскую плотину, а дальше мы уже пошли пешком, оставалось совсем близко. Только Саша не выдержал, прямо с плотины искупался в этом пруду. Говорит, что очень долго мечтал об этом: то, говорит, приедешь осенью, то зимой, то во время, в которое никак не удаётся уйти из дома для этих дел. У меня такой мечты в это время не было, поэтому и не полез за компанию, совсем забыл своё детство, можно сказать – предал его.

Мы приехали на поезде в Плотниково рано утром, дождались автобуса на Новосельцево. Пока ожидали, навестили Сашину двоюродную сестру, Силину Анну Викторовну. Она была примерно лет на двадцать пять старше Саши.

Это отдельный рассказ про поездку на автобусе. К его отходу набралось столько желающих уехать, что, казалось, не все войдут. Но вошли. Как в анекдоте: «Граждане, выдохните!» Граждане выдохнули, вошёл ещё один человек. А у нас с Сашей был ещё и чемодан (он вёз гостинцы к себе домой, к матери, в Куст). Пошевелиться было просто невозможно, тем более, что автобус был не «скотовоз», а совсем маленькая машина. Вероятно, меньше и не делали. Меньше будет уже большая детская игрушка. Но народ к таким поездкам привычный, говорит, что как поедем, так и утрясёмся. Сон в руку. Дорога была грунтовая улучшенная. А «улучшили» её крупными камнями, примерно, как после ухода ледника в давние времена. Автобус так трясло, да и привычный к таким поездкам водитель старался ехать быстро. Примерно через километр я уже смог освободить одну ногу (раньше я не мог ничего поделать, поскольку на обеих моих ногах стояли чьи-то ноги). А ещё через километр уже и обе ноги были свободны. Так мы и приехали до первой остановки в Троицком…

Так вот, этот Валентин, про которого выше я начал рассказ, был среди нас самый взрослый, на пруду за нами присматривал. Если кто закупается по посинения, то он непременно выгонял из воды, заставлял по берегу побегать, чтобы согреться. У костра так не согреешься, как при беге…

Эти воспоминания могут быть бесконечными. Но когда я возвращаюсь в то время, я всегда начинаю с одной и той же картины, с того берега Вилкова пруда, где кустарник и большие деревья, вётлы, со стороны деревеньки Восход. Вижу нас, отца, маму и себя. Отец тогда работал кузнецом в нашей колхозной кузнице, а мама была дояркой. От отца всегда так специфически пахло калёным железом и чем-то другим, тоже связанным с огнём. Как специфически, всякими горюче-смазочными материалами, пахнет одежда механизатора, ни с чем не перепутаешь. Так же, как ни с чем не перепутаешь запах от дедушкиной рабочей одежды, когда он работал в свинарнике.

Было это (то, о чём я хочу рассказать) точно до 1956 г., скорее всего – летом 1954 или 1955 г. Почему так? Потому что летом 1956 г., в начале июля, родилась сестра Светлана. А то, что было, скорее всего, не могло быть в это время. Дело в том, что и по моему возрасту я ещё не ходил купаться на Скворцовский пруд, маленький был.

Тёплым июльским вечером папа с мамой собрались на Вилков пруд, «а то», как сказал отец, «скоро Ильин день». А это значит, что был, скорее всего, конец июля, поскольку Ильин день приходится на 2 августа. Взяли с собой и меня. Было уже сравнительно темно, сумерки. Вижу отца, в купальном костюме, в чёрных сатиновых трусах, маму, тоже в купальном костюме, в обычных женских трусах и бюстгальтере. Какие там купальные костюмы, в то время-то, в деревне! Оба не загорелые, светятся. Вот и я, вероятно, впервые в своей жизни зашёл, вернее – меня завёл за руку отец, в воду. Помню, как он меня учил плавать, поддерживал, чтобы я бултыхал ногами. Когда я вспоминаю это, то и по прошествии такого большого с тех пор времени ощущаю его прикосновения и поддержку. Счастье было такое, что я захлёбывался водой. Потом мы вышли из воды, вытерлись полотенцами (полотенца мы называли «утирками»). А тут, по плотине две женщины-доярки проходили с работы домой, в Восход. Подошли. Говорят:

– Зин, это ты, што ля? О, и Иван тоже тута! Искупаться решили? Правильно! Вечер-то тёплый какой!

– Да, решили, вот, искупнуться. А вы что-то запозднились.

– Ты-то, вон, отдоилась, да и домой пошла. А мы нынче молоко отправляли, очередь-то наша. Да вот, машина за молоком запоздала, Василь Тимофев сказал, что сломалось в ней чтой-то. А что это за ребятёнок с вами? Сын, что ля?

– Алёшка.

– Ну, Алёшка, ты тоже купалси?

А я от восторга онемел, ничего не могу сказать им в ответ.

И вот я вспоминаю нашу деревеньку Кусты, а начинаю её вспоминать обязательно с картинки тех вётел Вилкова пруда, где я впервые в жизни с родителями зашёл в воду, тот самый единственный июльский вечер (как в фильме «Зимний вечер в Гаграх», только наоборот). Впрочем, такого, чтобы купаться в пруду вместе с родителями, больше никогда и не было. Один-единственный раз, поэтому, может быть, так и помнится, это ощущение небывалого счастья. Сначала посмотрю в памяти эту счастливую картинку, а потом уж и всё остальное, что помнится, в том числе и это моё предательство Детства на Вилковом пруду летом 1991 года, которое совершилось через тридцать шесть лет от того давнего тёплого июльского вечера.

Костры

Есть три вещи, на которые

можно смотреть бесконечно:

на то, как работают другие;

на то, как течёт вода;

на то, как горит костёр.

(Народные приметы).

Никогда

Ничего не вернуть,

Как на солнце не вытравить пятна,

И, в обратный отправившись путь,

Всё равно не вернёщься обратно.

Эта истина очень проста,

И она, точно смерть, непреложна,

Можно в те же вернуться места,

Но вернуться назад невозможно.

Николай Новиков.

Нельзя, вернувшись, найти что было, никогда это не возможно. Ни красоту прежних мест, ни доброту старых друзей, ни – че – го. И уж тем более, ту же мысль. Она вообще не приходит дважды.

Людмила Петрушевская. «Ответы на вопросы разных людей».

Я уж заодно немножко и пошучу, добавлю в первый эпитет мои наблюдения-приметы. Когда я кому-то его (эпитет) говорю, то добавляю и другое, на что ещё можно смотреть бесконечно: на плитку, которой выложены стены кухни моего сына…

Ранняя весна. Степь мокрая от недавно растаявшего снега, но на едва заметных взгорочках уже подсохла прошлогодняя трава, да и по степи много засохших былок высокотравья. Всё это собирается в кучу, поджигается, сначала дымит густыми молочно-белыми клубами, а потом сразу вспыхивает ярким и жарким пламенем, только успевай подбрасывать. Мы, деревенские ребятишки, сторожим стадо овец и коров, на первом после зимы выгоне. Стадо разбрелось по степи, ухватывает сухую траву. Может быть, и не такую уж вкусную, но сено дома почти закончилось, поэтому на безрыбье и это хорошо. Ягнята и козлята носятся по незнакомой местности, на воле, и, как нам кажется, – нарочно по лужицам. Впрочем, и мы сами не отказались бы от такой беготни, но у нас свои заботы – костёр и то, что в костре. А в костре, в жаркой золе, печётся картошка, а если повезёт – и яйца. Только яйца помещаются не в самый жар, как картошка, а рядом с этим жаром, сбоку у костра. Но оно всё равно получается не варёным, а печёным, с таким характерным запахом и вкусом. С собой хлеб, соль, конечно. Кто-то принесёт и луковицу, головку чеснока. Картошка горячая, с толстой обгоревшей коркой, под которой, если разломить, прячется вкуснятина, с запахом костра и неповторимым запахом именно печёной картошки весеннего замеса.

Потом, летом, тоже горят костры. В Шубинском саду, на прудах (Печниковском, Вилковом, Панюхином, Светловском или Скворцовом, Хорьковом) или ещё где, далеко от дома. Здесь костёр уже из сухих веток ветлы либо ещё какого-нибудь растения, кустарника или дерева. Не такой, как первый весенний, да и картошка не такая интересная, хотя вкус её вряд ли стал каким-то другим. А чаще летние и осенние костры были и без картошки. Летние-то редко бывали с картошкой, а вот осенние чаще заправлялись картошкой, во время сентябрьской её уборки на колхозных или совхозных полях. Но у осенней картошки, испечённой в костре, вкус совсем другой, чем у весенней. Это и понятно, поскольку картошка разная. Одна – только что выкопанная, другая – пролежавшая зиму в погребе. Впрочем, вкус ей придаёт не только её состояние, но и время действий: весна или осень…

Совсем другой ночной костёр на «пятачке», где устраивались танцы молодёжью деревни. Чаще – перед домом Хорьковых. Добытчики горючего материала – мы, малышня. И ночной костёр взвивается ввысь снопами искр и длинными, острыми языками пламени. Они покачиваются из стороны в сторону, освещают всполохами лица зрителей и танцующих. А потом иссякают, и остаются на земле бегающие по углям огоньки. Вдруг пробьётся из кучи жара запоздавший язычок пламени, и снова жар переливается огоньками самоцветов…

Есть ещё костёр. Он называется, почему-то, пионерским. Устраивался он один раз в году на каком-нибудь слёте юных пионеров. Почему юных? Трудно представить себе не юного пионера, взрослого, например. Но всё равно, хоть и не понятно, почему – юных? Такие костры делали далеко от жилых домов и других построек. Опасно, потому что такие костры были невообразимо мощными по силе. Просто вулкан какой-то под бодрые пионерские песни…

Бывали и страшные костры. Вот один из них. Устроили его девчонка лет пяти, Любка, дочка Петровой Елизаветы, и её сверстник, соседский мальчишка, Валерка Кудинов. Средь бела дня разложили костёр у Петровых под сараем, стены которого были сплетены из хвороста и облеплены глиной. Но глина не спасла, потому что по стене, по торчащим из глины соломкам, огонь быстро перебрался под соломенную крышу. Сарай сгорел, но дом смогли отстоять. А вместе с сараем сгорели куры и поросёнок. Я это ещё почему помню, поскольку был там уже к разборке дела и видел тётку Лизу с обезумевшими глазами и с обгоревшим поросёнком в руках. Хорошо, что корова и овцы паслись в это время в общем стаде…

А как не вспомнить сладкий костёр, на котором мама варила вишнёвое, смородиновое, крыжовниковое или малиновое варенье! Сначала, конечно, сам костёр и приготовления к нему и будущему варенью. На костёр ставился таганок, а на таганок – чугун с ягодами и сахарным песком. Надо, чтобы огонь был ровным, не горел слишком жарко. Скоро варево начинало побулькивать, потом – кипеть, а уж потом появляется долгожданная лёгкая пенка. Её снимают и нам с братом – на первое угощение, иногда даже с ягодкой. Готовность варенья проверялась по капелькам сиропа, а вишнёвое – ещё и по вкусу ядрышка косточки…

А это уже не костёр, а пал. По всему большому полю горит жнива. Это делают осенью перед самой пахотой под зиму. Здесь и мы помогаем взрослым. На поле уже стоят стога соломы. Надо, чтобы огонь не подобрался к стогу. Часто стог опахивали, но всё равно надо следить, чтобы огонь по былочкам-мосточкам соломинок не добрался до этого стога.

Стоговали солому обычно на том же поле, где и росла пшеница или рожь. В то время, при весьма слабой механизации, было легче потом ездить за соломой в поле, чем осенью её перевозить к скотному двору и стоговать рядом с ним, да ещё чаще – в распутицу. А зимой скотники на санях-розвальнях ездили за соломой, которую брали из стога специальными металлическими баграми, на конце которых имелся довольно длинный крюк. Это устройство очень похоже на острогу. Солома нужна была как в качестве корма для скота, так и использовалась в виде подстилки в стойле.

Это сейчас, посмотришь на скошенное пшеничное, например, поле, а по нему рассыпаны большие цилиндрические валы скрученной соломы, да и ещё защищённые от дождей полиэтиленовой плёнкой по образующей цилиндра. Потом из этих валов складывают «стог», но уже рядом с тем местом, для которого они и предназначены…

Можно и другие вспомнить костры. Кому какие достались, кто какие сам составил. С радостью вспомнить или с сожалением, с доброй памятью или с желанием забвения о нём.

О чём думает человек, глядя на костёр? О чём думали мы, будучи детьми? Не могли бы сказать и тогда, а сейчас и не вспомнишь. Да и потому не вспомнишь, что и про себя не скажешь, какие мысли вертятся в голове, глядя на костёр. О том ли, о другом ли и третьем, нам неизвестном, думает человек, глядя на свой последний костёр и на следы ушедших от него родных. А может быть, мы и не думаем ни о чём, а отдыхаем от своих дум? Скорее всего – так. Чтобы, когда всё прогорит, снова вернуться к старым и грядущим проблемам. Костёр успокаивает нас тем, что сжигает на время наши мысли. Любые. Хорошие и плохие. Костёр – это сон наяву. И без сновидений.

Притча о костре

Пожалуй, зря я оглянулся назад. Идти бы и дальше по этой неизвестной тёмной дорожке к своему причалу. Но что-то заставило оглянуться и увидеть вдали светлую точку костра. Как в известной песне: «Я оглянулся посмотреть, не оглянулась ли она, чтоб посмотреть, не оглянулся ли я». Заставило не только оглянуться, но и повернуть на этот огонёк надежды. Да ещё повернула назад та неизвестность впереди и знакомая пройденная дорога, по которой, как казалось, легко вернуться назад, к тому костру, от которого был начат путь. Но всё оказалось не так. Знакомая дорога не стала такой широкой, откуда-то появились непроходимые заросли, ямы, вырос густой лес, которого раньше совсем тут не было, а то, вот, попалось и место, сплошь заросшее бурьяном с редкими кустиками, хотя раньше здесь был сплошной лес. А огонёк всё светится впереди, мелькает за пригорками, за кустиками и стволами деревьев, и никак не приближается ко мне, убегает дальше, исчезает и вновь появляется уже в стороне. Казалось бы, вот он, за теми тёмными кустами, но он ещё дальше, за речкой, которой раньше здесь тоже не было, за полем, на котором раньше росли подсолнухи, а теперь, почему-то, заросшем бурьяном. Нет, напрасно я оглянулся. Пора возвратиться на ту дорожку, по которой шёл к своему причалу.

Истинно говорю вам: как невозможно дважды войти в одну и ту же реку, так невозможно возвратиться и погреть руки у Костра своего Детства.

Половодье

Воды шумят и плещут, режут глаза, сверкают;

Мокрая щепка блещет, как драгоценный камень!

Кружится половодье, злится, мосты срывает.

Я отпущу поводья: конь мой дорогу знает.\

Новелла Матвеева. «Половодье».

Деревни наши, где мы жили в Тамбовской области, строились в один ряд: по одну сторону дороги дома, по другую – погреба. Так и переходили эти деревни одна в другую вдоль дороги либо располагались по разные стороны от лощины, к которой спускались деревенские огороды. Речки, как таковой, у нас не было. Лишь небольшой ручеёк, который и назывался нами речкой Тихая. В наших местах как раз и находились истоки речки Тихой. О ней немного сказано в рассказе «Купание красного коня». Таких ручейков было несколько по небольшим лощинам. Тихая же потом переливалась в речку Синяя, а Синяя – к Дону пошла и дальше по всему белу свету. Не так уж он и побежал-то, Дон. В древности он назывался Танаисом, за его медлительное течение. В древности же Дон (Танаис) являлся и границей между Азией и Европой. Сейчас этой границей являются Уральские горы.

Дома всегда стояли на высоком месте. В нижней части огорода сажали поливные культуры: капусту, помидоры, огурцы и другое. Из ручейка их и поливали.

Если идти по лощине, то в нескольких её местах встретятся земляные плотины, которые образуют вдоль деревень последовательную цепочку прудов. Пруды эти назывались обычно по фамилии хозяина дома, расположенного над плотиной. Вилкова плотина – Вилков пруд, Панюхина, Хорькова, Скворцовская плотины и, соответственно, Панюхин, Хорьков и Скворцовский пруды. Скворцов пруд – он же Светловский (в деревне Светлый Путь). Это для нас, кустовских, кто из Куста, потому что находился уже в другой деревне. А у них он назывался Ветровским.

Ветровский пруд находился непосредственно под домом Ветровых. Как-то раз, разругались Ветровы отец и сын. Впрочем, это «как-то раз» у них бывало довольно часто. Но вот в один из этих разов сын схватил заряженное ружьё и пошёл на отца вооружённым до зубов. Отец, хорошо зная сына, что он может и на курок нажать, не замедлиться с выстрелом, побежал вниз от дома к пруду и зачем-то бултыхнулся в него. Всё это наблюдал его внук. Прибежал к бабушке и скороговоркой, с вытаращенными глазами, выпалил:

– Бабака, бабака! Дядяка Стаська на дядяку с ружьём, а дядяка не отерпелся – и прямо в воду!

Одно дело за дядякой гонится его сын с ружьём, а другое дело, тоже страшное, это, не отерпевшись, броситься в воду. Что из этого страшней – решит бабака, а то и сам дядяка.

Я уж здесь про этого Станислава ещё немного расскажу. В армии он служил где-то на Камчатке. Возвратился оттуда уже с женой, местной жительницей. Дома, конечно, встретили отслужившего солдата, да ещё и с женой. Приготовили еды на стол, для чего зарезали гуся, гостью решили порадовать и удивить таким угощением. Во время застолья мать Станислава спрашивает у невестки, ну как, мол, тебе наша еда. На что она и говорит, что ничего, с голодухи, мол, и это можно есть. Понятно, что жительницу далёкой Камчатки удивить гусем нельзя. Пожила немного у них, да и отправилась снова домой, на Камчатку, к своим гусям. А Станислав позже женился на белоруске (к нам в деревню приезжала на подработку молодёжь из Белоруссии) и потом уехал с ней в её края…

А вот в Печниках пруд стоял отдельно от деревни, поэтому нами он назывался Печниковским, а у них, в Печниках – просто пруд. Сейчас деревень этих на карте и на местности давно нет, как их не было примерно до 1917 года. Кроме некоторых, которые были, но исчезли вслед за ними к концу прошлого столетия и тысячелетия. О нашем Кусте сообщали, что он прекратил своё существование с 2004 г. (В этом году умер последний житель этой деревни, насколько знаю – Хорьков Александр Васильевич. Решение о Кусте было принято Постановлением Тамбовской областной думы. До этого деревня Куст впервые упоминается по официальным сведениям на военных картах 1941 г. Конечно, наверняка и раньше упоминалась, просто официальными сведениями считаются общегосударственные издания, а не какие-то местные публикации. Так же, как и с Москвой. Ведь не на пустое же место позвал Юрий Долгорукий своего брата в 1147 году. Просто в истории сохранился этот документ, а других не было. Если, вдруг, например, появится, то, конечно, переделают год основания Москвы. Так и с этим нашим Кустом. Если появится какой-нибудь ранний официальный документ, то и время образования этого населённого пункта будет считаться другим (только уже не для кого это считать).

Я уже раньше писал о том, что со спутника вообще не определяется сейчас то место, где совсем недавно была деревня Куст, ни бывших строений (их развалин), ни деревца, ни кустика. Прудов тоже нет, остались одни лощины…

Хорьков Александр Васильевич в какое-то время уезжал учиться в техникум, на радиомастера, окончил его, возвратился домой. Когда-то и к нам приходил ремонтировать наш радиоприёмник «Родина-52», работавший от сухих батарей. За все радиомонтажные работы (а уже в деревне стали появляться не только радиоприёмники, но и телевизоры) с Александром часто расплачивались натурой, сорокоградусной жидкостью, имевшую народное и государственное прозвище «водка», а кто и самогонкой, у кого она была. Так и стал он выпивошкой…

За Вилковым прудом, ниже по течению, несколько отдельно от деревни, стоял наш дом. Раньше и промежуток между Вилковыми и нами был застроен, и за нами, после Суминых (Жбановых), стояли дома. Но время потом всех расселило-переселило, как потом, в свою очередь, и нас. В начале 60-х годов к нам в гости приезжала семья Мостовых, муж, жена и двое детей. Они жили за Сумиными. Помятуя о прошлой полуголодной жизни, они привезли с собой чуть ли не мешок булок белого хлеба (образца последующего нарезного батона, как мы тогда называли эти батоны – «по 13 копеек»), баранки и сушки, конфеты. Я не скажу, что мы в это время жили плохо в смысле питания, но Мостовые этого не знали. Помню, что всем от этого было неловко, и им, да и моим родителям.

Это отец хозяина семьи Мостовых, Андрей Кузьмич, был арестован в ноябре 1932 года одновременно с дедушкой Васей и ещё одним их коллегой по несчастью, Калмыковым Степаном Андреевичем, и осуждён на пять лет. В феврале 1990 года все они были реабилитированы…

Были времена, когда мы уже на разрушенной Панюхиной плотине купались, а перейти эту размытую часть плотины можно было только в установленном купальном виде, если девчонки с нами были, или совсем без установленного, если были одни мальчишки, когда как. А перейти надо было обязательно, поскольку мы часто играли в Шубинском саду, по другую сторону лощины. Если считать от бывшей Панюхиной плотины, то при переходе через неё направо начинался как раз Шубинский сад, а налево находилась деревенька Восход. Можно, конечно, в обход, через Хорьков пруд (плотину) попасть в тот же Шубинский сад, с другой его стороны, да мы сравнительно часто бегали в этот сад и от Хорьковых. Реже – через плотину Вилкова пруда мимо деревеньки Восход (по низам огородов этой деревеньки либо непосредственно по самой деревне). Но так, через Панюхину разрушенную плотину, практически из центра деревни, было значительно короче. Да и собирались-то мы примерно в этом месте нашей деревни, где и находится эта Панюхина плотина. Здесь, можно сказать, находилось всё самое главное: правление колхоза (потом – отделение совхоза), клуб, магазин. Куда уж больше-то! А за этими всеми строениями как раз и находился весь наш «колхозный двор»…

Шубин – это бывший владелец этих окрестных земель, помещик, но не владелец деревень. Да он и не мог владеть нашим Кустом, поскольку эта деревня появилась практически сразу после Октябрьской Революции, а может быть, и на год-два раньше. В то время из ближайших к хутору Шубина деревень была только Молоково. Место это называлось дачей, а в епархиальных сведениях 1911 г. оно названо хутором Шубина. Кстати, прочитав мои записки об этом в интернете, жительница Самары, Наталья Викторовна, родственники которой жили когда-то в этих местах, сказала, что её дядя родился в тех же Кустах в 1911 году. Так что начало деревни Кусты можно полагать с этого года, а не с того, который я указал по предположению. Ещё Наталья Викторовна написала, что её бабушка, 1926 года рождения, в детстве бегала играть в Шубинский сад. Моя мама тоже с этого же года. Только она родилась в Троицком, а после раскулачивания в 1929 году их семья переехала в Восход, который находился через лощину от Куста. Переехали они немного после 1930 года. Так что вполне возможно, что детьми мама и бабушка Натальи Викторовны были знакомы, может быть, даже и вместе играли в этом саду, но уж в школу-то точно ходили вместе, поскольку школа на эти две деревни была одна, в нашей деревне…

Землю эту помещику дал царь за какие-то заслуги перед Отечеством. Может быть, и не самому Шубину, а его предшественнику. Дом у Шубина, как говорили старики, был очень красивый, большой, каменный, с большими подвалами. Пруд перед домом, при нас – Хорьков пруд, был устроен для купания. Это не совсем Хорьков пруд, а тогда – следующий за ним, получался под огородом уже Щедровых, наших односельчан. Дно пруда было кирпичное, но при нас уже заросшее илом, до кирпичей не добраться было. Думаю, что воду для пруда собирала плотина, расположенная за домом бабушки Маши, Панюхинская плотина. Других плотин в этом месте, похоже, что и не было.

Сад был большой, в саду много больших деревьев, что для степной зоны весьма необычно. Но, что хочется отметить, из больших деревьев совсем не было осин, тополей, берёз и дубов. Да и хвойных не было, они у нас в степной зоне не росли. Были, кажется, ясень и вяз с необхватными для детей стволами, канадский клён. Много сирени. Весной прямо разноцветье этой сирени. И очень много было шиповника. У дедушки Васи было больное сердце, так что мы с братом зимой часто ходили за шиповником в Шубинский сад (дедушка потом заваривал чай из этих ягод). Поскольку в степном краю такие сплошные заросли были как конструкции для снегозадержания, то добраться до ягод шиповника было часто проблематично.

Шубин был любитель лошадей, конюшни были его главным и любимым делом. Да и не только его. В Тамбовской губернии в 1850 г. насчитывалось более 500 одних только конезаводов, не считая отдельных частных любителей разведения лошадей, как, например, владелец имения села Зверяевки, где непосредственно в Зверяевке и в ближайших к нему сёлах и деревнях проживали наши предки с фамилиями Зайцевы, Овечкины, Истомины. Я уже писал раньше, что в Новосельцеве, да и в Плотникове, проходили ежегодные большие конные ярмарки. Что говорить, если в 1860-90 годах в Памятной книжке Тамбовской губернии (1894 г.) указано, что ежегодно в хозяйствах имелось в среднем порядка 700000 голов лошадей.

Навоз из шубинских конюшен свозили в один большой курган, нашу зимнюю радость. Когда в совхозе, при управляющем нашего 2-го отделения совхоза «Новосельцевский» Мясине Андрее Константиновиче, это курганное удобрение стали развозить по полям, мы рылись в сыпучем перегное в поисках каких-нибудь вещичек. Мне тогда удалось найти осколок от чашки с синеньким цветочком. Белый, тонкий настолько, что прямо чуть ли не просвечивался насквозь.

После революции Шубин уехал за границу, так говорили в деревне. Дом его, конечно, не оставили в живых, разрушили, растащили по кирпичику. К нашему времени, времени наших ребячьих игр в Шубинском саду, остались ещё глубокие части фундамента, уже оплывшие землёй, сделать с которыми ничего не могли, не разбивались обычными средствами. Я думаю, что и сейчас в том месте, где стоял дом Шубина, всё ещё сохранились остатки этого фундамента.

Помещик наш был весьма богатый, капитал заработал на лошадях. Говорили, что когда Шубин уезжал из России, то драгоценности свои он закопал в саду. Понятно, народ потихоньку искал эту шутку. Потом говорили, что тайно его сын приезжал за добром, и опять за сыном стали перекапывать другую шутку, ведь всё-то не мог бы он увезти.

По другим сведениям, по официальным, Шубин за границу не уезжал, а переселился в 1917 г. (либо его насильно переселили) в Троицкое, где в 1930 г. был репрессирован как кулак вместе со своими домочадцами (женой и несколькими детьми). На какое-то время семью Шаниных приютил у себя в доме местный священник. Я нашёл в интернете одну близкую фамилию и сведения о них, что вполне могло относиться и к указанному помещику-хуторянину.

Шубин Андрей Никифорович (1870 – 1930), почётный потомственный гражданин города Коломны. С 1908 г. проживал на даче в имении Шубиных (в Тамбовской губернии, Тамбовского уезда) с женой, германской подданной, и четырьмя детьми (три сына и дочь). В 1930 г. был репрессирован как кулак, вместе со своими домочадцами…

Позже, за нашим огородом, построили деревянный мост, которым можно было пользоваться практически круглый год. Разве только за исключением одного-двух дней в половодье, когда вода шла самая бурная, переливалась намётом даже через этот мост. Естественно, что мост этот стал называться Зайцевским. Даже в деревне частушка такая была:

Как под Зайцевским мостом

Рыба плавает с хвостом.

Девки довят и едят,

Крапузиков родят.

Мы на это обижались, потому что для детского возраста частушка воспринималась дразнилкой.

Плотины были единственной дорожкой, которая связывала нас с миром, потому что мир весь, это – Новосельцево, Новосельцевская школа, районный центр с железнодорожной станцией, больница, областной центр и все прочее, находился в разноудалённых местах, но по другую сторону лощины. Даже и не одной лощины, а лощин истоков нашей речки Тихая. Некоторые деревни нашей группы, Верблюдовка, Светлый Путь, Молоково, располагались как раз с той стороны лощины, которая и была «по другую сторону», поэтому плотина им для посещения другого мира была не нужна, и время весенних разливов не было им особой помехой. А вот для нас было не так. Да ещё и другие деревни, сравнительно дальние, пользовались нашими плотинами. Им можно было, конечно, добраться кружными путями, например, через Дюжиново на Новосельцево. Но в весеннюю распутицу это было бессмысленно и бесполезно, потому что дорог нигде не было, как тогда, так и до сих пор, вероятно. Дороги были грунтовыми, наезженными по одному и тому же месту. А в распутицу и по наезженной-то дороге, которая называется в топографии грунтовой или полевой, проехать было проблематично, а то и невозможно…

Весенняя четверть, третья, самая тяжёлая. Во-первых, она самая длинная, больше двух с половиной месяцев. Во-вторых, за это время проходил как раз переход от зимы к весне. В-третьих, ожидание конца четверти связано с тем, что наступало время каждодневных возвращений из школы домой. Пусть и далеко это, километров пять-шесть, а то и больше, для кого как, но лучше – домой. А тут ещё окончание четверти для нас зависело от наступления половодья. Надо было так угадать, чтобы передать школьников по деревням до срыва плотин водой, и чтобы каникулы закончились с окончанием половодья. Какие-то непонятные строгости. Бывало, весна задержится на неделю-другую. У всех в городах каникулы уже прошли, а у нас четверть на это время удлиняется. И не до учёбы совсем.

Ребятишек на зиму отправляли в интернат, в Новосельцево. В нём, при школе, они и жили. С собой приносили продукты, как им скажут, на неделю. И вот в понедельник каждый нёс мешочек с будущей едой. Так продолжалось примерно две средних четверти. А первую и почти всю четвёртую четверти школьники бегали туда-обратно, дом – школа – дом. Кто – на велосипедах, кто – пешком, а кто – на багажнике велосипеда, поочереди за педалями.

Мы с братом жили на квартире у Клюевых, Михаила Алексеевича и Марии Никитичны. Ещё квартировался у них Андрей Иванович Смелов, из деревни Красное, что находится от села Новосельцево через Рудовку, в которой и имеется церковь Покрова Пресвятой Богородицы. Эта церковь строилась с 1818 по 1825 гг. на средства местных прихожан. Они же сами готовили кирпич, в раствор, для крепости, подмешивали яичный белок. Архитектор этого храма А.А.Михайлов. Храм имел три престола: главный – в честь Покрова Пресвятой Богородицы, два других, приделы, – во имя Казанской Иконы Божией Матери и во имя Пророка Божия Илии.

Эта церковь раньше называлась главной, а приписной к ней являлась деревянная тёплая церковь в селе Новосельцево во имя св. Михаила Архангела, построенная в 1810 г. на средства помещика Новосельцева. Он и переименовал это село в свою фамилию из бывшего названия Новое, которое таковым названо на топографической карте Менде 1862 г. В 1879 г. эта деревянная церковь была перестроена на средства прихожан. В церкви Михаила Архангела была местночтимая Вышинская икона Божией Матери. Приход был открыт в 1818 г. В 1911 г., по переписи, в Новосельцево был 131 двор, мужчин – 518, женщин– 509. Великороссы, занимались земледелием. В приход церкви входили деревни Дюжиново, Молоково, Уланово, Васькино, Борщёвка. Кроме того, в приход входили и отдельные дворы и хутора. Новосёлковские выселки (в полуверсте от Новосёлово), большие хутора Престнякова, Шубина, Карасёва и Медведева. (Вероятно, что хутор Шубина и преобразовался потом в деревню Восход и в ближнюю деревню – Куст, заполнившиеся переселенцами.)

Наша квартирная хозяйка, тётя Маша, была моложе дяди Миши примерно на двадцать лет. Люди они были добрые, хорошие, компанейские. Дяде Мише было тогда под семьдесят лет. У них часто бывали сборы-компании их многочисленных родственников. Выпьют, напоются песен, когда и разругаются, а потом приходят на другой день помириться. С нецензурными выражениями у них было совсем свободно, у всех, у хозяев и их гостей. Нам говорили: «Вы не слушайте». Или: «Алёша (или Федя), ты уж прости, но как же ещё сказать?» А мы и не обращали на это никакого внимания. Да и в деревне-то это воспринималось как само собой. Правда, в нашем доме, у Зайцевых, никто никогда нецензурным словом разговор и дело не украшал.

Хозяин и хозяйка квартиры, а также и их родственники, курили нещадно. Кто что. Дядя Миша (Андрей Иванович называл его – «дед Мишка», да и мы – тоже, на что он, естественно, не обижался) и тётя Маша использовали только самосад, другого им просто не хватало для крепкого вдоха. Дядя Миша сам выращивал этот самосад. Хорошо помню, как он его сушил и перемалывал на махорку: исключительная в доме была в это время атмосфера – стоял сплошной чих, особенно у заготовителя. А Андрей Иванович был астматик. Когда уж совсем невмоготу было, взмолится, что двери, хоть, давайте откроем.

Пальцы у «деда Мишки» были очень толстые, поэтому сигареты для курева («козьи ножки») у него получались очень вместительными. Тётя Маша старалась сама ему скручивать эти сигареты-папироски – всё меньше расход махорки. Когда махорка заканчивалась, то покупались папиросы, «Беломорканал» или «Север», но со строго установленным лимитом расходования. Дело в том, что это, всё-таки, расход, для них – сравнительно большой, при практически непрерывном курении в течение дня. Ведь они получали только свои небольшие колхозные пенсии, установленные при Н.С.Хрущёве (сначала 8 руб. 50 коп., а потом – 12 руб.). За пользование квартирой с нас с братом они получали 20 рублей в месяц (по 10 рублей с человека), да и с Андрея Ивановича ещё 15. Но наши деньги не весь год, а только на период части осени (ноябрь), зиму и части весны (март и половина апреля). Андрей Иванович тоже квартировал только до времени, когда можно было пользоваться транспортом (он ездил на мотоцикле).

Дядя Миша («дед Мишка») до революции, да и потом, во время НЭПа, ещё молодым, работал у какого-то коннозаводчика, а на ярмарке коннозаводчиков в Новосельцево был маклером по продаже лошадей.

А то усядутся в карты играть, в «дурака». До посинения, со счётом, кто больше остался, с обидами. Андрей Иванович с ними часто играл. Он играл без обид, но с азартом, игра всё-таки. Когда Андрея Ивановича не было, а вдвоем хозяевам было не так интересно играть, то приглашали меня, пацанёнка. Играл. Только шторы завешивали, чтобы в окно с улицы не увидели. Учительские дома стояли как раз напротив дома наших хозяев. Брат мой никогда не играл, не любил. А я в карты до сих пор люблю играть, в преферанс ли, в «дурака» ли (подкидного) или ещё во что. Оттуда, наверно, и пошло.

Вообще у наших хозяев компания была весёлая. Часто они собирали своих родственников на великие и малые церковные, государственные и свои (местночтимые домашние) праздники. Обязательный сбор был на именины Михаила Алексеевича, на Михайлов день (день Архистратига Михаила), который празднуется 21 ноября. Тем более, что в этот день в Новосельцево престольный праздник, по бывшей деревянной церкви Архангела и Архистратига Михаила. Её закрыли одновременно с главной церковью Покрова, что находилась в Рудовке. При нашей учёбе остатки этой церкви были клубом. Тётя Маша рассказывала, что когда закрыли эту церковь, то часто в её подвалах слышали плач Богородицы (вероятно, имелась в виду местночтимая Вышинская икона Богородицы).

Выпивали у них, конечно, потом пели песни. (Из спиртного у них была только водка и вино – портвейн, сухое вино им не нравилось. Самогон они не изготовляли, как говорил Михаил Алексеевич, не надо, мол, связываться с государством, дороже выйдет.)

Михаил Алексеевич всегда был дирижёром. Такт задавал правой рукой со средним коротким пальцем, который где-то отхватило ему в пору его бурной молодости. И чтобы ни-ни! Ни вперёд не заскакивать, ни назад. А песни пели очень разные. «Пряху», например. Но дядя Миша всегда в ней вместо «В низенькой светёлке…» обязательно пел, и все за ним, «В низенькой халупке…». (Это как в недавней телевизионной передаче в сентябре 2020 года в конкурсе «Голос 60+» один из конкурсантов спел вместо «Живёт моя отрада…» «Живёт моя красотка…», на что ему сделали замечание. Но «деду Мишке» никто замечаний не делал, все пели за ним, как и он, потому что никакие возражения не принимались.) Песни «Ой, мороз, мороз», разные про ямщиков, «Коробейники», простые и с другим лексиконом, не совсем нормативном. Пели «Хаз-Булата удалого», про Стеньку Разина, про бродяг («Славное море священный Байкал», «По диким степям Забайкалья») и другие, как их называют – «застольные». Но это я сейчас, почему-то, обратил внимание на то, что они пели и песни, которые в деревне за столом тогда не пели, да и сейчас не поют. «Отцвели уж давно хризантемы в саду», «Москва златоглавая», «Ах вы, кони, мои вороные», «Дремлют плакучие ивы» и другие. У них я услышал впервые «Серенаду» на слова Владимира Соллогуба («Накинув плащ, с гитарой под полою…»). Поскольку эта песня весьма редко исполняется, то я приведу её слова.

Накинув плащ, с гитарой под полою,

К её окну приник с тиши ночной,

Не разбужу ль я песней удалою

Роскошный сон красавицы младой.

О, не страшись меня, младая дева!

Не возмущу твоих прекрасных снов

Неистовством разгульного напева –

Чиста и песнь, когда чиста любовь.

Я здесь пою так тихо и смиренно

Лишь для того, чтоб услыхала ты,

И песнь моя есть фимиам священный

Пред алтарём богини красоты.

И, может быть, услышишь серенаду

И из неё хоть что-нибудь поймёшь,

И, может быть, поющему в награду

«Люблю тебя» – сквозь сон произнесёшь.

Пели и другие романсы на несколько голосов, которые я после только через большое время и услышал. Скорее всего, что эти песни пришли из их прошлого, из родительских домов времён «до революции». А уж эти деревенские застольные песни наложились на старые в связи со сменой политического климата. По дяде Мише не так видно было, что он из бывших богатых. А вот на его сестре, Любови Алексеевне, это было написано. Да и все они грамотные были, и, несмотря на матерные слова, проскакивающие в их разговоре, говорили складно и по делу. И уж как им было не материться, если у них на памяти, ещё совсем недавно, были их богатые дома? Прямо здесь же, в Новосельцево.

И ещё одна особенность, отмеченная в рассказе Фазиля Искандера «Начало» в отношении москвичей:

«Единственная особенность москвичей, которая до сих пор осталась мной не разгаданной, – это их постоянный, таинственный интерес к погоде. Бывало, сидишь у знакомых за чаем, слушаешь уютные московские разговоры, тикают настенные часы, лопочет репродуктор, но его никто не слушает, хотя почему-то и не выключают.

– Тише! – встряхивается вдруг кто-нибудь и подымает голову к репродуктору. – Погоду передают.

Все затаив дыхание слушают передачу, чтобы на следующий день уличить её в неточности. В первое время, услышав это тревожное: «Тише!», я вздрагивал, думая, что начинается война или ещё что-нибудь не менее катастрофическое. Потом я думал, что все ждут какой-то особенной, не слыханной по своей приятности погоды. Потом я заметил, что неслыханной по своей приятности как будто тоже не ждут. Так в чём же дело?»

Вот так же и Михаил Алексеевич. Как только начинают передавать прогноз погоды (но не на Новосельцево, и даже не на район, а на Тамбов, который от нас на расстоянии 120 километров), он поднимал правую руку с вытянутым вверх пальцем – тогда уж всем надо было затихнуть, во избежание каких-то неприятностей. Он, конечно, не москвич, но тут уж можно поправить Ф.Искандера, что, вероятно, такая особенность в отношении прогноза погоды не только у москвичей.

Из домашних животных у них был просто громадный кот, которого привезла из Сибири (вероятно, из Новосибирска) семья дочери Марии Никитичны. Кот был просто громадный, да ещё и сильно пушистый. Нрава он был особого: мышей не ловил ни в коем случае, любил полежать у кого-нибудь на коленях, причём, столкнуть его было просто невозможно. Света, моя сестра, помнит этого кота: она познакомилась с ним, когда как-то зимой вместе с мамой они приезжали навестить нас с Федей на эту квартиру либо к хозяевам квартиры с какими-то делами по нашим же вопросам.

В семье дочери Марии Никитичны было двое сыновей. Фамилия их отца была Неправдин. Вот как-то получает Мария Никитична письмо от них, а в обратном адресе стоит фамилия Правдины. Оказалось, что оба сына пристали к родителям, давайте, мол, сменим фамилию, а то просто в школе задразнили. Сменили на другую, более удобную по содержанию и произношению.

У Михаила Алексеевича была дочка, но не замужем. Она тоже проживала где-то далеко. Но с отцом общалась письмами и приезжала в гости…

До пятого класса у нас в деревне была начальная школа, которая обслуживала все близлежащие деревни. В эту начальную школу ходили и мои родители, мои тёти со стороны мамы, Александра и Мария, тётя Сима – со стороны отца. Да и все, кто тогда жил в Кусте и близких к нему деревнях. В начальной школе работали при мне две учительницы, Голубева Лидия Семёновна и Полина Сергеевна (фамилии второй я не помню). Лидия Семёновна жила при школе, а Полина Сергеевна приходила каждый день из Новосельцево, потом, позже, она квартировала в Молоково, в соседней с нами деревне. Всё раза в три расстояние поменьше было. В Рябиновке, которая находилась на юго-востоке от Куста, была своя начальная школа. В ней работала Анна Викторовна Силина, подружка моей тёти, тёти Тони. Анна Викторовна ходила на работу в эту школу из нашей деревни, там же и снимала квартиру. Казалось бы, при перестановке мест слагаемых, удобнее было бы работать ей в нашей же деревне. Но, как полагали у нас в семье, уходила Анна Викторовна из дома на неделю от домашней работы. С детства её от этой работы оградили, так и осталось. А домашним хозяйством занималась её мать, тётя Люба, отец, Виктор Степанович, да ещё тётка её двоюродная, Клавдия, которая жила в их доме с детских лет на неизвестно каких правах. (Она была приёмным ребёнком в семье дедушкиного брата Зайцева Михаила Васильевича). Существо, исключительно не требовательное к себе. Хозяйством Анна Викторовна не занималась, не приспособилась, поэтому, когда умерли её родители, она переселилась в Плотниково, оставив всё хозяйство вместе с половиной дома на Клавдию.

Анна Викторовна очень хорошо играла на аккордеоне. Мне кажется, что музыкальный слух у неё был довольно хороший. Когда к нам приезжала тётя Тоня, то она обязательно бывала у Силиных. С Анной Викторовной она дружила. Выйдут на улицу, сядут на лавочку у дома, Анна Викторовна что-то играет на аккордеоне, и вместе поют. А то и тётя Тоня примется плясать с частушками. Для этого – никакой, конечно, выпивки. И народ соберётся послушать и посмотреть. Всё-таки развлечение. Когда появились у нас Мясины (Андрей Константинович был управляющим нашего отделения совхоза «Новесельцевский»), то очень часто в нашем клубе перед фильмом был импровизированный концерт: на гитаре играла Ксения Егоровна, жена Андрея Константиновича, а на аккордеоне – Анна Викторовна. Помню, что часто пели песню, в которой есть слова «Взял бы я бандуру, тай спевать бы стал…». Анна Викторовна организовала в Рябиновской школе театральный кружок, с которым гастролировала по окрестным клубам. Но этих окрестных было всего два, у нас, в Кусте, да и в Новосельцево. Кажется, что они ездили и в Плотниково с выступлениями, и даже занимали там какие-то призовые места. А в нашей окрестности лучше этой концертной группы не было. Конечно, силы и духу в организации и проведении концертов Рябиновской школы придавал энтузиазм самого руководителя, Анны Викторовны, тем более – и исполнительницы многих номеров совместно с учениками и музыкального сопровождения выступлений. Нельзя даже и сравнить с ней нашу Лидию Семёновну или Полину Сергеевну. У них таланта на такое совсем не было, но учителя они были очень хорошие, грамотные. Но и Анна Викторовна учила очень грамотно, я просто не помню, чтобы кто-то из Рябиновских ребятишек в чём-то по учёбе отличался от нас.

Когда мы с Силиным Сашей ездили в Новосельцево на 25-летие окончания школы, летом 1991 года, то мы встречались и с Анной Викторовной (она – Сашина двоюродная сестра). Поезд из Москвы пришёл рано утром, до автобуса на Новосельцево было ещё много времени, вот мы и пошли к ней домой. Она очень обрадовалась, меня сначала не узнала, а когда Саша ей сказал – кто я, она настолько стушевалась, что стала меня называть Алексеем Ивановичем. Она, по старой памяти, сыграла нам на аккордеоне. Поговорили о моих родителях, о жизни в Клёново, передала всем им большой привет. На том и расстались…

Так вот, в начальной школе на четыре класса было два учителя. И помещений с партами было два. В одном помещении учили первый и третий классы, а в другом – второй и четвёртый. Как учительницы наши умудрялись за сорок пять минут одновременно с двумя разными классами управляться, ума не приложу? Но, вероятно, ум свой они прикладывали грамотно, поскольку я, например, дискомфорта от учебы в начальной школе не испытывал, не помню каких-либо помех всему, что требуется для пятого класса и далее. Нас научили не хуже, чем при общении один на один, учитель – класс.

Впрочем, такое было не только у нас, похоже, что по всей стране начальная школа была двухклассная в отношении помещений. То же самое описывает и известный генерал П.Г.Григоренко в книге «В подземелье можно встретить только крыс…». В их украинской деревенской начальной школе было тоже два учителя, Ольга Ивановна и Афанасий Семёнович Недовесовы. Но их помещение было одно, большое, разделённое перегородкой. При необходимости, когда оставался один учитель, перегородка убиралась, и учитель вёл занятия сразу в четырёх классах…

В школу я пошел в 1955 г., мне не исполнилось ещё шести лет, только через месяц исполнилось. Я уже мог читать бегло, писать, дедушка Василий меня научил. Помню, что дал он мне для этого карандаш и разлинованные горизонтально листочки серого цвета из своей тетради (амбарной книги). На одном из них он написал все буквы, печатным шрифтом, а я потом срисовывал их такими же с параллельной подсказкой дедушки – какая это буква. Книжек для чтения у нас в доме не было, выписывали только газету. Вот по ней я, практически, и научился читать. Легче стало, когда Федя пошёл в школу. Я уже стал читать все его учебники. Сначала, конечно, букварь, а потом и арифметику. Алфавит для письма и само письмо (рукописными буквами) я учил параллельно с Федей. Этот предмет в школе тогда назывался «чистописанием». Сначала карандашом, палочки, крючочки, а потом и чернилами то же самое, потом – буквы, с нажимами в определённых местах букв. А потом уже и слова, целыми страницами в тетради, разлинованной косыми линиями.

Когда по домам ходили записывать в школу, я тоже попросился, но мне отказали. Дошло до слёз, так хотелось в школу. Чтобы успокоить меня, учительница, Лидия Семёновна, сказала, что записала меня. А я попросил посмотреть, но свою фамилию не увидел. Я и рукописное письмо мог не только писать, но и читать. Опять в слёзы. Но уж на этот раз сдалась Лидия Семёновна, родители были согласны. Потом ей пришлось объясняться с отделом народного образования за такие неразрешённые вольности. Обошлось дело, по-моему, выговором…

Занятия в школе заканчивались в субботу. На воскресенье все расходились из Новосельцево по домам, а утром, в понедельник, – весёлой толпой к знаниям. Зимой, если погода была подходящая, то мы все одной компанией шли домой. Кому по пути, те вместе и шли, с пятого по десятый (а потом и одиннадцатый) классы. Младших одних не отпускали. Тем более, что детей-то в семьях было по нескольку. Приди-ка ты, восьмиклассник, домой без брата или сестры пятиклассников. Обратно и пойдешь, встречать. Если зимний день был ненастным, сильный мороз или, чего доброго, пурга, то провожающими с нами уходили, а потом и возвращались снова в Новосельцево, наши учителя-мужчины. Чаще всего в нашем направлении провожающим был Виктор Николаевич Беговой (помню, однажды, когда Виктор Николаевич заболел, провожатым у нас был учитель математики Шалашов Виктор Иванович). В.Н.Беговой курировал наше направление: Куст, Печники, Верблюдовка, Рябиновка и другие ближние деревни. Учителя разводили нас по домам и во время половодья, на весенние каникулы. Помню, что в ненастную погоду Виктор Николаевич доставлял всех нас, со всех наших ближайших деревень, только до нашей деревни, Куста. А потом уже все разбредались по своим гнёздам, кроме Рябиновских, за которыми снаряжали к этому времени своих, местных поводырей.

Часто успевали перебраться домой ещё до срыва плотин. Но однажды, я учился в классе шестом-седьмом, не успели. Сорвало верхнюю Скворцовскую плотину, и началась цепная реакция. Когда мы подошли к переправе, к Вилковой плотине, последней в цепочке наших прудов, дальше уже шли Молоково и Новосельцево, голоса рядом не было слышно. А на другой стороне – наши родители. Верх плотины ещё не успел промыться, вода намётом шла через мёрзлую насыпь.

Всех нас переправили. А взялся за это Николай Рябов, наш, хотя он и из Рябиновки, местный богатырь. Среди наших мужиков сильнее его не было, как говорили старики, и по их временам – тоже. Так вот он и ещё один крепкий мужик, тоже рябиновский, с вилами в руках для упора, устроили на своих плечах переправу. Я помню, как ощущалась его (мне достался как раз Рябов дядя Коля) дрожь при переходе. Не от боязни слететь, он этого не допускал, от напряжения. Оба переправщика были в больших болотных сапогах, а уровень потока воды был выше колен.

И вот что странно. Конечно, хочется домой, каникулы. А домой хочется всегда, даже и не из-за каникул. Но как же взрослые решились на такой рискованный шаг? Можно было вернуться назад на два-три дня. Каникулы немного передвинуть. Значит, не только нам домой хотелось. Нас ждали.

Уже позже совхоз, при управляющем нашего отделения, Мясине, организовал перевозку детей-школьников зимой и в распутицу на тракторных санях. В понедельник рано утром, ещё по темноте, отвозили в школу, а в субботу, после обеда, развозили назад по домам…

Весенние каникулы проходили под знаком Солнца и Воды. Небольшие утренние заморозки немножко усмиряли многочисленные ручейки, а уж днём, нам на радость, они резвились вовсю, вместе с нами. Валенки с калошами уже не годились для этих игр. Только резиновые сапоги. Срочно мастерились всевозможные кораблики-лодочки и прочие плавучие средства. Устраивались недолгие снежные плотины. А самое главное происходило на настоящих плотинах. В первые утренние часы каникул, после сна, прислушиваешься, не шумит ли плотина. И вот, наконец: «Плотину сорвало!!!» Вода мчится через верх земляной насыпи упругим потоком. Это чувствуешь, когда в него заходишь с краю, до предельно возможного по высоте сапог уровня либо до того момента, когда ноги уже опасно переставлять, когда они не удерживаются на ещё мерзлом грунте и скользят под напором воды. Верх плотины постепенно размывается, углубляется, вода хлещет не широкой полосой, как сначала, а мощной, шумной, узкой струёй, и падает в бурлящий котлован. Лед на пруду ещё держится, но постепенно переламывается. Он хрупкий, на изломе видны длинные, как будто отдельные столбики льда, похожие на кристаллы горного хрусталя. Вода в пруду затхлая до головокружения.

Дальше поток от Вилкова пруда мчится в сторону нашего огорода и недалеко за ним разливается по широкой и глубокой лощине. Вот здесь уже есть льдины, на которых можно прокатиться. Правда, не всегда удачно. Мы так однажды с Шуркой Силиным прокатились вдвоем на одной льдине. Льдина была скользкая. Не успели мы подобрать устойчивого положения, как оба оказались в воде. Обожгла, как кипяток. Выскочили на берег, воду из сапог вылили – и по домам. Мой-то дом рядом, только взбежать на пригорок, а Шурке порядком бежать, почти до середины деревни. Бабушка оставляла его просушиться, но он поскакал на высшей передаче. Потом у родителей со мной был разговор, только разговор. Причём, не о мокрой одежде и обуви, а о возможных последствиях.

Вообще в нашем доме за шалости детей не ругали, на крик не переходили и, тем более, никогда не били, даже условно. Я здесь и дальше, когда говорю о детских годах, всех сверстников называю и буду называть Федьками, Мишками, Сережками, Лёшками, Шурками, Зинками, Валерками, Гальками, Витьками. Так называли мы себя и взрослые нас. Да, словом, и взрослые, со своего детства, чаще всего так между собой и общались. Часть из Колек стали Николаями, часть стали величаться по имени-отчеству, а другие так и остались Кольками. Спроси, например, сейчас, где живет и что делает Ветров Станислав. Тебя ещё спросить могут, о ком это речь. А Стаську Ветрова все знают и помнят о нём всё. Сколько бы половодий не прошло в жизни тех, кто встречал их со Стаськой. (Кого только сейчас об этом спрашивать, да и где, в каких местах?)

Половодье! Слово-то какое! Полый – это пустой. А здесь-то от слова полный. Только буква н выскочила, вымыло её в какое-то время за ненадобностью, и слово стало самостоятельным. Полная вода – половодье. Не говорят же «пололуние», а полнолуние. А самостоятельным слово это стало потому, что и в голову никому не придёт по-другому его воспринять. Нет пустой воды, есть половодье.

Прикатит весна, прошумит половодьем, промоет наши души и косточки, что-то изменит, хоть не намного, но обязательно изменит. И каждый Новый Год начинается у нас не с первого января, а с возгласа:

– Плотину сорвало!!!

Футбол

Первые весенние командные игры на поле (на лугу), для нас – традиционные, проводились весной. Это игры в «лапту» и в «чижика». Не только для нас, а можно сказать, что нашего возраста. То же самое было и у наших дедушек и наших пап, а, возможно, что и бабушек и мам, поскольку в наших командах были часто и девчонки. Отец рассказывал, что у них в деревне часто играли в «лапту», про игру в «чижика» он ничего не говорил, но сам играл хорошо, показывал и нам, как играть.

Недавно прочитал Виктора Потанина «Облака бывают белые, синие, чёрные» (письма сыну). В десятом письме он пишет об играх. Только у них игра называлась не «чижик», а «чирок», а мяч для лапты они делали из коровьей шерсти, в отличие от нас, а потом ещё и обшивали кожей.

Игра в «чижика» попроще, чем в «лапту». «Чижик» («чирок») – это деревянная палочка диаметром около двух сантиметров и длиной двенадцать-пятнадцать сантиметров. Один конец этой палочки заострён под карандаш, а другой – срезан с двух сторон на две плоскости, как хвостик. На поле очерчивается кон – квадрат размером примерно шестьдесят на шестьдесят сантиметров. «Чижик» помещается в центр квадрата, где сделано небольшое углубление, в которое и кладут это нехитрое приспособление. По его концу ведущий ударяет битой. «Чижик» от удара подпрыгивает, вращается как пропеллер, и дальше по нему надо будет ударить, чтобы он улетел как можно дальше. Ведомый должен был рукой бросить «чижика» в сторону кона, выигрышем считается попадание в кон. Если ведомый в кон не попал, то ведущий продолжает битой отгонять «чижика» дальше от кона таким же приёмом, как и в начале игры, только непосредственно с того места, куда прилетел «чижик» от броска ведомого, но уже и безо всякой луночки для удобства удара. Чижик от первого удара должен подскочить и только тогда можно будет более сильным ударом отбросить его в поле. То есть «хоккейные» удары по «чижику» не допускаются. Однако если «чижик» попал в густую траву и не касается земли, то можно его подбросить не ударом по его кончику, а подсунуть под него биту и подбросить для удара. При этом нельзя во время подсовывания коснуться «чижика» битой. Касание в этом случае считается проигрышем…

В русскую «лапту» можно было играть большими командами, можно даже сказать, что и разумно неограниченным количеством. Игра состоит в том, что члены команды, которая водит, по очереди били по мячу битой, а мяч подавался для удара одним из членов команды, которая мается. Остальные члены маящейся команды распределялись по полю. Ударивший по мячу должен был добежать до определенной черты на поле и не быть осаленным при этом мячом, который попадал после удара в руки противника. Если такой возможности не было, то есть явно он мог быть осален мячом, находящимся в руках противника, то он мог остаться на кону в ожидании следующего удара по мячу членом его команды. Оставаться можно было и за чертой на противоположном конце игрового поля в ожидании благополучного исхода, то есть успешной перебежки в обратном направлении, на кон. Возвратившемуся игроку предоставляется возможность следующего удара по мячу битой.

Команды менялись местами в нескольких случаях:

– если мячом, появившемся в руках маящейся команды, будет осален бегущий по полю член ведущей команды;

– когда бьющий по мячу трижды подряд промахивался;

– если один из членов маящейся команды ловил летящий после удара мяч;

– когда все члены ведущей команды собирались за чертой на поле, противоположной кону и не могли убежать на кон, то есть некому было больше бить по мячу;

– когда все члены ведущей команды оставались на кону и не смогли сделать установленную перебежку туда и обратно.

В последних двух случаях, особенно в первом из них, всё равно кто-то, а то и все сразу врассыпную, бежали на кон, в надежде, что их не осалят мячом, промахнутся, например. В связи с этим последнее условие, при котором требуется успешно убежать на противоположную от кона черту и возвратиться обратно (то есть пробежать двойное расстояние) имеет весьма маленькую вероятность.

Однако, если осаленный мячом игрок ведущей команды, перебегающий по игровому полю, поймал при этом мяч, то это не считалось проигрышем.

Маялась команда, которая стояла на поле, а ведущая команда бегала туда-сюда с языком через плечо. По правде говоря, маялась-то, получается, она.

Как только сойдёт снег, на лугу ещё лужицы не утонули в землю, а «лапта» уже начинается. Мяч мы делали из овечьей шерсти, валяли её в прочный клубок. Это уж после появились покупные резиновые и теннисные мячи для этой игры. А шерстяной мяч намокнет, становится тяжёлым, от удара летит недалеко. А уж если осалят им, да с близкого расстояния, то рад будешь и помаяться.

По весне иногда и взрослые парни, и мужики приходили на наше поле размяться, детство вспомнить. Помню, что часто к нам приходили играть Шамонов Володя и Гусин Витя. Тут уж нам делать было нечего. Мячи, ещё легкие, улетали так далеко, что с кона их и не видно в полёте. Если получалось, что ведущая команда долго не уступала своего места, то к моменту общей усталости правая рука настолько от биты отмотается, что на следующий день и играть не захочется. Давайте в другую игру играть! (Уставала правая рука, поскольку у нас в деревне никого не было левшей, да и во всех школах – тоже. Впервые левшу я встретил только в институте.)

Как составлялись команды? Просто. Мы уже знали способности каждого из нас, поэтому отбор проходил капитанами с учётом этих качеств. Так что получались сравнительно равные про силам команды. Если по каким-то соображениям отбора команды получались не равные, то игра не начиналась до тех пор, пока составы команд не устроят обе команды. Какая команда будет «ведущей» или «ведомой», определяли сами капитаны. Для этого бралась палочка или веточка, отличная от длины биты, и перехватом её капитанами по очереди руками «доходили» до последнего перехвата. Последний, ухвативший и удерживающий палочку, считался победителем, и его команда становилась «ведущей». Такой приём назывался у нас – «канаться»…

Игры «лапта» и «чижик» проходят вместе с весной. В «чижика», правда, и летом мы играли, но летом и других забав хватало. Да и на солнце в поле мало радости не только маяться, но и водить, я имею в виду – игру в лапту.

Летние игры чаще проводились на воде. По очереди осваивали близлежащие пруды. Чаще всего это был Светловский (Скворцовский) пруд, самый большой и чистый. А наш, Вилков пруд, представлял собой в то время лишь сравнительно узкую полоску чистой воды между сплошными по обоим берегам зарослями высоченного камыша. Но и в этом пруду мы купались, хотя и редко, а больше катались на лодке, которую сами смастерили наши сверстники, братья Калмыковы: Толька, Витька и Юрка. Сборка лодки-плоскодонки представляла собой весьма сложное дело. Очень трудно было соединить без просветов пазы бортов. Но, в конце концов, это удалось, а что осталось – было густо залито битумом. Вёсел не было, поэтому использовались доски или лопаты. Желающих покататься было много, поэтому в перегруженной лодке из её дна в некоторых местах били просто фонтанчики. Чтобы не утонуть, имелась консервная банка. Поэтому лодочная команда распределялась строго по обязанностям: загребной или загребные, водочерпий и пассажиры, которыми чаще были маленькие ребятишки и разновозрастные девчонки. Бывали и водные крещения без всякого таинства с последующей просушкой на берегу у костра или просто на солнце…

Были в ходу и настольные игры, например, карты, домино, лото, шашки и другие. В карты мы чаще играли в «пьяницу», в «короля», в «подкидного», иногда и на небольшие деньги в «петуха», в «очко». На улице мы часто играли в прятки (мы их называли «хоронючками»). А то и разбивались на две команды и воевали друг с другом, заранее условившись или по жребию (здесь тоже использовался приём – «канаться»), кто будет за красных (или чапаевцев) и за белых (или немцев). При отборе команд старались придерживаться принципа их сравнительного равенства, как и в лапту. Конечно, каждой команде хотелось быть на стороне красных, но что поделаешь, как укажет жребий. Сначала составлялись команды, а потом их командиры уже определяли, кто будет кем, немцами или русскими. В каждой команде избирался командир, который руководил действиями своих подчинённых. Оружием у нас были шпаги (хворостины) из веток дерева (чаще – ветлы). Командир, для отличия, имел ещё и другое оружие – пистолет, тоже, конечно, деревянный. А вот когда Панюхину Ивану привезли из Москвы литой алюминиевый револьвер, то вопрос с выбором командира отпал сам по себе, можно сказать – на долгие годы. Но Иван был благоразумный, поскольку часто передавал револьвер своему какому-нибудь товарищу, и тот становился командиром…

У нас дома, у Зайцевых, было домино, сделанное из дерева. Так что с криком ставить фишку можно, а вот бить ею по столу, как это делали взрослые мужики перед фильмом в клубе, было опасно – могла и разлететься на две части. Но в клубе у нас было пластиковое домино, поэтому ему сильные удары не очень угрожали. Шашки тоже у нас были, их сделал отец. Он расчертил доску на клеточки, закрасил эти клеточки красной и чёрной красками. Из деревянных кругляшков диаметром примерно 2,5 сантиметра напилил шашки, раскрасил их, как и клетки шашечной доски в красный и чёрный цвета. Обратную их сторону он покрасил каким-то другим цветом, не помню каким, вероятно, белым. А может быть, и не красил, а дамками были сдвоенные шашки, я уж теперь и не помню. Да это и не столь важно.

Сначала отец играл в шашки с дедушкой Васей, своим отцом. Играл очень азартно, радовался прямо по-детски своим удачам во время партии. Когда удавалось, например, построить такую комбинацию, при которой «убивались» сразу три, а то и четыре шашки противника. Дедушка в этом отношении был спокойнее. А мы с Федей были пока только сторонними наблюдателями, да и учились правилам игры, играли и между собой. Когда дедушка умер, то отец стал приглашать на игру Федю и меня. Больше приходилось играть нам с ним, брату как-то не очень нравилась эта игра. А может быть, и то, что отец так же, как и при игре с дедушкой, очень радовался своим удачам. Так было и при играх со мной, но до определённого момента. Скоро я стал обыгрывать отца, потом общий счёт стал приближаться к ничьей, а потом уже отцу стало сложно меня обыграть. Так постепенно наши с ним турниры прекратились, поскольку, вероятно, отцу стало просто не очень интересно, часто проигрывать-то. Ну, это я так сейчас думаю, может быть, я и не прав. Иногда играли мы с Фёдором.

У нас всегда был отрывной календарь, ещё с дедушкиных времён. Вешали его на стену над обеденным столом, справа от входа в избу. В Сергиевке и в Клёново у родителей тоже всегда был отрывной календарь, который вешали обычно в кухне, у обеденного стола, почти над газовой плитой. Тогда (не знаю, как сейчас) в календарях публиковали шахматные задачи (с картинками начальных шахматных позиций), например, «белые начинают и выигрывают», «белые начинают и дают мат в два (три, четыре и т.п.) хода». Кажется, что и сейчас тоже публикуют, в каких-то специального направления календарях. Тогда такого большого числа разнообразных календарей не было. Помню только один, «стандартный», с советскими праздниками, днями рождения наших вождей, правителей, отдельных лиц, тоже политического направления, например, дни рождения Клары Цеткин, Карла Либкнехта или Розы Люксембург, Землячки, а также с Днём радио и Днём печати и, конечно, дни рождения всех классиков марксизма-ленинизма, а также многих «текущих» на настоящий момент государственных деятелей партии и правительства. Это сейчас их развелось разных очень много: для огородника, для домохозяек, с юмором, православный, поэтический и т.п.

Но на бумаге шахматные задачи решать было мудрено, а шахматы – вещь дорогая. Сначала я на шашки наклеивал название фигуры или её вид (установленный рисунок). Но это было тоже не очень складно. Решил сам сделать шахматы.

Для корпуса фигур я приспособил деревянные катушки от ниток, благо их у нас было «достаточное количество», потому что мама много шила на ножной машинке «Зингер». Катушки эти не выбрасывались, поскольку «в хозяйстве всё пригодится». Вот и пригодились. Катушки я разрезал поперёк на две половинки, каждая из которых становилась подставкой для шахматной фигуры. Пешки никак не обозначал, так и были половинками катушек, на ладьи шли полные катушки, но с небольшим уменьшением бортика в верхней части (я делал по верхней части по бортику катушки зубчики), слоны помечались вставками-штырьками в отверстия катушек с остриями в верхней части. Для королей и ферзей я подобрал веточки с развилкой (для королей развилка была побольше, а для ферзей – поменьше, да и высотой они были разные). Но самыми настоящими у меня были кони. Они мне и самому очень нравились. Их я вырезал из дерева (молодой ветлы), как и в настоящих шахматах: голова с гривой, глазами и со всеми выпуклостями и вогнустями. Внизу каждой головы был сделан штырёк для закрепления в катушке. Все фигуры я раскрасил в те же цвета, что и клеточки на доске, которую сделал отец для шашек. С такими шахматами стало намного лучше и легче решать задачи, да и мы с братом стали учиться играть в эту увлекательную игру. Она ему, кажется, больше нравилась, чем шашки. В воспоминание об этом мы с женой Мариной на шестидесятилетний юбилей Фёдора, в 2008 году, подарили ему шахматы из оникса.

Потом у нас в доме (ещё в Кусте) появились и настоящие шахматы, в доске-коробочке, с точёными на токарном станке шахматными очень изящными фигурами, кроме коней, конечно. Кони были почти такими же, как и мои, детские, вырезанные из ветлы, конечно, значительно получше, чем мои. Фигуры были очень аккуратные, не очень большие (сторона доски была, кажется, 30 сантиметров). Эти шахматы и сейчас у нас на даче. Коробочка у них от шахмат родителей жены (их шахматы растерялись где-то на их даче), такого же размера, что и их родная, 30х30 см. Старая коробочка тоже сохранилась…

Когда, в какое время, но летом к нам однажды пришёл футбол. Мяч привезли из Москвы, настоящий. С камерой, которая надувалась через сосок, со шнуровкой. Сам мяч кожаный, сшит из кожаных фигурок. Привезли с собой и правила игры. Мы ведь их настолько не знали. Если по радио слушали футбол, то понятия «угловой», «штрафная» и другие воспринимались с большим трудом. Хотя бы комментатором был и Николай Николаевич Озеров. А тут нам всё и разъяснили. Вообще говоря, основные правила игры в футбол, а потом и в волейбол, к нам прибывали из Москвы. На лето всегда приезжал к Вилковым их внук Володька (из Новомосковска), и ещё один, Федулов Толька, часто приезжал из Москвы к своим дедушке с бабушкой, к Калмыковым (к другим Калмыковым, к Степану Андреевичу). Володьку и Тольку мы называли по их принадлежности к их дедам: «Вовка Вилкин» (хотя фамилия у него была совсем и не Вилков), и «Толька Степанандрев». И именно «Вовка Вилкин», а не «Вовка Вилков», так было удобнее в произношении. Вот они и рассказывали, что такое «угловой», как пробить «пенальти», как расставить игроков на волейбольной площадке, как подавать мяч, да и многое другое, что нам было слабо доступно. Какие-то правила, конечно, узнавались и из Новосельцевской школы, но проще и понятнее, когда тот же Толька или Вовка скажут тут же, на этом самом месте, эти правила.

Организатором футбола в деревне выступил брат, Фёдька. Тогда ещё, конечно, Федька. Поле разметили на лугу, чуть в стороне от нашего дома, справа, если смотреть от крыльца на улицу. Получается, что напротив бывших исчезнувших за нами домов. Разметку сделали по правилам, с соблюдением всех размеров. Нужны были ворота. А где их взять, если в нашем степном совхозе каждый кусок дерева на счету? Но ворота были поставлены за одну ночь. Ночью на хозяйственном дворе нашего отделения совхоза украли шесть брёвнышек, их днём ещё облюбовали, сразу же установили и ворота: закрепили перекладины и вкопали стойки.

Управляющий нашим отделением совхоза, Алексей Константинович Мясин, был вне себя. Центром этого отделения совхоза была наша деревня Куст…

Петру Константиновичу досталось не очень благополучное в успехах хозяйство. Но он смог наладить работу, организовать и, несмотря на все усилия партии и правительства, вывел его в сравнительно передовые. Семья у него была большая. Трое взрослых – он с женой, Ксенией Егоровной, мать или тёща, не знаю, не помню, да ещё и четверо детей – три дочки и сын (может быть, что и ошибаюсь в количестве детей). Мои отец с матерью подружились с Мясиными, в гости друг к другу ходили. У них, Мясиных, первых в нашей деревне и телевизор появился, когда в 1959-1960 гг. электричество по деревне провели от своей местной электростанции. Впервые пришлось увидеть кино в доме, на экране телевизора. Они очень часто приглашали всех ребят посмотреть телевизор. С нами играл их сын, Генка. Но, кажется, даже и если бы не было Генки, всё равно они бы приглашали на просмотр телевизионных передач. Сначала мы так робко приходили, но потом освоились, и уже чаще стали бегать к ним, особенно зимними вечерами. Конечно, что и говорить, им это было не очень складно.

Я не помню, когда и куда уехали Мясины из Куста, но до нашего отъезда из него в 1965 году. После них в доме, где они жили, поселили девушек из Белоруссии, которые приезжали помогать с уборкой совхозного урожая, поскольку своих рук уже не хватало – народ стал разбегаться по другим местам…

Электричество в нашей деревне сделали от автономной электростанции, электрогенератора, который работал от дизельного движка. Радио и телефон к нам в деревню были проведены ещё раньше, с организацией колхозов. Радио на столбах – это известный всем рупор прямоугольной формы на выходе, а в помещении – тоже известные всем «тарелки». Кое у кого оно было даже и в доме. Но у нас не было, потому что до нашего дома от самой деревни было далеко. Сказали так, что если хотите, то проводите за свой счёт. Надо было поставить дополнительно два или три столба. В то время вокруг нас было больше соседей, чем к середине 60-х годов. Но эти соседи были очень бедные, без мужиков в хозяйстве. То же самое произошло потом и с электричеством. Электрические провода провешивали на тех же столбах, на которых были и провода для радио и телефона. Поэтому и здесь мы оказались в стороне. Так что электричеством мы пользовались только в клубе, на ферме, колхозном (совхозном) дворе. Электричество и провели практически для того, чтобы наладить дойку коров автоматическими доильными аппаратами…

Так вот, пошумел-пошумел Алексей Константинович, а что делать. Тем более, что и сын его, Генка, который на два или три года моложе меня, принимал активное участие в перетаскивании брёвен и строительстве ворот. Уже после шума:

– Что же вы не попросили? Дал бы я вам эти брёвна. По-хорошему ведь надо.

Скорее всего, дал бы, даже и, несомненно, дал бы, поскольку хозяйственность человека определяется не тем, что он не разбазаривает имущество, а «разбазаривает» его на дело. А это дело – беспроигрышное. Но об этом похитители не думали, поэтому поступили по своему уму и соображению – наверняка.

Появился потом и свой мяч, наш, зайцевский. Сеток на воротах не было. С одной стороны от одних (северных) ворот были старые ямы от погребов бывших наших односельчан. Так что ямы эти часто ибыли ловушками. Ну а с другой стороны за мячом приходилось бегать далеко.

В нашей деревне набралось две полных команды примерно одного возраста. Сначала играли своей деревней, потом – с другими деревнями, кто кого. Ездили и с новосёлковской командой играть.

Приходилось играть и мне. Но должности в игре у меня были три: либо вратарь до первого гола в мои ворота, либо защитник, но тоже до первого пропуска противника, если мяч залетит в ворота. Но я не силён был в футболистах, бегал не быстро, обводить не умел. Приходилось пользоваться и третьей должностью – быть судьёй на поле, по-честному, невзирая на то, чья команда играет. Но судьёй в тех случаях, когда с защитой не справлюсь и в воротах – дырка.

Капитаном, конечно, был брат Федька. Как организатор и вдохновитель ночных работ на футбольном поле. Он меня и перемещал, по-родственному, с одной должности на другую.

А универсал-футболист у нас был Шурка Кожин, мой ровесник. Это нас с ним взяли учиться в первый класс ещё до наших шести лет. Вот он мог быть и защитником, и полузащитником, и нападающим, и вратарём. Но уж никогда – судьёй. Зачем терять такие ценности! Прыгучий, словно обезьяна, бегающий, как гепард, обводящий, как настоящий ас-футболист. Была бы возможность, то из него наверняка получился бы хороший футболист. Шурка сначала всегда был нападающим. Да и потом – тоже. Достаточно ему в ноги мяч подать, жди потом гола от его удара. Это сначала детский эгоизм вперемешку с азартом не позволяли сделать передачу своему товарищу, самому надо было забить. Но скоро это прошло, потому что важен был гол и победа, особенно когда игра с другой деревней…

Помню одну из игр в футбол. Году, по-моему, в 1963. У нас новогодние каникулы. 1 января. На полях – ни снежинки. Как у Пушкина: «…снег выпал только в январе, на третье в ночь…». И вот, мы играем в футбол, время уже к обеду, и в два часа дня повалили с неба огромные хлопья. Невиданных размеров. Прямо не снежинки, а пушистые клубки снега. С этого времени снег и улёгся до весны.

Да вот и в зиму с 2006 на 2007 год творилось что-то невообразимое. В середине декабря температура доходила до +15^о. Весь декабрь и добрая половина января были с плюсовой температурой. Какой, там, снег? Ни рождественских, ни крещенских морозов и в помине не было. Просто не было морозов ни днём, ни ночью. И не только в указанные годы, в другие годы тоже были и случаются похожие аномалии. Взять, хотя бы переход с 2013 на 2014 год. Тоже ничего особенно зимнего не замечалось, перед самым Новым годом был дождь. И взять декабрь 2015 года. На дворе уже День Конституции, 12 декабря, а за окном никакого тебе снега, и температура тоже плюсовая. Да и январь 2016 года остался без морозов, не было ни рождественских, ни крещенских, ни других. Правда, январь 2017 года «порадовал» нас настоящими морозами, почти до 30 градусов доходили. Но зато в конце этого года, до самого Нового года, была плюсовая температура, часто были и дожди. Подошло уже 29 декабря, а на улице моросит дождь, и температура +4. Грозились такими морозами на Новый Год, но их не было, только попозже. Но наступило и попозже, уже настало Крещение, а морозы на ближайшее время, как сообщали очень сведущие люди из специальных организаций, до «минус» десяти не набирались. Пообещали, что на праздник Дня Защитника Отечества (2018 г.) будут аномальные для февраля морозы, но пока ниже 14 градусов не было (это я отмечаю 24 февраля 2018 года). Первые морозцы пошли только через неделю от Нового года. Рождественских морозов не было. Ждём крещенских. Будут ли? Снег на самый Новый год, правда, лежал. Да и нападало его потом очень много. Когда мы весной появились на даче (в 2019 году), то пришлось укреплять наш парник, потому что западная его часть под напором снега деформировалась. А то народ всё беспокоился, что не будет снега. Всё прошло классически, пушистого снега хватило и для лепки снеговиков. А вот уже и запись почти самая последняя, конец января 2020 года, сегодня – день Татьяны. Снег на улице лежит, недавно выпал, а морозов не было ни одного с самого 2019 года, ни рождественских, ни крещенских, ни других. Да и на начало февраля обещают плюсовую температуру до 3-4-х градусов. Так и не было зимы 2019-2020 года. Настолько не было, что в середине декабря 2019 года прошёл сильный ливень, и у нас с крыши протекло по внутреннему водостоку в квартиру. Ведро подставляли. Вероятно, поэтому и весна была холодной. Мы с женой уехали на самоизоляцию 13 апреля, и всё никак не смогли вырастить рассаду. Огурцы пришлось дополнительно проращивать.

Я уж тут же добавлю, что в переходном 2017-2018 годах и в январе 2021 года в пустыне Сахаре выпал третий раз снег, а первый раз снег там был, кажется, в 2016 году. В Калифорнии льдом сковало болото, в котором жили крокодилы. По телевизору показывали картинки, на которых из воды торчат крокодильи носы, а головы их обрамлены сплошным по поверхности воды льдом. Вся Европа завалена снегом, стоят большие холода… И ещё один интересный факт. 4 января 2021 года сообщили, что из городов Крыма народ отправился на сбор грибов: рыжиков и сыроежек. Корзинками и ведёрками набирают.

Но, всё же, январь 2021 года порадовал, наконец, хорошими морозами, в Москве доходили до 25 градусов (а в некоторых местах и до 30). И в своё время – на Крещение. И снегу навалило под завязку…

После обустройства футбольного поля, сделали мы и волейбольную площадку, в середине деревни, напротив дома Калмыковых. Сетку мы, ребятишки, купили вскладчину, а столбы, уж тут без оговорок, дали в отделении совхоза. Если взрослые парни считали зазорным для себя погонять в футбол, то волейбол был для них, вечерний – перед кинофильмом, а то и днём – в праздник какой-нибудь. Нам приходилось ждать, пока наиграются взрослые парни. Часто игра нам только в сумерки и доставалась. Волейбол, это уже отдых после футбола. Мяч был настоящий, лёгкий. Чей, не помню. Кажется, что Калмыковых. Ногами бить его запрещалось. Наказание было суровое – с площадки вон.

На игру в футбол, а больше – на волейбол, приходили посмотреть и взрослые, на своих детей-ловкачей. Девчонки сначала стеснялись играть, а потом и они подключились. Тут уж и у взрослых азарт появлялся, больше за своих спортсменов. Кто кого! И делились – кто за какую команду болеет. Конечно, за ту команду, в которой свой по полю или по площадке мечется. Помню, в один из приездов к нам в гости семьи моей крёстной, тёти Шуры с дядей Пашей и дочкой Ирой (это было точно летом 1962 г. или после него, но до 1965 г.), они как раз и болели за команду, в которой играли мы с Федей. Для болельщиков у границы футбольного поля со стороны нашего дома поставили (вкопали) несколько лавочек в одну строчку. Только что билеты на матч не продавали…

Да, много тогда ребятни было. Несколько волейбольных команд. Десять человек играют до победного счёта, а ещё десять ждут своей очереди. И подрастающие вокруг шмыгают, до времени в свои игры играют.

Часто играли до возвращения стада с пастбища, потому что многим из игроков наказывали скотину повстречать, загнать во двор. Да и взрослым приход скотины работы добавлял. А там, глядишь, и кино сегодня привезли. Показалось стадо – и мы вразбежку.

Кино привезли!

Это город. Ещё рано. Полусумрак, полусвет.

А потом на крышах солнце, а на стенах его нет.

А потом в стене внезапно загорается окно.

Возникает звук рояля. Начинается кино.

«Вступление в книгу».

Вот начало фильма.

Дождь идёт.

Человек по улице идёт.

………………………….

А навстречу женщина идёт.

Никогда не видели друг друга.

Вот его глаза.

Её глаза.

Вот они увидели друг друга.

«Начало сценария».

Юрий Левитанский. Из книги «Кинематограф».

В окрестностях наших деревень было два клуба. У нас, в Кусте, и в Рябиновке, которая находится от нас в трёх-четырёх километрах на юго-юго-восток, за деревенькой Печники.

Здание нашего клуба было саманное, занимало примерно две трети всего строения. Во второй его части находилось правление колхоза, сначала – колхоза «Красный Куст», потом – имени М.И.Калинина (вернее сказать – в первой его части, потому что она и была построена колхозниками первой, а клуб пристроили позже, даже на моей памяти). А потом эта первая часть стала местом правления 2-го отделения совхоза «Новосельцевский».

Раньше наш колхоз включал в свой состав две деревни, Куст и Пичаево. Потом прошла известная «оптимизация»: колхозы стали укрупнять, объединили несколько колхозов («Красный Куст», «Восход», «Слава», «Светлый Путь», и «Ревпахарь») в один, имени М.И.Калинина, так называемого, всесоюзного старосты. За что его так обозвали его же соратники, вероятно, сам Сталин, неизвестно. Так же неизвестно, как и назначение К.Е.Ворошилова самым метким в государстве стрелком. Ещё и выражение тогда было – «ворошиловский стрелок». Даже и боролись за присвоение этого звания. Мамина тётя с гордостью говорила, что она – «ворошиловский стрелок».

Экономия, конечно, была при таком объединении, на администрации. Вместо пяти председателей, бухгалтеров и прочих в пятикратном размере стало по одному. В остальном, как работали бесплатно, так и продолжали. Так вот, колхозы в один объединили, а клубов на группу наших деревень так и оказалось два, как и было раньше, поскольку Рябиновка так и осталась сначала самостоятельным колхозом со своим клубом, а потом вошла, как и мы, во 2-е отделение совхоза «Новосельцевский». Просто Рябиновка была от нас на таком расстоянии, что, кроме молодёжи, вряд ли кто из взрослых пришёл бы к нам в клуб на кинофильм. Да и при обратном положении – никто из наших взрослых не пошёл бы в Рябиновку, если бы клуб оставили там…

По известным сведениям, которые привёл по Тамбовской области исследователь-краевед Н.Муравьёв, из 3242 колхозов Тамбовской области образовали 133 колхоза и 118 совхозов, то есть сократили число отдельных хозяйств в 13 раз. К чему это привело, мы хорошо видим. По известным сведениям даже в лучших колхозных хозяйствах на один трудодень выдавалось максимум 150-200 граммов ржи или пшеницы. Деревни распались, разъехались. С 1940 по 1975 годы прекратили существование 1608 населённых пунктов, с 1975 по 1992 годы добавилось ещё 940. Принимались постановления о неперспективности каких-то деревень, поэтому в них стали закрывать магазины, клубы, начальные школы. Число таких деревень в короткое время приблизилось к тысяче. К концу 1992 года насчитывалось всего 1746 деревень, а сейчас – и того меньше…

Я продолжу про «оптимизацию». В последние годы таким вопросом государство занялось в образовании и здравоохранении. Стали почему-то объединять высшие учебные заведения и, как мы и полагали до того, ничего хорошего из этого не получилось, практически во всех объединённых вузах образование пошло наперекосяк. Если взять, к примеру, старейшие вузы с устоявшейся школой обучения, то сейчас практически не осталось этих школ. Скажу про вуз, в котором работал я тридцать пять лет, с 1978 по 2012 год. Это известный на весь мир Московский геологоразведочный институт, МГРИ. Кажется, что его сегодняшнему руководству поставили задачу полностью развалить в нём систему подготовки специалистов, и с этой задачей успешно справились. А ведь была разумная идея объединения МГРИ с Московским геологоразведочным техникумом, который находится в посёлке Решетниково Клинского района. Этот техникум выпускал (и выпускает) очень качественных специалистов: геологов, геофизиков, геодезистов. Мне это известно совсем не из других рук, поскольку мне пришлось несколько лет быть председателем государственной экзаменационной комиссии (ГЭК) по специальности «геодезия» Нет, стали сливать МГРИ с институтом имени Губкина. Хорошо, что не получилось.

И объединение школ не многого дало. Администрация не сократилась, поскольку всё равно школа, объединившая в себе после «оптимизации», например, десять бывших отдельных зданий, должна и управляться почти такими же десятью администрациями. Куда же от этого деться? Работа-то ответственная, с детьми.

Не стало удобным и объединение нескольких поликлиник в одну. Часто приходится идти к врачу, который находится в другом здании, или какие-то обследования проходить в кабинете, который перенесли в другое место. Врачи-терапевты стали работать без медсестёр. Вместо этого установили какой-то «медицинский пост», очередь в который часто очень большая, поскольку обслуживающие его медицинские сёстры должны обязательно пользоваться компьтером и Интернетом, а это не всем дано (но это, к счастью, в самый начальный период, думаю, что сейчас положение с этим немного улучшилось). Однажды я отстоял уже около часа у медицинского поста для записи на анализ крови, подошла моя очередь, принимавшая сестра что-то долго искала в компьютере, потом спрашивает свою соседку:

– А диагноз-то ему какой ставить?

– Да ты сама посмотри в направлении, – говорит ей в ответ другая.

А я говорю им:

– Поставьте – умер.

Очередь вяло засмеялась, а эти обе сестры прямо взбеленились, шутник какой, мол, нашёлся. Но ведь я и не шутил, я был очень близок к истине…

Но продолжу о том, с чего начал. В правлении нашего клуба дополнительно проживала в отведённом ей закутке Старостина Елена, называемая всеми Лёнкой. Она была инвалид с детства – плохо работали обе руки и обе ноги, с головой тоже был непорядок, но он не доставлял никому каких-либо неприятностей или неудобств. В голове непорядок, но в карты, в «дурака» или «подкидного», она играла как профессионал. С ней в пару просились многие заядлые и умелые игроки. Но к чему я её сюда приписал? Вот к чему. Когда проходили заседания правления, а это было обычно уже значительно после трудового дня, по вечерам, даже часто и с переходом в ночь, то обычно такие заседания заканчивались заодно и заседаниями партийной ячейки колхоза. В этом случае парторг делал объявление:

– Ну, всё, товарищи, на этом наше заседание объявляется законченным. А теперь прошу всех коммунистов остаться, а остальные свободны.

Вечер. Лёнка тут же, у себя в закутке, куда же ей податься-то. Другого-то жилья у неё нет.

Кто-то из коммунистов и говорит:

– Партийное заседание закрытое, а как же быть с Лёнкой?

– Ей можно, – говорит парторг, – она же дурочка.

Это никакой не анекдот, а самая настоящая правда. Без комментариев…

Кто знает, почему назвали так наши деревни? Ну, например, Восход, понятно. Восход, вероятно, светлого будущего. Или – Ревпахарь. Ну, какому же пахарю быть, если не реву? После всего произошедшего. Конечно, он революционный и покрасневший от своего революционного сознания и непосильного неоплачиваемого труда. Почему, вдруг, Верблюдовка? Рядом с ней деревня Светлый Путь. Последняя, конечно, относится к тому же революционному времени. Названием своим она призывает шагать за ней «светлым» путём: только так и никак иначе! Хотя по логике название должно быть Путь к Свету, или Путём к Свету. Вероятно, «к» в названии мешает. А вот Верблюдовка связана, вероятно, с каким-нибудь попавшим случайно из южных степей-полупустынь со стороны Астрахани-Волгограда (Сталинграда, Царицына) верблюдом. Говорили, что так оно и было, примерно во время первых поселений в этой деревне, что, возможно, приходится примерно на предначальные и начальные годы уже советского государства. Вполне могло быть и так, поскольку тёзки этой деревни в тамбовских краях нет. Разноцветные всякие Кусты, Рябиновки, Печники – пожалуйста, а вот Верблюдовок больше нигде у нас поблизости не было. Хотя, вряд ли случайный верблюд оказался в наших краях, поскольку в ревизской сказке за 1894 год указано, что в 1892 г. в Тамбовской губернии насчитывалось 52 верблюда. Вот кто-то из них и дал такое название этой деревне. А Кустов всяких по степным краям разбросано очень много: по воронежским, липецким, саратовским, курским, рязанским и другим местам.

Название Печники связано с мастерами-печниками. Деревня эта была приезжей, из других мест, из сравнительно большого села Печники, которое находилось совсем недалеко от нас. У них и говор был особый, отличный от нашего. Буквы ё они просто не знали: кашелка, вяревка, идеть, принес. Может быть, и мастера-печники такое название дали, а может быть, что эта деревня по-некрасовски называлась раньше Печаловым. К слову сказать, это вполне могло соответствовать положению вещей. Куст – тоже название странное. Никаких особых кустов, в нашей степи тут не было и в помине. Были километрах в двух посадки, но их называли Лужниковским кустом, а потом уж, по нашей деревне, иногда стали называть просто Кустом. Может быть, кустом назвали поселение? Деревня-то была сборная, переселенческая. Да и никто особенно не задумывался здесь, как назвать эту деревню. Основная часть первых переселенцев появилась примерно в 20-х гг., уже после революции, из села с таким же названием той же Тамбовской губернии (она некоторое время и после революции 1917 г. именовалась губернией, до 1928 г.). Так и назвали – Куст.

Кстати, в Тамбовской области, во всяком случае, этих разных Кустов было много: Пановы Кусты, Синие Кусты, ещё Красный Куст на восток от Уварово, да и ещё один Красный Куст, тоже где-то недалеко был. Урочища Кусты и Большие Кусты. Думается, что и в соседних степных областях, перечисленных выше, тоже были какие-нибудь Кусты. Как же без них? Видно, для степной зоны любые деревца были весьма примечательными и важными. Не лес же, во всяком случае, так хотя бы кусты. Лесная зона начиналась от нас далеко, по реке Цне выше к северу, под Тамбовом, а также, тоже сравнительно далеко от нас в Воронежской области по реке Вороне.

Мой дед, Василий, построился в этой деревне в 1928 г., продолжил её строчку. Да он и не продолжил строчку, а вклинился между уже существовавшими ранее домами. И за нами уже попозже застраивалась земля. По-моему, за нами было ещё четыре или пять домов, судя по особым отметинам, которые после них остались – заросшие ямы от погребов. Но строчка за нами была уже не прямая, как сама деревня, а через два-три дома уходила небольшим изгибом на юг, в сторону Печников, поскольку дальше эта строчка упиралась в большую лощину. Скорее всего, до 1911 года на месте Куста ещё ничего не было. Был только в этих местах хутор Шубина, что находился в 4-х верстах от Новосельцево (как это было записано в официальных документах), а от нашего Куста он находился непосредственно на север через лощину. Возможно, что заселение Куста произошло сравнительно быстро и одновременно. Прослышав, я думаю, о заселении этого нового места, собрался сюда и дедушка Василий с семьёй. Вся деревня была длиной около километра. Когда наши родственники переселялись в него в 1928 г., он, скорее всего, и был такой длины. Мы, в конце концов, оказались уже к 1963 г. одни на хуторе, где-то в двухстах метрах от основной деревни, да ещё и за нами было порядка пяти домов, построенных позже нас, а частично и до нас. Но к 1928 г. Куст был уже сформировавшейся деревенькой. Скорее всего, как я полагаю, с полностью отсутствующим дореволюционным прошлым, кроме хутора Шубина. Получается, что построились-то в 20-х годах, а уже к середине 60-х почти все вокруг нашего дома поразъехались. Деревня-то образовалась с расчётом доброго ожидаемого хозяйствования на плодородных и пустующих землях. Так сначала и было, до конца 30-х годов (до 1929 года), когда новая экономическая политика (НЭП) стала сходить на нет усилиями государства, когда стали раскулачивать сначала слишком разбогатевших своим честным трудом, потом – середняков, а позже и прочих, на кого глянет глаз…

В сборных переселенческих деревнях говор устанавливался тоже сборный. Кто что привез. И уже к нашему детству-отрочеству он был практически единый для всех, кроме, как я уже говорил выше, деревни Печники. Но что было устойчиво для всей округи деревень, так это полное отсутствие в разговоре среднего рода. Весь средний род был женским: окно, мясо, молоко и прочее – всё она. Вот, например, как говорила моя бабушка Вера про пшено (я приведу, по возможности, с учётом и произношения):

– А пашано такая чистая, жёлтая, прям как янтарь!

К этому можно только быстро привыкнуть, а излечиться от этого не то, что невозможно, но очень трудно. Я, например, и сейчас могу свободно говорить на том моём далёком детском языке. С неправильным родом и ударениями. Как и мои родители. Правда, давно, в 1953 г., родители, возвратившись после года отсутствия из города Кропоткина, что в Краснодарском крае, стали вдруг говорить, как мы определяли это, по-городскому. Со средним родом, правда, у них осталось всё так же, а вот с окончаниями в глаголах – полный переворот, прямо как ещё одна революция, только языковая. Идёт, вместо привычного мягкого идёть, свистит, вместо свистить. Но длилось это недолго, а потом вернулось всё к обычному, и навсегда. Да и с ударениями и множественным числом не всегда было складно. Отец с мамой, например, говорили, что на станцию привезли арбузы и дыня. Не дыни, а именно дыня. И ещё, окончание населённых пунктов. Не «в Борисоглебске», а «в Борисоглебском», не «в Мичуринске», а «в Мичуринском». Но это не только так у родителей, так было почти сплошь по всей деревне, если не по всем близлежащим деревням.

Я много в детстве читал и видел правильные слова, сравнительно грамотно писал, в кино слышал правильное произношение. И неправильное, своё, ближе к нам, как, например, в «Тихом Доне». И вот когда я стал учиться в Москве, пришлось вспоминать слова идёт без мягкого знака, да ещё и непривычно для себя их произносить. А с ударениями просто беда, кстати, до сих пор. Вот тут уж кино, действительно, величайшее из искусств. Всё-таки, одно из многих величайших…

Фильмы нам привозили один раз в неделю, в субботу или воскресенье, а также и по государственным праздникам. Потом, в конце 50-х, стали показывать по два фильма в неделю, да ещё часто в тот же день, с отдельным показом, и детские фильмы привозили. Или показывали отдельно детям и взрослым один и тот же фильм. Но это уже стало попозже, когда в нашей деревне появилась своя электростанция. А до этого электричества в деревнях наших не было, соответственно и в клубах. Кино крутилось от бензинового движка, который привозил с собой на телеге киномеханик. Движок, конечно, как и любой такой же механизм, работал не всегда удачно. Но механизаторов было много, тут же собирался на улице у движка при фонарях консилиум, обсуждалось положение текущих дел с движком, понятно, с использованием той самой лексики, которую называют ненормативной (вероятно, она лучше помогала справиться со случившейся поломкой). Прожигали свечи, прочищали карбюратор, зачищали щётки. А бывало, что так и не могли запустить. Значит, кино – до следующего раза, окончание, если не знаешь, додумывай сам. Киномеханик в таких случаях удручённо говорил:

– Вот возьму с капиталки движок – эт наверняка работать будет.

Он так и говорил, «эт» вместо «этот» или «тот».

Приходилось и с отремонтированным после капиталки движком фильмы смотреть, но больше запомнилось: тёмная ночь кругом, у движка возятся специалисты, в чувство его приводят, фонарики светят, переговариваются, с матерком, конечно, как я уже говорил. Куда же без этого, если «искра» куда-то потерялась.

Первоначально киноаппарат находился непосредственно в зрительном зале. Во-первых, он довольно сильно стрекотал, а во-вторых, занимал довольно много места, очень дефицитного, практически целый лабораторный стол. Вскоре для него специально пристроили в торце клуба саманную будочку с окошком в зрительный зал, а рядом, тоже саманный, небольшой домик для движка.

А во время вынужденного перерыва, пока движок приводили в рабочее состояние, – танцы. Если хорошая погода, то на улице, тут же перед клубом, если плохая, то в клубе, при свете керосиновой лампы или такого же фонаря, на пятачке перед экраном. Танцы под балалайку или гармошку, что окажется в этот раз под руками. Сначала была балалайка. Но потом появился гармонист, с претензией на первого парня в деревне. В первое же своё появление гармонист выяснил с имевшимся уже первым парнем, но балалаечником, кто из них первый. В результате от балалайки остались щепки, а гармошка заблаговременно была передана в другие руки, потому и сохранилась. Я думаю, всё-таки, что битва была не за первую скрипку на танцах, но вот так сохранилось в памяти. Позже, при электричестве, танцы проходили под радиолу, а на улице, после кинофильма, под ту же гармошку.

В нашем клубе была ламповая радиола «Дайна», которая работала от электрической сети. Значит, приобрели её после того, как построили деревенскую электростанцию.

Это тоже развлечение, да ещё какое! Полный клуб родителей-дедов-бабок. Во-многом и с дальним прицелом: с кем часто танцует их сын-внук или дочка-внучка? Кого он пригласит, и кто пригласит её? А то при свете, а не в темноте на улице, их сын-внук впервые вышел танцевать. Может быть, неуклюже ещё, а больше от стеснения, но это неважно, научится. Главное – вышел, а ещё главнее – с кем. А научиться правильно танцевать было просто необходимо. Танцев было несколько разных, и все они должны исполняться вполне определенными движениями и перемещениями на сравнительно маленькой площадке. Это не то, что сейчас. Посмотришь, вышел танцевать парень с девушкой. Казалось бы – в паре, а танцуют каждый особо, не связанно с партнером. Причем, танцуют-переминаются, под любую музыку и практически любой её ритм. Одно и то же, что вальс, что марш похоронный, что «металл». А там, в клубе, вальс, это вальс, с определенным ходом и кружением, танго – это танго, падеспань – это падеспань, страдания – это страдания, даже с припевками и особым пританцовыванием (например, как в фильме «Свадьба с приданым»; с такой, положим, припевкой: «У Мотани двери сняли/И корову увели/А Мотане приказали/Никому не говори»; или такой: «У маво у дарагова/Очень маленький носок/Восемь курочек садяться/И девятый петушок).

Если уж вышел танго танцевать, то его и танцуй, иначе тебя партнер не поймет, куда ты хочешь дальше шагнуть, ему на ногу, или соседнюю пару сбить. Тем более, что и движение нескольких пар в стесненных условиях клуба должны быть вполне упорядоченными, согласованными, для каждого вида танца своими, а иначе получится клоунада, как на арене цирка.

После фильма танцы чаще продолжались не у клуба, а на Хорьковом лугу, на «пятачке», это место так и назвали, через дорогу от дома Хорьковых, чему, понятно, хозяин и его семья были несказанно рады. А может быть, и на самом деле рады. Протянутся танцы до утра, не надо беспокоиться о своих пчёлах, охрана тут же, рядом. (Пчёлы в нашей деревне были только у четверых хозяев: у Зайцевых, Фроловых, Силиных и Хорьковых.)

Этот луг летом и лугом-то назвать было нельзя, травы на нём уже не было, а после дождей и зайти на чернозёмный «пятачок» было проблематично. Тогда уходили в другое место, немного дальше, за деревню, на «пятачок» между Кустом и Верблюдовкой…

До реформы 1961-го года билет на фильм для взрослых стоил два рубля, а для детей – пятьдесят копеек. После реформы билеты стоили соответственно двадцать и пять копеек. Если фильм был только для взрослых (где целуются, понятно), то детям привозили специальный для их возраста фильм. Но мы старались попасть на оба фильма. Правда, если родители приходили на «взрослый» фильм с детьми, то им это разрешалось, но билет на ребенка в этом случае стоил тоже двадцать копеек. Разве только мог состояться разговор с учителем, но не начальной уже школы, а Новосельцевской. Примерно раз в месяц из Новосельцевской школы приезжал к нам на велосипеде Беговой Виктор Николаевич с лекцией об очередном международном положении, о неустанной (то есть она даже совсем и не уставала) заботе партии о нас, с ответами на вопросы. Ответов не было, потому что вопросов и не задавали. Боялись ещё близких и памятных сталинских времен. Ведь был же у нас такой случай (да таких случаев можно набрать в нашей стране на многотомное издание). Висела в правлении колхоза известная репродукция картины-плаката «Сталин – наш кандидат в депутаты Верховного Совета», на которой был изображён Сталин, с шинелью через руку, на фоне необозримых полей России. Вот один из наших остряков и сказал: «Вот, пошёл продавать последнюю шинелку».

Кто-то из односельчан донёс, и его забрали отрабатывать за эти слова.

Иногда Виктор Николаевич привозил скрипку, играл классику и танцевальную музыку. Конечно, можно было бы и песни попеть перед фильмом, но вот просто так, ни с того ни с чего, запеть казалось странным (но самым странным было то, что это казалось странным). Свадьба, там, например, или праздник какой, да ещё после рюмочки. А так – лучше послушаем, что там другие изображают.

Я просто не помню, чтобы у нас в деревне просто так зазвучала бы вечером песня. Это случилось только тогда, когда отделение нашего совхоза, наше, 2-е отделение, для уборки урожая набрало белорусских девушек. Как же преобразилась наша деревня по летним и осенним вечерам! На улице – песни до утра, да ещё какие! На разные звонкие голоса. Белоруски пели всякие песни, белорусские, украинские, русские. Два или три года они нас радовали. Последний год был 1965-й. Потом наша семья уехала в Московскую область, с тем всё и закончилось. После нас очень многие потянулись по разным местам России, оставив чернозёмные земли на произволение божие.

А нашей семье пришлось и позже, в Московской области, слушать эти песни, да и подпевать, потому что одна из этих белорусских девушек стала женой моего брата Фёдора…

Продолжим про клуб и кино. Вот этого названного выше учителя-скрипача, Виктора Николаевича, и боялись школьники. А без него – любыми путями-дорогами проникали, в конце концов, внутрь. Особенно тогда, когда киноаппарат переместился в кинобудку, за стену. В клубе от этого аппарата было шумно, да и место он занимал, как я уже говорил, дефицитное.

Помню, привезли «Тихий Дон» с Быстрицкой. Было это в 1959 г., потому что фильм вышел в 1958 г. В клубе тогда шёл ремонт, поэтому временно наш кинотеатр разместился в деревянном сосновом срубе, который предназначался под будущую электростанцию. Сруб только составили в первом варианте, без подгонки, поэтому между бревнами были щели. Нас, которые по возрасту до шестнадцати, естественно, не пустили на этот фильм, просто категорично – во всех трёх сериях хватало с избытком поцелуев и прочего другого, не для детских глаз. Даже с родителями было нельзя. Спецпоказ какой-то. Ну, мы эти щели и облепили. Нас намного больше оказалось, чем узеньких окошек. Смотрели в порядке очереди все три отпущенных дня, причем, вопреки установленному графику, три дня подряд, вернее, вечера. Взрослые ходили всей деревней, если уж кто только не при смерти. Если и нас ещё считать за стенами, то саму деревню можно было в это время полагать вымершей. Только беспокойный собачий лай с перепугу от исчезновения людей-хозяев.

Отрывков из этого фильма я посмотрел много, всё в общую картину не сложилось, но в очередной мой подход к щели достался эпизод с «чёрным солнцем», про которое написано у Шолохова, но который, эпизод, не отражён в фильме так, как в тексте у Шолохова,. До сих пор, когда вижу его на экране, сидящего у дерева у могилы Аксиньи Мелихова Григория, вижу себя, прилипшего к клейким смолистым бревнам, а рядом шёпот: «Ну, хватит, моя теперь очередь!»

Или ещё про один фильм, «Судьба человека», по рассказу Шолохова. Этот фильм появился на наших экранах примерно в то же время, как и «Тихий Дон». Но смотрели мы его уже в нашем отремонтированном клубе. Помните такой из него эпизод, когда герой фильма шофёр Соколов (играет его Сергей Бондарчук) сказал маленькому Ивану, что он его отец. И как Иван бросился на шею Соколову с криком: «Папка! Родненький! Я знал, я знал, что ты меня найдёшь!»

В кинозале, пожалуй, не было ни одной женщины, которая бы не заплакала, а две или три – прямо в голос. Мужики отреагировали на это по-своему – все дружно закурили. Ведь и от войны-то было ещё не так далеко, и пятнадцати лет не набежало.

Дедушка Вася кино не любил. Да он почти до конца своей жизни не видел фильмов. Может быть, в то время, когда он жил в городе Борисоглебске, ходил в кино, а здесь – нет. Только один раз, на сороковую годовщину Революции (в 1957 г.), остался на бесплатный фильм, который состоялся после часовой торжественной части. Потому, может быть, и остался. Я не помню, какой это был фильм, точно, что без поцелуев, потому что и мы его смотрели. Больше-то дедушку вижу в тот день, потому что необычно было видеть его в кино. Дедушка, и вдруг – кино! Стоял он у печки, по левой стороне помещения клуба, в тёмном полупальто. Из всех его образов остался во мне и этот его профиль в полутёмном клубе. А дома он сказал про фильм, что это все антихристы и пустая трата денег, отводят там, мол, глаза. Хотя сам в Бога и Антихриста шибко-то не верил. По жизни своей появились у него, вероятно, некоторые сомнения. Сомнения сомнениями, а в доме у нас иконы были, за обеденный стол до начала и по окончании трапезы не перекрестивши лоб и не прочитавши «Отче наш» не садились. Словом, за стол и из-за стола, не помолившись, не садились и не выходили. Хотя установленных церковью постов в нашей семье не соблюдали.

Родителям и нам с братом на кино деньги дедушка давал. То есть на один день в неделю уходило пять рублей (до реформы 1961 г.), это если в кино ходили и родители. До денег был он жадный, тоже по жизни. В колхозе денег не давали, да, впрочем, и другого чего – тоже не густо. Приходилось подрабатывать своим хозяйством. Возил на базар мясо, птицу, мёд. Деньги доставались очень и очень трудно, а в семье нас было шесть человек, да ещё потом родилась сестра. Надо было хоть как-то одеть-обуть всех тем покупным, без чего было не обойтись. Для школы купить необходимое, для хозяйства. Он ведь и отвечал за хозяйственный порядок в доме. Дедушка как-то подсчитал, сколько на кино в год уходит, на эти антихристовы показы. Больше трехсот рублей получилось. А в переводе при тогдашних ценах на базаре на мясо, молоко и хлеб – сумма получалась достаточно приличная, практически порядка дюжины тушек взрослых гусей.

Я не знаю, сколько тогда стоило мясо. Но вот в годы войны мёд, например, стоил 500-900 рублей за килограмм. Саратовский колхозник Головастый Ферапонт Петрович внёс 100000 рублей на строительство боевых самолётов. Эти деньги он как раз и выручил от продажи двух центнеров мёда…

В начале шестидесятых годов вышло какое-то послабление в отношении фильмов «до шестнадцати». Нам стали разрешать приходить на них, но за полную стоимость, по цене взрослого билета. Но у родителей, дедушки тогда уже не было в живых, нам совестно было просить такие деньги, а на детские фильмы тех времён в свои тринадцать-четырнадцать лет ходить уже было и не интересно, да и перед своими шестнадцатилетними ребятами из одной нашей игровой компании стыдно было. Вот такие странные были у нас мысли и действия. Если только на мультфильмы. На эти фильмы и взрослые шли с удовольствием. Ведь, что и говорить, а советские мультфильмы тех лет никак не могут сравниться, на мой взгляд, с современными, хотя техника создания таких картин сейчас намного отличается от тех, рисованных руками фильмов. Но у взрослых это редко могло получиться – детские сеансы шли рано, начинались в пять или шесть часов, а родители ещё работали.

Перед фильмом, если в помещении не было танцев, не танцующие мужского пола играли в какие-нибудь настольные игры. В клубе были домино, шашки и шахматы. Любители поиграть в «подкидного» (в «дурака») приносили с собой свои карты. В клубе иметь карты не полагалось по советским законам, поскольку игра в карты считалась азартной игрой. Да и в магазине колоду карт даже для домашнего обихода купить у нас было проблематично. Клубный стол для настольных игр был не очень большой, поэтому за ним одновременно могла проходить только одна игра в домино или карты или две игры в шашки и шахматы. Но чаще играли в домино. Был и ещё один стол, его и столом назвать было нельзя, только столиком, поскольку он был на высоких ножках, так что сидеть за ним было невозможно. Потом, когда появилось местное электричество, на этом столике установили клубную радиолу.

Фильмы смотрели любые, без выбора, какой привезут, тот и наш. Многие и по нескольку раз за сравнительно короткое время, потому что другого не дали, все оказывались в разъездах по другим клубам. Конечно, и кино хорошо, но важно и другое. Вся деревня, великие и малые, собирались в тесную компанию, некоторые со своими табуретками и лавочками на одного-двоих, потому что клубных лавок не хватало. О том, чтобы ребятишкам сидеть на лавочке во время фильма, и речи быть не могло. Мы сидели на полу, согласно купленным и не купленным билетам, вповалку. Перед фильмом нас на полу не было, потому что организовывались танцы. А в клубе, в ожидании фильма, идёт чуть ли не собрание. А то и у некоторых – продолжение выяснения отношений, в том числе и в непечатной форме. Не все, конечно, но многие себе это позволяли и в присутствии своих детей и чужих. Мы этого и не слышали, поскольку так было привычно, даже можно сказать, что и заведено. Только иногда, вдруг, кто-нибудь из взрослых встрепенётся, скажет:

– Ну, Стяпан, ты уж полекше, чтой-то загибать больно стал. Ребятишки тута. Полекше давай.

Не совсем замолчи, а «полекше давай».

Дядя Степан, Сыромятников Степан Егорович, был во время войны сапёром, служил в 4-й горной инженерно-сапёрной ордена Кутузова 2-й степени бригаде РГК. Награждён медалью «За Отвагу». Со службы привез такие многоэтажные выражения, что и запомнить-то невозможно. И каждый раз – новые. Тем более, и так он был балагур и человек веселый. А тут для него и со службой удачная накладка вышла. Удачная, не удачная, но с войны он вернулся живой, хотя и с ранением ноги. Так и остался хромым. А человеком он был тогда самым главным – начальником и одновременно рабочим нашей новой электростанции…

Женщины приносили с собой в клуб по карману семечек, так что треск стоял как от работающего киноаппарата. В конце кино все встают, и на пол с юбок с шумом полетела подсолнечная шелуха. Дядя Коля, по фамилии Кожин, завклубом, традиционно ругается:

– Что же вы, … , делаете? Хоть на улицу вынесите. Скока раз, та-та, говорить-то вам. А я подметай за вами.

Дядю Колю так и прозвали, Тата, за частые повторения этой непонятной присказки. Подметать-то он сам не подметал – с войны вернулся без ноги. А подметали кто-нибудь из домашних, дочки (Саша и Люба) или жена.

Мужики как начинали перед фильмом дымить, так и не переставали. Кто – папиросы, кто – сигареты без фильтра, а кто и махорку. Такое непродыхаемое смешение вкусов. Когда тепло, то хотя бы окна можно было открыть, что для нас, ребятишек, кстати, было весьма удачным. В открытое окно и видно и слышно, а то и в клуб заберёмся. А зимой уж сам народ не выдержит:

– Ну, хватить дымить-та, кина не видно!

И на самом деле, от дыма такой сплошной туман стоял в помещении, что, казалось, пучок света от киноаппарата руками потрогать можно. А то и фильм иногда остановят, для проветривания помещения.

В особых местах фильмов с поцелуями обязательно вслух продолжалось комментирование. Таких затейников было два-три, и среди них – сын дяди Степы Сыромятникова, начальника электростанции, Валентин, о котором я писал в рассказе «Купание красного коня». Кстати, в деревне его никто не звал в глаза Валькой, только за глаза. Они, комментаторы, уж своим долгом считали рассказать о непоказанном. Но воспринималось это остальными без замечаний в сторону комментатора и даже со смехом…

Мне нравилось потом послушать весь фильм, который я видел или не видел, от родителей. Они после подробно обсуждали картину, со своими предположениями и советами героям, возвращаясь к началу и перебирая все события до конца. И на следующий день продолжались обсуждения. Что надо было делать тому и не делать этому. По своим понятиям. Что, впрочем, и является одной из задач фильма.

О фильме сообщали из района заранее. Телефонная связь, как водится в нашей стране (теперь уж можно сказать, совсем с недавнего времени, что водилось в нашей стране), была плохая. Как в известном анекдоте про японцев, а то и про русских.

Из Москвы звонят в Якутск по какому-то срочному делу. Говорящий в трубку громко кричит:

– Алло! Алло! Якутск? Дайте мне срочно Якутск!

Японец говорит:

– А что? С Якутском нельзя по телефону поговорить?

Часто были и путаницы в названиях фильмов из-за плохой телефонной связи с Плотниковом. Как-то раз на афише появилось название «Женится Ножи». Что за фильм? Ну, говорят, какой-то иностранный. Женится какой-то господин Ножи. За границей ведь все господа. А оказалось, что это наша родная комедия «Женихи» и «Ножи», два в одном, как говорят сейчас в рекламе. У меня сразу возникло подозрение, что здесь какая-то ошибка. Дело в том, что мы в этом же году летом ездили в гости в Долгопрудный к маминой сестре. Мне кажется, что это было в 1963 г., в котором я закончил восемь классов. Там, в Долгопрудном, мы и посмотрели в их клубе при Гранитном заводе этот двойной фильм, который и назывался «Женихи» и «Ножи».

Этому, то есть очень плохой телефонной связи, есть и подтверждение со стороны моего двоюродного брата, Володи, который живёт сейчас в Кишинёве. Когда он прочитал этот рассказ, прислал письмо со своим воспоминанием, которое я помещаю здесь. В то же время вышел и детский приключенческий фильм «Юнга со шхуны «Колумб». Оба эти фильма были поставлены в хрущёвское время, примерно в начале 60-х годов, во всяком случае – до осени 1964 года. Володя до сих пор помнит, как он был поименован на нашей кустовской афише: «Юнга, Сашунга, Колумб».

– Не знаешь, какое кино нынче будет?

– Про шпионов!!!

Большего и не надо.

Охота

«…сильный зверолов, как Нимрод, перед Господом».

Бытие, 10:9.

Я не мог не выстрелить по нему, иначе мне пришлось бы

раз и навсегда бросить охоту. Если человек сомневается в

своём праве охотника, он уже не смеет убивать ни в конце,

ни в начале, ни в разгар охоты, потому что он тогда не охотник,

а убийца. Я должен был убить этого селезня ради всех селезней,

убитых по весне, ради всех, которых я убил и ещё убью в своей

жизни, и ради самого себя, чтобы не лишиться прекраснейшего,

что есть на свете: права вверяться древнейшему человеческому

инстинкту охоты.

Юрий Нагибин. «Мещерские были». Когда утки в поре.

Охота пуще неволи. Раньше, когда охота была работой для добывания пищи, она и не сравнивалась с неволей, даже и охотой не была, а работой, борьбой за существование. С неволей она стала сравниваться, когда стала праздной, когда она стала своеобразным ритуалом, развлечением для праздных. Опять же не для всех праздных, а для людей, имеющих к этому азарт. Дай мне, например, ружьё, снаряди разными боеприпасами, не возьму я его и не пойду никуда убивать не нужных мне для моей жизни зверей или птиц. Нет у меня к этому азарта, а значит и желания. Кстати, с рыбалкой – то же самое, хотя и приходилось ловитьрыбу в детстве, да и в другие годы. Нет во мне этого «человеческого инстинкта охоты», да и слава Богу, пусть другие этому радуются и исполняют то, что им впору по их древнейшей страсти, а может быть, как сказал Ю.Нагибин, по их «древнейшему инстинкту».

Вспомним нашу недалёкую историю времён, хотя бы, Л.И.Брежнева, когда они всей правительственной когортой отправлялись на охоту, даже и документальных фильмов на эту тему наснимали много. А то ещё и пригласят с собой видных иностранных гостей, тоже позабавиться. Ну что они, голодные, что ли? Нет, просто охотники-любители, для политического времяпровождения. Но, как необходимо отметить, эти люди не бегают за дикими животными, не выслеживают их и не преследуют в каких-то особых при охоте случаях. Практически всё это за них делают оплачиваемые из государственного кармана люди, называемые егерями. Причём – специальными егерями, именно для них. Следовательно, по определению, они никакие не охотники, а самые заурядные убийцы животных. И ведь специально держали для этого заповедное место (и не одно!), лесные домишки для ночлега, разную обслугу. И всё, конечно, повторюсь, за государственный счёт…

Появилась возможность, и не праздные люди стали охотниками. Как сказала одна преподавательница математики на моей работе, не в отношении охоты, по другому поводу, но и сюда это прицепить можно: «Процент сдвинутых по фазе в обществе всегда остаётся постоянным». Так вот, процент этих сдвинутых по фазе в отношении охоты – тоже постоянный. Процент этот можно слегка прикинуть: количество членов общества охотников, отнесенное к числу жителей, имеющих право держать ружьё, и умноженное, конечно, на сто. Поскольку члены общества охотников – абсолютное большинство – мужчины, то и относить их число надо к числу взрослых особей мужского пола. Не так уж и много окажется, но достаточным, чтобы истребить всю фауну. Поэтому и устанавливают разрешенные сроки охоты (но, конечно, не для особ, всенародно избранных, которые делают это за государственный счёт, не обращая внимание на установленные законом сроки охоты), ограничивают возможности убийства никому не нужных для поддержания своей физической жизни зверей. За исключением тех случаев, я снова повторюсь, когда охота является условием существования человека…

Брат, Фёдор, охотник и рыбак. Азартный и заядлый. Сейчас ему не до этого. Живет в деревне, хозяйство большое. В собственности семь гектаров земли. До недавнего времени корова была, по два-три поросёнка, кролики, куры-гуси-утки, пахать-сеять-убирать надо. Пасеку завёл, сейчас уже больше двадцати пчелиных семей. Да и до недавнего времени работал ещё и учителем в школе. Не до азарта охотничьего. А привил ему охотничью страсть ещё в Кусте наш сосед, ближний от нашего хуторка, Егор Тарасович Вилков, или, как его звали, Егор Таращ, или просто – Таращ. Брал он брата с собой на рыбалку ещё пацанёнком, а потом на настоящую охоту и товарищем, со вторым ружьём.

Егор Тарасович лицом был известным не только в наших деревнях, но и далеко за их рубежом. Он был охотник и рыбак. А это по нашей местности большая редкость. К таким занятиям относились как к некоторой человеческой слабости, а человека с такими слабостями воспринимали как не от мира сего, устоявшегося, деревенского. Но он не был предметом каких-либо насмешек. Ни в коем случае. Его уважали. И рассказы его охотничьи и рыбацкие о том, как от него зверёк убежал или рыба сорвалась размером в размах двух рук (таких размеров рыб в наших ручейках и не было), воспринимались с пониманием и снисходительностью. Такие, не от мира сего – все такие, по фазе несколько того, сдвинутой. Входящие как раз в постоянный для любого человеческого общества процент «сдвинутых по фазе». Егор Тарасович, пожалуй, один из редких, кого удостоили безобидной деревенской частушкой местного значения и производства:

– Ох, Таращ, ты, Таращ!

Ты глаза-то не таращь,

У твоёй у Дарии

Глаза тоже карии.

Дарья – это жена Тараща. Я привёл эту частушку в том звучании, как она у нас произносилась.

Любил Таращ и немного приврать. Да он и знал, что ему вряд ли верят, но и здесь охота пуще неволи. Например, один из случаев. Жара как-то летом стояла жестокая. Засуха, словом. Земля как камень, и поливы на огороде толком не помогали. Егор Тарасович ходил по каким-то надобностям в деревню Тёршино, которая километрах в десяти от нас. Возвращается, спрашивает:

– А что, у нас тут дождя-то не было?

– Да нет, Егор Таращ, какой дождь! Вон, солнце-то, как жарит!

– Да? А в Тёршино-то прямо пролил. Я вот, хорошо, в сапогах резиновых пошёл, а то бы…. Иду там, не заметил, и в лужу обоими задними ногами и попал.

И показывает на свои обои задние ноги. А сапоги у него, действительно, грязные. Ну, надо же было ему, возвращаясь, на пруду под их домом (Вилковом же пруду) по пути сапоги вымазать, чтобы рассказать эту байку. Не помыть от пыли, а именно специально вымазать. Правда, тут уж и не охотничья черта, это уже шутка. Но, одно к одному…

Ружьё отцу в подарок, будто бы для охраны дома, привёз наш зять, Николай Журавлев, муж сестры отца, Антонины. Понятно, что никакой охраны и не предполагалось. Но все знали, что у Зайцевых ружьё, поэтому за свою пасеку мы могли быть относительно спокойны. Ружьё – одностволка, шестнадцатого калибра, тульского завода. Хорошее, било довольно кучно. И мне приходилось стрелять из него, лет в четырнадцать, под наблюдением отца, конечно. Для моего возраста отдача была крепкая даже при нормальном заряде патрона. Ощущалась в плече долго.

А вот и добавка к этому ружью, всплывшая совсем недавно. 12 февраля 2017 года я был на похоронах моего друга детства Силина Саши. После отпевания в местной церкви к нам с моей женой, подошла, как оказалось, Татьяна, дочка Силина Владимира. Немного поговорили, и мы уехали домой. Потом Татьяна связалась с кишинёвским Володей (её и моим двоюродным братом), и рассказала ему, что за поминальным столом она сидела рядом с какой-то бабушкой, которая её расспрашивала, кто она, чья она и откуда. Татьяна рассказала. На что эта бабушка ей упрекнула: «Это твои Колька-то с Володькой застрелили у нас двух уток». У нас – это у Мамоновых, которые жили в конце нашей деревни. Эти Мамоновы были родственниками Силиных по линии второй жены Сашиного отца – Марии. «Колька» – это Николай Филиппович, отец кишинёвского Володи, а «Володька» – его брат, Владимир Филиппович, как раз отец этой Татьяны. Но дело в том, что уток застрелили совсем не «Володька» с «Колькой», а непосредственно Журавлёв Николай, который и привёз из Москвы вместе со своим племянником Михаилом это ружьё в подарок моему отцу. Вот он и сходил опробовать свой подарок. Когда они принесли этих двух уток к нам, то отец сразу заметил, что птицы меченые. Пошли по этим домам, напротив Хорькова пруда, под чьими огородами были убиты утки, оказалось – Мамоновы. Об этом инциденте вспомнила тётя Сима, мама Володи, которой Володя рассказал эту историю с «Колькой» и «Володькой». Уток потом поделили. За одну заплатили деньги и съели «охотники», вместе с Зайцевыми, где они находились, а вторую, как сказали хозяева уток, «мы съедим сами».

Володя прислал мне письмо об этих событиях и воспоминаниях. И у меня тоже что-то в памяти прорезалось в отношении этих событий. В 1970 году я повёз в Кишинёв в гости бабушку Веру к её дочке Антонине и зятю Николаю, который и привозил нам в подарок ружьё. У меня в это время были зимние каникулы (я учился в институте), значит, дело было в конце января – первой декаде февраля месяцев. За праздничным столом в честь нашего приезда, выпивший Николай Яковлевич стал рассказывать про какую-то охоту в Смоленской области. На что тётя Тоня, махнув рукой, произнесла фразу, в которой слово «охотник» прозвучало примерно так же, как в мультфильме про Простоквашино у кота Матроскина в отношении собаки Шарика, так, с некоторой расстановкой слогов, по-табаковски, – «охот-ни-чек». За столом прокатился смешок со стороны тёти Тони, бабушка Вера только ухмыльнулась, а я просто ничего не понял, да и что бы я понял, если не знал этой истории про уток. И вот только теперь это и всплыло и сопоставилось в моей памяти, как сказал кишинёвский Володя – «сошлись все пазлы».

«Пазлы» и дальше продолжают складываться. Когда я рассказал в сентябре 2017 года, в Красном, куда мы с женой Мариной приехали для посещения могил моих родителей, эту историю с утками брату Фёдору, он засмеялся и сказал, что он всё знает, поскольку сам присутствовал при этом, на той самой охоте, с Николаем Яковлевичем и его племянником.

И ещё про то же ружьё. Не про наше, но про ружьё. Пошли на охоту Николай и Владимир Филипповичи, те самые «Колька с Володькой». Больше, кажется, никого с ними не было. Пошли на зайца. Устали. Присели отдохнуть и выпить-закусить, чем Бог послал, то есть – что с собой взяли. И тут к ним неожиданно выбегает какой-то ополоумевший заяц. Прямо под их скатерть-самобранку. Шустрый Владимир не растерялся и прикладом оглоушил этого зверя. В Кишинёве у Володи есть фотография двух охотников с этим зайцем. Володя говорит, что очень плохого качества, копия с неё получается очень плохой, поэтому он и не прислал, а прислал только своего отца с двухстволкой, вероятно, Вилкова Егора Тарасовича, да и со стаканом водки в руке.

Николай и Владимир – сводные братья моего друга Саши. Николай был старше Саши на 21 год, а Владимир – поменьше, лет на 18-19 старше. Когда родился Саша, привезли его из больницы домой, а дома у них в это время находился Николай, вероятно, сразу же после службы в армии. Отец Саши, Филипп Степанович, и говорит, шутя, Саше: «Ну, вот, Сашок, наишь, поздоровкайся с твоим дядей Колей».

Мы про этот эпизод часто вспоминали, когда разговор в семье заходил о жизни в Кусте, о Силиных.

У Филиппа Степановича была такая присказка в разговоре – «наишь», вероятно, сокращённый вариант слова «знаешь». Из-за этого его за глаза так и называли – Наишь. В деревне, ведь, схлопотать какое-нибудь прозвище очень просто…

Брат сам катал дробь разной величины. Нарубит свинцовых кусочков из отлитых им же свинцовых прутков разного диаметра, разберет по одинаковым размерам, насыплет всё это на нагретую чугунную сковородку, а другой тоже нагретой чугунной сковородкой, размером поменьше, катает. Не так уж и кругло получалось, как покупная дробь, но зато не надо было покупать. Только порох. А пыжи войлочные брат тоже сам делал из старых валенок. Делал и картечь, и жаканы, и мелкую дробь-пшено на мелких птиц. И следил за ружьём, ствол шомполом числил до блеска. Да и мне нравилось этим заниматься. А лучше это делать сразу после стрельбы.

Зверей в наших краях было мало. И по количеству, и по названию. Зайцы, да редкие лисы.

Пошёл однажды зимой брат на охоту на зайца. Как раз после свежего снегопада. Нашёл след, пошёл по нему зайца искать. Без лыж был.

Да у нас тогда и лыж-то не было нормальных. Отец сделал нам лыжи из досок, в горячей воде распарил и загнул мыски, прикрепил ремённые петли для ног – и катайся на здоровье. Да мы и катались, с кургана. Правда, от времени мыски стали распрямляться, отец их снова загибал. На таких лыжах далеко не убежишь, тем более – в погоню за зайцем.

Но, надо сказать, что в определенный период зимы снег в степи не рыхлый, а уплотнённый, убитый ветром. Только вот свежий снег ещё рыхлым остаётся.

Шёл-брёл наш охотник, ружьё наизготовку. Стронул в одном месте зайца, но для выстрела не поспел. Пошёл дальше. Уже на другой лёжке смог выстрелить в бегущего и ранил его. А потом бегал за этим зайцем несколько часов и только к вечеру смог пристрелить. Домой уже затемно вернулся. Стёр ноги в валенках в кровь. Но гордый, с зайцем в руках за задние ноги.

А то, что брат убивал или ловил, сам он и не ел либо ел с неохотой. А вот приготовить умел и любил, ещё со школьной скамьи поварничал. Впрочем, и сейчас готовит и делает это с охотой. Умеет всё – насолить-наквасить, наварить-нажарить, копчёности разные, колбасу, зельц и прочие вкусности. Да и с выращиванием у него получается неплохо. С огородом управляются вместе женой, с разной скотиной – тоже, в том числе и с пасекой…

Рыбу в Кусте в пруду в то время на удочку не ловили. Ловили, да она не ловилась. Не голодная была. Пруды были богатые кормом. И вегетарианцам хватало и хищникам, щукам и окуням. Хищники названные, вообще-то, в небольших прудах не живут. Это чуть за нами, в сторону Молоково, были два небольших озерца речки Тихая. Вода в этой части Тихой хоть и слабо, но проточная. Там такой народ и обитал. А в наших прудах водился только красный карась. А вот в озерцах, помимо щук и окуней, – пескари, голавль, лини, белый карась, приходили сюда из системы сравнительно больших речек: Тихой, Синей, Дона.

Рыбу ловили бреднем или сетью. Да и ловцов-то было – всё тот же Егор Таращ. Ему иногда и заказывали:

– Егор Таращ, гости к нам из Москвы приезжают. Ты рыбу-то не собирался ловить? Так на нашу долю оставь?!

Оставлял, получал свою долю, горькую. Для него-то она сладкая была, а вот для тёти Даши, жены его, – горше некуда. Да хоть не из дома деньги на это.

Удочками ловили только приезжие гости. Приезжали на отдых в свой отпуск, привозили все снасти, любых червей накопают на любой вкус (навоза-то много на каждом дворе было) и сидят весь день с раннего утра до позднего вечера вхолостую. Хоть на зорьке, хоть после неё. Рыба признавала только сеть и бредень. И опять, за сетью – к Егору Таращу. Он, как водится, с ними в компанию. Пока сеть стоит, идут споры-разговоры за откуда-то взявшейся бутылкой и нехитрой закуской.

Были и ещё способы ловли рыбы. Вершой и кошёлкой.

Верша – это два плетёных из прутьев деревянных конуса, один в другом. Маленький конус с открытым отверстием – на вход, а большой конус – камера предварительного заключения. В конце большого конуса отверстие, которое на время лова было закрыто. В вершу клали какую-нибудь пахучую приманку для рыбы. Например, обугленное на костре коровье или лошадиное копыто. На такую приманку очень хорошо идут раки, но у нас их не было (раки предпочитают проточную воду). Заплывала рыба в камеру, а назад выйти не могла. Может быть, и удавалось какой-нибудь рыбке случайно проплыть назад во входное отверстие, но таких было мало. К верше привязывалась верёвка, чтобы её вытаскивать на берег, а на берегу закреплялся «сторожок», колышек на конце этой верёвки. «Сторожок» не очень сторожил, поскольку любой прохожий, нечистый на руку, вполне мог воспользоваться содержимым верши, увидев этого «сторожа». А устанавливать вершу с берега было невозможно, поэтому надо было, в зависимости от глубины установки, заходить в воду.

Кошёлкой, длинной такой, тоже плетёной из прутьев, ловили как бреднем, вдвоём. А маленькой кошёлкой, так и одному можно было. Заходили в пруд и забредали, что попадется, к берегу. Так мы в пруду красных карасей ловили. В какое время ещё пойдёшь ловить. Если пруд вовсю уже зацветёт, то уж тут не обойтись без чесотки. Насколько будешь мокрым, настолько покроешься потом сплошной сыпью, которая чешется (зудит) неимоверно, хуже крапивы. Эта сыпь – от ряски. Иголочки у неё ядовитые. А лечили такую чесотку просто, научила тётя Тоня. Разводили крепкий раствор соли и им мокрой тряпкой обтирались. После такой обработки не то, что на стену, под дом зароешься. Но хоть знаешь, что через небольшое время ты снова живой. А с сыпью, если её не лечить, и несколько дней пробегаешь, да ещё до крови себя расцарапаешь…

Я не охотник и не рыбак, а рыбу всё-таки несколько раз приходилось ловить. Только не очень-то получалось. Уметь надо и знать как. А чтобы уметь и знать – желание должно быть и тот самый азарт.

Приходилось ловить форель на Северном Кавказе. Меня пригласил в гости после первого курса института мой товарищ, родители которого жили в Краснодарском крае, в городке Нефтегорске. Они из казаков. Поехали мы на летние каникулы в 1968 г., после месячной строительной практики в Зеленограде, походить с его местными друзьями по Северному Кавказу, пешком из Хадыженска на Лазоревское, что на берегу Чёрного моря. Вот там, на горных речках, и удалось мне поймать всего трёх форелей. Форель была не очень большая, в среднем сантиметров 15-20. У ребят-то много получилось, и съедать не успевали втроём, а то и вчетвером, за один раз. Солили в запас.

Ещё одна рыбалка была в Клёново. Правда, родители в это время жили ещё в деревне Сергиевка, что в полутора километрах от Клёново. Теперь уж в гости ко мне приехал нефтегорский друг. А ещё в это время в гостях у нас была моя крёстная, тётя Шура с мужем, дядей Пашей и с дочкой Ирой. Я думаю, что это было примерно летом 1971 года. И вот мы вчетвером, брат мой, Фёдор, дядя Паша и мы, два студента, отправились в Еськово, что недалеко от Клёново. Пошли мы в ночь, на утреннюю зорьку. При выходе из Узкого нас застиг мощный ливень с такой же грозой. Частично мы промокли, а частично и нет, поскольку укрылись под мостом через речку Голавлиху. В Еськово мы просушились у костра, а переночевали в каком-то стожке соломы.

Там два больших пруда, и в них красных карасей – видимо-невидимо. Ловили сразу на два крючка на одной удочке. Рыба голодная, много её, так что и поплавок ожидания был не нужен, опускай червя – получай карася. Надо сказать, что интересного в этом было мало. Заготовка какая-то. Причём – мелкий карась. Впрочем, и на зорьку-то нечего было ходить, карась там ловился в любое время и с одинаковым успехом.

А в последний раз я с братом ловил примерно в 1974 году. Я уже закончил институт, работал в г. Долгопрудном. Приехали мы на выходной день с двумя моими товарищами, сослуживцами в Сергиевку (тогда родители жили ещё не в Клёново). И Фёдор устроил нам рыбалку, с бреднем и сетью, конечно. Но ловили не с запасом, а только из интереса и на один раз поесть. Ловили бреднем на речке Голавлиха. Арендовал нам бредень местный рыбак Михаил Иванович, по прозвищу «Карухан», которое появилось у него из-за его присказки о пьяном человеке или о себе – «накаруханился». Он и сам с нами пошёл порыбачить, но свою долю рыбы брать не стал, гостей, говорит, у вас много, а я, мол, понадобится, так и наловлю. Словом – сплошное бранконьерство.

Потом уже мои дети, дочка и сын ловили рыбу вместе со своим дядей Федей. Он жил в это время уже в селе Красное, в сорока километрах от Клёново (по дорогам). Поехали мы с семьёй на медовый Спас, 14 августа, в гости и на праздник. У Фединой жены день рождения на Спас. Вот Фёдор и повёл моих рыбаков ловить карпов. За мальками карпа он сам ездил в рыбохозяйство-питомник и потом запускал их в Красновские пруды. Ловили-ловили, ничего нет. Собрались мы и ушли, уже к праздничному столу надо было готовиться. А сын остался ещё половить. Сидим за столом, идёт сын, удочка не свернута, на отлёте, сам счастливый. А в небольшом ведёрке у него карп лежит, изогнутый, даже не помещается в этой посудине. Федя даже затрясся весь, вот, что значит азарт: «Как же ты его, такого, вытащил? Без сачка-то?»

Ну, вот так, вознаградилось! И нам лестно, вон, сын-то какой! А больше за него радость была. Так уж ему хотелось рыбу поймать! Сон в руку…

Были и другие охоты. Грибы, например, ягоды. Грибы в наших степных местах известные – луговые опята. Дождик пройдет, и они ручейками растекаются по лугу. Особенно в тех местах, где остаются следы от коровьих лепёшек. Грибы эти обычно тут же жарили и подавали к столу. Консервировать их не знали как, да и можно ли было это делать, никто сказать не мог. Посуда для консервирования была известно какая – бочки. А банки герметично закрывать не знали как, да и товара такого для закручивания банок в то время в нашей деревне не было.

Росли ещё по навозным кучам и по лугам шампиньоны. Как сейчас помню – просто белое поле одних шампиньонов по всем местам, где разложен навоз. Но гриб этот был для нас поганым, поскольку его шляпка снизу была тёмной, как и мы сами в этом грибном вопросе. Тёмное – значит плохо. Это как в Ветхом Завете (в книге Левит), по необъяснимому определению, кого можно человеку есть из животных, а кого нет:

«Из всех животных ешьте тех, у кого копыта раздвоены и они жуют жвачку. А у кого копыта раздвоены, но они не жуют жвачку – не ешьте их, нечистые они для вас».

Просто и понятно. Потом там, в Законе, перечисляются чистые и нечистые животные. Это настолько невообразимо и непонятно, что надо просто привести здесь весь этот закон Божий для прочтения.

«И сказал Господь Моисею и Аарону, говоря им: Скажите сынам Израилевым: вот животные, которые можно им есть из всего скота на земле: всякий скот, у которого раздвоены копыта и на копытах глубокий разрез, и который жуёт жвачку, ешьте; только сих не ешьте из жующих жвачку и имеющих раздвоенные копыта: верблюда, потому что он жуёт жвачку, но копыта у него не раздвоены; нечист он для вас; и тушканчика, потому что он жуёт жвачку, но копыта у него не раздвоены; нечист он для вас; и зайца, потому что он жуёт жвачку, но копыта у него не раздвоены; нечист он для вас; и свиньи, потому что копыта у неё раздвоены и на копытах разрез глубокий, но она не жуёт жвачку; нечиста она для вас». «Из всех животных, которые в воде, ешьте сих: у которых есть перья и чешуя в воде, в морях ли или реках, тех ешьте». «Из птиц же гнушайтесь сих: орла, грифа и морского орла, коршуна и сокола с породою его, страуса, совы, чайки и ястреба с породою его, филина, рыболова и ибиса, лебедя, пеликана и сипа, цапли, зуя с породою его, удода и нетопыря». «Из всех пресмыкающихся, крылатых, ходящих на четырёх ногах, тех только ешьте, у которых голени выше ног, чтобы скакать ими по земле. Сих ешьте из них: саранчу с её породою, харгол с её породою, и хагаб с её породою». «Вот что нечисто для вас из животных, пресмыкающихся по земле: крот, мышь, ящерица с породою её, анака, хамелеон, лета, хомет и тиншемет». (Левит, 11).

Список получился коротковат, судя по обилию животного мира. Каких-то животных и нет в этом списке, особенно тех, которые обитают в Америке и Австралии. Просто материков этих во время написания Закона не было, не знали о них. Я уж не говорю о динозаврах и ящурах всяких. Господин Ной в ковчег их не собирал, некого было. А может быть, и не взял, места не хватило. Потому они все и погибли во время потопа…

Но шампиньоны, всё-таки, ели. Приехал как-то в свой отпуск к Объедкиным, нашим ближайшим соседям по Кусту, гость из Москвы. Увидел такое обилие грибов. Насобирал, приготовил, съел. Один, конечно. Все замерли, ждали соответствующих возможных событий, но напрасно. Он не переставал доставлять себе удовольствие. К концу отпуска остался жив и невредим. Но наше устоявшееся отношение к тёмной шляпке не позволяло пересилить себя даже после такого примера, чтобы полакомиться известными во всей Европе (да и не только Европе) грибами.

В Лужниковском и Светловском кустах росли и благородные грибы: подберёзовики, подосиновики. Но кусты эти были совсем небольшие, грибов них было очень мало и совсем не было, а значит и толку от походов – столько же. В мой приезд в Куст в 1970 г. в гости к Силиным ходили мы по грибы за Верблюдовку, в Светловский куст: тётя Сима с детьми, моими двоюродными братьями, Юрой и Володей, тётя Клава (по фамилии – Мамонова), товарищ мой, Саша со своей сестрой Галей. Про грибы не помню, значит, не было их. Помню только, что было нам очень весело. Всю дорогу туда и обратно пели песни и частушки. Больше всего – тётя Клава. Голос у неё звонкий, по всей деревне. Каждый дом нас встречал и провожал, и нашей деревни, и Верблюдовки, и Светлого Пути. Да ведь и то странно, что днём, да и не в праздник, да ещё и на трезвую голову. А частушки пелись на самых высоких тонах:

Ох, Семёновна,

Трава зелёная,

А я сам – Семён,

Как листок, зелён!

Пей, Семёновна,

Бальзам из Таллина:

Одну за Ленина,

Да две за Сталина!

Грибы-то и разбежались.

Про этот наш сбор грибов через двадцать лет мы вспоминали с тётей Клавой, когда приехали с Сашей Силиным на юбилей окончания школы. Тётя Клава сказала, что она очень помнит то время, как мы шли по деревне и пели песни и частушки. Говорила, что прямо до слёз доводят эти её воспоминания. Добавила, что лучшего времени она в Кусте для себя и не помнит…

Я просто и здесь повторю, что тётя Клава, оставшись сиротой, была приёмным ребёнком в семье Михаила Васильевича, брата моего дедушки Васи, поэтому она с большой теплотой относилась к нашей семье Зайцевых…

Ягодных мест было много. Во-первых, полевая клубника по лугам и Шубинскому саду, по берегам прудов и по лощинам, по посадкам и названным выше кустам – ежевика и малина, вишня в Молоковском саду, и в нём же набор других ягод и фруктов: яблоки, груши, слива-тёрн, малина, клубника, ежевика. Даже чёрная смородина была, но уж очень одичавшая, кислая. Ждать надо было долго, пока поспеет, а поспевать она не успевала из-за наших походов.

Одно время в Молоковском саду развели кур. Огородили сад сеткой, понаделали домиков, сторожа посадили. Кур, конечно, туда, за сетку, запустили. Сначала – цыплятами, которые от домиков далеко не разбегались, а подросшие курочки и петушки уже вольно бегали по всему саду.

Нам всё это было неудобно. Во-первых, мы лишились законных ягод и фруктов. Во-вторых, то в школу мы ходили и ездили через сад, поперёк него, так намного короче дорога, а теперь приходилось в его объезд, да ещё и частично в горку. Но потом мы приноровились летом ходить за ягодой. Сторож-то один, значит всегда известно, где он находится. Разведчики из нас по опыту наших военных игр были неплохие. А к осени и осенью подросли птички, курочки стали нести яйца. Где придётся, по всему саду. Вот за этим добром мы и бегали. Иногда нападёшь на гнездо из нескольких штук. А так, больше, по одному. Случалось, набирали по двадцать-двадцать пять штук. Вот так один раз я набрал мешочек, штук двадцать в нём и было. Иду домой. Дело уже к вечеру. Догоняет меня на велосипеде наш учитель из Новосельцевской школы, Виктор Николаевич Беговой. В очередной раз в клуб ехал со своей скрипкой и лекцией. Садись, говорит, подвезу. А стыдно было, воровство, всё-таки. Но он ничего не сказал об этом, а говорили мы совсем про другое. Даже не помню, о чём. Но про мешочек мой – ни слова. Только и сказал (я на раме перед ним сидел): «Ты мешочек-то поаккуратней держи, не побей».

Спасибо тебе, наш учитель пения, труда и рисования, а иногда и черчения, а редко – и физкультуры!..

Были охоты и на чужие сады-огороды. На зелёные и спелые яблоки, на огурцы и помидоры, да и морковью не гнушались. Но это практически только ребячьи забавы, которые относятся к чистому воровству, наказуемому если не уголовным порядком, то ремнём – точно. Но остановить эти безобразия было невозможно, потому что яблоки созревали, а дети подрастали. Да и не всегда это были ребячьи забавы. Сыромятников Валентин, будучи, по-моему, уже зятем Скворцова Николая (для нас – дяди Коли Скворцова), приходил отвлекать его в его шалаш-сторожку разговорами по ночам, а тем временем компания самых шустрых набивала яблоками свои рубашки. А Валентин, чтобы скрыть хруст веток, сам ломал при разговоре какую-нибудь веточку. На следующее утро дядя Коля к Валентину:

– Вальк, слышь, налив-то белый охватили. Когда ж они успели-то? Мы ж с тобой говорили, потом – ты ушёл, а я-то и глаз не сомкнул.

Дядя Коля Скворцов был известный рассказчик-врун. Это знали все, он – тоже. И никого ничего не смущало. Именно врун, с различными мюнхгаузеновскими невероятными историями. Не то, что Егор Тарасович, о котором я говорил выше. У Тараща они больше хвастливого содержания, но невероятного в его рассказах ничего особенно не было. Слушали истории дяди Коли, как во время войны они на танке через океан в Америку ездили, заткнув дуло пушки подштаниками. Какие у них, там, в Америке, пчёлы, с нашего воробья. А леток у улья – обычный, такой же, как у наших пчёл. Вот эти огромные пчёлы пищат от натуги, а в улей, всё-таки, лезут. И многое другое, похожее на рассказы барона Мюнхгаузена…

Степан Андреевич Калмыков (он в ноябре 1932 года был арестован вместе с дедушкой Василием и осуждён на пять лет по 58-й статье) выращивал на своём огороде арбузы. Так вот, чтобы их не украли местные сорванцы, на ночь он закапывал арбузы в землю, а утром снова доставал на свет белый продолжать спеть. На безарбузье ночью наткнулись огородные воришки, которые днём видели эти арбузы. Ползали, ползали по бахче – нет дневных арбузов. А следующим днём все арбузы были на месте. Следующей ночью дело было сделано. Сейчас, когда мы сами выращиваем (да и не выращиваем, а стараемся вырастить) эти злополучные арбузы, но ничего только не получается, понимаем все огорчения труженика. Да теперь уж и некому сказать «прости»…

И снова к охоте вернусь, снова в Куст.

Как-то зимой говорит мне Фёдор, мой брат, пойдем, мол, поможешь мне лису скрадывать. Пойдем! Лиса у стогов соломы мышковала. А это от деревни километрах в двух-трёх. Туман с утра был такой, что когда отошли мы от дома метров на пятьдесят, он был виден еле-еле. Вернуться можно было только по своим следам. Степь да степь кругом. Да была бы степь. Её-то хоть знаешь, по каким-то приметам можно сообразить, где находишься, даже ночью. А снег везде белый. Белое безмолвие, как у Джека Лондона. Сверху всё белое, с боков и снизу – то же. Как будто в молоке. Мы взяли с собой две простыни, замаскироваться под снежный бугорок. Словом, «я маленькая тучка, а вовсе не медведь». Тишина полная, никакой тебе подветренной стороны и в помине нет. Пришли на место дислокации, к стогу. Нора у лисы была где-то в районе Лужниковского куста, оттуда и должна была она пожаловать.

Федя говорит: «Мы сейчас ляжем по разные стороны от стога, подальше. Как придёт, начнёт копать мышей, я переползу в сторону её следа, а ты через некоторое время потихоньку размаскируйся, только чтобы сильно её не спугнуть».

Расположились. Ждём. Я изредка в маленькую щёлочку поглядываю. Уж и времени прошло достаточно много, а её всё нет. Шевелиться нельзя. Неизвестно, откуда она появится. Может быть, уже и сзади стоит, на меня, дурака, смотрит. Лежу застывшим и продолжаю застывать, на снегу-то. Мороза сильного и нет, а зябко от влажного и плотного тумана. И вот, наконец, в один из осмотров вижу что-то огромное, похожее на лису, только величиной с корову. Морда лисья, хвост тоже, а само всё это просто огромное. Ну, лиса, конечно, кто же ещё. Туман её увеличил. Жду, когда мышей начнёт ловить, да и время выжидаю, чтобы брат перекрыл отступление лисы. Через некоторое время выглядываю. Копает лиса. Причём, не только копает, но эта «корова» как-то подпрыгивает вверх и с размаху бьёт передними ногами в снежный сугроб. Да и пора, вероятно. Если брат видел её, то уж переполз, наверно. Не в меня же ему стрелять. Потихоньку приподнимаюсь. Увлеклась лиса, не видит. Тогда я чуть-чуть пощёлкал языком, еле слышно. Вижу, насторожилась, смотрит в мою сторону. Ну, глаз её, понятно, не видно, голову в мою сторону повернула. И вдруг – исчезла, как не было. Ведь смотрел на неё, а не увидел, куда она подевалась и в какую сторону убежала. Потом оказалось, что убежала она в противоположную от брата сторону. Природа хитрее человека. Она и не думала совсем, куда бы ей побежать. Если бы задумалась, то, вероятно, пришли бы мы домой с ней. Инстинкт её, как и другую бы на её месте лису (впрочем – не только лису), отправил в противоположную от норы сторону. Себя спасла и детей своих.

Выстрела нет, встаю уже во весь рост, зову брата. И кончилась охота. Воротник будет в следующий раз…

Несколько раз, лет в четырнадцать, году в 1963-64-м, ходил я сам с ружьём на уток вдоль наших прудов. До первого выстрела. В чирка стрелял. Иду по берегу. Раннее утро. Дошёл до Хорькова пруда. Примерно там, где наш зять, Николай Яковлевич, из этого самого ружья подстрелил двух уток Мамоновых. Слышу, плески негромкие, как от рыбы. И круги по воде. А никого не видно. Да и камыши кругом. Только среди них пятачок чистой воды. Стою, наблюдаю за пятачком. Понятно. Это чирок в воду ныряет. Полностью. А потом появляется далеко от этого места. Я изготовился, взвёл курок, жду, когда он в очередной раз вынырнет. Чирок вынырнул, я выстрелил. Не «ворошиловский стрелок» оказался. Промахнулся. Захлопали крылья со свистом – и нет моей птички. Потом уж подумал я: «А убил бы, как бы я её достал? В камыши такие и не полез бы, один-то». Словом, виноград оказался зелёным.

Зелёный не зелёный, а после этого я на охоту больше не ходил.

Вот здесь я остаюсь сторонником российского поэта Евгения Евтушенко. Как-то в интервью писателю Михаилу Веллеру он сказал:

«Я всё-таки охотился с детства, и первого медведя убил, когда мне было, наверное, лет 12. Но это от голода было во время войны. С бабушками я ходил на охоту. А вообще, после того, как я был на реке Вилюй с Лёней Шинкарёвым, моим другом, замечательным корреспондентом… Двое гусей летело над нами. Я очень хорошо стреляю с детства. И сбил одного влёт. Он упал прямо в нашу лодку – мне на колени. И вдруг повернул голову и посмотрел на меня – глазами в глаза, – прежде чем их закрыть. После этого я бросил охотиться навсегда».

Висящее на стене ружьё должно выстрелить. Это пусть в пьесе так и будет. А в жизни, по-моему, пусть оно висит и не стреляет. Да ещё и скобочками его к стене прикрепить в нескольких местах, чтобы на голову кому-нибудь случайно не сорвалось.

Пастухи

…А теперь – ничего! Да и откуда? Одна корова на всю деревню!

А тридцать пять лет назад стадо было большое, вечером

входило в деревню, растянувшись, многоголосно мыча, поднимая

тучу пыли. И вечерняя прибрежная прохлада пахла парным

молоком. У калиток стояли хозяйки, встречая своих кормилиц

и ласково выкликая по именам. Благушинскую корову звали,

кажется, Дочка… Она была, как и почти все остальные,

пёстрая, с чёрно-белыми пятнами, похожими на неведомые

географические очертания. Поначалу маленький Миша

никак не мог понять, каким образом дед узнаёт её, сначала

думал – по узорам на боках, но потом понял, что у каждой

коровы своё неповторимое выражение морды.

Смешно: выражение морды!»

Юрий Поляков. «Грибной царь».

Пастух в деревне был человек уважаемый. Пусть он и из бедняков, пусть у него дом развалюха, если он свой, деревенский, а может быть, у него и совсем нет дома, а сам он приходящий. Этот человек принимал на свою ответственность одно из самых дорогих в хозяйстве – корову-кормилицу, да ещё овец и коз. От последнего весеннего снега и почти до первого осеннего. По нашим степным краям получается больше половины года. И не только это. Пастух освобождал всех от таких же забот для каждодневного и необходимого труда на земле. В-третьих, имея в виду, что выше было во-первых и во-вторых, умелый пастух, а таких и старались нанимать, лучше накормит стадо, чем кто-либо другой, потому что он планировал места кормёжки в течение всего срока выгона скота, а не водил стадо беспорядочно по лугам и лощинам. И ещё, эта профессия почётна потому, что труд этот, вернее, условия труда, были несравнимо тяжелее, чем, например, даже работа на покосе. (Косьба вручную, косой, считается из всех полевых работ самой энергозатратной.) Человек на целых полгода занятый стадом, а то и больше, оставался в поле один на один со своими мыслями и думами. Да, тяжелее палки или кнута он не поднимал. Но тяжелее всего оставаться со своими мыслями. Конечно, в течение дня всё это разбавляется заботами о перемещении стада, но всё это происходит в форме автоматизма, а вот мыслить по такой схеме не получается. Недаром, что только пастухам в те давние времена разрешалось за столом ставить ноги на перекладину, соединяющую ножки, как говорили – «на престол». И из-за натруженных ног, и из-за полного уважения к этой профессии.

Нанимали пастуха всей деревней, на сходке или собрании. Обговаривали, в основном, стоимость работы и другие условия, которые касались проживания работника. Расчётной единицей была взрослая корова, к которой приравнивались три овцы или козы, тоже взрослых. Вот за эти единицы и приходилась пастуху заработная плата в денежном выражении. А кроме этого устанавливалось, обычно, и условие кормёжки пастуха. Чаще всего – по очереди, исходя из тех же расчётных единиц. Да ещё и ночёвка, если работник не местный. Или ночёвка была там же, где он столовался в этот день, либо сходка договаривалась со своими же деревенскими об оплачиваемом постое. Ну а если свой дом в деревне, то живи в своём. А то и столуйся тоже в своём доме. Расплачивались за работу только в конце сезона. Иначе, вдруг среди лета откажется пастух от работы. Так вот полсрока у него будут только за кормёжку. А на другие полсрока и пастуха уже не найдешь, а пора-то как раз самая горячая. Вот и устанавливались такие строгости. Либо – либо.

Завтрак пастуху давали с собой (если это входило в договор деревни с пастухом), поскольку скот выгоняли рано, с восходом солнца. Да и пригоняли перед самым заходом. Дни-то разные получались по продолжительности. В середине лета по четырнадцать-шестнадцать часов. Обед очередная хозяйка приносила во время дневной дойки, а ужинал пастух уже на месте, в деревне. Кормили его хорошо, конечно, по своей возможности и достатку, но, всё-таки, повыше этого. Самим мясного не достаётся, а пастуху находили. Вдруг он скажет, что такая-то плохо его кормит. Это уже нарушение договора. Обычно дневное меню хозяйка обговаривала с пастухом накануне. Он сам мог попросить что-нибудь попроще, если перед этим его закормили, по тем понятиям. Если постился, то мог заказать и постную пищу. Во время выгона скота были два особенных поста: Петров пост, который мог длиться от недели до месяца, начинается он через неделю после праздника Троицы и продолжается до 12 июля, дня первоверховных апостолов Петра и Павла, и Успенский пост, который продолжается всего неделю, с 14 по 28 августа. Кроме того – посты по средам и пятницам. В зависимости от начала весны, тёплая она была или холодная, выпас скота мог приходиться и на конец Великого поста, что перед праздником Светлого Христова Воскресения (Пасхой). Бывало, что пасти начинают примерно уже с середины апреля месяца, а Пасха может приходиться на первые числа мая месяца.

О кормёжке пастухов очень хорошо написал А.И.Солженицын в рассказе «Матрёнин двор»:

«Ещё суета большая выпадала Матрёне, когда подходила её очередь кормить козьих пастухов: одного – здоровенного, немоглухого, а второго – мальчишку с постоянной цыгаркой в зубах. Очередь эта была в полтора месяца раз, но вгоняла Матрёну в большой расход. Она шла в сельпо, покупала рыбные консервы, расстарывалась и сахару и масла, чего не ела сама. Оказывается, хозяйки выкладывались друг перед другом, старались накормить пастухов получше.

– Бойся портного да пастуха, – объясняла она мне. – По всей деревне тебя ославят, если что не так».

Я помню, как однажды бабушка собирала для двоих пастухов обед. Стадо находилось за деревенькой Печники. Бабушка налила из чугунка бидончик очень горячих щей с мясом. Этот бидончик она укутала какими-то шерстяными обрезками, чтобы щи меньше остыли. Ещё взяла пучок зелёного лука, хлеба, соли, четыре варёных яйца. Да ещё и одну миску и две ложки. А с собой ещё и ведро для молока – подоить корову. А если пастухи захотят, то могут попить и парного молока.

Примерно такое положение было в деревнях раньше и частично сохранилось в советское время, приблизительно до середины 50-х годов. Потом найти пастуха стало всё труднее и труднее. Во-первых, это стало определяться государственными властями, почему-то, как использование чужого наёмного труда. Во-вторых, труднее стало и самим пастухам выполнять договор, потому что при Н.С.Хрущёве личный скот разрешали пасти только в определённых местах, в основном по лощинам, поскольку колхозные (совхозные) поля подогнали под самые склоны лощин из-за увеличения площади под кукурузу. Да и косить траву на зиму стало негде. Давали для личного покоса участки по тем же лощинам, не травы, а какой-то осоки. Какой с неё толк? Вот и вынуждены были колхозники-совхозники, кто мог, за своим «вокруг своём», за травой, ездить или ходить ночью, потом сырую траву тоже ночью же перевозить домой, тайком ухитриться просушить и спрятать. Некоторые и от коров своих стали отказываться. Стали оставлять одну на два дома, как было и у нас – одна корова на нас и Гусевых, по неделе в каждом доме. В той и другой семье нас было по шесть человек. Коровье стадо в деревне уменьшилось вдвое. Руководящая партия говорила в то время, что, мол, зачем вам корова. Выписывайте молоко в совхозе, по себестоимости, даже и дешевле. Обрадовались, коров стало ещё меньше. Молоко некоторое время продавали по себестоимости, а потом перестали. Надо было, как оказалось, выполнять ещё и государственный план, Америку догонять, а тут своих же и поить-кормить? И без молока хороши, румяные, на свежем-то коровьем воздухе! Какая же получалась выгода пастуху примерно за такие же затраты и за то же время бесед с самим собой получать вполовину меньше? А потом и с мясом так же поступили. Ешьте, сказали, совхозное, а своих свиней нечего хлебом кормить. А чем же их кормить, если больше ничего не было? Только если украсть в совхозе. Свиней, да и овец, тоже почти не стало. Разрешали, по-моему, оставлять в зиму только три овцы на дом, независимо от количества человек в семье. А тут вскоре последовало и уменьшение огородов, в два раза уменьшили. Было по тридцать соток, оставили по пятнадцать. А то, мол, колхозники-совхозники только и делают, что работают на своих огородах. Работают на государственной земле, а продукты везут потом на базар, спекулируют, как это указал и определил дорогой и отец родной Никита Сергеевич, трижды (в то время) Герой Советского Союза и Социалистического Труда. По общей четырехклассной грамотности наших руководителей такое называлось именно спекуляцией. Прямо хоть в специальную книгу Гиннеса заноси такое определение. Все – «враги народа», все – «спекулянты». Революционное равенство. И что, интересно, получилось. Деревня у нас в одну линейку – дом к дому, огород к огороду. А когда уменьшили огороды, то между ними осталась полосками ничейная земля, половина в сумме от имевшейся раньше. На нашу деревню в общем приходилось 10 гектаров пахотной земли, а после её усекновения осталось только 5. А остальные 5 гектаров – ни крестьянская, за этим строго следили, перемеряли твои пятнадцать соток (не дай-то Бог залезть на чужое, государственное!), ни совхозная – как там вывернуться между этими лоскутками? Даже и представить себе трудно, что в то время простаивала хорошая земля, с которой можно было бы собрать неплохой урожай. Для чего это? Так она и пустовала, эта отрезанная земля, заросшая сорняками и бурьяном. До тех пор, пока деревни не разъехались, к тому успешно и подвели. Она пустует, вероятно, и по сегодняшнюю пору, но теперь – вместе с нашими бывшими пятнадцатисоточными огородами-ленточками…

Из всех пастухов, которые у нас были, больше запомнился цыган.

Какие бы времена не были, а цыгане всегда кочевали с места на место.

Обратили наних как-то пристальное внимание, и остались они без лошадей. Лошадь ведь вещь в государстве нужная. Никакая война без неё не получится. Как же без неё? Это, ведь, ещё С.М.Будённый говорил, перед самой войной 1941-45 гг. отвергнув механизацию армии и увеличив поголовье кавалерийских лошадей, которых закупили по его прихоти за границей. Да и не пристало, с другой стороны, в стране свободы и демократии не иметь крыши над головой, недвижимой крыши. Словом, лошадей отобрали, крышу не дали – своим не хватает, а вы, дорогие кочевники, без постоянного места жительства, нигде не зарегистрированные. Значит – не наши.

Вот в эти времена один из небольших таборов и попросился пожить у нас в деревне, человек двадцать-двадцать пять, считая, конечно, женщин и детей. В нашем колхозе был старый сарай, в нём и попросились пожить эти цыгане. Им разрешили. Сарай они превратили в жилое помещение, в котором можно было и зимовать.

Женщины-цыганки ходили по деревням по своим гадальным и другим надобностям. Часть мужчин работали где-то на стороне, а другая часть – у нас в колхозе. Так вот, глава табора, не барон, конечно, а глава этого маленького табора, нанялся к нам в пастухи. Сначала все всполошились – цыгане в деревне, что же будет? Обокрадут-обворуют, детей украдут-продадут и прочие страшилки. Но, к слову сказать, за те два года, что табор прожил у нас, ни в нашей деревне, ни в округе за много верст, не было слышно о каких-либо неприятностях, связанных с цыганами.

Отец мой в это время работал кузнецом. И вот главный цыган, звали его Петром, часто приходил к кузнице. Глаза у него прямо горели. А отец хорошо умел управляться в кузнице. Всё для колхоза и односельчан мог сделать. Цыган Пётр придёт и попросит:

– Вана, разреши, горн разожгу?

Это нужно было видеть, как ловко действовал цыган! Он брал небольшую палочку, топором делал на ней зарубки-завитки, так что она становилась похожей на ёлочку, ею и разжигал в горне костер, а потом подкидывал уголь во время работы мехов. Казалось, что моментально в горне образуется ком белого жара. Воздух подавался от крыльчатки, которая вручную приводилась в движение.

– Вана, одну всего дай сделать? – Это он просил разрешить ему сделать подкову.

Подкова, вы знаете, формы сложной. Он, играючи, то в огонь, то на наковальню. И скоро из куска железа – завиток на счастье. Да ещё и гвоздики к нему, тоже особой формы, прямоугольного сечения, постепенно суживающиеся к концу. Только вот подковывать Петру было некого, их табор был безлошадным.

С цыганом Петром наша деревня договорилась принять его на работу пастухом. Сначала как-то неуверенно. Во-первых, попросил сам. Во-вторых, цыган, всё-таки, а в-третьих, сможет ли, занимался он, что ли, этим в своих кочевых походах? А и куда же было деваться? Стадо тогда было ещё большое (до кукурузы дело у Н.С.Хрущёва ещё не дошло), своих дел невпроворот, вместе с колхозными обязательными делами. Решили попробовать, а на следующий год уже упрашивать стали – такого пастуха деревня не знала, вероятно, со времён начала скотоводства, со времён первого скотовода Авеля, сына Адама и Евы, убитого братом Каином.

Ах, какой у Петра был кнут! Стадо давно за околицу вышло, а кнут всё ещё ползет по деревне. Рукоятка деревянная, но вся оплетённая тонким ремешком. Начало кнута, у рукоятки, массивное, плетёное каким-то узорчатым плетением, потом ременный хлыст постепенно уменьшается в диаметре и переходит в совсем тонкую плеть. А на конце пушистая метёлка из конского хвоста, которая называется хлыстиком. Такие кнуты, вероятно, только цыгане и могут плести. Для щелчка Пётр делал волнообразное движение, волна долго перебегала по плетёному ремню, и на конце метёлка-хлыстик издавала такой сухой громкий щелчок, как выстрел из ружья. И какая корова, овца или коза могли ослушаться при таком предупреждении? Самые заводные из них, иногда редко отведавшие и на себе такой исход волны, тут же поворачивали к стаду. Больше усмирял непослушных, конечно, громкий выстрел кнута.

А заводные были всем нам известны. Их вся деревня знала. Причём, совсем даже и не коровы, а козы тёти Любы Силиной. Коричневые такие козы, рогатые. Это вообще были невозможные существа. В крови у них, наверно, осталось что-то горное. Не вместе со всеми, овцами там какими-то и коровами. Да и пища им по душе другая требовалась. Полынь, например, ветки редких кустарников или деревьев. А если дерево у пруда было наклонено, то козы ухитрялись и по стволу добраться до веток повыше, да и подальше от берега. А стадо ведь как, если кто-то в сторону пошёл, и оно всё за ним. Первый – он и есть для всех поводырь. За их вредность этих коз следовало бы приравнивать к корове при оплате труда пастуха.

Наши деревенские пруды были обсажены вётлами. Какие-то из них были совсем молодыми, стройными. А часть уже разрослись, да и стали растрескиваться от времени, так что большие их ветви стали наклоняться к земле или воде. Так вот, коза по этой наклонившейся ветке смело доходит почти до самого её окончания, чтобы полакомиться листочками. И не падает. Сколько приходилось наблюдать – всегда исход для козы благополучный…

С появлением нового пастуха, цыгана Петра, всё это безобразие прекратилось. Раньше как было? Идёт стадо, а за ним пастух еле поспевает. Теперь – наоборот. Впереди идёт Пётр (пас он всегда один, без помощника), кнут ползёт за ним, а стадо – за метёлкой кнута, не обгоняет её. С какой скоростью Пётр, с такой и стадо, и те же коричневые козы тёти Любы. И ещё, остановится пастух, например, поговорить с кем-нибудь, и стадо останавливается. Причём, задние не знают ещё про остановку, стадо уплотняется, скучивается, но вперед – ни-ни, и в сторону нельзя. Наверно, поверни пастух вечером от деревни за околицу – всё стадо за ним так и уйдёт.

С коровами, чья какая, сложности особой не было – они заметные, разномастные-разноцветные, с рогами разными и «неповторимыми выражениями морд». Но Пётр даже знал, чьи в стаде овцы, из какого двора, как они себя вели, и сообщал об этом хозяину или хозяйке. Пусть овцы одного дома и на пастбище ходят своей семейкой, но они всё же кажутся совсем одинаковыми. Получается, что «выражение морды», как говорил об этом Ю.Поляков (см. эпиграф в начале этой главы), есть не только у коров, но и у овец и коз. Это как в известном анекдоте про то самое «выражение морды»:

Сидят в закусочной два японца. Входят двое мужчин, наши артисты Фрунзик Мкртчян и Вахтанг Кикабидзе. Один японец говорит другому: «Смотри, Матуро, какие русские все одинаковые».

Вот так табор нас на два года и выручил. А потом, в один день, вернее, ночь, колхозный сарай, в котором обитали цыгане, оказался пустым. Это уже по весне, на третий год. Никому ничего не сказали, исчезли. Правда, накануне вечером в кузницу приходил Пётр, поработал немного, а потом с отцом попрощался и сказал:

– Ну, Вана, пойду я. Хороший ты человек, и жизни хорошей тебе и твоей семье.

А уж на другой день отец понял, что он заходил попрощаться. Да сказать, видно, нельзя было, что уходит табор.

После Петра постоянных пастухов на лето не было. Нанялся один, месяца два погонял стадо с места на место, да и рассчитался. Деньги ему за работу тогда заплатили за эти месяцы. Времена потому что были социалистические, совхозные, каждому по труду. Да и правильно, что заплатили. По закону. Два месяца – труд не маленький, пастухом-то. Вот это мы и поняли, когда сами стали по очереди пасти своё стадо. Одно дело, когда первые весенние выгоны, скопом, под охраной ребятишек. Я немного писал об этом в рассказе «Костры». Другое дело, рабочая пастьба, когда нужно и накормить стадо, и дать ему отстояться (отдохнуть) во время обеденной дойки, и перед переходом к дому, после обеда, опять накормить.

Расклад был простой: день пасти за корову и день за трёх овец или коз. Был на деревне счётчик, переписывал всё стадо и определял, кому сколько в лето достанется дней. Да с учётом переходов и на следующий год. Если в какой семье хватало пастухов, то она свою очередь сама и отрабатывала. Если нет, то две таких семьи объединялись и пасли установленное на них двоих время (пастухов на рабочий день было положено два). И двоим-то иногда справиться сложно. Мы как-то, когда подошла наша очередь, два дня пасли вместе с отцом. Родители в это время работали на сепараторном пункте, так что эти дни «за свой счёт» отцу было просто организовать, мама одна управилась в эти два дня с работой на сепараторном пункте. А кто не мог сам пасти, тот за себя нанимал пастуха на один или два дня. Нанимали обычно ребятишек. Кто ж из взрослых на это согласится? Да и своя работа в совхозе, никаких отгулов или «за свой счёт» тогда в деревне было. Для нас же, ребятишек, это было финансовое подспорье. Где ещё возьмешь такие деньги? А день рабочий на одного пастуха стоил от двух рублей пятидесяти копеек до трёх рублей (послереформенных 1961 г. денег), а то и побольше. Таких денег в то время взрослый человек в совхозе за день никак не мог заработать, разве что тракторист или комбайнёр, да и то – во время страды. Расходы у нас известные: в кино для взрослых за двадцать копеек сходить, конфеток карамелек купить или пряников-печенья, в карты по мелочи поиграть. А то и часть денег домой отдавали. Да ещё и хозяин-наниматель с собой даёт завтрак и кормит обедом.

Летний день большой, стадо не слушается – практически каждый день у него новый пастух. Особенно трудно пасти недалеко от кукурузного поля. Тогда ведь далеко от такого поля не попасёшь, все поля кукурузой засевали. К тому времени, как поспеет кукуруза, трава была не такая уже привлекательная для скота. А тут, такие запахи! Тем более, если началась уборка. Стадо не удержать. По-моему, мы с Колькой Ильиным пасли за себя, на два дома. Убежало от нас стадо в кукурузу, за деревенькой Печники, ещё не убранную. А для коров – это гибель. Переест, а она это обязательно сделает, вспухнет как шар и задыхается от давления газов в требухе (у коровы конструкция всего этого совершенно отличается от, например, овцы). Спасти её от гибели может только своевременно сделанный прокол в брюхе, для спуска газов. Мы перепугались, сделать ничего не можем, до слёз. Хорошо, рядом мужики из соседней Рябиновки работали на поле. Прибежали, окружили стадо и выгнали из зарослей. А заросли высокие, человека не видно, конечно. Коров пересчитали – все на месте.

Острый нож для меня – пасти летом. Я панически боялся грозы, да и по сей день от этого не откажусь. А грозы в наших степях мощные, спрятаться негде, чистое поле. За стадом следить надо, а тут в тебя сверху огнём лупят. Хорошо, дождь пойдет, тогда стадо хоть останавливается.

Оно, конечно, так. Летом гроза возможна, но зато тепло и даже жарко. А осенью хотя без грозы, но может такой день попасть, что лучше бы уж и постреляло немного. И опять же – зато: день осенью короче при той же оплате чуть ли не в два раза, если нанимаешься пасти за кого-нибудь.

Грозу-то я и в доме боялся. Что интересно, не молнии, а грома. Сверкнет молния, я сжимаюсь и жду, когда трескотнёй окатит. Думал, по глупости, что самое страшное – это гром. Да и сейчас таким же глупым и остался. Откуда такая боязнь грозы, не знаю. От мамы, наверно. Она в этом отношении тоже паникёр. Мы ведь и горели от молнии. Купили приёмник «Родину-52» в конце 1958-го или начале 1959 года, первые в деревне. На сухих батареях. Отец антенну сделал, на двух тонких столбах проволоку протянул от дерева перед домом, над домом и к сараю, так ему посоветовал наш деревенский радиомастер Александр Хорьков. В одно прекрасное время, именуемое грозой в начале мая, но произошло это в середине лета 1959 года, веточка молнии ударила в антенну. Хотя и было заземление, но очень слабое, не хватило его убрать весь заряд. Мама в это время лежала на кровати с моей маленькой трёхлетней сестрой, Светой. А снижение антенны как раз шло над кроватью до рубильника – переключателя на землю во время грозы. После удара молнии огненный шар ворвался по снижению в дом, даже в саманной стене выжег отверстие диаметром примерно два сантиметра, от рубильника возвратился через то же отверстие и ушел в землю. Мама говорила, что её волной прижало к кровати. Грома не было. Был удар, как из пушки, дом затрясся. Молния пережгла антенну, и хвост молнии либо провод антенны, коснулись соломенной крыши сарая. Мы об этом ещё не знали. Ошеломлены были ударом. Я вообще и шара огненного не видел, поскольку закрылся от грома телогрейкой. Спустя некоторое время бабушка вбегает со двора в избу и громко так нам говорит-причитает: «Чего же вы сидите-то? Ведь мы горим!»

Тут уж все во двор выбежали. Крыша у сарая дымится, но огня не видно. Дождь льёт ливнем. Гроза продолжает бушевать. А что делать? Отец на работе. Побежали на колхозный двор за подмогой, а там уж и сами увидели: «Зайцевы горят!!!»

Прискакали с помпой, шланг её опустили в бочку с водой, что стояла у нашего колодца, и снизу стали поливать в клубы дыма. Приставили лестницу и вёдрами поливали сверху. Не помогает. Огня нет, один жар. И не гаснет. Озона, что ли в этом месте много собралось? Стали раскрывать крышу, и уже на земле эту дымящуюся солому и гасили, затоптали ногами, со злости на неугомонный жар.

После этого отец сделал громоотвод, вернее – молниеотвод или молниезащиту. Достал где-то тонкую еловую жердь, метров восьми, наверное, а может, и побольше. Прикрепил к ней стальную толстую проволоку, диаметром миллиметров пять, а нижний конец проволоки соединил в кузнице накрепко с разными железками, которые закопал в землю. Над местом расположения железок сделал воронку, перед грозой в эту воронку мы заливали воду, для лучшего контакта металла с землёй. Были случаи, что молнии попадали и в эту конструкцию.

Боязнь грозы у меня, вероятно, я уже об этом говорил выше, от мамы. Она была просто паникёром в этом отношении. Храброй оказалась в одну из гроз сестра Света. Было это, вероятно, в 1960 г. Свете было примерно четыре года. К нам приехала с ребятишками Володей и Юрой тётя Сима. Володя был дома, маленький ещё совсем был, всего одного года, а пятилетний Юра ушёл с Федей, моим братом, на Вилков пруд, зачем – не знаю. Облака кудрявились-кудрявились, да и собрались в какую-то неимоверно густую и чёрную тучу. Началась сильная гроза, пока без дождя. Мы сидим в доме, на широкой лавке. На улице беспрерывно полыхает и грохочет. Я укрылся, как полагается (для меня, конечно), с головой телогрейкой. Сижу, вздрагиваю от грома. Тётя Сима сидит и переживает за Юру, где он, и как он, как они там? Вдруг, ударил ливень. Не пошёл дождь, нет, а именно ударил ливень. Как у М.Булгакова в «Мастере и Маргарите»: «Оркестр, урежь!». Вот и ливень, не ударил, а урезал. Тётя Сима накинула на себя телогрейку, схватила пояс от маминого платья, подпоясалась и побежала к пруду. Света за ней с криком: «Пояс мамкин! Отдай пояс мамкин!! Мамкин-то пояс отдай!!!»

Так и бежала до встречи тёти Симы с ребятишками. Они и сами побежали к дому. Уже были на половине пути от него.

Потом мы долго вспоминали этот случай. Особенно тётя Тоня. Она очень умела изобразить какую-нибудь произошедшую ситуацию.

Я снова возвращусь к нашему пожару от молнии. В то время у нас на постое находилась бригада рабочих, кажется, из Ярославской области. Они и тушили наш пожар. Один из них, Михаил, тихий такой мужик, но большой любитель выпить. Он очень полюбил бабушку Веру, говорил, что она очень похожа на его мать. В один из приездов из своего дома, который был где-то в Ярославской или Владимирской области, он привёз в подарок бабушке на икону вышитое полотенце. Сказал, что это прислала его мама, сама вышивала по льняному полотну, которое когда-то и сама выткала. Это полотенце было у нас долго. Его так по назначению и повесили – на икону.

Так вот, этот Михаил отучил сестру от бутылки с соской. Света очень долго с ней не расставалась, хотя ей было уже три года. Как-то он подошёл к ней, попросил посмотреть бутылочку, взял в руки, потом ахнул, выронив её на пол. Бутылочка разбилась вдребезги. Сета сначала поплакала, но потом как-то быстро про неё забыла, перешла на ложку…

Теперь – снова к стаду. В степи, когда мы пасли скот, во время грозы мы делали всё по правилам. Ложились на землю, а то и на какой-нибудь стожок. Подальше от лощинок.

Сравнительно частыми гостьями были и шаровые молнии. У нас в доме не было, но говорят, что подожгла нас тогда именно шаровая молния, молния местного значения.

Пожар от грозы считался карой Господней. Это если дом сгорит, корову или овцу убьёт. А вот с человеком не так. Считалось, что это печать Божья, его милость, к Себе в рай забрал. Бабушка рассказывала, что однажды в их деревне, в Зверяевке, молнией убило большевика. Он хороший был человек, но неверующий, в церковь, естественно, не ходил, да и по долгу службы и своей совести искоренял религию на местах. А тут, молнией его убило. Все так и ахнули: «Надо же, большевик, а Богу угодный! Вот и угадай, поди-ка!»

Ну, Бог с ней, с грозой. Будет она, не будет, а нам стадо выгонять. Сейчас лето, значит очень рано, ещё до восхода солнца надо дойти до другого конца деревни. А это в половине пятого или в пять утра. Им, с того края, хуже всего было, они первыми должны отдоиться. А пока через всю деревню с сонным стадом проползёшь, другой край успевает вовремя подоить корову. Наша корова обычно уже поджидала стадо.

Раньше всех должны подоить коров тётя Дуся Литвина и её соседи, Мамоновы и Хорьковы.

Тётя Дуся (Дуня, Евдокия) – вылитая цыганка. Чёрная, бойкая, за словом в карман не полезет. В разговоре на язык остра, говорила быстро, сразу и не уловишь, о чём она говорит.

Случай один с тётей Дусей в памяти остался. Стирала она как-то бельё в корыте, на улице перед домом. А тут цыганки в деревню зашли, попрошайничать. Вот одна и пристала к нашей тёте Дусе:

– Молодая-хорошая, дай я тебе погадаю на счастье. Тебе и деткам твоим и хозяину дома.

– Я тебе сама чего хошь нагадаю. Иди-ка своей дорогой, – отвечает тётя Дуся, а сама продолжает стирать.

– Ну, дай, тогда, хлеба кусок, да яичек деткам, – продолжает цыганка.

А вокруг неё целый выводок цыганят, да на руках ещё один.

– Нету у меня тебе ничего. Работать надо. Руки вот такие иметь надо, не будешь за чужим хлебом бегать.

– А куда мне от детей моих работать? И дома у меня нету, красавица. А твой дом богатый какой! В достатке живёшь. И хорошо тебе по жизни будет. И деткам твоим. И на том свете хорошо тебе будет!

Тут тётя Дуся встрепенулась так, руки мокрые в бока упёрла и говорит ей со злостью:

– Это чем же мне на том свете хорошо-то будет? А?

Цыганка видит, что не выгорело у неё дело, разозлилась баба. И в ответ ей говорит, притопнув ногой:

– Да в вытяжку лежать будешь!..

Мы бы могли и породниться с Литвиной тётей Дусей. Бабушкин брат, дядя Петя, в 1928 году приходил в наш Куст из деревни Павловки, откуда родом и бабушка Вера, тогда его звали ещё Иваном, помогать Зайцевым в строительстве дома после их переезда из села Зверяевка (в Зверяевку бабушку взяли замуж из деревни Павловки). Тётя Дуся в то время была не Литвина. Вот они и познакомились на молодёжных вечеринках…

За домом Литвиных был ещё один дом, шофёра единственной тогда в колхозе машины «полуторки», Василия Тимофеевича Мамонова, а звали его по-деревенски – Василь Тимофев. И у детей его и фамилия образовалась такая же, сверстник мой, например, Колька Васильтимофев. Потом, через небольшую лощинку, начиналась другая деревня, Верблюдовка. Сюда вот, однажды, в возрасте пяти с половиной лет, в середине лета 1952 г., когда родители были в Кропоткине, добрёл мой брат, Фёлор. Смотрят люди – мальчишка какой-то идёт один. А он такой кудрявенький, светловолосый, как амурчик.

– Чей же это ребятёнок-то?

– Похоже – Зайцыных.

– Ты чей будешь? Фамилия-то как твоя?

– Федька я, Зайцев.

Ну и доставили его не по его назначению. А назначение его было – базар. День был воскресный. Дедушка Василий на базар уехал, в Плотниково, километрах в восемнадцати от нас, продавать мясо либо ещё что, не знаю. Фёдору очень хотелось с ним на этот невообразимо заманчивый базар, потому что с базара дедушка всегда что-нибудь привозил. Как же туда не попасть? Вот брат и решил самостоятельно туда и пробраться. Раз по-хорошему не берут.

Где было бабушке уследить за ним. Родителей нет, в отъезде, в Кропоткине, в поисках нового места жительства, мне только три с половиной года, хозяйство. Вот он и ускакал за дедушкой…

Когда приходили к дому Литвиных собирать стадо (идти надо было на восток, за ними как раз и вставало солнце), тётя Дуся всегда выговаривала, что, мол, рано-то как пришли, корова ещё не проснулась. Приходилось и подождать, но и по деревне сбор стада шёл медленно, и стадо старались придерживать. А то какая-то хозяйка и догоняла потом со своей коровой уже примерно на половине дороги к Печникам. По пути забирали и ещё одну небольшую компанию в Печниках и уходили пастись по лощинам, а в августе – и по жнивью.

От нашей деревни стойло обычно было далеко, на втором Печниковском пруду. Он был уже сильно заросший, купаться в нём нельзя, а нашему стаду вода для питья годилась. Дело ещё в том, что на первом пруду в Печниках, который был почти в деревне, на дойку останавливалось совхозное стадо. А наш пруд, Вилков, был, можно сказать, в самой нашей деревне. Если пригонять на него, то сообразительные животные по домам могут разбежаться. Тут уж и не удержишь. Да и корма для скота в окрестности нашей деревни не так много было.

Я говорил раньше, что овцы все одинаковые. Оказывается, ничего подобного. Своих овец в стаде всегда найдешь, и видно их хорошо. Если внимательно присмотреться, то и морды-то у них у всех, даже и у своих, разные. Овцы хозяйского ребёнка не узнают, боятся. А вот своя корова, та нет. И в поле тебя подпускает.

Обеденная дойка и отдых примерно с часу дня и до трёх. Некоторые овцы и на стойле ходят, пощипывают травку. Коровы обычно ложатся, дожидаются свою хозяйку. А если жарко, если насекомые одолевают, то и в пруд забираются. Увидит корова хозяйку и потихоньку встаёт, нескладно так. Полезное корова животное, конечно, но очень уж нескладное.

За эти два часа и мы отдохнём, пообедаем тем, что принесут. А то и тут же молока нальют, если хочешь, парного. Я парное молоко люблю, например. Пахнет оно хлевом и коровой. От вчерашнего-то запах уже не такой. И в течение всего отдыха бьют струйки молока в подойники: «вжик-вжик» по донышку, сначала звонко, а потом – глуше. Да слышно, как ругаются на коров хозяйки за их мотающиеся хвосты, отпугивающие насекомых: «А ну, стой. Стой смирно! Чтоб тебя замотало!»

А замотает, слезами обливаться будет. В хозяйстве корова – главное животное. Корова только этого не понимает, а то бы и дивиденды дополнительные себе устроила. И получилось бы.

В жаркое летнее время коров очень донимали слепни и оводы. Прямо никакого спаса от них не было. Для овец такие насекомые не страшны, если пристанет, то отогнать не слишком трудно. А вот крупным животным это сложно. Я помню, что лошади часто спасались от насекомых в воде. Заберутся почти полностью в воду и стоят, пока это возможно. То же самое делали и на стойле некоторые коровы. Придёт хозяйка, а корова блаженствует в воде. Не лёжа, а только стоя.

Солнце на закат. Пора двигаться домой. Этого и стаду подсказывать не надо. Особенно коровам. Им пора доиться, молоко подпирает, вымя набухшее. У некоторых и по пути молоко из сосков капает. А идти до дома далеко. Стадо ещё на лощинах за Печниками. Быстро только овцы да козы бегают. А коровы вперевалочку идут. Хоть ты перед ней распляшись. Она – топ-топ, головой мотнёт-покачает. И если уж пробежится, то только для вида. Встрепенётся так, а сама как ползла, так и ползёт.

У нас, например, не знаю, как у других, но для всей этой нашей живности была приманка – полные ясли повители с огорода. А кто-то приманивает и кусочками подсоленного хлеба. Поэтому вся «своя» группа часто и спешит к этой подкормке.

По деревне стон стадный: мычат коровы, блеют овцы, козы мемекают, не отстают и ягнята с козлятами. За сутки по деревне дважды такой стадный многоголосый «стон» – утренний и вечерний. Причём, как и «выражение морды», оба отличаются друг от друга. Если записать это звучание на магнитофон, то очень легко отличить эти два звучания. В вечернем прослушиваются как будто жалобные звуки, как будто на нас, пастухов жалуются, такие, мол, сякие. Да и голоса хозяек своё добавляют в это многоголосье: «Манька, Манька! – Зорька, Зорька!» …

И другие, но не очень разные имена.

Можно и не звать. Манька к Маньке и придет.

Маленькая кошечка

Маленькая кошечка

Сидит на окошечке:

– Где ж мои котя-а-тки,

Малые ребя-а-тки?

(Из детской песеннки).

В зимний вечер из потёмок

появляется котёнок:

сверху сер, а снизу бел,

очень горд и очень смел.

……………………………….

Станет сказки говорить,

песни станет петь на крыше;

сможет столько натворить,

что и в книгу не упишешь.

Будет знать – ты мне поверь –

книги, музыку и пляску…

Он мне в уши и теперь

промурлыкал эту сказку.

Николай Асеев. «Тёх-Тёшка».

Эту песенку про маленькую кошечку услышал я впервые от жены Марины. Пела она её вам, нашим детям, потом – внучкам. А ей пела её бабушка, а бабушке – её бабушка, и так до самого начала века. Начало этой песенки далеко, вероятно, уходит.

Грустная песня. Что имеется в ней в виду, не знаю. Всё можно иметь в виду. Скорее всего, то, о чём до сих пор думаю я. И случилось это всего однажды, но осталось на всю жизнь.

Кошка в доме – существо обязательное. Причём, именно в доме. В деревне – это единственное животное, которое имело и имеет право находиться рядом с человеком, когда он ест, спит. Это право, конечно, нигде не записано, но это в обычае человека. Выходила она на улицу, во двор, на охоту, ловила мышей, а то и крыс. С крысой ведь редкая кошка справится. У нас однажды была такая. Мышей или крыс, пойманных ею, кошка приносила в дом. Если не было у неё маленьких котят, которых приучать надо было к охоте, то приносила она уже убитых, а то и с откушенной головой, чтобы уж наверняка. Хозяину, что ли, показать – вот, мол, стараюсь я, не зря кормите. А вполне возможно, что и как корм для хозяев, которые её тоже кормят. У многих животных такое наблюдается, не только у кошек. Если у кошки котята, то для них она приносила полуживую мышку. Отдаст им, а сама следит, чтобы эта мышка не убежала. А если и убежит от котяткиных игр, кошка снова её возвращает на рабочее место. До тех пор, пока мышка жива.

Котят было обычно несколько штук. Забавные такие. Подрастут немного – и нам игра. Кошка нам доверяла, не запрещала котятам с нами общаться.

Это только кошка в доме постоянный житель. Собаку в дом в деревне никогда не пускали. А у неё и в мыслях не было зайти, даже в сени. Может быть, и было в мыслях, даже наверняка было, но инстинкт запрета этого был выше. Улица, хозяйственный двор, да и то с ограничениями, и её собственная конура. Из других животных в дом могли на время попасть телёнок-сосунок, ягнята, козлята, поросята. А из птиц – куры, утки и гуси, которые высиживали яйца. То есть только временно, при необходимости. Вот к этим временным животным и птицам в доме кошка относилась насторожённо, а если котята у неё были, то и до драки. Подбежит ягнёнок или козлёнок к котёнку, и получит своё от кошки. С птицами было спокойней, с цыплятами, гусятами и утятами маленькими. Всей группой вместе и играют. Кошка хоть и охотница, но никогда ни одного цыплёнка в доме или на улице не трогала. А котята наиграются, набегаются, прибегут к матери молочка попить, птенцы – за ними. По кошке лазают и клювиками ей в живот зарываются, как и котята. Не для того, конечно, чтобы молока попить, а по образу и подобию. Как штурманское правило: «пишу, что вижу, чего не вижу – не пишу». И за кошкой эти птенчики бегали, как за мамой. После появления на свет мама у них та, что рядом оказалась. Бывало, что курица или утка птенцов бросали, не держали при себе, возвращались к своим друзьям и подружкам. А птенцам мама нужна, вот они и выбирали маму их друзей по играм. А то и в качестве мамы человека выбирают. Помню, как-то курица бросила своих цыплят, а они всё время бегали за бабушкой, за бабушкиной юбкой, вероятно.

Кошка, будучи при котятах, не любила ягнят и козлят, да и поросят – тоже. Они озорные, неуёмные. Бегают по избе наперегонки с максимально возможной скоростью, даже чуть-чуть побыстрее. Как в музыке – аллегро. Какими-то немыслимыми скачками. Запрыгивают на кровать, спрыгивают с неё и, не останавливаясь, летят в другой конец избы. Ноги бегут быстрее, чем они сами, копыта по полу проскальзывают. Такая беготня-топотня стоит по дому, что кошке и самой не поздоровится, не то, что её котятам.

Овцы своих ягнят защищают от собаки или кошки наскоком. Подбежит, остановится, топнет передней ножкой. Не замай, мол, хуже будет. А как хуже? Ну, боднёт, разве что, безрогим лбом. Не то, что коза. Она и подбежит, и копытом может ударить, и рогами не только пригрозит. Если овца на взрослого человека или ребёнка не решится напасть, только редкая какая-нибудь осмелится, то козе – хоть трактор, хоть танк, им тоже достанется. Человек она давнишний, горный, с норовом. Ну а у кошки, само собой, и зубы острые, и когти – любому не подарок.

Если бы всех котят живыми оставлять, то дом превратился бы скоро в кошкин. И отдавать их некому. У всех такая же забота – куда девать котят? И маленькими ещё котят у кошки забирали и лишали их жизни. А иначе и нельзя было. Так же, как, впрочем, и со щенятами.

Такое вот дело и пришлось однажды сделать мне. Дала бабушка ведро, котят в него посадила и мне: «Отнеси их вниз, утопи». Вниз – это имелось в виду к ручью, где кончается наш огород. Понёс я, а ещё не представлял, что я буду делать, и как это будет происходить. И пришлось всему этому происходить на моих глазах, и производить моими руками. И рассказывать об этом ни к чему. А уж после, ко всему прочему, и наступило:

– Где ж мои котя-атки,

Малые ребя-атки?

Несколько дней искала кошка своих котят. По всему дому ходила, звала, во дворе, на улице. Но самое тяжёлое это то, что нам она в глаза заглядывала, помощи просила. И когда я с её взглядом встречался, казалось мне, что знает она, кто убил её детей. Да и не знала она, а то досталось бы мне за её детей. И поделом досталось бы.

Единственный раз это было и на всю жизнь осталось. Думаю, сейчас, как же это могло быть, чтобы взрослый человек ребёнку, мне тогда лет шесть-семь было, такое мог поручить? Понятно, что это необходимость. Но избави от неё не понимающего эту необходимость.

Ведь воспринимается сама собой необходимость забивать скот или птицу. Они и предназначены у человека для того, чтобы давать молоко, шерсть, мясо и другое. Они ещё и еда. Рубил я головы птице, курам и уткам, хотя тоже ещё ребёнком был. И ничего. Это необходимость. Сам я скот никогда не резал. А брат мой ещё школьником, десятиклассником, когда отец в начале 1965 г. уехал искать новое место жительства, резал овец и свинью сам заколол. Рука, как говорят, у него твёрдая. Сам он и разделывал. Это мужская работа, и связана она с домашним хозяйством, такая же, например, как накосить травы или картошку убрать. Правда, не все умеют таким образом управляться со скотом, не у всех рука твёрдая, но отношение к этому такое же, как к косьбе травы.

Когда этот рассказ прочитала тётя Сима, она тут же прислала мне письмо, в котором оправдывала бабушку. Но я ведь бабушку-то и не осуждал, я её тоже оправдывал. Вот что написала тётя Сима по этому поводу:

«Теперь меня тоже тронул поступок мамы. Как это она послала такого ранимого ребёнка на такое мероприятие? Что касается такой расправы с котятами, то это закономерно, по-другому никак нельзя. Так делалось спокон веков. Но надо этим заняться взрослому, да и покрепче нервами. У мамы сильно было много дел, ну очень много, перечислить в письме невозможно, видно под руку эти котята и ты с ними, и поручили тебе это сделать. Я, как никто другой, понимаю твоё положение, так как сама с шаткой нервной системой. Вот я думаю, хорошо, что у нас в жизни не было своего хозяйства. Не представляю, как можно самой вырастить маленького цыплёнка, а потом зарезать и съесть. Нет, это не по мне. Ты уж, Алёша, прости бабушку и рассуди по справедливости: это надо сделать, и такой метод необходим».

Ну, зачем «прости бабушку». Она никакого повода не давала, чтобы на неё обидеться. Поскольку сделанное – это в той ситуации вполне естественный процесс. Это и должно именно поэтому и восприниматься тоже естественно.

И всё равно, находясь в этом довольно преклонном возрасте, в подобной ситуации я поступил бы так же, как и в детстве. Но, конечно, другому никому я этого бы не поручил. Как в песне (не про это и не про такое): «Такое серьёзное дело нельзя поручать никому».

Пусть убежали котята и спрятались где-нибудь. Пусть навсегда. Пусть их ищет-зовёт мать, сидя у окошечка. Пусть будет такой обман. Пока. Пока необходимость не заставит самого взять ведро и положить в него маленькие попискивающие жизни.

Том

Здесь я не буду рассказывать о наших собаках, которые были у нас в деревне в период моего детства и отрочества. За это время их сменилось много. Вообще в нашей деревне в каждом доме была обязательно кошка, а вот собак было хорошо, если через двор, но, вероятно, и того не было. Назначение наших собак – это охрана дома и его окрестностей, определяемых домашним хозяйством.

Я немножко опережу события, по времени забегу сравнительно далеко вперёд, уже ближе сюда, и расскажу о нашей собачке (поскольку выше речь зашла о домашних животных), которую мы приобрели осенью 1987 года. Это больше относится уже к детству наших детей, сына и дочки. Так что этот рассказ получится «не в тему». Пусть он будет авторским отступлением…

Щенок был совершенно чёрный, породы – терьер. На семейном совете мы решили обзавестись собакой, благо, что стали жить не в коммунальной квартире. Сначала, с весны 1980 г., мы жили при двух старушках, Матрёне Илларионовне и Анне Прокофьевне.

У Матрёны Илларионовны были родственники: племянница Нина в Москве и где-то не очень далеко от Москвы, в деревне, – внук, от дочки, которая умерла молодой. У Анны Прокофьевны родственников никого не осталось. Во время войны, летом 1941 года, она жила в деревне в Смоленской области, немцы сожгли их деревню вместе с жителями, а маленькая Аня, тогда двенадцатилетняя, чудом спаслась, смогла убежать. В 1986 г. умерла Матрёна Илларионовна. Анна Прокофьевна очень тосковала по ней, прямо даже и заболела. Начались неполадки с головой, то газ забудет выключить, а то и зажечь, то забудет кран с текущей водой закрыть. Участковый врач, посоветовала ей перейти в дом-интернат. Мы ведь не могли за ней присматривать, при двух детях: дочке было десять лет, а сыну – восемь. Сначала Анна Прокофьевна не соглашалась на переход в дом-интернат, но потом, по совету своей подружки, согласилась. Марина, жена, полностью взяла на себя оформление на переход в дом-интернат. Комнату Анны Прокофьевны, как и полагалось, оставили за ней на полгода, со всеми её вещами. Мы часто навещали Анну Прокофьевну. Прожила она в доме-интернате почти три года, до 3 мая 1990 г. Ей там понравилось, подружек нашла, о кормёжке беспокоиться не надо было, да кое-что и мы привозили.

Через полгода мы стали хозяевами всей квартиры, поэтому и смогли приобрести чёрненького щеночка, за 140 рублей. Как сказал мой брат, что он лучше бы за эти деньги купил телёнка. Понятно, что в его хозяйстве в деревне телёнок больше пригодится, а собаку в дом кто же в деревне пускает, пусть бегает себе по двору, а то и сторожит на привязи. У брата и было таких в то время две собаки.

Щенка взяли двухмесячного. Первое, что мы стали обсуждать тоже на общем совете – какое ему дать имя. Думали-подумали и остановились на кратком слове Том. Кратко и звонко.

Первое время ему было тоскливо без мамы. Скулил невыносимо. Пришлось мне на время заменить ему маму. Я стал по ночам опускать ему с кровати руку в коробку, в которой была его постель. Потихоньку он привык к такому соседству, и уже начинал скулить, когда не было в его домике моей руки.

Продавцы Тома тогда сказали, что чёрный цвет – это не очень надолго, потом он должен стать серым. Так и произошло. К возрасту, кажется, одного года он превратился уже в серого терьера, даже пока ещё – терьерчика.

Гулял с ним, в основном, я. На поводке, который смастерил сам из какого-то длинного матерчатого ремня. На конце прикреплялся ошейник, на котором мы чернилами записали его кличку и телефон хозяев. Потому и гулял с ним я, особенно по утрам, что я по своему складу – жаворонок. Очень рано просыпаюсь, но уже после обеда – практически не работник. Тогда я работал преподавателем в институте. Так вот, для меня работа с вечерниками – сущая каторга, потому что занятия заканчивались в то время, когда я уже смотрю очередной сон. В обеденное время мы с Томом практически не гуляли, только если в выходные дни.

Обычно наши прогулки проходили по улице Островского, которая идёт параллельно улице Пятницкая. По улице, дворикам и закоулочкам в сторону метро «Новокузнецкая»: к домику Островского, к Третьяковской галерее, к Лаврушинскому переулку. Иногда ходили, тоже дворами, в сторону метро «Павелецкая», примерно параллельно улице Валовая, всякими переулками, Монетчиковскими и Татарскими. Как раз мимо школы, в которой учились наши дети.

Когда Том был ещё совсем маленький, он обычно справлял малую нужду на улице и дома, немного приседая на задние лапы. Я всё ждал, когда же он будет делать это нормально, как и все собаки мужского пола. Его инстинкт, наконец, сработал. Однажды он подбежал к дереву, как и положено, обнюхал его, а потом довольно резко поднял заднюю ногу. Но это получилось так резко, что он упал на бок. И так случилось несколько раз за это гуляние, пока он не научился несколько осторожнее поднимать ногу.

В конце декабря 1987 г. мы установили небольшую ёлку, нарядили её. К нам сверху пришла соседка с сыном Антоном. Ему было, я думаю, два с половиной года. Как же они, Антон и Том, смотрели друг на друга! А тут ещё и ёлка наряженная. От избытка чувств под Антоном появилась лужица. Не замедлил и Том с тем же. За компанию. При этом присев на задние ноги, ещё не научился пока этому, как и положено грамотной собаке.

Специально мы Тома ничему не обучали, получалось как-то само собой. Например, запрет входить в кухню, когда в ней кто-то из нас или мы вместе. В наше отсутствие, понятно, он уже полный хозяин квартиры. Это было видно по всем смятым постелям на наших кроватях. Но что хорошо, он не грыз корешков книг и не трогал наши тапочки. А то собачники рассказывали такие ужасы про растрёпанные тапочки, про книги и обои. Книг у нас было много, но они все размещались в полках, повешенных на стены, поэтому «ужасов» с ними быть не могло. Нас это миновало. Да мы, уходя, кухню на дверь и не закрывали. Он в таком случае, когда мы в кухне, ложился в коридоре во входной двери на паркет так, что его передние лапы оказывались на границе паркета и кафельного пола кухни. Если лапы чуть заходили на кафель, то достаточно было только посмотреть на него, он тут же отползал до разрешённого положения. А если это не действовало, то произнесённое кем-нибудь из нас слово «Том!» так же приводило его в необходимое разрешённое положение.

То, что он без нас заходил в кухню – это бесспорно. Как-то раз Марина, купила отварную рульку. Забежала домой с работы, она работала в школе недалеко от дома, положила на кухонный стол, а убрать в холодильник забыла, так торопилась. Первым пришёл домой я. Захожу в квартиру. Обычно Том радостный выбегает встречать. А тут, полная тишина. Думаю, что кто-то пришёл пораньше меня и ушёл с ним гулять. Но поводок на месте. Странно. Хожу по квартире, зову Тома. Тоже тишина. Смотрю, в коридоре, где у Тома место с его постелью и миской для еды, лежит большой кусок мяса, с косточкой, тоже не маленькой. Покусанный со всех сторон. Что такое? Мы ведь Тому таких «деликатесов» не даём. Время-то было горбачёвское, талонное, голодноватое. То, что Марина купила рульку – это просто везение. А тут, целый такой кус Тому!? Но вот под кроватью, чувствую, что-то движется. Заглядываю, а там наш Том, дрожит в предвкушении ожидания.

Но что он ожидает? Мы ведь его за случавшиеся шалости, а их было достаточное количество, никогда не наказывали битьём. Громко отчитывали – это да. А вот чтобы шлёпнуть – никогда. Нас, правда, научили, как «наказывать». Газетой, одной-двумя её сложенными страницами. Это совершенно безболезненно, но одно только замахивание таким орудием приводит собаку в чувство.

Понятно. Стянул, значит, наш «деликатес», «не вынесла душа поэта», поэтому и тяготится возможным наказанием. Взял прямо со стола, для чего ему надо было забраться сначала на стул. Я, конечно, разозлился на него, но оставшийся кусок рульки трогать не стал, косточку с мясом положил в его миску. Потом, когда все собрались, мы решили эту часть рульки выдавать ему порциями с кашей, которую ему готовили в той же кастрюле, что и себе. А косточка ещё долго была его забавой.

Как часто говорят, что у животных инстинкт. Но очень уж не подходит под это его поведение во время всей истории с кражей рульки. Мы же его никогда не наказывали. Тогда почему же он спрятался перед нашим приходом? Вполне может быть, что он рассуждал, по-человечески, таким образом:

«Я сделал очень плохо. Просто невозможно плохо. Даже и при хорошем отношении хозяев ко мне, они вправе отлупить меня чем попало. Поэтому спрячусь-ка я под кровать, а там – что будет».

Чисто детский поступок, спрятаться на первый момент.

Том вышел из-под кровати с поджатым хвостом, которого у него почти не было. И смотрел на меня, как нашкодивший ребёнок, хотя я ему ещё ничего не говорил о его проступке. То есть он знал, почему он спрятался, догадывался о том, что сотворил. Догадывался и о моём состоянии в этот момент. От инстинкта здесь ничего не остаётся. При инстинктах не рассуждают, а здесь – налицо его рассуждения, без которых не спрячешься под кровать и без которых не посмотришь виновато в глаза хозяину.

Да это и не я один такой «наблюдательный». В одной из книг известного геодезиста-исследователя и путешественника Григория Федосеева описан примерно подобный случай с их собаками Лёвкой и Черней. В одно время их бригада разделилась на две, чтобы идти разными маршрутами: одной сплавляться на лодке по реке, а другой идти по суше. Собак тоже разделили: Лёвка был прикомандирован к лодке. На одной из стоянок второй бригады вдруг исчез Черня. Ночь прошла без него, а потом он возвратился, но, почему-то, вместе с Лёвкой. При этом Черня, как ни в чём не бывало, обежал всех по очереди, поздоровался, а Лёвка ни к кому не подошла, ушла и легла под куст с каким-то виноватым видом. И хотя её просили подойти, она не подходила и виновато поджимала хвост. Потом оказалось, что Лёвка сбежала от группы с лодкой, поймала где-то годовалого медвежонка (она любила медвежатину, даже больше – медвежье сало) и полакомилась вволю. А Черня каким-то образом это всёпронюхал и убежал к месту пиршества. Пришли «домой» уже вместе. Вот эта Лёвкина вина и отражалась на её поведении. Вероятно, потому она и чувствовала себя виновной, что возвратиться-то она должна была не сюда, а к тем, к кому и была прикомандирована.

Это почти так же, как в моей книге «Заветные сказки». В какой-то главе я писал о человеке, что это за существо, что он значит. Вот там я и написал, что определений «что такое человек?» может быть очень много, и в целую книгу не поместится. Например, вот это: «Человек, это существо, которое привязало к палке камень, зная, для чего это делает».

Так же и с Томом. Он спрятался, поскольку знал, что сделал плохо.

Но эти рассуждения и мысли, вероятно, оттого, что очень этого хочется…

У Тома была любимая резиновая игрушка, прыгучая такая. Бросишь ему, как будто бросишь, он уже весь вспрыгнет, поглядит быстро по сторонам, но понимает, что его обманули. А когда игрушка полетит по коридору или по полу комнаты, тут уж он за ней помчится. Ноги по паркету скользят, пробуксовывают. А паркет у нас мощный, дубовый, скользкий. В каждой комнате дощечки разных размеров.

Найдёт Том игрушку, принесёт и, как будто нехотя, отдаёт в руки, давай, мол, ещё. А когда-то и не даёт. И если ты перестаёшь у него отнимать, то тут уж он сам отдаёт её в руки либо положит с тобой рядом на пол. А то ещё положишь эту игрушку на полочку над дверью. Том сидит и пристально на неё смотрит, считая, что она упадёт от его пристального взгляда. Читал он, вероятно, Константина Паустовского, у которого в одном рассказе есть такое, что, мол, свеча горела так тускло, кто, казалось, погаснет от пристального взгляда. Но игрушка не падала, пока ему её не сбросишь. А уж тут он во всеоружии, начинает метаться с ней по всей квартире…

Приехали как-то мои родители. Они жили в посёлке по Павелецкой дороге. Как раз Павелецкий вокзал был недалеко от нашего дома на Пятницкой. Всегда что-нибудь привезут. Наварят холодца, яиц несколько «трафареток», как говорил отец. Холодец отец замораживал, привозили ледяным, в «окорёжках», так тоже отец говорил. А то и кур, если повезёт там купить, творогу наделают. Само собой – картошка, квашеная капуста, редька, свёкла, морковь.

Отец мой работал в совхозе пчеловодом. Всегда у него были собаки, для охраны пасеки. Чаще всего выбракованные кавказские овчарки. У нас в архиве есть фотография одной такой собаки. Её выбраковали из-за короткой нижней челюсти. Печенье с земли, например, взять она не могла. В деревне у нас, когда мы жили в степных краях, тоже всегда были собаки. Но в дом собак никто не пускал. Их место – двор и улица. Не то, что кошка. У неё, кроме двора и улицы, ещё и дом, даже может и рядом с человеком поспать, полежать, поласкаться с ним. Собака была и в деревне Сергиевка, где жили родители до получения квартиры в посёлке.

Но это была собака у подъезда их дома, ничья и породы никакой. Эта собака тоже есть у нас на фотографии 1977 года вместе с начинавшей ходить дочкой: на переднем плане – сидящая наша собака, на втором – осторожно переступающая по траве дочка, а на третьем плане – бабушка Вера (для маленькой дочки – прабабушка). Следит, как бы чего не вышло. Ребятишки собаку просто замучивали, верхом катались, таскали за шерсть. Но она только морщилась и даже не позволяла себе на них огрызнуться. При случае только убегала от шалунов. Вот тебе и «никакой породы». Она сторожила наш общий дом и территорию вокруг него. Однажды мимо пробегала свора чужих собак, произошла драка, в которой наша собака погибла. Драка была такая остервенелая, что собаки не обращали внимания на людей, которые их разнимали…

Так вот, приехали в очередной раз родители, а у нас в квартире собака. Отца как-то даже передёрнуло, так он это воспринял. Мама-то ничего, сразу с Томом стала заниматься, а отец косо так на это смотрел. А мы им демонстрировали все способности нашего питомца, которым он уже обучился к этому времени. Игра с его игрушкой. Потом научили его переворачиваться через спину, им тоже продемонстрировали. Вот это делалось незаметно для окружающих. Сижу я, например, на стуле. Говорю тихонько: «Том!», а сам пальцем, так, чтобы Том видел, а другие – нет, делаю круговое движение. Это ему команда, чтобы перевернуться на спину.

И ещё. Сидим, смотрим программу «Время». Уже заканчивается. Я смотрю на Тома, он – на меня. Ждёт «заветного» слова «гулять». Закончилась программа «Время», я говорю Тому:

– Ну что, Том, пойдём?

Том насторожился, но другой реакции пока нет, поскольку не прозвучало «заветное» слово.

– Гулять-то пойдёшь? – спрашиваю.

Тут уж он взвивается до потолка, прыгает около меня, по комнате бегает. Но я ещё не всё сказал. Говорю:

– А где твой поводок, неси его сюда.

Том реагирует, понятно, на ещё одно заветное» слово, «поводок». Он бежит за ним к входной двери, где и лежит, дожидается своего часа этот поводок, тащит его в комнату. Вторым заветным словом, равным «поводку», было слово «верёвочка». Это я сделал для разнообразия, так больше видно, что не всё тут просто.

Смотрю, а отец просто ошалел от такого нашего «диалога» с Томом. Зауважал нашего питомца.

Пришли мы с гуляния. У отца в руках Томина игрушка. Смотрю, а отец стал с ним играть, как и я. Ну, слава Богу! Образовалось. А то ведь могло и по-другому получиться, не принял бы его никак.

Утром, слышу, в комнате, где спали родители, мамин смех. Вхожу, а мама рассказывает:

– Ну, какой же Том-то умный! Я просыпаюсь, а он сидит на полу, голову свою положил ко мне на подушку и смотрит на меня. Я, прямо, сначала испугалась.

А за завтраком отец, посмотрев на нас, сказал:

– Да вы, наверно, с ним из одной тарелки едите?

– Ну что ты, папа? Из какой одной тарелки? – отвечаю я. – Просто у него такая же тарелка, как и у нас. Она, вон, и с отметиной, чтобы не перепутать.

Сказал, а приведись такому случиться, и ели бы из одной.

Ели не ели, а случай такой представился. Нашему институту в 1990 г. дали участок земли для огородничества и под строительство дачного домика. Наша семья тоже получила участок, десять соток. Приехали мы туда все вместе, Тома тоже взяли. Июнь, жарко. На соседских дачных участках попросили воды, набрали её в полиэтиленовую канистрочку, которая имела две крышки-чашки, чтобы из них можно было попить. Сидим под дубом. Ребята наши попили, я себе тоже налил, поставил рядом. Слышу, вода плещется, как будто. А это Том, которому уже налили отдельно в какую-то посудину, лакает из моей чашки. Напился он, я вылил остатки, чуть сполоснул, себе налил и тоже попил.

Да и за другим примером далеко ходить не надо. В семье сына сейчас проживает собачка Симба. Вот, только что, мы смотрели небольшой фильм, как сын скармливает Симбе ложечкой арбуз. Так и хочется сказать, что одну ложку Симбе, а другую – себе. Но, конечно, ничего такого не было. Но ложечка-то не Симбина, а общая, столовая.

Кстати, в 2017 году Симба жил у нас на даче вместе с нашей внучкой практически два летних месяца. Так вот, Марина его приучила не попрошайничать, когда мы едим за столом. Ели мы на веранде, и на веранде же, у входной с улицы двери, стояла его пластмассовая конура. Достаточно было посмотреть Симбе в глаза, чтобы он ушёл в конуру и не высовывался. Сын очень удивился такому его поведению: «Как же это у вас получилось?»

Опыт потому что богатый…

В посёлке, где жили мои родители, у нас уже был небольшой участок с домиком. Огородом там занимались родители, а мы приезжали с детьми на лето. В основном – Марина. У меня были летние практики со студентами по Ярославской дороге. А это очень длинный путь. Практически через всю Московскую область по направлению север-юг. 70 километров до Москвы, да ещё 170 от Москвы до этого посёлка. Вместе с ними в домике обитал и Том. Когда ходили к родителям, то собачку с собой не брали, поскольку пришлось бы её заводить в квартиру. У родителей была квартира городского типа. Как бы отец не относился к Тому, но, я думаю, ему всё равно было бы не очень приятно видеть в своей квартире собаку. Мы его оставляли на даче, привязывали. Мама, я думаю, была бы и не против присутствия Тома в квартире.

Вот что интересно. Казалось бы, всё время на улице, бегает по участку, звенит на прохожих. Но это для него как квартира, поскольку слово «гулять» им и здесь, в такой ситуации, воспринимается так же, как и в московской квартире. То есть «гулять» – значит выйти за ограду.

Часто ходили в лес, на речку. Том бежит в густой траве впереди нас, а то и сбоку, но никогда – рядом. Убежит далеко, нас не видно. Вот он встанет, как суслик, на задние лапы, а передние висят так же, как и у суслика, увидит нас и снова побежал по своим делам…

Как-то в Москве переходили с ним без поводка через Пятницкую, на углу типографии Жданова (тогда она так называлась). Он побежал и попал под машину. Повредило ему ногу. Марина тут же отправилась в звериный травмопункт, зашили там, забинтовали. Том долгое время после того, как была снята повязка, ещё прыгал на трёх ногах, хотя необходимости в этом уже и не было.

В Москве мы жили на очень оживлённой улице, в самом конце Пятницкой, у Садового кольца и Добрынинской площади. Эта улица была единственной, которая принимала на себя весь южный поток машин. На юг из Москвы, со стороны Кремля, поток машин формировался, в основном, по двум улицам: по Ордынке и по Полянке. Загазованность была мощная. Тем более – для собаки. Её нюх отбивался, надо думать, полностью.

Так однажды, в январе 1993 г., случилось с Томом. Гуляли с ним без поводка, он убежал в неизвестном направлении. Дома не был почти сутки. Утром я услышал у двери небольшое повизгивание. Открываю дверь, а за ней – дрожащий и мокрый Том. Он медленно так, виновато вошёл в квартиру и быстро потом к своей миске, сначала попить воды, а потом уж и поесть. Как будто всё успокоилось.

Через неделю он снова убежал. На этот раз – совсем. Мы писали несколько раз объявления, но ничего не получилось. Пропал.

В то время в стране было очень неспокойно и нестабильно. Известно, чем всё это потом закончилось, так называемой октябрьской революцией 1993 г., которая началась после выхода 21 сентября 1993 г. Указа № 1400 Президента Б.Н.Ельцина о роспуске руководящих и законодательных органов страны. Было мощное противостояние группы Ельцина с Черномырдиным и группы Руцкого с Хасбулатовым, которое 3-4 октября закончилось военными действиями, расстрелом Белого Дома.

В начале 1993 г. были сплошные перебои с продуктами. Говорили, что очень предприимчивые люди отлавливали на улице собак и превращали их в еду (пирожки с мясом, шашлык, фарш и т.п.). Всё может быть. Мы так и подумали, что с Томом случилось нечто похожее, потому что он не боялся чужих людей, подходил спокойно, если позовут.

Сейчас от него остался тот самый заветный поводок (верёвочка), который мы используем для крепления каких-либо вещей на багажник машины. И ещё. Том продолжает нам помогать. Мы его за всё это время два раза стригли, когда он становился очень уж обросшим. Его порода не линючая, поэтому шерсть вся оставалась на нём. Марина связала из неё две полоски, которые кто-то из нас, время от времени, при необходимости, привязывает на руку, ногу или поясницу. Помогает здорово.

Радио

В начале 1959 г., уже после смерти дедушки Васи, родители купили приёмник, марки «Родина-52». Довольно большой такой деревянный ящик с соответствующей начинкой внутри. Питался он от сухих батарей, которые для этого время от времени покупались. Антенну отец построил на двух шестах, натянул между ними медную проволоку. Один шест стоял у дома, примерно посредине его фасада. От этого шеста через отверстие в стене (в саманной стене) провод шёл внутрь дома на рубильник-переключатель, затем – на приёмник и обратно через стену в землю. Второй шест стоял за сараем, тоже сложенном из самана, так что антенна висела над двумя крышами: одна крыша, крыша дома, покрытая жестью, а вторая, крыша сарая, была соломенной. Между шестами было около двадцати метров. Рубильник во время грозы переключал антенну на землю («заземлял» всю конструкцию). Зимой и осенью этого не надо было делать.

До этого в нашем доме никакого радио не было, как, впрочем, почти ни у кого в деревне. Был репродуктор в правлении колхоза, ещё у жителей, кто жил по пути с радио и телефонными проводами. Больше всего это хозяйство предназначалось для телефонизации нашей деревни (колхоза). Поэтому провода для радио повесили попутно, заодно с телефонизацией. Произошло это, я думаю, со времени организации колхоза, потому что в начале тридцатых годов радио в Кусте уже было. Потом, где-то в 1958-59 годах, провели радио (известную «тарелку») и всем желающим. Делалось это практически одновременно с проводкой электричества жителям деревни. Только не нам, хотя мы и желали бы этого. Просто наш дом и дом наших соседей, Суминых, находился сравнительно далеко от основной деревни. Надо было ставить дополнительно два или три столба. Тогда ещё в колхозе, на правлении, сказали, что если хотите, то ставьте столбы за свой счёт. Но что значит «за свой счёт»? Места там были степные, где было взять столбы, пусть даже и за свой счёт. Потом, конечно, соберётся ли деревня на помощь. Поэтому и остались мы без радио. А потом и без электричества, потому что электрические провода немного позже, при появлении своей электростанции, повесили на те же столбы. Сумины к тому времени уже переехали в основную деревню, рядом с Калмыковыми.

Репродуктор в радиосети был известный – говорящая «тарелка». Его можно увидеть по старым советским фильмам, особенно по военным фильмам. Программ, конечно, никаких. Первая, она же и последняя. Как у Булгакова в «Мастере и Маргарите» словами иностранного мага в отношении осетрины: «Свежесть бывает только одна – первая, она же и последняя».

Со звуком, исходящим из динамика, мы были знакомы, поскольку в кино ходили.

Был у нас в доме патефон. А в деревне патефонов было не больше трёх. Кажется, ещё у Калмыковых, да ещё у Мамоновых, которые жили рядом с бабушкой Машей. Их сын, Константин, был лётчиком-испытателем, он и привёз им патефон. Этот лётчик, когда приезжал в отпуск, то привозил с собой целый чемоданчик небольших плиток шоколада. И обязательно угощал всех ребятишек деревни.

Патефон нас и развлекал по праздникам. Либо в доме, а чаще – на крыльце. Под этот патефон мы с Шуркой Силиным, было нам лет по пять-шесть, что ли, соревновались на лучшего плясуна. Собрались у нас, Зайцевых, гости, все Силины. Я думаю, что это было сватовство, сватали мою тётю Симу за их Николая, тогда лейтенанта. А может быть, уже и свадьба была. Чего не знаю, того не знаю. Не помню. Если это так, то должен был быть 1954 год. Но помню, что нас с Шуркой выставили в круг, завели нам «Барыню», и давай мы наяривать, кто во что горазд. Горазд-то оказался Шурка. Он выделывал такие же коленца, как и его отец. А уж тот, известно, сплясать был ловкий. А мне плясуном не в кого было быть, так я его, Шуркины, те же коленца и повторял. Вот и проиграл…

Ну, это всё про патефон, как вы поняли. А я хочу продолжить про радио.

«Родина» – это был какой-то переворот. И представить себе нельзя было, что в нём не одна программа, а все наши, которые тогда были. Да и ещё другие страны, пусть на незнакомом языке, но с музыкой. Да и на русском «вражьи» программы хорошо принимались, потому что с глушителями тогда в стране была напряжёнка, ведь жили-то мы, скорее, ближе к нашим «врагам», чем к глушителям. Чего только не наслушались! Помню, поймал я раз вечером какую-то программу. Слышу, про сталинские времена говорят. Это уже значительно после XX съезда КПСС, на котором объявили «культ личности» Сталина. Съезд состоялся в конце февраля 1956 г. Для нас эти времена были ещё тёмным лесом. И сейчас-то с этим ещё не разобрались полностью, а тогда… «Враги народа», там, с выколотыми глазами в учебниках, это ещё понятно. Враг – он и есть враг. Папа и мама рассказывали, что иногда они, будучи школьниками, портили в своих учебниках портреты видных в прошлом политических деятелей, когда они расстреливались за шпионаж, предательство и измену (в то время в учебниках печатали портреты вождей и видных политических деятелей, многие из которых и оказывались «врагами народа»). Помню, что мама говорила, что она таким образом «расправилась» с Блюхером и Тухачевским. А тут, вдруг, такое порассказали в этом приёмнике, да ещё добавили о Никите Сергеевиче Хрущёве, что и его «биография не без пятен», что он тоже был причастен к расстрельным спискам. Как потом оказалось – так оно и было на самом деле. А тогда, ведь, что Сталин, что Хрущёв, что Брежнев, потом, после Хрущёва, последующие Константин Устинович Черненко и Юрий Владимирович Андропов(я уж последних с именами и отчествами) – лица неприкасаемой национальности. Уже в близкие времена более-менее как-то успокоилась неприкасаемость со времени перестройки М.С.Горбачёва, которая была объявлена в начале 1985 г. Проскочили и Б.Н.Ельцина с В.В.Путиным и Д.А.Медведевым. А тогда о Хрущёве (при живом-то ещё Хрущёве) говорят как о преступнике, да мало того, я-то слушаю об этом! А что такого особенного я мог понять об этом в свои десять лет? Побежал к родителям, говорю, что так, мол, и так. Вон, какой у нас Хрущёв-то. Подумал отец и говорит: «Ты слушать-то слушай, но об этом никому не говори».

Как сказано, так и сделано…

Мне нравилось вертеть ручку настройки и слушать на разных волнах всякие мурлыкающие звуки, с переливами. А то, вдруг, раз, и среди этих звуков прорежется речь или музыка.

Во время войны отец был в Германии. Можно было там приёмник добыть для дома, в качестве трофея для солдат это разрешалось. Но, как тогда говорили несведующие бойцы, которые в Германии впервые велосипед увидели, зачем он нужен, он же по-немецки говорит. Шутка это или правда, не знаю. Знающий пошутит, а незнающий поверит. По тому, как жили у нас в деревнях, поверить было можно, что немецкий приёмник на русском языке не работает. Что, там, велосипед, мелочь, если танки да самолёты на глазах. Другое. В немецких деревнях, если их так можно было назвать, дворы мощёные были! Камнем! И не хлев для скота, а дворец! А двор-то, Вася, подметается! И чуть ли водой не моется! И корыта для свиней и овец сделаны были не из дерева, а из бетона. Вот и понятно, зачем это немцам делать приёмники на русском языке?

Вот, например, смотрим мы сейчас по телевизору сериал «Чисто английские убийства». В нём постоянно происходят детективные события, как они сами называют, «в деревне». А деревня-то – чистенький и опрятный городок. По деревне мощёные улицы, дома каменные, ухоженные. Посмотрели бы они на нашу деревню, в любое время, в царское, большевистское и современное. Поэтому и удивлялись наши солдаты тому, что свиньи едят из бетонного корыта, что двор подметается. Уже в наше, советское время, удивлялись наши туристы обилию и разнообразию продуктов и товаров в магазинах побеждённой Германии, каких только душе угодно…

Первое время ребятишки, друзья, наши товарищи, от игр совсем отбились. Всё взахлёб слушали нашу «Родину». И то есть, и это, и всего помногу. Хочешь, поговорят с тобой, расскажут, постановку какую-нибудь передадут, да и музыки разной иностранной навалом, никогда не слышанной. Помню, как-то мы играли зимой у нас в доме, человек шесть нас было, а тут стали передавать по радио спектакль про события во время войны, про Брестскую крепость. Мы сразу же переключились на спектакль. Весь прослушали.

А в нашем доме всегда ребятишек много было. Нас с братом двое, да ещё впятеро деревенских. Всё это нашими родителями разрешалось. Поэтому для нас, ребятишек, было всё просто. Куда идти играть? Пойдём к Зайцевым! Было ещё и к Калмыковым и к Силиным: их дома были рядом. Но пореже. Чаще гуртовались у нас. Тем более, что отец сделал нам «гигантские шаги». К вкопанному вертикально столбу, с вращающимся кольцом наверху, привязывалась длинная верёвка. Берёшь её конец, разбегаешься и летишь, чуть подскакивая и подпрыгивая, вокруг столба. Ещё была «центробежная карусель». Это конструкция представляла собой вкопанное в землю на оси деревянное колесо от телеги, на которое прикреплялась длинная доска. При вращении колеса кем-нибудь, человека, ухватившегося за эту доску, сносило центробежной силой. Только держись! Для меня оба аттракциона совсем не подходили, потому что мгновенно начинала кружиться голова.

У Калмыковых было четверо сыновей: Колька, взрослее нас (у него была уже другая компания), Толька, ровесник моему брату, Витька, на год моложе меня, и Юрка, года на два моложе Витьки. Мать их, тётя Вера, Вера Кузьминична, очень была крикливая. Расшумится, раскричится. А то и разгонит нас. Но это на время. Мы знали, что завтра, а то и сегодня, опять к ним прибежим поиграть.

Я помню немного и деда наших сверстников, Ивана Петровича Калмыкова. Высокий такой старик, с большой белой бородой. Строгий. Но его к рукам прибрала эта тётя Вера. Когда она вышла замуж, за сына Ивана Петровича, свёкор назвал её Веркой. Она ему на это: «Я тебе не Верка, а Вера Кузьминична!»

Так он и называл её с тех пор. Да и не только он, а и в деревне звали её именно так.

Калмыковы поселились в Кусте раньше нас, Зайцевых. Они приехали сюда, вероятно, из тех же мест, где жили и наши предки. В каких-то ранних исторических документах, когда я разыскивал в интернете информацию о своих родственниках, мне встречалось указание на хутор Калмыковых в тех же местах. Вполне может быть, что это они и есть. Семья была очень хозяйственная, работящая, поэтому и перебрались на новые земли в период НЭПа, в его начале, а может быть, и раньше.

Этой Вере Кузьминичне досталось как-то от ребячьих шалостей, даже и от своих сыновей. В нашем клубе стоял бачок с питьевой водой. Вот в эту воду деревенские ребятишки договорились и подсыпали слабительного. А Калмыковы, ребятишки, не успели предупредить свою мать, да она и не собиралась в этот вечер идти на фильм. А тут, вдруг, появляется, опоздавшая, к самому фильму. Да прямиком – к бачку воды попить. Дома не успела. Не успела и фильм досмотреть. В гостях, на людях, хорошо, а дома с этим делом лучше. Вот потом было шуму, когда она узнала о хулиганстве.

Снова вывих в сторону получился из-за этих Калмыковых…

Антенну нашу, приспособленную для радио, вскоре пришлось разобрать. Разобрала её молния, которая зацепила за антенну и пережгла провод, от этого и сарай загорелся. Так что антенну восстанавливать не стали, а провод обвили вокруг дома, под карнизом. Качество приёма оказалось такое же, ничуть не хуже, чем с антенной на столбах. А из шестов антенны отец сделал громоотвод (или молниеотвод, не знаю, как правильнее, лучше, вероятно, – молниезащита). Он скрепил эти шесты в один и привязал к полученному большому шесту на изоляторах проволоку диаметром миллиметров пять или шесть. Конец проволоки приварил в кузнице к мощной железке, которую закопал в землю. Над этой железкой была устроена воронка. Молниеотвод отец прикрепил к ветле, которая находилась перед домом. А перед грозой это место, где была закопана железка, мы обильно поливали водой, для лучшего контакта с землёй, наверно.

А уж как всё сейчас изменилось от радио-«тарелки», до радиоприёмника, от радиоприёмника и транзисторного приёмника до индивидуального в наушниках, до сотовых телефонов и спутниковой связи, до телевизоров с 3D и прочих разностей в виде Skypе и WazApp, компьютеров и планшеток, смартфонов, флэшек с огромной памятью, о которых в то время не только не мечтали, но ещё и знать-то не знали, даже и не прогнозировали. Если только фантасты и прочие фантазёры. Причём, изменилось всё это в такое короткое время, что просто невозможно себе помыслить и представить. Сегодня одна новинка, а завтра она уже морально устарела, на её место появилась совсем не надолго другая новинка, которая тоже потом скоро устареет, заменится на очередной «супер».

А я и сейчас люблю пробежаться ручкой настройки какого-нибудь приёмника по волнам памяти, свисты всякие и мурлыканья послушать. Но это так, от ностальгии по детству. «Тви-тви-тви, у-лю-лю» – и я снова там, далеко, в своём детстве, у того приёмника «Родина».

Велосипед

Трудно было человеку десять тысяч лет назад,

Он пешком ходил по свету – на работу, в зоосад,

Он не знал велосипеда, слепо верил в чудеса,

Потому что не изведал всех достоинств колеса.

П.Ватник. «Песенка велосипедистов».

Хотя и считают изобретателем велосипеда немца Карла фон Дреза, барона, который 6 апреля 1818 г. представил на суд зрителей свой самокат, всё же существует и другая легенда о нашем изобретателе велосипеда, подарившем его царствующей семье при коронации Александра I, которая проходила в середине сентября 1801 г. Изобретателем, как полагают, был некий крепостной мастер Артамонов из Верхотурья, что на Урале. Он и поспел на коронацию на своём самокате, проехав две тысячи вёрст. Скорость для того времени у него была приличная, 12 вёрст в час. Царь дал ему вольную за такую машину. Однако эта информация вряд ли соответствует действительности. В документах того времени мной не найдена информация об этом событии. Кроме того, провели анализ металла, из которого был изготовлен велосипед, оказалось, что такой металл появился в России только в 70-х годах XIX века. Но, скорее всего, и это подтверждается документально и наличием самого агрегата тех времён, на коронации были представлены конные дрожки с верстомером и органом (своеобразной автомагнитолой), подаренные вдовствующей императрице Марии Фёдоровне крепостным мастером Егором Кузнецовым-Желтинским. Вся семья Егора за это получила вольную.

Ну что же, не велосипед, так тачанка. Вместо органа пулемёт и – в бой! А счётчик пусть себе считает военные вёрсты. Музыкальный аппарат воспроизводил шесть мелодий. Среди них народные песни: «Во саду ли, в огороде», «Ах, вы, сени», «Во лузях», «Во кузнице». Длина обода колеса, от которого работал счётчик вёрст, составляла одну сажень. Счётный механизм содержал шесть циферблатов: три циферблата показывали единицы, десятки и сотни саженей, а другие – то же самое, но в вёрстах…

Трёхколёсных велосипедов в нашей деревне не было. Да и в других – тоже. Во всяком случае, в своём детстве и отрочестве я такого агрегата не видел. Покупать такой велосипед, это всё равно, что, как говорят выпивошки: «Пиво без водки – деньги на ветер». Кому он нужен. Вещь дорогая, значит должна быть полезной на все случаи жизни, чтобы при необходимости и взрослому ею можно было воспользоваться. А деньгам и так найдётся применение. Тем более, что в колхозе денег не платили, а если и платили, то основная часть их уходила на налоги, на обязательную покупку облигаций государственного займа и прочие расходы на государственные бездонные нужды.

Велосипед родители купили по необходимости. Вообще говоря, эта конструкция не средство передвижения, а роскошь, поскольку не во всякой семье, в которой были дети, имелась такая машина. А необходимость появилась в связи с тем, что Фёдор, брат, уже заканчивал четвёртый класс нашей начальной школы, и на следующий год надо было переходить в школу, которая находилась в Новосельцево. А это от нас на расстоянии порядка пяти километров. При школе был интернат, в котором школьники дальних деревень, кроме Дюжиново (они каждый день ходили в школу пешком, а кто-то, у кого были – на велосипедах), могли проживать во время учебного года, с понедельника по субботу, каждую неделю, кроме каникул. Но родители оба были против такого, поэтому для нас они всегда снимали квартиру, я об этом уже писал выше в рассказе «Половодье».

Фёдор заканчивал четвёртый класс весной 1958 г. А велосипед купили на год раньше, летом 1957 г., чтобы к поездкам в школу он уже смог бы научиться на нём ездить. Да и я был уже на подходе, на следующий год и мне надо было приучаться к таким поездкам.

Первый велосипед был бывшего завода имени Сталина, ЗиС, который был переименован в завод имени Лихачёва (в Москве, примерно на Автозаводской). Крепкая и очень надёжная машина.

У нас в семье никто на велосипеде ездить в то время не мог. Первым, конечно, взялся за него отец. Папа воевал, во время Великой Отечественной войны был в Европе, рассказывал, что в Польше, а особенно в Германии, очень у многих были велосипеды. Наши солдаты прямо поражались такому обилию этих машин. Кто-то и пробовал на них кататься, отец тоже пробовал, поэтому особых трудностей, казалось бы, не могло быть. Но одно дело – пробовать в «великой молодости» (в 23 своих года), а другое, на глазах у своих – хоть и не в таком возрасте, как дедушка Вася, но уже в более солидном (уже довольно близко к сорока годам). Дедушке Васе в это время было 72 года.

Катание-обучение происходило на лугу перед нашим домом. Были, понятно, и падения. Но взрослым намного проще, чем нам, малолеткам, и ещё малорослым. Повело тебя в сторону – подставил ногу и остановился, если ты взрослый. А малолетке остановиться не так просто, особенно, если конструкция велосипеда имеет продольную раму-стяжку непосредственно от сидения к рулю. Словом, не дамская конструкция. Помогал отцу его отец, дедушка Вася. Когда отец более-менее освоил эту машину, то он стал помогать учиться кататься на ней дедушку. Мы даже не ожидали, что дедушка пойдёт на такой шаг. Но он себя переборол, даже и получалось у него получше, чем у отца, он быстрее стал уверенно управлять поведением велосипеда. Мама тоже попозже научилась управляться с велосипедом. Но ей было сложнее, поскольку мешало платье. Велосипед-то был не дамский.

А мы с братом бегали следом, радовались этой покупке и скорой возможности покататься уже на своём велосипеде.

Первому осваивать велосипед надо было брату, как старшему, для кого это и приобреталось. Но мы оба уже немного на чьих-то велосипедах пробовали кататься. Единственное, по началу, неудобство, это то, что с рамы мы не доставали ногами до педалей. Одну ногу надо было просовывать под раму, при этом самому надо было находиться сбоку: одна нога с твоей стороны, а другая уходила вбок куда-то в сторону. Это весьма неудобно, но радости не убавляло. Как же, у нас свой велосипед! А то, что сбоку, это скоро пройдёт, излечится, подрастём понемножку, догоним велосипед.

Потом научился кататься и я. Второе неудобство при езде сбоку – это проблемы со штанами. Не штанами, а шароварами, на резинках в нижней части, у ступней, и на резинке по поясу. Штанины вечно попадали в цепь, поскольку ноге приходилось крутить педаль очень близко от цепи. Проходилось просто полностью подворачивать штанину правой ноги, поскольку я садился на велосипед с левой его стороны. Падений, понятно, было достаточно. Особенно в процессе обучения. Да и в последующем от этого не избавишься, ситуации бывают весьма разные, особенно с состоянием дороги, не говоря уж о состоянии души и товарищеских велогонок по деревне. Но всего два раза я летел через руль, вперёд. В один из этих полётов на переднем колесе образовалась очень большая «восьмёрка». «Восьмёрка» – это такой дефект, при котором деформируется обод колеса, что исправляется перетягиванием спиц, а то и частично непосредственно сначала исправлением самого обода, а уж потом – спицами.

По мере нашего подрастания мы уже перешли в другую позицию на велосипеде: вихляние корпусом через раму. Это, конечно, прогресс, но в первоначальной позиции ты находишься ближе к матушке земле. А тут – высоко, при падении просто так не получится соскочить, вместе с велосипедом и летишь. А ногу подставить на землю ещё рановато, поскольку она ещё коротковата была.

И уже совсем благодать, когда сможешь сидеть на сиденье, опущенном первоначально как можно ниже, и гордо вращать педали, как взрослые.

А потом уже и другие позиции: сидя на багажнике, который за сиденьем, вращая педали одной ногой; держа руль одной рукой; не держа руль руками (руки в стороны либо за спиной); самым ловким удавалось освоить и такую позицию, как езда, стоя на заднем багажнике. Тут уж и наперегонки можно посоревноваться. По деревне, в сторону наших прудов с веткой, прицепленной к багажнику. Пылища за нашей группой шлейфом. А то и консервную банку на верёвочке приторочим, чтобы уж с пыльным дымом и грохотом.

Вскоре и для меня купили велосипед. Не для меня, а для брата, потому что я стал ездить на первом. Но этот второй велосипед просуществовал у нас не больше трёх лет. Фёдор ездил на гулянки с друзьями в деревню Афанасьево. В одну из поездок у него украли этот велосипед. Возвратился весь чёрный. А на следующий день надо было ехать в школу. Брат, конечно, мне всё рассказал. Хорошо, что в школу надо было выезжать рано. Мы на моём вдвоём и отправились. А родителям потом сказали, что велосипед украли в Новосельцево, а не в Афанасьево.

В школу на велосипедах из нашей деревни ездило всего, я думаю, человек десять. Остальные, жившие поближе, кроме проживавших с самого начала в интернате, первое время, месяца полтора-два, ходили в школу пешком. Не помню, чтобы кто-нибудь из велосипедистов в сухую погоду ехал один. Обязательно кого-нибудь прихватит с собой из пешей группы. Этот кто-нибудь чаще был свой брат или своя сестра, но были и другие. Мы с братом оба на велосипедах, нам друг друга возить не надо было, поэтому часто брали с собой безвелосипедного пассажира. Но часто было, что этот пассажир и крутил педали либо с владельцем велосипеда менялся местами во время дороги. В дождливую погоду было не до пассажиров, поскольку самому бы дотащиться по грязи до Молоковской лощины, по которой и въезжали потом в Новосельцево.

Возможно, что был бы у нас и третий велосипед, поскольку подрастала сестра, уже и приближалось время окончания ею начальной школы, но родители в 1965 г. переехали в Московскую область, и она продолжила учиться в другой начальной школе, которая была совсем рядом с нашим домом, то есть с домом, в котором мы там жили.

Праздники

В большей части здесь речь будет идти о праздниках, воспринимаемых в детстве, но и не только. Их, конечно, много.

Но предварительно лучше, я думаю, возвратиться в начало нашей советской истории и посмотреть, а какие же праздники (имеется в виду дни, в которые не работали по особым постановлениям большевистского государства) были в то недалёкое от нас время, сравнительно недалёкое, примерно сотню лет назад. Не знаю, как было в 1917 году, год-то смешанный, царско-буржуазно-советский. Но вот уже на следующий год народу Декретом СНК от 29.10.1917 г. установили нерабочие дни (светские праздники указываются по новому стилю, а церковные – по старому, почему – не понятно):

все воскресные дни;

– 1 января – Новый год;

– 6 января – Богоявление (перед Рождеством 7 января);

– 27 февраля; (вероятно, это День Красной Армии, заменённый потом на 23 февраля);

– 25 марта – Благовещение;

– 1 мая;

– 15 августа – Успение;

– 14 сентября – Воздвижение;

– 25 и 26 декабря – Рождество;

– пятница и суббота Страстной недели;

– понедельник и вторник Светлой (пасхальной) недели;

– Вознесение, Троица и День Сошествия Святого Духа (следующий за Троицей день).

Практически получается, что в советское время на праздник Пасхи получалось подряд пять узаконенных выходных дней. А уж дальше, в 1925 году, из них оставили только два – субботу с воскресеньем.

С 1925 года внесли некоторые изменения:

– 1 января – Новый год;

– 21 января – день смерти В.И.Ленина (праздничный день?);

– 22 января – за 9 января (Кровавое воскресенье 1905 г.);

– 12 марта – низвержение самодержавия;

– 18 марта – День Парижской Коммуны;

– Страстная суббота и Пасха;

– 1 мая – День Интернационала;

– 2 мая – день отдыха;

– Вознесение, Троица и День Святого Духа;

– 6 августа – Преображение;

– 15 августа – Успение;

– 7 ноября – День Пролетарской Революции;

– 25 и 26 декабря – Сочельник и Рождество.

27 февраля уже отменили. Вообще 27 февраля 1918 года было критическим для России, именно тогда было объявлено: «Социалистическое Отечество в опасности!». Но праздничный день с этим вряд ли связан, поскольку Декрет о праздничных днях вышел в конце 1917 года.

С 1929 года отменили все церковные праздники, Новый год – тоже отменили (но в 1935 году Новый год возвратили, а ёлку стали называть не рождественской, а новогодней). Перешли на 5-ти и 6-ти дневную рабочую неделю. Из государственных праздников оставили 1 и 2 мая, 7 и 8 ноября, а также 22 января (день памяти Кровавого воскресенья).

С 1937 года, помимо установленных ранее 1 января, 22 января, 12 и 18 марта, 1 и 2 мая, 7 и 8 ноября, 5 декабря (День Конституции) ввели Антивоенный день (1 августа), День Авиации (18 августа), Международный юношеский день (1 сентября), день Урожая (4 октября), день Декабрьского вооружённого восстания в Москве (22 декабря)…

Начну я, пожалуй, не с церковного Новолетия, с 1 сентября, а с Нового Года. Хотя выше, в рассказе «Половодье», я и писал, что Новый год у нас, детей, начинается не с 1 января, а с крика «Плотину сорвало!». Но это слишком образно и местночтимо, можно сказать – авторское, поэтому я начну эти записки с самого начала года.

Новый Год начинался большими зимними каникулами. До Октябрьской революции они были рождественскими. До изменения календаря на две недели Рождество в России и православии праздновалось 25 декабря, а теперь, также в России и православии – 7 января. У католиков оно так и осталось – 25 декабря. Так что в наше время Рождество уже попадает почти на конец каникул, потому что в школу надо было идти 11 января, после каникул.

К Новому Году в нашей начальной школе, в Кусте, устанавливалась и наряжалась ёлка (сколько помню – не ёлка, а сосна; привозили её издалека, из-под Тамбова, потому что в наших степных краях такие деревья не росли). Проходили праздничные детские концерты с хороводами, а в конце ученикам раздавали подарки – кульки с конфетами. Конфеты покупались на деньги, которые тогда давал колхоз, а потом и совхоз. Кульки были разные по размерам. Кто хорошо учится, ведёт себя хорошо, тому большой подарок. А отстающим и шалунам – маленький. Своего рода поощрение и наказание: «пироги и пышки, синяки и шишки». Чего, конечно, нельзя было делать в отношении этого праздника и по отношению к семи-десятилетним детям.

А потом каникулы продолжались нашими снежными забавами. Убегали мы почти на весь короткий день на Шубинский курган (в бывшем Шубинском поместье) кататься на санках, ледянках и лыжах. А то иногда утаскивали для катаний с него наши сани, которые сделал отец, с металлическими полозьями. Не полностью металлическими, а деревянными, но подбитыми снизу стальными полосами. Он сделал их не для игр, а для поездок, в основном – в Плотниково на базар. Помню, что на них он ездил в Павловку, к своим родственникам (по линии бабушки Веры), которые от нас по дорогам примерно в двадцати пяти километрах, а то и наберётся целых тридцать. Намного легче такие сани катятся как по снегу, так и по жёсткому насту или льду. Иногда мы брали с собой для катаний наши хозяйственные санки-розвальни, с нашего двора, тяжёлые.

Курган в Шубинском саду, с которого мы катались, образовался от конского навоза, который свозили из конюшен хуторянина Шубина, довольно богатого помещика, коннозаводчика. На этом месте была дача, поименованная в документах того времени хутором Шубина, который был, как указано в тех же документах, в четырёх верстах от Новосельцево. Просуществовал курган почти до 1960 года. Потом его всковыряли и перевезли в качестве удобрений на поля. Это уже при совхозе, когда управляющим был назначен Мясин Андрей Константинович, я о нём писал в рассказе «Футбол». Перевозили курган довольно долго, и мы ещё несколько лет пользовались его остатками, уменьшающимися год от года.

Отец смастерил нам с братом из досок лыжи. Носики им загнул в кипятке. Держались. А если они разгибались, то отец снова в кипятке их загибал. Вместо креплений – ремённая дужка посредине лыжи, в которую просовывались валенки. Посредине лыжной доски, как и положено, продольная канавка. Для лучшего скольжения мы использовали воск, которого у нас в доме всегда было много, поскольку была своя пасека. Для бурного схода с кургана хороша ледянка, которая существовала, если был мороз. Лепилась она из жидкого навоза в виде большой тарелки, затем обливалась водой. На ходу ледянка вертится, как ей вздумается, так что – берегись, прохожий! Да и сам тоже не зевай!

Бегали мы и на наши пруды кататься на коньках, да и на тех же наших больших санях. С доставкой их, конечно, на своё место после нашего укатывания до изнеможения. Поскольку сани были сравнительно тяжёлые, то при их перевозке к кургану и обратно участвовали все, кто ими пользовался. По очереди. Ведь до кургана от нашего дома наберётся больше километра, основная часть из которых – по бездорожью: от нашего дома наискосок вниз до Вилкова пруда, по нему до Панюхинского пруда, а дальше уж и до кургана. Это самый лёгкий и близкий путь. Лёгкий потому, что очень большая часть пути проходила по льду Вилкова и Панюхинского прудов.

Да и многие другие игры, связанные со снегом, которого к этому времени хватало по деревне и её окрестностям. Иногда так много было снега, что идёшь по улице вдоль деревни, а окон домов не видно, уровень дороги практически на уровне карниза дома. Понятно почему, ведь строчка деревни в открытой степи действовала как снегозадерживаюшая конструкция.

Играли в снежки командами, с предварительной постройкой крепостей. Как-то раз, в снежную зиму, мы построили такую мощную снежную крепость у дома Калмыковых, с подснежными ходами-лабиринтами. Один такой ход пришёлся как раз под дорожкой к дому. В него-то и ухнула Вера Кузьминична, мать ребятишек Калмыковых. Шуму было, конечно, достаточно. Мы потом на месте крепости прямо глубокую дорогу от дома и вывели. Немножко оставалось потрудиться. Это оказалось хорошо, потому что снегу столько наваливало у дома, что приходилось делать в снегу ступеньки, чтобы выбраться на простор. В несколько ступенек получалось, чтобы попасть на деревенскую дорогу.

Если дни были морозные, то собирались и по домам. У нас, Зайцевых, или у тех же Калмыковых. Играли, в основном, в карты, иногда на деньги-копеечки. А чаще – в «подкидного» («дурака»), в «пьяницу», в «короля», в «буру», в «петуха» и другие игры, иногда – в лото. А часто ребятишки собирались у нас, чтобы послушать какой-нибудь спектакль по нашему радиоприёмнику «Родина-52». Ведь по «тарелке» была всего одна программа, а здесь можно настроиться и на какую-нибудь другую. Но отец строго наказал ни в коем случае не слушать передачи зарубежного радио: ведь в то хрущёвское время за это могли родителей и наказать.

Нам, детям, разрешали устраивать такие настольные игры ещё до Рождества, в рождественский пост. А уж после Рождества (7 января) до Крещения (19 января) были святки, в которые и взрослые ходили друг к другу в гости. Выпивали немножко, закусывали, играли в карты, танцевали под патефон, пели песни. К нам, Зайцевым, в Святки часто приходили Вилковы дядя Егор и тётя Даша, а иногда и сват, Филипп Степанович. Тётя Маша, жена свата, была очень больная: она ходила с большим трудом. Я её помню у нас в декабре1958 года, на похоронах дедушки Васи, а потом на 9 и 40 дней.

Одна из песен, которую пели у нас Вилковы вместе с моими родителями – «Вот кто-то с горочки спустился». Тётя Даша всегда пела не «гимнастёрка», а «министёрка». Мы уж так её и прозвали за это, за глаза, конечно, – «Министёрка».

Эта песня считается народной. Но это не так. Мелодия, скорее всего, народная, а вот слова на эту мелодию были другие. Направили куда-то в Сибирь двух умельцев, поэта и композитора, собирать народный фольклор. Приехали они в Сибирь, в какую-то деревню. Им бабушки спели там песню с такой мелодией. Но мелодия была уже известна, а больше ничего не собиралось. Как же возвращаться домой, не выполнив задания? Поэт тут же сочинил слова с «министёркой» и «ярким орденом на груди», бабушки разучили эту песню и спели хором на ленту магнитофона. Так и получились «слова народные». А бабушки-то – ни слухом, ни духом об этом подлоге…

Но для нас святочное время было коротким, всего три дня, потому что с 11 января снова уходили в школу. Оставались только воскресенья.

Рано утром, в рождественский день, часов в пять-шесть, а то и раньше, ребятня ходила по домам, славить Христа. При входе в дом совершались определённые песнопения, молитвы, стихиры языческого направления, прославляющие благополучие дома. А тот, кто знал, – и настоящие молитвы.

«Рождество Твоё, Христе Боже наш, возсия мирови свет разума, в нём бо звездам служащии звездою учахуся. Тебе кланяемся, Солнцу Правды, и Тебе ведети с высоты Востока. Господи, слава Тебе!»

«Дева днесь Присущественнаго раждает, и земля вертеп Неприступному приносит; ангели с пастырями словословят, волсви же со звездою путешествуют; нас бо ради родился Отроче Младо, Превечный Бог!»

И другие молитвы, в том числе и «Отче наш».

Литвинова тётя Дуся, например, расстилала перед входом для славящего Христа овчинный полушубок, посыпала пшена (чтобы птица родилась и водилась), клала рядом сено (чтобы скотина родилась и водилась) и заставляла под диктовку прочитать всё, что положено было по этому языческому обряду. Типа заклинания.

В разных домах были и разные подношения. Кто-то давал съестное, обычно блин (толстый) или блинчик (тонкий), кто-то деньги, а кто-то – и то, и другое. Наш дедушка Василий раскладывал на столе монетки столбиками разной высоты. Кто придёт самый первый – тому стопка побольше, в рубль, второму – поменьше и так далее. А потом, для остальных – всем одинаково. Ребятишки знали об этом и старались успеть к раздаче слонов. Рождественские подарки, деньги, получали и мы с братом. В разные времена и по нашему возрасту – от рубля до десяти рублей в дореформенное время, до 1961 года. (Я уже писал в рассказе «Кино привезли!", что билет на фильм для детей стоил 50 копеек, а для взрослых – два рубля, а после 1961 года – соответственно 5 и 20 копеек. Это я к тому – сколько денег давали детям на Рождество. Словом, столбик в рубль – это два раза сходить на детское кино.)

Через две недели после Рождества – Крещение, которое установлено не так давно, по Новому Завету, поскольку действие это, крещение, происходило примерно в 30-ти летнем возрасте Иисуса, как это говорится в Евангелиях, Священных Книгах христиан. Но Святое Крещение Иисусу пришлось принимать дважды. Через неделю, на восьмой день после рождения он был обрезан (празднество Обрезания Господня 14 января) по завету между Богом и Авраамом, полюбившемся Богу:

«И поставлю завет Мой между Мною и тобой, и весьма, весьма размножу тебя… Я – вот завет Мой с тобою: ты будешь отцом множества народов. И не будешь ты больше называться Аврамом; но будет тебе имя: Авраам; ибо Я сделаю тебя отцом множества народов… Сей есть завет Мой, который вы должны соблюдать между Мною и между нами и между потомками твоими после тебя: да будет у вас обрезан весь мужеской пол. Обрезывайте крайнюю плоть вашу: и сие будет знамением завета между Мною и вами. Восьми дней от рождения да будет обрезан у вас в роды ваши всякий младенец мужеского пола, рождённый в доме и купленный за серебро у какого-нибудь иноплеменника, который не от твоего семени. Непременно будет обрезан рождённый в доме твоём и купленный за серебро твоё, и будет завет Мой на теле вашем заветом вечным. Необрезанный же мужеского пола, который не обрежет крайней плоти своей, истребится душа та из народа своего; ибо он нарушил завет Мой» (Бытие. 17: 2; 3-5; 10-14).

А второе Крещение Иисус получил примерно в свои тридцать лет от Иоанна Крестителя, Предтечи. Как мы знаем – бескровное. По исполнению Ему тридцати лет, пришёл Он на Иордан, где Иоанн Предтеча призывал народ к покаянию и исповеданию грехов и крестил в водах Иордана. Этим и было положено начало Таинству Крещения.

В утро Крещения дедушка обходил дом и хозяйственные постройки и мелом рисовал на стенах кресты. Их много оставалось и от предшествующих праздников Крещения, их не стирали. Считались они святыми, и можно было на них молиться. Отец с матерью тоже рисовали мелом кресты на притолоке либо в хозяйственном дворе, а то и непосредственно в квартире, на мебели. Из всей мебели они для этого облюбовали буфет, который сейчас у нас в Москве. Долгое время он так и стоял с теми же крестами. Мы их удалили только недавно, когда обрабатывали буфет специальной морилкой.

Как-то раз поссорились двое мужиков в деревне, где жили наши родственники, (случай действительный). И в жару спора один и говорит другому: «Будешь продолжать так делать – я тебе в доме все кресты постираю!» Это второго и угомонило. Куда уж больше угроза-то!?

В Крещение давали пить святую воду, которую приносили из церкви либо из освящённой проруби на пруду или реке. Это был праздник великого водосвятия, самого большого водосвятия в году. Наиболее смелые опускались с головой в прорубь, как прадед мой, Василий Иванович, отец дедушки Васи. Не знаю, с какого времени он начал принимать крещенские процедуры, но и в свои девяносто лет продолжал. Он ходил в нашей деревне окунаться в прорубь, которую делал загодя на Вилковом пруду. Это продолжалось довольно долго, поскольку он прожил в Кусте с 1928 года по 1936-й.

Отец как-то рассказывал, что в одно из таких «крещений» в проруби на Авиловом пруду он взял с собой внуков Ивана и Михаила. Вероятно, что это было в то время, когда его сын, Василий, находился в тюрьме (с ноября 1932 по ноябрь 1937 года.). Они, внуки, держали одежду дедушки, когда он переодевался в сухое…

Продолжу о других праздниках.

Через сорок дней от рождения Христа, 15 февраля, празднуется Сретение. Как говорили у нас в семье – Встретеня, зима с весной встретились. Но встретились совсем не зима с весной, а сорокадневный Иисус с праведным старцем Симеоном. Этому старцу было возвещено, что он будет жить на земле до тех пор, пока не увидит Христа Спасителя. Не по стечению обстоятельств, а по подсказке свыше, старец пришёл в храм, куда принесли Богородица и Иосиф Обручник (отчим Иисуса) маленького Иисуса для совершения очистительной ветхозаветной жертвы. Симеон взял Иисуса на руки и сказал:

«Ныне отпущаешь раба Твоего, Владыко, по слову Твоему, с миром, ибо видели очи мои спасение Твоё, которое Ты уготовал перед лицем всех народов, свет к просвещению язычников и славу народа Твоего Израиля».

Но католики, а потом это же стали утверждать и православные, к этому будто бы факту придумали такую историю со старцем Симеоном. В III в. до н.э. греческий царь Птолемей решил сделать перевод Библии на греческий язык (этот факт в истории как раз имел место). Чтобы не было слишком много различных толкований в содержании этой Священной Книги из-за того, что она была написана без гласных букв, он собрал в одно закрытое место (в тюрьму) семьдесят раввинов (священников) для перевода этой Библии. Вот в число этих переводчиков и попал Симеон (тогда ещё не старец). При переводе текста одного из пророков Симеон несколько опешил от некоторой несуразицы, которая извещала, что родится человек от Девы. Симеон и исправил такую нелепость, записав, что от Жены родится человек. Тут же появился Ангел, который указал Симеону на его оплошность и сказал, что он не умрёт до тех пор, пока сам не увидит этого родившегося от Девы. Получается, что Симеон прожил до Сретения порядка 350-ти лет, если считать его пятидесятилетним во время перевода Библии.

Вот и произошла встреча уходящего Ветхого Завета с более совершенным Новым Заветом – Сретение.

(Я снова немного отвлекусь в другую сторону. О более совершенном Новом Завете говорят, в частности, в православии. Прочитал я и Ветхий и Новый Заветы, но, вероятно, по скудости своего ума, не разобрался, в чём же это так совершенен Новый Завет по отношению с Ветхому. На мой взгляд – оба они из одной бочки. Всяких несуразностей хватает в том и другом.)

А мы на Сретенье, по-язычески, встречали именно весну и провожали зиму. Бабушка напекала много пирогов в виде птичек, румяных, с крылышками, пахучих. А печёное тесто у нас в доме – это всегда праздник. Печёное не виде хлебов, для еды, а именно в виде такого рода изделий. Мы с горячими пирогами-птичками выбегали на улицу на ещё огромные сугробы снега, подбрасывали этих птичек вверх и кричали, призывая весну:

«Весна-Красна, на чём пришла?»

«На сохе, на бороне, по зелёной по траве,

На сошушке, на боронушке.

Прилетайте к нам жаворонушки!»

И что интересно, весна скоро и приходила.

Примерно такие же действия проводились и во время весеннего равноденствия, 22 марта, так называемые Сороки, совпадающий с ними день сорока мучеников по церковному календарю. Эти дни в наших средних широтах примерно совпадали и с началом обильного снеготаяния, с половодьем. Так что снега в это время было не очень много, как, например, в дни Сретения.

Вообще говоря, наши церковники ещё на заре зарождения православия часто назначали некоторые праздники в соответствии с языческими, чтобы народ не очень возмущался. Здесь и рождество Богородицы, рождество Иоанна Предтечи (Крестителя), Зачатие Анны (матери Богородицы) и др. В том числе и праздник Сретения, встречи зимы и весны. В язычестве он проходил 15 февраля по новому стилю, а по старому стилю – в начале февраля. Чтобы как-то связать с Новым Заветом, отсчитали назад от него сорок дней и установили праздник Рождества Иисуса (7 января по новому стилю и 25 декабря – по старому стилю). Но это просто установили, ткнув пальцем в небо, поскольку в христианстве неизвестен не только день рождения Иисуса, но и год Его рождения. В Новом Завете Сретение означает встречу старца с Младенцем Иисусом в церкви, через сорок дней после рождения Иисуса. Если бы в Новом Завете было сказано о другом числе дней ожидания встречи, то это бы и сделали и для дня Рождества от дня Сретения.

Понятно, религия настолько внедрилась в людей, что даже после победы Октябрьской революции, как раз во избежание возможных возмущений народа, ещё 12 лет в обиход официально вместе со светскими государственными праздниками устанавливались и некоторые, особо почитаемые в народе и церковные праздники (в начале этих записок я привёл перечень таких праздников).

А уж тут недалёк и мужской праздник, 23 февраля, День Красной Армии. Сейчас его переименовали в День Защитника Отечества. Раньше этот праздник не являлся выходным днём, только недавно так установили. Чаще его называют мужским днём, что не совсем верно. Это только чтобы не было обидно мужской половине, потому что дальше был Женский день, 8 Марта. И в оба эти дня дарили подарки или поздравляли: женщины мужчин – в их день, и наоборот. А на работах собирали столы, праздновали. Потому что можно было официально, без объявления всего этого пьянством. В Советском Союзе объявили 8 Марта Международным женским днём. Так он, по-моему, и остался международным всего только в нескольких странах. А мужской день есть и дальше, 21 июня, практически в день летнего солнцестояния. Называется он Днём папы. Близкий к языческому празднику Ивана Купалы…

Где-то здесь рядом проходит и Масленица. Чаще она празднуется ещё до 8 марта, где-то в конце февраля месяца. А иногда бывает и после 8 марта. Всё это связано с Луной. Масленица – настоящие проводы зимы. В деревнях с песнями и плясками, с частушками и прибаутками, с блинами и прочими вкусностями. Не останавливала и последняя перед Великим постом мясопустная (сырная) неделя. Было и мясо, было и молочное. Это я только про нашу семью, про мясо-то. Да и в другое совсем время, в советское. А до советского времени в семьях дедушки (Зайцевых) и бабушки (Овечкиных) посты соблюдали строго.

Потом, последний день Масленицы – Прощённое воскресенье, а затем – семинедельный Великий пост.

Это кому как. Мы жили без постов (я опять напомню, что мы – это наша семья Зайцевых, в советское время), поэтому ничего не могу сказать о трудностях и буднях поста – «праздника души», как сказал один из работников архитектурного отдела Троице-Сергиевой лавры, Александр Иванович, когда я там работал по наблюдению за деформациями её сооружений. Он мне сказал: «Я, Алексей Иванович, очень люблю посты, прямо радуюсь им, это для меня как праздник души, душой отдыхаю».

Часто на Великий пост попадает праздник Благовещения, один из великих церковных праздников, который празднуется 7 апреля. Благую весть Марии, будущей матери Иисуса Христа, принёс архангел Гавриил, который предвестил её о будущем рождении Спасителя.

Когда приходит День Космонавтики, я вспоминаю этот день, в который объявили, что в космосе Юрий Гагарин (12 апреля). Конечно, до этого был и первый спутник, который мы пытались увидеть в ночном небе, были полёты всяких животных, объявленных и не объявленных, Белок-Стрелок всяких. А тут – сразу, неожиданно для нас – человек. У нас в это время, в Новосельцевской школе, шли занятия. А репродуктор мощный был недалеко от школы, у здания администрации совхоза. Дежурный забегает с перекошенным лицом, кричит так, что будто Третья мировая атомная война началась: «Гагарин прилетел!!!» Кто, какой Гагарин? Куда он прилетел, и зачем? Через минуту разобрались. Действительно, он уже прилетел, и это объявили. Мы выбежали на площадь, кричали, прыгали, радовались, как ненормальные. Да и было чему радоваться: в космосе наш, советский человек!!! День был тёплый, солнечный, думаю, было градусов десять-двенадцать тепла. Занятия, конечно, отменили. Да они и не могли уже продолжаться. До сих пор не только вспоминаю этот восторг, но и чувствую его. Примерно то же я испытал, когда узнал о высадке на Луну американских астронавтов. Что-то было невообразимое в жизни Земли. Пусть хоть и американцы, но ведь сделали-то это люди!

Пасхальная строгая неделя поста (Страстная Неделя) начинается со Входа Господня в Иерусалим, а дальше приближается сама Пасха, то есть Светлое Христово Воскресение.

Пасха в России (правильно сказать – в христианском мире), как известно, Великий праздник. С ним связаны и другие Великие праздники, такие же перебегающие по календарю, потому что Пасха определяется первым воскресным днём после первого полнолуния после дня весеннего равноденствия. Но всё равно, независимо ни от чего, Пасха обязательно не совпадает с иудейской Пасхой, кажется, что в следующее воскресенье после иудейской. Это потом и Вознесение, через сорок дней после Пасхи, то есть – Воскресения Христа, это Троица, через пятьдесят дней после Пасхи (Пятидесятница), и День Святого Духа, следующий день после Троицы. Да и назад от Пасхи – Вход Господень в Иерусалим, начало Великого поста, Масленица.

Многие писали об этом празднике. Да вы, вероятно, и сами читали. Вот, например, впечатления об этом празднике известного революционера-анархиста князя П.А.Кропоткина (П.А.Кропоткин. «Записки революционера». – М.: изд. «Правда», 1990):

«Пасха – наиболее чтимый и наиболее весёлый праздник в России, праздник весны. Тают громадные сугробы, лежащие всю зиму, и бурные ручьи бегут по улицам. Весна приходит не как тать, крадучись, незаметно, но открыто. Каждый день замечается перемена как в снежных сугробах, так и в наливающихся почках. Ночные морозы лишь слегка замедляют оттепель. В моё время страстная неделя встречалась в Москве необыкновенно торжественно. Толпы народа ходили в церкви, особенно в четверг, послушать те трогательные места Евангелия, в которых говорится о страданиях Христа. На страстной не ели даже рыбы, а наиболее благочестивые вовсе не касались еды в страстную пятницу. Тем более разителен был переход к пасхе.

В субботу все отправлялись ко всенощной. Начало её, как известно, очень печально. Но в полночь возвещается о воскресении Христовом. Все церкви разом освещаются. С сотен колоколен раздаётся радостный трезвон колоколов. Начинается всеобщее веселье… Церкви, залитые светом, пестреют нарядными туалетами дам. Даже самая бедная женщина постарается на пасху надеть обновку, и если она шьёт себе новое платье только раз в год, то сошьёт его, конечно, к этому дню.

Как и тогда, так и теперь, пасха является также временем крайней невоздержанности в пище. В богатых домах готовятся к этому времени самые вычурные пасхи и куличи, и, как бы беден кто ни был, он должен иметь хотя бы одну пасху и маленький кулич и хотя бы одно красное яйцо, чтобы освятить их в церкви и разговеться.

Большинство начинало есть ночью, после заутрени, непосредственно после того, как освящённые куличи приносились из церкви. В богатых же барских домах разговенье откладывалось до воскресенья. К утру накрывался громадный стол и устанавливался всякого рода яствами, и, когда господа выходили в столовую, вся многочисленная дворня вплоть до последней судомойки приходила христосоваться.

Всю пасхальную неделю в зале стоял накрытый стол, и гости приглашались закусить…».

И ещё одна цитата, генерала П.Г.Григоренко из его книги «В подземелье можно встретить только крыс…»:

Особенно любил я Пасху. Праздник уже начинался со всенощной. И хотя до выноса плащаницы ничего радостного не было, но оно чувствовалось, приближалось. Все ждали именно этого нравственного момента – чуда ВОСКРЕСЕНИЯ ХРИСТОВА. И когда священник провозглашал, наконец, «Христос Воскрес»! а хор (в нашей церквушке он был великолепный) в ответ гремел «Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав…» кричать хотелось от радости. И когда, после освящения пасхи и куличей, люди, с горящими свечками в руках, расплывались во все стороны, это было потрясающе. Я всегда останавливался у ограды и смотрел на уплывающие светлячки, пока все они не исчезали из поля моего зрения. И мне представлялось, что эти огоньки есть дух Христа, который верующие несут с собой.

А каков был день наступающий! После разговения нас до утра укладывали спать. Но не спалось. Мы вскоре просыпались, а нас уже встречал радостный колокольный звон. Попасть самому на колокольню и хоть немного позвонить было пределом мечтаний, хотя развлечений и без того было достаточно: карусель, качели, катанье яиц, игра в битки (чье яйцо крепче) и попутно чудеснейший обряд христосования: «Христос Воскрес!» «Воистину Воскрес!» И ты снова и снова вспоминаешь: «Да, действительно Воскрес». И радость охватывает тебя, и ты с любовью целуешь христосующегося с тобой. Радость продолжалась все три пасхальных дня и растягивалась до следующего воскресения – дня Поминовения. Нет, день Поминовения тоже не был печальным. Ведь мы же знали, что Христос «сущим во гробех живот даровал». И люди старались ничем не омрачить радость. На первый день Пасхи никто не потреблял спиртного. Даже пьянчуга Тимоха ходил трезвый. На второй и третий день пили, но пьяного галасу на улицах не было. И вообще в детстве я на Пасху не видел пьяных в селе. Слегка выпивших – да, пьяных – нет.

Немного расскажу о цитированных мной авторах.

П.А.Кропоткин вместе со своим братом стали наследниками большого имения в Тамбовской губернии, недалеко от тех мест, в которых проживали и наши родственники по фамилиям Зайцевы, Овечкины, Куделины, Мезины, Истомины. Их имение называлось Кропоткино-Петровское. Сначала я думал, что они как раз и владели деревней Павловка, в которой жила бабушкина семья Овечкиных. Но оказалось не так. В связи с этим мне пришлось исправлять первоначальные сведения тех давних лет о наших родственниках.

Генерал Пётр Григорьевич Григоренко известный диссидент, но и, как он говорил о себе – сталинец, приверженец революции. Он выступал против советской власти уже после войны, при Н.С.Хрущёве и Л.И.Брежневе. Известны, в частности, его выступления за возвращение в Крым депортированных Сталиным татар. Выступал также за освобождение политических заключённых, которых было очень много в период правления с Н.С.Хрущёва и последующих после него, до самого Б.Н.Ельцина. А это практически сорокалетний период с 1953 года. Много времени провёл в психиатрических лечебницах, поскольку был признан психически больным. Светилами-психиатрами коммунистической власти этот исключительно психически и нравственно здоровый человек трижды признавался психически нездоровым.

В то время состояние здоровья человека определяли совсем даже и не врачи, а политики, находящиеся у власти. Впрочем, не только здоровья человека, но и сами преступления нашего российского коммунизма. Например, светило медицины Н.Н.Бурденко был назначен в комиссию по установлению того, кто расстрелял в 1940 году польских офицеров в Катыни (под Смоленском). И эта комиссия, как и было ей приказано, установила, что расстрел был проведен в 1943 году фашистами. И только во время правления М.С.Горбачёва пришлось признать (под давлением мировой общественности), что офицеры были расстреляны по указанию нашей власти войсками НКВД. Нашлись и совершенно секретные документы, подтвердившие эту акцию.

За свои выступления П.Г.Григоренко был лишён всех наград и генеральского звания. Был выслан при Брежневе за границу, и, конечно, объявлен предателем Родины. В наше время, при Б.Н.Ельцине, ему посмертно возвратили все его заслуги перед Родиной. Эту книгу, из которой я привёл цитату о Пасхе, он написал за границей.

Такое вот пришлось сделать не праздничное отступление в рассказе о праздниках…

Пасха всегда праздновалась, даже в советское время. На этот день и в предыдущий практически регулярно устраивались коммунистические субботники, разве что кроме советских великих праздников 1 и 2 Мая, если Пасха попадала на них. Пасха Пасхой, а коммунистическое дело – коммунистическим делом. Но что примечательно, чудеса тоже регулярно свершались в предпасхальные дни. Живём-живём весь год, не веря в чудеса, а тут, вдруг, во всех пекарнях тесто заквашивается само по себе особо, появляются чудесным образом цилиндрические формы, и полки магазинов заполняются сдобными хлебами, которые называют не куличом, нет, а кексом «Весенним». После этого жди такого кекса только к следующей Пасхе, через год. Но это в советское время, а сейчас уже давно, примерно тридцать лет, эту выпечку снова называют истинным словом – кулич.

Раньше, в Светлую Неделю, между Пасхой и Антипасхой, священники ездили по деревням своего прихода, ходили по домам с молитвами и кроплением святой водой. Вспоминается один такой приезд в наш дом, в деревне Куст. На столе кулич, горка яиц, в том числе и не варёных, не крашеных, творог. Всю эту снедь пришедшая в дом на минуту свита из церкви забрала с собой. Ездили они для этой цели на телеге. И в каждом доме получали всё примерно такое же по названиям и в том же количестве. Скажите, пожалуйста, дядя в сутане, зачем вам тридцать куличей из нашей только деревни? А ведь было известно зачем. Доподлинно известно, что они потом своих свиней кормили этими куличами. Скажете, а куда же их девать, такую пропасть? Отвечу, не надо брать! Словом, правильно делал мой прадед, Василий Иванович, что не пускал в дом попов с их молитвами, и когда его семья жила во Зверяевке, да и здесь, в Кусте. Чтобы через них не грешить ещё больше. Конечно, домашним его это не нравилось: как это, в такой праздник, да чтобы священника в дом не пускать, да чтобы дом в такой великий праздник святой водой не окропить? Но он был насчёт этого строг и неумолим. Его подсознание не принимало церковников, хотя сам он был глубоко верующим. Получается очень похожим на отношение к этому вопросу нашего великого писателя Л.Н.Толстого. Известно, что Толстого за такое отношение отлучили от церкви и даже пели ему во всех церквах анафему. И тоже известно, что Толстой был глубоко верующий человек.

Запреты были не только на церковные праздники, вообще на церковь, вероятно потому, что она была отделена от государства. Детей люди крестили. Не все, но многие. И тайком, потому что об этом сообщали по месту работы, возникали или могли возникнуть какие-то не очень приятные последствия. Регистрировались для крещения в церковном журнале под чужой фамилией. Так что, если захочется покопаться в церковных архивах того времени, то о крещении того или иного человека в то время ничего практически вразумительного не найдётся. Но не всегда так было, потому что записи обо мне или, например, о брате с сестрой наверняка настоящие. А вот в советское время, поближе к нашему, начиная с хрущёвского правления и заканчивая андроповским, власти строго присматривались к тому, крестят ли люди своих детей. Мы, например, крестили своих детей, в церкви под чужими фамилиями. У дочки крёстной матерью была жена бабушкиного брата Петра, а крёстным был шофёр, который возил в церковь. У сына крёстной была его бабушка, моя мама, а крёстным – всё тот же шофёр. Только это здесь и зафиксировано, а не в метрической книге этой церкви. В ней фамилии все вымышленные, кроме крестившихся.

Во все времена – всякому своё. Кому – «Христос воскресе!», кому – «Воистину воскресе!», а кому – то и другое. Каждый что-то для себя одно и выбирает.

Пасха детства – это Весна. В нашем доме постов строго не соблюдали, но церковные праздники, великие и малые, почитали. Особенно, если праздник был престольным. В каждой деревне были свои престольные праздники, хоть и не было церкви. Вероятно, при переселениях из сёл так и перевозили вместе со скарбом и свой престольный праздник. В нашей деревне, например, престольным был Покров Пресвятой Богородицы (14 октября), а в Молоково, ближней от нас деревне, – Казанская (дважды, 21 июля и 4 ноября).

К Пасхе пекли куличи с украшениями по верху, румяные, сдобные, пышные. Делали сладкую пасху из творога, иногда – с изюмом, когда он был. Яйца красили луковой шелухой (это у нас дома и в основном – в нашей деревне; думаю, что и в других деревнях тем же; но я знаю, что в каких-то семьях у нас яйца на Пасху дополнительно красили сеном, они получались немного с зеленцой). Каждому из нас, детям, раздавали по десять-пятнадцать яиц. С частью из них мы выбегали на улицу в ребячью компанию на игры. Били носиками яиц друг у друга (такая игра называется «битки»), чьё расколется, тот и проиграл яйцо, которое только и годилось теперь, что на съедение. Катали яйца с наклонной доски. Чьё будет зацеплено другим, тот и расстаётся со своим. Проиграешь, бежишь домой за следующей партией. За это, естественно, не ругали, потому что они и были даны на игры.

С освящением куличей, яиц и пасхи было сложно. Церковь была далеко, в селе Рудовке, что за селом Новосельцево. А это километров восемь по грунтовой дороге, с учётом того, что по весне, чаще всего апрельской, дороги были ещё не совсем в состоянии своего прямого назначения. Но наши деревенские бабушки ходили на пасхальную службу, иногда с ночёвкой в известных им домах. Мы с мамой один раз так в эту церковь ходили, с ночёвкой на печи, да ещё между перинами. Но это было не на Пасху, а на следующее воскресенье, на Красную Горку (на Антипасху). В этот день венчался мамин родственник, по-моему – её троюродный брат. Его отец, был роднёй Куделиным, маминым родственнникам. А обратно из церкви мы уже на свадебной грузовой машине вмиг домчались.

Старшие в нашем доме куличи освящать не ходили, во всяком случае, я такого не помню и не знаю. А когда подрос брат мой, Фёлор, то его стали снаряжать на это мероприятие, на велосипеде. Мы в это время учились в Новосельцевской школе и стояли там на квартире. Дело понятное, «пионер – всем ребятам пример», комсомолец – тем более, да и до коммунизма было совсем не далеко, стоило только нос за угол высунуть…

Я уж тут немного вклинюсь с коммунизмом. В Программе КПСС при Хрущёве было записано: «Партия торжественно провозглашает – нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме!» И это также торжественно прозвучало по радио. На что довольно трезво отреагировала наша деревенская тетя Прасковья, родная тётка нашему свату, Филиппу Степановичу: «И-и-их, ей-Богу правда: спать ляжем, а проснёмси – тут уж и комунизьма настала!»…

Но продолжу про освящение куличей. Религия, само собой, «опиум для народа», как неправильно перефразировали Карла Маркса (он говорил – «опиум народа»). В связи с этим, исключительно в воспитательных целях, на дорогах выставляли кордоны из учителей. Каково же было на следующий день, в Светлый Понедельник или Светлый Вторник, на уроке, выслушивать насмешки тех же учителей? С родителями они не говорили на эту тему, потому что родители-то как раз и засылали «казачков». Приходилось «казачкам» самим получать уроки коммунистического воспитания. Вполне возможно, что с Федей это и случилось один раз. Но всего один раз. Потому что в другие разы он приезжал с куличём в Новосельцево, останавливался на той квартире, которую нам родители снимали, пережидал определённое время, а потом возвращался домой. И очень долго никто ни о чём не подозревал. Об этом узналось только уже после того, как брат отслужил в армии. Он в каком-то разговоре открыл свою давнюю тайну. Все просто посмеялись такому факту, обыгрывая потом, как отец отрезал кусочек этого «освящённого» кулича для раздачи всем нашим животным, потом и сами «причащались» или, как говорили, разговлялись, тем же самым.

Мама в последнее время выходила из этого сложного положения, освящения кулича, довольно просто и непосредственно (ближайшая церковь-то тогда была только в пятнадцати километрах): она сама освящала кулич имеющейся у неё святой водой. На мой взгляд, разницы совсем нет, в церкви тоже освящают святой водой.

Разговлялись на Пасху рано, часов в шесть утра. На столе освященный кулич (или не очень, если освящать возил брат), горкой крашеные яйца, творог сладкий, пироги-пышки, а то и блины ещё, сметана, молоко пресное и кислое. Но мясного с утра, насколько помню, не было. Первый кусок от кулича (корочку, самую вкусную) дедушка относил во двор и раздавал его всей четвероногой живности. После этого садились за стол и мы…

Тут же, рядом с Пасхой, проходит череда государственных праздников: 1 Мая, День международной солидарности трудящихся, и 9 Мая, День Победы.

День Победы воспринимается как действительно Великий праздник. Победа, доставшаяся невосполнимыми и неисчислимыми потерями. Это праздник и в моём детстве, которое проходило совсем недалеко от войны, но уже в мирное время, и сейчас. Ведь трудно найти семью в России, которую так или иначе не коснулась бы война того времени.

В нашей родне на войне воевали мой отец, Иван Васильевич (был ранен в Карелии, на войне с финнами), дедушка Сергей (отец мамы), который первоначально провёл всю «Зимнюю войну» с Финляндией (ноябрь 1939 г. – март 1940 г.), а потом и практически всю войну с Германией: погиб 15 февраля 1945 года. В 1943 году в Ульяновске погиб мой дядя, брат отца, Михаил. Его отправили в Ульяновск на работы. Он переносил какой-то груз по сходням, поскользнулся, упал, сломал позвоночник. 31 декабря 1943 года погиб брат дедушки Серёжи, Григорий. Он был командиром танка Т-34. От прямого попадания немецкого снаряда танк загорелся, погиб весь экипаж. (Об этом сражении при освобождении Житомира есть замечательный фильм «Контрудар», в котором командующего Ватутина играет наш замечательный актёр Виктор Павлов.) Принимал участие в войне и брат бабушки Веры Иван (Пётр), но во время войны он звался уже Петром (об этих превращениях я говорил выше в одном из рассказов). Дядя Петя (Иван) попал во время войны в плен, находился в плену в Норвегии. Воевал отец Марины, жены. Он закончил Скопинское пехотное военное училище, поступив в него досрочно, ещё до положенных 18-ти лет. Летом 1943 года получил сильное лицевое ранение в боях в Бердичево-Житомирской операции в составе 4-й армии Воронежского (Степного) фронта, которой командовал Маршал Кулик. Погиб в Московском ополчении в 1941 году дядя мамы, Степан Васильевич. Воевал лётчиком двоюродный брат Марининой мамы, Юрий Сергеевич, а также и его жена (она была медсестрой) – Антонина Ивановна. А сколько не возвратилось наших кустовских односельчан. Сколько возвратилось с ранениями. Некоторых из них я уже выше называл. Да разве только в нашей деревне, во всей России, даже и, конечно, больше, в нашей всей большой бывшей стране, СССР, не найдётся семьи, в которой кто-то не воевал…

Менее понятен День международной солидарности, 1 Мая. Но к тому и другому праздникам на работах и в учреждениях из года в год готовились стенные газеты примерно одинакового содержания. Как-то к юбилею Дня солидарности Марина готовила стенную газету (к 100-летию 1 Мая, в 1989 г.). Она работала в школе недалеко от метро «Серпуховская». Я постарался тоже внести свою посильную лепту, составил хвалебную оду, но она, к сожалению, не прошла. Солидарности мало. Звучала совсем даже и не по партийному, но, как отец Марины, очень близко по тому духу.

Эх, май-маёвочка!

Красная рубашка!

Не дождёшься нынче рано

ты, меня, милашка:

Налетели казаки -

Где – рубаха, где – портки…

Прячусь, сидя в камышах…

Не горюй, моя душа!

Эти праздники вспоминаются здесь, в Москве. Парады, демонстрации, шествия разноцветными колоннами на Красную площадь. Мы жили с маленькими детьми на Пятницкой, выходили смотреть, как мимо нас двигались колонны со стороны Автозаводской – бесконечные пёстрые ленты. Играет музыка через магнитофон, баянисты подбадривают своих в колонне. А их у Добрынинской площади, от которой начинается и уже заканчивается, если судить по номерам домов (первые номера идут от Балчуга, от Москворецкого моста) Пятницкая улица, уже и подбадривать не надо. С собой в сумках и коробках горячительное, закуски. Всё это и приготовлено на путь до Красной Площади, потому что потом флаги и транспаранты грузятся в машины, а сами демонстранты – домой. Такие же демонстрации бывали и в День Великой Октябрьской социалистической революции, 7 ноября. Здесь, правда, уже бывали и холодные дни, со снегом, а то и вперемешку – снег с дождём. А идти-то, бывает, по нескольку часов для пяти минут хода по Красной площади. Мы, например, когда я работал в институте, обязательным порядком под расписку ходили на подобные демонстрации, строгими пятёрками с правофланговым. Так вот, начало движения нашего института – чаще от метро «Улица 1905 года», от издательства «Московская правда», а то и с улицы Качалова, от дома, в котором жил, в своё время, Лаврентий Павлович Берия. Сбор назначался в восемь утра, а Красную площадь наши колонны должны были проходить в одиннадцать с четвертью утра. Причём, всё это происходило весьма неравномерно. До Красной площади двигались медленно, с постепенным промерзанием, а по площади бегом, не останавливаясь. Так потом бегом, не останавливаясь – до дома (это я, поскольку до дома мне надо было всего-навсего пройти практически всю Пятницкую улицу). Вот и брали с собой плоские фляжки с коньяком и с небольшой закуской.

Сейчас отменили День Революции. Чем-то он не подошёл. За то, что после большевики и коммунисты, партия у власти, сделали страну практически нищей, уничтожили миллионы людей. Всё это так, но сама Революция в то время была весьма прогрессивным историческим действом. Правда, близко к ней сделали праздник, День народного единства, 4 ноября (в день празднования осенней Казанской иконы Божией Матери). Праздник связан с временами смуты в России (самое начало XVII в.), от которой избавили страну князь Дмитрий Пожарский и купец Кузьма Минин. Но, я думаю, что бы ни сделать, лишь бы избавиться от Октябрьской Революции. А об этом празднике, Дне народного единства, и говорить-то нечего. Вспоминается он только потому, что, вдруг, на работу не надо идти. Надеюсь, история ещё не закончилась на современной демократии. Возвратится и Октябрьская Революция, 7 ноября, хотя бы как необходимая дань нашей российской истории. Например, сейчас, в этом коронавирусном 2020-м году, собрались с 25 июня по 1 июля провести голосование по некоторым поправкам в Конституцию (вот, прости Господи, срочность-то какая). Одна из поправок относится и, так сказать, к правдивости исторической действительности, как в прошлом, так и в текущем её значении. Но начинать-то надо, мне кажется, с возвращения этой исторической справедливости, справедливости к тому, что было, чем наш народ жил долгое время, хотя бы с Октябрьской революции. Пусть и плохо всё было, но это же история, которую не вычеркнешь. Я уж не говорю, что надо возвратить на место хорошо всем известный замечательный памятник Ф.Э.Дзержинскому на Лубянской площади. Сам лично я не очень хорошо отношусь к этому Железному Феликсу, но это, то, о чём я говорил выше, никак не связано с архитектурой города-столицы…

А обратный путь с демонстраций и парадов боевая техника проходила мимо нас по улице Ордынке (она проходит параллельно Пятницкой улице, на которой мы жили). Тут уж всего насмотришься, рядом-то. Дышать нечем, а интересно!

Не обходилось и без соответствующих советскому строю моментов. Вдруг нашу праздничную колонну, ещё при движении к Красной площади, со стороны правофланговых начинает обходить Какой-то Какойтович либо наш, местный руководитель колонны. В ладошке у него абсолютно неузнаваемая фотография человека. Предупреждает: «Такого-то в наши сплочённые ряды не пускать, возможна диверсия». Не задержать или сообщить куда и кому следует, а именно – «не пускать!» Судя по изображению диверсанта, правофлангового демонстранта и надо было брать, а то и любого из нас, уж больно мы похожи на того неузнаваемого диверсанта или диверсантку, пытающегося пролезть в наши медленно движущиеся сплочённые ряды, чтобы бегом промчаться потом по Красной площади…

После Пасхи, через сорок дней, всегда в четверг, праздник Вознесения Христа, а через десять дней после него, в воскресенье, получается – тоже всегда, но в воскресенье, большой летний праздник – День Святой Троицы (Пятидесятница), а сразу за ней, в понедельник – День Святого Духа. Про Вознесение говорят так: «Вознесенье не бывает в воскресенье». Так оно и есть, Вознесение всегда строго по четвергам, как строго по воскресеньям – Пасха с Троицей, а День Святого Духа – в понедельник. Как вспоминали некоторые историки, в Москве и Санкт-Петербурге в Духов День купцы и средний класс устраивали семейные прогулки-смотрины по улицам города.

Как-то, в один из разговоров за столом у моих родителей, мама сказала:

– В этот год Пасха пришлась на среду.

Отец так недоумённо посмотрел на маму:

– Как это на среду? Такого не может быть! Пасха бывает только в воскресенье.

Но мама не сдавалась:

– Как же так? Ведь была же среда, я это хорошо помню…

Праздник, День Святого Духа, установлен в память сошествия Святого Духа на апостолов. Апостолы поджидали Святого Духа вместе с Божьей Матерью в Иерусалиме, в Сионской горнице (вот и молокане свои сборы устраивают в горнице). Внезапно, при поднявшемся шуме, как от ветра, явились огненные языки, каждый из которых опустился на соответствующего апостола. И все они исполнились Святого Духа и начали говорить на разных языках, которые ранее им не были известны. Святой Дух, сойдя на апостолов, укрепил в них веру, вероятно, пошатнувшуюся за эти пятьдесят дней, напомнил им всё, что они слышали от Иисуса Христа (а без этого они всё забыли бы). Вот только после этого апостолы и разбрелись по всему миру утверждать Церковь Христову.

На Троицу полы в доме застилались свежескошенной травой, так что дышать от её запахов было трудно. Стены украшались веточками деревьев.

А на улице песенку распевает Шурка Сумина, наша соседка:

Троица, Троица,

Всё травой покроется.

Как экзамены сдадим –

Сердце успокоится.

Она уже заканчивала школу.

День Святого Духа тем примечателен, что его называли ещё и поливУшками, что и совершалось со всеми и непременно – без обид. В наше время эти поливушки имели только слабый отголосок. Поливались, но не активно. А бабушка рассказывала, что в их деревне в этот праздник богатые и помещики специально разъезжали по деревне, только несколько похуже одежду одевали, и мчались по ней, по улице, туда и сюда под проливным потоком из ведер, что были в руках ребят и девок. Окатывали водой прямо из колодца. А барин в это время разбрасывал медную мелочь, а то и серебряную. Бывали случаи, что на такой праздник в гости в эту деревню приезжал другой помещик с супругой и детьми, то, чтобы не окатили и их водой, он откупался от весёлой компании уже более крупными деньгами. Но в этот день и урядник не поможет, и ему достанется, без всяких обид…

Летний праздник называется Петров день (12 июля), но на самом деле это День славных и всехвальных апостолов Петра и Павла. Про Павла здесь не забыли. А вот в народе – только Петров день. И пост тоже Петров. Это тот самый Пётр, апостол, ученик Христа, трижды отказавшийся от Него во время ареста.

«Но Я молился о тебе (Петре – С.Ч.), чтобы не оскудела вера твоя; и ты некогда, обратившись, утверди братьев своих.

Он отвечал Ему: Господи! С Тобою я готов и в темницу и на смерть идти.

Но Он сказал: говорю тебе, Пётр, не пропоёт петух сегодня, как ты трижды отречёшься, что знаешь Меня» (Евангелие от Луки. 22: 32-34).

Трусоват был наш парнишка, так три раза и отказался от Учителя. Но по воскресении Иисус простил Петра за его предательство, сравнимое, вообще говоря, с осуждаемым церковью предательством Иуды, и после Петрова слёзного покаяния, оставил апостолом. (Хотя это осуждаемое церковью «предательство» Иуды имеет, на мой взгляд, да и не только на мой, очень слабую основу.)

Потом Пётр исправился. После смерти и воскрешения Христа Пётр проповедовал евангельское учение у иудеев. Проповедовал в Иерусалиме, сидел за это в тюрьме, но был выведен из неё чудесным, понятно, образом Ангелами. Проповедовал в Самарии, Сирии, Понте, Вифинии, Асии и Египте. Подвиг свой он закончил в Риме во времена императора Нерона. Пётр был распят по его же просьбе на кресте головой вниз. Считал себя недостойным умереть так же, как Христос.

Павел более других апостолов потрудился во славу Христовой Церкви, перенёс страдания как отязычников, так и от иудеев. Павел основал церкви в Малой Азии, Греции и Риме. При императоре Нероне Павла убили мечом. Произошло это в один день с казнью апостола Петра.

Но, всё-таки, Петров день. Потому, вероятно, что вставать в этот день надо было с петухами. С петухами и выходили косить траву. А потом её надо было постараться просушить в один день, убрать в стожки, а уж потом перевезти к дому или собрать в стог на месте. Об этом написано у многих писателей. Я приведу фрагмент из прозы Сергея Есенина «Яр» про устройство деревенского лагеря в летний сенокос:

«По лугу потянулись гуськом подводы и, покачиваясь, ехали за песчаную луку.

За лукой, на бугорке, считая свою выть от ямы, они скидывали, окосив траву, шалаши, уставляли их поплотней и устилали сочной травой.

Из телег летели вилы, грабли, связки дров и хламная рухлядь.

Потом, осторожно взяв косы, вешали их на попки шалаша и втаскивали вовнутрь сундучок с посудой и снедью».

Шалаши лицом друг к другу ставили в два ряда и позади, распрягая лошадей, подняв оглобли, притыкали накрытые веретьями телеги.

21 июля у нас тройной праздник: Казанской иконы Божией Матери, а также двойной день рождения: родителей мамы, дедушки Серёжи, и бабушки Маши. В 2021 году, им исполнится по сто пятнадцать лет.

Дальше идут два Спаса, Медовый – 14 августа, и Спас Преображения – Яблочный Спас (19 августа). Названия Медовый и Яблочный – условные. 14 августа празднуется Происхождение (изнесение) честных древ Животворящего Креста Господня, а 19 августа – Преображение Христа перед своими тремя учениками на горе Фавор, то есть явление перед ними в божественном виде, но ещё перед Его распятием и последующим воскресением из мёртвых. А мёд и яблоки – это продукты отдельные, никак сюда не прицепляемые, как и верба в России (Вербное воскресение или Вход Господень в Иерусалим) в соответствующий день. А ещё и ореховый Спас, 29 августа, как раз после праздника Успения Пресвятой Богородицы, отмечаемого 28 августа.

Успение Пресвятой Богородицы. Слово успение, кроме преставления, имеет и второе значение, которое в деревнях обозначалось как успение в уборке хлебов с полей («успели убрать»)…

Не всё голова, что круглое, но в День Усекновения Главы Иоанна Крестителя (11 сентября) не рекомендовалось есть круглые фрукты и овощи.

Недалеко от праздника Усекновения Главы Иоанна Предтечи находится Великий праздник Рождества Пресвятой Богородицы (21 сентября), а затем, 27 сентября, тоже Великий праздник Воздвижения Честного и Животворящего Креста Господня. Тут уж Воздвижение часто называлось Сдвижением – всё с полей сдвинулось. Ну, может быть, и не всё, но всё самое основное.

Сначала – о Рождестве Богородицы. Дело в том, что эту дату назначила сама церковь, на осеннее равноденствие. Вообще-то, не только день Её рождения, даже и год рождения нам (да и никому тоже) не известны. Есть и ещё один церковный праздник, связанный с Рождеством Богородицы – Зачатие праведной Анны (Анна – мать Богородицы), он тоже оказался назначенным, приходится на зимнее солнцестояние, 21 декабря.

А что же такое Воздвижение? Примерно через семьдесят лет после распятия Христа император Адриан велел засыпать землёй гору Голгофу да и сам Гроб Господень, а на этом месте установить капище языческих богов. Римский император Константин I Великий решил отыскать это место и найти Крест, на котором был распят Христос. Для этого и он направил в те земли свою мать Елену. Нашли это место, разрушили капище и откопали Гроб Господень и три креста. Вот те раз? А какой же из них Тот Самый? Вопрос здесь разрешился, по тому времени, просто. Тогда ведь даже и задумываться не надо было. Стали прикладывать мертвеца (его как раз волей случая проносили рядом) поочерёдно к найденным крестам. На одном из них мертвец и ожил. Тот и есть! Произошло это в 326 г., без малого через триста лет после распятия Иисуса. Это сейчас наша православная церковь ждёт решения научных исследований ДНК останков царской семьи Романовых: чьи какие там святые косточки, чтобы распределить их по своим святым местам, не перепутать бы. А в то время особенно голову себе не заморачивали, очень легко и просто определяли святость чего ни попало…

В 910 г. на Константинополь напали сарацины и грозили ему полным разрушением. В это время в Константинополе правил Лев Премудрый. Помощи ждать было неоткуда, поэтому воины и жители города собрались в храм, в котором хранилась риза Богоматери и Её головной покров. Вдруг, святой Андрей, Христа ради юродивый, и его ученик Епифаний (два положенных свидетеля, только поэтому указанное событие и является правдой) увидели под самыми сводами храма идущую по воздуху Богоматерь, сияющую как солнце, в окружении ангелов и святых. Преклонив колена, Богородица со слезами молилась о спасении города. Потом, подойдя к престолу, сняла со Своей головы покрывало и простёрла его над молящимися. На следующий день неприятель был рассеян без кровопролития. Отмечается это событие как праздник Покрова Пресвятой Богородицы 14 октября (по новому стилю).

В давнее время у славян этот день почитался как день благодарения за урожай матушки-земли. А ещё раньше, в расцвет язычества, почитали Деву-Зорю, которая расстилала по небу розовую фату. По народному поверью Дева-Зоря могла спасти фатой от вражьей силы, от стрел и мечей, остановить кровь, утихомирить недуги, спасти и от других разных бед. Поэтому и слились Дева-Зоря и Дева Мария – защитницы человека. Покров – это и праздник урожая, поскольку к этому времени практически заканчивались все полевые работы.

Из детства. К Покрову (но это примерно в начале сентября месяца) привозили на машинах в нашу деревню из Волгограда и Астрахани арбузы. Шёл обмен: арбуз на ведро картошки. В разное время набирали по пять-десять штук. Хранились арбузы до самого праздника Покрова под кроватью. У нас арбузы росли небольшими. Но всегда в нашей деревне их выращивал наш сват Филипп Степанович. Часть небольших этих арбузиков он опускал в колодец, чтобы не портились. Они долго сохранялись свежими. А часть арбузиков солил. Замечательная закуска! Ну, в то время для меня закуской это не было, мал был, а вот как еда вкусная – пожалуйста, хоть и сейчас, без сорокаградусной…

А заканчивается календарный год Великим праздником Введения во храм Пресвятой Богородицы. Когда Её вводили во храм, Богородицей Она ещё не была, да и не знала ещё об этом до Своих примерно четырнадцати лет, до Благовещения. А во храм Она вошла в четыре года (а некоторые полагают, что и в три года). Это время, не только дата, но и сам год, до сих пор являются неизвестными, как и день и год Её рождения (я выше об этом говорил). Понятно, что эти два праздника связаны друг с другом. Так же, как неизвестен до сих пор год рождения Иисуса (я уже тоже об этом выше говорил). По современным исследованиям Он родился не позже 5-6 года до н.э., т.е. до Своего рождения, как раньше писали, не до н.э., а до РХ (или, например, по РХ).

Хотелось бы рассказать и о других праздниках, которые не являются ими по определению, но для нас, детей, а также и взрослых, тоже любимыми и радостными. Это, например, летняя сельская ярмарка в ближайшем Новосельцево, которая проходила в саду, вероятно, на поместье бывшего владельца этих земель. На ярмарку собирались все магазины местных деревень, да, кажется, и из Плотниково тоже приезжали. Магазины у нас универсальные, поэтому каждый продавец выставлял для продажи всякие товары, съестное (пряники, печенье, конфеты и пр.), а также имеющуюся мануфактуру и промышленные товары. Играла музыка организаторов ярмарки, а также и отдельные точечные выступления гармонистов, баянистов и балалаечников. Только вот чем она отличается от бывших ярмарок (а Новосельцево было известно далеко своими ярмарками, в том числе и конными), так это тем, что никакой торговли с выездными продавцами не предусматривалось, какая цена стоит, за ту и бери. Я просто говорю, что ярмарки, но в мою бытность и была-то всего одна. Потом мы переехали в другие места, так что я не знаю, продолжилось ли это хорошее начинание (или продолжение прошлого).

И ещё один сбор, пионерский. В Плотниково. Если на ярмарку можно было поехать любому из детей, то на пионерский сбор от школы посылали не всех, а избранных, в соответствии с их успехами в учёбе и примерном поведении. В каком-то из пионерских сборов пришлось участвовать и мне. На околице был костёр, пионерские песни, концертные выступления. Помню, что в концерте принимала участие группа из Рябиновской школы под управлением Силиной Анны Викторовны. Выступающие не все успевали в учёбе и примерно себя вели, но они относились к другому классу – уже артистов, поэтому на их успехи и поведение внимание не обращалось.

В этом повествовании «Праздники» мной пропущены и другие, которые тоже отмечались церковью и в деревне. Например, Преполовение Пятидесятницы, Преполовение Великого поста, день Сергия Радонежского Чудотворца, Серафима Саровского, день Николая Святителя, архиепископа Мир Ликийских (а таких дней в году два, в мае, 21 мая, и в декабре – 19-го), день Архангела Михаила и Сил Небесных бесплотных, Рождество Иоанна Предтечи, Бориса и Глеба, Георгия Победоносца, Ильи Пророка, икон Божией Матери, которых насчитывается порядка 250-ти (Донская, Иверская, Смоленская, Почаевская, Знамение, Державная, Владимирская, Неупиваемая чаша, Путеводительница, Троеручица и пр.), Алексей-божий человек, Ивана-купалы (остался от язычества), Евдокии, Козьмы и Демиана, Кирилла и Мефодия, Веры, Надежды и Любви и матери их Софьи, дни евангелистов Марка, Матфея, Луки и Иоанна и мн.др. Можно написать и о них, и о других, но это всё-таки, больше, будем считать – местночтимые. А я описал те праздники, которые наиболее почитались и почитаются в народе, в нашей деревне, в нашей семье. Вот, например, бабушка моей жены, очень почитала, не знаю – почему, праздник иконы Иверской Божией Матери. А ведь Иверия – это, кажется, Грузия. Если посчитать, что он пришёл от её отца, жившего раньше в деревне в Тульской губернии, то для них там была совсем другая церковь, Рождества Христова. Может быть, потому, что церковь иконы Иверской Божией Матери находилась совсем недалеко от дома в Москве на Пятницкой улице, где жили родственники жены.

Не было у нас таких, например, праздников в детстве, как день рождения. Не только у взрослых, и у детей не было такого праздника. Не то, что не знали, когда этот день рождения, просто он игнорировался по каким-то причинам. Да и подарков мы никогда в этот день не получали, разве только отец или дедушка в этот день подойдут и тихо, не больно, конечно, за уши вверх потянут, приговаривая: «Расти большой!»

Я, например, в детстве и не знал, когда, в какой день родился мой отец, мама, бабушка или дедушка. Потом про всех выяснилось (да и то не про всех, вот, например, про дедушку Василия до сих пор не знаю). Да и не только я. Не знает (не знала) и дочь дедушки. Когда я говорил с отцом о тех временах, и он не мог мне назвать не только дату рождения своего отца, но и хотя бы приблизительно год. Если предположительно, как раньше называли при крещении по ближайшему святому, то здесь вполне может быть и промашка, поскольку праздников святого Василия великое множество. Предполагали, что где-то летом родился дедушка. Выяснить это можно, надо только запросить церковный архив за год рождения дедушки той церкви, к которой было приписано их село.

Школа

Мама мыла Машу. Маша мыла Мишу. Нажим… волосок… Нажим… волосок… Не торопитесь, дети, не залезайте на клетку рядом. Не рвите бумагу перьями. Слишком не нажимайте. Рука не должна дрожать. Почерк – это характер. Пишите красиво и чисто. Перья «рондо» не годятся, от них – одни выкрутасы.

Парта одна на троих. Не кладите два локтя на парту. От этого тесно соседу. Дети, не забывайте о ближних. Никогда не толкайтесь локтями. Не кушайте промокашку. Нажим… волосок… Нажим… волосок…

Юнна Мориц. «Хлад, глад, свет».

В рассказе «Половодье» я уже писал о том, что пошёл в школу в 1955 г. с неполными (почти на месяц) шестью годами. Здание нашей начальной школы в находилось несколько в стороне от деревенского порядка, посреди поля. Поле это, конечно, когда требовалось, перепахивали, на нём что-нибудь сажали или сеяли, в соответствии с установленным севооборотом хозяйства. А нам по осени, а особенно весной, после пахоты и сева, приходилось протаптывать тропинку наискосок от деревни до школы. Да и не только особенно весной, осенью тоже приходилось ходить по вспаханному полю. Хорошо, что дело шло к заморозкам. К школе подходила узкая тропинка от дома Хорьковых, но это ведь надо было ещё дойти, до Хорьковых-то: по катетам путь всегда больше, чем по гипотенузе. Мы тогда, не зная этих премудростей математики (а у нас в начальной школе математика вообще называлась арифметикой), про катеты с гипотенузами, сокращали наш путь к знаниям, умениям и навыкам как могли – от Кудиновых и Шелеметьевых наискосок, почти под 45 градусов к деревенскому порядку домов. Это в политике может быть по-другому, как в моём стишке:

Вождь учил, тряся картузом:

– Хочешь быть и здесь, и там,

Дуй вперёд гипотенузой,

Не ходи по катетам.

Жизнь нас учит по-другому,

Отвергая трёх китов –

Не всегда гипотенуза

Меньше суммы катетов.

А вот ребятишкам из деревеньки Печники было ещё дальше идти по пашне, в несколько раз. Иначе им надо было выходить на наш (но он не только наш, но и их тоже) колхозный двор, потом мимо правления колхоза и магазина на деревенский порядок, а уж потом, по протоптанной нами наискосок тропинке или по тропинке от Хорьковых, – вперёд, за теми же знаниями, навыками и умениями.

Я не могу сказать, в какое время была построена эта школа. Понятно только, что не раньше образования нашего Куста, не для Шубинского хутора. В 1911 г. Куста, как населённого пункта с таким названием, ещё не было.

Я ещё раз напомню, что моя читательница, проживающая в Самаре, родственники которой оказались моими земляками, даже и жителями Куста, написала, что её дядя родился в 1911 году в этой деревне. Но в епархиальных сведениях за 1911 год нашей деревни нет. Вероятно, что этот дядя (его родители) и жил на хуторе Шубина. Ведь у того была большая конюшня, кто-то занимался этим хозяйством. А потом, когда уже образовался и назвался Куст, дядя в нём и оказался. Так его в нём и зарегистрировали, что он в нём родился.

Скорее всего, что многие деревни в наших местах образовались во время захвата крестьянами помещичьих земель в 1916-1918 гг. Об этом есть сведения в книге «Крестьянское движение в Тамбовской губернии. 1917-1918. Документы и материалы». А, возможно, что и во времена НЭПа, в 1921-1928 годах, когда проходили массовые переселения крестьян в поисках более свободного места и улучшения своей жизни, поскольку во время НЭПа крестьянам, после слачи установленного тридцатипроцентного налога, разрешали продавать излишки урожая с земли, а также и других продуктов, полученных в своём хозяйстве, не в колхозе, конечно, поскольку их, колхозов, в то время повсеместно ещё не было. А для этого и нужна была земля, выпасы, сенокосы. Но точно то, что в эту школу уже ходили в начале 1930-х гг. и наши родственники. Моя мама (в первый класс пошла в 1933 г.) и её сёстры, Александра и Мария, тоже учились в этой школе (Александра пошла в первый класс, вероятно, в 1934 г., а Мария, – тоже, вероятно, – в 1935-36 гг.). Жили они тогда в полуземлянке в Восходе, который находился от нашей деревни через лощину. В то время действовала Панюхина плотина, которая впоследствии оказалась как раз за огородом моей бабушки Маши, когда она в 1948 г. купила дом в нашей деревне. Отец тоже начинал учёбу, вероятно, с 1929 г., в этой же школе, на следующий год после их переезда из села Зверяевка в деревню Куст. Папина сестра Антонина, начинала учёбу во Зверяевке в 1926 году, а после переезда в Куст она закончила начальную школу здесь же. Вторая папина сестра, Серафима, ходила в эту школу с 1934 года, закончила её, а семилетку она заканчивала уже в Новосельцевской школе, год или два походив в Серёгино. После окончания четвёртого класса раньше (мама и её сёстры, а также и отец) тоже ходили в семилетку в Серёгино, в сторону, противоположную от Новосельцево. А потом в Серёгино среднюю школу закрыли, перевели в Плотниково, поэтому все ребятишки нашей стороны деревень стали ходить учиться в Новосельцево…

Учили нас в начальной школе Лидия Семёновна Голубева и Полина Сергеевна (фамилии последней я, к сожалению, не помню). Я так и закончил все четыре класса у Лидии Семёновны, а Фёдор, брат (он пошёл в школу в 1954 г.), учился все четыре класса у Полины Сергеевны, а может быть, даже начинал и у Омелюсика. Да, пожалуй, иного и не могло быть, поскольку в каждом из двух, используемых для занятий помещений (комнат, аудиторий) школьного здания, одновременно сидели два класса, в одном – первый и третий, а в другом – второй и четвёртый. Так что мы с братом учились в разных комнатах (аудиториях) этой школы.

Парты были сравнительно длинные, на троих. Тесновато было, конечно, особенно среднему. Окна в нашей школе были не очень большие. Так что с освещением в классах было плоховато, особенно в пасмурные дни и зимой.

У нас в родне остался такой факт из Фединой учёбы в этой школе. Учительница (Полина Сергеевна) задаёт вопрос:

– Какие у вас дома есть домашние животные? Вот, ты, Федя, скажи!

Феля встаёт, перечисляет:

– Корова, овцы, петух, куры…

– Так, правильно, а ещё кто-нибудь есть?

– Да, есть, кошка и собака.

– Тоже правильно! Ну а ещё кого-нибудь назовёшь?

Федя долго думает и радостно громко говорит:

– Мокрушки!

Мокрушками у нас в деревне называли небольших козявочек серого цвета, похожих на тараканов, только поменьше размером, которые любили обитать в сырых местах дома. Они по-научному называются мокрицами. Скорее всего, он и имел в виду в качестве домашних животных этих мокриц.

В каком-то анекдоте на аналогичный вопрос первоклассник ответил:

– Бабушка!

Брат выбрал мокрицу…

Здание школы содержало две комнаты для учёбы, да ещё было две комнаты, в одной из которых жила учительница Лидия Семёновна с дочкой Татьяной, а в другой тётя Люба – наша техничка и звонарь с уроков и на уроки – с сыном Юрой. Полине Сергеевне, понятно, здесь места не было, поэтому она снимала квартиру в деревне Молоково, которая от нас (от школы), если идти пешком по дороге, находилась лот школы примерно в двух с половиной километрах.

До Полины Сергеевны был учитель Омелюсик (имя и отчество его не помню), который тоже квартировал в Молоково. Омелюсик был страстный огородник. Он выращивал овощи прямо невообразимых размеров. Головка лука, например, была, не ошибусь, диаметром порядка десяти сантиметров. Помню, идёт он мимо нашего дома в школу и несёт громадную луковицу. Дедушка Вася вышел его поприветствовать, кепку приподнял, да так и остался с приподнятой кепкой, от удивления. Зачем такой величины репчатый лук, не понимаю. Омелюсик по национальности белорус. Рассказывал, что в Белоруссии, где он жил с родителями, его отец выращивал на своём огороде такие же овощи, даже и побольше размером. И ещё он очень любил мастерить воздушных змеев. С нами вместе, конечно, прямо на уроке или после уроков. Конструкции он практически всегда делал объёмные (у него была книжка-инструкция с картинками, как собирать такого змея): каркас в виде параллелепипеда из лёгких камышовых стеблей, похожих на бамбук, которые мы приносили с пруда, а бока строились из бумаги. При несколько значительном ветре такого змея было трудно запустить, требовалась сила и крепкая нить. Помню, что взлетали его змеи на очень большую высоту. Даже не хватало бечёвки, а то и выше взлетели бы. Мы отправляли по бечёвке змею послания – бумажку с отверстием с написанным приветом. Потом дома мы с братом пытались смастерить такой же, но не очень он получился. Хотя старались соблюсти такую же технологию сборки, как и у Белькевича. Получались летающими только обычные змеи, плоские, с тряпичным бечёвочкой-хвостом. А уж в степи-то запускать змея было очень складно, ничто не мешает, свободно в любую сторону.

Осенью и весной занятия физкультурой, если не было дождя, проводились на улице. Если был дождь, то физкультура обычно заменялась каким-нибудь другим уроком, из тех уроков, которые были в этот день.

Были уроки рисования, но не красками и не акварелью, а только карандашами, простым и цветными. Ещё, что примечательно, для развития моторики были уроки вышивания. Цветными нитками, которые называются мулине. Материю белого цвета для такой работы приносили свою, иголки и нитки – тоже. Но в нашем магазине таких ниток не было, надо было ехать за ними в Новосельцево или в Плотниково. Не у всех это получалось. Обычно урок вышивания проходил сразу в двух классах, которые и находились в одной комнате. Васька, из комнаты, где учился и я, но он на два класса младше меня, был из очень бедной семьи. На очередной урок вышивания он принёс лоскут чёрной материи, белой у них не нашлось. Цветных ниток у него тоже не было. Лидия Семёновна дала ему катушку своих белых обычных ниток, вот ими он и изображал свою картинку.

Осенью всей школой выходили в так называемый поход, в ближайшие посадки, которые мы называли кустами. В Лужниковские кусты не ходили, потому что они были далеко. Чаще всего мы посещали Светловский куст, который находился за Верблюдовкой, и посадки, которые шли от нашей деревни за школой в сторону деревни Рябиновка. Но от школы эти кусты не просматривались, потому что были скрыты в лощине, за небольшим холмом. Собирали гербарий из осенних листьев. Богатого в отношении листьев у нас ничего не было. Клёны, правда, росли. А вот берёз, дубов, а также хвойных деревьев, не было. Но мы собирали для гербария и луговые растения, в основном – широколистные, а уж этого-то было с избытком. Весной на лужайке вокруг школы появлялась «горлюпа». И не только на лужайке у школы. Это растение в степной зоне весьма распространённое. Я потому взял это слово в кавычки, потому что оно, вероятно, местного значения. В словаре такого слова нет. Скорее всего – это обычная сурепка. У весенней горлюпы очень вкусный её сочный стебель, который надо очистить от верхней кожуры. Стебель с небольшим привкусом перчинки. Но это продолжается только небольшое время, пока ещё только весна, потому что по мере созревания стебель этого растения становится жёстким.

Библиотека в школе была не очень богатая. Практически только детская литература, да и то, для самых маленьких, серии «Мои первые книжки» или «Книга за книгой». Я очень любил читать. В нашем доме тогда, к сожалению, не было книг для чтения. Только газеты. Всю школьную библиотечку я проглотил, вероятно, в течение первого класса. Клавдия Семёновна даже не поверила, что я так быстро «проглатываю» книги. Время от времени она меня спрашивала содержание какой-нибудь книжки. Во втором классе взялся за читку по новой. Скоро и надоело, потому что все сказки и рассказы были почти назубок известны. Вероятно – одно дело несколько раз слушать одну и ту же сказку, а другое дело – её читать. Я уж и домой приносил почитать вслух какие-нибудь сказки или рассказы. Рассказы Якова Тайца, например, Аркадия Гайдара, книжки «Русские народные сказки», «Сказки А.С.Пушкина», «Сказки народов Индии» и другие.

Во время каникул мы никогда, насколько я помню, не приходили к школе. Обычно гуртовались на колхозном дворе, в Шубинском саду, зимой катались с кургана, который находился рядом с Шубинским садом, на продолжении деревеньки Восход. Играли на прудах (зимой катались на коньках, а летом, понятно, купались), а то и у кого-нибудь дома (играли около дома, чаще в войну с основными парными командами «наши-фашисты», «красные-белые», или в прятки, которые мы называли «хоронючками»). Вот здесь, в Москве, такое делают часто, прибегают к родному гнёздышку, к школе. У нас этого не было потому, что, вероятно, и так было где побегать. Это, во-первых. А во-вторых, школа-то наша была одновременно и жилым домом. Чего же туда идти, людям мешать. Тем более, рядом со зданием школы были и хозяйственные постройки нашей технички, в которых жила птица и даже поросёнок. У учительницы, Лидии Семёновны, хозяйства не было.

Новогодняя ёлка в школе была под самый потолок. Ну, это не очень высоко, думаю, что метра два с половиной, не больше. Здание-то школы – почти обычный деревенский дом, только, по сравнению с деревенскими домами – на более высоком фундаменте. Большую кубатуру не делали, не протопишь. Деревенские дома протапливались сухим навозом, дров в степи, понятно, не было. А школу государство (колхоз и совхоз) снабжало дровами и углём.

Вместо ёлки на Новый год всегда были сосны, которые привозили из-под Тамбова, от реки Цны. Только там в нашей степной зоне и были хвойные рощи. В такое место я как-то раз попал. Был в 1962 г. в пионерском лагере от потребкооперации (мама работала продавцом в нашем деревенском магазине). Лагерь был недалеко от Тамбова, поскольку мы ездили на автобусе в Тамбов, в краеведческий музей, а это заняло совсем небольшое время. Для меня это важно, так как в транспорте меня укачивает, кружится голова. Особенно это проявлялось в детстве, да и сейчас ещё случается, в зависимости от состояния здоровья и погоды.

Наряжали ёлку всем скопом, кому что достанется из игрушек. Тогда стеклянных игрушек было не очень много. У нас сейчас примерно такие тоже есть, от детства моей жены Марины, самые её любимые. Ещё, кажется, её бабушки, но не от её детства, а от детства её дочерей и внучек. Стеклянные и картонные, раскрашенные под золото или серебро.

У ёлки рассказывали стихи, делали и какие-то небольшие постановочки (спектакли). Один помню, в котором и я играл, про украденные огурцы с колхозного поля. Вот я вора-то и играл. А маму играла моя соседка по парте, Щедрова Таня. (Её отец работал в наших ближайших деревнях почтальоном, развозил почту на тарантасе.) Мы были уже «взрослые»: Таня, моя соседка по парте, училась в четвёртом классе, а я был во втором. Помню, что эта роль получилась у меня очень неуклюжей.

После концерта – раздача подарков: в кульки из газет или серой обёрточной бумаги россыпью насыпались конфеты разных мастей. Но больше, конечно, карамелек, в обёртках и без обёртки, подушечки с начинкой. Сейчас такие, без обёртки, и не делают, только в обёртках. Тому, кто учится хорошо и хорошо себя ведёт – кулёк побольше, а нерадивым – поменьше. Нерадивыми были чаще дети из бедных многодетных семей. Вряд ли это хорошо, или, как говорят шутники, «это не есть хорошо», потому что деньги на подарки давал колхоз, а потом и совхоз. А родители «нерадивого» работали в колхозе или совхозе наравне с родителями радивого, за те же палочки-трудодни.

Как наказывали за плохую учёбу или поведение? Очень просто. Родителей в школу, я помню, не вызывали, не было такого приёма. Если только сама учительница сходит к родителям. А «нерадивого» оставляли без обеда. Это было именно такое буквальное наказание – без обеда. Все ушли домой, а плохиш остаётся в школе делать уроки и ликвидировать свои задолженности. Учительница, понятно, за это время успеет сама пообедать. Это хорошо, если наказанный ученик брал что-то съестное с собой в школу. Всё не так голодно оставаться без обеда, хотя это взятое и бывало съедено в один из перерывов (перемен). Но хуже всего, на мой взгляд, было другое наказание, связанное с исключением из школы на несколько дней, обычно, стандартно, на три дня. Исключённый всё равно приходил к школе, утром, вместе со всеми. А куда ему было ещё деться? И вот он во время уроков и слонялся по улице, под окнами. По деревне ходить было не очень складно, потому что задёргают вопросами и насмешками, а попадёшь, невзначай, под руку отцу или матери, так ещё и подзатыльник схлопочешь. Сейчас, я думаю, такое наказание встречалось бы с большим удовольствием, как узаконенный прогул с занятий.

И ещё, прямо наказание, примерно в середине учёбы каждого учебного года приезжали с дезинфекцией: всех поголовно обсыпали дустом. Всех, даже если у тебя и не было этих насекомых, которые назывались вшами. Но таких, у кого не было вшей, вряд ли можно было и найти.

Помню, что приезжали к нам комиссии из РОНО, с проверками. В один из таких приездов комиссия принялась, вдруг, делать живой опрос в классе по арифметике (так тогда называлась в школе математика). Было это весной 1956 г., я учился ещё в первом классе. Задают пример. А ведь хочется отличиться, и из-за спешки я вместо вычитаний всегда делал сложение. Быстро сложу – и тяну руку вверх. Вот и поторопился! Где сложение, там правильно, а где вычитание – ошибка. Вот и отличился! Лидия Семёновна оправдывала перед комиссией мои ошибки тем, что я ещё маленький, что мне нет ещё семи лет. А так я, в спокойной обстановке, ошибок не делаю.

В первом классе я уже практически бегло читал, поэтому чтение по букварю мне сложностей не доставляло. Какие-то сравнительно длинные тексты я учил наизусть. Вот, например, первый из самых «длинных» текстов нашего букваря в то время, помимо «Мама мыла раму»:

«Вот мак. Вот лук. Куры у мака, куры у лука. – Кыш, кыш, куры!

И после вызова Лидией Семёновной: «Алёша, прочитай!», я, не глядя в букварь, тараторю речетативом, практически на одном дыхании: «Вотмаквотлуккурыумакакурыулукакышкышкуры».

Ударение при произнесении этого речитатива было на «кышкышкуры», как одно слово, как будто что-то обозначающее…

В 1959 г. я перешёл в пятый класс и поступил уже в Новосельцевскую среднюю школу, которая находилась от нас в среднем на расстоянии примерно семи километров. А кто говорил, что и пять. Это уж, смотря откуда ехать или идти. Деревня-то наша длинная, с километр наберётся точно, если не больше. Если ориентироваться на расстояние по линии деревни для каждого хозяйства (двора) в тридцать с небольшим метров, а дворов у нас было несколько побольше тридцати трёх, то так и получится, что и расстояние по деревне около километра. А с учётом того, что наш дом находился несколько в стороне (метрах в ста пятидесяти-двухстах) от деревни, хотя и по той же её линии, общая длина деревни была и побольше километра. Словом, из всех кустовских ближе всего к селу Новосельцево были мы, Зайцевы. Но ведь в эту школу ходили не только кустовские школьники. С нами вместе в ней учились и верблюдовские ребятишки, и светловские, и печниковские, и рябиновские. А эти деревни от нашей располагались на расстоянии примерно до двух-трёх и больше километров.

Новосельцево возникло на рубеже XVIII-XIX веков поселением крепостных крестьян помещика Новосельцева. В 1810 г. им была на собственные деньги построена деревянная церковь во имя святого Михаила Архангела.

По епархиальным сведениям 1911 г. (это было первое официальное упоминание о селе Новосельцево было крестьянских дворов в количестве 131, проживало 518 человек мужского пола и 508 – женского. В это время в этом селе на каждую мужскую душу приходилось по 1,5 десятины земли (примерно столько же гектаров, потому что в десятине 1,09 га).

Первое упоминание о Новосельцевской школе тоже относится к 1911 г. Учителями в ней были Носовы Мария и Ольга. С 1928 г. начала действовать начальная школа, в которой было две классных комнаты по 45-50 квадратных метров каждая и учительская. В 1932 г. здание школы увеличили до пяти классных комнат, школа стала семилетней. В 1936 г. было построено новое одноэтажное здание школы (в котором учился и я), просуществовавшее сорок лет, до 1976 г. С 1936 г. школа функционировала как средняя общеобразовательная.

Но 1959 г. был у меня коротким. Я проучился всего две недели. Мама подсуетилась, да и посоветовалась с врачами, чтобы мне дали перерыв на один год. Так и сделали. Так что в пятый класс я уже окончательно пошёл в 1960 г. Получилось у меня такое длинное, почти годовое наказание – отстранение от учёбы. Если бы не это, то я закончил бы среднюю школу вместе с братом, потому что он учился одиннадцать лет. Тогда устроили хрущёвский эксперимент с одиннадцатилетним образованием. Вот у брата был предпоследний год, когда выпускались одновременно два класса, одиннадцатый и десятый (а последний год с двумя выпусками – десятым и одиннадцатым классами – был 1966-й, год моего завершения учёбы). Ему, к его сожалению, пришлось учиться лишний год. Восьмилетнее и одиннадцатилетнее образование ввели в конце декабря 1958 года. Отменили их в 1964 году, после смещения Н.С.Хрущёва, но ещё два года в школах доучивались по программе 11-го класса.

Тоска была зелёная, потому что все товарищи в школе. Особенно зимой, когда те же товарищи оставались в интернате. Осенью и часть весны я их встречал у дома, мимо нашего дома из школы не пройдёшь. Только что в воскресенья собирались поиграть, да и в каникулы, ноябрьские и январские. Ещё и весенние, которые устраивали во время половодья.

Практически всю первую четверть (до ноябрьских каникул), а иногда и часть второй четверти, мы ездили и ходили в школу из дома.

Это сейчас ввели триместры, по три месяца каждый (сентябрь-ноябрь, декабрь-февраль, март-май). Каникулы назначаются практически произольно, без отнесения к окончанию этих триместров. Но уже с 2017 года их отменили, во всяком случае – в московских школах, снова возвратились к четвертям. А мы тогда учились по четвертям: 1-я четверть начиналась в сентябре месяце и заканчивалась недельными каникулами на праздник Великой Октябрьской социалистической революции (7 ноября); 2-я четверть заканчивалась непосредственно перед Новым годом с перерывом от учёбы на две недели, до 11 января; 3-я четверть заканчивалась в последней декаде марта месяца недельными каникулами (по сельским местам эти каникулы приурочивались к половодью); 4-я четверть – остальное, до конца мая месяца.

В первой и части второй четвертях мы возвращались после уроков домой. Ну, это те, у кого были велосипеды, а таких набиралось не так уж и много. У нас с братом были свои велосипеды. Поэтому мы и ездили на них до упора, до сравнительно сильных морозов либо до снега, когда на велосипеде не очень складно было уже ехать, да уже и холодно становилось. Велосипеды на время уроков мы оставляли у хозяев нашей съёмной квартиры, у Клюевых Михаила Алексеевича и Марии Никитичны. А весной, когда уже устоится дорога, примерно в конце апреля или начале мая месяцев, в зависимости от состояния дороги, мы снова переходили на велосипеды.

Перед отъездом в школу, в сентябре месяце, дома забирали с собой хлеба и заезжали по пути на огород за помидорами или огурцами. В то время помидоры и огурцы и в сентябре ещё были. Их на зиму, конечно, уже засолили, а это – дозревающие остатки на огороде. Помидоры ещё ничего, а вот огурцы – крючковатые последыши. Как говорила мама, когда они с отцом жили уже в Московской области: «Надо убирать помидоры до 5-6 августа, потому что потом они почернеют».

Так и было, но в Московской области. А в нашей степной деревне такого не наблюдалось, чтобы помидоры чернели. Росли и спели почти до первых заморозков…

При школе был интернат, в котором можно было жить с самого первого учебного месяца. Мы с братом никогда в интернате не жили. Нам всегда снимали квартиру, у одних и тех же хозяев, у Клюевых. Но интернатских с начала учебных занятий бывало не очень много, в основном – рябиновские и верблюдовские (из нашего направления) ребята, потому что им до школы надо было прибавить ещё километра три, а то и побольше. Но у кого из них были велосипеды, те ездили на них тоже до упора, пока было можно.

Это только сказать, что на велосипеде. А если пройдёт дождь, то и на велосипеде езда бывала проблематичной. Дороги-то грунтовые, чернозёмные. После дождя не проедешь и на машине, только на тракторе, да ещё и гусеничном. Или на «К-700», например, у которого громадные задние колёса. Мы в такую непогоду ездили по Молоковской лощине, до которой сначала от нашего дома надо было немного (примерно с полкилометра) ехать по грунтовой дороге. Да и не ехать, а, в основном, тащить велосипед на себе. А дальше по траве – самое удовольствие. Лощина заканчивалась ещё до Новосельцево, но и там был луг, по которому мы и въезжали в само Новосельцево, где-то в районе дома, нашей учительницы немецкого языка.

Вот и подошло время сказать о наших учителях того времени, кого вспомню. С Григорьевой Нины Григорьевны, учительницы немецкого языка, я и начну.

Нина Григорьевна учила нас немецкому языку, в нашем классе (с пятого по десятый). В 1959 г., когда я начинал учёбу в пятом классе, уроки немецкого языка в нашем классе вела Беговая Валентина Ивановна. Если бы я не был отставлен от учёбы в пятом классе, то, вероятно, так Валентина Ивановна и закончила бы нас обучать.

Нина Григорьевна в 1991 г. не смогла прийти на наш общий праздник (25-летие окончания школы). Девчонки (смело сказано) ходили к ней с подарками. Учила она нас, я думаю, хорошо, потому что мне и в институте было не очень сложно справляться с немецким, да и при сдаче экзаменов в аспирантуру (вступительного и кандидатского) я без подготовки сдал их на удовлетворительно.

Горовы Пётр Павлович и Евгения Тимофеевна. В настоящее время существует династия учителей-Горовых (два их сына, Станислав и Анатолий, тоже были учителями, а также и директорами школ). Пётр Павлович был директором и учителем истории, а Евгения Тимофеевна – учитель русского языка и литературы.

Пётр Павлович во время войны был командиром отделения 122-мм гаубичной батареи 263 Сивашской стрелковой дивизии в звании старшего сержанта. Воевал в составе Западного фронта, а также в составе 1-го и 3-го Белорусских фронтов. В 1943 году получил лёгкое ранение. Награждён 22.10.1945 г. орденом Красной Звезды за боевые действия при освобождении Кёнигсберга.

В 1991 г. директором был уже неизвестный нам, но выпускник этой же школы, Семёнов Вячеслав Юрьевич.

К сожалению, Вера Тимофеевна Горова не вела в нашем классе уроков русского языка и литературы, с нами занималась Дедова Вера Михайловна. Ничего сравнительно хорошего о ней я вспомнить не могу. Вполне возможно, что она и была хорошим учителем, но, как у меня осталось в памяти, была не очень хорошим человеком. Язвительная, любила обидно подшутить, акцентировать внимание на чём-то для человека нежелательном и обидном. И многое другое, тоже неприятное. Подстать ей был и её сын, Лёнька, который учился со мной в одном классе. Такая же, грубо говоря, язва. На встречу выпускников в 1991 г. Веру Михайловну звали, но она не пришла. Не был и Лёнька.

Наша классная руководительница Разина Клавдия Ивановна, учитель истории. Замечательная женщина и замечательный учитель. Уже примерно в старших классах она попросила меня сесть вместе с Ершовым Геной за одну парту. Учился он весьма плохо. Мешали ему не его какие-то плохие способности, а то, что он был страшный заика (благодатная была почва для Веры Михайловны). Он и в нашей-то, школьной детской компании, сильно заикался, а когда надо было отвечать у доски, то это было уже бессмысленно и бесполезно. И, к сожалению, мало кто из учителей хотел это понять. А способности у него были к технике. Они вдвоём со Скворцовым Генкой (учился в одном классе с моим братом) собрали машину из металлолома (всяких деталей и прочего), украденного в мастерской совхоза. Она у них даже ездила, я её ещё видел у дома Ершовых. Но у них это изделие отобрали, потому что совхозу было жаль некоторых деталей, особенно резиновых колёс от культиватора, да и воровством всё это посчитали. Хорошо, что обошлось без привода в милицию.

И ещё, Генка Ершов сделал на токарном станке в совхозной мастерской, а потом доделал дома, пистолетик для мелкокалиберных патронов, в виде авторучки. Как-то раз, зимой, он приходит к нам на квартиру, которую мы снимали, вызывает меня, говорит: «Пойдём, я тебе что-то покажу».

Я оделся, пошли. Он приводит меня к школе. Конечно, куда же ещё? Заходим в школьный сад. Дорожки не было, мы по целому снегу, благо – он был ещё не такой глубокий. Достаёт Генка эту авторучку, спрашивает (от волнения еле выговаривает):

– Как ты, Лёха, думаешь? Что это такое?

– Ну откуда же я знаю.

– Я тебе сейчас покажу и скажу, только ты дай слово, что никому ничего не скажешь. Я потому только тебе и показываю, что ты никому не скажешь.

Направил Генка авторучку вверх, она щёлкнула довольно громко, как мелкокалиберная винтовка, только немного погромче.

– Вот, – говорит Генка, – это пистолет, только без рукоятки. Сам сделал. Только всё, никому ни слова, а то с милицией придётся разбираться, как с той машиной.

Я думаю, что Генке со мной сидеть за одной партой было полезно и удобно. Я ему мог что-то подсказать, когда он отвечал с места, да и домашние задания давал списать. Насколько это помогало, я сейчас и не могу сказать, но он и на следующий год сам попросил меня сидеть с ним.

Когда наша семья переезжала в Московскую область (в конце 1965 г.), я остался доучиваться в Новосельцево. Договорились и с нашими хозяевами, и с кустовскими жителями, Вилковыми дядей Егором и его женой, тётей Дашей, что я у них поживу какое-то время. А с мамой, оказывается, ещё говорила мама Генки Ершова, просила, чтобы я третью и четвёртую четверти (класс-то наш был уже выпускной) жил у них дома. Но тут я не согласился, сказал, что буду к ним приходить и помогать Генке. Ходил я не долго, потому что в январе, во время каникул, приехала мама и забрала меня в новое место.

После школы Генка работал в совхозе, потом спился и умер. Когда мы с Силиным Сашей ездили в Новосельцево (летом 1991 г.), мы заходили на кладбище к его отцу, Филиппу Степановичу, и сестре Галине. Недалеко от их могил Саша показал мне могилу Генки Ершова, которой мы тоже поклонились…

Я уже далеко ушёл от наших учителей. Следующие в моём рассказе Птицыны, Василий Иванович (завуч, учитель химии; заслуженный учитель; уроженец села Новосельцево) и Любовь Ивановна (учитель географии). Василий Иванович во время войны с Германией был лейтенантом, помощником начальника оперативного отдела штаба. А начинал он войну ещё раньше, в Финляндии (в «Зимней войне»), с октября 1939 г. по февраль 1940 г. В боях (уже во время войны с немцами) 03.09.1942 г. был тяжело ранен осколком мины в обе ноги и правую руку, потерял левую ногу. Награждён орденом Красной Звезды. После этого стал работать в школе учителем химии и физики. В сентябре 1943 года стал кандидатом в члены ВКП(б).

У Птицыных было двое детей. Дочка Валентина, которая училась вместе с моим братом и сын Саша. Потом они, их дети, переехали, в городок Жуковский, что в Московской области.

Василий Иванович ходил с протезом (ну какие тогда были протезы – деревяшка), а когда было невмоготу, то он снимал эту деревяшку и прыгал с помощью костылей на одной ноге по дороге в школу, а потом и у доски. Он был, в отличие от своей жены, очень строгий. Его все боялись. А учитель он был очень грамотный. Так понятно объяснял, что не требовалось дома готовить уроки. Может быть, это только мне такказалось, не знаю, но я химию со школы полюбил, и она мне нравилась. Я потом в институт экзамены два раза сдавал, и оба раза получил отлично. Да и потом учился по химии хорошо. И Любовь Ивановна, добрая такая тётушка, развесит свои географические карты в классе и начинает рассказывать тихим голосом интересные вещи, как будто сама была в этих местах. Возможно, что и была, но вряд ли. Скорее всего, фантазировала или много читала и потом нам и рассказывала, с такими добавлениями, которых нет в учебнике. На уроках географии в школе я просто радовался, когда меня вызывали к доске. По карте любил показывать, а уж рассказать, когда карта под рукой, просто, тем более, что по книжке, по учебнику. Придумывать ничего не надо.

В какое-то время инвалидам войны выдали бесплатные машины, которые в народе так и называли – «инвалидки». Небольшие, такие, двухместные тарантасики. Василий Иванович тоже получил. Как-то на уроке, при очередном объяснении материала по органической химии, про бензол, что ли, он сказал:

– А вот, возьмём, к примеру, машину. Как приятно пахнут выхлопные газы!

Тогда не было ещё смогов, пробок, да и самих машин было всего несколько на несколько деревень. Сейчас бы, я думаю, он такого не сказал.

Кабинетов физики, химии, истории или географии, да и ни для каких других предметов, не было. Всё на урок для демонстрации опытов, а также карты, приносили в класс. Был, правда, кабинет физики, в котором иногда проводили занятия по физике и химии, если уж опыт какой-нибудь сложный. В этом же кабинете, в шкафу, хранился и скелет человека. Настоящий!!!

Учитель математики и физики Шалашов Виктор Иванович. Замечательный педагог. Он очень много курил. По-моему, у него был туберкулёз. Но точно не могу сказать. Вряд ли, скорее, поскольку в школу его бы с таким заболеванием не пустили работать. В восьмом классе мы с Дмитриевым Сашей занимались у него в физическом и математическом кружках. Тогда и пришло на школу извещение о приёме в заочную математическую школу при МГУ, вместе со вступительными задачами по математике. Виктор Иванович предложил нам с Сашей попробовать поступить в эту школу. Выдал нам эти вступительные задачи. Довольно сложные. Во всяком случае, Виктор Иванович некоторые из них решить не смог. Общими усилиями мы с этими задачами справились. Я был тогда рад, что большую часть из них решил я, а не Саша, который был гордостью школы, отличник, он так и окончил школу с золотой медалью. Но это, вообще говоря, не очень важно, кто из нас решил, мы ведь вместе всё обсуждали, а мне просто повезло, что пришло в мою голову правильное решение, и я об этом сказал первый. Нас приняли, прислали материалы для занятий на первом заочном курсе. Переписку МГУ вёл со школой, а нам потом его письма передавали. Ответы на контрольные задания мы потом отсылали каждый отдельно, по почте, в большом конверте. Так я (и мы) прозанимались полтора года, до моего отъезда в Клёново. Не знаю, продолжил ли Саша эти занятия, а я не продолжил, с переездом-то, всё и бросил. Я думал, что в Новосельцевскую школу мне присылать не будут, потому что я из неё ушёл, а переслать в МГУ новый адрес – я не догадался, и подсказать было некому, всем с этим переездом, да и другими хлопотами, связанными со скорой женитьбой брата, было не до этих занятий. А мне, уже на втором заочном курсе МГУ, очень нравились задачи по комбинаторике. Весьма интересные…

Беговые Виктор Николаевич (учитель-многостаночник: музыки, черчения, рисования, труда, а иногда и физкультуры) и Валентина Ивановна (учитель немецкого языка). Виктор Николаевич по призванию музыкант и художник, больше – музыкант. На скрипке играл хорошо. Уроки пения, так они назывались, проходили под скрипку. По совместительству он вёл занятия по труду (у мальчиков) и физкультуры – у всех. А ещё по совместительству он курировал от школы наше направление: Куст, Печники, Верблюдовка, Светлый Путь и Рябиновка. Он примерно один раз в месяц приезжал в наш клуб с лекциями, чаще – о международном положении, которые проводились перед началом фильма. Такие же приезды, один раз в месяц, он делал и в рябиновский клуб, с такими же целями. Спрашивал о вопросах по теме лекции и вообще о жизни, но чаще их не задавали, опасаясь возможных неприятностей, хотя время было уже хрущёвское, так называемая «оттепель». Однако и в эту «оттепель» вполне можно было отправиться и помёрзнуть. Это, кстати, хорошо известно: при Хрущёве и председателе КГБ Семичастном многим «инакомыслящим» доставалось по полной программе. Просто очень недалеко было хорошо известное всем и сталинское время, в которое могли тебе устроить такую оттепель в не столь отдалённых местах, что не возрадуешься. Даже за простой, казалось бы, совсем безобидный вопрос.

Виктор Николаевич перед фильмом, после лекции, играл на скрипке. Помню, что и серьёзную музыку (классику). Играл он хорошо. Мы ведь сравнивали его игру с аналогичной игрой по радио, где же ещё услышишь, только что в кино. Если он не привозил с собой скрипку, то перед началом лекции он с кем-нибудь играл в шахматы. Партнёром в шахматы у него был только Сыромятников Валентин, других специалистов на такую мудрёную игру у нас не было. Мы все болели, конечно, за нашего Валентина. Играли они, кажется, на равных. Иногда играл в шашки (тут уж партнёров ему было побольше), а иногда и в домино (совсем много было партнёров). В карты он, понятно, играть умел, но не играл, потому что рядом вертелись мы, которые школьники (а перед фильмом взрослые часто садились играть в карты, в «подкидного», называемого ещё и «дураком»). Дурной пример он подавать не мог. Ведь мы и в школе могли ляпнуть, что Виктор Николаевич играл в «подкидного» (в «дурака»). Кинофильмы, сколько мне помнится, он не смотрел, надо было ещё домой добраться по темноте, на велосипеде.

Когда брат пошёл учиться в Новосельцевскую школу, а я ещё учился в нашей начальной, либо во время, когда я год не учился, он рассказывал, что на уроке пения они с Виктором Николаевичем разучивали песню «Бородино» («Скажи-ка, дядя, ведь недаром…») по Лермонтову. Как у них получалось на разные голоса, с повторами. Их группа потом выступала с этой песней в клубе. Завидки тогда меня брали. А когда и я пришёл учиться, то всё ждал, когда и с нами Виктор Николаевич будет разучивать эту песню. Но такого не произошло. Мы же разучивали песню «В тёмном лесе», где «распашу я пашеньку» и «посею лён-конопель», но, к сожалению, хоть и «уродился лён-конопель», на поле «повадился вор-воробей». Тоже получалась и у нас многоголосая, тоже с повторами. Но очень хотелось спеть «Бородино», так, как рассказывал брат.

Если у В.Н.Бегового козырем была музыка, то у А.В.Лобова козырем было художество. Он был хороший художник. На доске мелом буквально в десятки секунд мог изобразить любого из нас, очень похожего. Дома у него были картины, которые он рисовал маслом на холсте. Говорили, что они были лучше, чем у Виктора Николаевича. Я, к сожалению, не видел картин ни того, ни другого.

Лобовы и Беговые жили в доме, в котором располагался школьный интернат. Вообще основные учительские дома находились рядом со школой, два дома, с подъездами с двух сторон. В одном доме с двух его концов жили Горовы и Птицыны. В другом доме, с конца, выходящего на подъезд Птицыных, семья учительницы Дедовой Веры Михайловны: она, муж (бывший учитель), сын и дочь, которая училась вместе с моим братом Фёдором), а с другого конца жили две семьи, в которых жёны наших учителей были врачами, взрослым и детским, работавшими в Новосельцевской больнице: Константина Николаевича (учителя ботаники, биологии и зоологии) и Сергея Тимофеевича (учителя физики). Жена Сергея Тимофеевича была детским врачом, которая и устроила мне в пятом классе перерыв в учёбе. Она даже в седьмом классе и в больницу меня на некоторое время положила, недели три продержала…

Скучно, понятно, было в больнице. Я уж попросился к ним домой (а они уже в то время получили для жилья дом рядом с больницей) взять что-нибудь почитать. У них была очень большая библиотека. Она посоветовала почитать Беранже, дала, к сожалению, один том. Не к сожалению дала, а к сожалению я взял. Потому к сожалению, что в больнице лежали взрослые и дети, все вперемешку. Отделений, понятно, никаких не было. Вот один из ребёнков и взял у меня эту книжку и порвал в ней одну страницу, оторвал лоскуток страницы. Мне очень неприятно и стыдно было возвращать такую, но, спасибо детскому врачу, она меня успокоила, всё, мол, бывает, что я могу и ещё взять что-то почитать. Я, конечно, извинился, сказал спасибо и убрался от греха подальше. Теперь в их семье, если сохранилась эта книжка Беранже, в одном из томов есть отметина, которая сделана моими молитвами…

Константина Николаевича мы звали Тамэтом. Это его такая присказка, «тамэт». Он, похоже, был из военных. Тогда ведь, кажется, что сразу после смерти Сталина, прошло некоторое хрущёвское сокращение вооружённых сил. Вот его, похоже, и уволили в запас. Он поступил на заочное отделение педагогического института. Их дети были ещё маленькие. Константин Николаевич был очень мнительный человек, знал за собой эту машинальную присказку, но ничего не мог поделать. Однажды он просит меня остаться (после урока). Говорит: «Зайцев, я тебя хочу попросить, тамэт, чтобы ты мне рассказывал, что и кто обо мне говорит в вашем классе».

Я тогда учился в шестом классе. Я, понятно, согласился на такую подлость, но никогда ему ничего не говорил. Он это понял, и больше от него таких просьб я не слышал.

У всех остальных учителей были, по-моему, свои дома в Новосельцево.

Рядом со школой находились школьные спортивные сооружения: футбольное поле, волейбольная и баскетбольная площадки, сектор для метания диска, толкания ядра, метания копья, гранат, по футбольному полю, по его краю – беговая дорожка. И здесь же, в небольшом домике, был организован гимнастический зал, в котором была перекладина, брусья, кольца, канат, конь большой (длинный) и конь маленький (короткий, «козёл»). Кроме этого, в школе были и лыжи, но не с ботинками, а простые, на простых креплениях, в которые ноги в валенках просто всовывались.

Однажды зимой мы пришли на урок физкультуры в этот домик. Занималась с нами учитель Роза Михайловна (фамилию не помню). Роза Михайловна была очень добрая, росту небольшого и вся круглая, как колобок. Прыгали через козла большого и маленького, на брусьях и кольцах занимались. Я тоже старался, но у меня не очень получалось. Вот, для зачёта, я должен был сделать полный поворот на кольцах. То есть, висишь на кольцах, потом ноги поднимаешь вверх и переводишь их дальше, потом соскок. Меня ребята поддерживали, но мат подо мной не постелили. Стал я поворачиваться, и всё у меня поплыло от кружения в голове. Я и сорвался, коленями об пол. Левой ногой ударился очень сильно. Этот день была суббота, физкультура – последний урок. Кое-как дошёл до родительского дома. На печку забрался, а колено к вечеру сильно распухло, болело. Мама делала какие-то компрессы, но целую неделю не ходил в школу. Роза Михайловна потом спрашивала меня, как моя нога, и извинилась, что не уследила…

Роза Михайловна очень хорошо пела. Как-то в Новосельцевском клубе состоялся концерт в честь какого-то очередного советского праздника, вероятно, Октябрьской революции. Роза Михайловна пела песню «Сормовская лирическая»: «На Волге широкой, на стрелке далёкой…» Как же замечательно она её пела! Не думаю, что я воспринял просто от того, что в нашей семье не пели песен. Послушали бы, какие были аплодисменты! А потом она спела «Огней так много золотых на улицах Саратова…» И снова ей бурно аплодировали…

Дом Горовых и Птицыных, а также и второй учительский дом, находились от нашей съёмной квартиры через дорогу. Окна в окна. Дом наших хозяев приходился как раз напротив дома Дедовых. Михаил Алексеевич и Мария Никитична, хозяева нашей квартиры, держали корову. Доилась она хорошо, молока давала много. Молоко у них покупали Дедовы и Птицыны. Вера Михайловна как-то на уроке литературы сказала такую гадость про нашу хозяйку, тётю Машу, что молоко у неё с грязью, с расчётом, вероятно, что я передам её слова. А может быть, и цену сбить немного. Я, конечно, передал. На другой день тётя Маша отказала Вере Михайловне в продаже молока, сказала, что, мол, нам самим не хватает. Хорошо, что не упомянула меня. Но и без этого мне немножко досталось: Вера Михайловна стала чуть ли не каждый урок спрашивать меня у доски. Мы как раз проходили «Горе от ума». Досталось мне это «Горе» с Чацким и Молчалиным. Но потом Вера Михайловна умоляла тётю Машу продавать им молоко, хоть один литр, «кашку сварить». Снова их отношения восстановились. Молоко, как оказывается, не было грязным. Да и Любовь Ивановна, когда узнала об этом случае, была в недоумении. На её взгляд, с молоком было всё нормально. Да всё и было нормально, я же видел, как тётя Маша готовила его для покупателей, тем более – для учителей, уважаемых людей посёлка.

А Веру Михайловну было не остановить. Она в какое-то время даже повадилась подсматривать в наши окна. Их окна были напротив наших, да и перейти было совсем недалеко. Я почему это знаю, потому что на одном из уроков у неё проскочило, что, мол, некоторые не приготовили уроков, потому что весь вечер проиграли в карты. Это после того, как я не очень складно ответил урок (да особенно складно по литературе и истории у меня никогда и не получалось). Но я не играл, играли хозяева и ещё один их квартирант из деревни Красное, Смелов Андрей Иванович, заведующий горюче-смазочными материалами в Новосельцево, а заодно продавец и рабочий на этом же складе. Я просто сидел за тем же столом и готовил уроки. Больше там негде было приткнуться. Дом был в одну комнату, пятистенок, да ещё и с русской печью…

Андрей Иванович был с 1910 года рождения. Воевал. В конце войны, как я помню по его рассказам, он был в Польше и Восточной Пруссии. Словом, в тех же примерно местах, в которых были мой отец и дедушка Серёжа. Андрей Иванович в начале двадцатых годов закончил четыре класса. Но считать и решать арифметические задачи мог легко. На счётах быстро так – щёлк-щёлк, и готово. Когда мне попадалась трудная задача, я просил его помочь решить. А у нас была уже алгебра, где предусматривалось решение задач с «иксами», которыми обозначалось неизвестное число. Он такие тонкости не принимал, решал задачки арифметически. С ответом сходилось, но мне-то приходилось переделывать решение для условия использования «икса». Иногда получалось, а иногда и нет. Прямо до слёз, ответ сходится, а как его получить, не соображу. И Андрей Иванович тут был не помощник.

Андрей Иванович был членом КПСС, ещё с войны, там и вступил. Но на войне вступали не в КПСС, а ещё в ВКП(б), а членом КПСС он стал автоматически в 1952 г. (в октябре месяце, на XIX съезде партии, ВКП(б) была переименована в КПСС), а затем прошла перерегистрация членов ВКП(б).

У коммунистов села Новосельцево проходили занятия-учёба по книге «История КПСС». Произошла смена коммунистического руководства, со Сталина на Хрущёва, а потом с Хрущёва на Брежнева. Историю, как и полагалось у коммунистов, немного подправили. Ходила поговорка: «Получили Брежнева – будет всё по-прежнему». Это же известно, что при тоталитарном режиме историю подправляли. Это делал, например, в летописях Иван Грозный, да и до него – Мономах. Известно, что они занимались подчистками и добавлениями летописей. Это делал и Иосиф Виссарионович Сталин, весьма хорошо относившийся к Ивану Грозному, написавший лживый «Краткий курс истории ВКП(б)». Сам В.И.Ленин не занимался поправками в историю, он своими действиями её и так здорово подправил. А дальше за него уже старались его соратники по революции. Ввёл некоторые поправки в «Историю КПСС» Никита Сергеевич Хрущёв, появившись у руля, то же сделал и Леонид Ильич Брежнев, заменивший Хрущёва и тоже подправивший «Историю КПСС», подстелив, как и его предшественники, для себя соломки. Вот за этими пояснениями последних поправок переходного периода «Сталин-Хрущёв-Брежнев» и ходил на учёбу Андрей Иванович. Эти книги, две толстенные «Истории КПСС», хрущёвская и брежневская, были у него и на квартире. Он часто их читал, готовился к очередному семинару. Говорил, что неудобно не читать. Тем более, что занятия у них вёл наш учитель химии, Птицын Василий Иванович, которого боялись и уважали не только школьники, но и взрослые дяденьки и тётеньки.

Когда я в 1970 г. ездил в родные места в гости, то съездил на велосипеде и в Красное, навестить Андрея Ивановича. (Недавно я посмотрел снимки из космоса наших мест. Есть ещё Новосельцево, Калиновка, Рудовка с церковью, Молоково, Дюжиново, Красное.) Он был уже на пенсии, в не работал. Да ему уже и трудно стало справляться с такой работой, потому что у него была довольно сильная астма. Посидели, поговорили, немного выпили за встречу вместе с его сыновьями Иваном и Николаем. Иван работал в совхозе, а Николай тоже работал, но собирался поступать на заочное отделение какого-то института. Вот мы с ним и говорили о том, как это сделать. Ещё у Андрея Ивановича были две дочери. Они в это время уехали устраиваться на работу в Москву. Не знаю, устроились ли они, и Николай поступил ли в институт – тоже не знаю. Мы с Андреем Ивановичем какое-то время даже переписывались, но об этом в письмах разговор не заходил.

Как-то, в одном из писем, Андрей Иванович написал, что умер дед Мишка (Михаил Алексеевич, хозяин нашей съёмной квартиры). Он заболел гриппом, его положили в больницу, поскольку он был уже очень старый. Андрей Иванович его навещал в больнице. Пишет, что очень дед Мишка плакал, не хотелось умирать. Но грипп оказался сильнее…

В начале учёбы в Новосельцевской школе я ещё верил в Бога. Потихоньку и молился в сенях наших хозяев, где у них висели иконы, слева от основного входа. Однажды я вот так молился, стоял спиной к двери во двор, как заходит в них Андрей Иванович (его место работы было как раз за домиком наших хозяев, в этом направлении). Увидел, конечно, что я молюсь, да и я как-то стушевался. Он ничего не сказал. Но потом, долгое время он иногда рассказывал о войне, как там было страшно, как немцы разоряли наши города и деревни, сколько было перебито людей, стариков, женщин и детей. Да и не только в нашей стране. Андрей Иванович воевал и в Прибалтике, и в Польше. Иногда у него звучала такая фраза: «Вот я и думаю, а куда же Бог-то смотрит?» Но он ни разу не сказал мне, что, мол, Бога нет. Вероятно, что это меня и несколько отвратило от хозяйских икон, а понемногу и от наших, уже и дома несколько поутихло с тем, чтобы перекреститься, садясь за стол либо выходя из-за стола. Но тут и родители тоже, после смерти дедушки, меньше стали сами креститься, да и на нас меньше стали обращать внимание в этом действии.

Но всё-таки, я благодарен Андрею Ивановичу за его атеистические рассказы о войне. Мою книгу о религии «Заветные сказки» (эта книга опубликована в электронном виде в библиотеке ЛитРес) и посвятил именно ему, записав в посвящении, что она написана благодаря этому человеку…

Белова Валентина Ивановна – была наша бодрая и боевая школьная пионервожатая, всегда при пионерском галстуке. Кроме этого, она занималась и культурно-массовой работой…

Вот что мне было хорошо в Новосельцево, так это пользование библиотекой, не школьной, а поселковой. Я читал запоем всякие любимые мной исторические книги. Хорошо помню толстенную книжку «Звёзды Эгера», прямо размером чуть ли не с «Историю КПСС». Про автора не могу сказать ничего, помню только слово Геза и то, что автор – венгр. Я её даже несколько раз читал. Из детективов были рассказы про майора Пронина. Зарубежного детектива, по-моему, не было и в помине. Брал по разрешённому максимуму, по три книги. Очень нравились Пришвин и Мамин-Сибиряк. Читал Толстых (всех Толстых: Льва, Алексея и Алексея Константиновича), Горького, Чехова (из Чехова любил только его рассказы), стихи и прозу Пушкина, Жуковского, стихи и прозу Лермонтова, Джека Лондона, немного Хемингуэя, что было в библиотеке, «Робинзона Крузо» Д.Дефо, рассказы Шолохова, его «Тихий Дон» и «Поднятая целина». У Шолохова было много просто страшных рассказов, про голодовки. Читал Гоголя, тоже вещи не очень спокойные для чтения в таком возрасте. Просто даже, надо сказать, – страшные. Любил читать книги про войну. Тогда только что вышла хорошая книга «Живые и мёртвые» Константина Симонова, входившая в его трилогию о войне.

Часть книг приносил и домой, в Куст, почитать на каникулах. Зимой, когда ощипывали коз, я что-то читал вслух для всех, кто занимался ощипыванием. Коза, мне кажется, тоже слушала, даже покряхтывала от удовольствия. Вслух я читал, помню, Куприна «Молох», Флобера «Госпожа Бовари». Тоже вещи не совсем детские, как и некоторые рассказы Шолохова или Гоголя. «Трёх мушкетёров» в Новосельцевской библиотеке не было, поэтому я о них узнал позже, уже учась в институте. Да и вообще, с господами Дюма, а также и с другими иностранцами, в библиотеке был большой недостаток, как, вероятно, отголосок недавнего сталинского времени. Известен, ведь, существовавший тогда строго пролетарский принцип отбора писателей, произведения которых можно было допустить для чтения нашими советскими людьми, строящими прекрасное общество равенства и братства. Во всяком случае, усилиями партии и правительства, отчаянно и сломя голову стремящиеся к этому.

Кто-то из родственников Михаила Алексеевича, хозяина нашей съёмной квартиры, подарил ему Новый Завет, хорошо изданный (без картинок) на очень тонкой бумаге. Я его тоже немного читал. Тексты в нём были параллельные: на древнерусском (старославянском) языке и на дореволюционном языке с той же грамматикой. Нравилось мне сопоставлять оба текста и переводить не совсем понятные древнерусские слова. Дядя Миша и тётя Маша этого Нового Завета, мне кажется, и не читали. Написано мелко, да и не очень понятно. В Бога они верили, я думаю, только приблизительно, иконы у них были, но в сенях, в церковь не ходили, хотя для них это было не очень далеко. Оба разговаривали и с ненормативной лексикой, не обращая на нас внимания. Курили самосад. Но это ничего не значит, потому что люди они были добрые и человечные…

В Новосельцево была баня, редкость для наших степных мест. Поэтому мама всегда просила нас с братом сходить в баню, чтобы дома потом не устраивать купаний. Это было немного сложно, помыться дома зимой. Баня для детей работала по четвергам, поэтому для нас как раз было удобно: в четверг помылся, а в субботу после занятий – домой. Но это было только зимой, когда мы стояли на квартире, а когда ездили на велосипедах, то мылись, естественно, дома…

Часто зимой после уроков приходилось, особенно в старших классах, оставаться для заготовки дров. Мы их сами пилили двуручной пилой, потом колуном кололи на чурбачки и складывали на улице или в школьном сарае в поленницу. В школе в каждом классе была своя печка, кирпичная, цилиндрическая, оправленная железом, как в помещениях железнодорожных вокзалов того времени…

Но это всё же лучше, заготавливать дрова, во всяком случае – для меня, чем оставаться осенью или весной для уборки класса. Зимой с этим больших проблем не было, поскольку не было такой грязи как, например, после осеннего или весеннего дождя. Про сменную обувь речи не было, в чём пришёл в школу – в том и сидишь на уроках. Грязь с обуви очищали при входе в школу о скребок, но всё-то не счистишь, что осталось – то просохнет и, в свою очередь, останется в классе. После уроков дежурные только подметали пол, но не мыли. А мыли пол начисто по субботам, после уроков. В каждом классе была установлена очередь, полной уборкой занимались обычно четыре-пять человек. Примерно один раз в полтора месяца и доставалось каждому отдежурить свою очередь. Кроме этого, по очереди мыли и школьный коридор. Уборщице с этим было сложно справиться, хотя она делала это каждый день, но для сравнительно генеральной уборки пола у неё уже к концу недели не оставалось сил.

Ещё мы, конечно, работали в школьном саду, в котором росли яблони разных сортов, ягодные кустарники. Был и небольшой огородик для посадки овощей и зелени. Осенью занимались обрезкой под руководством учителей, перекопкой огородика. Весной – снова перекопка огородика, рыхление земли под яблонями и кустарниками, опрыскивание от вредителей. Помню, что опрыскивали медным купоросом, аппаратом с насосом. Чаще всего с нами работали учитель ботаники, биологии и зоологии Константин Николаевич, а также наша учительница географии Любовь Ивановна.

Были и так называемые летние практики. В основном – прополка моркови и сахарной свёклы. За нами в деревню на этот случай приезжала грузовая машина, и на ней нас отвозили в поле. Каждый брал с собой тяпку. Нам с братом было очень хорошо в смысле тяпок. Отец сделал их для домашнего хозяйства из старого полотна косы. Тяпки были лёгкие, что очень важно при работе, меньше устанешь, работая целый день на жаре. Лёгкие и очень острые, меньше приходилось подтачивать. Вообще говоря, даже и не приходилось их подтачивать, потому что их лезвия были и так достаточно тонкими. Для переездов в машине лезвия мы оборачивали тряпкой. Правда, комки земли ими разбивать было не очень складно.

Осенью часто выезжали всей школой, а то и по установленной для старших классов очереди, в поле на уборку картошки, сахарной свёклы, моркови, початков кукурузы и, даже, арбузов (в какое-то небольшое время у нас были и арбузные бахчи). Однажды (ещё при колхозе) рядом с нашим домом, за Сумиными (Жбановыми), было арбузное поле, которое, естественно, к моменту созревания арбузов, круглосуточно охранялось сторожем. Сторожу для этих целей поставили шалаш. После бахчи на этом месте посадили яблоневый сад, который, уже хорошо прикоренившийся и подросший, вскоре вырубили, а на его месте посадили кукурузу.

Картошка, арбузы и морковь убирались примерно во второй половине сентября, а свёкла терпела даже до середины октября, а то и ноября, снег мог уже выпасть, а свёкла была ещё не убранной. Это самое плохое время, потому что погода бывала не очень тёплая, земля, понятно, влажная и холодная. Сплошные насморки. Хорошо, что картошку в то время убирали уже комбайном, мы только ходили за ним и подбирали пропущенные картофелины. Морковь только подкапывали машиной, а мы её выдёргивали, очищали от земли и бросали в кучу, у которой сидели с ножами чистильщики: обрезали ботву, дочищали от оставшейся земли и собирали в мешки. То же самое делали и с сахарной свёклой. Только её надо было лучше очищать от земли, потому что сахарный завод мог и не взять грязную свёклу. Бывало и такое.

Арбузы сначала складировались непосредственно на поле в кучу на солому, а потом приезжала машина, в кузове которой тоже была постелена солома, и арбузы вручную, осторожно, укладывались в машину. Куда они потом увозились, мы не знали. У нас, во всяком случае, своих арбузов в магазинах не было. Арбузы были весом около трёх-четырёх килограммов, сочные, сладкие. Да ведь арбузы тогда росли не только в Тамбовской области, на её широте, росли и в Подмосковье. Ведь известны стихи, в которых есть такие слова (автор Анатолий Косенко):

«Где ж поспел арбуз такой,

как варенье сладкий?

Не у нас ли под Москвой,

на колхозной грядке?

Угадали, наш арбуз вырос в Подмосковье.

Сочен, сладок он на вкус,

ешьте на здоровье!»

Это Подмосковье, а Тамбов находится примерно на юг от Москвы на расстоянии несколько больше 500 километров, а наши края – ещё 120 километров от Тамбова, и тоже примерно на юг от него. Поэтому – чего бы им и не расти. А вот сейчас в Подмосковье для арбузов не очень складное время, не поспеют, только если специально выбирать для них места, пожарче и посолнечнее…

Теплолюбивые овощи выращивал мой отец, на пасеке в Московской области. Устроил тепличное место, кое-где даже сплошной заборчик поставил, где больше ветродуя, и выращивал арбузы, дыни, настоящие астраханские помидоры. И у брата Фёдора в Красном тоже получается. У его дома, за сараями, как раз получается такое же почти тепличное место…

В школе был настоящий медный колокольчик, килограмма на полтора. По его краю была надпись «Кого люблю, тому дарю», как и в начальной кустовской школе. Этот колокольчик, как говорили, был с церковной звонницы. Рядом со школой (а больше – рядом с интернатом) раньше была деревянная церковь св. Михаила Архангела (жители села Новосельцево при нас ещё отмечали свой престольный праздник – Михайлов день). Она была не главная, а приписная, к церкви Покрова Пресвятой Богородицы, что находится в Рудовке. Её в каких-то тридцатых годах благополучно закрыли, как и главную церковь, всё церковное разметали, а из оставшегося здания сделали клуб. Так тогда любили бороться с религией: церкви превращали в клубы или в склады, других назначений не было. Разве только что совсем сломать, как Храм Христа Спасителя в Москве. Да и он ли один? Мы бегали в этот клуб на фильмы. Только на детские, потому что на вечерние фильмы нас просто не пускали. Это было не сложно, потому что фильмы шли не каждый день, а всего один или, редко, два раза в неделю. На какой-нибудь из них обязательно придёт кто-то из учителей, которые выведут тебя с позором. В этом же клубе проходили и разные торжественные мероприятия колхоза, а потом – совхоза «Новосельцевский». В нём была и сцена, как и положено для клуба, которую соорудили в алтарной части бывшей церкви (в восточной части этого строения). Основная ось клуба (церкви) проходила по линии восток-запад, как раз по направлению расположения строчки домов нашей деревни. В клубе часто проходили и концерты. Иногда – силами школьников…

В 1962 г., я учился в седьмом классе, подошла 45-я годовщина Великой Октябрьской социалистической революции. Наша школа давала по этому поводу большой концерт. Руководителем и организатором всех концертных постановок был Беговой Виктор Николаевич, наш учитель пения, рисования, черчения, труда и физкультуры. А теперь можно добавить, что и режиссер всех школьных концертов и постановок. Наш класс тоже принял деятельное участие. Мне досталась небольшая роль. Я читал фрагмент подготовленного текста со словами:

А контра рядом, в остатках ночи

скрылась за угол с барельефом львиным,

ждёт, что голодные сами сдадутся ей.

Из-за угла нацелилась в спину

молодой, неопытной революции.

Похоже, что это Маяковский, не помню и не знаю. Поискал в интернете, не нашёл. Может быть, кто-то из учителей сам сочинил такое? Тоже не знаю. Вполне возможно, а почему бы и нет? Вместо слова «контра» в моём тексте, напечатанном (что свято!) на пишущей машинке, стояло слово «контора». Причём, стихотворение было напечатано без разбежки слов, как у Маяковского, если только это был Маяковский. Вот примерно так, как я и записал. Я ещё недоумевал, почему это контора? Причём здесь контора? Да и никак не лепится в ритм стиха. И вот, на репетиции, я читаю свою часть со словом «контора». Виктор Николаевич подбегает ко мне:

– Зайцев! Ну, какая контора? Где ты взял контору?

Я показываю текст. Напечатанный, значит правильный.

– Да никакая тут не контора, а контра! Так надо читать!

Теперь всё стало на свои места…

В самом начале 1966 г., сразу после Нового года, за мной приехала мама, забрала к основной нашей семье, в Московскую область. Я не хотел ехать, но, что поделаешь. Мне не хотелось начинать учёбу в новой школе…

До 1924 г. Клёново входило в состав Трепольской волости Рязанской губернии. В царской России село было барским поместьем. Впервые упоминается в писцовой книге 1578-1579 гг.

До 1816 года (по 7-й ревизии) этим местом владели несколько собственников, а с 1816 года – майорша Ирина Афанасьевна Селезнёва: А.Г.Толоконников, А.А.Толстой, И.А.Селезнёва, дочь Селезнёвой Ф.Д.Григорьева, сын Григорьевой Николай Дмитриевич Попов.

На правом берегу реки Голавлиха, раньше находился винный завод, где производили различные плодовые вина и наливки. На левом берегу (в настоящее время – в районе коттеджей) находились искусственные водоёмы, с чистой родниковой водой, в которых водилось множество видов рыб. При советской власти, в 1963 г., пруды были спущены для очистки, плитка снята, работы по очистке завершены так и не были, остались котлованы с родниками, дно заросло кустарниками. Но дело-то начиналось, как и революция: «пруды спустили для очистки», но дальше этого дело не пошло, так всё на разрухе и закончилось. Чуть выше от искусственных прудов возвышалось здание барского дома, который сгорел в конце 90-х годов. Дом был огромный, двухэтажный с колоннами. В советское время дом использовался как строительная контора и жилой дом для рабочих совхоза. Посередине села раньше находилась громадная церковь Николая Чудотворца. По форме церковь напоминала Храм Христа Спасителя в Москве. В Клёнове уже в 1578 г. стояла деревянная церковь по имени того же святого (в это время она относились к Тульской епархии). Эта церковь (вполне возможно, что и достраиваемая, и перестраиваемая) простояла до 1822 г. Она была очень небольшой и довольно бедной. Находилась она тогда на месте кладбища (но какого, не понятно). В 1822 г. её продали на слом, а на старом месте построили часовню, которая до сих пор и находится там. Подозреваю, но точно не могу сказать, что эта деревянная церковь стояла на месте, где была наша дача, старенький деревянный дом, пятистенок, привезённый кем-то из Тамбовской области, а может быть, и губернии. Дело в том, что мы довольно часто находили около дома старые и старинные монеты. Например, российская медная «одна денга», греческие серебряные 20 лепт, игровой жетон в 5 империалов и другие.

В 1822-1828 гг. на средства майорши Ирины Афанасьевны Уткиной в селе построили каменный Никольский храм с двумя приделами: южный придел во имя святителя Дмитрия Солунского и северный придел во имя святителя Петра, митрополита Московского. С 1838 по 1920-е гг. при храме существовала богадельня. В 1857 г. храм обновили на личные средства дочери И.А.Уткиной Феодосии Дмитриевны Свешниковой: вызолотили иконостасы, иконы украсили серебряными ризами с жемчугами, позже расписали стены. В 1931 г. церковь закрыли. Времена повальных разрушений не обошли стороной и эту церковь, её разрушили, а из кирпича храма в 1936 г. в Клёнове была построена школа. До этого, с 1918 по 1936 гг., там была только начальная школа, которая ютилась в разных зданиях, не имея постоянного места. Со строительством кирпичного здания школа первоначально была начальной, в 1939 г. – реорганизована в семилетнюю, а в 1952 г. – в среднюю. В 1955 г. состоялся первый выпуск при директоре К.В.Рубинове (при нём же и я в 1966 г. заканчивал школу). Но мне пришлось учиться уже в новом здании школы, построенном в 1965 г.

С 2008 г. начала действовать и вновь построенная церковь. Она намного меньше размерами, чем была раньше, и построена на другом месте (недалеко от дома, в котором жили мои родители), совсем недалеко от школы. Название оставили прежним – Никольская…

Деревня Сергиевка, в которую сначала переехали из Куста родители, возникла после генерального межевания во второй половине XVIII в. Деревня была отмежована к с. Высокое и была поселена из вотчины с. Высокого надворного советника Степана Никитовича Телегина. Потом перешла по наследству к его сыну Якову, гвардии прапорщику (что отмечено в ревизии 1795 г.), а в 1816 году она принадлежала штабс-капитану Ивану Яковлевичу Телегину. Телегиным этот населённый пункт и назывался по фамилии владельцев. С 1903 по 1909 годы земля принадлежала дочери тайного советника Марии Михайловне Берг, а с 1909 года – коллежскому асессору Толокнову Алексею Григорьевичу. Перед Октябрьской революцией этими землями владел помещик Сергей Карташов…

Школа села Клёново очень отличалась от Новосельцевской. Она была просто заметно богаче. В эту школу приезжали даже иностранные делегации. Было много отдельных кабинетов: химии, физики, биологии, географии, истории. Что ещё замечательно, на мой взгляд, в старших классах в этой школе оставили уроки музыки и пения. На этих уроках показывали музыкальные фильмы, оперы, оперетты и другие картины, «Садко», например. А то Саша Васин брал баян и играл какие-нибудь песни, а все мы пели. «Чёрный кот» (Жил да был за углом чёрный кот…), «Королева красоты» (По переулку бродит лето, солнце льётся прямо с крыш…), «Велосипед» (Трудно было человеку десять тысяч лет назад…) и другие того же времени. Уроки музыки, за неимением учителя музыки, вела у нас учительница литературы, Викторова Нина Александровна, она же и учитель географии. Фильмы «крутили» сами ребята, развлекали себя сами, а она только сидела и, что хорошо, пела вместе с нами.

Об учителе и директоре школы К.В.Рубинове (1911-1995) есть воспоминания его внука Андрея, писпателя (родители Андрея тоже учительствовали в Клёновской школе, до их переезда в г. Электросталь).

К.В.Рубинов родился в селе Селитьба Чкаловского района Горьковской области. Участник «Зимней войны» 1939-1940 гг. с Финляндией. В 1985 году награждён орденом Славы II степени. По образованию – филолог, институт закончил заочно. Член КПСС с 1950 года. Награждён Почётными грамотами Роно, Мособлроно, Министерства просвещения РСФСР, МК КПСС, Президиума Верховного Совета РСФСР, «Отличник народного просвещения». Он пользовался очень большим уважением и среди жителей села Узуново и других деревень, дети из которых посещали Клёновскую школу. Андрей писал, что его дедушка сделал очень многое для школы, и внутри неё (оборудованные кабинеты для предметников, спортивный зал внутри и спортивная площадка на улице, столовая и др.). Организовал хорошие уроки по изучению сельскохозяйственной техники. Впрочем, по его инициативе и была построена современная Клёновская школа. На его похороны весной 1995 года пришло порядка 2000 выпускников этой школы…

На уроках литературы у нас часто проходили чтения вслух положенных по программе произведений. В момент моего появления в этой школе мы проходили «Поднятую целину» Шолохова. Её и читали вслух. Чаще этим занимались Саша Васин и Женя Винский. У них это получалось артистичней. В некоторых местах мы хохотали до упада, так они могли это изобразить, в одном лице – несколько лиц.

В школе была своя столовая. Обеды были вкусные и не очень дорогие. Доплачивал совхоз, и он же снабжал продуктами. Никто никого не оставлял «без обеда». После обеда – пожалуйста.

За партой мы сидели вдвоём с Карповым Толей. Мы с ним единственные из класса приходили заниматься в физическом кружке, который вёл учитель физики Фёдоров Никита Иванович, муж Викторовой Нины Александровны. (В начале мая 2010 года Толя Карпов на мотоцикле попал под машину и погиб; случилось это на шоссе, на мосту через железную дорогу.)

Никита Иванович был очень нервный человек. Просто очень нервный. Во время войны он был командиром пограничного района (с 1939 года). Возможно, что это как-то сказалось на его психике. Говорили, что он был контужен. На кружковых занятиях мы вместе с Никитой Ивановичем делали электрическую разводку по всем партам в нашем классе, ставили розетки с крышками. Мы с Толей помогали, чем могли. Подать, принять, прикрепить и другое. А вот что касалось непосредственно электричества, то тут Никита Иванович нас не подпускал, делал всё сам, особенно, если розетки были под напряжением. Однажды его сильно ударило током, он даже отскочил, чертыхнулся, споткнулся и упал. Оказалось – «короткое замыкание». Но постепенно всё сделали.

Никита Иванович очень не любил девчонок, даже и не могу сказать – почему. Но мне так сказал Толя. А на одном уроке случилось и подтверждение тому. Вызывает Никита Иванович к доске девчонку. Она очень плохо отвечает урок, просто совсем не отвечает. Он сычом не неё смотрит, взгляд его остановился, лицо покраснело. Толя толкает меня локтем, смотри, мол, что будет дальше. А дальше – Никита Иванович вскочил, стукнул кулаком по столу, прямо затопал ногами, громко закричал на ученицу: «Дура! Вон отсюда! Дура!!!»

И прочее. Урок на том и закончился, потому что Никита Иванович выскочил из класса. И не вернулся на урок.

В этот день у нас был кружок, в этот день его и ударило током, о чём я выше сказал. Я уж говорю Толе, что, мол, давай не пойдём на кружок. Да нет, говорит, он сейчас отойдёт, всё будет нормально. Да вот, вероятно, не отошёл, осталось ещё некоторое замешательство в его сознании.

Появились у меня проблемы с историей. Тогда в десятом классе проходили «обществоведение» и «новейшую историю». Больше тройки я никак не мог получить. Выучу, конечно, но расскажу очень косноязычно. Словом, по делам и получал. Класс за меня сильно переживал, поскольку, вероятно, очень не любил этого учителя, Стёпина Василия Борисовича. Но потом положение несколько выровнялось, стал получать четвёрки. И всё чисто благодаря учительнице математики (алгебры и геометрии), Стёпиной Анны Ивановны, которая была женой этого учителя истории. Она со мной поступала очень грамотно. Чтобы выяснить мои способности к алгебре и прочим математическим премудростям, она в начале урока давала мне карточки-задания (задачки) на разные темы из математики и геометрии со стереометрией. К доске не вызывала и с места не спрашивала. Даже уже и пройденное ими в других классах (понятно, что надо было готовиться к выпускным экзаменам). Она убедилась в прочной моей четвёрке, а после этого изменилось ко мне и отношение её мужа-историка.

Примерно также обстояло дело с химией. Учительница Иванова Мария Николаевна спрашивала меня на каждом уроке. Но с химией у меня были всегда хорошие отношения, я уже выше об этом писал. Ребята сначала пытались мне подсказывать, но потом перестали, я и сам справлялся с ответами. Но знал точно, что меня и в этот раз спросят. Я, к сожалению, не очень запомнил, как звали эту учительницу. Но когда в конце апреля 2005 г. дома отпевали отца, то Псалтырь читала именно она. Я ещё сказал маме, что я помню эту женщину, что фамилия Иванова, а вот где я с ней встречался – не помню. Мама и сказала мне, что она у нас вела химию. А сейчас она на пенсии, приспособилась читать Псалтырь при покойниках. Вот тут я и вспомнил, что она писала стихи, даже на одном из уроков нам что-то прочитала.

И ещё хочу рассказать о немецком языке. В Клёновской школе его вела Мухина Александра Викторовна, очень хорошая учительница. Позже ей присвоили звание «Заслуженного учителя Российской Федерации», а также наградили Орденом Ленина. Когда она услышала моё произношение, оставшееся от школы в Тамбовской области, она пришла в ужас. Надо было, оказывается, говорить не «зихь», «михь», «дихь» и прочее, а мягко – «зишь», «мишь», «дишь» и т.п. Я, конечно, успешно переучился. Но потом, позже, в институте, на первом курсе, в очередной ужас пришла уже преподаватель немецкого языка Рыжикова Соломея Борисовна.

«Зайцев, – говорит она, – где это Вы так научились говорить? Нигде в Германии, в ФРГ и ГДР, немцы так не говорят. Это уж я Вам точно скажу!»

Я ей рассказал, откуда у меня такое произношение. Соломея Борисовна предположила, что, вероятно, это какое-то редкое произношение, окотором ей не известно. Я снова успешно переучился…

В феврале месяце райвоенкомат устроил кросс-забег на лыжах на пять километров. Забег состоялся в пойме реки по лыжне, проложенной вдоль шоссе на поле, расположенном по другую сторону реки от дома дяди Пети, бабушкиного брата (но этот дом стал принадлежать дяде Пете несколько позже). Два круга по 2,5 километра. На таких лыжах я стоял впервые в своей жизни: в ботинках с креплениями. Хорошо, что ботинки оказались мне впору, моего номера. Помню, что пришёл совсем последним, через два часа после старта. Да я и не один такой оказался. Но, всё-таки, нас было очень мало. Остальные справились с большим успехом…

Весной школа (старшеклассники) пошла в поход по местам боевой славы. В этом районе, как раз в тех местах, почти через 430 лет, повторилось событие – подвиг Сусанина, но в отношении не поляков, а немцев. (Их механизированную колонну 11 декабря 1941 г. завёл в непроходимые для техники места, в заснеженный овраг, местный житель, семидесяти лет, где она успешно завязла. Вскоре проводника убили.)

Поход был с ночёвкой. Я не ходил, но подготовил для него вместе с Толей Карповым рукописную карту-схему их пути по местности.

Вот и подошли выпускные экзамены. Первый – сочинение. Рядом со мной посадили, уж не помню кого, кажется – Степанова, совершенно бесполезного для написания сочинения человека. Да и я-то был не ахти какой борзописец в этом направлении. Учительница, Викторова, сказала, что всё, что я напишу, дам и ему списать. Что я и сделал. Сначала он написал черновик по моему чистовику (так было положено – писать и сдавать вместе с черновиком), а потом и чистовик, но уже по своему черновику. Он писал сочинение по Маяковскому, которое я выбрал. Всё у нас получилось удачно, оба «схватили» по четвёрке, но ему в аттестат поставили тройку. Его же посадили со мной, не со мной, а за мной, чтобы делать один вариант по письменной математике. И, как и по литературе, меня попросила учительница математики, Анна Ивановна, дать ему списать решения. Тоже получилось всё удачно.

На выпускной вечер, 26 июня 1966 г., впервые в моей жизни я оделся в настоящий (свой) костюм, за которым мы с мамой ездили в ближайший город. С одеждой в то время были большие проблемы. Как говорил потом в институте наш преподаватель по Истории КПСС: «Мы ведь как тогда, в молодости, выбирали себе костюмы. Берёшь брюки за брючины в размах рук, если подходят, то и покупали весь костюм».

Это если было что брать в руки. А если выбора нет, то обойдись тем, что есть. У кого-то из ребят уже были какие-то костюмы, в них они и пришли на выпускной вечер. А девчонки постарались нарядиться в новые платья.

Выдали аттестаты, сели за столы, понятно, что совершенно без спиртного. Но для кого как, ребята, всё-таки, сообразили что-то сухое пронести в школу. Но я в то время ещё не знал, что такое алкоголь, в любом его виде. Знать-то знал, конечно, но сам не пробовал, ни вина, ни портвейна, ни водки с самогонкой.

Закончил я школу без троек: 9 четвёрок и 5 пятёрок).

Аттестат в руки – и отправляйся дальше, куда захочешь.

Оглавление

Предисловие

Бабушка, расскажи сказку!

Ау, Детство!

Наш дом

Наше домашнее хозяйство

Колхозный двор

Купание красного коня

Костры

Половодье

Футбол

Кино привезли!

Охота

Пастухи

Маленькая кошечка

Том

Радио

Велосипед

Праздники

Школа